«Не изменяя присяге»

А. В. Лоза Не изменяя присяге

Не лавры победы – терновый венец

Ты принял с бесстрашной дружиной.

И.Г. Введение

Все началось с учебника «Кораблестроение. Курс Морского корпуса» корабельного инженера А. П. Шершова, 1914 года издания, купленного мною в букинистическом магазине на Невском проспекте в Ленинграде, в теперь уже далеком 1984 году. Первый владелец книги расписался на обложке, поставил дату – 7 января 1914 г. и ниже приписал: класс № 36.

А ведь хозяином книги был кадет Морского корпуса, подумал я, вспомнив, что в Севастопольском высшем военно-морском инженерном училище так же нумеровались классы: я учился в классе № 306. Поставив книгу на полку, я больше не обращался к ней.

Прошло много лет. При подготовке статьи в журнал «Судостроение» мне потребовалось уточнить устройство корабля начала ХХ века, и рука сама потянулась к учебнику «Кораблестроение» 1914 года. Я пригляделся к надписи на титульном листе, выполненной уже порыжевшими от времени чернилами, но сохранившей четкость и аккуратность почерка, – Б. Садовинский. Кто он? Как сложилась его судьба?

В разговоре с начальником исторического отдела 1-го Центрального научно-исследовательского института МО РФ контр-адмиралом Ю. Л. Коршуновым я обмолвился о том, что интересно бы узнать судьбу юноши-кадета, подписавшего учебник по кораблестроению в 1914 году. На что Юрий Леонидович заметил, что судьбы российских моряков складывались по-разному: об одних известно многое, судьбы других вообще неизвестны. Надо работать в архивах.

В тот же день, в книжном магазине, мое внимание привлекла книга, на обложке которой был изображен морской воротник – гюйс и офицерский кортик. Книга называлась «Закат и гибель белого флота». Я открыл ее на первой попавшейся странице, и взгляд выхватил строчку «большевиками были захвачены и расстреляны несколько моряков белого флота. Среди них лейтенант Бруно-Станислав Адольфович Садовинский».

Меня как будто толкнули в спину. Гардемарин Садовинский. Он! Стало известно и имя – Бруно. Это был знак! Я не мог уже просто поставить книгу обратно на полку. «Закат и гибель белого флота» вызывала больше вопросов, чем давала ответов. Я почувствовал: «судеб морских таинственная вязь» начинала плести свои узоры. Но нужно ли поддаваться этому? Кому сегодня интересны события 90-летней давности, происходившие с тем или иным человеком в России, в начале ХХ века, а тем более на флоте? Но эти правильные критические мысли уже не останавливали.

Судьба гардемарина Садовинского все больше интересовала и волновала меня.

Двадцать шесть лет жизни было отмерено этому человеку. Я уже знал дату его рождения и дату гибели. Какая короткая жизнь! Бруно Садовинский не успел стать ни выдающимся мореплавателем, ни государственным деятелем. Обычный человек необычного времени. Времени на переломе эпох.

Я считал, что простой человек после смерти исчезает бесследно, но это не так. Постепенно, шаг за шагом канувшая в Лету жизнь офицера Российского Императорского флота Б.-С. А. Садовинского раскрывалась и проходила передо мной: учеба в кадетском корпусе, окончание Морского корпуса, служба в нем офицером-воспитателем; боевые походы вахтенным начальником на эскадренных миноносцах на Балтике в годы Великой войны, непростой выбор – с кем быть в семнадцатом; служба на Севере в Отдельной Архангельской флотской роте в восемнадцатом году, борьба с красными отрядами на Севере, орден Святой Анны 4-й степени за личную храбрость в боях под Холмогорами в девятнадцатом; отчаянные бои, плен и смерть в двадцатом. Все это я узнал значительно позже, через несколько лет, в ходе архивной работы, являющейся основой книги, которую Вы держите в руках.

В этой книге, посвященной судьбе молодого офицера Императорского флота, главное внимание уделяется тем, кто стоял на мостиках кораблей, кто управлял орудиями и торпедными аппаратами, корабельными механизмами и машинами.

Морская история – это история проектирования, строительства и боевого использования кораблей флота. Об этом написано немало.

Но история Российского флота – это и история служивших на нем людей, судьбы конкретных офицеров с их характерами, мировоззрениями, понятиями чести и долга, поэтому важна и ценна история жизни каждого, будь то молодой мичман или заслуженный адмирал. До сих пор нет ответа, на чьей стороне, в большинстве своем, оказались офицеры Российского Императорского флота в годы Гражданской войны. На это можно объективно ответить, только изучая и возможно точно выявляя судьбу каждого флотского офицера, независимо от его звания и заслуг.

До недавнего времени судьбы морских офицеров Императорского флота в нашей стране замалчивались, да и сейчас на государственном уровне, мало что делается для их изучения.

Исторические исследования обычно основываются на анализе экономических, социальных, политических и других факторов. В последнее время в мировой практике таких исследований начал применяться новый метод, где в центр ставится судьба отдельного человека в историческом процессе. Вникая в судьбу отдельного человека в исследуемый период, можно дополнять и уточнять истолкование того или иного исторического события.

Этой книгой я хочу донести до читателей не так исторические события и факты – они достаточно известны, – как через них помочь представить и почувствовать дух того времени, будничную, боевую работу и бытовую, повседневную сторону службы и жизни офицеров Российского Императорского флота, проследить, как те или иные события влияли на офицерские судьбы.

Морские летописи, морские хроники требуют строгого следования жесткой логике и хронологической последовательности исторических событий. Определенный вымысел при этом допускается, но он должен реализовываться на основе исторических фактов и документов.

В книге за каждой фамилией и изложенным событием стоят архивные документы (аттестационные тетради, послужные списки, сведения о плаваниях, вахтенные журналы кораблей, приказы по флоту и флотилиям, телеграммы и телефонограммы, справки и списки, воспоминания очевидцев и участников событий).

Создание книги было бы невозможно без помощи сотрудников архивов, музеев и библиотек Санкт-Петербурга, Москвы, Архангельска: Российского государственного архива Военно-морского флота; Архива-библиотеки Российского фонда культуры; Государственного архива Российской Федерации; Российского государственного военного архива, Государственного архива Архангельской области; фотофонда Центрального Военно-морского музея; Центральной Военно-морской библиотеки.

Все фамилии, приведенные в книге, подлинные. Конечно, переживания, мысли, действия, приведшие к тому или иному поступку героев, в тот или иной момент их жизни, следует принимать с поправкой «предположим», но результат этих действий зафиксирован самой историей в документах, и все приводимые в книге исторические факты имели место.

В книге даты событий периода до 1918 года приводятся по юлианскому (старому) стилю, в белых войсках на Севере России – по григорианскому (новому) стилю.

Глава 1. Балтика. 1916 год

Эскадренный миноносец «Разящий» стремительно резал форштевнем волну, оставляя за кормой белый пенный бурун и выбрасывая из труб черные клочья дыма. Он шел курсом N-О от острова Руно в передовую базу флота – Куйвасто, на остров Моон. Брезентовый обвес открытого мостика потрескивал под напором ветра. Вахтенный офицер, опершись на поручни мостика и чуть наклонившись вперед, всматривался в горизонт, обводя его биноклем.

Светало. Рассветы на Балтике в июне – чудо как хороши. Но не сейчас. Сейчас идет война.

Да, идет война! Но он, мичман Садовинский, счастлив и горд! Он на мостике! Это его корабль, его боевой корабль! Сколько рапортов, сколько сил и нервов пришлось потратить ему, чтобы добиться права чувствовать вибрацию палубы под ногами!

Награжденный золотым знаком по окончании курса Морского корпуса, он, как и все молодые мичманы, рвавшийся на боевые корабли, приказом директора Корпуса – контр-адмирала Карцова был прикомандирован к Корпусу младшим корпусным офицером.

Громкий доклад сигнальной вахты: «По левому крамболу – аэропланы!» прервал воспоминания. Мысли мгновенно перенеслись от событий лета прошлого года в настоящее. В небе над горизонтом виднелись две точки. Точки быстро приближались. Неприятельские аэропланы!

Четыре пятьдесят утра. 12 июня 1916 года. Рижский залив. «Боевая тревога!» В этот момент по всем отсекам эсминца ударили колокола громкого боя. «По местам стоять!» – «Боевая тревога!»

Первая бомба каплей оторвалась от аэроплана. Вторая капля, третья. Фонтаны воды, смешанной взрывной волной с осколками, обрушивались на палубу. Не снижая скорости, «Разящий» круто валился на правый борт, на левый. Открытый по аэропланам орудийный, пулеметный и ружейный огонь не давал результатов. Атаки с воздуха следовали одна за другой. Но теперь и германские пилоты стали осторожнее. Облака шрапнелей русских снарядов не позволяли им снизиться и прицельно атаковать.

В вахтенном журнале «Разящего» за 12 июня мичманом Садовинским была сделана следующая запись:

«4:50 Были атакованы двумя неприятельскими аэропланами; было сброшено 12 бомб – безрезультатно; открыли ружейный, пулеметный и орудийный огни, было выпущено 8 шрапнельных снарядов, 5 пулеметных лент.

5:30 Окончилась атака, легли на старый курс».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60218)

Атака аэропланов продолжалась 40 минут, а ему показалось, что прошли считанные минуты.

Спустя 90 лет, изучая в Российском государственном архиве ВМФ вахтенный журнал эсминца «Разящий», я читал эти строки, написанные рукой мичмана Садовинского. Запись сделана сразу после атаки, но почерк четкий, аккуратный, буквы выписаны твердо, как говорят на флоте – штурманским почерком. Я сразу узнал этот почерк. Таким же твердым, устоявшимся – не юношеским почерком он подписал свой учебник «Кораблестроение. Курс Морского корпуса» 7 января 1914 года, за год до окончания Корпуса. С этой надписи и началась моя причастность к боевому и жизненному пути кадета – гардемарина – мичмана – лейтенанта Бруно-Станислава Адольфовича Садовинского. Впереди были годы поисков, запросов, изучений архивных материалов. На тот момент я ничего не знал о нем, кроме фамилии и инициалов.

«Разящий» лег на прежний курс – на Куйвасто. Боцманская команда приводила в порядок палубу. В 8 часов 10 минут показались створные знаки Куйвасто. Через десять минут «Разящий» стал на якорь. Война – до победы, а обед – по корабельному расписанию.

Офицеры за обедом в кают-компании миноносца, живо обсуждали утренний бой.

После перенесенного боя с германскими аэропланами нервы требовали расслабления, и, хотя действовал «сухой закон», офицеры знали, что лучшего способа, чем чарка холодного столового вина № 21, более известного как водка, флотские медики не придумали.

«В 18 ч. 45 мин. команду уволили на берег. В 22 часа команда с берега вернулась. Нетчиков нет. Под парами котел № 3»,  – расписался в вахтенном журнале за прошедшие сутки мичман Садовинский. Так закончились эти сутки – рабочие сутки Великой войны.

* * *

Гельсингфорс встретил мичмана Садовинского облачной и ветреной погодой. Был понедельник, 18 апреля 1916 года. Миноносец «Разящий» находился у стенки ремонтного завода «Сандвик». После первой пробы машин заводские рабочие устраняли замечания, экипаж наводил флотский порядок в помещениях и на палубе. У трапа его приветствовал вахтенный офицер – мичман Ляпидевский. Они представились друг другу, пожав руки и улыбнувшись. Садовинский прекрасно помнил его по Корпусу.

– Николай Алексеевич у себя в каюте, – проговорил Ляпидевский, называя командира по имени и отчеству, и указывая рукой на дверь в офицерский коридор.

Садовинский шагнул в коридор и сразу почувствовал знакомый с гардемаринских времен корабельный запах. Запах краски, металла, машинного масла, тот – еще не выветрившийся запах завода, который приносят с собой мастеровые и который исчезнет сразу после первого выхода в море. Матрос, делавший приборку в коридоре, стал вплотную к переборке, чтобы пропустить офицера. Да, коридоры миноносца – не линкоровские коридоры. Но радость переполняла мичмана. Это его первый боевой корабль.

Командир миноносца капитан 2-го ранга Н. А. Костенский – офицер на флоте известный. Он слыл среди миноносников смелым командиром, отлично ориентирующимся в финских шхерах, особо отличившимся в кампанию 1915 года.

Попросив разрешения и войдя в каюту, мичман представился:

– Мичман Бруно-Станислав Адольфович Садовинский, прибыл из Морского Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича корпуса в ваше распоряжение.

Разговор с командиром запомнился мичману своей конкретностью и деловитостью.

– Минный офицер лейтенант Клевцов выбыл на 3-й дивизион. Принимайте дела. Готовьтесь к прохождению курса артиллерийских и минных стрельб. Они будут проводиться на полигоне в Ревеле, – напутствовал командир своего нового офицера.

Когда я начинал изучать служебный путь Бруно-Станислава, у меня была следующая информация: окончил Морской корпус в 1915 году, 2-й Балтийский флотский экипаж, офицер эскадренного миноносца «Расторопный». Но в списках офицеров миноносца «Расторопный» за 1915 год мичман Садовинский не упоминается. В чем дело? Не было его среди экипажа этого миноносца и в первой половине 1916 года. Идет война, каждый офицер, тем более выпускник, на счету, и каждый рвется на фронт. Пытаюсь разобраться.

В фонде «Аттестации на личный состав», в обнаруженной карточке Садовинского Б.-С.А. указано следующее:

« Воспитанником – 1912–1915 г.

Корабельным гардемарином – 20 июля 1915 г.

Мичманом – 30 июля 1915 г.

Зачислен во 2-й Балтийский Флотский экипаж – 8 августа 1915 г.»

Затем странная запись: « уч. с. “Бриз” мл. кор. оф. – 2 августа 1915 по 20 апреля 1916 г.» И далее:

«Переведен из 2-го в 1-й Балтийский Флотский экипаж – 23 мая 1916 г.».

(РГАВМФ. Ф. 873. Оп. 17. Д. 28)

Значит, мичман Садовинский после зачисления во 2-й Балтийский флотский экипаж не был сразу распределен в Минную дивизию Балтийского моря, а находился на учебном судне «Бриз». Разыскиваю в архиве «Выписки из вахтенного журнала о плавании учебного судна “Бриз” за 1915 год». Судно «Бриз» находилось в учебном плавании со 2 июня по 18 августа и состояло в учебном отряде судов Морского Е.И. В. Наследника Цесаревича Корпуса.

Читаю далее:

«Каких экипажей и команд» офицерский и личный состав находился на борту «Бриза» в тот период – Из Морского Е.И. В. Наследника Цесаревича Корпуса Командующий – лейтенант В. Н. Синицын, Старший корпусной офицер – лейтенант Л. Б. Зайончковский, Вахтенный начальник – мичман В. К. Дориан, Младший корпусной офицер – мичман Б. А. Садовинский.

(РГАВМФ. Ф. 432. Оп. 1. Д. 7963. Л. 51)

Ситуация стала проясняться. Значит, Бруно Садовинского оставили служить в Корпусе младшим корпусным офицером. Его – одного из лучших по выпуску, бывшего в своей 3-й роте старшим унтер-офицером, корабельным гардемарином со старшинством по сравнению со сверстниками снагражденного «Золотым знаком по окончании курса Морского корпуса», как указано в «Списках личного состава флота, строевых и административных учреждений Морского Ведомства. 1915 г.».

Для того чтобы это произошло, надо было не просто служить хорошо, надо было учиться и служить – отлично! И все-таки должна быть другая, более веская причина оставления молодого офицера при Корпусе. Работаю в Российском государственном архиве Военно-морского флота дальше и нахожу нужный документ.

В докладе № 2097 от 21 июля 1915 года морскому министру Григоровичу директор Корпуса контр-адмирал В. Карцов пишет следующее:

«В настоящее время, во вверенном мне Корпусе, из числа положенных 39-ти офицеров строевого состава имеется лишь 22.

При таком некомплекте воспитательная деятельность Корпуса, равно как и служба в нем, не могут быть организованы на началах, которые до сих пор служили руководящими.

Дабы иметь возможность и в текущем году установить воспитательную деятельность вверенного мне Корпуса на тех же основаниях, как и в минувших годах, ходатайствую перед Вашим Высокопревосходительством о временном прикомандировании ко вверенному мне Корпусу, по примеру прошлого года, нижеследующих Корабельных Гардемарин, по производству их в Мичманы:

Виктора ДОРИАНА, Владислава УЛЯНОВСКОГО, Бруно САДОВИНСКОГО, Сергея БЛАГОДАРЕВА, Георгия БЕРЕЗОВСКОГО, Олега НАРБУТА, Андрея ХОЛОДНОГО, Николая САХАРОВА, Георгия САРНОВИЧ, Сергея БУГАЕВА».

(РГАВМФ. Ф. 432. Оп. 1. Д. 7966. Л. 24)

Да, это решение директора Корпуса было продиктовано нуждами подготовки, несмотря на войну, следующего поколения высококлассных морских специалистов. Это государственный подход, и он был утвержден на самом высоком уровне. Теперь понятно, почему лишь 18 апреля 1916 года в вахтенном журнале эскадренного миноносца «Разящий» появилась запись:

«Сего числа явился на миноносец из Морского Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича Корпуса Мичман Бруно Адольфович Садовинский.

Мичман Ляпидевский».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60217)

После представления командиру мичман Садовинский поднялся на палубу. Его багаж был уже перенесен на корабль. Матрос-вестовой убывшего с корабля лейтенанта Клевцова, перешедший к Садовинскому «по наследству», проводил его в кают-компанию, где был уже наведен полный порядок. Тужурки и пальто мичмана были на раскрылках в шкафу, рабочий китель на вешалке, белье в ящиках. Бруно огляделся: на миноносцах нет брони, тонкие стальные переборки, окрашенные под светлое дерево, с имитацией слоев более темным цветом, стол, привинченный к палубе, стулья, полочки, шкаф и диваны, отгороженные шторками, – все это понравилось ему. Половину своей молодой жизни, да, уже половину, он прожил в казармах, кубриках, каютах, и спартанская обстановка миноносца казалась ему прекрасной.

Мичман Садовинский переоделся в рабочий китель, натянул плотнее перчатки и, щелкнув их кнопками, поднялся на палубу. На корме артиллерийский унтер-офицер 1-й статьи с двумя матросами возился у 75-миллиметрового орудия «Канэ». Рядом, обступив 18-дюймовый (450 мм) минный (торпедный) аппарат, стреляющий самодвижущимися минами Уайтхеда, трудились минные специалисты во главе с минно-машинным кондуктором. Садовинский не знал еще фамилий подчиненных. «Ничего, познакомимся», – решил он и подошел к работающим.

– Так что вот, вашбродь, – повернулся в его сторону минный кондуктор, протирая руки ветошью, – проверяем второй минный аппарат, по корпусу пошла ржавь, будем устранять.

Мичман кивнул. Стоя на палубе «Разящего», он припоминал, что ему известно о миноносце. Заложен на судоверфи Невского судостроительного и механического завода в Санкт-Петербурге в 1906-м. Спущен на воду в 1907-м. Вступил в строй в 1909 году. Длина 210 футов, ширина 21 фут, углубление 6,2–8,5 футов, водоизмещение 400 тонн. Две вертикальные машины тройного расширения мощностью по 6000 л.с. Четыре водотрубных котла системы «Normand». Два винта. Скорость до 26 узлов. Запас угля 90—100 тонн обеспечивает район плавания полным ходом – 450 миль, экономичным ходом – 900 миль. Вооружение: два 75-миллиметровых орудия системы «Канэ», шесть 7,62-миллиметровых пулеметов, два однотрубных надводных 18-дюймовых минных (торпедных) аппарата. На борт можно взять 14 мин заграждения.

Что еще? Один 60-сантиметровый прожектор, радиотелеграф. Для Балтики – грозное оружие.

Да, еще экипаж – четыре офицера, два кондуктора, четыре боцманмата, шесть унтер-офицеров 1-й статьи, баталер 1-й статьи и 50 матросов. Да – экипаж, ибо без него железо мертво и неподвижно. С этими людьми ему предстоит служить, воевать, одним словом – жить, а если придется, то и умереть. И этих разных по характеру, темпераменту, знаниям и мыслям людей объединяет одно короткое слово – экипаж.

В Российском Императорском флоте не служили ни кавказцы, ни инородцы, ни иудеи. Матросами, составлявшими экипаж «Разящего», были русские, белорусы, украинцы, латыши, поляки.

С офицерами миноносца мичман Садовинский сошелся быстро. Вахтенный начальник мичман Владимир Васильевич Ляпидевский был хорошо знаком ему по Корпусу. Корабельный механик инженер-механик лейтенант Владимир Иванович Нейман 2-й, произведенный из подпоручиков флота в инженер-механики лейтенанты в военном декабре 1914 года, оказался человеком знающим, спокойным и выдержанным. Он был на шесть лет старше мичмана и считался одним из лучших механиков 9-го дивизиона миноносцев.

Миноносцы – это разнорабочие морской войны. Миноносцы 9-го дивизиона эскадренных миноносцев под брейд-вымпелом начальника дивизиона капитана 1-го ранга А. В. Развозова, базировавшиеся на Гельсингфорс, – «Громящий», «Сторожевой», «Достойный», «Расторопный», «Сильный», «Дельный», «Стройный», «Деятельный», «Видный», «Разящий» – не застаивались у причалов. Хотя они и были угольными, в отличие от нефтяных «Новиков», морячили не меньше. Малая осадка, высокая маневренность и малозаметность делали эти корабли незаменимыми для действий в шхерных районах Балтики.

* * *

Третий военный год – 1916-й – начинался для Балтийского флота сложно.

В начале года Балтийский флот стал подчиняться непосредственно Ставке, при которой был создан Морской штаб. Перед Балтийским флотом была поставлена задача: не допускать проникновения противника к востоку от главной морской Нарген-Порккалаудской позиции в Финском заливе.

Эсминцы Минной дивизии минировали подходы к базам германского флота при любой погоде. Изменчивая балтийская зима, покрывала море то тонким слоем серого льда, то разводьями, из которых поднимался пар и клочьями стелился над морем. Мокрый снег забивал глаза, рот, ноздри людей, находившихся на верхних палубах, а ледяная шуга забивала забортные отверстия миноносцев. Иногда в море носовые части кораблей полностью обледеневали. Зимние походы кораблей были очень тяжелыми.

Постановка мин у чужих берегов всегда опасна не только потому, что можно нарваться на корабли противника, но и тем, что в тяжелых метеоусловиях можно подорваться на своих же выставленных минах. Миноносцы Минной дивизии не только выполняли минные постановки. Они конвоировали суда, обеспечивали работу землечерпалок по углублению фарватера в Моонзундском проливе, охраняли тральщики, при тралении фарватеров, вели противолодочную оборону входов в базы Балтийского флота, обеспечивали артиллерийское прикрытие флангов армии, осуществляли фельдъегерскую связь между Гельсингфорсом, Ревелем, Куйвасто, Кронштадтом и Санкт-Петербургом и делали многое другое, что поручалось их экипажам, командованием Балтийского флота и Минной дивизии.

Весна 1916 года выдалась поздней. Боевая деятельность миноносцев началась в середине марта. Командующий Минной дивизией Балтийского моря капитан 1-го ранга А. В. Колчак в середине апреля получив, как говорили тогда, «черных орлов на погоны», стал контр-адмиралом.

В это время эскадренный миноносец «Разящий» все еще находился у стенки завода «Сандвик» в Гельсингфорсе. Ремонт заканчивался. На корабле наводился порядок. Матросы драили палубу, мыли и подкрашивали надстройки.

С первого дня своей службы на «Разящем» мичман Садовинский погрузился не только в корабельный мир артиллерийского, торпедного и минного оружия, но и в бумажный мир накладных, денежных требований, ремонтных и раздаточных ведомостей; окрасочных, хозяйственных и прочих «переходящих сумм»; приказов по Минной дивизии, по Морскому ведомству, циркуляров Главного морского штаба; переписки с судоремонтными заводами, портом и прочими организациями, часто со штампами «Конфиденциально», «Секретно» или «Совершенно секретно».

Этот бумажный мир захлестнул мичмана, и если бы не определенный опыт, полученный на должности офицера-воспитателя Морского корпуса, тоже достаточно изобиловавшей отчетностью, Бруно разбирался бы с бумагами еще дольше. Пронумерованный, подшитый в канцелярских папках этот бумажный мир, отражавший будничную, хлопотливую и неприметную с берега жизнь боевого корабля, постепенно становился для Садовинского понятным и простым.

20 апреля, среда. Гельсингфорс. В этот день мичман Садовинский в первый раз заступил дежурным по кораблю.

«7:00 – побудка, 7:30 – завтрак, 8:00 – команду развели по работам, 11:00 – развели пары в котлах № 1–2—4, 12:00 – обед, 13:30 – чай, 14:00 – приготовились к походу, 16:00 – прекратили пары в котлах № 1–2—4, 17:30 – окончили работы, 18:00 – ужин, 18:30 – команду уволили на берег, 20:00 – раздали койки, 24: 00 – команда с берега вернулась. Нетчиков нет».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60217)

В первый раз расписался в вахтенном журнале корабля мичман Садовинский.

Далее из вахтенного журнала «Разящего»:

«21 апреля, четверг. Гельсингфорс.

7:00 Развели пары в котлах № 1–3—4.

9:00 Снялись со швартова – пошли на пробу машин.

13:50 Пошли на уничтожение девиации, стали на якорь.

14:30 Возвратились с уничтожения девиации.

22 апреля, пятница. Гельсингфорс.

13:20 Снялись с якоря и швартов, и пошли для определения девиации.

15:10 Возвратились с определения девиации. Стали на якорь и швартов».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60217)

Плавание боевого корабля, прокладка его курсов без учета девиации корабельных компасов может привести к серьезным навигационным авариям.

С Морского корпуса, Бруно Садовинский интересовался навигацией, лоцией, девиацией. Его увлекало в морском деле все то, что позволяло использовать математику, особенно прикладную ее часть. В дополнение к учебной программе Бруно самостоятельно изучал вопросы теории девиации магнитного компаса, причины ее возникновения, практические способы измерения и уничтожения. Он перечитал все, что было по этому вопросу в корпусной библиотеке. Это увлечение математикой было известно его друзьям по корпусу и вызывало как серьезное к нему уважение, так и было причиной насмешек, свойственных беззаботной гардемаринской юности.

После поисков в фондах Российского государственного архива Военно-морского флота на моем столе лежал

«АТТЕСТАТ

Морского Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича Корпуса сим свидетельствует, что гардемарин Старший унтер-офицер Бруно Садовинский при выпуске из Корпуса заслужил следующие баллы: (далее следуют наименования 37 предметов). Из числа 172 гардемарин состоит по списку старшинства 66-ым.

В виду сего, на основании ст. 65 книги III Свода Морских постановлений изд.1910 г. означенный гардемарин пользуется правами окончившего высшее специальное учебное заведение.

№ 7946 Директор Морского Е. И.В. Н. Ц. Корпуса

30 июля 1915 г. Контр-адмирал Карцов».

(РГАВМФ. Ф. 432. Оп. 3. Д. 178)

Так вот, высший бал – 12, существовавший тогда для оценки знаний в российской высшей школе, был у Бруно Садовинского по следующим дисциплинам: лоция, девиация компасов, математика – дифференциальное и интегральное исчисление, морская артиллерия.

Двенадцать баллов по теории девиации компасов считались недостижимыми среди гардемаринов его выпуска. Потому что преподававший в Корпусе теорию девиации, основоположник этой теории и автор единственного учебника по девиации любил повторять: «На двенадцать баллов теорию девиации знает только Господь Бог, снабдивший земной шар магнетизмом, на одиннадцать – я, а гардемарин может рассчитывать только на 10 баллов».

Далее в аттестате Садовинского – по 11 баллов – следовали: навигация, морское дело, аналитическая геометрия, кораблестроение. Его привлекала удивительная романтика древней морской профессии, тысячи лет назад рожденной умами моряков на ладьях и галерах, на каравеллах и бригантинах.

Гардемарин Бруно Садовинский, уже в Корпусе, проявлял незаурядные способности к точным наукам, которые при развитии позволили бы ему в будущем стать видным военным ученым-гидрографом, кораблестроителем или преподавателем Морской академии.

Об этом говорит и следующий факт: перелистывая подписанный им в 1914 году учебник «Кораблестроение», я обратил внимание на то, что на листах учебника нет библиотечных штампов или отметок. Значит, это личная книга владельца. Он купил ее для себя. Что-то я не припоминаю, чтобы кто-либо из курсантов моего курса в 1969 году за собственные средства приобретал технические учебники. Небольшие курсантские деньги было логичнее потратить с девушкой в кафе, чем покупать учебники. Небольшой штрих – но в нем уже проявляется характер человека. Ему двадцать лет, и он настойчиво, глубоко изучает морские дисциплины. Повторю, в его выпускном аттестате по морским предметам: лоция, девиация компасов, морская артиллерия – стрельба, дифференциальное и интегральное исчисление – будет стоять высший балл – двенадцать. Во время проводимых на миноносце «Разящий» работ по определению и уничтожению девиации мичман Садовинский не только помогал проводить их, но и сам вникал во все детали, перепроверял расчеты, особенно в отсчете величин сил, измеряемых дефлектором, для того чтобы свести к минимуму ошибки наблюдений. К 15 часам 22 апреля 1916 года работы по определению девиации корабельных компасов на миноносце «Разящий» были закончены. Мичман Садовинский доложил командиру о готовности компасного хозяйства к выходу в море.

23 апреля, суббота. Гельсингфорс. Во второй половине дня мичман Садовинский впервые выбрался в город. Из Южной гавани он вышел на Рыночную площадь и залюбовался восхитительным фонтаном с фигурой морской нимфы. Ему понравилась жизнерадостная бронзовая нимфа своей игривостью и непринужденностью. Пройдя мимо фонтана, мичман оказался на Эспланаде – главной и, пожалуй, самой красивой улице города.

До войны Гельсингфорс наводняли чиновники различных российских ведомств, торговцы, врачи, преподаватели русских учебных заведений. Город бурлил и жил своей, особой жизнью. Жизнью, свойственной портовым городам. Но особый блеск и даже очарование этому городу и его финско-шведско-русскому обществу придавали флотские офицеры – элита российского офицерского корпуса.

По вечерам и в выходные дни нарядная Эспланада заполнялась фланирующими со своими спутницами русскими флотскими офицерами. Семьи русских моряков быстро осваивались с особенностями жизни в Финляндии и чувствовали себя в Гельсингфорсе как дома. Многие отлично владели шведским языком, что считалось в то время хорошим тоном среди местного русского общества.

В центре Эспланады располагался бульвар, засаженный липами и каштанами. В апреле на ветках каштанов уже набухли крупные коричневые почки, и у мичмана при их виде возникло щемящее, теплое чувство, наверно оттого, что в город уже пришла весна, несмотря ни на что, даже на войну. Потянувшись, мичман Садовинский достал до ветки и сорвал тугую твердую почку. Он растер ее пальцами и вдохнул аромат молодой зелени, и сразу вспомнилось детство, проведенное в тихом украинском городке Славута, что в Волынской губернии.

Стряхнув воспоминания, через боковую улицу мичман вышел на Сенатскую площадь к ступеням лютеранского кафедрального собора. Эта часть города настолько напоминала Петербург, что невольно захотелось оглянуться и поискать взглядом Неву. В центре площади воздвигнут великолепный памятник императору Александру II. На постаменте из красного гранита, в окружении скульптур «Закон», «Мир», «Свет», «Труд», возвышалась стройная фигура императора-Освободителя. Луч закатного солнца скользнул по кресту собора, вспыхнул на секунду, будто нимбом окутал купол, и потух. Стало заметно свежее. Пройдя по улице Царевны Софьи, мичман опять вышел на Эспланаду. Невзирая на военное время, субботние улицы города наполняла нарядно одетая публика. На ее фоне строго выделялись черной формой морские патрули. Начальник патруля – офицер, рядом с ним два матроса с винтовками с примкнутыми штыками. В этом чувствовалась война, да еще в грузных низких силуэтах линкоров, застывших вдали Гельсингфорсской бухты.

Начинало смеркаться. Мичман посмотрел на часы. Время до возвращения на «Разящий» еще было. Предстоит постановка в док. После дока – выход в море. «Как там сложится?» – подумал он. Потянуло посидеть в уютной, комфортной обстановке и хорошо поужинать.

В самом начале бульвара Эспланады, со стороны залива, среди деревьев расположился небольшой ресторан. Здание ресторана – стеклянный шатер с двумя боковыми стеклянными эркерами; все в огоньках электрических лампочек, видных сквозь зеркальные стекла, манило теплом и уютом. Войдя через бесшумную стеклянную дверь мичман сразу – еще с порога – услышал завораживающую мелодию только входящего в моду танго. Раздевшись, он присел за крайний столик у окна. Небольшой оркестр прекрасно знал свое дело. Повернувшись и подняв руку, чтобы подозвать кельнера, Бруно уловил свое отражение в зеркальной стене напротив.

Форма всегда сидела на нем отлично. Идеальная белизна воротничка, черный тщательно повязанный галстук, еще не потускневшее золото погон и юношеский сияющий взгляд.

Двадцать два года – черт возьми!

– Что угодно господину мичману? – чуть нараспев, раздался голос финна-официанта. На свежую скатерть легла книжечка меню в кожаном переплете с бронзовыми виньетками.

Покинув ресторан, он зашагал по притихшему ночному Гельсингфорсу в сторону порта. Синие холодные лампочки уличных фонарей, вкрученных с началом войны, для уменьшения заметности города с воздуха, ничего не освещали и внизу. Город остерегался бомб с германских цеппелинов, бесшумно прилетавших время от времени со стороны моря. Ночи в апреле на широте Гельсингфорса бледные, почти без звезд, предвестники знаменитых белых ночей.

Ветер стих, и воздух окутался ароматом зацветающей в парках сирени. В памяти всплыла и тихо звучала мелодия танго. В такие минуты жизнь кажется прекрасной и вечной.

Первый раз я попал в Хельсинки в 1996 году, в апреле месяце. Это была моя первая заграничная поездка. С чувством душевного трепета проводил я взглядом промелькнувшие в вагонном окне поезда «Сибелиус» невысокие столбики границы СССР. Я – за границей. Но, выйдя из здания железнодорожного вокзала на улицу Маннергейма, пройдя по Эспланаде и оказавшись на Сенатской площади у знаменитой лестницы кафедрального собора, я окунулся в русский мир, в российскую историю. Памятник русскому императору, российская имперская архитектура. Слева от меня возвышалось строгое здание главного корпуса университета, справа – белоколонное здание Сената. Вспомнилось когда-то прочитанное о Хельсинки – Белая столица Севера.

В пору моей курсантской юности, когда я зачитывался романами Соболева «Капитальный ремонт», Лавренева «Синее и белое», рассказами Колбасьева, главная база Российского Императорского флота казалась мне чем-то очень далеким и недоступным. Чарующие звучания названий: Гельсингфорс, Свеаборг, Эспланада – заставляли меня с жадностью вчитываться в описания службы и жизни блестящих русских морских офицеров, овеянных славой Наварина и Синопа и, как нас учили, бесславием Порт-Артура и Цусимы. Со временем все оказалось иначе. Собственная служба на Крайнем Севере не то что бы притупила юношеский романтизм, но отодвинула ее куда-то вглубь, в отдаленные потайные уголки души. Но стоило мне вступить на гранитные плиты Эспланады, как я почувствовал, что судеб морских таинственная вязь начинает плести свои узоры. Мне показалось, что время сместилось на восемьдесят лет назад, и я вдруг мысленно увидел белые офицерские кителя, золото кортиков и погон, заполнивших улицу. Гельсингфорс жил своей жизнью 1916 года.

27 апреля, среда. 1916 г. Гельсингфорс.

«15:00 Эскадренный миноносец “Разящий” снялся с якоря и швартов и вошел в плавучий док ».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60217)

Мичман Садовинский впервые в своей офицерской жизни участвовал в доковании корабля. Миноносец втягивался в узкое тело дока незаметно для глаза, сантиметр за сантиметром. Бруно с волнением ожидал того загадочного момента, когда корабль, медленно обсыхая, сам станет сушей.

Швартовая команда, выбирая и травя тросы, располагала миноносец строго по осевой линии дока. После откачки балласта и всплытия дока корпус миноносца, опершись на кильблоки, обнажился ниже ватерлинии. Запахло морскими водорослями и тиной.

Старший боцманмат распределил матросов по работам: одни скребками скоблили борта миноносца, обернув головы старыми тельняшками на манер бурнусов, оставив узкую щелку, чтобы не попадали в глаза осколки ракушек, счищали с бортов обрастания – раковины моллюсков, водоросли, ржавчину, другие грунтовали очищенные участки корпуса и красили их.

Корабельный инженер-механик лейтенант Владимир Иванович Нейман 2-й с вольноопределяющимся по механической части Г. С. Игнатьевым произвели осмотр линий гребных валов и дейдвудных сальников. Задержались у гребных винтов. Нейман внимательно осматривал и ощупывал лопасти каждого бронзового винта, не обошли вниманием баллер и перо руля. Игнатьев записывал замечания в формуляр. Работы необходимо было выполнить силами команды за два дня.

Экипаж выполнил все работы в срок, и «Разящий» покинул плавучий док.

Из вахтенного журнала «Разящего»:

«29 апреля, пятница. Из Гельсингфорса в Ревель.

17:15 Вышли из плавучего дока и пошли в Ревель, для производства артиллерийской и минной стрельбы.

20:40 Пришли в Ревель и стали на швартовы к миноносцу “Ловкому”, левым бортом».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60217)

На переходе повезло с погодой. Безбрежная даль моря, голубое небо, ровный ход миноносца – все это вызывало хорошее настроение офицеров на ходовом мостике и передавалось матросам – рулевому, стоявшему за штурвалом, и сигнальщикам, находившимся слева и справа на крыльях мостика. Мичман Ляпидевский, держа обе руки на машинном телеграфе, мурлыкал популярный мотив. Бинокль колебался на его груди и, казалось, подпевал в такт хозяину. Садовинский, стоя за спиной Ляпидевского вполоборота по ходу корабля, наблюдал за большой чайкой, камнем бросавшейся в воду и оставлявшей после себя на поверхности маленький белый бурунчик. Внешняя благодать длилась недолго. Мысли вернулись к предстоящим на полигоне в Ревеле стрельбам. Средневековый город Ревель – город медлительный и неторопливый. Шпили католических церквей соседствуют в нем с островерхими крышами домов горожан. Старые парки, заполненные ветвистыми деревьями – дубами и липами, располагают к покою, а узкие улицы старого города, многое повидавшие на своем веку, не любят суеты.

В отличие от штаба Балтийского флота, который располагался в Гельсингфорсе, штаб Минной дивизии был размещен в Ревеле, поэтому миноносцы 9-го дивизиона под брейд-вымпелом начальника дивизиона капитана 1-го ранга А. В. Развозова, базировавшиеся на Гельсингфорс, частенько выступали в роли посыльных для связи штаба флота со штабом Минной дивизии, которой командовал контр-адмирал А. В. Колчак.

Переходы миноносцев были короткими и недолгими. Туда и обратно. Круглые сутки миноносцы Минной дивизии Балтийского моря несли здесь дозоры и прикрывали в проливе новые постановки минных заграждений, частично сорванных в период зимних штормов. Разнорабочие войны делали свое будничное, боевое дело.

Миноносец «Разящий»:

«30 апреля, суббота. Ревель.

9:45 Снялись со швартовых и подошли к стенке для погрузки угля.

13:20 Окончили погрузку угля. Уголь Кардиф, команды грузило 42 чел., приняли 38 ½ тонны.

14:10 Отошли от стенки и стали на швартовы к миноносцу “Видному”, левым бортом».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60217)

Угольные ямы на миноносцах типа «Деятельный», к которым относился эскадренный миноносец «Разящий», располагались вдоль бортов. Побортное расположение угольных ям служило дополнительной защитой котельных отделений корабля в случае попадания в борт снарядов.

Девять горловин угольных ям на палубе «Разящего» – по правому борту, девять – по левому. Старший на погрузке угля – «чернослива», как называли его матросы, – кочегарный унтер-офицер 1-й статьи расставил выделенных на погрузку матросов у горловин. Матросы переносили уголь в мешках на спине, ссыпали его в горловины и так – до полного заполнения ям. Переносили тонну и более на человека. Опытные матросы заталкивали в рот паклю от проникновения в легкие тонкой угольной пыли. Матросские спины заливал пот, смешанный с угольной пылью, и эта абразивная смесь раздирала кожу шеи, плеч, подмышек, проникала в глаза и уши. Погрузка угля на угольных миноносцах – тяжелейшая, адская работа. По окончании погрузки горловины задраивались крышками, палуба окатывалась водой, отмывалась от угольной пыли надстройка, и экипаж отправлялся на берег в баню.

Миноносец «Разящий» снова был готов к выходу в море.

«1 мая, воскресенье. Ревель.

9:20 Снялись со швартовых и пошли на минную и артиллерийскую стрельбу.

10:40 Произвели артиллерийскую стрельбу из 75 мм орудий, израсходовано 30 снарядов.

11:00 Произвели минную стрельбу – 1 выстрел, мина потонула.

12:00 Возвратились со стрельб.

17:30 Приняли мину Уайтхеда обр. 1912 г. из Ревельского порта».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60217)

Накануне стрельб мичман Садовинский спал не более четырех часов. Вместе с артиллерийским унтер-офицером 1-й статьи Михеевым проверяли материальную часть орудий и механизм механической подачи 75-миллиметровых снарядов из носового снарядного погреба к носовому орудию. Инструктировал старшин орудий, с секундомером в руках проверял тренировки орудийных расчетов. По докладу минно-машинного кондуктора Алешина, о готовности 450-миллиметровых минных (торпедных) аппаратов, проверил и проинструктировал минеров.

Ревун резанул тишину. Прозвучал выстрел носового орудия, напористо шибанув всех, стоявших на мостике, ударом воздушной волны и дыма. У носового орудия возилась прислуга, выбивая из ствола пушки дымно воняющий унитар. Старшина орудия оглянулся на мостик.

Первый снаряд пристрелки взметнул воду на перелете за щитом.

Ревун и второй залп. Опять воздушная волна и дым. Второй снаряд рухнул под левой скулой щита. Третий снаряд.

– Накрытие! – не удержал возгласа мичман Садовинский.

«Разящий» маневрировал. Стреляли практическими снарядами по очереди – то носовое орудие, то – кормовое. Израсходовали тридцать снарядов.

В 10 часов 55 минут прозвучала команда: «Дробь. Орудия “на ноль”».

Наступила очередь минеров.

– Минный аппарат № 1, товсь!

– Минный аппарат № 1, пли!

Минный аппарат эсминца, развернутый в диаметральной плоскости корабля, выплюнул длинную стальную сигару, и та медленно, словно недовольная, шлепнулась в воду и, слегка погрузившись, взбивая за собой винтами пенный след, двинулась к цели. Не дойдя до цели, мина Уайтхеда утонула. Сложное оружие – самодвижущаяся мина Уайтхеда – требовала тщательной подготовки как в арсенале на берегу, так и в море перед стрельбой.

Мичман Б. Садовинский чертыхнулся и вспомнил своего наставника, преподавателя минного дела в Морском корпусе генерал-майора Гроссмана Леонида Александровича, вдалбливавшего гардемаринам на репетициях по минному делу, как производится изготовление самодвижущейся мины к выстрелу. Бруно повторял про себя, как на экзамене: «Запирающий клапан, стержень глубины, прибор расстояния, стопора на рулях и гребных винтах».

Самодвижущаяся мина образца 1912 года, наиболее совершенная из торпед, созданных на Фиумском заводе (Австро-Венгрия), с началом войны производилась в Петрограде на заводе Лесснера и Обуховском заводе. Это первая из торпед с «влажным подогревом», длиной 5,58 м, диаметром 450 мм, общим весом 810 кг, из них взрывчатого вещества 100 кг.

По прибытии «Разящего» в Ревель мичман Б. А. Садовинский получил в арсенале Ревельского порта новую мину Уайтхеда образца 1912 года. Минеры «Разящего» загрузили мину Уайтхеда на борт миноносца с помощью кран-балки, и установили ее в минные кранцы левого борта.

Боевые части мин Уайтхеда хранились отдельно от корпуса мины, в погребах, расположенных рядом с минными (торпедными) аппаратами, и подавались по элеваторам непосредственно перед заряжанием.

На следующий день миноносец «Разящий» снова вышел в море.

«2 мая, понедельник. Из Ревеля в Гельсингфорс.

5:00 Развели пары в котле № 4.

8:30 Снялись со швартовых и вышли на рейд сопровождать штабной “Кречет”.

10:30 Стали на рейде на якорь, канату левого на клюзе 50 сажень.

11:20 Снялись с якоря и вышли в море.

16:35 Стали на швартовы и якорь в Гельсингфорсе.

17:30 Стали под погрузку угля.

18:30 Закончили погрузку угля. Приняли 10 тонн Кардифского угля, грузили 38 чел.».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60217)

Выходы в море «Разящего» чередовались с погрузкой угля, приемом боезапаса и воды и снова в море. Миноносцы осваивали финские шхеры, ходили там, где никто и никогда не плавал. В таких походах имелись случаи посадки миноносцев на камни и мели, поломки винтов и рулей, пробоины корпуса. Но это не останавливало моряков. Не избежал ее и эскадренный миноносец «Разящий». Вот как об этом происшествии записано в вахтенном журнале корабля за май 1916 года:

«3 мая, вторник. Из Гельсингфорса в Моон-Зунд.

14:45 Снялись с якоря и швартовых и ушли в Моон-Зунд.

21:55 У знака Руке-Рапа коснулись винтом грунта при поисках входных створов.

22:15 Пришли в Рого-Кюль и стали на якорь и швартовы к стенке».

«4 мая, среда. Из Рого-Кюль в Гельсингфорс.

4:45 Снялись с якоря и пошли в Гельсингфорс.

13:20 Стали на якорь в Гельсингфорсе».

«7 мая, суббота. Гельсингфорс.

9:45 Снялись с якоря и зашли в плавучий док».

«8 мая, воскресенье. Гельсингфорс.

8:30 Команду развели по работам. Красить подводный борт.

12:00 Окончили окраску».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60217)

Важно отметить, что командование Минной дивизии не привлекало командиров миноносцев к ответственности за такие аварии, чтобы не отбить у них смелости, решительности и желания плавать в шхерах, в тяжелых навигационных условиях.

Борт миноносца «Разящий»:

«9 мая, понедельник. Из Гельсингфорса в Ревель.

9:00 Ушли из дока и пошли в Южную Гавань. Команду развели по работам.

12:30 Начали погрузку угля.

13:30 Окончили погрузку угля. Приняли 40 т. Кардифского угля. Грузили 38 чел.

14:50 Снялись со швартовых и пошли в Ревель.

17:50 Пришли в Ревельскую гавань и стали на швартовы к миноносцу “Достойному”».

«10 мая, вторник. Ревель.

9:40 Снялись со швартовых и пошли на артиллерийскую стрельбу.

11:35 Произвели артиллерийскую стрельбу из 75 мм орудий.

Израсходовали 90 практических снарядов.

Пошли на пристрелку мин.

12:30 Вошли в гавань и стали на швартовы к стенке.

15:15 Снялись со швартовых и пошли на стрельбу минами, произвел два выстрела.

16:30 Пришли в Ревельскую гавань и стали на швартовы.

Под парами котел № 3».

«11 мая, среда. Из Ревеля в Гельсингфорс.

4:00 Развели пары в котле № 1.

7:00 Снялись со швартовых и пошли в Гельсингфорс сопровождать командующего Балтийским флотом на “Кречете”.

10:45 Вошли в гавань и стали на швартовы к угольной пристани.

11:00 Начали погрузку угля.

11:30 Окончили погрузку угля. Приняли 20 т Кардифского угля. Грузили 38 чел.

12:00 Снялись со швартовых и пошли в Южную гавань стали на якорь и швартовы.

15:00 Команду отправили в баню».

«12 мая, четверг. Из Гельсингфорса в Ревель. Из Ревеля в Гельсингфорс.

8:30 Развели пары в котлах № 1–4.

13:00 Снялись с якоря и швартовых и пошли в море в Ревель, для стрельбы минами.

16:00 Пришли на Ревельский рейд, произвели минную стрельбу, два выстрела и пошли в Гельсингфорс.

19:15 Пришли в Южную Гавань, стали на якорь и швартовы».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60217)

Сутки сменялись сутками. Ходовые вахты на «Разящем» сменялись следующими вахтами. После длительного ремонта на заводе экипаж эскадренного миноносца «Разящий» постепенно, благодаря ежедневным выходам в море, постоянным тренировкам, стрельбам, сплачивался и сплавывался.

* * *

12 мая 1916 года в Рогокюль прибыл на поезде командующий Балтийским флотом вице-адмирал В. А. Канин, генерал-адъютант Н. И. Иванов и начальник Минной дивизии контр-адмирал А. В. Колчак. Эскадренный миноносец «Новик», подняв флаг командующего флотом, в сопровождении «Сибирского стрелка», перешел в передовой пункт базирования Куйвасто, на остров Моон.

Два дня командование флотом инспектировали корабли и базу в Рогекюле и провели в Рижском заливе смотровое маневрирование, около острова Руно, линкора «Слава» и миноносцев 4-го дивизиона. Корабли демонстрировали бой, с вторгнувшимся в Рижский залив противником.

И снова борт миноносца «Разящий»:

«25 мая, среда. Из Гельсингфорса в Ревель.

7:30 Снялись с якоря и швартовых и пошли в море – в Ревель.

12:30 Стали на бакштова к л.к. “Андрею Первозванному”.

15:00 Снялись с бакштовов и стали на якорь».

«26 мая, четверг. Ревель.

7:50 Снялись с якоря и швартовых и пошли с л.к. “Андрей Первозванный” на минную стрельбу.

18:15 Вышли на Ревельский рейд, произвели минную стрельбу».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60217)

Миноносец, такой как «Разящий», – небольшой корабль. Офицеры и матросы служат на нем рядом, бок о бок. Все на виду. Совместная боевая работа сближает людей, независимо от их звания и происхождения, особенно в плавании. Море, во все времена, требовало сильнейшего напряжения человеческих сил, шлифовало людские характеры, делало их покладистей и терпимее друг к другу.

Мичман Садовинский, обладая внутренней твердостью характера, высокой требовательностью, как к себе, так и к подчиненным ему матросам, постепенно смог выстроить с командой ровные, не беспокоящие лишней нервотрепкой отношения, но вместе с тем без малейшей тени панибратства.

Бруно Садовинский, в свои двадцать два года, уже имел серьезный практический опыт работы с подчиненными и управления ими. Он никогда не боялся подчиненных и всегда был к ним требователен. И в Сумском кадетском корпусе, когда исполнял вице-унтер-офицерские обязанности в своем взводе, и в Морском корпусе, когда был старшим унтер-офицером в своей 3-й роте, и будучи офицером-воспитателем Морского корпуса. Он знал старинную флотскую истину: боязнь подчиненных – это такая болезнь, которую лечат только отстранением от службы.

Такой болезнью он не болел.

В Российском государственном архиве Военно-морского флота я получил документ, который никогда и не надеялся увидеть. С волнением я перелистывал аттестационную тетрадь кадета Бруно-Станислава Садовинского, заведенную отделенным офицером-воспитателем Сумского кадетского корпуса штабс-капитаном Д. Н. Пограничным в 1907 году.

Дмитрий Николаевич Пограничный – человек высокой культуры, тонкий психолог и прекрасный педагог-воспитатель – был для мальчишек-кадет тем человеком, который воспитал в них на всю жизнь чувства собственного достоинства, ответственности, требовательности к себе и другим, чувство гордости воинской службой и любовь к Родине.

Год за годом он прослеживал взросление и мужание своих воспитанников. Его ежегодные характеристики, данные воспитанникам, полны заботы, внимания, участия и понимания юношеской психологии. Вот какая характеристика дана Д. Н. Пограничным 1 марта 1912 года кадету Бруно Садовинскому:

«Правдив и честен. Характера живого. Дурному влиянию не поддается. Прилежен и усидчив. Несмотря на средние способности, успешно проходит курс обучения. Дисциплинирован и педантично сам исполнительный, требует исполнительности от кадет своего взвода.

Очень самолюбив и честолюбив. Чистоплотен, опрятен и аккуратен. Со старшими учтив и приветлив. С товарищами живет дружно, имеет на них влияние. С прислугой вежлив.

Внешним требованиям благовоспитанности вполне удовлетворяет.

За отличное поведение, твердость характера и исполнительность произведен в вице-унтер-офицеры и назначен взводным унтер-офицером 4-го взвода строевой роты.

1-го марта 1912 года. Отделенный Офицер-Воспитатель Подполковник Пограничный.

Директор Корпуса Генерал-Лейтенант Саранчов».

(РГАВМФ. Ф. 432. Оп. 2. Д. 1845)

Отмеченные Д. Н. Пограничным черты характера Бруно Садовинского получили дальнейшее развитие и укрепление в Морском корпусе. Они были замечены педагогами Корпуса, и именно поэтому фамилия Садовинского попала в список мичманов, оставленных командованием в Корпусе в качестве офицеров-воспитателей.

Мичман Садовинский нес самостоятельные вахты на ходу, осваивал все то множество новых, дополнительных обязанностей, которые и формируют из вчерашнего гардемарина корабельного офицера миноносника.

Вечерами, в кают-компании «Разящего» за крепчайшим чаем, именуемым на флоте «адвокатом», разгорались разговоры о войне, живо обсуждались события, случившиеся на Минной дивизии, – боевые выходы, происшествия с кораблями дивизии, предстоящие продвижения по службе. В кают-компании «Разящего» политики старались не касаться, о барышнях – пожалуйста.

Обсуждались слухи о предстоящем скором уходе с миноносца командира – капитана 2-го ранга Н. А. Костенского. На повышение. Николай Алексеевич, за боевые действия в кампании прошлого, 1915 года, 6 декабря, Высочайшим приказом по Морскому ведомству был произведен из старших лейтенантов в капитаны 2-го ранга. Одни пророчили ему должность флагманского специалиста в Минной дивизии Балтийского моря, другие – должность на крейсере «Россия».

Мичман Садовинский, расположившись на диване, в углу кают-компании, напротив инженер-механика лейтенанта Неймана, и пользуясь его хорошим расположением духа, расспрашивал Владимира Ивановича о походах «Разящего» в кампании 1915 года. Ему интересно было знать недавнюю историю корабля, на котором он служил, из первых уст.

Эсминец качнуло на волне, разведенной близко прошедшим судном, Нейман придержал ерзнувший по столу стакан с чаем и продолжал:

– Вы, Бруно, спрашиваете, как случилось, что мы оказались в ремонте на заводе «Сандвик» почти на пять месяцев? Слушайте. В конце октября прошлого года, мы вышли из Куйвасто с приказанием отконвоировать буксир «Диана», шедший с провизией на остров Руно. Погода была чертовски плохой! Снежные заряды чередовались с порывами резкого юго-западного ветра, временами переходящего в настоящий шторм. Осенние шторма на Балтике, как вам известно, бывают очень жестокими.

«Диана» вышла в море на несколько часов ранее нас, и мы шли, не снижая скорости, чтобы нагнать ее. Волна была настолько велика, что миноносец сильно зарывался носом, и бак заливало водой. Верхняя вахта была мокрой с головы до ног. Во время очередного удара волны у меня в машине произошла поломка, приведшая к потере хода. Пришлось стать на якорь.

Можете себе представить, в шторм и без хода! Ситуация – врагу не пожелаешь. Командир, Николай Алексеевич, приказал дать радио о том, что «Разящий» потерпел аварию и стоит на чистой воде на якоре. Повреждения небольшие.

Вы понимаете, что значит стать на якорь в сильный шторм? Боцманская команда выбивалась из сил. А шторм все набирал обороты! Стемнело. В темноте ураганные порывы ветра и бешеные волны бились о наши борта, швыряя миноносец то вверх, то вниз. Якорь-цепь не выдержала и во время очередного удара волны лопнула с пушечным выстрелом. «Разящий» понесло на рифы. 400-тонный миноносец бросало как щепку.

Лейтенант Нейман отхлебнул остывший чай и продолжал:

– Мы начали молиться, и, скажу честно, мало кто рассчитывал остаться в живых. Хаос волн, порывы ветра, перемешанные со снежными зарядами, не давали осмотреться, и только мощный удар корпуса миноносца о скалы, казалось, сокрушивший все и вся, заставил нас понять, что миноносец выбросило на рифы. С «низов» стали докладывать о течи и пробоинах. Мы с машинным унтер-офицером осмотрели машины и механизмы. Часть из них были смещены с фундаментов. В общем, в машинном отделении, вы понимаете, полный аминь.

Командир по радио запросил немедленной помощи. Но в такой шторм, мы понимали, это было невозможно.

Мои машинные «чертяки» сделали почти чудо: устранили течи, откачали воду, подали аварийное освещение. Без горячей пищи, предельно вымотанными нам предстояло продержаться до утра.

Короче говоря, на следующий день, когда шторм несколько стих, пришедшие на помощь миноносцы сняли нас с рифа и отбуксировали в Гельсингфорс, на завод. Слава богу, обошлось без потерь. Несколько человек из экипажа отправили в госпиталь с серьезными травмами, остальные отделались ушибами и ссадинами. Вот такая история.

Бруно вздохнул и спросил:

– Владимир Иванович, а что стало с «Дианой»?

– Они успели укрыться и переждали шторм.

Начальник 9-го дивизиона эскадренных миноносцев действующего флота капитан 1-го ранга А. В. Развозов докладывал об этом тяжелом происшествии начальнику Минной дивизии капитану 1-го ранга А. В. Колчаку в донесении № 43 от 15 января 1916 года. Это донесение сохранилось в Журнале боевых походов Минной дивизии Балтийского моря за 1915 год. В нем сообщалось следующее:

Секретно

«Начальнику Минной дивизии

Балтийского моря

РАПОРТ

Доношу Вашему Высокоблагородию о действиях вверенного мне дивизиона с 24-го числа Октября месяца до окончания им кампании 1915 года.

Около 19 ч. была получена радио с “Разящего”, который в 16 ч. вышел из Куйвасто с предписанием нагнать и конвоировать буксир “Диана”, вышедший днем с провизией для острова Руно, что он потерпел при снежном шторме аварию у вехи № 50, повреждения небольшие и стоит на чистой воде на якоре. Шторм к вечеру усилился, и S-W волной “Разящего” выбросило на риф, о чем он сообщил по радио, прося о немедленной помощи. Ввиду все крепчавшего шторма, оказать помощь не было возможно. К утру 26 шторм стих, и в 7 ч. на “Громящем” вышел на помощь “Разящему”.Тщательным промером было определено наивыгоднейшее направление для съемки.(…)

“Разящий” на буксире “Силача” под конвоем “Дельного” и “Достойного” вышел вечером 4-го из Рогекюля в Гельсингфорс и прибыл туда 5-го утром. Там он был поднят на тележку в Сандвике. По осмотру обнаружены сильные помятости и пробоины в обшивке подводной части и сдвиг машинных фундаментов и кронштейнов гребных валов.

Капитан 1-го ранга Развозов».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 54716)

28 мая 1916 года кают-компания эскадренного миноносца «Разящий» пополнилась новым членом.

С миноносца «Сторожевой» прибыл врач 9-го дивизиона коллежский асессор Николай Михайлович Смирнов. И снова выходы в море. Из вахтенного журнала миноносца «Разящий»:

«29 мая, воскресенье. Из Гельсингфорса в Моонзунд.

8:00 Команду развели по работам. Приготовили мины к выстрелу.

12:25 Снялись с якоря и швартовых и пошли в море в Моонзунд через шхеры.

21:35 Стали на якорь в Куйвасто. Канату на клюзе 20 саж. правого.

22:40 Снялись с якоря и пошли к землечерпалкам для охраны.

23:20 Стали на якорь».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60217)

Повседневная жизнь экипажа миноносца «Разящий», как в море, так и в базе, складывалась из очень простых и обыденных вещей. В вахтенном журнале эсминца эта часть жизни корабля была сведена в небольшую табличку с названием «Повседневная жизнь» в правом верхнем углу листа. Она включала перечень событий в жизни экипажа, которые должны происходить в любом случае, и время этих событий: побудка, завтрак, утренняя приборка, обед, чай, ужин и раздача коек. Сухие цифры, но за ними ежедневная жизнь матросов и офицеров миноносца, длящаяся для нижних чинов несколько лет и всю жизнь для офицеров.

Если миноносец находился на стоянке в базе, побудка команды происходила в шесть часов, утренний туалет, и в шесть тридцать команда завтракала. На завтрак отводилось 25 минут. Затем, в 6 часов 55 минут, утренняя приборка, и в 8 часов подъем флага.

Офицеры вставали с таким расчетом, чтобы быть готовыми за 10 минут до подъема флага. После подъема флага с 8 часов до 8 часов 30 минут в кают-компании офицеры завтракали. О чем говорили офицеры между собой, можно только предполагать, но оставивший воспоминания о службе на миноносцах в те годы капитан 2-го ранга Граф вспоминал: «Офицеры пили кофе, обсуждая события за истекшую ночь, о которых узнавали по принятым ночью телеграммам. Если же новостей не было, тогда разговор как-то не клеился: все грустно предвкушали скучный монотонный день».

С 9 часов до 11 часов 30 минут шли корабельные работы или учения. В это время чистились орудия, торпедные аппараты, чинилось, ремонтировалось и отлаживалось многочисленное хозяйство боцмана на верхней палубе, и главным образом сложные машины и механизмы машинной команды. Техника миноносца требовала постоянного ухода, смазки, чистки, одним словом, неустанной ежедневной заботы. Необходимость быть в постоянной боевой готовности заставляла экипаж миноносца тщательно следить за состоянием его механизмов и вооружения.

В 11 часов 30 минут работы заканчивались. Команда приводила в порядок свои заведования и мыла руки. В 12 часов экипаж обедал.

На крупных кораблях командир обедал отдельно от офицеров в своем салоне, периодически приглашая кого-либо из офицеров разделить с ним трапезу.

На миноносцах офицеры и командир обедали в кают-компании вместе. Г. К. Граф писал: «Все офицеры, включая и командира, обедали вместе. Велись оживленные, хотя и порядком уже всем приевшиеся разговоры. Темами обыкновенно служили, прежде всего, текущие события; если ничего интересного не было, то начинались воспоминания о старых плаваниях, встречах, посещении заграничных портов и так далее». Конечно, меню офицерского обеда на миноносце отличалось от меню адмиральского салона на линейном корабле, но сервировка стола в кают-компании миноносца и любого другого боевого корабля Российского флота была практически одинаковой. В свое время Главное управление кораблестроения и снабжения Российского Императорского флота создало Комиссию по установлению образцов посуды, столовых приборов офицерской кают-компании и посуды для экипажа. Комиссия составила «Описание предметов, вошедших в положение о снабжении судов», включавшее приложение № 2 «Снабжение судов сервизами, столовой и кухонной принадлежностью» для офицеров и приложение № 3 «Посуда артельная для команды».

Стандартный перечень столовых приборов, изделий из стекла (хрусталя), фарфора и металла (серебра, мельхиора) для кают-компании включал: столовое серебро 84-й пробы с вырезанным якорем: ложки – столовые, соусные, рыбные, десертные, чайные, кофейные; ножи – с серебряным черенком, десертные, для рыбы; вилки – с 4-мя зубьями серебряные, десертные, для рыбы; чайное ситечко с позолотой внутри, щипцы для сахара, пилки для лимона, ложки для соли.

Фарфор: чаши суповые, с золотым ободком для адмиралов и синим – для офицеров, блюда овальные, салатники, соусники, блюда круглые, тарелки глубокие, мелкие, десертные, для закусок, молочники, чашки чайные и кофейные с блюдцами. Изделия из стекла (хрусталя): вазы для фруктов, бокалы – для шампанского плоские, высокие, для красного вина, для белого вина, для хереса, для водки, для пива, кувшины для крюшона, графинчики для масла и уксуса.

Внешний вид посуды для офицерской кают-компании специально разрабатывался ведущими российскими художниками и утверждался Комиссией по установлению образцов Главного управления кораблестроения и снабжения.

После обеда до 13 часов 30 минут команде и офицерам полагался отдых. Капитан 2-го ранга Г. К. Граф вспоминал: «После обеда до двух часов можно было отдыхать, и многие офицеры, в особенности постарше, были не прочь часик вздремнуть; другие же, если была хорошая погода, садились где-нибудь на палубе, грелись на солнышке, курили или сидели в кают-компании, играя в трик-трак, шашки, шахматы».

Именно по поводу послеобеденного сна старая флотская пословица, которая была справедлива и во время моей офицерской службы в советском флоте в 1970—1990-е годы прошлого века. Она гласила: «Если хочешь спать в уюте – спи всегда в чужой каюте».

В 13 часов 30 минут команду будили, матросы пили чай, и в 14 часов команда строилась на верхней палубе миноносца для разводки по работам. После обеденного отдыха пили чай и офицеры.

После выполнения запланированных на вторую половину дня работ команда ужинала. Ужин подавался в 18 часов. К офицерам в кают-компанию на ужин иногда приглашались гости – офицеры с соседних кораблей.

В 18 часов 45 минут очередная смена команды увольнялась на берег. Для оставшихся на корабле в 20 часов раздавались койки, и матросы могли отдыхать. В 23 часа 30 минут уволенные нижние чины возвращалась с берега и ложились спать.

После ужина для офицеров, свободных от дежурства, наступало личное время. Как пишет Г. К. Граф: «А потом – опять сидение по каютам или в кают-компании, чтение книг, чай, игра в различные игры, иногда – на рояле и пение, а около 11 часов – спать, чтобы следующий день провести, как предыдущий».

Для матросов, да и для части офицеров, самым интересным моментом в течение дня было получение почты. Г. К. Граф так описывает это событие: «Почта вообще есть святая святых на кораблях, и о ней очень тщательно заботятся. Она передается непосредственно в руки старшему офицеру, который сам ее разбирает и раздает письма офицерам, а команде передает через фельдфебелей. С почтой получались газеты, то есть то единственное, что связывало нас с остальным миром и из чего мы узнавали все новости внешней жизни».

Мичман Бруно Садовинский письма получал редко. От матери и младших братьев из Волынской губернии письма приходили с большим опозданием и не часто.

Из вахтенного журнала миноносца «Разящий»:

«1 июня, среда. Из Моонзунда в Куйвасто.

8:45 Снялись с якоря и перешли в Куйвасто.

9:45 Стали на якорь в Куйвасто».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60218)

Слухи об уходе с «Разящего» командира, капитана 2-го ранга Н. А. Костенского подтвердились 2 июня 1916 года. В этот день в вахтенном журнале эскадренного миноносца «Разящий» рукой мичмана Садовинского сделана следующая запись:

«2 июня, четверг. Моонзунд.

9:20 Снялись с якоря и перешли к S вехе.

9:30 Стали на якорь у S вешки для охраны от подводных лодок».

И далее:

« Сего числа сдал командование эскадренным миноносцем Капитан 2-го ранга Костенский Николай Алексеевич. Сего числа принял командование эскадренным миноносцем старший лейтенант Кира-Динжан Андрей Дмитриевич с эскадренного миноносца “Финн”.

Мичман Б. Садовинский».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60218)

Экипаж «Разящего» уже выстроился по правому борту. Раздалась команда: «Смирно»!

Командир миноносца капитан 2-го ранга Костенский появился перед строем вместе с офицером в звании старшего лейтенанта. Выше среднего роста, с чуть смуглым, энергичным лицом, старший лейтенант развернулся к строю. Костенский представил нового командира: старший лейтенант Андрей Дмитриевич Кира-Динжан – назначен командиром эскадренного миноносца «Разящий». Кира-Динжан поздоровался. В ответ, полными легкими, матросы ответили.

Последовала команда «Вольно!». Строй чуть качнулся.

Капитан 2-го ранга Костенский поблагодарил экипаж за службу. Наиболее уважаемый в команде, машинный кондуктор Герасим Николаевич Гулидов, шагнул вперед:

– Ваше благородие, дозвольте от команды. – В руках он держал серебряный подстаканник. С одной стороны его украшал несущийся на всех парусах корабль, с другой – увитый канатом якорь. – Так что дозвольте на память, – с хрипотцой повторил Гулидов и протянул Костенскому подарок. Капитан 2-го ранга улыбнулся и душевно обнял машинного кондуктора.

Николай Алексеевич Костенский продолжил службу на крейсере «Россия».

Принявший командование «Разящим» старший лейтенант Кира-Динжан дал команду распустить строй и продолжить работы по корабельному распорядку.

Мичману Садовинскому новый командир сразу пришелся по душе – как держался, как говорил, как командовал. В нем чувствовалась внутренняя сила и уверенность.

В РГАВМФ сохранились рапорта о сдаче миноносца «Разящий» старым командиром – капитаном 2-го ранга Костенским и приеме миноносца новым командиром – старшим лейтенантом Кира-Динжаном.

Начальнику

9-го Дивизиона

эскадренных миноносцев

«Командир эск. миноносца

“Разящий”

2 июня 1916 г.

№ 441

Действующий флот

Р А П О Р Т

Доношу Вашему Высокоблагородию, что 2-го сего июня на законном основании сдал миноносец в командование Старшему Лейтенанту Кира-Динжану.

Капитан 2-го ранга Костенский.

Настоящий рапорт представляю Вашему Превосходительству. Эск. миноносец “Гром” 8 июня 1916 г.

Начальник 9-го Дивизиона эскадренных миноносцев кап.1-го ранга Ружек».

(РГАВМФ. Ф. 479. Оп. 2. Д. 1120. Л. 323)

Начальнику 9-го Дивизиона

эскадренных миноносцев

«Командир эск.

миноносца

“Разящий”

2 июня 1916 г. № 442

Действующий флот

РАПОРТ

Доношу Вашему Высокоблагородию, что 2-го сего июня на законном основании принял миноносец от капитана 2-го ранга Костенского.

Старший лейтенант Кира-Динжан».

(РГАВМФ. Ф. 479. Оп. 2. Д. 1120. Л. 324)

Фотографии старшего лейтенанта А. Д. Кира-Динжана я пока не обнаружил, а вот фотография сестры Андрея Дмитриевича, Нины Дмитриевны, выполненная в 1936 году, лежит передо мной на столе. И, что удивительно, фотография этой женщины хранилась в фотофонде Центрального военно-морского музея, в картотеке «Офицеры флота». В этом было что-то мистическое.

Я предполагал, пока чисто интуитивно, что Кира-Динжан сыграл в дальнейшей судьбе Бруно Садовинского серьезную роль. И судьба как бы сжалилась и показала мне, пусть и косвенно, по женскому абрису, основные черты лица человека, повлиявшего на судьбу моего героя.

