«Убийственная тень»

Джорджо Фалетти Убийственная тень

Микеле и Карло, которые всегда со мной

I hope to God you will not ask me to go to any other country except my own. На Бога уповаю – да не пошлет меня топтать иную землю, кроме родной моей. Барбонсито, вождь навахов, 1868

Земля не знает памяти.

Ветер поднимает пыль вперемешку с перекати-полем, ветер горд, что стер следы и разогнал тучи. Коль скоро мой народ соткан из тех туч и ступает по тем следам, стало быть, нечего ему и ждать. Никогда уже не явится Кокопелли играть на чахлой свирели, сгорбив спину, с душой, падающей в объятья смертного голода. Не будет ни гнилозубого Орге, ни Сойяля с треугольником, замкнувшим его уста, ни Нангосоху, что носит на лице утреннюю звезду. Никто из этих заблудших душ не вернет нам нашу поверженную гордость, дремлющие чувства, победу в бою, который мы проиграли, ибо сдались без боя.

Никто.

Лишь сновидец, рожденный в забвении и страхе, поведет нас по древней тропе, лишь безмолвный воин с горящим сердцем, лишь сын этой земли, что не знает памяти.

Но помнит все испокон веку.

Начало

Глава 1

Тишину в городе нарушал только гудок поезда.

По железной дороге, словно саблей разрубившей надвое Флагстафф, несколько раз в день громыхали товарные поезда компании «Амтрак». Локомотивы, крадучись как звери, проходили мимо краснокирпичного здания вокзала, нимало не заботясь о своем хвосте – веренице вагонов, как будто возникшей из ниоткуда и увозящей в никуда выцветшие контейнеры с белесыми надписями на боках.

Иногда надпись на всех контейнерах была одинаковой – «Чайна Шиппинг».

Экзотическое название вызывало в сознании дальние места и заморский люд, о которых в этом городишке центральной Аризоны, раскаленном докрасна под летним солнцем и белом от снега зимой, все слышали, но видеть их никому не довелось.

Дав понять, что несут в себе не более чем иллюзию, составы удалялись в ритме отсчета молитв по четкам. Медленно и лениво громыхая по рельсам, они уплывали на восток и терялись из виду, как параллельное им шоссе № 66, и оставляли за собой, как прощание или предупреждение, пронзительное эхо гудка.

Калебу Келзо показалось, что он слышит гудок даже здесь, сворачивая с Форт-Вэлли-роуд на Гравийное шоссе, как все называют каменистую трещину в земле, протянувшуюся вплоть до кровавой раны Большого каньона. Старый «форд-бронко» с недовольным скрежетом подвески, которому вторил лязг допотопных инструментов в ящике на полу за его спиной, перешел на новое покрытие. Калеб любил свой пикап, обляпанный пятнами штукатурки под стать его рабочему комбинезону.

Хочешь не хочешь, а иного транспортного средства при своем нынешнем материальном положении он не может себе позволить. Он мало-помалу приспосабливал его к своим нуждам, по мере того как та или иная деталь кузова или двигателя выбывала из строя. Нужда и добродетель, крепко спаянные меж собой, колесили под одним номерным знаком по разбитым дорогам Аризоны.

Жизнь катится вперед, и вспять ее не повернуть. Можно лишь менять по пути запчасти.

А уж это он умеет, черт его дери.

Калеб Келзо, в отличие от своих земляков, видит впереди цель.

И эта цель – единственное, что наполняет его жизнь смыслом. Главное – иметь цель, какой бы призрачной она ни казалась. История не раз подтвердила правоту подобных взглядов. То, что многие сочли бы бредом безумца, для меньшинства, исповедующего эту веру, звучит как победное «ура».

Со временем, рано или поздно, он достигнет цели, на которую положил немало лет. В один миг исчезнут вся усталость, все бессонные ночи, все презрительные насмешки за его спиной. Где-то он вычитал, что подлинное величие человека измеряется неверием и презрением окружающих. Настанет день, и насмешники прикусят язык, проглотив все дерьмо, которым мазали его столько времени. А на него вместо дерьма хлынут слава и миллионы долларов, и его фамилия пополнит букву «К» всех мировых энциклопедий.

Келзо, Калеб Джонас, родился во Флагстаффе, штат Аризона, 23 июля 1960 года и достиг…

Он тряхнул головой и протянул руку к радиоприемнику, как будто включая собственное будущее. Но пока единственным результатом этого включения были голоса «Дикси Кикс», умолявшие ковбоя отвезти их в родной дом и любить вечно. В данный момент жизни воспоминания о доме и любви ранили сердце Калеба острей, чем нож боуи,[1] висевший у пояса.

А дом буквально рассыпался на глазах, равно как и любовь…

Перед глазами мелькнули белокурые волосы Черил, разметавшиеся по его животу в момент страсти.

Черил…

Волна ярости поднялась из нутра, и он заглушил ее, как и песню, покорно уплывшую обратно в эфир.

Он на миг оторвал взгляд от дороги и пустыря, обнесенного колючей проволокой. Рядом с ним на сиденье его пес Немой Джо равнодушно пялился в окошко.

Калеб потрепал его по загривку. Немой Джо повернул голову, подозрительно поглядел на него, потом опять уперся взглядом в окошко, – вероятно, ему было интереснее созерцать собственное отражение в стекле.

Калеб любил этого пса, с его продажной натурой. Собственно говоря, они во многом похожи. Может, потому и усаживал его на переднее сиденье, а не запихивал в кузов, как прочие охотники, чьи псы высовывали морду из-за шторок, словно приговоренные к отправке на фронт, а когда их выпускали в лес, они мчались туда с безумным лаем, не дожидаясь, когда хозяин закинет за плечо свой ремингтон или винчестер калибра 30,06.

Немой Джо ни разу в жизни не гавкнул, даже в щенячестве, когда был мохнатым комком, переваливавшимся на толстых лапах. Потому к кличке Джо и добавили соответствующую характеристику, не вызвавшую у пса никаких нареканий, напротив, он носил ее как почетный знак, передвигаясь особой, расхлябанной походкой. Калеб, глядя, как он ходит, не раз отмечал про себя, что движения не столько направляют пса, сколько не дают ему рассыпаться. Но при этом Немой Джо был идеальным спутником для охоты с луком, состоящей из засад, неподвижности, тишины и учета направления ветра, чтобы дичь тебя не учуяла. К примеру, олень, пробегая с наветренной стороны, может учуять охотника или собаку за восемьсот ярдов и в несколько минут удалиться от них на восемь миль. Нельзя сказать, что Немой Джо – его собака, поскольку он всем своим видом показывает, что сам себе хозяин. Но, положа руку на сердце, это единственный его друг, на которого всегда можно положиться, к вящему умилению бабулек, что вышивают «В гостях хорошо, а дома лучше» на льняных салфеточках.

Почуяв, что Калеб думает о нем, пес вновь повернул к нему голову.

– Паршивый день, верно, Немой Джо? Сдается мне, ты бы лучше повалялся дома на ковре, чем тащиться бог знает куда ни свет ни заря. Или я ошибаюсь?

Словно в подтверждение этого тезиса, пес отвернулся и сладко зевнул, обнажив розовый язык и крепкие белые зубы.

– Я так и понял. Чем бы нам скрасить это малоприятное начало дня?

Калеб сунул руку в карман на спинке сиденья и достал оттуда пакет с вяленым мясом. Сдернув полосатую обертку, протянул кусок псу. Немой Джо не вцепился в него сразу, как сделал бы всякий представитель собачьего племени – хоть породистый, хоть помесь вроде него.

Он деликатно понюхал мясо и осторожно прихватил его зубами, а потом начал спокойно и с достоинством пережевывать, выказав при этом признательность Брута. Калеб, усмехнувшись, подумал, что, будь Юлий Цезарь собакой, его предал бы не кто иной, как Немой Джо. Что бы ни делал, он делает исключительно из собственного интереса и для собственного удовольствия; предлагать ему еду в награду за службу совершенно немыслимо. Все, что ему дают, он принимает как неизбежное признание его своеобычной натуры.

Мясо перекочевало в собачий желудок, а Калеб открыл окошко и впустил в машину поток свежести. Осень еще не дохнула на деревья, хотя в воздухе позднего сентября уже ощущался слабый запах снега и гниющей листвы. Минувшей ночью набухшие дождем темные тучи спустились с гор Сан-Франциско со всем инструментарием громов и молний, вызвав в душе воспоминание о высовывающихся из-под одеяла детских личиках. Расстилавшееся перед ним дорожное покрытие еще хранило серые следы ночной грозы. Лужицы казались раскиданными по земле блестящими монетками, в которых отражались осколки рассветного неба. В зеркале заднего обзора не видно клубов пыли и рассыпающихся камней, как во время его предыдущих вылазок на той же старой колымаге и с той же охотничьей целью.

Молчаливый человек и молчаливый пес под рокот мотора и жалобное поскрипыванье кузова доехали по дороге, обсаженной тонкоствольными тополями, до самой развилки. На темном фоне соснового леса, в свете фар, уже разбавленном первыми отблесками рассвета, их встретил туристский рекламный щит. Художник, знавший свое дело, изобразил ковбоя, с ленивой грацией гарцующего на коне и левой рукой указующего на дорогу, которая уходит направо, через лес. Белозубая улыбка и надписи внизу уверяли, что, свернув на эту дорогу, вы непременно попадете на горное ранчо «Высокое небо».

Калеб последовал этому приглашению, не сбросив скорости, легко выправив рулем крен пикапа. Не выказав удивления, Немой Джо, привычный к лихачеству своего водителя, удержал равновесие, лишь поерзал на сиденье.

Через милю или немногим меньше дорога уклонилась влево, вынудив Калеба объехать высокую изгородь из штакетника, и повела его прямиком к главному въезду на ранчо. Над воротами подвешена на цепях с двумя железными крюками грубая доска светлого дерева с намалеванными черной краской буквами. Все в лучших традициях скотоферм. Калеб въехал в ворота и без колебаний повернул налево, на служебную стоянку.

Ранчо «Высокое небо» было выстроено на территории, некогда простиравшейся на полмиллиона акров по склону Хамфрис-Пик, самой высокой точки Аризоны. Оно весьма достоверно воссоздает антураж деревни времен фронтира. Сразу за стоянкой высится еще одна линия штакетника, достаточно высокая, чтобы за ней не было видно машин; этот забор огораживает несколько деревянных коттеджей прямо-таки спартанского вида. Коттеджи расположены полукругом по краям обширной площадки, где наезжающие в деревню гости собираются на барбекю и концерты более чем сомнительной музыки кантри.

Внушительная постройка из бруса – деревенский клуб – делит площадь пополам.

На дальней от него половине, что справа от клуба, выстроились на небольшом возвышении хоганы, типичные куполообразные мазанки племени навахов, возведенные с чисто декоративной целью. А чуть ниже еще один гостиничный комплекс – лепящиеся друг к другу карликовые строения в стиле индейцев-пуэбло.

В самой глубине, невидные за изгородью, располагались конюшни, склады для двуколок, телег «Конестога», дилижансов «Уэллс фарго», на которых привозили гостей посмотреть здешнее дешевое ретро. Во всем ощущался дух фальшивой ностальгии по утраченному прошлому, которое устроители задались целью выдать за историческую эпоху.

Калеб припарковал машину рядом с «маздой», обляпанной грязью во время ночного дождя. Он вышел и откинул задний борт пикапа для Немого Джо. Пес вылез, не озираясь (места ему были хорошо знакомы), и тут же направился к давно облюбованному дереву. Поднял заднюю лапу и начал неторопливо справлять нужду, предупредительно косясь на хозяина – мол, не тревожь меня в столь интимный момент.

Из багажника «форда» Калеб достал свой файрфлайт – несколько устаревший охотничий лук, который некогда произвел революцию среди лучников всего мира. Это восьмидесятифунтовое оружие благодаря совершенной конструкции на шестьдесят процентов сократило усилия лучника, прилагаемые для максимального натяжения. Выпущенная из такого лука стрела может запросто пригвоздить человека к дереву, подвесив его, например, за куртку.

С заднего сиденья Калеб также взял колчан, наполненный алюминиевыми стрелами с бронированным наконечником, и проверил, на все ли надеты пластиковые защитные колпачки. Не хватало только, чтоб острие вонзилось тебе в бок или еще куда, если вдруг ненароком выскользнет из колчана. Такие случаи нередки, и очевидцы их непременно поднимут тебя на смех.

Однажды им пришлось выручать охотника-новичка, одного из тех, что приезжают на «хаммерах» с массой блестящих хромированных деталей, в шикарных, с иголочки охотничьих куртках и в полном убеждении, что фильм «Рэмбо-2» является библией лучников. Когда того горе-охотника доставили в пункт «скорой помощи» со стрелой в мягком месте, врачи, обрабатывая рану, откровенно похохатывали.

Калебу такая перспектива не улыбалась.

Видит бог, он нахлебался насмешек на своем веку.

Надевая рюкзак, Калеб вдруг услышал сзади шорох шагов по гравию. Обернувшись, он наткнулся на широкую улыбку Билла Фрайхарта. Это был мужчина средних лет, высокий и плотный, большой любитель пива и мяса. Выпирающее брюхо и тонкая сеточка сосудов на щеках со всей очевидностью это подтверждали. В этот ранний час он еще не успел облачиться в пончо, нахлобучить стетсон и препоясаться ремнем с пристегнутым к нему кольтом, составлявшими его униформу на ранчо. Все, кто здесь работают, вынуждены поддерживать карикатурный имидж старинного форта. Энтузиазма это ни у кого не вызывает, но работа есть работа, она поневоле заставляет делать хорошую мину при плохой игре.

Калеб не удивился, увидев Билла на ногах в такую рань. Билл отвечал за культурную программу, включавшую в себя ужины в бивачном стиле, концерты, пешие, конные и вертолетные экскурсии к Большому каньону. Наверняка он уже проверил лошадей в стойлах и завтрак, который подают в клубе, убедился, что все готово к пробуждению гостей, которые пока еще сладко спят в своих пропитанных древесным духом номерах.

Закончив терзать сапогами гравий, Билл остановился на уровне морды «бронко».

– Ты видал на свете оленя, которому надо непременно выпить чаю с утра?

Калеб решительно тряхнул головой, начисто отметая возможность хоть крупицы смысла в этой охотничьей шутке.

– Нет, конечно. По уму, мне бы об эту пору уже в засаде сидеть.

Калеб указал на Немого Джо, который тем временем уже разделался со своими физиологическими потребностями и присоединился к ним. Чуть заметно повиливая хвостом, он обнюхал брюки Билла, и одно это уже было знаком высочайшего расположения. Билл наклонился почесать пса за ухом.

– Я просто Немого Джо выгуливаю. Если кролика подстрелю – и то хлеб.

Доставая из машины снаряжение, Калеб неопределенно кивнул в сторону коттеджей за изгородью.

– Как там дела?

Билл пожал плечами.

– Полный комплект. Туристы готовы плохо спать и еще хуже питаться. Сам знаешь…

– Да уж. Дикий Запад не утратил притяжения. Никто не прогадает, если будет спекулировать на безвкусице населения.

– А ты? Как твой кемпинг?

Калеб притворился, что проверяет содержимое колчана, чтобы, отвечая, не смотреть в глаза собеседнику.

– Хуже некуда. Нынче у людей иные запросы, и мне соответствовать нечем. Теперь все обзавелись семейными трейлерами, спутниковыми антеннами, всем нужны вода, электричество, кабельное телевидение и прочие земные блага. Простая походная жизнь их не устраивает.

Билл чуть понизил голос, чтобы он звучал доверительно:

– А с деньгами как?

Калеб ответил кривой усмешкой, которая была призвана выразить недоумение, но не достигла цели, обернувшись горькой гримасой.

– С деньгами? Это такие зелененькие бумажки, которые кому-то угодно называть долларами? Я уж и позабыл, как они выглядят. Пришлось прервать работу ввиду банального отсутствия средств.

– Ну, как-нибудь образуется. Но ты бы мог…

Калеб жестом прервал его. Билл, конечно, друг, от которого он примет и совет, и помощь, но сейчас ему совсем не хотелось выслушивать утреннюю проповедь о том, чего бы он мог, а чего не мог. Эту дискуссию они уже неоднократно вели в самых разных местах, и Калеба не покидало подозрение, что вера приятеля в его проект недалеко ушла от мнения тех, кто на него клевещет.

– Единственное, что я могу, – это стиснуть зубы и держаться. И когда выстою, ты первый удивишься. Помнишь Стивена Хослера?

Билл смиренно кивнул.

Стивен Хослер, безработный профессор-химик, пускался в самые немыслимые предприятия, чтоб выжить. Машину он не мог себе позволить, и весь Флагстафф привык к тому, что он раскатывает на старом, раздолбанном велосипеде с гоночным рулем, заколов штанины двумя бельевыми прищепками, чтоб не попали в спицы. Все также знали, что в подвале своего дома он оборудовал небольшую лабораторию, где запирался, как только выкраивал свободную минутку и несколько долларов на реактивы. Как-то раз он зашел в магазин охотничьих и рыболовных товаров «Хантер трейд пост», попросил и получил у владельца Дэниэла Бурде небольшую сумму денег взаймы и на эту сумму вывел бело́к, ставший предметом широкого потребления в фармацевтической промышленности. Теперь Стивену шли проценты от самых крупных компаний страны. Купив свой первый «порше», Стивен Хослер выкрасил золотой краской велосипед, который ныне красовался на видном месте его флоридского особняка.

Калеб оборвал разговор, подняв голову к небу, светлеющему над вершиной горы:

– Ладно, пойду, чтобы и впрямь с пустыми руками не возвращаться. Будь здоров, Билл.

Торопливое прощание по всему походило на бегство.

Билл Фрайхарт, стоя перед старым пикапом, который воспринял бы слой свежей краски как пришествие мессии, глядел вслед приятелю с тем смиренным выражением, с каким глядят на неизлечимо больного.

– И тебе не хворать. Смотри не заблудись.

Калеб махнул рукой и углубился в лес вслед за Немым Джо. Чуть подальше стоянки машин, на стволе тополя виднелась застарелая вырезанная ножом надпись. Твердой рукой некий Клифф поведал вечности о своей любви к Джейн, вырезав на коре ее и свое имя и обведя их сердечком. Всякий раз, проходя мимо тополя, Калеб невольно представлял себе этого Клиффа. Сегодня он решил, что Клифф – бухгалтер из Альбукерке, с зализанными волосами и фальшивым узлом на галстуке, и ему давно уже известно, что его потаскушка Джейн спит со всей округой.

Как Черил…

Незаметно для себя он прибавил шаг, теша себя иллюзией, что горестные мысли остались на стволе вместе с надписью.

Человек и собака молча продвигались вперед, вдыхая влажные запахи подлеска, ощущая первое тепло солнечных лучей, сочащихся сквозь ветви, и всякий раз с удивлением натыкаясь на открывающийся им просвет поляны.

Калеб любил этот пейзаж. Если проехать несколько десятков миль, он полностью изменится: появятся заросли можжевельника и дикого шалфея; еще чуть дальше они исчезнут под напором полной миражей пустыни, с ее дымкой и выжженной растительностью.

А здесь истинный рай лесных ароматов и влажность близкой воды.

После часу ходьбы Калеб решил сделать привал. Выбрал камень, не обросший мхом, прислонил к сосне лук с колчаном и достал из рюкзака флягу. Немой Джо уже утолил жажду из ручья. Напившись, Калеб вытащил кисет с табаком, бумагу и стал сворачивать самокрутку. Он не опасался, что табачный дым может напугать дичь: ветер дует в нужную сторону, так что можно дать себе небольшую поблажку. Чуть ранее на поляне они заметили следы и еще теплый олений помет. Немой Джо понюхал и с полным сознанием важности этой находки поднял глаза на хозяина. Затем решительно побежал по тропинке, а человек последовал за ним.

Калеб давно выучился распознавать реакции странного зверя, которого только за глаза называл «моя собака». Он понимал, что Немой Джо угадывает цель задолго до него, и, соблюдая молчаливое соглашение, предоставлял инициативу псу.

Когда он уже приканчивал свою самокрутку, белка без всякого страха пробежала по ветке и высунула мордочку, разглядывая пришельцев. Посмотрела и тут же скрылась, уверенная в том, что никакой подачки ей тут не обломится.

Калеб бросил на землю окурок, тщательно затоптал его каблуком высокого охотничьего ботинка. Струйка дыма и запах табака растворились в воздухе. Вокруг царила тишина; редкие крики лесных тварей были ее гармоничной составляющей.

Немой Джо в нетерпении оглянулся на него, застыв на тропинке, теряющейся в бликах света, и едва заметно мотнул головой в нужном направлении. Калеб поднялся, просунул руки за лямки рюкзака, закинул за спину колчан и поднял с земли лук.

Как всегда, он доверился своему псу, позволил вести себя.

В марше по лесу прошло еще с четверть часа, как вдруг Калебу ударил в ноздри запах горящей древесины. Он удивленно огляделся. Самовозгорание едва ли возможно в это время года, к тому же ночью прошел дождь. Охотничий привал тоже надо исключить, разве что в эту глушь забрался какой-нибудь безответственный болван. По ряду вполне понятных причин костры в лесу жечь запрещено.

Этот лес объявлен туристическим заповедником, и любое нарушение закона влечет за собой малоприятные последствия вроде кусающихся штрафов, а в отдельных случаях и ареста. К тому же навахи считают Хамфрис-Пик священной горой.

Калеб свистнул Немому Джо, и тот с видимой неохотой последовал за ним туда, откуда тянуло гарью, не иначе как считая это напрасной потерей времени. Они с трудом пробрались через чащу и вскоре вышли на поляну, уходившую вверх по горному склону. Почва здесь была каменистая, и растительности подлеска оставалось совсем мало места. Калеб вмиг понял, откуда тянет паленым. Слева от них довольно большая поваленная сосна с вывороченными корнями была буквально расщеплена пополам, ствол почернел и дымился.

Метров на десять выше виднелась трещина в земле, которая Калебу с первого взгляда показалась входом в пещеру. Но он хорошо знал эти места: ни карты, ни память не запечатлели здесь никакого грота. Возможно, минувшей ночью сильнейший электрический разряд, ударив в дерево, вырвал его с корнем из земли, и разверзлась дыра, которая прежде была прикрыта насыпью камней.

Вот она, сила молнии…

Калеб поневоле ощутил волнение. Глазам его был явлен Божественный знак, побуждающий продолжать давно начатые поиски. Но не только в этом дело. Если вдруг он и впрямь наткнулся на одну из пещер Картчнер,[2] то, возможно, ему наконец-то улыбнулась удача. Имена двоих студентов-спелеологов, открывших подобное чудо природы, вошли в историю.

А благодаря этому и наличность их изрядно пополнилась.

Калеб двинулся к трещине в каменистом склоне. Немой Джо проворно обогнал его, показывая тем самым, что право первой ночи принадлежит ему. Не слушая окриков, он ловко перепрыгнул через нагромождение камней и растворился в темном провале.

Калеб ускорил шаг, бормоча себе под нос проклятия. Ведь если пещеру прежде них облюбовали медведь, пума или ядовитая змея, это дерзкое вторжение может выйти боком Немому Джо.

Он почти добежал до обугленного ствола, когда из пещеры высунулась морда Немого Джо. Тот что-то зажал в зубах, сперва Калебу показалось, что щепку или ветку. Но пес, выпрыгнув, приблизился к нему своей клоунской походкой и сложил добычу к его ногам. Потом уселся на задние лапы и стал, по обыкновению, равнодушно ждать оценки своего подвига человеком.

А впрочем, поведение собаки было странным. Никогда в жизни Немой Джо еще не опускался до игр с палкой и в корне пресекал все попытки Калеба увлечь его подобным занятием. Всякий раз при этом пес мерил хозяина надменным взглядом, как бы говоря, что он слишком умен для шутовства.

Калеб присел на корточки, чтобы получше рассмотреть находку Немого Джо. Сначала вид у него был озадаченный, потом глаза инстинктивно устремились к черному провалу среди камней.

Через несколько мгновений он вновь заставил себя обратить взгляд на артефакт, водруженный псом на ложе сосновых иголок. Это была не ветка и даже не останки дикого зверя. Калеб Келзо слишком хорошо знал анатомию животных, населяющих плато Коконино, чтобы сомневаться на этот счет.

У его ног, на влажной земле, обработанная таким искусным мумификатором, как время, лежала серая человеческая кость.

Глава 2

Сокол, сын земли и небесной лазури, парил в небе над Флагстаффом. Калеб задрал голову кверху и провожал его взглядом, пока тот не сместился к западу и не стал маленькой черной точкой под куполом неба. Беспощадный утренний свет вскоре убрал эту точку из поля зрения. Впервые в жизни Калеб не позавидовал грациозной птичьей легкости и свободе, о которой птица торжествующе заявляет неподвижному миру под ней. Он преклонялся перед величавым птичьим волшебством и потому никогда не стрелял птиц. Но теперь он вдруг почувствовал, что и сам парит в свободном полете наравне с этим соколом.

Улыбнувшись, он продолжил путь.

Рюкзак оттягивал плечи, но Калеб не ощущал тяжести. На таких условиях он готов тащить груз, который вогнал бы его в землю по щиколотки. И с этим грузом он пойдет хоть на край света. Если б не этот мешок, он бы сейчас, наверное, взвился в воздух от переполнявшего душу счастья. Немой Джо своей мультяшной походкой трусил на несколько шагов впереди; временами останавливался и оглядывался, держа спутника под присмотром. Калеб спросил себя, передалось ли псу обуявшее его волнение. Во всяком случае наверняка уже чует дорогу к дому, где в его собачьем воображении нарисовались две миски – одна со свежей водой, другая доверху наполнена кормом.

Еще через полмили они вышли к рощице, огородившей северный край его владений. Сверху как на ладони просматривалась грунтовая дорога, ведущая от шоссе № 89 прямо к дому и к тому, что осталось от кемпинга «Дубы». Перед главным зданием – деревянной постройкой, которая, даже отсюда видно, явно нуждается в ремонте, – чуть справа высится единственный дуб, давший название угодьям и его несостоявшемуся бизнесу. За этим дубом, если взять еще чуть-чуть вправо, пятна растительности перемежаются с утрамбованными площадками для трейлеров и фургонов. А слева видны загон для лошадей и небольшая сложенная из бруса конюшня с узенькими зарешеченными окошками.

Калеб на миг приостановился, обозревая то, что ему осталось в жизни. Еще накануне он думал, не выставить ли ему «Дубы» на продажу. Но приятная тяжесть рюкзака, ласковое солнце и синева неба, какой она бывает только в Аризоне, начисто исключают подобные мысли.

Он поддернул лямки на плечах и начал спуск к дому.

Открыв пещеру со всем ее содержимым, Калеб решил оставить машину в «Высоком небе» и, срезав изрядный кусок пути, отправился домой пешком. Ходу, так или иначе, несколько часов, но разумнее будет избежать расспросов, связанных с неожиданно ранним возвращением. Пикап можно спокойно оставить на ранчо: никого это не удивит и не встревожит. Не раз уже бывало, что, преследуя оленя или лося, он забирался так далеко, что удобнее было вернуться домой пешком, а наутро с попутной машиной вернуться за «бронко».

Когда он пересекал двор, подходя к дому с тыла, на посыпанную гравием стоянку въехал внушительный «мерседес». На кузове, казалось отлитом из алюминия, красовалась вывеска: «Эль-Пасо. Прокат машин». Калеб с трудом подавил желание сплюнуть. Тех денег, что туристы платят в неделю за прокат этого гроба на колесах, ему хватило бы на месяц. Городские думают: шляпу, сапоги надели, так они уже и наследники мира, которого больше нет.

Никто не прогадает, если будет спекулировать на безвкусице населения…

Еще вчера Калеб пошел бы навстречу вновь прибывшим, лучезарно улыбаясь, готовый трубить в фанфары, расстилать перед гостями красную ковровую дорожку и самому стелиться, лишь бы остались.

А нынче нет.

Нынче, благодарение неизвестно какому богу, все переменилось…

Трейлер остановился подле него, взметнув облачко пыли, которое поплыло своим путем, подгоняемое ветром.

Человек, сидевший за рулем, вышел и вопросительно уставился на новоявленного Робина Гуда в рабочем комбинезоне, с колчаном и луком за спиной. По мере того как он приближался, Калеб прочел на его лице брезгливую гримасу, как будто приезжий учуял издали вонь столь живописного персонажа.

– Это и есть кемпинг «Дубы»?

От порыва ветра, словно в ответ, зашелестела листва векового дуба. Калеб смерил стоявшего перед ним незнакомца ласковым взглядом.

– Да, юноша. Чем могу служить?

– Нам бы переночевать где-нибудь и осмотреться. У вас есть кабельное?

Тем временем фигуристая брюнетка, по-видимому жена, вышла из машины и огляделась. Судя по выражению лица, увиденное не слишком вдохновило ее. Она подошла к мужу и заговорила брезгливым тоном, каким говорят с уборщицей:

– Норман, ты что, не видишь, это же дыра! Наверняка они про кабельное и не слышали.

Калеб отозвался ничего не выражающим тоном:

– Это верно, однако нам известно отличное местечко, где вас ухватят за задницу. И сразу усадят смотреть кабельное.

У парня в глазах мелькнула молния, но он тут же притушил ее, заметив, что пальцы Калеба как бы невзначай легли на рукоятку здоровенного боуи, висевшего у пояса. Жена, прячась за спиной мужа, взяла его за руку.

– Поехали отсюда, Норман. Мы явно не туда попали.

Усмехнувшись, Калеб подумал, что такой пронзительный голос, как у этой дамочки, способен поднять на ноги весь Форт-Апачи. Норман сглотнул слюну, покровительственным жестом обнял супругу за плечи и попытался придать голосу максимальную твердость, чтобы не выдать волнения:

– Да, я тоже так думаю.

В жесте Калеба читались одновременно прощание и отпущение грехов. Супруги попятились от него, как будто опасаясь, что он пустит им стрелу в спину. Калеб, нежась на солнышке, смотрел, как они с напускным спокойствием забираются в свой трейлер и закрывают за собой двери, словно бронированные створки Форт-Нокса.[3] Парень завел мотор и умчался, разворотив гравий на дорожке и оставив после себя вонь выхлопных газов, злобы и облегчения.

Калеб повернулся к собаке. Немой Джо все это время равнодушно наблюдал происходящее, и не думая вмешиваться в человеческие дела.

– Забавно, да? Ну, теперь-то хрен с ними, со всеми туристами планеты. Кому они теперь нужны, эти сукины дети?

Он подошел к навесу перед домом и поставил на верстак лук с колчаном. Несмотря на то, что Калеб отошел всего на несколько шагов, мешок он с плеч не снял – так и тянул эту тяжесть на себе, пока шел в тени дуба к металлической ограде, за которой виднелось жилище Немого Джо (Калеб даже мысленно не отважился бы назвать его конурой).

Немой Джо последовал за ним неторопливо, как посетитель ресторана, которого метрдотель ведет к столику. Опять-таки не выказывая нетерпения, стал ждать, когда Калеб вскроет упаковку «Уайлд дог фрискис» и щедрой рукой насыплет корма ему в миску. Когда Калеб, закончив, отошел в сторону, Немой Джо сунул морду в миску и начал ритмично работать челюстями.

– Питайся чем бог послал, старина. С завтрашнего дня будут у тебя и бифштексы, и шампанское.

Пес, не прекращая жевать, на миг поднял на него глаза, показав белки. Его недоверчивое выражение в переводе на человеческий язык должно было означать: лучше синица в руке, чем журавль в небе.

– Что, не веришь? Погоди, лохматая морда, увидишь. Теперь мы богаты. Все. Даже твои блохи.

Он не стал больше отрывать собаку от еды и направился к дому. По дороге подобрал лук с колчаном и поднялся на три ступеньки к входной двери. Старое дерево скрипело под его тяжестью приветливо и в то же время немного тревожно. Калеб открыл дверь, которую никогда не запирал на ключ. Вся округа уже привыкла к его хронической нищете, так что местным ворам и в голову бы не пришло чем-нибудь поживиться у него дома.

Из крошечной прихожей лестница вела на второй этаж, но Калеб, миновав ее, повернул налево, в коридор, ведущий на кухню. Войдя, постарался не придавать значения окружающему его убожеству. Побелка на стенах облупилась, сквозь нее проступали пятна сырости, да и деревянная мебель явно знавала лучшие времена. Холодильник относился к той эпохе, когда про морозильные камеры никто и слыхом не слыхал; плита была такая старая, что перед ней вполне могла стоять жена подполковника Кастера,[4] в переднике, с половником в руках. Немытая посуда, не поместившись в раковине, перебралась на соседний столик, и в каждой тарелке или миске были видны следы торопливых холостяцких трапез.

Калеб положил на пол колчан и лук, а мешок водрузил на стол и дрожащей от нетерпения рукой развязал тесемку. С трудом вытащил объемный сверток из старого индейского одеяла, такого рваного и грязного, что в нем уже почти не угадывались изначальные цвета. Калебу пришлось попотеть, прежде чем он упаковал находку, поскольку одеяло все отсырело и ткань рвалась под руками.

Он медленно развернул эту рвань, и находка явилась на свет. Калеб сбросил на пол мешок, предоставив своему открытию безраздельно царить на деревянной столешнице. В лучших традициях мировой банальности луч закатного солнца, пробравшись сквозь окошко, заставил старинное, потемневшее от времени золото заиграть новыми красками. Калеб улыбнулся своему отражению и едва удержал рвущийся из груди радостный вопль.

Он до сих пор не мог поверить в свое счастье.

Господи, Твоя воля, сколько же дадут за эту штуковину?

Сто… двести пятьдесят тысяч долларов?

Даже если ее просто расплавить, уже выйдет куча денег. Но Калеба привела в экстаз не сама груда золота, из которого была отлита штуковина. Судя по надписям на ней, она очень старинная. Непонятные значки были похожи на иероглифы. Калеб в древностях не разбирался, но, возможно, это майя. Или ацтеки, или инки. Да хрен с ними, кто б они ни были, главное – она стоит уйму денег. Уж на полмиллиона-то потянет точно, а полмиллиона – это не шутка. Калеб подпрыгнул на стуле, как если б тот вдруг раскалился.

Черт побери, полмиллиона долларов!

На эту сумму он сможет продолжить свои исследования, и даже Черил…

Калеб подошел к телефону, молясь, чтобы его еще не отключили. Он с незапамятных времен не оплачивал счета и отключения ждал со дня на день. Но, услышав гудок, счел это знаком судьбы. Набрал номер и стал с замиранием сердца ждать, что сейчас в трубке раздастся любимый голос.

Пока на другом конце провода гудки оглашали хорошо знакомую ему квартиру, Калеб вспоминал вечер их первой встречи.

Он познакомился с Черил больше года назад, когда поехал с группой «Скучающие скунсы» на концерт в Финикс. Он всюду сопровождал своих друзей из группы кантри, которые играли на окраине города в мексиканском ресторане «Así es la vida».[5] Сперва он пообедал в веселой компании музыкантов, а когда они поднялись на сцену и начали играть, остался за столиком, потягивая пиво и оглядывая зал, который мало-помалу заполнялся публикой.

«Скунсы» были в тех местах довольно популярны, поэтому народу подвалило порядком. Взгляд Калеба вдруг упал на блондинку в джинсах и красной маечке. Она сидела в одиночестве на высоком табурете у стойки, спиной к эстраде, не проявляя никакого интереса к музыке, а с преувеличенным вниманием разглядывая содержимое своего стакана. Когда она подняла голову, Калеб увидел в зеркале ее отражение и остолбенел. На вид ей было ближе к тридцати, чем к двадцати, но в чертах, несмотря на их чувственность, проглядывало что-то детское. Она сразу поймала взгляд Калеба, потому что уверенно перевела на него немыслимые бирюзовые глаза.

Калеба пробрал озноб, и вопреки своим обычаям он поднялся, взял свое пиво и пошел к ней.

Когда он усаживался на высокий табурет рядом, девица лениво скосила на него глаза, но тут же вернулась к созерцанию своего стакана.

Калеб откашлялся, пытаясь скрыть волнение, и обратился к ней:

– Привет. Меня зовут Калеб.

В ее ответе он не расслышал никаких эмоций, кроме едва уловимой скуки.

– Привет. Я Черил. Двести долларов.

– Что?

На вертящемся табурете Черил повернулась к нему всем телом. Калеб не смог удержаться, чтобы не остановить взгляд на упругой груди и сосках, вызывающе топорщивших ткань майки.

– Только не рассказывай, – усмехнулась она, – что как увидел меня, так сразу понял, что я женщина твоей мечты и гожусь в матери твоих будущих детей. Хочешь войти ко мне в спальню – плати двести баксов. А если угодно посмотреть из моих окон, как солнце встает, тогда четыреста.

Калеб смешался и отвернулся. Глаза Черил в зеркале следили за ним.

– Что потерял, Калеб? Дар речи или бумажник?

Калеб впервые в жизни заговорил с проституткой, тем более с такой красавицей, как Черил, и был совершенно раздавлен тем болезненным влечением, какое вдруг испытал к этой женщине.

Он сразу проклял превратности судьбы. В бумажнике у него как раз лежало четыреста долларов. Он взял их, потому что на другой день должен был зайти в «Эл энд Эл», фирму, торгующую электрическим и электронным оборудованием, где он заказал необходимые материалы для своих исследований.

Некоторое время он сверлил взглядом бутылку пива, которую поставил на стойку.

Затем с полным ощущением собственного идиотизма он поднял глаза на Черил, от души надеясь, что его улыбка вышла достаточно непринужденной.

– В цену входит утренний кофе?

– Да ради бога. Даже омлет, если захочешь.

Калеб сосредоточенно кивнул.

– Годится. Я все, что нужно, выяснил, дальше сама рули.

Не говоря ни слова, Черил поднялась и направилась к выходу. И Калеб последовал за ней кратким путем, мощенным благими намерениями, прямо в ад.

Утром он проснулся на большой кровати ее квартиры в Скотсдейле и понял, что потерял покой. Без гроша в кармане, он автостопом вернулся во Флагстафф, так и не сумев выбросить из головы минувшую ночь и тело Черил, отданное в полное его распоряжение. И вся его последующая жизнь превратилась в одно мучительное ожидание, приправленное видениями Черил в объятиях других мужчин. Как только ему удавалось наскрести установленную таксу, он одалживал у Билла Фрайхарта «тойоту» и мчался к ней, давая себе клятву, что этот раз уж точно будет последним, и проклиная себя, так как заранее знал, что нарушит ее.

Постепенно Черил привыкла к нему и перестала обходиться с ним как с обычным клиентом. Они любили друг друга со страстью и нежностью, как настоящие влюбленные. Спустя какое-то время Черил даже согласилась на то, чтобы он обходился без презерватива, но, когда он признался, что любит ее, она вдруг потемнела лицом, вскочила с постели, завернулась в простыню и ушла в ванную. А когда вернулась, глаза у нее были красные и опухшие.

Она села на постель, обеими руками придерживая у груди простыню, как щит.

– Так не бывает, Калеб.

– Как не бывает?

– Так не бывает в жизни. Шлюха всегда останется шлюхой, как для тебя, так и для других.

– Но ты ведь можешь бросить…

Она подняла на него глаза, и Калеб в который раз утонул в них.

– И что дальше? Выйду замуж за нищего? Я кое-как наладила свою жизнь и не хочу снова очутиться с голой задницей.

– Ты хоть что-нибудь чувствуешь ко мне?

Черил вытянулась на кровати рядом с ним, по-прежнему удерживая на груди простынный заслон. Калеб так и не понял, от кого она обороняется – от него или от себя.

– Что я чувствую – мое личное дело. Я зарабатываю на хлеб насущный, и это важнее всяких чувств.

– Но когда-нибудь я…

Черил приложила пальцы к его губам.

– Слыхала я про твои проекты, и наверняка ты когда-нибудь их осуществишь. Когда настанет тот день, может, мы и соединим чувства с хлебом насущным. А до тех пор, если тебе угодно залезть в мою постель, гони двести баксов. И четыреста, если хочешь увидеть из моего окна, как встает солнце.

С этими словами она сбросила простыню, обвилась вокруг Калеба и любила его так самозабвенно, что у него все нутро переворачивалось.

И вот наконец…

– Алло.

Голос Черил оторвал его от прошлых видений и перенес в эйфорию настоящего.

– Привет, Черил. Это я, Калеб. Ты одна?

– Да.

Калеб знал, что, даже если кто-то у нее есть, она ни за что не скажет.

– У меня потрясающие новости.

– А именно?

– Деньги, дорогая. Огромный сундук, туго набитый деньгами.

На другом конце провода воцарилось короткое молчание.

– Разыгрываешь?

– Такими вещами не шутят. Денька через два я нагряну в Скотсдейл и докажу тебе, что это не сказки. Собирай чемоданы, съездим ненадолго в Вегас, а потом…

Щелк!

Трубка внезапно онемела. Калеб некоторое время постоял на своей замызганной кухне, вертя в руках мертвую трубку. Именно сейчас телефонная компания должна была обнаружить, что он давно не платил по счетам! Вчера он бы в бешенстве разбил телефон об пол. Но сейчас лицо и тело Черил казались такими близкими, что, закрыв глаза, он чувствовал ее запах.

Когда настанет тот день, может, мы и соединим чувства с хлебом насущным…

И вот он настал, этот день.

Калеб Келзо подошел к столу. Снова завернул свою драгоценную добычу в старое, грязное одеяло и, зажав сверток под мышкой, вышел из дома. Он чувствовал эту тяжесть, и душа переполнялась блаженством.

Выйдя наружу, он завертел головой – нет ли кого поблизости. Потом спустился с крыльца и повернул налево. Держась почти вплотную к стене, дошел до тыльной части строения. Краска на старых досках и оконных рамах облупилась – все это надо бы укрепить, подреставрировать, положить слой свежей краски.

А впрочем, Калеба это уже мало заботило.

Бодрым шагом он прошел по тропинке к загону, где когда-то держал лошадей. Пересек его, не удостоив взглядом. От всего веяло унынием, заброшенностью. Когда он продал последнего коня – Буррито, сердце у него сжалось от невосполнимой утраты. Следы копыт на земле были чем-то вроде чулок, оставшихся на веревке в ванной, после того как тебя бросила женщина.

Калеб вдруг начал насвистывать, приближаясь к внушительной постройке из бруса, возвышавшейся на небольшом холме. Небо в этот предзакатный час бесстыдно прояснилось. Наконец-то в нем прорезался цвет счастья, ничем не замутненного будущего, цвет глаз Черил.

Тяжелая деревянная дверь была заперта на два кодовых замка с толстенными цепями. Калеб положил свою ношу на землю и принялся набирать коды. Замки, один за другим, щелкнули, и Калеб толкнул дверь. Она подалась только после немалых усилий. Отворив ее, он внес сверток и снова защелкал замками, теперь уже внутренними. Такие предосторожности, возможно, были излишни, но Калеб решил: береженого Бог бережет.

Найдутся люди, готовые убить, чтобы завладеть его открытием, когда он доведет дело до конца. А после продажи находки до завершения проекта рукой подать – в этом он совершенно уверен.

Он зажег свет, и ему предстал знакомый интерьер лаборатории. В воздухе слегка веяло озоном. Просторное помещение было забито до отказа электроприборами и электронной аппаратурой. По стенам тянулись провода высокого напряжения, повсюду стояли генераторы, амперметры, деревянные катушки с медной проволокой. Еще один толстый провод, покрытый черной изоляцией, вел наверх, к установленному на крыше мощному громоотводу, и вниз, к остальному оборудованию.

Большинству людей все это показалось бы какой-то чертовщиной.

А для него было мечтой всей жизни.

Он работал над воплощением поистине грандиозного проекта. Уже давно задумал он создать аккумулятор грозовой энергии. Всякий раз, когда молния раскалывает небо, в ней содержится достаточно энергии, чтобы длительное время освещать огромный город, вроде Нью-Йорка. При каждой грозе воздух заряжен миллионами вольт, которые только и ждут, чтобы кто-нибудь поймал их и запер в волшебном сундуке. Киловатты и киловатты чистой, бесплатной энергии могли бы утолить хронический голод, что держит в тисках весь мир. И не один денежный мешок охотно заплатит миллионы, чтобы подать планете желанное блюдо.

Теперь уже не важно, что вчерашняя гроза вновь обернулась неудачей. Калеб не сомневался, что скоро миллионеры и миллиардеры будут толпиться у его дверей, жадно ловить его слова, готовые растерзать друг друга, чтобы заполучить тетрадь с его записями.

И тогда он разом получит все блага мира.

Он очнулся от мыслей и поднял с земли свою драгоценную находку. Надо ее припрятать, пока он не найдет надежного оценщика и покупателя, который даст настоящую цену. О том, чтобы идти в банк и запирать сокровище в сейфе, не может быть и речи. Жалкий оборванец, всеобщее посмешище, Калеб Келзо заказывает банковскую ячейку?..

Это вызовет подозрения даже у новорожденных детей во Флагстаффе. А ему сейчас совсем не нужно, чтобы кто-то ставил палки в колеса машине, которую он только собирается вывести на широкую дорогу.

Калеб двинулся в левый угол лаборатории. Остановился перед прямоугольником люка, ведущего в подпол. Не без труда поднял крышку, открыв черный зев мрака. Щелкнул выключателем на деревянной балке, и ему открылось квадратное помещение под низким бревенчатым потолком, с многочисленными стеллажами вдоль стен, где он хранил разные инструменты и приспособления.

В помещении, несмотря на его убогость, царил идеальный порядок.

Ступая осторожно, чтобы не навернуться, Калеб не спеша спустился по лесенке в подвал и сразу направился к стеллажу, что слева. Свободной рукой стал шарить по нижней полке, пока не нащупал желобок. Уцепившись за него пальцами, потянул полку на себя.

Послышался сухой треск, и правая сторона стеллажа легко отошла от стены. Калеб бесшумно открыл потайную дверцу на хорошо смазанных петлях, и за ней обнаружилась еще одна крохотная комнатушка. Протиснувшись в нее, он мысленно благословил своего предусмотрительного отца Джонатана Келзо, который не доверял банкам и в мастерской устроил свой личный сейф. Много лет ему не находилось применения, и вот теперь он послужит для хранения самой большой ценности, какая когда-либо попадала в руки Калебу.

Когда он выходил и задвигал стеллаж на место, произошло нечто из ряда вон выходящее.

На улице вдруг зашелся неистовым лаем Немой Джо.

Калеб в полном недоумении вылез из подвала и подошел к забранному решеткой оконцу посмотреть, что же приключилось с его псом.

Немой Джо словно обезумел. Он носился за проволочной сеткой, лаял, рычал как бешеный, скаля белоснежные клыки на какой-то невидимый объект. Потом, как будто по безмолвной команде, пыл его мгновенно угас и перешел сначала в глухой рык, а после в щенячий скулеж. Поджав хвост, он спрятался за конурой, уселся за землю и начал выть.

Глядя в запыленное окошко лаборатории, Калеб ощутил в желудке какую-то леденящую пустоту. За всю жизнь он не слышал столь душераздирающего звука. Отчаянный вой собаки, которая до сих пор даже ни разу не гавкнула, был голосом ужаса в чистом виде.

Калеб не успел спросить, что так напугало Немого Джо, поскольку в этот миг услышал какой-то шорох за спиной и обернулся, скорее удивленный, чем испуганный. От представшего ему зрелища волосы зашевелились на голове, а все внутренности сжались в маленький комочек. Дальше события разворачивались с молниеносной быстротой. Новый шорох, стремительное движение, чернота в глазах. И все же Калеб на один миг, на долю секунды перед смертью испытал дикую боль.

Три возвращения

Глава 3

Прилетевший с запада вертолетчик совершил плавный вираж, прежде чем заходить на посадку в аэропорту Флагстаффа. Впереди на фоне неба, окаймлявшего горы Сан-Франциско, парил в вышине сокол. Джим Маккензи, сидя в пассажирском кресле, следил за ним глазами. В Нью-Йорке, где он теперь обитает, такое вряд ли увидишь. Его взгляд был прикован к птице, пока ее не поглотила необъятная голубизна, к которой в данный момент причислял себя и Джим. Вернувшись к действительности, он стал обозревать знакомый пейзаж, накрытый тенью от вертолета. Внизу проплывали элегантные постройки «Форест-Хайлендс», расположенные вокруг поля для гольфа на восемнадцать лунок – исключительной прерогативы счастливчиков, что могли позволить себе жилье в таком комплексе. Чуть дальше прилепилась к противоположному склону холма Катчина-Виллидж – совсем иная песня. Никакого тебе английского газона, витражей, прислуги, «BMW», «порше» или «вольво» на стоянке.

Никакой чугунной ограды и поста охраны у ворот.

А главное – никакого хэппи-энда.

Джим хорошо знал публику «Форест-Хайлендс». Он не раз бывал там, пока случай или фортуна не позволили ему убраться из Флагстаффа, штат Аризона, даже не оглянувшись. Некогда там жил его лучший друг. Вернее, тот, кто был его лучшим другом, пока жизнь не заставила их обоих поглядеть правде в глаза.

Друг был очень богат, а Джим…

В детстве все мальчишки одинаковы, а повзрослев, утрачивают сходство.

Возможно, такие различия даются людям всего труднее. Голос пилота в наушниках отвлек его от мыслей:

– Хочешь посадить? Поглядим, не разучился ли управлять машиной.

Джим повернулся к белобрысому толстяку пилоту и отрицательно мотнул головой. А затем указал на ручку управления, которую тот крепко сжимал своей лапищей.

– Умею ли я управлять машиной – вопрос дискуссионный. А вот то, что ты не умеешь и никогда не умел, обсуждению не подлежит. Так что лишний раз попрактиковаться тебе не грех.

– Смотри, умник, на мастерский пилотаж и клюй себе печень. После этой посадки ты наверняка свои летные права разорвешь.

Вместо ответа Джим лишь театрально повел плечами, насколько позволяли ремни безопасности, и поправил на переносице очки фирмы «Рей-Бан» с зеркальными стеклами. Несмотря на свое заявление, он с трудом сдерживался, чтоб не выхватить у пилота ручку и не посадить вертолет самому. Не так уж часто ему приходилось летать пассажиром.

«Белл-407» с едва заметной дрожью опустился на землю. Трейвис Логан, конечно, пилот от бога. Джим знал его с тех пор, когда оба служили на вертолетной стоянке, которой заправляло племя уалапай. Каждый день делали десятки рейсов, обеспечивая туристам захватывающий панорамный обзор Большого каньона. Потом высаживали их на берегу Колорадо, дабы те пополнили впечатления сплавом на плотах по быстрой реке. Эта ежедневная рутина была для Джима Маккензи сбывшейся мечтой. Он с детства грезил о полетах и был совершенно счастлив, когда мог в любой момент взмыть в воздух.

По крайней мере думал, что счастлив.

Джим отстегнул ремни, снял шлем и повернулся, чтобы взять с заднего сиденья сумку. Потом протянул руку пилоту.

– Спасибо, что подбросил.

Трейвис стиснул его пальцы в своей лапище.

– Не за что, краснолицый. Но на всякий случай – вдруг кто спросит – ты меня сегодня не видел.

Джим открыл дверцу и спустился по трапу, волоча за собой сумку. Он пощупал, хорошо ли она застегнута, и, подняв кверху большой палец, обменялся последним приветствием с Трейвисом, чья фигура казалась расплывчатой за плексигласом кабины.

Прибыв утренним рейсом из Нью-Йорка в Лас-Вегас, он прежде всего позвонил в «Скай-Рейндж-тур», свою прежнюю компанию, где до сих пор работал Трейвис. Радостное приветствие бывшего коллеги он принял как нечто неизбежное.

– Черт подери, ушам своим не верю! Джим Маккензи по своей воле снизошел до простых смертных! Откуда, а главное – зачем звонишь?

Он решил не раскрывать Трейвису истинной причины своего возвращения, поэтому попытался уйти от ответа, хотя и предполагал, что станет мишенью для насмешек.

– Да здесь я, в Вегасе, болтун. Открой окошко, и я к тебе впрыгну. Мне бы слетать во Флагстафф, если кому-нибудь из вас по дороге.

Такие услуги пилоты нередко оказывали друг другу – чего не оказать, если крюк невелик? Начальство о такой практике не знало либо делало вид, что не знает, – главное, чтобы это было не во вред работе. В то утро Джиму повезло. После обеда Трейвис должен был лететь на базу (там вертолет вышел из строя), и подбросить Джима во Флагстафф ему ничего не стоило. Он назначил Джиму встречу в аэропорту Скай-Рейндж, и вот он уже глядит вверх, на вращающийся винт вертолета, ощущая на лице поднятый им ветер и следя глазами за машиной, постепенно становящейся маленькой точкой у горизонта.

Птицы и люди штурмуют небо.

Мы в постоянном страхе, что небо подведет нас…

Тряхнув головой, Джим отогнал эту мысль. Потом закинул на плечо сумку и пошел по асфальтированной дорожке к зданию аэропорта. Согласно правилам, Трейвис совершил посадку в зоне частных вертолетов. Справа от него тянулись небольшие ангары, где стояли двух- или четырехместные «сессны» и «пайперы». По пути Джиму встретились двое мужчин средних лет, оба в стетсонах; они направлялись к изящной «сессне-миллениум» с высоким крылом – славной игрушке за полмиллиона долларов. У обоих в руках были чемоданы; мужчины смеялись и довольно громко разговаривали. Проходя мимо них, он расслышал слово «Белладжо», произнесенное едва ли не с восторгом.

Джим улыбнулся. «Белладжо» – один из самых роскошных отелей и казино Лас-Вегаса; в его архитектуре точно воссозданы контуры итальянского озера Комо. Должно быть, эти двое направляются в Неваду на «сексодром и рок-н-ролл», впрочем, судя по виду, рок-н-ролл им до лампочки.

Вегас – такое место, где каждая нога находит свой башмак и наоборот. Причем и в тесный можно влезть, была бы подходящая смазка.

Деньги.

Джим никогда не был одержим деньгами, не считал их символом власти, успеха, роскоши. Хотя понимал, что, лишь имея их, можно обрести свободу. А свободой для него на определенном жизненном отрезке стала возможность отрешиться от неподвижности бытия, когда все замирает в девять вечера, от песен про ковбоев в седле, от одежды, пропахшей дымом барбекю, от пустынной пыли, вдохновляющей туристов и отравляющей существование тех, кто влачит его поневоле.

Ему такая жизнь всегда казалась хуже тюремной. Но он сумел вырваться из нее и теперь живет в Нью-Йорке, водит частный вертолет делового человека в небе Манхэттена и разъезжает по улицам в новеньком «порше-кайман S».

Миновав терминал, Джим направился к стеклянным дверям, ведущим на улицу. В здании царили кондиционированная прохлада и полумрак. Он снял темные очки и сунул их в нагрудный карман рубашки от Ральфа Лорена. Справа от него стояла очередь на регистрацию. Ребенок лет пяти, стоявший возле матери, поднял голову и внимательно посмотрел в лицо Джиму. Ротик и глазки округлились, а пальчик указал на Джима. В пронзительном детском голоске звучало неподдельное удивление:

– Мама, посмотри, у дяди один глаз зеленый!

Высокая красивая женщина с такими же темными глазами и волосами, как у сына, торопливо наклонилась к мальчику.

– Дикки, нехорошо показывать пальцем. И кричать в очереди тоже нельзя.

Сделав ребенку выговор, женщина подняла глаза на Джима и увидела атлетически сложенного человека с правильными чертами загорелого лица и длинными черными волосами.

– Простите, я…

Слова застряли у нее в горле. Подобный каприз природы нередко накладывает губительный отпечаток на внешность, но, взятые в отдельности, эти глаза невольно притягивают взгляд. У Джима Маккензи от рожденья левый глаз был черным, а правый – цвета морской воды в тропических морях.

Женщина выпрямилась; ей было явно не по себе. Улыбка сползла с лица, а в глазах появился свет, какой бывает у людей перед погружением в гипнотический транс.

– Прошу прощенья, Дикки такой активный ребенок…

– Вот и хорошо, мадам. Верно, Дикки?

Он улыбнулся малышу, не глядя на мать. Дикки, обретя уверенность, ответил ему улыбкой. Джим решил, что инцидент исчерпан, и двинулся дальше, чувствуя женский взгляд, сверлящий спину. Игра, старая как мир, но некоторым она еще доставляет удовольствие.

Джим давно привык к впечатлению, которое производит на противоположный пол. Впервые осознав это, он сделал его своим оружием, маленькой местью за полукровное происхождение от белого отца и матери, представительницы самого многочисленного коренного племени Америки, за детство и юность в резервации навахов.

Кто-то когда-то сказал, что глаза – зеркало души. В его случае это прямое попадание. Взгляд Джима был, по сути, отражением его жизни. Он вечно ощущал себя не у места, словно плыл по реке, не думая приставать ни к одному из берегов. Порой его тянуло в ту или другую сторону, хотя он понимал, что и там и тут окажется чужаком.

Не белый, не индеец, и даже глаза разные.

Джим толкнул стеклянную дверь и, шагнув на улицу, оставил невеселые мысли в искусственной прохладе и полутьме аэропорта.

А снаружи его встретили солнце и Чарльз Филин Бигай.

Старый навах стоял возле белого «вояджера» с эмблемой высокогорного ранчо «Высокое небо» на дверце. При виде Джима изборожденное временем и невзгодами лицо не изменило своего привычного выражения.

Только в темных, глубоко запавших глазах отразилось нечто похожее на радость.

– С возвращением, Táá Hastiin.

Джим улыбнулся, услышав свое имя, произнесенное с гортанным клекотом и придыханиями навахов. Вообще-то дене, как именуют себя навахи, давно утратили привычку давать детям индейские имена. Теперь уже нет среди них ни орлов, ни соколов, ни медведей. Прозвища типа Текучая Вода, Хлещущий Ливень или Бешеный Конь отошли в область литературы, кино, детских фантазий и навязчивого любопытства туристов.

Но в его случае все несколько иначе. В день, когда он родился, дед взял младенца из рук матери и долго изучал его. Затем поднял на вытянутых руках, словно жертвоприношение древним богам, и предсказал, что в этом ребенке будут жить три человека. Хороший человек, сильный человек и отважный человек. Джим не раз говорил себе, что разочаровал старого вождя, что пророчество не сбылось. Тем не менее имя осталось.

Táá Hastiin.

Три Человека.

Джим обнял соплеменника и ответил на древнем языке:

– Yá'á'té' ééh, bidá'í.

Bidá'í на замысловатом наречии навахов означает «дядя с материнской стороны». Так Джим с детства называл старого друга, который помогал деду растить его. Несколько пожилых людей, вышедших из автобуса перед залом аэропорта, остановились, заслышав непонятную речь, и с любопытством уставились на них. К этому Джим тоже привык. Останься он здесь, так и был бы для всех неизвестно кем, существом наподобие аквариумной рыбки. А там, где он обитает теперь, индейское происхождение добавляет ему экзотики в глазах все тех же «всех».

– Как долетел?

– От Нью-Йорка до Вегаса нормально. А оттуда меня приятель подбросил на вертолете.

– Ayòò tò adhdleehi. Очень хорошо.

С этими словами старик открыл дверцу «вояджера». Джим бросил сумку на заднее сиденье, а сам уселся рядом с водителем. Тем временем Чарли обошел машину сзади и сел за руль. День для Джима выдался пассажирский.

Чарли завел машину и, не включая кондиционера, вырулил со стоянки. В молчании они выехали на хайвей 17 – широкую, в шесть полос, автостраду, тянущуюся на север, во Флагстафф. Старик вел машину неторопливо. В салоне повисло неловкое молчание.

Помимо причины, что привела его сюда, Джим чувствовал, что говорить им уже не о чем. Или, вернее, было бы о чем, будь у них общий язык, который связал бы их лучше, чем язык навахов. Он сознавал, что Чарли не одобряет его жизненный выбор, поэтому не счел нужным распространяться о своей городской жизни за тысячи миль отсюда. Там настолько другой мир, что даже сравнение с небом и землей не отразило бы этой разницы. Чарли привязан к земле, Джим – к небу. Чарли любит бескрайние просторы пустынь, Джим – провалы, открывающиеся меж небоскребов.

Чарли прожил жизнь здесь. Джим предпочел уйти.

Он вытащил из кармана очки, нацепил их на нос и, укрывшись за их зеркальным щитом, рискнул нарушить молчание:

– Как это случилось?

– Как любой человек может только мечтать. Он спал. Кто-то пришел и увел его с собой. Кто – решай сам.

– Сильно мучился?

– Врачи говорят – нет.

Джим на время замолчал, уже без прежней неловкости. Какое-то странное ощущение возникло в глазах и в горле. Было у этого ощущения и конкретное название, только Джим не хотел в этом признаваться даже себе.

Он овладел собой, но голос все равно выдал его:

– Ему воздали заслуженные почести?

– Да. Из Уиндоу-Рок приезжал председатель, а за ним, по одному, все члены Совета. Газеты много писали. На все лады превозносили и его самого, и его достижения. Героем его представили.

– Он и был героем.

– Да. Добрую память по себе оставил.

Пока они беседовали, Джим то и дело, как еще недавно в вертолете, посматривал в окошко на знакомые с детства пейзажи. Перед глазами вставало ушедшее время – некогда гладкая, а ныне пошедшая трещинами поверхность, из которой клоками пакли торчали обрывки воспоминаний, былых чувств, жестов, образов, слов.

Иные память держит мертвой хваткой, прочие столь же беспощадно выбрасывает, как ненужный хлам.

Голос Чарли вернул его в настоящее:

– Алан тоже здесь.

Джим не смог отреагировать сразу – чуть замешкался, и это не укрылось от старика.

– Я не знал.

Джим надеялся, что мудрый водитель не расслышал дрожащей фальши в его голосе. А тот если и уловил ее, то не подал вида.

– Ему дали крест «За доблесть, проявленную на флоте».

– Да, слышал.

У Джима кольнуло сердце при мысли о том, какой ценой достался Алану крест. О его героическом подвиге писали в газетах. Но с Чарли Филином Бигаем он не решился это обсуждать.

Во время их далеко не оживленной беседы, то и дело прерываемой молчанием, что красноречивее слов, автострада сменила номер на 89, и по ее выбоинам они вскоре въехали в город. Джим смотрел на городской ландшафт безучастно, как будто никогда и не жил здесь.

Старое, новое…

Ресторан, бар, магазин индейской утвари «made in Taiwan», громадная светящаяся вывеска торгового центра. Флагстафф чуть подправил макияж, но в общем и целом (у Джима в этом не было сомнений) остался прежним. Это читалось в облике людей и встречных машин, по преимуществу пикапов и внедорожников.

Смог бы он прижиться здесь теперь? Вряд ли.

Слева осталась Хамфри-стрит, где была его школа; один за другим промелькнули семафоры за зданием вокзала, где, судя по скоплению народа, ожидался или только что прошел поезд. Чуть подальше виднелось здание с мемориальной доской, посвященной историческому Шестьдесят шестому шоссе. На противоположной стороне улицы красовался отреставрированный магазин музыкальных инструментов, – помнится, здесь когда-то собирались все музыканты округи; судя по нарядному фасаду, эта традиция до сих пор жива. Давным-давно Джим купил здесь на все свои сбережения гитару, чтобы подарить ее девушке (она мечтала научиться играть).

Это было в другой жизни.

Быть может, та девушка и сейчас играет, но Джим так и не услышал ни единого аккорда той гитары и с тех пор не испытывал желания что-либо кому-либо дарить.

За весь оставшийся путь они не произнесли ни слова, будто вид знакомых обоим мест, вместо того чтобы сблизить, проложил меж ними еще более глубокую пропасть.

По дороге потянулись торговые предприятия восточной части города. «Вояджер» миновал подъездную аллею гольф-клуба, где Джим в ранней юности работал кадди[6] и где приезжие дамы усердно внушали ему, сколько сексапила заключено в полукровке с разноцветными глазами.

Завидев издали низкое белое строение, Чарли притормозил, включил поворотник и перестроился в правый ряд. Затем подкатил к стоянке, устроенной слева от главного входа, над которым красовалась вывеска «Похоронное бюро Гранта».

Оба вышли из машины. Почти тотчас из-за стеклянной двери, задрапированной снаружи нейтрально-бежевой тканью, появился человек в черном костюме.

– Добрый день, мистер Бигай.

С Чарли он поздоровался кивком, а Джиму протянул сухую, горячую руку.

– С возвращением, мистер Маккензи. Я хозяин бюро, Тим Грант. Примите мои самые искренние соболезнования. Это огромная потеря не только для племени навахов.

Джим слегка наклонил голову в знак благодарности. Несмотря на род занятий, Тим обладал военной выправкой, решительным взглядом и бьющей через край энергией, которую не могла завуалировать даже приличествующая профессии скорбная мина. Правда, его клиенты, погруженные в траур, едва ли это замечали.

– Пройдемте, прошу вас.

Он повел их внутрь, в просторный вестибюль с белыми стенами. В глубине его виднелось несколько дверей, а по бокам тянулись ряды строгих и скромных скамей темного дерева.

– Пожалуйте сюда.

Он распахнул перед ними одну из дверей, и они очутились в огромном полутемном помещении без единой надписи религиозного содержания на стенах. В центре комнаты стоял длинный узкий стол, накрытый льняной скатертью, на котором Джим увидел медный сосуд с крышкой, расписанной причудливыми узорами.

– Мы в точности выполнили инструкции мистера Бигая, который в свое время получил все указания от покойного: тело после соответствующего ритуала было предано кремации.

Мистер Грант подошел к столу и взял в руки урну – так, словно она была не из металла, а из тончайшего фарфора.

– Извольте, мистер Маккензи.

Он подошел к Джиму и с величайшей торжественностью вручил ему сосуд.

Под бесстрастным взглядом Чарли Джим невольно стиснул челюсти. Он живет на другом конце света по собственной воле, и все происходящее здесь давно ничего для него не значит. Но теперь он вернулся, и вся его убежденность в правильности своего выбора вдруг обратилась в такой же прах, что покоится внутри этой урны. Вот и все, что осталось от Ричарда Теначи, великого вождя навахов, члена Совета племен, от деда, который заменил ему отца и до поры до времени – лучшего друга.

Джим долго стоял посреди зала с урной в руках, чувствуя себя никчемным идиотом. Вертел в руках блестящий металлический сосуд, как будто сжимая в ладонях свое прошлое. В голове копошился клубок слов, но ни единого Джим выдавить из себя не смог.

Глава 4

Его разбудил сотовый. Он открыл глаза в чужой постели; вокруг были полумрак и едва ощутимый запах дыма. Несколько мгновений он не мог понять, где находится. Память вернулась с той же неохотой, с какой он поднес к уху трубку.

– Слушаю.

– Джим, это Эмили. Ты не спишь?

– Нет.

Его тягучий голос недвусмысленно опроверг это односложное отрицание.

Он глянул на часы: восемь – и быстро подсчитал, который теперь час в Нью-Йорке. Чтобы поднять Эмили в такую рань, нужен по меньшей мере конец света. Зная ее, скорее можно предположить, что она еще не ложилась.

– Что у тебя?

Его рубленая, телеграфная фраза канула в пустоту.

– Мне надо тебе сказать одну вещь.

Джим, кряхтя, сел на кровати и ощутил беспричинную тревогу. А может, причина есть, только он ее еще не знает.

– Говори.

– Я ему сказала, Джим. Все сказала.

Легкое тревожное покалывание в висках. На какой-то миг Джим решил, что эти слова – не более чем эмоциональный всплеск, желание проверить его реакцию. Никогда бы не подумал, что девица дойдет до такого безрассудства. Он слегка повысил голос, в котором прозвучало лишь удивление:

– Что и кому ты сказала?

– Про нас. Линкольну.

И только тут Джиму Маккензи удалось уловить в ее голосе и слезу, и дрожь страха, который всегда следует за импульсивной смелостью.

Воцарилось короткое молчание, потом голос Эмили послышался совсем близко, как будто она пешком преодолела разделяющие их мили:

– Тебе нечего сказать?

Долгое молчание в трубке было красноречивее всяких слов.

– Могу только сказать, что ты сделала большую глупость. Очень большую глупость, Эмили.

– А я больше так не могу. Я люблю тебя, Джим. И ты говорил, что любишь…

– Мало ли можно наговорить в определенные моменты. Жаль, что ты не способна отличить правду от вымысла.

– Джим, я…

Голос Эмили прервался судорожными всхлипами. На их фоне возник неясный шум, и сразу же вслед за ним из трубки донесся мужской голос. Джим хорошо знал этот голос и удивился его ледяному спокойствию.

– Это Линкольн. Хороший денек, верно?

В который раз Джим поразился выдержке этого человека.

– Ты прекрасно знаешь, что ничего в нем хорошего нет.

– Надеюсь, у тебя осталась хоть капля совести, чтобы не пенять на неудачные дни.

Человек на другом конце провода взял паузу, чтобы закурить. Джим даже на таком расстоянии слышал, как тот легким дуновением выпускает дым.

– Я веду этот неприятный разговор только для того, чтоб Эмили поняла, ради кого она загубила свою жизнь.

– Думаю, нет смысла говорить, что мне очень жаль.

– Если это вопрос, то в нем уже содержится ответ. А если утверждение – позволь мне усомниться в его искренности.

– Значит, и говорить не о чем.

– Напротив. Говорить как раз есть о чем. Только я не уверен, стоит ли тратить время и слова на разговоры с тобой.

Джим закрыл глаза. Перед мысленным взором предстал четкий облик собеседника. Линкольн Раундтри, босс «АМС Интернэшнл», американский колосс, приложивший руку едва ли не ко всем секторам мировой предпринимательской и финансовой деятельности. Неутомимый и энергичный, несмотря на свои пятьдесят шесть лет и миллиарды долларов.

– Дело тем и кончится лишь по одной причине. Когда-то ты спас мне жизнь. Взамен я пощажу твою. Мы в расчете.

Еще одна пауза, наполненная сигаретным дымом.

– Я не желаю тебе зла. Мог бы пожелать, но оно не идет ни в какое сравнение с тем, которое ты причинишь себе сам. Жаль только, что меня при этом не будет.

Щелчок в трубке оборвал связь между ними – во всех смыслах. Джим еще какое-то время смотрел на телефон, словно не был уверен, что разговор в самом деле окончен. Щелчок «моторолы» словно топором отхватил часть его жизни.

С Линкольном Раундтри он познакомился шесть лет назад, когда еще летал в Скай-Рейндж. Тот приземлился в западном аэропорту Большого каньона на своем новехоньком белом «фолконе» с синей эмблемой АМС, возвестив о своем прибытии ужасающим ревом реактивных двигателей. Линкольн был близким другом владельца Скай, и Норберт Стрейтс, директор лас-вегасского филиала, самолично прибыл на их стоянку, чтобы встретить его.

Он вышел из самолета в сопровождении отряда секретарей и помощников. От взлетной полосы пешком дошел до главного здания – низкого, довольно нелепого строения, выкрашенного в два разных оттенка розового цвета. Джим, напустив на себя рассеянно-безразличный вид, стоял у входа, привалившись к стене.

Линкольн Раундтри воззрился на длинноволосого краснокожего в летной форме, с праздным видом стоящего у дверей.

– Индеец?

– Наполовину. Решайте сами, какая половина вам больше по душе.

– Как звать?

– Джим Маккензи, навах Соляного клана.

– Самолет хорошо водишь?

– Не знаю. Думаю, лучше всех.

Джим снял темные очки и вперил в гостя разноглазый взгляд. Линкольн не выказал ни малейшего удивления, только губы скривил в усмешке.

– Как тебе верить, если даже твои глаза противоречат друг другу?

Джим пожал плечами.

– Тоже сами решайте. Выберите глаз, который вам больше приглянулся, ему и верьте.

Линкольн Раундтри кивнул, и улыбка его стала шире. Затем повернулся и, не добавив больше ни слова, последовал за Норбертом в здание. Однако для Джима не было неожиданностью, когда директор назначил именно его пилотировать вертолет к Большому каньону и оставить там высокого гостя, решившего сплавиться на плоту по бурной Колорадо.

Увы, за деньги можно купить многое, но не все. Пока они летели, погода изменилась. Линкольна пытались отговорить от продолжения экскурсии, но он настоял на своем и вступил в единоборство со своенравной рекой, которая, словно в отместку, выдала ему такую бурю, какой, пожалуй, не помнили старожилы тех мест. Надувной плот перевернулся, и Линкольн Раундтри очутился на крошечном островке, с раздробленной ногой и перерезанной бедренной артерией. Проводник, вытащивший его на сушу, перетянул ремнем бедро, остановив кровотечение, но это было лишь полдела: требовалась немедленная госпитализация.

Кусок суши, на который выбросило миллиардера, был слишком мал для посадки, а погодные условия таковы, что ни один вертолетчик в здравом уме не согласился бы туда лететь.

Услыхав о случившемся по радио, Джим взял вертолет, оснащенный средствами первой помощи, и, по воле ветра выписывая в воздухе кренделя, опустился над островом так низко, чтобы сбросить носилки и поднять на борт пострадавшего с проводником. Затем среди мелькания молний и раскатов грома полетел в больницу Флагстаффа, где врачи спасли миллиардеру жизнь.

Спустя неделю Джима вызвали в больничную палату, где с упакованной в гипс ногой лежал под капельницей Линкольн. Едва он вошел, потерпевший поднял глаза от каких-то деловых бумаг, и Джим подумал, что машина для печатания денег должна работать, несмотря ни на что. Больной заговорил с ним так, словно их предыдущий разговор состоялся всего несколько мгновений назад:

– Выходит, прав ты был.

– В чем?

– Ты лучше всех.

Джим с трудом подавил смущение, которое всегда овладевало им, когда он слышал в свой адрес чьи-либо комплименты, кроме своих собственных.

– Стараюсь. Иногда удается.

– Так вот, я в жизни привык пользоваться только лучшим. Во всем. Если не возражаешь, я бы нанял тебя пилотом.

Недолго думая, Джим согласился. Чем бы ни обернулось впоследствии его решение, тогда ему хотелось лишь выбраться из этой дыры. За пять лет он вместе с Линкольном облетел весь мир, пока в жизнь его нанимателя не ворвалась с парадного входа юная, прекрасная, экспансивная Эмили Купер. Стоило ей впервые остановить на нем взгляд, Джим тотчас почувствовал в воздухе запах беды. Через полгода, в один из его выходных дней, Эмили нежданно заявилась к нему домой.

На этом витке воспоминаний у него вдруг перехватило дыхание, и он с трудом выпустил из легких воздух. Чем бы ни была для него в жизни странная компания Линкольна Раундтри, теперь это уже в прошлом.

Он натянул джинсы и, прошлепав босиком к окну, отворил его. В лицо пахнуло свежестью и хвойным ароматом. На ранчо «Высокое небо» уже кипела жизнь, хотя солнце еще не выглянуло из-за Хамфрис-Пика и не подчистило ночные тени.

Среди таких изысканных декораций исполняли отведенные им роли люди, некогда бывшие частицей его жизни, равно как и другие, которых он никогда прежде не видел и едва ли когда-нибудь еще увидит. Все они заключены в рамки единой фантастической картины, такой старой, что на ней можно подсчитать кольца, как на стволе дерева. Он сам, Эмили Купер, Линкольн Раундтри, Алан, старик Чарльз Филин Бигай и живописная массовка, дышащая жаждой туристических впечатлений.

Единственным, кто что-либо значил для него в жизни, был его дед. И должно быть, поэтому ни в ком он так не разочаровывался. Дед мог стать для него всем – и не стал, с этим горьким сознанием Джиму теперь предстоит жить. От Ричарда Теначи ныне осталось несколько горстей пепла в медной урне. Дед при жизни не был слишком уж религиозен. Все, что его окружало – земля, река, деревья, – имело душу; с ними он мог беседовать без посредников – тем и исчерпывались его понятия о вечности. И вся жизнь деда была тому примером. Если где-то есть бог – индейский или иной, – способный обеспечить душе место в раю, он уже наверняка принял Ричарда Теначи с распростертыми объятиями. Но на бренной земле еще есть дело, которое Джим обязан сделать для покойного индейского вождя.

Ему вспомнилась реплика из одного старого фильма.

Лет через сто об этом никто и не вспомнит.

Сто лет не срок для деревьев и гор. А с людьми за это время происходят разительные перемены. Джим отошел от окна и отправился принимать душ. Заканчивая бриться, вдруг уставился своими разными глазами на чужое лицо в зеркале. И сам удивился тому, что пробормотал на языке навахов:

– Yá'át ééhabini, Táá Hastiin…

Ну здравствуй, Три Человека.

И тряхнул головой. Нет, в одном Линкольн не прав: день не сулит ничего хорошего.

Расчесав влажные волосы, Джим вышел из ванной и достал из рюкзака чистую рубаху. Пока одевался, думал: хорошо бы хоть один из тех троих, что сидят у него внутри, был ему по нраву.

Глава 5

С рюкзаком за плечами Джим вышел из коттеджа и пересек небольшую площадь перед клубом. Остановился, пропуская группу говорливых туристов-энтузиастов, которые верхом выезжали из конюшни на экскурсию. Ему хорошо знаком такой тип людей. Их с первого взгляда насквозь видно. Завтра эти закоренелые горожане будут натужно улыбаться, скрывая боль в ногах и ягодицах. А вернувшись домой, станут, смеясь и хлопая себя по коленям, на чем свет стоит проклинать лошадей. Белокожая дама с необъятной талией метнула полный жадного любопытства взгляд на высокого брюнета, что стоял посреди площадки, но полнейшее равнодушие Джима и резкий подскок в седле вернули ее к действительности, заставив сосредоточиться на удержании и без того неустойчивого равновесия.

Накануне вечером они с Чарли забрали прах деда из бюро ритуальных услуг и со своей скорбной ношей отправились на ранчо. В тесноте автомобильного салона присутствие покойного сделалось почти осязаемым. Весь путь они проделали, не обмолвившись ни единым словом: для груды скопившихся внутри воспоминаний слова были не нужны.

Кемпинг был переполнен, но Билл Фрайхарт все-таки нашел один свободный коттедж, предназначенный для запоздавших гостей, и пристроил Джима на ночь. Чарли время от времени работал на ранчо и ночевал в каморке позади конюшен, в бараке, отведенном для обслуживающего персонала. Сколько Джиму помнилось, у старика не было ничего своего. Всю жизнь он перебивался случайными заработками, а к собственности не проявлял ни малейшего интереса, словно боялся, что она будет сковывать его свободу.

Ни дома своего, ни семьи – ничего. Отсутствие всяческих связей было для него почти религией.

Кто обладает одним, захочет и другое, потом третье и в конце концов возжелает все, что есть на земле. И это станет его проклятием, ибо никто не может обладать всем миром.

Временами Чарли надолго исчезал куда-то. Дед говорил, что Чарли – человек духовный и отправляется в пустыню общаться со своей душой. Джим своим детским умом не мог постичь, что это значит, но про себя отмечал, что беседы Чарли с душой намного длиннее всех его разговоров с людьми.

Исключением был лишь его лучший друг Ричард Теначи.

Сколько Джим себя помнил, они всегда сидели на проваленных полотняных стульях возле дедова проржавевшего фургона. Две головы, повернутые в сторону солнца, пока оно не скатится за горы, две короткие трубки, вырезанные из маисовых стеблей, и воспоминания о былом, которого уже нет.

Джим вошел в зал, где собрались туристы подкрепиться тем, что не успели съесть под открытым небом. Пол и три стены в просторном помещении обшиты крупной вагонкой; на четвертой, оштукатуренной, стене вывешены старинные объявления о розыске разных лиц. Джим отметил, что жизнь Уильяма Бонни, больше известного как Билли Кид, стоила много меньше недельного пребывания на ранчо «Высокое небо».

В ноздри ударили запахи горячего хлеба, яичницы, копченого окорока. В глубине зала жарил яичницу повар в огромном сомбреро. Детишки с тарелками в руках, приподнявшись на цыпочки и глядя на него во все глаза, дожидались своей очереди.

– Привет, ньюйоркец! Как почивал?

Джим обернулся. Из кухни высунул голову Роланд, сын Билла. Белобрысый, загорелый, со слегка вздернутым носом, он был копией своей матери Линды.

– Как сурок. Невзирая на тишину.

– Если задержишься у нас, я буду ездить в фургоне кругами, чтоб ты чувствовал себя как дома. Есть хочешь?

– Твоя еда за несколько минут разрушит то, над чем я трудился всю ночь. Отец наверху?

Роланд махнул наверх зажатой в руке тряпкой.

– Да, остряк-самоучка, поднимайся, ты застанешь его за компьютером. Их обоих узнать легко, правда, у компа вид намного умнее. А отец всеми силами старается свести на нет вчерашние труды матери по подведению счетов.

Джим поднялся по скрипучей лестнице, прилепившейся к стене справа, и вошел в кабинет. Билла он, однако, застал не за компьютером, а за телефонным разговором и, застыв на пороге, решил дождаться окончания.

– Да, мистер Уэллс, я говорил с ним вчера вечером. С моей стороны возражений не будет, у меня на сегодня заказов нет. Но я, разумеется, решил переговорить с вами, прежде чем…

Голос на другом конце провода прервал его. Тут Билл заметил длинную тень на полу и сделал пол-оборота на вертящемся кресле.

– А вот и он сам, только что вошел. – Билл утвердительно кивнул, как будто собеседник мог видеть его. – Да! Передаю трубку.

– Привет, Джим. Это Коэн Уэллс.

– Доброе утро, Коэн. Как жизнь?

– Ничего, если не считать войны с жизнью и балансом.

– Говорят, вы теперь владелец ранчо?

– Да вроде бы. У меня на него большие виды. Поглядим. Грань между прожектером и бизнесменом порой почти невидима.

Само по себе утверждение вполне резонное, только Джим никак не мог себе представить мистера Коэна в роли прожектера.

– Слышал про твоего деда. Мои соболезнования. Достойный был человек.

Через сто лет об этом никто и не вспомнит.

– Достойный. Один из немногих.

– Не говори. Скверная история. А с другой стороны, прекрасная, если учесть, что все мы там будем. По крайней мере, не мучился на больничной койке под капельницей. – Он выдержал паузу, давая Джиму обкатать эту мысль. – Билл мне сказал, что ты хочешь нанять наш вертолет на полдня.

– Да. Надо оказать деду последнюю услугу.

Коэн Уэллс не спросил, что за услугу Джим Маккензи намерен оказать покойному Ричарду Теначи, а Джим не счел нужным вдаваться в подробности. Оба понимали, что, какой бы ни была услуга, она все равно запоздала.

