«Желтый цветок (др. пер.)»

Похоже на шутку, но это так: мы бессмертны. Я знаю это от противного, знаю, потому что знаком с единственным существующим на земле смертным. Свою историю он рассказал мне в бистро на улице Комброн и был так пьян, что вполне мог сказать правду, хоть хозяин и завсегдатаи этого заведения хохотали до слез. Должно быть, он заметил интерес на моем лице, потому что крепко в меня вцепился, и в конце концов мы отлично устроились за столиком в углу, где можно было спокойно пить и разговаривать. Он рассказал, что служил в муниципалитете, а теперь на пенсии, и что его жена уехала на некоторое время к родителям — один из возможных способов пояснить, что она его бросила. В его облике не было ничего старческого, ничего вульгарного, худое, иссохшее лицо, глаза как у чахоточного. Конечно, пил он, чтобы забыться, о чем и возвестил, покончив с пятым стаканом красного. Но от него не исходил тот специфически парижский запах, который, кажется, чувствуем только мы, иностранцы. И ногти у него были ухоженные, и никакой перхоти.

Он рассказал, что однажды в девяносто пятом автобусе увидел мальчика лет тринадцати и в тот же миг понял, что мальчик очень похож на него самого, во всяком случае похож на того мальчика, каким он себя помнил в этом возрасте. Постепенно он заметил, что мальчик похож на него во всем: лицо и руки, спадающая на лоб прядь, очень широко расставленные глаза, к тому же он такой же застенчивый и, смущаясь, так же делает вид, что погружен в чтение детского журнала, и так же отбрасывает назад волосы, и та же неисправимая скованность движений. Мальчик так походил на него, что он чуть было не расхохотался, но когда ребенок вышел на улице Ренн, он тоже вышел, предоставив приятелю возможность торчать на Монпарнасе, понапрасну его дожидаясь. Заговорив с мальчиком под предлогом как пройти на какую-то улицу, он, уже без удивленья, услышал свой собственный детский голосок. Мальчик как раз шел в сторону этой улицы, и, несколько смущаясь, они пошли вместе и прошли так несколько кварталов. Здесь-то на него и снизошло откровение. Ничего не было объяснено словами, но что-то позволяло ему обойтись без всяких объяснений, а когда он пытался — вот как сейчас — объяснить, все расплывалось и казалось нелепым.