«Ночной корабль»

Мария Вега Ночной корабль Стихотворения и письма

ПОЛЫНЬ (Париж, 1933)

В заботах каждого дня

Живу, а душа под спудом

Каким-то пламенным чудом

Живет помимо меня.

И часто, спеша к трамваю

Иль над книгой лицо склоня,

Я слышу ропот огня

И глаза закрываю.

Ходасевич

МАРИЯ

Ах, Мария, как ты, Горькая, горька. Что за имя подарили нам века. От Распятья, эшафота, от пустынь Подползает, расстилается полынь. В день крестин, стуча крылом в иконостас, Молят ангелы-хранители за нас: Мы ведь бывшие Марии, Бог-Господь; Больно вспомнить нам измученную плоть. – Но горька вода купельная тоской, Значит, надо, чтобы жизнь была такой. Вот моя трава. Я не щит, не льва, Не орла, не серп Заношу в мой герб: Из глухих пустынь Приползла полынь И цветет гербом Над печальным лбом. Но когда взалкал, Никогда бокал Не бывает пуст Для горчайших уст. Слаще мед стократ Для того, кто рад Хоть на миг спастись От полыни – ввысь. 1933

* * *

Что вы любите на свете? Мать? Богатство? Жениха? Нет. В сегодняшнем сонете Два стиха. Для кого же эти строки? Кем они вдохновлены? Так… Скользила по осоке Тень сосны. Умерев, из ваших песен Что оставите в веках? Что в веках оставлю? – Плесень, Пыль и прах. 1933

* * *

Улиточка, улиточка, Бродячая кибиточка, Не ты ли мне сестра? Туманом дни окутаны, И все дороги спутаны, Пройденные вчера. Улиточка, улиточка, Едва заметна ниточка – Твой след в траве густой. Чуть солнце заалеется, И ветром след развеется, И скажет смерть: Постой. И на земле не вспомнится Улиточка-паломница С котомкой на спине, – Моя душа безродная, Ступенька переходная В Твоем, о Боже, дне! 1929

* * *

Отчего огонь дрожит. И струится, и бежит, Быстрой дрожью грея тьму? Или холодно ему? Столько надо света дать, Стольких в мире согревать. Что уходит всё тепло В торопливое крыло. Прав огонь или не прав, Если, всё другим раздав, Допылав, поникнет он В уголь, в пепел, в вечный сон, До конца пребыв огнем В смертном холоде своем? 1933

* * *

Подслеповатое окно, Да комната в четыре метра – Вот жизнь моя. И я давно Забыла шум лесного ветра. Оборван день мой, искалечен, Как неоконченный рассказ. Но почему в нем каждый час Такою музыкой отмечен? 1930

МУЗА ПОСЛЕДНЕГО ЧАСА

Она одна придет, наверное, В холодном сумраке разлуки И мне на грудь положит верные, Неизменяющие руки. Я буду тихой и оставленной Смотреть в туманное оконце На запад, в золоте расправленный, И на малиновое солнце. Как древний образ в темных трещинах, Мое лицо застынет скоро, Но подождет шагов обещанных По шатким доскам коридора. И сосчитав ступени лестницы К черте дверей моих забытых, Она войдет в плаще кудесницы, В сияньи глаз полузакрытых. Не ей ли быть моей сиделкою, Склоняясь бережно к кровати, Когда часы безмолвной стрелкою Укажут смерть на циферблате? И я, вступив на путь таинственный, Где ветер бездны гасит счастье, Приму из бледных рук Единственной Стиха последнего причастье. 1929

* * *

У меня, на дне шкатулочки, Камень с солнечного берега; Он зеленый, с белой крапинкой, С чуть заметною царапинкой. У других – ларцы с запястьями И с прабабкиными кольцами, Рядом с тайнами сердечными Да цветами подвенечными. У меня же – только камушек, Он пропитан солью горькою, Дождь звенел над ним стеклярусом, Шелестел, играя парусом, Говорил о дальних странствиях, О русалках в черном жемчуге, И на камне море синее День и ночь чертило линии. Стал он пестрый и причудливый, Как вода на солнце светится. Стоит в сумерках прислушаться – Слышно – где-то волны рушатся… У меня, на дне шкатулочки, Не смарагды, не карбункулы: Только камень с белой крапинкой, С чуть заметною царапинкой. 1928

* * *

О эта женщина, Такая же, как все: Рот полумесяцем, И невеселый смех, И смутных крыльев проблески, Но вниз влекущий страх, И вечно поиски Впотьмах, впотьмах. Мне этой женщиной (Она как дым прошла) Не жемчуга завещаны, А только два крыла. Сказала: Вспыхни заревом, Птенец мой, полетев! Лететь заставила, Сама – сгорев. 1933

* * *

Я больше ничего от встречи не ищу, И стала цель моя давно невероятной. Охотник райских птиц, я уроню пращу, И птицы полетят над тишиной закатной. Ни к светлым волосам, ни к звездному плащу Я рук не протяну в хвале тысячекратной, Но только помолюсь и горестно прощу Пустынные глаза и голос невозвратный. И если ты ушла без ласкового слова И сбросила меня безбольно и сурово, Как лишнюю слезу с подкрашенных ресниц, – То дай мне у конца твоей чужой дороги Поклоном проводить к воротам вечным дроги И знать, где ты лежишь, чтобы склониться ниц. 1931

ПРОВОДА

Провода, о чем поете И какие вдаль несете Крики боли, счастья, мести? Провода гудят все вместе; За верстой летит верста, Мир как птица пролетает, И от каждого поста Телеграфный столб взывает: Весть идет! Кому?.. Куда?.. Чу, не спите, провода. Кто и где, не всё равно ли? Ранен воин в темном поле, Шхуну в льдах затерла вьюга, Ищет друг по свету друга, Или чья-нибудь рука Словом ласковым сверкнула И от скорбного виска Отвести успеет дуло, – Весть идет! Кому?.. Куда?.. Чу, не спите, провода. Мы не спим, мы не устали. В каждом нерве чуткой стали Рвется, бьется птицей пленной Телеграфный пульс вселенной. И на страже у судьбы, В блеске зорь, в дожде, во мраке, Часовые слов, – столбы, – Напряженно ловят знаки. Весть идет! Кому?.. Куда?.. Пойте, пойте, провода! 1933

* * *

Мне хочется молить кого-то сквозь века, Сквозь солнце дальних дней, когда меня не будет. Ведь через триста лет, по-прежнему легка, Весна придет к окну, и сонный дом разбудит, И белокурый луч заглянет в груды книг, Старинные листы позолотив апрелем… О через триста лет,– я вижу этот миг,- В шкафу мои стихи с их горечью и хмелем. Кто будет их читать, пусть слышит голос мой, Пусть волею мечты он разрешит задачу, И мертвая давно, я сделаюсь живой, Такою как сейчас, когда пишу и плачу. Пусть в музыке стихов, где снега и огня Высокие тона поют как в небе птицы, Отыщет он не ритм, не звуки, а меня, И молодость мою, и темные ресницы. Пусть я войду на миг весною в чей-то дом И улыбнусь в окно потерянной отчизне… Ведь я сейчас живу, как будут жить потом, И слышу четкий пульс моей поющей жизни. 1928

МЕДВЕДЬ СЕРАФИМА

1

Клубится лес в весеннем дыме, Звенит капель, синеет таль. Помилуй, отче Серафиме, Мою звериную печаль. И я, как ты, из серой персти Рожден для смерти в ночь весны; Я тоже стар, и в бурой шерсти Белеют клочья седины. В твоей лачуге радость Божья, Ты сгорблен, благостен и сед, В разливах рек и в бездорожьи Твоих лаптей затерян след. Позволь мне тихо перед входом На снег растаявший прилечь, Ходить в июньский день за медом, Тебя баюкать и стеречь? Плывет в лесу смолистый запах, И капли падают, шурша… Возьми меня. В простертых лапах – Моя звериная душа.

2

Я люблю Серафима из Сарова, Лесного, клобушного, старого, С медведем в глухом овраге. Где ветхая хижина кроется, А в грозу Пресвятая Троица Летит в громовой колымаге. Как свеча он теплился в келейке А кругом шелестели в ельнике Бесенята, жуки, уродцы, И звереныши над дорожками Шушукались, двигая рожками: Попьем из святого колодца? Медведь их нянчил, укачивал: Помолитесь, родные, иначе вам Будет голодно, будет горестно. Так молились: все безответные, Только ели шуршали ветками, Роняя шишки над хворостом. А когда из мира незримого Смерть дохнула в лицо Серафимово, Он прилег на мшистой завалинке Ясным вечером, в воскресение, Сквозь листву парчевую, осеннюю, Чернея скуфейкой маленькой. И такой вокруг него радужный Свет мерцал, что крестилась набожно Тварь лесная в кустах можжевельника, А медведь, как учила заповедь, Прикрыл неумелой лапою Святые глаза отшельника.

3

В голубом сиянии месяца Из оврага в шалашик – лестница, А к лестнице бурый медведь Приходит ночью сидеть. Чу, скрипит в морозном валежнике Тяжелая поступь медвежья. Он ревет и копает снег: Скоротать бы звериный век. Тишина, темнота в шалашике, Сосульками дверь украшена. Уголок под иконой пуст На столе раскрыт Златоуст. Качается зверь, не наплачется; Покачнется – тень обозначится На пороге. Лежит пластом В горе своем простом. – Я ли не жил твоими заботами, Угощал медовыми сотами, Ночью грел и в глаза смотрел, А ты как свеча сгорел. Я отнес тебя в полночь на поле, Я зарыл тебя в землю лапами. Я медведь, я только медведь, – Где мне в рай за тобой поспеть? 1933

* * *

Ангел-хранитель сегодня больной. Тихо ложится он рядом со мной. Жалко взъерошены перышки риз, Крылья с кровати свесились вниз. Я проводил тебя к краю пути, Вот ты умрешь, – мне другую вести. Много я видел заплаканных глаз, Многих спасая, устал и не спас… Тихо прижались щекою к щеке. Слушаем, – Вечность плывет вдалеке. Страшная Вечность вздыхает едва… Бедный мой ангел, пока я жива, Я в эти краткие, грустные дни Стану на страже. А ты – отдохни. 1932

* * *

Гуляет с зажженною свечкой весна, От ветра огонь закрывая ладонью. Великий четверг… Тишина… тишина… Последних кадил благовонье. Великий четверг… Я свечу донесу, Я душу мою золотую спасу От черного ветра стихии… А в небе весна разжимает ладонь И ставит свечи сбереженный огонь К престолу Марии. 1929

* * *

Этот серенький день, как пушистый зверек. Влез погреться в окно и у печки лег, Тронул бархатной лапкой мои глаза, И, растаяв, упала слеза. Мне не хочется плакать, но я стою На опасном, на очень крутом краю… Слишком ласков осенний больной денек, Он недаром в окно меня подстерег: Ты не хмурь, говорит сурового лба, Всё равно соскользнешь, – слаба. 1933

СУДЬБА

В стране без имени, где спит прошедшее, Где дни грядущие не сочтены, Жила таинственная сумасшедшая В глухой лечебнице, у Сатаны. Но в лето душное ей гром понравился, Грозы над пропастью широкий гул, И, обессилевший, в ту ночь не справился С когтями женщины сам Вельзевул. Решетка сломана в окне лечебницы, Ночной прохладою блаженна грудь, И, ослепленная, она колеблется, В какую сторону ей выбрать путь. Горячий ветер Лицо обжег. Ее прыжок В пространство – светел. Смотрите: мчится Больная птица Сквозь тайну чащ, Сквозь долы, веси, И хохот весел, И вьется плащ. В каком-то городе, в какой-то улице Она спускается над мостовой. Притихший час Стоял на страже, Боясь пробить. Ударит час Для нас… Для нас Завяжет Нить. В каком-то городе, в какой-то улице, – Она – с опущенною головой. Я хотела мимо пройти, Не задеть ее по пути, Но с безумными не шути. С колокольни ударил час И меня от нее не спас. Не отвесть изумленных глаз От ее гениального лба… И сказала она: Я – Судьба. В дорогах страшного мира Мой путь – самый дикий сон. Моя Судьба – чемпион Шахматного турнира. Без смысла летя, скользя В хаосе шахов и матов, Я знаю, что выйти нельзя Из плена тупых квадратов. Попалась в игру и терплю, Чуждая смеху и муке, Но, стиснув зубы, люблю Ее ледяные руки. В гримасах нелепых фигур Да будет великий сумбур Прославлен! Я с каждой потерей бесстрашней. Король обезглавлен, Разрушены башни, Высокие башни Мои… Я жду, затаив Дыханье… Когда ей наскучит играть И мчаться по замкам разбитым, И свечи начнут догорать Над нашим последним гамбитом, У самого края доски, Усталые сузив зрачки, Она в изумленьи застынет, И больно ей станет, и жаль, И доску она, как скрижаль Ненужную, вдруг опрокинет. Я жду, затаив Дыханье… 1933

ОСЕНЬ

Темный лик, икон суровей, Там, в саду. Плотно сдвинутые брови. Рот жестокий, цвета крови… – Выйди, жду… – Плещет, машет черным крепом: Я дышу открытым склепом, Я последнюю звезду Сброшу вниз, завью туманом, Изогнусь бескровным станом. На поляны, на откосы Кинусь буйным ураганом, Разметав по ветру косы… Раньше выйти в мир бескрайный Не могла. Мой дворец окутан тайной, Я тебя, мой друг случайный, Стерегла. Слышишь – дождь струится зыбкий, Чуть шурша… У меня в разбитой скрипке – Вся душа. Слушай струны, пой со мной, С темной, мертвой и хмельной… Взвизгнув, крикнула струна, Вот поет, зовет она, И, срываясь, в беге диком Пляшут листья по дороге, Стонет лес протяжным криком, Травы клонятся в тревоге… Мимо страшного лица, Мимо губ ее усталых Мчатся, мчатся без конца Водопады листьев алых. Над смеркающейся далью – Самолеты из парчи. Завиваются спиралью, Рассыпаются смерчи. Слушай скрипку. Пой со мной, С темной, мертвой и хмельной… Нам простор привольный ведом, – Дальше, выше, прочь из круга, – И бессонницей, и бредом Опьянили мы друг друга. В плеске, в шелесте, в хаосе, Где предсмертный бьется свет, Я лечу… За мною след Заметает скрипкой – Осень. 1928

* * *

Дудочка гудит устало. На мосту прохладно стало. Видишь дальнюю звезду? Я умру и к ней уйду. Там, где месяц ходит кругом, Буду плыть над сонным лугом, Уроню в глубокий пруд Лучик – тусклый изумруд. Я березе серебристой Света легкое монисто В кудри лунные вплету И на стареньком мосту Проведу узоры тучек, А в пруду зеленый лучик, Закачавшись на волне, Быль расскажет обо мне Тростнику, ночным купавам, И зверям, и Божьим травам. На мосту, у темных вод, Грустно дудочка поет. 1929

* * *

В Золотом Роге Паруса сушили. В Золотом Роге Плеск воскрылий. Над водой сегодня Тысячи мотыльков. Задрожали сходни От моих шагов. Господь, ты дал мне родиться. Чтобы видеть чужое счастье. Паруса мои, лебеди, птицы, Просмоленные снасти! Господь, качающий лодку На груди воды золотой, Позволь мне робко Погладить ее рукой И быть до конца благодарной, Утаив в ладони моей Запах смолы янтарной И соль морей. В Золотом Роге Паруса сушили, В Золотом Роге Плеск воскрылий. 1928

* * *

Всю жизнь мне хочется уйти. Куда уйти? К каким просторам? По неизвестному пути, Сквозь чуждый лес, по косогорам, По самым дальним берегам, Где пасть скалы чернеет сводом, Песок горячий льнет к ногам И пахнут водоросли йодом. К снегам полярным, к тишине, К покою бледных очертаний, И стали часто сниться мне Разливы северных сияний. Когда-нибудь я всё раздам И, подарив поклон прощальный Спокойно прожитым годам, Услышу зов дороги дальней. Путь расчищая впереди, Промчится ветер на откосах, И я уйду, прижав к груди Давно предчувствованный посох. 1929

* * *

Как расскажу, как передам бумаге Простым пером весь хмель дорожной фляги. Тревожный ветер, золотой закат. Трав аромат, и рваный плащ бродяги, И плеск морей, которым дух мой рад? Над желтою водой Баб Эль Мандеба, Над Мексикой, единственное небо Раскинулось ликующим шатром, И с севера на юг земля кругом – Как отчий дом с амбаром, полным хлеба. О страшные слова – очаг, уют, Часы в углу, которые пробьют И завтра, как вчера, одно и то же! Бежать от них, пока в крови поют Все звуки волн и предрассветной дрожи! Я, может быть, не женщина, – пират, С тайфуном в лад вздыхающий Синдбад О берегах и странах без названья? Но лучший сон мой: гибнущий фрегат У острова последнего желанья. 1933

МЕКСИКА

Там страшно жить. Там месяца осколок, Рогами вниз, стремится в океан, Там кактусы – подушки для иголок Гигантов. Там и день и ночь вулкан Готовит смерть, дрожа глухою дрожью, И демоны летят к его подножью Купаться в лаве. Как спасти любовь, Как память уберечь от вихрей пепла, Когда душа давным-давно ослепла И в жилах стала течь иная кровь, Отравленная дымом марихуаны? Когда-то, в прошлом, промелькнули страны Отрадные, и в сердце этих стран Любовь осталась жить… А ночь всё глуше, Вполнеба – зарево… Дрожит вулкан… Спаси, Господь, потерянные души. 1933

* * *

У кого бессонница, У кого любовница, А кому всё помнится Боевая конница, А у тех по комнате Мысли, что паломницы Черные и белые, Бродят до зари. Молится И мается Род людской. Это называется – Ночь. Покой. 1933

* * *

Если ночью глухою, вьюжной, Умирает чужой, ненужный, Незнакомый, от страшной чумы, – Ты не бойся заразы, тьмы, Бездны, гибели. Выйди просто, Помоги ему. До погоста, Если нет родных, проводи, А потом сторонкой уйди, От прохожих лицо скрывая. И не думай, что стоишь рая. 1932

* * *

Я стояла на лестнице в маленьком храме, Выводя на стене позолоту крыла. А на небе заря с огневыми краями В этот вечер особенно светлой была. Были образы в сердце едва уловимы, Словно память о чем-то угасшем в веках. Вырастали на белой стене херувимы, Зарождались кометы в густых облаках. Я была так слаба, так мала перед ними, И печально звучал мой беспомощный зов: Как могу я создать вас руками моими, Голубиное небо и Бог Саваоф? Где мне взять дерзновенные краски для славы? Как зажечь у престола разливы огня? Тихо двери раскрылись. Старик величавый Подошел и спокойно взглянул на меня. Был он в длинной одежде и темном берете, И душа догадалась, почувствовав взгляд, Что к таким прибегают с улыбкою дети, И святые приходят, и птицы летят. Он взглянул на рисунок простой и нехитрый, И от старческих глаз засияла стена, Словно ангелы пели над бедной палитрой, Зажигая на ней, как лампады, тона. О, побудьте со мною! Я вами крылата, Подождите тушить этот сказочный свет. Я боюсь, он погаснет, уйдя без возврата, Потому что во мне его нет. Кто вы? Лик ваш задумчивый важен и светел, От седин ваших отблеск, как дым голубой. «Леонардо да Винчи, – он тихо ответил: – Я останусь. Не бойся. Я буду – с тобой». 1930

* * *

Может быть, в монастырской келье, Где лампады всю ночь горят, Суждено мне молитвы зелье И бегинки скромный наряд, Или вечером, в сумрак тяжкий, Буду красться вдоль стен тюрьмы В ярко-красном платке апашки, Поджидая прохожих из тьмы? Или там, в России далекой, Где в полях сверкает покос, Буду девушкой синеокой С пышной лентой в золоте кос? Может быть, я буду последней Из последних рабынь земли И пройду, тумана бесследней, Пресмыкаясь как червь в пыли, Всё равно. Только дай мне, Боже, Снова жить на этой звезде, Снова видеть солнечной дрожи Золотые круги в воде, Воздух поля, пахнущий мятой, Розовеющий, смуглый восток И вот этот маленький, смятый Колесом телеги, цветок. 1929

МАРИОНЕТКА

Я не вздрогну, не пожалуюсь, Не заплачу. Просто так: опущен занавес Наудачу. Чья рука меня разбила И отставила? В балагане есть и было Всё без правила. Вот и мрак чертоги кутает Золотые. Режиссер спешит и путает Не впервые. В новом действии появятся На охоте Королевич и красавица В позолоте. Дальний замок вспыхнет играми, Бросят флаги Над разрубленными тиграми Из бумаги. И, цветами разукрашены, Два героя Въедут в замок семибашенный Над горою. Я одна. Кулисы черные В паутине. Где плати мои узорные? Веер синий? Кто пришел? Кто тронул тесную Эту дверцу? Ах, в груди пружинка треснула, – Верно – сердце? Пусть судьба, служанка дряхлая, Скуки ради, Побредет сквозь утро чахлое По эстраде, Чтобы там усмешкой колкою Рассмеяться, Собирая пыль метелкою С декораций. 1930

* * *

Девочке в кимоно Было семнадцать лет. Где-то… Давно… давно… В живых ее больше нет. – Снег серебрил окно. – Страшный летел дракон На огненном рукаве. Бабочку видел он В вышитой гладью траве. – Всё это – как сквозь сон. – Слышится шаг вдали: Счастье идет в ночи. Руки, дрожа, зажгли Бледный огонь свечи. – Тени в снегу легли. – Светлым, как день, был он. Радостно с ним вдвоем. Всё это – только сон… Что рассказать о нем? – Бабочку съел дракон. 1930

* * *

Окно, квадратом врезанное в небо. Белеет в темноте… Ты настоящим в этой жизни не был, И все твои слова – не те. Но я, поняв безумные изломы Тобой спаленных дней, Жду одного: ты скоро будешь дома В душе моей. Пусть очень поздно. Перед смертью самой. Всё было. – Всё прошло. – Есть это небо за оконной рамой, И от него – светло. Мое окно останется неспящим: Тебе, тебе помочь! И ты придешь. Простым и настоящим, Забросив маску в ночь. 1933

* * *

Пойдем по улице в осенний сквер, Дома сутулятся и воздух сер. Ночь светит окнами над пеплом дней, Мы бродим около чужих огней. И жажды дальнего – в душе прибой… Прощай, мой маленький… Господь с тобой Не удержу тебя, но в эту ночь, В глухую жуть ее, дай мне помочь Всему тяжелому, что плачет в нас, – Погладить голову, коснуться глаз, Чтоб завтра весело ты вышел в путь… Мой день? – Бог весть его. Меня – забудь. 1930

* * *

Бессонница. Рассеянность. Табак. Ночь напролет. И завтра будет так. Какая-то ужасная напасть… О, если бы хоть нежность или страсть. Но не лежать и слушать тишину… А кольца дыма медленно к окну Плывут, плывут, и вновь рисует дым Ненужное лицо с виском седым. 1932

* * *

– Мне скучно, бес.

– Что делать, Фауст…

Мне скучно, бес. Встает рассвет, И за окном привычный гомон. В немытых стеклах день изломан Над городом, где счастья нет. Всё те же серые дома, Скорбь прокаженного квартала, Где я жила, где я устала, Где я давно сошла с ума. Смотрю в окно. На мостовой Дождя невысохшие пятна… И мне до ужаса понятна Одна голгофа: быть живой. 1932

БУБЛИЧКИ

Нас было четверо – Четыре ветра Со всех концов земли. На плоской крыше Ковры, фонарик, И где-то, Над жертвенником сумрачной горы Потушенная свечка – кипарис. Первый сказал: В Испании Цикады и кастаньеты, У звезд – глаза Донны Анны И в поцелуе – лето. Второй сказал: В Абиссинии Мой добровольный плен. Пронзительны ночи синие Криком гиен. Третий воскликнул: Красен Мой рот от выпитых зорь. На кубическом Монпарнасе Бессонницей тешу скорбь. Четвертая была – я, С паспортом – Вся Земля. В далеком небе Миллионы млечных путей. В высоком небе – Без компаса — пролететь… Наш несказанный жребий В этом пустынном небе. И не Бог, и не ночь, и не млечный путь, И не знаю, кто? – Кто-нибудь… И не свет, и не зов, и не срыв в грозу, – Просто так, граммофон внизу: – Купите бублички, Горячи бублички, Горячи бублички Я продаю, И в ночь ненастную Меня, несчастную… Где?.. Где?.. Припомните, где так поют? Там, на площади, – огонек. Там, на паперти, снег залег. Там – вся правда, но путь далек… 1929

* * *

Я пришла к неизвестной стране, И зажглись над моими путями Золотые плоды в вышине, Как светильников желтое пламя. Я рвала золотые плоды С запрещенного дерева знаний. Между листьями очи звезды Зеленели в вечернем тумане, Зеленела и пела река Сквозь высокие заросли мяты… Эта роща как призрак легка, Эти травы никем не измяты. Только странная музыка сфер С каждым часом святей и премудрей, А под деревом спит Люцифер, Разметав непокорные кудри. 1929

ВЕДЬМА

Венок Сонетов

1

Есть в памяти причудливый узор, И голос прошлого звучит невнятно. Так на поверхность дремлющих озер Бросает месяц призрачные пятна. Так жалуется ночью темный бор, И облакам его печаль понятна, Так роз могильных странен разговор Над радостью, уснувшей безвозвратно. Но я хочу мой чуткий взор склонить К рисункам тайн, где память, словно нить. Уводит вдаль стезями вековыми, И будут сны до боли хороши, Восставшие с глухого дна души, Вечерних облаков неуловимей.

2

Вечерних облаков неуловимей Из пропасти времен плывут мечты. Я ворожу, я упиваюсь ими, Жизнь отошла, и стали дни пусты, Но те часы я назову моими, Когда в тиши ко мне приходишь ты, Забытый бред, с глазами огневыми, В одежде из вечерней темноты. И я с необъяснимою любовью Лелею в сердце ведьм средневековья Остроконечный головной убор, Жилища их, где приютились совы И в узкое окно грозит суровый На площади готический собор.

3

На площади готический собор Струит на плиты тень летучей мыши. Полет луны в безумных тучах скор, То серебрит, то омрачает крыши, И чудится, в лицо глядят в упор Глаза святых, таящиеся в нише. Но что для ведьм безмолвный их укор? Они скользнут в туман, видений тише. Их путь далек. Он уведет туда, Где над горой дрожащая звезда Ресницами поникла золотыми, Роняя в ночь алмазную слезу. И, строгая, сама земля внизу Стоит на страже с мертвыми святыми.

4

Стоит на страже с мертвыми святыми Часовен и церквей гранитный лес. Но дремлет тайна вечная над ними В пустыне недостигнутых небес. Вот колокол, благословленный в Риме, Конец провозгласил последних месс, И первыми тенями голубыми Окутанный портал внизу исчез. Резные скрылись в сумерках ворота И мудрых дев померкла позолота, А наверху вели немолчный спор, Щетинились изогнутые спины… О чем рыдает этот вой звериный? Что говорит химер тревожный взор?

5

Что говорит химер тревожный взор? Какая боль в нем судорожно бьется? О, вырваться, умчаться на простор! Пусть их полетом воздух содрогнется, Заблещет свет, вставая из-за гор, И на луга пустынные прольется… Тогда победно взвоет вольный хор И пасть горгоны Богу улыбнется. Но улететь из плена им нельзя: Собор сковал и сторожит, грозя Святителями древними своими… Последний стон умолк, и в тишине Неясный шорох смутно слышен мне: Чье шепчут камни призрачное имя?

6

Чье шепчут камни призрачное имя? Каких шагов на плитах слабый след? Не здесь ли переулками глухими Прошел дозор, прицелив арбалет, И в домике с решетками резными Испуганно погас дрожащий свет… Острее, память! Звуками ночными Пьяна душа сквозь дым умерших лет. Ведь этот миг недавний. Он вчерашний. Когда ударил колокол на башне, – На двери лег грохочущий затвор. Жаровня… Тени… Голос заклинаний… Скорей, ко мне, толпа воспоминаний! – И вот, в мечте – нежданный метеор.

7

И вот в мечте нежданный метеор: Нет никого на площади безлюдной, Закрыты ставни, спит зеленый двор… Подходит миг торжественный и чудный. Так во дворец крадется хищный вор, Прислушиваясь к ночи беспробудной… Насторожилась ведьма (до сих пор Не чужд мне взгляд, от счастья – изумрудный). Но эта площадь! Старый этот дом! Мне каждый камень горестно знаком, Как милый лик с морщинами родными. Сюда вела суровая судьба. И много раз у черного столба Сверкнул костер в волнующемся дыме.

8

Сверкнул костер в волнующемся дыме, И едко пахнет горькая смола. Вот туча в небе медленно прошла, Заплакала слезами дождевыми. Но женщина горит! Она светла, С губами красными, еще живыми, И боль ее всегда моей была, И чем старей, тем будет нестерпимей. Вокруг костра монахи грустно пели, И королевский паж, бродя без цели, Влачил свой плащ лазоревый в пыли. А над костром, заломленные в муке. Горя, чернели связанные руки. И я узнала: здесь меня сожгли.

9

И я узнала: здесь меня сожгли За то, что я всю жизнь была крылата, Читать умела письмена земли. Из мудрых трав варила ароматы. Чтоб мой полет увидеть не могли. Качал туман серебряные латы, И бережно стерег меня вдали Петух зари, взывающий трикраты. Доверчиво ко мне ласкались звери. Мои ковром завешенные двери С бубенчиками жабы стерегли, И старый филин плакал от обиды, Когда меня под пенье панихиды, Вдоль серых улиц, в рубище влекли.

10

Вдоль серых улиц, в рубище, влекли На смех толпе и женщинам в острастку. За мной козлов и карликов вели, И прыгал шут, надев свиную маску. У пристани теснились корабли, И пальцы мачт чертили в небе сказку: Они гостей заморских привезли Смотреть на суд и страшную развязку. Я палача заметила едва. В его руке – улики колдовства: Мой амулет и корешок алоэ. Он над толпой угрюмо их простер И положил на вспыхнувший костер С веретеном и черною метлою.

11

С веретеном и черною метлою Расстаться до конца не суждено. Взлетел огонь червонною стрелою, И глухо сердце падает на дно. Теперь, когда приблизилось былое, Мне памятно до ужаса одно: Как над костром, подернутым золою, Вскипает кровь и пенится темно. Но даже смерть моя была бесслезной И тайну тайн, и радость ночи звездной Я сберегла, в тайник души сложив Сквозь рев огня, в его палящем танце, Сгорев дотла в сверканья и багрянце И через семь столетий вновь ожив.

12

И, через семь столетий вновь ожив. Я вижу – травы расцветают те же, Угадываю, слух насторожив, Как месяц в небе расставляет мрежи… Давно глаза усталые смежив, Уснул закат. Огни в домах всё реже Но страшно мне. Как будто сумрак лжив И перестал быть другом ветер свежий. Верни мне, ночь, минувших новолуний Сверкание, полет и смех колдуний! Но память угасает, изменив, Потеряно завещанное слово. Нет больше чар… И. жалобная, снова Я здесь грущу, мое лицо склонив.

13

Я здесь грущу, мое лицо склонив. Бескрылою, подстреленною птицей. За гранью смерти в вечность обронив Из памяти страницу за страницей. Порыв плечей беспомощных ленив; Не мне играть с лукавою зарницей. Когда к звезде, над сонной ширью нив. Уходят духи светлой вереницей. Всё потеряв и вновь не обретя. Молчу в тени, небрежно шелестя Над вышивкой усталою иглою, И пристально глядит в окно мое Соборной башни острое копье, По-прежнему печальное и злое.

14

По-прежнему печальное и злое Стекло зеркал колеблет мой двойник, Всё так же над истлевшей каббалою Двенадцатый удар часов поник. Боясь пробить, но пряною смолою Не закипает вещих трав родник, И съежились на старом аналое Страницы никому не нужных книг. Нет ничего… И, пленная отныне. Чужая всем, как пилигрим в пустыне, Терплю веков сметенных приговор… Так я живу, обманутой и нищей. Но, словно дым на темном пепелище, Есть в памяти причудливый узор.

15

Есть в памяти причудливый узор Вечерних облаков неуловимей: На площади готический собор Стоит на страже с мертвыми святыми. Что говорит химер тревожный взор? Чье шепчут камни призрачное имя? И вот в мечте нежданный метеор – Сверкнул костер в волнующемся дыме. И я узнала: здесь меня сожгли. Вдоль серых улиц в рубище влекли С веретеном и черною метлою, И, через семь столетий вновь ожив, Я здесь грущу, мое лицо склонив, По-прежнему печальное и злое. 1933

МАЖОР В МИНОРЕ (Париж, 1939)

* * *

Не ведьмою, не Беатриче, Не матерью и не женой, – Собою быть, простою, – мной… В холодной комнате девичьей, Студенческой, где плотно врос Тяжелый стол в пролет оконный, А вечер, как стихи бессонный, Окутан синью папирос… И осенью дышать, и влагой Над вкривь исчерченной бумагой, Где трогательно хороши Слова в их первобытной пряже. Пусть верные карандаши Внимательно стоят на страже, И ловят звук, и чутко ждут, Когда сверкнувшей мысли жгут Прольется россыпью, и грянет Отточенный и дробный ямб, И ночь в высоких окнах встанет, Мерцая тысячами ламп. Я отголосок воли Чьей-то, Над городом незримый бард, В одной из тех глухих мансард, Где сквозняки поют, как флейты, Но не любовница, не друг, Не тварь, мятущаяся в стаде. И тень моих крылатых рук Проходит облаком в тетради. 1935

* * *

Господи, я ли посмею О многом Тебе молиться? Не хочу быть мудрой, как змеи, Ни кроткою голубицей. Не заблещут струны на лире, Не заплещут в хвалебном гимне. Об одном прошу: помоги мне Себя не растратить в мире! Такую вот сохрани мне, Спаленную вьюгой зимней, Сраженную мертвым сном, С душой, с головой вверх дном, Чтобы только, – Боже избави! – Не продать ни любви, ни славе Ту, что пишет стихи… Вот ту, – Летящую в пустоту Ледяной, одинокой ночи За неясной музыкой строчек. 1935

* * *

Обыкновенная, гнилая ночь, Плеск водосточных труб. Журчанье. Всхлипы. И вывеска, от собственного скрипа Уставшая… О сердце, не пророчь О близости волнующих касаний, О шелесте цветов в глухой ночи! Полнеба заслонили кирпичи, И нет луны, и нет воспоминаний. Но вдруг – прозрачный луч, сквозная нить, Боль в сердце острая, – стрела? рапира? И, в жгучей боли, запевает лира, Которую сам Бог остановить Не может… Я лечу в туман, в высоты, И голосом чужим пою стихи, Раздвинув ночь. Как старые мехи, Они юны вином. В них зной и соты Античных пчел… Мне много тысяч лет, И древний ветр дрожит в моих ладонях, В Эгейском море голубел рассвет… Рыбак смотрел, как билась рыба в тонях… В Эгейском море встали паруса, Так далеко и призрачно… грядою… Там, может быть, склонялись над водою, Сплетая из жасмина пояса, Там слушали, как тихо запевала Земля, встречавшая корабль Сафо… В окне Дрожит лицо, неведомое мне. И темный дождь развесил покрывало За этим бледным, пламенным лицом, Смотрящим из стекла. Она ли? Я ли?.. Но лира смолкла, звуки отсияли, Боль разомкнулась сломанным кольцом, И в сердце нет ее услады жгучей. Чуть влажен лоб, и холодны виски, И вновь утеряны, хотя близки, Часы моей божественной падучей. Обыкновенное, больное утро. Тьма. Чахоточный рассвет угрюм и зелен, В такое утро путь единый велен: Бродить без цели и сходить с ума. Тоска и дождь. Косой кирпичный дом Полнеба оторвал своим горбом; Белье маячит на гнилом заборе, Протягивая к небу рукава… А я шепчу какие-то слова Ненужные… О солнце и о море, Эгейском море… 1935

* * *

Крестьянке – огород и дети, Рыбачке – океан да сети, Монаху – груз чужих грехов, А мне – три тысячи стихов. Все лягут в гроб. Я тоже лягу. Все вспомнят жизнь. Но я – бумагу! 1934

* * *

Люблю пушистый мех, осеннюю листву, Глаза пантер, прохладу женской кожи, Тебя, которого, прогнав, не позову И горестно оплачу… Но дороже Всего бесценного, сводящего с ума, То, что о нем я напишу сама. 1935

* * *

Мы прощаем людям все ошибки, Все непоправимые грехи. Но нельзя пилой водить по скрипке И писать бездарные стихи. 1935

* * *

В окне моем звезды и сумерки бледные Над искрами синего льда. Я грешная, злая, земная и бедная, И все-таки чья-то звезда! За этими стеклами, странными, сонными, В далеком моем терему, Я смутно горю над морями бездонными, Лучи посылая ему. О Вега, о Сириус, – звоны победные Имен, обреченных мечте! Вблизи вы, быть может, простые и бедные. Вы, может быть, тоже не те? Но будет когда-нибудь небо расколото Свершением Судного Дня. И мы распадемся, – не брызгами золота. Не ливнем живого огня, А смертною пылью… И всё суевернее, Всё жалобней хочется мне Казаться кому-то звездою вечернею, В далеком и синем окне. 1934

* * *

Я писала стихи, не жила. Бедный дом мой сгорел дотла. Бедный друг мой в слезах просил: – Одному потушить нет сил, – Помоги! Не пиши стихов! – Я писала. И рухнул кров. Велики ли мои грехи? Карандаш. Бумага. Стихи. Но упала любовь, как звезда, Покатилась вниз без следа… И ушел он, пропав в пути, – Починить свою жизнь. Спасти. Что от прошлого у меня? Догоревшая головня. От судьбы моей? – Тишь да гладь. Я пишу… Я буду – писать. 1935

БЕТХОВЕН

I. Городок Бонн

В городе за ночь сирень расцвела, Утром чуть дрогнули колокола. Тени цветов на стене заплелись, По старой часовне бежали ввысь. Тени сирени – едва-едва – Сквозь готики серые кружева. Пальцы нежданно, сами собой. Зазвенев от весны, как стекло голубой, На заборчике мшистом, едва-едва Начертали без слов слова. И это осталось: слова без слов. Только тень. Только отзвук колоколов. Годы, годы и годы… Черный закат. Кипа трепанных нот, симфоний, сонат. В городе дальнем сирень расцвела, Прошлого дрогнули колокола. Кто ему дал эту весть, этот знак? К пыльному вороху желтых бумаг Он наклоняется… Вот она, вот – Часовня, весна, сирень у ворот. Молодость! Сладкая, смутная боль! В пятнах чернил колокольное «соль».

II

От серых часовен, От грусти, от готики, От горечи, гнева, органа, эротики. Глухое, пустынное имя – Бетховен! Глухое, как сам он В молчаньи трагической ночи. И страшное: мертвые очи Сквозь саван. Бетховен! О бедность, о рваные струны В рояле всклокоченном, Сонатою лунной И страстью дрожащие звезды, И поздно В ночи без рассвета, Безумные слезы О том, что не слышит, И нищ, и никем не любим! Летят гениальные руки По нервам зазубренных клавиш, И звуки Над ним Всё чище, лазурней и выше… Не слышит… Одна лишь Волна приливающей крови В проклятом Мозгу, заклейменном недугом. Потом, запахнувшись халатом, Сжимая грызущее сердце, Он пишет Эрцгерцогу: «Готовый к услугам Бетховен»… И долго, униженно просит Помочь. А музыку ветер уносит В горящую звездами ночь.

III. Apassionata

Такая музыка, такая слава, Такая вечность! – И такая месть: Быть только Богом, не имея права На самое простое счастье здесь. На теплое плечо (вдвоем сквозь бури!), На руку милую (о, протяни!). Пройдут века. В бессмертии лазури Его сонат рассыпятся огни, Но ни единой женщине не любы Его сухие, жаждущие губы.

Итальянская опера

Легкость и хрусталь Россини – Соловьи полощут горло, Плещут дамы в ложе синей Кружевами, веерами, И лорнирует Эрцгерцог Бледный профиль примадонны. Соловьи полощут горло. Вена пахнет апельсином. Крик в партере: «Viva! Viva!» Альмавива ловит розу. Истекая желтым воском, Свечи млеют вдоль карнизов Над усталым Разумовским, Задремавшим в ложе синей. Разумовский! Это вызов Соловьиному Россини! А потом вспорхнула Вена, Прошуршала кружевами, Унесла рулады скрипок В серо-бархатную ночь. Ветер. Снег. Погасли окна. Гаснут плошки. Мчатся сани. Под аркадой театральной Бьется мокрая афиша… Тише, тише… На афише Имя: Людвиг ван Бетховен. «Это завтра?» (Тише… тише… Лист пульсирует, как сердце…) «Это завтра?» – «Я не знаю». – «Вы приедете?» – «Увольте! Тяжело, старо и дико!» – «Говорят, он сумасшедший?» – «Он глухой». – «Глухой! О Боже! Но ведь мы еще не глухи!» – «Ходят слухи…» (Тише… Тише… Издалека: снег и ветер. Издалека: смерть и ночь.)

IV

Потертый, зеленый фрак. Белеют швы. Свеча оплывает. Мрак. Тень от большой головы… И мертвая тишина… В камине огонь потух. Ты видишь его, луна? Он зол, одинок и глух! Вчера – ледяная дрожь И божественный нотный лист. Вчера – из враждебных лож В лицо симфонии – свист. Дерзкая, на сквозняке Хлопала дверь. Пустел Зал… Он держал в руке Мириады миров. – Горел, Мчался в рокот и гром, На Страшный Суд. Не поняли?.. Но потом Поймут! Огарок, чадя, поник. В углах закачалась тьма. Он печальный, он злой старик, Он, должно быть, сошел с ума… На клавиши положил Пальцы озябших рук. Пульсирует в сети жил Едва зазвеневший звук. Не сердце! Не кровь! – Прибой От клавиш, от тишины… И плещется голубой, Смертельный хрусталь луны. Кутаясь в рваный плед, Бетховен, вздрогнув, берет Аккорд… На тысячи лет Вперед. 1937

МИСТРАЛЬ

Мистраль – поэт – лицом к мистралю Пусть мертв поэт, – мистраль поет. Поет, и плещет, и метет Прованса сумрачные дали. Разливами косматых туч Угрюмый запад опечален, И сходят с неприступных круч Гиганты каменных развалин. И дремлет памятник в дыму Туманных зорь, в огне заката. Но на лету прильнут к нему, Пахнув лавандой, крылья брата, И в запахе родной земли Опять цветут, как встарь цвели. Стихи, не знающие ночи. Бессмертные, как высь и даль… И мертвому живой мистраль Целует каменные очи. 1934

ВЕСНА БОТТИЧЕЛЛИ

В мире не было лучше Симонетты Веспуччи И не будет во веки веков. Это личико девичье В сердце Козимо Медичи Просияло из облаков, И, как свечи у клироса. Флорентийские ирисы У бессмертных колен склонены, Восхваляя певуче Симонетту Веспуччи На земле воплощенье Весны. В желтых локонах лента. Это весь Кватроченто, Вся лазурь итальянских высот, И, всегда одинакова, В самой нежной из раковин Афродита над миром встает. Что нам праздники Медичи, Короли, королевичи. И луна, и балы, и цветы, В том, что весел ли, грустен ли Этой девочки пустенькой Быстрый путь до последней черты? Легким взмахом качели Захлестнув Боттичелли. Пронеслась над вершинами ив И пропала за тучей Симонетта Веспуччи. Беззаботные крылья спалив. Но не в смертном луче ли Уловил Боттичелли Победившую тленье весну? Вечность плещет столетьями В том же солнечном свете мы Угасая, отходим ко сну. Вечность плещет приливами Под такими же ивами Без конца зеленеет трава, И, всегда одинакова, В самой тайной из раковин, Симонетта Веспуччи жива. 1936

РОЖДЕНЬЕ

И снова шелест белых риз, И преклоненные колени, И снова жив Квентин Мэтсис С его палитрою весенней. Под несказанной синевой, На полог розово-лиловый Архангел золотоголовый Роняет лилии… Травой И земляникой пахнет в доме, – Всё как тогда! – Порог, окно, Тенистый дворик… На соломе Два голубя клюют зерно, – Всё как тогда! – У женщин в темном Жалеющий и мудрый взгляд, И розаны в кувшине скромном У изголовия стоят. Как будто целый мир не тронут Ничьей виной, ничьим концом, И дремлет у груди, спеленат, Ребенок с солнечным лицом. А тень от двери, так знакома, Так ежедневна и проста, Рисует на пороге дома Две перекладины Креста. 1937

САМОФРАКИЙСКАЯ ПОБЕДА

Лувр

Твой оборвавшийся полет Еще живет, еще поет, Дерзки развернутые плечи И напряженный сгиб колен, В закат планеты, в пыль и тлен, В ее чумной угарный вечер, Слетев с гремящей высоты, Смертельно раненая, ты Заискрилась и заблестела, И бережно несет земля Обломок древний корабля И обезглавленное тело. Несет, дыханье затая… И тень гигантская твоя На лик ее, всему покорный, От крыльев, от разбитых рук Ложится, замыкая круг – Туманный, пламенный и черный. 1937

* * *

Лот говорил о том, что будет скоро Конец пескам и, встретив свежий сад. Они найдут в тени, под сикоморой. Овечий сыр, и мед, и виноград, Смерчи огня витают над Гоморрой: Спасется тот, кто не взглянул назад. Чем глубже в ночь, тем ярче свет пожара. Краснее небо, золотей пески. Так вот она, обещанная кара, Которую сулили старики! И мечется неистово и яро Над миром тень Неведомой Руки. Лот смотрит вдаль, и мускулы окрепли; За шагом шаг, отчетлив мудрый путь. За ним дома качались, окна слепли, У площадей раскалывалась грудь, Захлебываясь в пламени и пепле… – «Жена моя, жена моя! Забудь!» – – «Простой кирпич карбункула был краше, Когда на нем закатный цвел отлив. Ни сок плодов из незнакомой чаши, Ни мирный сон в тени чужих олив Мне не нужны! Ни упованья ваши, Ни звонкие серпы грядущих нив. От трогательных уличных названий До городской застенчивой весны Здесь всё мое! Нет для меня желанней Струящегося вниз, из тишины, Среди дворов и прокаженных зданий. Медового сияния луны. Я к мостовой прислушивалась, вторя, И каждый шорох знаю наизусть. Здесь все мои девические зори, Большая, человеческая грусть. Теперь, когда настал конец Гоморре, Лот, не зови меня! – Я оглянусь! Клокочут лавы огненные реки, С горящих кровель в лаву льется медь, О, пусть мои расширенные веки Хлестнет огня сверкающая плеть, И, смерть Гоморры отразив навеки, Я буду перед нею каменеть. Я буду знать покой надгробных статуй На пепелище родины моей. Тебе же Бог укажет край богатый, Сады мимоз и берега морей…» Лот уходил, укутав в плащ крылатый Рыдающих от страха дочерей. 1937

T.S.F.

Охмелев, Нараспев, В звоне, грохоте, шуме, В сумасшедшем самуме – T.S.F. Фокстрот, рапсодия, соната, хота, Австралия, Берлин, Тунис… За нотой нота, Скачками вниз, Из Проволок тумана, ветра… И где-то, где-то, Среди делений, ламп, винтов, Как хлопья снега, Как лихач с разбега В огнях подков – Влетели, врезались слова Москвы. И нараспев Мадрид кричит, и негры двух Америк Раскаты бубна с берега на берег Пригоршнями бросают в T.S.F Эй вы, проклятые! Глухие! Вы! Молчите! Слушайте слова Москвы! Здесь, в деревянном аппарате, Не цифры вспыхнули, – глаза Кремля. Скрипит мороз, гудит моя земля, И ветер захлебнулся на Арбате. И высоко, над сетью проводов, Над музыкой миров – Косые брови, Лицо скуластое, и пятна крови, И гром ломающихся льдов. 1935

СОВЕТСКИЕ ПАРАШЮТИСТЫ

Стальные мускулы. Стальные лица. Богатыри, легионеры, птицы, Из черных туч на дальние поля Они летят и реют легким снегом. А там, внизу, чуть видная земля, Что некогда приснилась печенегам, И солнце, Игоря багровый щит, В леса упав, потухшее лежит. Они летят всё дальше и быстрее. С плеча срывается блаженный груз, И парашюты сказочные, рея, Плывут на солнце стаями медуз. Проходит дрожь по городам и весям. Ночь… Ни одна не теплится звезда… И всё летят неведомо куда Стальные птицы Страшного Суда В Московии, над древним чернолесьем. 1936

РАНЕЦ

В нашей юности пули чирикали, Лаяли пулеметы. Роты Месили ногами грязь. Мы бежали с криком и гиком. И кто-то, В воротах Ютясь, Беспомощно всхлипывал О золотом гербе, О фрейлинах, о себе, О цветах родовой усадьбы… А нам – шагать да шагать бы, В старенький, школьный ранец Встукивая марша дробь. Трубные кличи вьются, В зареве революции Реет двойной багрянец: Кумач и кровь. Когда ураганы с Ладоги Прогудели по мертвым школам, Мы, дети, без дров и без хлеба, Увидели новое небо И небывалые радуги Над ледоколом. Шли, колыхаясь, солдаты, Штыки в штыки, В молниях пушек раскаты У берегов реки. Нас увели куда-то, – Забыть. Не знать. Дети ли виноваты, Если отнимут мать? Нас увели куда-то, На путь тоски. Мимо прошли солдаты, Штыки в штыки. Мы избежали расплаты – В сердце заряда свинца, Но дети ли виноваты В старых грехах отца? Каким сквозняком подкошены, В громе, огне и свисте Были мы за борт брошены, Павших деревьев листья, Чтобы на тусклом Западе Кончить сиротский век, Не уставая плакать У вавилонских рек? И пока с хронической болью Застарелый и косный Некто В ворот, траченный молью, Проклинает суровые ветры Пошатнувшего ось Октября, – В нашей памяти, красным горя, Расстилается дальний рассвет. Мы бежали, кидая берет Высоко, в озаренный багрянец, В обновленную кровь, Отстучав о потрепанный ранец Барабанную дробь. 1936

КЛАДБИЩЕ

Бетонная дорога и кресты Не наши: бисерные, жестяные… И мертвые лежат плечом к плечу. Под номерами, в маленьких коробках, И душно им! И душно тем, кто жив. Вдали маячат клячи катафалка, И черноусый в пыльном котелке. И сгорбленный рабочий в синей блузе, – Казенные свидетели конца. Мы ничего не говорим. Не плачем. Мы все философы давным-давно. Застывшие в холодном равнодушьи. Как мертвецы в квадратиках могил. И не сказать! И не поймет никто. Что это – мы! – Совсем, совсем другие. Так и стояли, глаз не опустив. И каменные лица наши были Бесстрастными, как лица изваяний В далекой Скифии, в пустой степи. Потом, на удивленье котелкам. Прилизанной шеренге чинных склепов. Фарфоровых амуров, и портретов Пригожих Жюлей в черных медальонах. Вспорхнули и поплыли огоньки Под древний возглас русской панихиды. А голос был монаший, черноземный. От скитов, от Николы Чудотворца, От звездочек на луковках церквей… «Иде же несть болезни» – пел монах… А нам казалось: дышит даль сиренью, И ласточки в тени колоколов Купаются свободно и блаженно… Еще казалось: добрая земля, Насыщенная влагой и корнями Живых цветов, свое раскрыла сердце И говорит: Ложись и мирно спи! Ты так устал… Но я щедра простором И глубиной. Мне для тебя не жаль Ни тишины, ни снежной колыбельной, Ни тысячи рожденных мною жизней: Травы, деревьев, птиц и мотыльков. От финских волн до желтых стен Китая Усопшие лежат в моей груди, И кладбища мои — сады услады, Где на свободе пчелы и сирень! Мы расходились, задувая свечи, Мы шли по европейскому асфальту. Нам вслед летели скрытые усмешки Усталых Жюлей в пыльных котелках, И, затоптав песчаную могилу, Рабочие считали сантиметром, Как уложить соседа потесней. Навстречу шли, без лиц, под номерами Культурные мещане и несли В горшках убогих кустики герани, Вздыхая, что цветы подорожали Из-за дождя! И капал грустный дождь На жестяные розы… В рыжей глине Лопаты шлепали: «Тесней!» «Тесней!» А я, сжимая маленький огарок В руке похолодевшей, говорила Кому-то вслух, – деревьям? Или небу? – О, пусть меня зарежет темный вор В каком-нибудь московском переулке, Когда из запотевшего трактира Взывает к звездам пьяная шарманка, Пусть я умру убитой или просто Свалюсь в овраг у дымного села, Насупившего крыши до сугробов, Но русской смерти я прошу у Бога! Но только права: лечь в родную землю, В глубокий бархат, сочный и живой! 1936

* * *

Я шла под вечер, как всегда иду, Не узнавая улиц и не помня, Кто я сама… В привычном мне бреду Стихов, печали… Не было бездомней Души на свете, чем моя душа, Вне времени, пространств, воспоминаний… Так, шаг за шагом, в сумрак, не спеша, За листьями, летящими в тумане, За музыкой невысказанных строк, Чуть зазвеневших далеко-далёко… Когда на перекрестке тех дорог Огонь затеплил золотое око, И поняли глаза, что там, в окне, Есть кто-то, бесконечно близкий мне. И мертвые запели имена, И улица свое шепнула имя И пред глазами жадными моими Раскрыла сердце старое до дна. И как двенадцать лет тому назад, Из церкви вышел маленький аббат И затрусил, виляя черной рясой, А в лавочке с заплаканным стеклом Всё той же самой, слева, за углом, Старуха в шарфе кашляла над кассой! Как пилигрим из заповедных мест Дошел случайно, спутав все дороги, Я вздрогнула, узнав и дом убогий, И две ступеньки, и слепой подъезд. Но музыка безумная от них Широким звоном многих колоколен Летела, за стихом рождая стих, И каждый был всей улицею болен И упоен… А наверху, звеня, Протяжно пел минорный звук огня. О, как сказать про лампочку-звезду, Про то, как память с временем боролась? Я потеряю путь и не приду, Но только бы запомнить этот голос И впеть его в горящие слова, В моих стихов печальные разливы! Есть улица, где наши тени живы, Есть дом, где жизнь моя еще жива! 1935

* * *

В дождливый день пустынны переулки, И город болен. Город сам не свой. Он весь затих. И только грохот гулкий Тяжелых фур по мокрой мостовой Тревожит камни сонного квартала. Вот в высоте окно раскрыло глаз И слушает, как медленный рассказ Нашептывают сумерки устало, А дождь роняет стекла хрупких бус И в дверь стучит, настойчивый и хлесткий. Ленивый зверь, на дальнем перекрестке Качаясь, проплывает автобус, И снова тихо, и безлюдно снова, В воде канав, дрожа, струится тьма… Мне так близки безмолвные дома И церкви, потемневшие сурово! Моей душой, не знающей измен, Люблю дождя серебряную пряжу, И ржавчину порой любовно глажу, И, проходя, рукой касаюсь стен. Есть целый мир, бездонный и прелестный, Открытый тем, кто тих и детски прост, И могут быть прекрасней дальних звезд Морщины тумб и каждый дворик тесный. И мыслям чужды зори ярких дней, К стране цветов стремленье белых палуб! Вот так идти, среди неслышных жалоб, Среди больных изъеденных камней. Стать маленькой, как лампы свет несмелый На высоте седьмого этажа… Зажгли огонь, и вспыхнул газ, дрожа. В седом огне весь перекресток – белый! А за углом такой наивный дом: Крест-накрест балки, вывеска из жести, И впереди, на самом видном месте, Гигантская улитка под зонтом. Кривую лавку сторожит лукаво, Вся золотая, – сказочный гротеск, – А на прилавке рыб жемчужный блеск, И длинные, запутанные травы, Где раковины прячут веера. Не это ли обрывок сна нежданный? Никто не знал, что осенью туманной Колдуют в переулках вечера! Не сказок ли шуршащие страницы Читаю, незаметно проходя, Под мерный плеск и шорохи дождя Роняющего бисер на ресницы? И мне одно понятно: в этот час, Когда холодный воздух полон дрожи, И улица, и я – одно и то же. Сочувственно фонарь прищурил глаз. У входа в лавку, на лотке упругом, Коралловый омар шевелит ус, А под дождем, под легким танцем бус, Разложены лимоны полукругом. 1933

* * *

Сколько лет подряд: окно, шарманка, Через мутный ручеек доска. Разве это страшно, — маленькая ранка У виска? Разве не страшнее день без блеска, Ночь безлунная, судьба вверх дном, Старомодная, в бахромках, занавеска Над окном? Потянулась всем усталым телом. Трудно тем, кто дотерпеть не смог… И нажала быстро пальцем помертвелым На курок. Пистолет дымится, остывая На цветке потертого ковра. Значит, не свершилось? Значит, я живая, Как вчера? Кровь струится из горячей ранки, По лицу стекает не спеша… Но как дивно песня хриплая шарманки Хороша! Боже мой, как воздух чист осенний, Как земля нещедрая близка! Как всё просто и прекрасно: вечер, тени, Двор. Доска. 1935

ДЕТСТВО

Лето

Летом на чердаке Светлые кудри стружек. Паук лежит в гамаке Из самодельных кружев. Пахнет сосной в лесу, На чердаке – особо: На чердаке трясут Бабушкин черный соболь! Блестит нафталинный снег На колченогом кресле, А книги давно во сне Лежали, – теперь воскресли. Летом, на чердаке, Розою пахнет блеклой. Ветка с цветком в руке Стучится в битые стекла. Летом, на чердаке, Детям и звездам не скучно: Просыпается в сундуке Нюренбергский Щелкунчик! И шуршат, и шуршат кругом Желтые фолианты… Щелкунчик, ты не знаком С детьми капитана Гранта? 1937

Зима

В картонке шляпной, завернувшись в Гребу метлой но синему ковру И уплываю в шепоты и шорох, В мою непостижимую игру В моей игре ни смысла, ни разгадки, Но снег идет… Но в окнах стынет сад, Но занавесок призрачные складки Висят, как неживые паруса… Я уношу их грусть в своей пироге. Плыву, колдую взмахами весла И огибаю мамонтовы ноги Опасного дубового стола. И в воздухе, навстречу, невесомо, Не шкап, а остров замедляет ход. На острове, в шалашик Дяди Тома Лег умирать ненужный Дон Кихот… Молочный день застыл оцепенелым, Еще печальнее, еще светлей… И зеркала, захлебываясь белым, Стоят лагунами без кораблей. 1937

ПЛЮШЕВЫЙ МЕДВЕДЬ

Мне было восемь лет, и каждый вечер, В прадедушкином кресле, у окна, Я пряталась и часовую стрелку Просила набожно – не торопиться, Замедлить бег и оттянуть минуту, Когда, на лоб железные очки Подняв, на циферблат посмотрит няня И скажет: Спать пора! Но алая стрелка не слушаясь, указывая пальцем На ненавистную мне цифру – девять. Мол кровать стояла в темной нише, А на другом конце, под образами, Среди горы подушек, – странный гном, – Малюсенькая бабушка лежала И перед сном укладывала зубы В свой неизменный голубой стакан. Мне нравилось подняться на локтях, Из-за стены выглядывать украдкой И видеть золотого Гавриила, Грустившего в киоте, за стеклом, И бабушку, с ее седой косичкой И носом Сирано де Бержерак. Часы в столовой били два удара. Потрескивала мебель. Сон не шел. И я, боясь дышать, из-за подушки Товарища ночного доставала: То был нелепый плюшевый медведь; Нос шерстяной, заштопанный лиловым. И пуговки от туфель вместо глаз. Так в тишине я, притаясь, играла. Медведь сидел, протягивая лапу, И пуговичным пазом отражал Малиновую звездочку лампады. Я говорила на ухо ему, Что уплыву на корабле крылатом. Где триста тысяч алых парусов, И капитан продаст мне осьминога, Которого а буду на цепочке Водить и по утрам поить какао. Я говорила о ручных газелях, О феях и о залах из стекла. Там будут в париках скользить лакеи И бабушке в отместку подавать С лепешкой мятной страшный рыбий жир И как-то раз, играя, я заснула. И, может быть, мне снились эти залы, И пьяные от ветра корабли, Которые всю жизнь потом манили Мою тоску к простору океанов И солнцу неизведанных земель. Но только этот сон прервали боем Всё те же беспощадные часы. Проснувшись, я увидела, что свет Колышется под шапкою нагара, На потолок отбрасывая тень От бабушки. А рядом, на полу, Упав с кровати, неживой и тихий Лежал медведь, уныло, носом вниз, И за спиной обиженно торчали Беспомощные, маленькие лапы. Так он лежал один. И он озяб, А говорить не мог! И я вскочила На ледяной паркет, заплакав громко. Растерянная, с красными щеками От жалости, и, на пол сев, в рубашке, Просила извинить, забыв о том, Что ночь кругом, что бабушка проснулась. Что завтра мне судьба стоять в углу. И это все я вспомнила теперь, И здесь пишу. И грустно мне, и ясно. И навсегда, с той незабвенной ночи, Мне стал понятен голос неживых. Тоска вещей, безмолвная их боль, Глаза предметов, нежность их и нити, Протянутые к нам из тишины. Так в восемь лет мне было откровенье. 1928

* * *

Помню шкап в кабинете, пожелтевшего Данте, Молчаливые стены, обитые кожей… Вы меня называли Печальной Инфантой, Говорили, что в черном я красивей и строже. На рисунке классическом, увенчанный лавром, Резкий профиль поэта в развевавшейся тоге И Вергилий в пещере говорил с Минотавром, И философы спали в лесу без дороги. Но нежданно пред нами, в ослепительном блеске, Как нарцисс, промелькнуло белоснежное тело Обнимавшей Паоло сумасшедшей Франчески, Чья любовь преступила земные пределы. Это символом было. Зашуршали страницы, И померкли круги полыхавшего «Ада». Мы над целою жизнью опустили ресницы, И душа засмеялась, ожиданию рада. Что же дальше? – Молчанье… Разрыдавшись, чадила Восковая свеча в надвигавшемся мраке, И Франческа на землю в ту ночь приходила И рассыпала в книгах темно-красные маки. 1930

* * *

Эта нежность не была растраченной! Только ты обжог, никто другой. Золотой, угарной азиатчиной. Налетевшею пургой. Мне с тобой, нежданным и негаданным Коротать бы ночи до утра, В запахе сандаловом и ладанном Шемаханского ковра. И под рокот прялки, полднем солнечным В час, когда земля изнемогла, Смуглого родить тебе ребеночка. Желтоглазого орла. Это самое земное, чистое, Наше… Почему же не дано? Только ветер осени неистово Бьется в черное окно… Нет исхода древней женской ярости, Не поднять тяжелых век. В рыжих косах близкой старости Первый снег. 1934

* * *

Первая любовь – одежда золотая, Затканная красным, не простая. Да гнилая! Долго ль до греха? Чуть зацепишь – и одна труха. Плачешь, плачешь… Слезы станут сладки. Ах, любовь вторая – нить с иглой. Прочные поставлены заплатки. Починил, заштопал, и долой! Платье сбросишь на пол и веселой Выйдешь на дорогу в правде голой, Вся как есть, простая, без прикрас. И тогда полюбишь – в первый раз! 1935

* * *

Одушевлен тобою день, Одушевлен рассвет кровавый, И нераскрытая сирень, И дождь, нанизанный на травы; Шаги по ледяной росе Сквозь сад серебряный и синий. В моей запутанной косе Сухая веточка полыни, И зорьки легкий поясок, Потерянный за рощей в поле, И мокрых листьев терпкий сок, И вкус весны, – всё – ты! До боли!

* * *

Так бывает в жизни только раз, Подойдет – и в вечность опрокинется… Ночь была закутана до глаз В одеяло с меткою гостиницы, Ночь была совсем-совсем простой, Некрасивой, переулочной, Не звезда, не месяц золотой, – Газовый рожок над булочной! И слова откуда-то, со дна: – Не проси у Бога невозможного И сквозняк, игравший у окна Складками плаща дорожного… Расставаясь, набожной рукой Нас крещу в далекий путь обоих. Боже, со святыми упокой Простенькие розы на обоях! 1935

* * *

Светляк в руке моей – звезда, Звезда зеленая, земная. Я ухожу. Иду, не вспоминая. Не вспомню больше никогда. Так просто всё! Исчезла глубина Вчерашнего. – Есть только запах сада. Светляк в руке… Мне ничего не надо. От светляка – звезда. И я – одна. 1935

* * *

Это не розы влюбленных. Не бред. Это – отчаянье. – Воздуха нет! Это совсем не похоже на страсть. Просто на грудь его молча упасть, Руки на сердце ему положить… Видишь? Мне больше не хочется жить. Не утешай меня, не прекословь! Всё на пути моем смутно и ложно, Но одного пережить невозможно: Знать, что кончается наша любовь. 1936

* * *

Я возьму золотую иголку И нитку тонкого шелка Такой небесной окраски, Какой не знали в Дамаске. В белой одежде невесты, У окна, на высокое место Подниму раскрытые пяльцы И жасмином омою пальцы. Мой день печальный недолог: Не платье, не брачный полог, Не мантию шелком мечу: Всё равно я тебя не встречу. И звенят, и звенят запястья… На мое спаленное счастье, Без устали, без оглядки День и ночь я ставлю заплатки. 1936

* * *

Рожденье мое второе: Раскрылись глаза, любя. Люблю простого тебя. Не демона, не героя. Лицо твое дорогое Развенчанного вождя, И то, что совсем другою Ты сделал меня, уйдя. 1936

МЕКСИКА

В красном, тропическом зное, – Ничего никого кругом, – Костенеет лицо родное. Засыпанное песком. Для тебя ли резцом навеки В опаленной груди камней Высекали орлов ацтеки, Демонов и коней? Для тебя ли в пустыне грозной, В безлюдьи заклятых мест, На цепи качается звездной Бриллиантовый Южный Крест? На вулканы, на черные скаты Спускается ночь, вздохнув, И птица Кветцалькоатль Точит железный клюв. Когти в сердце твое вонзила, – В сердце пять огнестрельных ран. В целом мире только – могила, Молчанье и океан. И где-то, за океаном. Мне так страшно плакать одной О нежном, о бедном, о странном. Что было Тобой и Мной. 1936

* * *

Приглажены волосы жесткие. Пальцы в чернилах. Мальчик в старой матроске, Милый из милых. Фотографии в стеклах Наклонили желтые лица. А эта, самая блеклая, Почти что снится… Знали воина, зрелого мужа. Всё, что было потом. Но никому не нужен Мальчик с обиженным ртом. Только я берегу наследство. Уходящий последний след: Его забытое детство, Его одиннадцать лет. 1936

* * *

Томиться над тетрадями пустыми, Всю ночь не спать, и в папиросном дыме От вздоха улетающее ими Чертить остывшим пеплом Знать, что ты умер, что тяжелым склепом Задавлены незрячие глаза… И падает холодная слеза… Моих ночей опустошенных мука Без музыки, без малого луча. По мертвым клавишам стуча, Скользит рука и не находит звука. Из сердца твоего растет трава. А я живу. Но разве я – жива? 1937

* * *

Жизнь уйдет, и ничего не даст она, Как ни задыхайся, ни моли, Только лента от венка распластана В вековой, кладбищенской пыли. Только ворох писем в яме мусорной Да пустые ящики стола. Всё, что было нежного и грустного, В день уборки заметет метла. Что нам души дымные и синие, Распыленные в нирване сна? Кто вернет нам просто утро зимнее. Желтый снег на выступе окна? Холодно сияет небо вешнее, Холодно мерцает россыпь звезд… Ах, любовь! – Она такая здешняя, Горькая и теплая до слез. Нас самих в пустыне жалят аспиды, От венцов колючих лбы в крови. Мы и сами проданы и распяты На крестах заплаканной любви. Как же Ты, в Твоей жестокой Вечности Не опустишь виноватых глаз Перед страшной смертью человеческой, От которой никого не спас? 1935

* * *

Я никуда не приведу, Не помогу найти звезду. Не жди ни близко, ни вдали: Я только зеркало земли. Тьму отражаю, свет ловлю, Ни тьмы, ни света не люблю. В холодном зеркале равны И я, и ты, и боль, и сны. Когда пройду (как всё прошло!), Обрежешь сердце о стекло.

ЛИЛИТ Третья книга стихов (Париж, 1955)

ЛИЛИТ

Лилит улыбалась в тумане зеркал, Лилит появлялась в расселинах скал, И падали листья, и время текло В лесные пруды, в золотое стекло. Был огненный вечер над морем разлит. И в море купалась и пела Лилит. Точеные рожки в багрянце кудрей Изогнутой лирой сняли над ней. Не Ева, не Ева, – сестра мне Лилит, Она мне гореть, не сгорая, велит В разливе пожара, а зверином зрачке, В ночном светляке, в золотом угольке. Во всем, что сверкает и брызжет огнем, В живом, ослепительном горе моем.

КОРАБЛИК

Туман. Дожди. Потемки. Гарь. И облетелых листьев клочья. Как будто злая ведьма ночью Стенной трепала календарь И, четырем ветрам предав. Метлой швырнула в непогоду. В зеленом сумраке канав, Последний раз гнилую воду Позолотив огнем сухим, Весь в паутине обветшалой, Кораблик-лист, слепой и шалый, Мне сердцем кажется моим.

БУТЫЛКА

В бутылке старого вина Давно иссякла кровь густая. Сок источившая до дна. Она в пыли лежит, пустая. Но замени в ней бывший хмель Твоих стихов ночным дурманом И к берегам иных земель Отправь скользить по океанам. Пусть буйный вал взметет ее До облаков и кинет мимо, Пусть имя бедное твое Через стекло богам незримо, – Из всех падений, всех неволь Горящих слов спасутся души. Твои стихи морская соль Острее сделает и суше, И благородством старины, И дальних странствий ореолом Они подернуться должны, И станет каждый стих тяжелым. Когда просящая рука. Разбив бутыль, страницы вынет. Через моря, через века Вино испытанное хлынет. Но, словно солнцем озарен. Тот, кто упьется дивным током. Что будет знать, что вспомнит он О созревании далеком? О том, что в дымной, древней мгле Всё тот же звук, и чист, и верен, Был недослышан на земле И на столетия потерян.

ТЕМПЕРАТУРА СОРОК

Когда температура сорок И первобытный дремлет мрак, Когда никто тебе не дорог И безразличны друг и враг, Тогда из сонного качанья Слова прийти к тебе должны О запевающем молчанье, О расцветанье тишины. И ты, в бреду, дойдешь до сути, Горя, прозреешь и поймешь С сороковой ступени ртути Свою пророческую дрожь. Не уступай беззвучной бездне, Не падай на глухое дно, Но в темном хаосе болезни Найди сокрытое зерно И рассеки одним ударом, Пока ступень раскалена, Пока твоим согрета жаром Чешуйка малого зерна, Пока в неповторимом зове, Томленье озарив твое, Из тайников кипящей крови Встает иное бытие…

АНГЕЛЫ

Как могут ангелы сойти К нам по воздушному пути. Когда навстречу им, рыча, Летит стальная саранча? Как белым перьям уцелеть, Цепляясь за сплошную сеть Дымящих фабрик, поездов И телеграфных проводов? И все-таки, в ночи, тайком, Израненные, босиком, Они бредут едва-едва И прячут звезды в рукава. Но кто из нас, больной и злой, Томящийся во тьме гнилой, Не вспомнит, улыбнувшись вдруг, Что получил из чьих-то рук, Хоть раз, глоток живой воды С зеленым отблеском звезды!

РАДОСТЬ

Сегодня утром красный жук На подоконник влез украдкой. По нитке шелковой паук Спустился над моей тетрадкой, В саду шиповник бросил мне Цветок раскрытый на колени, А ночью маленькие тени Писали буквы на луне. Ах, что-то будет?.. Всё кругом Дарует смутную примету. Не радость ли, бродя по свету, Зайдет случайно в этот дом?

МУЗЫКА

В каком горниле расплавишь, В какие слова вольешь Двойную – дождя и клавиш – Двойную – до сердца – дрожь? Нет мускула, нет ресницы, В которых бы ритм не пел. В рояле, в окне струится Сверкающий ливень стрел. Какую звезду оставишь, Каким стихом изойдешь. Двойная – тоски и клавиш – Двойная – до крика – дрожь? Да будет, да будет слово! Но слова предельный звук Оборван… Гремит сурово Стаккато суровых рук. В сухой, рассыпанной дроби Приказ: О себе – молчи… И руки упали, обе, Как сломанные лучи.

АПОСТОЛ ПЕТР

Выше всех богатырским ростом. Глядя в небо и в даль морей, Что ты видел, ярый апостол, Над толпой других рыбарей? А когда огоньки вспорхнули На двенадцать суровых лбов, Что ты слышал в смятенном гуле Двенадцати языков? Не радостен и не светел Морщинами взрытый лик Взывал троекратно петел, И в сердце остался крик. Любить не умел ты просто, – Сквозь муку, сомненье, гнев Лег твой путь, сраженный апостол Неутешенный старый лев. Но с какою страстью живою Ты молился в предсмертной мгле: «Распните вниз головою. Казните лицом к земле!» Под тяжелый скрип перекладин И каната протяжный визг Первый раз из глубоких впадин Глаза посмотрели вниз. Ниже пыли, песчинки малой, С камнями став заодно. Ты увидел свет небывалый Там, где прежде было темно. Ты узнал, приобщаясь рая. Что небо и здесь, и там, Но сказать не мог, умирая. Возвестить не успел мирам Привязанными руками, Недышащим, синим ртом… Старый Петр. Озаренный Камень, Больше всех любимый Христом.

МОЛИТВА

Беспредельно, безраздельно веря, Я прошу тебя, пока жива: Дай мне детскую правдивость зверя, Ум совы, неустрашимость льва. На слепой земле, залитой кровью, Где пути судьбы бегут вразброд. Кротость терпеливую, воловью, Удели мне от твоих щедрот. А когда я, полюбив, заплачу, Господи, подай душе моей Радостную преданность собачью И молчанье диких лебедей.

* * *

С. А. Радищевой

Смоляные волосы откинуты, Желтый глаз прищурен и пытлив. Треугольниками брови сдвинуты, А в лице оливковый отлив. Оттого ль, что твой шатер заплатанный Век за веком уплывал в закат И алел, как пламя, туго скатанный До бровей узорный плат; Оттого ль, что ровностью горючею С детских лет была опалена. Золотилась грозовою тучею И медовым отблеском вина, – Навсегда в тебе туман и золото, Странный мир сияний и теней, Словно сердце надвое расколото В двойственности ранящей своей.

БЕЛКА

В Зоологическом Саду Следы от лапок на пруду. Прудок подернут тонким льдом, И серый-серый день кругом Плывет из сонной пустоты, Цепляясь ватой за кусты. Вот в пустоте пропела, – За дверью клети мертвый зверь… Сорока белке говорит: «Он будет к вечеру закрыт». Качнула белка головой И полушубок рыжий свой Хлопочет серым заменить: Неловко в рыжем хоронить.

ОРЕЛ

Клюв обломан. Нет крыла. Желтым глазом из угла Смотрит в стену. Спит – не спит. В клетку наглухо забит. От окна, сквозь полумглу, К уцелевшему крылу Пауки-крестовики Протянули гамаки.

ДЖЕЙРАНЫ

В Зоологическом Саду Четыре маленьких джейрана. У младшего гноится рана. Мы вместе. Мы давно в аду. У них озябшие копытца, На детских рожках короста. С лохмотьев рваного куста К ним на солому дождь струится, И стыдно, и нельзя жалеть, Нельзя им лгать о рощах рая, Куда уходят, умирая. Но можно только через клеть Смотреть на золотые шкурки, На лоб, отмеченный звездой, На чашку с мутною водой, Где тонут вспухшие окурки.