– Я не против. Помнится, в наших краях не было вертолетчика лучше. Надеюсь, в городе ты своих талантов не растерял.

– По слухам, нет, но вы ведь знаете: слухам верить нельзя.

– Ладно, бог с тобой, бери.

– Что до оплаты, я…

– После обсудим. Так ты пока не думаешь возвращаться в Нью-Йорк?

Джим опять не стал ему объяснять, что никакой Нью-Йорк для него больше не существует. И это рано или поздно даст о себе знать. Денег на счете совсем немного. Через какое-то время, так или иначе, придется искать работу.

Дело тем и кончится лишь по одной причине. Когда-то ты спас мне жизнь.

Так ли, нет ли, но сейчас жить в Большом Яблоке ему противопоказано.

– Загляни ко мне в банк, скажем, завтра, если выберешь время. Мне надо с тобой потолковать.

Пауза продлилась дольше обычного. В наступившем молчании ощущалась почти физическая боль. Потом она просочилась и в голос Уэллса:

– Про Алана слышал? Он дома.

– В газетах читал. Здесь, говорят, его встретили как героя.

– Герои либо мертвы, Джим, либо пребывают в состоянии моего сына.

Джим промолчал, понимая, что разговор не окончен.

– Может, время уже списало все разногласия меж вами?

– Время – хитрый зверь, мистер Уэллс. То сотрет все из памяти, а то поставит пломбу, чтобы все осталось в неприкосновенности.

– И все же я уверен: вам стоило бы увидеться.

– Даже не знаю, что сказать. Может, и так.

Коэн Уэллс понял, что пока на большее рассчитывать нечего.

– Ладно, бери этот треклятый вертолет и делай, что тебе надо. Передай трубку Биллу.

Джим протянул трубку Фрайхарту, вышел в коридор и стал глядеть в окно на бурную деятельность ранчо. Небольшая вереница внедорожников, помеченных надписью «Приключения Высокого неба», неторопливо двигалась неизвестно к какой цели. Еще одно путешествие к чудесам природы, к неизбывной тоске, которую след человека порой усердно затаптывает в землю. Работая у Линкольна, до того как явилась разрушительница Эмили, Джим успел повидать мир и вместе с остальным человечеством подивиться величию прошлого, которым дышат Европа и Азия. Вспомнив свою жизнь на юго-востоке, он усмехнулся над усилиями американцев создать себе прошлое. Двухсотлетние стены подсвечивают прожекторами и распродают по камешкам как реликвии бог весть каких древних цивилизаций. А в Италии или во Франции двухсотлетние стены разбивают и укатывают катком очередной паркинг.

Ни лучше ни хуже, просто иначе.

Его дед тоже временами работал на ранчо, когда деньги были нужны или просто одиночество заедало и хотелось, чтобы Чарли скрасил его. Время от времени, по большим праздникам, на ранчо устраивались представления, лишенные какой бы то ни было исторической достоверности, но весьма живописные и завлекательные для туристов. За скачками, стрельбой, яркой раскраской и сказочными костюмами едва ли кто замечал досадливую мину человека, вынужденного участвовать в этом дешевом карнавале.

Как только Билл закончил разговор с Коэном Уэллсом, они вместе спустились в вестибюль, вышли на веранду и стали обозревать теперь уже почти опустевший кемпинг. Повар снял свое сомбреро и переместился на улицу разжигать жаровни к обеду.

Высокий, солидный, основательный Билл тронул Джима за плечо.

– Когда обратно в Нью-Йорк?

– Торопиться некуда. Так вышло, что для меня больше нет работы в том городе.

Билл не стал расспрашивать. Раз не объясняет сам, значит, есть на то причина.

– Как говорится, лучший хозяин – сам себе хозяин.

Глаза Джима были прикрыты непроницаемыми зеркалами очков.

– Что верно, то верно.

– Ну так оставайся здесь.

Джиму показалось, что этот разговор лишь продолжение только что состоявшегося с Коэном Уэллсом по телефону.

– Поглядим.

Возникшую неловкость сгладил Чарли, выйдя из своего барака с медной урной в руках. Вчера Чарли попросил у Джима разрешения взять к себе на ночь прах Ричарда Теначи, чтобы устроить еще одно бдение по умершему другу. Лежа в темноте, пока не уснул, Джим представлял себе, как старый индеец сидит, скрестив ноги, в допотопной мазанке, чертит на земле священные знаки, звенит старинными амулетами и вполголоса напевает древнюю индейскую колыбельную усопшим воинам. Чарли всю душу отдал земле, на которой родился, людям, среди которых вырос, а также прошлому, которое, по его понятиям, было не чем иным, как отрезком настоящего, на время оставленного за плечами, чтобы вновь обрести его в будущем. Так замыкается круг времени, становясь верой.

Невзирая на возраст, Чарльз Филин Бигай еще сохранил способность верить.

Чего как раз и не хватало Джиму.

Старик увидел, как двое мужчин спустились с веранды и пошли по тропинке в его сторону. Он подождал их, держа урну на вытянутых руках, как дароносицу, и вручил ее подошедшему Джиму, словно воздавая почести жизни и памяти покойного.

– Возьми. Твой дед готов.

Джим чувствовал, что старик хочет ему многое сказать, но откладывает разговоры на потом, – то ли время для них еще не приспело, то ли не может решить, приспеет ли вообще.

– Не надумал со мной лететь, bidá'í? Дед был бы доволен.

Чарли не стал отвечать на языке навахов, по-видимому, для того, чтобы и Билл понял его ответ. У старика хватило сил и смелости не скрывать своего страха.

– Да нет, не люблю я этих вертолетов. Раз уж судьба не дала мне крыльев, так и нечего гневить богов. И потом, в этот путь ты должен пуститься один. Один со своим bichei, с дедом.

– А не пожалеешь?

– Doo át'éhé da. За меня не волнуйся, Джим. Лети.

Один за другим, как траурный кортеж, они направились к взлетной площадке. И тут же послышался треск винта. Пилота, видимо, предупредили о намеченном рейсе, и он заранее запустил двигатель.

Они вошли за ограждение, и Джиму предстал сверкающий на солнце «белл-407» цвета электрик. Машина источала запах новизны, неба и облаков. Джим про себя отметил, что Коэн Уэллс не поскупился на расходы. Должно быть, у него и впрямь немалые виды на ранчо «Высокое небо».

Незнакомый ему темноволосый мужчина лет сорока при виде Джима открыл дверцу.

– Все о'кей. Машинка новенькая. Только с конвейера. К полету готова.

Джим, хлопнув его по плечу, забрался в кабину и поставил урну на пассажирское сиденье. Под взглядами присутствующих пристегнулся ремнями и привычно проверил приборы.

Трое сопровождающих отошли подальше, а Джим, захлопывая дверцу, встретился взглядом с Чарли. Невысказанные слова застыли в глазах старого индейца.

Джим взялся за ручку и плавно повел ее на себя. Машина оторвалась от земли, а он еще раз взглянул на Чарли: растерянное лицо в тени парящей машины, длинные седые космы, перехваченные на висках красной банданой, взметнулись от ветра, прикрыв глаза; летящие одежды в клубах пыли скрылись из виду вместе с худосочной фигурой, едва вертолет набрал высоту.

Джим сделал небольшой вираж и полетел на север. Рацию настроил на частоту 1610 МГц – волну известий с Большого каньона. В квадрате Рейнбоу-Бридж, сообщил голос, горят промышленные отходы, но задымление несильное. К тому же этот квадрат он облетит стороной.

По левую руку остался Памятник природы Кайбаб. Джим летел на минимально допустимой высоте и ни о чем не думал, радуясь легкой встряске при турбулентности и всегдашней эйфории полета. Он мечтал о таком счастье, сколько себя помнил, и, вероятно, оно никуда от него не денется до самой смерти. Стоит ему оторваться от земли, как в душе поселяются полный покой, целостность, ощущение правильности происходящего. Быть может, еще и поэтому Чарли оставил его одного лететь на стальной птице. Понимал, как видно, что это его вера, его замкнутая связь времен.

Не прошло и получаса, как вдали показалась цель полета – Колорадо, катящая свои воды к югу, становилась почти равнинной в Хорсшу-Бенд – Копытной излучине, пробитой в скалах на протяжении веков и прозванной так за полукруглую форму.

Машина послушно выполняла все его команды, и Джим посадил ее на исхлестанном рекой утесе. Отстегнул ремни, открыл дверцу и взял с соседнего сиденья медную урну.

Винт вертолета стрекотал у него за спиной; лопасти постепенно замедляли ход. По другую сторону каньона группа туристов во все глаза уставилась на спустившуюся с неба птицу и на одинокую фигуру пилота, застывшую над бездной. Несмотря на привычку, от зрелища, представшего его глазам на полмили книзу, у Джима перехватило дух.

Покачиваясь на волнах, словно каноэ, разматывался клубок воспоминаний.

Джим провел с дедом немалую часть жизни. Его отец, Лорен Маккензи, был комиком на родео и почти все время гастролировал. Когда с ним на гастроли отправлялась мать, Джим перебирался к деду по материнской линии, в его дом, брошенный, как якорь, среди выжженной резервации. Однажды (Джим тогда едва вышел из младенческого возраста) дед разбудил его чуть свет. Открыв глаза, Джим тут же учуял запах горячего хлеба. После завтрака дед посадил его в старый фургон (марки Джим, конечно, не помнил, но жуткий был драндулет). Да и вообще у деда всегда были одни только старые, потрепанные вещи из третьих рук. Он смотрел, как дед с Чарли, кряхтя, втаскивают в фургон старое каноэ с выцветшим силуэтом легендарного флейтиста Кокопелли[7] на носу.

Дед открыл дверцу кабины.

– Садись.

– Куда поедем?

– На реку.

Рекой дед считал одну лишь Колорадо. Когда говорил про другие реки, называл их по именам, а если говорил «река», имел в виду только эту.

Джим уселся на среднее сиденье. Чарли сел за руль, а дед примостился рядом с внуком. Заводя натужно чихающий мотор, Чарли своим тихим, ровным голосом обратился к деду:

– Думаешь, время пришло?

– Да. Чего резину тянуть?

Почти всю дорогу они молчали. Джим чувствовал какую-то скованность двух людей, которые везли его на внеплановую экскурсию. Ехали они на север, к Пейджу. Сразу за дамбой свернули с дороги на берег Колорадо. Спустили на воду каноэ, и Чарли отправился ожидать их южнее, у каньона Марбл. Плавание началось медленно и лениво, повинуясь воле реки. Дед сидел на корме и орудовал веслом лишь в той мере, какая позволяла их ореховой скорлупке следовать за течением. Джим устроился на носу, опустил пальцы в воду и озирался по сторонам на каменные глыбы, нависавшие над ними.

Пожалуй, тогда он был счастлив.

Утлое суденышко плавно скользило меж песчаных берегов, пока не достигло Хорсшу-Бенд. Здесь река окрашивалась в самый фантастический цвет, какой только могли изобрести для нее природа и человеческие сны. Вокруг них вдруг выросли статуи, изваянные водой и ветром, – плоды труда тысячелетий.

Старый вождь указал на вершины над ними.

– Некогда те, кого мы именуем древними, святое племя, считали, что здесь должен испробовать свою силу всякий, кто хочет стать мужчиной. Он должен без посторонней помощи вскарабкаться по скале от реки до вершины, иначе не выйдет из него воина.

Джим знал про тех старейшин, праотцев, что, согласно легенде, породили все последующие народы. Анасази, суньи и, наконец, навахи, которым боги даровали Денетах – землю для жизни, окруженную четырьмя священными горами.

Те события не нашли отражения в истории, зато прочно укоренились в сказаниях.

А дед продолжал все тем же бесстрастным тоном:

– Сегодня и ты должен выдержать испытание, Táá Hastiin. Мы не вольны выбирать время для битвы. Мы можем лишь быть готовыми к ней, когда пробьет час.

В тот день и в том месте, скользя по реке на каноэ с дедом-индейцем, Джим узнал, что отца и матери у него больше нет.

Порыв ветра вернул его в настоящее, к осуществлению его замысла. Человек, который в свое время видел войну и одержал в ней победу, с тех пор стал его семьей, обучил всему, что знал и умел, а главным образом тому, что положено знать и уметь, прежде чем взбираться на вершину скалы. Он внушил внуку, что единственной дарованной нам истиной является смерть и эта истина крепко сидит на плече каждого человека, словно большая белая птица.

И теперь дед улетал ввысь на крыльях единственной истины.

Отгоняя подступающие слезы, Джим отвинтил крышку урны.

– Я был бы рад, если б все сложилось иначе. Прости меня, bichei.

Сам себе удивляясь, Джим Маккензи вполголоса продекламировал древнюю погребальную молитву навахов, прежде чем перевернуть урну и предать прах деда ветру и вечности.

Глава 6

В кемпинге «Дубы» Джим поставил машину на скрипучей гальке прямо перед дверью дома. Заглушив мотор, прислушался. Его поразила полнейшая тишина. Отзвуки автострады, с которой он только что съехал, казалось, ослабели и не долетали сюда.

Полная тишина резанула слух своей неестественностью.

Он вылез из пикапа, оставив дверцу открытой, и огляделся. На стоянке пусто. Гостей в «Дубах» явно нет, что неудивительно, учитывая состояние кемпинга. На всем лежит печать запущенности, грязи, которую не скрадывают, а, наоборот, подчеркивают мелкие ремонтные работы. Куда этому убожеству до отточенной первобытности «Высокого неба», до его нарочито спартанского комфорта.

Джим удивился, что Калеб (если он дома) не вышел на веранду посмотреть на прибывшего. Мотор пикапа наделал столько шуму, что его трудно не услышать, разве что Калеб врубил на полную громкость диск AC/DC или стоит под душем.

Вернувшись с Хорсшу-Бенд на ранчо, Джим сдал «белл-407» штатному пилоту и направился к автостоянке для персонала. В однообразном ряду машин он вдруг заметил знакомый разболтанный «бронко».

В этот момент на стоянку свернул громоздкий внедорожник с маркой GMC. В машине сидели Билл Фрайхарт с сыном и пара, которую Джим тут же определил как очередную разновидность туристов. Они вышли из машины и сразу обратили внимание на полукровку, с озадаченным видом разглядывающего старую колымагу.

Роланд повел гостей к коттеджам, а Джим обернулся к Биллу.

– Уж не Калеба ли металлолом?

– Кого ж еще!

– Не думал я, что он до сих пор жив.

– Калеб или металлолом?

Джим пожал плечами.

– Оба. На эту рухлядь без слез не взглянешь. Краске, что не дает ей рассыпаться, я бы дал Нобелевскую премию. Что до хозяина, то его игры с молниями точно до добра не доведут. Он здесь?

Билл кивком указал на горы.

– Вчера был. Приехал с Немым Джо. Если б ты увидел этого пса, наверняка сказал бы, что никому, кроме Калеба, он принадлежать не может, как и пикап. Трудно сказать, кто из троих свихнулся больше. Калеб привез с собой лук и стрелы, сказал, что далеко не пойдет.

Джим нахмурился.

– Заблудился, может?

Пока они разговаривали, Билл вытащил из багажника портативный холодильник.

– Да нет. Этот чокнутый знает наши места как свои дырявые карманы. Такое уже бывало. Увидит, к примеру, оленя – и за ним на тот склон. А оттуда уж рукой подать до дому. Потом автостопом приезжает сюда забрать машину. Обычно на следующий день, но иногда и попозже. Пивка хлебнешь?

Джим на лету подхватил брошенную Биллом банку, потом оба уселись на деревянную скамью и стали молча потягивать пиво. Джим все никак не мог отрешиться от образов Хорсшу-Бенд и праха дорогого человека, который ветер рассыпал над колыбелью их племени. Билл понял это по выражению его лица и вопросов задавать не стал. Джим вынырнул наконец из омута мыслей и кивнул на пикап.

– Я хотел съездить во Флагстафф после обеда. Могу отогнать ему машину.

Спросив у Билла телефон Калеба, Джим позвонил ему по сотовому. Бесстрастный голос сообщил, что набранный номер не существует.

– Говорят, нет такого номера. Может, он сменил, ты не в курсе?

– Нет. Скорей всего, ему телефон отключили.

– Неужто он совсем на мели?

– Не то слово. Калеб давно уже на дне.

И вот теперь, обозревая «Дубы», Джим убедился, что Билл нисколько не преувеличил.

Он посигналил, но ответом ему была на миг потревоженная тишина.

И какой-то странный, едва слышный стон за спиной.

Джим обернулся и направился к проволочному заграждению, за которым виднелась большая деревянная конура. Сперва он никого не увидел, но, обойдя ее кругом, разглядел приткнувшегося за ней черно-коричневого пса. Тот покосился на него затравленно, не поднимая головы. По-видимому, это и есть Немой Джо, про которого толковал ему Билл. Перед конурой стояли две миски – одна с водой, другая полна сухого собачьего корма. Немой Джо распластался по земле и даже малость подрыл ее лапами вокруг себя, как будто норовя окопаться. Что же могло так напугать собаку, подумал Джим, даже к еде не прикоснулся, бедняга. Открывая калитку, Джим заговорил с ним как можно ласковее:

– Не бойся, Немой Джо. Ну чего ты испугался?

Услышав свое имя, пес затрясся мелкой дрожью. У Джима никогда не возникало недоразумений с животными. Природным чутьем, что заменяет им багаж знаний, звери понимали, что от него не исходит никакой угрозы. Но он отлично знал, что в страхе их реакции могут быть непредсказуемы, а ему вовсе не улыбалось везти в травмопункт отметину собачьих челюстей, которые, судя по размерам пса, должны быть мощными и острыми.

Он говорил спокойным голосом, при этом не глядя псу в глаза: взгляды в упор животные всегда воспринимают как вызов.

– Все в порядке, все о'кей, ничего страшного.

Он протянул псу руку ладонью вверх, давая понюхать. Но Немой Джо на предложение дружбы не откликнулся. Напротив, молниеносно вскочил и кинулся в открытую калитку. Если б Джим, со своей отличной реакцией, не успел отскочить в сторону, пес наверняка бы его сшиб. Двигался Немой Джо странновато, но легко. В мгновение ока он был уже возле пикапа и, вскочив в кабину, устроился на сиденье рядом с водительским. Ну что ж, решил Джим, пусть сидит, раз ему там спокойнее.

Забыв о собаке, он двинулся к дому.

– Калеб, ты живой? Эй, Калеб!

Тишина.

Он поднялся по ступенькам на веранду. Дверь была не заперта. Откуда-то накатило странное, полное зловещих теней чувство, как будто ночь застигла его в глубоком ущелье.

Собравшись с духом, Джим вошел в дом. Его встретили пыль, скрипучая ветхость обстановки, спертый воздух, плохо оштукатуренные стены в пятнах плесени. Он быстро прошелся по дому – от кухни, уставленной немытой посудой с остатками пищи, и гостиной с доисторическими кожаными креслами до спален на втором этаже. Внутри зеркальное отражение внешнего убожества.

Пыль, грязь, мухи, неубранная постель и никаких следов Калеба.

Джим вышел на улицу и с облегчением вздохнул. Конечно, под сенью Линкольна Раундтри он быстро привык к комфорту, но были времена, когда и его обиход ничем не уступал здешнему.

Он заставил себя вспомнить о причине своего визита в «Дубы». Тревожиться за Калеба вроде оснований нет: не маленький, сам о себе позаботится. В горах с ним едва ли что-то могло случиться. Конечно, он мог сорваться с кручи и пораниться или даже погибнуть, но тогда пес не стал бы возвращаться домой, а сидел бы возле тела хозяина, по крайней мере пока голод не погнал бы его на поиски пропитания.

К тому же Немой Джо чем-то очень напуган, что тоже не работает на такую версию.

Джим вернулся на стоянку и решил обойти дом с тыла. Остается одно: Калеб затворился в своей лаборатории и гоняется за химерой, что манит, разоряет и губит его много лет. Этот странный парень охотится за всем, что бегает по земле, и боготворит все, что летает в небе; притом он один из немногих на свете, к кому Джим по-настоящему привязан. Именно он внушил Джиму мысль о красоте и величии полета, да так крепко внушил, что Джим ему первому поведал о своей мечте стать вертолетчиком. Не важно, что Калеб чокнутый мечтатель и невезение заложено в его генокод. Джим сделал иной выбор, желая получить все возможное, и как можно скорее, а пристрастие Калеба к электрической утопии было ему непонятно. Но не понимать и не принимать – не всегда синонимы.

Когда он проходил мимо «бронко», Немой Джо поднял голову, бросил на Джима через окошко тревожный взгляд и даже не подумал выпрыгнуть из машины. Джим свернул за угол дома и направился по тропинке к лаборатории. Шагая, все время прислушивался, не доносится ли оттуда шум, помешавший Калебу услышать дребезжанье своего пикапа.

Но и здесь ничто не нарушало мертвой тишины.

Солнце уже клонилось к закату, и Джим следовал за собственной тенью, пока она не наложилась на тяжелую деревянную дверь. К двери были прибиты цепи с кодовыми замками, что Джима совсем не удивило. Он знал, с какой маниакальной подозрительностью охраняет Калеб свои опыты и как эта мания вмиг улетучивается, если дело касается дома и прочего имущества.

Он несколько раз ударил кулаком по дереву – так, что заболела рука.

– Эй, ловец молний, ты здесь? Это я, Джим Маккензи.

Подождал несколько секунд – никакого ответа. И вновь его охватило неприятное, тревожное чувство. Он глубоко вдохнул и тряхнул головой, прогоняя видения. Затем подошел к окну, забранному тяжелой, частой решеткой. Она кончалась сверху почти у самой рамы, и, несмотря на свои метр восемьдесят пять, ему не удалось заглянуть внутрь. Сам не зная зачем, он ухватился за прутья и подтянулся.

То, что предстало его взору, выглядело по меньшей мере странно.

Тонны всякого оборудования, названия и назначения которого Джим не знал, но, если верить Калебу, оно призвано обеспечить ему богатство и славу. С тех пор как Джим был здесь в последний раз, количество аппаратуры значительно увеличилось. Наверняка его друг вложил во все это не одну тысячу долларов. А взамен имеет то, что имеет: обветшалый дом, пикап-развалюху, вагон разочарований и едкие насмешки окружающих.

Джим уже хотел спрыгнуть на землю, как вдруг заметил какую-то груду на полу под окном. Он с трудом просунул руку сквозь прутья, пытаясь ухватиться покрепче, а свободной рукой протер грязное окно. Солнце слепило ему глаза, но по очертаниям и цвету то была фигура человека, одетого в рабочий комбинезон. Человек скрючился на полу и как-то неестественно вывернул руку, прикрывая голову. Лица Джим не видел, но по всем признакам на полу своей лаборатории лежал Калеб.

Джим стал барабанить в стекло:

– Калеб! Эй, Калеб!

Видя, что лежащий не подает признаков жизни, Джим спрыгнул на землю и бросился к воротам. Он сразу сообразил, что тяжелую дверь с многочисленными запорами просто так не взломать. Выход один. Он добежал до пикапа и распахнул дверцу с той стороны, где сидел пес:

– Вылезай, приятель. Была не была.

Поняв, что дело плохо, Немой Джо без колебаний вылез и в несколько прыжков достиг веранды. Там он уселся и стал смотреть, как Джим обходит машину, садится за руль и заводит мотор.

Джим пристегнул ремень безопасности, знававший лучшие времена, в надежде, что он прочней, чем кажется, и рванул машину с места, раскидывая во все стороны гравий. На максимальной скорости он помчался к лаборатории, изо всех сил вцепившись в руль, словно боясь, что тот вот-вот развалится.

Дубовая дверь стремительно приближалась, пока не стали видны узлы дерева и нос пикапа не разнес в щепки этот надежный оплот лаборатории.

От удара лобовое стекло вмиг покрылось паутиной трещин и вылетело наружу. Джим непременно последовал бы за ним, если б не ремень безопасности, который все же оправдал себя.

С большим трудом он открыл дверцу, ринулся к пролому и, ворвавшись в лабораторию, утвердился в своих худших подозрениях.

Калеб Келзо лежал, уткнувшись лицом в пыльный пол; согнутой правой рукой он неловко прикрывал голову. Джим хоть и не был патологоанатомом, но по виду сразу определил, что электрический разряд от оборудования тут ни при чем. Если не считать нелепо вывернутой руки, тело осталось невредимым, словно бы Калеб упал, лишившись чувств.

Джим перевернул тело навзничь, ощущая некоторое смятение. Не то чтоб он боялся покойников – ему не раз приходилось участвовать в спасательных операциях и переносить трупы, – но сейчас происходящее казалось полнейшим абсурдом. Туловище перевернулось на спину, а ноги остались в том же положении. Когда Джим его переворачивал, у него возникло ощущение, что труп Калеба начисто лишен костей, как будто он кукла из папье-маше, на время возомнившая себя человеком.

Но главное – лицо…

Искаженное, с разинутым в немом крике ртом; в невидящих глазах дикий ужас и неприятие происходящего.

Как видно, ничего страшнее покойный не видел за всю свою жизнь.

Вокруг снова воцарилась абсолютная тишина, и в ней, где-то за спиной, леденящим кровь диссонансом раздался вой Немого Джо.

Глава 7

Джим сидел в ожидании на ступеньках дома. Напротив, на фоне кобальтового неба, медленно опускалось за горы красное солнце. Джим вздохнул. Пожалуй, нигде в мире не встретишь такой насыщенной цветовой гаммы, такого яркого театрального задника для драм и комедий, плавно переходящих одна в другую, откуда на него ни глянь – хоть сверху, хоть снизу. И был бы здесь рай земной, если б в эти декорации не попадали люди. Потому-то Джим и сидел на крыльце, наблюдая за их сменой в небе и стараясь не замечать того, что делается в двух шагах от него. Тут были все элементы людской жестокости: машины с включенными мигалками, полицейские в форме, фургон судебно-медицинской экспертизы, «скорая» с распахнутыми задними дверцами. В лаборатории мерцали отблески ксенона, освещающие сцену этой странной смерти.

Обнаружив тело Калеба, он позвонил в «911» и, по мере сил сохраняя спокойствие, уселся ждать, а по прибытии полиции отошел в сторону и стал прокручивать в мозгу образы происшедшего, зная, что вскоре ему придется отвечать на вопросы.

Немой Джо тоже успокоился и теперь лежал на теплой доске рядом с ним, видимо находя утешение в близости человека. Джим время от времени поглаживал пса, понимая, что в этих ласках Немой Джо обретает точку опоры.

Из-за угла дома появилась мужская фигура. Среднего роста, черноволосый, загорелый от солнца и смуглый от природы, в замшевой куртке и спортивных брюках, детектив Роберт Бодизен был его ровесником, и Джим знал его с незапамятных времен. В нем тоже текла частица индейской крови, правда по линии отца. По традиции навахов, в случае смешанных браков принадлежность к тому или иному племени определяется по матери. Таким образом, Джим считался прямым потомком навахов, Роберт же был по всем показателям белый, седьмая вода на киселе, хотя и довольно сносно объяснялся на языке дене.

Приехав в «Дубы» и застав Джима на пороге лаборатории, Роберт поглядел испытующе, словно вызывая из памяти его облик. Судя по всему, он ожидал увидеть здесь кого угодно, только не его. К тому же рядом покойник, умерший загадочной смертью. Детектив торопливо кивнул и перестал обращать на него внимание, занявшись осмотром места, где бесформенной грудой лежало то, что еще недавно было человеком.

Вскоре первый этап следствия был пройден, и остался второй, самый трудный. Роберт снова подошел к Джиму, и тот удивился, расслышав в его голосе некоторое замешательство.

– Я не знал, что ты здесь.

– Ты же полицейский. Тебе все следует знать.

Роберт сел на ступеньки рядом с Джимом и горько усмехнулся.

– Хорошо бы мне, как полицейскому, знать хоть половину того, что следует.

– Скверная история.

Полицейский, не знающий даже половины всего, ответил не сразу.

– На первый взгляд очень скверная. И у меня такое подозрение, что дальше она будет становиться все скверней.

Джим пригляделся к нему повнимательнее. За прошедшие годы Роберт не так уж сильно изменился. В каком-то смысле они оба реализовали свои возможности. Каждый стал тем, кем мечтал стать. Они и прежде нечасто общались. Джим водил вертолеты, Роберт расследовал преступления, упорно докапывался до истины, пытался понять, кто, когда и, разумеется, почему. Единственной данью минувшему были морщины на лице бывшего одноклассника – прежде Джим их не замечал. Интересно, какая их часть в ответе за возраст, а какая – за тяготы профессии. Кто может представить такой счет?

– Ну что, поговорим?

Джим пожал плечами.

– А куда деваться?

– Учитывая ситуацию, пожалуй, некуда.

Роберт достал кисет, нарезанную бумагу и первым делом предложил Джиму. Когда тот отрицательно качнул головой, детектив начал неторопливо сворачивать самокрутку. Закурил и, перед тем как снова открыть рот, глубоко затянулся и выпустил струйку дыма, вмиг растаявшую в вечернем воздухе.

– Рассказывай подробно.

– Да и рассказывать-то особо нечего, Боб. Калеб оставил на ранчо свой пикап. Я решил его пригнать. Подъехал, стал звать, искать его – не нашел. Ну, думаю, в лаборатории. Подтянулся к окошку, вижу: он лежит на полу. Дверь была на запоре, и я высадил ее пикапом вместо тарана. Когда понял, что он мертвый, вызвал вас.

– Давно вы не видались?

– Лет пять, наверное.

Слева от них двое носильщиков в сопровождении судмедэксперта несли тело, прикрытое белой простыней. Немой Джо тихонько взвыл, но с места не двинулся. Джим стиснул зубы.

Вот и все, что осталось от человека, игравшего не последнюю роль в его жизни.

Двое в один день.

Уже двое летят на крыльях большой белой птицы. Если смерть и впрямь единственное, что непреложно в этой жизни, то кто-то без всякой жалости напомнил об этом Калебу Келзо.

Джим проводил взглядом носилки и отвернулся, когда их запихивали в чрево труповозки. Ему вдруг подумалось, что он вечно смотрит в другую сторону, когда кто-то нуждается в помощи. Погребальный вой сирены, удаляясь, оборвал эту мысль, и в «Дубах» снова наступила тишина.

Лет через сто никто об этом и не вспомнит.

Но пока этот срок еще не наступил, пока он у времени в проекте. Роберт, если б мог подслушать его мысли, непременно заметил бы, что надо бороться с преступлениями и пресекать их, вместо того чтобы думать о том, чего еще на свете нет.

На сей раз Джим первый прервал молчание:

– Вы что-нибудь нашли?

Роберт мотнул головой.

– Пока нет. Эксперты работают, но я по их лицам вижу, что ничего стоящего ждать не приходится. К тому же ты малость наследил на месте преступления. – Взмахом руки он пресек оправдания Джима. – Нет, я тебя не упрекаю. Я бы сделал то же самое. А сам ты не заметил тут ничего странного?

Джим слегка скривил губы.

– Все и ничего. Да у меня и времени не было замечать. Одно скажу: пес был явно чем-то напуган.

Роберт беззвучно шевелил губами, как будто вписывая информацию в умственный блокнот.

– Почему, как думаешь?

Словно поняв, что разговор о нем, Немой Джо приподнял морду и положил ее Джиму на колени, а светло-карие глаза возвел к небу, как бы прося у него милости и защиты. Джим тихонько потрепал его по макушке.

– Понятия не имею. Только в комиксах «Марвел»[8] индейцы умеют говорить с животными.

– Ты раньше видел этого пса?

– Нет.

– И он так сразу к тебе проникся?

Пока они беседовали, доктор Дейв Ломбарди, проводив машину с телом, повернулся и направился к ним. Джим был знаком с ним: когда летал на вертолете, раз в год в обязательном порядке приходил к нему на осмотр, чтобы подтвердить права. Он знал, что Дейв страстный лошадник и при его доме, к западу от Флагстаффа, в Камино-де-лос-Вьентос, есть конюшня. Высокий, сухопарый человек с уверенной походкой – таким был и остался Дейв, и по внешности, и по одежде типичный житель Аризоны. Сейчас на нем были сапоги, джинсы и джинсовая куртка, – вероятно, уже садился на одного из своих великолепных жеребцов, когда его вызвали.

Озадаченный присутствием Джима, Дейв обратился к Роберту:

– Я могу говорить?

– Само собой. Джим видел все, что можно было увидеть. Говори.

– Лично я ничего подобного еще не видел.

– В каком смысле?

– Все кости, включая череп, переломаны, как будто его положили под пресс или еще под какую машину сверхъестественной мощности.

– А что, переломать кости одну за другой убийца не мог?

Эксперт был весьма осторожен в выражениях, Роберт же изъяснялся без обиняков. Он считал, что есть такие умельцы.

– Чем, интересно?

– Да мало ли… Ломом, к примеру.

Ломбарди покачал головой.

– Исключено. Тогда на теле были бы следы ударов. Даже если на него набросились после смерти, следы все равно должны были остаться.

Роберт тем не менее задал вопрос, ответ на который был ему заранее известен:

– Быть может, это как-то связано с изысканиями Калеба?

– Ты про оборудование в лаборатории? Да нет, у него никаких признаков поражения электрическим током.

– А приблизительное время смерти можешь назвать?

– Думаю, сутки плюс-минус полчаса. – Ломбарди некоторое время задумчиво смотрел в землю, как будто не был уверен в уместности того, что собирался произнести. – Если не ошибаюсь, труп находился в лаборатории, запертой изнутри, и никаких признаков взлома не обнаружено.

– Вот именно.

Медик криво усмехнулся, отчего в уголке рта обозначилась морщинка.

– Не знаю, вдохновит ли тебя это, но тебе попался хрестоматийный случай из детективной литературы.

– В смысле?

– Тайна запертой комнаты. Человек убит в комнате, запертой изнутри, без следов взлома. Едва ли не каждый мастер детектива отдал этому дань.

– Разница лишь в том, что я не пишу романов и этот случай не выдумка.

– К сожалению, иной раз действительность может переплюнуть самый смелый вымысел и задает нам весьма каверзные задачки. Я со своей стороны могу тебе признаться, что впервые с таким нетерпением жду вскрытия.

Все трое озадаченно молчали, как всегда бывает перед лицом чего-то неведомого. Потом Дейв Ломбарди отправился выяснять прискорбные подробности, и Роберт с Джимом вновь остались вдвоем. Джим недоумевал, почему Роберт позволил постороннему выслушать соображения эксперта. Насколько ему было известно, полиция не любит разглашать тайны следствия. Он так и не нашел ответа, когда детектив, должно быть покончив с официальной частью, вновь превратился в старого друга.

– Как тебе живется вдали от родных мест?

Джим прекрасно понимал, на что он намекает. Многие тут уверены, что Джим вышел в большие люди. Одно то, что он перебрался в Нью-Йорк, в коллективном воображении было синонимом успеха. Роберт ничего не знал о Линкольне Раундтри, об Эмили и о том, что в Нью-Йорке, какую бы машину ты ни водил, она спустя месяц становится ничем не лучше всех остальных. Жизнь повсюду состоит лишь из костюмов и декораций.

Он кивнул на последний отблеск солнца над горами.

– Да как всем. От восхода до заката.

Тут Роберт повернул голову и поморщился.

– Счастье было недолгим. Прибыла пресса.

Джим, напротив, обрадовался этому отвлекающему моменту, что позволило ему ничего не добавлять к своей реплике. На подъездной аллее появилась внушительная машина, высветив фарами яркую дорожку среди деревьев. Ее остановили у полицейского заграждения, состоящего из двух поставленных нос к носу фургонов. Однако вышедший из машины человек без труда протиснулся меж полицейских и, невзирая на протесты, направился прямо к ним.

Джим разглядел, что это женщина, высокая, стройная, одетая так, будто собиралась совершить конную прогулку с Дейвом Ломбарди. Джим внимательно рассматривал ее по мере приближения. Длинная медно-рыжая грива волос в свете фар казалась почти огненной, и все четче прорисовывались тонкие черты лица. Джиму не надо было дожидаться, когда она подойдет вплотную: он узнал ее, едва она выбралась из машины и двинулась по дорожке к дому. Она шла к нему легкой звенящей походкой, пожалуй, так умеют ходить только воспоминания.

Звали ее Эйприл Томпсон, и некогда она была его женщиной. Однажды, летней ночью, когда они лежали под звездами в кузове фургона Ричарда Теначи, забравшись в потрепанный спальный мешок, Эйприл жарким от возбуждения шепотом сказала ему, что любит. Джим не забыл той ночи, тех звезд и тех слов. Какое-то время ему даже казалось, что за нее и за то мгновение он готов отдать свою свободу. Но он таков, каков есть, – как тогда, так и теперь. Вскоре его вновь позвало небо, и он, по своему обыкновению, отвернулся в тот момент, когда был больше всего ей нужен.

Глава 8

Темнота совсем окутала улицу, заискрилась светом фар. По автостраде № 89 Джим возвращался во Флагстафф, сидя на пассажирском сиденье рядом с Эйприл. Как он ни старался вести себя непринужденно, а временами все же косился на точеный, подсвеченный фарами профиль. Она почти не изменилась, а если и изменилась, то к лучшему. Стала ярче, увереннее в себе, женственнее. Черты лица обозначились решительнее, но по крыльям носа, как прежде, рассыпаны детские веснушки, на солнце становившиеся заметнее. Такая красота вызывает в уме не образы домашнего уюта, а безбрежные просторы прерий. Глаза совершенно небесного оттенка, а слезы могут отмыть их до сверкающей летней ясности.

Все это Джим помнил и знал, что и она ничего не забыла.

Вновь инстинкт беглеца побудил его отвернуться в другую сторону. По левую руку горделиво сиял огнями только что отстроенный торговый центр. Прошлое играло в шахматы с настоящим, вовлекая в эту игру и сидящих в машине людей. Когда-то между ними было нечто, и, как часто бывает в жизни, этого оказалось достаточно, чтобы превратить их почти что в незнакомцев.

Эйприл первой нарушила молчание, но головы к нему не повернула:

– Они даже в темноте не бывают одного цвета.

– Кто?

– Твои глаза. Удивительное дело: вроде бы дефект, а притягивает. Представляю, как женщины в Нью-Йорке по тебе с ума сходят.

Последнюю фразу она произнесла без вопросительной интонации. И Джим не уловил в ней ни грана кокетства или ехидства обиженной женщины. Нет, это было нечто большее – полнейшее отсутствие уважения к нему.

Подъехав к дому Калеба, Эйприл нисколько не удивилась, обнаружив там Джима. Он не знал, может ли его возвращение во Флагстафф считаться новостью. Но если да, то реакция Эйприл означала, что она либо в курсе, либо не придает этому факту ни малейшего значения.

Они просто поздоровались, назвав друг друга по имени.

Роберт тут же напустил на себя официальный вид. То, что в городе все друг друга знают и всем нередко случается выпить вместе по кружечке пива, не мешает каждому в определенные моменты надевать маску соответственно своей общественной роли.

– Привет, Эйприл. Как дела в «Крониклс»?

– Все по-старому. Обычная газетная рутина. Такие случаи, как этот, нечасты. Что-нибудь скажешь, Боб?

Детектив пожал плечами.

– Ты же знаешь, Эйприл, ничего я тебе не скажу. По крайней мере сейчас.

– Коль скоро мы у дома Калеба Келзо, логично предположить, что убит именно он?

На это Роберт Бодизен примирительно кивнул.

– Видишь, тебе уже все известно. Раз уж мы возле его дома, такое предположение вполне логично.

– Все знали, чем занимался Калеб в своей лаборатории. Могу я, по крайней мере, спросить: это несчастный случай, связанный с его опытами, или нечто иное?

«Нечто иное» на мгновенье повисло в воздухе, наполнив его скрытой угрозой, пока полицейский не выдал свое лапидарное официальное заявление:

– Полагаю, шеф полиции в ближайшее время устроит пресс-конференцию и обнародует сведения, которые могут быть обнародованы. Обещаю, что ты первая узнаешь где и когда. А теперь, извини…

Полицейский Роберт Бодизен поднялся и оставил их вдвоем. Отходя, он бросил на Джима многозначительный взгляд. И тут Джим понял, почему он позволил Дейву Ломбарди говорить при нем. Это был и вотум доверия, и нет – с какой стороны посмотреть. Теперь, если случится утечка информации, Роберт будет знать, кого в ней винить.

Эйприл обратилась к нему тоном человека, добросовестно исполняющего свои обязанности:

– А ты что мне скажешь?

Джим до сих пор ощущал на себе взгляд полицейского и не хотел неприятностей ни сейчас, ни потом.

– Немногим больше, чем сказал тебе Роберт. Я заехал проведать Калеба и, вместо того чтоб застать его в живых, нашел мертвым.

– И все?

– И все.

– И ничего странного не видел и не слышал?

Конечно, я видел кое-что очень странное. Я видел труп моего друга, похожий на тряпичную куклу, и до смерти напуганного пса. А уж если совсем начистоту – и сам перетрусил не меньше.

– Да нет, ничего особенного.

В эту минуту на улице появился темный фургон с белым логотипом «Канал 2» – местное телевидение. Полицейские тормознули его рядом с внедорожником Эйприл. Команда высыпала наружу, выгрузила оборудование, быстро поставила свет. Репортер, совсем молодой парень с азартным блеском в глазах, встал на фоне дома и начал вещать в телекамеру, примостившуюся на плече оператора. Рассказывая о чем-то телезрителям, он наверняка уже воображал себя комментатором национального канала. Вскоре с ними поравнялся Роберт, и репортер проворно поднес ему микрофон, словно олимпийский факел. Полицейский категоричным жестом отстранил его; слов не было слышно, но по мимике Джим и Эйприл поняли, что комментариев не будет.

Джим поднялся с крыльца. Немой Джо тоже вскочил, вопросительно уставившись на него своими ореховыми глазами.

– Что же мне с тобой делать?

Пес тихонько заскулил, нетерпеливо завилял хвостом, не отводя от Джима взгляда и облизывая губы розовым языком.

Эйприл улыбнулась.

– По-моему, это пес Калеба.

– Да.

– Судя по всему, он выбрал себе нового хозяина.

Джиму стало одновременно досадно и весело, когда он понял, что женщина и пес практически все решили за него.

– Да, как будто.

Он положил руку на голову Немого Джо, и тот слегка прикрыл глаза, словно скрепив печатью заключенный между ними договор.

Эйприл достала из кармана куртки ключи от машины.

– Что, подбросить тебя?

– Я думал с Бобом вернуться в город. Но у него и без меня хлопот полон рот.

– Я еду в редакцию, во Флагстафф. Высажу тебя, где скажешь.

Джим принял предложение, и теперь, свернув с Восемьдесят девятого, они ехали по старому Шестьдесят шестому шоссе, проходящему через центр. Миновали светофор на перекрестке со Свицер-Каньон-драйв и окунулись в море вечерних огней. В нескольких милях отсюда умер человек, и, возможно, другой убил его, но общество людей никогда не чуралось насилия, так что событие сенсационным не назовешь. Воздух еще не тронула ночная прохлада, и народу на улицах было полно. Стайками прогуливалась молодежь в самых немыслимых нарядах, напоминая приезжим, что Флагстафф был и остается университетским центром и что молодость по природе своей имеет больше прав, чем обязанностей.

– Куда тебя подвезти?

Сзади шевельнулся Немой Джо, напоминая о своем присутствии. Свернулся калачиком на полу под задним сиденьем и еле слышно запыхтел от удовольствия.

Джим с улыбкой кивнул назад.

– Раз уж семья у меня увеличилась, думаю спросить Ракель и Джо, не найдется ли у них свободная комната и лишняя конура дней на несколько.

Эйприл тоже улыбнулась, словно против воли.

Не доезжая до следующего светофора, она свернула направо на Элден-стрит и остановилась перед «Эспен-Инн» – небольшим пансионом в окраинном жилом районе. Джим с давних пор знал его владельцев – Ракель и Джо Санчесов. Таких людей трудно забыть. Приветливые, работящие, любят людей, детей и животных. Джим надеялся, что они сумеют устроить внезапно свалившихся постояльцев – двуногого и четвероногого.

Эйприл заглушила мотор и несколько секунд задумчиво глядела в лобовое стекло, прежде чем озвучить свою мысль:

– Твой дед был великим человеком.

Джим промолчал, ожидая продолжения.

– Я очень огорчилась, когда узнала. Хочу сделать о нем посмертный репортаж.

– Спасибо.

Эйприл усмехнулась, и Джим снова поблагодарил ее, теперь уже мысленно, за то, что не добавила: «Ради твоего деда, а вовсе не ради тебя».

– Чарли стоял, как изваяние, у постели, где его нашли. Ни на миг его не оставил. Думаю, он бы не задумываясь отдал жизнь за твоего деда. – Эйприл сделала паузу и продолжила чуть потише: – И за тебя тоже.

Джим вспомнил лицо Чарльза Филина Бигая, когда смотрел из вертолета, как тот превращается в колеблемую ветром точку. Вспомнил, как они цедили слова, и не мог избавиться от гнетущего чувства вины из-за того, что он не оправдал надежд Чарли и Ричарда Теначи.

– Знаю. Мы вчера виделись. Я ночевал на ранчо. Говорили мало, но Чарли умеет лучше изъясняться молчанием, чем словами.

Эйприл повернула к нему голову, уловив его неуклюжую попытку свернуть разговор с темы, болезненной для них обоих.

– Заметил, как изменилось ранчо?

– Еще бы. За него взялись всерьез. Я говорил по телефону с Коэном Уэллсом. Теперь он владелец.

– Он всегда им был. Только наконец решил выйти из подполья.

Джим оглянулся назад и увидел в полутьме над краем заднего сиденья голову Немого Джо. Пес встретился с ним глазами и снова опустил морду. С усмешкой Джим подумал, что за столь короткое время Немой Джо уже усвоил привычку нового хозяина смотреть в другую сторону.

– У Коэна большие виды на ранчо «Высокое небо». Думает превратить его в огромный туристический комплекс и переплюнуть даже «Оулд Таксон студиос». В настоящий город колоссальных зрелищ, который бы вместил множество туристов. Быть может, даже оборудовать площадку для съемки вестернов. А главное – объединить его с «Аризона-Сноубоул» и построить современный горнолыжный курорт. Для этого надо будет поставить на Хамфрисе оборудование для выработки искусственного снега. Его поддерживают крупные инвесторы, даже из Вашингтона. Он постепенно перетянул на свою сторону многих влиятельных лиц. И деньгами, и другими средствами.

– Кого, к примеру?

– Рэнди Колмена, председателя Торговой палаты. Депутата Престона Дуретта. Мэра Колберта Гибсона.

– Это тот Гибсон, что был управляющим банка Коэна?

– Нетрудно понять, кто посадил его в кресло мэра. Он не высморкается без разрешения своего благодетеля.

– Не так-то просто будет осуществить эти грандиозные планы.

– Угадал. Проблема в том, что навахи против. Для них горы Сан-Франциско были и остаются священными горами. По слухам, даже судиться думают. Но бьюсь об заклад, Уэллс и тут поработал.

Джим отметил, что, говоря о навахах, Эйприл сказала «для них», а не «для вас». Выходит, она исключила его из числа тех, от кого он всю жизнь пытался сбежать. Джим вдруг ощутил приступ застарелой неловкости (ему казалось, она давно похоронена). Но спасительный полумрак скрыл выражение его лица, придав его молчанию совсем иной смысл.

А Эйприл продолжала излагать факты:

– К словам твоего деда всегда прислушивался Совет племен в Уиндоу-Рок. И Джеймс Корбетт высоко ставил его мнение. А Ричард был решительным противником, и его уход со сцены не слишком много изменил, хотя и несколько ослабил оппозицию.

Джим хорошо знал о военном прошлом Ричарда Теначи. Он входил в группу людей, прозванных кодтокерами, индейцев, передающих сведения и приказы по радио. Был разработан специальный шифр на основе языка навахов, который по природе своей так замысловат, что не поддается расшифровке.

Когда он был ребенком, несмотря на его просьбы, дед никогда не рассказывал ему о войне.

– Война – самая глупая из людских выдумок, – говорил он.

Джим потом понял, что разговор о войне дед просто откладывал до поры, когда внук станет мужчиной и будет способен понять. Но внук, повзрослев, унесся мыслями в небо, к вертолетам, и у него уже не осталось времени выслушивать дедовы рассказы.

– Дед был великий человек, но по натуре консерватор.

– Как бы там ни было, он умел бороться за свою веру и доказал это всей жизнью.

Эйприл опять надолго замолчала, а когда заговорила, Джим почувствовал, как неуловимо изменилась ее интонация.

– Он очень хорошо ко мне относился, а я – к нему. Последний раз я видела его незадолго до смерти. Привезла к нему сына – познакомить.

– Я не знал, что у тебя сын. И даже не знал, что ты замужем.

Женщина чуть качнула головой, и медные волосы плавно заколыхались вокруг лица.

– Ты многого не знаешь, Джим. Ты давно здесь не был и, даже когда приезжал, смотрел в другую сторону.

Джим невесело усмехнулся, следуя своим мысленным путем, и промолчал.

– Странное что-то творится.

– В каком смысле?

– Про Алана слышал?

Война – самая глупая из людских выдумок.

– Да. Читал в газетах.

Эйприл вглядывалась в темноту, как будто надеялась там найти ответ всему происходящему.

– Вот в каком. Вы оба много лет жили далеко отсюда, поэтому вряд ли сразу поймете. Удивительно, как случай может изменить весь расклад и даже в самые драматические события внести нотку иронии.

Джим молчал, понимая, что она еще не все сказала.

– Суон Гиллеспи тоже домой возвращается. Тут будут фильм снимать.

Джим понадеялся, что из-за темной кожи и полумрака будет незаметно, как ветер, словно от тысяч крыльев, дохнул ему в лицо неимоверным жаром. И то были крылья не бабочек, но воронов.

– Я целую жизнь ее не видел и не слышал ничего о ней.

Эйприл открыла дверцу машины.

– И не только ее.

Она вышла, бросив в круг света отблеск красного золота своих волос. Джим обрадовался тому, что она сочла тему исчерпанной. Он тоже вышел из машины и открыл заднюю дверцу. Немой Джо выпрыгнул, сладко зевнул и потянулся, как после долгой дороги. Потом своей странной, расхлябанной походкой двинулся помечать территорию. Подняв ногу, он помочился на угол небольшого строения, которое занимало агентство недвижимости. Джим, наблюдая за ним, подумал, что ничуть не удивится, если пес после долгого сидения в машине попросит у него закурить.

Он почувствовал рядом присутствие Эйприл и всем телом повернулся к ней.

– Ну вот. У тебя и у твоего пса есть на сегодня миска горячего супа и конура.

– Спасибо.

– Не за что. Надолго к нам?

– Завтра утром повидаюсь с Коэном Уэллсом. Он просил зайти, но зачем – не объяснил.

Эйприл чуть нахмурилась и поглядела на него в упор. У Джима возникло ощущение, что она смотрит, не видя его, а видит какие-то совсем другие образы. Он умудрился не отвести взгляд.

– Ты умный человек, Джим, жаль только, что довольствуешься малым: решил, что тебе хватит хитрости. Скоро ты узнаешь, чего хочет от тебя хозяин города. Но он одного не знает…

– Чего же?

– Так или иначе, здесь ты не задержишься. Тебе законы не писаны, а если и писаны, то чужие. С возвращеньем домой, Джим Маккензи. Будь здоров.

Эйприл отвернулась, и Джиму показалось, что в глазах у нее блеснули слезы. Человек и собака, стоя посреди улицы, смотрели, как эта необычная женщина забирается в машину и трогается с места… смотрели, пока задние фары не мигнули слабым отблеском вдали, пока машина не свернула на Бёрч-авеню и не скрылась из виду.

– Пойдем, Немой Джо. Пойдем вымаливать себе хлеб и кров.

Они перешли улицу и не спеша направились к дому. Окна в нем были освещены; обшитый деревом фасад, видимо, недавно выкрасили светло-серой краской. Джим поднялся на крыльцо под аккомпанемент перестука когтей Немого Джо по дереву и очутился перед застекленной дверью, изнутри задрапированной светлой тканью.

Нажал кнопку звонка.

Если писаны, то чужие…

Пока ждал ответа, догадался, что имела в виду Эйприл. Она, разумеется, права. Его давно здесь не было, и даже когда он еще был здесь, то смотрел в другую сторону. Похоже, та, которая некогда была его женщиной, знает его лучше, чем он сам. В одну фразу уместила весь его непокой, как будто следовала за ним по всему миру, когда он работал на Линкольна Раундтри, и знала, что ему всегда хотелось быть не там, где он был.

Тем более сейчас.

Война

Глава 9

Горничная поставила на кровать поднос, проверив устойчивость металлических ножек.

– Прошу вас. Что-нибудь еще, мистер Уэллс?

Алан Уэллс недоверчиво уставился на съестные припасы, которых наверняка хватило бы, чтоб накормить семью из трех человек. Потом примирительно улыбнулся седовласой женщине, в ожидании застывшей у кровати.

– Ширли, ты служишь у нас, сколько я себя помню. Бывало, подзатыльники мне отвешивала. С каких это пор я стал для тебя мистером Уэллсом?

– Мало ли что было, про то нечего вспоминать. Вы лучше ешьте свой завтрак, пока я не вспомнила, что вы для меня по-прежнему Алан, и подзатыльников вам не надавала.

Человек на кровати – то ли Алан, то ли мистер Уэллс – театральным жестом поднял руки кверху: сдаюсь, мол.

– Ладно, ладно, подчиняюсь. И все же не стоит тебе столько раз «Унесенных ветром» смотреть.

Он взял стакан с апельсиновым соком и поднес к губам. Старая горничная еще некоторое время постояла у кровати, чтобы удостовериться, что хозяин воздал должное яствам на подносе. Придвигая поближе тарелку с дымящимся омлетом, он чувствовал на себе ее немигающий взгляд. Потом она резко повернулась и направилась к двери. Несмотря на это стремительное движение, Алан заметил предательский блеск в ее глазах – теперь он замечал его всякий раз, когда она входила к нему в спальню. Даже со спины он увидел, как она быстро сунула руку в карман передника и достала платочек, чтобы вытереть глаза.

Уже на пороге Ширли чуть задержалась.

– Не забудьте: через час придет физиотерапевт.

Он окликнул ее, не желая заканчивать разговор на печальной ноте:

– Ширли!

– Да, мистер Уэллс?

– Все нормально, не беспокойся. Все о'кей.

Женщина кивнула и тихонько закрыла за собой дверь. Оба знали, что это ложь и на самом деле далеко не все о'кей, кроме, может быть, той откуда-то берущейся стойкости, с которой он переносил свое положение, а она поддерживала его в этом.

Но, как говорится, ложь во спасение: иной раз люди лгут во имя общей цели.

Он положил в рот кусочек омлета с поджаренным хлебом и с удивлением обнаружил, что проголодался.

Ночь прошла спокойно, без болей. Во всяком случае, без острых. По сравнению с двумя прошедшими неделями это был огромный шаг вперед. Можно сказать, эпохальный шаг, если учесть, что́ ему пришлось вынести там, откуда он вернулся.

Глаза обратились на включенный экран телевизора. Он вытянул руку, взял пульт и прибавил звук программы «Headline News» на канале CNN. На прикрепленном к стене плазменном экране шел сухой и жесткий репортаж из Ирака. Трое итальянских солдат погибли при взрыве в Эн-Насирии во время обычного патрулирования.

Алану хорошо знаком сектор, где развернут итальянский контингент. Поначалу это была спокойная зона. В военных действиях итальянцы не участвовали; их воинские соединения выполняли вспомогательные функции по контролю над территорией. Но потом и этот сектор, как все прочие, превратился в зону военных действий.

Хотя миссия и называлась миротворческой, это был вооруженный конфликт со всеми вытекающими последствиями.

С тяжелым сердцем он слушал комментарий на фоне хроники нового теракта. Еще несколько месяцев назад он, как и эти солдаты, носил каску и светлую камуфляжную форму на другом конце света. И в ситуацию успел вникнуть по самое некуда. Техника простая. Подходит к тебе кто-нибудь – поди знай, что у него на уме, ведь у человека на лбу не написано, что он смертник. Иной раз это были совсем малолетки, из тех, что клянчили сигареты. Потом вдруг адский взрыв, и всюду кровь, клочья мяса, люди, с воплями катающиеся по земле.

Те, кто еще мог вопить.

Алан перевел взгляд на свои ноги, покоящиеся под одеялом, точнее, на то, что от них осталось.

Выпуклости обрывались сразу же за подносом, чуть выше тех мест, где когда-то были колени.

Кое-какие привычки изжить трудно. Тело подводит нас не только своей забывчивостью, но и способностью хранить воспоминания в неприкосновенности…

Он до сих пор испытывает противоестественные ощущения. Тепло, холод, зуд в конечностях, которых больше нет. И это еще хорошо; было время, когда он испытывал такую боль, как будто с ног заживо сдирали мясо.

«Отголоски былых конечностей» – так он мысленно это называл.

Когда он снова уперся взглядом в экран, репортаж из Ирака уже закончился. Зато в памяти всплыли обернутые знаменами гробы, готовые к отправке на родину.

И тут же припомнились слова старого индейца, которого он часто навещал, любил и считал едва ли не членом своей семьи.

Война – самая глупая из людских выдумок.

Старик был прав, но, когда родина позвала его, все равно пошел воевать. Стал героем Второй мировой, и только теперь Алан до конца понял, как тяжело было ему тащить эту ношу. Вот и лейтенант флота Алан Уэллс, когда возникла такая необходимость, поступил по велению сердца. Прибыв в Тикрит, он честно исполнял свой воинский долг. А долг повелел ему рискнуть жизнью ради спасения людей, вверенных его попечению.

Рискнул, и недаром: тех людей он спас. В тот раз ни один обернутый знаменем гроб не был отправлен на родину для торжественных похорон. Но взамен он вылил не один литр своей крови в красный, жаждущий песок пустыни, что впитал ее, даже не изменив цвета.

Он оставил там обе ноги – от колен и ниже.

За это его назвали героем и вручили медаль.

Две ноги – одна медаль.

По полмедали на ногу. Не слишком выгодная сделка.

Но на передовой выгодных и не бывает.

Anaa'.

Так называют войну навахи. К ним тоже в свое время езжали с «миротворческими» миссиями, хотя и без особой необходимости. Когда колонизация стала масляным пятном расползаться на Запад, ей придумали оправдание и соответствующий лозунг. С Востока понаехало много народу, привлеченного обещаниями новой жизни, миражем плодородных земель, богатых недр и того, что пропаганда окрестила неотъемлемым правом, законом судьбы. Но то был закон белых, и никому не пришло в голову распространить его на краснокожих. Согласно цикличной логике времен, все повторяется. По глубокому убеждению Алана, история, в сущности, смертная скука. Единственное, что вызывает любопытство: какие же новые неимоверные оправдания измыслят люди для своего варварства?

Он вновь поднял глаза.

В другом углу самой большой комнаты дома на Форест-Хайлендс к деревянному ларю были прислонены два новеньких протеза – настоящее произведение искусства, один вид которого леденил кровь. Отец, как всегда, не поскупился и добыл сыну лучшее из всего, что существует в этой отрасли. Три недели назад Алан начал привыкать к протезам. Через день к нему ездил специалист от фирмы-производителя из Финикса и учил правильно ими пользоваться. Манипуляции с удержанием равновесия и правильным распределением веса по стыкам заменителя настоящей конечности крайне сложны. Алана уверяли, что, овладев этим искусством, он сможет передвигаться вполне нормально и что многие даже занимаются спортом на протезах. Ему продемонстрировали видеозапись: человек на протезах пробежал стометровку, показав хороший результат для спортсмена на двух ногах.

Но пока протезы приносят ему только боль и разочарование. Стоит попробовать сделать несколько шагов без костылей, он сразу же падает. Правда, врач все время начеку и ни разу грохнуться на пол ему не дал. Несмотря на неудачное начало, Алан продолжает учиться, стиснув зубы, как прежде, как всегда.

Зазвонил на столике беспроводной телефон. Алан протянул руку за трубкой и нажал кнопку.

– Да.

В трубке послышался голос отца, чуть менее решительный, чем всегда:

– Привет, Алан, это я. Все в порядке?

– Да, все в порядке.

– Физиотерапевт пришел?

– Нет еще.

– Ладно. Держись, парень. Ты сдюжишь, я знаю.

– Конечно сдюжу.

Последовала пауза; отец как будто с трудом подбирал слова:

– Знаешь, я тут одну штуку придумал…

Алан про себя отметил, что отец никогда не придумывает «одну штуку». Хоть он и говорит «одну», а на самом деле их штук сто, не меньше. Отметил и тут же устыдился своей мысли. Как бы там ни было, отец искренне ему сочувствует.

Коэн на другом конце провода не услышал его покаянных мыслей и продолжал гнуть свою линию, хотя она и так была достаточно извилистой:

– Я думаю, отчего бы тебе после тренировки не подъехать сюда ко мне. Шофер тебе поможет. На костылях ты уже передвигаешься блестяще. Здесь тебе все будут очень рады. Пора выходить, видеться с людьми, думаю, это пойдет во благо.

Алан постарался не впустить в трубку невольный вздох.

– Хорошо. Я и сам об этом подумывал.

– Вот и славно. Значит, до встречи?

– Да. До встречи.

Он вернул трубку на место, допил кофе и поставил чашку на поднос. Слева на столике лежали стопкой газеты.

Алан взял их и стал просматривать.

«Нью-Йорк таймс», «Ю Эс Эй тудей», «Аризона дейли сан» и «Флагстафф крониклс», местная газета.

Он выбрал последнюю.

Целый подвал на первой полосе занимала статья Эйприл Томпсон. После его возвращения она один раз с присущей ей деликатностью попросила об интервью и с той же деликатностью не стала настаивать, когда он отказался. Узнав, что она теперь ведущий хроникер, он порадовался за нее. Она с детства об этом мечтала и добилась своего. Алан прекрасно помнил ее медно-рыжие волосы и голубые глаза. Статью он прочитал с интересом. Речь шла об убийстве, совершенном неподалеку от города. Насчет него прессе пока ничего не было известно; ожидалось официальное заявление полиции на ближайшей пресс-конференции. За неимением версий, журналистка сосредоточилась на личности жертвы: человек, судя по всему, был странный, сложный, мечтатель-утопист. Так из газетных строк и размытой фотографии Алан узнал о смерти Калеба Келзо. Он знал о нем понаслышке. По отзывам, неплохой был парень.

Эта первая новость почему-то привела его в дурное расположение духа, тем самым подготовив почву для второй.

Внизу справа, на полосе новостей из мира искусства была помещена заметка о Суон Гиллеспи с цветной фотографией. Даже неважная полиграфия местной ежедневной газеты не смогла умалить ее красоты. Алан несколько мгновений разглядывал цветной прямоугольник, словно женщина, изображенная на снимке, должна была вот-вот ожить и заговорить с ним.

Потом, словно бы повинуясь чьей-то чужой воле, он стал читать текст под фотографией.

«ЛЕБЕДЬ ВОЗВРАЩАЕТСЯ В РОДНОЕ ГНЕЗДО.

Суон Гиллеспи приезжает домой. Популярная актриса, уроженка Флагстаффа, некогда покинула родину и отправилась в Лос-Анджелес искать счастья в Голливуде. И надо сказать, поиски увенчались невиданным успехом. После первых робких выступлений во второстепенных ролях она снялась в целом ряде кассовых фильмов и считается одной из жемчужин американской киноиндустрии. Всего за несколько лет она сделала головокружительную карьеру и выбилась в звезды мирового уровня. Однако в ее короне, по собственному признанию Суон, не хватает главного алмаза – премии Американской академии кино. Быть может, поэтому она и согласилась сниматься у Саймона Уитекера по сценарию Оливера Кловски, которые получили в тандеме уже пять „Оскаров“. Студия „Найн Мьюзис Энтертейнмент“ приняла к производству картину под рабочим названием „Не более чем сказка“. Фильм основан на событиях, реально имевших место в наших краях и получивших название „Бойня Флэт-Филдс“. Помимо Гиллеспи в картине заняты…»

Алан сложил газету и бросил ее на кровать. Сердце забилось лишь чуть-чуть учащеннее, чем следовало ожидать и чем это уместно в данной ситуации.

Суон.

Он откинулся на подушку.

В тот день он вошел в отцовский офис Сберегательного банка Первого флага, что на углу Хамфри-стрит и Коламбус-авеню. Коэн Уэллс говорил по телефону и знаком велел ему проходить и садиться в кожаное кресло по ту сторону стола. Алан устроился на посетительском месте и, пока отец заканчивал разговор, обвел глазами кабинет.

Он не раз бывал в этом кабинете, отделанном темным дорогим деревом, но, вероятно, впервые по-настоящему увидел его. До сих пор ему внушал некий священный трепет храм Коэна Уэллса, одного из самых богатых и могущественных людей штата.

Оправдывая свое родство, Алан стремился быть первым во всем: в учебе, в спорте, в общественной жизни маленького городка, где он, несмотря на все усилия, был не Аланом Уэллсом, а всего лишь сыном Коэна Уэллса.

Сколько он себя помнил, над его будущим всегда маячило жизнерадостное лицо родителя, который на восемнадцатилетие подарил ему сверкающий красный «порше» – не потому, что сын мечтал о таком, а потому, что лишь машина такого класса достойна возить его сына.

Отец резко свернул телефонный разговор и улыбнулся Алану с видом сообщника.

– Эти деятели из Вашингтона мгновенно забывают о своих обязательствах, как только их изберут. Кто-то же должен им напомнить, что они обязаны отрабатывать свое жалованье.

Хотя он был наедине с сыном, а быть может, именно поэтому, Коэн Уэллс никак не мог удержаться от небольшой демонстрации своей власти.

В глазах отца светилась любовь, и за одно это Алан готов был все ему простить. Но принятого решения отцовская улыбка изменить не могла. Он пришел сюда с определенной целью, и никто не заставит его свернуть с избранного пути.

– Ну, малыш? Что я могу для тебя сделать? – Коэн, как часто бывало, не стал дожидаться ответа. – Нет, сперва я сам скажу – что. Я приготовил тебе сюрприз.

С нарочито рассеянным видом он поднялся и подошел к окну. Раздвинул жалюзи и выглянул во двор.

– Ну вот, университет ты закончил. Теперь не грех немного отдохнуть и развлечься. – Он обернулся к Алану и подмигнул. – Чего бы тебе не прокатиться в Европу на полгодика? Посмотришь Испанию, Францию, Италию, Грецию и что там еще у них есть… Заодно покажешь тамошним девицам, из какого теста сделаны парни в Аризоне. А когда вернешься, тебя будет ждать еще один сюрприз, побольше… – Он прошествовал обратно к столу. – Я отправил твое резюме одному приятелю из Беркли. Ты принят в аспирантуру. Получишь ученую степень и по окончании сможешь открыть…

– Нет.

Коэн Уэллс изумленно уставился на него: не иначе в сына вселился неведомый бес.

– Что ты сказал?

– То, что ты слышал, папа. Я сказал «нет».

– Ну, если тебе не хочется в Европу, выбери себе…

– «Нет» относится не только к Европе, но и ко всему остальному.

Коэн Уэллс откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.

– Это из-за девушки, да? Из-за этой Суон?

– Суон тут ни при чем. На ее месте могла быть любая.

– Она тебе не пара.

Алан улыбнулся. Когда они с Суон стали встречаться, Коэн Уэллс едва не лопнул от гордости. Ему льстило, что первая красавица в округе станет собственностью его сына. Все прекрасное, так или иначе, имеет свою цену. Но сын начал выходить из повиновения, и Суон Гиллеспи из разряда приобретений перешла в категорию помех.

– Я не знаю, пара или нет. Знаю только, что это буду решать сам. – Он взглянул на отца с вызовом. – Я женюсь на ней.

Отец досадливо отмахнулся, и слова со свистом вырвались из стиснутых зубов:

– Она не за тебя выйдет замуж, а за твои деньги.

Алан согласно кивнул – в ответ на свои мысли, а не на отцовскую реплику.

– Я так и знал, что ты это скажешь. И знал, что ты обо мне думаешь. По-твоему, я без твоих денег ничего не стою. И мне положено иметь все самое лучшее не потому, что я этого заслуживаю, а потому, что ты это заслужил. – Он резко поднялся и, возможно, впервые в жизни посмотрел на отца сверху вниз. – Не настаивай, папа. В Европу я не поеду, в твою дурацкую аспирантуру поступать не стану. Я женюсь на Суон Гиллеспи.

– Это тебя твоя сучка подзуживает! Хочет настроить сына против отца! Как и твой приятель, недоносок-полукровка Джим Маккензи!

Алан никак не отреагировал на отцовскую вспышку. Просто повернулся и зашагал к двери.

Родительское проклятие настигло его уже у порога:

– Алан, сам ты ничего в жизни не добьешься.

Он с улыбкой оглянулся через плечо.

– Может быть. Но мне хочется проверить.

– Смотри, как бы потом не раскаяться. От меня больше ни цента не получишь.

Алан засунул руку в карман, выудил оттуда ключи от машины и швырнул через всю комнату человеку, обладавшему безграничной властью и вмиг лишившемуся власти над единственным сыном.

– Я ничего и не прошу. Твоя машина мне тоже не нужна. Я ездил на ней, только чтоб тебя не расстраивать. А пройтись пешочком мне даже полезно.

Он вышел на улицу с чувством вновь обретенной свободы и направился по Хамфри-стрит к центру города. Его резво несли вперед ноги, которых теперь у него больше нет.

Алан открыл глаза и вернулся в настоящее. Воспоминание о том дне доставило ему боль, хоть он и не сожалел о своем выборе. Потом случилось то, что случилось: он ушел из дома, поступил в военную академию и с тех пор никого не видел.

Джим, Суон, Эйприл Томпсон, Алан Уэллс… Жизнь спутала карты им всем, вынудив играть без прикупа. Прежде он все спрашивал себя, кто же выиграл, а кто остался в проигрыше. Ответа так и не нашел, но теперь его это уже не интересовало. Единственное, в чем он был уверен: с момента его последнего разговора с Суон, где бы он ни был, что бы ни делал, она всегда была рядом с ним.

Он взял газету и поспешно перевернул страницу. Не хотелось, чтобы фотография Суон видела, как он плачет.

Глава 10

– Мне на это, извините за выражение, насрать.

Коэн Уэллс рывком вскочил с кресла.

Все, кто был в кабинете, разом вздрогнули. Они привыкли к неожиданным вспышкам его гнева, но нецензурный глагол означал, что хозяин кабинета воистину пошел вразнос.

– Чтобы я из-за бзика каких-то придурков свернул такой проект? Хрен вам!

Банкир снова уселся, и гнев мгновенно утих. Присутствующим он показался в этот момент великовозрастным капризным ребенком. Хотя в случае с Коэном Уэллсом такое сравнение абсолютно неуместно: его капризы едва ли могут вызвать у кого-то снисходительную улыбку, поскольку все знают, что он способен сделать с теми, кто ставит ему палки в колеса.

Розалинда Бим, авторитетный чиновник из Бюро по делам индейцев, нервно смахнула несуществующую пылинку с обшлага своего пиджака. Она сидела в кресле, в левом углу кабинета, ближе к двери, ведущей в конференц-зал.

– Коэн, это никакой не бзик, а они не придурки. Все очень и очень серьезно. Странно, что ты не желаешь этого понять.

Уэллс поглядел на нее так, словно она, высунувшись из ветвей, протягивала ему яблоко.

– Розалинда, хотелось бы знать, на чьей ты стороне.

– На твоей, но это не значит, что я готова броситься вниз головой в Ниагарский водопад. Существуют законы, которые надобно уважать, и обойти их никак нельзя. Мы имеем определенные привилегии, но, помимо преимуществ, они накладывают на нас и немало ограничений.

Мэр Колберт Гибсон, стоя у окна, хранил молчание, лишь время от времени бросал рассеянный взгляд на улицу, видимо надеясь отыскать там хоть малейшие признаки движения. Его гораздо больше заботил громовый голос Коэна, который мог насторожить секретарш, нежели тема совещания.

Как будто поймав его мысль, банкир сменил тон на более цивилизованный:

– По-моему, племени навахов грех жаловаться на Соединенные Штаты Америки. А эти четверо интеллигентов мне все уши прожужжали насчет того, какие индейцы несчастные и сколько они натерпелись от белого человека. В Вашингтоне, стоит упомянуть про коренное население, у всех волосы дыбом встают, и они уже ничего решить не способны. Хотя им не хуже нашего известно, что, если б не мы, индейцы до сих пор ездили бы в тобоганах, а пропитание добывали бы себе луком и стрелами.

Рэнди Колмен, дипломатичный председатель Торговой палаты, который также до сей поры воздерживался от высказываний и только озирался по сторонам, словно разговор к нему лично не относится, сам удивился, услышав свой голос:

– Не так все просто, Коэн.

Банкир откинулся на спинку кресла и с интересом глянул на собеседника.

– Ну что ж, поведай мне об этих сложностях.

Колмен встал и принялся расхаживать по кабинету, будто рассуждая сам с собой. Уэллса эта манера раздражала донельзя, но он смолчал, зная, что у Рэнди острый ум, а нюх еще острее. Он, как правило, говорил весьма разумные вещи, правда, не мог избавиться от странной привычки изрекать их на ходу.

– Нам не дано знать, чем была бы наша страна, не будь колонизации. Мы можем лишь констатировать факты, каковы они есть. Четверо интеллигентов, о которых ты упомянул, имеют огромное влияние на мировое общественное мнение, их едва ли можно устранить, просто рассеяв инсектициды.

– С каких это пор нас волнует мировое общественное мнение?

Колмен пожал плечами: мол, это же очевидно.

– Ни с каких. Но прежде мы оправдывали наши действия нависшей угрозой. Навахи никакой угрозы не представляют и никогда не представляли. Думаю, с этим никто не станет спорить. – Он выдержал паузу и как бы нехотя признал: – Вернее, представляли, но лишь когда нам было угодно посягнуть на их земли. – Колмен продолжил свои рассуждения, предназначавшиеся одному Коэну Уэллсу: – Чья бы это ни была заслуга, но только навахи уже не добывают пропитание луком и стрелами. Они стали государством в государстве. Это образованные люди, знающие, что происходит в мире, потому их теперь не соблазнишь зеркальцем и четырьмя одеялами. Они извлекли уроки из прошлого. Одеяла изготовляют сами и продают по цене персидских ковров. А природных ресурсов у них в резервации хоть отбавляй. Тут тебе и уран, и медь, и нефть, и уголь…

Разжевав горькую пилюлю, которая никак не желала проглатываться, Коэн, хотя и понимал, что повторяется, все же выплюнул ее на стол:

– Это-то меня и бесит. Они поганят нашу землю, добывая свой уголь, и сплавляют его по трубопроводу, а воду для сплава берут за десятки миль от разработок. Может, вы будете спорить, что нам для установки искусственного снега нужно больше воды, чем им в их угледобыче?

Колмен вновь пустился в объяснения – таким тоном терпеливо объясняют ребенку, почему тот должен есть овсяные хлопья и овощи.

– Это разные вещи. С одной стороны, жизнь, экономика, работа. Однако мы не можем осквернять священный ореол гор. Навахи будут драться за них всеми силами, до последнего вздоха. Нам надо проявлять разумную осторожность, иначе дело зайдет в такой тупик, из которого мы выберемся лишь много лет спустя. Их решимость с годами крепнет, равно как и умение жить сегодняшним днем. – Сделав скидку на раздражение Уэллса, он тем не менее пресек в зародыше всякую попытку возразить: – Разумеется, у них есть свои проблемы. А у кого их нет? Их склонность к алкоголизму тянется из прошлого, она так и не изжита. Добавь сюда тягу к самоубийству. Эти две тенденции приобрели характер массовой эпидемии. В Совете племен, безусловно, имеются разногласия, но при необходимости они умеют их преодолевать, проявляя беспрецедентную сплоченность. Навахи – самый крупный этнос в Америке и самый известный в мире. Его популяризируют книги, комиксы, вестерны. Они стали неким мифом в коллективном сознании – вот что придает им силу, несопоставимую с их численностью и политическим весом.

– Рэнди, ты меня за идиота держишь? Азбуке вздумал учить? Я хочу только превратить этот уголок планеты в рай земной.

– Для них здесь и так рай земной в буквальном смысле. Это все равно что предложить христианам установить горнолыжный подъемник на Голгофе.

– Но это сулит огромные выгоды, им в том числе.

– При таком образе жизни их довольно трудно соблазнить деньгами.

Уэллс вновь зашелся гневом и заговорил на повышенных тонах:

– Ради всего святого! Довольно заглянуть в их резервацию – это же уму непостижимо! Под небом не должно быть таких мест! Лепп, Кайента, даже Уиндоу-Рок – повсюду нищета и запустение! Никого не может устраивать такое жалкое существование!

– Это убожество – результат их самоопределения. Они выдержали жестокие испытания в прошлом, когда мы подвергали их настоящему геноциду. Помимо военных конфликтов, вроде Боске-Редондо, они пережили и много других издевательств. Длинный марш,[9] концлагерь в форте Дефайанс, куда вместо одеял и теплой одежды им присылали из Вашингтона бархатные пиджаки и женские сапожки. Мне продолжить?

– Это дело прошлое, оно никогда не повторится.

– Это дело прошлое, но они его хорошо помнят и по сей день. Это их история, и не такая уж давняя. Как говорится, обжегшись на молоке, дуют на воду.

Коэн Уэллс посидел немного в задумчивости, устало потирая лоб, затем жестом предоставил слово представительнице бюро:

– Розалинда.

Женщина, прежде чем ответить, одернула юбку, в чем та нимало не нуждалась.

– Что тут скажешь? Всего можно достичь. Но Рэнди прав. Мы должны действовать очень осторожно. Один неверный шаг – и упремся лбом в стену.

Колмен счел необходимым внести ноту оптимизма:

– Нам повезло, что Ричард Теначи больше не является символом этого противостояния. С его кончиной оппозиционный фронт утратил силу и дал трещину во многих местах. Вот увидишь, мало-помалу мы их сломим. Не мытьем, так катаньем.

Банкир кивнул, но без особой уверенности. Потом решительно вскинул голову и обвел взглядом как сторонников, так и противников.

– Ну хорошо. Я выслушал все «против», теперь я жду от вас конструктивных предложений. Признаться, мне порядком надоело слушать, почему проект не может быть осуществлен. Теперь давайте развернемся на сто восемьдесят градусов. Полагаю, это будет справедливым ответом на то, что вы имеете от меня.

Этой фразой Уэллс не только подвел черту под сказанным, но и указал собеседникам на их зависимость от него.

Колмен смиренно поклонился и направился к двери. Розалинда Бим с видимым облегчением поднялась, взяла сумочку и последовала за ним. Мэр устремился следом, в душе радуясь, что ему не пришлось высказываться.

Он был уже у двери, когда его настиг голос Уэллса:

– А ты останься, Колберт, мне надо с тобой кое-что обсудить.

Вот этого-то мэр и боялся. И к сожалению, не напрасно.

Он закрыл дверь за вышедшими, поймав их взгляды, говорившие, что они ему нисколько не завидуют, и с тревогой обернулся к банкиру. Сейчас он опять разочарует Коэна Уэллса. А банкир не замедлил ему задать тот самый, ожидаемый вопрос:

– Ну что, новости есть?

Гибсон помотал головой.

– Никаких. Я порылся в городских архивах, но без толку. Я могу лишь попытаться замять разбирательство. Дело давнее, документы утеряны. Может, в государственных архивах Вашингтона…

– За Вашингтон ты не беспокойся. Там я найду кому этим заняться. Скорее, на местном фронте…

– Мы весь дом перерыли, от подвала до чердака. Ничего там нет. Договор на владение, если он существует, должен быть где-то в другом месте. В каком-нибудь сейфе, например.

– Нет. Это исключено. Наш герой был из тех, кто хранит деньги под матрасом. Но я на всякий случай проверил: у нас нет ячеек на это имя или на имена его близких. – Уэллс на миг задумался, потом решительно тряхнул головой. – Но где-то же она должна быть, эта проклятая бумажка. И надо ее найти. Еще раз обыщите дом, не торопясь. Наверняка что-нибудь упустили.

Гибсон понизил голос:

– Человек, которому мы это поручили, сейчас в тюрьме.

– Знаю. Опять, сукин сын, пустился во все тяжкие. Рано или поздно это должно было случиться. Я уже распорядился найти ему адвоката, лишь бы шуму не поднимал. Но думаю, на сей раз мы всерьез прокололись.

– А вдруг этот псих надумает открыть карты? Хотя бы для того, чтобы умилостивить судей.

– Не надумает. Он псих, но не идиот, чтоб не понимать, что таким образом избежит смертного приговора, но сам подпишет себе другой.

Мэру был поперек горла этот разговор. Сейчас он предпочел бы очутиться где угодно, только не здесь. Даже нырнуть вниз головой в Ниагарский водопад, по образному выражению Розалинды.

– Можно привлечь других парней – местных или пришлых. Есть проверенные ребята, которые за тысячу долларов наизнанку вывернутся и не станут задавать вопросов.

– Гм. Уж лучше пришлого. Мы и так чуть не погорели с этим Джедом Кроссом.

– А внук Теначи ничего не подозревает?

– Кто – Джим? Скажешь тоже. Он думает только о бабах, бабках да вертолетах. С его стороны проблем не будет, как, впрочем, и с других сторон. Дейв Ломбарди все сделал как надо. Но так или иначе, я скоро увижусь с Джимом и прощупаю почву. Я знаю, чем его взять. – Уэллс вдруг вскочил и округлил глаза. – Мне до сих пор не верится, ей-богу. Такое во сне не приснится.

Он, наверное, в сотый раз повторил эту фразу, и Колберт Гибсон с трудом удержался, чтоб не поморщиться.

– В свое время моему человеку удалось подмазать нужных людей и включить этот земельный участок в договор собственности. Блестящий ход. И вдруг появляется этот старый маразматик и начинает нести какую-то околесицу. Но если это не околесица и всплывет документ о законном владении, тогда мне хана.

– Может, и не всплывет. Никто же того документа не видел. Скорее всего, это блеф.

– Колберт, порой ты меня удивляешь. Мы с тобой не в покер играем. Тут дело посерьезней. Если блеф, я не намерен спускать миллионы долларов, чтоб это выяснить. Учти, это тебе в первую очередь яйца маникюрными ножницами отхватят.

