«Столешников переулок»

Александр Чернобровкин Столешников переулок Виртуальный роман

Когда я появился на свет,

в уголки моих глаз

вложили

два зернышка мака,

чтоб видел мир чудным.

Тяжелая дубовая дверь отворилась без скрипа, но с неохотой, будто делала огромное одолжение. Закрылась так же тяжело, как бы сдерживая напор полумрака, который выплескивался из квартиры «1». На лестничной площадке второго этажа была еще одна дверь, двухстворчатая. Она заколочена крест-накрест досками и в придачу створки скреплены тремя гвоздями со шляпками, похожими на двадцатикопеечные монеты. На третьем и четвертом этажах ни доски, ни гвозди не остановили грабителей. Вынесли все, что смогли отодрать, включая электропроводку, дверные ручки и оконные рамы со стеклами. Кто и когда бомбил – загадка. Вроде бы чужие в подъезд не заходили, по крайней мере, не попадались на глаза оставшимся жильцам. Скорее всего, проникали в квартиры с черного хода, ведущего в кухни, а входные двери взламывали изнутри. Заваленная ненужным барахлом, крутая и темная лестница черного хода напоминала серую робу, которую замочили, а потом скрутили, выжимая. Она казалась падчерицей лестницы парадного входа – светло-мраморной, барственной, с завитушчатыми перилами. Правда, ступеньки почти посередине будто бы лизнули, оставив углубления. Тысячи людей тысячи дней и ночей поднимались и опускались по лестнице, унося на подошвах пылинки мрамора. Все старались пройти в полуметре от перил, массивных и вечных на вид – такие переживут и сам дом. Как ни припечатывай ногу к ступенькам, звук тихий, словно проваливается в углубление, но и эхо имеется, короткое и вялое. Наверное, ему по облому разлетаться по просторному подъезду, биться в большое, в полтора этажа, окно или брезговало дотрагиваться до серых паутин, облюбовавших все углы под потолком. На нижнем пролете лестницы кусок перил длиной метра в три был аккуратно вырезан и утащен. Скорее всего, уволокли на дачу. Присобачат их к крыльцу, и своей массивностью и количеством прожитых лет перила будут перетягивать все строение. На первом этаже в углу около двери щетинилась арматурой и щепками куча строительного мусора и стояло раздолбанное корыто с намертво присохшим цементом, залитым пальца на два темно-коричневой мочой. Некоторые мочились в другом углу, справа от входной двери, в закутке у распределительного щита электроэнергии, закрытого на висячий замок, и расположенной под лестницей кладовки, закрытой на врезной. Замки настолько проржавели, что невозможно было разглядеть скважины. Здесь посреди лужи мочи белел презерватив. Оставалось предположить, использовали его в одной из пустующих квартир наверху, а снять забыли, вспомнили только здесь, решив расписаться на прощанье. Входной тамбур был трехметровой высоты, с двумя двухстворчатыми дверьми, внутренними и наружными. Одна створка внутренней двери была обита жестью и, чтобы не открывали ее, удерживалась пучком ржавой толстой проволоки, соединяющей ее со скобой, вколоченной в стену над корытом. На этой створке находился кодовый замок с рычажком, с помощью которого открывали дверь изнутри, и размещенными снаружи десятью кнопками с цифрами от ноля до девяти. Код был «258». Эти кнопки сильно отличались от остальных, только дебил не догадался бы, какие шесть комбинаций надо перепробовать, чтобы открыть замок. Дебилов хватало. Это они выбивали нижний угол оббитой жестью створки, добираясь до рычажка. Внешняя дверь не закрывалась. Одна створка всегда распахнута до упора и как бы вросла в асфальт. Тамбур за второй створкой служил отстойником для мусора: пачек из-под сигарет, оберток от мороженого, опавших листьев, хотя деревьев поблизости не имелось. С тех пор, как дом приговорили и никто здесь не убирал, мусор менялся, соответствуя времени года, но высота кучи оставалась той же.

Таким же захламленным был и Столешников переулок, особенно эта его часть, между Петровкой и Пушкинской. Как ни странно, больше окурков валялось не перед магазином «Табак», а возле «Букиниста» и ювелирного магазина «Алмаз», между которыми и находился вход в подъезд, и, что вполне естественно, у расположенного через дорогу магазина «Вино». Там стояли три ханурика с классическим, сизо-буро-малиновым макияжем. Им, наверное, не хватало на бутылку, поэтому самый ярконосый возмущенно орал на весь переулок:

– Ты видел, как у этого чмура Янаева руки тряслись?! У меня со страшного бодуна послушней! Переворотчики, мать их! На одном суку всех восьмерых повесить – ни один не перетянет!..

Никто не обращал на него внимания. Люди, как обычно, шли, упершись взглядом в землю, будто это третья нога, без которой упадешь. Хмурость, прилипшая к лицам москвичей прошлой осенью, благополучно дотягивала до следующей.

На той стороне Пушкинской у входа в пивбар, расположенный в полуподвале, стояла очередь. Насмотревшись по телевизору «Лебединого озера», потянулись за жидким хлебом. Здесь смеялись, но скрипучими голосами.

Дальше, по правую сторону, на задворках конторы в его честь, сидел каменный вождь пролетариата. Подперев кулаком бородку, он смотрел под хвост коню Юрия Долгорукова. Белое пятно голубиного помета на лысине делало его похожим на Горбачева, который, как сообщила вчера радиостанция «Эхо Москвы», отсиживался в Форосе, ждал реакцию масс. Если кликнуть на лысине Ленина «мышкой», наверное, ответил бы: «Empty» [1] . Поэтому и такой спокойный, что пустой. Зато Юрий Долгорукий казался разозленным. Игрушечно-сердитым. Из-за сине-зеленого цвета памятника чудилось, что слеплен он из пластилина, а потом подправлен ножом, чтоб казался острее и, значит, страшнее. Не очень-то и получилось. Только уши у коня торчали боевито, грозились боднуть красную с белыми разводами мэрию. Около нее, словно защищая от всадника, столпилось столько милиционеров, что здание казалось опоясанным серо-синей лентой. Правой рукой князь показывал то ли в сторону американского посольства – путь к бегству, то ли в сторону российского Белого дома, где, по слухам, кучковались те, кто нахавался коммунизма под завязку.

На улице Горького было непривычно мало людей, и витрины магазинов казались пустыми. Такое впечатление, что народ в очередной раз запасся солью и спичками. Даже у «Интуриста» не было ни проституток, ни нищих, ни милиции. Несколько иностранцев, беспрерывно улыбаясь, как жизнерадостные рахиты, осторожно фотографировали танки и автобусы с солдатами. Зря стремничали, ведь солдаты, расплющив носы о стекла автобусов, пялились на них с не меньшим любопытством и только. Были солдаты в обычной, не парадной, форме и без оружия. Многие из них попали в столицу впервые и никак не могли прийти в себя от многообразия увиденного, такого непохожего на тоскливую, тупую однообразность казармы. Танкисты сидели на броне, болтали с зеваками, а офицер подсаживал на танк карапуза лет трех. А ведь прикажут – и начнет палить из этого танка по этому карапузу. Это не саперными лопатками, как в Тбилиси, это легче, потому что не видишь глаза жертвы.

Перед гостиницей «Москва» человек тридцать, истерично-скандальных, сорванными голосами что-то орали перед жидкой цепью милиции. Казалось, что изо ртов демонстрантов вылетают не слова, а комки пены, как из только что налитого бокала пива, если на «шапку» резко дунуть. Стражи порядка выглядели усталыми и безобидными, если и шевелились, то для того, чтобы уклониться от брызг. На их лицах читалось: «Ребята, ну, чо вы от нас хотите?! Служба у нас такая, что прикажут, то и делаем. Не трогайте нас – и мы вас не тронем». Настораживало количество старших офицеров – не меньше десятка, – стоявших на крыльце гостиницы. Они ухмылялись, будто видели что-то очень забавное.

В подземном переходе эхо шагов требовательно металось между стенами, наслаивалось на новое, подпитывало его, не желая исчезать, превращалось в однотонный гул. Сквозь гул с трудом пробивалась грустная мелодия «Одинокого пастуха», которую исполнял на черной с серебристыми блямбами трубе длинноволосый юноша в очках, сидящий на корточках у стены. От этой мелодии становилось печально до слез. Создавалось впечатление, что именно здесь и сейчас хоронят только народившуюся демократию. Картонная коробка из-под обуви была полна. На поминки подавали щедро.

Вот еще одна дверь, более массивная и лакированная, будто вырубленная из красно-коричневого мрамора, и с полуметровой бронзовой ручкой, надраенной до золотого блеска, как бы символизирующего фальшивость всего, что находится в этом четырехэтажном здании с высокими, но словно насупленными окнами. Зато звонок был маленький. Черная кнопочка терялась в дверном косяке. Не верилось, что именно из-за нее в вахтерской раздается надсадный вой, напоминающий воздушную тревогу из фильмов о войне. Вой стремительно разлетался по этажам, находил и будил в любом кабинете. К стене над входом прилеплены три серые барельефа бородатых мужиков. Все трое нерусские, хотя крайнего справа породила эта земля и, как бы пеняя на себя за ошибку, до сих пор не приняла его останки. Несмотря на благодушно-мудрствующий вид, троица напоминала сытых цепных псов, готовых в любой миг пустить кровку даже ради самого этого процесса.

В стеклянной вахтерской будке, словно в мониторе компьютера, сидел Свиридыч – гонористый пенсионер с седым хохолком на голове и пластмассовыми темно-коричневыми, под черепаху, очками на лиловом кончике носа. Свиридыч употребляет только по официальным праздникам и в меру, о чем сообщает всем при каждом удобном случае, но все смотрят на лиловый кончик его носа и делают вид, что верят услышанному, а заместитель директора по административно-хозяйственной части – непосредственный начальник – старается принюхиваться как можно незаметнее. Был вахтер похож одновременно и на хищную птицу, и на хомячка. На последнего – когда ел, энергично шевеля раздувающимися щечками и щелкая белыми вставными зубами. Обзавелся он металлокерамикой в поликлинике четвертого управления через полгода после того, как ушел на пенсию с завода и устроился сюда вахтером. В обычной поликлинике его очередь подошла бы года через три, о чем истинный пролетарий рассказывал сразу после того, как отмазывал цвет своего носа. Свиридыч оторвался от газеты, сдвинул очки на лоб, чтобы потом долго искать их, посмотрел на часы – большой круглый будильник с голубоватым, местами облупленным корпусом, никелированной шляпкой звонка, белым циферблатом и черными цифрами, выведенными старательно, как это делают первоклассники, наконец-то овладевшие чистописанием. До пересменки оставалось пять минут.

– Поздновато ты сегодня, – насмешливо пожаловался Свиридыч. – Обычно за полчаса приходишь.

– Смотрел танки и солдат.

– И наши, – кивнул вахтер в сторону лестницы, ведущей на верхние этажи, – после обеда разбежались все. Одни – на баррикады, другие – глазеть на них. Ходил к Белому дому?

– Нет.

– Почему? – спросил он.

– Не знаю.

– А я знаю! Совесть мучает! – радостно воскликнул Свиридыч, подпрыгнув на стуле. – Если сторожишь рассадник коммунистической заразы, значит, не имеешь права бороться за демократию. Угадал?

– Я не умею бороться.

– Совсем?! Что – никогда в жизни не дрался? – настаивал он.

– Дрался. В детстве.

– И постоянно морду тебе набивали?.. Что молчишь? – Глаза его наполнились чем-то липким, напоминающем силикатный клей, даже белки пожелтели. – Можешь не говорить. Поглядеть на тебя – и без слов все ясно. Интеллигентишка паршивый. Хлюпик. Нутро слабенькое, стерженька нет. Пролетарская закалка отсутствует. Студент, одно слово. – Свиридыч заглянул под лежавшую на столе газету, открыл красный футляр, поискал очки, обнаружив их на лбу. Медленно сняв, бережно уложил в футляр, а его сунул в левый вкрхний карман пиджака. – Не принимай близко к сердцу! Я такой же был, нет, чуть покрепче, когда на завод пришел. Там быстро научили уму-разуму. И тебя научат.

– Я не попаду на завод, гуманитарий.

– Не зарекайся. Помаешься в учителях – и сбежишь к народу, – уверенно произнес он. – У нас в цехе работал один такой. Тоже из этих, после института. Помаялся на сто рублей в месяц и как миленький переметнулся к нам.

– Я не буду учителем.

– Какая разница! Тебе лишь бы поспорить со старшим, лишь бы по-твоему было! У меня внук, в третий класс пойдет, – копия ты! – Свиридыч свернул газету трубкой, сунул в правый нижний карман пиджака. – Знает, что не прав, а спорит до слез… Во, вспомнил! Ты – ботаник! А еще есть эти… качки – правильно?

– Да.

– Мой внук говорит, что, когда вырастет, станет качком. Это, мол, профессия такая! – Свиридыч засмеялся и хомячьи щечки затряслись, будто торопливо жевал что-то упругое. Он глянул на часы и воскликнул: – Новости!

На дальнем углу стола, у самого стекла, стояла бледно-желтая кухонная бухтелка. Пластмассовый корпус был темнее, чем ручка настройки, пропитался пылью, которую с него редко кто стирал. Свиридыч крутанул ручку до упора вправо и сразу немного влево. Вахтерская наполнилась громкой классической музыкой, до боли знакомой и такой старой, что казалось, будто звуки обсыпаются с нее, падают на пол с грохотом.

– Пропустил! – Свиридыч хлопнул ладонью по столу, отчего стакан в мельхиоровом подстаканнике подпрыгнул, звякнув чайной ложечкой.

Вахтер резко крутанул ручку настройки до упора влево, оборвав мелодию. Беззвучное продолжение ее несколько секунд еще звучало в ушах.

– Раньше любил классическую музыку, – сказал Свиридыч. – Зарядили ее на целый день – значит, кто-то из Политбюро сковырнулся. Думаешь, еще один сдох, вдруг жизнь лучше станет? После Черненки вроде бы так и случилось. А теперь ненавижу ее. Вроде бы к лучшему идем, перемен не надо. А ты любишь классическую?

– Нет.

– Почему? – поинтересовался он.

– В детстве заставляли в музыкальную школу ходить. Четыре года. Друзья в футбол играют, а я в музыкалку тащусь…

– Вот теперь и слушай ее! – со злорадством произнес он. – Я говорил, что коммуняки просто так власть не отдадут, что поднимут голову, гаденыши!

– Вы же сами член партии.

– Какой я коммунист, к черту?! Зубы и те не мог вставить! А сколько я им переплатил взносов за сорок лет! – Свиридыч похлопал по карманам, в которых ничего не зазвенело, как бы показывая, что все деньги ушли на партвзносы, и более спокойным голосом продолжил: – Собирался выкинуть партбилет, а потом думаю, нет, подождем, в нашей стране всякое может случиться. Прав оказался. Хотя ГКЧП жиденькое какое-то, пролетарской закалки не чувствуется. Ввосьмером в кучу сбились, чтоб страшней казаться и не так страшно самим было. Мелковатый вождь пошел. Ни строгости, ни гонору, ни куражу. Это тебе не кухаркины дети, этих закормили папы-мажоры, как их мой внук называет.

– История повторяется в виде фарса.

– Давно зрело, – сообщил он. – Ждали случай подходящий, чтобы корыто передвинуть.

– Номенклатурное?

– А какое еще?! Я десять лет не мог зубы вставить. Передовик, ветеран труда – а ни в какую! Сюда пришел, проработал вахтером всего-ничего – нате вам, пожалуйста, без очереди и забесплатно! Это мне, а тем, кто повыше?! – Свиридыч покачал оттопыренным указательным пальцем с толстым серовато-желтым ногтем. – Ребят отодвинули от корыта – они и потянули его на себя. А с другой стороны Ельцин со своими тянет. Посмотрим, кто кого. – Он еще раз обхлопал карманы, на этот раз проверяя, все ли свое забрал, передвинул по столу журнал приемо-сдачи дежурств. – Расписывайся. А я схожу к Белому дому, погляжу, чья берет. Люблю драки смотреть. Не бокс, а просто драку. Как у нас в деревне: стенка на стенку, один конец на другой. Умели тогда махаться. Теперь не то… Ну, ладно, пошел я. Счастливо отдежурить!

– Спасибо!

– Дверь закрой на швабру. Мало ли что… – посоветовал он с порога. – Придут громить, не мешай. Ты вахтер, а не милиционер. Пусть они свои головы укокарденные подставляют, им за это деньги платят. А тебе – гроши. Все понял?

– Да.

– Ну, бывай! – вторично попрощался он и пошел гордой походкой гегемона, тупо отпахавшего у станка.

Швабра стояла перекладиной вверх в кладовке, расположенной рядом с вахтерской. Точнее, швабр было четыре. Все одной длины, но две позахватанней. Чем-то они напоминали невкопанные виселицы. И ведер было четыре, и тоже два были погрязнее. На боках всех четырех красной краской была написана аббревиатура учреждения. Ведра стояли вверх дном и походили на плахи, надписи – на кровь казненных, а стоявшие рядом банки с моющими средствами – на отрубленные головы. Банок было восемь.

Держак швабры гладенький, зализанный ладонями и с бугорками – трудовыми мозолями. Он ловко пролез внутрь бронзовой, блестящей ручки и перечеркнул наискось входную дверь. Закрыто: все ушли на баррикады.

Лестница, ведущая наверх, располагалась напротив входа. Мраморная, но поуже и посерее, чем в доме в Столешниковом, более плебейская, поэтому для понта и покрыта красной ковровой дорожкой, которая смахивала на раскатанный, плоский язык, прищемленный никелированными прутьями к ступенькам. Казалось, станешь на первую – и весь пролет резко поднимется вверх, защелкиваясь, как звериная пасть. Ковровая дорожка была и в коридоре второго этажа, однако здесь она казалась безобидной, из другой игры. Кабинеты на этом этаже не запирались. Полированная дубовая дверь открылась легко и бесшумно. В большой квадратной комнате стояли четыре шкафа с широкими пластиковыми разноцветными папками и четыре стола, на каждом из которых – по компьютеру, сероватому, точно сделанному из бумажной массы, переработанной из старых газет. Высокое окно с запыленным, грязным извне стеклом постепенно спряталось за плотной бордовой шторой, которая скрипуче проползла по стальной струне карниза, подчиняясь плетенному шнуру, который норовил выскользнуть из руки и легонько сушил пальцы. Свет сразу выдавился из кабинета и шкафы как бы обмякли, опустили угловатые плечи. Подушка мягкого стула тихо пшикнула, сминаясь под тяжестью человеческого тела. Рубчатый переключатель сначала туго, а затем безвольно поддался под указательным пальцем, сухо стрельнул, включив системный блок. Через две кнопки от него загорелся, подмигнув, зеленоватая цифра «40». Прошипел по-змеиному монитор и на черном экране, быстро бледнеющем, появились, становясь четче и как бы ближе, белые цифры и буквы. Гладкая, бесшерстая «мышка» схоронилась в теплой человеческой ладони, готовясь вместе с убежищем заскользить по коврику и защелкать, когда палец нажмет на левую или правую, чаще первую, кнопку, расположенную у длиннющего хвоста. И незаметно утащит за собой внутрь монитора, в зыбкое черно-белое пространство, где интересней, чем в жизни

...

Start a new game. [2]

…сирена завыла, пульсируя, как кровь из вскрытой вены. Почему? Вроде бы все правильно делал и компьютер не завис? Нет, это не в компьютере, это звонят во входную дверь.

Полутемный коридор с черной дорожкой. Такая же черная, а не красная, и на лестнице. Звонок завыл, забулькал еще громче и продолжительней и швабра задергалась, стуча по двери. Лучше открыть им, а то хуже будет. А может, не справятся с дверью?

– Кто там?

– Свои, отворяй! – послышался с улицы голос заместителя директора по административно-хозяйственной части.

Не велика радость – завхоз, но всё лучше, чем погромщики.

В открытую дверь первым ворвался, хлестнув по глазам, дневной свет, еще не яркий и жгучий, не набравший остроты у солнца, которое только начало всходить. На морщинистом лице завхоза дергались усы, жидковатые и наполовину – казалось, через волос, – седые.

– Спал, сволочь! Однозначно! – рыкнул он, сверля как бы подпрыгивающими глазами. Завхоз из отставных вояк-интендантов, поэтому требовать от него воспитанности или обижаться на его хамство было несерьезно.

– Я на работе не сплю.

– Оставь его, – тихо приказал директор, как бы клонировавшийся из своего зама, справа от него. Это был высокий мужчина с прической и густыми бровями под Брежнева. Поговаривают, что благодаря им и получил должность.

– Глаза не заспанные, – поделился наблюдением главбух, клонировавшийся слева, снял очки с толстыми – пальца в два – стеклами, протер. Выражение лица без них стало удивительно заспанными, будто главбуха разбудили именно в тот момент, когда снял очки, не раньше.

– А если и спал, не велика беда, – весело вставил шофер директора, появившийся неизвестно откуда, но не из завхоза, не из стоявшей у тротуара черной «Волги» и не из белого микроавтобуса, больше похожего на «скорую помощь», с которой стерли красные кресты и сняли с крыши мигалку. Чудилось, что приехал шофер одновременно на обеих машинах.

– Значит, на компьютере играл, однозначно, – сказал завхоз и быстро, по-кроличьи, принялся жевать нижними зубами левый кончик усов, ожидая возражений. Не дождавшись, оставил усы в покое и сообщил: – Докладывали мне, что играет по ночам. Думаю, пусть балуется, лишь бы не спал.

– Не время выяснять, пошли, – сказал директор и ввалился первым, обдав запахом хвои.

Главбух водрузил очки на маленький носик, который сразу затерялся между окулярами и сделал хозяина похожим на сифилитика. Решительно прокашлявшись, словно намеревался прочитать заявление для прессы, вошел вторым. От него несло блинами и парным молоком.

Следующим был шофер. Этот будто вскочил в закрывающуюся дверь вагона метро. Споткнулся о порожек и, оставляя за собой пары бензина, полетел дальше полусогнутый, собираясь, наверное, боднуть в зад свое непосредственное начальство. Передумал, остановившись и разогнувшись в миллиметре от мишени.

Четвертым промаршировал, четко печатая шаг, завхоз. От этого разило нестиранными портянками, хотя обут был в туфли, и перегаром, но уж слишком перегоревшим, позапозавчерашним. В профиль завхоз казался моложе и мягче и как будто с приклеенными усами.

– Возьми в кладовке клинышки, подложи под двери, чтобы не закрывались, – приказал он, поднимаясь по лестнице вслед за всеми. – Сейчас в машину кое-что погрузим.

Клиньев было десятка три, на все двери здания, наверное. Кто-то сложил из них пирамидки. Добросовестно, без зазоров. Дети здесь не бывали.

В распахнутые двери заглянула женщина с лицом в толстых красных жилках, словно посеченном хворостинами. Она посмотрела на табличку с названием учреждения и опять заглянула внутрь здания. На ее лице проступило недоумение, будто увидела человека, который, как слышала, недавно умер. Она собралась высказаться по этому поводу, но стоящего у двери парня сочла недостойным ее красноречия, пожала плечами и пошлепала дальше походкой клоуна в большущих башмаках.

Солнце набирало высоту, пронизывая и как бы встряхивая воздух, отсыревший за ночь. Высоко в небе, выдавливая из себя, как зубную пасту из тюбика, белый рыхлый след, беззвучно летел серебристый самолетик. Солнечные лучи иногда играли на нем, и казалось, что в этот миг самолетик быстро прокручивался вокруг своей оси.

– Что рот раззявил?! – завхозовским голосом рявкнул директор, проходя мимо с грудой папок из кожзаменителя, черных, коричневых, красных, синих, которые прижимал обеими руками к груди. – Иди помогай.

– А что делать?

– Сначала багажник открой, – приказал он, останавливаясь подле «Волги».

Никелированная кнопка замка была холодная и тугая. Не разработалась еще, машину получили месяца два назад. В багажнике лежало запасное колесо с новой, чистенькой резиной и пустая белая пластмассовая канистра емкостью литров на десять и без пробки. Складывалось впечатление, что именно из канистры воняет тальком и в ней прячется ребенок, наследивший на черной резине подстилки. Директор уронил папки на колесо и канистру, взялся рукой за дверцу багажника и повернулся лицом к входной двери. Там из полумрака вынырнул главбух, тоже с ворохом разноцветных папок, но картонных.

– Все забрал? – спросил директор.

– За последние два года, – ответил главбух, прищурив глаза за толстыми стеклами очков. – Те пусть остаются, там по-старому все.

– Хорошо, – разрешил директор и отступил в сторону, давая положить папки в багажник.

Главный бухгалтер аккуратно, по одной переложил папки в багажник, в стороне от директорских. От усердия или еще почему у него запотели очки, и непонятно было, как умудряется видеть сквозь них.

– В компьютерах разбираешься? – спросил директор, отводя взгляд от главбуха.

– Да.

– Разбери их и принеси сюда, – приказал директор. – Будем перевозить в другое место.

– А как же здесь?

– Перебьются как-нибудь. Выполняй, – отрезал директор и повернулся к главбуху. – Засранцы! Все свои комсомольские стройки попроваливали и путч пробздели!

По лестнице спускался завхоз с большим серым ксероксом и двумя черными факсимильными аппаратами.

– Куда? – рыкнул он на ходу.

– За компьютерами.

– Да, иди, – кинул он через плечо и сильнее ссутулился, отчего пиджак между лопатками вздулся горбом.

Соединительные шнуры выдергивались из розеток легко, радостно, будто им чертовски надоел этот кабинет, давно уже хотели попутешествовать. Внутри системного блока екнуло, как селезенка, а оказавшись в человеческих руках, постарался стать тяжелее и угловатее. Зато монитор пошел в руки беззвучно, лишь высвободил черный хвост – шнур со штепселем, который застучал по ступенькам: тах-х-х, тах-х-х…

– Куда его?

– В автобус, – ответил директор, пошевелив густыми бровями. – На сидение и так, чтоб не упали по дороге.

Внутри микроавтобуса сильно пахло духами, аромат шибал по ноздрям, раздражал. Такими пользуются скандальные тетки, тарахтящие без умолку. На желто-коричневом кожаном сиденьи синела надпись шариковой ручкой «люблю». Кого или что – указать не успели или постеснялись. Наверное, микроавтобус или само сиденье.

– Хорошо в компьютерах разбираешься? – спросил директор, понаблюдав, правильно ли уложили.

– Пока не очень. Вот будет свой…

– Собираешься купить? – с еле заметной улыбкой в уголках губ и глаз поинтересовался директор и снова пошевелил густыми широкими бровями, вблизи похожими на почерневшие остюки пшеницы или какого-нибудь другого злака.

– Да.

– Знаешь, сколько он стоит? – ехидно поинтересовался директор.

– Знаю. Поэтому и устроился вахтером. И еще дворником работаю.

– И все откладываешь на компьютер? – спросил директор.

– Ага.

– А живешь на что? – улыбка обжилась на директорских губах, но налилась язвительностью.

– На стипендию.

– Ты еще и студент?! – удивился директор.

– Да.

– Ну, молодчага! – вроде бы искренне, но и с язвительной улыбкой на губах произнес директор. Не в силах долго чувствовать одно и показывать другое, недовольно бросил: – Некогда болтать, неси остальные!

В дверях разминулся с главбухом, который нес маленький сейф с ручкой, приделанной сверху. Сейф – видавший виды, с оббитыми углами, можно подумать, что экспроприирован у экспроприаторов на заре социализма. Выйдя на улицу, главный бухгалтер воровато посмотрел по сторонам и, прикрывая ношу телом, стремительно перебежал к багажнику «Волги».

– Чего стоишь?! – прикрикнул завхоз, зажав под мышками по картонной коробке, из которых выглядывала хрустальная посуда. – Пошевеливайся!

Второй и третий компьютер сдались без сопротивления. Разметав шнуры по столам, они покорно ждали, когда их возьмут на руки, молча проделывали путь до микроавтобуса, безропотно занимали место на сиденьи. Этим было без разницы, где и на кого работать и что делать. Зато четвертый долго морочил голову, путая шнуры, пытался выпасть из рук.

– Скоро ты? – заглянул в кабинет завхоз. – Только тебя ждем.

Компьютер сразу перестал брыкаться, выброшенной на берег медузой раскидал по крышке стола черные щупальца-шнуры.

Завхоз торопливо погрыз нижними зубами левый кончик усов и сгреб в охапку монитор:

– Теплый еще! Всю ночь за ним сидел?

– Да.

– Больше не посидишь! – радостно, будто сам пристроил эту подлянку, молвил завхоз.

– Перейду в другую контору.

– Как перейдешь?! Тебя никто не отпустит, два месяца, как положено, будешь отрабатывать! – завхоз обернулся и погрыз по очереди левый и правый кончик усов. Затем помягчел лицом, сказал спокойно: – Хотя, конечно, всех нас теперь поганой метлой. Однозначно… – и быстро, почти бегом, помчался к микроавтобусу.

Монитор он положил на сиденье рядом с длинной узкой вазой, темно-синей и с бело-красными цветами вишни на крутых боках. Завхоз кинулся к «Волге», которая громко постреливала из глушителя горячим, зыбким дымом, почти бесцветным, с еле заметным голубоватым отливом. На поблескивающем на солнце багажнике еще не исчезли отпечатки рук. Директор сидел за рулем, главбух – сзади. Завхоз наклонился к отрытому левому переднему окну и что-то заговорил, часто кивая головой, будто склевывал крошки с дверцы. Через каждые пять-шесть кивков бросал косяк на микроавтобус. Закончив говорить, позабыл разогнуться и, теряя на ходу раболепствие с лица, передвинулся боком, по-крабьи, почти вплотную к своему непосредственному подчиненному. «Волга» газанула натужней, выплюнув комок дыма под свой цвет, и стремительно укатила.

– Значит так, – решительно произнес завхоз, обдавая позапозавчерашним перегаром, – снимаю с дежурства, забирай свое барахло.

– За что?

– Просто так. Поедешь со мной, – приказал он.

Завхоз пошел следом, заглянул в вахтерскую, задержав взгляд на телефонном аппарате, не новом, но и не слишком старом. Заглянул под стол, чтобы посмотреть, где аппарат отключается. Надо было двигать мебель – и лень пересилила жадность.

– Пусть этим гадам остается, – махнул рукой завхоз и потрогал большим пальцем правой руки кончики усов, проверяя, наверное, одинаковой ли длины или надо какой-нибудь подгрызть.

– Каким гадам?

– Той банде, что в Белом доме засела, – сообщил завхоз и погрыз сначала левый кончик, потом правый. – На этот раз их взяла. Однозначно.

– А когда был предыдущий?

– Истории не знаешь?! – удивился он. – То же мне – студент!

– В нашей стране история у каждого своя.

– Во, тут ты прав! – завхоз выставил вперед, почти уткнув в лицо собеседника, указательный палец с обгрызенным до мяса ногтем. – Есть история, которую в обычных магазинах продают, есть рыночная, а есть из спецраспределителя. По какой-нибудь из них вроде бы проиграл, по другой – вроде бы и нет, а по третьей – и совсем даже победил. Установка ясна?

– Так точно.

– Выполняй приказ! – завхоз согнул указательный палец, свернув кукиш, и указал кукишем на входную дверь: – В автобус.

– Куда поедем?

– Что ты такой любопытный?! Куда надо, туда и поедем, – он остановился в дверях, выбивая ногой клинышки, посмотрел на телефон в вахтерской. – Ключи где?

– Вот.

Завхоз выдернул их, будто отнимал силой. Он запер дверь на оба замка, звякнул по надраенной ручке ключами, проверяя, наверное, не из благородного ли металла. Звон был не тот, поэтому завхоз пожевал по-кроличьи кончик левого уса и направился к микроавтобусу.

– Залазь, – подтолкнул он в спину кулаком, сухим и костистым. – В общаге живешь?

– На квартире.

Сиденье было мягким и теплым, напоминало прогретый песок на пляже. От лежавшего рядом компьютера пахло горелой проводкой.

– Адрес какой?

– Столешников переулок.

– Туда и поедем, – скомандовал завхоз шоферу, опускаясь на переднее сиденье.

– Придут на работу, а все закрыто! – радостно произнес шофер, поглядев на дверь учреждения.

– Как придут, так и разбегутся, – с горечью произнес завхоз. – Хана конторе. А такое теплое местечко было. Теперь Ельцин отыграется на всех, перед кем унижался, пока к власти карабкался. Однозначно.

– И мне больше не приходить?

– Тебе, – обернувшись, сказал завхоз, – и тем более. Даже за расчетными не появляйся. Если вдруг выйдут на тебя – никто тебя искать не будет, но на всякий случай, – ты ничего не видел, ничего не знаешь. Пришел я и отправил тебя домой за то, что спал на дежурстве. Ясно?

– Я не спал.

– Разговорчики! – завхоз потрогал пальцем кончики усов осторожно, как ежика. – Тебе нравится компьютер, рядом с которым сидишь?

– Да.

– Сейчас мы высадим тебя вместе с ним возле твоего дома – и ты спал на дежурстве и ничего не видел. Согласен?

– Да!

– Ну и молодец! – завхоз попробовал дотянуться до колена собеседника, не смог, поэтому похлопал по своему.

Улицы наполнялись людьми, которые, казалось, специально ждали в подъездах, а когда микроавтобус приближался к дому, выходили, чтобы плеснуть прямо под колеса недовольство жизнью, вынесенное, как мусор, из квартиры. Глядя на их кислые физиономии, не верилось, что светит солнце, что день обещает быть ясным и радостным. Не видно ни солдат, ни танков. И милиции маловато, изредка попадался гаишник, да и тот снулый, будто только что оторвался от выхлопной трубы. На повороте с Пушкинской в Столешников под колеса чуть не попал дряхлый седой бомж в рыжеватом, рваном, осеннем пальто.

– Чтоб тебя! – ругнулся шофер. – Только ДТП нам не хватало!

– Это молодая демократия выползла! – пошутил завхоз. – Однозначно!

– За «Алмазом» остановитесь.

Микроавтобус замер напротив входа в подъезд.

– Давай шустренько! – подогнал завхоз, но даже не пошевелился помочь.

Системный блок – на тротуар между растоптанным окурком и зеленоватым плевком, монитор – рядом, поближе к розоватой расплющенной жвачке, клавиатуру – на системный блок.

Дверца микроавтобуса сразу же захлопнулась. Внутри салона завхоз пошевелил губами, видимо, прощаясь. Пусть так и будет, усогрыз. Однозначно.

Женщина —

это слезинка,

упавшая

с ресниц весны

на булыжники будней.

В овальной прихожей, в которой, из-за ее формы, чувствуешь себя как на вокзале, под висевшим на стене древним, наверное, дореволюционным телефонным аппаратом, спиной к нему и прижав трубку головой к плечу, сидела на стуле, принесенном из своей комнаты, Антонина Михайловна – бодрая пенсионерка лет шестидесяти. Жизнь в коммуналке отшлифовала ее, научила не видеть недостатки соседей, не иметь недостатков самой, казаться незаметной, вовремя исчезать в свою комнату и без нужды оттуда не появляться. Такой же отшлифованной была и ее внешность: типичная худая старуха без цвета, без вкуса, без запаха. Разве что хромота на левую ногу – бог ведьму метит – отличала ее от других божьих одуванчиков. Почти все время Антонина Михайловна беззвучно сидела в своей комнате. Ни телевизора, ни радио у нее не было. Непонятно и чем питается. Никто из соседей не видел, чтобы она ходила в магазин. Так же ни разу не была замечена в туалете и ванной. Изредка старуху видели на кухне, когда забирала закипевший чайник, алюминиевый, высокий и узкий, на самых кончиках решетки конфорочной держался, или белую кастрюльку с черными пятнами у днища, где отбилась эмаль, и пробкой, продетой в ушко крышки, чтобы не обжечь пальцы. Заходишь на кухню, а на конфорке пускает струю пара ее чайник, непонятно как появившийся здесь. Через несколько минут пришкандыбывает хозяйка и, тихо бормоча что-то под нос, унесет его в комнату. Зато каждый вечер часик-другой Антонина Михайловна болтала по телефону, пугливо посматривая на проходивших мимо соседей. Трепалась с подружками, которых никто никогда не видел. Складывалось впечатление, что этих подруг и нет вовсе, давно перемёрли. Просто Антонина Михайловна поднимает трубку, каким-то образом отключает гудки и говорит никому в никуда или прямо на тот свет. Жаловалась всегда на одно и то же: дом под снос, всего одна квартира заселена, скоро отключат газ, свет и воду, бомжи шляются, вот-вот подожгут, а другое жилье не дают, предлагают отдельную квартиру на окраине, пусть сами там живут, она всю жизнь (не считая детства и юности на окраине глухой деревни) прожила в центре Москвы и никуда отсюда не уедет. Соседи выучили ее жалобы наизусть, привыкли не слышать их, а при необходимости могли бы произнести в трубку вместо Антонины Михайловны.

– Добрый вечер!

– Здравствуй! – поздоровалась Антонина Михайловна, кивнув головой, для чего придержала трубку рукой. Во взгляде появилось опасение, что сейчас ее отгонят от телефона. Увидев, что проходят мимо, сообщила в трубку: – Сосед пришел. Студент, из крайней комнаты. Самый спокойный из них. Я тебе рассказывала… Ну, вот, дождалась я очереди, кладу перед ним бумаги…

Справа от входной двери овальная прихожая сужалась вдвое и переходила в обычный жилой коридор, который делил квартиру на две части. Слева была кухня с дверью на черный ход, закрытой на засов и крючок, двумя белыми четырехконфорочными газовыми плитками с въевшимися намертво бурыми подтеками и двумя столами, над которыми к стене был прибит фанерный бледно-голубой ящик с полочками для посуды, где стояли глубокая тарелка и три мелкие, пять граненых стаканов и несколько разнокалиберных фужеров, стопок, рюмок, одолженных в самых неожиданных местах. Еще был умывальник с двумя железными кранами, когда-то покрашенными в красный – горячая вода – и синий – холодная, но теперь от краски осталось по паре воспоминаний в тех местах, куда редко добиралась человеческая рука. Из обоих кранов капала вода, причем холодный сачковал через три на четвертую. Стулья отсутствовали, каждый приносил свои и после трапезы уносил, потому что эти предметы мебели имели привычку бесследно исчезать. Так как доступа не было только в комнату Антонины Михайловны, остальные жильцы грешили на старуху, но непонятно было, как в ее комнатушке поместились те девять стульев, которые исчезли за последний год. Антонина Михайловна обитала рядом с кухней. Ее комната была единственная жилая по левой стороне коридора. Даже заглянуть туда, не то что зайти, никому из соседей до сих пор не удавалось.

Дальше коридор упирался в подсобную комнату без двери, темную и заваленную старой, пропыленной рухлядью. Время от времени из нее выпадал какой-нибудь предмет – безголовая кукла, книжка без обложки или изъеденная молью муфта, – который долго путался под ногами жильцов, перефутболивался из одного конца коридора в другой, пока не исчезал бесследно. К подсобке примыкала еще одна такая же комната без двери, но там стояли две стиральные машины, обе сломанные. Повернув налево, коридор утыкался в дверь туалетной комнаты, которая была метр шириной и три с половиной длиной. Вцементированный в пол почти на две трети высоты, белый унитаз терялся в конце этого ущелья, и казалось, находится за пределами квартиры, нависает над двором. Справа от туалета находилась ванная комната с огромной чугунной неэмалированной ванной, которая стояла у стены напротив входной двери и занимала почти все свободное пространство. По площади ванная комната – развернутый на девяносто градусов туалет – метр длины и три с половиной ширины. Над серединой ванны нависали два больших бронзовых крана с фигурными вентилями. Когда их открываешь, краны несколько секунд рычат и шипят возмущенно, потом срыгивают и только тогда начинают лить воду под однотонное урчание труб. Закрывались краны плотно, ни капли не пропускали. Не сказать, чтобы это была самая теплая комната квартиры, но самая сухая – точно. Сколько бы здесь не набрызгали воды, через полчаса становилось сухо. И стирка здесь сохла быстрее, чем в любом другом месте квартиры. Поэтому, наверное, в ванной комнате пахло не сыростью, плесенью, а той смесью железа и угля, какой бывает в старых кочегарках.

По правую сторону коридора до его поворота налево находились четыре жилые комнаты. В первые две вела одна дверь. Через нее попадаешь в маленький темный тамбур, в котором были еще две двери в комнаты пеналы, каждая чуть шире своего высокого окна, глядящего на четырехэтажный дом, расположенный по другую сторону Столешникова переулка. На стук из-за правой двери не ответили. Она оказалась не заперта. Полутораспальная кровать у правой стены, не застеленная, с матрацем в красную и желтовато-белую полоску и с бледно-коричневой подушкой с темно-серым штампом общежития института. Рядом с кроватью у левой стены – письменный стол без ящичков. Между кроватью и столом проход был узенький, только боком протиснешься. Последний хозяин этой комнаты часто спросонья налетал на стол и потом ругался на всю квартиру долго и матерно. На полу валялись два учебника по программе первого курса, тетради, газеты и несколько исписанных листов бумаги. Был человек – и нет его. Даже запаха не осталось, старым деревом тянет.

Во второй комнате слушали радио. Диктор предлагал баночное пиво, которое может получить подсуетившийся, который дозвонится первым и правильно ответит на вопрос. По голосу было слышно, что диктор уже продегустировал напиток, поимел положительные эмоции и собирался повторить их, опередив самого шустрого звонильщика.

– Заходи! – перекрикивая диктора, отреагировал Рамиль на стук в дверь.

Он лежал на кровати, такой же, как в соседней комнате, только застеленной клетчатым зелено-желтым одеялом с черным штампом общаги. Напротив кровати стояли два стула, заваленные одеждой. На вбитых в стену гвоздях висели две куртки, осенняя и зимняя. Под ними стояла батарея бутылок, запыленных и свежих, в основном из-под водки и пива. Остальное имущество – несколько книг, большие, наверное, овечьи ножницы, маленький дырявый глобус, транзисторный приемник с медной проволокой-антеной, привязанной к ручке окна и куча мелких безделушек лежали на широком мраморном подоконнике, похожем на обломок подъездной лестницы. Во всех четырех комнатах мебель и постельные принадлежности были из одного общежития и даже из одной комнаты, куда год назад поселили четырех первокурсников, а они все вместе – сначала Рамиль, а потом остальные трое, – перебрались в коммуналку в Столешниковом. Рамиль лежал одетый и обутый. Ноги в туфлях со стертыми наружу каблуками пристроил на спинку кровати. Восьмого марта ему стукнуло двадцать семь. Первые пятнадцать лет он провел в башкирской деревне. Отец – татарин, мать – башкирка, а лицом смахивал на славянина. Была в этом лице детская незащищенность, как у большинства близоруких. Рано повзрослевший ребенок, успевший обзавестись морщинами-смешинками у глаз и редкой сединой в темно-русых, коротко стриженных волосах. Но под детскостью медленно перемещалась, отыскивая лазейку, ярость, короткая и острая. Рост ниже среднего, ни худой, ни толстый. Любит застолья с долгими, бессодержательными, но очень эмоциональными разговорами, когда его уважают и он уважает. Рамиль закончил автодорожный техникум, помотался по стране, прокладывая, строя, ремонтирую. В армию его не взяли из-за плохого зрения. Вскоре ему самому надоело плохо видеть. Он вернулся в Башкирию и в уфимском филиале Федорова сделал операцию. Зрение улучшилось настолько, что Рамиль принялся читать запоем. Наверное, чтобы вернуть зрение на прежний уровень. Тяга к чтению приросла тягой к знаниям. Он поехал в Москву и на удивление всем и в первую очередь самому себе поступил в институт. Учеба быстро надоела. После первой кое-как сданной сессии Рамиль устроился дворником. Он утверждал, что надоела не учеба, а общага, но тогда непонятно было, зачем перетянул сюда соседей по комнате. Чем бы Рамиль ни занимался, основная его профессия – хороший парень.

– А где Камиль?

– Здрасьте вам! – насмешливо кинул Рамиль и убавил звук транзистора. – Мы вчера его проводили! Так набухались, что чуть на поезд не опоздали. Я же звал тебя.

– Да?

– Конечно! Ты за компьютером сидел. Сказал, сейчас закончишь и придешь. Так и не появился. И Камиль заходил прощаться, – рассказал Рамиль. – Ты чего – серьезно не помнишь?!

– Нет.

Рамиль пошлепал рукой по бедру, изображая радость или восхищение:

– Ну, ты даешь! Совсем поехал на компьютере, фалян-тугэн!

«Фалян-тугэн» с башкирского переводится как «так-сяк», «всего-ничего», «и тому подобное», «то-то и всего».

– А если и поехал – так что?

– Ничего! Будь себе психом на здоровье! – пожелал он. – Говорят, сумасшедшим жить легче и, главное, веселее.

– Легче – может быть. Проблем уж точно меньше.

– Ладно тебе, не скромничай! – хлопнув рукой себя по ляжке, произнес Рамиль. – Уехал Камиль. В Уфу. Решил бизнесом заняться. Говорит, хватит штаны за партой просиживать, пора за дело браться, фалян-тугэн. А ты меня все попрекаешь, что на занятия не хожу.

– Я не попрекал. В деканате велели передать, я и передал. Сам не хожу, недели три уже не был.

– Слушай, дай мне поиграть на компьютере, – попросил он.

– Нет.

– Не бойся, не сломаю, – сказал он.

– Я не потому. Тебе понравится, будешь надоедать.

– Скажешь тоже! – Рамиль погладил себя по голове, как делают дети: какой я хороший! – Обойдемся и без компьютера. А ты чего пришел?

– Мастерша передала, чтобы завтра в двенадцать собрались, соль с песком на зиму привезут, будем выгружать.

– Пусть сама выгружает! Я и так сколько раз ее участок убирал, – отбрыкнулся Рамиль. Он всегда сперва отказывался, возмущаясь, а потом делал. – Скажешь, что меня не было дома, не ночевал.

– Хорошо, скажу.

– Да, пусть сама повкалывает, жир растрясет, фалян-тугэн, – молвил он и добавил в оправдание: – Мне завтра надо на встречу защитников Белого дома. Книжку собираются выпустить с фотографиями всех, кто там был. Представляешь, что будет в моей деревне, когда покажу им книжку со своей фотографией?!

Конечно, после такого героического поступка трудно возвращаться к метле и соли. Вдруг и там сфотографируют? Что будет в деревне, когда увидят еще и эту фотографию?!

Следующие две комнаты были раза в три больше предыдущих. Рамиль и сам не мог объяснить, почему поселился в маленькой, а не в одной из этих. В первой комнате жил Женя по прозвищу Хмурый.

– Да, – разрешил он за мгновение до того, как в дверь постучали.

В этой комнате, кроме кровати, имелся забытый предыдущими жильцами старинный стол, широченный, размером с бильярдный. В нем было множество ящичков, в которых хранились запахи из прошлого. Если с зажмуренными глазами открыть какой-нибудь ящичек, то покажется, будто перенесся в девятнадцатое столетие: рядом ходят мужчины в котелках и сюртуках, а женщины шуршат кринолином. На столе стояла фаянсовая чайная чашка емкостью в пол-литра, не меньше, лежал две желто-синие пачки индийского чая, целая и початая, шестиструнная гитара и несколько книг, фантастика и религиозные. На стене над кроватью висело распятие – черный крест с белым Иисусом – католическое, вроде бы простое, но с внутренним выпендрежем, скрыто хвастливое. Православные распятия откровеннее: или слишком бедные, чрезмерно униженные, или слишком роскошные, обуянные гордыней.

Женя, как и Рамиль, находился в любимом положении – лежал. Родился и вырос он в Сибири, в Иркутской области, а Восток – дело лежачее. Устроился Женя не на кровати, а на постеленном на полу толстом голубом одеяле, из многочисленных прорех которого выглядывала желтоватая вата. Нет, Хмурый не терзал тело аскезой, просто уступил свою кровать, как и шею, нахрапистой гостье по имени Яся, на которую неровно дышал. Был он ростом за метр восемьдесят, спортивно сложен, голова зубилом, сильно сжатая с боков и острием вперед, которое заканчивалось длинным носом. На носу, скрывая немного выпученные глаза, примостились очки в оправе под золото. Очки абсолютно не шли к простецкому лицу, создавалось впечатление, что Хмурый стибрил их у знакомого интеллигента, чтобы повыделываться. Он, как и Рамиль, получил белый билет из-за зрения и очень не любил отвечать на вопросы по поводу армии. Стеснялся говорить правду и врать стеснялся. До института он поработал на бульдозере, поэтому любил похвастать тайгой, будто она принадлежала только ему, и мощностью дизельных двигателей, будто один из них стоял у него в груди. На здоровье он, действительно, не жаловался. Ничем никогда не болел, даже гриппом, ел все подряд и в неограниченном количестве, а чай пил – крутой кипяток, заваренный до черноты. Сёрбал – втягивал кипяток с воздухом – так громко, что слышно было на улице. Прохожие, особенно ночью, испуганно вертели головами, стараясь понять, где и кого пытают. Сёрбал ночи напролет, читая книги. Пока болел институтом – учебники, затем Яся разрешила увлечься ею, потребовала принять католичество и заставила штудировать катехизисы. Хмурым его прозвали за то, что однажды спросил у однокурсника: «Ты почему такой хмурый?» Однокурсника перемкнуло на этом простом вопросе, принялся задавать его Жене при каждой встрече. Остальные послушали-послушали и решили, что Женя и впрямь Хмурый. Он стеснялся своей провинциальности, пряча ее то за грубостью, даже хамством, то прикидываясь дурачком, причем частенько забывал выйти из роли. Поступление в институт он, как и Рамиль, считал хитрым маневром преподавателей, знающих об обязательном отсеве студентов и специально набирающих несколько человек, которые уйдут сами и которых не жалко потерять.

– Завтра в двенадцать соль с песком выгружать.

– Ладно, – бросил Хмурый, не отрываясь от книги в черном переплете.

– Не забудь.

– Постараюсь! – обиженно заявил Женя, чуть наклонив голову и посмотрев поверх очков, будто так лучше видит.

Он, конечно, не забудет, но на разгрузку не придет, скажет, что запамятовал. Способ отлынивания не новый и не самый умный.

