«Стихи»

Оливер Голдсмит

Стихи

Перевод А. Парина

ПУТНИК, ИЛИ ВЗГЛЯД НА ОБЩЕСТВО

ПОСВЯЩЕНИЕ

ЕГО ПРЕПОДОБИЮ ГЕНРИ ГОЛДСМИТУ

Милостивый государь!

Я сознаю, что дружба наша не может стать сколь-нибудь сильнее от церемонии посвящения и, верно, должно принести извинения и объясниться, почему я предваряю Вашим именем мои литературные опыты - именем, которое Вы отказываетесь явить миру вместе с Собственными опытами. Но поскольку некоторые строки этой поэмы были ранее посланы Вам из Швейцарии, ныне всю ее целиком надлежит посвятить Вам. Это посвящение также прольет свет на многие ее рассуждения, ибо читатель поймет, что обращена она к человеку, который, питая презрение к удаче и славе, рано удалился от мирской суеты и избрал счастие и безвестность, довольствуясь доходом в сорок фунтов в год.

Ныне я постигаю, мой дорогой брат, всю мудрость Вашего смиренного выбора. Вы вступили на священную стезю, где жатва обильна, а жнецы весьма малочисленны. Вы покинули поле честолюбия, где жнецов предостаточно, а жатва не заслуживает обмолота. Из всех родов честолюбия, порождаемого утонченностью века, многообразными системами критик и размежеванием на клики, самым безумным представляется мне род честолюбия, домогающегося славы поэтической.

Стихотворство составляет основной способ развлечения среди необразованных народов; однако в стране, стремящейся к высшей степени утонченности, к стихотворству присоединяются музыка и живопись. Поскольку искусства эти сулят немощному разуму менее утомительное увеселение, они вначале вступают в соперничество с поэзией, а затем полностью вытесняют ее; они присваивают себе всю ту любовь, которая прежде принадлежала поэзии, и, будучи всего лишь меньшими сестрами, отнимают у старшей право первородства.

Однако это искусство, хоть и находится в пренебрежении у сильных мира сего, терпит еще большую опасность от ложных попыток ученых мужей усовершенствовать его во что бы то ни стало. Каких только критик не наслышались мы за последнее время - в защиту белого стиха, пиндаровых од, хоровых построений, анапестов и ямбических триметров, аллитерационных ухищрений и счастливой небрежности! У каждой нелепости есть теперь ретивый защитник, и все они обыкновенно заблуждаются, вследствие чего и становятся в высшей степени многоречивыми, ибо заблуждение всегда говорливо.

Но у этого искусства есть еще более опасный враг. Я говорю о предубеждении. Предубеждение самым печальным образом искажает способность к суждению и убивает вкус. Коль скоро ум оказывается поражен этим недугом, он способен находить удовольствие лишь в том, что усиливает его нездоровье. Подобно тигру, который едва ли удержится от охоты на людей, ежели он хотя бы раз отведал человеческой плоти, читатель, однажды насытивший свои наклонности клеветой, навсегда уже считает самым изысканным пиршеством растерзание доброго имени. Такие читатели особенно бурно восхищаются поделками недоумка, стремящегося снискать репутацию смельчака, ибо мудрецом его не сочтет никто. Его-то они и нарекают поэтом, величая сатирами сочиненные им скверные пасквили; неряшливость его зовется отныне мастеровитостью, а исступленное бормотание - вдохновением.

Какой прием может получить поэма, в которой нет прямых оскорблений, нет явной предубежденности, которая написана к тому же не белым стихом, я предсказать не могу и нимало не стремлюсь. Цели мои правые. Не выступая на стороне какой-либо из клик, я попытался умерить ярость их всех. Я стремился показать, что равное счастие может достигаться в государствах, управляемых по-иному, нежели наше, что каждое государство имеет свои основы для счастия и что эти основы могут быть доведены до пагубного избытка. Лишь немногие могут лучше, чем Вы, судить о том, сколь полно утверждение это отражено в сей поэме. Остаюсь,

милостивый государь,

Вашим преданнейшим братом.

Оливер Голдсмит.

Медлителен, уныл, уединен,

От дружеского круга удален,

В краях, где Шельда плещется лениво

Иль По в лугах петляет прихотливо,

Где каринтийский поселянин строг

И путника не пустит на порог,

Где, протянувши окоем пустынный,

Лежит Кампанья брошенной равниной,

Где б ни был я, каких бы царств ни зрел,

К тебе мой дух из странствия летел;

Прикован к дому цепью растяжимой,

Я с болью к брату рвусь, как одержимый.

Благословен наперсник дней младых

Хранит его жилище сонм святых.

Благословенным будь, приют убогий,

Где к камельку усадят всех с дороги,

Приют, где легче кажется беда,

Где ждут скитальца отдых и еда,

Где стол обилен, хоть и простоват,

Где льется смех розовощеких чад,

Где радуются шуткам и проказам,

Грустят порой над горестным рассказом,

Где гостю все - отрада и приятство,

Где добротворство - главное богатство.

Но мне не суждена отрада эта.

Влачимы в странствиях, лета расцвета

Велят, чтоб я спешил ретивым шагом

За ускользающим из вида благом.

Оно - как радуга: в лучах смеется,

С небес манит, но в руки не дается.

Иду по свету, сир и нелюдим,

И нет угла, что звал бы я своим.

И здесь, где Альпы высятся стеною,

Я отдаю раздумьям час покоя.

Парит над бурей мой высокий кров,

Открыта взорам тысяча миров:

Озера, веси, долы, реки, грады

Забавы королей, селян отрады.

Ужель пред чудом, что явил творец,

Роптать способен низменный гордец?

Ужели философский ум презрит

То благо, что сердца животворит?

Схоласт на все взирает свысока

Для малых сих и малость велика.

Мудрее тот, кто ищет, чист и благ,

Всем человечеством ценимых благ.

О грады славные, чья мощь воспета,

Луга, чьи травы щедро кормит лето,

Озера, чьи колеблемы ветрила,

Стада, чья вязь долины испещрила,

Ты предо мной, богатый клад земной!

Венец творенья, мир - по праву мой.

Скупец, рассыпав свой несметный клад,

На россыпи стремит счастливый взгляд,

Но, сколь сокровища ни велики,

Горюет, что неполны сундуки,

Вот так и мной враждебность чувств владеет:

Я рад, что щедрость неба не скудеет,

Но чаще я печален и не рад

Неполны закрома людских отрад.

Я тщусь найти, пройдя стезей тревог,

Блаженства истинного уголок,

Куда душа, надежд утратив сладость,

Придет, чтоб в счастье ближних черпать радость.

Но брег обетованный где найти?

Болтают все - а знают ли пути?

Твердит холодных стран озябший житель,

Что всех счастливее его обитель,

Хваля сокровища пучин кромешных

И ночи долгие в пирах неспешных;

А голый негр, жарой пустынь томим,

Кичится золотым песком своим,

Теплом реки, палящим солнцем в небе,

Благодаря богов за этот жребий.

Все верные отечества сыны

Не знают лучше собственной страны.

Меж тем, коль все края окинем взглядом

И судьбы всех людей поставим рядом,

Поймем, что поровну Природы милость

Меж человечеством распределилась

И что Искусства распахнули двери

Для всех народов мира в равной мере.

Природы материнская опека

За труд одаривает человека.

Повсюду сыт крестьянин благодарный

На скалах Идры и на бреге Арно;

Как ни кичится высью горный гребень,

Он обращается в сыпучий щебень.

Искусство шлет нам блага торовато

Довольство, вольность, честь, торговлю, злато.

Но каждое из них стремится к власти

И все другие склонно рвать на части.

Довольства нет, где вольность и богатство;

Торговля честь склоняет к святотатству.

И каждый край, одно из благ избрав,

На нем основывает свой устав.

Народ излюбленных отрад алкает

Иные цели рьяно отвергает.

Отрады эти множатся дотоль,

Пока в сердцах не порождают боль.

Чтоб рассужденья эти ясны стали,

Проверим их, обозревая дали.

От дел насущных мысли вдаль умчались

Сижу, о человечестве печалясь,

Как одинокий куст на склоне голом,

Что вторит ветру вздохом невеселым.

Вдали, где ввысь стремятся Апеннины,

Раскинулась Италия картинно;

Леса шумят, сбегая по нагорьям

Веселым карнавальным многохорьем;

И, привлекая взор, то здесь, то там

Мелькает в куще островерхий храм.

Коль счастье могут дать дары природы,

Счастливей итальянцев нет народа:

Обильные плоды в садах взросли,

Вздымаясь ввысь иль прячась у земли;

Обильные цветы под солнцем жарким

Ласкают взоры многоцветьем ярким,

Обильные растенья красят луг

В краю, где север обнимает юг.

Они - земли беспечные владельцы,

Не ждущие забот от земледельца.

Морского ветра влажные крыла

Разносят ароматы без числа.

Но сердцу мало чувственных услад,

Меж тем лишь ими сей народ богат.

В садах плоды, в полях зерно в достатке,

Но род людской находится в упадке:

В повадках властвуют противоречья

В союзе с нищетой живет беспечье,

Соседствует с покорностью тщеславье

И с глубиной суждений - легконравье,

В молельщике безбожник истый скрыт,

Раскаявшийся - новый грех таит.

Здесь от пороков разум впал в бессилье,

Их родило былое изобилье

Еще не столь давно, не сея зла,

В стране торговля вольная цвела.

Ее наказ велел восстать колоннам,

Опять сиять дворцам испепеленным.

Природа заблистала на холсте

Во всей невыразимой теплоте,

И статуй строй, величествен, огромен,

В ту пору зрел в нутре каменоломен,

Пока, гульлива, как зефир ночной,

Не уплыла торговля в край иной.

Оставило богатство, вмиг растаяв,

Без люда грады и без слуг хозяев.

И стало ясно: было не здоровье,

А лишь болезненное полнокровье.

Утрату злата возмещают ныне

Искусствами - обломками гордыни;

В них видеть слабодушные готовы

Замену изобилия былого.

Здесь то и дело развлекает взгляд

Мишурный блеск роскошных кавалькад;

В любви и в благочестье - блеск пустой,

Куда ни глянь - блудница иль святой.

К забавам этим пристрастились нравы:

Довлеют детям детские забавы.

Ни в чьей душе нет благородной цели,

А если есть, то брезжит еле-еле.

Но между тем услады для ничтожеств

Пленяют ум красой своих убожеств.

Под сводом, видевшим великий Рим,

Но иссеченным временем слепым,

Тревожа мертвых посреди руин.

Жилище строит бедный селянин

И, хижине своей убогой рад,

Дивится роскоши былых громад.

Но зри, душа: суровая природа

Растит высокость меж людского рода.

Швейцарцу край достался многотрудный:

Земля тверда и хлеб рождает скудный.

Холмы нагие пищи не родят,

С них сходят в дол лишь воин и булат.

Цветы весны на скалах не цветут,

В разгаре мая зимний ветер лют.

Не полог легкий грудь горы облек

К ней мрак припал и звезд холодный ток.

Меж тем довольство и сюда пришло,

Переборов природы мрачной зло.

Хоть в бедности крестьянин здесь живет,

Себя он обделенным не зовет.

Он роскоши не видит и обжорства

И жребием доволен без притворства.

К умеренности он во всем привык,

Земля - простых отрад его родник.

Он свеж и бодр поутру, кончив роздых,

Поет, вдыхая грудью горный воздух,

Тревожит глубь реки удой тягучей,

Иль дерзкий плуг свой громоздит над кручей,

Иль ищет норы по следам в снегу

И бой дает косматому врагу.

А ввечеру, окончив труд дневной,

Сидит монархом в хижине родной,

С улыбкой обращает ясный взгляд

На радостные лица милых чад;

Жена достатком скромности горда:

Сияет утварь и вкусна еда.

Зашедший путник с радостью готов

Рассказом заплатить за стол и кров.

Все блага, что природа посылает,

Любовь к отечеству усугубляют.

И беды у швейцарца за порогом

Дают довольство в жребии убогом.

Сколь дорог кров, покой душе дарящий,

Сколь дорог холм, в круженье бурь глядящий!

Дитя, пугающие слыша звуки,

Вкруг матери тесней сжимает руки

Так злобный ветер и ночной обвал

К родным горам швейцарца привязал.

Вот все отрады бедных состояний

Сколь мало нужд, сколь узок круг желаний!

Но множить им хвалы умно навряд

Желаний мало, мало и отрад:

Желанье, в грудь вселившее горенье,

Несет отраду в удовлетворенье.

Здесь угожденье вовсе не в чести,

Ведь вожделенье держат взаперти;

Здесь не умеют в пресыщенье чувства

В покой истомы всыпать соль искусства;

Здесь в грубых душах не играют силы,

Что сладкой дрожью будоражат жилы.

Вся жизнь тиха, как тлеющее пламя,

Что не раздуто сильными страстями.

Восторг в сердцах коль вспыхнет, на беду,

Так разве в праздник, только раз в году,

Но уж тогда в таком избытке бьет,

Что радости на нет разгул сведет.

У горцев грубы не одни забавы:

Низки отрады - низменны и нравы.

Здесь от отцов к сынам, уж так ведется,

Повадка грубая передается.

Здесь дружбы и любви благие стрелы

Души не могут ранить загрубелой.

Суровым доблестям приют дала,

Как и орлам, высокая скала.

А нравам мягким, по природе склонным

К отрадам жизни боле утонченным,

Что взяли за привычку без труда

Развеивать печали без следа,

Здесь места нет - и мчатся прочь от бури

Порхать на лоне ласковой лазури.

Так устремлюсь туда, где мягче нравы

Вот Франции долины и дубравы.

О светлый край, веселый и привольный,

Довольный всеми, сам собой довольный!

Я на себе твои изведал чары,

Свища на флейте у брегов Луары.

Чредой стояли вязы у реки;

Свежи, от волн летели ветерки.

Как ни старался я, свирели глас

Звучал не в лад, расстраивая пляс.

Но все нехитрым песенкам дивились

И, про жару забывши, веселились.

Здесь издавна старушка и девица

Умели и любили веселиться;

И старец, танцам отдавая дань,

И в шестьдесят резвился, словно лань.

Бездумие - для Франции кумир,

И, праздно занят, ненадежен мир

Молву он удостоил пьедестала,

Поскольку честь основой нравов стала.

Снискать хвалу заслугой настоящей

Иль даже славой мнимой, преходящей

Здесь в этом видят честь. По всей стране

Летит она, как рыцарь на коне,

К дворцам, к селеньям, к ратным станам едет

И вот уж каждый похвалою бредит;

Все угождают, ищут угожденья,

За все даянья ждут вознагражденья,

Пока блаженства мнимого обличье

Не придает им внешнего величья.