СОЛОВЕЙ

Золоченые клетки, Колокольчики пагод. На искусственной ветке Грозди сахарных ягод. Только звезды зажгутся Над густым кипарисом, Преподносится блюдце С императорским рисом. И, портьеры задвинув, Чтоб от окон не дуло, Тридцать пять мандаринов Морщат желтые скулы, Преклоняют колени, Шелестят веерами, Предлагают – на сцене Петь по новой программе, Богдыхану в угоду (Чтобы голос был звонкий). Про хмельную свободу, Океаны и джонки. Чтобы каждая строчка Подчинялась указам. (А на лапке цепочка, A цепочка – с алмазом.) Во дворце богдыхана Занавешена сцена, И лежит бездыханно Соловей Андерсена

КВАДРАТ

Нас было четверо в миру, – Квадрат в законченности строгой. Мы были включены в игру Какой-то плоскости отлогой, Где каждый был и центр, и край, И треугольник, и звучанье Летящего в высокий рай, В ночи воздвигнутого зданья. Но случай между нами рвал Геометрические узы: Мы превращались в круг, овал И катет без гипотенузы. И в глубь оконного стекла, Как пузыри дождя, мы плыли, А сзади музыка текла Косым столбом дорожной пыли. Быть может, лопаясь, пузырь Сладчайше пел… Быть может, где-то От капли запевал снегирь, И в луже голубело лето… А мы соединялись вмиг, В угаре, в мире, в лире, в споре, В бреду несотворенных книг, В стеклянном зайчике на шторе, В нечаянном ночном стихе, Плеснувшем золотое знамя, Во всей чудесной чепухе, Которая зовется Нами, И строит, строит в пустоте, На грани сумрака и света, Всегда не так, не ту, не те, Не то, но – бесконечно – Это.

* * *

Где сон граничит с явью? Как перерезать нить И жизни чару навью На миг остановить? Но тщетно мы стремимся Впотьмах найти ответ. Мы тоже только снимся Земле, которой нет.

* * *

Мое предвечернее счастье, большой, озаренный покой… Раскрыты прозревшие окна над светлой, чужою рекой, И барки чужие проходят, и призрачный груз невесом, И легок, среди декораций, мой маленький карточный дом. Всё, может быть, только приснилось: дорога, туман, тополя, Печаль неудавшейся встречи, и звезды, и эта земля, Которая тоже уходит, которой не будет сейчас, И мой человеческий, бедный, неправдоподобный рассказ.

ВЕРСАЛЬ

На этих плитах, поросших мхами, На этой старой, седой земле Шуршали платья, пьяня духами, Вздыхали дамы о короле. И верный камень забыть не может, Он помнит свято за часом час, Он помнит шорох точеных ножек И целовавший его атлас… Безумен ветер, сухой и пыльный, Под высью черной бледна земля, И голос камня, такой могильный, Ответа просит у короля. Над пьедесталом, как сумрак темен, Из бронзы вылит, как смерть могуч, Король безмолвен, король огромен, – Людовик – Солнце на фоне туч. Скрипят деревья, скрипят устало, Читают смертный свой приговор. Кругом вассалы и кардиналы, Окаменелый и белый двор Когда же ветра порыв осенний Заденет гривой лицо земли, То камни молят о воскресеньи, О соловьиных смычках Люлли. Ведь счет потерян часам, неделям… Вчера?.. Сегодня?.. Всегда?.. Давно?.. И сердце камня всё тем же хмелем Эпохе мертвой обручено. Фонтаны, бейте! В туман развейте Шелка серебряных веретен. Концерт Моцарта звенит на флейте, И воздух розами упоен. Зажгитесь, люстры! Струите нити В пруды, сквозь дремлющие камыши. Король, проснитесь, вы крепко спите, Вы потерялись в ночной тиши. Но руки шпагу навеки сжали, Не дрогнут бронзовые кружева. Весь темный, темный, на пьедестале Людовик-Солнце. И ночь мертва. И стихший ветер уходит плавно, Как дни уходят и вечера. А камни шепчут: «Ведь так недавно… Еще вчера…»

СЕРОГЛАЗАЯ МАТЬ

Была у меня сероглазая мать, Но мне запретили ее вспоминать, И только осталось о прошлом, – о ней, – Что пела она, как поел соловей. Я плакала долго, – всё детство в тоске, Я тени ловила на зыбком песке, Встречая напрасно у школьных дверей Высоких, красивых, чужих матерей. Я долго блуждала а тумане пустом, И жизнь протекла, как вода под мостом. Но вечером к правде мы ближе всегда: Чем глубже колодец, тем ярче звезда. И вот, неожиданно, а сердце моем Ты дышишь, ты курским поешь соловьем, Червонные косы спокойно плетешь, И в поле колышется спелая рожь. Ты знак подаешь, ты роняешь звезду, И я по знакомой дороге иду В твой чанах ржаной, в твой медовый покой, Где каждое дерево машет рукой, Где избы стоят меж запутанных троп В соломенных шапках, ползущих на лоб. Каким тебя именем надо назвать, Моя сероглазая, вечная мать?

ОЛЬГА

Имя Ольга прозвучало глухо, И плотней сомкнулась тишина, Словно бережно коснулась слуха Нежная и страшная струна. Ольга, это – детство, это ревность, Это снег, и музыка, и грусть, Это вся языческая древность, Вся лесная, княжеская Русь. Буйных пург струится белый полог, Канули пути в ночную тьму… Ольга – это ледяной осколок С темных окон в сонном терему. Снятся мне глаза, слегка косые, Бронзовые, скифские черты, И когда мне говорят: «Россия», Спрашивает сердце: «Ольга, ты?..»

СЕМНАДЦАТЬ ЗИМ

То в белых киках, то в убрусах, То с жемчугами в косах русых, В густой фате до самых губ. В атласном хрусте длинных шуб. Семнадцать зим, семнадцать сказок, Сверкнув полозьями салазок, С горы слетели ледяной. Семнадцать зим пришли за мной. Вот та, румяная когда-то Гуляла павой вдоль Арбата И стен Кремлевских; а вокруг. Над бубенцами конских дуг. Над золотыми куполами, Малиновое гасло пламя. – Закат крещенский. И она, Издалека озарена. Меня несла, платком укутав, Часы забыв, дороги спутав, И нам, из темных облаков, Звенели сорок сороков. А та, – царевна-Лебедь? Иней Заткал цветами бархат синий Ее ночного шушуна. В прозрачных пальцах тишина, В глазах мерцанье неживое Высоких окон над Невою. Как много раз, со мной вдвоем, Туманным, петербургским днем, Вдоль строгих невских побережий, В санях, под полостью медвежьей, Она скользила, чуть дыша, – Моя печальная душа, Мой ветер с голубой Онеги, Мой стих о петербургском снеге. Над сердцем кружатся моим Семнадцать русских, вьюжных зим, Замкнув меня в метельном круге. Вот ту я видела в Калуге, А эту, пышную, в Орле… Семнадцать их по всей земле Плясало, плакало и пело. Под их шагами ночь скрипела Тугим морозом. И теперь, Когда они раскрыли дверь, Играя на моем пороге, Я вижу, – прерванной дороги Опять намечена черта, И Восемнадцатая, – та, Которой жду, числа не зная, Моя последняя земная, На страже у последних врат, Стоит, накинув белый плат. 1951

ПЕРЕУЛОК

Если в сердце моем уцелели Темно-красный, с колонками, дом, У забора косматые ели Да сугробы в тумане седом, Если вылились в святочном воске И остались со мной навсегда Переулок Николо-Песковский И на куполе синем звезда, – Разве бедным стихом обозначу, Разве сделать живою смогу Ту любовь, что не вижу иначе, Как цветком на московском снегу?

ПЕТЕРБУРГСКОЕ

У любви простое имя: Вронский. Восемь кованых, спокойных букв. Вдоль седых проспектов топот конский, Вдоль сановных зал холодный стук Каблуков и сабель… Лед и холод. Зеркала, и снова зеркала… Детской брошью воротник заколот, – Сердце из коралла и стрела. Полк. Парады. Тосты в честь Монарха. На сукне зеленом – туз червей. В дальней ложе – Анны черный бархат, Вопросительный изгиб бровей: «Любишь?..» Но в оркестре первым гудом Ветер музыки задел смычки, И рука с фамильным изумрудом Нервно обрывает лепестки. Стройный силуэт в толпе потерян. Чуть блеснули кисти эполет. И с улыбкой желчною Каренин Смотрит счастью гибнущему вслед. Счастье петербургское туманно. Кто нашел в нем то, чего искал?.. Сломанною розой тонет Анна В театральном омуте зеркал.

ПУШКИНСКАЯ УЛИЦА

Старый дом, снегами ослепленный, Огоньками смутными дрожа, Ждет меня с тревогою влюбленной. Над углом второго этажа Зябкий голубь бродит по карнизу, А метель кружит и дует снизу И, в окно закидывая снег, Машет рукавом, велит навек Утонуть в ночи всему живому, Лечь в глухой, заиндевелый гроб, И пропасть приснившемуся дому, Провалиться с головой в сугроб. Но как дверь протяжно застонала, На площадку выплеснув тепло! Печь гудит огнем веселых дров. Тихо свитки свернутых ковров Развернулись и, шурша, поплыли. Ни цветов для встречи, ни вина: В эту ночь квартира убрана В седины тридцатилетний пыли. Тишина таится по углам, Час за часом ночь слепей и глуше. Сквозь полуистлевший, нежный хлам Оживают комнатные души. Как вспорхнул из незабвенных рук Огонек в фарфоровой лампаде. Так лежит на золотом окладе Мирный свет. И ласково вокруг, И тепло, и в запахе домашнем, Обретенном, дорогом, вчерашнем. Узнаешь себя, как в зеркалах. Дремлет мебель в ситцевых чехлах, Но, пока иду, пружина в кресле, Сердца стук в диванной глубине Закричать готовы: «Мы воскресли!» Из углов протянуты ко мне, Распахнув широкие объятья, Створки ширм, атласный пуховик, И листы веснушчатые книг, И в шкапу взволнованные платья… Я ложусь в открытую постель, Отряхая нафталинный иней С одеял… В трубе ворчит метель, И тетрадь, в своей обложке синей, На столе, как прежде, как всегда. У окна отогнута портьера, И блестит морозная слюда На стекле… а там, в сугробах сквера, В переулке темный силуэт, Старший брат мой, Бронзовый Поэт. Ни о чем не помню и не плачу, Хорошо мне в люльке снеговой. Задевает вещи наудачу По помолам верный ломовой. Тронул ключ… Который и откуда? От каких ларей его ключи? Сдунул пыль, и дрогнуло в ночи Серебро проснувшегося гуда. И звенит высокая струна. Ищет слов пронзительных она, Что сложить в разлуке не успела: Это вслух заплакал старый дом. Это лира, в ящике пустом Тридцать лет дремавшая, – запела.

ТЕНЬ

Бывают дни, когда такая тьма. Такая боль, такая в сердце жалость, Что непосильной кажется усталость И тишина, сводящая с ума. Ты входишь в свой оледенелый дом, Где всё навек теперь осиротело, А в кресле у окна, давно пустом, Еще живет знакомый оттиск тела. И перед креслом – (так закрытый гроб В слезах целуют) – молча, на колени, К обивке жесткой прижимая лоб И чувствуя на нем дыханье Тени.

У МОСТА

Вся моя история Так проста: Повстречала горе я У моста. Горе полюбила я, Ну так что ж? Он сказал мне: «Милая, Не уйдешь» Звезды с неба падали Или мы? Но об этом надо ли Петь псалмы? Вся моя история Неспроста: Обручилась горю я У моста.

ИУДИНО ДЕРЕВО

Ты входишь уверенно В мой дом поутру. Иудино дерево Дрожит на ветру. Цветенье прозрачное И ветер морской. Какой вы охвачены Смертельной тоской? Из праха мы созданы И в прах влюблены. Лиловым и розовым Деревья пьяны. А пена у берега, Играя песком, Тридцатый серебреник Чеканит тайком. Тебе в оправдание Молитв не ищу: Всё знаю заранее И, зная, прощу.

* * *

Пусть отчалил пароход, Пусть идет за годом год, Без лица, без имени… Не забудь мне знак подать, Если будешь умирать, – Сердцем позови меня. Ночь. Разлука. Волны. Грусть. Всё равно тебя дождусь Там, где было сказано: Там, где светит Водолей, Где моя душа с твоей Накрест перевязана.

ОСЕНЬ

Мой сад благоухал еще вчера Смолой, сосной и скошенной травою, Давно укоротились вечера, А он спешил упиться летом вдвое. И верил в жизнь, не помня, что пора Перед концом поникнуть головою. Был ярок блеск прощального костра, Цветенье роз пронзительно-живое. Но на заре, взметая пыль дорог, Из дальних туч донесся ветерок, Стволы задел, и листья полетели. И вся в слезах, увидела душа. Что роза раздевалась не смеша. Готовясь к смерти, как дитя к постели.

ПЕТЕРБУРГ

Был странный день, когда свершились сроки. Когда раскрылась дверь сама собой, И пролились прошедшего уроки. Как сок плодов из чаши голубой. Чужих октав разрозненные строки. Двух скорбных лир немолчный перебой. Не вас ли я, захлебываясь мраком. Ждала всю жизнь? – Вы мне явились знаком. Был темный день, и темный дождь в окне. Лохмотья туч и злой закат ненастный. Глазок свечи в недорогом вине Слезами истекал. Но спор двугласный Искусства с сердцем, в тучах и огне. Двойная боль их переклички страстной. Двойной напев, то сложный, то простой. Меня стрелой пронзили золотой. Которая из двух близка мне лира? Что петербургский мне навеял бред? Далекий гул из ледяного мира – Ломовиков, дворцовых ли карет – Ко мне летит? Но снежная Пальмира С несмелых струн легко сняла запрет, И я, в лучах не мне присущей славы, Сама берусь за важные октавы. Поэт, поэт, тебя томит жара И смольный дух костра на перекрестке. Угарные бледнеют вечера В твоей Неве, и липнет пыль известки К полам шинели. Мне давно пора Увлечь на театральные подмостки И освежить полночною игрой Твои глаза, спаленные жарой. Еще белы раскрытые страницы, Но задрожал пытливый карандаш. Мы с ним вдвоем среди ночной столицы. Где ждет меня прабабкин экипаж. Плеск голубей над статуей Фелицы Влюбленный слух угадывает наш, И этот шум, и шелковый, и дальний, Мне шум иной напомнил, – театральный. Нам не прожить без выдуманных драм. Без вымысла насущного, без позы. Театр для нас – ежевечерний храм, Где Бог взрастил искусственные розы, И что ни ночь, причастные дарам. Мы познаем восторг метаморфозы. Когда спешим от правды отдохнуть, Себе создав по вкусу лик и суть. Зима царит. Над сонной белизною Фонарных лун тронная ворожба. Мой Петербург! Бежит передо мною Твоих оград чугунная резьба, Струится снег, шурша фатой сквозною Вдоль желтых стен, и с каждого столба Метет пурга серебряные дани, Взвивает вверх и мне кидает сани. Минуя сквер, где к памятнику льнет Бездомных птиц нахохленная стая, Замедлил конь размашистый полет, И перед ним, а тумане вырастая. До самых глаз закованная в лед, Из белых волн и складок горностая. Блестя венцом меж дымных облаков, Встает Екатерина – сон веков. А там, за ней, по ледяной панели За тенью тень вдоль улиц потекли. Мелькнут бобры онегинской шинели, Волнистый шлейф расстелется вдали… Рои старух, ползущих еле-еле, Прошелестят… Для всех скорбей земли Раскрыт театр, восьмым волнуя часом Толпу теней, стремящуюся к кассам. Ты говоришь с иронией, поэт: Не нов сюжет и тяжела оправа. О сцене петь большой заслуги нет, – Театров тьма налево и направо. Все города Европы, целый свет Давно познал, как велика отрава Их колдовства, о нем не написав Ни двадцати, ни тридцати октав. Нет, на земле не всё одно и то же, Хотя везде рассыпаны равно Огни, смычки, и мишура, и ложи. У разных стран различное вино, Хоть две лозы румяным соком схожи, Нам в унисон пьянеть не суждено: В Европе ум, не омраченный бредом. Всегда тушил фантазию… обедом. Но не хочу в сравнения играть. Ни поражать умы строфой колючей. По воле муз, поэту надо брать Лишь ту струну, что показалась лучшей. А для других скупа моя тетрадь. Немного слов подсказывает случай. И в эту ночь он вдохновенно рад Взмахнуть крылом у театральных крат. Как надо петь, как говорить об этом?.. Стихи волной нахлынут и умчат! Над золотым, колеблющимся светом Плывет свечой медово-дымный чад. Сейчас начнут… И в воздухе нагретом Из створок лож последние звучат Слова и смех… Перед притихшей залой Ползет наверх тяжелый бархат алый. Играли все в той снеговой стране. Играл актер, и вторил зритель каждый. Когда ушли, с котомкой на спине. В чужих краях, одной томимы жаждой. Играли мы комедию Во сне Летели в рай, рассыпанный однажды. Как горсть золы, среди могильных плит. Играть всю жизнь нам русский рок велит. В каком огне он нас пытал и плавил? Какой тоской любовно свел с ума? Не преступить его гранитных правил. Со лба не снять туманного клейма. Он в балаган, у рампы, нас поставил, И роль пришла для каждого сама. Не сняв личин, проходим сквозь эпохи Мы, петербуржцы, Божьи скоморохи. И ты, поэт, судья моих октав, Слепой орел в твоей промозглой клети, Откуда бред твой, и юродный нрав, И злой огонь, и все ужимки эти, И твой порок, пьянее всех отрав, И доброта, которой верят дети, И у икон молитвенная дрожь? Быть может, всё — лукавой маски ложь… Вот ты встаешь, взъерошенный и странный, Так хрупко мал среди пятнистых книг. Незрячий глаз, беспомощно-туманный, Косит в очки, и острый профиль дик… А за тобой – бутылок рой стеклянный. Кто пил с тобой? Придуманный двойник Считал гроши для нищенского пира: Пурпурный шут трагедии Шекспира. А я – одна из неразумных дев, Тех, что летят на свет чужой лампады И, в дом войдя, на стул хромой присев, Глотку вина нечаянному рады, С ним вместе пьют чужую боль, и гнев, И в соли слез – мед творческой услады, Чтобы разжечь светильник чуткий свой, Безумной стать, но без конца живой. Один, и два, и три вдали удара. Смычки взвились и разом пали ниц. В огнях свечей, в хмельной волне угара, Плывут черты преображенных лиц. Чем мы с тобой, печальный шут, не пара, Здесь, в ложе снов, в театре небылиц? Здесь тень твоя к моей прильнула тени, И мы вдвоем отражены на сцене. И дальше мы отброшены, – в простор, В пески пустынь, в полярные туманы. Быть может, нас среди тибетских гор Бродячие встречают караваны, Быть может, мы своих стихов узор Вплели в цветы, в созвездья и лианы, И в эту ночь над рампой склонены В театрах Ориона и Луны… Последний акт приблизился к развязке. Убит король. Гремит церковный звон. Но мертвый встал и, не снимая маски. Отвесил нам изысканный поклон. Уже вдова, отплакав по указке, Допела до конца надгробный стон, И мертвецы, покинув поле брани, Идут домой под гром рукоплесканий. Идем и мы. Со стороны взглянуть – Сошли с ума. Но мы еще играем. И не тобой, а мной проложен путь В седой стране, где мы все камни знаем. Где петербургским ветром дышит грудь, И этот ветр на землю послан раем. Вдаль невских вод, в мерцание и сон. Для наших лир, поющих в унисон. Опушены ампирные карнизы Лебяжьим пухом. У ворот дворца Колонны спят, спеленутые в ризы. И белизне, и ночи нет конца. Горбатый мост. Канавка. Призрак Лизы. И Пиковая Дама у крыльца. А в высоте – так страшно и знакомо – Огонь в окне Юсуповского дома. Там пировал мужик с лицом хлыста, Придворный маг, в атласах и сафьяне. Как роль трудна. Как будет смерть проста У черной Мойки, в предрассветной рани. Они мертвы. Столовая пуста, Но у зеркал горят всё те же грани, И в них скользит за смутным ликом лик: Старуха… Лиза… Герман… и мужик… И ангел-мальчик с полотна Серова, Бесполый паж, с коробкою румян… Ему в ту ночь принадлежало слово, И огненным восторгом обуян, Он меч занес, – но вдруг очнулся снова, От сладких вин и темной крови пьян, И понял: не ему играть злодея, Ни Борджиа, ни Дориана Грея. Литейный спит. Спят черные орлы, Склонясь к венкам порфироносной саги. Спит Летний Сад… Из темной, вьюжной мглы Чуть бьют крылом невидимые флаги. Но сквозь сугробов пенные валы Следы саней, чертя на льду зигзаги, Бегут за мной, и каждый острый штрих, Взрезая лед, поет в стихах моих. Куранты бьют. Медлительны и глухи, Удары замирают в облаках… Навстречу мне из стен выходят духи: Плащи, ботфорты, снег на париках… А вот и он, в надвинутом треухе, С шпицрутеном в протянутых руках, – Безумный Павел, бедный царь нерусский, Затянутый в мундир – для сцены – прусский. Играли все в те дальние года, Играли все в том городе миража. Фантазии зеленая звезда, Куда ни посмотрю, одна и та же. Полет и срыв, и счастье, и беда, Минутных драм причудливая пряжа От тронных зал до стойки в кабаке Разыгрывалась в творческой тоске. И не она ль, крылатая, упала В альпийский снег, за тридевять земель, Как будто ей России было мало, И в итальянском небе крылась цель! Там рев слонов и трубы Ганнибала Еще гремят сквозь горную метель, Там шалый генерал, в восторге диком, Слонам ответил петушиным криком. Мой карандаш бежит. А ночь кругом Уже не та, не наша, – дождевая. За каплей капля точит сонный дом, Вдоль мокрых стен журчать не уставая. Над отслужившим письменным столом Свеча горит и меркнет, чуть живая, И Петербург, стихи напевший мне, Свернувшись, лег в гравюру на стене. Едва видна на миг оживших статуй В гравюре пыльной призрачная рать. Из темноты, с улыбкой виноватой, Призналась муза, что пора ей спать. Утомлена октавою тридцатой, Закрыла я покорную тетрадь, Настал антракт. И зреющее слово Пусть отдохнет до действия второго.

Действие второе

День изо дня, едва больной рассвет Крыш городских коснется желтым тленьем, Аничков мост, Фонтанка, ряд карет Дрожат в окне неясным отраженьем. Мои дома прохожим смотрят вслед, Ложатся вкось, испуганы круженьем Людей, лотков, зонтов, телег, собак, И, побледнев, отходят в полумрак. Но есть часы, когда, двоясь в мираже, Стекло к стеклу, они еще живут. Вот фонари, театр, сугроб, и даже В асфальте черном медленно плывут Вход во дворец и часовой на страже. Я открывать люблю, то там, то тут, Рисунки снов, всё дальше, безрассудней, На рубеже стихов и трезвых будней. Забрезжил день. Пробил безвестный час. Таких часов в земной судьбе немного: Чуть жить начнем, и вдруг охватит нас Глухой озноб, невнятная тревога. В просвет окна глядит пугливый глаз, Но тишина насторожилась строго И руку занесла, чтоб уронить Тяжелый нож и перерезать нить. И тишина вошла, сгорев от блеска, – Та тишина, в которой спят века. В тот страшный час качнулась занавеска Над сценой сцен, в порыве сквозняка, И в улице пустой сверкнули резко Серебряною лентой два венка: Ни строгий ямб, ни лиры клекот медный Не отразят той тишины победной. Прижат к стеклу похолодевший лоб, И я смотрю, окаменев сурово: На уровне окна качнулся гроб, Короткий сруб, некрашеный, сосновый, И тихо вполз в нетающий сугроб, В Аничков мост и в будку часового. Какой актер, какой великий мим Сумел блеснуть прощанием таким? Мой старый шут, актер безмолвной драмы, Вергилий мой на всех путях пера. Где то вино, где та зима, когда мы В костре стихов сжигали вечера, Творили мир и разрушали храмы, Что до луны возвысили вчера? Как нищий Лир, ты отошел, без свиты, В холодный склеп могильной Афродиты. Ты принял роль и до конца донес, Таясь от всех, дрожа над скрытым кладом, Готовя день за днем апофеоз. А смерть давно с тобой сидела рядом, Но твой уход тайком от смерти рос, И вот она следит бессильным взглядом, Как ты встаешь, как ты, сойдя с ума, Сверкнул пятном жемчужного бельма, Как пестрый плащ провеял, торжествуя, И навсегда исчез, пропав вдали (Кто принудит мечту, навек живую. Влачить крыло по рытвинам земли?), Как ты швырнул колпак на мостовую, И бубенец, кружась, умолк в пыли, Как тень твоя вбежала легким бегом В тень Петербурга и закрылась снегом. И там, в веках, как драгоценный груз, Неся стихи, дремавшие под спудом, Слагает их к ногам любимых муз, И бронзовые лиры важным гудом Поют в ответ, и грозди снежных бус Летят в туман, и тусклым изумрудом В серебряной Неве отражена, Мерцает петербургская луна. 1953

Из сборника «ОДОЛЕНЬ-ТРАВА» (Москва, 1970)

ОДОЛЕНЬ-ТРАВА

В книжных лавках чужих земель Редко выставлены в окошке Наши книги. А нам как хмель – Буквы русские на обложке. Купишь что-нибудь наугад И спешишь прочитать скорее, И на несколько дней богат, Будто выиграл в лотерее. Купишь маленький, скромный том, В глубь Европы упавший с неба, И несешь под мокрым зонтом, Как ломоть драгоценный хлеба… Я в одной из книг, на ходу (Был засыпан город метелью), Набрела на свою звезду, Травяную звезду под елью, – Есть же в мире такие слова, – «Одолень»… «Одолень-трава»! Взглянешь в русское сердце книг – И задышишь, как не дышалось, И усталости в тот же миг Не осталось! Где взять усталость, Если бродишь в ясных полях, В разнотравии, в разнолесье, Видишь кос серебряный взмах В переливах колхозной песни… Покраснели от ягод пни На речном берегу высоком, Перепачканы руки мои, До локтей земляничным соком. Крут подъем, идти нелегко, Ветерки полевые жарки, Но запенилось молоко В деревянной бадье доярки. Вот и хлеб нарезан ржаной, С никогда не забытым вкусом. Водит ручкой мальчик льняной По моим заграничным бусам… У него неспроста глаза По-речному прозрачно-сини. С половецким именем – Гза Век за веком течет в низине. Сто дороженек – сто страниц – Исходила я спозаранок, Под заливистый щебет птиц – Коноплянок, стрижей, овсянок – Набрала в лукошко грибок: Красных шапочек, белых ножек. Побывала у стариков В полумраке лесных сторожек, Сполоснула из родника, Обожженные солнцем плечи, И упала на книгу рука… Суждено ли дождаться встречи?.. Стал короче мой трудный день. Сколько их прошумело мимо. Одолей, трава-Одолень, Всё, что в жизни неодолимо. Зелена в лесу светотень… Одолень моя, Одолень… 1966

СТРАНА ЧУДЕС

Страна Чудес была знакома с детства. На чердаке, где зной и пауки, Я получила от отцов в наследство Большие, как гробницы, сундуки. В них старых книг подранивали крылья, И целый мир передо мною рос, Под балками, припудренными пылью, В лучах заката цвета желтых роз. Запутанно, волшебно и неверно Баюкали страницы тишину, И улетал волшебный шар Жюль Верна На медленно всходившую луну. А гномы в колпачках, из сказок Грима, В подземном закаленные огне, С поклоном шутовским бежали мимо, Взмахнув лопатой в слуховом окне. Но, с жадностью читая том за томом, Не угадала я сквозь книжный бред, Что чудеса лежали рядом с домом, Что в каждой грядке пламенел жар-цвет! В часы тоски, когда меня сковали И семь замков повесили на дверь, Открылись мне из необъятной дали Все чудеса, доступные теперь. Моя страна, расцветшая в багрянце Великих зорь, ты позвала меня, И по волнам твоих радиостанций Скользит струя подземного огня. В тебе сбылись: и папоротник рдяный. Кащей Бессмертный, и Хрусталь-Гора, И звонкий смех царевны Несмеяны, И черных недр алмазная игра. Как белый сокол в зареве заката. Над куполами реет и поет Победоносный внук аэростата, Весь золотой от солнца самолет. Колумбами по океанам ночи, К междупланетным тайнам тишины! Путь от Москвы до Волг и не короче, Чем от кремлевских башен до Луны. И если нет отверженным возврата, То жизни не бывает без любви. Там родилась я, там жила когда-то… Страна моя, мечта моя, живи! В чердачное, полуслепое око, Прорезанное в небе, лился свет… Страна Чудес, тебя со мною нет, Но тот же свет в моем окне – с Востока. 1963

РОССИИ

Возьми мой талант, и мои неуставшие руки, И опыт, и память, и гнева отточенный меч, И верное сердце, что выросло в долгой разлуке, И строгую лиру, и мягкую женскую речь. И посох возьми, что стучал о холодные плиты Чужих городов, и веками накопленный клад, И краски моей, нищетой расцвеченной, палитры, И парус скитальца, лохматый, в узоре заплат. Сложи их на площади, в снежном твоем Ленинграде, Костер запали, пусть огонь высоко возгорит, И легкими стаями к небу взовьются тетради, Как желтые листья, когда леденеет гранит. Ведь только из страшных горений рождается слово, И если ты спросишь, стихам моим веря живым: «Готова ли дважды сгореть?» – я отвечу: «Готова!» И русская муза протянет мне руки сквозь дым

РУССКИЙ ЯЗЫК

Мы говорим на языке, Который стал бледней и суше, Как стали суше, вдалеке От чернозема, наши души, Как мельче стали и скупей Запасы слов, что по дорогам Мы унесли в мешке убогом Из золотых своих степей. А мимо нас спокойным шагом, В спокойном цоканье подков, Идут, идут под красным флагом Живые рати свежих слов Пусть, выгорая, знамя бьется, Пусть побледнел пурпурный цвет, Но слово блещет, слово вьется, И гибели для слова нет! Оно идет, идет, всё шире, Проникновеннее, острей Над снегом, шелестящим в мире, Над зыбью северных морей, Над каждым днем, над каждой птицей, Над звездами морозной тьмы… Над европейскою больницей, В которой задохнулись мы.

ПАЛЕХСКИЕ МАСТЕРА

Евгений Онегин в пальто с пелериной, Ковровые сани, дорога в Москву… В затейливых яблоках конь длинногривый Копытами топчет не снег, а траву. Но сани в траве так легко допустимы, Так колки иголки причесанных хвой! Наверно, бывают зеленые зимы, С густой, апельсинно-лимонной травой, Бывает и небо чернее агата – От черного лака листва зеленей, – Не каменный уголь – лишь фон для заката, Для трав, для раската червонных саней. О Палея, о Палех, о мастер в избушке, На зимней опушке мохнатых лесов! Чуть брызнули краски в речные ракушки, И кисти запели на сто голосов. В ракушках-игрушках горят самоцветы, Бери их на кисточку, перевенчай! А к лампе пришпилен обрывок газеты, И стынет в стакане недопитый чай. Но руки бессонные, в медленной ласке, Скользят над работой, забыв про часы. На черной шкатулке рождаются сказки, И мастер бормочет в седые усы. Он может дивиться своей небылице, Где сани и ягоды, ночь и заря, Как будто упали на Палех жар-птицы, Цветным опереньем над лесом горя. Осталось подкрасить цилиндрик и пряжку, Полозьев изгиб подчеркнуть ободком, Чуть-чуть позолоты прибавить в упряжку, Не целою кистью – одним волоском… Он сладко зевает… Устал не на шутку. Баюкала сутками в трубах метель. Теперь бы спокойно свернуть самокрутку, Табак раскурив, завалиться в постель! Наутро, гордясь переливами лаков, Зайти по соседству в другую избу, Где мастер такой же, и труп одинаков, И также – очки на морщинистом лбу. Он кинул на черное вспышки тюльпанов И в мелкую травку степные ковры. Там троны Додонов, кафтаны Салтанов, Церквушки, лачужки, шатры да костры. Шкатулки российские! Всё в них отлично, В них гений народный по капле вкраплен. Вдвоем усмехаются: им безразлично, Что мир не запомнит их скромных имен. О, кто по столицам и по заграницам, Где чудо-шкатулку покажут и нам, Присмотрится мыслью к обветренным липам, К простым, как ржаной каравай, именам? Они родились в перелесках и чащах, Из черной, владимирской, старой земли, От дедов и прадедов, в вечности спящих, Которые кисти для них берегли. На срубленных пнях – на древесных скрижалях – Их ветер отметил, обрызгав дождем… А мы в застекленной витрине прочтем, На выставке, имя короткое: «Палех».

ГУСЬ-ХРУСТАЛЬНЫЙ

Нам край родной нередко дан в картинах На полотне вечернего кино: «Хрустальный Гусь» [1] – как зимнее окно В лучах луны и в искрометных льдинах. Казалось нам, родные города Мы знаем все, от школьной парты дальней. Когда же встал, сверкая, Гусь-Хрустальный, Он был открыт, как новая звезда. Еще одной торжественной победы В стране снегов он символ и венец. Там есть завод, похожий на дворец, И во дворце – рождественские деды. Маститые идут учителя, В медалях грудь и борода по пояс, За шагом шаг, свою читают повесть Среди станков и черного угля Жужжат станки, гудят в веселой дрожи. Чеканя грань, поет резец в стекле, И первый звук, рожденный в хрустале, Летит из рук рабочей молодежи. Вот это – Русь! Она пришла сама Вложить в хрусталь и душу, и дыханье. Струит огни и льется грань за гранью, В причудах форм вся русская зима. Мы, обойдя завод, дошли до цели: Развернут был сияющий экран, И на экране мастер-ветеран Сказал толпе: «Здесь наш дворец изделий». И началась волшебная игра: Плывя, кружась, глаза чаруя наши, Рядами шли ковши, блюда и чаши, Как будто ожила Хрусталь-Гора. Хрусталь-Гора!.. К вершине взлет салазок, И через жизнь их серебристый след… Хрусталь-Гора далеких детских лет, Когда нельзя не верить книгам сказок… И вот растет, сосульками звеня, На ступенях простых заводских полок, В круженье звезд и радужных иголок Хрусталь-Гора сегодняшнего дня… Благодарю тебя, далекий зодчий Хрустальных зал, мой безымянный друг, За дивный труд твоих неспящих рук, За каждый день, за каждый час рабочий! Экран погас не сразу… В сквозняке Забилась дверь, и ворвался снаружи Промозглый вихрь не нашей зимней стужи.. А Гусь-Хрустальный где-то вдалеке Еще мерцал… Еще не умер пламень, Еще в окне морозный блеск дрожал, И русский мастер бережно держал Граненый ковш, как драгоценный камень. 1964,США

МАТРЕШКИ

Матрешки, матрешки, Пунцовые щечки! Не ручки, не ножки – Платочки. Ни пяток, ни кос, Как будто прирос Свивальник к плечам деревянный, Расписанный вязью тюльпанной. Играя, Раскроешь одну пополам, А там Вторая Раскрылись, сменилась другой, В таком же платочке, И те же румяные щечки Да брови дугой. Глаза, не мигая, расширь, Смотри в неподвижные очи: За ними Сибирь, Таежные ночи. В косматую шубу тайги Закутаны версты без счета. Не видно ни зги, Но слышно, как дышат болота, Как дышит туман и плывет, Клубясь над верховьями Оби, Где древняя тайна живет В земной утробе. Матрешки, матрешки, Тугие одежки! Одна за другой, мал-мала. Праматерь их – Юмала [2] . Над ней колдовали шаманы, Ее пеленали туманы, В шатре снеговом хороня, И ярче огня Сверкала она, золотая, Червонная баба тайги. Кружилась воронья стая, Кружили в снегу шаги, Зрачки загорались волчьи По всей сибирской земле, И темные люди, молча. Несли дары Юмале. Приблизиться к ней не смели: В груди ее ветры пели, На страже стояли ели – Семь заповедных вех. К семи еловым подножьям Был сотнями рук положен Соболий и куний мех. Мерцали на нем в избытке Рассыпанные монеты, Уральские самоцветы И золотые слитки. Качались густые ели, Накрыв Юмалу венцами, А шаманы кругом сидели, Тряся бубенцами. Заклинали костью бараньей, Курили горькое зелье, И спала Юмала в тумане, Под самой высокой елью. Откуда и когда пришла На эту землю Юмала? Каких восходов и закатов, Каких побоищ и побед Хранила неистертый след? Кто уберег ее, запрятав От жадных происков и глаз, От полчищ с цепкими руками? Кто превращал ее веками В народный золотой запас?.. Когда Аларих [3] в тучах дыма, В чаду пожаров и в пыли Вел за собой на приступ Рима Орды со всех концов земли, Качнулся Рим, и в трубном кличе Бралась добыча за добычей. Монгол, и гот, алан и галл, Ликуя, идолов свергал. И золотая кукла уграм [4] Досталась и ушла сквозь бой, Влекома новою судьбой, В чащобу, под Полярным кругом. Между корявыми корнями Богатства собранные ждут, Когда уложат их горстями На серебро боярских блюд Испытанный торговый люд, Перевалив Урал с мешками, И реки денег потекут К плавильной потаенной яме. Вторая баба выше той, Что спит, в зеленый мох врастая. Она ей служит скорлупой, Тяжелая и золотая, И третья плавится в огне, Двух первых заключить готова Под гулким золотом покрова, Как душу в воинской броне. Страна, единственная в мире, Одна шестая всей земли! Как в Юмаду, в тебя вошли Сердца и племена Сибири. В тебе растет за родом род, В единый плавится народ, С одной необоримой силой. Так золотая Юмала В тайге дремучей ожила, Преобразившаяся в символ. В студеные ливни, В безлунные ночки Дорожки да стежки Ведут из неведомых сел. По гривне, По крошке, По кружке, по ложке От каждого – в общий котел… Пунцовые щечки, Тугие одежки – Таежные дочки – Матрешки!

* * *

Скованы волненьем мысль и слово. Не хватает силы передать, Что такое – потерять и снова Встретить и обнять родную мать. Только позже, четко и не вкратце, Я смогу о ней заговорить. Надо насмотреться, надышаться, Переволноваться, пережить. И нахлынут вдруг слова такие, Что откроют всем лицо свое. А сейчас я назову Ее Еле слышным шепотом: «Россия»… С несравненным именем вдвоем, Сердце к сердцу, слушаю сквозь слезы, Как шумят московские березы Под всеочищающим дождем. 1968

ДВЕ ДЕВУШКИ

… А над Москвой-рекой закат зеленый… О, как чисты в России вечера! Две девушки, Светлана и Алена, Со мною шли по улице вчера, Два имени с картины Васнецова… Читающий стихи мои, пойми, – Есть столько в этих девушках родного, Что быть бы им моими дочерьми. Как будто мы давно бродили вместе Под вековой кремлевскою стеной! Не перед нами ли на Лобном месте Упала голова Лопухиной? Не я ли укрывала в подворотне Вот этих двух, когда гудел пожар. От яростных коней казачьей сотни И много раньше от орды татар? Но мы пенять не смеем, не умеем, Мы знаем: поздно и пора домой… Нам это все навеяно музеем, Фантастикой картин и полутьмой. Подходит ночь. Ни звука, ни движенья Погасло небо, и черна вода. Прощаемся: – До перевоплощенья!.. Когда-нибудь… А если никогда?.. Но ни за что не сможет нас оставить Нежданно промелькнувшая в тиши Далекая и смутная прапамять Дарованной троим одной души. 1968

* * *

Целым места ласкала и грела, За окном куполами горела. На Москве ли реке, на Неве ли, Протекли все четыре недели, И летели мне листья на плечи От вечернего Замоскворечья. Каждой тенью на небе, всем небом. Каждым ливнем, и ветром, и хлебом. Каждой темной кремлевскою елью И осеннею, первой метелью Одарила меня, осветила И за долгие годы простила. Вырываются птицы из клети, Возвращаются к матери лети. Наша с Ней мимолетная встреча, Это – встречи навечной предтеча. 1968

УТРО ОТЪЕЗДА

Рассвет, проснувшись, еле-еле Посеребрил мою постель, А над Москвой вилась метель, Хотя кусты не облетели. Хотя березы в сизой мгле Червонных листьев не роняли, Но низко кланялись земле И снегу ветками махали. И даль, и Кремль, и купола, Завороженные, притихли. Была по-зимнему бела Москва в своем бесшумном вихре. Таким запомню я навек Вторичное прощанье с нею… И падал, падал, падал снег, В окне туманном леденея. 1968

ПИСЬМО ДРУГУ

Светлане Соложенкиной

Я знала только понаслышке, Что есть за тридевять земель Кипучей нефти колыбель И огнедышащие вышки. И странно мне, что там, в Баку, Под месяцем из красной меди Уснули вьюги на боку, Как безобидные медведи. Средневековый городок, Где я живу, привычен вьюгам. Они в уют своих берлог Спешат зимою друг за другом, Метут сугробы, к окнам льнут, Ворчат и распевают в трубах. Им хорошо живется тут В пушистых белоснежных шубах. Но есть, как видно, и у вьюг Свои причуды, пыл и норов, И вот они летят на юг, Как будто мало им просторов Для игр на скатах ледников, Где вечность крепкий лед ковала, Где бродят тени облаков Над вихрем горного обвала. Но нет! Им хочется туда, На Каспий, в край больших загадок. Влечет их черная вода, Вся в нефтяных разводах радуг. Влечет закрытое окно, Под лампой круг неяркий света, И женское лицо – одно На тысячи – лицо поэта. Запечатлеть ее черты, Глаза внимательные, руку… Вздохнув, назвать ее на «ты» И унести с собой в разлуку… Спасибо, вьюги! Неспроста, В обратном не пропав полете, Вы принесли мне два листа На скромном книжном переплете. Уснули ветры. Воздух чист. Медвежьи тени на сугробе. Весенний лист! Осенний лист! Как мы на вас похожи обе. Как мы звучим друг другу в лад, И сколько звезд открыто нами! Ее восход и мой закат Перекликаются стихами. Ствол из одной земли возник, Единым пропитался соком, И Родина для нас – родник В его значении высоком. Вот почему мне так близки (Сошлись ли наши дали в сдвиге?) И два листа, и все листки Подаренной мне чудом книги. Не знаю, кем я нареку Сквозящую за каждой строчкой, Ту большеглазую в Баку – Сестрою младшей или дочкой? 1968

* * *

Далека Россия, далека, И пяти недель как не бывало. Но при мне остались три дружка, Чтобы я не слишком тосковала. Был проспект Петровский весь в огнях Желтых листьев. И они шуршали. Комната… Портреты на стенах, А на ширме веера и шали. И была одна из лучших встреч, Но ее словами не обрамить, Суждено до смерти мне беречь Медвежонка, данного на память. Вылитый а пузырчатом стекле, Зеленее, чем лесная хвоя, Он сидит на письменном столе, Коротая вечера со мною. И прижился к нам второй дружок, Но не для забав, не для потехи, А на счастье маленький божок В вологодском вырезан орехе. Гладила его зимой пурга, Стал он как из белого коралла. Этот добрый гений очага Мне подарен девушкой с Урала. Третий мой товарищ – та свирель, Что извечно спутница поэта. Из каких она пришла земель? Что в нее, черешневую, впето? Пел Шевченко, пели кобзари, Наклонялись ивы над прудами. Ты гори, заря моя, гори, Проходи вишневыми садами, Говори со мною, говори Соловьиным голосом свирели… В этот час ночные фонари Над Невой еще вчера горели… В этот час проспект Петровский тих, Снег лежит коврами белой пены, Но цепочкой след шагов моих Прямо к Дому ветеранов сцены. От ворот направо – поворот, И тропинка вытоптана змейкой. Там лежит в земле который год Та, что называлась Чародейкой. А над ней к концу крадется век, В северных цветах, во льду хрустальном… Савина! Шесть букв. Три слога… Снег Занавесом реет театральным… Реет снег в окне пустом моем, Шелестя, баюкая и бредя. Пой, моя свирель! Споем вдвоем Песню для стеклянного медведя: – «Жил да был…» И я жила-была… Память не бледнее, не короче. Там на белый город ночь легла. Там постель моя готова к Ночи. 1969

РАЗГОВОР

– Много мы в мире видели (Где не перебывали!): Розовый лотос Индии, Альпы и Гималаи, Башни, соборы, глетчеры… Древний и вечно новый, Рим выходил навстречу нам, Бронзовый и лиловый… Стрелой от берега к берегу Чудо железобетона: В ожерельях огней Америка Укачала мост Вашингтона… Путь наш цветными нитями По земному шару струится… Но почему молчите вы? Что вам ночами снится?.. – Я знала мостик бревенчатый В речном стрекозином блеске, И ландыши, как бубенчики, В березовом перелеске. Я знала поля безбрежные С волнистою желтою рожью, Пустые дороги снежные И снежное бездорожье… Там лед скрипел под полозьями В бескрайной степи туманной… – Мы помним созвездья гроздьями Над пальмовою Гаваной, Когда мексиканской осенью Не водо-, а звездопады. Вы видели эти россыпи, Сверкания и каскады?.. – Многие звезды помню я, Но для чего мы спорим? Нет в небесах огромнее Звезд, чем над Черным морем… – Что вас хватает за душу В скромном таком наброске? Степи, туман да ландыши? Мостики да березки? – А то, что глубь черноземная, Наши моря и суши Вскормили собою скромные, Большие русские души, И только под теми звездами, Без ходульных речей о чуде, Чудесные люди созданы – Русские люди! 1969

БЕРЕЗА

Я сжилась с березой, как с родной. Не в Москве она растет, а в Берне. От нее прохладен летний зной, Золотисто-зелен час вечерний, А когда спускается туман, Вся она плывет, в тумане рея, Будто оживает Левитан В зимней Третьяковской галерее… Но сейчас, вернувшись из Москвы, С русским снегом в волосах и в платье, Не могу иначе, как на «вы», Дерево знакомое назвать я: – Здравствуйте, береза… Добрый день (Только добрый ли? Кто мне ответит?) – От березы на лужайке тень, И ее раскачивает ветер. 1968

РОДИНЕ

Дай мне снова видеть край далекий, Купола бревенчатых церквей И зарю румяную, как щеки Сероглазой матери моей. Дай лицом прильнуть к твоим колосьям В час, когда над полем гаснет день И гармони спорят с лаем песьим У околиц сонных деревень. Дай почувствовать твой дождь и сырость, Грусть твоих курящихся болот, Дай погладить гриб, что за ночь вырос, И цветок, что к вечеру умрет. Бродят вдалеке глухие грозы, Теплым ветром вздрагивает ночь. Так встречает Мать, смеясь сквозь слезы, Навсегда вернувшуюся дочь.

ЛЕБЕДЬ

Лебедь, уплывая, над печальным лугом

Оставляет белое перо…

Илья Эренбург

Лебедь плыл, как белая гондола, Рядом с ним внизу плыла звезда, И деревья наклонились долу, В черный оникс тихого пруда. Первый ветер вестью о рассвете Пробежал по листьям и затих. О далеком говоря поэте, За стихом мы вспоминали стих. А когда вода порозовела И запахло травами остро, Лебедь Эренбурга, лунно-белый, Уплывая, обронил перо. Лес Булонский веет Летним садом И Невою каждую весну. Но из всех в ту ночь стоявших рядом Выбрала заря меня одну: Доплеснули дрогнувшие воды Белое перо к моим ногам, Чтобы я несла его сквозь годы И вернула невским берегам. 1968

СЕН-ГОТАРД

I

Панорамой развернуты черной, Громоздятся в тумане хребты, И обвал рассыпается горный, Прогремев с ледяной высоты. И опять тишина замирает, Не спеша собирает грозу, И орлиные тени витают Внизу. Странно видеть орлиные тени, Наклоняясь в бездонный провал, Но спускаются в пропасть ступени Облаков и оскаленных скал. А совсем далеко, на вершине, Первым отзвуком грома звуча, Нерушимо стоят и поныне Два меча. И славянская вязь между ними – Позолоту не смыли дожди – Начертала бессмертное имя На бессмертной гранитной груди Как торжественно: «Генералиссимус» И «фельдмаршал»… И грома раскат… Над пустыми альпийскими высями Черногривые тучи летят…

II

Сен-Готард в свинцовой тонет мгле. Слава одиночеству суровому! Чьей рукою врублено в скале: «Доблестным сподвижникам Суворова»? В головокружительную высь, Где веками горы не источены, По тропинке козьей поднимись, По следам неведомого зодчего. Кем он был, когда перед лицом Вечности по русскому обычаю Молотом чеканил и резцом Памятник солдатскому величию? Осыпались из-под ног пласты В пропасть между острыми уступами, Может быть, он слышал, как и ты, Хруст костей и хруст колес над трупами? Может быть, и для него гора, Сотрясаясь грохотом и градами, Повторяла русское «ура» В перекличке грома с водопадами?! 1969

МИХАЙЛОВСКОЕ

В том доме не бывала я И все-таки была. Из сада травку малую На счастье не брала, Но почему приснилось мне, Что тонкий стебелек, Как знак высокой милости, В стихи закладкой лег? Я помню осень ржавую, Всю в пепле и золе, И голову курчавую, И свечи над «Полтавою», Раскрытой на столе. Я помню шлафрок вышитый И руку с чубуком, И не впервые слышу я, Как шепчет старый дом, Как в затаенном шепоте Рождаются слова… Над свечкой струйка копоти Колеблется едва. И каждый раз по-новому, До самых недр души, Я памятью взволнована В михайловской глуши, Где ворожит безмолвная Перед ночным окном Арина Родионовна, Жужжа веретеном. Ползет снежинка талая Вдоль темного стекла… В том доме не бывала я, Но знаю, что была. 1970

РУССКАЯ ЖЕНЩИНА

Памяти Вики Оболенской

Об участи горестной женской Поэт не один говорил Стихами… Но хватит ли сил О Вике писать Оболенской? Для пламенных ликов святых Без вычурных иконостасов, Для подвига женщин таких Найдется ли новый Некрасов? Нам слышен удар топора Над плахой в тюрьме Моабита, Но сделалось вечным «вчера», И Вика для нас не убита. Страшней, чем полночная жуть, Светлей, чем весенние зори, Ее героический путь И наше бесслезное горе. Но разве заплачешь над ними, Узнав, что навек занесли Еще одно женское имя В историю нашей земли! Россия… Россия… Россия… Парижская ночь глубока. Войны разъяренной стихия Сегодня от нас далека, И вспомнить сегодня нам трудно О тайной работе впотьмах, Подземной, подпольной, подспудной, В нетопленых, стылых домах. От свечки оплывшей – косые Зигзаги огня по стенам, Но где-то за тучами, там… Россия… Россия… . Россия… В дремучих сугробных лесах, Таясь, залегли партизаны. Морозом подернуты раны, И гибель стоит на часах. «В подпольном Париже я с вами! Я русская – ваша сестра. Крепка моя вера, остра, Светла, как высокое знамя. Я с вами от века доныне, А схватят – пойду умирать, И будут меня называть По-древнему русской княгиней!» Так, может быть, думала ты, Стуча на машинке в подвале, Воззваний готовя листы, Которые нам раздавали, Винтовки и бомбы храня, С опасностью в прятки играя, А ночь доползала до дня, Не первая и не вторая – Их полчища грузно ползли… С усталостью воля боролась, Как будто от русской земли Летел ободряющий голос, Как будто сливались в одно И жертвы, и кровь, и победы, Как будто смотрели в окно Учившие верности деды, Как будто у самых дверей, По-вдовьи чернея платками, Стояла толпа матерей, Следя за твоими руками… Смыкался их призрачный круг, Пророчил о близкой расправе… А маленьких клавишей стук Под быстрыми пальцами рук Твердил о победе и славе!

КИРИЛЛ РАДИЩЕВ

Поэма

Матери Кирилла,

Софье Михайловне Радищевой,

посвящаю

Война промчалась огненной грозою, Геройские прославив имена. О подвиге Космодемьянской Зои Узнал весь мир и помнят времена, И не она одна – другие дети Бессмертный отзвук для себя нашли В писателе, художнике, поэте, Но за пределами родной земли Вам никогда никто не говорил О мальчике по имени Кирилл. Мы помним ужас тех годов жестоких, На родине сердца слились в одно. Здесь — в одиночку гибнуть суждено, И тем труднее верность одиноких. Она тверда, как заостренный меч, Ее заветы мужественно строги. Благословен, кто смог ее сберечь И не сойти с намеченной дороги! О нем так мало: месяц, день и год, Названье лагеря, потом – забвенье. В Германии был выведен в расход Сержант французского Сопротивленья Кирилл Радищев… Дальше рвется нить. Пришла пора стихами свет пролить, Быть может – в книге, может быть – в журнале, На эту жизнь, на эту смерть в тюрьме. Они бесславно спрятаны во тьме, Но я хочу, чтобы вы правду знали!

1

Городам, колхозам, школам, селам Посылаю мой простой рассказ О парижском мальчике веселом С васильками темно-синих глаз. Смоляные пряди из-под шапки, Лоб открытый и бесстрашный взгляд… Он играл, как все мальчишки, в бабки И шалил, как все они шалят. Только странная жила забота В наплывавшей на него тоске, Только он украдкой имя чье-то На снегу чертил и на песке. Сидя в классе на последней парте, Он, не поднимая головы, Мог часами изучать на карте «Путь от Петербурга до Москвы». Доля эмигрантов – доля нищих На задворках европейских бар, Но ребенок знал, что он – Радищев, А с последней буквы – «Вещий дар». Озаренный этим вещим даром, Понимал он с колыбельных лет, Что ему повесили недаром На стене прадедовский портрет. Приготовив вечером уроки, Он любил смотреть издалека, Прежде чем заснуть, на лоб высокий, На седые букли у виска, На орлиное лицо героя, Узнавая в нем черты свои, И открылось бытие второе В будничном, привычном бытии. Детство, осененное портретом! Детство жарких чаяний, мечты… Стал Кирилл в двенадцать лет поэтом, С музою радищевской на «ты». Он понять стремился мир огромный, Но, вникая в мудрость школьных книг, Выше всех ценил наш гений кровный. Несравненный русский наш язык. А когда подрос, большой и смелый, То задумчивый, то озорной, Знойно, по-цыгански, загорелый, Девушке он снился не одной. Но певала мать, и песня в душу, Как цветок нетленный, залегла: Про высокий берег, про Катюшу, Про степного сизого орла…

2

Париж молчит. Париж уснул. Идет немецкий караул, Стучит во мраке каблуками… И темнота, и тишина… И все же ночь пьяным-пьяна, Ночь, процветает кабаками. Над входом – черное сукно, За входом – свечи и вино, Лакеев быстрое скольженье, И лучшая из всех минут, Которую зовут и ждут, – Минута головокруженья. Они пришли сюда втроем. Им нравится играть с огнем: Для виду взяв по рюмке водки, Они усвоили устав, Друг другу тайно передав Распоряжения и сводки. Кругом – мундиры, блеск погон, Речь иностранная и звон Бокалов с пеною Моэта. За тостом, вперебивку, тост: – Чтоб перешли такой-то мост Семь эшелонов в час рассвета! – Смерть партизанам! Всех стереть! Развеять вражескую сеть, Что в спину бьет без передышки… – В углу смеются: до зари Тот мост взорвут вот эти три Еще безусые мальчишки. Вот эти три, что, сидя в ряд, По-русски громко говорят, Смеясь, разыгрывают пьяных: – Ха-ха! – и галстук на боку, Но по-солдатски, начеку, Трезвы, револьверы в карманах. Часы спешат, часы бегут, Часы разведчику не лгут, Минут едва-едва осталось… Втроем встают. Втроем ушли. А скрипка всхлипнула вдали, Как будто с сыном мать прощалась. – Не отставай, иди скорей! – Но слишком много здесь дверей, Все в черных сукнах, все похожи. Где выход?.. За которой вход?.. – Налево! Вправо! Вот он, вот!.. – Спешили, спорили, и что же? Навстречу, перерезав путь, Два офицера. Прямо в грудь Толкнули, хлопнули по спинам: – Ты здесь хозяин или я? А ну-ка, русская свинья, Посторонись и дай пройти нам. Тебе давно пора понять: Россию мы, за пядью пядь, С лица земли почти что стерли. Нам пыл ее дано пресечь, А ей навек в болото лечь С мечом германским в мертвом горле. Пока ты цел, пока ты жив, Долой с дороги, грязный скиф, Когда проходит победитель… Кирилл молчал. А перед ним Качался, сквозь сигарный дым. Забрызганный шампанским китель С крестом железным. Закипев, Бичом хлестнул по сердцу гнев. Взведен курок. Сухой щелчок Сукно зеленое обжег, Но пуля тела не задела. Оскален бранью вражий рот… Соломинкой в круговорот Судьба, сорвавшись, полетела. И вот нежданно никого И ничего вокруг него, В далеких залах суматоха, А здесь пустая тишина. Лишь из-под черного сукна Лакей бормочет: – Дело плохо. Ведь это… это сам майор… Бегите через задний двор, Никто вас ночью не разыщет!.. – Товарищей и след простыл, Как в воду канули. Но был Один на тысячу Радищев. И он сказал: – Я виноват, Что промахнулся. Я солдат И должен отвечать за промах… * В стекле зеркал обратный бег Стенных часов в глубокий снег, В далекий век… О вихрь знакомых Событий, слов, видений, дум… Сбежались люди. Крики, шум, И лязг наручников, и снова Всё, что случится, было встарь: Тюрьма, решетка, ночь, фонарь И сонный оклик часового.

3

- Владеешь языком немецким, Других примет особых нет… Был первым в корпусе кадетском, И бакалавр в пятнадцать лет. Награды… Высшие отметки… Курс политических наук… Сорбонна… Случай больно редкий! Откуда средства, юный друг? Кто вел тебя дорогой этой? Кто на ноги помог вставать?.. – И, тайной гордостью согретый, Сказал Кирилл Радищев: – Мать. – Ее мы знаем. Небогата И впроголодь живет едва. Решиться на такие траты Не может бедная вдова, Не будучи особой бойкой, Твоя же мать тиха, как мышь. Она служила судомойкой, Кассиршей… Для нее Париж Был горькой школой. Крепко била Ее судьба… Всё для тебя, Щенок?.. – Она меня любила И в люди вывела, любя. – И в люди вывела?! В какие? Кем стать хотел? Кому служить? – Стать Человеком. Для России. Работать для нее и жить… – Молчанье. Шелестят бумаги, И много лиц, и много рук, И свастика на красном флаге Как черный крючится паук. Течет допроса часть вторая. Так каждый божий день, с утра. В немытых стеклах догорая, Уныло гаснут вечера, И скучно всем, и все устали, Ломает писарь карандаш… Какой бы пыткой ни пытали, Ты не продашь и не предашь! И каждый божий день сначала: Пустые, мутные глаза, Усов белесое мочало, В тяжелом перстне – бирюза, И в опостылевшей забаве Вопрос, сулящий столько бед: – Где взял оружие? – В канаве. – Как звать сообщников? – Их нет.

4

Он устал проходить этапы: Из тюрьмы – в подвалы гестапо. Из гестапо – в военный суд, Из суда… Но уже не в силах Помнить сеть канцелярий стылых И, не зная, куда ведут, Он дверей не считал. За ними, Утонув в папиросном дыме, Первый следователь, второй, Третий, пятый… Бутылки рома… И давно наизусть знакомо То, что стало в веках игрой Кошек с мышью… Так дни за днями. Но Кирилл с каждым днем упрямей, С каждым шагом себе верней. – Ты подумай, мальчик, о маме, Что ты делаешь, мальчик, с ней! Ты ее пожалей, не мучай. Для тебя это лучший случай: В нашей армии место есть… – Он сказал: — У меня есть честь. — Был начальник высокий, статный, С головою античных статуй, С белокурой шапкой волос. Нежным голосом, слаще меда, Говорил: — За дверьми свобода, А ценой – ответ на вопрос. Скажешь «да» – и в рядах «эсэсов», Вместе с нами спасать от бесов Будешь родину, как солдат, Как садовник гнилые листья Выметает, любовно чистя Дорогой прадедовский сад. Не упрямься упрямством детским! Хочешь воином стать немецким? В каждом деле труден почин. – Помолчав, прибавил любезно: – Заработаешь крест железный, Лейтенанта получишь чин…

5

Первый следователь, усатый, Говорит: – Скоро час десятый, Незаметно крадется ночь. Отдыхать могут даже наци. Возражать на бред декламаций – Это в ступе воду толочь. – И сказал начальник с усмешкой: – Продолжай. С допросом не мешкай, Перещупай по всем статьям. Чересчур этот парень пылкий! Вот как ляжет с пулей в затылке В самой дальней из свальных ям, А не в яме, так с кандалами Пусть в карьерах ломает камни, — Чтоб построить нам путь в Москву! – Отвечай подобру-поздорову, — Убеждает допросчик снова. Отвечает: – Пока живу, Не слабеет данное слово, И со мной умереть готово Нерушимое слово «нет». Грузовик слепым бегемотом Подползает к черным воротам. Это вечер или рассвет?.. Это вечер судьбы короткой. За оконной ржавой решеткой Жизнь кивнула ему, простясь. В монотонном гуле машины Шелестели, шуршали шины, Рассекая ливень и грязь. Жить осталось ему недолго, – Только где-то синеет Волга. И на Спасской башне звезда Полыхает розовым жаром… – Может быть, когда буду старым… Может быть, никогда, никогда?.. Радищеву ли бояться? Но с отчаянной болью снятся Нева и Москва-река, А навстречу дожди косые, И сквозь слезы плывет Россия Мимо черного грузовика. Тянет ливень тугие струны… От Парижа до Зонненбрунне Ничего, кроме серой мглы. И всё время рядом другое: Бубенец звенит под дугою Или звякают кандалы? Возвращается ветер на круги: В российской разгульной вьюге, Колыхаясь, тонул возок, Ноги кутала полость козья, Шелестели, шуршали полозья, И блестел слюдяной глазок, А кругом только ветер вольный Да полей невидимых ширь. Бородатый, в шубе нагольной, Отъезжал от Первопрестольной Александр Радищев в Сибирь. Фельдъегерь обмерзшим глазом Читал бумагу с приказом, Обрастая снежной корой. Разметанной тенью птицы Чернела внизу страницы Подпись императрицы Екатерины Второй.

6

Слишком много о ссылке мы знаем, Слишком многим знакома тюрьма. Мы о них неохотно читаем И не сходим, как прежде, с ума. Скоро время смягчит и обточит Нашу память, скользящую вниз, Но сегодня читатель не хочет Ни цепей, ни соломы, ни крыс. Пусть сомкнётся в рассказе негромком Нам Россией завещанный круг, Чтобы предок гордился потомком, Чтобы верен был прадеду внук.

7

По лицу земли, В вековой пыли, Там, где ветра гудит тетива, Как степные львы, Проходили вы, Печенеги, литва, татарва. То не волчий вой Над рекой Москвой – День и ночь раздается набат, Плещут звонницы; Мчатся конницы От кремлевских ворот на Арбат… Вновь горит земля, На стене Кремля Корсиканца качается тень, Вновь над пашнями, Рвами, башнями Нависает удушливый день… Годы вдаль идут, Громче шум и гуд, На границах скрестились мечи. На сто верст кругом Слышен танков гром И железный полет саранчи. Черных ядер град И ручных гранат Пересвист, перекличка в дыму, В небе матовом, Над Саратовом, И под солнцем в спаленном Крыму… Вы всё вынесли, Крепко выросли. Не склонили старинных знамен! Славой братскою, Сталинградскою, Необъятный простор осенен…

8

И перестуком, от стены к стене, В зловонной клетке – темном Зонненбрунне, Бежала весть о яростном кануне: Конец войне! Германия в огне! Незримые гудели самолеты, И знали все: из орудийной мглы, В завесе, застилающей высоты. Летят степные сизые орлы. Пока прожектор шарит в облаках, Нащупывая путь в бездонном небе, Пьянеет смерть, и мечется впотьмах И, пьяная, вслепую мечет жребий… Несется песня… Поздно ей внимать, Она всё отдаленнее и туше… Ее в Париже напевала мать – Про сизого орла и про Катюшу… Что знаем мы? Что будем знать о том, Когда и как ударил час зловещий? Над камерой Радищева крестом Зачеркнут номер, и выносят вещи, Чтобы тупой лопатой кинуть в печь Тетрадь стихов с другим тюремным хламом. Какая память сможет всех сберечь? Кто счет ведет всем безыменным ямам? В Германии был выведен в расход Сержант французского Сопротивленья, Наш русский мальчик… Месяц, день и год, Названье лагеря… Потом – забвенье… А в это время из родных долин, Где грай вороний раздавался раньше, «Калоша» в обессиленный Берлин Былинною вступала великаншей.

НОЧЬ

Ночь давно поругана людьми, Ночь ушла из неба городского, А его прожгли насквозь и снова Полосуют вширь и вдоль плетьми. Щупальца прожекторов упорно Шарят в том, что было темнотой, И во мгле кроваво-золотой Ночь поэтов кончилась позорно. Как ей уцелеть, куда спастись, Навсегда скатились с небосклона, Где ослепли звезды от неона, Где огнями затопили высь. Но когда сойдет, дыша прохладой. Час покоя к городским садам, Вспомни: ночь заночевала там, Хоронясь за каменной оградой. Ночь теперь в забвенье, в тишине… Загляни в бассейн, кусты раздвинув: Вот она, средь бронзовых дельфинов, Черная, лежит на черном дне.

ПТИЧКА

Птичка была невеличка, С наперсток. Еле видна. Я не знаю, какая кличка Этой птичке людьми дана. Боясь разбудить земную Зелено-синюю сонь, Рассвет подошел вплотную, Но придержал огонь. Вот тут-то она и слетела, Падучей звездой мелькнув, Одна в целом мире пела, Раскрыла крошечный клюв. Одна на земле туманной, Одна в пустыне небес, Брала на флейте стеклянной Серебряный фа-диез. И черные голые сучья В моем раскрытом окне Тянулись ко мне, как созвучья, Сложившиеся во сне.

ФОНАРЬ

Январский снег кружился тихо… В тумане тюлевых гардин Качала белая шутиха На черной палке апельсин. Легла оранжевая долька На старый книжный переплет, А в целом мире были только Зима, печаль, фонарь и лед. Но есть ли что на свете проще Воображенья?.. Полдень, зной И апельсиновые рощи Над средиземною волной, Среди зубчатых скал – заливы, Звон мандолины, плеск весла, И на холме, в тени оливы, Ленивый бубенец осла – В свободном творческом размахе Ко мне слетели с высоты… А за окном, как черепахи, Ползли продрогшие зонты…

ВЫСКОЧКА

Отдыхает буря, сад расчистив, Все углы хозяйственно прибрав. Уложила стопки желтых листьев, Расчесала пряди мокрых трав И легла в простор стеклянно-звонкий Любоваться сквозь решетки рощ, Как сложили зонтики опенки, На поляну стряхивая дождь. Тут каштан и спрыгнул! Круглый, гладкий, Убежавший от семьи герой, В курточке на бархатной подкладке, Крытой лакированной корой. До чего прекрасен, и свободен, И бездумно устремлен вперед! Глазки неощипанных смородин Жадно смотрят на его полет: Для какой он разоделся свадьбы? Для каких готовится побед? Покатиться бы за ним, догнать бы, Поглядеть бы, поморгать бы вслед! Он бежит, владея садом целым, Жарким пурпуром осенних риз, Но нельзя каштанам недозрелым В одиночку прыгать сверху вниз. Скоро упадут в колючих платьях Сотни братьев в новый листопад. Будут люди с песней собирать их На ладони сизые лопат, Только этому – пропасть без славы, Заблудиться у кротовых ям, Где он будет, сморщенный и ржавый, Не по вкусу даже воробьям.

НОЧНОЙ ГОСТЬ

Ветер на цыпочках входит в деревню, Трогает ставни уснувших домов, Гладит по спинам, над церковью древней, Стадо уснувшее колоколов. Сушит белье на веревке чердачной, Двор подметает и долго потом С каждой соринкой играет невзрачной, С каждым сухим прошлогодним листом. Утром – следы на примятой дороге, Там, где прошли осторожные ноги.

РУКИ

Моему мужу

О руках мужчины – о руках Мужественных, бережных и честных И об их заслугах полновесных Очень трудно говорить в стихах. Очень трудно не в высоком тоне, А в достойной правды простоте Уложить в стихотворенье те Мускулы, суставы и ладони, Для которых равные друзья Корабельный руль, перо и молот. Обладатель рук уже не молод, Но его рукам стареть нельзя. В ночи вахт они не уставали Вверенный корабль вперед вести, Не сбиваясь в темноте с пути, Одиноко лежа на штурвале, Как не уставали строить дом, Стены воздвигать, дробить каменья. Много муравьиного терпенья В радостном труде, на вид простом. Много доброты в спокойной силе. Одиноким, нищим и больным Часто эти руки, как родным, Жертвенную помощь приносили. Не впадая в пафос похвалы, Смею ли о платье умолчать я? К празднику они мне сшили платье, Не стесняясь женственной иглы. Я люблю на загорелой коже Блекло-синий якорь узнавать, Но когда они берут тетрадь, Этот жест мне остальных дороже, Потому что дару суждено Доказать, что жизнь прошла недаром. Выдержанным станет, но не старым, Много лет бродившее вино!

ДВА ДЕРЕВА

Два дерева оторваны от рощ, В кирпичный угол городом забиты. Горит фонарь. На ледяные плиты Льет день и ночь неугомонный дождь. Пирамидальная, как ночь, темна, Щетинит ель колючий панцирь хвои. От сквозняков хранит ее стена, И что-то в ней гранитно-неживое. А в стороне, от ветра охмелев И воздух колотя ветвями хлестко, Шатается, бормочет нараспев, Как пьяная, вся рваная березка: – О роща детства, где твои ручьи И шапочки грибов на мшистом срубе?.. Разбередив корнями кирпичи, Врастай, береза, в городские глуби! Ей только бы, нацелясь, доплеснуть До стойкой ели и ударить в грудь, Взъерошенными листьями мотая, Но шалых вихрей налетает стая, Дугой обратной белый ствол креня, И брызнули с ветвей каскадом слезы… Терпенье ели близко для меня, Но ближе мне отчаянье березы. 1969

ИКАР

Н. Ф. Икару

Не гонясь за солнцем ярым В пустоту и зной, Он назвал себя Икаром Для судьбы земной. Он летел не разбиваясь, Крыльев не сложив, Он летел, другим на зависть, И остался жив. Не приклеенные воском Крылья вдаль и ввысь По сценическим подмосткам Жизни пронеслись, По руинам всех столетий, Всех немых гробниц, На которых летом дети Кормят хлебом птиц. Без распада, без сожженья, Без каленых стрел, Солнцем перевоплощенья Сам себя он грел. С этим солнцем, верным другом, В бурю, наугад Проникал он, крут за кругом, Вслед за Данте в ад. В ад умов убого-скудных, В ежедневный наш Тесный ад надежд подспудных, В ералаш и блажь. Так, в эдеме и в эребе, Плотью в плоть войдя, Солнце не в далеком небе, А в себе найдя, В мире старом был Икаром, Тенью всех теней, Не затронут темным жаром Адских ступеней. Посмотрите, вот он даст нам Освещенный дом, Сделав тусклое – прекрасным, Черный цвет – цветком. Нежно снимет струпья грязи С придорожных трав И взлелеет розу в вазе, Это розой став.

МОИ СТИХИ

За окном – ни дождя, ни луны, Ни дыханья, ни шороха листьев. Тишиною дорогу расчистив, К стеклам льнут невеселые сны. И не скрипнет нигде половица, И не всхлипнет проснувшийся кран, Только чудится – черный туман Над моею постелью клубится. Но откуда серебряный звук И чуть слышно ползущее эхо? Отголосок печального смеха? Или, выпав случайно из рук, Под кровать закатился мундштук С папиросой, еще не зажженной?.. Вновь колышется вкрадчивый звон: Это где-то задет камертон, Темнотою завороженный. И, то там зарождаясь, то тут, В спящих ящиках бусы катая, Сонмы звуков – хрустальная стая – Хроматической гаммой бегут. Вот запутались, перемешались, Под сурдинку ведут разговор, Перешли из мажора в минор И устало в миноре остались. Да и как им уйти от него И на волю сквозь стены пробиться, Если нет ни звезды, ни зарницы, Ни дождя, ни луны – ничего! В пыльных ящиках, в склепах тоски, Воскресенья короткого ради, Для меня зазвучали тетради И блокнотов сухие листки. По ночам выпадает роса – Долговечности капель не верьте. Голоса вы мои, голоса, Соловьи, обреченные смерти! Мы не знаем ни дня, ни числа: Подкрадутся непрошено скоро. Ворох мертвых бумаг у забора, Это всё, что я миру несла? Много страшного в горьком вопросе. Лжет мне полночь. Я полночи лгу. Лучше добрую лампу зажгу И огонь поднесу к папиросе. Голосам прикажу замолчать, И окно распахну, и услышу, Как, струясь на траву и на крышу, Свежий дождь начинает шуршать. И опять карандаш осторожно Оживет, по бумаге бродя, – Ведь не слушать ночного дождя И стихов не писать невозможно! 1968

СОН

Будет дождик серенький, сквозь сито Тот же самый, что давным-давно. Будет по-вчерашнему открыто Над парижской улицей окно… Ни землетрясения, ни грома, А простые, будничные дни. И совсем спокойно мимо дома Шагом медленным пройдут они. Голову склоню и еле-еле, Только взглядом о себе скажу. Только взглядом русские шинели В улицу пустую провожу… Странный сон сегодня мне подарен За такие сны всю жизнь отдашь: Под моим окном калужский парень На груди оправил патронташ… 1944

Из сборника «САМОЦВЕТЫ» (Москва, 1978)

МУЗА

По имени музу просили назвать, Просили наружность ее описать, – Ведь разные музы бывают. Но что я отвечу и как опишу Единственный воздух, которым дышу, И снег, что летает и тает, Когда, леденея в тумане, блестящ Невы беспредельной серебряный плащ… Каков ее облик?.. Не в нем ли слились Все белые ночи, холодная высь, Все статуи Летнего сада?.. И нет ни лица, ни крыла, ни кудрей У музы неназванной, музы моей, – Души моего Ленинграда.

САМОЦВЕТЫ

Истамбул коричневым офортом Сочетался с Рогом Золотым. Над кипящим парусами портом Чернь смолы и темно-рыжий дым. А когда огромным желтым глазом Солнце, заходя, в волну нырнет, Истамбул, дробясь в чешуйках вод, Дымчатым становится топазом… Если вдаль под вечер поглядишь, Видишь – в облаках земля пропала, И растет из облаков Париж, В переливах сизого опала. Там, в молочно-мутной глубине, Огоньки бегут, и тлеют розы, Словно не на небе, а на дне Бродят непроснувшиеся грозы… Много есть на свете городов, От соседства с морем бирюзовых, Изумрудных – в отсвете лесов, Или аметистово-лиловых… Белокаменной Москву зовем, – Кто назвать рубиновой захочет? Но она красна своим Кремлем, Исполин-рубин на сердце ночи… Что ни город – новый самоцвет, И земля своим убранствам рада, Но таких жемчужин в мире нет, Как туманный жемчуг Ленинграда. Белой ночи, северной весны, Волн балтийских перламутр и тайна, Шелест невской медленной волны – Всё в нем бесконечно и бескрайно. Дивный жемчуг, он горит зимой Радугами снежных вдохновений. Гением был создан город мой, И второй пришел на землю Гений. И светлы, в кружении снегов, Имена, начертанные рядом: Над гранитом невских берегов Петербург обнялся с Ленинградом. Сентябрь 1970,Москва – Ленинград

ПОБЕДА

Скажи о ней, поведай, Все люди знать должны: Она звалась Победой От первых дней войны. В далекую дорогу Она, врагу на страх, Ушла, с бойцами в ногу, В солдатских сапогах. Она жила в землянках, В окопах и на льду, На пыльных полустанках, В больницах и в бреду. Кровавую дорогу, Не потеряв лица, Прошла с бойцами в ногу До самого конца. За ней идут герои, И павшие встают, И в небо голубое, Гремя, летит салют. Скажи о ней, поведай, Пусть помнит целый свет: Она была Победой. Ей равных в мире нет.

