«Кое-что о парикмахерах»

КОЕ-ЧТО О ПАРИКМАХЕРАХ

Все на свете изменяется, за исключением парикмахеров, парикмахерских привычек, и приемов парикмахерского искусства. Это остается навсегда неизменным. То, что пережили вы, переступая впервые порог парикмахерской, то же самое предстоит вам переживать каждый раз и впоследствии, — до скончания дней ваших.

Сегодня утром я, по обыкновению, отправился бриться. В то самое время, как я приближался к заветным дверям с Майхской улицы, некто приближался туда же с Ивановской улицы, — как это и всегда случается. Я ускорил шаги, но тщетно: незнакомец, опередил меня на пол шага, хотя я и следовал за ним по пятам, — успел на моих же глазах занять единственный свободный стул и при том у лучшего из парикмахеров. Так это и всегда случается. Я уселся с надеждой попасть в руки наиболее опытного из двух остальных парикмахеров, который начал уже причесывать своего пациента, между тем как его коллега не успел еще закончить натирание и напомаживание локонов своей жертвы. С живейшим интересом я исчислял шансы вероятности этой моей надежды. Когда я заметил, что № 2 угрожает нагнать № 1, интерес мой перешел в тревожное волнение. Когда № 1, промешкав одну минуту, употребляемую им на выдачу купального билета одному из вновь прибывших, отстал, таким образом, в этой состязательной скачке, внимание мое взросло до степени страха. Когда же № 1, вновь приступив к исполнению своих священных обязанностей, сдернул салфетку с своего пациента в тот же самый момент, как это сделал и его коллега, и когда затем оба они одновременно принялись вытирать пудру со щек своих клиентов, так что вероятности того, скажет-ли раньше роковое «пожалуйте» № 1 или № 2, совершенно сравнялись, — тогда… тогда я чуть не задохся под тяжестью ожидания. Но когда в следующий за сим кульминационный момент, № 1 вновь промедлил над приглаживанием щеточкой бровей своего клиента, я понял, что состязание им бесповоротно проиграно на одну единственную минуту, — и тогда в ужасе я вскочил со стула и бросился вон из парикмахерской, дабы не попасть в руки № 2, ибо отнюдь не обладаю завидной стойкостью человека, имеющего храбрость, спокойно смотря в глаза ожидающего парикмахера, объявить ему, что я хотел бы лучше подождать, пока освободится его коллега.

Пробыв 15 минут на улице, я вернулся опять в парикмахерскую с надеждой на большую удачу. Разумеется, теперь все места были уже заняты, да кроме того в ожидании сидели еще 4 жертвы, молчаливые, мрачные, рассеянные и скучные, как это и всегда замечается на людях, старающихся не упустить своей очереди в парикмахерской. Я уселся на старомодную софу, — твердую, как камень, и старался сперва убить время за добросовестным изучением вставленных в рамки шарлатанских реклам всех национальностей, рекомендовавших «лучшие краски для волос». Затем я перечел жирно написанные имена на бутылках с ромом, принадлежащих некоторым постоянным клиентам; потом прочел имена и заметил числа на парикмахерских тазиках, расставленных по полкам; затем подробно осмотрел загрязненные и попорченные дешевые картины, развешанные на стенах и изображавшие битвы, президентов, сладострастно распростертых султанш и давно надоевшую, вечно-юную девочку, пробующую одеть дедушкины очки. В то же время я успел послать в душе многократные проклятия по адресу веселой канарейки и мрачного попугая, пернатых, к сожалению, редко отсутствующих в парикмахерской. В заключение я отыскал наименее потрепанный No прошлогоднего иллюстрированного журнала, валявшегося на грязном столе посреди комнаты, и занялся рассматриванием безобразных гравюр, весьма скверно воспроизводивших давно забытые события. Но, наконец, и до меня дошла очередь. Чей-то голос провозгласил: «пожалуйте» и я попал… разумеется, к № 2-му. Так и всегда случается. Я кротко предупредил его, что спешу, и это произвело на него такое глубокое впечатление, как будто он никогда еще ничего подобного не слыхивал. Он энергично вздернул вверх мою голову и поспешно сунул за подбородок салфетку, проделав предварительно еще некоторые манипуляции за моим воротничком. Запустив когти в мои волосы, он дал мне понять, что мне следовало бы постричься. Но я сказал, что не хотел бы стричься… Исследовав еще раз этот вопрос, он объяснил, что, с точки зрения современной моды, мои волосы оказываются все-таки слишком длинными, и их необходимо подстричь, в особенности это необходимо сделать сзади. Я сказал, что стригся всего только 8 дней назад. В течение одной минуты он задумчиво что-то соображал, а затем спросил в насмешливом тоне, кто же это меня так выстриг? Я немедленно ответил: «Вы сами!» И этим я его победил.