Ужели путь сей легкий - не беспутство?

Умы подтачивает безрассудство,

Ведь к похвалам столь сильное пристрастье

Лишает мысль ее законной власти.

И, ослабев, душа отрады ждет

Лишь от других и к ним безвольно льнет.

Здесь хвастовство в венце цветистых слов

Алкает пошлой похвалы глупцов,

Тщеславье не скрывает сути мелкой,

Украсив платье медною отделкой.

Здесь нищенство выманивает злато,

Чтоб раз в году устроить пир богатый.

В плену у моды прихотливый ум,

И самохвальства не смолкает шум.

Но вдаль мечта летит, в предел иной

Голландия лежит передо мной.

Вот терпеливые ее сыны

Глядят на мощный ход морской волны

И, сдерживая бездны произвол,

Возводят величавый долгий мол.

И, словно под рукой усердной дом,

Встает скрепленный прочно волнолом

И тянет длани в океанский зев,

Прибрежной полосою завладев.

И, каменной громадой обуздан,

Земные чуда видит океан

Цветущий дол, медлительный канал,

Брег в купах ветел, парус и причал,

Толпу торгующих, поля, сады

Работы человеческой плоды.

Но к почве, отвоеванной у вод,

С чрезмерным трудолюбьем льнет народ;

Здесь бурной предприимчивости пыл

Корыстолюбие в умах взрастил.

Здесь в благах изобилья нет нехватки

И беды от богатства в предостатке.

Довольство в людях утончает чувства,

Родит изысканность, плодит искусства,

Все это видимость: коль вглубь взглянуть,

Ум различит убийственную суть

Все лишь обман, все алчности дела;

Свобода здесь и та на торг пошла.

Ей места нет, где всеми правит злато:

Бедняк продаст, а купит лишь богатый.

Страна рабов, тиранов самовластных,

Позорная могила для несчастных,

К покорности привыкших без укора,

Как к бурям безучастные озера.

Здесь ныне смелость и бесстрашье редки,

Меж тем просты и вольны были предки:

Война в груди, свободой лоб увит

Сколь непохож на них сегодня бритт!

Британия! Услышав этот звук,

Мой дух летит на твой цветущий луг,

К полянам, что долин аркадских краше,

К озерам чистым, чьи глубоки чаши.

Там сладостны и мягки дуновенья,

Напевно струй чуть слышное теченье,

Умеренность и тишина во всем,

А к крайностям лишь человек влеком.

Рассудочность - прямых умов отличье,

И цели дерзкие полны величья.

Во взгляде пыл, в осанке непокорство;

Вот люди истинные, без притворства,

Одетые на моду без оглядки,

Чьи мысли высоки, просты повадки,

Души природной смелостью сильны,

Законам справедливости верны,

Здесь с ними даже селянин знаком

И человека чтит в себе самом.

О Вольность, не твои ли это блага?

К твоим даяньям неизбывна тяга.

Благословенны были наши деды,

Но даже Вольность взращивает беды:

Свободолюбье бритт донельзя любит,

Чем сук, на коем сам сидит он, рубит:

Закрылся каждый в собственной скорлупке,

Общественные скрепы стали хрупки.

Из лордов каждый - сам себе глава,

И склонность к единенью в нем мертва;

Природных уз лишился род людской;

Взъярившись, ум на ум идет войной.

Броженье зарождается, и клики,

Что ввергнуты в темницу, множат крики,

И честолюбье, сдавлено тисками,

В своих глубинах раздувает пламя,

Доколе, исчерпав благие свойства,

Не станет ветхим общее устройство,

Доколь, остановив привычный ход,

Безумие колеса не зажжет.

Все это так - но хуже беды есть:

Поскольку сникли долг, любовь и честь,

От ложных уз богатства и закона

Никто не спасся, силой принужденный.

Все тянут только к ним свои ладони,

Талант убит, достоинство в загоне,

И мнится мне, не за горами час,

Когда, очарования лишась,

Страна учености, пестунья воинств,

Где страсть к отчизне чтут венцом достоинств,

Где короли трудиться не боялись,

Поэты только лавров домогались,

Себя вертепом сребролюбья явит

И разум, трон и доблесть обезглавит.

Кто скажет, что клеймлю Свободы дух,

Что властелинам лестью нежу слух?

Ты, истина, душой моею правь,

От низких помыслов меня избавь!

О Вольность, на твоем пути не нов

Разящий меч владык и черни рев,

Ты - как цветок, которому немилы

И небреженье и любовь светила,

Хоть можешь бурям противостоять

Но мощь цветенья ты должна унять.

Нас учит опыт: править должен тот,

Кто мыслит, тем, кто в поте спину гнет.

Достигнет Вольность цели, если бремя

Распределится поровну меж всеми,

Ведь, тяжким став, один какой-то слой

Все прочие разрушит под собой.

Тот к правде глух, кто вольностью считает,

Когда, возвысясь, горстка процветает.

Я смирен духом и бросаюсь в бой

Лишь в миг, когда опасность предо мной,

Когда вожди лишают прав владыку,

Чтобы упрочить собственную клику

И, сговорившись, возгласить свободу,

Чтоб пользоваться ей себе в угоду.

Служители Фемиды с ложным жаром

Находят оправданье новым карам;

Законы угнетают бедный люд,

Богатые - законы издают;

Богатством стран, чьи дики племена,

Плодит рабов корыстная страна;

Страх, жалость, возмущение растут,

И рвется сердце из постыдных пут,

И в лютом страхе за свою страну,

Восславив трон, смутьянов прокляну.

И ты, мой брат, спеши тот час проклясть,

Когда монарха пошатнулась власть

И честолюбье, отравляя нравы,

На первенство дало богатству право.

Не здесь ли сребролюбие меняло

Сынов достойнейших на блеск металла?

Торопят нищету победы злата

Так свечи в ярких искрах тьмой чреваты.

Не здесь ли роскошь, бредя громкой славой,

Ведет безлюдье в свите величавой

И в оживленные недавно веси

Вступает плавною походкой спеси?

Не здесь ли барской алчности приказ

Нес деревням разруху, не стыдясь?

Отцов семейств, и старцев, и вдовиц,

И чад невинных, и отроковиц

Из дома гонят, и чредой печальной

Они влекутся в край чужой и дальный,

Где средь глухих болот течет Освего,

Где Ниагара мчится вниз с разбега.

И, может быть, влачится ныне странник

Дорогой трудной, сквозь густой ольшаник,

Где с человеком зверь невзгоды делит,

Индеец смуглый стрелы смерти целит;

Там в черном небе туч кружится стая,

И лес в округе мечется, стеная,

Изгнанник бедный молится в пути,

Равно страшась и медлить и идти,

К отчизне славной устремляет взгляд,

И раны жалости мой дух язвят.

О, тщетны, тщетны поиски блаженства,

Лишь в мыслях мы рисуем совершенство:

К чему я мира и отрад не знал

И смысл в устройстве государств искал?

Везде, будь на престоле злой тиран,

Будь властелин законом обуздан,

В судьбе людской сколь неприметна роль,

Что мнят играть закон или король!

Везде мы вверены себе самим

И сами счастие свое творим:

Мы чужды бурь, жилище - наш оплот,

Покойно жизнь домашняя течет.

Топор, колесование, тиски,

Дамьена одр стальной, венец Луки

Нам, малым сим, изведать не придется.

Нам разум, вера, совесть остается.

ПОКИНУТАЯ ДЕРЕВНЯ

ПОСВЯЩЕНИЕ

СЭРУ ДЖОШУА РЕЙНОЛДСУ

Милостивый государь!

Посвящая Вам эту мою поэму, я не питаю надежды придать новый блеск Вашему имени или снискать похвалы себе. Вы не можете извлечь никакой выгоды из моего восхищения, ибо я невежественен в том искусстве, в коем Вы превзошли всех; между тем я могу потерять весьма много, ежели суд Ваш будет строгим, ибо мало кто кроме Вас обладает столь тонким вкусом в поэтическом искусстве. Посему, оставляя в стороне соображения о какой бы то ни было выгоде, я позволю себе следовать своим чувствам. Единственное посвящение, которое я написал когда-либо, было обращено к моему брату, ибо я любил его более всех на свете. Но брат мой умер. Позвольте же посвятить эту поэму Вам.

Насколько Вам придутся по душе приемы стихосложения и чисто внешние свойства этого моего опыта, я не слишком задумываюсь, но сознаю, что Вы станете возражать мне - и действительно, кое-кто из наших лучших и мудрейших друзей поддерживает это мнение - что опустошение деревень, оплакиваемое в этой поэме, нигде на самом деле не встречается, а разорение, на которое жалуется автор, есть плод его досужих вымыслов. На это я только и могу ответить, что, посещая в течение последних четырех-пяти лет наши деревни, я употребил все возможные усилия на укрепление своей уверенности в собственной правоте и что все мои наблюдения и размышления заставили меня поверить в истинное существование тех бедствий, которые я пытаюсь изобразить здесь. Однако тут не место задаваться вопросом, происходит ли на самом деле опустошение деревень или нет; обсуждение заняло бы слишком много места, и я бы, в лучшем случае, снискал репутацию равнодушного политика, ежели бы стал утомлять читателя пространным предуведомлением, а между тем я хочу от него вдумчивой сосредоточенности при чтении длинной поэмы.

Сетуя на опустошение деревень, я восстаю против утучнения нашей роскоши - и опять я уже слышу крики недовольства наших политических мужей. Двадцать или же тридцать лет тому назад считалось модным рассматривать роскошь как одно из главных преимуществ нашей нации, а всю мудрость древних, и в этом отношении особенно, считать заблуждением. Я, однако же, вынужден оставаться, нисколько не таясь, на стороне древних и продолжаю думать, что роскошь предосудительна для тех сословий, которые ответственны за распространение стольких пороков и разрушение стольких царств. За последнее время столь много было высказано в защиту противоположного взгляда на этот вопрос, что исключительно новизны и разнообразия ради иногда можно позволить себе быть правым. Остаюсь,

милостивый государь.

Вашим преданным другом

и страстным почитателем.

Оливер Голдсмит.

Мой милый Оберн, райский уголок,

Где все труды селянам были впрок.

Где тешила весна приветом ранним,

А лето уходило с опозданьем!

Приют невинности, приют покоя,

Гнездо, где жил я жизнью молодою!

Как я любил бродить по тропам дольным

И сердце веселить простором вольным!

Я застывал в восторгах благодатных

У хижин скромных и у риг опрятных,

У хлопотуньи-мельницы шумливой,

У церкви скромной на краю обрыва

И у боярышника со скамьей,

Где собирались дружною семьей

Седые - вспоминать младые дни,

А юные - для сладкой болтовни.

Грядущий день я здесь встречал порой,

Когда сменялся дневный труд игрой

И вся деревня, кончив страдный день,

Сходилась под раскидистую сень.

На буйное веселье несмышленых

Взирали очи старцев умудренных;

Резвились парни, ладны и ловки,

Скакали, бегали вперегонки;

Наскучив развлечением одним,

Бросались с новым с пылом молодым.

Чтоб от людей добиться восхищенья,

Кружились пары до изнеможенья.

Над увальнем, что привирал, бахвалясь,

Все с доброю улыбкой потешались;

Стремили взоры девушки украдкой

Их матери журили для порядка.

Столь чудны были, Оберн, мир и благость,

Что труд в забавах этих был не в тягость,

Отрады ждали нас везде и всюду,

Столь чудны были - но исчезло чудо.

Краса округи, милое селенье,

Исчезли все твои увеселенья,

Растоптаны пятой тирана, ныне

Луга твои лежат немой пустыней

Землей один хозяин завладел,

Суров лугов распаханных удел.

Ручей лучи не ловит в чистом токе,

Но путь едва находит меж осоки;

И, в заводях будя спокойных зыбь,

Утробным криком тишь тревожит выпь;

Летает чибис по тропам петлистым

И утомляет эхо частым свистом.

Лежат жилища грудою развалин,

И вид травой поросших стен печален.

Опустошительной рукой влекомы,

Твои питомцы изгнаны из дома.

Беда идет и убыстряет бег:

В почете злато, гибнет человек.

Вельможи то в почете, то в опале,

Цари их создают и создавали;

Не то - крестьяне, гордость всей страны:

Им не восстать, когда разорены.

Пока страну болезнь не одолела,

Хозяин был у каждого надела.

И не был труд тяжел в крестьянской доле:

Давал он хлеб насущный, но не боле.

Был человек здоров и простодушен,

Был нрав его корыстью не разрушен.

Не то теперь. Торговля и обман,

Присвоив землю, гонят прочь крестьян.

Где деревушки весело роились,

Корысть и роскошь прочно воцарились.

Им на алтарь приносят все раздоры,

Все упованья, совести укоры.

Где радости, неизъяснимо сладки,

Таящиеся в бережном достатке?

Где тихие и кроткие мечтанья,

Где простоты нехитрые желанья?

О, где затеи, мирны и невинны,

Что украшали сельские картины?

Они далеко, на брегах чужих,

А здесь веселья шум давно затих.

Мой Оберн сладостный, источник счастья!

Твой облик обвиняет самовластье.

Здесь я брожу, твоим укорам внемля,

Взирая на заброшенные земли,

И много лет спустя к местам припал,

Где цвел боярышник, где дом стоял.

Прошедшее я сердцем узнаю

Воспоминанья ранят грудь мою.

В моих скитаньях в мире злых тревог,

Во всех печалях, что послал мне Бог,

Последние часы я чаял скрасить

Чтоб дней свечу от бед обезопасить,

В немом покое здесь на травы лечь

И пламя жизни отдыхом сберечь.

И чаял я, гордыней обуян,

Блеснуть ученостью в кругу селян,

У камелька поведать ввечеру

То, что я зрел, что испытал в миру.

Как зверь, гонимый сворою собак,

Туда, где начал бег, стремит свой шаг,

Так чаял я, закончив долгий бег,

Сюда вернуться - и уснуть навек.

Бездеятельность, старости подруга,

Мне вряд ли суждена твоя услуга.

Блажен, кто трудолюбие младое

Венчает днями долгого покоя,

Кто бросил горькую юдоль соблазна,

Поняв, что жизнь с борьбой несообразна

Не для него несчастные в поту

Пытают глубь земли, ища руду,

Не у него привратник с грубой бранью

Отказывает нищим в подаянье!

Блажен, он мирно свой конец встречает,

И ангелы благого привечают;

Не тронут порчей, сходит он в могилу

Смиренье в нем поддерживает силы;

Сияющие видит он вершины

И в Божий рай вступает до кончины.

Сколь сладок был тот миг, когда к холму

Звук доносил деревни кутерьму;

Ко мне, в моей медлительной прогулке,

Летели голоса, тихи и гулки.

