Владимир Жаботинский Траттория студентов
Однажды я с приятелем поздно вечером набрел на харчевню, на вывеске которой значилось:
«Латинский квартал[1]. Студенческая траттория».
Мы вошли. В первой комнате не было никого; вторая наполнена была молодежью. Почти у всех на головах пестрели бархатные факультетские береты: редкость, потому что вообще итальянские студенты не носят своих традиционных головных уборов. Стены были расписаны масляной краской: видна была нелепая, но небездарная рука. Тут были все шесть героев «Богемы» [2] в разных позах и комбинациях, но главное место занимали карикатуры и портреты завсегдатаев этой самой харчевни. Оригиналы фресок сидели тут же группами и орудовали безобразными итальянскими картами [3], выкрикивая:
— Тройка чаш!
— Конь мечей!
— Туз палиц!
— Валет гривен!
Одна, впрочем, из групп оказалась более серьезно настроенной. Насколько можно было понять, они обсуждали древний вопрос: какой есть наивернейший способ хорошо сдать экзамен? Мы пришли к разгару прений и начала не слышали, но было ясно, что один из возможных способов исключался a priori и бесповоротно как слишком примитивный и грубый: слушать лекции. Шапочки на них были юридические — мой факультет — и, действительно, ни одного из них я в аудитории не видал; впрочем, и они меня тоже… С разных сторон предлагались разные методы, иногда в качестве гипотезы, еще подлежащей проверке, а иногда на основании опыта. Из последнего разряда мне запомнился один. Рассказывал толстый римлянин с лицом Сократа, если Сократа побрить:
— Прихожу я на экзамен по инструкциям, с самыми серьезными намерениями, а именно — не сдавать. Собственно, только ради Чиччо пошел. Чиччо в меня верит: «такая физия», говорит, «верное средство против дурного сглаза». Сел я в уголочек и жду очереди — чиччиной, понятно, не моей, — а пока слушаю, как Филомузи [4] спрашивает. Вижу — свирепо спрашивает.
— Мямлите вы, — говорит. — Курс, пожалуй, знаете, но для юриста этого мало. Юрист не медик. Ответ юриста должен быть блестящий ответ. Меткий. Целый том в одной фразе!
— Студенты от страха в поту, а он требует блеска. Совсем, понятно, смутились, один за другим проваливаются, а бедный Чиччо стучит зубами и шепчет: «дай еще раз взглянуть на твою физию…»
— Вдруг, — смотрю — Филомузи глядит прямо на меня. Узнал, мерзавец! «Ага?» говорит, «синьор Малатеста? Редкий гость, редкий. С полгода уже не видал вас на лекциях. Что ж, удостоить решили, сдать экзамен?»
— И тут у меня вдруг разразился в душе громовой удар вдохновения. А, тебе нужен блеск? остроумие? целый том в одной фразе? Отлично. Я встаю и громко ответствую: cum benefficio inventarii [5], профессор: хочу раньше послушать, строго ли вы нынче экзаменуете!
— Вижу: остолбенел профессор. Глядит на меня, словно глазам не верит. Потом посмотрел вокруг, ткнул в меня пальцем и сказал:
— Учитесь. Осел ослом, а отвечать умеет. Будете адвокатами, будете депутатами — вот как надо парировать. И хоть он невежда, но, вам всем в назидание, ставлю Малатесте высшую отметку.
Слушатели отнеслись сочувственно, смеялись и кивали, только один заметил совершенно серьезно:
— Все-таки не в этом вопрос. Малатеста, как ни как, очевидно просмотрел главу о наследственном праве. Задача в том, как извернуться, не прочитав вообще ни одной страницы.
В это время с другого конца комнаты на всю харчевню загудел внушительный бас, явно тосканский бас, произносящий «Энрихо» вместо «Энрико». Обладатель его, красивый бородач лет тридцати пяти, без пиджака, в берете инженерной школы, явно обращался ко всей траттории и явно имел на то какие-то права.
— Внимание! Имею честь и удовольствие донести до сведения всех факультетов и курсов, что друг наш синьор «Энрихо» Ромуальди вчера получил первый приз за сонет в «Лазурной Жабе»!