ЛЕНИНГРАД ПОЕТ

Да, я читала книги о блокаде, О сотнях трупов в страшном Ленинграде О безмогильных, об упавших в снег, О голоде, когда, под грохот боя. Впотьмах варили с клейстером обои, И этой пище рад был человек. Восторг и ужас – вот что в сердце билось, И столько слез в душе моей скопилось, Что их не выплакать, не осушить. О раны ленинградцев, раны зданий И раны неба! В каждой вашей ране Есть кровь моя, и с ней мне надо жить, И с гордостью за вас, мои родные, За девушек, что шли в часы ночные, Неся в обледенелые дома Не только хлеб и бинт для перевязки, Но и тепло простой насущной ласки, Когда снарядами гремела тьма… Что от такой могло отвлечь их цели? Шли, жертвуя собой, но пели, пели, И с песней падали, вмерзая в лед… Без стекол окна от огней ослепли, Но, ослепленные, в дыму и пепле, Прислушивались: Ленинград поет! Я не была с тобой, мой город гордый, Я не жила твоею верой твердой, Не разделяла участи твоей, Не видела истерзанного тела, И подарить тебе я не сумела Ни стойких сыновей, ни дочерей… Закрою книгу, и глаза закрою… К тебе, необоримому герою, Приблизилась душа, тобой живет, И голос твой, как птица в небе дальнем, Над кладбищем летит Мемориальным. Прислушиваюсь: Ленинград поет!

ЕЛИСЕЙСКИЕ ПОЛЯ

Цветку скажи:

Прости, жалею.

И на лилею

Нам укажи.

А. С. Пушкин

Две случайных строки Беспечально легки, Продолженья не будет у них: «На лицейских пирах… В Елисейских полях…» Это ветер пропел и затих. Но слова не придут, Притаились и ждут, Чтобы струны им были даны, Только нет их для слов, Для иных берегов, Нет стихов для не нашей луны. Как сказать я смогу, Что на том берегу Стикса… Леты… Быть может, Невы?.. Где и времени нет; Где зеленый рассвет Заблудился в разливах травы, Между древних олив И Михайловских ив, В высоте, в глубине, вдалеке, В лирной музыке чащ,- Треуголка и плащ, И лился и роза в рук?.. Ни о чем ни скажу… Выхожу на межу Царскосельских аллей – Елисейских полей…

ГУСИНОЕ ПЕРО

На вид герой мой очень прост, Но я о нем писать берусь. Не сирин он, не алконост, Не гамаюн, а гусь! Вообразим: прудок, ветла, Лужайка и косой плетень. Вздремнуть стряпуха прилегла В струящуюся тень. А гусь, среди других гусей, По мураве-траве, шажком… Таких гусей России всей Вкус хорошо знаком. И шею белую свернут, Быть может, через пять минут, А завтра – гости и обед, И гуся нет… Как нет Ни на траве, ни на земле Следов… Но жизнь ушла! Лежат на кухонном столе Два неживых крыла. Гусиных? Нет, уже ничьих. Усердный барский брадобрей Все перья выдернет из них, Отточит поострей, И перья разбегутся вмиг По грузным письменным столам, Где громоздятся стопки книг, Пылится старый хлам И мысль, как молния остра, Проблещет змейкой золотой От сочетания пера С чернильной чернотой. Перо бежит, перо живет, В шандалах свечи зажжены. Ночь Грибоедова плывет Из лунной тишины… Перо бежит, перо скрипит, И Пушкин до утра не спит, И не скудеет слов игра На острие пера. Сложила я гусиный стих И, дописав, грущу над ним. О бедный друг друзей моих, Бесславный аноним!.. И вдруг – виденье! Синий пруд, Ветла, лужайка и плетень, И гуси медленно идут В струящуюся тень. А посреди лужайки той, Земным теням и солнцу в тон, Поставлен памятник простой, Цемент или бетон. Прямая линия легка, Как рифма, – только взлет. Перо уходит в облака И в облаках поет! Нелепый сон, наивный сон! Он от реальности далек. Есть только лиры перезвон Да солнечный припек. Наверно, не один поэт Так просыпался поутру, И всё же памятника нет Гусиному перу!

СИНИЦА

У русских поэтов синица Нет-нет да мелькнет на странице. Чудесная Синяя Птица В стихах поселилась давно. И я никогда не видала, Как полем она пролетала, Клевала рябину Урала И с ветки смотрела в окно. Не слышала звонкого пенья, И если порой, в сновиденье, Летит, ускользающей тенью, Крылатый большой василек, – Я знаю, что это мне снится Та самая птица синица, Но сон мой не хочет продлиться, А в небе рассвет недалек… И жаль мне, что я не успела Запомнить, о чем она пела, Кружась над подушкою белой, Касаясь моей головы, И странно, что, русским поэтом Считая себя перед светом, Я так и останусь при этом – С родною синицей… на «вы»!

ОБЛАКА

Идут облака, идут, И чудится мне, что тут, В заснувшем доме, они Живут и дышат одни. Идут волокнами дыма, Проходят спокойно мимо Тяжелых черных углов, Где бьются тени косые. Прохладен светлый покров… Облака идут из России. Растут, растут облака, Касаются потолка, Стоят у моей кровати. Весь мир безмятежно тих, А я лежу среди них, Тону в белоснежной вате. Как дружеская рука, Легла мне на лоб, легка, Прохлада из дальней дали, Где любят меня и где Ни в радости, ни в беде Помнить не перестали. Я знаю вас, облака, Пришедшие издалека, Имена шепчу дорогие… Облака идут из России.

АЛЕНУШКА

Скатилось солнышко, Заснуло в речке. Зажгла Аленушка Четыре свечки. Одну не хочется: Одна печальна, Как одиночество В дороге дальней Две подвенечные, А три – над мертвой… Спокойней вечером С огнем четвертой.

СКАМЕЙКА

Майе Луговской

О, почему я вижу эти сны, Один другого ярче и яснее, И почему до самой глубины Проникнуть не могу и не умею? Поверхностно коснусь и отхожу В реальный мир дорогою избитой. Грустя о сне, – о чаше недопитой Заговорив, не до конца скажу… И только раз, в Италии, давно… Мне было почему-то суждено Увидеть сон знакомый наяву: Опушенная в длинную траву, Покоилась забытая скамейка, И на скамейке – бронзовая змейка. Я не спала. Я знала, что живу, Что в Средиземном море парус белый, Как лермонтовский парус одинок. Что к морю спуск обрывист и высок, Что над сосною чайка пролетела… Я не спала! Я возвращалась в сон, Случайные приотворивший двери. В Италии, в июльской Бордигере, Сбегал к воде темно-зеленый склон. Не шевельнулась змейка… Я присела На край скамьи. И мрамор был горяч, И море пело… Я таких удач С разгаданными снами не имела. Вдоль спящей змейки, свернутой кольцом, Был чей-то росчерк, вдавленный резцом. В начале буквы нет. Ни в середине. Не брал резец? Скользнула ли рука? В двух трещинах два черных паука Запутались в мохнатой паутине. Вторая буква – Альфа, – наше «А». Ветрами и прибоями не стерта, Она внедрялась в мрамор и жила. Омега буквою была четвертой. В Италии?.. По-гречески?.. О нет! Вне всех времен и всех меридианов. Из сновидений, из морских туманов, Рукой Сафо начертан этот след!

ИТАЛЬЯНСКАЯ ФРЕСКА

Дине Терещенко

Это вечно, это неизбывно: Голуби, лимоны, синева… Море, как всегда, поет призывно, И такая же растет трава. Так же блещут над притихшим садом Буйные огни минутных гроз, У торговки черным виноградом Тот же флорентийский цвет волос, А когда к щербатому карнизу Птицы прилетят клевать зерно, Так легко увидеть Мону Лизу, Растворившую окно!

СЕДЬМАЯ УЛИЦА

(США)

Дома на улице Седьмой Легко нарисовать ребенку. Прямолинейною чертой, Остриженные под гребенку, Все на одно лицо, подряд, Шкатулки белые стоят. Зато в полнеба, заслоняя Одноэтажные гробы, Карабкаясь на все столбы, Кружась, мерцая и сияя, Раскрыв, как в покер, веер карт, Царят гигантские рекламы. Соревнования азарт И рост коммерции упрямый, Наперебой, наперекрик, Наперескок: гараж, мясник, Очки, корсеты, виски, шины, Венки, стиральные машины, Контор кредитных длинный хвост, Танцкласс, больница, крематорий, В огнях и буклях, выше звезд Взлетают, хвастаясь и споря. Под свистопляскою реклам Автомобильный бег струится… Но за углом – другое: там Необычайное творится. Мир джунглей к улице Седьмой Подполз неслышно, тихой сапой, Дыша отравленною тьмой, Грозя звериной, тяжкой лапой. Мир беспробудных чащ! Он прян, Дурманным отуманен зноем, В сплетенье бархатных лиан Над сыростью и перегноем. И, темный, как древесный ствол, Хранитель дедовских наследий, В нем спит индеец-семинол С лицом божка из красной меди. Ни стен, ни окон, ни дверей, Лишь кровля шаткая да сваи. Кругом, среди цветов и змей, В ветвях хохочут попугаи. На улице Седьмой чуть свет Встает поспешно в спальне низкой Цивилизованный сосед – Священник церкви методистской. Вдоль тротуарных жарких плит Он к храму-кубику, вприпрыжку, С зонтом холщовым побежит, Засунув Библию под мышку. Отчеркнуты, разделены Канавой мусорного стока, Две разных жизни, две волны, Сошлись и замерли до срока, Достопочтенный пастор Кук По эту сторону границы, А по другую – темнолицый Индеец… За спиною лук И стрелы в кожаном колчане. Он в розовой рассветной рани Идет и шагом травы мнет, Идет к стоячим снам болот, К их вечным облачным завесам, Где зарождается гроза, Где аллигаторов глаза Следят за пробужденным лесом. Лес для индейца – монастырь, Он в нем и Бог, и тварь средь тварей. А зонт ползет, как нетопырь, Бок о бок с ним, на тротуаре, Вдоль оскопленной, неживой, Безликой улицы Седьмой.

ПЕРЕСМЕШНИКИ

Птицы пересмешники Под звездами алмазными, Веселые грешники, С голосами разными! Легко озадачите, Соблазнив, не каетесь, Детским плачем плачете, Флейтой притворяетесь. В эту ночь жасминную, Тминную, Полынную, Под луною узкою Спит на ветке лист. В ночь, почти что русскую. Длинная, старинная, Рулада соловьиная, Хрустальный свист: Птицы пересмешники, Как в весеннем, русском (Где-нибудь под Курском), Молодом орешнике, Прежние мои Соловьи! Где вы их подслушали? Где подсмотрели? В память ли, В душу ли С неба льются трели? Знаю, пожелали вы Мне вернуть весну. Для меня слетали вы В мою Страну!

МАРТ

Был март тяжелый, март угарный, Набухли снегом небеса, Но лист отметил календарный: – Весна приходит в три часа. – Еще по-зимнему беззвучно Охрипший прокричал петух, Рассвет беспомощно и скучно В свинцовом облаке потух. Он к дому сонно прикоснулся И, обессилев, изнемог… День непроснувшийся тянулся, Тугой разматывал клубок, Но что-то было в мокром мраке, Какой-то шелест льнул к окну, И я сказала вслух собаке, Что мы пойдем встречать весну. Клыки оскалив добродушно, Она сама меня вела, И я, бездумно и послушно, За ней дорогой мерзлой шла. Она бежала без отладки В запорошенные поля. Весна играла с нами в прятки, Но выдала ее земля: Сквозная россыпь черных точек Прорешетила рыхлый снег, Таящий зарожденье почек И гул нетерпеливых рек. Собака угадала запах И пульс невоплощенных трав И поднялась на задних лапах, Кого-то радостно узнав… И в тот же миг, из мутной дали, Где днем не гасли фонари, На школе, или на вокзале, Часы пробили ровно три!

* * *

На любовь не жди ответа. Без взаимности, навек… И, навек поверив в это, Погибает человек. А любовь дает нам знаки, То вблизи, то вдалеке: Вот она, в глазах собаки, В распустившемся цветке. Только слишком просто чудо, Чтобы нам ужиться с ним И не ждать любви оттуда, Где она дана другим.

МЕРТВЫЙ ДОМ

Мне этот дом не дорог, не знаком, Так почему он постоянно снится? И если днем я думаю о нем, Моя душа его всегда боится. Я не встречалась с ним лицом к лицу. Он за моей спиной стоит безмолвно… Я только знаю, что к его крыльцу Плывут тумана медленные волны, И ощущаю сад… Но сада нет! А если есть, то он ненастоящий, Без листьев, без травы… Он чей-то бред, Запутанный в непроходимой чаще. Не по дороге я сюда пришла, На галерею вышла не из дома, В котором не бывала, не жила… Но почему так горестно знакома Извилистая трещина в стекле Холодной деревянной галерейки? Здесь стол в углу стоит, а на столе Дырявый таз к пустой прижался лейке… Какая пыль, какая тишина… А самое ужасное – в сознанье, Что не уйти… Что я совсем одна, И за моей спиной пустое зданье. Ни оглянуться, ни позвать… Кругом Нет ничего – ни голоса, ни встречи… И, подойдя вплотную, мертвый дом Всей тяжестью ложится мне на плечи.

ВЕТЕР

Сегодня ветер одичалый Леса и город в клочья рвет. В саду березу раскачало, – Она, сломавшись, упадет! Ветвями всплескивая вместе, Дрожат растерянно кусты, А вывески скрежещут жестью, И наизнанку все зонты. Ах, ветер, ветер, побороть я Любви к безумцу не могу! Люблю зеленые лохмотья Травы на вздыбленном лугу, И гребни волн, что грозно вздулись И хлещут выше берегов, И свист на перекрестках улиц Осатанелых сквозняков. Люблю в горах глухие взрывы Обвалов в воркотне камней, Как будто мчится белогривый Табун Аттиловых коней, А то, что было прочным домом И укреплялось день за днем, Вдруг стало странно невесомым, Бумажным детским кораблем, И знаешь, на пороге стоя, Не уставая в даль смотреть, Что в жизни самое простое – Сорвавшись с места, улететь.

ЦАРЬ ДОДОН

Мне кажется иногда, Что набок сползла корона Из темно-зеленого льда На голове Додона. Гора моя, царь Додон (Сама назвала, без спроса!), Люблю твой грузный наклон И белую шишку носа, И бороды водопад, И снежной мантии складки. На коленях твоих лежат, Как ручные цыплятки, хатки, А ты от лавин хранишь, Гонимых злыми ветрами, Крылышки темных крыш, Опущенные шатрами Над черной спиной земли, Где ты им насыпал хвою… И смерть от тебя вдали, И всё, что с тобой, – живое. Додон мой, Додон-гора! Наверно, тебе неплохо Стоять посреди ковра Тюльпанов и чертополоха? Звенят бубенцами стада, Спускаясь с горного склона, Вот почему тогда Сползает набок корона Из темно-зеленого льда На голове Додона. Не я ли, с ним заодно, Чуть звоны коснутся слуха, Спешу отворить окно И прядь отвожу от уха.

АЙ-ПЕТРИ

Почему из всех времен, Всех названий, всех имен. Только это, только это, Днем и ночью, в стоне ветра, В плеске ливня… Почему? Отойду, – с собой возьму Раздающееся в ветре Голос, эхо, зов: «Ай-Петри…» Мне Ай-Петри незнаком: Не рассказывал о нем Никогда, никто, ни разу. Но услышу «Ай» – и сразу Близко-близко – сумрак, тучи, Рыжий мох, седые кручи, Как щиты богатырей. Ветер рыщет, входа ищет В это дикое жилище, Без ворот и без дверей. Пусть о нем не говорят: Всё покажется мне ложью. Я сама пришла к подножью Древних гор, где встали в ряд Скалы, сны, пласты туманов, Крылья каменных химер… Тихо входит Гулливер В город спящих великанов, Тихо входит грусть моя В город дремлющих утесов, И стоят вокруг меня, Льдом позванивая, сосны. Как ушей ни зажимай, Бьют часы и вторит ветер. Первый час воскликнул: «Ай!.» «Пе – три…» – отзовется третий.

ПОЧТИ…

Поэт на языке богов Почти коснулся откровенья Но нет морей без берегов, Полета без сопротивленья. И слова нет, как ни зови Его из глубины сознанья, Для абсолютности любви, Для беспредельности страданья.

БЕРЕЗА

Мне будет жаль расстаться с нею, Она всегда была верна. С утра кивала мне она, В окне раскрытом зеленея. Когда бессонница меня Звала к стихам глубокой ночью, Светясь от лунного огня, Как бы зажженная нарочно, Свечой серебряною став, Береза, не сгорая, тлела, И отражение, упав В мою тетрадь, в тетради пело! Чернели на ее коре Пометки клинописью древней. Писала ли она сестре, За тридевять земель, в деревню, В Россию дальнюю мою? Любила ли, как я люблю? Зимой, веселые подруги, Которым дорог снег-снежок, Она – в густые хлопья вьюги, Я — в оренбургский мой платок Закутанные, жили рядом, Она – в саду, и я – в окне. То, что недавно было садом, В сплошной тонуло белизне, И одиноко, в целом мире, В холодной пустоте вдвоем, Не в русской ли бескрайней шири, Казалось, обе мы бредем? В стране нездешнего мороза, Качаясь тихо на ветру, Искала ощупью береза Свою похожую сестру, И не нашла… Снега растают В саду, с которым я прощусь. Покорная, береза знает Заранее разлуки грусть… А я, уйдя навек отсюда, Не раз, на утренней заре, Читать березам русским буду Стихи о дальней их сестре. Всю клинопись – письмо, дневник ли В простые уложу слова… Как ветви медленно поникли! Как шелестят… Едва-едва… По-своему, наверно, любят Союз неповторимый наш. Когда уйду, березу срубят, Чтобы не портила пейзаж! Ведь казни только я мешала: Где заступлюсь, где упрошу. Она не знала, что дышала. Пока я вместе с ней дышу… Березы Родины! Скажу я Всё, что стихам сказать дано. Вы не найдете в них чужую, Быть может, мертвую давно. Ее конец от вас я скрою, Мне память о живой мила! Пусть к вам придет она такою, Какою в жизнь мою вошла.

БЕЗ ЗВЕЗД

Нет больше звезд. Нигде. Давным-давно. Ни трепета, ни тихого горенья. Мне четверть века видеть суждено Трагическое звездное затменье. Последние просыпались дождем Над Средиземным морем, — провожая, Прощаясь навсегда. В свой водоем Их властно увлекла волна чужая. И, вместе с нею, всех моих потерь И всех разлук невыплаканных слезы. Туманы потянулись… И теперь Есть только сон о звездах, но не звезды. Из окон городов, где я жила, Любимый блеск ни разу виден не был. На крышах тяжело краснела мгла Ночного электрического неба. Когда, пересекая океан И веря в тропики (но книги лгали!), Мечтала я о звездах дальних стран, – Их не было! Они и там пропали. Их не было… Полночною порой, Высматривая, щурясь, – где вы?.. Где же?! – Увидишь мошкары белесый рой Над пальмами песчаных побережий. Так высоко и редко, так чуть-чуть Блестели точки, вкрапленные в воздух… На Родине я знала Млечный Путь И море Черное в плывущих звездах! О, путеводные! Их свет живой Не гаснет в памяти, и память рада Восстановить всё небо над Москвой И над седой громадой Ленинграда, Всю тишину, застывшую в лесах, Где, сквозь листву прорезанную рдея, Сверкали маяками в небесах Созвездья Лебедя и Водолея. Я звезды нахожу в словах письма Из Киева, из белого Урала. Их никогда не поглощала тьма, В ней ни одна из них не умирала. Переливаясь в памяти моей, Они струят лучи в мои ресницы, И в россыпи негаснущих огней, Быть может, Родина опять приснится, Но прежде чем от жизни отойти В глубокий сон, как в бытие второе, Как в отраженье Млечного Пути, Я чужеземное окно закрою.

ВЧЕРАШНИЙ ДЕНЬ

Скажи мне, ночь, скажи мне, лес, Куда вчерашний день исчез? Он был так жив и ощутим, Но что же, что случилось с ним? Едва рожденный, жить хотел, И не сумел, и не успел… И нет страшнее для меня Скоропостижной смерти дня.

ДВА КОРАБЛЯ

Два корабля уходят в плаванье. Прощай, земля! Они всю зиму спали в гавани, Два корабля. Два корабля, друг с другом схожие, Как близнецы. Звучит призывно и встревоженно: «Отдать концы!» Двум кораблям сегодня велено Уйти вдвоем, А под луною море зелено, Как поле днем… Они уводят в путь назначенный Свою мечту И в лад покачивают мачтами, Бортом к борту, Плечом к плечу, путями водными, Судьбу деля. Ушли… Но не были свободными Два корабля. И на распутье, на развилине, Прости-прощай! Их разлучили и закинули Из края в край. Кто помнит, сколько длилось плаванье? В броне из льдин, Холодным утром, к старой гавани Пришел один. (Тут оговорка: одиночество Живет внутри!) Я знаю, что смотреть не хочется, Но посмотри: Резцом зимы из льдины высечен, Он, сквозь бурун, Брал на буксир одну из тысячи Рыбачьих шхун. Разбитая, с дырявой палубой И без руля, Она ждала подмоги жалобно От корабля. И с безымянной, с неизвестною, На долгий срок, Он, как жених, вошел с невестою В глубокий док. И это – всё… Где им оплаканный Близнец-беглец? Конец, хотя не одинаковый, Всегда конец. Он шел морями, океанами, В тайфун и шквал, Устал бороться с ураганами И плыть устал. Нет, не найти душе отдушины, Мечте крыла: Ведь паруса, жарой иссушены, Сгорят дотла. Жары расплавленной владычество (А в трюмах – груз), Тропическое электричество В стадах медуз, Осколки островов, с их пальмами, С сухой тоской, И где-то далеко оставленный Корабль другой… На карте, солью волн пропитанной, И вкривь и вкось, С водою горе лабиринтами Переплелось. Лжет компас, бурей размагниченный, Разбит штурвал, Но хлынул, с силой необычною, Девятый вал, А там, за ним, поля зеленые, Как при луне, И льнет, разбегом утомленная, Волна к волне. И если что-то в них неладное — Изъян, порок, – Так хороши вода прохладная И ветерок, Что в полночь, волнами притянутый (Или судьбой), Вошел в их круг корабль обманутый, Полуслепой. Там, на просторах атлантических. Средь синих вод, Подрагивает и колышется Водоворот. На сотни миль растянут яростно, Он, спазмой скул, Хватает жертвы; клочья паруса, Тела акул, Рыбачью сеть и лодку гиблую, И рыбака, И судно, что в тумане прибыло Издалека. Саргассова пучина кружится, Гигантский спрут, И водоросли пенным кружевом В нее текут, И, в прядях собственных запутаны, Взасос, вприсос, В свое кружение влекут они, Что привелось… И это – всё. Никто не спас его, Не шел на зов: У моря страшного, Саргассова, Нет берегов… Пишу стихи себе на горе я: «Что скажет свет?» Следа людей в моей истории Как будто нет! Ни капитана, ни героики, Ни рулевых. А где же все матросы – стоики, В морях ночных? «Как будто»… Этим много сказано, Но под луной Всё существующее связано Душой одной. И входят в цепь одушевленную Сама земля, Водоворот, вода зеленая Два корабля… Два корабля…

УГОЛЕК

Рдеет в печке уголек… Берег солнечный далек…. Всё забудется, пройдет, Всё когда-то заживет… Белый дом… Июньский день. Длинных пальм косая тень, Моря дымный хризолит… Не прошло? Еще болит? В печку мрак заполз и лег, Жив мой красный уголек! Заколочен белый дом, Я живу теперь в другом, В сером, в темном городском… Для чего ты жар берег, Непогасший уголек? В Черном море шли — прошли, Не вернулись корабли.

ДВЕ РАДУГИ

Атлантический океан. 1963

Корабль не шел. Шли две большие радуги По усмиренной грозами воде. Они переливались и не падали, Они возникли неизвестно где, Из сердца океана дымно-синего… В пространстве без начала и конца, Они спокойно к кораблю придвинули Два фосфорических полукольца. Темнел туман, горячий и недышащий, До сотворенья мира был такой… Шли радуги… Мы их шагов не слышали, Мы очутились под двойной дугой, И побежали, вдоль безлюдной палубы, Мерцанье семицветного огня… Таких ворот я без тебя не знала бы, А ты в них не вошел бы без меня,

МНЕ ВСЁ РАВНО

Мне всё равно, какие видел сны, Кого ласкал, и лгал кому, и верил. Такой, как наша, звездной глубины Еще никто из смертных не измерил. Ведь мне одной упал на сердце дар, И счастье сумасшедшее досталось: Твой самый поздний, буйный твой пожар И самая последняя усталость.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Рядом ляжет И расскажет, Гладя волосы рукою, Всё родное, всё такое, От чего печаль уснет: О сугробах Крутолобых, О дымящейся поземке И о том, как тонкий, ломкий У пруда мерцает лед… След от санного раската.. На рябине Лунный иней… Я их видела когда-то Из окна. Снегом белым. Скороспелым, Колосится синий воздух, И плывет, в пушистых звездах, Тишина…

СИРЕНЬ

Ты никогда не видела сирени Такой огромной, пышной густоты. Не на земле она растет, а в пене «Фаты Невесты» – так зовут цветы Пушистей снега и белей кипени. Они похожи на морской прибой И высоко возносит над собой Лиловое кипение сирени. Она шумит и ходит ходуном, Размашистые ветви раскидала. Здесь дом вчера стоял, но где же дом? Здесь улица была – ее не стало. Цветы, как брызги, сыплются кругом. Лиловым шквалом правит ветер шалый. А облачный корабль плывет, плывет Там, наверху, в лазоревом затоне. Его сирень ветвями захлестнет, И, полоненный, он в цветах утонет. Ты облаков усопших не жалей: Их ветер похоронит в нежной пене «Фаты Невесты»… В этот день весенний Сирень идет на приступ кораблей.

СМЕХ БОГОВ

Подползает гроза, подползает, Отступает и снова ползет. От свинцовой воды изнывает Потемневший, глухой небосвод. Просверкнет золотыми зубцами, Разевая гигантскую пасть, И проглотит беззвучное пламя, Не давая на землю упасть. Затаил стопудовые слезы, Им давно бы пролиться пора, Но лишь ночью бродячие грозы Бесноваться начнут до утра, Чтобы каждой из них полновластно Проявить сумасшедшую мощь, Чтобы сделалась ночь темно-красной И хлестал ее огненный дождь. А пока и помедлить неплохо, Пошататься вокруг да кругом И от первого тяжкого вздоха Удержать неподатливый гром, Но зато как сорвется!.. И сразу, Сквозь разрывы, раскаты и рев, Я услышу знакомую фразу О «гранатовом смехе богов». Помнишь, так говорил ты, бывало, И, спокойные щуря глаза, Улыбался, когда бушевала Над тобою и мною гроза…

Из сборника «НОЧНОЙ КОРАБЛЬ» (Ленинград, 1982)

ПЕТЕРБУРГСКИЕ МЫШИ

Петербургские мыши Еле слышно шуршат И выводят под крышей Шелудивых мышат. По обоям все выше, На комод и на шкап, Забираются мыши В легком шорохе лап. Сгустки бархатной пыли И в дыре, и в норе Не такими ли были При царе – при Петре? В деревянных стропилах, В тюфяках, в кладовых Добрый город кормил их, Как своих домовых. Сотни полок с томами Ценных библиотек Не под их ли зубами Исчезали навек!.. Вечер близится. Тише… Пол скребут коготки. Любят старые мыши Собираться в кружки, Любят пыльные были Собирать для внучат, – Всё, что люди забыли… И внучата молчат. Сложат хилые лапки, Зыркнут бисером глаз, И у каждой прабабки Что ни ночь, то рассказ. И без лишних расспросов Вспомнит старая вмиг, Что носил Ломоносов Очень вкусный парик! В моду ввел Грибоедов Воротник до ушей, И, атласа отведав, Десять юных мышей Опьянели от сладких Заграничных духов И уснули в тетрадках, Не читая стихов. Да и «Горе», что молча Он под мышкой унес. Было горьким от желчи И соленым от слез. Было мало ли, много ль… Если мышь завелась. Прогонял ее Гоголь: «Ты в Диканьку не лазь!..» Внукам скучно, ах, скучно И они шепотком Просят: «Бабушка, лучше Расскажи о другом, О талантах, о славе… Ими город велик. Не рифмуй, шепелявя, “Воротник” да “парик”». Не она ответит: В дряхлой памяти брешь. Сало славой не метят, А талантов не съешь. В лунном призрачном свете Ночь грустна и тиха… На щербатом паркете Шелуха… Чепуха…

ДВОРЯНСКОЕ ГНЕЗДО

Ставни плотно задвинуты, Годы в ночь опрокинуты, Словно не было их никогда. Маша с косами русыми Тихо звякнула бусами, И взошла над сиренью звезда. На лужайке с опенками Серый домик колонками, Как свечами, украсил подъезд. Темной ночью Ивановой Распускаются заново Маргаритки для бледных невест. В речке месяц качается, В колпаках загораются Керосиновых ламп светляки. И рука осторожная, Словно птица тревожная, Чуть касается чьей-то руки. Вот за стулом Лаврецкого Бакенбарды дворецкого – Чай заварен и ужин готов. И перчаткою нитяной Он от Лизы Калитиной Отгоняет ночных мотыльков. А за дверью в гостиную, Где лежит паутиною Лунный свет, неподвижен и нем, У рояля, в томлении, В вальсе, в рокоте, в пении, От луны весь серебряный Лемм… Наклонясь над Тургеневым В переплете шагреневом, Всё узнаешь и вспомнишь в тоске (Не навеки ли спаяны?) – Городскую окраину, Тростники на туманной реке, Эти сумерки летние И себя, восьмилетнюю, Заглянувшую в сумрачный дом – За Орловской заставою, За калиткою ржавою Дом, что звался Дворянским гнездом

БАЛЕРИНА

Бабушка тоже была молодая, Губы сердечком, на ручках колечки. Часто ночами сидела при свечке, Карты тасуя, о счастье гадая. О королях и валете червонном, О бородатых и вовсе безусых. Возраст неважен! Кто спорит о вкусах? Был бы герой, как в романах, влюбленным. О петербургских салонах мечтала, Где, улыбаясь, о ней говорили, Если она беззаботно порхала В замысловатых фигурах кадрили. Так и жила… Выступала в балете, На бенефисах цветы получая, Не замечала, не чуя, не чая, Что вкруг нее происходит на свете. В школе учили хорошим манерам, Верности трону и Господу – тоже. Был горизонт ограничен партером, Сверху увенчанным царскою ложей. Слухи ползли по стране… Разве слухи Могут свободно проникнуть в кулисы? Хоть и шептали в кулисах актрисы, Будто сановники нынче не в духе, Будто народ… Ах, о нем ли забота? Где-то в тумане мелькают крестьяне, А на подмостках – работа до пота, Правою, левою, в малом батмане! Осенью было и страшно, и глухо… Ежась от ветра, брела по панели… Красноармеец в потертой шинели Громко сказал: «Замерзает старуха!» – Видно, не ей, а какой-то прохожей… Только вот улицы вид изменили: Это окраина города или Невский проспект, на себя не похожий? Грустно у булочной в очередь встала… Бьются в дожде кумачовые флаги… Выдали хлебец в газетной бумаге… Так беспредельно, так странно устала… Что же творится, скажите на милость? И почему задрожали колени? Это она, поскользнувшись на сцене, В малом батмане вчера оступилась! У режиссера тяжелый-то норов: «Плохо работаешь! Видно, заснула?» Впрочем, полвека с тех пор промелькнуло, Не упрекать же теперь полотеров. Смутно Вчера перепуталось с Завтра, По-сумасшедшему сдвинулись годы. Пляшут пунцовые флаги Свободы, Машут руками на крыше театра… В ситцевой спальне, в коробке конфетной, Спрятан альбом, там вчерашнее живо. На фотографии, в гриме, красиво Личико каждой товарки балетной. «Ишь ты, какие мы все молодые, Я Катенька, Наденька, я и Анета! Нынче одни похоронены где-то Те, что в живых, – почему-то седые…» Не помолилась, не перекрестилась, Не было больше ни веры, ни силы. Только у темной иконы спросила: «Господи, что с Петербургом случилось?» Стала кровать неудобной, не впору, Ноги болят, да и в сердце ломота… «Если хворала, случалось мне что-то Долго, в слезах, толковать режиссеру. Что и кому расскажу о себе я?..» Молча листала, листала страницы, И на уснувшие в вечности лица Желтая ручка упала, слабея. А через сутки в пустом переулке Вынесли гроб из кирпичного дома. Бабушка, словно листок из альбома, Тихо спала в деревянной шкатулке. 1976, Ленинград

МУЗА

Снова в путь! В дожди, в туманы, В дом, но не домой. Поднимайте чемоданы На этаж восьмой! Сквозь стальные переплеты В лифт за мною входит кто-то, Рядом встал… Не ты ль? Что несешь? Охапку писем, Полушубок с мехом лисьим, На подоле пыль? Муза, муза, ты чудачка, Гостья чердаков! Там в пустынных окнах скачка Рваных облаков. Там… А впрочем, почему же Не стянуть кушак потуже, Если хлеба нет? Лишь бы тот, кто ночью вышел, Нас с тобой внизу услышал И увидел свет.

ОЗЯБШИЙ ВЕТЕР

Прижимается ветер к стене освещенного дома. Он устал разбивать себе лоб о деревья и скалы. А впустили бы в дом, как бы добрая печь обласкала, Как согрела бы душу огня золотая истома! Прижимается ветер и тянется пальцами в щели, Плачет тоненьким голосом, в крепкие двери стучится. Люди в доме ворчат, говорят, что сквозняк из ущелий, Говорят, что стучится ночная, недобрая птица. Надо птицу прогнать, надо дверь заложить одеялом, И подбросить поленьев, и уголь разбить кочергою, Грея руки над пламенем желтым, оранжевым, алым, – Только люди за это заплатят ценой дорогою… Там, у печки, никто не боялся ни снега, ни стужи, Там старуха спала, помолясь благодушному богу, А простуженный ветер метался и рвался снаружи И ложился ничком, припадая губами к порогу. «Отворите! – кричал. – Помогите мне силы набраться, Добежать до огня!» – и в протяжном, пронзительном вое Он так яростно начал проситься, ломиться, стучаться, Что окно расколол, и распалось оно, как живое, И тогда он ворвался, свистя, завиваясь воронкой, По пути закрутив на разбитом окне занавески, Оборвал провода, опрокинул и ранил ребенка, И огонь зашатался в предсмертном испуганном блеске. И погас, не стерпев ни напора, ни силы размаха, Уползая в золу, прикрываясь ее пеленою, – Он не знал и не чуял, что ветер, слабея от страха, Проклинает себя и дыханье свое ледяное. Вмиг от печки остывшей повеяло холодом. Где ты, Золотое тепло, раскаленное красное сердце? Что осталось на свете от ветра, озябшего ветра, Умолявшего только впустить его в дом – обогреться? Ничего не осталось!.. У ветра – ни плоти, ни тени, Даже отзвуки дикого голоса разом умолкли. Боязливо трещат, коченея, чернея, поленья, И проходит метла по ковру, подбирая осколки. 1975

КАТОЛИЦИЗМ

Монахинь тихие стайки В глубокой нише креста – Как будто слетелись чайки К ногам воскового Христа. Привела их сестра Мария, Пастух небесных овец. У нее очки роговые И белоснежный чепец. В деревянной резьбе подножья Маслянисто огни блестят. Деревянные ангелы Божьи, Как солдатики, встали в ряд. Кто с флейтой в руке, кто с лютней, Но где же куклам запеть? На тарелку церковные трутни Собирают не мед, а медь. Наверху, склонясь над балконом, Сквозь каменные кружева Смеются ящер с драконом И с толстым котом – сова. Корабль католической веры От сырости мутно-сер. Сестра Мария – химера Страшнее других химер. Крючком изогнутый коготь Стучит о нагрудный крест: «Нельзя моих пленниц трогать, Отнимать у Бога невест». А в туманном чаду кадильном Среди цветов восковых Молчит над престолом пыльным Восковой, неживой Жених.

ЖАЖДА

Ни ключевая ценная вода, Снопами брызг взлетевшая высоко, Ни темно-золотые струйки сока Из сердцевины спелого плода, Ни в доброй фляге старое вино, Ни тающий ломоть янтарной дыни Меня не утолят… В какой пустыне Такою жаждой мучиться дано? О капле влаги в устьях мертвых рек Взывал ли кто протяжнее и горше? Упасть на снег, лицом зарыться в снег И зачерпнуть, и полные пригоршни Прижать к губам… Пушистый белый ком Впивать одним медлительным глотком Там где-нибудь, у городской заставы, У верстового старого столба, Куда под вечер приведет судьба, Где все сойдутся: правый и неправый.

КУКЛЫ

Разных кукол на заказ Мастерила я не раз, Карандашиком цветным Рисовала лица им. В желтом месяца луче, Кто в лохмотьях, кто в парче, Куклы выстроились в ряд, Что-то ночи говорят. Семь царевен, пять цариц, То казненных, то черниц – Ксений, Марф и Евдокий, С ними несколько Марий, Обреченных королев… Я лепила их, согрев Глину в пригоршне руки, Завивала парики. Лоскуток цветной прикинь К тельцу книжных героинь, Глаз прищурь и посмотри: В белом – Эмма Бовари, Красным бархатом Нана Облита, оплетена, А на донну Анну лег Черных кружев мотылек… Перепутались века! Куклы, ростом в два вершка К жизни вызванные мной, Дышат в комнате ночной. Сколько зим и сколько бед! Ни одной счастливой нет. 1968

ИСХОД

Убегают с чердаков, Из ненужных сундуков, Покидают том за томом, Отрываясь от страниц, И бегут над старым домом, Мимо труб и черепиц. Люди скажут: «Листопад? Или ветер? Или град?» Но до правды далеко им, А чердак отныне пуст. Над полуночным покоем Шелест, шорох, шепот, хруст. Тащит, тащит Трубочист В водостоке желтый лист И Дюймовочку увозит От безглазого Крота. Воздух чист. Слегка морозит. Голубая даль пуста. Оловянный, в блеске лат, Чутко шаркает Солдат С балериною бумажной, И в надзвездные края Богдыхан уходит важный, Пряча в клетку Соловья. Промелькнули и прошли. Дальше, дальше от земли, И озлобленной, и тесной, Где для сказки места нет, К неоткрытой, неизвестной, К самой дальней из планет. Утром тихо и светло. Люди скажут: «Намело Много сора и былинок, Да и книги надо сжечь. Что нам книги без картинок?» И старье забросят в печь. Только теплятся в углу Две скорлупки на полу, Да у старой черной кошки Расширяются зрачки: Это Золушка в окошке Обронила башмачки.

МЕТЕЛЬНАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Я весела, Хоть из села Ушел он воевать. Черна изба, Дымит труба, Пуста моя кровать. Он в щеку бил, Да щеголь был, Он песни распевал. Что вспомнить мне? Герань в окне, Луну да сеновал… В других домах Лукавых свах Ковровые платки. А на меня Из-за плетня Косятся мужики. Скучать начну – Ногой качну У печки колыбель: «Спи, мой сынок, Пусть наш порог Засыпала метель! Пусть в окнах пыль, Ведь ты бобыль, Как цветик полевой. Не плачь… Молчи… Слышь, на печи Скребется домовой? В глухой ночи Он кирпичи Считает – раз, дня, три Ведь есть у них, У домовых, Свои календари. И два, и три, А там, смотри, И двадцать лет пройдет, А домовой Над головой Счет кирпичам ведет». Плеснет метель, И колыбель Опять качнется вбок… Но кто вздохнет, Но кто споет (Не о тебе ль, сынок?): Он в щеку бил, Да щеголь был, Он мне не дал кольца… Что вспомнить мне? Туман в окне, Прощанье у крыльца…

ЛЕТО ГОСПОДНЕ

Черный год не увидел лета: Оно покинуло мир. От домов уцелели скелеты Над воронками мертвых дыр. А в улицы-катакомбы И воя, и рокоча, Как кегли, летели бомбы, Взрывая вихрь кирпича, Рыча, рокоча, и воя, Взметая, взвивая прах, Как будто сердце живое Искали в рваных домах. Не прежний, не наш, не добрый – Свирепый, слепой Господь Ломал железные ребра, Крушил бетонную плоть. Но сердца найти не мог он Оно скатилось давно Из выбитых черных окон На двор, на гнилое дно. Там, в последней забившись щели, Музыкант ютился, горбун. У охрипшей виолончели Не хватало басовых струн. И она истошным дискантом Фальшивила о тоске. Виляя трехцветным бантом На мировом сквозняке.

НОВЫЙ ГОД

(Оккупация)

От барака до барака. В лужах раздвоясь. Фонари горят из мрака. Освещая грязь. Чаща проволок колючих. Голод. Холод. Тьма. Пролетает в низких тучах Черная зима. Что мне ткет судьба-ткачиха? Нити не видны. Новый год крадется тихо Вдоль слепой стены. Не устал винтовкой звякать Сторож у ворот. Полночь бьет… Не надо плакать – Это Новый год!

ВЕРСАЛЬ

1

Как будто они не бывали, Те годы, тот ужас и смрад: Опять фейерверки в Версале И в праздничных залах парад. Давно ли в смертельной тревоге Дрожала от залпов земля, Вдоль старой версальской дороги Сгорали дотла тополя?.. Проносятся бритые бритты В рольс-ройсах на праздник ночной, И топчет дворцовые плиты Пруссак с необъятной женой… Но раны вчерашние живы, Не зажили шрамы от пуль. В канавах, заросших крапивой, Лежал партизанский патруль. Из каждой ложбинки и щелки Гремели разрывы гранат, И сыпались градом осколки На липа мальчишек-солдат, На черные, потные лица (А в рот набивалась земля)… И снова Версаль веселится, С врагами веселье деля. Сейчас на гигантском помосте, В сверкающем вихре ракет, Увидят залетные гости Военный французский балет…

2

С трудом на глухом перекрестке Мы в каменной нише найдем Непрочно прибитые доски, Размытые долгим дождем. Здесь с каждою буквой истертой, Как будто идущей ко дну Уходит из памяти мертвый, Когда-то спасавший страну. Еще иногда позолота Блеснет кое-где с высоты, Еще с благодарностью кто-то К доске прикрепляет цветы, Но только всё реже и реже: Дорога сюда далека… Весеннею зеленью свежей Прикроется скоро доска, И спрячутся скромно во мраке От глаз угловых фонарей Французские Пьеры и Жаки И с ними наш русский Андрей… Как розу надгробную, музе Я имя его отдаю: Пусть знают в Советском Союзе О русских, погибших в бою. Пусть знают о том, что на свете, Сквозь кривду, развал и разлад, Росли эмигрантские дети И выросли в русских солдат. Связали и крепкие нити С Россией – плела их война… Храните, храните, храните Угасшие их имена. И младшеньким детям, и дедам Пошлите отрадную весть: Вели партизаны к победам За мир, за свободу и честь. И в зареве дальних пожарищ, Глотая свинцовый туман, Шел с ними их русский товарищ, Шел к смерти Андрей, партизан. О люди, когда-то вы знали, За что эта кровь пролилась… И в пышных гостиных Версаля Расходятся гости, смеясь. О страшном, об огненном годе Ни слона, ни памяти нет. Но нет и страшнее пародий, Чем этот военный балет! 1950, Париж

* * *

Страницей каменной раскрыл Париж, Проветривая пыльные седины. В окошке голубятни море крыш, Плеснув, окаменело, сгорбив спины. С подоблачной чердачной высоты Разглядываю сонмы серых зданий, Химер на башнях, тюрьмы и мосты В подзорную трубу воспоминаний. Тумана перламутровая высь, Она воздушной наклонилась чашей Над городом, с которым мы сжились, И над его судьбой, что стала нашей. Всё так же спорами гремит Сенат, Всё те же рыбаки стоят вдоль Сены, И девушки, как пять веков назад, Ткут при свечах, в подвалах, гобелены, Вплетая нити в рыцарский доспех, Грудь женщины и головы на плахе… Всё тот же схоластический орех Ломают босоногие монахи. И каждый раз по-новому хорош, Свистя чижом навстречу канонаде, Веснушками обрызганный Гаврош Под пулями стоит на баррикаде… Вот у реки старинные ларьки – В них книжный мир с его трухою хрупкой. В бальзаковских ермолках старики Его хранят, попыхивая трубкой. Истории запутанный дневник Листает невнимательный прохожий И, не вникая в смутный говор книг, Прельщается шагреневою кожей… Одну игру сменив другой игрой, Всех городов ребячливо-наивней, Париж на землю проливал порой Каскады роз и кровяные ливни. Немало выстрадав и одолев, Плечом к плечу с его мятежным духом, Я вижу – он лежит, уснувший лев, Но и во сне тревожно водит ухом, Прислушиваясь… Даль еще тиха. Леса окрестные сомкнулись плотно, И на флюгарке крылья петуха В безветрии опущены дремотно. Еще не вспыхнул красный гребешок! А зоркий глаз косится на восток: Когда же смогут в общем кличе слиться, Булыжники рассветом опаля, Неспящий голубь со стены Кремля И гальская проснувшаяся птица? 1964, Майами

АМЕРИКАНСКАЯ НОЧЬ

Отгремели автомобили, Отсверкали огни кино. Бродяги давно допили В притонах плохое вино. Торгашу-конкуренту в пику Взрастил финансовый туз Парниковую землянику Величиной с арбуз… Погрузив необъятный хобот В оскверненный им небосвод, Проложил говорящий робот До Венеры бомбопровод. И, отклеив ресницы-спицы От своих смертоносных глаз, Мисс Америка спать ложится В облаках голубых пластмасс…

АМЕРИКАНСКИЙ АПОКАЛИПСИС

Там были огромные, а небо шатром, карусели, Безглазые, серые, а пестрых заплатах дома, Там негры кружились, и черные пасторы пели, И старые девушки чинно сходили с ума. Там были под окнами жадные руки простерты, И красные гимны звучали началом начал, И, сидя на троне, король Алкоголик Четвертый Атомную бомбу в пеленках на сердце качал. Под вечер вползали туманы в бетонные дебри, Прожектор, шатаясь, прощупывал сонную синь, И в город блудница въезжала на розовой зебре, И звери ревели, и старцы кричали: «Аминь!»

«ЛУНА»-16

Черным туманом клубятся бездонные выси, В черном тумане сбываются звездные сны. Маленький робот, дитя человеческой мысли, В небо взлетел и упал на поверхность Луны. К самому сердцу вчера недоступной Дианы Тихо прильнул, как к цветку приникает пчела, Чтобы в волшебный прибор из открывшейся раны Лунная кровь голубым серебром потекла. В тысячеградусном холоде космоса спали Камни безводных равнин и оскаленных гор. Может быть, искорки стали, как звезды, мерцали?.. Слушал земные приказы волшебный прибор. На чуткой антенне вибрирует музыка воли, Что достигает его по эфирным волнам, Он покидает пустынное белое поле, Он оставляет на нем леденеющий шрам. Снова на землю… Так вот оно, лунное тело, Тайна молекул, из неба пробившийся свет! Как ты стремилась, Земля, как ждала и хотела Слить свою жизнь с неразгаданной тайной планет! Завтрашний день в этой маленькой горсточке почвы. Что в ней таится? Какие открытия в ней? Помните, как улетали в беззвучную ночь вы, О космонавты – колумбы ракет-кораблей! Вы, открыватели надстратосферных америк, Нам ли не снились в начале великих начал Лунная гавань, спокойный серебряный берег И без войны завоеванный лунный причал?

ДЕРЕВО

Дерево, спасибо! Жили мы Вместе очень долго, очень дружно. Познакомились среди зимы. Я давно такой не знала вьюжной, Взвихренной, по-русски снеговой! Синее окно заиндевею, И в него, как человек живой, Дерево высокое смотрело? Всё хотело руку мне подать В белоснежной меховой перчатке. Не дотянет – и начнет играть, Прикрываясь сумерками, в прятки… Прокатилась по горам волна: В стены бил горячий ветер с юга, И нечаянно пришла весна, Так же буйно, как недавно – вьюга. Кто поверит, – был же снегопад, Был морозный, чуть арбузный запах, А сегодня сотнями лампад Засветились почки в черных лапах. Солнцем озаренное насквозь, Дерево рассвета дождалось И спешит зашелестеть листвою, Двум в окне кивая с высоты, Потому что были эти двое С ним четыре месяца на «ты». Нам осталось сутки в этом доме Провести с тобой, зеленый друг! Все уходит прочь из жизни, кроме Памяти, не знающей разлук. Чтоб запечатлеть разлуку ярче, Чтобы улыбнулись мы светло, Дерево раскрыло тайный ларчик, Заповедное свое дупло, И оттуда над росистым лугом Выпал легкий, маленький клубок И пошел носиться круг за кругом И плясать вприсядку ввысь и вбок. Эта белка в серебристой шкурке, Пышный хвост подняв веретеном, Ради нас играла под окном С солнечными зайчиками в жмурки. 1965, Тифенау

ШВЕЙЦАРСКИЕ ГОРЫ

Кто знает имена швейцарских гор? Шрек-Хорн, Рог Ужаса и Финстер-Хорн – Рог Мрака.. В остром клобуке – Монах. Так их прозвал в веках народный страх Направо – Ужас. Мрак стоит налево. А юная, вся розовая Дева, Лежит Юнгфрау а солнечных лучах, С изогнутым бедром Венеры горной, И лыжник – муравей земной и черный – Скользит влюбленно на ее плечах, И три горы дрожат в подземном гневе И, хмуря складки сивых родников, Грозят из-под нависших облаков Своей самозабвенно спящей Деве. Но та, лукавая, других страшней: Притворно неподвижна и невинна, Она хранит опасные лавины Под нежной сетью голубых теней, Распахивает пропасти над снегом И с вкрадчиво ползущею пургой Играет смерть, следя, как тот, другой, Ускоренным себя пьянит разбегом… Я наведу бинокль и в нем увижу Морщины трещин, старый черный лед, Потерянную крошечную лыжу И в небе – опоздавший вертолет Он не найдет, Так, может быть, и лучше… Летит пурга на снеговых волнах, И засыпают, зарываясь в тучи, Рог ужаса, Рог Мрака и Монах.

* * *

Темно-синие пинии, Синева средиземная… И надземно-подземная Глубина тишины… Темно-синие пинии В тишину включены, И спадают глицинии, Голубые глицинии С раскаленной стены. Словно ветром волнуемо, Море в небо ушло И беззвучными струями По стенам потекло. Зябко движутся линии Переливных теней – Это дышат глицинии На уступах камней, Это пишут глицинии, Ниспадая на мхи, Переливные линии – Голубые стихи.

ДВА РОНДО

1

В долине снов вечерняя заря Позолотила камень алтаря, С которого давно сошли кумиры, А я нашла в траве обломок лиры И плакала, с туманом говоря. Орел, в высотах медленно паря, Слетел на луг, где прятали сатиры Античный мед и розы октября В долине снов. Орлиных крыльев шелест повторяя, На флейтах из морского янтаря Играли круглолицые зефиры, Когда, воспоминанием горя, Моя рука чужой коснулась лиры В долине снов.

2

И тень Сафо пришла издалека. Она – как стебель белого цветка На той меже, где сон уступит яви Когда расстелется в кипящей лаве Пурпурная рассветная река. За ней толпятся мертвые века, Уснул Харон на черной переправе… Но вижу перстень в золотой оправе И тень Сафо. На краткий миг, на всю ли жизнь близка? Быть может, только глянет свысока И растворится в одинокой славе? Но для меня, проснувшейся, легка Струна на лире, что беречь я вправе, И тень Сафо. 1974

ЛЕНИНГРАДУ

И днем и ночью жду я зова, Боюсь от дома отойти. Скажи хоть слово, только слово, Скажи, что я могу прийти! В какой-то час – сегодня, завтра? Быть может, звякнет телефон, Ты позовешь! И безвозвратно Исчезнет долгий черный сон. Отступит горе… Мой любимый, Ты мне вернешь мою Неву, И не во сне, летящем мимо, Увижу я, а наяву, Как после горестной разлуки И безутешных слез моих Мне Летний сад протянет руки Деревьев, с детства дорогих, Как пушкинскою ночью синей Блеснет в окне моем, «светла, Адмиралтейская игла» Сквозь драгоценный русский иней. 25 июля 1975 Берн

ПЕРЕДЕЛКИНО

Я опять на Родине! Поле… Темный бор… Улица Погодина, Голубой забор… Много тропок пройдено Вширь и вдоль земли. К улице Погодина Тропки привели. Золотится кленами Роща над прудом. С четырьмя колоннами Тихий, старый дом… Когда я в комнату вошла, Впервые с ней соприкоснулась, Она мне стала так мила, Что я ей сразу улыбнулась. Я знала – в ней еще живут Другие думы и заботы, За письменным столом, вот тут, Вчера сидел бессонный кто-то… Всех предыдущих знать нельзя, Но к ним, невидимым, вхожу я, И чьи-то тени, как друзья, Во мне встречают не чужую. Дверьми приглушенный, в тиши, Которая так много знает, Здесь рокот пишущих машин В чуть слышном беге не смолкает. Как будто град шуршит в окне, Катая легкие дробинки, И новый стих летит ко мне От каждой прошуршавшей льдинки. Дневной за рощей гаснет свет, Ей к ночи дышится свободней… В столовой скажет мой сосед: «Легко работалось сегодня!» Мне тоже! Я в стране другой Так не дышу. Мне воздух нужен, Вот этот воздух дорогой, Который со стихами дружен, И вечер в облаке седом, Осенний вечер Подмосковья, И этот старый, тихий дом, Где Слово рождено любовью. На рассвете изморозь, Осторожный хруст: Отряхнулась изгородь, Отряхнулся куст. Покачнулась яблоня, Разроняв плоды. Колет пальцы зяблые Холодок воды… А в леса окружные Бросили гудки Поезда, ненужные, Как черновики. Много тропок пройдено, К новым не спешу. Я с тобою, Родина, Всей душой дышу.

БЕЛАЯ НОЧЬ

Не странно ли, что я вошла вчера В год тысяча семьсот… не помню точно! Я видела пакгаузы Петра Вдоль Крюкова канала, белой ночью. Два века – скоро три – тому назад… Неправда! Только сутки между нами, – От задремавших каменных громад Повеяло смолой и кораблями. В ночь белую – ни звезд, ни фонарей. Бесплотными становятся ограды Чугунные, и нет от них теней, И стерегут таинственные склады Всё, чем гордиться будет русский флот, Что доведут до совершенства внуки, Передавая клад из рода в род, Для «навигацкой хитростной науки» В глубоком чреве дремлющих китов, В скопленье инструментов и товаров, Готовятся зачатия судов, И жизнь пульсирует на дне амбаров. Уснула тишина на берегах, И даже ветер смолк, дышать не смея. Но кто же в семиверстных сапогах Шагает звонко за спиной моею? Вот обогнал… Вот показалась тень… В стекле темно-зеленого канала Мелькнул треух, надетый набекрень, Сажень косая плеч… И я узнала! Узнав, молчу В канале зыбь дрожит, Чуть золотится даль, рассвету рада, Над Новою Голландией лежит Забрезжившее утро Ленинграда. И голоса под сводами, и бег, Стук молотков, протяжный гул металла… Так начинает день Двадцатый век Среди домов старинного квартала. Еще не умер белой ночи свет, – Последний перламутр. Еще живая, Она торопится за мною вслед, И мы в пустом качаемся трамвае. А он бежит стремительно туда, Где новые для нас готовы встречи. Неподалеку плещется вода, И запах моря всё сильней и резче. Окно в Европу!.. Медленно идут, Пестрея флагами чужих народов, К нам в гости корабли… А сколько тут И наших океанских теплоходов! Всё шире расстилается заря И видит сверху гавани другие, Где крейсера опустят якоря – Огромные чудовища морские. Средневековых башен тяжелей, В стальной броне, в лучах военной славы Праправнуки линейных кораблей Сомкнут ряды на страже у Державы. Ночь белая! Дай мне последний сказ О том, кого я, не назвав, узнала, Когда он промелькнул, всего лишь раз, В темно-зеленом зеркале канала! Нет больше ночи… Свет ее потух В слепящем блеске солнечного диска. Три темных точки – призрачный треух – Над горизонтом проплывают низко, А под треухом – знаю чьим – незрим Туманный лик… Там, в командирской рубке, Стоит гигант… И в небе вьется дым Его прокуренной голландской трубки.

НАВОДНЕНИЕ

Нева вставала черною стеной И шла на берег, все преграды руша. О, как, наверно, в темноте ночной Деревьев бедных тосковали души. Нева врывалась в беззащитный сад, И одичалый ветер в рог победный Трубил и выл, как двести лет назад, Когда, коня пришпорив, Всадник медный Всю ночь скакал по мокрой мостовой, А волны к конским ластились копытам… Деревья обнаженной головой Трясли над каждым деревом убитым, Но где же им предотвратить беду, Прогнать ее бессильными ветвями! Тридцать четыре мертвеца в саду Свалились навзничь, вырваны с корнями… Пора настала прекратить игру. Жестокое свое закончив дело, Нева ушла назад и поутру, Чуть, вздрагивая, сонно голубела. И дом в саду, устав от бури, спал. Он уцелел, и уцелели люди. В тот ранний час еще никто не знал, Не погашал, не говори о чуде. А чудо было!.. Резко наклонясь И падая на дом неудержимо, К нему стволом не прислонился вяз, Себя не спас, пройдя нарочно мимо И грузно рухнув… Он не захотел Поранить дом… Взметнулась гривой крона, Но великан сраженный не задел Ни старых стен, ни окон, ни фронтона, Ни тех, кто думал только о себе: Прошла опасность, отлегла тревога! Деревьям ли противиться судьбе? Конечно, жаль, но на земле их много… В траве промокшей стынут озерца, Разбросанные вихрем и Невою, И дерево лежит у ног крыльца, Благословив ветвями всё живое, Всю жизнь возобновленную кругом, И смерть свою, и уцелевший дом.

ПОСЛЕДНИЙ РАЗ…

Памяти Евгении Александровны Ланг

Голос был чуть слышен в телефоне. Падал снег над дальнею Москвой, И казался снегом голос твой, Неземной, уже потусторонний. Где она, другая сторона, Смутно предугаданная нами? Но была она почти видна Над антеннами и проводами, Над Смоленской улицей, сквозь сон, Сквозь беспомощную грусть разлуки… Там, в Москве, усталый телефон На свободу отпустили руки… Волны снега шли издалека, Обволакивая тишиною… Прежняя, ты мне всю жизнь близка, Уходящая – дороже вдвое. Снежный голос угасал, Перейдя в легчайшее дыханье, И коснулось слуха в первый раз Явственно и чисто: «До свиданья». Этим горним воздухом дыша В Стороне, которой нет названья, Подошла ко мне твоя душа… Снег пронесся, пролетел… Куда? До свиданья, друг мой, до свиданья! До вчера. До – завтра. До – всегда. 1973

НЕКРОПОЛЬ

(Александро-Невская лавра)

Мне чудится: к некрополю плыла Ладья Харона по холодной Лете. Я слышу плеск волны и стук весла У входа в усыпальницу столетий. Возможно, не весла… Иным был стук Там, в глубине глубин, в ее утробе! Над нею замыкался черный круг Тяжеловесных склепов и надгробий, И ангелов, и бронзовых вдовиц С заломленными горестно руками Над ледяным безмолвием гробниц, Изъеденных дождями и веками. Они друг к другу тесно прилегли, Гордясь полуистертой родословной, Флотилии имперской корабли, Отживший мир, вельможный и сановный. Что ни надгробье – титул или чин. Век восемнадцатый о славе давней, О пышности торжественных кончин Грустил, уйдя в глухонемые камни… И вдруг – просвет в ущелии теней, В фантастике поваленных утесов: Гробница белоснежная, а в ней – Крестьянский сын Михайло Ломоносов! Немало утекло воды с тех пор, Как он, насквозь прохваченный морозом, В далекий Петербург из Холмогор Ушел с растянутым в снегах обозом… И труден, и прекрасен был восход, Прекрасен был ухода час вечерний. Его ли праху у летейских вод Лежать среди великосветской черни! Кладбищенский над ним бессилен тлен. Дитя народа, признанное всеми, Наш академик, он почетный член Стокгольмской и Болонской академий. Бессмертный пращур наш, – его стези Влекут в потоке солнечного света К покою величавому, вблизи От колоннады Университета, От гордой Академии наук К Васильевскому острову, к простору… Быть может, Ленинград, наш верный друг, Отдаст свой долг Великому Помору, – На Стрелке будет выстроен помост И к саркофагу поведут ступени, Чтобы лежал, челом касаясь звезд, Крестьянский сын, великий русский гений. И толпы потекут к нему тогда Со всей земли для низкого поклона… Темна, темна летейская вода, И у причала спит ладья Харона.

* * *

Что за птичка стонет в роще? Сквозь листву не разглядеть! Горло нежное полощет, Собирается пропеть Всё одно и то же слово. Голосок звенит, дрожа. Прополощется – и снова: «Ну, пожалуйста, пожа… Ну, пожалуйста, пожалуй… Ну, пожа… пожа… чирик!» Почему у пташки малой Не смолкает этот крик, Эти жалобные просьбы? Пожалеть? Пригреть? Принять? Хоть разочек удалось бы До конца ее понять!

ЯШКА

Анне Евгеньевне Островской,

«усыновившей» вороненка

Протекало детство Яшки Не в гнезде, а на окне, И культурные замашки Привились ему вполне. Спал в коробке, будто в детской, Где ни крыс, ни кошек нет, Под кисейной занавеской Ел котлеты и паштет. Иногда и так бывало: Думал Яшка, что читал, Если книги и журналы Ни диване в клочья рвал. Мы об этом не жалеем, Умиленно говоря: «Будет птенчик грамотеем, Он словарь трепал не зря!» Нынче Яшка на свободе Залетал и каркать рад. Он в вороньей стае вроде Господин, аристократ, Мать приемная котлетки И паштеты в парк несет, И сидит герой на ветке, Кость куриную грызет. Говорят вороны: «Яша, Ты умен, как старый бес! Объясни коммуне нашей, Что такое ДВС. [5] Что за буквы, что за слово Ты орешь на все лады? Чуть закаркал – и готово Для тебя ведро еды!» Громко Яшка стал смеяться С телеграфного столба: «Эх вы, братцы-тунеядцы, Бескультурье, голытьба! Не листали вы бумаги, Буквы жирные клюя, Где же сделаться бродяге Образованным, как я? Объявить желаю миру – Потому и вверх полез, – Что три буквы: ДВС – Значат: "Дать Воронам Сыру!"»

РУСАЛОЧКЕ АНДЕРСЕНА

Сплелась ее судьба с моей судьбой И с детских лет мне душу волновала. Я видела не раз перед собой В зеленой глубине морского вала Зеленые глаза и рыбий хвост, И руки белые: она ловила В тревожных водах отраженье звезд, Но ни одно се не опалило. Гремела ночь волною штормовой… Кем было в небе принято решенье, Чтобы зажгла Любовь огонь живой Среди обломков кораблекрушенья, Чтобы, стрелою пролетев грозу, Сквозь глыбы туч на черном небосклоне, Слеза упала, вспыхнула внизу И обожгла русалочьи ладони? Всё, что потом сбылось для нас двоих, Рассказано о первой… Но вторая, Вот та, что пишет этот странный стих, Когда волна несется штормовая И на дыбы встающая Нева Обрушиться готова с диким воем, – Вот та, вторая, – где о ней слова? Кому мы, две, родство свое откроем? Ноябрь 1972. Наводнение. Ленинград

СВИРЕЛЬ

Последний звук последней речи

Я от нее поймать успел…

А. С. Пушкин

Он их, любя, боготворил, Он благодарным оставался И той, к которой приходил, И тем, с которыми расстался. Своя, чужая ли жена, Порою страсть, порой причуда, Но ими жизнь озарена, И в каждой открывалось чудо. И нет измены, нет греха! Есть смена счастья и печали В высокой музыке стиха, Где голоса не отзвучали, Где столько нежных губ и плеч, Лилей и роз, огня и хмеля… Но для себя его сберечь Какие женщины сумели? Что могут значить имена, Число и место встречи новой! Звалась ли Вечная Жена То Анной Керн, то Воронцовой, То Инезильей тайных грез На берегах Гвадалквивира? Он их воспел и превознес И сделал вечными для мира. А настоящею Женой, То подчиняясь, то владея, С ним шла дорогою одной От Царскосельского лицея До гроба только та, одна, Что отражалась и горела В других: звезда его, весна И вдохновенье до предела. Он не дошел, он не допел, Вокруг него гасили свечи, Но от нее поймать успел Последний звук последней речи. Накрыв его крылом своим В снегах кладбищенской постели, Она легла в бессмертье с ним, Из рук не выронив свирели.

АТЛАНТИДА

Сейчас – «старье», а завтра – «старина». Сейчас не нужно, завтра драгоценно И Атлантида вдруг с морского дна Всплывет наверх, по-книжному нетленна. И мы преображенными войдем В стоглавый том, где зазвучим фальшиво. Кто сможет нас ужать, когда умрем? Сумеет выслушать, пока мы живы? Небрежно говорят о стариках: «Отжившие! Вот будь они моложе…» А наша память в крепких сундуках Сокровища хранит, но для кого же? Но для чего?.. Темно морское дно – Ни проблеска, ни плеска, ни движенья. Когда-нибудь поднимется оно, Искажено в чужом воображенье. Подходит близко двадцать первый век, Дорога к изысканиям готова! Гробокопатели библиотек Начнут вздыхать, ища живого слова В разрозненной, бесцветной скорлупе Записок и заметок, что когда-то Легли в архив, не угодив толпе, Запутав факты, передвинув даты. А слова нет! Упущена пора, Когда оно само просилось в души, Но были плотно замкнуты вчера Глухие человеческие уши. Лишь в белой ночи, в мраморе, в зиме, Закутанной в снега, как в плащ из меха, В глубокой театральной полутьме Останется бродить и реять эхо, Как будто распахнулись сундуки, Открылись тайники воспоминаний, И жемчуга словесные, легки, У невских берегов шуршат в тумане, И в медленном круженье белых пург, Где чудится сквозь ветер бой курантов, Та Тень, тот Дух, чье имя – Петербург, Не сможет не узнать своих атлантов.

СНЕГОВАЯ ЛИРА

Когда бы вы ни родились, О петроградцы, ленинградцы, Сумели с детства к вам пробраться И прочно в память улеглись Все голоса, шаги и лица, Весь рокот лиры снеговой. Вот почему такой живой Осталась прежняя столица, Где время длится, длится, длится, Где временам потерян счет… Запутал числа ветер невский, И вам навстречу Достоевский, В двадцатый век шагнув, идет… Давно отпевшие «Коль славен», Куранты крепости молчат, Но все часы в домах звучат, Когда припомнится Державин, И сани, сданные в архив, Опять скользнут на поворотах, Мелькнет, закутанный в енотах, Старик, столетья пережив… А над Фонтанкой кони Клодта Аничков охраняют мост, И там, в круженье снежных звезд, Шинелью запахнулся кто-то И, воротник подняв к губам, Лицо скрывает от прохожих. Но нет и не было похожих На Пушкина… Он знает сам, Что каждый в Северной Пальмире Запомнил с детства наизусть Черты, единственные в мире, И в лире – собственную грусть… Как в городе бессмертном этом, Где камень отражает звук, Не стать, включаясь в вечный круг, Писателем или поэтом?.. А на темнеющий гранит В неиссякаемом потоке Всё тот же самый снег летит, Ложась, как на бумагу строки.

ЛАСТОЧКА

М. А. Дудину – отклик на его стихи о старом журавле и о ласточке

Да, я сама той ласточкой была И на плече ютилась журавлином, Вела к гнезду путем, как вечность, длинным И помогла лететь, и привела. И он меня всю жизнь не звал иначе, Как ласточкой, хотя ни он, ни я Не знали о стихах про журавля, И я сейчас одна над ними плачу. Спасибо вам за сладость этих слез, За те стихи, где отражен всецело Тот, с кем я смело над землей летела, Когда меня до цели он донес.

РОЗА

Его памяти

На его груди лежала роза. Им двоим один сужден конец. Я совсем не Mater Dolorosa, Я оруженосец и близнец. Он, уснувший тихо и безвольно Белоснежный, странно молодой, Понимал в гробу, что мне довольно Этой жизни, для него пустой. Понимая, повернул нарочно Голову чуть вбок, лицом ко мне, Словно говорил: «Мы рядом ночью, На рассвете, наяву, во сне…» Серебрились легкие ресницы, Скрыв глаза, но видел он сквозь них. От него ничто не утаится, Каждый шаг мой знает, каждый стих. Я – близнец, не Mater Dolorosa, Мне не страшен близкий гул огня. Я заплачу лишь о том, что роза С ним сгорит сегодня, а не я. 19 февраля 1975

ПРИСУТСТВИЕ

Твое присутствие со мной, Твоя рука – в моей, И, если холодно зимой, Я не прошу: «Согрей». Ты знаешь сам, без слов поймешь – Ведь ты незаменим, Ты ледяную дрожь уймешь Дыханием одним. Опять спокойно и тепло, Ты видишь, я смеюсь! Твое плечо – мое крыло, Я под него забьюсь. Я буду ждать с тобой вдвоем, Чтоб ты сказал: «Теперь Пора в дорогу. Что ж, пойдем?..» И распахнется дверь Последняя… А что за ней Лежит и ждет меня?.. Моя рука – в руке твоей. «Иду!» – откликнусь я. 1979

* * *

Мне будет жаль всего и вся. Когда уйду, не унеся С собою ровно ничего, Туда, где нет ни фонарей, Ни книг, ни окон, ни дверей, Ни желтых листьев, ни зверей, Ни твоего, ни моего… Мне будет жаль издалека И телефонного звонка, И стука ведер поутру, Снежка пушистого в руке И нашей тени на песке, Когда умру. О жизнь, открой мне, научи, Как сделать, чтобы кирпичи Простых домов и плющ оград, И отблеск лужи голубой, В которой теплится звезда, Навеки унести с собой Не в рай придуманный, не в ад, А в бесконечное «туда»! 1976

* * *

Надо только уметь От себя отрешиться. Разве может запеть В зимнем холоде птица? Тишина, тишина На земле и на небе, А сугроб, как волна, Поднимает на гребень. То, что было сосной, Стало белою дымкой И стоит предо мной, Как и я, невидимкой. Не дыша, не шурша, Снег лежит без предела. Постепенно душа От него посветлела. Все дороги-пути Отступили незримо, И по снегу войти Можно в старость, как в зиму. 1979

ЧАЙКА

Фосфорическим, зеленым маревом Тишина по городу текла, Погружая улицы в аквариум Из венецианского стекла. Зеленели, чуть задеты розовым От закатной тлеющей каймы, Старые дома, в канале бронзовом Выступая из подводной тьмы… Северною ночью убаюкана, Оглянись на прошлое, душа! В нем когда-то у канала Крюкова Отзвучал неповторимый шаг. А сейчас в безлюдии, в молчании, На секунду белым засветясь, Чайка одиноко и отчаянно У воды стрелою пронеслась. И пропала, темнотою стертая, В чаще бездыханных тополей. Только крылья — две руки простертые – Задержались в памяти моей. Ночью неподвижны чайки спящие, Всем крылатым долгий дан покой, Но она была ненастоящею, Воплощенною моей тоской. Знаю, почему она так мечется, Ищет след потерянных шагов, Залетев из равнодушной вечности В лабиринты наших городов… Раздели со мною одиночество – Ведь и мне на поиски пора, – Эвридика! Чайка-полуночница, Безутешная моя сестра!

НОЧНОЙ КОРАБЛЬ

Ночью корабль причалил к окну Прямо по воздуху. Это не снилось, Это явилась в мою тишину Верность и милость. Что там на мачте маячит? Звезда? В стеклах огонь разгорается желтый… Ночью к домам приплывают суда. Знаю, зачем пришел ты. Белая тень заполняет окно Сверху и снизу. Легким туманом покрылось оно В брызгах морского бриза. А капитан не покинет руля, Вейся, мой вымпел, вейся! Ждет в тесноте невидимка земля Нашего главного рейса. Мне хорошо, что корабль стоит, Мне хорошо, что туман кипит Белою пеной, Что капитан Сквозь туман Говорит: «Будь корабельной сиреной! Место твое впереди, На груди Нашей небесной шхуны». Мачты гудят на Млечном Пути, Мачты поют, как струны… Тихо отчалил корабль от окна, Медленно в стекла вплывает луна. Нет корабля… Он далек, далек… Может быть, вовсе не был? Это еще не зов… Намек На то, как уходят в небо.

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ. НЕ ВОШЕДШЕЕ В СБОРНИКИ. ПЕРЕВОДЫ

ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ

Завтра день моего рожденья. Я сама себе подарю Не запястья и не каменья, А коралловую зарю. Подарю, как высокую радость, Отраженный в воде дворец, Ярко-красный рыбачий парус И осла голубой бубенец. Подарю все окна Галаты, На веревках цветное тряпье, Пыль столбом, и ветер лохматый, Молодой, как сердце мое. Когда-нибудь, через годы, – В пятьдесят или шестьдесят, – Этот ветер детской свободы Потянет меня назад. И я соберу все звенья, Все запахи, всю зарю, И заново, в день рожденья, Сама себе подарю.

А СЛОВО – ЗДЕСЬ

Старинных кровель темный склон В грозу отсвечивал зеленым. Гроза неслась навстречу кленам, И ямбы стройные колонн, – Пять озаренных, темных пять, – Лучами утренней лазури Так не могли бы просиять, Как в перекрестном блеске бури. Угрюмый монастырский сад, Помолодев, шумел листвою, И грома первого раскат, В глухом, косноязычном вое Свой сон продолжив наяву, Упал в смятенную траву И, в ней катаясь, жаждал слова! А слово – здесь. Оно готово Дождем плеснуть в мои глаза, Упасть плодом с ветвей мятежных… Явись, нежнейшее из нежных, Пока не кончилась гроза! И вдруг – не вихрь, не блеск, не пламя, А прямо ввысь, за облака, – Две рифмы с острыми крылами, Два белоснежных голубка.