На фотографии красивая женщина с тонкими чертами лица, большими выразительными глазами, высоким лбом и прекрасными длинными волосами. Наверное, Андрей Дмитриевич и Нина Дмитриевна были похожи, поэтому можно предположить, что и Андрей Дмитриевич Кира-Динжан был сухощав, с четко очерченными скулами, чуть вытянутым носом и подбородком, острым взглядом крупных глаз, высоким лбом и чуть смуглой кожей.

Опытный и много плававший, до назначения командиром на эсминец «Разящий», старший лейтенант А. Д. Кира-Динжан происходил из потомственных дворян Бессарабской губернии, уроженец города Черновцы в Австро-Венгрии, провинции Буковина. Родился он 11 сентября 1883 года. В 1901 году поступил и в 1904 году окончил Морской корпус. Произведен в мичманы 28 января 1904 года. Плавал на судах Тихого океана в 1905 году. Войну встретил на Балтике – старшим офицером эскадренного миноносца «Финн». К моменту назначения командиром «Разящего» Кира-Динжан был награжден орденами Станислава III степени, Св. Анны III степени, Станислава II степени с мечами. Андрей Дмитриевич свободно владел английским, французским, испанским и немецким языками.

Старший офицер на корабле Российского Императорского флота, дирижер и полицмейстер команды одновременно. Вся корабельная служба руководилась им, подчинялась ему и замыкалась на нем. От старшего офицера до командира корабля – один шаг. Но сколько труда, упорства и удачи требуется для этого. Старший лейтенант А. Д. Кира-Динжан сумел сделать такой шаг и стал полновластным хозяином корабля. Новый командир «Разящего» не «закручивал гайки». Миноносец – не линкор. Умело, требовательно и настойчиво подчинял он команду своей воле, требуя от офицеров и матросов полной отдачи как в повседневной службе и учебе, так и в боевой обстановке.

Эскадренный миноносец «Разящий» находился на боевом охранении в проливе Моонзунд.

«3 июня, пятница. Моонзунд.

9:00 Снялись с якоря – переменили место – стали для охраны землечерпалок у знака Паннилайера.

9:55 Стали на якорь у землечерпалки.

Мичман Б. Садовинский».

5 июня, воскресенье. Моонзунд.

9:45 Переменили место и стали на якорь у S вешки для охраны пролива от подводных лодок.

Мичман Б. Садовинский».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60218)

Моонзунд – пролив мелководный. Глубина отдельных участков не более 2–3 метров. Чтобы обеспечить возможность прохода крупных боевых кораблей в Рижский залив, в 1916 году были проведены дноуглубительные работы и прорыт Моонзундский канал глубиной до 9,5 метров. Иногда этот канал называли еще Кумарским, по названию острова и рифа, вблизи которых он проходит. Работы по строительству канала велись практически всю войну. Планировалось довести глубину фарватера до 15 метров, чтобы обеспечить проход в Рижский залив новейших линейных кораблей.

Боевое охранение миноносцем «Разящий» караванов землечерпалок и землечерпательных работ по углублению фарватера пролива Моонзунд – работ стратегических, необходимых для прохода крейсеров и крупных боевых кораблей на оперативный простор Рижского залива – сменялось погрузками угля, кратким отдыхом и снова выходами в море.

«7 июня, вторник. Из Моонзунда в Рогокюль.

10:00 Снялись с якоря и пошли в Рогокюль.

12:40 Вошли в гавань и стали на якорь.

14:50 Начали погрузку угля.

18:40 Окончили погрузку угля. Приняли 30 тонн кардифского угля.

Мичман Б. Садовинский».

«11 июня, суббота. Из Моонзунда к острову Руно.

1:20 Стали на якорь у S вешки у маяка Кердер.

9:10 Снялись с якоря и пошли конвоировать буксир на остров Руно.

14:35 Стали на якорь у острова Руно.

20:20 Были атакованы двумя аэропланами, безрезультатно были сброшены 5 бомб.

Открыли артиллерийский и пулеметный огонь. Выпустили 5 шрапнелей. Дали ход.

21:50 Стали на якорь у острова Руно, канату на клюзе 10 сажень левого.

Мичман Б. Садовинский».

12 июня, воскресенье. С острова Руно в Куйвасто.

2:30 Снялись с якоря и пошли в Куйвасто».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60218)

4 часа 50 минут утра. Рижский залив. Начинался рассвет 12 июня 1916 года. Рассвет – принесший новые атаки германских аэропланов на эскадренный миноносец «Разящий».

По приходе с острова Руно в Куйвасто экипажу был предоставлен отдых, после чего миноносец «Разящий» перешел в Рогекюль, где загрузился углем, боеприпасами, продовольствием, и оттуда – в Ревель.

«14 июня, вторник. Из Моонзунда в Ревель.

8:00 Вошли на Ревельский рейд.

9:00 Пошли к острову Нарген к лин. кор. “Полтава” (в распоряжение).

10:00 Снялись с якоря и пошли конвоировать лин. кор. “Полтава” и лин. кор. “Севастополь” на стрельбу у маяка Коктер.

16:00 Вошли на рейд и стали в бухте на якорь и швартовы.

18:00 Команду уволили на берег.

20:00 Команда вернулась с берега. Нетчиков нет.

Мичман Б. Садовинский».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60218)

15 июня миноносец «Разящий» возвратился в Гельсингфорс и ошвартовался в Нора-Хамин. Четверо суток перед постановкой в док для смены, поврежденного ранее винта, команда миноносца занималась приведением корабля в порядок. Надстройки миноносца были окрашены, в соответствие с циркуляром штаба командующего флотом от 7 марта 1912 года, предписывающим окрашивать эскадренные миноносцы в «защитный с зеленоватым оттенком цвет».

20 июня 1916 года эскадренный миноносец «Разящий» вошел в плавучий док.

«20 июня, понедельник. Гельсингфорс.

7:30 Пришел водолазный бот с водолазом для поиска крышки котла.

8:45 Окончили водолазные работы.

10:00 Снялись с якоря и при помощи буксира вошли в плавучий док Свеаборгского порта, для смены винта.

Мичман Б. Садовинский».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60218)

Силами рабочих ремонтных мастерских Свеаборгского порта под руководством корабельного инженер-механика лейтенанта Владимира Иванович Неймана винт на «Разящем» сменили в течение суток. Демонтировали поврежденный винт, установили новый. Проверили линии валов, второй винт и рулевое устройство. Произвели осмотр и ревизию подводной части корпуса миноносца. И снова в море.

«22 июня, среда. Из Гельсингфорса в Ревель.

8:50 Вышли из дока при помощи буксиров и стали на швартовы к знакам в Нора-Хамин.

9:00 Развели пары в котле № 2.

12:30 Снялись с якоря и пошли в Ревель за Генерал-Майором Начальником артиллерии крепости Свеаборг.

16:00 Стали на швартовы в Ревельской Гавани.

18:40 Снялись со швартовов и и подошли к л.к. “Андрей Первозванный”.

20:00 Подошли к л.к. “Андрей Первозванный” к борту. На миноносец прибыли: Генерал-Майор Константин Алексеевич Алексеевский, Полковник Александр Алексеевич Свогут, Подполковник Николай Иванович Бальзат, Капитан Георгий Яковлевич Мисович, Капитан 2-го ранга Лев Эрнестович барон фон-дер Остенг-Сакен 2-й, Лейтенант Михаил Владимирович Щаховский.

20:10 Пошли в Гельсингфорс.

21:20 Развели пары в котле № 1.

21:50 Лопнула труба свежего пара вентиляторной машины № 1. Прекратили пары в котлах № 1–2.

23:00 Стали на якорь и швартовы в Седра-Хамин. Генерал и его штаб поехали в Свеаборгскую крепость.

Мичман Б. Садовинский».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60218)

На миноносце «Разящий» продолжался ремонт и профилактические работы в системе паропроводов в котельном отделении № 1.

«23 июня, четверг. Гельсингфорс.

11:30 Развели пары в котле № 3.

14:30 Поставили фланцы на лопнувшую трубу.

16:00 Окончили работы.

17:00 Команду уволили на берег.

24:00 Команда вернулась с берега. Нетчиков нет.

Мичман Б. Садовинский».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60218)

Следующие четверо суток миноносец «Разящий» находился на стоянке в Гельсингфорсе и готовился к выходу в море.

Июнь в этом году был необычно жарким для широты Балтики. Стираное белье экипажа, развешенное на леерах, высыхало за считанные минуты. Матросы спали на верхней палубе, в кубрике было очень душно. В кают-компании вентиляция, включенная на полную мощность, гоняла теплый воздух и почти не помогала. Легкий ветерок раздувал пузырем шторы над открытым иллюминатором, но облегчения не приносил. Мичман Садовинский вытянулся на диване и почувствовал приятную истому во всем теле, натруженном за день. Кстати всплыла из памяти старая флотская мудрость: «Горизонтальное положение никому не вредно, кроме откупоренной бутылки». Отдыхая, мичман Садовинский вспоминал похожее жаркое лето на учебном судне «Рында», где он проходил свою первую морскую практику воспитанником Морского корпуса.

Да, припоминал Бруно, практика на «Рынде» проходила с 1 июня по 8 августа 1912 года. Жара и безветрие на Балтике неожиданно может сменяться северо-западным ветром и волнением. При сильном волнении молодые кадеты, первый раз выходившие в море, серьезно укачивались. Единственное, что спасало, – постоянная загруженность работой. Кадеты приучались выполнять обязанности матросов, сигнальщиков, рулевых. Именно тогда Бруно впервые понял, что не подвержен укачиванию.

* * *

Новый командир «Разящего» старший лейтенант Андрей Дмитриевич Кира-Динжан заслуженно пользовался у команды миноносца авторитетом и уважением. Молодые мичмана старались во всем подражать ему, перенимая его манеру держаться на мостике, манеру подачи команд, манеру общения с командой. Чувствовались его большой опыт и уверенность в себе.

Решительность, с какой он командовал кораблем и действовал при атаке германских аэропланов у острова Руно, смелость при прохождении сложных шхерных районов, спокойствие и рассудительность при решении внутрикорабельных вопросов и проблем – все это вызывало у мичмана Садовинского чувство, которое кратко можно было выразить старинной русской поговоркой: «С таким командиром – в огонь и в воду!»

Да, личность командира корабля оказывает подчас очень сильное и многогранное влияние на молодых офицеров, у которых это первый корабль. Командир и первый корабль запоминаются офицеру на всю жизнь. И в последующей службе пример и мнение первого командира очень много значат для офицера, а в сложных ситуациях нередко являются определяющими.

27 июня 1916 года эскадренный миноносец «Разящий» вышел из Гельсингфорса курсом на W, следуя в Рогекюль. При плавании в узкостях требуется хирургически точное определение по приметным местам близкого и опасного берега, поэтому командир лично находился на мостике при проходе сложных шхерных фарватеров.

Старший лейтенант Кира-Динжан привычно толкнул рукоятки машинного телеграфа на малый, затем на средний вперед и, выбив заглушку из трубы в машинное отделение, приникнув к раструбу амбушюра, приказал в машину:

– Дайте сто пятьдесят пять оборотов.

Миноносец увеличил скорость. Справа и слева по курсу пенились буруны в местах подводных камней и скал, небольшие островки и отдельные камни все быстрее проплывали вдоль бортов миноносца. Командир отдавал очередное приказание «К повороту» и спокойно и уверенно командовал рулевому:

– Десять градусов лево руля! Пятнадцать градусов право руля!

Рулевой не торопясь поворачивал штурвал пользуясь рулевым указателем. Командир отлично ориентировался на этом участке шхер и знал точные места поворотов – то на траверзе большого камня одного из островков, то по выступающему мыску, то по другим приметам.

Через 25 минут после выхода, примерно в двух милях от Гельсингфорса, следуя по фарватеру на опушке шхер, после очередной команды «К повороту», когда миноносец плавно катился влево, описывая пологую циркуляцию, раздался скрежет и сильный толчок, опрокинувший всех, кто в этот момент не держался за поручни на мостике и за леера на палубе «Разящего».

Миноносец на среднем ходу задел днищем о камни.

Командир отреагировал мгновенно:

– Стоп машина! Малый назад! Осмотреться в отсеках!

Из машинного отделения доложили:

– Имеем течь в кочегарке № 1 по правому борту.

– Устранить течь, прекратить пары в котле № 1, – последовала четкая команда командира.

После этого происшествия в вахтенном журнале «Разящего » появилась следующая запись, сделанная мичманом Бруно Садовинским:

«27 июня, понедельник. Из Гельсингфорса в Рогокюль.

8:10 Снялись с якоря и пошли в море – в Рогокюль.

8:35 В двух милях от Гельсингфорса – западнее – в шхерах, коснулись камни днищем и винтами.

8:45 Прекратили пары в котле № 1. Показалась течь по правому борту в кочегарке № 1.

9:20 Вошли в Гельсингфорс в Седра-Хамин и стали на якорь и швартовы.

14:10 Снялись с якоря и швартовых и пошли при помощи двух буксиров к Узбергу.

14:50 Пришвартовались в Узберге.

18:00 Команду уволили на берег.

24:00 Команда вернулась с берега. Нетчиков нет.

Мичман Б. Садовинский».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60218)

Томительный зной плавил Гельсингфорсский рейд. Металл корабельных палуб обжигал матросам голые пятки. Единственным спасением было купание. Купались много.

«28 июня, вторник. Гельсингфорс.

8:30 Команду развели по работам. Развели пары в котле № 2 для выщелачивания.

11:30 Окончили работы. Команде купаться.

Мичман Б. Садовинский».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60218)

Купание было любимым развлечением команды. Спускали шлюпку с подветренного борта. Боцманская команда вывалила, с этого же борта, концы с мусингами. Матросы, свободные от вахты, выстраивались вдоль борта. По свистку дудки старшего боцманмата матросы: кто – ласточкой, кто – бомбочкой, кто – солдатиком, прыгали в воду, плыли до шлюпки и обратно. Раззадоренные купанием, мокрые и улыбающиеся, выбирались они по канатам на борт эсминца, плясали на палубе, вытряхивая воду из ушей, и уступали место новым купальщикам. Облегчение от дневной жары приходило только вечером, с последними солнечными лучами, золотившими кресты Успенского собора, возвышавшегося на скале над рейдом Гельсингфорса.

* * *

Не прошло и полутора месяцев с момента присвоения А. В. Колчаку звания контр-адмирала, как на Минной дивизии, среди офицеров пошли разговоры, что второй «черный орел» вот-вот расправит свои крылья на его погонах. Это вскоре и произошло. Александр Васильевич Колчак стал самым молодым вице-адмиралом за всю историю Российского флота, а 28 июня 1916 года начальник Минной дивизии вице-адмирал А. В. Колчак по Высочайшему приказу был назначен командующим Черноморским флотом. На его место был переведен капитан 1-го ранга М. А. Кедров.

По кают-компаниям миноносцев офицеры живо обсуждали эти назначения. Следом за этими назначениями последовали изменения и среди высшего командования флота. Конечно, корабельные офицеры Минной дивизии могли только строить предположения о подоплеке новых назначений в высшем руководстве флота, но безынициативность командования и отсутствие четких задач у флота обсуждались и ими.

Из вахтенного журнала миноносца «Разящий»:

«29 июня, среда. Гельсингфорс.

7:00 Прекратили пары в котле № 2.

8:00 Команду развели по работам.

11:30 Окончили все работы.

15: 00 Снялись со швартовов, были подняты на тележки в Арнесском Мостостроительном заводе, к тележкам подошли при помощи буксира.

Оказалось: вмятина по правому борту, у первой кочегарки, сорван козырек у клинкета по правому борту, помяты оба винта.

Сего числа выбыл с миноносца врач 9 Дивизиона на эск. миноносец “Достойный” Николай Михайлович Смирнов.

Мичман Б. Садовинский».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60218)

Ремонт миноносца «Разящий» на Арнесском мостостроительном заводе продлился 16 суток. Наконец миноносец был готов к спуску с транспортных тележек завода.

«16 июля, суббота. Гельсингфорс.

8:30 Команду развели по работам.

11:30 Окончили работы.

14:00 Команду развели по работам.

17:00 Развели пары в котле № 3.

18:30 Были спущены с тележки, стали на швартовы к пристани у завода.

19:30 Начали погрузку угля, грузили 40 чел. Приняли 45 тонн кардифского угля.

В виду миноносца упал с пристани и утонул мальчик, помощь была подана с миноносца и полицейскими города.

Мичман Б. Садовинский».

«17 июля, воскресенье. Из Гельсингфорса в Ревель.

8:00 Развели пары котле № 2.

9:20 Снялись со швартовых и пошли в Ревель, в распоряжение Командующего флотом.

13:50 Окончили определение девиации, вошли в гавань и стали на швартовы к стенке.

15:30 Прекратили пары в котле № 3.

Котел под парами № 2».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60218)

18 июля, после выхода в Моонзунд, получив приказание со штабного судна «Кречет», миноносец «Разящий» вернулся в Ревель и ошвартовался к эскадренному миноносцу «Охотник».

«20 июля, среда. Из Ревеля в Гельсингфорс.

0:30 Развели пары котле № 3.

3:55 Снялись со швартовых и пошли в Гельсингфорс, конвоировали “Кречет”.

7:45 Стали на якорь и швартовы к бонам в Нора-Хамин. Котел под парами № 1».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60218)

20 июля 1916 года, по приходе эсминца «Разящий» в Гельсингфорс, отмечали день рождения мичмана Владимира Ляпидевского.

В 18 часов уволили на берег команду. В 19 часов – сбор офицеров в ресторане парка Эспланады. Столик заранее не резервировали. Никогда не известно, что будет в море. Зато точно известно, что русский флотский офицер в любом случае в ресторан прорвется.

Кроме самого именинника были: лейтенант Нейман 2-й, мичман Садовинский и еще несколько мичманов. Все выпускники Морского корпуса 1914–1915 годов. Старшим по возрасту за столом был инженер-механик лейтенант Владимир Иванович Нейман. Первый тост – его: «За победу! За государя императора! За Россию!». Далее традиционно: «За именинника!», «За тех, кто в море!», «За прекрасных дам!». Друзья подарили имениннику заранее заказанный у ювелира браслет миноносника, традиционно выполненный в виде якорной цепи с пластиной, на которой русской вязью была выгравирована краткая надпись – «Разящий».

Флотская офицерская молодежь веселилась вовсю. Какая жажда жизни обуревала их здесь, на берегу! После похода, после бомбовых атак аэропланов, торпедных атак подлодок, нервы требовали разрядки. Возвращение с моря – это для моряков всегда праздник, несмотря на потери, несмотря на гибель людей и кораблей.

Где-то в середине вечера Бруно остановил взгляд на покидающей ресторан брюнетке, лет двадцати. Красиво очерченное лицо, тонкий нос и выразительные темно-зеленые глаза, с улыбкой наблюдавшие за публикой в ресторане. Одета девушка была модно, со вкусом, но не вызывающе. Волосы чуть вьющиеся. Невысокая и стройная; с прямой спиной и грациозным изгибом талии. Девушка на мгновение задержалась глазами на Бруно и проследовала мимо их столика. Бруно она понравилась – у него возникло необычное теплое чувство с примесью легкого любопытства. Девушка шла в компании капитана второго ранга, лет сорока пяти, и миловидной дамы, с чертами тонкой, но чуть увядшей красоты. Стеклянная входная дверь бесшумно отворилась, компания покинула ресторан и вышла на улицу. Силуэт девушки растворился в полутьме парка. Все! Бруно тряхнул головой, словно сбрасывая наваждение. Но девушка не выходила из головы. Ресторан продолжал веселиться. Звучала музыка, танцевало несколько пар. Поднимались тосты за именинника. За столиком офицеров пошли разговоры о войне, о службе, о море.

В начале парка Эспланада уютно расположился ресторан «Капели» («Kapelli») построенный в 1867 году и существующий на этом месте по настоящее время. Здание ресторана – стеклянный шатер с двумя боковыми стеклянными эркерами.

Этот ресторан благодаря своему местоположению, между портом и центром города пользовался особым расположением русского флотского офицерства в период базирования в Гельсингфорсе Российского военного флота, особенно в 1914–1916 годах, когда в Морском собрании Гельсингфорса было запрещено подавать, в связи с началом войны, крепкие напитки.

Случилось так, что мои партнеры в Финляндии, в один из моих приездов по делам в Хельсинки, пригласили меня поужинать в этот ресторан. Госпожа Сааринен объяснила мне, что ресторан дореволюционный, расположен в красивом месте города, с видом на бухту и корабли, и до настоящего времени пользуется отличной репутацией благодаря своей кухне. Я не мог не согласиться. Мы расположились у окна, заказали блюда из норвежского лосося, приготовленные по особому финскому рецепту, которому уже более ста лет. Нам принесли вино, и я подумал, что мичман Бруно Садовинский в 1916 году, бывая в городе в короткие часы, свободные от службы, вполне мог ужинать и отдыхать в этом близко расположенном к порту приморском ресторане, и мог так же, как мы сейчас, заказывать традиционно популярного и 90 лет назад жареного норвежского лосося с хорошим французским вином. На мгновение время опять пересеклось – прошлое и современность, современность и прошлое, и от этого, или от вина, мне стало жарко.

В 1916 году миноносцы, базировавшиеся на Гельсингфорс, швартовались прямо в центре города, у стенки, кормой к набережной, в пяти минутах ходьбы от Торговой площади, ресторана и Эспланады. Каждое утро на флагштоках российских кораблей взвивались белые флаги, перечеркнутые голубым Андреевским крестом. Блестящая флотская столица Российской империи начинала свой день с подъема флагов. Как гласила статья 1284 Морского устава: «Флаг почитается, как знамя в полку, и все служащие на корабле должны охранять этот флаг до последней капли крови, как хоругвь русского государя».

Подъем флага – это единственная по красоте, гармонии и торжественности церемония на флоте. Для подъема флага команда эскадренного миноносца «Разящий» выстраивалась на палубе повахтенно во фронт. Ровно в 8 часов вахтенный офицер «Разящего» обращался к командиру: «Ваше благородие, время вышло!» На, что командир отвечал: «Поднимайте!» После этого вахтенный офицер командовал: «Флаг поднять!» – и под звуки боцманских дудок поднималось по флагштоку сине-белое полотнище Андреевского флага. При этом все снимали фуражки.

Когда флаг доходил до места, вахтенный офицер командовал: «Накройсь!» После этого командир миноносца спускался вниз, а ротный командир разводил матросов по работам.

Лучше, чем описал церемонию подъема Андреевского флага певец русского флота Б. А. Лавренев в своем романе «Синее и белое», написанном в советское время, в 1933 году, пожалуй, и не скажешь: «Каждый день, утром и вечером, по команде “На флаг и гюйс, смирно”, под певучий стон горна, застигнутые этой командой в любом месте корабля, за любым делом, мгновенно цепенеют моряки российского флота на время священнейшей из тысяч морских церемоний – спуска и подъема флага. Вытянувшись стоят офицеры – руки у фуражек, и на их лицах от полотнища флага отсвет славы, величия и побед, и в глазах огонек гордости и силы».

* * *

Неожиданно для себя мичман Садовинский встретил так понравившуюся ему в ресторане девушку в зале Гельсингфорсского Морского собрания.

Светлая, уютная обстановка Морского собрания располагала к отдыху. Несмотря на войну, в Морском собрании организовывались танцы и костюмированные балы. На них дамы – жены старших офицеров и их дочери появлялись в духе военного времени, в русских национальных нарядах: сарафанах, цветных полушалках и платках, наброшенных на плечи.

Яркий платок украшал и плечи так запомнившейся и заинтересовавшей Бруно девушки.

Устав Морского собрания требовал обязательного представления молодых людей друг другу через старших знакомых или флотских друзей, членов собрания. Мичман Садовинский обвел взглядом зал собрания – никого из друзей не было видно, лишь в отдалении разговаривали несколько командиров миноносцев, и среди них его командир – старший лейтенант Кира-Динжан. Бруно решительно подошел к своему командиру и попросил Андрея Дмитриевича представить его семье девушки. Кира-Динжан согласился.

Девушку звали Ирина. Ее отец, капитан 2-го ранга, служил в крепости Свеаборг по артиллерийской части. Оркестр в зале собрания, до сего игравший что-то из классики, заиграл модное аргентинское танго. Бруно внутренне подтянулся:

– Разрешите вас ангажировать? – Он поклонился и предложил Ирине руку.

– Вы хорошо танцуете? – спросила девушка.

– Последний раз я танцевал в Корпусе в четырнадцатом году, так что не судите строго. Попытаюсь вспомнить.

Танцуя, Бруно про себя считал такты и старался не ошибиться. Аромат ее духов кружил ему голову, и главное было – не сбиться.

Музыка смолкла. Они остановились. Ирина подняла голову, посмотрела ему в лицо и, улыбнувшись, проговорила:

– Спасибо! Мне очень понравилось.

Бруно поцеловал ей руку.

– Спасибо вам. Вы танцуете прекрасно. – Они вернулись на место.

Время пролетело быстро.

В конце вечера, перед уходом из Морского собрания, Бруно, проигнорировав правила этикета, напрямую спросил:

– Ирина, простите за смелость, мы сможем увидеться вновь?

Ирина на мгновение задумалась, потом достала из сумочки изящный карандашик, миниатюрный блокнот и что-то написала.

– Вот номер нашего телефона. Звоните вечером.

Бруно бережно взял записку и положил ее во внутренний карман тужурки.

Морское собрание Гельсингфорса, открытое в феврале 1912 года, позволяло флотским офицерам пообщаться в непринужденной береговой обстановке, выпить вина, потанцевать – одним словом, просто отдохнуть от корабельного железа, от вечных корабельных запахов – угля, машинного масла, горячего металла и взрывчатки. Как говорится, глотнуть опьяняющего светского духа и с освеженной и отдохнувшей душой вновь нести нелегкую флотскую службу.

Мичман Б. А. Садовинский, как и многие молодые флотские офицеры кораблей, базировавшихся в Гельсингфорсе, был членом Морского собрания и при любой возможности посещал собрание. Кроме всего прочего, его привлекала и хорошая библиотека Морского собрания.

После 1918 года Морские собрания советской властью были упразднены, и их функции частично перешли к Домам офицеров – жалкому подобию, да даже не подобию, а скорее пародии на место общения и отдыха офицеров. Но что удивительно, спустя 80 лет возрожденное в Санкт-Петербурге Морское собрание стало вновь объединительным центром и соединило людей, любящих флот, радеющих о флоте. Чудесным образом судеб морских таинственная вязь вновь сложила свои узоры, и я, так же как и мичман Садовинский, являюсь членом Морского собрания – организации, которая в принципе не должна была возродиться в России, а она возродилась!

Несколько лет, исследуя и по крупицам восстанавливая служебный и жизненный путь мичмана Садовинского, я не оставлял надежды отыскать фотографию моего героя. Не скрою, за это время я уже мысленно составил портрет Бруно Садовинского на основе его служебных характеристик, кадетских метрик и аттестаций. Я предполагал, что он был среднего роста, спортивно сложенным молодым человеком, так как с Сумского кадетского корпуса серьезно занимался гимнастикой и боксом. Я понимал, что внешне он должен был выглядеть чуть старше своих одноклассников, потому что с младших курсов был уже старшиной и командовал своими сверстниками.

По собственной учебе в Севастопольском высшем военно-морском инженерном училище (СВВМИУ) я помнил, что младшими командирами у нас были в основном те курсанты, которые выделялись спортивностью, строевой выправкой и твердостью характера.

Они, как правило, и выглядели постарше, форма на них сидела щеголевато, они были подтянуты и не терялись перед начальством.

Я предполагал, что, как и все флотские офицеры, особенно младшие, мичман Садовинский мог носить небольшие аккуратные усы, заканчивающиеся у боковых кромок верхней губы. Мало кто мог в Императорском флоте нарушить этот обычай, разве что харизматичный контр-адмирал Колчак – Полярный, имевший бритое лицо. Конечно, не видя фотографии, я не мог знать черты лица, форму носа, ушей, цвет глаз и волос Бруно Садовинского. Но, принимая во внимание его происхождение – из польских дворян, я мог предположить, что черты его больше европейские и волосы не очень темные.

Зная из документов о его волевых качествах и целеустремленности, я мог предположить определенную жесткость во взгляде Бруно и общую энергичность его лица. Но все это были предположения, и образ Бруно Садовинского формировался в моем сознании смазанным и нечетким.

В фотофонде Центрального военно-морского музея я проводил часы за часами, просматривая каталоги с фотографиями флотских офицеров периода 1915–1917 годов, каталоги по названиям кораблей, на которых служил Садовинский, фотоархивы Морского корпуса и так далее.

Как объясняла мне хранительница фотофондов музея Лариса Ивановна Березницкая, фотографии флотских офицеров дореволюционного периода в советское время варварски уничтожались. Фотоальбомами выпусков Морского корпуса и альбомами экипажными, где были фотографии офицеров и членов команд различных кораблей Российского Императорского флота, растапливались печки. Фотографий осталось очень и очень мало.

Были фотографии офицеров на палубах кораблей или кадет Морского корпуса на занятиях, но, как правило, они были не подписаны пофамильно или стояла обобщающая дата: фотография сделана до 1917 года.

Мои надежды разыскать фотографию Б.-С. А. Садовинского таяли с каждым днем работы в фотоархиве. Конечно, основные фотоматериалы историки получают из личных архивов тех семей, судьбу предков которых пытаются проследить исследователи. Именно в семьях бережно хранят пожелтевшие от времени фотографии бабушек и дедушек, прабабушек и прадедушек.

Расстрелянный большевиками в 26 лет, лейтенант Бруно-Станислав Адольфович Садовинский не был женат и не имел детей. В свои 26 он много воевал, имел звание лейтенанта, орден Святой Анны 4-й степени «За храбрость», но семьей не обзавелся. Поиски в Интернете тоже не подтверждали наличия живых родственников. Даже если бы они и были, то на Украине, в другом государстве, что поисков мне тоже не облегчало.

Я снова и снова перебирал карточки картотеки фотографий Морского корпуса. Для себя в поисках я ограничивался следующими временными рамками: 1912 – год поступления Бруно в Морской корпус и 1915 – год выпуска из Корпуса. Поэтому, когда я впервые увидел карточку, озаглавленную: «Выпуск 1918 г. из Морского училища», а к этому году Морской корпус уже назывался Морским училищем, то, конечно, не отложил ее для просмотра.

Перебирая карточки в очередной раз, я обратил внимание, что на этой карточке указан размер фотографии 360 × 240 мм, – и это была групповая фотография большого размера. Из любопытства я решил посмотреть и ее. Когда фотография была у меня в руках, а я держал ее руками в белых перчатках, аккуратно за края, меня удивил ее большой размер, прекрасное качество и отличная сохранность. Я даже позавидовал будущим исследователям этой фотографии – вот, повезет же людям! Перевернув картонную основу, на которую была наклеена фотография, я с удивлением обнаружил то, чего меньше всего ожидал увидеть. На обратной стороне был приклеен аккуратно разграфленный лист бумаги и мелким разборчивым почерком, карандашом, были написаны фамилии всех кадет с указанием ряда – снизу вверх и номера в пределах ряда – слева направо.

Такой скрупулезный подход впервые встречался мне в фотофонде. Я начал машинально читать фамилии кадет в этом списке и не поверил собственным глазам: во II ряду под номером 9 было вписано звание и фамилия – мичман Садовинский!

Я перевернул картон стороной с фотографией и быстро нашел во втором ряду под девятым номером офицера в звании мичмана. На меня из далекого далека смотрел Бруно Садовинский.

Я сразу не понял ситуацию. Ведь в 1918 году мичман Садовинский уже воевал на Севере, под Архангельском. У меня были об этом документы. Что за чертовщина! Как он мог оказаться в Корпусе? Я опять посмотрел на надпись – четко, без исправлений и подчисток написано: мичман Садовинский. Ошибки нет. Тогда я стал внимательно рассматривать края фотографии и увидел надпись, которая все расставила по своим местам. В верхнем правом углу было написано: «Снимок сделан в начале зимы 1915 года в бытность выпуска в 4-й роте Морского Е. И. В. Наследника Цесаревича Корпусе». Этот снимок кадет, поступивших в 1915 году, у которых мичман Б.-С. А. Садовинский был офицером-воспитателем и которые действительно выпустились из Морского училища, без гардемаринской практики на кораблях, в 1918 году. Вот это да! Такого поворота событий трудно было даже представить.

Через 94 года после съемки, с фотографии на меня смотрел молодой щеголеватый мичман с умным, энергичным лицом, плечами и шеей спортсмена, среднего роста, что было видно по фигурам сидевших вокруг него, с короткими аккуратными усиками, в лихо, по-нахимовски надвинутой фуражке. Чуть оттопыренные уши выдавали молодой возраст, но в целом он выглядел старше мичманов, сидевших справа и слева от него.

Я справился по таблице фамилий: слева от него, под номером 8, числился мичман Сарнович, справа, под номером 10, – мичман Холодный. Это были друзья – однокашники Садовинского по выпуску, фамилии которых также фигурировали в приказе № 2097 директора Морского корпуса об оставлении при Корпусе офицерами-воспитателями.

Я не мог сдержать эмоций и хлопнул ладонью по столу. У меня есть фотография моего героя! Человека, судьбу которого я поставил целью вывести из тени небытия и исторического забвения.

Это была судьба. В очередной раз судеб морских таинственная вязь сплела свой узор и помогла мне найти фотографию этого человека. И не просто фотографию его ребенком или кадетом, а офицером, в самом расцвете офицерской карьеры и службы, крупным планом.

Я опять возвращаюсь к старинной фотографии 1915 года. В IV ряду снизу, 11-м слева, по списку на фотографии значится кадет С. Колбасьев. Уж не тот ли это Колбасьев, который впоследствии стал писателем-маринистом? Сверяю дату и год рождения да – это он. Выходит, что мичман Б. Садовинский был командиром у С. Колбасьева. Такой связи судеб и поворота событий я никак не ожидал.

На фотографии 1915 года мичман Б. Садовинский – офицер-воспитатель в 4-й роте Морского корпуса, у кадета Колбасьева Сергея, который 7 сентября 1915 года, успешно выдержав экзамены, был зачислен в 4-ю роту, в 44-й класс Морского корпуса (осенью 1916 года переименованного в Морское училище). Кадет Колбасьев – будущий писатель-маринист, повестями которого о море и жизни в Морском корпусе: «Арсен Люпен», «Джигит» – я зачитывался курсантом первого курса СВВМИУ в конце 60-х годов прошлого века.

В начале марта 1918 года Морское училище было упразднено. Старший гардемарин Колбасьев был выпущен, так и не получив мичманских погон и офицерского кортика. 8 марта 1918 года Сергей Колбасьев получил лишь копию аттестата об окончании общих классов Морского корпуса.

Когда я прочитал фамилию Колбасьев на обнаруженной мною в фондах Центрального военно-морского музея фотографии, я еще раз перелистал книгу С. Колбасьева «Арсен Люпен», изданную фондом «Отечество» в 2006 году, и на странице 362 увидел фрагмент этого же снимка, на котором был сфотографирован мичман Б. Садовинский и где в указанном ряду стоит юный Сергей Колбасьев. Так вот, Садовинский был и на этом фрагменте фото в книге, которая простояла у меня на домашней книжной полке три года.

Удивительно! Я имел фотографию своего героя, но не знал об этом, и только благодаря вмешательству судеб морских таинственной вязи все в очередной раз переплелось и связалось.

Может быть, в том, что юный кадет Сергей Колбасьев стал писателем-маринистом, есть заслуга и его корпусного офицера-воспитателя – мичмана Бруно Адольфовича Садовинского.

Кстати, на этой же фотографии в одном ряду с мичманом Б. А. Садовинским сидит командир 4-й роты капитан 1-го ранга Н. И. Берлинский, явившийся прототипом командира роты в повести Колбасьева «Арсен Люпен» и имевший в повести, у кадет младших курсов в Морском корпусе, прозвище Ветчина.

Как я уже упоминал, в советское время о жизни, учебе, службе кадет и гардемарин Морского Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича корпуса можно было узнать лишь из отрывочных упоминаний, вошедших в произведения писателей-маринистов, которые сами учились в корпусе или выпустились из него перед революцией, приняли эту самую революцию, стали в советское время известными писателями и смогли издавать свои произведения о любимом ими море и флоте. Таких людей было всего несколько в советской литературе, и один из них – Сергей Адамович Колбасьев.

Судьбу книг С. А. Колбасьева и его личную судьбу, по словам его дочери Галины Колбасьевой, «не назовешь счастливой». «Долгие годы имя и книги моего отца, – писала она, – были под запретом».

Но, несмотря на это, на книгах Колбасьева было воспитано несколько поколений советских военных моряков. И вот что удивительно: чем больше, в зрелом возрасте, перечитывал я морские произведения С. А. Колбасьева, тем явственнее проявлялось то, что, хотя он и добросовестно служил в Рабоче-крестьянском Красном флоте, душа Сергея Адамовича навсегда осталась там, в той России – России до октябрьского переворота.

Хочется верить, что именно в годы учебы в Морском корпусе в душу Сергея Колбасьева, в его любовь к морю, к флоту, к России, вложил частичку своей души и своей любви к флоту его офицер-воспитатель, талантливый и творческий офицер, мичман Бруно-Станислав Адольфович Садовинский.

И опять судеб морских таинственная вязь переплела судьбы нескольких поколений офицеров флота: мичман Императорского флота Б. Садовинский воспитывал кадета С. Колбасьева, впоследствии ставшего командиром Рабоче-крестьянского Красного флота и писателем-маринистом; морские произведения С. Колбасьева воспитывали в лучших традициях русского флота меня и многих других курсантов, ставших офицерами Военно-морского флота СССР; и вот я, спустя 90 лет, расплетаю и восстанавливаю из небытия жизненный путь и судьбу лейтенанта Императорского флота Б.-С. А. Садовинского.

И еще одна необычная ниточка сплетения морских судеб протянулась от этой фотографии, из прошлого, в современность: дедушка хранительницы фотофондов Центрального военно-морского музея, коренной петербурженки Ларисы Ивановны Березницкой, которая помогла мне отыскать фотографию мичмана Садовинского, в прошлом был офицером флота и преподавал в 1914–1915 годах в Морском корпусе кадету Б. Садовинскому. Как переплетаются человеческие судьбы!

Но вернемся в 1916 год.

* * *

Стоя на мостике идущего полным ходом миноносца, мичман Садовинский вспоминал Ирину, и сердце его переполнялось радостью и восторгом. Как чудесно жить! Наверное, в этом и есть счастье. Мостик миноносца «Разящий» жил своей, только ему понятной жизнью: от сигнальщиков шли доклады, давались команды в машину, увеличить или уменьшить число оборотов винта, звучали звонки машинного телеграфа, рулевой репетовал курсы и перекладывал штурвал – миноносец выполнял боевую задачу в Финских шхерах.

Ирина не выходила у Бруно из головы: «Какая она красивая! Темно-зеленые глаза глубоки и полны очарования. Ее притягивающая и обвораживающая улыбка, пахнущие свежестью моря волосы великолепны!»

Он вспоминал, как они танцевали в Морском собрании. Теплота ее рук, запах духов до сих пор кружили ему голову. Воспоминания Бруно о своих симпатиях по Петербургу – милых институтских барышнях с появлением Ирины сразу как-то потускнели и ушли в прошлое.

В его душе переплеталась радость любви к Ирине и теплилась надежда, что и он нравится Ирине.

«22 июля, пятница. Из Гельсингфорса в Ревель.

11:30 Развели пары в котле № 3.

13:30 Развели пары в котле № 2.

14:15 Снялись с якоря и пошли в Ревель.

17:15 Вошли в гавань и стали на якорь и швартовы.

18:00 Прекратили пары в котле № 3.

Мичман Б. Садовинский».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60218)

22 июля мичмана Садовинского вызвал к себе командир эсминца – старший лейтенант Кира-Динжан.

– Бруно Адольфович, – произнес он, – командование девятого дивизиона приняло решение о переводе вас с моего корабля на эскадренный миноносец «Расторопный». Приказ уже подписан. Прошу вас сдать дела и обязанности мичману Ляпидевскому.

– Есть! – ответил Садовинский.

– Завтра будем в Рогекюле, – продолжил командир, – там и перейдете на «Расторопный».

Кадровые перемещения на Минной дивизии были делом обычным. Офицеров переводили с корабля на корабль, исходя из многих причин, в том числе и из соображений продвижения по службе и плавательного ценза. В эти дни мичманом Б. Садовинским были сделаны следующие последние записи в вахтенном журнале эсминца «Разящий»:

«24 июля, воскресенье. Рогокюль (Моонзунд).

8:00 Вступили в дежурство по гавани.

18:10 Начали погрузку угля.

20:40 Окончили погрузку угля, приняли 59 тонн кардифского угля, грузили 30 чел.

Котел под парами № 1, 2.

Мичман Б. Садовинский».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60218)

В 7 часов 30 минут утра 25 июля 1916 года мичман Б. Садовинский, попрощавшись с офицерами и пожав руку мичману Ляпидевскому, дежурившему, как и в первый день прибытия Бруно на «Разящий», отдав честь Андреевскому флагу, развевавшемуся на корме, сошел по сходне с миноносца.

В этот день в вахтенном журнале миноносца «Разящий» мичманом В. Ляпидевским была сделана следующая запись:

« 25 июля, понедельник. Рогокюль (Моонзунд).

8:10 Снялись со швартовов и пошли в Моонзунд.

8:45 Расстреляли плавающий буек.

9:30 Стали на якорь у землечерпательного каравана.

10:00 Развели пары в котле № 1.(…)

Сего числа выбыл с миноносца, по приказу Начальника 9 дивизиона, вахтенный начальник мичман Б. А. Садовинский на эск. миноносец “Расторопный”.

Мичман В. Ляпидевский»

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60218)

Точное время убытия мичмана Б. Садовинского с «Разящего» и его прибытие на эсминец «Расторопный» мне удалось установить путем сравнения записей за этот день в вахтенных журналах обоих кораблей.

24 июня, в конце суток, вахтенный журнал «Разящего» подписан – мичман Б. Садовинский.

25 июня в вахтенном журнале «Разящего» записано: «8:10 Снялись со швартовов и пошли в Моонзунд» и подпись – мичман Ляпидевский.

25 июня в вахтенном журнале «Расторопного» записано: «8:10 “Разящий” ушел в море».

Учитывая, что распорядок дня экипажей обоих миноносцев был одинаков: побудка – 6:30, завтрак – 7:00, утренняя приборка – 7:30 и т. д. – мичман Б. Садовинский после завтрака, в период утренней приборки, перешел на «Расторопный», стоявший на швартовых рядом с «Разящим».

И далее в журнале «Расторопного» записано: « Сего числа прибыл с э.м. “Разящий” один офицер » и подпись – подпоручик Исаев.

«Правила ведения вахтенного журнала для миноносцев и малых судов» того времени неукоснительно требовали, в случае прибытия на корабль нового офицера, фиксировать его звание, имя, отчество, фамилию и наименование корабля, с которого прибыл офицер.

Подпоручик по адмиралтейству Н. Н. Исаев в этот день сделал запись с нарушением требований по ведению вахтенного журнала и не указал фамилию прибывшего на корабль офицера.

Лишь через четверо суток, 29 июня, в вахтенном журнале эсминца «Расторопный» появляется запись за подписью – мичман Б. Садовинский.

«25 июля, понедельник. Рогокюль (Моонзунд).

7:30 Рапорт. Команду развели мыть краску.

8:10 “Разящий” ушел в море.

8:30 “Донской казак” ушел в море.(…)

20:30 “Донской казак” пришел от Финского залива.

20:50 Снялись со швартовых.

20:53 Стали на якорь на рейде Куйвасто. Канату 20 сажень левого.

Под парами котел № 2. Сего числа прибыл с миноносца “Разящий” один офицер.

Подпоручик Исаев».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60382)

Эскадренный миноносец «Расторопный» типа «Деятельный», на палубу которого ступил 25 июля 1916 года, для дальнейшего прохождения службы, мичман Бруно Садовинский, по традиции Русского Императорского флота, при постройке получил свое имя в память доблестного миноносца «Расторопный» типа «Сокол», отличившегося в Русско-японскую войну 1904–1905 гг. при обороне Порт-Артура. В Русско-японскую войну в Порт-Артуре довелось командовать миноносцем «Расторопный» и лейтенанту А. И. Непенину, будущему командующему флотом Балтийского моря.

С прибытием на эскадренный миноносец «Расторопный» мичман Б. А. Садовинский, сам того не подозревая, начинал новую, полную тяжелых и трагических событий часть своей жизни и службы. Но он этого тогда не знал и не чувствовал. Эскадренный миноносец «Расторопный», как и «Разящий», находился в кампании в войне с Германией на Минной дивизии в 9-м дивизионе эскадренных миноносцев, под брейд-вымпелом начальника дивизиона капитана 1-го ранга А. А. Ружека.

Офицеры миноносца приветливо и дружно встретили мичмана Садовинского. За те четыре месяца, что Садовинский служил в 9-м дивизионе миноносцев, он познакомился и подружился со многими офицерами, остальных же знал в лицо или по имени и отчеству. К слову сказать, обращение в чинах между флотскими офицерами презиралось. На русских военных кораблях издавно, было принято обращаться к сослуживцам по имени-отчеству. Еще служа на «Разящем», Бруно был знаком со всеми офицерами «Расторопного», через мичмана Владимира Ляпидевского, который до этого, служил на «Расторопном».

Боевая обстановка требовала быстрого вхождения, вновь прибывшего офицера, в повседневную и боевую деятельность корабля. «Расторопный» находился в дежурстве по рейду в передовой базе флота Куйвасто.

Утро 27 июля 1916 года выдалось ветренным. В навигационном журнале «Расторопного» указывалось – ветер N-W, очень свежо. В этот день мичман Б. А. Садовинский заступил вахтенным офицером «Расторопного», и сделал следующую запись в вахтенном журнале эскадренного миноносца:

«29 июля, пятница. От знака Кумора.

8:15 Началось семафорное учение.

8:30 Окончилось семафорное учение. Начались артиллерийские занятия.

8:50 Окончились артиллерийские занятия.

9:00 Команду развели по работам.

Котел под парами № 3.

Мичман Б. Садовинский».

(РГАВМФ. Ф. 8701. Оп. 1. Д. 60382)

Накануне командир миноносца капитан 2-го ранга В. В. Селитренников, опытнейший офицер и прекрасный специалист, аттестовал Садовинского на знание обязанностей вахтенного офицера и допустил мичмана к самостоятельному несению вахты на ходу.

Передав 30 июля дежурство по рейду миноносцу «Сильный», «Расторопный» подошел к транспорту «Печора» для приемки боезапаса. Было принято 14 практических 75-миллиметровых снарядов.

В воскресенье, 31 июля, в 7 часов 45 минут «Расторопный» снялся со швартовых и пошел в Гельсингфорс. На переходе разошлись контркурсами с эскадренным миноносцем «Стерегущий» и канонерской лодкой «Хивинец». В 16 часов 38 минут стал на якорь в Гельсингфорсе, пришвартовавшись к бонам в Нора-Хамин. Придя в Гельсингфорс, экипаж занялся приведением в порядок миноносца. С утра следующего дня боцманская команда и выделенные от других команд матросы мыли и пемзовали надводный борт миноносца. Эта работа продолжалась два дня, и в среду, 3 августа, приступили к окраске миноносца. Закончили окраску борта 4 сентября. За отлично выполненную работу командир поощрил боцманскую команду внеочередным увольнением на берег.

Последующие два дня были заняты пополнением запасов, погрузкой угля с подошедшей к борту миноносца баржи. Было принято 40 тонн «Кардиффа».

С утра 7 августа, в воскресенье, в 10 часов команду «Расторопного» уволили в город в церковь. Русский православный храм – Успенский собор, возвышающийся над Южной бухтой, был построен на пожертвования русских православных людей и флотских экипажей и служил главным храмом Российского Императорского флота в Гельсингфорсе.

Русская православная церковь с давних времен почитала ратное дело истинно священным. Для русских моряков защита Отечества и своего народа всегда была делом святым и богоугодным. На миноносцах, кораблях небольших, священников не полагалось, поэтому матросы любили посещать этот храм. В военное лихолетье, когда каждый выход в море мог стать последним, матросы все чаще обращались к Богу, чтобы помолиться за себя, за родных, исповедавшись в своих, в общем-то не таких уж тяжких, корабельных грехах, чтобы, если доведется, принять последний бой, как принято православному воину – с чистой душой. Кроме того, храм этот был для матросов частичкой России, в чуждой им и их русскому духу Финляндии. Гельсингфорс, находясь в каких-то десяти часах езды от столицы Российской империи, был, по сути, иностранным городом. Даже время в нем было заграничное и отличалось от петербургского на двадцать минут. Финляндское княжество всегда жило наособицу от остальной России. Почтовые марки, деньги – все здесь было свое, особое.

До сих пор в Успенском соборе, в этом самом большом православном соборе Западной Европы, возвышающемся своей кирпичной громадой над бухтой и увенчанном 13-ю позолоченными куполами, в его великолепном иконостасе, вкраплены иконы с бронзовыми табличками: «Сия икона сооружена усердием экипажа крейсера». Я сам читал эти надписи и любовался этими иконами, бывая в Хельсинки и посещая Успенский собор. И каждый раз поражался красоте, богатству и величию внутреннего убранства собора, заполненного иконами, крестами и алтарями. Затейливо украшенные арки собора контрастируют с колоннами из черного мрамора, создавая неповторимый облик и дух храма. Это чудо было построено в Гельсингфорсе в 1868 году, по проекту русского архитектора А. М. Горностаева.

По укоренившейся традиции, русские моряки перед боем молитвенно просили помощи у своего заступника – Николая Чудотворца. Так было при Гангуте, Чесме, Наварине и Синопе. Так было и в эту Великую войну. Перед лицом смертельной опасности человек всегда обращается к Богу, ища помощи и защиты, спасения и надежды. Еще в 1720 году петровский Морской устав определил главное призвание священников на флоте – укреплять в моряках нравственное начало, веру в добро и небесное покровительство. В бою, словом Божьим помогать морякам преодолевать страх и добиваться победы.

Ставя свечу к образу Николая Чудотворца – заступника всех плавающих, за упокой душ матросов и офицеров Русского Императорского флота, я невольно вспоминал Николо-Богоявленский кафедральный Морской собор в Санкт-Петербурге, где на мраморных досках золотом высечены имена кораблей и фамилии матросов и офицеров русского и советского флотов, погибших в войнах за Отечество. Доски эти осенены склоненным Андреевским флагом, и опять судеб морских таинственная вязь, закручивая свои узоры, перемещает время, людей, события, и мне кажется, я вижу этих матросов и господ офицеров 1916 года и слышу команду: «На молитву! Головные уборы – долой!»

В 12 часов команда из церкви возвратилась. Через тридцать минут дежуривший по кораблю в этот день подпоручик по адмиралтейству Н. Н. Исаев, построив команду, осмотрев ее и выдав увольнительные жетоны (бирки), записал в вахтенном журнале:

«12:45 Команду уволили на берег».

Мичман Садовинский специально договорился с подпоручиком Николаем Исаевым о заступлении того на дежурство в этот день. У Бруно сегодня была назначена встреча с Ириной. Но служба есть служба и, как ни старался мичман, на свидание он опоздал.

Ирина уже ждала его у фонтана с морской нимфой – Амандой. Струи воды переливались в лучах солнца, и в отблесках водяных брызг Ирина казалась ослепительной. Бруно подошел быстрым шагом, придерживая левой рукой кортик, протянул ей букетик купленных по дороге цветов и начал извиняться, но Ирина опередила его:

– Не трудитесь, я пришла раньше. Ах какие чудные цветы! Благодарю! Погуляем в парке?

Они пошли по главной аллее Эспланады. Лучи заходящего солнца ласкали листву раскидистых кленов и лип.

Навстречу им шел мичман об руку с девушкой. Он посмотрел на Садовинского, улыбнулся и козырнул. Ирина заметила их безмолвный обмен взглядами:

– Знакомый?

– Да, мой товарищ по Корпусу.

– А-а, – протянула она. – Давайте присядем, Бруно, – Ирина указала на ближайшую скамейку. Они сели. Бруно молчал. Ирина бережно перебирала цветы.

– Бруно, расскажите что-нибудь о себе, – проговорила она и посмотрела на него.

– Например? – сделал серьезное лицо Бруно.

– Ну, о своей семье, о том, как пришли на флот, где служили.

– Родом я из небольшого украинского городка Славута, в Волынской губернии. До поступления в Сумской кадетский корпус мы жили вместе с мамой и двумя младшими братьями. Потом учеба в Морском корпусе. Выпустился я в 1915 году, дальше служба в Морском корпусе и на Минной дивизии, на эскадренном миноносце «Разящий», а сейчас – на «Расторопном».

Бруно умолк.

– А ваши родители, Ирина?

– Отец – офицер-артиллерист, воевал в Порт-Артуре. Мы с мамой жили тогда в Петербурге, а с началом этой войны – в Гельсингфорсе. Он служит в крепости Свеаборг. Я единственная в семье.

Разговор оборвался. Пауза затягивалась.

– Идемте к заливу, – предложила Ирина.

Они вышли на Рыночную площадь, прошли вдоль набережной и остановились в месте, где гранит заканчивался и начинался дикий скалистый берег. Они спустились к воде.

Ирина стояла лицом к морю, легкий бриз теребил ее волосы.

Бруно залюбовался ею.

Ирина повернулась и посмотрела на него. Он почувствовал теплоту в ее глазах, и на душе стало радостно от этой теплоты.

– И все же, Бруно, почему вы подошли ко мне в Морском собрании? – улыбаясь, спросила она.

– Начистоту? – Бруно тоже улыбнулся.

– Желательно, – Ирина стала серьезной.

– Вы мне понравились, Ирина, – он немного покраснел и, овладев собой, заговорил увереннее. – Вы очень красивы. К тому же тогда, в ресторане, когда я впервые увидел вас, я ощутил непонятную душевную связь между нами.

Его откровенность смутила Ирину, она опустила глаза.

– Во-от вы какой, господин мичман, – растягивая первое слово, проговорила Ирина.

Она отвернулась и поглядела на залив.

– Увлеклись мы. Не желаете пройтись по берегу?

Они спустились на прогулку по прибрежной тропинке. Места были дивные. Суровая природа финского побережья, гладь залива, цепочка островов вдали, и среди них наиболее крупный остров – крепость Свеаборг.

Солнце садилось в воду залива, окрашивая все вокруг волшебными красными отблесками. Бруно машинально посмотрел на часы.

Ирина спохватилась:

– Ой, солнце садится! Пора возвращаться.

На корабль Бруно вернулся в одно время с возвращающимися из увольнения на берег матросами.

В понедельник 8 августа, в 5 часов 30 минут утра, на миноносце развели пары в котле № 3. Котел № 1 уже был под парами. В 10 часов 10 минут снялись с якоря и швартов, и пошли в море, в Куйвасто.

На переходе, около 12 часов дня надвинулся туман, о чем была сделана запись подпоручиком Н. Исаевым в навигационном журнале миноносца. «Расторопный» сбавил ход, были выставлены дополнительные сигнальщики, и миноносец медленно продолжал движение по счислению. Часа через полтора посвежело, и туман рассеялся. Дали полный ход.

Вечером, в 18 часов 44 минуты, «Расторопный» встал на якорь в Куйвасто. Глубина 20 футов, канату на клюзе 20 сажень, левого, грунт ил.

9 августа заступили в дежурство и стали у S-й вешки у маяка Патерпостер.

В 8 часов 25 минут утра миноносец «Туркменец Ставропольский» пришел на смену «Расторопному» и стал на якорь у S-й вешки.

Сменившись с дежурства у маяка Патерпостер, эскадренный миноносец «Расторопный» ошвартовался в Куйвасто. Здесь офицеры «Расторопного» узнали подробности трагедии, разыгравшейся 8–9 августа в Рижском заливе у мыса Церель. В 21 час 08 минут на месте, где стоял «Доброволец», блеснула яркая вспышка и условный огонь с миноносца погас. После взрыва корабль продержался на плаву не более 7 минут. Погибло более половины экипажа «Добровольца».

После этих трагических событий командованием флота было принято решение в дозоры вместе с миноносцами посылать и тральщики.

В четверг 11 августа на «Расторопный» поступило распоряжение конвоировать 7-й дивизион тральщиков к мысу Церель. По данным разведки, германские мелкосидящие моторные катера-заградители могли выставить там мины, поэтому необходимо было протралить опасный район.

В 8 часов 30 минут снялись с якоря и пошли сопровождать тральщики. Конвоирование обошлось без происшествий, и в 14 часов 54 минуты миноносец лег на обратный курс.

12 и 13 августа эскадренный миноносец «Расторопный» находился в передовой базе Куйвасто.

Ночью 13 августа верхние вахтенные наблюдали необычное для этого времени атмосферное явление – в 1 час 33 минуты после полуночи небо озарилось северным сиянием. Сияние длилось недолго, но его было очень хорошо видно. Об этом явлении была сделана соответствующая запись в навигационном журнале «Расторопного».

В воскресенье 14 августа, при переходе в Рогекюль, с утра нашел густой туман. К 6 часам 45 минутам туман рассеялся. К полудню миноносец ошвартовался у стенки в гавани Рогекюль.

В этот день в Рогекюле состоялись похороны погибших в недавних трагических событиях на эскадренном миноносце «Доброволец» нижних чинов. Для участия в траурной церемонии от экипажа миноносца «Расторопный» было выслано 10 человек. В 14 часов 40 минут матросы построились в полной форме, с винтовками. Старшим назначили мичмана С. Д. Клиентовского и с ним мичмана Б. А. Садовинского.

Вернувшись в 18 часов с похорон, Бруно Садовинский еще долго находился в угнетенном состоянии. Его учили воевать с врагом, но его никогда не учили переносить смерть и гибель матросов и офицеров – своих товарищей по оружию. И от этого потери, даже если это потери другого экипажа, а не твоего корабля, не становились менее болезненными. Стоя в строю под Андреевским флагом, над могилой погибших моряков, мичман Садовинский не давал себе никаких клятв, он только крепче сжимал скулы и стискивал кулаки. Придет срок, и они посчитаются с проклятыми немаками за все!

* * *

Война! Фронт, растянувшийся от Балтийского моря до Черного, полыхал артиллерийским и минометным огнем, задыхался германскими газами и сгибался под ливнем пуль германских автоматических ружей (автоматов).

Военная газета «Русский инвалид» в № 211 за 8 августа 1916 года, в военном обзоре Штаба Верховного главнокомандующего о положении на Северном, Западном, Юго-Западном фронтах, писала следующее:

«За последнее время на правом фланге наших позиций (боевые линии Рижского района) наши части продвинулись с боем несколько вперед, где и закрепились. Противник долго обстреливал нас артиллерийским огнем, выпустив массу тяжелых снарядов, частью с удушливыми газами, но старания противника были безуспешны, и окопы остались за нами».

Далее «Русский инвалид» приводит телеграммы с других фронтов:

«Французский фронт.

ГАВР, 5-го августа. Бельгийское официальное сообщение: “На бельгийском фронте – полное спокойствие”.

ПАРИЖ, 5-го августа. Агентство Гаваса сообщает: “В течение всего вчерашнего дня мы укрепляли и переустраивали позиции, захваченные нами к северу и югу от Соммы. Ни ночью, ни днем неприятель не проявлял попыток нам противодействовать”».

Вахты сменялись вахтами. Переходы Куйвасто – Роггекюль, Рогекюль – Ревель, Ревель – Лапвик, Лапвик – Рогекюль чередовались, как в калейдоскопе. Боевая работа заслоняла собой все воспоминания мичмана Садовинского о береговых делах в Гельсингфорсе, и они уходили в память все глубже и глубже. Но одно чрезвычайное происшествие случившееся 16 августа на переходе «Расторопного» из Лапвика в Рогекюль, неожиданно позволило мичману Садовинскому оставаться в Гельсингфорсе в течение последующих 16 дней и вновь видеть Ирину.

В 10 часов 25 минут миноносец «Расторопный», на пути из Лапвика в Рогекюль, разошелся контркурсами со сторожевым судном «Ворон». В 12 часов 00 минут вахтенный офицер доложил командиру, находящемуся на мостике, что наступает время прохождения поворотного буя с Растхольмского створа на Хестхальский створ Нукке – Вормского фарватера.

Что произошло дальшее, какие решения принимал командир миноносца, особенности метеоусловий: ветер, видимость, волнение, как маневрировал встречный угольный транспорт, – теперь уже сложно установить, но в вахтенном журнале «Расторопного» за 16 августа 1916 года, на 12 часов 02 минуты, была сделана следующая лаконичная запись:

«12:02 У поворотного буя с Растхольмского створа на Хестхальский створ Нукке – Вормского фарватера – столкнулись с угольным транспортом “Мыслете”».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60382)

Столкновение не имело серьезных последствий, и через полтора часа миноносец «Расторопный» вошел в гавань Рогекюль и ошвартовался к эскадренному миноносцу «Деятельный». И еще этот день запомнился мичману Б. Садовинскому тем, что, как было записано в вахтенном журнале:

«Сего числа, прибыл на миноносец из штаба Командующего Флотом мичман Михаил Михайлович Воронин».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60382)

За время службы на «Расторопном» они крепко сдружатся.

Накануне командир запросил разрешение командования Минной дивизии на переход в Гельсингфорс для постановки миноносца на заводской слип с целью осмотра подводной части корпуса после столкновения с угольным транспортом. 17 августа разрешение было получено, и эскадренный миноносец «Расторопный» в 12 часов 22 минуты ошвартовался у пристани судоремонтного завода «Усберг» в Сернесте, в Гельсингфорсе.

На следующий день, после того как сторожевое судно «Кондор» освободило судоподъемную тележку, миноносец отошел от пристани и в 11 часов 30 минут начал входить на тележку. В 15 часов 15 минут вошел на тележку, и завод приступил к ремонтным работам. Ремонт должен был продлиться до 1 сентября. На период ремонта миноносца мичману Б. А. Садовинскому был предоставлен отпуск сроком на десять суток – с 22 по 31 августа включительно. Он получил распоряжение передать, по приезде в Петроград, пакет с бумагами «под шпиц» Адмиралтейства, и все оставшееся время было в его полном распоряжении. Позвонив по телефону Ирине и рассказав ей о неожиданно полученном отпуске, Бруно с удивлением и радостью для себя услышал в ответ:

– Я так рада, Бруно! Мы вместе поедем в Петроград. Целыми днями будем вместе. Будем гулять по берегам Невы и стрелке Васильевского острова.

Документального подтверждения предоставлении отпуска мичману Б. А. Садовинскому и его поездке в Петроград в конце августа 1916 года в документах Минной дивизии, находящихся в РГАВМФ, мной не обнаружено, но факты говорят о следующем: В течение января – марта 1916 года в Морском корпусе ему отпуск не предоставлялся. С прибытием в апреле на Минную дивизию, на миноносец «Разящий», и до конца июля, когда он был назначен на эсминец «Расторопный», в отпуске Садовинский не был. Об этом свидетельствуют регулярные подписи мичмана в вахтенном журнале «Разящего». С начала августа и по 21 августа включительно мичман Б. Садовинский регулярно расписывается в вахтенном журнале «Расторопного». Затем подписи отсутствуют, и с 1 сентября регулярные подписи мичмана Б. Садовинского возобновляются.

В ежедневном рапорте вахтенного офицера командиру миноносца, в пункте «Число больных офицеров», за период с 22 по 31 августа стоят нули, значит, мичман Б. Садовинский отсутствовать по болезни в этот период не мог. Командировки флотских офицеров в Петроград практиковались, но сроки их не превышали 3–5 суток. Отсутствие на корабле мичмана Садовинского в течение 10 суток совпадает с длительностью предоставления отпуска флотским офицерам в военное время. Отдыхать в Гельсингфорсе, конечно, можно было остаться, но отсутствие своего жилья и достаточно однообразные развлечения молодых флотских офицеров в гарнизоне делали поездку для отдыха в Петроград предпочтительнее.

Пульмановский вагон мягко нес их мимо больших и маленьких озер, мимо густых лесных массивов и небольших опушек. Вдали мелькали опрятные финские хутора и аккуратно обработанные поля. Бруно и Ирина болтали о чем-то незначительном и, как дети, радовались путешествию.

Петроград встретил их мокрыми от дождя мостовыми, свежим ветром и усеянным обрывками облаков небом. От вокзала они взяли извозчика. Исаакиевский собор поблескивал мокрым от недавнего дождя куполом. Шпиль Адмиралтейства вонзался в небо острой золотой иглой. На первый взгляд казалось, что все – как всегда. Но война наложила свой отпечаток на город, не только сменивший имя и сбросивший вниз тевтонских рыцарей с их конями, со здания бывшего германского посольства. В Петрограде уже не было того бесшабашного, довоенного столичного веселья. На Невском проспекте то тут, то там мелькали солдатские фронтовые шинели, проезжали не шикарные авто, а крытые брезентом военные грузовики, и афишные тумбы пестрели не афишами театральных премьер, а призывами помощи фронту, раненым и увечным.

Но Петроград по-прежнему оставался столицей империи, а Нева – душой города. Ее водная гладь оживляла гранитные набережные, наполняла воздух и душу свежестью. Бруно и Ирина остановились на стрелке Васильевского острова. Необъятная ширь Невы в этом месте поражала и радовала глаз одновременно. Железная воля императора Петра, воздвигнувшего этот город, воплощенная в металл пушек Петропавловского равелина, в узор мостов и решеток набережных рек и каналов, в звон колоколов многочисленных храмов, предстала перед ними, воплощенная в этом великолепном граде. Это были самые чудесные и счастливые дни в жизни мичмана Бруно Садовинского. Что ждет их с Ириной впереди? Сильный человек всегда надеется на лучшее.

1 сентября, сразу после прибытия из отпуска, мичман Б. А. Садовинский представился новому командиру «Расторопного» старшему лейтенанту А. И. Баласу. Капитан 2-го ранга В. В. Селитренников покинул «Расторопный», и старший лейтенант Балас был назначен приказом начальника Минной дивизии № 787 временно командующим эсминцем с 27 августа 1916 года.

Офицеры, сослуживцы А. И. Баласа по эскадренному миноносцу «Сибирский стрелок», где он служил старшим офицером, отзывались о нем как о мужественном, хладнокровном и распорядительном офицере. Да и орден Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость» говорил сам за себя.

В этот же день мичман Б. Садовинский заступил дежурным по кораблю. Эскадренный миноносец «Расторопный» находился на швартовых у пристани завода «Усберг» в Гельсингфорсе.

Приняв дежурство у мичмана М. М. Воронина, Садовинский отметил в вахтенном журнале:

«Число нетчиков – 0 чел., число больных офицеров – 0 чел., число больных нижних чинов – 2 чел., количество машинного масла – 76 пудов, количество угля – 91 тонна, количество пресной воды – 200 ведер, температура в угольных ямах – +10 С, температура в погребах – +10 С, число арестованных нижних чинов – 0 чел., число строевых унтер-офицеров – 7 чел., число строевой команды – 21 чел. число машинной команды – 36 чел».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60382)

После завтрака команду развели по работам – мыли краску на бортах и надстройках миноносца. После обеда работы по мытью краски продолжили. В 16 часов 30 минут окончили все работы. В 17 часов команду уволили на берег. Корабль затих. Только слабо гудела вентиляция да посвистывали паропроводы – под парами находился котел № 4. В опустевшей кают-компании Бруно Садовинский рассказывал своему другу мичману Михаилу Воронину впечатления о поездке в Петроград. В пятницу, 2 сентября, эскадренный миноносец «Расторопный» перешел в Ревель. На Ревельском рейде в 17 часов начали работы по определению девиации и в 17 часов 46 минут закончили определение девиации корабельных компасов. После определения девиации ошвартовались у стенки в Ревельской Южной гавани. Загребли жар в котле № 2. Под парами котел № 4. В субботу, 3 сентября, предстоял переход в Моонзунд для охраны тральщиков.

* * *

Летом 1916 года германское флотское командование посылало в Северную Балтику только подводные лодки. Они вели разведку, нападали на тральщики, протраливающие фарватеры, атаковывали караваны землечерпалок, углубляющих фарватер, транспортные конвои и одиночные корабли. Германские субмарины действовали в основном у выступающих в море мысов и на подходах к берегу.

3 сентября одна из германских подводных лодок находилась на позиции в районе Оденсхольма. Ночью лодка, в надводном положении, заряжала аккумуляторные батареи. Зарядка шла медленно, керосиновые моторы Кертинга не отличались надежностью.

С рассветом, когда зарядка еще продолжалась, сигнальщик с мостика лодки доложил командиру о черном дыме на горизонте. Вот они – дымящие угольные котлы российских миноносцев!

На германской подводной лодке срочно прекратили зарядку аккумуляторных батарей.

Командир лодки скомандовал:

– Приготовиться к погружению!

Верхняя вахта быстро спрыгнула вниз. С лязгом захлопнулись люки. Море беззвучно сомкнулось над германской лодкой, оставив на поверхности лишь пузырящийся след.

– Погружаться на перископную глубину, – скомандовал командир. Подводная лодка ушла на перископную глубину, и двинулась по направлению облака дыма. Лодку поднимало вверх и вниз на сильной зыби, чувствовавшейся и под водой, на глубине 6–7 метров.

В центральном отсеке подводной лодки было душно и влажно, пахло машинным маслом и сырой одеждой. Командир занял место у вертикальной трубы перископа. Перископ, то поднимался, то опускался, так, чтобы показываться на поверхности только на короткий промежуток времени. Германская подводная лодка быстро шла на сближение с обнаруженным кораблем.

Командир, сдвинув фуражку, внимательно всматривался в перископ. Голова его совсем ушла в плечи, спина сгорбилась, словно он приготовился к прыжку. Наконец, он произнес:

– Четырехтрубный угольный миноносец русских, идет переменными курсами.

Германская подводная лодка все ближе подходила к миноносцу, и все быстрее поднимался и опускался перископ, потому что иначе лодку выдал бы его пенящийся след, хотя сильная зыбь и затрудняла обнаружение перископа на поверхности моря. Чтобы с миноносца труднее было обнаружить перископ лодки, командир занял позицию для стрельбы со стороны левого борта миноносца, чтобы иметь восходящее солнце у себя за спиной, и наблюдателям с миноносца пришлось бы смотреть против солнца.

– Приготовить носовые торпедные аппараты! – отрывисто приказал командир.

После доклада о готовности, последовала команда:

– Первый носовой аппарат! Товсь!

– Немедленно после выстрела погрузиться на 15 метров и не вырываться на поверхность, – приказал командир боцману, стоящему у клапанов быстрого погружения. Это было связано с тем, что облегченная, после выстрела торпеды, подводная лодка могла выскочить на поверхность.

В центральном отсеке лодки было очень тесно от приборов и людей. Справа от командира стояли двое рулевых матросов: один управлял вертикальным рулем, второй – горизонтальными. Спины их были напряжены – они ждали команды. Слева – боцман у клапанов системы погружения и всплытия.

Затем последовала отрывистая команда:

– Поднять перископ!