Следующая комната дверь в дверь с туалетом. Часто гости, направленные по коридору и налево, поворачивали направо и вламывались в комнату. Она с лепниной на потолке и толстым крючком для люстры, вместо которой висит на двойном шнуре обычная лампочка в черном патроне. Из мебели – типичный для этой квартиры набор – кровать, письменный стол и мягкий стул (было два, один исчез на кухне), а также журнальный столик и кресло с дырявым сиденьем, которые попали сюда из квартиры на четвертом этаже. На журнальном столике стоит монитор компьютера, а системный блок – на полу рядом. Подле монитора лежит свернутое в несколько раз одеяло, чтобы ногам не твердо было, на сиденьи кресла – второе, чтобы не провалиться в дырку. По другую сторону монитора – мелкая тарелка с голубой полоской по ободку и хлебными крошками на дне и лежал большой англо-русский словарь, обернутой хлопчатобумажным полотенцем, желтым в красную полоску, – своеобразный коврик для «мышки», серой и длиннохвостой, расположившейся прямо посередине его. На мраморном подоконнике лежал полиэтиленовый пакет с нарезным батоном, несколько пакетиков с супами-полуфабрикатами производственного объединения «Колосс», сине-белая банка сгущенного молока и плавленый сырок «Волна» в серебристой фольге. В углу рядом с окном стоял приоткрытый темно-серый пластмассовый чемодан с черной ручкой и наборным замком. Из чемодана выглядывала, напоминая подошедшее тесто, мятая белая рубашка и спортивная майка. На чемодан нацелилась похожая на локатор тарелка электрического обогревателя с выпирающей в центре спиралью, намотанной на патрон, похожий на орудийный ствол. Изнутри к входной двери была прибита старинная вешалка с поворачивающимися крючками, на которых висел шерстяной свитер грубой домашней вязки, потертая синяя джинсовая куртка и серая осенняя с коротким воротником-стоечкой, на молнии и с потрепанными, лохматыми манжетами. В углу стояли темно-коричневые ботинки на толстой подошве и со сбитыми, в серо-коричневых пятнах, носаками и сине-зеленые матерчатые тапочки. В тапочках ногам вольнее и теплее, сразу появляется чувство безопасности и законченности: скитания и суета позади.

Как ни ходи по комнате, а все мимо компьютера. Он не то, чтобы притягивал, он, как женщина, требовал внимания. Если не сидишь за ним, то жизнь проходит мимо. Да и заняться нечем, все остальное неинтересно, приелось. Можно постоять у окна, посмотреть на прохожих, которые торопливо шагают вроде бы ниоткуда и вроде бы никуда. Непонятные отрезки чужих жизней. Промаршировали перед тобой со склоненными головами и исчезли навсегда. В большом городе создается впечатление, что люди рождаются за несколько мгновений до встречи с тобой и умирают, исчезнув с твоих глаз. Они всегда новые. Очень редко, как исключение, попадается кто-нибудь знакомый, порой человек из далекого провинциального детства, кого много лет не видел и уж никак не ожидал встретить здесь.

В доме напротив еще не зажглись окна. Ночь сжимает, скомкивает пространство, и создается впечатление, что тот дом совсем рядом, что находишься прямо за стеклами его окон. Расплескав, прижимаешь нос к наружному стеклу и оно запотевает от твоего дыхания. Не горит свет и в заветном окне. И шторы задернуты. Значит, хозяйки нет дома. Придет не скоро. Обычно после девяти вечера появляется. Хочешь – не хочешь, а только и остается, что сесть за компьютер.

Кресло издает скрипучий звук, прогибаясь сиденьем под человеческим телом. Ноги водружаются на журнальный столик, на одеяло. Обернутый полотенцем словарь с «мышкой» кладется на бедра. Рука дотягивается до рубчатого включателя, щелчок – и больше ничего не надо, становишься самодостаточным…

…разве что голод вернет к суете. Неприятное чувство. К тому же, не проходит просто так. И в тарелке на столике одни крошки.

Словарь с «мышкой» – на столик. Затекшие ноги с трудом отрываются от одеяла, находят тапочки, заполняя их без зазора, как бы вливаясь в них и застывая. Переход к подоконнику за хлебом и пакетиком супа.

Окно на втором этаже в доме напротив расшторено, в комнате горит свет. Маленькая каморка, слева входная дверь. Напротив двери у окна трельяж. Ближняя к окну створка отогнута к стене, чтобы не закрывала свет. Справа от двери у стены стоит кровать. Ее видно не всю, примерно треть, ту, где ноги. Скорее всего, в комнате есть еще мебель, остается только гадать, какая. Где-то в той, невидимой, части жилья и находится, наверное, сейчас хозяйка. Может быть, сидит за столом, читает, или пишет, или как-нибудь по-другому убивает время. Телевизора у нее нет, иначе бы по комнате частенько метались голубоватые блики, разбиваясь об оконное стекло.

Дверь вдруг открылась, и в комнату вошла девушка лет девятнадцати-двадцати. Рост у нее не меньше метра семидесяти, одета в фиолетовый, подпоясанный халат с коротковатыми расклешенными рукавами. Наверное, принимала ванну. Каждый вечер перед сном она уходит из комнаты минут на сорок и возвращается разрумяненная, с красными руками. Девушка села перед трельяжем на мягкую темно-красную банкетку, повернула отогнутую створку, потому что дневной свет давно кончился, а тому, что разбрызгивает мутно-желтый уличный фонарь, предпочла комнатную люстру. Она наклонила голову, повертела из стороны в сторону. Короткие светло-русые волосы почти не колыхались. Несколько дней назад, когда волосы были длинные, стоило тряхнуть головой, как они закрывали лицо, голова как бы исчезала под светло-русым покрывалом. Теперь у девушки стрижка. Давным-давно такие прически были привилегией мужчин и назывались «под горшок». Надевали на голову горшок и все, что не поместилось под ним, обрезали. Трудно сказать, с какой прической ей лучше. С прежней она была более домашняя и нежная, с этой – более современная и соблазнительная. Но, видимо, сожалеет об утраченных волосах, иначе позабыла бы старую привычку. Девушка подняла голову, дотронулась кончиками пальцев до лица.

С другой стороны улицы, через два двойных оконных стекла, оно казалось необычайно красивым, без изъянов. Не разглядишь, есть ли на щечках ямочки. Будем надеяться, что есть.

Девушка взяла с трельяжа щетку для волос – черный ежик со светлыми стальными иголками. Плавными движениями, словно боялась уколоться, провела по волосам. Не причесывала, а скорее приглаживала. Делала это с отрешенным лицом. Наверное, обдумывала дела на завтра. Если бы вспоминала что-то или мечтала, то не была бы так бесчувственна. Движения ее кажутся неоконченными, видимо, никак не привыкнет к новой длине волос, а может, уже забыла, какими они были раньше. Девушка положила щетку на трельяж, наклонилась к зеркалу и долго и внимательно рассматривала лицо, трогая его кончиками пальцев то там, то там. Прикасалась осторожно, будто к обожженным местам. Потом придавила указательным пальцем кончик носа. Курносость развеселила ее, девушка чмокнула губами, как бы целуя свое отражение.

...

Save game. [3]

Приблизив лицо почти вплотную к зеркалу, погладила пальцами кожу у уголков глаз. Что-то ей не понравилось. Она резко отстранилась от зеркала, встала и исчезла за стеной. На кровать упал фиолетовый халат, видна была лишь часть его. Затем наступил антракт, который длился минут пять.

Вот зашевелился, исчезая, фиолетовый халат. Там, куда его утянули, зажглась еще одна лампа, настольная, скорее всего. На стене над кроватью повисло желтое полукружье, более густое, чем свет от люстры. Девушка вернулась к трельяжу. На ней была ночная рубашка, бледно-голубая и такая просторная, словно рассчитана на двоих. Девушка вновь села на табуретку, открыла белую баночку с кремом. Зачерпнув самую малость пальцами, мазнула тыльную сторону левой ладони и поднесла ее к носу, понюхала. Плавными движениями намазала руки. Потом кремом из другой баночки, розовой, – ступни. Закончив, поскребла ногтем пятку, что-то отковырнула, наверное, омертвевшую кожу. Девушка встала, подошла к входной двери. На стене справа от двери чернел включатель. Белая рука закрыла его – и комната беззвучно затемнилась. Но не вся. Нижняя часть ночной рубашки, пожелтевшая в свете ночника, как бы отделилась от затемненной верхней и продвинулась немного вперед. Верхняя догнала ее, постепенно, снизу вверх и при этом как бы смещаясь немного вперед, – и спряталась за стеной. Появилась и исчезла рука, сдернувшая с кровати покрывало. Шевельнулся темно-синий, с белыми разводами пододеяльник. Под ним вздулся продолговатый холмик, пошевелился, словно обсыпая книзу лишнюю землю, застыл неподвижно. Погас ночник, и в комнате стало совсем темно, она вроде бы исчезла, вдвинувшись в переднюю стену серого дома, который казался плоским, толщиной именно в эту стену. Лишь свет круглого уличного фонаря, висевшего над серединой переулка на проводе, натянутом между домами, выхватывал неширокую полосу светлого подоконника внутри комнаты и еще что-то поблескивающее, но не трельяж, а что – оставалось только гадать.

Одинокие боги,

устав бродить

по пустому и холодному

космосу,

на землю заходят

на огонек,

а люди ловят их

и распинают на крестах.

В винном магазине отоваривали талоны на водку. Две бутылки на талон. Очередь не помещалась в магазине, змеился по тротуару. Как ни странно, в основном стояли женщины, мужчин – треть, не больше, и о тех по виду не скажешь, что пьяницы, по большей части очкарики при шляпах и дипломатах.

В продуктовом на Пушкинской тоже была очередь, поменьше, отоваривали талоны на сахар. Единственная особь мужского пола – худой и сгорбленный дедок в темно-серой шляпе с обвисшими полями и темно-синем плаще, длинном, почти до затоптанного, грязного пола – казалась инородным телом. На него и посматривали, как на шпиона. Дедок вертел головой, будто искал лазейку, через которую можно незаметно исчезнуть. В остальных отделах – шаром покати. Лишь в рыбном на витрине стояла пирамида из зеленоватых банок морской капусты, которые покупали в основном из любопытства, первый и последний раз, да в молочном торговали молоком и кефиром в высоких литровых тетрапаках. Покупателей в молочном было мало, и продавец – тетка с такой объемной грудью, что становилось ясно, почему молока на всех хватает, – слышала, что пробивают в кассе, и, пока покупатель шел от кассы к прилавку – метра три-четыре, – доставала из клетки на колесиках заказанный тетрапак и только потом брала чек, накалывала, не глядя в него, на длинную вертикальную спицу на круглой деревянной подставке. Чек, преодолев с помощью руки первые сантиметров пять, замирал помятой бабочкой-капустницей, затем медленно опускался ниже, ложился сверху на своих собратьев. Зелено-белый тетрапак кефира был холоден и покрыт каплями воды, как росой.

От бакалейного отдела все время отходили женщины, унося светло-коричневые пакеты с двумя килограммами сахара, но очередь не уменьшалась и, если бы не дедок, намертво застрявший в середине ее, показалось бы, что эти женщины по-новой становятся в очередь. Но зачем? Талоны ведь отоваривали без ограничений, не то, что в прошлом квартале. Две пожилые женщины, последняя и предпоследняя в очереди, обе с нарумяненными щеками и крашенными медно-рыжими волосами, тихо и блекло обменивались эмоциями.

– Опять цены будут повышать, – молвила одна.

– Что хотят, то и делают, – произнесла другая.

– И так все подорожало, а как не было, так и нет, целый день в очередях стоишь и бестолку, придется на рынок идти, – пожаловалась первая.

– Была только что, – сообщила вторая. – Цены такие – за голову схватишься.

– Что хотят, то и делают, – произнесла первая, покачала головой и сообщила: – В «Елисеевском» ливерную колбасу дают, три кило в одни руки. Раньше я ее кошке покупала, та морду воротила, не хотела есть, а теперь…

– Что хотят, то и делают, – повторила вторая.

Ливерная колбаса – это, конечно, не предел желаний, но хоть что-то мясное. Тем более, что сахара много – мешков пять стоит у стены позади продавца-мужчины, неестественно бледного, словно пару раз его ткнули мордой в сахарную пудру.

Закапал мелкий, скучный дождь, сбивая последние листья с костлявых деревьев. Улица сразу заросла зонтами разных цветов. Прохожие норовили как бы случайно ткнуть зонтиковой спицей в глаз. Изредка у них получалось, и тогда снайпера долго и правдоподобно извинялись, представляя, как дома похвастаются, что деревенщина с раззявленными ртами и выпученными глазами в столице не переводится. Юрий Долгорукий потемнел и вроде бы насупился. Морось накапливалась на лошадиной морде и срывалась крупными каплями, напоминая слезы. Неподалеку от памятника стояла ярко красная иностранная машина, спортивная, приземистая, похожая на распластанную лягушку. Диковинку обступили мальчишки и взрослые мужчины, заглядывали внутрь салона через тонированные стекла. Номера на машине советские, что делало ее еще диковинней.

В левой половине «Елисеевского» было пусто как на прилавках, так и в зале. Зато в правой столько народу облепило колбасный отдел, расположенный в центре зала, что не только подступиться, даже поглядеть на товар и цену было невозможно. Стояли тихо, без обычной скандальности, без разборок, кто за кем. То ли растратили энергию в предыдущих очередях, то ли слишком болтливых выпроваживали из магазина, чтобы не спугнули колбасу. Ко всем остальным отделам можно было подходить и сколько хочешь рассматривать витрины, которые вроде бы не пустые, но и смотреть не на что. В штучном продавали трубочный голландский табак по безумной цене и спички, а в соседнем – соль. Такое впечатление, что соль и спички – те самые, которые народ раскупал во время путча, а теперь сдал назад за ненадобностью. Небольшое оживление было у хлебного, где продавали три вида – ржаной, серый и белый, да в молочном, где, кроме молока и кефира, предлагали майонез «Провансаль» в стеклянных банках без этикеток.

– А сколько майонеза можно брать?

– Сколько угодно, – буркнула продавец – молодая девица с облезлым маникюром морковного цвета. Видимо, этот вопрос задавали все покупатели, и она успела растратить обычную язвительность приобщенных к распределению жратвы.

На обратном пути от «Елисеевского» попалось несколько групп школьников, по два-три человечка. Каждый нес под мышкой по длинной банке немецких консервов – гуманитарную помощь, которую раздавали в школах. А взрослые смотрели не на лица прохожих, как раньше, а на то, что несут, и пытались угадать, где и как это что-то добыто. Вроде бы все сытые, по крайней мере, без голодного блеска в глазах, а на уме только одно: где бы урвать еды? Новый национальный вид спорта.

В продуктовом на Пушкинской очередь исчезла. Вместе с сахаром. Продавец пересчитывал пустые мешки, перекидывая их к двери подсобки. Худой сгорбленный дедок из сахарной очереди теперь стоял за водкой, опять в середине, окруженный женщинами, и опять вертел головой, отыскивая, наверное, собрата по мотне. Зонтика у него не было, и складывалось впечатление, что поля шляпы обвисли, размокнув под дождем. Достался ли ему сахар – не поймешь, но, скорее всего, нет, потому что в руках лишь две пустые прозрачные водочные бутылки с длинным горлышком, которые надо сдать вместе с талоном взамен пары полных.

Вот и исполнилась недавняя мечта – наблюдать зябкую осеннюю морось из теплой сухой комнаты. Окно кухни выходит на задний двор, где небо кажется еще серей и неприкаянней. На соседнем доме, на карнизе у крыши, покачивается худенькая метровая березка, белая в черную крапинку и с темно-коричневыми голыми ветками. Как она там оказалась и на чем росла – наверное, и сама не знала.

На кухню зашел Рамиль с большой сковородой и двумя стеклянными банками тушенки в руках. По сияющему, ублаженному лицу его было видно, что уже выпил, но самую малость. На этой стадии опьянения Рамиль готов осчастливить все подвернувшееся под руку человечество. Может быть, и попытался бы сделать так, если бы не мешала другая страсть – желание выговориться. Болтливость оставалась и на следующей стадии, исчезая на третьей, на которой вновь появлялось желание осчастливить, но уже в принудительном порядке. Рамиль не буйный, поэтому дальше слов дело обычно не идет. На четвертой стадии опьянения он ищет повод рвануть на себе рубаху и поплакаться в чужую. И находит.

– Купил что-нибудь? – спросил он, поставив сковородку и банки на стол.

– Майонез и кефир.

– Майонез – это здорово! – Рамиль блеснул вставным золотым зубом. Не сказать, что зуб слишком велик, но заслоняет остальные, только его и видно. – На хлеб намазал – и хавай до отвала! Помню, недели две сидели на нем, когда на прежней квартире жил, на Герцена. Пропились вдрызг, только на хлеб денег хватало, а майонеза купили по случаю целую коробку.

Он взял из настенного фанерного шкафчика консервный нож, ржавый наполовину, принялся открывать банки. Сверху в них было на два пальца жира, дальше шли плотно утрамбованные, большие куски красновато-коричневого мяса.

– Купил?

– Нет, передали из дому с проводницей, – сообщил Рамиль, с трудом выковыривая мясо из банок. – Ходил утром поезд встречать. Наша тушенка, башкирская. В Москве такой нет. И меда передали, трехлитровую банку. Башкирский мед считается самым лучшим в мире! Зайдешь, дам тебе, фалян-тугэн.

– Спасибо, не надо.

– Надо! Не стесняйся! – прикрикнул Рамиль. – Только не сейчас, завтра или когда там, а то мы с Андрюхой девок сняли, выпиваем – сам понимаешь!

– Институтские?

– Да ну их! Выпендристые – не подступись! Мы на Красной площади зацепили. Землячки Андрея, из Улан-Уде, – рассказывал Рамиль, разжигая печь одноразовой зажигалкой, прозрачной, желтоватой, в которой газа было наполовину. Голубое пламя успело лизнуть черную от волос руку, завоняло паленой шерстью. – Не знаешь, Яся здесь?

– Вроде бы нет, у них в комнате тихо.

– Узнает про девок, опять настропалит Женьку, и этот дурачок прибежит к нам, чтоб увели их, – произнес он, ставя на огонь сковороду с тушенкой. – Она боится конкуренток. Вдруг какая-нибудь даст Хмурому, и он выставит Ясю. Зачем ему халявщица?!

– Разве он не спит с ней?

– Конечно, нет! – уверенно произнес Рамиль. – Ты слышал хоть что-нибудь через стену?

– Нет, но может быть они очень тихо.

– В нашей квартире, с нашей-то акустикой, любое самое тихо очень даже громко, фалян-тугэн! – сообщил Рамиль.

– Чего ж он тогда поселил ее у себя, кормит-поит?

– Хитрая сучка! Игорь из второй группы рассказывал, как подъезжал к ней. Яся ему: «Я должна тебя узнать получше. Поживем вместе, походим в костел года два, тогда посмотрим». Игорь ей и выдал: «Я два года посодержу тебя, а потом ты другого лоха подыщешь?» Она на него так взъелась! Он парень битый, не то, что Женька-лопух. Этот проходил с ней полгода в костел, а Яся теперь в Польшу намыливается. Ей надо было где-то перекантоваться после института до отъезда «за бугор», – рассказал Рамиль.

– Что она собирается делать в Польше?

– То же, что и здесь – лохов стричь. И в колледже католическом учиться. Она для этого и стала католичкой. Игорь рассказывал, ей подружка посоветовала, которая два года назад таким же способом свалила сначала в Польшу, потом в Германию, – сообщил Рамиль, помешивая тушенку, которая зашкварчала на разогревшейся сковородке, начала постреливать капельками жира. – Яся и к тебе ведь подъезжала?

– Пробовала, но я вырос в курортном городе. У нас первое чему учат – обрубать хвосты. Особенно летом, в сезон. Любителей упасть на хвост у нас – второе море.

Рамиль заглянул в кастрюльку, в которой на соседней конфорке варилась вермишель, спросил:

– Скоро сваришь?

– Уже можно снимать.

– Давай сливай и я тебе тушенки отсыплю, – предложил он. – Наверно, надоело целыми днями пустую вермишель трескать?

– Угадай с трех раз.

Рамиль широкорото улыбнулся, блеснув вставным зубом.

– Двухсотрублевку сегодня видел, – похвастался он. – Говорят, уже и пятисотки есть.

– Если так и дальше пойдет, то скоро исполнится всеобщая российская мечта – станем миллионерами.

– А чего, я и правда мечтал пацаном стать миллионером. Хотел мотнуть в Америку, нарубить «зеленых» и вернуться домой, чтобы все кореша и знакомые от зависти лопнули, фалян-тугэн! Не люблю завистливых! – произнес он, зачерпнул погнутой алюминиевой ложкой тушенку и шлепнул ее назад в сковородку, брызнув во все стороны жиром, в том числе и себе на руку, которую быстро облизал.

На кухню бесшумно вскользнул, как мокрое мыло, Андрей – круглолицый узкоглазый бурят с большой черной родинкой под левым глазом. На слащаво улыбающейся физиономии было написано крупными буквами: «Я вас всех надую!» Что ж, иногда ему это удавалось, особенно, когда имел дело с такой простотой, как Рамиль или Женя, но часто и сам подзалетал, ведь самый легкий способ оказаться в дураках – считать себя самым хитрым. Андрей успел закончить технический вуз у себя на родине в Улан-Уде. Работать на заводе его сломало, потому что обладал классической азиатской аллергией на любой труд. Многочисленная родня помогла Андрею сделать другую трудовую книжку и скинулась на влазные в московский вуз. В квартире он появился как-то незаметно, занял комнату Камиля, но отрабатывать за нее – мести дворы – не рвался. Рамиль иногда возмущался по этому поводу, особенно с похмелья, но после первой рюмки успокаивался, потому что алкоголь моментально размывал обиду на такого понимающего собутыльника.

– Привет! – поздоровался Андрей вкрадчивым голосом и сунул вялую, потноватую руку. – Как дела?

– Лучше всех: никто не завидует.

– Все шутишь? – произнес Андрей с интонацией, которая была одновременно и хвалящая, и укоряющая – выбирай, какая больше нравится.

Рамиль выбрал первую и радостно сказал:

– Молодец, правильно делает! Давай, сливай воду, насыплю тушенки, фалян-тугэн.

Он подождал, пока из кастрюльки сольют воду, наклонил над ней сковородку и с помощью ложки бубухнул столько тушенки, что надежно похоронил под ней вермишель. Андрей скривился так, будто горячую тушенку вывалили ему за шиворот.

– Много!

– Ешь – и помни меня! – пожелал Рамиль и, сопровождаемый двойственно улыбающимся Андреем, понес сковороду к себе.

Надеешься сделать два дела – поесть и поиграть, а в итоге настолько увлечешься игрой, что забываешь о еде. Вспомнишь о ней – уже холодная, надо опять идти разогревать. И опять проглотишь самую малость – и все повторится сначала. Уж лучше на кухне есть и смотреть в окно. Жевать горячую вермишель с тушенкой, точнее, горячую тушенку с вермишелью и смотреть на холодный дождь.

Хлопнула входная дверь, послышались тяжелые шаги. Так отчетливо припечатывают ногу только не служивший в армии Хмурый. Оттянувшие солдатскую лямку забывают строевой шаг напрочь в первые же дни после дембеля, потому что он – едва ли не главная примета армейских прелестей. Женя зашел на кухню, повертел длинным носом, хмуря брови. Одет во все серое и не первой свежести, а ботинки оранжевые и чистенькие, словно только что из магазина. Сейчас Женя, в общем-то, довольно неряшливый человек, снимет их, оботрет сухой тряпкой и начистит бесцветным кремом до блеска, а перед выходом из дома повторит эту процедуру. Зато рубашку может носить, не стирая, недели три.

– Тушенка? – демонстративно принюхавшись, определил он.

– Она самая.

– Где достал? – спросил он.

– Рамиль угостил.

– Он у себя? – поинтересовался Женя.

– Да, но не один, Андрей пришел.

– Пьют? – спросил Хмурый и скривился так, будто отхлебнул кислючей бормотухи.

– Как положено.

– Алкаши, – произнес он без злости, констатируя факт.

Хмурый прошел к окну, посмотрел на дождь с недоумением, будто впервые увидел его, а не пришел только что с улицы. Наверное, и ему из теплой сухой комнаты дождь кажется другим.

– Будешь вермишель? Мне одному много.

– Нет, спасибо, – ответил Женя, посмотрев слегка выпученными глазами на бело-красно-коричневое месиво в тарелке и нахмурив брови. – Ясю подожду. – Он глянул на наручные часы из нержавейки и с треснутым стеклом. – Через час, чуть меньше, должна прийти.

– Она уезжает?

– Кто тебе сказал? – задал вопрос Хмурый с таким раздражением, будто разгласили тайну всей его жизни.

– Не помню, наверное, ты.

– Я не говорил! – заявил он с таким видом, словно отвергал обвинение в государственной измене.

– Значит, Яся.

– И она не могла! – выпалил он, подергал бровями и веками, как бы вдавливая глаза в глазницы, и более спокойным тоном молвил: – Если и говорила, незачем об этом всем рассказывать.

– Я ведь только тебе.

Хмурый подошел к столу Антонины Михайловны, приподнял крышку ее кастрюльки, держась за вставленную в ушко пробку брезгливо, как за слизняка. Уронил ее, громко звякнув. Перешел к печке, открыл газ, пошипел им и закрыл. Вернулся к окну. Посмотрел в сторону березки. Но без очков, наверное, не разглядел ее.

– В костел не хочешь сходить? – спросил он, не оборачиваясь.

Стоит русскому человеку вляпаться во что-нибудь, как начинает тянуть всех за собой, убежденный, что осчастливливает.

– Не хочу.

– Почему? – спросил он.

– Я атеист.

– Так нельзя – ни во что не верить, – проповедническим тоном произнес Женя.

– Я верю в человеческий разум.

Хмурый обернулся и с поживевшим лицом зачастил, покачивая оттопыренным указательным пальцем:

– Разум и есть божественная сущность! С него все и началось!..

– Жень, сейчас Яся придет, ей и расскажешь: вы с ней на одном уровне развития. Это во-первых. А во-вторых, в католики вы оба подались вовсе не по религиозным мотивам. В православные было бы прямей и бескорыстней.

– Ну, ты скажешь! – возмутился Женя, но, видимо, решил, что оправдываться – только усиливать подозрения, поэтому перешел в наступление: – Не важно, как человек пришел к богу! А ты прозябаешь во мраке, но когда-нибудь свет истины коснется тебя! – он похлопал по плечу.

Рука у него была холодная и твердая, будто вся из кости.

– Отменили партийные и комсомольские собрания, вот стадо от скуки и потянулось в другие места, где им всем скопом грозят кнутом, чтобы совсем в скотов не превратились. Пройдет мода – и опять все станут атеистами, потому что так ленивей.

– Чего?! – Хмурый скрестил на груди сжатые кулаки. – Да ты знаешь?!..

– Не знаю и знать не хочу. Дай поесть спокойно.

– Вот! В этом вся твоя сущность – жрать и больше ничего! – произнес он.

– А компьютер?

– Да, еще и этот идол! Но наступит время, и ты перестанешь поклоняться ему, прозреешь и вернешься в лоно истинной церкви! – произнес он настолько яростно, что становилось понятно: заткнется не скоро.

Пришлось уносить в свою комнату тарелку с недоеденной вермишелью, банку с майонезом, хлеб и чашку с чаем. Все за один раз. В спину летели Женины наставления в вере, больше похожие на проклятия. Хорошо, что христианство уже перевзрослело костры.

Компьютер бойко зажужжал дисководом, загудел монитором. Он не читает проповедей, не навязывает свои мнения, не требует жертвоприношений, не отчитывает за прогулы. Он служит, превращая в раба. А ведь есть в нем что-то, что делает его похожим на идола.

Женя решил, наверное, что хоть последнее слово и осталось за ним, но победы не добился, и вечером пришел в гости, позабыв постучаться. А может, и стучался, не до него было.

– Играешь? – задал он очень проницательный вопрос, щуря выпуклые глаза.

В мерцающем, тусклом свете от монитора его лицо казалось синеватым.

– Как видишь.

– Бросай, пойдем ко мне, – предложил Хмурый, наклонясь поближе к монитору, чтобы разглядеть игру.

– Зачем?

– Посидим. Я талон на водку отоварил. В одиночку не получается, – пожаловался он таким тоном, будто не удавалось главное дело жизни.

– Рамиля позови.

– Нет его, ушел с девками, – сообщил Женя.

– Опять Яся тебя на них натравила?

– Она меня не натравливала! – обиженно ответил он и потер длинный нос. – Чуть что, сразу она виновата!

– Не сразу, немного погодя. Сначала на тебя думают.

– Больше не будете думать, – сказал он.

– Запретишь?

Женя ничего не ответил, отошел к окну. Что-то он переложил на подоконнике – было слышно, но не видно, закрывал спиной.

– Уехала Ярослава, – произнес он тихо и постучал по подоконнику чем-то, наверное, карандашом, который там лежал.

– В Польшу?

– На год в Польшу, потом на год в Германию, – рассказал он.

– А тебя не берут?

– Через полтора года, не раньше, – ответил Женя и печально добавил: – Будет уже поздно.

– Может, это к лучшему? Она ведь дурачила тебя.

– Ничего ты не понимаешь! – запальчиво произнес Хмурый и стремительно перешел к журнальному столику. – Выключай, пойдем!

– Ну, пойдем, может, что-нибудь пойму.

В Жениной комнате было неуютно, как в гостинице. Везде валялись бумажки и обрывки веревок. Такое впечатление, что Яся паковала свое барахло в тюки, но вещей-то у нее было – чемодан да большая сумка. На середине стола красовались две бутылки водки, одна початая, белый батон, майонез и желтые яблоки, без червоточинок, слишком большие и красивые, такие в России не растут, а если и попадаются, то не для простых смертных. Создавалось впечатление, что яблоки несъедобные, бутафорские, сделаны из папье-маше.

– Приземляйся, – перенес Хмурый к столу еще один стул.

Сидеть приходилось боком к столу, потому что слишком велик он – если сесть по разные стороны, то не дотянешься, чтобы чокнуться, а без этого не пьянка, а перевод спиртного. Женя окунул горлышко бутылки в один стакан, побулькал водкой, наполняя его до венца, окунул во второй. Во втором оказалось пальца на два меньше, и Хмурый взял его себе.

– За что пьем?

– Не знаю, – ответил он, глядя в стену невидящим взглядом.

– Давай, чтоб у нее все было хорошо.

Хмурый продолжал смотреть в стену, вот-вот пробуравит дыру в соседнюю комнату. Он наклонил стакан к себе, плеснув немного через край, от себя и опять к себе. Рядом со стаканом появилась лужица, которая почему-то не растекалась.

– Нет, – промолвил он, – лучше за нас выпьем. За мужскую дружбу.

Водка была теплая и отдавала железом и канифолью. Такое впечатление, будто подержал во рту радиодеталь. И майонез – обычный «Провансаль», а привкус такой, словно в металлической банке хранился.

Хмурый выпил залпом, закашлялся, прикрыв рот рукой. Лицо его покраснело и из глаз потекли слезинки, быстро размазавшиеся по щекам. Он отломил кусок батона, налил на него майонеза и положил на стол, передумав закусывать.

– Ты бы подсуетился, проявил рвение. Глядишь, оценят и раньше пошлют в Польшу.

– Не оценят, – уверенно произнес Женя, вытирая слезы. – Да и не буду я больше к ним ходить.

– В атеисты подашься?

– Верить можно и без костела, – сказал он без твердости в голосе.

– Тебе виднее.

– Да, – согласился он, щуря подслеповатые глаза, и начал откупоривать вторую бутылку.

– Не части и по чуть-чуть.

– Хочу побыстрей напиться, – признался Хмурый.

– Когда очень хочется, не получится. Захоти чего-нибудь другого.

– Попробую, – согласился он.

Женя налил себе почти полный стакан, а во второй плеснул на треть. Увидев на столе кусок батона с майонезом, посмотрел на собутыльника: не его ли? Вспомнив, что сам приготовил, взял в левую руку, в правую – стакан с водкой и молча выцедил всю. Потом погонял ее из желудка в рот и обратно, пока первый не смирился и не принял водку. Слезы ручьями хлынули из зажмуренных глаз. Проморгавшись, он заткнул рот куском батона, который проглотил, почти не пережевывая.

– Каратэ займусь, – сообщил он, вытерев слезы. – Толик давно зовет. Я все отказывался, тренировки по времени с колледжем совпадали.

Толик убирал детский садик, который располагался между их участками. Он родился и вырос в Москве, но на москвича был абсолютно не похож. И на каратеиста тоже. В фильмах-боевиках они поджарые, верткие, а Толя был громоздким и казался неповоротливым. Малого ума и большой физической силы, не умеющий злиться, а также обманывать, хитрить да и вообще проявлять какие бы то ни было чувства, он являлся мечтой проходимцев. Заведующая детсада забирала у него половину зарплаты якобы на покупку хозяйственной мелочевки, на которую не хватало фондов, и на халяву припахивала его как электрика, сантехника, плотника. Толина жена – полная его противоположность – время от времени закатывала заведующей скандал, причем ругань стояла в кабинете такая, что гуляющие на улице дети переставали шуметь.

– А с институтом что думаешь?

Первый семестр Женя одолел с горем пополам, а на летней сессии сломался, завалил половину экзаменов. Попробовал пересдать, но без особого энтузиазма, потому что уже перебрался из общаги сюда, и появилась Яся с колледжем.

Женя сморщился, потеребил кончик длинного носа, красного, налившегося кровью, сказал нехотя:

– Посмотрим.

Интересно, в очках он будет смотреть или без?

– Восстановиться не хочешь? Сдал бы сессию…

– И что?! – произнес Женя. – Если серьезно учиться, то надо работу бросать, а на стипендию сейчас разве что ноги протянешь. Сколько она, если в доллары перевести?

– Один доллар двадцать восемь центов, как подсчитал вчера вечером мой компьютер. Сегодня, наверное, еще меньше.

– У тебя же повышенная? – задал он вопрос.

– Да.

– А обычной и на хлеб не хватит. Скоро цены отпустят – совсем мрак будет, – прокаркал Хмурый и разлил остатки водки по стаканам, в оба поровну.

Когда добили вторую бутылку, его порядком развезло. Лицо побурело, ткни пальцем – прыснет кровью. Глаза глубже запали в глазницы и в то же время казались еще более выпуклыми. Женя часто крепко сжимал губы и напрягался телом, сдерживая тошноту, отчего на шее вздувались жилы.

– Ну, ладно, я спать буду, – сказал он и, не дожидаясь, пока уйдет гость, лег одетый в ложе на полу.

– А чего не на кровать?

– Привык к твердому, – выдавил он еле слышно и закрыл глаза.

В коридоре, освещенном тусклой лампочкой, было ни темно, ни светло. На кухне голубоватым пламенем горела одна конфорка газовой печки, а из крана мерно капала вода. Капли звонко разбивались о металлический умывальник, звук казался раза в два громче, чем днем. Вода холоднющая, с сильным запахом хлорки, а на вкус – будто пососал большую медную монету.

В коридоре послушались торопливые шаги – Женя полетел в туалет. Унитаз он пугал отчаянно. Сказывалась привычка делать все настолько громко, насколько возможно. Его было слышно даже в комнате, несмотря на плотно запертую дверь.

В заветном окне на той стороне Столешникова переулка свет не горел. Там, наверное, уже спят.

В новолуние

старую шкуру

на звезды рвут

и латают

черные дыры.

Море было гладеньким, каким иногда случается ранним летним утром. Золотистый солнечный след лежал на нем почти целый, где-нигде зияли прорехи, которые быстро исчезали и появлялись в другом месте. В чистой прозрачной воде лениво плавали мальки между обомшелыми, зеленовато-бурыми валунами и светлой лысой галькой. Большая медуза зонтом повисла посередине между дном и поверхностью воды, подергивая длинными пупырчатыми щупальцами, словно пыталась подтолкнуть что-то невидимое под свой купол, к фиолетовому нутру. Море пахло не водорослями и йодом, как обычно, а дымом, горьким, свербящим горло. Дымил костер, который горел метрах в десяти от кромки воды. На трех больших камнях, обточенных водой и желтовато-белых со всех сторон, кроме той, которую закоптил дым костра, лежал ржавый лист железа с загнутыми вверх краями. На нем жарились мидии. Черные, с короткими темно-коричневыми бородками водорослей, крупные и не очень, лежали они на листе железа и возмущенно шипели, обволакиваясь паром. Те, что в центре, на самом жару, выпустили из себя всю влагу и раскрыли створки. Студенистая сердцевина затвердела и собралась в комочек на стыке створок. Комочек этот сладковат на вкус и не приедается…

– Эй, просыпайся! – прокричал где-то рядом Рамиль. – Ты еще не угорел?

В комнате было светло. Мимо окна часто пролетали капли, падающие с крыши, где дотаивал последний снег. Сильно воняло гарью. Такое впечатление, что прямо под кроватью что-то бездымно полыхает.

– У нас тут пожар, фалян-тугэн, а ты дрыхнешь без задних ног! – веселым голосом сообщил Рамиль и прошел к окну, потянул за веревку, которая открыла форточку, расположенную в верхней части окна, во всю его ширину.

Из открытой форточки пахнуло ранней весной – свежестью и тающим снегом. Когда снег сойдет, весна завоняет тухлой землей, прокисшей за зиму. От этой вони дуреют кошки и женщины. Потом весна наполнится ароматом набухших почек и только проклюнувшейся травы, и мужчины примутся строчить стихи и орать серенады.

– Какой пожар?

– Да Ленка Андрюхина швырнула горящую спичку не в банку, а за печку. Там тряпки валялись, газеты, ну, и занялось. Хорошо, я вовремя на кухню заглянул. Ох, и полыхало! Ведер пять вылил! – рассказал Рамиль.

Посреди комнаты столкнулись две воздушные волны – холодная из форточки и теплая и пропахшая дымом из кухни. Они ударились грудь в грудь, напряглись. Кухонная одолела, потому что ее подталкивала в спину третья волна, ворвавшаяся в квартиру через открытое кухонное окно.

– Весна! – произнес Рамиль хвастливо, будто она была делом его рук.

– Закрой форточку: колотун!

– Вставай, лежебока! – прикрикнул Рамиль, выходя из комнаты. – На заходе солнца нельзя спать, голова будет болеть.

Можно, если полночи играл в компьютерные игры, с шести утра убирал участок, а потом сидел на лекциях. Правда, не на всех, последнюю пару сачканул, потому что в перерыве перекусил в буфете и глаза начали слипаться, будто смазанные клеем. И правильно сделал: на обратном пути заглянул в продуктовый магазин и нарвался на мясо, говядину. Очередь была солидная, но женщины ждали, пока нарубят новое, остатки – жир да кости – мог покупать всякий, кому лень стоять.

На кухне вымачивала тряпкой воду с пола Лена – подружка Андрея-бурята, темно-русая девятнадцатилетняя девушка с серыми глазами на симпатичном лице, которое выражало полную безысходность. Такое впечатление, что все хорошее в ее жизни уже было, ничего больше не ждет. При первой встрече она посмотрела с немым вопросом: не ты ли моя судьба? Убедившись в обратном, больше никогда не смотрела в глаза. Она сосредоточенно вдавливала серую тряпку из мешковины в доски пола, темно-красные, с желтоватыми плешинами у печки, стола и умывальника. Глядя на Лену, возникало желание погладить ее по голове, сказать, что не стоит горевать, что через какое-то время, возможно, очень короткое, жизнь ее изменится к лучшему, но зная Андрея, язык не поворачивался произнести это. Скорее всего, благодаря его стараниям, печать обреченности еще глубже въестся в ее лицо.

– Тебе помочь?

– Нет, – ответила она очень тихо, встала и тщательно выкрутила тряпку над умывальником.

Судя по черному пятну копоти на стене у печки, пожар был не таким уж и большим. Видимо, Рамиль вылил ведро-два, справляясь с огнем, а остальные три-четыре – чтобы подвиг оценили подостойнее.

Мясо успело оттаять. Оно легко слоилось, но плохо резалось. Странно: если бы пришлось отрезать кусок от еще не ободранной коровы, наверное, не сумел бы и уж точно не стал бы есть. Произошло отчуждение: корова – сама по себе, ее мясо – само по себе, не замычит жалобно, когда полоснешь ножом.

На кухню зашла незнакомая блондинка с необыкновенно большими черными глазами, которые казались чужими на ее лице. Обычно темные глаза выражают или злобу, или тупость или легкомысленное веселье. Незнакомкины ничего не выражали, они обволакивали, всасывали в себя твой взгляд, а потом и тебя самого. Казалось, стоит расслабиться – и очутишься по ту сторону их, собственным негативом, антисобой.

– Что смотришь? – спросила она задиристо, хотя знала, какое впечатление производит, привыкла к завороженным взглядам. – Понравилась?

– Да.

– Ты смотри, какой честный! – улыбнулась она и перешла к Лене, трущей пол. – Хватит тебе, и так хорошо! – Она отобрала у подруги тряпку, выжала над умывальником. – Через пятнадцать минут само высохнет. – Вернув тряпку, подошла к столу, накрыла колпаком из аромата духов, наполненных солнцем и цветами, заглянула в кастрюлю. – Мясо будешь варить?

– Да.

– Кости не выбрасывай, мне отдашь, – приказала она.

– Бери мясо, сколько хочешь.

Глаза ее распахнулись еще шире, смотреть в них стало больно. По-сладкому больно. Она засмеялась, показав розовато-белые зубы, округлые, словно специально подпиленные.

– Я не себе, – выдавила она сквозь смех, – щенкам!

– Каким щенкам?

– Еще не знаю. Каких купим, – ответила она, впитывая глазами мужской взгляд, наполненный восхищением. – Мы в Москву за щенками приехали.

– Откуда?

– Из Свердловска, теперь Екатеринбург. Мы с Ленкой в одном классе учились, – сообщила она и повернулась к бывшей однокласснице, которая стирала мокрой тряпкой копоть со стены. – Да брось ты, все равно дом скоро снесут! – Незнакомка повернулась к столу. – Когда вас выселяют?

– Обещали к концу зимы, но какой – не сказали.

– Значит, через три года, не раньше! – поделилась она знанием поговорки и опять повернулась к подруге. – Все, заканчивай, пора ужин готовить.

Казалось, она не знает состояния покоя, все время должна двигаться и говорить. Непонятно было, как она переносит речи и неподвижность других.

– Что будем готовить, Кать? – спросила Лена.

– Пельмени. Нинка за ними целый час простояла в очереди, – ответила Катя. – Где она шляется?! Пора уже за щенками ехать! – выйдя из кухни, в коридоре, она обернулась и громко напомнила: – Не забудь про кости!

В полумраке коридора глаза ее исчезли, словно их вырезали острым ножом, быстро и безжалостно. Воткнули нож поглубже, наклонили, чтобы захватить побольше, и обвели по кругу. Остались две черные дыры. Жестоко, зато какое жуткое очарование!

– Не забуду.

Она показала бледно-розовый язычок, самый кончик, протиснув между сжатыми, бордовыми губами, и вдруг, одним неуловимым движением и беззвучно, сместилась дальше по коридору, сгинув.

В коридоре после нее остался аромат духов – вторая тень женщины, которая любит отставать от хозяйки и, как пьяная шлюха, цепляться к прохожим.

Катины глаза проявились на экране монитора, еще не включенного. Сперва только глаза, две черные раны, обрамленные расплывчатой каемкой серебристого сияния. Затем, чуть ниже, там, где должен быть рот, появился бледный кончик языка. И сразу в том месте с шипением вспыхнула светлая точка, от которой расползлось по экрану марево, зыбкое и быстро насыщающееся черным цветом. В верхнем левом углу забелела строчка букв и цифр.

Даже самая интересная игра имеет дурную привычку заканчиваться. Иначе была бы не игра. Ноги и ягодицы сразу наполнились тягучей болью. Наверное, старость – это когда боль все время.

На улице успело стемнеть. Круглая лампа над серединой переулка заступила на ночное дежурство, поливая желтоватым светом редких прохожих. В основном шли парами – время года обязывает.

В окне напротив зажегся свет. Девушка была не одна. Мужчине лет не меньше тридцати. Короткие темно-русые волосы зачесаны назад, открывая высокий лоб. В движениях его было что-то неуловимо женственное, поэтому складывалось впечатление, что глаза у него подведены, а губы напомажены. Одет в темный костюм, галстук и белую рубашку. Мужчина двумя руками пригладил волосы ото лба к затылку и что-то сказал. Наверное, пошутил, потому что девушка улыбнулась и поставила на трельяж сумочку. Мужчина шагнул к девушке, взял за плечи и резко, даже грубо, развернул к себе лицом. Она откинула голову, наверное, отчитывает за грубость. Нет, судя по самодовольной улыбке мужчины, слышит он что-то приятное. Он наклонился и поцеловал ее в губы. Девушка подалась чуть вперед и вверх, наверное, встала на мысочки. Она обхватила его шею руками, повисла на ней. Намертво присосались.

...

Alt+Ctrl+Del [4]

В Жениной комнате громко заржали. Как будто подсматривали за подсматривающим. Хмурый что-то сказал, почти выкрикнул высоким голосом, – и новый выхлоп смеха пошатнул стену. И сразу на этой стене появились темно-карие глаза, только они, лицо осталось по ту сторону. В них прыгали бесенята, и словно из-за их плеча иногда на несколько мгновений выглядывал насмешливый вопрос: «Осмелишься?» Глаза зажмурились, услышав безмолвный утвердительный ответ, и всосались в обои.

Кости лежали на столе, холодные и чуть влажные, на каждой топорщились мягкие щетинки мяса, специально оставленные. Вроде бы для щенков, но представлялось, что обгладывать кости будет и обладательница незабываемых глаз. Смотреть неотрывно прямо в глаза, заставляя потупиться, и плавно двигать округлыми зубками, соскабливая коричневые волокна мяса. Глаза будут сами по себе, зубы – сами по себе.

В коридоре воздух казался гуще, плотнее, чем в комнате. Такое впечатление, что из него пытаются соорудить преграду. Рука вязла в этом воздухе, и стук в соседнюю дверь прозвучал робко, по-детски.

– Заходи, кто там! – прокричал Хмурый, который обычно угадывал гостя до того, как тот постучит.

Он сидел на своем ложе на полу, вытянув длинные ноги, обутые в начищенные оранжевые ботинки, и крутил черный колышек шестиструнной гитары. На нем были черные джинсы, потертые на коленях. и пожелтевшее от стирок белое кимоно, перехваченное зеленым поясом. Как и обещал, он после отъезда Яси занялся каратэ, трижды в неделю ходил на тренировки, а по вечерам колотил кулаками по стенам в квартирах на четвертом этаже. Судя по цвету пояса, кое-что уже наколотил. Его длинные ноги занимали почти все свободное пространство в комнате, куда ни пойди, вынужден будешь переступать через них. Есть детская примета: переступишь через человека – у него мать умрет. Женина мать умерла, когда ему было четыре года.

В дальнем левом углу комнаты, огороженном коробками и двумя большими сумками, возились щенки, похожие на поросят. Было их больше десяти. Сколько точно – не сосчитаешь, потому что они все время в движении, меняются местами. Досчитываешь до пяти – и сбиваешься. После третьей попытки надо или отказываться от этой затеи, или включать упрямство.

Катя сидела на Жениной кровати. Рядом с ней – девушка в синих джинсах, плотно обтягивающих широкие бедра, сероглазая, с румянощеким круглым славянским лицом и тонким классическим греческим носиком. Природа иногда как пошутит, так сама, наверное, не наудивляется. Катя толкнула ее локтем и произнесла веселым громким шепотом, чтобы все слышали:

– Это он хотел меня костьми накормить!

Обе засмеялись. Улыбнулся и Хмурый. Лицо его поглупело настолько, что стало ясно – опять влюблен. И снова безответно, потому что клюнувшая на него должна быть еще глупее, а такое в данный момент невозможно.

– Кости принес? – спросила Катя, впитывая восхищение собой не только глазами, но и всем телом.

– Да.

– Давай сюда, – потребовала ее подруга грубоватым голосом, который не вязался ни с греческим носом, ни с круглой физиономией.

Она спрыгнула с кровати, схватилась двумя руками за джинсы, пытаясь натянуть их повыше на округлый живот. На беременную не похожа, нет вслушивания в себя. Забрав кости, присела у огороженного закутка. Кормила щенков с таким видом, будто подсовывает им отраву, искренне раскаивается в собственном злодействе и заранее и еще искреннее соболезнует по поводу их безвременной кончины.

– Питбультерьеры?

– Угадал, – ответила Катя. – Самая модная порода. Все хотят иметь дома надежного сторожа и защитника.

– Слишком мал для надежного. Я слышал, домушники, нарвавшись на такого, суют ему палку в зубы. Он хватает мертво, а палку поднимают за два конца повыше, чтобы не достал лапами до пола и не отпустил ее, и вместе с собакой выкидывают с балкона.

– Что мы знаем?! – с ироничным восхищением произнесла Катя и посмотрела немного иначе. Если раньше – как на обычную мебель, то теперь – как на заговорившую табуретку.

– У нас в Иркутской области, – встрял в разговор Женя, продолжая настраивать гитару, – таких собак не держат. Только лаек. Ну, еще овчарок. А всякой мелюзге стоит появиться на улице, сразу рвут в клочья, взвизгнуть не успевает.

– Зачем вам столько?

– Перепродадим, – ответила Катя.

– Разве у вас не дешевле? Москва – самый дорогой город.

– Немного дешевле. Но эти щенки от внеплановых случек. Сейчас сделаем на них документы – и станут породистыми. Никто ведь не поедет в Москву проверять, – объяснила она. – Мы никак клички им не придумаем. У всего помета должны быть на одну букву. Женька такие предлагает – со смеху умрешь!

– Я предложил дать клички по названию ударов из каратэ, – сообщил Хмурый, отложив гитару. Ее настраивать еще долго, а похвастаться охота прямо сейчас. – Маваши-гери – чем не кличка?! Этим ударом я свалил чувака на соревнованиях. Он сначала налетел на меня. Я прямо растерялся. Ставлю блоки и отступаю. Оклемался немного и сделал вид, что поплыл, а сам перенес вес тела на переднюю ногу, а задней как врежу ему по… – он вспомнил, в какой компании рассказывает, – …по харе. Чистая победа!

Этот восхитительный эпизод из собственной жизни он рассказывает всем подряд и по нескольку раз. Как ни странно, все время произносит одно и то же, не добавляет новые кружева, чем приятно отличается от остальных хвастунов. Оно и понятно: суровое детство в Сибири, где ничего лишнего не растет, даже фантазии вымерзают на корню.

Катя смотрела на Хмурого с материнской нежностью. Такое впечатление, что сейчас подойдет, ласково поднимет и поменяет под ним пеленку.

Женя пересекся с ней взглядами и сразу потупился и заалел щеками. На ощупь нашел гитару, взял аккорд и не услышал, а скорее вспомнил, что она не настроена, и принялся крутить колышек, с которым недавно разобрался.

Катя насладилась его смущением и перевела взгляд на другую особь мужского пола. Казалось, что она то подключает глаза к внутреннему источнику обаяния, то отключает их. За мгновение до того были обычные, а потом вдруг превратились в две воронки, которые вращаются вокруг своей оси, правая по часовой стрелке, левая – против, и затягивают в себя всё подряд. Попадешься в них – и голова плывет, не в силах вертеться одновременно в разные стороны.

– Ты тоже дворник? – спросила она, насосавшись влюбленных взглядов.

– И дворник тоже.

– А еще кто? – поинтересовалась она.

– Еще – дворник, а вообще – студент.

– Кем будешь, когда выучишься? – в конце фразы ей не удалось скрыть нотки раздражения.

– Образованным человеком.

– Ё-моё, какие мы умные! – кинула она с издевкой.

– Да ну, куда нам, бледным, до вас, накрашенных?!

Катины глаза стали колючими, словно воронки вывернулись наизнанку, а затем потухли, превратились в обычные, настолько глупые, насколько способен темно-карий цвет. Очарование не выдержало последних защитных контратак, отступило и рассыпалось. Чтобы появилась любовь, хватает одного взгляда, чтобы исчезла – одного слова.