Вслед за сим он перешел к растиранию мыла и рассматриванию в зеркале собственной персоны; время от времени он прерывал свои ближайшие обязанности по отношению к мылу и приближался совсем вплотную к зеркалу, в целях критического исследования своего подбородка и выдавливания маленького на нем прыщика. Затем он намылил одну половину моего лица и приготовился уже намылить и другую, как вдруг внимание его было привлечено подравшимися на улице собаками. Он бросился к окну и продолжал наблюдать там за этой сценой вплоть до ее финала.

При означенных обстоятельствах он проиграл другим парикмахерам 2 шиллинга на пари касательно исхода битвы и, это меня значительно порадовало. Затем уже он закончил размазывание на моих щеках мыла, угодив мне кистью в рот только два раза, и принялся за втирание мыла рукою; в то же время, повернувшись головой в сторону других парикмахеров, он горячо диспутировал по поводу собачьей схватки, в результате чего у меня во рту оказалось достаточное количество мыла. Впрочем, он не замечал всего этого; но тем более заметил это я.

Теперь он принялся выправлять бритву на старой подтяжке, оживленно, рассказывая о каком-то общедоступном маскарадном бале, где он фигурировал позавчера в качестве «короля», в красном коленкоровом плаще и поддельном горностае. Он был особенно доволен этим обстоятельством потому, что на этом балу ему удалось познакомиться с одной известной «дамочкой», которая была настолько очарована его изяществом, что он принужден был сдерживать ея порывы. (При этом он старался дать понять, что не обращает ни малейшего внимания на явные подшучивания сотоварищей). Следствием такого положения вещей было то, что он еще раз подробно осмотрел самого себя в зеркало, и затем, отложив в сторону бритву, занялся, с изысканной заботливостью, приведением в порядок собственной шевелюры: припомадил один шаловливый локон на лбу, устроил как раз по средине задний пробор и с нежной тщательностью зачесал виски. В течение этого времени мыльная пена продолжала беспрепятственно сохнуть на моей физиономии и, вероятно, сокращала дни моей жизни. Наконец, начался акт бритья, он упирался пальцами в мое лицо, дабы натянуть кожу, и время от времени превращал мой нос в рукоятку, посредством которой ворочал мою голову то в ту, то в другую сторону, сообразно требованию личного удобства; в то же время он с приятностью то самодовольно покрякивал, то шикарно отплевывался. Пока он упражнялся таким образом над менее чувствительными частями моего лица, я не испытывал никакой боли. Но когда он начал скрести, царапать и вообще обрабатывать мой подбородок, на глазах у меня выступили слезы. Я уже не обращал больше внимания на то, что он почти совсем наваливался на меня, не обращал внимания и на его чесночный запах, ибо, вероятно, все парикмахеры принадлежат к разряду «чесночников», но, кроме всего этого, в нем было еще нечто, заставившее меня опасаться, что в организме его происходит что-то не совсем ладное, и это причиняло мне некоторую тревогу. В целях наибольшего удобства, при бритье моей верхней губы, он засунул мне в рот свой палец, и тогда-то мне посчастливилось сделать открытие, что некоторая часть его обязанностей по парикмахерской несомненно заключалась также в чистке керосиновых ламп. Таким образом был разрешен вопрос, который я нередко с любопытством задавал себе: кто именно занимается этим делом, сам-ли содержатель парикмахерской или его подмастерья? В то же время я развлекал себя попытками угадать то место, которое он, с наибольшею вероятностью, сегодня обрежет, но прежде чем я успел разрешить эту загадку, он предупредил меня, распоров мне конец подбородка. И тогда только он принялся оттачивать бритву, что мог бы, конечно, с большею пользою сделать и несколько ранее. Я не принадлежу к числу друзей особенно энергичного бритья и потому не очень хотел испытать на себе еще раз его искусство. Я попробовал было убедить его оставить бритву в покое, так как опасаюсь за свой подбородок, который у меня настолько чувствителен, что его нельзя дважды разрезать, не причинив тем болезненных последствий, но он сказал, что хочет только сгладить маленькую неровность… и в этот момент бритва скользнула по запретному месту, раскровянив прыщики, выступившие от слишком рачительного бритья и натирания.