Колберт неуклюже попытался погасить эту вспышку:

– Как только мы найдем документ, проблема решится сама собой. Мы в нужный момент сумеем подделать любую бумажку, ты же знаешь. Но пока документ не всплыл, мы ничего не можем. Прежде всего надо иметь в руках что-то конкретное, а там довольно будет спички, чтобы покончить со всем этим.

Банкир ухмыльнулся, как будто услышав дельное предложение бойскаута.

– Вот в нужный момент я тебе и предоставлю честь чиркнуть спичкой. Тогда в одном пламени мы спалим и документ, и доказательства того, что ты много лет запускал руки в казну моего банка. – В его улыбке читалась затаенная угроза. – А пока шутки в сторону, Колберт. Если меня бросят в кипящий котел, я вас всех утяну за собой, тебя первого. Ясно я выразился?

На мгновение в мозгу Колберта Гибсона мелькнул образ: со всей силы, на которую только способен, он стирает кулаком эту поганую ухмылку.

Но видение отступило под напором разумных соображений.

– Ясней некуда.

Уэллс кивком отпустил его и унесся мыслями в ему одному ведомые области.

– На сегодня все. Держи меня в курсе, только не по телефону. Поднимешь зад и придешь сообщить лично, если что.

Входя в этот кабинет, мэр небольшого, но славного города под названием Флагстафф подозревал, что таких закоренелых негодяев и преступников, как Уэллс, земля еще не носила.

Через час с лишним, выходя из его кабинета, Колберт Гибсон окончательно уверился в этом.

Глава 11

Джим спустился с крыльца «Эспен-Инн» и направился к гаражу справа от основного здания – проведать Немого Джо. Как Джим и предполагал, друзья без разговоров приняли под свой кров и пса. Его устроили в конуре, на тот момент свободной, и Немой Джо был вполне доволен новым жильем. Он покружил по незнакомому месту, покачиваясь на своих ватных лапах, все обнюхал, определяя для себя ориентиры, и после такой разведки свыкся с новым местом, как со своей бывшей лежанкой. Точно так же, не как одолжение, а как дар небес, принял он поставленные перед ним еду и питье и свернулся калачиком в ожидании дальнейших событий.

Выйдя из гаража, Джим подумал, что этот пес не что иное, как олицетворение абсолютной монархии.

Дойдя до конуры, он поднял створку, любопытствуя, что увидит перед собой. И никаких изменений по сравнению с прошлой ночью не обнаружил. Немой Джо скрючился на лежанке в том же положении, в каком он его вчера оставил, и на приближение нового хозяина отреагировал вполне спокойно. На бетонном полу никаких следов его физических нужд. Единственным отличием была пустая миска, вылизанная до блеска, – куда там посудомоечной машине!

Джим подошел, не ожидая никаких сюрпризов. Он еще вчера удивился и до сих пор пребывал в удивлении от того, с какой непосредственностью пес выбрал его новым хозяином и стал подчиняться его командам, как будто понимал их не только по тону голоса, но и по строению фразы.

– Привет, Немой Джо. Как спалось?

Пес слегка вильнул хвостом.

– Это надо понимать как «хорошо»?

Вместо ответа пес приподнялся сперва на задних лапах, потом на передних, как верблюд, и, зевнув, отвесил поклон, достойный паломника в Мекку. После чего полез наружу из конуры. Джим проследовал за ним в палисадник, где тот с естественным изяществом освободился от внутреннего бремени – жидкого и твердого.

Потом вернулся к Джиму, сел подле него и взглядом спросил: «Ну, и что теперь?»

Джим ласково потрепал его по загривку.

– Не хочу тебя разочаровывать, дружище, но придется тебе подождать меня здесь. Туда, куда я иду, собак, к сожалению, не пускают.

Он двинулся обратно к конуре, и Немой Джо безропотно поплелся за ним, поскольку прекрасно понял его слова. По знаку хозяина он забрался в конуру и стал устраиваться. Когда Джим закрывал створку, пес уже вытянулся на лежанке и приготовился его ждать.

Джим вышел на улицу и пешком направился к центру города. Свернул на Бёрч-авеню и прибавил шагу, чувствуя себя после стольких лет туристом в родных местах. Миновал здание окружного суда, со всеми его правами и обязанностями, как проходил мимо всего в своей жизни. Вокруг было много новых магазинов, которые рождаются и умирают каждый сезон на всех туристических объектах. С неба светило солнце, создавая четкие тени. На левой стороне он увидел вывеску «Городской бильярд», где когда-то гонял шары по зеленому полю в компании друзей, которых ныне едва ли можно назвать даже знакомыми.

Дружба – она как любовь. По команде ее не воскресишь.

Но когда она проходит или если ты ее порушишь, внутри остается такая пустота…

Он почувствовал ушедшее время рядом, словно нежеланного спутника. Проходя мимо автобусной станции, вспомнил, сколько раз мальчишкой ему хотелось сесть в один из автобусов и уехать куда угодно, только подальше отсюда.

И тут же вспомнились сказанные накануне слова Эйприл…

Тебе законы не писаны, а если и писаны, то чужие.

Тогда, в юности, он еще не мог знать, что чужие края и чужие законы станут для него не приобретением, а приговором.

Джим (Три Человека) Маккензи был уверен, что обратно не вернется. Разве что хоронить покойных. Когда их двое в один день, это нелегко. Перед мысленным взором вставал облик Ричарда Теначи – смуглое, изборожденное морщинами лицо, прямая, внушительная, неподвластная годам фигура, словно из мореного дуба. На этот образ накладывалось тело Калеба Келзо, распростертое на полу лаборатории, где он тешил свои иллюзии; тело, изломанное методичным и безжалостным убийцей.

От них обоих ему досталась в наследство горечь, которую он теперь носит внутри.

И собака.

Автобусы остались позади вместе с мечтами о свободе, куда не домчит ни один вид транспорта.

Он свернул направо, на Хамфри-стрит, и направился к перекрестку, на котором находился Сберегательный банк Первого флага. Что же такое важное намерен ему сообщить Коэн Уэллс? Он достаточно хорошо знал этого человека, чтобы понимать: его слова расходятся с истинными намерениями. В прошлом они однажды встретились «поболтать», как выразился Коэн, и эта «болтовня», так или иначе, изменила жизнь четырех человек.

На пути ему попалась бегунья в спортивном костюме. Он заприметил ее издали и тут же нацепил, вытащив из кармана рубахи, зеркальные стекла. Сегодня ему не хотелось ошарашивать людей своими разноцветными глазами – побаловал мир, и хватит.

Стриженая блондинка с изящной фигуркой и невыразительным лицом не удостоила его взглядом. Прежде друзья непременно посмеялись бы над ним, заявив, что он теряет очки.

Теперь же бывшим друзьям есть что ему предъявить посерьезнее безобидного подкалывания.

Он подошел к двери приземистого строения, которое Уэллс в свое время купил и отреставрировал, сохранив архитектурный стиль в неизменности. Джим толкнул стеклянную дверь и вошел, сразу уловив характерный запах всех банков. Внутри история совсем иная. Здесь на перепланировку денег не пожалели. На всем печать хорошего вкуса и роскоши (хозяин не удержался, чтоб не щегольнуть ею). Впрочем, когда речь идет о банке Коэна Уэллса, это грех простительный. Справа от входа стойка из стекла и дерева – ресепшн. Сидящий за нею человек одарил Джима ослепительной улыбкой.

– Добрый день, сэр. Чем могу служить?

– Здравствуйте. Я Джим Маккензи. Я к мистеру Уэллсу. Мне назначено.

– Минутку. – Клерк нажал клавишу внутреннего телефона. – Мистер Маккензи к мистеру Уэллсу.

Он выслушал утвердительный ответ и кивнул.

Потом указал Джиму на лестницу в правом углу отделанного мрамором вестибюля.

– Прошу, сэр. Второй этаж. Секретарша мистера Уэллса вас встретит.

В банке в тот момент народу было немного. Ощущая на себе взгляды, Джим прошествовал мимо вереницы дверей и стал не спеша подниматься по мраморным ступеням. На площадке показалась импозантная фигура Колберта Гибсона, который сходил вниз. Голова опущена, как будто он упорно смотрел себе под ноги, боясь оступиться. Но Джиму снизу было видно, что лицо у мэра хмурое и злое. Помнится, прежде он был директором банка, а потом государственные соображения взяли верх, и Колберт пересел в кресло мэра, причем поговаривали, что он изо всех сил старается не запутаться в своих ниточках марионетки…

На верхней лестничной площадке Джима поджидал Коэн Уэллс собственной персоной.

Он слегка располнел, но сохранил здоровый вид, должно быть, несмотря на дела, умудряется много времени проводить на свежем воздухе. Красавцем его не назовешь, зато весь облик оставляет ощущение силы и жизнелюбия. Увидев Джима, банкир весь аж засветился. То ли искренне, то ли по необходимости – у него не угадаешь.

– Джим, рад тебя видеть! Ты в отличной форме.

Он крепко стиснул Джиму руку, как и положено деловому человеку в Аризоне. Потом, приобняв за плечи, повел в свой кабинет.

– Кофе выпьешь?

– Не откажусь.

Банкир повернулся налево, к открытой двери приемной.

– Мэри, два кофе, пожалуйста. Со всеми причиндалами. И не из нашей машины. Пошли кого-нибудь, пусть принесет два эспрессо из «Старбакса».

Они вошли в кабинет. Джим огляделся. С прошлого раза здесь мало что изменилось, хотя прошли годы. Появилась новая мебель, гигантский стол – родной Болтон, – стены перекрасили в более мягкий цвет. Но главное – то, что внушает ощущение большой власти, – осталось прежним.

Коэн указал ему на кожаное кресло перед столом.

– Сюда садись. Мэр его нагрел своей задницей.

Да уж, мэр спускался по лестнице так, будто ему в зад только что вставили ручку метлы.

Джим улыбнулся и сел. Пусть Уэллс сочтет его улыбку ответом на теплый прием и остроту.

– Мистер Уэллс, я прежде всего хочу расплатиться за прокат вертолета.

Банкир отмахнулся.

– Успеешь еще. Это мелочи. – Он положил руки на стол и подался к Джиму. – Расскажи о себе. Как тебе живется в Нью-Йорке? Говорят, ты неплохо устроился под крылом у Линкольна Раундтри.

Джим качнул головой и уставился на мыски своих ботинок.

– Уже нет ни Нью-Йорка, ни Линкольна Раундтри. Я их профукал.

Уэллс немного помолчал, видимо обкатывая эту новость. Но даже когда вновь заговорил, Джим ничего не смог прочесть у него на лице.

– Если ты об этом жалеешь, то я тебе сочувствую. С другой стороны, для того, что я тебе намерен предложить, это даже кстати. Как говорится, нет худа без добра… – Он усмехнулся банальной народной мудрости. Но тут же лицо его стало серьезным и сосредоточенным. – Думаю, мы с тобой можем оказать помощь друг другу. Ты ночевал на ранчо и видел, как оно изменилось. Прекрасно оборудованный комплекс, но работает на пятнадцать процентов своего потенциала. А в перспективе миллионные инвестиции.

Джим подумал, что Коэн наверняка уже десятки раз толкал эту речь, и восхитился его искренним энтузиазмом. Но то был лишь предварительный этап разогрева публики.

– Хамфрис-Пик может стать горнолыжным курортом международного класса, еще лучше Эспена, на базе гостиничной структуры, в которую я намерен превратить ранчо «Высокое небо». А летом там будет маленький приключенческий рай для туристов. Вертолетные экскурсии, сплав по Колорадо, рыбалка, катание на внедорожниках, пешие прогулки. Я им устрою зрелища почище голливудских колоссов. Я уже связался с продюсерами «Сенк дю Солей», пусть подумают о серии шоу на темы Дикого Запада.

Вот и второй этап. Коэн намечает цели.

– И это не просто стремление pro domo mea.[10] Если мои планы осуществятся, деньги на ранчо потекут рекой. И не только на ранчо. Это повысит благосостояние всего штата. Он превратится из унылой и душной провинции в современный, комфортабельный регион. В колчане нашего города много стрел, и я хочу, чтобы каждая попала в цель.

Джим подозревал, что и колчан, и стрелы, и сама цель являются эксклюзивной собственностью Коэна Уэллса. Но ничего не сказал, поскольку ему было любопытно узнать, каким будет следующий этап. И потому ограничился наводящим вопросом:

– И какое отношение имею к этому я?

– Имеешь. Если поддержишь меня, я тебя сделаю богатым человеком.

Самая интересная часть беседы, отметил про себя Джим. Это и был третий этап. Джим поневоле вновь вспомнил слова Эйприл Томпсон.

Скоро ты узнаешь, чего хочет от тебя хозяин города…

Ей бы не репортером работать, а гадалкой.

– Но пока нам необходимо преодолеть кое-какие препятствия и урегулировать разногласия – без этого ни одно дело не обходится. Кое-кого подмазать, чтобы выбить разрешения на то, на се. Но главная загвоздка – это навахи. Они не одобряют наш проект. Как тебе известно, горы Сан-Франциско для них священны, и Совет племен, естественно, ропщет. А его рупором был Ричард Теначи. – Коэн на миг задумался, будто что-то припоминая. – Мы с твоим дедом не всегда и не во всем ладили, однако сохраняли взаимное уважение. Он знал, как я к нему отношусь, хотя мы и не сходились во мнениях. – Он в упор посмотрел на Джима, ища поддержки. – Теперь, к сожалению, его больше нет, а нам надо жить дальше.

Король умер, да здравствует король. Джим все еще молчал в ожидании четвертого этапа – ободрения солдата перед битвой, восхваления его мужества и обещания богатой добычи в случае победы.

– Ты способный парень. Водишь вертолет, выучился, много путешествовал, повидал мир. Ты человек своего времени и внук великой личности. В Уиндоу-Рок тебя все знают как внука своего деда и автоматически переносят почтение к нему на тебя. Учти, у меня есть немало подходов к Бюро по делам индейцев. Если мы правильно проведем эту партию, не исключено, что ты станешь его президентом. У тебя все для этого есть. Ты навах и в то же время наполовину белый, следовательно, сумеешь стать связующим звеном между двумя мирами. Пока мне довольно знать, что ты на моей стороне и в нужном направлении используешь престиж, доставшийся тебе от Ричарда Теначи.

Тон Уэллса стал задушевным. От четвертого этапа он плавно перешел к пятому – к воспоминаниям о старых добрых временах.

– Мы ведь уже имели с тобой дело, ты знаешь, что на меня можно положиться.

Джим немного поразмыслил. По большому счету ему глубоко плевать на все, о чем здесь толковал Коэн Уэллс. А пока ничто на свете не затронуло его душу, отчего бы и не подработать малость?

А может, и не малость.

– У тебя есть жилье? Машина?

– Есть дедов дом в пригороде, только я не знаю, в каком он состоянии. Пока я остановился в «Эспен-Инн».

– Хорошо. На первое время предлагаю вот что. Снимешь квартиру, пока не обзавелся собственным домом. Я тебе выделю нашу служебную машину и положу пятьдесят тысяч на счет. Недельку поживешь, оглядишься, а там возьмешь на себя вертолет ранчо. Пока он один, но скоро будет небольшой флот. Будешь им руководить помимо всего остального.

– Что имеется в виду под «остальным»?

– Всему свое время.

Выражение Коэна было недвусмысленным: отныне единственным ориентиром в жизни Джима становится он. Джим почувствовал себя скованным по рукам и ногам.

Но то были золотые цепи, что снимало сразу много вопросов.

– А что Алан?

– Алан – оборотная сторона медали. Алан – американский гражданин, солдат, проливший кровь за родину и получивший награду. Он заплатил высокую цену за свой героизм. Такого человека полезно иметь на нашей стороне.

Джим с трудом сохранил непроницаемое лицо. Коэн Уэллс умеет извлекать выгоду даже из увечий собственного сына.

Разумеется, он не желал ему такой участи.

И наверняка думал, что, последуй Алан его совету, ничего бы этого не случилось.

Быть может, даже плакал.

Но после драки кулаками не машут, так отчего не использовать свершившийся факт себе во благо?

Джим с трудом верил в услышанное. Но он самому себе верил с трудом и все думал, когда же кончится эта жажда самоуничижения, которую он носит в себе. С другой стороны, он тоже не слишком хорошо себя повел по отношению к Алану.

– Мы ведь можем встретиться. Боюсь, это не доставит удовольствия ни ему, ни мне.

Уэллс понял, что это последняя, слабая попытка сопротивления, и, как всегда, пресек ее на корню:

– С Аланом я сам разберусь. Ты, главное, дай мне слово, что наша с тобой договоренность останется между нами.

Джим кивнул.

– Обо всем знали только мы с вами, ему я ничего не говорил. С того дня я с ним вообще больше не говорил.

– Вот и хорошо.

Коэн через стол протянул ему руку. Джим поднялся и пожал ее. Пятьдесят тысяч в банке – недурная компенсация за то, что Коэн Уэллс остался сидеть.

– В добрый путь к богатству, Джим Маккензи.

В дверь постучали. Банкир решил, что это секретарша принесла кофе.

– Надо бы вспрыснуть, но давай пока ограничимся кофе. Войдите.

Дверь отворилась. Человек в шоферской тужурке придерживал ее, а в проеме, тяжело опираясь на алюминиевые костыли, появилась знакомая фигура.

После стольких лет перед Джимом стоял Алан Уэллс.

Сердце Джима ухнуло в бездну боли и раскаяния, и он мысленно проклял себя за это. От прежнего мальчика не осталось почти ничего; от мужчины, каким со временем стал Алан, пожалуй, еще меньше. Внешне он теперь вылитый отец, если не считать болезненной худобы и неизбывной муки в глазах.

Наступила пауза. Время как будто остановилось. На одно нескончаемое мгновение все застыли, как манекены за стеклом витрины.

Потом Джим опомнился и проговорил, надеясь, что в голос не просочилась его внутренняя дрожь:

– Здравствуй, Алан.

Бывший друг вроде бы нисколько не удивился. Лишь на миг остановил на нем испытующий взгляд, словно с трудом вызывая из памяти и лицо, и имя.

Потом улыбнулся и ответил незнакомым Джиму голосом:

– Привет, Джим. Рад тебя видеть.

Направляясь к Алану, чтобы пожать ему руку, Джим окончательно убедился в том, о чем до сих пор лишь смутно догадывался.

Всю жизнь он мечтал стать таким, как Алан Уэллс.

Глава 12

Дорога, ведущая к ранчо «Высокое небо», была все той же, но сегодня по ней ехал уже другой человек. Эта полоса земли и камней была для Джима не просто просветом, обсаженным темными, как кипарисы, воспоминаниями, она стала снова его настоящим, и он опять с головой погрузился в то, из чего когда-то так жаждал вырваться. Чтобы не думать об этом, он внушал себе, что это его единственная возможность найти работу.

Тариф прежний – тридцать сребреников.

Эту мысль сопроводил противный привкус во рту, как будто его организм работал в полной синхронности с дурным настроением. Он открыл окошко новенького «доджа-рэма» и выплюнул желчный сгусток слюны. Немой Джо, скрючившийся на соседнем сиденье, недовольно повернул к нему голову, почувствовав сквозняк.

На Джима глянули два обвиняющих глаза, и он в который раз подивился способности пса выражать свои чувства одним взглядом. Или, во всяком случае, внушать другим, что они у него есть. Хотя в данный момент Джим был к этому совсем не расположен, он все же улыбнулся, видя этот безмолвный укор.

– Ладно, ладно, сейчас!

Он закрыл окошко, чтобы избежать дальнейших проявлений протеста. Встреча с Аланом не прошла для него бесследно, но его нынешний спутник не заслужил даже малой части издержек.

В кабинете Коэна Уэллса он сидел, как факир на кровати с гвоздями. А уж когда в кабинет на протезах и с помощью костылей вошел Алан, атмосфера сгустилась до такой степени, что хоть режь ее ножом. Такие плотные, вязкие мгновенья время обычно приберегает для счастливых случаев. Как только они уселись, Джим стал прилагать огромные усилия, чтобы не смотреть на ноги Алана, и все же взгляд поневоле тянулся туда, вниз. И всякий раз у него сжималось сердце – до того, что оно в конце концов заболело, заныло.

Можно было бы, конечно, смотреть Алану в глаза, но от этого не становилось легче. В этих глазах стояли горькие воспоминания о ночах, проведенных без сна, в раскаянии, в мучительных вопросах, стоила ли игра свеч. Больше всего Джима угнетало то, что он не сумел прочесть в глазах Алана ни тени укора, как будто все, что было между ними, не оставило никаких следов. Те же чистые, ясные глаза и цвет тот же. Только морщины на изможденном лице лучше всяких слов рассказывали о пережитом. В самом деле, пережить такое врагу не пожелаешь.

А он пережил, пережил войну.

Так же, как его дед пережил, заплатил свою цену, вернулся и был принят на родине как герой.

А он, Джим, так или иначе, предал их обоих.

В отличие от него Коэн Уэллс, казалось, нисколько не смутился. Джим подумал, что этот человек похож на черную дыру, черпающую свои силы из отрицательной энергии. Вот перед ним две такие разные личности, которые в неудобной ситуации ведут себя одинаково, только причины тому диаметрально противоположны. Алан – поскольку обладает недюжинной внутренней силой, а его отец – столь же недюжинной способностью обращать любую ситуацию к собственной выгоде.

Банкир улыбнулся сыну, который все никак не мог удобно устроиться в кресле.

– Молодец, что приехал, сынок. А у нас новости. Кажется, мы заполучили себе лучшего на свете вертолетчика. С нынешнего дня Джим работает на нас в «Высоком небе».

От Джима не ускользнуло множественное число в этой тираде. Оно означало, что все происходящее в комнате относится в равной мере и к Алану. Бесспорное признание его способностей и перспектив, старомодная гордость отца за сына, извечный ритуал, выражающийся формулой: «все мое когда-нибудь станет твоим». Наверняка и Алан именно так расценил отцовский жест. Но его мысли явно больше занимало то, чего никогда у него не будет, чем то, что будет «когда-нибудь».

Он кивнул без особого энтузиазма, но и без сколько-нибудь заметного неприятия.

Он заплатил высокую цену за свой героизм. Такого человека полезно иметь на нашей стороне…

Джим вспомнил это высказывание, и ему тут же захотелось встать и выложить все Алану, объяснить, какие ничтожные твари его отец и блудный сын Джим Маккензи, пролить свет на гнусности, которые были в прошлом и повторятся в будущем.

Но он остался сидеть и, разумеется, ничего не сказал.

Как всегда, отвернулся в другую сторону.

Оттого сейчас и морщится от жжения серной кислоты во рту и в желудке.

Он доехал до развилки, на которой был установлен рекламный щит ранчо. Ковбой со щита указывал ему дорогу, улыбаясь нарисованной, чуть выцветшей улыбкой. Когда она совсем выцветет, придет другой художник, нарисует другую улыбку – и так до скончания века. Вскоре Джим был уже на служебной стоянке, посреди которой маячила монументальная фигура Билла Фрайхарта в его немыслимом облачении из вестерна.

Джим открыл дверцу, Билл шагнул к машине, а Немой Джо тут же выскочил и ринулся к ближайшему дереву. Джим проследил глазами, как пес неуклюже поднимает лапу.

– Сколько ж мочи умещается в этой псине!

– Да. Если напоить его пивом, он сможет у вас пожары тушить.

Билл усмехнулся и уставился на мыски своих пропыленных сапог. Он почему-то показался Джиму мальчишкой-переростком, которого застукали, когда он обшаривал отцовские карманы.

– Стало быть, ты теперь с нами.

Джим неопределенно махнул рукой.

Если поддержишь меня, я тебя сделаю богатым человеком…

– Да вроде бы.

– Хорошо. Пошли, там эти суматошные понаехали. Сам знаешь, какова голливудская братия.

Серная кислота во рту вновь заявила о себе.

– Голливудская?

– Ну да, киношники. Натуру ищут, остановились у нас. Тебе разве Коэн ничего не сказал?

С нарастающей тревогой в душе Джим последовал за Биллом в клуб.

Почти сразу после появления Алана в офисе его отца раздался телефонный звонок. Коэн взял трубку, и с первых же слов Джим понял, что звонит Билл Фрайхарт. Коэн выслушал его, заверил, что сам все уладит, и повернулся к Джиму с обезоруживающей улыбкой. На ранчо приехали какие-то важные персоны и хотят прокатиться на вертолете. А у пилота, как на грех, выходной. Так не мог бы Джим…

В тот момент Джим готов был отправиться в пекло, лишь бы поскорей убраться из кабинета. Но спешка – известно, к чему приводит, и теперь он понял, чем она для него обернулась.

Когда они с Биллом вышли со стоянки, он увидел на веранде клуба двоих мужчин. Они явно ожидали его, и, приближаясь, Джим успел их разглядеть.

Один молодой, примерно его лет, высокий, худощавый. Он как-то раз видел его по телевизору, когда тот принимал из рук Камерон Диас «Оскара» за лучший оригинальный сценарий. Курчавые волосы, очочки в металлической оправе – ни дать ни взять Боб Дилан, сейчас начнет петь «Достучаться до небес».[11]

Второй, постарше, был тоже хорошо знаком Джиму. Они никогда не встречались, но Джим постоянно видел его фото в журналах, а как-то «Лайф» даже поместил его портрет на обложку, объявив «человеком года». Кто же в Америке и во всем мире не знает Саймона Уитекера, режиссера и продюсера, который сделал компанию «Найн Мьюзис Энтертейнмент» одним из столпов мировой кинематографии? За последние десять лет он снял немало блокбастеров. Но прежде всего предметом сплетен во всех журналах планеты была его связь с одной из первых красавиц Голливуда Суон Гиллеспи.

– Знакомься: мистер Оливер Кловски и мистер Саймон Уитекер из «Найн Мьюзис».

Джим пожал обоим руки. Продюсер цепким взглядом ощупал его и тут же почувствовал острую неприязнь.

– Вот Джим Маккензи, пилот, которого мы ждали.

– Что-то уж слишком молод.

– Моему деду в восемьдесят даже шестидесятилетние казались молодыми.

Джим вызывающим жестом сорвал очки. Кловски даже вздрогнул, увидев его глаза.

– Боже правый, вот это очи! Джим, тебе прямая дорога на экран. Ты не думаешь пойти в актеры?

– Нет, Оливер. Джима интересуют только вертолеты.

Голос, раздавшийся сзади, вместо того чтобы снять напряжение, усилил его. Джим не мог не узнать этот голос. Все обернулись к двери. Из полутьмы выступила женская фигура. Невероятная красота Суон Гиллеспи была подобна взрыву.

Время сгладило, скруглило ее фигуру, лишило движения суетливой девчоночьей угловатости. Янтарная кожа, совершенные черты лица, длинные ноги, бесподобная грудь приобрели поистине королевское величие. В темных глазах, способных поджечь весь мир, не осталось и следа былого юношеского бунтарства. Лишь в самой их глубине Джим разглядел затаенную печаль, но принял ее за неловкость возвращения домой после долгого отсутствия.

Она покинула Флагстафф, подобно многим красивым девчонкам, мечтающим о карьере в кино. Как и положено в сказке со счастливым концом, ее мечты сбылись. Она вернулась в родной город даже не с победой, а с настоящим триумфом.

Золушка добилась своего и может не опасаться полуночи.

Джиму подумалось, что они во многом похожи друг на друга.

Оба осуществили свои детские мечты. Должно быть, их обоих посещает в кошмарных снах тень Алана Уэллса, заставляя метаться по кровати. А может, не только во снах, но и в бессоннице.

– Привет, Суон, как живешь?

– Я – хорошо. А ты, Táá Hastiin?

Джим пожал плечами.

– Как видишь. Повзрослел лет на несколько, а так все по-прежнему. До сих пор вертолеты вожу.

А за плечами тяжкое бремя в лице Алана Уэллса, Эмили Купер и Линкольна Раундтри…

Оливер Кловски, стоя чуть поодаль, не упустил ни единого слова из их диалога. Джим услышал, как он вполголоса обратился к Биллу:

– Táá Hastiin?

– Джим – по матери навах. Это его индейское имя. Оно означает «три человека».

– Фантастика! Просто сказочный персонаж!

Немой Джо протолкался через их группку и высунул морду из-за ноги Джима. Потом уселся и без всяких церемоний вперил восхищенный взгляд в Суон. Та одарила его застывшей, как на фотографии, улыбкой.

– Твой пес?

Джим ласково потрепал Немого Джо по загривку.

– Пожалуй, мой, хотя он наверняка сказал бы, что я его человек.

Тут голос Саймона Уитекера напомнил всем, что время – деньги, без климатических и географических исключений.

– Мы, по-моему, собирались лететь на вертолете.

Джим вновь нацепил очки и вошел в роль пилота на горном ранчо «Высокое небо», ответив в тон продюсеру:

– Несомненно. Прошу следовать за мной.

Он повел группу к стоянке, где был уже подготовлен вертолет. Пока они шли, Кловски как бы невзначай пристроился рядом с Джимом: ему хотелось собрать побольше сведений.

– Я тебе объясню, что мы ищем.

– Да, не мешало бы.

– Слышал такую историю – «Бойня Флэт-Филдс»?

– Кто же в этих местах ее не слышал?

– Мы снимаем фильм на этот сюжет. Очень кинематографичная история, к тому же в ней есть элемент тайны. Нам надо видеть место, где все это случилось.

– А над Каньоном тоже хотите пролететь?

– Мы не туристы, нам некогда достопримечательности смотреть, – вмешался в разговор Уитекер. – Каньон мы посмотрим в другой раз, если будет такая необходимость.

Джим обернулся к нему, словно не замечая его руки, нарочито обнимающей Суон за плечи. Уитекер был ярым собственником, и на все, что считал своей собственностью, ставил клеймо.

Суон Гиллеспи – его имущество.

Частная собственность.

В молчании они пересекли вертолетную площадку, в центре которой красовался «белл-407», показавшийся Джиму еще более ярким и блестящим, чем накануне. Стоя у бетонного парапета, их поджидал Чарли.

Гостей он не удостоил вниманием, а сразу обратился к Джиму на языке навахов:

– От этих людей будет беда.

– Думаешь?

– От этой женщины всегда были одни беды, почему сейчас должно быть иначе?

– Не волнуйся. Прошло много лет, мы все изменились. На сей раз никаких бед не будет.

Чарли свесил голову. Заверение Джима его не утешило, но молчание от веку было философией индейца, не изменил он ей и теперь.

Кловски некоторое время зачарованно вслушивался в музыку их языка, а потом не удержался от комментария сценариста:

– Черт побери, какой кайф! Жаль, что уже есть тот кошмарный фильм[12] про навахов с Николасом Кейджем, не то мы бы такой сценарий забабахали!

Джим, уже по-английски, обратился к Немому Джо:

– Я сейчас не могу взять тебя с собой. Останешься здесь с Чарли. – Он кивнул в сторону старика. – Я скоро вернусь.

Пес поглядел сперва на вертолет, потом поднял голову на человека, которого показал ему Джим. Неторопливо подошел к Чарли и сел с ним рядом. Видимо, он, как и старик, недолюбливал вертолеты, потому мгновенно сделал свой выбор.

Джим помог всей группе устроиться в салоне, потом уселся в кресло пилота. Пока разогревал двигатель и проверял приборы, все время думал о цепочке событий, случившихся за последние дни.

Жизнь его вновь, в который раз, переменилась, когда он, казалось бы, уже нашел свое место в ней. Урна с прахом его деда, старый Чарли Бигай – вон он стоит за плексигласом фонаря, с непроницаемым лицом. Встреча с Эйприл, потом с Аланом и, наконец, с Суон. Все вышли на сцену. Снова сложились картины, почти забытые персонажи сошлись вместе по велению руки, выписывающей сюжеты и посложнее творений Оливера Кловски. И Калеб Келзо, раздавленный кем-то в лаборатории, где он мечтал о славе…

Двигатель разогрелся, и Джим повернулся назад проверить, пристегнуты ли ремни и все ли пассажиры надели наушники.

– Как слышите?

– Слышим хорошо.

Кловски, сидящий сбоку, поднял кверху большой палец. Сзади последовали подтверждения Суон и ее жениха, который с брезгливым видом смотрел в окошко. Пыжится, а летать наверняка боится. Жаль, что он не единственный пассажир, а то Джим бы ему показал, где раки зимуют.

– Тогда тронулись.

Джим перевел вверх рычажок, и машина грациозно оторвалась от земли. Он набрал высоту, держась точно в центре взлетной площадки, потом сделал плавный вираж и полетел над ранчо.

– На месте, где сейчас находится ранчо, прежде был дом семьи Лавкрафт. В конце девятнадцатого века, в эпоху массовых переселений, эта пара с двумя детьми перебралась сюда из Питсбурга, лет за десять до того, как железную дорогу довели до Флагстаффа. Их старший сын женился на дочери Элдеро, тогдашнего вождя навахов. Его клан занимал соседние территории.

Продолжая рассказ, Джим оставил позади ранчо и повел машину на северо-запад.

– Теперь уже трудно установить, что там у них случилось. Тогдашние власти говорили о ссоре двух семейств. По-видимому, парень грубо обходился с краснокожей женой и та после очередной порции побоев сбежала к отцу. Так или иначе, дене из клана Элдеро…

– Кто-кто? – переспросил Кловски.

– Дене. Так навахи называют себя на своем языке.

Джим, сам того не желая, отозвался о своем племени так, будто к нему не принадлежит, и тут же спросил себя, заметила ли это Суон. Она если и заметила, то не отреагировала, у сценариста больше вопросов не возникло, и Джим продолжил свое повествование:

– Так вот, несколько дене Элдеро, улучив момент, когда мужчин не было дома, напали на ферму и убили мать и дочь. Когда отец с сыном вернулись, они сразу поняли, кто виновник, пробрались в деревушку Флэт-Филдс и перестреляли всех жителей. Сделать это было нетрудно. Хотя их было всего двое, они были хорошо вооружены, а в деревне оставались по большей части женщины да дети, мужчины в ту пору вели изнурительную борьбу с работорговцами из Нью-Мексико. И все же оба Лавкрафта погибли в той стычке вот на этом самом месте…

Джим указал на обширную долину, внезапно открывшуюся взгляду за горным перевалом. Она была вся зеленая – превосходное пастбище, но никаких следов индейского поселения на ней не сохранилось.

Уитекер впервые за весь полет подал голос:

– Однако деревни-то нет.

– Хоганы – штука недолговечная. Впрочем, как и все в этом мире.

Он продолжал пилотировать машину, а Кловски то и дело щелкал фотоаппаратом.

– Вот так вкратце обстояло дело, по словам немногих очевидцев. Один момент так и остался невыясненным. – Джим немного помолчал, словно размышляя над тем, что собирается произнести. – Тел Элдеро и его дочери Талены во Флэт-Филдс не обнаружилось. И никто про них больше ничего не слышал.

Глава 13

Джим вновь очутился вдвоем с Немым Джо на стоянке для персонала.

Вернувшись после рекогносцировки над Флэт-Филдс, он еще сверху увидел Чарли и пса близ посадочной площадки, как будто они никуда оттуда и не уходили. Пес, когда он вылез из машины, выразил свою радость неопределенным помахиванием хвоста, что, по его меркам, равнялось собачьему карнавалу в Рио.

Пассажиры тоже сошли на землю, и группа сразу рассосалась. Суон и Уитекер направились к своему бунгало, а Кловски захватил в плен Чарли. По лихорадочному блеску в глазах Джим понял, что бедный bidá'í не скоро от него отделается. Но тут же усмехнулся, представив себе, как вытягивается лицо сценариста от односложных ответов старика. После краткого отчета Биллу о полете и обмена мнениями о его будущих обязанностях на ранчо, Джим направился к своей машине, намереваясь вернуться в город.

Со всеми одолевавшими его мыслями.

Едва он взялся за ручку, Немой Джо сел рядом и воззрился на него с достоинством английского аристократа, ожидающего, когда шофер откроет перед ним дверь. Широким жестом Джим распахнул заднюю дверцу пикапа, полученного во временное пользование от чиновника банка по распоряжению Уэллса. Ему предлагали другие машины, но, памятуя о недавно обретенном четвероногом спутнике, Джим выбрал именно пикап «рэм».

Немой Джо тут же одобрил этот выбор, щедро полив мочой задние колеса. По сравнению с облезлым «бронко» Калеба «рэм» означал переход в новый статус, а свое одобрение пес привык выражать одинаково. В мгновение ока он перепрыгнул водительское сиденье, устроившись на пассажирском.

– А в кузове, как все собаки, тебе ездить слабо́?

Немой Джо чихнул и не двинулся с места.

Джим заключил, что на собачьем языке это означает «слабо́».

Раздавшийся совсем рядом голос Суон застиг его врасплох:

– Раз с животными беседуешь, значит, стал настоящим индейцем.

Джим повернул голову и увидел ее на тропке, ведущей от кемпинга к стоянке. Она сделала всего несколько шагов, разделявших их, а Джиму показалось, что весь мир кланяется ей и отступает на задний план.

– Чтоб этот пес стал с тобой разговаривать, надо сперва обратиться к его адвокату.

– Этот пес и сам может служить адвокатом кому угодно, особенно там, где я теперь живу.

Суон улыбнулась не на публику – как женщина, а не как актриса. Джим смутился. После ее громадного успеха он никак не ожидал, что она будет держаться с такой естественностью, и уж тем более не думал, что останется с ней наедине.

– Как тебя жених отпускает одну?

Суон пожала плечами.

– Саймон прилип к телефону и компьютеру. Проверяет сведения, пришедшие из Лос-Анджелеса. Это по меньшей мере на час. – Слегка понизив голос, она поглядела на него в упор. – Что, не понравился он тебе?

– В языке навахов редко употребляется слово «вредный». Они предпочитают говорить описательно «мне не годится».

– Он не такой плохой человек, только живет в трудном мире и научился приспосабливаться. Как говорится, с волками жить…

– А ты? Тоже научилась жить с волками?

Он нарочно перебил ее, чтобы подразнить. Ему не понравился ее любовник и не нравилось, что она пытается представить его в выгодном свете.

Суон опять улыбнулась. Джим понял, что эта улыбка только для него, а печаль, засевшую в душе, она оставляет себе.

– Научилась, но не до конца.

Она резко сменила тему, перейдя из мира реального в мир возможного. Как видно, решила проверить, есть ли между ними хоть какие-то точки соприкосновения.

– Я гуляла по ранчо, увидела, как ты выходишь из клуба, и пошла за тобой. Нам бы поговорить с глазу на глаз.

Джиму вовсе этого не хотелось. Встречаться в один день с Аланом и с ней – это, пожалуй, выше его сил. Если сложить их вместе, они составят сто процентов его вины, и ничего не изменится, если он эту вину разделит с ней пополам.

Чтобы уйти от неловкости, он задал ей тот же вопрос, что и много лет назад:

– Как мама?

– Хорошо. Все гнет спину в прачечной. Я уговаривала ее бросить работу и переехать ко мне. Куда там.

Сама того не замечая, она ответила на вопрос почти теми же словами.

– Знакомая ситуация. Мой дед был из той же породы.

– Чарли сказал мне про него. Мои соболезнования.

Джим почувствовал, как что-то окаменело у него внутри.

– Жизнь есть жизнь. Она всегда кончается одинаково, даже у аборигенов.

Единственная истина – большая белая птица. Впрочем, у Ричарда Теначи истин было две. Смерть и измена внука…

По его молчанию Суон поняла, что к нему явились призраки, и воспользовалась случаем, чтобы поговорить о своих:

– Говорят, Алан вернулся…

Джим умудрился только слегка кивнуть, как будто вдруг превратился в памятник.

– И как он?

Суон посмотрела на него в упор. Потом резко отвернулась. По его примеру посмотрела в другую сторону.

И Джим вспомнил, как много лет назад у них обоих вот так же не хватило духу выдержать взгляд друг друга.

В тот день машин на улицах было мало. В такой летний жаркий день что людям делать на улице – хорониться под перголами, искать прохлады в барах?.. Джим в полном одиночестве стоял на узенькой Кингмен-стрит, проходившей у подножия Марсова холма с обсерваторией Лоуэлла[13]. Он привалился к стене из песчаника, под навесом, скрытый от посторонних взглядов за большим красным фургоном. Полчаса назад он вышел из кабинета Коэна Уэллса, и слова банкира еще звенели у него в ушах, а мысли путались, сменяя друг друга.

Затем из материнской прачечной, с опущенной головой, тоже погруженная в свои мысли, вышла Суон. Хотя вокруг не было ни души, она не заметила его приближения.

Когда он тронул ее за руку, она вздрогнула и резко обернулась. Джим заметил, что лицо ее блестит мелкими бисеринками пота, а одежда пахнет химчисткой.

Но ее улыбка заставила его забыть обо всех запахах и выделениях.

– Господи Исусе, Джим! У меня чуть инфаркт не случился!

– Извини.

– Я иногда забываю, что индейцы умеют подкрадываться совсем бесшумно.

– Как мама?

По выражению ее лица он понял, что это больная тема: Суон стиснула зубы и в глазах загорелся бунтарский огонек.

– Все гнет спину в своей прачечной. Ее мир не простирается дальше провода от утюга. Я пыталась ей втолковать, что у меня все иначе, но не смогла.

Джим догадался, что после недавнего спора день показался матери и дочери еще жарче. И этот спор у них не первый и не последний.

– Расскажешь?

Она остановилась и шагнула к нему, словно продолжая ругаться с матерью.

– Да я тебе сто раз рассказывала! – выпалила она и двинулась дальше. – А ей тысячу раз говорила, что не хочу такой жизни, как у нее. Мне даже думать противно, что вся она пройдет здесь. Муж, дети, надувной бассейн за домом, барбекю по воскресеньям… Кое-как дотянуть до сорока лет с ощущением, что мертва уже, как минимум, десять.

– Если выйдешь за Алана, у тебя не будет этих проблем.

– Нет, будет. Думаешь, это что-нибудь изменит? Из одной клетки в другую! Я навеки останусь всего лишь женой Алана Уэллса, а он всегда будет сыном Коэна Уэллса.

Пауза. Мгновение и вечность.

– И потом, я не могу больше здесь жить. Не могу – и все.

– Разве ты не любишь его?

Суон поглядела на него так, будто он заговорил на языке навахов, и ответила вопросом на вопрос (точно такой же и он задавал себе не раз, не находя ответа):

– Мне двадцать три года, что я знаю о любви? – И тут же, взяв в скобки это лирическое отступление, продолжила свою мысль: – Я знаю, что мне этого мало, Джим. Я способна на большее, я чувствую. Но, чтобы доказать это, мне надо уехать отсюда.

Джим вполне понимал ее. Его сжигало то же самое желание – вырваться из клетки. В тот день Коэн Уэллс предложил такую возможность.

Им обоим.

– Сколько денег тебе нужно?

Суон ответила сразу, как будто давно уже все подсчитала:

– Десять тысяч.

– И мне столько же.

– Для чего?

– Курсы и права на вождение вертолета стоят двадцать тысяч. Десять у меня есть. Я копил их много лет, и столько же мне потребуется, чтобы скопить остальное.

– Одолжи у кого-нибудь.

– Кто же даст взаймы десять тысяч полукровке без всякого обеспечения? Может, Санта-Клаусу написать? – Он помолчал, прежде чем произнести слова, которые были сродни поцелую Иуды: – А впрочем, если тебе нужны деньги, я их уже нашел. И для себя, и для тебя.

– Смеешься?

– Нет, серьезно. Я только что от отца Алана.

Суон не издала ни звука.

– Он сделал мне предложение.

– Какое?

– Он не хочет, чтобы Алан женился на тебе, и нынче утром сказал ему об этом. Они повздорили, и Коэн пригрозил, что не даст ему ни цента, если Алан пойдет против его воли.

– А мы с тобой тут при чем?

– Погоди. Коэн мне кучу всего наговорил. Дескать, он давно за мной наблюдает и знает, как девицы ко мне липнут. А я спросил его в лоб, чего ему надо от меня.

– И чего же?

Тон у нее был такой, словно она уже знает ответ, но отказывается этому верить.

– Он хочет, чтобы я тем или иным способом устранил помеху на пути к счастью его сына, и готов выложить за это двадцать тысяч. – Джим пустил коня в галоп и теперь уже не мог остановиться: – Мы с тобой одного поля ягоды: слишком изголодались, чтобы терпеть такую жизнь. И если я смогу осуществить мои планы, то лишь вместе с тобой.

Он умолчал еще об одном: о том, что им предстоит разделить не только деньги, но и нынешнюю ночь.

Суон долго молчала. Джим был уверен, что она прикидывает, какую свободу сможет купить на эти деньги.

Свободу жить – как и где пожелает.

– И что ты надумал? – спросила она, понизив голос, как будто уже став его сообщницей.

К вечеру они определились, как им вести себя дальше, и расстались, избегая глядеть друг другу в глаза.

Они встретились еще только один раз – для того, чтобы уничтожить Алана.

И после – ни разу за десять лет.

Но за десять лет ни он, ни она не забыли того разговора. Конечно, все это время они делали вид, что ничего не было, и жили вдали друг от друга, преследуя свои цели и пытаясь забыть о случившемся.

Но не теперь, когда судьба вновь поставила их лицом к лицу и в глазах друг друга они увидели отражение того, что каждый все это время носил в себе.

Суон, как будто не заметив долгой паузы и отсутствующего вида Джима, повторила вопрос:

– И как он?

Джим тряхнул головой, отгоняя посторонние мысли.

Как он?.. О ком это она? О человеке, у которого все словно сговорились отнять как можно больше? О том, который каждый вечер перед сном ставит ноги у стенки, чтоб не упали?

Почему-то Джиму не составило труда высказать все, что он думал по этому поводу:

– Он настоящий мужчина, Суон. И всегда был настоящим мужчиной, даже в раннем детстве. Его можно разобрать на винтики, и все равно каждый винтик будет в миллион раз лучше всех, кого я знаю. – Он сделал паузу и добавил, как будто вонзил нож себе в сердце: – Не говоря уж о нас с тобой.

Глаза Суон подернулись дымкой слез.

От боли, что она таила в душе столько лет. От рано утраченной невинности, оттого, что все мечты разбились в прах под ударами собственных ошибок. От подлости коварной судьбы, которая никому не дает второго шанса.

Она прислонилась лбом к его плечу, и голос ее выплеснул всю боль без примесей:

– Ох, Джим! Что же мы натворили? Что мы натвори… – Она поперхнулась словами и заплакала навзрыд.

Джим (Три Человека) Маккензи, навах Соляного клана, обнял за плечи и крепко прижал Суон Гиллеспи к груди, чувствуя, как ее слезы мочат ему рубаху.

Он слушал ее всхлипывания, радуясь, что она еще способна так плакать, и надеясь, что ее слез хватит на них обоих.

Глава 14

– Чувствую, тут дело нечисто. Калеб Келзо найден мертвым в собственном доме, а полицейские явно что-то скрывают. Я думаю, его убили. И как-то странно убили. Иначе к чему такая таинственность?

Эйприл Томпсон нервно расхаживала по кабинету Коринны Рейгонс, главного редактора «Флагстафф крониклс». Женщина, будто сошедшая с портрета Нормана Рокуэлла,[14] неотрывно следила за ней глазами поверх чашки с «Эрл Греем». Бунтарство журналистки почему-то вызывало у нее прилив безотчетной нежности.

Когда Коринна приехала из Санта-Фе, чтобы возглавить провинциальную газетенку, то первым делом навесила этой медно-рыжей красотке ярлык банальной карьеристки, которой не терпится доказать всему миру, что за эффектной внешностью скрывается нечто большее, и которая даже не скрывает своего стремления поставить свою подпись под всем, что выходит на полосах ежедневной многотиражки, даже под некрологами. При этом Коринна сразу догадалась, что Эйприл знает, какого она мнения о ней. Со временем, присмотревшись, примерившись к ней, она поняла, что честолюбие Эйприл отнюдь не равнозначно желанию сделать карьеру любой ценой. Поняла, что журналистка всецело предана своей работе и не задумываясь отдаст карьерные перспективы за одно только слово правды. Она разглядела в ней так называемый анахронизм журналистской добросовестности, какого нет в природе, поскольку представители второй по древности профессии давно свели его к ничего не значащему штампу.

Как-то раз они столкнулись в японском ресторане «Сатура» на Йейл-стрит, где Коринна частенько ужинала в одиночестве, с тех пор как переехала в этот город. У сестры, открывшей во Флагстаффе зубоврачебный кабинет, своя семья, и Коринне порядком надоела роль незамужней тетушки и назойливой свояченицы. Эйприл была дружна с хозяевами ресторана и забежала к ним на стаканчик вина. Коринна увидела ее и подошла. Они неожиданно нашли общий язык. Через некоторое время, слегка охмелевшие, очутились в машине и поведали друг другу свои истории.

Коринну восхищали жизненная сила Эйприл, которую сама она утратила, и привлекательность, которой никогда не обладала. Она считала себя слишком зрелой женщиной, чтобы завидовать, и постепенно искренняя симпатия переросла в глубокую привязанность.

Теперь Коринна уже не сомневалась, кого предложит административному совету взамен себя, когда соберется на пенсию. Пока же Эйприл оставалась простым хроникером и, меряя шагами кабинет начальницы, выплескивала на нее свои мысли вслух:

– В наших краях убийства, как правило, не имеют слишком сложной подоплеки. Пьяные драки, поножовщина, сведение мелких счетов, мужья, забивающие жен до смерти, или, наоборот, жены, забивающие мужей.

Обе женщины знали, что сюжетов, тянущих на Пулицеровскую премию, во Флагстаффе раз-два и обчелся. Но Коринна привыкла доверять журналистке и уже не сомневалась, что за смертью Калеба Келзо кроется если не сенсация, то очень крупный скандал.

Возразила она лишь для того, чтобы еще больше подзадорить Эйприл:

– Если это действительно убийство, то ничего странного нет, что они блюдут тайну следствия.

– Конечно. Однако полиция всегда уважала нашу печать. У нас как будто существует сговор с властями против национальных СМИ. – Эйприл немного помолчала, словно бы запасаясь новыми аргументами для себя самой. – А тут я всюду натыкаюсь на запертые двери. Даже мои личные источники внутри полиции держат рот на замке, и никакими силами их не разговорить. – Еще одна пауза, чтобы беспомощно развести руками. – Завтра утром они назначили пресс-конференцию. Я, конечно, пойду, но там наверняка опять будет переливание из пустого в порожнее. Десять минут «без комментариев, ведется следствие, как только, так сразу…» – и все по домам.

Эйприл уселась на единственный стул по другую сторону стола, чуть сдвинула брови, и, глядя на морщинку между ними, Коринна почувствовала, что настроение журналистки неуловимо изменилось.

– Единственная наша зацепка – свидетель. Я давно его знаю, и по идее он должен был бы облегчить мне задачу. Но Джим Маккензи – прожженный хитрец и упрямец. Он едва ли раскроет рот наперекор полиции Флагстаффа, поскольку всегда старался обходить острые углы.

От Коринны не укрылась нотка горечи в голосе Эйприл. Она с преувеличенной осторожностью поставила чашку на стол и поглядела на Эйприл испытующе, в полной уверенности, что та не станет ничего от нее скрывать.

– Тот самый Джим Маккензи?

Однако Эйприл не приняла подачи.

– Да. Не знаю, зачем он приехал, но наверняка наворотит здесь дел…

– Остерегайся. По-моему, в твоей жизни он уже наворотил довольно.

– Ну что ты. То дела прошлые. Я уж забыла, когда на что-то надеялась.

Впрочем, Эйприл Томпсон была слишком горячей поклонницей правды, чтобы суметь ее скрыть. Будь ее последняя фраза написана, а не произнесена, в ней бы всякий уловил подтекст. Чтобы не загонять собеседницу в угол, Коринна решила сменить тему:

– Ладно. Подождем развития событий. Продолжим разговор после пресс-конференции. А пока поговорим о знаменитостях, прибывших во Флагстафф. Ты знаешь, о ком я. И тот, и другая вызывают у публики неподдельный интерес. Неплохо бы взять интервью у Алана Уэллса и Суон Гиллеспи, причем это должен сделать человек, хорошо знающий их обоих. Будет обидно, если кто-то нас опередит.

Коринна Рейгонс – неглупая женщина и добрый друг. Но в то же время она главный редактор ежедневной газеты, которой приходится отчитываться в том, за что ей деньги платят. Эйприл старалась никогда не упускать это из виду, чтобы ненароком не испортить их дружеских отношений.

– Хорошо. Я попробую, хотя наверняка это будет нелегко и в том, и в другом случае.

Она решительно поднялась, пожала руку Коринне и вышла из кабинета. Закрыв за собой дверь, на секунду остановилась в коридоре, словно не зная, в какую сторону идти. Потом двинулась вслед за собственными мыслями и в конце коридора свернула направо, к огромной комнате, которую делила с двумя другими репортерами. Ни на кого не глядя, она прошла в свой закуток и уселась за стол. Она долго выбивала у Коринны привилегию отгородиться от других стеллажом, что создавало иллюзию отдельного кабинета, и та в конце концов пошла ей навстречу – не только из уважения к журналистке, но и из соображений пользы дела.

Никогда еще Эйприл не была ей так благодарна, как сейчас.

Она сложила в аккуратную стопку разбросанные по столу листы, поставила ручки и карандаши в стакан, выровняла коврик мышки – словом, навела на столе порядок, в чем сейчас нуждалась до крайности. Вполне успокоиться, конечно, не удастся, но надо хотя бы чем-нибудь руки занять.

Несмотря на дружеские отношения, она была недовольна тем, что позволила Коринне все прочесть у себя на лице. Впервые в жизни она усомнилась в правильности выбора профессии. Да и вообще во всех своих выборах стала сомневаться, с тех пор как снова увидела Джима.

Но возможно, ее начальница права. Если тебе нужна противоударная терапия, это лучший способ ее получить. Или, по крайности, не растерять по дороге всю свою решимость.

Интервью должен взять человек, хорошо знающий их обоих…

Суон Гиллеспи. Алана Уэллса.

Кто же, как не ты?..

Алан явился к ней домой без предупреждения. Ее родители отправились в путешествие, и она благодарила Бога за эту краткую передышку. Ей надо было побыть одной, чтобы принять важные, меняющие всю жизнь, необратимые решения. Она услышала звонок в дверь под аккомпанемент старой песни Тэмми Уайнетт «Stand by Your Man». Держись за своего мужчину. Песня именно в этот момент звучала неприкрытой издевкой. Она пошла к двери, втайне надеясь увидеть за ней Джима. Но, распахнув дверь, увидела Алана. Его Эйприл любила больше всех своих друзей и только к нему не стеснялась обращаться за помощью. Вдобавок он был лучшим другом Джима и потому именно в тот вечер был нужен ей как воздух.

Потом она увидела, в каком он состоянии, и встревожилась.

– Господи, ты как будто с дьяволом пообщался! Что стряслось?

– Можно войти?

Вид у него был кошмарный. Всклокоченные волосы, глаза красные от слез. От него явственно несло спиртным.

– Входи, конечно.

Он остановился в прихожей, комкая в руках бейсболку. Алан Уэллс, самый богатый парень в городе, один из немногих, кто приучен снимать головной убор, входя в чужой дом.

– Выпьешь чего-нибудь?

– Нет, спасибо. Я уже выпил.

Она провела его в гостиную, поспешно выключила радио и молча уставилась на Алана.

– Что случилось-то?

Он повернулся к ней, и красные, опухшие глаза опять увлажнились.

– Ничего особенного. Джим и Суон… они теперь вместе.

– Как это – вместе?

– Ну, трахаются. Устраивает?

Это было так неожиданно и невероятно, что в другое время Эйприл наверняка бы расхохоталась. Но в тот момент, увидев безысходность на лице Алана, почувствовала, что умирает.

– Ты что, с ума сошел?

– Я их видел, Эйприл.

– Где?

Алан почти упал на стул, поставил на столешницу локоть и запустил пятерню в спутанные волосы. Заговорил он, не глядя ей в глаза, и она поняла, что это не из малодушия, а из боязни причинить ей боль.

– Ехал из гольф-клуба. Остановился на светофоре, смотрю: фургон Джима стоит перед мотелем «Трепещущие крылышки». Когда проезжал мимо, как раз и увидел, как они вдвоем выходят из номера.

– И что ты?..

Он наконец взглянул на нее. В его глазах она прочитала приговор всем своим мечтам.

– Я – ничего. Остановился, а больше ни на что сил не было. Я даже не видел, как они уезжали. Должно быть, просто умер, и ты теперь говоришь с моим призраком.

А ты – с моим, подумала она.

Эйприл почувствовала, как ее маленький, девический мирок в одночасье обрушился. Она сомневалась, что найдет в себе силы собрать обломки и выстроить из них человека, женщину. Она села за стол против Алана. Он взял ее руку и сжал в своей. Крепко, больно, по-дружески.

И она, ничуть не стесняясь, позволила слезам хлынуть из глаз.

– Джим знает про тебя?

– Нет, я завтра собиралась ему сказать. Но теперь это вряд ли имеет смысл.

– И что ты думаешь делать?

Эйприл, по своему обыкновению, сказала правду – иначе не умела:

– Не знаю. Честное слово, не знаю.

После того вечера Эйприл видела Джима всего один раз. Просто чтобы удостовериться в том, что он разбил ей жизнь.

И больше – ни разу за десять лет.

На столе заверещал мобильный, оторвав ее от воспоминаний. Она взяла его, нажала кнопку.

И услышала вечное воодушевление в голосе девятилетнего сына Сеймура:

– Мам, ты не представляешь!

– Вчера я тоже не представляла.

– Да нет, вчера – это не то! Карел достроил лодку и завтра хочет ее испытать на озере Пауэлл. Можно мы с ним? – Секундное молчание, за ним финальное стаккато: – Ну, мам, ну можно? Ну, мам, ну, мам, ну, мам, ну с сахарком!

С сахарком! Это была их старая шутка, еще с тех пор, когда он под стол пешком ходил, а теперь научился вытаскивать ловко, точно фокусник из рукава, чтобы уломать ее на что-нибудь.

И Эйприл, не удержавшись, рассмеялась. А потом ответила без особой уверенности:

– Завтра с утра у меня работа.

– Ну и что? Я поеду с тобой, подожду тебя в машине, а потом сразу на озеро, как в прошлый раз. Карелу прицеп с лодкой тащить, он все равно раньше нас не успеет.

– Не знаю. Вечером все обсудим.

Но по ее тону Сеймур понял, что это безоговорочное «да».

– Ура! Здорово, мам! Спасибо с сахарком!

– Знаю, что ты вымогатель, и все равно люблю!

– Я тебя тоже! Ты у меня суперкласс!

Эйприл нажала кнопку отбоя, но еще некоторое время смотрела на дисплей, как будто видя на нем улыбку сына.

Их сосед Карел Торенс недавно купил сборную лодку. Сеймур целыми днями торчал у него в гараже, принимая живейшее участие в сборке. И вот настало время спуска на воду.

Поверх лица Сеймура на экране нарисовался портрет Карела.

Единственный владелец риелторской конторы «Коконино», холост, весьма состоятелен, в большой дружбе с Сеймуром и влюблен в нее. В общем и целом неплохой парень. Типичный американец, без пороков, без странностей, без неприятных сюрпризов. Вполне подходящий человек для жизни: на него можно не только опереться, но и переложить на его плечи все свои заботы.

Иногда она так и делает. Не без угрызений совести, но все же делает. Просит присмотреть за домом, когда они уезжают отдыхать, оставляет на него Сеймура, когда больше не на кого. И он, и мальчик только рады этому, а у нее самой душа спокойна, хотя она и понимает, что не слишком красиво пользоваться чувствами человека, который пока не делал ей никаких предложений.

Она с замиранием сердца ждет, когда он решится, не потому, что ей так уж этого хочется, а потому, что не знает, как ответить. Много раз она твердила себе, что это был бы правильный выбор; еще два дня назад твердила…

Но случилось неожиданное.

Тот, кого она уже и не надеялась увидеть, вдруг вновь появился на горизонте. Когда она очутилась перед ним во дворе Калеба, ее всю, от макушки до пят, обдало жаркой волной, и она только молилась всем ангелам небесным, чтобы наружу не вышло ни грана того кошмара, что разверзся у нее внутри.

Ей вспомнился встревоженный вопрос Коринны.

Тот самый Джим Маккензи?..

Эйприл положила руки на стол и уткнулась в ладони, радуясь, что никто ее не видит.

Да, тот самый.

Тот самый неверный Джим Маккензи, обладатель разных глаз.

Тот самый, что некогда предал ее и своего лучшего друга.

Тот самый, что уехал из Флагстаффа, даже не обернувшись.

Джим Маккензи, отец ее сына.

Глава 15

Ночь миновала без происшествий.

Джим вертелся на кровати до тех пор, пока не понял, что уснуть не удастся. После встречи с Суон его охватили дурные предчувствия. Он не привык ничего загадывать на будущее, а с момента возвращения во Флагстафф только этим и занимается. Всю жизнь он был уверен, что лишен такой субстанции, как совесть, а оказывается, она есть, и еще как мучит. Не зажигая света, он встал и босиком вышел на кухню. Благодаря Коэну Уэллсу он по божеской цене снял небольшой коттедж на Бил-роуд. Когда они туда прибыли, Немой Джо вышел из фургона и своей мультяшной походкой двинулся вынюхивать, исследовать, прикидывать, орошать.

И наконец дал добро.

Санчесы подарили ему собачью лежанку, и Джим поместил ее в кухне у двери, которая вела в небольшой садик позади дома. Взгляд, брошенный ему псом, казалось, означал, что постоянные переезды с места на место вовсе не предел его мечтаний и что ему, несмотря на внешний вид, совсем не улыбается бродяжья жизнь. Затем Немой Джо зевнул, как бы идя на компромисс, и расположился на ночлег.

Джим открыл дверцу холодильника. В призрачном свете Джиму предстала его нынешняя действительность: длинноволосый, атлетически сложенный парень в неизменных темных очках, скрывающих разные глаза, в чужом доме, один как пес, если не считать пса. Запустение холодильника стало отражением его внутренней пустоты. Он вытащил одиноко стоящую в дверце бутылку воды и отпил большой глоток.

Немой Джо с той стороны металлической решетчатой двери поднялся и принюхался, лениво поводя хвостом. Джим не строил иллюзий относительно сочувствия своего спутника: наверняка тот стряхнул с себя дремоту не для того, чтобы скрасить его одиночество, а просто в надежде на дополнительный паек.

Джим открыл дверь и впустил его в дом.

Потом зажег свет и плеснул воды в собачью миску, накануне купленную в супермаркете.

Пока Немой Джо лакал воду, Джим оделся, и они вдвоем вышли на предрассветную улицу. Воздух был свеж, и даже откуда-то налетевший ветерок проникал за ворот куртки. Не глядя на редкие, негостеприимно поблескивающие огоньки спящих домов, он шагал, засунув руки в карманы и ожидая, когда на горизонте появится голубоватое зарево, хорошо ему знакомое и любимое.

Он много летал, но так ни разу и не добрался до горизонта.

Немой Джо трусил рядом, даже не думая вильнуть в сторону и насладиться свободой. Как будто чувствовал, как будто понимал. Он держался поближе к человеку, едва освещенному отблесками тусклых фонарей и словно искавшему что-то, чего нет в природе, коль скоро этого нет у него за душой.

Последним на правой стороне улицы стоял дом со скамейкой перед входом. Джим уселся на влажное от росы дерево, а Немой Джо свернулся калачиком у его ног.

Накануне вечером на ранчо Джим вот так же остался один, после того как Суон убежала, оставив у него на груди теплую влагу слез и эхо безудержных рыданий. Внезапно рядом с ним выросла фигура Чарли. Джим спросил себя, что видел, что слышал старый индеец и что он мог понять из того, что увидел и услышал.

Если услышал его слова, то, по-видимому, понял все.

– Женщину мучит то, с чем она не в силах совладать, но что умеет передавать другим. Так было и будет всегда.

– Ее мучит то же, что и меня. Так не бывает, чтобы кто-то один был виноват.

– Я знаю, Три Человека. Но главная твоя вина в том, что ты не хочешь послушать ни одного из троих, что сидят внутри тебя.

Чарли умолк, безуспешно пытаясь перехватить взгляд Джима. Потом сразу перешел на другое, видимо сочтя, что сказанного довольно, чтобы заставить Джима задуматься.

– У твоего деда не было денег, но были вещи. Ценные вещи, которые теперь принадлежат тебе.

– Какие?

– Куклы Катчина. И другие ценности, о которых не ведаю.

«Ценностями» Чарли именовал то немногое, чем, по его мнению, стоило владеть, то, что нужно человеку для души. Порой эти «ценности» имели цену только для таких людей, как Чарли Бигай и Ричард Теначи.

Джим открыл дверцу пикапа и спросил, стараясь не впустить тревогу в голос:

– И где они?

– Не знаю. Он только велел тебе передать, что они есть, чтоб ты про них знал, если с ним что случится. Вроде как они в семейном сейфе. Он сказал, что ты поймешь.

И ушел, не вдаваясь в дальнейшие подробности. Чарли всегда сам решает, сколько нужно сказать. Джим откинулся на спинку скамьи, раскинул руки.

По ближней ветке прыгал красногрудый кардинал, птица пустыни, редко залетающая в город. В детстве Джим лазал с Чарли по колючим кустам, и тот учил его отличать кардинала от пиррулоксии, у которой очень похожий хохолок. Чарли многому его научил, в этом у Джима было преимущество перед детьми, выросшими в других частях света. Когда они смотрели мультфильмы про Дикого Койота, он знал, что Дорожный Бегун существовал в действительности. Ему не надо было воображать прерии, поскольку в них он вырос. Ему не надо было играть в индейцев, поскольку сам он был индейцем.

Он долго жил во всем этом, пока не понял, что быть навахом, или хопи, или уалапай не преимущество, а бремя векового гнета, жизнь без будущего, зажатая в тисках резервации.

И как только понял, сразу перестал быть ребенком, хотя и остался эгоистом.

Он сказал, что ты сам поймешь…

Джим знал, что у деда есть потрясающая старинная и очень ценная коллекция кукол хопи. Дед хранил ее в каком-то тайнике. Вытаскивал только во время праздничных обрядов и выставлял в парадной зале Совета. Джим их видел вблизи, всех вместе, но трогать их запрещалось. Дед указывал на кукол пальцем и объяснял: Глиняная Голова, Медведь, Навах, Эотото, Орел. За каждой статуэткой была история, за каждым цветом – значение, за каждым лицом – предчувствие или благодарность.

Ты сам поймешь…

Но он не понимал.

Все хранилось в недоступном ему месте. Как-то раз он попытался найти это место, но у него не возникло даже отдаленной догадки. Ричард Теначи ушел и уже ничему его не научит, а Катчина, что нынче продаются в лавках, почти все привезены с Тайваня или из Китая.

Джим сидел, думал, но ничего не мог понять. Думал до тех пор, пока солнце не заменило тенью тьму в листве деревьев. Мир совсем проснулся, но у Джима не возникло желания становиться его частицей. Он встал со скамейки и вернулся в дом в сопровождении Немого Джо, поклонника тишины и покоя. Открывая дверь коттеджа, Джим услышал телефонный звонок. Сотовый, поставленный заряжаться, лежал на тумбочке возле входной двери.

– Джим?

– Да.

– Это Роберт. Разбудил?

Голос у Бодизена был усталый, как будто он тоже всю ночь думал, да так ничего и не понял.

– Нет. Ты же знаешь: индейцы спят одним глазом.

Роберт не принял шутливого тона.

– Боюсь, тебе придется еще потерпеть мое общество.

– Сколько угодно. Что от меня требуется?

– Надо подписать показания. А еще я хочу потолковать с тобой. Вдруг что-нибудь да всплывет.

Джим все же решил улучшить настроение собеседника, а заодно и свое:

– Мне нужен адвокат?

– Нет. Пока тебе нужен хороший психиатр. Когда понадобится адвокат, ты сам поймешь.

– Как?

– Я зачитаю тебе твои права.

Голос по-прежнему усталый и напряженный. Детектив ответил на шутку без охоты и без надежды.

– В котором часу прибыть?

– С утра у нас пресс-конференция. Думаю, часам к десяти закончим. Подъезжай где-нибудь в половине одиннадцатого.

– Хорошо. Буду.

Он закончил разговор и пошел принимать душ. Пес довел его до двери, но, когда сообразил, что это за процедура, в ужасе попятился. Выйдя, Джим оделся и какое-то время слонялся по дому мимо телевизора, включенного на МТВ, делая вид, что слушает музыку и завтракает.

Убив таким образом время, он вышел из дома и направился в полицейский участок.

Он неторопливо двигался к Сомилл-роуд и по дороге обозревал Флагстафф. Что-то изменилось, что-то осталось прежним. Молодые люди, раскатывающие по улицам в автомобилях, были детьми, когда он уезжал отсюда. Его сверстники, учившиеся в университете, разъехались по миру. Кто нарожал детей, кто развелся. Кого-то уже на свете нет, о ком-то даже памяти не осталось.

Путь до участка показался ему бесконечно длинным.

Джим с трудом припарковал «рэм» в тени деревьев на стоянке. Лучше бы, конечно, запереть Немого Джо в кузове, но жаль псину – изжарится ведь там под солнцем. Джим вывел его прогуляться, перед тем как впустить в кабину. Немой Джо – аккуратный пес и сиденья не запачкает, но над полным мочевым пузырем и человек не властен.

Он открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья. Немой Джо покружил немного по стоянке, принюхался и поднял было лапу на шину «хонды», но тут же раздумал, отвлекшись на кого-то сидевшего в ней.

Из «хонды» выпрыгнул мальчик лет десяти. В джинсах, кроссовках и жилетке, надетой поверх майки с символикой «Дельфинов Майами». Из-под бейсболки выбивались длинные черные волосы, поблескивающие на солнце.

– Привет, собака. Ты откуда?

Немой Джо выжидательно уселся на землю. Мальчик протянул руку и потрепал его по загривку. Джим подошел. Парень явно не боится собак, но реакции животных не всегда можно предугадать, а Джиму меньше всего хотелось объясняться с разгневанным родителем пацана, если пес его тяпнет.

– Немой Джо, ко мне! Хватит приставать к незнакомым.

– Он не пристает. Красивый у вас пес и, как видно, добрый.

Подойдя, Джим отметил, что мальчику на вид лет десять, он довольно высок для своего возраста. Цветом лица и волосами похож на аборигена, поэтому Джим удивился, когда тот посмотрел на него ясными голубыми глазами.

– Почему его зовут Немой Джо?

Джим пожал плечами и усмехнулся.

– Ну, он не очень разговорчив, скажем так.

Пес поднялся, обошел мальчика и встал между ними, как будто желая представить Джиму нового друга. Но Джим-то знал: он просто хочет, чтобы его погладили сразу оба.

– Любишь зверей?

– Конечно. У меня есть черепаха и хомяк, а когда-нибудь будет конь.

– А-а. Ну что ж, дело стоящее.

Джим присел на корточки, и Немой Джо тут же привалился к нему.

– Меня зовут Джим, а тебя?

– Сеймур.

– Иди сюда, Сеймур, я тебе кое-что покажу.

Мальчик присел с ним рядом, и Джим начал ему объяснять:

– Если хочешь подружиться с собакой, почеши его там, куда ему самому не достать. Лучше всего вот здесь, повыше хвоста или на груди. Попробуй.

Сеймур провел пальцами по груди пса. Немой Джо застыл и высунул язык, словно никогда в жизни не испытывал такого наслаждения.

– А теперь убери руку.

Сеймур послушался, и Немой Джо тут же стал наступать на него, выпятив грудь и всем своим видом показывая, что одной ласки ему мало.

– Видал наглеца?

Сеймур засмеялся.

Но тут позади них раздался женский голос, и над их головами простерлась тень.

– Сей!

Джим поднялся и наткнулся взглядом на встревоженное лицо Эйприл Томпсон. Она узнала его, и тревога улетучилась, уступив место какой-то неловкости. Джим снова поглядел на Сеймура и обнаружил, что на детском личике сияют в точности такие же глаза, как у Эйприл. От этого у Джима почему-то защемило сердце.

– Вижу, ты и твой пес уже познакомились с моим сыном.

– Сеймур – твой сын?

Мальчик вмешался и не дал матери ответить:

– Джим объяснил мне, как подружиться с собакой. Его зовут Немой Джо.

– Иногда мне хочется, чтоб и тебя так же звали. Садись в машину и пристегнись. Нам пора.

– Есть. Пока, Джим. Пока, Немой Джо.

Он в последний раз погладил по голове пса и запрыгнул в машину. Джим и Эйприл сквозь заднее окошко следили, как он, почти скрытый спинкой сиденья, копошится, пристегивая ремень безопасности.

Потом они перевели взгляд друг на друга. Сеймур по детской наивности, конечно, не заметил их взаимного смущения.

– Извини, у меня слишком экспансивный ребенок.

– Славный парень. Умный и живой. Сколько ему?

– Даже слишком живой.

Эйприл не ответила на его вопрос. Джим пытался стряхнуть неловкость, а бессонная ночь отказывалась помогать ему в этом. Тогда он решил сменить тему, как будто эта уловка могла что-либо изменить в их отношениях:

– Ты здесь по делам?

Эйприл махнула рукой.

– Была на бессмысленной пресс-конференции по убийству Калеба. Полиция блуждает во тьме, хотя и напускает на себя таинственность. Они не только не знают – кто, но и не знают – как.

Она посмотрела на него, словно пытаясь проникнуть за барьер темных очков.

Джим, подходя к Сеймуру, не стал снимать очки. Ему не хотелось выслушивать очередное изумленное замечание ребенка по поводу его глаз. Теперь он был рад, что не снял их.

– Ты ничего не хочешь мне сообщить помимо уже сказанного?

– Нет. Я рассказал тебе то же, что и Роберту.

Джим лгал и знал, что Эйприл это понимает. То, что он видел, явилось бы лакомым кусочком для любого хроникера, и уж тем более для хроникера местной газеты.

Но в жизни его было слишком много разных стычек, чтоб еще нарываться на стычки с полицией. На это он не пошел бы даже в угоду своей бывшей девушке и ее сыну с голубыми глазами и волосами, черными как смоль.

Эйприл не настаивала. В конце концов, ей не привыкать.

– Ну как знаешь. Если передумаешь – заходи ко мне в редакцию.

Она повернулась к нему спиной и направилась к своей «хонде». Джим наблюдал, как она садится в машину, заводит мотор и выезжает со стоянки. Сеймур помахал ему сквозь стекло, и Джим ему ответил. У него не шло из головы лицо Эйприл, когда она обошла его вопрос о возрасте сына.

Он еще несколько минут постоял, размышляя и поеживаясь от неестественного холода под ярким солнцем, заливавшим стоянку.

Но долго размышлять ему не пришлось. Немой Джо вдруг задергался рядом с ним, словно исполняя чечетку на асфальте. Джим увидел, что пса бьет дрожь.

– Что? Что с тобой?

Он было потянулся к нему погладить, но Немой Джо шарахнулся от него и в три прыжка достиг пикапа. Вспрыгнул на пассажирское сиденье, скрючился и продолжал трястись, закатывая глаза под лоб.

Потом вдруг дико завыл.

Глава 16

Не докажут, сучьи дети. Нипочем не докажут. Не докажут.

Джед Кросс про себя твердил эти слова, зажав в зубах сигарету и вытянувшись на койке в тесной камере флагстаффской тюрьмы, что на Сомилл-роуд, 951. Дым от сигареты поднимался к высокому зарешеченному окошку за его спиной. Тень от гор рассекала надвое это убогое ложе.

Наполовину свет, наполовину тень.

Наполовину дым, наполовину пыль.

Стоило ему повернуться на проклятой койке, пылинки начинали как бешеные плясать в воздухе. Одеяло с тюремным штемпелем Аризоны – настоящий рассадник клопов. Джед метнул окурок в маленькую раковину слева и сел на постели. Скоро все сигареты кончатся, а надзиратели и не думают пополнять запас.

Он был все в той же одежде, в которой его взяли: белые полотняные брюки и легкая рубашка из хлопка. Суки, даже в душ ни разу не сводили! Носки провоняли потом, ботинки из нубука замызгались. Шнурки из них, конечно, вытащили и ремень отобрали.

Могли бы и оставить: он руки на себя накладывать не собирается.

Ни сейчас, ни в будущем.

Взяли его дома ранним утром, подняли с постели. Накануне вечером он был с друзьями в «Кинг Стейк Хаус», где можно сытно поесть и послушать хорошую музыку. Настоящие песни с узнаваемой мелодией и голоса какие надо – не этот рэп, от которого уши вянут. Вернулся он поздно, перебрав и пива, и виски, не раздеваясь рухнул на кровать и заснул.

Они высадили дверь его дома на Линч-стрит и ворвались, как свора бешеных псов. Стащили его с постели, даже не дав глаза продрать, заломили руки за спину. Он услышал, как защелкнулись наручники, и даже не разглядел в лицо легавого, что зачитывал ему права.

– Имеешь право хранить молчание. В случае отказа от этого права все, что ты скажешь…

А вы имеете право поцеловать меня в зад, сучьи дети!

Потом его долго везли, долго шмонали. Фото, отпечатки, вопросы какого-то хрена, вообразившего себя шерифом. Молчание, на которое он имел право и в котором замкнулся, обдавая презрением – единственным своим оружием – всю эту сволочь, что посадила его в клетку, как зверя.

Джед Кросс нисколько не испугался. Ему уже доводилось бывать в тюрьме, притом в местах покруче этого. Чтоб его сломили четверо захолустных полицейских – дудки! Посадили в одиночку, думают расколоть, но ему эти штуки известны, у него хватит духу, чтобы потягаться со всей полицией юго-запада.

Мои яйца всегда при мне, это легавые ходят парой, чтоб у них была хоть парочка на двоих.

Вспомнив, как насмешил этой шуткой ребят в баре Дженни – они буквально попадали, – Джед усмехнулся.

Хоть парочка на двоих, надо же!

На прогулку он тоже ходил в одиночестве – в тесный огороженный дворик восточного крыла, вдали от большого двора, куда выводили всех вместе. Он знал, что его статью в среде обычных заключенных не жалуют. Кто похлипче, мог и не вернуться в свою камеру из общего двора, хотя во Флагстаффе нет федеральной тюрьмы, здесь, как правило, содержат всякую мелочь. А у него за плечами не одна ходка, чтобы опасаться этих фраеров. Но все равно, раз нет проблем, ему же лучше.

Не докажут. Ни хрена они не докажут.

И тем не менее…

Память о случившемся до сих пор, по прошествии нескольких дней, повергала его в сладкую дрожь. Он ехал к Леппу, что в самом сердце индейской резервации, и увидел мальчонку из этих оборванцев навахов, с хорошеньким смуглым личиком и черными угольками глаз.

Сколько ему было? Лет десять, одиннадцать?..

Загорелая кожа, на вид гладкая как шелк. Джед, не выпуская руля, почувствовал, как налилось свинцом в штанах то, что он всегда носил при себе. Он обещал, что не причинит боли этому оборвышу, если тот не станет вопить. Даже денег ему предлагал, черт побери! Двести долларов, потом триста. Ни в какую! Визжит, вырывается, как будто с него шкуру сдирают заживо. Джед огляделся. Вечерело, вокруг ни души. Он остановил машину близ огороженной угольной шахты.

Вытащил сосунка из машины и в первый раз ударил тыльной стороной ладони, да так сильно, что у того из носа хлынула кровь. Джед ударил снова, уже полегче. Мальчонка затих, Джед протащил его несколько метров и взгромоздил на капот «мицубиси».

Потом спустил с него джинсы и… сам не заметил, как руки сомкнулись на горле оборванца. Под конец тот распростерся на земле с коротким всхлипом и больше не дышал.

Даже теперь, припоминая, он почувствовал, как натянулась плотная ткань брюк. И тут же услышал звук приближающихся шагов в коридоре, что помешало ему вытянуться на койке, расстегнуть молнию и всласть отдаться приятным воспоминаниям. Перед ним вырос полицейский в синей форме, расчерченной полосами железной двери.

Джед знал его в лицо. Не раз видел с неизменной банкой пива в руке среди многочисленной публики заведения «Бильярд и бар Джейсона» в центре города. Молодой, но уже лысеющий и рыхлый парень с безвольным слюнявым ртом. Джед сразу навесил ему ярлык канцелярской крысы, не допущенной до боевых действий. Если, конечно, в этой богом забытой дыре возможны боевые действия.

– Вставай, Кросс, к тебе пришли.

– Кто еще?

– Твой адвокат.

– Сподобился наконец, дерьмо собачье.

Он вытянул руки вперед, к железным перекладинам, сквозь которые ему подавали жрачку, и позволил полицейскому надеть на себя наручники. Тот щелкнул замком и сказал кому-то слева:

– Все, отпирай.

Подвижная железная секция наползла на неподвижную. Все как у людей. Здание построили недавно и на расходы не поскупились. Собрали в одном месте и тюрьму, и полицейское управление, и отдел шерифа округа. Выходя из камеры, Джед невольно ощутил себя Клинтом Иствудом в том фильме про побег из Алькатраса.[15]

Его повели налево по коридору, слабо освещенному зеленоватым серным светом. Неоновые трубки были укреплены на потолке, и, шагая, заключенный следил за тем, как тени его скованных рук вытягиваются и уходят под ноги в ожидании следующего светильника.

В двух шагах от него двигалась лютая ненависть в лице полицейского, машинально стиснувшего рукоять пистолета. Должно быть, только и ждет неверного движения, чтобы всадить ему пулю в затылок, а потом станет рассказывать друзьям в бильярдной, как его черепушка треснула, словно тыква, и мозги забрызгали каменный пол.

Но Джед Кросс не такой дурак, чтобы попасться в эту ловушку.

Не будет никакой стрельбы, петушок. Ни треснувшей черепушки, ни брызнувших мозгов. Сейчас мой хитрожопый адвокат вытащит меня отсюда, а ты со своей легавой сворой утрешься, только и всего.

– Направо.

Они прошли через открытую решетку, и конвоир довольно грубо подтолкнул его в коридор за нею. Джед споткнулся, потерял равновесие. Но удержался на ногах и, не останавливаясь, повернул голову к охраннику. На лице его красовалась самая что ни на есть презрительная ухмылка.

– Потише, парень. Чего доброго, арестант расшибется, и его адвокат подаст иск против полиции. Мне теперь материальное возмещение ох как не помешало бы.

Полицейский не ответил, только еще раз толкнул его в спину, правда уже не так сильно.

Джед снова ухмыльнулся и стал смотреть прямо перед собой.