Все захлопали, а я с любопытством всмотрелся в лауреата. Имя его я слыхал, о нем говорили на окраинах литературной кружковщины, с которой я иногда встречался по долгу газетной службы, а «Лазурная Жаба» считалась нечестивейшим из декадентских подвалов, где, по слухам, ежемесячно устраивались черные мессы [6]; три господина, каждый из другого источника, давно рассказывали мне об этом, хотя в чем заключается черная месса — объяснить не умели.
Лауреат оказался по виду подходящий: бледность, фиолетовые веки, черная бородка, бархатный воротник-ошейник, широкополая шляпа с высокой тульей: именно все так, как я представлял себе лазурную жабу.
— Внимание! — гудел бас в инженерном берете. — От вашего общего имени прошу синьора «Энрихо» Ромуальди прочесть нам оный премированный сонет. После чего — угощаю марсалой!
— Браво, сор Эджисто! — закричали голоса со всех сторон. — Эввива хозяин!
И я с удивлением понял, что басистый флорентиец и есть содержатель этой харчевни.
— А зачем на нем шапочка инженерной школы? — шепнул я кому-то из завсегдатаев. Он ответил очень рассудительно:
— Чтобы не простудить лысину.
Между тем лауреат уже встал, выбрал удобное место, оперся о подоконник правым локтем, нашел это неудобным, оперся левым, велел завесить газетой одну из ламп, потом другую, взял слово с сор Эджисто, что во время декламации половые не будут подавать — можно было бы еще десять строк заполнить его приготовлениями, но в конце сонет свой он прочел. Читал он, действительно, хорошо, низким грудным голосом, из-за которого каждое слово казалось непривычно ценным. А сонет был приблизительно такой:
ГАШИШ
В терзаньях неги одинокой Я воскресал и умирал. С Нагорной Троицы далекой Колоколов плывет хорал. Я гасну телом, никну духом, Тускнеет ум, мутится взор; И этот звон гремит над ухом Неотвратимый приговор. И — не касаясь, но сжигая — В объятья призрака маня — На ложе пытки вновь меня Влечет она, мечта нагая, И в упоительном бреду Зовет «приди», и я иду…Это приблизительно; у него слова были мудренее и слов много больше, но смысл тот самый. Я перевел это через месяц, по просьбе автора, и за то был допущен в «Лазурную Жабу», только черной мессы там никакой не оказалось…)
Похлопали. Половой раздал сор-эджистову марсалу; сквозь чоканье я расслышал такое замечание одного соседа другому:
— При чем тут гашиш? Дело житейское.
Все его расслышали, и долго хохотали, и Энрико Ромуальди с ними.
…В харчевню вошел человек без пальто, в костюме между приличным и трепаным, снял шляпу и начал натасканным тоном уличного продавца специальных открыток:
— Господа, прошу позволения произнести несколько слов перед этой illustre assemblea. [7]
Воцарилось молчание.
— Слово принадлежит onorИvole [8] неизвестному, — сказал сор Эджисто, даруя вошедшему депутатский титул.
— Синьоры, — начал неизвестный, — вы сочли бы человеком неблаговоспитанным и даже не джентльменом того, кто бы осмелился заглянуть в ваш карман или попробовал бы выпытать у вас сведения о сумме, какую ежемесячно предоставляют в ваше распоряжение почтенные ваши родители или законно заменяющие таковых лица. Но я, не покушаясь на такой непристойный образ действий, просто и искренно позволю себе напомнить вам, что, какова бы ни была эта сумма, ее роковым образом хватает студенту не на месяц, а только на три недели.
— Совершенно верно, — поддержала аудитория, а сор Эджисто кивнул головой.
— Роковым образом, говорю я, ибо, если увеличить эту сумму для каждого студента на недостающую треть или, если угодно, четверть, то получится то же самое, то есть три недели веселого житья и одна неделя migragna.
— Evviva la migragna! [9]
— При всем почтении не могу согласиться. Напротив, долой, abbasso la migragna. Из-за нее у студента воротнички из белых становятся серыми, истрепанные брюки не заменяются новыми, модисточку нечем угостить, и она переходит к художнику. Nossignori, migragna [10] — вещь неприятная… и вместе с тем неизбежная. Но я, синьоры, пришел предложить вам спасительное средство для уничтожения этого недуга! Прошу внимания.
— Внимание, господа, это интересно.