– Нин, брось их, – сказала Катя подруге, почесав нос указательным и большим пальцами. – Давай печатать.

Подруга шлепнула самого резвого щенка, встала с корточек, натянула джинсы повыше на округлый живот. Перейдя к большому столу, открыла стоящий на нем серо-коричнеый чемоданчик с черной ручкой. Чемоданчик оказался футляром пишущей машинки.

– Из дому везли машинку?

– Мы, конечно, не такие образованные, но и не совсем чокнутые, – ответила Катя и посунулась на заду, сползая с кровати.

Она подошла к закутку и из ближней черной сумки достала красную папку с чистыми бланками. Передав их Нине, встала рядом и будто забыла, что в комнате находятся два мужчины, которым позарез нужно ее внимание, пусть и снисходительное.

– Делай, как обычно, – сказала она. – Обойдемся без новых кличек.

Подруга застрочила на машинке короткими очередями. Била прямыми указательными пальцами и смотрела куда-то поверх бланка. Катя, наверное, для того и встала рядом, чтобы сообщать об ошибках.

Когда не видишь Катиных глаз, она превращается в обычную смазливую девчушку, которая черкнет, походя, наточенным взглядом-коготком по сердцу, потревожив ненадолго, но не ранив.

– Хотите, я вам спою? – предложил Хмурый.

– Попозже, – ответила Катя сразу, едва он закончил говорить, наверное, ожидала этот вопрос.

Женя насупил брови, повертел колок и отложил гитару. Его внимание привлекли оранжевые ботинки. Точнее, серый овал грязи на левом каблуке. Грязь была стерта рукавом кимоно. Продолжая движение рукой, Хмурый блокировал невидимый удар, а другой нанес ответный. Коротко и беспощадно разделавшись с врагом, он набрался смелости и задал еще один вопрос:

– Когда домой едете?

– Уже надоели? – с вызовом ответила Катя вопросом на вопрос, не отрывая глаз от бланка.

– Нет, что ты! – заизвинялся Хмурый. – Живите, сколько хотите!

– Завтра, – ответила она с нотками жестокой радости: больно? так тебе и надо!

Значит, где-то есть мужчина, который точно так же обращается с ней. Катя отзеркаливает чужое поведение, пытаясь понять чужие радости. Но в зеркале глубина кажущаяся.

– Счастливого пути!

– Спасибо, – нехотя ответила она.

– Уходишь? – спросил Женя, который обычно радовался, когда друзья не мешали распускать хвост перед девушками. Сейчас в его голосе слышалась тревога, точно боялся остаться с Катей и Ниной наедине. – Давай чайку попьем. Никуда твой компьютер не денется.

– И я от него. Тем более, что ему не надо петь.

– Ты о чем? – сделал Женя вид, что не понял намек.

– Да так, о нашем, о виртуальном.

Под интуристом

торгуют

мертвыми цветами

торговки

с мертвыми глазами.

В будни улица Горького кажется натянутой и вибрирующей, как струна. Особенно, если смотреть в солнечный летний день от Кремля. Она вначале как бы прогибается под тяжестью автомобилей, а потом, попривыкнув, выгибает спину, и не успевшие проскочить ее люди и машины скатываются к Манежной площади. Возле гостиницы «Интурист» стояли на самом краю тротуара, рядом с вишневыми «жигулями-девяткой» с помятым крылом, три молодые проститутки в коротких кожаных черных мини-юбках и черных колготках – профессиональной униформе. Две были так себе, а третья притягивала взгляд. Блондинка с короткой стрижкой и красивым и дерзким лицом амазонки. Она, напоминая нетерпеливого боксера на ринге перед боем, переставляла стройные длинные ноги в туфлях на высоченных каблуках и что-то задорно произносила – может быть, оскорбления в адрес противника. На немного припухшем от пьянок лице читалось полнейшее презрение к чужому мнению о ней. Видимо, только осваивает профессию, не огрубела в отличии от стоящих рядом коллег, которые смотрели на людей без лишних эмоций, чисто потребительски: клиент – не клиент. А может, так казалось из-за ее смазливости. В порочность красоты верится труднее, чем в порочность уродства. В вишневых «жигулях» сидели два жлоба с квадратными – так подстрижены – головами на толстенных шеях. Один курил, а второй с бычьей неторопливостью жевал жвачку и наблюдал за двумя проститутками, которые вертелись возле высокого иностранного автобуса, серо-бело-синего, в который садилась группа стариков и старушек, наверное, немцев, потому что движения у всех похожие, заученные и в одном темпе: айн-цвай-драй… [5] У входа в гостиницу стояла современная коробейница – пожилая женщина с щеками, нарумяненными, как у матрешек, которыми она торговала. Деревянный короб с разнокалиберным товаром глубоко вдавливался в ее выпуклый живот и большие обвисшие груди закрывали часть игрушек. Некоторые матрешки имели мужские лица и не простые, а президентские: первого и последнего эс-эс-эс-эровского и первого (и последнего?) российского. Из гостиницы вышли двое мужчин, высокие, сухощавые, белобрысые, с костлявыми лицами без жировой прослойки, обтянутыми кожей, которая была покрыта ярко-красными, аллергическими пятнами. Они обменялись фразами на иностранном, наверное, финском, языке и заулыбались, показав крупные белые зубы. Отмахнувшись от коробейницы, направились к трем проституткам. Амазонка помахала им рукой, шагнула к вишневым «жигулям» и что-то сказала жлобам. Тот, что жевал жвачку, лениво кивнул.

Оборачиваться и смотреть, что будет дальше, не хотелось. Понятно, что будет, но, если не видел, остается надежда на непорочность красоты.

Возле Центрального телеграфа бабулька с трясущейся седой головой разложила на серо-черном парапете подземного перехода пучки укропа и петрушки. Прохожие останавливались, спрашивали цену и шли дальше, а бабулька каждый раз передвигала пучки по мятой газете и что-то бормотала себе под нос. Может быть, ответ на невысказанные упреки за высокую цену.

Через переулок, у входа в промтоварный магазин, выстроились четыре торговки, сручницы, как их называют. Все четыре молодые, чуть за двадцать, но обабленные, с небрежностью в одежде и макияже, который присущ заботливым мамашам. Две предлагали женское белье, белое и черное, третья – колготки, четвертая – розовую кофточку. Возле них останавливались все проходившие мимо женщины, разглядывали товар, приценивались, но ничего не покупали. Ночью и здесь будут тусоваться проститутки. С вечера до утра улица Горького превращается в бордель на открытом воздухе. Казалось, что сручницы, отработав дневную смену, выйдут сюда и ночью. По крайней мере, одно у них общее – торгуют на свой страх и риск. Только ночные продают свое, а дневные перепродают чужое.

И дальше по улице, почти возле каждого магазина кто-то чем-то торговал с рук. Даже Юрий Долгорукий, казалось, предлагал купить у него щит или коня. В оправдание показывал рукой на торгующих под книжным магазином «Москва». Непонятно было, кто все это покупает? У большинства зарплаты не хватало даже на еду. Или сручники друг у друга?

А Столешников между Пушкинской и Петровкой превратился в самый настоящий базар. На тротуарах по обе стороны переулка стояли торговцы, разложив товар на картонных коробках. Чтобы попасть домой, надо было пройти сквозь их строй, а напротив подъезда протиснуться между коробками и людьми. Вливаешься в поток и плывешь между ворохами барахла, турецкого и китайского, яркого, многоцветного, словно прихватившего с родины осколки знойного солнца. А в магазинах по всему городу – пустота, близкая к вакууму. Большинство продавцов на базаре – что мужчины, что женщины, – с золотыми зубами. Видимо, дурной вкус – первый признак удачливого купца. Женщины к тому же почти все выкрасили волосы в медно-рыжий цвет, а глаза подвели голубым – позаимствовали у госторговли. На одной – кургузой тетке лет сорока – была накинута на плечи шуба из чернобурки, длинная, полы чиркали по асфальту, когда хватала за руку проходившую мимо женщину и наклонялась чуть вперед. Рукавом шубы она вытирала со лба капельки пота и бросалась к следующей покупательнице. Но кому нужна шуба в разгар лета?! Рядом с ней предлагал лифчики, белые и бежевые, кавказец дет тридцати пяти. Он держал их в правой руке, как шкурки песцов за хвосты, и совал под нос женщинам. Еще столько же товара, если не больше, было перекинуто через левое плечо. Ни мало не смущаясь, не обращая внимания на то, что женщины стесняются покупать у него, кавказец поправлял сползающие с плеча лифчики и с сильным акцентом нахваливал свой товар. Через несколько человек от него стояла худенькая девушка в очках с толстыми стеклами, бледным лицом и бордовым носом, словно какой-то поддатый мужик походя зажал ее нос между согнутыми грязными пальцами, указательным и средним, и крутанул, но не сильно, не до крови. Она показывала детский костюмчик толстой тетке с тройным подбородком, который надувался и опадал при тяжелом, жабьем дыхании. Голоса продавцов и покупателей сливались в монотонный гул, напоминающий работу старой стиральной машины.

В нижнем конце переулка, у Петровки, гул вдруг взорвался, стал истеричным и жестоким, покатился волной в сторону Пушкинской. Человеческий поток между картонными коробками сперва замер, а потом, размывая берега, расплескался в стороны. Ловят вора. Такое случается по несколько раз на день. Еще ни разу не поймали. Скорее всего, сами воры и устраивают заварушку, чтобы поживиться под шумок… Что ж, спасибо им – помогли прорваться ко входу в подъезд. Обычно поиски лазейки между коробками занимали много времени. Надо ведь в наглую расталкивать продавцов, иначе не пропустят, а на такое не у каждого хватает воспитания.

В тамбуре сильно воняло мочой и мусор был прибит струями, куча казалась ниже, чем утром. За ночь подсохнет и воспрянет. В неоткрывающейся половине пытались отогнуть угол жестяной вставки, но не довели дело до конца. Когда доведут, мусор в тамбуре вздохнет облегченно, зато к лестнице без сапог тогда не доберешься.

Сзади толкнули в спину, вдавили в подъезд и сразу захлопнули дверь, отрезав тянущиеся следом яростные голоса и топот. Их было двое. Обоим немного за двадцать. Первый повыше, с темно-русыми волосами, короткими, везде одинаковой длины, как бывает, когда подстрижешься под ноль, а потом немного обрастешь; лицо нагловато-задорное, приятное, хотя и ожидаешь от него подлянку; фигура поджарая; одет в потертый голубой джинсовый костюм и зеленую майку. Второй чуть полнее, тоже коротковолосый, но светло-русый, и с большими залысинами ото лба к макушке, между которыми оставался длинный узкий треугольник редкой растительности; одет в черный джинсовый костюм и красную майку с растянутым воротом; лицо такое, будто сейчас пожалуется на что-нибудь и бубнить будет долго и нудно. Под курткой он что-то прятал, прижимая локтем к боку. У первого выпирала верхняя губа, у второго – нижняя. Дополняют один другого, значит, друзья. Верховодит первый, потому что губы у него четко очерчены, а у второго размазаны и сильно искривлены, словно размера на два больше рта. Оба тяжело дышали, их хеканье разлетаеся по всему подъезду и, чудилось, сейчас посбивает пауков в углах.

– В этом доме живешь? – спросил темно-русый, прислушиваясь к шуму за дверью.

Видимо, это их только что ловили. Точнее, все еще пытаются поймать.

– Да.

– Пригласи в гости. Переждать надо часок, – потребовал он и улыбнулся нахально, уверенный, что не откажут. – Не сдашь нас, ты ведь не москвич?

– Нет.

– Я сразу догадался: физиономия нормальная, без прописочной мании величия, – сообщил темно-русый и пошел к лестнице, потянув за рукав друга, который со страхом глядел на дверь: – Шагаем, Олег.

Не принято у нас сдавать загнанного преступника. Да и вообще, преступники – гордость нации, потому что государство борется с ними и заодно со своим народом, а народ в ответ помогает преступникам.

За дверью мужской голос, блякая через слово, произнес:

– Сюда забежали! Я сам видел! Я за ними следом бежал!

– Точно сюда? – сомневался за дверью второй, судя по голосу, пожилой. Ему явно не хотелось драться даже за собственное барахло. – Может, другой кто зашел?

– Они, я видел! – настаивал первый.

– Тебя будут бить вместе с нами, – шепотом произнес темно-русый, поднимаясь по лестнице на цыпочках, чтобы не шуметь. Он улыбнулся, будто сам поджидал в засаде воришек, которые сдуру перли прямо на него. Разве что сильный запах пота выдавал его напряжение и, наверное, страх. – Так что поспеши.

Дверь в подъезд подергали, шибанули ногой.

– Замок тут кодовый! – пожаловался блякальщик.

– Пошли, ну их! – сказал пожилой.

В дверь еще раз шибанули ногой, а потом рукой по жестяной вставке. Звонкий звук метнулся вверх по подъезду и словно разбился в дребезги, ударившись о потолок.

Убегать от погони, зная, что уйдешь, – это забавно. Появляется чувство победы. Оно объединило всех троих, разъело подозрительность друг к другу.

– Я выведу вас через черный ход во двор.

– На соседнюю улицу? – спросил темно-русый, разглядывая с любопытством и придирчивостью овальную прихожую, будто собирался купить ее.

– Нет, опять в Столешников, только через арку выйдете.

– Не подходит, – отказался темно-русый. – Лучше мы у тебя посидим.

– Пойдем, Макс, – неразборчиво промямлил Олег.

– Не суетись под клиентом, – оборвал его Макс. – Сейчас нас чайком угостят или чем-нибудь покрепче, да?

– Чаем – могу, покрепче – нет, без денег сижу.

– Мы тоже. Пытались джинсы продать, но не получилось, в цене не сошлись, – сказал Макс, заходя следом в комнату. И ее оглядел придирчиво. – Один живешь?

– Да.

– Снимаешь? – спросил Макс, а выслушав о студентах-дворниках, задал следующий вопрос, подозрительно посматривая на компьютер: – Сколько здесь еще жильцов?

– Трое осталось. Вчера Андрей с Ленкой уехали к ней расписываться. Скорей всего, не вернутся.

– Их комната теперь свободна? – спросил Макс.

– Нет.

Макс понял, что ему соврали, но виду не подал. Он сел на подоконник, посмотрел вниз на гудящий переулок, улыбнулся, видимо, насмехаясь над погоней.

– Твоим соседям джинсы не нужны? – спросил Макс и скомандовал Олегу, который жался у двери, готовый кинуться наутек: – Светани чухасы.

Олег вытащил из-под куртки темно-синие джинсы в прозрачном полиэтиленовом пакете.

– Какой размер?

Макс и Олег переглянулись, и первый, ухмыльнувшись, ответил:

– Безразмерные. У кого бабки есть, на того и подойдут. За полцены отдадим.

– Может, Рамилю нужны? Сейчас спрошу.

– Вместе пойдем, – предложил Макс, спрыгнув с подоконника.

Из комнаты Рамиля доносилась музыка. Приемник работал на полную мощность – значит, Рамиль выпил, но чуть-чуть.

– За-хо-ди! – проорал Рамиль на стук в дверь.

Он, как обычно, лежал на кровати, обутые ноги – на спинке. В комнате воняло нестиранными носками и прокисшим пивом. Рядом с кроватью стояли пять бутылок из-под пива «Жигулевское» с полукруглыми желтоватыми наклейками у горлышка, напоминающими слюнявчики, надетые на голое тело. Увидев незнакомых парней, Рамиль заулыбался, сверкнув золотым зубом.

– О-о, ты с корешами! Заваливайте, ребята! Жаль, пиво кончилось, фалян-тугэн! – он опустил ноги на пол, вытер руку об одеяло и протянул, здороваясь.

– Опоздали мал-мало! – так же широкорото улыбаясь, произнес ему в тон Макс, пожав протянутую руку и представившись.

Олег следом поздоровался и представился, но имя пробурчал невнятно.

– Ребята по дешевке джинсы продают. Тебе не нужны?

– А ну, покажите, – попросил Рамиль.

Развернув их и повертев перед близорукими глазами, швырнул на кровать и принялся стаскивать с себя брюки. Мятые, черные, семейные трусы собрались складками у паха, приоткрыв волосатое достояние Рамиля. Ни мало не смущаясь, он натянул джинсы, застегнул. Они были широковаты в поясе и длинны.

– Снизу подошьешь, а в поясе сядут после первой стирки, – сказал Макс. – Ты в них другим человеком выглядишь, козырным парнем!

Похвала Рамилю понравилась, а джинсы – не очень. Как и большинство людей, он страдал антипатией к новой одежде.

– Сколько за них хотите? – спросил он, намереваясь под предлогом высокой цены отказаться от джинсов.

– Ну-у… – Макс сделал паузу, изображая на лице решение очень важного вопроса, а в глазах плясала насмешливая уверенность в успехе сделки: – …две бутылки водки, чтоб на четверых хватило, – обвел он взглядом присутствующих.

Цена была смехотворная. Олег скривился, но промолчал. В их связке он был безмолвным исполнителем.

– Ты серьезно про две бутылки? – не поверил Рамиль.

– Конечно. Сразу и разопьем их, – ответил Макс – Скачи в магазин – и штаны твои.

– Я как раз собирался за хлебом сходить, – сообщил Рамиль, переодеваясь в брюки.

– В моем доме мужик жил на третьем этаже, – начал Макс. – Он, как напьется, сядет на перила ногами наружу и наяривает на гармошке. Однажды сидим мы во дворе, забиваем «козла», вдруг слышим, гармошка вьи-и-и!.. Смотрим, музыкант летит вниз головой. А прямо под балконом был вход в подвал, деревянный, метра два высотой. Гармонист цепляется за край крыши подвала ногами или чем-то еще, умудряется прям перед землей перевернуться и приземлиться на нижние конечности. «Я как раз, – говорит, – собирался в магазин за хлебом сходить. Заодно и еще бутылку возьму». И пошкандыбал, прихрамывая на одну ногу, на ту, наверное, которой за крышу зацепился.

Рамиль засмеялся, излив на Макса столько симпатии, на сколько был способен. Джинсы по дешевке и веселая побрехушка купили его с потрохами.

– Вы тут посидите, я мигом, – произнес Рамиль, направляясь к двери.

– Я пить не буду.

– Что так? – удивился Макс и как бы шутливо спросил: – Брезгуешь с нами?

– Нет, просто у меня дело.

– У него компьютер! – радостно разгласил Рамиль чужую тайну. – Ему больше ничего не надо!

– Видел, – подтвердил Макс. – Хитрая штука. В институте научили?

– Сам.

– Молодец! – похвалил он. – А меня научишь?

– Только не сегодня.

– Конечно, не сегодня, – согласился Макс. – Как-нибудь будут свободные часик-два, покажешь, что это за зверь такой. А то все вокруг только о компьютерах и говорят, а никто толком ничего не знает и не умеет.

В коридоре Рамиль сказал:

– Зря уходишь! Классные ребята! Посидим, выпьем, фалян-тугэн!

– Ты поосторожней с ними.

– Ты чего?! Свои в доску чуваки! – отмахнулся Рамиль и бегом рванул за водкой.

Заветная комната по ту сторону переулка была заполнена синевато-серой неопределенностью, в которой невозможно было что-либо разглядеть. Уже несколько дней там не горит свет. Наверное, устроила отпуск после бурного романа, а может, он еще продолжается, перебралась жить к любовнику или вместе с ним укатила на море. Нет ее – и нет лета, которого с таким нетерпением дожидался. Зато есть компьютер – лекарство от всех бед.

Вечер наступил как-то сразу. Светло, светло и вдруг бац – загорелся фонарь на улице и закинул в комнату желтые лучи. В переулке затихли голоса торговцев и покупателей. Наступает час вечернего дворника.

У Жени был гость, его земляк, студент Бауманского училища по имени Саша – высокий худощавый парень с расчесанными на пробор посередине русыми волосами и узким лицом в оспинах от угрей. По нескольку красных прыщиков и сейчас имелось на щеках. В глазах – голодный блеск бедного студента. Он, здороваясь, небрежно сунул руку, пожал ни сильно, ни слабо, и продолжил штыбовать Хмурого:

– …Они – тупое быдло, ворюги! В нашей стране большие деньги честно не заработаешь!

– Ну да, я разве спорю?! – ответил Женя, покосился на стоявшие в углу оранжевые ботинки и принялся обувать рваные, тряпичные кроссовки. – Просто так бить не могу, должен сперва разозлиться.

– Я тебя разозлю! – пообещал Саша.

– Вы о чем?

– Саня предлагает справедливость восстанавливать, – улыбнувшись, ответил Хмурый.

– Морда бить кооператорам, которые в кожаных куртках и джинсах-пирамидах! – пламенно, как на митинге, произнес студент Бауманского. – Уже есть несколько человек с нашего курса. Мы по вечерам ходим, останавливаем этих ворюг, разбираемся с ними. Хочешь, давай с нами.

– Это не для меня.

Да и Саша не очень годился, как, наверное, и остальные члены шайки. Поэтому и вербовал Хмурого, чтобы его кулаками ублажать собственную зависть.

– Можно было бы, но у меня ребро сломано. Позавчера на тренировке пропустил удар, – пожаловался Женя и сморщился, вспомнив, что сломанные кости должны болеть. – К нам на тренировки приходят, предлагают хорошие деньги. Набей морду, кому скажут, – и получишь столько, сколько дворником за месяц зарабатываешь. А понравишься им, возьмут к себе, будешь и сам ходить в джинсах-пирамидах.

– Я бы на твоем месте согласился.

Женя не понял иронии, ответил на полном серьезе:

– Я больше не занимаюсь в секции. Один буду тренироваться.

– Почему? – удивился Саша. – У тебя здорово получалось!

– Больше нечему у этого сенсея учиться, – сказал Женя, – все одно и то же…

– …и ребро сломали.

– Причем здесь ребро?! – возмутился Хмурый, закончив обуваться и направляясь на выход. В дверях комнаты он спросил у Саши: – Из дома давно писали?

– Недели две назад батя прислал письмо. Ушли его на пенсию. Никак не привыкнет, что теперь никто.

Его отец до пенсии работал председателем райисполкома. По меркам провинциального городка – большая шишка.

У Рамиля сидели Макс и Олег. На столе стояла пустая водочная бутылка, еще одна – на полу рядом с пивными. Все трое порядком разомлели, с трудом справлялись со слипающимися веками. Олег вялым движением пригладил волосы – треугольник от основания к вершине, а потом вытер пот со лба. Левым глазом он смотрел на пустую бутылку, а правым – на вошедших, выделяя Хмурого. Макса больше заинтересовал Саша. Такое впечатление, что увидел знакомого, но никак не вспомнит, где и когда встречались.

– Что, пора? – спросил Рамиль только для того, чтобы что-нибудь произнести, разбудить самого себя. – Ну, пошли, ребята, – сказал он Максу и Олегу, а потом объяснил всем остальным, стараясь не встретиться с ними взглядом: – Они вместо Андрюхи будут с нами работать. Вдвоем за один пай.

Он не имел права принимать в бригаду новых людей. Справились бы и без них. Тем более, что и Андрей был со стороны, дали ему подзаработать на свадьбу. И опять придется делить на четверых. Заработок из хорошего превратится в так себе. Получалось, что Рамиль доплачивает за джинсы еще и деньгами своих друзей, которые промолчали, потому что благодаря ему попали в эту квартиру и получили эту работу.

Метлы стояли в овальной прихожей у стены, напоминая оружейную комнату в казарме. Их было шесть: три основательно пообщавшиеся с асфальтом, две – средне, в руках Андрея и Лены, и одна совсем новая. Первые три были разобраны хозяевами, которые безошибочно определили по еле заметным признакам каждый свою. Вновьобращенные взяли следующие две, причем Максу досталась Андреева, а Олегу – Ленина. У будущих супругов вкалывала Лена, Андрей всегда находил уважительную причину сачкануть. Видимо, и в новой паре придется пахать тому, кому досталась работящая метла. Макс повертел свою в руках, потренировался, наверное.

– Дурное дело не хитрое.

Макс оглянулся, произнес, улыбнувшись хитровато:

– Не скажи. В моих краях после половодья остаются на лугах ямы с водой, а в них попадается рыба. Один мужике пошел косить траву. И косарь опытный, и дело не хитрое. Видит, в яме рыба плавает. Он взялся за держак двумя руками так, что лезвие оказалось над шеей, наклонил голову, прицеливаясь, и долбанул рыбу, как копьем. И заодно лезвием себе по шее. Голова и плюхнулась в воду той рыбе на корм.

Рамиль и Олег хохотнули. Женя гмыкнул, нахмурив брови, посмотрел недоуменно на держак метлы, будто ожидал и от нее подобной пакости, поскреб шею, заросшую короткими редкими волосами и произнес очень серьезно:

– А я рыбу не люблю.

– Оно и видно, – произнес Макс.

В переулке уже работали четверо дворников. Первую треть от Пушкинской убирали татары, муж и жена, Ихтияр и Диляра. Дворник – самая татарская из московских профессий. Супруги были молчаливые, слова лишнего не выпытаешь, наверное, потому, что по-русски говорили с сильным акцентом, и одногодки, но жена выглядела лет на десять старше. Лицо у нее темное, недоброе, а у мужа светлое, хотя должно быть наоборот. Рамиль месяц жил с ними в первой квартире, пока они не перебрались в освободившуюся рэушную двушку, и рассказывал, что почти каждый день Ихтияр напивался до безобразия и метелил жену и дочку, долго, с тупой бесчувственностью. Зато сына не трогал, даже когда тот шкодничал. Среднюю треть, намного меньшую остальных двух, скорее, четверть, убирали Валька и Надька, рэушные мастерши, бабенки под сорок, толстые и коротконогие, злостные матершинницы и лентяйки. Поссорившись, а такое случалось частенько, Надька орала на Вальку: «Пропитая, прокуренная, тебе надеть носки вонючие – и мужик мужиком!». Та выдавала навстречу: «А тебе и носков не надо!» Кроме этой шабашки у них было по участку – жилому дому, которые время от времени убирали дворники: кто за премиальные, кто, как Рамиль, за прогулы, кто, как Женя, за плохую уборку своего участка. Столешников они убирали сами, потому что здесь за день платили столько, сколько у государства заработаешь за неделю. Платила какая-то фирма, арендовавшая часть переулка под базар. Скорее всего, бандиты, потому что дело было налажено без обычного бардака, отстегивали щедро и вовремя.

Из-за большого количества картонных коробок и бумажек создавалось впечатление, что здесь был погром: из домов выбрасывали через окна награбленное, грузили с верхом на машины и увозили, теряя часть по пути. Сначала надо было собрать картонные коробки и сложить у стены дома. Можно отнести их в контейнер на Петровке, который опорожняют рано утром, но к следующему вечеру коробок в переулке опять будет столько же. К стене относить ближе.

– И за такую ерунду платят такие деньжищи?! – удивился Макс, относя к стене четыре коробки. – Ребята, вы здорово устроились!

– А вы?

– И мы с вами! – весело ответил Макс.

Когда дело дошло до мелкого мусора, который надо было мести, у Макса несколько изменилось отношение к профессии дворника. К сцене надо привыкнуть, научиться жить на ней, не замечая зрителей, большей частью безразличных, но иногда настолько переполненных презрением, что хочется хлестнуть метлой по морде.

На Петровке в угловом здании на втором этаже были открыты окна ресторана, из них лилась музыка, какая-то истерично-восхищенная, из разряда «последний раз живем!». Под эту музыку на другой стороне улицы прогуливалась, пересекая Столешников, проститутка Тата – не красавица и не уродка, с каштановыми волосами до плеч и впалыми щеками, напоминающая пиковую даму. Одета в темную кофту, черную юбку колоколом и длиной до колен и обязательные черные колготки. Почему-то проституткам не приходит в голову, что некоторых мужчин больше заводят белые колготки. А может, знают, что белый цвет – цвет чистоты, непорочности привлекает тех, кто услугами проституток брезгует. Рамиль познакомился с ней месяц назад, как только начали здесь убирать. Ее услугами он, конечно, не пользовался, хотя бы потому, что не тянул по деньгам, но иногда болтал с ней в межклиентье. Заодно познакомил с ней и остальных дворников. Тата запомнила всех, никогда не путала имена.

– Кто такая? – спросил о ней Макс, махнув несколько раз метлой.

– Проститутка Тата, – ответил Рамиль.

– Да?! – удивился Макс, но как-то слишком наивно.

– Дно Столешникова переулка, а крыша – мэрия.

– Нет, крыша – Петровка [6] , мэрия – дно, а Тата – посредник, – перевернул Хмурый с ног на голову и по-своему оказался прав.

– Пойду познакомлюсь, – сказал Макс.

Он сунул свою метлу Олегу, выгнул грудь колесом, втянул живот и пошел к проститутке, но не прямо, а галсами, как парусник против ветра. Олег повертел его орудие труда, прикидывая, не поменяться ли? Не решился и прислонил ее к стене дома. И зря. Так бы и сам нашел повод сачкануть, метла ведь ленивая.

Макс трепался с Татой до тех пор, пока не был убран весь переулок. Несколько раз она отвлекалась, торговалась с клиентами, наклонившись к дверце машины и вульгарно выпятив зад. Как ни странно, почти все клиенты ездили не в иномарках, а в «жигулях», причем далеко не новых. Видимо, все заработанное тратили на проституток. С одним владельцем стареньких «жигулей» и уехала Тата, громко спросив у Макса, подстраховываясь:

– Номер машины запомнил?

– Да, – ответил Макс тоном сутенера.

Он сходил за своей метлой, вернулся с ней к дворникам, но так ни разу больше не махнул ею.

– Предложил Тате стать ее сутенером, – сообщил Макс. – Отказалась. Говорит, из-за этого и ушла с улицы Горького. Не хочет делиться, не читала Ленина. Здесь не каждую ночь зарабатывает, зато никому не отстегивает. Представляете, съездила, кайф словила и сто баксов получила?! Олег за такие бабки сам бы раком встал. Да, корефан?

Олег что-то буркнул. Умел он говорить так, что его не слышишь или не понимаешь. Все время бормочет, но такое впечатление, что и рта не открывает.

– Сейчас мода пошла не обмывать машину, как раньше, а лишать невинности, – продолжил Макс. – Платят проститутке, чтобы села на рукоятку коробки передач до упора. На некоторых рукоятках шишак с мой кулак, – показал он правый с белым змеистым шрамом на костяшке среднего пальца. – Работы на несколько минут, а получает не меньше, чем за ночь.

– Кто как умеет, так и зарабатывает, – сказал Рамиль, подметая к мусорному контейнеру пропущенную обертку из-под мороженного.

– Да, все мы проститутки, – согласился Макс, – только одни машут хвостом за валюту, а другие – метлой за деревянные.

Жене и Рамилю его высказывание показалось смешным и они с удовольствием поскалили зубы. Даже с некоторым подобострастием. Есть люди, которые как бы имеют право на борзость, и то, что другому не простили, от этого принимают, как подарок. Именно к таким людям относился Макс. Скорее всего, через несколько дней Рамиль будет благодарить его за то, что Макс согласился пожить с ним через стену. Дурная шея без хомута не ходит. Однако и хомут вычурный, замысловатый – как в такой не сунуться?!

В июльский полдень

облокотится

на землю солнце —

и в любовных посланьях

взорвутся буквы.

От конечной остановки «двадцатого» троллейбуса к берегу Москва-реки уходила узкая асфальтовая дорожка. Была она извилиста и кочковата – то ли творение пьяных работяг, то ли умелое подражание лесной тропинке, которая вскоре появлялась рядом с ней, в нескольких метрах правее, а затем исчезала. По обе стороны дорожки росли одинокие сосны, высокие, стройные и удивительно самодостаточные. Здесь мегаполис споткнулся. Падая, он перелетел этот островок недобитой природы и приземлился на другом берегу реки, среди домов-башен, напоминающих поставленные на попа доминошки: толкни ближнюю – и попадают, валя друг дружку.

Переход от цивилизации к первобытности совершался постепенно, по мере углубления в Серебряный бор. Сначала попадались детишки в трусиках. Под присмотром одетых мам и бабушек детвора носилась по обе стороны от дорожки и пронзительно радовалась жизни. Затем появлялись взрослые в купальниках. У воды перед первым мостом одетыми оставались только транзитники. Здесь в основном отдыхали семьи с детьми. Первый остров оккупировала дети постарше, которые пришли сюда без родителей. Их привлекал второй мост. Глубина под ним – чуть больше метра, хватает пацаненку нырнуть солдатиком и не утонуть, даже если не умеет плавать. За вторым мостом начинались песчаные пляжи – большие желтые плешины, окаймленные зелеными полосами деревьев с обломанными нижними ветками. Здесь заканчивалась асфальтовая дорожка, можно разуться. Теплая земля приятно прижималась к подошвам, вытягивала из тела угар города.

– А где нудистский пляж? – спросила женщина бальзаковского возраста.

Она уже начала расплываться, особенно лицо, на котором словно полопались обручи, и квашня, подкрашенная персиковым тональным кремом, полезла между разъехавшимися клепками. Выражение на лице – как у детей, подглядывающих за голыми взрослыми. Позади нее стоял лысый мужчина, полностью расплывшийся и с таким же азартом на безвольном лице – классический московский муж-мальчик, муж-слуга.

– Нам сказали, что где-то здесь, – добавил он.

– Вон туда, чуть правее зомби.

– Какого зомби? – не поняла женщина.

– Что из-за деревьев вышел.

Увидев появившегося из-за деревьев голого мужчину, маленькая девочка, которая там копалась в песке, вскрикнула испуганно и побежала к маме, загоравшей неподалеку.

– Ой, точно зомби! – воскликнула расплывающаяся дама, а потом вспомнила, что надо быть цивилизованной, и произнесла тоном воспитательницы детского сада. – Он нудист!

– Нудисты загорают на нудистском пляже, а по обычному голяком кружат зомби.

– Значит, ему это нравится, – сказала она и посмотрела на собеседника с нескрываемым желанием, как когда-то мужчины смотрели на нее.

– Ему – да.

Она повела плечами, собираясь, наверное, выпятить обвисшие груди покруче, поняла, что впечатление не произведет, и резко бросила мужу:

– Пойдем.

Муж молча затрусил следом, покачивая выпирающим, женским задом.

После нескольких газетных статей нудистский пляж стал самым модным местом в городе. К тому же, вход бесплатный. Однако этой моды, к сожалению, придерживаются в основном не Венеры и Аполлоны.

Сразу за нудистским пляжем, где отдыхают только голые, и перед платным, где только одетые, имелась неширокая полоса демократии. Здесь можно быть, кем хочешь и в чем хочешь. И еще здесь имелся старый деревянный причальчик, разломанный, из белесо-серых бревен в мелких трещинах, и с двумя ржавыми кнехтами – наверное, единственное место в бору, где можно понырять взрослому.

Желтоватая вода с висящими в ней мириадами «снежинок» – какой-то мелкой речной растительностью – была прозрачна у берега, просматривалось дно, гладкое, словно выровненное катком. Изредка на мелководье мелькали косячки мальков, появляясь из темноты глубокой воды и снова исчезая там. Надо было пройти метра полтора по мелкой воде, а затем по прислоненному бревну взобраться на причальчик. Кнехты сверху отшлифованы задами и ногами и горячи, припекают подошвы. Вода внизу перед причалом темная, зеленовато-коричневая. От кнехта до нее метра полтора, но кажется, что больше. Именно там, а не в тебе самом, прячется страх. Толчок – тело потеряло вес, полетело на затаенном дыхании к воде. Легкий удар о воду – и стремительное скольжение в холодной темноте, парение, радостное, но с отголосками только что покинувшего страха и быстро затухающее, уменьшающееся вместе с запасом воздуха в легких. Выныриваешь, хватаешь ртом свежий воздух и, неспешно удаляясь от прошлой радости и готовясь к новой, плывешь к причальчику.

– Красиво ныряешь! – говорит обнаженная девица с длинными, ниже плеч, вьющимися волосами, плоскими, обвисшими – две оладьи – грудями и выбритым, словно присыпанным пеплом, лобком.

Она спокойно выдерживает быстрый изучающий взгляд, осматривает и сама. Надо переспать с большим количеством мужчин, чтобы не комплексовать, имея такую грудь.

– Я все делаю красиво.

– И скромно, – говорит она и улыбается мягко, защищаясь, словно подтрунивают над ней.

Сразу возникло чувство близости, будто уже переспал с ней и получил больше, чем ожидал. Этим, наверное, и берет мужчин.

– А у меня не получается, – жалуется она, не шибко огорчаясь.

– Боишься падать головой. В купании, как в любви, надо не бояться сломать шею.

– Этого я не боюсь! – сообщает она и отчаянно бросается с причальчика, перед самой водой инстинктивно откидывает голову и поджимает ноги, раскинув их и показав губастую коричневую промежность.

Брызги подлетают высоко и разбиваются звонко об выныривающие пузыри воздуха. Голова нудистки появляется над водой. Лицо спрятано под выпрямившимися волосами. Девушка разводит их руками в стороны, улыбается, щуря глаза и морща нос. Неудача вроде бы не смутила ее, но на причальчик не вернулась, поплыла вдоль берега.

Загорающие на демократической полоске разбились на несколько групп, в центре которых обнаженные девушки, а вокруг лепестками, головой к ним, лежали мужчины. Песок сероватый, будто насыщенный асфальтовой крошкой. Из него, как вены, выпирали коричневые корни деревьев, длинные, тонкие, но очень крепкие. Создавалось впечатление, что они паутиной пролегли под всем пляжем, соединяют деревья по обе стороны его и поддерживают, чтобы не просел под тяжестью человеческих тел. Солнце сильно нагрело песок, босиком не походишь. На юге, у моря, солнце светит томно, делая одолжение, а здесь – яростно, пытаясь уложиться в короткое лето.

На пляж пришла девушка в белом платье. Остановившись в самом центре пляжа, достала из сумки большое розовое пляжное полотенце, расстелила. Выпрямившись, она краешком глаз убедилась, что мужчины смотрят на нее, принялась неторопливо снимать платье через голову. На ней были белые трусики – узкая полоска, разрезающая загорелое тело. На груди платье застряло ненадолго, рывком пошло дальше. Освободившиеся груди, среднего размера, острые и нацеленные вперед, колыхнулись вниз-вверх и чуть разошлись в стороны. Пока голова была закрыта платьем, казалось, что груди – это глаза, немного косые, пупок – нос, а трусики – рот, накрашенный белой помадой. Девушка встала коленями на полотенце, аккуратно сложила платье и небрежно кинула его на сумку. Опять выпрямилась, убедилась во внимании публики и сняла последнюю одежку, грациозно и ни капельки не смущаясь, будто проделывала это по несколько раз на день. А может, так оно и есть? Говорят, во многих коммерческих ресторанах теперь показывают стриптиз. Загар у девушки ровный, значит, все время загорает голая. У тех, кто приобщился только в этом году, задница светлее остального тела. Девушка достала из сумки расческу, раздвинула ноги на ширину плеч, наверное, чтобы лучше была видна на лобке ровная темная полоска сантиметровой ширины, чуть выгнула тело, чтобы груди торчали позадорнее, и принялась расчесывать черные волосы на голове, завязав их потом узлом на затылке. Она делала вид, что не замечает похотливые мужские взгляды. Странно, казалось бы, привыкаешь к женским телам, раскиданным по всему пляжу, не замечаешь их, а эта сумела завести всех. Зарядившись мужским вниманием, она закончила представление, легла ниц на подстилку. Отдыхавшие вокруг нее мужчины повертели головами, отыскивая что-нибудь такое же увлекательное, потом посмотрели на своих спутниц, вздохнули и пошли купаться. Радиус поражения был метров сто.

Следующим номером программы стал прибредший от реки мужик лет пятидесяти со всклокоченными, наполовину седыми волосами и, как у всех деревенских жителей, работающих на свежем воздухе, бурой мордой и шеей и белым телом. На нем были черные семейные трусы длиной до колена и выпирающие спереди. Он был пьян, но не до отупения. По вискам струился пот, мужик вытирал его широкой короткопалой рукой, которая была темнее, чем морда. Громко хекая приоткрытым ртом, он перебегал от одной обнаженной женщины к другой, останавливался ненадолго, сверля налитыми глазами, замечал следующую и летел к ней, пропахивая в песке глубокие борозды. Остановившись перед обнаженным женским телом, он вытирал рукой виски и рот, как бы выжимая вытянутые трубочкой губы, и морщил лоб. Наверное, никак не мог понять, почему это нельзя потрогать. Перебежками он добрался до нудистского пляжа и не вернулся. То ли пошел другим путем, то ли здоровая крестьянская психика не выдержала городской извращенности.

Плоскогрудая нудистка больше не появлялась на причальчике. Без нее нырять было скучно. И не потому, что не перед кем было похвастать и некому похвалить. Она относилась к той редкой категории женщин, которые, случайно пройдя через мужскую жизнь, прихватывают кусочек чужой души, оставив взамен долго незаживающее воспоминание о себе.

Обратная дорога кажется короче, потому что, належавшись под ярким солнцем, все остальное воспринимаешь спокойнее, многое не замечаешь. Разве что встретишь знакомого. У второго моста полоскал ноги перед тем, как обуться, однокурсник Вася, москвич. На занятия он ходил с бледным набрякшим лицом и ватой в ушах, постоянно жаловался на болезни и хвастался количеством портвейна, выпитого в подворотнях. Именно портвейн и именно в подворотне – это, по его мнению, любимое занятие истинного студента. Сейчас с облезлым носом и обгоревшим лицом без малейших признаков болезни и похмелья он казался чересчур здоровым. С ним была подружка. Обычно пара и внешне чем-то схожа, а кучеряво-густоволосый, круглолицый, склонный к полноте Василий был абсолютно не похож на худенькую, плоскую подружку с жиденькими волосами, гладко прилизанными к маленькому узкому черепу. Роднили их лишь облупленные носы.

– Какие люди и без охраны! – закричал Вася, запрыгав на правой ноге, а левую вымытую держа полусогнутой. Он любил затасканные фразы и в его устах они звучали еще пошлее, казались покрытыми жирными пятна от грязных рук. – Ты что здесь делаешь? – Поняв, что ответ и сам знает, задал другой вопрос: – Ты где загорал, почему я тебя не видел?

– У причальчика. А ты?

– На нудистском! – с долей обиды, что могли предположить другое, ответил Вася. – Мы же интеллигентные люди!

Интеллигент из подворотни перехватил взгляд, направленный на его подружку и, наверное, покраснел, потому что его обгоревшая физиономия загорелась ярче. Ревнует или стесняется девушки – не поймешь. Вася всунул помытую ногу в босоножку с отстегнутым ремешком и блестящей никелированной застежкой, отвернулся к воде и забултыхал в ней правую ногу, кинув через плечо: – Ну, ты иди, а то мы еще долго.

– Бывай!

– Ага, – произнес, не оборачиваясь Вася, а его подружка кивнула, сэкономив слова.

После пляжа полумрак и прохлада комнаты чувствуются острее. Паркетный пол прилипает к босым ступням и вытягивает из них лишнее тепло. Стали заметнее трещины и пятна на стенах. Дом будто специально выпячивает свои недостатки, показывает, какой он дряхлый, как нуждается в капитальном ремонте.

Вместо уходящей в паркет, накопленной за день жары появилось чувство голода. На подоконнике стоит бледная картонная коробка вермишели и яркоэтикеточная банка китайской тушенки, купленная в «торговых рядах» под окном. Там громко гомонят, никакая погода им не помеха. Медная рукоятка двери приятно охладила ладонь, петли коротко пискнули, словно испуганные мышата.

За дверью стояла девушка. В коридоре было темнее, чем в комнате, и поэтому плохо видно, но ошибиться трудно – это та самая, из заветного окна по ту сторону переулка. Здесь она казалась будничнее, проще, хотя и красивее. Ямочек на щеках не было. От нее исходил порыв, будто прямо сейчас стремительно полетит дальше, и пахло духами, сладковатыми, напоминающими арабскую дешевку, но с горьковатым оттенком и еще чем-то, чем отличаются хорошие. Глаза зеленые, вот-вот загорятся, как у кошки. Такие глаза – пароль в мужское сердце. Слишком все совпадало с мечтой. Так не бывает. Ладонь надавила на медную рукоятку, собираясь захлопнуть дверь.

– Извините, а где туалет? – исполнила девушка вопрос двумя голосами: первую часть высоким, вторую – низким.

Значит, бывает и так. Уж слишком земной вопрос.

– Напротив.

– Спасибо! – ответила она высоким голосом, развернулась и пошла в туалет.

Немного расклешенная клетчатая юбка почти до коленей, колыхаясь, стряхивала чужой взгляд. Лодыжки тонкие, стройные. Девушка открыла дверь в туалет, щелкнула включателем света. Под высоким потолком загорелась тусклая сорока ваттная лампочка в черном патроне без абажура.

Теперь девушке не нужен свет из комнаты, можно закрыть дверь. И вернуться с вермишелью и тушенкой к окну. Из-за стука сердца не слышен был шум на улице. В окне по ту сторону переулка темно и безжизненно. Там и мухи, наверное, перемерли. Лежат черные, серые, зеленые кверху лапками на подоконнике и между рамами. Сначала все должно было ожить там, и только потом девушка могла появиться здесь. Создавалось впечатление, что обогнал свою мечту, а остановиться или вернуться нельзя.

В коридоре хлопнула, закрываясь, дверь в туалет, неторопливые шаги приблизились к комнате и удалились дальше по коридору. Хлопнула еще одна дверь, скорее всего та, за которой живут Рамиль, Макс и Олег.

Теперь можно выходить и догонять. По аромату духов, который инеем осел на стены. Кто счастливчик: Рамиль или Макс? Впрочем, какая разница, если не ты.

На кухне из кранов привычно капала вода. Холодный сачковал теперь в сравнении с горячим через четыре на пятую каплю. Чайник Антонины Михайловны кипел на малом огне. Стол сплошь покрыт крошками ржаного хлеба. Так беспощадно режут хлеб Рамиль и Олег. Судя по количеству крошек, сегодня поорудовали оба. От духовки несло жаром и изнутри по темному стеклу метались золотистые зайчики. Уже с год ею никто не пользовался, и казалось странным, что духовка вообще работает.

– …Да ну, ты такое скажешь! – послышался в коридоре голос Жени. Он вышел из Рамилевой комнаты. – Я тебе потом спою, может, поймешь, почему!

Хмурый говорил быстрее, чем обычно, и с радостным захлебом – значит, выпил немного. Рассказывал о своих выступлениях в подземных переходах. Он, забросив каратэ, каждый вечер пел там. И не ради денег, потому что на его скромные потребности с лихвой хватало дворницкой зарплаты и приработка в Столешниковом переулке.

– Один чувак поддатый слушал меня не меньше часа и после каждой песни кидал по купюре. И не мелочевку, – продолжал балаболить Хмурый.

Рассказывал он той самой девушке из заветного окна. В ярком дневном свете она вдруг потеряла очертания, превратилась в подвижное марево с приятным запахом духов.

– Ты куда утром ушел?! – воскликнул Хмурый. – Там такое было! Я бомбу нашел! С часовым механизмом!

– Где?

– У магазина, на подоконнике за решеткой лежала. Смотрю, коробка какая-то. Думаю, посмотрю, может, что-нибудь ценное забыли. Открываю, а там часы, механизм от них. И тикают. До меня не сразу дошло, что бомба. Хотел посмотреть, что там еще, а внутренний голос говорит: «Не трогай!» Телефонная будка рядом, я набираю номер милиции, а сам думаю: «Если рванет, достанет до меня?» Как понаехало милиции, саперов! Оцепили все вокруг. Главный инженер собирался наши участки проверить, а его завернули. Мой так и остался неубранным! – рассказал Женя.

Девушка его не слушала. Она поставила на стол большую сковороду и положила рядом выпотрошенную курицу, жирную, без того синюшного оттенка, которым отличаются магазинные, удавленные из-за недостатка кормов. Осторожно, будто оперировала живую, разрезала тушку на несколько частей. На дно сковородки она высыпала и разровняла почти полпачки соли, крупной, серой. Девушка, высунув кончик языка, с детской старательностью разложила кусочки курицы в сковородке так, чтобы они касались соли только костями. Вдруг оторвалась от этого занятия и посмотрела зелеными глазами внимательно и с непонятным вопросом. Просто не успеваешь понять этот вопрос, потому что дольше мига ее взгляд не выдерживаешь, дыхание перехватывает от сладостного чувства.

– Допрашивали меня часа три. Отпечатки пальцев сняли, – показал Женя пальцы с остатками черной краски на подушечках. – Никак не отмою.

Девушка открыла духовку, поставила туда сковородку с курицей и, разгибаясь, еще раз стрельнула глазами. Насладившись мужским замешательством, резко повернулась, обдав воздушным вихрем, пропитанным сладковато-горькими духами, и выпорхнула из кухни, как-то сразу растворившись в полумраке коридора и озвучив свое передвижение лишь хлопком двери в комнату.

– …Ты слушаешь меня? – раздраженно спросил Хмурый.

– Да.

– А почему не отвечаешь? По три раза повторять?!

– Если сам не забыл.

– Чего не забыл? – не врубился Женя. – Странный ты сегодня. На голых баб пересмотрелся?

– Не без этого.

– А-а, – догадался он, – Инга понравилась?

– Кто ее привел?

– Макс. Пошел в магазин за куревом и вернулся с ней. Он девок с пол-оборота снимает, – сообщил Женя. – Что вы в ней нашли?! Симпатичная деваха, не больше.

– Разве Яся красивее?

– Сравнил! – Хмурый от возмущения забулькал ртом, будто под водой пускал пузыри, и после продолжительной паузы добавил: – Куда ей до Ярославы?!

Конечно, куда?! Ноги у Инги длиннее, плечи уже, лицо не мужественное и уж совсем не похожа на манерного гомика.

– Пойдем, посидишь с нами, – пригласил Женя в благодарность за то, что не услышал реплик по поводу внешности Яси.

– Неудобно.

– С Максом все удобно! Классный чувак! – похвалил Хмурый и потащил за собой.

Рука у него цепкая, не вырвешься.

– А кто к нам пришел?! – радостно закричал пьяненький Рамиль. – Налейте ему, пусть выпьет с нами, фалян-тугэн!

В комнате появилась вторая кровать. Женя отдал ее Олегу, утверждая, что, благодаря гостям, привык спать на полу, но все догадывались, что это был способ избавиться от непрошенных гостей, которые, пользуясь неумением Хмурого говорить «нет», постоянно у него ночевали. Обе кровати стояли у правой стены. Возле первой от окна находился письменный стол, который так и не обзавелся ящичками. Сейчас на нем выстроилась батарея бутылок с длинными узкими горлышками и яркими этикетками с надписями на иностранном языке, окруженных гранеными стаканами, наполненными на треть янтарным вином. Терпкий аромат вина заглушал духи Инги. Рамиль сидел на кровати у самого окна, рядом с ним – Олег, следующий – Макс, потом, на углу стола, не боясь, что семь лет не выйдет замуж, – Инга. Остальным места на той кровати не хватило, пришлось сидеть на Олеговой, сбоку от стола.

– Как это ты компьютер бросил?! – стебался Рамиль. – Смотри, прогул поставит! А три прогула набежит, компьютер обидится и перестанет работать!

– Он на дураков не обижается.

Рамиль заржал громче всех.

