«Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу»

Сенатор Маклейн, банкир и горнорудный магнат, час за часом стоял у окна, ожидая, когда на дороге, со стороны тюрьмы, появится машина. Его седая шевелюра была растрепана, одежда измята, обычно румяное лицо выглядело утомленным. Он пытался было уснуть, но то и дело вскакивал с постели и подходил к окну. Ветер косо бил по стеклу колючим снегом. В предрассветном сумраке Маклейн лишь смутно различал очертания домов вдоль проселочной дороги да свой запорошенный снегом автомобиль под фонарем у входа в гостиницу.

Там за городком, среди холмов, близ дороги стояла тюрьма. А вокруг были только снег, рассветная мгла, неприютность одиночества. Усталый, измученный, сенатор корил себя: ну с какой стати он торчит здесь рождественским утром и поджидает освобожденного арестанта, вместо того чтобы нежиться дома в теплой постели? Так и заболеть недолго. «Неужели я тут мучаюсь, встречаю этого Кейли — ради рисовки?» — спросил он себя. Сенатор знал за собой такую слабость. Знал он также, что те, кто относятся к нему неприязненно, как, например, судья Форд, считают его отчаянным позером, человеком расточительным до безрассудства. И чтобы окончательно убедиться в своем бескорыстии, сенатор еще раз спросил себя: «Какая мне от всего этого выгода?» Ответ был один: «Ровным счетом никакой». И он вздохнул с облегчением. Интуиция подсказывала ему, что, поступая так, он как бы выражает единодушную волю миллионов людей.

И тут с дороги донесся шум мотора. Маклейн схватил шапку, долгополую енотовую шубу, торопливо спустился по скрипучей лестнице в тускло освещенный вестибюль и устремил взгляд на дверь, украшенную рождественской гирляндой и красным бумажным фонариком.

Наконец дверь отворилась, появился тюремный священник, на ходу снимая перчатки. Высокий, костлявый, рыжий, он вошел один.

— Вы привезли его, отец мой?

— А я думал, вы спите.

— Не привезли?!

— Он будет здесь через двадцать минут.

В гостинице все еще спали, голоса их звучали гулко, и отец Батлер подошел к самой лестнице.

— Вы напрасно беспокоились, если пришли меня будить, — сказал сенатор. — Я всю ночь глаз не сомкнул.

— Волнуетесь?