– Первый аппарат – пли! Перископ вниз!

Стоявший рядом с командиром офицер запустил секундомер.

Пошел отсчет секундам после пуска самодвижущейся мины – торпеды. Секунды шли, но ничего не происходило. В отсеке лодки повисла напряженная тишина, только было слышно дыхание людей, мерное жужжание моторов да звук капель конденсата, падающего где-то с подволока. Невероятно долго тянулось время, пока дойдет звук взрыва торпеды, принимая во внимание время на путь торпеды до цели и на возвращение звука. Но звука не было. Промах!

– Привести лодку на перископную глубину, – крикнул командир и прильнул к окуляру перископа, пальцы его энергично завертели виньер настройки. Медленно текли минуты.

– Второй носовой аппарат! Товсь!

– Второй аппарат – пли! Перископ вниз!

Лодка вздрогнула, это торпеда вышла из торпедного аппарата. Опять последовало долгое ожидание звука взрыва. Но ничего не было слышно. Стало ясно, что и вторая торпеда промахнулась.

– Погружаться на 30 метров. Уходим! – приказал командир. – Счастье русских, что у нас батареи не полностью заряжены, – процедил он сквозь зубы и вполголоса выругался.

* * *

3 сентября 1916 года в 5 часов утра на миноносце «Расторопный» сыграли побудку. Механики подняли пары в котле № 2. В 5 часов 47 минут миноносец снялся со швартовых в Южной гавани Ревельского порта. Командир, получивший накануне приказание идти в Моонзунд на охрану от германских подводных лодок тральщиков дивизиона траления, протраливающих фарватеры, еще раз внимательно просмотрел карту № 1371.

– Курс по носовому компасу 343, – скомандовал он рулевому. – Число оборотов машины 155 оборотов, – приказал командир в машинное отделение через переговорную трубу. Спустя три минуты, в 5 часов 50 минут, миноносец «Расторопный» лег на створ Котеринентальского маяка, и слегка переваливаясь на встречной волне, пошел средним ходом.

Последовало приказание в машину увеличить число оборотов до 230. «Расторопный» развил ход 17 узлов. В 6 часов по кораблю прозвучал сигнал: «Команде завтракать». В 6 часов 18 минут миноносец сбавил ход – до малого. Через две минуты легли на курс 305 и дали полный ход. В 6 часов 38 минут командир заменил карту № 1371 на карту № 1552 и приказал лечь на курс 271, держа 230 оборотов машины. Спустя десять минут показался маяк Н. Суроп. Дежурный по кораблю, подпоручик по Адмиралтейству Н. Н. Исаев в 7 часов 30 минут доложил командиру ежедневный рапорт по личному составу и запасам миноносца по углю, маслу, пресной воде на текущие сутки.

В это время тральщики I и II дивизионов траления, обследовав фарватер № 10а, переходили в Моонзунд, ожидая прибытия тральщиков V дивизиона, который в составе тральщиков № 2, № 3, № 7 и № 11 вышел в 6 часов из Балтийского порта. У Грас-Грунда ими была замечена неприятельская подводная лодка, шедшая в надводном положении и погрузившаяся при появлении тральщиков, которые вследствие этого вернулись в Балтийский порт. О появлении подводной лодки ими было сообщено на эскадренный миноносец «Расторопный», который встретился тральщикам на пути из Ревеля. По получении от тральщиков информации о подводной лодке противника, в 7 часов 45 минут, на миноносце сыграли «боевую тревогу».

Командование Минной дивизии в виду высокой опасности атак германских подводных лодок, рекомендовало переходы кораблей осуществлять переменными курсами, что позже получило название противолодочного зигзага. Выписка из навигационного журнала э/м «Расторопный» за 3 сентября 1916 года:

«7:00 Начали ходить переменными курсами уклоняясь от первоначального вправо и влево на 20 градусов (260–220). Продолжительность галса 15 m (4,2 мили).

8:59 Подошли к 5-му Дивизиону тральщиков. Остались для охраны тральщиков от подв. лодки, находящейся в 2-х милях на W-st от Грас-Грунда.

Начали ходить переменными курсами».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60381)

На мостике эскадренного миноносца «Расторопный» царило напряженное ожидание. Все боевые посты корабля находились по «боевой тревоге». Артиллеристы у орудий, минеры у торпедных аппаратов. Вахтенный офицер требовал докладов от сигнальщиков чаще обычного. К этому времени волнение моря перешло в крупную зыбь.

При очередной перемене курса командир обращал пристальное внимание на восточный сектор горизонта, где море отливало ярким солнечным блеском и блики солнца играли на крупной зыби.

Подводники, как и летчики, часто практиковали свои атаки со стороны солнца.

В 9: 00 сигнальщик левого борта громко доложил:

– Вижу перископ лодки по левому крамболу!

– Стоп машина! Лево руля! – быстро отреагировал командир. Миноносец повалился на левый борт.

Взгляды всех находящихся на мостике устремились на искрящийся бликами солнца горизонт. Мичману Садовинскому на мгновение показалось, что он тоже видит всплеск от перископа, но это только показалось. Минуты текли все медленнее – казалось, время остановилось!

Вот оно – пузырящийся след торпеды с роковой неумолимостью приближался к кораблю и… на расстоянии пары метров от форштевня миноносца прошипел мимо! Бруно почувствовал, как смерть прошла рядом, дыхнув в лицо отработанным воздухом германской торпеды.

«Смерть! А как же Ирина?» – пронеслась мгновенная мысль, но ее сменила другая: если бы не быстрые и единственно правильные действия командира, голубое небо над головой никогда бы не ласкало его взгляда. Он охватил взором сразу все – и небо и море; как прекрасно жить!

Люди на мостике зашевелились, раздался нервный кашель, отрывистое дыхание.

– Слава Богу! – крестились на мостике. – Пронесло!

– Возможно повторение атаки, – резко отрезвил всех командир. – Быть предельно внимательными.

В вахтенном журнале эскадренного миноносца «Расторопный» атаки германской подводной лодки на миноносец описаны сухо и скупо:

«9:00 В 5 милях на NO от Оденсхольма были атакованы неприятельской подводной лодкой. Мина прошла по носу.

9:10 Вторично были атакованы неприятельской подводной лодкой.

Мина прошла по носу».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60382)

Миноносец продолжал маневрировать переменными курсами, прикрывая собой тральщики, но подводная лодка больше ничем не проявляла своего присутствия. С миноносца дали радио в штаб Минной дивизии, что были атакованы германской подводной лодкой.

В 10 часов 37 минут прозвучал отбой «боевой тревоги». Эсминец «Расторопный» дал ход 12 узлов и взял курс на Нукке-Вормский фарватер. В 10 часов 41 минуту командир перешел на карту № 197. Миноносец снизил ход до малого, давая машиной 100 оборотов. Маневрируя по фарватеру: то стопоря машины, то давая малый или средний ход в 11 часов 48 минут, перейдя на карту № 1520, командир приказал рулевому лечь на курс 271 у знака Руке-Рага. Затем взяли курс 162 и у Кумарского буя легли на Моонский створ. Переход в узкостях фарватера сильно вымотал кочегаров и механическую команду. В кочегарках люди изнывали от жары. Воздуходувки на малых ходах были не слишком эффективны, частые перемены хода и «стопы», заставляли механиков у маневровых клапанов, вертеться, как обезьянам.

В 12 часов обедали. Обедали посменно. В 13 часов 18 минут «Расторопный» сошел с Моонского створа и в 14 часов ошвартовался к миноносцу «Дельному» в передовой базе флота Куйвасто. Загребли жар в котле № 4. За этот переход было пройдено 112 миль – тяжелых миль войны.

Вахтенный офицер с «Дельного» был знаком Садовинскому, и, стоя борт о борт, офицеры разговорились: мичман Садовинский рассказал о пережитом боестолкновении с германской подводной лодкой, офицер с «Дельного» – о положении в Рижском заливе и о новостях в Куйвасто.

Матросы миноносцев тоже, пользуясь случаем, делились между собой новостями и переживаниями о только что закончившемся походе, обсуждали «клятую» войну и весточки из родных краев.

Рейд Куйвасто жил напряженной боевой жизнью передовой базы флота. Миноносец «Стерегущий» ушел в Рижский залив. Госпитальные суда «Геркулес» и «Нарген» пришли от Финского залива. Миноносцы «Туркменец Ставропольский» и «Войсковой» пришли от Рижского залива. Миноносец «Капитан Изыльметьев» пришел от S-й вехи. Эскадренный миноносец «Расторопный» получил приказание сняться со швартовых и совместно с эсминцем «Дельный» идти в Рижский залив. В 20 часов 52 минуты «Расторопный» и «Дельный» стали на якорь у О-st вехи близ острова Нюхадекарре. Канату на клюзе 25 сажень. Под парами котлы № 2 и № 3. Так закончился для миноносца «Расторопный» и его экипажа этот день – очередной день Великой войны.

Я постарался скрупулезно, по минутам, восстановить ход событий этого тяжелого боевого дня экипажа эсминца «Расторопный», используя навигационный и вахтенный журналы корабля, потому что именно в деталях и проявляется дыхание того времени, тех давних событий далекого сентября 1916 года.

Следующие двое суток эскадренный миноносец «Расторопный» нес дежурную службу у S-й вехи вблизи маяка Патерностера, периодически меняясь с эсминцем «Дельный».

6 сентября, во вторник, «Расторопный» пришел в Роге-кюль для пополнения запасов.

В 14 часов 55 минут начали погрузку угля из трех вагонов. Матросы погрузили 42 тонны угля. Из топливной базы приняли 36 пудов 30 фунтов машинного масла. После работ команду уволили в баню.

* * *

7 сентября 1916 года корабли Балтийского флота получили радио за подписью адмирала Канина, следующего содержания: «По повелению Верховного главнокомандующего командование Балтийским флотом сдал вице-адмиралу Непенину». Вице-адмирал А. И. Непенин вступил в командование Балтийским флотом.

9 сентября «Расторопный» перешел в Ревель. 10 сентября, в субботу, подошла очередь выщелачивать котел № 4. Инженер-механик миноносца мичман Гуляев дал команду кочегарному унтер-офицеру произвести выщелачивание котла № 4. Кочегары положили в котел шесть пудов соды, налили три фунта керосина, наполнили котел водой и начали выщелачивать.

11—13 сентября артиллеристы миноносца на полигоне проводили учение по стрельбе из пулеметов по плавающей мине Угрюмова, пока она не затонула. Израсходовали 350 штук пулеметных патронов. Перейдя с полигона, встали на якорь в Балтийском порту.

14 сентября в 3 часа 05 минут снялись с якоря и пошли в Ревель. По прибытии в Ревель ошвартовались к эскадренному миноносцу «Достойный». Приняли из Ревельского порта 63 пуда 10 фунтов машинного масла.

В этот день, в 15 часов 30 минут, врач 9-го дивизиона эскадренных миноносцев коллежский асессор Н. М. Смирнов начал производить медицинский осмотр команды миноносца. По приказу командира для проведения осмотра выделили кубрик команды.

Матросы выстроились в шеренгу, брюки их были спущены, а тельняшки подняты до груди. Николай Михайлович Смирнов проходил вдоль шеренги моряков, осматривал и ощупывал кожные покровы каждого, спрашивал, есть ли жалобы на самочувствие, и делал соответствующие записи в своем журнале. Вообще-то болели матросы довольно редко. Добротное флотское питание, молодые организмы и профилактика делали свое дело. В основном досаждали мелкие травмы, нарывы да близость большого портового города и доступных женщин. Поэтому, как говаривал Николай Михайлович Смирнов: «Профилактика, профилактика и еще раз – профилактика, господа».

Не обошел вниманием Н. М. Смирнов и офицеров эсминца. На момент медицинского осмотра все были, слава Богу, здоровы.

15 сентября эскадренный миноносец «Расторопный» поднял дежурный флаг и вышел на Ревельский рейд. В пятницу, 16 сентября, перешли в Балтийский порт. На переходе в 15 часов 13 минут сигнальщик матрос Николай Лапин, прибывший недавно с миноносца «Туркменец Ставропольский», обнаружил плавающую мину. Мина не угрожала непосредственно миноносцу, но ее требовалось уничтожить. Вахтенный офицер мичман Б. Садовинский, похвалив матроса Лапина, вызвал дежурный расчет артиллеристов. По мине открыли огонь из пулемета. Через шесть минут мина затонула. 17 сентября находились на якоре в Балтийском порту. Глубина 9 сажень, канату на клюзе – 30 сажень, грунт – ил.

18 сентября снялись с якоря и из Балтийского порта перешли в бухту Регервик. Оттуда пошли в Ревель. По приходе в Ревель миноносец «Расторопный» ошвартовался у стенки Ревельского порта. С транспорта «Ангара» прибыл водолаз для осмотра гребных винтов миноносца.

В 17 часов 08 минут водолаз спустился под воду. В 17 часов 18 минут водолаз вышел из воды.

На следующие сутки водолазные работы по осмотру состояния винтов были продолжены.

В 11 часов 10 минут окончили водолазные работы. В ходе водолазных работ были выявлены вмятины и трещины в лопастях гребных винтов. Требовался их срочный ремонт или замена.

20 сентября на «Расторопном» был зачитан приказ командующего флотом Балтийского моря № 666, которым командующим эскадренным миноносцем «Расторопный» назначался старший лейтенант А. И. Балас.

В среду 21 сентября снялись со швартовых в Ревеле и ушли в Гельсингфорс для ремонта гребных винтов. На переходе разошлись контркурсами с эскадренными миноносцами «Громящий» и «Эмир Бухарский».

* * *

Бабье лето в Гельсингфорсе вступило в свои права. Деревья покрылись золотом листвы.

Воздух стал прозрачен и чист. Небо наполнилось голубизной.

Эскадренный миноносец «Расторопный», на котором ремонтировались гребные винты, находился у причалов Гельсингфорса в течение целой недели – с 22 по 29 сентября.

Мичман Садовинский встречался с Ириной, лишь только представлялась возможность. Он, как мальчишка-гардемарин, искал и находил малейшую причину освободиться от службы и сойти с корабля в город. В эти дни они много бродили по тихим скверам и паркам города, заполненных шуршащей золотой листвой, присаживаясь от усталости то за столики уличных кафе, то на скамьи аллей, то в беседки парков. В один из выходных дней, когда Бруно рано сошел с корабля и они, по традиции, встретились у фонтана с нимфой, Ирина, улыбнувшись, пригласила его к себе домой, на обед. Бруно непроизвольно глянул на часы и без колебаний согласился. Они миновали Торговую площадь, по мосту через канал перешли на полуостров Катайанокка, разделяющий Нора-Хамин (Северный порт) и Седра-Хамин (Южный порт), прошли по набережной, мимо закрытого во внеурочное еще время казино для русских морских офицеров, свернули направо в переулок и подошли к красивому жилому дому.

– Вот мы и пришли, – сказала Ирина. Они поднялись на второй этаж и остановились у двери темного дерева. Ирина достала ключ, отворила дверь и поманила за собой Бруно. В передней висело большое зеркало в старинной золоченой раме. Фигура мичмана отразилась в нем на мгновение в полный рост, и Бруно улыбнулся. Он снял форменное пальто и повесил его на вешалку рядом с флотским пальто с погонами капитана 2-го ранга. Фуражку положил на столик при зеркале.

Ирина пригласила его в гостиную.

– Мамочка, у нас гость! – громко произнесла она.

Ирина усадила мичмана на мягкий диван и вышла в другую комнату. Бруно осмотрелся. Обстановка гостиной была приятной и уютной. Красивая, подобранная со вкусом мебель гармонировала тканью обивки с цветом и рисунком обоев. Приятно радовало глаз присутствие только необходимых и удобных вещей. Не было заметно побрякушек и ненужных безделушек.

Все, что он увидел, как-то очень сочеталось с самой Ириной, и Бруно совсем не удивился этому.

Внутренне он ожидал чего-то подобного.

Обед был накрыт в столовой. Родители Ирины уже расположились за овальным, сервированным красивой посудой столом.

– Здравствуйте, – произнес мичман с коротким полупоклоном.

Мама с улыбкой кивнула, отец поднялся, протянул руку и поздоровался:

– Прошу к столу.

Бруно извинился, попросил разрешения оставить кортик в прихожей, вновь вернулся в столовую и сел за ослепительную скатерть, заложив салфетку. Отец Ирины приподнял со стола хрустальный графинчик и вопросительно посмотрел на гостя:

– Как насчет имбирной?

– Не откажусь, – согласился Бруно.

– Ну, за знакомство в нашем доме, Бруно Адольфович! – произнес отец Ирины.

Они чокнулись и выпили. Тонко зазвенели приборы, мужчины на минуту замолчали, закусывая.

Ирина, ухаживая за ними, сама разливала суп.

Опять замолчали, сосредоточившись на супе.

– Ириночка рассказывала мне о вас, Бруно, – проговорила мама Ирины, когда тарелки оказались пусты. – Мы очень рады, что у Ириночки появились вы.

* * *

Закончив 30 сентября ремонт винтов, эскадренный миноносец «Расторопный» получил со штабного судна «Кречет» распоряжение идти к маяку Реншер. В 10 часов 05 минут стали на якорь у маяка Реншер. В 11 часов 52 минуты к борту «Расторопного» подошел миноносец «Сильный».

В 12 часов 05 минут «Сильный» отошел от борта и ушел в Гельсингфорс.

«1 октября, суббота. Паркалаудский рейд.

6:00 Развели пары в котле № 1.

8:45 Ледоколы “Ермак” и “Царь Михаил Федорович” ушли в Гельсингфорс.

8:41 Эск. мин. “Меткий” прошел из Гельсингфорса.

10:20 Снялись с якоря.

12:52 С линкора “Петропавловск” (5 – Щ) (А – Н – 6)

13:13 Ошвартовались в Лапвике у угольной пристани.

13:20 Загребли жар в котле № 3.

14:00 Начали погрузку угля.

14:50 Окончили погрузку угля. Приняли 18 тонн.

16:16 Эск. мин. “Сторожевой” ушел в Ганге.

Под парами котел № 1.

Мичман Воронин».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60382)

Запись в вахтенном журнале эсминца «Расторопный»: Загребли жар в котле требует пояснения. Корабельный паровой котел, работающий на угле, очень инерционен. Для резкого уменьшения выработки пара на угольных миноносцах поступали следующим образом: кочегары лопатами выгребали горящий уголь из топки парового котла на площадку перед ним, при этом резко уменьшалась его паропроизводительность, и, если требовалось, котел вообще мог быть выведен из действия. Эта работа была очень тяжелая, жар от раскаленного угля жег лица матросов, пот заливал глаза, легкие обжигал раскаленный воздух. Вахты кочегаров на угольных миноносцах считались одними из самых тяжелых.

2 октября, воскресенье, бухта Лапвик.

Корабельный день по распорядку, как обычно, начался с побудки в 6 часов 30 минут. Матросы вязали пробковые койки и выносили их на палубу для проветривания. В 6 часов 55 минут команда позавтракала. В 7 часов 20 минут дудки боцманматов пропели «Утреннюю приборку» по заведованиям. Воскресная приборка длилась по времени дольше и производилась тщательнее. Предстоял осмотр корабля командиром.

Мичман Б. Садовинский, проверявший приборку, прошел по верхней палубе миноносца от носа в корму, в сопровождении старшего боцманмата, проверяя качество приборки. Пока, ничего обидного морскому глазу им замечено не было, о чем свидетельствовала полуулыбка на жестком усатом лице боцмана. Бронза сияла, надраенная матросскими руками, краска была помыта, брезент обтянут, все концы подобраны и не размочалены, а у трапа в корме лежал новенький мат.

С верхней палубы мичман спустился в «низы». Здесь его встретил рапортом машинный кондуктор, и начался осмотр внутренних помещений. Носовое котельное отделение, кормовое котельное отделение, машинное отделение. По трапам вниз – вверх, вниз – вверх. Сгибаясь под нависающими паропроводами и трубопроводами, огибая маневровые клапана и штоки приводов вентиляции, мичман Б. Садовинский внимательно проверял чистоту и порядок, наведенные матросами в сложном хозяйстве инженер-механика мичмана Н. Т. Гуляева.

Мичман Садовинский не был педантом и с белым носовым платком не лез под пайолы, но он знал совершенно достоверно, что десятки матросских глаз смотрят на него, и если сейчас он ослабит контроль, то в следующий раз что-то может оказаться несделанным. Такова неумолимая, железная логика флотской службы – контроль ежедневный, ежечасный, без придирок и оскорблений, но строгий и не лукавый. Замечаний накопилось достаточно. Мичман дал время на их устранение и поднялся наверх, доложить командиру о готовности корабля к осмотру.

3 октября. В 14 часов 16 минут снялись со швартовых и совместно с миноносцем «Разящий» пошли в Ганге. По прибытии стали на якорь и кормовые швартовы у стенки в Ганге. Команду уволили на берег. С 3 по 6 октября миноносец находился в Ганге.

«7 октября 1916 года.

9:07 Снялись с якоря. Совместно с “Разящим” пошли в дозор.

17:00 Стали на якорь у входа в Нукке-Вормский фарватер.

17:06 Снялись с якоря для перемены места.

17:14 Стали на якорь. Глубина 6 сажень. Канату 25 сажень».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60382)

8 октября «Расторопный» вернулся из противолодочного дозора в Ганге. Затем перешел в Балтийский порт. Оттуда – в Ревель, где миноносец находился до 10 октября.

9 октября Балтийский флот потрясла весть о гибели в Севастополе линейного корабля «Императрица Мария». Мичман Садовинский знал некоторых молодых офицеров своего выпуска, служивших на «Марии», но сведений о погибших еще не было. По Ревелю поползли слухи, что взрыв на линкоре – это диверсия германской разведки.

Линкор «Императрица Мария», на котором держал свой флаг командующий Черноморским флотом вице-адмирал А. В. Колчак, взорвался 7 октября 1916 года. Новейший линкор, постройки 1915 года, получил серьезные повреждения носовой части в районе первой башни главного калибра.

В результате серии взрывов, через 56 минут после первого взрыва линкор «Императрица Мария» сел носом на грунт, накренился на правый борт и перевернулся. 225 человек погибло, 85 были тяжело ранены.

Через 39 лет, так же осенью, 29 октября 1955 года, на рейде Севастопольской бухты, при столь же странных обстоятельствах, на глазах всего города, погиб флагманский корабль советского Черноморского флота – линкор «Новороссийск», бывший итальянский линкор «Джулио Чезаре», постройки 1913 года. По странному и трагическому стечению обстоятельств, линкор «Новороссийск», как и линкор «Императрица Мария», также получил серьезные повреждения носовой части в районе первой башни главного калибра. Как потом выяснилось, пробоина достигала 150 квадратных метров. Через 2 часа 45 минут после взрыва линкор перевернулся и затонул. Погибло 609 человек.

Школьниками в 1962–1963 годах мы ухаживали за памятниками воинской славы, в том числе за памятником на вершине холма, рядом с братском кладбищем времен первой обороны 1854–1855 годов, на Северной стороне Севастополя. На постаменте, символизирующем башню корабля, стоял матрос с опущенной головой и держал в руках склоненное знамя. Надпись на памятнике была очень краткой и ничего не объясняющей: «Родина – сыновьям». Ни даты, ни названия корабля, ни фамилий офицеров и матросов на памятнике не было. Иногда кто-то приносил цветы или появлялись маленькие фотографии молодых матросов или офицеров, но их тотчас убирала администрация кладбища. Шепотом люди говорили, что это памятник погибшим на линкоре «Новороссийск» и что эта трагедия подобна той, что произошла до революции с линкором «Императрица Мария».

Много лет спустя, слушателем Военно-морской академии я ознакомился с отчетом Правительственной комиссии по расследованию обстоятельств гибели линкора «Новороссийск».

Как и в случае с гибелью «Императрицы Марии», формулировки причин обеих трагедий расплывчаты и двойственны: линкор «Императрица Мария» – самопроизвольное возгорание и взрыв боезапаса; линкор «Новороссийск» – взрыв боезапаса, вызванный старой миной, и там и там не исключаются возможности диверсии. Разница была в другом: в отношении к людям, к погибшим и к оставшимся в живых.

В первом случае – похороны с воинскими почестями, достойное продолжение службы живыми, памятник в виде Георгиевского креста, установленный на Корабельной стороне в Севастополе. Во втором – завеса секретности, замалчивание трагедии, вычеркнутые из жизни флота фамилии, невозможность собираться ветеранам «Новороссийска» открыто, под именем своего корабля. Больно говорить, но снесенный советской властью в Севастополе в 40-х годах памятник офицерам и матросам, погибшим на линкоре «Императрица Мария», до сих пор не восстановлен.

В 1985 году группа слушателей Военно-морской академии, в которой был и я, побывала на «закрытом» тогда форту «Красная горка», расположенном на берегу Финского залива. Там мы осмотрели 305-миллиметровую морскую железнодорожную артиллерийскую установку на транспортере ТМ-3—12, изготовленную в 1938 году, на которой был использован станок главного калибра с линкора «Императрица Мария», поднятый со дна Севастопольской бухты. Прикасаясь к стволу этого гигантского орудия, я невольно через десятилетия прикоснулся и к судьбе линкора «Императрица Мария». Вот так судеб морских таинственная вязь связала события и людей 1916 года и нашего времени.

* * *

Осенью 1916 года германские подводные лодки представляли основную угрозу русским кораблям и судам на Балтике. Поэтому командование Балтийским флотом уделяло повышенное внимание боевой подготовке, тренировкам и выучке экипажей наших подводных лодок.

11 октября 1916 года командир миноносца «Расторопный» получил приказ обеспечить стрельбы самодвижущимися минами Уайтхеда (торпедами) подводных лодок «Львица» и «Вепрь» на полигоне в районе бухты Локса. Подводные лодки «Львица» и «Вепрь», типа «Барс», входили в состав 2-го дивизиона Дивизии подводных лодок Балтийского флота.

Эскадренный миноносец «Расторопный» должен был исполнять роль корабля-мишени и обеспечивать поиск, подъем торпед и передачу их на подводные лодки. По плану стрельб первой стреляла самодвижущейся миной Уайтхеда подводная лодка «Львица». «Львица», находясь в надводном положении, выпустила самодвижущуюся мину из носового торпедного аппарата, мина не пошла. Миноносец «Расторопный», описав циркуляцию, подошел к плавающей на поверхности мине Уайтхеда. С мостика дали команду спустить шлюпку. Со шлюпки застропили мину и с помощью минной кран-балки подняли на палубу.

Миноносец, маневрируя, приближался к «Львице» для швартовки и передачи мины. С мостика мичман Садовинский внимательно наблюдал за лодкой. Подводная лодка имела характерные обводы корпуса с форштевнем, выдвинутым вперед у ватерлинии, с восемью решетчатыми торпедными аппаратами Джевецкого, развитой рубкой и двумя орудиями. «Расторопный» все ближе и ближе подходил к борту подводной лодки. Наконец застопорили ход. Стоя на правом крыле мостика, мичман Б. Садовинский руководил швартовой командой. В душе Бруно немного завидовал офицерам, служащим на подводных лодках. Экипажи подводных лодок комплектовались исключительно из добровольцев.

В Подплаве собрались офицеры: умнейшая, отчаянная молодежь, а матросы – наоборот: степенные, пожилые, обвешанные шевронами, – отменные специалисты. Рискованная служба, новейшая, не всегда отработанная техника, сама стихия подводной бездны притягивали людей с рисковым характером, смелых и решительных, которые были близки по духу мичману Садовинскому и к которым, как сам он считал, отчасти принадлежал и он.

Самодвижущаяся мина Уайтхеда была передана с «Расторопного» на подлодку, миноносец дал ход и отошел от «Львицы».

В навигационном журнале «Расторопного» за 1916 год, хранящемся в Центральном военно-морском архиве, подробно описываются малоизвестные факты боевой учебы подводников Российского флота, когда миноносец «Расторопный», обеспечивая стрельбы подводных лодок, выступал поочередно то в роли корабля-мишени, то в роли корабля, обеспечивающего стрельбы.

« Навигационный журнал э. м. “Расторопный”.

11 октября, вторник. 1916 год.

8:45 Снялись со швартовых.

9:35 П.Л. “Львица” выпустила мину, мина не пошла.

9:57 Подняли мину и передали на лодку.

10:02 Дали ход.(…)

15:55 Ошвартовались у стенки в гавани Локса, плавали 64,4 мили.

Подпоручик по Адмиралтейству Исаев».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60379)

12 октября в 10 часов 39 минут миноносец «Расторопный» снялся со швартовых в бухте Локса и спустя четыре часа ошвартовался у стенки в Ревельской гавани. На переходе разошлись контркурсами с эскадренными миноносцами «Азард», «Стерегущий», «Страшный» и «Забайкалец».

После обеда начали погрузку угля. Приняли 46 тонн. Мичман Б. Садовинский следил за погрузкой угля и, находясь на верхней палубе, наблюдал, как, подавая резкие сигналы сиреной, пришла с моря подводная лодка «Вепрь».

Вечером, в 18 часов 15 минут, увольняемые на берег матросы построились на верхней палубе, получили увольнительные жетоны и после команды дежурного по кораблю подпоручика по Адмиралтейству Исаева: «Вольно! Разойдись!» гурьбой двинулись по причальной стенке в сторону порта и города.

В четверг, 13 октября, команда миноносца была занята общекорабельными работами, когда на миноносец прибыл лейтенант Н. И. Римский-Корсаков. Мичман Воронин, поприветствовав лейтенанта у трапа, провел его к командиру, а сам сделал соответствующую запись в вахтенном журнале:

«Сего числа: Прибыл с линейного корабля “Севастополь” Лейтенант Николай Ильич Римский-Корсаков.

Мичман Воронин».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60382)

Хочу отметить, что во флотских документах той поры звания офицеров писались с большой буквы, и после звания шла не фамилия человека, а его имя и отчество.

Лейтенант Н. И. Римский-Корсаков 6-й был выходцем из славной флотской фамилии Римских-Корсаковых. Одновременно с ним на русском флоте служили лейтенант Воин Петрович Римский-Корсаков 5-й, и капитан 2-го ранга Сергей Петрович Римский-Корсаков 4-й. Николай Ильич Римский-Корсаков знакомился с эсминцем и командой самым действенным способом, заступив на следующий день после своего прибытия вахтенным офицером.

14 октября, пятница. Миноносец «Расторопный» находился на швартовых, у стенки Ревельской гавани, и команда продолжала приводить корабль в порядок. Красили надстройки, мыли борта, драили медяшку, мелили резину уплотнений переборочных дверей, люков и горловин.

«Ревель. Пятница. 14 октября.

3:00 Э.М. “Новик” под флагом контр-адмирала ушел в море.

7:15 Ушло в море сторожевое судно “Воевода”.

7:25 Судовые работы; мытье краски.

11:30 Окончили работы.

12:00 Э.М. “Стройный” пришел с моря.

12:30 Окраска миноносца; надстроек.

16:00 Окончили окраску надстроек.(…)

Под парами котел один.

Лейтенант Римский-Корсаков».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60382)

15 октября мичман Б. Садовинский принимал у лейтенанта Н. Римского-Корсакова дежурство. Они совместно обошли миноносец, проверили запасы угля, воды, машинного масла, температуру в артиллерийских погребах, количество боезапаса.

Бруно Садовинский с большим вниманием присматривался к Николаю Ильичу. Выходец из знаменитой флотской семьи Римских-Корсаковых, лейтенант в свои 27 лет имел большой опыт службы на кораблях. Николай Ильич Римский-Корсаков выпустился из Морского корпуса мичманом в 1910 году. Произведен в лейтенанты 6 апреля 1914 года. Награжден боевым орденом Святого Станислава 3-й степени в декабре 1914 года и мечами и бантом к нему 23 марта 1916 года.

В 10 часов 20 минут снялись со швартов, взяли курс N, дали машиной 100 оборотов и пошли в бухту Локса. Выйдя из Ревельской гавани, увеличили число оборотов машины. В открытом море было свежо. Белые буруны срывались с кончиков волн и размазывались среди них белой пеной. Миноносец сильно качало. Но переход был недолгим. В 16 часов 45 минут «Расторопный» ошвартовался к стенке в бухте Локса.

16 октября «Расторопный» вернулся в Ревель. 17 октября грузили уголь. 18–19 октября матросы приводили в порядок личные заведования, команда мыла койки и стирала белье.

20 октября в 9 часов 30 минут команда уволилась в церковь. Старшим с командой пошел мичман Воронин. В половине первого команда из церкви возвратилась.

В 16 часов 36 минут снялись со швартовых и в 23 часа 20 минут стали на якорь у острова Гогланд.

21 октября, в пятницу, в 7 часов утра снялись с якоря и присоединились к крейсерам 2-й бригады крейсеров, для сопровождения крейсера «Громобой» и крейсера «Россия».

Осенняя Балтика штормила. Северный ветер все усиливался. Шторм набирал силу. Волны захлестывали носовую часть миноносца по боевую рубку, на которой установлено 75-миллиметровое орудие Канэ, разбивались о ее основание и двумя рукавами захлестывали ходовой мостик.

«Расторопный» зарывался носом и, принимая на свою палубу тонны воды, с трудом продолжал движение. На открытом ходовом мостике лейтенант Н. И. Римский-Корсаков приказал рулевому и сигнальщикам закрепиться шкертами к поручням, чтобы никого случайно не смыло за борт.

Все находившиеся на мостике вымокли с головы до пят. Брезентовые обвесы мостика были слабой защитой от волн. Не помогали ни широкополые шляпы зюйдвестки, ни прорезиненные плащи, ни сапоги. Впереди в кильватерной колонне, то появляясь на гребне волн, то исчезая, оставляя видимыми лишь мачты, шли «Громобой» и «Россия». Старший лейтенант Римский-Корсаков, повернувшись к мичману Садовинскому, перекрывая шум ветра, почти прокричал:

– Крейсерам тоже нелегко, но нам достанется! Мичман, прошу вас, пошлите боцмана проверить штормовые крепления шлюпок и…

Сильнейшая волна ударила в правую скулу миноносца, не дав ему договорить. Этим ударом волна сорвала с бака миноносца шпилевую машинку и найтовы правого якоря, и высучило якорную цепь до жвака-галса. Якорная цепь со звоном лопнула, и якорь, вместе с частью цепи, сорвался за борт.

В вахтенном журнале миноносца об этом происшествии записано следующее:

«От острова Гогланд.

Пятница, 21-го октября.

11:00 В точке с координатами 59 град. 56 мин. и 25 град. 5 мин. волной сорвало машинку и найтовы правого якоря и высучило якорный канат до жвака-галса, в результате чего оказались утерянными якорь и канат, состоящий из 6 смычек по 12 сажень».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60382)

К 15 часам дошли до Гельсингфорса и ошвартовались у бонов. Прекратили пары в котлах № 3и № 4. Перед ужином команду уволили на берег. Всем нужен был отдых. Мичман Б. Садовинский остался на корабле. После такого шторма необходимо было проверить минные (торпедные) аппараты и другое вооружение корабля.

22 октября эскадренный миноносец «Расторопный» был назначен конвоировать линейный корабль «Андрей Первозванный» на его переходе в Ревель. В этот же день из Моонзунда в Гельсингфорс, по прорытому с таким трудом в условиях военных действий каналу, прошли линейный корабль «Слава» и крейсер «Диана». Линкор «Слава» больше года противостоял германскому флоту в Рижском заливе. Временами гибель линкора казалась неизбежной, но он выстоял благодаря самоотверженности своих офицеров и команды, благодаря стойкости и самопожертвованию всего экипажа.

На следующий день, 23 октября, на рейде Ревельской гавани определяли девиацию. Как записал в этот день мичман Садовинский в навигационном журнале эсминца «Расторопный»:

«23 октября, воскресенье, 1916 г.

Начали определение девиации на створы Екатеринентальских маяков на 8-ми компасных курсах».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60381)

Следующие два дня миноносец «Расторопный» находился то в Гельсингфорсе, то в Ревеле. 25 октября с «Расторопного» на эскадренный миноносец «Финн», для дальнейшего прохождения службы, выбыл подпоручик по Адмиралтейству Н. Н. Исаев. С Николаем Николаевичем Исаевым мичман Садовинский служил с первого дня своего прибытия на «Расторопный». И хотя Исаев был значительно старше Садовинского и их связывали ровные служебные отношения, а не крепкая дружба, расставание все равно было грустным. Маленькую кают-компанию миноносца покидал отличный, опытный офицер, спокойный рассудительный характер которого цементировал отношения офицеров и команды, мостика и нижних чинов.

26 октября «Расторопный» перешел в Або. Лейтенант Н. И. Римский-Корсаков сделал об этом переходе следующую запись в вахтенном журнале корабля:

«15:32 В г. Або отшвартовались к пристани.

15:40 Пришел с моря эск. мин. “Разящий”.

16:00 Загребли жар в котле № 2.

17:00 Уволили команду 1-ю вахту гулять.

23:30 Возвратилась команда с берега. Нетчиков нет.

Лейтенант Римский-Корсаков»

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60382)

На следующий день после обеда получили приказание сняться со швартовых и следовать к острову Эншер. По прибытии стали на якорь в Ботническом заливе у о-ва Эншер. Глубина в месте постановки на якорь 10 сажень. Канату вытравили 50 сажень. Через час к левому борту «Расторопного» ошвартовался эскадренный миноносец «Стройный».

* * *

Ночью с 27 на 28 октября отряд германских миноносцев, в составе 11 кораблей, прорвался в Финский залив с целью обстрелять Балтийский порт. При проходе через район нашей передовой позиции, на минном заграждении, подорвались два концевых германских миноносца. Их команды были приняты на борт миноносца G-89, который вернулся к обеспечивающему прорыв крейсеру «Страсбург». Остальные продолжали операцию и около часа ночи 28 октября, подойдя к Балтийскому порту, в течение 20 минут обстреливали город. Несколько десятков человек в городе были убиты и ранены. При возвращении подорвались и погибли на минах той же передовой позиции еще пять миноносцев. Безрассудный прорыв, равносильный атаке конницы на пулеметы, стоил кайзеровскому флоту Германии семи новейших миноносцев.

Из одиннадцати миноносцев на наших минных заграждениях в течение нескольких часов погибли семь германских кораблей! Это была победа! Победа покойного адмирала Эссена, победа Колчака, хотя он уже командовал другим флотом, победа русского минного оружия!

В 3 часа этой же ночи, с 27 на 28 октября, на эскадренном миноносце «Расторопный» развели пары в котле № 3, снялись с якоря и вышли в дозор к маяку Эншер в район центральной позиции. Где-то на передовой позиции в это время подрывались на русских минах и тонули германские миноносцы, но на «Расторопном» об этом еще не знали.

Миноносец шел средним ходом, давая 155 оборотов машиной. Полтора часа назад мичман Бруно Садовинский заступил на вахту. Тихая, призрачная, лунная ночь окутывала мостик идущего миноносца. И хотя дрожала палуба, шумела рассекаемая носом корабля волна, гудели воздуходувки машинного отделения, мичман Садовинский ничего этого не слышал и не чувствовал. Перед его глазами развернулась во всю ширь горизонта грандиозная картина, подобная полотнам Айвазовского, где серебрилась величавая морская ширь, где сверху спускалось темное небо с голубой луной и мириадами звезд. Эта фантастическая ночь захватила его мысли и чувства целиком. Мечты Бруно улетели к Ирине. Вокруг все как-то заколыхалось, поплыло, и он увидел ее милое лицо. Лицо становилось все ближе, ближе, как вдруг Бруно очнулся, сердце сильно забилось, словно кто-то невидимый неожиданно толкнул в спину. Мичман вздрогнул, распрямил плечи, излишне громко одернул сигнальщика и зашагал по мостику.

«Черт возьми! Слишком чарующая ночь, – мысленно оправдывал он себя, энергично расхаживая по мостику. – Слишком красивое и завораживающе море».

С рассветом чары звездной ночи улетучились. Потянувшийся с W ветер поднял волну, и миноносец стало покачивать. В 7 часов 50 минут было замечено парусное судно. С «Расторопного» дали сигнал: «Застопорить ход». Судно подчинилось. Вооруженная досмотровая партия, под командою мичмана Воронина, осмотрела шхуну. Шхуна называлась «Паулина». После досмотра «Паулина» пошла прежним курсом. В течение дня никаких судов больше замечено не было.

Вечером, в 19 часов 53 минуты, с эскадренного миноносца «Деятельный» открыли огонь из орудий. Как потом выяснилось, по неприятельской подлодке. Ночь в дозоре в Ботническом заливе прошла спокойно.

В субботу, 29 октября, в 9 часов 55 минут ошвартовались к миноносцу «Стройному» в Раумо. После обеда снялись со швартовых и у лоцманской станции Люперте ошвартовались к миноносцу «Деятельному».

Через штаб Минной дивизии стали известны подробности гибели семи германских миноносцев. Офицеры и нижние чины ходили в приподнятом настроении.

– Поддали жару немакам! – говорили с воодушевлением матросы.

– Серьезные потери германского флота – за одну ночь! – радостно переговаривались офицеры.

Тяжелая военная работа по охранно-сторожевым функциям на передовой и центральной позициях, неутомимо выполняемая миноносцами изо дня в день, принесла свои военные плоды.

Как писал об этих события В. С. Пикуль в романе «Моонзунд»: «Русские отомстили за все!»

30 октября перешли в Або для погрузки угля. После обеда начали погрузку. Приняли 95 тонн. После угольной погрузки команду уволили в баню на транспорт «Ильмень».

Утро 1 ноября застало миноносец «Расторопный» у острова Ментюлуото. Весь день команда занималась судовыми работами. В среду 2 ноября, в 7 часов 30 минут, развели пары в котле № 2, снялись со швартовых и пошли в Ментюлуото. В 7 часов 52 минуты произвели «Боевую тревогу». В 15 часов ошвартовались в Ментюлуото к миноносцу «Стройному».

Во второй половине дня совместно с миноносцем «Стройным» начали конвоирование пароходов «Vesta» и «Helios». В 6 часов 24 минуты следующих суток «Расторопный» и «Стройный» довели пароходы «Vesta» и «Helios» до маяка Агэ и повернули обратно на маяк Эншер. В 13 часов 05 минут на «Расторопном» произвели отбой «Боевой тревоги».

В Люперте ошвартовались к транспорту «Веди» для очередной погрузки угля. В течение 4 часов погрузили на миноносец 71 тонну кардиффского угля. Грузили 42 человека команды.

У каждого корабля своя линия жизни. Есть корабли – больше стоящие у причалов, а есть корабли – труженики. Угольные миноносцы – из последних, из тружеников. Через каждые 450–500 миль хода требуется бункеровка. Уголь, уголь, уголь.

Утром следующего дня с транспорта «Веди» приняли еще 61 пуд машинного масла. После приема масла эскадренный миноносец «Расторопный» отошел от транспорта и ошвартовался у лоцманской станции Люперте. В полдень к борту «Расторопного» подошел миноносец «Стройный».

Пришедшие с моря эскадренный миноносец «Деятельный» под брейд-вымпелом начальника дивизиона и миноносец «Дельный» ошвартовались к борту «Стройного».

В субботу 5 ноября, миноносец «Расторопный» находился у острова Люперте.

Дальше по навигационному журналу «Расторопного»:

«Суббота. 5 ноября 1916 г.

13:05 Снялись со швартовых совместно со “Стройным” и строем фронта влево вышли в море.

14:29 Произвели боевую тревогу.

15:20 Нашел густой туман.

16:52 Вошли в Раумо, ошвартовались к стенке. Плавали 49,4 мили».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60381)

Переход в густом тумане до Раумо по шхерному району, среди десятков островов, островков и каменных гряд, оказался очень тяжелым. Плавание по счислению – по приборам, особенно трудное в тумане, когда судьба корабля зависит не столько от исправности штурманских приборов, сколько от шестого – штурманского – чувства пространства командира, управляющего кораблем, закончилось благополучно. Офицеры миноносца хорошо помнили, как два месяца назад, в конце августа, потерпели аварию миноносцы «Орфей» и «Забияка». Оба миноносца сели на камни в шхерах, днем, в ясную погоду неосторожно сойдя с фарватеров.

Да, этот переход дался экипажу «Расторопного» нелегко. Тем более необходим был отдых. В Раумо простояли до понедельника.

В воскресенье 6 ноября побудку команды провели на час позже – в 7 часов. В 7 часов 30 минут команда завтракала, и после подъема флага и утренней приборки было назначено проветривание личного имущества, или, как говорили матросы, – «чемоданное учение». На верхнюю палубу выносились парусиновые чемоданы, в которых хранились личные вещи матросов, и все из них вытаскивалось, развешивалось и проветривалось. Матросы приводили в порядок свое белье, где надо чинили или штопали. После обеда и обеденного сна «чемоданное учение» продолжилось до ужина.

День 6 ноября был днем корпусного праздника. Флотские офицеры, выпускники Морского корпуса, вспоминали в этот день родной корпус и наверняка немного грустили об ушедшей навсегда гардемаринской юности, проведенной в его стенах. Основанный еще Петром Великим, славный наследник его Навигацкой школы, Морской корпус выпускал элиту офицерского корпуса Российской империи – офицеров флота.

Мичману Садовинскому вспомнилось по-корабельному массивное трехбашенное здание на Николаевской набережной Васильевского острова. Его светлый парадный (Столовый) зал, в честь праздника ярко освещенный тяжелыми люстрами. Вспомнилась статуя Петра I, перед которой строились гардемарины в дни торжественных событий. Юный кадет младшего класса Бруно Садовинский первое время слегка робел перед лицом императора, но это быстро прошло.

Жизнь Морского корпуса с его лекциями, практическими занятиями в артиллерийском и минном классах, в радиотелеграфном и девиационном кабинетах, с летней морской практикой на учебных судах, быстро пробежала перед мысленным взором Бруно, как в немом кино. Припомнилось мичману Садовинскому, как в этот день в мирное время устраивались торжественные парады, праздничные обеды, и завершалось все великолепными балами, на который приглашались девушки из лучших гимназий Петербурга. На одном из таких парадов, в 1914 году, присутствовал государь. Повернувшись лицом к строю кадет, гардемарин и офицеров корпуса, он спокойным и негромким голосом произнес:

– А вам я назначаю шефом Морского корпуса наследника цесаревича.

С этого момента Морской корпус стал именоваться Морской Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича корпус.

Во время торжественного парада, под звуки церемониального марша, батальоны Корпуса торжественно проходили под сенью Андреевского флага, под которым Императорский флот служил России более 214 лет. Именно эти минуты особенно остро врезались в память Бруно чувством флотского товарищества, сопричастности к судьбе России и ее флота, верности Андреевскому флагу.

Корпусной бал – это особая страница жизни кадет и гардемарин Морского корпуса.

Утром в понедельник, 7 ноября, до подъема флага на миноносец «Расторопный» прибыли из Гельсингфорсского госпиталя комендор Иван Гуляев и с эскадренного миноносца «Громящий» – кочегар 2-й статьи Дмитрий Соколов и телеграфист Николай Никитин.

В 9 часов подняли пары в котле № 3, снялись со швартовых и пошли в Балтийский порт.

В 11 часов 20 минут командиру доложили из машины, что лопнула труба главного питания кочегарных донок. Командир дал команду застопорить машины.

В вахтенном журнале так и записано:

«11:20 Лопнула труба главного питания кочегарных донок».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60382)

В навигационном журнале следует уточнение:

«11:20 Лопнула труба у фильтра левой машины. Застопорили машину».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60381)

Пришлось вернуться в Раумо. Там, в авральном порядке, машинная команда во главе с машинным кондуктором под руководством инженер-механика миноносца мичмана Н. Т. Гуляева произвела, необходимый для дальнейшего перехода ремонт, для чего временно заглушили лопнувший трубопровод. На следующий день благополучно дошли до Балтийского порта, а оттуда 9 ноября перешли в Ревель. Четыре дня простояли. В воскресенье 13 ноября в 9 часов подняли дежурный флагшток. Простояли в дежурстве по рейду еще сутки и в понедельник, в 9 часов, спустили флагшток. Накануне на миноносец для дальнейшего прохождения службы прибыли из роты Минной обороны: матрос I статьи Василий Леонов, матросы II статьи: Иван Константинов, Александр Брейпах, Рудольф Вильдер, Александр Часов, Степан Митаков. Мичман Садовинский, дежуривший по кораблю, принимал прибывших матросов и передавал их фельдфебелям в подразделения. Да, боевой, сплоченный, сплававшийся экипаж миноносца постепенно размывался новыми, молодыми матросами.

Эскадренному миноносцу «Расторопный» предстоял длительный плановый ремонт на заводе, и не только из-за повреждений трубопровода кочегарных донок. Постоянные выходы в море, интенсивная нагрузка на котлы и машины требовали уставшему, изношенному за десятилетнюю службу миноносцу, серьезного ремонта механизмов.

14 ноября, после подъема флага, 28 человек команды послали в городскую церковь, в Ревель. Перед обедом команда из церкви возвратилась.

Во вторник 15 ноября миноносец «Расторопный» находился в Ревеле.

В среду 16 ноября, в 5 часов 24 минуты утра, снялись со швартовых и пошли в Гесльсингфорс. В 9 часов 24 минуты вошли в Гельсингфорсскую гавань и стали на якорь и швартовы в Нора-Хамин, канату 45 сажень левого. Прекратили пары в котле № 1. Под парами оставлен котел № 3.

В пятницу, 18 ноября вышли из Гельсингфорса, присоединились к подлодке «Единорог» и английской подлодке «Е24» и вместе с ними пришли в Ревельскую гавань и ошвартовались к стенке.

По прибытии в Ревель из штаба Минной дивизии получили приказание конвоировать транспорт «Hera». В 3 часа 25 минут 19 ноября подняли пары в котле № 2, снялись со швартовых и пошли конвоировать транспорт «Hera» в Гельсингфорс.

Утром, в 8 часов 56 минут, сигнальщиками была замечена плавающая шаровая мина, по которой был открыт огонь. В 9 часов 22 минуты шаровая мина затонула. Об этом происшествии мичман Б. Садовинский сделал в вахтенном журнале следующую запись:

«9:37 Открыли огонь из пулеметов по плавающей шаровой мине.

9:50 Расстреляли мину из кормового орудия, мина взорвалась, израсходовали 9 практических снарядов».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60382)

Через полчаса сигнальщики снова доложили о плавающей мине. Открыли огонь и по этой мине. Мина затонула.

«10:24 Расстреляли из пулемета плавающую мину обр. 1908 г., мина затонула.

Всего израсходовано 1350 пулеметных патронов и 9 практ. 75 м/м снарядов и 10 ружейных обойм».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60382)

По прибытии «Расторопного» в Гельсингфорс мичмана Садовинского вызвал к себе командир, старший лейтенант А. И. Балас.

– Бруно Адольфович, – начал командир после того, как поздоровался и кивком пригласил мичмана сесть. – Вы знаете, что нашему миноносцу предстоит ремонт на заводе «Сокол». Необходимо срочно сдать весь боезапас на береговые склады флотского арсенала. Я уже подписал распоряжение. Вы назначаетесь старшим. На всю работу дается два дня, – закончил командир, поднимаясь. Садовинский тоже встал.

– Есть! Александр Иванович, – ответил мичман, беря у командира подписанные бумаги.

«Воскресенье, 20 ноября. Гельсингфорс.

9:00 Команду развели по работам, сдавать боевые припасы.

9:55 Эск. мин. “Разящий” пришел с моря.

12:00 Снялись со швартовых, перешли к заводу “Сокол”.

Всего сдали: 320 патронов 45 м/м пушки, боевые; 21 патр. практических, ныряющих 30; шрапнели 45, холостых 22. 3-лин. винтовочных патронов 1200, револьверных 3100 шт., ружейных 700 шт., пулеметных ящиков 30, стреляных гильз 75 м/м – 9, стреляных пулеметных 6 ящиков, ракет – 32, фальшфейеров 2-минутных 24 шт., 1-минутных – 82 шт., пистолетных патронов 75 шт.».

В понедельник 21 ноября команда «Расторопного» продолжила работу по сдаче боеприпасов во флотский арсенал, на остров Передовой.

«Понедельник 21 ноября

9:00 Команду развели по работам, сдавать боевые припасы.

11:30 Окончили работы.

Всего сдали на Передовой остров: запалов платиновых и игольчатых 22, капсюлей толовых 19 с коротким бикфордовым шнуром, с длинным 3, пробных гальванических – 4, подрывных патронов толовых полуфунтовых 16, однофунтовых 7, шестифунтовых 3, восемнадцатифунтовых 2, бомб “Аверкиева”14, запальных стаканов к ним 14, ударников к ним 14, мин “Угрюмова” 2, к ним же 2 ударника, 2 (два) зарядных отделения к минам “Уайтхеда” обр. 1912 г., № 2170 и № 2166 к ним же 2 (два) запальных стакана, 2 капсюльные трубки и 2 сетепрорезателя.

На швартовых у завода “Сокол” в войне с Германией на паровом отоплении.

В Минной дивизии в 9-м дивизионе эскадренных миноносцев.

Начальник Минной дивизии контр-адмирал Кедров.

Начальник 9-го дивизиона кап. 1-го ранга Ружек.

Командир эск. миноносца “Расторопный” старший лейтенант Балас.

Котел под парами № 3.

Мичман Б. Садовинский»

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60377)

Эскадренный миноносец «Расторопный» стоял на швартовых у стенки Гельсингфорсского завода «Сокол».

– Все, для него на 1916 год выходы в море закончены, – с грустью и в то же время с каким-то внутренним облегчением подумал мичман Садовинский.

Вечером на «Расторопный» нагрянул, с пришедшего накануне утром с моря эсминца «Разящего», мичман Ляпидевский. Бруно Садовинский не виделся с Владимиром Ляпидевским с начала октября, с того времени, когда их миноносцы несли совместное дежурство у Ганге. После этого боевые дороги двух кораблей и двух друзей одного дивизиона не пересекались, так как «Расторопный» действовал в основном в Ботническом заливе, а «Разящий» обеспечивал противолодочное охранение в Моонзунде. После того как мичман Садовинский испросил у командира разрешения мичману Ляпидевскому быть кают-компанейским гостем, они плотно поужинали, а затем, вместе с мичманом Михаилом Ворониным, сменившимся с вахты, втроем засиделись допоздна в кают-компании. Прекрасный коньяк, из довоенных запасов, золотился в бутылке на столе.

«Где только Володька Ляпидевский смог его достать? Ведь “сухой закон”»! – думал Бруно, по праву хозяина разливая янтарный напиток. Выпили – «За встречу!» «За победу!» «За флот!» После общего сумбурного разговора, какой всегда бывает, когда люди долго не виделись, друзья вернулись к флотским делам. Вспомнили недавнюю смену командования на Балтийском флоте, назначение нового комфлота Непенина, которое подстегнуло флот, но решающего успеха не принесло.

– Дело не во флотском командовании, – рассуждал Ляпидевский, – дело в управлении всей русской армией, в конечном итоге всем Российским государством.

– Да, – согласился Воронин. – Какие бы ни были у нас флотоводцы, но спасти ситуацию на всем фронте – от Черного моря до Балтийского – им не под силу. Да и война затянулась.

– То, что война затянулась, виноваты не мы с вами, – Садовинский взглянул на друзей и продолжил: – Виноваты повыше нас и даже не комфлота.

– А дальше что? Война – до победы, а дальше? – спросил, не обращаясь ни к кому, Ляпидевский и сам же ответил: – Дальше, по-моему, ничего хорошего не будет.

– Кто может увидеть будущее, кроме Кассандры? – с горькой иронией вставил Садовинский.

– Бруно, – ответил ему Ляпидевский, – все это так, но многих людей не устраивает положение в России, они требуют реформ и преобразований.

– Брось, Володя, – вмешался Воронин. – Где ты видишь этих многих людей? На улице или в Таврическом дворце?

– Друзья, – примирительно проговорил Садовинский, поднимая стакан с коньяком, – мы живы, мы здоровы, мы еще повоюем! – И без всякого перехода: – За прекрасных дам!

Разговор друзей затянулся до полуночи.

22 ноября, во вторник, команда выполняла работы по подготовке миноносца к длительному зимнему ремонту. По приказанию командира 12 человек были отправлены для приборки в береговые казармы «Сернес», где предстояло жить экипажу корабля до окончания ремонта.

После обеда:

«Сдали на Ключевой остров:

Банку с запальным пироксилином – 1;

Вьюшку – 1;

Учебных капсюлей – 10 шт».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60377)

23 ноября убыл с миноносца на линкор «Севастополь» старший лейтенант Н. И. Римский-Корсаков. Расстались тепло. Не считая командира, офицеров на миноносце осталось трое: мичман М. М. Воронин, инженер-механик мичман Н. Т. Гуляев и он, мичман Садовинский.

В этот же день на корабль прибыли с береговой роты Минной обороны два новых матроса: матрос II статьи Степан Карташев и матрос II статьи Михаил Кувшинов.

В субботу 24 ноября мичман Садовинский и Ирина договорились пойти в театр. Накануне он позвонил с телефонного аппарата администрации завода на домашний телефон Ирины, и она предложила пойти в театр. Впервые за четыре дня после прихода эскадренного миноносца «Расторопный» в Гельсингфорс у мичмана Садовинского появилась возможность побывать в городе и встретиться с Ириной.

– Но как быть с билетами? – спросил он у Ирины.

Она ответила с улыбкой, что выступит в роли кавалера и возьмет билеты в театр. Вопрос был решен. Прошло больше полутора месяцев, как Бруно не видел Ирину. Начиная с 1 октября и до 16 ноября эскадренный миноносец «Расторопный» постоянно находился вдали от Гельсингфорса. «Расторопный» нес боевую службу то в Моонзунде, то в Або-Аландском архипелаге Ботнического залива, то в Финском заливе. Единственный за это время заход миноносца в Гельсингфорс – 21 октября длился недолго, и у Бруно не было возможности встретиться с Ириной.

Здание Национального театра располагалось на площади недалеко от железнодорожного вокзала. Мичман Садовинский подскочил к нему на лихаче за несколько минут до начала спектакля. Бруно раньше не бывал в этом театре. Он скользнул взглядом по фасаду здания, выполненному из гранита и песчаника, по красивым кованым фонарям и прошел в фойе. Театральный швейцар распахнул дверь, фойе было полупустым – все уже рассаживались в зрительном зале, и Бруно сразу увидел Ирину. Ее стройную фигурку облегало длинное темное платье. Волосы были гладко уложены, яркие губы и вечерняя косметика эффектно оттеняли лицо.

«Такая барышня достойно украсит самый изысканный салон Петербурга!» – неожиданно для себя восхищенно подумал мичман. Они прошли в партер, и Бруно оглядел зал.

– Театр построили в 1902 году, – тихо проговорила Ирина. – Обрати внимание на модернистский стиль в архитектуре зала.

Бруно кивнул головой. Действительно, прекрасный интерьер театрального зала почти полностью состоял из плавных изогнутых линий. Они сели в кресла, и спектакль начался. Бруно искоса поглядывал на Ирину. Ее тонкий профиль и блестящие глаза притягивали его взгляд, и Бруно почти не вникал в происходящее на сцене.

* * *

Всю следующую неделю на «Расторопном» проводились общекорабельные работы по консервации не задействованного в ремонте оружия, оборудования и механизмов.

Вечерами, расположившись в кают-компании, мичман Бруно Садовинский и мичман Михаил Воронин беседовали, дружески обсуждая самые разные темы, в том числе и личные, душевные, но рано или поздно их разговоры возвращались к уходящему году, к походам «Расторопного», к дальнейшей собственной службе и судьбе, к происходящему в стране «бардаку», к тому, о чем не принято было рассуждать во флотской офицерской среде вслух.

Бруно говорил о том, что за весь период боевых походов самодвижущиеся мины Уайтхеда ими не использовались ни разу. Парадокс – но миноносец «Расторопный», носитель минного (торпедного) оружия, ни разу самодвижущиеся мины не применял.

Они с мичманом Ворониным сходились на том, что год был трудным и тяжелым, но приобретенный боевой опыт, пережитые вместе опасности и трудности сплотили и сдружили их экипаж, офицеров и матросов, внушили гордость за свой корабль, за «Расторопный» и, им хотелось в это верить, усилили веру в победу. Хотя, как помнил Садовинский из дружеского разговора на недавней встрече с мичманом Ляпидевским, не все разделяют такую веру.

Да, третий год войны все больше давал себя знать. Усталость от беспрерывных плаваний сильно утомили личный состав миноносца; матросы иногда неделями не съезжали на берег с корабля. Весь экипаж постоянно находился в готовности в ожидании выхода в море, в постоянном напряженном ожидании боя, атак германских подлодок и аэропланов, опасности плавающих мин.

Жизнь в постоянном нервном напряжении приводила к физической и духовной усталости как матросов, так и офицеров. Газеты изолгались, и читать их было невозможно. К этому добавлялись всевозможные слухи и домыслы: о безобразном влиянии Распутина при дворе; об изменах и предательстве в высших эшелонах власти; о забастовках и манифестациях недовольных войной рабочих, о неудачах на фронтах. Война все еще продолжалась, и ее конец казался бесконечно далеким.

* * *

Мичман Садовинский ставил задачи боцманматам, а те расставляли матросов, руководили всеми работами и докладывали мичману об исполнении.

В субботу 3 декабря команда продолжала приборку жилых помещений миноносца, а механики приступили к разборке трубопроводов в машине. Инженер-механик корабля мичман Гуляев, на несколько минут появлявшийся в кают-компании хлебнуть чаю, усталый, с красными глазами, снова исчезал в машине. В течение следующих шести дней команда проводила работы по съемке трубопроводов в машинном отделении.

7 декабря по распоряжению командира дивизиона убыл с миноносца «Расторопный» на эскадренный миноносец «Видный», своего же 9-го дивизиона, мичман М. М. Воронин. Михаил Воронин и Бруно Садовинский за время службы на «Расторопном» по настоящему сдружились. Бруно вспоминал, сколько ими было говорено-переговорено во время длинных ночных вахт, сколько поддержки и дружеского участия чувствовал он за эти месяцы со стороны Михаила. Да, истинность и ценность дружбы осознается только тогда, когда расстаешься с другом.

На «Расторопном», кроме командира, из офицеров осталось двое: механик – мичман Гуляев и он, мичман Садовинский.

12 декабря команда выгружала оставшийся уголь из угольных ям миноносца, очищала трюмы, помещения кочегарки и машины. Следующие два дня работы по выгрузке угля продолжалась. Выгрузили 23 тонны кардиффского угля. Работало 11 человек. Последующие пять дней команда очищала и скоблила краску с переборок в жилых помещениях.

«19 декабря, понедельник.

13:40 Погасили топку и прекратили пары в котле № 4. Отопление взяли с дока».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60377)

В этот день боевой корабль, эскадренный миноносец «Расторопный», окончательно превратился в плавучий дебаркадер. Однообразно и тоскливо тянулись дни декабря: прибытие на корабль, разводка матросов по работам, построение и переход в казармы на обед, опять работы, увольнение матросов на берег, контроль возвратившихся из увольнения, и опять все по заведенному кругу.

Миноносец заполонили мастеровые. Мичман Садовинский, несколько раз за истекший год бывавший в ремонтах на разных заводах Гельсингфорса, ни разу, до последнего времени, не ловил на себе столько настороженных косых взглядов рабочих, не слышал в свою спину острых, как штык, словечек. Исчезла уважительность рабочих в обращении к офицерам, которая раньше присутствовала при совместной с мастеровыми отладке вооружения и механизмов миноносца.

Тесное общение матросов и заводских рабочих и раньше не укрепляло дисциплины, но сейчас приносило в казармы озлобление, направленное против царского самодержавия, против тягот войны и обнищания народа в тылу. Все это расшатывало дисциплину, рождало халатное отношение матросов к службе, приводило к попыткам уклонения от работ.

Перед Рождеством, 24 декабря, всю ночь шел сильный снегопад.

«9:00 Команду развели на работы по счистке снега с палубы».

(РГАВМФ. Ф. 870. Оп. 1. Д. 60377)

Временами Бруно чувствовал, как наваливалась тяжелая, какая-то давящая усталость. Даже он, оптимист по натуре, чувствовал, что стал уставать.

Мысленно мичман Садовинский вспоминал свой первый день прибытия на действующий флот, на миноносец «Разящий». День 16 апреля. Сколько было радости и гордости оттого, что он – на боевом корабле! Ему всегда казалось: а вдруг война быстро кончится и он не успеет принять участия в боевых действиях? Но он успел. И вот уже завершается этот тяжелый военный 1916 год. Его не назовешь победным, и от этого еще тревожнее и тяжелее на сердце.

«Даже Ирина – этот свет в окошке, – думал Бруно, – не приносила полного успокоения его душе.

Для мичмана Бруно Адольфовича Садовинского год заканчивался с каким-то внутренним беспокойством, душевной тяжестью и тревогой о будущем, об их с Ириной будущем.

Зима выдалась небывало снежная. Мело, мело над всей матушкой Россией. Балтику сковало льдом, боевые корабли Балтийского флота застыли в оцепенении в базах и гаванях в ожидании весны.

Глава 2. Гельсингфорс. 1917 год

Быстро пролетели рождественские и новогодние праздники. 1917 год вступил в свои права и заявил о них крепким морозом и снегом. Зима на Балтике, как и в предыдущий год, была ранней и суровой. В отчете о деятельности флота Балтийского моря командующий флотом адмирал А. И. Непенин сообщал, что со второй половины декабря «наступило полное затишье на театре и флот окончательно перешел на зимнее положение. Ледовый покров сковал не только берега Ботнического, Рижского и Финского заливов, но распространился по восточному побережью Балтийского моря до Данцига».

Затянутый льдом Гельсингфорсский залив, с впаянными в его лед дредноутами, терялся в морозной дымке. Линкоры 1-й бригады линейных кораблей флота Балтийского моря – «Гангут», «Полтава», «Севастополь», «Петропавловск» и часть 2-й бригады – линкоры «Андрей Первозванный» и «Император Павел I», с поднимавшимися над ними струйками белого пара и дыма, казались издали, с берега, небольшими хуторами, разбросанными то тут, то там по заснеженной равнине. Между боевыми кораблями были протоптаны дорожки, огражденные раскрашенными столбиками, прямо как на картинах входившего в моду художника Кустодиева, изображавшего ярко и красочно жизнь русской провинции. Кое-где виднелись еще не расчищенные, после недавнего снегопада, катки, организованные для катания нижних чинов приказом нового командующего флотом адмирала А. И. Непенина.

В январе 1917 года эскадренный миноносец «Расторопный» находился в ремонте на швартовых в заводе «Сокол», на паровом отоплении с завода. Экипаж миноносца жил на берегу, в казармах береговой роты Минной обороны «Сернес», переселившись туда с корабля в декабре прошлого года. Офицеры «Расторопного» снимали комнаты в городе, поблизости от завода. На миноносце осталось всего три офицера: командир – старший лейтенант А. И. Балас, вахтенный начальник – мичман Б. А. Садовинский и инженер-механик – мичман Н. Т. Гуляев.

В бытность командующим Минной дивизией капитана 1-го ранга А. В. Колчака миноносцы, в зависимости от ледовой обстановки, и зимой не застаивались у причалов.

Иначе обстояло дело с линейными кораблями. Линкоры флота Балтийского моря мало участвовали в боевых действиях. Линейные корабли берегли, поэтому большую часть времени они простаивали в Гельсингфорсе, изредка выходя на артиллерийские стрельбы.

Многочисленные команды дредноутов, составлявшие от 850 до 1200 человек, занимались обслуживанием заведований, проворачиванием оружия и общекорабельными работами.

Поддержание дисциплины на этих кораблях всегда было «головной болью» флотского начальства, поэтому матросов не только загружали службой, но и организовывали их досуг, чтобы у нижних чинов было как можно меньше свободного времени. С этой целью в летнее время начальство всячески развивало у матросов любовь к спорту, поощряло катание под парусами, рыбную ловлю. Разрешало устраивать на кораблях спектакли. Зимой линкоровские матросы, члены лыжных и хоккейных команд кораблей, часто увольнялись в город на тренировки.

Для тех же матросов, кто оставался на корабле, командование организовывало традиционные занятия: судовые библиотеки, кружки по интересам. В новогодние праздники устраивались для них елки. Кроме этого, на линкорах были оборудованы собственные кинозалы, где моряки смотрели военные хроники и развлекательные фильмы.

Один из нижних чинов линкора «Гангут», служивший на нем в начале 1917 года в Гельсингфорсе, матрос Д. И. Иванов, в советское время, в книге «Это было на Балтике» об этом времени вспоминал так: «Никак не могли дождаться обеда, ведь после обеда команду отпускали до 7 вечера на прогулку. В направлении к Свеаборгу и Гельсингфорсу от каждого корабля утоптаны дорожки.

По ним спешат матросы – радостные, веселые. Каждому хочется побыстрее пройти ледяное поле, побывать в городе, посмотреть, как там живут люди». «На берегу возле портовых сооружений, – пишет далее Д. И. Иванов, – можно наблюдать интересную картину: матросы обнимались, хлопали по плечам, до боли сжимали друг другу руки. Завязывались оживленные разговоры».

В основном матросы с кораблей, стоящих в Гельсингфорсе, посещали парк развлечений «Брунс-парк», расположенный в 10–15 минутах ходьбы от порта. В парке можно было посидеть в кухмистерской, перекусить, поговорить со знакомыми. Хотя с началом войны спиртные напитки и были запрещены, но в пивных торговали крепким финским пивом – «кале», а из-под полы еще и кое-чем покрепче.

При желании можно было посетить увеселительное заведение «Карпаты», ярко освещенное и шумевшее по вечерам, познакомиться с девицами легкого поведения. Главное, что «Брунс-парк» располагался близко от порта, и матросам можно было не бояться опоздать на корабль из увольнения.

На каждом корабле был приказ по строевой части, где имелся список кофеен Гельсингфорса, разрешенных для посещения нижним чинам: ул. Георгиевская, д. 10; ул. Софийская, д. 2; ул. Казарменная, д. 26; ул. Высокогорная, д. 25; Северная наб., д. 4; ул. Ушонская, д. 29; ул. Западная Генрикская, д. 18.

Добротное флотское питание в 1914–1917 годы было привычно для матросов. Они отлично питались даже тогда, когда в городах начались перебои с хлебом.

Питание моряков в годы войны было весьма калорийным и разнообразным: в день нижнему чину полагалось 307 граммов свежего или соленого мяса, от 136 до 300 граммов крупы, в зависимости от дня недели, 43 грамма сливочного масла, 170 граммов квашеной капусты или свежей зелени, по сезону, 780 граммов сухарей или 1 кг 205 граммов хлеба, уксус, соль, чай, сахар.

Рацион питания матросов на линкоре «Полтава» в июне – декабре 1916 года был следующим: « Понедельник: завтрак – хлеб, масло, чай, сахар; обед – щи; ужин – рисовая каша. Вторник: завтрак – хлеб, масло, чай, сахар; обед – рыбный суп, гречневая каша; ужин – грибная похлебка. Воскресенье: завтрак – хлеб, масло, чай, сахар; обед – рассольник, компот; ужин – макароны».