– Штрафную ему, фалян-тугэн! – скомандовал Рамиль и сам выполнил, вбулькав в него вина чуть ли не с верхом. – За нового обитателя нашей коммуны! За самого красивого! – провозгласил Рамиль тост, поглядев на Ингу блестящими глазами. Умел он влюбляться мгновенно и по десять раз на день.

Макс посмотрел на Ингу с недоумением: неужели это о ней идет речь? И улыбнулся: шучу!

– Мне есть, где жить! – весело ответила она высоким голосом, по которому легко можно было догадаться, что ей здесь нравится.

Наверное, она улыбается, но посмотреть боязно. Вдруг опять встретишься с ее взглядом – будто застукает за подсматриванием. Боковым зрением она воспринималась как темный силуэт в золотистом ореоле. Так бывает, когда смотришь против солнца. Иногда из ореола как бы выпадали части ее тела, вполне материальные, разве что очень красивые: нога с серебристым педикюром, обутая в белую босоножку, тонкий ремешок которой вдавился в загорелую, гладенькую кожу и по обе стороны его образовались более светлые полоски; узкая кисть с длинными пальцами и закругленными ногтями с бесцветным маникюром, на безымянном – серебряный перстенек; приоткрытые губы, припадающие к наклоненному граненому стакану и как бы впитывающие в себя янтарный цвет вина, становясь чуть темнее, приобретая багряный оттенок; прядь волос, загнутая внутрь, густая и с более светлыми, но не седыми, нитками; и очень редко – глаза, точнее, веки с подчерненными ресницами и частичка белка, потому что Инга все время смотрела вправо, на Макса.

– …Ну, не скажи! Это кому что на роду написано, – говорил он. – Когда я в стройбате служил, у нас случай был. Сдавали объект, высокий, с семиэтажный дом. Надо было леса разобрать – металлические клетки такие. Молодой зацепил страховочный карабин не за нижнюю клетку, а за верхнюю, откинулся, чтобы ею не зацепило, и показывает крановщику: вира! Тот поднял клетку, карабин соскочил, и салага спланировал на землю. Все кости переломал, его можно было, как ковер, в рулон свернуть. Думали, все, кранты пацану, а его даже не комиссовали, через полгода дослуживать вернулся. Буквально на следующий день черпак красил внутри здания оконные рамы, стоя на табуретке. Поскользнулся на разлитой краске, упал, ударился головой об угол табуретки – и завернул ласты!

– А у нас в Сибири… – начал было Хмурый.

– Да-да, знаем, – перебил Макс. – Вы с бульдозером откуда только не падали. Всё в дребезги, даже бульдозер, а тебе хоть бы хны!

Обычно после таких подковырок Женя нахмуривался больше обычного, молчал несколько минут, потом говорил какую-нибудь гадость, не в тему и не тому, кто обидел, и уходил, от души хлопнув дверью, а остатки злости вымещал на самодельном макеваре – метровом бревне, обернутым тонким поролоном и подвешенном на толстой витой веревке в комнате на крюк для люстры. На Макса не обиделся, даже заулыбался иронично, будто сам кого-то грамотно поддел.

– Рамиль, ты знаешь, что сказал губернатор штата Северная Каролина губернатору штата Южная Каролина? – задал вопрос Макс.

– Нет, – ответил Рамиль и напрягся, готовясь услышать откровение.

– «У нас слишком большие промежутки между тостами!» – процитировал Макс.

– Намек понял! – Рамиль налил всем по полстакана, а Инге – две трети. Он прямо светился любовью к ней, как бы компенсируя холодность Макса, кажущуюся или действительную, скорее, первое. – Выпьем за Ингу, самую красивую гостью этой квартиры! Это самое, к нам редко кто заходит, и такие все страшные, ну, разве что Ленка Андрюхина, – заметив набыченный взгляд Жени, добавил: – ну, еще Яся, но она уехала, давно уже, – он запнулся, вспоминая, просто так ли болтает или тост произносит: – Ага! Фалян-тугэн! Выпьем за Ингу, за то, что она такая, такая!.. – он так и не нашел подходящее прилагательное.

– Не врешь? – спросил его Макс и посмотрел на Ингу пытливо, точно хотел разглядеть что-то, что видят другие, а ему не удается.

Она спряталась от его взгляда за поднесенным ко рту стаканом. Пила долго, но когда поставила стакан на стол, оказалось, что вина в нем почти не убавилось. Узкая рука с округлыми ногтями плавно, будто воровала втихаря, скользнула над лакированной темно-коричневой поверхностью стола, отразившись в ней, к красно-белой, открытой пачке, оскалившейся желтыми зубами – фильтрами сигарет. Неумело вытянула одну, повертела. словно не знала, с какой стороны надо прикуривать, поискала взглядом зажигалку. Следом за ней потянулись к пачке Макс, Рамиль, Олег и даже некурящий Женя. Олег выхватил из кармана черную пластмассовую зажигалку, крутанул большим пальцем колесико и поднес вытянутый, похожий на острие копья, синеватый язычок пламени к сигарете девушке, потом дал прикурить Максу. Задув пламя, крутанул колесико еще раз, прикурил сам и дал Рамилю. Женя повертел сигарету у длинного носа, обнюхал и положил на место. Дым выпускали по очереди и против солнца, от Инги к Рамилю, словно соблюдали договор. Над серединой стола все увеличивался сизый сугроб, который напоминал подтаявшего снеговика с бутылками вместо ног. Вскоре Инга спряталась за дымом, не разглядишь. Силуэт ее потерял ореол, стала похожа на тень. Такой она иногда появлялась на экране монитора во время перезагрузок: на темно-сером фоне проступало более темное лицо, на котором почти не разглядишь глаза, нос и губы.

Ударили в плечо, не больно, однако от неожиданности в груди лопнул шарик страха и осколки стремительно разлетелись, затухая, по телу к похолодевшему темени и кончикам пальцев.

– Что молчишь, как коммунист на партсобрании?! Тебя спрашивают! – прокричал прямо в ухо Хмурый. – Или ты только о компьютерах можешь разговаривать?

– Было бы с кем.

– Можешь со мной! – азартно предложил Женя.

– Бисера жалко.

Пауза продолжалась несколько секунд, словно звуки вязли в клубах табачного дыма и надо было приготовиться, вдохнуть воздуха побольше и дунуть посильнее, чтобы разогнать его, а только потом смеяться. С Максовой кровати выдохнули почти разом и захохотали от души. Сизый снеговик качнулся, припал к столу, будто хотел лечь на горлышки бутылок.

Макс взвизгнул по-поросячьи и задрыгал под столом ногами, отчего создалось впечатление, будто небольшая чушка прорывается оттуда к двери. Новые выхлопы хохота окончательно разметали сугробы дыма, от снеговика не осталось и следа.

– Классная у нас тусовка! Макс, Олег, вы… ну, это!.. – здесь надо было уже рвать на груди рубаху, но на Рамиле была майка. Он схватился за бутылку: – Давайте выпьем за это, ну, в общем, чтоб у нас всегда было дружно, весело и это!.. – он захлебнулся от избытка чувств.

– Будут деньги, не соскучимся, – пообещал Макс, – а за ними далеко ходить не надо, – стукнул он каблуком по полу, под которым находился ювелирный магазин. – Вьетнамцы нам помогут!

Макс и Олег по утрам до открытия магазина занимали в него очередь, а потом продавали ее тем, кто спешил вложить обесценивающиеся «деревянные» в золото. В основном их клиентами были вьетнамцы. Эта несложная работенка приносила им больше дохода, чем уборка по вечерам Столешникова переулка. Впрочем, Макс уже забыл, с какой стороны берутся за метлу.

Вино хоть и пахло хорошо, а на самом деле – подкрашенная вода. Только у донышка появлялся привкус, напоминающий раствор марганцовки. Хотелось соскрести этот привкус зубами с языка и сплюнуть, а очистившись, дотронуться затвердевшими, будто сведенными судорогой губами до губ Инги, прорвать вкус помады и обжечься о них.

Она повернула голову и посмотрела потемневшими глазами, похожими на заросший зелеными водорослями волнолом, о который взгляд разбился и обсыпался мириадами брызг.

...

This program has performed an illegal

operation and will be shut down.

If the problem persists,

contact the program vendor. [7]

Русла подземных переходов

забиты

корягами плоти,

которые ловят

презренье и жалость

на крючки ладоней,

дрожащих с похмелья.

Зима наступала нерешительно, точно никак не могла поверить, что пришел ее черед. Позавчера шел снег, а сегодня всю ночь поливал дождь. Он посмывал с улиц и крыш домов серые пятна снега, освободил лужи от тонкого, хрусткого льда. Заодно и из людей вымыл остатки летней светлости. Они шагали по улицам ссутуленные и насупленные, обходя друг друга как можно дальше.

Впереди глухо отбивала такт каблуками черных ботинок с выпушкой поверху изящная девушка в длинной черной кожаной куртке, перетянутой поясом в тонкой талии. Из куртки выстреливались стройные ноги в колготках телесного цвета и более темным узором-змейкой сбоку. Плечи и голову скрывал красный зонт с черными пластмассовыми наконечниками на спицах. Наверное, и личико красивое, как ноги, а может, и нет, может, похоже на зонт – круглое и красное, с набрякшим простуженным носом. Она приостановилась, шаг пошире – и обгонишь, заглянешь в лицо. Правая нога быстро погрузилась в холодную воду, которая полилась в ботинок сверху.

– Осторожней! – отшатнувшись от брызг, возмущенно воскликнула девушка и показала из-под зонтика милое личико с искривленными обидой, тонкими губками, вишневыми, подведенными по контуру темным карандашом, увеличивающим миллиметра на три верхнюю и нижнюю. – Все колготки испачкал!

– Снимай, постираю.

Губки сразу разгладились, а затем приоткрылись в улыбке. Она посмотрела ожидающе. Одно слово – и завяжется знакомство, которое может закончиться как угодно. Поверх ее лица вдруг наложилось Ингино. Шаги девушки какое-то время еще слышались позади, а потом слились с топотом других прохожих.

В прихожей у телефона сидел Макс. Придерживая трубку левым плечом, он что-то записывал в тетрадь, которая лежала на коленях. Не переставая писать, махнул левой рукой: подожди, дело есть.

– Цена? – спросил он в трубку и повторил услышанное: – Сорок пять центов. Есть. Еще что?.. Тогда все, жди звонка.

Последние две недели Макс и Олег висели на телефоне с утра до поздней ночи. Даже Антонина Михайловна не могла позвонить. По вечерам она стояла у двери своей комнаты и со скорбным видом человека, у которого болят зубы, прислушивалась к чужим телефонным разговорам. Макс и Олег решили навариться на посредничестве. В Москве образовалась длиннющая цепочка телефонизированных халявщиков, которые передавали друг другу сведения о товаре, накручивая свою надбавку. Макс утверждал, что кто-то когда-то на этом сорвал солидный куш. Интересно, какой дурак будет переплачивать, если может послать всех посредников – что они ему сделают, даже не зная, кто он такой?! Макс и сам сомневался, но, по его словам, уж больно азартным был процесс. Да и других легких заработков не было. Столешников опять стал просто переулком, а в ювелирном золота теперь больше, чем покупателей, потому что инфляция сделала всех одинаково бедными.

Макс закрыл тетрадь, заложив страницу ручкой.

– Слушай, тут такое дело, – начал он, массируя левое плечо, – Рамиль позвонил, просит, чтоб подвезли товар, уже почти все продали, а я не могу, с Ингой договорился, скоро подъедет. – Он догадывался, что ему не верят и знал, что не откажут. – Нельзя, чтобы дама ждала.

Она почти каждый вечер томится в его комнате, ожидая, пока Макс наиграется в посредники. Но отказать ему – отказать ей.

– Груз не тяжелый, помазки бритвенные, – продолжил Макс. – Подожди, оденусь, сходим за товаром к вьетнамцам.

Несмотря на пьянки и любовь к красивым жестам, Макс обзавелся темно-коричневой курткой из тонкой кожи с массивной желтой молнией. Впрочем, куртка – тоже красивый жест. Олег, который до сих пор ходит в одолженной у Рамиля болоневой курточке, долго бухтел по поводу такой расточительности: деньги-то зарабатывал в основном он.

На улице повстречалась еще одна девушка в черной куртке и с красным зонтом. Казалось, что это та самая, ходит туда-сюда, ожидая, когда ей обрызгают колготки еще раз. Женщины с одинаковым усердием твердят о своей неповторимости и строго следуют моде, чтобы не отличаться от других. Нет, оказалась не та, поплоше личиком.

В переходе под Пушкинской площадью торговали цветами и газетами и журналами. Новых изданий в продаже появилось столько, что на каждого читателя хватит по одному. По обе стороны тоннеля стояли столики, на которых были разложены журналы, в основном зарубежные. Женщины интересовались модами, мужчины – голыми девицами. Цены на журналах были указаны двойные: купить и посмотреть. На смотрины кое-кто раскошеливался, а покупали редко. Примерно через каждые десять метров столики с печатной продукцией разрубали на отрезки торговцы цветами. Женщины обходили их как можно дальше, цепляя бедрами столики на противоположной стороне. Как бы уравновешивая красоту, неподалеку от цветов обязательно стоял или чаще сидел прямо на полу нищий, мужчина или женщина, с обязательной грязной картонкой, на которой четко, крупными буквами и на удивление безграмотно был нацарапан удар по состраданию: «Люди добрые помогите Христа ради…» Дальше сообщалось, из какой горячей точки сбежал нищий. Вспыхивал где-нибудь новый конфликт – и все московские нищие оказывались беженцами оттуда.

У входа в «Макдоналдс» выстроилась очередь. Все с головы до ног – от кепки до ботинок – в натуральной коже. Доперестроечное богатство пахло джинсовкой, нынешнее – натуральной кожей. Даже нищий здесь был в кожаной куртке, надетой поверх нового камуфляжного костюма нараспашку, чтобы видна была медаль «За боевые заслуги», – одноногий молодой парень. Он опирался на красновато-коричневые костыли и выставлял вперед холеную белую руку с голубым десантным беретом и уполовинненую ногу с подколотой булавкой пятнистой штаниной. Во взгляде была не просьба, а требованье. Выходящие из ресторана подавали ему щедро. Наверное, за то, что не раздражает взор лохмотьями и язвами. Неподалеку от нищего стояли мужчина и две женщины с плакатами, протестующими против повышения цен в американском ресторане. Судя по ухоженным лицам без отпечатка злобной совковости, все трое были иностранцами. Да и какой русский додумается до такой глупости?! В «Макдоналдс» ходят те, кому деньги некуда девать, а таким, чем дороже, тем престижнее.

Макс привел во двор старого дома. Здесь давно не убирали, бумажки успели посереть. У входа в подъезд валялся дырявый, с вмятиной, желто-зеленый, резиновый мяч. Во вмятине накопилась вода. Макс кинул в нее недокуренную сигарету. Она, пшикнув, выпрыгнула из впадинки и медленно поползла вниз по мокрому боку мяча.

– Подожди здесь, – сказал Макс.

На дереве, под которым стояли два серых мусорных контейнера, наполненных с верхом, закаркала ворона. Ее было трудно разглядеть – сливалась с потемневшим, мокрым стволом дерева. Птица слетела на землю, опустилась рядом с остатками песочницы, напоминающей пятно размытой, бледно-желтой краски. От песочницы к контейнерам перебегала толстая крыса с длинными розовыми сосками. Ворона догнала ее, схватила за хвост. Крыса обернулась, встала на задние лапы, согнув передние у груди, отчего стала похожа на каратеиста. Роста она оказалась почти такого же, как птица. Ворона отпустила хвост и отпрыгнула, а когда крыса побежала дальше, догнала и тормознула вновь. Крыса опять приняла боевую стойку и была отпущена. Так продолжалось до тех пор, пока крыса не спряталась под мусорный контейнер. Ворона села на контейнер сверху, на самый край, принялась рыться клювом в мусоре, но время от времени поглядывала вниз, поджидая крысу.

Макс вышел из подъезда с двумя большими сумками из синтетического волокна, сине-белой и красно-белой. Обе были натрамбованы от души.

– На, – протянул он красно-белую, которую нес в левой руке. – До метро помогу, а дальше сам потащишь. Схему не потерял?

Перед выходом из дома он дал лист бумаги, вырванный из тетрадки в косую линейку, таких сейчас и не найдешь уже, на которой была нарисована схема рынка в Лужниках и обозначены места, где торгуют Рамиль и Олег.

– Шустрые ребята – вьетнамцы. Такая мелкота, а дела заворачивают… – сказал Макс. – Жил у нас в соседнем дворе такой же мелкий, только кореец, кажется. Играли мы в футбол и выставили окно на первом этаже. Мяч разбил первое стекло вверху, упал между рамами. Подоконник был высоко, вот корейца, как самого мелкого, и подсадили, чтобы мяч достал. Залез он, переклонился через разбитое стекло – а оно посередине пикой торчало, – не достает. Он на цыпочки привстал, тянется – никак. Вдруг ноги соскользнули, и он накололся на пику. Орет, дергается и опускается все ниже. Кровища ручьем по стеклу. Пока взрослых позвали… – он присвистнул и перехватил сумку другой рукой.

Ноша была не очень тяжелой, но неудобной, об ногу билась. У входа в метро Макс отдал вторую сумку и сунул в карман деньги на входной билет на рынок.

– С рук не бери, в кассах сейчас очереди уже нет, – сказал он. – Передашь ребятам, что вьетнамцы подняли цену на червонец.

Макс швырнул несколько мелких купюр нищенке, одетой в рваный и грязный болоневый плащ и обутой в дырявые тапочки со стоптанными задниками. Голые ноги ее покрывали синие узлы вен.

С двумя сумками идти было удобнее, хоть и тяжелее. И постоянно стукаешься ими об такие же сумки в руках других людей. Такое впечатление, что вся страна кинулась в торговлю. Синтетические сумки стали символом эпохи «купи-продай».

В вагонах орудовали другие нищие – «говорящие». На «Чеховской» вошла цыганка с выводком мал-мала-меньше. С тем неповторимым цыганским произношением – акцент не акцент, а будто преднамеренное коверканье слов, – оттарабанила речь и пошла по вагону, собирая деньги и останавливаясь перед теми, кому надо было особое напоминание. Почти все ее остановки оправдывались. Обобранные люди, видимо, еле сводящие концы с концами, кривились, точно сами забрали у кого-то последнее. Дети терроризировали неохваченных мамашей: подойдут к женщине или мужчине и молча дергают за одежду, глядя прямо в глаза. Работали неспешно, но за перегон прочесали весь вагон.

В переходе с «Боровицкой» на «Библиотеку Ленина» трудились старушки. Одна, сухонькая, подвижная, шла навстречу потоку и требовательно протягивала руку. Получив купюру, быстро прятала внутрь своих черных одежек, которых было много, наверное, весь свой гардероб напялила. Другая, тоже худая, сидела на раскладном стульчике у стены и держала на коленях картонную коробку из-под обуви с двумя крошечными котятами и картонкой с довольно грамотной просьбой подать на корм животным. Котятам на неделю хватило бы пакета молока. Почти у эскалатора, мешая пройти, стояла толстая тетка с раздутой, сырой физиономией, будто всю ночь пила воду. Эта просила на лечение. Конечно, простоишь в такой толчее и духоте несколько часов – никакого здоровья не останется.

На «Спортивной» по центру зала стояли перекупщики, предлагали входные билеты на рынок «почти задаром и без очереди». Кое-кто покупал у них. Рынок, можно сказать, начинался прямо от выхода из метро. Слева и справа выстроились в изломанные шеренги сручники и чего только не предлагали. Нищих было столько, что перестаешь их замечать.

В кассах, действительно, не было очереди. Работало их несколько, обслуживали быстро. Билеты рвали мордовороты с синими выписками из уголовного кодекса на здоровых лапищах. От них несло свежим перегаром, но на ногах стояли твердо. Между высоченным забором из металлических прутьев и началом торговых рядов было свободное пространство шириной метров в десять, словно для разгона. Разбежался и вклинился в поток, который сдавливает со всех сторон и несет за собой, успевай только ноги переставлять, иначе затопчут.

Сначала глаза выхватывают товары, разложенные на прилавках и развешенные на веревках и шестах в несколько ярусов, а уши – зазывные крики продавцов, но вскоре предметы и звуки сливаются во что-то одно, не поддающееся описанию и обозначению, которое является частью потока. Вдруг видишь что-то яркое – кофточку, полотенце, мягкую детскую игрушку, – оно, гудя, приближается, как бы падает на тебя, потом резко отшатывается и исчезает, сменяясь другой вещью. У высокого круга стадиона толпа разделилась на несколько ручьев, выкинув на отмель прихваченный по пути мусор. Предметы и звуки разъединились и немного померкли. Теперь можно тряхнуть головой, возвращая ее в нормальное, дорынковое состояние и посмотреть на схему, нарисованную Максом. Картограф из него никудышный. Впрочем, здесь и по сверхточной военной карте не сориентируешься. Оставалось понадеяться на удачу.

В этой части рынка людей было меньше. Начинаешь замечать, что шмотки, новые, не растерявшие фабричные запахи, повторяются, что в их смене есть закономерность. Как бы в муфтах из товаров стояли продавцы, мужчины и женщины всех возрастов и национальностей, даже негр один попался. Какие-то они все были одинаково блеклые. Казалось, что лицо определяет товар, которым торгуют: женщина-майка, мужчина-джинсы, старуха-шампунь…

– Новое слово в чистке обуви! Всего одно движение – и ботинки новые! – прокричал над ухом парень, стоявший в проходе, наклонился и провел чем-то по ботинкам. Жест был удивительно холуйский. Ботинки действительно заблестели, как новые. Парень разогнулся и сунул под нос что-то в темно-коричневом пластмассовом футляре. – Понравилось? Покупай!

Ровесник и, может быть, студент. Хотя нет, интеллекта на лице не хватает даже на троечника из технического вуза. Здоровый, голодом явно не изнурен. Парень потупился и большие, оттопыренные уши полыхнули. Казалось. сейчас швырнет новое слово в чистке обуви на землю, выматерится и уйдет с рынка раз и навсегда, выбрав между деньгами и гордостью последнее.

– Всего одно движение!.. – послышался сзади голос парня, постепенно набирающий былую силу, звонкость.

Дальше посреди прохода играли в так называемую беспроигрышную лотерею. На столике были разложены картонки с номерами, стоял прибор, похожий на переносной телевизор, – мышеловка, а чуть в стороне – японская магнитола – кусок сыра. В газетах все время писали, что это мошенники, что еще никто никогда не выиграл, но народу возле лохотрона толпилось порядочно, и не разберешь, кто из них «свои», а кто будущие жертвы.

– Эй, парень, на билет, забесплатно, я выиграла, ухожу, – девица с толстым слоем черной туши на ресницах совала карточку с цифрой «7». – Счастливый номер, и ты выиграешь!

– Не смеши меня.

– Я что, похожа на клоуна?! – искренне возмутилась она.

Глаза ее, карие с желтыми стрелками, смотрели, не выражая ничего. Им было не до этого, пытались удержать тяжесть ресниц, на которых тушь лежала толстым слоем, как раствор на кирпичной кладке.

– А я – на лоха?

Девица в ответ моргнула, верхние ресницы рухнули на нижние, раствор на раствор, и на щеки полетели брызги – несколько черных тонких частичек.

Метрах в трех от лохотрона стоял голубой вагончик, рядом с которым переминались с ноги на ногу четверо качков с извилиной на лбу: пытались что-то вспомнить, а что – уже забыли. Они пили пиво из бутылок. Рядом с ними, но как бы сами по себе, пили такое же пиво два милиционера, похожие на качков как фигурами, так и тупыми ряхами, полными презрения и беспредела. И те, и другие следили за порядком, который был у них общий.

Сзади схватили за рукав, сильно дернули, и раздался веселый голос Рамиля:

– Эй, ты куда?!

– Не заметил тебя. Тут такая толкотня…

– Я сначала тоже не мог врубиться. Пока место свое найду, час проплутаю, фалян-тугэн, – признался Рамиль, забирая сумки.

Он хотел еще что-то сказать, но, как всегда, захлебнулся в чувствах, и молча протиснулся в узкий проход между фанерными столиками, на одном из которых стояли открытые коробки с помазками для бритья, а на другом лежали пляжные сумки – прямоугольные кусочки лета. За вторым столиком торговала женщина в возрасте немного за сорок с рыжими, крашеными хной, волосами и с тем выражением лица, которое между женщинами считается умным.

– Друган притащил еще две сумки, будет, чем торговать! – сообщил Рамиль рыжей соседке и сразу повернулся к ней спиной. – Одну сумку надо отнести Олегу. У него место получше, я ему свое уступил, он уже все распродал. Сам отнесу. Ты пока найдешь, рынок закроется. Поторгуешь вместо меня. Вот цены, – показал он картонку, на которой через кривую линию были написаны розничная и оптовая цена. – Будут покупать больше десяти коробок, можешь скинуть немного.

– Чуть не забыл, Макс передал, что вьетнамцы подняли цену на десятку.

– Чурки узкопленочные! – беззлобно ругнулся Рамиль, который, как и большинство нерусских, любил обзывать более нерусских. – Алла, дай ручку, – обратился он к соседке. Повысив цену на помазки, он вернул ручку и попросил женщину: – Поможешь ему, если что. За мной не заржавеет!

– Да?! – кокетливо молвила она и сразу помолодела лет на пять.

– Конечно, фалян-тугэн! – пообещал он и вклинился с сине-белой сумкой в толпу покупателей.

– Учитесь вместе? – спросила Алла, проводив Рамиля добрым, материнским взглядом.

– Да.

– Легкий человек. С таким хорошо преодолевать трудности, – сказала она.

– Но выбираем мы тех, с кем хорошо преодолевать радости.

Алла улыбнулась, но ничего не сказала, потому что к ее столику подошли две женщины, толстые и кургузые, казалось, при ходьбе цепляющие задницами землю. Они долго рассматривали сумки, мяли, дергали, терли, разве что не нюхали, а купили по помазку. Они уже собрались идти дальше, но появилась третья, такая же кургузая, коротко поторговалась, сбив цену, и забрала два десятка сумок. Первые две и сами купили по сумке.

– Интересно, зачем им зимой летние сумки?

– А вдруг до лета исчезнут?! – иронично произнесла Алла. – Привыкли про запас брать. Мало ли что? Вдруг завтра начнем в обратную сторону перестраиваться?! В нашей стране… – она не закончила, показала рукой на толпу неподалеку от лотерейщиков. – Последи за той цыганочкой.

Девочке был лет семь-восемь. Одета в грязную, длиной до земли, красную юбку в желтую косую полоску, сиреневую кофту до коленей и с закатанными рукавами, наверное, материнскую, и блестящую косынку, из-под которой торчали назад и вбок две короткие косички с серебристыми грязными ленточками. Она шла рядом с женщиной, которая тащила баул. Женщина остановилась, пережидая, когда впереди рассосется пробка. Цыганочка прилипла к ней на несколько мгновений и отошла, пряча под кофту что-то в прозрачном пакете, кажется, мужскую рубашку.

– Разрезала сумку и стащила, – прокомментировала ее действия Алла. – Их тут две промышляют, вторая чуть старше. А туда дальше, – махнула она в ту сторону, куда ушла цыганочка, – мальчишки орудуют, их братья. Там же и взрослые цыгане торгуют, заодно перепродают украденное.

– Круговорот вещей на рынке.

– И не только вещей. Видишь, милиционеры отходят от вагончика? – продолжила она. – Чтобы не мешать. Сейчас там будут разбираться с должником, вон тем, в черной куртке.

В черную куртку был одет мужчина лет тридцати двух, хилый и суетливый. Он, размахивая руками, пытался что-то объяснить мордоворотам. Они слушали и кивали головами: понимаем, мужик, какие базары?! Из вагончика выглянул еще один мордоворот, что-то приказал. Братки допили пиво, отдали бутылки появившемуся неведомо откуда бомжу, затем, трижды махнув кулаком, выбросили пальцы, сложили и посчитали, на кого выпал жребий. Счастливчик обнял хилого мужчину за плечи, как лучшего друга, и повел за вагончик. Через несколько минут вернулся один. Еще минут через десять появился мужчина. Лицо его превратилось в красное месиво, а куртка была в серых следах от башмаков, словно по нему протоптался десяток покупателей. Он прошел мимо братков и вернувшихся к вагончику милиционеров, которые не хотели его замечать. У всех шестерых появились в руках бутылки пива. Пили как бы врозь: милиционеры чуть в стороне.

И Рамиль принес пиво, точно такое же.

– На, – протянул он бутылку, уже открытую. – Мы с Олегом коньячка по полтинничку приняли. Будут здесь проносить, и тебе возьму.

– Не надо.

– Наше дело предложить, ваше дело отказаться, фалян-тугэн! – радостно выдал Рамиль и спросил: – Отсюда сразу домой?

– Да.

– Камиль звонил, обещал приехать сегодня. Будьте кто-нибудь дома, ты или Макс, – попросил Рамиль.

– Хорошо. А чем Камиль сейчас занимается?

– Торгует, фирму открыл. Уже раскрутился, сюда на фуре двадцатитонной приедет за товаром, – ответил он. – А начинал с сахара. Купил три тонны на заводе и повез продавать по деревням. Конец лета, самый сезон – размели влет, фалян-тугэн. Не то, что мы – по мелочевке клюем! – радостно пожаловался он и предложил: – Сходим посмотрим, как торгуют Хмурый с Сашей?

– Тоже помазками?

– Они поднялись, обувью торгуют. Раньше нас ведь начали. Сначала Саша, потом Хмурый к нему присоединился. Он и вывел Сашу на обувь. С Хмурым в секции занимался фирмач, дает им на реализацию, – рассказал Рамиль и наконец-то посмотрел на свой товар. – Много продал?

– Не считал.

– Две коробки и восемь штук в розницу, – сообщила Алла.

– Глазастая, все замечает! – похвалил Рамиль. – Кандидат наук!

– Серьезно?

– Иногда мне кажется, что в шутку, – ответила она.

– У нас здесь не какие-нибудь хухры-мухры торгуют, – сказал Рамиль. – С одной стороны кандидат, с другой доктор наук. Сегодня у него институтский день. Послушал бы, какие они темы обсуждают! Одна тетка минут двадцать пыталась врубиться, потом спрашивает: «Родненькие, вы русские или как?» – «Или как, родненькая!» – отвечает ей доктор. Она покачала головой и выдала: «И чего только Господь не сотворит!»

– Сейчас наукой занимаются не те, кто хочет, а те, кто может, – как бы оправдываясь, произнесла Алла, посуровев лицом и постарев на несколько лет.

– Довели страну, сволочи! – кинул Рамиль. – А я их защищал у Белого дома!

Участвовать в любимом народном хобби – ругать правительство – желания не было.

– Пойду я, ноги замерзли.

– А-а, ты же без валенок, – разглядел Рамиль. – В ботиночках тут долго не простоишь. Ну, иди. Спасибо, что привез, за мной не заржавеет!

– Да?! – произнесла, улыбнувшись, Алла.

– Ага, – буднично, не поняв намека, произнес Рамиль и принялся выкладывать из сумки на столик коробки с помазками.

Лохотронщики зацепили двух женщин лет сорока, блондинку и брюнетку. Судя по румянцу во всю щеку и непрошибаемой самоуверенности, обе провинциалки. Москвичам тоже не занимать самоуверенности, но какая-то она у них недоношенная, построенная на презрении не только к другим, но и к себе. Играла блондинка, а брюнетка с азартом наблюдала.

– Эй, а ну, отойди! – прикрикнула брюнетка, заметив, как пытаются «подкормить» противника ее подруги, члена шайки. – Не надейся, не сунешь ему деньги!

– Играешь дальше? – напала блондинка. – Ставь деньги или я забираю!

Подставному нечего было ставить. Видимо, провинциалки прикинулись дурочками, чтобы обуть мошенников. И у них получилось.

– Так-то! Знай наших! – произнесла блондинка и сгребла деньги со стола, хлестким ударом сбив с них руку крупье.

Пачка была толстая, купюры торчали в разные стороны. Блондинка принялась складывать их в стопку, пересчитывая. Брюнетка зорко следила за ней, ведь добычу договорились поделить поровну, а подруге не доверяет. Обе не обратили внимания на девицу с толстым слоем туши на ресницах. Она хапнула деньги и растворилась в толпе. Провинциалки несколько мгновений смотрели на обрывки купюр в руках блондинки, а когда поняли, взвизгнули в один голос:

– Ограбили! Держите ее!

Народ оглядывался, не понимая, кого держать. Воровки и след простыл, а остальные члены шайки сноровисто собирали карточки и складывали стол.

– Верни наши деньги! – напала блондинка на крупье.

– А я у тебя их брал?! – возмутился он.

– Я сейчас милицию позову! – пригрозила она.

– Зови! – ответил он и заржал вместе с сообщниками.

Женщины заревели в один голос. По их лицам было видно, что больше расстроились не из-за потерянных денег, а из-за того, что не удалось кинуть мошенников.

На обратном пути в вагон метро через заднюю дверь зашел старик с аккуратно подстриженными седыми усиками, лицом, покрытым густой сетью красных жилок, и протезом на правой ноге, грубом, самодельным, с набойкой из толстой резины. Сделав на месте несколько шажков и громко постучав по полу протезом, он зычно произнес:

– Уважаемые товарищи! Я не буду рассказывать, что я беженец или что мне надо на операцию! Нет! Я скажу честно: подайте инвалиду на рюмку!

Он уложился в короткий промежуток времени до отправления поезда и все услышали его. Улыбаясь его честности, народ дружно скинулся инвалиду на бутылку.

Макс опять сидел у телефона.

– Есть, – кинул он в трубку, прижимаемую к уху левым плечом, и передвинул правую руку с ручкой на строчку ниже в тетради. – Минуточку, – он прикрыл микрофон рукой и спросил, скосив глаза вверх, отчего нижний, левый, как бы лишился зрачка и радужной оболочки, занырнувших под переносицу: – Отвез?

– Да.

– Они что-нибудь передали? – спросил он.

– Нет.

Макс перевел взгляд на тетрадь, нашел строчку, на которой остановился, и бросил в трубку:

– Дальше.

Инга не приходила, иначе бы в коридоре сохранился аромат ее духов. Этот аромат заводил всех жильцов квартиры, даже Антонина Михайловна выглядывала их своей комнаты поздороваться. Только на Хмурого он не действовал и, может быть, на Макса.

Компьютер казался пожухшим, скукоженным, будто и до него добрались ночные заморозки. Включившись, он загудел усердно и подвоспрял. В комнате сразу стало теплее, уютнее. Сохраненная игра включилась на изображении городского советника, который сообщил:

...

We need a marketplace. [8]

Кряхтят усердно

колокола,

глухих сзывая

немых послушать

о том,

что видели слепые.

В комнате Макса и Олега надрывался телевизор. То ли хвастались им, то ли делились со всей квартирой звуком. Только непонятно зачем, ведь у Рамиля и Жени были точно такие же, марки «Funai», а у Антонины Михайловны, по ее словам, появился черно-белый, подруга подарила, который, опять же по ее словам, такой старый, что должен вот-вот взорваться. Соседи утешали ее, что взрываются только новые, которые на гарантии, она взрыв и гарантирует. Макс лежал на кровати, курил американскую сигарету польского производства и безучастно смотрел на экран. Инга сидела у него в ногах. На ней был темный костюм, именно темный, разглядеть цвет не удавалось, потому что Инга опять была в ореоле, через который можно было разглядеть лишь расплывчатый контур. Хотелось подкрутить ручку контрастности, навести резкость. Оставалось выяснить, на ком находится эта ручка. Еще на Инге была светлая рубашка. Благодаря одежде, похожей на школьную форму, и сложенным на коленях рукам, она напоминала прилежную ученицу. Не хватало пионерского галстука или комсомольского значка. На гвозде, вбитом в дверь изнутри, висел ее черный плащ. Олег сидел на своей кровати, в метре от телевизора, и делал вид, что смотрит в него, а когда случайно встречался взглядом с Ингой, резко отворачивался.

– Присаживайся, – предложил Макс и выпустил толстое кольцо дыма, которое зависло над его лицом, покачиваясь, когда он говорил. – Юру подождем. Позвонил, что скоро будет.

Юра Невский, земляк Андрея, появился в квартире с подачи последнего. Однажды Андрей позвонил и поставил в известность Женю, что в его комнате какое-то время поживет Юра, чтобы Хмурый не удивлялся, когда обнаружит у себя чужого человека. Хмурый не удивился и даже купил для гостя кровать. Никто не знал, фамилия это или кличка – Невский. Спрашивать, а тем более требовать паспорт, было не принято. Порекомендовал друг, соседям не мешает, значит, пусть живет, нет проблем. Юра сообщил, что по профессии художник. Красок и холстов при нем не было, и он ни разу не порывался нарисовать что-нибудь. Профессиональные навыки проявлял, надписывая ценники. Раньше это делали каждый себе, а теперь поручали Невскому. Не скажешь, что его ценники были намного красивее, допустим, Рамилевых, разве что не такие пьяные. Юра помогал Жене убирать участок и еще торговал вместе с ребятами в Лужниках. Деньгами, товаром и советами снабдил его Хмурый.

– Что ж ты щеку не добрил?! – упрекнул Макс Олега. Непонятно было, как он разглядел на таком расстоянии да еще через Ингу. – И на шее пучок топорщится. Перед зеркалом надо бриться.

Олег вскочил с кровати, метнулся к висевшему на стене зеркалу, большому, овальному и в золотистой резной раме «с рюшечками», по выражению Макса. Купил зеркало Олег. Как ни зайдет в комнату, обязательно посмотрится, пригладит волосы. Он приблизил лицо вплотную к зеркалу, пригляделся внимательно. Послюнявив пальцы, потер обе щеки, будто щетину можно стереть, подобно грязи.

– А шея! – продолжал стебаться Макс. – Как с такой можно ходить?! Тебя ни одна баба к себе не подпустит!

Инга, сперва принимавшая его всерьез, заулыбалась, глядя на Макса зачарованно, словно слышала не глупые подколки, а что-то необыкновенно красивое или умное, что, впрочем, для женщин одно и то же.

Олег резко обернулся, вывернул голову, пытаясь увидеть шею. Шея, лицо, лоб и даже залысины покраснели. Казалось, Олег сейчас заплачет от огорчения.

– Он шутит, – попыталась Инга успокоить Олега.

– Какие там шутки! – возмутился Макс и спокойно, точно это делал другой человек, выпустил очередное кольцо дыма и забычковал сигарету. – Вот у нас на заводе были шутники – это да! Сел один кореш на ограждение, из прутьев такое, а его кенты решили подшутить. Один подкрался сзади и приставил к его очку шланг, по которому шел сжатый воздух к турбинкам, а второй открыл вентиль на полную. У бедолаги кишки изо рта выскочили. Вместе с зубами.

Олег заржал, то ли оценив шутку, то ли обрадовавшись, что его оставили в покое, а Ингу передернуло, будто на нее попали ошметки кишок. Она собиралась что-то сказать, но в комнату ввалились Хмурый и Невский. Они были одного роста и чем-то неуловимо похожи, будто Сибирь пометила своих, чтобы не перепутать. Юра был старше лет на семь, носил широкие усы, черные и с зеленцой, будто в них застряла сопля. Лицо у него было бурякового цвета, как у пропойц или людей, работающих на морозе, но после выпивки и на морозе бледнело до нормального. Под расстегнутой, серой, совковой, зимней курткой на нем была джинсовая безрукавка с множеством карманов. Создавалось впечатление, что это карманы сшили вместе в форме безрукавки.

– Я сейчас, вещи заброшу, – сказал Юра и вышел.

– Держи, Макс, – Женя отдал вынутый из-за пояса газовый пистолет, похожий на ТТ. Перемычка в стволе была снята, так что оружие газовым было только по названию. Макс купил пистолет на рынке с рук за пятьдесят долларов. – Он сегодня меня выручил. Я как чувствовал, когда просил его. Пока мы с Саней пересчитывали «кожу» (они поднялись еще выше – торговали теперь кожаными куртками), пока сдавали в камеру хранения, уже совсем стемнело. Идем к метро, а к нам подваливают двое. Я сначала не врубился, думал, закурить попросят. Саня тоже так подумал. А они достают ножи, длинные такие. «Деньги», – говорит один и тянется к моей сумке. Я отпрыгнул. выхватываю пистолет. «Стой, – говорю, – или стрелять буду!» Они смотрят на меня, ждут чего-то, – рассказывал Хмурый взахлеб, точно его все еще колотило в нервном припадке, как бывает после подобных ситуаций.

– Очканули пацаны. Тут кто наглее, кто буром прет, того и верх, – сказал Макс, закурив по-новой. – С тебя бутылка.

– Обязательно! – воскликнул Хмурый, словно бутылку поставят ему, а не наоборот. – Завтра куплю. Только дай пистолет и на завтра, нет, выходной, на послезавтра.

– Обязательно, – пообещал Макс, – ченченем, не глядя.

– А Юрку сегодня кинули, – сообщил Хмурый. – На всю дневную выручку.

Невский оказался легким на помине. Он услышал, что сказал Женя, и покривил рот, пошевелив усами.

– Расскажи им, – предложил ему Хмурый.

– Да очень просто, – неохотно начал Невский, но постепенно разошелся, даже в лицах изобразил. – Прохожу мимо остановки, там как раз автобус отходит. Мимо мужик пробежал, запрыгнул на ходу. Смотрю, он бумажник обронил. Поднимаю, а там пачка стодолларовых. Ну, думаю, подвалило счастье! Тут подходит ко мне другой мужик, кавказец, солидный такой, при галстуке. Я видел, говорит, как ты поднял чужой бумажник, надо вернуть хозяину или поделись. Я пытался отбрыкнуться от него – ни в какую! Сунул ему всю дневную выручку. Думаю, в бумажнике все равно намного больше. Бегом с остановки, дворами, нашел укромное местечко, достаю баксы из бумажника, чтобы выкинуть его, а доллары оказались фальшивыми, – он протянул одну зеленую купюру для осмотра.

– На бугая взяли, – сказал Макс, не проявив к фальшивке никакого интереса.

И Олега она не заинтересовала.

Взяла Инга, потерла пальцем цифры и костюм на портрете и уверенно произнесла:

– Фальшивка.

Не просто фальшивка, а довольно примитивная, выполненная на ксероксе на обычной бумаге, скользковатая на ощупь, без тиснения.

– Ну, что, поехали? – произнес Макс, похлопав Ингу по заду, чтобы встала и дала ему подняться.

– Рамиля будить? – спросил Олег.

– Деревня, он же мусульманин! – сказал Макс, обуваясь.

Инга повязала голову темным платком и превратилась из школьницы в зрелую даму. Казалось, сейчас из коридора прибегут, громко крича, ее детишки, схватят за руки и, перебивая друг друга, примутся делиться самими последними впечатлениями.

– А ты едешь, Хмурый? – спросил Олег.

– Деревня, я же католик! – ответил Женя. – У нас Пасха уже была.

Макс помог Инге надеть плащ, натянул на себя кожаную куртку. Точно такая же теперь была и у Олега, но, хоть и куплена позже, казалась старее и шибало от нее бражкой, словно недавно замачивали в пиве.

– В нашу пойдем? – спросил Юра, подразумевая церковь «Косьмы и Домиана в Шубине», расположенную на Столешниковом. – Там народищу!

– Поедем подальше от центра и поближе к ее родителям, – кивнув на Ингу, ответил Макс.

– Там церковь недавно открыли, еще не закончили реставрацию, людей будет мало, – сообщила Инга.

– Лови тачку, Олег, – приказал Макс, когда вышли на улицу.

– Впятером не поместимся.

– На метро поедем, – предложила Инга. – Все равно еще рано, ждать придется.

Несмотря на поздний час, людей в метро было много. Вдоль стен в переходах, прореженные нищими, стояли сручники, торговали чем попало, от студенческих проездных и бланков дипломов до породистых щенков. Кому Пасха, куличи и крашеные яйца, а кому на кусок хлеба надо заработать. Стояли плечом к плечу, не втиснешься между ними. Отойдешь – сразу займут место, несколько человек топчутся, ожидая, в начале платформы. Бросалась в глаза анемичная женщина в очках – типичная библиотекарша. Она держала на ладони левой руки с тонким обручальным кольцом на указательном пальце маленькую зеленую черепашку. Во взгляде женщины, устремленном сквозь проходящих мимо людей, было даже не отчаяние, а тоскливое равнодушие, за которым идет самоубийство. Скорее всего, черепашку забрала у сына, потому что больше нечего продать, а с протянутой рукой пока ходить не умеет. Обручалка – память о муже – будет следующей после безмолвного друга.

И Макс обратил на нее внимание. Он, походя, взял черепашку и оставил на ладони деньги.

Сручница какое-то время стояла с протянутой рукой, а сообразив, что произошло, выпала из строя, погналась за Максом. Ее место тут же заняли.

– Подождите, здесь много! – сказала она Максу.

Он посмотрел на нее сверху вниз и произнес иронично:

– Будем торговаться?

Угадал правильно: для нее торговать было зазорно, а уж торговаться…

– Чем кормить ее знаете? – спросила она, чтобы справиться со смущением.

– Конечно! – ответил Макс. – У меня когда-то была целая ферма черепах!

Женщина улыбнулась и отстала от него.

– Держи, летчица, – отдал Макс черепашку Инге. – Будет твоим талисманом в полетах.

Инга училась в авиационном институте по наземной специальности, но уже привыкла к «летчице», не поправляла, как раньше.

– Спасибо! – поблагодарила она, взяв черепашку в две руки и внимательно посмотрев ей в немигающие глаза. – Ее ничем не проймешь.

– Это хорошо, – сказал Макс. – Когда решишь поругать меня, выскажешь всё ей.

– Уверен, что выдержит?! – подначила в ответ Инга.

– Конечно. Она таких слов не знает, – отпасовал Макс.

– С тобой пообщается, узнает, – парировала Инга.

Макс ничего больше не сказал. Видимо, посчитал, что победа за ним, и разрешил проигравшей утешиться последним словом.

Почти все в вагоне с куличами в пакетах или сумках восторженно ехали на праздник. Предвкушение праздника является его составной, если не главной, частью. Многие жевали жвачку. Она – первая ласточка капитализма. Такое впечатление, что люди утоляют голод самым дешевым способом: заплатил гроши – и двигай челюстями хоть целый день.

В тоннеле на выходе из метро спали три дворняжки. Они лежали лапами друг к другу. Одна дернулась во сне, задела соседок, и те тоже заперебирали лапами, будто убегали от кого-то.

Церковь с двух сторон была в лесах. Они как бы поддерживали ее, чтобы не завалилась на бок. Зевак собралось раза в два больше, чем верующих. В основном молодежь. Денег на дискотеку нет, пришли сюда бесплатно развлечься. Милиции было много, как в доперестроечные времена. Тогда оберегали народ от церкви, а теперь кого от кого?

Макс остановился у ворот, сказал Инге:

– Я здесь подожду. Бери Олега, будешь ему молитвы подсказывать, а то он так верит, что ни одной не помнит.

Олег что-то буркнул, наверное, отбился от навета, и провел рукой по голове, проверяя, закрывают ли волосы залысины.

– Я сама плохо знаю, – призналась Инга.

– Могу подсказать.

– А ты откуда знаешь? – удивился Макс. – Ты же атеист.

– Атеист, но крещеный. Бабушка меня во младенчестве крестила втихаря от родителей. А когда подрос, водила в церковь, молиться учила. Это была наша с ней тайна. Мои родители ведь были коммунистами.

– В те времена за такие дела могли их погнать из партии и с работы, – сказал Макс.

– Совсем-совсем не веришь в бога? – спросила Инга.

– Нет. Существует многое, чего мы пока не понимаем, что наука еще не трепанировала. Непознанное страшит, и люди загораживаются от него, чем умеют. И новые знания рождают новых богов. Недаром в последнее время столько сект развелось.

– Променяем старых богов на компьютерных! – предложил Макс.

– Почему бы и нет?! В виртуальном мире не меньше неизведанного, чем в обычном, и хватит места спрятаться всем, кому неуютно в этом. К тому же, хоть компьютер туп беспробудно, иногда откалывает такое, что только диву даешься.

– Прямо, как женщины! – заявил Макс.

Инга не обиделась. Не трудно было догадаться, что считает себя умнее Макса и именно потому, что он считает ее дурой. Инга протянула ему черепашку:

– Подержи, а то неудобно с ней.

Макс небрежно сунул черепашку в карман.

Инга с Олегом и Юрой протолкались через толпу к паперти, неумело перекрестилась. Олег повторил еще хуже, точно передразнивал ее. Только у Юры получилось более-менее. Затем, пропуская вперед Ингу не столько из вежливости, сколько от нерешительности, вошли в церковь.

– Ну, вот, теперь можно заняться чем-нибудь серьезным, – сказал Макс, зорко оглядев окрестность.

Неподалеку стояли две девушки, жевали жвачку и громко обменивались впечатлениями. Обе в мини-юбках. Одной шло, а у второй ноги были такие худющие и с полуметровым разлетом, что без крайней надобности показывать их не стоило. Впрочем, весна – уважительная причина.

– Клевые телки, – оценил их Макс. – Снимем?

– Не хочу.

– Дело хозяйское. А мы попробуем, – сказал он и направился к девушкам.

Уже через минуту они смеялись втроем. Такое впечатление, что знакомы давно – выросли в одном дворе, не меньше. Макс что-то втирал, наверное, очередную страшилку, а телки внимали, мерно двигая челюстями.

У церкви народ зароптал, заволновался, смещаясь вправо-влево, будто объявили, что сейчас будут давать дефицит, но не уточнили, где. Милиционеры стряхнули с себя сонную расслабленность, подтянулись к ограде. Толпа погудела и стихла, никто так и не понял, из-за чего сыр-бор. Пока это все происходило, Макс исчез вместе с девушками. Их не было с полчаса, а когда вернулись, то говорили громче. Девушка с худющими ногами вцепилась рукой в прут ограды и не отпускала его, точно боялась, что не устоит без опоры. Ограду недавно выкрасили в зеленый цвет, еще не успела насытиться пылью, потемнеть.

На колокольне затрезвонили. Удары лихорадочные, словно били набат. Не то, что мелодию, даже какую-нибудь организованность в колокольном звоне уловить было невозможно. Новые церкви появлялись так быстро, что не успевали обучать звонарей. Зеваки подтянулись поближе к ограде, чтобы посмотреть крестный ход. Протиснуться между ними смог бы только Макс, но он и так стоял у ограды. Оставалось наблюдать поверх голов более шустрых. Верующие шагали медленно, однако беспорядочный перезвон создавал впечатление нервозности. Казалось, сейчас перейдут на бег и примутся крушить все на своем пути.

Инга после службы была размягченной, словно долго лежала в ванне, наполненной горячей водой. Движения наполнились материнской нежностью: все вокруг – ее дети. Плавно повернув голову, повязанную темной косынкой, она посмотрела в ту сторону, где стоял Макс с девицами. Она не могла видеть их – закрывали люди, вышедшие из церкви, – наверное, интуиция подсказала.

– Христос воскрес!

Инга хотела услышать эти слова от другого, даже не попыталась скрыть разочарование.

– Воистину воскресе, – ответила он.