Франция

ХРАНИТЕЛЬНИЦА ХИМЕР

Есть женщина, заброшенная в небо Огромным городом. Живет одна, В высокой башне… Эту долю мне бы! Но почему-то ей она дана. Каморка служит и дуплом, и домом. А глубоко внизу… Но с давних пор Был для нее ненужным, незнакомым Парижской Богоматери собор. Его воспели и поют доныне, Но никогда наверх не доходил Органный гул, гудение латыни И перезвон серебряных кадил. Да, готика… Но ей-то что за дело До готики?.. Куда ни повернись, Грозят, ощерясь, каменные стрелы, И ящеры по сводам лезут ввысь. Бьюсь об заклад: пожалуй, в мире целом Днем с фонарем подобной не найти, Чтобы сидеть в углу оледенелом И службу необычную нести. Церковный воздух древностью пропитан И серой скукой. Но другим в пример Ей дал Париж официальный титул «Хранительницы» демонов-химер. За малый грош, за пенсию, за право На утлую кровать и связку дров Она живет, своей не зная славы, Среди полу-драконов, полу-львов. С ней по соседству, за дубовой дверью, Над бездною балкон повис гнездом. В нем хоботы, и чешуя, и перья, И клювы, и клыки… На Божий дом Уселись фантастические птицы. Она привыкла им служить с утра: Почистит, поскребет и не боится Ополоснуть водою из ведра. Я не желаю гибели старухе, Пусть воду льет, – химер не протрезвить К ней не сойдут ни демоны, ни духи, С ней ангелы не станут говорить. Зато с поэтами другое дело, Возможности поэтов велики. Фантазии, не знающей предела, Доступны все глухие тайники, И мне легко, своим путем, – незримым, – Проникнуть в башню и открыть ту дверь, Откуда ночь ворвется черным дымом, И каменный навстречу выйдет зверь. Он поведет меня по всем притворам, – Такой прогулки поджидал давно, – И мы вдвоем надышимся собором, Куда ему входить запрещено. Сверкнет луна, катясь гигантским шаром В гнездо химер, и белой станет ночь, И камни оживут. Ведь я недаром Пришла сюда, прикованным помочь. – Летим! – скажу, и, повинуясь зову, Стуча хвостом и чешуей звеня, Они ответят, что давно готовы Уйти в потоках лунного огня… Что ж та, другая, с примусом на полке, С копилкой, где монеты сочтены, В окне законопатившая щелки, Чтобы не видеть неба и луны?.. Нагрянут завтра, невзначай, туристы, Ведь ей химер показывать должно. О, ужас! На балконе пусто, чисто, И неизвестно кем подметено! Поняв с досадой, что входную плату Собор не будет возмещать назад, Нацелят гости фотоаппараты На плиты опустевших балюстрад… А мы летим… И, звезды обгоняя, В глубокой синеве небесных сфер, Я белый рой веду, еще не зная, Что становлюсь химерой для химер. 1973

ОКНА

Закат исчез. Испепелилось пламя, И от неузнаваемой земли Дома уходят, словно корабли, Звеня антенн воздушными снастями. Что делать городу, где нет домов? Куда деваться сотням тысяч улиц? И улицы качнулись, потянулись На волю из панельных берегов. Но и панели, соскользнув, уплыли В потоке разливающейся мглы, И фонари, впотьмах ища углы, Которых нет, себя зажечь забыли. Что делать городу, где ничего Не остается, даже привидений? Ведь он уже не город, – тень от тени, Не помнящей названья своего. Но в том, что было городскою ночью, Беззвучно шевелилась тишина, И черного овечьего руна По ней ползли разрозненные клочья, Потом слились громадою сплошной, И воздуха последнего не стало, Как будто шерстяные одеяла Стояли неразрывною стеной. Не подчинясь, висело каплей света Мое невероятное окно. Возможно, было и еще одно, Чудесно сохранившееся где-то? Они не зашатались, не ушли За отступившим в дали караваном, Но были оба спрятаны туманом И знак подать друг другу не могли. А на рассвете, важным занят делом, Вернулся город, сам себя сложив, Блестит на солнце, радуясь, что жив И безупречно восстановлен в целом. Как разыскать окно среди других? То самое, что, не светя, светилось? Оно с толпой других объединилось, Таких же безразличных и пустых. Отметинку бы, знак!.. Но, безответен, Воскресший город заглушает зов, И я иду, иду среди домов, Не находя ни знаков, ни отметин. 1971

ЛИСТ

Крепчает ветер. Рыщет, ищет, Чего бы натворить спьяна. Поднялся, взмыл – и сад расчищен, И роща вмиг оголена. Передохнув, идет на приступ Других деревьев, в дол и лес. Сообщник листьев, он неистов, Разбойник и головорез. Но я полет листа на волю, Наверно, как никто, приму: Ведь если проживет не боле Коротких суток, что ему? Как надоело быть зеленым, С другими заплетенным в сеть, Березам угождать и кленам, И шелестеть, и шелестеть. Полгода? Или полстолетья? Что помнит он? Как различит? Он знает ветви, ветви, ветви И, в зной оцепенев, молчит. Лишь утомленный монотонным Зеленым пленом, он едва Поймет, что сделался червонным Для смерти или торжества. А ветер ветви гнет, ломая, Шумит крыло, и посвист рьян. Умчись, сорвавшаяся стая, В его осенний ураган! И вот, не скован, не привязан И больше не томим мечтой, Лист в золотую радость разом Влетает птицей золотой.

* * *

Перегореть, перестрадать, прожить Черту кривую, Взломанный зигзаг, И в памяти сложить Огромную любовь и боль, всегда живую, И солнце счастья, и полночный мрак… И вдруг увидеть, даже не скорбя, – Чуть отойдя, В каком-то сдвиге, Что всё – не так… Что ты читаешь в книге Чужой рассказ, в котором нет тебя…

КАВКАЗ

(Вступление к «Аттиле»)

Он встретил, как встретить ему полагалось. Не дружба, не служба, не верность, не жалость. Одно только слово: Кавказ! Он встретил потерянных, нас (Мы думали; спас!). Нам горы раскрыли косматые бурки, Из складок ущелий Мы видели в щели Огромные звезды, игравшие в жмурки… Он, верный адатам, Три года сиял театральным закатом, Он вышел на сцену с кинжалом, С шакалом, обвалом и шквалом, С рубиново-алым Гранатом И с сине-зеленым, девятым (По Айвазовскому) валом. Летевшим из Черного моря… И горы, и голод, и горе, И скользкие, в пропасть, дороги, И тур круторогий Под елью. Плясавший лезгинку с метелью, И терпкое, злое вино, – Всё щедро нам было дано. Потом декораций не стало… И он отвернулся устало От ветхой своей бутафории, Еще полыхающей в блеске, Смахнул нас, как пепел, с черкески, И выбросил в Черное море, Туманы над ним закурив И княжески нас одарив Прощальной кавказскою розой, – Горячкою сыпнотифозной…

ГРУЗИЯ

Над рекой, у пустого берега, Развалины спят в траве. Что, река, тебе прошлым вверено О паденьях и торжестве? Бездумно и успокоенно Ты катишь воды свои, А в них отражались воины, Знамена, орлы, цари… Сверкали мечи неистово, И кружились в дыму щиты, И рати вползали приступом На каменные мосты. Расскажи про века минувшие, Про Тамару в белой чадре, Что, спальню покинув душную, Купаться шла на заре. И в твоем уловлю я шелесте, На могильные глядя мхи, Много тихой, свирельной прелести, Из которой сложу стихи… К пустому берегу призраки, Караванами облаков, Начинали стекаться издали, От реки ожидая слов. Но, мелким играя жемчугом, Забавляясь лунным лучом, Она болтала, как женщина, Сама не зная о чем.

* * *

И. А. Бунину

Никого, кому рассказать бы О затишье русской усадьбы, О том, как соломой прелой И яблоком пахнет двор, О том, как под вечер бор От холода – сизо-белый, Как детский крокетный шар На рыхлом песке ночует, Как мурлыкает самовар И дальнего гостя чует, Как прохладен полог из ситца, Под которым всю ночь не спится!

ЗЕМЛЯ ДЕТСТВА

Когда я вспоминаю землю детства, Для дедов и отцов уже не ту, Уже больную, – для меня же – сказку, Во всем очарованьи новизны, Я неизменно вижу берег моря, И маленькую розовую дачу, И отблеск волн на каменном крыльце. Когда я вспоминаю землю детства, Я вижу три неповторимых чуда: Ракушки с парусами, Млечный Путь И радужные цепи бриллиантов, Которые от весел льются в ночь… Ракушки продвигались легкой стайкой Вдоль розоватой полосы прибоя, Поставив парус по теченью ветра, И, если лечь щекою на песок, На уровне игрушечной армады, Покажется: идут на горизонте, В лилово-розовых закатных далях, Огромные, в полнеба, корабли. А ночью, где-то в воздухе, беззвучно, Как черный лебедь, проплывала лодка. Рука невидимая поднимала И опускала медленно весло, И вдоль весла стекали бриллианты В глубокий мрак… И третьим чудом был Гигантский звездный хвост, раскрытый в небе И отраженный спящею водой… О биллионы, триллионы точек. Пыль белых искр внизу и наверху. А между ними маленькая дача (Так одиноко, так волшебно-тихо), Где детское взволнованное сердце От счастья плачет… Люди говорят Об изменениях земного шара: Оттаивает Север… Пылкий Юг Похолодел… И прежних нет зверей, И рыбы мрут в отравленных озерах. Леса уходят, уступив дорогу Бульдозерам, заводам, небоскребам. И в лисьих норах гибнут лисенята, Захлебываясь нефтью… Я сама Живу, как все, в безвыходном «Сегодня», И жить хочу. Но если кто-то скажет, Что вывелись моллюски с парусами, Что навсегда исчезли бриллианты Полночных черноморских инфузорий, Что в сторону давно ушла земля От дома детства, и над Черным морем Нет Млечного Пути, что он лежит В пространстве, над неведомой планетой, И ночь теперь, по-новому красива, Сверкает электрическим огнем Из тысяч тысяч одноглазых окон Чудовищных, в полнеба, белых кубов, Я не дослушаю… Мне слишком странно… Мне кажется, – дослушав, я умру… 1971, Переделкино

ЛУНА

Бетховен и Шуман, – Сверканье и лед… О, кем он задуман, Безумный полет? Диана, Селена, Лампада веков. Жемчужная пена, Холмы облаков. Селена, Диана – Ее имена. Сквозь волны тумана – Луна. О девственных лунах Соната, сонет. Алмазный на струнах, Мерцающий свет… Разрушив былое, Свистя и глумясь, Ракета стрелою Взвилась. Размерен и точен Ракетный парад. Колючих пощечин Удушливый град, И смрадною ватой Окутанный вмиг, От оспин щербатый, Померкший лик… Всё это не бредни, Не к ночи рассказ! Еще не последний, Луна, твой час. Есть время! Бескрайны На небе пути, Чтоб тихо и тайно Уйти К иным горизонтам, К созвездьям иным, И будет твой сон там Ненарушим. В углу потаенном, От нас далека, Будь только зеленым Огнем светляка. Вдали сиротливо Горит изумруд… Приливы, отливы Умрут, Лунатик устало Падет на кровать: Луна перестала Сиять… Когда-то, когда-то, – Как страшно давно, — Для Лунной сонаты, Летевшей в окно, Расколота в мире На тысячи лун, Была зажжена ты… Для Лунной сонаты… А что, если завтра?.. Кто знает… Кто знал… Придумает Автор Удачный финал, – Какой-нибудь атом, Чтоб выдержать стиль?.. Плеснет над закатом Легчайшая пыль… Пусть он и рассудит, А мы не могли, Но нет и не будет Сгоревшей земли. Когда-то плыла ведь Среди облаков! Что вынет прапамять Из мертвых веков?.. И в огненной, синей, Пустой тишине, Вдруг – несколько линий (Так плачут во сне): Над кровлею плоской Сухая лоза… Венеры Милосской Слепые глаза…

ЕЩЕ О ЛУНЕ

Может быть, в двадцать первом веке Будет много новых затей. Народятся сверх-человеки, На луне наплодят детей. Для детей понастроят школы, Для больших откроют шинки, И потянутся ледоколы Вдоль какой-нибудь Лунь-реки. Может быть, нашу землю сразу (Для чего старый хлам беречь?) Превратят в атомную базу, Чтобы звезды другие сжечь. Может быть, через стратосферу Отвезут, под самый конец, На Юпитер или Венеру Ватикан и Зимний дворец… Всё возможно… И очень скучно! Но скучнейшее допустив, У меня в душе однозвучно Повторяется лейт-мотив: По земному, пустому лику, Где последний город смели, Разбежались вольно и дико Только рощи да ковыли. Над болотною топью боры Наклонили сквозную тень, В голубые лесные озера Опускает глаза олень… Чередуются зимы и весны, Чередуются снег и град, И по-прежнему рубит сосны Чудом спасшийся, — мой ли брат? Он упрямо скрывался в ямах, Зарывал под курганы кладь. До юпитеров этих самых Ему вовек не достать. И не надо! Он беспечален, Первобытные сны легки. Вход в жилище бревном завален, Стерегут его светляки. Из медвежьей выйдя берлоги, Он весной, в молодых полях Проложит простые дороги, С дождевой водой в колеях. А когда поползут туманы, Синим кутая вечера, Заблестят посреди поляны Космы пляшущего костра. Отразит глубокое небо Золотого огня волну… Теплый запах смолы и хлеба Донесется ли на луну? Если да, – быть второму чуду: Прекратив межпланетный бег, Метеором слетит оттуда На земную грудь человек: Первый беженец! – Всё изучено, Всё наскучило, всё на слом! Почитать бы мне снова Тютчева При свече, над простым столом, Побродить лугами несжатыми, Раздвигая рукой ковыль, И забыть навсегда об атоме, Рассыпающем душу в пыль… А ночами, над побережьями, Где лежит в воде тишина, Снова видеть, как светит прежняя Незапятнанная луна.

* * *

Каменное безветрие, Воздух острей ножа, Черная геометрия Мертвого чертежа. Тусклыми негативами Стали стволы берез. Туго, жгутами сивыми Ветви скрутил мороз. Что это за безвременье! Или, сойдя с ума, Переодевшись теменью, Выпила снег зима? 1970

* * *

Не видя, я вижу. Не слушая, слышу: идет. Подходит… И ветер несет В холодном своем покрывале, А вечер разрушил миры Вчерашнего дня… Она из-за снежной горы В упор глядит на меня И, стоя на перевале, Над спуском в долину, молчит. А сердце мое стучит, А сердце мое кричит: Подожди! Мне надо дослушать дожди. Зеленые шорохи рощ, Мне надо успеть досказать Про теплый, сверкающий дождь, Успеть долюбить, дострадать, Спасти заболевший цветок И выпить последний глоток, Как пьют долгожданное слово Любви… Сегодня меня не зови. Приду, когда буду готова. Февраль 1970

ИЮНЬ

Он седой, как лунь, Он в тумане плачет. Это ли нюнь? Не назвать иначе! Он насквозь промок, Он придавлен тучей. Почему не мог Ждать он доли лучшей? Спутал календарь Сроки новолуний: Жарким был январь, А зима – в июне!

ВЕСНА

Какая странная весна… Она бескровна и грустна, А говорят: «Весна-красна»! Но не о ней. Она иная, И я другой такой не знаю. Она лежит, едва дыша, От неба прячется в тумане И трогательно хороша В своем уходе к смерти ранней. А сестры-весны на земле Живут, счастливые, в тепле, В дыму дождей, в минутных грозах, И ждут, чтоб почки на березах Скорее в листья перешли, Чтобы вернулись журавли… Но эта, бедная, больна И, обездоленных бездомней, Офелией с речного дна Глядит мучительно в окно мне, Зовя на помощь грусть мою. И я вполголоса пою, Ей в утешенье, всё, что помню Из сказок, где встает от сна В гробу лежащая Весна. Туман ползет и никнет между Деревьями… Но я пою! Я им по капле раздаю Живое слово и надежду, И хочется до боли мне, Чтобы в ответ, на самом деле, Глаза Весны в моем окне Блеснули и зазеленели. Что за чудо? Откуда, столбами, Пеленами, несутся снега, Как бесшумное белое пламя, Поглощая леса и луга, И мгновенно исчезнувший город? Из каких облаков-чердаков, Где тюфяк необъятный распорот, Этот пух, эти перья снегов? На последней неделе апреля Стало стыдно весне: проспала! И хозяйственно гонит метели, И гуляет по небу метла. Ты ли это, весна неживая, Изнемогшая в мире теней, Поднялась, ради Первого Мая, Из холодной постели своей? 1973

ВЕРБА

Купила на базаре связку вербы – На красных ветках плюшевых котят. Она была моею вербой первой В чужом краю, где снобы не хотят С лотка торговки слишком скромных прутьев. Но остановятся пять-шесть людей И смотрят… Почему не обмануть их, Внушив, что вербы реже орхидей И потому во много раз дороже? Тут разыгрался пыл всегдашний мой, Я заглянула в кошелек… и что же? Купила редкость и несу домой. Меняю воду в вазе и гадаю, Когда котята выпустят листки, Когда пробрызнут в воду корешки? А верба всё живет, не опадая! Упругих веток гибок темный шелк, Детеныши на них неуязвимы. Опять апрель… Год мимо нас прошел! Мы с вербою начнем вторую зиму. Я к ней привыкла, и она ко мне. Не от нее ли в стих мой залетели Апрели детства, вербные недели, Капели с крыш и русский снег в окне?.. Однажды гость зашел. Сказал: «Не тешьте Себя мечтой и присмотритесь к ней: За целый год ни листьев, ни корней! Возьмите ножницы да и подрежьте. Не видите, что чересчур высок, Усталый ствол достиг предельной точки, И по нему дойти не может сок До каменеющей от жажды почки?» Послушалась. Напрасен был мой труд: Тупятся ножницы и не берут! Тогда, поняв, я сделалась суровой Сама к себе и, не потупив взгляд, Оборвала на вербе пластиковой Ее седых нилоновых котят!

БЕЛАЯ ЧЕРЕПАХА

Я не люблю июля и боюсь. Тот страшный день июлем был помечен, И для меня навеки искалечен Весь этот месяц… В нем такая грусть, Такая тяжесть… Нестерпимо жаркий Пылал июль, сгорев до желтизны. Томились звери, от жары больны, Павлины не кричали в зоопарке, Но в стороне от страждущих зверей, За голубыми стеклами дверей, Ютился островок сырой прохлады, – Нетронутый жарой питомник змей, Где в полутьме блаженствовали гады. Втекая в человеческий прибой, Вползавший на бетонные ступени, Вошла и я, с воскресною толпой, Искавшей развлечения и тени. Вошла и я… Но ад, представший мне, Неведом Данту и рассказан не был: Сияющий квадрат пробит в стене, В квадрате – вся лазурь морей и неба. Смертельно голубая, – нет такой Лазури в мире, – эта, перед нами, Беззвучной за стеклом лилась рекой И легкими вскипала пузырьками. Не белый герб на фоне голубом, Расплющенный в застенке застекленном, Живое существо, с покатым лбом, Там шевелилось, в колыханье сонном. Чудовищный пузырь, или нарыв, Огромное всплывало кверху тело, И, плавники как веера раскрыв, Теченью отдавалось одурело, И вместе с ним обратно вниз текло, Неслышно ударяясь о стекло. Лучом прожектор бил в него свирепо, И врассыпную пузырьки неслись, И в тесной глуби водяного склепа От света было некуда спастись. Но весело подсчитывая взмахи Не ног, не лап, – резиновых плетей, К застенку океанской черепахи, Смеясь, тянули матери детей… Забуду ли бессмысленную пляску В пространстве ослепительно пустом И маленькую гипсовую маску С растянутым, окаменелым ртом И белый щит… Как бился о стекло он! Не гад морской, осмеянный толпой, А очень старый, полупьяный клоун, Сойдя с ума в пустыне голубой, Смотрел вперед раскосо и незряче (Затравленный так смотрит человек), То расширяя мертвый взгляд, то пряча В пергаментные створки белых век… Опять июль плывет из сонной дали, Померкли краски, им опалены, Живет одна лазурь! Глаза устали От нелюбимой мной голубизны. Сквозь весь июль несу печаль с собою И от лазури радости не жду: Отравлен тот, кто видел голубое Не только в небесах, но и в аду.

РАЙ

В небе дальнем, в небе синем Белый, белый снегопад… Крылья сблизим, крылья сдвинем, Не оглянемся назад. Ангел к ангелу… Осанна… Белый, белый, белый снег… Это рай?.. И вдруг, нежданно, В темноте сомкнутых век Полыхнуло смутным жаром: Там, за тридевять земель, Балаган был очень старым, И кружилась карусель… Ангел к ангелу… Осанной Дышит воздух осиянный От заката до восхода… А шатер был полосатый, С ярко-розовой заплатой, С желтым клоуном у входа…

ДРОЗДЫ

В этой стране не летают дрозды, Ходят пешком по траве и по льду. Кто-то привесил к их лапкам пуды, — Не полететь пешеходу-дрозду. Он и не хочет. Но если лежит Где-то червяк дождевой, еле жив, Дрозд подкатиться к нему поспешит, Лопасти крыльев смешно распушив. Бросишь ли сверху накрошенный хлеб, Сколько веселых слетается птах! Самый последний, тяжел и нелеп, Дрозд остается всегда в дураках. Странная птица… Зачем?.. Почему?.. Хочется громко в окно закричать, Чтобы помочь встрепенуться ему: «Поупражнялся бы! Надо начать, Надо понять, что не мотоциклет, А вольнокрылая птица, как все. Небо открыто, и радости нет Вечно бродить по колено в росе». Но оказалось, не слишком-то прост Мой, воробьями осмеянный, дрозд. Было еще не темно, но пора Птицам по гнездам своим разойтись. Долго весною светлы вечера, И зеленеет пустынная высь. Тут и случилось. Смеркалось, когда Я разглядела, что там, в вышине, Дрозд прицепился, как к елке звезда, К мачтовой, самой высокой сосне. Выше нельзя… Очень многих чудес Не объяснить никогда, никому. Тяжеловес на вершину залез, К ночи доступную только ему. Ждал ли он выхода первой звезды? Кто его знает… Но тихо, потом Стали слетаться другие дрозды И неподвижно расселись кругом. В эти часы нет пустой трескотни, Птичьего гомона, писка вразброд. Нет воробьев! Надоели они В быстром мелькании взад и вперед. В эти часы для дроздов-чудаков Небо открыто, и дали ясны. Так рассказали мне ночью, без слов, Самые верхние ветки сосны. 1972

* * *

Есть стихи-фазаны, есть павлины, В радужном атласном опереньи. Столько в них лазури и малины, Что природа не дала им пенья. Есть стихи мудреные, как числа Высшей математики, как притчи, Как сухой скелет сухого смысла, Но не задушевнее, не гибче. Есть стихи – триумф косноязычья. Я люблю слова совсем простые, Серенькие, скромные словечки. Вольно льются песни золотые, Сложенные в горле птицы певчей, Часто безымянной и невзрачной, Где-то в роще, над кустом сирени. Птичье пенье и рассвет прозрачный – Лучшее из всех стихотворений. Что мне даст узора вычур дивный И хитросплетенье филиграни? Я люблю простой и примитивный Камень для постройки вечных зданий. Из таких камней взошло Толедо, Пламенный пример земным твердыням. И стоит Толедо, как победа, И звучит поэмой в небе синем. 1971

* * *

Это правда! Не стыдно признаться На пороге раскрытых дверей, Что труднее всего мне расстаться С дружбой. Но не людей, а зверей. Если я, уходя, и заплачу, То, наверно, припомнив до слез В доме детства – семейку собачью, Ту, с которой так чудно жилось… Или в тропиках… День был обуглен, Словно дан на съеденье жаре, И зайчиху с зайчонком, из джунглей, Я нашла у себя во дворе. Я кормила их свежей морковью, Я водой окропила крыльцо… Если это зовется любовью, То взаимность была налицо. Почему они выбрали дальний, Совершенно не заячий дом, Поселившись в машине стиральной, За негодностью сданной на слом? Или кот, постучавшийся ночью (Уходя, я тот стук узнаю!), Словно прыгнул с трубы водосточной В жизнь чужую, отныне свою! Пуст мой сад, и колодец мой высох, Угасает за тучей звезда. Всех доверчивых, всех бескорыстных Уношу я с собой навсегда. Никуда? Впрочем, кто его знает! Может быть, никуда – это ложь? Может быть, кто-то в небе залает, Словно спросит: «Ну, как? Узнаешь?..»

ДРУГ

Он был от рожденья немой, Незнакомый с лестью и ложью. Он любил, как любить не может Ни один человек… Домой Возвращалась я, и стыдливо, Неуклюже, забыв себя, Подходил он ко мне, любя, Улыбался немного криво, И смотрел на меня, смотрел Немигающим, строгим взглядом, Словно взять с собою хотел В смерть. И в смерти остаться рядом. Охранять мой дом и покой Не его ли случай поставил? Но ведь о любви такой И писал коринфянам Павел: О любви, что не верит в зло, Не противится и не ропщет. И сложнее быть не могло, И вовеки не будет проще. Вот пишу о нем, и от слез Уплывает в туман бумага… Он был бесхитростный пес. Дворняга.

ОРЕХ

Светлане Соложенкиной

На удивленье и на смех Орехам грецким и кедровым, Большой кокосовый орех, Как будто сорван Гумилевым На экзотической земле, В саду заброшенного храма, Где он созрел в горячей мгле, Под бормотание там-тама. Орех и думать не дерзал В своей юдоли африканской, Что будет снег, вагон, вокзал, Москва и в ней бульвар Славянский, И девушка… Она о нем, В воображении богатом, Мечтала вечером и днем, О буром, диком, волосатом, О недоступном, о таком Гогеновском, – с его полотен! И вдруг орех вкатился в дом, И ощутим, и кругл, и плотен. Он прислан для любой игры. Вот, например: ударом верным Пробить в орехе две дыры, Как в банке с молоком консервным, И ждать, что струйка молока Зеленовато-голубого Польется в чашку. А пока Питье такое не готово, – Читать на память Гумилева. Второй рецепт несложный есть, – Ведь все рецепты в нашей власти: Мякину разрубить ни части, А после съесть, или не съесть. Но вряд ли станет палачом Та, что грустит о каждой мошке, Поет о камушке речном, Любуясь ивовой сережкой. Хоть любопытство и не грех, И мы его не судим строго, Живым останется орех. Орех Гогена и Ван Гога. На полке, в гуще пестрых книг, Приняв торжественную позу, Он ляжет, бур, космат и дик, И рядом с ним поставят розу, Ему особый жребии дан, Свое кокосовое чудо: Быть мячиком для обезьян И стать моделью для этюда! 1971

ВОДОПОЙ

Голубело небо, День был голубой… Маленькие зебры Шли на водопой. От хвоста до шейки, Не щадя чернил, Нотные линейки Кто-то им чертил. В озере водица – Брага в ендове! Топали копытца В голубой траве. Молча бы напиться! Только здесь и там Топали копытца, Как глухой там-там. Замечтался кто-то, Ноты позабыв. Разбросала ноты Тень плакучих ив. Солнечный и резвый, Зайчик заплясал. Тремоло, диэзы Золотом вписал. Молча не напиться, Если здесь и там Стал в оркестр проситься Быстрых ног там-там! Черное на белом Как не разглядеть! Полосатым телом Могут зебры петь. Это всё – из неба, Всё – само собой. В зоопарке зебры Шли на водопой. 1975

АТЛАНТИЧЕСКИЕ ПЕСНИ

Над Атлантическим океаном Иссиня-черная туча шла. Низко ползла, к воде прилегла, И стал океан стеклянным. На пустом берегу пески, пески, Седина без конца, без края… Чахнут водоросли от тоски, В тропической мгле сгорая. Душный воздух стоит и спит… На зеленой воде стоит Фосфорический мост из семи цветов, Из семи павлиньих хвостов. Я лежу на песке, а вокруг меня, В бархатистой пыли, возня: Осторожно бисер течет, И у ног моих холмик растет, Вырастает крошка-вулкан, Раскрывает черный глазок. Летаргически спит океан, Но проснулся, дыша, песок. Он выталкивает бугорки, Завивает в пыли дымки. В каждом кратере завязь цветка, И встают они из песка. Вот из щелки ползет василек, Пробежал два шага, прилег И с песчинкою заиграл, А за ним, как живой коралл, Покатился, с размером в пятак, Огневой, оранжевый мак. Это крабы к воде спешат И клешнями шуршат, шуршат… Ведь от радуги души звучат Атлантических паучат! Не вскарабкаться крабам слабым На светящуюся дугу. Чем помочь неумелым крабам, Если я сама не могу Ни подняться, ни перейти По мосту, к своему былому? Он лежал через речку к дому, И вели к нему все пути. Из березовых бревен, прост, Шаток был деревенский мост… Далеко расстилались леса И седые поля овса. В овсяных просторах земли Васильки и маки цвели… Гаснет радуга… Ни следа! О мостах, что сломались, забудь… Отсияв, превратилась вода В однотонную серую муть. Крабов нет. Из последних сил Океан их всех погасил. Чахнут водоросли от тоски, В душной пыли сгорая. Атлантические пески. Пустота без конца, без края… 1963 Флорида, США

ЛЯГУШКА

Лягушка в тинистом пруду Соскучилась немало. Хотела проглотить звезду И не поймала. Но был высок, широк прыжок, – Теперь ей не вернуться На тот постылый бережок, Где комары толкутся, Не окунуться в сонный пруд, В его глухую темень. Там караси внизу снуют, Наверх подняться лень им… И ночь прошла. Горит заря. Куда ты, путь далекий? Как два зеленых пузыря, Надулись ветром щеки. Лягушка прыг, лягушка скок, Всю землю огибая. Вдруг перед ней – простор, песок И бездна голубая. Голубизной ослеплена, Пространством без предела, На камень шлепнулась она И вмиг окаменела. К ней долетал глубинный шум Из сине-голубого И, вместе с ним, пришло на ум Подслушанное слово. Кто знает, сколько шалых слов, Над прудом с карасями, Порой бормочет рыболов, Когда сидит часами В зеленом обществе лягух, Как будто спящих сладко? Но у лягух оличный слух, И память, и догадка. В стоячий пруд, в росу, в туман, В кувшинки на трясине Упало слово «океан», И был он синий-синий, Вот этот самый! Не узнать Нельзя его, такого. И повторяется опять Подслушанное слово. Туда уплыть и воду пить, Да только в незнакомом Опасно жить и гнезда вить, Обзаводиться домом… Заквакала, что было сил (Ей показалось – спела!), И кто-то из воды спросил: Что за ква-ква? В чем дело? И вот, над берегом взвилась, Неведомо откуда, Большая рыба – не карась, А просто чудо-юдо, Вся из литого серебра, Не рыба – королева, И плавники, как веера, Раскрыла справа, слева. Лягушка крякнула: – Ква-ква, Ох, пересохло горло! – И заболтала, чуть жива От страха и восторга: – Я вскачь пришла из темных стран. Чего я жду от рыбы? Про океан, про океан Вы рассказать могли бы? Как в океане?.. Там?.. У вас?.. – А рыба и не знала. Тараща на лягушку глаз, Рассеянно сказала: – Про океан?.. Какой такой?.. – В прибой нырнула голубой И под водой пропала. 1974

УКРАИНСКАЯ КУКЛА

Соломенная кукла С колючею косичкой! У этой куклы круглое Соломенное личико. Не платье, – просто лучики От солнца и подсолнуха. Такое платье лучше, Чем из литого золота. Ношу ее, баюкаю, Ищу ей места в доме: Куда деваться кукле Украинской, соломенной? А где-то жнивье желтое, Щетинистые крыши… Соломы шорох шелковый Я столько лет не слышала.. Оксана ты, Оксана, Глаза, как зерна карие! Не тесно ли, не странно ли Тебе и мне в Швейцарии! 1973

КИЕВСКОЙ ДОННЕ

Ганнусе Гончарик

Ты была кудрявым ангеленком, Бегала по Млечному Пути И упала вниз и, став ребенком, Не умеешь Млечный Путь найти. Это неприятно лишь вначале. Присмотревшись, будешь понимать: Прежде облака тебя качали, А теперь укачивает мать. Древний Киев у твоей кроватки Стал на страже детства и готов Снять, в поклоне, золотые шапки Золотых, как солнце, куполов. Заливается в ветвях каштана Украинский, звонкий соловей. Ты не бойся, маленькая Анна, Жизни неожиданной своей. Будет у тебя, в просторах здешних, Намечаться новый звездный путь, Много расцветет ромашек вешних, Только ты о небе не забудь, Только ввысь смотри и будь крылата, Оставайся девочкою той, Что играла запросто когда-то С каждой пролетающей звездой. Ангелятам наверху не странно (Ведь для всех чудес своя пора), Что, расставшись с ними, донна Анна Родилась на берегу Днепра! 1975

ЛИСИЦА И ВОРОНА

Снегом порошится Белый свет кругом. Снег метет лисица Огненным хвостом. Нечем поживиться, Голодна с утра. И слышит лисица Наверху: «Кра-кра!» Канавка-то Лебяжья, Да нет лебедей… А с крыши Эрмитажа Прямо в ухо ей: Кра-кра! Кра-кра-кра! – Что, лисица, скучно, В басню бы назад… Сыплет с черных сучьев Белый снегопад. Ворона и лисица Решили помириться, И пошли под ручку Прямо в Летний сад. Прямо в Летний сад, К дедушке Крылову. А тот замерз и спит, Перинкою пуховой До глаз прикрыт.

НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ

Обеды и победы, То смотры, то парад. Бывают мор и беды, Но хуже их стократ Буянов-декабристов Неукротимый нрав. Он вреден и неистов, Вне правил и без прав… Да есть еще тот пылкий Арапа внук, пиит, Опасный даже в ссылке… А впрочем, он убит. За ним – другому кара, Хоть вовсе не плохи Опального гусара Кавказские стихи: «В долине Дагестана… Лежал в полдневный зной… В груди дымилась рана…» Но кто тому виной? Промолвил, брови сдвинув И поведя плечом: Его убил Мартынов, Но я-то тут при чем? Жалеть? Щадить? Нелепость! Враги сильны и злы. Трон защищают крепость, Сибирь и кандалы. Так, может быть, и лучше Дуэльной пули свист? Был Лермонтов, поручик… Был Пушкин, лицеист… И это всё зовется «Дворянство» и «оплот»! Он горестно смеется, Кривя надменный рот, И в омуте зеркальном Блуждает мутный взгляд… А в дальнем зале бальном Огни уже горят, Горят, как над трясиной, И он вольется в них… На вате грудь. Лосины. Туман в глазах пустых.

ЧЕТЫРЕ ВЕТРА

Овеян пылью, смугл и зол, С губами, от жары сухими, Восточный ветер к нам привел Других, чтобы сразиться с ними. Насторожившаяся тишь Становится угрюмо-мрачной, И Южный ветер, пьян и рыж, Вступает гневно в бой кулачный. Я ненавижу этих двух, Обнявшихся в смертельной схватке, Протяжный вой, угарный дух И небо, собранное в складки. Но вот, в деревьях трепеща Студеным ливнем, хлынул третий, В лохмотьях серого плаща От Запада бегущий ветер. Он должен двух других задуть И разметать бессильным прахом, Готовя Северному путь Широким водяным размахом. И тот идет. Он стар, суров, Бронею льдов окован крепко… Таким был явлен Саваоф На фреске Феофана Грека. Прислужник Западный прилег, Готовясь к долгому ночлегу, В ущелье гор, в олений лог, Подставив грудь и плечи снегу. Тогда настала тишина, В которой драгоценным кладом Лежат до срока семена, И корни дремлют с ними рядом. И в этой мудрой тишине, Где вьюга мягко зазвенела, Идет, идет в моем окне Любимый ветер, снежно-белый. Он обойдет мой дом вокруг И тихо встанет у порога, – Моих стихов судья и друг С бесстрастными очами Бога. 1971

* * *

Тот, кто взял на себя приказ И принял позор, не дрогнув, Разве не был в тысячу раз Сильнее кротких и добрых. «Ты пойдешь и предашь меня», – Кто другой так властно прикажет? А вдали – языки огня От факелов римской стражи. И готовы тридцать монет – Символическая подачка… Отрешиться?.. Спрятаться?.. Нет. Он пойдет. Ведь нельзя иначе. Предательство, смертный грех, Оправдания не находит… Самый стойкий и верный из всех, Он пойдет. Не на грех, – на подвиг. 1959

ВСТРЕЧА

По вечерам не надо встреч с людьми… Идешь по успокоенной дороге, Не в темноте, – в каком-то темном свете От еле видного, пустого поля… Угадываешь поворот, тропинку, Доверишь ей себя… И вдруг, налево Обрыв. Быть может, пропасть. Не понять. Но неизвестность дышит и доносит Чуть горьковатый запах дыма, хвои: Там, в пустоте, которой нет названья Сгущается и стелется туман. Он напоен всё тем же темным светом, И различимей делается справа Оправленная в дерево решетка. За ней кустарник плотно стиснул ветви, И крыша дома выглядит грибом. Не первым был тот незабытый вечер, И, вероятно, я не раз бродила По краю оседавшего тумана, И крышу замечала, и трубу, – Изогнутый над садом знак вопроса… И все-таки, он первый… И последний: Я никогда туда не возвращусь. Бывают встречи… Не с людьми, не с чем-то, Что хочется и можно потерять, А с концентрацией огромной жизни, Своей и не своей, лицом к туману… Бог знает почему меня влекло Прокрасться ближе, напрягая зренье, И заглянуть. На придорожный камень Я поднялась и руки протянула, И ощупью раздвинула кусты Над оцарапавшей меня оградой. В пролете, между черными ветвями, Виднелся небольшой, невзрачный дом. Дверь на засове. Досками забиты Слепые, перекошенные окна, А на крыльце, прижавшись к косяку Полуживой и отслужившей двери, Зеленая попыхивала искра – Светляк. Единственный в тот странный вечер: Их не было ни по дороге в поле, Ни в воздухе, ни на краю провала, А этот, одиноко полыхая, Улегся в щель, горел и не сгорал. Нет вывода, нет умозаключений, Нет даже романтической печали. Есть только ощущение, – не стыд, – Что я украдкой в чьем-то дневнике Последнюю страницу прочитала И, не дойдя до самой главной строчки, Забросила в кусты… На самом деле Я просто руки отвела. И сразу Обратно хлынув, листья вновь сомкнулись Сплошной, зашелестевшею завесой, И не осталось больше ничего. Слова… Слова… Всё не о том, не то, Всё рядом, над и под невыразимым, Не нашим смыслом вечера и встречи, Забитых окон, мертвого крыльца. Слова, слова… Всё не о том, неточно И слишком осторожно, где-то с краю… А если, вздрогнув, вспомнить светляка, То где их отыскать? В каких глубинах? 1971, Москва

* * *

И снова тучи, собранные в складки, Унылый вид опустошенных рощ. Клен растерял последние перчатки И голыми руками ловит дождь. Я подберу на память две-три пары Из кордуанской кожи… Мне их жаль. К чему он наряжался, щеголь старый? Не собирался ли на бал, в Версаль? Перчатки разрисовывала осень И, на расцветку красок не щадя, Не думала, что ветер их забросит В холодный сумрак и в смерчи дождя. Мне надо их сберечь. Мне надо дать им Дворец, где жизнь по-своему жива: Я положу их в шкап, поближе к платьям, Опавшим, как осенняя листва, Ненужным навсегда… Им не хватало Таких перчаток праздничных, таких Похожих на закат, на парус алый, Под филигранью жилок золотых… Закрою дверцу, не грустя о них: Им вместе легче не дождаться бала.

* * *

Летит паучок, паучок, В холодной кирпичной щели. Упал он, сухой стручок, С воздушной своей качели. На диво легка качель, И в легкости вся награда. Достигнута, видно, цель, К чему она, – знать не надо. Подогнуты лапки. Спит. Кругом пустынно и глухо. В кирпичный двор не влетит Готовая к жертве муха. Но добрый, медленный дождь Был так с паутиной дружен, Что стала живою дрожь Повисших на ней жемчужин. Из щели вода течет, От отблесков розовея, Не знал, не знал паучок, Что сплел ожерелье фее.

ЛИСТЬЯ

Листья лежали ковром. На ковре золотом наш дом Прекрасным, как в сказке, стал И сам себя не узнал. Шевелились листья, шурша, И осень была хороша! Сейчас ковер-самолет Всколыхнется и поплывет, И дом уплывет на нем Многоярусным кораблем… Соседка вышла с метлой, Соседка была не злой, Желала людям добра: Добралась метла до ковра, Гоняет, кидает прочь… – Не хотите ли мне помочь? В канаву и за кусты Убрать сухие листы? – Я шла по красным шелкам, К закатным шла облакам. Не осенний ли день простер Перед ночью ковер-костер? Влюбился дом в красоту. Заглянув в него на лету, Вились, кольцо за кольцом, Листы над пустым крыльцом… Говорю, – сама не пойму, К чему говорю? Кому?.. У метлы, от вечерней росы, Тараканьи взмокли усы. Шныряя взад и вперед, Метет она и метет. Уныло, со всех сторон, Лысеет голый бетон. Соседка душой проста, Для нее в другом красота: Был бы двор, как передник, чист! Исчезает последний лист… 1974

ГРОЗА

Клубилась мгла темно и мутно, Окутав саваном сады. Они дышать боялись, будто В преддверии большой беды. И безвозвратно уплывали В ничто, от неживой земли, А из-за гор нахлынув, дали Вплотную к дому подошли. И дом, в испуге окна жмуря, Старался угадать впотьмах, Не зарождается ли буря В свинцово-бурых пеленах. Потом прорвался сумрак сизый Перебегающим огнем, И молниям ответил снизу, В смерчах дождя, суровый гром. В сплошном дыму воды, сквозь хаос Без очертаний, без теней, Береза чудом жить осталась На перепутье всех огней. Они в ветвях ее горели, И вспышки брызгали кругом, И окна от нее прозрели, Звеня сияющим стеклом. Нырнет во мрак упругим телом, И гром покатится, ворча, И вновь она сверкает белым, Как одинокая свеча. Забыв, что цепкими корнями Высокий стан в земле увяз, Береза машет рукавами, Готовая пуститься в пляс.

СОН

На лиловой дороге качаются тени От упругих ветвей без листвы. В этих сумерках, цвета персидской сирени, Мы остались, как были, на «вы». Шелестели по влажному гравию шины, И кружилась, кружилась земля, Только руки, что правили черной машиной, Отпустить не хотели руля. И вели, выводили к широкой долине, Где сливаются ночи и дни, Где раскинулся город, как веер павлиний, Рассыпая до моря огни… В синей комнате в чашах купались фиалки, – Поздний дар мне, неведомо чей, – Там горели не люстры, не лампы, а прялки С миллионами тонких свечей… Я узнала Ваш кортик, погоны и китель, И двойную звезду за окном… Вы сказали уверенно: – Ангел-Хранитель Входит с нами в приснившийся дом.

* * *

Рассказать о том нельзя. Это – легкая стезя От весла, Это – горький вкус полыни, Это – в полдень, над пустыней, Плеск прохладного крыла. Это сердца моего Взлет, сгоранье и крушенье… Это – всё и ничего. Может быть, самовнушенье?

БЕЛЫЙ ДОМИК

Ты оглянись, ты присмотрись, припомни. Струился снег, и зеленела ель. На нитке золотой качался домик Среди ветвей… За тридевять земель. В окошке фольга отражала свечи И отливала розовым огнем. Восстанови тот новогодний вечер И нас с тобою, у окна, вдвоем! Одна свеча сильней других горела, По нитке золотой бежала дрожь. Ты помнишь, я сказала: «В домик белый Хочу войти»… Ты отвечал: «Войдешь!» Потом проплыли целые столетья, Чужие страны мимо нас прошли, И стал насквозь от белых свечек светел Воскресший домик за горбом земли. О полночь тропиков, когда он вырос, Освободясь от нитки золотой, Когда над крышей пальма наклонилась И показалась елкою простой! И было тихо до сердцебиенья, До ужаса, до слез… А впереди Вели к дверям высокие ступени, И тихий голос произнес: «Войди!» И я вошла в твой елочный, в твой белый Прозрачный домик, где лежал ковер Синее моря Черного… С тех пор Я слышала всегда, как море пело В неописуемой моей судьбе… Как будет петь о счастье и о горе, О том, как в полночь я пришла к тебе, Как только море может петь о море. 1975

* * *

Когда на больничной койке Засыпаю, лицом к стене, Голубые мне снятся сойки На темно-рыжей сосне. И в плетеном садовом кресле Человек с седой головой… Что будет со мною, если Этот сад, и правда, живой? Ни тоски, ни щемящей боли, Ни вкуса земли во рту… Восковые чаши магнолий Там, наверное, все в цвету. Непридуманный, настоящий, Притаясь под крутым мостом, Тихо дремлет в зеленой чаще Для меня построенный дом… Плетеное кресло качая, Человек улыбнется мне И скажет: – Налей мне чаю! – Как муж говорит жене.

ХРУСТАЛЬНАЯ БАШНЯ

Моему мужу

Я живу в хрустальной башне, Для меня ее он строил. В этой башне день вчерашний Убаюкал, успокоил. В стены могут птицы биться, Гамаюны, птицы горя: В плеске крыльев мне приснится Плеск прибоя в Черном море. Злые призраки толпятся За высокою постройкой. Ей не сдасться. Ей остаться Одинокою и стойкой. С каждым вечером бесстрашней В хрустале я засыпаю. Он всё дальше строит башню, Этажей не сосчитаю. Недоступную для стужи, Недоступную для зноя, Строит башню не снаружи, – Изнутри, вдвоем со мною. 1972

БЕРН

Лес вошел в городок приветливый, Забирается лес в сады, И гуляют в тени, под ветками, До вечерней звезды, дрозды. Лес раскинулся в старых улицах, Без деревьев здесь нет угла: Вот кривая сосна сутулится, Со ствола стекает смола, Вот березы, – десятки, дюжины! Эти стайки белых невест Ночью вкраплены, как жемчужины, В чернобархатный город-лес. И у каждой канавы ржавой, Сквозь песок набирая сок, Жмется папоротник кудрявый С полотна Дуанье-Руссо.

ЕЛКИ ПРИШЛИ

Городская площадь стала гаванью, Возвестив ударами часов, Что из дальнего приходят плаванья Тысячи зеленых парусов. И плывут по снегу ели стройные, Их причал волшебен по ночам. Надо паруса расправить хвойные, Приготовить к звездам и свечам. Надо стать на рейде вереницами, Чтобы, тихо выступив из мглы, У фонтанов каменные рыцари Пропитались запахом смолы. В городе огни давно погашены, В снежной шапке дремлет каждый дом, И на ратуше фонарик башенный Кажется далеким маяком. Слышу, слышу, в снеговом мерцании, Темных веток осторожный взмах: Так приходит Новый год в Швейцарию, На своих зеленых парусах.

ЗИМА В БЕРНЕ

Всё в эту вьюжную полночь обманчиво, Спутались вымыслы календарей. Нет переулков, и нет фонарей, Только туманные одуванчики Светятся матово, в снежном дыму. Где я встречала, никак не пойму, Эти, бегущие в синюю тьму, Волны сугробов и смутные тени… Может быть, в музыке?.. Может быть, в сказке?.. В томике блоковских стихотворений? Или по городу сказочник датский Бродит, заводит часы городские? Надо ли спрашивать, кто вы такие И от каких вы пришли берегов, Спутники зим, чародеи снегов? Но в переливах неутомимых, В шуршаньи белых метельных струй, Поют бубенчики в конских гривах, Поют бубенчики конских сбруй. И целой ночи бросая вызов, В лязг дилижансов и в скрип ворот, Ворвался факел, огнем обрызгав Вход за кулисы, в подземный грот. Там свечи, кружки, пивные бочки, Сверчки за печкой, скамейки в ряд. Там у румяной хозяйской дочки Льняные косы до самых пят… Там, на подмостках театра вьюги, На самой тайной из тайных сцен, Плечом друг к другу, в волшебном круге, Садятся Диккенс и Андерсен.

СЛОНОВЬЯ НОГА

О. Ю. Клеверу

Жил слон-чудак, жил слон-верзила, С ушами, будто лопухи. Одна беда ему грозила: Он вздумал сочинять стихи! Он был неграмотен при этом. Читатель, ты зубов не скаль: Ведь и неграмотным поэтам Нужна «неведомая даль». И он грустил о дальней дали, Томясь в невысказанном сне. – О, если бы, – вздыхал он, – дали Хоть бабочкины крылья мне! Лететь, лететь!.. Куда, слонище, Ты полетишь, влача пуды? Он видел райское жилище И белоснежные сады, Да, белоснежные, – от пуха, Который землю обволок, Слону в отвернутое ухо Струя отрадный холодок. Довольно ядовитых джунглей, Шпинатной зелени и змей! Слон весь искусан и обуглен, Спаленный солнцем до костей. Он заревел в свой длинный хобот, Как воин в медную трубу: – Черт побери, ведь я не робот, Я сам кую свою судьбу, Сам проложу к мечте дорогу, Пешком ли, вплавь ли, как смогу, Погибну, но хотя бы ногу И донесу, и сберегу. – И он ушел в иные страны, Где льется, вьется белый пух, И веселились обезьяны, Слона высмеивая вслух. Его не трогали нимало Ни ха-ха-ха, ни хи-хи-хи, О, что за музыка вплывала В большие уши-лопухи! Слоновье ухо очень туго, И не понять ему вовек, Что в музыке звенела вьюга, Что подпевал ей русский снег. Распространяться мы не станем О том, о сем, – как шел, как плыл, Как был охотниками ранен, Как на костре зажарен был. Зерно волшебного рассказа В том, что убитый наповал, Наш сумасшедший слон ни разу Ноги четвертой не терял. Нога дошла, куда ей надо (А говорят, что нет чудес), Нога дошла до Ленинграда И поселилась в ДВС. И снег летел, и вьюга пела В пушистом вихре белых пен, И в новый мир, блаженно белый, Входил оживший Андерсен. Читатель скажет: – Что за бредни? Где суть и в чем она видна? – Но объяснить строфой последней И суть, и смысл мне власть дана: Поэт всегда сродни поэту, Одна влечет их вдаль тоска! Нога слоновья сказку эту Диктует мне издалека. 1974

БАШМАК

Башмак сбежал. Башмак бунтует. Прочь От мостовых! Готовый к жизни лучшей, Умчался он на самолете прочь, Чужим крылом, как плугом, взрезав тучи. И кажется ему, что командир Небесной бригантины он, под флагом Поэта и безумца, в новый мир Идет свободным, одиноким шагом. В аэропланном кресле развалясь, Носком вперед и ваксою блистая, Он чувствует: с подошвы сходит грязь, И вся она на диво золотая. Где может быть его собрат-башмак, Проглоченный небесным океаном? Но ни вздыхать, ни вспоминать никак Не подобает старым капитанам! И он забыл их перестук двойной По мокрому асфальту городскому, Шаг в унисон и нудный путь земной От дома к службе и от службы к дому. Кабина задремавшая пуста. Все пассажиры высадились где-то. Летит, летит сквозь облако мечта, – Не самолет, – хвостатая комета. Но для мечты осуществленья нет. Грустна полетов и падений смена. Мой бедный фантазер, башмак-поэт, Неизданная сказка Андерсена! Он задремал… И тут произошло Нелепое: никем не управляем. Корабль воздушный опустил крыло И заскрипел зловеще: «Прилетаем!» Булгаковский вмешался в дело черт, И бригантина разом, без оглядки, Войдя с размаху в первый встречный порт, Завязла на посадочной площадке, И колдовской в рассвете умер мрак, И громкоговорители сказали: «Тот пассажир, что потерял башмак, Его найдет на аэровокзале». 21-22 ноября 1971

ШАПОЧКА

Зашел ко мне Нострадамус, Зашамкал, скинув колпак: – Вы, кажется, вышли замус? Нашелся для Вас ведьмак? – О, да! Он по нашей части И даже (скажите всем) Отмечен, как Старший Мастер, Шапочкой с буквой «М». Быть может, – воскликнул старец, – Он мне предскажет судьбу? – И поднял костлявый палец, И стукнул себя по лбу: - Но как же проник в высоты И в тайны небесных сфер Лейтенант черноморского флота, Бывший морской офицер?! Я в ответ: – Небесные хляби Он вскрывает концом иглы Без всяческих астролябий И вовсе без каббалы. Дрессировщик собственной плоти, Он на «ты» с астральной ногой. До него Вы не дорастете, Остродумус мой дорогой. Но Вы и не виноваты, Что, имея большой талант, Не родились крылатым, Как был рожден лейтенант. К нему поступайте в школу, Не берет он высоких цен. И заслужит Ваш череп голый Шапочку с буквой «Н». – «М» хочу!!! – завопил он дико. – К черту «Н» – начало Нуля! Я сказала: – Мой Мастер – Мика. И букву вышила я! 1973

АКРОСТИХИ

1

Моему Мике

Мне хорошо, что мы всегда вдвоем. А если иногда обоим плохо, – Разлуки больше нет. Не надо вздоха, И слез не надо: мы живем, живем! Я стала жить двадцать второго мая, На лестнице крыльца, ведущей в дом, И в этом доме, в тот же час родном, Как будто всё поняв и принимая, Окно зажглось счастливою звездой Лиловый ирис ждал меня у входа А свечи плыли в дрожи золотой, Едва ли не тринадцатого года В России, в старом корпусе Морском На празднике… От голубой гостиной Алмазной цепью, как полвека длинной Летели фонари над черным льдом… Алмазной цепью, – но она иная, – Наш первый час, двадцать второго мая, Горел всю ночь. И мы остались в нем.

2

Светлана – собирательница света, Весенних ливней, синих васильков. Ей в богадельне нежных стариков Такой приятной стала муза Фета! Луна, рояль и слезы до зари… А я не понимаю, хоть умри, Нескромных слез (мужских!), когда рыдали Атласом отливавшие рояли, Стоявшие в гостиных без огней. О, если Фет так странно дорог ей, Люблю ее за то, что любит Фета. Она сама во много раз сильней, Живая жизнь нам в ней дала поэта: Ее снегирь, пьянея от игры, На ветках строк рябины обрывает, Когда кусты пылают, как костры, И у ее стиха судьба другая: Не плакать до зари, изнемогая, А из пылинок создавать миры. 1970

ГОВОРИТ КРЫЛАТЫЙ

Все будет очень хорошо, Осуществится очень скоро. Мы в доме заживем большом, С окном на Ленинские горы… Ты мне не веришь?.. Подожди, Найдется дом в Замоскворечье. Там столько дружбы впереди, Такие радостные встречи, Так широка Москва-река… Не плачь отчаянно и жарко: В Москве мы заведем щенка, И будет у тебя овчарка… Но, если ты не веришь мне, Усни! Послушайся совета: Перелети туда во сне И поживи там… до рассвета! 1974

СОБАКА

У вокзала собака лает На цепи круглый год. Поезда в туман пролетают, И туман плывет. Собака считать устала Свои проклятые дни: Топот, грохот, свистки, сигналы Голоса и огни… огни… Для чего ей стеречь до гроба Чужой капусты кочны? А хозяин с хозяйкой, оба, С утра до ночи пьяны. Надо вытянуться до боли, Чтоб увидеть, через забор, Волнующееся поле, Желанный синий простор. Дождя осеннего запах К ней ветер, шурша, принес. Цепь ржавеет. На грязных лапах Капли собачьих слез.

* * *

Не может быть! Я больше не ждала, Всё реже в окна грустные смотрела. Примерзшая к земле ночная мгла Березам изведенным надоела, И тысячами тощих черных рук Они тянулись к безотрадным тучам. Я вместе с ними думала: а вдруг Мы только дождь, свинцовый дождь получим? Но что-то прошуршало о стекло, И потолок затеплился светло, Когда я подойти к окну решилась. И крикнула сама себе: «Он здесь!» Деревья побелели. Город весь Затрепетал, поплыл, и закружилась Тишайшая, густая пелена. Снег, снег идет! Ныряя влево, вправо, Снежинка заплясала у окна Совсем отдельно. Ветер дал ей право Из белой стаи выпорхнуть вперед И первой умереть… А снег идет… 1970

ОСКОЛКИ

Ударил тяжкий молот в феврале И зеркало разбил в одно мгновенье. Рассыпались осколки по земле, В сумбурном, ослепительном круженье. И я, под градом битого стекла, Под ливнем стрел колючих каменею, Когда-то я всю жизнь мою сплела В великолепном зеркале с твоею. Осколок поднимаю… Ранит, жжет, Но и укол стекла бывает сладок. В блестящих гранях прошлое живет, Отсвечивая тысячами радуг. В другом осколке – год, и снова год. О светляки годов, бегущих мимо! Они горят и мечутся вразброд, Непостижимо и неповторимо. Стеклянная вонзается игла В мою ладонь. Не льдинка ли? Не знаю… Но если льдинка, то она светла, Пробившись в ночь из неоглядной дали. Сегодня?.. Или нет, – давным-давно? Я стекла подбираю осторожно, Одно к другому… Только всё равно, Ведь зеркало составить невозможно.

ЕДИНСТВЕННОЙ ЗВЕЗДЕ НАД БЕРНОМ

Черепичная крыша, и над нею звезда. Никогда не увижу. Никогда, никогда. В небе не было звезд. Все они, без следа, Разбежались давно, неизвестно куда. Оставалась одна. Для тебя, для меня. Не хотела гасить голубого огня. Над тобой, надо мной, над горбатой трубой, Загорался зрачок – светлячок голубой, И пора ему скрыться. Погаснет, – и нет Десяти невозвратных, оборванных лет. Черным дымом во тьму покатилась звезда. Черный дым я возьму. Навсегда, навсегда. 1975

ПОСЛЕ ЕГО УХОДА

Я в одиночество вошла, В глубокий омут. Какая тишь, какая мгла В пустыне комнат! Вся мебель ссохлась от тоски И стала старой, – Нагроможденные пески Среди Сахары! Заснуло кресло. Шкап заснул. Кровать не дышит. На улице и шум, и гул, – Песок не слышит. И я не слышу… Знаю лишь, Что там – живые… Душа, душа! Ты тоже спишь, Как в летаргии. 1975

ПО СЛЕДАМ

Мне не страшно по снегу идти, Безразлично, к каким пределам. Пропали земные пути В бессолнечном свете белом. Тишина, тишина навек. Я вошла в глубокую зиму. Но идет впереди Человек, И не странно, что он – незримый. Не глазами вижу, – душой, Ощущаю душой, не телом, – Мягкий след от ноги большой На снегу отпечатался белом. Ступает моя нога Доверчиво в след готовый. Его заметут снега, И тогда появится новый. Я иду теперь наизусть, Только ноги переставляю. Не завязну, не провалюсь, А куда Он ведет – не знаю. 1976

ПАРКИ

У забора Скоро, споро Сплетничают спицы. В черной дырке, в черной арке Шепчут парки, Кружевницы. Спица вниз. Спица вбок, – Бабка Пик, Бабка Хок. Острый поворот — Третья – бабка Тод [6]. Это было на бумаге, В старой книге, в старой Праге, – Не былина, не поэма, Это – книга про Голема. Спица вниз, Спица вбок, Бабка Пик, Бабка Хок, Острый поворот — Имя третьей – Тод. Спицы в быстром пересвисте Бьются. Старые бессмысленно смеются: Над рожденьем, над убийством, Над архангелом, над грязью, Будто всё везде равно, – Верх и дно! Заплетают вязью, Мир вплетают в нити, Божий, чертов, наш, – В кружевную блажь. Спица вниз, Спица вбок… Бабка Пик, Бабка Хок… Острый поворот – Имя третьей – Тод. В быстром пересвисте Суетливых спиц На земле лежит трилистник, – Тень от черных кружевниц.

МУЗЫКА МОЛЧАНЬЯ

К пустынной поляне аллеи вели, На ней незабудки цвели, Но не был пушистый ковер голубым… Таким может быть только дым, Когда, освещенный подземной луной, Он спит над земной глубиной, И небо в Неве, и Нева в небесах Купаются, как в зеркалах, – Что кануло в воду, – встает из нее, – У них освещенье свое! Гранитной палитрой лежат берега, С палитры текут жемчуга. Они, растворяясь, горят, не горя, – Своя в них таится заря, И в этой живой, потаенной заре На спящем цветочном ковре Стоит изваянье из пены морской И белую скрипку рукой К плечу поднимает… Деревья кругом Следят за недвижным смычком… Но музыка, музыка, – где же она? Ее создала тишина, Неслышная гамма жемчужных тонов, Струящихся вдоль берегов. Вся белая ночь этой гаммой звучит… Пусть белая скрипка молчит…

ВОСПОМИНАНЬЯ

Воспоминанья говорят со мной, Откликнуться спешат ежеминутно. Их, как ладьи, гонимые волной, Ко мне приводит ветерок попутный. Воспоминанье – парус и крыло, Вернувшаяся в гавань жизнь вторая, Оно со мною рядом прилегло, Когда засну, уснет, не умирая. Оно поет, а музыка чиста, Нигде не заглушённая упреком. Чужая и своя неправота Явились в нем спасительным уроком. Приблизилась прощальная пора И, может быть, недолго жить осталось. Теперь я вижу, как зерно Добра Лежало в том, что только злом казалось. Как шелуху отбросив, прорасти Зерно умело солнечно и просто, Когда я шла по новому пути, Внимательно прислушиваясь к росту. 9 июля 1979 Ленинград

ПОМОЛИТЕСЬ ОБО МНЕ

Помолитесь обо мне святым, Тихим Саввам, Титам, Иоаннам, Босоногим, добрым и простым… Помолитесь также безымянным, Как лесные листья, что, шурша, Осыпаясь, падают… И самым Одиноким, скромным, чья душа Странствует по уцелевшим храмам. И огромным, грозным, что от бед Монастырские хранят ворота, И забытым, для которых нет Ни лампад, ни свечек, ни киота… И таким, что в ночь ушли, как дым, – Нашим воинам, в полях упавшим… Помолитесь обо мне святым, Стороне Российской просиявшим. 1948 или 1949 Париж

ПЕРЕВОДЫ

Из Михаила Ланга

(С английского)

ВЕШНИЕ ВОДЫ

Растворил я недавно окно… Под окном, Сжимая кольцом, обнимая мой дом, Весенние воды, в печали глубинной, Навстречу Закону летели с повинной. О нет, ни за что, никогда, никогда Не вышла бы, русло покинув, вода, Не стала бы мчаться, метаться по ниве, Ища оправданья в весеннем разливе! Мы – дикие волны, мы тащим с собой, Сквозь глину и слякоть, цветок голубой, Зеленую ветку и корни куста, И мертвого вслед им кидаем кота… И вот, изумрудный, возлюбленный луг, Промокший и серый, темнеет вокруг – Мечта молодая, которой мы жили, Хотели обнять и, обняв, задушили… Мы разочарованы сами в себе, В ничем не насыщенной нашей судьбе, Закона не выполнив, дела не сделав, Мы слепо достигнем последних пределов И, хлынув обратно, дойдем до русла… И щепки на гребнях, и в сердце – зола… Мы горький удел пораженных познали, Теряли навек, прежде чем обретали… И тяжко устали О, даждь нам. Творец, Увидеть спокойную зыбь, наконец, Услышать безбурное наше журчанье, Любуясь травой, растворяясь в молчаньи Закатного часа, когда над рекой, Как после обедни, великий покой… 1964, Майами

ПЕРЕМИРЬЕ ЧЕЛОВЕКА

Низвергнут Зверь… и, как бессильный пленник, К моим ногам упал, сраженный, ниц: Пустая догма и слепой священник Бегут во мрак, не поднимая лиц… Но ОН стоит и рук могучим взмахом Поддерживает в небе звездный ход. Он был – мой сын, рожденный древним страхом. Теперь – мое рожденье и восход… Весь небосвод дохнул в лицо мне разом, Единым словом – Логос, и в ответ, Сквозь вихри солнц и плавный ток планет Мои уста ему сказали – Разум… «Отец?!» – ОН думал, я ответил – брат! И эхо повторило нас стократ. Мы копья подняли, глаз в глаз, сурово, И каждый в жизнь пошел путем другого. Так должен сделать ты, о человек: Лицом к лицу встречая Господина, Стой на своем, как горная лавина, Ногами в твердь, не опуская век, Стой на своем, отца не видя в брате, Не сгорбив рабски перед ним плеча И руки уложив на рукояти Высокого, двугранного меча! 1964, Майами

Из Райнера Мария Рильке

(С немецкого)

СМЕРТЬ ПОЭТА

Его лицо бледнеющее стынет Среди подушек… Безглагольный лик, Отбросив жизнь, сейчас ее покинет, И время безразлично опрокинет Всё, что он знал о ней, назад, в родник. О, кто поймет в холодный час конца, Что из земных бесчисленных узоров, Глубин, высот, потоков и просторов Изваяны черты его лица? Всё то, что целиком отражено В погасшей маске, нежно-беззащитной, Еще зовет, еще не смущено, Еще живет в рассеянности слитной. Но плавно отдаляясь навсегда, В последней тишине безмолвно лежа, Его лицо открытое похоже На сердце обнаженное плода. И медленно, как будто с сожаленьем, Легчайший воздух льется с высоты, И на лету пугливые черты Едва задев, туманит первым тленьем.

ПРЕДОК

Предок – его названье. Где и когда возник Корень? Основа зданья? Скрытый в веках родник? Каски сражений… Хор Звонких рогов охоты… Всплески семейных ссор… Братья… Мужья… Заботы… Тише… Святей… Беспутней… Женщины, словно лютни… Цепкие, переплелись Ветви от дней без срока. Ветку одну бы ввысь, Вольную, одиноко! Скольким дано сломиться! Эти падут и те, Чтобы одной пробиться К солнечной высоте. Чтобы, оставшись сирой, Корни отбросив, ветвь Легкой взлетела лирой И начала звенеть…

СИБИЛЛА

Испокон веков считали древней… Крепкая, она всегда жила. Проходила тою же деревней Каждый день. Иной закон числа Применили к ней и, в страшной смете. Стали дни равнять шагам столетий, Как деревьев возраст… Но она Всё на том же месте, вечерами, Возвышалась над судьбой земель, Спалена, источена годами, Черная, прямая цитадель. Вкруг нее, то буйно, то устало, Бились, трепеща, крича не в лад, Все слова, что в мире раскидала, Разметала, не приняв назад. А другие, заглянув ей в очи, Тихой стаей замолчавших птиц Забивались в глубь ее глазниц, Полных тени и готовых к Ночи.

В ЗЕРКАЛЕ ПИСЕМ [7] (1968-1980 гг.)

Мария Вега! Окликаю

Вас, как высокую звезду!

Да, Вы – звезда, да, Вы – такая,

И я Вас на земле найду.

Светлана Соложенкина

1.

19 февраля 1968 Берн

Дорогая Светлана Львовна!

Как только я получила Ваше письмо и книжку с фото, я в них ушла целиком и провела с ними несколько замечательных дней…

Ваше прекрасное стихотворение, посвященное мне, меня и растрогало, и обрадовало. Это такой горячий, искренний и родной отклик из Отчего Дома, на целую длинную жизнь вдали от него, что ощущенье раскрытой двери, в которую входишь, вернувшись из скитаний, меня теперь не покидает. Наш общий Отчий Дом подал мне знак через Вас: в Вашем лице сама Родина заговорила со мною, с пониманием, утешеньем, надеждой и дружбой. Мне очень тепло от Ваших стихов, от письма, от того, что Ваша карточка стоит передо мною. Конечно, если попаду в Москву, непременно к Вам явлюсь, и как всё будет по-настоящему, по­родному, по-дружески, от Вас ко мне и от меня к Вам!

Что касается книжки, – мы с мужем не раз перечитывали ее, и врозь, и вместе, отметив, прежде всего, тот благородный ход чистого стиха, который всё дальше и дальше уходит из русской поэзии. У тех, кто его еще кое-как поддерживает, он звучит сухо и скучно, чаще всего в разлад с мыслью и образом. В Вас чрезвычайно ценна гармония формы с музыкальностью, образом и мыслью, и та краткая, легкая точность, с которой стих ложится на бумагу…

Очень прошу Вас, дорогая Светлана Львовна, не порывать установившегося контакта и посылать мне стихи. Ведь это – живая вода!

Мы «едем» в Москву не первый год и никак не можем доехать. Однако этот год сильно просветлел и, кажется, будут устранены несносные и нелепые препятствия к нашей поездке.

Желаю Вам всего, всего доброго и еще раз огромное спасибо!

Ваша Мария Вега (Ланг)

2.

10 апреля 1968

Дорогая Светлана Львовна!

Благодарю Вас очень, очень за такое чудесное письмо и за присылку фотографий. Для меня всё это было огромной радостью, и, по правде говоря, меня всё время так тянет смотреть на Урал, на рябину, на Светлану в ватнике, перечитывать письмо и стихи, что я всю свою работу делаю, спустя рукава, а ее ужасное количество, особенно переводов на французский самой себя, и все к сроку, я же везде и всюду только и делаю, что опаздываю. Но по не так уж важно. Гораздо важнее – радость неожиданно найти, и тридевять земель, такого родного человека и так им насквозь прогреться, как я прогреваюсь всем, что от Вас приходит.

Стихи Ваши, чем больше вчитываюсь, тем больше люблю Всем своим существом понимаю, что для Вас это главное, потому что я такая же, и стихами одержима при всех обстоятельствах и в самые неожиданные минуты…

Как непохожа Ваша жизнь на Родине на всё то, к чему мы привыкли в так называемом «рассеянии»! Что втолкуете людям, которые в школах зазубривают на всю жизнь такие пышные прописи, как например: «Лучшим образцом прозаического изложенья мир считает Шатобриана», и ученикам ставят отметки в зависимости от того, насколько они подражают стилю Шатобриана. Никто здесь не поймет, что можно писать работу о подходе поэта к природе и об ее изображении в стихах, так же, как непонятно существование какой бы то ни было литературной школы и уж тем более института.

Меня очень волнует и интересует, что Вы написали или напишете в своей диссертации на эту замечательную тему о поэте природе. Мы с мужем за эту тему ухватились и проговорили целый вечер. Сможете ли мне, если не прислать копию (вот какая я стала требовательная!), то хоть вкратце написать, как Вы этот вопрос разрешили. Интересно, вообще, знать, чего ждут от советского поэта.

Меня поражала, и в Париже, и в Америке, та жадность, с которой там набрасываются на приезжающих советских поэтов, Иногда сдается, что это простое любопытство, как к новому блюду, но русская поэзия никак не отражается на иностранцах, которые всё больше уходят в заумность и абсурд. Во Франции, где Евтушенко осаждали чуть не с драками, после него начали особенно возносить Превэра: «Вот это новатор! Какая смелость! Как он ушел вперед от рутины!» А вся его смелость в наборе невероятных слов и полном отсутствии знаков препинанья, так что не понять, где фраза начинается и где кончается… Здесь на поэзию смотрят как на абстрактную живопись: вам что-то дали, извольте сами понимать и толковать…

Заговорив о живописи: еще одно звено, связывающее меня с Вами! Я рисовала с самого раннего детства, унаследовав эту способность от отца, который был очень талантлив и обладал «абсолютным слухом» в красках, как музыкант в музыке. В Париже, задолго до гитлеровской войны, получила диплом парижского Салона и впоследствии не раз выставляла в частных галереях, но параллельно с этим урывала время, чтобы работать в школах-студиях, изучая натуру и т.д. Больше всего меня всегда тянуло к театральным декорациям. После войны мне удалось поставить в одном из театров, где постоянно играла русская труппа, три моих пьесы, к которым все декорации я сделала своими руками. Комната, в которой я их делала, была маленькая, а сцена – 14 метров ширины на 9 глубины, и к тому же высокая. В пьесе, нуждавшейся в очень трудном оформлении, надо было, в последнем действии, дать полустанок в сумерках и глубокую даль с холмами и уходящей вдаль дорогой, где зажигаются сигнальные огни, зеленый и красный. Развернуть «даль» на всю ширину сцены и не ошибиться в размере и точном месте, где мигают огни, было делом чистого вдохновения. Я прикрепила к деревянной распялке две маленьких лампочки от карманного фонарика и вымазала одну зеленым, другую красным, провод был спрятан за «холмом» и дальнейшее я поручила театральному электротехнику, который довольно скептически повертел в руках эту странную маленькую штучку… Все, кто видел, приходили в ужас, – какая наивность, мол, в серьезном театре позволять себе детские игрушки, просто курам на смех. Я не сдавалась и вот, в день генеральной репетиции, забравшись, в зрительном зале, в самую даль, просмотрела я действия, удивившись, что все пропорции соблюдены (нетрудно было их потерять в крошечном пространстве, где я работала, по кусочкам, да еще чаше всего лежа на полу). В первом действии, которое проходило на небольшой площади бедного квартала, с облупленными каменными стенами, заклеенными всякими афишами, высилось огромное, корявое, осеннее дерево, обнесенное железной решеткой, и всё кругом было усыпано желтыми листьями, а вдаль, с горы, спускался переулок, со старыми фонарями, какие еще можно видеть на окраине Парижа.

Получилось вполне удачно, но я с волненьем ждала последнего акта с полустанком, а моя приятельница, Софья Михайлова Радищева (мать Кирилла Радищева, героя французского Сопротивления, о котором написана моя поэма ), меньше волновалась за свою роль в пьесе (она очень хорошая актриса), чем за мой позор с оформленьем. Наконец дело дошло до последнего поднятья занавеса, и вдруг, все присутствующие на репетиции, как по сговору, начали аплодировать. То же самое произошло и на самом спектакле: взрыв хлопков, просто раскат грома, перед сценой, где еще не появились актеры. Знаменитые сигнальные огни так прелестно горели в дали, казавшейся туманной, лилово-голубой и бесконечной, и столько было настроенья в одиночестве полустанка и в далеких деревушках, где начали зажигаться огоньки, что я сама себя готова была поцеловать.

Один акт этой пьесы, между прочим, был приобретен Моск­вой. Мне прислали магнитофонную ленту, которую я храню, как реликвию. Играли артисты МХТ, театра Сатиры и театра Вахтангова. Должна сказать, что парижская труппа, в которой играли старики Павлов и Греч – бывшие артисты МХТ, а также их ученики, и хорошие актеры эмигрантской пражской труппы того же МХТ, были на высоте и, что самое интересное, – прослушивая московскую игру, я удивилась полной одинаковости исполненья, – настолько и те, и другие, одинаково поняли свои роли и автора. Как мне всё это было приятно и сколько волненья, когда первый раз была поставлена лента, и заговорили живые голоса!

Потом уже и играть было некому и негде. Театра больше нет нигде, артистов тоже. Существует, в Париже, студия, где молодежь старательно избавляют от вопиющего французского акцента и, нанимая время от времени залы для показательных спектаклей натаскивают ребят на Островского, получающегося грустно офранцуженным. В Швейцарии, в Лозанне, есть, говорят, какая-то ревностная группа любителей, и это всё.

Меня очень тронуло то, что Вы прислали мне снимок с рисунка на печке. Очень хорошо, и опять – очень «свое», так как я сама большая любительница рисовать, если не на печках, которых нигде нет, то, во всяком случае, на стенах. Швейцария мой пыл обуздала: мы живем в меблированной квартире и чужие веши неприкосновенны.

Кстати, о Швейцарии. Я ее люблю больше всех стран, в которых жила долго или недолго, Прежде всего, за ее природу. Мы избаловались тут изобильем берез и рябины, лесами, похожими на родные, и буйством цветов, которые швейцарцы любят и хорошо знают, Вот уже зацвели кругом все сады и садики, скоро у нас под окнами зацветет сирень. Есть и соловьи. Кода солнце близится к закату, ветер доносит до нашего балкона запах стада, такой знакомый, совсем как дома, в деревне. Потом запах проходит и начинает пахнуть свежей, здоровой землей, травой, листьями, просто не надышишься. Вообще, помимо красоты, здесь много хорошего. Главное – спокойное достоинство и приветливость людей…

В 1963-м, приехав совсем недавно и мало кого зная, мы с мужем сильно заболели: Михаил Максимилианович – открывшейся диабетической язвой ступни, из-за которой дважды был разговор об ампутации ноги, я – нарывом в почке, камнем и общим заражением крови, так что нас вдвоем отвезли в госпиталь, где обоих выходили, продержав четыре с половиной месяца. Во Франции это было бы адом, в Америке понадобились бы огромные деньги, иначе погибай, а здесь, и сам госпиталь, и уход, и настоящая любовь к человеку, которая, сама по себе, активнее всяких лекарств, сделали эти месяцы одни из лучших воспоминаний и очень много нам дали для ума и сердца.

(Стихотворение «Дерево» относится к этой эпопее.)