Хорошая пища, красивая форменная одежда и наличие сравнительно больших карманных денег позволяли многим матросам за время службы не только получить образование и специальность, но и приобрести внешний лоск и апломб. Самыми «богатыми» из нижних чинов были машинисты, окончившие по первому разряду курс машинной школы по классу машинных унтер-офицеров самостоятельного управления. К маю 1917 года жалованье специалистов из нижних чинов доходило до 60 рублей, а с учетом морского довольствия и более. При экономном расходовании денег нижний чин, после отбытия срочной службы, мог вернуться домой довольно состоятельным человеком.

Среди матросов кораблей, стоящих в Гельсингфорсе, сильно развились франтовство, любовь к увеселениям и танцам. Они считали себя выше солдат и всячески старались это подчеркнуть. Другое дело, что матросы линейных кораблей не имели закалки и спаянности экипажей в боевой обстановке, как говорится, «не хлебнули соленой купели».

Да и близость большого города, с его портовой вольницей, скоплением мастеровых судоремонтных заводов и мастерских, торговцев разного рода, отнюдь не способствовала укреплению дисциплины нижних чинов линкоров.

* * *

По традиции в первых числах января нового 1917 года на миноносцы пришел приказ начальника 9-го дивизиона о повышении в звании за усердие в службе отличившихся в 1916 году нижних чинов экипажей миноносцев. На эсминце «Расторопном» таких матросов было 9 человек.

Командир, старший лейтенант Балас, приказал построить экипаж после завтрака в помещении казармы «Сернес». Он объявил о приказе начальника дивизиона. Пока командир говорил, мичман Садовинский обводил взглядом строй матросов.

«Все такие разные и вместе с тем в строю такие единые – экипаж», – мелькнуло в мыслях Бруно.

«Вот матрос 2-й статьи Петр Сиполь – толковый, грамотный матрос, – взгляд мичмана скользил дальше по матросским лицам. – Вот машинист 2-й статьи Ковалев – был отмечен механиком за отличную работу при аварийном ремонте лопнувшей трубы главного питания кочегарных донок в начале ноября прошлого года».

– Мичман Садовинский, зачитайте приказ, – обратился командир к Садовинскому.

Бруно начал зачитывать, в части касающейся матросов «Расторопного»:

«ПРИКАЗ

Начальника 9-го Дивизиона эскадренных миноносцев Балтийского моря

эск. мин. “Громящий” 1-го января 1917 г.

№ 1

Нижепоименованные нижние чины, по представлению командиров, производятся и повышаются в высшие статьи и звания достойные по своему поведению и усердию к службе с 1 января 1917 года.

……….

Эскадренный миноносец “Расторопный”.

Машин. 2 ст. Иван Алексеев КОВАЛЕВ в машин. 1 статьи

Машин. 2 ст. Кирилл Степанов КОМАЕВ в машин. 1 статьи

Машин. 2 ст. Афанасий Степанов РОМАНОВ в машин. 1 статьи

Машин. 2 ст. Антон Иванов ПАВЛОВСКИЙ в машин. 1 статьи

Матр. 2 ст. Иван Илларионов МИХАЙЛОВ в матр. 1 статьи

Матр. 2 ст. Михаил Васильев МИТЯЕВ в матр. 1 статьи

Матр. 2 ст. Илья Николаев КРЫЛОВ в матр. 1 статьи

Матр. 2 ст. Петр Петров СИПОЛЬ в матр. 1 статьи

Матр. 2 ст. Адольф Госифов ОСТРОВСКИЙ в матр. 1 статьи

……….

Подписал: Капитан 1-го ранга Ружек».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 25. Л. 1)

После каждой прозвучавшей фамилии строй чуть слышно гудел, как бы оценивая, достоин ли названный матрос этого повышения. Поощренные матросы ходили в экипаже «Расторопного» именинниками, принимали поздравления товарищей и перешивали новые лычки.

Штаб начальника Минной обороны Балтийского моря всегда использовал зимний период для организации занятий с офицерами и нижними чинами на дивизионах и отрядах Минной обороны.

Мичман Садовинский ценил любую возможность учиться и считал важным для себя постоянно приобретать новые знания по своей специальности. Особенно у опытных дивизионных специалистов, каковыми были флагманские офицеры Минной дивизии. Текущий опыт войны флагманскими специалистами тщательно обобщался, и лучшей возможности ознакомиться с этим опытом и усвоить его, чем занятия в зимний период, не было.

6 января 1917 года командир эсминца «Расторопный» старший лейтенант А. И. Балас получил циркуляр Штаба Минной обороны с планами занятий офицеров и матросов по специальностям. Миноносец ремонтировался, но штаб требовал присутствия офицеров и матросов на занятиях.

Командир вызвал мичмана Б. Садовинского и передал ему циркуляр штаба. Бруно стал читать:

« Циркуляр № 17 от 6 января 1917 г.

Штаб по приказанию начальника Минной обороны, объявляет порядок и схемы повторительных занятий с офицерами и нижними чинами на Дивизионах и Отрядах Обороны, каковые Начальник Минной обороны приказал начать с 9 января с/г.

I. По минному делу

г. г. Офицеры

Занятия с г. г. офицерами проводятся:

а) с вахтенными начальниками 7, 8, 9 Дивизионов эскадренных миноносцев – по решению задач по минной стрельбе, по минам заграждения и противолодочным средствам.

Занятия ведутся: по минам заграждения, противолодочным средствам и минной стрельбе в Школе Минной обороны (в Порту около торпедных мастерских).

Время распределяется следующим образом: Суббота с 13 до 15 ¼ час. (…)

III. По Артиллерии

г. г. Офицеры

Занятия с г. г. офицерами на приборе Длусского будут проводиться в помещении школы кондукторов на Казарменной ул. № 21. (…)

Подписал: Начальник Штаба капитан 1-го ранга Зеленой 2».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 85)

– Бруно Адольфович, примите к исполнению, но не в ущерб ремонту, – откомментировал циркуляр штаба командир.

– Есть! – ответил мичман.

Какое короткое и емкое слово – флотское «Есть!». Сказанное офицером или матросом, сказанное 90 лет назад или сегодня, оно одинаково исчерпывающе служит в любой ситуации. На флоте на все дается один четкий ответ – «Есть!». И недаром гласит флотская мудрость: «Вовремя ответить “Есть!” – уже сделать полдела».

18 января, во вторник, 1917 года на миноносец «Расторопный», после временного прикомандирования с эскадренного миноносца «Видный», возвратился мичман М. М. Воронин.

В Российском государственном архиве ВМФ сохранился приказ Начальника 9-го дивизиона капитана 1-го ранга Ружека о переводе мичмана Воронина обратно на «Расторопный»:

«ПРИКАЗ

Начальника 9-го Дивизиона эскадренных миноносцев

Балтийского моря

эск. мин. “Громящий” 18-го января 1917 г.

№ 15

Мичман Воронин (эск. мин. “Видный”) возвращается на эскадренный миноносец “Расторопный”.

Подписал: Капитан 1-го ранга Ружек».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 23)

Встретившись, друзья Бруно и Михаил долго просидели в кают-компании за разговорами о событиях, произошедших с ними в последние два месяца. Свидетель жизни флота в Гельсингфорсе зимой, в начале 1917 года, капитан 2-го ранга Г. Граф вспоминал: «С января нового года начался зимний период с его обычной жизнью: отпусками, ремонтами, занятиями и тому подобными зимними развлечениями. В этом году все как-то старались бесшабашно веселиться. В последние месяцы это стало носить даже какой-то дикий отпечаток, будто людям было нечего терять впереди, и они, махнув на все рукой, торопились забыться».

30 января 1917 года мичману Бруно Садовинскому стукнуло 23 года. Был понедельник, стоял трескучий мороз, настроения веселиться не было никакого. Мичман Воронин оставался за командира, который по служебным делам отбыл с корабля. Инженер-механик мичман Гуляев и мичман Воронин за обедом поздравили Бруно, они немного выпили, и настроение пропало совсем. Только после того, как команда вернулась с завода в казармы «Сернес», мичман Садовинский выбрался в город.

Ирина ждала его дома. В квартире было тихо.

– Мама уехала в Петербург, – сказала Ирина, перехватив его немой вопрос, и поправилась: – В Петроград. Никак не могу привыкнуть, а папа на службе.

Когда они вошли в гостиную, Ирина заставила его стать посреди комнаты.

– Я приготовила тебе подарок, – улыбнулась она. – Отвернись.

Бруно повиновался. Ирина взяла его за плечи, повернула к себе и надела ему на шею тесемку с золотым образком Николая Чудотворца.

– Пусть он оберегает и сохраняет тебя на этой войне, – тихо произнесла она, и в глазах ее заблестели слезы. Образок был в виде иконки, изображающей Николая Мирликийского Чудотворца, обрамленной рушником с надписью в нижней части «Спаси и сохрани». На обороте было выгравировано: «Святителю отче Николае, моли Бога о мне». Бруно поцеловал образок и поцеловал Ирину.

* * *

Время неумолимо двигалось вперед. Февраль 1917 года склонялся ко второй половине. Мороз и снег уже порядком надоели, хотелось тепла, солнца и открытого моря.

Мичману Бруно Садовинскому вспомнилась весна прошлого года, когда он прибыл в Гельсингфорс на эскадренный миноносец «Разящий». Бруно будто снова ощутил свой эмоциональный подъем, чувство радости и гордости за то, что он – на действующем флоте, в Минной дивизии, на боевом корабле! И еще вспомнился Морской корпус, мальчишки-кадеты его 4-й роты, где он был офицером-воспитателем в 1915 году. Странно, но за эти месяцы он ни разу о них не вспоминал. Почему-то Бруно припомнил кадета, который увлекался моделированием кораблей русского флота. Для своих занятий кадет использовал уголок спальни, устроив в нем гавань и расставив там модели судов без подводной части. Бруно вспомнил и имя этого кадета – Сергей Колбасьев. Да, именно Колбасьев на классных занятиях, частенько отвлекаясь, что-то записывал в свою специальную литературную тетрадку.

Если бы мичман Садовинский мог перенестись в 1935 год или если бы ему дали до этого времени дожить, он мог бы прочитать в литературном журнале «Звезда» повесть «Джигит» писателя-мариниста С. А. Колбасьева (да, да, того самого мальчишки-кадета Сергея Колбасьева) о молодом офицере, пришедшем на флот в Гельсингфорсе весной 1917 года.

И он наверняка поразился бы, как точно отразил писатель чувства молодого флотского офицера. Те самые чувства, которые обуревали и самого Садовинского, когда он впервые ступил на палубу миноносца «Разящий».

Повесть «Джигит» начинается словами: «Самая лучшая служба, конечно, на миноносцах. Не очень спокойная и не слишком легка, особенно в военное время: из дозора в охранение и из охранения в разведку; только пришел с моря, принял уголь, почистился – и пожалуйте обратно ловить какую-нибудь неприятельскую подлодку или еще чем-нибудь заниматься. Словом, сплошная возня с редкими перерывами на ремонт, когда тоже дела хватает. И все же отличная служба.

Нет, служить надо на миноносце. Будь ты хоть самого последнего выпуска, на походе ты стоишь самостоятельным вахтенным начальником, а в кают-компании чувствуешь себя человеком. Конечно, выматываешься до последней степени, зато учишься делу, а в свободные часы живешь просто и весело».

Я полагаю, мичман Бруно-Станислав Адольфович Садовинский, не задумываясь, подписался бы под каждым из этих слов своего ученика. И еще, не судеб ли морских таинственная вязь переплела и связала воедино мысли, чувства, переживания офицеров русского, рабоче-крестьянского красного и советского флотов во времени и в пространстве, здесь, на этом листе бумаги?!

В один из дней середины февраля мичман Б. Садовинский, одетый в рабочую шинель, согреваясь чаем, сидел в холодной кают-компании миноносца (паровое отопление не работало – пар с завода подавался с перебоями) и перелистывал мятые газеты, оставленные, видимо, кем-то из мастеровых.

«Какая ерунда», – думал он, читая заголовки газет, но на душе становилось неспокойно и гадко.

В этот момент почти над самой головой мичмана оглушительно грохнул орудийный выстрел, за ним другой, третий, четвертый, слившиеся в пулеметную очередь. Это заводские мастеровые приступили к клепке на верхней палубе.

Мичман вполголоса выругался. В кают-компании он сидел один.

«Да, – думалось Садовинскому, – дела нет, а служим много». Быстрый и острый ум Бруно давно понимал, что не все ладно в стране, в армии и на его родном флоте.

Прекрасно образованный офицер, он имел большой опыт общения с людьми, имеющими различное положение в обществе и живущими на разных его ступенях. Поэтому он слышал порой кардинально противоположные мнения и суждения о положении в стране и на фронте, но флотская служба не оставляла времени для глубокого анализа происходящего, да и увлечение политикой никогда не поощрялось на флоте и никогда не входило в число его любимых занятий.

Единственное, чего никогда не позволял себе мичман Садовинский, – это заигрывания с подчиненными матросами, ни при каких обстоятельствах. Это он усвоил на всю жизнь!

Офицер, идущий на поводу у нижних чинов, – не офицер, а тряпка. И дело не в личных амбициях или дворянской гордости, не в требованиях корабельного устава, хотя и в них тоже, дело – в понимании, что без дисциплины сложнейший организм корабля, дивизии, бригады, флота существовать не может. И пока идет война с Германией, представить себе что-то подобное – невозможно, а потакать этому – преступно! Мичман Садовинский не успокаивал себя этим, он просто решил для себя, что иначе служить он не будет.

В кают-компанию вошел командир – старший лейтенант А. И. Балас. Мичман быстро поднялся и поприветствовал командира.

– Чаю, Александр Иванович? – назвав командира по имени и отчеству, спросил мичман.

Командир в ответ коротко кивнул и сел на скрипучий и пыльный диван.

– Что с ремонтом трубок котлов носового котельного отделения, Бруно Адольфович? – спросил командир. – Как можем ускорить замену потекших трубок?

– Мы говорили с механиком Гуляевым, он предлагает послать человека в Петроград, на Франко-Русский завод, и на месте решить вопрос с котельными трубками, – ответил мичман Садовинский, налив из чайника крепкий дымящийся чай в стакан и придвигая его командиру. Командир устало потянулся и поднес стакан к губам.

– Чертовски холодная зима нынче, – проговорил он, и облачко пара возникло у него перед лицом.

Мичман Садовинский перелистывал «Ведомость незаконченных работ на э/м “Расторопный” на февраль 1917 г.». Ведомость состояла из нескольких листов убористого текста:

«По корпусу», «По механической части», «По вооружению», «По штурманской части» и так далее.

– Александр Иванович, задерживаются поставки штурманского оборудования, – доложил мичман, откладывая ведомость. – О чем думают под «Шпицем»? – добавил Садовинский, доливая чай в свой стакан. – Все это попахивает саботажем, если не сказать больше.

– Да, – без особых эмоций и как-то устало отозвался на высказывание мичмана командир и продолжил:

– С человеком на Франко-Русский завод – решим. Так. Теперь, Бруно Адольфович, о главном: дисциплина расшатывается на глазах. Надо не упустить экипаж. Мне докладывали, что в казармах появляются какие-то личности в форме, но явно не матросы; ведут агитацию; среди мастеровых на заводе много антивоенных разговоров; так недалеко и до срыва сроков ремонта миноносца. Прошу вас усилить контроль над нижними чинами. Механик постоянно в машине, ему головы не поднять. Вся ответственность на вас.

– Есть, Александр Иванович! – произнес Садовинский.

– Да, я запросил командование Минной дивизии о присылке к нам в экипаж еще одного офицера, – закончил командир, поднимаясь.

Экипажи миноносцев, по сравнению с боевой службой в период плаваний, в базе были загружены меньше, дисциплина падала, и поддерживать ее офицерам становилось все сложнее.

Постоянное общение матросов с мастеровыми в ходе ремонтов миноносцев, шквал листовок и газет различного политического толка: от черносотенных листков и «Народной нивы» – социалистов-революционеров до «Прибоя» – левых эсеров, обрушивавшиеся на матросские головы, только вносили раздрай и сумятицу в матросские умы и никак не повышали дисциплины. Матросы говорили о войне, о политике и снова о войне и политике. Город наполняли слухи из Петрограда о положении на фронте, в царской Ставке, в тылу. Слухи, слухи, слухи…

Как вспоминал об этом времени офицер Российского Императорского флота мичман А. А. Завьялов в своих «Воспоминаниях 1910–1917 гг.», хранящихся в РГАВМФ: «В январе (1917) политическое настроение в Петрограде становилось все более и более напряженным. Происходили забастовки и др. волнения. Все и всюду говорили о том, что так продолжаться дальше не может. Все чего-то ждали, но чего именно, как-то никто не знал. Никто не представлял себе, что такое революция и как она будет происходить, если она случится».

В Российском государственном архиве ВМФ документальных свидетельств о служебной деятельности мичмана Б. А. Садовинского в течение 1917 года в Гельсингфорсе мне обнаружить не удалось. Это и понятно, в сумятице революционных бурь не все документировалось. События 1917 года не способствовали аккуратному подшиванию канцелярских бумаг и ведению делопроизводства, и многие документы за прошедшие годы оказались просто утерянными. Но сохранились документы Штаба начальника Минной дивизии Балтийского моря за 1917 год: приказы, распоряжения, донесения, отчеты, служебные письма. По ним, как по пунктиру, можно с определенной долей уверенности предположить решения и действия мичмана Бруно Адольфовича Садовинского в бурном море событий, бушевавших в главной базе Балтийского флота, Гельсингфорсе, в течение 1917 года.

Документально известно, что миноносец «Расторопный» находился в ремонте на заводе «Сокол» в начале 1917 год. Но летом, в июне 1918 года, мичман Б. Садовинский находился уже в Петрограде. Об этом свидетельствует хранящаяся в РГАВМФ личная расписка Садовинского в том, что 25 июня 1918 года он забрал из строевой части Морского корпуса, к тому времени корпус был уже упразднен, свои документы (свидетельство о дворянстве, метрическое и медицинское свидетельства). В ноябре 1918 года мичман Б. Садовинский уже на Севере – в Архангельске. В РГАВМФ сохранился приказ Вр. Командующего флотилией Северного Ледовитого океана, за № 365 от 16 ноября 1918 года, которым Б. Садовинский был назначен в роту миноносцев (формируемых морских команд) субалтерн-офицером.

Это значит, что, пережив предательство интересов России, развал флота, боль и горечь потерь друзей и близких, мичман Бруно-Станислав Адольфович Садовинский не принял октябрьский переворот 1917 года и вступил в белую борьбу с большевиками на Севере России. Именно это его решение становится для нас мерилом всех его мыслей и действий в 1917 году.

Середина февраля 1917 года выдалась по всей стране очень холодной. В Центральной России ударили морозы до минус 40 градусов. Вышли из строя сотни паровозов, возникли перебои с подвозом хлеба и другого продовольствия в крупные города. Война продолжалась.

22 февраля 1917 года газеты сообщили, что государь император Николай II отбыл из Петрограда для управления войсками в свою Ставку в Могилев.

23 февраля улицы Петрограда заполнили тысячи «голодных» бастующих, в основном женщин, с лозунгами «Хлеба!» и «Долой войну!». Описанные очевидцами тех лет, эти события достаточно известны по исторической литературе и очень напоминают описания начала цветных революций – «оранжевых», «розовых», «революций гвоздик», происходивших после развала СССР на постсоветском пространстве в конце ХХ века. Все, как и тогда, начиналось с женских «голодных» маршей «пустых кастрюль», демонстраций с лозунгами и знаменами, затем забастовки и, как результат, свержения легитимных правительств. Кто это все оплачивал – теперь нам хорошо известно. «Голодные» бастующие в то время, когда шла война, почему-то останавливали и дезорганизовывали работу исключительно военных заводов.

Вот краткая хроника событий конца февраля 1917 года в цифрах и датах:

24 февраля, по данным полицейских сводок, бастовало около 197 тысяч человек.

25 февраля, по сведениям правительства, бастовало до 240 тысяч человек.

26 февраля в Петрограде начали стрелять. Из толпы, из-за угла провокаторы стреляли в солдат, вызванных для разгона демонстраций. Те отвечали огнем по толпе. В столице пролилась первая кровь.

В ночь на 27 февраля в Государственной думе был объявлен царский указ о роспуске Думы.

Утром 27 февраля в Петрограде произошел военный бунт. Взбунтовался Волынский полк.

28 февраля оппозиционеры в распущенной, но не разошедшейся Думе создают параллельно два органа, пытающихся претендовать на власть в стране еще при законном монархе.

Думские деятели создают Временный комитет Думы под председательством Родзянко в составе: Милюков, Гучков, Львов, Керенский.

Левые партии думцев создают Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов во главе с Временным исполнительным комитетом. Председателем исполкома выбирается Чхеидзе, в составе исполкома: Скобелев, Стеклов-Нахамкес, Керенский.

Именно эти две организации заложили мину замедленного действия под основание России в виде двоевластия еще за два дня до отречения и свержения законного монарха Николая II.

1 марта 1917 года от имени Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов в газете «Известия Совета Рабочих и Солдатских Депутатов» был опубликован приказ № 1. Документ, не имеющий аналога в истории по своим разрушительным последствиям как для российской армии и флота, так и для всей страны.

Вот этот приказ:

« ПРИКАЗ № 1

1 марта 1917 года.

По гарнизону Петроградского Округа всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и флота для немедленного и точного исполнения и рабочим Петрограда для сведения.

Совет Рабочих и Солдатских Депутатов постановил:

1) Во всех ротах, батальонах, полках, парках, батареях, эскадронах и отдельных службах разного рода военных управлений и на судах военного флота немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов вышеуказанных частей.

2) Во всех воинских частях, которые еще не выбрали своих представителей в Совет Рабочих Депутатов, избрать по одному представителю от рот.

3) Во всех своих политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету Рабочих и Солдатских Депутатов и своим комитетам.

4) Приказы военной комиссии Государственной Думы следует исполнять только в тех случаях, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета Рабочих и Солдатских Депутатов.

5) Всякого рода оружие, как-то: винтовки, пулеметы, бронированные автомобили и прочее – должны находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам, даже по их требованию.

6) Вставание во фронт и обязательное отдание чести вне службы отменяется.

7) Равным образом отменяется титулование офицеров “ваше превосходительство, благородие” и т. п. и заменяется обращением: господин генерал, господин полковник и т. д.

8) Грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов, в частности обращение с ними на “ты” воспрещается, и о всяком нарушении сего, равно как и о всех недоразумениях между офицерами и солдатами, последние обязаны доводить до сведения своих ротных комитетов.

Настоящий приказ прочесть во всех ротах, батальонах, полках, экипажах, батареях и прочих строевых и нестроевых командах.

Петроградский Совет Рабочих и Солдатских Депутатов».

Заметим, что приказ № 1 никем конкретно не подписан. Под ним нет фамилий.

И это приказ, повлекший дезорганизацию армии и флота, разваливший линию фронта и принесший, в конечном итоге, поражение России в войне. Отсутствие подписей в дальнейшем позволило его организаторам вообще от него отречься: мол, этот приказ издавался только для Петроградского военного округа, и их не так поняли.

Последствия приказа № 1 были ужасны! Русская армия и флот этим приказом были развалены за считанные недели. И снова обращает на себя внимание то, что такой разрушительный для России приказ был издан еще за полтора дня до отречения царя Николая II. Создатели приказа очень торопились, понимая, что если отречения не будет, то не будет и этого приказа.

Во исполнение распоряжения командующего флотом адмирала Непенина все постановления Временного комитета Государственной думы и Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов должны были зачитываться матросам на кораблях и в казармах.

Командир «Расторопного», старший лейтенант А. И. Балас, перед тем как зачитать приказ номер один нижним чинам, ознакомил с его содержанием своих офицеров: мичмана Садовинского, мичмана Воронина и инженер-механика мичмана Гуляева. Прочитав приказ, мичман Садовинский понял, что с приказом этим он, кадровый офицер флота, в корне не согласен.

«Подумать только, – пронеслось в голове у Бруно, – идет кровопролитная война, а Петроградский Совет Рабочих и Солдатских Депутатов требует отменить командование в армии, не допустить правительство к распоряжению своими войсками, оружие офицерам не выдавать, у солдат и матросов оставить одни права и никаких обязанностей?! «Да это предательство высшей пробы!» И еще, – прикидывал в уме мичман, – газета с текстом приказа № 1 появилась 1 марта, значит, в типографию текст приказа должен был попасть 28 февраля, а Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов только был создан 27 февраля, значит, текст приказа писался кем-то еще до создания Петросовета? Кем? За один день организовать типографию, печатание газеты “Известия Совета Рабочих и Солдатских Депутатов” невозможно, значит, к случайному (к случайному ли?) восстанию народа кто-то готовился заранее. Но кто?» – Опять вопросы, на которые у него нет готовых ответов.

Пока мичман Воронин и мичман Гуляев читали приказ, офицеры молчали.

После того как Гуляев положил приказ на стол, Александр Иванович Балас произнес:

– Что ж, господа, отмену вставания матросов во фронт и отдание чести вне службы мы с вами как-нибудь сможем перенести. Отмену титулования офицеров «ваше благородие» тоже переживем. Впредь обращаться к матросу на «вы» будем, язык не переломится. А вот кто, я вас спрашиваю, будет командовать моим миноносцем, Минной дивизией, флотом? Выборный депутат – какой-нибудь матрос или баталер 2-й статьи?

– Александр Иванович, это провокационный приказ, – высказал свое мнение Садовинский.

– Да, – поддержал его Гуляев, – это грязная провокация, если не сказать диверсия!

Мичман Воронин кивнул головой в поддержку друзей и произнес:

– Подлый приказ.

– Матросское радио уже знает об этом приказе, – продолжил командир, – я обязан объявить его нижним чинам. Прошу вас, Бруно Адольфович, вас, Николай Трофимович, и вас, Михаил Михайлович, понять, что голыми руками мы с этим приказом не справимся, поэтому требую от вас, господа, максимальной выдержки. Именно в вашей выдержке сегодня наша сила.

Но не только приказ № 1 расшатывал устои страны. Был еще один рожденный Временным комитетом Государственной думы документ, по силе равный тысяче германских бомб и снарядов.

Вечером 2 марта 1917 года в печать была отдана Декларация Временного правительства о его составе и задачах. На этот момент Николай II отрекся в пользу брата Михаила, но не было ничего известно об отречении самого Михаила Романова. Оно будет только 3 марта. Декларация же заявляет об этом как о свершившемся факте и заявляет о первоочередных задачах Временного правительства:

«В своей настоящей деятельности кабинет будет руководствоваться следующими основаниями:

1) Полная и немедленная амнистия по всем делам политическим, в том числе террористическим покушениям, военным восстаниям и аграрным преступлениям и т. д.

2) Свобода слова, печати, собраний, стачек с распространением политических свобод на военнослужащих.

3) Отмена всех сословных, вероисповедных и национальных ограничений.

4) Немедленная подготовка к созыву Учредительного собрания, которое установит форму правления и конституцию в стране.

5) Замена полиции народной милицией с выборным начальством, подчиненным органам местного самоуправления.

6) Выборы в органы местного самоуправления на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования.

7) Неразоружение и невывод из Петрограда воинских частей, принимавших участие в революционном движении.

8) Устранение для солдат всех ограничений в пользовании общественными правами».

Даже сегодня невозможно себе представить, чтобы во время, когда Россия вела кровопролитную войну, с миллионами убитых и искалеченных, Временному правительству срочно, в первую очередь, потребовалось выпускать из тюрем подстрекателей, бунтовщиков и убийц; разрешить во время войны стачки на оборонных заводах, отменить черту оседлости для евреев, готовить голосование по форме управления страной; во время разгула преступности заменить полицию милицией, тем самым развалив одно и не создав другого; солдат, убивавших своих офицеров и грабивших магазины в Петрограде в конце февраля, в знак благодарности не посылать на фронт и разрешать солдатам митинговать на фронте! Полный абсурд, или полное предательство, или следование конкретному плану развала страны в интересах третьей державы! Опять же, какой?

* * *

В Гельсингфорсе волнения матросов начались вечером 27 февраля 1917 года, после первых известий о беспорядках в Петрограде. Не так много очевидцев событий, произошедших в конце февраля – начале марта 1917 года в главной базе российского военно-морского флота – Гельсингфорсе оставили для истории свои записи. Еще меньше – очевидцев событий, происходивших на Минной дивизии. Один из таких очевидцев – старший офицер эскадренного миноносца «Новик» капитан 2-го ранга Гарольд Карлович Граф. Волею сложившихся обстоятельств воспоминания Графа в его книге «На “Новике”» стали важной частью истории, и выдержки из этой книги часто цитируются при описании революционных событий Февральской революции 1917 года в Гельсингфорсе.

Об этих февральских днях Граф вспоминал: «К концу февраля из Петрограда стали доходить чрезвычайно тревожные слухи. Они говорили о каком-то перевороте. Передавали, что среди взбунтовавшихся частей гарнизона был и Гвардейский экипаж, который, не веря в сочувствие своих офицеров перевороту, стал вести себя по отношению к ним самым угрожающим образом».

Командование флотом имело серьезные опасения относительно реакции Балтийского флота и Свеаборгского гарнизона, в которых неоднократно вспыхивали бунты в связи с политическими событиями. Поэтому принимались дополнительные меры по обеспечению дисциплины и порядка на кораблях и гарнизонах флота.

Как пишет Д. А. Бажанов в своей работе «Щит Петрограда. Служебные будни балтийских дредноутов 1914–1917»: «С раннего утра 28 февраля Командующий флотом начал объезжать корабли, стоявшие на рейде. В 9 час. 10 мин. адмирал А. И. Непенин прибыл на линкор “Петропавловск”».

Когда команда была построена, командующий обратился к матросам и офицерам с речью о положении в столице, о беспорядках и о возможности со стороны немцев внезапного нападения.

Свою речь он закончил призывом к спокойствию, нормальному несению службы и повышению дисциплины. В 9 часов 50 минут убыл на крейсер «Россия». Позднее поступил приказ из Штаба:

« Бригада переходит на восьмичасовую готовность. Поэтому:

1. Увольнения команды на берег не позднее, чем до семи часов вечера. С нетчиков строжайше взыскивать.

2. На каждом корабле иметь вооруженный взвод из 24 человек при 2 унтер-офицерах и офицере, пулемет.

3. Усилить вахтенную, караульную и палубную службы.

4. Офицерам увольнения запрещаются.

5. После семи часов нижних чинов разрешается посылать в город только по служебной надобности.

6. Усилить надзор за мастеровыми и посторонними лицами.

7. Офицерам иметь при себе электрические фонари и прочее.

8. О малейших недоразумениях сообщать лично адмиралу днем и ночью.

9. Все распоряжения из ставки Верховного Главнокомандующего немедленно сообщать командам.

10. В первые же дни (марта) произвести тревоги».

(РГАВМФ. Ф. 477. Оп. 1. Д. 158. Л. 36)

Для преодоления информационного вакуума вечером 28 февраля 1917 года в штаб 1-й бригады от командующего флотом была послана телеграмма: «ТЕЛЕГРАММА № 228/ОП

Предписываю объявить командам:

Последние дни в Петрограде произошли забастовки и беспорядки на почве недостатка пищи и подозрения некоторых лиц в измене, чем могло быть нарушено доведение войны до победы.

Произошли перемены в составе Совета министров, который принимает меры к прекращению беспорядков и подвозу необходимых продуктов.

Объявляю об этом командам, что бы они узнали об этом от меня, а не из посторонних рук.

Требую полного усиления боевой готовности, ибо возможно, что неприятель, получив преувеличенные сведения о беспорядках, попытается тем или иным путем воспользоваться положением.

Командующий Флотом Непенин».

(РГАВМФ. Ф. 477. Оп. 1. Д. 158. Л. 37а)

После того как железнодорожное сообщение Гельсингфорса с Петроградом было прервано, слухи о стачках в Петрограде, будоражившие город, прекратились. Флотское командование получало сведения о происходивших в Петрограде событиях посредством юзограмм, поступавших в штаб флота из Генерального штаба, связанных между собой аппаратом Юза.

О последующих событиях Г. К. Граф пишет: «Командующий флотом адмирал Непенин получил от председателя Государственной думы Родзянко телеграмму. В ней сообщалось, что в Петрограде вспыхнуло восстание, которое разрастается с каждой минутой. Ввиду якобы очевидного бессилия правительства Государственная дума, чтобы предотвратить неисчислимые бедствия, образовала Временный комитет, который принял власть в свои руки».

1 марта в 8 часов 30 минут на штабном судне «Кречет», на заседании флагманов был объявлен приказ командующего флотом с этими телеграммами Родзянко:

« ПРИКАЗ

№ 156 от 1 марта 1917 года

Объявляю по вверенному мне флоту и войсковым частям мне подчиненным телеграммы, получаемые мной сего числа от Председателя Государственной Думы и мой ответ.

Вице-адмирал Непенин.

Командующему флотом Балтийского моря

I. Временный комитет членов Гос. Думы сообщает вашему Высокопревосходительству, что в виду устранения от управления всего состава бывшего Совета министров правительственная власть перешла в настоящее время к Временному Комитету Гос. Думы.

Председатель Гос. Думы Родзянко.

II. Временный комитет членов Гос. Думы, взявший в свои руки создание нормальных условий жизни и управления в столице, приглашает действующую армию и флот сохранить полное спокойствие и питает уверенность, что общее дело борьбы против внешнего врага ни на минуту не будет прекращено или ослаблено.

Так же стойко и мужественно, как досель армия и флот должно продолжают дело защиты своей Родины.

Временный комитет при содействии столичных войсковых частей и при сочувствии населения в ближайшее время водворит спокойствие в тылу и восстановит правильную деятельность правительства.

Пусть и со своей стороны каждый офицер, солдат и матрос спокойно выполняют свой долг и твердо помнят, что дисциплина и порядок есть лучший залог верного и быстрого окончания вызванных старым правительством разрухи и создания новой сильной правительственной власти.

Председатель Гос. Думы Родзянко».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 75. Л. 40)

Родзянко писал, что Временный комитет Государственной думы уже признан великим князем Николаем Николаевичем и несколькими главнокомандующими фронтов и требовал от адмирала Непенина срочного ответа.

1 марта 1917 года председатель Временного комитета Государственной думы Родзянко разослал телеграммы командующим армиями и флотами и о принятии всей полноты власти в стране этим Временным комитетом. В этот же день в своей ответной телеграмме командующий Балтийским флотом вице-адмирал А. И. Непенин объявил о своем решении поддерживать Временный комитет Государственной думы. В документах РГАВМФ сохранилась эта ответная телеграмма вице-адмирала Непенина:

« Петроград

Председателю Государственной Думы

Обе телеграммы Вашего Превосходительства получил и донес об этом через Ставку Государю Императору.

Указанные в телеграммах Ваши намерения считаю достойными и правильными.

Полагаю, что лучшим доказательством их будет срочная доставка на заводы листовой стали для мин заграждения, в коих ощущается острая нужда, доставка в Ревель на первое время ста тысяч пудов хлеба, непрерывный подвоз угля в количестве 30 000 тонн в месяц для действия заводов и восстановления железнодорожного сообщения для срочной доставки в Гельсингфорс новобранцев флота из Петрограда и Кронштадта.

Ваши телеграммы будут объявлены мной в подчиненных мне частях 2 марта 1917 года.

Командующий флотом Балтийского моря Непенин.

Верно: Начальник Штаба Контр-адмирал Григоров».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 75)

Организатор и в недавнем прошлом начальник разведки флота, всеведущий и проницательный адмирал А. И. Непенин, был жестоко и нагло спровоцирован политическими заговорщиками из Государственной думы. Положение в стране вовсе не было таким безнадежным, как обрисовывал в своей телеграмме Родзянко.

После посылки телеграммы в Москву адмирал Непенин немедленно собрал у себя, на штабном судне «Кречет», совещание флагманов. Все флагманы поддержали решение Непенина, кроме адмирала Михаила Коронатовича Бахирева. Известны слова, сказанные адмиралом Бахиревым адмиралу Непенину: «Сегодня потребуют передачи власти наследнику цесаревичу, завтра этим уже не удовлетворятся, потребуют республики, а послезавтра приведут Россию к гибели». Какие пророческие слова!

Своим приказом № 258 от 2 марта 1917 года командующий флотом объявил флоту и подчиненным частям приказ поддерживать Временный комитет Государственной думы:

«ТЕЛЕГРАММА

Командующего флотом Балтийского моря начальникам отдельных частей

17 час. 00 мин.

2 марта 1917 года

№ 258

Приказываю поддерживать Исполнительный Комитет Государственной Думы, о чем донес в Ставку для доклада Государю императору.

Это же приказываю объявить населению и рабочим.

Вице-адмирал Непенин».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 75)

Все время, пока Гельсингфорс находился в изолированном положении, командующий флотом, получая известия, немедленно все их сообщал по кораблям, чтобы команды не могли заподозрить его в замалчивании событий, происходящих в Петрограде. Утром 3 марта 1917 года в Гельсингфорсе, в Штабе флота, была получена телеграмма с текстом Манифеста об отречении Государя Императора Николая II.

Запись в историческом журнале Минной дивизии за 3 марта 1917 года:

«5 час. 30 мин. Получен по Служебной связи текст Высочайшего Манифеста об отречении Государя Императора Николая II за себя и Наследника Цесаревича в пользу Великого Князя Михаила Александровича».

Но командующий приказал пока не доводить эту телеграмму до сведения нижних чинов.

Далее в историческом журнале:

«8 час. 45 мин. Адмирал вернулся с “Кречета”. Высочайший Манифест об отречении пока не объявлять командам».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 77)

В 8 часов вечера, ввиду начавших циркулировать в городе тревожных слухов о получении телеграммы об отречении государя, командир решил объявить ее команде. Акт об отречении команда приняла спокойно.

Мичман Б. Садовинский, узнав от командира об отречении царя и прослушав зачитываемый команде «Расторопного» Манифест, держался спокойно. Он никогда не был ярым монархистом, но как у кадрового флотского офицера, офицера до мозга костей, его первой мыслью было:

«Я присягал царю, как быть с присягой?» – в памяти Бруно всплыли слова Присяги, которые он запомнил на всю жизнь:

«Я обещаю и клянусь Всемогущим Богом, перед Святым Его Евангелием, в том, что хочу и должен ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ Николаю II Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, и ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Всероссийского Престола НАСЛЕДНИКУ, верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови».

Как быть со службой? Кому служить? Временному комитету Государственной думы?

Господину Родзянко и компании?

Формально, после отречения монарха, офицер не должен вступать в конфликт со своей совестью – он может служить у кого угодно и под каким угодно знаменем. Но это формально.

А по совести? Долг, честь, присяга – это ведь не пустые для него, мичмана Садовинского, слова!

Государя императора Бруно Садовинский видел близко несколько раз.

Невольно нахлынули воспоминания. Бруно вспомнил свой выпуск из Морского корпуса. Позже их выпуск назовут «Царским выпуском». Государь произвел их из корабельных гардемарин и поздравил мичманами в Александровском дворце Царского Села 30 июля 1915 года.

В сознании мичмана Садовинского, воспитанного на традициях Сумского кадетского корпуса и Морского Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича корпуса, Государь, Государство и Россия сливались в одно понятие: Отечество – Родина. Особенно врезалась Бруно в память обыкновенная плетеная бельевая корзина, наполненная мичманскими погонами, из которой дежурный флаг-офицер по знаку морского министра доставал золотые офицерские погоны и передавал гардемарину, возле которого останавливался государь. Простая корзина, но – сколько было в этой простоте: и гордость за доверие государя, и гордость за первое офицерское звание, и желание служить и отдать, если придется, жизнь – за царя и Отечество.

После опубликования Манифеста с текстом отречения императора Николая II, 4 марта 1917 года, все российские газеты радостно сообщали: «Свершилось. Великая Русская Революция произошла. Мгновенно, почти бескровно, проведенная гениально».

Из Временного комитета распущенной Николаем II еще до своего отречения Государственной думы, 4 марта 1917 года было создано Временное правительство во главе с князем Г. Е. Львовым. А. Ф. Керенский вошел в него министром юстиции.

В этот день в Гельсингфорсе по требованию судовых комитетов должен был состояться митинг на Вокзальной площади. Во избежание эксцессов командующий флотом вице-адмирал А. И. Непенин издал приказ, разрешивший неограниченный сход матросов на берег. Более того, офицерам также рекомендовалось принять в нем участие.

Запись за 4 марта 1917 года в историческом журнале Минной дивизии:

« 2 час. 40 мин. Команда (Кречета) собралась в палубе и Начальник Дивизии с офицерами прочел текст воззвания депутата Керенского об отречении Государя Императора за себя и Наследника Цесаревича в пользу Великого Князя Михаила Александровича и отречение этого в пользу народа.

Провозглашено “Ура” новой Свободной России.

Офицеры освобождены из-под ареста.

8 час. 30 мин. Вся команда ушла на демонстрацию.

11 час. Команда вернулась.

13 час. Команда с офицерами ушла в город встречать депутатов Родичева и Скобелева.

Комфлота разрешил участие в демонстрациях г.г. офицерам и команде и приказал первым быть с красными бантами и без оружия».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 77)

В первые дни после объявления приказа о «равноправии» и «свободе» всех чинов армии и флота матросы все чаще заводили с офицерами разговоры, которые невозможны были прежде. Революционная заваруха в Петрограде, плоды «агитации» в экипажах делали матросов все смелее в своих высказываниях. Воспоминания об одном таком разговоре с матросом приводит в статье «Начало конца», напечатанной в «Морском сборнике» № 4, IV выпуска, в 1921 году в Бизерте офицер Российского Императорского флота Б. А. Лазаревский: «Д-да-а. Попили они нашей кровушки. – Кто “они”, – спрашивал я. – Да вот эти великие князья да министры, что с нами плавали. – Как же они пили вашу кровь? – Да так, что и днем и ночью вахта и вахта. – Так ведь вахта на всех кораблях. – Воно на всех, но только у нас жара немыслимая в кочегарке. – Ну хорошо, – перебивал я, – а все-таки кто же вашу кровь пил? – Кто? Вот постойте вахту в кочегарке, а тогда спросите. Ну, одним словом, надоел этот режим. Теперь социализм будет, равенство, никто ни на ком не поедет верхом». Скоро, совсем скоро от злобных разговоров матросы, подстрекаемые провокаторами, перейдут к действиям, вымещая свое накопившееся недовольство и злобу на своих же командирах.

* * *

События в Петрограде чередовались с калейдоскопической быстротой!

Словно какой-то невидимый кукловод дергал за веревочки и приводил в действие привязанные к ним фигуры. Мичман Бруно Садовинский – человек с четким, точным в расчетах артиллерийским умом и развитым логическим мышлением. Его математического склада ум требовал ответа на один простой, но существенный вопрос: почему все так быстро произошло? Этот вопрос не давал ему покоя.

В кают-компании на столе Бруно разложил лист бумаги, начертил на нем горизонтальную ось, отметил черточками дни недели и на прямой отложил точками последние события по дням и часам:

Точки легли кучно, как на мишени отличного стрелка.

– До 26 февраля все было относительно спокойно, – рассуждал мичман, – далее: 27 февраля поползли первые слухи о забастовках в Питере.

28 февраля сообщается о создании Временного комитета Государственной думы.

28 февраля сообщается об образовании в Петрограде Совета рабочих и солдатских депутатов. Сообщают, что бастуют до четверти миллиона человек, в основном на военных и оборонных заводах.

1 марта в газетах печатается приказ № 1. Его зачитали в ротах и на кораблях. Приказ дикий – это же развал армии, развал флота!

2 марта своей телеграммой командующий флотом Балтийского моря вице-адмирал А. И. Непенин объявил о поддержке Временного комитета Государственной думы.

3 марта ( утром) в Штабе флота была получена телеграмма с текстом Манифеста об отречении государя императора Николая II.

4 марта сообщается о создании Временного правительства на основе Временного комитета.

– Получалось так, – продолжал рассуждения Садовинский, – что приказ № 1 готовился от имени Временного правительства, которого еще не было. Оно еще не было сформировано.

Если бы царь не отрекся, такой приказ во время военных действий – это преступление.

А преступление карается каторгой! Значит, те, кто готовил этот приказ, знали, что царское отречение будет, или им было уже все равно, будет оно или нет, ибо они действовали по какому-то своему плану. Или, может быть, Николай II и не отрекался, а за него было написано, также заранее, отречение?

Но может, это вовсе не план, а какие-то случайные события? Голова у него шла кругом!

– Это были не случайные события. Но почему? – спрашивал он себя.

– Ситуация на Балтике и на Черном море в пользу России: новые дредноуты, эсминцы, подводные лодки, новые мощные береговые батареи, – рассуждал Садовинский. – Армия планировала крупное наступление весной. Русская армия сильна как никогда: фронт стабилизировался вдали от жизненных центров, запас снарядов на одно орудие – 4000 снарядов, против 1000 в начале войны, – об этом рассказывал командир.

События сгруппировались и спрессовались в несколько дней: между концом февраля и началом марта. Почему именно сейчас, а не в мае или июне?

Бруно знал, об этом говорилось во флотской среде, что в марте – апреле планировалось наступление Черноморского флота с высадкой десанта на Босфоре. Победа на Босфоре, а за ней разгром Австро-Венгрии и в итоге – победа России над Германией в этой войне. Победа – ценой огромных жертв, рек пролитой крови, но победа!

Актом своего отречения Николай II освободил армию и флот от присяги на верность государю и государству. Этим самым отречение царя выбило стержень русской армии. Приказ № 1 разрушил цементирующий армию состав: единоначалие; субординацию – подчинение младшего старшему; отличие по погонам начальника от подчиненного. Страшное разрушение.

Садовинский уже мог сформулировать, что произошло, но звучало это столь фантастически, нелепо, дико, что поверить себе Бруно не хотел.

Бруно – человек военный, он не мог не понять, что случайности нет, все спланировано. Но кем?

Это преступление. Страна воюет. Куда смотрят контр-разведка и полиция?

Мичман Б. Садовинский сразу не вспомнил или, может быть, просто не знал, что Гельсингфорс подчинялся финской юрисдикции и был вне компетенции охранного отделения и русской армейской контрразведки.

«Это предательство!» – считал мичман. Нет – это заговор, – говорили ему упрямые факты.

4 марта 1917 года все газеты столицы и крупных городов империи одновременно опубликовали Манифест об отречении императора Николая II от престола в пользу своего брата великого князя Михаила Александровича.

Продолжая рассуждать дальше о том, что «чаша терпения рабочих переполнилась», «стихийное движение народных масс привело к забастовкам», мичман Садовинский задавал себе простые вопросы:

«Если у рабочих не было денег на хлеб, то откуда у них деньги на материю, краски для лозунгов и флагов? Откуда у их семей деньги на еду во время забастовок? Кто-то должен давать деньги на организацию манифестаций и забастовок? Почему в первую очередь были организованы забастовки именно на военных заводах?

Это не случайность. нет! Это удар – спланированный и беспощадный, как в боксе, – подумал Бруно. – Удар в “поддых” воюющей России. Но от кого? Германцы – те сами еще не оправились от натиска русской армии в 1916 году. Им не до этого. Тогда кто?

Кому не выгодна победа России на Балканах и в проливах Босфор и Дарданеллы исторически? – И тут его осенило: Британия – извечный противник России на Средиземном море и Ближнем Востоке. – Но ведь мы союзники», – голова у Бруно опять пошла кругом. Мичман повалился на диван.

Да, черт возьми! Какая разница, кто за всем этим стоит. Главное, что делать ему – младшему офицеру флота? Идет война.

Нет, предателем он не будет! Ни за что!

Но ведь он не один. На флоте сотни и тысячи офицеров. Надо ориентироваться на действия командующего флотом адмирала Непенина, – решил для себя мичман.

* * *

В ночь с 3 на 4 марта 1917 года на русской военно-морской базе в Гельсингфорсе вспыхнул жестокий бунт. В историческом журнале Минной дивизии за 3 марта 1917 года о событиях этих суток записано следующее:

«3 час. 45 мин. Принята открытая Радио из Кронштадта.

Со всеми фортами, со всеми морскими командами и судами, рабочие и население единодушно и восторженно приветствует состав Нового Правительства избранного в строгом согласии с рабочими депутатами».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 77)

Вечером 3 марта на линкоре «Андрей Первозванный» и линкоре «Император Павел I» начались беспорядки. На линкорах были убитые и раненые.

Исторический журнал Минной дивизии 3 марта 1917 года:

«19 час. 00 мин. Адмирал сообщил, что на “Андрее Первозванном” и “Павле I” и “Славе” команда стреляла по офицерам. Убила контр-адмирала Небольсина и несколько офицеров и с выстрелами идет толпой по льду на город.

20 час. 30 мин. Зажгли топовые красные огни в знак присоединения к новому правительству».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 77)

Капитан 1-го ранга Г. О. Гадд, командир линкора «Андрей Первозванный», благодаря личной смелости и личному мужеству спасший жизнь своих офицеров и сам чудом оставшийся в живых, впоследствии рассказывал о начале бунта: «Около 8 часов вечера старший офицер доложил, что в команде заметно сильное волнение. Мне сообщили, что убит вахтенный начальник, а далее сообщили, что убит адмирал. Потом я встретил несколько кондукторов, кричавших, что “команда разобрала винтовки и стреляет”. Вбежав в толпу, я вскочил на возвышение и, пользуясь общим замешательством, обратился к ней с речью: “Матросы, я ваш командир. Я перед вами один, и вам ничего не стоит меня убить, но выслушайте меня и скажите: чего вы хотите, почему напали на своих офицеров?” Рядом со мной оказался какой-то рабочий, очевидно агитатор, который перебил меня и стал кричать: “Кровопийцы, вы нашу кровь пили, мы вам покажем”. Вдруг к нашей толпе стали подходить несколько каких-то матросов, крича: “Разойдись, мы его возьмем на штыки”. Но в этот момент произошло то, чего я никак не мог ожидать. От толпы, окружавшей меня, отделилось человек пятьдесят и пошло навстречу убийцам: “Не дадим нашего командира в обиду!”»

На линкоре «Император Павел I» бунт начали с того, что на палубе был поднят на штыки штурманский офицер лейтенант В. К. Ланге якобы за то, что числился агентом охранного отделения. В действительности, конечно, ничего подобного не было.

В 1936 году в Копенгагене вышла книга «Размышления о характерах людей, прошедших революцию и войны» бывшего гельсингфорсского жандармского офицера (криминал-полицая), вначале российской жандармерии, а затем финской криминальной полиции Урхо Лиссанена.

По информации Урхо Лиссанена, в Гельсингфорсе германская агентура (или какая-то иная?) распространяла «вымышленные списки офицеров, состоявших на службе в охранном отделении». Далее Урхо Лиссанен пишет: «Командование отпускало матросов на митинги, а там они слышали это вранье. И верили тому, чего не могло быть в принципе».

Действительно, в 1914–1917 годах Финляндия оказалась на перекрестке военно-стратегических интересов России и Германии. Гельсингфорс был наводнен шпионами как воюющих, так и дружественных России держав. Содействовали шпионажу и молодые шведоязычные финские интеллигенты – крайние националисты, входящие в движение «активистов», связывавшие надежду на независимость Финляндии с победой Германии.

Главная база Российского флота – Гельсингфорс – был финским городом и поэтому не входил в зону ответственности российского охранного отделения и армейской контрразведки.

Граница между Финляндией и Швецией была символической, что позволяло резидентам и «агитаторам» всех мастей прибывать в Гельсингфорс практически свободно.

Кроме лейтенанта В. К. Ланге в эту ночь на линкоре «Император Павел I» погиб и лейтенант Н. Н. Савинский. Он был убит ударом кувалды по затылку. Его убил подкравшийся сзади матрос-кочегар Руденок, из крестьян Полтавской губернии. Этой же кувалдой Руденок убил мичмана Шуманского и мичмана Булича. Так пролилась первая офицерская кровь в главной базе Российского военного флота в Гельсингфорсе.

Чуть позже, 3 марта, в 21 час 15 минут, на эскадренном миноносце 5-го дивизиона «Уссуриец» подстрекаемые «агитаторами» взбунтовавшиеся матросы убили командира миноносца капитана 2-го ранга М. М. Поливанова и старшего судового механика корабля инженера-механика старшего лейтенанта А. Н. Плешкова.

В вахтенном журнале эскадренного миноносца «Уссуриец» в числе других событий появилась запись: « 21:15 Убиты командир и инженер-механик. Отопление производится с берега».

Такая запись в вахтенном журнале корабля, даже без упоминания фамилий погибших офицеров, является непререкаемым документом для расследования убийства при любой власти.

На следующий день, 4 марта 1917 года, толпа «революционеров», зная, что команды миноносцев ушли в город на митинг, явилась к бортам миноносцев с требованиями выдачи для расправы офицеров. Вахтенные матросы на миноносцах 9-го дивизиона дали отпор толпе «революционеров», и разозленная толпа двинулась к месту стоянки миноносцев 5-го дивизиона. Крайним стоял эскадренный миноносец «Эмир Бухарский». Отлично ориентируясь во внутренних помещениях корабля, убийцы в считанные минуты добрались до кают-компании. Было время обеда. В кают-компании собрались старший офицер миноносца старший лейтенант Г. Ф. Варзар, лейтенант Н. Лауданский и лейтенант Г. Л. Нейберг. Офицеры были расстреляны в упор.

В этот день в вахтенном журнале эсминца «Финн» за 4 марта 1917 года сделана лишь одна запись: « Сего числа убит на берегу в городе старший офицер миноносца лейтенант Генрих Львович Нейберг».

Лейтенант эсминца «Финн» Г. Л. Нейберг на свою погибель оказался в гостях за обедом у своих друзей-офицеров на миноносце «Эмир Бухарский».

На следующий день после «ночи казней» через других офицеров мичман Б. Садовинский узнал, что происходило накануне на линкорах и в Минной дивизии: в эту ночь, неожиданно для офицеров, команды кораблей, еще вчера внешне дисциплинированные, сделались силой, мало подчиняющейся Морскому уставу и корабельному распорядку. Флотские офицеры даже не успели организоваться для самозащиты. Ничего не смогли они противопоставить убийствам и кровавым издевательствам и были вынуждены подчиниться ходу событий. Стрелять в своего же матроса – это не могло уложиться в голове ни у одного русского флотского офицера. Матросы же смогли переступить через это с легкостью.

Бруно кипел бешенством и злостью! После всего увиденного и услышанного он не находил себе места. Небольшая комната, которую он снимал рядом с заводом, казалась ему клеткой.

Убить безоружного офицера на своем корабле, в собственной базе, когда идет война!

Как все это могло произойти? Откуда у матросов эта звериная жестокость? За что?

Не так уж плохо, в отличие от солдат-окопников, жили матросы на кораблях.

Мичман Садовинский помнил, как в один из выходов их миноносец перевозил армейский десант.

– Хорошо живете, моряки, – говорили солдаты, с удивлением оглядывая крытые пробкой и крашенные светлой краской корабельные переборки и чистый кубрик.

Тогда почему море крови? Откуда садистская, нелюдская злоба, издевательства над ранеными офицерами, мародерство, грабежи трупов убитых офицеров?

На душе было муторно – до рвоты. Хотелось мстить, мстить и мстить. Но кому? Всем! Всей этой толпе в матросских бушлатах.

Без шинели, в одном кителе он выскочил в колодец двора, на снег. В вышине в морозном воздухе холодно сияли звезды. Знакомые штурманскому взгляду созвездия, созвездия зимы 1917 года, были на местах. Нет, небо не обрушилось и не опрокинулось!

В течение нескольких последующих дней разъяренные, сбившиеся в банды матросы, темные личности – подстрекатели и провокаторы, которых советские историки называли скромно – «агитаторы», дезертиры-солдаты, городская чернь и уголовники, выпущенные на свободу амнистией Временного правительства, были хозяевами на русской военно-морской базе в Гельсингфорсе.

Миноносец «Расторопный» ремонтировался на территории завода «Сокол». И хотя в казарме «Сернес», где жил экипаж, не удалось избежать выступлений горлопанов-провокаторов в матросских шинелях, кровавых расправ над своими офицерами матросы «Расторопного» не допустили. На «Расторопном» смутьянов хватало, но у команды не было и мыслей глумиться над своими офицерами. И командир – старший лейтенант А. И. Балас, и мичман Б. А. Садовинский, и мичман Воронин, и инженер-механик Н. Т. Гуляев – все эти офицеры были людьми требовательными в службе, но без издевательской жилки. Издевательств со стороны офицеров над нижними чинами на миноносцах, да и во всей Минной дивизии, в годы войны вообще не было. Люди и воевали, и жили бок о бок, и умирали, если такой была их общая судьба, вместе.

«Слава Богу, оружие и весь боезапас сданы на склады арсенала,» – думал в эти часы мичман Садовинский.

Матросы на «Расторопном» быстро вспомнили, что еще в 1907 году, во время спуска корабля на воду, рабочие судостроительного завода подняли на нем красный флаг.

Миноносец «Расторопный» строился на Невском судостроительном заводе в период после первой русской революции 1905 года, поэтому, когда 9 мая 1907 года миноносец торжественно спускали со стапеля, мастеровые завода подняли на нем красный флаг.

Непостижимым образом на миноносце знали эту историю, и в феврале 1917 году, в разговорах, матросы «Расторопного» гордились тем, что их миноносец первым поднял красный флаг революции, еще 10 лет назад – в 1907 году!

Действительно, в 1907 году газета «Русское слово» за 9 мая, писала:

«Сегодня на Невском судостроительном заводе были спущены два эскадренных миноносца – “Деятельный” и “Расторопный”. При спуске произошел маленький инцидент: рабочие прикрепили к миноносцам красные флаги с соответствующими подписями. Как только начальство заметило “преступные” флаги, они немедленно были сняты».

В экипаже «Расторопного», как и на других кораблях Минной дивизии, был выбран матросский комитет, из самых говорливых, который почти беспрерывно заседал в одной из комнат казармы «Сернес».

4 марта после 14 часов по кораблям, стоящим в Гельсингфорсе, разнеслась ужасная весть – убит командующий флотом адмирал А. И. Непенин.

В книге «Последние битвы Императорского флота» О. Г. Гончаренко писал: «4 марта 1917 года во время стихийных матросских выступлений в Гельсингфорсе, последний командующий Флотом Балтийского моря вице-адмирал Андриан Иванович Непенин был арестован по приказу “матросского комитета” за отказ сдать дела без соответствующего приказа Временного правительства.

Когда вооруженные матросы под командой какого-то маловыразительного на вид представителя “народной власти” выводили арестованного ими адмирала с территории Военного порта, из толпы грянул выстрел. Пуля попала Непенину в голову. Конвоиры его на миг остановились, опешив, но потом равнодушно двинулись прочь от лежащего на мостовой адмирала. В одну секунду Балтийский флот оказался обезглавленным».

По другим данным, 4 марта днем вооруженные матросы сняли командующего флотом А. И. Непенина и его флаг-офицера со штабного судна «Кречет» и под конвоем повели на митинг по случаю приезда в Гельсингфорс членов Временного правительства. На выходе, в воротах Военного порта, вице-адмирал А. И. Непенин был убит выстрелом в спину из толпы. Позднее эту «революционную заслугу» приписал себе бывший унтер-офицер береговой минной роты Петр Грудачев. В «Анкете моряков – участников революции и Гражданской войны», хранящейся в Центральном военно-морском музее в Санкт-Петербурге, он подробно описал, как стрелял в спину командующего вместе с тремя другими матросами. Об этом же П. Грудачев писал и в своих мемуарах «Багряным путем Гражданской». Убийца вице-адмирала А. И. Непенина не знал, конечно, что накануне, на совещании штаба Андриан Иванович, по словам очевидца, пророчески произнес: «Если так пойдет дальше, флот в море не выйдет. Сейчас – потому что нас держит лед, а завтра – потому что нас всех перебьют».

Об обстоятельствах этого чудовищного убийства капитан 2-го ранга Г. К. Граф пишет следующее: «В 3 часа дня разнеслась весть, что в 1 час 20 минут в воротах Свеаборгского порта предательски, в спину, убит шедший на Вокзальную площадь командующий флотом вице-адмирал А. И. Непенин. Убийство адмирала Непенина произошло при следующих обстоятельствах. Адмирал Непенин в сопровождении своего флаг-офицера лейтенанта П. И. Тирбаха сошел на берег. Едва только адмирал стал выходить из ворот порта, сзади него раздался выстрел. То убийца в матросской форме совершил свое злое дело. Адмирал упал, но и тогда в него было сделано еще несколько выстрелов из винтовок и револьверов. Флаг-офицер в момент первого выстрела был насильно оттащен своими матросами-доброжелателями в сторону и этим спасен. Этот случай определенно показывает, что тут преследовалась цель убить именно адмирала Непенина, вне связи с убийствами офицеров вообще».

Сохранились свидетельства лейтенанта Таранцева, жившего в тот период в Гельсингфорсе на улице, ведущей от порта в город. Эта улица построена в два уровня, из которых верхний расположен на 5–6 метров выше нижнего. Около половины первого к нему вбежал вестовой и закричал: «Ваше благородие, там внизу, на улице, убивают командующего флотом!» Лейтенант Таранцев бросился вниз, и глазам его предстала следующая картина: «Группа людей стояла у перил улицы и смотрела вниз, где на снегу, лицом вверх, лежал адмирал Непенин, а стоявшая от него в 10 шагах группа матросов стреляла в него из наганов. Увидев стоящую над ними и глядящую на происходящее публику, один из матросов направил на них наган и закричал: “Расходитесь, а то будем по вас стрелять!” Люди шарахнулись от них. Тело адмирала пролежало в снегу до трех часов дня, когда к месту убийства подъехал грузовик. Соскочившие с него матросы бросили тело на платформу и увезли в покойницкую клинической больницы Гельсингфорсского университета, куда свозились трупы всех убитых офицеров». Не только офицеры флота – очевидцы этих кровавых дней – документально засвидетельствовали все происходящее в Гельсингфорсе. Об этом свои воспоминания оставили и матросы, пришедшие во власть благодаря февральским событиям 1917 года. Так, дослужившийся в советское время до должности коменданта Московского Кремля матрос с крейсера «Диана» П. Д. Мальков в «Записках коменданта Кремля» о событиях февраля 1917 года в Гельсингфорсе пишет следующее: «В конце февраля 1917 года по боевым кораблям, сосредоточившимся в Гельсингфорсе, поползли слухи о революционных выступлениях питерских рабочих и солдат, о волнениях в Кронштадте, в Ревеле. Толчком к взрыву послужил приказ командующего флотом Балтийского моря адмирала Непенина, в котором сообщалось об отречении Николая II от престола и переходе власти в руки Временного комитета Государственной думы. Ненавистный адмирал заявлял, что в Ревеле, мол, начались беспорядки, но он, командующий, “со всем вверенным ему флотом откровенно примыкает к Временному правительству” и в Гельсингфорсе не допустит никакого нарушения порядка, никаких демонстраций и манифестаций. Приказ Непенина зачитали на кораблях 3 марта, и в тот же вечер поднялся весь флот, стоявший в Гельсингфорсе. Застрельщиками выступили матросы “Андрея Первозванного”. Поздним вечером на клотике броненосца ярко засияла красная лампа. Восставший корабль просемафорил всей эскадре: “Расправляйтесь с неугодными офицерами. У нас офицеры арестованы”. 4 марта утром “Андрей Первозванный” поднял сигнал: “Выслать по два делегата от каждого судна на берег”. Это было первое собрание делегатов всех судов. На собрании был создан Совет депутатов. В тот же день на судах были избраны судовые комитеты. Делегаты с судов рассказывали на собрании о зверствах отдельных офицеров, ярых приверженцев самодержавия, об издевательствах, которые они чинили над матросами. Наиболее злостные из них по приговору команд были расстреляны. Приговор привели в исполнение прямо на льду, возле транспорта “Рига”. С “Дианы” были расстреляны двое: старший офицер и старший штурман, сущие изверги, яростно ненавидимые всей командой».

Прервем столь гладкие, без подробностей, воспоминания матроса П. Малькова с крейсера «Диана» – видимо, за прошедшие годы подробности стерлись у него в памяти, и предоставим слово еще одному очевидцу: «В тот же вечер начала вести себя крайне вызывающе команда на крейсере “Диана”. Старший офицер капитан 2-го ранга Б. Н. Рыбкин и штурман были арестованы. К вечеру они узнали, что их якобы решено отвести на гауптвахту и потом судить. С караулом в три или четыре человека их вывели на лед и повели по направлению к городу. Конвой по отношению к ним вел себя очень грубо. Когда их группа уже была на порядочном расстоянии от корабля, они увидели, что им навстречу идут несколько человек в матросской форме и зимних шапках без ленточек, вооруженные винтовками. Поравнявшись с арестованными офицерами, они прогнали конвой, а сами в упор дали несколько залпов по несчастным офицерам. Те сейчас же упали, обливаясь кровью, так как в них попало сразу по нескольку пуль. Штурман хотя и был ранен, но не сразу потерял сознание. Он видел, как убийцы подошли к капитану 2-го ранга Рыбкину. Тот лежал без движения, но еще хрипел; тогда они стали его добивать прикладами и еще несколько раз в него выстрелили. Только убедившись окончательно, что он мертв, подошли к штурману. Тот притворился мертвым, и они, несколько раз ударив его прикладами, ушли». Матрос П. Мальков не мог знать, что расстрелянный штурман с крейсера «Диана» выжил. Этой же ночью его случайно обнаружил финский мальчик, оттащил в сторону от протоптанной дороги, побежал за извозчиком и на санях привез в частную лечебницу в Гельсингфорс. Через месяц, несмотря на три сквозных пулевых ранения, штурман поправился и смог уехать из Финляндии за границу. Его воспоминания и записал капитан 2-го ранга Г. К. Граф и впоследствии издал их. Как видим, никакого суда и следствия над офицерами не было. Люди-звери в матросской форме просто убили офицеров, и все. Но вернемся к воспоминаниям матроса с крейсера «Диана» П. Малькова. Далее он пишет: «Лютой ненавистью ненавидели матросы своего командующего флотом адмирала Непенина, прославившегося своей жестокостью и бесчеловечным отношением с матросами».

Когда же успел прославиться своей жестокостью и бесчеловечным отношением к матросам адмирал А. И. Непенин, если командующим флотом он был назначен всего за пять месяцев до февральских событий, в сентябре 1916 года?! Тысячи матросов его просто в глаза не видели, чтобы ненавидеть лютой ненавистью. Они просто не успели. А. И. Непенин – тот самый адмирал, который распорядился организовывать катки, матросские лыжные и хоккейные команды, открывать на кораблях библиотеки и кинозалы для нижних чинов. Питание матросов при нем было куда лучше, чем в армии или у мастеровых Петрограда. Лукавит матрос с «Дианы» П. Мальков насчет лютой ненависти матросов, лукавит – для оправдания убийства. Далее он пишет: «Когда утром 4 марта Непенин отправился в сопровождении своего флаг-офицера лейтенанта Бенклевского в город, на берегу их встретила толпа матросов и портовых рабочих. Из толпы загремел выстрел, и ненавистный адмирал рухнул на лед». Бывший матрос Балтийского флота, не стесняясь, а может быть, до конца не понимая или делая вид, что не понимает, признается в своей книге, что без суда и следствия, по прихоти команд, в Гельсингфорсе во время войны с Германией в собственной главной базе флота в 1917 году расстреливались русские офицеры и адмиралы.

В официальном документе – Флагманском историческом журнале Минной дивизии Балтийского моря, хранящемся в РГАВМФ, за 4 марта 1917 года сделана следующая запись:

«Гельсингфорс 4 марта, суббота. 13 час. 40 мин. Убит Комфлота, вице-адмирал Андриан Иванович Непенин. Лейтенант Римский-Корсаков».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 77)

Балтийский флот за два дня кровавой бойни 3–4 апреля 1917 года потерял офицеров и адмиралов больше, чем во всех морских сражениях Великой войны. В кровавой вакханалии этих дней мичману Садовинскому повезло. Он уцелел. «Бог миловал», – думал он, целуя образок, подаренный ему Ириной.

В эти дни офицеров в Гельсингфорсе избивали сотнями. На мичмана Садовинского напали на окраине недалеко от завода. Темнело. Заводской сторож открыл ему калитку, мичман вышел из проходной завода, свернул на узкую боковой улочку и пошел по ней. Набросились подло, толпой. Крепкий, с юности занимающийся боксом, за все годы службы ни разу не поднявший руку на матроса, Бруно дал сильнейший отпор, но нападающих было много. Тяжелая матросская бляха, с изображением двуглавого орла и двух скрещенных якорей, просвистела у него над ухом, и мичман понял: удар в висок, и с ним будет все кончено. Случилось то, что крайне редко бывало в предыдущей жизни Садовинского. Глаза его стали белые от бешенства, ненависти и злобы. Что-то невидимое толкнуло его в спину, подняло с колен, оторвало от растоптанного грязного снега, вызвав прилив сил, вложенных в бешеный удар, сваливший с ног самого здоровенного из нападавших клешников. Увидев, а скорее почувствовав бешенство мичмана, кто-то из матросиков завизжал:

– Да черт с ним, с сумашедшим! Позже добьем! Мало мы их побили вчерась!

И матросы разбежались.

Возвращаться в завод на корабль мичман не стал. Стерев кровь с лица и с костяшек пальцев снегом, засунув кровоточившие руки в карманы шинели, Бруно побрел к Ирине, огибая скопления мастеровых, матросов, каких-то личностей, сбивавшихся в кучи и толпы на улицах Гельсингфорса.

– Что с тобой? – воскликнула Ирина, увидев разбитые в кровь лицо и руки Бруно, как только он переступил порог квартиры. – Идем, я промою и перевяжу, – заволновалась она. Бруно не стал сопротивляться.

Бунтовали матросы не только на кораблях, но и в береговых крепостях.

5 марта 1917 года взбунтовавшиеся матросы расстреляли коменданта Свеаборгской крепости генерал-лейтенанта по Адмиралтейству Вениамина Николаевича Протопопова. Как пишет очевидец:

«5 марта, на территории военного порта в Свеаборге был убит командир порта генерал-лейтенант флота В. Н. Протопопов – и тоже выстрелом в спину. А заодно – и оказавшийся рядом поручик корпуса корабельных инженеров Л. Г. Кириллов».

Отец Ирины, офицер-артиллерист, служивший в Свеаборге, пропал без вести во время разгула распоясавшейся черни и матросов в Свеаборгской крепости. Скорее всего, он погиб, а тело его восставшие матросы сбросили под лед.

От этого известия Ирина была в шоке. Мать ее находилась в Петрограде и еще не знала о случившемся.

– Это убьет ее, – твердила Ирина. – Это убьет ее!