Губы ее были теплы и мягки, а щеки – холодны и упруги, как бы отталкивали. Аромата духов не слышно, будто Инга сняла его перед входом в церковь и пока не надела.

– Так-так-так! – раздался рядом насмешливый голос Макса. – Прелюбодействуем?!

– Прекрати, Макс, – тихо произнесла Инга с материнскими нотками в голосе, точно усмиряла не в меру расшалившегося малыша. Она поправила косынку, как бы подоткнула ее, чтобы щека открылась побольше. – Христос воскресе!

– Воистину! – ответил Макс, уже пьяненький, взял ее руками за голову, приложился губами к правой щеке, левой, а потом поцеловал в губы, в засос, кощунственно.

Инга ждала этого и хотела.

Люди торопливо расходились по домам. Побыли хорошими – пора и честь знать.

Стрижи шлифуют

вечернее небо,

чтобы ночь

опускалась

быстрей.

Аромат ее духов заполнял квартиру осторожно, словно двигался по неизведанной территории. Сперва залетало маленькое облачко-разведчик, убеждалось, что опасности нет, и исчезало. Затем аромат протискивался под дверью плоским щупальцем, расширял лазейку и врывался всей своей мощью – Инга пришла. Казалось, что даже игровое пространство внутри монитора пропитывалось запахом ее духов. По крайней мере, изредка оттуда выплескивалась насыщенная этим запахом волна воздуха, словно кто-то невидимый нажимал там на пульверизатор пустого пузырька из-под духов. Может быть, это происходило тогда, когда Инга проходила мимо комнаты, но, скорее всего, выражал всплеск эмоций девушки, потому-то постучала в дверь как раз в промежутке между двумя волнами.

– Заходи, Инга!

Дверь отворилась в два приема – сперва чуть, а затем до половины. Инга протиснулась в комнату, держась рукой за торец двери, точно боялась, что дверь сейчас захлопнут. На ней были джинсы, новые, но с горизонтальной, намеренно разбахромленной прорехой на правом колене, и белая футболка навыпуск, великоватая в плечах, через которую еле-еле просматривались темные полукружья и соски. Когда Инга двигалась, груди колыхались не в такт, немного с запозданием, и набрякшие соски чертили футболку изнутри. В этой одежде она казалась доступнее, похожей на тех пустышек, на которых частенько западал Макс. Теперь и к ней липло слово «вертихвостка». Впрочем, даже в этой одежде она не была похожа ни на одну другую девушку, оставалась самой красивой, хоть и по-другому, не так, как в своей обычной одежде.

– Привет! – произнесла она и закрыла дверь осторожно, точно боялась хлопнуть и разбудить спящих.

– Здравствуй!

– Не помешаю? – спросила она, улыбнувшись виновато.

– Конечно, нет! Я рад, что ты пришла!

– Договорились с Максом, а он где-то шляется, – пожаловалась она. – Я посижу у тебя.

– Сколько хочешь.

Она подошла к журнальному столику, поглядела на экран монитора без того напряжения, с которым обычно пялятся люди, не умеющие обращаться компьютером, причем бояться не столько его, сколько сломать в нем что-нибудь по неосторожности.

– Чертей гоняешь? – задала Инга вопрос и объяснила: – Так у нас в институте называют компьютерные игры.

– Хочешь поиграть?

– Нет, – оказалась она. – Что вы в них интересного находите?! У нас весь институт на играх с ума посходил. Только и разговоров, кто сколько уровней прошел.

Инга села на стул у стола, боком к компьютеру. Верхние ресницы у нее были подведены черной тушью и загнуты кверху кончиками, а нижние не разглядишь, словно их и нет вовсе.

– Приятные у тебя духи.

– Да?! – произнесла она со смесью иронии, удивления и радости. – А Макс заявил: «Сладковатый запах, как от покойника». Я не поняла, нравятся ему духи или нет?

– Нравятся. Это он так шутит.

– Он умеет так шутить, – согласилась она.

– Иначе бы попросил поменять.

– Он не умеет просить, – с ноткой гордости за него сообщила Инга, – только требовать.

– Но он и не потребовал.

– Нет. И я не знаю, хорошо это или нет. – произнесла она, глядя в стену перед собой, будто там, под старыми обоями, и находился собеседник. Складывалось впечатление, что она разговаривает сама с собой вслух. – Наверное, плохо. Я стала ему безразлична.

– Тебе показалось. Просто у него своеобразная манера общения: чем лучше относится, тем хуже обращается.

– Ты думаешь… – она запнулась, подбирая слова, – …я ему нравлюсь?

– Ты не можешь не нравиться.

Она улыбнулась и оторвала взгляд от стены. Глаза посветлели, наполнились изумрудной сочностью.

– Не утешай, – сказала она. – Макс охладел ко мне.

– Нет.

– Да, – произнесла она, снова улыбнувшись.

– Нет.

– Он завел какую-то малолетку. Я видела из окна, как он провожал ее, – сообщила Инга.

Интересно, какую из дюжины Максовых малолеток она видела?

– Может, это он подружку Рамиля провожал до метро? Она приехала, а Рамиль с Олегом за товаром пошли и заодно напились, вернулись заполночь.

– Какая она из себя – подружка Рамиля? – спросила Инга.

– Обычная финтифлюшка.

– Тогда она! – радостно молвила Инга, но заметно было, что не очень этому верит. – Может, он и сегодня ее провожает?

– Не думаю. Они собирались с Рамилем попить пива.

– У нас на углу? – спросила она.

– Вряд ли. Они там недавно подрались с кем-то, чуть в милицию не попали.

– А мне он ничего не рассказывал, – произнесла Инга.

– Видимо, похвастать нечем было.

– Это он любит! – Она повернулась к окну. – Вечер сегодня чудный. Не хочешь погулять?

– А если Макса встретим?

– Думаешь, приревнует? Это чувство ему не знакомо, – молвила она.

Вечер, действительно, был чудесный. Кожу, нежно касаясь, обдувал ветерок, легкий и теплый, будто рядом кто-то невидимый выдыхал открытым ртом. В чистом небе скользили стрижи, вскрикивая пронзительно, жалобно. Может быть, горевали о потерянном жилье – разрушенном доме на углу с Петровкой. Темно-серый двухметровый забор, уже почти весь разрисованный и расписанный молодежью, ограждал развалины. С восьми утра и до шести вечера самосвалы вывозили оттуда строительный мусор. Колеса машин накатали бледно-коричневые колеи на асфальте. Торец соседнего дома – когда-то общая стена с разрушенным – был светлее фасада. На гладкой, без окон и дверей, серо-желтой стене висел на уровне третьего этажа темно-синий радиатор.

– Декорация для театра абсурда.

– Ты о чем? – спросила Инга, проследила за его взглядом и заулыбалась. – Ой, точно! А я два раза сегодня проходила здесь и не заметила!

На Петровке выстроились «плечом к плечу» с десяток киосков. Забиты были одинаковым товаром – импортные сигареты, спиртное и жвачка, а за всю Россию отдувалась водка, – но у каждого киоска было по несколько покупателей. Отоваривались с лихой безрассудностью, словно тратили не свои деньги, а были подсадными, заманивали покупателей.

На скамейках у Большого театра сидели парни с женственными или слишком мужественными лицами. Как ни странно, на Ингу они смотрели заинтересованно.

– По вечерам здесь собираются… – она замолчала, подбирая выражение.

– …«машки» на «Голубой огонек».

– Не знала, что это так называется! – улыбнулась она. – Они сейчас в моде.

– И зря. Не стоит хвастаться болезнью.

– Считаешь, что это болезнь? – спросила Инга, и по тону не трудно было догадаться, что и сама придерживается того же мнения.

– Сифилис души. Между мужчиной и женщиной непреодолимая пропасть.

– А трансвеститы?! – не согласилась она.

– Это прыжок в пропасть, а не через нее.

– Многие гении болели этим, – произнесла она без эмоций, повторяя чьи-то слова.

– И обычным сифилисом тоже. А еще больше было тех, кто болел одной из них или обеими сразу, но гением не являлся. Вели бы себя скромнее, как, допустим, туберкулезники, не дразнили стадо.

Инга посмотрела по-другому, словно обнаружила, что ей подменили попутчика:

– Странно, я почему-то думала, что ты молчун. Обычно сидишь в углу, слова из тебя не вытянешь.

– Не умею говорить громче всех. А если бы и умел, ты бы все равно слушала не меня.

– Ты так думаешь?! – низким голосом произнесла она, посмотрела кокетливо и сразу стушевалась, будто попыталась соблазнить подростка и одернула себя.

– Рядом с тобой думать не получается.

– Спасибо за комплимент, – высоким голосом произнесла она привычно.

– Это не комплимент, а констатация факта.

– Пойдем в Александровский сад, – быстро сказала Инга, меняя тему разговора. Наверное, испугалась, что сейчас услышит объяснение в любви.

Дальше шли молча. Инга все время вырывалась вперед, наверное, давая понять всем, что с ней просто знакомый. Только у спуска в подземный переход чуть отстала да и то потому, что навстречу по лестнице поднимались с десяток кавказцев, скорее всего, чеченцев. Все они были в шелковых турецких разноцветных рубашках и черных брюках, широких в бедрах, и лакированных остроносых туфлях. Одеколоном, сладким, пряным, от них прямо шибало. От всех одинаково, видимо, из одного ведра поливались. Взгляды наглые, уверенные в безнаказанности. Увидев Ингу, чеченцы дружно оскалились, заблестели золотыми зубами. Разминувшись с ней, громко заржали.

Инга догнала, цепко схватилась за руку у локтя и потянула вперед. Лицо ее было напряжено.

– Пойдем быстрее, – упредила она вопрос. Когда в переходе повернули за угол, отпустила руку и произнесла тихо: – Как я их ненавижу! Спустились с гор, дикари!

– Они тебя оскорбили?

Инга не ответила.

– Почему ты мне не сказала?

– И что бы ты им сделал?! – оглянувшись, раздраженно бросила она.

– Не знаю, но что-нибудь…

– А потом они с тобой, – резонно заметила она. – Был бы Макс…

– И его не побоялись бы. Они сейчас козырные, потому что в Москве хасбулатовщина.

– Да, – согласилась Инга, – как тараканы: один завелся, сразу другие наползут. – Она сделала несколько шагов со склоненной головой и произнесла более спокойно, даже с нотками вины: – Это, наверно, плохо, что я такая шовинистка, но ничего не могу с собой поделать.

– Ты не шовинистка. Все недолюбливают другие национальности. Они не такие, чужие, вызывают настороженность и следовательно – враждебность. Срабатывает инстинкт самосохранения нации. Отдельного человека можем принять, весь народ – нет. Только дураки или подлецы заявляют, что любят всех. А шовинист – это тот, кто от чувств переходит к действию. Как эти, вспрыснутые. С чеченкой они бы себя так не вели. Чем и хорош виртуальный мир, что там нет ни наций, ни рас, ни религий; там все одной виртуальности, ты и я.

– Все, хватит о них, давай о чем-нибудь приятном, – произнесла Инга.

– О тебе?

– Можно обо мне, – улыбнувшись, согласилась она. – Когда я была маленькой, родители часто подкидывали меня к бабуле, и мы с ней шли гулять сюда, в Александровский сад.

– Ты в ее комнате сейчас живешь?

– Да. Она прописала меня к себе и, когда умерла, я перебралась в Столешников, – рассказала Инга.

Все скамейки в саду были заняты молодежью. Несколько пар расположились прямо на газоне, и милиционер, старший лейтенант в кургузом сером кителе, старательно делал вид, что не замечает их. Раньше такую вольность разрешали только иностранцам. Урны были переполнены светлыми обертками от мороженого и напоминали шапки пены над пивными бокалами.

– Наверное, старею, – кокетливо произнесла Инга, – потому что с каждым разом Александровский кажется мне все меньше и хуже, запущеннее. И милиционеры раньше стояли через каждые двадцать метров.

– Мусоров было больше, а мусора меньше.

– Не любишь милицию? – спросила Инга.

– Это святая обязанность русского интеллигента. Но я не имею на нее право, потому что мой отец был милиционером, начальником уголовного розыска, и по должности, и по жизни.

– Он погиб? – спросила она.

– Да… Его убил я.

– Ты так спокойно говоришь, что можно поверить, – произнесла она и улыбнулась виновато, как бы предлагая свести все к шутке.

– Он заболел. Терял сознание на несколько дней и… не контролировал себя. Ему было очень стыдно. Это я уже потом понял, а он никогда не жаловался. Он был очень сильный. Настолько сильный, что не умел быть слабым. И считал, что остальные должны быть такими. Даже дети… За неделю до летних каникул я зашел после школы в больницу. Он был в сознании, обрадовался мне. У него отросли длинные волосы, совсем седые, стал похож на хиппи, которых жутко ненавидел. Он поспрашивал меня об оценках, а потом говорит: «Хочешь, научу разбирать пистолет?» Мог бы и не спрашивать. Он рассказал, где спрятан ключ от сейфа, и я сбегал домой за оружием. Когда нес его по городу, чувствовал себя подпольщиком, героем-пионером. Отец разобрал пистолет, рассказал, какая деталь как называется. Ему вдруг стало плохо. Глаза закрыл, а по выбритой, сизой щеке течет слеза. Руки задрожали, детальку уронил. Они были худые-худые и землистые. «Давай помогу», – предложил я. А он, не открывая глаз, говорит: «Иди домой, иди, иди…» – и подталкивает меня. Рука слабая, я еще подумал, что легко бы поборол ее. До вечера я играл в футбол на школьной спортплощадке. Прихожу домой, а мама сидит в кресле в темной комнате и говорит мне тихо, будто подсказывает: «Это ты убил его».

Рядом, со скамейки, послышался дружный веселый смех. Там сидели несколько пар, девушки на коленях у юношей, пили пиво из двухлитровой пластиковой бутылки, пуская ее по кругу. Наверное, студенты из расположенного неподалеку корпуса МГУ.

Инга взяла под руку, мягко, будто нуждалась в поддержке, но боялась, что оттолкнут.

– Любишь футбол? – спросила она низким голосом.

– Не очень. Поиграть – могу, а смотреть – нет: ногтей на руках только на полтайма хватает.

Инга о чем-то задумалась, очень важном, потому что перестала «регистрировать» восхищенные мужские взгляды.

– У меня такое впечатление, что только сегодня познакомилась с тобой, – молвила она высоким голосом.

– А у меня – что знаю тебя всю жизнь и что…

Инга не дала договорить, опять ловко перевела стрелки:

– Знаешь, как мы познакомились с Максом? – не дожидаясь ответа, продолжила: – Я к подружке шла. Прохожу мимо винного магазина, вдруг какой-то тип перегораживает дорогу и говорит: «Здравствуй, лапочка!» Я даже не глянула на него: мало ли пристает всяких?! Пытаюсь обойти, а он не дает, говорит: «Были бы у меня такие красивые глаза, я бы тоже ни с кем не здоровался!»

– Они у тебя не просто красивые. Зеленый цвет – цвет чар, колдовства.

– Ага! – с отголоском прежней боли произнесла она. – Меня из-за них в школе ведьмой дразнили! Знал бы ты, сколько я из-за них ревела!

– Завидовали.

– Мне и мама так говорила. Ее тоже в детстве дразнили, – сообщила она. – Не знаю, откуда Макс узнал – я ему не рассказывала, – но когда злится на меня, называет ведьмой.

По мере произнесения этой фразы, голос Инги с высокого вдруг изменился на низкий. В момент перехода было такое ощущение, будто упал в воздушную яму.

– Пойдем домой, – произнесла она устало.

Серо-багровые тени

врезает в чужие сетчатки

стальное перо,

которое, морщась, макаю

в пепел сердца.

Хмурый, как всегда, вломился без стука. Видимо, считал, что и все остальные обладают способностью угадывать приход гостей. Лицо его кажется более заостренным, чем обычно. Так бывает, когда он рвется к намеченной цели, уже видимой, вот-вот достигнет. На скрытые за горизонтом у него не хватает дыхалки.

– Пойдем со мной, – приказным тоном произнес Женя и притопнул ногой, обутой в кроссовку цвета детской неожиданности. Такое впечатление, что именно сейчас и вляпался в нее, испачкав обувь.

– Куда?

– К Белому дому, – ответил он, сморщившись, будто еще и учуял вонь того, во что вляпался.

– Не хочу. Мне не нравятся обе стороны баррикад.

– Тебя и не зовут на баррикады, – отрезал Хмурый. – Надо ребятам хавку отнести.

Рамиль, Макс и Олег, по инициативе первого, оказались в Белом доме с того дня, как Руцкого накрыла мания величия. В Рамиле сработал основной российский инстинкт – противиться законной власти любым способом, а Макс и Олег нашли повод увильнуть от рынка и уборки своего – бывшего Камилевого – двора, который был их платой за проживание в квартире. И Хмурому рынок уже порядком надоел, но так хотелось стать богатым! Тем более, что каждый день мог потрогать руками приближение к цели.

– Сам не донесешь?

– Донесу. Но вдруг надо будет мусоров отвлечь, что в оцеплении?! – ответил он и добавил обиженно: – Друг ты или нет?!

Задающие такой вопрос знают ответ, но уверены, что услышат противоположный. Для этого и задают его.

На Пушкинской улице напротив продуктового магазина была баррикада из домостроительных плит, опор. Создавалось впечатление, что где-то неподалеку разобрали недостроенный дом, может быть, тот, что на углу Петровки. Около мэрии толпился народ. Голоса людей сливались в негромкий монотонный гул, напоминая гудение пчелиного роя. Неподалеку от Дмитрия Донского горел костер. Слишком высокий, чтобы греться около него. Окорее, должен был символизировать боевой дух собравшихся, но больше походил на прощальный пионерский костер. Пламя иногда поднималось выше постамента, и в некоторых ракурсах чудилось, что оно поджаривает коня вместе с всадником и у князя чадят сапоги.

– Дерьмократы! – обругал толпу Женя.

– Здесь те, кто надеется поиметь от новой власти, а в Белом доме – кто имел от старой.

– Так ты ельцинист?! – возмущенно произнес Хмурый.

– Мне обе банды не нравятся.

– Точно – бандиты! – Женя злобно посмотрел на людей у мэрии и бросил не без зависти: – Понахапали, сволочи!

– Нахапавшие наблюдают за всем этим по телику из-за бугра.

– Так оно и есть! – согласился Хмурый, который всегда принимал чужое мнение, когда не имел собственного. – Сбежали, крысы!

Была баррикада и на улице Горького. По ней лазила детвора, играла в войнушку. Одна из самых оживленных и порочных улиц города превратилась в детскую площадку, на которой мальчики и девочки играли в то же, во что их папы и мамы, и с не меньшей серьезностью и драматизмом.

Оцепление вокруг Белого дома сняли. Вдоль баррикад, окружавших широкое, как бы крылатое здание, прогуливались два милицейских патруля и всем своим видом показывали, что не собираются вмешиваться в политику. Три киоска с разбитыми окнами валялись на боку, асфальт вокруг них был усыпан битым стеклом и фигурными импортными макаронами. Ближе к лестнице и на ней самой чернели несколько пепелищ, больших, у таких костров не греются, а справляются со страхом. Один костер, средних размеров, еще дымил. Две сизые струйки дыма поднимались на полметра и, словно упершись в невидимую крышку, растекались в стороны, исчезая.

У центрального входа стояли несколько человек в камуфляже и с автоматами, говорили о чем-то веселом и размахивали руками. Жене они почему-то не понравились, он нахмурился больше обычного и произнес сквозь зубы:

– Пойдем через служебный вход.

Обойдя здание слева, он повел в открытую дверь. Охраны здесь не было, заходи. кто хочет. Наверх вела лестница, заваленная затоптанными листовками, скомканной оберточной бумагой, обрывками картонных коробок и окурками. Последних было так много, будто их сносили сюда со всего здания. На площадке между этажами стояла в углу пустая бутылка из-под дорогой импортной водки и два тонкостенных стакана с золотой каемкой, а рядом на листе чистой писчей бумаги лежал огрызок батона. Алкаши-интеллигенты даванули по-быстрому пузырь – и разбежались по рабочим местам.

Хмурый повернул с лестницы в коридор, длинный и полутемный. По коридору неспешно перемещались несколько штатских без оружия и настороженно смотрели на вошедших. Самым агрессивным выглядел высокий темно-русый парень в длинном черном кожаном пальто, из-под которого торчали голые ноги, обутые в красные тапочки в виде большеглазых медвежьих морд. Такое впечатление, что парень спросонья накинул, что попало под руку, и побежал спасать Белый дом, а зол потому, что разбудили не вовремя. Самым миролюбивым был пожилой мужчина в камуфляже и с короткостволым автоматом Калашникова. Мужчина улыбался всем и словно бы рад был отдать кому-нибудь оружие, чтобы не оттягивало плечо.

Женя остановился посреди коридора, завертел головой, вспоминая, куда дальше идти. Дорогу он всегда запоминал плохо, а спрашивать стеснялся. Он уже собирался торкнуться в ближнюю дверь справа, но отворилась дверь слева, и из нее вышел Олег в новом джинсовом костюме с подвернутыми снизу штанинами и с электрочайником в руке. Черный штепсель на черно-белом шнуре волокся по полу.

– О, привет! – бросился Хмурый к Олегу.

Олег что-то буркнул в ответ, пожал руки, здороваясь, и пошел дальше по коридору.

Мебель в кабинете как бы составляла одно целое, темно-коричневое, приросшее к стенам и полу, лишь стол позволял себе немного вырваться вперед, да и то, наверное, потому, что на нем сидел Макс, обутый в новые кроссовки, очень дорогие, и болтал по телефону, прижимая трубку к уху плечом.

– …Отбили атаку, дай, думаю, тебе звякну. Вдруг следующий бой будет последним?! – плел он трагичным голосом, а на лице играла лукавая улыбка. Заметив вошедших, сказал в трубку: – Подожди, Светик, тут подкрепление подошло, надо развести по позициям, позже перезвоню. – Положив трубку и поздоровавшись за руку, спросил Женю: – Водку принес? – и, поняв ответ по выражению лица Хмурого, произнес: – Ну, класс!

– Как тут дела? – спросил Женя.

– Переходим в наступление. Массы двинулись брать Останкино, – ответил Макс, спрыгнул со стола и достал из ящичка четыре стакана, такие же, какие стояли на лестничной площадке, и початую банку с консервированными болгарскими огурцами. – А хлеба нет.

– Я принес, – сообщил Женя, доставая из полиэтиленового пакета два батона, которые положил рядом с выставленными ранее тремя бутылками водки «Столичная» кристалловского завода и тремя банками тушенки «Великая стена».

Макс свернул пробку с водочной бутылки, разлил на троих, а заметив вернувшегося Олега, плеснул и в четвертый стакан.

– А Рамиль где?

– В штабе, наверно. Он же командир батальона. Близорукий командир безоружного батальона, – сообщил Макс. – Говорят, будете брать оружие у убитых. Ха-ха!

– Чего тут смешного? – нахмурился Женя.

– Да всё, – ответил Макс легкомысленно. – Вообще-то мне здесь нравится. Особенно классно было в первые дни, когда бомбили киоски в округе. Бухала и хавки было – от пуза! И Олега заодно приодели. Да, братан?!

Олег побурчал в ответ.

– Что это у тебя? – присмотревшись к его голове, спросил удивленно Макс. – Седина, что ли?

– Где? – испуганно произнес Олег и задергал головой, будто хотел стряхнуть с нее паука или гусеницу. Достав из кармана овальное зеркальце в пластмассовом бело-золотом корпусе, бросился к окну, на свет, и вывернул голову так, как и гусь не сумеет.

– Да это мне показалось, – успокоил его Макс, которому надоело держать наполненный стакан. – Бери, выпьем за победу.

– За чью?

– Какая разница! – ответил Макс. – Лишь бы не скоро наступила!

– Это ты зря, – недовольно произнес Женя, но выпил со всеми.

Водка казалась теплой и не обжигала горло, а как бы мягко протирала. Вялый огурец без упругости и хруста расползался под зубами и сразу терял непривычный, немного сладковатый привкус.

Макс собрался разлить по-новой, но Хмурый отодвинул свой стакан:

– Мы не будем. Поедем в Останкино.

– Нам больше достанется, – сказал Макс и налил себе и Олегу по четверти стакана.

Чокнувшись о стакан друга, Макс быстро выпил, загрызнул батоном и застучал указательным пальцем с длинным ногтем по черным кнопкам телефонного аппарата, набирая номер.

Хмурый насуплено последил за его пальцем, будто ждал, что случится что-нибудь необычное – сработает где-нибудь неподалеку радиоуправляемое взрывное устройство или что-то вроде этого, а не дождавшись, гмыкнул и сказал:

– Ну, мы пошли.

Макс кивнул ему и произнес в трубку:

– Привет, Натаха!.. Все еще воюем! Русские не сдаются!..

В коридоре Хмурый еще раз гмыкнул и вымолвил не без восхищения:

– Умеет лапшу вешать! И чего эти дуры ему верят?!

– Ответ в вопросе.

Женя посмотрел раздраженно, будто проехались по его провинциальности:

– Дурацкая у тебя привычка подкалывать!

Вокруг Белого дома было пусто, как после взрыва нейтронной бомбы, даже птицы не летали. Обочина для политических пикников. Дымящий костерок – эпицентр взрыва. Впечатление это усиливалось метрах в трехстах от здания, где вдруг начиналась обычная жизнь, где люди шли и ехали по своим делам, одни быстро, другие медленно, однако ни те, ни другие как бы не знали о том, что происходит неподалеку, лишь кое-кто поглядывал на высокое белое здание, удивляясь, почему оно кажется таким спокойным, мирным.

Хмурый принялся ловить попутку. Махал рукой так, точно срубывал головы. Притормозила белая «волга». Женя склонился к приоткрытому на самую малость окну:

– В Останкино.

«Волга» издала звук, похожий на дребезжание жестянки по булыжникам, и поехала дальше. Отказались везти и два «жигуленка», старый «мерседес» горчичного цвета и синий «уазик» какой-то городской службы. Желтое такси-«москвич» нырнуло к тротуару со второго ряда, подрезав автобус. Хмурый договаривался с таксистом минут пять. Тройная оплата помогла жадности одолеть трусость. Женя так обрадовался, что чуть не уехал один. Он плюхнулся на переднее сиденье и, когда машина тронулась, потребовал остановиться, и зло крикнул, приоткрыв дверцу:

– Чего телишься?!

В салоне стоял легкий запах бензина и крепкий – приятного сигаретного дыма, напоминающего анашу. Может быть, в машине недавно ехала компания токсикоманов и наркоманов. У таксиста были широкие усы, отчего напоминал нового контр-президента (бывшего вице-).

– Странно, я думал, молодежь против коммунистов, – молвил таксист. Судя по легкому оканью, был он родом с Волги.

– Молодежь считает, что коммунист всегда должен быть на самом видном месте – висеть на фонаре.

– Молодежь разная, – отрезал Хмурый и наехал на таксиста: – А ты за кого?

– За себя, – ответил таксист и сбил с Жени воинственный пыл требованием расплатиться сейчас: – Мало ли, что там будет…

Женя, громко засопев, отдал ему деньги и обиженный таким недоверием, отвернулся к боковому окну.

Дорога от Белого дома к Останкино оказалась еще и дорогой из вечерних сумерек в ночную темноту, которая упала внезапно, будто солнце из последних сил держалось за край земли, подсвечивая небо, а потом устало и разжало руки, ухнувшись под нее. Зажглись уличные фонари и заметнее стали разноцветные огни реклам, в основном иностранных. В искусственном освещении прохожие стали казаться более реальными.

Большая часть погромщиков была не возле телевышки, как почему-то предполагалось, а у расположенных неподалеку зданий. Таксист остановился метрах в двухстах от толпы. Это разозлило Хмурого еще больше. Выйдя из машины, он хряснул дверцей так, что она должна была не только отвалиться, но и рассыпаться на куски, и выпалил злобно:

– Трус!

Женя пошел к толпе почти строевым шагом. Так молодые в учебке ходят в столовую, если им разрешают проделать это вне строя. Скорее всего, солдафонство в нем появилась от вида бронетранспортеров. Первый стоял, окруженный людьми, посреди дороги и казался диковинным, но не страшным, зато второй, устроившийся на газоне, натужно взревел, выпустив клубы черного дыма, и застрочил по Останкинской телевышке. Некоторые пули были трассирующие и ярко-оранжевыми тонкими нитками протягивались от бэтээра до как бы рассекшей башню летающей тарелки, в которой располагался ресторан «Седьмое небо». Видимо, стрелявший никогда там не был, денег жалел, а теперь вымещал злость и зависть. Отведя душу, перестал стрелять и повернул пулемет в сторону ближнего здания.

Там полыхнуло пламя и сразу опало. Наверное, кинули бутылку с бензином. В ответ прозвучала коротая автоматная очередь, которая в сравнении с громкой пулеметной показалась абсолютно неопасной. Поэтому странно было слышать зов: «Врача!», покатившийся по толпе от здания.

– Штурмовать надо! Время уходит! – произнес, выхлопнув перегар, седой мужчина с лицом человека, привыкшего, что ему подчиняются беспрекословно, и требовательно посмотрел на Женю.

Хмурый стушевался под этим взглядом, прошептал:

– Пойдем вперед.

Чем ближе к зданиям, тем толпа становилась плотнее и как бы сливалась в одно целое, нервно-дерганное и вязкое одновременно. Люди теряли черты лица и тембр голоса и даже сильный запах пота был везде одинаковый и нейтральный, не вызывающий никаких чувств или ассоциаций. Женя пропал, растворившись в этой безликости. Хоть толпа и гудела агрессивно, как бы подталкивая себя в атаку, но с места не двигалась. Правда, возникало впечатление, что перемещается влево-вправо, раскачиваясь.

У ближнего здания опять полыхнуло и опало пламя, выстрелили в ответ и по толпе прокатилось: «Врача!». По мере удаления от здания зов становился все требовательнее, истеричнее. Добрался ли врач до раненого и нужен ли он был вообще – не разглядишь.

Толпа вдруг затихла, замерла. Рев двигателей, мощных, может быть, танковых, как бы спрессовался из ее негромкого, но широко растекшегося гула.

– Бронетранспортеры. Целая колонна, – пронеслось по толпе ни тревожно, ни радостно, а скорее вопросительно.

Со всех сторон послышались выкрики:

– Наши!.. Помощь пришла!.. На штурм!..

Толпа заколыхалась резче и малость подалась вперед, но не в атаку, а любопытствуя. И замерла, прислушиваясь к притихшему гудению двигателей бронетранспортеров.

Наверное, пули летели со свистом, а может, показалось, потому что в кино они обязательно свистят, пролетая над головой героев.

– Ложись! – пронеслось по толпе, которая, не послушав саму себя, развернулась и побежала.

Впереди оказались деревья, которые расчленили толпу на группы, потом на группки, потом на отдельных людей. Деревья рывками смещались влево-вправо. Левая нога зацепилась за что-то – и инстинктивно выброшенные вперед руки ударились о землю, поросшую высокой жесткой травой. Среди темной, зеленой травы выделялось пятно светлой, пожелтевшей. Стук крови в голове заглушал все остальные звуки, не поймешь, стреляют ли, гонятся ли.

...

Esc [9]

Не было опережающего аромата духов, а вдруг зашла Инга, одетая в короткую серую курточку поверх белого с синим узором свитера и джинсы без прорех на коленях.

– Боялась, что ты на занятиях! – произнесла она высоким голосом, позабыв поздороваться, и посмотрела так, будто требовала извинений за непростительный поступок.

– Отменили занятия. Ректор – отъявленный коммуняка – решил, что студенты от радости побегут помогать белодомовцам.

– В Белом доме не коммунисты, а те, кто против бардака в стране, – возразила Инга.

– Это естественное состояние России.

– Значит, ты не пойдешь со мной туда?! – обиженно произнесла Инга.

– Пойду.

– Но ты ведь против коммунистов! – обрадовавшись, но ломаясь по-женски, сказала она.

– Но не против тебя.

Она сразу подувяла.

– Там Макс. Он звонил мне после боя, – сообщила она низким, печальным голосом.

– Я был у него. В промежутках между жесточайшими боями мы пили водку. и он обзванивал своих многочисленных подружек.

– Ты был раньше. Он мне звонил поздно ночью, – возразила Инга, не желая расставаться с героическим образом любимого, и, не в силах справиться с доводами рассудка, выпалила звонко: – Ты просто завидуешь ему!

Сейчас она была необычайно красива и словно бы подсвечена изнутри. Смотреть на нее так же притягательно и больно, как на солнце.

– Да, завидую.

Инга поникла и резко отвернулась, будто вдруг подурнела и испугалась, что увидят ее такой и разочаруются.

– Мы все равно пойдем туда, – произнесла она, начав высоким голосом, а закончив низким – как бы сбросив в «воздушную яму».

Теперь, когда враг был обложен в Белом доме, защитников мэрии стало в несколько раз больше. Костров не жгли, наверное, чтобы не было совсем похоже на пикник. Единственным отличием от обычных дней было полное отсутствие иномарок у мэрии. Чиновники хорошо усвоили, что русский человек рад любому поводу разгромить чужое. Обычно машины здесь в несколько рядов стоят, одна лучше другой, демонстрируя, что дает в этой стране любая, пусть даже маленькая власть.

– По радио передали, что все станции метро вокруг Белого дома закрыты, – сказала Инга. – Поедем до «Белорусской».

Если на поверхности еще появлялось впечатление, что в городе что-то не так (может быть, из-за толпы у мэрии), то в метро люди вели себя как в обычный рабочий день. А ведь Руцкой не заварил бы эту кашу, если бы не был уверен, что народ поддержит его. Убедили его те, кто собирался потом скинуть и самого вновьиспеченного генерала, ведь справиться с ним легче, чем с матерым аппаратчиком Ельциным.

В переходе лежала на спине и с подогнутыми лапками маленькая дворняжка, палевая с белым животом. На шее повязан большой красный бант, к телу прислонена картонка с надписью «Подайте на пропитание», а рядом стояла коробка с разноцветным ворохом мелких купюр. Хозяйка – опрятная женщина, но с удивительно пропитым, карикатурным лицом, – тихо стояла у стены метрах в трех от собаки и грозила ей пальцем, чтобы не вздумала покинуть рабочее место. Дворняжка косила на нее верхним глазом и робко дергала хвостом в ответ на угрозы, давая понять, что так и быть, потерпит еще.

– Бедненькая! – умиленно посочувствовала собаке Инга и засунула руку в карман джинсов, видимо, за деньгами. Сумочки она редко носила.

– На.

– Нет, я сама дам, – отказалась она от денег, но никак не могла просунуть руку в карман плотно обтягивающих джинсов.

– За обоих и дашь. Я ведь никогда не подаю.

– Почему? – спросила Инга, остановившись около собаки.

– Не умею завидовать, поэтому не умею унижать милостыней.

– А какая связь между завистью и милостыней? – удивилась Инга.

– Две стороны одной медали.

– Нет! – отрезала она, взяла деньги, аккуратно положила в коробку и легонько, кончиками пальцев погладила белое брюшко собаки.

Дворняжка радостно дернулась и подняла голову, чтобы посмотреть на девушку двумя глазами, черными и влажно-блестящими, будто слезящимися. Посмотрела, потом заметила грозящий палец хозяйки и опять легла.

Около станции «Белорусская» по Грузинскому валу стояли в ряд киоски, торгующие сигаретами оптом, от блока до коробки. В очереди около них стояли в основном бабульки. Будут перепродавать в розницу с рук у других станций метро. Дедульки редко этим занимаются, предпочитают собирать и сдавать пустые бутылки, согласно мужскому охотничье-собирательскому инстинкту. От табачных киосков и дальше, почти до поворота дороги, стояли в два ряда, по обе стороны тротуара, сручники-белорусы, торгующие продуктами: маслом, сметаной, творогом, колбасой, мясом. Почти все сручники в мятых спортивных костюмах, бледных, застиранных, сохранившихся с лучших времен, и с помятыми, невыспавшимися лицами. Утром прикатили на поезде, распродадутся и вечером тем же поездом уедут. С характерным белорусским акцентом они расхваливали свой товар, разложенный на пустых коробках из-под сигарет, или доставали его из стоящих у ног больших хозяйственных сумок. Покупали у них хорошо, потому что цены были намного ниже магазинных, а товар свежий, домашнего приготовления. Москвичи неторопливо прохаживались между рядами, пробовали, торговались и всем своим видом показывали, какое большое делают одолжение, покупая что-либо.

– Покупцы и продаватели.

Инга, которая до этого молчала и шла чуть впереди, а в вагоне стояла так, чтобы с ней нельзя было заговорить, даже заглянуть в глаза, вдруг взорвалась:

– Рядом людей убивают, а эти!..

Она так зыркнула на ближнюю торговку, молодую женщину в бледно-розовом спортивном костюме, что та отпрянула, будто получила пощечину.

– А она думает: «У меня дети с голоду помирают, а эти здесь с жиру бесятся».

Инга остановилась, посмотрела прямо в глаза. Ее были темные, зрачки сливались с радужной оболочкой, а на белки как бы падали голубые тени от синих полукружий ниже глаз.

– Как это дети с голоду умирают, если она колбасой торгует?! – возмутилась Инга.

– Берет на реализацию. Если бы сама делала, не ездила бы сюда, некогда было.

– Неужели там так плохо?! – не поверила Инга, но на сручников посмотрела виновато.

– В Москве живут в несколько раз лучше, чем в провинции, а позавчера утром убираю двор, смотрю, дедок – чистенький такой, не бомж – подходит к мусорному контейнеру. Я думал, бутылки собирает, хотел сказать, что пьянчужка из этого дома уже проверила контейнер. А он сухарь нашел, прячет в сумку и головой вертит, стыдясь: не видит ли кто?

Инга понурила голову, будто ее саму застукали роющейся в мусорнике. Сделав несколько шагов, она произнесла низким голосом:

– Пойдем дворами.

– Заблудимся.

– Я здесь жила раньше. В коммуналке по ту сторону от Тишинского рынка. Потом получили отдельную квартиру, – сказала она и спросила, не поднимая головы: – Ты, правда, был вчера там?

– Мы с Женей отнесли им еду и водку.

– И там не было… ничего? – задала она вопрос и посмотрела искоса, как делают дети, проверяя, простили ли их.

– Тишь, гладь да благодать.

– Но ведь передавали, что по всему городу стреляли, много убитых, – сказала она.

– По всему городу не знаю, но в Останкино стреляли. Убитых я не видел. Правда, когда приехали бронетранспортеры, я убежал.

– Струсил? – с издевкой спросила Инга.

– Да.

Она подняла голову, посмотрела прямо в глаза, улыбнулась:

– Ты так легко признаешься в недостатках, что даже неинтересно!

– В что в этом может быть интересного?

– Ну, не знаю, – смутилась она. – Мужчины любят прихвастнуть. Веришь ему, веришь, а потом вдруг…

– Моральный мазохизм?

– Нет, другое. Это как лотерея: повезло-не повезло, – ответила она и улыбнулась какому-то своему воспоминанию.

– Женщины тоже любят прихвастнуть, только своей внешностью. Каждая считает себя самой красивой.

Инга напряглась, словно услышала, что она некрасивая, и произнесла:

– Для кого-нибудь она действительно самая-самая…

– Для собственных родителей или детей и то не всегда. Но ты и впрямь самая красивая.

– Опять неинтересно! – весело произнесла она, открыв в улыбке ровненькие белые зубки. У уголков ее глаз появились еле заметные морщинки, а синие полукружья посветлели, стали почти незаметны, и радужные оболочки приобрели сочный цвет молодых листьев. Насладившись магическим действием своих глаз, Инга произнесла низким голосом: – Пойдем быстрее.

Дальше шли молча. Она чуть впереди, широким шагом, казалось бы, мужским, но что-то неуловимое – покачивание ли бедер, или ягодицы, обтянутые джинсами со швами как бы в белой штриховке, или что-то другое – делали ее походку не просто женственной, а избыточно сексуальной. Может быть, мысли наблюдателя?!

Не останавливаясь и не поворачивая головы, Инга приказала:

– Не отставай, иди рядом.

А ведь ей понравилось. Поэтому и прекратила.

В подворотне, выходящей на улицу Красная Пресня, переминались с ноги на ногу два милиционера в черных бронежилетах, надетых поверх серых шинелей, и с автоматами на плече. Они курили и тихо переговаривались. Неподалеку от них пятеро мальчишек поджидали возможности проскользнуть на улицу. Милиционеры делали вид, что не замечают их маневры. Один из легавых шагнул навстречу Инге, загородив дорогу:

– Туда нельзя, стреляют.

– Я живу в том доме, – соврала Инга. – Мы быстро.

– Нельзя, – повторил милиционер. – Где-то снайпер сидит, стреляет по всем подряд. Идите в обход.

Инга хотела еще что-то сказать, но вдруг сломалась. Казалось, сейчас сядет на асфальт и заревет. Ее вид смутил милиционера, который отошел к своему напарнику.

– Пойдем.

– Да, – покорно произнесла она тихо и пошла следом.

Куда идти – не трудно определить: не отставай от стаек подростков и попадешь в самое интересное место. Самое интересное по их понятиям. Встречных прохожих, как и людей зрелого возраста, на улицах не было.

Возле старого трехэтажного дома, серого и с обитой ржавым железом дверью единственного подъезда, двигались, пригнувшись, пятеро спецназовцев. Все в касках, бронежилетах и черных шерстяных масках с прорезями для глаз и рта. Передний держал прямоугольный серый щит. Слишком они казались невоинственными и мальчишки даже не останавливались посмотреть на них. Добравшись до подъездной двери, спецназовец со щитом прошел чуть вперед, а следующий за ним подергал ее, а потом вышиб одним ударом ноги, обутой в высокий черный ботинок. Четверо спезназовцев зашли в подъезд, а передний, оставшись на улице, снял каску и маску и вытер пот с лица. Светло-русый, с усиками, голова казалась слишком маленькой на громоздком теле, зрительно увеличенном свободной одеждой и бронежилетом.

Неподалеку от перекрестка, напротив высокого серо-желтого дома, стоял за толстым деревом милиционер-кавказец со смолисто-черными усами на круглом ленивом лице. Прислонившись плечом к дереву, он скучным взглядом смотрел на проходящих мимо пацанов. Только увидев Ингу встрепенулся и произнес, улыбнувшись и показав золотой верхний резец:

– Стреляют там, не ходи, да.

Инга кивнула ему и, подстегнутая предупреждением, вырвалась на полшага вперед. На перекрестке остановилась, пропуская медленно едущие красные «жигули». Судя по направлению ее взгляда, собиралась обогнуть дом слева – так короче к Белому дому.

Выстрела не было слышно. В заднем стекле «жигулей» вдруг появилась дырка, как бы раскинувшая во все стороны белые изломанные лапки. Машина вильнула, выскочила на тротуар и остановилась. Водитель не выходил: то ли убит или ранен, то ли испугался.

Инга с приоткрытым ротиком смотрела на заднее стекло «жигулей». Снайпера, действительно, стреляют. И по кому попало. Но ясно было, что это ее не остановит.

– Пойдем вправо.

Обходной путь привел к высокому забору, доски которого посерели от времени, не определишь, в какой цвет были выкрашены. Ровно посередине его имелись ворота, широкие, рассчитанные на проезд большегрузных автомобилей, схваченные толстой ржавой цепью и закрытые на висячий амбарный замок, зачехленный в целлофановый пакет, грязный и с мутной водой в нижнем углу. Цепь была такой длины, что между створками ворот можно было протиснуться боком и присев, задевая головой замок. Внутри ограды были сложены бетонные строительные плиты, ржавые решетки арматуры, деревянные поддоны – то, что не растащат, потому что на горбу не унесешь. Инга все время поправляла волосы на макушке, будто пыталась стряхнуть воду и грязь, собранные с пакета, в который зачехлен замок. Ей позарез нужно было зеркальце, наверное, забыла уже, куда и зачем идет. На противоположной от ворот стороне у забора сложены ящики, но не обычные, щелястые, какие громоздятся на задворках продовольственных магазинов, а большие и обитые изнутри плотным картоном. Кто-то недавно прошелся по ним, перелезая через забор, и оставил черные отпечатки обуви размера сорок пятого, если не больше.

По ту сторону забора была набережная. Справа, рядом с углом забора стояли три вооруженных милиционера, не пропускали зевак, которых собралось десятка два. Слева, рядом с белым пассажирским речным теплоходом «Александр Блок», стояли еще один наряд, сдвоенный, а впереди них, ближе к Белому дому, – любопытная молодежь группками.

Сверху забор был ровен, пальцы не резал. Опускаешься на руках, разжимаешь пальцы – и легонько бьешься подошвами об асфальт. Инга последовала примеру без обычного бабьего выпендрежа. Отпустила забор не сразу, только почувствовав, что ее поддерживают. Куртка и кофта задрались, оголив поясницу с гладкой белой кожей и светлыми, еле заметными, короткими волосками.

Первым делом Инга повернулась спиной к забору, заправила кофточку в джинсы. Потом посмотрела на свои руки, очень грязные, и брезгливо потерла одну о другую. Грязь, скатавшуюся в длинные тонкие черные иголки, стряхнула, а затем вытерла ладони маленьким носовым платочком, от которого пахнуло ее любимыми духами.

У теплохода стояли не простые милиционеры, а омоновцы, рослые, широкоплечие. Длинностволые «калашниковы» в их руках казались игрушечными. Омоновцы были без шинелей, но не мерзли, хотя от реки тянуло холодом и сыростью. Морды красные – хоть прикуривай, на губах – лихие улыбки. Ребята, поддав, находились в той степени отваги, когда запросто, вшестером, захватывают Белый дом. Они насмешливо смотрели на солдат, которые метрах в двухстах впереди прятались за машины и деревья. Один грузовик горел. Невысокое пламя колебалось чуть позади кабины, наверное, на бензобаке. В кино при таком возгорании машины взрываются, а грузовик не собирался, даже создавалось впечатление, что и коптит неохотно, делая кому-то одолжение. На зевак омоновцы не обращали внимания, можно было проходить метров на тридцать вперед, к подземном переходу, дальше которого никто не шел, побаивались удаляться от этого укрытия.

Парапет набережной был холоден и шершав. Казалось, он всасывает тепло из ладони и перекачивает в Белый дом – высокий, ширококрылый, освещенный ярким солнцем и как бы взлетающий в голубое небо, необычайно прозрачное сегодня, – где выплескивается огнем из расположенных в ряд пяти окон. Пламя выбивалось мощными импульсами, словно его подкачивали, как в паяльной лампе. Жирный, черный дым, прижимаясь к стене, поднимался на несколько этажей и как-то сразу рассеивался. Непонятно было, что может так долго и так мощно гореть? Не канцелярский же стол и пара стульев, как в кабинете, где вчера выпивали с Максом и Олегом. Поэтому складывалось впечатление, что это киношники устроили дымовушку, чтоб было что снимать. А звуки пожара изображает стрекот вертолета, военного, пятнистого, который назойливой мухой кружил вокруг Белого дома. В придачу от реки тянуло сыростью и воняло стоячей водой. В общем, картина не страшная и не интересная, скорее знаковая, которую сумеет додумать лишь посвященный.

Инга к числу таковых не относилась, потому что, несмотря на приоткрытый ротик, смотрела на горящие окна с меньшим ужасом, чем на подстреленные «жигули». Слишком величественно было увиденное. Холодная, вознесенная красота с экстравагантным украшением в виде огня и дыма.

Сперва прозвучал один выстрел, вроде бы из малокалиберной винтовки, за ним другой, более громкий. Омоновцы первыми шуганулись в разные стороны, заорав:

– Ложись!

А потом заработали кулаками и прикладами, сбивая с ног стоявших рядом зевак. Особенно досталось девице в белой куртке и юбке, которая упорно не желала пачкать одежду. После удара кулаком в спину она присела и закрыла лицо руками и лишь после пинка литым десантным ботинком растянулась на асфальте. Те, кто стоял подальше от теплохода, ломанулись, спасаясь от омоновцев, в подземный переход.

Там был полумрак. Забежавшие столпились посередине, подальше от обоих входов, семеро подростков и мужчина лет под сорок, но из тех, кто, даже поседев, выглядит мальчишкой, что подчеркивал длинный красно-белый шарф футбольного клуба «Спартак». В стенах перехода было что-то типа ниш полуметровой глубины и примерно на такое же расстояние не доходящих до пола, разделенных перегородками, отчего напоминали боковые купе плацкартного вагона со сложенными нижними полками.

– Давай сядем.

Инга покорно села в нишу, не обратив внимания на толстый слой пыли. Взгляд у нее был странный, будто силилась разглядеть что-то очень удаленное, поэтому не замечала ничего, расположенного близко.

– И не шевелись. По движущимся сперва стреляют, а потом понимают, что наделали. Ты меня слышишь?

– Да, – тихо молвила она.

– Только бы пьяный омоновец не залетел сюда, – сказал мужчина с красно-белым шарфом, садясь рядом. От него самого несло свежим перегаром. Он прикрикнул на подростков: – Эй, пацаны, а ну, сели все!

Ребята беспрекословно выполнили приказ. Все они прижались спинами к стене и видны были только ноги, одетые в джинсы или брюки, а обутые как одна в кроссовки.

Мужчина достал примятую красно-белую пачку «marlboro», вытряхнул сигарету себе, молча предложил соседям. Инга несколько мгновений смотрела на пачку, будто не могла опознать, затем ловко выковырнула сигарету. Прикурив от предложенной зажигалки, разовой, с черным корпусом, Инга затянулась несколько раз неумело, по-детски, как бы понарошку.

Наверху послышались шаги, торопливые, еще не бегут, но уже не идут спокойно. Сосед задержал руку с сигаретой у рта. Губы его напряглись и сбоку стали похожи на два узенькие остроугольные треугольника. А Инга опустила левую руку с сигаретой и прикрыла ее ладонью, как школьница, застуканная училкой. От нее пошел мощный фон страха, от которого подступила к горлу тошнота. Этот фон смешивался с усилившимся запахом ее тела и духов, не тех, какими пользовалась раньше, а пронзительно свежих, будто испаряющихся со льда. Раньше аромат этих духов был почти незаметен, казался прилетавшим откуда-то издалека, словно потерял свою хозяйку и метался в поисках новой. Правая рука Инги, лежавшая на бедре, была сжата в кулак. Пальцы разогнулись неохотно, уступая чужой силе. Ладонь была теплая и влажная.

Шаги наверху, удалившись, затихли. Сосед дважды затянулся, подвигав потерявшими угловатость губами, и шумно выдохнул сизый дым, такой густой, точно в него добавилось сэкономленное на предыдущих затяжках. Инга уронила сломанную сигарету, посеревший кончик которой еще дымил. Она высвободила правую руку, положив ее на бедро у живота и сцепив с левой.

– У нас в мореходке была математичка, поехавшая на шпаргалках. Она никогда не вызывала к доске. Несколько дней дает материал, а потом устраивает контрольную в восьми вариантах, чтобы твой вариант был в трех партах от тебя, не спишешь. И ходит между рядами и следит, чтобы не пользовались шпаргалками. Однажды пишу я контрольную, левая рука лежит на парте и пальцы сжаты, но не совсем в кулак, просвет есть, но все равно вспотела немного, от напряжения, наверное. Математичка подходит ко мне и раз – указательный палец в этот просвет, думала, шпаргалку прячу. Палец у нее был холодный, сухой и необычайно твердый. Мы оба смутились и подумали, что этот жест противоестественен, будто она – мужчина, а я – женщина. Больше она никогда не проверяла меня.