Смех пастуха, молочницы напев,

Мычание коров, бредущих в хлев,

Гусей крикливых гогот у двора,

Детишек резвых шумная игра,

И звонкий лай сторожевого пса,

И болтунов завзятых голоса,

Мешаясь, сквозь вечерний мрак летели

И в соловьиные вплетались трели.

А ныне шум жилья утих веселый,

И гомоны не будоражат долы,

Не будит тропы хлопотливый шаг

Родник людского счастия иссяк.

Осталась одинокая вдовица,

Что над ручьем лепечущим клонится,

Во всей пустынной местности одна,

Старуха бедная принуждена,

Чтоб хлеб добыть, для жизни ей потребный,

Ловить в бурливых струях лист целебный,

И ранить руки, собирая хворост,

И в жалкой хижине пенять на хворость.

Она - былых отрад печальный след,

Печальная свидетельница бед.

У зарослей, где цвел когда-то сад,

Где, одичав, досель цветы пестрят,

Там, где следы от вырытых кустов,

Стоял священника укромный кров.

Души его высокие заслуги

Ему любовь снискали всей округи.

Он был богат, хоть составлял доход

Всего лишь только сорок фунтов в год.

Тщеты соблазнов он всегда бежал,

Не знал он перемен и не искал,

Не жаждал власти, не впадал в лакейство,

В ученьях модных видел лицедейство,

Заботили его иные цели;

Пытаясь ближним помогать на деле,

Он преуспел скорее в утешенье,

Чем в недостойном самовозвышенье.

Был дом его - странноприимный дом,

Бродяжей братии окрест знаком.

Он укорял бродяг в непостоянстве,

Но облегчал умело бремя странствий.

И бедный нищий с длинной бородою

Здесь приобщался к мирному покою;

И состоянье расточивший мот

Здесь находил лекарство от забот

Солдат убогий гостем был желанным

И душу в сказе изливал пространном

По вечерам, опершись на костыль,

Живописал мытарств военных быль.

Гостей хозяин почитал за счастье

И им прощал грехи за все напасти;

Судить их жизнь он не хотел нимало,

И милосердье жалость упреждала.

Способность людям дать для жизни силы

Предметом гордости его служила,

Но в этом недостатке - Бог свидетель!

Свои черты являла добродетель.

Он с помощью спешил в любое время,

Молился, плакал и страдал со всеми.

Как к небесам любою лаской птица

Свое потомство приобщить стремится,

Так, не боясь сомнений и тревог,

Он вел путем, что светел и высок.

У ложа, где с душой прощалось тело,

Где страх и скорбь свое вершили дело,

Стоял радетель, и его начало

Прочь из души печали изгоняло

Покой больного одевал покровом,

И Бога славил он последним словом.

Его души высокой тороватость

Сияла в храме, укрепляя святость.

Святую истину речей его

Всегда увенчивало торжество:

Шутов глумливых дерзостный оскал

Он словом в благочестье обращал.

Когда кончалась служба, прихожане

К нему стремили взоры обожанья,

И малого дитяти лик умильный

Его улыбки ждал любвеобильной.

Была во взгляде добром разлита

Отеческой заботы теплота:

Хлад безучастья был ему неведом,

Он чуток был и к радостям и к бедам.

Он людям отдал сердце и печали,

Но в небе помыслы его витали.

Так и утес, громаден и могуч,

Царит высоко над громадой туч,

Завесой облак грудь заволокло,

Но нимб сияньем увенчал чело.

За тем забором, вдоль дорог бегущим

В утеснике, бесхитростно цветущем,

В шумливом доме местный грамотей

Учитель сельский - обучал детей.

Он словом был суров и нравом крут.

Я знал его - и знал лентяй и плут.

Все чувствовали по прищуру глаз,

Какие беды ожидают нас;

И долго ликованья шум не молк,

Коль он шутил - а в шутках знал он толк;

И, шепотом сменившись, празднословье

Теряло пыл, когда он хмурил брови.

Но все же был он добр - жестокосердье

В нем было от чрезмерного усердья.

Изрядными его считались знанья,

Ведь знал он счет и знал правописанье,

Ведь знал он, как на месте землю мерить

И как приливы по луне проверить,

Он знал счисленье лет, счисленье дней

И кое-что гораздо мудреней.

Он, с пастором вступив в ученый спор,

Был в выраженьях, как никто, остер

Мудреным и затейливым реченьям

Толпа внимала с жадным восхищеньем,

И удивлялись искренне крестьяне,

Как голова вмещает столько знаний.

Но слава миновала. Даже мест,

Где он блистал, не вспомнит люд окрест.

Где терн колючий ветви ввысь простер,

Там прежде вывеска манила взор.

В низине дом ютится, у оврага

Там в кружках пенилась густая влага,

Там собирались парни отдохнуть,

И старики туда знавали путь.

Здесь разговор вели неторопливо

Вокруг вестей еще старей, чем пиво.

Воображенье живо и наглядно

Рисует прелесть горницы нарядной:

Отмыты добела, сияют стены,

И пол песком посыпан неизменно,

Часы, резной оправою кичась,

Мелодию играют каждый час;

Сундук лишь днем вместилище для платья,

А ночью служит жесткою кроватью;

Картинки всем известны назубок:

Двенадцать правил и игра в гусек;

Трещит очаг, когда зима жестока,

А летом пук цветов ласкает око;

От чашек черепки - живой укор

К каминной полке привлекают взор.

Великолепье оказалось бренно

Утратили былую славу стены.

И темен дом стоит, и пуст, и нем

И не порадует людей ничем.

Сюда крестьянин не стремится боле,

Чтоб песни петь, закончив труд на поле.

Здесь пахарь и цирюльник не болтают,

И песен дровосек не распевает,

Кузнец с лица не утирает пыли,

Расправив плечи, не внимает были,

И сам хозяин в доме не хлопочет

И с шумными гостями не хохочет,

И скромная девица нежной губкой

Уж не целует кругового кубка.

Пусть осмеет богач, презрит гордец

Простые радости простых сердец

Как мне мила крестьян любая шалость,

Пред ней весь пышный блеск искусства - малость!

К стихии игр, рожденных естеством,

К их безыскусности мой дух влеком.

Нам сердце веселит игра такая,

Границ не зная и не докучая.

А мишура полночных маскарадов

С распутной прихотливостью нарядов,

Не утолив и доли вожделений,

Становится источником мучений.

И, утонченных нег вкушая сладость,

Душа скорбит: "Ужели это радость?"

О, зрите, государственные мужи,

Ведь истине не чужд ваш ум досужий,

О, зрите днесь богатых процветанье

И бедняков несчастных прозябанье!

Пусть отличит рассудок ваш надменный

Страну богатства от страны блаженной.

Гордыня грузит златом корабли,

Безумье ждет их у родной земли.

Растут у алчных сверх желанья клады,

Английских богачей плодится стадо.

Сочтем барыш. Богатство - лишь названье,

Не стало больше наше достоянье.

Сочтем потери. Отбирает знать

Надел, который многих мог питать,

Для парка и ухоженных озер,

Для многоконных выездов и свор;

Вельможи платье, роскошью блистая,

Украло половину урожая;

Дворец вельможи гонит бедняка,

На хижины взирая свысока;

Обильем поражает пышный пир

Любую прихоть исполняет мир.

Земля забавам отдана - и вот

В бесплодной роскоши заката ждет.

Прелестница, еще в летах младых,

Уверенная в силе чар своих,

Пренебрегает красотой наряда

Чтоб всех пленять, уловок ей не надо,

Но, чар лишившись, ибо чары бренны,

И видя воздыхателей измены,

Сиять стремится, не лишась надежд,

В блистательном бессилии одежд.

Так и земля, где роскошь воцарилась,

Не сразу чар естественных лишилась,

Но, торопя закат, распад лелея,

Дворцы воздвиглись и взросли аллеи,

И, голодом губительным гоним,

Расстался бедный люд с жильем своим,

И, зря, как горе губит бедноту,

Страна цветет - могильный холм в цвету.

Но где найти пристанище несчастным,

Погубленным вельможей своевластным?

Могла когда-то на земле общинной

Хоть скудную траву найти скотина,

А ныне вольный выгон огорожен

И чадами богатства уничтожен.

Куда деваться? В города идти?

Но что несчастных ждет на сем пути?

Глядеть на злато, не вступая в долю,

На люд, попавший в горькую неволю,

На мириады странных ухищрений,

Что тешат знатных в час увеселений,

На блеск забав пустых и изощренных,

Что зиждится на горе разоренных?

Там шелк и бархат на хлыще придворном,

А швец измучен ремеслом тлетворным.

Там на пути блестящих кавалькад

Угрюмых виселиц темнеет ряд.

В чертог, где Наслажденье правит бал,

Катится пышного кортежа вал,

На площадь рушится лавина света,

Сияют факелы, стучат кареты.

Уж верно, беды здесь не гонят смех,

Уж верно, радость эта тешит всех!

Ужели не шутя ты мыслишь так?

О, отврати свой взор от ложных благ,

Взгляни туда, где, как бездомный зверь,

Дрожит в ознобе лютом Евы дщерь

Никак, она в деревне расцветала,

Над былью горькую слезу роняла,

И озарял жилище взор юницы,

Как первоцветов вешние зарницы.

А ныне, потеряв друзей и стыд,

Под дверью совратителя лежит,

Ее грызет мороз и град сечет,

Она в стенаньях проклинает год,

Когда, послушавшись гордыни жалкой,

Рассталась с сельским платием и прялкой.

Ужели, милый Оберн, твой народ,

Подобно ей, живет в плену невзгод?

И, может, ныне, чуя глад и дрожь,

Они краюху просят у вельмож?

О нет, в стране, чьи дебри - словно кара,

На супротивной выпуклости шара,

Под знойным солнцем держат путь упрямо,

Где вторит воплям дикая Альтама.

Сколь непохоже на родные своды

Дикарство устрашающей природы,

Палящих солнц отвесные стрекала,

Жары дневной сплошное покрывало,

Леса густые, где не свищут птицы,

Но мышь летучая во мгле таится,

Долин тлетворных буйный аромат,

Где скорпион стремит в пришельца яд,

Где спит, укрыто плотною травою,

Змеи гремучей жало роковое,

Где, сжавшись, тигры ждут добычи жадно,

А дикари, как тигры, беспощадны,

Где ураган в неистовстве своем

Клубами закрывает окоем.

Сколь непохож сей вид на дол английский

С ручьем прохладным и травою низкой,

Где льются трели в рощице укромной

Убежище одной лишь страсти томной.

О небо, что за муки в час прощанья

Они терпели, уходя в изгнанье,

С привычными отрадами простясь,

К родному дому близились не раз,

И медлили, и вожделели в дрожи

Найти за морем край, с отчизной схожий,

И содроганья сотрясали плечи,

И, мучаясь в тоске нечеловечьей,

Вернувшись, плакали, опять прощались,

И плакали, и снова возвращались.

Отец семьи, собравшись первым в путь

Ему страданье разрывало грудь,

Вел домочадцев в мир чужой, унылый,

Себе желая мира за могилой.

А дочь, не утирая слез с лица,

Опора престарелого отца,

Шла рядом, не заботясь о наряде,

Дружка оставивши родильца ради.

И в громких жалобах стенала мать

У дома, где познала благодать,

И целовала милых чад в печали,

Что ей вдвойне милы в кручине стали,

А муж ее старался быть спокойным

В безмолвии, главы семьи достойном.

Ты, Роскошь, небом проклята навеки

Тебе ль болеть душой о человеке?

Твоя отрава с вероломной страстью

Его лишает всяческого счастья.

Ты даришь царствам немочь изобилья,

Крадя у них цветущее всесилье.

Они растут от каждого глотка

Растет гора стенаний, высока,

Пока все тело не охватит тленье

И не убьет позорное паденье.

Уж ныне начался земли разор,

И разрушенье мчит во весь опор.

Уж ныне покидают прежний стан

Простые добродетели крестьян:

Спешат к ладье, чей парус с нетерпеньем

Волнуется под каждым дуновеньем,

Туда в печали убыстряют бег

И отплывают - и мрачнеет брег.

Там труд отрадный, дружеские узы,

Покой и нежность брачного союза,

Благонадежность с верою примерной

И благочестие с любовью верной.

И ты, Поэзия, что краше всех,

Бежишь пределов чувственных утех!

Не в силах ты средь жизни непотребной

Привлечь сердца, исторгнуть шум хвалебный.

Достойна ль ты, прекраснейшая дева,

Людской хулы, презрения и гнева?

Ты мой позор в толпе людей жестоких,

Мой талисман в скитаньях одиноких.

Ты - ключ живой кручин и благостыни,

Ты к бедному пришла - и с бедным ныне.

Из муз достойнейшая девяти,

Пестунья добродетелей, прости!

Прости! Куда б ни мчалась ты проворно

На склоны Памбамарки, скалы Торно,

В объятья ль равноденственного зноя,

Туда ль, где все под снежной пеленою,

Пусть светоч твой, что время не угасит,

Превратности суровой жизни скрасит.

Но надобна для истины подмога.

Ты силой убеждающего слога

Учи несчастных, сбившихся с пути,

И разум их от гнева отврати,

Чтоб, не прельщенные мечтою лживой,

Не гнались люди всуе за наживой.

Торговля смерть несет стране кичливой

Так рушит молы океан бурливый.

Крепка держава, что не алчет славы

Так скалам не страшны валов забавы.

О ПРЕКРАСНОМ ЮНОШЕ, ОСЛЕПЛЕННОМ МОЛНИЕЙ

Сколь милостив судьбы закон!

В несчастье - неба благодать:

Он стал слепым, как Купидон,

Чтоб мук Нарцисса избежать.

ПОДНОШЕНИЕ

К Айрис, Боу-Стрит, Ковент-Гарден

Скажи, распутница моя,

Корыстная блудница,

Каким подарком мог бы я

С тобою расплатиться?

Послал бы я сердечный жар,

Как дар, в твою обитель

Но вряд ли будет принят дар,

Коль небрежен даритель.

Соперники к твоим ногам

Бросают денег груду.

Коль у тебя любовь к деньгам,

Пошлю... когда добуду.

Цветок раскрытый не пошлю,

Бутон, что ныне в моде,

Я ветрености знак ловлю

В минутной их природе.

Во всем вини свой гордый нрав

И юношей когорту.

С почтением, о дочь забав.

Пошлю... тебя я к черту.

ПЕСЕНКА

Стон в устах, слеза в очах.

Все забавы манят втуне:

Гложет Миру лютый страх

Брачной ночи накануне.

К чему очей туманить свет

И омрачать свой лик кручиной?