В тяжком горе и трауре Ирина покинула Гельсингфорс и уехала к матери в Петроград.

Видя, зная, что творилось и творится в Гельсингфорсе, в Свеаборге в эти «революционные дни»: кровавая бойня, предательство, подлость, мичман Бруно Садовинской тяжело, всем сердцем, переживал случившееся.

Откуда в матросах эта жажда не только физического, но и морального унижения офицеров?

Откуда в них эта разнузданность, садистская изобретательность не только в телесных, но в нравственных пытках, которым они подвергали арестованных офицеров?

Он чувствовал: матросы ходили как в угаре, большинство из них совершенно не понимало смысла происходящего.

– Вся психология матросов в этой революционной вакханалии, – пытался рассуждать мичман Садовинский, – была какой-то варварской, ничего, кроме стремления разрушить, ничего, кроме стремления удовлетворить свои животные инстинкты.

В душе Бруно кипели и бушевали страсти, проходящие все ступени бешенства, негодования, чувства мести и звериной тоски. Хотелось выть! Выть от собственного бессилия, от осознания того, что всему свершившемуся нет оправдания.

Служить на флоте он будет, но никогда, никогда он не подаст руки матросу, понимал Бруно.

Все! Между ними легла смертельная, обагренная кровью погибших офицеров, его боевых товарищей, пропасть.

И еще он думал, а вернее, пророчески чувствовал: революция заслонила от него будущее, и его, и Ирины. Надвигается тьма!

Была ли в действительности эта любовь, так внезапно нахлынувшая на двух молодых людей, далекой весной 1916 года? Любовь, сопровождавшаяся грохотом корабельных орудий, воем германских авиабомб и молчаливым холодом напичканных минами балтийских глубин.

Любовь под липами прекрасной Эспланады. Хочется верить – да, была!

Эти двое людей никогда больше не встретятся. Как сложилась судьба Ирины, неизвестно.

А кавалер ордена Святой Анны 4-й степени «За храбрость», лейтенант Бруно-Станислав Адольфович Садовинский будет расстрелян в 1920 году «альбатросами революции».

Но они ничего не знают о своей будущей судьбе. Для них жизнь продолжается.

* * *

В Российском государственном архиве Военно-морского флота в Санкт-Петербурге сохранился документ: «Список офицеров и чиновников, выбывших в связи с переворотом».

По данным этого списка, в первые дни марта в Гельсингфорсе было убито 39 офицеров, ранено 6, без вести пропало 6. Четверо офицеров покончили с собой.

Выбывших – курсив мой. Как легко и беззаботно написано – выбыли, словно офицеры выбыли в отпуск или на заслуженную пенсию. Люди были подло застрелены в спину, зверски подняты на штыки или, еще полуживыми, сброшены под лед, а в списке – выбыли!

В этом вся низость и подлость того, что происходило в Гельсингфорсе, да и, как потом выяснилось, во многих других приморских городах России, в ледяном феврале 1917 года.

Думая об этом, переживая это, обсуждая произошедшие трагические события в своем офицерском, товарищеском кругу: с командиром, с мичманом Ворониным, с инженер-механиком Гуляевым, с офицерами других кораблей, Бруно Садовинский приходил к мысли, которая позже стала его твердым убеждением: эксцессы не явились результатом взрыва со стороны матросских масс против командного состава, оказывавшего якобы сопротивление революции. Эти эксцессы не были и следствием озлобленности масс, вызванной слишком строгой дисциплиной и несправедливостями со стороны командного состава, своего рода местью. На флоте, конечно, существовала дисциплина, но она была значительно легче, чем в армии, и сам командный состав флота был в своем отношении к матросам весьма либеральным. Кроме того, понимал Бруно Садовинский, большинство убитых офицеров «мордобойцами» не были, и убиты они были не своей командой. Среди них было много начальников, весьма популярных среди своих подчиненных. И еще, убийцам не удалось перебить все офицерство, по обстоятельствам от них не зависящим, в большинстве случаев – вследствие сопротивления, оказанного им со стороны непосредственных подчиненных убиваемых ими офицеров.

Таким образом, эти убийства не были случайными явлениями, приходил к пониманию всего случившегося мичман Садовинский. Это была кем-то хорошо организованная, оплаченная, преднамеренная диверсия по уничтожению офицеров, с целью нарушить боеспособность Балтийского флота, потому что именно офицерский состав был той силой, которой держался русский флот во время этой войны. Все это было продолжением войны, понимал он, только другими методами. Но кем это было организовано? Бруно вспомнил свои недавние рассуждения о роли Англии в случае победы России в этой войне. Многое из того, о чем он тогда думал, получило в последующем свое документальное подтверждение.

Об английском следе в истории Февральской революции в книге «Гибель Императорской России», изданной в 1923 году, генерал П. Г. Курлов – исполнявший обязанности товарища (заместителя) министра внутренних дел России в 1916 – начале 1917 года, пишет: «Опасность общего положения усиливалась тем, что розыскные органы ежедневно отмечали сношения лидера кадетской партии Милюкова с английским посольством». Ежедневно  – курсив мой. Курлов упоминает того самого Милюкова, который вошел в состав Временного комитета Государственной думы, а затем в состав Временного правительства. Именно Англия, в дни Февральской революции, еще до отречения царя, во время войны, изменив своему союзническому долгу, 1 марта 1917 года официально заявила через своих послов, что «вступает в деловые сношения с Временным Исполнительным Комитетом Государственной Думы, выразителем истинной воли народа и единственным законным временным правительством России». Чуть позже, английский премьер-министр Ллойд-Джордж, приветствуя в британском парламенте свержение Николая II, открыто признавал: «Британское правительство уверено, что эти события начинают собою новую эпоху в истории мира, являясь первой победой принципов, из-за которых нами была начата война».

Русские офицеры не забыли и не простили убийства своих товарищей. Но русское общество, новая революционная власть России не осудила и не потребовала расследования этих ужасных злодеяний. Никто не был наказан за убийства офицеров!

Кто же виноват в гельсингфорсской трагедии? Даже сегодня, спустя много лет, нет однозначного ответа на этот вопрос. Архивы разведок стран, причастных к событиям февраля – марта 1917 года в России, еще не рассекречены. Участник и свидетель тех трагических событий, чудом избежавший гибели, офицер Российского Императорского флота капитан 2-го ранга Г. К. Граф, служивший старшим офицером эскадренного миноносца «Новик», отвечая на этот вопрос, пишет: «Это высказывание приписывалось одному из видных большевистских деятелей Шпицбергу: “Прошло два, три дня с начала переворота, а Балтийский флот, умело руководимый своим командующим, продолжал быть спокоен. Тогда пришлось для углубления революции, пока не поздно, отделить матросов от офицеров и вырыть между ними непроходимую пропасть ненависти и недоверия. Для этого-то и был убит адмирал Непенин и другие офицеры. Образовалась пропасть, офицеры уже смотрели на матросов как на убийц, а матросы боялись мести офицеров в случае реакции”». Так это или не так, может быть, и большевик господин Шпицберг выдавал желаемое за действительное, сейчас трудно судить. Но, оправдывая все произошедшее, газета Российской социал-демократической рабочей партии «Правда» № 4 за 9 марта 1917 года в редакторской статье «К ответу» призывала: « Товарищи, нет больше царизма, нет больше жестоких и неисчислимых испытаний царского самодержавия. Рабочий класс и революционная армия вырвала из цепких когтей тюремщиков и палачей свою свободу. Еще не остыли жертвы павших в борьбе с Николаем за свободу и счастье народа. Кровь их вопиет. Можно ли забыть черноморских и кронштадтских товарищей-матросов, расстрелянных царскими наемниками? Со дна морей, куда они были брошены, взывает кровь их о мщении. Настал час суда народного. Николай и его холопы должны быть немедленно и прежде всего арестованы и преданы справедливому суду народа». Какой беспредельный цинизм! Какая наглая, подстрекательская и провокационная статья, прикрывающая революционной фразой разгул убийств и бандитизма, оправдывающая бессмысленную гибель сотен и травлю тысяч офицеров, в то время когда идет война и страна воюет с Германией! Невольно задумываешься, а не была ли эта статья, как сейчас говорят, «заказной», оплаченной специальными службами иного государства?

Кровавая гельсингфорсская ночь с 3 на 4 марта 1917 года стала первой революционной трагедией России, хотя в начале марта 1917 года еще не было ни белых, ни красных. Гражданская война еще только предстояла, все ужасы ее были еще впереди. Россия еще не знала, что ее ожидают разорение и упадок, голод и разруха, сравнимые разве что с бедствием от нашествия орд Батыя – в былые времена.

Зима постепенно сдавала свои позиции. Несмотря на войну и революцию, весна 1917 года все равно пришла в Финляндию. Гельсингфорсский рейд освободился ото льда. Деревья в городских парках стояли почерневшие и влажные, но в воздухе уже пахло весной. Миноносец «Расторопный» все еще находился в ремонте на заводе «Сокол». Через захламленный, заваленный мотками заржавевшей рыжей проволоки, листами железа и змеиными извивами ржавых тросов двор завода, через грязь и красно-коричневые, настоенные ржавчиной лужи, мичман Садовинский медленно пробирался к эсминцу. Некогда красавец, «Расторопный» выглядел понуро и заброшенно. Обшарпанные борта – в подтеках ржавчины. Разруха на палубе и надстройках. Ремонтирующийся на заводе корабль всегда выглядит не ахти, но здесь были следы явной запущенности и наплевательства. Плоды «революционного» развала и упадка виднелись на каждом шагу: такелаж свисал бельевыми веревками, леера и стойки погнуты. На эсминце было как-то одичало и пустынно. Благодаря «революционным» порядкам ремонтные работы на миноносце практически прекратились. Мичман Б. Садовинский мысленно прощался со своим боевым кораблем – эскадренным миноносцем «Расторопный». Служба продолжалась, но того боевого – его, эскадренного миноносца «Расторопный», по сути, не было. Когда миноносец выйдет из ремонта, это будет уже другой корабль, с другим экипажем, другой службой, и служба эта, возможно, уже будет под другим – под красным флагом. По существу, мичман Садовинский прощался и со своим кораблем, и со своим флотом. Душа флота умерла. Но надо было продолжать жить и служить.

Будучи в Финляндии золотой северной осенью, я забрел в Хельсинки на красивое православное кладбище и обратил внимание на то, как много там могил офицеров Российского Императорского флота, жизни которых оборвались в первые дни марта 1917 года. В памяти как-то сразу не сложилось, что начало марта – это то, что у нас, в советской истории, принято было называть Февральской буржуазной, бескровной революцией 1917 года!

Офицеры гибли в Гельсингфорсе и в конце февраля, и в первых числах марта, но еще долго разбушевавшаяся чернь не давала семьям погибших их достойно похоронить. Г. К. Граф со скорбью и горечью писал в своих воспоминаниях: «Через некоторое время из госпиталя по телефону позвонил один наш больной офицер и передал, что к ним то и дело приносят тяжелораненых и страшно изуродованные трупы офицеров. Можно ли представить, что переживали в эти ужасные часы родные и близкие несчастных офицеров. Спустя некоторое время, из госпиталя, куда стали привозить раненых и тела убитых офицеров, некоторым семьям сообщили, что в числе привезенных находятся близкие им люди. Все в слезах, в чем только попало, несчастные женщины бегут туда, в госпиталь, в мертвецкую. Вот они в мертвецкой. Боже, какой ужас! Сколько истерзанных трупов! Они все брошены кое-как, прямо на пол, свалены в одну общую ужасную груду. Все – знакомые лица. Безучастно глядят остекленевшие глаза покойников. Им теперь все безразлично, они уже далеки душой от пережитых мук. К телам не допускают. Их стерегут какие-то человекоподобные звери. С площадной бранью они выгоняют пришедших жен и матерей, глумятся при них над мертвецами. Что делать? У кого искать помощи и защиты? Кто отдаст им хоть эти изуродованные трупы? К новым, революционным властям, авось они растрогаются. Скоре – туда! Но там их встречают только новые оскорбления и глумливый хохот. Кажется, что в лице представителей грядущего, уже недалекого Хама, смеется сам Сатана».

На окраине Хельсинки есть небольшая православная церковь Ильи Пророка. Внутри этой церкви слева от резного иконостаса, на стене – четыре серебряные пластины, образующие крест.

Это – морской крест – памятник офицерам Российского флота, похороненным в Финляндии. На нем фамилии более ста человек. И для многих из них датой ухода из жизни стали первые дни марта 1917 года. Слава Богу, появилась инициатива почтить память офицеров Балтийского флота, ставших жертвами Февральской революции в Гельсингфорсе. Инициативу поддержали Российское посольство и Финская православная церковь.

17 марта 1997 года, в день 80-летия гибели адмирала Непенина, в память погибших чинов Балтийского флота в Успенском кафедральном соборе в Хельсинки, в торце почетной алтарной части была установлена памятная доска с именами 59 погибших. Освятил мемориальную доску специально приехавший в Хельсинки глава Финской православной церкви митрополит Гельсингфорсский Лев.

Панихиду по-русски отслужил настоятель Успенского собора, глава православной общины Хельсинки протоиерей отец Вейкко. Торжественно и печально звучал под сводами собора голос протодьякона отца Михаила, сына русского эмигранта, офицера Северной армии генерала Миллера.

Вместе с церковным хором в службе участвовал и протоиерей Покровского храма Московской патриархии отец Виктор. Впервые в старинном соборе, некогда главном русском православном храме Гельсингфорса, где бывали убитые в 1917 году моряки, появилась доска с именами офицеров Российского Императорского флота – людей чести и долга, которыми можно и нужно гордиться.

Несмотря на все вышесказанное, современному читателю достаточно трудно понять, почему в 1917 году немалая часть нижних чинов русского флота в одночасье превратилась в огромную банду убийц, грабителей, насильников и дезертиров.

Писатели-маринисты в советское время пытались дать свое понимание истоков противостояния на флоте в виде возвышенно-наивного описания двух «оборотных сторон медали» корабельной жизни, объясняющих эти трагические события. Борис Лавренев в романе «Синее и белое» пишет о двух сторонах флотской жизни: «На одной стороне – сверкание погон, кортиков, орденов, чины, войсковые печати родовых жалованных грамот, гербовые страницы дворянских книг, успехи, волшебно смеющаяся жизнь, слава, женщины, прекрасные как цветы, утонченная романтика любовной игры.

На другой – бесправие, темень, безымянность, каторжный матросский труд, кабаки, упрощенная любовь, подальше от начальственных глаз таимые черные мысли».

Как мы видим, в действительности все было намного трагичнее и сложнее. Известно, что с началом войны в 1914 году патриотический подъем в России был очень силен. Более того, показателями этого патриотического подъема стали и антинемецкие выступления на флоте, проявившиеся у нижних чинов против офицеров, носителей немецких фамилий. В официальном отчете по Морскому ведомству о дисциплине морских команд за 1914 год писалось следующее:

« Патриотическое воодушевление, охватившее с началом войны все население империи, благодетельное влияние запрещения продажи водки, спиртных напитков и отмена выдачи командам флота чарки вина натурой еще более усилили в нижних чинах сознание святости долга и беззаветной преданности Престолу и отечеству, и в результате политическая пропаганда, резкое уменьшение коей замечалось и в прошлом году, – вовсе прекратилась».

Как показали прошедшие в феврале – марте 1917 года события, менее всего были подвержены «революционному» влиянию корабли и соединения, наиболее активно воевавшие на море в годы войны: соединения подводных лодок, миноносцы Минной дивизии.

С другой стороны, стоявшие в базах Балтийского моря линейные корабли в первую очередь стали рассадником «революционных» идей различного толка: от оголтелого анархизма до крайнего большевизма. Их команды оказались наиболее восприимчивы к политической пропаганде и подвержены влиянию береговых «агитаторов». Именно психология матросов, живущих в стальных городах – линкорах, крестьян, одетых в морскую форму, не бывавших в море и не видевших настоящей морской службы, кроме муштры, объясняет то, с какой легкостью они поддавались любой пропаганде.

Современник того смутного времени – видный деятель партии эсеров В. М. Чернов – так писал об особенностях жизни матросов: «И другая особенность – жизнь на самодовлеющих “плавучих крепостях” также наложила на матросскую среду свой отпечаток. Буйная удаль, с примесью непостоянства, беззаботная подвижность и неприкованность ни к каким прочным “устоям”, и, наконец, самодовлеющее противопоставление остальному миру, при крепкой товарищеской спайке в узком кругу».

Во время бунта на линкорах в Гельсингфорсе, наибольшей жестокостью и призывами к убийствам отличались именно «вожаки» восстания – люди с революционным, либо с уголовным прошлым, и, как правило, не имеющие отношения к действующему флоту. Отморозки, как мы сказали бы сейчас, за деньги готовые на любую подлость и преступление, были и есть в любые времена. Были они и в 1917 году. Были тогда и державы, готовые все это оплачивать.

Именно они организовывали якобы «стихийные» матросские митинги, направляли толпу по конкретным адресам для арестов и убийств офицеров. Именно безумство вседозволенности, умело сообщенное матросской толпе этими «вожаками» – провокаторами, толкало многих матросов на преступления. При этом основная масса матросов не жаждала убивать своих офицеров. Многие из них оказались заложниками того шального, «революционного» времени и действовали под влиянием внешних обстоятельств и провокаторов, что ни в какой мере их не оправдывает.

Память об этих событиях глубоко врезалась в души флотских офицеров, поэтому в дальнейшем морское командование белых флотилий старалось не брать матросов в свои части.

* * *

Появившиеся в конце февраля 1917 года на кораблях и в частях судовые комитеты и общие собрания команд, все больше входили во вкус матросского самоуправления. Они присваивали себе право объявлять доверие или недоверие своим командирам и офицерам. В команде «Расторопного» комитет выдвинул требование убрать нескольких унтер-офицеров, офицеров пока не трогали.

Мичман Садовинский знал, «чистки» кают-компаний на других кораблях – в полном разгаре.

«Если меня выбросят с флота, – думал мичман, – это станет трагедией моей жизни, но торговать спичками на улицу я не пойду».

Так как в матросские комитеты выбирались преимущественно горлопаны и крикуны, люди случайные и далеко не лучшие, то под видом демократии на флоте процветала самая настоящая анархия. Из представителей этих самых судовых комитетов 5 марта 1917 года в Гельсингфорсе и был создан Совет депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта.

10 марта 1917 года новый командующий флотом Балтийского моря вице-адмирал Максимов, «красный командующий», как он любил сам себя называть, своим приказом № 11 объявил по флоту приказ военного и морского министра Временного правительства А. И. Гучкова:

«ПРИКАЗ

Командующего флотом Балтийского моря.

Посыльное судно “Кречет”

10-го марта 1917 № 11

При сем объявляю приказ Армии и Флоту от 9 сего марта.

Вице-адмирал Максимов.

Приказ Армии и Флоту

Волей народа Россия стала свободной. Для сохранения этого блага офицеры, солдаты и матросы должны тесно сплотившись отстоять возрожденную страну от врага, заливших ее кровью ее многих лучших сынов. Каждый гражданин России, желающий ей счастья и славы, должен проникнуться мыслью, что лишь в единении сила и утверждение нового строя. Призывая всех чинов Армии и Флота к его неослабной защите, выражаю уверенность, что завоеванные ими гражданские права еще больше сплотят вооруженные силы России в одно неделимое целое. Верьте друг-другу офицеры, солдаты и матросы! Временное правительство не допустит возврата к былому. Установив начала Государственного Строя, оно призывает Вас спокойно выждать созыва Учредительного Собрания. Не слушайте смутьянов, сеющих между Вами раздор и ложные слухи. Воля народа будет исполнена свято. Опасность не миновала и враг еще может бороться. В переходные дни он возлагает надежды Вашу неподготовленность и слабость. Ответим ему единением. Свободная Россия должна быть сильнее низвергнутого народом строя. Высокая честь выпадает на Вашу долю офицеры, солдаты, матросы свободной России. Родина ждет от Вас мудрых решений. В Ваших руках судьба народной свободы.

Подписал: Военный и Морской Министр А. Гучков

Верно: И.д. Нач. Штабакап. 1-го ранга князь Черкасский.»

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 74. Л. 7)

Какой фарисейский приказ, злился мичман Садовинский, – пролить столько офицерской крови и после этого призывать офицеров и матросов к сплочению и единению.

7 марта 1917 года Временное правительство установило новую форму «Присяги, или клятвенного обещания, на верность службы Российскому государству для лиц христианских вероисповеданий». На флоте пошли разговоры о принятии присяги на верность Временному правительству.

Русские воины всегда считали воинскую присягу святыней. Присяга – это клятва.

Принятие присяги в Российском флоте и Российской армии в дореволюционной России являлось религиозным обрядом – обещанием перед Богом. Матрос или солдат давал присягу не только государству и народу, но и самому Богу, в Кого он верил, на Кого надеялся и от Кого ждал помощи.

Нарушение присяги считалось большим грехом перед Богом и людьми. Если военнослужащий преступал клятву, то значит, он уподоблялся Иуде Искариоту, он покинул Бога и сам был покинут Богом, и он уже не настоящий верующий. Такая присяга имела большое значение и большую силу.

Нарушение присяги перед Богом означало отказ от заповеди Божией, призывающей «положить душу за други своя». В дореволюционной России принимал присягу не командир, а духовенство. И только если не было соответствующего священнослужителя, то принимал присягу командир, при участии корабельного или полкового священника.

11 марта 1917 года в Гельсингфорсе по кораблям и частям Балтийского флота была разослана присяга на верность Временному правительству:

«Клянусь честью офицера (солдата, матроса) и обещаюсь перед Богом и своей совестью быть верным и неизменно преданным Российскому Государству, как своему Отечеству.

Клянусь служить ему до последней капли крови, всемерно способствуя славе и процветанию Российского государства. Обязуюсь повиноваться Временному правительству, ныне возглавляющему Российское государство, впредь до установления образа правления волею народа при посредстве Учредительного собрания.

Возложенные на меня служебные обязанности буду выполнять с полным напряжением сил, имея в помыслах исключительную пользу государства и не щадя жизни ради блага Отечества. Клянусь повиноваться всем поставленным надо мною начальникам, чиня им полное послушание во всех случаях, когда этого требует мой долг офицера (солдата, матроса) и гражданина перед Отечеством. Клянусь быть честным, добросовестным, храбрым офицером (солдатом, матросом) и не нарушать клятвы из-за корысти, родства, дружбы и вражды. В заключении данной мною клятвы, осеняю себя крестным знамением и ниже подписываюсь».

Внимательно прочитав текст новой присяги, мичман Бруно Садовинский удивился тому, насколько Временное правительство сохранило религиозный характер присяги. Все это как-то слабо вязалось со всеми, отнюдь не христианскими, кровавыми и трагическими событиями, связанными с приходом к власти в России этого правительства.

Мичмана Б. Садовинского, как человека верующего, текст новой присяги, с клятвой перед Богом и целованием креста, не смущал. Но как офицер, сызмальства воспитанный на идее нерушимости присяги и верности царю и в этих понятиях прошедший службу, начиная с Сумского кадетского корпуса, Морского корпуса и Балтийского флота, он не мог понять, почему так быстро духовенство Русской православной церкви официально поддержало Временное правительство.

О том, что Бруно Садовинский был человеком верующим, следует из аттестации кадета Сумского кадетского корпуса Садовинского, выданной ему при окончании корпуса отделенным офицером-воспитателем подполковником Д. Н. Пограничным. В графе аттестации – «Общие черты и особенности характера воспитанника» написано: « Религиозен. Часто молится и осеняет себя православным крестом. Правдив и честен. Дурному влиянию не поддается».

Религиозное воспитание кадет в Сумском кадетском корпусе считалось важной частью воспитания будущего офицера в любви к Родине, верности государю императору, преданности армии на всю жизнь.

Интуитивно мичман Б. Садовинский чувствовал, что в новой присяге содержится какое-то внутреннее противоречие.

С одной стороны, размышлял Бруно, Временное правительство обещало признать любой выбранный Учредительным собранием образ правления страной.

С другой стороны – Временное правительство обязывалось всячески подавлять любые попытки к восстановлению монархического строя, хотя Учредительное собрание могло предложить стране и такой строй, во главе с новым монархом. Таким образом, получалось, что офицерам, матросам и солдатам приходилось давать клятву на верность правительству, которое публично превышало свои полномочия.

На Балтийском флоте у многих текст новой присяги также вызывал сомнения: не провокация ли это? В связи с этими вопросами 19 марта 1917 года начальнику Минной дивизии капитану 1-го ранга А. В. Развозову пришла разъясняющая, относительно текста присяги, телеграмма от комфлота вице-адмирала Максимова:

«Принята: 19/III в 12 час. 00 мин.

Служба связи Южного района Балтийского моря.

ТЕЛЕГРАММА Наминдиву Посыльное судно “Кречет” 18/го марта 1917 года

Министр юстиции Временного Правительства Керенский мне лично подтвердил что текст присяги не может вызывать сомнений. Объявляю что вся действующая Армия Черноморский флот принесли присягу на верность Родины и повиновению правительств которое в свою очередь так же принесло присягу новому строю. Предлагаю о вышеизложенном объявить вверенным мне частям флота и армии и продолжение приведения к присяге текст коей был объявлен моим приказом от 11/го марта сего года.

Исполнение донести. Вице-адмирал Максимов»

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 74. Л. 10)

Духовная составляющая новой присяги, участие в ее принятии русского духовенства, как-то сглаживала сам этот факт, требование командования флота присягнуть новому правительству, принятие присяги коллективно – в строю – все-таки заставило флотских офицеров, и мичмана Бруно Садовинского в том числе, смириться в душе с новой присягой. Все офицеры и матросы эскадренного миноносца «Расторопный» приняли присягу на верность Временному правительству.

С началом революционных событий в Петрограде, жизнь в Гельсингфорсе сильно переменилась.

Начались перебои с хлебом. Витрины магазинов, некогда блистающие красотой и разнообразием, поблекли. Город продолжало лихорадить от свершившейся «великой и бескровной революции».

Мичман Садовинский брел по улице, и мысли его были далеки от всего происходящего. Уже месяц, как Ирина уехала в Петроград, и от нее не было ни весточки. Как она там?

На душе у Бруно было муторно и беспросветно.

16 апреля 1917 года вышел приказ № 125 по Морскому ведомству, подписанный министром Временного правительства А. И. Гучковым. Этим приказом отменялись все виды наплечных погон, а в качестве знаков различия вводились нарукавные знаки из галуна по образцу английского флота.

С болью в сердце восприняли этот приказ офицеры русского флота. Золотые погоны у многих из них, еще с кадет младших классов Морского корпуса и на всю жизнь, ассоциировались с офицерским званием, офицерской доблестью и офицерской честью. Морские офицеры очень дорожили своей исторической формой, которая уже больше века существовала на флоте.

Мичман Садовинский прекрасно помнил, как впервые надел форму в Морском корпусе. После узкого мундира Сумского кадетского корпуса форменка с распахнутым синим воротником, тельняшка, брюки с откидным клапаном, застегивающиеся на две пуговицы по бокам, – все это казалось ему настолько необычным, присущим только флоту, что он сразу и на всю жизнь полюбил флотскую форму.

Корабельным гардемарином, на летней практике, шагая по тенистым улицам старого Ревеля, Бруно, не смущаясь, ловил на себе восхищенные взгляды барышень. Загорелый, стройный, со спортивной фигурой, обтянутой белой форменкой с синим воротником, в белых брюках и туфлях, в золоте нашивок и якорей на погончиках, с синими полосками тельняшки в вырезе форменки, подчеркивающей крепкую шею, он казался ревельским барышням подлинным воплощением романтики флота.

Бруно Садовинский с молодости был аккуратистом и щеголем. С кадетских времен он дорожил формой и относился к ней трепетно. Еще его офицер-воспитатель по Сумскому кадетскому корпусу подполковник Д. Н. Пограничный в аттестации, данной кадету 4-го класса Садовинскому в 1908 году, подмечал:

«Старается во всем быть исправным. Чистоплотен. Казенные вещи содержит в порядке». И далее, в характеристике за 1912 год, он делает уточнение – «в образцовом порядке» :

(РГАВМФ. Ф. 432. Оп. 2. Д. 1845)

То, что Бруно Садовинский любил флотскую форму, следил за ней и гордился ею, видно и из его выпускной фотографии. Молодые сияющие лица будущих офицеров Российского Императорского флота смотрят с этой фотографии, сделанной накануне их производства в офицеры, в июне 1915 года.

Широкоплечий, с идеальным пробором, щегольскими усиками, в прекрасно подогнанной фланельке, с тельняшкой, виднеющейся именно на три полоски в вырезе на груди (кстати, это было шиком и спустя 55 лет в мои курсантские годы) Бруно Садовинский рядом со своими друзьями.

Но вернемся к приказу об отмене погон Временным правительством. Новый командующий флотом Балтийского моря вице-адмирал Максимов, на просьбу делегатов от офицеров разъяснить свою позицию по этому вопросу, сорвал с себя адмиральские погоны и объявил, что он издает приказ о немедленном снятии погон и введении нарукавных нашивок. После этого было получено распоряжение комфлота:

« 15 апреля 1917 г.

№ 125

Ввиду того, что форма воинских чинов напоминает по наружности старый режим.

Предлагаю во всех подчиненных мне воинских частях теперь же снять погоны и заменить их нарукавными отличиями, образец которых будет разослан дополнительно.

Вице-адмирал Максимов».

За этим последовал приказ: « ПРИКАЗ Командующего флотом Балтийского моря. Посыльное судно “Кречет” № 126

16-го апреля 1917 года

Впредь до выработки общей для всех флотов новой формы одежды предписываю:

1. Офицерам иметь нарукавные отличия по прилагаемому описанию.

2. Кокарды временно закрасить в красный цвет, до тех пор, пока не будет выработаны фуражки нового образца, с новыми эмблемами.

3. Шарф отменить.

4. Пуговицы с орлами, по мере возможности, заменить пуговицами с якорем.

5. На оружии уничтожить вензеля.

Вице-адмирал Максимов».

(РГАВМФ. Ф. 479. Оп. 2. Д. 1254)

В последующие дни в Гельсингфорсе было много случаев, когда толпы солдат и матросов нападали на офицеров, не снявших погоны. Многие флотские офицеры прятали свои золотые погоны. Мало кто верил, что их сняли навсегда. Может быть, еще вернется этот воинский символ на офицерские плечи, и погоны еще понадобятся.

Пройдет немного времени, и в годы Гражданской войны во всех белых флотилиях золотые офицерские погоны будут введены вновь. Этому придавалось большое значение, не только как символу преемственности русской государственности, а значит и законности существования части, соединения Белого движения, но и как самому яркому признаку возрождения одного из главных символов офицерской чести, поруганных революцией.

В трудные годы Великой Отечественной войны, в 1943 году, народный комиссар обороны И. В. Сталин своим приказом ввел золотые погоны офицерам Красной армии и Рабочее-крестьянского Красного флота. Не случайно внешний вид погон так близко повторял погоны Российской армии и Российского Императорского флота. Через 23 года в СССР на плечи офицеров вновь вернулся тот символ, который большевиками отрицался как символ царской России, – а на деле был символом государственности – символом той России, за которую воевал и погиб офицер русского флота лейтенант Б.-С. А. Садовинский.

В конце апреля у мичмана Садовинского состоялся разговор с командиром, старшим лейтенантом А. И. Баласом.

– Кажется, в Финляндии не все благополучно, – говорил Балас. – Финский сенат разглагольствует о самостоятельности. Мало им, что в марте были восстановлены привилегии, утраченные Финляндией после революции 1905 года, был назначен новый генерал-губернатор и созван их сейм.

– Вы знаете, Бруно, – продолжал Александр Иванович, – что финнов в русской армии очень мало. Обязанность проливать кровь за Россию большинству военнообязанных финнов заменили денежной воинской повинностью. В Финляндии в последнее время нарастают антироссийские настроения, и местные вожди Социал-демократической партии Финляндии, все эти господа: Вийки, Токойи и Гюллинги – всеми силами способствуют этому и, кроме того, всячески поддерживают прогерманские настроения.

– Да, – согласился с этим Садовинский, – отношения финнов к русским за войну заметно ухудшились. На любой вопрос они отделываются кратким «неомюра» – не понимаю, и все.

Шведские и финские надписи на вывесках магазинов, на трамваях, на табличках с названиями улиц, шведская и финская речь в толпе на улице, марки и пенни сдачи в магазине – все это заставляет русского человека чувствовать себя в Гельсингфорсе, как в иностранном городе.

– Я не об этом, – продолжил командир. – Со свержением Николая II личная уния Финляндии и России была де-факто ликвидирована. Это значит, что отделись Финляндия от России, здесь сразу же появятся немцы, германские войска, и нам – флоту и офицерам флота – придется из Гельсингфорса выметаться. Весь вопрос в том – когда и куда?

– Неужели все так серьезно? – спросил Бруно и признался: – В кошмаре всего пережитого я об этом как-то не задумывался.

* * *

Весеннее тепло разливалось над Балтикой. Принесенное ветрами с Атлантики, оно радовало обывателей Гельсингфорса, давая людям надежду и вселяя в них уверенность в будущем.

Флот тоже чувствовал весну. И главным показателем этого была телеграмма Штаба командующего флотом, разрешающая ношение белых чехлов на фуражках и бескозырках:

«30 апреля 1917 г.

ТЕЛЕГРАММА № 2092

ВСЕМ: Разрешается с первого мая ношение на фуражках белых чехлов.

Комфлота вице-адмирал Максимов».

(РГАВМФ. Ф. 479. Оп. 2. Д. 1254. Л. 31)

30 апреля 1917 года в Гельсингфорсе был создан и начал работу Центральный комитет Балтийского флота – «Центробалт», куда входили выборные матросы с кораблей Гельсингфорса, Кронштадта и Ревеля. Сначала скромно ютившийся на транспорте «Виола», «Центробалт» быстро разросся и забрал в свое распоряжение шикарную императорскую яхту «Полярная Звезда», а потом и роскошную яхту «Штандарт».

Председателем «Центробалта» был избран матрос П. Е. Дыбенко. Как вспоминают очевидцы, матрос Дыбенко был известен на флоте своей физической силой, высоким ростом, цинизмом, склонностью к дракам и пьяным дебошам.

Очевидец, присутствовавший на одном из заседаний «Центробалта», вспоминал: «Мне пришлось быть на одном “пленарном” заседании “Центробалта” на “Штандарте”. В столовой яхты, еще недавно роскошной, а теперь уже сильно загрязненной, сидело около тридцати человек, весьма мало похожих на матросов. Это были какие-то дегенераты с невероятными прическами, одетые как придется: кто – просто в тельниках, кто – в синих фланелевых рубахах “навыпуск” и так далее. Часть из них сидела, развалясь, вокруг стола и нещадно дымила папиросами; другие же полулежали на диванах вдоль стен. Председатель, читая рассматриваемые вопросы, часто путал содержание и немилосердно коверкал сложные слова. Но стоило только зайти речи о понятной сфере, как – о жалованье, обмундировании, отпусках, кормлении и в особенности о политике, моментально из-за каждого пустяка поднимался настоящий “сыр-бор”: прения, споры и, в конце концов, личная перебранка отдельных членов комитета».

Судовые комитеты занимались чем угодно, только не повышением боеспособности кораблей. Любимыми темами были гражданские права и свободы матросов, в том числе ношение гражданской одежды на берегу.

1 июня 1917 года военный и морской министр А. Ф. Керенский своим приказом назначил адмирала Максимова начальником Морского отдела Ставки Верховного командования. Командующим Балтийским флотом стал контр-адмирал Д. Н. Вердеревский. Адмирал Вердеревский позже, с присущим ему флотским юмором, писал, что предложили назначение именно ему как «по причине лодочной давки давно избавившемуся от крейсерского высокомерия». Офицеры флота с надеждой встретили это новое назначение. Вердеревского знали на флоте.

В кают-компании эскадренного миноносца «Расторопный» командир старший лейтенант А. И. Балас так прокомментировал назначение командующего флотом из Подплава:

– Подводники – народ демократичный, а Вердеревский, хотя и дворянин из многовекового рода, может быть, сможет наладить контакт и найти общий язык с председателем «Центробалта» матросом Дыбенко.

Мичман Б. Садовинский слабо верил в возможность такого рода контактов. Ему казалось, что все, все летит в пропасть, и с каждым днем все быстрее и быстрее.

Моральное состояние команд русского флота становилось все слабее. Под влиянием агитации матросы перестали доверять офицерам. Германская агентура и ее финские приспешники вели усиленную пропаганду среди матросских команд и солдат гарнизона. Распускались невероятные слухи о положении внутри страны, на фронтах, указывалась «точная сумма», за которую русские генералы готовы продать Ригу.

Настроение команд кораблей, отправляемых на защиту Рижского залива, катастрофически падало, что видно из резолюции команды линкора «Слава». 13 июня 1917 года команда линейного корабля «Слава» вынесла резолюцию о несправедливости посылать ее опять в Рижский залив. Вот эта резолюция:

« РЕЗОЛЮЦИЯ команды линейного корабля “Слава” 13-го июня 1917 года

Весь личный состав команды линейного корабля “Слава” признает назначение нашего славного корабля с нами вместе в рижский залив несправедливым, в виду того, что “Слава” и вся команда защищала Рижские воды 16 месяцев, о чем знает не только Балтийский флот, а вся Свободная Россия, и теперь находит справедливым, что бы вошли в Рижский залив исполнить святой долг перед Свободной Родиной один из кораблей “Республика” или “Андрей Первозванный”, так как они также могут пройти по каналу.

А так же вся команда “Славы” готова идти в Рижский залив, но лишь тогда, когда будем там защищать один из вышеназванных кораблей.

Мы уверены, что и здесь сумеем проявить доблесть нашего корабля и будем стоять, а если будет нужно, то и помрем за свободу России.

ПОДПИСАЛИ: Председатель КОНОВАЛОВ и Секретарь СОРОКИН.

СВЕРЯЛ: Старший Офицер лин. кор. “Слава”,

Старший Лейтенант Галлер».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 74. Л. 21)

Как славно торгуется «революционная» команда линкора «Слава»! Какое словоблудие и какое хвастовство прошлыми чужими победами.

Протест матросов «Славы» ни к чему не привел. Команде линкора пришлось подчиниться флотскому командованию, но и при этом она продолжала выторговывать свои условия:

«Мы, вся команда лин. кор. “Слава”, хотя и считаем назначение нас в Рижский залив несправедливым, но, считаясь с положением настоящего момента, мы идем исполнять наш святой долг перед свободной Родиной и повинуемся воле Центрального Комитета и Командующего флотом Балтийского моря, а так же своих товарищей, которые, видя несправедливое решение, подтверждают, что должна идти в Рижский залив “Слава”, и не отдают себе отчета, что они идут против совести и даже насильствуют.

Но мы, исполняя Ваше постановление, также в свою очередь требуем:

1) В Рижский залив мы идем лишь до окончания навигации 1917 года, но не на зимнюю стоянку. (…)

6) А так же требуем, что бы месячным и всем нужным довольствием, которым пользуются наши товарищи от Гельсингфорского порта, не были бы и мы умалены, а должны получать по курсу 266 марок за 100 рублей и платить финскими марками».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 74)

Какой позор! Какой торг «революционных братишек», «альбатросов революции», «героев Гельсингфорса и Кронштадта» с собственным командованием, за свой «святой долг» в период войны с Германией, выраженный в текущем курсе финских марок!

История сохранила для нас ответ командующего Балтийским флотом на эту матросскую резолюцию:

« Командиру “Славы” .

Передайте команде благодарность за сознательное отношение к долгу. Зимовка не предполагается. Приготовиться к походу к 1 июля.

Вердеревский».

Комфлота адмирал Д. Н. Вердеревский, с присущей ему внутренней иронией, называет весь этот торг «сознательным отношением к долгу».

* * *

Летняя жара накаляла гранитные мостовые Гельсингфорса, накалялась и политическая обстановка внутри Финляндии. Прогермански настроенные силы тянули Великое княжество Финляндское к отделению от России. В начале июля 1917 года обстановка в Петрограде резко обострилась. Сторонники большевиков и Петросовета проводили антиправительственные демонстрации с призывами к свержению как отдельных министров Временного правительства, так и власти в целом. В Гельсингфорсе также было неспокойно. Штаб флота обменивался юзограммами с Морским Генеральным штабом о положении в столице.

«Юзограмма

4 июля 1917 г. 17–30

Переговоры Штаба флота с Начальником Морского Ген. Штаба.

Здесь у аппарата Начальник Штаба. В дополнение сообщению графа Капниста Комфлот желал бы знать были ли лозунги Долой отдельных министров, например Керенского, так же действительно ли он, Керенский уехал, здесь много всяких слухов, посему желательно несколько раз в день давать сведения о событиях, если у вас что-нибудь».

(РГАВМФ. Ф. 479. Оп. 1. Д. 880. Л. 85)

Повеяло очередным кризисом. 5 июля основные газеты столицы опубликовали статьи с обвинениями в адрес большевиков в получении последними немецких денег. В газете «Нива» была опубликована большая статья о связи германского Генерального штаба с большевиками, под заголовком: «Нити германского шпионажа». Газета «Живое слово» за 5 июля 1917 года опубликовала материалы контрразведки под заглавием «Ленин, Ганецкий и Компания – шпионы». Газеты «Речь», «Русская воля» и другие напечатали статьи с обвинениями в адрес руководителей большевиков Ленина, Зиновьева, Ганецкого, Коллонтай, Парвуса, Семашко и других в государственной измене.

Когда петроградские газеты дошли до Гельсингфорса, офицерам Балтийского флота, в том числе и мичману Б. Садовинскому стало известно, что русская контрразведка подтвердила факты получения большевиками немецких денег и что деньги для финансирования их подрывной деятельности поступали в Петроград из Берлина через Стокгольм.

Прочитав об этом, Бруно понял, что июльское восстание большевиков удалось остановить, лишь предав гласности данные контрразведки о прогерманской деятельности большевиков, в том числе телеграммы, которыми большевики обменивались с сотрудниками германского агента Парвуса. Становились понятными источники денежных средств большевистской партии, и объяснялась высокая активность большевистских агитаторов – за деньги.

Мичман Садовинский, держа в руке газету, думал о том, как беспринципно и как подло – во время войны, получать деньги от врагов России и одновременно кричать о благе народа!

У Бруно это просто не укладывалось в сознании. Большевики не вызывали у него ничего, кроме отвращения и брезгливости. В его понимании предательство было высшим человеческим грехом!

Он отшвырнул газету и подумал: «Какая грязь – эта политика!»

В результате решительных действий Временного правительства большевистские беспорядки в столице были подавлены.

В Гельсингфорсе, после предъявления обвинений в предательстве дела революции, Временным правительством был смещен с должности командующего флотом Балтийского моря адмирал Вердеревский. Он был вызван в Петроград и там арестован. Его арест возмутил не только офицеров, но и команды кораблей. Обстановку разрядило то, что на место Вердеревского был назначен популярнейший на Балтийском флоте офицер – начальник Минной дивизии капитан 1-го ранга А. В. Развозов. 11 июля 1917 года комфлота капитан 1-го ранга А. В. Развозов получил звание контр-адмирала.

«ТЕЛЕФОНОГРАММА № 7139

11 час. 55 мин.

11 / VII

Комфлота Развозову

От имени Морского Министра Керенского поздравляю Вас с производством в контр-адмиралы. Управление Морским Министерством».

(РГАВМФ. Ф. 479. Оп. 1. Д. 1031)

Александр Владимирович Развозов родился в семье морского офицера в 1879 году. В 1898 году окончил Морской корпус. За мужество и героизм, проявленные при защите Порт-Артура, Александр Владимирович был награжден орденами Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом, Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость», Святой Анны 2-й степени с мечами и Святого Станислава 4-й степени с мечами. К концу кампании 1914 года А. В. Развозов становится начальником 5-го дивизиона эскадренных миноносцев, а в мае 1915 года капитан 2-го ранга А. В. Развозов назначается начальником 9-го дивизиона эсминцев.

Мичман Б. Садовинский прекрасно знал А. В. Развозова. Капитан 1-го ранга А. В. Развозов был начальником 9-го дивизиона эскадренных миноносцев, когда Б. Садовинский в 1916 году, после службы в Морском корпусе, прибыл в 9-й дивизион на миноносец «Разящий».

Новый командующий Балтийским флотом контр-адмирал А. В. Развозов имел влияние не только на офицеров и матросов. Как вспоминал Г. К. Граф: «Адмирал умел влиять не только на команды, но даже и на демагогов различных комитетов и советов. Он как бы забирал комитеты в руки, тем более что им очень сильно импонировала та поддержка, которую находил Развозов в командах миноносцев».

Новый командующий флотом сразу стал заниматься тем, чем положено заниматься комфлота в военное лихолетье: укреплением боеспособности кораблей флота, налаживанием дисциплины нижних чинов и укреплением единоначалия.

События начала июля в Петрограде эхом отозвались и в Финляндии.

18 июля 1917 года сеймом Финляндии был принят закон о восстановлении автономных прав Финляндии. Однако этот закон был отклонен Временным правительством, а финский сейм распущен.

Левое крыло Социал-демократической партии Финляндии поддерживало тесные связи с большевиками. В промышленных центрах Финляндии начали создаваться рабочие сеймы, Рабочая гвардия порядка и Красная гвардия. В ответ на это буржуазно-националистическая часть финского общества приступила к созданию вооруженных отрядов, получивших название «шюцкор», от шведского слова Skyddskar – охранный корпус. В этом вопросе немцы отстали от финнов на 16 лет. У них Schutzstaffeln – охранные отряды, сокращенно SS – появились только в 1934 году.

В Финляндии стали формироваться Красная и Белая гвардии. Красные и белые – это изобретение финского народа. Эти термины, а вернее люди, стоявшие за этими терминами, повлекли за собой большую кровь, как в Финляндии, в ходе гражданской войны 1918 года, так и залили кровью всю Россию, за годы братоубийственной войны большевиков – красных, и тех, кто защищал Россию от большевиков, – белых.

* * *

События, происходившие на Балтийском флоте, в частности, в Гельсингфорсе летом 1917 года, и участие в них офицеров миноносца «Расторопный» требовали новых архивных поисков.

Вновь, держась за бронзовые поручни, поднимался я по крутой спиральной лестнице старинного здания в читальный зал РГАВМФ на Миллионной улице в Санкт-Петербурге. Вся в заклепках, металлическая «корабельная» дверь пропускала меня в таинственный и закрытый для непосвященных мир истории Российского флота. Постепенно, строчка за строчкой архивные бумаги: аттестации, послужные списки и приказы по флоту позволили прояснить события, произошедшие более 90 лет назад. В архиве сохранился документ о производстве командира эскадренного миноносца «Расторопный» старшего лейтенанта А. И. Баласа в капитаны 2-го ранга.

« Приказом по Армии и Флоту от 28 июля 1917 года за № 117 Старший лейтенант Балас производится в Капитаны 2-го ранга по линии (за выслугу лет)». (РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 5. Л. 32)

Заранее осведомленные об этом событии, офицеры «Расторопного» – мичман Воронин, мичман Гуляев, мичман Садовинский поздравили своего командира и преподнесли ему «царский» подарок: флотские золотые погоны с двумя просветами и тремя большими серебристыми звездочками на каждом погоне. Правда, в ситуации, в которой все они находились, такой подарок мог стоить жизни, но Александр Иванович оценил его. Пожав руку каждому офицеру, он произнес с горькой иронией: – Господа, не ко времени это звание, но я его заслужил в боях шестнадцатого года.

* * *

Летняя военная кампания Балтийского флота продолжалась. Корабли выходили в море, выполняя боевые задания. Разваливающийся Балтийский флот нес потери – и корабельные, и человеческие, но продолжал борьбу с врагом на море.

Несмотря на все усилия комфлота адмирала А. В. Развозова, Балтийский флот продолжал катиться по наклонной плоскости. Командир «Расторопного» капитан 2-го ранга Александр Иванович Балас не выдержал, слег с болезнью сердца. 2 сентября 1917 года вышел приказ начальника 9-го дивизиона эскадренных миноносцев капитана 1-го ранга Якубовского о назначении мичмана Воронина временно исполняющим обязанности командира «Расторопного», вместо заболевшего командира капитана 2-го ранга А. И. Баласа.

«ПРИКАЗ

Начальника 9-го Дивизиона эскадренных миноносцев Балтийского моря

эск. м. “Дельный”

2-го сентября 1917 г.

№ 175

На время болезни капитана 2-го ранга Баласа мичман Воронин назначается временно командующим эскадренным миноносцем “Расторопный”.

Подписал: Капитан 1-го ранга Якубовский».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 5. Л. 36)

В другое время мичман М. М. Воронин этим назначением бы очень гордился. Но сейчас друзья, проводив А. И. Баласа в госпиталь, собрались в кают-компании, как на поминки. Настроения не было никакого. Сидели за столом молча, ссутулившись, напоминая людей собравшихся помянуть только что схороненного родственника. Действительно, это и были поминки – поминки по флоту. Привычный им мир – мир флотской службы продолжал стремительно рушиться.

Офицеры еще служили, но исполняли обязанности в соответствии с Корабельным уставом с полным равнодушием, только потому, что статьи устава, с кадетского возраста, въелись в них на всю жизнь. Они сами порой удивлялись, почему они вообще выходят на службу, стоят вахты, в то время как все – все рушится. Но войну никто не отменял. Германская армия наступала. Фронт трещал по всем швам.

5 сентября 1917 года на миноносец «Расторопный» прибыл новый офицер – мичман А. А. Перротте. Он был назначен на эсминец приказом начальника 9-го дивизиона:

«ПРИКАЗ Начальника 9-го Дивизиона эскадренных миноносцев Балтийского моря

эск. мин. “Дельный”

5-го сентября 1917 г.

№ 178

Мичман Перротте (эск. мин. “Сильный”) переводится на эскадренный миноносец “Расторопный”.

Подписал: Капитан 1-го ранга Якубовский».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 5. Л. 36)

Александр Перротте родился 22 октября 1895 года в Санкт-Петербурге, в семье коллежского асессора. 6 сентября 1912 года его мама – Ольга Георгиевна Перротте привела юного Александра в Морской корпус, и он был зачислен в средний общий класс по экзамену. Выпустился Александр Перротте из Морского корпуса корабельным гардемарином 27 июля 1916 года.

В Российском государственном архиве ВМФ сохранилась личная карточка воспитанника Перротте А. А.:

«Фамилия: Перротте

Имя и отчество: Александр Александрович

Время рождения: 1895 года 22-го Октября

Вероисповедание: Православного.

(РГАВМФ. Ф. 432. Оп. 1. Д. 7831. Л. 14)

Исполняющий обязанности командира миноносца «Расторопный» мичман М. М. Воронин принял молодого офицера.

– Миноносец длительное время находился в заводском ремонте, – говорил он мичману Перротте, – и ваша задача, мичман, приложить все усилия для ускорения приведения миноносца в надлежащий флотский вид.

До назначения на «Расторопный» молодой мичман А. А. Перротте служил на эскадренном миноносце «Сильный», а до этого – на миноносце «Деятельный». Чехарда с назначениями и переводами младших офицеров, перетасовка командных кадров флота не способствовали усилению влияния офицеров на команды кораблей. И на «Деятельном», и на «Сильном», где он находился с 23 августа, мичман Перротте пробыл недолго, и 5 сентября 1917 года его перевели на «Расторопный».

Мичман Перротте не успевал сдружиться с офицерами одного корабля, как его перебрасывали на другой. Поэтому строевая служба на стоящем в базе миноносце «Расторопный», достаточно однообразная и скучная для молодого мичмана, не увлекла его. Зато он с интересом окунулся в революционную, «преобразующую» деятельность матросского комитета, в деятельность «товарищей» матросов – «братишек».

Происхождение слов «товарищ», «братишка» весьма необычно. Уголовный жаргон России в конце XIX века постепенно оттеснил «мазовецкий» жаргон (от слова «маз» – «приятель», «пацан», «браток»). Этот термин был вытеснен на каторге жаргонным словом – «товарищ». Известный знаток блатного жаргона Сахалина В. Дорошевич писал: «Товарищ – на каторге великое слово. В слове “товарищ” заключается договор на жизнь и смерть». Слово «товарищ» перекочевало из языка каторжников в лексику революционеров и стало в их среде почетным обращением «своего» к «своему». По этой же причине уголовно-сентиментальное обращение – «браток», «братишка», «братва» переплелось с революционным понятием «всеобщего братства». В годы революции и Гражданской войны «братишками» называли себя представители передового отряда революции – красные матросы.

Несколько лет назад, когда я только начал изучать жизненный путь Бруно-Станислава Адольфовича Садовинского и в связи с этим разыскивал любые материалы об эскадренном миноносце «Расторопный», в читальном зале Центральной военно-морской библиотеки я обнаружил газету со статьей, которая называлась «Боевые курсы “Расторопного”».

В ней автор статьи, пожилой Александр Александрович Перротте вспоминал:

«Корабли Балтийского флота в труднейших условиях (лед в Финском заливе превышал 1 м) 12 марта – 22 апреля 1918 года совершили переход из Гельсингфорса в Кронштадт.

Еще на зимней стоянке в Финляндии, не желая служить молодой Советской Республике, с нашего миноносца сбежал командир. И корабль принял я, тогда молодой мичман».

Я не историк и не архивист, поэтому мой поиск информации о службе мичмана Садовинского на эсминце «Расторопный» строился без плана, стихийно, по мере нахождения того или иного материала. На момент, когда я читал воспоминания А. А. Перротте, я знал только то, что эсминцем «Расторопный» в 1916 году командовал капитан 2-го ранга В. В. Селитренников. То, о чем писал Перротте, в своих воспоминаниях, никак не вязалось с образом Василия Васильевича Селитренникова.

Интуитивно я понимал, что не такой человек капитан 2-го ранга Селитренников, чтобы сбежать с корабля. Что-то здесь было не так. Позже я выяснил, что В. В. Селитренников 7 декабря 1917 года был уволен в отставку и остался в революционном Петрограде. Капитан 2-го ранга Селитренников принял октябрьский переворот.

В чем же дело? Или память подводит А. А. Перротте, или командиром «Расторопного» на тот период был другой офицер, более молодой, непримиримый и резкий в поступках. После тщательных архивных поисков удалось выяснить, что в конце 1916 года новым командиром «Расторопного» был назначен старший лейтенант А. И. Балас. Александр Иванович Балас – образованнейший боевой офицер русского флота, никак не мог смириться с кровью и смутой революции, развалом страны и позорным сговором с немцами. Да, капитан 2-го ранга Балас мог принять, единственно верное для себя решение – оставить миноносец «Расторопный» в Гельсингфорсе зимой 1917–1918 года и уйти воевать за свою Россию на Север. На самом же деле, в жизни, все обстояло несколько иначе. Еще в сентябре 1917 года капитан 2-го ранга А. И. Балас покинул «Расторопный» по состоянию здоровья. Временно вместо него был назначен исполнять обязанности командира мичман М. М. Воронин. Ни мичман М. М. Воронин, ни мичман Б.-С. А. Садовинский, ни инженер-механик мичман Н. Т. Гуляев не приняли Октябрьскую революцию и в последующем оказались на фронтах борьбы с большевиками.

В марте 1918 года, кроме мичмана А. А. Перротте, на «Расторопном» офицеров не было. Матросам не из кого было выбирать себе командира, знающего штурманское дело и могущего привести корабль в Кронштадт.

Но вернемся в сентябрь 1917 года. Корабли флота Балтийского моря еще выполняли боевые задания, но все это давалось неимоверным напряжением сил. Пережившие неслыханные унижения, подвергаемые недоверию со стороны команд, флотские офицеры оставались в те дни единственными патриотами России, готовыми поддерживать боеготовность своих кораблей, добиваться которой от своих команд становилось труднее и труднее. Все это многократно усугублялось и большой текучестью команд, утративших прежнюю спаянность и монолитность, и чехардой с перемещениями офицеров, командиров, флагманов.

13 сентября в 11 часов 20 минут эскадренный миноносец «Охотник» подорвался на авиационной мине. Очевидец писал: «Как только раздался взрыв, команда стремглав бросилась спасаться: разбирались койки, спасательные пояса, и начали спускать шлюпки». Матросы первыми разобрали спасательные средства, и больше средств для спасения не осталось. Ни офицерам, ни боевой смене места в шлюпках не хватило. Выборный командир старший лейтенант В. А. Фок был брошен своей, так недавно дружно проголосовавшей за него командой. С ним погибли лейтенант В. К. Панферов, инженер-механик старший лейтенант Бобылев, лейтенант Огильви, мичман Лебедев, мичман Лисоневич, доктор Смирнов.

Все офицеры миноносца «Охотник» погибли вместе с кораблем! Какой героизм и мужество проявили униженные, ошельмованные «революционными» судовыми матросскими комитетами, офицеры эскадренного миноносца «Охотник»! Вечная им память!

Архивы хранят не только документы, подтверждающие героизм и доблесть. Сохранились документы иного рода. Вот «радио» с эскадренного миноносца «Стерегущий», матросы которого пытаются оправдать бегство и трусость своих товарищей-матросов с эсминца «Охотник»:

«Радио

“Стерегущий”

00 час. 13 мин.

16/IX 1917 г.

ВСЕМ

Товарищи матросы. 13 сентября в 11 часов 20 минут дня в Рижском заливе взорвался эскадренный миноносец “Охотник”. Спаслось 40 человек, в числе их есть раненные. В сегодняшней Штабной сообщалось, что офицеры не хотели расстаться с судном и все погибли.

Из Штабной видно, что офицеры оказались героями, а матросы трусы. Нет, товарищи, мы очевидцы всей катастрофы призываем Вас, не верьте этому. Все вели себя, как требовал того долг.

Поэтому мы говорим, что если офицеры не спаслись то только потому, что не пожелали. Спасшихся с “Охотника” просим товарищей распространить это заявление».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 76)

Какая низость – это «радио»! Как подло поступили матросы, бросив своих офицеров на гибнувшем эсминце! Вот оно – истинное лицо «альбатросов революции». Матросы обыкновенную трусость и панику пытались прикрыть высокопарными фразами о долге и чести.

В хранящемся в РГАВМФ «Историческом журнале», на той же странице, где и это матросское оправдательное «радио», вклеено письмо родителей погибшего лейтенанта В. К. Панферова, с просьбой сообщить им все, что известно о последних минутах жизни их сына:

« Вход. № 2167 от 26 сентября 1917 г.

«Сын мой лейтенант Владимир Парфенов погиб на миноносце Охотник.

Жена моя и я просим Вас не отказать сообщить нам все, что известно о последних минутах жизни нашего сына.

Прошу принять уверения в совершенном уважении и преданности.

20 сентября 1917.

Генерал-Майор Панферов».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 77)

О чем могло поведать командование Балтфлота убитым горем родителям погибшего лейтенанта В. К. Парфенова? О героизме, проявленном их сыном, при спасении корабля и нижних чинов, или о том, что, как только раздался взрыв, матросы стремглав бросились спасаться: разобрали пробковые койки, спасательные пояса, спустили шлюпки, которые, переполненные здоровыми, не ранеными «революционными братишками», в панике отгребали от тонущего корабля, бросив своих офицеров.

Матросы не подумали предложить место в шлюпках даже раненым офицерам.

Вы думаете, что это уже верх подлости, когда «революционные» матросы бросили всех своих офицеров на тонущем корабле? Нет, уважаемый читатель, впереди еще у «революционных» балтийских братишек предательство высшей пробы – отказ выполнить боевой приказ матросами минного заградителя «Припять» в момент наступления германского флота. Это позорное событие вообще не имеет аналога в истории Российского флота!

Ситуация в Рижском заливе приближалась к развязке.

Германский морской штаб, разрабатывая операцию по захвату Моонзундского архипелага, под названием «Альбион», планировал ее начало на конец сентября 1917 года. Германское командование имело в своем распоряжении 320 кораблей, судов и катеров, 9 дирижаблей и 94 самолета.

Морские силы Рижского залива нашего флота были существенно меньше – около 116 кораблей и катеров и 30 самолетов.

25 сентября 1917 года отряд из четырех катеров 2-го дивизиона сторожевых катеров проводил разведку в районе мыса Церель. Еще в начале разведки на катере «СК-19», на котором находился начальник дивизиона, забарахлил мотор, и катер был вынужден вернуться. Начальник дивизиона капитан 2-го ранга А. Кира-Динжан перешел на борт сторожевого катера «СК-17», которым командовал мичман Б. Садовинский. Под берегом, в районе к W от маяка Михайловского, были обнаружены силуэты малых судов. Это оказались неприятельские катера. В Ирбенском проливе завязался неравный бой между тремя нашими и десятью германскими катерами.

Вот как докладывал начальнику Минной дивизии об этом походе и бое своим рапортом от 26 сентября начальник 2-го дивизиона сторожевых кораблей капитан 2-го ранга А. Д. Кира-Динжан:

«Начальнику 2-го Дивизиона

СЕКРЕТНО

Сторожевых катеров

Начальнику Минной дивизии

26 сентября 1917 г.

№ 16

Рапорт

Доношу Вашему Превосходительству:

25-го сентября в 15 ч. 12 м. вышел на разведку к неприятельскому берегу с четырмя катерами:

“СК-19” – командир Мичман.

“СК-17” – командир Мичман Садовинский.

“СК-1” – командир Лейтенант Степанов.

“СК-4” – командир Лейтенант Давыдов и Мичман Виленчиц.

“ Цель разведки заключалась в определении типа судов дымы и мачты которых Церель видит на SW”.

В 15 ч.30 м. из-за повреждения в машинах на “СК-19”, пересел с Мичманом Крийск на “СК-17”, а первый отправил в гавань.

В 16. ч. 40 м., продолжая идти на открытые у Люзерорта тральщики будучи в y = 57 град. 42 мин. и l = 21 град. 54 мин., заметили под берегом, к W от Михайловского маяка, приблизительно по пеленгу 190 гр., силуэты малых судов. Пошли на сближение с ними.

В 16 ч. 45 м. 2 неприятельских аппарата, возвращаясь с налета на Церель, летят на пересечку нашего курса, на высоте не более 500 метров.

В 16 ч. 45 м., со “СК-17”, единственного из трех, имевшего 47 мм орудие на противоаэропланной установке, открыли огонь по ним. Кроме того со всех трех катеров открыли огонь из пулеметов. В промежутке между 16 ч. 49 м. и 16 ч. 51 м. оба аппарата обстреливали катера из пулеметов, причем оба наводили по видимому по “СК-17”, бывшему головным, т. к. полосы всплесков от пуль прошли между “СК-17” и “СК-1” шедшим вторым. Окончив с самолетами, я вновь пошел на сближение с неприятельскими катерами».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 84. Л. 7)

Мичман Бруно Садовинский был в своей стихии. Куда-то в глубь сознания ушла вся революционная муть и лозунговая демагогия последних месяцев. Впереди по курсу – враг. Все было ясно и понятно. Полчаса назад они отбились от двух германских аэропланов. Потерь не было.

Начальник дивизиона, находившийся рядом на мостике, дал команду идти на сближение с германскими катерами. Бруно насчитал десять силуэтов.

«Три против десяти», – промелькнуло в уме.

В этот момент дистанция между катерами уменьшилась до 28–30 кабельтовых.

– Прицел, целик.

– Залп!

Носовая пушка гулко выстрелила, и гильза со звоном покатилась по палубе. Снаряд лег с перелетом. Мичман скорректировал огонь.

В ответ открыли стрельбу немцы. Стреляли на недолетах. Уже все наши катера вели огонь.

– Есть! Попадание! – не удержался от возгласа Садовинский.

С мостика было видно, как один из германских катеров задымил и, вывалившись из строя, направился к берегу.

«Кто из наших сторожевиков подбил немецкий катер, было не разобрать. Но это и неважно, – думал Бруно. – Главное, на одного врага стало меньше».

Бой продолжался. Дистанция между катерами сократилась до 18–22 кабельтовых. Осколки германских снарядов секли воду слева и справа от наших катеров.

Открытый мостик катера совершенно не защищал находившихся на нем офицеров и, казалось, лишь притягивал вражеские осколки. Но в пылу боя об этом никто не думал.

В 17 часов 25 минут, израсходовав весь боезапас, начальник дивизиона дал команду – «Отбой!».

К этому времени растянувшаяся цепочка германских катеров под самым берегом уходила за меридиан Михайловского маяка.

Бой длился 11 минут.

Подробно ход и результаты боя капитан 2-го ранга Кира-Динжан описывал на прилагаемой к рапорту кальке маневрирования катеров:

«Как видно из прилагаемой схемы маневрирования, из положения А перешел в положение Б.

Это я сделал тогда, когда увидел, что 4 неприятельских катера направились на NO.

Т. к. мы впервые встретились с ними и нам небыли известны их боевые элементы – не исключалась возможность и того, что, идя этими курсами, они нас отрежут от Цереля.

Какое у них вооружение? Какой ход? – мы не знали, только видели, что они значительно больше наших катеров. Сначала, до выяснения их намерений, нащупывая их, я сближался медленно. Но подходя к В я увидел, что они поворачивают на Ост и дают большой ход, что видно было по сравнительно крупным бурунам у форштевней и пене за кормою. Тогда я приказал открыть огонь из орудий на “СК-17”, немедленно же, следуя моему движению, открыли огонь “СК-1” и “СК-4”. Вместе с тем, я лег на 120 град., прибавив ход до полного».

Я намеренно привожу рапорт капитана 2-го ранга А. Д. Кира-Динжана почти без сокращений. Этот уникальный документ никогда ранее не публиковался, и об этом бое мало кто знает. Но не это главное. Главное – стиль написания, казалось бы, сухой официальной бумаги, благодаря которому рапорт Андрея Дмитриевича читается как увлекательное литературное произведение.

«Эскадренный полный ход, уже с середины сентября, для моторов несших усиленную службу в Ирбенском проливе, был не больше 17 узлов. Принимая во внимание это, а также то, что при ветре и волне от WSW непр. катерам было легче идти и держать курс (при значительно большем, повидимому, водоизмещении) и что мы их догоняли довольно медленно, надо заключить, что их ход близок к 14–15 узлам.

Первые же выстрелы, при установке прицела 30 каб, дали перелеты, а при 28 каб. снаряды ложились между катерами, шедшими вначале беспорядочною кучею, а к концу боя растянувшимися.

Вскоре после начала стрельбы на одном из непр. катеров, приблизительно на одной трети длины его от кормы, показался дым и пламя, и катер повернул в сторону почти противоположную курсу остальных. Полагаю, что это было сделано для того, что бы, приведя катер к ветру не дать пожару распространиться. Однако это продолжалось недолго и, вероятно, не имея возможности справиться с огнем, катер направился прямо к берегу.

В 17 ч. 22 м. я изменил курс немного влево, чтобы дать возможность всем катерам спокойно стрелять. В 17 ч. 25 м., израсходовав весь боезапас, я повернул на WSW, а затем на WNW. “СК-1” и “СК-4” сделали последние выстрелы уже после поворота по сторож. судну.

В 17 ч.30 м., видя, что большие неприятельские тральщики, работавшие на SW от Цереля, идя курсом S, скрываются за Люзерортским мысом, я повернул на Менто.

Поведение всего личного состава было доблестное.

Капитан 2-го ранга А. Кира-Динжан».

(РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 84. Л. 7, 8, 9)

Благодаря сохранившимся в Российском государственном архиве ВМФ документам приоткрылась малоизвестная страница героической обороны Ирбенского пролива, участником которой был мичман Бруно-Станислав Адольфович Садовинский.

Бои в Рижском заливе продолжались. Но Моонзунд удержать не удалось. С потерей Моонзундских островов морская война на Балтике, по существу, Россией была проиграна. Осознание этого не принесло мичману Садовинскому ни облегчения, ни умиротворения – ничего, кроме злости.

* * *

Осенний штормовой ветер с залива разносил желтые листья по мокрой брусчатке улиц Гельсингфорса. Листья прилипали к стенам домов рядом с расклеенными листовками и призывами голосовать за новый финский сейм.

После провинциального Або, где базировались на зиму сторожевые катера, Гельсингфорс не радовал Садовинского. Город показался ему серым, грязным и каким-то запущенным. Политические бури шумели и здесь. В октябре 1917 года в Финляндии в Гельсингфорсе состоялись выборы в новый сейм, в результате которых буржуазия и националисты получили в нем большинство. Финская буржуазия не скрывала, что свою независимость от России она связывает с германскими дивизиями.

25 октября 1917 года, в ходе большевистского переворота в Петрограде, участь Временного правительства была решена. Совет министров в полном составе был арестован большевиками. Власть Временного правительства прекратила свое существование. События конца октября 1917 года хорошо известны. О них в советской истории написано так много, как, наверное, ни об одном другом событии в мире. После октябрьского переворота, как писал капитан 2-го ранга Г. К. Граф: «офицерство впало в полную апатию, так как рассчитывать было больше не на что, и всюду казалось непроглядно темно».

Временами в Гельсингфорсе сквозь низкое осеннее небо тускло просвечивало бледное чухонское солнце. Ноябрь моросил дождем и обдувал порывами ветра. Мокрые деревья Эспланады чернели на фоне серого осеннего неба. Мичман Бруно Садовинский в шинели без погон, в накинутом поверх нее дождевике, надвинув глубоко фуражку-мичманку с «крабом» Керенского вместо кокарды, сидел на садовой скамье в начале Эспланады, на том самом месте, где они часто любили бывать с Ириной.

Сегодня было 6 ноября – день корпусного праздника! С утра Бруно чисто выбрился, надел свежее белье, единственную свою тужурку с нарукавными галунами, на манер британского флота, которые хотя и заменили упраздненные погоны, но никогда не достигли вершин той гордости, которую вызывало злато сверкавших офицерских погон. Служба в большевистском флоте его уже мало интересовала. Встречаться ни с кем не хотелось.

В былые годы флотские офицеры, выпускники Морского корпуса, празднично отмечали этот день. После всего кошмара случившегося за этот год воспоминания о корпусе были светлыми и спокойными.

Резкий, порывистый ветер продувал насквозь. Мичман ежился, но продолжал сидеть на скамье, привалившись к деревянной спинке. Воспоминания не отпускали Садовинского. С трудом прервав воспоминания, мичман повел плечами, будто сбрасывая с них прошлые годы, и задумался о ближайшем будущем.

Итак, первое – служить у большевиков он не будет. Второе – надо обзавестись отпускными бумагами и двигаться в Петроград, отыскать там Ирину, потом забрать личные документы из канцелярии Морского корпуса, и, наконец, третье – пробираться на Север, в Архангельск, вслед за своим командиром, капитаном 2-го ранга Кира-Динжаном. Андрей Дмитриевич говорил, что на Севере будут формироваться флотские отряды для борьбы с большевиками, и что он сам направится туда.