– Откуда ты знаешь, что она подумала? – спросила Инга, глядя на сломанную сигарету, которая все еще чадила.

– Знаю – и все… Она близорукая была, очки с толстыми стеклами. Когда наклоняется к тебе, стекла увеличивают глаза, бледно-голубые и с желтоватыми белками, и кажется, что принадлежат они огромной рыбе, которая заглядывает в иллюминатор. Самую маленькую шпаргалку замечала, а огромную – пропустила. Однажды мы очень сложный вопрос написали на доске. Крупно, чтобы с последней парты видно было. На всю доску получилось. Математичка заметила только тогда, когда после контрольной начала стирать с доски, чтобы записать домашнее задание. Надо было видеть ее физиономию! Со следующего занятия ее первым требованием была чистая доска. Но мы к тому времени придумали другое: писали простым карандашом на партах. Они были светло-голубые и лакированные, отсвечивали, и только с хорошим зрением и под определенным углом можно было заметить. После этого вся рота стала отличниками по математике.

– Ты закончил мореходку? – произнесла Инга как-то не очень вопросительно и еще непонятно было, что ее интересует: сам факт учебы или благополучная завершенность этого процесса.

– Не успел, выгнали.

– За что? – она посмотрела в глаза так, будто хотела изобличить в приписывании чужих грехов. В полумраке ее глаза казались холоднее, отталкивали.

– За все хорошее, как говорили в мореходке. Я ведь был мыслящим, а в те времена мыслить можно было только инако.

– Ты тоже диссидент? – с нотками насмешки произнесла она.

– Какие в провинции диссиденты?! Они размножаются только у иностранных посольств и при поливке иностранными журналистами. Это не русская традиция. Наверное, потому, что в диссиденстве есть какая-то патология. Все ведь отлично понимали, в какой заднице жили – так зачем об этом орать?! Слишком шумных и закрывали в дурочку.

– И тебя закрывали? – задала вопрос Инга.

– Я не на улице орал, а в кабинете высказался. В областном отделении КГБ. Глупая история получилась. Я стоял дневальным по учебному корпусу. Была самоподготовка. Кое-кто из курсантов сорвался с нее. Одни пивка дернуть (у нас рядом пивнушка была), другие бомбочки пошвырять в соседнем дворе. Мы перед этим на стрельбище ездили, набрали там гильз автоматных. Все курсанты и превратились в пиротехников, в ближайших магазинах спичек в продаже не стало. Начиняешь гильзу серой со спичек, заклепываешь, возле капсуля делаешь маленькое отверствие, к которому привязываешь целую спичку. Чиркнул гильзу спичкой о коробок, швырнул – грохот, словно граната рванула. Было это незадолго до перестройки, во времена второго исхода. Кто-то из жильцов соседнего двора позвонил в КГБ и заявил. что их терроризируют по национальному вопросу. Они ведь избранная нация, все должны им завидовать и поэтому преследовать, а как только евреи убеждаются, что никому и даром не нужны, начинают провоцировать, чтобы избавиться от возникшего комплекса неполноценности. Самое смешное, что один из «террористов» на вопрос «Национальность?» отвечал «Да». В два часа ночи меня разбудили. Дежурный офицер повел меня в свою комнату отдыха. Чувствовалась в нем робость, как у провинившегося холуя. В комнате сидел тип в штатском с повадками человека, который привык, что даже милиция его боится. Предложил он мне сдать своих однокурсников. Я и сказал ему кое-что о нем лично. Тип обиделся и пригласил на следующий день на допрос в областное отделение. Что меня сразу поразило там – не через главный вход впускают, а через боковую, неприметную дверь: даже за людей не считают, так, прислуга. Приемная – маленькая круглая комната без мебели, с двумя закрытыми дверьми без ручек и с закрытым опускающейся, деревянной заслонкой окном, напоминающим училищное в столовой, куда бачковые сдавали грязную посуду. На стенах ни единой надписи: ни официальных, ни наскальной живописи. Там ожидали две женщины. Одна из типа безликих женщин-уборщиц, другая броско красивая, скорее всего, валютная проститутка. Окно открылось на мой стук, там сидела женщина, похожая на броско красивую посетительницу. Они еще обменялись заинтересованными взглядами, будто припоминали, не пересекались ли на панели. Она посмотрела мой курсантский билет, сказала ждать и закрыла окно. Топтался я там с полчаса. Обеих женщин вызвали в левую дверь, при мне они не выходили, а потом меня пригласили в правую. Через тамбур вела она в большой кабинет. Мебель была новая импортная. Длинный стол буквой Т и много стульев, несколько у стены стояли, будто запасные, на случай слишком бурных дебатов. Допрашивал меня другой следователь, но такой же наглый бык. Я знал, что бить не будут – не милиция, – поэтому не боялся. Я понял по его вопросам, что не знает, зачем меня вызвали. Видимо, ночной забыл предупредить. Я и высказал, что думаю о его коллеге, о нем самом и обо всей их конторе. Минут через пятнадцать разъяренный бык ускакал в хлев, а вместо него приперлись двое других. Один, весь такой улыбчивый, сладкий, а другой маленький, худой и чрезмерно интеллигентный, как свежеиспеченный выпускник пединститута, который так и не произнес при мне ни слова. Мне все хотелось услышать, какой у него голос: с внешностью совпадает или с работой? Я понял, что им надо набрать на меня компры (не зря же вызвали!) и помог, рассказал еще и о том, что я думаю о развитом социализме. Сейчас это во всех газетах пишут. А тогда, часа через полтора задушевной беседы, кагэбэшник заявил, что я с гнильцой внутри. Хотел бы я его сейчас встретить и поинтересоваться, как у него самого насчет гнильцы, ведь на следующем педсовете меня отчислили из училища «за систематические нарушения дисциплины».

– Как все глупо, – тихо произнесла Инга. Имела ли она в виду прошлое или настоящее – не поймешь.

– Не надо было туда ходить, – вмешался сосед. – Как в армии, сказал: «Есть! Так точно!» и пошел по своим делам. – Он встал и направился к дальнему выходу. Задница мужчины была в побелке. Осторожно выглянув из-за угла, он поднялся наверх и крикнул оттуда: – Выходите, здесь спокойно!

Инга встала и, выгнув спину и вывернув голову, принялась отряхивать побелку с джинсов на ягодицах.

– Давай я.

– Сама, – отказалась она.

Наверху по-прежнему светило солнце, омоновцы с самодовольными рожами стояли у теплохода, Белый дом горел все так же неправдоподобно и лишь вертолет, круживший над ним, создавал хоть какую-то напряженность. Все вышедшие из перехода, не договариваясь, торопливо зашагали подальше от омоновцев, по переулку, перпендикулярному набережной, мимо Центра международной торговли – высокого здания, фасад которого была из черных стеклянных прямоугольников, отражающих солнечные лучи. Выше середины здания и ближе к правой стороне стены три прямоугольника были разбиты: два рядом и одно наискось этажом выше, как бы изображая ход конем. В кабинетах стояла мебель, но людей не было. Создавалось впечатление, что люди выпали, не заметив, что окон нет.

– Возьми меня за руку, – попросила Инга.

Рука ее была тепла и суха, кожа гладенькая.

Впереди на перекрестке вышли из подземного перехода два милиционера-офицера в касках, бронежилетах и с автоматами и шуганули подростков, которые намеревались там спрятаться. Милиционеры двигались нервно, дерганно, словно находились под обстрелом.

– Группа на прорыв идет, – произнес узколицый юноша с длинными прямыми волосами и круглыми очками под Джона Леннона. Он стоял на газоне рядом с домом цвета хаки. Произнеся эту фразу, юноша пошел рядом с Ингой – как бы сам по себе, но и как бы вместе с ними.

Красные «жигули» с простреленным стеклом стояли на прежнем месте. Водителя в них не было. Узколицый юноша остался у машины, заглянул внутрь через боковое окно, потом через дырку в заднем. Милиционер-кавказец теперь стоял лицом к дереву и даже на Ингу не смотрел.

– Этот милиционер напомнил мне случай с однокурсниками по мореходке. Они пошли в самоволку и нагрузились выше ватерлинии. Обычно милиционеры пьяных курсантов не забирали, но эти чуть не попали под колеса «канарейке». Курсанта ведь, даже в штатском, можно определить по тому, что перекресток переходит по диагонали. Милиционеры вылезли из машины и погнались за курсантами. А тем, пьянющим, бежать по облому. Один встал за дерево, прислонился лицом к стволу: я никого не вижу, значит, и меня не видят, а второй, соглашаясь с ним, уткнулся лицом в спину своему другу. Подбежали мусора, увидели – и как начали ржать! За проявленные веселость и находчивость жюри отвезло курсантов не в вытрезвитель, а к экипажу.

– Как все глупо, – тихо повторила она, высвободила свою руку и пошла немного впереди, больше не произнеся за всю дорогу ни слова и не давая повода заговорить с собой.

В подворотне своего дома, сырой и пропахшей кошачьей мочой, Инга вдруг остановилась и, глядя в сторону, поцеловала в щеку, точнее, прикоснулась сухими губами.

...

Press any key to continue. [10]

Инга мягко отстранила от себя.

– Иди домой, – приказала она и пошла дальше, покачивая бедрами, обтянутыми джинсами, на левом кармане которых, внизу, осталось небольшое пятно побелки.

Твоих улыбок

алую пыльцу

соберу губами

и запрячу

в соты памяти.

Хмурый праздновал день рождения. Ради такого важного мероприятия Женя даже передвинул огромный письменный стол на середину комнаты и на полу у стены остался серый прямоугольник пыли. Накрыл стол тем, что, как он слышал, является признаком богатства и хорошего вкуса: пять литровых бутылок водки «Абсолют», без этикеток, с надписями на английском синей и черной краской на стекле, по мнению Жени, безуспешно изучавшего французский, – инструкциями по употреблению, причем в некоторых словах букв не хватало, казалось, что обсыпались внутрь и выльются вместе с напитком; пять темно-зеленых, толстостенных и с длинными узкими горлышками бутылок полусладкого «Советского шампанского» (видимо, из доперестроечных запасов, но не само вино, а этикетки); пять пластиковых двухлитровок, опоясанных красными бумажками с уверениями, что это настоящая «Кока-кола»; десять – по одной на каждого предполагаемого гостя – девяностопятиграммовых баночек красной икры и столько же полукилограмовых банок китайской тушенки; и – украшение стола и единственное горячее блюдо – пельмени, полная семилитровая белая эмалированная кастрюля, специально купленная для этого. Пельмени парили, источая аромат вареного фарша и теста и растопленного сливочного масла, которого бу́хнули в кастрюлю не меньше килограмма, одним куском, все еще недотаявшим. Около кастрюли стояли приправы к пельменям: литровая банка развесной сметаны с рынка; поллитровка украинского уксуса с бело-синей этикеткой, на которой было написано «Оцет» [11] ; два блюдца с горками перца, красного и черного. Из-за нехватки тарелок, хлеб – белые батоны, нарезанные толстыми (Рамиля работа) ломтями, – лежали на газете. Стульев, как обычно, не хватало, и двое гостей, Инга и Саша, сидели на кровати, придвинутой к столу. Женин земляк обзавелся новыми джинсами-пирамидами, а сильный запах его черной кожаной куртки, висевшей на гвозде, вбитом в стену, сообщал о том, какая она новая и дорогая, – оделся под тех, кого еще недавно собирался гонять. На Инге был зеленый гибрид делового костюма и вечернего платья – где она такое откопала?! Как и все коренные москвички, одеваться она не умела. Инга чуть подвинулась, предлагая место рядом с собой. Опять поменяла духи. Теперь были какие-то простенькие и симпатичные, как полевые цветы, но не умеющие оповещать о ее приходе.

– Не боишься на углу сидеть? – спросила она, стараясь казаться веселой. – Семь лет не женишься.

– Ты за меня не пойдешь, а другие не нужны.

Услышанное не очень обрадовало ее. Продолжая вымученно улыбаться, Инга чуть повернула голову, чтобы видеть боковым зрением Макса. Он сидел наискось от нее, между двумя девушками лет семнадцати, блондинкой и брюнеткой. Девушки вздыхали на Макса, а слушали Рамиля, который без устали обрушивал на них комплименты, те же самые, что когда-то доставались Инге. Олег тоже забыл о том, что влюблен в Ингу. Он привык выбирать тех, кого выбрал Макс, и ждал, когда девушка надоест другу и перейдет к нему по наследству. Иногда так и случалось. Инга старалась показать, как не замечает Макса, и, наверное, обрадовалась бы, если бы и он вел себя так же. Но Макс замечал ее, как и всех остальных, сидевших за столом. Все должны были разделить его радость.

– Мы теперь с друганом москвичи! – смеясь, говорил он и показывал новый паспорт.

Паспорта с постоянной московской пропиской сделал им через Рамиля кто-то из защитников Белого дома, видимо, начальник паспортного стола. По словам Рамиля, новыми документами обзавелись все «жертвы государственного террора», которые боялись преследования, так и не последовавшего.

– С этими ксивами мы теперь такое закрутим! – пообещал Макс, обняв за плечи обеих соседок, которые счастливо засветились.

– Как мало ему надо для счастья, – тихо сказала Инга.

– И тем, кто с ним.

Инга приняла замечание на свой счет, повернула голову и посмотрела в глаза. Ее, ярко-зеленые, полыхнули коротко и мощно, заставив потупиться.

– Тихо все! – закричал на противоположном конце стола Рамиль. – Давайте выпьем за именинника, фалян-тугэн! Чтоб у него все было в порядке и поменьше всяких Юр Невских…

– А что сделал Юра? – тихо спросила Инга.

– Отблагодарил за гостеприимство – исчез с Жениным товаром на полторы тысячи баксов.

– Не может быть! – удивилась Инга, вспомнив, наверное, как молилась с Юрой в церкви.

– Сделай человеку добро – и он отомстит.

– …и это, фалян-тугэн, ну, ты сам знаешь, чего хочешь, пусть оно и сбудется! Все пьют до дна! – выплыл Рамиль из запутанного тоста и выпил залпом полстакана водки.

Инга пила шампанское маленькими глотками и глядя на вино с настороженностью, точно боялась, что со дна поднимется что-нибудь непотребное.

Водка была холодная и со странным привкусом, покрывшим язык и нёбо, как липкая пленка. Исчез он, смытый «кока-колой». Водка, смешавшись в желудке с «кока-колой», повзрывала пузырьки газированного напитка, и как бы от этого по телу растеклось тепло.

– Самое забавное было, когда выводили оттуда, – рассказывал Рамиль подружкам Макса. – Пинками. Генерала – первого. Руки – на шее…

– …жопа – с отпечатком ботинка, – закончил Макс.

– Какой он генерал?! Генералы в плен не сдаются.

– Не умничай! – рыкнул Рамиль.

Он собирался еще что-то рассказать, но вмешалась одна из подружек Макса, блондинка:

– У моей знакомой друга убили в Останкино, пуля прямо в сердце попала.

– А мне это сразу две знакомые рассказывали, и тоже – пули прямо в сердце, – произнесла Инга. – Модная байка одиноких девиц.

Наступила неловкая пауза. Запах топленого масла стал гуще.

– Рекламная пауза! – весело обозначил ее Макс.

А именинник, пытаясь сделать свои немного выпученные глаза как можно страшнее, рассказал с радостным захлебом:

– Я в Останкино еще и не такое видел! Одному парню пуля в голову попала, а он пробежал метров двадцать, вот так, – раскинув руки, показал наподобие того, как дети изображают летящий самолет, – а-а-а!..

Все поняли, что он соврал, но отнеслись, как к выдумке ребенка.

– Это все ерунда! – продолжил Макс. – У нас в городе случай был. Мужик свалился с крыши дома на чугунную ограду, головой прямо на одну из пик. Бестолковку насквозь пробило. Висит он, дергается, как бабочка на булавке, и орет матом на всю улицу. Народ сбежался, все боятся к нему подойти, а он отгружает им отборный чернозем. И главное, не от боли, а со злости, что не помогают высвободиться. Приехала «скорая», милиция, кое-как сняли его. Еще боялись, как бы мозги не вытекли. Как будто они там были! Хотели в больницу отвезти, а мужик послал их подальше и пошел домой. Идет, голова в кровищи, народ шарахается, а ему все по барабану!

– Давайте выпьем, чтоб и нам так везло! – радостно прокричал Рамиль и начал поливать водкой из бутылки по стаканам, много расплескивая.

– Пельмени ешьте! – потребовал Женя. – Не настоящие сибирские, конечно, однако хорошие.

Видимо, решил оценить отношение к себе количеством съеденных или несъеденных пельменей. Все дружно потянулись к белой кастрюле, чтобы не попасть в черный список. Особенно старались подружки Макса, которые видели именинника в первый и, скорей всего, последний раз.

Рамиль брякнул очередной тост, состоящий из не связанных между собой эмоциональных всплесков, прореженных «фалян-тугэнами». Все выпили, закусили пельменями, и общий разговор разбился на несколько частных, причем противоположные стороны стола усиленно не слышали друг друга. Саша, невольно оказавшийся не в своем лагере, принялся рассказывать Инге, что ему нравятся именно такие девушки, как она. Закончил фразой:

– Главное, чтоб от нее потом не воняло. В широком смысле.

Инга внутренне напряглась, будто ее проверяли в узком смысле. Она отпила вина, глядя поверх стакана. Взгляд ее был пуст, будто перерезали нервы, соединяющие глаза с мозгом. Цвет лица вроде бы не изменился, но румяна на щеке как бы отслоились, стали сами по себе. Количество косметики пропорционально количеству комплексов. Косметики на ее лице стало больше. Инга, повернув голову чуть – намек на движение, – молвила тихо:

– Давай уйдем.

Солнце уже зашло, но было еще светло. В фирменный магазин «Levi’s», недавно открывшийся в Столешниковом переулке, стояла очередь из явно не бедствующих людей. На углу Пушкинской, где тоже недавно открылся магазин импортной обуви, очереди не было, и на крыльце курили два молодых человека в темных костюмах, белых рубашках и красных галстуках. Если бы не прицепленные к нагрудным карманам карточки с именем и должностью, парней можно было бы принять за преуспевающих бизнесменов новой волны.

Посмотрев на них, Инга сказала:

– Говорят, в новые магазины не берут продавцов с опытом советской торговли.

– Печальный опыт печальной торговли. Не думаю, что и эта будет счастливой. В России испокон веку «торговать» и «воровать» – синонимы. Мне жалко новых русских: они сейчас продают все хорошее, что в них есть.

– А может, это обратная сторона зависти? – глаза ее наполнились легкой насмешкой, отчего посветлели и в них будто подлили лазури.

– Я никогда никому не завидую, потому что второго такого нет и не может быть.

– Тогда стесняешься своей бедности, – продолжала напирать она.

– Стыдно быть бедным в богатой стране и богатым в бедной.

– У тебя на все есть отчеты. Заранее их готовишь? – с легким раздражением поинтересовалась она.

– Я часто беседую с тобой. В основном отвечаю на вопросы. Люди любят задавать вопросы и не слушать ответы.

Какое-то время Инга шла молча и со склоненной головой, а потом сказала:

– Странно, понимаю, что ты говоришь правду, но не верю тебе.

– Не хочешь верить.

Инга улыбнулась грустно и пошла рядом, но как бы немного впереди.

На клочке земли, свободном от коросты асфальта, копошились в низкой, стелящейся, коричнево-зеленой траве воробьи. Их было очень много и, сливаясь с травой по цвету, казались частью ее, и создавалось впечатление, что трава ожила, зашевелилась, сейчас переползет на тротуар. Это зрелище, как и любое извращение, вызывало неприязнь и любопытство.

На домах и столбах, везде, где можно было зацепиться и быть хорошо видимым, появилась реклама иностранных фирм. Большие яркие плакаты, разноцветные неоновые надписи и табло с меняющимися картинками добавляли свежести серым московским улицам. Если смотреть только на рекламу, создается впечатление, что сейчас не вторая половина осени, а первая весны. Особенно при взгляде на сочно-зеленые – непривычный цвет для «совковой» сферы обслуживания – вывески, двери и рамы французской парикмахерской, в огромных стеклах которой Инга на ходу разглядывала себя.

– Сделать здесь прическу стоит триста долларов, – сообщила Инга.

– Нам так не жить, а если жить, то не долго. Нужен калькулятор, чтобы подсчитать, сколько лет мне придется пахать на один визит сюда.

– А кому-то не нужен, – сказала она без зависти, скорее, сообщая, что есть по-своему счастливые люди.

– Тебе и с этой прической хорошо.

– Может быть, – произнесла она и, благодаря за комплимент, спросила: – Не сильно расстроился, что увела из-за стола?

– Я бы все равно ушел после тебя.

– На компьютере играть? – она пыталась придать своему высокому голосу безразличие, но раздражение все равно просквозило, особенно в последнем слове.

– Да. Мужчина рожден побеждать. Не получается в реальной жизни, добирает в виртуальной. Или наоборот.

– Скорее, второе, – сказала Инга.

– Пусть лучше воюют в виртуальном мире. Хотя мне иногда кажется, что те миры существуют на самом деле, что от моих действий зависят судьбы миллионов людей. А потом возникает мысль, что и мы – чей-нибудь виртуальный мир. Ведь если существуют такие люди, как Нострадамус, Ванга, значит, история линейна, программа написана и мы вольны только в ее пределах.

– Ну, вот, а говоришь, что в бога не веришь! – насмешливо произнесла Инга.

– На самом-то деле никакой программы нет. Просто некоторым дано узнать, чем закончится игра. Существуют параллельные миры, перемещаясь в которых, можно обогнать время или вернутся назад. Длинный коридор с окнами в разные эпохи жизни на Земле. Некоторым людям в наказание даются ключи от этого коридора.

– Считаешь, что в наказание? – без насмешки и раздражения спросила Инга и пошла просто рядом.

– Человек не в силах справиться с любопытством. Это самый сильный наркотик, к которому мы привыкаем с рождения, если не раньше. И открывает двери. Представляешь, как надо очерстветь сердцем, чтобы знать прошлое и будущее близких людей, заглядывать в их «черные ящики»?! А еще страшнее ждать свой час, меру страданий которого уже видел. Почитай внимательно Евангелие, обрати внимание, как Иисус боялся ожидающих его страданий. У него тоже был ключ.

– Но ведь можно смотреть только светлое, – возразила Инга.

– Только к светлому тянутся только абсолютно светлые люди.

– Грудные дети? – подсказала она.

– Нет, они уже несут пороки родителей. Может быть, сумасшедшие, та их часть, которые постоянно и безмерно счастливы. Они настолько полны сами собой, что больше ни в какой информации не нуждаются, и существуют в противовес ясновидцам, чтобы было всё поровну, всё справедливо.

Зябко передернув плечами, Инга спросила:

– Любишь Высоцкого?

– Очень. С детских лет, когда еще не знал, кто это такой, узнавал по голосу. Отец любил его слушать. На вступительных экзаменах в институт мне по русской литературе попался вопрос «Современная поэзия». Я и сказал, что за исключением Высоцкого, таковой нет.

– Даже нобелевские лауреаты Пастернак и Бродский – не поэты? – спросила Инга.

– И даже талантливые поэты, но первый без запаха, а второй без болезненного надрыва. Зато в Высоцком всё это есть и еще что-то, что и делает его необычайно и исключительно русским поэтом. О чем я и сообщил экзаменатору, ожидая достойный отпор. И нарвался на поклонника, правда, скрытого: тогда ведь Высоцкий еще не был коронован. Это была моя первая «пятерка» за устный экзамен по русскому языку и литературе.

– Как все печально, – улыбнувшись, произнесла Инга. – И я бы не хотела знать, когда и как умру. Страшно – это когда ждешь, а когда приходит, тогда другие чувства.

– Мне кажется, мы подсознательно знаем, что нас ждет, и заранее боимся. Один мой однокурсник по мореходке жутко боялся ножа. Его зарезали в прошлом году.

– А ты чего боишься? – поинтересовалась она.

– Многого. Чего точно не боюсь – моря. Однажды, в начале осени, вода еще не очень холодная была, я с двумя однокурсниками сорвался в самоволку, купили три бутылки вина и пошли распивать их на дикий пляж, подальше от людей и властей. В тот день штормило, но не так чтоб очень. Волны с грохотом разбивались о волнорез, подлетали высоко вверх и заливали почти во всю его длину. Выпили, и мне или вину захотелось искупаться, закрыть сезон. С берега не зайдешь, валуны. Тогда я в промежутке между волнами пробежался по волнорезу и спрыгнул в воду на глубине. В воде волны не страшны, какой бы шторм ни был. Поплавал от души, решил выходить – а не тут-то было! Подплыл к волнорезу, а волна как долбанет меня об него. Отошла она – я внизу оказался, не дотягиваюсь до края волнореза. Подошла – опять ударила. Попробовал к берегу между валунами – похожая история. С полчаса я бултыхался, друзья уже собирались бежать к пограничникам, чтоб вертолет прислали. Потом решился и поплыл к берегу. Впечатление было такое, будто меня в стиральной машинке прокрутили, полный цикл, но без отжима. На мелководье ребята подхватили меня под руки, вытащили на сухое. У самого уже сил не было. Лежу весь ободранный, в кровищи, а мне так смешно, будто не море надо мной, а я над ним покуражился!

– Хорошо плаваешь? – спросила Инга.

– С трех лет. Отец сбрасывал меня с причальчика в паре метрах от берега, и я плыл, как умел. Женщины его ругают, мол, утопишь ребенка. А этот ребенок догребет до берега и со смехом бежит к отцу на причальчик, чтобы еще раз столкнул в воду.

– Ну да, ты же в мореходке учился, – вспомнила она.

– Как раз это-то ни о чем и не говорит! У нас в роте из ста двадцати будущих капитанов двенадцать – каждый десятый – не умели плавать.

– Странно! А как же они работали?! – удивилась Инга.

– Что тут странного?! Они ведь не на пловцов учились, а на судоводителей. С тобой летчики учатся – хоть один из них умеет летать?

– И правда! – восхитившись этим открытием, она даже взяла под руку. Тепло ее ладони чувствовалось через куртку.

– Я тоже не боюсь воды и плавать люблю, – сообщила она, перейдя к концу фразы с высокого голоса на низкий – опустив в «воздушную яму». – Мы с бабулей постоянно ходили в бассейн «Москва». Всегда пешком и по этой дороге, по которой сейчас идем.

– Его закрыли, храм будут строить.

– Одни варвары разрушили храм, другие – бассейн, – сказала она, вернувшись к высокому голосу, и остановилась. – Пойдем назад. Не хочу смотреть на развалины. Такое впечатление, что это руины моего детства.

На улице стемнело. Зажглись фонари, а огни реклам стали ярче, резче, словно не просто светили, но и противостояли ночи. Прохожие потеряли индивидуальность. Серыми комками они двигались навстречу и уже совсем рядом вдруг обретали светлое пятно лица. Даже звука их шагов не было слышно, потому что тонул в гуле автомашин, который как бы заполнил собой освобожденное солнечным светом пространство.

– Расскажи еще что-нибудь о мореходке, – попросила Инга.

– Не знаю, что тебе понравится… А, вот! Видишь, вон, низко над домами яркая звезда. На самом деле это не звезда, а планета Венера. У нас был преподаватель по мореходной астрономии, который утверждал, что его предмет – самый важный для курсанта. «Идете ночью с девушкой и не знаете, о чем говорить, или стесняетесь, тогда показываете ей на небо и сообщаете: это созвездие такое-то, а то – такое-то. Потом делаете самое умное лицо и показываете свою звезду Альфа из созвездия Тельца. И девушка подумает: у-у, какой умный!»

– Где она? – спросила Инга, остановившись и посмотрев на небо, серовато-черное, с редкими звездочками.

– Пока не видно. А если честно, не смогу найти.

– Почему именно эта звезда? – спросила Инга, зашагав дальше и наклонив и чуть повернув голову, словно должна была не пропустить ни слова, чтобы оценить каждое не только на звук, но и на вид.

– Альфа Тельца носит гордое название Альде баран.

– Поэтому и не можешь ее найти! – подколола Инга. Пройдя несколько шагов молча, она спросила одновременно и виновато и насмешливо: – Я вредная, да?

– Женщине это разрешается.

– А что запрещается? – поинтересовалась она.

– Задавать вопросы, на которые знает ответы.

– А ты тоже злюка! – радостно подытожила она. – Мне все время хотелось, чтобы ты сказал что-нибудь такое, за что я обижусь на тебя. Ты сказал, а я не обиделась.

– Просто ты хочешь разонравиться мне. Ничего у тебя не получится.

– Ты уверен?! – произнесла она, глядя себе под ноги.

– Да.

Она ждала еще чего-то, наверное, признания в любви. Не дождавшись, повернула голову в сторону киоска, торгующего компакт-дисками и магнитофонными кассетами. Из прямоугольной черной колонки, закрепленной над окошком, выплескивалась грустная песня, которую не пела, а скорее шептала российская «звездочка».

– Хоть бы намек на голос был, гундосина! – раздраженно сказала Инга. – Наша эстрада совсем испортилась. Раньше столько было хороших певцов – куда они подевались?!

– Поумирали со смеху. Потому что эстраду оккупировали «тазики» и ввели семейную единицу бездарности – одна орбакайта.

Инга улыбкой оценила услышанное и произнесла с недоумением:

– И ведь кому-то нравится, иначе бы не покупали.

– Нет такого безголосого певца, на которого не нашелся бы безухий поклонник.

– На Арбате и то лучше поют, душевнее. Может, сходим туда? – предложила она.

– Пойдем.

Она посмотрела на маленькие золотые часики с еле заметными стрелками и четырьмя циферками: 3, 6, 9, 12:

– Поздно уже, мне домой надо. Иди один.

– Провожу тебя, темно уже.

– Я не боюсь, – сообщила она.

– Вообще? Сейчас ведь маньяков развелось – во всех газетах только о них и пишут.

– Им же надо о чем-то писать, – резонно заметила Инга и добавила насмешливо, будто передразнивала кого-то: – Каждая женщина мечтает, чтобы ее изнасиловали. А трагедию ломают, чтобы не обозвали шлюхой.

– Правда?!

– Боже, какие вы, мужчины, глупые! – бросила она.

– С кем поведешься…

– А ты не водись! – отрезала Инга и плотно сжала губы, готовясь дать достойный отпор следующей реплике собеседника. Желтоватый свет фонаря добавил алому цвету губной помады золотистый блеск. Губы стали похожи на лепестки цветка и, казалось, поцелованные, хрустнут, сломавшись, и истекут соком. – Не смотри на меня так, – попросила она низким голосом и надавила на руку, заставляя свернуть чуть влево. Улыбнувшись, объяснила: – А то мы все фонари посбиваем!

В Столешниковом переулке магазины закрылись. Молодежь парами сновала туда-сюда, будто должна была до утра затоптать что-то, что накопилось за этот день на тротуарах и мостовой и не имело права увидеть следующий. В Жениной комнате горел свет. Инга делала вид, что не смотрит на это окно. Не существовали для нее и два соседних, темных. Она свернула в свою подворотню, пропахшую кошачьей мочой. Свет уличного фонаря освещал только первую треть подворотни, кривые стены со вспученной штукатуркой, которая вот-вот должна была обвалиться от глухого эха шагов.

У входа в подъезд Инга, почувствовав, что спутник притормаживает, готовясь расстаться, остановилась и посмотрела в упор. Свет из окон падал на нее сзади, поэтому глаза и губы Инги были словно нарисованы темно-серой краской на серо-коричневой картонке. Темно-серые овалы смотрели, не мигая, с тяжелой, жуткой напряженностью, будто в глубокую пропасть, в которую хочется упасть. Сейчас Инга была еще красивее, но не по-земному, скорей, место ей в виртуальном мире на черно-белом экране.

– Выпьем кофе, – молвила она блеклым голосом, точно повторяла заученную фразу.

В прихожей ее квартиры стоял запах, какой бывает, если плеснуть воду на раскаленную сковороду. У порога лежала толстая подстилка в черно-красную полоску, старая, но чистая, будто никто еще не наступал на нее. Положили подстилку, наверное, чтобы скрыть недостающие дощечки в паркетном полу, но на все не хватило и две пустые впадины казались продолжением черных полосок. На вешалке с деревянными фигурными колышками висела шуба из искусственного темно-коричневого меха, вся в колтунах, как у бродячей собаки, зимнее пальто с облезлым, рыжим, лисьим воротником, бледно-лиловая длинная синтетическая куртка с грязным пятном вокруг кармана. От одежды шел легкий запах лекарств и дешевых духов. А вот обуви не было, даже растоптанных тапочек. Тусклая лампочка под высоким потолком давала густо-желтый свет, старящий и так не новые красно-фиолетовые обои. Напротив входной располагалась белая дверь, наверное, в Ингину комнату. Коридор поворачивал налево. Оттуда доносились тихие голоса говорящих на иностранном языке, вроде бы, испанском, и громкие – русского перевода. После того, как замок входной двери щелкнул громко, напоминая звук при передергивании затвора автомата, в глубине квартиры сделали телевизор тише. Сразу показалось, что и вся квартира насторожилась, прислушиваясь к вошедшим.

– Баб Валь, это я! – крикнула Инга и тихо объяснила, открывая белую дверь: – Соседка. У меня было три бабушки. Одна, папина, в деревне и две здесь, родная и приемная.

Ее комната была больше, чем казалось из окна напротив. Помимо трюмо и кровати в ней стояли тумбочка впритык к стене с ночником на черной точеной ножке и под темно-синим абажуром и черным телефонным аппаратом с белыми прямоугольными кнопками, лакированный платяной шкаф, письменный стол, узкая этажерка с книгами и большой фотографией старой женщины, наверное, бабушки, маленький круглый журнальный столик и большое черное кожаное кресло, которое всем своим видом показывало, как презирает остальную мебель. Из гаммы парфюмерных ароматов, заполнявших комнату, самым сильным был запах духов, тех самых, пронзительно свежих, которые как бы испарялись со льда.

– У бабы Вали все погибли в войну, – продолжала рассказывать Инга. – Они с моей бабушкой ревновали меня друг к другу, даже ссорились. Родители заберут меня – бабушки сразу мирятся. Теперь у меня одна бабушка осталась. – Она остановилась у журнального столика и, глядя в стену перед собой, спросила: – Кофе или чай? У бабы Вали всегда есть кипяток. Мне кажется, она никогда не спит, готова в любое время напоить-накормить гостей. Самовар у нее дореволюционный, медный, кипяток в нем с особым вкусом.

– Не хочу ни кофе, ни чай.

Инга вздохнула и повернулась лицом, усталым, пожухшим, казалось, сейчас она упадет обессиленная.

– Поцелуй меня, – попросила она низким голосом.

Помада была сладковата, а сами губы – податливы и нежны. Создавалось впечатление, что они, покачиваясь, как лодка на волнах, медленно уплывают вниз по течению, и одновременно, что губы неподвижны, а «плывет» все остальное, размазываясь, как изображение на ненастроенном экране монитора. Инга высвободила их и шепотом молвила:

– Выключи свет.

Выключатель был слишком податливым, переключился от легкого прикосновения, отчего возникло чувство незавершенности. Комната сначала стала черной, а потом посерела, наполнившись робким светом уличной лампы, который сюда попадал не слева, а справа.

Инга стояла спиной, раздевалась. Неспешно и без стеснения, будто одна в комнате. Складывалось впечатление, что подглядываешь за ней. Платье она небрежно кинула на кресло. Трусики, светлые стринги, узенькой полоской запавшие между ягодицами, сняла резким движением, затем смяла в кулаке и сунула под платье. Лифчик расстегнула правой рукой, повела плечами, освобождаясь от шлеек, и, прикрыв грудь левой рукой, спрятала рядом с трусиками. Двигаясь немного боком, переместилась к кровати, сдернула покрывало, отбросив его на спинку, и, словно бы и не поднимая одеяло, юркнула под него. Легла навзничь, лицо – вполоборота к стене. Левая рука выскользнула из-под одеяла, заправила прядь волос за ухо, открыв его, точно Инга не хотела видеть, но желала слышать, как раздевается мужчина.

Постельное белье было не холодное и без жесткости общажного. Оно пахло мягко, успокаивающе, чем-то напоминая аромат детской присыпки, и без малейшей примеси Ингиных духов. Чуть-чуть ими пахло ее ушко. На щеке кожа была гладенькая, губы скользили по ней, почти не касаясь. Такая же была и на шее, только под кожей еще билась артерия. А грудь – теплее и сыроватая, будто недавно высохла. Сосок упруг, выскальзывал из губ.

Инга подалась грудью вверх и стало слышно, как внутри, откатившись от горла, рассыпался невырвавшийся стон наслаждения. Она судорожно схватила двумя руками голову мужчины, закрыв уши, словно не хотела, чтобы он слышал ее стоны, плавно оторвала от груди, и сосок выскользнул из сжимавших его губ, потом придавила, а когда сосок обхватили губами, снова оторвала – подсказала, как лучше ее ласкать. Руки Инги сразу ослабли, они уже не сдавливали, а сопровождали, согревая теплой подушкой воздуха, образовавшейся между ними и головой. Издав тихий, болезненный стон, Инга оторвала голову от груди и прижала ниже, к животу. Грудь ее судорожно поднималась и опускалась, а внутри с двойным перестуком часто билось сердце. Ниже, в районе пупка, биение слышалось громче, четче, будто приближаешься к нему, а не удаляешься. Кожа здесь холоднее, не такая гладкая, как на груди, и без вкуса и запаха. Волосы на лобке шелковистые, они щекотали лицо и, казалось, выдохни порезче – их сдует. Инга робко, словно сомневалась, правильно ли поняла, раздвинула ноги. И здесь кожа была с сыроватой мягкостью, которая быстро высохла, оставив лишь легкий запах Ингиного тела. Вялые губки раздвинулись, открыв липкую плоть, прикосновение к которой, кисловатой и пощипывающей, было похоже на прикосновение кончиком языка к обеим клеммам квадратной батарейки. Инга вздрогнула всем телом. Бедра ее крепко сжали мужскую голову, смяв уши. Инга застонала протяжно и чужим голосом, переходя от низкого к высокому. Бедра сдавливали и отпускали мужские уши, отчего стоны Инги дробились на звучавшие более громко, самые низкие первые и самые высокие последние и приглушенную, как бы утробную, середину.

Тело ее напряглось, подалось тазом вверх, а затем, расслабившись, плавно опустилось. Обмякли и ноги. Волоски на лобке повлажнели и потеряли пушистость, а кожа на животе и груди приобрела солоноватый привкус. Губы Инги потвердели сперва и подались вперед, а потом обмякли и как бы растаяли. Язычок ее проскользнул между ними, соприкоснулся с другим – стрельнул короткий сладкий разряд. Инга раздвинула ноги шире и подняла выше. Устье влагалища было влажным и липким. Оно легко впустило в себя член. Там было горячо и мягко, податливая плоть совсем не чувствовалась, казалось, что скользишь в немного вязкой пустоте. Инга застонала реже и пронзительней, чем раньше. Голова ее плавно покачивалась по подушке из стороны в сторону, то прижимаясь теплой щекой к мужской щеке, то отдаляясь.

Стоны стали жалобнее, точно Инга вот-вот заплачет, и в тот миг, когда сперма потекла по каналу члена, влагалище судорожно сжалось, передавив его. Сперма остановилась. Несколько секунд она слабо пыталась протиснуться вперед, а затем медленно и как бы спотыкаясь, потекла назад, оставив взамен себя тупую и тягучую боль с подташниванием, будто в пах ударили ногой.

...

File cannot be copied into itself. [12]

Инга тяжело вздохнула и произнесла низким голосом:

– Ему нравилось.

Лицо Макса, не смотря на некоторую помятость, выражало искреннюю радость жизни. Зайдя на кухню в черных с белыми лампасами спортивных штанах и серой футболке, он шлепнул себя ладонью по лбу и весело сообщил:

– Забыл, черт!

Он оглянулся – не вернуться ли? – махнул рукой и, так не и сказав, что именно забыл, открыл кран с холодной водой. Хлебал жадно и с довольным урчанием, потом отрыгнул громко и фальшиво пропел:

– По-гу-ля-ли!

Он размазал тыльной стороной ладони капли на подбородке. На руке были светло-зеленые пятна. Видимо, во время пьянки кому-то понадобилась медицинская помощь.

– По какому случаю?

– Камиль приехал. На фуре, затариться. Со срання побежал отовариваться. Обещал, что вечером опять погудим, – рассказал Макс. – Он, кстати, хотел тебя увидеть, заходил к тебе.

– Меня не было дома.

– У Инги ночевал? – догадался Макс. Что в лице, что в голосе ни капли ревности. – Классная девка – полная пазуха сисек! Только слишком замуж хочет. – Он снова отрыгнул, а потом шутливо застонал: – О-о-о!.. Скоро опять бухать! И ты готовься!

– Я сейчас уйду.

– Зря. Камиль обещал выставить ящик водки из той фуры, что купит, – сообщил Макс.

– Если обещал ящик, значит, бутылки три выставит. Но не меньше двух – точно.

– Главное – начать пьянку, а водка сама потом появляется до тех пор, пока хоть у кого-нибудь есть деньги, – поделился он опытом. Посмотрев на стоявший на огне узкий и высокий алюминиевый чайник Антонины Михайловны, гмыкнул весело. – Я на этот чайник без смеха не гляну! На Кавказе такие называют кумганами. Мусульмане из них подмываются в туалете.

Он набрал воды в стакан и пошел к себе. Походка была грузная, будто Макс нес бочонок с водой, не меньше.

Антонина Михайловна сидела у телефона. Ее испуганный взгляд был направлен на дверь в Максову комнату. Поняла уже, что Макс не отгонит ее от аппарата, но никак не могла прийти в себя. Он уже наигрался в посредники, так ничего и не заработав, но Антонина Михайловна до сих пор не могла поверить в это. Ее взгляд немного оживился, когда увидела букет алых роз. В помолодевшем, морщинистом лице появилось радостное ожидание, будто цветы предназначались ей, и оно не изменилось, даже когда их пронесли мимо. Подрагивающим от счастья голосом Антонина Михайловна произнесла в трубку:

– Сосед прошел, тот, из дальней комнаты, я тебе говорила. С розами, на свидание. Такие красивые!..

На Инге была длинная плотная темно-серая юбка, которая шла ей так же, как мини-юбка монашке. Инга почувствовала, что ее одежда не понравилась, и, взяв букет, спрятала в нем лицо, будто нюхала цветы.

– Какая прелесть! Спасибо! И так много! – поблагодарила она вроде бы радостно, однако проскользнули нотки раздражения. И глаза прятала.

– Вообще-то я считаю, что дарить сорванные цветы – это варварство. Нельзя убивать красоту. А мерить любовь стогами – это верх мещанства.

– Теперь буду знать, что я варвар и мещанка, – с нескрываемым раздражением сказала она и отвела от себя руку с букетом, словно с цветов капала грязь.

– Варвар – я.

– Ну, спасибо, утешил! – язвительно поблагодарила Инга. – Буду только мещанкой!

– Женщина может быть только красивой или очень красивой. Все остальные определения имеют к ней косвенные отношения. Ты – самая красивая!

Инга улыбнулась и впервые глянула в глаза. Ожегшись о мужской взгляд, потупилась и спрятала лицо в букете. Она взяла под руку и повела по переулку в сторону мэрии, старательно обходя лужи, оставшиеся после дождя, который поливал с раннего утра и почти до вечера. В лужах кисли большие желтые листья. Казалось, именно от них исходит бражный дух, которым был наполнен воздух.

– Вышла сегодня в булочную, а какой-то дядька, придурок, говорит: «С такими ногами надо дома сидеть!» Испортил настроение на целый день! – пожаловалась Инга. – У меня ведь красивые ноги?

– За одну ручаюсь.

Инга сделала пару шагов и только тогда засмеялась и дернула руку, за которую держалась.

– Вы с ним договорились дразнить меня?! – весело произнесла она.

– Может, он имел в виду, что такими красивыми не надо раздражать остальных женщин?

– Ну, да, посмотрел бы ты на его физию! От одного его взгляда молоко скиснет! – сказала Инга. – Поэтому юбку эту одела. Мне ничего в ней?

– Нормально. Мужчины замечают не то, как одета женщина, а то, как раздета.

– И не тогда, когда надо, – добавила она и, вспомнив что-то, скороговоркой выпалила: – Я так плохо себя чувствую! Врач сказал, что у меня цистит – воспаление мочевого пузыря.

– Прими мои соболезнования.

– Тебе все шуточки! Знаешь, как это неприятно?! – с неподдельной обидой произнесла она.

– Догадываюсь.

Инга нервно дернула головой, и от нее пахнуло духами, новыми, с запахом возбуждающим, притягивающим и немного тревожным, с дымком, точно прилетевшим с далекого пожарища.

– А ты понравился бабе Вале, – сообщила она.

– Разве?! Мне показалось, что она испугалась меня.

– Нет, это она от неожиданности, – сказала Инга и передразнила с легким акцентом: – «Хороший паренек. Сразу видно – образованный. Из-за этого и дюже субтильный».

– Она родом с юга?

– Курянка, – ответила Инга. – Ты бы послушал, как она частушки поет! Они, когда моя бабуля была жива, выпьют по рюмочке и как споют! Или иногда загнет что-нибудь на курско-французском – хоть стой, хоть падай! – она хохотнула, вспомнив, наверное, одно из таких выражений. – И, как Макс, любит рассказывать жуткие истории. Она их столько знает!

– Может, поэтому он тебе и нравится?

– Нет, – отрезала она и поморщилась. – Плохо себя чувствую: цистит.

– Не повторяй, я понял, что ты не хочешь, приставать не буду.

– У меня правда цистит! – запальчиво произнесла она, порозовев щеками. Пройдя несколько шагов, произнесла спокойным тоном: – Трудно поверить, что ты служил в армии.

А подразумевала: что такой умный. И на том спасибо.

– И мне кажется, что это было не со мной. Я был уверен, что несовместим с армией. Оказалось, что это я с ней несовместим, а она со мной – в полный рост! Или наоборот… Мне повезло. Попал в учебку на штурманского электрика, заведовал гирокомпасами, лагом, эхолотом. Это такие мудреные приборы, что большинство офицеров, не говоря уже про матросов, боялись лишний раз дотронуться до них, как сейчас многие боятся компьютеров. Гирокомпасы стояли в отдельной шхере, куда посторонним вход был запрещен. Там было тепло и сухо. Большую часть службы я просидел там, читая книги из корабельной библиотеки. В основном классику и соцреалистов – других там не держали. Зато на вступительном в институт экзамене по литературе поразил начитанностью преподавателей. Да и учиться легче, чем однокурсникам, меньше читать приходится.

– Расскажи что-нибудь о службе, – попросила Инга.

– О том, как во время дождя разгонял метлой лужи на причале, а другие красили прошлогоднюю траву в зеленый цвет, чтобы не отличалась от молодой? Мы так готовились к визиту командующего флотом, а он, сволочь, не приехал. Не хочу о грустном.

– Тогда о мореходке, – настаивала она.

– Разве что похвастаться?!

– Похвастайся, – разрешила она. – Послушаю, умеешь или нет.

– Преподавателем по навигации и лоции у нас был чистюля и педант по кличке Джентльмен. Он умел без циркуля нарисовать на доске идеальный круг. Записи мы делали только мягкими карандашами, как в черновом судовом журнале. Я обычно начеркаю, сотру, опять напишу – в общем, чистописанием не отличался. Считал, что неряхой быть плохо, но и ряхой не лучше. Представляю, как Джентльмен кривился, проверяя мои работы. Время от времени он проводил контрольные на время. Причем ты мог пользоваться конспектом, учебниками и любыми пособиями, которые есть на каждом судне – условия, приближенные к жизни. И на занятиях мы не сидели, а стояли за штурманскими столами. Так вот, опоздал я с практики на месяц, в рейсе были. Приехал в воскресенье вечером. Отметили, обменялись новостями, но никто не предупредил меня, что в понедельник на первой паре будет контрольная по навигации. Дал нам Джентльмен задание и ходит между столами, смотрит, как пыхтим. Поглазел на мои усердия и сообщает всей аудитории: «Все решают, а кое-кто только учебник читает. Надо вовремя возвращаться с практики!» Я все-таки успел решить все три задачи. Последнюю – когда Джентльмен стоял над душой, он всегда сам собирал контрольные, и никто не успел списать у меня. Раздача слонов была через неделю. Тетради Джентльмен складывал по порядку: сверху «пятерки», потом «четверки», «тройки», «двойки». Он брал верхнюю тетрадь, открывал, говорил оценку и замечания. Иногда добавлял что-нибудь, по его мнению, остроумное. Некоторые смеялись над каждой его шуткой. Берет он в тот день верхнюю тетрадь, смотрит в нее и говорит: «Пятерок» нет. И не только в вашей группе». Моей тетради не оказалось среди «четверок» и «троек». Я приуныл: в увольнение не попаду, пока не исправлю «двойку». Доходит Джентльмен до последней тетради, моей, и говорит: «Вот еще один бриллиант чистой воды в два карата!» Группа дружно заржала. Джентльмен открывает тетрадь и произносит изменившимся голосом: «Сейчас будете смеяться еще веселее. Это единственная «пятерка» во всей роте, причем с двумя плюсами». С тех пор он никогда не делал мне замечаний по форме одежды и за грязь в тетради и был единственным, кто проголосовал против моего отчисления из училища.

– Какие мы однако! – пряча восхищение за легкой иронией, молвила Инга.

Впереди из ресторана вразвалочку, как старые морские волки, вышли два качка с квадратными головами, похожие на сутенеров из-под «Интуриста». Они хорошенько потрудились за столом, даже вспотели и сняли клубные бордовые пиджаки, несли их в руках. Следом семенили на высоких каблуках две девицы в мини-юбках, слишком красивые, чтобы быть проститутками. Одна девица запнулась, и ее шустро поддержал под руку швейцар в красном мундире с золотыми лампасами, которого можно было бы принять за капитана, если бы не выражение беспредельного холуяжа на холеном лице, как у маститого деятеля советской культуры. У переднего качка сзади за поясом торчал пистолет, выглядывала одна рукоятка. Компания направлялась к черному «мерседесу-600», стоявшему у обочины. Задний качок с помощью дистанционного пульта отключил сигнализацию на машине, которая крякнула и мигнула поворотниками.

– Кому плохие времена, а кому хорошие, – произнесла Инга вроде бы насмешливо, но и не без злости.

– Страна перевернулась вверх дном, потому что наверху мути было больше, чем внизу.

– Та муть была светлее, – сказала она.

– И плавучей, скоро опять поднимется. А эта уже оседает, поэтому и кажется, что ее больше.

– Поскорее бы! – пожелала Инга. Увидев идущих навстречу двух милиционеров, таких же квадратных, как бандиты, только вооруженных короткостволыми «калашниковыми» без приклада, она сказала: – И не боятся милиции!..

– Они настолько боятся киллеров, что на милицию ничего не остается. Не хотел бы я оказаться на их месте.