Послушай Мира мой совет,

Для страха б не было причины.

ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ КРАСЫ СЛАБОГО ПОЛА ГОСПОЖИ МЭРИ БЛЕЗ

Оплачьте Мэри вслед за мною,

Ее, чей взгляд живил,

Что не гналась за похвалою

_Тех, кто и так хвалил_.

Она была добрей Франциска,

Прийти к ней каждый мог,

Она ссужала всех без риска

_Когда брала залог_.

Ах, Мэри Блез ласкала око,

Была скромна, тиха,

Душа не ведала порока

_Коль не считать греха_.

Ее наряд сиял, как пламя,

Огромен был роброн,

Когда она молилась в храме

_Коль не впадала в сон_.

Красавцев рой вкруг Мэри вился,

Но ею был гоним.

Король за нею волочился

_Коль шла она пред ним_.

Ее поклонники сбежали,

Исчез ее сундук.

Она мертва - врачи признали:

_Смертельным был недуг_.

О Кент-стрит, плачь, ведь делать больше

Нам нечего, поверь.

Увы, живи она подольше

_Не умерла б теперь_.

ОПИСАНИЕ СПАЛЬНИ ГОСПОДИНА АВТОРА

Где светочем сияет Алый Лев,

В приманиванье денег преуспев,

Где зелия, верша обряд питейный,

Пьянят и шлюх и фатов Друри-Лейна,

Там, в комнатенке, от властей укрыт,

Наш Скрогген под истертым пледом спит.

Сквозь заткнутое тряпками окно

Лучи сочатся с пылью заодно:

Песком посыпан пол, скрипят ботинки,

На мокрых стенах - жалкие картинки:

Игра в гусек и гордость постояльца

Двенадцать правил короля-страдальца;

В оправе из тесьмы висят пейзажи

И лик Вильгельма, что чернее сажи.

Поутру хлад; к камину взгляд приник

Но тот заржавел и от искр отвык.

На завтрак ворох векселей готов,

От чайных чашек - груда черепков.

Колпак - вот лавровый его венок.

Ночной порой - колпак, а днем чулок!

НА ЛИЦЕЗРЕНИЕ ГОСПОЖИ N В РОЛИ***

О царственная, Музы славят вас,

Посредником избрав мой слабый глас.

Сиянье столь властительно и яро,

Что разум не способен сбросить чары.

Невинный плач из пылких душ исторг

Доселе не изведанный восторг.

Заговорила! Миг благословенный

Нет сладостнее звуков во вселенной!

Когда пред гротом, у пафосских скал,

Венерин глас к Юпитеру взывал,

В природе тишь и благость воцарились,

Утесы вечной твердости лишились

И слух склонил к Венере царь богов

И власть узнал ее всесильных ков.

ДВУКРАТНОЕ ПРЕОБРАЖЕНИЕ

Повесть

Джек Книгоед не рай семейный

Колледжа дух избрал келейный.

В совет был принят в двадцать пять

И мог на лаврах почивать.

Он пил, коль это было нужно,

Шутил остро и ненатужно

Все новички без исключенья

От Джека были в восхищенье.

Ужели случай внес разлад

В теченье мирных сих отрад?

И Купидонова стрела

Ужели так остра была,

Что ухитрилась в том засесть,

Кому минуло тридцать шесть?

Ах, лучше б ветреный стрелок

Не прилетал в наш городок,

Ах, лучше б Флавия булавки

Не выбирала в модной лавке!

Ах, лучше б взор не нес смятенье!

Ах, лучше б Джек утратил зренье!

Ах! - Но довольно восклицаний.

Наш Джек испил фиал терзаний.

Но все всегда идет к концу

И встреча привела к венцу.

Ужели пошлых позабавим.

Восторги брачной ночи явим

И в храм любви заглянем в щелку,

Откинем полог втихомолку?

Нам должно быть немногословней!

Они друг другу были ровней

И в брак вступили неспроста:

Ему досталась красота.

А ей - супруг, во всем примерный,

Хотя и с грубостью чрезмерной.

Медовый месяц был как миг.

Второй был весел, как родник.

И третий был на них похож,

Как и четвертый, впрочем, тож.

Но вот пришел на смену пятый,

Прохладцей дружеской чреватый.

Когда же год со свадьбы минул,

Красы богини Джек отринул,

На ней внезапно обнаружив

Пуды румян и море кружев

Их роковое волшебство

И одурачило его.

Но уж совсем его добило

Отсутствие ума у милой.

И то сказать, была она

Единственно искушена

В искусстве выбрать к платью рюшки,

Посплетничать, наклеить мушки.

В зависимости от оправы

Была дурнушкою иль павой.

Она по моде одевалась,

Для бала полуобнажалась,

Но дома, сняв убор свой бальный,

Чепец напяливала сальный.

Могла ль красавица позволить

Себя супругу приневолить?

Могла ль его моралей стройность

Ей сообщить благопристойность?

Что ночь, то лютой злобы вспышки.

Что день, то пошлые интрижки.

За ней спешит, в шелках блистая,

Хлыщей напудренная стая

И сквайр, и капитан надменный,

И в изобилии кузены.

Посасывая трубку, Джек

В унынье коротал свой век.

Его терзали до нутра

То раздраженье, то хандра.

Пороки женины ясны

И стал несносен вид жены.

Он злился до невероятья

На глаз прищур, на губ поджатье;

Его лишали равновесья

Оскалом - рот и взоры - спесью.

И увидал он, муки множа,

Что не лицо у ней, а рожа.

И ту, что звали все красоткой,

Считал он мерзостной уродкой.

Но вот, чтоб ослабевшим узам

Не дать влачиться тяжким грузом

И чтоб не на словах - на деле

Они до смерти не слабели,

Недуг подкрался, чьи персты

Цвет обрывают красоты,

Злодейка-оспа, чей приход

Очарованью смерть несет.

Лица осталось лишь подобье

Красы и юности надгробье.

Несчастной гадки зеркала

Година ужаса пришла;

Все средства прежние - впустую,

Ей не вернуть красу былую;

Вотще притирки и румяна,

Не скрыть ей страшного изъяна.

Сказав прости ее красе,

Вздыхатели сбежали все:

Не выдержали перемены

Ее учтивые кузены,

Сам сквайр и тот не виден боле,

И капитан покинул поле.

Несчастная должна навеки

Сосредоточиться на Джеке

И, став примерною женой,

Пленить его любой ценой.

Джек с умилением находит,

Что многократно превосходит

Лицо жены тот прежний лик,

Который он ругать привык.

Она румянит в меру щеки,

Сменив на кротость нрав жестокий,

И пышности невероятной

Пришел на смену вид опрятный.

Она дошла, отдав главенство,

В смиренности до совершенства,

И Джек, не ведая забот,

Жену красавицей зовет.

УДАЧНОЕ СРАВНЕНИЕ

в духе Свифта

Давно владела мной охота

Найти портрет для рифмоплета,

Который с борзым пылом пишет

И злобой ядовитой пышет,

Пока меня не ткнула скука

В главу из "Пантеона" Тука,

И подарил мне миг удачи

Решение моей задачи.

Вперед, читатель, лоб не хмуря!

Передо мною был Меркурий.

Открой том два, страницу десять,

Дабы мой каждый довод взвесить

О нем веду я повесть эту.

Так обратимся же к портрету.

В волшебной шапке чудодей

Трепещут крылышки на ней.

Подробность эта означает,

Что ветер в голове гуляет.

Гуляет ветер? Это кстати,

Чтобы снискать хвалы в печати

Тому примеров много знаем.

Портрет годится! Продолжаем.

Увидит каждый без усилья,

Что на сандальях тоже крылья

По-видимому, для того,

Чтоб мчать по ветру божество.

И вновь доволен я портретом

Ведь нужны нынешним поэтам

Не ум и не изящный слог,

Но быстрота и легкость ног.

Увидите в одной из рук

Жезл и гадюк, обвитых вкруг.

Сей жезл - у римлян кадуцей

Служил для множества затей.

С игрушкой этой не сравниться

Хваленой маковой водице:

Кого сей дивный жезл коснется,

Заснет и скоро не проснется

И, будь он бодрствовать горазд,

Через мгновенье храп издаст.

Добавим - книги говорят,

Что души бог уводит в ад.

Портрет с моделью свяжем так:

Сам кадуцей - перо писак,

А гадов знаменует злобность

Их к пресмыканию способность,

Слюну, которой в злобе брызжут,

И яд, что в их писанья выжат.

Еще сказать не премину,

Что от обоих клонит к сну,

И разница всего лишь в том,

Что в Тартар бог ведет жезлом,

А рифмоплет - пером гусиным

И сам себя ведет к трясинам.

Портрет мой завершен почти,

Но я добавлю по пути,

Что на руку нечист Меркурий,

Он вор, простите, по натуре

В том разногласья нет в поэтах,

Воистине воров отпетых,

И сей божественный хититель

Стал бардов наших покровитель.

О, наши барды! О, болваны,

Бесчувственные истуканы!

ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ БЕШЕНОЙ СОБАКИ

Не будь, читатель, слишком хмур,

Пусть песня слух лелеет,

А будет краткой чересчур

Наскучить не успеет!

О муже некой песнь поем

Весь Излингтон божится,

Что шел он праведным путем,

Когда ходил молиться.

Он был добряк и сердобол,

В друзей вселял надежду,

И как сокол бывал он гол

Пред тем как влезть в одежду.

И в том же городе жила

Собака как собака,

Как все дворняжки, весела,

Отнюдь не забияка.

Собака и природы царь

Дружили поначалу,

Но вот беда: взбесилась тварь

И друга покусала.

И прорекли соседей рты:

"Лишь потеряв рассудок,

Мог воплощенью доброты

Нанесть урон ублюдок!"

Над раной лили реки слез,

Сердца терзала драма.

И ясно всем: взбесился пес,

Погибнет сын Адама.

Но опровергла бред ослов

Чудесная картина:

Наш добротворец жив-здоров,

А околела псина.

ПЕСНЯ

Коль женщина теряет ум,

Но видит вдруг, что друг неверен,

Ей не уйти от скорбных дум,

И ужас грешницы безмерен.

Но средство есть у ней такое,

Чтоб стыд сокрыть и грех стереть,

Чтобы лжеца лишить покоя,

И это средство - умереть.

ЭПИЛОГ К КОМЕДИИ "ОНА СМИРИЛАСЬ, ЧТОБЫ ПОБЕДИТЬ"

Итак, смирившись, чтобы победить,

И мужа ухитрившись получить,

Предстану вам служанкой и сейчас,

Чтоб победить вослед за ним и вас.

Со мной вы согласитесь поневоле:

Служанки хоть куда играют роли.

Вся жизнь - пиеса, зрителям в угоду,

"Кто к выходу спешит, а кто ко входу".

Простушку залу первый акт представил,

Дрожащую в плену у строгих правил.

Она была добра и хлебосольна:

"Уж мною вы останетесь довольны".

Но более игривый акт второй

Явил ее служанкой разбитной.

Со щеткою в руках, груба на вид,

Гостям искусно льстит, а слуг честит.

Но вот явили город вам подмостки,

И та, чьи речи были прежде хлестки,

За чье здоровье пили шалопаи,

Здесь расцвела, изяществом блистая.

Она пленяет статских и военных

И мучит их в огне манер надменных,

Она мила желудкам на беду:

Мужчины забывают про еду.

Четвертый акт. Она - жена вельможи,

И, ставши светской, лезет вой из Кожи,

И весь партер лорнирует из ложи.

О вкусах судит, говорит остро,

И вместо Нэнси Досон - Che faro.

И танцы милы этой важной даме

Чипсайдской Хайнель предстает пред вами,

С искусством неумелым глазки строит,

Но лета резвость дамы успокоят

И радость в картах, присмирев, откроет.

Вот все превратности в ее судьбе.

А пятый акт оставлю я себе.

Служанка просит вас о снисхожденье,

Став адвокаткою произведенья.

ПЕСНЯ

Пыл упований людям дан

До гробовой доски,

И боль от самых страшных ран

Смягчат надежд ростки.

Надежда светит для бедняг,

Как огонек свечи,

И чем черней полночный мрак,

Тем яростней лучи.

ПЕСНЯ

Скоро ль изведаю власть гименееву?

Ах, на беду, лишь один меня манит

Нет никого мне на свете милей его!

Мил-то он, мил, да, сдается, обманет.

Боле не буду ему я покорствовать,

Словом и взглядом не выкажу страсти.

Та, что обманщику станет потворствовать,

Горе получит в удел, а не счастье.

КАЖДОМУ ПО ЗАСЛУГАМ

Поэма

Друзья приходили к Скаррону толпою,

По яству у каждого было с собою.

А мы, чтоб хозяин вкусил наслажденье,

Давайте себя принесем на съеденье.

Декан наш - оленины свежий кусок,

Недавно покинувший мирный лужок,

А Берк наш - язык, мягкотелый, как воск

(Гарниром к нему предлагается мозг);

Наш Вилли - бекас, что истает во рту.

А Дик своим перцем придаст остроту.

Наш Камберленд - "сладкое мясо" чудесное,

А Дуглас наш - сытное нечто, но пресное.

Наш Гаррик- салат. Не поверишь? Изволь:

В нем уксус, и масло, и сахар, и соль.

А Ридж не анчоус ли? - Вкус его тонок.

А Рейнолдс, не правда ли, нежный ягненок?

Наш Хикки - каплун, и венчает союз

Возвышенный Голдсмит - крыжовенный мусс.

Кто станет на этом пиру не обжорствовать,

Кто сможет желудку во всем не потворствовать?

Пусть пьют! Но уж я буду трезвым, поверьте,

Пока не напьется последний до смерти!

И, с духом собравшись, над грудой простертых

Скажу я, что мыслю о каждом из мертвых.

Здесь в мире почиет Декан достославный,

Веселью и мудрости преданный равно.

Коль были изъяны у этого мужа,

То их разглядеть затруднительно вчуже:

Я много недель над загадкою бился,

Не смог обнаружить их, сколько ни тщился.

Но кто-то считает, отчаясь вконец,

Что слишком умело скрывал их хитрец.

Здесь Эдмунд лежит, чей особенный гений

Не стоит ни брани, ни пышных хвалений.

Рожден для вселенной, он сузил свой ум,

По ветру пустил ослепительность дум;

Он тратил всю силу ума своего,

Чтоб голос отдал Тауншенд за него.

Людей изнурял он в пространной беседе,

Он думал о слоге, они - об обеде.

Во всем одарен, ни к чему не пригоден,

Спесив для науки, для дел - благороден,

Для службы - упрям, простоват для интриг,

И, преданный праву, хитрить не привык.