4 декабря 1917 года усилиями молодых энергичных офицеров в Гельсингфорсском Морском собрании срочно был созван съезд флотских офицеров. Гельсингфорсское Морское собрание гудело многоликими и разношерстно одетыми группами офицеров. Находясь в зале Морского собрания среди сотен собравшихся на съезд офицеров, мичман Садовинский не столько искал знакомые лица, сколько поражался внешнему виду и форме офицеров: кто был в кителях и тужурках без погон, кто – с нарукавными нашивками на английский манер. Среди старых потертых мундиров мелькали тужурки из нового добротного люстрина. Многие были в гражданском платье, а некоторые – в армейских френчах.

Насколько все это отличалось от офицерского собрания прошлого, 1916 года, – думал мичман Садовинский, – когда он, в этих стенах, познакомился с Ириной. При воспоминании об Ирине сердце защемило. Щеголеватые флотские офицеры, в белых тужурках, с боевыми наградами на груди и золотом погон на плечах, скользили в танце по паркету этого зала. Одной рукой поддерживая даму, другой – придерживая кортик. Сколько здесь было великолепного, пьянящего светского духа. С усилием, сбросив воспоминания, Бруно стал вслушиваться в выступления ораторов.

– Кто мне ответит, где сейчас место офицера? – бросал в зал вопросы молодой, энергичный офицер с Минной дивизии. – Место офицера – в рядах борцов с большевиками – германскими агентами!

Ему бурно аплодировали.

– Россия занялась революцией, а германец-то все прет и прет. Наше место – на кораблях, наш долг – не пропустить его к Петрограду, – говорил следующий выступающий. – Большевики – губители Отечества, продались германскому Генштабу.

Выступающие были эмоциональны и решительны:

– Почему матросы считают, что только они, да рабочие и крестьяне, знают, как вершить судьбу России? Почему мы – офицеры, считаемся буржуями и врагами народа, если наши отцы – инженеры, врачи, педагоги, чиновники? Мы что, не народ? – задавал вопрос очередной оратор.

Были выступления и более конкретные:

– Выборность командного состава привела уже к развалу и разрушению флота! Дальше некуда! Выборность во время войны – это прямая измена. Большевистская Морская коллегия – изменники.

Единодушно поддержали в зале выступление с предложением предупредить «Центробалт» о том, что, если должность командующего флотом будет уничтожена, все офицеры сложат с себя свои обязанности. Офицеры выступали горячо, от всего сердца.

Свидетель и непосредственный участник собрания инженер-механик мичман Н. Кадесников писал позже об этих событиях: «По инициативе нескольких энергичных молодых офицеров в Морском собрании было организовано общее собрание всех морских офицеров, находившихся в Гельсингфорсе. На этом собрании присутствовало около 200 офицеров. Обсуждался вопрос ухода со службы после ухода Комфлота адмирала Развозова и введения большевистского положения».

Тогда же, после нескольких горячих и искренних речей, сказанных без цензуры и наэлектризовавших аудиторию, на словах была вынесена единогласная резолюция по всем присутствующим: отказаться от службы с большевиками. К сожалению, эта резолюция не была немедленно зафиксирована подписями, и под давлением разных обстоятельств в течение времени многие отказались от своего первого решения, оправдываясь тем, что они большую пользу принесут Родине, оставаясь на службе и участвуя в подпольной работе для сокрушения советского режима.

Так или иначе, но убежденно не примирившиеся с советским режимом офицеры пользовались всяким случаем и в разное время группами и в одиночку, часто с подложными документами и под гримом, разными путями, но всегда рискуя жизнью, просачивались через большевистские кордоны к окраинам империи, где организовывались открытые вооруженные фронты борьбы за нашу Россию.

Тяжелые переживания всего произошедшего в стране и на флоте, поиск своего места в событиях весны, лета и осени этого чудовищного, кровавого 1917 года привели Бруно-Станислава Адольфовича Садовинского к продуманному, выстраданному и осмысленному решению – воевать с большевиками. Решению, которое неумолимо вело его к трагическому концу. Но смелые люди всегда надеются на лучшее. Его воля, его характер, его воспитание и понимание человеческой гордости и офицерской чести предопределили тот выбор, который он сделал.

Но был и другой путь. Путь, которым пошел его сослуживец по миноносцу «Расторопный» мичман А. А. Перротте. Путь служения большевикам – путь, который довел Александра Александровича Перротте до глубокой, уважаемой старости в СССР.

Советский военный историк С. Волков, в своей работе «Трагедия русского офицерства» всесторонне исследовавший вопрос о причинах службы некоторых офицеров русской армии и флота у большевиков, писал: «Служба офицеров партии (большевиков), проявившей себя как главный враг и ненавистник офицерства, была, конечно, явлением в принципе вполне противоестественным».

Два офицера одного корабля, почти ровесники, оба выходцы из одного дворянского сословия, воспитанники одного Морского корпуса, но какие разные жизненные пути!

Вы скажете – судьба, а я скажу – воспитание и характер. Воспитание нравственности, твердости духа, здорового честолюбия, гордости за свое офицерское звание. Воспитание понятий офицерской чести и долга, любви к Родине.

Нравственный, свой внутренний закон был и у лейтенанта Бруно-Станислава Адольфовича Садовинского: честь, отвага, верность. В жизни всегда есть место выбору. В конце концов, каждый выбирает себе свой крест и несет его по жизни сам до конца.

Дальше, дорогой читатель, судить вам.

В декабре 1917 года зима разыгралась не на шутку. Корабли Балтийского флота, как и в прошлые годы, вмерзли в лед, но их базирование в Гельсингфорсе больше не было заслуженным отдыхом после боевых походов. В середине декабря под аршинными заголовками газеты разнесли весть, что 16 декабря 1917 года большевистским правительством заключено перемирие с Германией. В этот же день, на основании Декрета Совета народных комиссаров, по флоту было объявлено, что звание офицера отменяется, равно как и ношение орденов, крестов и прочих знаков отличия.

Российский военный флот терял свое лицо. В очередной раз офицеры флота были раздавлены морально. Подавляющее большинство русских солдат и матросов, находившихся в это время в Финляндии, мечтало лишь о том, чтобы поскорей убраться домой, в Россию.

Снег все шел и шел. Балтийский ветер, по-волчьи завывая, свивал снег в тугие кольца метели и мел поземку вдоль пустынных улиц Гельсингфорса. Под это тоскливое завывание снежной вьюги заканчивался кошмарный и кровавый 1917 год.

Глава 3. Петроград. 1918 год

Зимние дни: тусклые, длинные и однообразные – проходили серой чередой. На душе бывшего мичмана Российского Императорского флота Бруно Садовинского было холодно и пусто.

От тоски, разочарования, неприкаянности, без службы и без перспектив многие офицеры флота не выдерживали и начинали пить. Не крепко выпивать, что всегда было незазорно флотскому офицеру, а – пить. Пить горько, глуша тоску, страх перед будущим, боль за своих близких и родных, отчаяние безысходности и потерю всех ориентиров в жизни.

Многих угнетало еще и то, что на последнем общем собрании офицеров, в конце декабря прошлого года, в Мариинском дворце Гельсингфорса, из открытого протеста офицеров Балтийского флота ничего не вышло. Офицеры были неорганизованны, нерешительны и слабы. Как это ни горько звучит, но именно офицеры флота были мало сплочены между собой, и большинство из них финансово зависело от службы, ибо не имело других источников заработка.

Об этом тяжелейшем для офицеров периоде с болью свидетельствовал капитан 2-го ранга Г. К. Граф: «Что касается офицерства, то оно сильно изменилось к худшему. Далеко не все из него сохраняли свое достоинство. Несмотря на его тяжелое положение, на берегу сплошь и рядом происходили кутежи и скандалы. Были даже три случая, когда офицеры скрылись с солидными казенными суммами. Стало ясно, офицерство не может держаться и падает все ниже и ниже».

Большевистские указы лишили офицеров всех видов пенсий, в том числе и эмеритальных, состоявших из отчислений от жалованья в период службы, тем самым практически всех кадровых офицеров оставив без всяких средств к существованию.

Многие, прежде отлично служившие и воевавшие офицеры, поддались всепроникающему яду разложения. Слава Богу, это не коснулось Садовинского. Мичман сохранил достоинство и честь, но и его, оптимиста по натуре и просто психически крепкого человека, не обошла сильнейшая душевная депрессия. Мучаясь, переживая, перебирая в памяти все произошедшее, Бруно пытался понять и объяснить себе, что он и другие офицеры делали не так:

Да, офицеры, за редким исключением, не выступали на митингах и собраниях пред матросами. Большинство офицеров всегда стояло в стороне от всей этой митинговой говорильни, которая и ему самому претила до глубины души, – вспоминал Садовинский.

Конечно, офицеры понимали, что лозунги о «свободе, равенстве, братстве» дурманят головы нижним чинам, но, чтобы обосновать матросам лживость красивой социалистической утопии, у офицеров часто не хватало политических знаний. У самого Бруно, что греха таить, тоже не было большого политического опыта, и он совершенно не был подготовлен к роли митингового оратора.

Теперь-то Садовинский понимал: будь офицеры более сведущи в политике, обладай они большими политическими знаниями, то могли бы бороться с проникавшими в матросскую среду «агитаторами», и, возможно, после переворота они сумели бы удержать в своих руках матросов. Матросов, с которыми не раз, в войне с германцем, вместе смотрели в лицо смерти.

«Да, – соглашался с собой Бруно, – я не могу сказать, что плохо знал своих матросов. Я и многие другие офицеры, особенно на миноносцах, ежедневно работали рука об руку с матросами и хорошо знали их. Эти матросы – городские и деревенские парни из самых разных губерний огромной страны, они и есть частичка российского народа.

А, значит, мы – корабельные офицеры – куда ближе к народу, – считал для себя мичман Садовинский, – чем все остальные: политики, юристы, врачи, актеры и прочие, – не говоря уже о политиках-эмигрантах, прижившихся в Европе и многие годы отсутствовавших в стране.

Ведь это передо мной, – говорил себе Бруно, – ежегодно непрерывным потоком проходили матросы новобранцы – истинные представители народа. Я имел с ними дело всю свою офицерскую службу в течение нескольких лет, и я их ценил.

Да, я ценил и уважал толковых, сметливых, способных матросов своего корабля, а значит, я ценил и уважал в лице этих матросов свой народ.

Разве это не так? Но я не понимаю, – злился на себя Бруно, – где, когда, на каком этапе оборвалась моя связь с матросами, уменьшилось мое влияние на подчиненных, и когда началось на них влияние агитации социалистов-революционеров?»

Угнетала Садовинского и мысль о том, что не являлась ли роковой для всех событий, произошедших на флоте в феврале 1917 года, та нерешительность, с которой командование флота использовало в войне крупные линейные корабли. Мичман помнил, сколько об этом говорилось в среде флотских офицеров после смещения командующего флотом вице-адмирала Канина. Собственно, нерешительность командующего флотом в боевом применении крупных линейных кораблей против кайзеровского флота и послужила, в конечном итоге, причиной его отставки.

Именно отказ от перевода линейных кораблей на театр боевых действий привел к тому, что линкоры, оставаясь в тыловом Гельсингфорсе, подверглись интенсивной агитации по разложению команд различными революционными (только ли революционными?) подпольными организациями.

Бруно понимал, что нужна была длительная предварительная работа среди нижних чинов, чтобы все корабли на рейде Гельсингфорса, все как один, последовали сигналу о начале мятежа, данному вечером 3 марта недоброй памяти 1917 года с линкора «Император Павел I».

– Значит, на кораблях, – рассуждал он, – должны были находиться законспирированные ячейки матросов-руководителей, матросов-боевиков, которые по единому сигналу взяли на себя управление, подняли красные флаги на кораблях и организовали подачу боепитания в орудийные башни линкоров.

– Но как это могло произойти на глазах офицеров и унтер-офицеров этих кораблей? – не понимал Бруно.

– Эта организованность революционных матросов уже не могла быть объяснена только просчетами офицерской пропаганды среди экипажей, – понимал мичман. – Такая организованность требовала единого центра, значительного финансирования и серьезной конспирации, свойственных, пожалуй, только спецслужбам. Опять-таки – чьим?

Исторический факт состоит в том, что руководители и организаторы бунта на линейных кораблях Балтийского флота в Гельсингфорсе в феврале – марте 1917 года пофамильно не названы до сих пор. Организаторы отсутствуют. Но ведь так не может быть! Это боевые корабли, где весь личный состав наперечет. Известны же историкам все руководители бунта, произошедшего в 1905 году на броненосце «Князь Потемкин-Таврический». Известны имена и фамилии организаторов несостоявшегося бунта на флоте в 1912 году. Но ни в период существования СССР, ни сейчас историки не знают фамилий организаторов «революционных» выступлений на кораблях в Гельсингфорсе в марте 1917 года. По меньшей мере странно, что на такие благодатные для социалистической идеологии и пропаганды вопросы, как персоналии организаторов Февральской революции на Балтийском флоте, советские историки не смогли ответить.

А может быть, им не дали такой возможности?

Гнетущие мысли и рассуждения о прошлом и полное бессилие что-либо изменить сейчас, нынешней зимой, – душили мичмана Садовинского, не давали ему вздохнуть полной грудью и вгоняли в еще большую тоску. Одна надежда была на весну, на грядущие перемены. С кем из офицеров, своих сослуживцев, ни говорил Бруно Садовинский в эту зиму, все сходились на одном – надо перетерпеть, надо дождаться весны. С весной, думали многие, наступит и определенность. Говорили с тайной надеждой: «Может быть, нынешний большевистский режим и не протянет дольше».

Тяжелую ситуацию в Гельсингфорсе подтверждают и донесения января – марта 1918 года одного из первых сотрудников Службы внешней разведки ВЧК А. Ф. Филиппова, работавшего в Финляндии. В начале 1918 года Филиппов подробно изучал обстановку на флоте и в армейских гарнизонах русской армии в Финляндии. В одном из донесений А. Ф. Филиппов докладывал:

«Положение здесь отчаянное. Команды ждут весны, чтобы уйти домой.

Матросы требуют доплат, началось брожение, появляются анархисты, которые продают на месте имущество казны. Балтийский флот почти не ремонтировался из-за нехватки необходимых для этого материалов (красителей, стали, свинца, железа, смазочных материалов).

В то же время эта продукция практически открыто направляется путем преступных сделок из Петрограда в Финляндию с последующей переправкой через финские порты в Германию».

(«Пограничник Северо-Востока» № 44 от 5—11 ноября 2008 г.)

* * *

Наступивший год не принес на заснеженные просторы независимой Финляндии спокойствия и мира. В стране, почти так же как это было год назад в России, в Петрограде, сложилось двоевластие. С одной стороны – законное буржуазное правительство страны, с другой – самопровозглашенный рабочий Совет. Это противостояние не долго было мирным.

Финляндия всегда была несколько чуждой и до конца непонятной ни мичману Садовинскому, ни многим другим флотским офицерам. Может быть, поэтому на Минной дивизии особенно не обсуждали финские дела и проблемы. Но двоевластие в стране не могло не волновать. Ведь похожая ситуация привела Россию к краху, и этот крах офицеры ощущали всем своим нынешним ужасным существованием. Все, что происходило в Финляндии с приходом к власти «красных» финнов, не особенно влияло на жизнь матросов и офицеров Балтийского флота. Но то, что объявили 29 января 1918 года в Петрограде большевики, касалось напрямую дальнейшей судьбы каждого из флотских офицеров.

Совет народных комисаров большевистского правительства объявил демобилизацию царского флота и издал Декрет об организации нового, Красного флота, уже не под Андреевским, а под красным флагом. Декрет начинался так:

«Российский флот, как и армия, приведены преступлениями царского и буржуазных режимов и тяжелой войной в состояние полной разрухи, а потому флот, существовавший на основании всеобщей воинской повинности царских законов, объявляется распущенным и организуется социалистический, рабоче-крестьянский флот».

«Какая специфическая клевета, жгучая ненависть и циничный подлог проглядывают в этих словах! – восклицал, вспоминая об этом декрете большевиков, капитан 2-го ранга Г. К. Граф – боевой офицер, свидетель действий большевиков по развалу Балтийского флота. – Дай Бог, чтобы любой флот так рос и развивался, как русский царский флот в последние годы перед революцией», – писал он. «Все было доведено почти до совершенства. Через самый короткий промежуток лет, лет самой тяжелой войны, которую когда-либо вела Россия, флот имел уже и современные линейные корабли, и быстроходнейшие в мире эскадренные миноносцы, и новейшие подлодки; имел и целый ряд батарей самого крупного калибра на побережье заливов. Он рос не по годам, а по месяцам и дням».

Человек стойких убеждений, мичман Садовинский не менял их в угоду текущего момента и, приняв для себя еще в конце 1917 года решение не служить большевикам, совсем не удивился появлению этого декрета. Ничего другого, кроме дальнейшего слома остатков флотской организации, Бруно от большевиков не ожидал.

«Да, – думал он, читая декрет, – недаром говорится, что чем чудовищнее ложь, тем она правдоподобнее».

Из декрета следовало, что в новом Рабоче-крестьянском Красном флоте матросы и офицеры будут служить по контракту, декрет проводил коллективное управление флотом.

Бруно усмехнулся: «Недавняя практика коллективного матросского управления флотом показала полную свою несостоятельность. Похоже, что большевики взяли за основу своей реорганизации довоенную организацию английского флота», – подумал он.

И еще мичман Садовинский с предельной ясностью понял, что демобилизация флота окончательно разделит флотских офицеров и разведет их по разные стороны.

В Финляндии продолжала разрастаться «красная революция».

Мичман Садовинский чувствовал: «Дни русской военно-морской базы в Гельсингфорсе сочтены. Нашим войскам и флоту придется убираться из Финляндии, и очень скоро.

Как бы гражданская война, подобная идущей сейчас в Финляндии, не вспыхнула в России», – внутренне переживал Садовинский.

До русских офицеров в Гельсингфорсе доходили слухи о создании генералом Алексеевым русской Добровольческой армии для сопротивления большевистскому режиму в России. Говорили, что еще в конце осени прошлого, 1917 года атаман Каледин не признал советской власти на Дону.

Как ни размышлял Бруно над событиями последних нескольких месяцев, он никак не мог понять логики действий большевиков: придя к власти, они первым делом приняли Декрет о мире и Декрет о земле. Декреты на первый взгляд «громкие», действующие на сознание народных масс наверняка. Декрет о мире провозглашал выход России из войны и «мир без аннексий и контрибуций».

А это означает, – понимал, как военный человек, мичман Садовинский, – что, несмотря на потери миллионов человеческих жизней, Россия отказывается от любых результатов победы в этой войне. Но ведь это неприемлемо как для него, кадрового офицера, так и для десятков тысяч других офицеров и огромного числа рядовых, проливавших свою кровь за победу России.

Получается, что этим декретом большевики сами создавали себе противников из своих же вооруженных солдат и офицеров, из своего же народа.

– Теперь, Декрет о земле, – рассуждал дальше Бруно. Декрет предусматривал «полную национализацию» всей земли в России. Но ведь это полный абсурд! В России землей уже владели десятки миллионов людей. Кто огромным имением, кто землей, которую сам и обрабатывал, а кто большим или меньшим участком для дома или дачи. И все они являлись собственниками этой земли и теперь этим декретом лишились своей законной собственности.

Таким образом, Декрет о земле вынуждал собственников земли браться за оружие и с этим оружием в руках бороться с теми, кто эту землю у них отнимал. То есть этим декретом большевики сами создавали себе противников из своих же граждан.

«Неужели большевики готовы и хотят бороться со своим народом? – не укладывалось в голове Садовинского. – А эти декреты: об упразднении сословий, об отмене званий, орденов и знаков отличия, – вспоминал Бруно, – об отделении Церкви от государства и отделении школы от Церкви. Все эти скороспелые декреты также породили миллионы противников большевиков среди российского народа. Ведь это прямой путь к вооруженному противостоянию людей внутри страны. Неужели большевики сознательно подталкивают и навязывают стране Гражданскую войну?» – содрогнулось сердце Бруно.

Это же смертельно губительно для ослабевшей, разоренной и уставшей от мировой войны и революций России, понимал он.

Конечно, мичман Российского Императорского флота Б.-С. А. Садовинский, воевавший с врагом и не интересовавшийся политикой, понятия не имел, что еще в 1915 году, в разгар тяжелейшей войны России с Германией, большевик В. Ульянов (Ленин) выступил с программной статьей: «Превратить войну империалистическую в войну гражданскую». Этот призыв о неизбежности, желательности и полезности для России гражданской войны произносился большевиками открыто множество раз.

Бруно Садовинский презирал большевиков за их призывы к поражению России в войне с Германией. В его понимании, это было изменой и предательством высшей пробы. Он тяжело переживал полный развал флота, к чему приложили руки и большевики. Но он чувствовал, что начинает ненавидеть большевиков. Ненавидеть яростно – за их стремление превратить империалистическую войну в гражданскую бойню. Развязать войну брата против брата, отца против сына, войну против своего же народа, против того, что всегда было дорого и свято для него. И эта ненависть – ненависть, медленно рождавшаяся и долго томившаяся в глубине его души, требовала действий.

* * *

Зима на Балтике выдалась суровой. Финский залив лежал под сплошным слоем льда, достигавшим толщины 70–75 см, а местами и более.

После срыва большевиками переговоров 18 февраля 1918 года германские войска вновь начали боевые действия против большевистской России. На следующий день, 19 февраля, «Центробалт» принял постановление о подготовке и переводе боевых кораблей и вспомогательных судов из Гельсингфорса в Кронштадт. Наступление германцев подтолкнуло и всколыхнуло флот. Но деградация флотской власти, повлекшая за собой развал военной базы Гельсингфорса, разворовывание и распродажу военного имущества, а зачастую и военной техники представителями революционных судовых комитетов и ловким жульем, не позволяла даже надеяться на организованную эвакуацию кораблей.

Произошла полная дезорганизация флотских и армейских властей. Очевидец, капитан 2-го ранга Г. К. Граф писал об этих событиях следующее: «Дезорганизация власти сказывалась на флоте во всем. В Гельсингфорсе повсюду шла бойкая распродажа различного казенного имущества с кораблей и из порта. Продавались: продукты, материалы, масла, мебель кают-компаний, револьверы, винтовки и пулеметы. Бывали случаи, когда судовые комитеты продавали даже шлюпки. Никому и в голову из них не приходило, что они совершают преступление; все казалось в порядке вещей. “Ведь это – все наше, народное”, – говорили матросы, когда кто-либо из офицеров пытался остановить грабеж».

В среде офицеров это обогащение матросов и комитетчиков не вызывало ничего, кроме негодования, отвращения и чувства брезгливости. Подтверждением слов капитана 2-го ранга Графа о разворовывании флота служит документ германского Генштаба, адресованный большевистскому правительству, цитируемый в труде В. Е. Звягинцева и А. В. Сапсай «Балтийская Голгофа, или Как узаконили беззаконие»:

« Герм. Ген. Штаб. Абтайлунг, секцион М № 389

(Доверительно)

24 февраля 1918 г.

Господину Народному Комиссару по Иностранным Делам.

Вместе с тем довожу до Вашего сведения, что на Балтийском флоте Ваши матросы распродают с военных кораблей катера, мелкие механизмы, медные и бронзовые части машин и прочее. Не было ли бы по сему своевременным поднять вопрос о продаже Германии этих расхищаемых и разоряемых военных кораблей?

Решение Правительства благоволите мне сообщить.

Начальник Русского Отдела Германского генерального Штаба О. Рауш.

Адъютант Ю. Вольф».

В лихие 90-е годы ХХ века, в период развала СССР, после отделения бывших союзных республик в независимые страны, советский флот, оставшийся в базах на территории этих государств, разорялся точно так же. На Украине была разграблена уникальная подскальная база-укрытие подводных лодок Черноморского флота в Балаклавской бухте. В Прибалтике с кораблей и судов растаскивались ценные приборы, медные кабели и бронзовая арматура.

Приняв постановление о подготовке и переводу кораблей и судов Балтийского флота в Кронштадт, «Центробалт» даже не представлял, как это осуществить. Члены «Центробалта» – матросы не имели никакого опыта и знаний и были совершенно не пригодны для управления Балтийским флотом в сложной обстановке германского вторжения в Финляндию и организации эвакуации флота из базы в чужой стране. Г. К. Граф вспоминал: «Оперативная часть перешла к капитану 1-го ранга А. Н. Щастному, как к старшему, в бывшем штабе командующего флотом. Капитан 1-го ранга Щастный решил во что бы то ни стало вывести все корабли в Кронштадт».

Некоторые офицеры на время прониклись заботами Щастного по эвакуации флота, по наведению порядка и приведению кораблей к готовности к выходу в море. Они прикладывали неимоверные усилия для комплектования команд и обеспечения своих кораблей всем необходимым на переход. Предстоящий выход в море, пусть в сплошные льды, но все же в море – подстегивал и ободрял их.

Флот как будто очнулся и ожил! Но это не обмануло Бруно Садовинского. Все это было лишь видимостью оживления. Душа флота умерла. Умерла еще в 1917 году.

Вспоминая, что происходило во время подготовки к эвакуации кораблей Балтийского флота в порту Гельсингфорса, Г. К. Граф писал: «В порту творилось что-то невообразимое. День и ночь грузились баржи и подводы; грузились провизией, углем и всем, что только можно было захватить на корабли. Это делалось без всякой системы и учета: масса продуктов пропадала, многое раскрадывалось и под шумок продавалось на сторону частным лицам. Все думали только о том, как бы побольше захватить и награбить».

Выполняя постановление «Центробалта» от 19 февраля о переводе кораблей из Гельсингфорса в Кронштадт, капитан 1-го ранга А. Н. Щастный с трудом организовывал подготовку кораблей Балтийского флота к эвакуации. Эта эвакуация впоследствии, в советское время, получившая название «Ледовый поход Балтийского флота», была тяжелым испытанием для остатков русского флота. Германские войска приближались к Финляндии, и «клешники»-анархисты, и франтоватые члены судовых комитетов, и разленившиеся матросы – все вдруг заработали вовсю. Их подстегивал страх. Этот страх рождали слухи о том, что немцы, войдя в Финляндию, будут расправляться с комитетчиками и всеми сочувствующими советской власти без разбора.

Г. К. Граф писал: «Началась лихорадочная подготовка. Было решено выводить даже те корабли, которые стояли с разобранными машинами. Они должны были идти на буксирах у ледоколов. Работа кипела. Матросы, напуганные слухами о том, что немцы будут вешать матросов без суда и следствия, работали как в старое время и даже лучше».

О «ледовом походе» кораблей из Гельсингфорса в Кронштадт в советское время много писалось. Но в этих работах зачастую переписывались идеологические материалы, которые кочевали из одного издания в другое, в основном описывая героизм матросов-большевиков.

Поэтому отметим основные не идеологические, а метеорологические условия перехода: погоду, состояние льда, величину торосов, температуру воздуха, сроки сдвижки льдов и их распространение по акватории Балтийского моря. Именно эти условия во многом, если не в главном, определяли время и маршруты движения отдельных отрядов русских кораблей, эвакуируемых из Финляндии, и успех самой эвакуации.

В марте 1918 года замерзание Финского залива достигло своего апогея – ледовые условия очень осложнились. Толщина льда составляла 75 сантиметров, а высота ледяных торосов достигала 3–5 метров. Температура доходила до минус одиннадцати градусов.

12 марта 1918 года из Гельсингфорса вышел первый отряд эвакуируемых кораблей Балтийского флота. Спустя пять дней отряд прибыл в Кронштадт.

В начале апреля 1918 года оставшиеся корабли Балтийского флота все еще находились в финляндских водах. Положение их было отчаянное. Старший лейтенант Н. Н. Струйский в советское время в своей «Краткой автобиографии» вспоминал об этих событиях в Гельсингфорсе: «В апреле (1918) прошел слух, что на помощь белофиннам германцы снаряжают эскадру для занятия Гельсингфорса, и флоту надо было во что бы то ни стало покинуть воды Финляндии. К этому времени наши дредноуты и крейсера были уже отосланы в Кронштадт. Все же малые суда должны были спешно сниматься и идти шхерами. В шхерах был еще лед, но уже довольно слабый. Первая партия мелких судов, имея в голове ледокол, отправилась. 8—10 апреля.

Первая партия пошла 18-футовым фарватером, почему суда, сидевшие глубже 18 футов, были обречены на оставление в руках белофиннов. Среди этих судов были яхты “Штандарт”, “Полярная Звезда”, на которых размещался Центробалт, мастерская “Ангара” и посыльное судно “Кречет” со штабом командующего. После переговоров с Центробалтом была выявлена возможность вывода этих судов, но другим фарватером, который не использовался из-за его трудности и малой обследованности. Однако операция удалась. Переход всей массы судов сопровождался большими трудностями и совершен был в 10–12 суток. В момент, когда суда должны были выходить из Гельсингфорса, масса командного состава покинула свои суда».

Начальник первой бригады линкоров контр-адмирал С. Зарубаев докладывал 23 мая 1918 года А. Щастному, что причинами ухода офицеров являются: «полная неопределенность, травля, бесправие офицеров, наряду с остающейся громадной ответственностью».

Среди флотских офицеров в Гельсингфорсе уже давно ходили разговоры о подпольных офицерских организациях, созданных в Петрограде и Москве. Упоминалась фамилия капитана 2-го ранга Чаплина, как одного из организаторов подпольного сопротивления большевикам. Говорили и о Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, организованной большевиками в Петрограде еще в конце прошлого года, и о жестоких методах ее работы – массовых арестах и расстрелах.

Доходили до офицеров слухи и о страшном голоде в Петрограде, об облавах ЧК, о разгуле бандитизма и эпидемии тифа. В Финляндии, в разгар междоусобной войны «красных» и «белых» финнов, тоже было голодно, но вопрос о смерти от голода никогда не стоял.

Бруно Садовинский со страхом, не свойственным его натуре, беспокоился о судьбе Ирины, находившейся в Петрограде.

«Господи, что же в Питере теперь творится? – с тревогой думал Садовинский. – Как там Ирина?» – Он ничего не знал о ее судьбе и надеялся, вскоре пробравшись в Петроград, разыскать ее.

Боевые, сплоченные и сплававшиеся офицеры эскадренного миноносца «Расторопный» – исполняющий обязанности командира корабля мичман М. М. Воронин, инженер-механик мичман Н. Т. Гуляев – не приняли большевистскую революцию и в дальнейшем воевали с большевиками на фронтах «белой» борьбы. Лишь не так давно прибывший на «Расторопный» молодой офицер мичман А. А. Перротте остался на корабле. В отсутствие других офицеров он был избран матросами выборным командиром эсминца и приложил много личных усилий и трудов для того, чтобы миноносец «Расторопный» смог отойти от стенки Гельсингфорса и совершить переход в Кронштадт.

О таких офицерах контр-адмирал С. Зарубаев докладывал А. Щастному:

«В настоящее время на службе остались те из офицеров, которые, сознавая, что присутствуют при агонии флота, решили остаться до полной его ликвидации, которая, по-видимому, уже недалеко, и таким образом исполнить свой долг до конца. Трагическое положение этого немногочисленного офицерства, несущего на себе всю тяготу службы, должно быть по заслугам оценено государством и обществом».

Много лет спустя, в советское время, в газетной статье, которая называлась «Боевые курсы “Расторопного”», пожилой Александр Александрович Перротте, вспоминая те далекие годы, писал:

«С большой гордостью вспоминаю миноносец “Расторопный”. Это был трудный год, когда империалистическая Германия наступала на Прибалтику и Финляндию, и нам, балтийским морякам, пришлось принимать экстренные меры по спасению флота от немецких захватчиков.

Корабли Балтийского флота в труднейших условиях (лед в Финском заливе превышал 1 м) 12 марта – 22 апреля 1918 года совершили переход из Гельсингфорса в Кронштадт.

Еще на зимней стоянке в Финляндии, не желая служить молодой Советской Республике, с нашего миноносца сбежал командир. И корабль принял я, тогда молодой мичман».

В дальнейшем бывший мичман Российского Императорского флота А. А. Перротте продолжил службу у большевиков на Каспийском море, воевал на эсминце «Расторопный» под красным флагом в составе Азово-Каспийской военной флотилии.

11-го и утром 12 апреля вышли посыльное судно «Кречет» под флагом начальника морских сил республики А. Н. Щастного, 10 эсминцев, два сторожевых судна, сетевой заградитель, тральщик, гидроавиатранспорт и 20 вспомогательных судов. Среди эсминцев третьего отряда кораблей был и эскадренный миноносец «Расторопный», который совершил переход из Гельсингфорса в Кронштадт под начальством А. А. Перротте.

Подводя итог «ледового похода» кораблей, капитан 2-го ранга Г. К. Граф писал: «Это был исторический, но вместе с тем глубоко трагический поход русского флота, так недавно мощного, в блестящем состоянии, а ныне разрушенного, не пригодного ни к какой борьбе. Во время этого последнего похода на флоте еще раз вспыхнула искра прежней энергии, прежнего знания дела, и личный состав сумел привезти его развалины в последнюю базу.

Флот окончательно замер, то есть стал только сборищем кораблей, без руководителей и личного состава. Кронштадт и Петроград превратились в кладбище его прошлой мощи и славы, а сами корабли – в живые трупы».

Бруно Станислав-Адольфович Садовинский отказался быть участником этой последней драмы Балтийского флота. Он не принял участия в «ледовом походе». Тяжелейшее решение, принятое от боли за гибнущую страну, от горечи поражения в войне, от мерзости открытого предательства большевиками интересов России в войне с Германией, от недовольства развалом флота и отвращения к распоясавшимся «братишкам» – матросам, от возникшей ненависти к большевикам за развязывание террора против своего же народа – это тяжелейшее внутреннее решение, решение о вооруженной борьбе с большевистским режимом, было принято Садовинским еще в Гельсингфорсе.

Он был холост, молод, силен, и терять ему было нечего.

После «ледового похода» А. Н. Щастного, организовавшего эвакуацию основных сил Балтийского флота из Гельсингфорса в Кронштадт и спасшего для большевиков около 200 кораблей и судов, Л. Троцкий обвинил его в «саботаже – невыполнении приказов Советской власти», что выразилось в разглашении Щастным «Центробалту» телеграммы Троцкого, предписывающей приступить к срочной подготовке взрывов кораблей Балтфлота. То, что именно Троцкий приказывал организовать, за денежное вознаграждение, уничтожение боевых кораблей Балтийского флота, свидетельствует юзограмма Морского комиссариата от 21 мая 1918 года:

«Юзограмма из Москвы, Морского комиссариата,21/ V19 ч. 20 м.

На номер 803/ОП Нарком Троцкий наложил следующую резолюцию:

“Весьма вероятно, что отъезд немецких офицеров и передача всего касающегося флота Финляндии означает угрозу удара нашему флоту якобы от имени Финляндии.

Необходимо поэтому принять все возможные меры предосторожности. Приняты ли все необходимые меры для уничтожения судов в случае крайней необходимости?

Внесены ли в банк известные денежные вклады на имя тех моряков, которым поручена работа уничтожения судов? Необходимо все это проверить самым точным образом.

Троцкий”.

Сообщая это, прошу срочно сообщить, составлены ли списки личного состава, кому поручено уничтожение судов. Списки необходимы, так как предполагается за удачное выполнение в случае уничтожения, выдавать денежными наградами. О способе, как лучше организовать выдачу, распределение и условия таких наград, прошу Наморси дать заключение, сговорившись с Л. Гончаровым для предъявления проектов в Коллегию и Высший военный совет. Беренс».

По приговору большевистского Революционного трибунала ВЦИКа капитана 1-го ранга Щастного спешно расстреляли в пять часов утра 21 июня 1918 года в Кремле на территории Александровского училища, хотя официально смертная казнь в большевистской России была отменена.

Убийство, а иначе этот скорый расстрел и не назовешь, одного из самых уважаемых офицеров Балтийского флота, капитана 1-го ранга А. Н. Щастного, лишь прибавило ненависти к большевикам в душе мичмана Садовинского.

* * *

Можно предположить, что, еще находясь в Гельсингфорсе, мичман Садовинский получил сведения о том, куда и к кому необходимо обратиться в Петрограде за помощью в организации отправки на Север.

Жизненный путь мичмана Садовинского, после того как он покинул Гельсингфорс, приобретает для исследователя ломкие, во многом пунктирные очертания.

Неизвестно, через какую офицерскую организацию и через какой нелегальный канал действовал мичман Б.-С. А. Садовинский, но сохранились воспоминания офицера Балтийского флота, также находившегося в этот период в Гельсингфорсе, капитана 2-го ранга А. П. Ваксмута об организации отправки его самого и еще двух офицеров флота для борьбы с большевиками в Новочеркасск к генералу Алексееву.

Капитан 2-го ранга А. П. Ваксмут вспоминал: «Я, будучи почти не у дел в Гельсингфорсе, решил обратиться за советом к контр-адмиралу М. А. Беренсу. Тогда же М. А. рекомендовал мне, не теряя времени и с соблюдением крайней осторожности, ехать в Петроград, найти названное кафе на Морской, где встречу капитана 1-го ранга П. М. Плена (бывшего командира “Славы”), и он расскажет, как надежнее доехать до Новочеркасска. И действительно, придя в кафе, я сразу увидел П. М., сидящего за столиком в штатском платье. Для тех же, кто лично не знал его, был дан условный знак. П. М. Плен дал мне свой адрес и просил зайти на следующий день за документами и пропуском. Придя к нему в условленное время, я застал там двух молодых офицеров: лейтенанта С. и мичмана И. с миноносца «Изяслав». П. М. выдал нам троим удостоверение, что мы рабочие и едем на Кавказ строить какую-то дорогу. Документы были со всеми нужными печатями Советов. Где на площадках поездов, где на лошадях, а нередко и пешком по шпалам добрались до Новочеркасска, где были устроены общежития, в которых, к общей радости, встретились с ранее прибывшими моряками».

Финляндский вокзал Петрограда встретил Садовинского пустыми глазницами окон. Стекла все были выбиты. Грязь на перроне стояла непролазная. Глядя на все это, Бруно с сарказмом и горечью думал: «Неужели революционная свобода и чистота – понятия изначально несовместимые?»

В Петрограде мичман Садовинский жил по знакомым, не задерживаясь долго у одних и тех же, чтобы не подвергать приютивших его людей опасности ареста чекистами. Он жил одним днем, ожидая скорой переброски на Север.

По прибытии в Петроград Бруно начал разыскивать Ирину. Сначала он решил побывать в доме, где до войны жили родители Ирины. Пройдя по набережной реки Фонтанки, Садовинский дошел до Невского проспекта. По пути, то тут, то там на стенах домов, ему попадались футуристические черно-красные плакаты: «Беспощадная борьба с контрреволюцией!», «Шагайте без страха по мертвым телам, несите их знамя вперед!», «Через трупы борцов коммуны вперед, к коммунизму!»

Пересекая уходящий вдаль в оба конца Невский, мичман с удовлетворением подумал:

– Слава Богу, регулярности Петербурга не могут изменить никакие революционные бури. Как был он задуман Великим Петром городом линейным, парадным, так и останется вопреки всему и на века.

Наконец, Бруно подошел к знакомому дому. В нем они останавливались с Ириной в свой приезд в конце лета 1916 года. Квартира ее родителей была на третьем этаже. Когда Бруно поднимался по лестнице, у него резко заколотилось сердце. Он остановился, оперся на перила лестницы. Постоял полминуты, пока успокоилось сердце, и стал подниматься дальше. Предчувствие не обмануло его: Ирины не было. Осторожно, через соседей, Бруно выяснил, что они с матерью выехали из города еще голодной весной куда-то в деревню, на пропитание. Дальше следы Ирины терялись в смуте, в разрухе, среди разбитых российских дорог.

– Господи, спаси и сохрани ее, помоги ей, – шептал Бруно, целуя образок Николы Угодника, подаренный ему Ириной.

* * *

Первые офицерские антибольшевистские организации начали создаваться в Петрограде еще осенью 1917 года. Руководитель одной из тайных офицерских организаций, которая работала в 1918 году в Петрограде в основном с флотскими офицерами, капитан 2-го ранга Г. Е. Чаплин впоследствии вспоминал: «Должен сказать, что к маю 1918 года я не избег общей участи и состоял в рядах “тайной” офицерской организации, коим в те дни в одном Петербурге имя было легион. Состоя даже в рядах ее “штаба”, я прекрасно сознавал всю беспомощность нашего положения, главным образом, в силу полного нашего безденежья, и вся наша деятельность в те дни выражалась в переправе лиц к союзникам на Мурман. В те дни во главе этой организации состояло, кроме меня, еще три лица: военно-морской врач, гвардейский полковник и полковник Генерального штаба».

Большевистское правительство, отменив пенсии, заработанные на службе в дореволюционной России, всем кадровым офицерам, в том числе и флотским, бросило их на произвол судьбы, поставив офицеров и их семьи на грань выживания. В условия, когда квартиры и дома многих офицеров были разграблены или реквизированы большевиками, офицеры с семьями были вынуждены ютиться по чужим углам. Чтобы прокормить свои семьи, офицерам приходилось устраиваться работать грузчиками, чернорабочими, торговать гуталином и спичками, продавать домашние вещи.

В первой половине 1918 года многие молодые, здоровые офицеры торговали газетами или служили на посылках. Они не верили в долговечность большевистского строя, еще меньше они верили, понимая свою разобщенность и отсутствие денежных средств, в успех предстоящего противобольшевистского восстания в Петрограде и, по примеру Финляндии, возлагали надежды, как ни прискорбно это звучит, на германскую армию, которая в течение двух недель очистила от красных Финляндию. По воспоминаниям очевидцев, в те дни обывательская масса Петрограда представляла собой толпу, полную апатии, забитости и страха.

Жутко было в Петрограде – оборванные провода, черные провалы выбитых стекол, разграбленные, заколоченные досками магазинные витрины. В некоторых из витрин сохранились еще жестяные рекламные щиты со следами нарисованного былого изобилия.

Глядя на окружающую его разруху, Бруно Садовинский не верил, что магазины эти когда-нибудь откроются вновь. Город окутывала зловещая тишина, лишь иногда нарушаемая звуком далекого выстрела или гулом бьющегося на ветру оторванного кровельного листа.

Все, что раньше говорилось в Гельсингфорсе о положении в Петрограде, и во что не верилось в относительно благополучной Финляндии, теперь Бруно видел своими собственными глазами. Транспорт города был парализован, система снабжения рухнула. Фактически Петроградом правили бандиты и налетчики, а единственно реальной силой в городе были отряды матросско-солдатской анархической вольницы, изрядно поднаторевшие в обысках и реквизициях, но не в борьбе с бандитами. Да и эти отряды сплошь и рядом состояли из уголовных элементов, которым просто нравилось форсить в матросской форме: «Ша, анархия – мать порядка!»

Почта и телеграф в городе не работали. Совет народных комиссаров большевиков передавал свои директивы только через Царскосельскую радиостанцию или через радиостанции кораблей.

Садовинский видел, что, взяв осенью прошлого года власть, большевики не дали народу ни мира, ни хлеба, ни порядка. Все обещания большевиков оказались блефом, а все их «громкие» декреты – пустыми бумажками!

Косвенно критическое положение в Петрограде зимой 1918 года подтверждает и бывший матрос крейсера «Диана», ставший впоследствии комендантом Московского Кремля, П. Мальков в своих воспоминаниях «Записки коменданта Кремля», где он приводит обращение по радио (радиограмму) от 22 января (4 февраля) 1918 года Совета народных комиссаров:

«Всем, всем, всем!

Ряд заграничных газет сообщает ложные сведения об ужасах и хаосе в Петрограде и пр.

Все эти сведения абсолютно неправильны. В Петрограде и в Москве полнейшее спокойствие.

Никаких арестов социалистов не произведено.

С продовольствием в Петрограде улучшение; сегодня, 22 января 1918 года старого стиля, петроградские рабочие дают 10 вагонов продовольствия на помощь финляндцам».

Текст этой радиограммы облетел весь мир. Большевики, не стесняясь, отнимали у людей в Петрограде последнее, вывозили продовольствие за границу и делали вид, что в городе все спокойно!

Далее матрос П. Мальков сам же пишет об этом, правда очень аккуратно и малословно: «По-прежнему не хватало продовольствия, топлива, одежды. Многие фабрики и заводы стояли».

Послереволюционная зима в Петрограде не была ни особенно снежной, ни особенно морозной. Зима как зима. И в тоже время она была разительно не похожа на все предшествующие петербургские зимы. Заводы Петрограда останавливались один за другим. Прекратили работу: завод Леснера, завод Нобеля, Трубочный завод, фабрика «Скороход», Кабельный завод, Механический завод, Невская ниточная фабрика, Путиловский завод, Обуховский завод, завод «Русский дизель» и многие другие.

В керосиновых лавках города внезапно пропал керосин. Квартиры петроградцев стали медленно погружаться во тьму. Вслед за этим в городе стало катастрофически не хватать угля и дров, а потом и продовольствия. Преступность, расцветшая в революцию пышным цветом, приобрела открытый и массовый характер. Грабить и убивать в Петрограде стали теперь среди бела дня, на глазах у всех. Этот криминальный разгул в Петрограде был возможен потому, что фактически получил от властей морально-политическую санкцию: идеологи большевиков, левых коммунистов, эсеров и анархистов усмотрели в грабежах стихийное проявление классовой борьбы. Воровство и разбой именовались ими революционной «экспроприацией» и «реквизицией». Бандиты и грабители чувствовали себя героями революции. Еще бы, не чувствовать себя «героями», когда революционеры-анархисты в своем манифесте обращались к преступному миру России с призывом:

«Заключенные, кандальщики, преступники, воры, убийцы, поножовщики, кинжалорезы, отщепенцы общества, парии свободы, пасынки морали, отвергнутые всеми! Восстаньте и поднимитесь! На пиру жизни займите первое место. Вы были последними – станьте первыми. Сыны темной ночи, станьте рыцарями светлого дня, дня угнетенных!»

Весной 1918 года Петроград захлестнула новая волна грабежей и насилия.

10—11 марта 1918 года советское правительство покинуло наводненный бандитами и грабителями загнивающий, умирающий Петроград и переехало в спокойную и сытую Москву.

12 марта 1918 года Москва становится столицей советского государства. Петроград из столицы великой Российской Империи в одночасье превратился в заштатную столицу Союза коммун Северо-Западной области. Город падал в бездну. Жизнь человеческая и права личности не стоили и ломаного гроша и стремительно обесценивались. Город голодал.

9 марта 1918 года большевики приказом народного комиссара по военным и морским делам Л. Троцкого разогнали Морской кадетский корпус (Морское училище). Морское училище прекратило свое существование. Последние 208 выпускников получили свидетельства об окончании училища и звание «военных моряков». Одновременно старшим кадетам были выданы аттестаты об окончании курса соответствующего общего класса. Очевидец событий, советский писатель-маринист Леонид Соболев, сам учившийся в Морском корпусе, писал об этом: «В один мартовский день те из гардемаринов, которые за это время не смылись к Каледину на юг или к Миллеру на север, вышли на набережную с буханкой хлеба и фунтом масла, отпущенными комитетом на первое время, и, разделившись на две неравные части: большая подалась по семьям, где их через родных пристроили по продкомиссиям, по службам, по университетам – доучиваться, а меньшая, бездомная и не имеющая в Петрограде теток, скромно пошли по судовым комитетам “наниматься в бывшие офицеры”». Флотскому писателю Л. Соболеву можно простить его – «смылись». Это дань советскому времени и цензуре, а вот его фраза «наниматься в бывшие офицеры» звучит по-настоящему горько и через 90 лет. Действительно, все так и было.

* * *

В начале мая на улицах Петрограда потеплело. Небо сочилось влагой, под ногами чавкало слякотное месиво. Странное и жуткое зрелище представлял собой когда-то великий, имперский город Петроград в 1918 году после пережитых им революционных бурь.

Английский журналист А. Рэнсон, побывавший в Петрограде в 1918 году, писал: «Улицы были едва освещены, в домах почти не было видно освещенных окон. Я ощущал себя призраком, посетившим давно умерший город».

По весне начался исход жителей из города. Простым обывателям было страшно и обреченно в голодном, промерзшем за зиму, опустошенном грабежами и реквизициями Петрограде.

Продовольственный дефицит весной обернулся настоящим голодом. Исчезли пресловутые «хвосты» – очереди, появлявшиеся раньше у дверей продмагов. Исчезли – потому, что покупать больше было нечего.

Пробираясь 25 июня 1918 года по заброшенному и грязному Петрограду на Васильевский остров, на бывшую Николаевскую набережную, в здание Морского корпуса, в его родной и навсегда оставшийся в памяти светлой и яркой страницей учебы корпус, Бруно Садовинский узнавал и одновременно не узнавал любимый город. Контраст с дореволюционными временами, с тогдашним блеском и великолепием, чопорностью и торжественной яркостью, богатством и деловитостью столицы Российской империи – был неизмерим.

Садовинский шел вдоль фасада Морского корпуса, который выходил на Неву, ограниченный с одной стороны 11-й, с другой 12-й линией Васильевского острова. Бруно вспомнил, что до революции против крыла здания, выходящего на 11-ю линию, размещался женский Патриотический институт, а со стороны 13-й линии размещался женский Елизаветинский институт.

В его время по этому поводу кадеты шутили: «Среди двух роз сидел матрос».

По фасаду здания Морского корпуса тянулась колоннада – белые колонны на желтом фоне. Он прошел к левой стороне здания, к парадному подъезду. Подъезд был заколочен. Пришлось поворачивать за угол и идти через боковой служебный вход. Наконец Садовинский вышел на широкую лестницу, поднимающуюся на второй этаж в приемный зал, где прежде располагались в ожидании пришедшие в корпус проведать кадет их родные и знакомые. Вдоль невского фасада здания размещался большой кабинет, бывший раньше кабинетом дежурного по корпусу. В конце коридора – он хорошо помнил – размещалась лавочка, а после поворота вдоль 11-й линии – были классы и кабинет физики. Против него в коридоре – Компасный зал. Пол в этом зале выполнен из паркета в форме картушки морского компаса с указанием сторон света.

С другой стороны от фасадного коридора, вдоль крыла, идущего по 12-й линии, куда он и повернул, шел узкий «звериный коридор» с барельефами зверей, украшавших некогда носовые части парусных кораблей. Коридор этот огибал зал музея и библиотеки и соединялся с другим коридором, ведущим в Столовый зал. С волнением в сердце Бруно вошел в Столовый зал. Сколько с ним связано воспоминаний о торжественных и радостных минутах жизни гардемарин Морского корпуса!

Столовый зал занимал пространство второго и третьего этажей. Зал был двухсветный. Пустой и запущенный ныне зал когда-то блистал нарядами первых красавиц Петербурга.

Бруно вспомнил последнюю, парадную встречу праздника Морского корпуса 6 ноября 1913 года. Этот яркий праздничный день запомнился ему во всех деталях.

Пройдя Столовый зал, Бруно прошел по опустевшему, со следами запустения, зданию бывшего «рассадника» блестящей плеяды флотских офицеров, сделавшихся за две сотни лет гордостью и славой своего Отечества не только в военном, флотском ратном деле, но и в науке, живописи, музыке. Получив на руки личные документы, мичман Садовинский шагнул за порог родного Корпуса.

В РГАВМФ хранятся документы, подтверждающие, что действительно мичман Б. Садовинский 25 июня 1918 года в Морском училище забрал свои личные документы. Сохранилась расписка в получении документов, подписанная уже знакомой мне энергичной подписью « Б. Садовинский» .

«Сумской Кадетский Корпус

Опись документов

Бруно Садовинского

1). Метрическое свидетельство за № 1278–3718.

2). Медицинское свидетельство за № 135.

3). Свидетельство о дворянстве за № 772.

4). Свидетельство о приписке к призывному участку за № 5218.

5). Опросный лист (медицинский).

6). Аттестационная тетрадь кадета.

“Все документы обратно получены 25 июня 1918 года.”

Мичман Б. Садовинский».

(РГАВМФ. Ф. 432. Оп. 7. Д. 2973)

С грустью в душе и затаенной болью в сердце вышел бывший мичман Российского Императорского флота Бруно Садовинский из стен родного училища. Прошел, слегка ссутулившись, по набережной, дошел до 11-й линии и вспомнил, как гардемаринами забегали они со знакомыми барышнями в кафе-кондитерскую на первом этаже одного из зданий этой линии. В памяти возникло прохладное царство мороженого и птифуров. Бруно показалось, что он почувствовал на языке сладость яблочного безе, нежность кремовых и кофейных трубочек, вязкость наполеона, отягощенного жирной сладостью крема, и хруст воздушной слоенки.

Отбросив воспоминания, Бруно Садовинский зашагал в сторону Благовещенского моста. Он остановился на минуту у холодного красно-серого гранитного парапета, недалеко от въезда на мост, и посмотрел вниз. Нева несла свои полные, стремительные воды. Они мчались и мчались вдаль, в Финский залив, как и сотню, и тысячу лет назад. Набережные Невы были пусты и унылы. Все было гнетуще и мрачно.

Мысли, подобные тем, что обуревали мичмана Бруно Садовинского, были очень точно описаны человеком, который сам находился в то же время в Петрограде, – мичманом Императорского флота Александром Гефтером в романе «Секретный курьер», изданном в Париже в 1938 году. Он вспоминает о Петрограде 1918 года следующее: «Сейчас все было пусто. Печать отверженности и уныния лежала на набережных. Не могло быть, чтобы эти огромные, изящные и прекрасные строения были необитаемы. Вероятно, в них скрывались люди, не решаясь только показаться наружу. И от этого казалось, что набережные покрыты призраками, невидимыми прохожими. Несказанная печаль повисла над этим местом. Шпиль Петропавловской крепости, прорезавший неясную пелену тумана, был ясно виден. Черные точки вились вокруг. Галки. Тоска. Дух Петра витал над созданным его волей городом. Казалось, он притаился здесь огромным костлявым призраком, с грозным взором круглых глаз, с длинными, прямыми, развевающимися волосами, в синем кафтане с Андреевской звездой, в чулках и больших башмаках голландского покроя с пряжкой. Притаился и смотрит, затаив стенание, как гибнет его чудесное детище».

Бруно перешел по мосту на другую сторону Невы. Впереди, за Сенатской площадью и памятником Петру, высился огромный купол Исаакиевского собора, слева – Адмиралтейство с золоченой иглой и еще левее, вдали, на другой стороне Невы, виднелись Ростральные колонны – великолепный памятник былым морским победам русского оружия. Тяжесть, сковавшая его сердце, или какое-то другое, глубоко внутреннее чувство, подсказывало мичману Садовинскому, что видит он все это в последний раз!

Мичман Садовинский шел по пустынным улицам. Он пересек площадь, оставил справа здание Мариинского театра и оказался в сквере у Морского Богоявленского Никольского собора. Бело-голубой цвет здания и якоря на столбах ворот, ведущих к храму, любому горожанину говорили о том, что это Морской собор. Проходя мимо памятника офицерам и матросам, погибшим на эскадренном броненосце «Император Александр III» в Цусимском бою, мичман Садовинский невольно задержал шаг, взглянув на орла с крестом, скорбно венчающего монумент.

Перекрестившись, мичман вошел в нижнюю церковь собора. В храме было немноголюдно.

Бруно Садовинский купил свечи и подошел к иконе Святого Пантелеймона Целителя. На ней была укреплена бронзовая табличка с надписью: «Сия икона сооружена усердием команды Гвардейского экипажа крейсера 1-го ранга “Рында” и привезена и освящена с Святой Афонской горы по окончании дальнего плавания в 1896 годе».

Прочитав табличку, мичман вспомнил, как будто это было вчера, свою кадетскую морскую практику на учебном корабле «Рында». Да, это был тот самый прославленный крейсер 1-го ранга, ставший к 1912 году учебным кораблем Морского корпуса.

Бруно помолился о здравии. Здоровье ему очень понадобится на Севере. Затем он подошел к главной святыне храма – небольшому образу Святителя Николая Чудотворца. Икона эта – греческого письма XVII века. Она хранилась еще в первоначальной деревянной церкви. Образ Николая Чудотворца украшала богатая серебряная золоченая риза, серебряный венец с драгоценными каменьями – изумрудами, бриллиантами, аметистами – и надпись «Святой Николай Чудотворец», тоже сделанная из аметистов, оправленных в серебро.

Засветив свечу, Бруно начал молиться. Молился он истово, вкладывая в знакомые с детства слова молитвы всю свою израненную душу и измотанное сердце. Постепенно облик святого стал расплываться и проникать в душу молящегося.

Сколько простоял Бруно у образа Николая Чудотворца, он сказать бы не смог. Ему показалось, что прошло очень много времени. В душе что-то изменилось. Он чувствовал это, но не мог объяснить. Его путь лежал на Север. И хотя Садовинский не бывал на Крайнем Севере, он прекрасно представлял себе и холод, и снега, и льды за Полярным кругом. Все это представилось ему так ярко, что он почувствовал, как повеяло ледяным холодом. В это мгновение Бруно увидел и нечто иное – ему провиделся его терновый венец. Чудесным образом провиделось ему его трагическое будущее. Бруно не струсил и не ужаснулся: будет как будет! Он только крепко сжал зубы и повел головой, сбрасывая видение.

Через несколько минут мичман вышел из храма и зашагал по одной из улиц в сторону от центра. Ему надо было выбираться из города.

Первый раз, по велению судьбы, я оказался в Никольском Морском соборе в июне 1980 года, после перевода с Севера к новому месту службы в Ленинград. В назначенное время я прибыл в бывшие казармы Гвардейского флотского экипажа, на улицу Римского-Корсакова, дом 22, для представления своему новому начальнику. Дежурный офицер предупредил меня, что адмирал будет занят еще не менее получаса. Я вышел на улицу, прошел в сторону Крюкова канала и увидел прекрасный бело-голубой храм с пятью золотыми куполами. Перейдя через мост и пройдя небольшим тенистым парком мимо памятника офицерам и матросам броненосца «Александр III», я остановился у входа в храм. На мне была флотская офицерская форма, погоны капитан-лейтенанта, во внутреннем кармане тужурки – партбилет. Постояв немного, почему-то от волнения задержав дыхание, я снял фуражку и вошел в полутьму собора. После яркого солнечного света в храме казалось темно. Тут я почувствовал прикосновение, и какая-то старушка подвела меня к старинной иконе со словами: «Это ваш покровитель – Никола Морской, господин офицер». Такие слова, в советское время, по отношению к себе я слышал впервые.

Или глаза привыкли, или в этот момент в открытую дверь храма заглянуло солнце, но лик иконы Святого Николая Чудотворца просветлился. Я стоял в смущении в тени у колонны, а лик старца был ясно виден, и казалось, он смотрит на меня в упор. Постояв немного, я вышел из храма.

С тех пор вот уже тридцать лет я и моя семья являемся прихожанами Морского Богоявленского Никольского собора. Не чудесным ли образом судеб морских таинственная вязь связала время и человеческие судьбы? Теперь и я молюсь у тех же икон, у которых молились офицеры Российского Императорского флота, в том числе и мичман Б.-С. А. Садовинский.

И я задерживаю свой взгляд на той же бронзовой табличке иконы целителя Пантелеймона: «Сия икона сооружена усердием команды Гвардейского экипажа крейсера 1-го ранга “Рында” и привезена и освящена с Святой Афонской горы по окончании дальнего плавания в 1896 годе». Круг истории замкнулся.

26 июня 1918 года, еще до Постановления Совета народных комиссаров о красном терроре, Ленин шлет телеграмму вождю Петроградских большевиков Зиновьеву: «Только что сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не лично вы, а питерские цекисты или пекисты) удержали. Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример которого решает».

Накануне этих событий, 14 июля 1918 года, в газете «Правда» писалось о необходимости истреблять всех «гадов и паразитов». Газета писала: «Поп, офицер, банкир, фабрикант, монах, купеческий сынок – все равно. Никакой пощады».

Большевики, с приходом к власти осенью прошлого года, сразу столкнулись с массовым сопротивлением служащих различных государственных учреждений и организаций и их нежеланием служить новым властям. Не проявили желания служить в большевистском Красном флоте и большинство молодых морских офицеров. Этому стойкому нежеланию людей сотрудничать с новой властью большевики быстро нашли подходящее определение – саботаж.

7 декабря 1917 года Ф. Э. Дзержинский подал в Совет народных комиссаров записку с предложением создать Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с саботажем (ВЧК).

Согласно постановлению Совета народных комиссаров, Всероссийская чрезвычайная комиссия «ведет только предварительное расследование, поскольку это нужно для пресечения» саботажа.

Первоначально арсенал карательных средств ВЧК был следующий:

1. Лишение продуктовых карточек.

2. Высылка за пределы Советской республики.

3. Конфискация имущества.

4. Публикация фамилии в списках «врагов народа».

Перечень карательных мер для органа, ведущего только расследование, небывалый, а лишение человека продуктовых карточек в Петрограде голодной зимой 1918 года фактически вело к его смерти. Начатый сразу после захвата большевиками власти и организации ВЧК, чекистский террор всей своей силой обрушился прежде всего на офицеров.

«Расстрельные» телеграммы, рассылаемые руководителем большевиков В. Ульяновым (Лениным) по городам России, напрямую свидетельствуют об этом.

Телеграмма отв Нижний Новгород:

«Г. В. Федорову. В Нижнем явно готовится белогвардейское восстание. Надо напрячь все силы, составить тройку диктаторов, навести тотчас массовый террор, расстрелять бывших офицеров и т. п. Надо действовать вовсю: массовые обыски, расстрелы за хранение оружия, массовый вывоз ненадежных».

Телеграмма в Вологду отВологда. Метелеву. Необходимо оставаться в Вологде и напрячь все силы для немедленной, беспощадной расправы с белогвардейством, явно готовящим измену в Вологде».

Телеграмма от того же числа в Пензу:

« Пензенскому Губисполкому. Необходимо провести беспощадный массовый террор против попов, кулаков, белогвардейцев».

Телеграмма в Саратов отСаратов. Пайкесу. Советую назначить своих начальников и расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты». ( Ленин В.И . ПСС. Т. 50)

Хотя террор был официально объявлен большевиками 2 сентября 1918 года, массовые расстрелы начались еще раньше. Очевидцы этих событий вспоминали, что по кораблям Балтийского флота ходили агенты ЧК и по указанию команды выбирали офицеров, которых уводили на расстрел. Один из уцелевших офицеров позже писал: «Когда утром я поднялся на мостик – я увидел страшное зрелище. Откуда-то возвращалась толпа матросов, несших предметы офицерской одежды и сапоги. Некоторые из них были залиты кровью. Одежду расстрелянных в минувшую ночь офицеров несли на продажу». Маховик красного террора набирал обороты по всей стране, унося тысячи и тысячи человеческих жизней.

За время, что Садовинский находился в Петрограде, Бог отвел его от встречи с чекистами.

Перед уходом на Север Садовинский не мог не проститься со своим старым учителем.

В дверях мичмана встретил пожилой офицер, в прошлом преподаватель Морского корпуса.

Бруно поздоровался и вошел. Они сидели в комнате, не зажигая огня. Разговор был последним, оба понимали это и, может быть, именно поэтому говорили откровенно:

– Весной прошлого года вы, Бруно, этого не видели. Петроград гудел как раскаленный паровой котел: все упивались долгожданной свободой. Люди приветствовали революцию и верили, что она приведет к вершинам вечного счастья свободы. Но с приходом к власти большевиков, сразу после переворота, петроградцы, по-моему, начали охладевать к революции. Они первыми поняли, что революция – это гулящая девка, вечно пьяная, немытая и бестолковая. Свобода, равенство, братство – это одно, это для толпы, а большевики – это другое. В их цинизме, беспринципности, наглости – их сила, мичман.

– Да, ЧК в городе зверствует. Арестовывают и расстреливают людей сотнями.

– Это террор, Бруно. Вы же помните: «террор» – по-французски «ужас». Обстановка ужаса и страха специально создается властями, чтобы парализовать у людей волю к сопротивлению. Вашу волю, Бруно, в том числе. Еще во времена Французской революции Робеспьер обосновал необходимость террора. По памяти могу и ошибиться, но, по-моему, он говорил: «В революции народному правительству присущи одновременно добродетель и террор: добродетель, без которой террор губителен, и террор, без которого добродетель бессильна».

– Добродетелью большевиков в Петрограде и не пахнет, – с горечью проговорил Бруно.

– Учтите, мичман, – террор всегда является прологом к гражданской войне. Так сказать, созданием «кровавой круговой поруки» у своих сторонников и «кровавой мести» – у своих противников.

– У меня, – с ожесточением проговорил Садовинский, – эти зверства большевиков вызывают только одно желание – желание бороться с ними. Парализовать наше сопротивление с помощью страха им не удастся.

– Вот-вот, я об этом и говорю.

– Думаете, трудно будет справиться с этой большевистской швалью? – горячился Бруно. – Да кто у них есть? Их главная сила – матросы. Да видел я в Гельсингфорсе этих матросов-анархистов – пьяницы и кокаинисты. Могут убивать только толпой, да и то из-за угла. Дрянь!

– У них, Бруно, есть еще наемники: латыши, китайцы.

– Китайцы вообще не вояки. Их большевики нанимают для расстрелов и пыток. Латышей же немного, несколько сотен.

– Это так, но не забудьте, Бруно, что Лев Троцкий – талантливый военный организатор. Он объявит мобилизацию, за деньги наберет еще наемников из сербов, чехов, венгров, австрийцев.

– Большой экспедиционный корпус англичан идет на Север. С их помощью Мурманск и Архангельск будут освобождены от большевиков, да и наши подпольные офицерские организации готовы выступить в поддержку союзников. А там развернется наступление на Петроград с Севера.

– Не обольщайтесь насчет английской помощи, мичман. Британии вовсе не нужна единая и крепкая Россия. По всему миру они действуют по принципу: «Разделяй и властвуй» – помните об этом.

– Я это помню, но готов принять помощь хоть дьявола, лишь бы уничтожить большевиков. Слишком много крови и страданий принесли они людям.

– Хочу предостеречь вас, Бруно! То, что происходит сейчас, – это стихийный, страшной силы бунт Хама. А для Хама одинаково чужды и красные и белые. Потому что Хаму чужд любой порядок!

– Я верю, мы наведем порядок.

– Повторяю, Бруно, – для Хама чужд любой порядок! И порядок белых и порядок красных.

– Белая армия имеет поддержку во всех слоях населения России.

– Так ли это? А миллионы крестьян, пойдут ли они за вами? Ведь армию, что белую, что красную, надо кормить. Хлеб, лошади, фураж. А ведь армия в своей стране кормится только тем, что удастся в лучшем случае купить, в худшем случае отнять у своих же крестьян.

Да, на знамени Белого движения начертано «За Свободу и Россию!». За чью свободу? За чью Россию? Нет ли в этой неопределенности обреченности Белого движения?

– Я тоже чувствую это. Даже если и так! Я все равно буду драться с красным Хамом. Я знаю, я чувствую, мне суждено в этой борьбе погибнуть. Пусть. Но я буду драться до конца.

– Вы, Бруно, сильно изменились с гардемаринских времен.

– Это происходило постепенно. Может быть, когда первая германская бомба ухнула на «Разящий» и я понял, что если мои артиллеристы не будут стрелять метко, мы все погибнем. Может, когда пьяные матросы напали на меня в Гельсингфорсе и не убили лишь потому, что получили отпор. Не знаю. Время такое. Идет война, уже гражданская. Если не убьешь, убьют тебя. Хотя, вы правы, мы не только защищаемся. Но сейчас иначе нельзя. Либо стоять в стороне, либо драться. И уж если драться, то до конца.

– Сражаясь с красным чудовищем, вы можете превратиться в белое чудовище, столь же кровавое и ужасное. Помоги вам Господь избежать этого!

– Завтра я ухожу на Север, скорее всего через Финляндию. Через реку Сестру. В Райороки, оттуда в Гельсингфорс, далее на Мурман. У Чаплина каналы налажены.

– Будьте осторожны, Бруно. Финнам особенно не доверяйте.

– Да, я понимаю. Для меня чем хуже погода – тем лучше. Как все сложится, пока не знаю, но это мой путь. Я принял решение, буду воевать с большевиками на Севере. Там мой командир Андрей Дмитриевич Кира-Динжан, там мои сослуживцы по Минной дивизии. Там моя судьба. Я знаю.

– Ну что же, Бруно, прощайте. Да сохранит вас Господь!

О бунте «Грядущего Хама» еще в 1906 году предупреждал русский философ и писатель Д. С. Мережковский. В своей работе «Грядущий Хам» он писал: «Мироправитель тьмы века сего и есть грядущий на царство мещанин, Грядущий Хам. У этого Хама в России – три лица. Первое, настоящее – над нами, мертвый позитивизм казенщины. Второе лицо прошлое – рядом с нами мертвый позитивизм православной казенщины. Третье лицо будущее – под нами, лицо хамства, идущего снизу, – хулиганства, босячества, черной сотни – самое страшное из всех лиц. Хама Грядущего победит лишь Грядущий Христос».

* * *

Как добирался Садовинский до Архангельска, выяснить невозможно. Конспиративные каналы почти не оставляли документальных следов, поэтому когда и каким путем он уходил на Север, неизвестно. Возможно, через Финляндию, возможно, через Карелию. Этого уже не выяснить, но, главное, из документов, сохранившихся в РГАВМФ, следует, что уже 5 сентября 1918 года в Архангельске мичман Б.-С. А. Садовинский заступил дежурным офицером по подразделению начальника всех формируемых команд флотилии Северного Ледовитого океана.

По прибытии в Архангельск мичман Б. Садовинский поступил в распоряжение начальника всех формируемых команд на берегу капитана 1-го ранга Шевелева. После представления капитану 1-го ранга Шевелеву мичман Садовинский стал на котловое и денежное довольствие, а адъютант Шевелева мичман Васильев помог ему определиться с ночлегом на одном из посыльных судов.

В Архангельске была объявлена мобилизация. В первые дни после свержения большевиков было мобилизовано свыше 500 офицеров. Прибывшие по мобилизации как офицеры и унтер-офицеры, так и нижние чины поступали в распоряжение начальника всех формируемых команд флота на берегу, который организовывал службу и быт формируемых воинских подразделений.

Из архивных документов следует, что мичман Садовинский заступил дежурным офицером по формируемым командам флота на берегу уже 5 сентября 1918 года.

«Приказ начальника всех формируемых команд флота на берегу от 5 сентября 1918 г. по строевой части № 94.

Дежурным по формируемым командам назначается мичман Садовинский.

Подлинно подписал: Капитан 1-го ранга Шевелев.

Адъютант: Мичман Васильев».

(РГАВМФ. Ф. р-129. Оп. 1. Д. 222. Л. 6)

Постепенно, день за днем, служба налаживалась. Мичман Б. Садовинский регулярно заступал дежурным офицером, о чем свидетельствуют сохранившиеся в РГАВМФ приказы № 133, № 188.

« Приказ начальника всех формируемых команд флота на берегу от 13 сентября 1918 г. по строевой части № 133.

Дежурным по формируемым командам офицером на 15 сентября назначается мичман Садовинский.

Подлинно подписал: Капитан 1-го ранга Шевелев.