– Тебя и не возьмут! – разозлившись вдруг, бросила она. От нее пошел сильный фон агрессивности, готовность нагрубить, а потом развернуться и уйти. Смотрела под ноги, которые переставляла так, будто давила дождевых червей, выползающих на тротуар во время ливня: чмяк, чмяк, чмяк!..

– Когда ты злишься, твои глаза расширяются и вспыхивают и лицо становится чувственным, очень женственным. Это тот огонь, на который мужчины слетаются, как глупые бабочки.

Инга перестала давить червяков и произнесла как можно равнодушнее:

– Спасибо за комплимент. Тем более, что глупыми ты считаешь только женщин.

– Глупости оба пола покорны, но дам принято пропускать вперед.

– Между прочим, американцы измерили уровень интеллекта у Шарон Стоун и он оказался такой же, как у Эйнштейна, – язвительно заметила она.

– Тесты, конечно же, не могут быть неточными. Видимо, испытуемые находились в неравных условиях: Эйнштейн был в трусах, а Стоун – как всегда.

Инга засмеялась и заглянула в лицо. С удивлением впитав любовный посыл, потупилась и произнесла так, как сообщают о том, что узнали только что:

– А ты злюка!

– Есть немножко.

– Интересно, а что ты обо мне говоришь? – поинтересовалась она.

– Ничего никому.

– А Макс? – хлестко спросила она.

– Мы почему-то уверены, что люди думают о нас лучше, чем мы о них.

– И ты думаешь то же, что и он? Или еще хуже? – тихо задала она вопрос.

– Я о тебе не думаю. Я тебя люблю.

Инга не смогла сдержать радостную улыбку.

– Мне еще ни разу не объяснялись в любви посреди мокрой улицы, – молвила она низким голосом.

– Место имеет значение?

– В этом случае – да, – ответила она.

Улица, правда, была не так уж и мокра. Больше сырости было в людях, которые с озабоченными лицами шли по ней. После второго октябрьского путча большинство поверили, что коммунизм больше не вернется, что можно быстро и легко разбогатеть, и зашустрили. Судя по все увеличивающемуся количеству новых магазинов с дорогими товарами, кое-кому удавалось сказку сделать былью.

Инга посмотрела вверх, как показалось, на крыши домов вдалеке.

– Что там?

– Смотрю, где ты вчера Венеру нашел, – ответила она.

– Венеру я на земле нашел.

Инга остановилась.

– Ух, ты! – произнесла она высоким счастливым голосом. Взгляд ее, приглушенный сумерками, уколол глубоко и коротко. – Стихи не пишешь случайно?

–  Совершенно случайно.

– Интересно, какие? – стронувшись с места и повернув в сторону Столешникова, спросила она.

– Величиной с ладонь.

– Даже так?! – вроде бы с насмешкой, но и подзадоривающе произнесла Инга. – И о чем?

– Все стихи о любви.

– И о смерти, – резко сменив голос на низкий, сказала она.

– Смерть – это конец одной любви и начало другой.

– Смерть – это смерть и больше ничего, – возразила она и сразу переменила голос на нейтральный и тему разговора: – Где-нибудь публиковался?

– Нет. Предложил в один журнал, а там отказали: публикуют только модернизм. Я даже обрадовался, потому что считаю, что модернизм – это лазейка для бездарей. Отнес к их противникам, а там заявили, что модернизм им не нужен. Я понял, что публикуют только своих, и больше никуда не предлагал.

– Прочти что-нибудь, – попросила она.

– Не умею. Мне кажется, что произнесенные чувства вянут.

– Странно, ты все время говоришь то, что я мечтала услышать, но меня это не радует, – сказала она печально.

– Странно другое. Если мы влюбляемся в кого-то, значит, этот человек является лучшей парой для продолжения рода. Следовательно, и для этого человека мы – лучший выбор. А получается как в компьютерной графике – сплошные треугольники. Видимо, на наш выбор влияет не только природная целесообразность, но и наши комплексы.

– У влюбленных комплексов нет, – сделала вывод Инга.

– Получается, что любовь – это утилизатор комплексов.

– Заткнись! – весело приказала она.

В окне комнаты Макса и Олега метались голубоватые блики телевизора. Наверное, и Рамиль там сидел, потому что в его окне было темно.

Перехватив взгляд, Инга сказала:

– Уверена, что порнушку смотрят по видео.

– Эротику.

– Их интересует только порно, – настаивала на своем Инга.

– Разница между эротикой и порнографией – это величина наших предрассудков.

– Надо же! Теперь буду знать, что я из одних предрассудков! – язвительно молвила она, но продолжала держать под руку, направляя к входу в подворотню ее дома.

– Мы с удовольствием смотрим фильмы об убийствах – о самом противоестественном, античеловечном, а секс – то, что служит продолжению жизни, – считаем постыдным и пачкаем грязью. Наверное, потому, что искусство помогает виртуально разгружать инстинкты. Одни – жажду убийства – надо разгружать виртуально, другие – продолжение рода – только в жизни.

– Помолчи, а? – попросила она, отпустила руку и пошла впереди по узкой лестнице подъезда.

Обтянутые юбкой ягодицы покачивались вверх-вниз и из стороны в сторону, будто на невысокой крутой волне. Инга зашагала чуть медленнее, ягодицы задвигались плавнее, сексуальнее. И сильнее запахли духи, тревожные, с дымком, словно Инга пропитала ими юбку, бродя по только что потушенному пожару. Возле двери она замерла, ожидая, когда схлынет подкатившее обоюдное желание. Плавным, замедленным движением она всунула в замочную скважину большой ключ с широкой и длинной зубчатой бородкой и, сделав короткую паузу, повернула его. Замок неприятно хрустнул и этот звук сбил вожделение до того уровня, когда оно перестает слепить.

– Это я, баб Валь, – нейтральным голосом произнесла Инга в прихожей.

Дальше она все делала молча и избегая встретиться взглядами: дала полотенце, большое, махровое, желтое с красными и синими продольными полосами у краев, махнула рукой в сторону ванной комнаты и стремительно и словно не замечая, стянула юбку, причем не через голову, как обычно делают женщины, а дала ей упасть на пол и потом вытряхнула, оставшись в телесного цвета колготах, надетых поверх светлых трусиков. Сзади на правом бедре в колготках была дырка и проглядывающая кожа казалась неестественно белой.

Минут через десять она уже была в халате, том самом, фиолетовом, в котором видел ее из окна напротив. Верхний свет потушен, горел ночник. Постель была расстелена. Ничего не сказав, Инга ушла в ванную.

Без нее комната приобрела странный запах: создавалось впечатление, что здесь долго никто не жил, а совсем недавно заглянула женщина, пометила углы своими духами, сразу тремя, которые нейтрализовали друг друга, оставив от себя лишь терпкий осадок, и ушла, чтобы никогда не вернуться. А чистое постельное белье пахло морозным воздухом и если закрыть глаза, казалось, будто кровать вынесли на улицу, стоит посреди Столешникова переулка, негромкий и привычный гул которого залетал в приоткрытую форточку. Почему-то хотелось, чтобы с этой стороны переулка звуки слышались иначе, другим своим боком.

Когда Инга вернулась в комнату, запахи словно ожили – стали насыщеннее и как бы завибрировали. Она добавила к ним аромат крема, которым, сев перед трельяжем, смазала кисти и ступни. Делала это так, будто одна в комнате. Два пальца, указательный и средний, погружала в белую баночку с золотисто-розовыми надписями, вдавливала их в крем, погружая по ногти, покрытые сиреневым маникюром, потом зачерпывала движением на себя и кверху, подносила руку к лицу, ко рту, словно хотела слизнуть желтоватую массу, разворачивала ладонь книзу, опускала на другую руку или ногу и медленно втирала, проводя много раз по одному месту. Чудно было наблюдать эту процедуру с другой точки. Казалось, что Столешников скрутили, сделав намного уже и поменяв стороны местами.

Инга закрыла баночку с кремом и перешла к креслу. Она развязала пояс на халате, под которым больше ничего не было. Волос на лобке стало заметно меньше, треугольник превратился в неширокую полоску. Женщины почему-то считают, что так сексуальнее. Свет ночника падал как раз на середину полоски, то опускаясь, то поднимаясь, «играя», и создавалось впечатление, что Инга не просто раздевается, а еще и подразнивает. Но взгляд у нее был отсутствующий. И груди не прикрыла рукой. Она легла рядом, осторожно, будто боялась задеть, выключила свет и тихо попросила низким голосом:

– Поцелуй меня там.

Ее кожа была сухой и пахла кремом, отчего казалось, что собираешь его губами, чуточку солоноватый. Инга как-то совершенно по-домашнему раздвинула ноги и легла поудобнее, но в теле ее чувствовалось напряжение. Лишь когда язык раздвинул губки и скользнул по клитору, вздрогнула, всхлипнув, и сразу расслабилась. Стонала тише, чем в первый раз, но чувственнее и доверчивее, и голову не сдавливала руками, изредка поглаживала.

Затем медленно, давая поцеловать ее живот, ложбинку между грудей, шею, притянула голову к своей голове и поцеловала в губы. Язычок ее протиснулся между губами, дотронулся до кончика другого, отчего «стрельнул» разряд, от которого обоим стало щекотно. Инга хихикнула, выдохнув носом горячий воздух. Отпустив губы и прижавшись щекой к щеке, прошептала, касаясь влажными губами мочки уха:

– Теперь я тебе.

Тело целовала там и так, как ласкали ее. А вот член долго целовала у основания, а потом, сделав паузу, набравшись решительности, как будто делала это первый раз в жизни, обхватила головку губами, но шершавый и горячий язычок ее заработал сноровисто. Придерживая член у основания большим и указательным пальцами, она задвигала головой вверх-вниз, имитируя половой акт. Волосы на ее голове были мягки и пушисты. Когда ладонь проходила над теменем, через нее передавалось внезапно возникающее, приятное чувство, от которого немела кожа. Что-то подобное чувствовала и Инга, потому что замирала, наслаждаясь, а потом продолжала с большей нежностью. Доведя до оргазма, подержала член во рту до тех пор, пока не обмяк. Она легла рядом и спросила низким голосом:

– Тебе было хорошо?

– Очень.

– И мне, – призналась она. – Знаешь, я сразу почувствовала, что ты не случайный человек в моей жизни, что-то важное будет связывать нас. Тогда, когда перепутала двери. Ты так смотрел на меня!

– Влюбился.

– С первого взгляда? – игриво спросила она.

– Да. Но первый был раньше.

– Когда? – задала она вопрос и сама ответила: – А, на улице видел меня.

Она задумалась о чем-то приятном. Губы ее приоткрылись. Они казались более пухлыми. Может быть, от поцелуев.

– Не смотри на меня, – попросила Инга.

Половицы холодили ступни, отрезвляя. Они будто покачивались на мертвой зыби.

Лампа на проволоке посреди переулка высвечивала желтый круг на мостовой и тротуарах, по которым неспешно шли пары и чуть быстрее – одиночки. Последних было больше – верный признак тяжелых времен. В окнах второго этажа дома напротив не горел свет, не было и голубоватых телевизорных отблесков. Зато в крайнем правом промелькнула тень, кажется, женская. Она как бы проплыла от окна вглубь комнаты, маня за собой, и канула в монитор компьютера, отчего возникло щемящее чувство безвозвратной потери – затяжное и такое неприятное, что стало тошно.

Инга прижалась к мужской спине грудями, а потом животом, и обхватила руками за талию. От нее сильно пахло кремом, а духов совсем не стало слышно.

– Не бойся, никуда от тебя не денусь, – пообещала она, обдавая шею теплым дыханием. – Я так боюсь остаться на зиму одна. Весной и летом еще есть надежда, чего-то ждешь, а осенью…

Она замолчала, глядя на отражения в оконном стекле. Затем ее взгляд проник дальше, до правого крайнего окна на той стороне переулка. Создавалось впечатление, что она стоит там, в комнате, и смотрит сюда.

– Ты подсматривал за мной? – догадалась Инга. В ее голосе было не столько возмущение или обида, сколько удивление.

– Да.

– И давно? – спросила она так, словно было совершено что-то сверх человеческих возможностей или абсолютно не свойственное людям.

– Да.

– Много узнал? – она отстранилась телом, но руки не убрала.

– Хотелось бы больше.

– Ты можешь хотя бы иногда соврать?! – возмущенно произнесла она.

– Тебе – нет.

– Боже мой, ну, зачем ты меня так любишь?! – произнесла она с горечью, но прижалась крепко. Не дождавшись ответа, сказала: – Пойдем, я замерзла.

Инга легла на спину, закрыла глаза. Найдя ощупью мужскую руку, сжала в запястье. Пальцы ее оказались цепкими.

– Ты хочешь знать обо мне больше? – начала она низким голосом и дальше перешла на высокий. – Хорошо. И я тебе расскажу то, что никому не рассказывала. Первым мужчиной у меня был папа. Мне было тринадцать, ничего еще не понимала… – с детскими нотками в голосе произнесла она последнюю фразу, затем оборвала себя и выпалила взросло: – Вру! Все я понимала! И хотела этого! – Она замолчала, прислушалась к чувствам мужчины. Не уловив отрицательных, продолжила: – Сначала он просто меня целовал, ласкал: в губы, шею, грудь. Но я хотела большего. И однажды он не сдержался… Это продолжалось почти три года. А потом он завел любовницу. Она была на восемь лет старше меня, работала вместе с ним. Он собирался на свидание с ней, я не пускала: или я, или она. Папа выбрал ее. В тот же день я ушла жить к бабуле. Маме сказала, что хочу закончить свою школу, мы тогда собирались переезжать на новую квартиру.

...

Resynch failed. Files are too different. [13]

Скоро в сырой тишине

разденут скользкие друзья,

высосут мокрый асфальт —

и улыбнешься навсегда,

череп.

У берега волны, темные, насыщенные коричневыми обрывками водорослей, замирали на мгновение, и, сломавшись в верхней трети и вспенившись, падали на плотный, вылизанный песок, разбивались и катились дальше, к сухому, захватывали там мелкие камушки и, сердито шурша ими, отступали, оставляя после себя горький, свербящий горло запах дыма…

– Эй, подъем! – гаркнул сердитый мужской голос.

Сердитость голоса и уставная принадлежность команды напомнили командира роты из мореходки, которому курсанты дали кличку Жора-поц. Ему доставляло неописуемое удовольствие, сродни сексуальному, поймать курсанта, сачкующего физзарядку, вытянуть из кровати, поставить посреди кубрика в трусах, чтобы чувствовал себя менее защищенным, чем одетый, и словесно поизмываться до возвращения роты. Для этого он приезжал не к утренней проверке, как остальные командиры, а на подъем. Заступив дежурным по училищу, Жора-поц весь вечер прогуливался по плацу вдоль забора, огораживающего экипаж, и ловил самовольщиков. За это курсанты посвятили ему четверостишье:

Кто крадется вдоль забора?

Половой разбойник Жора!

Он сегодня очень-очень

Сексуально озабочен!

В один год у Жоры-поца умерли родители, сестра и жена, а потом его выпускающаяся рота прислала ему традиционный (эта традиция существовала только по отношению к нему) похоронный венок с наилучшими соболезнованиями от всех курсантов – и командир сошел с ума.

– Вставай, быстро! – приказал сердитый голос, и за плечо схватила и тряхнула крепкая рука, как любил делать Жора.

Он был похож на робокопа или другое механическое уродство. Только часть лица, не закрытая каской и сдвинутым на подбородок респиратором, указывала, что это человек.

– Пожар! Быстро оделся – и на улицу! – приказал робокоп. – Ничего с собой не бери, сюда огонь не дойдет. Дальше еще есть комнаты?

– Жилых нет.

– Пойдем, застегнешься на улице, – сказал пожарный, схватил за плечо и подтолкнул к двери.

– А остальных разбудили?

– Четырех парней и старуху, – ответил пожарный. – Еще кто-то есть?

– Нет.

– Тогда все, – сказал пожарный и надвинул респиратор на рот и нос.

Дверь в комнату Антонины Михайловны была приоткрыта, но занавешена. Если бы не пожарник, можно было бы заглянуть. Скорее всего, ничего особенного там нет. Пусть лучше комната останется таинственной и потому притягательной.

В подъезде было дымно, першило в горле и резало глаза. Пожарник взял за локоть. Пальцы, крепкие, твердые, сперва сдавливали до боли, потом малость ослабили хватку.

В переулке, сером от предрассветных сумерек – час между вором и дворником, – стояли две пожарные машины, красно-белые, новые. У одной все еще работал двигатель и на кабине беззвучно блымала лампа-спецсигнал, разбрызгивая синеватые блики. Возле нее стоял пожарный в полном снаряжении, к нему подошел тот, что выводил из квартиры. Еще двое, одетые в обычную военную робу, стояли между машин, курили. Горело в квартире на третьем этаже слева, в комнате, выходящей окном во двор. Наверное, бомжи развели костерчик погреться и бросили непотушенным. Пожарные не особо спешили. Такое впечатление, что они на повременке: дотянут до конца смены, свернут шланг, который тянулся от первой машины в подъезд, и укатят в депо. Из шланга на стыке фонтанировала тонкая струйка, добавляя сырости еще не просохшему после зимы переулку.

Жильцы первой квартиры стояли у ювелирного магазина. Было заметно, что одевались впопыхах, натягивали на себя, что под руку подвернулось. Кроме Антонины Михайловны, которая или не ложилась, или успела одеться до приезда пожарных. Скорее всего, она и вызвала их. Создавалось впечатление, что старушка и накраситься успела, хотя косметикой не пользовалась. А может, и пользовалась – никто не приглядывался. В руках она держала черную лакированную сумочку с застежкой из двух закорючек золотого цвета. Внутри, наверное, документы и деньги, в том числе и на похороны. Женщин почему-то очень заботит сервис во время последнего путешествия, когда все будет безразлично, отрывают на это последнюю копейку. Рамиль держал в руках транзистор – самую ценную вещь для него. Остальные вышли налегке.

– А я подумал, что «Алмаз» горит, – сказал Макс. – Был у нас случай, ювелирный загорелся. Пожарные приехали раньше милиции, ну, и кое-что прихватили. На них и списали весь недостающий товар. А потом через год попался директор магазина, когда сбывал краденое золотишко. Оказалось, что это он и устроил пожар, чтобы следы замести.

– Может, и мы под шумок? – шутливо предложил Рамиль, кивнув на «Алмаз».

– Там сигнализация сработает.

– Жаль! – сказал Рамиль. – Обвешались бы драгоценностями и ходили такие крутые, фалян-тугэн!

– А потом срок получили, – резонно заметил Хмурый. – Это тебе не флагом размахивать на Красной площади.

Два дня назад пьяный Рамиль устроил на Красной площади одиночную демонстрацию в защиту великой и неделимой России. Милиционеры решили, что именно его защиты и не хватает стране, поэтому ничего Рамилю не сделали, даже отвезли домой. А может, потому, что выражал возрождающуюся любовь ко всему родному. При социализме модным было все импортное, которого было очень мало, а сейчас, когда страну переполнили иностранные товары, фильмы и песни, началось всё ускоряющееся движение моды в сторону отечественного.

– Чего они возятся?! – накинулся Рамиль на пожарных, чтобы отвлечь внимание от себя. – Давно бы уже потушили!

– У них руки не из того места растут! – зло бросил Женя. – Пообрывать надо!

– Ни в коем случае. Пусть мешают им сидеть.

Отсмеявшись, Макс рассказал:

– Скучный пожар. Вот, помню, был я пацаненком, летом пух тополиный жгли. Кинешь горящую спичку на белую полоску пуха – и пламя побежало по ней. Однажды кинул возле сарая, а полоска под дверь вела. Внутри двое ребят постарше промывали бензином двигатель мотоцикла. Как долбануло! Дверь – нараспашку, крыша – перелистнулась, как обложка книги, на соседнюю, а в трех стенах сарая – дырищи, будто снаряды навылет пролетели. Ну, думаю, каюк пацанам! А они выгребают из сарая. Походняк – как у роботов. Руки и морды красные, обожженные, бровей и ресниц нет, а волосы оплавлены – будто шлемы на головах. Хлопают они безресничными веками и никак не догонят, что случилось и кто виноват. Я решил не ждать и разбежался в разные стороны.

– А у нас каждое лето тайга горит, – похвастался Женя. – На сотнях гектаров, армию на тушения посылают.

– И тут ты на бульдозере подруливаешь, – перебил его Макс. – Пять минут – и все свободны!

Как ни странно, Хмурый не обиделся на него. Может, потому, что Макс не стеснялся своей провинциальности, даже хвастался ею, утверждал, что в столице ничего путного не может вырасти: экология не та.

Пожарные закончили тушение. Они подержали жильцов первой квартиры на улице еще минут пятнадцать, чтобы дым рассеялся, а потом разрешили вернуться домой.

– Пойдем досыпать, – предложил Макс.

– Уже и не к чему, через час в Лужу ехать, – сообщил Рамиль. Лужа – это рынок на территории спорткомплекса Лужники.

– А еще участок надо убрать.

– Убери мой, – попросил Рамиль. – Вечером заплачу, фалян-тугэн.

В последнее время он все реже появлялся на своем участке, просил подменить, отдавая за это всю месячную зарплату дворника. Его участок находился по соседству, был больше по размеру, но менее загаживаемый. Такое впечатление, что в этот дом собрали чистюль со всего города. Убирать меньше, чем на своем, а получаешь больше.

Зима пролетела незаметно. Вроде бы снега было не мало, но убирался он легко. И вот опять деревья обзаводятся листьями. Вторая половина весны – лучшее время для дворника. Снега уже нет и листья еще не опадают. Разве что тотальное освинячивание дворов на майские праздники.

Появилась Тата. Не было ее – и вдруг возникла на тротуаре метрах в трех от подворотни. Одета во все черное: короткая, по пояс, кожаная куртка, юбка-миди, колготки, туфли на высоком каблуке – профессиональная униформа. Через плечо сумочка на длинном ремешке. Худое лицо Таты неестественно бледно, а под глазами полукружья. Она не вызывала желание, не притягивала, даже казалась асексуальной. Если смотреть на нее боковым зрением, когда Тата размывается, превращается в темный силуэт со светлым пятном лица, появлялось впечатление, что вытягивает из мужчин все темное. Поимев ее, очистишься. Рамиль говорил, что она живет в этом доме, но раньше не пересекались. Наверное, потому, что в другие дни убирал здесь позже.

– Здравствуй, Тата!

– Здравствуй! – поздоровалась она и спросила с вежливым любопытством. – Вместо Рамиля убираешь? Ты ведь друг его?

– Да.

– Помню тебя по Столешникову, – сказала она.

– А кто как ведет себя в сексе помнишь?

– Да, – молвила она и посмотрела по-другому, как врач, ставящий диагноз. Казалось, что она видит все твои слабые места.

– Тат, а ты кончаешь с клиентами?

– Да, – призналась она.

– Со всеми?

– Почти, – ответила Тата. – Сегодня хороший мужчина попался. Он так меня хотел! – радостно сообщила она. – Подъехал первый раз – у него денег не хватало. Через полчаса вернулся – опять не хватает. Когда в третий раз приехал, я сбавила чуть. Мы с ним всю ночь не спали. Сказал, что такая, как я, впервые ему встретилась. Обещал на следующей неделе, когда деньги будут, приехать за мной.

– А замуж не собираешься?

– Была, – ответила она.

– И что?

– Мне мало одного мужчины, – сказала она и открыла сумочку, давая понять, что допрос окончен.

Сверху в сумочке лежали салфетки, презерватив в яркой упаковке, губная помада и пудреница. Тата выковырнула из-под всего этого шоколадный батончик, развернула обертку. Откусывая маленькие кусочки, неторопливо жевала и отсутствующим взглядом провожала метлу из прутьев, которая шуршала по асфальту, подгребая к бордюру мусор. Потом перевела взгляд на два темно-зеленых мусорных контейнера, которые стояли на площадке, огороженной с трех сторон недавно побеленной стенкой полутораметровой высоты.

В контейнерах рылась палкой старушка в красной шляпке с вуалью, черном плюшевом зипуне и странной обуви, похожей на обрезанные валенки с галошами. После старушки там появились два алкаша, мужчина и женщина, он в стареньком джинсовом костюме, она – в ветровке из палаточной ткани поверх короткого платья ржавого цвета, оба в растоптанных, домашних тапочках. Худые, с дергаными лицами и резкими движениями. Их сменил дед с раздвоенной седой бородой и пачкой газет под мышкой, одетый в распахнутую, солдатскую шинель. Все рылись аккуратно, поглядывая с опаской на дворника. Казалось, каждую ненужную бумажку или тряпку кладут туда, где взяли. Самое интересное, что побирушки становились заметными только возле контейнеров, а как добирались до них и куда потом девались – оставалось тайной. Такое впечатление, что возле мусорника дверь в подземный ход, соединяющий его с другими по всему городу.

Доев батончик, Тата скомкала обертку, посмотрела, куда ее бросить, а потом спрятала в сумочку.

– Почему домой не идешь?

– Жду, когда совсем светло станет, люди начнут ходить, – ответила она. – Вдруг в подъезде поджидают? Теперь ведь самое страшное место – подъезд. Сколько там людей ограбили, убили! Рамиль меня всегда провожал…

– И я могу, сказала бы сразу.

– Я тебя плохо знаю, – сообщила она и добавила: – Рамиль с пистолетом приходил.

– С газовой хлопушкой?

– Не знаю, – призналась она. – Ладно, пойдем.

Чем ближе подходили к подъезду, тем мощнее становился фон страха, исходивший от нее. Боязнь потерять деньги – плата за удовольствие при их зарабатывании. В подъезде пахло гниющим деревом. Этот аромат прижился во всех старых московских домах, даже в тех, где и гнить-то нечему. Тата остановилась, пошевелила тонкими ноздрями, будто могла определить опасность нюхом.

– Подожди здесь, пока не скажу, – попросила она у лифта и пошла по лестнице.

Юбка ее покачивалась с небольшим запозданием, словно прилипала к сухим лодыжкам и с трудом отлипала. Попка не ахти. Ничего сексуального, лишь притягательность запретного плода.

Тата положила левую руку на ягодицу и плавно пригладила юбку к бедру, словно осторожным движением, боясь сломать, сдвинула с себя чужой взгляд. Затем повернула на следующий лестничный пролет и исчезла из вида. Только каблучки отбивали такт, размеренный, наверное, самый приятный для нее. Они затихли на площадке четвертого этажа.

– Я уже, – сообщила Тата. – Спасибо!

– И тебе.

Облака почти все время закрывали солнце, но в недолгие моменты свободы оно задорно припекало. Земля на газоне сразу начинала парить и как бы выталкивать из себя ярко-зеленые стрелки молодой травы между серо-коричневыми плешинами пожухшей, прошлогодней, между посеревшими, так же прошлогодними, обертками от мороженого и жвачки, и смятыми банками из-под пива – урожай этого года. Особенно много мусора было возле урн, железных, выкрашенных в темно-зеленый цвет, на черных подножках. Они с горкой были заполнены алюминиевой и стеклянной тарой из-под пива. Не смотря на массированные рекламные синие и красные призывы американских компаний безалкогольных напитков, новое поколение выбирало пиво. А еще больше банок было внизу, у памятника Ленину. Наверное, молодежь развлекалась, старшее поколение не отважилось бы на такое кощунство. Целили, видимо, в пятно голубиного помета, которое не брали никакие дожди. Князю Долгорукому повезло больше: по крайней мере, отсюда – вид сзади – выглядел почище. Московские власти заботились о нем, потому что стоял лицом к мэрии и спиной к остальному городу. Возле него тусовалось несколько человек, то ли туристы, то ли свидание назначили. У входа в мэрию стояли два милиционера в сером. Что-то у них было общее с памятниками князю и вождю пролетариата. Скорее всего, неподвижность и безразличие ко всему.

В последнее время Инга возвращалась домой с этой стороны. Говорила, что выходит из метро на «Пушкинской» и заглядывает по пути в новые магазины, которые появляются быстрее, чем она успевала их осмотреть. Встречались все реже. Инга ссылалась на занятость дипломной работой. Ее оправдания становились все длиннее и правдоподобнее. Не хватало смелости сказать правду. Или не была уверена в новом избраннике.

Мимо прошли и расселись на дальней скамейке трое. Одеты дорого и броско. На шеях толстые золотые цепи, у одного даже с «физкультурником» значительных размеров, отчего мужчина напоминал батюшку, снявшего рясу и сбрившего бороду и усы. На татуированных пальцах – золотые «гайки». Ребята казались бы смешными, если бы не глаза травленных волков на вроде бы безмятежных, лопающихся от жира лицах. Похожий на попа-расстригу поставил рядом с собой упаковку пол-литровых черно-белых банок импортного пива, расстегнул темно-зеленый пиджак, открыв белую рубашку, мятую, с желтым пятном на брюхе. Он угостил пивом корешей и себе взял. Три банки, открываясь, пшикнули почти одновременно. Сидевший в середине, отпив, поперхнулся и облился пивом.

– Сука, в нос шибает! – весело пожаловался он.

Кореша заржали, заблестев золотыми зубами. Они потягивал пивко и обменивались короткими фразами. Говорили не то чтоб шепотом, но разобрать можно было лишь мат, который произносились со смаком, чуть громче.

Эти соседи отбили желание ждать Ингу здесь. Да и по времени она уже должна быть дома и, может быть, у себя.

Навстречу шел парень, одетый не по погоде в черную вязаную шапку, которые любили мужчины-москвичи, а провинциалы называли «пидорками», и легкую осеннюю куртку с большими карманами, в которых прятал руки. Чем-то он напоминал Макса. Чем – трудно понять, потому что голову наклонил, лицо плохо видно. Шел он легкой, прогулочной походкой. Казалось, сейчас буцнет попавшуюся под ноги банку, пробежится за ней и еще раз поддаст, пока она не улетит с дорожки на газон.

Ближе к князю Долгорукому площадь неспешно пересекала молодая женщина с розовой детской коляской. Женщина остановилась, наклонилась к коляске. Детский плач не был слышен, но женщина быстро закачала коляску и что-то засюсюкала, наклонившись еще ниже.

Сдвоенные выстрелы прозвучали громко и хлестко. Женщина вздрогнула и посмотрела в сторону скамеек. Стрелял парень в «пидорке». С двух рук. Впрочем, теперь уже с одной, левой. Сперва в голову «расстриге», белая рубашка на груди которого стремительно краснела, потом в среднего, который уткнулся подбородком в грудь, будто пытался рассмотреть в ней дырки от пуль, и, уже с правой, в правого, у которого на коленях лежала банка и из нее выплескивалось пиво. Той же прогулочной походкой киллер направился в сторону Генеральной прокуратуры России. На ходу сунул пистолеты в урну с мусором, затем руки – в карманы, наклонил голову и чуть ссутулился.

Милиционеры у мэрии не пошевелились, словно не слышали выстрелы. Зато свидетели разбегались стремительно. Особенно спешила женщина с коляской. Сперва ломанулась к мэрии. Увидев милиционеров, испугалась их больше, чем наемного убийцу, и побежала следом за ним. Наверное, не соображает, что делает. Почувствовав чужой взгляд, женщина остановилась, посмотрела прямо в глаза и приоткрыла рот, подкрашенный бледной помадой. Она перевела взгляд на убитых, потом на коляску и, подчиняясь чужому взгляду, повернула вправо, а затем пошла следом.

На перекрестке Столешникова с бывшей Пушкинской, а теперь Большой Дмитровкой, горел красный свет светофора. Возле Генеральной прокуратуры, которая располагалась левее по Дмитровке, движение было обычное. Тревогу не скоро поднимут. Пока к скамейкам не забредет милиционер или пенсионер из бывших номенклатурщиков, который готов рискнуть жизнью, лишь бы побыть на виду у властей.

Загорелся зеленый свет, но женщина передумала переходить улицу, повернула вправо и быстро покатила коляску в сторону Кремля.

...

Drive types or diskette types not compatible. [14]

У этого,

кто впаян в зеркало,

дальтония слуха,

насморк речи,

полосатые совесть и тень.

Зеркало было прямоугольное, примерно пятьдесят на сорок сантиметров, прикрепленное восемью жестяными зажимами к деревянной подставке. Хмурый, одетый в новый серо-зеленый костюм-тройку, темно-зеленый свитер-гольф и незаменимые желтые ботинки, поглядел в него еще раз и протянул, сказав:

– Пусть у тебя побудет. Не хочу, чтобы эти в него смотрелись.

Эти – жена Юры Невского по имени Марина и ее подруга Наташа, прапорщик воздушно-десантных войск. Марина приезжала сюда где-то за неделю до исчезновения ее мужа. Так как в семье «паровозом» была она, ограбление Хмурого прошло не без ее морального участия. Женя опять понадобился (гостиницы в Москве дорогие) и ему была рассказана байка, что с мужем развелась, мол, как можно жить с таким подлецом.

– Ясино зеркало?

– Да, – ответил Хмурый.

– Будешь хранить до ее возвращения?

– Она вернулась позавчера, – сообщил Женя. – Позвонила, чтобы встретил и помог перевезти вещи с аэропорта на железнодорожный вокзал. В Германию учиться ее не послали. Поработала в Польше. Говорит, официанткой. Платили мало, полиция постоянно грабила. Решила вернуться.

– А может, проституткой?

– Не знаю, – не обидевшись, как раньше, ответил он и нахмурился, пошевелив длинным носом, будто унюхал что-то неприятное. – Она не рассказывала. Больше меня расспрашивала. Особенно после того, как дал ей на дорогу сто баксов. Как узнала, сколько зарабатываю, хотела билет сдать и остаться. Но все-таки уехала.

Хмурый теперь работал в российско-американской торговой фирме, с директором которой, Стасом, познакомился в секции каратэ. Оттуда и костюм и свитер – директор заставил носить. Только на ботинках Стас сломался, решив, наверное, что у каждого свои недостатки и желтый – не самый тяжкий.

– Раньше она была красивее, – добавил Женя, глядя в пол.

– Судя по твоим словам, она не изменилась. Просто за эти годы ты намечтал ее.

– Наверное, – безропотно согласился он.

– Делай, как я: утешайся мыслью, что отношения между мужчиной и женщиной – это всего лишь обмен жидкостями.

Женя зябко передернул плечами:

– Ну, ты как скажешь!

– Предлагаю другой вариант: любовь – это бессознательный выбор наилучшего партнера для производства потомства. Правда, партнер частенько делает неправильный выбор. Наверное, относится к этому делу сознательнее.

Хмурый улыбнулся кончиками губ:

– И помогает?

– Нет, конечно, но чем-то же надо заниматься, чтобы не ковыряться в собственных болячках. Я думаю, это к лучшему, что она не осталась здесь. На твою шею и без нее найдутся халявщики.

– Уже нашлись, – вздохнув, сообщил Женя. – Ладно, пора на работу.

– Как дела на фирме?

– Растем! Уже вышли на пять тысяч баксов месячной прибыли! – похвастался он. – Стас говорит, что когда здесь наладим дело, я стану директором, а он уедет в Штаты, будет сам заниматься закупками. Зачем нам компаньон американец? Без него справимся! – Отойдя к двери, он вспомнил: – Да, Камиль звонил. Сегодня вечером приезжает в Москву за товаром на двух двадцатитонных фурах. Тоже раскрутился, молодец! Я сказал, что у меня занято, может, у тебя переночуют.

Хмурому даже в голову не приходило, что кому-то непрошеные гости ни к чему.

На кухне возились у плиты Марина и Наташа. Прапорщик была выполнена в черно-белых тонах: черные густые волосы и брови и белое, не без помощи штукатурки, лицо; белый гольф и сверху черный джемпер, обтягивающие широкие плечи, объемный бюст и выпуклый живот, напоминающий третью сиську; черные шерстяные лосины, зрительно утолщающие худой зад и тонкие короткие кривенькие ноги, белые носки с серыми пятками и тапочки. Марина была крашеной блондинкой с милой улыбкой и локотками, остроту которых не скрывал даже светло-серый свитер домашней вязки, великоватый на нее, наверное, мужнин. Черная юбка была выше колен, как бы мини, но с поправкой на возраст за тридцать. Женщины снимали накипь с мяса, варившегося в Жениной новой турецкой кастрюле, никелированной, с двумя черными пластмассовыми ручками на боках и одной на стеклянной прозрачной крышке, которая лежала на столе. Рамиль любил утверждать, что русские женщины ленятся снимать накипь, наверное, и им повторил, поэтому Марина и Наташа в две ложки доказывали обратное. Из движений Наташи так и сквозила мужиковатость: резкие и никаких сомнений, сплошная однозначность.

– Дай я, – отодвинула она подругу от плиты. Скрипучий голос был не женский, но и не мужской.

– Добрый день!

– Здрасьте! – кинула Наташа через плечо ответное приветствие и косой взгляд, предполагающий нападение и заранее отбивающий его, а заодно, как это умеют делать прапорщики и их коллеги с флота – мичмана, моментально определила пригодность объекта к воинской службе и меры, необходимые для доведения его до нужной кондиции. Убедившись, что лапать ее не собираются и что необходимые меры были эффективно применены до нее, сразу потеряла интерес.

– Ой, приветик! – мило улыбаясь, поздоровалась Марина. – А ты изменился и к лучшему! – Она вроде бы не заигрывала, но и не совсем без этого.

– Ты тоже.

– Не забудь положить, – приказала с нотками ревности Наташа, не уточнив что и куда, и ушла с ложкой из кухни наполовину строевым шагом, который вырабатывается у воинственных мужчин после демобилизации.

Березка на парапете дома напротив ничуть не выросла за лето. Она покачивалась на порывистом, осеннем ветру, как бы балансируя над пропастью. Очередной маленький желтый листочек оторвался от нее и, то опускаясь, то подлетая, заметался в колодце двора.

– Ты тоже в Лужниках торгуешь? – спросила Марина.

– Нет. Не повезло.

– Туда так трудно устроиться? – приняв на полном серьезе, спросила она.

– Мне – да.

– А-а, ты сам не хочешь! – весело догадалась она и легонько отомстила: – У тебя бы и не получилось! А зря: ребята там хорошо зарабатывают.

– Мне хватает денег: я хочу на столько, на сколько могу.

– А нам кое-что купить надо, думала, у тебя спросить, – сказала Марина.

– Лучше у Макса, он всё знает.

– Нет его дома, – сообщила она. – Нам ризограф нужен. Это прибор такой для резки бумаги. Я сейчас в рекламной фирме работаю, коммерческим директором. Мы еще визитки делаем, их разрезать надо и у ребят на это много времени уходит. А они оба художники. Талантливые – жуть! Но в делах не очень. Они меня сначала агентом взяли. Я им столько заказов натащила, что они меня в директора перевели. Конкуренты пытались меня переманить, но такую зарплату предложили – просто смех! Я ребятам рассказала, и они меня в долю взяли, чтобы не ушла. Нам бы ризограф, так бы развернулись! Юра мне посоветовал в Москву слетать…

– Вы же в разводе.

Ни мало не смутившись, Марина сообщила:

– В разводе, но живем в одной квартире. Знаешь, как сейчас с разменом? Такое предлагают – хоть стой, хоть падай! – Перехватив взгляд на ее широкое золотое обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки, быстро выдала оправдание: – Это чтоб не приставали мужики. Хватит, хочу отдохнуть от всех. Тут как раз Наташа позвонила, у них самолет в Москву летит, место есть, бесплатно. Только надо найти, у кого в Москве остановиться. Я сказала, что у меня есть где. Самолет полный был. Кто по делу, кто в отпуск, но большинство – за товаром. Зарплату военным уже полгода не платят, вот командование и помогает людям, как может. Приехала сюда – и как на курорт попала: ни забот, ни хлопот, ходи себе по магазинам.

– Полезное занятие. Так много дает в духовном плане.

– Смеешься, да?! – с улыбкой спросила она.

– Делаю выводы.

– Смейся-смейся, – разрешила она. – Я не обижусь. Это пока одна, театры, книги и все такое, а как семья, дети появились, не до развлечений стало. Это вы, мужчины, безответственные!.. Ты почему до сих пор не женился?

– Никто не берет.

– Слу-ушай! – сразу загорелась Марина. – У меня знакомая есть, твоих лет, разведенная, девочке три года…

– Нет-нет, спасибо! Я как-нибудь сам выберу себе наказание!

– Сам ты еще лет десять будешь искать, – произнесла она, попробовав бульон на вкус, а когда оглянулась, крикнула вдогонку: – Не бойся, больше не буду никого сватать!

У Инги новые духи, терпкие, резкие, с кокаиновой свежестью. Их аромат, опередив хозяйку, первым ворвался в комнату. У Инги были ключи от квартиры. Вот она прошла овальную прихожую. Остановилась возле двери в комнату Макса, якобы посмотреть, кто на кухне. Пошла дальше.

– Заходи, Инга!

– По звуку шагов узнаешь меня? – задала она вопрос, зайдя в комнату.

Одета в расстегнутый черный плащ, темно-синий деловой костюм, белую блузку, черные колготки и ботинки с прямоугольными носками. Она была больше похожа на стюардессу, чем многие представительницы этой профессии. Инга отказывалась верить, что о ее приходе предупреждает аромат ее духов.

– Да, по стуку каблучков. Заодно они сообщают, какое у тебя настроение. Сегодня – хорошее.

– Не очень, – возразила она. – Но и плохим не назовешь.

– Поцапались?

– Ну, что ты?! – с улыбкой сказала она. Голос ее теперь почти всегда звучал на одной высоте – чуть ниже нейтральной. – Он лишний раз дохнуть на меня боится! – Инга подошла к кровати, сняла плащ и ботинки и, придержав юбку, чтобы не образовались складки, села, прислонившись спиной к висевшему на стене коврику с алопарусной шхуной, который сама и подарила. – День был напряженный. Секретаршу уволили, а новую никак не можем подобрать. Такие все бестолковые, только глазки умеют строить!

– Возьмите мужчину.

Такая мысль даже в голову Инге не приходила, поэтому надолго задумалась.

– Это интересно! – пришла она к выводу. Подумав еще немного, передумала: – Всё-таки это женская профессия. Да и на фоне общего поголубения будет выглядеть данью моде. В этом плане у нас консервативная фирма.

– Как идут дела?

– Расширяемся. Взяли в аренду еще один самолет, грузовой, будет на китайском направлении работать, – рассказывала она, а сама думала о чем-то другом, более приятном: блеск глаз и часто срывающиеся на улыбку губы не вязались с тем, что говорила. – Собираемся и пассажирский взять на это же направление, и я буду его вести.

– Он предложил выйти замуж?

– Да! – радостно призналась Инга, а затем потупилась. – Вчера его сыну исполнилось восемнадцать лет. Всё, говорит, свой долг перед ним я выполнил, теперь имею право развестись с женой и жениться на той, которую люблю.

– И ты согласилась?

– Нет, конечно. Но и не отказала. Я еще не решила, – не без жеманства сообщила она. – Он старше меня на эти восемнадцать лет. Не в этом, конечно, дело. Он так любит меня!

– А ты его нет.

– И сама не знаю! – с томным вздохом призналась она.

То ли действительно влюбилась, то ли повлияли латиноамериканские сериалы, которые показывали по телевизору с утра до вечера, но в последнее время Инга вела себя как плохонькая актриска, изображавшая чувства . Судя по общему ее поглупению, скорее первое, но и не без второго.

– Он такой сильный, решительный и заботливый, – перечислила Инга. – Рядом с ним не надо ни о чем думать. И в то же время он так нуждается в моей заботе. И в постели нам хорошо. Представляешь, просыпаюсь утром от какой-то тяжести. И запах свежий-свежий. Открываю глаза – вся постель в розах…

– Стог или два?

– Три! – весело, но резко произнесла она и сочувствующим тоном спросила: – Тебе неприятно слушать?

– И да, и нет. Я рад за тебя.

– Я же предупреждала, что у нас с тобой не надолго, что как только встречу… – начала она оправдываться.

– Мне кажется, что у нас с тобой ничего и не было. Все происходило в виртуальном пространстве – и там осталось. Там всегда можно перезагрузиться и начать сначала. И повторять много раз.

– И мне кажется, что между нами ничего не было, – выхватила она то, что хотела услышать.

...

Disk unsuitable for system disk. [15]

– Наверное, не надо было мне приходить, – произнесла она.

– Надо. У тебя ведь нет подружки, не с кем поделиться эмоциями.

– Не умею дружить с женщинами, – призналась Инга.

– Вот я и буду твоей подружкой. Я и был ею.

И кельи, и камеры

куб

возводит

в квадрат

и порок, и святость.

Макс, как обычно, ввалился в комнату без стука. Он считал, что формальности – это так скучно! И у него появился костюм, темно-серый. Из-под штанин, собравшихся внизу гармошкой, выглядывали носаки лакированных черных полуботинок. Верхняя пуговица светло-кремовой рубашки расстегнута и ослаблен узел огненно-красного галстука. Макс и галстук совмещались плохо, тем более, так неудачно подобранный. Брился Макс дня три назад, если не больше.

– Все играем? – спросил он, наполнив комнату запахом свежего перегара, хотя по лицу не видно было, что пил.

– Что нам остается делать?!

– Жить, – ответил Макс. – Это интересней любой игры.

– Нет. Твоя жизнь – это всего лишь чужая игра. Лучше играть самому.

– Ты, как всегда, набаламутишь, а потом и сам понять не можешь. Для этого и баламутишь, – отмахнулся Макс. – Слушай, я по делу. Мастерша напрягает, что участок давно не убирали. Грозится выселить. Ты бы не мог пару раз в неделю пробежаться там? Зарплата, само собой, тебе. И доплатим, хавкой или деньгами.

– Попробую. Три участка – тяжеловато, конечно, но зима пока не очень снежная. Мне факс-модем надо купить, чтобы в Интернет выходить. Инга дала пароль канала ее фирмы, с вечера до утра он свободен.

– Во-во, купишь, что надо, – сказал он. – А то нам с Олегом некогда: такие бабки наклевываются.

– На рынке больше не торгуете?

– Там уже нечего делать, конкуренция, навара мало. Золотые времена Лужи прошли, – ответил Макс. – Я тут земляка встретил, чечена. Предлагает фирму открыть, будем кредиты получать, гонять авизо.

– Ты разве из Чечни?

– Ну. Семь лет в Грозном прожил, с шести до тринадцати. Но это было давно и неправда, – сообщил он. Становились понятны его любовь к лакированным штиблетам и небритость. – Вчера по телику бывшую мою улицу Шерипова показывали. Разбомбили, сволочи! Даже школу мою. Вторую. Из первой, девятнадцатой, меня в третьем классе выгнали. Мать перевела меня в тринадцатую. В моем районе сейчас самые бои идут. Ничего, пусть давят гадов. Как они к нам, так и мы к ним. Я, когда там жил, со своей улицы без корешей-чеченов – ни на шаг, иначе забьют только за то, что русский. Помню, после первого класса отправила меня маманя в пионерлагерь в горах. Вечером в клубе был фильм. Меня оттуда вызывает чечен, мол, вожатый зовет. Приводит за клуб, а там толпа местных поджидает. Меня, восьмилетнего пацаненка, так отделали, что до конца смены в больнице пролежал. Теперь наш черед, напомним им сорок четвертый. Жаль, меня там нет, я бы кое-кого пришил. Может, мотанем туда, постреляем?

– Это не для меня. Придерживаюсь принципа: если очень хочется убить, начни с себя.

– Сдурел?! – возмутился Макс. – Зачем себя?! Их будем давить.

– А чего ж ты с ними дела ведешь?! Или в бизнесе другие национальности: богатые и бедные?

– Угадал. Лучше с чеченом воровать, чем плевки с тротуаров слизывать, – произнес Макс и, вспомнив, что от его участка могут отказаться, перевел стрелки: – Смотрю, у тебя новый телевизор, цветной.

– Монитор.

– Ну, да, – согласился он и заглянул на экран: – Что показывает?

– Что захочу. Это ведь не телевизор, по которому показывают рекламу и что захотят.

– Ну, точно! – согласился Макс. – При социализме лучше было – никакой рекламы. Хотя мы и с ней чувствуем себя сухо и комфортно, – процитировал он слоган из рекламы гигиенических прокладок.

От излишней стыдливости россиян лечили ударами в пах. Россияне отбивались шутками на том же уровне.

– Поэтому и телик не смотришь? – спросил Макс.

– Подожду, пока его объединят с компьютером. Я буду сам себе составлять программу просмотра, выбирая из каталогов киностудий и телекомпаний и напрямую перечислять им оплату. А за просмотр рекламы платить будут мне, если соглашусь ее потреблять.

– А чего?! – весело поддержал Макс. – Я бы целыми днями смотрел рекламу – и бабки капают! Клевая работенка! Но нам так не жить, а если жить, то не долго! – посожалел он и прислушался к гудению системного блока: – Что там шумит?

– Вентилятор.

– А-а, – потянул он и припомнил очередную страшилку: – Я когда в армии служил, с нами через забор танковая часть стояла. На танках тоже вентилятор есть. Он крутится так быстро, что лопастей не различишь, сливаются. Один салага из любопытства сунул руку. Кисть отхватило, как бритвой. Весь танк кровью забрызгало.

– Приятное воспоминание.

– Могу и другое рассказать. – Он на минуту задумался. – Во, у танкистов зема служил, чечен Леча, «дедом» уже был. Мы к ним в чайную ходили, а он продавщицу потягивал. Я как-то пришел под закрытие. Леча уже выгнал всех, дверь закрывал. Я у него спрашиваю: «Нохъч ву? (Ты чечен?)» Он вылупился на меня: русский, а по-чеченски гутарит. Потом распахивает дверь: «Заходи, брат!» Продавщица нам стол накрыла, выпивку поставила. Я еще обидел его, говорю: «А у меня на улице жил алкаш, его тоже Леча звали». Они ведь утверждают, что чечен не может быть алкашом. Ха-ха! И бабы ихние, мол, не блядуют. А у нас на улице Мадина жила. Лет десять ей было – да, она на класс младше меня была, – а сиськи уже – во! – отвел он руки на полметра от груди. – И такая профура! Мы ее толпой драли. Поставим раком в сарае – и по очереди, человек десять. А ее братья старшие гонялись за нами, обещали поубивать всех. У них же братья отвечают за моральный облик сестры. Если замужем взбляднула, муж выгоняет ее, пусть родня разбирается, наверное, чтоб кровной мести не было. А дети остаются с отцом, он их отдает на воспитание матери или своей сестре. Братья Мадины поняли, что она быстрее дает, чем они будут убивать, отправили ее в горы к родственникам. Те зарезала ее, как барана. Там, в горах, власти никакой, по законам предков живут.

– Дикарье.

– Зато у них мафии нет, – продолжил Макс. – Открыл я магазин или кафешку, наехали на меня – весь тейп под ружье и на мою защиту.

– Это и есть мафия.

– А ведь точно! Чужак там обязательно под крышей какого-нибудь тейпа, отстегивает им. Иначе – покойник, – согласился он. – Пора и мне на кого-нибудь наехать.

– И получается?