Они миновали длинную вереницу запертых дверей, пока в самом конце коридора не очутились перед железной дверью, выкрашенной в зеленый цвет. Сквозь застекленное окошко в верхней ее части смутно просматривалась комната.

– Вперед.

Джед толкнул дверь и вошел в просторное помещение с зарешеченными окнами. Вся обстановка состояла из железного стола, облицованного бледно-зеленым пластиком, и нескольких стульев. За столом сидел человек, и, взглянув на него, Джед удивился. Он ожидал увидеть старого Теодора Фельдера, а этот совсем незнакомый. На голове светлая шляпа с коричневой лентой, одет в бежевый льняной костюм, порядком измятый и чересчур легкий, не по погоде. Под пиджаком полосатая рубашка, ворот расстегнут, галстук сбит набок. Из-под пиджака выглядывают темно-красные подтяжки. Сам довольно тучный, одышливый, на носу дурацкие очочки в металлической оправе, отчего глаза кажутся рыбьими. От этого типа так и разит по́том и грязью, чего Джед Кросс не выносил. Он был маниакально чистоплотен и летом принимал душ по три-четыре раза на день. Такие сальные, потные типы вызывали у него непередаваемое отвращение, будь у них хоть десять дипломов.

Джед подошел к столу, а конвоир остался у двери, дабы не нарушать приватности беседы адвоката со своим клиентом.

– Вы кто такой?

Человек с рыбьими глазами остался сидеть и руки ему не протянул.

– Добрый день, мистер Кросс. Меня зовут Томас Риттенхаур. Я адвокат.

Заключенный смерил его брезгливым взглядом и показал свои руки в браслетах.

– Добрый, говорите? Не знаю, не знаю.

Адвокат Риттенхаур пропустил замечание мимо ушей.

– Прошу садиться.

С трудом подвинув стул скованными руками, Джед уселся.

– А где же старина Тео?

– Адвокат Фельдер в настоящее время занят и не может заниматься вашим делом.

Риттенхаур не стал говорить, что старина Фельдер, хоть и привык общаться с людьми самого низкого пошиба, услышав обвинение, замахал руками и наотрез отказался защищать Кросса.

Да и сам он, если б недавно не проигрался в пух и прах, едва ли…

– Некие лица поручили мне обеспечить вам защиту. Сами они, естественно, предпочитают остаться неназванными. Надеюсь, вы меня понимаете?

– Да плевать я хотел сто раз, что они там предпочитают. Мне надо выйти из этого клоповника, и как можно скорей.

– Попытаемся. Но прежде я должен сообщить вам неприятную весть.

– Ну?

– Ваш двоюродный брат Калеб скончался.

– Мир душе его. Пускай теперь в небесах за молниями гоняется, олух несчастный. Закурить есть?

Адвокат из Финикса Томас Риттенхаур был не новичок в своем деле и далеко не святой, но тут даже он невольно поразился.

Мир душе его. Закурить есть?

Все-таки убожество людское иной раз выдает потрясающе эффектные реплики.

Он вытащил из кармана пачку «Мальборо» и положил на стол. Дождался, когда его подзащитный вытянет из пачки одну, и щелкнул зажигалкой «Зиппо», давая тому прикурить. Джед Кросс наклонился над огоньком, и тут без видимой причины Томас Риттенхаур совершенно твердо уверился, что этот Кросс – маньяк.

Он с трудом отогнал эту мысль, решив заняться работой, за которую получает деньги.

– Что ж, приступим к делу.

– Давно пора.

– Мистер Кросс, вам предъявлено обвинение в изнасиловании и убийстве… – Он раскрыл папку с обвинительным заключением и прочел: – «Джонсона Неза, мальчика-наваха одиннадцати лет. Тело было обнаружено вблизи угольных разработок, примерно в десяти милях к западу от Флагстаффа». Что вы можете сказать по этому поводу?

У Риттенхаура было двое детей, мальчик и девочка, тех же лет, что и убитый, и от одной мысли, что с ними может случиться что-нибудь подобное, у него мутилось в голове.

– Это не я.

Это ты, скотина, именно ты! И не будь я сейчас на мели, охотно передал бы тебя в руки палача.

Томас Риттенхаур снял очки и протер их платком, который вытащил из кармана. Тем же самым грязным платком он промокнул пот на лбу.

– К сожалению, имеется свидетель. Старик, пасший овец в тех местах, видел, как вы посадили в машину мальчика, который голосовал на дороге, и поехали в сторону Леппа.

Джед запрокинул голову и выпустил в потолок струю дыма.

– Этот ваш старый дурак видел меня или машину, похожую на мою? Между прочим, машин такой модели и такого цвета в этих краях полным-полно.

Риттенхаур вмиг понял, куда он клонит.

– Быть может, и так. Но не думаю, что найдутся две одинаковые с тем же самым аризонским номером.

– Ерунда. Вы не хуже меня знаете, что на показания старика полагаться нельзя. Мало ли чего ему там примерещится.

– Есть и другая проблема. И даже не одна.

– Ну-ну, послушаем.

– Во время обыска в вашем персональном компьютере обнаружена регистрация на сайтах, связанных с педофилией и детской порнографией. Вдобавок это уже не первое ваше обвинение в совращении малолетних.

Джед Кросс пожал плечами, как будто все это не имело к нему ни малейшего отношения.

– Только обвинения и ни одного приговора, заметьте. – Словно перст указующий, Джед нацелил на сидящего напротив горящий окурок, потом бросил его на пол и раздавил каблуком. – Если вы в самом деле адвокат, а не такой вот окурок, то сможете прикрыть дело и от этой чуши камня на камне не оставите.

Дело не в том, смогу ли я, а в том, захочу ли не оставить камня на камне.

Как многие адвокаты, Томас Риттенхаур был заядлым игроком в покер, но сейчас блеф ему что-то не удавался. И Риттенхаур даже слегка покраснел от этой мысли.

Джед Кросс наклонился к нему и почувствовал зловонное дыхание сквозь зубы, пожелтевшие от табака и спиртного.

– Вот что я тебе скажу, адвокат, твою мать. Клал я сто раз на то, что ты обо мне думаешь. Вытащи меня отсюда и можешь идти в задницу со всей твоей братией. Так и передай… Как уж ты их назвал-то? – Он задвигал бровями, как будто вызывая в памяти слова, которые на самом деле помнил прекрасно. – Ах вот… Передай «лицам, которые предпочли остаться неназванными», что дальнейшее пребывание в этом клоповнике может подорвать мой моральный дух. Как тебе известно, моральный дух, память и речь тесно связаны между собой. Я бы предпочел не повторять фокус Дэвида Копперфильда с надеванием наручников тем, которые предпочитают…

– Я вас не совсем понимаю.

Джед Кросс поднялся со стула.

– Да ты не поймешь, зачем тебе хрен даден, даже если порнозвезда тебе это разобъяснит. Вытащи меня отсюда, иначе упомянутые лица на днях или раньше составят мне компанию. – Он выдержал паузу. – Хоть бы душ принял, что ли, жирный боров!

С этими словами Джед Кросс, скованный наручниками и собственным безумием, повернулся и гордо направился к двери.

Провожая взглядом его и конвоира, Томас Риттенхаур, адвокат из Финикса, думал только об одном: хорошо бы, этот психопат не сдержался, выкинул какой-нибудь фортель и вынудил конвоира всадить ему пулю в башку, за что конвоир непременно будет причислен к лику святых.

Адвокат заранее придумал, что скажет тому, кто принесет ему это благое известие.

Мир душе его. Закурить есть?

Глава 17

Джед Кросс вышел во двор и захлопал глазами от солнца.

Привыкнув к свету, он огляделся, вытащил из кармана рубашки сигарету и закурил, уже не заботясь о том, что она последняя. Он отлично понимал, что как следует насыпал соли на хвост адвокатишке, а тот в свою очередь не замедлит сделать то же самое с упомянутыми высокими лицами. Скоро ему принесут и хорошей еды, и сигарет, и всего, что ни пожелает душа арестанта.

Джед все хорошо помнит, так пусть и другие не забывают, а если надо, он всегда готов освежить их память.

Предпочли остаться неназванными…

А чего их называть? Он и так знает, о ком идет речь, от одних имен блевать хочется. Ходят среди простых смертных, задрав нос, и поплевывают на всех, у кого нет «порше» или «ягуара», кто не живет в особняках и не отправляет детей учиться в престижные школы.

Но когда припрет, простые смертные вроде него становятся им очень даже полезны, просто необходимы в решении мелких проблем, которых так много у деловых людей. Средства их не интересуют, был бы результат.

Никто не желает участвовать в их решении, никто не желает видеть, как они решаются, никто не желает ничего знать.

Они остаются чистенькими; зачем им нюхать вонь, исходящую от их же собственных дел, зачем задумываться над тем, что средства для достижения их высоких целей не просто грязны и бесчестны, но и противозаконны?

Джед хорошо сознает свою роль, понимает, кто заказывает музыку, и готов танцевать под нее. Не моргнув глазом он согласился играть роль незаметного и незаменимого помощника, лишь бы она хорошо оплачивалась. Пусть другие срывают аплодисменты, ему вполне достаточно денег. Ну и конечно, поддержки в трудные моменты жизни.

Вот как сейчас.

Он бросил окурок и затоптал его ногой.

Вышагивая по утрамбованной земле дворика, он вдруг вспомнил, что сказал ему Риттенхаур про Калеба.

Его разбирал смех.

Стало быть, полоумный таракан все-таки окочурился. Джеду на это было, в общем, наплевать. Калеб с детства был малахольный, и Джед пользовался любой возможностью, чтобы поизмываться над ним. В старших классах он как-то накрыл его в парке при обсерватории Лоуэлла с Лорой Ли Меррин, девчонкой, которая нравилась ему самому, но она предпочла двоюродного брата.

Джед развернул Калеба к себе и под вопли сучки Лоры бил до тех пор, пока тот не ткнулся в землю окровавленной мордой. Когда выросли, они виделись очень редко. Джед презирал пристрастие Калеба к наукам, в частности к физике. Да и семьи их не слишком жаловали друг друга. Отец и особенно мать так и не примирились с пришлым недоумком Джонатаном Келзо, который купил «Дубы», устроил там кемпинг и вопреки протестам родственников женился на Кейт, сестре матери.

Калеб был никчемным мечтателем и строил слишком грандиозные планы как в науке, так и в любви.

Джед случайно узнал, что этот чокнутый влюбился в некую Черил, шлюху из Скотсдейла. Это насмешило его даже больше, чем пунктик брата насчет молний. Он представил, как Калеб падает на колени и протягивает обручальное кольцо голой девке, а та стоит на четвереньках на кровати и краснорожий мужик дерет ее в зад.

Джед с дружками хохотали до слез, когда он рассказал им эту свою фантазию.

Как-то раз, будучи в Финиксе, он вспомнил романтическую историю братца и не поленился разыскать ту девку через Интернет. Увидев ее, он даже удивился: и впрямь лакомый кусочек. Не так уж плохо, видно, живет Калеб, раз может позволить себе такую девку. Джед с ней договорился и получил двойное удовольствие: его помимо самой шлюхи возбуждало то, что он так и не сказал ей про свое родство с Калебом Келзо. И вот теперь их лица в памяти сменяли друг друга, как в киношном наплыве, тогда как двоюродный брат Калеб лежит в одном из моргов Флагстаффа, убитый своей же собственной мечтой.

Как-никак, Джед его единственный наследник.

Джед покачал головой, словно совершая поминальный обряд, и мысленно произнес надгробную речь из двух слов: «Олух несчастный».

И продолжил свой путь по залитому солнцем тюремному дворику. Противоположная стена с колючей проволокой отбрасывала благословенную тень.

На стене, как водится, стоял часовой. Против света Джед не мог разглядеть его лица, а видел только силуэт с помповым ружьем на фоне голубого неба. Джед направился в другой конец двора, чтобы укрыться от солнца. Он нарочно наступил на тень часового с его дурацкой, нацеленной в землю пушкой. Улыбаясь, он припечатал башмаком голову тени и представил, с каким наслаждением проделал бы то же самое с ее обладателем.

Он дошел до ограды, сел на землю и привалился к шероховатому бетону, приятно холодившему кожу сквозь ткань рубахи.

Сел и стал думать.

Странная какая-то история.

Бессмысленная.

Он все подчистил за собой после происшествия возле угольного карьера. Стер все отпечатки, тщательно промыл из шланга салон машины. Сжег одежду, которая была на нем тогда. Прежде чем закопать мальчишку, протер его тело бензином, чтобы уничтожить возможные физиологические следы, хотя и попытался их не оставлять, несмотря на все свое возбуждение.

Поэтому не будет никакой дактилоскопии, ДНК и всех прочих хитростей, которые берут на вооружение эксперты-криминалисты.

Что до фотографий, найденных в его компьютере, – они, конечно, могут представить его на суде в невыгодном свете, но сами по себе ничего не доказывают.

Остаются показания старика, который якобы видел его, но Риттенхаур – или другой защитник – без труда разделается с ними. Вспомнив обрюзглого, потного адвоката, который предстал ему в комнате для допросов, Джед брезгливо поморщился. Этому свой член по нужде из штанов не вытащить, не то что человека из тюряги. Ну и черт с ним; если эта пародия на адвоката не сделает того, что от нее требуется, так его высокопоставленные друзья почешутся, раскошелятся и наймут лучших крючкотворов юго-запада, с их мантиями и хорошо подвешенным языком.

Он слишком много знает, чтоб эти столпы вот так просто его кинули.

Словом, беспокоиться ему не о чем.

Джед завел руки за голову и начал хрипловато напевать песню Тоби Кита. Часовой на ограде перегнулся через парапет – проверить, чем он занят. Джед заметил его движение по метнувшейся тени и, даже не оборачиваясь, выбросил кверху сжатый кулак с вытянутым средним пальцем.

Вот тебе, говнюк, проверяй.

Он продолжал напевать и размышлять о будущем, пока что-то на другой стороне двора не привлекло его внимания. Он не столько даже уловил это зрением, сколько почувствовал каким-то атавистическим, звериным чутьем.

Да, вот оно опять.

Джед оборвал песню и вгляделся.

Потом поднялся на ноги и с высоты своих метра восьмидесяти трех окинул взглядом весь двор.

От того, что он увидел, у него зашевелились волосы на руках.

Джед Кросс в жизни своей ничего не боялся. Он был силен физически, не ведал сомнений и, уж конечно, не считал себя сумасшедшим. Он был больше чем уверен, что сможет противостоять любой угрозе, исходящей от человека или от зверя.

Но врожденного хладнокровия оказалось недостаточно для того, что предстало его глазам.

Джед Кросс осознал, что уже не владеет ни телом, ни своей черной душой.

Он прижался к бетонной ограде, как будто желая замуровать себя в ней, напустил в штаны и завопил во всю глотку.

Глава 18

Роберт Бодизен толкнул металлическую дверь и с неохотой вышел из коридорного полумрака под солнце тюремного двора. В противоположном от него углу группа людей столпилась над двумя трупами, распростертыми на земле. Перед глазами пестрели синие полицейские мундиры, яркие жилеты санитаров, штатская одежда. В хаотичном мелькании взад-вперед-вверх-вниз он разглядел поставленные на землю носилки.

Роберт немного помедлил. Вытащил кисет, бумагу, свернул самокрутку и закурил, справедливо полагая, что теперь уж ему долго не удастся спокойно выкурить сигарету. Еще недавно он сидел у себя в кабинете, курил всласть и думал, что ситуации хуже для сыщика быть уже не может.

А теперь, еще не зная, что предстанет его взору, он был больше чем уверен: по сравнению с этим прежняя ситуация покажется ему манной небесной.

До сих пор на нем висел труп с раздробленными костями и ни в какие рамки не укладывающимся способом убийства. Дейв Ломбарди во время вскрытия подтвердил предварительный диагноз, сделанный в «Дубах», добавив при этом, что ни с чем подобным до сих пор не сталкивался.

Как, впрочем, и Роберт.

Но если на этом работа патологоанатома заканчивалась, то у сыщика она только начиналась. Пожалуй, труп можно было поместить в классическую категорию литературных ребусов. Обнаружен в помещении, запертом изнутри, никаких следов, никаких отпечатков, никаких признаков взлома.

Ничего.

Полицейские вдоль и поперек прочесали жизнь Калеба Келзо в попытке найти хоть что-то загадочное в существовании человека, который родился и вырос в небольшом городке с населением шестьдесят тысяч душ, где все знают друг друга как облупленных.

И тут опять-таки полный нуль: ни денег, ни врагов, ни близких друзей, кемпинг на грани краха, заложенное-перезаложенное имущество и нелепая мечта когда-нибудь стать богатым и знаменитым.

Хотя что в ней такого уж нелепого, в его мечте?

Кто об этом не мечтает, скажите на милость.

Детектив Роберт Бодизен невольно сочувствовал и Калебу Келзо, и себе, и всем остальным.

Мешок подобных иллюзий почти каждый простой смертный тащит на своем горбу, не замечая, что мешок-то дырявый. Содержимое мало-помалу высыпается на дорогу, а груз тем не менее кажется все тяжелее. И наконец в один прекрасный день он обнаруживает, что мешок пуст, а жизнь прошла.

Таких историй он и в жизни, и на службе насмотрелся вдоволь, чтобы еще чему-то удивляться. В этом городе и в других, ему подобных, люди живут в постоянном напряжении. Да нет, боже упаси, никаких открытых конфликтов. Но земля эта как была, так и осталась пограничной, извечным барьером между белыми, живущими настоящим и смотрящими в будущее, и индейцами, которые отвергают любое будущее, если оно не уходит корнями в прошлое.

Может быть, не все, но большинство.

А глас народа всегда был гласом Божьим, какого бы цвета ни была его божественная кожа.

У Роберта в жилах также есть капля индейской крови – не в той мере, чтобы называться дене, но в достаточной, чтобы постичь весь комплекс проблем, требующих неусыпного внимания и осторожности как от полиции штата, так и от полиции навахов.

Совсем недавно – кажется, год тому назад, – к нему, погруженному в свои невеселые думы, зашел в кабинет полицейский, совсем молодой, еще не обремененный недугами, еще полный энтузиазма и любви к своему делу, что бывает лишь от недостатка опыта.

Зашел стремительно, забыв постучать.

Роберт поднял голову от бумаг.

– Коул, в мой кабинет позволено открывать дверь ногой, как в салун, только если у тебя добрые вести.

– Виноват, детектив. Кое-какие вести имеются.

– В нашем положении самую завалящую новость можно считать гигантским сдвигом.

Агент Коул положил ему на стол листок бумаги. Бодизен уперся взглядом в желтоватый прямоугольник с именем и номером телефона.

– Не знаю, можно ли считать это сдвигом. Из распечатки явствует, что последний звонок из дома этого Келзо, с домашнего телефона, до того как компания отключила его за неуплату, был сделан вот по этому номеру. А это имя абонента.

– Кто такая… – он с трудом разобрал торопливые карандашные каракули, – Черил Стюарт?

Коул пожал плечами.

– Судя по всему, проститутка. Мы проверили. Живет в Скотсдейле, и вроде бы Калеб Келзо частенько ее навещал и был у нее не просто очередным клиентом. Билл Фрайхарт, который был дружен с покойным, сказал, что Калеб любил ее по-настоящему.

Роберт Бодизен, сам себе не веря, понадеялся на несбыточное чудо: а вдруг все окажется так просто? Убогая, банальная страсть, ревность, насилие с характерными подробностями.

Но шестое чувство повелевало Роберту задушить эту надежду в зародыше. Он не стал строить никаких планов и версий, а просто снял трубку и набрал номер.

Ему ответил женский голос, в котором он не расслышал ни приветливости, ни любопытства. Одно сплошное смирение.

– Алло.

– Мисс Черил Стюарт?

– Да, дорогой, слушаю тебя.

Чтобы не терять попусту времени, он вложил в голос как можно больше официальности:

– Детектив Роберт Бодизен, полиция Флагстаффа.

– Ага. А я, если угодно, Шерон Стоун.

Такую реакцию можно было предвидеть.

– Если не верите, можете посмотреть в справочнике номер полиции Флагстаффа и справиться обо мне. Вам повторить имя и фамилию?

– Да нет, не надо, я верю. Дальше что?

– Вы знаете некоего Калеба Келзо?

В трубке воцарилось недоверчивое молчание, призывающее к максимальной осторожности.

– Ну, допустим, знаю. И что?

Роберт проигнорировал последний вопрос.

– Нам тоже известно о вашем знакомстве, поэтому давайте не будем ходить вокруг да около. Когда вы его последний раз видели или разговаривали с ним?

– Видела дней десять назад, а говорила вроде позавчера.

Ответ подтверждал сведения, почерпнутые из распечатки. Девица не врет. В душе Роберта вновь шелохнулась надежда, обреченная на умирание.

– Так. И о чем же вы говорили?

– Я больше слушала. Говорил в основном он. Голос был очень взволнованный. Намекнул на огромные деньги, которые либо получил, либо должен получить. Пригласил прокатиться в Вегас. Потом нас разъединили, и он не перезвонил.

Сыщицкое чутье подсказывало ему, что и это правда.

– Больше ничего?

– Больше ничего.

Последовало новое молчание. Когда она заговорила, Роберт удивился резкой перемене ее голоса. Это был голос человека, в который раз убедившегося в том, что в этом мире, в этой жизни ничего хорошо не кончается.

– С ним что-то случилось?

Роберт ответил сочувственным тоном:

– Да, мисс, увы. Не знаю, каковы были ваши отношения с Калебом Келзо, но вынужден с прискорбием сообщить вам, что он найден мертвым в своем доме. По всей вероятности, это убийство.

В новой паузе слышалось нежелание показывать миру слезы. Или невозможность их пролить за неимением.

– Нам необходимо побеседовать с вами лично, чтобы попытаться пролить свет на обстоятельства кончины мистера Келзо.

– Да.

За односложным словом просматривались ком в горле и платочек, скомканный в кулаке.

– Я пошлю за вами машину. Адвокат вам едва ли понадобится, но, если угодно, можете его прихватить.

– Хорошо.

Они повесили трубки одновременно, и Роберт еще какое-то время смотрел на аппарат, словно ожидая, что он вот-вот поднимется под звуки флейты и провод потянется за ним, как змея.

И в этот момент ему почудилось, что где-то далеко прогремел выстрел. Он счел, что виной тому вечный напряг его профессии, заставляющий слышать выстрелы даже в грохоте кастрюль. Он не придал этому значения и вернулся мыслями к словам Черил Стюарт.

Огромные деньги, которые либо получил, либо должен получить…

Наконец-то хоть одна человеческая зацепка, неясный след, то, из чего сыщик способен извлечь мотив, методику, или, наоборот, попытка сбить со следа.

Он не успел развить эту мысль, потому что в кабинет опять без стука ворвался Коул.

– Юноша, мне кажется, что все-таки…

– Идемте, – перебил его полицейский. – Звонили из тюрьмы. Там что-то странное творится.

С недобрыми предчувствиями Роберт последовал за агентом в другое крыло здания, где помещалась городская тюрьма.

И вот предчувствия обрели плоть в виде небольшой толпы в углу двора.

Бодизен отбросил самокрутку и направился туда. Когда подходил, толпа расступилась, давая проход двоим санитарам с носилками. На них лежал часовой, пристегнутый ремнями. Глаза его были закрыты, лицо бледное, но каких-либо ран или травм не заметно. Рядом с носилками шел третий санитар, держа в руках капельницу, вставленную в руку часового.

– Что с ним?

– Непонятно. Он в шоке, нога сломана. Но опасности для жизни вроде нет.

Роберт пропустил носилки и протиснулся сквозь толпу. За спиной у него тут же вырос Дейв Ломбарди. Его, конечно, тоже вызвали, как же иначе? И с нарастающей тревогой они одновременно увидели то, что увидели.

Вытянутое вдоль стены человеческое тело. На груди кровавое пятно, расплывшееся по легкой рубахе. По клочьям ткани легко было предположить огнестрельное ранение. В подтверждение этой догадки рядом на земле валялось помповое ружье, какими вооружены тюремные охранники.

По бетонной ограде тянулась длинная красная полоса – свидетельство того, что подстреленный привалился к стене, прежде чем упасть.

Ломбарди подошел к лежащему, положил пальцы ему на шею. Бодизен отметил, что лицо человека странным образом деформировано, как будто кости черепа разошлись, образовав непривычные углы. Не успел сыщик высказать предположение, как врач тут же превратил его в уверенность, чего ждал и опасался Роберт Бодизен. Взяв мертвеца за кисть, он поднял кверху его руку, и та неестественно изогнулась в локте, как будто внутри вовсе не было костей.

Не выпуская руки убитого, врач повернул голову и бросил Роберту многозначительный взгляд. Обоим стало понятно, что все остальные кости трупа в таком же состоянии. Но сыщик все равно задал вопрос, поскольку его профессия требовала озвучивания фактов:

– Та же история?

– По-видимому. В таких случаях я совершеннейший профан.

– В таких случаях быть профаном слишком большая роскошь. – Бодизен повернулся к группе. – Кто их обнаружил?

Вперед шагнул пожилой охранник.

– Я первым прибежал.

– И что тут произошло?

– Мы не знаем. Арестованного вывели на прогулку, а Мэтт Кобан надзирал за ним со стены. Я был в дежурке, вдруг слышу крик. Потом выстрел. Прибегаю – они оба вот так лежат.

– Вот так – это как? – спросил Бодизен, кивнув на труп.

– Ну, этот, сразу видно, холодный. А Мэтт без сознания, и нога сломана. На первый взгляд – он выстрелил в арестанта и не удержался на стене.

Детектив по опыту знал, что первый взгляд чаще всего самый верный.

– Он ничего тебе не сказал?

– Нет. Когда я подбежал, чтоб его поднять, он бредил как умалишенный. И трясся весь. Боли в ноге вроде и не чувствовал. Все повторял: «Нет, нет». А глаза такие, будто светопреставленье началось.

– А кто покойник?

– Джед Кросс. Он…

– Да знаю я, кто он.

Черт побери, лицо мертвого так исказилось, что Роберт его и не узнал. Гнусная личность, арестован по подозрению в убийстве малолетнего. Весь город только об этом и шумит. Давно уж в их местах не было такого злодейского преступления, какое совершил этот маньяк. Никакой жалости к нему Роберт не испытывал. И почему-то был уверен, что причина смерти вовсе не выстрел из ружья, раскроивший ему грудь. Так или иначе, его убийца свершил правосудие.

– А следов, знаков каких-нибудь не нашли?

– Разве что вон там… – И пожилой охранник, видимо в этот момент мечтавший о пенсии как о земле обетованной, указал куда-то влево.

Роберт повернул голову и поначалу ничего странного не увидел. А когда разглядел, то глазам своим не поверил. Следы ног тянулись от противоположной стороны двора к стене. Роберт Бодизен подошел и присел, чтоб рассмотреть их. Время как будто остановило свой бег, и он почувствовал, как за ним наблюдают поколения краснокожих. Как много раз до него, человек, в чьих жилах текла кровь индейцев, присел на земле, изучая следы.

Одно скажу: пес был явно чем-то напуган…

Ему вспомнились слова Джима Маккензи, и он чувствовал, как у него самого волосы от страха встали дыбом. Под полуденным солнцем, в лоне цивилизации, он ощутил холод, идущий из глубин непознанного, которые испокон веков пугали род человеческий.

Перед ним были следы босых ног взрослого мужчины. Следы, поражающие четкостью контуров. Но вместо того чтобы оставлять углубления в земле, они, напротив, были рельефно выпуклыми, словно человек, оставивший следы в тюремном дворе, явился сюда из преисподней.

Глава 19

Джиму пришлось ждать Роберта более полутора часов. После того как Эйприл и Сеймур уехали, он вошел в здание полиции и обратился к сидящей при входе женщине в штатском. Очков, разумеется, не снял и потому в ответ на свое обращение получил рассеянно-вежливый ответ, чего, собственно, и добивался. После краткого телефонного разговора женщина предложила ему пройти и подождать в приемной – к нему выйдут.

Он уселся на пластиковый стул в приемной и все полтора часа просидел один – никто к нему не вышел. И долгое ожидание, как ни странно, не вызвало у него никакой досады. Напротив, эта передышка, оказывается, была ему нужна, как глоток воды в пустыне. Ему просто необходимо было вот так остановиться и проверить все свои расчеты, которые, как выяснилось, были ошибочны.

В несколько часов вся жизнь переменилась. Ощущение такое, что он задыхается под водой, на темной глубине, ему совсем нечем дышать, потому что сюда не доходят пузырьки воздуха с поверхности. Возвращение домой разрушило, свело на нет все, в чем он годами был совершенно уверен. Столкновений с прошлым в жизни не избежать. Иногда их можно отложить, но рано или поздно люди из прошлого явятся, чтобы занять положенное им место в настоящем.

Встреча с Эйприл смутила его, заставила испытать неведомую до сих пор неловкость, когда он меньше всего этого ждал. Встреча с Аланом выявила его непростительную трусость и малодушие. Встреча с Суон подтвердила, что человек неумолимо одинок и днем, и в бессонные ночи.

А встреча с Сеймуром наполнила душу щемящей тревогой, как будто подвела итог всем пережитым до сих пор неприятным ощущениям.

Он жил ощупью, не отдавая себе отчета в том, что происходит вокруг, и был совершенно уверен, что его оценка жизни единственно правильна и никаких иных трактовок быть не может.

Джим Маккензи учился, путешествовал, водил вертолеты.

Потянуть ручку на себя и взмыть в небо… Это в самом деле его страсть или просто ловко замаскированное бегство от действительности?

Ответа он, конечно, боится, но сам вопрос – вот что приводит его в настоящий ужас.

Он так глубоко ушел в свои мысли, что и не заметил, как полусонное полицейское царство словно бы всколыхнулось. На фоне суетящихся полицейских перед глазами вырос Роберт Бодизен. Посредине лба глубокая складка, а лицо такое, словно он увидел то, что человеку видеть не дано.

Джим приподнялся было, но детектив знаком усадил его обратно.

– Прости, Джим. У нас тут черт знает что. Подожди меня, пожалуйста. Я приду, как только освобожусь.

Джим даже не успел кивнуть, как он испарился. Интересно, что за камень упал в это стоячее болото и так взбаламутил его?

Он вновь откинулся на пластиковое сиденье, приготовившись к долгому ожиданию. Примерно через полчаса в приемную вошел полицейский в форме, ведя за собой белокурую красотку.

– Прошу вас, мисс Стюарт. Подождите здесь, пожалуйста. Детектив приносит свои извинения, у него срочное дело. Он примет вас, как только освободится.

Блондинка села слева от него и положила сумку на соседний стул. Джим рассеянно скользнул по ней глазами и получил в ответ такой же отвлеченный взгляд. Вне всяких сомнений, прежде он бы такую женщину не пропустил, но сейчас он уже не может позволить себе ни пропускать удары, ни зарабатывать очки. Все так быстро, так неожиданно переменилось, и былые игры предстали ему тем, чем были на самом деле, – бессмысленными и бесплодными попытками продлить юность.

Перед глазами опять возникла мордашка Сеймура.

Черты и глаза, несомненно, от Эйприл.

Но цвет кожи и эти блестящие черные волосы…

Когда он спросил, сколько ему лет, Эйприл ушла и от вопроса, и от его взгляда.

Он еще долго сидел на пластиковом стуле в компании белокурой девицы и своих беспросветных мыслей, безответных вопросов, время от времени поднимаясь и выходя на улицу, чтобы посмотреть, как там в фургоне его Немой Джо. Несмотря на неоднократные приглашения, пес ни разу не изъявил желания вылезти из «рэма».

Возвращаясь после очередной «гуманной» миссии, он увидел в дверях парня в синей полицейской форме.

– Мистер Маккензи?

– Да.

– Агент Коул. Пойдемте со мной. Детектив ждет вас.

Джим проследовал за парнем по разным коридорам, то и дело встречая полицейских с висящими у пояса наручниками и в фуражках с солнцезащитным козырьком, поднялся на лифте и наконец очутился перед стеклянной дверью кабинета, за которой царил приятный полумрак. Джим снял очки и сунул их в карман рубашки. Агент Коул взялся было за ручку, но тут же передумал и два раза негромко стукнул костяшками по деревянной раме.

– Войдите.

Дверь открылась, и Джим увидел письменный стол, содержащийся в безупречном порядке, а за ним человека, которому этот порядок был нужен как воздух.

Роберт указал ему на стул.

– Заходи, Джим, садись.

– Это же надо, сколько стульев в полицейском управлении.

Роберт натянуто улыбнулся и отпустил агента:

– Можешь идти, Коул. Как только будут результаты, сообщишь мне.

– Слушаюсь, детектив.

Парень вышел, бесшумно закрыв за собой дверь. Осталось невыносимое напряжение, которое Джим почувствовал еще во дворе Калеба, когда разговаривал со старым другом. Такое напряжение возникает, только когда сталкиваешься с чем-то из ряда вон выходящим.

– Что случилось?

Роберт посмотрел на него невидящими глазами.

– Черт знает что, Джим. Словами не описать. – Он весь как-то передернулся и попытался взять себя в руки. – Ладно, давай к нашим делам. К тому вечеру у Калеба. Ты все обдумал? Ничего не хочешь дополнить к своему рассказу?

– Нет. Нечего мне дополнять. Все, что знаю, я тебе рассказал.

Роберт взял со стола листок бумаги с какими-то заметками. Джим не помнил, чтобы во время того их разговора детектив что-то записывал. Должно быть, заметки сделаны позже, по памяти.

– Ты сказал, что собака была очень напугана, когда ты туда приехал.

– Да, очень. Странно…

Он запнулся, но сыщик тут же вцепился в последнее слово:

– Что – странно?

– Да нет, ничего. Пустяки.

– Я сам решаю, что пустяки, а что – нет.

Джим изобразил на лице полнейшее недоумение, как будто бы то, что он собрался сказать, было по меньшей мере смехотворно.

– Понимаешь, часа два назад у вас на стоянке пес вдруг точно так же перепугался. Задрожал как осиновый лист, взвыл и в три прыжка забрался в машину. Я, пока тебя ждал, выходил несколько раз его проведать. Он вроде успокоился, но из машины его никакими силами не вытащишь.

Детектив Роберт Бодизен смотрел на Джима и молчал, как будто оценивал его слова и не находил им объяснения. В воздухе по-прежнему висело то самое нечеловеческое напряжение.

Джим сделал попытку его рассеять.

Пожал плечами и усмехнулся.

– Не иначе как моему псу тоже нужен психиатр, которого ты мне предлагал.

Роберт не подхватил шутку и еще какое-то время пребывал в молчании. Потом наконец заговорил, будто внезапно решившись:

– Джим, я не знаю, зачем говорю тебе это. Может, потому, что мы старые друзья и я уверен, что ты не побежишь с этим в газету. – Он сделал паузу, видимо призывая себя не отрываться от грешной земли. – А может, потому, что на данный момент это моя единственная зацепка, хотя она и не укладывается в голове.

Он встал, вышел из-за стола и пошел налить себе воды из сифона, стоящего на столике в углу. Голос его донесся под шипенье пузырьков, и заговорил он, не оборачиваясь к собеседнику, словно тем самым снимал с себя часть ответственности.

И за себя, и за него.

– У нас еще один труп.

Джим неловко поерзал на стуле.

– В каком смысле «еще один»?

– Что тут непонятного? Еще один человек убит точно таким же манером, как и Калеб.

Джим помолчал, поскольку не был уверен, что ему хочется дослушать до конца.

– Но на сей раз убийство еще заковыристей. Калеба убили в его собственном доме, в лаборатории, запертой изнутри, без каких-либо следов взлома. Уже странно, да? И все же, как мы знаем из литературы, тайну запертой изнутри двери, так или иначе, можно раскрыть. – Он отхлебнул из пластикового стаканчика. – А нынешний случай еще хуже. Ты Джеда Кросса помнишь?

– Двоюродного брата Калеба? Эту скотину-то?

– Ну да. Он был арестован. По подозрению в изнасиловании и убийстве мальчика-наваха. Улики против него были такие веские, каких ни один защитник не смог бы опровергнуть, будь он хоть сам адвокат дьявола. И на сегодня мы имеем труп Джеда. – Он выждал несколько секунд, давая Джиму осмыслить услышанное. – Его убили в тюремном дворе во время прогулки. Он был там один, а часовой надзирал за ним со стены. Вряд ли кто станет его оплакивать, если не считать человека, вынужденного по долгу службы разбираться с этим убийством.

По исказившей его лицо гримасе отвращения было понятно, что человека, обремененного этим служебным долгом, он видит каждое утро в зеркале, когда бреется.

– Но самое нелепое то, что трудно себе представить более безопасное место на земле, чем тюремный двор, куда арестанта выводят одного под надзором часового.

– И как это произошло?

– Все в тумане. Люди услышали крики и выстрел. Когда прибежали, Джед Кросс лежал на земле с огнестрельным ранением в груди. Но умер он не от этого. В его теле все кости переломаны. Точь-в-точь как у Калеба.

Джим невольно приподнял брови.

– А часовой что говорит?

– Ничего не говорит. Он упал со стены, сломал ногу. И до сих пор в шоке. Напуган так, что у него крышу снесло. Сейчас его накачали успокоительными. Вот очнется – тогда поглядим. Но, судя по словам охранника, который подбежал к нему первым, надежд на него мало.

Роберт вернулся к столу и рухнул на стул с таким видом, как будто вместе с изложенными фактами он исчерпал и все свои силы.

Джим так и не понял, чего добивается от него детектив.

– Ну а я тут при чем?

– Ты ни при чем. При чем твоя собака.

– Немой Джо? Ты хочешь сказать, что он убил двоих человек?

Джим не стал спрашивать, кому из них двоих нужен психиатр, но взгляд его был достаточно красноречив.

– Я не говорю, что он убил. Я говорю, что он видел убийцу Калеба и тот напугал его до смерти. А теперь, перед вторым убийством, это случилось вновь. – Он даже подался к Джиму через стол для пущей убедительности или опять-таки для того, чтобы разделить ответственность. – Джеда Кросса убили в тот самый момент, когда что-то напугало Немого Джо на стоянке. Минутой раньше, минутой позже. И произошло это в сотне метров от места, где находился ты со своим псом.

Джим немного подумал. Да, идущий на дно, чтобы спастись, хватается даже за мину. Но выводы, к которым пришел Роберт, показались ему притянутыми за уши. И он опять не нашел ничего лучшего, как недоуменно приподнять брови.

– Так что ты предлагаешь? Чтоб мы вместе с Немым Джо обшарили всю территорию, и когда он обделается от страха, чтоб я вам тут же свистнул?

Детектив Бодизен чуть повысил голос, и в нем зазвучала тщетно скрываемая злость.

Джим решил не выяснять, на кого он злится.

– Ничего я не предлагаю. Сказал же: я вообще не знаю, зачем говорю тебе то, чего другому под пыткой не рассказал бы. Но ты понимаешь, что это единственное связующее звено между двумя преступлениям, помимо родства Калеба и Джеда?

На лице Роберта явственно читалось, как хочется ему сейчас вернуться в мир простых и понятных человеческих отношений, в мир, где в запертой изнутри лаборатории или в охраняемом тюремном дворе невозможно найти труп, у которого переломаны все кости.

Он устало выдохнул и взмахнул рукой, как будто отгоняя от себя мысли. Потом уперся взглядом в Джима.

– Видал, какая работенка у нас? Прямо как на войне. Только б не попасть под вражеский огонь. И если ты сейчас думаешь, что не хотел бы оказаться в моей шкуре, так будь уверен: я бы тоже охотно из нее вылез. – Он опять безнадежно вздохнул. – Ладно, Три Человека. Ты свободен, можешь идти. Тебя проводить?

– Да нет. Постараюсь сам найти дорогу.

Джим встал и в три шага очутился у двери. Взялся за ручку, но тут его остановил голос Роберта:

– Джим?

Он обернулся.

– Тебе не приходилось терпеть крушение на вертолете?

– Нет.

– Так вот, если скажешь кому хоть одно слово из того, что тут услышал, я тебе такое устрою, что таранить машиной гору ты сочтешь для себя наилучшим выходом.

Как бы карикатурно ни звучала эта угроза, Джим ни на секунду не усомнился в ее реальности.

– И поглядывай там…

Джим отлично понял намек. Он сам и загадочное существо, которое наука явно ошибочно причисляет к семейству собак, невольно оказались в орбите странных происшествий. Пожалуй, даже безумия. Но сколько раз в истории безумие оборачивалось гениальным провидением?

– Вас понял.

Он вышел из кабинета, безошибочно найдя дорогу к выходу из этой удушливой атмосферы. У женщины на ресепшне вытянулось лицо при виде его разных глаз. Выходя, он окинул взглядом приемную. Она была пуста. Джим, не останавливаясь, вышел на залитую солнцем площадь и удивленно замер: мир снаружи остался все тем же.

Давешняя блондинка стояла в нескольких шагах от него – вышла на крылечко покурить. При ближайшем рассмотрении она показалась ему еще красивее, но мысли его сейчас были заняты другим.

Блондинка обернулась, заслышав шаги, и глаза их встретились.

Она не выказала никакого удивления. Она не увидела в нем ни балаганного шута, ни предмет для постельных развлечений. А может быть, и вовсе никого не увидела.

Джим направился к своему фургону. И вдруг блондинка сзади окликнула его. Голос у нее, по контрасту с ангельской внешностью, был довольно резкий.

– Простите!

Джим обернулся. Она бросила сигарету и подошла к нему.

– Вы Джим Маккензи?

– Да. Разве мы знакомы?

Блондинка без стеснения протянула ему руку.

– Меня зовут Черил Стюарт. Я… – она запнулась, – я была подругой Калеба. Он мне много рассказывал о вас.

Джим, разумеется, не стал спрашивать, по какой детали из рассказов она его узнала.

– Калеб умер.

В голосе Черил ему послышалась полная обреченность. Он умер и больше не вернется. Ни к ней, ни к кому-либо другому.

Джима неожиданно тронуло это отчаяние, и потому он не отвел взгляда:

– Знаю. Это я его нашел.

– Как это случилось?

– Идет следствие. Я ничего рассказывать не могу.

– Понятно. – Она порылась в карманах легкого пиджака и выудила кожаный портсигар. – Мы с вами не знакомы. Но я знаю, что Калеб вас любил. И меня он любил. Поэтому получается, что мы не совсем чужие. – Из кармашка в портсигаре она достала визитную карточку и протянула Джиму. – Тут номер моего мобильного. До завтра я буду здесь, в городе. Я была бы вам… – Она вновь запнулась, видимо вспомнив, что они не совсем чужие. – Я была бы тебе очень благодарна, если б завтра с утра, до моего отъезда, ты свозил меня посмотреть на дом Калеба. Я могу попросить кого-нибудь другого, но мне бы хотелось, чтобы это был именно ты.

Джим взял у нее из рук кусочек картона и сунул в карман рубахи, туда, где лежали очки. Потом улыбнулся, надеясь, что улыбка вышла утешающей.

– Хорошо. Утром созвонимся, Черил.

Он пошел к машине, оставив блондинку с ангельским лицом, блестящими от слез глазами и голосом, лишенным всяких иллюзий, посреди пыльной стоянки. Он не мог себе объяснить, зачем согласился выполнить ее просьбу. Но у него за плечами был богатый опыт необъяснимых поступков.

Глава 20

В половине одиннадцатого Джим подъехал к гостинице «Уайлд-Пикс».

Сам себе удивляясь, он с утра пораньше позвонил Черил Стюарт. Нынешняя ночь оказалась не лучше предыдущей. Немой Джо составил ему компанию, не нарушая обычаев, продиктованных его кличкой. Молчалив по характеру и прожорлив по призванию.

Слишком много всего наваливалось на Джима, когда он оставался один, и еще больше – когда выходил на контакт с миром. Прежде такого не было ни в том, ни в другом случае, и Джим оказался к этому явно не готов. Быть может, потому он и позвонил девице, о которой совсем ничего не знал, кроме, пожалуй, того, что она разделила с ним любовь мертвеца.

Она тусклым голосом отозвалась на второй звонок:

– Да.

– Черил, это Джим Маккензи.

В ее тоне появились дружеские нотки:

– Привет, Джим. Спасибо, что позвонил. Так ты сможешь меня отвезти?

– Да. Если устраивает, я заеду за тобой в половине одиннадцатого.

Секундное молчание. Он представил, как Черил взглянула на часы.

– Хорошо. Я остановилась в «Уайлд-Пикс». Знаешь, где это?

– Угол Четвертой и Ист-Флагстафф?

– Да.

– Понял. До встречи.

Он закончил разговор все тем же мысленным вопросом себе: «Зачем ты в это ввязался?» Но вскоре уже был на стоянке мотеля, а вопрос так и остался открытым. И такой пунктуальностью он вроде никогда не отличался, странно… Он взял с приборного щитка мобильный, собираясь набрать номер Черил, но девушка опередила его, появившись из двери своего номера. На ней был тот же пиджак, она сменила только брюки и блузку. Светлые волосы забраны в конский хвост. Она не накрасилась и потому казалась моложе, чем накануне. Не испытывая к ней особого интереса, Джим тем не менее отметил, что и в движениях ее появилось что-то иное.

При виде ее он вылез из машины и пошел открыть дверь со стороны пассажирского сиденья, где восседал Немой Джо, нарочито уставившись в одну точку.

– Выходи, друг. Сегодня поедешь сзади.

Пес повернул голову с привычной надменностью английского аристократа, готового уволить своего шофера. И тут же вновь уставился в голубую даль, даже не подумав пошевелиться. Чтобы не давать ему преимущества, Джим сдержал улыбку.

– Давай, парень, ты меня прекрасно понял. Один раз для разнообразия побудешь собакой, а не туристом.

Немой Джо повиновался. Нехотя, со страдальческим выражением на морде – сколько же несправедливости в этом мире! – он выбрался из кабины и переполз в кузов.

В донесшемся сзади голосе Черил Джим, к своему удивлению, не расслышал вчерашней резкости.

– Теперь твой пес невзлюбит меня за это.

– Мой пес никого не любит, кроме себя. Он считает, что сделал великое одолжение, позволив мне взять его к себе.

Они сели в машину, и Джим запустил мотор. Он решил не уточнять, что еще несколько дней назад Немой Джо был собакой Калеба. Никакого смысла в этом уточнении он не видел, так зачем вонзать нож в открытую рану?

Выехав со стоянки «Уайлд-Пикс», Джим свернул налево и вскоре влился в поток машин на Восемьдесят девятом шоссе, что вело на север, к благословенному запустению кемпинга «Дубы».

Некоторое время они ехали в молчании, пока Черил не решилась его нарушить:

– Калеб не говорил тебе про меня?

– Нет. Мы с ним давно не виделись. Без малого пять лет. Странно, что он говорил тебе обо мне.

– Калеб очень тобой восхищался. И по-моему, даже немного завидовал. Говорил, что в каком-то смысле именно он научил тебя летать.

Это была правда. Именно Калеб впервые обратил его внимание на величавую грацию и свободу птичьего полета. И Джим так увлекся наблюдением за птицами, что в конце концов полеты стали смыслом его жизни.

– Да. Уж не знаю, заслуга это его или вина, но я вожу вертолеты. А ты чем занимаешься?

Черил помедлила, прежде чем ответить. Потом, примирившись с фактом, что на каждого зверя найдется своя ищейка, проговорила:

– Все равно узнаешь. Уж лучше я сама скажу. – Она отвернулась к окошку, как будто на нем было написано слово, которое она собирается вымолвить. – Я шлюха.

Джима поразила эта жесткая искренность, но он ничего не сказал. Дал ей время прийти в себя. Пожалуй, ни одна женщина в мире не призналась бы в этом, не будь у нее такой необходимости.

Он продолжал молча вести машину. И в конце концов дождался продолжения рассказа.

– Мы с Калебом познакомились в Финиксе, в ресторане. Поначалу он был просто клиент, как прочие. У меня свой тариф и своя формула: «Хочешь войти ко мне в спальню – плати двести баксов. А если угодно посмотреть из моих окон, как солнце встает, тогда четыреста». Он вечно сидел без денег, но как-то исхитрялся найти эту сумму, чтобы встречаться со мной. Он был хороший, добрый. Слишком добрый. Рассказывал про свою мечту, про свои безумные планы приручить молнию. Глупость, наверное. Но он так верил в нее, что и я в конце концов поверила.

Джим искоса глянул на нее и увидел, как выступившие на скулах желваки исказили нежный контур лица.

– Однажды он сказал, что любит меня и хочет на мне жениться. – Она вытащила из кармана портсигар. – Ничего, если я закурю?

Джим кивнул, не желая своим голосом осквернять мгновение, принадлежавшее только ей и Калебу. Она щелкнула зажигалкой, затянулась, и следующие ее слова застряли в колечках дыма:

– Никто и никогда мне такого не говорил. То есть было много раз, и, может быть, даже покрасивее. Но он говорил искренне. Я это поняла. В глазах у него прочитала. Я слишком много видела лжи, чтоб не научиться распознавать правду.

Она снова умолкла. Интересно, подумал Джим, в полиции она рассказывала то же самое? Наверное, да. И наверное, так же пыталась под каменной маской, за каменным голосом скрыть боль и раскаяние.

– Я ему отказала. «Мне, – говорю, – чересчур много пришлось перетерпеть в жизни, чтоб я опять осталась с голой задницей». Но с того дня я перестала тратить деньги, которые он мне платил за свидания. Они все на сберкнижке, до последнего доллара. Сама не знаю, зачем я это делала.

– Может, потому, что ты его тоже любила? – предположил Джим.

– Может, потому, что я его тоже любила.

Черил опустила голову и едва слышно повторила вопрос-ответ. Джим понял, что она изо всех сил цепляется за свои иллюзии, не желая признавать, что в очередной раз потеряла все. Потом она резко выпрямилась и как будто снова очутилась в машине рядом с ним.

– Он мучился?

– В полиции говорят – нет.

Полиция блуждает во тьме… Они не только не знают – кто, но и не знают – как.

– Когда мне сказали, я решила, что его сгубили опыты с электричеством. Но детектив сказал – нет, а больше ничего не объяснил.

Джим краем глаза увидел, что она повернулась и смотрит на него в надежде, что он прольет свет на эту темную историю.

Тебе не приходилось терпеть крушение на вертолете?..

Поняв, что разъяснений от него не дождется, Черил приоткрыла окошко и выбросила окурок.

– Калеб мне звонил незадолго до смерти. Такой радостный, словно в лотерею выиграл. Сказал, что скоро у него будет много денег и я смогу бросить свою нынешнюю жизнь, если захочу. А потом предложил провести уик-энд в Вегасе.

Джим удивился. Роберт ни о чем таком ему не говорил. Его-то можно понять, но, судя по тому, что Джим знал о жизни Калеба, это более чем странно. Деньги и Калеб всегда были понятиями несовместимыми. Если деньги – лед, Калеб – раскаленная конфорка, на которой они вмиг испарялись.

– Больше он тебе ничего не сказал?

– Нет. Нас разъединили, и потом он уже не перезвонил.

Она не добавила, что потом его уже не стало.

Джим задумался. Что же могло привести Калеба в такую эйфорию? Где он нашел деньги, о которых поведал Черил?

Они в семейном сейфе. Он сказал, что ты поймешь…

Без всякой связи ему пришли на ум слова Чарли, когда тот на ранчо говорил о вещах, оставленных покойным дедом. «Ценности», как он их называл. Джим вспомнил, что в лаборатории Калеба, в люке, проделанном в полу, есть тайник. Много лет назад Калеб показал его Джиму и деду и пошутил, что это был бы его семейный сейф, если б нашлось, что туда положить. Неужели старый Ричард Теначи, так хорошо знавший людей, доверил свои «ценности» Калебу? А Калеб после смерти старика и за отсутствием внука решил переступить через могилу и присвоить то, что ему не принадлежит?

Нет, сказал себе Джим. Это не в характере его друга. Человек, у которого жил такой пес, как Немой Джо, не способен на такое, ведь говорят, что собаки похожи на своих хозяев. Нет, это совсем не в натуре мечтателя, неудачника до мозга костей, честнейшего парня до глубины души.

Джим решил поспорить сам с собой. Положение Калеба было отчаянное, к тому же он влюбился. А человек в таких обстоятельствах способен на все. Вселенская, а также его личная история полны тому примеров. И Джим решил во что бы то ни стало это выяснить. Его не заботила ценность нежданного наследства. Но он хотел по-прежнему относиться к Калебу с тем же уважением, с каким относился к скудному имуществу старого индейского вождя, который был и остается единственной родней Джима.

И к тому и к другому он опоздал. И хотя бы этот долг перед ними обоими обязан выполнить.

Джим так погрузился в свои мысли, что чуть не пропустил поворот налево, ведущий к кемпингу. Он резко затормозил и в зеркало заднего обзора увидел, как взметнулась в окошке голова Немого Джо, услышал скрежет когтей по железному полу кузова. Джим остановился, пропуская громадную фуру, идущую в направлении Флагстаффа, и свернул на грунтовую дорогу.

– Ты и вертолеты так водишь? – усмехнулась Черил.

– Извини, задумался.

Черил явно не собиралась держать на него зла, а в глазах пса, все еще глядевшего в окошко, читался безмолвный укор.

До дома они доехали молча. Каждый думал свои думы под шуршанье гравия на дороге. Вскоре в поле зрения замаячил могучий дуб, давший название усадьбе, и почти сразу Джим заметил, что во дворе перед домом стоит машина.

Он остановил «рэм» с другой стороны, под дубом, рядом с металлической сеткой, за которой помещалась бывшая конура Немого Джо, открыл дверцу и вышел из машины. При виде знакомых мест пес в кузове начал выказывать некоторые признаки нетерпения. Джим зашел сзади и откинул борт, давая ему вылезти.

Немой Джо выскочил и своей привычной расхлябанной походкой двинулся к знакомому стволу любимого своего дерева.

Пока он метил прежние владения, Джим огляделся.

Дом все тот же, но, казалось, следы заброшенности и запустения проступили еще отчетливее после смерти хозяина. За недолгое время все краски как будто еще больше потускнели, как часто бывает с никому не нужными воспоминаниями. На всем лежал налет пыли, что, по мнению Джима, придавало неодушевленным предметам скорбный вид.

Он направился к дому и припаркованному перед ним серому «вольво». Талончик на лобовом стекле указывал на то, что машина принадлежит Сберегательному банку Первого флага. Поискал глазами водителя, но вокруг никого не было видно. Единственными следами человеческого присутствия были желтые полицейские ленты, опечатавшие вход в дом и в лабораторию и обозначившие место преступления. А на дороге еще сохранились следы шин «скорой помощи», увозившей в морг истерзанное тело его друга.

За спиной зашуршал гравий под сапожками Черил. Она подошла и встала рядом. Солнце тем временем скрылось за тучей, погрузив весь мир в зеленовато-серое уныние.

– Здесь жил Калеб?

– Да. Как видишь, дом вполне соответствует твоему представлению о хозяине.

Девушка неуверенно шагнула к дому. Кто знает, о чем она сейчас думает? Должно быть, она до конца не представляла себе материальное положение Калеба и теперь, когда увидела своими глазами его жилище, не может справиться с обуревающими ее чувствами.

Джим оставил ее одну и вернулся к пикапу. За плечами Черил Стюарт жизнь, полная обещаний и надежд, мало-помалу растерянных по дороге. Ее личная дорога в ад даже не имеет привилегии быть вымощенной благими намерениями. Мысленно Джим пожелал ей, чтобы Калеб остался воспоминанием, за которое можно ухватиться, а не очередным сожалением об упущенной возможности.

Все трое некоторое время пребывали в неподвижности: мужчина, наполовину белый, наполовину индеец, проститутка и пес. Все трое так или иначе были привязаны к этому месту, и потому оно в той или иной степени принадлежало им. Благодаря еще витавшей здесь душе неприкаянного чудака, который всех их любил.

Так они стояли и молчали, пока из-за левого угла дома не вышел человек в сером костюме-тройке. Увидев их, он на миг остолбенел. Потом торопливо засеменил к ним на коротких ножках, с трудом удерживавших массивное тело. Джим видел его мельком, когда был в банке у Коэна Уэллса, и сразу узнал. Тот вышел ему навстречу из кабинета, что напротив ресепшна. Когда Джим спросил у охранника, как пройти к президенту, чиновник удивленно поднял на него глазки за толстыми стеклами очков. И, уже направляясь к лестнице, Джим чувствовал, как этот взгляд подталкивает его в спину.

Когда служащий поравнялся с ним, Джим с удивлением заметил, что ростом он почти с него. Издали непропорциональная фигура казалась гораздо ниже.

– Честь имею представиться: Закари ван Пизе из Сберегательного банка Первого флага. Позвольте узнать причину вашего пребывания здесь?

Джим решил ответить ему на его же казенном языке:

– Мое почтение. Джим Маккензи, начальник воздушного флота ранчо «Высокое небо». В этом доме проживал один из моих друзей. А позвольте узнать причину вашего посещения?

Он снял очки и смерил собеседника суровым взглядом. Лицо банковского служащего растерянно вытянулось.

– Мистер Маккензи! Ну конечно! Прошу извинить, я вас не узнал.

Мистер ван Пизе расслабил плечи, острые нотки голоса затерялись где-то в горле, и речь стала больше похожа на человеческую.

– Я занимаюсь недвижимостью, приехал оценивать имущество. Мистер Келзо заключил с нами ипотечный договор, поэтому преимущественное право принадлежит банку. За отсутствием прямых наследников усадьба наверняка будет выставлена на торги, а поскольку долг покойного исчисляется довольно крупной суммой, она фактически уже принадлежит банку.

То есть Коэну Уэллсу. Его рука простирается над городом все дальше с каждым днем…

– Вот почему меня так взволновал ваш приезд.

Первым движением души Джима было схватить этого стервятника за шиворот и дать ему такого пинка, чтоб он летел отсюда до самого Шестьдесят шестого шоссе. Но он сдержал свой порыв. Наклонившись к самому лицу чиновника и надеясь, что у того не воняет изо рта, Джим доверительно понизил голос:

– Видите ли, мистер ван Пизе, прибывшая со мной девушка – невеста Калеба Келзо. По целому ряду причин ее не было здесь в день его смерти и она не присутствовала на похоронах, оттого и попросила меня привезти ее туда, где жил ее жених. Думаю, она здесь долго не задержится.

Ван Пизе понимающе закивал и состроил фальшиво-скорбную гримасу.

– Разумеется, разумеется, я ни в коей мере вам не препятствую. Тем более что моя миссия окончена.

Они одновременно посмотрели в сторону Черил, но ее уже не увидели. То ли свернула за угол дома полюбоваться горами, то ли прошла к лаборатории.

Семейный сейф.

Джим снова подумал о тайнике под полом и о его содержимом. К сожалению, лаборатория, как и дом, до сих пор опечатана. Срывать полицейские пломбы означало напрашиваться на очень крупные неприятности. Джим еще не знал, как выполнит свое намерение, но, уж конечно, он не позволит, чтобы имущество его деда стало собственностью банка, будь он хоть первый, хоть последний.

И тут случилось неожиданное.

Немой Джо, выскочив откуда-то, с протяжным воплем подлетел к пикапу, встал на задние лапы, а передними оперся о запертую дверцу и начал отчаянно царапать металл когтями, как будто хотел прорыть в нем яму и забраться в кабину. Джим, бросившись к нему, издали увидел глубокие царапины на краске.

– Тихо, фу, Немой Джо. Ты что?

Но пес как будто не замечал его. Когда он понял, что дверцу не открыть, он забежал сзади, где борт был еще откинут, впрыгнул в кузов и с глухим стуком шмякнулся на пол возле самой кабины.

Кое-как восстановив равновесие, он поднял голову к небу и завыл.

Ровно через долю секунды из-за дома донесся пронзительный нечеловеческий вопль Черил. Этот вопль, казалось, вобрал в себя весь ужас и всю боль мира, что одному человеку едва ли подвластно.

У Джима пошел мороз по коже. Его как будто овеяло ледяным ветром, а страх вмиг сковал все внутренности.

И все же он заставил себя действовать. Первым делом повернулся к банковскому служащему, который вращал глазами, еще более испуганными, чем у пса, и заговорил четко и отрывисто:

– У вас есть мобильный?

– Д-да.

– Стойте здесь, никуда не отходите. Звоните в полицию. Спросите детектива Бодизена, назовете ему мое имя и скажете, что я прошу его немедленно приехать к дому Калеба Келзо. Вы меня поняли?

Вопли не утихали. Ван Пизе трясся мелкой дрожью.

– Д-да.

Но Джим уже не слышал ответа. Он стремглав летел за угол дома, на леденящие кровь вопли.

В этот миг на небо над «Дубами» наползла туча, нарисовав на земле длинную причудливую тень. Мир потемнел так, что казалось, солнце не выглянет больше никогда.

Джим на бегу свернул за угол, холодея от одной мысли о том, что там увидит.

Но слева увидел только пустоту. Никого и ничего.

Вопль мгновенно оборвался.

Джим, сыпля проклятьями, кинулся в противоположный конец дома.

И там, за углом, увидел ее.

Она лежала навзничь на небольшой ровной площадке, которая через несколько метров переходила в холм, а потом в гору. Лица ее Джим не видел: оно было обращено в противоположную сторону, а ноги изогнулись так неестественно, словно все кости в них были сломаны.

Джим замедлил бег, но по инерции добежал до места, откуда мог видеть ее лицо.

Оно было отчасти прикрыто волосами из растрепавшегося белокурого хвоста, но Джиму показалось, что все черты словно бы сплющились, исказились из-за разошедшихся черепных костей.

С первого взгляда было видно, что она мертва.

Он с трудом подавил волну жалости, повелевавшей ему убрать ее волосы с лица, закрыть ей глаза и взять на руки девушку, которой рано было умирать и которая слишком много выстрадала, чтобы умереть такой жуткой смертью. Но остатки разума приказывали ему ничего не трогать до приезда полиции. Он опустился на колени перед телом Черил, коснулся лбом земли и заплакал без слез, проклиная мир за эту бессмысленную смерть. Так он стоял, пока вдали не послышался вой сирены.

Тогда он очнулся и с трудом поднялся на ноги.

В тот момент, когда из-за угла дома показалась первая синяя форма, с неба грянул гром.

И сразу же пошел дождь.

Глава 21

Потом все было еще кошмарнее, если только это возможно.

Ливень стеной, труп на носилках, рука без костей, выскользнувшая из-под одеяла, несмотря на ремни, прожектор и сирена «скорой». Обратный путь в город под конвоем полиции, одно утешение – Немой Джо наконец успокоился и свернулся калачиком у него под боком. Неотвязные мысли об искаженном лице и раздавленном теле красивой, но неудачливой девушки, ее крики, до сих пор стоящие в ушах. Долгие часы ответов на одни и те же вопросы.

Нет, до вчерашнего дня я никогда не встречался с Черил Стюарт.

Да, я знал, что она проститутка, она мне сама сказала.

Да, я знал про ее отношения с Калебом Келзо.

Нет, не думаю, что она прежде бывала в «Дубах».

Как это случилось? Я в двадцатый раз вам объясняю. Услышал ее крики, побежал за дом, и она…

Джим благодарил всех святых за встречу с чопорным банковским служащим Закари ван Пизе. Тот обеспечил ему алиби, можно сказать, жизнь спас. Будь Джим там один, как бы он объяснил свое присутствие рядом с трупом проститутки из Скотсдейла на том же самом месте, где тем же самым способом был убит ее любовник?

Допрос вел другой полицейский, Роберт лишь сидел с ним рядом и почти не вслушивался в поток вопросов, волнами накатывавший на Джима. После третьего убийства Роберта обуяло какое-то странное равнодушие. По нескольким взглядам, которые бросил на него детектив, Джим понял, что тот отдал бы свое месячное жалованье, чтобы сейчас оказаться с ним наедине и спросить о том, что его в самом деле интересует. До сих пор им удалось обменяться лишь незначительными сухими репликами.

– Опять то же самое?

– Да.

– Поговорим после, с глазу на глаз.

Джим понял, что это означало. Не говори того, что знаешь, и того, что знаю я. К счастью, ван Пизе, оглушенный переживаниями, не мог точно вспомнить порядок событий и принял внезапное бешенство Немого Джо за страх перед грозой.

Джим не стал ему противоречить.

Ближе к концу допроса в кабинет Роберта вошел Донован Клиз, глава флагстаффской полиции. Сделал подчиненным знак продолжать, уселся в углу и молча слушал вопросы и ответы. На лице его застыло выражение, которое в газетных репортажах именуют серьезной озабоченностью.

Джим подумал, что у шефа полиции есть для этого все резоны. В провинциальном городке варварским образом, по-видимому от одной руки, погибли три человека. И если по поводу двух первых жертв не было никакой ясности, то почему положение должно измениться после третьей?

Однако надежда умирает последней, и все истово молятся ей как богине, даже он, со своими ничтожными страхами. Над городом навис призрак ФБР из отделения в Финиксе; ребята в любой момент могут нагрянуть сюда и отстранить местную полицию от дела.

Когда в очередной раз все вопросы были исчерпаны, муки Джима наконец окончились. Невзирая на присутствие шефа, Роберт лично проводил его к выходу. Ему даже не понадобилось придумывать повод: у входа столпилась журналистская братия со всего штата. Если они поймут, что Джим второй раз оказался на месте преступления, тут такое начнется, что полиция в жизни не докопается до истины. Роберт и Джим молча прошли по коридорам от кабинета до черной лестницы, и только здесь детектив Роберт Бодизен получил наконец возможность поговорить с главным свидетелем наедине.

– Ну?

– Не знаю, что тебе сказать, Боб. Невероятное что-то.

– И пес опять?..

– Да. Точь-в-точь как вчера на стоянке. Прыгнул в кузов, забился в уголок, трясется весь. Потом начал выть. Клянусь, от этого воя кровь стынет в жилах. А после девица начала вопить. Остальное тебе известно.

– Но ты сам-то что думаешь?

– Я? Да что же мне думать? Дикость какая-то. Труп девушки такой же, как те два?

– В точности. Все косточки раздроблены, как будто ее под пресс положили.

– Я, как только услышал крики, сразу бросился к ней. Прошло максимум полминуты. Что может привести живого человека в такой вид и раствориться в воздухе за полминуты?

– Не знаю. Да еще проклятый ливень смыл все следы.

Роберт замялся. Джим почувствовал: он что-то скрывает, но выспрашивать не стал. Единственным его желанием сейчас было уехать от этого города за тысячи миль и забыть все события минувших дней как дурной сон.

Ему все чудилось, что Немой Джо вот-вот опять начнет выть.

Они спустились по лестнице к железной двери. Тусклый зеленоватый свет едва просачивался сквозь высокое окошко. Было душно и пахло мокрым бетоном.

Роберт задержался перед дверью. Он полицейский, Джиму остается только повиноваться.

– Ну и что мне теперь делать?

– Мне бы кто-нибудь сказал, что делать.

Роберт наконец отворил дверь. В лужах после недавней грозы отражалось синее умытое предзакатное небо. Джим удивился, осознав, что провел в этом здании почти весь день.

– Поезжай домой, выпей и ложись спать. Я бы поступил именно так, если б мог.

– Пока, Роберт. Желаю и тебе сегодня добраться до постели.

Детектив кивнул, но без особой уверенности.

– Приглядывай за псом.

Он второй раз произнес эти слова; в свете последних событий они звучали скорее как угроза, чем как совет. Потом шагнул внутрь, и дверь за ним с легким скрипом закрылась.

Джим очутился один на служебной стоянке. В последнем ряду машин виднелась крыша его пикапа.

Джим направился к нему, нашаривая в кармане ключи.

Когда выяснилось, что ему придется долго пробыть в полиции, агент из группы собаководов доставил Немого Джо в коттедж на Бил-роуд. Джим гадал, в каком настроении его застанет. Прежде его приступы паники проходили бесследно, он снова становился апатичным, нетребовательным и самодостаточным. И в то же время был настолько непредсказуем, что ни о какой уверенности не могло быть и речи.

Чтобы добраться до водительского сиденья, ему пришлось обойти машину кругом. Не глядя, он прошел мимо дверцы, исцарапанной когтями Немого Джо, как будто, игнорируя эту деталь, мог проигнорировать и все случившееся.

Перед тем как сесть за руль, он вытащил мобильный и набрал номер ранчо.

В трубке почти сразу послышался баритональный бас Билла Фрайхарта:

– Ранчо «Высокое небо». Чем могу служить?

– Привет, Билл, это Джим. Мне бы с Чарли поговорить. Сможешь до него докричаться?

– Тебе повезло. Он только что вышел. Наверняка еще здесь, за дверью.

Джим ждал и слушал грохот сапог по деревянному полу. Чуть погодя из трубки донесся глуховатый голос старого bidá'í:

– Да.

– Чарли, это я, Джим. Ты мне нужен по делу. Сможешь приехать вечером в город?

– А чего ж?..

– Хорошо. Около десяти я жду тебя дома. Бил-роуд, двадцать девять, это на углу с Форт-Вэлли.

– Идет.

Старик повесил трубку. Раз он сказал «идет», значит, ровно в десять, и ни минутой позже, будет на пороге его коттеджа. Джим выключил сотовый и спросил себя, позволительно ли втягивать Чарли в эти дела. Но, зная Чарли, в конце концов пришел к выводу, что старик обидится, если узнает, что Джим не позвал его с собой.

Он уселся в «рэм», включил зажигание, медленно выехал со стоянки. И всю дорогу до дома не прибавлял скорость.

Джим, наверное, впервые в жизни решил сделать передышку. Он тащился на черепашьей скорости и перебирал в уме все, с чем столкнулся после возвращения. Без этого ему будет трудно строить планы на будущее.

Возле коттеджа, привалившись к дверце своей «хонды», его поджидала Эйприл Томпсон.

Пожалуй, он предпочел бы еще несколько часов отвечать на вопросы полицейских. Он еще не переварил вчерашнюю встречу и не был готов к новой, как не был готов к еще одной бессонной ночи. Новое убийство тоже было своеобразной передышкой. Конечно, оно зверское и непонятное, конечно, оно добавило еще больше вопросов к тем, которые возникли раньше. Но в этом деле он только свидетель, только человек, который видел и мог сообщить о том, что видел, предоставив другим разбираться и понимать. Все остальные дела – его темница. Куда ни поверни голову, всюду натыкаешься на глухую стену, и на каждой стене написано имя.

Алан, Суон, Коэн Уэллс, Калеб Келзо, Чарльз Бигай и Ричард Теначи.

Эйприл.

Сеймур…

Теперь уж не отвернешься в другую сторону, не сделаешь вид, будто ничего не произошло. Подобно бедной Черил Стюарт, он старался не заводить обязывающих связей, но каждый человек оставляет после себя след, который ничем не вытравить. Как ни беги от призраков, все равно тебе нипочем так не разогнаться, чтоб не встретить их там, где ты полагал себя в полной безопасности.

Он припарковался за «хондой» и вылез. Она пошла ему навстречу, еле-еле волоча ноги, словно дистанция до пункта назначения была непомерной.

– Привет, Джим. – Эйприл, видимо, приняла его молчание за оторопь и продолжила: – Я журналистка и всю жизнь прожила во Флагстаффе. Или ты меня считаешь совсем безмозглой, чтоб я в этом городе не разыскала тебя?

Джим постарался ответить твердо, но не грубо:

– Чем могу быть полезен?

– Чем человек может быть полезен журналисту? Рассказом.

– Каким рассказом?

– Правдивым. Расскажи, что у нас творится.

Джим едва сдержал смех.

– Я?.. Хорошо бы мне кто-нибудь рассказал.

Уловив в его голосе страшную усталость и горечь, Эйприл дала ему минуту передышки. Она повернула голову ко входу в небольшой коттедж.

– У тебя есть повод не приглашать меня в дом?

Джим пристойного повода не нашел. Можно, конечно, сказать, что он устал, что хочет побыть один, можно, конечно…

Можно, конечно, сказать правду. Ему страшно оставаться наедине с ней в четырех стенах.

– Повода нет. Заходи. Тем более я беспокоюсь за пса.

Они прошли по бетонной дорожке, проложенной меж двух клочков газона. Джим отпер дверь и отступил в сторону, пропуская вперед Эйприл.

Воздух внутри был чистым, значит, Немой Джо, несмотря на одиночество, совладал с потребностями своего организма. Неторопливо цокая когтями по полу, он выглянул проверить, кто там пришел, но при виде Джима и Эйприл никаких чувств не выказал.

Эйприл посмотрела на него с симпатией, но тем не менее заметила:

– Да, сторожевой собакой его не назовешь.

– Это уж точно. Может, он и сумеет меня защитить, если я схвачу его и брошу в морду грабителю.

Равнодушный к этим нелестным замечаниям, пес повернулся и прошествовал на кухню, к двери, что вела в садик. Джим открыл ее и выпустил его. Пока Немой Джо искал подходящее для облегчения место, Джим проверил, есть ли у него чистая вода, и насыпал в миску собачьего корма.

Потом вернулся в маленькую гостиную, которая одновременно служила и столовой. Эйприл стояла, засунув руки в карманы джинсов, и осматривалась. Джим снова взял тайм-аут:

– Кофе будешь? Больше угостить нечем.

Эйприл оглянулась на него и помолчала, словно прикидывая, стоит ли пить кофе в этот час и способен ли Джим сварить его как следует.

– Ладно, давай кофе.

– Только у меня молока нет.

– Сойдет и без молока.

Джим оценил ее попытку снять напряжение. А может, это всего лишь журналистский прием для соответствующей подготовки источника информации.

Он вышел на кухню и стал вставлять фильтр в кофеварку. Эйприл тоже появилась на пороге.

– А ты неплохо устроился.

Джим пожал плечами.

– Это временное жилище, пока я не заведу свое.

Она заметила как бы мимоходом:

– Я слышала, ты теперь работаешь на Коэна Уэллса.

Скоро ты узнаешь, чего хочет от тебя хозяин города…

Джим даже не задумался, откуда она узнала. Она ему с порога это объяснила: журналистка и всю жизнь прожила здесь. А он вовсе не считал ее безмозглой.

– Я пилот на ранчо и начальник будущего воздушного флота. Уэллс намерен прикупить еще вертолетов.

– Какой разговор, он многое может прикупить. Не только вертолеты, но и людей.

Она произнесла это ровным тоном, не делая акцентов. Поэтому фраза вышла не язвительной, а сочувственной.

Джим не хотел срываться, ни в коем случае не хотел. Но то ли усталость сказалась, то ли напряжение, то ли чувство вины. Его вдруг словно передернуло; огненный кофе, который он в этот момент разливал по чашкам, брызнул ему на руку; кофеварка выскользнула из пальцев, опрокинула чашку; та с треском раскололась на полу, забрызгав его темно-коричневой дымящейся жидкостью. Сжав зубы, чтобы не застонать, Джим открыл кран и сунул руку под холодную воду. От этого ему стало еще больнее.

Тогда он повернулся к ней и, черпая заряд из этой боли, повысил голос больше, чем следовало:

– Чего ты хочешь от меня, Эйприл? Я знаю, что поступил с тобой по-свински. Как и со многими близкими людьми. «По-свински» – это еще мягко сказано. Так может, лучше сказать мне прямо, что я дерьмо, дать мне в морду и уйти, хлопнув дверью?

Эйприл долго не отвечала. Она продолжала стоять и смотреть на него с грустной улыбкой. Как ни странно, он прочел в ее глазах не укор, а щемящую нежность.

– Нет, Три Человека. Нет, бедный мой мальчик, который никак не хочет взрослеть. То дело прошлое. Слишком много воды утекло. Я изменилась, быть может поневоле, но я стала другой. К сожалению, я не знаю, каким стал ты.

Пожалуй, Джим впервые увидел ее сегодняшними глазами. Он слишком поспешно сбежал от прошлого, чтобы помнить, как она хороша – во всех смыслах. Тогда, много лет назад, он считал, что вырвался из тюрьмы, и ему даже в голову не приходило, что Эйприл не тюремщица, а такая же узница, как он.

Она продолжала все тем же хладнокровным тоном, только это было хладнокровие заточенного клинка:

– Могу повторить, чего я от тебя хочу. Рассказа. Я хочу знать, что происходит в этом городе и что полиция так тщательно скрывает. Я хочу, чтобы ты рассказал мне все, что видел. Один раз в жизни ты просто обязан сказать мне правду.

– Ты меня шантажируешь?

– Почему бы и нет? По-твоему, ты заслуживаешь иного отношения?

Джим вспомнил, что лучшая защита – нападение, и сменил тему.

Резко, неожиданно, жестоко.

– Сеймур – чей сын?

Она остолбенела. Потом круто повернулась и вышла из кухни. Джим настиг ее и остановил, положив ей руку на плечо. Эйприл тут же стряхнула его руку, но больше не сделала попытки убежать. В глазах у нее блестели слезы, и Джим чувствовал, что она ненавидит себя за них.

Но он не стал ее щадить.

– Чей он сын?

– Мой! – выкрикнула ему в лицо Эйприл.

Джим придвинулся к ней так близко, что почувствовал на лице ее дыхание. Он начал охоту за правдой и уже не мог повернуть вспять, даже зная, что эта правда его погубит. Он схватил Эйприл за плечи и стал трясти.

– Нет, ты мне скажешь правду! Чей сын Сеймур?

Слезы струились по ее щекам, смывая годы одиночества, годы отчаянной борьбы за выживание, когда рядом не было никого, кому она могла бы показать свои раны, когда в бессонные ночи смотрела в темноту, пытаясь разглядеть за ней свое будущее.

– Ты хочешь знать, чей сын Сеймур?! – Она опять вырвалась и с вызовом взглянула на него блестящими от слез голубыми глазами, какими наградила своего сына. – Он мой! Мой! Мой!

И вдруг сникла. Плечи безвольно опустились, голос упал до шепота, она шагнула к Джиму, прижалась головой к его груди, как будто ища спасения, защиты, в которых ей было отказано долгие годы.

– Он мой…

У Джима внутри словно развязался какой-то узел. Он не знал, что это, так как никогда прежде ничего подобного не испытывал. И на все вопросы вмиг нашелся ответ. Не точный, но возможный. Он уехал из этих мест в погоне за свободой, а может быть, ему стоило остаться, чтобы обрести ее. Может быть, расширив свое жизненное пространство, он перекрыл себе воздух.

Он долго вдыхал запах ее волос, усталый от погони за временем, от непосильного груза воспоминаний и раскаяний.

Когда, чуть отстранив ее, Джим поцеловал соленые от слез губы, у него впервые появилось ощущение, что он вернулся домой.

Глава 22

Он и сегодня захлебывался воспоминаниями.

Много лет прошло, много крови пролито. Кровь из жил, кровь из слов, что ранят больнее оружия. Разбитая жизнь мало-помалу складывалась из осколков по волшебной прихоти случая, обретала новые, небывалые формы и краски. Встреча, к которой он был совсем не готов, оставила внутри необъяснимую, тянущую пустоту. Они посмотрели в глаза друг другу, и все словно отдалилось, потеряло смысл. Бороться не за что и побеждать незачем. Остались лишь сожаления – не о том, что было, а о том, что может быть.

Интересно, она ощущает такую же пустоту теперь, когда знает, где он, каким он стал? Знает его мысли. Разделяющее их расстояние сократилось, но от этого они не стали ближе. Однажды они убедились, что сближение невозможно. Истекшее время способно лишь превратить равнодушие в жалость.

А ему не надо…

Палка угодила в какую-то выщербину, и он почувствовал, что теряет равновесие. Могучие руки, удержав от падения, выудили его из омута мыслей.

– Устали? Может быть, вернемся, мистер Уэллс?

Алан Уэллс оперся на палку и помотал головой. Физиотерапевт Венделл, отвечающий за его реабилитацию, решил сегодня вместо занятий в тренажерном зале вывести его на прогулку. И они отправились на лужайку перед домом, под сень вязов.

Ходьба у него сразу не заладилась, и Алан начал терять уверенность.

– Ничего у меня не получится.

– Непременно получится.

Нет, не получится. Хотя бы потому, что мне на хрен не надо, чтобы получилось.

Венделл улыбнулся ему, дословно прочитав его мысли. Точно такие же слова он не раз слышал от других людей в подобных ситуациях.

– Мистер Уэллс, вы слышали про итальянского гонщика Алессандро Дзанарди?

Алан не был любителем автогонок, но знал, что Дзанарди выиграл несколько престижных гонок в Америке.

– Да, что-то слышал.

– Так вот. Он оказался в том же положении, что и вы: потерял обе ноги на гонках в Германии.

Венделл сделал эффектную паузу, и Алан нехотя признал, что мотивировать пациентов врач умеет.

– Сейчас он уже участвует в международных соревнованиях. У него точно такие же протезы, как у вас.

– И что, победит?

Венделл пожал плечами.

– Не в этом дело. Какое бы место ни досталось ему на гонках, он уже победил.

Алан ничего не сказал на это. Венделл – здоровый, жизнерадостный парень и к работе относится очень искренне и серьезно, вкладывает в нее весь свой энтузиазм. Но как не думать о том, что всякий раз после сеанса он уходит на своих двоих, ставя плюсик под именем Алана Уэллса в списке визитов.

Физиотерапевт взял прислоненные к дереву костыли и протянул ему.

– Думаю, на сегодня хватит. Все случится вдруг, поверьте моему опыту. В одно прекрасное утро вы проснетесь и почувствуете, что можете ходить легко и свободно.

Алан подсунул костыли под мышки и вместе с врачом заковылял к выходу из «сада», как они по-домашнему его называли, а на самом деле это был настоящий огромный парк, обступавший дом со всех сторон, а на западе граничивший с полем для гольфа на уровне третьей лунки.

Венделл отодвинул створку стеклянной двери, ведущей в гостиную.

– Хотите, я помогу вам принять душ?

– Да нет, не надо, я не вспотел. Вечером приму, мне наш водитель поможет.

Джонас был не только водителем, а в некотором роде «прислугой за все». Прежде он работал санитаром в Медицинском центре Флагстаффа.

– Ну хорошо. Тогда я пойду, если я вам больше не нужен?

Алан стоя смотрел, как Венделл на своем «харлее» выруливает из-за дома на подъездную аллею. Прежде он не любил мотоциклы, а сейчас вдруг остро позавидовал врачу.

К нему неслышной походкой приблизилась Ширли.

– Вам чего-нибудь подать, мистер Уэллс?

Алан невольно улыбнулся, обезоруженный всегдашней услужливостью горничной.

– Ширли, а где телекамера?

– Какая телекамера?