— Синьоры, как бы вы ни относились к правительству, вы должны признать, что им создано одно безукоризненно благотворительное учреждение. Я имею в виду институт, именуемый официально Горою Милосердия [11] и служащий для выдачи ссуд под заклад предметов обихода. Не буду распространяться о достоинствах этого института, ибо имею честь говорить перед молодежью образованной — и опытной. Я перейду прямо к моей задаче. Моя задача: выяснить, путем чистой дедукции, свойства идеального предмета, наиболее подходящего для залоговой операции. Во-первых, это не должен быть предмет первой необходимости, под каковым определением я понимаю предмет, выставляемый обыкновенно на вид окружающему обществу: это не должно быть ни новое пальто, ни золотая цепочка, ни дорогие запонки, ни кольцо, ибо такие заметные предметы самим своим фактом своего внезапного отсутствия подчеркивали бы состояние миграньозности, тогда как наша цель — уничтожить оную. С другой стороны, идеал закладываемого икса не должен, однако, быть и совершенно бесполезным предметом: например, если это — золотая лицейская медаль, то однажды попав на вершины Горы Милосердия, она там и останется навеки. Необходимо, чтобы в самом предмете заключалось побуждение к скорейшему выкупу. Правильно ли я рассуждаю?
— Правильно, — отозвался один голос.
— Но слишком распространенно, — отозвался другой.
— Я приближаюсь к окончанию, синьоры. Мне осталось сделать еще одно указание относительно свойств искомого идеального предмета: он не должен быть слишком дорогим. Если под него Гора Милосердия будет выдавать слишком большие суммы, то цель наша — уничтожение «миграньи» — не будет достигнута, потому что предмет такой цены, раз заложенный, уже нелегко выкупить, и в конце ближайшего месяца наш студент окажется опять «в зеленом состоянии».
— Покороче.
— Я кончил, о синьоры. Мы вывели такой рецепт для получения требуемого идеала: предмет не первой необходимости, но и не излишний, и притом не слишком дорогой. Что же это за предмет?
— Носовой платок? Подтяжки? — попытались сострить слушатели.
— Нет. Часы! Позолоченные — но отнюдь не золотые. Их отсутствие не бросается в глаза, ибо часы носят в карманах; значит, их отсутствие не будет компрометировать студента, как компрометировало бы отсутствие цепочки. Необходимость же часов для студента есть понятие относительное. Если студент и опоздает на лекцию, это не беда. А на свидание он все равно не опоздает. В то же время за серебряные позолоченные часы на Горе Милосердия дают от тридцати пяти франков — сумма, которой вполне достаточно на приличную жизнь в течение одной недели.
— Уфф! — закричал сор Эджисто, — показал бы нам прямо часы и сказал бы, сколько они стоят, вместо всей этой философии. Ну, вытаскивай их из кармана.
— Извольте, — ответил неизвестный. — Я удивляюсь проницательности почтенного хозяина. Вот часы, идеальные серебряные позолоченные часы, в продаже стоящие сто франков и на Горе Милосердия ценящиеся в тридцать пять. Я уступаю их за пятьдесят франков и на условиях самой выгодной рассрочки.
Часы обходят аудиторию. Никто их не покупает; неизвестный благодарит, желает всего лучшего illustre assemblea и уходит, и мы за ним.
1901
Примечания
1
Латинский квартал — университетский район Парижа
(обратно)2
опера Джакомо Пуччини
(обратно)3
Итальянские карты — карты Таро
(обратно)4
Филомузи (Филомузи-Гвельфи) — итальянский юрист, профессор философии права в Римском университете
(обратно)5
Cum beneficio inventarii (лат.) — с оговорками, условно, после проверки
(обратно)6
Черные мессы — ритуал профанации святого причастия, приписываемый христианской традицией сатанистам
(обратно)7
почтенное собрание
(обратно)8
onorИvole (итал.) —- почетный, досточтимый (депутатский титул)
(обратно)9
migragna (итал.) — бедность; Evviva la migragna (итал.) — да здравствует бедность; Abbasso la migragna (итал.) — долой бедность.
(обратно)10
Nossignori (итал.) — нет, синьоры
(обратно)11
Гора Милосердия (Monte di Pieta, итал.) — название ломбарда
(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Траттория студентов», Владимир Евгеньевич Жаботинский
Всего 0 комментариев