– Еще как! – Он провел ладонью по лицу, пробуя щетину. – Когда небритый, подваливаю ночью к киоску, пушку газовую сую в кормушку и говорю: «Я солнцевский. Дай бутылку и закусь. Хозяину скажешь, чтобы из дани вычел». И дают! Главное – в глаза ему смотреть с презрением, – рассказал он и вспомнил: – Представляешь, подваливаю к одному киоску, а там – кто бы мог подумать! – Тата собственной персоной. Какими судьбами, спрашиваю. Да вот, отвечает, на «субботнике» побывала: пятнадцать человек драли ее на халяву целую неделю, а потом бросили за городом голую, чуть не замерзла. Хорошо, нашлась добрая душа, подвезла ее всего за минет. Говорит, так зубы стучали от холода, что чуть не откусила. И знаешь, что ее больше всего огорчает? Жаба давит: столько денег потеряла, до сих пор подсчитать не может! «Даже если брать оптом, по сто баксов…» – передразнил он Тату и заржал. – Такие вот дела, студент! Учись, пока мы с Татой живые! – пожелал он и ушел.

Не успела закрыться за ним дверь, как приперся Хмурый. Тоже без стука. В Сибири народ всё больше лагерный, к стуку относится нервно. Желтые ботинки были при нем, как и зеленый костюм-тройка и свитер-гольф. Очки новые, опять с золотой оправой, но слишком широкие для его узкого лица, отчего нос казался еще длиннее.

– Новость слышал? Камиль квартиру купил в Москве, трехкомнатную, на Преображенке, – сообщил он с порога. Лицо его вместе с очками было повернуто в одну сторону, а глаза смотрели в другую, отчего создавалось впечатление, что Женя двуликий. – Как раскрутился, а?! – восхищенно и без зависти сказал он. – А тут горбатишься на дядю!

– Ты же говорил, что Стас – твой друг.

– Ну, да, но все равно, – произнес он после заминки, наверное, думал о другом, но хмурился при этом не мрачнее обычного. Он подошел к столу, взял конспект – темно-синюю общую тетрадь, открыл его. – В этом году заканчиваешь?

– Да. И ты бы мог.

– Зачем? – возразил Хмурый. – Всё, чему там учат, в жизни не пригодится.

– Как будто ты знаешь, что в жизни пригодится.

– Догадываюсь, – надменно выдал он, отшвырнул конспект и прошелся к двери и обратно. Правый ботинок тихо поскрипывал, и казалось, что это внутри Жени что-то износилось, просит замены. – Надо учиться у природы. Слиться с ней, стать частью ее. Надо усовершенствовать себя. Еще при жизни достичь абсолюта.

– Что ты сейчас читаешь?

– Кастанеду, – ответил он.

– Всё ясно. Детские болезни тяжело переносятся взрослыми. После свинки, допустим, становятся импотентами.

– А ты его читал?! – возмутился Женя.

– Не всего, но вкус понял.

– И что? – поинтересовался он.

Как бы ни горел Хмурый какой-нибудь идеей, переубедить его было легко. Но не надолго. Вскоре его переубеждал другой.

– Есть талантливые люди и есть не очень. Как бы ни старались последние, они никогда не станут первыми.

– Не скажи, – возразил он. – Если поставить цель и очень постараться, то обязательно достигнешь. Мы не знаем скрытые в нас возможности. Надо поверить в себя.

– Ну, да. Для того, чтобы стать гением, надо, во-первых, поверить в свою гениальность, и уже только во-вторых, родиться гением. Кстати, ты должен обзавестись новой одеждой. Купил?

– Спортивный костюм, – признался Хмурый. – А как ты догадался?

– Каждый новый жизненный этап ты начинаешь в новой одежде. Только желтые ботинки вечны.

– Я и кроссовки купил, – буркнул он.

– Что случилось в фирме?

– Мафия наехала, – ответил Женя. – Вышли на нас по нашей рекламе. Первый раз дали, в газете, – и через день заявились двое. Один обычный, даже немного интеллигентный, а второй – амбал с двумя извилинами и обе на лбу. Мы бы со Стасом забили их за нечего делать, – похвастался он и добавил с сожалением и восхищением одновременно: – Но тогда бы нам хана!.. Они предложили «крышу», обещали с властями помочь – у них все чиновники в нашем округе и даже выше куплены. Хотят раскрутить нас до десяти тысяч баксов прибыли в месяц, десятую часть – им. Стас выговорил у них неделю, мол, надо с американским компаньоном согласовать. А что обговаривать?! В Москве без «крыши» только бабки семечками торгуют у метро, но и они «мусорам» отстегивают. Отвез я им бухгалтерский отчет и дань. Мы затемнили треть, думали, проскочим. Куда там! У них бухгалтера покруче нашего. Как наехали на меня – думал, живым не вернусь!

– Объяснил бы, что ты служащий, а не хозяин.

– Объяснял, – сказал он. – Позвонили они Стасу, а он говорит, что это я ошибся, перепутал с отчетом для налоговой инспекции. Они сделали вид, что поверили, но предупредили, что они не налоговая, не обманешь, и за следующую попытку пришьют. Оно мне надо – погибать из-за чужих денег?!

– Чем собираешься заняться?

– Еще не решил, – ответил Женя. – Хочу куда-нибудь поближе к природе. Спортом позаниматься, помедитировать. Я уже забыл, когда последний раз бегал утром. Целый день работаешь, потом пьянки заполночь. Надоело всё! Переберусь куда-нибудь, где поменьше людей и суеты. Сейчас можно купить за тысячу баксов дом в деревне, – проболтался он и сразу пожалел об этом, причем скривился так, что нос, казалось, изогнулся буквой S. – Пойду я. Надо бандитам деньги отвезти и собрать выручку по магазинам, в которые отдали товар на реализацию, – сказал он и вышел из комнаты широким шагом, отчего правый ботинок заскрипел громче.

Комнату заполнял мрак позднего зимнего вечера, густой и малоподвижный, словно окоченевший на морозе, и подсиненый светом от монитора. Стук в дверь вяз в этом мраке, казался чужим: стучат в соседнюю дверь.

– Да!

Их было трое. Слабый свет из коридора как бы вталкивал в комнату их громоздкие фигуры в зимней одежде.

– Включатель слева.

Второй из вошедших нащупал на стене включатель. Комната резко наполнилась слепящим светом. Все какое-то время были неподвижны, привыкая к нему. Первый был высок и строен, одет в черную зимнюю куртку нараспашку, темно-зеленый костюм, как у Хмурого, но свитер-гольф был серого цвета, а ботинки – черного. Скорее всего, это Стас, шеф Жени. Два других, пониже и пошире, чем-то напоминали бандитов, расстрелянных напротив мэрии, может быть, нездоровой припухлостью лиц, будто после долгого голодания стали обжираться высококалорийной пищей. Одеты в темно-синие куртки и кепки-«жириновки». От бандитов их отличала внутренняя дисциплинированность, которая чувствовалась в движениях и прищуре глаз. Потерянные бойцы кагэбэшного отряда.

– Где твой сосед? – спросил Стас.

– Женя?

– Да, – ответил он и подошел ближе, чтобы смотреть в глаза поверх монитора.

– Думаю, там, где ты предполагаешь.

Он смутился, но быстро оправился и посмотрел уже не с тупой агрессивностью, а с любопытством.

– Рассказывай, что знаешь, – потребовал он, сменив к концу фразы тон на просительный.

– Он исчез с деньгами для?…

Стас понял недосказанное, ответил:

– Да. И немного из магазинов прихватил.

– Подозреваю, что он сейчас где-нибудь в деревне, расположенной у леса, в области, граничащей с Московской: там цены на дома ниже.

– А точнее? – попросил Стас.

– Точнее не знаю. Месяцев через девять он вернется и сам расскажет.

Теперь с любопытством посмотрели и держиморды.

– Он обещал вернуться? – задал вопрос Стас.

– Нет. Сейчас он уверен, что никогда больше сюда не вернется. Через какое-то время ему надоест безделье в глуши, тут он вдруг вспомнит библейские заповеди и якобы под их влиянием займется новым делом. Цикличность у него, как беременность, примерно девять месяцев. Кроме Москвы ему некуда ехать. За границей было бы интересней, но у Жени типично русское противоречие: аллергия на иностранные языки и физиологическая потребность, чтобы все его понимали.

Стас улыбнулся по-американски – в тридцать два зубы, довольно белые, и посмотрел как на союзника.

– Жил за границей? – спросил он, уходя от неприятной темы. Скорее всего, больше его потрясло предательство, а не потеря денег.

– Всё никак не получается. Раньше коммунисты не выпускали, а теперь денег нет. Да и скучно там будет без компьютера. Может, съезжу, когда ноутбук куплю.

– Так ты тот самый его сосед, который рехнулся на компьютерах? – спросил он иронично, но как человек, уверенный, что к его вопросу отнесутся с юмором.

– У бедных свои причуды.

Стас еще раз прорекламировал своего дантиста и сообщил:

– В Штатах таких называют, – он задумался, подбирая аналог на русском языке, – картофельная мышь. Они, сидя за компьютером, трескают чипсы.

– А мы, как обычные мыши, на сухари нажимаем.

Стас покивал головой, соглашаясь и соболезнуя одновременно. Он переступил с ноги на ногу, оглянулся на сопровождающих. Ему хотелось продолжить разговор, но воспитание не позволяло надоедать без дела.

– Так говоришь, вернется через девять месяцев? – задал он вопрос с улыбкой, которую быстро скомкал. Видимо, вспомнил, что всё время улыбаются только идиоты и просто янки.

– Подозреваю, что роды будут преждевременные, семимесячные.

Стас усмехнулся, протянул, прощаясь, руку поверх монитора и сказал:

– Пусть позвонит мне.

Пожатие было сильное и теплое.

Стас развернулся и приказал держимордам:

– Пойдем.

– Теперь куда? – спросил один из них.

– Домой, – устало ответил Стас.

Уходя, они выключили свет и плотно закрыли за собой дверь.

У подъезд их поджидала «вольво» зеленого цвета. Стас сел за руль, сопровождающие – сзади. Выпуская клубы белесого дыма, машина поехала в сторону Петровки. Двигалась медленно, словно с трудом раздвигала промерзшую темноту.

Темно было и в Ингином окне. Она теперь редко бывает дома.

...

Load game. [16]

Инга в фиолетовом халате сидела перед трельяжем, любовалась своим отражением. Лицо красиво, потому что в нем ни единой мысли. Она почувствовала взгляд и медленно повернулась к окну. Лицо ее напряглось, точно никак не может вспомнить что-то очень важное. Она встала и, глядя через плечо, как бы маня за собой, ушла к кровати, исчезнув из виду. В ее комнате сразу же погас свет.

К сожалению, мечты сбываются…

Ощерились храмы

куполами,

чтобы к людям

не сошел

босой бог.

Инга снова поменяла духи. Теперь у нее цветочные, летние, – под время года. Аромат их, опередив хозяйку, ворвался в комнату и завис над монитором. Инга, как обычно, остановилась перед комнатой Макса. Не знает еще, что он перебрался в бывшую Женину комнату.

По идее там должен был поселиться Рамиль, тем более, что живет теперь с Настей, круглолицей хохлушкой, настолько домовитой, что всю коммуналку считала входящей в круг ее забот, иногда немного навязчивых. Хоть Настя была на полголовы длиннее Рамиля, сумела внушить ему, что он на голову выше. Она тоже торговала в Лужниках, там и познакомилась. Они уступили комнату Максу потому, что на днях собирались уезжать в Башкирию, на родину Рамиля.

На Инге были белая майка, светло-серые шорты, кремовые туфли на низком каблуке и сумочка через плечо. Все вещи дорогие и по отдельности красивые. По отдельности они и воспринимались. Лифчика не было, поэтому во время движения груди колыхались чуть вразнобой, левая запаздывала. Инга разулась и с ногами забралась на кровать.

– В Интернете сидишь? – спросила она. – То-то я никак не могу дозвониться до вас.

– У нас телефон отключили. Точнее, забрали номер. От нас можно позвонить, а к нам нет – в лучших традициях русского абсурда.:-) [17]

– Так даже интереснее! – сказала она. – Вас выселяют?

– Все еще выселяют. Обломились на Антонине Михайловне. Она уже нарезала несколько кругов по всем инстанциям, нет в московском правительстве чиновника, который бы не знал ее. Наше РЭУ теперь боится тронуть старушку. Так что, пока Антонине Михайловне не найдут равноценную замену, мы отсюда не выедем.

Инга пригладила шорты на бедрах и, старательно избегая встречи взглядами, на одном дыхании выпалила:

– Я замуж выхожу.

– И правильно. А то пора уже любовника заводить, а ты все еще не замужем! *:о) [18]

– Тебе всё шуточки, – отбилась она.

– Могу и серьезно: люди женятся, когда любви еще нет или уже нет.;-) [19] У тебя первый случай.

Инга хотела огрызнуться, но вдруг обмякла и с остатками агрессивности задала вопрос:

– И как ты вычислил?

– Слепой спросил у зрячего: «Как ты видишь?» >:-> [20]

– И всё-таки? – настаивала она.

– В ответ зрячий пожал плечами, мол, не знаю. Слепой повторил вопрос. >;-> [21]

– Знаешь, что мне в тебе больше всего нравится и одновременно не нравится? – сменив нейтральный голос на высокий, перешла она к активной защите. – Что ты слишком – как бы это сказать? – проницательно-умный. Рядом с тобой все время чувствуешь себя голой перед одетым.

– Но ведь я раздеваюсь по малейшей твоему желанию.

– Ты это делаешь, как профессиональная стриптизерша: вроде бы всё снял, а все равно одетый, – бросила она.

– Я не могу научить тебя видеть.

– Тогда сам научись закрывать глаза, – посоветовала она и сразу улыбнулась немного вымученно. Сменив голос на нейтральный, сказала: – Ну, вот, не хватало нам поссориться на прощанье.

– Ссора – это ускоренный выплеск другого человека из себя. 8:-) [22] А то мы как бы и не расставались. Впрочем, и вместе мы как бы не были.

– Может быть, – молвила она.

– В церкви будете венчаться?

– Сначала в загсе распишемся, потом поедем в церковь, – сообщила она с довольной улыбкой, видимо, представила, как красиво будет смотреться под венцом.

– Всё, как у взрослых!:-> [23]

– Всё будет очень скромно. Я так настояла, – сказала она. Достав из сумочки розово-золотое приглашение, положила на столик возле монитора: – Приходи.

– Боязно?

– Немножко! – призналась она низким голосом. – Если тебе, конечно, не будет неприятно.

– Нет, что ты.:-I [24]

– А у тебя как дела? – переменила она тему разговора.

– Закончил институт. Теперь я – дворник с дипломом, люмпен-интеллигент.:’-) [25]

– А другую работу не хочешь подыскать? Я могу помочь, у меня много знакомых в фирмах, – предложила Инга.

– По профессии сейчас смысла нет устраиваться, потому что зарплату не платят по полгода, а торговать, воровать и убивать я не умею и не хочу. Мне больше нравится виртуальный мир. [: ] [26] Там я никому не мешаю и мне никто. Работа дворником дает мне на это время и деньги. Нам, кстати, зарплату повысили. За три участка выходит неплохо, не меньше, чем у тебя. Не получается сеять разумное, доброе, светлое – буду убирать грязное.

– Я бы так не смогла, – сказала она. – Это ведь страшно, когда никакого будущего.

– А счастье обычно там, где боишься искать. 8:-)

– Тебе виднее, – произнесла она. – Подружку не завел?

Не дождавшись ответа, она посмотрела на дверь, видимо, собралась уходить, но вспомнила что-то и осталась сидеть. Она никак не решалась задать следующий вопрос.

– Макса нет дома. Пьянствует где-то с Олегом, заявятся под утро. Они теперь при деньгах: с чеченскими дружками разворовывают кредиты МВФ.

Инга смутилась, что угадали ее вопрос, и, переключая внимание, сказала:

– Странная война, да? В одном конце страны убивают друг друга, а в другом вместе пьют и рожают детей.

– Это не война, а разборка в коммунальной квартире, где проходная комната хочет пользоваться кухней, ванной и туалетом, но не желает там убирать и не пропускает через свою территорию. (:I [27]

– Всё равно ужасно это! – возмутилась Инга. – Мало бед всяких – катастроф, землетрясений, наводнений, так еще и сами друг друга убиваем!

– В России самое страшное бедствие – собственное правительство.:-7 [28]

– Ладно, хватит о грустном, – сказала Инга. – Приходи завтра обязательно.

– Постараюсь. Могу передать Максу приглашение. Я обычно не сплю, когда они приползают.

– Не надо, – решила она, вставая с кровати. – И ничего ему не говори.

После ухода Инги на розово-золотом приглашении обнаружились ее ключи от этой квартиры.

В метро на площадке между турникетами и эскалаторами стоял милиционер, старший сержант, лет сорока пяти, и зорко всматривался в людей, проходящих мимо, успевая отслеживать и входящих и выходящих. Пользуясь чеченской заварушкой, московский удельный князек Лужков обложил данью инородцев. Даже придумали новую национальность – кавказскую. Милиционер и высматривал представителей этой национальности. Отсутствие у кого-либо московской регистрации делало милиционера богаче рублей на пятьдесят – это больше, чем мэр платил ему в день. Поэтому милиционер с Лужковым не делился.

Внизу тусовались еще два, младшие сержанты. Видимо, вверху место подоходнее, поэтому там старший по званию. Складывалось впечатление, что вся столичная милиция несла службу в метро, где удобнее отлавливать и обдирать иногородних. Вот младшие сержанты остановили молодого кавказца, скорее всего, грузина, которые и сами с чеченцами не ладят. Невысокого роста, худощавый, с интеллигентным лицом, он шел под руку с русской девушкой. Заметив движение к нему милиционеров, высвободил свою руку и привычным жестом достал паспорт из внутреннего кармана пиджака. Пока один милиционер поверял регистрацию, другой обшманал кавказца. Молодой человек стоял неподвижно с поднятыми руками. Поражало полное отсутствие эмоций на его лице и на девушкином, которая ждала чуть в стороне. Унижение было настолько велико и повторялось так часто, что уже не воспринималось как таковое.

Зато нищим стало раздольнее. Буквально на каждой станции в вагон заходил мужчина-калека или женщина с ребенком и канючили, начиная с фразы, уже до боли знакомой жителям столицы: «Люди добрые, мы сами не местные…»

На выходе из метро два парня и две девушки совали женщинам буклеты французской косметики, якобы бесплатные, – приманку лохотрона. Этот вид облапошивания оказался настолько прибыльным, что расползся с рынков по всему городу. Уже внешность зазывал должен был отпугивать, но жадность оказывалась сильнее.

Рядом с метро рабочие в грязных оранжевых безрукавках раскидывали лопатами из кучи черно-синий асфальт по выдолбленному участку дороги, а большой каток уминал. Лужков объявил войну плохим дорогам – первая российская беда принялась за вторую. Побеждала дружба, потому что главным было участие, а не результат.

Навстречу шел юноша в белой рубашке с коротким рукавом, черном галстуке и брюках. Он вглядывался так, будто никак не мог вспомнить, где раньше встречались, а потом остановился, загородив дорогу, и произнес:

– Извините, можно вас спросить?

– Мне ничего не надо.:-)

– Вы неправильно поняли, я не коммивояжер! – улыбаясь во весь рот, сказал он. – Вы верите в бога?

Судя по назойливости и хорошей одежде, саентолог или мормон. Эти ребята даже с богом умудрились заключить выгодную сделку. Ловить души старались неподалеку от храмов других конфессий, правильно полагая, что если человек вляпался один раз, во второй ему будет легче это сделать.

– Гюго утверждал, что религия – это встреча дурака и мошенника. Ты кто?;-)

Вербовщик не понравились оба варианта, поэтому ответил не сразу:

– Ну, почему сразу мошенник?! Вы меня не поняли…

– Я все понял. Мне ничего не надо.:-( [29]

– У нас, в кругу друзей… – продолжал он, улыбаясь, размельчать бесплатный сыр.

Лохотронщики у метро работали с лучшим знанием людей: по крайней мере, не совали буклеты явным «отказникам».

– Следовательно, я похож на дурака? *:o)

Ловец душ запнулся, помолчал какое-то время, наверное, договаривал про себя вбитую в него вербовочную речь, а затем, с появившимся на лице вполне нормальным извинением, ответил:

– Конечно, нет!

– Значит, когда увидишь такого же, как ты, – к нему и приставай.:->

От него хлынула волна такой беспощадной, слепой ярости, что сразу вспомнились славные времена коммунистического единобожия и предшествующей им инквизиции. И снова улыбка, но уже для другой жертвы, которую ловец высматривал среди прохожих.

Церковь видна была издалека, золотые и колючие купола проглядывали в просвет между домами. Купола ассоциировались с золотозубой улыбкой цыган: безвкусица, фальшь и скрытая агрессивность. Если и нужен посредник, то явно не такой. Можно было с точностью до сантиметра сказать, где начинается церковная территория, потому что до нее тротуар был замусорен и заплеван, а после – вылизан. Где ни где валялись бумажка или окурок, свежие, появившиеся после уборки. Не смотря на то, что ни милиция, ни просто бандиты возле церкви не беспредельничали, нищенствовало здесь всего две старухи. Да и те ухоженные. Создавалось впечатление, что это для них один из способов убивать свободное время, нехлопотный и прибыльный. Они тихо болтали и поглядывали на верующих не столько с ожиданием денег, сколько с обычным любопытством приподъезно-скамеечных товарок. Впрочем, много денег здесь не получишь, потому что в церковь ходят в основном те, у кого дела не лучше. Хорошая жизнь делает людей атеистами. Свадебных машин и никаких других у церкви не было. Значит, Инга еще в загсе.

Вдоль ограды шла симпатичная девушка, зомбированная плейером. Минуя, просыпала, как грузовик щебенку, шершавые, приглушенные звуки музыки. Если бы захотел с ней познакомиться, не докричишься. Зато и гадость не услышит. Еще одна разновидность виртуального мира.

А в виртуальном мире если не видел любимую, выходящей замуж за другого, значит, она все еще твоя.

Рук

спасательный круг

замкнется иглой,

что укажет курс —

из прошлого в прошлое.

Макс, подложив под спину подушку, полулежал на бывшей Жениной кровати, небрежно застеленной общажным клетчатым одеялом, из-под которого кое-где выглядывала грязноватая простыня. Одет он был в мятую белую рубашку с закатанными по локоть рукавами и темно-серые брюки от костюма. Пиджак и галстук висели на гвозде, вбитом в стену. Справа от него полулежала Кристина. Худая и маленькая, метр с кепкой, со взъерошенными, коротко стриженными волосами, в свои двадцать лет она выглядела подростком, сбежавшим с уроков. Вот только грудь была непропорционально велика, за что, наверное, Кристина и была выбрана Максом. На левой щеке у носа имела две родинки. Как и большинство женщин с дефектом лица, она была очень женственна. Этому не могли помешать даже манера одеваться под мальчишку (утверждала, что у нее нет ни одного платья или юбки) и пацанячьи ухватки. Олег сидел у стола так же неуклюже, как костюм на нем. Он ослабил оранжево-салатный галстук, но пиджак снять не решился, чтобы не так заметно было, что рубашка из белой превратилась в серую. Макса обстирывали подружки, а Олегу приходилось самому. Но женщины стирают, чтобы стало чистым, а мужчины – чтобы не было грязным. Олег влюблено смотрел на Кристину.

Большой стол был передвинут к левой стене. На нем в углу у окна стоял большой серо-черный японский телевизор. Звук Макс делал такой, чтобы и сосед слышал, а когда передавали рекламу, добавлял громкости. Макс был, наверное, единственным в мире человеком, который любил смотреть рекламные ролики по многу раз, и следовал их рекомендациям, начиная от марки телевизора и заканчивая продуктами питания, загромождавшими остальное пространство стола: консервы, йогурты, кексы, чай, пиво, жвачка трех производителей. Исключение составляли желтые бананы с синими овальными лейблами фирмы-экспортера – любимое лакомство Кристины и копченые куры и белый хлеб – слабость Макса. Он никогда не ел черный хлеб, утверждая, что белый для белых людей, а черный для черных, но замечал, что все-таки лучше есть черный хлеб на Черном море, чем белый на Белом. На ближнем к кровати углу стояло глубокое блюдце, из которого выглядывал одноразовый желтоватый прозрачный шприц. Судя по легкой заторможенности, с которой троица повернула голову к двери, чтобы посмотреть на вошедшего, и по остеклененности взглядов, шприц недавно побывал в деле.

– Ширнуться не хочешь? – предложил Макс. – Там еще полкуба осталось.

– Я на виртуальной игле сижу, а два кайфа не смешивают. (:I

– Ты прав, – согласился Макс и тут же попросил Олега: – Плесни пивка, что-то сушняк палит.

Олег перевернул бутылку горлышком вниз над бокалом с названием пивного ресторана, недавно открывшегося на Большой Дмитровке. Пиво полилось, громко булькая и разбрызгиваясь по столу.

– Тетя Ася, хватит полстакана! – попробовал остановить его Макс слоганом из рекламы стирального порошка.

Пока Олег догнал, все пиво вылилось из бутылки, часть – на стол.

– Садись хавай, – предложил Макс, беря у Олега полный бокал. – Бери курицу, пиво – вместе клево идут.

Свободный стул был из Олеговой комнаты. После отъезда Жени и Рамиля, исчезли и стулья из их комнат.

Копченая курица под пиво, действительно, шла хорошо. Упругое мясо размягчалось плотной жидкостью, словно плавилось в ней, смешиваясь, образуя вкус, который приобретает пища, приготовленная на костре. Создавалось впечатление, что сидишь где-то на природе, светит солнце и все вокруг зелено, а не в душной комнате и за окном не падают лохматые комки снега, которые язык не поворачивается назвать снежинками.

– Что, намантулился? – задал вопрос Макс, заметив, с каким аппетитом едят.

– Угу… Я чего пришел. Снег уже неделю идет, я не успеваю убирать три участка. Придется вам выйти на свой. С=:-) [30]

– Не было печали, черти накачали! – сказал Макс и, опустив верхнюю губу в шапку пены, отпил пива из бокала.

– Мастерша наезжает. Я хотел отказаться от участка Рамиля, но там какое-то начальство живет. И в моем доме тоже. Приходится их в первую очередь убирать.

– Да пошла она! – беззлобно ругнулся Макс. – Пусть выгоняет. Бабки есть – что-нибудь снимем. Все равно дом скоро продадут.

– Не думаю, что продадут до конца лета.:-/ [31]

– Почему? – поинтересовался Макс.

– После победы коммунистов на парламентских выборах, капитализм затаил дыхание, ждет, чем закончатся президентские, которые будут летом. Обратил внимание, что дом на углу с Петровкой строили днем и ночью, а после выборов перестали, пара человек там бродит, охрана? А если и на следующих победят коммунисты, то четыре года нас никто не тронет. 8:-) Вчера стою в булочной в очереди, туда свежий хлеб подвезли, выгружали, а впереди два деда с пионерским задором и комсомольским ожесточением сначала искали русскую национальную идею, не понимая, что этот поиск и есть национальная идея, а затем повели предвыборные дебаты: один за Ельцина, другой за Зюгангова. Надоело им спорить, а уступать никто не хочет, вот они и спросили меня: «За кого молодежь – за Ельцина или Зюганова?» Я ответил: «За Клинтона». >; -> Больше деды не спорили.

– Я тоже заметил, что в последнее время всё начало притормаживать. – сказал Макс и отдал Олегу пустой бокал. – И Беслан – это наш подельник-чечен – мутит: обещал на той неделе кредит подогнать и до сих пор не сделал.

– Наверное, обиделся, что наши загнали их в горы и добивают там.

– Да нет! – возразил Макс. – Когда в Грозном бои шли, он частенько по нервному шел. Мы же с ним в одной школе учились, только я на три года старше. А сейчас я его подкалываю чеченами, которые за нас воюют, а он меня – правозащиниками и журналистами, которые на них работают.

– Предательство – это один из способов выживания нации.:-7

– Еще тот способ! – язвительно произнес Макс. – Я у Беслана спрашивал, как он относится к этому, нашему известному правозащитнику. «Хорошо, – говорит, – он же нам помогает». – «А вообще?» – «Пидор!» – отвечает Беслан. Чечены отблагодарят всем, кто им помогал. Они ведь людей делят на чеченов, трусливых братьев ингушей и прочий сброд. А на сброд никакие правила не распространяются. Особенно журналистов любят . При мне был там один случай. Журналист написал разгромную статью на председателя колхоза. Вырезали всю семью журналиста, даже грудному ребенку голову отрезали.

– Ужас, – лениво и без особых эмоций бросила Кристина и плавно, будто боялась расплескать жидкость в глазах, перевела взгляд с Макса на стол. После минутного размышления попросила: – Олежка, дай банан.

Выхватила его, точно с ветки сорвала. Очистив весь, швырнула желтую разлапистую кожуру с синим овальным лейблом на стол, но недокинула. Кожура шмякнулась на пол. Разломив мякоть, одну половину попыталась засунуть в рот Максу, который собирался что-то сказать.

Выплюнув банан на пол, Макс рыкнул:

– Отстань.

Кристина надкусила свою половину банана и ударила Макса кулаком в грудную клетку.

– Не бей в грудь: и так молоко пропало! – дурашливо взмолился он.

Девушка засмеялась, чуть не подавившись бананом.

Пришлось Максу хлопать ее по спине.

– Не боишься, что и тебя отблагодарят ?

– Уверен! – весело сказал Макс. – Знаешь, почему чечены не за руку здороваются, а обнимаются двумя руками? Чтобы обе руки были заняты, кинжал не вогнал в живот. Они мастера на подлость! Когда в школе учился, подрался с одним, Майербеком. Я посильнее его, руки подлиннее, вешаю ему на дальней дистанции, близко подобраться и ударить в ответ не даю. Он понял, что будет битым, и начал переговоры. Я, как дурак, расслабился, подумал, что он сдался, а Майербек подобрался поближе и, когда я меньше всего ожидал, – в челюсть мне. Я устоял на ногах и так его отметелил, что он до конца школы лучшим другом меня называл. Друг с топором! Так что, на всякий случай, мы загранпаспорта смастерили. На следующей неделе проверим документы – смотаемся в Египет. Там сейчас лето. Заодно и покупаемся. Да, мала́я? – спросил он Кристину.

– Нет, – ответила она, вредничая.

Олег заулыбался, будто она сказала что-то остроумное.

Кристина улыбнулась в ответ, чтобы позлить Макса.

– Что это у тебя на плечах, Олег? – поинтересовался Макс. – Перхоть, что ли?

Олег испуганно повертел головой, пытаясь увидеть собственную спину, а затем подбежал к бывшему Ясиному зеркалу, висевшему на стене, и вывернул голову так, что позавидовал бы гусь. Сколько уже раз Макс подкалывал его подобным образом, и все время Олег принимал всерьез.

– Эх ты, братан! Я же купил тебе шампунь от перхоти, импортный, его по телику уже полгода рекламируют! – растягивая слова, назидательно произнес Макс.

Олег всхлипнул от огорчения и выбежал из комнаты.

– Куда он полетел? – задала вопрос Кристина.

– Вешаться с горя, – спокойно ответил Макс.

– Ты серьезно? – толкнула его Кристина локтем в бок.

– Серьезней не бывает, – подтвердил Макс. – В самоубийстве ведь что главное? Подойти к делу серьезно, чтобы с первого раза получилось. Со мной в восьмом классе училась одна прибацанная. Решила она застрелиться, потому что некрасивая и никто ее не любит. Нет бы расспросить опытных людей, узнать, как лучше сделать, а то приставила пистолет снизу к подбородку и нажала курок. Пуля прошила голову насквозь, но не убила. Только повредила язык и глазной нерв. И стала эта некрасивая дура еще и шепелявой и косоглазой – без смеха не глянешь, без слез не расскажешь! А на вторую попытку духу не хватило.

– Пойду посмотрю, что он делает, – решила Кристина, отнесясь к побасенке Макса слишком серьезно.

– Давай, – разрешил он. – Сейчас братан мимо пробежит, в ванную, с двумя флаконами шампуни. Выльет на голову оба. Проследи, чтобы не захлебнулся шампунем.

– Шутишь, да?! – произнесла девушка с улыбкой, с которой обычно била, но не ударила и к Олегу не пошла.

Ее улыбка наводила на мысль, что Кристина даже глупее, чем старается иногда показать. Она была бы хорошей парой Жене.

Угадав, наверное, чужую мысль, Макс вспомнил:

– Вчера Хмурого встретил, привет тебе передал, просил позвонить. Он у Камиля живет. Торгуют вместе, контейнер на рынке держат. Говорит, наш телефон не отвечал, вот Женя и решил, что нас выселили.

– Стас, бывший шеф его, просил позвонить.

– Хмурый уже покаялся перед ним. Грозится вернуть все до копейки, – рассказал Макс. – Зачем тогда воровал?!

– Мне кажется, что верующими становятся те, кто знает, что нагрешит, но хочет поделиться ответственностью. 8:-)

– Черт их знает! – весело сказал Макс и предложил: – Ешь еще, не стесняйся! Хочешь, жвачку бери, без сахара. Или тебе больше с крылышками нравится? – обыграл он рекламу гигиенических прокладок. – Мала́я без ума от них. Говорит, прямо улетает!

Девушка снова ударила его в грудную клетку и произнесла последний аргумент спора:

– Дурак!

Макс обхватил ее голову рукой и сдавил, прижав к себе. Кристина жалобно запищала, пытаясь вырваться.

– Я мстю и мстя моя ужасна! – озвучил свои действия Макс и отпустил девушку.

Кристина тут же набросилась на него, причем ей явно нравилось, что Макс так легко с ней справляется.

Наблюдать, как милые тешатся, еще скучнее, чем их ссору.

Восходящее солнце

приподнимет макушкой

одеяло облаков

и запалит розовым

холодные капли пота

на зеленой шерсти земли,

взопревшей

от ночных кошмаров.

Антонина Михайловна не стала заходить в комнату, лишь просунула в приоткрытую дверь сухую голову и с надеждой и в тоже время с готовностью выслушать отказ, попросила помочь. Русский человек уверен, что все человечество обязано помогать ему и что обязательно пошлет его подальше. Договариваться об этой помощи Антонина Михайловна начала недели две назад, когда ей наконец-то подобрали квартиру в старом доме в районе Нового Арбата и пообещали выделить машину для перевозки вещей. Случилось это после победы Ельцина на президентских выборах и после исполнения бравым генералом лебединой песни – подписание пакта о капитуляции в разборке с чеченцами. Макс шутил, что их дом отдают как контрибуцию.

В комнате Антонины Михайловны было всего два стула, деревянные, такие уже лет сто не делают. Да и остальной мебели всего-то платяной шкаф, темно-коричневый, наверное, из того же гарнитура, что и стол в Жениной комнате, овальный раздвижной стол, железная кровать и тумбочка для посуды, на которой стоял черно-белый телевизор с отломанным переключателем каналов. Вещи были упакованы в коробки, тюки и узлы. Скорее всего, Антонина Михайловна сделала это две недели назад и с тех пор спала на голой сетке. На посеревших от пыли, желтоватых в сине-красный цветочек обоях выделялись более светлые прямоугольные пятна, наверное, раньше там висели фотографии или картины. Пол выметен и вымыт, даже в углах за мебелью ни соринки. И окно вымыто. Березке на парапете дома напротив казалась отсюда чуть длиннее и тоньше.

Макс и Олег курили, рассматривая мебель. Рядом с ними стоял Ихтияр, на котором поверх одежды был длинный темно-синий фартук, что делало татарина похожим на дореволюционных дворников. Видимо, Антонина Михайловна наняла его – уж слишком суетился. Да и не тот он человек, чтобы бесплатно что-нибудь сделать.

– Начнем?

– Сейчас, докурим, – сказал Макс. – Каждая работа, большая или маленькая, начинается с большого перекура. – Добив сигарету, он хотел швырнуть окурок на пол, но заметил, как скривилась Антонина Михайловна. – Уже не ваша комната! – весело поддел он старушку.

– Ну, да, – согласилась она и сразу сникла, будто на произнесение этих слов ушли последние силы.

Шкаф оказался тяжелым. Он слабо пах апельсинами, что было странным, потому что пенсии Антонине Михайловне хватало только на хлеб, чай и картошку. Может быть, Макс угощал. Старушка шкандыбала рядом, то забегая вперед, то отставая, и охала, когда углом шкафа задевали стены, отковыривая штукатурку, причем жалела не свою, а чужую собственность, которую скоро будут ремонтировать, если не снесут и не построят новый дом.

У входа в подъезд ждала машина-фургон. Шофер, одетый в коричнево-желтую ковбойку и замазученные черные джинсы, стоял чуть в стороне и лениво наблюдал за погрузкой. Рядом с ним остановилась женщина с девочкой лет пяти. Такое впечатление, что им перегородили дорогу, ждут, когда освободится. Глазели молча. Ни одно из колес грузовика их не заинтересовало. У мамаши в руках два натрамбованных полиэтиленовых пакета, наверное, шопингуют. Столешников превратился в переулок ресторанов, баров, кафе, банков, турбюро и магазинов и позабыл, что такое очереди. А на углу с Петровкой достроили дом и отрыли часовенку, наверное, для замаливания грехов, обретенных во время строительства и при получении разрешения на него.

По мере того, как из комнаты выносили мебель и вещи, она становилась просторнее и светлее. Взяв последний узелок, Антонина Михайловна обвела комнату взглядом, то ли удивляясь, как она изменилась, то ли запоминая получше, затем перекрестилась незаметно, как привыкла при коммунистах. Хотела всплакнуть, но сдержалась. лишь потерла глаза кулачком.

Когда погрузили в машину все вещи, шофер захлопнул створки фургона. связал их черной запальческой проволокой и пошел в кабину. Ихтияр направился за ним, видимо, поедет помочь при разгрузке.

Антонина Михайловна протянула Максу зажатые в кулачке деньги, приготовленные заранее:

– Это вам, ребята, за помощь.

– Да вы что?! – обиделся Макс. – Мы – не государство, пенсионеров не грабим!

– Вы же помогли… – забормотала старушка.

– Удачи на новом месте и здоровья! – пожелал ей Макс и, направившись к подъезду, позвал: – Пошли, братва.

Женщина с девочкой двинулись дальше, в ювелирный магазин «Алмаз».

– И нас скоро выселят, – сказал Макс, когда поднимались по лестнице.

– Предлагают перебраться в квартиру на той стороне переулка.

– И что там? – поинтересовался Макс.

– Сарай загаженный и без телефона. Я отказался. Чтобы стал сговорчивее, пообещали отключить свет, газ и воду. Я решил, поживу, сколько можно, а потом, если ничего лучше не предложат, перейду в другое РЭУ или сниму комнату. Для меня главное – телефон, чтобы Интернетом можно было пользоваться.

– Что это такое? – спросил Макс.

– «Паутина», в которой гибнут слишком любопытные. Я мечтал попутешествовать по всему миру – и мечта исполнилась. Правда, мир этот – виртуальный. >:-> Зато и мечта осталась. >;->

– И нам пора попутешествовать, засиделись в Москве. Махнем в Голландию. Там, говорят, наркота прямо в магазинах продается! – сообщил Макс. – В России больше нечего делать. Кончился бандитский беспредел, начался ментовский: наглеют не по дням, а по часам.

– Государственный террор пытается отвоевать прежние позиции. Это агония имперской эпохи – эпохи фальшивых героев. Герой-пионер заложил родного папашу. Героиня-комсомолка заблудилась, тем самым засветив группу, и никого не выдала, потому что, как рядовой боец, ничего не знала. Герои-интернационалисты под дулами автоматов заставляли чужой народ жить так же плохо, как и они. Герои-защитники Белого дома обороняли его почему-то под стенами американского посольства и пытались остановить колонну, уходящую из города: мол, ребята, поворачивайте и нападайте, нечего лишать нас подвига! Герой-телеведущий в обычный рабочий день, возвращаясь в гнездышко, нес в клювике три пачки денег, каждая из которых превышала его годовую зарплату. У нас ведь прямых не убивают, таких можно по кривой объехать.

– Делиться не хотел, вот и прислали к нему пару адвокатов на «БМВ», – согласился Макс. – К нам тоже собирались.

– Наехали на вашу фирму?

– Не успели, – ответил Макс, остановившись у двери своей комнаты. – Мы разбежались: война в Чечне кончилась, разворовывать больше нечего.

– Найдете. В этой стране много чего плохо лежит.:->

– Постараемся. В любом случае на дорогу надо наскрести. Если сдать телики и другое барахло, хватит только на визы, а еще билеты и на первое время, пока осмотримся, – сказал Макс. – А не найдем, в Чечню мотанем. Там теперь закон – автомат.

– Не боишься, что убьют за то, что русский?

– Нет! – уверенно ответил Макс. – У победителей раны не болят. Уверен, что они благодарны Ельцину за эту войну: отомстили за репатриацию. А вот в рабстве можно очутиться. Они такое даже в советские времена проделывали, заставляли в горах овец пасти. Все-таки лучше в Европу ехать, в страны непуганных лохов, – закончил он и вошел в свою комнату.

Свет отключили после пяти вечера. Видимо, электрик из РЭУ, пьяница и склочник, которого держали только потому, что больше никто не соглашался, сделал это по пути с работы. Он отлично знал, кто живет в квартире, поэтому и сделал так, чтобы до утра его не нашли.

Компьютер отключился с тихим всхлипом, подмигнув на прощанье монитором.

В соседней комнате истошно завопил Макс. Наверное, по телевизору показывали новый рекламный ролик. Уже через минуту Макс влетел в комнату.

– Слушай, ты же в электрике рубишь? – спросил он с порога.

– Рублю, но распредщит закрыт на замок.

– Замок – это не проблема, – пообещал Макс и обернулся к Олегу, подошедшему следом. – Иди за инструментом.

В корыте с засохшим цементом в углу у входной двери моча была только на самом дне. В последнее время всё реже стали пользоваться подъездом, как туалетом. Ходят в кафе, открывшиеся по соседству. Замок на распредщите был влажен. Наверное, полили жидкостью от ржавчины. Олег дотрагивался до него брезгливо, словно замок был в моче. Сначала внимательно осмотрел, потом попробовал ключ из связки, где их было десятка два, плюс несколько отмычек. С первой попытки не получилось, и Олег попробовал второй ключ, третий…

– У меня неподалеку от дома подстанция стояла, – вспомнил Макс. – Пришли электрики ремонтировать ее, а сами с бодуна, похмелиться надо. Открыли ее, посмотрели, что без бутылки не разберешься, и пошли в магазин. А в это время пацаненок любопытный залез туда. Возвращаются электрики из магазина, а внутри подстанции стоят детские резиновые сапоги и дымок из них поднимается.

– Чушь.:-/ Придумал бы что-нибудь поправдоподобнее.

– Это ты зря! – с ухмылкой сказал Макс. – Недавно Хмурому такого понарассказывал! И он всему поверил. Что значит – умный парень! Обещал в газете опубликовать.

– В какой?

– В каком-то московском брехунце, он там внештатным сотрудником, – ответил Макс.

– А с торговлей – всё?

– Ага! – подтвердил Макс. – Они начали подниматься, на трех рынках по контейнеру держали. А потом одна фирма предложила им ну очень дешевый товар, но с предоплатой за две недели. Мол, из-за границы привезем. Пацаны и повелись на халяву. Сгубила жадность фраеров. Влетели на десять тысяч баксов – все, что к тому времени наварили плюс кредиты. И ведь догадывались, что дело нечистое.

– Национальная особенность – наступать на грабли до тех пор, пока не сломаются.:-7

Олег открыл замок, высунул из петель и, придерживая двумя пальцами, показал Максу.

Внутри распредщита все было под толстым слоем пыли, кроме тумблера, над которым белой краской написана единица, и одного из контактов, соединяющего его с сетью. Контакт был заведен за другой так, чтобы при неловком движении цепь закоротило.

– Я бы этого электрика!.. @= [32]

– А мы его пару раз поили, – вспомнил Макс. – Божился, что будет другом до гроба.

– До вашего?

– Получается, что так, – согласился Макс. – А от ювелирного магазина тоже здесь тумблера?

– У них отдельный щит. Где-нибудь в коридоре неподалеку от входной двери, чтобы утром, как войдут, сразу отключить сигнализацию.

– Откуда ты знаешь? – поинтересовался Макс.

– После армии друзья отца устроили во вневедомственную охрану электриком по сигнальным системам.

Контакт удалось вывести из-под другого и соединить с родной клемой.

– Так ты знаешь, какая сигнализация в нашем ювелирном и как ее отключить? – задал вопрос Макс.

– Довольно примитивная, я даже удивился. Думал, в Москве увижу что-нибудь супер. У нас такие же стояли. На окнах – противоударная, а в зале между прилавками два излучателя, когда пройдешь между ними, срабатывает. Я еще подумал, что если из нашей квартиры сделать дыру в магазин и спуститься сразу за прилавок – никакая сигнализация не поможет…

– Менты сразу вычислят, кто украл, – заметил Макс.

– Это я так, теоретически.

Тумблер был тугой, переключился с громким щелчком, от которого вздрогнул Олег. И сразу из открытой квартиры донеслась игривая музыка, а потом задорный женский голос предложил что-то там покупать.

– Завтра купим замок и поменяем, чтобы больше не отключали, – сразу отреагировал Макс.

На горизонте море

вцепилось в небо —

туда умирать поплыву.

Перед тем, как войти, Макс постучался. Это, наверное, и его самого удивило, потому что замер в дверях, всматриваясь в подсвеченную лишь работающим монитором комнату. От Макса сильно шибало потом. Если бы он еще и дышал тяжело, можно было бы подумать, что только что отмахал марафонскую дистанции на рекорд. В это было трудно поверить, хотя бы потому, что Макс, после того, как продал телевизор, почти все время проводил в Олеговой комнате. Его почти не было видно и слышно в квартире.

– Не спишь? – спросил он.

– Не знаю. %-) [33] Включи свет.

От света лампы заболели глаза. Макс как бы размылся, превратился в темное пятно с радужной оболочкой. Резкость постепенно улучшилась. На Максе был черный джинсовый костюм, мятый и грязный. На левом локте светлело пятно штукатурки.

Гость перехватил взгляд, несколько раз хлопнул ладонью по рукаву, стряхивая штукатурку.

– С одной стороны завидую тебе: имеешь интересное дело, – признался Макс, – а с другой, разве это жизнь?! Будто срок тянешь! Мне старый рецидивист говорил, что есть зеки по жизни. Тюрьма – она внутри тебя, даже когда на воле. Сам себя сажаешь.

– Хотел бы я с тобой не согласиться…:-(

– Мы сваливаем, попрощаться пришел. Если что, искать кто-нибудь будет, ты ничего не знаешь. Мы уехали неделю назад, куда – не сказали, – сообщил Макс.

– А я еще поживу. Мастерша говорит, что скоро освободится комната с телефоном.

– Взрослый уже, а в сказки веришь, – сказал Макс, наслюнявил ладонь и дотер остатки штукатурки с рукава. – Выпачкался, как свинья!

– И где?

– Да тут, не отходя от кассы, – ответил Макс. – Помыться бы надо, а воды нет. – Он помолчал и, хмыкнув, добавил: – Случись что – и потушить нечем.

– Вон, в банке, вода, бери.

– Перебьемся, – отказался Макс. – В сауне-люкс помоемся. Мы теперь богатые, погуляем.

– На чем наварились?

– Да так, взяли, что плохо лежало, – ответил Макс. Он подошел к окну, посмотрел на темную улицу. – Со второго этажа никогда не прыгал?

– Не приходилось.

– Припечет – прыгнешь! – улыбаясь, сказал Макс. – Спать не собираешься?

– Пока нет.

– Правильно, играй дальше, – он подал на прощанье руку. – Ну, бывай! Удачи тебе, брат молочный!

Молочными братьями он называл тех, с кем имел одну женщину. Таких было много. Дверь за собой Макс закрыл осторожно, словно боялся громко хлопнуть и разбудить спящих.

Играть сразу перехотелось. Хоть и редко встречались в последнее время, но без Макса и Олега в квартире станет жутко.

За окном шел нудный, осенний дождь. Свет уличного фонаря выкрашивал в желтый цвет мокрую мостовую. В окне напротив было темно. Инга теперь живет в особняке за городом. Комнату не продает потому, что новые соседи могут не понравиться бабе Вале. Умрет старушка, тогда Инга и продаст всю квартиру, потому что она наследница и бабы Вали. С тех пор, как Инга вышла замуж, больше не встречались. Несколько раз болтали по телефону, когда в их фирме меняли пароль для входа в Интернет.

Даже в кровати, под одеялом, чувствовалась сырость, будто постельное белье, матрац и подушка пропитались брызгами от капель, разбивающихся об оконное стекло.

Капли застучали громче, слились в шум штормового моря. Оно было темно-серое, с белесыми полосками пены. Такого же цвета было и небо, грозовое, затянутое тучами. Небо и море сливались, казалось, совсем рядом, почти у берега, и невозможно было различить линию горизонта. Сплошная стена, тяжелая и неподвижная. Лишь на самом верху с грузной стремительностью ртути неслись облака и у берега от стены как бы отваливались волны, огромные, с широкими шапками пены, и беззвучно разбивались о волнорез и валуны, покрытые растрепанными, зелено-коричневыми водорослями. Брызги подлетали высоко и падали на мокрые камни волнореза и серый песок пляжа. Разбитая волна отступала и словно делала глубокий вдох, подрастая и усиливаясь за счет следующей, обзаводилась седым гребнем и вновь билась грудью о камни, подбрасывая, чудилось, к облакам бледно-серые брызги. Эти брызги пахли дымом. Едкий запах гари все усиливался, становился горше, продирал ноздри и горло…

...

Are you sure you want to end the game?

Press Yes or No. [34]

Сноски

1

англ. – Пусто.

2

англ. – Начать новую игру.

3

англ. – Сохранить игру.

4

англ. – Команда перезагрузить компьютер с потерей всех несохраненных данных; применяется при «зависании» программы.

5

нем. – Раз-два-три…

6

– на Петровке, 38 находится УВД России

7

англ. – Программа выполнила недопустимую операцию и будет закрыта. При ошибка повторится, обращайтесь к разработчику программы.

8

англ. – Мы нуждаемся в рынке.

9

– Команда выйти из программы.

10

– англ.: Для продолжения нажмите любую клавишу.

11

укр. – Уксус.

12

– англ.: Файл не может быть скопирован в себя.

13

– англ.: Ресинхронизация не удалась. Файлы слишком различны.

14

– англ.: Типы дисководов или дисков несовместимы.

15

– англ.: Диск не годится в качестве системного.

16

– англ.: Загрузить сохраненную игру.

17

– Интернетовская система условных обозначений: Улыбка общего назначения. Для левшей – (-:

18

– Инт.: Клоун.

19

– Инт.: Улыбка саркастическая.

20

– Инт.: Улыбка дьявольская.

21

– Инт: Улыбка саркастическая дьявольская.

22

– Инт.: Мудрец.

23

– Инт.: Усмешка едкая.

24

– Инт.: Безразличие показное.

25

– Инт.: Слезы счастья.

26

– Инт.: Робот.

27

– Инт.: Яйцеголовый.

28

– Инт.: Замечание едкое.

29

– Инт.: Недовольство, огорчение, депрессия.

30

– Инт.: Начальник.

31

– Инт.: Скепсис.

32

– Инт.: Сторонник ядерной войны.

33

– Инт.: Более 12 часов у монитора.

34

– англ.: Вы уверены, что хотите закончить игру? Нажмите Да или Нет.