Относительно нашего приезда на Родину: делаем всё, чтобы попасть в Москву в двадцатых числах сентября. Основной задачей была и есть победа над ногой Михаила Максимилиановича, который всего лишь месяц, как начал выходить и гулять… Я уже упоминала о том, что система жизни в Европе (в Америке, вообще, все кверх ногами, – я о ней и не говорю) так отличается от той, которой живете вы все, что самые простые вещи нам представляются сложными, может быть именно потому, что они проще, чем здесь. У нас есть только один близкий человек, который поможет и разобраться, и ориентироваться: это Ксения Куприна, дочь писателя, вернувшаяся на Родину лет десять назад, как раз после того, что блестяще сыграла главную роль в моей пьесе «Ветер». Она, конечно, возьмет под свое крылышко немного растерянных путешественников… Ксения (Киса для всех) – славный друг и хороший человек. Но, возможно, что в это время наша Киса будет занята или в отъезде, так как она актриса…

Мы ничего не знаем о простой повседневной жизни на Родине… Конечно, у страха глаза велики, наверно, все гораздо проще, чем кажется.

Просмотрела свое длинное письмо, вижу, что совсем не то рассказывала, что хотела, – увлекалась во все стороны, но на этот раз останавливаюсь. Вы пишете, что хотели бы знать о моей жизни, а она так непозволительно длиннее Вашей и так загромождена городами, скитаньями, людьми, встречами, впечатленьями, что не знаешь, какие камушки вытягивать из этой огромной мозаики.

Когда будете мне писать, расскажите побольше о советской литературе… Какая атмосфера, какая обстановка, что от вас требуется, как обстоит дело с изданием книг? Не удивляйтесь, – по­верьте, что если я Вам начну подробно рассказывать об издательском деле крут в Европе, то Вы себя почувствуете на другой планете и у Вас закружится голова.

Ваша карточка стоит в моем любимом углу, на маленьком окне, выходящем на балкон, и окружена целым садом какого-то неизвестного растенья, которое за два с половиной года разрослось из небольших двух хвостиков в целое покрывало, заняв большую стену и норовя вылезти в другую комнату. Под Вами и растением – столик с… (спрашиваю мужа: «Как эта штука по-русски?», отвечает: «Пикоп», совсем уж не по-русски. Оказывается, ни он, ни я не знаем! Хороши русские!) Словом – то, что здешние называют граммофоном, и все любимцы тут же, с Бетховеном во главе. Рядом – удобное кресло, в которое я спешу сесть, когда рассвет, и читать.

Вы нашли, что у меня «вид солидный», но ведь и годочков немало, хотя я их вовсе не ощущаю и нрав у меня весьма живой.

От души Вас целую. Привет папе, маме, сестре, отчему дому, рябине. От мужа – тоже, самый дружеский. Ах, как хочется скорее в дорогу! А ему-то каково будет повидать свой родной Морской корпус в Ленинграде, куда мы непременно поедем!

Ваша Вега

3.

21 августа 1968

Дорогая Светлана Львовна, пишу очень мало, так как 1-го сентября мы будем в Москве. Как только где-то пустим корни, позвоню Вам и буду с нетерпением ждать встречи. Всё, что произошло – выше всех ожиданий и надежд. Слов нет передать, что творится в уме и в душе… Спешу подать голос, чтобы Вы знали, что мы оба живы, Вас ни на минуту не забываем и радуемся предстоящей встрече. В редакции будут знать о часе прилета нашего «Туполева», также и Ксения Куприна, которая обещала встретить. Не распространяюсь о переживаньях, – Вы их не можете не понимать. Целую Вас крепко, от мужа сердечный привет. Кто сказал, что реки не текут обратно?

Ваша Вега

4.

20 октября 1968

Моя дорогая Светлана (упразднила Львовну и верну ее Вам через 10 лет!)

Да, ужасно трудно втягиваться во всё то, что отступило очень далеко в первые же московские минуты. Есть даже чувство виноватости перед садом, который так старается утешить меня осенними красками, подделываясь под Левитана.

Кроме огромной радости повидать Родину и друзей, опалам конечно, и досада на то, что чего-то не доделали, чего-то не досмотрели, о чем-то не договорили, особенно мы с Вами, – ведь столько хотелось спросить, столько узнать, понять, а всё свелось к оборванным встречам, из которых самая значительная – наш визит в общежитье, где вся атмосфера и, главное, Ваши этюды дали больше Вас, чем где бы то ни было в другом месте. Тут сейчас даже такие мелочи огорчают, как то, что я, например, не увидела сразу чудных редисок, которые нашла на подоконнике в номере «России», не поняв, откуда взялось такое чудо, а когда муж сказал, что оно принесено Вами, я возмутилась, что простого «спасибо» не сказала, причем все-таки забыла потом, в аэропорту, поблагодарить! Теперь эти редиски прибавились к тому, как трогательно и тепло Вы меня проводили до самой посадки в самолет, и я сказала бы, насколько это для меня ценно, если бы не боялась расчувствоваться и впасть в сентиментальность.

Живу с ощущеньем захлопнувшейся двери. Оба мы верим, что она откроется, но когда и как?.. Хорошо, что есть масса работы, и что вся она спешная, иначе было бы нелегко. Помогают и разные вещицы, привезенные с собою и как будто пахнущие Москвой: матрешки в ряд, самовар на подносе, янтарь на шее, остатки икры в холодильнике и, на почетном месте, – дудочка Алены и Ваш костяной домовой (которому в самом скором времени наденут ошейничек, чтобы носить на цепочке). Он, кстати, совсем не хотел от Вас уходить ко мне, а уж тем более улетать в Швейцарию: два раза выскакивал из сумки, в самолете и на вокзале, но удрать не смог, – я за ним следила, держала в строгости.

Пишите мне, – так нужно, чтобы контакт укреплялся!

Муж шлет Вам привет, а я от души целую и желаю удачи во всем, и рисуйте, рисуйте много, а когда-нибудь пришлите мне какой-нибудь маленький этюд, которого не жаль, и это будет большой радостью.

Ваша Вега

5.

8 декабря 1968

Дорогая Светлана, растерялась и заблудилась среди самых разнообразных дел. На первом месте – подготовка книги, происходящая преимущественно в голове, – так как я привыкла нескромно повторять слова Расина: «Книга готова, остается ее написать». Пока внутри меня не улеглись мысли, образы и слова, пока я не ощутила их пропорции и всего прочего, я бумагу не порчу, и со стороны кажется, что ничего не делаю, на самом же деле делаю и больше, и труднее, чем когда сажусь барабанить страницы.

Но какая радость – читать все прекрасные книги, которыми меня задарили в Москве! Как возмутительно, как обидно мало знали мы здесь о настоящей советской стране, как нехватало ее подлинного лица, только мерцавшего сквозь военные сводки, всегда на 90% затушенные паразитами в подпольных радиоаппаратах, во время самых страшных и героических военных операций! Как неясно мы себе представляли ту жизнь, когда о ней тускло и скупо говорили даже очевидцы, даже люди с Родины! Что делали бы люди, не будь на свете писателей? Стыдно признаться, но теперь я вижу, что здешнее представление о советском человеке весьма похоже на те портреты, которые делаются «по точному описанию», заочно, или на собственное мое, – в детстве, – представление об Англии, которое я строила по Диккенсу, с Лондоном, пересаженным мною в Петербург, невероятно фальшивым, но казавшимся мне настоящим. Книги иметь было очень трудно. Когда они начали появляться в продаже, в Европе, то на них надо было записываться, книжные магазины всё путали, по заглавию не угадаешь, что стоит читать, вот и получалось, что мы все топчемся на произведениях времен гражданской войны, да на белогвардейцах, надоевших до оскомины, как в жизни, так и в литературе…

Вспоминаю, что одна знакомая русская, в Берне, сказала мне как-то, что у нее случайно «завалялась» какая-то скучная книжка, которую у нее не хватает духа прочитать. Это оказалась прелестная лирическая повесть Владимира Солоухина, совершенно меня очаровавшая. Прочитав и возвращая ее моей знакомой, я кое-что рассказала о прочитанном, после чего очень скоро сказала мне по телефону, что «зачиталась», читала до утра и пришла в восторг. Потом она же только и говорила, что о Суздале, о Загорске, о кружевницах и охала, что ничего этого никогда не знала. Да и кто знал, кроме специалистов в той или иной области, да и то лишь «о прошлом», не представляя себе, как это прошлое выросло, перешло в настоящее и что оно из себя сделало… Простите, что я так распространяюсь на волнующие меня темы. Вас, Алену, тысячи Ваших современников не может ничто удивлять в своем доме, который все вы, так или иначе, строите. Невольно напрашивается маленький анекдот про лягушку, пораженную океаном и спросившую у рыбы: «Ну, как у вас там, в океане?» – «В каком-таком океане?» – удивилась рыба, для которой это чудо было привычной стихией. Я себя ясно вижу в роли такой лягушки!

6.

11 февраля 1969

Дорогая Светлана!

Только не думайте, что я Вас забыла.

В моем сплошном «мартобре», протерев глаза, я вдруг увидела, как далеко позади Новый год и как удлиннились дни, идя прямо в весну! У нас стоят морозы, всё белое, мохнатое, но яркое солнце мешает почувствовать прелесть зимы полностью…

Как продвигается Ваша работа, и как расцвели на грядках Фет, Есенин и другие, которых Вы разбираете по косточкам? Тот факт, что на грядке рос и цвел у Вас Фет, меня удивил, так как я к нему более, чем равнодушна, но начала думать, что чего-то в нем не дослышала, и что надо будет им заняться. Будет чудесно, если «из уст младенца» ко мне пришла истина! Как мне хочется узнать, что Вы о нем написали! Узнаю ли?

Где Вы были за это время, сколько этюдов сделано? (Об обещанном мне мечтаю, как о празднике). А я и писать не моту, такая у меня тоска по Москве.

Коротко и бледно сегодня пишу, – грипп меня разморил, а от гриппа и настроение кислое и кажется, что все-то нас в Москве забы­ли, посмотрели, какие мы, ну и хватит. Пожалуйста, опровергните!

Дорогая моя Светлана, только сегодня я пришли в нормальный вид и снова сажусь за письмо!

Сквозь грипп мучила мысль, что я обошла молчанием присланного Вами «Царя Салтана», так напомнившего мне детство. Я все рисунки Билибина знала буквально наизусть, потому что у меня были, вероятно, все сказки с его иллюстрациями, и я могу точно сказать даже, на какой странице какая. Это потому, что они связаны с коклюшем, когда меня держали в вазе, и я проводила время, срисовывая Билибина. Помню «Василису Прекрасную», вдохновившую меня на первую инсценировку и постановку «Василисы». Мне было восемь лет. Актеров, кроме меня, нашлось двое, две девочки, одна годом младше, другая на три года старше, очень высокая, и я ей дала роль царевича. Маленькая играла Бабу Ягу, а себя я, конечно, определила в Василисы. Весь спектакль должен был пройти в полной тайне от взрослых, которые были приглашены в последний момент, но не вмешивались ни в репетиции, ни в сооружение декораций. Это происходило летом, в имении теткиных друзей. Сама она должна была приехать из Петербурга накануне торжественного дня, и ей пришлось поручить письмом во что бы то ни стало привезти самую страшную маску, какую найдет, для Яги. Она раздобыла действительно страшную, один глаз с бельмом, нос крючком, из пасти торчат два клыка, и обрамлена эта физиономия рыжими космами. Я нашла, что маска очень похожа на рисунок Билибина, где эта Баба изображена в ступе, с помелом в руке, а руки у нее темно-коричневые от загара. Нужна была точность, поэтому, за неимением грима, я вымазала Олины руки йодом, только вот ступу сделать не сумела. Мы утащили у се отца свисток, в который ей надо было изо всех сил свистеть, для острастки. Русский лес (по Билибину) состоял главным образом из пальм и олеандров, которые садовник, посвященный в наши артистические секреты, привез ночью, прибавив к ним горы хвороста, опять же для шума, когда Баба Яга будет скакать через лес. Само собою разумеется, у нас были сарафанчики и настоящие лапти, в которых было очень трудно ходить. Самым «гвоздем» постановки я считала частокол вокруг избы, так как всё у того же Билибина Василиса стоит ночью перед избой и держит череп с светящимися глазами, а вокруг – частокол, утыканный черепами. Это было очень трудно, но помог тот же садовник, принесший по нашей просьбе, штук двенадцать шестов на подставках. На конце шеста, по моему указанию, он прибил дощечки и тогда уже оставались одни черепа, т. е., самое трудное, а времени было очень мало. Долго не задумываясь, я вырезала из белой толстой бумаги довольно странные шары с большими дырками на месте глаз. Снизу шары заканчивались острыми, как пилы, зубами, и зубы приклеивались к краю деревянной дощечки, на которой, за «черепом», должна была гореть свеча. Когда на «спектакле», в полной темноте ночи, появились эти странные белые шары с зубьями и со свечами, видными насквозь, непочтительная публика принялась хохотать, и, как ни странно, не угомонилась даже, когда Яга завыла в свисток и заскакала по хворосту. Царевич, в отцовском охотничьем костюме, который был ему невероятно велик, всё время делал вид, что крутит усы, намазанные жженой пробкой, и подбирал падавшие штаны, но в последнем акте, когда Баба Яга исчезла и пошла зажигать бенгальский огонь, мы с царевичем стояли, обнявшись, в густом дыму и верили в свою неотразимость.

Как всё это ярко вспомнилось от книжки, присланной Вами!

Билибина я хорошо помню в Париже. Мой отец был с ним знаком. Помню его большую мастерскую, его самого, с желтым лицом и небольшой бородкой, его жену, считавшуюся очень хорошей рисовальщицей по фарфору в Севрской мануфактуре, но главное помню его работы, которые были далеко не так хороши, как прежние, времен сказок. Он очень себя засушил, уйдя в графику всё глубже и педантичнее, потеряв и прелесть, и свежесть, став просто скучным. Знаю, что он вернулся на Родину и там много работал по реставрации…

Целую Вас крепко, поэт мои милый, и так хочу для Вас в еще молодом 69-ом году много счастья, удач, радости!

Привет от мужа, и он тоже просит нас не забывать.

Ваша Вега

7.

28 апреля 1969

Моя дорогая Светлана,

после того, что я уже давно получила от Вас такое, более чем милое, письмо, и стихи, и Левитана, и до сих пор не откликнулась, Вам остается только удивиться, но прошу Вас поверить, что я ни на минуту со всеми этими радостями не расставалась, если не в буквальном смысле, то во всяком случае – мысленно, начиная с того, что совершенно бесподобное Ваше стихотворение «В зеленом небе тишина…» каждый день, по много раз, повторяю, – оно заняло место среди самых любимых стихов. Знаете ли Вы-то сами, как оно хорошо? Мысленно я Вас за него просто цветами осыпаю и благодарю за то, что оно существует. Любимых стихов у меня не так уж много, вернее – самых любимых, своего рода избранников, да и то не всегда целиком, – иногда четыре, иногда две строчки, за которые жизнь отдашь. Так, например, всегда, везде, сквозь всё звучит «Белеет парус одинокий», но не люблю в нем «струю», «Просто любимых», – целиком любимых, конечно, много, но я говорю об избранных… Ваше «В зеленом небе тишина…» – это стихотворение волшебное, иначе не скажешь. В нем та магия стиха , которая так мало до кого доходит, а для меня – всего важнее.

За этюды – огромное спасибо. Они очень талантливы и сами по себе – стихи, так же, как Ваши стихи – картины. О нашей с Вами в этом похожести, скажу, что у меня тоже всегда эти два мира шли неразлучно рядом, рисунок всегда звучал стихами, и я так же, как Вы, писала к рисунку стихи, а стихи рисовала, пока не отложила кисти навсегда. Между прочим, забавно, что все художники всегда мне говорили, что я гораздо больше писатель, а все писатели – что я художник, а не писатель!

От Левитана, Вами присланного, тоже масса радости. Как я люблю эту «блоковскую» картину: в степи грустят стога. Вот художник, который звучит стихами…

Конечно, мы тут с огромным нетерпеньем ждем, когда познакомимся с Вашей работой на поливаемых грядках поэзии, а с Фетом Вы меня познакомили и пробудили желанье, наконец, его узнать, но пока что сижу на Тютчеве, Фета не раздобыла… Боюсь впасть в сентиментальность, но как Вы меня тронули и обрадовали всем тем, что говорите о моих стихах, которые, по-моему, похожи на орла из моего же стихотворения: «Клюв обломан, нет крыла, желтым глазом из угла смотрит в стену. Спит – не спит, в клетку наглухо забит». И все-таки, встретить любовь и признание себя, да еще на родной земле, даже если нет возможности выпустить орла из клетки, уже огромное утешенье, и не так остро чувство, что стихи плачут в ящиках стола, наглухо забитые в клетку.

По совету здешних опытных советских знакомых, я стучусь во все двери, чтобы разузнать, как поступить с возвращением на Родину. Ведь есть же у нас просторы необозримые, и если в Москве и Ленинграде ничего не получишь, то неужели подальше от центров такая же невозможность иметь крышу над головой? Михаила Максимилиановича влечет к себе Харьков (воспоминанья детства), но мы там никого не знаем… Мне интересно, существует ли в Советском Союзе такая простая вещь, как взять да и нанять квартирку, или же, как в Париже, это из области чудес? Как-то странно, что в Москве надо квартиру покупать . Откуда же взять такие огромные деньги? Этот мучительный вопрос просто в отчаянье приводит, а время летит, летит…

Читала сейчас Шишкова, «Угрюм-Река». Какие у него еще книги? Нигде не могу узнать, очень хотела бы.

Целую Вас крепко, дорогая моя поэтесса-художница, жду стихов, как хлеба насущного. От мужа сердечный привет.

Ваша Вега

8.

4 июня 1969

Дорогая Светлана, милое Вы мое существо, сколько мне радости от письма и стихов! Была рада и тому, что увидела Вас в «Голосе Родины»… Это – дом, в котором мы встречаемся, и дом мне очень близкий. Читая стихи, как будто сидела в редакции, в Харитоньевском. Я сейчас всецело в Москве, так как кончаю «Москва и москвичи» Гиляровского. Теперь, когда Москва уже знакома и ясно можно ее видеть мысленно, просто захватывает эта живая книга.

Приехать снова, т. е. «нанести визит», как в прошлом году» более, чем трудно, – слишком дорого… Вот и остается ждать чуда, что моя муза отличится и еще раз принесет мне литературную премию. Блажен, кто верует!

Кстати, недавно были вдвоем в нашем консульстве, где мне очень торжественно и трогательно вручили мою великолепную премию за рассказ в «Голосе Родины» (про моего негра в Америке). Щелкал фотоаппарат, и подали по этому случаю шампанское, но всё это дошло до меня значительно позже, уже дома, под вечер, и тогда я начала волноваться и переживать, а сидя в посольстве, так спокойно отнеслась и к поздравлениям, и к милой дружеской беседе, и к тому огромному перевороту, который в моей жизни произошел за те 8 лет, когда впервые никому неизвестная, «зарубежная» Вега начала работать из-за злосчастного рубежа, работать с родными людьми, печататься на Родине, а вот сейчас так чудесно и сердечно принята…

Но вернемся к Вашему письму и к стихам. Я так люблю сухие цветочки, которые нахожу, то в письме, то в Левитане, то в Фете. За присылку последнего благодарю, но… право, сухие цветочки все-таки мне больше говорят, чем, простите, Фет, у которого, для моего уха и пониманья, местами чудесный проблеск, находка, чаще всего звуковая, – но в общем я никак в него не могу войти. Возможно, всё дело в вибрациях, вероятно, мои вибрации не соответствуют, так, например, я искренне ненавижу стихотворение «На заре ты ее не буди…», а еще больше знаменитое «Рояль был весь раскрыт», где у поэта нет иной цели, как ее любить и над ней плакать. Посижу над книгою еще, авось, завибрирую в лад… А вот – четыре строчки одной совсем неизвестной авторши, которые для меня – и музыка, и картина, и душа, и ритм, и бесконечные вереницы встающих из-за образов мыслей:

Видите эти луны? Слышите звоны моря? А уходящие шхуны Полны серебра и горя.

Такая же необъяснимая «магия стиха» и у Георгия Иванова:

Пахнет Волынью,полынью, Пахнет тюрьмойи сумой, –

казалось бы, ничего особенного, ни нового, ни поражающего душу, а самый подбор магический, как у Бетховена, – фраза проще простого, пять нот, а так распределены, что за них и симфонию отдашь…

Что до Ваших стихов, то в них художник всё больше и больше выступает на первый план. Интересно, что Ваша стихотворная палитра нередко обходится без полутонов, без светотеней, и что в ней властно и размашисто разгуливают преимущественно сиреневый, синий, желтый и красный, на котором снопами и клубами буйствует снежно-белый, и по этой палитре видна и ощутима Ваша большая молодость, проходящая мимо полутона. Думаю, что Вам знаком художник Коро? Я очень люблю его дымную серебристость и мягкость, но особенно в нем очаровательны те связующие, трудно определимые полу– и четверть-нюансы, которыми, выходя из глубокой тени, он доходит до загорающегося солнечного пятна, и вот засветился неожиданно угол каменной стены, или ветка в чаще. Ветка как бы пылает красным золотом, а ни красного, ни золота в ней нет, как таковых: они получились от постепенного подкрадыванья тихих, нейтральных пятнышек, влившихся одно в другое, т.е. не от самого положенного красочного пятна, а от соотношенья тонов (если я правильно перевожу непереводимый французский термин). Кстати, позвольте дать Вам один совет, он из очень ценных и сразу помогает совсем по-новому смотреть и видеть. Дал мне его, в моей ранней юности, один большой художник, и я научилась «правильно смотреть» буквально в одну минуту. Я училась у него живописи. Кроме меня, было еще несколько учеников и учениц. Писали маслом. Задача была: окно, серенький день, на подоконнике толстая подушка снега, а в комнате, рядом с окном – темный деревянный пюпитр и на нем лист белой бумаги. Мазали честно «как видели» и получалось что-то странное. Одна девушка в отчаянии говорит художнику: «Ведь бумага белая, правда? Я ее сделаю белой, как вижу, а получается бурая». – «А вы, – говорит, – на нее не смотрите, смотрите между нею и снегом, в пустоту. Таким образом, глядя мимо обоих, вы видите и снег, и бумагу. А ну­ка, бумага сейчас какого цвета?» – «Кобальт? – кричит та. – Частый кобальт!» – «Ага, – говорит, – увидели? Ну и валяйте кобальтом, не бойтесь». Он давал очень трудные задачи, уча именно соотношенью тонов. «Если, – говорил, – ваша отравная точка синяя, идите от нее так, чтобы соотношеньем следующих красок дать нужный колорит». Был у нас натурщик, какой-то бородатый цыган с серьгой в ухе. Его укладывали на гипсовую подставку, на которой он лежал, облокотясь, сам очень смуглый, как из бронзы, и вот с этим живым памятником нас совсем замучили, со знаменитой «отправной точкой». Где-то – зеленый блик. Начинай с него. Бери веронез и иди постепенно от веронеза, всё дальше и дальше, находя связующие. На одном холсте получился человек из шпината, на другом из шоколада, а когда учитель стал поправлять шпинат и шоколад, ученики приходили в ужас: откуда он берет какие-то серые кляксы и другие, ни на что не похожие, однако от его неожиданностей натура оживала и превращалась в смуглое человеческое тело.

Эта лекция о живописи клином врезалась в мое письмо. В заключение хочу Вас повеселить, рассказав анекдот, очень неплохой. В 30-х годах Джоконду раза два как-то ухитрялись выкрасть из Луврского музея, потом ловили воров и она возвращалась на место, и вот, по этому поводу тут же придумали такое: шайка ловких молодцов выкрала «Джоконду» и отправляет ее в Лондон своим соучастникам, для продажи. Чтобы она благополучно дошла в нужный адрес, ее поручают художнику, и тот пишет на ней пейзаж. Картина едет в Лондон и вместе с этим отправляется туда телеграмма: «Уберите пейзаж, очистите то, что под ним, и продайте в Америку». Приходит ответ: «Убрали пейзаж, соскоблили Джоконду. Кому предлагать портрет министра внутренних дел?»

Целую Вас крепко, искренно Вас любящая Вега.

9.

26 сентября 1969

Дорогой мой Свет-Поэт, отчаянно запаздываю с ответом и прошу не думать, что Вас забываю, или ленюсь, или разлюбила. У меня было удивительно суматошное время.

Рада, если понравилось посланное Вам с оказией итальянское ожерелье, и очень хорошо Вас в нем представляю рядом с новогодней елкой, наверно такой же длинненькой и стройной, как Вы сами.

Спасибо Вам и Алене за участие в квартирном вопросе, но он для нас недосягаем, увы, из-за цены. И все-таки, несмотря на неодолимые препятствия, мы не теряем веры в возвращение домой.

Тут приезжала очень немолодая и глубоко несчастная моя приятельница из Парижа, и, чтобы ее развлечь, мы повезли ее в Розенгартен (сад роз), одно из прекраснейших мест в Берне, где около 600 разновидностей роз, самых удивительных оттенков и форм. Сплошное царство красоты и запахов, и все это на дымном фоне далеких гор. Там с нами заговорила группа советской молодежи – туристы, студенты, почти все с Кавказа. Рассказывали о Кавказе, куда я так мечтала попасть и не попала, а я, беседуя с ними, подумала, что ведь может же так случиться, что Вы попадете в Берн? Почему бы нет? Сколько писателей повидали чуть не всю землю?

Цветок с Урала, как и цветочки из Фета, вклеены в московский альбом с фотографиями незабываемых дней. Квартира наша совсем больше не швейцарская: куда ни взглянешь – всё русское, и корешки книг, и войско матрешек, и самовар, и пачки писем, и лица друзей в рамках. Киса Куприна прислала мне чудный подсвечник на две свечи, бронзовая девушка в кокошнике с подвесками, которая редких посетителей приводит в восторг. А Ваша присылка книги шаржей еще не кончила нас забавлять. Есть очень удачные, особенно удачен Евтушенко. Лучше такому остряку на зубок не попадаться!

Здесь у нас завелся большой чудак знакомый, который изобрел диковинную машину и собирается ею перевернуть весь мир Человек весьма образованный, с двумя факультетами (женевскими!). Живет он в соседнем городе, Нешатель, приезжал сюда, по своим машинным делам, раздобыл адрес и познакомился. Потом умолял приехать посмотреть его изобретение, и мы на днях собрались с духом, сели в поезд и отправились. В машине я, конечно, ничего не поняла, дошло до моей смекалки только то обстоятельство, что если у нас на Родине ее пустят в ход, то нефть уже никому не будет нужна, так как все машины на свете будут работать сами по себе, от этого мне стало грустно, но этот энтузиаст видит какой-то новый золотой век, в котором он забил Эйнштейна и сделал невозможное возможным. У этого чудака, кроме модели машины (масса рогов, торчков, рычагов и вид самый дьявольский), вообще полеты во все стороны, и всеми полетами он обирается переворачивать мир. Так, например, если машина, которая только чуточку не доделана, но это пустяки – так вот, если она будет доделана, – он будет поднимать Баха и Бетховена на новую высоту, чтобы «амплифицировать» их творчество, которое выиграет вдвое от его стихов, а стихи надо читать одновременно с симфонией или сонатой. Это он долго изображал, и я совсем скисла. Михаил Максимилианович ничего не выражал, но на лице у него была написана такая зеленая скука, что мне было смешно. Живет наш изобретатель в удивительной комнате, похожей на купе в вагоне и отделенной от маленькой кухни перегородкой, вроде иконостасов, где у него и Будда, и древнееврейское изречение из Экклезиаста, и символы Майи, и что-то полинезийское, и даже будто бы толстая книга, а когда корешок повернуть, – там его собственный лик из гипса, и он говорит, что заранее заготовил свою посмертную маску.

Мои скитанья по Швейцарии так непохожи на Ваши по родным просторам, что не могу не сказать о впечатлении от Цюриха и от Нешателя. Цюрих похож на огромный рот, забитый кривыми зубами в дырках. Это что-то каменно-бетонное, в лихорадочном припадке стройки, всё перекопано, гудит, гремит, никакой зелени… Что касается Нешателя, – городок малюсенький, узенький, прямо от огромного чудесного озера лезет на крутую гору, похож на курорт, и мне не по душе. С радостью вернулась в мой «Берноград», мой город-лес, с розовыми туманами и колоколами. По поводу Берна пишу всё время что-то, хотя, казалось бы, откуда время? Если спросить, какая из распыленных молекул пишет стихи, не смогла бы ответить. Может быть, во сне…

Кроме соперника Эйнштейна, мы совершенно никого не видели… Человеческие голоса у нас – это стукотня машинок и потом чтенье друг другу написанного, а общество очень забавное: я так раскормила и избаловала воробьев, что они являются в гости, один даже посидел на пишущей машинке, а другой уселся в корзину ям бумаг и не хотел вылезать. Пришлось вытряхнуть за окно.

Целую крепко, пишите! С огромным интересом жду, когда Ваша работа дойдет до победного конца. От Михаила Максимилиановича сердечный привет.

Ваша Вега

10.

25 января 1970

Дорогая моя Светлана, у меня очень неприятно начался год и, откровенно говоря, я немного потеряла голову: в парижском и издательстве «пропали» мои рукописи. Шюзвиллю, который по моей просьбе зашел туда, чтобы забрать рукопись, сказали, что пакет с нею уже послан на его имя. Почта на все запросы отвечала, что пакет попал в почтовую забастовку и она за него не ответственна. Начинать всю работу заново выше моих сил. Эта неприятность выбила меня из колеи, и мне надо было заставить себя переключиться, что я и сделала, усевшись за книгу о бабушке. Ушла в нее с головой и ни о чем другом не думала. Вероятно, из-за этого удара по темени, я и забыла Вас поблагодарить за пушкинский дубовый листик из Михайловского, который меня так тронул и обрадовал! Только вчера нашло на меня просветленье, я открыла книгу, в которую его вложила в ожидании, что куплю рамочку и поставлю в мой русский уголок, и тут же вспомнила, что я даже «спасибо» за него не написала, а ведь как была рада получить! Находка листика принесла, очевидно, удачу, потому что сегодня я говорила по телефону с Парижем, и Шюзвилль радостно сообщил, что, как ни странно, мои рукописи в издательстве внезапно нашлись. С меня точно какая-то пелена спала!

У нас на Родине никто не имеет представления о том, что делается в издательском мире Парижа, где, как пишет Шюзвилль, сидят акулы, гоняющиеся да моментальной наживой и делающие огромные состояния на самой низкопробной литературе, лучше всего продающейся. Об этом можно было бы написать книгу. Но зато, как отрадно знать такого чудесного старика, как Шюзвилль, у которого такое богатство знания, сила духа, любви ко всему прекрасному и настоящего рыцарства, как в отношении людей, так и в работе, которой он вдохновенно увлекается, говоря с восторгом: «Всю ночь работал и даже спать не хотел, так увлекся переводом о Матиссе с итальянского на английский». Если у меня сохранится способность так молодо радоваться переводу в его возрасте, то правда, и старость не страшна. Ну вот, после столь высокого примера, перейдем просто к житью-бытью. Сидим в густой зиме с 1-го ноября по сей день и поэтому, как все северные звери, здоровы. Не перестаем уповать на какое-нибудь чудо, которое вдруг свалится с неба и даст нам возможность поехать домой. Туманно наметились проблески новых возможностей, после разговоров в консульстве, только нужно терпение.

Недавно вышла в свет книга Ксении Куприной, за которую я так рада! Хорошо, что друзья всем с нами делятся, как будто мы рядом и не выпали окончательно из жизни и событий. Присылайте, присылайте свет в конверте (кажется, так начну стихотворение). И помимо стихов, от Вас с Аленой много света.

Чаще всего письма приходят утром, когда мы пьем кофе. Сначала звонок – два раза – значит, заказное, а если заказное – то от Вас. Потом длинный крик на лестнице почтальона утробным басом: «По-о-о-ост!» Он медленно ползет по лестнице, а тот из нас двоих, кто раньше успел, быстро спускается, встреча происходит на полпути. Потом быстро, кое-как дошатывается кофе, раскрывается конверт и сначала читается письмо (иногда два раза подряд), потом надо сесть поудобнее, закурить и, зажмурясь, слушать стихи. Когда же выйдет Ваш сборник?!

Не хочу ждать и, когда закончу бабушку, возьмусь за аккуратное перепечатанье и переплету две книжки, для себя и для Вас.

Крепко Вас, дорогая, целую и, как всегда, жду письма, когда выпадет отдых от великих трудов с диссертацией. Привет от мужа.

Ваша Вега

11.

23 мая 1970

Дорогая Светлана, сказать не могу, как была рада письму, стихам, Гоголю, Михайловскому, Палеху, сухому цветку и бесконечному Вашему вниманию. Поразились, кроме того, Вашему знакомству со стихами Игоря Северянина, так как считали его давным-давно забытым. Впрочем, не помнить нельзя, показательные образцы безвкусицы должны храниться. Какое-то ухо у этого Игоря, конечно, было даже музыкальное, чем у многих иных признанных, с их икотой и шершавостью. «Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб».

Не посылайте диссертацию, лучше дайте мне все 450 страниц в Москве (уже скоро!).

Показала некоторые Ваши стихи Шюзвиллю, он больше всего оценил «В зеленом небе тишина» и, не зная, что Вы художник сказал, что его особенно поразила красочность, словно всё увидено через резное цветное окно, и, конечно, много ахал по повод музыкальности стиха. Я очень горжусь моим любимым «зеленым небом». Это мне еще и потому близко, что всюду и всегда, в самых разных странах, мне запоминалось зеленое небо больше других, – родная стихия, но с голубым очень мало связано, так же, как с солнцем: всегда от него прячусь в прохладную тень, а в живописи люблю полутона, сумерки, рассветы.

Послала Вам статью, переведенную мною, она интересна, но. автора ее я не помню, я забыла написать на страничке его имя, и положила номер журнала в шкап и не помню, из какого номера переводила. Это на меня похоже и напомнило, как в детстве я должна была учить по-немецки огромный кусок из шиллеровской «Орлеанской Девы». Было это летом, в жару, мухи пищали на клейкой бумаге, мне хотелось в сад и от «Девы» я до слез зевала. Через комнату прошла какая-то теткина знакомая, которая у нее чай пила, и спросила меня: «Над чем ты страдаешь?» Я ответила. – А кто написал «Орлеанскую Деву»? – спросила она, на что я с негодованием ответила, что мне это абсолютно всё равно, и довольно с меня, в жару, самой «Девы», чтобы еще заботиться об авторе.

Сегодня выходила рано утром и всё Вас вспоминала, – как Вы оценили бы этот буйный праздник цветов. Всё кругом в цвету. На каком-нибудь пышном кусте вчера даже бутонов не было, а утром он весь покрыт круглыми белоснежными шарами с запахом резеды; чуть подальше – опять какие-то неизвестные выпустили тоже белые, во все стороны льющиеся фонтанные струи, а там каштан весь в свечах, а в траве, перед домом, желтые, лиловые, синие примулы. Даже гастрономические магазины выставили на улицу чащи ирисов, роз, гвоздик. Берн в это время замечательно красив. Моя обезглавленная подруга – береза, которой палач даже руки отрубил, всем смертям назло «переоделась» в новое платье, из голой шеи выпустила чудесные зеленые плюмажи и укрепила мою веру в бессмертье. Говорю ей, что скоро увижу ее московских сестер!

Уже известно, что полетим на «Туполеве», в пятницу, 14-го августа.

Целую крепко Вас и Алену, от мужа привет. Радуюсь, что с 450-ю страницами покончено, и что Вы можете резвиться на сво­боде.

Ваша Вега

12.

24 июля 1970

Дорогая Светлана!

С радостью читала письмо и, в частности, очень рада за Шюзвилля, который так много сделал для русской поэзии, а все следы растерял. Немедленно ему пишу и даже выпишу из Вашего письма всё, что касается его и Гумилева. Заодно, может быть, узнаете, есть ли следы работы Шюзвилля с Валерием Брюсовым! Мне кажется, нашему чудесному старику всё это будет живой водой. Он и во сне не видит, что его нашли в библиотеке.

Борисова-Мусатова люблю и рада, что мы в этом сходимся, особенно потому, что не терплю милого Вам Матисса. И он, и Пикассо, и Шагал, с его одержимостью синими лошадьми, – отголоском детства в мясной лавке, среди посиневших туш, — на меня наводят нестерпимую тоску. Много лет назад, на юге Франции, я знала некую Клод Леви, хорошую приятельницу Матисса. Леви была злая, тощая неряха, очень возомнившая о своем художественном таланте, которого у нее и в помине не было. Вечно больная и настоящими и вымышленными болезнями, она платила докторам не деньгами, а своими произведениями, говоря, что насаждает новые тенденции. Картины были такие: на большой ярко-желтой картонке рассыпаны красные кляксы и во все стороны наклеены ее же, Клодовы, грязно-бурые волосы. Другое ее творение я видела у нашего с нею общего доктора: на этот раз кусок картона был серый, на него наклеены две рыбы, вырезанные ножницами, одна их ситчика в горошинку, другая из шотландской клетчатой шерсти, а вместо водорослей – опять же волосы автора… И вот Матисс «вывел» Клод Леви в люди. Она стала зарабатывать большие деньги, благодаря его горячей рекомендации и громким статьям об ее декоративных фантазиях. Тут уж и волос выдирать не пришлось. Она просто лила на бумагу цветные чернила, подпуская и золотые, потом складывала бумагу пополам, – как все дети делают, – выходили какие-то сумбуры, чаще всего в форме бабочек, и спрос был огромный, а желтые и серые картоны с волосами так стали цениться, что доктора и другие кредиторы торжествовали: сам Матисс признал! Нельзя отрицать у Матисса и Пикассо дара красок, но это не искусство…

Не могу сказать точно, сколько времени мы пробудем на Родине. Вообще, на этот раз давит меня огромная печаль: кажется, что эта поездка будет последней и прощальной. Видя, как чудовищно долго тянутся всякие издательские дела, я предвижу волокиту с моей книгой, которую везу, но ведь не буду же я вечно жить на этой неудобной и прелестной планете!

Дни сейчас растрепанные, лохматые, вихрь гонится за вихрем, деревья за окнами неистово раскланиваются во все стороны, а моя обросшая береза приобрела певца своей печали: на закате на самую вершину усаживается дрозд и начинает петь! Тогда в зеленом небе уже тишина, всё цепенеет, живут только дрозд и береза.

Всем, всем самый сердечный привет, и… через две недели – ни дрозда, ни березы, а вольное небо и прилет в Шереметьево, а там… «ба,знакомые всё лица!» Невозможно допустить, чтобы мы не встретились.

Ваша Вега

13.

2 ноября 1970

Дорогая моя Светлана, утро началось прекрасной неожиданностью: журналом со стихами и письмом!

Вашим манускриптом в 450 страниц увлекаемся по вечерам. Читаем, как пьют хорошее вино, – медленными глотками и часто прерываем чтение, чтобы обсудить. Поражает не только талантливость, и, благодаря ей, неостывающая «интересность» труда, но и то глубокое знание дела, которым Вы буквально блещете. Ничего подобного в Европе не найдете. Когда-то я усиленно слушала лекции об искусстве и посещала в Париже литературные кружки. Устала от узости, от прилипанья к одной точке, не приводящей ни к чему целому и, в общем, пустоты, заполненной, как вышивкой по трухлявой материи, разборами, представляющими поэзию как отдельные прыжки или танцы на фарфоровых ножках… Честь и слава Литинституту, но, как говорит муж, – дело не в одном институте, но и в институтке. Какой же вы, друг мой, после этого «Обломов»!! Кстати, я тоже эту книгу очень люблю.

Со мной произошла опять маленькая история не без домового. Вчера я написала Вам и Алене общее письмо и хотела вложить в него московские фотографии, на одной из которых Михаил Максимилианович моими стараниями вышел без целой половины головы, а вы обе забыли снять очки, но вот влез в мои бумаги домовой, и письмо внезапно пропало бесследно.

Ничто больше меня давно не удивляет, особенно после того, как мой муж извлек на свет маленькую бумажку, на которой записал четверостишие, мне незнакомое:

Терпишь двадцать разрозненных «я», Изкоторых четырнадцать лишних. Если даже и любишь себя, Никогда ни к одной не привыкнешь.

К моему великому удивлению, автором оказалась я сама. Конечно, я заспорила, уверяя, что никогда в жизни ничего подобного не писала, но он рассказал, что я проснулась среди ночи и потребовала, чтобы он сию минуту это записал, что он и сделал, так как у него всегда под рукой и бумага, и карандаш. Я абсолютно этого не помню, вероятно, создалось в подсознании. Странно, что признав четырнадцать лишних, я какие-то шесть по-видимому охотно принимаю. Хотела бы знать, какие именно, и что это за шестерка? Однако думаю, что все два десятка объявившихся разрозненных Вег (не случился ли в небе катаклизм?) одинаково верны дружбе и поэзии.

Жаль, что Вадим уже родился прошлого 28-го и мы, не зная об этом событии, не присоединились для чествования на расстоянии. Мы погружены в его стихи и полны симпатии к этому очень тонкому и своеобразному поэту.

Хорошо, что Вы видели мою Кису на сцене. Кажется, она в этой пьесе очень удачна?

Так как мы оба верим, что третий раз всегда в жизни бывает, а Михаил Максимилианович видит этот раз окончательным, то на будущий год мы вероятно будем вместе и услышим плеск живой воды стихов. Даже твердо обдумываем путешествие морем!

Вас, моя дорогая, целую и еще раз благодарю за присылку журнала и за посвященную мне «Зеленую тишину».

Ваша Вега

14.

6 декабря 1970

Дорогая моя Светлана, Ваше письмо принесло нам тот хороший, свежий ветер, которого так не хватает в сером, липком тумане этой зимы.

Мечте о Ницце я не могла не улыбнуться. Мы здесь свидетели гибели многих больших и малых Атлантид, и так трогательно, что есть еще люди, верящие в их существование. «Лазурный берега погиб и от него осталось только вечное море, которого из Ниццы и других, прежде прекрасных мест побережья, даже не видно, из-за выросших бетонных стен, реклам, освещенных и воющих джазами баров и купальщиков, кишащих в такой тесноте, что на далеком пространстве видна не вода, а тысячи голов, теснящихся, как икра в банке. Только уехав в глубь, в горы, только поднявшись по горным дорогам, еще недоступным для автомобилей, находишь то, что еще живо – Лазурный Берег и оливковый Прованс… Относительно недавно, одним из прелестных мест между Ментоной и Ниццей, было орлиное гнездо, помнящее войны с сарацинами Старый замок на вершине крутой высокой скалы. Называлось это место Эз… В какой-то ужасный день Эз купили американские предприниматели, замок подновили, отменно забетонили и… устроили отельчик. Так и всё и везде. Я прожила несколько лет в Ментоне, но больше меня туда не заманить. То ли дело Златоуст и гуси посреди улицы!

Мечта о камине мне очень близка: я не перестаю оплакивать их исчезновение и приветствую те новые бернские дома, в которых наряду с трубами отопления посадили уютные камины для двух-трех поленьев.

Приходили к нам наши молодые швейцарские друзья, влюбленные в Россию. Я им сделала, чтобы их порадовать, блины, самые настоящие, из гречневой муки и даже с икрой. Энтузиазм был полный, но молодой человек заявил, что в жизни не ел таких бесподобных маленьких омлетов, и удивился, почему у икры вкус рыбы, «Ведь ее же не делают из рыбы?» Это не помешало весь вечер проговорить о Москве, а когда он смотрел фотографии, то указал прямо на Вас и сказал: «А это, конечно, та поэтесса, которая хочет купить ученого попугая, чтобы отучить его говорить!»

Из всех стихов, кроме Ваших, привезенных и полученных из Москвы, меня пленил Кушнер, а у Кушнера «Утонувший мальчик», в котором вода поет, как в Мендельсоновском Гроте Фингала. «И где-то рядом дерево идет». Присоединяю ангела с плавниками к тишине в зеленом небе.

Мы оба Вас обнимаем и целуем. Ваша Вега.

15.

26 декабря 1970

Дорогая Светлана, изо всех писем последнее самое хорошее, самое «свое». Конечно, волнует и огорчает Ваша болезнь, но зато как она помогла Вам написать целый дневник, рассказывая шаг за шагом всё, что можно было рассказать, включая суп из топора и стихи Поплавского, а главное чем-то больше Вас открыв, глубже и яснее. Я так к Вам перенеслась, в комнату среди этюдов, и так придумывала вместе с Аленой, каким бы способом Вас вылечить. Я знаю, что как-то, уже с сильным жаром, Вы выскакивали из постели и садились к окну, откуда дуло, находя высокое забвение в виршах, и потому на Вас сержусь, что сама это постоянно делала, как бы меня ни вразумляли.

Описание супа меня очень развеселило, так как вполне соответствует моим переживаниям: в патриархальном Берне существуют правила, которые я всегда забываю, и, благодаря моей беспечности, мы попали в веселую переделку. Тут так празднуют Рождество, что запирают все лавки и магазины на много дней, и вот получилось, что на этот раз из-за того, что Рождество в четверг, устроили праздничный «мост» со среды по понедельник! То самое и с почтой, но это ничего: есть надежда, что в понедельник будут горы писем, а с пропитанием хуже. Уныло смотрю на запасы макарон, риса, гречневой крупы (все эти плоды земные разрешены Михаилу Максимилиановичу в микроскопических дозах). Есть в запасах одно яблоко, один апельсин и пара каменных груш, а вот супа не выдумаешь. Муж мой философ, и уверяет, что в этой скудости глубокий смысл, но я понимаю, что он надеется на выход из диеты и на полные горшки черных каш и запеченных макарон, которых я ни за что ему не дам.

Благодарим очень и очень за китайскую поэтессу. Сейчас я только просмотрела книжку, но еще не углублялась, разбираясь в Вашем Клюеве, а тут как раз получила из Москвы Есенина, так что не могу скакать из страны березового ситца в китайскую джонку.

Поплавского я лично не знала, только на вечерах поэтов раза два встретила. Бедный был так отравлен кокаином, что жил в бреду, потому вероятно и в стихах его чувствуется расшатанность каких-то центров и одолеваемость тысячами видений одновременно, вроде огромных клубков запутанных разноцветных ниток, хотя иногда вдруг выскакивает связный и певучий узор, но он тут же тонет в хаосе. Люблю его четыре строчки, – ничего не помню ни до ни после них:

Белый домик, я тебя увидел Из окна Может быть, в тебе живет Овидий И весна.

У нас в Майами, во Флориде, на темноголубой стене была гипсовая голова Платона, и из-за этих строчек я его называла Овидием.

Ваши стихи, как всегда, обрадовали. О закате… Что могу сказать о закате? Мои закаты кончились над Черным морем. Равных им я никогда не видела. Случались неплохие закаты, но только что неплохие, обычно заливавшие землю розовым, но сами по себе закаты, во Франции, в Америке, в Швейцарии, – или красный диск в голом небе, или желтая болезненная полоса на горизонте, за тучами. Никогда, никогда не привелось видеть ни одной из тех грандиозных, всегда разных картин, которые раскрывались над Черным морем, прямо перед нашей дачей, стоявшей у самой воды. Все огненные города, башни, караваны верблюдов, черные ангелы в лиловых тучах, россыпи маленьких облаков с золотыми краями, бледнозеленые озера в бархатных синих берегах, громадные спящие слоны, весь пурпур, вся бирюза просветов остались там, на побережьи… Но те, необыкновенные звезды, отражавшиеся в Черном море, тот единственный в моей жизни бездонный Млечный Путь, который лежал прямо над головой и светился в воде, опрокинутый, навсегда со мною, и я не перестаю их видеть. У меня когда-то было немало стихов о закатах. Писать о них теперь пришлось бы с географическими пояснениями. Это вроде раков: во Франции раки от носа до хвоста не больше пяти сантиметров, и когда говоришь французам, какие огромные раки в России, они смеются, уверяя, что им говорят об омарах, так как раки большими не бывают.

Знаете ли Вы, что моя книжка стихов благополучно родилась? А «Александра Карловна» тихо спит в издательстве «Искусство». Мне вышлют 50 книжек «Одолень-травы», так что скоро получите. Я бы сказала, что этот сборник очень специальный по подбору, но говорят, что им открывается дорога к следующему, менее узкому по тематике. Поживем, увидим. Главное, что я заговорила, хотя бы и четверть голоса, на родной земле. Вместе с Вами переживаем все волнения, связанные с защитой диссертации. Но я за Вас не боюсь и уверена в полной победе. Ничто настоящее не проваливается. До скорого письма!

Ваша Вега

16.

30 января 1971

Дорогая наша Светлана!

Ваши письма похожи на ларцы, наполненные драгоценностями из самых разных стран, которые хочется примерять перед зеркалами и без конца перебирать. Вспоминается шкатулка моей тети, которую она позволяла раскрывать и разбирать, когда я «хорошо себя вела». По моему тогдашнему возрасту, она мне казалась неисчерпаемой, и каждая вещица содержала в себе истории, сказки и картины. Содержание Ваших писем и стихов в тысячи раз богаче той шкатулки. Как же тут жаловаться на отсутствие «презренного металла», когда с такими письмами, не тратя ни денег, ни времени на таможни, можно часами путешествовать! Глаза разбегаются, и просто не знаешь, за какую строчку ухватиться, чтобы отвечать.

Это письмо пришло под знаком собаки, которую долго пристраивали, кончилось тем, что она поселилась в столовой, прислонясь к большой банке горчицы, никогда не сходящей со стола. Михаил Максимилианович постоянно рассматривает этого нового домового и замечтал иметь точно такого же, но живого. Что-то есть в дивной собаке от Врубелевского Пана, и древнее, и земное, и мудрое, а во всем этом – прочная дружба, на которую можно положиться, закрыв глаза. Поселился наш пес в столовой потому, что я всё, что мне особенно нравится, тащу в эту столовую, и становится она своего рода «тетиной шкатулкой».

Из Комитета сообщили, что книжки мне высланы. Не обошлось без типографских шалостей, и право же есть от чего рвать на себе волосы. В одном из стихотворений вместо «ели» преспокойно напечатали «если»: «И если в шелесте ветвей», создав неожиданно новую древесную породу. Пусть знают читатели, что в Москве развели деревья «если»! Меня утешают тем, что эти небрежности хоть и досадны, но «смысла не искажают», как будто в стихах важен только смысл!

Книга о бабушке блаженно спит и неизвестно, не переспит ли и мою собственную смерть. Когда я узнала из Вашего письма о бесконечных хождениях по мукам, где какой-то страшный Горлит (или Гориздат?) напомнил мне Змея-Горыныча о трех головах, то и тени оптимизма у меня не осталось. Змея-Горыныча, картонного, яркозеленого я видела в мои шесть лет, в театре, и до сих пор не могу забыть, как он шлепал, качаясь, по сцене и был громадного роста, а в животе у него было окошко и в нем – голова актера, с черными усами, лихо закрученными, и с совершенно безразличным выражением лица. Заедал ли этот Горыныч книги, проглатывая их на долгие годы?

Наша жизнь?.. Склоняйте слово «нога». «Ногой, ноге, ногу..» Ее обладатель почти всё время лежит, или сидит, вытянув перед собою эту трудную приставку на стул с подушкой. Тем не менее молодые наши души не унывают ни из-за ноги, ни из-за «этой зимы» и так же раскрывают руки навстречу воображаемым счастливым переменам, как добрый дух на сшитом Вами календарике. Ношу его в сумке.

О молодых душах: вполне с Вами согласна насчет стыдливой крылатости Михаила Максимилиановича. Очень правильно и глубоко замечено! Если бы я писала его портрет, то он был бы тем водяным ангелом, с крыльями-плавниками, который берет душу утонувшего мальчика, мешая ее с пузырьками, и вместе с нею смотрит, «как где-то рядом дерево идет».

О поэте Н. Гронском. Не к своему, а ко всему зарубежному стыду, скажу, что за всю мою жизнь в Париже я никогда не слышала этого имени и не имею понятия о таком поэте. Это тем более странно, что о нем никогда даже не заикнулся Сергей Маковский, постоянно выкапывающий новые таланты изо всех углов, всегда с кем-то носившийся или кого-то съедавший живьем, а уж от него я имела не только горы имен и стихов, но и почти все книжечки, издававшиеся с 20-х по 50-тые годы. Не слышала я о Тройском ни от Злобина, ни от Марины Цветаевой, и могу с уверенностью сказать, что о нем не заикался Ходасевич. Может быть, Вы найдете в Ленинке «Современные Записки» и «Числа»?.. Со своей стороны, если нападу на след – сейчас же сообщу.

Целуем Вас оба, обнимаем, неутомимая наша собирательница света.

Ваша Вега

17.

29 (?) февраля 1971

Наша дорогая Светлана!

Сегодня уходит этот ужасный «сечень», модернизовавший себя в «февраль». Вот уж правда, прислали свет в конверте! Как ни трудна жизнь, особенно под знаком Горыныча, она у вас там кипит и бурлит. Музеи, импрессионисты, всевозможные хождения по мукам, планы на будущее… Боже мой, какое изобилие!

Ваше письмо читали вместе, целый час, а стихи отложили и «после-кофе», в 4 часа, т. е. время полного покоя. Кстати о покое: помните у Булгакова, Мастер и Маргарита уходят в Дом покоя после смерти? Мы всегда наш бернский скит так называем, а у Мастера есть даже черная шапочка. Но тут и не без Андерсена который всегда где-то поблизости. Всю жизнь я прожила в его атмосфере, и сейчас он не устает создавать целые миры во всех предметах, будь то зажженные свечи или ворчливая кастрюля на плите. А за стенами дома теперь все меньше интересного. Ни выставок, ни фильмов (советских не дают никогда), а в библиотеку ходить лень, уже потому, что дома столько накапливается чтения, – дня не хватает. Правда, я решила заставить себя оторваться от русских авторов и заняться разбором швейцарских поэтов, о которых ровно ничего не знаю.

Гронским Вы меня сконфузили! Вот Вам и Париж, «мировой светоч»! Вернее всего, что скромность и изолированность от литературной братии и сделала его имя будто бы неизвестным. Я лично не люблю цветаевского влияния и морщусь от ненужное о «ушед» вместо «уйдя». Происхождение слов, общность корней и дохождение по этим корням до смысла, якобы их обобщающего, у Марины, под конец, дошло до мании, когда она доказывала внутреннее родство слов «пудель», «педель» и «педаль». Для моего ленинградского Икара, обожавшего Цветаеву и очень с нею дружившего, все, что она писала и говорила, было законом. У нее был огромный дар, обещавший в молодости дать очень много. Много она и дала, но, к сожаленью, влияла не тем, что в ней было ценного, а «пуделями» и «педалями». В Париже был очень милый человек, Борис Веснин, ученый, работавший в Пастеровском институте по гормонам, но от гормонов, благодаря которым Пастеровские мудрецы намеревались создать лошадь величиной с кошку, и кошку величиной с лошадь (Боже мой, какой опасности избежала Киса Куприна, у которой кошек – не меньше дюжины!), Бориса всегда тянуло к поэтам, и он посещал всякие группы, сидя в углу и слушая стихи. Однажды, никому не говоря ни слова о придуманной им шалости, он из такого угла заявил, что хорошо знает Марину Цветаеву и нашел у себя се неизданное стихотворение, которое она ему посвятила. Начало было такое:

Пращур –

Хлыщ,

Чересчур

Прыщ,

Дальше шли глубокие слова:

Я, землю грызя:

Близко ль здесь вода?

Он, в облако лбом:

Льзя!

Это разбиралось поэтами с большим жаром. К сожалению, у многих пращур с чересчуром и «льзя», нет-нет, да и проявлялось в вариантах. Но уехав в сторону Марины, я оставила в стороне Гронского, искренно жалея, что ни его, ни о нем ничего не знала. Придется мне с зарубежной поэзией знакомиться через Москву, более осведомленную насчет пиитов, чем мы.

Ни в коем случае не собираюсь выступать критиком поэзии и поэтов, говорю просто, как их чувствую, и это, конечно, субъективно. И так – во всем. Вибрации, вибрации! Ну, как объяснить, что многие композиторы для меня пустой звон, а Вивальди, Альбинони – само очарованье? Добрый Фет мне чужд, и чужда помещичья музыка Тургенева, в котором (как и в Фете) все же принимаю многое. Пишу – и засмеялась, потому что Вы заставили меня вспомнить моего отца, который по поводу строчек «Я пришел к тебе с приветом Рассказать, что солнце встало» искренне удивлялся», что поэт считает нужным заявлять об этом «в рифму» Но это просто к слову пришлось, а уж на отца моего, как на ценителя стихов, никак нельзя сослаться. Он честно говорил, что никогда не смог одолеть «Онегина». Что касается Толстого, то я вполне понимаю его склонность к Фету, но прибавлю, что Толстой насчет пониманья стихов был слаб. По-русски Верлен совсем не то, конечно (Толстой-то его слушал по-французски), никакого звука стиха в переводе не остается, но и сам смысл яснополянского старца вывел из себя: «Небо из меди, без света. Кажется, что луна живет и умирает». Кроме чепухи и набора слов, Толстой в этом ничего не нашел. «Где это он видел медное небо?» А уж, казалось бы, увидеть его медным нетрудно, особенно художнику слова.

Оказывается, вчера, начав письмо, я пометила его 29-ым, которого нет. Чем не гоголевский сумасшедший, с его мартобрем? Это было 28-ое, но неважно…

Оба Вас обнимаем, ждем писем и стихов.

Ваша Вега

P.S. Не могу не поделиться с Вами чисто швейцарским анекдотом, который где-то вычитал муж. Когда Бог создавал землю и дошла очередь до Швейцарии, Он спрашивает ее обитателя: «Что ты хочешь от меня получить?» – «Горы». Получил чудные горы «А еще что?» – «Пастбища». Получил роскошные пастбища. «Ну. а еще что?» – «Хорошую корову». Получил корову и, сев на скамеечку, стал ее доить. «Хорошее молоко?» – спрашивает Бог. – «Недурное. Хотите попробовать?» Нацедил кружку и угощает. «Молоко отменное, – говорит Бог. – Надо тебе еще что-нибудь?» – «Девяносто сантимов за молоко», – сказал швейцарец.

18.

13 марта 1971

Дорогая Светлана!

Как всегда, не знаю, с чего начать! Михаил Максимилианович попросил меня честно сказать, положа руку на сердце, была ли в моей жизни переписка более интересная и насыщенная, чем с Вами? Я прижала руку к сердцу и сказала: «Нет», исключив из этого отрицания переписку с ним (иногда даже жалею, что он мне больше не пишет, хотя давно обещает писать и посылать по почте).

В стихах Ваших многое поражает, и трудно понять, откуда у Вас такая недооценка себя?.. Может быть, это и хорошо: пока Вы недовольны собой, – Вы растете.

Между прочим, я не люблю слова «поэтесса» и никогда им не пользуюсь, а в книге, в стихотворении, посвященном Вам, его посадил милый «французский Жорж», пересыпавший им и свое введение, с которым я не очень согласна. Есть слово «поэт», бесполое, а «поэтессы» – ужасная разновидность, и для меня они все объединены в Зинаиде Гиппиус. То, что Вы говорите о том, что стихи не в Вас, а где-то около, совершенно правильно для поэта. Кто их знает, откуда они приходят, откуда зарождается первая вибрация и за нею последующие. Моя «Симонетта Веспуччи» пришла в автомобиле, где засорился карбюратор и шипел всё время в одном и том же ритме. Везли меня мимо каких-то лимонных саде (на юге Франции), и вдруг внутри меня что-то начало говорить: «В мире не было лучше Симонетты Веспуччи», в лад карбюратору и, вероятно, цвету лимонов, но ни о Симонетте, ни о Боттичелли я не думала. Бетховенский «Потертый зеленый фрак» вышел из капель, вытекавших в ванну из крана. А все другое? Адамович писал: «Из голубого обещания, из голубого корабля, из голубого “тра-ля-ля" приходит стих». Во всяком случае, у меня всё всегда начинается с ритма. Явится «мотивчик» и не отвяжется. Потом появляется томленье в пальцах и тогда я готова, еще без всякой мысли, но уже знаю: «Пришло!» Но если нет мелодии, нет томленья пальцев, то рисуешь на бумаге профили и домики и ни одного слова нет, как нет.

Конечно, можно сделать над собою усилье и всё же чего-то добиться, технического мастерства ради. Помню, в большой молодости я билась над знакомым Вам венком сонетов о ведьме: использовав все подходящие слова на «ист», я никак не находила последнего. Помню, у меня болела голова, я грызла карандаш и всех домашних умоляла дать мне слово, кончающееся на «ист». Отец кричал издали: «Дантист!», тетка: «Энциклопедист!», потом старая няня: «Може, вам батисты подойдут?» Голос народа – голос божий. Батисты подошли, сделав строчку: «Измят платка заплатанный батист», но на этом и кончились упражнения с венками сонетов…

Очень интересна Ваша «Музыка», но насколько все Ваши восприятия – восприятия художника! Несмотря на то, что у меня очень странная манера думать, – я думаю только образами, – музыка для меня настолько от всего отделена, что слушая ее, я ощущаю в себе абсолютную пустоту, готовую ее принять именно чистой музыкой. Когда-то один мальчик пятнадцати лет довольно застенчиво спросил, можно ли мне показать, как он «рисует» разных композиторов, и показал целый альбом очень даже талантливых акварелей. Был у него Шопен: на дымчатом фоне целые вихри фонтанов, брызги, искры. Бах у него был в рядах прямых, как стрелы, черных деревьев. И тут произошло следующее: я с ним согласилась, но не потому, что Бах давал мне впечатленье готически-соборного леса, или Шопен – игры фонтанов, а потому что я их обоих нашла в рисунках и уже тогда согласилась.

От стихов и музыки – к прозе: «Скромно-крылатый» сидит третий день над невероятной китайщиной налоговой грамоты, составленной специально, чтобы потерять зренье от мельчайшего шрифта и помешаться от запутанности.

Мы с Москвой продолжаем идти в ногу: у нас тоже пахнуло весной. Самое главное – пропали чайки, вернувшись на свои озе­ра, и нет больше этого непрерывного мельканья за всеми окнами, в котором такая обреченность.

Вот уже близко фатальное число Вашей защиты – 5 апреля. Будем мысленно с Вами, особенно крепко. Тут-то и пригодится моя телепатия. С ней всё новые сюрпризы. Когда звонит (раз в месяц) скучнейший Шер из Нешателя, я сразу его «вижу» и ни за что не подхожу к аппарату, – не из-за антипатии, а потому что, если он начнет говорить, то проговорит целый час. Прошу мужа ответить. Не ошиблась ни разу. Представьте себе, однако, что адская машина Шера – помните рога и резинки? – оказалась совсем не бредом, что ею заинтересовались крупные специалисты, построили ему окончательную модель, образовали акционерное общество для эксплуатации, что теперь наш Шер катается в автомобиле, говорит о миллионах и скромно говорит, что стер в порошок все двигателя мира. Вот видите, и в нашей «земной глуши» (по Вертинскому) не без курьезов.

Пространство и время! Мы с Вами не станем их укладывать в шеровские резинки и пружинки. Вы правильно (потому что по-нашему) говорите об относительности понятий о времени. Для меня его нет, Пушкин тут, рядом, и то, что по себе оставили импрессионисты, гораздо живее и ближе в моем «сейчас», чем физически живые, когда должали хозяину мастерской и пили плохое французское пиво в кабачках Монмарта.

Желаю Вам, как говорили наши деды, ни пуха, ни пера 5-го апреля, несмотря на относительность времени, сверю часы с московскими и буду к Вам переноситься, а пока обнимаю, целую и, как всегда, жду писем.

Ваша Вега

19.

28 апреля 1971

Дорогой наш кандидат!

Поздравляем, поздравляем! Как хорошо, что Вы побили раз­новидность горынычей – всех оппонентов, с их дикими протеста­ми! Всё хорошо, что хорошо кончается!

Я отчаянно запаздываю с письмом, всё кругом несется вскачь, хлопот полон рот… Когда-то мне привелось побывать в Англии, где в семье англичан, меня пригласившей, была одна гостья, пожилая индуска, пленившая меня тем, что слушая однажды общий разговор, засмеялась и сказала: «Отчего вы всё куда-то торопитесь? Ведь, торопясь, вы не успеваете жить. Мы многому от вас, европейцев, научились, но если бы только вы смогли у нас поучиться не спешить». Я по природе не из спешащих, но жизнь, как нарочно, спешит за меня, и меня втягивает в спешку, как пылесосом.

А часы бегут и бегут… Как ни странно, а половина первого ночи и, кажется, я сварю себе два яйца! Целую Вас крепко, утром опять буду читать Ваше письмо!

29 апреля

Встав с петухами, соблазнилась моей недвижущейся книгой, уселась к любимому окну, а книга была заложена частью Вашего письма, и я сразу попала на зимние Монмарты Утрилло, так наизусть знакомого. Кстати, Монмарт вполне соответствовал тому, что я так медленно читаю. Вот мне и захотелось рассказать, почему я плаваю, как рыба в воде, среди всевозможных художников всевозможных школ. Дело в том, что я не один год работала в мастерской репродукции картин больших мастеров. Это не были копии, а отпечатанные в точном колорите и в большинстве случаев точного размера литографии, которые специальным составом надо было превращать в масло, воспроизводя не только густоту, глубину, но и каждый штрих, вплоть до волоска, иногда присохшего к холсту. Техника этого дела была вначале нелегкая, но к концу шестого месяца я стала «у хозяина» лучшей работницей и на мне лежали самые трудные вещи. Когда такая картина была готова, ее нельзя было отличить от оригинала, и заказы получались со всех концов Европы, даже Америки, так как, хотя и за высокую цену, но всё же не за миллионы, люди охотно покупали Коро, Манэ, Брейгеля, Ван Гога или Филиппо Липли. Приступая к тому или другому художнику, надо было на месте, в Лувре или Люксембургском музее, тщательно изучать манеру, «почерк» автора, разработку каждого выпуклого пятна и т. д. Насколько я помню, на мою долю пришлось за год около пятидесяти Ренуаровских дам с зонтиком, и, конечно, я по моим милым мастерам не переставала учиться, всё больше и больше понимая их. Так было и с Утрилло. Часто бывает, что рассматривая какой-нибудь альбом репродукций, я говорю: «Это я делала двенадцать раз, а это двадцать», и многие могла бы повторить с закрытыми тазами. Эта работа была в моей жизни единственно интересной, и я иногда жалею, что ее больше нет. Так увлекательно было сидеть целыми днями, а то и ночью, в тесном общении с любимыми мастерами. Иногда все-таки нестерпимо тянет к кисти… Но живопись сейчас стоит таких денег, что становится страшно при виде выставленных цен на самые простые тюбы красок, а тюбик желтого хрома стоит дороже пары туфель, и с ним одним далеко не уйдешь. Вероятно, поэтому наши заумные художники и производят какую-то чугунно-серо-белую размазню, на «космические темы», что единственно доступные краски, это белила и черная жженая кость. Как обстоит вопрос красок у вас? Мне это очень интересно…

Всколыхнули Вы во мне Утрилло и монмартские переулочки, и, знаете, я рада, что больше их не вижу: они, как и весь незабываемый Париж, стали теперь Атлантидой, и лучше унести в памяти живое лицо, которое знал и любил, чем найти раскрашенную маску… Также не хочу я видеть Рим, к которому всегда рвалась. Михаил Максимилианович очень увлекательно говорит об Японии, в частности о городе Осака. Отец говорил об Японии с влюбленной улыбкой, и я всю жизнь так ее чувствовала, будто сама там жила, а тут недавно видела Осака в кино и была рада, что муж со мной не пошел. Это были американского типа бетонные коробки в 25 этажей, банки, бары, машины, машины, машины и девушки в «мини», похожие на худеньких обезьян. Я сидела перед этой вновь застроенной Атлантидой и вспоминала стихи очень сильного поэта, Алексея Масаинова, всегда писавшего про Японию:

Чайный домик легок и светел, Пахнет сливой и чай согрет… Поиграй мне на длинной флейте, Ойя-сан, Вишневый Цвет…

Теперь Ниппон, звезда островов тоже – царство машин, рекламы и серийного производства.

Не хочу я больше и в Венецию, отравленную и до последней щели забитую туристами.

Даже то прекрасное, что удалось повидать в разных странах, мне уже ничего не говорит, если и сохранилось. Был в моей жизни день, когда я ощутила себя настолько пропитанной и пресыщенной готическими соборами, что перестала их видеть. Только снаружи, как часть пейзажа, они еще что-то говорят, но тут уже первое место принадлежит не им, а освещению, соотношению тонов, пропорциям. Только Россию, такую неизведанную, такую необыкновенную, я была бы готова пешком исходить и на это нехватило бы длинной жизни. Меня на импрессионистов заманить невозможно: всем им предпочту московский переулочек, тоненькие осенние деревья, огромное московское небо.

Вчера была приятно обрадована: зазвонил телефон и сообщил: "С вами будет говорить Москва». Это была Ксения Александровна, моя верная Киса, которая нащебетала в трубку много и веселого, и грустного, а на меня из трубки ощутимо дуло ветром апреля от Москвы-реки…

23 мая!!!

Дорогая моя Светлана, Вы можете придти в самый глубокий ужас от этого странного письма, в котором я, как в комической опере «Вампука», твержу на разные лады: «Бежим, бежим», а сама всё ни с места. Так много за это время произошло, что немудрено спутать календари. Во-первых, рожа на ноге Михаила Максимилиановича, что совсем невесело, а при диабете и вовсе мрачно. И вот, среди всяких метаний, я ухитрилась так порезать палец свеженаточенным огромным кухонным ножом, что в первую минуту посмотрела, не упал ли палец под плиту. Он мне, найдясь не под плитой, а на месте, всё же долго мешал не только писать, но и жить.

Наша весна за это время стала очень неуютной: свинцово-серая, тяжелая, с ежедневными грозами… Два дня в саду пышно цвела сирень, чтобы на третий осыпаться серенькими червяками.

Вот Вы и имеете представление о минорном тоне моей жизни и понимаете, конечно, что так же, как я в Вашу жизнь, так и Вы в мою вошли, об руку с Аленой, неотъемлемо, и что Вы всегда со мною, но бывают периоды, когда можешь только молчать. Молча, я непрестанно себя поддерживаю Вашим милым, родным светом, и всегда знаю и буду знать, что где бы Вы ни были, «рожденное не может умереть», когда оно действительно родилось, а не вообразилось. «Я не в гостях у Вас, я дома в стихах, давно обжитых мной» – написали Вы однажды, вот и вошли в мою судьбу, как домой, в то время, как я прочно уселась в Вашу. Стукну ли я об стол плиткой шоколада, или просто рано утром, когда из-за сада видится рассвет, посмотрю на светлеющую полоску неба и тихо скажу: «Светлана!», как исчезнут препятствия, сотни километров, годов и пр.

У меня когда-то был рассказ, который я потеряла, но всё собираюсь восстановить, начинавшийся с того, как страшно знать что вас никто не ждет ни на одном вокзале, ни в одном городе. Я очень хорошо это знаю, много лет к этому привыкала и не привыкла Постепенно уходили из жизни все милые лица… Унылый парижский вокзал был когда-то гостеприимным, потому что поезда ждал отец, и сам вокзал, и дождь, и мокрый асфальт особенно пахли, – знакомо и по-домашнему, когда мы ехали в такси, а отец, волнуясь и еще не зная, что сказать, находил что-то вроде: «Ты будешь пить какао?», и мы оба смеялись, потому что он всегда забывал, что я не люблю какао, но в те минуты приезда даже какао приобретало приятный вкус и, казалось, уже поджидает, дымясь под лампой… Потом ничего не стало и все станции земли опустели. Единственная фантастически прекрасная встреча была только с Михаилом Максимилиановичем, в аэропорте Флорида, тропической ночью, и тут вернулось даже детство, со всеми его переживаниями приезда домой. А теперь, когда ни его, ни меня никто нигде не ждет, подумайте только, какое тепло этих долгожданных встреч дает нам Родина!

20.

12 июня 1971

Дорогая, милая наша Светланушка!

Прежде всего, объясняю: была долго больна, не смогла кончить хаотическое старое письмо, которое писала урывками, а но­вое начать совершенно не было возможности, но подробности – дальше, а сейчас скорее скажу, что меня вытащили из хорошей переделки, всё плохое, кажется, позади, и я оживаю с каждым днем.

Никак не могу разгадать тайну: каким образом Вы узнали, что я родилась 15 июня?! Если спросить мое здешнее окружение, или не помнят, или просто не знают, так почему это число долетело до Вас? А о Вашем внимании и чуткости я говорить не умею, слишком переполнена душа.

На днях, говоря о Вас и об Алене (а когда мы не говорим о наших девушках?), мы пересчитывали, сколько у нас Свет-Алениных уголков. Куда ни глянешь, какой ящик ни откроешь, – всюду милое присутствие, горячие искорки из очага Отчего Дома. И фотографии, и книги, и этюды, и прелестные мелочи: постепенно в Дом входит всё время Родина, с которой вы обе нас знакомите, шаг за шагом. Вы мне подарили Замоскворечье, как книгу сказок, и я без конца бродила по уже знакомым углам, пока была больна…

Вероятно, эти прогулки по Замоскворечью сильно способствовали тому, что я выкарабкалась из очень скучной и болезненной истории с почкой. Единственное, что отравляет жизнь, это ужасный пост, на который меня посадили, запретив всё на свете, кроме пресного, как картон, риса. Доктор говорит, что этот факирский образ жизни будет еще продолжаться, до конца далеко. Но острая полоса воспаления уже кончилась, как и рожа на ноге моего Скромно-крылатого. Он даже немного выходит и начал покупать прови­зию, а раньше, если бы не сосед, мы были бы заброшены в своем углу.

Я уже не помню, когда выходила на улицу. Последнее впечатление было очаровательным: в саду перед домом, на краю чего-то вроде маленького оврага, или ската, стоит в сторонке, между черемухами и елками, пышная, небольшая сосна, которую я знаю уже несколько лет и только в этом году она вздумала разукраситься маленькими, золотыми шишками, стоящими прямо, как свечи. Это было так красиво и неожиданно, что мне захотелось принести домой ветку. Протянула руку и нагнула к себе большую ветвь – от этого всё дерево чуть заволновалось и все свечки задымились голубоватым дымком пыльцы, причем дивно запахло смолой. На другой день дыма уже не было, сколько я ни трясла. Таким было временное прощанье с садом. Теперь готовлюсь к свиданью, а ветка у меня стоит на столе и ее золотые свечи увеличились вдвое.

15 июня 1971

Дорогая Светлана! Продолжаю письмо. Интересно, что, в шутку загадав с вечера, что бы мне увидеть во сне, я увидела Вас, Алену и Вадима, который читал вслух свою критическую статью, в которой упрекал меня за то, что я вижу реальность сквозь Андерсена и пора бы отряхнуться от сказочного элемента.

Но вот из области сказки (только не чертовщины!) еще одна маленькая глава, касающаяся интуиции. Мой доктор, самый ярко выраженный швейцарец, старый человек, ничем не выдающийся с виду и так всегда спешащий, что с ним и не поговоришь, вдруг, неизвестно почему навел Михаила Максимилиановича на мысль, что он непременно должен был хорошо знать человека, которого мы очень чтим, как настоящего подвижника – доктора Швейцера. Казалось бы, что общего между столь легендарной личностью и обыкновенным бернским врачом? Однако Михаил Максимилианович, среди разговора о микробах и диетах неожиданно спросил: «Доктор, Вы были знакомы с Швейцером?» И тот вдруг улыбнулся и говорит: «Не только знаком. Мы были большими друзьями» и рассказал, что работал с ним рука об руку в Африке, целых пять лет, и не только по проказе, но и по разным видам лихорадок. Швейцер даже крестный отец его сына. Продолжая улыбаться, стал вспоминать, как их в то время было на всё про всё двое и как они мыли, стирали, чистили, выносили из госпиталя ведра с помоями… Сколько людей спасли!