– Которая меня все время снимает и тут же предупреждает тебя, когда я остаюсь один. Не может быть, чтоб ты без посторонней помощи была так расторопна. Или ты прибегаешь к услугам медиумов?

Он сделал несколько шагов по комнате. Костыли оставляли на пушистом ковре следы, но ворс тут же вновь выправлялся. Горничная шла по пятам.

– Занимайся своими делами. А я пойду в кабинет, посмотрю почту. Или ты и по Интернету за мной следишь?

Ширли отступила на шаг. Алан понял, что малость переусердствовал в своих шутках, и с улыбкой обернулся к ней.

– Я знаю, что ты по мере сил пытаешься мне помочь. А иногда и не по мере… Большое тебе спасибо, Ширли, но мне в самом деле ничего не нужно.

– Извините, мистер Уэллс.

Горничная повернулась и вышла, а он продолжил свой путь в кабинет. Теперь на передвижения по дому уходило гораздо больше времени, и надо было с этим считаться. А еще на костылях он не только без ног, но и без рук. Надо научиться перемещать хотя бы мелкие предметы без посторонней помощи. Наконец он добрался до отцовского кабинета, декорированного, как и весь дом, в совершенной гармонии старинной мебели и современного дизайна.

Средоточием кабинета был большой стол со стеклянной столешницей. Изрядно повозившись с костылями и креслом, Алан уселся перед монитором и обнаружил, что компьютер не выключен, а в порт USB вставлена флешка.

Ее содержимое высветилось на экране, как только он тронул мышь.

Несколько лет назад Алан Уэллс закрыл бы окно, даже не взглянув. Но теперь все иначе, теперь он снова стал полноправным наследником Коэна Уэллса, хотя когда-то сознательно отказался от этой роли.

По всему экрану расположились папки с разными названиями. Алан наугад открыл одну и быстро пробежал ее глазами. Это были банковские отчеты о состоянии текущих счетов на Каймановых островах, на Барбадосе, в Ирландии, в Монте-Карло – на каждом сотни миллионов долларов. Еще там были сканированные копии документов о собственности на недвижимость, о долевом участии в бесчисленных акционерных обществах. Сами документы, видимо, хранятся в каком-нибудь сверхнадежном сейфе.

Алану стало не по себе.

Какой только деятельностью не занимается его отец, и наверняка далеко не вся она заявлена в налоговой декларации. Он уже собирался выйти из директории, как вдруг взгляд его упал на папку, озаглавленную «Высокое небо».

Он кликнул по иконке, открывая папку. В ней был целый ряд файлов, посвященных деятельности ранчо. Была карта района с участками собственности, помеченными лиловым. А почти в центре находился небольшой участок в форме закрашенного желтым ромба, с надписью: «Флэт-Филдс – Элдеро, 1868».

Странно. Из разговоров отца он понял, что тот район принадлежит ему полностью, включая Флэт-Филдс. Карта новая, непонятно, откуда эти два цвета и надпись, датированная позапрошлым веком, и к тому же имя Элдеро скорее легендарное, чем историческое.

Он открыл следующий документ и углубился в чтение, чувствуя нарастающую в душе тревогу. Это было письменное признание Колберта Гибсона в незаконном присвоении фондов Сберегательного банка Первого флага.

Насколько известно Алану, Колберт Гибсон в настоящее время занимает пост мэра города, но дата признания относится ко времени, когда он еще был управляющим банком. Алан понял, почему отец так горячо поддержал на выборах кандидатуру явного мошенника. Этот человек теперь целиком и полностью у него в руках. Достаточно обнародовать этот документ, чтобы упрятать Гибсона за решетку. Наверняка Гибсон готов на все, лишь бы этого не случилось.

Третий файл был распиской о крупном займе, предоставленном несколько лет назад в личное пользование некоему Дэвиду Ломбарди.

Алан не знал, как расценить только что прочитанное, и совершенно не представлял, что ему делать. Ему известна та истина, что в мире большого бизнеса, чтобы тебя не сожрали, надо уметь вовремя сожрать других. Но это всего лишь метафора для непосвященных, иное дело, когда видишь останки заживо сожранных людей.

Он выключил компьютер и с помощью костылей поднялся. Флешка пусть остается в гнезде. Отец, вернувшись домой, сам ее вытащит и положит на место. А иначе он может подумать, что Алан открывал ее, чего допустить нельзя ни в коем случае.

Он вышел из кабинета и тем же путем приковылял в гостиную.

Сел на диван и с помощью пульта задернул жалюзи, закрываясь от слепящих закатных лучей.

Ширли снова бесшумно возникла рядом, когда он собирался включить телевизор.

– Звонит Джон, охранник от ворот. Его там чуть удар не хватил. К вам пришли.

– Ко мне? Кто?

– Джон сперва подумал, что его разыгрывают, а когда понял, что правда, чуть в обморок не упал.

– Я понял, Ширли. Кто пришел?

– Суон Гиллеспи.

Два слова отозвались в мозгу Алана как выстрел в горах. Его так и подмывало крикнуть: «Не принимать! Передай Джону, если он уже очнулся, чтоб не впускал ее сюда ни сейчас, ни в будущем!»

Или, по крайней мере, до тех пор, пока у него не отрастут ноги.

Но он тут же подавил этот порыв. Нельзя же всю жизнь спасаться бегством. Призрак Суон Гиллеспи будет являться вновь, если у Алана не хватит духу встретиться с ней и тем самым навсегда вычеркнуть из памяти.

Сейчас.

– Скажи, чтобы впустил ее.

Ширли направилась было к двери, но он остановил ее и указал на кресло, к которому были прислонены костыли.

– И убери эти проклятые железяки.

Лейтенант Алан Уэллс не единожды смотрел в лицо смерти и видел, как умирают другие. Он не забыл, как лежал на песке, чувствуя, что жизнь уходит из тела вместе с кровью, и ждал, не зная, то ли позвать на помощь, то ли помолиться, чтобы она так и не подоспела.

Но ожидание Суон Гиллеспи далось ему еще труднее. Слишком много воспоминаний, невысказанных слов, боли и гнева, загнанных внутрь, связано с этим именем.

И все их как рукой сняло, едва она появилась в комнате.

Суон Гиллеспи обладала даром превращать любой свой приход в событие. У других людей первым обращает на себя внимание что-то одно: лицо, фигура, взгляд, голос, – у нее же все воспринимается вместе, в гармоничном сочетании, свойственном произведениям искусства.

Прежде Алан всякий раз поражался тому, что мозг не в силах объять и удержать в памяти ее красоту.

– Здравствуй, Суон.

– Здравствуй, Алан.

Она неуверенно подошла ближе.

На ней были простые полотняные брюки и спортивная рубашка навыпуск, а сверху – легкая стеганая жилетка. В руках она держала мягкую широкополую шляпу и темные очки. Внезапно заметив, что руки у нее заняты, она смущенно улыбнулась.

– Прости, надо было оставить их в машине, но это, можно сказать, орудия производства. Порой знакомое лицо приводит окружающих в священный ужас.

Алан понимал, что она имеет в виду. Упомянутый священный ужас он ощутил и на себе, но по горькой иронии судьбы они в этом смысле совершенные антиподы. Она стала знаменитой благодаря красоте своих ног, он – благодаря их отсутствию.

– Как живешь?

В воздухе повисла неловкость, связанная с бременем ушедших лет и событий, с утратой доверия, чего не выдержит даже самая страстная любовь.

– Хорошо.

Суон обвела взглядом комнату.

– До чего же красиво. Раньше, по-моему, все было как-то иначе.

– Да. Мать, прежде чем в очередной раз сменить мужа, изрядно тут потрудилась. Она вышла замуж как раз за архитектора, который делал перепланировку всего дома. Теперь они, по-моему, вместе колесят по миру. – Он нарочно выбрал такой легкий, беззаботный, почти издевательский тон. – А впрочем, наш ремонт едва ли стоит упоминания в присутствии такой важной особы. Я то и дело натыкаюсь на репортажи о твоих головокружительных успехах. Наверняка во Флагстаффе тебя встретили с триумфом.

Суон как будто отмахнулась от него шляпой и опустила глаза.

– Да ну. Зря ты так думаешь. Не хочу повторять мудрые банальности, но не все то золото, что блестит. Когда жила здесь, не чаяла уехать подальше. А оказывается, мир всюду одинаков. Меняются только родные места. Поэтому, наверное, не стоит возвращаться.

Когда она подняла на него глаза, Алан увидел в них застарелую боль. В настоящем порой чувствуешь себя очень неуютно, если это настоящее усеяно обломками прошлого, которое трудно забыть.

– Ты наверняка гадаешь, зачем я пришла.

Алан усмехнулся.

– Поздороваться со старым другом – чем не причина?

Суон положила шляпу и очки на кресло.

– В общем, да. Хотела спросить, как ты себя чувствуешь. Но еще и сказать тебе кое-что. Надо было это сделать намного раньше, не после того, как с тобой случилось несчастье. Но ты ведь знаешь: я никогда смелостью не отличалась.

– Разве, чтобы достичь таких высот, смелость не нужна?

– Никакая это не смелость. По молодости я тоже обольщалась, а потом поняла, что для этого нужно.

Алан молча ждал продолжения. Он вдруг почувствовал к ней такое же сострадание, какое временами испытывал к себе.

– Не смелость, а отчаянность.

Когда-то за такое выражение ее лица он готов был отдать жизнь.

– Так что мне, чтоб добиться успеха, смелость не понадобилась. Вот ты и в самом деле герой.

Все герои давно мертвы. Даже те, которым посчастливилось вернуться живыми…

– Я не герой.

– Нет, герой. Ты всегда был им, хоть и не знал этого.

– Кому это нужно?

– Многим. Это нужно ребятам, которых ты спас. Это было нужно тебе, чтобы стать тем, кем ты стал. Это нужно…

Суон запнулась, и Алану хватило этой заминки, чтобы в голову полезли самые черные мысли.

Стать тем, кем я стал…

Вспомнились бессонные ночи на больничной койке, зверская боль в ногах, слезы, градом катившиеся по лицу. Все это он вспомнил и в который раз спросил себя: «Если б ты знал, что тебе придется испытать, пошел бы ты их спасать или остался в укрытии, зная, что душа потом будет не на месте, что совесть будет мучить, зато останешься цел и невредим?»

Жив.

Тысячу раз он себя спрашивал, стал бы рисковать жизнью, спасая тех ребят. Спрашивал и не находил ответа.

А тем временем Суон едва слышно закончила свою мысль:

– Это нужно было мне, чтоб набраться смелости и прийти сюда.

Алан молчал. Его ожидание было в равных долях соткано из нетерпения и страха.

– Все эти годы я жила и пользовалась благами жизни с ощущением, что не имею права на них, что вот-вот кто-то мне скажет, что я присвоила их незаконно, и заберет назад. Я добилась того, о чем с детства мечтала, но… – Она оборвала фразу, видимо сочтя недоговоренность более красноречивой, чем слова. – А потом я поняла почему…

Еще одна короткая пауза, чтобы взять дыхание, и наконец Суон выбросила белый флаг:

– Когда идешь на подлость, надо иметь силы, чтобы ее забыть. А я свои переоценила. Потому и пришла сегодня к тебе.

Она посмотрела Алану прямо в глаза, и он все прочел в ее взгляде.

– Не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь меня простить?

Алан долго не отвечал, во всяком случае ей это молчание показалось вечностью. Многие на его месте сказали бы себе в этот миг: «Все-таки есть справедливость на свете».

Вот она перед ним, такая беззащитная. Ничего не стоит воспользоваться этой беззащитностью и насладиться мщением. Он может убить ее одним словом. А может и разрешить вопрос, мучивший его самого. В этот миг он отбросил все сомнения и ответил себе «да». Если бы все повторилось, он поступил бы так же – рискнул своей жизнью ради спасения тех ребят.

Потому и теперь не произнес убийственных слов.

– Конечно, Суон. Я давно тебя простил.

Кто-то вновь запустил время, остановившееся в этих четырех стенах, а на лице Суон, как пожар, вспыхнула улыбка.

– Значит, я могу иногда приходить?

Алан вдруг осознал, что за все время их разговора глаза Суон ни разу не остановились на его ногах.

– Ты не мучайся, Суон. Мы были детьми и наделали много ошибок. Ты, Джим, я. Прошло столько лет, и я думаю, если нам и надо просить у кого-то прощенья, то у самих себя. Мне ты ничем не обязана. И никто тебя не заставляет сюда приходить.

– Ты не веришь в то, что мне самой хочется?

Алан, в отличие от нее, уперся взглядом в протезы, скрытые под спортивным костюмом, только чтобы не видеть ее лица.

– Давай смотреть правде в глаза. У твоих ног весь мир. У меня же вместо ног металл и пластмасса. Что тебе за радость навещать инвалида?

Он все-таки поглядел на нее и улыбнулся, не сознавая, как жестоко прозвучали его слова в сочетании с этой улыбкой.

– Скорее всего, это с твоей стороны не радость, а жалость. А твоя жалость мне совсем не нужна.

Глаза Суон подозрительно блеснули. Она взяла с кресла шляпу, быстро скрыла слезы под темными очками и еле заметно кивнула:

– Я поняла. Прости. Ну тогда я пойду. – Она подошла и мазнула губами по его щеке. – Прощай, Алан.

Этот легкий поцелуй она умудрилась наполнить пьянящим ароматом и недозволенной нежностью.

– Прощай, Суон. Будь счастлива.

Она повернулась к нему спиной и в мгновение ока исчезла за дверью. И весь мир будто перестал существовать, как случалось всякий раз после ее ухода. Алан остался один, и, хотя солнце еще просачивалось сквозь планки жалюзи, ему показалось, что комната вмиг погрузилась в кромешную тьму.

Глава 23

– Ты почему мне не сказала?

Эйприл убрала голову с его плеча и повернулась на бок, стараясь не слишком отдаляться от его теплого тела и чувствовать твердую выпуклость груди и силу ног, переплетенных с ее ногами. Она смотрела на него молча, вытянувшись рядом на постели и уже вернувшись в этот мир.

Когда он поцеловал ее в гостиной, на Эйприл вдруг накатил такой шквал страсти, что слезы вмиг превратились в острые коготки, а рот стал разверстой раной. Они сплелись в объятии, и одежда сама собой упала на пол, как будто для того и была пошита. Джим ощутил под пальцами знакомую гладкость кожи, никогда еще не приводившую его в такой восторг.

А впрочем, она женщина, он мужчина. История стара как мир.

Для древней борьбы тел, именуемой сексом, до сих пор не придумали иного названия. Даже странно, что она повторяется с завидной регулярностью и никому до сих пор не наскучила. Джим смутно чувствовал перемены в этой женщине, но разбираться в них было неохота. Ему хотелось лишь продлить свои ощущения как можно дольше.

А разобраться надо. Пусть даже это чревато новой болью.

Он повторил вопрос, думая, что она не расслышала:

– Почему не сказала?

– О чем?

– О Сеймуре.

Шелковистая кожа отстранилась, уступив место грубой и занозистой реальности. Эйприл потянулась за одеждой, в лихорадочной спешке сброшенной на пол. Джим почувствовал, как напряглись мышцы ее загорелой спины, хотел погладить, но не успел. Голова Эйприл в одушевленном колыханье волос уже вынырнула из ворота блузки. Джим с сожалением наблюдал, как скрывается под ней упругая грудь.

– Что бы это изменило?

Он не ответил. Для такого ответа нужны годы, а они уже пролетели.

– Ты мечтал только о том, чтобы уехать. Глупая история с Суон тут совершенно ни при чем. Дело было не в ней, а в тебе. Я бы, наверное, могла отсрочить твое бегство, и в итоге несчастными оказались бы и ты, и я, и Сеймур.

– Как ты жила все это время?

Эйприл села на постели и стала натягивать брюки.

– Когда поняла, что беременна, уехала к сестре в Финикс. Поступила на факультет журналистики и усердно училась до рождения ребенка. Потом устроилась в «Аризона дейли сан», где проработала года два. Как только представился случай, перешла в «Крониклс» и вернулась во Флагстафф.

– А родителям что сказала?

– Правду. Что полюбила человека, который недостоин жить, но это не значит, что мой ребенок заслуживает смерти. Как ни странно, они меня поняли.

– А Сеймуру?

– Ему сказала, что у него нет отца, что иногда так бывает. Надеюсь, со временем и он поймет.

– А всем остальным?

Джим сразу раскаялся, что задал этот вопрос. Эйприл передернула плечами.

– Ничего. Это моя жизнь и никого больше не касается. Хотя они-то уж точно не поймут.

Сила этой женщины потрясла Джима больше, чем удар самого могучего мужского кулака. Странно, что когда-то она могла счесть его достойным себя.

Он отодвинул эту тему в сторону, понимая, что, на какую точку ни нажми, она, так или иначе, окажется болевой.

– А Сеймур? Какой он?

– Похож на тебя. Ему всего девять лет, а ума и обаяния у него столько же, сколько наверняка было у тебя в этом возрасте. Чего я только не делаю, чтобы он употребил их со смыслом. Даже молюсь.

Джим сел на постели, опустив голову. Эйприл вытянулась во весь рост возле кровати, избавляясь от своих призраков. Иной раз довольно разогнать половину, чтобы они все исчезли.

– Ты сам хотел услышать правду. А она не всегда бывает удобной.

Джим посмотрел на нее, не зная, что сказать. Потом все-таки сказал то, что чувствовал:

– Я хочу с ним познакомиться.

Эйприл обошла кровать и села на краешек с его стороны. Взяла его лицо в ладони и нежно поцеловала.

– Нет, Три Человека.

– Но я…

Она приложила пальцы к его губам. За то, чтобы стать достойным этой женщины, мужчина не пожалеет жизни. Но три человека в одном оказались недостойны ее.

Эйприл встала и посмотрела на него сверху вниз, как и следовало.

На лице ее были написаны нежность и сожаление.

– Это не игра, Джим. Это жизнь. А в жизни на тебя полагаться нельзя. Я не позволю тебе снова все испортить.

Она уселась в кресло сбоку от кровати, один за другим подняла с полу свои сапоги и натянула их резким, прощальным движением.

В дверь позвонили. Джим невольно глянул на часы. Десять. Приехал Чарли, возвратив ему ощущение времени.

В доме оно летело, а снаружи тянулось слишком медленно.

Джим встал с кровати и начал одеваться.

– Это Чарли. Я пригласил его к десяти и совсем забыл об этом.

Он словно оправдывался, сознавая, что оправдания ей ни к чему.

– Ничего страшного. У тебя гость, а мне уже пора.

Джим понял смысл фразы не по значению слов, а по ее тону.

У тебя своя жизнь, у меня – своя. Они могут пересечься, но слиться – никогда.

Эйприл встала и принялась искать глазами свой пиджак. Он остановил ее уже у двери:

– Эйприл…

– Да.

– Сейчас я не могу. Но клянусь, как только смогу, ты получишь свой сюжет.

Она улыбнулась ему убийственной улыбкой.

– Я уже получила. Несмотря ни на что, это был лучший сюжет на свете.

Она вышла, и он почувствовал себя невыносимо дряхлым и одиноким. Из гостиной послышался щелчок отпираемой двери, потом донеслись голоса, и за новым щелчком последовало молчание.

Джим вышел в гостиную, надевая на ходу свитер. Перед ним стоял Чарльз Филин Бигай.

– Привет, Чарли. Спасибо, что приехал. Сейчас, я только надену ботинки.

Старик без слов кивнул, а Джим вернулся в спальню искать ботинки и уже оттуда услышал его голос:

– У нее много силы и много музыки в душе. Как у Женщины Радуги. Счастлив тот, кто вводит ее в свой дом.

В племени навахов живет древняя легенда о Женщине Радуге как о символе женского совершенства. Джим подумал, что такая женщина не может войти в дом такого бесцветного существа, как он.

– С этим не поспоришь.

Выйдя, он подставился оценивающему взгляду Чарли, но не сказал, что никогда не сможет стать тем счастливцем.

Чарли это понял и тоже ничего не сказал.

Немой Джо только теперь появился из кухни, как будто чувствовал, что в этом доме вершилось непостижимое для него таинство. А может, просто счел ниже своего достоинства участвовать в людских делах.

Джим откровенно развлекался, наблюдая за этим псом. Кажется, он единственное существо на свете, способное привести его в хорошее расположение духа.

– Останешься дома, приятель. Мне опять надо уехать. Когда вернусь, пойдем с тобой гулять пешком до самой Колорадо.

Немой Джо, должно быть, воспринял это обещание как угрозу, а не как награду. Он удалился обратно в кухню с той же поспешностью, с какой заядлый болельщик садится перед телевизором, заранее зная результат матча.

Джим взял со стула джинсовую куртку и двинулся к выходу. За ним по пятам шел Чарли. Джим нарочно оставил на кухне свет – не столько для Немого Джо, сколько для себя. Это, конечно, иллюзия, и все же, возвращаясь, приятно сознавать, что дома тебя кто-то ждет.

Они сели в пикап, и Джим включил зажигание. Чарли не спрашивал, куда они едут. Раз Джим сказал, надо куда-то ехать, значит, есть причина. А куда ехать и что за причина – он и так узнает по прибытии.

Джиму была известна его философия, и тем не менее он счел своим долгом предупредить старика о возможных неприятных последствиях для обоих.

– Bidá'í, я знаю, где ценности моего деда. Мы едем за ними.

Чарли кивнул с отсутствующим видом.

– Но, чтоб добыть их, нам, возможно, придется пойти против закона.

Чарли не надо было объяснять, что бывают законы справедливые и несправедливые, что человек часто допускает злоупотребления и нарушает слово, что одни должны идти по жизни, удел других – оставаться в неподвижности. Поэтому закон, возбраняющий человеку обладать немногими истинными ценностями, он не мог считать справедливым законом.

Он указал рукой на дорогу и вымолвил одно слово:

– Поезжай.

В потоке машин они выехали из городской иллюминации на ставшее уже пустынным в этот час Восемьдесят девятое шоссе. Народ разбрелся по домам и ресторанам. Водители грузовиков наконец позволили себе запить свежим пивом начос и чили. На улицах остались лишь неугомонные души, которые рыщут во тьме, припозднившиеся души, бегущие от них, и проклятые души, что прерывают дыхание людей и заставляют собак отчаянно выть.

Чарли вдруг нарушил молчание:

– Не упускай из виду свою тень, Три Человека.

Голос его звучал так тихо, что Джим едва разобрал слова, не говоря уже о смысле.

– Ты о чем это, bidá'í?

Чарли пояснил, глядя на дорогу прямо перед собой:

– У каждого человека есть брат, в точности на него похожий. Он глух, и нем, и слеп, но все слышит, видит и говорит, как первый. Он является днем и пропадает ночью, когда тьма загоняет его под землю, где у него дом. Но стоит зажечь огонь – и он снова пляшет в отблесках, покорный всему, чего не может ослушаться. Стелется по земле, если прикажет луна, встает на ноги вдоль стены, повинуясь солнцу. Но на собственных ногах ему никуда не уйти.

Старик повернул голову, и глаза его показались Джиму черными пятнами в полумраке.

– Этот брат – твоя тень. Он следует за тобой с рожденья. А когда жизнь покинет тебя, он тоже ее потеряет, хотя никогда и не жил.

После короткой паузы он озадачил Джима, высказав его собственную мысль:

– Старайся быть собой, а не своей тенью, не то уйдешь, так и не узнав, что жил.

Джим растерянно молчал. Такой длинной речи он от Чарли еще не слышал. Интересно, о чем они так долго беседовали с дедом, когда оставались одни, сколько всего изведали, когда жизнь еще не была отравлена выхлопными газами, мобильными телефонами, экранами компьютеров, сколько совершили полетов, не нуждаясь в крылатых машинах, сколько сокровищ нажили, не думая о деньгах.

И сколько боли испытали за него. Не потому, что он ранил их сердце, а потому, что нанес тяжкую обиду себе.

Он так ничего и не смог выдавить из себя. Только оторвал одну руку от руля, положил ее на плечо старика и, сам не зная почему, понял, что все сделал правильно.

Чуть не доезжая поворота к дому Калеба, Джим съехал налево, на обочину, и заглушил мотор.

Из бардачка он достал фонарь, а из ящика для инструментов небольшой ломик. Потом запер машину, и они с Чарли двинулись по дороге, прячась под сенью деревьев. Не исключено, хотя и маловероятно, что полиция выставила у дома охрану. Все-таки в «Дубах» произошло два убийства, но уже после первого все постройки, находящиеся в этом квадрате, основательно обследовали. А после второго – и подавно. В таком месте спрятаться особо негде, так что охрана вроде бы и ни к чему.

Но для пущего спокойствия лучше удостовериться, чем нырять ласточкой в пучину бед.

На подходе к дому Калеба они срезали путь, пройдя сотню метров по утоптанной земле. Деревья по-прежнему укрывали их ветвями, и невозможно было разглядеть, не сочится ли из окон свет и нет ли вокруг него признаков чьего-либо присутствия. При тусклом свете луны можно было с трудом разглядеть дорогу под ногами, но все вокруг было погружено в кромешную тьму.

Подойдя почти вплотную к дому, они убедились, что он темен. Ежась под джинсовой курткой, Джим радовался, что Чарли поехал с ним. Памятуя о страшной кончине двух человек в этом месте, он едва ли решился бы вернуться сюда один.

Миновав дом, они прокрались по двору к лаборатории. Оба старались ступать как можно мягче, чтобы не скрипел гравий под ногами. Когда гравийное покрытие кончилось, перейдя в неухоженную лужайку, шаги их сделались совсем бесшумными.

Перед дверью в лабораторию Джим был вынужден на секунду зажечь фонарь. Они с Чарли, как могли, прикрыли его телами, чтобы отблески не просочились наружу. Одного мгновения было достаточно, чтобы убедиться: дверь, которую Джим высадил машиной, укреплена весьма приблизительно. Полиция, видимо, решила, что ее пломбы и сам факт двух преступлений в этом месте удержат злоумышленников от дальнейших посягательств. Оборудование Калеба, конечно, может притягивать многих, но ведь его на легковушке не вывезешь, а появление грузовика едва ли останется незамеченным.

Джим определил точку наименьшего сопротивления и вставил в прорезь ломик. Легкий треск раскатился в окружающей тишине грохотом выстрела. Но с одного раза Джиму удалось взломать запор и открыть дверь настолько, чтобы туда мог протиснуться человек.

Перешагнув желтые с черными надписями ленты полицейского ограждения, они проникли в лабораторию. Тут Джиму вновь пришлось включить фонарик для ориентации. Он прикрыл его рукой, преграждая дорогу потоку света. В полутьме установленные Калебом аппараты и провода приобретали зловещие очертания, казались антуражем одной из фантастических лабораторий в фильмах Эда Вуда.[16] Люк в подвал обнаружился, как и запомнил Джим, слева от входа.

Они приблизились к деревянной крышке и вместе подняли ее. Джим посветил фонариком и увидел деревянные ступеньки, которые вели в помещение без окон, уставленное стеллажами. Джим сделал Чарли знак спускаться и посветил ему фонариком, затем спустился сам, встал возле стеллажа слева и только начал его обследовать, как…

– Руки за голову! Резких движений не делать. Выходите, иначе я стреляю.

В глаза им ударил слепящий свет. Джим инстинктивно заслонился рукой, но спустя миг луч ушел куда-то вниз.

– Господи Исусе, Джим, что ты тут забыл?

У Джима перед глазами все еще плясали искры, но в отблесках от мощного фонаря, теперь направленного в землю, он узнал лицо Роберта Бодизена и с облегчением увидел, как туда же опустилось дуло пистолета.

Слава тебе господи!

– Привет, Боб. Спускайся. Я отойду малость и все тебе объясню.

Роберт погасил свой «прожектор», и единственным источником света в подвале остался фонарик Джима. Сперва в его луче показались ноги, потом из мрака вынырнула голова детектива.

Поймав угрюмый взгляд, Джим подумал, что на радушие он едва ли вправе рассчитывать. Роберт огляделся и нашел на стене выключатель.

– Думаю, уже можно включить нормальный свет.

Голая лампочка под потолком осветила тесное пространство и разнообразные инструменты, в образцовом порядке разложенные на стеллажах.

– Ну что, я жду объяснений.

– Дед отдал кое-какие вещи на хранение Калебу. Дом и лаборатория со всем содержимым теперь принадлежат Коэну Уэллсу. У меня нет никаких доказательств, что эти вещи мои. Но они принадлежали деду, и я решил их забрать, чего бы это ни стоило и какова бы ни была их ценность. – Джим кивнул на левый стеллаж. – Если не ошибаюсь, за ним есть потайное отделение, которое Калеб называл семейным сейфом. Там должна быть спрятана коллекция кукол Катчина, а может, и еще что-то – все дедовы вещи Чарли наверняка узнает. – Он усмехнулся в ответ на сомнение в глазах друга. – Если, конечно, мы сумеем его открыть.

Втроем они принялись за работу. Поиски скрытого механизма продолжались минут двадцать, потом Роберт остановился.

– Ты уверен, что он есть, этот сейф?

Джим продолжал тщательно ощупывать нижнюю поверхность полки, и вскоре рука его наткнулась на желобок, которого по идее не должно было там быть.

– Я, кажется, нашел.

Он просунул пальцы в углубление и потянул полку на себя.

Послышался сухой щелчок, и правая половина полки легко и бесшумно отошла от стены. Джим шагнул в сторону, давая возможность Роберту первому заглянуть в тайник.

За стеллажом открылась небольшая ниша, справа в ней стояли какие-то предметы, по форме похожие на статуэтки. Хотя в подвале было совсем несыро и непыльно, все они были тщательно обернуты полиэтиленовой пленкой. Сквозь прозрачную оболочку просвечивали цвета, не оставлявшие никаких сомнений: это действительно произведения индейских ремесел под названием Катчина. Сбоку от них лежал большой клеенчатый конверт, на котором кривыми черными буквами было накорябано: Джиму Маккензи.

– Твоя правда.

Слова Роберта прозвучали как отпущение грехов, и Джим мысленно поблагодарил мудрого и предусмотрительного Ричарда Теначи.

В противоположном углу ниши, на деревянном полу, лежало что-то обернутое грязным и рваным индейским одеялом. Расцветка хотя и поблекла, но изначальные цвета все же угадывались: красный, голубой, индиго, черный и белый.

Роберт повернулся к Джиму и указал на сверток.

– Это тоже твое?

– Не знаю. У деда я ничего такого не видел.

– Однако это явно одеяло вождя. Очень старое.

Тут всех удивил Чарли. Опустившись на колени перед свертком и благоговейно коснувшись его рукой, он впервые за все время подал голос:

– Да, старое. Оно принадлежало очень могущественному вождю. Но не Ричарду.

Старик начал осторожно разворачивать порванное одеяло. Глаза Джима и Роберта были так прикованы к открывающемуся предмету, что они не обратили внимания на выражение лица Чарли.

Ни тот ни другой не видели, как побледнел старик, как инстинктивно он отполз от сверкающей находки.

– Господи, Твоя воля! – выдохнул детектив. – Это что ж такое?

Перед ними лежал большой металлический слиток. При свете лампочки на его поверхности заиграли такие затейливые блики, какие способна породить лишь магия золота. По нижнему краю слитка тянулась надпись на непонятном языке.

Даже неспециалисту ясно, что это большая ценность, которую археологи наверняка повысят в несколько раз.

Чарли пробормотал что-то на языке навахов. Всей фразы Джим не понял, но два слова расслышал четко: ásaa' и nahasdzáán.

Ásaa' – сосуд.

Nahasdzáán – земля.

Но Роберт его отвлек, и он забыл переспросить Чарли.

– Так вот чему так радовался Калеб. Эта штука и вправду больших денег стоит. Откуда же она?

Чарли поднялся с колен, отошел подальше от слитка и привалился к одному из стеллажей. Джим посмотрел на него и впервые в жизни увидел потрясение на лице бесстрастного индейца.

– Чарли, тебе плохо?

Старик закивал, сдернул бандану, как будто ткань раскаленным стальным обручем сдавила его голову. Глаза почти спрятались в морщинах, и все черты исказились гримасой векового страха.

Он кивнул на золотой слиток, равнодушно поблескивавший на полу.

– Сосуд Земли.

– Сосуд Земли? Что это значит?

Старик не успел ответить, потому что сверху, из лаборатории, донесся громкий стук.

Роберт и Джим переглянулись. Детектив прислушался, потом почти одновременно поднял фонарь и выхватил из-за пояса пистолет.

– Там кто-то есть. Стойте тут и не двигайтесь.

Джим и Чарли остались одни в неумолимом сиянии золота и столь же неумолимой тишине. У них даже не хватило духу поглядеть друг другу в глаза.

Голоса наверху были почти неразличимы. Вскоре послышались звуки шагов. Роберт Бодизен, а за ним еще кто-то быстро спускались в люк. В свете все той же голой лампочки Джим увидел, как ритмично колышутся огненные кудри Эйприл Томпсон.

Глава 24

Все четверо сидели за столом в гостиной Джима. В центре стола, на старом индейском одеяле, возвышался большой золотой сосуд. Свет лампы бросал белесые отблески на потускневшую от времени поверхность. С момента, когда Роберт столкнулся с Эйприл в лаборатории Калеба, всех охватила необъяснимая неловкость, как будто надо что-то кому-то объяснить, поскольку у каждого из присутствующих есть в чем оправдываться. Единогласно они решили, что надо уехать куда-нибудь в другое место и там уже обсудить смысл происшедшего. Сошлись на том, что коттедж Джима на Бил-роуд самое удобное место.

Роберт неофициально разрешил Джиму забрать его наследство – клеенчатый конверт и кукол Катчина. Статуэтки погрузили в пикап, а конверт Джим засунул во внутренний карман куртки. За всю дорогу он и Чарли не произнесли ни слова.

Роберт и Эйприл на своих машинах ехали за его пикапом.

Когда вошли в дом, Немой Джо на минуту высунул голову из кухни, всех оглядел и понял, что обещание – или угроза – совершить пешую прогулку до Колорадо пока откладывается. Джим налил ему чистой воды, насыпал корма и открыл дверь черного хода, чтобы пес мог беспрепятственно справлять свои надобности на лужайке позади дома.

Роберт первым делом обратился к Эйприл. Ни у кого не вызывало сомнений, что собрание должен вести представитель законной власти.

– Ну вот, теперь позволь узнать, зачем ты притащилась в «Дубы».

– А вы?

Эйприл так легко не запугаешь: она, как и все в свое время, хорошо усвоила максиму о защите и нападении.

– Ты не забыла, что я полицейский?

На вызов она без промедления ответила вызовом:

– А я журналистка. Я веду независимое расследование смерти двух человек.

– Я могу тебя привлечь за…

Джим, видя, что дело принимает нежелательный оборот, решил вмешаться:

– Роберт, сейчас все мы в одной лодке. Дело непростое, с обычными мерками к нему подходить нельзя.

Детектив нахмурился, но в конце концов вынужден был признать, что Джим прав, и заговорил с Эйприл уже другим тоном.

– Ладно. Тебе первое слово.

Эйприл откинулась на спинку стула.

– Я поняла, что Джиму известно больше, чем он говорит, и что ничего из него вытянуть не удастся. Потому решила последить за ним. Я увидела, как он выехал из города и остановил машину поблизости от «Дубов», и утвердилась в своих подозрениях. Отпустила их с Чарли подальше, незаметно прокралась за ними до самой лаборатории да тут вас и накрыла. Вот и все.

Джим заметил, что она на него ни разу не взглянула. Должно быть, чувствовала себя виноватой из-за слежки. Но своей речью она сняла с него всякие подозрения в утечке информации и ни словом не упомянула об их давешней встрече.

За это он был ей благодарен.

Но подумал, что журналистский задор Эйприл едва ли удастся унять.

– Ну вот, я сказала все. Теперь очередь за вами.

В ее решительных голубых глазах то и дело вспыхивали золотые искры от стоящего на столе раритета. Это почему-то невероятно тронуло Джима, захотелось вдруг взять ее лицо в ладони и поцеловать эти отчаянные глаза. Но момент неподходящий, да и человек, скорее всего, неподходящий… Роберт, похоже, понял, что общими фразами тут не отделаешься.

Со вздохом он поднялся на ноги.

– Видишь ли, Эйприл, мы столкнулись со случаем, который не имеет рационального объяснения. Прежде чем я начну говорить об этом, ты должна мне пообещать, что ни одно мое слово не появится в печати.

Эйприл помолчала, и детективу пришлось ее поторопить:

– Ты мне обещаешь, Эйприл?

– Да, обещаю. Только в свое время у меня должно быть право первой ночи.

На сей раз Роберту пришлось взять паузу на обдумывание, и Эйприл в точности повторила его фразу:

– Ты мне обещаешь, Роберт?

И полицейский сдал позиции:

– Да, черт бы тебя побрал. Получишь свой эксклюзив.

– Хорошо. Теперь рассказывайте.

Все взгляды обратились на Эйприл, и никто не заметил, как втихомолку самодовольно ухмыльнулся Чарли, как будто это он одержал победу, а не Женщина Радуга.

Роберт снова уселся, и Джим напомнил ему:

– Говори ты первый, Боб.

Детектив снова сделал паузу – на сей раз, чтобы сосредоточиться. В таком деле и впрямь не так-то легко подобрать убедительные слова, даже когда убеждаешь самого себя.

Впрочем, какие слова ни говори, суть все равно останется неизменной.

– Факты таковы. Трое погибли совершенно одинаковой смертью. Калеб Келзо, его подруга, проститутка из Скотсдейла по имени Черил Стюарт, и его двоюродный брат Джед Кросс.

– Но вы же сказали, что Джед был убит при попытке к бегству! – вскинулась Эйприл.

Роберт пожал плечами, как бы признавая очередное туше.

– Мы решили, что лучше так, чем выдавать информацию, которую переварить трудно. Потерпи чуток, и ты поймешь почему.

Эйприл послушно умолкла, и Роберт вновь остался один перед неотвратимостью монолога.

– Если не считать Стюарт, которая была убита на заднем дворе «Дубов», два других случая осложняют их расследование до невозможности.

– То есть?

– Они из детективной литературы. Калеб был убит в своей запертой изнутри лаборатории без каких-либо следов взлома. А Джед Кросс – когда был на прогулке в тюремном дворе под присмотром охранника.

– И что говорит охранник?

Полицейский тряхнул головой, давая понять, что и здесь полнейший тупик.

– Ничего. Он упал со стены, сломал ногу и до сих пор в шоке. Прогноз неутешителен. Врачи не уверены, что он когда-либо сможет прийти в себя.

Джим ощутил сгустившуюся в комнате атмосферу неведомого. Ее нелегко переносить, когда она обступает тебя в виде ночных кошмаров, но при свете дня она становится еще свирепее.

– И как они погибли?

Роберту, хотя он уже начал говорить, каждое слово по-прежнему давалось с трудом.

– В телах всех троих полностью раздроблены все кости скелета и черепа. Как будто их раздавил какой-то дьявольский пресс. И потом еще следы…

– Что – следы?

Детектив не стал отвечать напрямую, а пошел своим путем:

– К сожалению, сразу после убийства Стюарт начался ливень и смыл все следы. Я для того и приехал в лабораторию, чтобы убедиться, что эта странность не ускользнула от нас при первом осмотре.

– Какая?

Казалось, Роберт все еще колеблется. Словно боится, что невероятность случившегося отраженным светом заденет и его и он прослывет сумасшедшим.

Наконец он выпалил с отчаянием самоубийцы:

– Да ладно, черт возьми! В конце концов не один я их видел! – Он откинулся на стуле и вперил напряженный взгляд в золотой слиток, как будто пытаясь расшифровать тайну испещривших его иероглифов. – В тюремном дворе остались следы босых ног. Необычные следы. Они не утоплены в землю, как обычно бывает… – Он стал помогать себе руками, чертя в воздухе форму следов. – Они, наоборот, выгнуты кверху, точно этот… не знаю, как его назвать… шел вверх ногами. Ну, то есть под землей шел.

Джим не утерпел и вмешался – так ему захотелось вытащить друга, угодившего в зыбучие пески:

– Думаю, надо еще сказать о поведении пса.

Видимо, от обилия свалившейся на нее информации Эйприл недоверчиво прищурилась. Джим подумал, что ее реакция вполне объяснима.

– Пес? При чем тут пес?

Записав себе в актив облегчение на лице Роберта Бодизена, Джим продолжил рассказ вместо него:

– Когда я приехал в дом Калеба, Немой Джо был страшно напуган. Нет, даже не напуган, он пребывал в каком-то священном ужасе. Когда убили Джеда Кросса, я был на стоянке перед полицейским управлением. И вдруг пес начал выть, а потом забился в машину. И пока я был в полиции, он ни в какую не хотел вылезать. То же самое с ним случилось, когда я привез Черил Стюарт в «Дубы».

Джим смотрел в глаза Эйприл, как будто они остались единственным оплотом реальности в этом мире.

– Бедная девочка решила посмотреть, где жил Калеб. Она только-только отошла от меня, свернула за угол дома, как вдруг Немой Джо начал выть. И почти тотчас же она завизжала. Дай бог мне вовек больше не услышать такого визга. Я даже понять ничего не успел. Полминуты – и ее нет.

Эйприл вскочила со стула, как будто в нем была пружина.

– Ну, знаете! Вы что, сговорились скормить мне этот бред? Стало быть, у нас появился убийца, который в один миг перемалывает жертвам кости и мгновенно исчезает в никуда? А вдобавок собака своим воем возвещает его появление?

– Да.

Все трое синхронно повернулись к Чарли. От односложного слова, подброшенного стариком в огонь дискуссии, время в комнате будто остановилось. До сих пор старый индеец молчал. От Чарльза Филина Бигая всем сразу хотелось отвести взгляд – не потому, что он был недостоин внимания, а потому, что никогда не старался его привлечь. Теперь же три пары глаз взирали на него как на оракула.

Старик пробормотал что-то на языке дене. Как и недавно в подвале Калеба, Джим не разобрал всей фразы, а лишь выхватил из нее два слова.

Первое – nahasdzáán – он уже слышал. На языке навахов это «земля»; второе – biyáázh – означает «дитя», но только если к ребенку обращается мать.

– Что ты сказал, Bidá'í?

Чарли показал на золотой слиток.

– Сосуд Земли. Я не думал, что он есть на самом деле.

Он несколько мгновений сосредоточенно размышлял и словно бы не верил собственным мыслям. Потом решился и перевел их в слова, похожие на бред:

– Я слышал про него. Эту легенду даже шаманы пересказывали друг другу шепотом. Думаю, им тоже не верилось. Однако вот он передо мной. Говорят, что его ценность вовсе не в золоте, из которого он сделан, а в том, что он собой представляет. Предвестие смерти.

Джим вдруг понял, отчего Чарли так часто уединялся в пустыне и отчего так редко высказывался. Его слова внушали всем ощущение простора, в каком бы узком помещении он ни находился.

Вот дурак, и как он раньше не догадался.

– Так ты шаман?

Старик усмехнулся, но усмешка тут же спряталась в морщинах.

– Это власть былых времен, Три Человека. Она сошла на нет от злоупотреблений. Никто уже не верит в эти глупости. Нынешних демонов не победишь горсткой крашеного песка и амулетами.

Роберт в нетерпении прервал запоздалые откровения Джима и Чарли. Он полицейский, ему по должности полагается стоять обеими ногами на грешной земле.

– Извини, Чарли, ты говоришь, это предвестие смерти. Но предвестие – дело будущего, а у нас уже сейчас три трупа. Что этот сосуд на самом деле собой представляет и какое отношение имеет к трем убийствам?

– Сосуд этот священный. И зловещий.

Полицейский решил не углубляться в шаманские дебри и сосредоточился на более конкретном аспекте:

– По-твоему, как он попал Калебу в руки?

Чарли слегка покачал головой.

– Понятия не имею.

Тогда Роберт взял на себя труд суммировать факты для всех присутствующих. Он встал со стула, прислонился к шкафу сбоку от стола и начал загибать пальцы. Джим понял, что это его маленький ритуал, уловка, помогающая сосредоточиться.

Первый палец…

– Билл Фрайхарт видел Калеба утром накануне смерти. По его словам, Калеб выглядел подавленным. Билл не случайно подчеркнул это. Калеб приехал на пикапе, а в горы отправился пешком. С собой он взял пса, а также лук и стрелы, якобы поохотиться хотел. Но без особой надежды, как отметил Билл. За машиной он не вернулся. Билла это не встревожило, поскольку такое бывало и прежде.

Теперь Роберт смотрел в пол, как бы разговаривая с самим собой.

Второй палец…

– Днем он позвонил своей подруге и был на седьмом небе. Сказал, что все финансовые трудности для него позади, и даже пригласил ее в Лас-Вегас на уик-энд. У него, по его словам, скоро появятся большие деньги. Вскоре после этого он был убит.

Третий палец…

– Это означает, что бедняга нашел сосуд где-то в горах в тот самый день. И по всей вероятности, это место находится ближе к его дому, чем к ранчо, раз он решил вернуться домой пешком.

Эйприл избавила его от необходимости загибать четвертый палец.

– Да, но какова связь между сосудом и смертью двух других, Чарли?

Джим знал, что старик больше склонен к обмену взглядами, нежели словами. Видимо, поэтому Чарли отвел глаза, как бы сожалея, что слишком разговорился.

– Я знаю только то, что связано с легендой, а ей пятьсот лет. – Он положил на старое одеяло руку, которой, казалось, лет было не меньше. – Это одеяло вождя. Судя по узору, вождь обладал великой властью, но племя уважало его не только за это. Больше я ничего не могу сказать, пока не увижу место, где Калеб нашел сосуд.

Роберт взмахнул рукой – должно быть, этот жест задумывался как насмешливый, но вышел беспомощным.

– Ну да. Будь у меня тысяча человек и две недели сроку, мы бы просеяли сквозь сито эти горы. А шеф ни в коем случае не велит привлекать лишних людей: боится, что от смеха СМИ начнется разложение в наших рядах.

Чарли поглаживал ладонью индейское одеяло. Как бывало и прежде, его слова породили новый взрыв тишины:

– Есть один способ найти то место. – Он обвел взглядом присутствующих, впервые, как показалось Джиму, не опасаясь привлечь к себе внимание. – Калеб был не один, когда нашел его.

Джим начал понимать мысль старика и его намерения.

– Собака. Он был с собакой.

Куда яснее, но Джим все равно озадаченно нахмурился.

– Не хочу тебя разочаровывать, Чарли, но я бы не слишком полагался на Немого Джо.

Словно поняв, что речь идет о нем, пес высунул морду из кухни и застыл на пороге в нерешительности: то ли вернуться на лежанку и явить людям свое полнейшее равнодушие, то ли развенчать пессимистический прогноз Джима. Наконец он решился. Спокойной, вихлявой походкой он прошествовал в центр гостиной, уселся на пол перед Джимом и выжидательно посмотрел на него.

Джим потрепал его по загривку.

– Ясно, парень. Видимо, пришло время доказать всему миру, что ты не зря топчешь землю.

Немой Джо зевнул и уставился на Джима с прежней суровостью.

Джим прочитал в этом взгляде явный упрек за столь поспешное суждение. И железную убежденность в том, что наступивший наконец день его славы не застиг его врасплох.

Глава 25

Они покинули «Дубы», когда солнце еще только всходило.

После часа ходьбы, едва перед ними показались лесные заросли, Эйприл бросила взгляд на лежащую внизу долину. В ней едва виднелась канадская черепица на крыше Калеба под раскидистой кроной дуба. А их машины, стоящие во дворе, казались цветовыми пятнами на сером фоне гравия.

Она первой приехала на место встречи и, чувствуя неприятный холодок на спине, остановила машину перед домом. Воздух был свеж; зеленая трава и голубое небо казались раскрашенными акварелью на детском рисунке. Эйприл тут же подумала, что дети не рисуют лежащих на земле людей, павших непонятным способом от руки убийцы со всеми приметами призрака. Неприятный холодок пробрался в самую глубь ее существа. Эйприл мысленно обозвала себя дурой, но так и не нашла смелости выйти из машины.

И под весьма относительной защитой оцинкованного железа погрузилась в свои мысли.

Встреча с Джимом накануне вечером была ошибкой. Она изо всех сил искала алиби, уверяла себя, что ее подвигло чисто журналистское любопытство, но слишком хорошо знала, что это не так. На самом деле ей просто хотелось еще раз увидеть его, хотя бы один раз увидеть, не считаясь с расходами, не глядя на прейскурант. Пока момент, которого она боялась, еще не настал, но рано или поздно настанет, как все неизбежное, что всегда сопровождает ошибки. Рано или поздно ей придется платить по счетам, но не теперь. Пока она все еще ощущала дрожь, обуявшую ее от того первого поцелуя после долгого ожидания, казалось навсегда вычеркнутого из временного отсчета. А их близость, его заново открытое тело вызвали у нее ощущение, будто вся предыдущая жизнь лишь бледный слепок с подлинника.

От кого-то она услышала, что на протяжении жизни сердце любит один раз. Если это правда, то у этого раза лицо и тело Джима Маккензи. И нечего искать причины, мотивацию этому наполнившему все ее существо необратимому чувству. Все равно ничего ты не найдешь, да и не хочешь искать. Эйприл не строила иллюзий относительно Джима и их отношений. Она знала, что он уедет и она опять останется одна. Когда еще была его девушкой, Эйприл часто смотрела на него и удивлялась, как такой красивый человек мог принадлежать ей, и в конце концов поверила, что это навсегда. Но на сей раз все иначе. У нее есть она сама, есть Сеймур, есть ее работа. Она строила свою жизнь день за днем с таким упорством, что каждая мелочь представлялась ей великим подвигом. У нее хватит сил пережить последний поцелуй, он навсегда останется для нее первым.

Она не убеждена, что в нем есть и доброе начало, как свойственно верить всем, кто выбирает себе неподходящего партнера.

То, что она нисколько не уважает Джима, тут совершенно ни при чем. Она не позволит ему вмешиваться в ее жизнь, не отдаст себя ему на съедение, как отдала тогда. Она разрешит ему только разрушить мечты, на что у нее самой пока не хватает духу. Ее отношение к нему – безупречно выверенное равновесие между инстинктом и разумом. Если что и отделяет человеческую любовь от животного влечения, так это лишь возможность чувствовать и понимать.

А еще способность реагировать.

Она уверена как в своих чувствах к нему, так и в том, что он неизбежно заставит ее страдать, и потому нисколько не боится человека, который в жизни привлекал многих женщин, но так и не позволил себе поверить, что нравится хотя бы одной.

Шорох колес по гравию застиг ее врасплох, но она быстро вынырнула из омута мыслей и вновь стала журналисткой, ожидающей во дворе, который за короткий срок дважды стал местом преступления. Джим открыл дверцу «рэма» и вышел в сопровождении Чарли и собаки. Его силуэт совместился с образом из ее мыслей. Почти тотчас на улице показалась машина Роберта Бодизена, и круг замкнулся. Они собрались на покрытой гравием площадке, воссоздав атмосферу минувшей ночи.

Все молча отметили рассеянное равнодушие Немого Джо, который, казалось, не задумывался о том, что находится перед своим бывшим домом. Роберт с недоверием наблюдал, как тот метит кусты, совершая ежедневный ритуал. Вероятно, детектив до сих пор сомневался в том, что данная особь наделена прерогативами всего собачьего семейства.

Нюх этой собаки – наша единственная надежда…

По-видимому, его мысль разделяли и присутствующие.

Дав псу все разведать, все облить и вдоволь покататься по траве, Джим вытащил из машины одеяло и поднес его Немому Джо понюхать. Эйприл поразилась его тону, какого она никогда у него не слышала в обращении к людям.

– Ищи, Немой Джо. Найди место, где лежало вот это. Будь молодцом, ищи.

И Немой Джо понял.

Он некоторое время нюхал ткань, потом наклонился и стал нюхать землю. Наконец поднял голову и без спешки двинулся за дом. Все последовали за ним, затаив дыхание, но когда пес миновал лабораторию и двинулся по тропинке; поднимавшейся в горы, у людей вырвался дружный вздох облегчения. Немой Джо повернулся, проверяя, следуют ли они за ним. Пес будто чувствовал, что нынче его день и главный в этой группе он. Даже походка его неуловимо изменилась – стала более пластичной, менее развинченной.

Они вошли под сень деревьев и двинулись вперед гуськом. Джим впереди, с небольшим рюкзаком на спине. Они не сочли нужным брать с собой снаряжение для ночлега, рассудив, что раз Калебу на все про все хватило одного дня, то и им хватит. Взяли только еду и питье, чтобы перекусить по дороге.

Эйприл оглянулась. За ней шагал Чарли, не выказывая признаков усталости. На лице его не читалось никаких мыслей, он их тщательно прятал. То ли боялся не найти место, то ли опасался того, что им предстоит найти. Роберт, несколько ошарашенный, но внутренне готовый к любому обороту событий, замыкал шествие.

Единственным их ориентиром был Немой Джо. Он шел всего в нескольких метрах от группы, примеряясь к их темпу и вынюхивая дорогу, которую всего несколько дней назад прошагал в противоположном направлении вместе с бывшим незадачливым хозяином.

Эйприл гнала мысли о том, как все пело у Калеба в душе, когда он тащил домой иллюзию будущего богатства, не ведая, что считает не шаги до дома, а мгновенья, отделяющие его от жуткого конца.

Она сосредоточила все внимание на Джиме, что шел впереди, выбирая наиболее удобную дорогу среди зарослей. Перед глазами двигались его атлетическое тело, черные и блестящие, рассыпанные по плечам волосы, точь-в-точь такие, как у ее сына.

У нашего сына…

Как было бы хорошо, если б вместо старого индейца и полицейского с ними здесь был Сеймур и они втроем были бы обычной американской семьей, которая со своим странным псом выбралась погулять в горы, и главной их заботой было бы отвечать на вопросы ребенка о природе и животных этих мест.

Она уже минут сорок пять шагала, развивая эту мечту и зная, что ей не суждено осуществиться.

Через некоторое время Джим решил сделать привал. Чарли тут же углубился в чащу, а Роберт присел в сторонке на мшистый камень в тени сосны и свернул самокрутку.

Джим вытащил из рюкзака тонизирующую конфету и флягу и протянул Эйприл.

– На пожуй и попей, даже если не хочешь. Неизвестно, сколько нам еще скитаться.

Эйприл развернула конфету и откусила. Вкус ей понравился, и она быстро съела всю. Большой глоток воды после сладковатой конфеты – и ей показалось, что она готова скитаться сколько угодно, если рядом он.

Джим придвинулся к ней поближе, встал спиной к Роберту и понизил голос:

– Эйприл, насчет вчерашнего я…

– Не надо ничего говорить.

Она порывалась встать, но Джим ее удерживал.

– Нет, надо. Я всю ночь об этом думал.

Эйприл все-таки встала и двинулась по тропинке в сторону, откуда они только что пришли. Джим догнал ее, пошел рядом и заговорил тем же голосом, которым обратился к Немому Джо два часа назад. Тем самым, какого она никогда от него не слышала и который словно околдовал ее.

– Я много лет чувствовал себя гибридом, каким-то балаганным персонажем, наполовину белым, наполовину индейцем, в котором все вразброд, даже глаза. Думал, так и уйду из этого мира, не оставив следов, потому что это в принципе никому не удается. Мне хотелось всего и сразу, хотелось прожигать жизнь, поскольку я был уверен, что ничего унести с собой отсюда не смогу. Но я тем самым прожигал и то, что мне дарили, не требуя ничего взамен, люди, которых я не стою.

Эйприл слишком хорошо знала Джима Маккензи, чтобы понимать, чего ему стоит произносить эти слова, и была рада, что отвечать на них не требуется. Она не была уверена, что ее голос вообще сможет прорваться через стоящий в горле ком.

– Но теперь все изменилось, потому что есть Сеймур.

Вот он, тот момент, она знала, что он настанет, сто раз мысленно представляла себе его и теперь ощущала ярость пополам с огромной нежностью и никакого торжества возмездия.

– Когда я увидел его и понял, кто он, мне сразу стало ясно, что он и есть мой след в жизни.

Эйприл опять промолчала.

– У меня никакого опыта в чувствах. Если я их и испытывал, то всегда старался подменять страстями. Летать на вертолетах, водить быстрые машины, быть свободным любой ценой. И поэтому сейчас я не умею выразить то, что чувствую. Но после вчерашнего впервые в жизни, оставшись один, я испытал свое одиночество.

Джим осекся. По ветке серой молнией сверкнула белка. Над их головами вились птицы. Змеи бесшумно скользили меж камней. Быть может, где-то невдалеке стоит олень и настороженно принюхивается. Эйприл вдруг подумала, что не было в ее жизни момента, который бы мог сравниться с благословенным мгновением тишины после этих слов.

– Я не прошу у тебя прощенья, потому что не вижу в этом никакой надобности. Но я точно знаю, что мне теперь делать.

Их догнал Немой Джо и пристроился сбоку от Джима. Поднял кверху морду, ища его взгляда, а быть может, и ласки. Джим улыбнулся и положил ему руку на голову. Эйприл поняла, что пес полюбил его и Джим отвечает ему взаимностью.

Ласка была краткой, но улыбка осталась. Только теперь она была обращена к ней.

– Я останусь здесь навсегда. Я знаю, уже поздно, и не строю иллюзий. Но готов сделать все, что нужно вам с Сеймуром. И надеюсь, когда-нибудь ты позволишь мне познакомиться с ним поближе.

Эйприл, точь-в-точь как Немой Джо, подняла к нему голову. Потом обеими руками осторожно сняла с него очки и долго смотрела ему в глаза, стараясь не поддаться их магнетизму.

Голос все-таки прорвался, разбил комок в горле и прозвучал твердо и уверенно, как может звучать только правда:

– Если это очередная твоя блажь и ты причинишь зло еще и нашему сыну, я тебя из-под земли достану и убью.

Эйприл обошла его и направилась к Роберту. Джим смотрел ей вслед, пока эхо ее слов не смолкло в воздухе.

Потом он нагнулся и похлопал по спине Немого Джо.

– Пошли, парень. Ты не забыл, что нам работать надо?

Когда они вышли на поляну, Эйприл, Чарли и Роберт уже стояли там, готовые продолжить путь. Джим вновь дал псу понюхать одеяло. Похоже, Немой Джо был доволен тем, что игра продолжается. Слегка спружинив на задних лапах, он уверенно двинулся к цели, которую безошибочно угадывал чутьем.

Хорошо бы и впрямь угадал, подумал Джим.

Пока пес вел их к вершине горы, Джим все время прислушивался к шагам Эйприл за спиной. Ему нравилось их слушать, нравилось, что она здесь, рядом. Он был рад тому, что она вообще есть.

Если ты причинишь зло еще и нашему сыну, я тебя убью…

Он ни на минуту не усомнился, что она способна на это. Хорошо, что у его сына такая мать. Она есть и будет надежной опорой в жизни парня, как стала бы надежной опорой любому мужчине. До сих пор он этого не понимал. То, что он заставил ее произнести такие слова, только утяжелило груз его вины.

Роберт, не подозревая об этом, пришел ему на помощь. Пользуясь тем, что тропа немного расширилась, он поравнялся с ним и вырвал Джима из блокады мыслей.

– Как думаешь, куда он нас ведет, твой пес? – Роберт сдернул с головы фуражку и запустил руку в волосы.

– Откуда же мне знать, Роберт?

– С тех пор как мы вышли, я все думаю и не нахожу никаких оправданий для этой экспедиции.

Джим указал на какое-то темное пятно вверху. Как будто откликаясь на его жест, Немой Джо остановился и сел сбоку от этого пятна; оно вполне могло быть входом в пещеру.

– Кажется, Немой Джо нашел тебе оправдание.

Лес внезапно оборвался, и они очутились на открытом месте горного склона. Почва тут была каменистая, и лишь редкие кустики неохотно отстаивали свое право на жизнь. Чуть выше на склоне лежал ствол сосны, поваленной и расколотой вдоль надвое. Под ним виднелась россыпь скатившихся камней. Ствол почти весь обуглился; было понятно, что в дерево ударила молния, вырвала его с корнем и, падая, оно вызвало обвал.

Причем случилось это недавно.

Роберт даже руками всплеснул.

– Черт побери, и правда привел! А я готов был поклясться, что этот пес ни на что не годен!

– Если знаешь людей, значит, надо больше доверять животным.

С нарастающим волнением они достигли темного лаза в горе. Роберт расстегнул молнию на куртке, и Джим увидел торчащую у него из-за пояса рукоятку пистолета. Значение этого машинального жеста было недвусмысленно. Он инстинктивно обернулся к Эйприл – проверить, рядом ли она. Чарли остановился чуть позади нее. Старик стоял неподвижно и смотрел на пещеру, как приговоренный к расстрелу смотрит на дула нацеленных в него винтовок.

– Все в порядке, Чарли?

Старик еле заметно кивнул. Потом двинулся вперед и проронил каким-то бесцветным голосом:

– Я войду один. Вы ждите здесь.

Никто ему не возразил. Лицо и тон Чарли не допускали возражений. Почему-то всем стало понятно, что иначе и быть не может.

Чарли, проходя мимо пса, погладил его по голове. Несколько шагов – и его поглотила тьма пещеры.

Все остались молча ждать перед входом. Тишина и ожидание камнем легли на их души.

Спустя несколько минут, показавшихся им годами, худощавая фигура Чарли материализовалась из мрака.

– Идемте.

Все последовали за ним внутрь. Немой Джо проводил их взглядом и остался сидеть возле пещеры; ему компания была явно не нужна.

В собственно пещеру вел недлинный и неширокий коридор, где ощущались следы человеческого присутствия. Стены были испещрены рисунками, несомненно связанными с мифологией индейцев. Справа помещалось своеобразное ложе, прикрытое ветхими шкурами; у его подножья лежали полусгнившие лук и колчан со стрелами.

Чарли остановил вошедших, частично заслонив собой внутренний вид пещеры.

– Это священное место. Сюда приходил шаман для раздумий и общения с духами. На стенах его знаки, здесь его вещи – лук, сумка со снадобьями.

Лицо Чарли в полутьме казалось темным пятном под красной банданой. Его слова были обращены ко всем, но главным образом к Роберту:

– Иди сюда, человек закона. Нынче для тебя удачный день. После стольких лет ты разгадал загадку.

Чарли отступил, и трое смогли охватить взглядом всю пещеру.

На полу они увидели две высохшие мумии. Одна лежала ничком, другая, чуть подальше, навзничь, головой к дальней стене. Время, казалось, более благосклонно обошлось с одеждой, чем с телами.

Чарли указал на ближние останки:

– Это тело человека, некогда бывшего великим вождем народа навахов. При жизни его звали Элдеро.

Общее ошеломление вылилось в слова Роберта, быстрее всех обретшего дар речи:

– Тот самый Элдеро, вождь из Флэт-Филдс?

Чарли кивнул и подошел ко второму трупу.

– Он был не только вождь. Смотрите.

Он поддел ногой правое плечо второго трупа и перевернул его на спину. В пещере будто пронесся ледяной ветер и еще больше сгустилась тьма.

Перед ними на земле в пропыленной одежде лежал человек, у которого были разбиты все кости черепа.

Глава 26

Стейс Лавкрафт открыл деревянную дверь, вышел и поглядел на солнце, выплывающее из тени сосен на восточном склоне гор. Из дома доносились приятные запахи яичницы, окорока, поджаренного хлеба, печеного лука. Запахи разливались в свежем утреннем воздухе и уносились вдаль, чтобы подразнить диких зверей в окрестных лесах. Он еще раз благословил судьбу за то, что та привела его из города в этот рай земной. Куда ни кинь взгляд – всюду раздолье, простор, благодать Господня. А еще великое желание людей оставить свой, пусть маленький, след на земле и крикнуть в голубой свод небес: «Я здесь, я тоже существую!»

Стейс повернул голову туда, где жил со своей семьей.

Первый дом он построил вплотную к скале, выложил из песчаника и обтесанных бревен, обмазал глиной. Крышу вдобавок укрепил дранкой, соломой и смолой, чтоб не промокала. Он выбрал именно это место, поскольку чуть выше по горе был естественный желоб, по которому стекала вода в короткий сезон дождей. А еще потому, что отсюда открывалось великолепное, всякий раз иное зрелище заката. Жилище было достаточно удобным, но, разумеется, временным. В выборе места играли свою роль и чисто практические соображения: все же возводить три стены быстрее, чем четыре. Теперь дом стал им тесноват, а когда родится ребенок, как они будут ютиться в двух комнатушках?

С той стороны поляны, раскинувшейся перед низким строением, по тропе от источника поднималась его невестка Талена с двумя полными ведрами. Даже отсюда было видно, как играют еще слабые лучи солнца на блестящих черных волосах красавицы индианки. Она шла легко, не переваливаясь, несмотря на большой живот.

Его жена Кэти вышла из темного проема двери и на миг задержалась на пороге. Потом подошла к мужу и устремила взгляд туда же, куда смотрел он.

Стейс уже знал, что она сейчас скажет.

– Что ты будешь делать с Таленой! Упрямая как баран. Нельзя ей такие тяжести таскать.

Стейс улыбнулся и обнял ее за плечи.

– Не те у них обычаи, чтоб она слушалась советов свекрови из Питсбурга. Индианки работают до самых схваток, а пуповину зубами перегрызают. Если мы заставим ее вести себя иначе, это будет для нее оскорбление как для жены.

Тем временем Талена поравнялась с ними, вошла в треугольную тень от горы. Искры в волосах погасли, но черные как уголья глаза все равно сверкали.

– Может, и так, но я привыкла заботиться о беременных.

Кэти высвободилась из объятий мужа, подошла к невестке и, невзирая на сопротивление той, выхватила у нее ведро.

– Талена, ádaa áholyá.

На языке навахов Кэти Лавкрафт велела индианке поберечь себя. Стейс по сей день удивлялся и восхищался, с какой легкостью жена усвоила это трудное наречие. Ведь в языке навахов важно не только произношение звуков, но и интонация, которая подчас полностью меняет смысл сказанного.

Молодая женщина смирилась и не стала отбирать полное ведро у bizhá' áád jílíní – матери мужа.

– Ahéhee', Кэти. Большое спасибо.

В отличие от свекрови Талене с трудом давался язык белых. Но за год она научилась довольно сносно объясняться, хотя английский в ее устах звучал странновато.

Следуя друг за другом, женщины внесли ведра в дом. Стейс двинулся за ними на запах сытного завтрака.

Талена встала еще перед рассветом и принялась «трудиться» – она выговаривала это слово с очень смешными придыханиями. Из комнаты, где спали они с Кэти и младшая их дочь Линда, Стейс услышал перестук глиняных мисок, в которых замешивали тесто для жареных лепешек, похожих на тортильи, но сделанных по рецепту навахов.

Он смотрел, как плавно и бесшумно невестка движется по наспех сработанному дому, и вполне понимал сына, который влюбился и женился на ней. Талена привыкла жить в хогане или вигваме, и все в этой геометрической постройке восхищало ее, начиная от каменного очага вместо отверстия с поддувом в центре индейских жилищ. Останься они жить в Питсбурге, Колин тоже без труда нашел бы себе жену. Невеста у него уже была – Лорейн Санквист, белокурая красавица, у которой на щеке почти всегда была очаровательная ямочка, когда она улыбалась. Но едва Колин предложил ей выйти за него замуж и вместе с его семьей пуститься на поиски приключений на юго-западе, сперва исчезла ямочка, а потом и сама Лорейн.

Именно в таком порядке.

И ничего сын не потерял, подумал Стейс. Талена – истинная Женщина Радуга, как именуют навахи женский идеал. В этих краях, весьма далеких от изобилия, любая жена – уже подарок судьбы. Ради того чтобы ночью иметь кого-нибудь для обогрева, мужчины здесь не слишком привередничают. С востока сюда понаехали женщины со следами темного прошлого на лице. Но вода в здешних источниках такая чистая, что может отмыть любые пятна, было б желание трудиться и обхаживать мужа. А такая милая и нежная женщина, как Талена, готовая разделить с мужем не только чувства, но и тяготы жизни на юго-западе, и впрямь настоящее чудо.

Невестка поставила перед ним тарелку с дымящейся яичницей, уместив сбоку свежие лепешки, кусочки окорока и печеный лук.

– Когда возвращается Коли?

Стейс улыбнулся. Несмотря на смешливые протесты сына, невестка так и не выучилась правильно произносить его имя, и Колин в конце концов смирился с этим уменьшительно-ласкательным прозвищем.

– Думаю, послезавтра.

Талена кивнула, как будто повторяя его слова в уме.

– Послезавтра хороший день.

Кэти Лавкрафт поймала взгляд мужа и улыбнулась. Колин с двумя индейцами отправился на высокогорное пастбище. У них было стадо коров, которых они намеревались продать на мясо Управлению железной дорогой Санта-Фе.

На высокогорье коровы подкормятся, наберут жирку и станут хорошим товаром. Коровы составляли основной доход семьи. Было у них еще небольшое стадо овец, полдюжины лошадей и две молочные коровы. Всю эту скотину держали в хлеву с левой стороны дома, но главным образом семью содержали мясные коровы.

Женитьбу Колина на Талене индейцы сочли большой удачей. Отношения коренного населения с белыми были полны взлетов и падений с перемежающимися периодами напряжения, стычек, переходящих в открытую войну, и спокойствия, которое все в лицемерном энтузиазме именовали миром. Индейский агент[17] Томас Ким много сделал в этом направлении. Добился от правительства расширения резервации за счет территорий, более пригодных для земледелия, охоты, скотоводства. Территорий, богатых дичью и менее подверженных налетам саранчи. Благодаря Киму навахи из разрозненных отрядов, более или менее многочисленных и воинственных, превращались в единое племя. Такие события, как Длинный марш и победа в Боске-Редондо, дали многим понять, что в единстве сила и власть.

В свете этих перемен Ким заручился поддержкой самых авторитетных вождей навахов – Барбонсито, Мануэлито и Ганадо Мучо – против тех, кто всеми силами пытался сорвать мирный процесс.

Капитан Беннет, комендант форта Дефайанс, привез из Вашингтона документ, узаконивший представительство троих видных лиц племени.

Когда Барбонсито был избран верховным вождем навахов, он назначил Ганадо Мучо и Мануэлито своими заместителями, ответственными за восточный и западный секторы. Эти трое имели право своей властью назначать вождей общин.

В воздухе витало ожидание дальнейших шагов со стороны правительства по укреплению национального единства, в том числе указа о представительстве индейцев на федеральном уровне. В начале 1871 года Барбонсито умер после продолжительной болезни, и его сменил на посту верховного вождя Ганадо Мучо. А летом того же года в поддержку федерального правительства был создан корпус индейской полиции во главе с Мануэлито, в составе ста тридцати человек.

Новому вождю Элдеро было предложено занять место, освободившееся после избрания Ганадо Мучо верховным вождем. Но, несмотря на новые веяния, Элдеро отказался заниматься общественной жизнью и сотрудничать с белыми. Это был гордый, глубоко религиозный человек, свято чтивший традиции своего народа. Настоящий воин и вдобавок одухотворенная личность, как никто чувствовавшая связь индейцев с Землей, их единственной матерью. Согласно древним верованиям, выросшие на поверхности земли крутые и остроконечные скалы суть не что иное, как окаменевшие чудовища, населявшие планету задолго до появления человека. Новшества последних лет представлялись Элдеро такими же чудовищами; он не желал ставить свою жизнь в зависимость от них и якшаться с чуждым ему племенем, вызывавшим у него мало доверия.

Согласно одному из договоров, заключенных между белыми и индейцами, но нередко нарушаемых, жене Элдеро принадлежала земля, граничившая с землями Лавкрафтов. И вождь с семьей, а также несколько верных им людей поселились на этих землях.

Талена была его дочерью.

Стейс узнал об этом, когда поехал вместе с Колином сватать ее, предварительно запасшись свадебными подарками. Пока жена Элдеро восхищенно рассматривала ожерелье из морского жемчуга, доставшееся Кэти от матери, и одеяла, привезенные с Востока, сам вождь едва удостоил взглядом двух коней и отару овец, которых белые загнали за ограду перед небольшой группкой хоганов.

Элдеро сидел на стволе дерева перед входом в свой дом, самый большой в деревне и выстроенный старательнее прочих, как и подобает дому вождя. Рядом с ним примостилась рыжая собака, с годами усвоившая привычки хозяина.

По закону индейцев Талена при сватовстве не присутствовала.

Стейс, отделившись от группы женщин, подошел к ее отцу. Они посмотрели в глаза друг другу, и у Стейса при взгляде этих глубоких черных глаз, как впервые, так и впоследствии, закружилась голова. В них не было угрозы, предвестья опасности, но было ощущение, что человек этот оставляет на земле более глубокий след, чем все окружающие, что он нашел для себя лучший способ сродниться с нею.

Элдеро указал ему место на стволе рядом с собой.

– Твой сын желает взять себе Талену.

Это был не вопрос, а утверждение. Стейс тут же понял, что никакие дипломатические ухищрения в ход идти не могут. Ни дары, ни торг в глазах этого человека не имеют силы. Только правду может принять вождь навахов – вот что внушил Стейсу взгляд его черных глаз.

– Мой сын говорит, что Талена будет ему хорошей женой.

– Хорошую жену он мог при желании купить у мексиканцев.

– Мой сын хочет не просто хорошую жену. Он хочет Талену.

Стейса вновь обожгли горячие глаза, спрятавшиеся в морщинах.

– Почему?

– Мой сын любит Талену.

Элдеро поправил на плечах роскошное индейское одеяло, вытканное женщинами его племени в классической расцветке – красный, голубой, индиго, черный и белый, – в центре ромб, по четырем сторонам треугольники.

– А Талена любит твоего сына? – спросил вождь таким тоном, будто дело не касалось его напрямую.

– Да.

И впервые Стейс заметил на лице вождя некое подобие улыбки.

– Любовь подобна дождю. Лишь ветер знает, где и когда он может пролиться. Но Земля любит людей, не требуя ничего взамен, потому твой сын на этой Земле может любить Талену.

Стейса поразила простота и глубина этой веры. И он понял, что разговор окончен. Вождь сумел преодолеть свои предубеждения и принял Колина как мужа своей дочери.

Они поднялись. Элдеро был чуть пониже, но Стейсу казалось, что вождь смотрит на него сверху вниз. В этот момент он словно возвышался надо всем, что его окружало, даже над самыми высокими горами. Он повернулся к псу, и тот мгновенно встал с ним рядом, как будто услышал приказ хозяина.

Хотя тот не издал ни звука.

Затем Элдеро обратил задумчивый взор к Стейсу, и тому почудилось, что и с ним он хочет завязать безмолвный диалог, как с собакой. А когда вождь наконец заговорил, его голос представился Стейсу голосом самой Земли, если б та надумала обратиться к людям:

– Назови свое имя.

– Стейс Лавкрафт.

– Ты искренний человек, Стейс Лавкрафт. И сын твой тоже.

– Откуда ты знаешь?

Ответом ему были всего два слога, простых, четких, без всякой напыщенности, как будто иначе быть не могло:

– Знаю.

Стейс ни на миг не усомнился, что так оно и есть.

Когда Колин и Талена стали мужем и женой, все разногласия с индейцами сами собой разрешились. Два племени зажили мирно, не посягая на жизненное пространство друг друга. Стейс дал людям Элдеро свободный доступ к своему источнику для водопоя скотины. Близость к воде была в тех краях большим преимуществом, особенно для индейцев, которые нередко были ее лишены. Потому индейцы восприняли этот жест с особой благодарностью.

Элдеро со своей стороны пресекал малейшую возможность затеять ссору. Как-то раз трое сорвиголов навахов пробрались на земли Стейса и увели двух коней и полдюжины овец. На следующий же день они вернули украденное с извинениями и приветом от вождя.

Стейс заканчивал завтракать, когда из спальни вышла Линда. Она была полностью одета, но все еще терла глаза со сна. Ночью она вставала доить коров, потому Кэти позволила ей в это утро поспать дольше обычного. Как правило, рассвет заставал всю семью Лавкрафт уже на ногах.

– Который час?

– Завтракать пора, спящая красавица.

– Почему раньше не разбудили?

– Как тебя разбудишь? Я же всего лишь твой отец, а не прекрасный принц.

Стейс любовно разглядывал младшую дочь – точную копию жены. Но сходство было только внешним. Характером она пошла в него, равно как и Колин. Если к сыну Стейс относился с законной гордостью как к наследнику и продолжателю рода, то дочь любил нежно и трогательно, так же как жену.

После их переезда из города он с тревогой следил за тем, как Линда приспосабливается к новой жизни. И был немало удивлен тем, что девочка сразу всей душой прикипела к этой земле, каждый день открывая в ней новые чудеса и делясь ими с отцом.

Талена встала было, чтобы подать завтрак золовке, но Линда, перенявшая от матери заботу о беременных, положила руку на плечо своей иноплеменной родственнице и удержала ее на месте.

– Сиди, мамаша. Я сама себе положу. Чего доброго, ты меня разбалуешь, а кто будет мне прислуживать, когда вернется Коли!

Талена и Линда с первого дня стали задушевными подругами. Молодая индианка восхищалась белокурыми волосами Линды, и частенько в благословенный предзакатный час они садились перед домом и Талена умащала их бальзамом, который сама делала из лесных трав, а потом долго и старательно расчесывала, как величайшую драгоценность на свете.

Не успела Линда положить себе яичницу в тарелку, как снаружи донеслось конское ржание.

Стейс нахмурил брови, и это настороженное выражение удивило женщин. Колин едва ли мог вернуться так быстро: его надо ждать послезавтра, не раньше.

Хозяин встал из-за стола и направился к двери. На пороге остановился, разглядывая прибывших.

Четверо всадников выехали из леса прямо напротив дома и теперь неспешно пересекали поляну. Чужие наведывались сюда нечасто, хотя иной раз и заходил какой-нибудь путник, привлеченный запахами очага и надеясь хотя бы на чашку горячего кофе.

Стейс не двинулся с места, пока всадники не подъехали совсем близко. Талена вышла из дому вместе с Линдой, и обе остановились рядом с ним. Стейс спиной чувствовал, как Кэти снимает висящий над очагом винчестер «йеллоу бой» и следит за положением дел изнутри.

Стейс ничем не выказывал своего беспокойства. Едва ли чужаки приехали сюда с воинственной целью. А если и так – решительная Кэти отлично владеет оружием и не промедлит им воспользоваться в случае необходимости.

Вскоре Стейс уже смог разглядеть их лица. Трое белых и один индеец, судя по всему хопи средних лет, одетый, на манер белых, в потертую бархатную куртку и мягкую шляпу с пером, из-под которой выбивались клочья седых волос. Даже издали на его щеках можно было разглядеть большие оспины.

К его седлу был приторочен карабин «шарпс-45», а на плечо он повесил лук. Стейсу было известно, что индейцы давно научились владеть огнестрельным оружием, но в большинстве случаев предпочитают пользоваться оружием предков, поскольку громом выстрела можно раньше времени насторожить будущих жертв, будь то люди или звери. Человек, ехавший рядом с хопи, был молод и тоже вооружен. Из-под седла высовывался ствол винтовки «генри», а у пояса висел кольт «ремингтон-арми» сорок четвертого калибра. Хорошее оружие, скорострельное. Притом, судя по виду, незнакомец хорошо умеет им пользоваться. Несмотря на холод, он был в одной рубахе и с непокрытой головой. За плечами на кожаных тесемках висела черная шляпа с серебряным позументом.

Они приближались с беспечным видом, но Стейс мгновенно почуял исходящую от них опасность.

Двое других белых, в отличие от первого, выглядели довольно невзрачно, хотя одеты были чисто и опрятно. Эти оружия при себе не имели, должно быть чувствовали себя защищенными в компании спутников.

Молодой человек без шляпы подъехал на чалом коне почти вплотную к хозяину. Прочие остановились поодаль. Несмотря на явную молодость, он зарос темной бородой, а глубоко посаженные глаза глядели настороженно. Высоко на скуле, куда щетина не доставала, виднелся шрам. Похоже, парень для того и не бреется, чтобы его прикрыть.

Сдерживая тревогу, Стейс заговорил как можно приветливее:

– Здравствуйте. Меня зовут Стейс Лавкрафт. Если желаете напоить коней, источник вон там. А в доме для вас найдется кофе. Мы только что сварили.

Всадник не счел нужным представиться и кивком указал на Талену.

– Твоя жена?

Голос холодный, неприятный, как скрежет напильника по железу. Но Стейс не изменил тона:

– Нет, невестка. Жена моего сына Колина.

– Он у тебя сквомен?

В голосе слышалось явное презрение. Сквоменами белые называли своих собратьев, которые женятся на индианках единственно с целью завладеть индейскими землями.

Причем в большинстве случаев это обвинение соответствовало действительности.

– Нет. Это мои земли. Вот моя дочь Линда, а это невестка Талена, дочь вождя Элдеро.

Стейс намеренно повысил голос, чтобы его слова услышал хопи. Конечно, отношения хопи и навахов идиллией не назовешь, но такое имя, как Элдеро, не может не произвести впечатления на индейца любого племени. И в самом деле, хопи слегка кивнул. Выражение его лица не изменилось, но кивок говорил о том, что он принял слова Стейса к сведению.

Молодой вожак слегка приподнялся в седле, окинул взглядом окрестности и удовлетворенно покачал головой.

– Хм, недурственно. Много земли для одного. Даже слишком.

– Вот что, юноша, не знаю, кто вы, да мне это и неинтересно. Как неинтересно и то, зачем вы сюда явились. Если вам не угодно поить коней, так разворачивайтесь и езжайте подобру-поздорову с моей земли. Считайте, что кофе я вам не предлагал.

Парень усмехнулся все с тем же презрением.

– Не предлагали, значит? – Он немного помолчал, как будто раздумывая, после чего небрежным жестом положил руку на кобуру кольта. – А если мы будем настаивать?

– Вряд ли теперь…

Грохот выстрела не дал Стейсу договорить. Под копытами чалого поднялось облако пыли. Пуля со свистом отскочила и пропала где-то справа.

Кэти вышла из дома, держа на изготовку еще дымящийся винчестер. Глаза ее метали молнии, и незнакомец без шляпы увидел, что на сей раз оружие метит прямо в его непокрытую голову.

– Если настаиваете, то до города всего несколько миль, там и попьете.

Человека нисколько не смутил такой отпор. Казалось, ни он, ни конь совсем не испугались выстрела. В глазах всадника по-прежнему была леденящая пустота.

– Что ж, мадам, я вижу, в ваших краях гостей не привечают. Стало быть, и говорить больше не о чем.