Себе примененья найти не сумел,

Иначе, холодной баранину ел.

Здесь Вильям лежит, чья душа была клад,

Но сам он не знал, что настолько богат.

Он жил, подчиняясь минутным порывам,

Был честен, речам вопреки нечестивым.

Почета искал он, но странствий страшился

Был пьян его кучер и к дому стремился.

Теперь о достоинствах спросите вы.

У Вилли их не было вовсе, увы

(Добро он творил, если вправду, невольно),

Зато уж изъянов в нем было довольно.

Здесь Ричард лежит. Я печально вздохну:

Легко ли спокойно лежать шалуну?

Ах, было ума ему не занимать!

Любил он ломаться и кости ломать.

То спорил остро, то ворчал вдохновенно.

Но, даже ворча, хохотал неизменно.

Как сотня чертей, был проказлив пострел

И многим действительно осточертел.

Но после того, как преставился шалый,

Нам часто веселья его не хватало.

Здесь Камберленд впал в немоту наконец,

Английский Теренций, наставник сердец.

На сцене являл сей художник ласкательный

Не душу живую, но облик желательный.

Все мужи - безгрешны, все жены - божественны;

Комедия стала, как ода, торжественна,

Разряжена в пух и под маскою грима,

Напыщенна, как трагедийная прима.

Глупцы его были героев достойны,

И Глупость, утешась, вздохнула спокойно;

А фаты, что разве в пороках похожи,

Портретом довольные, лезли из кожи.

Но где подцепил он недуг этот странный?

Ну где он увидел людей без изъяна?

Быть может, столь горько взирать ему стало

На грешников, в ком добродетелей мало,

Столь мерзостны стали и фат и бахвал,

Что, лени предавшись, себя рисовал?

Здесь Дуглас лежит, от трудов отдыхая,

Чума для мошенника и негодяя.

Сюда, пустомеля, святоша, ловкач!

Пляши над могилой, где тлеет палач!

Когда, в окруженье Сатир и Цензуры,

Сидел он на троне, ходили вы хмуры.

А ныне он мертв, и потребен наследник,

Чтоб враль не болтал и не лгал проповедник,

И чтобы Макферсона выспренний слог

Образчиком вкуса считаться не мог,

И чтоб Тауншенд не вещал во хмелю,

В то время как я над томами корплю,

Чтоб Лодер и Бауэр не возродились

И снова сограждан дурачить не тщились.

Свеча бичеванья, чуть видная, тлеет

Шотландцы во тьме уж совсем обнаглеют.

Здесь Гаррик лежит. Перечислишь ли вкратце

Все то, чем привыкли мы в нем любоваться?

На сцене соперников Гаррик не знал

И в первом ряду острословов блистал.

Но все ж, сколь ни много в нем было талантов,

Не шло ему впрок ремесло комедьянтов:

Бывал он подобен красавице модной,

Что прячет под гримом румянец природный;

На сцене был искрен, без грана притворства

А в жизни являл воплощенье актерства;

Врагов удивляя, друзей и родню,

Личины менял раз по десять на дню;

Уверенный в нас, он ярился, как бестия,

Коль холили мало его любочестие;

Друзей он менял, как охотник - собак,

Ведь знал: только свистни - и явится всяк.

Обжорлив на лесть, он глотал что попало,

И честью считал похвалу прилипалы,

И в лести потребность в нем стала недугом

Кто льстил поумней, тот и был его другом.

Но все ж, справедливости ради, не скрою:

За плески болванам платил он хвалою.

О Кенриков, Келли и Вудфоллов свора,

Торговля хвалою шла бойко и споро!

Ему было Росция имя дано,

Но Граб-стрит хвалила и вас заодно.

Так мир его духу: где б ни был, парящий,

Как ангел, играет он в небе блестяще.

Поэты, чью славу взрастил его гений,

И в небе продолжат поток восхвалений.

Шекспир, обласкай же волшебника сцены,

А Келли пусть сменят Бомонты и Бены!

Здесь Хикки лежит, грубоватый, но милый,

Само поношенье ему бы польстило.

Друзей он лелеял, лелеял стакан.

Был в Хикки один, но ужасный изъян.

Решили, что был он премерзостным скрягой?

Ах, нет, никогда - повторю под присягой.

Быть может, угодлив, на лесть тороват?

Ах, даже враги его в том не винят.

Иль может быть, слишком доверчив и только

И честен до глупости? Что вы, нисколько.

Так в чем же изъян? Говорите проворней!

Он был - что же дальше? - особый атторней.

Здесь Рейнолдс почиет. Скажу напрямик:

Ему не чета ни один ученик.

Острей, неуступчивей не было кисти,

А нрава - покладистей и неершистей.

Рожден, чтоб улучшить, воюя с убожеством,

Сердца обхожденьем и лица - художеством.

Хлыщей не терпел, но с примерным почтеньем,

Хоть вовсе не слышал, внимал их сужденьям:

"Корреджо рука, Рафаэлев мазок..."

Он нюхал табак, отодвинув рожок.

Уайтфурд почиет здесь с миром. Кто может

Сказать, что ничто балагура не гложет?

Да, был он чудак, весельчак, балагур,

Мгновенье - и новый рождал каламбур.

Душа нараспашку и щедр и сердечен,

Ни страхом, ни льстивостью не искалечен.

Легко и изящно, не слыша похвал,

Он соль остроумья вокруг рассыпал,

И список его ежедневных острот,

Пожалуй, не меньше страницы займет.

Шотландец, лишен предрассудков и чванства,

Ученым он был, но без тени педантства.

Прискорбно, однако, что ум либеральный

Был вынужден жить писаниной журнальной.

Он мог бы парить над вершиной науки

Людей веселил каламбуром со скуки.

Мудрец, кто украсил бы место любое,

Какого-то Вудфолла жил похвалою.

Эй вы, остряки, щелкоперы газетные,

Раскравшие дочиста шутки несметные,

Эй, воры острот, раболепное стадо,

Почтить вам учителя вашего надо!

Плетьми винограда могилу увейте,

И вина на место святое возлейте!

Потом разложите над славной могилой

Страницы своей писанины унылой!

Уайтфурд! Чтоб радость тебе подарить,

Скажу: и шотландцы умеют острить.

Могу ль отказать я в признанье таком,

"Добрейший из смертных со злейшим пером"?

ОЛЕНЬЯ ТУША

ПОСЛАНИЕ В СТИХАХ ЛОРДУ КЛЭРУ

Благодарствуйте, сэр, за прекрасную тушу,

Вы подарком своим мне потешили душу

Без сомнений, доселе подобное чудо

Не гуляло в лесах, не просилось на блюдо!

Было розово мясо, и жир был прозрачен

Живописцам для штудий сей зверь предназначен.

Хоть меня сотрясали голодные корчи,

Не спешил я подвергнуть сокровище порче.

Мне хотелось хранить этот дивный предмет

И знакомым показывать как раритет.

Так в ирландских домах, что бедны беспредельно,

Напоказ выставляется окорок цельный;

Ни за что драгоценность не пустят в еду

Там охотнее слопают сковороду.

Я отвлекся. Сдается, вы стали браниться,

Будто повесть об окороке - небылица.

Небылица? Ну что же, поэту вольно

Расшивать небылицами жизни рядно.

Все ж, милорд, я отвечу вам нелицемерно:

Это чистая правда - спросите у Берна.

Было так. Любовался я заднею частью,

И, подумав о друге, что верен в несчастье,

Я послал ее Рейнолдсу в форме исходной

Пусть рисует иль ест, если будет угодно.

А потом принялся я за шею и грудь,

Что за пояс могли миссис Монро заткнуть,

Но опять я столкнулся с мильоном проблем:

Для кого, и куда, и когда, и зачем.

Дать бы Коли, и Хиффу, и Вильямсу надо

Но оленю они предпочли бы говядо.

Может, Хиггинсу? Нет, вот уж мало заботы!

Ведь к добру не приводят такие щедроты.

Я осмелюсь сказать, что поэтам столичным

И баранина кажется яством отличным,

И олень им не впрок. Издевательство это

Коль рубаха потребна, а дарят манжеты.

Рассужденья прервал появившийся вдруг

Мой знакомый, считавший, что я - его друг.

Был он груб обхожденьем и длинноязычен,

И с улыбкой взирал на меня и на дичь он.

"Ах, но что это? Лакомство просится в рот!

Ах, твое ль оно? Или хозяина ждет?"

"Чьим же быть ему? - я закричал, как бахвал.

Я ведь часто пирую, - небрежно солгал.

Ведь меня привечают то герцог, то князь,

Но внимания я не любил отродясь!"

"Если все это так, - закричал он, ликуя,

Благодарен судьбе за удачу такую!

Вас я завтра прошу отобедать у нас!

Обязательно! В три! Невозможен отказ!

Будут Джонсон и Берк, чьи известны манеры;

Если б мог, я б зазвал благородного Клэра!

Будь я проклят, но снедь эту небо послало!

Нам к обеду оленя как раз не хватало!

Вы сказали, пирог! Испечем, коли надо!

Пироги моей Китти - желудка отрада!

Эй ты, крючник, к Майл-Энду за мной поспешай,

Эту ношу не смей уронить невзначай!"

И исчез он из глаз - будто смыло волною.

И за ним поспешали слуга и съестное.

И у шкапа пустого остался я в горе,

"Лишь с собою самим горевал я у моря".

Хоть душой от детины я впрямь занемог,

Все же Джонсон, и Берк, и хрустящий пирог

Не могли показаться несносными мне,

Коль о фате забыть и искусной жене.

И назавтра, в наряде блистательно-скромном,

Я приехал туда в экипаже наемном.

Я введен был в столовую (темный закут,

Где протиснуться к стулу - что каторжный труд),

И меня немотой поразило известье,

Что не будет ни Берка, ни Джонсона вместе.

"Как всегда, они заняты, к нам - ни ногой,

Этот речь говорит, а у Трейла другой,

Говорил мне хозяин. - Но плакать не стоит:

Ведь сегодня присутствием нас удостоят

Сочинители, умные невероятно

И, уж верно, сердечнее Берка стократно.

И еврей и шотландец строчат для газет,

Остроумье их - перец для пресных бесед.

Если первый Брюзгою зовется в печати,

То другого Бичом именуют собратья,

И хоть Цинну считают тождественным с ним,

Все ж Панург, а не Цинна - его псевдоним".

Он поведал в подробностях все мне и вся,

Тут они и пришли - и обед начался.

Я бекон и печенку узрел наверху,

А внизу, на тарелке худой - требуху.

По бокам и колбас и шпината хватало.

Но средина, где быть пирогу, пустовала.

Я, милорд, к требухе отвращенье питаю,

А бекон я, как турок, едой не считаю.

И сидел я голодный, к столу пригвожден,

И глядел на печенку и мерзкий бекон,

Но сильнее, чем дряни настряпавший повар,

Возмущал меня плута шотландского говор

Разглагольствовал с жаром писака проклятый

И бесил меня глупостью витиеватой.

"Ах, сударыня, - рек он, - пусть будет мне худо,

Но такого едать не случалось мне блюда.

Ах, нежна восхитительно ваша печенка!

Требуха ваша лучше любого цыпленка!"

И еврей смуглощекий спешил нам поведать:

"Что ни день, я бы мог требухою обедать!

Этот славный обед веселит естество!

Но смотрите, ваш доктор не ест ничего!"

Но ответил хозяин: "Он мастер лукавить!

Он не ест, чтоб для лакомства место оставить,

Был обещан пирог". И заохал еврей:

"Надо было и мне быть гораздо мудрей!"

"Черт возьми, пироги! - поддержал его тот.

Я местечко найду, хоть бы лопнул живот!"

"Вы найдете!" - вскричала хозяйка со смехом.

"Мы найдем!" - отвечала компания эхом.

Мы сидели, сдержав нетерпения стоны,

И явилась служанка со взором Горгоны,

Столь безрадостна видом и ликом бледна,

Что годилась Приама поднять ото сна.

Но в убийственном взгляде смогли мы прочесть:

Посылает нам пекарь ужасную весть.

Оказалось, пирог невозможно извлечь,

Потому что мерзавец закрыл свою печь.

Филомела молчит... Но сравнений довольно.

Продолжать эту повесть мне горько и больно.

Ах, милорд, если начистоту говорить,

Я надеждой не льщусь похвалу заслужить,

Посылая стихи, чья изысканна суть,

Человеку, чей вкус не изыскан отнюдь.

Хоть и был в вас когда-то росток разуменья,

Но его на корню засушило ученье.

Всем известно, милорд, что вы цените низко

Все, что вашей персоны касается близко,

Но быть может, нарушив привычки мышленья,

Вы оцените низко и это творенье.

ЭПИТАФИЯ ТОМАСУ ПАРНЕЛЛУ

Могилу, в коей кроткий Парнелл спит,

Не слава, но признательность кропит.

Его нравоучений строй певучий

Вел душу к истине стезей созвучий,

Он пел небесное своей цевницей

За щедрость Небу отплатил сторицей.

Нет нужды льстить ему хвалений данью

Пресеклось славы краткое дыханье,

Но долговечны книги - духа яства.

Их воспоет признательная паства.

ЭПИЛОГ ДЛЯ БЕНЕФИСА ГОСПОДИНА ЛИ ЛЬЮИСА

Останьтесь тут, чем вздор молоть за дверью!

Пред вами совесть облегчу теперь я.

Я слишком горд, чтоб люди говорили

Мол, каблуки чело его затмили.

Я насмехался над рябым камзолом,

Прыжки считал занятьем невеселым.

_Срывает с себя маску_.

О лживый лик, ты мерзок не на шутку!

Поддельный хохот твой претит рассудку.

Под черною личиной страсти спали

Улыбка радости и плач печали.

Дрожат подмостки от толпы шутов

Любых мастей и всяческих сортов.

В их действиях нет смысла ни на йоту

Им лишь бы смехом возбудить икоту.

Из люка лезут черти и чертовки,

А божества слетают на веревке.

Пусть, приобщась к толпе самодовольной,

Паду, сражен зарницей канифольной!

Игрою ваш убыток возмещу:

Смотри, Шекспир, - я в гневе трепещу.

Прочь, мишура, ты страсти скрыть не в силах,

Монарх безумный ожил в этих жилах.

Словами Ричарда рекут уста:

"Коня сменить! Перевязать мне раны!

И дальше тихо:

Это лишь мечта!"

Все - лишь мечта: отринув Арлекина,

Тем самым хлеб насущный я отрину.

Олень Эзопов, благородный, честный,

Тщеславный тож, как некто, всем известный,

Стоял однажды у ручья на бреге

И созерцал свой образ в томной неге.

Он бормотал: "Вы так костлявы, ляжки,

И от меня не будет вам поблажки.

Грубы, уродливы, как жернова.

Зато изящна эта голова!

Глаза, чело с ума красавиц сводят,

Да и рога как будто в моду входят".

Он голову хвалил и так и сяк,

Но приближался злобный лай собак,

Гремело громом страшное "ату!"

И он взлетел, как ветер, в высоту,

Умчался в глубь непроходимой чащи

И спутал след в лесу для пользы вящей.

И глупая глава готова ныне

Оплакать притязания гордыни,

А ноги крепкие - точь-в-точь броня

Спасли его от смерти - как меня!

Быстро прыгает в дверь на просцениуме.

ПОСЛАНИЕ В ПРОЗЕ И СТИХАХ ГОСПОЖЕ БАНБЕРИ

Милостивая государыня,

я читал Ваше послание со всей снисходительностью, какую только может допустить критическое беспристрастие, однако нашел в нем столь много поводов для возражения и негодования, что я, право, вряд ли могу ответить на него достаточно серьезно.

Я не настолько невежествен, сударыня, чтобы не заметить в этом послании множество сарказмов, а также и солецизмов. (Солецизм являет собою слово, образованное от названия построенного Солоном города Солеиса в Аттике, где живут греки, и применяется оно так же, как мы применяем слово "киддерминстер" для обозначения занавесей по городу с тем же названием; однако, кажется мне, это тот род знаний, к которому Вы не имеете вкуса.) Итак, сударыня, я нашел там множество сарказмов и солецизмов. Однако, чтобы не показаться недоброжелательным брюзгой, я позволю себе привести Ваши собственные слова, снабдив их своими замечаниями.

Мой добрый Доктор, просит вас наш тесный круг

Наденьте ваш весенний бархатный сюртук,

Чтобы январский бал открыть, явившись вдруг.

Скажите, сударыня, где это Вы видели эпитет "добрый" в сочетании с титулом Доктор? Ежели бы Вы назвали меня "ученейшим", или "почтеннейшим", или "благороднейшим Доктором", это было бы позволительно, ибо слова эти относятся к моему ремеслу. Однако не стану придираться к сущим пустякам. Вы упоминаете мой "весенний бархатный сюртук" и советуете надеть его на Новый год, иначе говоря, когда зима в разгаре. Весенний наряд в средине зимы!!! Уж это было бы воистину солецизмом. Но чтобы усилить несоответствие, в другой части Вашего послания Вы называете меня щеголем. Но в том или в другом случае Вы должны ошибаться. Ежели я действительно щеголь, то мне и в голову никогда бы не пришло носить весенний сюртук в январе, а ежели я не щеголь, зачем же Вы тогда... Я думаю, заканчивать мою мысль не стоит труда. Теперь позвольте мне перейти к двум следующим строчкам, которые производят довольно странное впечатление:

Возьмите и парик, что нынче фаты носят,

Чтоб в танце закружить девиц, что сено косят.

Насколько бессмысленно косить сено на Рождество, мне кажется, понятно даже Вам самой, ведь далее Вы говорите, что сестрица Ваша будет смеяться ей действительно есть от чего умирать со смеху. У римлян было выражение для пренебрежительного смеха: "Naso contemnere adunco", что означает "смеяться с кривым носом". Она вполне может смеяться над Вами, воспользовавшись способом древних, ежели сочтет это подходящим. Но теперь я касаюсь самого несообразного из всех несообразных предложений - я имею в виду предложение слушаться советов Ваших и Вашей сестрицы при игре в мушку. Самонадеянность, явствующая из этой пропозиции, выводит мое негодование за пределы прозы; она зажигает во мне страсть к стихотворству и возмущение одновременно. Мне слушаться советов? И от кого! Ну так слушайте.

Все это серьезно, совсем не игрушки.

Итак, подобрались партнеры для мушки.

Компания шутит, учтиво-мила,

Уставясь на банк посредине стола.

И карты сдают, и от злости я нем:

Ни разу, ни разу не выпал мне Пэм.

И ставку плачу я, и щеки пылают,

А хищники пульку к рукам прибирают.

Я злюсь не на шутку, но сдержан и тих

Мечтаю, чтоб смелость взыграла в других.

Но, сидя в спокойствии впрямь олимпийском,

Они не желают потешиться риском.

Напрасно браню я холодный расчет,

Напрасно я смелость хвалю наперед,

Проклятья и льстивые речи - впустую.

"А вы, миссис Банбери?" - "Сэр, я пасую".

"А что же мисс Хорнек? Поставьте без дрожи!"

"Ну что вы! Пожалуй, пасую я тоже".

И Банбери злится, и я раздражен

Учтивостью сих осмотрительных жен,

Вздыхаю и в горле я чувствую ком

Но вот от отчаянья делаюсь львом.

И ставит на все мой взыгравший азарт,

На пульку нацелившись. "Дайте пять карт!"

"Ах, Доктор, - кричат они, - так бы вначале!

Вы пульку сорвете! - Ах, вы проиграли!"

Терпенья лишась и надежды последней,

Прошу я совета у дамы соседней:

"Сударыня, вы ль не поможете мне!

Не лучше ль поставить на пульку вдвойне?"

"Советую, - дама кричит, - не зевайте!

Ах, вы проиграли! И деньги давайте!"

Я снова дерзаю, подобен герою,

Но миг - и уж нет ни гроша за душою.

И ныне спрошу я, задетый обидой:

О дамы, знакомые с нашей Фемидой,

Ужели злодейства, что с вашими сходны,

Не видывал Филдинга суд благородный?

Советы давать, что пусты и обманны,

Не все ли равно, что обчистить карманы?

Я вас, как карманниц, могу, безусловно,

К ответу привлечь по статье уголовной.

К суду вас, в Олд-Бейли, другим в назиданье,

На радость себе - о, мечтанья, мечтанья!

Итак, на скамье восседаете вы,

Пред вами букеты пахучей травы,

А лица искусно укрыли чепцы

Но шляп не потерпят Фемиды жрецы.

Прокатится гул удивления в зале:

"Ах, в чем их винят?" - "Их за кражей застали".

"Кого ж обокрали красавицы эти?"

"Как будто бы Доктора, слышал я в свете".

"Вот этого мужа с возвышенным взглядом.

Но с видом престранным стоящего рядом?"

"Да, этого". - "Катится нравственность наша!

Я в жизни преступниц не видывал краше!"

И ваши друзья, как один, опечалятся

И будут молить над несчастными сжалиться.

Прибегнет сэр Чарлз к недостойной защите:

"Ах, доктор, сколь юны они, поглядите!"

"Тем хуже, - отвечу я крайне прохладно,

Пусть смолоду будет им красть неповадно".

"Взгляните, как прелестью нежной чаруют!"

"Чаруют-то пусть, но зачем же воруют?"

"Но где справедливость? Молю о прощенье!"

"При чем справедливость? Я жду возмещенья!

Эдмонтонский приход предлагает мне сорок фунтов, приход Святого Леонарда в Шордиче - сорок фунтов, Тайбернский приход - сорок фунтов; все эти деньги будут моими, ежели я буду настаивать на своем обвинении!"

"Могли бы на этом попасться вы сами,

Ах, доктор, ужель вы откажете даме?"

Растроган, на этом поставлю я точку

За десять наличными, десять - в рассрочку.

Я призываю Вас ответить мне на это послание - скажу сразу, Вы будете не в силах. Удар слишком силен. А теперь об остальных строчках Вашего письма. Итак - однако, мне потребуется слишком много места. Пожалуй, я предпочту обсудить оставшееся в Бартоне как-нибудь на той неделе.

Я нисколько Вас не ценю!

О. Г.

ОТВЕТ ШУТА

Два пэра спросили у Тротта: "Ответь,

Ослам обязательно ль уши иметь?"

И Джон им ответил: "Я книг не читаю,

И мудрых затмить я умом не мечтаю,

Но, глядя отныне на вас, господа,

Я буду ослов вспоминать без труда".

ОПРОВЕРЖЕНИЕ ЛОГИКИ

в подражание Свифту

Считают логики упрямо

Разумными сынов Адама.

Но пусть докажут убедительно,

Присущ ли разум нам действительно.

Сам Аристотель многоумный,

Смиглезий тож прекраснодумный

Из всех возможных дефиниций

Смогли на сей остановиться:

Homo est ratione praeditum {*}.

{* Человек наделен разумом (лат.).}

Но кто не усомнится в бреде том?

Считаю, мудрым вопреки, я,

Что тщетны все пути людские.

Что сей бахвал, природы царь

Заблудшая, слепая тварь,

Что нет поводыря умней

Природного чутья зверей

Перед чутьем пасует разом

Хвастливых смертных жалкий разум,

Напичканный ненужным вздором:

Deus est anima brutorum {*}.

{* Бог - душа зверей (лат.).}

Не знает зверь законов низких,

Дающих право мучить близких,

Он враг побоев и ругательств,

Он чужд обмана и предательств.

Гулять на воле зверь привычен,

И ум его аполитичен,

Он сыт и весел и не тщится

Узнать, что при дворе творится,

На завтраке у короля

Не пыжится, врага хваля,

Не льстит, не лезет вон из кожи,

Чтоб заслужить любовь вельможи,

Рук не марает, сея злобу,

И не строчит в угоду Бобу,

Не прыток злом платить приятелю

И пасквили тащить к издателю.

Танцоры, судьи, скрипачи,

Карманники и рифмачи

Четвероногим, скажем честно,

Ни в коем виде не известны,

Поскольку нет средь диких тварей

Ни рьяных слуг, ни государей.

Зверь не грозит войною брату

И глотку не грызет за плату.

Из всех зверей, тупа и чванна,

На нас похожа обезьяна

Своим притворством неизменным

И злостью к тварям соплеменным.

Но в злости, в мягкости притворной

Ее затмит любой придворный.

Вот гнется он с лицом умильным

Перед сановником всесильным,

Но со слугою за образчик

Берет он спесь вышестоящих

Мильоны обещаний даст,

Но выполнять их не горазд.

И перенять повадки светские

Спешат лакеи и дворецкие,

И, спесь господ усвоив твердо,

Слуга легко играет лорда.

И при дворе по той причине

На самом невысоком чине

Знакомая личина чванства:

У всех в почете обезьянство.

СТРОФЫ НА ВЗЯТИЕ КВЕБЕКА И СМЕРТЬ ГЕНЕРАЛА ВУЛФА

В катящиеся клики ликованья

И воинства победные слова

Вплетает скорбь унылые стенанья

И гасит ярый пламень торжества.

О Вулф! Рекою слез печаль струится

Победы слишком дорога цена.

Зажечь нам взор напрасно Квебек тщится

Застлала очи плача пелена.

Живут тебя сразившие злодеи

Ты пал в бою, спокоен и суров.

Но мертвый ты для них еще страшнее

Твой холм взрастит мильоны храбрецов!

ЭПИТАФИЯ НЕДУ ПАРДОНУ

Нед Пардон под камнем избыл свою боль,

Несчастный наемный писака.

И я сомневаюсь, чтоб в горя юдоль

Хотел он вернуться из мрака.

Примечания

Помимо двух больших поэм "Путник" и "Покинутая деревня", в поэтическое наследие О. Голдсмита входят стихотворения и малые поэмы, публиковавшиеся в периодических изданиях или выходившие отдельными брошюрами, театральные прологи и эпилоги, эпиграммы и стихотворные послания друзьям, а также стихи из романа "Векфилдский священник" и из "Гражданина мира". Впервые многие из этих произведений были собраны в посмертном издании "Poems and Plays" в 1777 г. С тех пор поэтические произведения Голдсмита издавались отдельным сборником или в составе собрания сочинений.

Русских читателей познакомил с Голдсмитом-поэтом В. А. Жуковский: в 1813 г. он опубликовал в "Вестнике Европы" перевод баллады Голдсмита "Эдвин и Анджелина" под названием "Пустынник". Еще раньше, в 1805 г., он начал вольный перевод поэмы "Покинутая деревня" (см.: В. А. Жуковский. Собр. соч. СПб., 1902, т. 1. "Опустевшая деревня"). В 1959 г. вышел роман "Векфилдский священник" в переводе Т. М. Литвиновой. Перевод "Элегии на смерть бешеной собаки" и песни Оливии сделан для этого издания В. В. Левиком. Стихи, включенные в "Гражданина мира", переводил А. Големба (М., "Наука", 1974).

Остальные произведения переводятся на русский язык впервые. Перевод выполнен по изданию "Poetical Works of О. Goldsmith", 1906, текст сверен с наиболее авторитетным английским изданием "Collected Works of О. Goldsmith", v. 4, Oxford, 1966.

Путник, или Взгляд на общество (The Traveller or A Prospect of Society). - Поэма была опубликована в декабре 1764 г. При жизни Голдсмита она выдержала около десятка изданий и принесла ему известность как поэту. Это первое произведение, подписанное именем Голдсмита. В поэме описаны места, которые Голдсмит посетил во время своих странствий по Европе в 1755 г. В посвящении брату поэта Генри Голдсмиту говорится, что частично поэма была написана в том же году, однако полностью "Путник" написан и обработан значительно позднее в 1763-1764 гг.

...его преподобию Генри Голдсмиту. - Генри Голдсмит, брат О. Голдсмита, в 19 лет бросил учебу, женился и стал, как и его отец, деревенским священником со скромным доходом.

Шельда - река, протекающая во Франции, Бельгии и Нидерландах.

По - крупнейшая река Италии.

...Где каринтийский поселянин строг... - Каринтия - австрийская провинция в Восточных Альпах, жители которой слыли угрюмыми и негостеприимными.

Кампанья - область на юге Италии.

...На скалах Идры u на бреге Арно. - Идра, или, точнее, Идрия - гора в Австрии, где расположены ртутные рудники. Арно - река в итальянской провинции Тоскане. На ней расположена Флоренция.

...Раскинулась Италия картинно. - Италия была экономическим и культурным центром Европы в XIV-XVI вв., в эпоху Возрождения. В это время здесь процветали ремесла, торговля, искусства. Но к XVIII в. Италия утратила первенство в Европе и превратилась в экономически и политически раздробленное, полуаграрное отсталое государство.

Утрату злата возмещают ныне // Искусствами - обломками гордыни. - Во многих старых итальянских городах, таких, как Венеция, где побывал Голдсмит, велась внешне блестящая, лихорадочная жизнь с балами, карнавалами, праздничными процессиями.

...С них сходят в дол лишь воин и булат. - Швейцарские наемные солдаты издавна служили в армиях многих европейских стран.

Луара - одна из крупнейших рек Франции.