Адъютант: Мичман Васильев».

(РГАВМФ. Ф. р-129. Оп. 1. Д. 222. Л. 12)

Пролетел сентябрь. Холодное северное солнце, в дымном венчике, низко повисло над горизонтом. Северный ветер, задувал с Ледовитого океана, приносил первые снежинки и заморозки.

Для обучения матросов формируемых морских команд командованием флотилии Северного Ледовитого океана была создана специальная школа с подразделениями по основным матросским специальностям: комендоров, машинистов, электриков, рулевых, сигнальщиков.

Приказом от 29 октября 1918 года эта школа начала свою работу. Офицерский преподавательский состав был подобран высокопрофессиональный, опытный.

«Приказ начальника всех формируемых команд флота на берегу от 29 октября 1918 г. по строевой части № 310.

Назначаются:

В школу для обучения моряков формируемых морских команд на берегу:

В школу комендоров:

Капитан 2-го ранга Андрей Каськов – зав. школы и преподаватель.

В школу машинистов, кочегаров, электриков:

Инженер-механик мичман Гарри Гопп – заведующий.

В школу рулевых и сигнальщиков:

Капитан 2-го ранга Степан Бурачек – зав. школой и преподавателем с 27 октября.

Мичман Бруно Садовинский (формируемых команд на берегу) – преподавателем с 1 октября, с оставлением в занимаемой должности.

Мичман Николай Каверзнев (формируемых команд на берегу) – преподавателем с 1 октября, с оставлением в занимаемой должности.

Старший рулевой Михаил Орлов – инструктором с 1-го сего октября.

Подписал: Капитан 2-го ранга Б. Нольде».

(РГАВМФ. Ф. р-129. Оп. 1. Д. 222. Л. 58 об.)

Педагогический опыт и командирские качества мичмана Бруно Садовинского, служившего в свое время в Морском корпусе офицером-воспитателем, пригодились и оказались востребованы и на Севере, в Архангельске. Мичман Б. Садовинский получил назначение в школу рулевых и сигнальщиков. Заведующим школой назначили опытного офицера – капитана 2-го ранга С. Бурачека.

Мичман Б. Садовинский занимал должность преподавателя по рулевому и сигнальному делу. Обучая матросов, готовясь к теоретическим и практическим занятиям, мичман Садовинский не раз вспоминал свою службу офицером-воспитателем в Морском корпусе, вспоминал своих кадет, своих преподавателей. Вспоминал, как сам учился.

В отличие от матроса, которого можно обучить конкретной флотской специальности в учебном отряде за несколько месяцев или за полгода флот получал офицера не с помощью прочитанных ему лекций или учебников, а лишь путем длительного воспитания. Это воспитание начиналось с кадетского училища, продолжалось в Морском корпусе и заканчивалось на том корабле или в той части, где офицер делал свои первые служебные шаги.

Занимаясь с новобранцами, обучая их матросским специальностям рулевого и сигнальщика, мичман Садовинский невольно вспоминал свои «университеты»: теперь уже далекий Сумской кадетский корпус, своих преподавателей и педагогов, ставший родным Морской корпус в Петербурге, свою службу в годы войны на эскадренных миноносцах «Разящий» и «Расторопный» на Балтике.

Особенно ярко и с большой теплотой вспоминал он своего офицера-воспитателя в Сумском кадетском корпусе штабс-капитана, а затем подполковника Дмитрия Николаевича Пограничного.

Дмитрий Николаевич Пограничный, начиная с младшего 3-го класса, шаг за шагом выявлял, направлял и подправлял характер и волевые качества своего кадета Бруно Садовинского.

Оценивая духовное развитие, умственные способности, внимательность, любознательность только что поступившего в корпус 13-летнего Бруно, Дмитрий Николаевич отмечал в 1907 году:

«Способности средние. Духовное развитие соответствует возрасту.

Прилежен. Внимание есть. Читает мало».

Оценивая поступки, характеризующие склад характера юного Бруно, его офицер-воспитатель отмечал черточки, которые в будущем могли повернуть характер кадета в ту или иную сторону:

«Вырывал у товарища книгу, когда же тот не отдал ему книги, то стал с ним драться».

С одной стороны, этот поступок может характеризоваться как живость характера, будущая настойчивость в достижении цели, с другой – как невыдержанность, драчливость и своеволие.

Д. Н. Пограничный учитывал это и подчеркивал, что воспитательной мерой, оказывавшей наибольшее воздействие на кадета Садовинского в этом возрасте, являлись слова воспитателя:

«Слушается слов».

Через год, в 1908 году, классный офицер-воспитатель Д. Н. Пограничный подробно отмечает особенности характера повзрослевшего Бруно Садовинского, очень точно и тонко подмечает произошедшие в нем изменения:

«Характера живого. Любит физические упражнения и шумные игры.

Самолюбив. Правдив. Доверчив. Немного ветрен. Дурному влиянию не поддается.

Внушения и замечания оказывают должное влияние. Со старшими почтителен и внимателен к ним. К порядкам в заведении привык и нарушает их мало. Старается во всем быть исправным. С товарищами сжился, но ни с кем не дружит.

В общем, впечатление производит хорошее, достаточно благовоспитан и в воспитательном отношении затруднений не представляет».

Далее опытный педагог штабс-капитан Пограничный отмечает:

«Особенности характера еще мало выявлены».

На следующий год, в июне 1909 года, о 15-летнем Садовинском Дмитрий Николаевич пишет:

«В характере кадета выяснилась ранее не замеченная черта – честолюбие.

Назначение старшим за столом встретил с видимым удовольствием.

Обязанности старшего и дежурного по роте выполняет с большим старанием и вниманием».

Начав обучение в Сумском кадетском корпусе со средними способностями, кадет Бруно Садовинский, закончил его физически и духовно окрепшим молодым человеком, 18-ти лет, с твердым характером, правдивым, честным, успешно прошедшим курс учения в корпусе:

«Правдив и честен. Дурному влиянию не подвержен.

Очень любит физические занятия. По гимнастике аттестован баллом 12.

Дисциплинирован и педантичен сам. Исполнительный, требует исполнительности от своего взвода. Очень самолюбив и честолюбив.

Прилежен и усидчив. Несмотря на средние способности, успешно прошел курс учения.

С товарищами живет дружно, имеет на них влияние.

За отличное поведение, твердость характера и исполнительность произведен в вице-унтер-офицеры».

(РГАВМФ. Ф. 432. Оп. 2. Д. 1845)

Все это произошло, в том числе, и под влиянием отеческой заботы, любви и воспитательного таланта педагога-воспитателя подполковника Д. Н. Пограничного.

За эту отеческую заботу и любовь кадеты платили своим офицерам такой же любовью.

И еще, не судеб ли морских таинственная вязь связала времена и события и тем самым сохранила записи Д. Н. Пограничного о взрослении и возмужании человека, гражданина, офицера – Бруно-Станислава Адольфовича Садовинского, чтобы сегодня, спустя более ста лет, мы могли живо и зримо представить себе, каким же человеком был герой этой книги.

* * *

В начале ноября с Крайнего Севера, с полярного океана, вместе с ледяными ветрами и метелями, пришла в Архангельск зима. Это не была привычная Садовинскому мягкая финская зима. Шквалистый ветер с морозом и снегом гудел в мачтах судов, наметал сугробы вдоль домов и заносил сараи по самые крыши. В сильные морозы воздух становился розовым, мороз трещал так, что легко разваливал на части тысячелетние гранитные валуны.

Зима в Архангельске не самая суровая. На Севере есть места, где стужа не позволяет даже высунуться из жилья. Вода, вылитая из котелка на снег, до земли не долетает. Вместо воды в снег падают ледышки.

Служба продолжалась. В ноябре 1918 года приказом № 365 отвр. командующего ФСЛО мичман Б. Садовинский был назначен в роту миноносцев (формируемых морских команд) субалтерн-офицером.

« ПРИКАЗ

Вр. Командующего Флотилией Северного Ледовитого океана от 16 ноября за № 365

Назначаются:

В роту миноносцев (формируемых морских команд)

Лейтенант Михаил ДУХОВИЧ – ротным командиром, Мичманы: Юрий ДОБРЯКОВ

Бруно САДОВИНСКИЙ, Николай СЕДЛЕЦКИЙ, Николай БЕЛЯЕВ, и Константин ГРИБОЕДОВ, Инженер-Механик Мичман Гарри ГОПП и Подпоручик по Адмиралтейству Алексей БОБРОВНИКОВ – все восемь – субалтерн-офицерами роты».

(РГАВМФ. Ф. р-129. Оп. 1. Д. 222. Л. 58)

В соответствии с этим приказом был выпущен приказ начальника всех формируемых морских команд. В журнале приказов командира Архангельского флотского полуэкипажа сохранился приказ начальника всех формируемых морских команд на берегу, которым мичман Б. Садовинский назначался субалтерн-офицером в роту миноносцев (формируемых морских команд). Вместе с ним были назначены и мичмана Беляев, Добряков, Седлецкий, Грибоедов, инженер-механики мичмана Гопп, Гефнер и подпоручик по Адмиралтейству Бобровников.

«Приказ начальника всех формируемых команд флота на берегу от 16 ноября 1918 г. по строевой части № 365.

Назначаются: В роту миноносцев (формируемых морских команд) Лейтенант Михаил Духович – ротным командиром, мичманы: Юрий Добряков, Бруно Садовинский, Николай Седлецкий, Николай Беляев и Константин Грибоедов, инженер-механик лейтенант Генрих Гефнер, инженер-механик мичман Гарри Гопп и подпоручик по Адмиралтейству Алексей Бобровиков – все восемь – субалтерн-офицерами роты.

(РГАВМФ. Ф. р-129. Оп. 1. Д. 222. Л. 48)

Лютый мороз обрушился неожиданно. Сковал реки, сковал корабли, сковал солдат. Фронт на Севере застыл. Запуржило. Всюду снег, снег, снег. И ветер.

В один из зимних дней в Архангельске мичман Садовинский впервые близко увидел упряжку северных оленей. Упряжка состояла из легких нарт и четырех оленей. Олени были совсем маленькие, по пояс среднему человеку. Темная шерсть на спине и загривке и светлая, почти белая на брюхе. Не длинные, корявистые рога и распластанные, как небольшие лыжи, двойные копыта поразили Садовинского. Благодаря этим копытам олени могли бежать по глубокому снегу, почти не проваливаясь. Олени имели спереди широкую грудь, большие черные влажные глаза с густыми ресницами. Широкие влажные ноздри были окутаны инеем.

Небольшого роста, плотные лопари в меховых одеждах стояли рядом с нартами.

Нарты были наполнены кожаными мешками с пушниной. Рядом с лопарями суетилось несколько английских офицеров. Как знал теперь мичман Садовинский, эти люди только числились офицерами в экспедиционных войсках Великобритании, а на самом деле были представителями английских торговых фирм.

Наблюдая действия союзников – англичан, американцев, французов в Архангельске, мичман Б. Садовинский все более убеждался, что эти действия скорее похожи на разграбление очередной колонии, чем на помощь Белому движению в борьбе с большевиками. Садовинского возмущали непоследовательные действия союзников. Он был полон негодования. Бесконтрольное хозяйничанье англичан на Севере вызывало у флотских офицеров недоверие к «бескорыстности» их поведения.

Похожие мысли позже, в своих воспоминания о целях союзников на Севере, изложит мичман А. Гефтер, находившийся в тот же период времени в Мурманске:

«С каждым днем моего пребывания на Мурмане приходится все больше убеждаться в правильности возникшего предположения о цели прибытии англичан. Они прибыли не для помощи русским, а для овладения богатым районом. Для них безразлично, кто такие русские, с которыми они имеют дело, большевики или нет, – и те и другие должны быть под эгидой английской власти».

Не только мичман Б. Садовинский и мичман А. Гефтер возмущались тем, что творится вокруг в Архангельске, в Мурманске и в целом на Севере.

Многие морские офицеры энергично возмущались двуличной политикой союзников и бюрократизмом собственных военных чиновников.

Дни становились все темнее и темнее и почти сливались с ночью. Лишь к двенадцати часам дня становилось чуть светлее от неподнимающегося над горизонтом полярного солнца.

Как-то ночью, когда Бруно возвращался после проверки несения службы караулом своей роты, темное, почти черное небо над головой неожиданно дрогнуло и заколебалось, как занавес, зелено-фиолетовым цветом. Садовинскому на мгновение показалось, что земля поехала у него под ногами. Это похоже на ситуацию, когда, стоя на перроне при начале движения поезда, кажется, что перрон уходит из-под ног. Бруно остановился пораженный. Такого ему еще не приходилось видеть. Он стоял как вкопанный, запрокинув голову и глядя на небо широко раскрытыми глазами.

До этого он не раз видел северное сияние, но оно было слабым, состоящим из зеленоватых полос или свечения, напоминавшего легкие облака.

В это раз все было не так. Будто электрический разряд потряс небо. С одного его края в другой, мощное, как луч прожектора, со страшной быстротой стало переноситься странное трепетание. Зелено-фиолетовые широкие полосы с трепетанием, заходя одна за другую, гаснув и тут же загораясь вновь, пересекали все небо с явственным шорохом и треском.

Снег под ногами Садовинского посветлел и приобрел зеленоватый оттенок.

Казалось, будто какой-то таинственный и могущественный бог Севера куролесил по всему небосводу. Сколько прошло времени, Садовинский не мог бы сказать. Минута или более.

Но вдруг все сразу погасло, и стало еще темнее. После того как глаза привыкли к темноте, Садовинский различил огромное пространство неба, усеянного крупными яркими звездами, серебристый снег вокруг и какой-то неясный туман по вершинам сопок. Бруно оглянулся. Никого вокруг не было. Только ночь и снег.

Кровопролитная Гражданская война в России продолжалась, но мир не рухнул – все было как всегда: 10 декабря 1918 года в Стокгольме произошло вручение Нобелевских премий лауреатам 1918 года в области физики – М. Планк (Германия), в области химии – Ф. Габер (Германия).

Город Архангельск жил полнокровной жизнью некоронованной столицы Севера.

Правление Архангельского общества взаимного кредита приглашало «г.г. членов Общества на чрезвычайное общее собрание, имеющее быть 9-го января будущего года, в 1 час дня в помещении общества (дом Соловецкого подворья)».

Как всегда, принимал и консультировал больных известный в Архангельске доктор Н. А. Гамалея по адресу: Банковский переулок, д. 5. Прием проходил по средам и субботам с 4 часов.

В преддверии Рождества и Нового 1919 года в городе проходили благотворительные концерты, проводились балы, работали художественные кружки.

Городские газеты писали об этом:

« В зале городской думы состоится концерт-бал в пользу недостаточных учеников Ломоносовской мужской гимназии по новой интересной программе: пение соло с аккомпанементом рояля и скрипки, трио – пение, соло на скрипке и пр.».

Красный террор свирепствовал на всей территории России, подконтрольной большевикам. Но эта территория становилась все меньше и меньше. Белые армии теснили большевиков по всем фронтам. Заканчивался бурный 1918 год, и у людей на Севере появилась надежда на будущее, на возрождение России.

Глава 4. Север. 1919 год

К написанию главы, посвященной службе мичмана Б.-С. А. Садовинского на флотилии Северного Ледовитого океана я приступал с особым волнением, потому что на Севере прошли и мои первые офицерские годы.

Вырос я в семье флотского офицера, и вопроса «Кем быть?» для меня не существовало, а споры тех лет между «физиками» и «лириками» я решил в пользу «физиков», поступив на факультет ядерных энергетических установок Севастопольского высшего военно-морского инженерного училища.

Мое поколение, входившее во взрослую жизнь в конце 60-х годов прошлого века, тоже поколение «шестидесятников». Мерилом чести и совести для нас был хриплый голос Владимира Высоцкого: «Север, воля, надежда, – страна без границ, / Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья».

Служба на Краснознаменном Северном флоте с 1973 по 1980 год стала определяющей в моей судьбе. Как хорошо и емко высказался об этом времени замечательный флотский поэт Марк Кабаков:

Лукавства мелкого тщета

Была не нашим стилем.

Я сам оплачивал счета,

Не за меня платили.

С червонца сдачи не просил,

А шел причалом скользким

Туда, где дождик моросил

Над побережьем Кольским.

Судеб морских таинственная вязь. Можно ли проследить ее узоры, и можно ли предвидеть их следующий поворот? Кто-то верит, что можно, кто-то говорит, что нельзя. Но именно в те годы мне довелось побывать в Архангельске, в старинном районе Соломбала, где за 55 лет до этого бывал офицер Российского Императорского флота мичман Бруно Садовинский. Возможно, это случайность, а возможно, и нет.

Служба моя в те годы была связана с перезарядкой ядерных реакторов атомных подводных лодок. Отработанные радиоактивные стержни тепловыделяющих элементов (ТВЭЛов) активной зоны выгружались из ядерного реактора, а новые ТВЭЛы загружались в реактор.

Перезарядка атомного реактора напоминала операцию на открытом сердце. Корпус подводной лодки над реакторным отсеком демонтировался, а чтобы вскрыть «атомное сердце», необходимо было снять еще и стальную крышку реактора толщиной более полутора метров.

Писатель Н. Черкашин в своей книге «Чрезвычайные происшествия на флоте» детально описал этот сложный технологический процесс:

«Для этого выгружают стержни компенсирующей решетки и аварийной защиты, монтируют установку сухого подрыва (крышки), закрепляют компенсирующие решетки стопором, крышку захватывают четырехроговой траверсой и поэтапно, с выдержкой времени по установленной программе, поднимают (крышку), не допуская малейших перекосов. Взамен снятой крышки устанавливают биологическую защиту. Отработанные ТВЭЛы демонтируют специальным устройством и отправляют в отсек плавбазы, где они хранятся под слоем воды. В подготовленные ячейки вставляют новые ТВЭЛы, которые закрепляются аргоновой сваркой. Крышку на реактор устанавливают с новой красномедной прокладкой. Для создания герметичности ее прижимают к корпусу нажимным фланцем, обтягивая гайки на шпильках гайковертом под давлением 240 кг на см кв. Герметичность стыковки проверяют гидравлическим давлением на 250 атмосфер и делают выдержку на утечку в течение суток».

После загрузки новых ТВЭЛов и герметизации крышки реактора осуществлялся первый, так называемый «физический» пуск реактора. Как поведет себя новое «атомное сердце» реактора, не мог предсказать никто. Поэтому первый «физический» пуск реактора – операцию повышенной ядерной опасности – проводил не экипаж подводной лодки, а научный руководитель лаборатории физического пуска реакторов и инженеры-физики, одним из которых был и я, тогда старший лейтенант, специально стажировавшийся в течение года в научной группе специалистов-атомщиков Института атомной энергии им. И. В. Курчатова в Москве.

К сожалению, работы по перезагрузке атомных реакторов не всегда заканчивались благополучно. Одна из перезагрузок реактора атомной подводной лодки на Дальнем Востоке летом 1985 года закончилась трагедией – «тепловым» взрывом реактора. «Тихоокеанский Чернобыль», как неофициально называли эту аварию, унес жизни восьми офицеров и двух матросов.

* * *

Нас учили, что Северный флот берет свое начало с 1933 года, когда на Север перешли эскадренные миноносцы «Урицкий» и «Куйбышев» и была сформирована Северная военная флотилия с местом базирования в Екатерининской гавани города Полярного, до революции носившего название Александровск. Спустя четыре года, в 1937 году, Северная военная флотилия была преобразована в Северный флот. Командующим флотом был флагман 1-го ранга К. И. Душенов. (Военная энциклопедия. М.: Воениздат, 1978)

То, что именно в советское время, в 1933 году, было положено начало флоту на Севере, это миф советской власти. Флотилия боевых кораблей Российского Императорского флота на Севере была создана и воевала с германским флотом еще задолго до установления советской власти.

Летом 1915 года в Архангельске была организована «Временная база охраны Белого моря». Тогда же летом создается отряд кораблей особого назначения, в который входили вооруженное посыльное судно «Бакан», гидрографическое судно «Лейтенант Овцын» и транспорт «Мурман». К 1916 году отряд пополнился 9 посыльными судами и 6 транспортами.

В августе 1915 года в Архангельске был создан дивизион подводных лодок специального назначения в составе двух малых «номерных» подводных лодок, доставленных из Петрограда по железной дороге, и подводной лодки «Дельфин», прибывшей с Дальнего Востока.

По решению Морского министерства Российской империи в феврале 1916 года была организованна флотилия Северного Ледовитого океана (ФСЛО). Для усиления состава флотилии в ноябре 1916 года в Кольский залив в Мурманск прибыл крейсер «Варяг». В январе 1917 года – линейный корабль «Чесма» (бывший броненосец «Полтава»). После ремонта во Франции в Кольский залив в июне 1917 года прибыл крейсер «Аскольд».

Из Сибирской флотилии во флотилию Северного Ледовитого океана были переведены: минный заградитель «Уссури», прибывший в декабре 1915 года; миноносцы «Властный» и «Грозовой» перешли совместно с транспортом «Ксения» в 1916 году; эскадренные миноносцы «Капитан Юрасовский», «Лейтенант Сергеев», «Бесшумный» и «Бесстрашный» прибыли в 1917 году. В сентябре 1917 года в Архангельск из Италии пришла новая подводная лодка «Святой Георгий» под командованием старшего лейтенанта Ризнича. В Англии для флотилии были построены 12 новых тральщиков, а в Соединенных Штатах были закуплены несколько яхт, для выполнения задач посыльных судов. Также в Англии, по заказу правительства России для Севера, были построены военные вооруженные ледоколы «Святогор» и «Микула Селянинович».

На побережье и островах устанавливались новые береговые артиллерийские батареи, разворачивались посты службы наблюдения и связи. Расширялась маячная служба, организовывались разведка и наблюдение за прибрежной зоной.

Строилась военно-морская база в Александровске: оборудовались причалы, склады, казармы. Строились новые причальные линии и в Архангельском порту.

На 7 октября 1917 года во флотилии Северного Ледовитого океана числилось 89 боевых кораблей и вспомогательных судов! Базировались корабли ФСЛО на Александровск (в советское время – Полярный), Мурманск и Архангельск.

Все это и есть подлинное начало Северного флота.

* * *

На Севере, на Кольском полуострове в Мурманске, власть перешла к Мурманскому Совету рабочих и солдатских депутатов еще в марте 1917 года. Положение на Мурмане начало быстро осложняться с признанием большевиками 31 декабря 1917 года суверенитета и независимости Финляндии. В подписаном Совнаркомом РСФСР 1 марта 1918 года «Договоре об укреплении дружбы и братства» большевики предоставляли необоснованные серьезные территориальные уступки «красному» Финляндскому правительству на северо-западе Мурмана. В 15-м параграфе этого договора говорилось:

«Российско-финляндской государственной границей отныне будет линия, которая идет от Ковинтунтури, находящемся на теперешней российско-финляндской границе, по прямой линии к истокам реки Печенги, оттуда по восточному водоразделу реки Печенги, через Мотовской залив и Рыбачий Нос, по прямой линии выходит на берег Ледовитого океана у Зубого». Таким образом, благодаря непонятной щедрости большевиков, Финляндия получала отсутствовавший у нее выход к Баренцеву морю и приобретала стратегически важный район Печенги.

Добровольная отдача большевиками финнам Западного Мурмана сразу же вызвала резкие протесты в Архангельской губернии. В воззвании «К населению Русского Севера» указывалось на то, что «В силу договора Народных Комиссаров с Финляндией лучшая часть нашего Мурмана, примерно 40 тысяч квадратных верст, где сосредоточены все экономические интересы и промышленная жизнь прилегающей местности, дарится Финляндии».

Направленное в адрес Совета народных комиссаров заявление Архангельского губернского торгово-промышленного союза прямо указывало, «что передача Западного Мурмана с Мурманским портом Финляндии явится непоправимой ошибкой со стороны советской власти. Фактическим хозяином на Мурмане будет Германия, которая устроит там базу и лишит весь Северный край богатых рыбных промыслов и возможной эксплуатации других богатств Мурмана».

Это предположение оказалось пророческим. То, что не получилось в 1918 году, большевики реализовали на Севере в 1939 году, по имеющимся данным, предоставив германским вооруженным силам территорию на Мурмане, в районе губы Западная Лица, под германскую военно-морскую базу «Базис Норд».

* * *

В 1915–1916 годах союзники завезли в порты России около миллиона тонн грузов на сумму до двух с половиной миллиардов рублей. Огромные запасы металла, автомобилей, тракторов, военной техники, обмундирования и других военных грузов скопились в Мурманске и Архангельске.

Весной 1918 года возникла реальная опасность для Мурманска со стороны Финляндии.

Находящаяся в Финляндии германская армия вполне реально могла захватить все эти огромные запасы. В связи с угрозой захвата германскими войсками техники, грузов и вооружения, скопившихся в Мурманске, контр-адмирал В. Кемп, представлявший в Александровске британские военно-морские силы, вступил в переговоры с Мурманским советом об организации совместной обороны.

После этого, 1 марта 1918 года, Мурманский Совет направил запрос в Москву в Совет народных комиссаров. Председатель Мурманского совета А. М. Юрьев запрашивал, в какой форме возможно принятие военной помощи от союзников, предложенной британским контр-адмиралом Кемпом.

Адмирал Кемп предлагал высадить в Мурманске британские войска для защиты города и железной дороги от возможных атак немцев и белофиннов из Финляндии.

В ответ Л. Троцкий, занимавший пост наркома иностранных дел Советской России, отправил телеграмму следующего содержания:

«Вы обязаны незамедлительно принять всякое содействие союзных миссий. Мы обязаны спасать страну и революцию. Троцкий.»

Получив согласие центральной власти, председатель Мурманского совета А. М. Юрьев на следующий день заключил с представителями Великобритании и Франции соглашение. Оно предусматривало, «ввиду угрозы нападения со стороны немцев и финнов», объявление края на осадном положении, формирования Красной армии и создание Мурманского военного совета. Членами военного совета стали первый помощник командира крейсера «Аскольд» лейтенант В. Брикс, начальник французской военной миссии капитан де Лагатинери и командир морской пехоты крейсера «Глори» майор Фоссет.

В школе на уроках истории нас учили, что международный капитализм – Антанта напала на Советскую Россию. Это миф советской власти.

На самом деле англичан и американцев пригласило на Север само большевистское правительство и лично нарком иностранных дел Советской России Л. Троцкий (Бронштейн).

В книге «Террор после 1917» Р. Ключник пишет об этом следующее:

«Поскольку Ленин с Бронштейном (Троцким) ненадежную добровольческую Красную Армию распустили, а иностранных наемников (латышских стрелков) было сравнительно немного, то можно понять следующую логику действия обоих для защиты революции от набиравшего силу Русского сопротивления – Белого движения. Поэтому Бронштейн, конечно же, с согласия Ленина и других членов Политбюро и ЦК, пригласил на помощь Англию, США и Францию».

И только в этом ракурсе можно понять приглашение Бронштейном английских войск в Россию и странную, в рамках большевистской сказки-лжи об иностранной интервенции, телеграмму в Мурманск комиссару Юрьеву. Когда Юрьев еще до подписания Брестского мира – 1 марта направил в Совнарком телеграмму, что наступление немцев и белофиннов создает угрозу Мурманскому краю, то Троцкий (Бронштейн) его успокоил ответной телеграммой: «Вы обязаны принять всякое содействие союзных миссий».

Вот вам и интервенция, нашествие завоевателей! Господа большевики в трудную для себя минуту сами пригласили на помощь английские, французские и американские войска, а затем выдумали очередной политический миф.

После того как переговоры в Бресте сорвались и в середине февраля германские войска перешли в наступление, Лев Троцкий в панике бросился молить о помощи своих покровителей в Англии и США. Эти призывы Троцкого о помощи были услышаны.

Советник президента США Хаус в своем дневнике в начале 1918 года писал: «Троцкий просил о сотрудничестве в Мурманске и по другим вопросам». Троцкий не уставал повторять свои просьбы о помощи в течение двух месяцев.

Он писал американскому послу Робинсу 5 марта 1918 года:

«Ни мое правительство, ни русский народ не будут возражать против контроля со стороны американцев над всеми грузами, направляемыми из Владивостока в Центральную Россию».

В соответствие с просьбами советского правительства отряд английских морских пехотинцев в количестве 150 человек с двумя орудиями высадился в Мурманске 6 марта 1918 года с английского линейного корабля «Глори», а 7 марта на Мурманский рейд прибыл с пополнением английский крейсер «Кокрейн».

18 марта на рейде Мурманска появился французский крейсер «Адмирал Об».

В начале июня Верховный военный совет стран Антанты принял решение – ввести дополнительный контингент войск. В середине июня в Мурманске высадилось еще 1,5 тысячи британских и 100 американских солдат.

6 июля 1918 года большевистским Мурманским крайсоветом было подписано соглашение между представителями Великобритании, США и Франции о «совместных действиях» «в деле обороны Мурманского края от держав германской коалиции» и образовании для того «главного командования союзными и русскими вооруженными силами». При этом «вся власть во внутреннем управлении» оставалась за Мурманским крайсоветом, возглавляемым А. М. Юрьевым.

Мурманск, по существу, превратился в военно-морскую базу кораблей Англии, США и Франции. Но земли Русского Севера предоставлялись большевиками под иностранные военные базы не только в те годы. Есть подтверждения, что и в советское время, в 1939–1940 годах, на Севере, в районе губы Большая Западная Лица, с согласия советского правительства была создана и действовала гитлеровская секретная военно-морская база «Базис Норд».

Некоторые крупные объекты немецкой «Базис Норд» остались видны до сих пор.

В 1973 году я служил в губе Андреева в Западной Лице и своими глазами видел взлетно-посадочную полосу заброшенного аэродрома на западном берегу губы Большая Западная Лица. Взлетно-посадочная полоса была построена недалеко от старой дороги на Титовку. Это гигантское, длиной до полутора километров, вырубленное в скалах и направленное в сторону выхода из губы, сооружение, напоминающее вытянутую трапецию, при осмотре его с сопок противоположного, восточного берега производило сильное впечатление. Поражало то, какой огромный объем земляных работ и скальных выработок необходимо было произвести, чтобы построить такое сооружение в совершенно диком краю, среди сопок и прибрежных скал.

На самом аэродроме в те годы я видел уложенные металлические плитки специального покрытия взлетно-посадочной полосы. На взлетно-посадочной полосе были видны дренажные конструкции, поперечные осушители, а дренажные канавы были заполнены щебнем.

Известно, что в довоенные годы в этой части Кольского полуострова советские строители никаких крупных объектов не возводили. Все это подтверждает возможность существования на советском Севере немецкой базы «Базис Норд».

* * *

30 июня 1918 года большевистский Мурманский совет принял решение о разрыве отношений с Москвой. Глава Мурманского краевого совета А. М. Юрьев перестал подчиняться правительству в Москве.

В большевистском же Архангельске весной 1918 года внешне все оставалась спокойным.

В своих воспоминаниях о прибытии в мае 1918 года в Архангельск, когда город был еще во власти большевиков, мичман Георгий Павлович Серков, в то время недоучившийся кадет разогнанного большевиками Морского училища, пишет: «В апреле или мае 1918 года, окончив пятую роту Морского корпуса, ввиду наступившего голода и мальчишеской любви к авантюрам (мне было тогда 17 лет), я отбыл в Архангельск совместно с четырьмя кадетами своей роты (Борисов, Карпинский, Пышнов и Шеметкин). В том же поезде ехали кадеты 4-ой роты.

В Архангельске наши группы соединились и вместе явились в Штаб, где были весьма скверно приняты. Часть была зачислена на суда морского ведомства (“Горислав”, “Таймыр” и т. д.), а остальные были направлены в “Службу-Лед”, где и смогли переночевать в каком-то брошенном помещении. Служба заключалась в несении вахты в пять смен, причем первое время не самостоятельно, а со старыми матросами».

Но спокойствие в Архангельске было только внешнее. В ночь с 1 на 2 августа 1918 года подпольная офицерская организация Г. Е. Чаплина «Союз возрождения России» силами до 500 человек свергла большевистскую власть в Архангельске, а на следующий день в городе высадились союзные войска.

Флотилия Северного Ледовитого океана организационно вошла в состав войск Северной области вместе с различными службами Белого моря: службой маяков и лоций, службой связи, гидрографической экспедицией, охраной водного района, управлением Архангельского военного порта. Позже были сформированы Онежская, Северо-Двинская и Печорская речные флотилии. Морские офицеры привлекались и для пополнения фронтового командного состава. Флотские офицеры служили на бронепоездах «Адмирал Колчак» и «Адмирал Непенин». Ими были также укомплектованы Архангельская отдельная флотская рота и 1-й Морской стрелковый батальон.

Трудами и усилиями флотских офицеров флотилия Северного Ледовитого океана постепенно возрождалась. Организовывалась служба, налаживался быт офицеров и нижних чинов, приводилась в порядок материальная часть.

18 августа 1918 года в Архангельске капитан 2-го ранга А. Д. Кира-Динжан собрал более 40 кадет и гардемарин, оказавшихся волею судьбы на Севере, и возобновил обучение, возрождая Морской корпус на Севере. Позднее капитан 2-го ранга А. Д. Кира-Динжан представил генералу Е. К. Миллеру список для производства в мичманы успешно окончивших курс.

Цвет офицерства Северной области составляла небольшая группа кадровых офицеров армии и флота. Высокая оценка северного офицерства была дана одним из руководителей гражданских властей на Севере в те годы Б. Соколовым: «В большей своей части оно было не только весьма высокого качества, не только превосходило офицерство Сибирской и Юго-Западной армий, но и отличалось от офицерства добровольческих частей. Оно было не только храбро, оно было разумно и интеллигентно».

Наступил 1919 год. В морозный день 13 января в Архангельск на ледоколе «Канада» прибыл генерал-лейтенант Е. К. Миллер. Несмотря на сильный мороз, его встречали с духовым оркестром. Высшие чины Северной области лично прибыли приветствовать генерала Миллера.

Новому генерал-губернатору Миллеру предстояло управлять огромной территорией, равной средней европейской стране. Территорией бородатых мужчин, страной унтов и меховых костюмов, пурги и снега, оленьих упряжек, морозов и героизма. Героизма, олицетворяющего повседневную жизнь северян.

Как необыкновенно иногда происходит пересечение времен и судеб людских!

В Санкт-Петербурге на Конюшенной площади сохранилась церковь Спаса Нерукотворного Образа (Конюшенная), где отпевали скончавшегося после дуэли А. С. Пушкина.

Бывая в ней, я разговорился с одним из служителей и, коснувшись судеб офицеров дореволюционной Российской армии, назвал мичмана Садовинского, который служил в белых войсках на Севере под началом генерала Миллера. При упоминании фамилии Миллер у меня спросили, известно ли мне, что супруга Миллера Наталья Николаевна Шипова была родственницей Натальи Гончаровой – жены поэта.

Я не мог и предположить, что, исследуя судьбу офицера Российского флота Садовинского, прикоснусь и к истории семьи Пушкиных. Оказывается, молодым корнетом лейб-гвардии гусарского Его Величества полка Евгений Карлович Миллер женился на красивейшей девушке Наташе Шиповой, внучке Натальи Гончаровой, жены Пушкина.

Удивительны порой узоры человеческих судеб.

По прибытии на Север генерал-лейтенант Е. К. Миллер был назначен генерал-губернатором Северной области и главнокомандующим Северной добровольческой армии. Морское ведомство во главе с командующим морскими силами и главным командиром портов Ледовитого океана было подчинено главнокомандующему на правах Морского министерства. Флотом командовал контр-адмирал Н. Э. Викорст, а после него контр-адмирал Л. Л. Иванов. Начальником штаба был капитан 1-го ранга В. Н. Медведев.

Несмотря на тяжелые зимние условия, Северный фронт активно вел боевые действия с красными. Участник Белой борьбы на Севере в 1919 году, мичман, а тогда кадет, Георгий Павлович Серков в своих воспоминаниях пишет: « Вернувшись из Мурманска в январе 1919 года, я явился к адъютанту Архангельского флотского полуэкипажа мичману Воскресенскому и был назначен на эск. мин. “Бесстрашный”, командир – лейтенант Витте. Белые армии продвигались вперед, и было как-то стыдно сидеть в безопасности в тылу, когда другие рисковали своей жизнью за освобождение России от коммунизма».

На начало 1919 года мичман Б.-С. А. Садовинский числился на флотилии Северного Ледовитого океана в Архангельском флотском полуэкипаже.

Исследование чужой судьбы, отстоящей от исследователя даже на небольшом, по историческим меркам, отрезке времени в 80–90 лет, напоминает чтение книги по азбуке слепых, когда пальцы чувствуют только выпуклые части текста. По этим выпуклостям – то есть по отрывочным сохранившимся документам, бегло касаясь лишь выступающих частей рельефа, открывалась передо мною служба и жизнь Бруно Садовинского на Севере в 1919 году.

К сожалению, вершин этих очень мало. Всего лишь насколько архивных документов, а точнее, шесть архивных номеров: две записи в журнале исходящих бумаг за 1919 год командования морскими силами правительства Северной области, два приказа – приказ русским войскам Северной области генерал-лейтенанта Марушевского и приказ командира Отдельной Архангельской флотской роты, и два списка – список господ офицеров ФСЛО и список офицеров Отдельной Архангельской флотской роты, в которых упоминается фамилия Садовинского, и несколько строк в воспоминаниях мичмана, а в 1919 году кадета Г. П. Серкова, воевавшего на Севере вместе с Садовинским, написанных Серковым позже, в эмиграции.

К счастью, это вершины – ключевые, позволяющие бегло, пунктиром, но воспроизвести основные этапы службы Б.-С. А. Садовинского на флотилии Северного Ледовитого океана. Первая из таких вершин – служба в десантной роте Архангельского флотского полуэкипажа командиром пулеметной команды, вторая – приказ о награждении орденом Святой Анны 4-й степени «За храбрость», позволяют судить о героизме, проявленном Садовинским, в боях с большевиками. Третья вершина – присвоение звания лейтенанта и четвертая – служба в Отдельной Архангельской флотской роте, позволяют судить о его ответственном отношении к службе и порученному делу.

Весь 1919 год проходил на Севере в жестоких боях с красными на всех фронтах. Белые войска теснили большевиков по всем направлениям. И мичман, а затем лейтенант Б.-С. А. Садовинский находился на переднем крае этой борьбы. Подаренный Ириной образок оберегал его жизнь! Бог хранил его в тяжелых боях!

* * *

Прослеживая судьбы офицеров Российского Императорского флота, мичмана Б. Садовинского, воевавшего в 1919 году в белой армии, и его сослуживца по эсминцу «Расторопный» в предреволюционные годы мичмана А. Перротте, воевавшего на стороне красных, я вновь и вновь обращался в Российский государственный архив ВМФ.

Передо мной лежал вахтенный журнал эскадренного миноносца «Расторопный» за 1919 год.

В отличие от вахтенных журналов «Расторопного» за 1916 год, заполненных уже ставшим знакомым и привычным мне, четким почерком мичмана Садовинского, этот вахтенный журнал был написан другим человеком, другим почерком, и плавал «Расторопный» уже не на Балтике, а на Каспии, под другим – красным флагом.

Эскадренный миноносец «Расторопный» перешел на Каспий в составе отряда эсминцев вместе с «Деятельным» и «Дельным», по приказанию большевистского правительства.

Еще в августе 1918 года отряд начал готовиться к переходу по Волге на Каспийское море.

Как писал исследователь истории проектирования, постройки и службы миноносцев проекта 1904 года типа «Деятельный», к которому относится и «Расторопный», Н. Н. Афонин:

«В августе для отправки на Волгу начал готовиться отряд эскадренных миноносцев, в который вошли “Деятельный”, “Дельный” и “Расторопный”. После приема в Кронштадте запасов и шкиперского имущества миноносцы перешли в Петроград и стали у Адмиралтейского завода, где с них сняли мачты, орудия, торпедные аппараты с торпедами, шлюпки, уголь, и другие грузы. Затем с помощью плавкрана приподнималась корма миноносца, снимались винты, которые грузились на баржи, где уже находилось снятое с миноносцев имущество.

В ночь на 22 сентября 1918 года эсминцы покинули Петроград на буксире и часть пути до Шлиссельбурга прошли пришвартованные борт о борт, преодолев Ивановские пороги под двойной тягой. После непродолжительной стоянки в Рыбинске отряд на 2-й день пути прибыл в Нижний Новгород».

Эскадренный миноносец «Расторопный» входил в состав дивизиона миноносцев Астрахано-Каспийской военной флотилии красных. В зиму 1918–1919 года миноносец «Расторопный» находился в ремонте на швартовых у завода Нобеля в Астрахани.

«Вахтенный журнал э/м “Расторопный” 1919 г.

Род плавания Внутренний в военное время в составе дивизиона э/м Астрахано-Каспийской военной флотилии под начальством мор. в. фл. Михаила Николаевича Попова под командой мор. в. фл. Александра Александровича Перротте.

1 января 1919 г.

1 января 1919 г. Астрахань.

На швартовых у завода Нобель.

Производится зимний ремонт».

(РГАВМФ. Ф. р-172. Оп. 2. Д. 5518)

Командовал эскадренным миноносцем «Расторопный» Рабоче-крестьянского Красного флота бывший мичман, моряк военного флота А. А. Перротте. Даже по стилю и форме заполнения вахтенного журнала видно, что школа и выучка Российского Императорского флота не прошли даром, и Рабоче-крестьянский Красный флот держался в 1919 году не на рабочих и крестьянах, а на знаниях, опыте и умении бывших офицеров царского флота, перешедших, по той или иной причине, на службу к большевикам.

* * *

Хотя снежные метели временами еще пуржили и снег лежал плотным покровом, но в воздухе Архангельска уже запахло весной.

Мичман, а тогда кадет Георгий Павлович Серков вспоминал: «Весной ожидалось формирование речной флотилии. Я решил поступать в класс мотористов при Архангельском флотском полуэкипаже. Но командир полуэкипажа назначил меня вместе с кадетами моей роты Казанским, Кислициным, Пышновым и Былим-Колосовским в класс пулеметчиков. По окончании его был зачислен в пулеметную команду (командир – мичман Садовинский) десантной роты Архангельского флотского полуэкипажа (командир – лейтенант Вейсенгоф)».

Архангельская пулеметная школа, готовившая пулеметчиков для всей Северной армии, упоминается и в работе С. Л. Федосеева «Пулеметы Русской армии в бою»:

«Свои подразделения для подготовки пулеметных команд имели и белые армии – на 1919 год можно упомянуть Архангельскую пулеметную школу Северной армии».

Создание пулеметных школ было связано с тем, что специфика работы пулеметчиков, с одной стороны, и нехватка материальной части и опытных инструкторов – с другой, заставляли специально готовить личный состав для укомплектования пулеметных команд. Создавались «команды Кольта», «команды Максима», «команда Виккерса», которые назывались по типу пулемета, обращаться с которым обучали пулеметчиков.

Удивительно, как судеб морских таинственная вязь связывает людей и их судьбы. В декабре 1987 года писатель Н. Черкашин встречался с А. А. Пышновым. Да, да! С тем самым Пышновым, что служил когда-то в пулеметной команде мичмана Садовинского.

Н. Черкашин называл Пышнова – последним гардемарином России.

В это время я служил в Ленинграде. Распорядись судьба иначе, останься Садовинский в живых, и мы могли бы встретиться с Бруно-Станиславом Адольфовичем Садовинским, как встретился Черкашин с Александром Александровичем Пышновым. Но судьбы человеческие непредсказуемы, и судеб морских таинственная вязь складывает их, как стеклышки калейдоскопа, не повторяясь. Я не был знаком с А. А. Пышновым, воевавшим вместе с Б.-С. А. Садовинским на Севере в белых войсках, но я знал Андрея Леонидовича Ларионова, женой которого была племянница А. А. Пышнова Ксения Борисовна Пышнова – дочь Бориса Александровича Пышнова, жизнь которого унесла Ленинградская блокада.

А. Л. Ларионов много лет служил «хранителем корабельного фонда» Центрального военно-морского музея и именно он помог мне, при исследовании судьбы Б. Садовинского, получить разрешение на работу в фондах ЦВММ.

Познакомились с Андреем Леонидовичем мы еще в 1985 году. Мне тогда поручили организовать посещение слушателями Военно-морской академии, офицерами нашей группы, закрытого фонда Центрального военно-морского музея. После оформления ряда бумаг мы были допущены в святая святых музея, в модельный корабельный фонд, и встретил нас там хранитель истории Российского флота А. Л. Ларионов. Незаурядный человек, продолжатель старого морского рода.

Позже я узнал, что Андрей Леонидович по материнской линии приходится племянником Федору Андреевичу Матисену, командиру шхуны «Заря», на которой экспедиция Толля исследовала Север в первых арктических плаваниях прошлого века.

Вот так пересекаются и сплетаются судьбы людей, и связывает их флот.

* * *

Еще в начале 1919 года в составе Северного фронта было сформировано оперативное соединение, оборонявшее районы бассейнов рек Печоры, Мезени, Пинеги – Пинежско-Мезенский район. Участник боев на Пинежском фронте мичман Г. П. Серков вспоминал: «Приблизительно в середине февраля 1919 года мы были отправлены на лошадях на Пинежский фронт. Воевали в глубоких снегах при сильных морозах».

В тот год зима выдалась суровой. Мороз не отпускал. В довершение ко всему ночная тьма изматывала людей, и все с нетерпением ожидали конца полярной ночи. Наступление февраля означало, что уже скоро покажется солнце. Покажется низко над горизонтом всего на несколько минут. Опустившись в конце ноября прошлого 1918 года, полярная ночь постепенно сдавала свои права. Бруно и еще несколько человек находились на склоне заснеженной сопки, ожидая появления солнца. К счастью, снег не шел, и небо было довольно чистым. Задолго до срока небосвод подкрасился уже давно не виденным, немного забытым за длинную полярную ночь, предрассветным освещением. Зеленая полоска над сопками сменилась розовой.

– Краснеет! Смотрите, краснеет! – заволновались солдаты.

Становилось все светлее и светлее. Все стали считать.

– Раз. Два.

Яркий золотой ободок вынырнул из-за далекого горизонта и еще больше осветил небо.

– Три, – не удержавшись, крикнул Бруно.

И сразу, как по волшебству, небо озарилось золотистым светом, поднимавшимся все выше и выше. От стоящих на сопке людей потянулись тени.

– Ура! Тени! – подхватил кто-то.

Узкий сегмент солнца постоял немного над сопками и скрылся за их крутыми изгибами, но небо долго еще оставалось светлым. Удивительное дело, появление солнца поселило в душе Бруно какую-то мягкую, тихую радость.

Далее в своих записках мичман Г. П. Серков вспоминал: «Воевали в глубоких снегах при сильных морозах до Пасхи, когда были отправлены в Холмогоры, а оттуда в Архангельск».

В 1919 году Святая Пасха праздновалась в воскресный день 7 апреля по старому летоисчислению, или 20 апреля по новому стилю.

Эту Пасху мичман Садовинский встретил в приподнятом, праздничном настроении.

Дышалось легко и свободно. Тяжесть, гнездившаяся в его душе все это время, отпустила. Мысли были радостные. Вспоминались прежние дни, крашеные пасхальные яйца, разноцветные куличи. Вспоминалась мама в праздничном красивом платье и накрытый в гостиной стол. В Архангельске тоже встречали Святую Пасху. Командованием было принято решение поднять дух Северной армии торжественным разговением. Были отпущены дополнительные денежные суммы на приготовление куличей, которые крестили по казармам представители архангельского духовенства.

Из записок Г. П. Серкова следовало, что он воевал в пулеметной команде, командиром которой был мичман Б.-С. А. Садовинский, до 20 апреля 1919 года. Значит, после 20 апреля Садовинский со своими подчиненными был уже в Архангельске. Им предстоял кратковременный отдых. Хотя Архангельск и был тыловым городом, но гнетущее бремя непрекращающейся Гражданской войны – войны русских с русскими – психологически тяжко ощущалось и в нем. В отводящихся с фронта на отдых и переформирование частях дисциплина падала, участились случаи пьянства не только среди нижних чинов, но и среди офицеров.

* * *

В то время, когда мичман Б. Садовинский воевал с красными на Севере, его сослуживец, бывший мичман, военный моряк Рабоче-крестьянского Красного флота А. Перротте готовил свой миноносец к боям с белыми на Волге и Каспии.

Из вахтенного журнала «Расторопного» за 1919 год:

«14 марта 1919 г. Астрахань.

9:00 Аврал на палубе.

Воробьев

15 марта, суббота 1919 г. Астрахань.

4:00 Подошел буксир “Осетин”.

4:30 Снялись со швартов и пошли на буксире к городу.

5:30 Ошвартовались правым бортом к эск. мин. “Москвитянин”.

Воробьев

16 марта, воскресенье 1919 г. Астрахань.

9:00 Ушел отряд в 30 человек на похороны убитых во время мятежа.

12:30 Сделали салют в 21 выстрел.

14:30 Возвратился с похорон отряд.

Воробьев

30 марта, воскресенье 1919 г. Астрахань.

Докование.

Воробьев».

(РГАВМФ. Ф. р-172. Оп. 2. Д. 5518)

Экипаж миноносца «Расторопный» приводил в порядок миноносец после зимней стоянки, заканчивал ремонт и организовывал пробу машин и механизмов.

* * *

Гражданская война полыхала по всей стране.

7 мая 1919 года мичман Б. Садовинский получил распоряжение убыть в Холмогоры.

В журнале исходящих бумаг командования морскими силами правительства Северной области за май 1919 года сохранилась запись:

«№ п/п 1480 от 7/V 1919

Мичману Садовинскому предлагается отбыть в командировку в г. Холмогоры 8/V».

(РГАВМФ. Ф. р-129. Оп. 1. Д. 121. Л. 47об.)

Под Холмогорами проходили особо ожесточенные бои, и молодой офицер, находясь на переднем крае, командуя пулеметной командой, проявил личное мужество и храбрость. Вновь вахтенный журнал эсминца «Расторопный» под командою моряка военного флота А. Перротте за апрель – май 1919 года:

«2 апреля, среда 1919 г. Астрахань.

Окончили окраску подводной части.

Производили работы по ремонту судна.

Воробьев

5 апреля, суббота 1919 г. Астрахань.

8:00 Начали приборку всей наружной части корабля.

9:15 Прибыл на поход начальник отряда миноносцев Попов.

9:30 Окончили приборку.

9:50 Снялись со швартов и пошли на пробу машин вверх по Волге. (…)

16:55 Пришвартовались к эск. мин. “Москвитянин”.

За время похода дали 22 узла при 305 оборотах.

Воробьев

9 мая 1919 г. Залив Тюб-Караганский.

6:02 Снялись с якоря дали полный ход, курс 360.

Пошли переменными курсами

Воробьев».

(РГАВМФ. Ф. р-172. Оп. 2. Д. 5518)

В период с 11 по 14 мая эсминец «Расторопный» стоял на якоре в заливе Тюб-Караганский. Экипаж миноносца «Расторопный» интенсивно учился и приводил материальную часть корабля в готовность к походам и боевым действиям на Каспии.

Слава Богу! Судьба не свела сослуживцев по миноносцу «Расторопный», бывших кадровых офицеров Российского Императорского флота Бруно Садовинского и Александра Перротте в открытом бою. «Разведенные по разные стороны баррикад» и разделенные расстоянием более полутора тысяч километров, они не стреляли друг в друга.

Именно в это время, в середине мая, мичман Б. Садовинский отличился в жестоких боях с частями красных под Холмогорами. После боев, в мае 1919 года мичман Б.-С. А. Садовинский был произведен в чин лейтенанта и продолжил службу во флотилии Северного Ледовитого океана в Архангельске. Точную дату присвоения Садовинскому звания лейтенанта в РГАВМФ установить не удалось, но в журнале исходящих бумаг (апрель – июль 1919 года) командования морскими силами правительства Северной области за май 1919 года сохранилась запись № 1912 от 23 мая 1919 года:

«КОМАНПОРУ с предложением выдать лейтенанту Б. Садовинскому 1000 руб. авансом».

(РГАВМФ. Ф. р-129. Оп. 1. Д. 121. Л. 88об.)

В приказе от 7 мая об убытии в командировку в Холмогоры Садовинский еще мичман, а в записи от 23 мая 1919 года Бруно-Станислав Адольфович уже лейтенант. Значит, между 7 и 23 мая 1919 года, после возвращения из командировки в Холмогоры ему был присвоен чин лейтенанта.

По старой флотской традиции новое звание офицер флота обязан был «обмыть». Поэтому-то новоиспеченный лейтенант обратился к командованию с просьбой об авансе в тысячу рублей. Требуемая сумма была выдана ему 23 мая 1919 года.

Семьи у Садовинского не было, а родные его были далеко, на Украине, поэтому можно предположить, что деньги ему потребовались, чтобы, как водится среди флотских офицеров, «обмыть» свой новый чин с боевыми друзьями и сослуживцами.

В каком ресторане Архангельска это происходило, невозможно установить, но то, что третья звездочка на золотых погонах Бруно Садовинского была «обмыта», в этом сомнений нет.

В Российском Императорском флоте первое офицерское звание было мичман. На мичманских погонах на золотом поле с одним просветом располагались справа и слева от просвета две маленькие серебристые звездочки.

Следующее звание – лейтенант. На золотом поле погона с одним просветом располагались три маленькие звездочки. Две звездочки по бокам просвета с третьей звездочкой чуть впереди на просвете.

В 1919 году лучшим рестораном в Архангельске считался ресторан «У Лаваля». Этот ресторан всегда был пристанью и местом отдыха моряков и флотских офицеров. Как писал В. С. Пикуль в своем романе «Из тупика» о событиях 1918–1919 годов в Архангельске:

«По вечерам “чистая” публика отдыхает в ресторане “У Лаваля”, который с незапамятных времен известен в Архангельске за обитель всех плавающих. Как обычно, собирались после служебного дня офицеры из штабов и управлений».

За столом в ресторане Бруно Садовинский был в форменной тужурке с погонами лейтенанта.

«Слава Богу! – думал Садовинский. – Вот я и отмечаю присвоение звания лейтенанта по прежнему времени».

Рядом были его боевые друзья и товарищи.

На столе преобладали тарелки с северной закуской: семгой, лососиной и балыком, норвежской селедкой, исландскими шпротами, рыжей семужной икрой, грибочками и огурчиками. Горкой высилась нарезанная английская консервированная ветчина.

На выбор были нежные телячьи котлеты под сморчковым соусом с картофелем и шпинатом, филе семги обжаренное с имбирем и кунжутом, оленина запеченная на медленном огне на гриле в коньяке, под соусом «рокфор».

Закуски перемежались потными бутылками «белой головки» и бутылками французского красного вина. На углу стола, в ведерке со льдом, стыло шампанское.

Пили за новоиспеченного лейтенанта.

– Господа, – поднялся Бруно, – я хочу сказать. Я пью за флот, за вас, за нашу борьбу, за смелость, за силу!

В ответ дружно звучало:

– Бруно, твое здоровье, друг!

Офицеры засиделись в ресторане допоздна.

За прошедшие десятилетия традиции Российского Императорского флота, как ни вытравливали их политорганы советского флота, сохранились, несмотря на то, что флот перестал быть Императорским, затем перестал быть Рабоче-крестьянским Красным флотом и стал Военно-морским флотом СССР.

По стечению обстоятельств свою третью звездочку на погонах, то есть звание старшего лейтенанта, я получил в 1975 году на Северном флоте, находясь в тех же местах, что и лейтенант Садовинский, только через 56 лет, в Архангельске, точнее, в нескольких километрах от него – в Северодвинске. Этот город возник рядом с Архангельском в 40-е годы ХХ века, с началом строительства крупного судостроительного завода.

«Обмывал» звездочки своего очередного звания, я, как и положено, в офицерском ресторане «Белые ночи», сокращенно на флотском жаргоне именовавшемся РБН.

По существовавшей традиции три звездочки нового звания опускались в рюмку с «белым вином № 22», как издавна на флоте именовали 40-градусную водку. Эта рюмка выпивалась до дна, стоя.

Рядом с рестораном «Белые ночи» находилась горящая двумя красными огнями вешка, и командиры кораблей, при заходе в порт Северодвинска, командовали:

– Взять пеленг на РБН!

– Взят пеленг на РБН столько-то градусов, – докладывали штурмана. При этом у всех офицеров, находящихся в центральном посту подводной лодки или на мостике корабля, заходящего в Северодвинск, невольно поднималось настроение. Каждый из них знал, что в РБН их, офицеров, ждут.

В те годы офицерский ресторан «Белые ночи» славился не только своей кухней, но и многим другим, в том числе и тем, что одна из его стен, во всю длину зала, была выложена вырезанным в белом камне рельефом с видами Русского Севера, поразительно передававшим настроение летних белых ночей. Как только офицер появлялся у дверей РБН, швейцар расталкивал томящихся у входа гражданских окриком: «А ну, назад! – И, втягивая офицера, громко произносил для окружающих: – Ваш столик заказан, товарищ офицер!»

Бывало, в молодые годы подобным образом попадал в РБН и я.

* * *

В июне 1919 года за проявленное личное мужество и храбрость в боях на Пинежском фронте Бруно-Станислав Адольфович Садовинский был награжден орденом Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость».

В опубликованном в печати 11 июля 1919 года приказе русским войскам Северной области № 257 говорилось следующее:

«ПРИКАЗ

Русским войскам Северной Области

№ 257

11 июля 1919 года, гор. Архангельск.

параграф 1

При сем объявляю постановления Временного Правительства Северной Области от 18-го июня и 7-го июля сего года. (…)

VIII

Временное Правительство Северной области постановило:

Утвердить награждение орденом, произведенное Командующим войсками Северной Области, за боевые отличия:

Св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость»:

Состоящего в распоряжении Командующего русскими войсками Пинежского района Мичмана САДОВИНСКОГО. (…)

Заместитель Председателя Временного Правительства Северной области Зубов.

Вр. Командующий Русскими войсками Сверной Области Полковник Данилов.

Управляющий делами Временного Правительства Маймистов (По Наградному Отделению) Командующий войсками Генерального Штаба, Генерал-Лейтенант Марушевский».

(РГАВМФ. Ф. р-129. Оп. 1. Д. 103. Л. 309)

Орден Святой Анны был введен в систему наград Российской империи еще в XVIII столетии. Орден Святой Анны 4-й степени «За храбрость» давался не в качестве первой очередной награды, а исключительно за личные боевые подвиги. Известны случаи, когда офицеры отказывались от более высоких степеней, испрашивая награждение орденом Святой Анны 4-й степени. Он носился на холодном оружии, имел надпись «За храбрость», и быть награжденным им считалось престижно. Для любого офицера награждение орденом – это выражение благодарности правительства за проявленную доблесть и героизм офицера и его подчиненных по защите интересов правительства. Белое правительство Северной области это хорошо понимало.

Несколько иначе дело обстояло в годы моей службы, когда ратный труд флотских офицеров очень скупо отмечался правительством СССР. Среди офицеров в ходу была присказка: «Лучшее поощрение на флоте – это то, что не наказали». Вообще, в СССР за мужество и героизм, проявленные, особенно, при ликвидации аварийных ситуаций на подводных лодках или надводных кораблях, практически не награждали.

Правда, кители многих высших военачальников трещали от обилия наград.

Отношение же к офицерам корабельной службы – я уже упоминал трагедию линкора «Новороссийск» – было самое равнодушное, если не сказать, наплевательское.

Очень точно, с изрядной долей флотского юмора и иронии, писал об отношении к советским флотским офицерам в семидесятые годы А. Покровский в своем рассказе «Офицера можно» из сборника рассказов «Расстрелять!»:

«Офицера можно лишить очередного воинского звания или должности, или обещанной награды, чтоб он служил лучше.

Или можно не лишать его этого звания, а просто задержать его на время, на какой-то срок – лучше, на неопределенный, – чтоб он все время чувствовал.

Офицера можно не отпускать в академию или на офицерские курсы; или отпустить его, но в последний день, и он туда опоздает.

Можно запретить ему сход на берег, если, конечно, это корабельный офицер, или объявить ему лично оргпериод.

А можно отослать его в командировку туда, где он лишится северных надбавок; а еще можно продлить ему на второй срок службу в плавсоставе, или продлить ему на третий срок, или на четвертый.

Можно не дать ему какую-нибудь “характеристику” или “рекомендацию” – или дать такую, что он очень долго будет отплевываться.

Можно не отпустить его в отпуск – или отпустить, но тогда, когда никто из нормальных в отпуск не ходит». Кажется, что это все флотские шутки, но в каждой шутке, как известно, существует доля истины.

В РГАВМФ сохранился список господ офицеров, числящихся во флотилии Северного Ледовитого океана. Среди них друзья лейтенанта Б. Садовинского, и его товарищи по выпуску из Морского корпуса, и его сослуживцы по прежней службе на Балтийском флоте.

Считаю возможным привести здесь ряд фамилий этих офицеров, ибо их судьбы воедино сплелись с судьбой России и воевали они, читатель, за нашу сегодняшнюю Россию, за Андреевский флаг, развевающийся сегодня на гафелях наших боевых кораблей, за золотые погоны на плечах нынешних офицеров Российского Военно-морского флота.

«СПИСОК г. г. офицеров числящихся во Флотилии Северного Ледовитого океана

Контр-адмирал ВИКОРСТ

Контр-адмирал ИВАНОВ

Капитаны 1-го ранга МАКСИМОВ, ОСТЕН-САКЕН, АНТОНОВ, ПОЛИВАНОВ, ВИЛЬКИЦКИЙ, РУДЕНСКИЙ

Капитаны 2-го ранга НОЛЬДЕ, ЛЕВАНДА, ДЕХТЕРЕВ, КАЗМИЧЕВ, БУРАЧЕК, КАСЬКОВ, МЕССЕР, СИМОНОВ. КИРА-ДИНЖАН, МЕДВЕДЕВ, ШЕВЕЛЕВ, ТОЛБУГИН, ДАРАГАН, КОРКУНОВ, ЗИЛОВ

Старшие лейтенанты ЛОБОДА, РЫБАЛТОВСКИЙ, ЛИСНЕР, ШЕВЕЛЕВ, ГУТАН, СКРЫДЛОВ, НЕУПОКОЕВ, АНЦЕВ, Фон ТРАНЗЕ, ВИТКИН, ВЕСЕЛАГО, МАЛЬЧИКОВСКИЙ, РИЗНИЧ

Лейтенанты СМИРНОВ, РОМАНУС, РОССОВИЙ, СЕМЕНОВ, ШИЛЬДКНЕХТ, ЛАЗАРЕВИЧ-ШЕПЕЛЕВИЧ, КЛЮС, БОРИСОВ, ЮМАТОВ, МИЛЕВСКИЙ, ОРФЕНОВ, САХНОВСКИЙ, САДОВИНСКИЙ, ВЕЙСЕНГОФ, ВИТТЕ, РОДИОНОВ, СЕМЕНОВ, ХВИЦКИЙ, ИВАНОВ Павел, ЛИСАНЕВИЧ, АСТАФЬЕВ, КРИЧ, ПАВЛОВСКИЙ, БРОДОВСКИЙ, ДМИТРИЕВ 10-й, СОКОЛОВ, ШУЛЬГИН, КОТЛЕЦОВ, ТОМАШЕВИЧ, ШЕЛЬТИНГА, ГАМИЛЬТОН, КОВАЛЕВСКИЙ, ЗАБРЕЖИНСКИЙ-ЗАЛЕВСКИЙ, МИХАЙЛОВ, ДЕРЖАВИН, РООП, ДУХОВИЧ, СТАРК, БЕЛУХИН, ШИЛЬДЕР-ШУЛЬДНЕР, МАКСИМОВ, ФЕДОРОВ, КАЛИНИН, КОВАЦЕВСКИЙ, ХМЫЗНИКОВ, АРСКИЙ

Мичманы ОКРЕНТ, КОЗЬМИН, ДИДЕНКО, ШАМАРДИН, ВОСКРЕСЕНСКИЙ, ВЕРДЕРЕВСКИЙ, РОКАСОВСКИЙ, КОРМИЛИЦИН, Граф ГЕЙДЕН, ДОБРОМЫСЛОВ, КАРТАШЕВ, ДОБРЯКОВ, СЕДЛЕЦКИЙ, БЕЛЯЕВ, НАДГРЫЗОВСКИЙ, ДОБРОГАЕВ, ГРИБОЕДОВ, ПОДОСИННИКОВ, КРАСНОВ, МАУММСКИЙ, КАТОЛИНСКИЙ, СУШНОВ, СМИРНОВ, РАГОЛЬД, ШИСТОВСКИЙ, МЕКЕШИН, СТРАХОВСКИЙ, НАГОРСКИЙ, ВУИЧ, СОКОЛОВ, ГОРЯИНОВ, ВИНОГРАДОВ, СЕВРЮКОВ, КАСТЕРКИН, ПФЕЛИЦЕР-ФРАНК, БОГДАНОВИЧ, БОРОДАЕВСКИЙ, ЯЧИНОВСКИЙ, АННИН, ЯКОВЛЕВ, БЕЛКИН»

(РГАВМФ. Ф. р-129. Оп. 1. д. 238. Л. 157)

Кто-то из этих офицеров, выполнив свой долг, дожил до глубокой старости и умер в окружении близких, кто-то погиб в бою, кого-то расстреляли в плену красные, кто-то принял мученическую смерть в большевистских концлагерях.

И пусть надпись, выбитая на памятнике погибшему в штормовом море вместе с кораблем экипажу русской броненосной лодки «Русалка»: «Россия не забывает своих героев-мучеников» – будет и их эпитафией. Вечная им память!

Я люблю этих людей – офицеров Российского Императорского флота. Для себя я осознал это, работая в архивах и по крупицам восстанавливая жизнь и судьбу лейтенанта Бруно-Станислава Адольфовича Садовинского и его сослуживцев. Поэтому мне очень близки чувства и слова Николая Черкашина, сказанные этим прекрасным писателем-маринистом о русских офицерах: «Я люблю этих людей – офицеров русского флота: гордецов, франтов, кавалеров – на берегу; штурманов, механиков, минеров, артиллеристов – на корабле; страстотерпцев, храбрецов, героев – в бою. Неповторимо и невозродимо оно, это удивительнейшее племя, истребленное, изведенное, рассеянное, исчезнувшее. И ловлю я в своих сослуживцах, то в одном, то в другом, их рассеянные черты. Тот носит фуражку с тем утраченным шиком и вкусом, тот недурно музицирует в кают-компании, а этот бесстрашен, галантен и дерзок».

Судеб морских таинственная вязь переплела судьбы этих людей с судьбой моего героя и судьбой нашей страны.

1 августа 1919 года лейтенант Б.-С. А. Садовинский возвратился из очередной боевой командировки в Архангельск и был назначен в Отдельную Архангельскую флотскую роту. Сразу же стал вопрос – где жить? После обращения с этим вопросом «по команде» лейтенанту Садовинскому определили место в каюте на линкоре «Чесма», стоявшем на рейде Архангельска. Линейный корабль «Чесма» – бывший броненосец «Полтава» использовался, в том числе, как гостиница для офицеров и как плавучая казарма для нижних чинов флотилии Северного Ледовитого океана.

Об этом в хранящемся в РГАВМФ журнале исходящих бумаг командования морскими силами правительства Северной области за август 1919 года сохранилась запись за № 4132 от 1/VIII:

« Лейтенанту Садовинскому предписание явиться командиру л/к “Чесма” где и будет предоставлено местожительство» .

(РГАВМФ. Ф. р-129. Оп. 1. Д. 122, Л. 78)

Но уже в середине августа лейтенант Б.-С. А. Садовинский жил не на корабле, а в береговой квартире в Соломбале. Находясь в командировке в Северодвинске и Архангельске, я не смог установить место проживания в Архангельске в августе 1919 году лейтенанта Садовинского. Но помог случай.

В РГАВМФ, в документах флотилии Северного Ледовитого океана, в материалах по эвакуации офицеров, чиновников белогвардейских учреждений, членов их семей и вывозу имущества из Архангельска за период с 8 августа по 30 октября 1919 года, сохранился следующий документ:

« СПИСОК г. г. офицеров и их семейств Отдельной Архангельской флотской роты, кои подлежат на случай эвакуации вывозу

Занимаемая должность: офицер роты

Чин: субалтерн-лейтенант

Имя, фамилия, отчество: Бруно Адольфович Садовинский

Семейное положение: холост

Адрес: Соломбала, Дом Дирекции, квартира Генерал-майора Престина

Командир Отдельной Архангельской флотской роты Капитан Кириллов».

(РГАВМФ. Ф. р-129. Оп. 1. Д. 53. Л. 17)

На документе в правом верхнем углу по диагонали написано: « К рапорту ком. отд. фл. роты 16 авг.19. № 4».

Итак, на 16 августа 1919 года лейтенант Б. Садовинский числился проживающим в Архангельске, в Соломбале, в доме Дирекции маяков и лоций Белого моря, в квартире генерала К. Престина. Мне не удалось прояснить судьбу генерал-майора К. Престина. Но судьба его сына Престина Евгения Константиновича стала известна благодаря докладной записке своему начальству уполномоченного по антисоветским партиям некого Филатова. Она сохранилась в архиве:

« Сын генерала Престина – Престин Евгений Константинович. Именует себя беспартийным. В партии С. Р. (Эсэров) состоял до 1918 года. Женат. 24 июля 1918 года арестован Комиссией Кедрова (Церенбаума) и отправлен в Москву. 25 ноября 1918 года освобожден и поступил в Главное Управление личного состава флота. Во время господства Миллера в Архангельске не находился, а служил в Красной Армии.

Уполномоченный по антисоветским партиям (Филатов)».

В 1919 году в Архангельске лейтенант Б. Садовинский с августа месяца квартировал в доме дирекции маяков и лоций Белого моря в свободной квартире генерал-майора Н. Престина. Большое каменное здание дирекции располагалось на Соломбальском острове на берегу главного русла реки Северная Двина. В то время вдоль берега располагались невысокие строения и с северо-запада на расстоянии около пятисот метров тянулось одноэтажное здание складов, а за ними, на таком же расстоянии, располагалось большое и высокое здание дирекции. Этот большой каменный дом сохранился до наших дней.

Лейтенант Садовинский быстро сошелся со своими сослуживцами по Отдельной Архангельской флотской роте. Командиром роты был опытный офицер, капитан по Адмиралтейству Константин Матвеевич Кириллов. Помощник командира роты – подпоручик по Адмиралтейству Терентий Матвеевич Баранов. Оба офицера были семейными людьми.

У командира роты К. М. Кириллова было пятеро детей: двое сыновей – Владимир, четырнадцати лет, и Константин, десяти лет, и три дочери – Лариса, двенадцати лет, Ксения, восьми лет, и младшая Мелентина, пяти лет. Семья была дружная, дети росли в любви и согласии.