Когда я спросила мужа, почему он вдруг, казалось бы без всякого основания задал доктору такой неожиданный вопрос, которого никогда никому не задавал, включая своего профессора, который скорее мог бы знать Швейцера, чем этот ничем не выдающийся Лаутенбург, он ответил, что объяснить не может: просто взглянув на Лаутенбурга, знал, что не ошибается.

…Ну, и чудеса! Вернулся Михаил Максимилианович из лавки и принес мне найденный в почтовом ящике «Голос Родины». Я развернула и… увидела Вашу рецензию на мою «Одолень-траву». Вашу «Первую ласточку»! Как будто почтовые чиновники точно высчитали, сколько дней газета должна идти, чтобы я эту чудесную ласточку получила именно сегодня, в свой день рождения! Читали с волнением, меня даже в жар кидало от смущения: «Неужели это про меня?»

Оба Вас от всего сердца обнимаем и еще раз спасибо за все!

Ваша Вега

21.

13 июля 1971

Дорогая Светлана, Мы готовы полететь в Москву хоть сегодня, но о визе еще никто ничего не знает, и мы сидим на месте. О Переделкине я спрашивала вот почему: намерение нашего «такого французского Жоржа Талько» – поместить меня туда на 24 дня, а Крылатого – в ЦИТО (знаменитый центральный институт травматологии и ортопедии). Сначала я перепугалась расстояния, которое отделит меня от моего старшего близнеца, но меня успокоили тем, что сообщение с ЦИТО не очень трудное, а вслед за тем пришло и Ваше подробное описание Переделкина, которое меня очаровало, и теперь я замечтала о его лесе, о настоящей реке и цветущей изгороди.

Ваше последнее письмо дало мне благое намерение все Ваши письма, от самого первого, аккуратно уложить в папку, по датам скрепить и таким образом получить книгу. Это будет одна из самых любимых и самых талантливых книг, которую всегда захочешь перечитывать. Но Ваш рассказ о мытарствах, в поисках работы, привел нас в ужас! Продумала над ним сутки. Я видела Вас, поглощающей километры, устремляющейся то в Саратов, то в Липецк за очередной обещанной чиновниками химерой, и вспоминала Икара, мечтавшего в Париже учредить общество «артистов-анархистов». Пролетает «собирательница света» по кругам ада, и – сколько при том в ней силы и легкости! Как же прикажете жить, не имея прочного заработка, да еще ухитряться снимать при этом жилье?! Бегемотова задачка! Но – как я рада, что все-таки удалось обрести какой-то свой угол, главное, без шума, и что Вы можете там пока спокойно писать, читать и рисовать! Представляю себе, как к Вам приду…

Обнимаем Вас оба, очень благодарим за присылку книг («Лубок» у меня был в Париже, но пропал, с удовольствием узнаю знакомое… Особое спасибо – за Рильке!). Целую с любовью и обязательно сразу дам знать, когда мы воспарим в поднебесье.

Ваша Вега

22.

11 августа 1971

Дорогая Светлана, собирались прилететь в первых числах августа, но Михаилу Максимилиановичу пришлось лежать из-за ноги. Мы ее выходили, осталось совсем немного дотерпеть, чтобы не слишком рисковать, пускаясь в дальний, нелегкий для нее путь, да кроме ноги было много всяких досадных помех. Итак, с надеждой пишу «до скорой встречи», а всё остальное на словах живым голосом. Вот мы и дождались! Оба от души обнимаем, целуем и сказать не можем, как будем рады Вас снова иметь рядом, родная наша душа.

Ваша Вега

23.

15 сентября 1971, Переделкино

Светлана моя заоблачная,

где же Вы? Я сижу в Переделкине (корпус 2, комната 36), муж лег в ЦИТО, 21-го еду в Ленинград, вернусь 24-го в Переделкино же. Отзовитесь! Приезжайте, с ночевкой и с этюдником – осенние краски здесь буйствуют, и красотой насыщаешься 24 часа подряд.

Всего, конечно, лучше – позвоните, мой телефон: 44…. !

Тут-то Вы и позвонили, прежде, чем я дописала номер!

14 октября 1971 Переделкино

Дорогая Светлана,

стихи мне, как нельзя, кстати, и я очень Вам за них благодарна. Сейчас моя переделкинская жизнь очень похожа на жизнь схимника: ни один телефон не работает, где-то испорчен кабель, а где именно – не выясняется. Кругом копают и перерывают землю, вот и перерубили нерв в теле. К тому же, кончилась бумага. В таких обстоятельствах, когда всё складывается, чтобы сидеть в углу и писать, поглядывая на осень в окне, не иметь даже оберточной бумаги – просто нестерпимо!

Кроме таких огорчений, есть и более серьезные. У Михаила Максимилиановича рецидив рожистого воспаления на больной ноге, температура была 40° два дня назад. Трудно сказать, что впереди, опять возникает опасность гангрены. Пускаться в дорогу в таком опасном состоянии невозможно, надо как-то тянуть, но как???

У меня тоже нехорошо со здоровьем. Какая-то история с сердцем, пришлось даже пойти к переделкинскому доктору, который надавал мне разного зелья и прислал вдогонку медсестру, с просьбой меня немедленно уложить в постель, от чего я наотрез отказалась, потому что не могла не поехать в ЦИТО, где, как видите, получила хороший удар по голове, узнав об открывшемся внезапно воспалении, хотя накануне меня уверяли, что температура «только 37,8, всё хорошо, жара нет». Несмотря на эти уверения, сердце узнало о беде и, как могло, дало о ней знать. Такой случай не первый, и тут никакой кардиолог ничего не поймет. Он сможет только притупить лекарствами высокую чувствительность этого аппаратика, испортить мой внутренний «телефон» и, чего доброго, перебить кабель, а это похуже, чем поломка телефона в доме творчества. Когда Михаилу Максимилиановичу будет лучше, сердце мне об этом скажет.

Если я Вас не увижу до отъезда в гостиницу «Россия», куда вот-вот меня должны переселить, то дам Вам о себе знать уже оттуда, сразу же. Что-то будет?! Целую и дико скучаю.

Ваша Вега

24.

24 ноября 1971 Берн

Моя дорогая, родная Светлана,

только сегодня, освободившись от ужасной боли, я в состоянии писать, и первые мои каракули – Вам и Алене, которые мне так близки. Вы уже знаете о «хождении», вернее, «летании» по мукам, о сидении до темноты на пустом аэродроме Вены, когда пилот сообщил, что из-за метели мы, вероятно, проведем там ночь. Всё это не поддается описанию. Если бы не австрийские санитары, часто заходившие к нам, было бы совсем худо. Но вдруг в 8.30 вечера объявили, что аэродром Цюриха расчищен, температура поднялась до +3°, новых льдов нет, мы вылетим через полчаса, а до тех пор больному дадут ужин. Этот ужин был великолепен, но я его видеть не могла, т. к. бесчисленные уколы и таблетки меня доконали. Когда же наш самолет коснулся швейцарской земли и покатился, то едва встал, как влетела вечно бодрая наша Маргарита Бергер и крикнула: «Я тут! Всё спокойно! Санитарная машина у входа, санитары со мною». Она и машина ждали нашего затянувшегося прилета 12 часов. Не было ни осмотра багажа, ни проверки паспортов, чемоданы поехали с нами, а муж мой высоко и удобно лежал на мягком. Внесли его в дом без зацепки, а постель была уже готова. Скрюченная болью, как вопросительный знак, я всё видела туманно, кроме Михаила Максимилиановича, снова и снова поражавшего меня своей выдержкой. Он был просто великолепен.

Утром вызвали доктора, предложившего немедленно ехать в клинику. Поразмыслив, он согласился на лежание дома, при условии, что больной не встанет ни на секунду, а по утрам будет приходить знакомая нам медсестра, делать перевязки.

Следующее письмо, надеюсь, будет приличнее этого, а за почерк не взыщите, машинка еще не по мне…

Зима устанавливается, видимо, прочно. За окном – Брейгель, белые деревья, черные птицы, тишина.

Неужели была Москва? Москвы не было. Были только дружеские лица, а Ваше всё время перед глазами, вне времени и географических условий. Ясное и милое личико Алены, и тихий, чистый колокольчик ее голоса в самую страшную из ночей. Иногда мне кажется, что я – драная кошка, потерявшая своих котят в Шереметьево. Куда, в какой зимний туман вы обе канули 21-го?

Пишите скорей, мне теперь очень трудно и странно без Вас, письма будут всё же присутствием! Целую Вас крепко, светлый мой человечек, помните, как в математике называется самая крупная цифра? Гугельплекс. Так вот – только гугельплексом благодарности и могу закончить этот бюллетень о болезнях. Отзовитесь скорей!

Ваша Вега

25.

21 декабря 1971

Дорогая моя-наша Светлана,

никогда я так не плакала, как прощаясь с Вами в Шереметьеве и влезая в бегемотов самолет. Всё это было настоящим кошмаром. Я чувствовала, наш отлет навсегда, без возврата, и продолжаю так чувствовать. «О жизнь без завтрашнего дня» – писала Ахматова. У меня эта строчка всё время звучит в ушах. Стараюсь жить от минуты до минуты… Почти не сплю, но у меня здоровенная натура Я столько болела и так сильно, что другая, на моем месте, лежала бы на диване и ныла бы, а я хоть бы что и счастлива, что стою день и ночь на моей вахте. Положение остается острым, страшным

Сейчас от нас ушел доктор Лаутенбург Он убедился, что некроз, т е. омертвение тканей, не поддается никакому лечению, грозит общим заражением крови и единственный выход – это немедленная ампутация. Лучше сейчас же, т. е. до 24, когда у докторов рождественские каникулы. 31 – рождение Михаила Максимилиановича.

25 декабря 1971

Моя дорогая Светлана,

пишу в странный вечер. Представьте себе совсем пустой город, в котором беспрепятственно разлился густой почти непроницаемый туман. Нет ни домов, ни мостов, ни реки, ни прохожих, и в тумане живут и горят зажженные сотнями расплывчатых огней только елки… В этом мерцании елок и в полном безветрии – необыкновенное очарование, и я мысленно водила Вас по елочному королевству. Я чувствовала себя частью этого тумана, потому что все, что происходит – туман, и надо изо всех сил верить в его уход. Я знаю, что где-то, совсем близко, – пешком 15 минут, – громада в 25 этажей, и что там – Михаил Максимилианович, у которого я только что была… Я шла, уже отделенная от него туманом, и вспоминала, как на палубе корабля, у берегов Англии, после бури, мы стояли вдвоем, рядом, и вдруг прямо перед нами, на воде, встали как ворота, две радуги, в которые мы вошли, пройдя между светящимися и тоже ничего не освещающими дугами самоцветных ворот…

Ногу отрезали на ладонь ниже колена.

27 декабре 1971

Дорогая моя. Вы спрашиваете себя, почему эта бумагомарательница все пишет, пишет и ничего не посылает? Дело в том, что, расставив всюду дивные елки, горожане исчезли, тщательно заперев с 24-го по 28-ое всё, что запирается, не считая квартир: лавки, почту, банки, аптеки. Я сегодня весь день пролежала, притянув к груди телефон, и спала, как сурок. Только к вечеру отважилась сделать себе крепкий чай и опять провалилась в небытие.

Муж мой, после всего перенесенного, стал тонок, как тростник, и ворчит, что костюмы будут висеть, как на вешалке. Такая забота о линии – хороший признак. Доктора и сестры радуются, что сахар на нуле. Меня ужасно раздражает, что большинство знакомых в Европе и в Америке, которые никогда не пишут, но к Новому году обязательно присылают поздравления, по какому-то установленному правилу, считают долгом желать Михаилу Максимилиановичу «равновесия и мира душевного». Это ему-то, который им всем мог бы служить примером и того, и другого, если бы они умели видеть, слышать и понимать!

Пожалуйста, мой Светик, позвоните нашей дорогой художнице Евгении Александровне Ланг, расскажите про нас. Целую Вас Крепко и – с Новым годом!

Ваша Вега

26.

9 февраля 1972

Моя дорогая Светлана,

потеряв надежду Вас отыскать на земле, я отправила вам вопль в конверте, а возвращаясь с почты, столкнулась с очаровательным старым почтальоном. Чудное, увесистое письмо от Вас! Едва успела я за него усесться, как позвонили снизу и новый голос протрубил: «По-о-ст!», извещая о прибывшем пакете. Книги!!! И тут уж я просто растерялась, не зная, куда девать глаза, а из письма вылетела так мною любимая и так хорошо знакомая Остроумова-Лебедева (о, детство, Петербург, выставки в Мире искусства, где она, Лансере, Сомов, Рерих и т. д.!). Сколько же я с нею, и с Добужинским, и с Бенуа, за все годы «зарубежья» перегуляла, пересмотрела и перечувствовала, наслаждаясь бесконечно! Кстати, о Бенуа (Александре, конечно), он был очень дружен с моей очаровательной художницей в Париже, Тюлей Кремер, о которой я в каком-нибудь ближайшем письме непременно расскажу. Стоит того. Так вот, у нее в комнате стояли на столе его удивительные акварели, одна из которых – «Петербург», весь мокрый, в бледном дожде, меня особенно притягивал… Ах, какая тоска быть оторванной от всего этого! Дорогая моя, уж если кто не знает, как Вас благодарить, так это я – Вас!

Михаилу Максимилиановичу тут же отвезла открытки с японскими «танками», перевод которых, конечно, только бледная тень по сравнению с оригиналом. Переводить их – то же самое, что пересказывать музыку словами. («Дяденька, нарисуй суп», – сказал маленький мальчик, и дяденька, несколько озадаченный, изобразил миску и над ней пар. «Не хочу посуду! – сказал мальчик – Хочу суп без посуды».)

Могу себе представить, как обрадуется Крылатый Швейцеру, которого Вы собираетесь ему прислать! Он будет, конечно, вздыхать: «Боже мой, как Светлана успевает обо всем подумать! И как мы-то сможем ей хоть что-нибудь сделать приятное!» Благодарю Вас за него и за себя!

Новости из клиники самые радостные: Скромный Ангел продолжает изумлять докторов и сестер, не только расхаживает на своей новой ноге без костылей, но вчера спускался и поднимался по лестнице! И сестры, и «ходячие» больные стали ему аплодировать.

Да и я, после припадка почки, вновь стала собой.

А Вы, значит, опять пускаетесь в дальний путь, на этот раз очень, очень его одобряю, ибо пора Вам под родительский кров! Наконец-то будут покой, снегири, печка и нормальная пища, а не поклевывание на ходу!

Нас тронула и обрадовала семейная фотография, сейчас же вклеенная в «русский альбом». Мы ее долго изучали и нашли, что у папы скорбный рот и глаза много такого видели, о чем и не скажешь. Мама стойкая и внимательная к жизни и к людям, сестру и ее мужа мы еще не определили, а ваша племянница, маленькая Света, далеко пойдет. Ее рисунки очень хороши, большая способность к декоративной композиции и хотелось бы, чтобы в ней не задушили индивидуальность, что, увы, случается во всех школах мира.

Итак, будем ждать весточек с Урала, целуем оба и обнимаем.

Ваша Вега

27.

2 марта 1972

Дорогая моя Светлана – очень дорогая!

Ваше стихотворение «Усни лицом к закату…» очаровало меня не меньше тишины в зеленом небе, я от него – как в музыке, или в тумане с горящими елками. Прелестно – но совсем на другой лад стихотворение о звездах, отражающихся в лакированной поверхности платяного шкафа. О чем грустить человеку, у которого шкаф отражает звезды?.. Про шкаф мне приятно было читать еще вот почему. В детстве я терпеть не могла игрушки как таковые. Я не умела с ними играть, некоторые мне нравились или формой, или раскраской, но ничто «уже готовое» меня не прельщало. Но был… шкаф, и на боковой его стенке, в рисунке дерева, сидела девочка в капоре, кривенькая и расплывчатая, с плоским носом (вероятно, носом был кружок от сучка). Эта шкафная девочка со мной играла в самые фантастические игры, а назвала я ее «Кривандулька» и никому не открывала ни ее изображения в стенке шкафа (впрочем, взрослые его и не увидели бы), ни ее имени. Сказка эта имеет вполне сказочное продолжение. Мне было четыре года, но я всё помню, как будто это было вчера. Знакомая Вам Мария Карловна вывела меня во двор, где были большие сугробы, и вдруг из-за сугроба вылезла очень маленькая девочка на кривых ногах. На этой девочке была моя собственная малиновая шубка, из которой я выросла и поэтому больше не носила, и мой собственный малиновый капор, так что я вообразила, что это я сама иду себе навстречу, и спросила Марию Карловну: «Кто это? Это не я?» Мария Карловна ответила: «Это дочка дворника, Кривандулька ». Так как это имя я придумала, ни от кого не слышала и никогда не произносила, то откуда же его могла знать Мария Карловна? Ясно было, что она ее узнала, значит это она и была, сошла со шкафа и гуляет в моем пальто. Вы, наверно, хотите знать, что было дальше? Дальше было то, что Мария Карловна дала мне монетку и сказала: «Дай монетку девочке, пусть ей купят пряник». Я со страхом пошла к деревянной девочке и протянула монету, но Кривандулька меня испугалась, повалилась в сугроб и заревела. А я страшно торопилась домой, чтобы увидеть, успела ли она добежать до шкафа и сесть на свое место. Она была, конечно, единственной живой личностью среди каких-то девочек, с которыми я не умела ни играть, ни дружить. Теперь, представьте себе, что я однажды рассказ; это Михаилу Максимилиановичу, весьма оценившему материализацию древесного младенца, а когда мы приехали в Берн, то в первый же вечер он показал мне на дверцу шкафа в спальне и сказал «А вот и Кривандулька!» И действительно, из рисунка в полированной деревянной поверхности получилась самая настоящая прежняя Кривандулька, в круглой шляпе, по-взрослому заменявшей детский капор.

Писала бы много и долго, но зовут меня «домашние обязанности», и я отрываюсь от письма, крепко Вас поцеловав.

Ваша Вега

28.

26 апреля 1972

Моя дорогая Светлана – мой свет в бернском окошке!

Вы, конечно, уже в Москве, и снегири утирают глазки первыми листиками весны, оплакивая Ваш отлет… Что до меня, то я всю неделю невменяемая. Дело в том, что, как говорит Ахматова, – «было горе, будет горе, горю нет конца». На этот раз я как будто сломалась, и всё же начинаю выпрямляться. 20 апреля был один из лучших дней, какие я с благодарностью вспоминаю. И солнце, и черемуха в цвету, и планы о том, как мы скоро пойдем гулять. И вот, когда обед был готов, муж мой, переходя из одной комнаты в другую, в дверях оступился и со всего размаха грохнулся на пол. Поднять его было невозможно; он, который так переносит боль, кричал не своим голосом… Потом – клиника, где я просидела, в компании свирепо гуляющих по пустому холлу сквозняков, больше двух часов, и, когда, превратившись в фонтан слез, я уже потеряла всякую надежду хоть что-нибудь узнать, в конце концов меня к нему впустили, чтобы я смогла с ним проститься перед операцией . Но затем, созвонившись с клиникой Тифенау, решено было перевезти его туда, в хирургический отдел, и там попробовать, обойдясь без ножей, вытянуть ногу и поставить на место выскочившую из чашечки лопнувшую кость бедра. Если это удастся, трещина, возможно, постепенно заживет, но лежать придется долго.

И вот шесть дней, как Крылатый тихо «отдыхает». Уже, как всегда, невозмутим и смеется, что ему пришлось «поорать». – «Оказывается, – говорит, – орать помогает. А я и не знал!»

Тифенау прекрасное место, всё в цветах и птичьем чириканье. Ездить туда от моего дома легко.

Что я делаю дома? Всё, что угодно, лишь бы не думать. Сказала себе: не сметь болеть! Чищу, скребу, мою, даже замариновала шампиньоны. Для отдыха бралась за Ваши письма и стихи. От них столько родного, мирного, как тогда, когда Вы меня ночью охраняли, в гостинице «Россия»… Что я делала бы, если бы не было Вас, пусть за тридевять земель, но всегда со мною! Целую крепко и неизменно люблю.

Ваша Вега

29.

29 апреля

Дорогая моя Светлана,

Мой бедный Крылатый приговорен к двум месяцам лежанья. В Тифенау совсем особый, от всего отдельный мир тишины, чистоты, фантастического количества цветов. Цветники – как ковры, и вся эта тишина звенит птицами, из которых, по-моему, каждая мнит себя соловьем. Сегодня, вернувшись, наломала у ворот черемухи и вся квартира ею пахнет, а Евгения Александровна Ланг пишет, что у Вас, в Москве, и намека нет на почки, не то, что на листья. Кстати, Светлана, дорогая, не оставляйте ее. Она очень терпеливо Вас ждет. Кроме очень приятного контакта с нею, Вам следовало бы показать ей Ваши этюды, потому что она большой мастер, с большой школой, и московской, и парижской, и охотно Вам дала бы ценные указания. Иногда одного слова довольно, чтобы открыть большие пути в живописи. Важно подтолкнуть, а она именно из тех, кто подтолкнет правильно и с любовью.

Заговорив о ней, вспомнила свое обещание рассказать про художницу Кремер. Была она Анна Алексеевна, но мало кто это знал: ее звали Тюля, и даже ее французское имя как художницы было «Тюля». Произошло это потому, что в раннем детстве сшили тюлевое белое платьице, в котором она себе очень понравилась и, посмотревшись в зеркало, сказала, что она тюлевая девочка. Когда ей говорили «Аня», кричала: «Я не Аня, а Тюля». Так и пошло. Я с ней познакомилась во время гитлеровской войны и мы друг другу пришлись по душе с первой встречи. Началось с того, что она заявила, что увезет меня в глушь, где можно уйти с головой в любую эпоху и сказку. У нее было небольшое именье, вернее домик, приютившийся у подножья старого замка. Сад, обнесенный каменными стенами, а своей спиной домик прислонялся к рябиновой роще. Так как он, в свое время, принадлежал замку, то у чугунных ворот пристроился однокомнатный домик «привратника», а еще прежде – стражи. Между ним и жилым домом была поляна, которую Тюля своими руками, по своему рисунку превратила в огромный безупречный круг, сплошь покрытый, поочередно, то белыми нарциссами, то ирисами, то левкоями. В одной из мшистых каменных стен, в нише, стоял каменный, щербатый не то святой, не то король, с длинными волосами и с обломанной короной. Она его приобрела за бесценок на рынке всякого старья, о котором я еще как-нибудь расскажу. В саду, кроме гигантского круглого блюда из цветов, росли деревья, названия которых я никогда не запоминаю: они густо цветут чем-то похожим на крупные камелии и интересны тем, что одно дерево всё нежно-розовое, другое – голубое, третье – белое, четвертое светло-желтое. На фоне этих сказочных букетов – серые стены домика, окна с решетками, черепичная крыша. Мебель внутри была из старого, червями источенного дерева, освещение – свечи. Меня Тюля устроила в домике привратника, где стояла громадная дубовая кровать, чугунный семисвечник, стены она собственноручно обила старинным французским кретоном, с пастушками и беседками, а против кровати висел огромный портрет неизвестного бледного кавалера в черном одеянии, с белым жабо и бледными буклями. Глаза у него были так написаны, что куда бы вы ни отошли, он смотрел на вас в упор, а желтый указательный перст упирал в открытую книгу. Тюля сказала, что купила его тоже на Блошином рынке и что он, бесспорно, «фармазон», а зовет она его прадедушкой. Спала я под большой периной, такой же кретоновой, как стены, а утром явилась Тюля с подносом, на котором дымился кофейник, мы заговорили в 9 утра (кругом лежал снег и скрипели на дороге колеса, вероятно дилижанса с кучером, трубившим в рог, потому что мы отодвинулись не на один век назад) и кончили говорить в 12, когда Тюля вспомнила, что у нее есть муж, и муж хочет есть.

Муж ее был премилый человек, адвокат, культурный, с большим юмором и обожал свою Тюлю. Как еврей, он должен был скрываться. В деревне его никто и не тронул бы, туда ни один гитлеровец не заглядывал, но в Париже, как-никак, у него продолжалась практика, старые дела и т. д., так что он работал урывками, постоянно ожидая распространенных в то время доносов и ссылки в лагерь, поэтому они закрыли свою парижскую квартиру и кочевали по самым разным кварталам, нигде прочно не обосновываясь. Я провела у них тогда дней 10, и это было неописуемо удивительное время: полный выпад из настоящего в «эпоху на выбор» и в сказку. Я слушала целые повести об Эрмитаже, о художниках, об Академии, о театральной работе Тюли, а сама читала им обоим, при свечах, и стихи, и тогда еще неокрепшую прозу, а дом–то был у подножия замка, как я уже сказала, и замок был из «Спящей красавицы», с зубчатой башней, с подъемным мостом. Самое невероятное: в замке жил… немец! «Как же вы его не боитесь?» – спросила я, только что успокоенная было тем, что немцы сюда не доходят. Кремеры рассказали мне удивительную историю. Этот немец, самым странным образом поселившийся в замке (о его присутствии говорили только анахронические клетчатые занавески в одном из башенных окон), никогда никуда не выходил, кроме сада, откуда однажды отвесил Кремеру поклон и спросил, не прислать ли ему садовника, который работает, как артист. От садовника узнали, что немец тихий, читает целыми днями и курит фаянсовую трубку, а кроме того, что у него большие запасы муки. Население деревушки его, конечно, ненавидело, боялось и ждало от него всяких ужасов. Но вот, перед Рождеством, немец попросил садовника отнести в булочную всю его муку и напечь из нее булочек (около тысячи). Получив согласие булочника, он пригласил на елку в замок всех детей села. Стали говорить, что булки будут отравленные, но тут уж вступился булочник, не хотевший сходить за соучастника задуманного злодеяния, и дал пробовать булки. Никто не отравился. Тогда матери и отцы, разодевшись и напомадившись, повели разряженных ребят в замок, на елку, где взрослые получили вино, дети – жевали шоколад и все до одного наелись булок, елка была до потолка и горела свечами. Немец завел музыкальный ящик и все танцевали.

После этого разнесся слух, что немец только притворяется немцем, а на самом деле самый настоящий эльзасец, потому и булки без отравы.

Впоследствии, значительно после войны, снова обретя Кремеров, которые долго жили в Тунисе, где «Муня» защищал какие-то крупные процессы, я узнала, что немец так и живет в замке, и что никто его никогда не трогал, подав единогласное прошение властям и единодушно ручаясь за то, что он эльзасец, т.е. сам – жертва немцев. Хлопот деревни, плюс целого округа, было достаточно, чтобы власти, ничего не разбирая, «эльзасца» оставили нетронутым, и возможно, что он и сейчас еще курит трубку в башне замка, который никому не нужен и потому от него не отобран!

Были там и другие достопримечательности: мэр города и две старушки-близнецы, Виолетта и Бабетта, прозванные Тюлей «горбушками». Сначала о них.

Они были до неправдоподобности одинаковые, крошечные, в наколочках, делавших их похожими на старых кур. Обе горбатые, но одна кривилась направо, другая налево, и, когда держались под ручку, получался странный двуглавый орел. Бабетта носила на груди бантик, чтобы ее не принимали за сестру. Жили они в настоящей лачуге, куда надо было спускаться по скользким, шатким ступенькам, освещались самодельными лампадками и отапливались поленьями, которые получали в уплату за работу. Эта работа была самая нелегальная: они делали сахар из свеклы и выменивали его на заячьи шкурки. Шкурки сами дубили, шили из них одеяла, или, подбирая нужное количество, продавали на подкладки под шубы. Сами же ободранные зайцы были просто-напросто крадеными в разных крестьянских дворах. Бабетта и Виолетта ютились, как две старые мыши, среди нагромождения старой мебели, тюков со шкурами и обрезками, наваленных в кучу чуть ли не театральных костюмов и, почему-то, массы никуда не годных ламп и кувшинов. Говорили они жеманно, изысканно, и по всему было видно, что они «из бывших». В разговоре упоминали «милейшего Виктора Гюго» и какую-то мадам Адам, знаменитую спиритку, в салоне которой они бывали и вертели столы, вызывая дух Шарлотты Корде! Заказав им 60 белых шкурок, чтобы подбить ими халат. Тюля повела меня знакомиться с мэром города.

И его, и Бабетту с Виолеттой я описала в книге, которая называется «Пеньковая веревка», которую Вы когда-нибудь прочтете… Такие фигуры встречаются только в музее редкостей…

Мэр жил в ратуше, на границе, отделявшей деревню от города. Это был огромный дом эпохи Людовика XIV, совершенно пустой в день нашего посещения (праздник). На площадке мраморной, полукругами спускавшейся лестницы, выветривался тюфяк, на котором спал кот. Комнаты мэра были громадны, с так называемыми «французскими» окнами-дверьми, и совсем без мебели, если не считать двух кресел, в которых, перед аппаратом радио сидел сам господин мэр, с козлиной седой бородкой, в жилете, и держал руки как распялки, на которых его старшая сестра, в огромных очках, навесила шерсть и наматывала ее на клубок, да великолепного ампирного дивана с бронзовыми грифонами и львами, на которых, привязанные за веревки, лежали четыре тоже старых, жирных фокса в розовых, вязаных попонах. Тюля шла на все унижения, чтобы спасти диван и выменять его на холодильник и еще какие-то земные блага, сильно соблазнявшие сестру мэра, ибо Тюля видеть не могла, что такое произведение искусства отдано фоксам и вообще погибнет. Сестра мэра долго вздыхала, видимо умирая от желания получить холодильник, но не сдалась, сказав со вздохом, что не может лишить собачек обивки наполеоновских времен, зеленой с золотыми пчелками, так как они любят с ними играть, делая вид, что ловят их, как мух, а теперь такой материи не делают, и, если для них поставят новый «диванчик», то они заскучают. Позже этот самый мэр и выдал немцу из замка удостоверение в его эльзасском происхождении…

Были там и полуразваленная мельница, где Тюля «своими глазами» видела водяного, поросшего тиной, и леса вокруг, словом, я так насладилась, что уехала просто со слезами…

Тюля была талантлива вся насквозь. Пропитана талантом и, неменьшей доле, фантазиями, а кроме того обладала тем безупречным вкусом, который я встретила, в моей жизни, только у нее и у художника Лукомского. Художником она была оригинальным и очень тонким… Работала она по театральным декорациям вместе с Анненковым, которого знала со времен Академии, иллюстрировала книги, а последние годы делала модели для больших портных, причем создавала их внезапно, по какому-то неожиданному вдохновению: среди разговора вдруг хватала ножницы, стригла газету и объявляла: «А вот новая ночная рубашка, и сшить ее проще простого. Завтра ее будет знать весь Париж». Такую рубашку я, между прочим, тут же научилась делать очень быстро и нахожу ее красивой и удобной. Она превратила старый сарай в «Тюлине» в изысканный зал «в Онегинском стиле», по эскизу Бенуа, работая сама с рабочими… Тюля умерла в 1963 году, как раз, когда мы с Михаилом Максимилиановичем приехали из Америки в Париж

Я рада, что успела их познакомить…

…Вернулась из клиники. Крылатый с каждым часом прогрессирует в своем выздоровлении. Оба целуем и всегда с Вами, родной Вы наш человек!

Ваша Вега

30.

18 мая 1972

Дорогая Светлана, Ваша первая часть письма – о смоле и землянике – меня поразила, да и было, чем поразить! Не только из всего А. К. Толстого, но и вообще, кажется, из всего, что накоплено с детских лет как стихотворный багаж, я особенно помню, и всю жизнь повторяю, как заклинание, в любом лесу: «И смолой, и земляникой пахнет темный бор». И о гномах тоже удивительно, потому что гномы для меня очень близкие существа. Про землянику – фонарики гномов, как Вам увиделось, я говорила этими самыми словами. Сейчас же расскажу о гномах, – с чего началось.

Заболев сыпным тифом, который тем интересен, что бред, при этой болезни, последовательный и, если начался, то продолжается неделями, создавая какую-то вторую жизнь, идущую рядом с реальной, я однажды ночью, свесив голову с койки, ясно увидела под ней, на полу барака, как съезжаются крошечные кибиточки. Из них вылезли гномики в колпачках, похожих на лесную землянику, вытащили из кибиток корзиночки и развели на полу костер, сложив его из спичек. Было очень интересно смотреть, как они что-то жарят, едят, сидя вокруг костра, подогнув под себя ножки, и только их жены не показывались, но я знала, что они остались сидеть в кибиточках.

После этой ночи, которая не помню, чем кончилась, пришли меня навестить два знакомых мальчика и принесли мне мелкую клубнику. Как выяснилось потом, эти славные ребята нанялись поработать к каким-то буржуям в сад и вместо оплаты попросили дать им парниковой клубники, а затем удрали от родителей, страшившихся заразы, и, рискуя схватить тиф, преподнесли мне эти дары земли. Помню, что у ягод был ужасный вкус, и я стала плеваться, плакать и сказала, что не хочу «этих гномовых колпаков». И еще помню, что кибитки пришли и на следующую ночь, и, вероятно, еще раза три, и что мне становилось все хуже, и свесить голову я почти не могла.

У этого тифозного бреда весьма удивительное продолжение: однажды в Париже, году в 59-ом, была у меня актриса, игравшая в моей пьесе. Я не очень хорошо ее знала, только иногда встречала, чаше видела на сцене и ценила ее игру. Говорили мы с ней о пьесе я об ее роли, потом стали пить чай и почему-то заговорили о свойствах бреда и о том, что он иногда реальнее реальности, и вдруг она сказала, что в детстве, когда болела, то при сильном жаре, всегда видела одно и то же и, если это появлялось, она знала, что температура, конечно, сорок. И что же она мне рассказала? Слово в слово то самое, что я сейчас – Вам: также под кровать приходили крошечные кибитки и разводили крошечный костер. Это произвело на меня такое впечатление, что я просто не посмела рассказать ей о своих гномах. Получилось бы, что я возмутительно фантазирую, и мне оставалось только поахать сочувственно…

Тоскуйте, тоскуйте обо мне в Переделкине! Я ведь для того, чтобы тосковать, никуда не еду, хронически тоскую. А как я вспоминаю Ваше появление в Переделкине! А вкус вина был неповторимый, оно пахло всей переделкинской осенью. Помяните меня у Пастернака. Хоть бесчувственному телу равно всюду истлевать, мне хотелось бы истлеть на том кладбище.

Меня не удивляет замороженность «Аттилы» в холодильнике. Я его и не собиралась давать, но меня уговорили, торопя, и сказав, что немедленно начнут печатать, после чего, через три месяца, признались, что «еще не читали».

Гораздо больше меня волнует судьба Ваших книг, хочется их взять в руки, пока жива.

Знаете ли Вы, о заоблачный поэт, что Вы никогда не говорили мне, как зовут Вашу сестру, – зодчего голубых городов? Теперь я понимаю, почему Вам так близки ивы и почему они прорастают сквозь Ваши стихи! Старалась вообразить, от какого имени произошла Ива, и ничего не нашла, кроме французской Иветты, но в последней сомневаюсь. Из сказки?..

Так вот, – я только что вернулась из клиники, где Михаил Максимилианович рассказал мне про гномов, что они ведут свое начало с времен Рима, когда только образовалась Богемия. У женщин Богемии был способ, выращивать особенно крошечных детей, которые не росли (в нашем веке, чтобы вывести породы крошечных собачек, им прибавляют в пищу минимальные дозы медного купороса). Такие карлики очень ценились на рудниках: ища руду, они пролезали везде. Носили толстые чулки, кожаные башмаки, кожаные фартуки и красные колпачки. Для измерения углов имели при себе, помимо фонарика, кирки, молотка и проч., еще инструмент из палочек, назывался «ГНОМОН» – отсюда – гном .

Дорогая моя, гашу лампу и лезу в ванну, готовясь вообразить себя в Черном море. Оба Ланга целуют Вас со всей любовью и просят не замолкать на месяцы.

Ваша Вега

31.

26 мая 1972

Дорогая Светлана,

не могу с Вами не поделиться сном, который этой ночью мене посетил и был так реален, что невозможно назвать его сном. Можно только сказать, что это, действительно случилось и стоит перед глазами, заслонив всё на свете.

Было пространство. Мягко-голубое, бесконечное. Пространство искрилось фосфорическими точками и, сквозь мягкую, нежную, мерцающую пелену какого-то блаженно свежего воздуха, мы с Крылатым приближались к очень высоким, туманным, но светлым скалам, зная, что это – планета . Со скалы поднялся нам навстречу высокий, гибкий и тонкий человек, весь в белом атласе, одетый во что-то из эпохи Генриха II. Он протянул обе руки, приветливо, дружески, потом сел на скалу, опершись о камень ладонями. Руки были тонкие, с длинными пальцами, черные, а голова у него была оленья, тоже черная, с большими, точеными рогами. Он сидел, повернувшись в профиль, и у него был длинный, вавилонский и в то же время олений глаз. Из-за скалы, позади него, стала подниматься громадная луна и на нее легла его тень, и это било так прекрасно, и так спокойно, что мне и сейчас хорошо, пока я вижу эту луну, эти искорки света в голубом и эту прелестную, небольшую оленью мордочку, закинутую назад и купающуюся в лунном свете. Если в этом есть отголосок булгаковского Пилата, то как же он фантастично преобразился! Надо ли после такого оленя-человека, бросающего тень на луну, ходить в кино?! Будь у меня холст и возможность взяться за краски, не дрожа за хозяйские ковры, а, главное, время, – готова картина, но пусть она хранится в памяти.

32.

20 июня 1972

Дорогая Светлана, да послужит одним сплошным, громадным «спасибо» тот восторг и та радость, которые я испытываю, наслаждаясь Сомовым (ах, сколько в нем Тюлиного!) и Чурленисом, которым потрясена. Почти одновременно пришла и Кирилловская церковь от Алены, так мне буквально некогда было жить, и дотла сгорела кастрюлька, но туда ей и дорога.

Теперь о булгаковском Бегемоте: не думайте, что он не пошагает в Берне. Что он со мной вчера проделал! Вы уже знаете, что Михаилу Максимилиановичу необходимо специальное кресло на колесах, с тормозами, складывающееся, как конверт, словом чудо техники, которое стоит целое состояние, и что мне удалось заполучить эту роскошь за очень небольшую цену через «социальный отдел» больницы в Тифенау. Для этого я получила телефон какой-то секретарши другого страхового отдела и позвонила ей, чтобы сговориться. Фамилия ее – Шнеебергер, хорошо говорит по-французски, что мне приятнее немецкого, и вот назначает она мне 2 часа в понедельник, объясняя, что я доеду до улицы «Нового поля», вылезу рядом с фабрикой шоколада Тоблер, и там я ее найду в… тут она прибавляет дикое слово, объясняя, что оно снаружи написано, из чего я заключаю, что она сидит в шоколаде Тоблера, в социальной страховке, а как этот отдел называется, – неважно. Вот я и покатила в шоколад. Явилась в 2 ровно, обратилась в бюро, где сидела любезная блондинка, и спросила мою Шнеебергер. Вскоре явилась молоденькая девушка-тростиночка, в канареечных брюках и яркокрасном свитере и, вытаращив на меня глаза, спросила по-немецки, что мне от нее надо и кто я такая. «Вы так хорошо говорите по-французски», – начала я, но она меня перебила: «Простите, я по-французски не говорю… Я никогда с Вами не говорила вообще, и даже Вашей фамилии не знала. В чем дело?» «В кресле», — сказала я. Девушка стала беспомощно оглядываться. Стали объясняться. Наверно, я улицу спутала? Я чуть не кричу: «Ничего я не путала, улица "Нового поля", ясно?» Тогда бросились искать в телефонной книге Шнеебергер на улице «Нового поля» – очевидно, произошла какая-то путаница, и канареечная девушка хотя и Шнеебергер, но не та, что со мной разговаривала, – и тут же нашли: «Чуть подальше по улице "Нового поля", в номере 27, – Шнеебергер, государственная чиновница!» Руку мне жали могуче, желали удачи, и я пошла. Государственная чиновница живет на шестом этаже без лифта. Полезла. Звоню. Вылезает древняя мумия, опираясь на две клюки. – Вы фрейлен Шнеебергер? – нежно улыбаюсь я. – Простите, я фрау. А вы насчет чего? – Я пришла взять кресло на колесах, как было условлено. Мумия уронила обе палки и стала махать руками. – Ну, нет, – кричит она, – конечно, у меня есть кресло, как бы я без него обходилась, но с какой стати я буду Вам его отдавать?

Конечно, дома у меня был номер телефона настоящей Шнеебергер, которой я всё объяснила, к ее великому веселью, и выяснила, что слово, на которое я не обратила внимания (на вывеске, недалеко от Тоблера) – дикое слово «Проинфернисс», т. е. какая–то «Профессиональная Информация», – по-моему же, оно ясно происходит от «Инферно», т. е. – ада, и не менее ясно, что тут расписался Бегемот. Между прочим, в тот роковой понедельник он не ограничился шоколадными удушьями и древней мумией, но и напустил на меня невероятный ливень, так что, вернувшись, я не теряя времени проглотила аспирин под красное вино. А сегодня, поехав в «круг первый», получила-таки великолепное кресло!

Я очень горда моей бегемотовой историей, совершенно из серии Ваших! Пошлю Вам на днях шоколад, на память о Бегемоте, завлекшем меня к Тоблеру. Целую с любовью и огромной благодарностью за присылку чудес. Каролину Павлову с интересом буду читать, но стихи ее непреодолимы.

Ваша Вега

33.

1 августа 1972

Дорогая наша Светлана,

долго я Вам не писала, но у нас были большие и малые тревоги, связанные, конечно, со здоровьем Михаила Максимилиановича. Ко всем переживаниям надо прибавить и отчаянную жару, которая меня доконала, заодно изводя грозами.

Большая для нас радость – Ваш тесный контакт с милой Евгенией Александровной и оценка ею Вашего дарования. Ей, конечно, сейчас без Вас тоскливо. До каких пор Вы пробудете на Урале?

Пишу сегодня мало, – столько у меня всякого рода возни в Доме! Крепко Вас оба целуем.

Ваша Вега

34.

6 сентября 1972

Дорогая Светлана,

продолжаем проходить курсы терпенья. Постепенно, по зернышку по капельке здоровье Крылатого выправляется. Сейчас уже спала африканская жара и чудесно пахнуло осенью. По этому поводу обращаюсь к Вам с большой просьбой. Я нашла, совсем случайно, способ зарабатывать деньги, а именно: сделала декоративные панно под стеклами, употребив для этого осенние листья, часть которых была привезена с океана, из Флориды. Тона замечательные, и рыжие, и темно-кожаные, и золотые, но не менее удачно получились и переделкинские кленовые листья. Неожиданно для себя, я продала и эти два, и еще пару стекол, и теперь получила заказ от магазина декоративных вещей и должна сдать в середине ноября. Мне очень хотелось бы иметь русские листья, главное кленовые и непременно осенней расцветки, но и вообще интересные листья и даже травы. Между прочим нужны и листья дуба, которых мне тут не достать. Если же Вы опять попадете в Переделкино, то я помню самые удивительные экзотические листья в доме, по дороге в столовую, и жалею, что и свое время не отщипнула штуки три. Буду Вам благодарна, если соберете для моих декоративных достижений что-нибудь эффектное.

Несказанно радуюсь трезвой Вашей жизни среди капусты, смородины и малярных кистей. Как продвигается покраска дома-колокольчика?.. Я тоже занимаюсь садоводством, весь балкон в пылающей красной герани, да и в комнатах уже развелось, от зеленого Степки-растрепки, целое село Степанчиково.

Целуем Вас оба и неизменно любим, навсегда и навеки.

Ваша Вега

35.

24 января 1973

Дорогая наша Светлана,

пришла грустная записочка от бедной Евгении Александровны, подтвердившей наши предположения, что грипп не прошел мимо нее. Она пишет, как внимательна к ней и добра «наша Светланушка», но нам ли не знать!!! Михаил Максимилианович тут же возопил, что Светланушка, со своим самоотвержением, допрыгается в тонких сапожках до постели и разболеется, прибавив, что этот золотой человек – нам родной, член семьи и вроде как дочка, поэтому невозможно оставлять ее гулять по морозу без подходящих теплых ботиков. Я сейчас же понеслась на ловлю и уже сделала пакет. Мне сказали, что в Москве две ночи назад было 35 градусов ниже нуля, и я чуть не плакала, думая о Вас.

Вчера весь вечер читали Ваши стихи, Крылатый всегда просит «Усни лицом к закату…» и не менее им поражен, чем я. Сейчас вспомнила, что забыла Вам написать о Ваших новых рисунках. Знаете ли Вы, как в них выросли и окрепли? Предвижу, как мы будем всё развешивать в Москве! Впрочем, от мечты до реальности далеко, ответа о нашем переезде всё нет, хотя мой муж твердо уверен, что Берн уже отходит и прошлое… Я менее оптимистична… Любим Вас крепко и прочно.

Ваша Вега

36.

2 февраля 1973

Моя дорогая Светлана,

Опять был перерыв! Широко не использовала воскресенье, проведя добрую его треть в любимом углу, с «Детством Никиты» в руках. Вы мне доставили огромную радость, прислав эту милую книгу, которую я тоже могла читать без конца, и которую кто-то у меня похитил в Париже. Спасибо Вам за нее тысячу раз!

Сегодня какое-то подобие снега, но, конечно, это не продержится и двух дней.

С листьями вышла неудача: хозяйка моя, заказавшая панно, внезапно продала свое дело и уехала, и я осталась со всеми стеклами и с горой листьев. Впрочем, всему нашла применение, только рухнули надежды на заработок, но и это устроилось, благодаря урокам французского, и уже можно без страха готовиться к больничным счетам.

Несмотря на неудачу с листьями, любовь моя к ботанике не ослабела. Я, как и Вы, всегда хочу, чтобы в доме что-то зеленело и цвело. Крылатый говорит, что если уж у меня есть такая потребность, чтобы зелень оплетала все стены, грозя превратить дом в замок Спящей Красавицы, то он… предлагает отпустить бороду, а расти она будет быстро и буйно, без всякой поливки и пересаживаний. Я перепугалась этой бороды и перспективой видеть перед собой библейского патриарха!

А теперь – спокойной ночи, уже первый час воскликнул «Ай!». До завтра, надеюсь!

И вот, о ужас, восемнадцатое число! Мы, представьте себе, вдруг очутились в глубоких снегах, не хуже московского. В таком буране я и сама завертелась волчком. Фантастика самая натуральная: Берн пропал! Вчера слева и справа от моста шли огромные белые привидения, мчались мимо стекол, поглотив и город, и реку и Министерский собор, и между привидениями мелькали фонари, но уже не фонари, а то тут, то там, одна-две-три жемчужины. Это было путешествием в стране Грина, между землей и небом.

21 февраля 1973

Ну, и перерыв! Неистово устала от уроков, которые всегда требуют очень большого напряжения. В результате, приобрела головную боль, а вечер ушел на поиски какого-то потерянного адреса, и, посмотрев на себя в зеркало, я увидела зеленоватую личность с запавшими глазами. Тут же явился сосед, торжественно и мрачно заявив, что доллар упал и швейцарские банки не меняют доллары, так что нам осталось, после его ухода, запеть «А нам все равно, а нам всё равно», как неустрашимым зайцам в песне, хотя крах доллара, иначе говоря, пенсии Крылатого и планов, подрезал крыли обоим. Что день грядущий нам готовит – об этом лучше не думать. Сам великомученик Михаил, сын Максимилианов, в своем олимпийском спокойствии, верит, что выиграет в лотерею и тогда купит для Вас квартиру в Москве, поближе к нам.

Целую Вас, моя светлая Светлана, жду писем, стихов – живой воды.

Ваша Вега

37.

7 марта 1973

Какой Вы удивительный человек, дорогой мой Поэт, с Вашей жертвенностью! Боюсь, что если какая-нибудь симпатичная особа пожелает птичьего молока, Вы обегаете все рынки и лавки в поисках этого лакомства, теряя время, силы, пропуская нужные свиданья, не щадя здоровья. Это всё проделывает Ваше золотое сердце, но стоит ли тратить силы на чужие прихоти? Не лучше ли выкроить время, чтобы навестить моих старых ленинградских колдунов, Икара и Клевера? Об Оскаре Юльевиче Клевере я Вам уже рассказывала: только он и никто больше может передать Андерсена в акварелях. Полагаю, что, ознакомившись с ними, Вы, как и я, потом не захотите смотреть ничьих потуг в живописи или рисунке на полную слитность с Андерсеном. Вам непременно надо у него побывать, познакомиться с его друзьями, – ногой слона, скелетом крокодила и «Лягухой», да и вообще соприкоснуться с совершенно особым духом Савинского дома, похожего на музей, в котором хранятся музейные экземпляры, главные из которых – Клевер и мой престарелый Икар. Говорить об Икаре нельзя коротко, а на длинную повесть просто времени нет. Это выходец из затонувшей Атлантиды, проживший удивительную, как сложное вязанье переплетенную событиями и встречами жизнь, свидетель многого, о чем люди пишут, выкапывая документы по библиотекам, не задумываясь над тем, что склеенные по кускам «воспоминания» дадут нечто, вроде тех портретов, которые французская полиция составляет «по описанью»: «высокий лоб», «косые глаза» и прочие детали лица, которое, нарисованное, совершенно не схоже с настоящим. Когда сыщики бегают с таким портретиком в кармане, тот, кого по нему разыскивают, спокойно проходит мимо, неузнанным. Вся жизнь Икара, будь то театр, петербургское «Кривое зеркало», буквально его творение, вместе с Евреиновым (тоже выдающийся человек) или театр Маринетти в Италии, или страшная судьба в Париже, где он «играл», при самых фантастических обстоятельствах, невероятные роли, как будто творил сказки и превращался в сказочных героев, – вся эта книга жизни, – не может и не должна исчезнуть! Поймите меня правильно, я Вам его не навязываю, сами же Вы не пожалеете, что заглянули в этот страной и печальный мир. Напишите ему, что Вы та самая Светлана, о которой я так много говорила ему и Клеверу, и принесите ему ворох стихов. Он понимает и любит. Если он успеет подготовиться к встрече, будут и свечи, и кофе, и веера XVIII века, и маска Арлекина из Comedia del Arte.

На этом пока останавливаюсь, но удивительную повесть об Икаре еще продолжу, как-нибудь в другой раз. Крепко Вас целую огромный привет от Михаила Максимилиановича, верящего, что именно потому, что «у судьбы мы встречи не просили», она нам ее и пошлет.

Ваша Вега

38.

11 апреля 1973

Дорогая Светлана, наконец-то!!! Мы терялись во всяких мрачных предположениях, опасаясь, что, лишившись снятого угла. Вы живете под зонтиком, свернувшись улиткой от «вертикулита», и пишете стихи о бродягах. Но, благодарение небу. Вы вновь обрели крышу над головой! С наслаждением гуляю с Вами по Москве и по квартире, описанной с подлинным искусством. Вся она живая, включая кошку. Вот, кстати, еще одна общая черта: все звери всегда ко мне идут и не отстают. Так, однажды в горах, в кафе «Флорида», где внутри, за стеклянной стеной, – сплошной сад, с экзотическими деревьями и роскошными попугаями, как огромные хризантемы, вдруг один громадный попугай, огненный и синий, узрев меня с высоты своей ветки, полетел к стеклу и стал ко мне рваться, от досады долбя клювом запертую дверь, хлопая крыльями и очень смеша публику.

Таких случаев с самыми фантастическими зверьми у меня целая коллекция, включая обезьянку в зоопарке Парижа, перебежавшую через большую клеть, где их сидело штук двадцать, прямо ко мне, и начавшую мне отвешивать поклоны, к великой радости мальчишек, которые не преминули закричать, что обезьяна узнала родственницу…

Крылатый в восторге от присланного Заболоцкого, к чему я присоединяюсь, аплодируя этому прекрасному поэту, которого, конечно, более или менее знала, но «Снежного человека» судьба пронесла мимо меня. Относительно Николая Рериха и опять же Крылатого: он лучше нас с Вами знает Рериха, так как немало побродил по его великолепному музею в Нью Йорке. Он рассказал мне об автопортрете, где Рерих изобразил себя в одежде члена Белого Братства, в котором состоял… Я же знаю картину Рериха, которая в детстве произвела на меня большое впечатление. Это была башня, поднимавшаяся ниоткуда среди пустого, синего неба с луной наверху. На площадке стояли человечки, они были темно-коричневые, в колпаках, и все протягивали одинаковым жестом сухонькие ручки как-то вбок. Картина называлась: «Мехески, лунный народ». Никогда в жизни никто ничего не мог мне объяснить по этому поводу, даже такой эрудит, как С. К. Маковский, прекрасно знавший Рериха и имевший в Париже чудный альбом репродукций с его тибетских картин, изданный в Америке. Этот альбом гостил у меня целый месяц, но мехесков в нем не было.

Мы искренне веселились, читая описания «вечера поэзии» у Евгении Александровны, когда пиит с лихо задранной штаниной зачитал Вас своими творениями. Так как у меня на Ваши юморески всегда находится эхо, не могу не рассказать, как однажды, в Париже, опозорилась. Собрались поэты, в том числе остроумнейший и остроязычный старый сатирик, Мятлев, племянник того самого знаменитого Мятлева, которого все знают и поныне, как автора «Мадам де Курдюкофф» и «Фонарики-сударики». Пришел совсем некстати «на огонек» и некий скучный человек, мрачно погрузившийся в чаепитие. И вдруг этот непрошеный гость важно заявил, что прочтет нам «Заклинание» и завыл:

Шесть, одна, и два, и три…

Обернись и посмотри! –

и так страницы две, гуляя по всем цифрам. Из второго прочитанного им творения я запомнила две строчки, меня погубившие:

А вы смотрели на носок,

Уткнув зонта конец в песок.

Этим кончалось «стихотворение» о роковой женщине, которой «поэт» в роскошном парке тщетно объяснялся в любви. Помолчали, и вдруг Мятлев спросил: «Скажите, что это за странный предмет она уткнула в песок? Я не знаю, что такое “зонтаконец”. Или это особый сорт зонтиков?» Вежливые поэты не дрогнули, но я фыркнула, горячий чай полился у меня через нос, и я зарыдала в салфетку. С тех пор мы все стали называть зонты «зонтаконцами».

Как раз сейчас Крылатый старательно упаковывает хорошенький складной алый «зонтаконец», который мы посылаем Вам ко дню рождения.

В посольстве, куда я подарила одну из Ваших книг, у Вас успех огромный!

24 апреля

Опять перерыв! Решается важный вопрос: Крылатый должен лечь в клинику, на сей раз – по поводу катаракты. Операция 30-го, я, конечно, буду там с ним. Очень мне страшна эта операция, однако, вида не показываю, глушу нервы таблетками. Вероятно, продлится всё это недели две, если всё пройдет благополучно, но я больше верю в три, т. к. надо ведь будет привыкать к очкам. Хирург честно признался, что всё это долго и нудно.

Обнимаем, целуем, любим.

Ваша Вега

39.

15 мая 1973

Дорогая Светлана,

Вчера пришло Ваше объемистое письмо. Радость была пропорциональна количеству строк. Вы нас потрясли описанием грандиозной подготовки к Пасхе, предпринятой Вашей квартирной хозяйкой, вплоть до телячьей ноги, мокнущей в ванне. Эта телячья нога напомнила мне моего флоридского паука: напустив в ванну воды, я собралась влезать, но в воде уже купался черный толстый паук, величиной с чайное блюдце. Я бросилась за помощью к Крылатому, углубившемуся, под лампой, в книгу, и сообщила ему об этом чудовище, на что мой невозмутимый муж, не отрываясь от книги, сказал: «Что в этом особенного? Захотелось выкупаться, ну и купается!», предоставляя мне гнать паука или к нему присоединиться! Раз уж о Крылатом речь, то вот новости: сегодня мы едем к доктору, снимать швы и примерять очки. Видит этот глаз теперь по-новому: все цвета необыкновенно интенсивны, даже серое, и то кажется ему ослепительно-белым. Говорят, это от капель и со временем пройдет.

Оба от души Вас обнимаем.

Ваша Вега

40.

1 июля 1973

«Я не люблю июля и боюсь».

Дорогая Светлана,

Вы давно мне представляетесь феей с дарами, над колыбелью, но уж на этот раз сказочность достигла такой высокой точки, что в день рождения я оказалась в мире самого Андерсена и явственно ощутила его поцелуй на лице! Одновременно с его томиками, точно 15 (как гениально рассчитывают и Москва, и Киев!) пришел пакет от нашей васнецовской Аленушки, с дивной красоты украинским вышитым полотенцем. Праздник вышел на славу. Между прочим, на другой день у меня были две швейцарки, и, когда я им показала полотенце, они дуэтом закричали, что такой дивный шарф надо носить только в театр, и спросили, где можно такие покупать.

Присланный Вами Андерсен вновь навел меня на мысли о Клевере и об Икаре, о последнем я хочу сейчас рассказать Вам подробнее, как обещала.

Икар, это – от первых дней до ДВС, – игра и сказка. Недаром он такой знаток Андерсена, близкого ему и родного. Он постоянно пребывал в состоянии хронического творчества, создавая сказку в самой тяжелой гуще непролазного, бедного эмигрантства, и, если у него на окошке, выходившем в мрачный двор парижской окраины, стояла в стакане петрушка, он видел не двор, а ее, и не ее даже, – зеленое, кудрявое дерево с воображаемыми райскими птицами.

Когда-то, на юге Франции, Икар, на каком-то аукционе, купил для меня за грош великолепный пюпитр из дуба, источенного червями, который поднимался и опускался посредством невероятной, гигантской педали, а подставка этого пюпитра изображала грозди винограда, с листьями, – подлинное произведение искусства. Я откуда-то вернулась домой, увидела это чудо перед дверью, а к нему была прикреплена записка: «Не мог не купить. Вы мне должны (столько-то), можете постепенно. Вы должны писать стихи только на этом пюпитре, как Кузмин, и непременно стоя, а не сидя». На другой день явился сам Икар и принес мне бирюзовое страусовое перо и… лампаду (это уже в подарок), потому что я должна писать только таким (прекрасно отточенным) пером. Всё, как Кузмин. Конечно, я им не писала, уже потому, что все эти завитые, легкие перья страуса лезли в глаза и в нос.

Все предметы, его окружавшие, были живыми, имели душу и прошлое, так же, как любая морская свинка, мышь или еще какой-нибудь звереныш, которых он и любил, и хранил, и кормил. Помню, он раздобыл белую крысу из опытного отдела Пастеровского института, где на них делают всякие прививки и эксперимента. Эти крысы там и родятся, и, привыкнув к людям, умны и привязчивы. Они очень милы на вид, если не смотреть на хвост. Икарова Топси отличалась большим умом, он с нею играл, прятал конфету в бумажке всегда в одно и то же место и говорил: «Ищите!» Топси нарочно, ему в угоду, притворялась, что ищет, бегала во все углы, всюду заглядывала, потом «находила», разворачивала бумажку и уплетала. Одно время он жил в мансарде над квартирой знакомых и как-то, уехав в гости за город, там и заночевал, а накануне в его комнате лопнула труба отопления, вода прошла через потолок и весь дом переполошился. Вызвали управляющего, взломали дверь, увидели море и, в виде острова, целый склад газет – уже промокших, перед отоплением. И вдруг, к ужасу управдома и свидетелей, из газет вышла Топси. Что тут было! — «Грязные русские разводят тут крыс!» и т. п. Добрая знакомая, которой принадлежала мансарда, немедленно выкинула Топси, и, когда Икар вернулся, его встретил скандал и сиротство. Я случайно присутствовала при этой драме и поразилась молчанью и спокойствию Икара, который никак не реагировал. Он просто немедленно переехал в другой дом. Позже я его спросила, как он мог вынести оскорбления и издевательства, не моргнув. «Я не могу унизиться до ее уровня, – сказал он, – не могу терять время на спор и объяснения. А моего языка она не поймет, и, главное, Топси уже не вернуть, а остальное ерунда». Переехал он в другую мансарду, на башне огромного дома, и там, на Новый год, пригласил к себе на елку только меня. Правда, третий человек уже не поместился бы. «Я встречу Вас в подъезде, – сказал он, – иначе Вы меня не найдете». Дом был высокобуржуазный, лепные потолки, лестница в малиновых коврах, двери квартир из полированного красного дерева и роскошный лифт, в котором мы поднялись на 8-ой этаж. Выше лифт уже не шел. «Вот тут-то я и живу, – сказал Икар, – но Вы не можете догадаться, как ко мне попасть?» – Очевидно, позвонив в одну из дверей? – сказала я, проникаясь уважением к трем дверям с бронзой. – А вот и нет, было бы слишком просто! Надо вылезти в окно и там мы пойдем среди парусов. – От последней площадки, где остановился лифт, несколько ступеней (уже без роскошного ковра) вели к окну, в которое мы и вылезли. Очутились на узкой железной галерейке, она шла вокруг двора, сверкали фонари и бил фонтан. Ветер хлопал бельем, висевшим на этой воздушной галерее, и, когда мы шли, мокрые простыни били нас по голове. Не то в конце, не то за поворотом, надо было юркнуть в узенькую дверь. Мы очутились в не менее узком коридорчике, с такими же шелками для дверей. Это были так называемые «комнаты для прислуги», которые принадлежат квартирантам, а те их сдают, предпочитая иметь приходящую прислугу. Обиталище Икара было не больше шляпной коробки. Оно вмещало кровать, ширму, пару стульев и крошечный стол. Ширма была задрапирована старинными шалями, на стене – кожаная маска Арлекина XVII века (или более раннего), на столике сияла елка всеми свечками, а под нею была разложена целая коллекция подзорных труб, лорнетов и биноклей всех эпох, в порядке их преображения и усовершенствования. Тут я видела и знаменитые веера, познакомилась с историей французских, главным образом, и он их мне представлял: «веер придворной дамы, эпоха Людовика XIV. Веер буржуазной дамы при Людовике XVI. А тут Вы видите переход к Коммуне, а вот это уже Директория», и жизнь вееров и их обладательниц рассказывалась так ярко, что я чувствовала себя входившей то в одну, то в другую эпоху. Все эти ценности собирались Икаром на знаменитом Блошином рынке, где он умел, только прищурясь и поведя носом, в одну секунду извлечь из груды хлама – жемчужину. Так он жил, на своей вышке среди парусов-простыней, которые хлопали за маленьким окошком, и ему можно было, как никому, читать стихи хоть до утра…

Но не думайте, что кроме сказок и старины, я ничего не нашла в Икаре. Я нашла тончайший, глубокий сценический талант, увидя его не в сатирическом танце, а в роли драматической и, позже, в резонерской. Это талант подлинный, одно-два слова, и остальных актеров уже нет – затмил. В пьесе Мопассана, где он играл старика на бульварной скамейке, он был так чист, наивно-трогателен и в простоте своей трагичен, что я заплакала, что со мной вряд ли случалось в театре. Конечно, русская публика в эмиграции его игнорировала, а если о нем заговорить, отвечали: «Ну, какой же он актер! Где у него школа?» Причиной была зависть, та самая зависть, которая дружески допускает всё среднее, но не приведи Бог быть выше среднего.

Боюсь, что Вы устали от этого портрета. Остальное – берите у него самого. Если бы Вы знали, как эти два моих колдуна Вас ждут!

Ваша Вега

41.

28 июля 1973

Светлана моя дорогая, надо положить конец этому ужасному молчанию. В начинавшихся и никогда не кончавшихся письмах к Вам получался полный хаос, да и он прерывался всё новыми и новыми неожиданностями: сначала упала я, разбив одно колено до кости, велел за мною свалился Крылатый, потерян равновесие из-за протеза, который никуда не годится, ибо нога, поврежденная в бедре, укоротилась после этого на два сантиметра, а протезный мастер уехал в отпуск. Крылатый абсолютно не мог шевелиться, но ничего на этот раз не поломал, а только растянул связки везде, где только можно. От клиники он категорически отказался и лежал, не двигая даже головой, а я совсем сбилась с ног, и без того сбитых. Теперь всё это позади. Зато есть и третье паденье, более трагическое, чем наши два – полет с горы в пропасть почтенного доллара – т. е. пенсии Крылатого, и мы стали лицом к лицу с необходимостью переехать, не зная куда, так как любая конура стоит сейчас дороже нашей квартиры. Из-за этого полного краха мне надо было бегать хлопотать в какие-то учреждения, в конце концов, мне пообещали, что будут срочно искать для нас крышу, безо всякой мебели, но другое учреждение, в свою очередь, дало слово, дать нам, «для начала», две кровати, стол и два стула, и даже перевезти наши чемоданы.

И вдруг, сегодня…

Поймите с пату слова: эфир принес нам голос Вергилия из Комитета, сообщившего, что наша просьба удовлетворена, и т. д. Встреча будет, если, конечно, до той поры, когда это станет реальной возможностью, не рассыплемся в прах (мы, а не Вы!..).

Теперь только одна задача: продержаться. Но как???

Обнимаем Вас со всей любовью.

Ваша Вега

42.

7 августа 1973

Дорогая Светлана,

Мы все-таки не покинули своего дома покоя, но покоя здесь сейчас и не предвидится: домохозяева, чтобы уменьшать свои нало­ги, продумывают «необходимые» ремонты и перестройки. С рассвета начинается визг, грохот, удары молота и дикое сверление бетона. Сад завален досками, бассейнами с жидким цементом, а на досках сидят беспечные итальянские рабочие. Это нашествие перепугало всех птиц и обратило в бегство ежиков и белок. Недавно, выходя, я встретила под крыльцом неведомого беглеца, проскользнувшего мимо меня, чтобы нырнуть в большую дыру между каменными плитами. Это было что-то ослепительно золо­тое с черным, длиной с вилку, и пронесшееся с такой быстротой, что я не успела рассмотреть, гае голова, где хвост, только ахнула. Никто не знал, что это могло быть, а мне мое видение не давало покоя, даже снилось: сидит под домом и колдует. Наконец, всезнающий сосед обрадованно объяснил, что я видела очень редкую водяную ящерицу .

Крылатый медленно, но верно поправляется, хотя, по-видимому, для того, чтобы разбитый мускул окреп, еще понадобится время.

Итак, грохот и скрежет, среди которых бегают золотые саламандры, вконец изуродовали и без того уродское лето, такое темное, что днем надо зажигать лампы. Опять всеобщие жалобы на «фён», этот дикий электрический ветер, от которого все больны.

Но, может быть, осень чем-то порадует, хотя бы золотыми красками, подобными тем, которыми мы вместе любовались в Переделкине?

Целую Вас крепко. Мне Вас не хватает до отчаяния.

Ваша Вега

43.

14 октября 1973

Дорогая Светлана,

идя по стопам нашей любимой Евгении Александровны, и я схватила какой-то неистовый грипп, чем и объясняется мое долгое молчание. Описывать всю эту нудную историю болезни не собираюсь, но было не сладко. Я уже потеряла счет дням, так все это затянулось. Написать Вам хотелось мучительно, и во сне писала длинно и много, но физически сделать это не могла. Михаил Максимилианович много читал мне вслух, и я заново – через него – перенеслась в Грина. Так мой грипп проходил свою «Бегущую по волнам», «Блистающий мир» и «Алые паруса». Мечтаем еще что-нибудь получить, уж очень мы оба в гриновском мире.

Незадолго до того, как заболеть, мы получили красивые, желанные книжицы, сделавшие нас такими же, как все вы. Теперь я уже не смогу написать о себе: «с паспортом – вся Земля». Были очень тронуты Вашим поздравлением и словами, что стали еще ближе. Но, как говорят французы: «Далеко губам до бокала», по нашему, народному: «Далеко кулику до Петрова дня». Как? Когда?.. Разузнать что-либо на эту тему – невозможно.

С переездом на другую квартиру тоже ничего (пока) не выходит. Ввиду инвалидности и возраста Крылатого, нас будто бы записали кандидатами на дешевую квартиру, но… ждать придется «года три», как сказал любезный директор какого-то отдела, горячо и пространно благодаривший «за визит». У меня, впервые в жизни, опустились руки, и всё звучит в ушах Георгий Иванов: «Словно меня отпустили на волю и отказали в последней надежде». А она еще мерещится, в виде одной комнаты с кухней, и чтобы за окном родные деревья – и Вы приходите, и Алена наезжает… Помните, когда мы простились в Шереметьеве, Вы писали потом, что никогда так не плакали? Теперь моя очередь плакать, и я отплакиваюсь за всю жизнь. Знакомая Вам, моя Мария Карловна строго говорила мне в моем детстве: «Смотри, не плачь: выплачешь все слезы по пустякам, а когда настанет время плакать по-серьезному, слез-то у тебя и не будет, а это очень больно», и так меня напугала, что я разучилась плакать, копя слезы на будущее, как кувшин с водой в ожидании засухи. Очевидно, накопился не кувшин, а неиссякаемый водопад.

Спасибо за то, что написали про Евгению Александровну! Я нашла ее последнее письмо: помечено апрелем! Полгода от нее ни слова. Я всё понимаю и за нее, и за нас тоже, т. е. тяжела оторванность. Какое спасибо, что Вы рядом с нею.

Ждем с нетерпением, когда упадет с неба толстый конверт, когда ясно и живо ощутится Ваше присутствие в этом доме! Обнимаем, целуем и, несмотря ни на что, сквозь всё и через всё, верим в завтрашний день.

Ваша Вега

43.

12 ноября 1973

Дорогая наша молчальница,

Ума не приложу, что с Вами случилось? Мы так начали недоумевать и беспокоиться, что позвонили Евгении Александровне, с грустью уловив в телефоне еле слышный, слабый голос, но всё же имели контакт, по-прежнему теплый и родной, а от нее узнали, что Вы и на самом деле больны. Как видите, от нас ничего не скроешь. Кто около Вас? Боюсь, что не бережетесь, как всегда. Носите ли длинный белый жакет, который я послала? Он из чистой шерсти и должен хорошо греть.

Берн изумительно красив этой осенью, ставшей внезапно солнечной и насквозь золотой. Налево от меня, за окном, березовое царство. Как я вижу Ваши восхищенные глаза, которыми Вы им любовались бы вместе со мной, если бы… да кабы ведь приезжали же сюда недавно советские поэты, почему бы Вам не получить что-нибудь вроде командировки?

Останавливаюсь, чтобы письмо опять не нырнуло в хаос всякого рода черновиков. Да послужит оно Вам толчком для скорого ответа, без которого я начинаю чувствовать, что покрываюсь кладбищенским плющом и мхами забвения.

Ваша Вега

44.

2 декабря 1973

Дорогая Светлана!

Вчера упало с неба чудо: два толстенных конверта! Вот по радость! Читали с 9-ти утра и до обеда. Но и после обеда сразу кинулись к стихам, из которых я сразу отложила самые замечательные. С письмом и стихами явилась дивная зима, с беспрерывным, густым снегопадом, неизвестно, откуда берущимся, потому что нет ни туч, ни облаков, и светит сверкающее солнце. Словом, всё прекрасно.

Ваши рассказы в письмах – настоящие новеллы, удивляют меш тем, что Вы всегда вздыхаете: «Почему я не прозаик?» В то время, как Вы отличный прозаик: чего стоит только кольцо Майи Луговской, внедренное в медузу, да и вообще всё, до мелочей! Почему надо строить прозу по каким-то канонам? Я уважаю доброкачественное сукно общепринятой прозы, но предпочитаю узорчатые ковры, волшебство шелков, гобелен и кружево.

Тут, конечно, начнется антракт на целую вечность. О, жизнь, рвущая на части в самые разные стороны! Но не могу не сказать о главной загвоздке, открывшейся нам: оказывается, прежде чем купить хоть какую-то жилплощадь, надо иметь прописку (!), в это зависит от Вергилия и других и сулит долгие хлопоты. Думаю, что остается спокойно ждать гробов. А Крылатый-то уже высчитал было стоимость возможного гнездышка, вплоть до гвоздей! Но что считать, когда из-за нефти цены растут чудовищно, многое стало дороже в 10 раз. Зато апельсины дешевле спичек, и я ими наслаждаюсь.

Целуем крепко, как любим.

Ваша Вега

45.

12 января 1974

Дорогая Светлана!

Я тону в полной фантастике и вижу невероятные сны. Начинаю пугать их с реальностью, настолько они бывают и ярче, и выпуклее, и живее этой самой «реальности». Прилагаю стихотворение, в точности передающее один из самых потрясающих снов. Хотела его записать, а стихи явились сами собой, очевидно, иначе было нельзя. Для меня этот сон не прост. Вижу в нем не один смысл, но, может быть, эти смыслы непередаваемы. Помните, у Блока: «Я вышел в ночь, узнать, понять. Несуществующих принять…»

Мне сказали в посольстве, что сейчас появились в печати стихи Осипа Мандельштама. Правда ли это? Неужели правда?!

Добралась до поздней ночи, перепечатывая для Вас свой сон. Целую, обнимаю. Крылатый тоже, ждем не дождемся письма.

Ваша Вега

ВО СНЕ

Я не назову ее красивой. К нам с планеты прилетел иной Этот ястребенок с львиной гривой И с одной-единственной ногой. Не подпрыгивая, не хромая (Одноногим так ходить нельзя), Шла она без костылей, прямая, Не шагая – медленно скользя. И не удивило это чудо, Ясное во сне, как дважды два. Не напрасно ли искать, откуда Вышел сон и уведет куда? Мы случайно рядом очутились В очереди. Цепь людей ползла К запертым дверям, и вкось ложились Отблески оконного стекла. Отблески дрожали на атласе Черного пальто… Но нет, не то… Ведь она была в атласной рясе С капюшоном, – вовсе не в пальто… Повернула голову. Беззвучно Засмеялась: «Плохо ли нам тут? Мы стоим и ждем… Вдвоем не скучно Вслушиваться в шорохи минут. Скука – чей-то вымысел. Согласны?» Улыбнувшись, женщине в ответ Я сказала: «Совершенно ясно, Что со мною говорит поэт». «Или – нет… Но вы – из этой касты. Потому я к Вам и подошла: На земле приходится не часто Подмечать незримый взмах крыла». Я смотрела в ястребиный, узкий Глаз, похожий на глубокий пруд. «Почему со мною Вы по-русски Говорите с первых же минут? В иностранном городе так странно Одинок язык, чужой для всех… Кстати, Вы мне кажетесь туманной, И у Вас глухой, туманный смех… Объясните мне, кто Вы такая?» И, не опуская головы, Женщина сказала: «Никакая! Но сегодня русская, как Вы. Обе мы неравнодушны к книгам…» Тут, в ее протянутой руке, Очутился белый томик. Мигом На его отогнутом листке Я узнала профиль ястребенка… Лист свернулся в трубку. На втором Появилось, выведено тонко, Словно птица провела пером, Или ветер легкий след оставил, Уходя к весне от зимней тьмы, Еле уловимое названье, Справа, наверху: «ОНИ И МЫ». И оно ушло, теряясь между Зыбкими штрихами, а под ним Было имя: «ЖДАНОВА НАДЕЖДА», И, растаяв, превратилось в дым. «Автор книги – это Вы?!» «Едва ли!» «Но портрет?.. Кто станет отрицать?» «Если Вы меня на нем узнали, Я могу назад перелистать». Щелкнул переплет. Раскрылся снова. На портрете вовсе не она. Мордочка котенка золотого На бумаге изображена. «Вот кто автор! я перетасую Карты и подам Вам новый знак: Автор превращается в борзую – Вы предпочитаете собак! Вот борзая, белая, как лебедь, С ястребиным глазом, с гривой льва. Превращений может быть и девять, И четырнадцать, и… дважды два. Догадайтесь сами, кто же автор. А теперь простимся. Мне пора. Жду звонка по телефону завтра, И опять завяжется игра». «Номер телефона! Дайте номер! Не дадите, – где его возьму?» «Ничего не будет нужно, кроме Телефона. Номер – ни к чему. Пусть случится, что случалось прежде…» «Что случалось? С кем?.. Когда и где?..» «Позвоните ЖДАНОВОЙ НАДЕЖДЕ. Телефон найдет ее везде. Безразлично, на какой звезде». Мария Вега. 1974

45.