Тогда он сорвал с меня салфетку, намочил ее в красноватом роме и предательским образом набросил мне ее на лицо, набросил так, как будто все христиане привыкли с покон веков мыть себе физиономию именно таким способом. Потом он выжал салфетку и выжатым концом стал хлестать меня по лицу, как будто христиане никогда не вытирали себе физиономию иначе, как именно таким способом. В этом отношении редкий парикмахер оказывается христианином.

Потом он начал прикладывать вымоченную в роме салфетку к порезанному месту, посыпал его размельченными квасцами, вновь стер ромом квасцы и, без сомнения, продолжал бы эти опыты присыпания и вытирания до бесконечности, если бы я не восстал против них, упросив его оставить это дело на произвол судьбы.

Тогда он напудрил мне все лицо, оттянул мою голову кверху я принялся глубокомысленно боровить мои волосы руками, критически исследуя свои ногти, после чего предложил фундаментально вымыть волосы, так как это для них «необходимо, положительно необходимо». Я заметил, что только вчера вымыл их весьма основательно в бане. Этим я его вторично победил. Вслед затем он употребил в дело порцию «средства для ращения волос Смита» и рекомендовал мне купить бутылку этого средства. Я отказался. Тогда он предложил новые духи: «чудо туалетного стола Джонса» и выразил желание продать мне немножко этого чуда. Я уклонился и от этого. В заключение он пытался навязать мне какой-то мерзостный эликсир для чистки зубов собственного изобретения, но, когда я отказался и от эликсира, лицо его приняло выражение полной готовности меня зарезать. Потерпев неудачу и в этом последнем своем предприятии, он вернулся к окончанию своих прямых обязанностей: обсыпал всего меня пудрой, не исключая и ног, напомадил, не взирая на мой протест, волосы, вытянул и выщипнул с корнями значительное их число, пригладил и причесал оставшиеся в целости, устроил сзади длинный, вплоть до затылка, пробор и приклеил спереди ко лбу непокорно торчащую прядь. Затем, приглаживая и припомаживая брови, он уж было приступил к повествованию о замечательных способностях принадлежащего ему черно-коричневого датского пса, как вдруг я услышал свисток 12-ти часового поезда, из чего мог заключить, что опоздал к этому поезду ровно на пять минут. Тогда он сорвал с меня салфетку, вытер слегка щеткой мне лицо, еще раз провел гребенкой по моим бровям и, наконец, торжественно провозгласил: «пожалуйте!» Два часа спустя этот парикмахер пал мертвым, сраженный параличем. Я пережду еще один день и потом отомщу ему за себя: я постараюсь присутствовать на его похоронах.

1871