С этими словами он развернул коня. Двое белых поняли, что разговор окончен, и последовали его примеру. И только индеец заставил коня попятиться, видимо не рискуя поворачиваться к оружию спиной.

– Не скажите, юноша. Есть о чем.

Парень был явно озадачен. Он ничего не сказал, но вопросительно приподнял бровь.

– В наших краях принято называть свое имя хозяевам, когда проезжаешь по их землям.

Незнакомец ухмыльнулся, обнажив зубы, пожелтевшие от жевательного табака.

Стейс, по примеру Элдеро, мысленно определил, что перед ним человек неискренний.

– И верно, какой же я болван. – Парень чуть помедлил, словно решая, как лучше представиться. – Меня зовут… – Он потянулся за шляпой с серебряным позументом и нахлобучил ее на голову. Ухмылка стала еще шире, как будто в преддверии удачной шутки. – А зовут меня Уэллс, мадам. Джереми Уэллс.

Дав шенкеля чалому, он настиг своих спутников. Стейс наблюдал за ними, пока они не скрылись за деревьями. А потом еще долго не мог отделаться от ощущения, что вокруг его дома витает зло.

Глава 27

– Ничего хорошего в этом известии нет. А если оно нехорошо для меня, то, значит, и для вас.

Голос и взгляд Клейтона Осборна, обращенные к собеседнику, не предвещали ничего доброго и не оставляли никаких сомнений. Но человека, примостившегося на неудобном стуле в кабинете «Торгового центра Большого Джейка», нисколько не обескуражила эта угроза.

Звали его Фабьен Ледюк, инженер-строитель по профессии. Белесые волосы и брови в сочетании с красноватым цветом лица придавали ему вид альбиноса. Одет он был просто, но с некоторой европейской изысканностью. Говорил с явным французским акцентом, немного в нос, и в речи его совершенно отсутствовали американизмы.

Из внутреннего кармана светлого полотняного пиджака он вытащил изящный кожаный портсигар. Достав оттуда тонкую черную сигару, спокойно раскурил ее и с наслаждением вдохнул ароматный дым. После чего уставился на собеседника скучающим взором. Спустя мгновение, взяв со стола стакан, отхлебнул виски.

Фабьен Ледюк терпеть не мог помещение, где Клейтон Осборн назначил ему встречу.

Любой человек со вкусом счел бы ниже своего достоинства ступить в этот сарай. Однако же Большой Джейк не погнушался построить его в десяти милях от таких же бараков, слишком громко прозванных «Ныотаун». Торговый центр расположился в стратегическом пункте, с тем чтобы обслуживать район радиусом в тридцать миль. «У Большого Джейка», как гласил щит на дороге, можно было все обменять и все купить, заблаговременно предупредив хозяина. А в ассортименте здесь были главным образом напитки и товары первой необходимости. Крупы, мука, фасоль, бекон, пемикан,[18] рабочий инструмент, оружие и боеприпасы. Примерно раз в два месяца из форта Дефайанс вместе с новыми поставками наезжали шлюхи и оставались ровно столько, чтобы на время избавить от плотского томления всех местных холостяков. Бывали случаи, что одну из этих шлюх клиент удостаивал матримониального предложения, и тогда она оставалась здесь на постоянное жительство.

Из таких была, к примеру, Бесс, жена Большого Джейка.

Ледюк поднялся и шагнул к Осборну, который упорно рассматривал что-то за грязным окошком. По стеклу, равнодушные к людским делам, разгуливали две мухи.

– Зря вы так это воспринимаете. При всем моем к вам уважении я не могу изменить курс железной дороги.

Клейтон Осборн с воинственным видом повернулся к нему.

– Так вы его уже меняли. Или нет?

– Ну да. Но вносить дальнейшие изменения не представляется возможным. Административный совет принял такое решение на основе экспертизы, которую затребовали сверху. Не исключено, что меня заподозрят в сговоре с вами. Поэтому больше я рисковать не намерен.

– Я годами пробиваю этот план. Прибрал к рукам все земли, указанные вами. А вы теперь говорите мне, что дорога пройдет в другой стороне?

Ледюк начал ему объяснять терпеливо, как упрямому ребенку:

– Этот проект возник лет пятнадцать назад. Инженеры, работавшие над ним до меня, получили заказ от Управления железной дороги Санта-Фе провести рельсы вдоль тридцать пятой параллели и на бумаге выполнили его весьма качественно, правда не подумав о разведке территории. В результате выяснилось, что особенности здешнего ландшафта делают проект экономически невыгодным. Гораздо разумнее будет провести дорогу восточнее, где, кстати говоря, и ваш проект будет намного рентабельнее.

Клейтон, при всей своей предприимчивости, не обладал даже элементарным образованием. Поэтому такие непонятные ему слова, как «ландшафт» или «рентабельно», всегда приводили его в дурное расположение духа, в чем он, естественно, винил собеседника, считая, что тот колет ему глаза его невежеством.

– Я одно знаю: меня вынудили купить земли, которые мне ни за каким чертом не нужны.

Ледюк рассеянно поднес огненный кончик сигары к одной из мух на стекле, но та упорхнула, едва почуяв тепло.

– Дорогу из Санта-Фе сюда доведут еще лет через пять-шесть. Через меня вы будете получать секретные сведения, какими не располагает никто другой. У вас будет достаточно времени, чтобы составить новый план и осуществить его.

Осборн опять вперился в окно, упрямо пытаясь рассмотреть за ним хоть что-нибудь. По всей вероятности, смотрел он в никуда, а просто мысленно подсчитывал убытки.

С первой их встречи Ледюк понял, что нельзя недооценивать умственные способности этого человека. Разумеется, он редкий невежда, зато наделен врожденным стратегическим мышлением. Его мужланистый вид может кого угодно ввести в заблуждение, и это еще одно его оружие. Из всех местных землевладельцев и спекулянтов он на вид самый непрезентабельный, но соображает быстрей любого.

Ледюк приехал в Америку после того, как с легкостью наделал во Франции карточных долгов, не имея никакой возможности оплатить их. Благодаря европейскому лоску он не был обойден женским вниманием и благодаря одной из любовниц завел связи с Управлением железной дороги Санта-Фе, куда входил и муж упомянутой дамы. Его быстро назначили суперинтендантом, и по соглашению со своим покровителем он связался с землевладельцами по всей территории, где планировалось провести дорогу. В руках у Ледюка были сосредоточены конфиденциальные сведения, доступ к которым сулил немалое обогащение.

Этим доступом Фабьен Ледюк ловко торговал и обогащался сам.

Неизвестно, принесет ли железная дорога богатство и процветание в этот Богом забытый край, но уж его-то карману на нее грех жаловаться.

Клейтон Осборн, нарушив молчание, произнес одно-единственное имя:

– Арни.

Ледюк слегка растерялся.

– Какой Арни?

Осборн тряхнул головой и продолжил, не глядя на него, а будто размышляя вслух:

– Томас Ким проделал большую работу. Слишком большую. Благодаря ему на этих землях теперь мир. Мир и покой, которые сковывают нам руки. Нам нужен другой индейский агент, более поворотливый, более…

Он неожиданно оборвал фразу, и Ледюк так и не узнал, какие еще качества необходимы идеальному индейскому агенту. Когда Осборн заговорил вновь, французу показалось, будто его собеседник лишь сейчас осознал, что не один в помещении. Заговорил быстро, взволнованно, словно мысли толпились у него в голове, а язык не поспевал за ними:

– Я недавно познакомился с Арни в форте Дефайанс. Уильям или Уилтон, черт его упомнит. Все величают его Начальником, а на самом деле он какой-то проповедник. Уверяет, что Господь призвал его искоренить все грехи юго-запада. Мол, индейцы самые злостные грешники и нет на них Божеской управы. Пророк, да и только. Но при этом денежками не гнушается. Совсем не гнушается…

– Я, кажется, уже понял, к чему вы ведете.

Голос Осборна обрел трубные ноты, как было всегда, когда у него в голове возникали планы выгодных махинаций:

– Вот-вот. Я первым делом должен обезопасить себя. Поглядим, что получится. У меня везде свои люди, и одному я поручил этим заняться.

Инженер заметно приободрился. Курица, несущая золотые яйца, и на сей раз не разочаровала его.

– Ну вот и славно. Всего наилучшего, мистер Осборн. Если понадоблюсь, вам известно, где меня искать.

Клейтон стоял к нему спиной и не обернулся, лишь махнул рукой на прощанье. Он послушал удаляющиеся шаги Ледюка, стук захлопываемой двери и не шелохнулся до тех пор, пока не увидел в окно, как Ледюк, забравшись в седло, тронул поводья. Тогда он широкими шагами вышел на середину комнаты. Деревянный пол жалобно скрипел под каблуками его сапог. Мысли в голове множились, питая друг друга.

Когда сюда дотянут железную дорогу, четыре лачуги, незаслуженно именуемые Ньютауном, превратятся в настоящий город, в город первой величины. Осборн заранее предвидел, как все обернется. Так уже было, и так будет впредь.

Сперва понаедет всякая шваль, десперадос без прошлого и будущего. Им нужен только клочок плодородной земли, и они готовы до конца дней поливать его своим потом, надеясь на урожай. Но многие из них получат лишь квадратный метр для могилы. Уцелевшие, влекомые несбыточными надеждами, пойдут дальше, пока их не остановит море.

Нету в этих местах плодородной земли. Зато есть обильные пастбища. И оставшимся здесь скотоводам, конечно, железная дорога будет нужна как воздух. Вот и вырастет здесь город, полновластным хозяином которого станет он, Клейтон Осборн.

Но пока между планами и их осуществлением стоят нынешние собственники земель, на которых по его замыслу должен раскинуться город (мысленно он уже назвал его Осборн-Сити).

К примеру, этот Лавкрафт и каналья Элдеро со своими индейцами.

Клейтон одним глотком допил виски и поставил стакан на заплеванный подоконник. Словно по этому сигналу, дверь отворилась и вошла Бесс, хозяйка дома, женщина не первой молодости, с крашеными волосами и расплывшейся фигурой, но благодаря живому блеску глаз многие все еще считали ее привлекательной.

– Ты один?

Осборн не ответил, а лишь обвел рукой пустое помещение.

Манера миссис Большой Джейк вмиг изменилась. Голос тут же стал вкрадчивым, многообещающим:

– Значит, я могу отвлечь тебя на несколько минут?

Зазывно виляя бедрами, женщина подошла к столу и довольно ловко взгромоздилась на него. Задрала юбку, расставила ноги, показав дебелые телеса над чулками и заросший густым волосом лобок.

Осборн почувствовал в горле такой ком, какой вряд ли растворится даже в бутылке виски.

– А муж?

– Муж знает, что, когда ты поблизости, ему лучше сидеть у себя в конторе. – Она еще шире раздвинула ноги и поманила его обеими руками. – Ну, иди ко мне.

По телу Клейтона прошла дрожь, и с брюк едва не отлетели все пуговицы. Эта баба распаляет его до потери сознания, между ног у нее огонь, и язык хорошо подвешен не только для того, чтоб выговаривать слова.

Он расстегнул ремень и торопливо шагнул к цели. Брюки сползли сами. Бесс взяла в руки его вздыбленную плоть и ввела в себя. Внутри она была вся влажная, что возбудило его еще больше. Елозя по столу ягодицами, она обвила руками его шею.

– О Клей, возьми меня всю!

И он взял ее быстро, напористо, грубо, как и требовалось.

Издав рык раненого зверя, он изверг в нее всю свою жизненную силу, а Бесс тем временем опытной рукой ласкала его яйца. Он резко отстранился, чувствуя, как подкашиваются ноги.

– Господи Исусе, Бесс, я…

Женщина приложила палец к его губам.

– Тсс, ничего не говори.

Она вытащила платок из кармана передника, обтерлась и нарочито непристойным жестом провела ему между ног. Ее глаза не оставляли его ни на миг. Осборна передернуло, он почувствовал, что готов начать снова.

Бесс это заметила и с улыбкой охладила его пыл.

– Не сейчас, Клей. Мне уже пора.

Она спрыгнула со стола и оправила юбку. На лице не осталось и следа недавней страсти. Она подошла к двери, ленивым жестом распахнула ее, но, прежде чем исчезнуть, обернулась и лукаво подмигнула ему.

– Не забывай меня.

Дверь захлопнулась, и Осборн вдруг подумал, что с начала их связи она ни разу не поцеловала его.

Он, как мог, привел себя в порядок и вышел на улицу, даже не подумав зайти поздороваться с Большим Джейком. То ли от стыда, то ли от самомнения. В конце концов, он оставляет столько денег у него в магазине каждые два месяца, что старику не грех перетерпеть и рога, и недостаток внимания.

Перед домом его ожидал Дуг Колье, его помощник. Завидев Клейтона в дверях, он тут же отвязал лошадей под навесом, забрался в седло и подвел хозяину его лошадь к самому входу. Дуг был высок, худощав, носил шляпу с жесткой тульей и кожаные ковбойские наколенники поверх грубых штанов.

– Домой?

– Нет, у меня еще одна встреча в Пайн-Пойнте.

До Пайн-Пойнта ехать всего несколько миль; там нет никакого жилья, только одинокий холм с такой же одинокой сосной на вершине. Мужчины из окрестных деревень нередко назначают там встречи.

Осборн тяжело влез на лошадь, отметив про себя, что он уже не в том возрасте, чтобы прыгать на бабу, а потом сразу на коня. В желудке слегка посасывало при мысли о Бесс; он тронул поводья и пустил лошадь неторопливой рысью, оставив позади «Торговый центр Большого Джейка» и его жгучую хозяйку. Они с помощником ехали молча, бок о бок. Колье достаточно изучил своего хозяина, чтобы знать: в такие моменты к нему лучше не соваться с разговорами. Тот либо не ответит, либо обругает.

В свое время Дуг не особенно поверил слухам об Осборне. Болтали, что хозяин неплохо нажился на Войне за независимость, продавая и южанам, и северянам все, что можно было продать, в том числе и сведения. В итоге войну выиграл именно он. По слухам, человек он жадный и бесцеремонный. Но кто в те времена опускался до церемоний? Колье верил всему или не верил ничему в зависимости от собственной выгоды. Работая на Осборна, он не раз благословлял судьбу. Хозяин платит ему неплохие деньги и, как было оговорено при найме, предоставляет еду и кров. Об остальном Дуг задумываться не привык: своя задница в тепле, а там гори все ясным огнем.

Может, благодаря этому он до сих пор жив и намерен сохранить такое положение вещей как можно дольше.

Когда они прибыли в Пайн-Пойнт, их там уже поджидали.

Колье старался не выказывать любопытства. Из двоих всадников, остановившихся под сосной, один был индеец. Про этого индейца говорили, что он однажды на берегу каньона Бонито ухлопал троих человек, которые чем-то ему досадили. Еще Дугу было известно, что происходит он из племени хопи и прозывается Одно Перо, потому что всегда носит на шляпе орлиное перо. Когда Колье приходилось с ним видеться, от каменного выражения индейца у него всегда бежали мурашки по спине. Больше Дуг ничего про него не знал, да и знать не хотел. Его спутника он видел впервые, но по тому, кого он выбрал себе в товарищи, и еще по висящему у пояса кольту Дуг понял, что тот тоже не тепличное растение.

Этот второй был молод, но темная щетина и взгляд делали его старше, давая понять, что у парня на совести уже не одна жизнь. Когда они подъехали, именно он первым заговорил с Осборном:

– Здорово, Клей.

Хозяин досадливо сморщился.

– Уэллс, ну сколько раз тебе повторять, что для тебя я мистер Осборн? Будешь знать свое место – мы поладим. Я заказываю и плачу, а ты исполняешь. Вместо того чтобы позволять себе недопустимые фамильярности, скажи лучше, выполнил ты мое поручение?

Парень, которого Клейтон назвал Уэллсом, никак не отреагировал на отповедь.

– Нет, мистер Осборн.

Он подчеркнул последние слова и ухмыльнулся, чем еще больше разозлил собеседника.

– А почему?

Уэллс пожал плечами.

– Карта не легла. Лавкрафты – народ не буйный, но решительный. Ваши люди могут подтвердить.

– А где Льюис и Колмен?

– Я их домой отпустил.

Осборн ушам своим не поверил. Челюсть у него непроизвольно отвисла.

– Ты их… что?

– Домой отпустил, – бесстрастно повторил Уэллс. – Мне для нашего разговора лишние свидетели не нужны. Я понял, чего вы добиваетесь, но у меня есть идея получше.

Осборн так и зашелся от ярости:

– Ты кто такой, чтоб лезть со своими идеями?! Я тебе не за идеи плачу, а за то, чтоб ты исполнял мои приказы!

Тот на мгновение задумался.

– Ясное дело. Вы не любите тех, кто умеет думать, оттого и возите с собой такую обезьяну.

Все произошло так быстро, что Осборн сообразил, в чем дело, лишь когда тело Дуга Колье уже лежало у ног лошади и по груди его медленно расползалось кровавое пятно. Он краем глаза углядел, что подручный потянулся за пистолетом, а как Уэллс выхватил оружие – не успел увидеть. Только слышал грохот выстрела и запах пороха в воздухе.

Когда дым рассеялся, Уэллс по-прежнему спокойно сидел в седле, а его кольт снова лежал в кобуре, как будто он его и не доставал. Картинка та же, если не считать распростертого на земле тела с кровавой раной в груди.

– Видите, мистер Осборн, я все-таки отработал свои деньги, – произнес он тоном ребенка, выучившего уроки. – Вы нынче приказали мне убить человека, и я убил.

Он кивком указал на труп Колье. Кровь уже растеклась по земле и окрасила сосновые иглы.

– Так что мы квиты.

Клейтон Осборн знал людей вообще и в частности знал таких ловких убийц, как этот Уэллс. Не умей он торговаться, сейчас под сосной лежало бы уже два трупа.

И Осборн решился начать торг:

– Так чего ты хочешь, Уэллс? Еще денег?

– Нет. Во всяком случае мне не нужны те четыре доллара, которые вы намерены мне заплатить. – Фраза словно повисла в воздухе. – Как я уже сказал, у вас есть проблема, а у меня – ее решение. И я уверен, вам оно придется по душе.

Осборн облегченно вздохнул. Этот парень не станет его убивать. Во всяком случае сейчас не станет. Выходит, все вновь упирается в деньги.

– И во что мне это обойдется?

Уэллс примирительно пожал плечами. Жест совсем неподходящий для того, кто только что убил человека.

– Не беспокойтесь. Мы с вами сговоримся.

– Что значит – сговоримся?

На губах Уэллса расцвела безмятежная улыбка, от которой у бедняги Осборна волосы на голове зашевелились.

– Это значит, что отныне мы на равных, дружище. Теперь я могу называть тебя «Клей»?

Улыбка Джереми Уэллса стала еще шире, и только тут Осборн осознал, что за все это время на лице индейца по прозвищу Одно Перо не дрогнул ни один мускул.

Глава 28

Колин Лавкрафт верхом на коне осторожно спускался по северному склону Хамфрис-Пика. Тропа, ведущая с высокогорного пастбища по южному склону, не такая крутая, зато намного длиннее. Спускаться здесь неосторожно с его стороны, зато он выиграет по меньшей мере часа три.

Внимательно глядя под ноги, Колин все-таки успевал удивляться, как растущие вдоль тропы деревья, кусты шиповника и горные травы находят землю и укореняются среди камней. Чуть дальше благодаря ручьям и ветряной эрозии лес уже вступал в свои права.

Колин так любил эту природу.

Деревья, солнце, небо, влажный запах хвои, свет и тени, ложащиеся на землю и на их жизнь. Жизнь тяжелая, ничего не скажешь, зато насыщенная красками, на которые смотри весь век – и не налюбуешься. Конечно, не все поддаются их колдовскому очарованию; многие торопливо проезжают эти дикие места, горя нетерпением узнать, что за ними, и не могут оценить их настоящую красоту.

Колин не был набожен, как того хотелось Стейсу. Бог для него был чем-то расплывчатым, но он так верил отцу, что готов был только ради него стать верующим. Он не ведал, чья рука сотворила всю эту благодать, но тот, кто это создал, наверняка знает свое дело и не бросит в беде людей, способных любоваться его творением.

Когда семья решила пуститься на авантюру с переездом, Колин радовался, пожалуй, больше всех. Его настолько привлекала новизна, что он готов был кинуться в нее как в омут головой. Впрочем, все они на удивление быстро приспособились к новой жизни. Даже мать, до мозга костей горожанка, на новом месте как будто расцвела. Все ее недуги, не проходящие всю зиму кашель и насморк остались в Питсбурге. Как-то раз Колин подслушал разговор родителей. Они стояли перед домом в лучах закатного солнца, но ему показалось, что они недостаточно любуются им, – настолько были поглощены друг другом.

Кэти подошла к мужу и тихонько встала рядом, обратив взгляд в бездонную синеву, окаймленную красным солнцем на горизонте.

– До чего же красиво. А я так боялась, как перед встречей с дьяволом.

Стейс Лавкрафт улыбнулся и привлек ее к себе.

– Знаю. И все равно спасибо тебе, что поехала.

– Это тебе спасибо. С тех пор как мы сюда приехали, я не могу отделаться от мысли…

– Какой?

Она обхватила его руками и прижалась крепко-крепко. Высокая, но очень тоненькая, рядом с отцом она казалась еще стройнее.

– Что ж мы так долго собирались?

Колин неслышно ушел, стесняясь, что увидел момент близости, в которой ему не было места. Тогда он еще не встретил Талену и не мог до конца понять, что чувствовали в тот момент Стейс и Кэти Лавкрафт. Колин глубоко вздохнул и словно учуял в воздухе запах своей молодой жены-индианки. Внутри шевельнулось что-то странное, напоминающее кактус, готовый вырваться из темницы и взлететь. Стоит ему подумать о Талене, в голове будто пение раздается. Все переменилось с тех пор, как в его жизнь вошла Талена. С нею он познал настоящую любовь и гордился тем, что она познала то же самое. Ночью, когда весь дом спал, они сплетались в объятии, и он проникал в нее с неизменным удивлением и робостью, как будто входил в церковь. А потом лежал без сна, слушал ее мерное дыхание и думал, до чего же это благословенное время – ночь, наполненная запахом хвои, криками ночных птиц и запахом жены, посапывающей в его объятиях.

Конь споткнулся, напомнив Колину о том, что надо быть предельно внимательным. Несколько камней с шорохом скатились из-под копыт в бездну. Провожая их глазами, Колин слегка поежился при мысли, что он мог оказаться на их месте.

Дальше он ехал, уже не отвлекаясь, пока не добрался до спасительного подлеска. Выехав на небольшую поляну у подножья, Колин спешился. После трудного спуска и он, и его надежный конь заслужили небольшую передышку. Из седельного мешка он достал флягу и вдоволь напился. Потом снял шляпу, наполнил ее почти доверху и поднес коню, который, учуяв воду, уже вытягивал морду.

Напоив коня, он спокойно уселся на поваленный ствол дерева, пожевал вяленого мяса, отрезая кусочки ножом, висящим у пояса, а конь тем временем тоже нашел что пощипать.

Колин Лавкрафт всегда считал себя удачливым, можно даже сказать, счастливым.

Он решил на день ускорить возвращение домой, оставив их небольшое стадо в надежных руках двоих индейских помощников. Коппера Пота и Хуанито выделил ему в помощь Элдеро, и Колин полностью на них полагался. Удивительно, как индейская община боготворит своего вождя. И мужчины, и женщины Флэт-Филдс готовы умереть за Элдеро, не иначе потому, что и он не задумываясь отдаст жизнь за свой народ.

Колин вспомнил свою свадьбу с Таленой – языческий обряд, наполненный радостной, по-детски наивной одухотворенностью. Пляски и песни на непонятном языке, казалось, воспевали торжество жизни лучше, искреннее, чем брачные ритуалы его народа.

Талену увлекли, включили в свой хоровод девушки в костюмах, символизирующих смену времен года и земное плодородие, а к нему подошел Элдеро. Не говоря ни слова, он указал Колину на темнеющие неподалеку хоганы, и они пошли к ним вместе – две тени, пляшущие в отблесках костра. Вождь вдруг остановился, повернулся к нему, положил ему руки на плечи и долго, молча смотрел ему в глаза. Темные, ввалившиеся магнетические глаза Элдеро говорили с ним безмолвным языком, которого Колин тогда еще не понимал. Но внезапно он почувствовал, что душа вырвалась из тела, словно Элдеро приказал ей на миг покинуть свою обитель и тайком пробраться в его душу. Мысленным взором он увидел дрожащее лицо, показавшееся смутно знакомым, и понял, что это он сам, его лицо, только теперь он видит мир глазами Элдеро.

В этом было что-то неестественное, но Колин не испытывал страха. Постепенно в душе воцарился блаженный покой. Он начал понимать, о чем говорят ему трава, и деревья, и небо, как будто выдержал некий экзамен и трава, деревья, небо, облака снизошли до разговора с ним. Со стороны он видел свое лицо, озарившееся счастливой улыбкой. Невыразимое ощущение того, что он отныне хозяин своей судьбы, вылилось в этой лучезарной улыбке.

На лице Элдеро тоже было написано удовлетворение, а голос, с трудом выговаривающий английские слова, доносился из каких-то неведомых глубин:

– Теперь ты видел. Теперь знаешь.

– Что это было?

– Шим. Дух Земли. Талена, моя дочь, знает его. Теперь и ты знаешь. Ваши дети пойдут по Земле и будут благословенны.

С этими словами Элдеро повернулся и пошел к костру. Когда они снова вступили в круг света, Колин заметил тревожный взгляд Талены, обращенный к отцу. Он не видел, как Элдеро ответил на немой вопрос дочери; ему лишь показалось, что вождь едва заметно кивнул, а может, никакого кивка и не было, может, это лишь видение в дрожащем пламени костра. Но лицо Талены озарилось улыбкой, и глаза ее заблестели. Колин сел рядом с ней и не стал ни о чем спрашивать. Он не знал, что с ним случилось, но, наверное, ничего плохого, коль скоро жена его так счастлива.

С той поры ему ни разу не удалось поговорить с вождем наедине, но того, что он испытал, глядя на себя глазами Элдеро, ему никогда уже не забыть.

Колин нахлобучил на голову мокрую шляпу, радуясь приятной влаге в волосах и зная, что солнце вскоре высушит их. Он поднялся со ствола и подошел к коню, который мирно пасся невдалеке. Вскочил в седло и не колеблясь оторвал коня от его трапезы. Животное, видимо, уже насытилось, потому что довольно было легкого хлопка по крупу – и конь послушно пошел в сторону дома.

Теперь Колин мог отдаться своим мечтам и звучащим в голове песням. Он представлял, как она трудится где-нибудь возле дома, как увидит его, бросится навстречу и обовьет руками его шею.

Два часа, оставшиеся до дома, показались ему бесконечными. Для нетерпеливой юности песок в песочных часах течет гораздо медленнее, чем кровь по жилам.

Он выехал из леса слева от дома на широкую поляну, на другом краю которой семейство Лавкрафт выстроило свое временное жилище. Это их первая крыша над головой после нескольких месяцев, проведенных под открытым небом или под телегой (ее накрывали брезентом, если шел дождь). Перед ним еще левее замаячил сруб нового дома, который без спешки возводили они с отцом. Дом был просторный, со светлыми комнатами и огромным каменным очагом, как хотелось матери.

Дом, где будут стариться его родители и расти его дети.

И не важно, какого цвета будет у них кожа.

Подъезжая все ближе, Колин удивился, что из трубы, поставленной с противоположного конца крыши, не идет дым. Когда в доме три женщины, в очаге всегда огонь, даже летом. Не понимая, в чем дело, он почувствовал, как холод ледяной рукой схватил его за сердце и загасил радость возвращения.

Дым из трубы – это признак жизни. А сейчас дом словно застыл в безжизненной тишине.

Странно, что никто не выбегает из дома его встречать. Из маленького жилища, прилепившегося к горе, не доносится никаких звуков. Колин легонько ударил пятками в бока коня, побуждая его идти быстрее. Смутное подозрение перерастало в уверенность.

И наконец он увидел.

Возле куста дикого шалфея, который Кэти Лавкрафт посадила возле дома, лежал труп мужчины со стрелой в спине. Колин взвыл так, что долина и окрестные горы огласились эхом смерти, и пустил коня в галоп. Он соскочил наземь, даже не дав коню остановиться, и бросился к человеку, лежащему к нему спиной, молясь Богу, в которого верил отец, чтобы все это оказалось неправдой, и уже зная, что это правда.

Глаза Стейса Лавкрафта были открыты, голова повернута кверху, словно он обратил последний, прощальный взгляд на горы. На залитом кровью лице вырезаны две звезды, голый череп покрыт глубокими надрезами. Колин содрогнулся, поняв, что с отца сняли скальп. Хорошо, если не заживо, потому что иначе отец смотрел вовсе не на горы, а в глаза тому зверю, который подверг его такой пытке.

– Талена! Мама! Линда!

Голос вырвался из горла одновременно с ударившей в мозг мыслью о женщинах. Колин вскочил, как подхлестнутый, и кинулся в дом. Дверь была открыта. Он в ужасе застыл на пороге. Кэти Лавкрафт лежала на спине сбоку от очага. Обеими руками она ухватилась за стрелу, пронзившую ей грудь. Точь-в-точь таким жестом она всегда прижимала к груди цветы, собранные у источника. Стрела, видимо, настигла ее на пороге, и женщина пятилась до самого очага, пока не упала. На полу валялись черепки глиняной вазы, которая всегда стояла на столе. Скальп с нее не сняли, и Колин возблагодарил небо и того, кто на нем обитает, хотя бы за это.

– Талена! Линда!

И вновь никто не отозвался. Шатаясь, он добрался до второй комнаты. Деревянная дверь чуть слышно скрипнула на петлях, когда он толкнул ее. Сестра свернулась клубочком на кровати, как будто спала. Ее лицо было обращено к нему. Кровь, вытекшая из глубокой раны на шее, пропитала сначала одежду, а потом и одеяло под ней. Даже странно, что в таком маленьком теле может быть столько крови.

Колин почувствовал, что сходит с ума.

– Талена!

Он так отчаянно закричал, что у него перехватило горло. Он закрыл лицо руками в нелепой надежде, что от его крика безжизненное тело Линды вдруг подпрыгнет на кровати, а вслед за этим раздастся голос жены. Он выбежал из дома, не найдя в себе сил еще раз взглянуть на труп матери.

– Талена!

Колин снова и снова в отчаянии выкликал ее имя, но ответом ему была все та же тишина. Бегая вокруг дома, ища следы жены, он вдруг заметил, что в хлеву нет Метцкаля, маленького и смирного гнедого коня. Он был любимцем Талены, и она всегда сама его чистила и кормила. В душе Колина зародился слабый проблеск надежды. Еще не в силах объять умом случившееся, он понадеялся, что Талена вовремя заметила нападение и сумела спастись. У него сжалось сердце, когда он представил, как беременная жена во весь опор скачет по тропе и какая опасность при этом грозит будущему ребенку. Но она, по крайней мере, не лежит на земле, как вся его семья, со стрелой в спине или с перерезанным горлом.

Колину едва исполнилось двадцать, но он твердо сказал себе, что теперь не время сидеть на земле и выть, как того требовало все его существо.

Он попытался взять себя в руки и подумать.

Отец и мать убиты стрелами навахов. Он хорошо знал эти стрелы длиной около двух футов. Стрелами такой длины пользуются только навахи и ют. Остальные племена делают стрелы дюйма на три длиннее. Странно, однако, что кто-то из навахов решился напасть на семью дочери Элдеро. И это зверство, судя по всему, произошло недавно – кровь еще совсем свежая.

Значит, убийцы могут быть где-то поблизости. Мысленно попросив прощенья у мертвых близких, Колин решил, что сперва займется живыми. Ведь если и с ним что-нибудь случится, кто же спасет Талену? Он направился к своему коню, вспомнив, что там, под седлом, приторочена винтовка, внушающая некоторую уверенность.

Прежде всего он найдет жену.

Быть может, ей нужна помощь, быть может, она ранена или…

Он с усилием заставил свой ум остановиться на первом предположении.

Колин был так поглощен своими мыслями, что не услышал свиста стрелы, пролетевшей по воздуху на легком оперении. Спустя миг он уже с удивлением смотрел на деревянный прутик, пронзивший ему сердце. Потом, словно в неумолимом ритуале, изо рта вытекла струйка крови, колени подогнулись, и он упал ничком. Стрела надломилась под тяжестью падающего тела, и наконечник пронзил его насквозь, выйдя из спины. Умирая, Колин успел подумать, что его смерть даст Талене еще немного времени, чтобы спастись.

В воздухе повисла нереальная тишина, как будто свист стрелы вобрал в себя все остальные звуки. Вскоре за оградой лошадиного загона показалась шляпа с одним пером. Индеец-хопи по прозвищу Одно Перо вылез из-за куста, служившего ему укрытием, и подошел к распростертому на земле телу. Положив лук на землю, он нагнулся проверить, мертв ли поверженный.

Поднимаясь, Одно Перо заметил тень, вытянувшуюся рядом с ним на земле.

Джереми Уэллс со злобой поддал мыском пыльного сапога тело Колина.

– Щенок надумал вернуться в самый неподходящий момент. И для себя неподходящий, и для нас. Задержал нас. Поди теперь догони эту девку.

Одно Перо снова наклонился и вытер окровавленный нож о куртку убитого им человека.

– Поедем по ее следам. Не так уж много времени прошло. Нагоним, если хочешь.

– Еще бы не хотеть, – сухо бросил Уэллс. – Она видела нас в лицо и может сорвать нам все планы. К счастью, у нас тоже есть одно преимущество. Она брюхатая и не станет пускать коня в галоп. И поехала наверняка во Флэт-Филдс, к отцу. Ни в коем случае нельзя, чтобы она успела до него доехать и предупредить Элдеро. Иначе момент внезапности будет упущен.

Пока они так беседовали, еще двое вышли из укрытия и присоединились к ним. Они тоже были вооружены, и на лицах у них застыло равнодушие людей, привычных к чужой смерти. Скотта Трумэна и Оззи Сиринго разыскивали во многих штатах за убийства, по жестокости уступающие, быть может, только зверствам Джереми Уэллса. Вместе с ним они не раз ходили на разбой, и, едва он позвал их теперь, пообещав хорошее вознаграждение, они не заставили себя упрашивать и даже не поинтересовались, что за работа им предстоит.

Заслышав их шаги, Уэллс обернулся.

Трумэн, сорокалетний лысоватый толстяк с длинными вислыми усами, скучным голосом спросил у главаря:

– Ну, что теперь?

– По коням, ребята. Дело еще не окончено. Надо найти девчонку и заткнуть ей рот. А после поскачем во Флэт-Филдс и займемся индейцами.

Оззи Сиринго выплюнул сгусток желтой от табака слюны и утер рот рукавом хлопковой рубахи.

– Там может быть жарко?

Уэллс покачал головой, одновременно разминая затекшие мышцы шеи.

– Не думаю. Там всего-то человек пятнадцать, половина – бабы и пацанята. И дай бог, одно ружье на всех. Если врасплох застанем, там будет даже легче, чем здесь.

– Ну, добро.

Без дальнейших разговоров Оззи и Скотт направились в рощицу, где в укромном месте оставили лошадей.

Уэллс и Одно Перо остались вдвоем. Индеец уперся взглядом в какую-то точку на вершине горы и вполголоса бросил своему белому сообщнику:

– Зря ты недооцениваешь Элдеро.

Уэллс удивленно вскинул голову. Он хорошо знал этого индейца и был уверен, что тот не подвержен никаким чувствам. И вдруг уловил в его голосе нечто похожее на тревогу. Он бы даже назвал это страхом, если бы речь шла о ком-либо другом, а не о его подельнике Одно Перо.

– Да ну? Так ведь он старик, а с ним четверо облезлых котов, которых только он умудряется называть воинами.

Одно Перо уперся взглядом в землю, покачал головой и следующую фразу произнес уже с неприкрытым страхом:

– Ты не понял. Элдеро – он ведь brujo.

Уэллс немного знал испанский, и это слово было ему знакомо.

– Колдун, что ли?

Индеец поднял на него свои непроницаемые глаза, как бы подкрепляя ответ взглядом:

– Да. Великий колдун.

Джереми Уэллс, как все убийцы, был человек весьма практический. Для него существовали только причина и следствие. Пришпорил коня – и он скачет галопом. Дал шлюхе доллар – и она прыгает в твою кровать. Выстрелил – и человек валится наземь мертвым.

Только причина и следствие. В голове у него не было места для таких глупостей, в которые верят индейцы, – для шаманских выдумок, духов и прочей дребедени.

Но на сей раз что-то его задело. Никогда еще он не видел тени страха в черных глазах Одного Пера.

Страха, смешанного с глубоким почтением.

Тем временем Оззи и Скотт вышли из укрытия и двинулись к ним, ведя под уздцы своих коней.

Уэллс заговорил торопливо, чтобы те двое не успели его услышать:

– Если боишься, оставайся тут. Мы сами им займемся.

Он произнес эту фразу почти равнодушно, зная, что хопи не устоит перед таким вызовом. Но Одно Перо, способный с пятидесяти шагов пустить человеку стрелу точно в сердце, ответил не сразу.

А когда ответил, голос его прозвучал в тон Уэллсу, с тем же безразличием, в нем лишь едва угадывалась нотка жалости к глупцу, который не верит.

– Я не боюсь. Это тебе надо бояться.

Тут к ним подошел Оззи Сиринго и остановил рядом своего смирного коня. Ставя ногу в стремя и обкатывая в мозгу слова индейца, Джереми Уэллс испытал какой-то странный неуют.

Глава 29

Сидя верхом на Метцкале, Талена посылала коня такой резвой рысью, какую только позволяла ее беременность. Скакать без седла она привыкла с детства. После смерти брата Кочито, по ошибке убитого пьяным солдатом, отец стал учить ее всему, что положено мужчине. Она лишь слегка держалась за гриву и мысленно благодарила это сильное и надежное животное, которому обязана жизнью.

Все произошло так быстро, что она до сих пор не могла опомниться. Выйдя из дома, Талена пошла в сарайчик, где хранились припасы. Сарайчик небольшой, но крепкий – енотам не забраться. С ведерком, полным овса, она направилась в хлев накормить Метцкаля. Ребенок вдруг сильно толкнулся, вызвав тянущую боль в низу живота.

Талена улыбнулась и сказала себе, что нрав у сына Колина будет непокорный, раз, еще не родившись, он доставляет ей столько хлопот. Она пролезла через кусты и присела за ними, подобрав юбку. Талена выросла на природе, и ей было смешно, что Кэти и Линда все время пристают к отцу, чтоб он выстроил маленькую уборную позади дома.

Из-за кустов она увидела bizhá' áád jílíní Стейса. Свекор вышел из дома и направился туда, где только что стояла она сама. Не успел он сделать нескольких шагов, как в воздухе просвистела первая стрела, вонзилась ему в спину, и свекор повалился на бок со сдавленным стоном. Тут же в дверях появилась Кэти, видимо услышав этот мучительный стон. Вторая стрела поразила ее в грудь. Женщина попятилась назад, и Талена из-за кустов услышала грохот падающего стула и звон разбитой вазы.

Сразу после этого откуда-то выбежал человек, бесшумный как смерть, которую только что причинил своими стрелами. Он ворвался в дом, за ним – второй. Талена услышала испуганный крик Линды, потом все стихло. Индианка до боли в челюстях закусила рукав рубахи, чтобы ненароком не закричать.

Она узнала их сразу. Это были те двое, что заезжали к ним накануне: рябой хопи и бородатый белый со злыми глазами. Бандитские набеги для Талены, выросшей на индейской стоянке, были не внове. Главное в таких случаях – не обнаружить себя и попытаться спастись. Она не знала, зачем этим людям понадобилось нападать на их дом, но в том, что они убьют и ее, если найдут, она не сомневалась.

Под прикрытием кустов она доползла до загона для лошадей и, стараясь, чтобы не скрипнули кожаные петли калитки, подобралась к Метцкалю. Прячась за крупом коня, вывела его из загона. Пока забиралась ему на спину, мысленно просила своего малыша сейчас не толкаться. И тут заметила еще двоих мужчин, вышедших из леса на поляну перед домом. Талена сообразила, что лошадей они оставили в лесу, чтобы те своим ржанием заранее не насторожили хозяев дома. Она вжалась в спину коня, хотя понимала, что те тоже заметили ее и могут попасть из винтовки даже с такого расстояния.

Талена пустила коня в галоп, прося прощения у своего ребенка. Теперь она с облегчением думала о Колине, который еще не вернулся с горного пастбища, а там он с верными помощниками (отец выбрал самых надежных) и ничто ему не грозит.

Теперь надо предупредить Элдеро: уж он-то знает, что делать. Почему-то Талена была уверена, что одним нападением дело не кончится, что у бандитов более обширные планы. Мысленно она молила свою покровительницу, Женщину Паука, чтобы ничего худого не случилось с ее мужем, ее сыном и ее племенем.

Она рассудила, что во Флэт-Филдс ей ехать нельзя. Во-первых, эти люди знают, кто она, и первым делом будут искать ее там. Во-вторых, путь в родной лагерь долгий, да и отца она там вряд ли застанет. В это время года Элдеро обычно уходит один в горы просить духов о заступничестве. В тайном, священном месте он проводит несколько дней без еды. Она там была только раз, в детстве, но надеялась, что найдет.

На ее счастье, солнце еще стоит высоко и даже в чаще указывает ей дорогу.

Она повернула коня так, чтобы лучи падали справа. Талена знала, что копыта оставляют следы на земле и по ним хопи легко отыщет ее, но тут неподалеку течет ручей, и она решила, что проедет по нему до каменистого участка дороги.

Рано или поздно индеец все равно отыщет ее след, но на это у него уйдет больше времени. А ей надо выиграть время – вот что сейчас главное.

Тянущая боль в животе не проходила; Талена боялась, что скачка причинит вред ребенку, но что поделаешь – она ведь прежде всего спасает его. В ушах до сих пор стояли стоны двух человек, пронзенных стрелами, и крик тринадцатилетней девочки, перед тем как…

Будучи дочерью такого человека, как Элдеро, впитавшего всю мудрость людей и богов, Талена знала, что смерть есть оборотная сторона жизни и никому из живых не избежать ее. Как всякий индеец, она умела мириться со смертью, означающей лишь возвращение к Шиму, духу Земли, откуда вышли все люди.

Но знание и вера не помогали ей в этот момент, когда она думала о дорогих людях, лежащих мертвыми в доме, что еще недавно был для них сутью и смыслом жизни.

Теперь она могла дать волю слезам, так как знала, что отец не позволит ей плакать. С тех пор как умер его единственный сын, все надежды Элдеро возложил на нее. Отец воспитал ее как мужчину, а мужчинам плакать нельзя.

Она приедет к отцу и не прольет больше ни единой слезинки.

Но сейчас она просто женщина, почти девочка, которая готовится впервые стать матерью, и у нее, непонятно за что, отняли почти все самое дорогое. Слезы лились из глаз потоками дождя, который на этой засушливой земле, окруженной горами, все считают благословением.

Глядя на мир сквозь сплетение ветвей и пелену слез, она доехала до ручья. Влага, льющаяся из глаз, смешалась с влагой, текущей под ногами, и унесла прочь минуты неутешной скорби.

Талена заставила себя думать о муже, о Колине.

Воспоминание о нем придало ей сил, что готовы были иссякнуть. Надо держаться, надо ехать вперед, чтобы Колин мог гордиться своей сильной и смелой женой. Он выбрал ее в жены, доверил ей выносить своего сына, который станет большим человеком и будет ступать по земле с гордостью и мудростью вождя.

Она ехала на коне вверх по ручью, пока не добралась до каменной россыпи, что позволит ей продолжить путь; здесь даже индейцу будет трудно различить следы конских копыт.

К тому же ее преследователи у ручья должны будут разделиться, чтобы найти место, где она выбралась на берег. И это их еще больше задержит. Талена перевела дух и, прежде чем ступить на сушу, позволила коню напиться.

Теперь скакать будет потруднее, и она не станет торопить Метцкаля, как бы ни хотелось. Копыта глухо стучали по камням, но Талене этот стук казался громче ружейной пальбы.

Несмотря на все свои рассуждения и предосторожности, она поминутно оглядывалась в страхе, что вот-вот сзади раздастся грохот копыт и ее нагонят четверо всадников под предводительством индейца, который носит перо на шляпе и смерть в душе.

Путь до лесного прикрытия показался ей нескончаемым. И все же она добралась до дерева, склонившегося к самой земле под напором ветра и снега.

Это был знак; она его помнила. До сих пор она объезжала гору на одной высоте, а тут свернула на восток и начала восхождение к вершине. Где-то наверху отец уединяется для своих раздумий и на своем языке называет эту пещеру просто Áá' – «там». Но ей надо смотреть очень внимательно, потому что вход в пещеру скрыт среди камней и сразу его не разглядишь.

Отец взял ее туда всего один раз, много лет назад, когда она была совсем маленькая. Посадил перед собой на холку коня и повез. Несмотря на детское любопытство, она поняла, что в этом путешествии есть нечто священное, и не приставала к отцу с расспросами. У входа в пещеру Элдеро спешился, а ее оставил на коне, наказав не слезать ни в коем случае, как будто Земля вдруг именно здесь стала им не матерью, а врагом.

Потом он вошел в пещеру, растворился во мраке узкого коридора. Если бы Талена не видела этого своими глазами, ни за что бы не подумала, что там есть вход.

Элдеро отсутствовал очень долго, а когда наконец вернулся, и душа его, и поступь стали как будто легче, свободнее. Он проворно влез на коня и обхватил ее руками.

Талена почувствовала, что его одежда до сих пор хранит холод пещеры, и поежилась. Потом отец показал ей на открытой ладони круглый серебряный амулет с изображением флейтиста Кокопелли, символа плодородия, который, ложась на спину, предупреждает индейцев о неурожаях. Амулет, видимо, был изготовлен из расплавленного серебряного доллара с портретом человека по имени Вашингтон, давшего им эти монеты вместе с землей.

Она не видела лица Элдеро, но по голосу поняла, что это очень важный момент в ее судьбе.

– Он твой. Носи и никогда больше не снимай.

Отец завязал у нее на шее тонкий кожаный шнурок. Она пощупала металлический кружок, коснувшийся ее худенького тельца.

– Это что?

– Защита и удача. И все, во что ты веришь.

Со словами, которые можно истолковать на тысячу ладов, Элдеро повернул коня в обратный путь. Талена больше не возвращалась к пещере Áá' – так ее назвал мудрец Элдеро, как будто именно «там» начинался и кончался мир. Но много лет спустя, на свадьбе с Колином, ей вдруг вспомнился тот день. После брачной церемонии муж спросил ее о значении отцовского подарка. Он раскрыл ладонь, и Талена увидела блестящий серебряный амулет, в точности такой, как у нее на шее.

Колин смотрел круглыми, почти детскими глазами.

– Это что?

Такой же вопрос она задала в далеком детстве отцу и теперь ответила теми же словами:

– Защита и удача. И все, во что ты веришь. – Затем приподнялась на цыпочки и завязала шнурок у него на шее. – Носи и никогда больше не снимай.

Колин, воспользовавшись случаем, притянул ее к себе и попытался поцеловать. Но Талена с улыбкой отстранилась, потому что все женщины смотрели на них, перемигиваясь и хихикая.

Дорога была соткана из света и тени: Талена то углублялась в чащу, то выезжала на поляны, открытые солнечным лучам. Она поднималась по горе, пока ее ушей не достигли нежные звуки свирели. Метцкаль навострил уши и повернулся в ту сторону. «Откуда музыка в таком пустынном месте?» – удивленно подумала Талена и поехала на эти звуки, с трудом пробираясь через заросли шиповника, окаймлявшие небольшую ольховую рощицу.

Выехав на открытое место, она узнала его и тут же увидела отца.

Элдеро, скрестив ноги, сидел на камне. Глаза его были закрыты, а пальцы легко скользили по отверстиям свирели. Он выводил простую, нежную мелодию в полной гармонии с окружающей природой, которая словно притаилась и слушала. Талена застыла на месте. Она не знала, что отец умеет играть, да еще так вдохновенно.

Тревога стучала ей в грудь и в виски, но она не решилась прервать этот момент единения с чем-то, чего она до конца не могла постичь. Глядя на отца, она стояла и ждала на краю каменной россыпи, зиявшей среди зелени, словно открытая рана.

Наконец Элдеро открыл глаза и увидел ее.

Музыка оборвалась, растворилась в настороженном безмолвии их взглядов.

По тому, как Элдеро поднимался на ноги, Талена видела, что он уже знает о беде. Ее появление в этом месте могло значить очень многое, но ничего хорошего не сулило. Талена подъехала поближе к тому месту, где стоял вождь навахов из Флэт-Филдс и глядел на нее глазами, полными дурных предчувствий.

Она оперлась на протянутую руку и слезла с коня.

Как только ноги коснулись земли, Талена почувствовала, что силы покидают ее, и еще крепче ухватилась за руку отца.

– Как ты меня нашла?

– Я запомнила дорогу с того раза. И знала, что в это время ты должен быть здесь.

Черты лица Элдеро немного смягчились; он испытал гордость за дочь, которая вполне может заменить ему сына.

– Зачем?

– Они все умерли, bizhé.

Отец и дочь сели рядом на камень, нагретый солнцем, и Талена все ему рассказала. Рассказала о том, как накануне те люди приехали к ним на ферму и как Кэти прогнала их, пригрозив винтовкой. Потом рассказала, стараясь, чтобы слезы не просочились в голос, как те же люди вернулись нынче и убили всю семью, кроме нее и Колина.

Когда стала рассказывать о том, как ей удалось спастись, Талена почувствовала боль, раскаленным прутом пронзившую тело и скрутившую все внутренности. Когда спазм немного отпустил, она ощутила влагу между ног и поняла, что отошли воды и сейчас она будет рожать.

Схватка повторилась. Преодолевая боль, она впилась пальцами в плечо отца. Элдеро помог ей вытянуться на камне. Талена подумала о Колине и сказала себе, что сын их наверняка бунтарь, раз решил явиться на свет в столь неподходящее время.

Глава 30

Уже на подъезде к деревне Элдеро увидел воронов.

Они пророчески кружили над Флэт-Филдс, испещрив черными знаками полоску голубого неба, устоявшую под натиском закатного багрянца. И вождь понял: страхи, обуревавшие его с тех пор, как он покинул Áá', сбылись.

Он твердил себе, что надо соблюдать осторожность, и все-таки пустил коня в галоп.

Он смог уехать только после того, как принял роды у Талены. Родилась девочка, и дочь с отцом помогли ей явиться на свет по индейскому обычаю. Затем они обмыли ребенка водой из бурдюка, который Элдеро всегда возил в седле как символ своей власти. Талена с нежностью поднесла ребенка к груди, а вождь поднялся.

– Мне надо ехать.

Они оба знали, что иначе нельзя. И так упущено много времени, и, возможно, никого уже не удастся спасти.

– Езжай. Я сама управлюсь. Найди Колина, расскажи ему о дочери.

Он оставил ей скудную провизию, прихваченную с собой, потом вышел из пещеры, сел на своего мустанга и поскакал так быстро, как только позволяла горная крутизна. Всю дорогу он спрашивал себя, что за люди устроили на ферме бессмысленную бойню. По описанию Талены он опознал индейца-хопи, входящего в банду. Одно Перо всем известен своим искусством лучника, жестокостью и равнодушием к человеческой жизни. Рассказывают, что он однажды разрезал человеку ступни, вставил в них палки и заставил несчастного долго бежать, прежде чем убил его. Участие хопи в убийствах на ферме наводило на мысль, которую теперь вороны только подтвердили.

Держась под прикрытием деревьев, вождь достиг лагеря. Спешился и отпустил на волю мустанга. Элдеро точно знал, что животное его не выдаст. Он лег на землю и, толкая перед собой ружье, дополз до места, откуда весь лагерь можно было охватить одним взглядом.

И увидел только мертвых.

Вокруг небольшого скопления хоганов валялись трупы. Мужчины, женщины, дети были застигнуты за их мирными каждодневными делами и убиты мгновенно, наверняка и понять ничего не успели. Даже его пес Бонито лапами кверху лежит на земле, и отсюда видно, что кровь из глубокой раны на холке пропитала всю его желтоватую с рыжинкой шерсть.

Элдеро огляделся, проверяя, нет ли убийц поблизости, и заключил, что те уехали на поиски единственной добычи, которая от них ускользнула.

Талены.

Он встал на ноги и вышел из укрытия. Дошел до первой мазанки, и вся его боль мгновенно обратилась в жгучий гнев. Проходя мимо тельца ребенка, которому разнесли череп выстрелом из винтовки, Элдеро пообещал себе, что виновники этого зверства понесут тяжкую кару в страшных мучениях и на этом свете, и на том. Кто способен на подобную жестокость, не заслужил ни достойной смерти, ни вечного бессмертия. Вождь по одному оглядывал тело каждого жителя своей маленькой деревни. Всех он знал немало лет, каждый составлял частицу его жизни, уповая на то, что она будет мирной. А когда им понадобилась его защита, он был далеко. Теперь ему ничего не остается, как стать частицей их смерти.

Он дольше других задержался у трупа соплеменника по имени Малыш Джозеф, одного из самых искусных наездников, какие когда-либо рождались на свет. В груди его зияла огнестрельная рана. А под правой рукой валялся окровавленный нож. В левой руке он сжимал лоскут, оторванный от мужской рубахи.

Значит, Малыш Джозеф успел ранить одного из нападавших, прежде чем тот выхватил пистолет и продырявил ему грудь, откуда духи смерти высосали его жизнь.

Элдеро наклонился и вытащил из пальцев мертвеца маленькое свидетельство его доблести. Затем подобрал с земли нож и вытер с него кровь обрывком ткани.

Скоро этот лоскут ему пригодится.

Внезапно что-то привлекло его внимание чуть подальше границы лагеря, в стороне, противоположной той, откуда приехал он. Элдеро бегом бросился к распростертому на земле телу, надеясь, что уже немолодые глаза подвели его.

Но, подбежав, почувствовал, как у него перехватило дыхание. Там, высоко в горах, ждут две женщины. Одна никогда больше не увидит мужа, другой не суждено узнать своего отца. Перед ним на спине, с глазами, обращенными к небу, и вонзившимся в грудь обломком стрелы лежал Колин Лавкрафт, белый искренний человек, которого дочь выбрала себе в мужья.

Элдеро склонился над телом baadaaní – зятя, подсунул руки ему под шею и нащупал кожаный шнурок. Он снял его через голову и положил на ладонь серебряный амулет с профилем Кокопелли – точно такой же он когда-то подарил Талене.

Отчистив амулет от крови, Элдеро опустил его в карман куртки и поднялся.

Несмотря на боль и гнев, он сохранил способность рассуждать здраво. Настолько здраво, что последняя находка привела его в недоумение, которое усилилось, когда он нашел труп еще одного белого человека – того, кто однажды приехал вместе с сыном просить ему в жены Талену и назвал себя Стейсом. Стрела поразила его в спину, а после смерти убийцы сняли с него скальп. В нескольких шагах валялось ружье, а рядом труп другого соплеменника по имени Много Шагов; в одной руке он сжимал нож, в другой – окровавленный скальп.

Все слишком просто, даже не верится.

Не обращая внимания на мух и запах тлена, Элдеро сел на землю, скрестив ноги, погрузился в себя и попросил помощи у духов, что всегда направляли его. Черная пелена спала с глаз, и на мгновение он увидел…

…ветер принес с собой запах всадников. Они приехали с запада, солнце било им в спины. Сначала расстреляли нескольких мужчин, способных оборонять лагерь. Их было всего четверо, но они расправились с жителями без труда, хотя Малыш Джозеф и умудрился ранить одного. Среди них был индеец, быстрый и безжалостный, как смерть. Еще был бородатый парень, который, казалось, испытывал удовольствие, отстреливая людей, мечущихся в поисках спасения. Это он раскроил череп ребенку, это он застрелил пса, что, оскалив зубы, готов был броситься на него.

А после именно он…

Видение исчезло, но Элдеро уже узнал все, что нужно. Талена сказала, что bizhá' áád jílíní, отца мужа, убили в его доме, за много миль отсюда. Про Колина она ничего не знала, но Элдеро догадался, что парень себе на беду вернулся домой раньше. Он приехал вскоре после бегства Талены и успел умереть вместе со своей семьей.

Но если это случилось возле их дома, зачем было тащить сюда трупы?

И почему только мужчин?..

Элдеро слишком хорошо знал людей, чтобы понимать, на что они способны. В уме его забрезжил проблеск света, мгновенно рассеявший тьму.

Он догадался, зачем убийцы взяли на себя труд притащить два трупа во Флэт-Филдс.

Все это инсценировка.

Колин и его отец были убиты стрелами навахов. Элдеро не сомневался, что и в телах женщин там, на ферме, он найдет точно такие же. Убийцам надо было все обставить так, что навахи, воспользовавшись отсутствием белых, убили их женщин, а когда отец и сын увидели это, они приехали во Флэт-Филдс мстить.

И во время схватки все были убиты.

Вот зачем понадобились тела белых.

И вот почему никто не выжил, чтобы рассказать, как было дело.

Если он все правильно понял и замысел был именно таков, то разума в нем меньше, чем воды в ручье летом. Но в этих краях правосудие стоит на стороне белых, а чтоб защитить индейцев, никто палец о палец не ударит.

Особенно если на них пало подозрение в убийстве белых.

Непонятен пока только мотив, но им в свете всего случившегося можно пренебречь в поисках настоящей, единственно возможной справедливости.

Его справедливости.

Он встал и побрел к мустангу, оставив трупы на поживу воронам и утешая себя тем, что виновные скоро заплатят и за это. Тем временем солнце почти скатилось за вершину горы и воздух стал прозрачнее, как всякий раз вечером, когда готовился вобрать цвет ночи.

У него мало времени.

Надо действовать быстро, потому что в темноте он не найдет их следов. Поспешая, он чувствовал, как гнев и жажда справедливости борются в его сознании со здравым рассудком.

Что он может один против четверых, жестоких, сильных, хорошо вооруженных людей? Да и собой он рисковать не вправе – нельзя же бросить Талену и ее малютку на произвол судьбы!

Элдеро вернулся к тому месту, где прятался перед тем, как войти в лагерь. Его мустанг спокойно пощипывал траву. Индеец сел на него и повернул голову к западу, высматривая следы их прибытия. Он лучше, чем кто бы то ни было, умел различать на земле следы людей и животных; земля, как утренний цветок, раскрывала свои тайны человеку, который сроднился с нею так близко.

Он вскоре обнаружил следы копыт на том месте, откуда началась бойня. Все лошади подкованы, значит, Одно Перо уже усвоил обычаи белых. Когда все было кончено, двое всадников удалились в лесок, где спрятали своих лошадей. Элдеро по следам читал и их нетерпение, и страх при первых выстрелах, и нарастающую жажду крови. Потом они вернулись в лагерь, ведя лошадей, которые дожидались в лесу с трупами белых на спине; сразу везти их к месту нападения было неразумно.

Элдеро кружил по лагерю, пока не наткнулся на следы отъезда той четверки. Невдалеке он увидел труп молодой женщины, – должно быть, она пыталась спастись и выстрел настиг ее у самой опушки.

Элдеро знал ее так же хорошо, как и остальных.

Это была жена Коппера Пота, одного из парней, которым он поручил сопровождать зятя на пастбище.

Он слез на землю и подобрал одеяло, видимо брошенное бегущей женщиной. Попросив прощенья у смерти, он подобрал его и снова легко вскочил на своего мустанга.

И поехал вперед, не оглядываясь. Ему вспомнилась жена, бедная женщина, что не так давно умерла родами, пытаясь уже в немолодые годы подарить ему еще одного сына. Умерла и забрала ребенка с собой, как чаще всего бывает в таких случаях. Он скорбел по ним, но теперь говорил себе, что уж лучше так, чем видеть их распростертыми на земле после налета этих головорезов.

Следы вели на восток, в сторону, противоположную той, откуда они приехали. По влажности примятой травы Элдеро определил, что они не успели далеко отъехать. У него не было с собой ни еды, ни питья, но это его мало заботило. Близость к природе позволяла ему найти пропитание в любом месте, а общение с духами научило игнорировать телесные нужды. Он ехал по следам, то теряя, то вновь находя их, пока не стемнело. В темноте немного передохнул, дожидаясь, когда луна поднимется достаточно высоко и осветит ему путь своим бледным светом. Едва она посеребрила вершины гор, Элдеро продолжил путь. Луна лишь немного помогала ему: на то он и вождь, чтоб видеть в кромешной тьме лучше других. В руке он крепко сжимал окровавленный лоскут рубахи – трофей Малыша Джозефа, – и кровь, пролитая убийцей, так же верно, как и глаза, выводила старого индейца на дорогу к врагу.

А через него и к троим остальным.

Уже перед самым рассветом вождь увидел в небольшой лощине, среди деревьев, тускло мерцающий огонек костра. Он был огорожен со всех сторон, чтоб не было отблесков, но Элдеро все равно удивился: неужто эти негодяи так уверены в себе, что не боятся разводить огонь на привале?

Огонь и вода – непокорные наши дети…

Так гласила древняя мудрость, и Элдеро она была на руку, потому что теперь огонь и вода сделались его союзниками. Он спешился и, разрезав ножом одеяло скво, погибшей в двух шагах от спасения, обмотал лоскутами копыта мустанга.

Это на случай, если по пути встретится каменистый участок. Хотя, несмотря на все предосторожности, ему вскоре придется оставить мустанга и двигаться пешком, иначе люди у костра все равно его обнаружат.

Хорошо бы сейчас с ним были те воины, которых он возглавлял еще во времена, когда все были свободны, задолго до кончины Барбонсито и до того, как на смену ему пришел Ганадо Мучо в убогой роли марионетки белых. И задолго до того, как воин Мануэлито согласился быть предводителем индейской полиции, которая, конечно, не предаст правосудию ни одного из выслеженных им убийц.

В те далекие годы они спустились бы с гор, как ночные тени, и в мгновение ока эти четверо были бы мертвы, а скальпы их сушились бы перед хоганом, предназначенным для очищения.

Он отогнал от себя эту мысль как свидетельство собственной слабости. Прошлое зарыто в землю, как зерно, и надо поворачиваться, чтобы собрать урожай настоящего.

О будущем Элдеро не думал: у него, как и у его племени, уже нет будущего.

Он оставил мустанга возле ствола гигантской сосны, намотав поводья на нижнюю ветку. Этим простым жестом он дал животному понять, что никуда двигаться не надо, а себе подготовил отступление, чтобы не терять времени, если придется уезжать в спешке.

Без малейшего шума он подобрался к костру, который уже хорошо был виден за деревьями. Сначала огляделся, пытаясь определить, где те четверо привязали лошадей, хотя не слишком опасался, что животные почуют его приближение. Во-первых, он подходил с подветренной стороны, во-вторых, люди, привычные к убийствам, а значит, и к преследованию, выбирают коней, обученных не выдавать их присутствия.

Он шел не спеша, со всеми предосторожностями и наконец подобрался на расстояние, откуда мог хорошо рассмотреть людей, устроившихся вокруг костра.

И только тут понял, что предосторожность была напрасной.

Рядом с заграждением костра, выложенным из камней, поблескивала пустая бутылка из-под виски: выходит, его враги крепко выпили и всех их разморило в тепле, идущем от костра.

Один, лежа на спине и открыв рот, храпел как боров – так храпят только пьяные.

Элдеро вспомнил, сколько бед принесло и до сих пор приносит спиртное его племени. Оно отупляет мудрых и осторожных, делает воинов уязвимее женщин, вселяет робость в душу отважных, обрекая их на скорую и глупую смерть.

В душе всколыхнулась холодная ярость. Они так гордятся содеянным, что сочли нужным отпраздновать свою победу и напились как свиньи.

Теперь они в его полной власти.

Прежде он бы снял с плеча ружье и пристрелил их всех, одного за другим. А может быть, и сам бы при этом расстался с жизнью. Но пустота прожитых лет обязана заполняться мудростью, иначе, считай, годы прожиты напрасно.

Талена и ее дочь одни в горах, и он им нужен.

Поэтому он не может подвергать себя риску. Особенно теперь, когда у него есть оружие получше ружья.

Он лег на землю и внимательно рассмотрел представшее ему зрелище.

Одно Перо скрючился на одеяле слева от костра. Отблески пламени играли на его рябых щеках. Вероятно, он сперва прикрыл лицо шляпой, чтобы огонь не слепил глаза, но во сне шляпа свалилась. Ближе всех к нему спал на боку, спиной к Элдеро, второй убийца. Его Элдеро узнал по одежде. Это был тот самый молодой бородач из его видения, который испытывал настоящее удовольствие, стреляя в ребенка, а после в Бонито.

Подавив желание прыгнуть в лощину и всадить ему нож в сердце, Элдеро перевел взгляд на двоих других.

Они спали рядом и были видны ему сбоку.

Один прикрывал рукой глаза, поэтому лица его Элдеро не видел, но по остальным приметам догадался, что он уже немолод. На плече у него был выдран клок рубахи, в прорехе виднелась повязка, сделанная из остатков рукава и пропитанная кровью. Значит, этого угостил ножом покойный Малыш Джозеф. Этот убийца интересовал его меньше всех: про него он уже все понял – и потому перевел взгляд на четвертого.

Тот завернулся в одеяло и надвинул на голову широкополую шляпу. Рука спящего сжимала платок, какие обычно носят на шее. Почему – кто его знает? То ли ткань сдавила ему шею во сне, то ли пьяные дружки над ним подтрунивали из-за этого платочка.

А может, потому, что духи были сейчас на стороне Элдеро.

Не важно, главное – до этого клочка красной ткани легко дотянуться.

Он подполз поближе, прося Землю укрыть его, сделать невидимым. Земля пошла ему навстречу, потому что никто из спящих даже не пошевелился.

Они крепко спали, когда легкая тень бесшумно приблизилась к ним и быстро завладела двумя шляпами и платком. Жест, наполнивший торжеством душу Элдеро, остался незамеченным в серебристой ночи.

Он воздаст им по справедливости: все эти люди умрут худшей из смертей.

Унося свою добычу, он вышел из круга пламени, быстро добрался до мустанга и мысленно издал ликующий, победный клич. Отъехал он все так же бесшумно, сказав себе, что надо поспешать.

Скоро встанет солнце, а путь впереди неблизкий.

Глава 31

Солнце стояло уже высоко, когда Элдеро подъехал к пещере.

На обратном пути он не старался заметать следы – так велико было его преимущество. Чем раньше он доберется до Áá', тем скорее все закончится. Ему надо будет только сделать некоторые приготовления, и тогда никто уже не сможет ему помешать.

Все завершится в несколько часов.

От этих убийц с черной душой на Земле останутся лишь плоды содеянного ими зла, за которое они получат по заслугам.

Не подходя вплотную к пещере, он вполголоса позвал дочь. Там внутри у него лук со стрелами; иногда он с ним охотится, приезжая в горы. Талену он выучил хорошо стрелять, а она еще не отошла от всего пережитого: чего доброго, убьет по ошибке родного отца. А жизнь ему сейчас дорога, ведь он пока не выполнил намеченного.

Среди камней показалось лицо Талены. Убедившись, что не обозналась, она вышла наружу. Элдеро легким шагом приблизился к ней:

– Как девочка?

– Хорошо. Ты видел Коли? Почему он не пришел с тобой?

Элдеро заглянул ей в глаза, не говоря ни слова. Вот так же он смотрел на нее, когда сообщал о смерти брата Кочито. Потом сунул руку в карман и протянул дочери серебряный амулет, снятый с шеи Колина.

Талена все поняла и глухо застонала. Зрачки ее расширились от боли, она попятилась и поднесла одну руку к животу, другую к губам, как будто сдерживая рвоту. Потом круто повернулась и скрылась в пещере. Элдеро не стал входить следом: пусть поплачет, не стесняясь его. Ожидание при теперешней спешке показалось ему бесконечным; стараясь отвлечься, он думал о юноше, которому отдал в жены единственную дочь, и чувствовал боль, как будто во второй раз лишился сына.

Элдеро, великий вождь племени навахов, тоже позволил себе роскошь пролить слезу.

Наконец он решил, что дал Талене довольно времени, чтобы оплакать мужа, и вошел в пещеру. Дочь сидела, привалившись к каменной стене, и кормила грудью ребенка. Видимо, только эта необходимость и удерживала ее в жизни.

Талена взглянула на него сухими глазами. Может, она и плакала, но Элдеро не заметил никаких следов. В ее голосе слышалось неистовство бурного потока:

– Она будет носить имя Линда.

Элдеро подумал, что дух Женщины Паука не оставил ее дочь, и почувствовал, как в груди шевельнулась гордость. Элдеро знал, что это имя маленькой белой bá'jíyéhé, сестры мужа.

В ответ он лишь согласно кивнул.

Все справедливо: за жизнь женщины, ушедшей во тьму, жизнь женщины, явившейся на свет.

Ему пришлось еще подождать, когда малютка насытится. Потом она тут же уснула на руках матери. Талена хорошенько спеленала ее одеялом и положила на лежанку, накрытую мехом.

Потом повернулась к нему. Голос ее звучал по-прежнему твердо:

– Как это было?

Элдеро понял, о чем она спрашивает, но сейчас у него нет времени рассказывать все в подробностях.

Есть более насущные дела.

Он покачал головой в подкрепление своим словам:

– Мне некогда. А ты должна уходить.

Талена не спросила зачем, а только спросила куда.

– Спустишься с горы и поедешь на восток, к форту Дефайанс. Разыщешь стоянку Эрреро, там тебя приютят.

– А ты не поедешь?

– Поеду. Я догоню тебя, как только смогу. Но сейчас у меня есть дело, и для него я должен быть один.

Талена не посмела возразить отцу. Раз Элдеро сказал, значит, так и должно быть. Она взяла с собой немного еды и флягу с водой, из висящей на стене шкуры лани, расписанной ритуальными фигурами, наскоро соорудила набрюшную сумку, надеясь, что не прогневит духов, если защитит новую жизнь от холода и невзгод, потом подхватила малышку, завернутую в одеяло со знаками вождя Элдеро.

– Пойду приведу коня, – сказал ей отец.

Он вышел из пещеры и направился туда, где обычно привязывал коня. Это было место, укрытое со всех сторон скалами от ветров и от случайных глаз.

Потрепав по морде Метцкаля, чтобы не шарахался от чужака, он надел на него одно из своих седел, самое легкое, вложил в рот удила и подвел коня к входу. Талена уже поджидала его, обратив взгляд на дорогу.

Элдеро подержал ребенка, пока она садилась в седло. Затем подал ей маленький сверток – свою внучку. Когда Талена уложила девочку в сумку, привязанную к животу, Элдеро протянул ей ружье.

– Возьми. Мне оно ни к чему.

Не говоря ни слова, Талена приняла оружие как залог отцовской любви. Потом они посмотрели в глаза друг другу, чтобы запомнить этот миг, если им больше не суждено свидеться, – как будто поделились болью всех утрат.

Быть может, потому, что сама стала матерью, Талена еще острее почувствовала любовь к отцу.

– Приезжай скорей. Мы будем тебя ждать.

– Добрый путь.

Талена тронула коня, а Элдеро остался стоять у входа в свое тайное пристанище, пока она не бросила ему прощальный взгляд, перед тем как скрыться за деревьями.

Потом он твердым шагом вступил в пещеру и вскоре вышел, держа в одной руке две шляпы, обрывок рубахи и красный платок, а в другой – широкую глиняную чашу.

Все это он свалил на землю и пошел набрать сухих веток на опушке леса. Поломав их, уложил в чашу. Добавил немного пахучих сосновых игл и разжег огонь в этой импровизированной жаровне. Когда огонь весело разгорелся, Элдеро, отрезав ножом от обеих шляп по клочку, держал их над огнем, пока они не занялись. Тогда он бросил их в чашу. Так же он поступил с двумя клочьями платка и окровавленного обрывка рубахи, который вытащил из руки мертвого Малыша Джозефа во Флэт-Филдс. Поглядел на черный дым, окутавший клочки ткани, которые никак не хотели загораться. Из сумки для снадобий он вытащил щепотку желтоватого порошка и посыпал над жаровней. Огонь выплеснулся из чаши, поднимаясь к небу. Цвет дыма мгновенно изменился на грязно-белый, и в воздухе разлился легкий запах серы.

Помешивая прутиком горящие клочки, Элдеро добавил еще серы, чтобы ускорить горение. И наконец в чаше осталась одна зола. Элдеро нашел на земле камень, скругленный с одного конца, и долго, тщательно растирал золу в пыль.

Потом поглядел на результат своих трудов, прислушиваясь к стуку сердца, бухавшего в груди, как барабан войны.

Пепел на дне жаровни в эти мгновения вбирал в себя все естество, всю кровь, и пот, и телесную влагу, которые накопили в себе те четверо – убийцы женщин, стариков, детей.

Нет и не будет им пощады.

Он поставил перед собой глиняную чашу и около четверти часа сидел, скрестив ноги и закрыв глаза, напевно повторяя сквозь зубы слова древней молитвы. Вчера эта мелодия, вытекая из его свирели, достигла слуха Талены. Мелодия была та же самая, а слова молили Шима и Землю-Мать от имени их сына и всех его соплеменников помочь им в воздаянии за свершенное зло.

В уме его проносились образы прошлого, счастливых мгновений, изведанных его народом с начала времен. Образы жизни и охоты, любви и пляски, голубых небес и песка пустынь, гонимого ветром перекати-поля и лесов в их пышной зелени, образы мужчин и женщин, которые свободно жили на своей земле и умерли еще до его рождения.

Вдруг он почувствовал порыв ветра, хотя воздух был необычайно тих. Все его существо закружил какой-то внутренний вихрь, и Элдеро даже показалось, что он сейчас взлетит, станет состязаться с орлами в небесной вышине и оттуда смотреть на мир.

Потом все разом прекратилось, и время застыло, и сердце перестало отсчитывать мгновения жизни.

Открыв глаза, Элдеро уже знал, что его молитвы дошли.

Он посмотрел на золу, дочь огня, и вспомнил тех четверых. Еще кое-чего недостает.

Он поднял с земли нож, крепко сжал его и заточенным острием сделал надрез на левой ладони. Лезвие оставило глубокую борозду, но никакой боли он не чувствовал.

Из раны тут же выступила алая кровь. Ладонью вниз он подержал руку над глиняной чашей, чтобы несколько капель перемешались с золой.

Вот теперь счеты сведены. Не хватает только одного жеста, чтобы взращенная Землей тень донесла до страдальцев весть о свершившемся правосудии. Вздохнув от тяжкого бремени своего могущества, Элдеро встал и унес жаровню обратно в пещеру.

Глава 32

Одно Перо страшился выйти из укрытия.

Он видел, как женщина с ребенком ускакала на коне, и даже не подумал ее задержать. С ребенком она не сможет ехать быстро, и догнать ее не составит труда. И ружье ей не поможет – убить ее так же просто, как сделать любое черное дело.

Пещеру в горах он нашел очень быстро. Когда проснулся ночью в лощине с раздутым мочевым пузырем и пересохшим от выпитого виски горлом, первым делом стал нащупывать на земле шляпу.

Шляпы не было. Он уселся на землю и стал тупо озираться вокруг. Несмотря на винные пары, он точно помнил, что прикрыл ею лицо, прежде чем провалиться в сон. Одно Перо скосил глаза на Уэллса: и его шляпа пропала. Уэллс никогда не прикрывал ею лицо от ночной росы, он пуще глаза берег свой головной убор. Каждую ночь вешал шляпу на луку мексиканского седла, которое клал себе под голову вместо подушки, а днем то и дело стряхивал рукавом пыль с серебряного позумента.

Но сейчас на луке седла ничего не висело.

Красный платок Скотта Трумэна, которым тот спьяну под общий хохот размахивал, изображая скальп, тоже куда-то исчез. Скотт завалился спать, крепко сжав его в кулаке и бормоча невнятные угрозы в адрес того, кто посмеет тронуть его трофей.

И вмиг все прояснилось в голове у рябого индейца.

Он взял винтовку, поднялся, напряженно вглядываясь во тьму за световым кругом костра. Стволом он легонько ткнул в бок Уэллса, который спал слева от него. Уэллс тут же открыл глаза и не выказал никакого удивления: он всегда начеку. В голосе нет и намека на недавние возлияния:

– Что?

– Здесь кто-то был.

Из-под одеяла сразу высунулась рука, сжимавшая ремингтон. Сквозь зубы Уэллс сплюнул ругательство, и в следующее мгновение оба уже вскочили на ноги, готовые к перестрелке. Это был просто условный рефлекс. Оба отлично понимали: если кто-то приходил сюда и имел возможность убить их во сне, когда они были беззащитны, но не убил, то едва ли он еще слоняется где-то поблизости и станет стрелять, когда они проснулись и начеку.

Индеец поджег прутик, переступил через трубно храпящего Оззи и побродил вокруг, высматривая что-то под ногами в свете своего факела.

– Вот. Иди сюда.

Уэллс в три прыжка оказался рядом, и Одно Перо показал ему довольно отчетливый след на земле.

– Не сапоги. Мокасины. Он был один.

Они еще раз огляделись, потом Уэллс вернулся к костру будить компаньонов, а Одно Перо стал прочесывать окрестности, пока не нашел место, где их ночной гость оставлял коня.

И еще раз убедился, что тот был один.

Когда индеец вернулся к костру, на востоке, над темным контуром гор, уже появилась белесая полоска. Скотт и Оззи тем временем поднялись и протирали красные, опухшие со сна глаза.

– Нашел что-нибудь? – спросил Трумэн, еле ворочая языком.

Одно Перо не удостоил его ответом и обратился к Уэллсу:

– Я был прав. Один человек. На неподкованном коне.

Белый, не уступавший ему в жестокости, повернул голову и посмотрел на восток.

– Сейчас развиднеется, и поедешь по следу.

Они помолчали, поглядели друг другу в глаза, и Уэллс проговорил, как и следовало ожидать:

– Убей его. Увидимся в Пайн-Пойнте.

Не сказав ни слова в ответ, Одно Перо оседлал коня и пустился в путь, схожий со всеми прочими тем, что должен окончиться смертью. Следы на земле были четкими и читались легко. Человек, оставивший их, не заботился о преследовании, и это упрощало задачу.

По следам он добрался до скрытой в горах пещере, и ничуть не удивился поняв, что ночью их стоянку навещал Элдеро. Правда, Одно Перо не мог отделаться от сосущего ощущения где-то глубоко внутри. Должно быть, это тайный приют вождя, место, где он вызывает духов. У каждого шамана есть такое, а Одно Перо знал, что старый навах – один из самых великих шаманов.

Из своего укрытия в кустах, после того как уехала женщина, он видел, как Элдеро разрезал его шляпу, и шляпу Уэллса, и платок Трумэна, и еще какую-то тряпицу, а потом спалил обрезки в глиняной чаше.

Ясное дело, творит свои заклинания.

Никому не позволено присутствовать при тайных обрядах шаманов. Недаром при виде этого что-то темное, зловещее вползло ему в ноги, и в кишки, и в голову. Не то чтобы Одно Перо вообще не ведал страха, просто он всегда знал, как его одолеть.

Но этот страх был иного рода.

Со своего наблюдательного пункта Одно Перо мог разом положить конец всему – пронзить сердце Элдеро точной стрелой. Но он чувствовал: то, что вершится у него на глазах, не остановишь ни стрелой, ни пулей.

Уэллс, конечно, поднял бы его на смех за глупые суеверия, спросил бы, уж не превратился ли его компаньон в глупую скво. Но Уэллс – белый, он ничего не может знать.

Покончив с магией, Элдеро скрылся в пещере, а Одно Перо еще некоторое время не решался последовать за ним. И набрался смелости только потому, что знал: гордость не позволит ему прослыть трусом.

Он оставил на земле лук со стрелами и двинулся за старым шаманом, прихватив с собой только нож. Вход в пещеру был так хорошо замаскирован, что Одно Перо нашел его не сразу.

А когда нашел, еще несколько мгновений постоял, прислушиваясь. Изнутри доносилось едва слышное заунывное пение. Слов он не различал, но от голоса Элдеро убийцу бросило в дрожь. То был голос человека, сопричастного чему-то высокому, о чем простые смертные лишь смутно догадываются, страшась своей слабости. Рука индейца невольно стиснула нож, как будто хватаясь за соломинку.

И он боком втиснулся в узкий проем.

Несколько шагов по тесному коридору – и вот перед ним, справа от входа, открылось чрево пещеры. Он ожидал увидеть все ту же тьму, ну, может быть слегка подсвеченную факелом, но, к великому своему изумлению, попал в свет. Солнечные лучи падали откуда-то сверху и, отражаясь от шероховатого песчаника, создавали естественное освещение.

На мгновение он остановился, спрятавшись за последним выступом коридора. Голос Элдеро теперь звучал громче, но слова были по-прежнему непонятны. Одно Перо знал много индейских наречий, но такое было ему незнакомо. Возможно, Элдеро пел на языке индейцев, населявших эту землю задолго до нынешних племен, и лишь немногим избранным досталась в наследство их мудрость.

Песня звучала мрачным предвестием смерти. Не той, которую один человек может уготовить другому или принять от его руки. А той, что похожа на ночь без луны, без звезд, без обещания рассвета.

Он набрал в грудь побольше воздуха и осторожно выглянул из-за каменного выступа.

Элдеро сидел на полу спиной к входу и раскачивался взад-вперед. Казалось, голос его исходит не из горла, а из глубин его существа.

Вдруг старик поднял кверху ту самую чашу, в которой вершил свой странный обряд там, под открытым небом.

Как только он снова опустил чашу и склонил над ней голову, Одно Перо решил, что пора действовать. Он покинул свое укрытие и, бесшумно двигаясь, очутился за спиной Элдеро. Левой рукой он схватил его за волосы, прося прощения у духов, а правой перерезал вождю горло.

Пение оборвалось.

Элдеро повалился на бок, и кровь потоком хлынула из раны, заливая пол. Перед смертью старый вождь все же сумел повернуться, как бы для того, чтобы удостоверить личность убийцы.

На лице его не отразилось удивления, но он сделал то, от чего по телу Одного Пера прошла страшная судорога.

Улыбнулся.

Прежде чем закрыть глаза и начать путешествие в царство мертвых, он послал своему убийце улыбку, которая осталась на лице и после того, как душа его отлетела.