16 января 1974

Дорогая Светлана!

Выйдя рано утром, чтобы отправить Вам письмо, я нашла в ящике Ваше, из которого узнали о горестной утрате. Оба мы с Крылатым еще до прихода этой черной весточки сильно подозревали, в чем причина Вашего молчания. И все-таки, помимо печали, письмо это принесло нам мир, душевную красоту: столько любви и чистоты было в нем, что более прекрасного письма, с таким пониманием , как Ваше, нельзя, конечно, получить ни от кого. Какое счастье, что в свое время мне было дано ввести Вас в жизнь моей дорогой Евгении Александровны, что мы и были, и навсегда остались с нею в тесном общении!

Прибавить что-либо к Вашей глубокой оценке этого удиви­тельного человека невозможно. Вы всю ее, целиком, восприняли. Я знала всем чутьем, что Вы – для нее, а она – для Вас. Если бы Вы знали, как мне дорого Ваше письмо, как оно меня приблизило к тому, что нельзя называть смертью, – к уходу Евгении Александровны, к выходу из бедного тела, к великолепному концу пути («а дорога дальше лежит!»). Каждая строчка этого письма – живая, такая живая, что никто меня не убедит в том, что я не была с нею и с Вами от начала и до последней черты, не видела спокойно-знающего лица в гробу, и жезл-кисть в руке, и картину с тремя ангелами и букетом в кувшине, которую она мне показала при первой нашей встрече в Москве… Чтобы так говорить обо всем, что было пережито в течение всей дружбы с Евгенией Александровной, – той недолгой, насыщенной жизни, которую вы провели вместе в той комнате на Смоленской улице, где все предметы, и мольберт, и мебель, и раковины так знакомы мне с Парижа, чтобы так ее узнать, надо быть созвучной, и это всё было Вам дано. Когда пойдете на кладбище и повезете ей цветы, положите какой-нибудь цветок, всё равно какой, от меня и скажите: «От Вашей Муси». Ее там давно нет, но она услышит, где бы ни была. Целую Вас от всего сердца и еще к Вам ближе, чем была. Крылатый хочет сам написать Вам несколько слов.

Ваша Вега

18 января 1974

Дорогая Светлана, справляясь в декабре о здоровье Евгении Александровны и Вашем, я слышал по се голосу, что она очень слаба. Не хотелось думать, но пришлось принять как факт, что мы Женю уже не увидим, не сможет она дождаться нашего определенного приезда…

Она была мне очень вовремя. С ней я замкнул мой семейный круг, особенно подтвердив семейный тип, вплоть до физического облика моего отца и Жениного отца и брата. В этом вижу подтвержденье принципа духовного постоянства, сохраняющего оболочку сквозь века. В ней была частица моего деда, долго работавшего в Мюнхенском художественном музее и выставлявшегося там. Как звено этой же цепи, мне дорога связь Жени с Мусей с Парижа, не увядшая с годами, и та судьба, что свела их еще раз перед последним актом.

Вы всегда носите свое лицо, которому среди многих нет равного, но Вы рядом с Женей обе светитесь во тьме, и тьма не одолеет вас. Не в Вашем темпераменте беречь себя, но помимо него, скажите себе, что неспроста мы говорим созвучными голосами, и не к чему прерывать диалог, не успев высказаться. На этом пока остановлюсь.

Ваш Михаил Ланг

46.

19 марта 1974

Дорогая Светлана,

самое замечательное в Ваших сказочных бумажных равнинах (о, размер без юнца и без края этих полей, невольно вызывающих в воображении санный путь!), самое грандиозное – это очередное Ваше поселение в самостоятельном обиталище, где никто Вам не помешает, и где все Ваши львы на свободе катают кокосовый орех!

Михаил Максимилианович, спокойно повторяющий, когда что-нибудь не клеится или бесконечно тянется: «Придет, когда для этого настанет срок», не менее спокойно и про наш приезд на Родину говорит так же. Ну, а я не так уж соглашаюсь. Моя теория такова: если желать на все 100% (не на 99!), то всё придет. Кажется, я Вам уже говорила о средневековом секрете, как сделать золото? Надо налить воду в кастрюлю и поставить ее кипятить, а пока не закипит ни в коем случае не думать о белой корове. Получите полную кастрюлю золота. Попробуйте же теперь варить воду, ни на секунду не подумав о белой корове! Повидимому, Вы о ней и представления не имели, на все сто процентов стремясь к независимому гнезду, вот и получили! Пусть на три года, но это – немалый срок, а там видно будет.

Мы тоже успокоились, пережив мысленно внедрение в канареечную клетку, предложенную обществом инвалидов, достаточно ее пережив, вроде как вкатились обратно на съедающую нас Вабернштрассе, к своим березам и воробьям. А там, опять-таки, видно будет…

О Вашей книге стихов?.. Мне все эти проволочки так горестно знакомы! Но – у Вас всё впереди, да к тому же, раз все-таки уже получен аванс, на 20 лет это не затянется!

О стихах Луговской: что-то в них мелькает, а вот о Сафо: «Я в диком далеке, а по твоей реке текут цветы, и лилии застыли»» забыть нельзя. Вошли в какую-то глубину и непрестанно повторяются. Просто очень, очень хорошо и делает автора поэтом…

С надеждой на осень в Москве, крепко Вас целую, мой любимый поэт. Где Алена?

Ваша Мария Вега

47.

14 апреля 1974

Дорогая Светлана,

эти дни мне особенно необходимо было получить от Вас письмо. Я была, что называется, не в своей тарелке. Умер в Риме мой чудесный старый Шюзвилль, умер, правда, в более чем почтенном возрасте, но грустно было узнать, что он, бедняга, перенес в последнее время: три перелома правой руки, лишивших его возможности писать, а для Шюзвилля не писать равнялось – не жить. Потому-то он и на письма не отвечал, а я ничего узнать не могла…

Но что это я говорю о печальном, когда сейчас даже в Берне такая чудная весна. Всё цветет, весь город золотой от сказочных высоких кустов, которые здесь поэтично называют «золотым дождем»… Сейчас, как раз, время вдвойне Вас поздравить, – с днем рожденья, уже недалеким, и, заранее, с Первомаем. Вы знаете, – но я не устаю повторять, – как горячо мы с Крылатым желаем Вам добра. Жду книгу, жду успеха и «всенародного признания» при жизни!

Ваша Вега

48.

10 июня 1974

Дорогая невероятная Светлана!

Подчеркиваю «невероятная», потому что Вы самое диковинное существо на этом свете, просто неправдоподобное, даже не определишь, какого Вы цвета, удивительный зверь наших джунглей, но всего вернее – осколок радуги. Вы сами себе цены не знаете и не понимаете огромной талантливости Ваших писем, упорно твердя, что Вы не прозаик. В Вас прозаик – на радужной подкладке поэта, на художнике, но не просто отражающем мир, а преломляющем его в чудесной душе. Помимо всех этих качеств, меня трогает Ваша добродушная усмешка в сторону зла и кишащих на Вашей дороге гадов («Где в полутьме блаженствовали гады…»). Знакомясь с Вашими неудачами, которыми зловеще правят всякие грабительницы, я чувствую в себе кипучее желанье мстить и склонность к смертоубийству. «Нечисть летит на свет», – как говорила наша Евгения Александровна, которую, впрочем, тоже нередко подводила чрезмерная деликатность, то, что Крылатый называл «привычка к гостиной» – отсюда и эта ужасная «Клара», так долго и успешно ее обкрадывающая…

Прелестно Ваше описание лекций, как само по себе, так и потому, что невозможно себе представить страны Запада, или нестерпимую Америку, где слушали бы стихи и о стихах на заводе или в магазине «Хлеб»! Что говорить о хлебопеках, когда даже наш «такой французский Жорж» никогда не слышал о Симонетте Веспуччи, удивился слову «пра-память» — и это при том, что получил высокое звание заслуженного работника культуры! Но, я вижу, Вы твердо решили «сеять разумное, доброе, вечное» даже на самой каменистой почве!

Сама я теорией как таковой интересуюсь умеренно, но вот за поэтический словарь заранее горячо благодарю. Хорошо, если это Шульговский – автор очень старый, но весьма компетентный и простой. Между прочим, забавная деталь: у него приводились примеры так называемой «минаевской рифмы», и один пример я чудно помню:

Мы танцевали визави с ней.

Стоящий рядом дипломат

Был всех людей мне ненавистней,

или:

И махая шляпою,

Громко «тра-ля-ля» пою.

Этот Минаев, всеми забытый родоначальник каламбурных рифм, так распространенных сегодня, был – и это-то и смешно, полковником и воспитателем в кадетском корпусе, где учился мой отец. Стихов он вовсе не писал и не любил, был офицер как офицер, и вот почему-то положил начало известному освобождению от канонов, почти сто лет назад. Но поговорим о главной новости: Вы не ошиблись, поставив многоточие после извещения о браке нашего Соловья! Крылатый раскрыл таза и рот очень широко, но молча, ярко глядя на меня, как будто вопросительно, а я ахнула раз пять, вероятно по числу точек…

Целуем Вас и любим.

Ваша Мария Вега

49.

4 июля 1974

«Я не люблю июля и боюсь…»

Дорогая Светлана, вот он и пришел, этот враждебный месяц, под знаком белой черепахи, и опять 37 градусов жары, сухие вихри, насыщенность электричеством и ощущение, что сама становишься черепахой. Всякая работа валится из рук, дико хочется спать и нечем дышать. Конечно, такое состояние умеет только способствовать меланхолии и мрачным мыслям, что мы так и закиснем в Берне, с нашими радужными мыльными пузырями. Крылатый разговаривает со мною, как с маленькой: «Будем, будем в Москве, и в Ленинграде будем, и все друзья появятся, как в сказке», а когда я удивляюсь его оптимизму, он его называет простой моральной гигиеной.

Посылаю Вам стихотворение «Скамейка», толчком к которому, помимо моих личных впечатлений от Бордигера (там я, повернув голову в сторону совсем лилового, дымного моря, увидела ту самую мраморную скамейку, в зеленой, длинной траве, которую так часто видела в повторяющемся сне…), послужили строчки Луговской: «Сестра моя, Сафо». Вот они, эти нити от одного к другому…

Утешительная сторона летней жизни: прекратились мои французские занятья и да здравствует свобода и письменный стол! По карману это прихлопнуло, но зато музе легче!

Крылатый и я крепко Вас обнимаем, целуем, прочно держим в сердце и хотим верить, что увидим.

Ваша Вега

50.

22 августа 1974

Дорогая Светлана,

очень сильно переживаю с Вами грустную повесть о могиле Евгении Александровны, но сколько в ней прекрасного! Рядом с безразличием людей, Академии, с ужасным будто бы осквернением могилы, цинично забросанной мусором с дороги, – рядом с этим такое ценное, такое чистое, такое поражающее: Ваш вечер, и месяц в небе, и Ваши посаженные цветы… Ведь если она видит, то видит только это, а не человеческую низость. Грустным остается только факт ухода из земной жизни ее чудесных картин, труда стольких глубоких, творческих лет. От них должна широко литься красота и радость, а куда прольется, к кому, какими каплями, вместо того, чтобы течь широкой рекой…

Прекрасно и то, что, введя Вас к Евгении Александровне, я сильнее приблизилась к Вам, словно соединив Вас с нею, я сама для себя сотворила чудо: благодаря этому, она соединила меня с Вами, через себя, в каком-то новом плане, встреча существует и продолжается… Хотя – ох, как хочется встречи просто в Москве, теплой и ощутимой! Целуем оба и надеемся.

Ваша Вега

51.

17 сентября 1974

Дорогая Светлана,

вчера, поехав насчет доверенности в посольство, ощутила странную, тихо угадывающуюся перемену в воздухе и по намекам, улыбкам и по внезапно обрушившимся на меня советам, вроде сертификационных рублей, поняла, что какая-то новость висит над головой, но на более упорные вопросы я получила ту же улыбку Моны Лизы и загадочные слова: «Подождите немного, мы ждем… Ответ не замедлит придти». Я ждать перестала, но настроение сильно приподнялось, а Михаил Максимилианович, стоило мне заговорить, заявил, что необходимо узнать, сколько тут в Берне стоят такие кровати, которые днем поднимаются на стену, делая комнату большой. Какой практичный морской волк!

Меня глубоко взволновало, что именно Вы, Светлана, читаете мои стихи людям, по разным уголкам Родины, мне видятся в этом залог близкого и настоящего возвращения, вопреки всему.

Еще одним из прекрасных сюрпризов было письмо от Джоконды — Дины Анатольевны Терещенко и ее книжка стихов, очень мне по сердцу. Напрасно она умаляет свои качества поэта. Но я ей обо всем напишу От ее «Янтарного дня»» — чувство свежести, искренности, чистоты и, слава Богу, с ее стихами отдыхаешь от лоскутного словоблудия иных современных поэтов. Адрес мой на письме Дины Анатольевны, так же, как и на бандероли, написан Вашей рукой, но я, конечно, предпочла бы целое письмо.

Если бы Вы знали, с каким нетерпением я жду, – мы ждем, – каждый раз письма из Москвы, о Вашей работе, о поездках с просветительским факелом поэзии в руках, обо всей живой, громко пульсирующей жизни столицы, которая так близка и так невероятно далека… Будут ли златоустовские снимки!? Вот все думаю, а ведь Иву я никогда не видела. Сажаю ее мысленно в дом мечты, перед кроватью, влезшей на стену, и ставлю перед вами обеими чай – непременно с бородинским хлебом… Вот то-то наговоримся!

Целую очень крепко, со всей любовью. Крылатый шлет тысячу приветов

Ваша Вега

Декабрь 1974. Канун Нового года

Дорогая моя Светлана!

В пятницу 27-го Крылатому ампутируют ту же ногу, колена. Ему очень плохо.

Целую Вас крепко, мысленно держусь за Вашу дружбу и любовь.

Будьте со мною!

Ваша Вега

52.

2 января 1975

ВСТРЕЧА НОВОГО ГОДА

Раскованному рыцарю

То, что я одна в пустой квартире, В неподвижной, стылой тишине, В целом городе и в целом мире, – Только сон… Прислушайся ко мне. Слушай сквозь дремоту. Протяни мне Нить в твое далекое окно. Видишь, как синеет сумрак зимний, Как, с зимою слитые в одно, Тихо в Дом мы возвратились Отчий. Сказка звезды в облаках зажгла. Хорошо нам, новогодней ночью, С рыцарями Круглого Стола. Вот Аленушка и белый козлик, Вот Светлана, посреди гостей, Вот Вадим, в дыму табачном, возле «Города потомственных дождей». Вот и сам он, город неизменный, С львами, стерегущими Сенат… Вот к столу подводит Андерсена Оловянный маленький солдат… Трубочист, откупоривай вина! Остается ровно полчаса, Чтобы нам корабль доставил Грина, Алые раскинув паруса… И, простясь с больничною палатой (Больше ни за что и никогда!), Будет пить шампанское Крылатый… У него на шапочке звезда… А пробьет двенадцать, – я надену Из шести зеленых звезд браслет… Старый год уснет. Ему на смену, В новых зорях, сколько новых лет?.. Пусть над скорбью занавес опущен, Пусть в снегах замерзли боль и страх! Распахнулись двери: входит Пушкин В опушенных инеем бобрах.

Дорогая Светлана,

вот, что мне навеяла Ваша открытка с трубочистом, Андерсеном и семью звездочками. Вы меня увели из Берна, ввели к себе и усадили, вместе с Раскованным Рыцарем, за круглый стол. Когда я дописывала последнюю строчку этого стихотворения, зазвонили все колокола Берна, поздравляя с Новым годом. Я выпила стакан ледяной минеральной воды и пошла спать. Отпраздновала только тем, что мысленно взглянула на бутылку шампанского, стоящую в холодильнике, и мысленно подняла бокал за дорогих рыцарей Круглого Стола. Если суждено, мы разопьем ее позже, когда Крылатый вернется домой. Осуществится ли это возвращение и когда?

На 9.30 вечера 31-го (11.30 по-московски) у меня был заказан Ваш телефон. Наконец вызвали. «Номер не отвечает». У меня упало сердце. Все-таки держала трубку и слушала. В трубке гудела ночь.

Где вы все были? Где, в каких московских лабиринтах, таился круглый стол? Я села за свой, – не круглый, и стала писать стихи.

Целую Вас крепко, люблю, чувствую рядом с нами. Крылатый сегодня просил Вас от всего сердца обнять.

Ваша Вега

53.

31 января 1975

Дорогая Светлана,

я уже не живу, а просто горю и сгораю, передавая все мои силы, всю волю, всю любовь, все тепло моему Раскованному Рыцарю, остающемуся до конца рыцарем без страха и упрека.

По признанию докторов – надежды нет.

О чем писать? Страдания, перенесенные с привычной стойкостью, отпустили это искалеченное и укороченное тело, остался дух, остался взгляд, остался шопот и подобие улыбки, и выступило вдруг, за каких-то два дня, совсем обновленное, худенькое лицо мальчика. Есть большое успокоение, свет, неспешный уход, но руки уже не могут держать стакан.

Ваше четверостишие о Раскованном Рыцаре помнил сквозь весь бред. Иногда он спрашивает: «Что пишет Светлана?» Вчера прошептал: «Всех их люблю. Как всё хорошо…»

Дорогая Светлана, напишите ему несколько слов, ЧЕТКО И КРУПНО, чтобы он мог разобрать, для него это будет очень хорошо.

Целую Вас крепко, стараюсь всё время чувствовать Вас рядом, как тогда, в страшные ночи в гостинице «Россия»… когда Вы спасали меня…

Ваша Вега

54.

<не датировано>

Дорогая Светлана,

мой Крылатый скончался 15 февраля, в 8.30 вечера (0.30 по-московски). Не могу писать. Напишу, когда начну жить. Сейчас лежу под свинцовой горой. Жду хоть несколько слов от Вас. В воине марта меня уже не будет на Вабернштрассе, а куда я денусь – неизвестно, так что торопитесь написать.

Я звонила Вам по телефону и опять, как на Новый год телефон не ответил. Где Вы?!

Целую Вас крепко.

Ваша Вега

55.

11 марта 1975

Дорогая Светлана, может быть, и лучше, что в Вашей патриархально-снежной зиме, в дорогом сердцу Златоусте, Вы пребывали в полном неведении о всей моей боли и благоговейном отчаянии, когда от меня уходил ЗЕМНОЙ мой Крылатый (потому что сущность его, «дух, дыхание, душа» – со мною неразлучны). Вы пишете так жизненно, так сочно и красочно, что это было для меня как бы порывом налетевшего свежего воздуха и на некоторое время вывело из состояния лунатизма и призрачности, в котором я как-то шевелюсь, среди картона и тумана. Уже уходя, уже в другом измерении, он говорил в своей больнице: «Отчего теперь всегда туман?», а было яркое солнце и в окнах, и на кровати. Я еще видела это солнце, особенно прекрасное, когда оно залогом заливало открытый гроб, и Крылатый спокойно спал среди моря цветов. Солнце его всё время сопровождало, сделав его, – не отличавшегося «красотой», — более прекрасным, чем красивым, и никакой смерти не было, а был торжественный и всепрощающий уход, была необыкновенная молодость не молодого, а юного, истончившегося белоснежного лица мраморного рыцаря, с которого упали тяжелые латы… Зато потом спустился туман, и я удивляюсь, когда говорят о чудной погоде и о солнечном свете.

Ну и хорошо, что Вы ничего не знали о страшнейшем из крестных путей. Вам было бы тяжело, и пусть мои письма, вероятно, бредовые, пропали бесследно на К-9

Он ушел 15-го и был сожжен 19-го февраля.

Под конец жизни, оставлявшей его день за днем, он не раз повторил: «Вы раскованный рыцарь крылатый…» Какое пророчество было в этом четверостишии, поспевшем к дню последнего рождения!

И все-таки о нем я сейчас писать не могу. Когда-нибудь… Сейчас меня так затрепала жизненная проза и борьба за существование, что и слава судьбе за эту суматоху, за верчение белки в колесе. Получилось странно: я не хочу жить, мне не нужно здесь ничего, ни осточертевший немецкий язык, ни дурацкие и бесплодные поиски пристанища. 1 мая въедут в эту квартиру, в этот наш «Дом Покоя» чужие люди, и я, конечно, никогда не подойду близко к каменной лестнице и к нашим березам. Где-то я буду проделывать то, что стало нелепостью, т. е. жить, мне совершенно всё равно. Вероятно, буду даже что-то есть в гостях, хотя для меня пища – тот же картон, тот же туман. Но – я здорова, ничего меня не берет, и в этом вся нелепость.

Иногда, но больше во сне, чем наяву, – потому что существуют снотворные таблетки и дают возможность спать, — я вижу Ро­дину и сознаю, что только возвращение туда имеет смысл и утешительную силу, но по-видимому возврата не будет. Здесь «наши» мне ласково говорят, что разрешение придет с минуты на минуту, но эта минута что-то затерялась в вечности. Вот я и стянула кушак и, в моем летаргическом сне, снова взялась за прерванные занятия французским, больше для успокоения властей, чтобы не мучились вопросом, на что я существую, чем для покупки грошевых апельсинов и хлеба. Есть упоение в бою. Это упоение поддерживает во мне Крылатый, просивший, если я поеду на Родину, опустить урну с его пеплом в Черное море или в Балтийский залив, а если трудно, то закопать в русскую землю. Может быть, поняв, что возврата нет, так и сделаю: употреблю всё хранимое на трехнедельную поездку и выполню его последнюю просьбу. Жить так или иначе перестану, – здешней жизнью жить. Ведь суть-то «в небе насущном»… Ланги умеют уходить, а Крылатый всегда говорил мне, что я его духовный близнец.

Итак, готовлюсь к раскладушке. Уничтожила всё, что могла, наполнила пластиковые мешки клочьями рваных бумаг, годное людям – раздарила. «Что несешь? – Охапку писем, на подоле пыль». Этого хватит

О том, что говорил мне Крылатый, о том, как он прекрасно и интересно (это его слова) жил, обрубленный и приговоренный, в больнице, как видел, не видя, уже не глазами, а новым зрением, о том, что ему открывалось, сейчас говорить не буду. «Доктора возятся с моими какими-то ногами. Ну как им объяснишь, что эта мертвые ноги мне не нужны? Что они лежат на какой-то кровати, где-то, а сам я свободен и передвигаюсь, как хочу…» И рассказывал, как он видит не вещи, а сущность вещей, в какие глубины творения и любви проникает…

Если где-то усядусь, сейчас же сообщу. Но что-то это недоступно. Цены зверские.

Целую Вас нежно и печально. Рвусь к Вам, к родным деревьям и воздуху.

Ваша Вега

56.

12 марта 1975

Дорогой мой Свет в окне!

Сейчас пишу немного, потому что времени нет, а усталости тонны. Решается моя судьба: как будто наклюнулась мансарда, в приятном месте, вечером молодая и самоотверженная женщина, Кати Биссинг, пойдет смотреть, и, если найдет приемлемой, то завтра я с ней полезу на эту мансарду. До этого сдавала комнату какая-то русская, я обрадовалась, но оказалось, испугалась меня, как чумы, из-за «Одолень-Травы»… Остается очень мало времени – я обязана еще до мая покинуть Вабернштрассе, чтобы квартиру без меня, пустую, скоблили и натирали, а где же мне-то преклонить голову? Дикое и странное состояние, в котором я нахожусь, не поддается описанию. Ходит какой-то автомат. Не узнаю себя в зеркале. А ведь я, как-никак, поэт? Неужели этого люди не понимают? Разве поэта так затаптывают? Впрочем, не я первая, не я последняя из затоптанных. Самое странное, что и это пройдет, как прошло всё. Простите, что перешла в минор.

Целую со всей любовью, жду писем, стихов. Возьмите меня домой, добрые люди! Я умею готовить и по-швейцарски дивно убрать комнаты. А стихи будут писаться сами, в какие-то минуты…

Всегда Ваша Вега

57.

25 марта 1975

Моя родная Светлана,

сейчас пришли два письма сразу. Если бы я могла, как Вы, оставаться с глазу на глаз с моей внутренней жизнью и природой, если бы меня оставили в покое, с ним, с собой, с нежными маленькими почками, не боящегося холода, – всё можно было бы видеть в другом свете.

Но я могу только кричать ему, чтобы не отходил, чтобы помог мне преодолеть человеческую сутолоку, грубость, в которой я задыхаюсь. Вся дрянь повседневности вылезла на поверхность, делая из меня марионетку. Полиция конфедеральная, полиция кантональная, полиция для иностранцев, налоговый инспектор, заполнение диких, непонятных анкет, бумаг, бумажонок – Боже мой, неужели человек не имеет права просто молчать и сидеть в углу? Да, если бы я могла… Берн, в самый день 15-го февраля, вдруг совершенно изменился, теперь он чужой, враждебный, – не мой, не наш Берн, не тот, в котором было 10 лет огромного счастья. Вещи в квартире потеряли лицо, теплоту. Они тоже стали кантонально-конфедеральными, а опустелые ящики шкапов похожи на пасти акул. Ушли растения, за которыми прятались тигры, ушли любимые Крылатым книги: «Надо жить и питаться». Денег нет.

Ночью я остаюсь, наконец, с ним и двигаюсь среди тысяч осколков зеркала, разбившегося 15 февраля. Как ни сильна боль от этих ранящих осколков, эта боль благословенна и чиста. А утром опять – кантональные, конфедеральные…

И вдруг – письмо от Вас. Как прекрасно, как чисто, как правильно Вы всё понимаете, поэт мой дорогой и друг! Конечно, я не могла не залиться слезами, читая, но какие это хорошие слезы!

Вергилий звонил сегодня утром: «Голубушка, переждите где-нибудь…» А кантонально-конфедеральные будут пережидать?

Крылатый, помоги, научи не метаться.

Я знаю, что вспыхнувшей за Вашим окном в снегах Златоуста поразившей Вас звездой был он. Эти Ваши письма так драгоценны что я не могу с ними расстаться. Стихотворение о море и раковине – тоже драгоценность, которую кладу в ларец, а ларец – в ту хрустальную башню, которую он научил меня строить.

Целую Вас со всей моей безграничной любовью.

Ваша всем сердцем Вега

58.

7 апреля 1975

Моя дорогая Светлана-Титан!

Опять пишу, о маленьком, о скучном скучнейшую прозу. Брожу, как волк в клетке, от тоски не знаю, к чему себя приспособить. В свидание на Родине уже не верю. Не веря, сижу наготове. Парадокс. «Претерпевший до конца спасется» – почему-то звучит у меня в ушах, но где же этот конец?

Сегодня питалась чашкой кофе и куском хлеба. Завтра и этого не будет.

Как я Вам благодарна за письма! Ведь это самое дорогое, что у меня есть. Умоляю, поговорите с Вергилием, пусть он Вам правду скажет. А я всякую правду, самую страшную, предпочитаю медленной муке.

Целую Вас, Свет-Титан, и тоскую.

Ваша Вега

59.

14 апреля 1975

Дорогая Светлана,

дарю Вам, ко дню рождения, эту очень молодую Вегу, еще не взявшую себе имя звезды. Эта карточка всегда висела в изголовье Кры­латого. Он ее называл «Орленком» и часто смотрел на нее, говоря об ее печали и о предчувствии чего-то большого и тяжелого, что лежит впереди.

В этом платье печальном Вы катались Орленком, Милым, сказочным герцогом сказочных стран…

(Вертинский)

Крылатый всегда напевал эту песенку; одну из очень старых, из эпохи «Вертинский-Пьеро».

Мне очень захотелось послать это молодое, грустное лицо, с которым столько связано воспоминаний и которое мне больно видеть, потому что слишком много в нем колеблется между верой в то, что Крылатый убит, как это объявлялось официально, и неверьем в это недопустимое, в то, чего не могло быть, надо ждать, а может быть, не надо.

В Черном море шли, прошли, Не вернулись корабли…

И еще почему хочу дать Вам себя – Орленка, что это изображение его не покидало с тех пор, что мы нашли друг друга, и в нем много его самого. То, что от него, не может не принести счастья.

Крепко целую. Ваша Вега

60.

8 мая 1975

Дорогая Светлана,

выбравшись из того, что было «Домом Покоя» и превратилось в круг ада, я была в таком упадке, что тут же заболела. Какой-то даровой доктор из поликлиники принялся искать у меня все несуществующие болезни, и, убедившись, не без грусти, что у меня нет ни флебита, ни холеры, ни колик в печени, соблаговолил, под конец, посмотреть мое горло и найти ангину. Я так от этого осмотра устала, что расплакалась, и тут, неожиданно, мой эскулап обрадовался, найдя «жемчужное зерно». «Вы плачете? – тихо спросил он, нежно кладя руку мне на голову, – вам страшно?» «Нет, – свирепо сказала я, вывертываясь из-под отеческой руки. – Я не испытываю страха, я не страдаю манией преследования и галлюцинациями. Но я переустала и сильно озябла, пока Вы меня осматривали, хочу пить и не в силах сделать себе чай». Разочарованный, он ушел, а я всё еще стучу зубами. Эта никчемная болезнь длится 8 дней, но сегодня стало легче, я даже без отвращения съела два сухаря, выпила чашку кофе и принялась играть в такую игру: что за страна, что за дом, где я живу, и как я сюда попала?

Смутно помню, что привезли меня в машине, что где-то рядом старый Берн, медвежий ров, «Сад Роз» и очень древние башни да синяя река, но может быть, что ничего этого и нет. Еще запомнились сады, полные магнолии, вырезанных из картона, – как вырезано теперь всё в отжившем для меня городе. Мансарда же моя, открывшаяся мне сегодня, когда я начала приходить в себя, – лучшая из всех и Вам вполне подошла бы, перенесись она в Москву. Далеко не клетка для канарейки, комната эта имеет 5 метров в ширину и почти столько же в длину. Стены, как все чердачные, скошены, что придает им уют, облицованы белыми плитками, изолирующими от шума. В стене — белый, ввинченный фонарь, совсем как иллюминатор в каюте корабля. Большая лампа на бронзовой высокой ноге стоит на полу, между дубовым столом и глубоким черным креслом, вдоль одной из стен – низкая дубовая библиотека. Наивные белые занавесочки на окнах, телефон у изголовья кровати. Есть коридор, маленькая симпатичная кухня, ванна – сидячая, что я люблю. Эти декорации приятны, но так же нереальны, как неживые магналии. В доме (из-за плиток «анти-шум») – гробовая тишина. Может быть, здесь вообще никто не живет, а может, и самого дома тоже нет.

Глядя в окно, можно играть дальше. Крыши черепичные, всё тонет в густой зелени, главное – в необъяснимой тишине. Рядом – рощица. Единственный живой звук – птичьи голоса. Долго держала окно открытым: опять появилась та невидимая птичка, кото­рую я три года слушала, когда давала уроки в этой части города, она поет только здесь. Судя по голосу, – маленькая. И негромко поет-говорит, но сквозь весь птичий гомон ее слышно. Она как-то отчаянно одинока.

Целую Вас крепко, жду письма, на адрес Маргариты Бергер. Есть ли почта здесь, в этой бесконечной зелени, я еще не знаю.

Ваша Вега

61.

19 мая 1975

Моя дорогая Светлана,

торжественно сообщаю, что известная Вам Вега сегодня поднялась с одра болезни, ходит на макаронных, вареных ногах и чувствует, что зверские антибиотики взяли-таки верх над всей борзой сворой стрептококков. Выйду впервые послезавтра и получу Ваш пакет, загадочно полученный посольством, несмотря на адрес Маргариты, по которому Вы его отправили, как я и просила. Не стоит и понимать.

Конечно, кроме антибиотиков, помогло и то, что я спала, как медведь в берлоге, в этой сплошной тишине, и отоспалась за долгие бессонницы и за весь ужас укладки, чистки, переезда и отчаянного нервного потрясения.

Звонил Вергилий, просит никуда не выезжать из Берна, ввиду скорости «последних мер». Верить ли? Не верю, но… жду!

Будь Вы рядом, я могла бы найти утешение в том, чтобы говорить о Крылатом. Здесь – могу ли я о нем говорить?! Мне, представьте, сказала (в утешенье) одна соболезнующая особа: «Я гораздо больше пережила, чем Вы: не одного, а целых трех мужей похоронила, от всех на память оставила по паре запонок и всегда над ними плачу. Вы такого не переживали!» О себе можно только молчать.

Читали ли Вы «Гаспара Хаузера» (автор – Вассерман), был ли он переведен на русский? Одна из моих любимых. Так вот, маленького Гаспара всё детство держали в подземелье, ему приносили пищу, но никто с ним не говорил, он никогда не слышал человеческого голоса и не умел говорить. Всё его имущество состояло из маленькой белой деревянной лошадки, – единственного друга.

На моем чердачке я чувствую себя подчас Гаспаром и беру с полки ту крошечную белую лошадку (мой Пегас), которую Вы мне подарили. Представьте себе это одиночество в чужих стенах.

Целую Вас и люблю. До послезавтра!

Ваша Вега

62.

22 мая 1975

Моя дорогая Светлана!

Как изумительно начался этот день, – наше с Крылатым заветное число, когда я в полночь вошла в «елочный» домик за горбом земли! Рано проснувшись, я его поздравила и всё думала, чем отметить этот день? В открытые окна сально пахло сиренью. Это были его любимые цветы. Я спрашивала себя, где, из какого сада можно будет утащить хоть одну ветку для него, как вдруг явилась гостья. Вошел не человек, а огромное, невероятное, бледно лиловое облако сирени – целое дерево! Потом, из-за этого Врубеля, вынырнуло сбоку маленькое лицо в белом чепчике – знакомая медсестра, которую я видела когда-то где-то, радостно поздоровалась и сказала, что, узнав, где я теперь живу, (а она немного успела поухаживать за Крылатым…), она вдруг решила, что я буду рада сирени и вчера, с вечера, срезала все, что смола удержать рука, и вот привезла мне, поездом, потому что живет теперь не в Берне, а на Тунском озере, и теперь ей надо спешить на работу. Эстер, так звали мою чудесную гостью, исчезла сразу и я поняла, что ее вообще не было, сирень пришла сама. Какой подарок Крылатому!!!

Второе событие, отметившее наше число, – Ваша книга стихов, а всего невероятнее, пожалуй, даже всего страшнее, – по своему проникновению, по одухотворенности, по нездешнему, уже из иных миров, подходу к тому, что для меня вся правда, вся крылатость, весь уход, всё слияние с «небом насущным», всё олицетворение Крылатого и его сущности – всё это в легком, как ветер, как вдохновение, рисунке, посвященном его памяти. Это прекрасно, более того – совершенно, и я не от горя плакала, держа перед собою Ваш рисунок, а от счастья.

Теперь о загадочности самой бандероли, невзирая на адрес, она вдруг оказалась на столе… в советском посольстве, и кто-то в ее получении расписался. Подписал явно Бегемот!

Но так или иначе, чудо произошло, и Вы намобоим подарили долгожданную книгу к нашему 22 мая! Поздравляю Вас с тем, что Вам дано, и нас, с тем, что мы от Вас получили. Наверно, успех большой? Да может ли быть иначе? Даже среди слонов поэзии, Вы все-таки белый слон.

Но отойдем от поэзии и красот жизни и перейдем на очень скверную прозу. Автор письма, которое привожу ниже, – директор пенсионной кассы Флориды, откуда Крылатый получал пенсию, и куда наш консул делал запрос о том, буду ли получать какие-то осколки этой пенсии я. Вот ответ:

«Единственным человеком, являющимся наследником недавно скончавшегося мистера М. Ланг, является его брат, мистер Борис Ланг. Так как нам доподлинно известно, что он давно умер, то мы требуем от Вас официального свидетельства его смерти. Если Вы его пришлете, то будьте добры заплатить 49 долларов и, отдельно, в другом конверте, 91 доллар.06, а также вернуть нам пен­сию мистера М. Ланг за 6 месяцев, после чего Вы будете иметь право на сумму, равняющуюся пятнадцати дням с 15 февраля 1975 года».

Я была так ошеломлена, что бросилась к телефону и прочитала письмо консулу, очень милому человеку, который после каждой фразы испускал: «О-о!», а потом посоветовал послать это письмо «покойному мистеру Борису Лангу», который, как ему от меня известно, преспокойно живет в Америке 45 лет, так что ему проще выслать им свидетельство о своей смерти, чем мне из Швейцарии. «И пусть он с ними там разбирается!» – заключил он.

Я написала Борису сейчас же, и дорого дала бы за то, чтобы увидеть его лицо, когда он всё это прочитал. Горький юмор нашего века!

Что касается меня, то погибну я от руки Вергилия, по-прежнему страстно умоляющего меня не уезжать из Берна, ввиду скорых перемен.

И все-таки – у меня прекрасное 22-ое мая!

Целую Вас со всей любовью.

Ваша Вега

63.

16 июня 1975

Дорогая Светлана,

хотите знать продолжение истории с «давно покойным мистером Борисом Лангом»? После того, как разъяренный Борис взял у доктора справку о жизни, чиновники прислали ему бумагу, где написано буквально следующее: «Дорогой мистер Ланг, мы очень извиняемся, что ошиблись, считая Вас мертвым…» И далее: «Покойный мистер Михаил Ланг, женатый на Екатерине…» – тут уж я подскочила на стуле (Катя – это жена Бориса)! Дальше я читать не стала, сейчас же сунув это «сочинение» в конверт и отправила Борису Максимилиановичу, приписав, что никогда не подозревала, что Катя-то, оказывается, не его жена, а я – не я! Ну, что Вы скажете обо всей этой американской бегемотовщине?!

Расскажу лучше о сне, который приснился мне вчера. Я видела моего отца, который привел мне двух медвежат, пушистых и мягких, и они улеглись на ковер, рядом с собакой, и стали играть! Очень странно, но я вижу отца во сне только и всегда перед переездом! И во сне я знала: он пришел сказать, что я уеду, а медведи были наши русские Топтыгины, значит, всё ясно.

Сегодня утром позвонила Софья Ефимовна, мать Маргариты Бергер, и сказала, что у нее есть для меня письмо от Вас. За Вашим письмом я поехала бы на край света, но вот поездка-то оказалась не без приключений. Внезапно разверзлись хляби небесны, хлынул ливень, а мои роскошные белые антидождевые сапоги, в которых я два года спокойно входила во все лужи, вдруг посреди дороги стали буквально глотать воду, и она в них звучно булькала. Затем, когда я зашла в магазин, чтобы попутно купить пачку чая, обнаружилось, что кошелька в кармане у меня нет, как нет! О, ужас: в кармане оказалась дыра! Какая-то мелочь там все-таки чудом удержалась, но когда я попыталась ее выгрести, монеты посыпались в огромную лужу. Их стали с визгом подбирать в четыре руки мальчики, одетые в ярко-желтые курточки и в красных сапожках, – точь-в-точь два утенка! Эти желтые утята, ныряя в лужу, отыскивали и подавали мне монетки. Я стала класть их в другой карман. В это время подошел мой троллейбус, утята в него влезли, а когда я хотела следом войти, монетки из другого кармана… хлынули в другую лужу! Лужа была глубокая, я в ней мыла руки чуть ли не до локтей, ловя монетки, которые удирали в канавку и пропадали. Так я и зашлепала дальше пешком, в журчанье и плеске, а в сапогах булькало всё сильнее. Но я пошла бы пешком и в Бельгию, и во Францию, потому что шла за письмом! Итак, я шла, и вдруг, на каком-то повороте, мой зонтик издал странный писк, непонятно почему лопнув! Тут уж мне стало смешно, и я подумала: остается лопнуть мне самой! Однако не лопнула и дошла до Бергеров мокрая, как тюлень. Рассказав, что случилось, попросила Софью Ефимовну дать мне нужную мелочь на обратный путь. Она важно подала мне тарелку, полную мелочи, и сказала, что она это храните моего прошлого визита, когда, уходя, я ей осыпала ковер монетами. Значит, я, вероятно, давно одариваю Берн по-королевски!

Придя домой, долго растиралась, сушилась, переоделась в теплое и глотала горячий чай. Потом уже блаженствовала в кресле, читая Вас.

Посвященная в мои дела Софья Ефимовна, когда я уходила, весело и грустно сказала: «Вот с дочкой уедем на месяц во Францию, и, конечно, Вас здесь уже не застанем в августе!» Если бы!.. А я думаю, что зазвонит телефон, и Вергилий бодро скажет: «Держитесь, голубушка, в середине сентября вытащим!» Но что вытащат?

Целую, написать еще не раз успеете. Недалеко и до зимы!

Ваша Вега

64.

27 июня 1975

Дорогая Светлана, мне всё же любопытно знать, как случилось, что, заказав телефон, Вы не ответили на свой же, московский, вызов? Поняв, что опять подвернулся Бегемот с какой-то каверзой, я до полуночи сидела у аппарата, проливая слезу за слезой. Но всё хорошо, что хорошо кончается! Утром Вы всё починили, и разговор все-таки состоялся, и я подтянула нервную систему, которую Акакии Акакиевичи довели своей волокитой до последнего предела. Конечно же, большое счастье живого контакта, даже по проводу… Хотя Крылатый говорил, когда мне было трудно уходить из госпиталя и расставаться: «Расстояния нет. Какая разница – столько-то сантиметров или столько-то километров, раз мы вместе?» Но я не такая мудрая! Пока хожу на земле – мне надо ощущать, трогать видеть, прижаться к теплу живому, в нашем измерении, в этом плане…

Неужели я, и впрямь, не только услышу Вас, но и увижу?

Читаю и перечитываю Ваши стихи. О поэты, поэты, что делала бы я без вас?! Ведь жизнь, как таковая – сидение в приемной у дантиста. Когда же вырвут зуб? Когда же вырвут меня?

Напишите, чего Вам хочется, кроме шоколада? Теплые колготки (авось, найду)? Или часы с кукушкой? Или часы с Синей Птицей? Напишите, подскажите, всё равно что-то привезу, и не хочу ненужное или такое, что разочарует.

Обнимаю Вас и целую с неизменной любовью.

Ваша Вега

65.

2 сентября 1975 Ленинград

Итак, дорогой Титан-Светлан,

я водворилась. На вокзале встретил директор ДВС, с машиной, да в с розами. Въехали, достигнув цели, в прекрасный, «свой» парк. Комната у меня рокфеллеровская по сравнению с бернской, даже с балконом. В коридоре встречали бывшие актрисы, уже приходили визитеры, но после дороги мне принимать гостей еще не под силу… А комнату уже устроили, она прелестна, ложись и отдыхай! Кино – на том же этаже, рядом и концертный зал. В коридоре есть телефон. Невероятно закармливают, пришли в ужас, что, категорически отказавшись от битков и пирогов к ночи, я навсегда попросила давать один кефир. Когда вошла в свое «царство» с розовыми стенками, оно благоухало букетом чего-то незнакомого похожего на левкои (не с пустыря).

Словом, жизнь необыкновенная, правда, нога, так некстати ушибленная перед отъездом из Москвы, подозрительно болит. Но тут есть медсестра и врачи, надеюсь, обойдется.

Вот и Москва прошла, как сон, скоро я и сама пройду. А тут – таинственные двери, и за каждой – длинная чужая жизнь. Как книжные шкафы с нечитанными томами. Начинается у меня аппетит к чтению (тут прекрасная библиотека), а пока – вижу только мелькающие тени старичков, почему-то в турецких фесках. Наверное – мода.

Когда приедете? Дорогу позвольте Вам оплатить, в виде маленького подарка, вместо шоколада. Это будет подарком нам обеим.

Целую крепко, затосковала, а что же дальше?

Ваша Вега

66.

5 октября 1975

Дорогая моя Светлана,

прежде всего: я как-то вдруг поверила, что Вы приедете. Маленькая просьба – выясните, существуют ли в Москве пробки для ванны? Помню их в ГУМе, даже покупала. Это здесь больной вопрос и надо полагать, что почтенные ветеранки их растаскивают для своих умывальников, с цепочками заодно, чтобы на цепочках вешать свои медальоны, иначе чем объяснить отсутствие столь нужных предметов? Сток затыкают туго свернутой тряпочкой, засунув в нее картошку. Я этого никак не предвидела и, уже раздевшись, обнаружила отсутствие пробки, так что мылась кое-как и наспех. В Ленинграде, говорят, пробок нет! Вот-то было со мной раздолье Бегемоту!

Как-то выходит, что я пишу ради пробок, но это в наших общих интересах, Вы ведь тоже захотите искупаться, не примерять же все размеры и сорта картофеля?

Но пора спать, и я Вам пожелаю спокойной ночи, продолжая верить в Ваш приезд. Целую крепко и жду!

Ваша Вега

67.

17 октября 1975

Дорогая Светлана, когда-то я Вам рассказала, что меня в детстве укусила собака. Так как это случилось на даче, и доктора было не найти поздно вечером, то наскоро по шали ветеринара, и он мне прижег укус ляписом. Собака, оказывается, была бешеной. На меня все долго смотрели со страхом, ожидая, что я взбешусь, но всё как-то обошлось, хотя Крылатый и уверял, что вирус наверное где–то во мне засел и сможет разыграться.

Вот он и разыгрался. Я по-настоящему взбесилась. Началось это с телефона, им же развивалось, до рычания и скрежета зубов. Скоро начну кусаться.

Звонит Вадим в четверг: «Светлана сдала вчера работу и, вероятно, завтра будет у Вас. Что Вам привезти?» «Маленьких гвоздей», – попросила я, стесняясь сказать, что хочу птичьего молока. Прошу: «Пусть она мне обязательно позвонит, до 8-ми вечера. Я буду ждать». Конечно же, никакого звонка. Утром никто не приехал. Начинаю сама осаждать телефон. Всю пятницу впустую. Занято, занято, занято… А потом звоню – уже никто не подходит, птичка упорхнула! Последний раз я трезвонила в 11 вечера, надеясь, что Вы все-таки когда-то бываете у себя, хотя бы спите. Ответа не добилась. Верно я когда-то сказала, что Вы дома не живете, бродяга!

Сегодня звонила в 8 утра (суббота). Решила, что, может быть, под утро Вы иногда возвращаетесь к пенатам и ларам, чтобы покормить львов. После предельной неудачи, я взбесилась на все сто процентов. Приготовленную кулебяку с мясом отдала котам, ветчину, нежнейшую, елисеевскую, – соседке, так как всё это пересохло бы, и больше ничего не жду от жизни, не жду и Вашего телефона: очевидно, позвонить мне – выше Ваших сил.

Злюсь невероятно, но целую по-прежнему нежно и, так как не хочу, чтобы, внезапно приехав, Вы умерли от голода, поеду в город, грабить «Гастроном».

Ваша Вега

68.

22 ноября 1975

Дорогая моя ручная Львица!

Я уже сообщала Вам, что меня пригласили в Москву на конференцию, и что я вот-вот приеду, но, как все на свете, конференция всё откладывается и откладывается, а у меня и без нее накопились разные дела, поэтому я просто еду, сама по себе, ни от кого не завися. Сегодня говорила по телефону с более, чем загадочным (хотя и разгаданным) Вергилием. Он сказал, что так как я не зарубежная гостья, а советская гражданка, то меня невероятно трудно поселить в гостинице (О-о-о!) Но я была непреклонна и ответила, что приеду 10-го декабря дневным поездом и на этом – точка. «Ах, что Вы, – говорит, – ведь я приехать в Ленинград за Вами не смогу, как же Вы поедете одна?» «Ну, – говорю, – засадив меня в богадельню, Вы, кажется, потеряли обо мне правильное представление!» Есть ли комната в отеле, нет ли, а я озверела и помню только его слова: «Вы будете у себя дома, на Родине, Вы будете СВОБОДНЫ». Вот я и свободна, черт возьми, и еду 10-го БЕСПОВОРОТНО.

Вполне ясно, что я рвусь к Вам, а не в отель, и, если дня два-три в отеле и просижу, то исключительно из-за встреч с некоторыми людьми вроде генерала Яхонтова, но покончив с необходимым, брошусь к Вам под крыло, но Вас посажу под мое, так и заживем в обнимку. Надеюсь, будете встречать на вокзале?

Целую крепко.

Ваша Вега

69.

16 февраля 1976

Дорогой мой Лев-Светляк!

Вчера чествовали очаровательную нашу тетю Катю (Баранову), которая без пяти минут достигла столетия. Ее вывели под-руки и усадили в кресло посреди гостиной. Тетя Катя тихо сияла, важно сидя и не доставая ножками до пола, а ей говорили речи, читали присланные телеграммы из сотен театров СССР, а дамы ДВС, выходя, как на сцену из коридора, хитро превращенного в кулисы, очаровательно шли, как боярыни на картинах Маковского, с блюдами пирогов, с горшками всевозможных цветов, с бутылками, кланялись тете Кате в пояс и складывали дары на столы и на пол, к ножкам. Так и казалось, что вот-вот вынесут лебедя в полном оперении.

Что же случилось за эти дни у меня? Только хорошее. Мое 15-ое началось в теплой атмосфере какой-то общей ласковой дружбы, уюта, а великолепный стол в банкетном зале, с изобилием водок, коньяков и тонких закусок, над которым всю ночь трудились бывшие знаменитые актрисы (всё в честь тети Кати!), оказал бы честь любому повару доброго старого времени. Захотев подымить, я ушла с добрейшим из великанов (моим соседом, Борисом Сергеевичем Великановым) в Савинскую гостиную, гае в витрине стоят так хорошо мне знакомые с детства ее семь слонов… Вечером во мне пришла балерина Томина (Тапочка), с бутылкой шампанского, пригласив на нее и Бориса Сергеевича. Эту бутылку она, оказывается, сохранила со своего рождения, чтобы помянуть Крылатого, и все это было очень хорошо, очень по-дружески, по доброму.

Я счастлива, что Вы уже, пожалуй, в Златоусте, в милом Вашему сердцу доме-колокольчике, куда Крылатый, прощаясь, прилетал к Вам в сугроб под окном, в облике внезапно ослепительно просверкнувшей звезды. А в Вашем стихотворении о том, что море кажется пятнышком, я не только слышу его слова в ответ на мое предложение взглянуть на такую чудесно зеленую траву лужайки (в конце того необыкновенного января): «Ах, довольно я перевидал травы! То, что я теперь вижу, настолько прекраснее!», не только вижу его тогдашнее, уже нездешнее лицо, но и свое ощущение чувствую, даже улыбаясь, что всё вокруг меня очень давно уменьшилось, а сама земля только бусинка, маленький шарик, вот только поднимись на вершину Эйфелевой башни, и уже видишь, как закругляется этот шарик, как внизу рассыпаны точечки-люди, даже не мошки, просто пыль, и моря – совсем маленькие лужицы, а за этим шариком – бесконечность и беспредельность…

Я буду в Ваших снегах, конечно, с Вами, да я всегда с Вами, и останусь, когда уйду. А если так часто хочу, просто до слез, живого присутствия, живого голоса, то это естественная печаль о том, что, может быть, уже немного времени остается, чтобы побыть вместе ТУТ, на этом шарике-земли. «За новый день благодарю еще одну зарю. За эту ночь, еще одну, которой не верну».

Целую и обнимаю Вас так крепко, как люблю.

Ваша Вега

P.S.

А теперь, совсем отдельно, я должна Вам рассказать то, что сначала не хотела рассказывать, потому что как-то чересчур невероятно непередаваемо словами, но Вы-то не понять не можете. Так вот что было: в четверг 12-го меня какая-то сила толкнула в наш кинозал, немного запоздав к началу. Я села уже в полутьме, а на экране, в темном тумане – корабль, тот самый, из шара за окном Ленинградской гостиницы, тот самый, что на рисунке Клевера. Черный силуэт и на мачте огонек. («Что там на мачте маячит? Звезда?») Меня это так потрясло, что из глаз брызнули слезы. Фильм оказался «Леди Гамильтон», великолепный, и корабль появился еще раз, черным силуэтом, а когда с экрана на меня посмотрел Нельсон с черной повязкой на глазу, как носил Крылатый после операции глаза, пока не получил очков, я плакала уже вовсю… После фильма прибежала Томина, тоже совсем взбудораженная и сказала, что когда появился корабль, она сразу вспомнила мои стихи о ночном корабле.

70.

25 февраля 1976

Дорогая Светлана,

приветствую Вашу светлость в Златоусте, вижу отблеск печки на полу, грозди снегирей за окнами и огромного кота, похожего на золотую хризантему. А я недавно поняла, что не поеду никогда на Урал и вообще везде уже опоздала, но если меня спросить, была ли я в Златоусте, я отвечу, как про Михайловское: «В том доме не бывала я, но все-таки была». Странно (и не странно), что я это отношу к прошлому, как и всю жизнь здесь, в Ленинграде. Это полное возвращение назад ощущаю на каждом шагу, а самый силь­ный толчок дал мне наш самый добрый из великанов, с которым я два дня назад ездила на Главпочтамт. Было изумительное утро, Ленинград плыл, весь перламутровый, розовато-туманный, тихий, а Великаша, который знает его наизусть, говорил о каждом здании, о розовом доме князей Куракиных, о доме напротив, где жил Чайковский (он был в его квартире), и задавал мне весьма коварные вопросы, вроде того, что изображают четыре фигуры ростральной колонны? «– А ну-ка, – говорит, – сдавайте экзамен, петербуржанка!» И я с грустью подумала, что ничего-то в общем не знаю, но еще чуточка времени у меня есть, и надо скорее браться за книги, потому что не буду же я часто бродить с этим милым человеком, который пока еще бодро ходит, а нога-то туго забинтована, и скоро он не сможет передвигаться, и самого его тоже не будет… Но я опять «перепрыгнула», я хотела говорить не о ноге и смерти (в этом кошмарном феврале здесь в ДВС были две «отлично удавшихся» ампутации, и оба пациента ушли в мир иной), а о ленинградской зиме, о громаде Исаакиевского собора, дивно-пепельного, о домах, словно из матового серебра, среди других домов, цвета чайной розы, и о том, как же мало я «тогда» их понимала, и в какой красоте они передо мною проходят, и всё время думала, что мы с Вами, когда Вы приедете, еще пройдемся по моему «назад» вместе, непременно, и что, может быть, это будет в последний раз. Ведь трудно закрывать глаза на приходящие ко мне корабли! Только не подумайте, что это грустно. Вовсе не грустно, всюду ведет Крылатый…

Крепко и нежно Вас целую, прилагаю посвященный Вам рисунок Бориса Сергеевича «Светлана на Пегасе». От него и от Томиной большой привет. Ждут.

Отдыхайте, ешьте, спите, дышите, пишите.

Ваша Вега

71.

21 апреля 1976

Дорогая моя Светлана!

Приобретя случайно потрясшего меня льва, я сгоряча написала на его обороте поздравление к Вашему рождению и, конечно, не подумала о том, что по необъяснимой причине во всем нашем славном городе исчезли конверты нестандартных размеров (лев значительно превышает обычную почтовую открытку…), склеить самостоятельно – задачка тоже не простая, ибо клея не сыщешь во всем доме, а в город не выбирается сейчас никто, поэтому лев, пожалуй, до Вас не доедет. Вознамерилась было сама привезти его Вам 28-го, но подлый Бегемот опять уложил меня в постель, мне было так плохо, как в сыпняке (помните кибитки гномов под кроватью, в бараке?). Мой доктор, Антонина Ивановна, совсем расстроилась, но всему ДВС на удивленье я стала поправляться от уколов пенициллина с невероятной быстротой…

А знаете, в чем главная-то причина моего упадка? Не могу больше переносить атмосферу ДВС. Это – преддверие гроба. Мне страшно и душно от царящего вокруг меня страха смерти, от того еще, что люди здесь – не люди, а бывшие актеры, жившие только ролями, т. е. чужими жизнями. Перестав играть, они опустошены, у них только пустая оболочка, а живые духом умирают физически. За последнее время подряд – три рака, умерла на днях даже маленькая белая собачка, тоже от рака… Если бы не мой сосед. Великанов, я легла бы носом в стенку и не поворачивалась бы. Держусь за него, единственного живого и доброго, уходящего с головой в историю, в стихи. Слава Богу, я тоже ему нужна, но чувствую, что он недолговечен уже, и если уйдет и он – что же останется? Сильно была потрясена еще и тем, что прелестную акварель моего ушедшего Клевера повесили… в уборной первого этажа. Ее спасли и принесли мне. Это ужасно, но, с другой стороны, как вознаграждение, молодой художник Петя Кожевников, ученик Клевера, принес мне несколько чудных его фотографий, а кроме того целую кипу снимков с его иллюстраций к Андерсену. Больше всего меня поразила книжечка, составленная Петей: на левой странице – текст Клевера, на правой – иллюстрация. Этот маленький сборник называется «Письма Принцессе» и я надеюсь, что выпрошу у Пети репродукции. Вы должны это видеть.

Спокойной ночи, грущу, что 28-ое апреля, возможно в моей жизни последнее, опять проведу не с Вами. Целую крепко.

Ваша Вега

72.

7 июня 1976

Дорогая Светлана,

ужасная пустота после Вашего отъезда… Белые ночи стали прекраснее прекрасного, сон потеряла, аппетит тоже, смотрю в окно и предаюсь рифмованной меланхолии. Куда-то носилась и безумно проводила время: большой прием у очаровательной Жуковой, имевшей редчайшее везение в жизни. Представьте себе человека, живущего в той самой квартире, в которой родился, среди уцелевшей старинной мебели, маминого фарфора и прочего, доме, построенном по плану Бенуа. Жукова дала роскошный ужин в честь Ксении Куприной и моей скромной особы, усадив нас рядышком, в центре стола, как новобрачных, а кругом – 28 человек актеров, разных представителей науки и милейшей, типично петербургской богемы (как не вспомнить Икара!). В честь богемы милая хозяйка, тоже по старой традиции, в конце ужина лихо вскочила на стул и с чисто опереточным шиком спела старую песню о том, что артисты живут по ночам, а это было в 9.30 вечера, когда начало садиться старое петербургское солнце и деревья за окнами были «из красного дерева». Завела там очень приятные знакомства во всех богемных слоях.

Потом была на очень оригинальном собрании у весьма известного коллекционера Перепелкина, подарившего мне свою книгу. У этого маленького Перепелкина с большим умом, вкусом и знаниями богатейшая коллекция всякого рода театральных воспоминаний, самых редчайших портретов и фотографий артистов, а также 15000 тысяч граммофонных пластинок, чуть не с сотворения граммофона, и он устраивает два раза в месяц «Среды» с программой и с невероятным количеством зрителей и слушателей (очень интересно говорит), сидящих буквально друг на друге в маленьких комнатах, где яблоку негде упасть. Давали живые голоса умерших, а на экране – их фотографии… и Вдруг хозяин дома объявил: «Недавно покинувший нас Икар», и на экране показался совсем живой Икар, в роговых очках, в артистическом черном берете, такой, каким я его знала, и стал читать Козьму Пруткова с таким тонким юмором, так искусно, так талантливо, что я чуть не расплакалась. Это было и тяжело, и как-то радостно, но как страшно было бы увидеть и услышать, например, Савину!

Рожденье, вернее вечер 15-го, провела с Тапочкой и с Анной Евгеньевной Островской, выпив 3/4 бутылки волки. Анна Евгеньевна была в ударе и увлекательно рассказывала о народах Кавказа, которых много перевидала и с которыми сжилась. Борис Сергеевич приехал на следующий день и я, слушая его, будто книгу читала, позавидовав белым ночам в Белом море, куда он попал, вернувшись морями и по Неве войдя в белую ночь Ленинграда. Он обогатился тем, что впервые видел северные леса белой ночью!

Дудин радостно берется писать рецензию о моих стихах. Уехал сегодня в Москву, будет в «Современнике», прочтет мои стихи, а также напишет предисловие к подборке, которую дает «Аврора».

Вот все сенсационные новости. Целую крепко.

Ваша Вега

73.

1 июля 1976

Дорогая Светлана, хотя «я не люблю июля и боюсь», но на этот раз он принес мне большую радость: я узнала о выходе Вашей книги! Поздравляю, поздравляю! Желаю всё большего полета ввысь, еще большего созревания и расцвета. Я так радуюсь сборнику, как никогда не обрадуюсь своему, если доживу.

Теперь о белых ночах. Это ведь мои первые ночи наедине с родным городом. Одну из них я провела в парке, где огромные заросли сирени, лебеди на воде, – похоже на Трианон! Встретила свое заблудившееся детство… На следующую ночь ушла от всего на свете и только жалела, что Вы не со мною. Если Вы когда-либо посетите Петербург Петра, то уже, конечно, без меня, но вспомните…

Крюков канал с его Поцелуевым мостом, тёмнокрасные громады Петровских пакгаузов, дома, со старыми окнами, в которых поблескивала только зеленовато-седая белая ночь… Они как будто еще тогда заснули, после того, как в последний особняк въехала последняя карета и закрылись тяжелые ворота, пропустив Меньшикова. Что ни дом – шедевр архитектуры и полное безлюдье. Ни души. Внезапно открылась небольшая площадь, и на ней – тоже» конечно, Петровских времен, – «голландский дом». В нем, в одном окне, горел слабый свет. Это могла быть только свеча. Там, я уверена, жил вывезенный из Голландии кораблестроитель Ефрем Ланг, положивший начало маленькой династии моряков, закончившейся Крылатым. Это он, при свече, сидел над сложными вычислениями, и я не удивилась бы, сели бы услышала шаги по мостовой самого Петра Алексеевича…

Последний визит был во двор дома, на котором мраморная доска заявляет, что здесь была первая квартира Пушкина. Дворик – колодец, два каретных сарая… Вы только что вернулись домой, Александр Сергеевич. Спокойной ночи. Я не знаю, которое из спящих окон – Ваше.

Писала бы Вам и еще, но ужасно неудобно писать лежа. Посещение Крюкова канала заняло ровно три часа – вот Вам и «тромб», моя Антонина Ивановна сказала, что я «перегуляла», и уложила меня в постель. Но этот «тромб» – тромбон из оркестра белой ночи.

Целую Вас крепко и жду письма, стихов и книжку, книжку! Великан, Лапочка-Тапочка и Островская Вам аплодировали и вопили: «Уррррааа!»

Ваша Вега

74.

27 июля 1976

Дорогая Светлана,

я по уши влюбилась в Ваше стихотворение о Каменном Госте и без конца повторяю: «Я выстрадал право не быть, стать камнем нельзя без страданья». Не будем о нем распространяться. Ты, Моцарт, бог, ты сам того не знаешь.

Но как хорошо, что, в состоянии влюбленности и повторяя Ваши две строчки, вынутые как будто прямо из меня, я попала, с ними в глубине души, в неожиданный мир, где вся насквозь прополоснулась и пропиталась воздухом моря…

Было это так: добрейший из великанов появился вечером с загадочным выражением лица и спросил, не хочу ли я поехать куда глаза глядят, потому что последние белые ночи необыкновенно прекрасны? Если я ему себя доверю и не буду ни о чем спрашивать, а тихо поеду туда, куда он меня повезет, глядя в окно троллейбуса и не пропуская удивительных домов Васильевского острова, то доеду до большого сюрприза. Ясно, что я согласилась восторгом, и в конце концов, после всяких пересадок, очутилась на конце света, на каком-то безлюдном просторе, от которого к моему удивлению, вдруг повеяло свежим и крепким запахом моря. И внезапно я почувствовала, что улетаю, улетаю, и голова закружилась от открывшегося двумя кораблями морского простора! Это было Балтийское море! Оно даже морем не было, такой стоял штиль, – ни морщинки на воде, ни горизонта, только светящаяся будто фосфорическая голубизна, небо чуть темнее воды, ею снизу освещенное, а я совсем, как знакомая Вам лягушка из гиблого болота, шлепнулась на камень и «вмиг окаменела», с Вашим Каменным Гостем в сумке. Где-то очень далеко, справа, лесистый мыс врезался в эту почти бесцветную голубизну, – на предельной грани голубого. На конце мыса не то очертания замка, не то храма Великан сказал, что это домик Петра и, конечно, отсюда-то он и видел будущее окно в Европу. Позже, за этим мысом небо начало розоветь, розовый свет разливался, и всё стало бледно фиалковым, и наверху, и внизу, и тогда в этой фиалковой мгле появилось несветящееся солнце, и над ним стали раскрываться какие-то небесные острова и заливы дрожащего золотого цвета. Кроме нас на каменном парапете, у самой воды, был где-то за тридевять земель крошечный силуэт таможенника, мирно спавшего на белой ска­мейке, да всё что-то ищущая одинокая чайка, чиркавшая крыльями сиреневато-розовое пространство.

«Неужели я сюда не приду со Светланой?!» – сказала я, чуть не плача, что еще немного – и город «потомственных дождей» спрячет все свои сказки за серой пеленой, и что, может быть, таких закатов уже не будет, просто потому, что не будет меня?

Заранее сообщаю торжественно, что 25 августа будет годовщина моей высадки в Шереметьеве и первых шагов на родной земле. Тут хоть земля тресни, а я должна отпраздновать этот день, конечно, вместе с Вами. Не окажитесь в это время где-нибудь на луне! Лишь бы дожить до Вашего приезда…

Целую Вас крепко, хочу к Вам из мертвого дома.

Ваша Вега

75.

27 сентября 1976

Дорогая Светлана,

стараюсь писать отчетливо, но боюсь, что не удастся. Не умею писать в горизонтальном положении. Опять ледяной озноб и ужасная боль в правом боку. Антонина Ивановна считает, что это начало чего-то, не то плеврита, не то воспаления. Приняли меры, нако­нец, через два дня картина прояснилась: очаговое воспаление легких, температура скачет вверх и вниз, несмотря на пенициллин.

Вряд ли можно из каждого воспаления легких восставать, как Феникс из пепла. Всего надо ожидать. И потому я крепко решила при первой же нашей встрече отдать Вам тот топаз, что я ношу на цепочке. Топаз этот – от Крылатого, из дальних странствий, и это – камень моего счастья. Я знаю, как это правильно – передать топаз Вам, и как мы с Крылатым оба на этом успокоимся. Не принимайте топаз, как нечто посмертное, – я просто его Вам дарю от себя и от Крылатого.

Сегодня звонил Вергилий. Последняя новость: издательский договор со мной будет подписан в середине… декабря!!!

Крепко и нежно Вас целую, пишите, пишите, ведь я именно смертельно тоскую.

Ваша Вега

76.

12 октября 1976

Дорогая Светлана,

Вы обещали звонить мне по телефону каждый третий день, позабыв о том, что еще не стали Рокфеллером, поэтому будет гораздо разумнее, если Вы стоимость каждого звонка будете класть в коробочку, подкапливая «хрусты» для Ленинграда. Ведь я продолжаю верить в Ваш приезд.

Ну, а как я? После «второй волны», к которой, кроме температуры, прибавилась еще и адская межреберная невралгия, я вдруг встала, как встрепанная, оделась нормально, завила космы на тряпочках и села в кресло. Чувствую себя хорошо и за обе щеки упле­таю великолепно приготовленный шашлык . Да, да! Сосед проявил подлинный талант, к тому же запоем читает моего «Молоховца» и готов открыть курсы кулинарии.

А за пределами ДВС – упоительная жизнь, и выставки, и филармония, и театры, и поэты, но со всем этим придется еще повременить.

Видела Крылатого во сне, я его обняла и хотела поддержать, боясь, что он потеряет равновесие, но он сказал: «Обнимать меня можно, а поддерживать не нужно: не повторять же без конца, что кончены больные ноги и костыли! Этого больше нет !» И я вспомнила сразу, что он теперь по-настоящему живет . Весь день мне было потом спокойно и весело. Как я ему благодарна за подтверждение!

Целую крепко и позвоню Вам сама .

Ваша Вега

77.

11 ноября 1976

Дорогая моя Львица,

глазам своим не поверила, найдя, прикрепленным к двери, Ваше письмо!!! Нет дней грустнее воскресенья – так было даже в детстве, почему, не стоит объяснять, и вдруг, именно в воскресенье – такое хорошее начало дня! Я устроила себе праздник, соединив чтенье напечатанных на листочках чудес (благодарю, что прибегли к машинке, – кончились мои глазные мучения!), с чаепитьем, пребывая в халате и в тапочках, вдали от суеты сует. Всё в этом письме бесподобно, но особенно я потрясена Вашим французским языком!!! Откуда мне сие?! Главное, удивительная точность правописания, а насчет доброго бога, дающего штаны человеку без некоторой части тела, – это была постоянная поговорка моего отца. По-моему, Вам необходимо поучиться, хотя бы у меня (вот засяду надолго в Москве и займусь Вами, да-да-да), потому что Вы уже так много приобрели парижских… оттенков и утонченностей, даже гастрономических, что даже странно, как это без пяти минут парижанка не говорит по-французски.

Когда приедете, уже с титулом члена Союза писателей, оправдаем шампанским союз прелестных белых слонов.

Огорчает только то, что и Вы подхватили какой-то мерзкий вирус. Берегите себя, Вы нужны ВО-ПЕРВЫХ – мне, а во-вторых поэзии и грамотному человечеству в неисчислимых поколениях.

Обнимаю и целую, моя дорогая Львица.

Ваша Вега

78.

11 января 1977

Дорогое девятое чудо света!

(Это не от безграмотности: восьмое для меня – Россия). Бесконечно благодарю за скрепки и папки. Надеюсь всё это в ближайшее время пустить в ход. Не всё же мне глотать антибиотики и лежать в постели! Как Вы знаете, окаянный Бегемот в начале этого месяца наслал на меня «нечто», оказавшееся крупозным воспалением легких, но я все-таки, кажется, вывернулась в очередной раз из его цепких лап. Послав антибиотики ко всем чертям, кипячу мышиные, то бишь медвежьи ушки, а тем временем вокруг идут грандиозные приготовления к юбилею нашей Тапочки Ломиной, она же – Лапочка Томина. Сама юбилярша разболелась и начинает бояться, что, отпраздновав 17-го день безумия, умрет, проводив последнего гостя. Теперь количество приглашенных выросло до 32-х и в банкетном зале мобилизуется вся посуда, и не хватает мест за столом, так что приставят еще один, для молодежи…

Я решила напугать всех, надев – в первый раз – сиренево-розовое платье и серьги нашей Моны Лизы. Ничего об этом не говорю, пусть увидят и замрут. Тапочке сказала, что буду в брюках.

Кроме переживании с юбилеем, я и в другое безумие была вовлечена, но это уже совсем другого сорта. Мне принесли и на несколько дней оставили две тетради поистине замечательных, талантливых рисунков с абсолютно сумасшедшими текстами, которые нельзя назвать стихами, а другого слова не найти, стоит рассказать.

Знаете ли Вы, что у Зинаиды Гиппиус оказались две сестры, о существовании которых она всегда молчала, вероятно потому, что они сознательно остались в России. Обе были «странными», но одна просто странная, экстатически-религиозная, а другая – тоже экстазная, но еще и с чертовщиной, звали ее Татьяной. Ее чертовщина выливалась в рисунках, – в зарисовках ее видений, в обществе которых она буквально жила днем и ночью, а к этому надо добавить не только подлинно большой талант, но и мастерство ,так как эта Татьяна кончила Академию Художеств.

После очень запутанной и дикой истории сумбурной жизни с арестом в царское время, за «левизну» и революционность, она уже порядочно в возрасте, пережила блокаду, спаслась на свою родину, в Новгород, где ее приютила церковь Сергия Радонежского, дав ей каменную конуру, без окна, с каменным одром, на котором она и провела годы, абсолютно нищая и больная. Можно было отапливать церковь и как-то согреваться, но где было взять силы для пилки огромных чурбанов, валяющихся во дворе? Она и ее подруга, умершая раньше Татьяны, спали на каменном ложе, прикрытом тряпьем, и питались отбросами. Сразу после войны Татьяну неожиданно «открыли» и, как могли, поддержали ее: кормили, одели в теплое и выхлопотали ничтожную пенсию, натащив в ее закуток молодых парней, которые пилили чурбаны и топили церковь и закуток, устраивая там костер. Татьяна очень скоро умерла, а в бывшей квартире ее родителей, в каком-то подвале нашлись две тетради ее рисунков, относившихся к 1912-17 гг. Тетради были отсыревшими, заплесневелыми, страницы склеенными, но их бережно очистили, выбросили непоправимое, как-то переплели и теперь всё это очень прилично выглядит.

Что же это такое? Первая тетрадь называется «Гнусье», а первый ее раздел «Их песни». К каждому рисунку — текст, написанный от руки. Когда мне объяснили, что это не стихи, а то, что она слышала, когда рисовала тех, кто ей являлся, то мне стало ясно вскоре, что смотрящему на «гнусье» и самому хочется запеть именно этими странными словами, которые никак не придут в голову нормальному человеку и в которые нельзя не верить, – настолько они в ритме рисунка. Вторая тетрадь озаглавлена «Город. Сны». Смотришь и понимаешь, что это не выдумано, – такого не выдумать, да и зачем? Ведь это было только свое, для себя, в каком-то необыкновенном вдохновении. Ее «гнусье» делится на «зеленых», «закатных», «ночных» и удивительных «второзакатных». Но как хороши рисунки! Вот, например, пустое вечернее поле, в бледных тонах, болотце, вдали бледный закат, В поле лежит крошечный бледнорозовый ребеночек, и над ним склонились две «закатные», тоже легкие, длиннорукие, выгнутые, как растения. Они рассматривают спящего ребеночка. Их песня:

А у нас гостик, Белохвостик. Но почему он розовый? Почему он голый?

От этого рисунка огромная печаль, какая-то безнадежность, и дело не в сюжете, который понятен: они прокляты, их тянет к людям, к которым нет доступа, они хотят этого настоящего ребенка, а не уродца зелененького с хвостом, в болоте, какие появляются на рисунках время от времени… Такая тяга к людям и дальше встретится: огромный, толстобрюхий не то черт, не то леший, весь поросший травой, высоко в воздухе держит маленькую черную таксу, а поодаль, на коленях в траве, такая же серо-зеленая «закатная», похожая и на мадонну, и на рыбу, смотрит молитвенно на собачку огромными пустыми глазами. Это называется: «Радуются». Объяснение в их «песне»: «Как хорошо простое человеческое зверье!» – больше ничего. Или еще: девушка, привязанная своими не то волосами, не то лианами, к стволу уродливого, обгорелого дерева, над каменистым обрывом. К ней подползает что-то черное, то ли скорпион, то ли бесенок. «Нет спасения».

Есть и просто старухи, одна другой ужаснее, так, например, «Теточка» (почему не тетушка?). Она жирная, с двойным подбородком, в чепце и в красной шали. Из-под шали протянула пухленькие белые ручки. У нее ужасное лицо: прищур, как прицел, улыбочка, от которой тошно, а наверху – «песня Теточки»:

Убегу, улечу, уплыву… Шишш! Не убежишь! Шиш! Не улетишь! Шиш! Не уплывешь! Держат тебя лапки, Мои лапки, Теточкины лапки.

Но не могу же я всё перечислить, всех этих отверженных: кишащих в природе, умирающих от страха и печали, один другого одна и другой выразительнее! Ну, как опишешь «зеленую», сидящую на берегу тинистого пруда? Она опускает ногу в воду, на лице ужас, и сразу не замечаешь, что нога-то у нее заканчивается зеленой перепончатой лапой. Я хотела бы рассказать не сюжет, а картину, но разве расскажешь словами хотя бы скрипичный концерт Чайковского?..

Постепенно продвигаясь по дороге развития рисунков, конечно, понимаешь в них и в «песнях», что в основе всего страшная покорность безвыходности и невозможности выйти из стоячих болот… Из «Снов» я только об одном скажу, уж очень он силен и напоминает мне видения Володи Злобина, называвшего себя «проклятым поэтом». Этот «Сон» — длинная вереница страшных старух и калек, прижавшихся друг к дружке на длиннейшей скамье, в прекрасно переданной бесконечной перспективе. Они сидят перед несколькими наглухо запертыми желтыми дверьми и чего-то терпеливо ждут. Терпенье и обреченность в их позах, в оцепенении. Название сна: «Ночь в Казначействе в царское время».