Жена Кириллова, Евдокия Иоакимовна, прекрасно вела хлопотное хозяйство, и в этом ей помогала прислуга Анна Матвеевна Пономарева. Лейтенант Садовинский бывал в гостях у командира на Адмиралтейской набережной в Соломбале. Теплая, приветливая обстановка этого гостеприимного дома согревала душу Бруно, но иногда и вызывала щемящую тоску.

Семья помощника командира роты Т. М. Баранова была поменьше: жена Эмма Николаевна, сын Владимир, четырнадцати лет, и дочь Надежда, двенадцати лет.

Остальные субалтерн-офицеры роты были или холостыми, как сам Бруно, – это прапорщик Павел Федорович Бучилин и мичман Владимир Горяинов, – или их семьи находились за пределами Архангельска. Так, у лейтенанта Леонида Кудрявцева семейство находилось в Финляндии, а у лейтенанта Юрия Александровича Соколова семья проживала в Севастополе. Все холостяки и бессемейные офицеры, кроме Б. Садовинского и П. Бучинина, которые жили на берегу, проживали на кораблях и судах. Лейтенант Ю. А. Соколов жил на линкоре «Чесма», лейтенант Л. Кудрявцев проживал на посыльном судне «Горислава», а мичман В. Горяинов – на посыльном судне «Ярославна».

Занимаясь повседневными делами службы Отдельной Архангельской флотской роты, Садовинский понимал, что это лишь небольшая передышка в боях с большевиками.

Летние вечера особенно хороши в Архангельске: легкий ветерок разносит по реке редкие протяжные гудки пароходов, таинственно мигают клотиковые огни на мачтах парусников. Плавно и величаво несет царственная Двина свои воды в море, тихо покачивая на волнах мирно уснувших чаек. Вечерами, в добротной генеральской квартире, к Бруно не раз приходили мысли о сложности и неоднозначности ситуации на Северном фронте. Полученный им лично боевой опыт полевой, а фактически партизанской войны с красными подсказывал лейтенанту, что не все обстоит столь гладко, как о том пишут местные газеты. Особенно в части флотских дел на реках и озерах Северного края. Как ни размышлял Садовинский, но эти мысли не приносили ему уверенности в будущей победе над красными. Он понимал, что воюют белые части с героизмом, но и с какой-то внутренней обреченностью. Это усталость, понимал Бруно, накопилась.

О том, с каким большим трудом в Архангельске начал формироваться отряд истребителей для отправки во флотилию Онежского озера, оставил свои воспоминания мичман Георгий Павлович Серков. В 1918–1919 годах он, будучи гардемарином, служил пулеметчиком на катерах-истребителях и вспоминал об этом следующее:

«Я был назначен на катер № 4, в последствие переименованный в “Безрассудный”. Командир – лейтенант А. А. Соколов. Началась жизнь и служба на флотилии Онежского озера.

На катере было три пулемета системы Виккерса и к ним три пулеметчика: гардемарин Лепнев, матрос Цыварев и ваш покорный слуга. Старшиной пулеметчиков числился гардемарин Лепнев, но вся материальная часть и обучение того же Лепнева и Цыварева лежала на мне, как прошедшем своевременно пулеметные курсы. Гардемарин Лепнев был скорее “льюисганщик”, впервые увидевший “Виккерс” на катере; Цыварев же, до назначения на катер, был ездовым в пулеметной команде десантной роты Архангельского флотского полуэкипажа».

Прервем на минуту воспоминания гардемарина Г. П. Серкова и напомним, что Серков обучался пулеметному делу в Архангельской пулеметной школе. Кроме этого, Г. П. Серков прошел школу пулеметчика у мичмана Б.-С. А. Садовинского, когда тот был командиром пулеметной команды в десантной роте Архангельского флотского полуэкипажа. Они вместе воевали зимой 1919 года на Пинежском фронте.

Преодолев все возникающие трудности, 29 июля боевой отряд истребителей: истребитель № 1 – командир – лейтенант Астафьев под брейд-вымпелом начальника флотилии, истребитель № 4 – командир – лейтенант Соколов, истребитель № 5 – командир – лейтенант Державин и истребитель № 15 – командир – мичман Шамордин – вышли в 19 часов из Медвежьей Горы на эволюции.

Очень эмоционально и подробно этот первый бой катеров-истребителей под командованием капитана 1-го ранга А. Д. Кира-Динжана с большевиками на Онежском озере описывает в своих воспоминаниях Г. П. Серков:

«3-го августа, на рассвете, три катера американского типа №№ 1, 4, 5 вышли в озеро.

Подойдя к Мег-острову, обнаружили три большевистских корабля, из которых каждый в отдельности был сильнее вооружен, чем все три наших катера вместе взятые.

Неприятельские суда первыми открыли огонь и поймали нас в вилку. Огонь из наших маленьких орудий и пулеметов был открыт почти одновременно. Пулеметы работали исправно, за исключением пулемета гардемарина Лепнева, у которого получилась сложная задержка. Пришлось передать ему свой пулемет, а самому быстро сменить замок и отрегулировать боевую пружину у его пулемета. Оказался сломанным боек – задержка довольно редкая, но все же быстро устранимая».

Конечно, все легко устранимо, когда глубоко разбираешься в конструкции пулемета.

Нет, не зря учил своих пулеметчиков устройству пулемета, умению работать с ним и устранять сложные задержки и поломки, что называется, «с закрытыми глазами», командир пулеметной команды морской десантной роты мичман Б. Садовинский.

В сложнейших условиях боя гардемарин Серков справился с поломкой пулемета и продолжал стрелять по противнику. Это ли не лучший отзыв, данный самой жизнью, о мичмане Б. Садовинском, как о педагоге, наставнике и командире пулеметчиков! Наверное, после боя гардемарин Серков вспомнил своего наставника по пулеметному делу добрым словом.

Скоротечный бой закончился победой катеров-истребителей. Два корабля красных: бронированный катер, вооруженный двумя горными пушками и двумя пулеметами в башенных установках, и двухвинтовой пароход, вооруженный двумя 75-миллиметровыми орудиями, одной 37-миллиметровой пушкой на противоаэропланной установке и пулеметами систем Гочкиса, были захвачены белыми.

Преимущества в опыте и умении позволяли белым выходить победителями в этих схватках. Белые войска отбивали у большевиков один населенный пункт за другим по побережью Онежского озера.

1 сентября 1919 года лейтенант Б.-С. А. Садовинский убывает из Отдельной Архангельской флотской роты, о чем свидетельствует выданный ему аттестат № 283.

Лейтенант Б.-С. А. Садовинский вместе с сослуживцем по Отдельной Архангельской флотской роте мичманом И. А. Добромысловым были сняты со всех видов довольствия, что подтверждается сохранившимся в Российском государственном архиве ВМФ денежным аттестатом:

«Приказ № 767 АТТЕСТАТ № 283

Дан сей от Отдельной Архангельской флотской роты Лейтенанту Бруно САДОВИНСКОМУ и Мичману Ивану ДОБРОМЫСЛОВУ в том, что они денежным содержанием по должностям как субалтерн-офицеры из окладов 650 рублей в месяц с 33 надбавкой как холостые и деньгами на поддержание имеемого обмундирования из оклада 50 рублей в месяц каждый от роты удовлетворены по ПЕРВОЕ (1-е) Сентября 1919 года.

Вычеты в пенсионно-инвалидный капитал и в офицерское собрание произведены по Первое (1-е) Сентября 1919 года.

Что подписью с приложением казенной печати свидетельствуется.

Соломбала. “1” Сентября 1919 года.

Помощник Командира Отдельной Архангельской флотской роты, Подпоручик Баранов.

Делопроизводитель Худяков».

(РГАВМФ. Ф. р-129. Оп. 1. Д. 267. Л. 49)

Несмотря на внешнее благополучие в Северной армии, появлялись и незаметно накапливались все более тревожные симптомы. Лейтенант Бруно Садовинский сам замечал их. Если раньше пленные красноармейцы были лучшими солдатами, то теперь их надежность стала быстро падать. Многие из этих солдат не возвращались из разведки или с передовых постов. Они первыми теряли веру в победу белой армии, поэтому росло дезертирство.

Лейтенанта Садовинского всегда удивляло то, с какой легкостью в Архангельске действовали противники новой белой власти. Его настораживала и раздражала политическая травля военного руководства области, генерала Миллера.

Эсеровская пресса кричала местной интеллигенции о цензуре, о военной диктатуре генерала Миллера. Эсеровская газета «Возрождение Севера» вовсю ругала власть:

«теперь всякий проходимец пытается захватить власть путем обещания доставить голодному народу хлеб» и клеймила белых офицеров, которые «позволили себе в пьяном виде свергнуть Директорию».

– Это же сильно вредит делу, – негодовал Садовинский.

На его взгляд, излишняя распущенность прессы и ряда идейных руководителей в Архангельске, о которых он слышал, могли привести к контрперевороту. И красные этим могли воспользоваться. Тому свидетельствовало несколько бунтов солдат с убийством офицеров, произошедшие в белых войсках в недавнее время.

Обывательская масса, незнакомая с ужасами большевизма, искренне полагала, что живет в Архангельске в условиях жесточайшей военной диктатуры и лишена широких гражданских прав и свобод. В городе активизировалась вполне легальная эсеровская оппозиция, которую возглавил председатель губернской земской управы П. П. Скоморохов.

Северную область буквально засыпали прокламации красных. Большевики призывали солдат «Прекратить бессмысленную бойню», вязать и выдавать своих офицеров.

Офицеров же приглашали переходить в Красную армию, описывая в листовках райские условия службы, – за подписями бывших генералов и офицеров, служивших у красных.

Бруно сам видел несколько таких листовок, будучи на фронте. Он не верил ни одному слову лживой красной пропаганды, но нижние чины… По разговорам с офицерами флотилии лейтенант Садовинский понимал, что и матросы кораблей, особенно линкора «Чесма», и других судов заражены анархизмом и большевизмом. Хотя явно неблагонадежных матросов списывали в строевые полки на фронт, но и там они быстро становились рассадником большевистских настроений. На этой неустойчивости солдат и матросов и играла красная пропаганда, призывая солдат искупить свою вину перед «трудовым народом» открытием фронта, переходом на сторону народа.

– Это может привести к краху, – понимал Бруно.

К сожалению, воздействие большевистской пропаганды на граждан города и нижних чинов гарнизона не ослабевало.

Пронеслись перелетные птицы, пожухла, свернувшись в трубочку, пожелтевшая листва на деревьях, повеяло холодом с полярного океана. В октябре 1919 года боевое ядро белой Онежской флотилии – катера-истребители продолжали боевые действия против судов красной Онежской флотилии. Боевые действия белых на фронте и на Онежском озере в кампании 1919 года были достаточно успешными, но это были лишь тактические успехи. Зима подступала. Кружились поземки над лесами и озерами. Прилетали метели с берегов полярного океана, и зима захватывала корабли в цепкие объятия первого льда. По утрам матросы обрубали пешнями вдоль бортов своих кораблей лед, и скоро все пространство Онежского озера покрылось льдом. Деятельность судов флотилии прекратилась.

На Северном фронте наступление продолжалось, в том числе и благодаря морозу, который сковал болота и дал свободу маневра белым партизанским отрядам. От большевиков были освобождены обширные районы на Пинеге, Мезени и Печоре. Белые вступили на территории Яренского и Усть-Сысольского уездов Вологодской области. В некоторых районах, в том числе на Пинеге, красные сами, к зиме, оставили занимаемую и разграбленную ими территорию, предоставив белым кормить ограбленное население.

Как писали советские историки, во многом успехи и спокойная жизнь Северной области объяснялась тем, что армия Миллера не угрожала жизненно важным центрам Советской республики. Часто красные полки даже снимались отсюда на более важные участки фронта.

В этом известная доля истины есть, но в целом в конце 1919 года Белое движение терпело от красных одно поражение за другим: на Востоке – адмирал Колчак сдал столицу белой Сибири – Омск; на Юге – генерал Деникин откатился до Одессы; на Северо-Западе – красные теснили Юденича. 14 декабря Красная армия взяла Новониколаевск, а 16 декабря красные вновь вступили в Киев. К концу года они завершили захват Донбасского бассейна. На фоне общего поражения Белого движения, а иначе лейтенант Садовинский назвать это не мог, видимое благополучие Северной области казалось ему временным и непрочным.

Заканчивался 1919-й и наступал новый, 1920 год. Крепко мело. Ничего нельзя было разглядеть за хлопьями снега, бешено крутящимися в воздухе. Ветер завывал так, словно желал превзойти жуткий вой северных волков. В обстановке поражений белых войск в других областях России встреча Нового года была для лейтенанта Садовинского и его сослуживцев психологически грустной и печальной.

В новогоднюю ночь в душе у Бруно все перемешалось. По сути, он провожал год, для него лично неплохой: он жив, он сражается с красными, его заслуги оценены орденом, он уже лейтенант.

Но трагическое общее заслонило Садовинскому его личные успехи. Много ходило на Севере, среди офицеров, разговоров о военных и политических провалах в Белом движении.

– Ведь белые были совсем недавно, еще в октябре 1919 года, почти под стенами Москвы – в Орле!

– Сколько было надежд на соединение армий Миллера и Колчака! Отчего все рухнуло?

Бруно чувствовал, что с Белым движением происходила серьезная метаморфоза.

С красными все ясно. Красные – грабители, убийцы, насильники. Они отвергли мораль, традиции, заповеди Господни. Они убивают, они пытают – это звери.

Но и белые не ангелы. Да, они начинали Белое дело почти святыми, но теперь…

Ведь в основе своей Белая идея, как понимал ее Садовинский, и была основана на том, что лучшая часть нации, объединенная Белым движением, удержится среди моря анархии взбунтовавшегося Хама, удержится благодаря своей культуре, морали, порядочности, доблести, мужеству, уму, удержится и победит.

На фронте, к сожалению, Бруно видел обратное.

– Но ведь для белых потерять честь – это потерять все, – внушал себе Садовинский.

Бруно вспомнился разговор в разоренном Петрограде со своим наставником и педагогом страшным летом 1918 года. Ведь его предостерегали тогда именно от потери чести и морали, и было это всего полтора года назад.

Легко быть джентльменом неделю, месяц, несколько месяцев, но годы – годы войны делали свое дело и калечили души самых лучших людей, – это Садовинский видел множество раз собственными глазами.

И вот теперь все летит в бездну. Белое движение не сможет выиграть эту битву с распоясавшимся Хамом, если потеряны честь и мораль, а красные и побеждают именно потому, что они живут без чести и без морали, – понимал он.

– Куда мы все летим? – спрашивал себя в эту новогоднюю ночь Садовинский. – И когда все это кончится?

Неимоверная усталость навалилась на него. Вся борьба, все тяготы и все принесенные жертвы показались ему напрасными, и весь 1919 год окрасился в трагические, черные тона.

– Мы летим в преисподнюю, – ответил он сам себе. – В преисподнюю.

Минутная стрелка приближалась к полуночи.

– Что ж, прощай 1919 год с его неудачами и да здравствует новый, 1920 год!

Офицеры подняли тост:

– За все лучшее, что ждет впереди.

Глава 5. Терновый венец. 1920 год

В конце января 1920 года Красная армия начала мощное наступление на всем протяжении фронта – от Ладожского озера до среднего течения Северной Двины. Под этим напором войска Северной области стали с боями отходить.

Штаб белой армии заранее разработал подробный план отхода фронтовых частей на Мурманск, в случае их поражения, от наступавших красных. Но план оказался совершенно невыполнимым в реальных условиях северной зимы, особенно для белых частей, сражавшихся в глухомани Печоры и Пинеги. Это было связано, прежде всего, с невозможностью быстрого перемещения войсковых подразделений по лесным дорогам из-за глубокого снега, полярной ночи и нехватки транспорта. Пройти пешим такие большие расстояния солдатам было физически очень тяжело, а порой и вовсе невозможно. К сожалению, разработанный штабом план отхода войск на Мурманск не предполагал и не учитывал того, что Мурманский фронт сам может оказаться недостаточно прочным. Когда в феврале 1920 года красные перебросили освободившиеся с других фронтов войска и усилили наступление по всем направлениям, зашатался и Мурманский фронт.

Обстановка на фронте приобретала все более тревожный характер. Напряженные бои шли уже на всех участках фронта. Особенно ожесточенный характер они носили в Селецком укрепрайоне, защищаемом 7-м Северным полком, состоявшим в основном из партизан-«тарасовцев». Защищая свои деревни, они стояли насмерть, и красным сломить их оборону не удавалось. Так, на село Средь-Михреньгу красные бросали одну массированную атаку за другой, но «тарасовцы» не отступили ни на шаг. Благодаря героизму партизан-«тарасовцев» войскам Двинского фронта тоже удалось остановиться.

Фронтовая обстановка ухудшалась с каждым днем. Белые части, брошенные в прорванный фронт на Двинском направлении, были ненадежными. Солдаты разбегались после первого же столкновения с красным. Белым приходилось отступать.

После того как красные захватили станцию Плесецкую, создалась угроза окружения Селецкого укрепрайона белых. 7-му Северному полку, упорно сражавшемуся в этом районе, дали приказание отходить. Но «тарасовцы» отказались отступать, чтобы не оставлять своих жен и детей на растерзание красным. Они остались в своих родных деревнях. От лучшей части белых войск в строю осталось не более ста пятидесяти человек. Фронтовые армейские части стремительно разлагались. В самом Архангельске матросы вели неприкрытую агитацию среди солдат запасных подразделений.

18 февраля 1920 года катастрофа стала полной – фронт рухнул!

Из-за глубоких снегов, бездорожья и недостаточной подготовленности своих войск красные не сделали сразу броска на Архангельск. Между городом и бывшим фронтом образовалась зона в 200–300 километров. Красные использовали ее для организации инсценированных братаний, митингов, агитации. Почему белые, генерал Миллер не воспользовались этим обстоятельством и не организовали планомерного отступления и эвакуации войск на Мурманск, не понимали и красные.

18 февраля 1920 года в Архангельске Временное правительство Северной области сложило свои полномочия перед Временным советом профсоюзов Архангельска.

Во избежание погромов и эксцессов главнокомандующий генерал Е. К. Миллер официально передал власть в городе рабочему исполкому. Городская дума и Земское собрание от такой чести отказались. Председателем рабочего исполкома был назначен Петров, только что возвращенный из ссылки на Иоканьге.

19 февраля 1920 года генерал Е. К. Миллер объявил эвакуацию из Архангельска.

Оперативный отдел штаба и контрразведка жгли секретные бумаги. Обыватели набивали баулы ценными вещами. Ничего, кроме золота, ценных вещей и денег, брать с собой не разрешалось.

Город лихорадило. Причалы были забиты людьми. Те, кому не досталось места на судах, метались от корабля к кораблю, в надежде на чудо.

Но многие и оставались, веря красной пропаганде, что ни один человек не будет тронут.

Правительство и штабное руководство на яхте «Ярославна» в сопровождении ледокола «Козьма Минин» ушли в Норвегию.

Штаб Северного фронта допустил серьезную ошибку, скрыв от Мурманска падение и развал фронта. Зато об этом громко оповестило большевистское радио. П. П. Скоморохов по телеграфу от имени Земского собрания Архангельска направил мурманским войскам призыв сложить оружие и переходить к красным, так как в Архангельске война закончилась.

Войска Мурманского фронта после развала фронта и известия о большевистском восстании в Мурманске, не желая попасть в плен к красным, в количестве около 1500 человек двинулись в Финляндию. После двух недель тяжелейшего пути по непролазной тайге и болотам они все-таки пресекли финскую границу.

На Архангельском фронте удаленные восточные участки – Печорский, Мезенский, Пинежский – после прорыва красных на центральном участке сразу оказались в глубоком красном тылу и были обречены на плен.

Войска Двинского района отступали на Архангельск, где и капитулировали, застав в городе уже советскую власть.

Войска Железнодорожного района и вышедшие из самого Архангельска шли тремя группами на Мурманск, всего около 1500 человек. В Онеге их встретило восстание, и белогвардейцам пришлось разгонять восставших мятежников оружием.

27 февраля 1920 года они подошли к станции Сороки, на Мурманской железной дороге. В Сороках их встретили бронепоезда красных и два полка пехоты. Обессиленные 400-километровым переходом по снегам, лишившиеся поддерживавшей их на переходе надежды соединиться с войсками Мурманского фронта, белогвардейцы вступили в переговоры с красными и сдались в плен на условиях полной амнистии. Численность этого отряда, а это были, как отмечал Миллер, почти исключительно офицеры, на момент переговоров едва превышала 1000 человек.

В феврале – марте 1920 года, когда Архангельск и Мурманск, путем внутренних переворотов, попали в руки красных, обстановка на Северном фронте резко изменилась.

Наступление красных на фронте и одновременное выступление их в тыл белой армии с Мурманска и Архангельска позволили сломить сопротивление белых частей. Судьба северного офицерства была предрешена. В Архангельске, с приходом красных, сотни офицеров были сразу же расстреляны. Офицеры Пинежско-Печорского фронта попали в плен в полном составе. Войска Двинского района капитулировали у станции Холмогорской. Войска Железнодорожного фронта, не сумевшие пробиться к Мурманску и финской границе, были окружены под Сороками и сдались в плен на условиях «полной амнистии». Офицеры этой группы, около 1000 человек, были отправлены в Вологодскую тюрьму. Чего стоили большевистские условия «полной амнистии», в истории хорошо известно не только по последующим событиям в Архангельске, но и по расстрелам в Крыму и в Севастополе осенью 1920 года.

* * *

В пылу боя с красными Садовинский не заметил, как крестик, подаренный ему Ириной в день его рождения в январе 1917 года, отлетел в сторону и утонул в снегу. Оберег, защищавший его все эти годы, напоминавший ему об Ирине, оберег, который он постоянно ощущал на груди и который грел Бруно в лютых холодах на Пинеге, охранял в жарких боях под Холмогорами, исчез. Вспомнил ли в момент боя Бруно Садовинский провидение в Никольском соборе перед иконой Николая Чудотворца о том, что найдет он свою смерть на Севере, – не знаю. Бой продолжался. Красные плотно окружали отбивавшихся офицеров и имели существенный численный перевес. Лейтенант Бруно-Станислав Адольфович Садовинский попал в плен в поселке Медвежья Гора в феврале 1920 года.

О. Г. Гончаренко в работе «Белое движение. Поход от Тихого Дона до Тихого океана» описывал ситуации, при которых попали в плен офицеры Пинежско-Печорского, Двинского и Железнодорожного фронтов: «Офицеры Пинежско-Печорского фронта попали в плен в полном составе с генерал-майором П. П. Петренко. Войска Двинского района, в том числе около 150 офицеров с генералом Даниловым, капитулировали 19 февраля у станции Холмогорской и были привезены в Архангельск. Войска Железнодорожного фронта и части, не успевшие погрузиться в Архангельске, пытались во главе с полковником Б. Н. Вуличевичем пробиться к Мурманску и финской границе, но были окружены под Сороками и сдались в плен на условиях полной амнистии».

Возможно, в таких же условиях и в подобной ситуации оказались флотские офицеры в пункте базирования Онежской флотилии в Медвежьей Горе, тем более что начальник флотилии капитан 1-го ранга А. Д. Кира-Динжан накануне был вызван по служебным делам флотилии в Архангельск и в момент наступления красных отсутствовал в Медвежьей Горе. Большинству мичманов и лейтенантов Онежской флотилии уходить на север было поздно: Архангельск и Мурманск были уже во власти красных.

Как бы то ни было, но лейтенант Б. Садовинский, его товарищ лейтенант А. Добромыслов, лейтенант А. Вуич и другие офицеры попали в плен к красным в Медвежьей Горе.

В книге «Закат и гибель белого флота», на странице 259, О. Г. Гончаренко писал: « Трагической участи не избежали офицеры и гардемарины, находившиеся в Медвежьей Горе. Большевиками были захвачены и расстреляны лейтенант Бруно-Станислав Адольфович Садовинский, лейтенант Иван Александрович Добромыслов, мичман Глеб Петрович Католинский, старший гардемарин Алексей Хмылино-Вдовиковский, Петр Светухин и многие другие».

В работе историка русского флота Н. Кадесникова «Краткий очерк Белой борьбы под Андреевским флагом на суше, морях, озерах и реках России в 1917–1922 годах» о трагической участи белых офицеров в Медвежьей Горе написано: «Садовинский Бруно-Станислав Адольфович. Взят в плен и расстрелян в феврале 1920 г. в Медвежьей Горе».

Круг замкнулся. То, с чего четыре года назад начались мои исследования служебного и жизненного пути мичмана, а затем лейтенанта Б.-С. А. Садовинского и что на протяжении предыдущих страниц, год за годом, раскрывалось перед читателем, опять завершилось фразой: «Взят в плен и расстрелян лейтенант Б. Садовинский».

Чтобы представить место, где нашел смерть лейтенант русского флота Бруно-Станислав Адольфович Садовинский, я начал поиск информации о поселке Медвежья Гора.

Медвежья Гора. Медвежья Гора. Я вспомнил, что станцию с похожим, редким и непонятным названием – Медвежьегорск я, будучи курсантом СВВМИУ, проезжал в первый раз в 1969 году, следуя поездом по маршруту Севастополь – Мурманск на морскую практику на Север, в Полярный. Мы проезжали множество станций и полустанков, но почему-то запомнилась именно станция Медвежьегорск, и еще запомнилось оригинальное деревянное здание вокзала с шатровой крышей и шпилем. Одна из легенд связывает название станции Медвежья Гора с реально существовавшим медведем лесопромышленника Захарьева. В 1911 году этот медведь сильно помял рабочего. Пристав приговорил медведя к смерти. Приговор был приведен в исполнение, и казненного медведя похоронили на вершине горы.

В 1914 году, после начала строительства железной дороги от Петербурга до незамерзающего побережья Мурмана, в этом месте прошла дорога, и с 1915 года железнодорожную станцию стали именовать Медвежья Гора.

Оказывается, деревянное здание вокзала с шатровой крышей и шпилем, построенное в 1916 году по проекту инженера Габбе, сохранилось без особых переделок до наших дней, и лейтенант Садовинский в 1920 году видел его таким же, каким видел я в 1969 году, когда наш поезд медленно подходил к вокзалу.

Легенда с казнью медведя показалась мне почти мистической, когда я узнал, что именно в Медвежьей Горе были расстреляны красными попавшие в плен белые офицеры Мурманского фронта Северной армии и Онежской флотилии.

Но, оказывается, этим не исчерпывались страшные страницы истории городка, названного в память казненного медведя. Большевики и дальше использовали это кровавое место для проведения своих тайных казней. Осенью недоброй памяти 1937 года недалеко от Медвежьегорска в урочище Сандормох пропал так называемый большой Соловецкий этап. На самом деле узники Соловецкого этапа были расстреляны в окрестностях Медвежьегорска.

* * *

Короткая, но яркая жизнь морского офицера лейтенанта Бруно-Станислава Адольфовича Садовинского – это жизнь, отданная самоотверженному служению своему Отечеству честного русского офицера, выбравшего путь борьбы с большевизмом и до конца прошедшего по этому пути. На этом можно было бы закончить трагическую историю жизни и борьбы лейтенанта Садовинского.

Но в Москве, в Государственном архиве Российской Федерации, в «Именном каталоге по истории Белого движения и эмиграции 1918–1945 гг.». был обнаружен опросный лист политзаключенного подмосковного Кожуховского лагеря Бруно Садовинского, 26 лет.

Сомнений не было – это лейтенант Бруно Садовинский. Опросный лист – что это значит?

Это значит, что лейтенант Бруно-Станислав Адольфович Садовинский не был расстрелян красными в Медвежье Горе вместе с другими офицерами, как об этом пишут историки. Это значит, что терновый венец, провидевшийся ему у иконы Николая Чудотворца в Богоявленском Морском соборе Петрограда в 1918 году, еще был впереди. Это значит, что он стал политическим заключенным, и ему предстояло еще пройти все круги большевистского ада – концентрационного лагеря.

Мягкий снежок засыпал узкие улочки Медвежьей Горы, заметенные снегом заборы и крыши. Пленных белых офицеров пригнали на станцию и грузили в товарные вагоны. Слышались окрики и ругань красноармейцев из охраны.

Бруно Садовинский последний раз взглянул на деревянное здание вокзала с островерхой крышей и шпилем. Вагон дернулся и, продуваемый всеми ветрами, тронулся.

Куда их везли, никто не знал, да это было и неважно.

В мозгу Бруно неотступно, вместе с ударами крови, пульсировала мысль:

«Нас предали! Предали все Белое дело! Предали союзники: англичане и американцы!» Но Бруно никогда особенно на союзников не надеялся. Он видел их в деле. Север России, со всеми его богатствами, был для них не более чем лакомым куском. «Предали свои же начальники: генерал Миллер, адмирал Иванов!»

Он не хотел в это верить, но все говорило, кричало об этом!

Почему командующий генерал Миллер с такой легкостью сдал красным занимаемые позиции? Почему не совершил организованного отступления? Почему вместе со штабом бросил свои войска? Поспешное бегство штаба – это измена, а бездействие его – преступление!

Колеса вагона стучали в такт: пре – ступ – ление, пре – ступ – ление.

На мгновение мысли Бруно застопорились, как будто наскочили на стену. Народ! Тот самый народ, ради которого они столько лет воевали и погибали, этот народ отвернулся от Белого движения и предал его! Все. Теперь все.

Ненависти в душе Бруно не было: «Преданы или не поняты – какая разница».

А колеса все стучали и стучали на стыках.

После обнаружения опросного листа начались новые поиски и новые запросы в архивы. Теперь я знаю, что Бруно Садовинского и других пленных офицеров из Медвежьей Горы вывезли в Москву, в Кожуховский концентрационный лагерь.

Слово «концлагерь» у русского человека сразу ассоциируется с фашистскими концлагерями – Освенцимом, Майданеком, Треблинкой периода 1939–1945 годов. Однако все началось намного раньше – с возникновения в Советской России при большевиках концентрационных лагерей.

Первые советские концлагеря появились летом 1918 года, и туда попадали те, кого миновала участь сразу быть расстрелянными в качестве заложников. Еще в январе 1918 года, за страшные злодеяния, творимые большевиками после прихода к власти, патриарх Тихон (Белавин) предал анафеме советскую власть. В документах Поместного Собора 1918 года, изданных в Брюсселе в 1932 году, приводится послание патриарха от 19 января 1918 года:

«Забыты и попраны заповеди Христовы о любви к ближним, ежедневно доходят до нас известия об ужасных и зверских избиениях. Все сие вынуждает нас обратиться к таковым извергам рода человечества с грозным словом обличения. Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что вы творите, не только жестокое дело: то поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню генному в жизни будущей – загробной, и страшному проклятию в жизни настоящей, земной.

Властью, данной нам от Бога, запрещаем вам приступать к Тайнам Христовым, анафемствуем вам, если вы только носите еще имена христианские и хотя по рождению принадлежите к Церкви Православной».

Вся страна покрылась сетью большевистских концлагерей. Концентрационные лагеря представляли собой один из важнейших механизмов чрезвычайной внесудебной репрессии в карательной политике большевиков. Концентрационные лагеря организовывались вблизи городов, часто в монастырях, после изгнания оттуда монахов. Толстые стены, подземелья и камеры-кельи позволяли легко организовать размещение и охрану заключенных, устраняли возможность их побега и при этом не требовали крупных затрат со стороны большевистской власти.

Своим появлением в большевистской России концлагеря были обязаны политике красного террора. Политика красного террора предельно ясно отражала представления большевиков во главе с В. Лениным и Л. Троцким о средствах и методах достижения своих политических целей путем запугивания и подавления основной массы российских граждан.

Еще летом 1918 года Ленин требовал организации «террора в таких масштабах », «чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать».

( Ленин В. И. ПСС. Т. 51. С. 524).

Они  – это российская интеллигенция.

4 августа 1918 года в телеграмме Вологодскому губвоенкому Л. Троцкий указывал:

«Заключение подозрительных в концентрационные лагеря есть необходимое условие успеха».

(«Военно-исторический журнал» № 8, 1989. С. 53)

Ему вторил 9 августа 1918 года В. Ленин, в телеграмме « о беспощадном массовом терроре », адресованной председателю Пензенского Губкома РКП(б):

« Сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города».

( Ленин В. И . ПСС. Т. 50. С. 143).

Кожуховский концлагерь, в который был заключен Садовинский, находился на станции Кожухово Московской окружной железной дороги. Концлагерь начал действовать 18 октября 1919 года. Его деревянные бараки были построены еще во время Первой мировой войны для немецких военнопленных. В лагере содержались преимущественно пленные белогвардейские офицеры и сочувствующие им лица. Заключенные размещались в деревянных бараках с двухэтажными нарами. Уборная была общая, умывальник был устроен под открытым небом.

Комендантом Кожуховского концлагеря в 1919 году был Зверев, впоследствии расстрелянный своими же. В 1920 году комендантом лагеря был товарищ Теймен.

Кожуховский концлагерь не был в то время чем-то необычным. В самом центре Москвы только в 1919 году размещались: Ивановский лагерь особого назначения, Ордынский концлагерь – женское отделение Ивановского концлагеря, Андрониковский (Андроньевский) концлагерь, Ново-Песковский лагерь, Покровский, или Семеновский, лагерь, концлагерь Московской городской ЧК, Новоспасский концлагерь.

Более подробной информации о Кожуховском концлагере мне найти не удалось. Это и понятно, информация о преступлениях советской тоталитарной системы особенно тщательно охранялась, да и охраняется до сих пор, поскольку эта информация угрожала самому существованию социалистической системы.

Рассказать о ней правду значило бы признать, что большевики уничтожили миллионы своих невинных граждан. Именно в Советской России в 1917–1920 годах и позже насилие приобрело новое качество. Оно стало основным средством для решения социальных проблем в стране. И в том, что произошло, виноваты не какие-то оккупанты, творившие беззакония на чужой для них территории, а свои же русские люди, в своей же стране, против своих же граждан!

Если вдуматься, то все ужасы большевистских концлагерей совершались наемниками – китайцами и латышами – только на начальном этапе, а затем эти ужасы творили сами сотрудники системы ВЧК – ОГПУ.

Как писал И. Н. Кузнецов в «Засекреченных трагедиях советской истории»:

« Дзержинский взломал общественную преисподнюю, впустив в ВЧК армию патологических и уголовных субъектов. Он прекрасно понимал жуткую силу своей армии.

Дзержинский уже с 1918 года стремительно раскинул по необъятной России кровавую сеть чрезвычаек: губернские, уездные, городские, волостные, сельские, транспортные, фронтовые, железнодорожные, фабричные, прибавив к ним военно-революционные трибуналы, особые отделы, чрезвычайные штабы и карательные отряды.

Из взломанного социального подвала в эту сеть хлынула армия чудовищ садизма ».

Вдумайтесь: в концлагерях томились учителя и священники, врачи и монахи, инженеры и адвокаты, офицеры и рабочие, интеллигенты и крестьяне, мужчины, женщины, дети.

Все они, без исключения, подвергались бесчеловечной, садистской системе издевательств над заключенными.

Бруно Садовинский прошел все круги этого ада – ада большевистского концлагеря!

Это был его терновый венец, обагренный кровью венец мученика большевистского концентрационного лагеря. После всего ими перенесенного, живые узники завидовали мертвым товарищам, сразу же расстрелянным в феврале 1920 года в Медвежьей Горе.

Расстрелы в 1920 году происходили по всей Москве – в подвалах тюрем, монастырей, превращенных в концлагеря, в храмах, где следы этих расправ обнаруживаются в последние годы ходе реставрационных работ, во дворах, в парках, на всех городских кладбищах.

По воспоминаниям коменданта Московского Кремля, бывшего матроса Балтийского флота с крейсера «Диана» П. Д. Малькова, расстрелы в 1919 году происходили и в самом Московском Кремле, в полуподвальных помещениях Большого Кремлевского дворца, средь бела дня, под гул заведенных во дворе грузовиков. Считались «расстрельными» Спасо-Андрониковский, Ивановский, Новоспасский и многие другие монастыри.

* * *

В Государственном архиве Архангельской области была обнаружена карточка Архангельской губернской ЧК, где значилась фамилия Бруно Садовинского:

«Садовинский Бруно Адольф (так в тексте документа), рождения 30 января 1894 года, уроженец местечка Славута Заславского уезда Волынской губернии, ни в какой партии не состоящий. награжден орденом Св. Анны 4-й степени»

(ГААО Ф. 2617. Оп. 1. Д. 26. Л. 127)

Дата записи на карточке отсутствует. Но это значит, что Садовинский был в Архангельске уже после того, как его взяли в плен в Медвежьей Горе. Попасть в феврале 1920 года в Архангельск Садовинский не мог. По железной дороге в Мурманск пленных могли перевезти, но из Мурманска попасть в Архангельск морем было невозможно. Белое море еще долго было сковано льдом. Вероятнее всего из Медвежьей Горы пленных офицеров повезли в Москву и разослали по лагерям. Б. Садовинский попал в Кожуховский концлагерь.

Косвенно это подтверждают и некоторые историки. Как писал доктор исторических наук С. В. Волков в предисловии к книге «Красный террор в Москве»: «Весной 1920 г. в Москву были вывезены тысячи чинов белых армий (в основном офицеров), взятых в плен зимой 1919/20 г. в Сибири, при крушении белого фронта на Севере, и в апреле на Черноморском побережье; отсюда они частично рассылались по другим лагерям, а частью вывозились на расстрел на Север». Возможно, Садовинского вывезли из Москвы в Архангельск, позже, вместе с группой военнопленных. Таким образом, его фамилия попала в списки Архангельского ГубЧК.

Так как в Архангельском архиве никаких других документов Губернской ЧК, связанных с Садовинским, больше не обнаружено, можно предположить, что вскоре после прибытия на Север Бруно-Станислав Адольфович Садовинский был расстрелян.

Звука расстрельного выстрела Бруно не слышал – работал мотор грузовика.

В глазах как будто ярко вспыхнуло солнце на стеклах маячного фонаря, так ярко, что больно было смотреть. Море, синее море простиралось до самого горизонта. Он видел его сверху, видел легкое волнение на его поверхности. Откуда-то ему слышались корабельные склянки, медленно и заунывно переходящие в заупокойный колокольный звон.

Когда и где расстреляли офицера Российского флота лейтенанта Бруно-Станислава Адольфовича Садовинского, или он погиб при иных обстоятельствах? Документов, подтверждающих этот расстрел, как и тысячи и тысячи других расстрелов, нет, и, наверное, они никогда не будут найдены. Места захоронений жертв большевистских концлагерей также не обозначены на картах. Где его могила? Неизвестно, где захоронен лейтенант Садовинский, да и есть ли у него могила вообще. Может быть, это просто заброшенная землей яма с десятками скорчившихся тел его сокамерников. Нет могилы. Как нет могил у тысяч и тысяч замученных в большевистских концлагерях при ленинско-троцкистском терроре, еще задолго до террора сталинского.

* * *

Годы работы в архивах по возвращению из небытия событий жизни и службы офицера русского флота Садовинского привели меня к переоценке некоторых событий Первой мировой войны, февральского и октябрьского переворотов, Гражданской войны, к осмыслению того, как важно знать подлинную историю своей страны, своего рода, своей семьи. Наверно, все эти годы я неосознанно шел к пониманию этого, потому что неожиданно в памяти всплыло событие, произошедшее много-много лет назад: в семейных разговорах глухо упоминали, что будто бы у деда был старший брат – офицер белой армии и что он погиб молодым не то в 1919-м, не то в 1920 году. Почему все это не вспоминалось десятки лет, а вот сейчас припомнилось? Не знаю.

Наудачу я сделал запрос в Российский государственный военно-исторический архив и вскоре получил ответ. Раскрыв конверт, я увидел послужной список прапорщика Лозы Николая, датированный 1917 годом. Внизу собственной рукой Николая Игнатьевича было написано:

«Читал 2 февраля 1917 года прапорщик Николай Лоза».

До Февральской революции оставалось 25 дней!

Читаю дальше: родился в 1896 году, казак Полтавской губернии. Войну встретил солдатом 17-й автомобильной роты 7 сентября 1915 года. В графе «Бытность в походах и делах против неприятеля» было записано:

«Был в походах против Турции в 1916 году».

В графе «Холост или женат» стояло: « Холост» .

После окончания Душетской школы прапорщиков молодой офицер Н. И. Лоза был назначен в Московский военный округ.

«Приказом по Кавказскому Военному Округу за № 40 произведен в прапорщики и назначен в распоряжение Начальника Штаба Московского Военного Округа.

Подлинный подписал: Начальник Школы полковник Чеботаев.

3 февраля 1917 г.»

На меня словно повеяло временем Первой мировой войны. Человек, о котором за шестьдесят лет моей жизни я ничего не слышал, о котором в семье было запрещено вспоминать и говорить, словно возник из забвения. Вся вина его была лишь в том, что он воевал с врагами России и остался верен присяге. И чем, как не судеб таинственной вязью, можно объяснить почти мистические совпадения в судьбах двух молодых русских офицеров – Бруно Садовинского и Николая Лозы.

Они – практически ровесники, оба младшие офицеры, оба воевали на фронтах Великой войны, оба с Украины! Бруно – уроженец Волынской губернии, Николай – Полтавской, почти земляки, оба не успели обзавестись семьями, воюя всю свою молодость, и оба погибли за Белое дело, оставшись навечно молодыми офицерами Русской армии.

Какие они были разные: Садовинский – дворянин, Лоза – из казаков. Бруно окончил привилегированный Морской корпус, Николай – Душетскую школу прапорщиков. Но оба носили офицерские погоны, одинаково понимали офицерскую честь и не изменили присяге на верность Родине, России.

Поразительно! Восстанавливая по крупицам трагическую судьбу Бруно Садовинского, я невольно в общих чертах прочел и трагическую судьбу брата своего деда Николая Лозы.

Я глубоко благодарен Бруно-Станиславу Адольфовичу Садовинскому, Николаю Игнатьевичу Лозе и всем тем русским людям, которые сохранили верность своим идеалам в страшное для страны время. Буквально спустя два десятка лет после описываемых в этой книге событий, в 1942 году, вновь вернулось гордое слово – «офицер». Хотя большевики в свое время сделали все возможное, чтобы стереть его из памяти народа. Следом вернулись золотые погоны, а позже и славный Андреевский флаг. Сегодня перестали кичиться родственниками, служившими при советской власти в ЧК – ОГПУ – НКВД, и подлость Павлика Морозова – уже не пример нынешним детям.

Так кто же победил, в конечном итоге, в кровавой и жестокой Гражданской войне?

История сама расставила все на свои места.

Эпилог

Политзаключенный советского концентрационного лагеря, кавалер ордена Святой Анны 4-й степени «За храбрость» лейтенант флота Бруно Садовинский никогда не прочитает поэму «Открытое море», написанную его воспитанником Сергеем Колбасьевым в 1921–1922 годах. Поэма, изданная крошечным тиражом в советской России издательством «Островитяне» в 1922 году, по сути, посвящается и лейтенанту Бруно-Станиславу Адольфовичу Садовинскому. Это реквием по всем погибшим русским флотским офицерам. Вот выдержки из этой поэмы:

Все беспорядочней и веселее

Пляшут и лопаются волны,

Покрыта хрустящей, угольной грязью

Железная палуба корабля.

Помню соленый привкус

Крепких командных слов,

Дробный грохот якорного каната,

А вечером все по ресторанам

Вплоть до завтрашнего утра.

И стеклянным столбом плеснул снаряд,

И второй, и третий, и два подряд.

А на палубе вода и кровь,

По обугленным, разбитым доскам

Вахтенный шагает через трупы.

Может, он и умер прошлой ночью,

Только почему-то не упал.

Рухнул тяжелый медный ангел

Прямо в жерло водоворота.

– Эй! Смотрите туда – на юге

Серое облако режет воду.

Полным ходом трехтрубный крейсер

Идет через Петербург.

(…)

Ноябрь 1921 – январь 1922

И опять судеб морских таинственная вязь связала судьбы людей: мичмана Садовинского, его воспитанника кадета Колбасьева и наш, XXI век. Не переиздававшаяся больше в советское время, ранняя поэма выпускника Морского корпуса – красного командира Рабоче-крестьянского Красного флота С. А. Колбасьева «Открытое море» была опубликована в сборнике «Кортик» лишь в 2007 году, именно тогда, когда я исследовал жизнь и судьбу офицера Русского Императорского флота Садовинского.

Ненадолго пережил Колбасьев своего наставника по Морскому корпусу, своего офицера-воспитателя. 9 апреля 1937 года Колбасьева арестовали и особой тройкой УНКВД ЛО 27 октября 1937 года приговорили по ст. 58—6—10 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстреляли его 30 октября 1937 года в Ленинграде. Но это было уже другое время в истории Советской страны. Время террора сталинского.

«Судеб морских таинственная вязь»… Как писал замечательный флотский писатель Н. Черкашин: «Вязь – это и узор, это и письмена. Быть может, в этих арабесках судеб проступают письмена истории – обрывочно-ясные, не расшифрованные до конца, сбивчивые, и оттого каждый прочтет в них то, что он хочет прочесть. Никто не знает, как влияют на нашу жизнь ничтожные события прошлого. А они влияют с такой же непреложностью, как и величайшие катаклизмы геологических катастроф или социальных потрясений. Нити. Нити. Все сплетено, все связано. Если рвется что-то сейчас, то чем это отзовется лет через сто? А ведь отзовется, и как отзовется!»

Начиная записывать эти страницы, я не знал, как сплетутся нити судеб моих непридуманных героев – мичмана Садовинского, его сослуживцев по эскадренным миноносцам «Разящий» и «Расторопный» на Балтике мичмана Ляпидевского, мичмана Перротте и других офицеров; товарищей Садовинского по флотилии Северного Ледовитого океана в борьбе с большевиками на Севере. Оказалось, что трагически сложилась судьба не только Садовинского, но и судьбы практически всех выпускников Морского корпуса 1915 года. Из 172 человек – 7 человек погибли в войне на море в период 1917–1919 годов; 6 человек трагически погибли во время событий 1917 года; 17 человек погибли в годы Гражданской войны; 6 человек погибли от репрессий НКВД в 1937–1945 годах; 45 человек закончили жизнь на чужбине, вдали от Родины; 2 человека скончались в разные годы в СССР; о судьбе 89 офицеров точных сведений нет. Это трагедия не одного человека, это трагедия целого поколения.

Я писал эту книгу, как пишется на боевом корабле вахтенный журнал, – по времени наступления событий. В хронологическом порядке записывал все то, что узнавал о Бруно Садовинском, об окружавших его людях и исторических обстоятельствах в ходе архивных и других поисков. Раньше я особенно не задумывался о том, сколько следов, видимых и не очень, оставляет в этом мире ушедший из него человек, каким бы обыкновенным человеком он ни был. К сожалению, нам дано заглянуть только на перелистанные страницы жизни ушедших людей. Вглядываясь в эту прошедшую, прожитую жизнь, вчитываясь в чудом сохранившиеся архивные документы, не всегда бывают понятны внутренние причины тех или иных поступков и действий, совершенных человеком, поэтому приходилось что-то домысливать, примеривая на себя и то время, и те обстоятельства.

За несколько лет жизни, что прошли на страницах этой книги, все было в судьбе лейтенанта Садовинского: достойная офицерская служба и нищета, боестолкновения с германскими кораблями на Балтике и пешие бои с красными на Севере, свобода открытого моря и неволя за колючей проволокой большевистского концлагеря.

Такой оказалась жизнь Бруно Садовинского, расписавшегося в январе 1914 года на учебнике «Кораблестроение». Он считал, что впереди у него целая вечность, а на самом деле жить ему оставалось всего шесть лет.

Короткая, промелькнувшая как искра, наполненная самоотверженной борьбой и страданиями жизнь офицера Российского Императорского флота и белой флотилии Северного Ледовитого океана, лейтенанта Б.-С. А. Садовинского достойна того, чтобы о ней знали и помнили. Это жизнь русского офицера, прошедшего свой путь до конца.

Литература

Алексеев С. А. Белоэмигранты о большевиках и пролетарской революции. Пермь: Акварель, 1991.

Андриенко В.Г. Ледокольный флот России 1860–1918 гг. М.: Европейские издания, 2009.

Афонин Н. Н. «Невки». Эскадренные миноносцы типа «Буйный» и его модификации. СПб.: ЛеКо, 2005. С. 74.

Бескровный Л. Г. Армия и флот России в начале XX века. М.: Наука, 1986.

Боголюбов Н. А. «Китобой» на страже чести Андреевского флага. СПб.: 2000.

Буровский А. А. Самая страшная русская трагедия. М.: Яуза-пресс, 2010.

Бьеркелунд Б. Первые дни революции в Балтийском флоте. // Военная быль. № 107, 1970.

Веллер М., Буровский А. Гражданская история безумной войны. М.: Act, 2007.

Виленов В. Тайны «Императрицы Марии». М.: Вече, 2010.

Военно-исторический журнал. № 8, 1989.

Волков С. В. Красный террор в Москве. М.: Айрис-пресс, 2010.

Волков С. В. Красный террор глазами очевидцев. М.: Айрис-пресс, 2010.

Волков С. В. Офицеры флота и морского ведомства: Опыт мартиролога. М.: Русский путь, 2004.

Газета «Известия». 7 января 1918, 10 сентября 1918.

Газета «Новая жизнь». 9 марта 1918.

Газета «Новое слово». 9 марта 1918.

Газета «Отечество» (Архангельск). 29 декабря 1918.

Газета «Правда». 1 марта 1918, 14 июля 1918, 25 декабря 1918.

Газета «Русский инвалид». № 211, 8 августа 1916.

Газета «Русское слово». 9 мая 1907.

Газета «Северное Утро» (Архангельск). 17 декабря 1918.

Гиацинтов Э. Записки белого офицера. СПб.: Интерполиграф-центр, 1992.

Гибсон Р., Прендергаст М. Германская подводная война 1914–1918 гг. М.: Вече, 2010.

Гончаренко О. Г. Белое движение. Поход от Тихого Дона до Тихого океана. М.: Вече, 2007.

Гончаренко О. Г. Закат и гибель белого флота. М.: Вече, 2006.

Гончаренко О. Г. Последние битвы Императорского флота. М.: Вече, 2008.

Граф Г. К. Императорский Балтийский флот между двумя войнами. СПб.: Блиц, 2006.

Граф Г. К. На «Новике». СПб.: Гангут, 1997.

Гречанюк Н. М. и др. Дважды Краснознаменный Балтийский флот. М.: Воениздат, 1978.

Жуков Ю. Н. Сталин: арктический щит. М.: Вагриус, 2008.

Звягинцев В. Е., Сапсай А. В. Балтийская Голгофа, или Как узаконили беззаконие. СПб.: Пресс, 2003.

Зернин А., Павлов Л., Солодков Н. Балтийцы. М.: Вече, 2008.

Зуев Г. И. Историческая хроника Морского корпуса. М. – СПб.: Центрполиграф, 2005.

Иванов Д. И. Это было на Балтике.

Иконников-Галицкий А. Хроника петербургских преступлений 1917–1922. СПб.: Азбука-класс, 2008.

Иринархов Р. С.  РКВМФ перед грозным испытанием. Минск: Харвест, 2008.

Исаков Е. В., Шкаровский М. В. Никольский морской собор и другие храмы Санкт-Петербурга. СПб.: Паритет, 2003.

Кара-Мурза С. Г. Гражданская война. М.: Эксмо-Алгоритм, 2009.

Ключник Р. Террор после 1917. Супертеррор. Сопротивление. СПб.: Павел ВОГ, 2009.

Ковалев Э. А. Рыцари глубин. М. – СПб.: Центрполиграф, 2005.

Козлов Д. Ю. Сражения за Рижский залив. Лето 1915. М.: Цейхгауз, 2007.

Колбасьев С. А. Арсен Люпен. СПб.: Ника, 2008.

Колбасьев С. А. Командиры кораблей. СПб.: Фонд «Отечество», 2006.

Колчак В. И., Колчак А. В. Избранные труды. СПб.: Судостроение, 2001.

Кортик. № 1. 2003.

Коршунов Ю. Л. Люди, корабли, оружие. СПб.: Моринтех, 2002.

Коссинский A. M., фон Чишвиц А. Г. Моонзунд – 1917. М.: Эксмо; Яуза, 2009.

Кузнецов И. Н. Засекреченные трагедии советской истории. Ростов н/Д: Феникс, 2008.

Кузнецов Н. Русский флот на чужбине. М.: Вече, 2009.

Курлов П. Г. Гибель Императорской России. М.: Современник, 1991.

Лазаревский Б. А . Начало конца // Морской сборник, 1921, вып. ГУ, № 4.

Лемишевский П. В. Боевые действия на Балтике в годы Первой мировой войны. СПб.: Петербургский институт, 2005.

Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Т. 49. С. 14; Т. 50. С. 143; Т. 51. С. 216.

Ляпидевский П., Гефтер А. Секретный курьер. М.: Вече, 2008.

Мальков П. Д. Записки коменданта Кремля. М.: Молодая гвардия, 1961.

Манвелов Н. Жизнь и смерть на корабле Российского Императорского флота. М.: Яуза, 2008.

Манвелов Н. Обычаи и традиции Российского Императорского флота. М.: Яуза, 2008.

Марков А., Ишевский Г. Кадеты и юнкера. М.: Вече, 2007.

Мосолов А. А. При дворе последнего императора. СПб.: Наука, 1992.

Никитин Б. В. Роковые годы. М.: Айрис-Пресс, 2007.

Никольский Н. И., Никольский В. Н. Гибель линкора «Новороссийск». М.: Эксмо; Яуза, 2005.

Пикуль B. C. Из тупика. М.: Вече, 2006.

Пикуль B. C. Моонзунд. М.: Вече, 2005.

Поволяев В. Д. Адмирал Колчак. М.: Астрель, 2008.

Поволяев В. Д. Северный крест. М.: Астрель; Аст, 2010.

Поленов Л. Л. Крейсер «Аврора». Л.: Судостроение, 1987.

Раскольников Ф. Ф. Кронштадт и Питер в 1917 году. М.: Политическая литература, 1990.

Репина А. Черный гардемарин. М.: Аст, 2008.

Саблин Н. В. Десять лет на императорской яхте «Штандарт». СПб.: Петроний, 2008.

Сирый С. П. Морские собрания России. СПб.: Морское собрание, 2005.

Стариков Н. В. Разгадка «русской» революции. М.: Яуза, Эксмо, 2008.

Трошина Т. Н. Великая война…. Забытая война…. Архангельск: Кира, 2008.

Туманов Я. К. Мичмана на войне. СПб.: Ант-Принт, 2002.

Февральская революция в воспоминаниях придворных, генералов, монархистов и членов Временного правительства. Пермь, 1991.

Федоров Н. К. и др. Военная история. М.: Военное издательство, 1983.

Харпер. Правда о Ютландском бое. М.: Гос. Воен. изд-во Наркомата обороны СССР, 1938.

Черкашин Н. А. Одиссея мичмана Д… М.: Совершенно секретно, 2003.

Черкашин Н. А. Судеб морских таинственная вязь. М.: Военное издательство, 1990.

Шамбаров В. Е. Белогвардейщина. М.: Алгоритм, 2009.

Ширинская А. А. Бизерта. Последняя стоянка. СПб.: Отечество, 2003.

Широкорад А. Б. Северные войны России.

Шульгин В. В. Дни. 1920. М.: Современник, 1989.

Юхнин В. Е. Последний эскадренный миноносец ВМФ СССР. СПб.: 2001.

Источники

РГАВМФ

Ф. 87. Оп. 6. Д. 15. Л. 216. Обращение Комфлота Непенина к команде крейсера «Россия».

Ф. 212. Д. 35 за 1762 г. Л. 36. Освящение Екатериной Никольского Морского Собора.

Ф. 227. Оп. 1. Д. 303. Л. 39. Об отпуске средств Гельсингфорсскому Морскому Собранию.

Ф. 227. Оп. 1. Д. 304. Л. 51. Об открытии Гельсингфорсского Морского СобранияОп. 1. Д. 96. Л. 77. О включении судна «Бриз» в отр. уч. судов МК 21.05.1915.

Ф. 401. Оп. 6. Д. 1035. Л. 104. О вооружении ледокола «Святогор».

Ф. 406. Оп. 9. Д. 1757. Послужной список А. Д. Кира-ДинжанаОп. 10. Д. 138Б. Послужной список кап. 2 р. Баласа.

Ф. 409. Оп. 1. Д. 314. Приказ по флоту № 478 27.07.1917 об упразднении МК в Севастополе.

Ф. 417. Оп. 2. Д. 304. Л. 51. О Гельсингфорсском Морском Собрании.

Ф. 417. Оп. 2. Д. 2819. Л. 7,20. Об учреждении Гельсингфорсского Морского СобранияОп. 1. Д. 528. Л. 71. Донесение Канина об атаке ПЛ на э.м. «Расторопный»Оп. 1. Д. 537. Л. 29–30. Копии отчетов командующего флотом адмирала Непенина о деятельности флота Балтийского моря с 7 сентября 1916 по апрель 1917.

Ф. 432. Оп. 1. Д. 783. Личные карточки восп. мл. общ. классов МК 1914–1916.

Ф. 432. Оп. 1. Д. 7695. Личные карточки воспитанников мл. общ. классов МК 1914–1916.

Ф. 432. Оп. 1. Д. 7766. Личные карточки воспитанников мл. общ. классов МК 1914–1916.

Ф. 432. Оп. 1. Д. 7963. Л. 51. Выписка из вахт, журнала «Бриз» о плав, уч. отряда МК 1915.

Ф. 432. Оп. 1. Д. 7966. Л. 24, 25. Доклад Мор. Мин. директора МК об оставлении мичманов в корпусе.

Ф. 432. Оп. 2. Д. 1845. Аттест. тетрадь Сумского К. К. на кадета Садовинского 1907–1912.

Ф. 432. Оп. 2. Д. 1845. Л. 1, 1об., 2, 2об., 4, 5, 8. Аттестационная тетрадь кадета Садовинского Сумской К. К.

Ф. 432. Оп. 2. Д. 2519. Аттестационные тетради воспитанников МК 1911–1916.

Ф. 432. Оп. З. Д. 178. Аттестат Садовинского № 7946 отокончании МК.

Ф. 432. Оп. 4. Д. 474. Документы воспитанников МК 1873–1917.

Ф. 432. Оп. 5. Д. 9616. Документы воспитанников МК 1792–1918.

Ф. 432. Оп. 7. Д. 2923. Опись документов кадета СадовинскогоОп. 1. Д. 158. Л. 36. Приказ Нач. штаба бригады о повышении боеготовности.

Ф. 477. Оп. 1. Д. 158. Л. 37а. Телеграмма Комфлота Непенина о событиях в Петрограде.

Ф. 479. Оп. 1. Д. 88. Л. 19. Перечень работ на случай вооруж. восстания в Финляндии.

Ф. 479. Оп. 1. Д. 879. Л. 8. Телеграмма Керенского на л/к «Петропавловск».

Ф. 479. Оп. 1. Д. 879. Л. 18. Юзограмма об аресте Корнилова.

Ф. 479. Оп. 1. Д. 880. Л. 85. Юзограмма. Переговоры Начштаба флота с нач. Мор. Ген. Штаба.

Ф. 479. Оп. 1. Д. 881. Л. 48, 49. Протокол Совета флагманов 10 октября 1917 года.

Ф. 479. Оп. 1. Д. 881. Л. 50. Письмо Развозова к Протоколу Совета флагманов.

Ф. 479. Оп. 1. Д. 905. Л. 240а. Карта Рижского залива и пролива Моонзунд.

Ф. 479. Оп. 1. Д. 1031. Поздравление Развозова с присвоением контр-адмирала.

Ф. 479. Оп. 1. Д. 1031. Экстренное собрание делегатов в матр. клубе 17 июля 1917 г.

Ф. 479. Оп. 2. Д. 1120. Л. 323. Рапорт кап. 2 р. Костенко о сдаче э/м «Разящий».

Ф. 479. Оп. 2. Д. 1120. Л. 324. Рапорт ст. л-та Кира-Динжана о принятии э/м «Разящий».

Ф. 479. Оп. 2. Д. 1254. Приказ об изменениях формы одежды и отмене знаков отличия.

Ф. 479. Оп. 2. Д. 1254. Л. 6. Письмо Комфлота Максимова об изменениях формы одежды.

Ф. 479. Оп. 2. Д. 1254. Л. 16. Приказ Комфлота Максимова об изменениях формы одежды.

Ф. 479. Оп. 2. Д. 1254. Л. 17. Таблица нарукавных отличий для офицеров.

Ф. 479. Оп. 2. Д. 1254. Л. 31. Распоряжение Комфлота о ношении белых чехлов.

Ф. 479. Оп. 2. Д. 1254. Л. 37. Приказ Комфлота о разрешении ношения матросам гражд. платья.

Ф. 481. Оп. 1. Д. 5. Л. 1. Приказ нач. 9 див. о награждении нижних чинов янв. 1917 г.

Ф. 481. Оп. 1. Д. 5. Л. 7. Приказ нач. 9 див. о возвращ. м-на Воронина на э/м «Расторопный».

Ф. 481. Оп. 1. Д. 5. Л. 26. Приказ нач. 9 див. о переводе м-на Перротте на э/м «Сильный».

Ф. 481. Оп. 1. Д. 5. Л. 28. Приказ нач. 9 див. о выборах матр. Васянина в Центробалт.

Ф. 481. Оп. 1. Д. 5. Л. 32. Приказ о присвоении кап 2-го ранга ст. л-ту Баласу.

Ф. 481. Оп. 1. Д. 5.Л. 34. Приказ нач. 9 див. о перев. м-на Перротте на э/м «Расторопный».

Ф. 481. Оп. 1. Д. 5. Л. 36. Приказ нач. 9 див. о назн. м-на Воронина врем ком. э/м «Растороп.».

Ф. 481. Оп. 1. Д. 23. Переписка об офицерском составе январь – декабрь 1917 г.

Ф. 481. Оп. 1. Д. 74. Л. 3, 4. Штаб Мин. Дивизии Балтийского моря письмо к.1 р. Алеамбарова.

Ф. 481. Оп. 1. Д. 74. Л. 5. Штаб Мин. Див. Балт. Моря письмо контр-адм. Кедрову.

Ф. 481. Оп. 1. Д. 74. Л. 7. Приказ Комфлота с письмом Воен. и Морск. Министра Гучкова.

Ф. 481. Оп. 1. Д. 74. Л. 10. Телеграмма Наминдиву о тексте присяги. Подпись Максимова.

Ф. 481. Оп. 1. Д. 74. Л. 18, 19. Положение о кораб. комитетах. Комфлота Вердеревский.

Ф. 481. Оп. 1. Д. 77. Письмо родителей погибшего на «Охотнике» л-та Панфенова.

Ф. 481. Оп. 1. Д. 77. Л. 69, 70. Флагманский Истор. журнал. Юзограмма о шлюпке с «Охотника».

Ф. 481. Оп. 1. Д. 85. Циркуляры Штаба Начальника Мин. Обороны Балтийского моря.

Ф. 481. Оп. 1. Д. 87.Л. 52, 53. Программа праздника революции 4 апр. 1917 г. в Гельсингфорсе.

Ф. 507. Д. 74. Л. 26, 62. О гибели ПЛ «Львица» 2–7 июня 1917 г.

Ф. 870. Оп. 1. Д. 54716. Выписка из журнал о плавании э.м. «Расторопный»Оп. 1. Д. 60217. Вахтенный журнал э.м. «Разящий»Оп. 1. Д. 60218. Вахтенный журнал э.м. «Разящий»Оп. 1. Д. 60220. Э.м. «Разящий» навигационный журнал 1916 апр. – дек.

Ф. 870. Оп. 1. Д. 60221. Э.м. «Разящий» навигационный журнал 1916 апр. – дек.

Ф. 870. Оп. 1. Д. 60222. Э.м. «Разящий» выписка о плавании 1916 янв. – дек.

Ф. 870. Оп. 1. Д. 60379. Э.м. «Расторопный» навигационный журнал 1916.

Ф. 870. Оп. 1. Д. 60380. Э.м. «Расторопный» навигационный журнал 1916.

Ф. 870. Оп. 1. Д. 60381. Э.м. «Расторопный» навигационный журнал 1916.

Ф. 870. Оп. 1. Д. 60382. Вахтенный журнал э.м. «Расторопный»Оп. 1. Д. 60377. Вахтенный журнал э.м. «Расторопный»Оп. 17. Д. 28. Аттестация нал/с Б. Садовинский 1912–1916.

Ф. 933. Оп. 2. Д. 183. Послужной список офицеров 2-го Балт. фл. экипажа 1915.

Ф. р-129. Оп. 1. Д. 53. Л, 17. Список Отдельной Арханг. Флотской роты по эвакуацииОп. 1. Д. 63. Л. 468, 551, 552. Телефонограммы КОМОРСИ январь 1919.

Ф. р-129. Оп. 1. Д. 103. Л. 309. Приказ о награжд. орд. Св. Анны 4 ст. мичм. СадовинскогоОп. 1. Д. 121. Л. 47 г 88. Журнал исх. бумаг Ком. Мор. Силами Правит. Север. обл. май 1919.

Ф. р-129. Оп. 1. Д. 122. Л. 78. Журнал исх. бумаг КОМОРСИ июль– сент. 1919.

Ф. р-129. Оп. 1. Д. 222. Л. 6. Приказы нач-ка всех форм, команд флота на берегу сент – окт. 1918 (о заступлении мичмана Садовинского дежурным 5 сентября 1918).

Ф; р-129. Оп. 1. Д. 222. Л. 12. Приказы нач-ка всех форм, команд флота на берегу сент – окт. 1918 (о заступлении мичмана Садовинского дежурным 13 сентября 1918).

Ф. р-129. Оп. 1. Д. 222. Л. 21. Приказы нач-ка всех форм, команд флота на берегу сент – окт. 1918 (о заступлении мичмана Садовинского дежурным 30 сентября 1918).

Ф. р-129. Оп. 1. Д. 222. Л. 48,58. Приказы ком-pa Арх. Флот. Полуэкипажа ноябрь 1918.

Ф. р-129. Оп. 1. Д. 222. Л. 58об. Приказ № 365 от 16 ноября 1918.

Ф. р-129. Оп. 1. Д. 267. Л. 49. Книга приказов Отдельной Арханг. флотской роты сентябрь 1919.

Ф. р-129. Оп. 1. Д. 328. Л. 157. Список офицеров, числящихся на ФСЛО октябрь 1918—февраль 1919.

Ф. р-136. Оп. 1. Д. 82. Телеграмма № 416 из развед. сводки о формиров. в Медвежьей Горе десантной роты белых моряков.

Ф. р-315. Оп. 1. Д. 171. Воспоминания мичмана Завьялова АА (1910–1917).

Список личного состава судов флота, строевых и административных учреждений морского ведомства. Исправлен по 11 апреля 1916 г. Петроградская типография Морского министерства 1916. С.114, 217, 297,451.

Государственный архив Архангельской области Ф. 2617. Оп. 1. Д. 26. Л. 127. Документы фонда Архангельского ГубЧК (регистрационная личная карточка Садовинского Бруно Адольфа).

Российский государственный военно-исторический архив Ф. 409. Оп. 1. Д. 84597. А. 1, 1 об., 2,2 об., 3, Зоб. Послужной список прапорщика Н. Лоза 1917 г.

Вкладка

Титульный лист учебника А. П. Шершова «Кораблестроение» с автографом Б. Садовинского

Гардемарины Морского корпуса. Выпуск 1915 года. Во втором ряду третий справа – Б. Садовинский (из фондов ЦВММ, инв. № 36135)

Аттестат об окончании Морского корпуса гардемарина Б.-С. А. Садовинского (РГАВМФ. Ф. 432. Оп. 3. Д. 178. Л.1)

Кадеты Морского корпуса, 1915 год. Мичман Б.-С. А. Садовинский во втором ряду восьмой справа (из фондов ЦВММ, инв.№ 037452)

Гардемарин Б.-С. А. Садовинский

Мичман Б.-С. А. Садовинский

Капитан 1-го ранга В. А. Карцов, с 1913 года – контр-адмирал, в 1913–1914 годах – исполняющий должность директора, а с 1915 года – директор Морского корпуса (из фондов ЦВММ, инв.№ 04427)

Эскадренный миноносец «Расторопный» (из фондов ЦВММ, инв.№ 041178)

Эскадренный миноносец «Разящий» в Ревеле (из фондов ЦВММ, инв.№ 040483.74)

Эспланада. Гельсингфорс, начало ХХ века

Здание Сената и памятник императору Александру II. Гельсингфорс, начало ХХ века

Эсминцы у причала. Рогекюль, 1916 год (из фондов ЦВММ, инв. № 040483.034)

«Расторопный» в зимнем море (из фондов ЦВММ, инв. № 040482.04)

На палубе эсминца «Расторопный». Слева направо: лейтенант Рязанов, лейтенант Б. П. Гаврилов, старший лейтенант Лодыженский, капитан 2-го ранга Селитренников, доктор Н. М. Смирнов, поручик Исаев, впереди – мичман Завьялов (из фондов ЦВММ, инв. № 040483.35)

Кают-компания эсминца «Достойный». Слева направо: лейтенант Якимов, инженер-механик Розанов, мичман Антонович, мичман Пражмовский (из фондов ЦВММ, инв. № 040483.136)

Адмирал В. А. Канин, в 1915–1916 годах – командующий Балтийским флотом

Капитан 1-го ранга А. В. Колчак, в 1916 году – командующий Минной дивизией Балтийского флота

Капитан 1-го ранга А. В. Развозов, начальник 9-го дивизиона эсминцев в 1916 году

Капитан 1-го ранга Ружек, начальник 9-го дивизиона эсминцев в 1917 году

Юзограмма капитана 2-го ранга А. Д. Кира-Динжана о бое с германскими катерамигода (РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1, Д. 10, Л. 244)

Юзограмма капитана 2-го ранга А. Д. Кира-Динжана о бое с германскими катерамигода (РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1, Д. 10, Л. 245)

Карта Рижского залива

Схема маневрирования катеров 2-го дивизиона во время боя 25 сентября 1917 года, составленная командиром дивизиона капитаном 2-го ранга А. Д. Кира-Динжаном (РГАВМФ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 84. Л.9)

Похороны убитого морского офицера. 1917 год

Отряд революционных матросов. Петроград, 1917 год

Линейный корабль «Чесма». В годы Гражданской войны использовался как гостиница для офицеров Флотилии Северного Ледовитого океана

Ледокол «Святогор», входивший в состав Флотилии Северного Ледовитого океана

Команда пулеметчиков с пулеметом Кольта на Северной Двине. Лето 1919 года

Американская похоронная процессия на Троицком проспекте Архангельска. Лето 1919 года

ОглавлениеВведениеГлава 1. Балтика. 1916 годГлава 2. Гельсингфорс. 1917 годГлава 3. Петроград. 1918 годГлава 4. Север. 1919 годГлава 5. Терновый венец. 1920 годЭпилогЛитератураИсточникиВкладка