Одно Перо вскочил на ноги. Страшный холод пробрал его до самых костей. Нет, он не возьмет с собой скальп мертвеца, лежащего у его ног. Если он это сделает, несчастья будут преследовать его до конца дней.

Вдруг он увидел то, что прежде Элдеро заслонял спиной, – большой сосуд из желтого металла. Навахи называют его óóla, а белые поклоняются ему, именуя золотом. По нижнему краю сосуда были высечены слова на языке, которого Одно Перо не знал. Солнечные блики играли на блестящей поверхности цвета спелой пшеницы.

Сосуд был наполнен белым песком, на вид очень тонким, почти неосязаемым. А в центре темным пятном возвышалась горстка золы, которую Элдеро пересыпал из чаши. Это были знаки жизни и смерти – белый рассвет и черная ночь, солнечные блики на поверхности воды и непроглядная тьма в земных недрах.

Одно Перо благоговейно приблизился к священному сосуду. Но он слишком долго якшался с белыми, чтобы не заразиться их алчностью.

Он взялся за сосуд обеими руками, и глаза его загорелись иллюзорным блеском богатства, которое ждет его в мире людей.

Но так и не смог оторвать сосуд от земли.

Внезапно нестерпимая боль пронзила его голову тысячей раскаленных клинков. От этой боли он сразу ослеп и упал на колени. В памяти не осталось ничего, кроме адской муки, какую едва ли когда-либо переживал человек.

Он не видел мелкого земляного дождя, посыпавшегося с потолка пещеры. Не слышал, как земля засыпает его одежду и руки тонким покрывалом. Он только чувствовал нечеловеческую боль от тысяч, и тысяч, и тысяч раскаленных клинков, пронзающих каждую клетку тела, в то время как рассудок его тщетно искал спасения в безумии.

Он упал, моля всех богов о пощаде и зная, что ее не будет.

Это длилось всего несколько мгновений. Но когда смерть принесла ему избавление от мук, Одно Перо, мысленно оглядываясь назад, понял, что путь к ней был бесконечным.

Враг

Глава 33

Четверо в пещере хранили молчание.

Казалось, никто не в силах его нарушить, поскольку все они погрузились в непролазную трясину фантазий, догадок, одна безумнее другой. Отныне время как будто принадлежало окрестным скалам, корням растений, чудом угнездившимся в потолке пещеры, пыли на подошвах, а вовсе не людям, ставшим свидетелями слишком давнего и слишком запутанного преступления.

Роберт опомнился первым и указал на скалящийся разбитый череп у его ног.

– Господи Исусе, это ж с ума сойти можно! Чарли, ради всего святого, скажи, что это значит?

Старый Чарльз Филин Бигай был больше всех поражен этим зрелищем. Морщины, казалось, пробиты на каменном лице ручьями слез.

– Это старая и непонятная история. По крайней мере, я так думал.

Джим взял его за руку.

– Но если теперь ты что-то в ней понял, может, попытаешься объяснить нам?

Чарли огляделся и сел на каменный выступ.

– Чтобы понять ее, надо вернуться далеко назад. К мифу навахов о Сотворении мира.

Все переглянулись: если понять так трудно, то объяснить наверняка еще труднее.

– Согласно нашим верованиям, Вселенная предстает нам как несколько наслаивающихся друг на друга миров. В начале времен первый слой приютил мирное племя насекомых. Оно едва насчитывало десяток существ мужского и женского пола. Стрекозы, муравьи, майский жук, скарабей, устрица и саранча. Все они жили в самом центре Земли, освещенные красным светом, под покровительством четырех добрых богов. Но племя насекомых предавалось блуду, и когда боги это заметили, то изгнали их всех.

Джим знал эту историю. Это была легенда о земном рае, который людская тупость и жажда власти сделали недоступным даже в воспоминаниях.

– Через отверстие в небесном своде насекомые попали в голубой мир, населенный племенем ласточек, которые проникали в свои дома через крышу. Вновь прибывшие обратились к ласточкам с дружеским приветствием, и добрые ласточки приняли их в свой мир. Но спустя двадцать четыре дня вождь местного племени узнал, что пришелец совратил его жену. Тогда насекомые были вновь изгнаны. Последовав совету ветра, они с великими трудностями добрались до желтого мира, что расположен над миром ласточек.

Чарли наклонился, подобрал с пола горсть невесомой пыли и стал медленно высыпать ее сквозь пальцы.

– Там жило племя саранчи, и отношения насекомых с ними сложились не намного лучше, чем с ласточками. В конце концов насекомые были вынуждены бежать и отсюда в вышестоящий черный мир.

Пыль высыпалась, и ладонь осталась пуста.

– В этом мире не было солнца, луны и звезд. Здесь насекомые встретили существ обоего пола, называвших себя «сунья». Они показали пришельцам поля маиса, огороды, где росли тыквы и фасоль. Насекомых пригласили поселиться в этом мире, и те, памятуя о прошлом, изменили свои повадки. Так что все долгое время жили дружно. Но вот однажды в мир явились четыре разноцветных божества. Красное, синее, желтое и черное. Они показали жителям немало чудес, но главным из них было чудо сотворения из маисовых початков, белого и желтого, первого мужчины и первой женщины. Они населили мир своим потомством, и символом новой цивилизации стала свастика, впоследствии перенятая нацистами.

Чарли умолк. В иной ситуации нетерпеливые слушатели наверняка попросили бы рассказчика пропустить то, что и без него всем известно. Но здесь и сейчас голос старого индейца как будто воскрешал память целого народа и в то же время пробуждал нечто, с чем присутствующие совсем не готовы были столкнуться.

– Такова наша история Вселенной. В самом средоточии наслаивающихся друг на друга миров был и есть Шим, дух Земли, повелевающий всем. Порой он выходит на поверхность, и всякий камень, растение, водный поток, облако подчиняется Матери-Земле, свято исполняя любую ее волю.

Роберт молча шагнул к выходу, достав из кармана пакет с табаком и бумагу.

Эйприл впервые после входа в пещеру подала голос:

– Но ведь это просто легенда. Какое она имеет отношение к Элдеро?

Чарли поглядел на нее так, словно она в чем-то не оправдала его надежд.

– Ни одна легенда не возникает на пустом месте, Эйприл. Элдеро был вождем. И очень влиятельным вождем, хотя и удалился от политики, предпочел жить уединенно со своим небольшим кланом на земле под названием Флэт-Филдс. Но он был также brujo, целитель, певец – называйте как угодно.

Все поняли, что хотел сказать Чарли, и дальнейших объяснений не потребовали.

– Он умел вопрошать Шима и получать от него ответы. По слухам, у Элдеро был прах мертвых и он умел оживлять песок, который, согласно легенде, представляет собой толченые кости Земли. Это уже говорит о его великой силе, но он стал еще могущественнее, когда завладел сосудом.

– Откуда он взялся, этот сосуд?

Чарли покачал головой.

– Никому не ведомо. Одни говорят, что испанцы привезли его с собой из набегов на Южную Америку, другие уверяют, что Элдеро получил его в дар от самого Шима. Никто этого сосуда до сих пор не видел, но в народной памяти ему придают не меньшее значение, чем Святому Граалю. Конечно, это легенда, потому истолковать ее так трудно.

Джим слушал его разинув рот. Сколько он знал Чарли, впервые тот произнес такую длинную речь. Только сейчас ему открылось, сколько чудес и знаний таит в себе ум человека, ранее прилагавшего все усилия, чтобы оставаться в тени.

Во взгляде Эйприл страх мешался с возбуждением. Неужели журналистское ремесло – такой возбудитель, что заставляет преодолеть страхи, присущие обыкновенному человеку?

– И в чем выражалась его власть?

Чарли ответил не сразу. Сперва он указал на две лежащие на полу шляпы. На одной чудом сохранилось полусгнившее от влаги перо; тулья другой была украшена потускневшим серебряным позументом. От полей обеих было аккуратно, видимо острым ножом, вырезано по клоку. Рядом со шляпами валялись старый красный платок и обрывок ткани с бурым пятном посредине.

Старик поднял именно эту тряпицу, поднес к носу, понюхал и кивнул, как будто эта проверка лишь подтвердила то, что было ему уже известно.

– В каждой вещи, в каждом предмете одежды, коими обладает человек, остается частица его души, след его жизни… – Он поднял повыше тряпку, чтобы все видели, затем небрежно бросил на пол. – Его крови. Обряд, который совершил Элдеро в этом священном месте, был возмездием за убийство его соплеменников и семьи его дочери Талены. Не знаю, как он добыл эти предметы, но совершенно уверен, что они принадлежали тем убийцам. – Он помолчал, давая возможность присутствующим осмыслить сказанное. – Вот как это было…

И всем вдруг показалось, что Чарли уже не с ними, не в пещере, что он перенесся туда, где происходили события вековой давности, завершившиеся смертью двух людей, чьи останки лежат сейчас перед ними.

– Перед Элдеро стоит сосуд. Он берет вещи тех, кого хочет поразить. Две шляпы, платок, обрывок рубахи, вымазанный кровью. Отрезает от них по клочку и сжигает их вот в этой глиняной чаше. А потом пересыпает пепел в сосуд с песком. Остается завершить обряд, но он не успевает этого сделать, потому что приходит вот этот человек и убивает его.

Глаза Эйприл горели; она заговорила так, будто всеми силами старалась удержать слова, но не смогла:

– А что должно было случиться по завершении обряда? И что за песок был в сосуде?

Чарли повел плечами, словно внезапно навалившаяся усталость напомнила ему о прожитых годах.

– У него нет единого названия, все зовут его по-разному. Безмолвный Воин, Сновидец, Сын Земли. Но самое точное, пожалуй, Chaha'oh.

– Что это значит?

Джим ответил вместо Чарли. Ему вдруг вспомнился их разговор накануне вечером, и он себя спросил, не совпадение ли это.

– Chaha'oh. Тень.

Чарли посмотрел на него и кивнул.

– Да, тень. Ее порождает, питает, дает ей силы сама Земля. Из Земли она появляется и в Землю уходит, прячется в ее укромных уголках. Как тень человека не может существовать без человека, так и Chaha'oh не может существовать без Земли. Обряд должен был вызвать к жизни ту тень. Но этого не случилось…

Он слегка усмехнулся, словно констатируя неизбежное. Потом поднял с пола новую горсть пыли. И всем в этом простом жесте почудилась угроза.

– Время прошло, но сила Элдеро не иссякла. Она лишь покоится в ожидании того, кто придет и разбудит ее. Калеб вошел в пещеру, обнаружил золотую вещь и принял ее содержимое за песок, перемешанный с золой. Он высыпал их, а сосуд унес с собой. Круг замкнулся. Тень ожила.

Джим спросил, желая опередить Эйприл:

– И что она призвана делать, эта тень?

Чарли поглядел на него изумленно – как это он до сих пор не понял? И произнес одно-единственное слово, просвистевшее, как меч, над их головами:

– Убивать.

Он снова дал им возможность осмыслить, поверить или не поверить, и эта пауза показалась им бесконечной, как все неведомое, непознанное. Потом он указал на скелет с раздробленным черепом.

– Первым она убила вот этого человека.

Джим присел и начал внимательно осматривать останки.

– Но убила не так, как убивает сейчас. Почему у него расколот только череп, а не все кости?

– Это трудно объяснить. Сосуд – он одновременно воля и неволя. То, что было внутри его, не может выйти само по себе. По-видимому, этот человек увидел сосуд, хотел его поднять и склонился к нему лицом. Этого оказалось достаточно…

В наступившей тишине каждый из присутствующих, памятуя о своих личных демонах, вообразил себе сцену этой смерти. Эйприл первая вышла из транса и попыталась опровергнуть истину силой своего рассудка. Голос, помимо ее воли, срывался на визгливые ноты:

– Нет, постойте. Объясните мне толком, что все это значит. Есть ли во всем этом хоть крупица логики или ее совсем нет? Вы взяли с меня обещание ничего не писать об этих происшествиях. А зачем, спрашивается? Представляете, что будет, если я его нарушу? Слышите громовый хохот моих собратьев по всему континенту? После такого разоблачения мне придется приплачивать самой захудалой газетенке, чтобы она мне доверила писать некрологи.

Джим повернулся к Чарли и постарался выстроить фразу так, чтобы ненароком не обидеть старика. Как правило, такие старания достигают обратного эффекта.

– Согласись, Чарли, в это и впрямь поверить трудно.

Старик улыбнулся, и от этой улыбки Джим почувствовал себя идиотом.

– Согласен. Гораздо легче поверить в твои летающие машины, в магию компьютера, который переносит тебя в несуществующее место под названием Интернет, или в телевизионный ящик, показывающий тебе то, что происходит на другом конце света.

Эйприл, чувствуя неловкость, взяла на два тона ниже:

– Этим феноменам есть объяснение.

Чарли быстро обернулся к ней, словно заранее заготовил ответ:

– Всему есть объяснение. Всегда. Иное дело, что мы не всегда можем его принять. Порой страх мешает нам признать очевидное. Я не верю, значит, этого нет. Как будто неверие в вертолеты помешает им летать, а неверие в телевизор прервет все передачи.

Он опустил голову, но Джим не сомневался, что старик продолжает говорить с ним, как должен был, как хотел поговорить все эти годы.

– Все на свете непросто, Три Человека. И никогда не было просто. Кто выбрал легкий путь, вовсе не облегчил себе жизнь. Он всего лишь прикрыл свое позорное бегство.

Чарли встал, и на Джима тоже внезапно навалилась усталость – не оттого, что они столкнулись с чем-то немыслимым и пугающим, а оттого, что он услышал разочарование в голосе старого индейца.

– Ты можешь выйти отсюда и сделать вид, будто ничего не произошло. Сегодня интересная передача по телевизору, вертолет доставит тебя куда угодно, а компьютер тебе все обо всем расскажет. Но от этого ничего не изменится.

В наступившей тишине еще висело эхо от грохота молотка, которым голос Чарли забивал их всех в пол, как гвозди.

– Chaha'oh не успокоится, покуда не убьет всех, на кого в свое время указал ему Элдеро.

Эйприл сделала последнюю отчаянную попытку оправдаться перед приговором:

– Чарли, все это было в тысяча восемьсот семьдесят втором году. Тех людей давно в живых нет, но приговор все равно последовал. Обвинительный.

– Тогда он убьет их потомков – всех, у кого в жилах течет их кровь.

И все-таки Джим решился ему возразить. Не ради самооправдания, а просто чтобы прояснить ситуацию.

– Что-то тут не вяжется. Калеб Келзо и Джед Кросс – двоюродные братья. Возможно, они потомки одного из тех убийц. Но при чем тут Черил Стюарт?

– Сам об этом думал, – признался Чарли. – Но пока не надумал ничего.

– Я могу вам объяснить.

До сих пор Роберт молча слушал их пикировку, хотя его занимали те же вопросы, а теперь вдруг подал голос и стойко принял взгляды, мгновенно обратившиеся к нему. Но прежде чем объяснить, закурил свою самокрутку.

– Она тоже имеет к ним некоторое отношение. Утром мне передали результаты вскрытия.

Выдох. Слабое потрескивание сухого табака. Дым, уходящий под своды пещеры. Ожидание.

– Черил Стюарт была беременна. Беременна от Калеба. – Роберт дал собеседникам время переварить услышанное, а потом подвел черту: – Потому можно считать, что она с ними одной крови.

И вновь наступила тишина, еще более грозная, чем произнесенные слова.

Чарли думал, что труднее всего будет убедить Роберта, а выходит, детектив первым сдался на милость фактов. Есть преступления, есть улики и есть мотив, каким бы невероятным он ни казался.

Этого довольно, чтобы выработать план действий.

И Чарли обратился к полицейскому:

– В лаборатории Калеба пол земляной, во дворе, где была убита женщина, – тоже. Мне думается, и тюремный двор не заасфальтирован…

Роберт сменил тему, что косвенно подтвердило предположения Чарли:

– Как нам защититься?

– Защиты нет. Время поставило свои преграды. Дома, города, асфальт. Другие создала природа в виде гор. Но отовсюду, где есть живая земля, Chaha'oh может появиться.

– На что он похож?

– Мы знаем, что он оставляет человеческие следы. Но он ни на что не похож. А если и похож, никто не дожил до того, чтобы поведать об этом.

У всех возникла одна и та же мысль. О том, что тюремный надзиратель был свидетелем ужасной смерти Джеда Кросса и Немой Джо своим собачьим чутьем угадывал появление кошмарной тени из-под земли.

Джим шагнул к Чарли. Он наконец понял старика. Быть может, он опоздал, ну и пусть. Хотя бы сейчас он сделает все от него зависящее, чтобы снять бремя с души старого шамана.

– Как нам остановить его?

По быстрому движению глаз было видно, что Чарли оценил благое намерение Джима, но едва ли способен ему помочь.

– Не знаю. Древние говорят, что остановить это может лишь тот, кто начал. А он, как видишь, уже не в силах это сделать.

И он указал на останки Элдеро, по-прежнему таившие в себе смертельную угрозу.

Роберт по долгу службы взялся подытожить факты:

– Если я правильно понял, Чарли, определенному кругу лиц угрожает опасность из-за старинного индейского проклятия. Остановить того, кто – или что – их убивает, невозможно. Единственный способ сохранить жизнь этим людям – убедить их в том, что они должны принять указанные нами меры защиты.

Все видели, как ходят желваки на скулах Роберта, а Чарльз Филин Бигай, кивая, подтверждал то, чего детективу слышать совсем не хотелось, но он уже понимал, что услышит это.

– Да. Ты человек закона, Роберт. У тебя власть, и жизнь многих людей теперь в твоих руках. Но если ты хочешь их спасти, ты сперва должен знать, кто они. А для этого надо выяснить, кто учинил бойню на Флэт-Филдс.

Теперь они мысленно совершали долгое и нелегкое путешествие в прошлое, состоящее из одних вопросительных знаков. Жужжанье телефона в кармане словно отбило им обратный билет в настоящее, которое было ничуть не лучше.

И все в этом убедились, как только детектив ответил на звонок:

– Слушаю.

Пауза длиною в день.

– Говори, Коул.

Пауза длиною в месяц.

– Где?

Пауза длиною в год.

– Понял. Я в горах. Выезжаю.

Он какое-то время еще смотрел на телефон, словно удивляясь, как он сюда попал. Потом засунул его в карман, поднял глаза на окружающих и произнес то, чего они ждали:

– Chaha'oh убил еще одного человека.

Глава 34

Эйприл первым делом подумала о Сеймуре.

Она всегда первым делом думала о сыне, когда приходилось сталкиваться с человеческой жестокостью. Думала, что он сейчас делает, не грозит ли ему что-нибудь и как оградить его от мира, в котором могут происходить такие вещи. Тот, кто сидит перед телевизором, смотря новости, или открывает ежедневную газету, подсознательно утешается надеждой, что все это неправда, а если и правда, то здесь и с ним уж точно ничего подобного случиться не может.

А Эйприл слишком хорошо знала, что здесь и с тобой может случиться все.

Они тронулись в обратный путь, и, окидывая взглядом их маленькую группу, она дивилась ее сплоченности. На лицах читалось, что все думают об одном и том же, хотя иное происшествие криминального толка наверняка поставило бы между ними преграды. Роберт – полицейский, она – журналистка. Две категории, на свой лад играющие в сыщиков и воров. Джим и Чарли – неофициальные лица, их присутствие на месте преступления и вовсе не обязательно.

Но это в обычных обстоятельствах, а сейчас все иначе.

Привычные связи распались, привычный порядок вещей нарушился, хотя они уже вышли из пещеры с ее жутковатым содержимым и могли бы вздохнуть с облегчением. Но впереди их ожидало то, с чем ум не только отказывается мириться, но и что не способен даже охватить полностью.

Он убьет всех, у кого в жилах течет их кровь…

Слова, произнесенные Чарли в пещере, дали им почувствовать собственную уязвимость перед лицом неведомого. В начале третьего тысячелетия они точно так же напуганы, как первобытный человек, с ужасом взирающий из пещеры на гнев небесный в виде молний и с замиранием сердца вслушивающийся в раскаты грома. У них есть мобильные телефоны, пистолеты, компасы, одежда, при виде которой люди былых времен стали бы плакать от счастья, и тем не менее…

Они всеми силами отказывались верить, не желая расписываться в своей беспомощности, но теперь Эйприл, как и остальные, выверяет каждый свой шаг и поминутно косится на Немого Джо.

Какой там компас! Вот их единственный ориентир – этот странный пес, который обретает голос только при виде ужаса в чистом виде. Все это кажется ей абсурдным и в то же время чересчур значительным теперь, когда столетия цивилизации вынуждают их вновь положиться на таинственное чутье животных.

После звонка Роберту все единогласно решили, что удобнее будет спуститься на ранчо «Высокое небо», чем к дому Калеба, и там нанять какой-нибудь транспорт, который доставит их в город.

Джим на сей раз предоставил Чарли возглавлять шествие, а сам присоединился к Роберту в хвосте. Эйприл напряженно прислушивалась к их разговору, стараясь не упустить ни слова. Ей теперь важно не столько понимать, сколько знать – и не из журналистского любопытства, а из исконно женской тревоги. Ей ни к чему оглядываться на них; что написано на лицах, она и так себе представляет; вероятно, такое же осунувшееся, напряженное лицо сейчас и у нее.

Джим. Кого убили?

Роберт. Кертиса Ли.

Джим. Архитектора?

Роберт (сухо, четко, неумолимо). Да.

Эйприл знала Кертиса Ли, брала у него интервью для «Крониклс» года два назад. Он жил за городом в долине, тянущейся параллельно шоссе на Седону. Несмотря на молодость, архитектор был весьма востребован, даже на международном уровне. Персонаж довольно странный, но обаяния и таланта у него не отнять. А его революционный дизайн сравнивают с великими новациями прошлого; строгий стиль и полет фантазии без единой уступки обществу потребления искусствоведы не раз уподобляли таким творениям Фрэнка Ллойда Райта, как «Тейлизин-Уэст».[19]

Приехав к нему домой, Эйприл увидела чудо человеческой изобретательности. Практически никаких стен, кроме несущих. Все перегородки представляют собой причудливое переплетение самых разнообразных растений.

Эйприл не слишком разбиралась в растениях, и для нее в этом стиле было нечто мистическое. Она поняла, что растения выбраны не случайно, что автор глубоко познал душу каждого дерева и куста.

Дом произвел на нее такое впечатление, что она сразу отмела почти все заготовленные вопросы. Она ходила по комнатам как по оранжерее, а Кертис Ли показывал ей все и давал пояснения небрежным тоном, но с такой точностью, что не возникало никаких дополнительных вопросов. Он заявил, что его целью было создать нечто живое не только по форме, но и по сути. Что помимо трех известных измерений в доме есть еще и четвертое – время. Здесь взаимосвязь между контейнером и содержимым доведена до наивысшего благоприятствования друг другу. Каждая функциональная деталь имеет и декоративный смысл. Так, сложная система обводнения из близлежащего источника превращена в подлинное произведение искусства, а ночная подсветка растений настолько продумана, что еще больше подчеркивает совершенство этой биологической архитектуры.

Эйприл вспоминала, как потом, вернувшись к себе домой, еще долго не могла избавиться от ощущения, что живет в каких-то неестественных условиях.

А теперь этот гениальный художник убит непонятным существом, черпающим силы из той же земли, что и растения Кертиса. При этом его гениальность в расчет не принималась, поскольку приговор поступил из далекого прошлого, явился результатом магического обряда, быть может даже непонятного исполнителю, но не подлежащего обжалованию.

Роберт у нее за спиной чуть понизил голос, и Эйприл сразу поняла почему. Он не хотел, чтобы его слова услышал Чарли.

– В этом убийстве есть новый элемент. Тело в таком же состоянии, как и предыдущие, было найдено не на земле, а на полу в доме.

Больше Роберт ничего не добавил, Джим не спросил, а она встревать в их разговор не стала. Не потому, что ей не нужны были объяснения, но она понимала, что никто при всем желании не может их дать.

Они шли, все время ускоряя шаг, и наконец вдали показалась площадка с синим вертолетом, принадлежащим ранчо «Высокое небо».

Немой Джо всю дорогу шел впереди, как будто указывая путь всей группе, а тут вдруг остановился и оглянулся на них. Словно подводил итог их путешествию, понимал свою новую роль хранителя информации в момент, когда его чутье оказалось гораздо полезнее их разума.

Джим ласково потрепал пса, признавая все его достоинства, и Немой Джо, по обыкновению, принял этот жест как должное. Но Эйприл, искоса глядевшая на них, готова была поклясться, что пес усмехнулся.

Они спустились к деревне как к земле обетованной, настолько все устали, скорее морально, чем физически.

Перед автостоянкой на стволе тополя чьей-то рукой было вырезано сердце и слова «Клифф любит Джейн». Эйприл, проходя мимо, с горечью подумала, что эта надпись переживет того, кто ее сделал.

И его любовь.

Они миновали стоянку, вышли на широкий двор и направились к клубу искать Билла Фрайхарта. Тем временем Эйприл смотрела на все вокруг новыми глазами.

Машины, дома, музыка, смех, надежды, мужчины, женщины, любовь…

Все казалось теперь таким банальным, таким ненужным и преходящим, коль скоро ненависть и месть стали единственной движущей силой, а смерть – единственной перспективой. Билл вышел на веранду в своей неизменной униформе – пончо и стетсоне – и смотрел на приближение этой странной группы.

Джим заговорил с ним, подойдя на расстояние, на котором его можно было услышать без крика:

– Билл, нам срочно нужен вертолет. Перед Коэном я сам отчитаюсь.

В подкрепление его слов Роберт показал свой жетон.

Билл покорно развел руками.

– Вертолетом теперь ты командуешь и мне докладываться не обязан.

Джим повернулся к Эйприл и сказал тоном, отныне предназначенным только для них двоих:

– Я поеду с Робертом. А ты возвращайся к Сеймуру.

Тон не приказной, а встревоженный. Она чуть не прослезилась. Значит, все это время они думали об одном и том же. Эйприл не смогла выдавить ни слова, только кивнула, и в душе поселилось блаженное чувство, что теперь она не одна.

Потом Джим подошел к Чарли. Эйприл показалось, что в отношениях мужчин, связанных древней кровью и общей культурой, возникло что-то новое.

– А ты побудь с ними, пожалуйста. И возьмите с собой собаку.

– Хорошо, – отозвался Чарли, как будто это само собой разумелось.

В последнюю очередь Джим наклонился к самому уху Немого Джо.

– Слушай, парень, ты поезжай пока с ней и веди себя как следует. Для меня это важно. Ты понял? Побудешь с ней и с мальчуганом.

Пес попятился и чихнул – такой у него был странный знак согласия.

Джим выпрямился, и перед Эйприл вдруг очутился совсем не тот человек, какого она знала. Того она любила и в свое время отказала ему в уважении, одновременно облив презрением и себя за то, что так и не смогла отказать ему в любви.

А этот – она не могла не видеть – делает все, чтобы оправдаться. Она еще опасается его, но если все, что он говорит, правда, быть может, со временем они и научатся доверять друг другу.

Она привстала и поцеловала его в губы.

– Будь осторожен.

Мимолетная улыбка – и вот он и Роберт уже скрылись за деревьями. Вскоре послышались гул двигателя и ленивое хлопанье лопастей.

Они с Чарли не двинулись с места, пока вертолет не взлетел над кронами. Джим на миг завис в воздухе, чтобы бросить вниз последний взгляд, потом сделал плавный вираж и синей ракетой умчался в небо.

Эйприл еще какое-то время прислушивалась к шуму винта, потом повернулась, думая, что к Чарли. Но вместо Чарли ей предстала неземная красота Суон Гиллеспи.

Глава 35

Над целью они были уже через двадцать минут.

Прежде чем начать снижение, Джим внимательно осмотрел местность. С первого взгляда на эту природную чашу становилось ясно, что она вполне подходит для обустройства рая земного. Обитель Кертиса Ли была воистину чудом ландшафтного дизайна. Почти осязаемая живость красок создавала ощущение, что сооружение, накрытое сейчас тенью вертолета, не настоящий дом, а пластмассовый макет, в котором детали можно переставлять как угодно.

Интересно, сколько народу поддерживает этот рай на должном эстетическом уровне, сколько труда нужно вложить, чтобы эти газоны и эти растения выглядели не как объект садоводства, а как художественное полотно?

Каким бы искусным ни был садовник, он все равно не нарушит привычной техники, а тут во всем чувствуется рука гения.

Прямоугольная крыша являет собой гармоничное сочетание черепичных участков и зеленых террас – не иначе творец учитывал, что на дом будут смотреть не только снизу, но и сверху. Канадская черепица, зелень и дерево перемежались в такой естественной и ненавязчивой симметрии, что дом, несмотря на внушительные размеры, казался творением самой природы.

Джим знал, что в начале своей карьеры Кертис Ли спроектировал несколько домов в Седоне, а затем целый жилой комплекс для богатых и тщеславных. Эти дома и поныне выделяются неповторимой оригинальностью и при всем своеобразии стиля чрезвычайно удобны для жилья.

Джим мягко посадил машину на лужайке, обсаженной японскими кленами. Не успел он коснуться земли, как его пассажир отстегнул ремень, снял наушники и открыл дверцу. Джим заглушил двигатель и последовал его примеру. Они выпрыгнули из кабины, инстинктивно пригнувшись, чтобы не попасть под замедляющие вращение лопасти винта.

Во время полета они почти не разговаривали, как бы пытаясь отодвинуть подальше то, что их ждет. Роберт настроился на полицейскую волну и предупредил по рации агента Коула, что прилетит на вертолете. И уже сверху у входа они увидели полицейского в темно-синей форме; задрав голову, он наблюдал за посадкой.

Оглядевшись, Джим вновь подивился гармонии проекта, который скорее следует назвать экспериментом. На службе у Линкольна Раундтри он повидал немало богатых домов, выстроенных по проектам известных всему миру архитекторов, но все они рядом не стояли с этим невероятным жилищным строительством.

Единственным диссонансом в этой гармонии были полицейские фургоны и «скорая», вторгшиеся своими шинами туда, где передвигаться иначе как пешком – святотатство.

На лице агента Коула Джим не заметил никакого восторга. Если он и был, то наверняка уже рассеялся при виде того, что предстало ему внутри.

Роберт, не теряя времени, спросил:

– Какой?

– Такой же, как те.

В душе сыщика до сих пор теплилась слабая надежда.

– Черт! Пошли посмотрим.

Коул бросил быстрый взгляд на Джима, потом вопросительный – на своего шефа, но тот сразу снял с него ответственность за присутствие постороннего на месте преступления:

– Все в порядке, Коул, не волнуйся.

Парень кивнул, повернулся и повел их в дом, отчитываясь на ходу:

– Доктор Ломбарди уехал часа два назад. Провел предварительный осмотр, сказал, что для выявления отличий от предыдущих убийств нужен рентген и что тело можно увозить, как только вы посмотрите.

Детектив качнул головой, явно не ожидая никаких отличий даже после того, как он увидит тело.

Все уже вполне ясно и лаконично выразил Чарли.

Круг замкнулся. Тень ожила…

Едва переступив порог, они поняли, что интерьер дома служит естественным продолжением экстерьера. Пол был покрыт белым пластиком особой обработки, что придавало ему вид мокрого. Из холла глазам открывалась система лестниц и комнат, разделенных не стенами, а деревьями и кустами, поэтому некоторые комнаты казались подвешенными в воздухе. В интерьер были красиво вписаны желобки для полива из какого-то неизвестного Джиму материала. В данном случае автора, несомненно, вдохновил римский акведук, но выполнен он был по последнему слову техники и проведен с таким искусством, что придавал архитектуре дополнительную стройность и воздушность.

Джим видел в каком-то журнале репортаж, посвященный дому на вершине большого дерева в африканском заповеднике Масай-Мара, и тогда еще подумал: вот где можно в полной мере слиться с природой и забыть об убожестве привычных городских жилищ.

Но дом Кертиса Ли намного превосходил то ощущение. Какие же надо иметь мозги, чтобы задумать, спроектировать и выполнить это чудо?!

Они прошли через холл с подвижными стенами из бамбука и листьев папируса, создающими постоянную иллюзию легкого ветерка.

– Сюда.

Коул подвел их к лестнице из десяти ступенек, поднимающейся на квадратную платформу на высоте примерно пяти футов от пола. От платформы начинался новый лестничный марш. Конструкция была установлена так, будто второй этаж никак не связан со стенами, а сам по себе висит в воздухе.

Вслед за Коулом они по лестнице поднялись на платформу.

И увидели его.

Растерзанное тело на квадрате белого пластика. Кертиса Ли отличали от Джеда Кросса и Калеба Келзо только телосложение и черты лица. Все остальное: деформированный череп под шапкой каштановых волос, приближенные друг к другу глаза, искривленный в последнем, диком крике рот – было свидетельством все той же мстительной ярости и неумолимой силы.

По предыдущему опыту они уже знали, что, если приподнять мертвецу руку или ногу, станет видно, что под оболочкой кожи все кости превращены в мелкую пыль.

При виде первых жертв их ужаснула дикость извращенного человеческого ума. Но теперь они знали правду; старый индеец нарисовал им перспективу, и против нее у них уже не было такого оружия, как логика. Тут надо ориентироваться не на логику, а на первобытный инстинкт, которого у них, скорее всего, и не осталось.

По четырем сторонам платформы, на которой лежал труп Кертиса Ли, выстроились ящики из такого же белого, как пол, пластика, с изящными низкоствольными растениями. Деревца были аккуратно подстрижены и создавали живой парапет. К каждому деревцу с потолка спускался поливальный каналец.

Роберт внимательно осмотрел труп. Он был весь в земле с примесью удобрений, которую Кертис Ли, видимо в предсмертных конвульсиях, высыпал из ящиков.

Джим заметил, что Коул смотрит в другую сторону. Должно быть, окончил Полицейскую академию и там его подготовили ко многому, а он думал, что ко всему, но это зрелище превосходило и «многое», и «все», что в состоянии вообразить человек.

– Кто его обнаружил?

Агент с явным облегчением вернулся в нормальное русло полицейского расследования:

– Теодор Фельдер, его адвокат. Он и позвонил нам. Кертис только что прилетел из Европы и вызвал адвоката к себе домой. Тот приехал и уже шел по аллее к дому, как вдруг услышал дикие вопли. Фельдер вбежал, поднялся сюда и нашел его в таком виде.

– Где он сейчас?

– Я записал показания и отпустил его домой. Он человек пожилой и до сих пор в легком шоке. Ребятам пришлось дать ему успокоительное.

Не услышав возражений, Коул решил, что все сделал как положено, и облегченно вздохнул. Но по-прежнему старательно отводил глаза от пола.

– Он сказал, что завтра приедет в управление поговорить с вами.

Детектив понурился. Фельдер – юрист опытный, знает, как подойти к любому делу, и умеет задавать нужные вопросы. Если б он еще умел на них отвечать!

– Хорошо, Коул.

– А с телом что делать?

– Говоришь, эксперты свою работу закончили?

– Да.

Роберт еще какое-то время молча смотрел на мертвого. Джим читал его мысли. Эксперты работу закончили и у себя в лаборатории все сделают по науке. Вот только наука-то как раз тут и не применима.

– Что ж, пусть увозят. А я тут поброжу еще немного, и будем опечатывать дом.

Агент вытащил из-за пояса портативную рацию и связался с нижними чинами, ожидавшими указаний. В доме Джим никого не заметил, так что, видимо, они ждут в машинах.

Ждут и спрашивают себя, что за чертовщина творится в городе.

– Давай, ребята, увозим.

Вошли двое санитаров с носилками, запихнули тело в мешок из толстой зеленой клеенки. Джим подумал, что этой зелени архитектор в своем доме как раз и не предусмотрел. А вот теперь славу его технологическому гению поет треск пластиковой молнии на мешке.

Когда труп унесли, детектив заметил, что пол слегка наклонный и в нем имеется отверстие для слива воды. Поскольку под платформой никакого желоба не было, они с Джимом решили, что он внутри платформы и выведен в перила лестницы. Это было еще одно доказательство изобретательности творца, если в нем есть нужда.

Джим до сих пор не подавал реплик. Едва их оставили вдвоем, Роберт решился спросить:

– Ну? И что ты думаешь?

– Есть одно соображение. Вернее, даже два.

– Поглядим, совпадут ли они с моими.

– Во-первых, каким боком архитектор связан с Калебом Келзо и Джедом Кроссом? Насколько мне известно, они не кровные родственники.

– И что?

– А то, что он, скорее всего, потомок другого убийцы. Скажем, того, кто носил шляпу с серебряным позументом или красный платок, что мы видели в пещере.

– И что?

– Надо покопаться в его прошлом, быть может, проклюнется какой-нибудь след, ведущий к Флэт-Филдс. А может, даже имя.

Роберт начал спускаться по лестнице. Ходьба всегда помогала ему думать. Джим это заметил еще во время военного совета в своей гостиной.

– Ладно, примем к сведению. А второе соображение?

– Если верить Чарли, Chaha'oh может появиться только из земли и ходит только по земле. Как же он тогда поднялся по лестнице на платформу?

– Если ответишь, отдам тебе свое годовое жалованье.

Но ответ им дал Кертис Ли, не попросив ни доллара в награду. Только они вышли из дома, как изнутри послышался шум воды, стекающей по желобам. Видимо, где-то было установлено автоматическое устройство для регулярного полива.

Роберт и Джим переглянулись и прочли на лице друг у друга одну и ту же догадку. При мысли, что она может подтвердиться, Джима пробрала дрожь.

– Коул!

Агент мгновенно выскочил справа, из-за угла дома. Он увидел их возбуждение, и глаза у него тоже загорелись.

– Откуда в дом поступает вода?

Коул на миг растерялся, потом пожал плечами.

– По-моему, за домом есть источник.

– По-твоему или точно?

Парень был смышленый и исполнительный. Хоть он и не понял смысла вопросов, но ответил без промедления:

– Я сбегаю проверю.

И умчался. А детектив Роберт Бодизен и его пилот на час остались наедине со своей версией.

– Скорее всего, так, Роберт. Источник уходит под землю. Chaha'oh забрался по желобам и спрятался в ящике с растениями. А когда Кертис Ли поднялся на второй этаж, он напал на него и убил.

– Во всяком случае другого объяснения у нас нет. Но тогда как же он ушел?

Джим вдруг подумал, что истина всегда проще хитроумных измышлений, и ответ поразил его как молния. Детектив даже встревожился, увидев, как побледнело его смуглое лицо.

– На платформе полно земли. Он не ушел, Роберт. Он еще здесь!

В полной синхронности они повернулись и вбежали в дом. Задыхаясь, взлетели по лестнице, как будто она вела в рай. Но, очутившись на платформе, поняли, что попали в свой персональный земной ад.

Гениальный архитектор предусмотрел все. Таймер полива растений был настроен и на мытье полов.

Перед их изумленными глазами последняя чистейшая струя сорвалась с потолка и ушла в земные недра через отверстие в центре платформы, оставив перед ними безукоризненно чистый пол.

Глава 36

Эйприл вела машину к дому и твердила себе, что все неправда.

Вот сейчас властный голос за съемочной площадкой крикнет: «Стоп!» – и кто-нибудь, подойдя к ней, скажет, что это всего лишь кино. И в самом деле, такие сюжеты встречаются только в дешевой литературе и бездарном кино, а в мире, где летают вертолеты, люди бродят по несуществующим тропам Интернета и пялятся в телевизор, подобные вещи невозможны. Однако стоит чуть скосить глаза на Чарли и Немого Джо, и станет ясно, что невозможное происходит в жизни. Гнетущая мысль о том, что четыре человека убиты с такой изощренной жестокостью по вине их предков, при всей ее трагичности обретала черты фарса.

Древний закон возмездия – око за око – все еще в силе. Над детьми четверых убийц и над детьми их детей занесен карающий меч, и некому теперь утолить застарелую ярость и жажду крови, которые не ведают срока давности.

Немой Джо зашевелился на заднем сиденье автомобиля, взятого напрокат у Билла Фрайхарта. Пес покорно вошел в чужую машину, поудобнее устроил на сиденье свое асимметричное туловище и, кажется, не имел ничего против общества женщины, которую порекомендовал ему хозяин. Теперь же, едва она обернулась на его шум, он чихнул, облизнулся, высунув розовый язык, и лукаво прищурился на нее: мол, я не прочь перекусить.

Эйприл улыбнулась: надо же, как он умеет все объяснить человеку и слова ему совсем не нужны.

– Потерпи, дружок. Сейчас приедем домой и все вместе перекусим.

События нынешнего дня: долгое восхождение на Хамфрис-Пик, пещера с ее жуткими декорациями, торопливый спуск на ранчо после сообщения об очередном убийстве – отодвинули на второй план заботы о хлебе насущном. К тому же то, что им предстало в пещере, едва ли способно возбудить аппетит. Никому из них мысль о еде даже в голову не пришла.

Перед отъездом из «Высокого неба» Эйприл позвонила Сеймуру в дом Карела Торенса. Она снова воспользовалась его любезностью и тем, что у него как раз выдался свободный день. Карел с удовольствием согласился, и Сеймур был безумно рад. Эйприл всегда со спокойной душой оставляла сына у соседа, но теперь, после всех пережитых потрясений, сердце у нее сжималось от тревоги.

Карел подошел почти сразу.

– Привет, Карел, это Эйприл. Как у вас дела?

– Все хорошо. Весь день шпаклюем и красим лодку.

Голос такой спокойный, ни о чем не ведающий; Эйприл остро позавидовала ему в этот момент.

– А где вы?

– У меня в гараже.

Хоть она и твердила себе, что ее страхи преувеличенны, но все же не смогла сдержать облегченного вздоха: у Карела в гараже надежный бетонный пол.

– Очень хорошо. Ждите меня, я скоро буду.

Когда они выехали на шоссе, ведущее во Флагстафф, все машины уже зажгли фары. И в домах, стоящих вдоль дороги, весело и успокаивающе вспыхивали окна. За ними люди мирно ткут каждодневное полотно своей жизни. Едят, пьют, смеются, читают, любят друг друга, разговаривают обо всем и ни о чем. То, что она сочла бы не стоящей внимания банальностью, теперь казалось недоступным и достойным зависти.

Пыхтенье пса напомнило ей, что она не одна в машине. Она повернулась к Чарли. Профиль индейца казался темным изваянием на фоне окна, за которым мелькали огоньки, а его присутствие – единственной преградой угрозе, надвигающейся извне.

Эйприл снова устремила глаза на дорогу и проговорила, уже не глядя на него:

– Ты все видишь, да, Чарли?

– Да.

В односложном ответе не было ни грана бахвальства.

– И ничего хорошего.

– Нет. Ничего.

Голос поведал ей об усталости от этого мира. Необратимой усталости, не знающей ни пота, ни отдыха.

В душе Эйприл шевельнулась нежность к старому индейцу, смешавшись с почтением, которое она всегда к нему испытывала.

– Не представляю себе, чем все это может кончиться.

– Это похоже на сон при свете дня, когда бодрствуешь. Или на бодрствование во сне. Закрывай не закрывай глаза – все равно видишь. Одному человеку слишком много выпало знать и на этом, и на том свете.

У Эйприл перехватило дыхание. Она привыкла задавать вопросы. И не привыкла бояться ответов. А это похоже на интервью у страха, который каждый человек тащит за собой с рожденья, пытается не замечать его, но тащит до конца своих дней.

Она не привыкла спрашивать и тут же раскаиваться в том, что спросила.

– Как это – знать?

– Знание – тяжелая ноша.

Эйприл решила, что не станет больше ничего слушать, иначе ночью глаз не сомкнет. Она сменила тему и была совершенно уверена, что Чарли угадал причину.

– Ты знаешь про Джима и про меня? Знаешь, что Сеймур – его сын?

Старик лишь коротко кивнул. Его лицо по цвету напоминало камень древнего каньона, и черты были будто высечены в этом камне.

Они помолчали. Потом Чарли вдруг заговорил без всегдашней скупости на слова:

– Он стал другим. Он ищет дорогу. С трудом, но ищет. Он уже не тот человек, что уехал отсюда много лет назад.

Слова Чарли пролили бальзам на раны Эйприл. Слезы облегчения покатились по щекам; она и не думала их прятать. Но усилием воли заставила себя возразить, как диктовал ей циничный по природе здравый смысл:

– Люди не меняются, Чарли.

Индеец повернулся и посмотрел на нее.

– Ты права. Люди не меняются. Но иногда они находят себя.

Чарли умолк, и не знающий его мог подумать, что он подыскивает слова. Но Эйприл поняла: он просто размышляет, как бы не напугать ее, открыв ей больше, чем нужно.

– Ты сильная женщина. Сын – не кара, а твой выбор. Ты его сделала, зная, что твоя любовь была сильнее всего. И потому ты не потеряла себя, хотя иной раз так думала…

У Эйприл недостало смелости спросить, откуда он так точно все про нее знает. Но по-своему он ей это уже объяснил.

Знание – тяжелая ноша…

А Чарли продолжил свой экскурс в их человеческую историю:

– Три Человека всю жизнь заблуждался, думал, что сможет отказаться от самого себя. Но это никому не удается. Даже когда он выбрал легкий путь, в душе он всегда знал, что заблуждается. И не может себе простить, что не нашел смелости последовать своей природе.

Эйприл готова была поклясться, что в глазах шамана тоже блеснули слезы.

– Но теперь он обрел смелость. И это прежде всего твоя заслуга.

Они уже въехали в город. Машина двигалась по ярко освещенным людным улицам, на которых люди торопились жить. Эйприл замутило от мысли, что кого-то из них подстерегает смерть.

И она одна из немногих, кому известно – какая смерть, хоть и не известно, от чьей руки.

Она проехала Коламбус-авеню и свернула направо на Леру-стрит, потом налево на Черри-авеню и наконец на одностороннюю Сан-Франциско, тянущуюся к северу. Вскоре она остановилась перед небольшим домом из светлого дерева, утопающим, как и вся улица, в зелени вязов.

Еще недавно она гордилась этим кварталом, таким чистеньким и благополучным. При каждом доме садик с клумбами, газоном, аккуратно подстриженными кустами. Но теперь все, что раньше было привилегией, превратилось в угрозу. И защита от угрозы только одна – собачий нюх.

– Приехали.

– Хорошо тут.

Чарли открыл дверцу. Сеймур и Карел, верно, стояли у окна и ждали ее, потому что тут же вышли из соседнего дома, более внушительного, сложенного из красного кирпича. Эйприл представила Чарли Карелу и сыну, с интересом наблюдая, как они поладят. И когда увидела их улыбки, поняла, что сын Джима точно так же вошел в сердце старого индейца, как и его отец.

Она обратилась к Сеймуру таинственным голосом, который так возбуждает детей:

– У нас еще один гость. Посмотри.

Она распахнула заднюю дверцу машины. Сеймур заглянул и мгновенно узнал собаку.

– Так ведь это Немой Джо! Как он к тебе попал?

– Долго рассказывать. Тем более гость проголодался. Да и я бы съела чего-нибудь. – Она взглянула на часы. – Поздно уже, а у меня нет сил готовить. – И лукаво перевела глаза на сына. – Гамбургер или пиццу?

Сеймур вскинул вверх руки, как будто подбадривая гладиаторов на арене.

– Пиццу! Пиццу! Пиццу! Пиццу!

Эйприл умерила пыл девятилетнего вечного двигателя:

– Хорошо. Пока мы не купили Немому Джо подходящей пищи, открой ему банку спагетти, а сам надень чистую майку и джинсы. После чего – пицца на всех!

– Ура! За мной, Немой Джо!

Эйприл пошла за ними в дом. Карел и Чарли остались разговаривать у калитки. В доме пес тут же учуял кухню и отправился ее обследовать.

Эйприл в маленькой прихожей посмотрела в зеркало на свое утомленное лицо. Теперь, когда тревога за Сеймура немного утихла, на ее место вползла усталость.

На полочке рядом с телефоном лежал номер «Крониклс» трехдневной давности. На первой полосе цветное фото Суон и статья, приветствующая возвращение звезды Голливуда во Флагстафф.

Суон Гиллеспи, чудо природы, в котором перемешались такие разные гены, создает на экране подлинные шедевры. Мать у нее китаянка, а отец – про него никто в городе ничего не знает – наверняка цветной. Когда Су Йен Гиллеспи приехала во Флагстафф с ребенком пяти лет и открыла прачечную, ее тут никто и не заметил. Но стоило девочке подрасти, как все головы повернулись в их сторону.

На Суон заглядывались все парни района, пока она не стала девушкой Алана Уэллса, сына Коэна Уэллса. И тут, конечно, всем пришлось отступиться.

Всем, кроме Джима Маккензи…

На ранчо, когда Эйприл вдруг обернулась и увидела перед собой Суон, ей показалось, что всех этих лет как не бывало. Все та же хрупкая девочка, а время лишь добавило ее облику нечто загадочное.

Она держалась с какой-то странной неловкостью, словно испытывала подспудное желание спрятаться и подсматривать из укрытия.

– Можно тебя на минутку, Эйприл?

Тревога словно толкала Эйприл в спину по направлению к дому, и она промедлила с ответом. Суон увидела, что она колеблется, и поняла ее неправильно.

– Это очень важно для меня…

– Хорошо.

Они сошли с веранды и направились через двор к хоганам.

– Я хочу тебе объяснить, что тогда было между мной и Джимом.

Эйприл снисходительно пожала плечами: в конце концов ей некогда.

– Что было, то прошло, Суон. Не надо ничего объяснять.

– Нет. Я была бы рада, если бы прошло. Но некоторые вещи не проходят, пока не разберешься в них до конца.

Последовала пауза, и Эйприл подумалось, что свою речь Суон заготовила давным-давно.

– Это был не секс, а много хуже, если такое возможно. Джиму нужны были деньги, чтобы получить летные права, а я только и мечтала уехать отсюда, потому что здесь мне было душно. Во всяком случае мне казалось, что я об этом мечтаю. С Аланом я себя чувствовала как в тюрьме. И тут Джим получил это предложение…

– Какое предложение?

– Коэн Уэллс предложил ему двадцать тысяч за то, чтобы переспать со мной и чтобы Алан об этом узнал.

Эйприл почудилось, что она летит куда-то в пустоту, хотя стоило ли удивляться коварству «честнейшего» Коэна Уэллса?

– Мне тоже нужны были деньги, чтобы уехать в Лос-Анджелес. Мы с Джимом договорились встретиться в мотеле, и случайно мимо проезжал Алан, так что нам даже не пришлось распускать слухи. Представь, тогда я решила, что это большая удача. – Суон нахмурилась, словно спрашивая себя, почему судьба расставляет все по местам с таким огромным опозданием. Потом договорила до конца: – Мы поделили деньги, и каждый пошел своей дорогой. – Решившись наконец посмотреть в глаза Эйприл, она вложила в слова всю свою боль: – С тех пор я ни одной минуты не была счастлива.

Эйприл не сомневалась в ее искренности. У каждого из них четверых своя судьба, словно тень, прилепленная к подошвам, и они покорно следуют за ней в полной уверенности, что управляют ею.

Суон и Джиму хотелось всего и сразу, природа наделила их внешностью и характером, которые производили впечатление на окружающих, оба решили, что этого достаточно, чтобы ни о чем больше не заботиться.

Как бы в подтверждение мысли Эйприл, Суон высказала ее своими словами:

– Я добилась успеха и какое-то время жила этим за неимением лучшего. Но настоящее счастье в жизни я испытала только с Аланом и только благодаря ему.

Тут Эйприл начала понимать, что́ пытается сказать Суон, и сердце защемило от жалости к ней.

– Ты с ним виделась?

– Да.

– И что?

– Ничего ему не сказала. Я не могу рассказывать ему про его отца. Как это будет выглядеть? Явиться после стольких лет и разрушить то, что у него осталось?

– А как он?

– Возмужал. Он и мальчишкой был необыкновенным, а теперь стал совершенно потрясающий. Правда, он не знает об этом и, что еще хуже, не хочет знать. Он мог бы уничтожить меня одним взглядом – и пощадил. Я только потом это поняла, когда вышла от него. – Она горько усмехнулась. – Я теперь богата и знаменита. От поклонников отбоя нет. И я вдруг снова влюбилась в того, кого заставила себя возненавидеть. Ну не дура?

Эйприл еще не познакомилась с новым Аланом. Но тот, кто приехал к ней домой в злосчастный день много лет назад, никого не может возненавидеть. Уж тем более Суон.

Он будет мучиться втайне и никому этого не покажет.

Люди не меняются. Но иногда они находят себя…

Чарли прав. Джим и Суон не изменились. Они просто хотели стать не такими, какими их создала природа. От страха, от молодости, от жажды жизни, от нежелания нести тяжелую ношу…

Она прижала к себе рыдающую Суон, погладила ее по волосам и потом, глядя в зеркало заднего обзора на хрупкую фигурку у обочины, еще долго слышала в ушах сдавленное «спасибо».

– Мам, я готов!

Крик сына вырвал ее из омута мыслей. Сеймур выбежал из кухни, одетый во все чистое; за ним, покачиваясь, плелся Немой Джо. Все-таки удивительно привязчивый пес. Кажется, они всю жизнь друзья с Сеймуром. И у Эйприл отлегло от сердца.

– Ладно, иди на улицу и жди меня. Мне надо позвонить.

Она взяла телефонный справочник и отыскала в нем номер. Странно, она до сих пор помнит его наизусть, а посмотрела, только чтобы проверить, не сменился ли. Номер все тот же. Пожалуй, это доброе предзнаменование.

Она набрала номер и стала слушать гудки.

Ей ответил женский голос:

– Дом Уэллса. Слушаю вас.

– Добрый вечер. Это Эйприл Томпсон, давняя знакомая мистера Алана. Мне надо срочно поговорить с ним.

Небольшая пауза, потом тот же услужливый голос:

– Одну минутку. Я посмотрю, дома ли он.

Женщина, видимо горничная, переключила телефон в режим ожидания. Эйприл слушала негромкую музыку и думала, какими словами станет убеждать героя не бояться.

Глава 37

В одиннадцать вечера Джим Маккензи и Роберт Бодизен еще не опомнились от своего полного поражения. Тот, кого они называли Chaha'oh, ушел под землю из-за их тупоумия. Агент Коул сразу почувствовал напряжение в атмосфере и решил держаться в стороне. Он до сих пор не мог понять, зачем шефу понадобилось тащить свидетеля прошлого преступления на место нынешнего. Уставом это не предусмотрено. Не иначе расследование выходит за рамки устава.

Точно так же Коул не понимал, почему Бодизен так заинтересовался водоемом позади дома. Какая разница – водоем или обычный водопровод? И что за ступор вдруг напал на шефа и его приятеля с такими странными глазами? Но при всей своей молодости агент Коул хорошо усвоил, что любой вопрос шефу может оказаться лишним, а потому открывал рот, только когда к нему обращались, и выполнял то, что ему приказывали.

– Черт!

Роберт ограничился одним словом, хотя Джим понимал, что на языке у него вертятся слова покрепче.

– Что делать будем?

Бодизен вздохнул.

– Вернемся в рамки обычного полицейского расследования.

– То есть?

– Заберем все бумаги из этого павильона Флоры и будем копаться в них до посинения.

Джим, пользуясь тем, что еще не стемнело, поспешил вернуть вертолет на площадку ранчо «Высокое небо», а Роберт с помощью агента Коула вынес из дома и погрузил в полицейский фургон все, что, по его мнению, могло представлять какую-либо важность для следствия.

По молчаливому согласию они не стали изучать материалы на месте преступления, хотя это было бы намного удобнее. Но данный случай находился за гранью их понимания, они знали, что, как бы там ни было, разобраться в нем до конца все равно не смогут, и потому опасались.

Они договорились встретиться в коттедже Джима на Бил-роуд. Роберт решил, что постороннему ни к чему всем глаза мозолить в управлении, а отказаться от помощи Джима он уже не мог.

И вот на часах одиннадцать, а они всё сидят за столом, заваленным бумагами, изъятыми из дома Кертиса Ли, и пытаются хоть что-нибудь понять. Мало-помалу им удалось восстановить по документам биографию покойного, но ничего достойного внимания они так и не обнаружили.

Семья Ли поселилась во Флагстаффе задолго до событий, положивших начало этой истории. Дед Кертиса по материнской линии был торговцем польского происхождения. Настоящая его фамилия была Лейбовский. Сразу после Второй мировой войны он, потерпев финансовый крах, приехал во Флагстафф из какого-то массачусетского захолустья, сменил фамилию на Ли и занимался всем понемножку, пока не скопил достаточно денег, чтобы открыть небольшой ресторанчик. Его дочь Кэтрин вышла замуж за некоего Фреда Боултона, страхового агента из Санта-Фе, который в свою очередь перебрался во Флагстафф и основал собственную контору. Женившись, он успешно сочетал оформление страховых полисов от гроз и града с приготовлением салатов и тартинок, пока в один прекрасный день не сбежал с певичкой из театра «Орфеум». Жена, кажется, не слишком сокрушалась по этому поводу, но вторично замуж так и не вышла. Старик Лейбовский и миссис Боултон-Ли покинули этот мир почти друг за другом, и из всего семейства в Аризоне остался только молодой Кертис. Под фамилией матери он очень скоро снискал себе мировую славу.

Всё.

Никакой связи с давними трагическими событиями во Флэт-Филдс.

Джим бросил на стол очередной прочитанный документ.

– Но связь должна быть. И мы ее найдем, как только восстановим всю картину.

Роберт явно не разделял его уверенности.

– Однако время поджимает. Еще немного – и шеф отстранит меня от дела за неимением результата. Или того хуже – прискачут фебеэровцы из Финикса и заявят о своей юрисдикции. А мне совсем не улыбается объяснять им, как обстоит дело.

– Думаешь, придется?

Роберт кивнул.

– Коул.

Джим не понял, и, видимо, это было написано у него на лице.

– Да нет, он хороший парень, слушается меня, уважает. Но врать и рисковать своей карьерой, если ему вдруг начнут задавать вопросы, не станет ради того, чтобы меня прикрыть. – Он указал на бумаги и короба, расставленные по всей комнате. – Поверь на слово, вот это все далеко не по инструкции.

Джим кивнул и пошел на кухню взять из холодильника две бутылки пива. Через открытую дверь черного хода выглянул на небольшую лужайку. Теперь, смотря на голую землю, он поневоле чувствовал приближение опасности, как будто вот-вот на ней появятся отпечатки босых ног и под землей двинутся к нему. Точно такие же отпечатки, какие они нашли в ящиках с растениями в доме Кертиса Ли.

Еще один аспект дела заставляет их ломать голову. Очередность и частота, с какой тень выбирает своих жертв. Не исключено, что еще сегодня или завтра с утра Роберту позвонят и скажут, что обнаружен новый труп с перемолотыми костями и лицом, похожим на подтаявшую восковую маску.

Джим поставил бутылку пива перед Робертом, который только что открыл следующий короб.

– Проклятье, здесь одни счета и квитанции.

Джиму стало дурно. Роберт внушал ему, что в расследовании, особенно в таком запутанном, нельзя упускать ни одной детали, потому что неизвестно, какая мелочь может вывести тебя на верный путь.

И они вдвоем, бумажку за бумажкой, стали вынимать из короба чеки, расписки, квитанции, счета за свет и телефон. Были тут и копии договоров на проектирование многих зданий, прославивших Кертиса Ли.

Почти на всех стояла его подпись.

Джим подумал, что после его безвременной кончины вся эта дребедень приобретет огромную ценность в глазах разного рода коллекционеров. Любая бумажка, подписанная гением современной архитектуры, может стоить целое состояние. Подумал и устыдился этой мысли.

Интересно, те, кто разбирали архив Леонардо да Винчи после его кончины, тоже думали прежде всего о деньгах, а не об утрате великого ума?

Он взял просмотренную стопку бумаг и пошел положить ее обратно в короб, чтобы освободить место на столе.

– Странно… – сказал ему в спину Роберт.

Джим обернулся. Детектив держал в одной руке пачку счетов, перетянутых резинкой.

– Что странно?

Роберт снял резинку, положил пачку перед собой и начал перебирать бумажки.

– Это ежемесячные отчеты Сбербанка Первого флага о поступлениях на текущий счет миссис Кэтрин Ли из банка Барбадоса. Причем поступления довольно регулярные. С определенного момента… – Роберт быстро перелистал всю пачку, – они стали поступать на счет мистера Кертиса Ли. А вот… – полицейский выудил из пачки сложенный вчетверо листок, – письмо из конторы адвоката Теодора Фельдера. Дату не разберу, но письмо явно старое. Оно объявляет о ежемесячных поступлениях определенной суммы на счет миссис Кэтрин Ли до достижения ее сыном Кертисом тридцатилетнего возраста. – Роберт отложил письмо и стал читать последнюю бумажку в пачке. – Последнее перечисление было семь лет назад. А в нынешнем году Кертису исполнилось тридцать семь.

– Может, какая-нибудь стипендия?

– Стипендии, как правило, назначают либо частные лица, либо общественные организации. Не понимаю, при чем тут Барбадос?

– А что же это?

– Не знаю. Надо спросить в банке и у адвоката Фельдера, хотя вряд ли мы чего-нибудь добьемся. Как пить дать, они будут ссылаться на всякие гарантийные обязательства и профессиональные тайны. Если деньги переводились таким окольным путем, наверняка благодетель желал остаться неизвестным.

Роберта явно смущала роль прорицателя, но Джим в данном случае полностью полагался на его опыт.

Он снова уселся и стал задумчиво потягивать пиво.

Роберт выпрямился на стуле, потер затекшую шею и вдруг заговорил не как полицейский, а как перепуганный обыватель:

– Джим…

– Да.

– Ты никогда не думаешь о том, что там?

Джим прекрасно понял, что имеет в виду старый приятель. Он бы и сам задал ему этот вопрос, но знал, что получит столь же уклончивый ответ.

– Каждый раз думаю, как взлетаю на вертолете. Потом в полете отвлекаюсь. И так до следующего раза.

– И что думаешь?

Джим пожал плечами.

– Прежде я думал, что все дело в невежестве. Точнее, в незнании. Люди всегда пытались победить страх, возводя то, что им неведомо, в ранг Божественного. То молнии поклонялись, то грому, то дождю, то Солнцу, то Луне. Я был в Египте, в Греции, смотрел на храм Ра или Зевса и думал, что они возведены с той же верой, что и наши соборы много веков спустя. – Джим посмотрел на свои руки, способные поднять машину в небо. – Там, где кончается знание, люди идут дальше с верой в чудеса. Я всегда считал, что вера гораздо нужнее тем, кто ее исповедует, чем тем, кто на ней наживается. Но теперь…

Теперь все изменилось. Реальность ускользает из рук, а достойного заменителя нет. Былую уверенность как ветром сдуло, и ухватиться больше не за что.

Там, в земных недрах, скрывается тень, готовая не только опровергнуть их прежние убеждения, но и отнять саму жизнь.

Роберт первым стряхнул с себя оцепенение.

– Ладно, продолжим. – Он придвинул к себе два довольно объемистых прямоугольных короба из голубого вощеного картона и вскрыл первый. – Глянь-ка!

Джим подошел посмотреть, что так озадачило детектива. В коробе были сложены старые, пожелтевшие от времени плакаты, каждый аккуратно обернут веленевой бумагой. Роберт осторожно вытащил первый и развернул его.

Объявление о розыске. Судя по фактуре бумаги и печати, а также по той бережности, с которой его хранили, явно оригинал. На плакате штат Нью-Мексико объявлял о награде в пятьсот долларов за голову Уильяма Бонни по прозвищу Билли Кид, разыскиваемого за грабежи и убийства.

– Да, вещь ценная.

– Не говори. Только она как-то не вяжется с образом Кертиса Ли.

– Такие коллекции иногда собирают мальчишки, а вырастая, смеются над собой и отправляют их пылиться на чердаке.

Они стали по одному вытаскивать из обоих коробов и читать объявления. Перед ними мелькали имена и даты рождения преступников и обещания денег за их жизнь или смерть. Среди них было много известных персонажей вестернов, а были и неизвестные, но тоже, должно быть, натворившие немало зла и скрывавшиеся от закона.

Джефф Кингстон, Эммет Далтон, Билл Дулин, Том Эванс, Скотт Трумэн, Оззи Сиринго…

Роберт и Джим смотрели на нечеткие фотографии былых времен и мысленно переносились в повседневность, разительно отличавшуюся от той, которая воссоздается на ранчо «Высокое небо». В бесславную и далеко не героическую эпоху, когда ничего не стоило оборвать жизнь человека выстрелом в спину, не говоря уж об индейцах, которых истребляли целыми общинами.

На самом дне второго короба Роберт заметил небольшую коробочку, вытащил и открыл ее.

Внутри были старинные, легко узнаваемые по цвету сепии фотографии. Роберт с Джимом разделили стопку пополам и начали просматривать. Мужчины, женщины, дети, давно погребенные обрывки истории…

При виде одной из них у Джима перехватило дыхание.

– Роберт!

Детектив поднял голову и сразу понял, что наступил какой-то прорыв. Он забрал у Джима снимок, вгляделся и тоже ахнул.

Двое мужчин на снимке смущенно таращились в объектив; едва ли они испытывали подобное смущение, садясь на коня или стреляя в себе подобных.

Один был индеец неопределенного возраста, рябой, с жесткими складками тонкогубого рта. На голове у него была шляпа с орлиным пером.

Второй много моложе, почти мальчишка. Высокий, с бородой. Но Роберт впился взглядом не в черты лица, а в черную шляпу с серебряным позументом вокруг тульи.

– Черт побери, так это же…

Джим перебил его:

– Да. Тот, чью шляпу мы видели в пещере. Но я тебе больше скажу…

Джим резко выпрямился на стуле, а Роберту пришлось вывернуть шею и посмотреть на него снизу вверх.

– Я знаю, кто этот человек.

– Да ну? И кто же?

На Джима только теперь навалилась вся усталость этого долгого дня. Навалилась и словно вытащила из него какую-то пружину, во всяком случае никакой радости от своего открытия он не чувствовал.

– Я видел его портрет на стене всего несколько дней назад. Это Джереми Уэллс, дед Коэна Уэллса.

Глава 38

Алан Уэллс даже не пытался заснуть.

Он сидел в полутьме своей комнаты, глядя на беззвучное голубоватое мерцанье телевизора. Без звука все выглядит таким, какое оно и есть на самом деле, – немым, бессмысленным мельтешением, отчаянной попыткой докричаться до других, которые и не думают тебя слушать.

Он поужинал один и переместился к себе. Когда еще сидел за столом, приехал отец в компании двоих мужчин и распахнул дверь столовой. Все с ним поздоровались, и Коэн Уэллс с законной гордостью представил сына своим гостям.

– Привет, Алан. Все хорошо?

– Да.

– Познакомься с моими друзьями.

Он, конечно, заметил легкое недовольство в голосе Алана, но продолжал гнуть свое. Как, впрочем, и всегда.

– Ты, верно, помнишь Колберта Гибсона?

– Конечно.

Гибсон выдвинулся вперед, с фальшивой сердечностью протянул руку.

– Здравствуй, Алан. Как жизнь?

Алан умел сдерживаться, хотя в душе его так и подмывало послать этого политикана куда подальше.

– Хорошо.

Он пожал протянутую руку. Гибсон ничуть не изменился с тех пор, как Алан его помнил, разве что виски поседели. Красивый мужчина, и держится соответственно. Алан видел его несколько раз, когда тот еще был директором их банка и до того, как расхищение фондов обеспечило ему место не в тюремной камере, а в кресле мэра.

Тут отец вытолкнул вперед второго гостя.

– А это Дейв Ломбарди. Воображает себя патологоанатомом, хотя на самом деле первый знаток лошадей в наших краях.

Рукопожатие Ломбарди было сухим и крепким, лицо загорелым, волосы с проседью – слегка растрепанными. И только глаза не умели держать чужой взгляд. Алан не понял, то ли это особенность характера, то ли неловкость от знакомства с ним, с человеком такой биографии.

Должно быть, и то и другое, решил Алан.

Отец отступил к двери.

– Ладно, не будем тебе мешать, ужинай. Я побеседую с друзьями, а потом снова уеду. Дела. Завтра увидимся.

Гибсон и Ломбарди покивали ему с почтением, которое в лучшем случае следовало разделить пополам между ним и отцом, и зашагали за хозяином в его кабинет. Алан подумал, что «друзья» имеют все основания опасаться «беседы» с отцом. Он отлично помнил, в какой связи упоминаются их имена в отцовском «черном списке». Так что «беседа» может повлечь за собой разорение или тюрьму.

Провожая их глазами, Алан недоумевал, зачем отец притащил их домой – мог бы и в банке принять. Но никакой версии придумать не успел, так как пришла Ширли и в замешательстве объявила, что его просит к телефону некая Эйприл Томпсон. Он немного помолчал, решая, хочет сейчас с ней говорить или нет. И все-таки разрешил горничной соединить его.

Голос Эйприл в трубке был таким же, каким он его помнил, – мягким и ласковым.

– Привет, Алан. Это Эйприл. Как ты?

– Да вроде ничего. А ты?

– Более или менее. В беготне. Сама такую долю выбрала, так что грех жаловаться.

– А сын как?

– Растет. Не успеваю оглянуться.

Алан решил, что приличия соблюдены. С Эйприл можно было бы вообще без них обойтись.

– Прости, Эйприл, если ты насчет интервью…

– Нет-нет, я не насчет интервью. – Она чуть помедлила, подбирая слова. И наконец нашла самые верные, самые простые: – Я видела Суон. Мы говорили.

– Понятно.

– Говорили о тебе.

– А вот это уже не понятно. Что, в мире других тем не нашлось?

Эйприл почувствовала враждебность в его голосе – не по отношению к ней, к Суон или к миру, а по отношению к самому себе.

– Алан, Алан… не торопись, а? – сказала она все тем же ласковым тоном старшей сестры, делающей внушение младшему, на которого все труднее найти управу. – Я в этой драме тоже играла, или забыл? Мне тоже с лихвой досталось. Она, хотели мы того или нет, отразилась на всех нас. Я не стану рассказывать тебе историй, а просто дам совет как старый друг, каким остаюсь до сих пор. Поверь, за все, что сделала, она расплатилась сполна, и мне кажется, настало время успокоиться как ей, так и тебе.

Надо бы сказать: «Принял к сведению. Всего хорошего». Но Алан попал в жестокие тиски своих чувств. Те самые тиски, что наносят увечья, для которых протезов еще не придумали.

И потому он решил хоть немного продлить иллюзию:

– И что мне делать, по-твоему?

– Если ты не разлюбил Суон, дай ей еще один шанс. И себе тоже.

Он молчал, охотно предоставив ей право заканчивать разговор.

– Я понимаю, человек в твоем положении боится принять сострадание за любовь. Но не совершай противоположной ошибки. Не принимай любовь за сострадание.

– Я подумаю. Так или иначе, спасибо, Эйприл. Доброй ночи.

Не дав ей сказать больше ни слова, он нажал кнопку отбоя.

И тут же раскаялся в своей резкости. Теперь она подумает, что он струсил. Но, оборвав разговор, Алан мысленно продолжал копаться в его деталях.

Когда-то он был готов в любой момент рискнуть жизнью ради Суон и Джима. Потом все рухнуло, и он рискнул ею ради совсем незнакомых ребят. И те остались ему благодарны, в отличие от так называемых друзей.

Его сегодняшние мысли – точная копия тогдашних. Он себе не раз говорил, что прошлое – это прошлое, его можно разбирать на части и снова собирать, переставляя детальки с места на место. Настоящее все равно внесет исправления, да еще и посмеется над тобой.

Еще он говорил себе, что в его положении мечтать о Суон – верный способ причинить себе зло. Но сейчас это даже хорошо. С горькой иронией Алан подумал, что раз в жизни воспользуется привилегией причинить зло самому себе.

Он поднялся и доковылял до кровати. Надо вызвать Джонаса, чтобы помог ему улечься. Но только сел с телефоном в руке, как аппарат зазвонил снова.

Ширли он уже отпустил, а у отца совещание, и трубку он брать не будет. Ну и я не буду, подумал он. Потом вздохнул и ответил на звонок:

– Алан Уэллс.

– Алан, это Джим.

Он невольно глянул на часы. Без малого полночь.

– Привет. Что это ты на ночь глядя…

Джим звенящим голосом перебил его:

– У меня нет времени объяснять. Я тебе только скажу, а ты поверь на слово. Твоя жизнь в опасности.

– Жизнь в опасности? С чего ты взял?

– Говорю же, нет времени. Дай мне слово, что не выйдешь из дома. Что бы ни случилось, оставайся там, где у тебя под ногами есть пол. В сад – ни в коем случае. Слышишь?

– Джим, ты, часом, не пьян?

В трубке послышался шорох, а затем другой голос, низкий, незнакомый:

– Мистер Уэллс, с вами говорит детектив Роберт Бодизен из полицейского управления Флагстаффа. Вы меня слушаете?

– Да.

– Уверяю вас, это не шутка. Говоря вашим, военным языком, тревога не учебная. Делайте то, что вам сказал ваш друг. И предупредите отца. Ему угрожает та же опасность. Мы скоро будем у вас.

Щелчок и короткие гудки.

Алан чувствовал, что такой властный и встревоженный голос его не обманывает, и все же не мог поверить в услышанное.

Их с отцом жизнь в опасности? Но почему? И кто им угрожает? А то, что бормотал Джим насчет пола и сада, и вовсе похоже на бред. С другой стороны, Джим едва ли способен на такие розыгрыши, особенно при их нынешних отношениях. У Алана мелькнула мысль позвонить в полицию и спросить, есть ли у них такой детектив, Роберт Бодизен. Но он тут же от нее отказался.

Подвергаться опасности ему не привыкать. Он долго жил с сознанием, что угроза жизни может появиться в любой момент. Это азы военной науки. И главный твой враг – потеря хладнокровия. Ладно, даже если все, что они сказали, – правда, чего ему бояться, раз он дома?

Но надо на всякий случай все же предупредить отца. А уж потом он посмеется над собой и поворчит на тех, кто все это выдумал.

Алан дотянулся до костылей, прислоненных к стене у кровати, и встал. Спасибо Венделлу, он уже немного освоился с протезами и до кабинета отца добирается намного быстрей, чем на прошлой неделе.

Но, открыв дверь, он понял, что опоздал. Свет погашен, и комната пуста.

Совещание закончилось чересчур быстро, и все трое уже ушли. Он так погрузился в свои мысли, что не слышал, как отъезжали машины, да и спальня его в другом конце дома от стоянки.

Он щелкнул выключателем и вошел в кабинет.

Подошел к столу и сам удивился, как легко у него получилось сесть. Попробовал было позвонить отцу на сотовый, но он был отключен. Алан с минуту посидел, не зная, что делать дальше. Отец не сказал, куда едет. А за руль сел, вероятно, сам, потому что ночью предоставлял Джонаса в полное распоряжение сына.

Правда, он мог поехать на машине Колберта Гибсона или этого Дейва Ломбарди и сейчас находится в их компании. Алан не знал номеров их мобильных, но, когда приедет Бодизен, он наверняка сумеет их найти.

Тут его взгляд упал на шкатулку кедрового дерева с серебряными накладками. Похожа на ящик для сигар, и, должно быть, отец поставил ее сюда недавно, потому что днем Алан ее точно не видел. А зачем, интересно, ведь отец и сам не курит, и никому не позволяет курить в своем присутствии.

Может, это подарок президенту Сберегательного банка Первого флага от потенциального компаньона или от благодарного клиента?

Алан потянулся и открыл крышку. Внутри ящика были не сигары, а диктофон. Вероятно, отец с его помощью делает заметки или диктует письма, чтобы потом дать распечатать секретарше. На диктофоне горела красная лампочка, значит, запись работает. Зачем отцу записывать свой разговор с Гибсоном и тем, другим, которого он представил как патологоанатома? Скорее всего, это получилось случайно. На внутренней стороне крышки был какой-то выступ. Видимо, отец во время разговора машинально открыл и закрыл крышку и этот выступ нажал на запись.

В иных обстоятельствах Алан бы закрыл ящик и ушел, решив, что это его не касается. Но теперь, после тревожного звонка Джима и после того, как он посмотрел файл Гибсона на компьютере, дело приобрело иной оборот.

Он вытащил диктофон, выключил запись и перемотал пленку. Потом нажал на воспроизведение. Не иначе аппаратик очень мощный, потому что, несмотря на то, что он находился в деревянном ящике, запись была очень четкой.

Голоса Алан узнал без труда.

Коэн. Ничего?

Гибсон. Я велел второй раз обыскать дом. Ничего.

Коэн. Черт! Вы слишком поторопились убрать старика. И в итоге от противника наших планов мы избавились, а проблема осталась. Надо было прежде найти документ.

Ломбарди. Я тут ни при чем. Я только предложил способ. Нет лучше средства инсценировать смерть от сердечного приступа, чем укол эфира. Теначи был в годах, так что диагноз вполне оправданный. К тому же вскрытие я делал сам. Мы знали, что тело кремируют, поэтому никаких осложнений быть не могло.

Коэн (запальчиво). Однако же они есть! Этого психопата Джеда Кросса хлебом не корми – дай кого-нибудь убить. Он решил, что документ найдет потом. И не нашел.

Гибсон (оправдываясь). Что ты на меня смотришь, Коэн? Мы же вместе так решили. Джед много раз делал для нас работу и всегда более или менее чисто.

Коэн (торопливо). Ладно, ладно, все равно сделанного не воротишь. И старика тоже.

Гибсон (с беспокойством). И что ты намерен предпринять?

Коэн (нетерпеливо). А ты сам подумай. Джим Маккензи – единственный наследник и явно ничего не знает об этой бумаге. Иначе уже явился бы требовать денежки, ведь он теперь на мели. Мне даже пришлось дать ему работу, на всякий случай пусть будет у меня на глазах. Но риск слишком велик. А если с ним что-нибудь случится, тогда мы точно сможем успокоиться. Документ останется гнить там, куда дед его спрятал.

Гибсон (близок к панике). По-моему, второй раз идти этим путем нельзя.

Коэн (решительно). Идти можно любыми путями. Запретных путей для нас в мире нет.

Ломбарди (повысив голос). Опомнись, Коэн. Не перегибай палку.

Коэн (в неудержимом гневе). Не ори, идиот! Ты понимаешь, что я не могу рисковать? Я должен быть уверен, что никто не заявит прав на эту землю. Если он смекнет, что́ у него в руках, то уж не продешевит, не сомневайтесь.

Пауза на раздумья.

(Снова овладев собой.) Нет. Это единственный путь. Надо найти человека, который этим займется. Он же на вертолете постоянно летает, а вертолет – машина ненадежная. Они каждый день бьются по всему свету. Или придумайте еще что-нибудь, мне все равно, был бы результат.

Если прежде в доме царила абсолютная тишина, то теперь, даже во время пауз, она казалась Алану какой-то гулкой. Возможно, от гула в ушах. Потом опять послышался голос Коэна.

Коэн (тихо, вкрадчиво, убедительно). Если провернете это дело как надо, все ваши тревоги забудутся, можете мне поверить. Ты получишь назад свое признание, а ты…

Пауза.

(Видимо, повернувшись к Ломбарди.) С тебя спишу твой долг. По-моему, дело того стоит.

Снова пауза на размышление. На сей раз только для двоих.

Звук отодвигаемого кресла.

Сразу за ним – двух стульев. Совещание окончено.

(Безапелляционно.) Значит, договорились. Держите меня в курсе. (Мыслями уже не здесь.) Прошу прощенья, но мне пора. Меня ждет одна юная особа в Седоне.

Шаги. Мертвая тишина.

Происшедшее было для Алана чем-то вроде взрыва или землетрясения. Все пережитое в жизни до этого момента показалось сущим пустяком по сравнению с тем, что он случайно услышал из маленького аппарата на письменном столе. Он и раньше знал, что отец его далеко не святой. Да и не бывает святых в кругу деловых людей. Чтобы пробить себе дорогу в финансовом мире, нужны железная решимость и отсутствие всякой щепетильности.

Но должны же быть на свете вещи, которыми торговать нельзя?! Этот человек всегда был его единственной опорой. Именно он наряжался Санта-Клаусом и клал ему подарки в чулок, именно его он с детства привык считать лучшим из лучших.

А теперь все самые счастливые моменты его жизни перечеркнуты, разрушены, уничтожены словами, донесшимися из этого диктофона.

Алану подумалось, что никто, ни один человек не заслуживает подобных откровений. Не дай бог никому из людей узнать, что его отец – убийца.

Глава 39

Когда Джонас ввел в дом Джима и Роберта, Алан ждал их, сидя на диване в гостиной. На нем был спортивный костюм; по правую руку от него к дивану были прислонены костыли. Он ждал их, но Джим не прочел у него на лице никакой тревоги. Вид у Алана был усталый и отсутствующий, как будто причина их появления в столь поздний час его совершенно не касалась или – хуже того – ничего для него не значила. Джим ожидал увидеть рядом с ним Коэна, но, к его удивлению, Алан был один.

Роберта, как видно, тоже это удивило, поэтому он первым делом спросил:

– А ваш отец? Его нет?

– Нет. Он уехал.

– Ты не успел его предупредить? – вмешался Джим.

Алан покачал головой.

– Нет. Он совещался в кабинете с мэром и неким Дейвом Ломбарди, патологоанатомом. А я ушел к себе.

Роберт вопросительно посмотрел на Джима, который тоже спрашивал себя, что означает это совещание. Присутствие мэра еще можно как-то объяснить, но какие у Коэна дела с медицинским экспертом? Алан как будто не заметил их недоумения и продолжал:

– Он предупредил меня, что потом уедет. Когда вы позвонили, я тут же пошел в кабинет, а его уже не было. Пробовал позвонить по мобильному, но он выключен.

– Как думаешь, он поехал с Гибсоном и Ломбарди?

– Вряд ли. По-моему, у него любовница в Седоне. Должно быть, он поехал к ней.

– Черт!

Детектив нервно мерил шагами комнату. Было видно, что голова его напряженно работает.

– Мне придется поехать в управление и запустить кое-какие механизмы. – Он достал из кармана блокнот. – Мне нужны сведения…

Алан понял без дальнейших объяснений.

– Он либо на синем «континентале», либо на «порше-кайенн», серебристый металлик, оба с аризонскими номерами. Я не знаю, который из двух он взял, но вы можете посмотреть в гараже. Одет он в серый костюм-тройку.

– А переодеться не мог?

– Мог, но вряд ли. Его спальня рядом с моей, я бы услышал.

И снова Джим отметил, что Алан будто не в себе. Говорит с трудом и поминутно опускает глаза в пол.