Бездумие - для Франции кумир, // И, праздно занят, ненадежен мир. - В середине XVIII в., несмотря на колоссальный государственный долг, неудачную войну за колонии с Англией, внутренние волнения, двор короля Людовика XV, который называли "могилой нации", славился своей роскошью, дворяне растрачивали состояния в погоне за нарядами и развлечениями в столице.

...Голландия лежит передо мной. - В XVIII в. Голландия была торговым и финансовым центром Европы, голландские финансисты выступали посредниками в международной торговле. Однако финансовая буржуазия развилась в стране в ущерб промышленности, и со временем другие, промышленно более развитые государства оттеснили Голландию. К XVIII в. она уступила Англии первенство и в торговле, сохраняя все же сильные позиции.

...Возводят величавый долгий мол. - Голландцы строили на побережье Северного моря искусственные дамбы и плотины, защищавшие землю от приливов и штормов. Эти отвоеванные у моря земли использовались для сельского хозяйства.

...Когда вожди лишают прав владыку, // Чтобы упрочить собственную клику // И, сговорившись, возгласить свободу, // Чтоб пользоваться ей себе в угоду. - В 60-е и 70-е годы XVIII в. в Англии идет бурная борьба промышленной и торговой буржуазии за парламентские реформы. Голдсмит отрицательно относился к этим политическим распрям и неоднократно высказывал мысли, сходные с теми, какие выражены и в "Путнике". См., например, "Гражданин мира", Письмо CXXI: "Необычайно трудно принудить большое число свободных людей действовать совместно ради общей пользы; здесь хлопочут о всевозможных благодетельных переменах, но попытки претворить их в жизнь неизбежно ведут к новым потрясениям в государстве, ибо всяк понимает благо по-своему, и в результате предрассудки и краснобайство нередко одерживают верх над справедливостью и общественным благом". (Перевод А. Г. Нигера.)

Не здесь ли барской алчности приказ... - В результате политики огораживания многие английские крестьяне были согнаны со своих земель. Голдсмит с болью наблюдал обнищание и опустошение деревень. Именно этому посвящена его поэма "Покинутая деревня".

Освего - река в Северной Америке, впадающая в озеро Онтарио.

...Дамьена одр стальной, венец Луки... - Робер-Франсуа Дамьен (1715-1757) покушался на жизнь французского короля Людовика XV и был подвергнут мучительной казни. Лука - брат вождя крестьянского восстания в Венгрии в начале XVI в. Дьердя Дожи, с которым его и путает Голдсмит. Дьердя Дожу посадили на железный трон, надели ему на голову корону из раскаленного железа и вскрыли вены.

Покинутая деревня (The Deserted Village). - Поэма написана около 1769 г. и вышла в свет в 1770 г. Вокруг поэмы развернулась газетная полемика по поводу основной мысли автора об опустошении деревень как следствии развития промышленности. За два года поэма переиздавалась восемь раз.

Истоками поэмы послужили не только воспоминания Голдсмита об ирландской деревушке Лиссой, где он провел детство и где отец его был священником, но и наблюдения, сделанные во время поездок по стране. Еще в 1762 г. в газете "Ллойдз ивнинг пост" появился его очерк "Перемены в жизни бедняков", в котором описываются бедствия крестьян, выселенных богатым купцом. "Мне известно, - писал Голдсмит, - что такие перемены самое распространенное сейчас явление. Почти во всех частях королевства трудолюбивые отцы семейств изгоняются, а земли занимаются каким-нибудь предпринимателем или огораживаются, чтобы служить развлечениям и прихоти".

Биограф Голдсмита Уильям Кук писал, что поэт, по его собственным словам, собирал материал для "Покинутой деревни" в течение почти пяти лет и два года обрабатывал его. Поэма посвящена лучшему другу Голдсмита художнику Джошуа Рейнолдсу (1723-1792), автору портрета Голдсмита.

...Двенадцать правил и игра в гусек... - Двенадцать золотых правил, приписываемых казненному во время английской революции королю Карлу I (1600-1649), отпечатанные на отдельном листе, были очень популярны во времена Голдсмита и часто украшали стены трактиров. В них содержались прописные истины, вроде следующих: "Не злоупотребляй здоровьем. Не водись с дурными людьми. Не засиживайся за едой", и т. п. Гусек - популярная игра. Если кость игрока попадала на клетку доски с изображением гуся, он повторял ход.

Альтама. - Голдсмит имеет в виду реку в английской колонии Джорджии в Северной Америке.

Леса густые, где не свищут птицы... - Европейцы (в том числе знаменитый натуралист Бюффон) долгое время считали, что в Америке нет певчих птиц.

...тигры ждут добычи жадно... - В Америке нет тигров, но во времена Голдсмита тиграми называли кугуаров, или пум.

...На склоны Памбамарки, скалы Торно... - Голдсмит имеет в виду гору Торно в Италии или реку со схожим названием в Швеции. Памбамарка - гора близ города Кито в Эквадоре.

Торговля смерть несет стране кичливой... и далее до конца поэмы. Последние четыре строки написаны Сэмюелем Джонсоном (1709-1784), другом Голдсмита, известным английским критиком, лексикографом и эссеистом, главой Литературного клуба.

О прекрасном юноше, ослепленном молнией (On a Beautiful Youth Struck Blind with Lightning).Четверостишие опубликовано в журнале "Пчела" ("The Bee"), который Голдсмит издавал в 1759 г., в номере от 6 октября. Оно написано в подражание известной латинской эпиграмме, помещенной в том же номере.

Подношение (The Gift). - Опубликовано в "Пчеле" 13 октября 1759 г. Подражание стихотворению французского поэта Б. де Ла Монуа (1641-1728) "Подарок для Ирис".

Песенка (A Sonnet). - Опубликовано в "Пчеле" 20 октября 1759 г. Возможно, подражание французскому поэту Дени Сангену де Сен-Павену (ок. 1600-1670).

Элегия на смерть красы слабого пола госпожи Мэри Блез (An Elegy of That Glory of Her Sex, Mrs Mary Blaize). - Стихотворение опубликовано 27 октября 1759 г. в "Пчеле". С тех пор, как в 1751 г. появилась знаменитая "Элегия, написанная на сельском кладбище" Томаса Грея (1716-1771), в Англии началось повальное увлечение элегиями Голдсмит, отозвавшийся об элегии Грея как о "прекрасном, но перегруженном эпитетами" произведении, неоднократно высмеивал моду писать напыщенные элегии по любому случаю. Пародийную "Элегию на смерть г-жи Мэри Блез" Голдсмит написал на манер старинной французской песенки о смерти "сеньора Ла Палиса".

Она была добрей Франциска... - Франциск Ассизский (1181 или 1182-1226) - основатель нищенского монашеского ордена францисканцев. Франциск проповедовал отказ от богатства и непорочную жизнь.

Кент-стрит. - На этой лондонской улице жила беднота.

Описание спальни господина Автора (Description of an Author's Bedchamber). - Первоначальный вариант этого стихотворения Голдсмит сообщил в письме брату Генри, 13/I 1759 г., прибавив, что это начало поэмы. Вслед за описанием он предполагал написать монолог героя, а затем сцену появления домовладельца, требующего платы. 2 мая 1760 г. в газете "Общественные ведомости" ("The Public Ledger") появился очерк, вошедший позднее в "Гражданина мира" как Письмо XXX. Голдсмит описывает в этом очерке литературный клуб, поэта "в шелковом, но засаленном кафтане", который читает "первую часть героической поэмы". Это начало поэмы и есть те самые стихи, которые Голдсмит послал брату, в несколько измененном виде. (См. "Гражданин мира", стр. 77-78.)

...Пьянят и шлюх и фатов Друри-Лейна... - Квартал ДруриЛейн, примыкающей к театру того же названия, был притоном жуликов и проституток.

...Игра в гусек и гордость постояльца - // Двенадцать правил короля-страдальца... - См. прим. к стр. 46.

...И лик Вильгельма... - Принц Вильгельм, герцог Камберлендский (1721-1765), третий сын короля Георга II, печально знаменитый поражениями, которые он потерпел во время войны за австрийское наследство и в Семилетней войне. Он был отстранен королем от командования войсками.

На лицезрение госпожи N в роли*** (On Seeing Mrs*** Perform in the Character of **). - В очерке, помещенном 21 октября 1760 г. в "Общественных ведомостях" который вошел в состав "Гражданина мира" (Письмо LXXXV), Голдсмит высмеивает "мелкое соперничество актеров", вирши "театральных рифмоплетов" и дает "образчик таких виршей" (см.: "Гражданин мира", стр. 217-218).

Двукратное преображение (The Double Transformation). - Стихотворная повесть, которая впервые появилась в "Еженедельном журнале" ("Weekly Magazine") 5 января 1760 г., затем в сборнике журнальных эссе. В первом издании 1765 г., это было эссе XXVI, а в окончательной редакции, во втором издании 1766 г. - эссе XXVIII.

В совет был принят в двадцать пять - т. е. в совет колледжа.

Удачное сравнение. В духе Свифта (A New Simile. In the Manner of Swift). - Это стихотворение также вошло в сборник эссе Голдсмита, в первом издании - Э XXVII, во втором, с небольшими изменениями - Э XIX. Голдсмит подражает не,Свифту, а Томасу Шеридану, отцу знаменитого комедиографа. Стихотворение Шеридана "Новое сравнение для леди" ("A New Simile for the Ladies") 1732 г. было позднее включено в сборник стихов Свифта.

...главу из "Пантеона" Тука...- Имеется в виду "Пантеон" Эндрю Тука, изложение греческих и римских мифов о богах и героях с иллюстрациями, перевод латинского сочинения иезуита Фрэнсиса Томи. "Пантеон" был в XVIII в. учебником мифологии.

Сей жезл - у римлян кадуцей - // Служил для множества затей. - Кадуцей - атрибут Меркурия, жезл, обвитый двумя змеями, с двумя крыльями. С помощью этого волшебного жезла Меркурий мог погружать в сон любого из людей и богов.

Элегия на смерть бешеной собаки. (Elegy on the Death of a Mad Dog). Элегия опубликована в 1766 г. в XVII главе романа "Векфилдский священник", но написана она не позднее 1762 г. В те времена в Лондоне время от времени вспыхивал панический страх перед бешеными собаками. В 1760 г. лорд-мэр столицы издал приказ об уничтожении всех бродячих собак. О бешенстве постоянно писали в газетах и журналах, вышел даже "Трактат о бешенстве собак" доктора Джеймса. Письмо LXIX "Гражданина мира" посвящено "осмеянию боязни бешеных собак". По форме элегия является пародией на модную "кладбищенскую поэзию". Это стихотворение Голдсмита стало в Англии хрестоматийным. См. в тексте романа перевод В. Левина.

Излингтон - северное предместье Лондона.

Песня (Song). - Песня Оливии из XXIV главы романа "Векфилдский священник". См. в тексте романа эту песню в переводе В. Левина.

Эпилог к комедии "Она смирилась, чтобы победить" (Epilogue to the Comedy "She Stoops to Conquer"). - Комедия "Она смирилась, чтобы победить, или Ночь ошибок" была поставлена на сцене театра Ковент-Гарден в марте 1773 г. Приведенный эпилог (последний из четырех написанных Голдсмитом вариантов) произнесла миссис Балкли, исполнительница главной роли - Кэт. Героиня комедии, переодетая служанкой, завоевывает сердце своего жениха. На русском языке комедия издавалась в 1939 г. в переводе А. д'Актиля ("Ночь ошибок", М.-Л., 1939) и в переводе Надеждиной ("Ночь ошибок", М., 1954). "Кто к выходу спешит, а кто ко входу". - Шекспир, "Как вам это понравится", акт II, сц. 7.

И вместо Нэнси Досон - che faro. - Нэнси Досон - исполнительница матросского танца; возможно, имеется в виду популярная песенка о ней. "Che faro" - ария из оперы Глюка "Орфей". Чипсайдской Хайнель предстает пред вами.- Хайнель - одна из ведущих балерин лондонской Оперы.

Песня ("Пыл упований людям дан...") (Song). - Одна из песен, исполняемых хором в оратории Голдсмита "Пленение" ("The Captivity") на библейский сюжет, написанной в 1764 г. Впервые полностью оратория была опубликована в 1820 г., но две песни из нее печатались еще в 1776 г.

Песня (Song). - Эта песня была написана Голдсмитом для комедии "Она смирилась, чтобы победить, или Ночь ошибок" в 1773 г., но не была включена в пьесу. Она была впервые опубликована через два месяца после смерти Голдсмита, в июне 1774 г., в "Лондонском журнале" ("The London Magazine"). Текст песни прислал Джеймс Босуэлл, биограф С. Джонсона, близко знакомый с Голдсмитом, сопроводив его следующим письмом издателю журнала:

"Сэр, посылаю Вам небольшое произведение покойного д-ра Голдсмита, которое прежде не печаталось и, вероятно, совсем затерялось бы, если бы я не сохранил его. Это песенка, которую он предназначал для роли мисс Хардкасл из знаменитой комедии "Ночь ошибок", но при постановке ее пропустили, и миссис Балкли, исполнявшая эту роль, не спела ее. Он сам иногда очень мило исполнял ее в дружеской компании. Поется она на мотив прелестной ирландской песенки "The Humours of Balamagairy", к которому, как говорил мне сам автор, было очень трудно подобрать слова, но все же это удалось ему в нескольких строчках песни. Так как мне очень понравилась песенка и я выучил мелодию, он был так добр, что подарил мне ее. Это было примерно год тому назад, когда я уезжал из Лондона на все лето и прощался с ним - какое-то предчувствие говорило мне тогда, что это прощание навсегда.

Я благоговейно храню эту маленькую реликвию, написанную его собственной рукой".

Каждому по заслугам (Retaliation). - "Каждому по заслугам. Поэма д-ра Голдсмита, включающая эпитафии самым блестящим умам столицы" - под таким названием вышла 18-19 апреля 1774 г., сразу после смерти автора, его последняя поэма. История ее создания связана с собраниями клуба острословов, которые время от времени происходили под председательством Голдсмита в кофейне на Сент-Джеймс-стрит, той самой, где когда-то бывали Свифт и Аддисон. Анонимное предисловие к первому изданию поэмы, рассказ Дэвида Гаррика, помещенный издателем Питером Каннингемом в собрании сочинений Голдсмита 1854 г., наконец, воспоминания некоторых современников поэта (Уильяма Кука, Ричарда Камберленда и др.) пересказывают эту историю, кое в чем противореча друг другу, но в общих чертах одинаково. На одном из собраний клуба в самом начале 1774 г. Гаррик написал шуточную эпитафию Голдсмиту:

Here lies Nolly Goldsmith, for shortness call'd Noll,

Who wrote like an angel, but talked like poor Poll,

т. е.: Здесь лежит Нолли Голдсмит, для краткости - Нолл, // Который писал, как ангел, а говорил, как бедный попка. (Намек на ирландский акцент Голдсмита.)

Через некоторое время Голдсмит прочитал сочиненные им эпитафии членам клуба. Эти эпитафии он писал в феврале-марте 1774 г., в последние месяцы жизни. Поэма, видимо, осталась неоконченной. За первым изданием последовало в том же году несколько других. Во втором из них текст поэмы сопровождался "Объяснительными замечаниями". В четвертом издании появился постскриптум с эпитафией Уайтфурду. Однако подлинность этой части поэмы сомнительна, предполагают, что автор эпитафии - сам Уайтфурд. В собрании сочинений Голдсмита 1966 г. эпитафия Уайтфурду исключена из поэмы.

Друзья приходили к Скаррону толпою, // По яству у каждого было с собою. - Поль Скаррон (1610-1660), французский писатель и поэт, автор бурлескных поэм и "Комического романа", над переводом которого Голдсмит работал в последние месяцы перед смертью. Хотя Скаррон был небогат и прикован к креслу тяжелой болезнью, у него часто собиралось веселое общество. Среди гостей были поэты, актеры, знатные дамы и кавалеры. Автор статьи о Скарроне в издании его произведений 1752 г. пишет, что "богатые гости, разумеется, заботились о том, чтобы хозяину не приходилось брать на себя расходы на ужины".

...чтоб хозяин вкусил наслажденье... - Хозяин - это сам Голдсмит.

Декан - Томас Барнард, декан собора в Дерри (Лондондерри) в Северной Ирландии. В "Мемуарах" Камберленда говорится, что "Декан тоже написал эпитафию Голдсмиту, а сэр Джошуа (т. е. Рейнолдс) нарисовал к ней пером неподражаемую карикатуру - бюст Голдсмита. (Цит. по Poetical Works of 0. Goldsmith, 1906, с. 226.)

Берк - английский политический деятель и публицист Эдмунд Берк (1729-1797).

Вилли - родственник Э. Берка, Уильям Берк, член парламента.

Дик - Ричард Берк, адвокат, брат Э. Берка.

Дуглас - Джон Дуглас, шотландский дворянин, один из членов кружка Голдсмита.

Гаррик - Дэвид Гаррик (1717-1779), великий английский актер, исполнитель ролей Гамлета, Макбета, Ричарда III. Гаррик был одним из двух совладельцев театра Друри-Лейн.

Ридж - Джон Ридж, ирландский адвокат.

Рейнолдс - Джошуа Рейнолдс (1723-1792); знаменитый художник, друг Голдсмита.

Хикки - Джозеф Хикки, поверенный в делах Э. Берка и Рейнолдса.

...Чтоб голос отдал Тауншенд за него. - Имеется в виду член парламента Тауншенд, который 16 февраля 1774 г. выступил против учреждения пенсии для С. Джонсона.

...Он думал о слоге, они - об обеде. - Берк был превосходным оратором, но его речи утомляли невнимательных слушателей, членов парламента, и нередко, как только он поднимался с места, многие уходили обедать. За это Берка прозвали "Обеденным Колоколом".

...Любил он ломаться и кости ломать. - В "Объяснительных замечаниях" ко второму изданию поэмы говорится, что Ричард Берк в разное время ломал себе руку и ногу.

...Английский Теренций... - Публий Теренций (ок. 185-159 гг. до н. э.), римский комедиограф.

...Комедия стала, как ода, торжественна...- Во времена Голдсмита английскую сцену прочно завоевала буржуазная сентиментальная комедия, пришедшая на смену комедии Реставрации. Голдсмит предпочитал остросюжетные комедии с яркими характерами. В предисловии к комедии "Добрячок" (представлена в 1768 г.) он насмешливо писал, что "комедии стали теперь такими возвышенными и чувствительными, что изгнали из театра не только юмор Мольера, но и всех зрителей". Мысли о комедии он изложил также в трактате "Опыт о театре, или Сравнение веселой и сентиментальной комедии".

...И чтобы Макферсона выспренний слог // Образчиком вкуса считаться не мог. - Джеймс Макферсон (1736-1796), прославившийся поэмой о Фингале и "Песнями" Оссиана, опубликовал в 1773 г. неудачный прозаический перевод "Илиады" Гомера, чем навлек на себя упреки и насмешки критиков.

...Чтоб Лодер и Бауэр не возродились...- Джон Дуглас был известен как разоблачитель многих литературных подделок и ошибок. Голдсмит имеет в виду его выступления против автора "Истории пап" Арчибальда Бауэра и автора книги о Мильтоне Уильяма Лодера, пытавшегося обвинить Мильтона в плагиате.

...Шотландцы во тьме уж совсем обнаглеют. - Бауэр и Лодер были шотландцами.

О Кенриков, Келли и Вудфоллов свора... - Уильям Кенрик, выступавший с грубой критикой Голдсмита, читал в 1773 г. лекции "Школа Шекспира". Первые же две лекции были раскритикованы в прессе. Хьюг Келли - автор сентиментальных драм. В 1763 г. его пьеса "Притворная щепетильность" была поставлена в театре Гаррика Друри-Лейн за неделю до того, как в Ковент-Гарден была представлена пьеса Голдсмита "Добрячок". Это соперничество поссорило Голдсмита с Келли. Уильям Вудфолл - издатель газеты "Морнинг кроникл", театральный критик.

Росций - Квинт Росций Галл (134-61 гг. до н. э.), знаменитый древнеримский актер. Гаррика звали "английским Росцием".

Граб-стрит. - На Граб-стрит в Лондоне находились книжные лавки и типографии. Название этой улицы стало синонимом литературной поденщины.

...А Келли пусть сменят Бомонты и Вены! - Френсис Бомонт (1584-1616) и Бен Джонсон (1573-1637) - английские драматурги, современники Шекспира.

Особый атторней. - Атторней - поверенный в делах.

Корреджо - великий итальянский художник (1494-1534).

...Он нюхал табак, отодвинув рожок. - Рейнолдс был глуховат.

Уайтфурд почиет здесь... - Калеб Уайтфурд, один из членов кружка Голдсмита, автор юмористических эссе, мастер каламбуров. В английских изданиях эта последняя "эпитафия" публикуется с вводными словами издателя:

"После выхода в свет четвертого издания этой поэмы издатель получил от друга покойного д-ра Голдсмита эпитафию г-на Уайтфурда, приложенную к письму, отрывок из которого мы здесь приводим:

"Я обладаю листком бумаги, на котором собственным почерком нашего Доктора написано около сорока строчек; это всего лишь разрозненные стихи, обрывки, посвященные сэру Дж. Рейнолдсу, советнику Риджу, г-ну Бьюкларку и г-ну Уайтфурду. Эпитафия последнего из упомянутых господ является единственной законченной вещью, посему я переписал ее, дабы Вы могли включить эти стихи в следующее издание. Я увидел этот листок в комнате Доктора за пять или шесть дней до его смерти и, поскольку являлся обладателем всех других эпитафий, попросил у него позволения присовокупить к ним и эту. "В самом деле, мой мальчик, - ответил он, - ты можешь взять ее, ибо там, куда я собираюсь, в ней не будет никакой надобности".

...Какого-то Вудфолла жил похвалою. - Генри Вудфолл, издатель газеты "Всеобщая реклама" ("The Public Advertiser").

Оленья туша (The Haunch of Venison).- Стихотворение написано, скорее всего, в конце 1770 г., опубликовано после смерти Голдсмита, в 1776 г. Возможно, поводом для сочинения этого стихотворного послания действительно был подарок лорда Клэра, однако неизвестно, до какой степени реальны и дальнейшие описанные в нем события. "Оленья туша" имеет некоторое сходство (в сюжете и в отдельных строках) с третьей Сатирой Буало.

Лорд Клэр - Роберт Ныоджент, виконт Клэр, богатый ирландский дворянин, довольно известный поэт. Голдсмит был очень дружен с ним.

...спросите у Берна. - Берн - племянник лорда Клэра.

Миссис Монро - Дороти Монро, знаменитая красавица.

Дать бы Коли, и Хиффу, и Вильямсу надо... - Хифф - это, вероятно, Пол Хифферман, журналист с Граб-стрит. Об остальных упомянутых в этой строке людях ничего не известно.

...Может, Хиггинсу?.. - Хиггинс - приятель Голдсмита.

...Будут Джонсон и Берк... - т. е. Сэмюел Джонсон и Эдмунд Берн.

..."Лишь с собою самим горевал я у моря". - Голдсмит почти дословно цитирует строку из письма Генри Фредерика, герцога Камберлендского к леди Гросвенор. Их переписка была опубликована летом 1770 г., и журналисты издевались над безграмотностью герцога.

...У Трейла другой. - Генри Трейл - близкий друг С. Джонсона.

...Если первый Брюзгою зовется в печати, // То другого Бичом именуют собратья, // И хоть Цинну считают тождественным с ним, // Все ж Панург, а не Цинна - его псевдоним. - Речь идет о псевдонимах, которыми подписывались журналисты. В 1770-1771 гг. в "Общественных ведомостях" появлялись политические статьи, подписанные псевдонимами Бич (Scourge), Цинна и Панург.

...Что годилась Приама поднять ото сна. - Намек на сцену из пьесы Шекспира "Генрих IV", слова Нортемберленда:

Такой же вестник, слабый, павший духом,

Смертельно бледный, сломленный печалью,

Во тьме ночной отдернул полог ложа

Царя Приама, чтоб ему поведать,

Что в пламени пол-Трои...

(часть II, акт I, сц. 1, пер. Е. Бируковой)

Всем известно, милорд, что вы цените низко // Все, что вашей персоны касается близко...- Сам Голдсмит высоко ценил стихи Ньюджента, одно из его стихотворений он включил в свою антологию "Красоты английской поэзии" (1767).

Эпитафия Томасу Парнеллу (Epitaph on Thomas Partiell). - Впервые опубликована в 1776 г., вместе с "Оленьей тушей". Томас Парнелл (1679-1718) - английский поэт. В 1770 г. Голдсмит публикует биографический очерк "Жизнь Томаса Парнелла, составленная на основании подлинных документов". Возможно, к этому времени относится и написание эпитафии.

Эпилог для бенефиса господина Ли Льюиса (Epilogue for Lee Lewes). Опубликован в апреле 1774 г. Этот эпилог был написан Голдсмитом для бенефиса актера театра Ковент-Гарден Ли Льюиса, который способствовал успеху комедии "Ночь ошибок", выступая в роли молодого Марло. Бенефис состоялся 7 мая 1773 г.

Словами Ричарда рекут уста: // "Коня сменить // Перевязать мне раны! И дальше тихо: - // Это лишь мечта!" - Эти слова произносит король Ричард в 3 сцене V акта трагедии Шекспира "Ричард III".

...отринув Арлекина...- Арлекин - амплуа Ли Льюиса.

Послание в прозе и стихах госпоже Банбери (Letter in Prose and Verse to Mrs. Bunbury). - Послание впервые опубликовано Прайором в 1837 г. Оно написано в декабре 1773 г. в ответ на приглашение Кэтрин Банбери (в девичестве Хорнек) провести рождество в поместье Банбери Бартон в Саффолке. Это приглашение было написано в стихах. Голдсмит цитирует отрывки из него.

Солецизм являет собою... - Разумеется, эта невероятная этимология вымысел Голдсмита.

...Naso contemnere adunco... - латинское выражение; означает: насмехаться над кем-либо.

Ни разу, ни разу не выпал мне Пэм. - Пэм - трефовый валет, главная карта при игре в мушку.

...Филдинга суд благородный... - сэр Джон Филдинг - судья в Вестминстере.

Олд-Вейли - уголовный суд.

...Пред вами - букеты пахучей травы...- С 1750 г., когда от эпидемии лихорадки, вспыхнувшей в тюрьме, умерло много заключенных, свидетелей в суде и юристов, в Олд-Бейли было заведено класть перед скамьей подсудимых пахучие травы для дезинфекции. Этот обычай существовал еще в XIX в.

...Сэр Чарлз - старший брат Генри Банбери, мужа Кэтрин.

Ответ шута (The Clown's Reply). - Это стихотворение впервые опубликовано в сборнике сочинений Голдсмита в 1777 г. Оно датировано: "1753 г. Эдинбург". В это время Голдсмит действительно учился в Эдинбурге, однако точных доказательств того, что он автор стихотворения, нет.

Опровержение логики (The Logicians Refuted). - Это стихотворение, опубликованное в журнале "Хлопотун" ("The Busy Body") 1 октября 1759 г., долгое время приписывалось Свифту. В журнале оно предварялось таким сообщением: "Хлопотун" предлагает публике стихотворение доктора Свифта, которое было представлено нам одним вельможей с безукоризненным вкусом и образованием". В 1780 г. издатель Эванс впервые включил стихотворение в сборник поэтических и драматических произведений Голдсмита. В настоящее время доказано, что "Опровержение логики", безусловно, не принадлежит перу Свифта, однако и авторство Голдсмита нельзя считать бесспорным. В оксфордском собрании сочинений Голдсмита (1966, т. 4) это стихотворение помещено среди произведений, "приписываемых Голдсмиту".

Смиглезий Мартин - польский иезуит, теолог и логик (ум. в 1618 г.).

...И не строчит в угоду Бобу...- Боб, т. е. Роберт Уолпол (1676-1745) премьер-министр Англии с 1721 по 1742 г.

Танцоры, судьи, скрипачи...- В X главе четвертой части "Путешествий Гулливера" Свифт превозносит страну гуигнгнмов и хвалит ее за то, что там нет многих пороков человеческого общества. Список бездельников и негодяев, которых не встретишь у лошадей, кончается "скрипачами, судьями и учителями танцев".

Строфы на взятие Квебека и смерть генерала Byлфа (Stanzas on the Taking of Quebec, and Death of General Wolfe). - Опубликовано в "Хлопотуне" 23 октября 1759 г. В собрание поэтических произведений Голдсмита включено в 1780 г. Принадлежность этого стихотворения Голдсмиту не доказана. Квебек был взят 13 сентября 1759 г. в ходе войны между Англией и Францией за обладание американскими колониями. Генерал Вулф погиб в этот день во время последнего приступа.

Эпитафия Неду Пардону (Epitaph on Edward Purdon). - Эпитафия Пардону опубликована вместе с "Ответом шута" в 1777 г. Она была напечатана без подписи в 1773 г. в эдинбургском "Еженедельнике". Эпитафия напоминает известную "Эпитафию Г**" (вероятно, Гэю) Александра Попа. Авторство Голдсмита сомнительно. Эдвард Пардон - литератор, знакомый Голдсмита.

Н. Мавлевич