А почему я вспомнила Злобина? Потому что тоже болел одержимостью. Он, конечно, понятия не имел о Татьяне Гиппиус и об ее «гнусье», он страдал от постоянно повторявшегося сна, в котором ему являлись «они». Так он «их» и называл: «Они» не имели ни лица, ни формы, было только их присутствие, и он погибал от отчаянья, когда «они» опутывали ему ноги, мешая идти, куда он хотел, уводя за собою, передвигая ему ноги и приводя всегда на площадку, с наглухо забитыми ЖЕЛТЫМИ дверьми. Передавалась ли ему «чертовщина» Зинаиды – его злого гения, а у той она была семейная, врожденная?.. У Татьяны она «определилась», она их увидела, среди них жила…

Да, удивительна эта Татьяна, а от рисунков просто не оторвать­ся. Но всего удивительней было перевернуть последний лист и увидеть сангвинный этюд, в несколько штрихов, и без колебания узнать в нем Леонардо да Винчи, ниоткуда не срисованного, а «прочувствованного». И почему им заканчивается тетрадь? Никакого имени под рисунком нет. Я показала издали Борису Сергеевичу, ничего не говоря. «Как великолепен Леонардо!» – воскликнул он, едва взглянув…

А к кому Вы меня причисляете? К «зеленым»? К «предзакатным»? Или к «второзакатным»?

А новая моя знакомая, принесшая мне «Гнусье», принесет мне на днях – чтобы Вы думали? Булгаковское «Собачье сердце» и «Белую гвардию». Она тоже, эта наследница ведьмы Гиппиус, великая поклонница «Мастера и Маргариты». Так что мне везет, на ловца и зверь бежит.

Завтра мне разрешено выйти прогуляться. Кричу «ура» и приподнимаюсь в стремени.

Спасибо еще и за конверты, и за бумагу!

Целую крепко, обнимаю.

Ваша Вега

79.

24 января 1977

Дорогая Светлана,

как недавно и как давно стояла на столе еловая ветка с красной раковиной, и вот уже ничего нет, и последний свидетель новогоднего праздника и Вашего присутствия, – багульник, дав всё, что мог, до последнего цветочка, тоже отошел в небытие!

В Ленинграде температура нешуточная, если вдруг она, с 28 мороза поднимается до –16. граждане весело кричат: «Ах, как жарко!» Мне приказано смирно сидеть, любуясь природой в окно, но оно густо покрылось папоротниками крепкого льда, и остается только бродить в этих рощах северной Шехерезады, помогая воображению чтеньем «Снежной Королевы» Андерсена

Тапочка получила Вашу приветственную телеграмму и благодарит. После безумного дня она, вопреки ожиданиям, не умерла и с удовольствием вспоминает, как накануне, за сверкающим столом, то и дело раздавались помпезные восклицания: «О, Вениамина Викторовна, вместо «Виктория Вениаминовна», что и неудивительно, учитывая количество выпитого шампанского. Радуюсь за нее.

А что я делаю? Да вот сижу среди разбросанных но всем углам бумаг, разбираю старые стихи, привожу их в порядок. Часто целыми днями не вижу ни души, если не считать Бориса Сергеевича по 10-15 минут в сутки. Но кто мне тут нужен, когда есть Бетховен, Вивальди, Моцарт, и столько друзей на книжной полке. Вернулся из города Борис Сергеевич и мрачно сообщил, что абсолютно нигде нельзя купить спички. Так и говорят: «Спичек – НЕТ» Что нет сигарет, кроме откуда-то вдруг народившихся болгарских – неудивительно, мы привыкли, но спички! Спички! Будем закуривать об плиту.

Кончаю болтать о том, о сем. Крепко целую, скучаю, как бы ни «хорохорилась», а брожу волчицей пленной от угла к углу… Пишите мне, пока я жива.

Ваша Вега

80.

15 февраля 1977

Дорогая Светлана, я опять умудрилась заболеть, ровно неделю пролежала, но сегодня кое-как поднялась и была слаба отчаян­но. Ничем себя занять не могла, только сидела с закрытыми глазами и спрашивала Крылатого, здесь ли он. Просила подать знак, и что же? В дверь постучали: «Телеграмма!» Не знаю, на все ли 100 процентов я сумасшедшая, может быть, на 99, но первым моим буквально горячим ударом по голове было: «Крылатый!», и я едва смогла расписаться. Когда же, наконец, смогла вскрыть квадратик, одной рукой ища очки, первое, что мне бросилось в глаза, было: «С Вами и Крылатым», и я уже могла и подпись не читать. Не скрою, что я в жизни так не плакала, но болезнь вдруг куда-то подевалась, и я почувствовала себя такой свежей и ясной, что трудно поверить, как можно в две минуты измениться. Не подумайте, что я мрачно воображала, что Вы забыли это страшное число с его осколками, но всё же телеграммы не ждала, и она влетела ко мне, как молния.

Совсем другого рода был сюрприз от «Современника»: мне прислали текст договора, из которого я узнала, что из рукописи выбросили ровно половину стихов!!! Что Вы скажете? Мне не денежный вопрос важен, мне нужно было оставить после себя книгу, а не подборочку в половину «Одолени», но, видно, я так и умру, а стихи будут валяться у забора, с мертвыми осенними листьями. Понимаете, как всё это пришло ко мне, да еще в самые тяжелые дни?

Что мне остается? Буду переноситься к Вам в Златоуст, сидеть у печки, гладить кота. Надеюсь получить от Вас письмо и много-много снежных стихов, напетых Уралом.

Крепко целую, обнимаю.

Ваша Вега

81.

16 марта 1977

Дорогая Светлана,

читая Ваше письмо, где так великолепно говорится о тенях на сугробах, о белизне, голубизне, покое и желании раствориться в белом и синем, я всё это пережила полностью. Пишете Вы чудесно. Сейчас, второй почтой, прибыл также журнал с Вашей прекрасной статьей.

Но о покое и растворении в природе приходится только мечтать. Сильное впечатление произвел, конечно, пожар в «России», каждый обитатель ДВС дал свое толкование этому событию, а я невольно думаю, что прошелся пожар по еще одному, нашему с Крылатым, воспоминанию, и еще один осколок зеркала запылал огнем у моих ног…

Теперь о приезде моем: приеду я 25 марта.

Обнимаю и крепко целую. А билет СП мы все-таки оро­сим струей токайского!

Ваша Вега

82.

16 июня 1977

Дорогая моя бродячая Львица! (Насчет «светской» и «модной» мы еще подумаем!)

Приезд Луговской, фантастической «сестры моей Сафо», был неожиданен и очень приятен. Узнала от нее, что Вы здоровы и увлечены работой в «Лит. обозе», а то я уже начинала беспокоиться. Майа привела с собою своего родственника – моряка. Он оказался очаровательным и сам по себе, и еще потому, что кончил морское училище, то самое Фрунзенское, в мотором, когда оно еще было Морским Корпусом, учился Крылатый, и товарищ Крылатого, одноклассник его и друг до последних дней, капитан Белобров, был преподавателем (по выходе своем из Бутырской тюрьмы) в том же корпусе, и Майин «паж» – его ученик. Они приехали с теплой, – даже горячей, – бутылкой шампанского, кроме того, морским подношением были дивные лилии, большие розы и свеже отпечатанная в Морском географическом обществе карта С.Петербурга 1975 года!!!

Майа сказала, что Вы пишете мне «большое письмо». Благими намерениями вымощена дорога в ад, но Вы туда не попадете, потому, что всё, что Вы делаете без намерений, а по вдохновению, перевешивает на весах в сторону облаков и звезд. Буду терпеливо ждать. Крепко Вас целую.

Ваша Вега

83.

28 июля 1977

Дорогая Светлана,

случилось так, что чудеса меня не покинули, и, благодаря Майиному моряку, у меня появилась возможность выполнить мой невыполненный долг перед Крылатым. Я всё сделала сама, спокойно и просто, безо всяких формальностей, но в условиях такой исключительной красоты, в такой волшебной обстановке, что, когда я ею с Вами поделюсь, Вы ее переживете вместе со мною. Это событие, как и вся моя запоздалая поездка – награда за пройденный крестный путь, и я получила огромное, светлое успокоение». Но письму ничего доверить не могу. Добавлю только: место на морской карте отмечено со всей точностью, и, когда придет мой час, но об этом мы еще поговорим при встрече. А пока – вот стихи, из которых Вы всё поймете.

* * *

С.Н.М.

Вошел незнакомый, незванный,в мой дом, Всю жизнь, вероятно, он был мне знаком В каком-то другом измеренье, Быть может – в четвертом, где корень всего, Где сблизило Время меня и его, Как цепи единственной звенья. И сразу, без громких, торжественных слов, Мне стало понятно, что путь мой готов, Заранее мудро указан: По-дружески крепкая, издалека Ко мне потянулась душа моряка, И узел последний развязан. Что было потом?.. Разве можно о том Сказать?.. О сияющем, о голубом, Таинственном и бесконечном… О небе… О лодке… О той глубине, Где прах растворится, горевший в огне, И сном успокоится вечным… На горьком, на черном, на вдовьем веку, Прощальный салют моряка моряку Прекрасенсвоей простотою. На миг у борта расступилась вода, И море сомкнуло ее навсегда, От солнечных искр золотое. Я вижу, я знаю, я помню одно: Какое высокое счастье дано И мне, и Тому, кто, безмолвный, Присутствовал на погребенье своем, Когда выходили мы в море втроем, В балтийские вольные волны. 20 июля 1977

84.

18 сентября 1977

Дорогая Свет-Лань,

ну вот, добралась до письма! Именно добралась, потому что кому, как не Вам, понятно, что значит не иметь времени, и у меня не только времени, но и простых конвертов не было, потому что льют водопады с неба, ветер сумасшедший, на почтовом отделении хронический замок, и купить конверты можно только сжав челюсти и устремившись в черные мокрые дали. Ну, и жизнь! Великан пропал, он снимается в Ленфильме, возвращается очень поздно, умирая от голода: там пожевать негде и нечего.

Я не успела Вам сказать по телефону о грандиозном урагане с наводнением. Всё кругом ныло и ревело, тучи летели во всех направлениях, парк шатался, как пьяный, градом сыпались яблоки, а Нева шла прямо на ДВС, и лужайки парка быстро превращались в озера. Нечего и говорить, что я отправилась встречать Неву, отступая от нее по мере приближении воды…

О нашем доме – прихожей гроба – рассказать ничего не могу, забилась в свой скит и работаю.

Обнимаю, целую и очень жалею, что так мало Вас видела в Москве. Приеду теперь, когда выйдет сборник.

Ваша Вега

85.

8 ноября 1977

Дорогая Светлана,

опять лежу у себя, дикие боли не проходят, температура каждый вечер 38, очевидно, меня поместят в клинику.

Писать мне очень трудно, нет положения, при котором едва удерживаешься от крика. Пишите мне, – это всего нужнее. Сейчас придут делать укол. Целую.

Ваша Вега

86.

13 ноября 1977

Дорогая Светлана,

доктор, присланный Дудиным, мне очень помог, и если я и болею, то никому не в тягость, никому не мешаю жить. Я даже сама уже могу подметать комнату, вытирать пыль, стелить постель и принимать позы, при которых не плачу от боли. Конечно, ни о каких прогулках речи быть не может, они ограничиваются выходом в коридор, пока проветривается комната. Но и говорить, и слушать я вполне способна. Заботиться обо мне никому не нужно, две картофелины мне варит Островская. Гранаты выжимаю сама и сама себе делаю чай.

После выхода драгоценного (если бы!) камня из почки воспаление обострилось, но постепенно успокаивается, так что сегодня я впервые попробовала повернуться на правый бок и обошлось почта хорошо…

К уходу Бориса Сергеевича я не могу привыкнуть, но знаю, что если директор позволит мне переселиться в его комнату, мне будет легче, останется вся привычная атмосфера, будто присутствие…

Целую Вас крепко, надеюсь на письмо, на стихи, на приезд.

Ваша Вега

87.

17 декабря 1977

Дорогая Светлана,

не зря мой бедный великан говорил, что были когда-то Ваньки-встаньки, а я Манька-встанька. Ведь ко мне в лазарет никого не пускали, и могу сказать, что даже в тяжелом сыпняке такого ужаса я не переживала. Была в мирах совершенно фантастических, но потом жар спал, и я протрезвела. Теперь мне запрещено всё на свете, кроме вареной рыбы и моркови всех видов.

В моем бредовом состоянии какие-то пятна всё же выделялись, и на первом месте выделилась почему-то Дина Анатольевна, наша Мона Лиза, показавшая себя в Москве в таком прекрасном облике, что я как будто Америку открыла (впрочем, эту проклятую страну я не хотела бы открывать и не благодарю за нее Колумба). Нет, не Америку, а прелестную страну, где что-то очень молодое, свежее, напоминающее детство и открытие «звезд на каблуках». Мона Лиза была более чем трогательна, и я ее полюбила искренно. Несмотря на большую «разность», между нами неожи­данно много родного. Я буду рада, если она приедет в Ленинград.

Три Новых года мы с Вами встречали вместе, но на сей раз не уверена, что к приходу Деда Мороза я оживу. Тут предполагается какой-то «мюзик холл» и торжественный выход директора к елке, но это не для меня, и уж лучше запереться в моей келье Пимена.

Было время, я посещала домашние концерты на моем этаже, ходила в наше кино, но не могу больше переносить этих любопытных лиц, поворачивающихся в мою сторону, ни их перешоптываний, особенно с тех пор, как был пущен слух, что Борис Сергеевич умер из-за меня. Провожая меня в лазарет, куда меня отнесли на носилках, он, мол, был уверен, что я умираю, и это так на него подействовало, что он умер сам! Потом придумали, что мне 96 лет, и что я «эмалировала» себе в Швейцарии лицо и не улыбаюсь, чтобы эмаль не растрескалась. Надо ли объяснять, почему я этим ягам не улыбаюсь!

Хорошо, что Вы едете в Златоуст. Напишите оттуда. Стихи, начало которых Вы прислали, обещают быть очень интересными.

Обнимаю, целую.

Ваша Вега

КРАСНАЯ ПРЕСНЯ

Светлане – с благодарностью за бандерольку

с сигаретами «Краснопресненскими»

Не басня, не песня, Не греза дразнящая, – Красная Пресня, Вполне настоящая! Нет чуда чудеснее Чем, утром туманным, Вся Красная Пресня В башмаке деревянном. На мачте, как в кресле, Юнга вихрастый. Такое не часто Приснится зимою Неве. Он машет флажками пестрыми, Вещает Петрову острову: – Сенсация!!! Кража в Москве!!! Не стало Большого квартала. Красная Пресня пропала! На Петровском Острове – форт С отставным капитаном в клетке, Адмиралу подсунул черт Низкопробные сигаретки. Единственный толк от них – В носовой платок чих да чих. Рассуждает он сам с собой: – То ль крапива, то ль зверобой?.. Адмиралом в отставке быть Я привык. Но нельзя мне слыть Отставным, черт возьми, поэтом Перед фортом и целым светом, Для себя имузы обузой… Да и что поделаешь с музой, Коль она, зверобой куря, Здесь торчит совершеннозря! Ведь у нас сейчас не стихи, А хроническое «апчхи». Отворчав, посмотрел в окошко. На Неве замелькала мошка… Или плошка?.. Или скорлупка?.. (Стало зренье, под старость, хрупко)… – Боже мой, да ведь это шлюпка! Чуть подальше – никак башмак, Вроде шхуны… С юнгой на мачте… Выгружаются красные пачки… Не пришел ли сюда табак?! Муза, не ленись, очнись, Погляди не вниз, а ввысь, С улыбкой на личике: На сугробном берегу, На снегу, на снегу, Кирпичи-кирпичики. Перед фортом гололед, А башмак сейчас уйдет Налегке, налегке, На серебряном коньке, Вспять, – опять к Москве-реке. Это юнга и вьюга играли. Будут реки, моря, океаны, Авантюры и новые страны… Не вернете вы юнгу-пирата. Он забудет о том, что когда-то Старый форт померещился где-то, Что дымилась в окне сигарета. И сидел, пригорюнясь, на лавке Боевой адмирал в отставке.

88.

1978. Ленинград

Число не помню, какое-то «мартобря»

Дорогая моя Львица!

1) Курю.

2) Сегодня пила водку.

3) Хохочу.

4) Завтра позволено встать и гулять по комнате, потом постепенно вылезать в коридор, бродить и, в первую голову, – подходить к телефону. При условии – надевать теплые колготки и несколько теплых шкур.

Катаюсь я в постели, как сыр в масле, ухаживают невероятно. Островская похитила из столовой для меня перцу и горчицы, – вареная морковь и кисельки надоели невероятно! Будь что будет, но боевой адмирал не может и не должен быть мокрой курицей. Кажется, я живу, специально для того, чтобы доставлять удовольствие микробам.

Вот, вкратце, и все.

Целую крепко, пишите, помните, сколько радости мне приносят Ваши письма!

Ваша Вега

89.

8 июля 1979

Дорогая Светлана,

Вы вероятно думаете, что я при смерти или просто умерла, но мое долгое молчание вызвано ужасной заваленностью делами всех сортов, начиная с ноги и кончая переездом в другую комнату (бывшую Великанова), где я очаровательно устроилась, проработав немало дней и от дикой усталости впав в непробудный сои, длившийся не один день. Отоспавшись, я бодра, сильна и работоспособна. Гномик, Вами присланный «на счастье», был радушно принят его близнецом, точно таким же бородачем, и они, взявшись под ручку, въехали в новое жилье и встали на предназначенное место. С того момента, как завелся Ваш гном, началась полоса везенья, и началась с того, что ко мне явился директор и вручил ключ от великановской комнаты, куда я мечтала переселиться еще два года назад, но тогда Бегемот помешал. Кончилось тем, что я впервые довольна жильем по-настоящему, комната мне нравится, письменный стол удачно встал наискосок от окна, освещенный с левой руки, так, что можно спокойно работать, а главное, нет больше двери на балкон, из-за которой всегда дуло. Вместо двери – большой подоконник, значит, я смогу и рисовать, если не разучилась за годы безделья. Ясно, что Ваш гном честно решил приносить счастье, а второй, старый, перестав скучать в одиночестве, ему помогает.

Здоровье мое было бы лучше, если бы не количество докторов, которые друг с другом не соглашаются и хотят лечить каждый по-своему. В довершение к этому, боги, не знаю, за какие прегрешения насылают на меня жутких «поэтесс», как будто в насмешку. И все они говорят, что их потрясла статья Фонякова обо мне в «Литературной газете». «Вот что наделали песни твои!» – говорю я автору статьи, а прилив «поэтесс» всё не иссякает. Да, права я была, говоря, что к склерозу прибавилось еще страшное название новой эпидемии «стихоз». «Стихозом» люди повально заражены!

Ну, а я свою будущую книгу вроде составила, хотя мне необходим был бы свежий глаз. Вы мне нужны, как воздух!

Ленинград становится всё прекраснее, теперь объявили о восстановлении старинных верстовых столбов! Завтра я еду на выставку в Академию: прекрасный художник Лактионов весьма меня соблазняет.

Присылайте стихи мне на новоселье, а еще лучше, приезжайте. Обнимаю, крепко целую.

Ваша Вега

90.

2 августа 1979

Дорогая Львица,

наконец-то пришло большое письмо и толстый конверт со стихами!!! Просто не знаю, с какого места отвечать! Столько в этом письме всего, такое буйство красок, что можно только зажмуриться. Из стихов об Армении мне многое очень нравится, а из детских – строчки о мухоморе, не имеющем успеха у мух.

Ну, а у меня бегемотовщина временами свирепствует, а на этот раз, после истории с непопаданием ночью в дом, я просто нервы себе расшатала. Дело было так: сторожиха спала как мертвая, а я, вернувшись во втором часу ночи от Фоняковых, без устали звонила в дверь. Поняв, что спящая красавица беспробудна, я стала стучать ногой в нижнюю деревянную часть двери, и от этого стекло дало небольшую трещину, но бабка наконец вышла из состояния летаргии и открыла дверь. На этом бы и конец, но на другой день весь ДВС говорил хором, что Ланг вернулась ночью вдребезги пьяная и била стекла. Мне это надоело, и я, наконец, пошла к директору. Тот меня успокоил и велел сторожихе извиниться. Та пришла, крестясь на портрет Крылатого и клянясь, что ничего такого не говорила, а придумали всё ветеранки, которые за это ответят на Страшном Суде. Однако ветеранки не ответили и Суда не было, но продолжают шептать и, узнав, что у меня воспаление надкостницы в ноге, авторитетно заключают: «Выпивает, выпивает, потому и нога болить!» Ну, и атмосферочка!

Молодец, что много и плодотворно работаете. Я тоже вроде не отстаю, пишу о Савиной (это заказано), а теперь дала печатать «Александру Карловну». Вот только стихи пока не пишутся, но это приходится перетерпеть. Муза ведь тоже женщина, а у женщин всегда капризы.

Обнимаю, целую и очень, очень соскучилась. Вам не сможет не понравиться моя новая келья. Приезжайте.

Ваша Мария Вега

91.

12 августа 1979

Дорогая Светлана, помимо надкостницы, переживаний вообще немало, начав с крысы, которая почему-то нагло вселилась ко мне и ни за что не желает уходить, и кончая ночным камнем в мое окно, попавшим удачно не в стекло, а в раму, с таким грохотом, что разбудил соседку. Парк стал кишеть ночными хулиганами, ворующими цветы, разоряющими огороды и оставляющими на грядках, в виде визитных карточек, пустые бутылки и стаканы. Камень попал в мое окно около двух ночи, – привлек свет лампы, я читала.

А комната всё равно очаровательна, сейчас она вся в цветах, – и астры, и розы, и флоксы, и ромашки, и синий-синий аконит.

Присылайте мне стихи и пишите, пишите, я ведь слишком много одна и так рада весточке. Целую Вас, обнимаю, «еще кланяется» подаренный Вами пурпурный шут, гномик и прочие обитатели люксового вагона.

Ваша Вега

92.

26 сентября 1979

Дорогая Светлана,

спасибо за весточку и посылку, подсластившую мой чай. Главное – за стихи, которые мне нужнее всего. Ну что же сказать о себе? История с ногой продолжается. Выяснилось, что я лягу в больницу сразу после 4-го октября. Оттуда напишу.

Жизни в ДВС нет. Надо сидеть в своей раковине и слушать свои моря.

Надо надеяться, что с ногой в конце концов всё обойдется, и я еще приеду в Москву, тогда-то и устроим кошкин бал.

Целую Вас, милый друг.

Ваша Вега – одноножка

93.

13 октября 1979

Дорогая ручная Львица,

поздравляю Вас с очередным новосельем и радуюсь, что нашли пристанище вновь у Софьи Александровны на Славянском бульваре. Я помню свой приезд туда к Вам до мелочей, и горы книг, и пластинки, и диван, на котором я переночевала, приняв ванну с дивными облаками пены, и миллионы огоньков за окном кухни.

Ну, как писать в этом сумасшедшем доме, где вас отрывают от машинки с очередной сенсацией, а когда оторвутся сами, то неожиданно во всем доме гаснет свет, всё погружается в глубокий мрак. Неизвестно, где находятся спички. Шаря по всем углам, набиваешь шишки. Не найдя, ложишься спать. В три часа ночи свет ярко вспыхивает, но уже хочется продолжать спать. Сейчас расскажу про самую последнюю «сенсацию»: курятник переполошился из-за голого человека. «Только этого нам не хватало!» – кричали кумушки и хотели писать Брежневу, чтобы приказал у всех входов и выходов расставить милиционеров. Около часа ночи, в окно первого этажа к Ветеранке Севастьяновой, кто-то изо всех сил стучался, – это случилось прошлой ночью, когда электричество нормально горело, перед ее окном стоял голый и умолял впустить в дом. Ветеранка Севастьянова влезла на подоконник и объяснялась с голым через форточку, боясь открыть окно. Он, плача, говорил, что на него напали и раздели догола, и вот он спрятался в парке, где и увидел освещенное окно. Севастьянова решила дать ему штаны, которых у него нет, и, вспомнив какую-то Казарину, часто носящую брюки, пошла ее будить, но Казарина брюк не дала, а бросить ему в форточку старый халат или одеяло обе дамы сочли безумием, потому что он, конечно, никогда не вернет. Пока они рассуждали о судьбе голого, он пошел звонить и стучать в главный подъезд, а там сторожиха насмерть перепугалась и дверь не открыла, не сообразив, что можно позвонить в милицию, которая в двух шагах. Почему перепуганные тети лезли ко мне из-за голого мужика, я плохо поняла. А голого мне ужасно жаль, у него кончилась всякая вера в человека, а к тому же наверняка и простудился…

Лета я почти не видела, но это куда ни шло, а вот осень проходит мимо и все эти в багрец и золото одетые леса в этом году у меня отняла дурацкая нога. Конечно, можно одну осень и пропустить без внимания, ведь достаточно закрыть глаза, чтобы восстановить в памяти любую осень, и петербургскую, и царскосельскую, и версальскую, ни с чем не сравнимую, и дальше – осень в Брюгге, осень в Англии, и червонное золото осени швейцарской, да ведь и после их всех уже были и в Ленинграде осенние сказочные дни… Так вот и гуляю от одной осени к другой, и всё хорошо.

Сейчас меня донимает старший врач, ну, до субботы можно в ус не дуть, а потом напишу, удастся ли приехать и перед больницей насладиться у Вас курицей и Вивальди. Обнимаю, целую!

Ваша укротительница львов

Вега

94.

12 ноября 1979

Дорогая Светлана, я вдруг подумала, что голый – никто иной, как дух Акакия Акакиевича, оплакивающий уже не шинель, а более современную одежду.

А я вот возьму и не приеду, и по очень простой причине: еще прошлой зимой от моей шубки отлетели три пуговицы. Качалось бы, пустяк, но, о ужас, в нашей Пальмире ничего пет, кроме ярко-зеленых и яркокрасных, но, даже при всей любви к московским друзьям, никакие силы не заставят меня нацепить на себя такие украшения! Остается только просить Вас найти 8 штук цвета светло-бежевого, величиной с двугривенный, но не крупнее. Буду от них зависеть, а заодно пережду сильные морозы, мне как-то не нравится опять схватывать пневмонию.

Обнимаю, целую.

Ваша Вега

95.

13 декабря 1979

Дорогая Львица, примите мою благодарность за пуговицы. Но я тут опять попала в хорошенькую переделку, уже не с ногой, а с легкими. Оба воспалены – и левое, и правое. О Москве и речи быть не может, врач ужасается упорству болезни, никакому лечению не поддающейся. Прописал уколы алоэ, что мне понравилось, – Вы ведь помните, из моей «Ведьмы», что меня в свое время зажарили на костре, а заодно сожгли «мой амулет и корешок алоэ».

Ленинград весь ржавый, черно-рыжий, мокрый.

Теперь я переселяюсь в Ваши стихи и уже заперлась на ключ. Обнимаю, целую, хочу почаще писем.

Ваша Вега

96.

5 января 1980

Дорогая Светлана,

врачи благословили меня на прогулки, я стала с удовольствием гулять, в часы, когда пиковые дамы обедают и парк блаженно-пуст, ну, и кончились мои блуждания по снегу среди ворон, в подлинном Брейгеле, – чем бы, Вы думаете? Приступом флебита! Это меня так рассердило, что я не к врачу обратилась, а к Вергилию, гриппозно хрипевшему в телефон, что если у меня немедленно не будет номера в «Будапеште», я брошусь с моста в прорубь. Тальке, чихая и кашляя, свято обещал, что всё устроит, если только не осложнится его и «мамулин» грипп.

Я уже принялась за разборку своих вещей и бумаг, чтобы не приниматься за это скучное дело в последний момент… Так или иначе, а я в Москву еду, а там хоть потоп.

Я жду билета, или как это там называется, от Союза писателей, но они у всех отобрали <документы> и все, в том числе и я, ждут новую модель, которая вот-вот будет изготовлена. Это мне не помешало подать заявление, чтобы записаться в Гагры, в дом творчества, на весну. Попаду на свой берег, на «Землю детства», поклонюсь месту, где стояла дача «Раковина» и, может быть, увижу мое фиговое дерево…

Целую, мой бесценный Светляк,

Ваша Вега

97.

8 января 1980

Дорогая Светлана,

раз пять начинала Вам писать, а потом ничего не получалось, страница старела, как номер прошлогодней газеты, уничтожалась, появлялась новая, и тут же куда-то засовывалась, настолько моя жизнь последнее время хаотична и летит галопом, чередуя трагедии с комедиями, спешное писательство с ерундой, и собственные недуги с ультра-ерундой фантастических лечений, противоречащих друг другу эскулапов. Я их и слушать не хочу, но время они отнимают беспощадно, а о разнообразных нашествиях я уж и не говорю, вот и валюсь от усталости каждый день.

Сейчас пишу, чтобы сообщить, что Вергилий клятвенно обещал раздобыть мне номер в «Будапеште» что-нибудь к 17 января, а так как осталось очень мало дней и нужно привести в порядок все дела и вещи, то я откладываю все разговоры до встречи, а сейчас только скажу, что все Ваши письма доходили сказочно быстро, доставив много радости и часто – смеха, и что я сама если и признана «неизлечимой», чувствую себя неплохо и вполне в форме для путешествия…

И еще скажу, что, читая Ваши последние стихи, преимущественно в мажорном тоне, я все-таки не могу не замечать, что выкладка их часто очень элегична. Это замечал, в Ваших стихах, еще Крылатый. Мне представляется это глубоко закономерным Может, кто-то из критиков и считает сейчас элегию устаревшим жанром, но элегия не может ни устареть, ни умереть. Сейчас, например, когда Дина Терещенко чувствует, что всю землю «лихорадит» и трудно ее музе, я только могу сказать, что я-то эту лихорадку всю жизнь ощущаю, но она у меня распространяется в ощущении на всё живое, – на бессознательно раздавленных нами муравьев, на маленьких рыбок, не смеющих подняться со дна, потому что чуть повыше их пожрет какая-то ненасытная форель, да и вообще на все страшные законы мирозданья, главное – на закон взаимопожирания, и мне страшно, когда добрый человек умиляется над мордочкой теленка, подсознательно придумывая, под каким соусом будет его пожирать, а будучи сам поэтом, за блюдом телятины, начнет товарищам-поэтам читать стихи о том, как золотистый теленочек резвился на лугу и какие рисунки отбрасывала на его шкурку тень березы. Я никого ни в чем не упрекаю, просто объясняю, что мне страшна земля. Недаром Крылатый шутил, что я «с Урана» и спрашивал: «А как у вас там, на Уране?» В парке ДВС много белок. Пиковые дамы их закармливают, покупая вскладчину тонны грецких орехов и умиляясь. Весной ласточка сделала гнездо в пустой кормушке. Одна моя знакомая сидела на скамейке и наблюдала за прыгающими белочками. Вся ее любовь к ним прошла, когда она увидела белку, карабкавшуюся на дерево, засовывающую лапку в кормушку и вытаскивавшую оттуда голого крошечного птенчика, которого целиком съедала. Что нашла отсутствовавшая ласточка-мать, кончив искать корм для своих малышей?

Как же не родиться элегии и как она может устареть?

Сейчас я получила три великолепно отпечатанных экземпляра «Александры Карловны», один из которых поедет со мною в Москву и там определится его литературная судьба. Подумайте над заглавием. Я на это вообще неспособна, а Вы хорошо находите. Например, мне нравится «Александра Карловна», но многие несогласны. Ничто в голову не приходит. Доверяю Вам стопроцентно. Если сейчас надумаете, еще успеете написать или позвонить, буду благодарна.

А теперь, в ожидании встречи, обнимаю и целую.

Ваша Вега

98.

21 января 1980

Дорогая Светлана,

несколько слов: приеду не сейчас, а 29-го. Пришлось отложить по причинам не легочным, не ножным, а литературным. Что-то на меня спрос пошел, а это значит – до 29-го не справиться. Дам знать, скорее всего уже по приезде. Позвоню. Знаю, что очень устану и хочу предстать перед друзьями уже в посвежевшем виде, а для этого приехать надо прямо в ванну и лечь, чтобы наконец выспаться, оставив во сне ДВС и связанные с ним переживания, так повлиявшие на меня, что я потеряла сон. Переменю воздух и отойду.

Я отправила перед Новым годом кучу поздравлений во все концы света, но, похоже, большинство адресатов абсолютно забы­ли о моем существовании. Люди, – по Роденбаху, –

«и белые тени, и черные тени

Как думы о прошлом идут…»

Волнами приливают новые, тоже хорошие, и тоже, наверное, превратятся в думы о прошлом.

Ужасно хочу увидеть и услышать!

До скорого, моя Львица, крепко Вас целую.

Ваша Вега

99.

27 января 1980

Милая Светлана Львовна,

Сегодня в 9 часов вечера скоропостижно скончалась Мария Николаевна Ланг (Вега).

Уважающая Вас

А. Е. Островская

100.

29 января 1980

Глубокоуважаемая Светлана Львовна,

Вам, наверное, уже сообщили о том, что в воскресенье 27 января скоропостижно скончалась Мария Николаевна Ланг.

Зная о Вашей дружбе с Марией Николаевной, и так как мы за день до того с Марией Николаевной виделись, считаю своим долгом добавить от себя несколько строк.

После того, как были получены от машинистки 500 страниц воспоминаний об Александре Карловне, в течении нескольких дней я читал Марии Николаевне текст и вносил все ее коррективы. Достоинства всей вещи Вам, наверное, известны. Но не могу не сказать, что жизнь актрисы, ее образ так овладевают душой, что развязка переживается как трагедия современного близкого, родного человека. Чтение разволновало не только чтеца, но и самого автора. Мария Николаевна немного всплакнула, а я должен был отрешиться от всяких эмоций, чтобы довести чтение до конца. Эта вещь должна дойти до наших читателей. Мария Николаевна сказала, что это труд всей ее жизни – ее долг перед Александрой Карловной, городом, Родиной. Осталось только написать предисловие, а в понедельник везти всю вещь в Москву. Но что, скорее всего, это не удастся: у нее есть предчувствие, что раньше того она умрет. В воскресенье Мария Николаевна успела написать и считать с Анной Евгеньевной предисловие. Потом ей стало плохо. Врачи делали уколы. Хотели вызвать неотложку, но Мария Николаевна решительно воспротивилась этой мере.

Она даже не выдержала постельный режим, была всё время на ногах и в интенсивном движении. Переполнили чашу, по мнению врачей, бурные поиски очков. Мария Николаевна собственноручно резко отодвигала и придвигала диван-кровать и этим «разорвала себе сердце».

Обо всем этом, правда, лучше знает Анна Евгеньевна. Но ни она, и никто тут ничего бы не смог поделать… Что ж, «убила себя, в пустяке проявив свой характер»? Нет: забывая о мелочах, всё подчинив одной цели, решила свою судьбу. Чтобы издать «Александру Карловну» – выполнить свой святой долг перед близким человеком, городом, Родиной, – она готова была отдать и в самом деле отдала свою жизнь.

Теперь многое зависит от нас.

Хорошо, что Дудин и Фоняков уже знают волю покойной и постараются неизданные рукописи и ее книги, требующие переиздания, взять на хранение, подготовить к печати, издать.

Есть еще продолжение воспоминаний, есть роман, есть десятки стихов, как о них говорила Мария Николаевна, – «посмертные».

Панихида намечается в ДВС утром в пятницу 1 февраля. В котором часу, Анна Евгеньевна обещала уточнить.

С. С. Кожевников

Светлана Соложенкина ЖИЗНЬ ДЛИНОЮ В МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ (Послесловие)

В окне моем звезды и сумерки бледные

Над искрами синего льда.

Я грешная, злая, земная и бедная

И все-таки чья-то звезда…

Мария Вега

Оглядываюсь назад – и холодок пробегает по коже от мысли а что если бы судьба не дала мне возможности узнать этого замечательного поэта и человека? Жила же я целых двадцать восемь лет, не зная даже имени такого: Мария Вега! И это при том, что с первых сознательных дней поэзия была альфой и омегой моей жизни, воздухом, которым я дышала. Но… ведь мы столько лет провели в совсем неблагодатной тени «железного занавеса», впрочем, иногда, не без оглядки, проделывая в нем дырки при помощи «тамиздата» и «самиздата». И все-таки, все-таки… «Окаянные дни» Ивана Алексеевича Бунина я прочла, когда мне было уже за сорок. Тогда же пришел черед и Владислава Ходасевича. И Зинаиды Гиппиус, и Дмитрия Мережковского (до той поры ничего, кроме дежурных проклятий по их адресу в учебниках, да и то мелким, как маковое семя, шрифтом, о них никто знать не знал, ведать не ведал…). И Георгия Иванова, и Ивана Елагина… К чему длить перечисления! Вся литературная эмиграция была для нас поистине за семью печатями.

А ведь она была неотъемлемой частью того духовного материка, которому имя – Россия. Да-да, не жалким островком, затерянным где-то в океане, а частью материка! Той самой Гондваны, которую постигла некогда столь трагическая и неотвратимая судьба.

Вот и Мария Вега без этого имени, я теперь знаю точно, русская поэзия неполна. На ее небе Мария Вега – одна из самых ярких и крупных звезд. Но… повторяю, ровно двадцать восемь лет своей жизни я об этом и не подозревала. В то время в 1968 году – я была аспиранткой московского Литературного института им А. М. Горького и усердно трудилась над диссертацией на тему «Пейзаж в русской советской поэзии. Двадцатые-тридцатые годы». Пейзаж… тема, казалось бы, сугубо мирная. Но уже тогда, работая в спецхране Ленинки, я убедилась, что ромашки, васильки, рассветы и закаты, как это ни странно, приводили многих и многих замечательных лириков – Сергея Клычкова, например, да и всех поэтов «есенинского окружения» – в лагерь, за решетку, а то и под пулю. Переписывая от руки щемящие лирические стихотворения этих погребенных в спецхранах страдальцев, я сокрушенно думала: «Сколько же в истории нашей поэзии "белых пятен"! Хватит ли жизни на то, чтобы всё возродить, восполнить, вернуть людям?»

Так же от руки переписывались и стихи Николая Гумилева, Осипа Мандельштама и многих-многих других потаенных, отнятых у читателя. Сам летописец Пимен, пожалуй, одобрил бы то усердие, с которым я переписывала всё это – день за днем, год за годом… Это была, так сказать, невидимая часть моей работы. Но была и видимая – я в то время активно печаталась как критик, статьи и рецензии мои касались в основном проблем поэзии. Печаталась я и как поэт, но, известное дело, стихи еще никогда никого не прокормили, статьи – другое дело, и я неуклонно, как пчела на луг, наведывалась в редакции.

Как-то однажды мне заказали в журнале «Родина» статью к какому-то юбилею. И вот я в Харитоньевском переулке, в старинном особняке, где располагался тогда Комитет по связям с соотечественниками за рубежом. В особняке этом я впервые, и он мне очень нравится. В ожидании гранок сижу в уютной приемной, перелистывая подшивку редакционных журналов. Машинально пробегаю глазами что-то рифмованное – авторы, как говорится, неумелы, но искренни… И вдруг в номере первом за 1965 год – большая стихотворная подборка и незнакомое имя: Мария Вега. Стала читать – и сразу стало понятно: нет, это уже не просто стихи, а сама поэзия! Какой чистый, щемящий лиризм:

Была у меня сероглазая мать, Но мне запретили ее вспоминать…

Как «запретили»? Можно ли запретить вспоминать о матери? Какая горькая и прекрасная судьба – за этими скупыми строками:

Я долго блуждала в тумане пустом, И жизнь протекла, как вода под мостом. Но вечером к правде мы ближевсегда. Чем глубже колодец, тем ярче звезда.

А какой сказкой повеяло от этого, вынесенного из детства впечатления:

Летом на чердаке – Светлые кудри стружек. Паук лежит в гамаке Из самодельных кружев.

Я вся еще была на этом чердаке, когда принесли-таки гранки моей статьи. Я взглянула на них с досадой: к чему всё это? Теперь важным мне казалось одно – узнать всё о Марии Веге: кто такая, где ее искать? Неужто вправду… на небе, среди сверкающих звезд? Многоопытные сотрудники редакции усмехались моему пылу, но всё же объяснили: Мария Вега, действительно очень талантливая поэтесса, волею судьбы в ранней юности, в 1920 году, вместе с отцом – отставным офицером царской армии, оказалась в эмиграции, немало лет прожила во Франции, некоторое время – в Майами, а теперь вот вместе с мужем, Михаилом Максимилиановичем Лангом, уже несколько лет живет в Швейцарии, в Берне. Журнал «Родина» время от времени охотно печатает ее стихи.

Услышав всё это, я призадумалась. И было над чем! Надо ли напоминать, что в пору «железного занавеса» связи с эмиграцией отнюдь не поощрялись. Это сейчас в Париж и в Калифорнию летают как на загородную воскресную прогулку! Тогда же общаться с человеком, живущим за границей, было не проще, чем с летейской тенью. Просить адрес Марии Вега у комитетчиков нечего было и думать. Но всё же они любезно согласились сами переслать ей мое письмо, если мне уж так хочется выразить свой восторг. Разумеется, письмо было написано.

Мария Вега! Окликаю Вас, как высокую звезду! Да, Вы – звезда, да. Вы – такая, И я Вас на земле найду.

Помимо восхищения стихами Марии Веги, я, впрочем, заполнила конверт и еще кое-чем, а именно: послала ей небольшую первую книжечку своих стихотворений «Мой отчий дом», изданную, капризом судьбы, в Баку, где я жила и работала три года после окончания института… Стихи были сплошь об Урале, но издал их «Азернешр» (!). Небольшая эта – с ладонь величиной – книжечка с кленовым листком на обложке выглядела скромно, в глаза, что называется, не бросалась, но послужила мне наилучшим образом: надеясь на внимательность и смекалку своего адресата, в выходные данные этой книжечки я мелкими буковками вписала свой адрес. Если Мария Вега его заметит, то, возможно, дальнейшая наша переписка сможет пойти уже напрямую, без посредничества комитета. Впрочем… Заметит ли? Особенно-то я на благоприятный исход своей маленькой конспиративной хитрости не надеялась.

Но Мария Вега ответила! Ведь для нее мое письмо явилось приветом с никогда не забытой Родины! Как будто бы через меня вновь заговорила с нею «сероглазая Мать», о которой ей и вспоминать было не велено… И вот, минуя всех посредников, завязалась бурная переписка. Мы обменивались всем, чем можно: мыслями, чувствами, стихами своими и чужими, фотографиями, книгами… Один раз я даже прислала Марии Николаевне листочек с пушкинского дуба, из Михайловского, – и он побудил ее написать прекрасное стихотворение о доме Поэта, в котором она «не бывала и все-таки была»:

Я помню осень ржавую, Всю в пепле и золе, И голову курчавую, И свечи над «Полтавою», Раскрытойна столе.

Всё зримо – вплоть до того, как «над свечкой струйка копоти колеблется едва». Стоит ли удивляться: воображению поэтическому нет никаких преград… Мог же Владимир Набоков закрыть глаза и совершить «Лыжный прыжок» – прямиком в Россию:

Увижу инистый Исакий, огни мохнатые на льду и, вольно прозвенев во мраке, как жаворонок, упаду.

Впрочем, помимо воображаемых, были и самые реальные встречи, когда Мария Вега, получив литературную премию за поэму «Кирилл Радищев» (потомок нашего Радищева и герой французского Сопротивления; с его матерью, Софьей Михайловной Радищевой, Мария Вега в Париже была дружна), смогла, после долгих лет разлуки с Россией, впервые с мужем посетить Москву и Ленинград. Мы встретились впервые в гостинице «Россия» – с понятным волнением, но так, как будто знали друг друга всегда! Мысль угадывалась с полуслова, а то и без слов… Я познакомила Марию Николаевну и Михаила Максимилиановича со своими друзьями и подругами, в первую очередь – с Элеонорой Степановной Соловей (по мужу Гончарик), с которой мы тогда вместе учились в аспирантуре и которую Мария Николаевна стала ласково звать «Аленушкой». Нередко мы втроем – Мария Николаевна, Алена и я — совершали прогулки по Замоскворечью, и это нашло потом поэтическое эхо в стихотворении «Две девушки», в котором чудесно и немного загадочно передана атмосфера тех незабываемых дней первой встречи:

А над Москвой-рекой закат зеленый… О, как чисты в России вечера! Две девушки, Светлана и Алена, Со мною шли по улице вчера. ……………. Подходит ночь. Ни звука, ни движенья. Погасло небо, и черна вода. Прощаемся: — До перевоплощенья!.. Когда-нибудь… А если никогда? Но ни за что не сможет нас оставить Нежданно промелькнувшая в тиши, Далекая и смутная прапамять Дарованной троим одной души.

Познакомила я Марию Николаевну и с поэтом Вадимом Перельмутером, а несколько позднее – с Диной Терещенко и Майей Луговской; первую Мария Николаевна спала называть «Моной Лизой» а вторую – «сестра моя Сафо» (по строке из начинающегося так стихотворения Луговской – оно очень нравилось Веге). Так возникли и потом протянулись сквозь годы сердечные нити…

Ланги, в свою очередь, «подарили» мне своих друзей, среди которых были личности поистине примечательные и замечательные. Ксения Андреевна Куприна, дочь писателя, которую Мария Николаевна звала Киса. Кстати сказать, кошек Ксения Александровна, и впрямь любила, этих «кис» у нее было не меньше десятка: всех бездомных и увечных подбрасывали под порог ее квартиры, и милосердная, хотя и экстравагантно-резкая на словах. Киса не могла оставить без помощи ни одного хвостатого питомца!.. Друзья посмеивались, но ценили не только милосердие, но и артистический Кисин талант: она играла в театре имени Пушкина в ролях второстепенных, но каждый свой недолгий выход на сцену отшлифовывала, как маленький алмазик… Большим другом Марии Николаевны был знаменитый артист Икар – он жил последние голы своей жизни в ленинградском Доме ветеранов сцены (ДВС), и Мария Николаевна еще успела его навестить. Им было что вспомнить про парижское житье-бытье! Хотя бы про встречу какого-то Нового года. Икар жил тогда даже не на чердаке, а «над чердаком», в комнате не больше коробки для шляп, и, когда они пробирались по чердаку в эту «коробку» сквозь висящие на веревках сохнущие простыни, Икар горделиво сказал: «А это – мои паруса!» Высоко ценила Мария Николаевна и талант О. Ю. Клевера, неразлучного друга Икара в ДВС, называя его лучшим в мире иллюстратором к сказкам Андерсена. В комнатке этого замечательного художника стояла в прихожей… слоновая нога, – это ли не фантастика?! Мария Николаевна много и увлекательно рассказывала мне об Икаре и о Клевере, о своих двух «дорогих колдунах» – атлантах уходящей эпохи, живущих творческим горением годы и годы…

А Евгения Александровна Ланг, двоюродная сестра Михаила Ланга, замечательная художница? Ученица Мешкова, она в двадцатые годы оказалась сначала в Берлине, где училась живописи, затем во Франции, где прожила немало лет, добившись известности и признания своим талантом и неустанным трудом. Мария Николаевна рассказывала, что в Париже, где они обе жили, мягко говоря, скромно, «Женя годами обходилась только хлебом и молоком, но от мольберта ее оторвать было невозможно». Последние годы жизни Евгения Александровна провела в Москве, считая, что «жить можно где угодно, но умирать надо на Родине». Перебраться в Москву ей помогла Людмила Владимировна Маяковская, сестра поэта. С Владимиром Маяковским – тогда еще Володей Женя Ланг была дружна лет с шестнадцати, ему же тогда было и того меньше, и он принес свои стихи в гимназический журнал, где Женя была секретарем…

Евгения Александровна, обладавшая, помимо таланта художника, еще и несомненными визионерскими способностями, рассказывала мне позднее в доверительных беседах, что Маяковский верный друг ее юности – нередко снился ей, а то и как бы вше возникал перед нею в критические моменты жизни, когда Евгении Александровне нужно было принять какое-то важное решение… Вот и накануне ее сборов в Россию Владимир Владимирович сумел дать ей знак и четкий совет: «Ничего не опасайся, поезжай, моя сестра тебе поначалу поможет, и потом всё будет хорошо». Так и получилось. Академия художеств, учитывая известность Евгении Ланг, то, что ее работы имеются во многих крупных музеях мира (в том числе, кстати, и где-то в запасниках Третьякова, а портрет юного Владимира Маяковского ее кисти можно сегодня увидеть в музее Маяковского на Лубянке), пошла художнице навстречу, предоставив однокомнатную квартирку на Смоленской улице (она же и мастерская…); хотели сгоряча даже выставку и залах Академии устроить, но ей так наскучило отвечать на бесконечные вопросы с пристрастием какую все же художественную школу она представляет, – что Евгения Александровна резко ответила наконец, что всему на свете предпочитает… наскальную живопись. После чего ошарашенные администраторы сочли за благо оставить почтенную художницу в покое, а вопрос о выставке замяли. Ну что ж! Истинный талант не станет меньше от подобного казенного недоумия. Евгения Александровна работала до последних дней ее жизни, и часы, дни, проведенные мною в ее квартирке-мастерской, где всё было чудесно, от океанских раковин до плетенки с яйцами на кухне, оставили во мне самые светлые воспоминания. Мы стали друзьями, более того, заметив во мне способности к живописи, она давала ценные советы, охотно и щедро делясь секретами мастерства, позволяя наблюдать, как она работает над очередным натюрмортом или портретом… Евгения Александровна Ланг – бесценный «дар» моих дорогих Лангов! Смогу ли не в этой, так, возможно, в другой жизни («До перевоплощенья!» – как писала Мария Николаевна…) отблагодарить их за него?!

Замечу, кстати, что визионерство в той или иной мере вообще было свойственно Лангам. Михаил Максимилианович, которого я звала за его необычайную духовную озаренность Крылатым (и так, с моей легкой руки, стали называть его все, знавшие его), мог, к примеру, говоря по телефону, изумить своею незримого собеседника деловой ремаркой: «Вы ищете спички? Они сзади Вас!» – после чего убедившийся и правоте Крылатого собеседник на некоторое время терял дар речи…

Сейчас, конечно, когда только ленивый не становится экстрасенсом, а то и «потомственным колдуном», подобные вещи уже никого не удивляют. Но не забудьте, речь идет о временах «железного занавеса», когда принято было считать, что ничего подобного «не может быть, потому что этого не может быть никогда». Ланги впервые приоткрыли мне другие возможности человека, иные миры и масштабы. Мы тогда и о докторе Швейцере-то знали разве что смутно, понаслышке. А Михаил Максимилианович был его другом, если не сказать духовным братом… Он и жил по таким же заветам глубочайшего аристократического демократизма. На первый взгляд это покажется вещью несовместной: или аристократ, или демократ! Но в том-то и был секрет притягательности Михаила Ланга, что он мог на равных беседовать с носителями самого рафинированного интеллекта и с самым «простым» электриком, или маляром, или санитаром в госпитале. Ставлю «простым» в кавычки, потому что Крылатый был убежден: простых людей вообще не бывает. Он обладал особым талантом – открывать скрытые таланты в других. Он был большим знатоком японской культуры, проникал в тайны Тибета, писал удивительно глубокие стихи на английским языке (два из них, переведя, прислала мне как-то Мария Николаевна), он видел духовными очами многое, незримое для других, – и при том был истинно прост в общении и тем притягивал людей, как магнит.

Какую пару составляли они с Марией Николаевной! Она с гордостью говорила, что он называл ее своим духовным близнецом, «более, чем Ланг». Как жили они интересами друг друга!.. Оба мечтали вернуться на Родину навсегда. Но, увы, Михаил Максимилианович не дожил до этого дня. А Марии Николаевне в 1975 году удалось-таки вернуться в город своего детства – Санкт-Петербург, тогда Ленинград. Последние годы ее жизни – а умерла она в 1980 году – Мария Вега жила в Доме ветеранов сцены, где она еще в первый приезд навещала своих «дорогих колдунов», Икара и Клевера… Почему не Москва, а ленинградский ДВС? Конечно же, не случайно! Ведь ДВС был когда-то основан знаменитой русской актрисой Марией Григорьевной Савиной, крестной матерью маленькой Муси Волынцевой, много позже взявшей себе имя звезды, Веги. Как хорошо знала Муся всю обстановку знаменитой «савинской гостиной», сколько раз поверяла своей крестной матери свои первые стихи!..

Но тут самое время приступить к биографии Марии Веги. Ведь звездою так сразу и просто не становятся, этому предшествовал долгий путь, причудливый и извилистый, прекрасный и трагический, и во всем – неповторимый. Жизнь, поистине, длиною в Млечный путь!

Итак, с чего же всё началось?

Мария Волынцева, Муся, родилась в северной столице 15 июня 1898 года, на стыке двух веков. Сероглазая и, по-видимому, очень талантливая ее мать была певицей. Но, как мы уже знаем, девочке было запрещено вспоминать о ней, когда та таинственно «исчезла». Отчего, почему? Что заставило молодую женщину покинуть свою маленькую дочь, навсегда оставить мужа?.. Романтическое увлечение, приверженность сцене, мятежность непонятой натуры?

О, эта женщина,

Такаяже, как все:

Рот полумесяцем,

И невеселый смех,

И смутных крыльев проблески,

Но внизвлекущий страх.

Ивечно поиски

Впотьмах, впотьмах.

Так много позже, в 1933 году, напишет о матери Мария Вега. Конечно же, не думать, не тосковать о ней она не могла, думала всю жизнь. О той, что «лететь заставила, /Сама – сгорев». И завет матери «Вспыхни заревом, птенец мой, полетев!» – выполнила, отдав всю жизнь искусству.

Тут семейная тайна. А тайнам лучше оставаться тайнами. Так, по крайней мере, считал отец Муси – отставной офицер, человек по-своему тоже весьма одаренный. Он прекрасно рисовал (кстати, этот талант достался и дочери…), а математику не только досконально знал, но делал в ней свои открытия. Иногда увлеченно пытался поделиться ими с маленькой дочерью, но, встретив ее недоуменный взгляд (считать Мария Николаевна не умела никогда – ни в детстве, ни в старости), спохватывался: «Ах, Боже ты мой, с кем я об этом говорю!» Что до стихов, тут офицер Волынцев был откровенно «не силен» и честно признавался, что никогда не мог одолеть «Онегина». Впрочем, одно «произведение» своей малолетней дочери он все же по-своему весьма оценил и нередко цитировал, неизменно вызывая смех и рукоплескания публики. Это была маленькая «поэма», которую Муся торжественно преподнесла «Дорогому Папи на мои одиннадцать лет» (орфографию сохраняю авторскую). Текст звучал возвышенно и одновременно забавно – так сказать, державинская ода, «переведенная» на детский язык:

Повсюду видно Бонапарта,

Иль в шляпе, или в сюртуке,

В его руках, конечно, карта,

Сраженье будет при реке.

И вдруг французы победили,

Никто не понял, почему

Всех немцев наповал убили,

Живых же бросили в тюрьму.

Шутки шутками, но, между прочим, именно отец помог уже взрослой дочери в Париже выбрать себе такой красивый и звучный псевдоним – Мария Вега. И, цитируя нелюбимого Онегина, тем самым «лучше выдумать не мог»!

Стихи все-таки звучали в доме, и частенько. Да и как могло быть иначе? Ведь девочка росла в артистической среде, две бабушки, и обе – известные тогда «актерки»! Одна, Мария Карловна Брошель, – балерина Мариинского театра. Другая, Александра Карловна, – драматическая актриса, блиставшая на сиене Александринки. Да еще и крестная мать – великая Мария Гавриловна Савина!.. И дядя – М. Н. Брошель, артист театра Сабурова.

Мария Карловна, «танцорка», не только танцевала, но и любила поэзию, особенно Апухтина, была знакома с Тургеневым. А были еще и тетки, нередко встречавшиеся со Львом Николаевичем Толстым… Как же, вырастая в такой среде, было не приоб­щиться к искусству с самого раннего возраста?

«География детства», благодаря разветвленному родству, тоже оказалась достаточно широка: не только Санкт-Петербург, но и Москва с ее золотыми звездами на синих куполах, и Орел с «Дворянским гнездом», и Калуга с пышными белыми зимами… Чувство России, в первую очередь благодаря этим детским впечатлениям, стало потом в поэзии Марии Веги неодолимым, как голос крови.

Была и дача «Раковина» на Черном море, в Гаграх, с армадами кораблей-ракушек, с необозримым Млечным путем, с любимым фиговым деревом… И это станет потом стихами.

Но все-таки еще даже до стихов был театр. Знакомство с ним произошло у Муси очень рано, и вскоре девочка почувствовала неодолимую тягу ко всему театральному. Придет время – и в Русском театре за рубежом с успехом будут поставлены пьесы Марии Веги «Великая комбинаторша», «Король треф», «Суета сует», «Ветер», причем талантливые декорации к ним она будет делать своими руками. Но даже эта радость серьезного сценического успеха не могла затмить воспоминаний о «дебюте» восьмилетней Муси, который состоялся в имении теткиных друзей. Муся Волынцева еще не писала пьес, но задумала инсценировку «Василисы Прекрасной» – и справилась с этим блестяще! Прежде всего, она вступила в тайные переговоры с садовником, и тот, польщенный тем, что ему открыли «ужасную тайну», притащил ночью (!) в усадьбу горшки с пальмами и олеандрами, т. к. нужен был «русский лес». И совсем не важно, что вместо черепов на частоколе вокруг избушки злодейки Яги красовались… странные бумажные шары с видными на просвет свечами сзади, и что публика, увидев их, начала непочтительно хохотать. Но зато, зато! Как вспоминает Вега: «В последнем акте, когда Баба-Яга исчезла и пошла зажигать бенгальский огонь, мы с царевичем стояли (роль Василисы Прекрасной Муся, конечно, взяла на себя – С.С.) в густом дыму и верили в свою неотразимость».

Вот это был успех так успех! Но… всё хорошее быстро кончается, пришел конец и этим невинным детским забавам. Уже через год Муся поступила в Павловский женский институт. Впрочем, и там, помимо напряженных занятий и выработки безупречных манер – «привычки к гостиной», – случались свои праздники. И самое волнующее воспоминание: она, двенадцатилетняя, танцует на балу с высоким подростком Михаилом Лангом… Михаил – Мика, будущий Крылатый – учился тогда в Морском корпусе, готовясь стать потом лейтенантом Черноморского флота. Будущий капитан Дальнего плавания влюбился в Мусю Волынцеву совершенно как принц в Золушку! И… Золушка не убежала, не потеряла туфельку, но совсем потеряла голову от счастья.

Были и еще головокружительные встречи. А потом… Жизнь надолго разведет их. Бурные хляби моря житейского обернутся сыпнотифозной горячкой на Кавказе, затем эмиграцией… Придет час – и уже в Париже Мария Вега прочтет однажды в газете траурное извещение о гибели лейтенанта Ланга. Прочтет и всё же ни на единый миг не поверит этой черной вести! Сердце, вопреки очевидному, подсказывало: он жив! Она будет ждать, искать, надеяться на невозможную встречу… И чудо все-таки произойдет! На закате дней она найдет своего далеко-далеко уплывшего принца. С седыми висками, но по-прежнему статный, он предстанет перед ней. Он подарит ей топазы, привезенные с Цейлона, он увезет ее на Майами, в свой маленький белый домик, точно снятый с новогодней елки. Когда-то, глядя на игрушечный елочный домик, она сказала ему: «Хочу войти в такой!» и он уверенно ответил ей: «Войдешь!» Когда они пересекали Атлантический океан, то увидели две радуги, стоящие «ни на чем» над свинцовой водой, и вошли в эти семицветные ворота…

Сказка со счастливым концом! Правда, жить в Америке Мария Вега все-таки не смогла. Уж очень непривычно было всё, начиная с климата, фауны и флоры. Ну, вот хотя бы такая милая деталь: невыносимо жарко, Мария Николаевна собирается принять прохладную ванну, а в ванне – огромный, с блюдце, тропический паук! С криком она кидается к Мике, а тот невозмутимо говорит, не отрываясь от книги: «Ну, что же тут страшного, захотел купаться – и купается!» Но паук любитель водных процедур – это бы еще полбеды. А вот как разобраться во всех этих бесчисленных сто седьмых и тысяча восьмых авеню? Мария Вега, как многие поэты (вспомним хотя бы Анну Ахматову, не умеющую переходить улицу! Марина Цветаева тоже отродясь не умела…), ориентировалась в пространстве не без труда, а что касается цифр, ей легче было бы прочесть и запомнить клинописную ассирийскую табличку…

В конце концов решили выбрать более спокойный вариант: простившись с белым домиком, Ланги перебрались в Швейцарию, где им было суждено прожить вместе десять счастливейших лет. Снятая квартирка превратилась для них в Дом покоя, Мика, по Булгакову, стал Мастером, и Мария-Маргарита собственноручно вышила для него на шапочке букву «М»… Но и он в долгу не остался: как-то раз к празднику взял и сшил для нее… платье! Руки у него вообще были золотыми. Он сам мастерил книжные полки, умел починить всё, и Мария Николаевна не однажды с гордостью говорила: «Какой практичный морской волк!»

Они разделяли радости и беды. Последних тоже выпало немало. Годы и болезни брали свое (у Михаила Максимилиановича был наследственный диабет). Открывшаяся язва на ступне, ампутация ноги – дважды… Перед смертью Михаил Ланг пожелал, что если Марии Николаевне будет все-таки суждено вернуться в Россию, то чтобы урна с его прахом нашла успокоение на дне морском… Если не в Черном море, то хотя бы в Финском заливе, в балтийских водах. Мария Николаевна свято выполнила его волю – это произошло невдалеке от Кронштадта – и пожелала, когда придет ее час, быть похороненной там же и так же… (И ее воля была выполнена – мы сделали это с Майей Луговской и ее родственником, моряком. Но это уже совсем отдельная, особая история…)

Однако я всё время забегаю вперед, что и неудивительно: так причудливо сложилась жизнь Марии Веги.

Вернемся к тому моменту, когда она вместе с отцом и тетей оказалась в эмиграции, в Париже. (Несколько лет, впрочем, она прожила так же в Ментоне, на юге Франции). Начиная с тридцатых годов ее имя становится известным, и не только во Франции, но и в Бельгии, в Италии, в США, в других странах. У нее выходят в Париже три сборника стихов: «Полынь» (1933), «Мажор в миноре» (1939), «Лилит» (1955), по которым стало ясно, что она – крупный и неповторимо-своеобразный поэт. Обрела она известность и как драматург и романист. Благосклонный прием читателей и критиков встречают два ее романа «Бронзовые часы» и «Бродячий ангел». На одном из публичных чтений (Мария Вега знакомила парижскую литературную публику с отрывками из романа «Бронзовые часы») оказался сам «Иван Великий» – так почтительно именовали в эмигрантских кругах Ивана Алексеевича Бунина. Дождаться от него комплимента было, как известно, не просто – с таким же успехом можно было выжать из камня воду. Мария Николаевна прочла, в частности, отрывок о русском лесе, который стоит того, чтобы привести его целиком:

«Русский лес – стихия. Думая о нем, надо отрешиться от всех лесов земли, и страшных, и очаровательных, зажмуриться, забыть Шварцвальд, забыть кудрявые леса Франции с гротами фей и останками аббатств, забыть о джунглях, об Аляске, о Канаде и смотреть изо всех сил в то дальнее стеклышко, спрятанное в тайниках памяти, сквозь которое увидишь забытый и незабываемый русский лес. Не думайте ни о чем, что делает его специфически русским: почерневшая богомолка, мужик с вязанкой хвороста, нестеровский пастушок с его лаптями, дудкой и пегой телкой, забудьте глубоко врезанную в черную землю колею от расхлябанного колеса, и лошадей, выезжающих в "ночное", и Хоря с Калинычем, и вурдалака, и врубелевского Пана, и прислушайтесь к простым словам "И смолой, и земляникой пахнет темный бор". Почему они так волнуют? Почему так остро дают почувствовать именно русский бор – тульский, черниговский, костромской, со всей его темной, сочной, жуткой и упоительной глубиной, а не французский лес и не скандинавский, хотя они тоже пахнут смолой и земляникой, те же в них корявые пни, курящиеся на закате болотца и свечки подосиновиков в тонкоствольной чаще. В чем дело? А в том, что и смола, и земляника, и горящий на солнце мухомор, и могучее дыхание земли в России совсем другие… Но какими словами изобразить ту смесь запахов, красок, сказочности, печали, древности, дикости и торжественного покоя, в которую душа погружается, медленно закрывая глаза, при воспоминании о лесе своего детства, о русском лесе?» Внимательно прослушав это лирическое «стихотворение в прозе», Бунин выразил безоговорочное одобрение: «Вот как надо писать!» Это произвело на всех большое впечатление. А уж когда, уходя с вечера, Иван Алексеевич перепутал шапки (у Марии Николаевны и у него они были одинаковые, из серого каракуля, только у Марии Николаевны поновее, чего Бунин величественно не заметил) и ушел в головном уборе Марии Веги, – та, конечно, не решилась указать мэтру на его ошибку, — тут поклонники Бунина и вовсе ахнули: счастливица! Ей досталась шапка самого Бунина! Друзья потом подшучивали: «Ну, как? Не тяжела ли шапка Мономаха?» Однако это всё, как говорится, мелочи, а вот похвала Бунина действительно дорогого стоит.

Память сердца неизбывна. Столько лет прожив в чужих краях, Мария Вега сумела сохранить в первозданной яркости и чистоте всю ту «смесь запахов, красок, сказочности, печали, древности, дикости и торжественного покоя», которая – кратко — и есть Россия. Эти запахи и краски оживали на ее полотнах (картины Марии Веги выставлялись в парижском Салоне), царили в стихах, и недаром ее первый на Родине поэтический сборник, изданный при содействии Комитета по культурным связям с соотечественниками за рубежом в 1970 году, назывался «Одолень-трава».

Одолей, трава-одолень,

Всё, что в жизни неодолимо…

Сборник этот явился «первой ласточкой» в эпопее возвращения на Родину. Радуясь его выходу, Мария Николаевна признавалась, однако, что не во всем она согласна с его составителем, Г.К. Талько (которого шутя называла «такой французский Жорж Талько», а также «мой Вергилий»), говоря, что, будь у нес возможность, она совсем другую книгу бы составила. Оно и понятно – при всех дружеских связях с Комитетом, тут были и свои «подводные камни»: от Марии Веги – замечательного поэта – бесконечно требовали разные «отклики»… то на речи Брежнева, то еще на что-либо подобное, и всегда «срочно, в номер», – сколько же сил и нервов это отнимало!

Тут необходимо сказать следующее. Прекрасное и глубокое чувство патриотизма, которое невозможно ни отрицать, ни сбрасывать со счетов, говоря о ее творчестве, было так же несовместимо с казенным псевдопатриотизмом, как трепетная лань и конь из известной поэмы. Но коня и трепетную лань упорно стремились запрячь в одну тележку — из соображений, бесконечно далеких от поэзии!

Но всё перевешивало стремление вернуться на Родину – во имя этого Мария Вега готова была, как андерсеновская Русалочка, ходить по ножам. Но только не онеметь, потому что каждым словом она служила своей «сероглазой вечной Матери»! Она писала мне в одном из писем: «Даже то прекрасное, что удалось повидать в разных странах, мне уже ничего не говорит… Только Россию, такую неизведанную, такую необыкновенную, я была бы готова пешком исходить, и на это не хватило бы длинной жизни. Меня на импрессионистов заманить невозможно: всем им предпочту московский переулочек, низкий старый домик за забором, тоненькие осенние деревья, огромное московское небо».

В этом нет никакой «узости интересов». Наоборот, и Марию Николаевну, и всецело разделявшего стремление к «неизведанной России» Михаила Максимилиановича интересовало всё: картины, выставки, театральные постановки, фильмы, лекции о поэзии, которые я в те годы читала (рассказывая своим слушателям и о стихах Марии Веги, что глубоко волновало и трогало ее…), даже диссертацию мою о судьбах пейзажа они одолели поистине героически, с лупой в руках – четыреста страниц! – встречи с людьми, нравы, судьбы, лишь бы это касалось России. Пластинки, книги, рисунки, стихи шли в Берн бесконечным потоком, а они просили меня: «Присылайте, присылайте свет в конвертах».

После смерти Михаила Ланга жизнь в Берне потеряла для Марии Николаевны всякий смысл. Не говоря о том, что она оказалась на грани полной нищеты (уже и до этого, из-за катастрофического падения доллара, что сказалось на пенсии Крылатого, эта угроза надвигалась…), она и душевно не могла опомниться от потери своего «близнеца». Все окружающее казалось ей «картонными декорациями», жить стало не на что (уроки французского едва-едва давали возможность как-то существовать), а главное – незачем… Берн терял свое былое очарование, на глазах становился чужим и враждебным. Налоговые чиновники, квартирохозяева и вся армия «бессмертной пошлости людской» терзали ее, как могли. «А ведь я, кажется, поэт! Разве поэта так затаптывают?» – горестно недоумевала она, и все ее помыслы были об одном: чтобы «сероглазая вечная Мать» услышала, позвала… Иногда она так и засыпала, в изнеможении, с телефоном на груди, боясь пропустить долгожданный звонок из Москвы… И порой он раздавался, и Вергилий упрашивал: «Голубушка, переждите как-нибудь, вопрос решается!» Это длилось, кажется, без конца. Но вот – свершилось!

Как забыть 25 августа 1975 года, день ее возвращения на родную землю! Мы встречали ее в Шереметьеве с цветами, а Дина Анатольевна Терещенко, «Мона Лиза», держала в руках… валенки, русские валенки, о которых Вега так мечтала «там», чтобы пройтись по русским снегам!

После всех радостных волнений – отъезд в Ленинград, в уже знакомый Дом Ветеранов Сцены. Всё как будто хорошо: встретили с почетом, комната прекрасная, чудесный парк, еще не знакомые, но вроде бы доброжелательные обитатели «Савинского дома»… Но что вдруг так защемило сердце, отчего в первом же, еще восторженном письме оттуда тревожащий вопрос: «А что же дальше?» – и просьба: «Приезжайте скорее!»?

А дальше было разное. И радостное узнавание заново родного города, прогулки в белые ночи вдоль Крюкова канала, и сирень – любимые цветы Крылатого, и неотступная тоска по нему, и стремление выполнить его завещание вопреки всем житейским преградам … И новые друзья, и старые, не забывавшие ее. И волнения, связанные с выходом книги стихов в Москве… Эти «Самоцветы» (1978) обошлись Марии Николаевне крушением одной из ее иллюзий. Когда-то она жаловалась мне на «пиратские нравы» парижских издателей. Каково же было ее онемение, когда в издательстве «Современник» (главным редактором которого тогда был В. Сорокин) рукопись для начала урезали вдвое, а затем Вергилий – понятно, без свидетелей – заявил ей, что надо отдать часть гонорара для того, чтобы книга вышла «поскорей»! Разумеется, Мария Николаевна не скрыла своего потрясения от меня, а я не собираюсь сейчас скрывать этого от читателей. Понятно, не пойман – не вор, и в чей именно карман попали эти деньги – дело темное, но надеюсь, что каждая монетка, до последнего пятака, еще обернется горячими угольями на Страшном Суде!

И все-таки книга вышла, голос Марии Веги зазвучал на Родине. Она была полна творческих замыслов, на двери ее комнаты бессменно висела табличка: «Я РАБОТАЮ», и машинка стучала вовсю…

В ДВС она обрела нескольких близких ей по духу людей, но в целом атмосфера «преддверия гроба», царившая там, оказалась слишком тяжела для нее. Она не чувствовала себя «достаточно старой», не могла смириться с бесконечными обострениями болезней, со многими «казенными гримасами», которые для нас привычны с рождения… Легче всего, пожалуй, с великолепным чувством юмора переносила бытовые трудности: то вдруг исчезнут во всем городе чай или спички, то нигде нельзя достать нужных по цвету и размеру пуговиц, – дело житейское! Наводнение ее восхитило. Ночные хулиганы, ворующие в парке цветы и овощи с ветеранских грядок и однажды ночью запустившие в ее освещенное окно камнем, ее не пугали. Но от мелких дрязг и столь же мелких страстей, кипевших «в преддверии гроба», она неизменно и неуклонно отстранялась, уходила в одинокие прогулки, в работу». Кольцо одиночества сжимало всё плотней, она чувствовала, что скоро, скоро ее Крылатый приплывет за ней на ночном корабле и позовет за собой… Это не страшило, а радовало.

Книга стихов с таким названием – «Ночной корабль» (1982) увидела свет уже после смерти автора. Мария Вега умерла 27 января 1980 года, собираясь в Москву с подготовленной рукописью о бабушке – знаменитой актрисе, озаглавленной «Александра Карловна». Она вычитывала ее до последних минут. Уже лежал на столе билет; позвонив мне накануне, она сообщила о часе приезда, весело добавив: «А я Вам что-то интересное везу в подарок!» Я так и не узнала, что же на этот раз она собиралась мне подарить… Ее подарки бывали экзотичными – так, однажды это оказался кокосовый орех, с приложенным к нему стихотворением; драгоценными – большой топаз, из тех, что когда-то привез ей Крылатый; просто милыми и заботливыми – красный японский зонтик, белый пуховый капор. Она подарила мне все свои книги стихов с трогательными надписями, всех своих друзей, столько ярких воспоминаний… Что же еще она могла мне подарить в свой несостоявшийся приезд?

Но, что бы это ни было, самый прекрасный подарок жизни – она сама. Звезда, найденная мной на земле, озарившая мою судьбу надолго. Навсегда!

Двадцать лет я не могла прикоснуться к трем большим папкам, хранившим в себе подлинное сокровище – письма Марии Веги, которые трудно даже сосчитать — ведь наша переписка длилась без перерывов с 1968 по 1980 год. Множество стихов, еще не публиковавшихся, фотографии, ее рисунки. Несколько ее переводов. Два-три письма Крылатого… Всего не перечесть! Это было долгие годы моей «черной жемчужиной», я хранила эти папки, даже не надеясь, что когда-нибудь смогу всем этим поделиться со многими людьми, показать прекрасное лицо этого большого поэта и замечательного, близкого мне, как никто, человека…

Теперь такая возможность представилась. То, что было жизнью, стало книгой. И эта книга – перед вами.

В нее вошли целиком все три парижских сборника Марии Веги, избранные стихи из трех ее книг, вышедших на Родине, а также не публиковавшиеся до сих пор стихи и переводы. Особое место в книге занимают письма – это своего рода документальная «эпистолярная повесть» с множеством интереснейших и живых подробностей. Здесь ничего не придумано и не добавлено: Судьба, эта «Великая комбинаторша», умеет «сочинять» неповторимо-причудливые, трагически-прекрасные жизни лучше нас.

Примечания

1

Советский документальный фильм.

(обратно)

2

Легендарная золотая богиня Сибири. По преданию, она состояла из нескольких золотых оболочек (наподобие матрешек).

Король вестготов, разграбивший Рим в 410 году.

(обратно)

3

Король вестготов, разграбивший Рим в 410 году.

(обратно)

4

Угры – нынешние ханты и манси, живущие в Сибири.

(обратно)

5

ДВС – Дом ветеранов сцены в Ленинграде.

(обратно)

6

Тод – по-немецки смерть. (Примеч. автора.)

(обратно)

7

Письма печатаются с сохранением особенностей авторского синтаксиса и орфографии. (Примеч. сост.)

(обратно)

Оглавление

ПОЛЫНЬ (Париж, 1933)

МАЖОР В МИНОРЕ (Париж, 1939)

ЛИЛИТ Третья книга стихов (Париж, 1955)

Из сборника «ОДОЛЕНЬ-ТРАВА» (Москва, 1970)

Из сборника «САМОЦВЕТЫ» (Москва, 1978)

Из сборника «НОЧНОЙ КОРАБЛЬ» (Ленинград, 1982)

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ. НЕ ВОШЕДШЕЕ В СБОРНИКИ. ПЕРЕВОДЫ

В ЗЕРКАЛЕ ПИСЕМ [7] (1968-1980 гг.)

Реклама на сайте