Затем Алан кивнул на дверь слева.

– Его кабинет в конце коридора. Если вам нужна фотография, там на книжной полке лежат недавние.

– Хорошо.

Роберт быстро вышел, и они остались вдвоем.

Джим сел в кресло перед диваном, широко расставил ноги, руки бессильно свесил вниз.

– Алан, поверить в то, что я тебе сейчас расскажу, трудно. Не удивлюсь, если ты не поверишь. Словом, эта история началась очень давно…

Они с Робертом решили рассказать Алану многое, но не все. Даже им, проследившим события шаг за шагом, нелегко уложить их в голове, а чтобы убедить несведущего, нужны титанические усилия.

– Нам стало известно, что твой прадед Джереми и с ним еще трое в свое время учинили бойню во Флэт-Филдс. Теперь всем их потомкам угрожает смертельная опасность. Некто убивает их одного за другим.

До сих пор Алан молча слушал, но Джиму казалось, что он его не видит. И только при последних словах взгляд Алана сделался осмысленным.

– Как это?

Джим беспомощно развел руками.

– В том-то и дело, что мы не знаем. Но уже убиты четыре человека. Надо во что бы то ни стало предотвратить новые убийства, и ты нам в этом поможешь.

– А что я могу сделать?

– Нам надо знать то, что знает убийца. Наверняка у вас есть семейный архив. Быть может, там есть какие-то сведения о сообщниках Джереми Уэллса.

Джим вытащил фотографию Джереми из коллекции Кертиса Ли и протянул ее Алану.

– Вот что мы нашли. Не исключено, что индеец на фото – один из… – Джим осекся. У него все-таки язык не поворачивался назвать прадеда Алана убийцей. – Один из виновников того происшествия. Мы должны срочно найти двух других.

Алан какое-то время смотрел на фотографию. Джим заметил, что упоминание о прадеде и о его преступлениях не оставило Алана равнодушным. Алан не из тех, кто может хладнокровно принять такую весть, и Джим почувствовал себя виноватым в том, что гонцом оказался именно он.

Вернув ему фотографию, Алан взял костыли и довольно легко поднялся с дивана. Джим сначала хотел протянуть ему руку, но вовремя удержался.

– Идем со мной.

Алан направился к двери, в которую вышел Роберт, и Джим последовал за ним. Детектив появился из-за двери кабинета, как раз когда они собирались войти, и посторонился, давая им дорогу.

– Я нашел все, что нужно. Побегу. Ты уж тут сам, Джим. Если что найдешь, тут же звони мне. До свиданья, мистер Уэллс.

Не дожидаясь ответа, Роберт быстрым шагом пошел по коридору. Алан, провожая его глазами, все больше убеждался, что дело нешуточное.

Любопытно, думал Джим, входя за Аланом в кабинет, почему его нисколько не удивляет, что я занимаюсь расследованием вместе с полицией? Но он вспомнил, что Алан, как-никак, военный и в чрезвычайных ситуациях не привык задавать лишних вопросов.

Кабинет Коэна был обставлен примерно в том же стиле, что и его офис в банке. А может быть, ему так показалось, потому что здесь над всем как будто витал дух этой далеко не безгрешной, но, бесспорно, сильной и талантливой личности.

Алан на костылях подошел к металлическому шкафу, занимавшему целую стену. Стеллажи были поставлены на несколько выдвижных ящиков. Алан подошел к центральному.

– Открой.

Джим, наклонившись, легко и бесшумно выдвинул ящик.

В нем лежали массивные тома в кожаных переплетах. Джим понял, что это фотоальбомы.

– Доставай все.

Джим достал их и отнес на письменный стол. Всего альбомов оказалось восемь, и они были тяжелые; Джим перенес их в два приема. Алан тем временем уселся на место хозяина.

Было странно видеть его за столом, где обычно восседал Коэн Уэллс. Когда-нибудь он, конечно, станет владельцем всего и этот трон будет принадлежать ему по праву. Но Джим знал, что Алан никогда не будет таким, как его отец. Быть может, дело от этого не выиграет, но Алан выиграет точно.

– Здесь все фотографии и документы нашего рода, которые отцу удалось найти.

Джим начал их листать и обнаружил, что все фотографии расположены в хронологическом порядке и датированы. Поэтому он быстро нашел интересующий его период.

На фото Джереми Уэллса он наткнулся сразу же. Тот сидел в седле перед каким-то сооружением типа барака и вывеской «Торговый центр Большого Джейка». Рядом с ним тот же индеец, и шляпы на них те же самые. На следующей странице Джереми был снят в компании здоровяка средних лет, глядевшего в объектив исподлобья.

Алан, видя, что́ он рассматривает, объяснил:

– Мы точно не знаем, откуда был родом Джереми. Знаем только, что он прибыл в эти места незадолго до первых переселенцев. Тех, что четвертого июля тысяча восемьсот семьдесят шестого отпраздновали столетие Декларации независимости и вывесили на сосне американский флаг. Потому наш банк и называется Сберегательный банк Первого флага. Человека, что стоит рядом с моим прадедом, звали Клейтон Осборн. До самой своей смерти он был его компаньоном.

Алан не сказал, а Джим не спрашивал, отчего умер Клейтон Осборн. Судя по тому, что за тип был его прадед, тут возможны всякие варианты.

Джим перевел взгляд на второй снимок на этой странице. Здесь были изображены трое на фоне строящейся железной дороги. Джереми Уэллс выглядел уже постарше, но вид вполне цветущий и борода более ухоженная. Поглядев на лица двух других, Джим тут же вспомнил. В объявлениях о розыске из архива Кертиса Ли эти двое фигурировали под именами Трумэна Скотта и Оззи Сиринго. Их разыскивали в штате Вайоминг.

Джим вытащил фото из прорезных уголков, не отрывая от него глаз.

– А эти кто такие?

Алан покачал головой.

– Не знаю. До сих пор я думал, они работали на железной дороге, но в свете того, что ты мне рассказал, я уже ни в чем не уверен.

Джим не услышал горечи в голосе Алана. Его мысли были заняты другим. Что связывало Джереми с преступниками, разыскиваемыми так далеко от этих мест? Не иначе они были знакомы давно, и, когда ему понадобились головорезы, которые не станут задавать лишних вопросов, он их позвал. Железной дороги тогда еще не было, так что после своих подвигов во Флэт-Филдс они, скорее всего, остались в городе.

У Джима не было знакомых с такими фамилиями. Трумэн – еще туда-сюда, но в том, что он никогда не встречал в здешних местах человека по фамилии Сиринго, Джим был уверен на сто процентов. Впрочем, они могли на всякий случай и сменить фамилии.

Пока все выглядело весьма расплывчато, но Джим не сомневался, что вышел на верный путь.

– Вот эта мне пригодится. Можно взять?

– Бери.

Джим засунул карточку в карман и продолжил листать альбом. Но, кроме этого фото, ничего не нашел. Джереми старел, и все остальные снимки представляли собой сцены мирной семейной жизни.

– Ну вот, пожалуй, и все.

Он поднял глаза и увидел, что Алан смотрит на него как-то странно. Словно бы виноватым себя чувствует. Если уж кому из них двоих и смотреть виновато, так не Алану Уэллсу.

А сидящий перед ним инвалид вдруг взял со стола какой-то аппаратик и показал ему. При ближайшем рассмотрении Джим понял, что это диктофон.

– Джим, тебе надо послушать эту запись. Думаю, голоса ты без труда узнаешь. По крайней мере основной голос.

И он включил диктофон.

За сравнительно короткое время страшные слова прозвучали в этом кабинете в третий раз. Они слушали молча, словно окаменев. Джим наконец понял, почему Алан встретил их с таким отсутствующим видом. Видно, только что прослушал эту запись и узнал, что он сын убийцы. А когда выяснилось, что его прадед тоже из этой породы, наверняка ему стало еще тяжелее.

Джим даже не задумался, о каком документе рассуждали те трое. Его душила холодная ярость, направленная против Коэна Уэллса и его сообщников, но главным образом против самого себя. Он был далеко и наплевал на деда, когда тому угрожала опасность, так что вину за его смерть он должен поровну разделить с убийцей.

– Больно?

Он встретился глазами с Аланом. Все, что было между ними, теперь казалось таким мелким и несущественным. Прошлое рассыпалось в прах под ударами настоящего. И вот они сидят друг против друга, словно с двух сторон одной и той же вины.

– Да. Больно.

Алан кивнул на диктофон и тихо сказал:

– Останови его.

Ничего другого Джим от него и не ожидал.

– Да.

Они еще помолчали, думая о том, что означают эти слова для окружающих и прежде всего для них самих. Потом Джим словно очнулся, вспомнил, что они с полицейским прибыли сюда по срочному делу.

– Мне надо идти, Алан. И очень тебя прошу, каким бы абсурдным ни показался тебе наш рассказ, не выходи из дома ни в коем случае. Здесь ты в безопасности. Я тебе сообщу, как только что-нибудь узнаю. – Он показал на диктофон. – Я могу взять его с собой?

– Конечно. Делай с ним что хочешь.

Он сунул в карман маленький аппаратик и уже дошел было до двери, но вдруг что-то его остановило. Он опять повернулся к Алану. Еще не все они сказали друг другу, и Джим несколько секунд размышлял, стоит ли заполнять этот пробел.

То был вечер лавин. Камень, сброшенный с вершины горы, тащит за собой все, что попадается ему на пути. Но он надеялся, что они с Аланом все-таки устоят.

– Я еще кое-что должен тебе сказать. Может, сейчас не время, а может, как раз самое время. Ты намного умнее, рассуди сам. И если сможешь, прости меня.

Спустя столько лет он рассказал Алану Уэллсу, что́ на самом деле произошло между ним и Суон Гиллеспи. Когда поставил точку, почувствовал, как что-то внутри наконец отпустило, а он и не знал, что все эти годы искал этого отпущения. И, в последний раз оглянувшись на друга, с удивлением увидел на его лице такое же облегчение.

Алан остался один. Долго смотрел на дверь, за которой скрылся Джим. Мысли и слова вихрем кружились в голове.

Из этого вихря вдруг всплыл неподвластный времени ласковый голос Эйприл.

Но не совершай противоположной ошибки. Не принимай любовь за сострадание…

А вслед за ним встревоженный голос Джима.

Не выходи из дома ни в коем случае…

Алан посмотрел на часы и тем не менее решился. Быть может, ему действительно грозит опасность, а может, Джим просто решил перестраховаться. Но так или иначе, случай выйти из дома у него есть, и только он может сейчас удержать его в этой жизни.

Он взял телефон и позвонил Джонасу. Вряд ли тот уже спит. И действительно, голос у шофера был бодрый:

– Да, мистер Уэллс?

– Мне нужно уехать.

Несмотря на поздний час, Джонас возражать не стал. При таком жалованье, как у него, никаких возражений быть не может.

– Хорошо, мистер Уэллс. Куда поедем?

– Довольно далеко, Джонас. На ранчо «Высокое небо».

Глава 40

Джим ехал к дому Эйприл.

Он позвонил ей на мобильный, и она ответила сразу – значит, не спала. В эту ночь, похоже, никто не находил ни сна, ни покоя. Должно быть, непонятная угроза носилась в воздухе и все это чувствовали. Поэтому в окнах горел свет, вывески светились, фары машин озаряли ночные улицы, но всего этого было недостаточно, чтобы разогнать тьму.

– Привет. Как дела?

– Все в порядке. Что случилось?

– Много всего. И ничего хорошего. Но есть новости. Мне надо тебя увидеть. Где ты живешь?

Джим представил себе ее в свете ночника, сидящей на кровати в ожидании звонка, который наконец раздался.

Если б я понял раньше, мне не пришлось бы спрашивать. Но теперь я буду с ней, когда в ночи внезапно раздастся звонок…

Передавать мысли на расстоянии не все умеют, поэтому пришлось ограничиться скудостью слов:

– На Сан-Франциско, перекресток с Эльм-авеню. У меня маленький коттедж светлого дерева, рядом с большим домом из красного кирпича.

– Понял. Я выезжаю из дома Алана на Форест-Хайлендс. Скоро буду.

Он бросил «Моторолу» на пассажирское сиденье и покатил по ночной улице. Возвращение во Флагстафф показалось ему бесконечным.

Коэн Уэллс заказал его деда – эта мысль не давала ему покоя. Он все твердил себе, что, будь он здесь, непременно понял бы и помешал им. Вот и еще одно бремя вины, которое он всегда будет носить на плечах, как большую белую птицу. Джим теперь пытался обрести в себе Трех Человек, согласно предсказанию Ричарда Теначи, и начал понимать, что труднее всего заслужить прощенье у самого себя.

И потом, этот документ… Он так и не понял, о чем речь. Коэн в своей гневной речи сказал, что он, Джим, единственный наследник. Значит, у деда есть еще какая-то собственность, кроме коллекции кукол Катчина.

Он стал по новой раскручивать клубок вины, но в этот момент ожил его сотовый.

– Алло.

– Джим, это Роберт. Нашел что-нибудь?

– Да, кое-что. Фотографию Джереми Уэллса с двумя типами. Я их узнал по тем старым объявлениям о розыске. Если они были сообщниками Джереми, то могли потом остаться в городе и сменить фамилии.

– Да, это зацепка.

– Слабая, по-моему, но другой у нас пока нет. Попробуй их поискать. Запишешь?

– Сейчас.

Под шуршанье бумаги в трубке послышалась не слишком вдохновляющая тирада человека, который ищет, чем бы записать.

– Пишу.

– Скотт Трумэн и Оззи Сиринго.

– Сиринго… Странная фамилия. Кажется, был такой агент у Пинкертона, участвовал в охоте на Дикую банду. Но в наших краях я точно никого с такой фамилией не встречал.

– То-то и оно. А у тебя как дела?

– Я выяснил, за что Chaha'oh убил Кертиса Ли.

В усталом голосе нет даже намека на то, что он гордится собой.

– Как тебе удалось?

– Поднял с постели адвоката Фельдера и применил к нему тот же прием, что и к Алану Уэллсу. Кое-что рассказал ему, но не все. Говорю, раз уж я нарушаю профессиональную тайну ради спасения людей, то вы и подавно обязаны.

– И что он?

– Помнишь денежные переводы на счет матери, а потом сына? Они от Коэна Уэллса. Кертис Ли – его сын.

– Что?!

– Да-да. У него была любовь с мисс Ли, и Кертис – плод этой любви. Коэн уже был женат и бросать жену не собирался. Он тогда еще питал политические амбиции, развод помешал бы его карьере. Вместе с Фельдером они нашли парня, увязшего в долгах, и под звон монет он женился на Кэтрин Ли. О своей репутации Коэн позаботился, но и незаконного сынка не оставил.

– Кертис знал, кто его отец?

– Фельдер говорит, что нет. Он долгое время считал это стипендией, а недавно вдруг выразил желание докопаться до истины. Да вот не успел.

Бедняга, подумал Джим. Сделал блестящую карьеру, вернулся из Европы, чтобы найти такую жуткую смерть в родном городе.

– Хорошо, что новость пока не просочилась, – добавил Роберт все тем же безнадежным тоном, – а не то у меня на шее уже висели бы и мистер Уэллс, и мой шеф, и вся газетная братия.

Джим понимал: детектива заботит вовсе не то, что кресло под ним шатается, а то, что он ничего не может противопоставить угрозе, нависшей над городом.

Он решил хоть немного отвлечь Роберта, если это возможно, и сменил пластинку:

– А как дела с Коэном?

– Я переслал фотографию в Седону, но если у него и вправду там любовница, то он ловко ее скрывает. Никто ни сном ни духом… К тому же мы не знаем радиуса действия Chaha'oh. Лучше всего было бы перехватить Коэна на автостраде и предупредить его.

Они помолчали, думая об одном и том же человеке, но с противоположными намерениями.

Потом Роберт спросил тоном полицейского:

– Ты сейчас куда?

– Хочу заскочить к Эйприл – показать ей фотографию. Может, в архивах «Крониклс» что-нибудь отыщется.

– Отличная мысль.

Опять наступило молчание. Джим догадывался, что сейчас последует вопрос, который Роберт задавал себе уже не раз.

– Мне одно не дает покоя…

– Что?

– Вот найдем мы всех, на кого нацелилась эта проклятая тень. И что дальше?

Хорошо, что мы сейчас не можем заглянуть друг другу в глаза, подумал Джим.

– Не знаю, Роберт. Ей-богу, не знаю.

Оба испытали желание поскорее закончить разговор и больше не озвучивать сознание собственного бессилия.

– Ладно. Если что, звони. Я, в случае чего, тоже подъеду к Эйприл.

– Ну пока.

Джим опять бросил телефон на сиденье, борясь с соблазном выключить его совсем и оборвать все контакты с миром. Он въехал в город, покатил по Шестьдесят шестому мимо вокзала, потом свернул налево, на Сан-Франциско.

Ехал медленно и озирался, как турист, в городе, где родился, вырос и где вырастет его сын. Когда-то он ненавидел этот город, и ему казалось, что это чувство взаимно. А теперь все иначе. Никто не может предугадать свое будущее, но одно он знает точно: закон «там лучше, где нас нет» больше не работает.

После перекрестка с Эльм-авеню он сразу увидел дом Эйприл. Она, должно быть, стояла у окна, потому что, едва он остановил пикап, тут же вышла на крыльцо. Эйприл переоделась в голубой спортивный костюм, который даже в неверном свете фонарей так шел к ее глазам.

Она была босиком, поэтому не стала спускаться с крыльца, а просто распахнула дверь, дожидаясь его. Он вошел, и Эйприл, закрыв дверь, спрятала лицо у него на груди.

– Как хорошо, что ты здесь.

Он обнял ее и крепко прижал к себе. Джим невольно отметил идеальное совершенство, с которым смыкаются их тела, будто их спроектировал друг для друга архитектор высокого ранга, вроде Кертиса Ли, а может, и повыше. Наверняка так было всегда, но Джим этого не замечал или не хотел замечать.

Он неуклюже ткнулся в медь ее волос.

– Эйприл…

– Да.

– Хочу тебе сказать… Правда, я еще не умею этого говорить, но благодаря тебе быстро учусь.

Он чуть отстранил ее от себя, чтобы смотреть ей в лицо и чтобы она убедилась, что его разные глаза способны одинаково отражать это чувство.

– Я люблю тебя.

Эйприл замерла, как будто дышать перестала. Потом по щеке ее скатилась слеза, стоившая многих омытых слезами ночей.

– Я тоже люблю тебя, Джим. Я не переставала тебя любить, даже когда обзывала себя дурой и имела все основания ненавидеть. За десять лет не было дня, чтоб я не мечтала услышать от тебя эти слова.

Они целовались так, словно не было этих десяти лет, словно вообще ничего больше не было и не будет.

Они не могли оторваться друг от друга, хотя и понимали, что десять лет не уместятся в эти краткие мгновенья.

Легкий скрип отворяемой двери вернул их на грешную землю.

На пороге гостиной в янтарном свете настольной лампы стоял Чарли. Его лицо выражало сегодняшнюю усталость и всегдашнее одиночество.

Волна нежности к старому шаману захлестнула Джима, и он не сомневался, что Чарли это почувствовал. Но этот миг тут же растаял, потому что Чарли принес с собой предчувствие затяжного прыжка в бездну – в погоне за тем, чего ни рукой, ни разумом ухватить нельзя.

Джим неохотно выпустил Эйприл из объятий и шагнул к старику.

– Привет, Чарли. Спасибо, что остался здесь.

– Ради тебя и ради них, Три Человека. Ты что-нибудь узнал?

Джим покосился на Эйприл и прочел у нее на лице тот же вопрос.

Вздохнув, он опустился на диван и по порядку рассказал обо всем, что произошло за эти несколько часов. Рассказал о смерти Кертиса Ли, о том, как они упустили возможность взять под стражу того, кого Чарли окрестил Chaha'oh. Потом поведал о кровном родстве архитектора с Коэном Уэллсом, за что Кертис Ли и поплатился жизнью. Рассказал о фотографиях, о розыскных объявлениях, о подозреваемых, чьи следы отыскать будет очень непросто, но какая-то зацепка все-таки есть.

Потом замолчал и усталым жестом вытянул из кармана диктофон.

– И еще Алан дал мне вот это.

Джим нажал на клавишу воспроизведения и стал смотреть, как на их лицах отражается слово за словом обвинительный приговор жизни. Для него самого слова тоже прозвучали по-новому: в первый раз он как-то обошел вниманием это жестокое равнодушие ко всему, кроме собственных корыстных интересов.

Потом они долго молчали, каждый, как умел, шил платье своему гневу.

Первой опомнилась Эйприл:

– Черт побери! Я все же не думала, что Коэн способен на такое.

– Кто обладает одним, захочет и другое, потом третье и в конце концов ни перед чем не остановится, чтобы насытить свою алчность.

Голос Чарли был спокоен. Старик словно и не слышал этой записи. Но Джим и Эйприл поняли: только такой голос и может быть у человека, который знает. И пожалуй, никто не смог бы дать более точное определение Коэну Уэллсу.

– Что ты станешь делать? – спросила Эйприл у Джима.

– Еще не решил. Пока у меня есть более срочные дела. – Он поднял голову, отрешившись от туманного будущего и перейдя к конкретному настоящему. – У вас в газете есть фотоархив?

– Огромный. С основания в тысяча восемьсот семьдесят пятом году и до сегодняшнего дня.

Джим вытащил из кармана взятый у Алана снимок.

– Надо бы поискать вот этих двоих. Возможно, именно они были с индейцем и Джереми Уэллсом во Флэт-Филдс. Тогда их звали Скотт Трумэн и Оззи Сиринго. Они были объявлены в розыск в штате Вайоминг. И не исключено, что после резни остались в городе и сменили имена.

Эйприл взяла в руки прямоугольный кусочек картона и села на диван рядом с ним, поближе к лампе.

Джим увидел, как она вгляделась в изображение и побледнела.

– Ох!

– Что?

Эйприл растерянно посмотрела на него.

– Двух других я никогда не видела, а вот этого знаю. – Она ткнула пальцем в одного из троих. – Это Линкольн Томпсон, мой прадед.

Они не успели сказать ни слова, потому что с улицы вдруг донесся собачий вой. Джим резко поднялся.

– Это Немой Джо. Где Сеймур?

Она тоже вскочила. На лице ее был написан ужас.

– У себя в комнате.

– Где?

– Там.

Она выбежала из гостиной. Джим кинулся за ней; коридор в несколько шагов показался ему длиннее, чем расстояние до самой дальней звезды во Вселенной.

В конце коридора Эйприл рывком распахнула дверь, зашарила по стене в поисках выключателя. Джим стоял на пороге, ощущая за спиной присутствие Чарли. Но впервые в жизни оно ничем его не успокоило.

Вспыхнул свет, и его глазам предстала типичная комната десятилетнего пацана. Плакаты на стенах, ролики под кроватью, одежда, аккуратно сложенная на стуле. Над раскрытым окном уныло покачивалась занавеска.

Справа от окна кровать Сеймура была пуста.

А снаружи по-прежнему доносился вой Немого Джо.

Глава 41

Откинувшись на заднее сиденье, Алан погрузился в свои мысли. Костыли, которые он поставил рядом с собой, чуть слышно позвякивали при каждом подрагивании машины на стыках. Он нарочно поставил костыли поближе к себе, чтобы можно было в любой момент дотронуться рукой и вспомнить о своем увечье.

Проносящиеся мимо деревья в свете фар казались призраками, а призраков Алану хватало и в салоне машины. Джим своим недавним признанием пробудил к жизни новых.

Слишком много всего случилось и, как всегда, разом. Как трудно уложить это все в голове. Если б можно было сосредоточиться на чем-то одном, но мысли лезут в голову с такой скоростью, что не успеваешь ставить им заслоны. Сумятица, абсурд, нереальность. Стоит завершить один круг, тут же выходишь на новый. Эйприл с ее дружескими, но такими женскими советами, Джим, не находящий места от какой-то непонятной смертельной тревоги, отец, провалившийся в преисподнюю после того записанного разговора.

Да еще и Суон.

Алан не уставал твердить себе, что совершает очередную ошибку. И время не то, и женщина не та, и мужчина не тот, и мечты у него не те. Но вопреки всему он впервые за долгое время только в этой машине чувствует себя живым. Последняя встреча с Суон встает перед глазами так ясно, будто все происходит именно сейчас и слова их звучат в салоне этой машины.

– Значит, я могу иногда приходить?

– Ты не мучайся, Суон. Мы были детьми и наделали много ошибок. Ты, Джим, я. Прошло столько лет, и я думаю, если нам и надо просить у кого-то прощенья, то у самих себя. Мне ты ничем не обязана. И никто тебя не заставляет сюда приходить.

– Ты не веришь в то, что мне самой хочется?

Он вспомнил, как блеснули ее глаза, когда она повернулась, чтобы уйти, вспомнил, как ему хотелось остановить, обнять ее, раз и навсегда вытереть ее слезы. Если б не мысль об унижении, которое он испытает, когда поползет к ней на четвереньках, как раненый зверь. Если б не страх упасть и на этот раз – во всех смыслах.

Дин-дин…

Перезвон костылей стер в памяти лицо Суон, и на его месте осталась пустота, как всегда, когда он думал о ней. Опять выплыли на поверхность слова Эйприл, принеся с собой еще больший вакуум, еще большую нехватку воздуха, как на краю пропасти, когда камни внизу манят к себе, а остатки разума предупреждают об опасности.

Не совершай противоположной ошибки. Не принимай любовь за сострадание…

Да, слишком много всего навалилось. И все давит, терзает душу. Очень хочется поверить словам Эйприл и тому, что он видел своими глазами, но так и не решился поверить. Очень хочется, даже если эта иллюзия продлится не дольше, чем его путь на ранчо. Потому что в думах о Суон здесь и сейчас больше жизни, чем во всех годах, прожитых без нее.

Они подъехали к рекламному щиту ранчо, и Джонас легко и плавно, не сбавляя скорости, свернул направо.

Дин-дин…

– Что, мистер Уэллс? Я не слишком гоню?

Алан не столько увидел, сколько почувствовал взгляд шофера в зеркало заднего вида.

– Нет, Джонас. Все нормально.

Джонас больше ничего не спросил и сосредоточился на дороге. Алан некоторое время смотрел на его полутемный силуэт. Замечательный у него все-таки помощник. И водит превосходно, и опыт обращения с инвалидами есть, недаром раньше санитаром работал. А вдобавок ко всему точно знает, когда говорить, а когда лучше помолчать.

Да, это большой дар, и Алан его ценил.

Еще один небольшой отрезок дороги без конца, и настанет момент, когда он окажется перед Суон, не зная, что делать и что говорить.

А главное – не зная, что она скажет в ответ.

Вот уже и ограда ранчо бежит бок о бок с машиной. Алан давно тут не бывал и удивился, как разрослась территория.

Коэн Уэллс все делает на широкую ногу.

И строит, и разрушает.

Джонас запарковал «континенталь» на стоянке для персонала, вышел из машины и, не выключая фар, поспешил помочь хозяину. Не успел Алан встать на землю, как из темноты выплыл мужской силуэт и остановился возле капота:

– Добрый вечер, господа. Что вам угодно?

Охрана, отметил про себя Алан. Никаких инцидентов на ранчо «Высокое небо» до сих пор не случалось, но гостям приятно сознавать, что кто-то сторожит их сон. Охранник материализовался, едва они подъехали, значит, обслуживают здесь на уровне высоких цен.

Алан как следует устроил костыли под мышками и шагнул к человеку, заслонив от него Джонаса.

– Добрый вечер. Я Алан Уэллс, мне бы…

Охранник не дал ему закончить:

– Мистер Уэллс, прошу прощения, не узнал вас. Чем могу служить?

Алан смерил его взглядом в отраженном свете фар. Приблизительно его ровесник, по виду типичный аризонец. Высокий, светловолосый, под темной формой угадывается атлетическое сложение. К поясу прицеплена кобура автоматического пистолета; поначалу Алан ее не разглядел. В голосе неподдельное восхищение – и явно не тем, что он хозяйский сын, а его подвигами на поле боя.

Ладно, пускай себе восхищается, примем это за хорошее предзнаменование.

– Как тебя зовут?

– Алан, сэр. Как и вас.

И эту незначительную подробность будем считать добрым знаком.

– Мне нужно увидеться с одним человеком, который обосновался у вас.

Если тезка и подумал о неурочном времени, то не подал вида.

– Знаешь, в каком коттедже поселилась мисс Гиллеспи?

– Конечно. Она только что приехала.

– Только что?

Тезка Алан пожал плечами.

– В Финикс ездила, в аэропорт жениха встречать. Он прилетел ночным рейсом из Лос-Анджелеса. Мистер Фрайхарт предлагал послать нашего шофера, но она сказала, что сама поедет. – Он опять пожал плечами, словно удивляясь странностям этих киношников. – Может, это не мое дело, но они с первого дня так ругались, что пришлось попросить их быть потише, а то другим гостям мешают.

Алан помолчал, потом повернулся к шоферу.

– Наверное, нам лучше уехать домой.

Теперь пришел черед Джонаса загородить его от охранника.

– Мистер Уэллс, позвольте слово сказать?

– Говори.

Джонас понизил голос, но не до шепота, а так, чтобы его слышал только Алан и не слышал его тезка:

– Может, это будет стоить мне места, но я все-таки скажу, что думаю. Не верится, чтоб такой человек, как вы, приехал в такую даль и нескольких шагов испугался.

Алан помолчал, взвешивая слова шофера. Потом улыбнулся ему в темноте. Джонас прав. Он бы не приехал сюда, если б его было так легко запугать. Да по большому счету он и не боится.

– Пожалуй, я последую твоему совету, Джонас. Так что места ты не лишишься, не бойся.

Джонас улыбнулся ему в ответ.

– Вот и хорошо, мистер Уэллс. Я ничего другого от вас и не ожидал.

Алан повернулся к охраннику. Тот стоял и терпеливо ждал, когда приезжие закончат шушукаться.

– Так ты знаешь, где ее коттедж?

– Ясное дело, знаю.

– Проводишь меня?

– Конечно. Он здесь, недалеко. Им выделили самый большой коттедж и малость на отшибе. Звезды, сами понимаете. – С этими словами он повернулся и направился в темноту. – Пожалуйте за мной, мистер Уэллс.

Они в молчании пересекли площадь перед клубом, который в этот час был освещен только небольшим фонарем у входа. И охранник, и шофер точно рассчитали свой темп, чтобы, с одной стороны, Алан мог поспевать за ними, а с другой – не замечал их стараний. Они поднялись по тропинке к ряду хоганов и, миновав их, вскоре остановились перед коттеджем, поставленным так, чтобы с веранды открывался великолепный вид на горы.

Два окна в коттедже были освещены. Изнутри, преодолевая барьер окон и двери, доносились голоса.

Алан направился к входу в коттедж, поражавший своей изысканной простотой. Сопровождающие довели его до калитки из штакетника, за которой был маленький палисадник, и дальше Алан пошел один. Пока он шел, опираясь на костыли, звуки голосов все нарастали и наконец превратились в слова. Он остановился на пороге, стыдясь, что подслушивает, но ничего с собой поделать не мог.

Мужской голос звучал громко и сварливо:

– А я говорю, поедешь в Лос-Анджелес со мной. Не хватало еще, чтобы твои глупые капризы сорвали нам всю работу!

В голосе Суон Алан расслышал необычную для нее решимость:

– А я говорю, не поеду.

– Нет, поедешь, я тебя пинками в задницу погоню, если надо будет. Ты контракт подписала и обязана его выполнять. На тебя нашла очередная блажь, но меня в это прошу не впутывать. Трахайся хоть до посинения с этим получеловеком, но…

Голос внезапно оборвался от гулкого звука пощечины. Вслед за этим послышалось злобное шипенье сквозь зубы:

– Ах ты, сука поганая!

И тут же до Алана донеслись сдавленный стон, звук падающего тела, грохот стула об пол.

Алан оперся на левый костыль, а правой рукой взялся за дверную ручку. Дверь была не заперта. Он толкнул ее с такой силой, что она гулко ударилась об стену.

Суон лежала на полу и прикрывала лицо руками. Склонившегося над ней человека Алан узнал по многочисленным фотографиям в журналах и люто возненавидел сразу, как только прочел в тех же самых журналах о том, что Саймон Уитекер взял Суон себе в любовницы.

Еще два шага – и Алан очутился в комнате.

При виде его лицо Суон просияло.

– Алан!

Уитекер выпустил руку, за которую пытался поднять ее с пола, и круто повернулся к нему.

– Только увечных нам тут не хватало! – завопил он, брызгая слюной. – Проваливай к чертям собачьим, калека!

Алан нанес удар без предупреждения. Выпустив правый костыль, он размахнулся и со всей яростью, на какую был способен, вмазал кулаком в самый центр этой побагровевшей физиономии. Месяцы гимнастики на руках не прошли даром: нос Уитекера хряснул под его кулаком, продюсер зашатался и, закрыв лицо ладонями, опрокинулся навзничь.

Но от удара такой силы Алан тоже не удержал равновесия. Опора выскользнула из-под мышки, и он повалился прямо на своего противника. Пытаясь встать, он думал, что теперь торопиться некуда: вряд ли Уитекер скоро очухается. Но продюсер оказался крепким орешком. Несмотря на сломанный нос, ярость придала ему сил, и он отпихнул Алана так, что тот отлетел и упал на спину. А Уитекер, помогая себе руками, встал на четвереньки, подполз к нему, навалился сверху и схватил за горло.

Алан почувствовал на лице его дыхание и горячие капли крови, падавшие из разбитого носа.

– Ну, погоди, тварь безногая, ты у меня забудешь, какой ты герой!

Из дальнего далека доносились крики Суон:

– Саймон! Саймон, хватит! Отпусти его.

Алан хватал ртом воздух, понимая, что сейчас отключится. Нечеловеческим усилием он высвободил руку, поднес ее к носу продюсера и, зажав кровавое месиво средним и указательным пальцами, сильно дернул сначала вправо, потом влево. Видимо, от сломанного носового хряща уже ничего не осталось, поскольку нападавший с воплем отшатнулся и выпустил его.

Шатаясь, Уитекер поднялся на ноги. Кровь хлестала из носа, заливая ему рубашку; взгляд у него был мутный от боли. Но Алан по себе знал, что нет более сильного наркоза, чем ярость. Продюсер огляделся и тут же нашел то, что искал: стоявшую на столе бутылку виски. Он схватил ее за горлышко и разбил о столешницу. Под звон стекла во все стороны брызнула пахучая жидкость. Алан увидел, как Уитекер подступает к нему с отбитым горлышком, грозно поблескивающим в руке.

– Все, гад, тебе конец!

Но его продвижение остановил хладнокровный голос от двери:

– Советую вам остановиться, сэр. Иначе у вас во лбу появится отверстие чуть пошире того горлышка, что вы держите в руке.

Алан повернул голову и увидел на пороге тезку с нацеленным прямо в лоб Уитекеру пистолетом сорок пятого калибра; марку он разглядеть так и не смог. Продюсер поглядел в черное дуло и, видимо, решил не упорствовать.

Разжав пальцы, он выпустил обломок бутылки.

– Ну что ж, твое счастье. Помощь подоспела. Но дело этим не кончится, не надейся.

Сверкая глазами, Суон подскочила к нему.

– Ошибаешься, Саймон. Этим дело и кончится. Во всех смыслах. Ты ударил женщину и инвалида, героя войны. Если журналисты узнают о том, что здесь было, против тебя ополчится вся Америка. А я выступлю свидетелем на суде. Поэтому лучше помалкивай и благодари Бога, что так легко отделался. – Она опустилась на колени перед Аланом, который уже сел на пол, подтянувшись на руках. – Ну как ты?

– Я – хорошо. А ты?

Суон улыбнулась и поднесла руку к распухшей щеке, представляя, какой синяк расползется по ней завтра.

– Подумаешь, фингал. Все актрисы Голливуда только и мечтают его заработать. Это сейчас очень модно.

Алан ответил ей улыбкой, хотя и забыл, как это делается.

В комнату вошел Джонас и во все глаза уставился на них. Как санитар, он понимал, что обоим требуется помощь, но житейский опыт подсказывал ему, что лучшее лекарство сейчас – оставить их вдвоем. И потому шагнул к третьему участнику сцены, который хоть и стоял на ногах, но лишь в буквальном смысле. Он злобно косился на Алана и Суон, даже не пытаясь остановить кровь, все еще шедшую из носа.

– Позвольте проводить вас в пункт «скорой помощи», сэр. Здесь на ранчо есть хороший врач.

Заботливо поддерживая продюсера под локти, Джонас повел его к выходу. Уитекер хотел было стряхнуть его руки, но, в последний раз обведя глазами разгромленную комнату, все-таки вышел из коттеджа вместе с Джонасом и охранником.

Суон и Алан остались одни.

Она провела рукой по его лицу, и Алан почувствовал, как кожа впитывает эту ласку, словно песок пустыни каплю воды. Точно так же сознание впитывало ее голос, нежнее которого нет в целом свете.

– Не можешь не геройствовать, да?

– Как видно, да.

– Тогда придется мне все время быть начеку, а то неизвестно, чем это кончится в следующий раз.

Алан, наконец набравшись храбрости, поднял на нее глаза. И впервые в жизни увидел в них любовь.

Он не успел ответить, потому что Суон прижалась губами к его губам. Теряя голову, позабыв обо всем на свете, он лишь успел подумать, что в жизни таких прекрасных снов не бывает.

Должно быть, он уже умер и попал в рай.

Глава 42

Джим никогда еще так быстро не бегал, а ему казалось, что он стоит на месте.

На ватных ногах, как бывает в кошмаре, он стрелой пронесся под деревьями и побежал вдоль кустов, освещенных слабыми отблесками уличных фонарей. Сзади слышался топот Эйприл и Чарли, поспевавших за ним в меру сил и возраста. Но они были где-то далеко, словно в другом мире. В голове звучал голос, призывавший его бежать еще быстрее. И Джим повиновался этому голосу как единственной надежде, которая могла сохранить жизнь ему и его сыну. Сам не зная почему, он решил, что на финише этого забега увидит нечто понятное и подвластное ему одному.

Вой Немого Джо все не утихал.

А еще Джима преследовали образы страшной гибели Черил Стюарт. Он хорошо помнил, что произошло в течение нескольких секунд, и сразу после этого пес успокоился. И можно ли забыть, в каком виде предстало ему тело бедной девушки?.. Мысль о том, что он сейчас найдет Сеймура с переломанными костями и искаженным лицом, зарядила его новыми силами, позволила обрести второе дыхание.

Наращивая темп вместе с тревогой в душе, Джим пересекал парк, раскинувшийся позади дома Эйприл. Кусты и деревья, эти маленькие легкие, которыми дышит город, были словно продолжением его легких.

И этот клочок земли стал для него бескрайним простором.

В полутьме парк представился ему гигантской клеткой, откуда на него вот-вот выскочит дикий зверь. Добежав до ограды, Джим понял, что через нее не перемахнуть. Он выстрелил в воздух залпом бешеной брани, поскольку был вынужден отклониться от прямого пути к вою. Это были всего лишь песчинки времени, не имеющие никакого значения в повседневной жизни, но в сознании Джима именно они отделяли ребенка от страшной смерти.

Шаг за шагом он чувствовал, что приближается. Несмотря на то, что сердце уже билось в висках с мрачным грохотом барабана, он заставлял себя убыстрять бег. Мышцы раскалились до неимоверного жара, в бок вонзалось лезвие кинжала, но скорость уже не зависела от его желания. Даже если бы сейчас мозг приказал ногам остановиться, они наверняка не послушались бы его.

Лишь одно до сих пор спасало его от полного отчаяния: Немой Джо не переставал выть, и значит, Chaha'oh еще не насытился.

Но стоило Джиму подумать об этом, как вой оборвался.

Наступила тишина, кромешная, как ночь, смертельная, как ее смысл.

Джим на миг почувствовал, что падает в пустоту и теряет сознание.

Нет, нет, нет, нет…

Перебирая в уме четки односложного слова, он все бежал и бежал, ощущая, как жизнь с каждым вздохом, по капле покидает его тело.

Сквозь монотонный гул в ушах он слышал, как кричит за спиной Эйприл:

– Сеймур!

И внезапно, словно по команде, пес зашелся хриплым, бешеным лаем.

Смену тембра Джим воспринял как ответ на его молитвы. Ни разу, с тех пор как увидел этого пса, Джим не слышал, чтобы он лаял. Вероятно, за его лай он цепляется как за соломинку, как за последнюю надежду, но как же быть, если больше не за что уцепиться?

Лай доносился совсем близко. Перед ним вырос еще один ряд кустов, и он нырнул в них, даже не подумав сбавить темп. Ветки цеплялись за рубаху, царапали плечи, руки, лицо, но мысленно он воспринимал это совершенно иначе: будто руки врага пытаются удержать его, будто когти впиваются и терзают плоть, не пуская к сыну, которого он должен спасти. Он вырвался, не думая о том, что на ветках мог остаться клок его кожи или кусок мяса.

Вырвался из кустов, как из материнского чрева.

И наконец увидел их.

Довольно близко стоящий фонарь позволил Джиму мгновенно оценить ситуацию. Он добежал до поляны, где была устроена детская площадка. Слева под фонарем виднелись яркие качели, горка, песочница для малышей.

Перед ним справа для детей постарше был выстроен «Дом на дереве».

Деревянная постройка с такой надписью была выполнена в стиле пионеров. Объявление под надписью гласило, что игра предназначена для детей старше двенадцати лет. Помимо обычной лестницы сбоку, к фасаду был привязан канат, по которому ребята могли подниматься и спускаться.

И на этом канате висел Сеймур.

Живой.

Под ним как оголтелый носился Немой Джо. Он скалил зубы, лаял, скулил – словом, всячески показывал мальчишке свое недовольство. Видимо, он застал Сеймура за этим занятием, когда тот спускался на землю. Сеймур же держался из последних сил и подняться в домик уже не мог, а съехать по канату боялся, ведь разъяренный пес мог его тяпнуть.

От облегчения Джима чуть было не вывернуло наизнанку. Легкие превратились в две досуха выжатые губки, уже не способные наполниться воздухом. И неизвестно, откуда у него взялось дыхание, чтобы окликнуть сына:

– Сеймур, не шевелись!

Джим удивился, что сумел даже перекричать лай Немого Джо. Сеймур посмотрел на него и сразу узнал:

– Джим, Немой Джо хочет меня укусить.

Хорошо, что парень не слишком перепугался.

– Держись крепче. Я сейчас.

Джим бросился к дереву, чтобы помочь Сеймуру и успокоить Немого Джо. Он был уже на полпути, когда ему почудилось, что по земле промелькнула неизвестно откуда взявшаяся тень, готовая схватить его и утащить в мир, откуда нет возврата.

Под деревом на случай падения был насыпан песок, и на его поверхности, словно следы ядовитых змей, были отчетливо видны отпечатки повернутых наружу босых ступней. Точно такие он уже имел несчастье видеть. Только там рядом со следами лежал бездыханный результат свершившегося возмездия.

Теперь же следы предстали ему в движении, как будто кто-то, находящийся по ту сторону земли и разума, почуяв добычу, нарезал круги вокруг дерева, выжидая момент для броска. То были следы самой смерти, не выбирающей время, потому что именно от него много лет назад она и получила заказ мстить.

И тут Джим понял, почему его необыкновенный пес накинулся на Сеймура. Только так он мог помешать мальчику слезть с дерева. Не иначе знал, инстинктивно чуял, что, едва он коснется земли, ему придет конец.

За спиной послышались шаги Эйприл; она только вбегала на поляну. Джим на миг растерялся. Она ведь тоже прямой потомок одного из головорезов и тоже входит в число возможных жертв. Он не знал, что на уме у его врага. Быть может, увидев, что затея с ребенком провалилась, тот переключится на Эйприл. И все же Джим выбрал сына, зная, что Эйприл на его месте поступила бы так же.

В этот момент Сеймур сорвался.

Словно в замедленной съемке, Джим видел, как падает на землю его сын. Видел, как взметнулись в воздухе черные волосы и детские руки, как поднялось облачко пыли там, куда он упал.

И как следы быстро двинулись к нему.

Джим рванулся к нему, вложив все свои силы в этот рывок. И все-таки успел. Он подхватил Сеймура на руки и судорожно прижал к себе сына, готовый сто раз отдать за него жизнь.

Следы тени были в нескольких шагах от них.

Ужас ледяными пальцами впился в его сердце. Не зная, чего ждать, Джим выкрикнул чужим голосом:

– Doo da!

Сам того не сознавая, он крикнул «нет» на языке навахов.

Еще шаг – и подземные следы остановились.

Наступило затишье перед бурей, когда ветер и тучи замирают в ожидании первой молнии, чтобы по ее сигналу обрушить на землю свой гнев.

Но больше ничего не произошло.

Ни движения следов, ни воя, ни какого-либо иного знака смерти.

Джим (Три Человека) Маккензи словно со стороны услышал свой вздох, и соленые слезы покатились из его разноцветных глаз.

Он по-прежнему прижимал к себе сына, понимая только одно: Сеймур спасен.

Вот так он будет держать его до конца своих дней.

Но едва подоспела Эйприл, он поставил мальчика на землю и отошел в сторону, зная, что он еще не принят в их объятия.

– Сеймур, что тебе в голову взбрело?

– Я больше не буду, мам. Честное слово.

Джим пошел вперед, оставив их вдвоем, поскольку число «три» в их семье пока не предусмотрено. С другой стороны поляны за этой сценой наблюдал Чарли. Джим не знал, что именно Чарли успел увидеть и есть ли у него какое-нибудь объяснение. Но раз опасность миновала, с этим можно повременить.

Немой Джо, вновь онемев, двинулся к Джиму неуверенным шагом, видимо не зная, понял ли его двуногий спутник, что случилось на самом деле. Но, едва увидев, что Джим встал на колени и раскинул руки, подбежал, ткнулся мордой ему в грудь и застыл.

Он понял, что этот человек будет благодарен ему по гроб жизни, и вдруг сделал то, чего Джим ни разу не видел и никак от него не ожидал.

Равнодушный Немой Джо энергично и радостно завилял хвостом.

Глава 43

Чарли и Джим молча вошли в коттедж на Бил-роуд.

Все так же, ничего не говоря, Джим пошел и зажег свет где только можно. Свет придавал ему уверенности, потому что при освещении тени на стенах, на потолке и на полу были всего лишь тенями и больше ничем. За окнами все еще стояла ночь, и было непонятно, когда она кончится. Джим твердо знал, что восхода солнца недостаточно, чтобы рассеять мрак.

Эйприл отправилась укладывать Сеймура, и Джим зашел на минуту в комнату пожелать ему доброй ночи. Мальчик объяснил, что ему не спалось и он вышел с собакой, решив забраться в дом на дереве, поскольку днем это развлечение было ему недоступно. Он не знал, какая опасность ему грозила, и всерьез радовался, что непослушание на сей раз сошло ему с рук.

Джим объяснил ему, что он не должен бояться Немого Джо, что пес вовсе не собирался его кусать, а, напротив, хотел защитить. Сеймур спокойно посмотрел на него.

– Да я и не испугался. Я знаю, что Немой Джо – хороший пес.

Сеймур не спросил, почему Джим вдруг очутился у них дома. Его занимало другое, и после недолгого колебания он решил заговорить об этом:

– Какой ты странный, Джим. У тебя глаза разные.

– Ну да. Мне они для работы нужны. Ты знаешь, что я вожу вертолеты?

– Правда? А глаза при чем?

– Одним на землю смотрю, другим – в небо.

Сеймур озадаченно сдвинул брови, а потом лукаво прищурился.

– Знаю, разыгрываешь!

– Я? Ничего подобного. Вот полетишь со мной и увидишь.

Сеймур тут же вопросительно уставился на мать. Эйприл кивнула. И тут началось такое!.. Сеймур кувыркался на кровати, прыгал и вопил от счастья:

– Ура! Я полечу на вертолете! Я полечу на вертолете!

Немой Джо спокойно разлегся на ковре под окном. Эйприл осталась приводить Сеймура в чувство. Когда Джим выходил, она посмотрела на него так, что Джим подумал: ради одного этого стоит жить.

В гостиной у окна его поджидал Чарли. Лицо у индейца было усталое, но держался он, как всегда, гордо и прямо. И как ему в его-то возрасте удается выносить такие нагрузки?

– Чарли, нам надо поговорить. Но не здесь.

Старик понял и кивнул.

– Хорошо.

Они вышли из дома, не говоря ни слова, доехали до коттеджа Джима и вот теперь сидели в гостиной друг против друга. Джим думал о том, что Алану, Эйприл, Сеймуру и многим другим грозит смертельная опасность. И так будет до тех пор, пока они не найдут какое-то решение. Джим всей душой надеялся, что Чарли хоть что-нибудь ему подскажет, хоть самую малость.

– Ну что, bidá'í? Ты можешь мне что-нибудь объяснить?

Чарли, по обыкновению, был немногословен. Но в голосе его звучала такая железная уверенность, на которую Джим и надеяться не смел:

– Посмотри среди ценностей твоего деда.

В сумятице этого дня Джим совсем забыл про кукол и клеенчатый конверт, который нашел в «фамильном сейфе» Калеба.

Мое наследство…

Он прошел в спальню, посмотрел на кукол, уложенных в шкафу и завернутых в прозрачную пленку. Среди свертков был один, не похожий на прочие. Поначалу Джим не обратил на это внимания. Он был мягкий на ощупь, и там никак не могло быть статуэтки. Джим взял этот сверток и подошел к креслу, на котором висела его джинсовая куртка. Он вспомнил, что клеенчатый конверт положил во внутренний карман, а потом переодел куртку и про конверт совсем забыл.

Вытащив конверт, он вернулся в гостиную и положил его вместе с необычным свертком на стол перед Чарли. Конверт пришлось разрезать ножницами. Там оказался документ на нескольких страницах. Плотно запечатанный конверт из клеенки предохранял бумагу от влажности. Джим осторожно достал странички и быстро пробежал их глазами.

Это было приложение к договору от 1868 года между Соединенными Штатами Америки и племенем индейцев-навахов, согласно которому вождю по имени Элдеро и его потомкам передавалась в вечное пользование обширная территория вокруг деревни Флэт-Филдс.

Джим сразу понял огромную важность этого документа. На территории, отписанной Элдеро, в настоящее время разместилось ранчо «Высокое небо». Если документ подлинный, Коэну Уэллсу едва ли удастся осуществить свои грандиозные планы.

Джим поднял голову и в упор посмотрел на Чарли.

– Именно этот документ они ищут. Но при чем тут мы с дедом?

Чарли кивнул на сверток.

– Открой и посмотри.

Джим снова взялся за ножницы. Надрезая очень осторожно, чтобы не повредить содержимое, он наконец снял обертку и развернул на столе старое индейское одеяло. Рисунок на нем в точности повторял узоры того одеяла, в которое был завернут золотой сосуд, найденный Калебом в пещере. Знак власти индейского вождя по имени Элдеро. В одеяле обнаружились два искусно сработанных амулета. Два медальона, видимо переплавленные из серебряных долларов, с выгравированным на них профилем флейтиста Кокопелли, покровителя племени.

Джим опять посмотрел на Чарли.

– Что это значит?

Ответом ему был удивленный взгляд.

– Что ты видишь, то и значит. – Старик встал, зашел ему за спину, положил руки на плечи. – Ты прямой потомок Элдеро, Три Человека. После побоища во Флэт-Филдс его дочь Талена с новорожденной дочерью укрылась в клане Эрреро Кузнеца, на окраине форта Дефайанс. Элдеро остался один в пещере и совершил обряд возмездия.

Чарли снял руки, но единение их душ не исчезло, и слова старого шамана звенели, словно колокол в голове Джима.

– Дочь Талены Линда была матерью Ричарда Теначи, твоего bichei. – Чарли помолчал, давая Джиму хорошенько все осмыслить.

– Почему вы мне ничего не сказали?

– Потому что тебя здесь не было. Тебя никогда не было, даже когда ты еще жил здесь. Твоя душа рвалась отсюда, и никто не мог ее остановить. Мы с твоим дедом решили, что ты свободен в своем выборе.

Джим расслышал в голосе Чарльза Филина Бигая печаль о прошлом и невозможность примириться с настоящим.

– И ведь не ты один так думал. Мы видели, что творится вокруг, видели, как меняется жизнь. Ныне молодые индейцы, которым должно чтить своих вождей, даже не знают, кто они. Наши потомки одеваются, как эти болваны рэперы, которых показывают по телевизору, и изображают гангстеров. А ведь это все липа, как и их наряды. Мы настолько позабыли себя, что наряжаемся, как попугаи, чтобы потешить туристов. Нас много. Мы могли бы стать одним сильным голосом. А вместо этого стали хором фальшивых и раболепных голосов.

Джим постепенно понимал, что хочет донести до него этот человек.

– Ты все знал. Ты все знал с самого начала и ничего мне не сказал.

– Я молился всем богам, чтобы это прекратилось. Чтобы я мог тебе помочь.

– Мне помочь?! – сорвался на крик Джим. – Надо было помогать тем несчастным…

Чарли, казалось, потрясен его словами.

– Ты что, до сих пор не понял, Три Человека? – Голос его надломился от боли, когда он добавил: – Средоточие всех этих бед – ты, и больше никто.

– Я?!

– Chaha'oh не может жить вне Земли, но силы черпает от человека, что его сотворил. Элдеро уже нет на свете, но в тебе живет его дух и течет его кровь. Теперь ты Элдеро, Джим. Chaha'oh не просто тень. Это твоя тень.

Джим нелепо взмахнул рукой.

– Этого не может быть.

– Как же не может, когда он тебе это продемонстрировал четыре раза. И будет убивать еще, пока не доведет до конца то, что ему поручено.

Чарли говорил с трудом. Казалось, ему еще труднее говорить, чем Джиму – слушать.

– Все началось, когда приехал ты. Калеб умер в тот самый день. В тюрьме ты был поблизости, когда Chaha'oh убил Джеда Кросса. В «Дубы» ты поехал с той несчастной девушкой. Ты даешь ему силу, потому что дух твой глубок, как Земля, хоть ты и не ведаешь об этом.

Джим вспомнил, какая странная тяжесть наваливалась на него в те моменты, о которых говорит Чарли. Как будто вползала в мозг и заслоняла весь свет. Теперь он понял почему. Тень еще здесь и снова ждет.

Чарли привел ему еще одно доказательство:

– Помнишь, сегодня в парке ты держал на руках сына и крикнул Chaha'oh, чтобы он остановился? И он тебя послушал.

Джим сделал последнюю, отчаянную попытку воспротивиться:

– Я снова могу это сделать.

– Нет.

«Нет» прозвучало как смертный приговор. Чарли опять сел на диван и сгорбился от груза прожитых лет. То, что он знал и должен был сказать, сразу превратило его в старика.

– Тень умеет учиться. Вот почему она так ловко напала на Кертиса Ли, хотя ты был далеко. Она растет и привыкает обходиться без тебя. Скоро ты будешь ей не нужен. Она сама продолжит убивать.

Джим вскочил.

– Это чушь!

– Все еще не убедился? А в науку веришь, хотя она практически предлагает тебе то же самое: создание искусственного разума, который развивается и учится на собственных ошибках.

– Так то наука. А это магия.

– Когда от машины родится машина и решит, что она живая, – это будет не магия? Всему есть объяснение. Только человек еще не настолько силен и умен, чтобы его найти.

Джим подошел к окну. За стеклом очередной рассвет вновь окрашивал небо. Скоро оно поголубеет, но мир знаний и самонадеянной уверенности после этой ночи сгинет навсегда.

Он подумал о Сеймуре и Эйприл, которым уже никогда не будет покоя. Подумал об Алане, чья жизнь всегда будет под угрозой, хотя в том нет его вины. Подумал о самом себе и о той ноше, которую никто с него не снимет до конца его дней.

Не глядя на Чарли, он обратился к нему с последней, безнадежной мольбой:

– Как же это остановить?

Ответ донесся как тихий вздох из дальнего далека:

– Только тот, кто начал, может это закончить.

Телефонный звонок показался Джиму полнейшим абсурдом. Еще недавно звонки были для него фактом нормальной жизни. А этот прозвучал как нелепое интермеццо в симфонии смерти.

Джим взял телефон со столика, открыл крышку, поднес аппарат к уху.

– Да.

– Джим? Это Коэн Уэллс.

– Доброе утро, Коэн.

– Какое, к черту, доброе?! Что за хрень ты вбил в голову Алану? Какая еще опасность нам угрожает?

Джим секунду подумал. Выходит, Алан дозвонился до отца, но ничего не сказал ему про запись разговора. Отдавая диктофон, Алан позволил ему действовать на свое усмотрение.

– Ну?

Коэн Уэллс говорил таким тоном, словно приставил ему к горлу нож. От сердечности предыдущих разговоров не осталось и следа. Такой же тон был у него в той записи. По ту сторону маленькой магии, прижатой к уху Джима, звучал голос убийцы деда и потенциального убийцы его самого.

Джим наконец понял, что ему делать. С глаз мгновенно спала пелена, и даже Чарли удивился, заметив на его губах улыбку.

– Он у меня, Коэн.

– Что у тебя?

– То, что вы ищете. Документ на право собственности Элдеро.

Уэллс не стал разыгрывать недоумение. Голос его зазвучал осторожно:

– И что ты намерен делать?

– Обсудить это с вами.

Пауза на взвешивание всех «за» и «против». Потом, как и предвидел Джим, алчность взяла верх.

– Что ж, давай. Где и когда?

– Сейчас. В Пайн-Пойнте – знаете такое место?

– Ну конечно.

– До встречи. Я дома и уже выезжаю.

Коэн Уэллс отключился. Джим на протяжении всего разговора сдерживал дыхание, а теперь набрал в легкие воздуху и подумал, какими словами скажет обо всем Чарли.

Он подошел к старику, заглянул ему в глаза. И Чарльз Филин Бигай, шаман племени навахов, увидел перед собой воина.

– Чарли, мне надо поговорить с тобой, а времени мало. – Джим придвинул стул, сел рядом и чуть понизил голос: – У меня к тебе несколько просьб.

Глава 44

Каноэ медленно скользило по реке.

Джим принял наследие покойного деда. Теперь он тоже мысленно называл Колорадо просто рекой. Он разгребал воспоминания так же сильно и плавно, как работал веслом. Под таким же небом и солнцем плыли они по реке много лет назад, когда он только-только вышел из младенческого возраста. Вокруг так тихо, ясно и спокойно, что, кажется, стоит повернуть голову, и увидишь на корме Ричарда Теначи: ладонью он касается воды, а на древнем лице индейца застыли вековое спокойствие и мудрость. Быть может, он здесь, только Джиму не дано его увидеть.

Поговорив с Чарли, он вышел из коттеджа на Бил-роуд и взял в сарае старое каноэ, заброшенное кем-то до лучших времен. Волоком дотащил до машины и закинул на крышу. Каноэ не деревянное, как то, дедово, а из желтого пластика, и на носу, конечно, нет фигуры Кокопелли. Но Джим хорошо усвоил, что вещи не всегда такие, какими нам кажутся. Многими чертами наделяет их взгляд людей.

На машине он без спешки добрался до места. Уже совсем рассвело, когда он въехал в Пайн-Пойнт, но дорога пока была пустынна. «Порше-кайенн» Коэна Уэллса стоял неподалеку от большой старой сосны. Завидев пикап, банкир вышел из машины, оставив дверцу открытой. Он бросил взгляд на каноэ, но ничего не сказал. Его теперь интересовало только одно, все остальное представляло собой лишние детали. Как деловой человек, он приехал оговаривать сделку и думал только о том, чтобы заключить ее на выгодных для себя условиях.

– Привет, Джим.

– Коэн…

Банкир сразу попытался взять инициативу в переговорах. По его правилам, сперва надо было подпустить немного лести.

– Молодец, что решил со мной встретиться. Судя по всему, ты самый умный из своего семейства. Где он?

Джим ответил вопросом на вопрос:

– Вам так необходимо было убить деда?

Уэллс явно растерялся, но отрицать не стал.

– Откуда ты знаешь?

– Не важно. Знаю – и все. И Алан знает.

– Врешь.

– Нет. Вы и сами понимаете, что не вру.

Джим бесстрастно разглядывал его. На лице Коэна Уэллса был написан вызов. И в то же время мысль его работала безотказно: он просчитывал ситуацию. Какие последствия может иметь для него осведомленность Джима? Раз он не побежал в полицию, значит, с ним можно договориться. С Аланом тоже проблем не будет: сын никогда не пойдет против отца.

И Коэн успокоился. Решил не искать обходных путей и сбросил маску.

– Ричард Теначи был старый упрямый осел. Я не хотел его смерти, но в деле замешано слишком много чужих интересов. Я ответствен не только перед собой. Есть и другие люди, с которыми лучше не ссориться…

Излагая свои доводы, Коэн расхаживал взад-вперед и в конце концов очутился прямо под сосной. Дерево роняло смолу, потому травяной покров кончался на уровне тени от нижних ветвей. А вокруг ствола почва была темная, присыпанная иглами. Кое-где из земли вылезали вековые корни.

Не желая терять инициативу, Коэн взял быка за рога:

– Раз ты здесь, значит, понимаешь, что иначе я не мог. Надеюсь, мы договоримся. Вопрос только в сумме. Я знаю, что деньги для тебя не последнее дело. Отдай мне документ, и станешь очень богатым человеком.

Банкир чуть повысил голос на последней фразе. А Джим, отвечая ему, даже удивился своему спокойствию:

– Дело не в деньгах. Вы, верно, не знаете, что в последние дни здесь произошло несколько убийств. Все жертвы, за исключением Джеда Кросса, ни в чем не виноваты, кроме как в том, что появились на свет. И среди них ваш сын.

– Что ты несешь? Я всего час назад говорил с Аланом, он…

– Я не об Алане, – прервал его Джим. – Я о Кертисе Ли.

Если банкир и был потрясен этим известием, то ничем этого не выдал. Он привык к жестоким играм, которые эмоций не допускают. Но Джим знал: его хладнокровие лишь маска.

Он не дал Коэну времени ответить.

– Вам наверняка это покажется банальностью, но в жизни бывают моменты, когда деньги теряют свою цену.

Продолжая свой монолог, Джим испытал уже знакомое ощущение. Только на этот раз вползающее в мозг облако вместо тревоги наполнило его странным, почти неестественным покоем. Он посмотрел за спину Уэллса и увидел, как на границе травы и голой земли обозначились выпуклые следы.

Это его не удивило; он даже сказал себе, что иначе не может быть. Теперь он все знает и страшиться ему нечего. Когда все знаешь, уже не обязательно сражаться в одиночку, можно попросить помощи.

Джим перевел взгляд на стоящего перед ним человека. И Коэн Уэллс еще до слов прочел свой приговор в его глазах.

Но Джим все-таки произнес его:

– В жизни бывают моменты, когда надо расплатиться сполна. И я рад, что могу вам это сказать, Коэн. Такой момент для вас настал.

Видя, как быстро приближаются следы, Джим повернулся и пошел.

Ликующий вопль в его душе слился с воплем ужаса, который испустил Коэн Уэллс. Джим сел в свой «рэм», включил зажигание и отъехал, не оборачиваясь.

Он покатил по шоссе на Пейдж и быстро достиг плотины. Все здесь, казалось, сохранило прежний вид. И вода в реке, как прежде, отсчитывала время, которое нипочем здешним скалам. Джим спустил на воду свое легкомысленное каноэ и поплыл по течению, веслом лишь намечая курс, как учил его дед.

Справа из воды выпрыгнула рыба, наделав шуму, который вернул его в настоящее время. Он посмотрел на лениво расползающиеся по воде круги, и через мгновенье река восстановила свою совершенную геометрию.

Джим скользил под прикрытием скал, нависших над рекой и над временем, и в голове отчетливо звучали слова деда, произнесенные в этом месте много лет назад:

Сегодня ты должен выдержать испытание, Táá Hastiin. Мы не вольны выбирать время для битвы. Мы можем лишь быть готовыми к ней, когда пробьет час…

Дед не знал, что у внука уйдет столько времени, чтобы понять его слова. И все-таки он их наконец понял, вернулся и нашел свой путь.

У Хорсшу-Бенд Джим легко, помогая себе веслом, вывел каноэ на песчаный берег под отвесной скалой. Все было ему так знакомо, как будто с начала времен эта каменная глыба, отражаясь в зеленой воде, ждала его прихода.

Он вылез и полной грудью вдохнул прохладу реки.

Затем приступил к делу согласно дедовой науке.

Снял рубаху, оторвал от нее тонкую полоску и обвязал вокруг головы на манер предков. Солнце припекало, несмотря на ушедшее лето. Ветер, что веками катит колючие кусты и заметает следы людей, с легким посвистом холодил шею. Некогда Джим хотел забыть этот зов, но теперь вслушивался в него, прося дать ему сил и смелости, чтобы не сбиться с пути.

Он уже не индеец и не белый.

А просто человек, который ищет то, что потерял.

С вершины скалы на него глядят тысячи глаз. Это его предки, отцы отцов, и он всех их помнит. Они еще юношами начинали это восхождение и добирались до вершины с сознанием, что вступили в ряды мужчин.

Кто-то срывался и погибал, но и в этом было свое мужество. Потому что поражение – результат попытки и потому что лучше заблудиться в дороге, чем вовсе не выходить на нее. Ведь каждый человек, пускаясь в странствия в одиночку, берет себе в спутники свою душу.

Он поднял голову, выбирая место поудобнее.

Отвесная стена была почти гладкой, но справа чуть вкось тянулся вверх причудливый рельеф. В некоторых местах даже видны трещины, куда можно просунуть пальцы и зацепиться. Он поставил ногу на камень, вытянул руку и ухватился за выступ.

И с этого момента все стало легко.

Сила росла и росла внутри, перегоняя усталость. Один отрезок, отвоеванный у скалы, был стимулом для преодоления следующего. В каждой трещине и выступе он чувствовал следы человеческих рук и ног. Они были памятниками истории, которая не стоит на месте, свидетелями древней дерзости и бравады, которые необходимы настоящему мужчине, чтобы встать во весь рост и сверху взглянуть на мир иными глазами.

На полпути у него соскользнула нога, но уверенности он не потерял. Руки держали его крепко, а каменная глыба не была врагом. Снизу донесся грохот камней, что, подпрыгивая, катились к подножию. Джим понял, что это не угроза, а лишь увертюра к тишине.

Он быстро нашел ногой опору и продолжил восхождение.

Впереди он видел любимые лица, хотя до сих пор не сознавал, как сильно их любит.

Старый Чарли, который всегда остается самим собой. Алан, которому не надо взбираться на отвесную скалу, чтобы доказать свое мужество. Суон, которая наконец-то поняла это. Эйприл, которая любит, не заботясь о понимании.

И Сеймур, его залог во времени, его маленькое бессмертие.

Каждое имя – улыбка, каждое лицо – воспоминание о былом позоре. Теперь позор смыт. Теперь он знает себя, знает, что ему делать, чтобы замкнуть давно разомкнутый круг и остановить следы, стремительно мерящие землю.

Джим поднимался, пока рука не зацепилась за кромку вершины. Он спокойно подтянулся и завис над пропастью, прислушиваясь к биению сердца и прерывистому дыханию.

Когда дыхание улеглось, а сердце вновь застучало в груди как друг, он встал на ноги.

Внизу бежала зеленая река меж каменных изваяний, отлитых водой и ветром, тем самым ветром, что сейчас обнял прохладными руками его блестящее от пота тело. Здесь он вернул земле прах деда и не откликнулся на зов большой белой птицы, которая была, есть и будет единственной истиной для всех людей.

Вот на этом самом месте.

– Я здесь, bichei.

Он пробормотал эти слова и на миг застыл неподвижно перед манящей бездной.

Джим (Три Человека) Маккензи, навах Соляного клана, почувствовал, что бездна ждет его, как блудного сына. И тогда он раскинул руки, поднял глаза к небу и легонько подтолкнул себя вперед. Ноги оторвались от скалы, и на лице вспыхнула улыбка человека, с надеждой глядящего в будущее.

Он летел, как не летал никогда прежде, и в золотых лучах солнца глаза его сияли одним цветом.

Прощание

Глава 45

Машина свернула с шоссе, поднялась на невысокий холм и остановилась перед футбольным полем. Машину вела Суон Гиллеспи, а рядом сидел Алан. В последнее время он сделал большие успехи, и на заднем сиденье вместо костылей лежала только палка.

Они понаблюдали за ребятишками, с воплями носившимися по полю, – сразу видно, любители, у профессионалов такого энтузиазма не бывает. Суон пыталась угадать, который из них Сеймур, но в дутых формах и шлемах все выглядели одинаково.

Чуть поодаль от них, у ограды, стояла Эйприл, а рядом с ней чинно и неподвижно восседал Немой Джо и лишь слегка поворачивал голову, следя за игрой. Он явно был не до конца уверен, что человеческая свора, обступившая его нового хозяина, не причинит ему зла, и был готов вмешаться в любой момент.

Суон повернулась к Алану.

– Подождешь или выйдешь со мной?

– Подожду, – усмехнулся Алан. – А то, чего доброго, ребятня подумает, что робокоп явился. Привет им от меня.

На самом деле он понял, что ей хочется поговорить с Эйприл наедине. Суон наклонилась, чмокнула его в щеку и выпорхнула из машины. Эйприл, видимо, почувствовала ее приближение, повернула голову и улыбнулась.

– Привет, Суон.

– Привет, Эйприл.

Другие болельщики были поглощены матчем, а если кто и посмотрел в их сторону, то не узнал под низко надвинутой шляпой и темными очками лицо всемирно известной кинозвезды.

Суон кивнула на игроков.

– Ну как?

– Нормально. У Сеймура никаких способностей к этой игре. Я жду, когда он это поймет.

– А ты как?

Эйприл пожала плечами. Суон видела, что глаза у нее до сих пор красны от слез. Они и к ней самой каждый день подступают, и никому не известно, когда это кончится.

– Живу.

Эйприл заметила, что из открытого окошка машины ей машет Алан. Она тоже ему помахала, чувствуя ком в горле. Время все расставило по местам. В свете недавних событий былые драмы и недомолвки стали казаться детскими шалостями.

– Уезжаете? – спросила Эйприл, не оборачиваясь.

– Да. За нами прислали самолет.

Эйприл поискала ее глаза за стеклами очков.

– А как же фильм про Флэт-Филдс?

– Из-за Саймона у меня испорчены отношения с «Найн мьюзис». Они уже раздумали меня снимать, да я и сама не хочу.

– Жаль.

– Чего? От предложений у меня отбоя нет. Даже в Европу приглашают. Кто-то там уверен, что у меня кроме смазливого личика есть еще и талант. Поглядим.

– А Алан?

– Поедет со мной. Буду держать его под присмотром, пока не поверит, что его протезы меня дико возбуждают.

Эйприл помолчала и решилась спросить, понизив голос:

– Он знает, что ты взаправду его любишь?

– Узнает. Я каждый день вбиваю это ему в голову, чтоб не забыл.

В ее словах Эйприл расслышала любовь и решимость. Что ж, неплохие отправные пункты для совместного пути.

Они с минуту постояли молча. Потом Суон улыбнулась, как умела она одна, и женщины обнялись.

– Счастья вам.

– И тебе с твоим футболистом.

Суон повернулась и своей изящной походкой направилась к машине. Эйприл смотрела ей вслед и думала: «Суждено ли нам еще свидеться? И кем мы станем, если доведется?»

После смерти Джима прошла неделя. Тело его нашли под самой высокой скалой у Хорсшу-Бенд. Нашедший рассказывал, что лицо его, как ни странно, совсем не пострадало и было безмятежно-спокойно. Чарли позволил им попрощаться с ним только после того, как тело привели в надлежащий вид, а потом совершил над ним обряд ночного бдения, подобающий вождю и герою. Джима, как и старого Ричарда Теначи, на следующий день кремировали, и после короткого полета над Большим каньоном Эйприл рассеяла его прах по ветру. В память о том, кого считал своим внуком, Чарли согласился лететь на вертолете вместе с ней – первый раз в жизни. Когда Эйприл высыпала урну, старик под шум винта спел прощальную молитву на языке дене. Глядя на серое облако, еще недавно бывшее Джимом, Эйприл не смогла удержать слез. Она обещала себе не плакать, но скорбь о человеке, которого потеряла, когда думала, что наконец нашла, оказалась сильнее.

Она твердо знала, что будет тосковать по нему до конца своих дней.

Чарли все ей объяснил. С болью и гордостью рассказал он, как Джим понял, что никто, кроме него, не сможет остановить жажду мести, дошедшую до них из глубины веков, и сделал это единственно возможным способом, думая только об их спасении.

Старый шаман передал ей документ на владение землями вокруг Флэт-Филдс, вверенными волею правительства Элдеро и его потомкам. По закону земля принадлежала Сеймуру, но Эйприл вместе с Чарли внесли в совет племен предложение устроить на границе с резервацией национальный заповедник.

В Пайн-Пойнте был обнаружен труп Коэна Уэллса с переломанными костями и лицом, искаженным гримасой ужаса. Его смерть наделала немало шуму, но еще больший резонанс вызвало сообщение, что он был причастен к убийству Ричарда Теначи. Эйприл, как было обещано, получила эксклюзив, хотя и несколько иного рода. Ее статья о разоблачении и аресте мэра Колберта Гибсона и Дейва Ломбарди появилась в прессе первой. Она передала Роберту Бодизену запись, найденную в кабинете банкира, и под давлением неопровержимых доказательств его соучастники признали свою вину. Операция, успешно проведенная полицейским, отодвинула на второй план неразрешенную загадку предыдущих смертей. Лишь немногие знали, что жертв могло быть больше, но не будет, и время сдаст нераскрытое дело в архив.

Задумавшись, Эйприл не услышала, как прозвучал финальный свисток. Сын неожиданно возник рядом, красный, взмыленный, в нелепой дутой форме, изуродовавшей хрупкую детскую фигурку. Немой Джо не отступал от него ни на шаг: он очень серьезно отнесся к своей роли телохранителя. Одной рукой мальчик держал под мышкой шлем, другой – указывал на женщину, садившуюся в машину.

– Кто это?

– Суон Гиллеспи.

Сеймур выкатил голубые глаза.

– Что, актриса? Ты знаешь Суон Гиллеспи?

Эйприл улыбнулась.

– Мы с ней подруги детства.

Сеймур, разинув рот, провожал взглядом отъезжающую машину.

– Обалдеть! Завтра в школе все лопнут от зависти!

Эйприл обняла его за плечи и повела к раздевалке.

– Ну как матч?

– Нормально. Только знаешь что…

– Что?

Сеймур остановился и, слегка встревоженный, посмотрел на нее снизу вверх. Видно, боялся расстроить.

– Я думаю, футбол – это не для меня. Мне гораздо больше нравятся лошади. Или вертолеты – еще не решил.

Эйприл усмехнулась и покачала головой.

– Ладно. Подождем, когда ты примешь решение. А пока что прими душ и переоденься. Я жду тебя в машине.

– Ага! Я мигом! За мной, Немой Джо!

Эйприл смотрела, как сын бежит к раздевалке, а за ним поспевает его странный пес. Вообще-то собак в раздевалку не пускают, но этого разве удержишь.

Ей было приятно и немного грустно, что Сеймур охладел к футболу. Она пять минут назад говорила об этом Суон, но сама не ожидала, что это произойдет так быстро. Таких судьбоносных решений будет в его жизни еще очень много, хорошо, если она всегда будет присутствовать при этом. Эйприл пообещала, что постарается, сначала Джиму, который перед смертью нашел в себе силы стать лучшим из тех троих, что жили в нем по предсказанию индейского вождя. Потом пообещала себе и, наконец, Сеймуру, который всегда будет напоминать ей о Джиме и о том, что он сделал ради них.

Придет день, и она все расскажет сыну об отце. Дав себе такую клятву, Эйприл направилась к машине.

У нее за спиной, словно ставя печать под ее решением, проходящий поезд дал протяжный гудок.

Благодарность

Собирая материал для каждого нового романа, я нашел исключительный способ приобретать новых друзей. Не знаю, какой след оставят мои опусы в литературе, но люди, которые встретились мне на этом пути, оставили неизгладимый след в моей душе. Прежде всего благодарю Ракель и Джо Санчес, изумительных владельцев столь же изумительного отеля «Эспен-Инн» во Флагстаффе. Они единственные реальные персонажи моей истории. Их помощь и дружба стали мне опорой в прошлом и утешением в будущем.

К ним хочу добавить имя Ванессы Вандевер, прекрасной представительницы племени навахов, которая помогла мне понять сложный мир этого пленительного и гордого народа и перевела слова и выражения на язык дене.

Всем троим огромное спасибо за терпение, за ответы на бесчисленные вопросы и за отменную кормежку…

Вот лица, которым также выражаю благодарность:

Глория Сатта – бесподобная женщина и талантливая журналистка; благодаря ей у меня появился новый друг, а именно…

Карло Медори – он хоть и живет в Нью-Йорке, но его вполне можно считать человеком фронтира.

Франко Де Маре – мне удалось затесаться среди его репортажей под бомбами, и теперь он наверняка спрашивает себя, что страшнее…

Алессандро Дзанарди – воистину героический персонаж, с которого я писал Алана Уэллса.

Массимо Ансельми – он познакомил меня с Леоне, бесстрашным представителем итальянской дворовой породы, вдохновившим меня на создание образа Немого Джо.

Сэмюэл Росси из «Тайм-аута» – он просветил автора насчет луков, до недавних пор бывших для меня гнутой палкой с натянутой на нее веревкой в руках Робина Гуда.

Клаудио Пьянта, который дал мне весьма полезные консультации по пилотированию вертолетов.

Марчелло Барджеллини, что помог мне обуздывать компьютеры, становящиеся неукротимыми в моих руках.

Франческа Мартино и компания «Photomovie», выполнившие эскиз обложки.

А также мой историко-военный штаб:

Алессандро Далаи – отважный издатель, который наряду с легендарным Нандо Меликони[20] теперь именуется Американцем.

Кристина Далаи – милая членовредительница.

Мара Сканавино – единственная и неповторимая девушка с обложки.

Антонелла Фасси – голос, танцующий в телефонных проводах.

Паола Финци – редактор на суше и на море.

Джанлуиджи Дзеккин, бичующий себя во искупление всеобщей вины.

Пьеро Джелли – мой первый издатель, чья изысканная речь, внешность и манеры напоминают Дэвида Нивена из «Симпсонов».

Текла Дозио, которую я запряг читать и поливать, чтобы за одну неделю получить квалифицированный отзыв и зеленый газон, а в результате приобрел бесценного друга.

По личным мотивам хочу включить в список Кристину Гаретти и Чиччи Туминелло из Асти. Они знают, за что.

Особо прочувствованная благодарность Пьерджорджо Николаццини, который по-прежнему участвует в моих литературных авантюрах, выказывая профессионализм агента с примесью искреннего энтузиазма и настоящей дружбы.

И наконец, преклоняю колена перед моей женой Робертой, поскольку она, пока я пишу свои сомнительные романы, день за днем вкладывает новые прекрасные страницы в историю нашей любви.

Как принято говорить, персонажи этой книги, за исключением ранее упомянутых, являются плодом авторского вымысла и пополняют мой литературный багаж, о ценности которого судить не мне. А перечисленные имена я считаю своим личным багажом, который для меня бесценен.

Исторические сведения взяты из различных источников, но главным образом из: «Истории навахов. 1540–1996» Жана-Луи Рьепейру, «Навахи – люди на земле» Рут М. Андерхилл и «Завоевания великих прерий» Джона Э.Льюиса. Большим подспорьем также послужил «Словарь разговорного языка навахов» Гарта Уилсона.

Примечания

1

Нож с длинным пологим скосом обуха и прямой рукоятью. Название получил по имени английского мастера Джима Боуи, изготовлявшего такие ножи более двухсот лет назад. – Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Пещеры с уникальными сталактитами, открытые в 1974 году двумя спелеологами-любителями и с 1988 года включенные в территорию национальных парков штата Аризона.

(обратно)

3

Национальное хранилище золота в военном городке Форт-Нокс, штат Кентукки.

(обратно)

4

Кастер Джордж Армстронг (1838–1876) – офицер американской армии; известен особой жестокостью в борьбе с индейцами; погиб, попав в засаду племени сиу.

(обратно)

5

«Такова жизнь» (исп.).

(обратно)

6

Человек, подающий игроку в гольф клюшки и мячи.

(обратно)

7

В мифологии отдельных индейских племен бог плодородия и дух музыки; обычно изображается с флейтой в руках и с огромным фаллосом.

(обратно)

8

«Марвел» («Marvel Comics») – американская компания, издающая комиксы с 1939 года; наиболее известна такими сериями комиксов, как «Фантастическая четверка», «Человек-паук», «Железный человек», «Могучий Тор».

(обратно)

9

150-дневный марш тысячи индейцев разных племен, которые в знак протеста против притеснений прошли свыше четырех тысяч миль и поставили вигвамы перед Белым домом.

(обратно)

10

В личных интересах (лат.).

(обратно)

11

Гимн, написанный Бобом Диланом для фильма «Пэт Гэррет и Билли Кид», в котором он снимался.

(обратно)

12

Фильм Джона Ву «Говорящие с ветром» (2002).

(обратно)

13

Лоуэлл Персиваль (1855–1916) – американский астроном-любитель, построивший в 1894 году обсерваторию во Флагстаффе и написавший серию книг о жизни на Марсе.

(обратно)

14

Рокуэлл Норман (1894–1978) – американский иллюстратор и живописец, создатель смешных, сентиментальных образов.

(обратно)

15

Фильм, снятый в 1979 году американским режиссером Доном Сигелом. Клинт Иствуд играет в нем грабителя, совершившего легендарный побег из надежно защищенной тюрьмы для особо опасных преступников.

(обратно)

16

Вуд Эдвард (1924–1978) – американский режиссер, продюсер, актер. Снимал малобюджетные триллеры, вестерны, а также научно-фантастические фильмы.

(обратно)

17

До 1908 года правительственного чиновника, ведавшего делами индейского населения, называли индейским агентом.

(обратно)

18

Вяленое мясо оленя или бизона.

(обратно)

19

Дом и студия знаменитого американского архитектора (1867–1959), нередко называемые «архитектурной Меккой Америки».

(обратно)

20

Персонаж, сыгранный Альберто Сорди в фильме «Американец в Риме» (1954).

(обратно)

Оглавление

Начало

  Глава 1

  Глава 2

Три возвращения

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

Война

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

Враг

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

Прощание

  Глава 45

Благодарность . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте