«Чудовище»

Чудовище (fb2) - Чудовище [Monstrous] (пер. Ирина Владимировна Ющенко) (Луна(Коннолли) - 1) 2026K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марси Кейт Коннолли

Марси Коннолли Чудовище

Моим родителям, за то, что они никогда не сомневались: если я хорошенько постараюсь, все мои мечты станут явью.

День первый

Никогда не забуду свой первый вдох. Судорожный. Прерывистый. Сладостный.

Я открыла глаза, и на меня обрушились все цвета мира, а пространство вокруг громоздилось оттенками и вещами, имен которым я не знала.

Через три секунды я потеряла сознание от сенсорной перегрузки — так, по крайней мере, говорит отец. Он что-то во мне подправил, и, когда я проснулась во второй раз, мир был уже куда понятнее. Нависавший надо мной предмет — это лицо, круги на нем — глаза, а текущие из глаз теплые мокрые струйки — слезы.

Снизу на лице была складка. Под моим взглядом она стала шире — это улыбка.

— Ты жива, — сказал отец.

Он и сейчас твердит это про себя. Даже спустя столько времени.

День второй

Я опираюсь спиной на ствол ивы, вытягиваю перед собой руки и рассматриваю их в меркнущем свете заката. Тонкие красные линии — там, где мое тело собирали по кусочкам — уже почти не видны; осталось лишь многообразие оттенков кожи, крошечные металлические винтики, соединяющие хвост с позвоночником, сустав с крылом и шею с плечом, да тупая боль.

Летний ветерок раздувает папины седые волосы. Отец выкладывает на поле бревна и причудливой формы металлические трубы. Это чтобы я потом тренировалась. Он не сказал мне для чего, и скажет, только когда я буду готова. Отец видит, что я на него смотрю, и машет мне рукой.

Я точно знаю, что готова буду скоро. Отец поражен — как быстро я иду на поправку. Вчера я всего за час научилась ходить, за два — бегать и теперь могу без труда запрыгнуть на нижнюю ветку ивы.

Отец говорит, что самая главная его победа — это то, что я могу говорить. Он сумел сохранить нужную часть моего мозга, и я говорю в точности так же, как раньше.

Раньше, когда я была человеком.

Жалко только, что память перенести не удалось. Я не знаю, кем была раньше. Ничего не знаю о матери. И даже об отце ничего не помню.

Впрочем, я и так знаю, как я ему дорога. Всякий раз, когда он на меня смотрит, в его глазах светится такое удивление, словно он узрел чудо.

Чудо — это я.

Пестрота моей кожи на руках, ногах и на всем теле бесконечно меня восхищает, потому что лицо у меня все целиком белое, как фарфор. Отец говорит, что с расстояния я должна казаться самой обычной девочкой, а рук и ног под плащом все равно никто не увидит. Когда мне наскучивает разглядывать собственные руки, я убираю за уши длинные темные волосы и заворачиваю вперед зеленый хвост — разглядеть получше. На самом кончике хвоста торчат три острых шипа. Отец говорит, что это жало. Он сказал, чтобы я размахивала хвостом поосторожнее, не то ужалю нечаянно себя или его.

Я провожу пальцем по переливающимся чешуйкам вокруг твердых черных шипов. Чешуйки мне нравятся.

Они так красиво блестят в последних лучах солнца. Интересно, а зачем нужно жало? Я аккуратно притрагиваюсь к нему пальцем…

День четвертый

Я сижу у камина в маленьком красном домике, забавляюсь кончиком своего хвоста и извожу отца вопросами. Он отвечает уклончиво, уходит в сторону, как мои пальцы уходят подальше от кончика жала. Теперь я осторожна. В жале у меня сонный яд. Когда я укололась, то проспала полдня.

Я хорошо запомнила этот урок.

— Папа, а почему у тебя нет хвоста? — спрашиваю я.

На все такие вопросы отец отвечает одинаково.

— Ты — особенная, а я — нет. Понимаешь, Кимера, люди — они обычные. А у тебя есть дело жизни, предназначение. Хвост и крылья помогут тебе его исполнить.

— Как? — Я хмуро смотрю на жало и встряхиваю хвостом, пытаясь сделать так, чтобы он оказался у меня за спиной. Ничего не получается, только чешуйки переливаются в отблесках от камина.

— Я тебе объясню, когда ты будешь готова.

От обиды к щекам приливает кровь, но отец наклоняется вперед, касается ладонью моего лица, и я подаюсь вперед, принимая ласку. Это место нравится мне все больше — изъеденные временем деревянные стены, высокие живые изгороди, сад с розами. Даже башня за нашим домиком и та кажется мне старым другом.

Я почти все время смотрю на отца — на человека, который меня создал, — и запоминаю каждую линию, каждую черту его лица. Оно почти такое же старое, как стены, но излучает доброту и такое тепло, с которым не может тягаться никакой камин.

В комнату влетает бурая собачонка с воробьиными крылышками. Она сердито тявкает и приземляется рядом с отцовым мягким креслом. Это Пиппа. Отец говорит, что она птицтерьер.

А по-моему, она вкусняшка.

Впрочем, нет, я должна быть похожа на человека, а люди не едят птицтерьеров и терьеров, и вообще не едят зверей, которых держат у себя в доме.

Пиппа держится от меня подальше и осмеливается находиться в одной со мной комнате только в присутствии отца. Я раздражена. Взмах хвоста. Хочу есть.

Бабах!

С полки у нас за спиной падает книга. Та самая, которую отец подарил мне в первый день жизни. Обложка потерлась по краям, но истории в книге просто чудесные — про магию, про жизнь, про тайны. Отец говорит, что это волшебные сказки. Я должна их знать. Я встаю — осторожнее, осторожнее, — и поднимаю книгу. Я никак не могу полностью подчинить себе все тело, и отца это беспокоит. Я ставлю книгу на полку и вытираю грязные руки о платье.

Не хочу, чтобы отец переживал. Он пять раз пытался меня оживить, и удалось это ему только однажды.

Я не спрашивала, что случилось с другими моими телами. Пока мне хватает того, что я живая и сильная, хотя, конечно, могла бы быть и половчее.

Отец создал меня ради дела — благородного дела, утверждает он, — и дал мне хвост змеи, крылья исполинского ворона, кошачьи глаза и когти. К его глубочайшему разочарованию, летать я покуда не научилась. Зато отлично умею сбивать вещи с полок.

Отец так много ради меня перенес, и я надеюсь, что оправдаю его ожидания.

— Сядь, Кимера. Когда ты ходишь, Пиппа нервничает, — говорит отец и похлопывает по сиденью стула напротив.

Пиппа выкручивается у него из рук, будто опять хочет взлететь.

Я скалю зубы и шиплю на нее, но сажусь аккуратно — так, наверное, садятся настоящие леди. Пиппа взлетает под потолок. Я хихикаю.

— Кимера! Так нельзя. Больше ты гибридов нигде не увидишь. Вы с Пиппой — практически родня.

Пиппа поскуливает, будто понимает каждое слово. Я закатываю глаза.

— Я не какой-то там щенок с крылышками. Я лучше. Ты сам меня такой сделал.

Он улыбается, и я набираюсь смелости:

— А зачем ты меня сделал?

Его взгляд смягчается.

— Ты — моя дочь, Ким.

— Я знаю, но зачем ты столько раз пытался меня оживить? Не хочешь говорить, зачем ты меня сделал, — не говори, но почему ты так старался?

Я моргаю и меняю желтые кошачьи радужки на голубые, человеческие. С голубыми глазами отца легче уговорить.

Он вздыхает. Сработало.

— Человеческие части твоего тела принадлежали моей дочери. Год назад тебя похитил колдун. Твоя мать попыталась ему помешать, но погибла в бою. Потом колдун скрылся, и твое тело я нашел много позже, когда оно уже не было ему нужно. И тогда я решил, что вернуть тебя — главное дело моей жизни.

Он глубже садится в кресле. Дрова прогорели, и в камине мерцают красные уголья. Меня охватывает злость.

Радужки снова по-кошачьи желтеют, а когти так и рвутся из пальцев, до боли.

— Убить ребенка хорошего человека? Это кем надо быть?

Мой вопрос причиняет отцу боль, но я не жалею о сказанном.

— Колдуны от природы рвутся к власти, но этот колдун к тому же сошел с ума от тоски. Много лет назад у него умерла от болезни дочь, и он так завидует другим родителям, что крадет любую девочку, которая попадется ему на глаза. И убивает. Подозреваю, что он надеется вернуть свое дитя с помощью черной магии.

— Как?

— В людях магии нет, но кровь ребенка — большая сила, ее используют для заклинаний в черной магии. Я слышал, что после смерти дочери магия у этого колдуна становилась все чернее, и для заклятий ему все время нужны новые жертвы.

— Как я.

Отец кивает.

— А ты меня спас.

В сердце у меня такая буря чувств, что я сама едва могу в них разобраться. Я горжусь отцом и люблю его, мне жаль мою мать, а еще я жарко, страстно ненавижу человека, который уничтожил все то, что я когда-то, наверное, любила.

— Это было не так-то просто. Я не смог сделать тебя в точности такой, как раньше. И память сохранить не удалось. — Он вздыхает. — С каждой попыткой у меня оставалось все меньше и меньше частей твоего настоящего тела. Речевой центр мозга я спас, и слова будут возвращаться по мере надобности. А самое главное — ты каждый раз становилась все сильнее. Просто нужно было подобрать правильное сочетание.

Он проводит пальцем по моему подбородку.

— Когда ты еще была человеком, я всегда говорил, что ты — лучшее, что я создал. Теперь это и вправду так.

Во взгляде у него неизменно кроется боль. Я напоминаю ему о жене. О моей матери. Жалко, что я ее не помню. Жалко, что у меня не осталось собственных воспоминаний.

Больше всего на свете мне хочется вырвать сердце у того, кто сделал все это с моей семьей. У колдуна.

Он — чудовище.

День седьмой

— Давай еще раз, Кимера.

Я сердито ворчу, но снова бегу по площадке, которую построил для меня отец. Я перепрыгиваю через препятствия — ряды перекладин, они идут все выше и выше, — потом разворачиваю крылья и ныряю в лабиринт растущих вокруг дома кустов. Отец говорит, эти кусты — для защиты от колдуна. Чтобы его магия до нас не доставала. А постороннему путнику ни живая изгородь, ни дом с дороги почти не видны — их скрывает густая сосновая поросль.

Но я-то вижу все. Научившись летать как следует, я отыскала секретные проходы, через которые можно входить и выходить. Я могу взлететь так высоко, что на востоке, у самого горизонта будет виден город Брайр, а на западе — череда зеленых гор. По лесу вьется река — сверкающая голубая лента, цветом соперничающая с небом. На севере, у самого небосклона между громадами подступающих лесов, которые грозят поглотить все вокруг, виднеются частые пятнышки синего цвета. Когда я смотрю на эти леса, холмы и город сверху, сердце мое всякий раз сжимается.

Я люблю это все — или, может, это любила девочка, которой я была прежде. Меня преследует призрак памяти.

Ноги мои ударяются о землю, я бегу, закрыв глаза. Через лабиринт меня ведут другие органы чувств. Я знаю путь наизусть. Ноздри мои щекочет смолистый запах соснового леса, но я бегу на манящий аромат жаркого, которое готовит на огне отец. В животе урчит от голода, и я бегу быстрее.

Честное слово, если отец скажет мне идти тренироваться дальше, я слопаю Пиппу, слопаю в один присест, и плевать на последствия.

Я останавливаюсь у отцовских ног. Он смотрит ласково.

— Отлично, — говорит он и треплет меня по голове. — Ты поставила рекорд, детка. Все у тебя получится.

В животе у меня опять урчит.

— Папа, а мы есть будем?

В глазах у него проскакивает искорка.

— Будем, но не сразу. Осталось еще одно задание.

Я подавляю стон. Если я все сделаю хорошо, отец будет мной гордиться. Может быть, вечером он наконец-то расскажет, зачем меня сделал. Я заставляю себя улыбнуться.

— Тебе нужно научиться охотиться. Чтобы сделать главное, ты должна стать хитрой и незаметной. Вот сейчас и начнем тренировки.

— Охотиться? — переспрашиваю я. Это слово поднимает во мне бурю инстинктов, будит какие-то первобытные желания.

— Отправляйся в лес и принеси мне кролика. Положим его в жаркое.

При одном упоминании ужина у меня текут слюнки.

Я перелетаю через живую изгородь и приземляюсь в лесу. Переключаюсь на кошачье зрение, принюхиваюсь. Наплывают запахи — сосна, глина, дичь, страх.

В лесу летать трудно. Тесно стоят деревья, ветки цепляются за все вокруг. Поэтому я не лечу, а бегу по усыпанной листвой земле и думаю, как бы мне раздобыть кролика и вернуться к отцу еще до темноты. Когти голода терзают желудок.

Я чую множество зверьков, которые прячутся в подлеске и на деревьях, но они бросаются прочь еще прежде, чем я окажусь рядом. Я слишком поздно понимаю, что их пугает мой быстрый шумный шаг.

Так мне кролика никогда не добыть.

Я замедляю шаг, вспархиваю и перелетаю между деревьев. Быстро лететь не получается, зато ногами я теперь не касаюсь земли. Никто меня не услышит. Наверное, отец именно это имел в виду, когда говорил, что я должна быть бесшумной?

Внезапно до меня доносится теплый, с ноткой страха кроличий запах. Я не свожу глаз с мелкого зверя, который скачет по сухой листве.

Мое.

В дело вступают мои инстинкты хищника. Я бесшумно подлетаю ближе, еще ближе. Кролик копошится в ямке у корней дерева, прижимается к земле, хочет юркнуть в норку. Я слышу стук его сердца, эхом отдающийся по сырой земле.

Бросок, и мои зубы вонзаются в мягкую плоть его шеи. Какая-то часть рассудка корчится от удовольствия, но я должна держаться. Нельзя сожрать кролика сырым, прямо тут. Кролика надо отнести отцу.

Теплая кровь стекает по подбородку, пятнает воротничок бледно-зеленого платья. Я оттираю ее рукавом — теперь и рукав весь в крови. Платье испорчено безвозвратно, что скажет отец?

Я глотаю откушенный кусок мяса и сплевываю шерсть. В глазах кролика больше не бьется искра жизни. Чувство голода странным образом смешивается с отвращением. Я убила кролика потому, что была голодна, но правильно ли я поступила? Я в ужасе вскакиваю на ноги. А что, если отец не хотел, чтобы я убивала? Вдруг я поняла его не так? Я же не хотела убивать, я просто была голодна!

Я долго смотрю на мягкую окровавленную тушку у меня в руках. Кролику уже не помочь. Надо возвращаться.

Я иду через лес, шагаю медленнее, чем прежде. Мне страшно — что подумает отец, когда увидит, что я убила кролика? Но ведь мы все равно собирались его съесть. Наверное, отец так и хотел, чтобы я его убила.

Я вздрагиваю. Разве убийство кролика поможет мне подготовиться к делу, которое он для меня задумал?

Снова и снова прокручивая в голове одни и те же мысли, я выхожу в ту часть леса, где начинается наша живая изгородь. Я группируюсь и взлетаю. Отец стоит перед нашим домиком и говорит с каким-то незнакомым человеком. Как этот человек пробрался через изгородь? Отец никогда не говорил, что у него есть друзья-люди.

На незнакомце — шляпа с широкими полями, низко надвинутая на глаза. Я с лету приземляюсь и бегу к отцу.

— Папа! — говорю я, поднимая кролика повыше и надеясь, что я все сделала правильно. — Папа, смотри!

Незнакомец кричит. У отца на лице сменяют друг друга потрясение, ужас и ярость — все за каких-нибудь три секунды.

— Иди в дом! Живо!

Моя улыбка гаснет, я бегу в дом и бросаюсь на пол у огня. По щекам текут слезы, смывают с лица кроличью кровь.

Я все сделала неправильно. Не надо было убивать кролика. Я подползаю к окну поглядеть, о чем говорят отец с незнакомцем.

Незнакомец размахивает руками, на его загорелом лице сменяют друг друга ничего мне не говорящие гримасы. Отец тоже кричит.

Ну вот, я точно сделала что-то очень плохое! Объятая смятением, скорчившись у окна, я не свожу глаз с происходящего во дворе. Мне невыносимо хочется сбежать, но прятаться мне негде.

Незнакомец поворачивается, чтобы уйти, но отец хватает его за руку. Незнакомец гораздо выше отца, но прикосновение его успокаивает. Отец говорит с ним так тихо, что я ничего не слышу, но, когда он выпускает руку собеседника, незнакомец уже ведет себя совсем иначе.

Похоже, ему нравится у нас во дворе, нравится говорить с отцом. Незнакомец даже смеется. Потом он уходит.

Я бросаюсь назад, в свое кресло у камина. Мысли об обеде позабыты напрочь. Кролик лежит на кирпичной приступке у камина. Надо его освежевать. Надеюсь, этому меня учить не будут.

Входит отец. К счастью, он уже не так зол, как несколько минут назад. Он смотрит на меня спокойным добрым взглядом, к которому я успела привыкнуть. Под этим взглядом я нерешительно улыбаюсь.

— Детка, надо быть осторожнее. Нельзя, чтобы тебя видели, по крайней мере — без плаща.

— Почему?

— Потому что ты не такая, как все. Люди будут тебя бояться. А испуганный человек бросается на всех, словно загнанная в угол собака. Я не хочу, чтобы тебе причинили боль.

— А этот человек, он меня испугался?

Отец хмыкает:

— Еще бы. Крылатая девочка, с подбородка кровь капает — любой испугается.

Он гладит меня по голове, потом берет в руки кролика.

— Отлично! Только ты уж принеси в следующий раз кролика целиком, а не объеденную половинку.

Я краснею.

— Иди умойся, а я закончу с ужином.

Я иду в ванную, но по дороге оглядываюсь.

— Папа, а сегодня ты расскажешь мне о деле?

Он качает головой:

— Нет. Но ты уже почти готова. Расскажу завтра.

Уголки моих губ ползут вниз, я не могу удержаться.

Все-таки я разочаровала отца. Все из-за меня. Если бы я все сделала правильно, он бы рассказал мне уже сегодня.

День восьмой

Я в саду. Повсюду вокруг — кусты роз, их посадил отец. Я каждый день поливаю розы и тихонько с ними разговариваю. На одних кустах цветы желтые с розовым, на других — белые, но мне больше всего нравятся те, что густого алого цвета. С ними я говорю больше всего, и, наверное, поэтому они так здорово растут. Все любят, чтобы с ними поговорили. Я могу поговорить с отцом, а с розами кроме меня никто не поболтает.

Скрип — открывается входная дверь. Я улыбаюсь отцу. От одного вида роз мне становится радостно на душе. И ничего, что сегодня у меня последний день учебы.

Сегодня я наконец-то узнаю, для чего я. От одной мысли об этом голова кружится.

Папа подает мне плащ.

— С сегодняшнего дня ты будешь выходить со двора. Тебя увидят многие, поэтому носи плащ не снимая.

Он набрасывает его мне на плечи и застегивает на шее. Плащ цепляется за винтик, и папа его поправляет.

— Это чтобы люди не увидели крылья и все остальное и не напугались?

— Да.

— А твоего друга напугали крылья или кровь?

Отец усмехается:

— Пожалуй, и то и другое.

— Прости. Я же не знала, что он пришел.

Отец похлопывает меня по плечу.

— Я и сам не знал, что он придет. Ничего, больше незваным не явится. Не тревожься.

— Ура! — Я скачу к живой изгороди. — А что я сегодня буду делать?

Каждый день отец дает мне разные задания. Сначала была полоса препятствий — чтобы проверить мою координацию. Потом тренировки на скорость и точность. Потом — охота. Правда, я никак не пойму, нравится мне охота или нет. Вот кролик понравился, это точно.

— Сегодня? Посмотрим, как ты научилась быть хитрой и незаметной.

— Но это уже было вчера, — говорю я.

Мы идем по тропинке меж кустов.

— Вчера ты перехитрила кролика. А сегодня должна будешь перехитрить людей.

Отец берет меня за плечи.

— Если люди чего-то не понимают, они боятся. Тебя они не поймут. И испугаются, если увидят хвост или крылья, поэтому тебе надо их прятать.

Он поправляет на мне плащ, а я стараюсь держаться прямо.

— Прижми крылья, распластай их по спине, пусть будут как вторая кожа. Хвост прячь под юбками, и смотри, чтобы не выскользнул.

Я оборачиваю хвост вокруг ноги.

— Так?

Отец рассматривает меня с расстояния вытянутой руки.

— Вот именно. Ты быстро схватываешь, милая.

Он снова ступает на тропинку, но я медлю.

— А если кто-то увидит хвост или крылья? Что тогда делать?

В два шага отец оказывается рядом со мной, его руки сжимают мои плечи.

— Делай то, что подскажут инстинкты, а потом беги. Не жди погони, лети прямо сюда. Поняла?

Я никогда еще не видела, чтобы отец так смотрел. Напряженно. Решительно. Вот только что-то в его взгляде напоминает мне пойманного вчера кролика. Но что?

— Поняла.

Хватка ослабевает, и мы идем дальше по тропинке.

— Умница. Я не сомневался.

— А что мне подскажут инстинкты? — робко спрашиваю я. От воспоминания о том, что мой инстинкт сделал вчера с кроликом, мне становится неуютно.

— Не волнуйся. Что будет надо, то и подскажут.

— Так я потому и волнуюсь!

— Послушай, ты же не обычный человек. Некоторые части твоего тела — звериные, они знают, что делать. Жало на хвосте справится с любым, кто будет тебе угрожать, а крылья унесут тебя прочь.

Он ерошит мои темные волосы.

— Ты просто совершенство. Еще бы — это же я тебя создал.

Отец все объясняет легко и просто. Пожалуй, с инстинктами я как-нибудь справлюсь.

Когда мы оказываемся в лесу, отец еще раз осматривает меня, а потом ведет в сторону, куда мы еще ни разу не ходили во время прогулок.

— Куда мы идем? — спрашиваю я.

— К дороге. Посмотрим, сможешь ли ты спрятаться на открытом месте, так, чтобы тебя не заметили идущие мимо.

— А что, мне надо будет много прятаться? — спрашиваю я. Так, глядишь, и узнаю что-нибудь о своем предназначении.

— Да, и больше, чем хотелось бы.

— А просто так ходить там, где люди, мне когда-нибудь будет можно? — спрашиваю я бездумно, но стоит мне произнести эти слова, как сердце мое вздрагивает. Обычная девочка, которой я когда-то была, наверное, этого бы и хотела. Я — не хочу. Мне для счастья нужен только папа и розы.

— Не знаю, Кимера. Сейчас об этом все равно рано говорить. У нас есть более важные дела.

Он показывает на человека на козлах повозки, в которую впряжена невысокая лошадка.

— Урок начинается.

По спине у меня проходит волна жара, снизу вверх, потом обратно, вниз, до самого кончика хвоста. Я справлюсь, что бы отец ни придумал. Он будет мной гордиться.

— Что мне делать?

Отец улыбается.

— Подойди поближе, но так, чтобы не привлечь внимания.

Расстояние между мной и этим человеком с каждым шагом становится все меньше. Я изо всех сил прижимаю хвост к ноге, а крылья — к спине, и не дышу. Начинает кружиться голова. Возчик кивает нам, а потом снова переводит взгляд на дорогу и на лошадь.

Есть! От радости я готова взвиться в воздух, но так недолго напугать возчика. Меня распирает пузырящейся радостью.

— Умница, детка, — говорит отец. — А теперь пойдем по дороге.

— Далеко? — спрашиваю я, щурясь от солнца. Никогда еще не видела так много места без единого куста или дерева. Кажется, будто солнце касается моей кожи даже сквозь туго застегнутый плащ.

— До ворот Брайра и обратно.

По пути нам еще несколько раз встречаются плетущиеся по пыльной дороге упряжки, на козлах — возчики, позади — повозка. Попадается несколько женщин и детей. Люди все разные, кто побольше, кто поменьше, толстые, худые, загорелые, светлокожие, но таких, как я, — разноцветных и вообще разных — среди них нет. Они бесхвостые. Крыльев не видно — крылатые здесь только птицы, кружащие в небе у нас над головой. Ни кошачьих глаз, чтобы видеть в темноте, ни твердой, как сталь, чешуи, ни когтей.

Я совсем на них не похожа.

И не только с виду. Что-то в них еще не так — движутся они не так, как я, вот что. Сутулят костлявые плечи. Кожа у них грязнее моей. Взгляд потухший — не как у нас с отцом.

Я останавливаюсь прямо посреди дороги. Я поняла, что с ними. Они подавлены. Их что-то гнетет.

— Почему они такие невеселые? — спрашиваю я отца.

— Это все из-за колдуна. Он травит поля этих людей и крадет у них детей. Эти люди ничего не могут с ним поделать. Им нужен спаситель. — Отец берет меня за подбородок. — Нужна ты. В прошлой жизни ты любила своих друзей и соседей. И они тебя любили за добрый нрав. Не забывай об этом. Даже если они тебя напугают, станут бранить или полезут в драку.

— Не забуду. Никогда не забуду.

И это правда. Отцовские слова будят во мне всплеск давних воспоминаний. Я не помню имен и лиц, но помню, что я ощущала, и это чувство, готовность поступить так, как будет лучше для города, остается со мной. Я хочу помочь этим людям. Я хочу, чтобы они улыбались солнцу, чтобы выращивали розы и были счастливы. Не в этом ли заключается мое дело?

Если я должна помочь этим людям, я помогу. С радостью.

Впереди поворот. Отец замедляет шаг.

— А теперь посмотрим, как ты справишься в одиночку, — говорит он и ведет меня к небольшой купине деревьев у поворота. — Я немного отдохну здесь, в теньке, а ты, моя милая, жди у поворота. Когда услышишь, что кто-то идет, иди навстречу, так, чтобы вы встретились как раз на повороте.

Я хмурюсь. Зачем это нужно?

— Но ведь из-за деревьев ничего не видно. Меня заметят, только когда я окажусь совсем рядом.

— Вот именно. И тот, кто тебя увидит, очень удивится. А ты должна провести его, чтобы он не догадался, кто ты.

Я по-прежнему ничего не понимаю, но подчиняюсь и отхожу подальше от поворота, туда, где деревья скрывают меня от взглядов с дороги. Я закрываю глаза и прислушиваюсь, отдаюсь на волю своих животных чувств.

В вышине кружит сокол, воздух свистит у него в перьях. Лицо мне ласкает солнечный луч — вот бы снять плащ. Но отец ясно сказал, что плащ снимать нельзя. Где-то позади слышен удаляющийся стук копыт и поскрипывание повозки, с которой мы разминулись немного раньше. Из-за поворота тянет ветерком. Я чую запах корицы и мускуса. Идут двое — мужчина и, кажется, женщина. Торопливые шаги все ближе. Я незаметно выхожу из укрытия, и в тот же миг из-за поворота показывается женщина. Глаза у нее опущены, руки сжимают запахнутый плащ. На меня она не смотрит.

Я хмурюсь. Она похожа на кролика, на шустрого испуганного кролика. Что-то внутри меня подсказывает, что женщина испугана. Надо узнать, что ее напугало. Я ухожу с дороги, хотя отец мне не велел. Узнаю, в чем дело, и тогда вернусь.

За поворотом я вижу молодого мужчину — всего-то. Он совсем не страшный. Я медлю, на случай, если замечу кого-то еще.

Когда я встречаюсь с ним на дороге, мужчина улыбается. От его улыбки у меня бежит холодок по спине. Наверное, из-за глаз, они у него как-то странно блестят. Или из-за того, как он странно двинулся в мою сторону. Идет он вроде бы неспешно, но быстрее, чем кажется, и не успеваю я второй раз вздохнуть, как он уже рядом. Что делать?

Наверное, надо бежать назад, к отцу. Где он? Зачем бросил меня на дороге, с этим странным человеком? Зачем это нужно, я же должна помогать несчастным!

— Привет, милочка, — говорит мужчина. Запах его дыхания — горький и какой-то странный. — Сегодня жарко. Зачем такой красотке плащ? — Неприятная улыбка становится шире, сердце у меня бьется как сумасшедшее. Хочется убежать. — Ну-ка, снимай.

Я мотаю головой.

— Я лучше пойду.

Я поворачиваюсь и иду к лесу, но мужчина хватает меня за руку и разворачивает обратно.

Лишь через пять секунд я осознаю, что мой хвост выскользнул из-под юбки и жало ударило мужчине в грудь. Тело распростерто по земле, улыбки на губах больше нет. Руки у меня трясутся так, что когти того и гляди вылезут сами собой. Как это вышло?

Позади слышны шаги. Я с шипением разворачиваюсь, одновременно припадая к земле.

Это отец. Я встаю, сердце замедляет бешеный бег.

— Я не хотела его жалить, честное слово. Оно само! — твержу я, не поднимая глаз. — Я вообще не понимаю, как это вышло!

Отец обнимает меня. От него пахнет медом. Грудь мою словно сжимает железный обруч.

— Я все сделала неправильно, да?

Отец заставляет меня отступить на шаг и берет мое лицо в свои ладони.

— Ты все сделала просто прекрасно.

Я гляжу на неподвижно лежащего мужчину.

— Правда?

— Да, детка. Этот человек был опасен. Ты ликвидировала угрозу. И вполне эффективно ликвидировала, надо сказать.

Он тоже смотрит на лежащего.

— Как же это так получилось?

— А вот это, моя дорогая, и есть инстинкты.

Интересная штука эти инстинкты. Я с ними наверняка разберусь, и скоро, но неприятно все же знать, что твое тело может действовать по собственной воле. Да, этот человек меня больше не пугает, но мне его жаль. Он же не знал, на что я способна. Если бы знал, то держался бы подальше.

Вот это, наверное, и значит — быть незаметной. Подбираться так, чтобы тебя не заметили, и оставаться неприметной у всех на виду, как я сегодня.

Сердце пронзает боль.

— Давай-ка перетащим его на обочину, — говорит отец.

Я поднимаю голову.

— Зачем?

Отец морщится.

— Если его увидят, пока он не придет в себя, пусть думают, что это просто пьяница. Пока не надо, чтобы люди знали, на что ты способна.

Я беру человека за ноги, отец — за руки, и вместе мы тащим обмякшее тело в тень деревьев. Земля у меня под ногами подрагивает. Опустив человека наземь, я иду обратно к дороге.

По дороге несется пара черных лошадей. Тяжелые копыта ударяют по глине, выбивая облака пыли. За лошадьми летит повозка, сидящий в ней человек судорожно цепляется за вожжи. С треском лопается ремень упряжи, и лошади несутся еще быстрее. Я стою как завороженная, ужас сковывает мне ноги, а лошади все ближе и ближе.

— Ким! — кричит отец и дергает меня в сторону. Сердце уходит в пятки — огромные лошади проносятся мимо. Поднятый ими ветер треплет мой плащ. Отец прижимает меня к себе и держит до тех пор, пока я не перестаю дрожать.

— Запомни, — шепчет он, — если на тебя несется что-то большое, ты должна бежать. Поняла?

— Поняла, — говорю я, но на самом деле ничего не понимаю. — А почему мне инстинкты не подсказали убежать? Почему не сработали?

И правда, я же с места не могла сдвинуться.

— Иногда от неожиданности наши природные инстинкты тоже замирают. Поэтому ты всегда должна следить за тем, что происходит вокруг. Никогда не расслабляйся, ни на минуту.

— Не буду, — обещаю я. Мир за пределами нашего дома устроен так странно, что глядеть нужно в оба. Что ж, буду глядеть.

До нас доносятся приглушенные крики. Я отстраняюсь. Повозка перевернулась, но возницы не видно. Я ничего не успеваю сказать, а отец уже бежит к повозке, бормоча что-то себе под нос. Ноги у меня еще дрожат, но я ковыляю следом. Наверное, беднягу возчика накрыло повозкой. Надо ему помочь.

Отец оказывается у повозки раньше меня и пытается ее поднять. Я тоже берусь за деревянный борт, и вместе мы переворачиваем повозку и ставим ее на колеса. По-моему, она не такая уж тяжелая, но отец совсем запыхался.

Извлеченный на свет возчик издает вздох облегчения.

— Спасибо, спасибо! — благодарит он.

Отец помогает ему подняться.

— Ваши лошади убежали в сторону гор. Пожалуй, в одиночку вам их не поймать. Понадобится помощь.

— Да, разумеется! — Возчика пошатывает. Он снова благодарит отца, а потом ковыляет к городским воротам, придерживая одну руку другой.

Меня охватывает гордость. Отец спас этого человека, а я спасу всех остальных несчастных жителей Брайра.

Рука об руку мы идем по дороге обратно к лесу.

— Он поймает своих лошадей?

Отец смеется:

— Поймает, хотя повозиться придется.

— А я все правильно сделала? — спрашиваю я.

— Да, конечно. Ты превзошла все мои ожидания.

Идти мне становится легко-легко. Отец мной доволен. Что может быть прекраснее?

— Ты мне сегодня расскажешь о предназначении?

Он сжимает мою ладонь и похлопывает по плечу.

— Да, милая. Сегодня вечером ты узнаешь, зачем я тебя создал.

Я улыбаюсь ему так широко, что, кажется, зубами чувствую солнечное тепло.

Наконец-то я готова.

Вечером, когда жаркое съедено, а тарелки — вымыты, отец усаживает меня у камина. Пиппа лежит возле его ног и бдительно следит за каждым моим движением. Подозреваю, что летучая собачонка даже спит вполглаза — боится, как бы я ее не слопала.

Впрочем, зря боится, хоть я ее и дразню. Слишком уж она жилистая, на мой вкус.

До сих пор по вечерам мы с отцом читали у камина волшебные сказки. Но сегодня пухлый старый том остается на полке. Этим вечером меня беспокоят другие вещи. Мое дело. Моя цель.

Я сижу у очага на полу, возле отцовского кресла. Ноги я поджала под себя. Хвост все время норовит дернуться, и сдерживать его мне трудновато. В глазах отца я вижу любовь и восхищение. Он хочет, чтобы я наконец-то занялась тем, для чего была создана.

— Кимера, помнишь, что я тебе рассказывал о колдуне?

— Он убил меня и мать. И у других людей дочерей — тоже.

Отец кивает.

— Он проклял Брайр, наслал на город страшную заразную болезнь. Болезнь эта порождена магией и расползается, словно зараза. Она поражает лишь девочек. Взрослые и мальчики не болеют, они лишь переносчики. Колдун проклянет одного-единственного путника по дороге в город — и болезнь начинает распространяться. В Брайре пришлось ввести карантин для больных. Больше ничего не оставалось.

— А я? — спрашиваю я. — Я могу заболеть?

— Нет, — отвечает отец. — Я сумел обмануть колдуна. Ты не просто девочка. Ты еще и птица, и змея, и кошка. Проклятие тебя не коснется.

Я улыбаюсь. Отец все предусмотрел. Нас никакой колдун не перехитрит.

Отец вздыхает и откидывается на спинку кресла.

— Беда в том, что обычно сестры милосердия боятся идти в больницу, где установлен карантин. Больные девочки угасают день ото дня, но заботиться о них осмеливаются лишь бездетные женщины, а стерегут больницу от колдуна только те мужчины, у которых нет семей. Конечно, колдуну не составляет труда проникнуть в больницу, выкрасть девочку и бросить ее в темницу.

По коже пробегает холодок.

— А меня он тоже держал в темнице?

Отцовское лицо становится мягче.

— Не знаю, милая, — говорит он. — Когда я нашел тебя, все было уже кончено.

— Ты знаешь, где эта темница?

— Знаю. Она спрятана на виду у всего города, совсем как ты на дороге сегодня днем. Вот, я нарисовал карту. — Он вытаскивает из лежащей на столике книги лист бумаги и протягивает мне. — Ты проберешься к девочкам и освободишь их. Ты остановишь колдуна.

День девятый

Я впервые отправляюсь в город. Запихиваю плащ меж крыльев и лечу над лесной тропинкой, воодушевляя себя мыслями о своем предназначении. Солнце давно село, и луна подмигивает мне с неба, словно хочет подбодрить.

Славная будет ночь. Я сделаю все, как сказал отец. Я выведу девочек из темницы, и отец даст им лекарство от болезни, которую наслал колдун. Но без меня у отца ничего не получится. Я ему нужна.

Вот зачем он подарил мне ту книгу сказок. Читая о колдунах и магии, я начинала лучше понимать нашего коварного врага.

Из сказок выходит, что колдуны — народ лукавый, коварный: то они запирают в башнях девиц, то заколдовывают целые деревни, то насылают заклятия на поля, чтобы на них ничего не росло. Ну а здешний колдун придумал новый способ пакостить жителям Брайра, и что в этом удивительного?

Я сделаю все, что в моих силах, и остановлю колдуна. Он убил меня и мою мать. А теперь убивает девочек из Брайра.

Отец рассказал, что колдун много месяцев насылал проклятия на город, но незадолго до моей смерти пропал, притаился и принялся замышлять новые коварные планы. А потом — не прошло и года — появился снова. И теперь мы с отцом должны защитить город.

Деревья-великаны сменяются молодым подлеском с редкой листвой, и я опускаюсь на тропинку. В ушах у меня звучит отцовское напутствие:

— Смотри, чтобы тебя никто не увидел.

Меня никто не увидит. Я закутываюсь в плащ, набрасываю капюшон, чтобы скрыть лицо, укладываю хвост вдоль спины. Я смотрю кошачьим взглядом, и темнота мне не помеха, не будь даже в небе луны. Я увижу любого путника прежде, чем он увидит меня.

Деревья остаются позади, под ноги ложится грубая мощеная дорога. Я срываюсь с места и бегу, подставляя лицо ночному ветру. Показываются стены города. Я перехожу на шаг и незаметно юркаю в тень растущих рядом деревьев. Я знаю, что у ворот стоит стража, но отец объяснил мне, как их усыпить. У меня есть хвост с жалом, с пояса свисают склянки с сонным порошком — нет, этим стражникам со мной не тягаться. Как приятно сознавать себя таким совершенным существом — от одной мысли об этом я начинаю урчать по-кошачьи.

Я закрываю глаза и, как учил отец, изучаю окрестности своими чуткими органами чувств. У восточных ворот похрапывают стражники. В деревьях и в окружающих город полях трещат цикады. Сотня спящих дышит в унисон, я слышу их так ясно, словно они шепчут нечто предназначенное мне одной. Где-то в городе плачет ребенок, и мне очень хочется полететь туда и отобрать дитя у нерадивых родителей. Нельзя, чтобы детям было плохо. По стене надо мной ходит еще один стражник. Отец дал мне все необходимое, чтобы защищаться, но я не хочу причинять стражнику вред. Без этого можно обойтись. Он ведь тоже защищает детей из Брайра.

Я замираю и не дышу до тех пор, пока он не уходит за пределы слышимости.

Оставшись одна, я запрыгиваю на стену, снова отталкиваюсь и приземляюсь с другой стороны.

Под ногами мягкая трава. Очень хочется снять туфли и пойти, утопая в земле пальцами ног, но я подавляю это желание. Надо помнить о долге.

Сжавшись в комочек, я осматриваю город, вбираю его вновь поголубевшими глазами. Город без конца и края. Чистенькие узкие улочки в окружении домов красного кирпича и потемневшего дерева пересекаются с другими такими же улочками. Все вокруг утопает в деревьях и цветах, приглушенные краски блекло проступают в лунном свете. Наш дом и двор казались мне такими большими, но город гораздо, гораздо больше. Сколько же здесь живет людей?

Жаль, нельзя сидеть вот так часами, вбирая в себя этот город. Я достаю из кармана карту, которую нарисовал отец. На ней помечен самый безопасный путь к темнице. По нему можно пройти, не привлекая внимания.

Я без колебаний ныряю в тень.

Скользя по Брайру, я замечаю, что город не везде так хорош собой. Среди домов, которые поначалу показались мне чистенькими и нарядными, попадаются старые и обветшалые. Много одичавших садов в сорняках и сухостое. В некоторых домах заколочены окна — кажется, будто дом закрыл глаза и уснул. Такое ощущение, будто внутри никого нет, и мимо таких домов я стараюсь прошмыгнуть побыстрее.

Последний отмеченный на карте поворот, и перед моим взглядом предстает фонтан. Как он не подходит к этим улицам! Каменные ангелочки выдувают струйки воды и смеются поверх падающих капель. Ангелочки так похожи на настоящих детей, что я касаюсь их рукой, чтобы убедиться, что они не живые. Под пальцами — холод и влага. Отец предупреждал, чтобы я поплотнее куталась в плащ, но я все равно окунаю в воду хвост, брызгаю на ангелочка и смеюсь, а потом спохватываюсь и зажимаю рот рукой.

Ночью в городе так тихо, что, пожалуй, мой смех может всех тут перебудить.

С улицы на противоположной стороне фонтана доносятся чьи-то шаги. От страха у меня вздыбливается чешуя, а когти сами собой выскальзывают наружу. Если меня поймают, то догадаются про отца. И тогда колдун снова ему отомстит. Я этого не допущу. Я надвигаю капюшон пониже, скрывая лицо, прячу хвост и укрываюсь в тени ближайшего дома.

И не дышу.

Несколько мгновений спустя к фонтану выскакивает фигурка примерно с меня размером, огибает фонтан и ныряет в переулок. Мальчик — это наверняка был мальчик — даже не заподозрил, что здесь кто-то есть.

А я его разглядела. И учуяла его запах — в воздухе струится легкий аромат корицы. Пронизанные лунным светом каштановые волосы летят по ветру у меня перед глазами, словно наяву.

Что этот мальчик делает ночью у фонтана? Отец говорил, что в городе детям запрещено выходить на улицу после заката. В темноте, при лунном свете черная магия набирает силу, и подцепить проклятие болезни ночью куда проще. Солнце село уже давно, а мне что-то подсказывает, что мальчик этот никак не старше меня. Ему сейчас на улице не место.

Впрочем, мне не до каких-то там мальчиков. Я пришла за девочками, которые сидят в темнице у колдуна. Карта подсказывает, что надо миновать фонтан и идти дальше по улице, с которой прибежал мальчик. Он бежал — и я бегу тоже. В этой части города дома выше, чем там, откуда я пришла. В них по два, по три этажа, и сложены они из солидного, надежного кирпича. Вряд ли они жилые.

Передо мной вырастает здание, возле которого на карте стоит пометка «тюрьма». Оно квадратной формы, кирпичное, в два этажа. По стенам ползет плющ. Оно ничем не отличается от всех остальных зданий на этой улице. Значит, колдун спрятал девочек прямо под носом у горожан. Хитроумный ход, даже коварный. Может быть, здесь есть какие-нибудь амулеты, чтобы отпугивать незваных гостей? Но нет — я подхожу к зданию совершенно беспрепятственно.

Остается проскользнуть мимо сторожей, которых мог поставить у тюрьмы колдун. Перехитрить их, наверное, непросто, но отец меня и к этому подготовил. Я обхожу здание сзади, внимательно следя — не блеснет ли любопытный глаз, не выдаст ли себя шорохом притаившийся стражник. Никого не обнаружив, я взлетаю на крышу, а потом быстро складываю крылья и пригибаюсь, стараясь слиться с черепицами. Там, внизу, бьются в сонной тишине десятки сердец. Это те, кого я искала.

Осмелев, я тихо-тихо снимаю несколько черепиц и просовываю голову меж стропил. В темноте движутся две тени. Стражники. Девочек не видно. Наверное, они в другой камере. Я чувствую, что они совсем рядом.

Я снимаю с пояса склянку и бросаю вниз, как учил отец. Стекло разбивается о пол, белый порошок вспухает летучим облачком и за несколько секунд заполняет всю комнату. Белая пелена дотягивается до стражников, и тени замирают. Мне кажется, будто темные фигуры вбирают в себя белизну, но это, конечно, обман зрения.

Через несколько секунд стражники крепко спят, повалившись на пол.

Я мягко касаюсь ногами каменного пола. Лица у стражников расслабленные, спокойные. У плохих людей таких лиц не бывает. Почему же тогда стражники помогают колдуну? Наверное, он их зачаровал. Отец говорил, что магия может делать очень странные вещи, каких и представить невозможно.

Комната, в которую я попала, похожа скорее на вытянутый коридор. В кольцах по стенам торчат факелы. На внутренней стене — та самая дверь, которую я ищу. Замок быстро поддается когтям, каких-нибудь две минуты — и я внутри.

К этому зрелищу отец меня не подготовил.

В комнате рядами стоят больничные койки. На койках спят больные девочки, от самых маленьких до почти взрослых. Младшим из них, наверное, лет по семь, а самой старшей — около восемнадцати. Запах крови висит в воздухе, словно туман, грозя заглушить мои животные чувства. Это не простая болезнь; проклятие покрывает их тела нарывами, сочится кровавым потом, навевает горячечные сны. Я иду между рядами, не в силах поверить увиденному. Я не могу сосчитать, сколько здесь девочек, но сознание того, насколько необъятна моя задача, грозит раздавить меня.

Я могу забирать только по одной девочке за ночь.

Отец говорит, что за нас — время и тайна.

Но… но как мне выбрать, кого унести? Кого спасти из этого кошмара?

Внезапно внутри у меня поднимается тошнота, и я бросаюсь к ближайшему ночному горшку, которому и дарю свой ужин.

Я здесь уже была. Я здесь умерла.

Отец говорит, что не знает, как все было, но мое внутреннее чувство не лжет. Может быть, он потому и решил не возвращать мне память — знал, что придется послать меня в этот кошмар? Если так, то это, должно быть, и есть милосердие.

Я поднимаюсь на ноги. На смену слабости приходит яростное желание разорвать на кусочки колдуна, который украл, отравил и замучил этих девочек. Я их спасу. Пусть даже на это уйдет вся моя жизнь.

Я перевожу взгляд с одного спящего лица на другое. Которую забрать первой? Как жестоко — ставить человека перед таким выбором! Почему отец не объяснил мне, что делать? Почему не сказал, кого спасать первым?

Я ощущаю влагу на лице. Трогаю щеку — как странно.

В памяти всплывает слово «слезы». Люди плачут, когда им плохо и горько.

Мне плохо. Это ужасное место, и мне здесь плохо.

Мой взгляд падает на девочку в углу. По грязным щекам у нее пролегли светлые дорожки. Она тоже плакала.

Я заберу ее первой.

Я подкрадываюсь ближе. Девочка невелика, ее легко будет унести. Несмотря на грязь, болезнь, темноту, щеки у нее чуть розовые, словно розы у меня в саду. Спутанные золотистые кудряшки обрамляют лицо, отчего девочка напоминает ангелочков из фонтана. Она сунула в рот палец и сонно сосет его, не прерываясь ни на секунду.

Да, ее надо спасти первой. Сегодня — ее ночь. Наша ночь.

Я завожу руки под легонькое тельце и поднимаю девочку с кровати. Головка ее перекатывается набок, и девочка открывает глаза. Палец выскальзывает изо рта.

— Шшш, — шепчу я, совсем позабыв, что вместо синих человеческих глаз у меня сейчас желтый кошачий взгляд. Девочка хнычет, хнычет все громче, пытаясь вырваться у меня из рук.

Она может разбудить остальных.

Мой хвост рассекает воздух и колет девочку прямо в грудь. На секунду девочка замирает в ужасе, а потом обмякает у меня на руках. Я понимаю, что сделанное мною — не со зла, а по необходимости, но мне все равно жаль так ее усыплять. Вот бы поговорить с ней, рассказать, что теперь у нее все будет хорошо, что она спасена и что, когда она проснется, мы поиграем в нашем саду среди роз.

Ее безмятежное личико вновь напоминает мне о мраморных ангелочках.

Когда вернусь домой, попрошу отца сделать в саду фонтан. Если девочки будут жить у нас, им понравится.

Я крадусь к двери камеры, выскальзываю в коридор со спящими стражниками и слышу отдающееся по стенам шарканье чьих-то шагов. Я вылетаю через разобранную крышу, кладу на место черепицы и тем же путем возвращаюсь по петляющим улочкам. Девочку я прячу под плащом. Дышать она может, но заметить ее будет трудно.

Меня тоже никто не замечает. Тени укрывают меня заботливо, как доброго друга. Когда я добираюсь до стены, руки у меня начинают уставать. Но отец ждет, надо идти быстрее. Я останавливаюсь там, где у стены растет прохладная трава, и прислушиваюсь, не идет ли кто следом.

Никого — только стражники храпят у ворот.

Прыжок, и я оказываюсь на стене. Обматываю вокруг себя плащ, и получается перевязь, удерживающая спящего ребенка.

Я распахиваю крылья и устремляюсь в ночь.

День десятый

Увидев девочку, отец обрадовался. Я принесла ее домой и уложила в гостевой комнате, что в башне над лабораторией. Отец погладил по голове девочку, а потом меня.

— Ты отлично справилась, детка, — сказал он, а потом велел мне выйти. Он собирался лечить девочку. Я хотела остаться и посмотреть, но отец сказал, что мне надо отдохнуть.

Это было вчера, но я до сих пор буквально сияю от его похвалы. Я отлично справилась. Я спасла девочку. Интересно, ей понравятся мои розы?

Поливая кусты, я внимательно осматриваю цветы и срываю две розы. Я подарю их девочке. Комнатка у нее совсем простая, пусть розы ее украсят. С розами всегда красивее.

Я иду по двору, перекатывая слово «роза» во рту, повторяю его несколько раз вслух. От него на душе становится хорошо. Спокойно как-то.

Я поднимаюсь в пристроенную к нашему домику башню. Девочка будет спать в комнате наверху. В этой же башне отец работал дни и ночи, чтобы создать меня.

Каменные ступеньки винтовой лестницы не скрипят, но, когда поднимается ветер, балки снаружи немного подрагивают. По стенам вдоль лестницы — маленькие круглые окошки, сквозь которые падают лучи солнца.

У комнаты на втором этаже тяжелая деревянная дверь. Я открываю ее ключом — он висит рядом на стене — и вхожу в чисто выбеленную комнату. Девочка уже не спит, она сидит, спустив ноги с кровати. Тонкая фигурка золотится в лучах солнца, падающих из окна у нее за спиной. Девочка шмыгает и стирает со щеки слезу. И она вряд ли плачет от страха — плащ у меня запахнут плотно.

— Ты что? — спрашиваю я.

Рыдания усиливаются, девочка не отвечает. Она обхватывает себя за плечи тонкими руками, шелковистые золотые кудряшки липнут к мокрым щекам. Кожа у нее вся одного цвета, ни стежка, ни винтика. Я касаюсь рукой винта, который держит мою голову на плечах, но спохватываюсь.

Крыльев и хвоста у девочки тоже, конечно, нет. А у меня есть, и мне это нравится. Удобно же!

Я подхожу ближе и с радостью замечаю, что от проклятия и болезни не осталось и следа — ни нарывов, ни сыпи, да и жар спал. Отец свое дело знает отлично.

Девочка все плачет и плачет. Я заглядываю ей в лицо, а потом протягиваю розы. Лепестки у них персикового цвета, а по краям темнеют и становятся красноватыми. Отец называет эти розы «скромницами».

Девочка не берет цветы.

Я ничего не понимаю, но кладу цветы рядом с ней на кровать. Девочка снова шмыгает носом, берет розу и крутит в тонких пальчиках. Она знает, как надо держать, чтобы не уколоться. Значит, розы ей понравятся. Я нерешительно улыбаюсь.

— Мама… — шепчет девочка, и слезы снова текут у нее из глаз.

— Мама? — повторяю за ней я.

— Хочу к маме.

Внутри у меня пробуждается что-то первобытное, какая-то смесь горечи и других чувств, которые я не в состоянии понять.

Мама. Мать. Девочка хочет к маме.

Хотела ли я к маме, когда меня заточили в то жуткое место? Как жаль — и как хорошо, — что я этого не помню. Не хочу, чтобы мне было так же больно, как этому ребенку.

Я присаживаюсь перед ней на корточки.

— Тебя никто не тронет, — говорю я, но даже я понимаю, что для нее это пустой звук. Она смотрит на меня, потом снова на розу.

— Мама любит розы, — шепчет девочка.

— А ты любишь? — спрашиваю я.

Лицо у нее сморщивается, и слезы снова льются рекой. Девочка мотает головой и швыряет цветок в угол. Падают на пол лепестки.

Я не понимаю эту девочку, не понимаю, почему она такая странная. Роза была такая красивая, а она ее бросила.

— Ким! — говорит из-за спины отец. — Ты что тут делаешь?

Я оборачиваюсь. Кажется, отец недоволен. Он, наверное, подумал, что я плакала.

— Я принесла нашей гостье цветы, — говорю я, но хмурюсь, когда взгляд падает на рассыпанные по полу лепестки. — Только ей, наверное, не нравится.

— Ким, тебе не нужно привязываться к девочкам. Усыпи ее, и пойдем со мной.

Я киваю:

— Да, папа.

Девочка уткнулась носом в подушку — меня она не увидит. Я, не задумываясь, жалю ее хвостом, а потом следом за папой иду прочь из комнаты.

В дверях я замираю — какое-то странное чувство бьется в груди.

«Мама». Что-то связанное с этим словом, что-то такое…

Юбки переливчатого голубого шелка. Я глажу ткань пальцами, вижу, как она скользит и извивается, подобно волне, вокруг ног женщины. Мама.

То самое, глубинное, что шевельнулось во мне минуту назад, обрушивается шквалом, захлестывает, душит. Я цепляюсь за косяк, выскочившие из пальцев когти впиваются в дерево.

Видение исчезает так же внезапно, как и появилось. Ни шелка, ни женщины — лишь блекнущее чувство узнавания.

Я бегу вниз по ступенькам. У подножия лестницы стоит отец. При виде отца мне становится спокойнее.

Отец стоит нагнувшись и ведет ладонями по полу. Я наклоняю голову и смотрю на него. Никогда не видела, чтобы он так делал, — впрочем, я в башне бываю редко, мне больше нравится в саду или в доме, у камина.

Бормоча себе что-то под нос, отец нащупывает в полу потайной люк и сдвигает его в сторону. Под полом оказываются ступеньки. Отец замечает мой взгляд.

— Ну будет тебе, пошли со мной. У тебя наверняка куча вопросов. Я поработаю, а ты пока можешь спрашивать.

Мне это льстит. Отец создает самые необычные вещи — а сам называет себя ученым, — но я никогда раньше не видела, как он это делает. Я быстро спускаюсь следом за ним. Руки у меня дрожат — может, из-за того видения на пороге?

— А что ты сегодня делаешь, папа?

Отец подмигивает.

— Ты ешь столько яиц, что нам нужны еще куры.

Я тихонько смеюсь. Я и правда ем много яиц. Они вкусные, почти такие же вкусные, как крольчатина.

При виде лаборатории я ахаю от удивления. С виду она точь-в-точь как комнатка наверху, до того, как ее побелили и приготовили для того, чтобы селить там девочек. Такая же — и совсем другая. Пол и стены без окон сложены из холодного серого камня. Вдоль стены стоят длинные каменные ящики. По стенам тянутся полки, уставленные странными стеклянными бутылями и пузырьками всех размеров. В одних — сухие травы, в других — глаза, языки, что-то мясистое и непонятное, и все это залито какой-то мутной жидкостью.

Несмотря на то что потайная комната спрятана под землей, потолок у нее высокий. У меня над головой покачивается добрая дюжина скелетов существ, точно сошедших со страниц моей книги сказок. Мне интересно, я тянусь к ним и касаюсь пальцем кончика рыбьего хвоста, который вырастает из бедер скелета, напоминающего человеческий.

Папа укоризненно цокает языком:

— Ничего не трогай. Они очень хрупкие.

Я молча обхожу комнату, разглядываю скелеты. У одного из них нижняя часть массивная и похожа на лошадиную, а сверху из нее вырастает человеческое тело и голова. У другого скелета череп кошачий, но тело куда крупнее, чем у кошки, а на лапах — орлиные когти. Каждый скелет соединяет в себе признаки нескольких существ сразу, и я понятия не имею, как называются такие звери. Обязательно поищу в книжке!

— А это кто? — спрашиваю я, показывая на скелет с человеческим черепом, туловищем животного и хвостом наподобие скорпионьего. Жало на конце хвоста напоминает мое собственное.

— Это мантикора.

— А зачем она здесь?

Отец становится серьезным.

— Я их сохраняю. И изучаю. По ним я понял, как лучше всего собрать твое тело.

По спине моей пробегает холодок.

— Ты их убил?

— Нет, милая, что ты. Я хотел их спасти. Колдун вытягивал из этих животных магию. А люди верят, что, если смолоть их кости, получится порошок, в который перейдет магия. Но я не мог допустить такой судьбы для этих чудесных созданий.

— Ты их оберегаешь, да? — с облегчением спрашиваю я.

— Да, именно.

С этими словами отец отодвигает крышку с одного из странных серых ящиков и шарит в нем рукой.

— А это что? — спрашиваю я.

— Это холодильные ящики. Чтобы ничего не испортилось. Вот, смотри. — Он достает из ящика заледенелый полусгнивший куриный скелет и кладет его на каменный стол, стоящий в самом центре круглой комнаты. К скелету добавляется пара смешных ног с копытцами.

Поддавшись любопытству, я подхожу к ящику и прикладываю руку к его стенке. И тут же отдергиваю. Ящик и впрямь холодный. Очень холодный.

В голове всплывает — «ужасно холодный».

— Папа, а как он делает холод?

— Некоторые сочли бы это колдовством.

— А я думаю, что это магия.

В моей книге сказок все время говорится о разных чарах и заклинаниях. Вот колдуны, например, по ночам насылают темные заклятия, водят руками над котлом и творят злое волшебство, чтобы делать разные ужасные вещи.

Папа улыбается:

— Колдовство и есть магия. Но я же сказал, это некоторые так бы сочли, не я. Есть много удивительнейших вещей, которые можно делать без всякого волшебства.

Его улыбка меркнет.

— Боюсь только, что горожане боятся моей магии так же, как боялись бы тебя. Боятся того, чего не понимают. Поэтому мне много лет назад запретили заниматься магией — да и наукой — в городе.

— В чем разница между магией и наукой? — спрашиваю я, чтобы ненароком не спутать и не принять невинного человека за колдуна.

— Разница больше, чем ты думаешь, но невооруженным глазом ее не разглядишь. Магия — это сущность, которую нужно подчинить; наука же построена на знании физических элементов. И магия, и наука могут менять мир вокруг. С заклинаниями наука тебе не поможет, но и сама по себе наука может творить удивительнейшие вещи.

— Такие, как я?

Он поднимает взгляд от замороженной курицы.

— Именно.

Я улыбаюсь, радуясь открытию. Наконец-то я начинаю понимать.

Я устраиваюсь по другую сторону стола и смотрю, как папа работает. Он что-то напевает себе под нос, а руки быстро летают над куриным скелетом. Зрелище завораживает, но я все равно не могу позабыть вопрос, который тревожит меня с тех самых пор, как я заговорила с девочкой наверху.

— А моя мать, какая она была?

Папины руки замирают. Папа бледнеет.

— Зачем тебе, Ким?

Щекам становится жарко.

— Я ее, кажется, помню. Чуть-чуть.

— Как так? — хмурится папа.

— Та девочка наверху… она говорила про свою мать. А потом я что-то такое вспомнила, очень быстро — женщину в голубых юбках. Она была совсем как настоящая, я почти чувствовала на ощупь ткань ее платья.

Не знаю, как передать словами ту ревущую бурю, которая обрушилась на меня вместе с видением, но, похоже, моих невнятных объяснений отцу хватает.

Отец больше не смотрит на курицу, подходит ко мне и обнимает.

— Детка, твоя мать была прекраснейшей из женщин. У тебя ее глаза и ее милый характер. Любые такие воспоминания — это не более чем сохранившиеся в мозгу обрывки памяти. Не тревожься и не пытайся вспомнить еще. Воспоминания могут тебя запутать и испугать. Если ты увидишь то, чего не вернуть, тебя это только опечалит.

Отец прав, и от этой правоты мне становится не по себе. Что бы ни значила для меня мать, я потеряла ее навсегда.

Отец возвращается к работе, и я смотрю, как он работает, а сама вспоминаю свое ночное предприятие.

— Папа, а детям до сих пор запрещают выходить после заката?

— Да, конечно, — отвечает он, и добавляет после паузы: — Почему ты спрашиваешь?

— Ну, может, король передумал?

— Вряд ли. Колдун ведь до сих пор не отступился. — Отец кладет руки на край стола. — Так почему ты спрашиваешь, Кимера?

Мне почему-то становится неуютно. Он смотрит на меня странным пронзительным взглядом, и я должна рассказать о мальчике, которого видела у фонтана, но что-то внутри меня этому сопротивляется. Какая-то часть меня стремится сохранить секрет, чтобы о мальчике знала только я.

Но отец такой добрый, такой великодушный, от него ничего нельзя скрывать. Он должен все знать о моем деле. А то вдруг я наделаю ошибок, и колдун станет и дальше творить свои черные дела.

— Кимера! — Отец смотрит еще строже.

— Я видела мальчика. Кажется. Он пробежал мимо. На площади, где фонтан с ангелочками.

Отцовские пальцы сжимают край стола, и сквозь кожу проступают голубые нити вен.

— Он тебя видел? — Отец понижает голос.

По позвоночнику пробегает холодок страха. Я мотаю головой:

— Я спряталась в тень. Он не знал, что я там. Просто я подумала — странно, ведь солнце уже давно село…

Отцовские пальцы разжимаются, но взгляд у него по-прежнему отстраненный, словно отец не здесь, а где-то далеко.

— Да, странно. Хорошо, что ты мне сказала. — Он смотрит мне в глаза. — Если увидишь еще что-то неправильное, всегда мне говори. И главное — смотри, чтобы ни этот мальчик, ни кто-нибудь другой тебя не увидел. Ясно, Кимера?

— Да, папа. Я буду хорошо прятаться. Честное слово.

— Вот и умница. Вот, подержи-ка.

Он передает мне холодные пушистые ноги и показывает, как приставить их к курице. Ноги скрючены, но отец что-то бормочет, капает на них травяными настоями с полок, — перец для тепла, алоэ для здоровья, — и ноги оттаивают и меняются прямо на глазах. Теперь они мягкие и теплые.

Мой отец — самый удивительный человек на свете.

Он прикручивает ноги к телу маленькими винтиками и снова что-то бормочет.

— Сколько она у нас пробудет? — спрашиваю я, возвращаясь мыслями к девочке, которая спит наверху, в башне. — Девочки, которых я приведу, будут жить с нами, да?

— Конечно нет! — ужасается отец. — Где мы их поселим? У нас и места столько нет.

Заметив, что я приуныла, он поглаживает меня по плечу:

— Не тревожься. Все девочки, которых ты спасешь, уедут в прекрасное место. Им там будет гораздо лучше, чем здесь.

— А их матери? Они тоже с ними поедут? Та девочка сказала, что хочет к маме.

Обрывки воспоминания покалывают сердце, но я отгоняю их прочь.

На какое-то мгновение лицо папы теряет привычное выражение.

— Пока нельзя. Вот когда колдуна не станет, тогда девочки, наверное, вернутся к матерям.

Я улыбаюсь.

— Она обрадуется.

Я обвожу пальцем куриное копытце. Папа возится со скелетом и что-то бормочет.

— А куда ты ее отвезешь?

Папа хмыкает.

— А я все жду, когда ты спросишь. — Он качает головой. — Есть такой город, Белладома — самый красивый город в мире. Это за западными горами. Там правит могучий добрый король. Он всегда жалеет девочек, попавших в беду. Там они будут в надежных руках. Колдун никогда их там искать не станет. Мы с королем Белладомы союзники, — я, а не город. Колдун ни о чем не догадается, он думает только о Брайре.

Я хмурюсь. Я чувствую… ответственность, наверное. Я отвечаю за то, чтобы девочка наверху и другие девочки, в тюрьме, были счастливы.

— А розы там у них будут?

— И розы, и мимозы, и подсолнухи, и петунии, и гиацинты, и вообще все цветы, какие только есть на свете, — все будет. Король поселит девочек у себя во дворце, и они будут его гостьями.

У нас в городе я дворца пока не видела, но обязательно отыщу его в одну из вылазок. Наверное, он красивый. А в счастливом изобильном королевстве, наверное, дворцы еще краше!

— А в Белладоме есть такие существа? — спрашиваю я, показывая на висящие под потолком скелеты. — Или драконы? Или грифоны?

В книжке, которую подарил мне отец, говорится о драконах и грифонах, но в Брайре я их не видала. И в лаборатории их нет. А они, если верить сказкам, мудрые, но внушают страх.

Отец смотрит серьезно.

— Боюсь, что нет. Последний грифон умер больше ста лет назад, а драконов почти извели те, кто охотился на них ради их магии. Эти приятели, под потолком, и то чаще встречаются, да и кости от них остаются, а после драконов и того не получишь. Драконы — это чистая магия, ожившее волшебство.

— Кто же на них охотится? — Придушила бы негодяя!

— А ты как думаешь?

Я шиплю:

— Колдун?

Отец рассматривает содержимое холодильного ящика.

— Не только, но и он свою долю драконьей крови урвал.

Я заставляю когти вернуться на место.

— Зачем?

Отец закрывает ящик и обводит взглядом полки.

— Именно так колдуны изначально обрели чародейскую силу. Когда-то люди и драконы жили в мире и дружбе. Драконы несут в себе сродство с природными элементами — каменные драконы сродни земле, водяные — сродни реке, ну и так далее. Люди, которые жили рядом с драконами, мало-помалу впитывали их магию. Драконьи наездники и стали первыми колдунами.

— Ну и что? Люди ведь дружили с драконами. Зачем тогда колдунам убивать драконов?

Отец поворачивается ко мне лицом.

— Понимаешь, милая, власть — штука коварная. У кого она есть, хочет еще. А колдуны — они, в конце концов, такие же люди. Они узнали, что когда дракон умирает, его магическая сила достается тому, то находится к нему ближе всех. А если убить дракона, то и ждать не придется. Драконы ведь живут сотни лет. Зачем же тянуть и дожидаться, пока дракон умрет, если можно его убить? Чем больше магической силы получали колдуны, тем легче им было убивать драконов. Так и вышло, что драконов на свете почти не осталось.

Отец постукивает пальцем по подбородку.

— Правда, однажды прошел слушок, что где-то близ Брайра таки живет дракон. Я бы не удивился, узнав, что за ним колдун сюда и явился в первую очередь.

— Как ужасно, — только и могу вымолвить я. Горло сжимается. Бедные драконы! Они-то считали людей друзьями, магией с ними делились, как могли, а эти самые люди их и убили.

Отец снимает с полок несколько бутылей и капает настоями на залатанную куриную тушку. Куриная плоть впитывает капли, как губка, которой я мою посуду.

— А фонтаны в Белладоме есть? Я вчера видела фонтан, такой, с веселыми ангелочками. Они были такие забавные, я даже сама засмеялась.

Мне нужно поговорить о чем-то другом, чтобы совладать с захлестнувшей меня яростью. Пусть колдуны делают что хотят, я все равно буду спасать горожан, каждую, каждую ночь.

— И фонтаны, и пруды, и сады. Белладома просто утопает в зелени, она нарядная, яркая, как горы вокруг.

Я невыносимо горда. Мы увезем наших девочек в рай. Мы их спасем.

— Жаль, мне этого не увидеть. Красиво, наверное.

Отец отрывается от работы и кладет руку мне на плечо.

— Когда-нибудь обязательно увидишь.

Глаза у меня расширяются.

— Правда увижу?

— Ну конечно. Вот победим колдуна, и переберемся в Белладому жить.

— А когда мы повезем девочку? Я хочу побывать в Белладоме!

Лицо отца темнеет.

— Ты не поняла, детка. Мы не сами ее повезем. Это долгий путь, а мы нужны здесь. Девочку отвезет мой друг по имени Дэррелл.

Меня охватывает разочарование. Друг отца…

— Это тот, который меня испугался?

Отец усмехается:

— Тот самый. Только не выскакивай к нему в таком жутком виде, и больше ничего такого не случится.

— Не буду, — обещаю я и стискиваю руки за спиной.

— Ну хорошо, но если мне нельзя туда, можно мне хотя бы фонтан? В саду…

Я переключаюсь на голубые глаза и умильно улыбаюсь.

— Выведешь еще нескольких девочек — посмотрим.

— Спасибо, папа!

Я радостно взмахиваю крыльями, и травяной настой из открытой бутылочки выплескивается куда-то вверх и пятнает полку.

— Ладно, ладно. Вот, возьми курицу, — он ставит начавшую шевелиться птицу на каменный пол, — и пойди познакомь ее с другими.

Я в полном восторге смотрю на существо, которое копошится на полу. Отец так здорово умеет чинить и исправлять. Он может исправить что угодно. Даже наш с ним бедный город.

Отец уходит в дом, а я выпускаю курицу во дворе, и вот она уже кудахчет и топчется в пыли вместе с остальными. Куры у нас все с копытцами, шустрые и иногда от избытка чувств срываются в галоп. Вот как сейчас. Я принюхиваюсь: что-то изменилось; от живой изгороди доносится смутно знакомый запах.

Сюда кто-то идет! Я бросаюсь в дом предупредить отца. Надо надеть плащ! Не хочу никого пугать. Я должна выглядеть прилично. Я застегиваю плащ на шее, но винты все равно видны. Я хмурюсь — день такой теплый, что в капюшоне ходить совсем не хочется.

— Папа! — кричу я. — Кто-то лезет через изгородь!

Отец выходит в прихожую.

— Спасибо, милая, — говорит он, но замолкает, увидев, что я стискиваю плащ рукой у горла — только так можно спрятать винты, не надевая капюшона.

— Погоди, я кое-что принесу.

Он исчезает в спальне, но не успеваю я задуматься, что он имел в виду, как отец снова появляется. В руках у него черная атласная лента с пристегнутой к ней красной камеей в виде розы.

— Как красиво! — выдыхаю я.

— Когда-то давно я подарил ее твоей матери, — говорит он и повязывает ленту мне на шею.

Теперь винтов не видно. Я глажу пальцами камею. Это будет самая большая моя драгоценность — все, что осталось от матери.

Отец берет меня за руку и ведет во двор навстречу гостю. Он въезжает во двор на козлах похожей на большой ящик повозки с зарешеченной стенкой. Я узнаю его и останавливаюсь как вкопанная.

Это тот самый человек, которого я напугала. Я крепче хватаюсь за отцовскую руку. Я помню, как наш гость испугался, и побаиваюсь последствий, что бы там отец ни говорил.

Гость спрыгивает с повозки, приветствует отца взмахом руки, а при виде меня касается полей своей широкополой шляпы:

— Ну здравствуй, Барнабас. Это, стало быть, и есть твое секретное оружие?

Гость подмигивает, и я чувствую в животе холодный ком. Пусть это друг отца, но что-то в нем мне совсем не нравится. Впрочем, может быть, я просто еще не забыла нашу первую встречу.

Отец похлопывает меня по руке:

— О да. Мое лучшее творение.

Гость подходит ближе и внимательно, с удивлением разглядывает мое лицо.

— Да уж, ты превзошел сам себя. Она совсем другая, вот только глаза…

— Да, совсем другая — горожане с первого взгляда ничего не заподозрят.

Я сильнее сжимаю руку отца. Почему этого человека так удивляет мой вид?

— Рад с вами познакомиться. — Карие глаза встречаются с моими. Лицо у него все в пыли, морщинистое, но гость моложе отца. Это что же, он не помнит, что мы уже встречались? Правда, сейчас я выгляжу гораздо приличнее, чем при первой встрече. Может, тогда он меня толком и не разглядел, а я-то боялась.

Гость кланяется, берет мою руку, которой я цепляюсь за отца, и наклоняется, чтобы поцеловать. Я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не отдернуть руку, но от прикосновения чужого человека когти сами собой лезут наружу.

— Что это? — кричит он и отпрыгивает.

Ох, ну вот опять! Я втягиваю когти и широко улыбаюсь, надеясь, что гость успокоится так же быстро, как в прошлый раз. Отец крепко держит его за плечо.

— Все в порядке, Дэррелл, не бойся. Просто игра света.

Лицо гостя на мгновение обмякает, потом он хмыкает и потирает лоб.

— Ух, а я уж испугался. Прошу прощения, юная леди. Видать, не выспался. — Он снова надевает шляпу. — Так где груз?

— Кимера, принеси девочку, да проверь, чтобы она спала. Дэрреллу далеко ее везти.

Отец смотрит многозначительно, и я понимаю, что должна сделать. Жаль, что девочке придется проспать всю дорогу, но отец прав. Так будет лучше всего.

Я иду к башне и по дороге оглядываюсь. Отец и гость о чем-то говорят, склонившись друг к другу. Гость то и дело хмуро поглядывает на меня. Интересно, он правда поверил, что мои когти были всего лишь игрой света?

Я поднимаюсь по ступеням и улыбаюсь при мысли о спрятанной под ними, внизу, отцовской лаборатории. Девочка спит, и я без труда беру ее на руки. Я поднимаю с кровати вторую розу и закладываю цветок ей за ухо. Там, куда она едет, у нее будет множество цветов и удовольствий, но мне хочется надеяться, что она сохранит розу и будет вспоминать обо мне, об отце и о том, что мы для нее сделали.

Когда я возвращаюсь, отец с Дэрреллом стоят у странной зарешеченной повозки. Отец смотрит на меня испытующим взглядом. Дэррелл улыбается, но улыбка у него не такая добрая, как у отца. Мое присутствие не добавляет ему спокойствия, как я ни стараюсь.

Дэррелл открывает зарешеченную дверцу и жестом велит мне положить девочку внутрь. На дне повозки — солома и пара подушек. Комната, которую я приготовила для девочки в башне, будет посимпатичнее, а впрочем, в пути вполне можно обойтись без излишеств. Я кладу девочку на подушки, приглаживаю ей волосы, расправляю платье.

— Отлично, — говорит Дэррелл, закрывает решетчатую дверцу и набрасывает на повозку кусок холста. — Здесь ее никто не увидит.

Он поворачивается к отцу:

— Ну, приятно было с вами иметь дело, но мне пора. Горы сами с места не сойдут.

Он снова касается шляпы, вспрыгивает на козлы повозки и понукает лошадь.

— Пойдем, Кимера. Пора готовить обед, — говорит отец, похлопывает меня по плечу и идет к домику.

Я смотрю вслед повозке, пока она не исчезает за живой изгородью, а потом закрываю глаза и стою так, пока в воздухе не растают последние крупицы запаха девочки и гостя.

День тринадцатый

Я бегу меж деревьев, и луна летит за мной следом, как воздушный дракон. В моей книжке написано, что драконы любят есть девиц. Спасенная девочка крепко спит, привязанная плащом. У нее симпатичные рыжие кудряшки, которые бьются на ветру, словно язычки пламени. Я — герой, я спасла ее из когтей дракона. Правда, мне жаль обоих — дракон-то, наверное, остался голодным, но ведь и девочка не хочет к нему на обед. А я — я сильнее обычных людей, я обману дракона и пущу его по другому следу. Может, по лисьему?

Я уворачиваюсь от очередного лунного луча и замираю, хотя до дыры в изгороди, окружающей наш дом, уже совсем недалеко.

Что это за звук?

Я задерживаю дыхание и жду…

Кудахтанье.

Кажется, это наши куры кудахчут. Но с чего бы им просыпаться по ночам? Обычно они спят до рассвета. Я поднимаюсь чуть выше, чтобы преодолеть изгородь без звука. Не знаю, что меня настораживает, — куры, подумаешь, — но что-то мне подсказывает, что показываться раньше времени не стоит.

Оказавшись на краю двора, я замираю в удивлении.

По двору, спотыкаясь, бредет девочка, которую я принесла прошлой ночью. Следом за ней бегут наши козлоногие куры, поклевывают ей ноги и ужасно шумят. Так это их я услышала в лесу! Девочка уворачивается от куриных клювов, и каштановые волосы то и дело взлетают вокруг головы и плеч.

Как она сумела выбраться? Надо ее остановить, ведь, если она выберется из нашего убежища, ее схватит колдун. Я этого не допущу.

Я развязываю плащ и бережно опускаю свою спящую ношу на траву.

— Стой! — кричу я, взлетаю и мчусь следом за девочкой.

Когда она меня видит, глаза у нее округляются от страха. Она кричит. Ее окружают куры. Девочка падает, но они продолжают ее клевать. Я их гоню, но они вошли в раж и клюют даже меня. На руке у меня выступает капелька крови. Мгновение я смотрю на нее, а потом понимаю, что девочка, которая кричит и плачет у них под ногами, уже вся в крови. Я запрокидываю голову и издаю вой, выпустив когти и глядя в небо кошачьими глазами.

Куры бросаются наутек.

Девочка поднимает голову, которую до того закрывала руками. От взгляда ее голубых глаз я на мгновение забываю дышать. Она смотрит не так, как другие девочки. В ее взгляде… сила, что ли? Нет, ярость, вот как это называется.

Она вскакивает на ноги и мчится к изгороди.

— Стой! — кричу я. — Стой! Тебе туда нельзя! Там опасно! Тебя схватит колдун!

Точно не скажу, но кажется, она только смеется в ответ. Я лечу ей наперерез и догоняю прежде, чем она успевает добраться до изгороди.

Она отпрыгивает и затравленно озирается в поисках путей бегства.

— Не тронь меня! — кричит она. — Я ему не дамся!

— Извини, но вот поэтому тебе туда нельзя.

Мой хвост молниеносным движением выскакивает из-под юбки и жалит девочку в руку. Папа прав — люди просто не понимают, что мы для них делаем. Девочка оседает наземь, но я жалю ее еще раз, в другую руку, чтобы уж наверняка. Раз она выбралась, значит, проснулась раньше обычного, а раз так, то ей нужна доза побольше, чтобы девочка не очнулась по дороге в Белладому.

Я беру ее на руки и тащу обратно в башню. Девочка вся исцарапана и исклевана. Надо будет попросить у отца заживляющую мазь. Бедная беглянка, она ведь не понимала, что делает.

Вот только почему наши козокуры так на нее накинулись? Чем она их разозлила?

В комнате стоят четыре кровати. Я укладываю девочку, укутываю ее обмякшее тело одеялом и спускаюсь во двор. Там я вижу отца, склонившегося над второй спасенной.

— А, вот ты где. Что там случилось? — Отец обводит рукой двор и бродящих по нему кур.

Я хмурюсь:

— Я не совсем поняла. Когда я вернулась, вчерашняя девочка бегала по двору, а куры гонялись за ней и шумели. Пришлось ее ужалить — целых два раза!

Отец потирает подбородок.

— Хмм… Пожалуй, надо быть внимательнее. Может, стоит жалить девочек почаще, ради их же блага. Заноси ее в дом, а потом пойдем закроем кур.

— Да, папа, — говорю я, беря на руки рыженькую, но ухожу не сразу. — А почему она хотела убежать?

Папа кладет руку мне на спину, между крыльев, и ведет меня к башне.

— Несомненно, она хотела обратно в Брайр.

Я морщу лоб:

— Зачем? Ведь там колдун, он ее схватил, бросил в темницу…

И ведь я помню, что девочка об этом говорила.

— Там у нее семья, детка. Любовь к родным и близким заставляет людей делать самые невероятные вещи.

Я улыбаюсь:

— Например, оживлять умершую дочь, да?

— Да. Что касается этой девочки, то нам придется спасти ее от нее самой. Пока мы не победили колдуна, ей в Брайр возвращаться нельзя. Пусть девочки не всегда это понимают, мы все равно за них отвечаем.

Меня распирает от гордости так, что я не чувствую ступеней под ногами. Да, у нас благородная цель. Пусть нас пока никто не понимает, но когда-нибудь люди узнают, что мы для них сделали.

Я укладываю девочку в постель и укутываю одеялом так же, как ту, первую. Исклеванные руки беглянки напоминают мне еще об одном вопросе, который я хотела задать.

— Папа, а почему куры на нее бросались?

— Не знаю, — пожимает плечами отец. — Наверное, она пыталась перелезть через изгородь близ курятника. Иногда лучший путь — далеко не самый очевидный, но, видимо, не в этом случае. Должно быть, она всполошила кур, и те приняли ее за лису.

Я отвожу с лица беглянки непослушную каштановую прядь.

— Бедняжка! Зато когда куры всполошились, мы услышали. Их кудахтанье было слышно даже в лесу, иначе я бы так быстро не прибежала.

— Да, повезло. А я слишком крепко сплю — боюсь, когда-нибудь это мне еще аукнется. Да и с постели мне уже так быстро не вскочить, в мои-то годы.

Я беру отца за руку, и мы вместе спускаемся по лестнице.

— Не волнуйся, папа. Я буду прислушиваться и, если они снова расшумятся, обязательно услышу.

Он похлопывает меня по руке:

— Я не сомневаюсь, моя милая. На тебя всегда можно положиться.

День семнадцатый

Я больше не путаюсь в городских улицах. Стоит мне закрыть глаза, и они передо мной как на ладони. Развилки и повороты на карте давно уже превратились в бугорчатую булыжную мостовую, идущую то вверх, то вниз. В переплетении улиц на моей внутренней карте бьется большая красная точка.

Это дворец. Я его еще не видела, но знаю, где он находится. Сегодня я найду к нему дорогу. А потом унесу еще одну девочку.

После обеда я читаю ту самую сказку, после которой стала мечтать о дворце Брайра. Жила-была принцесса, которую родители из страха перед неким великаном заточили в башне. Видимо, невесты требуются даже великанам, а великан, о котором шла речь, — злобный и невоспитанный грубиян — непременно желал жениться на принцессе. И тогда родители построили ей такую высокую башню, чтобы даже великан не мог дотянуться до их дочери, но все время боялись, что он за ней придет. Так принцесса и жила в полной безопасности — и в тоскливом одиночестве, — пока однажды не отыскала выход и не проникла во дворец во время маскарада. Там она повстречала прекрасного принца, были танцы и розы, и, конечно, принц с принцессой полюбили друг друга. Они бежали вместе, но в ночь после свадьбы жених обернулся тем самым великаном.

Как странно все обернулось — принцесса верила, что наконец свободна, а на самом деле угодила в руки к тому, кого ее всю жизнь приучали бояться и избегать.

Сначала я иду привычными улицами и переулками, а потом сворачиваю на запад. Сказка что-то со мной сделала, и из потаенных уголков памяти лезут воспоминания обо всем великолепии, что связано со словом «дворец».

Золото, мрамор, павлины, монеты, драгоценности. Все это крутится у меня в голове, но в руки не дается. Нужно все увидеть самой.

Осторожность, прежде всего — осторожность. Нельзя потревожить короля или его придворных. Вряд ли им понравятся любопытные носы во дворце. Что ж, буду осторожна. А если меня поймают, усыплю их, и все.

Да и потом, я просто немного похожу по дворцу и уйду. И сад, при дворце должен быть прекрасный сад, и наверняка больше, чем тот, что устроил для меня отец. Если уж мои простые розы так хороши, то как же чудесны должны быть цветы в саду у короля!

Я скольжу по незнакомым переулкам, прячусь в тени. Я справлюсь со стражниками, сколько бы их ни было, но все-таки предпочитаю не показываться им на глаза. Вскоре я чувствую незнакомый запах. Город обычно пахнет чем-то простым, земляным, терпким. А я чую что-то… душистое. Приятное. Нежное.

Должно быть, уже недалёко.

Дыхание учащается, я иду все быстрее.

Несколько мгновений спустя передо мной вырастают ворота, причудливо изогнутые кованые решетки достигают макушек деревьев. У стены расхаживают два стражника, а в караулке неподалеку наверняка есть еще. Я останавливаюсь и замираю, скрытая тенью. И тут ветер приносит еще один запах, запах теплого хлеба с корицей.

Это запах мальчика, которого я тогда повстречала. Я стремительно опускаюсь на корточки и сливаюсь с тенью дома, у которого прячусь. Закрываю глаза и напрягаю слух. Шаги. Быстрые шаги. Мальчик бежит прямо сюда. Сердце у меня бьется как сумасшедшее. Что ему здесь нужно?

Он пробегает мимо меня, не заметив, и останавливается в конце переулка, оставаясь при этом невидим для стражи. Настороженно оглядывается вокруг, потом нажимает на два кирпича в стене. Я поражена — перед ним открывается потайная дверь, и мальчик проскальзывает в проем.

Стена за ним уже закрывается, но я бросаюсь вперед, цепляюсь за невидимую дверь и, не давая ей закрыться, вхожу. Меня снедает любопытство. Куда идет мальчик? Стены по обе стороны прохода гладкие, перед потайной дверью — пустое кольцо для факела. Я переключаюсь на кошачье зрение и на цыпочках крадусь по темному каменному проходу. Сначала пол идет чуть вниз, потом внезапно — вверх, и меня покалывает странное чувство узнавания.

Внезапно накатывает слабость. Я останавливаюсь и хватаюсь рукой за стену, чтобы не упасть. Я почти наяву слышу смех и летящие по туннелю частые шаги. Две тени несутся вперед, перебегают от одной стены до другой. Я вижу их всего мгновение, но воспоминание оставляет по себе какое-то тревожное чувство.

Не знаю почему, но я уверена: этот туннель идет под воротами дворца. Сердце бешено стучит в груди. Кто этот странный мальчик, почему он бегает по улицам после комендантского часа, откуда знает про потайные двери? И где, где я видела туннель, похожий на этот?

По туннелю эхом отдается скрип сдвигаемого камня. Мальчик выбрался из потайного хода. Я срываюсь с места, добегаю до конца туннеля, а потом медленно открываю проход. Выпустив на всякий случай когти, я выбираюсь в ночную тьму и прижимаюсь спиной к стене — кажется, дальней от входа стене караулки.

Передо мной огромный сад, напоенный ароматами, это их я уловила там, в городе. Правильной формы клумбы роз и других растений всех цветов радуги. Розы и тюльпаны к вечеру закрылись, но им на смену пришли ночные примулы и луноцветы нежнейших желтых, розовых и белых тонов. Хочется коснуться лепестков, вдохнуть их запах, навсегда сохранить эти цветы в памяти — но я помню, что я здесь не одна, и заставляю себя быть осторожнее. Может, я еще вернусь сюда в другой раз, ночью, и тогда смогу побыть в саду подольше.

Дорожка меж душистых фиолетовых мирабилисов ведет к длинному причудливому зданию в глубине сада. И здание, и дорожка окружены живыми изгородями, подстриженными в виде самых невероятных фигур всех форм и размеров. Дева с рыбьим хвостом, получеловек-полуконь, крылатая лошадь — я так и впиваюсь в них взглядом. Они точь-в-точь как скелеты у отца в лаборатории, но чья-то умелая рука воплотила их в ветвях и листве. Эти существа совсем как я. Они сочетают в себе множество других.

И они прекрасны.

Может быть, когда-нибудь здесь будет и моя фигура — изображение той, которая спасла девочек от злого колдуна.

Впереди слышится поскрипывание, и я обращаюсь в слух. Мальчик открывает неприметную дверцу в стене дворца. Должно быть, черный ход, для прислуги. Я подбираюсь ближе, перебегаю от одной фигуры к другой, чтобы остаться незамеченной.

Оказавшись у дверцы, я еще раз прислушиваюсь — как там поживают стражники? Так и стоят за воротами, даже не подозревая, что мимо них прокрались целых два человека. И все-таки рядом с дворцом мне по-прежнему неуютно, и чувство это не проходит. После того странного видения о чем-то некогда знакомом оно только усилилось. Что-то здесь не так.

Я иду черным ходом вслед за мальчиком. Вокруг темно, из теней проступают прекрасные гобелены на стенах и в альковах. Если бы я не была уверена в том, что это тот самый дворец, то решила бы, что ошиблась. Здесь никого нет. Я подстраиваюсь под ритм шагов мальчика и скольжу по мраморному коридору в объятиях спасительной темноты. Мальчик несколько раз уверенно сворачивает — он явно знает дорогу. Я пребываю в замешательстве.

Кто он? Что он здесь делает? Он не я, он не садом пришел любоваться, но я не слышу ни единого звука, который заставил бы заподозрить в нем вора. Мальчик ничего не трогает. Он уверенно идет из зала в зал. Я не чую других людей и не слышу никаких звуков, которые сопутствуют обычной жизни, не слышу даже дыхания спящих.

Когда шаги замолкают, я подкрадываюсь так осторожно, как только могу. Надо подобраться как можно ближе и посмотреть, что он там делает. Иначе я просто умру от любопытства. Я подбираюсь к изукрашенной двери и заглядываю внутрь. У дальней стены стоят два резных мраморных трона. Одетый мрамором зал совершенно темен, если не считать льющегося сквозь высокие окна лунного света. Я представляю себе длинные столы, уставленные сказочными яствами и винами, представляю нарядно одетых людей, которые смеются и танцуют, а над всем этим — троны, на которых восседают король и королева. Так оно было в сказке, которую я читала днем.

Но здесь нет никого — только мальчик. И я, соглядатай.

Мальчик приближается к возвышению, на котором стоят троны, но останавливается на первой же ступеньке и опускается на колени. На мраморе вырезаны прекрасные розы. Мальчик нажимает на вторую слева, роза уходит вглубь, и в тот же миг мраморный бок ступени сдвигается в сторону, напугав меня. Мальчик замирает — неужели он услышал, как я отпрыгнула? Не дыша, я считаю до десяти, дожидаясь, пока он успокоится.

Он вытаскивает что-то из-под плаща — кажется, клочок бумаги, — и кладет это в потайную нишу. Мраморная плита встает на место со щелчком, который разносится по всему залу и неестественно громко звучит в тишине.

Мальчик знает дворцовые секреты.

Я отступаю в угол, закрываю лицо капюшоном. Мальчик не должен меня видеть. Но удержаться я не могу и все равно чуть-чуть подсматриваю.

Теперь мальчик уходит в другой коридор. Я снова поражаюсь тому, что во дворце совсем нет людей. За садом прекрасно ухаживают, значит, кто-то здесь все-таки живет. И отец ни разу не упоминал о том, что в городе не стало короля. Дурные предчувствия окутывают меня, словно плащом.

Может быть, спрятанный мальчиком клочок бумаги прольет свет на загадку. Когда шаги затихают вдали, я выхожу из тени и крадусь через огромный зал к возвышению, на котором стоят троны.

На лице моем проступает улыбка. Я никогда не бывала в таких местах. То есть не помню, чтобы бывала. Интересно, а я, прежняя я; когда-нибудь попадала во дворец? Может, и попадала, и именно этим объясняется то странное ощущение, которое я испытала в туннеле. Нравился ли мне дворец так же, как сейчас? Тени, мрамор, лунный свет — изысканное сочетание. А какой чудесный сад!

Нет, я должна сосредоточиться. Если я ошибаюсь и во дворце кто-то есть, меня могут увидеть в любой момент. Я быстро повторяю все, что делал мальчик, и открываю тайник. Плита уходит вбок, и я достаю бумажку.

«Новые заболевшие. К. подозревает колдуна. Пока останется там. Стражников теперь больше».

Сердце бьется быстро-быстро. Мальчик принес кому-то весть о моем деле. Я сижу на ступенях, читая и перечитывая записку до тех пор, пока не выучиваю ее наизусть. Надо обязательно рассказать о ней отцу. Раз мальчик ее прячет, значит, тут что-то важное.

Вот только кому предназначается записка, если ее прячут в пустом дворце?

Я провожу когтем по прожилкам на мраморе ступени, и тут на меня снова обрушивается головокружение и память. В ушах звучит детский смех, на ступени вместо лунного света падают солнечные лучи. Я вижу танцующую девочку с золотыми волосами, вижу ее так близко, словно мы с ней танцуем вместе. Девочка кланяется, и видение меркнет.

Я кладу записку обратно в тайник и дрожащими руками закрываю плиту. Что это за девочка? Почему я ее помню? Кто она? И откуда эта странная тревога, поселившаяся у меня в груди?

Луна стоит высоко — уже поздно. Нужно поспешить, ведь я еще должна спасти девочку и до рассвета отнести ее в наш дом. Я крадусь по залам, каждую секунду опасаясь появления стражи.

Но теперь впереди не идет мальчик, знающий все повороты, и потому я сворачиваю не туда и оказываюсь в длинном широком зале. По стенам, насколько мне видно в темноте, изогнутыми шеренгами висят портреты. Мраморные плиты пола потрескались и вздыбились, словно кто-то пытался пробиться сквозь них внутрь. По спине бежит холодок — в стенах тоже зияют дыры, и сквозь них в зал тянутся корявые черные корни, под которыми пол идет трещинами.

Что тут произошло?

Что бы это ни было, чем бы ни являлось, оно наверняка как-то связано с загадкой пустующего дворца.

Мне ужасно хочется бежать из этого места. Быстро, как только это возможно, я мчусь назад по собственным следам. В конце концов я выхожу в сад, по-прежнему полный дивных цветов и причудливо подстриженных изгородей. Я пытаюсь открыть дверь потайного хода так же, как это делал мальчик, но у меня ничего не выходит. Стена караулки и не думает открываться. Я терпеливо дожидаюсь, пока стражники уйдут подальше, а потом перелетаю через стену дворца и бегу к тюрьме. И почти у самого фонтана с ангелочками вдруг слышу голос:

— Эй, ты!

Я останавливаюсь, пораженная, — на перекрестке стоит тот самый мальчик. К счастью, хвост у меня обернут вокруг талии и надежно скрыт юбкой. Я леденею от ужаса, и на долгий мучительный миг застываю на одном месте.

Карие глаза мальчика смотрят удивленно, и я успеваю порадоваться, что по какому-то наитию успела переменить кошачий взгляд на человечий. Спутанные каштановые волосы падают мальчику на лоб и придают своему владельцу взъерошенный вид.

Во мне просыпается инстинкт. Я бросаюсь бежать по улице, прочь от мальчика. Он не должен меня видеть. Он не должен со мной говорить. Отец будет вне себя, если узнает.

— Погоди! — кричит он и бежит за мной следом, но я куда быстрее. Я огибаю фонтан и ныряю в незнакомый переулок. Как бы ни хотелось мне знать, чем занят этот мальчишка, он не узнает, куда я направляюсь. Что, если он служит колдуну?

Шаги за спиной больше не слышны. Я прислоняюсь к стене здания, чтобы отдышаться. Адреналин схлынул, руки и ноги ослабели. Надо быть осторожнее. Вдруг он видел, как я выбиралась из дворца?

Сейчас я передохну немного, просто чтобы удостовериться, что мальчика рядом нет. А после этого, и только после этого сделаю то, зачем пришла.

День восемнадцатый

Я просыпаюсь на полу комнаты в башне. Отец сидит в углу, в кресле, и внимательно меня разглядывает. Обмякшая девочка — на кровати, там же, где я уложила ее прошлой ночью. Я долго выжидала, прежде чем удалось ее унести, и так устала, что, по-видимому, уснула, едва дотащив ее до места.

— Тебя что-то тревожит, милая, — говорит отец.

У меня вспыхивают щеки. Я сажусь на край кровати. Во сне я то и дело видела того странного мальчишку, а еще навязчивый образ маленькой светловолосой девочки. Я не могу солгать. Отец видит меня насквозь и чувствует, если я что-то скрываю.

— Это все тот мальчик, — говорю я и со страхом жду отцовского гнева. — Он увидел меня, когда я шла к тюрьме. И позвал, чтобы я остановилась.

Отец хватает меня за руки:

— Что? Тебя видели? Как ты допустила? Ты говорила с ним?

Я вздрагиваю.

— Нет. Я убежала и спряталась. Он меня не догнал.

Отцовские плечи чуть расслабляются.

— Вот и хорошо. Он точно не пошел за тобой до самой тюрьмы?

— Точно, — заверяю я.

— Смотри, Кимера, будь осторожнее. Тюрьма — это тайна. Если о ней узнает кто-то еще, ему тоже будет грозить опасность. Спокойно входить и выходить можешь только ты.

Мне окатывает стыдом. Мне почему-то совсем не нравится мысль о том, что мальчика может поймать колдун. Я отбрасываю эти странные чувства. Отец шагает туда-сюда по комнате и постукивает указательным пальцем по подбородку — как всегда, когда над чем-то серьезно задумывается.

— И вот ведь что странно: мальчик вышел на улицу после заката. Почему? Королевским указом это запрещено всем без исключения.

Я краснею:

— Я не уверена, но, по-моему…

Отец останавливается и внимательно на меня смотрит:

— Говори, говори.

Я сжимаю и разжимаю руки. Ладони у меня вспотели. Как странно.

— По-моему, король в городе больше не правит.

— Что? — От выражения, которое появляется на лице у отца, мне хочется рассмеяться. Замешательство, страх, что-то отдаленно похожее на радость. Столько разных чувств, и все за каких-нибудь две секунды.

— Во дворце никого нет.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает он севшим голосом.

— Просто мне нужно было увидеть дворец своими глазами. Прости, пап. Понимаешь, во всех сказках обязательно есть дворец, и, когда ты мне рассказал о городе, мне ужасно захотелось самой все увидеть. Но когда я туда проникла, там никого не было. Только мальчик.

Я хмурюсь — ох, как я расстроила отца. Лучше бы я молчала!

— То есть как — никого? Совсем никого?

— Только стража у ворот, и все. Если бы во дворце спали, я бы услышала, как они дышат. А один зал вообще почти развалился. Тот мальчик знает секретные ходы и выходы.

При воспоминании о той ночи руки у меня снова начинают дрожать, и я сжимаю их крепче.

— А что мальчик делал во дворце?

— Что-то странное. Я прокралась за ним в тронный зал и видела, как он отодвинул мраморную плиту на возвышении у трона. Открылась ниша, он спрятал в ней записку, а потом убежал. — Я улыбаюсь. — Но я хитрая, я ее прочла, а потом положила обратно. Никто ничего не узнает.

— И что же было в записке? — Отец говорил сдавленным голосом, так, словно горло у него перехватило.

— Я ничего не поняла. Там было написано: «Новые заболевшие. К. подозревает колдуна. Пока останется там. Стражников теперь больше».

У отца дрожат руки, но внезапно он разражается громким смехом, который пугает меня своей неожиданностью.

— Стало быть, он решил сбежать. Король решил сбежать, а какой-то мальчишка носит ему тайные послания. Неудивительно, что городской совет каждый день ходит во дворец с такой помпой! Какие совещания — только записку забрать.

Отец вздыхает и проводит рукой по седым волосам.

— Ким, наш король — круглый дурак. Если уж ты сумела перехватить предназначенные ему записки, значит, и от колдуна ему их не скрыть. Уж клал бы свою почту сразу колдуну на порог! Да еще мальчишка на посылках! После заката! И он еще думает, что никто ничего не заметит.

Я рада, что мое открытие так заинтересовало отца.

— Может быть, король боится колдуна.

— Еще как боится. — Отец снова смотрит мрачно. — У него была дочь, наследная принцесса. Колдун и ее убил на жертвеннике.

У меня перехватывает дыхание.

— Бедная девочка!

Перед глазами у меня встает красиво одетая девочка, которая чахнет в темнице под гнетом чародея. Эта картина разбивает мне сердце. Чем-то она похожа на ту сказку о принцессе в башне.

— Жалко, меня тогда еще не было, и я не могла ее спасти.

Папа гладит меня по щеке:

— Ты бы обязательно ее спасла, я знаю. Но сейчас наше дело — спасать тех, кто еще жив. Стоит ли тратить время и горевать об ушедших, если есть те, кого можно вернуть?

Как хорошо, что у меня такой мудрый и добрый отец. Мысль об этом придает мне храбрости.

— Папа, а у тебя не было других дочерей? Не было такой маленькой, светловолосой, с которой мы играли? — спрашиваю я, не в силах скрыть дрожь в голосе.

— Других дочерей? Нет, милая. Кроме тебя у меня никого не было. Мы жили в Брайре, но совсем недолго, а потом переехали сюда и поселились далеко ото всех — ты, я и твоя мать.

Мать. Вот опять это слово. Всякий раз, когда я его слышу, дыра в душе становится все больше. Магия не магия, но некоторые слова и впрямь наделены особой силой.

— А почему ты спросила? — интересуется папа.

— Ко мне опять вернулся клочок памяти, — говорю я. — Готова поклясться, что в нем была маленькая девочка.

— Может быть, ты вспомнила, как смотрелась в зеркало? Или вспомнила подружку, с которой играла, когда мы жили в Брайре?

— Да, наверное, — соглашаюсь я. — Когда мне можно будет напасть на колдуна? Я хочу его убить.

Пусть о том, кем я была, у меня сохранились лишь рваные воспоминания, зато я точно знаю, кто я есть теперь.

Я — орудие, моя цель — убить колдуна. С каждым днем я проникаюсь этой мыслью все глубже.

— Всему свое время, детка. Я его еще не нашел. Похоже, что они с королем отлично прячутся друг от друга и от меня.

— Ты его обязательно найдешь.

Если кто-то на это и способен, то это мой отец. Только пусть он найдет колдуна поскорее.

Я лечу сквозь залитый лунным светом лес, но на сердце у меня тяжело. Отец меня простил, но его слова все еще звучат у меня в ушах:

«Тебя видели? Как ты допустила?»

И правда — как я допустила? Я не хотела, но я ведь и людей почти не видела, если не считать отца и того мальчика. Наверное, я слишком долго смотрела на мальчишку во дворце, и он что-то почувствовал. Иначе он бы меня не заметил и следом не пошел. Проклятое любопытство!

Мы делаем слишком важное дело, и рисковать мне нельзя. Нужно выбросить из головы мысли о мальчишке. Папа считает, что это единственный способ от него избавиться. Все равно я ничего другого придумать не могу.

Но почему же тогда так часто бьется сердце, почему сбивается дыхание?

На миг замерев на гребне городской стены, я проверяю, нет ли поблизости стражников, и ныряю в идущую по верху стены галерею. Внизу, под стенами, раскрываются ночные цветы, и я с наслаждением вдыхаю их аромат, смешанный с ароматом роз.

Я видела его всего один миг, но это лицо навечно отпечаталось у меня в сердце. Оно совсем не похоже на отцовское. Оно юное. И оно… симпатичное. Да, да, вот это слово: симпатичное. И это его выражение, смесь удивления и еще чего-то, чему я не знаю названия. Наверное, на меня-прежнюю никто так не смотрел, поэтому у меня и нет подходящего слова.

Нет, я должна о нем забыть. Я не знаю этого мальчишку, а отец ясно сказал, что из-за него будут проблемы. Он может нам помешать. Хуже того — он может быть подручным колдуна. С чего бы еще ему шнырять вокруг дворца после заката? Нет, от мальчишки определенно не приходится ждать ничего хорошего.

Мои мысли возвращаются к тюрьме, где страдают девочки. Я спрыгиваю со стены и бегу по переулкам так быстро, словно лечу.

На площади с фонтаном я замедляю бег, боясь вылететь на открытое место. Я скольжу в тени, задеваю крыльями шершавые каменные стены, теряю пару перьев. От стен идет приятная прохлада, которая достигает вначале крыльев, а потом — напряженных мышц и пылающей кожи. На площади витает знакомый запах — запах свежевыпеченного хлеба.

По шитой-перешитой шее поднимается жар. Я переключаюсь на кошачье зрение, но не успеваю осмотреть всю площадь. Из-за колонны выходит тот самый мальчик. Он идет к фонтану. Запах свежего хлеба становится сильнее.

Я замираю, но успеваю переключиться на человечье зрение. Надо отступить назад, надо растаять в черноте за спиной.

Мальчик подходит к фонтану и оставляет что-то на краю. Из-за ангелочков мне не видно, что это такое. У меня сжимается горло. Я попалась. Если я шелохнусь, он меня увидит.

Мальчик бросает что-то в фонтан, потом касается пальцем воды. Поднимает глаза и — нет, нет, нет! — встречает мой взгляд, прямо и не мигая. Не успеваю я прийти в себя, как он кланяется и убегает в тот же переулок, что обычно.

Мои инстинкты звенят натянутой струной. Что это, ловушка? Что он оставил на краю фонтана? Откуда он знает, что я здесь? Я кляну свою глупость. Вот тебе и осторожность — снова прошляпила! Мне в жизни не справиться с делом, ради которого меня создал отец.

Я его подвела.

Я закрываю глаза, прислушиваюсь к ночным звукам, принюхиваюсь и понимаю, что мальчик и впрямь ушел. Эхо его шагов замирает вдали, тает в воздухе знакомый запах.

Я перевожу дух. Он меня видел. Но почему он так странно себя повел?

Что он оставил на краю фонтана? Меня гложет любопытство, которому я не в силах противостоять. Я хочу знать, что там.

Я покидаю спасительную тень и обхожу вокруг фонтана. Ангелочки весело брызгаются водой.

На краю фонтана лежит великолепная красная роза. Я не почуяла ее запаха потому, что он смешался с запахом других, растущих вокруг цветов.

Мальчик, который пахнет хлебом и корицей, оставил для меня розу.

Я поднимаю розу осторожно, чтобы не уколоться. Касаюсь носом алых лепестков. Немного щекотно, но запах божественный. Жар, охвативший шею, поднимается выше и заливает лицо.

Мне нравится эта роза. И этот мальчик. Разве тот, кто помогает колдуну, станет дарить такие подарки? Ни за что! Я знаю, что надо спросить об этом отца, но что-то во мне противится этой мысли. Вдруг отец решит, что роза зачарована? Вдруг велит ее выбросить? Я не хочу, я хочу сохранить ее, вдыхать ее аромат снова и снова, любоваться ею, пока она не завянет.

Никогда я не видела ничего прекраснее этой розы. Мальчик подарил ее мне. Она моя. Я ее не отдам.

Может быть, я признаюсь отцу утром. Но этой ночью роза будет со мной.

Я улыбаюсь, окуная руки в воду. На дне фонтана виднеются блестящие монетки. Интересно, зачем они там? Надо спросить отца.

Я втыкаю розу в густые, убранные в косу волосы и бегу к тюрьме.

Сегодня снаружи выставили еще одну пару стражников, и мне приходится идти в обход. Я внимательно слежу за стражей и двигаюсь перебежками, когда они меня не видят.

Оказавшись на крыше, я быстро и привычно сдвигаю черепицу. В комнате девочек сегодня больше теней — я насчитываю целых пять. Я бросаю в комнату склянку с порошком и смотрю, как летучая пыль завивается облачками вокруг девочек и вокруг стражников, не разбирая, кто есть кто. Вскоре все они уснут, и я смогу сделать то, зачем пришла.

Я придумала способ решать, какую девочку унести. Я забираю их по порядку, сначала из первой кровати в ряду, потом из второй, и так далее. Это справедливо, а мне не приходится решать.

Вид этих девочек выбивает меня из колеи. Я рада, что стала сильной, но иногда хочется вспомнить, каково это — быть обычным человеком. Жить обычной жизнью, не служить никакому делу, не идти на поводу у странных животных инстинктов…

И не бояться разоблачения, если мальчик у фонтана подарит тебе розу.

Забирая девочку из следующей по очереди койки, я замечаю, что на месте унесенных в прошлые ночи девочек уже лежат новые. Ни одной пустой койки. Я медлю на мгновение дольше, чем следует, и слышу, как внизу скрипит дверь. Дежурящие на улице стражники сменяются каждые два часа, и сейчас как раз время смены караула.

Повинуясь инстинктам, я стрелой вылетаю наружу.

Добравшись до деревьев за стеной, я раскрываю крылья и лечу домой, подставляя лицо ночному ветру. Ветер уносит мои страхи, и я уже почти не боюсь, что все мои старания спасти девочек Брайра и победить колдуна пропадут впустую.

День двадцать первый

Я лежу в постели. Солнечный луч ласково греет мои разноцветные руки. Я потягиваюсь и улыбаюсь, вспомнив о секрете, что спрятан у меня под подушкой. Я сую под нее руку и достаю новую розу. Последние несколько ночей мальчик неизменно оставляет мне розы у фонтана. Цветок успел помяться, но пахнет по-прежнему изумительно. Я зарываюсь в него носом и вспоминаю мальчика.

Каштановые волосы, карие глаза. Он весь какой-то теплый и уютный. Даже думать о нем и то тепло.

И еще он странный. Я каждую ночь проникаю следом за ним во дворец, прячусь в тени, смотрю, как он прячет записки в тронном зале. Я читаю и заучиваю записку, а потом иду к фонтану, и там меня уже ждет роза.

Я очень осторожна, и мальчик меня больше не видел. Но он знает, что я рядом, иначе бы не оставлял мне цветов.

Записки, которые он оставляет, такие же странные, как он сам. Отец доволен, когда я ему их пересказываю, хотя сама ничего пока не понимаю.

«Новые заболевшие. Переведите Д. на первую позицию».

«Двое стражников дезертировали, нужные новые».

— Кимера! — зовет отец.

Я быстро прячу цветок обратно под подушку. Пока что я не хочу рассказывать отцу про розы. Он вряд ли обрадуется, если узнает, что мальчик оставляет мне подарки.

— Иду! — кричу я и быстро одеваюсь. Отец поручил мне кормить кур по утрам, но сегодня я припоздала, и куры в нетерпении роют копытами землю.

Я влетаю в кухню и хватаю ведро с кормом. По утрам оно всегда полное, хотя я ни разу не видела, как отец его наполняет. Надо будет спросить у него, где хранится корм, а то вдруг я однажды проснусь первой.

Я сыплю курам корм, и они поднимают ужасный шум — кудахчут, пихаются с преглупым видом. По двору летят перья, падают в росистую траву, в лучи солнечного света. Я смеюсь. Обожаю этих кур. И яйца, которые они несут. Сейчас полью розы и пойду в курятник за яйцами.

Поливая алые, розовые и багряные розы, я вижу Пиппу — она превесело копается в земле на дальнем краю сада. Наша собака научилась-таки не лезть к курам, когда те едят, хотя наука стоила ей немало крови.

Она что-то находит в земле, скулит, скребет находку лапой и роет еще бодрее. Я отставляю лейку и иду посмотреть, что она там нашла. Комья земли летят от ее лап фонтаном, так что в яме ничего не разглядеть. Я отталкиваю Пиппу.

— Плохая собака! Плохая! — ворчу я, потому что подозреваю, что она загубила мои прекрасные розы. Птицтерьер не сопротивляется, но скулит не переставая. — Пошла вон! Кыш!

Ну конечно, она порвала дотянувшиеся до этого края сада корни. Я с сердитым пыхтением засыпаю корни землей. Съела бы эту паршивку!

Стоп.

Среди комьев земли виднеется что-то еще. По спине пробегает холодок. Я сую руку меж переплетающихся корней, и пальцы мои упираются во что-то твердое и неподвижное. Я тяну, но предмет не шевелится. Я тяну еще сильнее и падаю спиной на груду вырытой Пиппой земли. Загадочная находка остается у меня в руках.

Впрочем, ничего загадочного в ней нет. Я отлично знаю, что это такое.

Это кость.

Белая, длинная кость, похожая на кость в руке русалки, скелет которой висит в лаборатории. Из любопытства я прикладываю кость к собственной руке — размер почти совпадает. Но откуда здесь кости — под моими розами?

Я падаю на четвереньки и рою землю вокруг корней. Я нахожу еще кости, стряхиваю с них грязь. Грудная клетка, а вот опять кость руки.

Я копаю и копаю, пока мое платье не покрывается влажной грязью, а потом отхожу на шаг назад, чтобы оглядеть находку целиком.

Это скелет. Он и впрямь похож на существа из лаборатории отца. Верхняя часть тела принадлежит человеку, а нижняя больше всего похожа на увеличенные козлиные ноги, которые папа приделывает нашим курам. Копыта и все такое. Не хватает только одной вещи. Головы.

Солнце греет по-прежнему, но я покрываюсь мурашками. В животе такое ощущение, будто он набит земляными червяками, которые ползут сквозь землю и шепчут о чем-то страшном. Это мой сад! Здесь не место безголовым скелетам!

Что-то тут не так.

Я быстро бегу обратно в дом, но у двери останавливаюсь, потому что вижу пустую корзину для яиц. Отец любит на завтрак яйца. Я мчусь в курятник и быстро хватаю пару штук.

Отец сидит у плиты, кастрюлька с водой уже кипит. Я кладу в нее яйца, рыком сгоняю Пиппу с соседнего стула и сажусь рядом с отцом. Он целует меня в щеку, но, когда видит, как я выгляжу, глаза у него удивленно расширяются.

— Доброе утро, милая. Послушай, что ты делала?

Я вытираю грязные руки о платье.

— Я не виновата, честное слово. Это все Пиппа.

Отец наклоняется и почесывает собаку за ухом.

— Что она на этот раз натворила?

Я хмуро гляжу на каемки грязи под ногтями.

— Она вырыла яму у меня в саду. Сначала я решила, что она хочет попортить мне розы, но оказалось, что она что-то нашла. — По спине у меня снова бегут мурашки, но я беру себя в руки. — Там оказался скелет. Вроде этих, у тебя в лаборатории.

Папин взгляд перестает быть тревожным.

— Ах, милая, мне так жаль. Я и не думал, что ты узнаешь. Да, на том месте, где сейчас сад, я похоронил фавна. Он был… — отец на мгновение отводит глаза, — он был моим близким другом. Он был первым из известных мне гибридов, которые пали жертвой ненасытного колдуна. Я похоронил его и посадил на его могиле розы. В знак памяти, и чтобы его кости никто не унес для своих целей.

— Но… почему он без головы?

— Колдун оставил ее у себя в качестве трофея. Я утешаю себя тем, что сумел унести тело.

Отец тяжело вздыхает и откидывается на спинку кресла.

Бедный отец! Сколько ему выпало страданий! Я обнимаю его за шею, жалея, что не могу прогнать его печаль. Он обнимает меня в ответ, а потом усаживает обратно на стул и отряхивает с рубашки землю.

— Я смотрю, ночью тебе опять повезло? — говорит он, и грусть уходит из его глаз.

— Она уже проснулась? — Если папа хочет сменить тему, я не буду настаивать. Мне так тяжело видеть его грусть!

Он качает головой:

— Нет, пока спит. В полдень проверим еще раз.

У девочки, которую я спасла прошлой ночью, симпатичные темные кудряшки, очень похожие на мои. Хочу такую же прическу. В обрамлении кудряшек ее спящее лицо выглядит так славно! Наверное, и мальчику бы понравилось, особенно если все остальное спрятать под плащом.

Мы ждем, пока сварятся яйца. Отец открывает книгу. Я смотрю, как яйца пляшут в кипящей воде, но пару раз поглядываю на отца. Книга у него обтянута вытертой кожей, на обложке вытиснен дракон. Я читала про самых разных существ, но драконы мне нравятся больше всего.

— Это книга о драконах, да, папа? А мне можно будет ее прочесть? — спрашиваю я.

Он поднимает глаза от страницы.

— Это не сказки, милая. Тебе, пожалуй, покажется суховато. Это книга для исследователей.

Я хмурюсь.

— А что ты исследуешь?

— Я изучаю драконов и их миграцию. Говорю же, это не сказки.

Я разочарована, но меняю тему. Мне уже давно хочется знать одну вещь.

— Папа!

Он поворачивается ко мне:

— Да?

— А я на нее похожа?

Он хмурится:

— На кого?

— На твою дочь. Ну, когда она была человеком.

Он закрывает книгу и снимает очки.

— Милая, ты в точности на нее похожа, потому что ты и есть она. Ты думаешь как она, говоришь как она, даже ходишь как она.

— А лицом я на нее похожа? Дэррелл так удивился, когда меня увидел, что я засомневалась.

Отец улыбается:

— Да, во многом. Мне пришлось заменить часть лица и черепа, но глаза тебе достались от нее. Волосы у тебя, правда, стали другого цвета, но, смею заметить, так они мне нравятся намного больше.

Я пропускаю меж пальцев длинный черный локон и смотрю, как он переливается под солнцем.

— А какого цвета у меня были волосы раньше?

— Золотые, как солнечный луч. А теперь черные, как ночь. Так лучше, правда же?

У меня перехватывает горло.

— Как бы мне хотелось когда-нибудь войти в Брайр днем и без плаща, как раньше…

— Зачем?

Я сцепляю лежащие на юбках руки.

— Я бы хотела побольше узнать о тамошних жителях. Ты говорил, раньше я их любила. Я бы хотела увидеть город в солнечных лучах, и как солнце играет в фонтанах, и цветы, и…

Отец прерывает меня взмахом руки:

— Нет. Ты не такая, как все. Ты никогда не сможешь жить среди людей. Лучше даже и не мечтай.

От стыда у меня вспыхивают щеки. Я ведь именно об этом и мечтаю, что бы отец ни думал. Я рада тому, что у меня есть в этой новой жизни, но и об утраченном не жалеть не могу. Пусть я не такая, как все, пусть я гибрид, но ведь гибриды тоже почти все исчезли.

— Почему ты так плохо думаешь о людях? Разве ты сам не человек?

— Человек, конечно. А вот ты — нет. Я ведь уже говорил тебе, люди боятся того, чего не понимают, а уж девочка с крыльями, хвостом и кошачьими когтями и глазами и вовсе приведет их в ужас.

Отец берет меня за подбородок. В глазах у меня набухают слезы.

— Над тобой будут смеяться, тебя будут мучить. Я этого не вынесу.

Я опускаю голову и таращусь на свои сложенные на коленях руки. Отец ошибается. Не все люди такие. Тот мальчик — он не такой. Он оставляет для меня розы. Он хочет со мной познакомиться.

— Не может быть, чтобы все люди были такие плохие. Я ведь тоже отчасти человек.

— Нет, конечно, милая, не все. Но большинство боится и из страха нападает первым. Даже если один-два окажутся не такими, трусливые возьмут числом.

— Это как?

Папа вздыхает:

— Скажу прямо: если люди узнают, кто ты, они тебя убьют. А потом выследят меня и убьют за то, что я тебя создал. И тех, кто будет хорошо к тебе относиться, тоже убьют.

Я холодею:

— Неужели люди так жестоки?

— Да. Жестоки и безжалостны. Держись от них как можно дальше.

Отец открывает книгу, но тут же закрывает ее и испытующе смотрит мне в лицо:

— Ты больше не видела того мальчика?

Глаза у него суживаются, я не в силах выдержать его взгляд.

— Нет, — вру я, — не видела.

Удовлетворенный моим ответом, он снова погружается в чтение. Мы сидим у плиты и ждем, когда будет готов завтрак.

Если я и сомневалась в том, нужно ли прятать розы от отца, теперь сомнений больше нет. Его слова раздирают мне душу. Не верю, что тот мальчик такой же, как все, не верю. Если люди меня поймают, я буду защищаться. Отец для того и дал мне когти — чтобы я могла постоять за себя, хвост — обездвижить нападающего, крылья — улететь от него прочь.

Если раньше мне хотелось, чтобы отец был доволен, то теперь к этому желанию добавилось еще одно.

Я хочу снова увидеть того мальчика.

День двадцать четвертый

В сказках всегда есть принц, и он всегда встречает свою даму в самом неожиданном месте. Я лечу сквозь пронизанный солнечными лучами лес и гадаю: что, если когда-нибудь и я так встречу своего принца? Ходит ли мой мальчик в лес? Полагаются ли вообще принцы таким, как я?

Может, где-то есть еще один гибрид вроде меня. А может, принца сделает для меня отец.

Когда я добираюсь до реки, огибающей наш лес, солнце стоит в зените и ласково улыбается мне с небес. Я люблю такие дни — лес источает тепло, и я буквально купаюсь в нем. Но сегодня моя радость омрачена самыми разными мыслями.

Да, я впервые выбралась из Дома не по приказу отца, а по собственной воле. Отец сказал, что ему надо на рынок, прикупить материалов для экспериментов. Он вернется ближе к вечеру, а значит, днем я могу делать что захочу. А я больше всего на свете хочу улететь к реке и читать там свои книжки. Я устраиваюсь на поблескивающем в солнечных лучах валуне и открываю книгу.

Откуда-то доносится тявканье. Я настораживаюсь и прислушиваюсь. Звук становится все громче, и я хмурюсь.

Это Пиппа.

Этот паршивый птицтерьер увязался за мной следом.

Пиппа выпрыгивает из кустов, тормозит и подозрительно смотрит на камень, на котором я сижу. И рычит.

Я показываю ей язык:

— Ты здесь все равно не поместишься.

Она несколько минут медлит, в маленьком ее горле что-то клокочет, но в конце концов собака сворачивается клубочком в зарослях папоротника метрах в трех от меня.

Я устраиваюсь поудобнее — на верхушке валуна обнаружилась чудная выемка как раз подходящего размера, снова открываю книгу и уношусь в вихре сказок, к которым мое воображение услужливо рисует картинки.

В сказке, которую я сейчас читаю, дочь мельника полюбила младшего сына короля. В стране, где они живут, на каждом шагу попадаются тролли и гномы, волшебники вымогают у людей обещания, которые невозможно исполнить. Принц храбр и хорош собой, девушка красива, и все-таки кончается все плохо.

Мне достаточно всего раз взглянуть на свою разноцветную кожу, шевельнуть обвитым вокруг ноги хвостом, чтобы вспомнить, как сильно я отличаюсь от девушек во всех этих сказках и от девочек, которых я спасаю каждую ночь. Отец говорит, что я — совершенное создание, но, если бы принц знал, из чего я создана, захотел бы он меня такую? Что было бы для него важнее — то, сколько пользы я могу принести, или то, что таится у меня в сердце? А может, я стала бы для него грозным противником, которого он должен победить, чудовищем из сказки?

В книге об этом ничего не говорится.

Отец подарил мне ее, чтобы я лучше узнала людей и их странные обычаи и еще — чтобы знала, как коварны колдуны. В моей книге они всегда бьют исподтишка. Когда я повстречаюсь с моим колдуном, надо быть к этому готовой.

Солнце успело пересечь небосклон и начинает клониться к горизонту. Пора домой — надо успеть раньше отца. Вдруг моя новообретенная свобода не приведет его в восторг.

Но мне так не хочется отсюда уходить! Я ложусь на камень и долго смотрю в голубое небо меж паутины листвы, нависшей надо мной. Ярко светит солнце. Я могла бы лежать так вечно.

Тепло исходит даже от камня, на котором я лежу.

А еще он шевелится.

Я не успеваю даже схватить книжку. Меня отбрасывает прочь, и я кубарем лечу к подножию толстого дуба. Под яростный лай Пиппы я вскакиваю на ноги, пытаясь понять, что же это за камень.

А у камня между тем обнаруживается морда. И ноги.

И зубы.

Не сводя с меня глаз, он разворачивается во всю длину и оказывается огромной зверюгой.

Это дракон.

Когти выскальзывают наружу сами собой. Сердце бешено бьется в груди. Каждый дюйм тела окатывает жаром.

Дракон. Зверь из сказок. Я-то думала, что ни в Брайре, ни в соседних странах драконов давно уже не осталось. Но то, что я приняла за блестящий на солнце гранит, оказалось блистающей чешуей. Чешуя отражает солнечные лучи, и дракон оказывается окружен чем-то вроде сияющей ауры. На камне два «нароста» — они открываются, и я вижу светло-желтые глаза. Глаза моргают. Дракон расправляет крылья, впятеро больше моих, и делает взмах, от которого по воде против течения бегут волны.

Дракон наклоняет голову, внимательно меня рассматривает. Он мигает, потом еще раз, а я тем временем стараюсь не дышать. Если бы он хотел, он заглотил бы меня в один присест. И все равно бы не наелся.

Пиппа тявкает в последний раз, а потом удирает в лес. Дракон не обращает на нее ни малейшего внимания.

Огромный нос фыркает, потом прижимается к моему боку и втягивает в себя воздух. В голову бросается кровь, инстинкты визжат и воют в каждой клеточке моего тела. Но от инстинктов сейчас толку никакого. Дракон поймает меня еще прежде, чем я успею сделать хоть шаг, а уж о том, чтобы с ним сразиться, не может быть и речи.

Дракон выдыхает и обдает меня струей влажного воздуха.

Странно ты пахнешь.

Я задыхаюсь от изумления. Как это он?.. Это он со мной говорит?

Я принюхиваюсь; от дракона пахнет почти так же, как в чащобе после ливня. Густой, влажный запах с привкусом металла.

— Т-ты тоже… странно, — шепчу я.

Дракон поднимает голову, задирает ее выше бугристых плеч, выше деревьев, распахивает пасть и грохочет, словно камнепад.

Он что… смеется?

Голова опускается, золотистые глаза вновь устремлены на меня.

Что ты такое?

Горло у меня сжимается так, что я едва дышу, но я все же выдавливаю в ответ:

— Я — Кимера.

А, химера. Вижу, вижу. Немного от человека, немного от птицы?

— И от змеи.

Из-под юбки высовывается дрожащий хвост.

Голова отдергивается, а потом медленно приближается вновь.

Сестра.

На меня накатывает какое-то странное чувство. Это облегчение — словно я что-то долго искала и вот наконец нашла. Но, кажется, чувство это не мое. Это чувствует дракон.

Я тебя искал. Меня пробудил твой странный запах.

— Зачем?

Я не в силах даже представить, что нужно от меня дракону. Но чужое чувство не захватывает меня целиком, и теперь я понимаю, что к облегчению примешивается кое-что еще. Что-то знакомое.

— Тебе одиноко.

Огромная голова в сияющей чешуе кивает в знак согласия. Даже сейчас, будучи в ловушке, я не могу не заметить, как дракон прекрасен.

Нас мало осталось. — Дракон издает леденящее душу шипение. — Колдуны.

Во мне взрывается ненависть. На сей раз — моя собственная, которую чувства дракона лишь усиливают. Я рычу.

Ты их тоже не любишь? — Дракон покачивает головой.

— Ненавижу!

Тогда мы будем защищать друг друга, сестра.

Это слово вновь наполняет мою грудь теплом.

— От колдунов? — спрашиваю я.

Дракон снова шипит.

Да. Им нужна наша кровь и наша магия.

По ногам пробегает холодок. Верно, отец говорил, что драконья кровь нужна колдунам для разных зелий. Как это страшно!

— Я убью колдуна. Я для этого и создана.

Ты очень необычная девочка.

Если бы дракон не так походил на камень, я готова была бы поспорить, что при этих словах он приподнял бровь.

— Спасибо, — говорю я и запинаюсь, потому что не знаю, как обращаться к дракону. — Как тебя зовут?

Можешь звать меня Бату.

— Бату, — повторяю я, пробуя слово на вкус. — Тебе подходит.

Дракон приоткрывает пасть — кажется, он улыбается. То есть я надеюсь, что улыбается.

Мы с тобой очень похожи, сестра.

Да, мы похожи. Мы оба одиноки и испуганы. И одинаково горячо ненавидим колдуна.

Чтобы защитить друг друга, мы можем сделать только одно. — Дракон садится на задние лапы, но голова его по-прежнему возвышается над верхушками деревьев.

— Что? Я согласна!

Я на все пойду ради этого чудесного существа, которое назвало меня сестрой и которое тоже стало жертвой колдунов. Отец не будет возражать — он же делал все, что мог, чтобы защитить других гибридов. Ну а я буду защищать дракона, это то же самое.

Дать клятву на крови. Вместе мы станем сильнее.

Бату выпускает коготь и колет им подушечку на передней лапе. Между чешуйками проступает сверкающая голубая кровь. Я делаю то же самое, только ойкаю от боли в руке. У меня кровь красная и не светится. Это даже как-то неинтересно.

Бату поднимает свою лапищу.

Прижми свою лапу к моей. Клятва свершится, когда твоя кровь смешается с моей.

Я не вполне понимаю, чем это нам поможет, но я ведь и в драконах не слишком разбираюсь. Есть меня он, по крайней мере, не собирается, а кроме этого меня, честно говоря, мало что беспокоит.

И вместе с тем дракон пробуждает в моей душе нечто первобытное, некую потребность, бьющуюся где-то там, за пределами разума.

Я прижимаю руку к его лапе. Голубая кровь на ощупь холодная и вязкая, но, когда она смешивается с моей, что-то происходит. Словно тысячи иголочек покалывают кисть, бегут по руке, по хвосту, по всему телу.

Мы никому не должны друг о друге рассказывать. Ради безопасности.

Я отдергиваю руку и кривлюсь от ноющей боли.

— Никому-никому?

Дракон кивает огромной головой.

— Вот прямо совсем никому? — переспрашиваю я, гадая, как мне скрыть случившееся от отца.

Никому!

Мысль Бату наполнена такой силой, что меня вжимает в дерево.

— Можно я хотя бы отцу расскажу? — прошу я.

Никому! — мысленно повторяет дракон, но уже не так яростно.

— Но ведь мы с отцом как раз и боремся с колдуном. И ты тоже колдуна ненавидишь. А если мы будем друг другу помогать, то точно с ним справимся. Ты же такой большой!

Веко обращенного ко мне глаза медленно опускается, потом поднимается вновь.

«Большой» — не всегда значит «сильный». Впрочем, когда-то я и впрямь мог победить колдуна.

— А сейчас не можешь? Почему?

Он убил многих моих братьев и сестер. А они были сильнее меня.

— Но ты же не пробовал его победить! Откуда ты знаешь, что не сможешь? И ты будешь не один, ты же сам сказал, что вместе мы сильнее.

Когда речь заходит о колдунах, я ничего точно сказать не могу. — Дракон замолкает, гигантская, похожая на камень морда покачивается у меня над головой. Раздается вздох. Золотистые глаза вспыхивают и превращаются в щелки. — Мне пора.

— Подожди! Как мне тебя найти? — спрашиваю я, надеясь, что не слишком напугала его своим желанием рассказать все отцу. Я должна снова увидеть дракона, должна, иначе зачем бы мы с ним встретились!

Когда ты в следующий раз пойдешь в лес, приходи к реке. Я тебя найду. До встречи, сестра.

С этими словами дракон сворачивается в нечто вроде камня, за который я его и приняла поначалу. Кожа у него — в точности дикий гранит.

А потом он вспыхивает на солнце и исчезает.

Такой огромный зверь — и исчезает весь целиком. Я осторожно вожу рукой там, где он был за миг до этого, — ничего, пустота.

В груди у меня тоже разливается пустота. Дракон мне так понравился. Он был не такой, как все, и еще он был сильный — совсем как я. Он назвал меня сестрой, я стала ему своей. А я никому еще не была своей… кроме разве что отца.

И вот теперь я связана клятвой на крови с самым необычным существом, какое только можно отыскать в моих сказках.

Куда девался дракон? Как у него получается так исчезать? А главное — когда я его снова увижу?

До сумерек всего ничего, но я не несусь по лесу сломя голову, а едва-едва тащусь. Надо вернуться домой прежде отца, но мне как-то не по себе. Я и так не рассказала отцу про мальчика и розы — а теперь, значит, утаю, что встретила настоящего живого дракона? Ну нельзя же так! Тем более что дракон может помочь нам победить колдуна.

И все же я помню, как строго — даже сердито — дракон требовал, чтобы я молчала, и при мысли о том, чтобы рассказать все отцу, у меня начинает сосать под ложечкой. Когда я в следующий раз увижусь с Бату, то изо всех сил постараюсь убедить его, что отцу можно все рассказать. Втроем-то мы уж точно избавим Брайр от колдуна.

А может, ничего страшного, даже если я все-таки расскажу отцу? Он ведь все знает, он даже объяснит, как работает эта клятва на крови. Но если я скажу, что повстречала дракона, тогда уж придется признаваться и в том, что я без разрешения, средь бела дня уходила из нашего безопасного домика. Нет уж, об этом как-нибудь в другой раз.

Я буду защищать дракона всеми силами, но смогу ли я промолчать?

Теперь у меня тянет в груди, сжимает горло — я вспоминаю, как дракон назвал меня сестрой. Я всегда была единственным ребенком. И до сего дня даже не знала, как мне хотелось бы брата или сестру. «Сестра» — это общие секреты, теплота и нежность. Интересно, а для дракона это слово означает то же самое?

Я настораживаюсь. Позади на дорожке слышны мерные шаги и хруст листьев под ногами. Я запрыгиваю в крону ближайшего дерева. Я чую отца еще прежде, чем он показывается. Сердце бьется где-то в горле. Не хочу, чтобы он знал, что я уходила без разрешения. Я распахиваю крылья и лечу к дому. До нашей живой изгороди рукой подать, и через несколько минут я вбегаю в дом.

Так, теперь отдышаться, и отец ничего не заподозрит. Под тявканье Пиппы я устраиваюсь в любимом кресле собачонки, достаю книгу, которую читала у реки, и просматриваю названия глав, надеясь найти что-нибудь о драконах.

Я хочу знать о них все.

Скрипит, открываясь, входная дверь. Входит отец. Он принюхивается, наклоняет голову к плечу и смотрит на меня.

— Как там наш ужин?

Пропади все пропадом! Я и забыла про ужин! Горшок, в котором должно булькать овощное рагу, висит пустым над очагом. Я виновато захлопываю книгу — потом прочту.

— Прости, папа, я зачиталась — такая интересная книжка!

Я показываю ему книгу и хлопаю голубыми — разумеется, голубыми — глазами.

— Ничего, детка, поужинаем позже обычного. Да и я кое-что прикупил на рынке. Будь добра, почисти морковку.

Я ставлю книгу на полку, и тут отец останавливается и меня оглядывает.

— Дорогая моя, ты где была?

От винтиков в шее разливается горячая волна.

— Как — где? Я все время была тут.

От лжи во рту становится кисло.

— Но у тебя вся юбка в грязи и ноги!

Тут еще и Пиппа сует свой нос, обнюхивает меня, но ретируется, встретив мой взгляд.

— Я… наверное, я испачкалась, когда поливала розы. — В голове и в душе у меня лихорадочная каша, но язык исправно делает свое дело. — Я, наверное, замечталась, и даже не заметила.

Я смеюсь над собственной якобы глупостью, в полной уверенности, что меня выдаст бросившаяся в лицо кровь.

Отец качает головой:

— Послушай, с тебя же грязь сыплется. Давай-ка я займусь рагу, а ты приведи себя в порядок. Ужин с грязью — не самая вкусная штука, верно?

Он целует меня в лоб — неужели не чувствует, что лицо у меня просто горит?

Он мне поверил. Я соврала, а он даже ничего не заподозрил. Это, наверное, еще хуже, чем иметь секреты.

Я мчусь в умывальную и как могу быстро чищу одежду. Вскоре я возвращаюсь в кухню, переодетая в синее платье и черные кожаные тапочки — чистые, конечно. Рагу уже вовсю кипит над огнем. Идущий от еды запах согревает душу и будит во мне чувство вины. Надо мне было вернуться раньше и приготовить ужин для отца. Он же по меньшей мере полдня провел в дороге. И верно, устал, ведь он уже немолод.

— Папа, сядь, — говорю я, сгоняя Пиппу с его кресла. Птицтерьер ворчит, но потом прячется под кресло. — Ты сиди, а я буду помешивать рагу.

Отец тепло улыбается. Мне от этого становится только хуже.

— Спасибо, Ким, с удовольствием.

Он почесывает Пиппу за ухом и опускается в кресло. Я придвигаю свое кресло ближе к огню и каждые несколько минут помешиваю наш ужин.

— Ты купил, что хотел? — спрашиваю я, а сама пытаюсь быстренько придумать, как рассказать про дракона, не выдав при этом, что я уходила со двора.

— Не все, но кое-что купил. — Отец постукивает по ручке кресла. — Некоторые вещи трудно найти, они редко встречаются.

— Это какие вещи? — Отец говорил, что, когда я научусь заботиться о себе, он будет уходить чаще, и мне теперь ужасно любопытно.

— Я раздобыл ящеричьи хвосты, и боярышник, и ягоды рябины. Это основное, что нужно, чтобы создавать гибриды. Кто знает, вдруг нам понадобятся еще куры.

И верно — сейчас нам едва-едва хватает тех яиц, что они несут.

— А можно мне пойти с тобой в следующий раз?

Отец смеется:

— Нет-нет, не стоит, и ты прекрасно знаешь почему.

Я смотрю хмуро.

— Там тоже не любят таких, как я?

— Не любят. Именно поэтому все полукровки — кентавры, фавны, русалки — не выходят к людям. Все, кто остался, прячутся по лесам.

— Как драконы, — добавляю я.

— Да, если они еще существуют.

Я открываю рот, чтобы сказать, что да, существуют, — но уже испытанное раньше странное ощущение возвращается, усилившись, и не дает мне произнести ни слова. Кожу покалывают невидимые иголки. Мне только и остается, что закрыть рот и закашляться.

По чешуйкам хвоста, по позвоночнику пробегает страх. Всего секунду назад я спокойно могла говорить, но едва я хочу произнести хоть слово о драконе, как на меня нападает немота.

Виновато это странное ощущение, как зверь, который просыпается всякий раз, когда чует опасность. Это магия? Может, когда мы обменялись кровью, дракон наложил на меня заклятие?

Бату назвал меня сестрой, но не поверил мне. Сердце у меня падает; ну да, я же говорила, что хочу рассказать обо всем отцу. У дракона были причины опасаться. Надо будет потом попросить его снять заклятие.

Я мешаю в котелке слишком энергично, и подлива выплескивается в огонь.

— А чего найти не удалось?

Какое облегчение! Голос возвращается ко мне, как только я оставляю попытки рассказать отцу о драконе.

Отец вздыхает, складывает руки на животе и сонно смотрит на рагу, которое я все перемешиваю.

— Слезы.

— Что?

Слезы. Я видела слезы. Девочки, которых я приношу, все время плачут. Я бы хотела их успокоить, объяснить, что происходит. Но отец не хочет, чтобы я с ними говорила. Мое дело — выносить их из тюрьмы да усыплять, чтобы спали как можно дольше.

— Слезы могучих существ обладают особыми свойствами. А я потратил весь свой запас, когда создавал тебя.

По спине бежит холодок.

— Значит, когда ты меня делал, ты добавлял слезы?

— Да, ведь в слезах есть частица жизни. Всякий раз, когда человек плачет, он чуть-чуть умирает. С каждой каплей от него уходит крошечная доля его жизни. А чтобы тебя вернуть, слез ушло довольно много.

— Но ведь в этой стране все ходят грустные — неужели так трудно раздобыть здесь слезы?

Отец опускает взгляд, но все же выдавливает смешок.

— Человеческих слез на грош можно ведро купить. А мне нужны особенные слезы.

— Какие? Чьи?

Отец широко зевает, ему вторит лежащая под креслом Пиппа. С минуту мне кажется, что отец не слышал моего вопроса.

— Драконьи.

Рука моя замирает над горшком. Понятно теперь, почему эти слезы такая редкость.

Мне становится очень грустно. Чтобы получить драконьи слезы, надо заставить дракона плакать. А мне совсем не нравится мысль о том, что кто-то может специально мучить дракона.

А ведь отец использовал эти слезы, чтобы вернуть меня к жизни. Не знаю, что и думать.

И тут я вдруг радуюсь, что не сумела рассказать отцу о драконе, которого я повстречала, приняв за камень.

День двадцать девятый

Я перепархиваю через городскую стену. Кожу покалывает от нетерпения. Каждую ночь мальчик оставляет мне у фонтана по розе. Эти розы находят прибежище меж страниц книги, которую я храню у себя в комнате, а мысли о мальчике с теплым взглядом преследуют меня повсюду, куда бы я ни пошла. Я чувствую на себе его взгляд, когда отправляюсь за дичью к обеду, когда парю в небе над изгородью. Работая в саду, я мечтаю показать ему свои розы. Он незримо присутствует повсюду, и избавиться от него невозможно.

Днем я жду вечера, ведь вечером я смогу пробраться в город и снова увидеть моего мальчика. И получить от него еще одну розу.

Подозреваю, что розы эти мальчик рвет в дворцовом саду, когда идет в тронную залу с очередной запиской. Я слежу за ним издалека, а во дворец вхожу, лишь когда мальчик совсем скроется из виду, — боюсь, как бы он меня не застукал. Ведь тогда он вряд ли станет и дальше оставлять мне розы. А я так хочу, чтобы это продолжалось.

Если бы только отец не запрещал мне разговаривать с людьми! Иногда мне кажется, что я, как принцесса в башне, та, из книги сказок, — заперта, разлучена с миром. Мальчик пробудил во мне любопытство: часть моей души изнывает от желания с ним познакомиться. Из сообщений, которые я перехватываю, ясно, что он имеет какое-то отношение к королю, но какое? Он принц или слуга? Или я не знаю пока слова, которым он называется?

Сообщение, которое он оставил прошлой ночью, заставляет отца покачать головой.

«Колдун снова ушел от стражи. Переведите Д. на вторую позицию».

Что за Д., что за вторая позиция? Я спросила отца, и он сказал, что не знает, но смотрел как-то очень отрешенно.

По круговерти улочек, меж домов с закрытыми ставнями я легко бегу к фонтану — к нашему фонтану. Иногда из открытых окон доносятся обрывки разговоров. Обычно я не обращаю на них внимания и бегу дальше, но тут вдруг слышу знакомое имя.

— Барнабас, ха! Я-то всегда говорила, что король наш — простак, коли ему поверил. Клялся-клялся избавить нас от этой напасти, и что же — с чем были, с тем и остались, — говорит женский голос.

Я чуть подлетаю, чтобы заглянуть в окно. Две женщины моют посуду. Барнабас. Дэррелл называл так отца. Они говорят о моем отце?

Вторая женщина фыркает:

— Я слыхала, он захотел от короля кучу разных странных вещей. Марта говорит, разломал дворцовые ворота, бродил как чокнутый, все бормотал о первенцах да о нарушенных клятвах. Он рехнулся, точно тебе говорю. Да только даже у него хватило ума удрать, покуда не стало совсем худо. Будь он в городе, его бы уж точно считали виноватым за больных девочек.

— Удрал, и пусть его. Нам тут таких не надо, — отвечает первая, назидательно покачивая разливной ложкой.

Я снова прячусь в тени у стены. Неужели они действительно говорят об отце? Он что, правда рассорился с королем? А мне он даже не говорил, что знаком с ним. Правда, я и не спрашивала. Надо запомнить!

Я сворачиваю в переулок, но бегу медленнее прежнего. Мне не нравится, когда кто-то плохо говорит о моем отце. Он хороший, добрый, а они говорят о нем, словно о каком-то сумасшедшем, который сбежал, когда город в нем нуждался. Нет, это точно какой-то другой Барнабас.

Но сосущее ощущение в животе говорит: нет, не другой. Как жил отец до моей смерти? До того, как оживил меня? Может быть, он предупреждал короля, чтобы тот не шел на сделку с колдуном? Или пытался остановить колдуна с помощью науки, но не сумел, и все пошло прахом? Наверняка пытался, насколько я его знаю, но ему никто не помог, меня-то еще не было. Я не так много о нем знаю, но он — любящий отец и гениальный ученый, и жизнь свою посвятил благородной цели.

Мне этого достаточно. Отец наверняка мне все объяснит. Подумаешь, кумушки сплетничают! Мало ли что они там себе напридумывали.

Да и потом, если начистоту, секреты есть не только у отца. Я так и не рассказала ему о моем драконе. Вина камнем лежит у меня на душе, но я просто не в силах говорить. Стоит мне только захотеть произнести хоть слово о Бату, как я лишаюсь дара речи.

Теперь я все время читаю сказки, и подпрыгиваю от неожиданности всякий раз, когда в комнату входит отец. Он был прав: из этих книг я узнала не много. Драконы в них обычно творят злые дела, но уж мой-то дракон не из тех, кто крушит деревни или пожирает несчастных дев, это я знаю точно.

Бату не такой.

Он назвал меня сестрой. Всякий раз, когда я шепотом произношу это слово вслух, в сердце у меня что-то звенит, и счастливая дрожь проходит по всему телу до самых кончиков пальцев. Между драконом и мной завязались узы, и не только кровные.

Мы оба прячемся в тени, скрываемся в потайных уголках и отчаянно мечтаем о солнце. Дракон знает, каково это — когда тебя боятся и ненавидят, как боялись и ненавидели бы меня горожане, случись им меня повстречать.

Может быть, страшные сказки о драконах — это все выдумки.

Я все еще шагаю по направлению к фонтану, но уже не так бодро. И отцу, и дракону придется подождать. Если мальчик появится тогда же, когда появлялся на прошлой неделе, значит, ждать осталось недолго. Лоскуты моей кожи краснеют, а иные розовеют. Я плотнее заворачиваюсь в плащ. Незачем мальчику видеть, какая я разноцветная. Собственно, ему вообще незачем меня видеть.

Заслышав плеск струй, я замираю. И этой, и любой другой ночью главное — осторожность. Я крадусь к фонтану и обхожу его вокруг в поисках цветка, который должен был оставить мальчик.

— Ты пришла, — негромко говорит кто-то из тени.

Я резко оборачиваюсь, и фонтан оказывается у меня за спиной. Хвост напрягается и так сжимает бедро, что нога немеет. Лишь усилием воли я сдерживаю рвущиеся наружу когти.

Мальчик выходит из переулка в нескольких метрах от меня и подходит все ближе. В горле у меня словно ком стоит. Интересно, так всегда бывает у девочек, если их застанет врасплох мальчик? Что-то мне подсказывает, что да.

Я не скажу ему ни слова. Он подходит ближе, протягивает ко мне руку ладонью вверх. Вторую он прячет за спиной, но я и так знаю, что там роза. Она пахнет в точности так же, как те, что я прячу у себя в комнате.

— Пожалуйста, только не убегай, — говорит он. Голос у него приятный, самую малость грубоватый. По спине у меня бежит холодок. Мне нравится этот голос.

А вот отцу бы все это не понравилось. Ох и разозлился бы он, если бы знал, что я стою и таращусь на странного мальчика, который разгуливает после заката, и что посреди ночи меня заливают волны жара.

Я делаю шаг назад, к фонтану.

— Послушай, я просто хотел с тобой поговорить. — Мальчик делает еще шажок.

Я прикусываю язык и приказываю ногам не двигаться. Мне до боли хочется заговорить, но инстинкты кричат, что надо бежать, бежать как можно дальше от этого настоящего, живого человеческого мальчика. С девочками все было иначе. А вот к мальчику мне бы в голову не пришло подойти ближе.

Он снова делает шаг. Еще немного, и он окажется совсем близко и сможет до меня дотронуться. Сможет сам подарить мне розу.

— Как тебя зовут? — спрашивает он.

Я сжимаю губы и качаю головой. Отцу не понравилось бы, если бы я назвалась. Это может быть опасно. Нельзя рисковать, вдруг мальчик разгадает планы отца. Или угадает, кто я такая.

— Я — Рен. — Он показывает на себя.

Я молчу. В горле у меня так пересохло, что я не сумела бы заговорить, даже если бы захотела.

— Я никогда раньше не видел тебя в городе до той ночи, несколько дней назад. — Он замолкает, морщит лоб. Еще один шаг. — Но мне все время кажется, что я тебя знаю.

Еще один шаг. Запах свежевыпеченного хлеба становится сильнее. Мне хочется закрыть глаза и вдохнуть его полной грудью, но — нельзя. Я ведь до сих пор не знаю, друг мне мальчик или враг.

Еще шаг, и между нами остается совсем мало пространства. Руки под плащом дрожат. Когти так и рвутся наружу. Колени, против моей воли, чуть сгибаются, и при малейшей угрозе я готова взмыть в воздух.

Мальчик достает руку из-за спины, протягивает мне розу и делает последний шаг.

Не в силах удержаться, я отшатываюсь, вцепляюсь в край фонтана. Вода омывает мои пальцы, но не может охладить пылающую кожу.

Мальчик вытягивает обе руки. В одной — роза. Великолепная красная роза.

— Пожалуйста, не убегай. Ты умеешь говорить?

Я не дыша смотрю на лепестки розы. По алому бархату скользит капля воды из фонтана, оставляя за собой влажную красную дорожку.

Я понимаю, что мальчик вот-вот окажется совсем рядом — и что тогда? Что он собирается делать? Мальчик делает еще шаг, и меня охватывает паника.

Больше я не могу сдерживать инстинкты. Хвост молниеносным движением выскальзывает из-под плаща и жалит Рена в ногу. С лица мальчика пропадает улыбка, глаза закатываются. Он делает шаг на неверных ногах, и я подхватываю его прежде, чем его голова ударится о кромку фонтана.

На меня накатывает осознание: я держу Рена, он без сознания, и это я во всем виновата. Я прикладываю ладонь к его груди — сердце бьется. Он проснется, как просыпаются девочки, которых я уношу, но мой мальчик в беспамятстве — совсем другое дело. Девочек я уношу в безопасное место, а его? Вдруг его найдут грабители? Или того хуже — колдун?

Зря я поддалась инстинктам. Надо было держать себя в руках. Рену нечего бояться. Я беру у него из пальцев розу и втыкаю стебель себе в волосы. Потом поднимаю тяжелое тело и иду ко дворцу. Во дворцовом саду ему ничто не угрожает. Там он спокойно проспит до утра.

Я останавливаюсь в переулке близ караульной будки и нажимаю на кирпичи, открывающие потайной ход. Пробегаю по туннелю, и вот я уже в залитом лунным светом саду. Рен не шевелится, и это меня тревожит, но грудь у него поднимается и опадает — он дышит. Успокоившись, я устраиваю его на резной мраморной скамье близ куста душистых роз и бездумно, не успев удержать руку, провожу пальцами по щеке и подбородку. Я хочу запечатлеть в памяти каждую черточку его лица.

Прежде я только чувствовала его запах или видела мельком, но на этот раз все иначе. Кожа у него потемнела от солнца, а глаза — я видела до того, как он упал, — густо-коричневые, как почва у меня в саду. И волосы тоже коричневые, но в них нет-нет да и промелькнет вызолоченная солнцем прядь.

Нам больше нельзя встречаться. Это опасно. Слишком опасно. Я даже отцу не смогу об этом рассказать.

Но долг зовет. Я в последний раз оглядываю сад, вбирая в себя его красоту. Взгляд мой падает на розы, и мир вокруг меркнет. Я вижу те же бутоны, но на сей раз они купаются в ярком полуденном солнце. Рядом со мной — мужчина, темноволосый, с величественной осанкой. Он говорит о розах. Глаза у него голубые и такие добрые, что я немедленно ощущаю прилив доверия. И еще — это видение несет с собой всепоглощающую благодарность.

— Я знаю, как ты любишь розы, — говорит мужчина. Солнце играет в каплях росы на бархатных лепестках, и розы кажутся волшебными. Воспоминание так живо, что я тянусь к цветку, но тут оно рассыпается и исчезает.

Остаюсь только я, Рен и безмолвные цветы в лунном свете.

На то, чтобы прийти в себя, у меня уходит некоторое время. Я бывала в этом саду? В моем воспоминании он выглядел почти в точности как сейчас, весь, до последнего завитка кованых ворот. Да, возможно, я любила его, и не исключено, что в прошлой жизни была дружна с садовником.

И все же я не могу отделаться от ощущения, что мужчина в моем видении — не просто садовник. Мне становится тревожно. Эти видения, или воспоминания, как ни назови, приходят совершенно неожиданно, но ни в одном из них я не видела отца. Неужели я его совсем позабыла? От этого мне становится только хуже. А ведь когда я ему рассказывала о видениях, он наверняка заметил, что его в них нет.

Пожалуй, не буду ему больше обо всем этом рассказывать, чтобы не расстраивать. Вот только мне по-прежнему ужасно хочется знать, что привело меня в дворцовый сад в прошлой жизни.

Я выбираюсь из дворца и бегу к тюрьме. В последние несколько дней колдун поставил у входа и внутри еще по паре стражников. Они делают обход каждые полчаса. Колдун знает, что девочки исчезают из тюрьмы.

Только он никогда не узнает, кто их оттуда уносит.

Я иду вокруг тюрьмы, прячась в тенях, добираюсь до точки, которая не видна стражникам, и взлетаю на крышу. Попробуйте разглядите меня в темном плаще, да в темноте! Я сдвигаю черепицу и слезаю на стропила. После той, первой ночи я никогда больше не промахивалась мимо нужной мне комнаты, но охрана теперь настороже. Со своего места на стропилах я вижу четверых караульных по углам помещения.

Неужели они не понимают, что со мной им не совладать? Или это заклятие колдуна заставляет их меня дожидаться? Немного же их таких осталось!

Я снимаю с пояса склянку и бросаю ее вниз, посреди комнаты. Один из стражников склоняется над девочкой, а потом поднимает взгляд, как раз когда я прыгаю вниз. Он хочет закричать, но у него выходит лишь сдавленный шепот. Трое остальных обмякают в своих креслах, едва их достигает облачко пыли.

Девочка, которая ко мне ближе всех, кашляет и ворочается с боку на бок. Она маленькая, тщедушная, на шее у нее красная сыпь, но мне эта девочка все равно нравится. Сегодня я спасу ее.

День тридцатый

Я прохожу по саду, срываю пару роз в каплях росы, а потом отправляюсь в башню. Надеюсь, девочкам розы нравятся не меньше, чем мне, хотя, конечно, наши гостьи обычно все больше спят да дрожат от страха, завидев меня. Что ж, пусть хоть комната у них станет посимпатичнее. Я распахиваю дверь в комнату на башне и расставляю цветы в маленькой вазе, которую сама принесла и поставила на столике у стены. Солнечный свет просачивается сквозь занавески, освещает двоих спящих, завернутых в одеяла по самые уши, и пустую кровать рядом.

Я замираю как вкопанная. Здесь только две девочки! А где же та, которую я принесла прошлой ночью? Я лечу вниз по лестнице, и в ушах стучит кровь.

Колдун нас нашел.

Но почему он забрал только одну девочку?

— Папа! Папа! — кричу я изо всех сил. Пусть с ним ничего не случится! Надо как можно скорее рассказать ему, что девочка пропала!

Отец неспешно выходит из дверей. Вид у него удивленный и озабоченный.

— Что, Ким? Что случилось?

Я приземляюсь прямо перед ним и бросаюсь ему на шею.

— Пропала девочка! Та, которую я принесла этой ночью!

Отец похлопывает меня по спине меж крыльев:

— Эх, а я-то хотел поймать тебя прежде, чем ты пойдешь в башню.

Он мягко высвобождается и отстраняет меня на расстояние вытянутой руки. В глазах у меня стоят слезы, и облик отца расплывается серебристыми пятнами.

— К сожалению, та девочка не выжила.

— Как?

Отец ведет меня в дом и усаживает у огня.

— Понимаешь, Кимера, колдун очень силен. Девочка была тяжело больна, он долго ее мучил. Эту ночь она не пережила.

Я каменею. По спине бежит холодок.

— Она умерла, да? — шепчу я.

Отец кивает, почесывая Пиппу за ухом.

— Почему? — Я помню, как беспокоилась за Рена, когда увидела, какой он бледный и безжизненный. — Это я ее убила своим ядом? Я, да?

Отец отвечает не сразу, и по тому, как он мгновение колеблется, я понимаю, как все было на самом деле. Это я убила девочку. Я виновата. Я — убийца. На меня накатывает леденящий ужас, парализует все тело. В камине ревет огонь, но ему с этим холодом не совладать.

— Нет-нет, конечно нет! Во всем виноват колдун. Болезнь, которую он наслал, разрушала ее тело. Девочке в любом случае оставалось не много.

А я ускорила дело. Отец этого, конечно, никогда не скажет, он не хочет, чтобы я страдала и мучилась, но это — правда.

Внутри у меня пустота. Девочка умерла из-за меня. Она никогда не увидит моих роз, никогда не пройдет свободно по улицам Белладомы.

— Где она? Можно мне с ней попрощаться?

Отец вздрагивает:

— А, Ким. Извини, задумался. Дэррелл уже ее увез. Ее похоронят в Белладоме, там ее не достанет никакой колдун. Больше он ее использовать не сможет.

— Уже увез? А почему Дэррелл не взял с собой еще одну девочку?

Отец кривится так, словно съел на завтрак тухлое яйцо.

— Людям обычно не нравится находиться рядом с мертвыми. Живым от этого неуютно.

Я смотрю на собственные руки, потом на хвост. Их бьет мелкая дрожь.

— Может быть, уносить надо тех, кто болен не слишком тяжело? Они же выживут? — По лицу снова катятся слезы. Еще одной смерти мне не вынести.

— Да, пожалуй, так будет лучше. Подстрахуемся. — Отец похлопывает меня по спине и вручает миску каши. — Вот, поешь. Сегодня ночью тебе понадобятся силы.

Я вяло ковыряюсь в каше. Есть мне совсем не хочется. Я могу думать только о той бедной девчушке, о ее изжелта-бледном лице. И еще о Рене. Я бросила его одного. Хоть бы с ним все было хорошо.

Меня терзает одна мысль: если мой яд так сильно подействовал на последнюю девочку, он ведь мог навредить и Рену? Или другим девочкам?

Я не хотела причинять им страдания, не хотела! И отец не хотел тоже. Я смотрю, как он возится у очага, а потом садится в кресло с книгой. Отец наверняка все предусмотрел. Мой яд — не отрава, он лишь погружает в сон. Несчастной девочке просто не повезло.

Но тревожные мысли о Рене по-прежнему не дают мне покоя.

К тому времени, как мне все-таки удается домучить кашу, я принимаю решение. Я должна убедиться, что с Реном все в порядке. Я найду его сегодня ночью. Поговорю с ним. Познакомлюсь с ним по-настоящему, так, как не познакомилась с умершей девочкой.

После обеда отец оставляет меня у очага с книжкой, а сам отправляется на рынок в деревню, что за лесом и рекой. Это довольно далеко, и к тому времени, как он вернется, я уже буду лететь в Брайр за новой девочкой.

А значит, вся вторая половина дня принадлежит мне.

Я подрезаю розы и стараюсь думать только о них. Но вопреки обыкновению нежные цвета и ароматы не приносят мне покоя. Мысли мечутся, не в силах ни на чем задержаться. Шею сзади покалывает, и картина перед моими глазами сменяется другой, которую я вижу чужими глазами.

Лепестки моих любимых алых роз падают на белый мраморный пол. Пронзительный крик прорезает воздух, тает постепенно, словно дым. На полу среди лепестков лежит женщина, но лица ее я не вижу. Вижу только золотые волосы и прекрасное шелковое платье голубого цвета.

Это та самая женщина, которую в самом первом своем воспоминании я назвала мамой.

Мне хочется протянуть руку, перевернуть ее, увидеть лицо, но воспоминание быстро развеивается, оставляя по себе лишь сосущее одиночество, которое свивается клубком у самого сердца и не собирается уходить.

Видеть знакомый дом и сад мне сейчас совсем не хочется, но куда же тогда идти?

В какой-то момент я осознаю, что миновала изгородь и направляюсь к реке. Мысли в голове несутся, словно речные струи.

Не хочу быть одна. Хочу обрести утешение рядом с тем, кто понимает меня и знает, кто я есть.

Он назвал меня сестрой. Это слово непрестанно всплывает у меня в памяти, почти так же часто, как слово «мама».

Была ли мама у умершей девочки? Будет ли она горевать о дочери? Или, может быть, у нее была сестра, с которой девочка делилась секретами? Я заботилась бы обо всех моих девочках как о сестрах, если бы только отец мне позволил. Если бы только та малышка не умерла. Если бы только я могла это исправить. Если бы сумела ее вернуть.

Тут ко мне приходит идея, крепнущая с каждым шагом. Я знаю, что спрошу у дракона, если он меня сегодня найдет. И если мне достанет храбрости.

Я устраиваюсь на берегу реки — спина тонет в мягком зеленом мхе, ноги в воде. Щурюсь на солнце, глядя, как облака в ярко-голубом небе складываются в картины. Внутри у меня пустота, а вокруг солнце и радость — как странно. А бедная девочка ничего этого уже не увидит. Не увидит своих родных, не побежит по улицам Брайра. Меня переполняет горечь. А я никогда больше не увижу маму — ту женщину из моих воспоминаний. Память играет жестокие шутки, подбрасывает кусочки прошлого, которое мне никогда не вспомнить целиком.

Слезы текут по щекам, падают на мох. Я закрываю глаза, чтобы их сдержать, но не могу. Если не остановлюсь, скоро буду реветь в три ручья.

Теплое влажное дыхание касается моего лица, остужает текущие по щекам слезы.

Почему ты плачешь, сестра?

Я вскакиваю на ноги и оказываюсь лицом к лицу с драконом. Бату по-прежнему огромен и прекрасен, но сегодня он внушает мне меньше страха. Крылья окутывают его, словно мерцающий плащ. Чешуйчатую голову — она одна больше меня всей целиком — он наклонил к земле, чтобы наши глаза были на одном уровне. Я так рада его видеть, что чуть не принимаюсь рыдать снова.

— У нас девочка умерла. И я боюсь, что это из-за меня.

Огромный нос ласково тычется мне в подбородок.

Ты не виновата. Девочек убивает колдун.

— Знаю, но я хотела ее спасти и, кажется, перестаралась.

Бывает, что нам ничего не остается, кроме как попытаться. Бывает, что попытки оказывается недостаточно. Ни в том ни в другом твоей вины нет.

Я снова сажусь наземь. Дракон так велик, что заслоняет солнце, и солнечные лучи окружают его сияющим ореолом. Это так красиво, что мне ужасно хочется к нему прикоснуться.

Но мне лучше придержать руки.

— Отец вернул меня, потому что у него была искра жизни. А девочку вернуть не может, потому что истратил все на меня.

Я вновь чувствую порыв влажного воздуха. Пытаюсь прочесть выражение светло-золотистых глаз, но безуспешно.

Вот как? И откуда он взял эту искру жизни? Ты знаешь?

Я горестно киваю. Мне горько думать, что ради моего возвращения какому-то дракону пришлось плакать.

— Отец сказал, что самое сильное средство — это слезы дракона. Они могут вернуть человека к жизни.

Голова Бату отодвигается.

Откуда он знает?

— Наверное, на рынке сказали. Он ходит за всеми этими штуками на рынок. Но он использует знания только во имя добра, для науки. Мы с ним должны победить колдуна…

Сестра, твой отец играет с опасными силами.

Я набираю воздуха в грудь.

— Он знает, что делает, и он трудится ради всего города. Если бы я ему о тебе рассказала, мы могли бы трудиться вместе.

Бату качает огромной головой:

Нет, сестра, нельзя. Мы поклялись на крови. Клятву нарушать нельзя.

— Да я не могу ее нарушить, даже если захочу. У меня от одной мысли об этом язык немеет.

Прости. Только так мы можем уберечь друг друга. У колдуна повсюду глаза и уши.

— Отец был бы к тебе очень добр, ну, как к тем девочкам, которых мы уносим из Брайра. — Воспоминание о бедной девочке, которую я унесла прошлой ночью, вновь всплывает у меня в памяти. Руки начинают дрожать. Я-то была к ней совсем не так добра. Я ее ужалила. Больше всего на свете мне хочется, чтобы этого не было, чтобы можно было взять содеянное назад.

Скажи мне, зачем вы уносите девочек из Брайра? Неужели в городе так опасно, что их нельзя там оставлять?

— Колдун наслал на город проклятие, от которого девочки заболели. Их приходится держать отдельно от всех, чтобы не заразить весь город. Но колдун крадет их прямо из больницы, забирает к себе в темницу. Я каждую ночь проникаю в город, освобождаю девочек и уношу их к отцу. Он их лечит, а потом мы их прячем в безопасном месте. — Я сжимаю кулаки. — Скоро мы найдем этого колдуна, и тогда уж он никому больше не причинит вреда.

Значит, твой отец лечит девочек? Интересно, интересно. Обычно люди не готовы отдавать себя целиком тем, кто им чужой.

Меня распирает от гордости.

— Мой отец — не обычный человек.

Бату взмахивает крыльями и садится на задние лапы, не сводя с меня золотистых глаз.

Сестра, если бы я мог отдать тебе свои слезы, чтобы оживить умершую девочку, я бы отдал. Но не могу. Все свои слезы я пролил, оплакивая погибших братьев и сестер.

Неужели он и впрямь читает мысли? Именно об этом я и хотела его просить, но смелости не хватило. Да и неправильно это было.

— Ты не плачешь о человеческих детях?

Плакать можно лишь до тех пор, покуда не выплачешь всю свою жизнь.

На глаза мне снова наворачиваются слезы, и мир теряет резкость. Тает последняя надежда — догнать Дэррелла, оживить девочку. Я вытираю глаза.

— Что произошло с твоими братьями и сестрами? — спрашиваю я. Теперь я не могу отделаться от мыслей о том, что произошло с моим драконом, почему он стал так же одинок, как я.

Колдун. — Бату фыркает, и от его дыхания по речной глади бегут волны. — Когда-то каменные драконы в изобилии населяли здешние горы. — Бату машет хвостом в сторону скалистых вершин. — В вулканах жили огненные драконы, в реках — водяные драконы, а в воздухе летали почти невидимые воздушные. Каменные и водяные драконы дружили с людьми, воздушные держались на особицу, а у огненных был слишком горячий нрав. Но потом люди узнали, что к убийце дракона переходит драконова магия. Они не смогли противостоять искушению, хотели еще и еще. Нас становилось все меньше, а люди, ставшие колдунами, принялись грызться между собой и убивали друг друга ради силы. К тому времени в нашем клане осталось всего двенадцать драконов. Мы отправились скитаться по этим землям и по другим, еще более далеким, и нигде не задерживались. Но колдуны нас выслеживали и убивали, а потом из них из всех остался только один колдун. И он вечно нас ищет и вечно преследует.

Меня колотит от злости. Я ненавижу этого колдуна.

Бату снова вздыхает и нахохливается.

Не знаю, что сталось с другими колдунами. Может, они убежали, скрываясь от самого могучего из всех, а может, он забрал их силу себе. Но и одного колдуна оказалось более чем достаточно. Когда мы пустились бежать, я был самым младшим в нашем клане, подростком. Иногда мы жили на одном месте годами, а иногда и на лишний день боялись задержаться. Старшие меня защищали, поэтому я успевал спастись. И так до последней встречи с колдуном. Моя сестра бросилась в бой, а когда я хотел прийти ей на помощь, велела горам встать вокруг места, где шла битва, чтобы я не мог ввязаться и успел убежать.

Огромная чешуйчатая голова клонится к земле.

Другие драконы были храбрее меня. И вот теперь я остался один, в наказание за свою трусость.

Я осторожно касаюсь его морды. Кожа у него толстая и грубая, но на удивление теплая.

— Я не верю, что ты трус. Ты делал то, что нужно было делать, чтобы выжить. И я очень рада, что ты выжил.

Он дважды фыркает, а потом прижимается мордой к моей ладони. Я улыбаюсь про себя, мне становится тепло внутри. Пусть у меня больше не будет человеческой семьи, но зато теперь у меня есть друг.

Проникнув в Брайр, я бегу прямиком к потайному входу во дворец. С каждым днем я все больше и больше убеждаюсь в том, что в городе происходит нечто странное, и, пожалуй, не только колдун тому причиной. Пустой полуразрушенный дворец — и ухоженный сад при нем? Странно… Кто-то бывает здесь днем, кто-то ухаживает за садом. Но зачем? Кому это нужно? Неужели отец прав и совет и впрямь каждый день с помпой является во дворец, чтобы обмануть жителей города? Дворец Брайра — это тайна, и куда более загадочная, чем все, о чем я читала в сказках.

И еще записки. Рен оставляет записки — но что они означают? Иногда отец что-то разбирает, но чаще даже он ничего не может понять. Я хочу знать!

Я прочесываю сад в поисках знака или запаха, оставленного Реном. Но единственное, что мне удается ощутить, — запах свежевыпеченного хлеба, исходящий от скамьи, на которой я оставила мальчика. Я забираюсь во дворец, но не нахожу даже записки.

Он ушел. Должно быть, проснулся в полном недоумении, а потом ушел. Но, может быть, он еще остановится у фонтана.

Надеюсь, я его не слишком напугала.

Добравшись до фонтана, я сажусь на каменный бортик и болтаю ногами в воде. На одной ноге кожа у меня темнее, чем на другой, но перед встречей с Реном я завернусь в плащ. В конце концов, всегда можно сослаться на игру света и теней. Незачем ему видеть, что я такое на самом деле, незачем знать, что я не похожа на городских девочек.

Иногда мне хочется быть такой же, как они, но ведь тогда я не смогла бы помогать отцу в его деле. Пусть я не как все, зато умею такое, о чем они и мечтать не могут. Если бы только эти мои особенности не были пропастью между мной и всеми другими людьми! А так у меня больше общего с драконом, чем с девочками из Брайра.

— Ты снова пришла.

При звуках этого голоса я выскакиваю из фонтана с самым непрезентабельным плеском. Ноги ударяются о землю, но я ухитряюсь удержать себя в руках (а крылья и хвост — под одеждой). Я даже не почуяла его приближения — слишком уж глубоко погрузилась в свои мысли, и думать забыла о происходящем вокруг.

Этой ошибки я больше не повторю. Она мне может дорого обойтись.

Не успеваю я вздохнуть, как Рен протягивает мне руку. Я поднимаю глаза и кладу свою ладонь в его.

Пальцы у него теплые и сильные. Он помогает мне встать. Мне помощь не нужна, но я принимаю ее, в основном из любопытства. Интересно, все мальчики так делают, если девочка падает, когда выпрыгнет из фонтана? Правда, мне почему-то кажется, что девочки по фонтанам обычно не скачут, но об этом я сейчас думать не хочу.

Рен здесь. Рен жив. У него теплые руки, он замечательный, и еще он с застенчивой улыбкой протягивает мне новую розу.

— Я… э-э… не очень хорошо помню, что случилось прошлой ночью. Все как в тумане. Вроде бы я видел тебя и подарил тебе цветок, но когда проснулся, ничего толком не мог вспомнить.

Он проводит рукой по волосам. Этот жест мне незнаком, но я быстро догадываюсь, что он означает. Рен нервничает. А у меня такое ощущение, словно я парю выше деревьев, хотя на самом деле прочно стою на земле.

Я протягиваю свободную руку, беру розу и подношу к лицу, чтобы вдохнуть ее аромат.

— Спасибо, — говорю я. От шеи вверх разливается краска. Рен все еще держит меня за руку, и я не делаю попытки освободиться. Мне нравится и этот жар, и прикосновение его ладони к моей.

— Я — Рен, — говорит он, и я решаю не показывать, что помню о вчерашнем куда как больше его.

— Меня зовут Кимера, — говорю я. Я впервые назвала свое имя человеку. Это странно и увлекательно, словно таким образом мы заключаем тайный союз.

— Кимера, — повторяет он. — Красивое имя. И тебе подходит.

Мне нравится, как он произносит мое имя. Пусть бы он повторял его снова и снова, ласковым голосом, хоть сто раз подряд. Что отвечать, я не знаю, поэтому просто улыбаюсь. Он явно приободряется.

— Мне почему-то кажется, что я тебя уже видел, только никак не вспомню где, — говорит он. — Ты давно в Брайре?

— Я вообще не из Брайра. Я живу за городом.

— Я так и думал. Все, кто живет в Брайре, знают, что после заката на улицу выходить нельзя.

— Но ты же вышел.

Он смеется:

— Ну да. Зачем — не скажу. Так что и тебя спрашивать не стану. Чтобы было по-честному, да?

Он подмигивает, и мы смеемся вместе.

— Точно!

Да, Рен мне очень нравится. Его смех, его голос, исходящее от него тепло — я словно парю в облаках.

Он сжимает мою ладонь.

— Послушай, хочешь, я тебе кое-что покажу? Раз ты здесь недавно?

— Что?

— Нет, заранее не скажу, а то какой же тогда будет сюрприз?

Я не могу удержаться и хихикаю.

— Да уж, сюрприза не выйдет.

Он кивает в сторону переулка.

— Доверишься мне?

Доверюсь. Что бы там ни говорил отец, этому мальчику я готова поверить без оглядки. После того как мы заговорили друг с другом, я не верю, что он помогает колдуну.

Я сжимаю его руку в ответ:

— Да.

— Ну, тогда побежали, — говорит он и срывается с места, не выпуская моей руки.

Я без труда поспеваю за ним. Собственно говоря, я могу бежать куда быстрее, но мне не хочется его обгонять. Мне нравится бежать рядом, бок о бок с Реном, рука об руку, по ночным улицам Брайра. Нас обдувает прохладный ветерок, а лунного света хватает, чтобы видеть, куда ступаешь.

Мы бежим мимо незнакомых домов, и я задумываюсь — куда меня ведет Рен? Может, уже пора волноваться? Дома стоят все реже, и с виду они какие-то совсем уж старые. Осыпающийся кирпич, заросшие сорняками клумбы, подмигивающие нам вслед разбитые окна… Ни одной живой души. Даже стражники, я чую, здесь не показываются. Наконец Рен останавливается, и я не могу удержать вздох изумления. Перед нами — чащоба из переплетенных побегов и колючек. Она наползает на здание целиком, стелется по земле. Зеленые побеги с черными шипами и редкими цветами заплетают все вокруг. Справа виднеется шпиль, его верхушка все еще возвышается над зеленой гущей. Вдоль того, что некогда было дорогой, растут кусты, напоминающие маленькие приземистые домики. По улице, среди вывороченных булыжников мостовой, ползут и переплетаются колючие стебли.

— Что это? — спрашиваю я, не в силах скрыть изумление.

— Мы сейчас позади дворца. Здесь когда-то жили дворцовые слуги.

Я содрогаюсь. Так далеко во дворец я никогда не забиралась. Хотя да, был там один зал, где корни какого-то растения — наверное, этого — проломили стены и пол. Но тогда я побоялась пренебречь своим долгом и ничего не рассмотрела.

— Как страшно!

Рен кивает.

— Знаешь, что самое странное? Это не обычная колючка, а наполовину терновник, наполовину ползучая лоза. Никто и нигде такого не видывал, — с этими словами Рен поводит свободной рукой вокруг. Другой он крепко сжимает мою ладонь.

— А почему его не срежут?

— Бесполезно. Все срезанное отрастает на другой день, и куст становится вдвое пышнее. Мы как-то раз попытались его сжечь, но через три дня все выросло заново. Представляешь, через три дня!

— Ничего себе! — говорю я.

— Вот-вот. — Он наклоняется поближе. — Ты умеешь хранить секреты?

Оттого что он так близко, кровь бросается мне в лицо.

— Умею.

— Эта штука так распоясалась, что захватила жилые комнаты дворца — просто пополам их разодрала. Даже одного слугу проглотила, который там спал. И каждый день пробирается еще дальше во дворец. С фасада этого не видно, большинство горожан понятия не имеют, как она быстро наползает. Им сказали, что из этой части города всем придется уехать из-за каких-то вредителей.

Теперь понятно, почему по ночам дворец пустует. Оказывается, эта лоза проникла гораздо дальше, чем мне казалось. Значит, королю пришлось оставить дворец и искать безопасное обиталище где-то еще.

— Это и есть секрет, да? Про лозу?

— Дело в том, что это не обычное растение-переросток. — Рен машет рукой в сторону колючего чудовища. — Здесь не обошлось без черной магии. Кто-то пытается добраться до короля.

У меня перехватывает дух. Сомневаться невозможно. Это дело рук колдуна. Неудивительно, что лозу не удалось уничтожить.

— Кто? — спрашиваю я.

— Неизвестно. — Рен пожимает плечами, но блеск в его глазах говорит мне, что он знает что-то еще. Он тоже наверняка подозревает колдуна. А может, и впрямь ходит у него в подручных и гордится творениями своего хозяина. Впрочем, это вряд ли.

— А откуда ты все это знаешь? Интересно же! — Я выдавливаю из себя смешок, но на самом деле мне очень хочется знать ответ.

Он грозит мне пальцем:

— Не скажу. Пока что.

Рен ведет меня за собой по переулкам, прочь от зловещей шипастой лозы. У фонтана с ангелочками — у нашего с ним фонтана, — он замедляет шаг и смущенно улыбается.

— Мне надо идти. Увидимся завтра?

— Да, — едва могу вымолвить я. Мне не хочется, чтобы он уходил.

— Вот и славно, — говорит он и убегает по переулку, лишь раз обернувшись, чтобы помахать мне.

Я стою на краю фонтана, словно статуя, и жду, покуда теплый запах свежевыпеченного хлеба не растает в ночном воздухе.

День тридцать третий

Я сижу под ивой у нас во дворе и гляжу на деревья, пылающие в лучах опускающегося за изгородь солнца. Отца не было дома почти полдня. Он ходил по рынкам — как всегда, искал разные вещества для своих экспериментов. Он неизменно находит что-нибудь нужное на рынках близлежащих деревушек или у бродячих торговцев. Когда он ушел, я тотчас же отправилась к реке, махнув рукой на грешную тяжесть секретов и надеясь повидать моего дракона. Мне никак не удается отыскать Бату первой, зато он никогда не подводит и всякий раз находит меня сам.

Впрочем, сегодня наша встреча была такой же короткой, как всегда, и я не сумела убедить дракона, что отец на нашей стороне. Положительно, подозрительнее Бату может быть только он.

Вернувшись домой на закате дня, я вновь берусь за сказки и другие отцовские книги и выискиваю в них что-нибудь о каменных драконах. Бату обычно отвечает на мои вопросы, но непредвзятый взгляд может пролить больше света на загадку, которую он собой представляет. Правда, покуда мой улов отнюдь не велик. Каменные драконы живут в горах. Они одиночки. Считается, что они вымерли.

Устав от чтения, я собираю книги и иду в башню. Скоро мне лететь в Брайр. Я снова увижу Рена. «Тепло» — вот слово, которое неизменно напоминает мне о нем. Меня буквально распирает изнутри, так, что я вот-вот лопну. Бату, Рен, отец — да у меня же целая семья!

Впрочем, отец бы этого не одобрил. Встречаясь каждую ночь с Реном, я поступаю очень дурно. А когда ухожу из нашего безопасного укрытия на поиски дракона, существование которого я, пусть и ненамеренно, скрыла от отца, — и того хуже.

А самое худшее — то, что я наверняка буду делать это снова и снова. Не может же отец навеки сделать меня одинокой.

В ту ночь, когда мы впервые говорили с Реном, я даже позабыла о девочке, которую убила. Но у тюрьмы моя меланхолия разыгралась с новой силой. Я выбрала девочку с самыми розовыми щечками. Но каждую ночь с той поры у фонтана я встречала Рена, который уже отнес свою записку и принес мне розу. И с каждой нашей встречей я все больше подпадала под его обаяние.

В последней записке Рена говорилось: «По слухам, на улицах появилось чудовище. Верните Д. на первую позицию». Услышав это, отец нахмурился и помрачнел, а я уловила в его лице выражение разочарования. Страшно даже подумать, что за чудовище имеется в виду. По всей вероятности — я. Что, если мужчина, которого я отравила на дороге, когда тренировалась, меня запомнил? Что, если он видел больше, чем я думаю?

Страшнее всего — представить, что подумает Рен, если увидит, сколько всего ко мне пришито. Что, если он и впрямь меня возненавидит, как говорит отец? Мои крылья, хвост и разноцветная кожа встают между нами незримой стеной.

На первом этаже башни я слышу доносящийся сверху негромкий плач. Я охотно приласкала бы тех двух девочек наверху, но мое присутствие пугает их больше всего на свете. Отец попросил, чтобы я с ними не общалась и приходила только для того, чтобы ужалить на ночь.

Их слезы надрывают мне сердце, но я слушаюсь отца. Надо же его хоть в чем-то слушаться. Хватит с меня Бату и Рена.

Я ставлю книги на полку, беру лейку и отправляюсь в сад, поливать розы. Красные и желтые лепестки пламенеют в угасающем свете дня. Я глажу лепестки, ласково говорю с цветами. Им это нравится — с каждым днем они становятся все больше и краше.

Коснувшись пальцем шипа, я вспоминаю чудовищную колючую лозу, которую показывал мне Рен. Странно все-таки, когда лоза растет так быстро. Интересно, может, отец знает, что это за лоза и зачем колдун ее наслал.

Хруст веток и листьев за оградой говорит мне о приближении отца. Он входит во двор, я бегу и бросаюсь к нему на шею.

— Ах ты моя милая, — говорит он, обнимая меня в ответ. — И чем же я заслужил столь теплый прием?

— Я по тебе соскучилась.

Это правда. Оказывается, мне не нравится быть одной.

Лавировать между долгом перед отцом и потребностью быть с Реном с каждым днем становится все труднее.

Я веду отца в дом. Он вешает дорожный плащ на крюк в стене и садится отдохнуть у огня. Пиппа требовательно тявкает, и он пускает ее к себе на колени и почесывает за ухом.

Я стою. На языке вертится вопрос.

— Ты что-то хочешь, Кимера?

Я принимаю это за приглашение и сажусь рядом с отцом.

— Я видела одну странную штуку в Брайре. Может, ты знаешь, что это такое.

Он ждет продолжения. Из-под отцовской ладони сердито глядит Пиппа.

— Это было растение, очень странное. Похоже на мои розы, но… страшнее, так, наверное. У него были черные шипы, много, и всюду лозы. А цветы — как розы, да. И оно как будто хотело сожрать дворец и все дома вокруг! Ты такое когда-нибудь видел?

На лице отца мелькает тень озабоченности. Потом он хмурится.

— По описанию похоже на довольно агрессивную ползучую лозу. Возможно, горожане бросали ей мусор, чтобы она им питалась. Вероятно, этим и объясняются ее выдающиеся размеры. — Тут отец улыбается. — Впрочем, я уверен, что насчет дворца ты немного преувеличила.

— Да нет же, нет! Оно целую улицу заплело! Это наверняка дело рук колдуна.

Отец хмурится сильнее.

— Послушай, по ночам темнота часто играет странные шутки со зрением, даже с таким острым, как у тебя. Подумай сама, зачем колдуну сажать это растение? Зачем тратить время и силы, если он и так занят девочками из Брайра? Это совершенно бессмысленно.

— Но я своими глазами все видела. Оно такое, как я говорю, честное слово.

— Милая, я нисколько не сомневаюсь в том, что ты веришь, будто видела именно это. Но я уверен, что ты ошибаешься.

Ну вот — отец не верит мне, своим глазам и ушам в городе!

— Но, папа, я…

— Все, все. Думай только о девочках, а причуды флоры и фауны Брайра пусть тебя не волнуют. Не забывай о своем долге.

Он похлопывает меня по плечу, улыбается — вроде бы грустновато, — и встает.

Я улыбаюсь в ответ, но внутри у меня все кипит. Я ничего не преувеличила. Еще несколько месяцев, и лоза пожрет дворец целиком.

Но отец касается моей щеки прохладной ладонью, и тревога развеивается без следа.

Разумеется, отец прав. Спасение девочек прежде всего. Отец всегда прав.

Я жду у фонтана. Сердце гложет тупая боль. Если бы отец знал, чем я тут занимаюсь, он бы ужасно рассердился. Но стоит мне учуять запах свежевыпеченного хлеба, запах Рена, как я тут же обо всем забываю.

Я оборачиваюсь и широко улыбаюсь. Рен улыбается в ответ и берет меня за руку. От прикосновения во мне просыпается приятное щекочущее чувство. От пальцев к скулам бежит жаркая волна. Что-то в Рене есть странно знакомое и в то же время такое чуждое.

— Пойдем, — говорит он. — Я тебе кое-что покажу.

Он ведет меня из переулка в переулок, и очень скоро я понимаю, куда мы направляемся.

Во дворец.

Когда становятся видны ворота, я, затаив дыхание, разглядываю причудливые завитки кованого узора. Прежде я не обращала на них внимания и думала только о том, как остаться незамеченной и увидеть сад за стеной. Но, даже покинутый, дворец прекрасен. Рен прижимает палец к губам и ведет меня к потайному ходу. Когда в стене открывается проход, я изображаю живейшее удивление, а потом специально медлю, словно не знаю дороги наизусть.

Розы и подстриженные кусты прекрасны, как всегда. Чудесны. Великолепны. Просто дух захватывает. Сотни разных слов всплывают у меня в памяти при одном их виде. Рен держится за огромными подстриженными кустами изгороди, так, чтобы нас не заметили стражники от караулки. Останавливается он в самом углу сада, где на траве меж розовых кустов и живых изгородей лежит одеяло. Рядом стоит корзина с вином, сыром и колбасками.

— Нравится? — спрашивает он с застенчивым, нерешительным видом. Я с удивлением замечаю, что щеки у него едва ли не краснее моих, и сама вспыхиваю.

Я вдыхаю разлитый в прохладном ночном воздухе запах роз. Как он прекрасен!

— Очень нравится, — говорю я.

Он садится и похлопывает по одеялу рядом с собой:

— Садись. Хочешь есть?

Я так нервничала перед встречей, что съела совсем немного рагу, что приготовил на ужин отец. Сыр и колбаски пахнут просто божественно. Я сажусь, поджав ноги под юбку, к хвосту, и слежу, чтобы плащ не распахнулся. Если распахнется… думать не хочу, что тогда будет.

Рен вручает мне ломоть сыра, а второй ломоть берет себе.

— Где ты жила прежде, чем приехала в Брайр? — спрашивает Рен.

Я давлюсь сыром. Как-то я не подготовилась к этому вопросу.

— Э-э… в лесу.

Я не могу сказать, что на самом деле жила в Брайре. Признаться в этом означает открыть слишком многое и вдобавок вызвать лавину ненужных вопросов.

Рен смеется.

— В лесу, а где именно?

— Не знаю точно. Ну, не здесь. Мы только недавно здесь поселились, тоже в лесу.

— Переехали из леса в лес? — Он поднимает брови.

— Ну, что-то в этом роде, — говорю я и выдавливаю улыбку. Рен сидит так близко, что, когда он говорит, его дыхание касается моего лица, и каждый нерв моего тела звенит в ответ. Я борюсь с желанием еще раз взять его за руку. Быть здесь, с ним так просто. Нет, надо думать об отце и о моем деле.

И все-таки я никуда не ухожу и остаюсь сидеть на одеяле рядом с Реном.

— А ты с детства живешь в Брайре? — спрашиваю я, чтобы сменить тему.

— Да, мы с родителями живем на краю города. Мой отец — королевский мажордом, а я — паж. — Он придвигается ближе. — Так что я знаю все ходы и выходы во дворце.

— А почему здесь никого нет? Вдруг король и королева рассердятся, что мы влезли в сад?

Рен качает головой.

— Послушай, Ким, тебе можно доверить тайну? Большую тайну?

— Конечно, — говорю я.

— Наш город попал под заклятие колдуна.

— Колдуна? — Я уже достаточно хорошо разобралась в происходящем и понимаю, что надо изобразить удивление, хоть Рен, судя по лицу, этого и не ожидает.

Он прикусывает губу.

— Ну, то есть это не значит, конечно, что тебе надо поскорее отсюда бежать. Он не то чтобы сильно нам мешает жить.

Чтобы не задохнуться от возмущения, я сжимаю пальцы так, что ногти впиваются в ладонь. Я-то знаю, как сильно колдун мешает жить горожанам. Правда, приятно сознавать, что Рен не хочет меня слишком сильно пугать.

Жаль, я не могу рассказать ему, что уже и так делаю все возможное, чтобы справиться с колдуном. Нет, надо молчать. Как бы я ни доверяла этому мальчику, отца я не выдам.

— Это, наверное, очень сильный колдун, да?

Рен хмыкает.

— Помнишь то гигантское растение?

Я киваю.

— Это его рук дело. Мы не знаем, как колдун пробрался в Брайр, но семена посадил именно он, втайне от всех. Я это точно знаю. — Он наклоняется ко мне и понижает голос: — Во дворце больше никто не живет, ну, после того, как лоза съела слугу. Совет решил, что король должен перебраться в тайное убежище. Они боятся, как бы колдун не добрался до него и там. Ползучая лоза — это еще не самое худшее.

Рен сжимает кулаки. Он расстроен, и мне это не нравится. Я осторожно кладу ладонь ему на руку. Рука у него сквозь ткань рубашки теплая и мягкая. Он смотрит на меня и улыбается. Мне в моем плаще вдруг становится жарко.

— А что делают королевские пажи? Интересная это служба? — спрашиваю я, хоть и не очень представляю себе, кто такие пажи.

Рен отламывает корочку хлеба и кидает в рот.

— Пажом быть хорошо. Король у нас добрый. Мне повезло. Короли всякие бывают, — говорит он. — А когда дворец опустел, а король спрятался, жить стало еще… скажем так, интереснее, чем раньше.

— Почему?

— Ну, во-первых, когда я только начинал служить при дворе, никому не запрещали гулять хоть всю ночь. — Рен вытягивает ноги и откидывается назад, опираясь на локти. — А теперь после заката ходить нельзя, но мне вышло особое разрешение. — Он улыбается.

— А почему после заката нельзя выходить? — Я знаю ответ, но девочка, которая только недавно приехала в Брайр, — а я ведь ею и притворяюсь — наверняка спросила бы. Кроме того, мне очень хочется знать, как все происходящее выглядит со стороны Рена. Интересно, а я-прежняя — она участвовала в истории?

Лицо Рена мрачнеет, и я жалею о сказанном.

— Колдун крадет и убивает девочек, но сначала насылает на них проклятие болезни. Зачем — не знаю. Это просто… бессмысленно как-то. — Он откидывается на спину и закрывает глаза. — Ночью проклятия становятся сильнее, и заразиться легче. Совсем остановить заразу не удается, но благодаря запрету она расползается медленнее. Но все равно расползается.

Меня просто распирает от желания рассказать, что это я спасаю больных девочек, и останавливает меня только одно. Придется ведь объяснять, как именно я это делаю.

А тогда придется рассказать и о том, кто я такая. Что меня тоже когда-то убил колдун. Я представить себе не могу, как воспримет это Рен, а уж когда узнает, что я отчасти животное… С Бату крылья и хвост меня скорее роднят, но вот с Реном — вряд ли.

— Ох, извини. Ты… ты знал кого-то из этих девочек?

Он кивает, но больше ничего не говорит.

Я решаюсь за какое-то мгновение, но растягивается оно на целую вечность. Грудь Рена мерно поднимается и опускается при дыхании. Прядь каштановых волос упала на лоб и закрыла собой один глаз. Мне нельзя желать быть рядом с Реном. Нельзя хотеть узнать его поближе.

Но я хочу.

Я ложусь рядом и кладу свою руку на его. Кожа у него прохладная, но он этого, похоже, не замечает.

С неба на нас смотрят, переливаясь, сотни звезд. Интересно, что они оттуда, сверху видят? Здорово, наверное, видеть все-все на свете. Может быть, если бы я смотрела оттуда, то увидела бы колдуна, остановила бы его, спасла девочек, которым еще только предстоит заболеть. Я положила бы конец мучениям города. Мучениям Рена.

— Когда я был маленьким, — говорит Рен, — у меня умер дедушка. Мама сказала, что его душа превратилась в звезду и вечно будет смотреть на нас с небес. Мне нравится думать, что те девочки тоже стали звездами.

— И мне.

А если бы отец меня не оживил, я бы стала звездой? Я сжимаю руку Рена, он поворачивает голову и смотрит на меня. Задохнувшись, я снова перевожу взгляд на небо.

— А мою маму убили. Это тоже было так бессмысленно.

Теперь уже он сжимает мою руку.

Глаза наполняются теплой влагой. Я быстро моргаю. Только теперь до меня дошла вся правда сказанного. У меня остался только отец. И дракон, который зовет меня сестрой. А братья и сестры Бату — они тоже стали звездами? Дракон горюет так же, как Рен, я чувствую это по его странной манере говорить. А я буду звездой? Когда-нибудь потом — буду?

Не в силах ответить на свои вопросы, не решаясь произнести их вслух, я цепляюсь за руку Рена. Он сильно встревожен, это видно с первого взгляда.

Он ничем мне не поможет. Он знает обо мне гораздо меньше, чем я сама. Но после этой ночи, после того, как мы вместе смотрели в звездное небо, у меня появилось нечто новое.

Новые воспоминания.

Пусть я потеряла маму, пусть утратила память той девочки, которой была когда-то, — но теперь со мной всегда пребудут звезды.

День тридцать шестой

С утра идет ливень, поэтому отец остался дома, но меня так и подмывает перемахнуть через проклятую изгородь и сбежать. Из башни виден туман, окутывающий верхушки деревьев. Пробивающиеся сквозь него лучи солнца наполняют лес дрожащим светом.

Хочется одного — найти солнечный уголок, забраться туда с книжкой, а под ногами пусть клубится туман.

Но отцу не нравится, когда я бездельничаю. Я лечу вниз, и в голове моей складывается план. Как только мои ноги касаются земли, откуда-то появляется Пиппа. Она делает вид, что хочет меня укусить, а потом бежит следом за мной в башню.

Впрочем, в отцовскую лабораторию я вхожу без нее. Пиппа никогда туда не заходит — это единственное, чему отец ее все-таки обучил. Она садится на пороге и поскуливает, глядя, как я спускаюсь по ступеням вниз. Я машу ей рукой.

Отец возится в углу, делает что-то с одним из холодильных ящиков. Заслышав мои шаги, он захлопывает ящик и оборачивается, но я все-таки успеваю увидеть, что внутри. Что-то вроде детской руки, хотя, конечно, никаких рук там быть не может.

— Ким, — говорит он, — милая, что привело тебя сюда?

Он делает шаг прочь от ящика. В руке у него козья нога. Она предназначается курице, которая лежит на столе в центре комнаты. Я хмурюсь. Ну точно, показалось.

Отец вытирает руки о какую-то тряпку и смотрит выжидающе.

— Папа, можно на ужин приготовить рыбу?

Он усмехается и поворачивается к одноногой покуда курице.

— Тебе так хочется рыбы?

— Да, и я хочу ее поймать сама. Можно мне пойти на реку?

Отец поднимает седую бровь.

— Ким, река довольно далеко отсюда. Сейчас день. Что, если тебя увидит какой-нибудь путник?

— Я сделаю, как ты сказал: ужалю его и убегу.

— Ох, не нравится мне отпускать тебя днем. Мало ли что…

— Ну пожалуйста! — говорю я, умоляюще глядя голубыми глазами, а потом аккуратно складываю руки перед собой и хлопаю ресницами.

Отец вздыхает:

— Нет, Кимера. Это слишком опасно. Но, признаюсь, я бы сам не прочь поужинать рыбой, так что предлагаю компромисс. — Он берет с полки пузырек и продолжает возиться с курицей. — У меня на исходе кое-какие снадобья, поэтому днем я пойду на рынок и заодно куплю рыбы повкуснее.

Я не могу скрыть разочарования.

— Ты не доверяешь мне, да?

— Тебе — доверяю. Вот насчет всех остальных не уверен. — Он ставит пузырек на место и обнимает меня. — Я тебе обещаю, когда мы победим колдуна, ты сможешь ходить свободнее. Хотя, конечно, с людьми все равно придется быть осторожной.

— Скорей бы мы победили, — говорю я отцу в плечо.

Он гладит меня по крыльям.

— Мне тоже этого хочется, милая.

С тяжелым сердцем я вылетаю из подвала башни. Сидящая на пороге Пиппа шарахается прочь.

— Пошла вон, — говорю я.

Она скулит и летит рядом со мной до самого сада, как я ее ни гоню. Я вздыхаю и чешу ее за ухом. Как ни странно, она не огрызается и не уворачивается.

— Ты ведь тоже хочешь на реку, да? — спрашиваю ее я, но она не отвечает.

Я подрезаю розы, а в голове у меня теснятся самые странные мысли. Что такое я видела в лаборатории? Что там держит отец? У меня складывается план — непозволительный, но такой заманчивый, что я никак не могу от него отделаться. У меня будет полдня свободы, но прежде я удовлетворю свое любопытство.

Розы подрезаны и политы, а отец как раз выходит из башни, держа в руке плащ.

— Я ненадолго, — говорит он и машет мне рукой. — До бродячей ярмарки идти не больше часа, так что я вернусь не поздно. Как раз успеем приготовить рыбу на ужин.

Я улыбаюсь, машу в ответ и терпеливо жду, пока его сладкий медовый запах не развеется в воздухе. Теперь я уверена, что он ушел достаточно далеко.

Я лечу в башню, но дверь ее оказывается заперта. Сердце падает, но потом я понимаю, что отец не зря ее запер. Не хотим же мы, чтобы девочки проснулись и сбежали. Это создаст массу проблем. Так что я просто подцепляю замок когтем и проникаю внутрь.

Дверь в потайную комнату тоже закрыта, и наверняка по той же причине. Странно, правда, что папа закрыл обе двери сразу. Вход в потайную лабораторию можно увидеть, только если знаешь, куда смотреть.

Впрочем, и эта дверь открывается легко, и вот я уже иду вниз по холодным каменным ступеням.

Здесь все так, как оставил отец, — на полках привычный беспорядок, с потолка свисают привычные скелеты странных созданий. Курицы, с которой работал отец, на столе нет — должно быть, она лежит в холодильном ящике, дожидается последних недостающих снадобий. Я провожу пальцем по ногам скелета, который висит ниже всех. Это, кажется, минотавр — бычья голова, череп украшен массивными рогами. Нескольких пальцев на ногах не хватает.

Не знаю почему, но я вздрагиваю. Не помню, чтобы у минотавра недоставало пальцев, а впрочем, я не присматривалась.

Я заглядываю в один из холодильных ящиков — там, как я и думала, лежит полусобранная курица. Тогда я берусь за ящик, который был открыт, когда я вошла в лабораторию и застала отца врасплох. Просто интересно, что же это в нем такое лежало, что так походило на руку.

Но этот ящик открываться не желает. Не помогают ни когти, ни сила, которой наделил меня отец. Прежний холодок возвращается и становится сильнее, руки дрожат. Я изо всех сил стараюсь сдержать дрожь.

Отец не хочет, чтобы я заглядывала в этот ящик. Вот и все. Но почему? Зачем ему от меня что-то прятать?

Висящие под потолком скелеты уже не кажутся такими безобидными. Их разинутые рты смеются надо мной, а пустые глазницы сверлят меня взглядом. Им тоже не нравится, что я сюда явилась.

Спотыкаясь, я поднимаюсь по лестнице и захлопываю за собой дверь башни, чтобы она закрылась на замок, а потом бегу за плащом и книгой. Лучшее средство от страшных мыслей — прогулка по лесу.

Вскоре я уже лечу меж деревьев, а за спиной у меня клубится белый туман. Тут и там его пронзают лучи солнца, постепенно разгоняющего мглу. Я играю с лучами, а когда устаю, достаю книгу и читаю на ходу, продолжая брести к реке.

«Давным-давно, — читаю я, обходя невысокий куст, — жил-был человек, и было у него две дочери…»

Интересно, каково это — иметь сестру среди людей? Сестру, которая смеялась бы со мною вместе и хранила мои секреты. Я ощущаю легкий укол в сердце. Сестры из сказки были почти одного возраста, но очень разными по характеру, однако при этом так любили друг друга, что каждая отдала все, лишь бы уберечь другую от опасностей, которые ей угрожали.

Впрочем, сказка занимает мои мысли недолго. Вопрос о том, что же такое прячет в лаборатории отец, горит у меня в мозгу и не дает покоя всю дорогу до реки. Блестят и переливаются на солнце речные струи, тут и там тают клочки утреннего тумана. Я взлетаю в зенит, купаюсь в воздушных струях, осматриваю открытые места вокруг — нет ли где любопытных глаз. Но людей видно лишь на востоке, на дороге, ведущей к городу. Так что я опускаюсь на берег реки, стелю плащ и кладу на него книгу. Подожду Бату, прочту еще одну сказку, а потом полечу домой.

Отец ничего не узнает.

Я сижу на самом берегу, так близко к воде, как только осмеливаюсь, плещу хвостом и гляжу, как мелькают в бурлящей воде одетые в блестящую чешую рыбешки. Интересно, каково это — плавать, погружаться в воду целиком. Холодно, наверное.

Течение тянет за собой мой хвост. Рядом с хвостом проплывает рыбка, щекочет его, и я инстинктивно дергаюсь.

От резкого движения берег реки обрушивается, и я лечу в воду головой вниз.

Холодно. Как ни греет солнце воду теплыми лучами, а все равно мне так холодно, что я едва могу заставить себя шевелиться. Я молочу по воде руками, ногами, хвостом, распугивая рыб, а легкие разрываются от желания глотнуть свежего воздуха. Не в силах удержаться, я делаю вдох.

В горле у меня вода, я захлебываюсь, но она все прибывает. Какая страшная штука — вода. Я рву ее когтями, отчаянно стремясь к поверхности, к воздуху. Течение несет меня все дальше. Где верх, где низ? Я ничего уже не понимаю.

Что-то тянет меня против течения. Сначала все вокруг движется в обратную сторону, потом рывок — и воздух. Теплый воздух, он окутывает меня, проникает в легкие, мучительным кашлем изгоняет прочь ненужную воду. Кто-то осторожно опускает меня на мох, на безопасном расстоянии от реки.

Когда в легких у меня больше не остается воды, я набираюсь храбрости поглядеть на своего спасителя.

Взгляд золотистых глаз Бату исполнен чего-то, что мне кажется тревогой.

Ноги подгибаются, но я все же встаю и обнимаю его за морду.

— Спасибо, — шепчу я.

Я гляжу, ты, сестренка, плавать не умеешь.

В ответ я его обнимаю еще крепче. Он грохочет — то есть смеется.

Когда в следующий раз соберешься нырнуть, не жди дождей, а то вода нынче высокая.

Я выпускаю его голову и падаю на колени. Руки все еще дрожат, а когти никак не удается втянуть.

— Да не собираюсь я больше нырять. Случайно вышло. Я просто упала. — Я сжимаю кулаки, пытаясь убрать когти. — Надо быть осторожнее. Слишком многим я рискую.

Громадная голова склоняется, глаза смотрят вопросительно.

— Понимаешь, все дело в отце. Он ради меня столько всего отдал. Ему будет меня не хватать. И колдуна мы еще не победили.

Дракон с шипением выдыхает влажный воздух.

Не говори о нем. Он знается с темными силами и многие из них подчинил. Вдруг тебя кто-нибудь подслушивает.

Темные силы… Странно Бату говорит об отце, и ведь уже не в первый раз. Я содрогаюсь — то ли от холодного ветерка и мокрого платья, то ли от слов Бату.

— А как их отличить от всего остального?

Никак. В этом-то вся трудность. Пока они тебя не предадут — никак. У колдуна множество тайн.

В памяти всплывает запертая дверь в башню и не поддавшийся мне холодильный ящик, а потом — мельком увиденная детская рука. Или не рука? Не знаю, ничего не знаю. У отца могут быть свои секреты, но я знаю точно — все они нужны ему для того, чтобы победить колдуна.

— Тебя кто-то предал, да?

Бату мрачнеет.

Люди часто предавали драконов, а другие такие же люди подпадали под власть колдуна. Магией можно заставить человека делать такое, чего он никогда бы не совершил по доброй воле. Когда-то давно я верил людям. Даже жил с ними. А когда наши наездники начали превращаться в колдунов, они заколдовывали целые деревни и заставляли людей на нас охотиться. А мы бежали. Люди и гибриды, с которыми мы много лет жили бок о бок, превратились для нас во врагов.

— Какой ужас! И гибриды тоже? А я думала, они сами боялись колдунов.

Тогда колдуны на них еще не охотились. В горах, где скрывался мой клан, была целая деревня кентавров, а в реках вроде этой плескались русалки. Поначалу они нам помогали, предупреждали, если в округе появлялись колдуны. Мы были друзьями. А потом колдун их зачаровал, и они привели его прямо в нашу пещеру и вырезали половину моего клана. Остальным удалось сбежать. Мы потом узнали, как он отплатил им за то, что они стали его рабами, — убил всех, чтобы извлечь из их костей даже ту толику магии, которой они обладали.

Я ежусь.

— Так ведь они не могли ему сопротивляться?

Не могли. Чаще всего они даже не знали, что были под заклятием, и не помнили, что делали, до тех пор пока не становилось слишком поздно.

— Ты поэтому хочешь, чтобы я о тебе молчала, да?

Бату кивает.

Ты говорила, что часто бываешь в городе, сестра?

— Да, — отвечаю я.

Будь настороже. В Брайре творится что-то очень нехорошее, и дела эти сильно отдают вмешательством колдуна.

— Вот поэтому-то мне и надо в город. Я могу с ним сразиться, а люди — нет. Я должна им помочь.

Малышня малышней, а храбрости не занимать, — фыркает Бату, но мне кажется, что это скорее похвала. — Если уж тебе так надо в город, приходи к реке как можно чаще. Заклятие порабощения смердит — я эту вонь запомнил навсегда, — и я тебе скажу, если от тебя запахнет.

Мне становится страшно.

— А сейчас я им не пахну, нет?

Он качает огромной головой.

Я чувствую облегчение, но вместе с тем совсем запутываюсь.

— А еще как-то можно это проверить? Вот мой отец, например, — он ненавидит колдуна больше, чем мы с тобой вместе взятые! Он из-за колдуна все на свете потерял. Он, конечно, ходит на бродячие ярмарки, но в город не заходит. Он не мог попасть под заклятие.

Все равно никогда и ни о ком не знаешь наверняка. Даже о твоем отце. Единственный способ уберечься — это прятаться.

— Да, и еще не подходить к воде.

Дракон усмехается — словно камни с горы катятся, — и я улыбаюсь в ответ.

— Еще раз спасибо, что вытащил меня.

Я целую его в морду сбоку. Возможно, это игра света, но я готова поклясться, что на какой-то миг его серые каменные чешуйки розовеют.

День тридцать восьмой

Сегодня мы с Реном срезаем путь через ту часть города, где я еще не была, — это по другую сторону от заброшенного квартала, лежащего меж дворцом и городской стеной. Лоза здесь еще не воцарилась, но это только вопрос времени. Стены в этой части города старые, полуразрушенные. Лоза пробивается сквозь них насквозь, словно хочет добраться до растущих за оградой деревьев. Шипастые побеги ползут через стену и спускаются на мшистую лесную землю с другой стороны. Повсюду валяются обломки камня и куски известки. В серебре и тенях лунного света пейзаж выглядит абсолютно потусторонним.

Не знай я того, что знаю, решила бы, что лоза собирается разорвать город на клочки, разобрать по кирпичику. От одной мысли об этом по спине бежит холодок.

Миновав ворота дворца, я принимаюсь болтать о саде, стараясь заглушить мысли о лозе и прочих ужасах. После того как моя попытка выяснить, чем занимался в последнее время в лаборатории отец, провалилась, я вообще стала болтливее обычного. Наверное, мне просто хочется думать о чем-нибудь другом. А отец сказал, что просто делал еще кур.

— Послушай, а почему за садом еще кто-то ухаживает? — спрашиваю я, сжимая теплую руку Рена и гадая, чувствует ли он, как кровь бьется у меня в кончиках пальцев.

— В основном — чтобы все выглядело как обычно. — Прежде Рен улыбался, но сейчас его лицо на мгновение застывает. — Горожане не знают, что король прячется в убежище, им сказали только, что дворец закрыт для всех, кроме членов совета.

— А почему закрыт, объяснили?

— В знак траура по девочкам, которых убил колдун.

Мне уже жаль, что я спросила. Надо было самой догадаться. Я пожимаю его руку, мне так хочется, чтобы на его лицо вернулась улыбка.

— Ах да.

— Можно вопрос? — говорит Рен с каким-то странным выражением лица.

— Давай.

— Почему ты приходишь в город по ночам? Я говорил, что не буду ничего вызнавать, да, но если ты мне расскажешь, я тебе расскажу, чем занимаюсь сам. Понимаешь, я за тебя волнуюсь. Ведь колдун крадет девочек, да притом обычно по ночам. — Рен сжимает мои ладони и смотрит так, что у меня дыхание перехватывает. — Ты мне нравишься, Ким, и я совсем не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

Голова идет кругом. Я нравлюсь Рену. Как такое может быть? Но я не могу выдать отца, никому. Даже Рену.

— Я тебе уже говорил, что я — королевский паж, — говорит он. — Я действительно паж. Но кроме того, я служу связным между королем и городским советом. Это совет потребовал, чтобы король удалился в убежище. Они боятся, что во дворце он станет легкой добычей для колдуна. И по-моему, правильно боятся, потому что лоза растет сама знаешь как быстро.

Он умолкает и смотрит на меня с надеждой.

— Мой отец, он… чересчур за меня тревожится, — говорю я. — Днем он не пускает меня в город. Я убегаю ночью, когда он спит. Мне так здесь нравится — все эти улицы, фонтаны… Здесь я хоть иногда вижу других людей. Вот бы побывать в городе днем!

— Пожалуйста, будь осторожнее. Мне, конечно, нравится встречаться с тобой по ночам, но это очень опасно.

Я улыбаюсь.

— Ну, не очень. Ты же будешь меня защищать, правда?

— Всегда буду, — говорит Рен, и мы идем дальше. — Но от заклятия болезни тебя не смогу защитить даже я.

— А как это заклятие работает? Ты не знаешь?

— Немного знаю. Болеют только городские девочки, но переносить болезнь может кто угодно, сам того не зная.

Я улыбаюсь.

— Тогда за меня можешь не волноваться. Я же не городская.

В глазах Рена — удивление.

— И верно! Но ты бываешь здесь так часто, что заклятие может решить, что ты из города.

— Да ну, вряд ли это заклятие такое уж умное, — говорю я, и Рену явно становится легче.

Он останавливается у необычного строения. Снизу оно квадратное, но крыша островерхая, а в стенах повсюду огромные окна цветного стекла с коваными узорами.

Я делаю шаг к высоким дверям.

— Что это?

Мое удивление смешит Рена.

— Это церковь. Хочешь, зайдем?

— Очень хочу.

Он открывает тяжелую дверь, берет меня за руку и ведет внутрь.

— Ну, как тебе?

Выстроенные рядами скамьи достигают мраморного возвышения. Меж окон висят гобелены с драконами, русалками и кентаврами. Многие сотни догорающих свечей наполняют зал мягким мерцающим светом.

— Как красиво, — выдыхаю я.

Рен сжимает мою руку и ведет к окнам.

Лунный свет скользит по его волосам пятнами неярких цветов. Солнечный свет играл бы в витражах стократ ярче, но у меня и сейчас дух захватывает от зрелища. Я поднимаю руку, чтобы поглядеть, как заиграет на ней цветной лунный луч, но вспоминаю о разноцветных лоскутах кожи под плащом и снова ее прячу. Даже такая невинная забава может выдать мою истинную сущность.

— Ты говорила, что тебе нравятся кусты в форме зверей и людей, а я подумал, что, наверное, витражи тебе тоже понравятся, — говорит Рен.

Здешние окна не просто составлены из цветного стекла. Они несут на себе изображения самых разных существ, в точности как в моей книжке, только огромных и ярких, словно сложенных из драгоценных камней. Я осторожно касаюсь окна, на котором изображен дракон. Его серебристая чешуя напоминает мне о Бату.

— Зачем их здесь изобразили? — спрашиваю я. — И там, в саду, кусты тоже подстрижены в виде каких-то странных существ. Что это за звери?

Рен улыбается, но улыбка у него несколько озадаченная.

— Это просто украшения, Ким.

— Как — украшения? — Я-то знаю, что это неправда.

— Когда-то такие звери действительно существовали, ну, или почти такие. Но они давно вымерли.

— Погоди, а как же колдун? Магия? Ты сам говорил — а эти существа ведь тоже волшебные!

— В мире осталась лишь одна магия: черная и злая, — строго говорит Рен и снова смотрит на окно перед нами и на извивающегося дракона. — Может, раньше было иначе, но теперь — вот так.

У меня перехватывает горло — я вспоминаю, как смотрел Рен той ночью в саду.

— У тебя кто-то умер из-за колдуна. Кто это был?

Он вскидывает голову и крепче сжимает мои пальцы.

— Извини. Не рассказывай, не надо, — говорю я, уже жалея о сказанном.

Его сомнения словно клубятся между нами в воздухе, словно туман.

Спустя миг, такой долгий, что я уж решила, что вечер загублен окончательно, Рен говорит:

— Послушай, ты любишь музыку?

Музыка. В книгах я о ней конечно же читала. Музыку играют на балах, но только я все равно не очень понимаю, что она такое.

— Не знаю. А что такое музыка?

— Ты что, серьезно? — недоверчиво смотрит на меня Рен. — В твоих краях что, не бывает музыки?

— Ну, мне, по крайней мере, она не попадалась. Покажешь?

Он снова улыбается, и я ощущаю прилив облегчения.

— Идем!

По длинному, увешанному темными гобеленами залу Рен ведет меня в самую дальнюю часть церкви и там сворачивает в небольшую комнату. Льющийся в высокие окна лунный свет падает на странной формы предметы, которые висят на стенах и стоят по углам.

— Что это? — спрашиваю я, проводя рукой по какой-то штуке со струнами, протянутыми над круглой дыркой посередине. Струна вибрирует, раздается дрожащий звук, и я отдергиваю руку.

— Это музыкальные инструменты. Вот этот называется лютня. Не бойся. — Рен подмигивает и тоже касается пальцами лютни, но как-то по-другому. На этот раз звук выходит куда приятнее.

— Как ты это делаешь? — спрашиваю я в полнейшем удивлении, не сводя глаз с Рена и лютни.

— Чтобы научиться играть, нужно много заниматься. Я только чуть-чуть умею, вот на этом.

С крюка на стене он снимает еще один инструмент, больше всего похожий на пучок связанных вместе тростинок разной длины. Рен протягивает инструмент мне.

— И что с ним делать? — Я недоуменно верчу его в руках.

Рен подносит его к моим губам:

— Подуй в тростинки.

Я дую, но звук выходит какой-то унылый. Я смеюсь и отдаю инструмент Рену.

— Какой из меня музыкант!

— Я еще тебя научу, — обещает он и садится рядом со мной на скамью. Сквозь плащ и юбку я чувствую тепло его ноги. Если бы я только могла снять плащ, чтобы быть ближе к Рену! Но тогда он увидит крылья у меня за спиной и винты в шее.

Он узнает, что я не такая, как он. А я не хочу, чтобы отец оказался прав и Рен меня возненавидел. Сердце у меня слишком человеческое; что до тела, то Рену лучше этого не знать.

— Это свирель. Я на ней умею играть. — И Рен подносит свирель к губам.

Вокруг плывут и переплетаются звуки — в памяти всплывает слово «мелодия». Мелодия ритмичная, неспешная и такая грустная, что я едва могу сдержать слезы.

Так вот что такое музыка.

Мелодия взмывает и падает, и Рен покачивает головой ей в такт. Они с музыкой слились в единое целое. Сейчас Рен совсем не такой, как всегда. Комната эхом вторит его песне, и в сердце у меня просыпается странное узнавание.

И все это сделал мальчик, от которого пахнет свежевыпеченным хлебом, да пучок перевязанных веревочкой тростинок.

Наверное, музыка — это такая разновидность магии.

Мелодия становится все медленнее, звучит последняя замирающая нота. Она эхом отдается от стен, отзывается у меня в сознании и в душе. Руки у меня дрожат. Если музыка и впрямь разновидность магии, то это очень сильная разновидность. И добрая, в этом я уверена. Такую красоту колдуну ни за что не придумать.

Рен опускает свирель. Наступает тишина. Мне отчаянно хочется, чтобы он сыграл что-нибудь еще.

— Какая красивая музыка, — шепчу я.

Рен улыбается, но улыбка выходит грустная.

— Меня научил играть… человек, которого я потерял.

Я касаюсь его руки успокаивающим жестом. Пальцы дрожат.

— Послушай, извини, не надо…

— Нет, — говорит Рен, и в чертах его лица я вижу ту же грусть. — Хватит с меня секретов. Я потерял хорошего друга. Лучшего друга. Она умерла одной из первых.

— Ты по ней скучаешь.

Я беру его за руку.

— Расскажи о ней.

— У нее для каждого находилось доброе слово и улыбка. Мы дружили всю жизнь, я не помню себя без нее. Она умерла много месяцев назад, но я до сих пор не могу привыкнуть, что ее нет.

Он внимательно смотрит на меня.

— А ты потеряла мать. Знаешь ведь, каково это, когда в душе пустота?

Знаю. Эта пустота давно во мне росла. Да, внутри меня чего-то не хватает. Пустота. Место, которое когда-то было занято, а теперь пустует.

— Да, — шепчу я.

Мы сидим рука в руке и молчим. Наши сердца бьются в унисон.

И в те несколько мгновений, пока не погасли свечи, я успеваю подумать о том, что, может быть, пустоту эту еще можно заполнить.

День тридцать девятый

Я просыпаюсь гораздо позже обычного, оттого что солнечный луч скользит по моему лицу и стирает тени, словно паутину. Я поспешно откидываю одеяло. Уже почти полдень. Отец даже не разбудил меня кормить кур.

Что, если он знает, почему сегодня я вернулась только к утру? Знает, что я много времени провела с Реном и с его музыкой? Но я все-таки принесла еще одну девочку, а это главное.

Я натягиваю голубое платье и на цыпочках выхожу из комнаты. Тихонько заглядываю за угол коридора, откуда видны кухня и гостиная. Отец дремлет в кресле. На коленях у него открытая книга, у ног посапывает Пиппа.

Не похоже, чтобы он был очень сердит.

Я хватаю яблоко с буфета и крадусь мимо отца к входной двери. Розы, наверное, уже соскучились. Надо посмотреть, не пересохла ли земля. Дверь скрипит под моей рукой.

— Кимера, это ты?

Я оборачиваюсь с самой невинной из всех своих улыбок.

— А, так ты все же решила к нам присоединиться. А то я уж подумывал было послать за тобой Пиппу.

— Спасибо, что дал мне поспать. Я не собиралась быть такой соней.

Отец берет меня за руку.

— Милая, что с тобой? Тебе трудно заснуть?

— Да, — говорю я, радуясь удачной отговорке. — Трудно.

— Ну-ка, садись. Что тебя тревожит?

Насчет сна я, конечно, солгала, но тревог у меня в последнее время хватает.

— Я вынесла из тайной тюрьмы столько девочек, а они там все появляются и появляются. Как колдун ухитряется заточить их в тюрьму? Почему его никто до сих пор не заметил?

— Вот оно что. Что ж, хороший вопрос. Колдун подчинил себе очень и очень многих. Они покоряются ему и предают тех, кого любят, причем сами не всегда сознают, что делают. Они ждут, чтобы девочке стало совсем худо, и забирают ее из больницы. Это их тебе приходится обманывать и избегать каждую ночь. Они оставляют девочек в тюрьме, чтобы колдун мог натешиться. Невозможно понять, кому верить можно, а кому — нет. Вот почему ты можешь ходить в город только по ночам, когда тебя никто не увидит. Темнота укроет тебя, даже если стража будет ждать твоего появления.

В основании позвоночника пульсирует тугой холодный узел.

— Колдун этих людей использует, а они даже и не знают? Как это у него получается?

— Магия может многое, моя милая. Управлять людьми в том числе… и это еще не самое удивительное.

Я сглатываю. В горло словно песка насыпали. Ведь и Бату несколько дней назад говорил то же самое. Колдун поработил стражников. Мне очень хочется рассказать отцу про дракона, но клятва на крови напоминает о себе, и язык немеет. Терпеть не могу секреты.

— Как страшно, — говорю я, пряча кулаки в складках юбки.

— Да, страшно. Поэтому мы и должны его остановить. Поэтому ты не должна никому показываться. Поэтому нужно спасать девочек. Только так мы сможем уберечь их и не дать колдуну погубить их ради черной магии.

Но ведь это значит, что я и с Реном не должна больше встречаться! В один длинный страшный миг я решаю, что больше никогда не остановлюсь у фонтана и больше никогда не увижу Рена.

Пустота внутри растет и вот-вот поглотит меня целиком.

Долго мне этого не вынести — слишком больно. Плохо это или хорошо, понравится кому-то или не понравится, но мне необходимо видеть Рена. Каждая клеточка моего тела поет в ожидании встречи и замолкает при одной мысли о жизни без него.

— Папа… — я даже не знаю, как облечь свой вопрос в слова, — со мной что-то не так? Мне чего-то не хватает?

Как мне объяснить ту пустоту, что царит в груди, сколько бы я ни заполняла ее розами, отцом, Реном, Бату?

— Что с тобой не так? — Отец касается ладонью моей щеки. — Нет, Ким, ты у меня само совершенство.

— Но я чувствую себя какой-то неполной. Как будто чего-то не хватает.

Отец хмурится.

— Ах, ну конечно же. Вероятно, тебе не хватает воспоминаний. — Он вздыхает. — О них я сожалею больше всего. Эту часть тебя мне сохранить не удалось.

— Я сама толком не знаю, что со мной.

Я хмурюсь. Мне все же кажется, что память возвращается, понемногу, по кусочку, пусть даже отец говорит, что это невозможно. Или же я попросту схожу с ума. Иного объяснения видениям, то и дело возникающим у меня в голове, я не вижу.

— Что же еще это может быть? — говорит отец.

— Не знаю, — говорю я. — Наверное, ты прав.

Я кручу в пальцах тесьму, которой отделан пояс платья. Отец ошибается. В этом я уверена. От осознания этого мои руки слабеют.

Отец ошибается.

Пустота во мне порождена не воспоминаниями, а тем, что было в этих воспоминаниях. Потерей кусочков, из которых когда-то складывалась я-человек. Воспоминаниями об отце, которые я утратила насовсем. Мучительно неясным образом мамы, лица которой я никак не могу увидеть. Памятью обо всей жизни, которой словно и не было, потому что от нее у меня ничего не осталось.

— Расскажи о моей прошлой жизни! О маме!

Мне хочется спросить еще о многом — как я подружилась с садовником во дворце? Что это за маленькая белокурая девочка? Ну да не все сразу.

Но просьбе моей не суждено быть удовлетворенной. Отец отворачивается и закрывает лицо рукой. Сердце у меня рвется от жалости — жалости к нам обоим. Он не в силах произнести именно то, что мне больше всего нужно услышать.

Эту пустоту он заполнить не может.

Ярко-желтая луна висит над городом так низко, что кажется, будто достаточно взлететь чуть повыше — и коснешься ее рукой. Теперь мне все время кажется, что в городе я парю, не касаясь ногами земли.

Все дело в Рене.

Отцу бы мои прогулки не понравились, но я ничего не могу с собой поделать. Всякий раз, когда я вижу Рена, в груди у меня что-то растет, на время заполняя собой привычную пустоту. Иногда я даже боюсь лопнуть. Интересно, а я-прежняя что-нибудь подобное ощущала?

Я обвожу пальцем отражение луны в фонтане. Рен опаздывает, и с каждой секундой я тревожусь все больше. Если я не вернусь с первыми лучами солнца, отец рассердится. Хуже того — догадается, что в городе меня задерживает не только долг.

Внезапно мир вокруг сменяется другой картинкой. Я посреди шумной рыночной площади, среди людей, разноцветья, запахов. Мимо тянутся запряженные лошадьми повозки, но я иду им наперерез, не задерживаясь, словно знаю, куда хочу попасть. В руке у меня чья-то ладонь, теплая, мягкая, надежная. Я не вижу лица человека, но чувствую слабый запах свежевыпёченного хлеба с ноткой корицы.

Сердце пропускает удар. Я не вижу лица, но точно знаю, что человек, идущий рядом со мною в этом воспоминании, — не кто иной, как Рен.

В ближнем переулке слышны голоса. Они возвращают меня в настоящее, и принесенное воспоминанием ощущение радости жизни быстро меркнет.

Я-прежняя знала Рена. Знала, и он был мне небезразличен…

Но что, если прав отец? Вдруг эти «воспоминания» — не более чем порождение моего воображения? Но и это, и другие воспоминания кажутся мне самыми настоящими, и совсем отбросить их я не могу.

Голоса становятся громче. Я прячусь за парапетом фонтана, пригибаюсь пониже. Плащ скрывает меня почти целиком, но я все-таки подглядываю из-за воротника. Узнаю голос, голос Рена — но с кем он говорит в такое позднее время?

И тут я его вижу — он идет с девицей и что-то шепчет ей на ухо. А она, откинув назад плащ, смеется его словам. В груди у меня вспыхивает жгучее чувство.

Мне не нравится эта девица, не нравятся ее желтые кудряшки, розовые щеки, голубые глаза. Тоже мне, картинка из сказки!

Мне не нравится, что она идет так близко к Рену и смеется его шуткам. А я-то думала, он идет ко мне.

Ей не надо кутаться в плащ, чтобы никто не увидел винты у нее в шее. Кожа у нее сливочно-белая, никакой мешанины розовых и коричневых лоскутов, как у меня. Она может свободно отбросить плащ, а я об этом даже не мечтаю.

Она — самый настоящий человек, а я… я — нет.

Ревность.

Да, верно. Это слово всплывает у меня в голове, и, пожалуй, вполне подходит к случаю.

Рен с девицей подходят ближе, к самому фонтану, к месту, где прячусь я. Неужели Рен уже меня позабыл? Чем эта бледная моль его приворожила? Зачем он привел ее к фонтану? Снедающее меня жжение — как тысяча булавочных уколов. Будто швы, которыми я сшита, вдруг стали расходиться.

Самое большее, что мне удается, — это удержаться, не броситься на эту парочку, не выцарапать им глаза. Когти так и рвутся наружу, до боли в пальцах. Зачем Рен со мной так?

Они проходят мимо фонтана и сворачивают в переулок, ведущий к тюрьме. Я по-прежнему прячусь. В груди у меня нарастает стон, и сдерживать его нет сил. Он летит над площадью, отражаясь от вод фонтана.

Рен предпочел мне смазливую девицу.

Наверное, он ведет ее в дворцовый сад. Или в церковь с цветными витражами. Будет играть ей музыку, как играл мне.

А я-то поверила, что между нами зародилось нечто особенное. Нечто такое, что нелегко позабыть.

Впрочем, чего я хотела? Отец ведь предупреждал, что так оно и будет. Что люди меня не поймут, что я им не понравлюсь. Что гибрид вроде меня никому не нужен.

Я думала, что нравлюсь Рену, что ему со мной хорошо. По щекам текут слезы, луна в небе идет рябью. Я думала, что Рен — мой друг. А он никакой не друг. Он меня уже позабыл.

Я знаю, что сказал бы отец. Он сказал бы, что я должна забыть Рена.

Я выбираюсь из укрытия и бегу к тюрьме. Возьму первую же попавшуюся девочку и полечу домой. И никогда больше не стану дожидаться Рена у фонтана.

Слезы сменяются чувством стыда. В последнее время я слишком мало думала о долге. Я пренебрегала делом, ради которого была создана. Я предала отца. Предала мать, которой никогда не видела. Предала себя.

И все ради какого-то глупого ветреного мальчишки.

Я забираюсь в тюрьму, но полыхающая во мне ярость требует выхода. Я не прибегаю к сонному порошку отца, а вместо этого влезаю в окно и застаю стражников врасплох. Все семеро падают без сознания на пол еще прежде, чем стражники, караулящие в комнате у девочек, успевают отпереть дверь. Я вою на луну, заливающую светом окрестности, и один из оставшихся стражников бежит прочь, на улицу. Оставшиеся дрожащими руками вытягивают мечи и пытаются меня окружить. Я разрываю окружение, жалю хвостом налево и направо, и они камнем падают на пол. За дверью перешептываются девочки. Я медлю. Я не хочу делать то же самое и с ними.

Я снимаю с пояса склянку с порошком и бросаю в комнату. Когда склянка разбивается, девочки ахают, а затем наступает тишина.

Я скользящим движением проникаю в комнату и жалю ближайшую девочку, чтобы она не проснулась по дороге домой. Потом беру ее под мышку, заворачиваюсь потуже в плащ и выбегаю из тюрьмы.

На какой-то миг мне хочется поймать того стражника, что сбежал. Я узнаю его — он пахнет страхом, как те кролики, на которых я охотилась, добывая нам мясо к ужину.

Но в домах вокруг так много людей, так много дрожащих сердец, что искать мне придется целую ночь.

Нет, важнее вынести отсюда девочку. Я прячусь в тенях и скольжу по переулкам Брайра.

Откуда-то сзади ветер приносит мое имя.

— Ким! Ким!

Я не оборачиваюсь. Больше я своему долгу не изменю.

День сорок второй

Сегодня я особенно внимательна к отцу. В последние два дня я много работала в саду. Розы — вот единственное, что еще доставляет мне радость. Отец чувствует, что я изменилась, но не допытывается. Он ведь понятия не имеет, что дело в мальчике, с которым он запретил мне видеться. Если отец узнает эту историю, то будет очень разочарован.

А я не хочу его разочаровывать. Я нужна отцу. И он нужен мне.

А без Рена — обойдусь.

От, воспоминания, в котором мы шли куда-то с Реном, стало только хуже. Возможно, я-прежняя была с ним знакома. Интересно, а в моей прошлой жизни он тоже предпочел меня той девице? Или, может, это я была тем близким другом, о котором он до сих пор горюет? Ну да если вспомнить, сколько девочек погибло от рук колдуна, можно заподозрить, что друзей Рен потерял целую кучу, а не только меня-прежнюю.

Не могу о нем не думать.

Вспоминать его имя так больно, словно в нем заключена некая магия. Когда я ухаживаю за розами, их запах напоминает мне о нем. Сегодня утром я несколько раз доставала из книги засушенные цветы, которые он мне дарил. Он дал мне ощущение полноты жизни, а теперь все опустело. И пустота эта больше прежней. Странно, как глубоко может прорасти человек в чужую душу.

Мне это совсем не нравится.

Я снова и снова повторяю про себя то, что рассказывал о колдуне отец. Колдун готов перебить всех девочек Брайра, только бы удовлетворить свою тягу к черной магии. Он охотно высосал бы всю магию из Бату. Он сжег бы отца на месте. Он уничтожил бы Брайр, разобрал по камушку. Он убил бы меня — во второй раз.

Я заполню пустоту в груди своей целью. Отец на меня полагается. Я должна спасти детей, найти колдуна и убить его. Только тогда нам с отцом нечего будет бояться.

Я вытягиваю из земли сорняк и бросаю его во все растущую кучу. Как-то там поживает Бату? В последнее время я его совсем забросила. Отец уже неделю не ходил на рынок, так что и я не могла выбраться на реку повидаться с драконом. Вместо этого я возилась в саду и утопала в мечтах о ночных свиданиях с мальчиком, с которым мне даже заговаривать не следовало.

Из тенистого укрытия у подножия живой изгороди слышится поскуливание Пиппы. Под моими коленями подрагивает земля, я принюхиваюсь. Это Дэррелл приехал забрать девочек. Я чую его за милю. Я морщу нос, но, когда повозка въезжает во двор, все же встаю с колен, чтобы поздороваться. Дэррелл — друг отца; надо быть вежливой.

И еще надо тщательно скрывать мои лишние детали. Отец высказался на этот счет весьма твердо. Я туго заворачиваюсь в плащ, поддергиваю вверх хвост и плотно прижимаю к спине крылья.

Дэррелл подгоняет лошадь и похожую на ящик повозку к самому дому и касается полей шляпы.

— Добрый день, мисс Ким, — говорит он. — Ваш папаша дома?

— Да, конечно. Я позову его и позабочусь о вашем грузе.

Я поворачиваюсь к дому быстрее, чем следовало бы, но мне до сих пор не по себе рядом с людьми — с большинством людей.

Собственно, со всеми, кроме Рена.

Отец сидит у огня и читает книгу.

— Там приехал Дэррелл, — говорю я.

Он закрывает книгу.

— Отлично. Принеси девочек, будь добра. Дай им дополнительную дозу. Нельзя же, чтобы они проснулись слишком рано и испугались.

— Хорошо. По-моему, Дэррелл хочет с собой поговорить.

Отец тяжело вздыхает:

— А, да. Поговорить он любит.

Отец встает из кресла, и я с болью в сердце замечаю, какой он худой. То есть он сильный, конечно, но работа берет свое. По ночам он не спит, а ставит у себя в лаборатории разные эксперименты — не всякий на это способен. Но сильнее всего усталость проглядывает в нем в дни, когда приезжает Дэррелл.

Я чувствую укол вины. Как я могла усомниться в отце хотя бы на секунду? Что бы он ни прятал в лаборатории, это наверняка нужно ему для нашего главного плана. И когда я буду готова, он мне обязательно все расскажет, как всегда. А если до сих пор не рассказал, значит, я сама виновата.

Да, в последнее время я была не самым надежным помощником, и отец это наверняка заметил. Я буду работать как можно лучше, буду думать только о нашем деле, и тогда отец поймет, что мне можно доверять.

Я поднимаюсь в комнату на башне. Одна из девочек сидит на кровати и озирается. Комната выглядит очень мило — светлые белые стены, кружевные занавески. Я каждое утро приношу нашим гостьям свежие розы, хотя в это время девочки еще спят и не видят меня. Как и просил отец, я с ними не разговариваю.

После того как Рен меня предал, я окончательно поверила: отец прав, когда советует мне ни к кому не привязываться.

Я глажу девочку по руке. Она оборачивается ко мне, пальчик во рту. Из всех спасенных мною она самая младшая.

— Ты пообедала? — спрашиваю я, хоть и вижу, что принесенные некоторое время назад хлеб и сыр лежат нетронутыми. Девочка накручивает локон на палец свободной руки и качает головой.

— Есть хочешь? — Я подталкиваю к ней тарелку.

Она смотрит настороженно, потом хватает хлеб и откусывает кусок. Я жду, пока она его прожует, а потом высовываю хвост. Девочка таращит на меня глаза и отодвигается поближе к окну, словно хочет бежать отсюда.

Так оно и будет. Только она сама этого пока не знает.

— Не бойся. Просто во время путешествия тебе лучше спать. — Я улыбаюсь ей, а она хнычет. Что за странные существа эти люди. Хочешь им помочь, а они даже не понимают, что им хотят добра. Ничего, когда-нибудь она все поймет, и другие девочки тоже поймут.

Хвост делает стремительный выпад, сверкание зеленой чешуи — и девочка падает на кровать лицом вниз.

Остальные тоже скоро проснутся, поэтому я жалю и их, потом беру первую девочку и несу ее на улицу. Отец с Дэрреллом жарко спорят, но я успеваю услышать только самый конец.

— Придет время — тогда свое и получишь, — говорит отец.

— Уж поскорее бы оно пришло, это время.

Такого выражения лица, как у Дэррелла, я еще не видела. Не понимаю, что оно значит, зато сказанное им понимаю прекрасно. Что пообещал ему отец за помощь?

При виде меня отец светлеет лицом. Я кладу девочку на импровизированную койку, которая крепится к решетчатым стенкам в глубине повозки, и иду за оставшимися. Взгляд Дэррела жжет мне спину. Я поочередно кладу девочек в повозку, пристегиваю их к койкам и укутываю в одеяла. Они меня боятся, но я по-сестрински к ним привязана. В тюрьме им пришлось несладко, так пусть теперь будут счастливы и живут там, где никто их не обидит.

Дэррелл влезает на козлы и понукает лошадей. Я слежу за увозящей девочек повозкой, которая исчезает за изгородью.

Отец шагает прочь, но я ловлю его за руку.

— Вот и еще три. Сколько всего мы уже спасли? — спрашиваю я.

Он светло улыбается.

— Больше двух дюжин. Ты чудесно справляешься, милая. — Он целует меня в лоб, и мне становится тепло на душе. Отец мною гордится. Я все сделаю, чтобы так оно было и дальше. Он никогда не узнает о том, что я от него скрыла. О Рене и Бату.

— А что от тебя хочет Дэррелл? — спрашиваю я.

Отец поднимает брови, но почти сразу понимает.

— А, так ты все слышала. — Он вздыхает. — Дэррелл не такой, как мы. У него душа торговца. Он будет хранить в секрете наш дом и наше дело ровно до тех пор, пока ему хорошо платят.

Я усаживаю отца в кресло у огня, а сама перевариваю услышанное.

— Так ему все равно, что будет с девочками? — Это меня озадачивает. Разве можно оставаться равнодушным при виде этих милых детских лиц?

— Скажем так, себя он любит гораздо больше. Но ты не тревожься, милая. Когда мы сделаем все, что должны, Дэррелла в нашей жизни больше не будет. А пока он — ценный союзник.

Отец открывает книгу на той странице, которую читал утром.

— А чем ты ему платишь, золотом или серебром?

— Это тебя не касается, детка. Кстати, тебе, случайно, не нужно сегодня ночью проникнуть в какой-нибудь городишко?

Я улыбаюсь, чтобы его не расстраивать.

— Нужно, еще как!

— Так поди поужинай. Силы тебе понадобятся.

Отец такой заботливый, всегда знает, что мне нужно.

И я иду ужинать.

К тому времени, как солнце скрывается за горизонтом, я успеваю отчаянно соскучиться по утешителю. По тому, кто понял бы, как я одинока.

Я не сразу лечу в Брайр. Ноги сами несут меня к реке, и зов мой, обращенный к брату-дракону, так силен, что его невозможно не слышать. Я лечу над тропинкой, ориентируясь по тому, что вижу в лунном свете, да по далекому журчанию воды. Вокруг пляшут тени, но их причудливый танец меня не пугает.

Не мне бояться чудовищ, живущих в лесах. Я сама чудовище. От людей ничего надежного не жди, это я уже поняла. Во мне слишком много от животного, слишком сильны инстинкты. Я вся — лоскуты и обрывки, сшитые на живую нитку.

В сказках ничего не говорится о том, гуляют ли драконы по ночам, но я зову Бату каждой клеточкой души. Хоть бы он только пришел к реке, даже если мы никогда прежде по ночам не встречались.

Добравшись до реки, я закрываю глаза и отдаюсь на волю ощущений. На том берегу ухает сова. Весело плещется вода у ног — ей нет дела до моих горестей. Откуда-то из чащи леса наплывает аромат ночных цветов. А вот и то, что я ищу, — влажный, густой, чуть металлический запах.

Я открываю глаза и вижу проявляющегося передо мной Бату.

Сестра, — говорит он.

Кожистое крыло укрывает мои плечи, и в глазах закипают слезы. Мне так спокойно и уютно, как никогда не бывало в нашем домике. Отец меня любит, он многим ради меня пожертвовал, но даже он не в силах понять, что значит быть таким существом, как я. Жить человеческими желаниями и страхами, но знать, что между тобой и людьми стоит почти непреодолимая преграда твоего от них отличия.

А вот Бату все понимает. Он тоже жил среди людей, любил их, а они его предали.

Дракон влажно дышит мне в лицо.

Что с тобой?

Я прислоняюсь лбом к его крылу. В лунном свете Бату выглядит совсем не так, как в солнечном. Сейчас он не ярко-серебристый, а угольно-черный с голубыми проблесками.

— Я доверилась человеку и ошиблась. Нельзя было так к нему привязываться. — Я бросаю в реку камушек, и он исчезает в волнах. — Он решил, что другая девочка лучше меня. Она… посимпатичнее. Я и представить не могла, что он так просто меня предаст.

Этого никто и никогда не может себе представить.

— Я очень рада, — говорю я, не в силах справиться с дрожью в голосе, — рада, что у меня есть ты.

Я всегда буду с тобой, сестра. Всегда.

Я извлекаю из тайника во дворце оставленное Реном послание и ни на миг не задерживаюсь у фонтана. Роза так и остается лежать на бортике. Он снова оставляет розы. Для меня или для той, другой? Во рту горчит, и я стараюсь поскорее оставить фонтан с веселыми ангелочками позади.

На этот раз меня не отвлечь. Я буду делать то, для чего создана.

Спасу девочек и никогда больше не подойду к Рену.

В последние несколько дней я не бывала в окрестностях дворца, но сегодня осмелела. Встреча с Бату прибавила мне храбрости. Никакой мальчишка не помешает мне сделать все, что нужно, во исполнение долга, а отец говорит, что нам полезно будет знать, как обстоят дела у короля и у его совета.

В записке, которую я запомнила наизусть, говорится: «Пусть наутро Д. возвращается на исходную позицию».

Я все гадаю, кто же такой — или что же такое — этот Д. и где у него исходная позиция, но чтение между строк — не моя сильная сторона.

А вот спасать попавших в беду девиц — это мое.

Я думаю только о деле и оказываюсь у тюрьмы быстро, как никогда. Спрятавшись в тени, я закрываю глаза и пускаю в ход обоняние, чтобы понять, сколько там сегодня стражников. Я чую, что в соседнем доме разожгли очаг, чувствую липкий запах спящих в темнице детей и плывущий в воздухе аромат роз. Запах стражников — терпкий, грубый, смесь пота и неотвязного страха.

На миг мне кажется, что я чую запах Рена — аромат свежевыпеченного хлеба, — но он почти сразу меркнет, и я не успеваю понять, не почудилось ли мне. Я встряхиваюсь. Сегодня он ко мне в мысли не влезет. И никогда больше не влезет.

Стражник у парадного входа дремлет стоя. Я слежу за ним несколько долгих вдохов. Он не шевелится, и тогда я с легким шелестом перелетаю на крышу тюрьмы, сдвигаю черепицы и проникаю через отверстие внутрь.

Наполняющий тюрьму отвратительный запах — как удар о стену, но я преодолеваю себя. Девочкам с каждым днем все хуже. Гнусное заклятие болезни висит в воздухе, словно туча жужжащих насекомых. От стены отделяются двое стражников и бросаются на меня; я ныряю между ними и жалю обоих, одновременно срывая с пояса склянку с сонным порошком. Распахивается дверь темницы, выбегают еще стражники — больше обычного. Должно быть, одинокий караульный был поставлен у входа специально, чтобы усыпить мою бдительность. Я швыряю склянку на пол, зелье поднимается облачками и усыпляет добрую половину стражников. Оставшиеся выдерживают дольше, чем я думала, и бегут ко мне. Правда, добегают только двое — остальных отцовский порошок валит с ног. Я шиплю, выпускаю когти и жалю двух оставшихся слуг колдуна. К моему огорчению, один из них успевает-таки рассечь мне мечом плащ. Завтра придется зашивать, ну а сегодня надо думать о девочках.

Я обвожу взглядом комнату, высматриваю койку рядом с той, с которой я забрала девочку вчера, и замираю.

Там, на койке у самой двери, лежит девчонка, которая украла у меня Рена.

На минуту я забываю дышать.

Она очень хорошенькая, несмотря даже на бледность. Золотые кудри разметались по подушке, но лицо, вчера такое красивое, сегодня обезображено красной сыпью, которая поднимается от шеи к щекам, а на тыльной стороне изящных ладоней вздулись нарывы. Странно, но при всем при том она по-прежнему похожа на ангела. Может быть, поэтому Рен ее и выбрал? Она светлая и простая, а я темная и непонятная.

Теперь я понимаю, что значит «ненавидеть». Я ненавижу эту девчонку. Мне противно вспоминать, как смотрел на нее Рен. И как она смотрела на него. Я ненавижу ее за то, что не могу не воображать, как он показывает ей все те тайны Брайра, которые прежде показывал мне.

Что же мне теперь, спасать ее? Как решить? Я могу рассказать Рену, что спасла его девицу, и он окажется у меня в неоплатном долгу. А девчонка избежит лап колдуна, мук и ядов.

И станет жить далеко, в прекрасном и счастливом королевстве. Далеко-далеко от Рена.

Искушение сильное, ничего не скажешь. Но если я брошу ее тут, то она пропадет из жизни Рена навсегда.

Это искушение еще сильнее.

Рену будет больно. Если он ее любит, его сердце будет разбито. Но я этого не вынесу. Мне невыносима сама мысль о том, что он хоть на секунду ощутит эту боль. Пусть я ему безразлична, но он-то крепко засел у меня в сердце, хочу я того или нет.

Да, он меня бросил, но я не могу заставить его страдать.

Я должна спасти эту девочку.

Быстро, чтобы не успеть передумать, я хватаю свою добычу и бегу прочь из темницы.

Имея на руках такую ношу, я совсем не хочу сталкиваться с Реном. Я стремительно выбираюсь на край крыши и лечу домой, обуреваемая противоположными чувствами — удовлетворением от осознания того, что поступила правильно, и горечью, вызванной тем, что теперь я потеряла Рена навсегда.

День сорок третий

Отец велел не беспокоить девочек, но сегодня я не могу держать себя в руках. В комнате на верхушке башни сидит и рыдает та самая девчонка, моя соперница. Я не спала всю ночь — меня терзали любопытство и неприязнь.

С одной стороны, мне хочется знать, кто эта девчонка, что так легко увела у меня Рена. Да, она красивее меня, но чем еще она его взяла? Что-то я не припомню, чтобы Рена легко было очаровать хорошеньким личиком.

На самом деле я думала, что он очарован мною.

Оказалось — нет.

Когда отец задремывает в кресле, держа на коленях спящую Пиппу, я на цыпочках выхожу из дома и иду к башне. Солнечные лучи согревают лоскутную кожу на руках и я провожу пальцем по швам.

У той девчонки кожа совсем другая, нормальная. Мне когда-то казалось, что кожа разных цветов — это красиво, но мало-помалу она стала казаться мне отвратительной. Любого человека, да того же Рена, эти лоскуты только отпугнут. А уж хвост и крылья, как они ни полезны для моего дела, — и подавно.

Как же так получается, что все то, что я ценю, другим кажется ужасным и отвратительным?

Плач девочки эхом отдается по двору. Наверное, она стоит у окна. О чем она плачет? О Брайре? О своем доме? О Рене?

Когти выпрыгивают сами собой, и я сжимаю кулаки, чтобы загнать их обратно.

Это я горюю о Рене. А она пусть рыдает о чем хочет, мне все равно.

Я лечу вверх по лестнице, но у двери наверху останавливаюсь. На миг мне становится дурно. Сейчас я увижу эту девицу. Хвост у меня обернут вокруг ноги, крылья прижаты к спине, плащ надежно застегнут. Не напугаю.

Я распахиваю дверь. Девчонка вскрикивает, пятится прочь от окна и хватается побелевшими пальцами за изголовье кровати.

Я не могу произнести ни слова. От взгляда ее сузившихся глаз на меня нападает немота.

— Ты… — говорит она. — Кто тебя?..

Со двора доносится звук хлопнувшей двери. У меня мало времени.

— Откуда ты знаешь Рена? — спрашиваю я.

— Рена… — шепчет она. Она отступает на шаг назад, на хорошеньком лице недоумение. Сыпи больше нет, но она все еще бледна — не оправилась от заклятия. И она всего на год или на два меня младше.

На лестнице слышны шаги. Это отец. Как он догадался, что я к ней пошла?

У девочки перекашивается лицо.

— Ты мне снилась, — говорит она, вздрогнув. — В кошмаре! У тебя глаза!

Я замираю. Белобрысая воровка трясется как осиновый лист.

Глаза?

Сейчас у меня глаза голубые, человечьи. Или эта девочка знала меня-прежнюю?

Распахивается дверь.

— Ким! Ты что тут делаешь?

Девчонка прижимается спиной к стене. Я оборачиваюсь — отец очень зол.

— Прости, я…

Он хватает меня за руку и тащит прочь из комнаты.

— Что я тебе говорил насчет этих девочек?

— Чтобы я с ними не говорила, — покорно отвечаю я.

Он сжимает мою руку так крепко, что мне больно.

— Правильно, а почему?

Лицо у него красное, словно мои розы. Он тяжело дышит. Мы идем вниз по лестнице.

— Чтобы я к ним не привязывалась.

Он прав, только не знает, что уж к этой-то девице мне привязаться не грозит.

Эта девчонка не такая, как остальные. Мне она совсем не нравится. Я спасла ее ради Рена, и… и она не больно со мной любезничала.

И почему это я снилась ей в кошмарах?

— Вот именно, не привязывалась! Эти девочки остаются у нас совсем ненадолго. Это небезопасно. Они будут спасены, только когда доберутся до Белладомы.

Мы уже внизу, у самого выхода из башни. Отец заставляет меня повернуться к нему лицом.

— Тебе нельзя отвлекаться от своего дела, Кимера. Ты меня поняла?

Не могу смотреть ему в глаза.

— Я все поняла, папа.

Я и правда поняла. С любопытством мне не совладать. Особенно когда речь идет об этой девчонке.

— Вот и хорошо. Больше так не делай. Усыпляй их регулярно, но не вздумай болтать о пустяках. Ничего хорошего из этого не выйдет, только боль. — Отец вздыхает и нежно касается моей щеки. — А ты ведь знаешь, я не могу видеть тебя несчастной.

На меня снисходит покой. Утихает жгучая ярость в сердце. Зачем я вообще пошла в башню? Нельзя же так расстраивать отца! Рен, Бату — я и так достаточно натворила дел, о которых он не знает. Надо держать себя в руках. Ради отца.

А на Рена с его девчонкой — наплевать.

Отец и наше дело — для меня все.

И еще Бату, он тоже мне дорог. Я все равно придумаю, как привлечь его на нашу сторону. Если за нас будет дракон, с колдуном мы расправимся быстро, и глазом моргнуть не успеешь.

Мы идем через двор. Я беру отца за руку. Вокруг кудахчут куры — надеются, что им перепадет лишняя кормежка.

— Папа, я никогда больше тебя не огорчу, честное слово. И в башню буду ходить, только когда надо будет усыпить кого-нибудь.

Он шумно выдыхает.

— Вот и хорошо, милая.

Устраиваясь у огня с книжкой, я осознаю две вещи, которые меня удивляют. Во-первых, мне и в голову не пришло нести этой девчонке розы, хотя всем другим спасенным девочкам я их приносила. Наверное, в глубине души мне не хочется, чтобы у нас было хоть что-то общее, даже цветы.

А во-вторых, отец был так сердит, что забыл приказать, чтобы я погрузила девчонку в сон.

День сорок девятый

Сегодня я улетаю из дома с тяжелым сердцем. В лесу весь день шумел дождь, и сейчас над деревьями и тропками висит толстая влажная пелена. Я едва вижу собственные ноги.

Прошлые несколько ночей я пробиралась в город вместе с растущими тенями, но не видела и следа Рена. Порой мне чудилась в холодном ночном воздухе нотка свежевыпеченного хлеба, но она таяла прежде, чем я успевала понять, откуда доносится запах.

И все же я знаю, что Рен в городе. Он по-прежнему оставляет во дворце записки — они мучительно напоминают хлебные крошки из сказки, и смысла в них столько же. Загадочный Д. появляется в них все чаще. «Новые заболевшие. Д. на новом месте». А потом «Д. нигде нет». Я уверена, что Д. — это человек, хотя отец полагает, что за этой буквой может скрываться что угодно, от имени человека до шифрованного названия защитного отряда и вообще чего угодно.

Как бы там ни было, Рен знает, кто такой Д., и сообщает кому-то обо всех его передвижениях.

Моя решимость — никогда больше о нем не стану думать! — меркнет с каждым часом. Я не могу не думать о нем, ведь он так тесно связан с моим собственным делом. Девчонка уехала в Белладому. Я этому рада. Может, теперь Рен снова вспомнит обо мне? Желание увидеть его, услышать, вдохнуть его запах, посмеяться с ним вместе сильнее меня.

Отец по-прежнему прячет меня в доме, как принцессу из сказки, которую заперли в башне. А мне, как и принцессе, нужно что-то еще. Та часть меня, которая была когда-то мной-прежней, жаждет глубоких отношений с человеком.

«Любовь» — вот какое слово подбрасывает мне память.

Я кручу его так и эдак, произношу вслух. Я шепчу его в лесу, и оно летит со мной рядом в тумане.

«Любовь».

Я люблю Рена.

Я не могу сдержать дрожь.

И все же я зла. Мое сердце рвется надвое. Мне хочется обнять его и хочется разорвать в клочья. Неужели людей всегда мучают подобные чувства? Неужели они всегда разрываются между ненавистью и любовью? Нет, я бы так не смогла. Меня переполняет благодарность. Отец сделал меня чем-то большим, нежели просто человек. Вероятно, те животные части, что он в меня добавил, предохраняют меня от человеческих чувств во всей их полноте.

Туман расстилается вплоть до самых стен города. Когда стражник, охраняющий этот участок стены, проходит мимо, я без колебаний преодолеваю преграду. Я должна спасать девочек, и точка.

Забудь Рена. Пусть он останется только мечтой — в сущности, он и есть не более чем мечта.

Я бегу, прячась в тенях. Туман просочился и в город, окутал деревья и дома толстой пеленой. Капельки воды оседают на юбке и на волосах, вид у меня становится диковатый, но ведь я и чувствую себя диким существом. Я ускоряю бег.

И резко останавливаюсь у самой площади с фонтаном.

В нос мне бьет запах свежевыпеченного хлеба и корицы. Я цепенею, вся разом — от макушки до кончика хвоста.

Он здесь. Рен здесь. У нашего с ним фонтана. Во мне поднимается надежда, и замершее было тело вновь обретает возможность двигаться.

Я осторожно ступаю на площадь. Рен слышит мои шаги и поднимает глаза.

Выражение его лица заставляет меня замереть на месте.

Это горе, подсказывает разум.

На лице у него написана мука, но он пытается улыбаться. Я делаю еще шаг. Теперь нас разделяют каких-нибудь три метра.

— Ким, — говорит он. — А я думал, ты больше не придешь.

От звука моего имени, произнесенного голосом Рена, на душе у меня становится тепло и хорошо. Все-таки он меня не позабыл.

Я подхожу ближе.

— Вот, пришла.

— Почему же тебя так долго не было? Ты говорила, что приходишь, потому что любишь город, а потом взяла и исчезла.

Я не могу посмотреть Рену в глаза — что, если он смотрит на меня обвиняюще?

— Ну, мой отец… — говорю я, призывая на помощь сказочку, которой придерживалась прежде. — Он болел, и я не могла уйти из дому. Вот только сейчас удалось.

Я облокачиваюсь на край фонтана; из-под воды подмигивают серебряные и золотые монетки.

— Почему ты такой грустный?

Я должна знать. Мне больно видеть его неприкрытую грусть.

Он смотрит на воду. Он уже не тот, что прежде. А мне хочется, чтобы он стал таким, как раньше. Я что угодно готова для этого сделать.

Он сжимает и разжимает кулаки, а потом лупит по краю фонтана, да так, что я боюсь, как бы руке не было худо. Люди ведь такие хрупкие.

— Ее украли, — говорит Рен охрипшим голосом. Звук этого голоса царапает мне ухо.

— Кого? — Я холодею. Кажется, я уже знаю ответ.

Он сгибается пополам, словно кто-то ударил его в живот. Я нерешительно протягиваю руку и кладу ему на плечо, словно пытаясь забрать у него эту боль.

— Я за нее отвечал. — Он снова бьет по фонтану, и я подпрыгиваю. Никогда еще я не видела Рена в таком состоянии. — Она заболела несколько дней назад. Люди, у которых она жила, отправили ее в больницу еще прежде, чем я обо всем узнал. Они думали, что там она будет в безопасности, а она исчезла. Это я виноват.

Он смотрит мне прямо в лицо, и я вздрагиваю. По его щеке бежит слеза. Я стираю ее ладонью прежде, чем успеваю понять, что делаю. Слеза теплая, она падает с моего пальца в фонтан.

— Ничего не понимаю, — говорю я.

— Король и совет велели тем, кто работает в больнице, никому не говорить об исчезновении пациентов. И без того все знают, что злой колдун насылает на девочек нашего города болезнь, а уж если станет известно, что он крадет их прямо из карантина, начнется паника. Людям и так приходится тесниться, потому что лоза выгоняет их из домов, и прятать девочек нам больше негде. Мы пытались укрыть их от колдуна, но не сумели. И вот теперь колдун забрал и ее.

У меня перехватывает дыхание. Он говорит о девочке, которую я видела с ним несколько ночей назад, а потом спасла из темницы.

— Мне так жаль, — хочется сказать больше, хочется рассказать Рену, что я борюсь с колдуном, что ради этого я и прихожу в город каждую ночь, что я спасла его подругу, — но, я прикусываю язык. Если я не сохраню тайну, отец будет в ярости.

— Девочек уже давно крадут из больницы. — Рен кладет голову на руки и сидит так, наклонившись над фонтаном. — Надо было обо всем рассказать людям, у которых она жила, а я не рассказал, послушался совета. — Он молча разглядывает крутящиеся струйки воды. — Я за нее отвечал. И я ее подвел.

— Может, она еще сбежит, — говорю я.

— От колдуна еще никто не убегал.

Меня просто распирает от желания сказать, что убегали, и еще как! Это я им помогала убежать. Именно для этого я и живу.

— А она какая? — Мне больно, что он так по ней горюет, но я должна убедиться, что спасла именно ту девочку.

— У нее светлые волосы и голубые глаза. Ростом почти с меня. И всегда улыбается. — На его лицо набегает тень, и я могу догадаться, о чем он подумал. О том, что сейчас она вряд ли улыбается.

— Как ее зовут?

— Делия.

В моем лице не остается ни кровинки. «Д.»… Делия. Неужели это и есть тот загадочный Д., о котором Рен столько писал в своих записках.

— Кто она такая? — Ее здесь нет, но ревность терзает меня по-прежнему.

— Важная особа. — Лицо Рена твердеет, но потом разглаживается. Он делает шаг ко мне. Сердце замирает у меня в груди. — Когда ты не пришла к фонтану, я так волновался. Я думал, что колдун и тебя унес.

Я опускаю голову.

— Прости. Зря я так долго не появлялась. Ты меня простишь?

Рен улыбается — совсем чуть-чуть, словно рассвет занимается.

— Что тут прощать. Я так рад, что ты вернулась. — Он берет меня за руку, и по пальцам у меня бегут мурашки. — Останься сегодня подольше, а? Я тебя хочу познакомить кое с кем.

Я облегченно выдыхаю, а сердце бьется где-то в горле.

— Конечно, останусь.

Но о ком он говорит? С кем собрался меня знакомить в такой поздний час?

Рен ведет меня в переулок, ведущий точно в противоположном моему обычному маршруту направлении.

— Куда мы идем? — спрашиваю я.

— Домой, — отвечает он.

Домой. При звуках этого слова у меня в груди словно шарик надувается, а память подсовывает картинку домика с красной крышей, башни и розового сада. А что такое дом для Рена? Сердце бьется быстрее; сейчас я это узнаю.

Меня терзает тревога. Мы шагаем по извилистым улочкам, и я, сама того не сознавая, кутаюсь в плащ все туже. Я никогда еще не бывала в гостях у людей, но помню, что у нас в доме принято снимать плащ, когда войдешь. Что подумают хозяева, если я останусь в плаще; — решат, что я странная, или, хуже того, примут за рабыню колдуна?

Мне нельзя снимать плащ и нельзя входить в дом Рена. Хвост выскользнет, перышко в крыле шелохнется — и я пропала. Но это же Рен, и отказать ему я не могу. Вся моя решимость ушла на то, чтобы промолчать и не выдать ему истинную цель своих еженощных визитов в город. Так что я просто закутываюсь в плащ потуже. Еще немного, и задохнусь.

А больше всего меня тревожит мысль о том, понравлюсь ли я семье Рена. Что, если они решат, что их сыну такая дурнушка не пара? Что я какая-то не такая? Что не так хороша, как Делия, по которой они тоже наверняка горюют? А уж если бы они знали, какая я на самом деле, — точно бы не одобрили.

У небольшого, сложенного из камня дома Рен замедляет шаг. Дом невысокий, на окне красные ставни, под окном — белый ящик с цветами, не розами, но все равно красиво. Поначалу кажется, что дом невелик, но за узким фасадом он тянется в глубину и наверняка насчитывает несколько комнат. В лунном свете серые каменные стены выглядят уютно, словно приглашают войти. Мне приятно, что дом Рена цел и не лежит в развалинах, как многие другие дома в этом городе. Ползучая лоза сюда еще не добралась. В углу дворика разбит огород, а вдоль дорожки растут кусты, усыпанные цветами. Даже на улице чувствуется запах корицы, тот самый, которым пропах Рен.

— Ты здесь живешь? — спрашиваю я.

Он крепко берет меня за руку и ведет по дорожке к двери. Сейчас я увижу родителей Рена. В горле комок, я вспоминаю, надежно ли запахнут плащ, и плотнее прижимаю крылья к спине. Хвост обмотан вокруг ноги так туго, что я ее почти не чувствую.

Рен распахивает дверь, и навстречу нам льется тепло и чудесный запах пекущегося хлеба — словно солнечный свет. В этом доме любят печь. У камина слышны голоса, мои глаза быстро приспосабливаются к свету свечей, и я вижу женщину, которая мешает в стоящем на огне горшке. Она приветственно машет Рену рукой, но улыбка ее увядает, когда вслед за Реном вхожу я.

Сердце уходит в пятки. Неужели она сразу меня раскусила?

— Рен! Чем ты думал! Кто это? — говорит она.

— Мама, это Ким. — Он показывает на меня. — Ким, это моя мама.

Женщина упирает одну руку в бок и замахивается на Рена поварешкой:

— Зачем ты ее привел! Ты же знаешь, как это опасно! Хватит с меня того, что ты каждую ночь носишься по городу после заката, — а теперь еще и гостей водить? И это после… — Она осекается и умолкает.

— Тише, Лора, тише, — доносится от кресла у камина. Это мужчина. Он сидит к нам спиной, лица не видно, но над спинкой кресла высится седая макушка. Волосы у него не такие длинные, как у отца, но и не совсем уж короткие. На мгновение мне кажется, что это отец Рена, но тут из коридора выходит еще один мужчина, моложе первого, быстро шагает к Рену и заключает его в медвежьи объятия. Рен с этим мужчиной так похожи, что сразу становится ясно: это и есть его отец.

— Послушай, Лора, — говорит отец Рена, — время сейчас для всех, конечно, тревожное, но нельзя же так грубо обходиться с гостями.

Он подмигивает мне — точно так же, как это делает Рен, — но на лице его написана глубокая скорбь. Вот в кого пошел Рен.

— Меня зовут Эндрю, — говорит мужчина.

Я делаю книксен, как девочки в книге сказок.

— Видишь? У нас очень вежливая гостья.

Лора складывает руки на груди.

— Городским девочкам опасно ходить после заката. Заболеешь же!

— Я не городская, — отвечаю я, вспоминая старую отговорку для Рена.

— Ей проклятие не опасно, понимаешь? — говорит Рен, и я замечаю, что, когда мы вошли в дом, он воспрял духом. Что это — радость быть дома или он не хочет расстраивать родителей и скрывает горе, которому предавался у фонтана?

Мать Рена смотрит, прищурившись, фыркает и идет мешать суп.

— Очень приятно с вами познакомиться, — говорю я, гадая, кто же все-таки тот седой мужчина у огня.

Рен снова берет меня за руку и ведет к стулу. Я сажусь так изящно, как только могу, и с удовольствием смотрю, как Рен подбрасывает полено в огонь. Никогда такого не видела. Пламя лижет поленце, оно загорается. А мы дома обходимся без дров. Огонь просто горит, пока нужно, а потом гаснет, и все.

— Ким, — зовет Рен, и я забываю о странном очаге. В глазах Рена отражается огонь, и мои щеки теплеют от его взгляда сильнее, чем от жара пламени. — Это Оливер. Он тоже у нас гостит.

Пожилой мужчина наклоняет голову и протягивает руку для пожатия. Я тоже протягиваю ладонь, но меня не оставляет чувство чего-то знакомого.

А потом я заглядываю ему в глаза, и меня сотрясает узнавание. Этот человек, Оливер, был у меня в воспоминаниях, он показывал мне розы в дворцовом саду. Теперь он постарел, но это тот самый человек, я знаю точно.

Так все же картины, которые я вижу, — это не порождения моего воображения? Откуда бы иначе взялся у меня в памяти этот мужчина? Я-прежняя когда-то его знала, в этом невозможно усомниться.

В животе что-то переворачивается. Значит, воспоминания о нем и о Рене тоже могут быть правдой.

Оливер хмурится, не выпускает мою руку, щурится — что я сделала не так? Отец не учил меня хорошим манерам. Он же не хотел, чтобы я якшалась с людьми. Все, что я знаю, я знаю из книжек.

Как он рассердился бы, если бы знал, где я сейчас! При этой мысли ладони у меня потеют, и рука выскальзывает из ладони седого человека. Вблизи видно, что на самом деле он ненамного старше отца Рена — просто рано поседел.

— Так как, говорите, вас зовут? — Оливер смотрит на меня с каким-то странным выражением лица.

— Кимера. Ким.

Он повторяет имя со странным выражением, словно оно горчит на языке. Я ломаю голову, пытаясь понять, чем его обидела.

— Не помню этого имени. — Он делает паузу, я замираю. — Вы напоминаете мне одного человека. Глаза очень похожи. Это была… ну да не важно. Она давно умерла. А вы — с нами, да вдобавок подружились с нашим славным Реном. — Он треплет Рена по волосам.

У меня с языка рвется вопрос, я уже почти готова заговорить, но все же заставляю себя молчать.

Отец выразился ясно. Никто не должен знать, кто я такая. Даже я сама.

Если у меня в глазах этот человек разглядел меня-прежнюю, значит, мы были близко знакомы. Впрочем, возможно, это просто игра света, и Оливер вспомнил кого-то совсем другого.

К нам подходит Эндрю, приносит тарелку с сыром и ломтями свежевыпеченного хлеба. Рен уплетает за обе щеки, делится со мной. Я беру себе хлеба и сыра и отдаю тарелку обратно.

— Спасибо, — говорю я, покусывая ломтик сыра. Он нежный, душистый, а хлеб на вкус — точно как запах Рена. Упоительно.

Я не свожу с Рена глаз. Он старается казаться веселым, но за весельем я вижу горе. Дело в той девчонке, в Делии. Они все ее знали и теперь горюют. В этом доме поселился страх. Я буквально чувствую его запах.

А ведь я могла бы развеять их страхи. Могла бы сказать, что с Делией все хорошо, что это я унесла ее, и теперь она попадет в прекрасную солнечную Белладому.

Но тогда неизбежно начнутся расспросы, и тогда на отца падет гнев колдуна. Нет, я не выдам отца. Даже ради Рена.

— Ким здесь недавно, — говорит Рен Оливеру. — У них дом за городской стеной.

При этом известии Оливер поднимает брови:

— Правда? Где же вы жили раньше?

У меня перехватывает дыхание. Об этом я ведь тоже не могу рассказать. Надо сменить тему, и поскорее.

— Да так, в глуши, — говорю я. — А ваш город такой красивый, ничего прекраснее не видела.

Отец Рена смеется:

— Ну и ну, это в какой же глухомани вы тогда жили, раз вам наш городишко по вкусу!

Оливер сердито на него смотрит, и Эндрю тут же замолкает.

— В прежние дни Брайр был воистину прекрасен. Однако нынче времена тяжелые.

— Да-да, Рен мне говорил, про замок и про колючую лозу.

Рен вздрагивает и поглубже вдавливается в кресло. Я слишком поздно понимаю, что ляпнула лишнее. Мать ахает, отец хмурится.

— Правда? — говорит Оливер. — Показывал, значит, темные места нашего города, мальчик?

— Ну, я…

— Нет! — говорю я. — Ничего подобного. Дворец, конечно, в ужасном состоянии, и это очень жаль, но он все равно прекрасен. И Рен мне показал в городе много красивого. Вот дворцовый сад, например, — мне он так понравился! Я больше всего люблю розы, а в королевском саду они такие красивые, нигде больше таких не видела.

В глазах у Оливера вспыхивает и тут же гаснет искорка.

— Да, некогда Брайр славился своими розами. Их выращивают до сих пор… во имя памяти.

Я окончательно убеждаюсь, что Оливер был дворцовым садовником.

— Какой памяти? — спрашиваю я.

Наступает тишина. Эндрю явно в замешательстве, Рен сжимает подлокотники кресла. Мне уже жаль, что я спросила.

Но Оливер наконец отвечает:

— Памяти о детях, которых погубил колдун. Среди них была моя старшая дочь.

Меня продирает холодом, от хвоста до кончика носа.

— Простите, пожалуйста. Я должна была сама догадаться.

— Ничего, дитя мое. Вы в городе недавно. Нельзя ожидать, что вы знакомы со всеми нашими темными тайнами, даже при том, что Рен охотно знакомит вас с самыми интересными местами.

Рен смотрит в огонь, взгляд у него грустный, отстраненный. Я знаю — он думает о Делии. А обо мне-прежней он так грустил?

— Ненавижу этого поганого колдуна, — говорит он, сжимая кулаки.

— Но ведь можно его найти и перерезать ему горло, — говорю я и сжимаю подлокотники кресла при виде удивления на лицах Рена и Оливера. Видимо, такая кровожадность для человеческой девочки нетипична, ну да мне все равно. Этот колдун столько горя причинил нам с отцом, Бату с его кланом, а теперь еще и бедному доброму Оливеру, что я как никогда твердо намерена его уничтожить.

Лицо Оливера становится мягче, он похлопывает меня по кулаку.

— Боюсь, это невозможно. Это самоубийство.

Я поднимаю брови:

— Почему? Ведь в конце-то концов, колдун — такой же человек, как все, разве нет? Ну, разве что могущественнее.

Глаза у Рена становятся совсем круглые.

— Ты что же, не знаешь?

Я выпрямляю спину. Не хочу выставлять себя наивной дурочкой перед Реном, а тем более перед его родными. Но Рен сжимает мою руку, и я таю. Странно, как легко он меня может успокоить.

Оливер строго смотрит на Рена:

— А откуда ей знать? На свете не так много городов под заклятием. Да, колдун, безусловно, человек. И его действительно можно убить ножом, перерезать горло и так далее. Но колдунов боятся и сторонятся не только потому, что они умеют колдовать. Понимаешь, у них внутри живет магия. Колдунов не хоронят. Когда колдун умирает, магия вырывается на волю и сжигает хозяина дотла.

— Ну и что? Убить-то его все равно можно.

— Видишь ли, магия испепелит и убийцу.

Я не чувствую своего тела. Испепелит? Отец никогда ничего такого не говорил. Наверное, ошибка какая-нибудь.

— А если застрелить его из лука? Ведь так далеко магия не дотянется?

Оливер качает головой:

— Магия коварна. Она — словно живое, разумное существо. От нее не скрыться. Именно поэтому проклятие колдуна поражает лишь девочек и девушек этого города, но не трогает тебя, мужчин и мальчиков. Тело мертвого колдуна магия сжигает потому, что ей нужен новый хозяин. И им всегда становится тот, кто убил ее прежнего господина. Но принять в себя такую мощь может лишь другой колдун. Простой человек не вынесет ее силы и сгорит заживо.

Я вздрагиваю.

— То есть нашего колдуна может убить только другой колдун? И больше никто?

— Простой человек не проживет после этого и дня. А другой колдун действительно мог бы попытаться. Или, к примеру, магическое существо, если его магия достаточно сильна, — дракон, например. Грифон покрепче — тоже хорошо, но ни драконов, ни грифонов в Брайре не видели уже много лет. Увы, и добрые колдуны, и грифоны, и драконы нынче в дефиците.

С этими словами Оливер вновь откидывается на спинку кресла. Прядь седых волос свесилась на лоб. Оливер чем-то напоминает мне отца. Но знает ли отец, что колдуна так просто не убить? Наверное, знает, ведь он прочел все на свете книги о колдунах и драконах. А вдруг нет? Вдруг он попытается убить колдуна сам? Не хочу, чтобы мой любимый отец встретил такую ужасную смерть! А может, он мне специально ничего не сказал, чтобы я не стала его останавливать?

Всего на мгновение я пытаюсь представить себе, каково это — испытать жар, который сжигает тебя в пепел.

Это ужасно, просто ужасно. Но есть ведь и решение — Бату. Я удвою усилия и постараюсь убедить его помочь нам. Мы с отцом колдуна убить не можем, а вот Бату это по силам.

— Если бы даже на свете и нашелся добрый колдун, он запросил бы непомерную цену, — насмешливо фыркает Рен. — На этом мы и погорели.

— Почему? — Мне становится любопытно. Отец мне об этом ничего не говорил.

Оливер качает головой:

— Рен, твоей подруге не обязательно знать все подробности…

— Ей можно верить, — говорит Рен, и щекам становится жарко. — Я ей доверяю. Расскажите ей.

— Ах, юность. — Оливер ласково треплет Рена по волосам. — Ну что ж. Расскажу сжатый вариант. Некоторое время назад король Брайра попал в затруднительное положение. До него дошли слухи, что владыка некоего далекого города со своими войсками идет к Брайру, чтобы захватить его. Мы — народ мирный. Мы не воины. У нас есть стражники, но им не справиться с целой армией обученных солдат и наемников.

— Жалко, я тогда был мелкий, — говорит Рен. — Я бы пошел на войну.

— Не сомневаюсь, что ты сражался бы храбро, — говорит Оливер. — Но до войны не дошло. Однажды утром у ворот дворца объявился человек, который заявил, что может сделать так, чтобы воинственные соседи навсегда оставили город в покое. Король и королева хотели этого больше всего на свете. Человек сказал, что цену за свои услуги назовет лишь тогда, когда дело будет сделано. Никто не ждал подвоха. Оказалось, что человек этот был колдуном, и он наложил на город охранное заклятие. С тех пор никто, пришедший, чтобы убить горожан или нанести им урон, не может войти в город. И заклятие действует по сей день.

— Как же тогда делает свое дело колдун? Как он крадет девочек?

Оливер разводит руками.

— Не знаю, а хотел бы знать. Но мы можем только гадать. Либо в городе у него есть соглядатаи, либо заклятие не работает против своего создателя. Магия — вещь сложная и такая же переменчивая, как колдуны, что ею владеют.

— Это еще очень мягко сказано, — усмехается Рен.

— А что было дальше? — спрашиваю я.

— Когда захватчик понял, что город окружен невидимой магической стеной, и не сумел найти ни единой в ней щели, армия отступила. Через шесть лет он снова привел войска, но заклятие ни на йоту не ослабло. С тех пор враг у наших ворот больше не появлялся.

— Так ведь это хорошо, нет?

— Конечно, хорошо, — кивает Оливер.

— Так что же случилось?

— Колдун назвал цену. За магию нужно платить, — печально отвечает Оливер, не поднимая взгляда. Когда пауза затягивается настолько, что я уже готова нарушить тишину, он продолжает: — Колдун пожелал получить первенца короля и королевы. Их дочь. Ей было три года. Король и королева отказали ему.

Я ахаю от удивления.

— Он хотел на ней жениться?

В моих сказках принцессы только для того и нужны.

Оливер вздрагивает.

— Нет. Кровь первенца королевской четы — главная составляющая заклятия, которое дало бы колдуну власть над всей магией в королевстве. Над черной магией. Король с королевой считали его белым магом, но трагически ошибались.

Он снова делает долгую паузу. Мне это действует на нервы.

— Нет нужды говорить, что колдуну отказ пришелся не по душе. Он умчался из города прочь, но поклялся вернуться и отомстить. Прошло десять лет. Король и его семья жили счастливо под защитой незыблемых стен. Принцесса выросла в очаровательную девушку, хотя, конечно, ее очень берегли. Но однажды по городу поползли слухи о том, что колдун вернулся. Король и королева сделали все возможное, чтобы сберечь дочь, спрятали ее во дворце. Но колдун нашел прореху в собственных заклинаниях, вновь пришел во дворец и заявил, что принцесса принадлежит ему по праву, ведь король и королева обещали ему плату, пусть даже не зная, чего он потребует. Стража не сумела справиться с колдуном. И королева тоже. Остановить его не мог никто. Сделка была скреплена магией, а колдун честь по чести явился забрать то, что принадлежало ему по праву. Он убил девочку прямо во дворце, а потом исчез вместе с ней в черной вспышке. Не осталось даже тела, чтобы похоронить.

Меня затапливает ужас. Какая страшная история! Отобрать у отца любимую дочь. На лице Оливера написана боль. Он так напоминает мне отца, что мне хочется обнять его покрепче, чтобы только не горевал. Но я сдерживаю порыв, а то вдруг решат, что я плохо воспитана.

— А заклинание у колдуна получилось? Он правда получил власть над всей магией королевства? — спрашиваю я.

— Не совсем, — отвечает Оливер. — Когда принцесса выросла, заклятие ослабло. Убив принцессу, колдун, правда, получил кое-какую силу, но он был бы куда сильнее, если бы совершил все, когда она была младенцем. Темная магия становится тем сильнее, чем более жестокие и ужасные вещи творит ради нее колдун. — Оливер смотрит в огонь. — Но пока колдун выжидал, он все же сумел худо-бедно наскрести магию по всему королевству — убивал всех волшебных существ, какие ему попадались, крал зелья и амулеты. До его появления у нас здесь обитали редкие гибриды, хоть и немного, а теперь их вовсе не осталось.

— Какой кошмар, — только и могу сказать я.

— А теперь он хочет заполучить всех девочек, сколько их есть, — говорит Эндрю.

В комнате повисает гнетущая тишина. Даже Лора не ворчит у огня. Я почти физически чувствую разлитую в воздухе солоноватую скорбь.

— Что ж, боюсь, мне давно стоило лечь спать. — Оливер встает, и выглядит при этом значительно старше своих лет. — Милая девица, знакомство с вами доставило мне истинное удовольствие. Прошу вас, позаботьтесь о Рене и не позволяйте ему ввязаться в беду. И еще, — он сжимает мне руку, — будьте очень осторожны, приходя в Брайр по ночам. Запрет на прогулки после заката имеет под собой все основания.

— Конечно, — отвечаю я.

Оливер хлопает Рена по плечу и отвешивает общий поклон.

— Доброй ночи.

— Тебе тоже пора спать, Рен, — говорит Лора, многозначительно на меня поглядывая.

— Да-да, конечно, — говорю я, вставая. — Мне тоже пора домой.

— Что, уже? — Рен сердито смотрит на мать, а потом, умоляюще, — на меня. — Останься еще, хоть немного!

— Ей нельзя, — вмешивается Лора, грозно взмахивая поварешкой. Да уж, эту женщину не проведешь.

Рен ворчит, но все же идет вслед за мной к дверям.

— Я провожу ее до ворот и вернусь, мам.

— Да уж, будь любезен. И имей в виду, я знаю, сколько отсюда до ворот, так что не вздумай слоняться по улицам, понял?

— Да, мама.

Стоит нам остаться наедине, как я поворачиваюсь к Рену и задаю вопрос, который все это время рвался у меня с губ:

— Слушай, а если бы мы нашли способ убить колдуна? Ну, отыскали доброго колдуна или там дракона?

Рен мгновение смотрит на меня, потом хмурится.

— Да не верю я в добрых колдунов. Столько силы, и все одному… Тут любой пустится во все тяжкие. Это не для человека. — Он сжимает кулаки, потом снова разжимает. — А драконы — сказка. Городские старики, правда, клянутся, что когда-то драконы были на самом деле, но я им не верю.

Ах, если бы только мне удалось уговорить Бату схватиться с колдуном!

— А если и правда были?

Рен смеется:

— Странная ты, — но потом видит выражение моего лица и останавливается. — Ты же не всерьез, нет?

Я выдавливаю из себя улыбку.

— Конечно, не всерьез.

Я снова иду вперед, но Рен хватает меня за руку и поворачивает лицом к себе:

— Не всерьез, точно?

Вид у него такой огорошенный, что я уже жалею, что заговорила об этом. Что я за дура такая!

— Шучу, шучу, — отвечаю я. Но он меня не отпускает.

— Может, ты видела что-то необычное? — В его карих глазах надежда мешается со страхом. Мое сердце выпрыгивает из груди.

— Да нет же, — лгу я. — Ну, кроме того, что ты мне сам показывал.

На самом деле я вижу необычное каждый день, но не могу же я рассказать Рену о Бату, об отце, об отцовской лаборатории. Не могу, и все. Словно какое-то шестое чувство нашептывает на ухо: молчи!

Рен вздыхает и отпускает мою руку.

— Ну и ладно. Я-то уж вообразил невесть что. Больше так со мной не делай.

Я пожимаю плечами, давая понять, что мое глупое любопытство было всего лишь шуткой.

— Извини, я не хотела тебя пугать.

— Да при чем тут пугать… Просто, понимаешь, в Брайре не любят тех, кто якшается с магией. И когда у нас тут якобы жили драконы, мы тоже их не больно-то любили.

Кровь отливает у меня от лица. Отец ведь говорил, что несведущие люди могут перепутать науку с магией. Может, поэтому он и не живет в городе?

— Понимаю, — говорю я.

— Извини, просто нас тут с детства приучают быть осторожными. Ты не из Брайра, вот и не знаешь, — отвечает Рен. — Прогуляемся до фонтана?

Я беру его за руку:

— Давай. Спасибо, что показал мне свой дом. У тебя очень милая семья.

— Я рад, что ты зашла.

Рука об руку мы идем по улицам, залитым лунным светом. У меня в голове весь вечер крутится одна мысль — с тех самых пор, как Рен упомянул о больнице. Может, я смогу остановить колдуна, может, даже сделаю так, чтобы он вообще перестал красть девочек. И тогда никто больше не будет горевать так, как горевал Рен.

Мы подходим к фонтану. Я не в силах больше сдерживать любопытство.

— А эта ваша больница — она где? Ну, про которую ты рассказывал, что колдун уносит оттуда девочек?

Рен смотрит подозрительно.

— Ты что, правда не знаешь?

Я качаю головой.

— Надо же, а я думал — знаешь. Ты же всегда приходишь со стороны больницы… или уходишь туда, к ней.

— Где она находится?

Рен тычет пальцем в переулок, по которому я каждую ночь иду к тюрьме. В животе у меня холодеет от ужаса. Не может быть! Я слишком хорошо знаю этот путь.

— Далеко отсюда? — спрашиваю я надтреснутым голосом. Кажется, я даже дышать толком не могу.

Рен морщит лоб; кажется, он не понимает, почему я вдруг расспрашиваю о больнице. Я и сама не очень понимаю.

— В нескольких кварталах. Такое квадратное здание справа.

Мир замирает, словно качнувшаяся в петлях дверь, которую придержали на полдороге. Заглушая ночные звуки, в ушах грохочет кровь.

Мне отчаянно хочется убежать. Я могу думать только о девочках. Что, если это не колдун их крадет? Вдруг это я, я сама?

Мне становится нехорошо. Отец ведь ничего об этом не знает, ведь не знает же! Все не так, все шиворот-навыворот!

— Мне пора. Отец хватится.

Хвост и крылья подрагивают под плащом, норовя вырваться, лишь бы не сносить больше это ужасное напряжение. У меня нет силы их прятать.

Рен кладет ладонь мне на руку:

— Побудь еще минутку, пожалуйста!

Не могу. Но как я покину его, если он смотрит на меня таким молящим взглядом? Я стараюсь успокоиться, слушая собственное дыхание, мы глядим на дрожащее в воде отражение луны и на туман, завивающийся у наших ног. Грудь моя разрывается от бушующих чувств, я вот-вот не выдержу и взорвусь.

Минуту я выдерживаю, но с трудом.

— Все, мне пора. Извини. — Я быстро пожимаю ему руку и поворачиваюсь, чтобы бежать, но он держит меня крепко.

— Пожалуйста, Ким, не уходи, — говорит Рен упавшим голосом. — Мне так тебя не хватало.

Его рука — теплая, надежная, но я вырываюсь.

— Твоя мама будет волноваться. И мой отец тоже.

Надо уходить, не то я взорвусь. Не в силах произнести ни слова, я поворачиваюсь на каблуках и бегу.

— Ким! Погоди! — Голос Рена летит за мной следом по переулку, но я сворачиваю, потом еще раз, чтобы оторваться от погони. Звук его шагов едва слышен, но я по-прежнему чувствую впитавшийся в его одежду запах корицы.

Быстрее, еще быстрее. Я опять сворачиваю и, зная, что здесь он меня не увидит, вспрыгиваю на ближайший дом и бегу дальше по крышам. Туман меня укроет.

Надо бежать.

Я расскажу отцу о больнице, и он придумает, что нам делать. Если он ошибся — или, что еще хуже, я неправильно поняла его слова, — он все исправит. Отец знает, что делать.

А если не знает, говорит голосок в глубине души. Что, если он специально тебя обманул?

Я стараюсь заглушить этот голосок всеми силами, гоню его, вспоминаю о том, как отец со мной добр, как он обо мне заботится.

Нет, отец бы не стал меня обманывать. Если только… если только сам не попал под заклятие и не стал слугой колдуна. Но в это я поверить не в силах. Все, что он делает, он делает во имя борьбы с колдуном, ведь так?

Я никогда еще не позволяла себе вернуться домой без спасенной девочки, но на сей раз мне надо убедиться, что мы не совершаем страшную ошибку. Я не стану забирать девочку до тех пор, дока не поговорю с отцом.

Чтобы сориентироваться в тумане, мне нужно подняться повыше. Я взбираюсь на крышу высокого здания по соседству и озираюсь. Расставшись с Реном, я бежала на запад, значит, фонтан находится к востоку от меня. Вглядевшись, я различаю вдалеке голову счастливого ангелочка.

Я раскрываю крылья и лечу над крышами домой, лечу за ответами.

— Папа! Папа, вставай! — твержу я и трясу его за плечо. В сонной тишине отцовской комнаты мой голос звучит резко и надтреснуто. Отец переворачивается на бок.

— А? Что такое? — Тут он видит мое лицо и подскакивает как ужаленный. — Господи, Ким, что с тобой? Ты словно со смертью повстречалась!

Я не могу сдержать рыданий. Отец обнимает меня.

— Что случилось, милая? Скажи, что с тобой?

Я высвобождаюсь из объятий и сажусь на край кровати. Отец смотрит встревоженно, ночной колпак сполз набок. Не похож мой отец на человека, который служит колдуну, сознательно или сам того не зная. Если он на кого и похож, так разве что на моего папу, доброго и очень встревоженного.

Как же мне начать?

— Папа, мы, кажется, совершили ужасную ошибку.

Отец приоткрывает рот, но я уже не останавливаюсь, потому что боюсь, что, если сейчас все не выложу, потом уже никогда не найду нужных слов.

— Тюрьма, что на карте, — она, по-моему, вовсе не тюрьма. Это… это больница. Больница Брайра. И колдун никаких девочек не крадет. Их крадем мы. То есть я.

Я не свожу взгляд с пола под ногами. В ушах стучит кровь. Если отец и впрямь помогает колдуну, он будет ужасно сердит. А если не помогает, тогда расстроится, что я не разобралась сразу.

Наконец отец говорит — негромко и ласково:

— Почему ты так решила, Ким?

Дыхание замирает в груди. Нельзя рассказывать отцу про Рена.

— Я… я случайно услышала, как люди говорили о больнице, — лгу я, дрожа от страха. — Они стояли там неподалеку, показывали на тюрьму и называли ее больницей. Что, если мы ошиблись? Ну вдруг?

Отец берет в ладони мое лицо. По рукам и ногам у меня растекается прохладное спокойное чувство.

— Нет, милая, этого не может быть. Место, которое я тебе показал, — вовсе не больница, а тюрьма. Я в этом совершенно уверен. Колдун заключает девочек в темницу, а мы их освобождаем. Так и только так. Поверь.

Я верю. Я верю отцу окончательно и бесповоротно. Кажется, я о чем-то там тревожилась, убежала ни с того ни с сего от Рена, ну да какая разница! Все равно я не помню, отчего это случилось, и с каждой секундой причина уплывает все дальше.

— А теперь иди поспи и выбрось из головы эту ерунду про больницу.

Отцовские ладони у меня на щеках становятся теплее. Я чувствую, как сильно устала.

— Про что? — говорю я, пытаясь не потерять нить беседы.

— Ну вот видишь. — Он улыбается. — Утро вечера мудренее.

Он опускает руки, и я бреду к себе в комнату. Папа прав, надо выспаться. Я совсем вымоталась.

Завтра будет новый день. Новый, ясный и понятный.

День пятьдесят первый

Тот вечер с семьей Рена все никак не выветрится у меня из памяти. Человек, которого звали Оливером, стал старше, у него прибавилось седины, и все же это, несомненно, тот самый человек из моего видения о розовом саде.

Я-прежняя откуда-то его знала, но кем он мне был? Садовником, с которым я водила дружбу и который показывал мне розы? Если я закрою глаза, то вновь могу ощутить исходящую от воспоминания надежность и теплоту. Мне кажется, что это неспроста.

Сегодня я долго валяюсь в постели, смотрю, как пробивается сквозь занавески солнце, и мучительно думаю. Есть еще одна вещь, и она меня беспокоит больше всего.

В своих видениях я ни разу не видела отца.

Видела Рена, Оливера, женщину в голубом, маленькую светловолосую девочку, но — не отца.

Он уверяет, что мои видения — никакие не воспоминания, а лишь выверты подсознания, которое перемешивает осколки прошлых впечатлений с делами нынешними. И все-таки с каждым новым видением тревога моя становится все сильнее.

Когда я наконец вхожу в кухню, отец вздыхает и закрывает книгу.

— Что с тобой, милая? Тебе нездоровится?

Будь они прокляты, эти переживания, слишком уж легко прочесть их у меня на лице. Я не хочу тревожить отца, но скрывать чувства так и не научилась.

— Да нет, со мной все хорошо.

Я играю кусочком хлеба. Желудок сжат, как кулак. Наверное, если я что-нибудь съем, меня стошнит.

— Просто…

Как сказать это так, чтобы он не заподозрил, что я говорила с людьми? Или что я хоть сколько-то верю своим видениям? И уж конечно, нельзя говорить, что я повстречала людей, которых в них видела.

— Понимаешь, я иногда вижу и слышу что-то странное. Ну, в городе. И иногда люди говорят… совсем не то, что ты.

Я откусываю кусочек хлеба.

Глаза у отца сужаются.

— Ты что, с кем-то говорила в городе?

— Нет-нет, конечно нет!

Вот опять это сосущее чувство в животе. Я роняю хлеб на пол, к нему мгновенно подлетает Пиппа, вцепляется зубами и уносится с добычей в обустроенное под стропилами гнездо.

— Что же тебя так расстроило?

Я накручиваю на палец нитку, которая выбивается из ткани юбки.

— Понимаешь, я видела в окно одну женщину, она была на кухне, а я как раз шла мимо. Она… она положила в огонь кусок дерева. Я не поняла зачем. Ты ведь так никогда не делаешь.

И в моих видениях тоже ведь никто не делает таких вещей, как отец. Не сшивает животных, не вылечивает одним прикосновением, не готовит порошки, от которых люди засыпают.

Он смеется:

— Милая моя, огонь ведь можно разжигать по-разному. Я делаю это немного не так, как все, но что ж в этом такого?

Он кладет руку мне на щеку, и все мои страхи об огне, о науке и о магии разом тают. Отцовское прикосновение всегда меня успокаивает. Как глупо было думать, будто он как-то там неправильно разжигает огонь.

— Это все?

— Нет. Несколько ночей назад я слышала разговор двух женщин. О тебе.

Он напрягается. Почему, интересно? Может, эти женщины — его знакомые?

— Из их слов я поняла, что ты был знаком с королем. Правда?

Он вздыхает.

— Да, был когда-то.

Надо же, а я думала, он скажет, что не был и что я что-то не так поняла.

— А почему ты не рассказывал?

— Понимаешь, милая, мы с королем Оливером были не в самых лучших отношениях.

Имя короля заставляет меня вздрогнуть. Оливер. А человека, который живет у Рена и его родителей, тоже зовут Оливер. Неужели это и есть король, неужели он прячется у Рена дома? Тогда понятно, почему он так печалился, рассказывая о сделке короля с колдуном.

На сердце у меня неспокойно. Значит, Рен мне не до конца доверяет, иначе рассказал бы, кто такой Оливер.

Но как так вышло, что я сама была знакома с королем и он показывал мне розы в дворцовом саду? Наверное, отец прав — мой разум играет со мной злые шутки.

— В том деле с колдуном мы придерживались разных точек зрения, и, боюсь, я наговорил королю много неприятных вещей, — говорит отец, приглаживая седые волосы. — Я этим отнюдь не горжусь, и именно поэтому с тех самых пор не бываю в Брайре. И тебе тоже не хотел рассказывать. Ты задаешь столько вопросов! Если бы я сказал, что знал короля, а потом не смог объяснить, почему мы не боремся с колдуном вместе… нет, не вышло бы.

Я беру отца за руку:

— Я понимаю. Но если бы ты пошел и поговорил с королем Оливером, он бы тебя наверняка простил. А вместе мы смогли бы сделать гораздо больше.

Он выпускает мою ладонь.

— И думать не смей. Ты сама не понимаешь, о чем говоришь.

Я вспоминаю доброе лицо Оливера, его теплый взгляд, похожий на взгляд Рена, морщины, как на лице у отца. О нет, я понимаю, о чем говорю.

— Но почему? Он что-то такое хотел сделать, а ты был против? Вы поссорились?

— Все, будет об этом. Тебя еще что-то беспокоит? — Отцовское лицо твердеет и становится похоже на мрамор. Должно быть, он здорово поругался с королем, если так расстраивается из-за какого-то вопроса.

Я краснею.

— Да, папа.

На самом деле меня беспокоит столько разных вещей, что я и слова-то едва могу подобрать.

Отец издает стон и откидывается на спинку кресла, сложив руки на груди.

— Я еще слышала разговоры о магии. — Я на мгновение умолкаю: эта тема тревожит меня сильнее всего. — Люди говорят, что убить колдуна и остаться в живых нельзя. Кто убьет колдуна, того сразу сожжет магией. Убить колдуна может только дракон или другой колдун. — Я сжимаю ладони в складках юбки. — Но ведь… но как же так? Ты создал меня, чтобы я его убила, да? Ведь такой у нас план?

Отец вновь протягивает руку и касается пальцем моего подбородка… Меня охватывает блаженный покой.

— Ах, Кимера, я никогда не говорил, что ты должна убить колдуна. Я еще не нашел безопасного способа, который бы позволил это сделать. Твоя задача — остановить его, вот и все, понимаешь? Мы будем красть у него девочек, уносить их на свободу, и так мы его остановим.

Мне становится легко-легко. Не нужно ни о чем беспокоиться. Отец всегда говорит мне правду. Теперь все просто и понятно.

Вот только сам отец, похоже, встревожен так же, как я несколько минут назад. Я отвожу его руку от своего лица и сжимаю ладонь.

— Пап, а драконов, как у меня в сказках, точно больше не осталось?

— Увы. Их перебили колдуны, чтобы завладеть драконьей магией. Иногда доходят слухи… но и только. А почему ты спрашиваешь?

Плечи и шею обдает жаром, будто во мне вспыхнул огонь, который сожжет меня, если я хотя бы подумаю о том, чтобы произнести слова, которые так и просятся на язык. Выбора у меня нет — придется хранить секрет Бату.

— Я просто подумала… Мне бы так хотелось встретить дракона, так хотелось! Их мало, а таких, как я, — еще меньше.

Отец отводит волосы у меня с лица. Я разглядываю собственные ногти. Если я посмотрю ему в глаза, он поймет, что я от него что-то скрываю.

— Вот поэтому ты и особенная, — говорит он.

— А мне иногда хочется быть обычной.

Иногда я мечтаю стать собой-прежней. Обычной девочкой, которую все любят, у которой друзья и семья, а не существом, которое прячется по лесам и шастает ночами по городу. И в то же самое время я так рада, что могу помочь этим девочкам и сделать для них то, чего никто не смог сделать для меня-прежней.

Отец смотрит на меня, подняв брови.

— Милая, по-моему, нам нужно установить новые правила касательно визитов в город. Если ты столько подслушиваешь и так тянешься к людям, значит, ты отклоняешься от маршрута, который я проложил. На тех улицах, что я выбрал, нет ни трактиров, ни других мест, где собираются люди. Подслушивать там некого. — Он наставляет на меня палец: — А значит, ты самовольно бродила по городу и ходила куда хотела.

Я краснею до корней волос и смотрю на пол.

— Да, папа. Бродила.

Он встает с кресла, дрожа от сдерживаемой ярости.

— Этому должен быть положен конец. Немедленно. Ты меня поняла?

Я киваю, не поднимая глаз. В ушах отдается бешеный стук сердца.

Отец берет меня за подбородок, поднимает мое лицо и заставляет смотреть ему в глаза. Я делаю шаг назад.

— Хорошо поняла? Если люди о тебе узнают, нашему делу конец.

От его слов мне в спину словно иголки вонзаются. Вдруг он знает, чем я на самом деле занималась? Вдруг знает?

— Отвечай!

От звучащей в его голосе ярости я подпрыгиваю на месте. Меня захлестывает чувство вины и страха.

— Да, да, поняла. Я больше не буду! Честное слово! Я буду делать все, как ты скажешь, — отвечаю я, сжимая дрожащие руки на коленях, чтобы отец не заметил, как мне страшно.

— Смотри у меня! Если обманешь — погибнут все девочки в тюрьме. И ты сама — тоже.

Забормотать извинения я не успеваю — он большими шагами выходит вон.

Если я выполню обещание, то не смогу видеться с Реном. Ну, если только у фонтана. Потому что фонтан — как раз на пути, который назначил отец. Там нам видеться можно.

Я отнимаю руки от лица и встаю. Мне вообще нельзя видеться с Реном. Но я все равно буду. Это желание сильнее меня.

Я бегу к двери и вижу удаляющуюся фигуру отца. Он идет к башне, к лаборатории. А вдруг я уже все погубила своим непослушанием? Зачем, зачем я только сошла с назначенного мне пути и повстречала Рена!

День пятьдесят третий

Голова моя гудит как улей — видения, рассказ Рена и Оливера о том, как погибают колдуны, слова отца о том, что все это неправда… Я просто не знаю, чему верить. Что, если ошибаются все, а истина лежит где-то посередине?

Но больше всего меня тревожат бесконечные нестыковки. А вдруг отец ошибается? Вдруг он неверно судит о людях, обо мне, о моих воспоминаниях?

Несмотря на данное отцу обещание, сегодня я проникаю в город другим путем. Брайр полон мрачных тайн, а я не открыла и сотой их доли. Конечно, Рен рассказал немало, но даже он может не знать всей правды. Я совершенно уверена: здесь можно найти что-то полезное, что поможет нам, а может быть, поможет и мне вспомнить мое прошлое.

Эту часть города лоза еще не заплела, но, приземляясь на самую высокую из окрестных крыш, я вижу, что побеги уже подбираются и сюда. Они движутся медленно, но верно. Каждую ночь я вижу, что они забрались дальше, чем накануне, и каждую ночь они оплетают подножие очередного здания или разворачиваются в очередном зале покинутого дворца.

В воздухе разносятся голоса. Женские. И мужские, похожие на голос отца.

Кровь бросается мне в лицо. Это голоса живых людей, и, кажется, они спорят. Доносятся голоса из длинного приземистого здания в конце переулка. Окна здания темны, черепичная крыша цела, без единой дыры. Я спрыгиваю со своего наблюдательного поста и крадучись подхожу ближе. Может, взрослым после заката ходить можно?

Изнывая от любопытства, я пристраиваюсь у стены здания, прямо под окном.

— Да ты даже не знаешь, может, это все враки! — говорит мужской голос. — Ладно, хватит болтать, принеси-ка лучше еще эля.

Женщина фыркает.

— Мне двоюродная сестра рассказала, а она, между прочим, ходит за девочками в больнице, где карантин. Каждое утро приходит, глядь — а еще одной девочки нет. Стражники как пьяные, просыпаются и не помнят ничего. То ли умирают девчонки, то ли их кто-то куда-то забирает. Ну а в больнице молчат, не признаются.

— Это все то чудище с дороги, — говорит мужчина, но язык у него заплетается, и я с трудом разбираю его речь. — Девчонка такая… с крыльями и клыками… и…

Голос мужчины тонет в звоне стаканов и громком смехе, но я холодею. В последний день своей учебы я ужалила какого-то человека. Неужели это он?

Теперь говорят все одновременно, но я ухитряюсь выхватывать кусочки разговора.

— Это опять колдун, Марта, помяни мое слово.

— Ну так и разобрались бы с ним по-свойски, мужики, тоже мне, — отвечает женщина. — А то сидите да смотрите, как он наших девочек крадет.

— Найти бы его да вздернуть, и вся недолга!

Этому голосу вторят несколько мужчин, но их согласные крики вскоре переходят в бормотание.

— Да ни при чем тут колдун, — вмешивается еще один мужской голос. — Я недавно ездил в горы, по делам, так в тамошней деревне говорят, мол, появился торговец живым товаром.

— Чем-чем? — переспрашивает женщина.

— Человеческим товаром, — говорит мужчина.

Наступает тишина.

Что еще за человеческий товар?

— Рабами? — шепотом спрашивает женщина после паузы.

— Точно. Так что — нет, не колдун, с колдуном было по-другому. А нынче что-то новенькое. Я бы поставил на работорговцев. Бьюсь об заклад, они прямо тут в городе и живут.

— Ну и чушь же ты мелешь, Джон Барри! У нас в городе таких нет. Разве, может, Джимми Хилл, да и то лишь если напьется допьяна и захочет добавки. Да и времена нынче мирные. Кому рабы-то нужны?

Люди говорят все разом, и в этой какофонии разобрать ничего уже невозможно. Я зажимаю уши. Услышанное меня тревожит. Что-то из сказанного отзывается в памяти эхом, и отделаться от этого ощущения не удается.

Я прячусь в тени. У меня одна мечта — жить спокойно, но это мне, похоже, не светит.

Колдун нападает со всех сторон сразу. Он уничтожит город не одним, так другим путем. И убить его никто не может, только другой колдун. Ну, или человек, которому жизнь не дорога.

Я по-прежнему не понимаю, почему отец мне об этом не говорил. Он утверждает, что не хотел, чтобы я так рисковала, но зачем тогда он снабдил меня всем необходимым, чтобы жалить, рвать в клочья, убивать? Зачем научил прятаться и подкрадываться — разве не для того, чтобы уничтожить нашего врага?

Поднимается ветерок — он играет моим плащом, прядью черных волос. Рен ждет меня у фонтана. Мне ужасно хочется повидать друга. Но только не сегодня. Слишком уж я запуталась, чтобы еще думать о мальчике, который таскает мне розы из королевского сада.

Сегодня я спасу еще одну девочку и вернусь домой. Так будет лучше. Но только сегодня.

Я усыпляю тюремную стражу раньше обычного и мчусь прочь, держа на руках девочку с непослушными каштановыми кудряшками. Я волнуюсь за стражников: вдруг у них тоже семьи? По своей ли воле они служат колдуну? В тюрьме мне всегда становится неуютно, а сегодня — еще хуже, чем когда-либо. Стоит мне проникнуть внутрь, и в животе что-то переворачивается, снова и снова. На заднем плане ворочается какое-то воспоминание об этом месте, я что-то вроде бы о нем знала, но не могу вспомнить. Не могу даже понять, откуда взялось это ощущение.

С девочкой на руках я выскакиваю в переулок близ фонтана с ангелочками и собираюсь мчаться домой.

— Что ты делаешь?

Сердце пронзает ледяной стрелой. Запах свежевыпеченного хлеба приковывает меня к месту.

Нет. Только не Рен. Только не здесь, не сейчас!

Я прижимаю ничего не сознающую девочку к груди и не оборачиваюсь. Так Рен ничего не разглядит. Во мне бушуют инстинкты — улететь, ужалить его прежде, чем он поймет, зачем я явилась. Если Рен узнает, что Делию унесла из города я, он меня возненавидит. А он поймет, если увидит, что я держу на руках девочку. Я-то ее спасаю, но Рен не поймет — он слишком тоскует по Делии.

Но я ничего не успеваю сделать. Рен сам решает за меня. Он обходит меня спереди, и отворачиваться бессмысленно — и так все ясно.

— Что… — Он осекается, глядя на торчащие из-под моего плаща волосы девочки. Нетрудно догадаться, что за мысли бродят у него в голове.

— Ты все неправильно понял, — говорю я тонким голосом. Каждый мускул моего тела натянут, как тетива. Надо бежать. Сию же секунду.

Рен откидывает мой плащ, чтобы увидеть лицо девочки, и отпрыгивает прочь, потрясенный. На лице у него написан ужас. Тепло и радость сменяются холодом.

— Куда и зачем ты несешь мельникову дочку?

Щеки у меня краснеют, я крепче обхватываю девочку.

Ну конечно, он ее знает. Он здесь всех, наверное, знает.

И меня знал.

— Жизнью клянусь, это не то, что ты подумал!

— Так это ты! — Он тычет в меня пальцем. — Ты служишь колдуну!

— Нет! — кричу я. — Я его ненавижу! Он у меня все отобрал! Я против него! Я хочу ее спасти!

Рен встряхивает головой и, прерывисто дыша, шагает меж стен, ограждающих переулок.

— Девочек крадет только колдун.

Вместо позвоночника у меня — ледышка, и холод пронзает насквозь. Я — не колдун. Как он только мог такое подумать!

— Послушай, Рен…

И тут на него нисходит осознание, заливает кожу яростным багрянцем.

— Так это ты украла Делию, — шепчет он.

Мне нечего ему ответить. Да, я ее украла, но не затем, зачем он думает. Страшное леденящее чувство зарождается у меня в груди и сворачивается вокруг сердца. Мне не объясниться. Я ничего не могу сказать, чтобы не предать отца.

Он хватает меня за руку:

— Где она?

Я пытаюсь вырваться, но он сильнее, чем я думала. Его взгляд меня пугает. Руке больно. От глядящей из его глаз ярости я непроизвольно вздрагиваю.

— Я спасла ей жизнь, — говорю я. — И этой девочке — тоже. А теперь отпусти.

Когда он выпускает мою руку и наклоняется над девочкой, мой хвост вырывается из-под плаща зеленой чешуйчатой дугой. Рен отступает, его доброе некогда лицо искажено страхом и яростью. На мгновение его привычный запах превращается в запах горелого хлеба. А потом Рен падает, держась за грудь, а я, в ужасе от того, что совершила, стою и смотрю, как огонь в его глазах меркнет.

В дальнем конце переулка слышны шаги и голоса. Кто-то услышал, как мы ссорились.

Я вскакиваю на крышу и бегу до самой городской стены, где можно распахнуть крылья и знать, что ни одна живая душа тебя не увидит.

И всю дорогу домой я мучаюсь виной перед Реном и леденящим страхом того, что я делаю что-то неправильное.

День пятьдесят четвертый

Меня будит, солнце, но я не могу согреться. Мне снились путаные и тревожные сны. Все перемешалось. Рен меня презирает. Не могу поверить, что снова его ужалила. Как жаль, что я не сумела ему объяснить, что мы спасаем девочек, а не губим их.

Я встаю с постели. Ноги подгибаются. Надо рассказать отцу о Рене и попросить прощения. Может, он придумает, как заставить Рена понять, что у нас благородная цель. Если бы Рен это понял, он бы нам помогал. Он не меньше нашего ненавидит этого колдуна.

Рассказать бы отцу про Бату, моего каменного дракона… но от этой мысли приходится отказаться. И дело не в узах крови, которые не дают мне говорить, — моя дружба с драконом никак не может помешать делу. А вот Рен — теперь, когда он все знает и остался один, — может.

Я бреду в дом, но отца на привычном месте у очага нет.

В углу скулит Пиппа — просится на улицу. Она любит гоняться за курами. Я открываю дверь, и птицтерьер стрелой летит наружу. Я иду следом, но и там отца тоже нет. Может, работает в лаборатории? Дверь башни под моей рукой скрипит и открывается, но больше никаких звуков не слышно. Я вскрываю ведущую вниз дверь когтями и спускаюсь. В лаборатории темно и пусто. Может, он ушел на прогулку? Придется теперь ждать, пока вернется.

От ящиков у стены тянет холодом. Я ежусь. Холодильных ящиков теперь больше, и в комнате стало прохладнее. Зачем отцу столько? Хочет наслать на колдуна армию козлоногих кур? Я вспоминаю о запертом ящике. Что-то я в нем видела такое, очень странное. Любопытство берет вверх, и я открываю ближайший ко мне ящик — там куры, которых отцу предстоит вернуть к жизни. В следующем ящике — большая сова; пустые глазищи поблескивают на свету, и я быстро закрываю крышку. В соседнем ящике нахожу странное: огромные загнутые когти. Вроде моих, только побольше.

Потом настает черед четвертого ящика. Он стоит там же, где раньше стоял запертый. Я вытираю потные ладони о платье. Чего я боюсь — ящика? Подумаешь, разные части зверей для отцовских созданий.

Ну что там может еще быть?

Успокоиться мне не удается, сердце в груди отбивает быстрый ритм. Я кладу руки на крышку холодильного ящика и откидываю ее. А потом давлю в себе крик, зажимая ладонями рот.

В ящике лежит больная девочка, смерть которой я ускорила своим ядом. Руки у нее скрещены на груди, так, словно она пытается согреться во сне. Так, значит, я и вправду видела в холодильном ящике руку! Меня охватывает паника. Отец сказал, что Дэррелл увез ее, чтобы похоронить в Белладоме. А сюда она как попала? Какие-то непредвиденные обстоятельства заставили Дэррелла ее вернуть?

Но самое главное: почему отец ничего мне не сказал?

Тут мне на ум приходит еще одно тело — скелет фавна, который нашла в саду Пиппа. От макушки до кончика хвоста пробегает холодок. Может, эта девочка все время была здесь? Я знаю, зачем отец сохранил тело своего друга-фавна, но девочка-то ему зачем? Ведь в холодильных ящиках он держит только те тела, от которых собирается получить части для новых своих созданий…

А что он сделал с моим телом, когда нашел меня мертвой? Тоже положил в холодильный ящик?

— Кимера! — Отцовский голос эхом отдается на лестнице, и сердце у меня подпрыгивает.

В лаборатории холодно, но ладони у меня мгновенно потеют. Я отпускаю крышку, и вот уже девочка снова заперта в ящике.

— Я тут, папа! — отвечаю я как можно беззаботнее.

Очень хочется спросить про девочку в ящике, но меня сдерживает засевший глубоко внутри страх. Отец не хотел, чтобы я о ней знала. Если бы хотел, сам бы мне рассказал. А раз не стал рассказывать, значит, на то у него была причина.

Но какая?

— Что ты там делаешь? — хмурится отец. Я быстренько переключаюсь на голубые глаза и выдаю дрожащую улыбку.

— Я тебя искала. Чтобы поговорить.

Да, находка меня потрясла, но я все равно помню, зачем искала отца.

— Ах, ну конечно, милая, давай поговорим. Только пойдем лучше сядем у очага.

Он берет меня за руку и ведет вверх по лестнице. Не хочет, чтобы я заходила в лабораторию? Да, похоже, он недоволен, что я сюда вошла. Хотя раньше, когда отец делал новых кур, он против моих визитов не возражал.

— Подожди, — говорю я и высвобождаю руку. Глубоко вздыхаю и готовлюсь встретить отцовский гнев. — Я открывала холодильные ящики. Я видела ее. Почему ты оставил ее здесь? А мне не сказал?

На мгновение лицо отца искажается яростью, но она исчезает так быстро, что я не успеваю моргнуть.

— Не стоит тебе играть в лаборатории. Здесь много могучих и опасных вещей. Я не хотел бы, чтобы ты пострадала по недомыслию.

Его холодные пальцы ложатся мне на плечо. Плечо немеет, вязкий туман достигает головы.

— Я оставил девочку на случай, если нужно будет тебя подлатать. Но ты о ней не будешь помнить.

— Но я… — Я пытаюсь удержать нить беседы, но она выскальзывает, словно угорь из рук. О чем я там так беспокоилась минуту назад? Отец ведет меня к двери, но я все же оглядываюсь назад. Все как обычно — ящики, каменный стол, полки с непонятными склянками. Ничего особенного.

И все же каждый мой шаг прочь из лаборатории отравлен неуютным ощущением — словно я что-то потеряла. В отчаянии я сжимаю кулаки, но отец крепко держит меня за руку. Если бы только спуститься в лабораторию! Там бы я все вспомнила.

Мы садимся в кресла у камина. Отец откашливается.

— Так о чем ты хотела поговорить?

Может, я и не помню, что меня так расстроило в лаборатории, но точно знаю, зачем искала отца: чтобы рассказать ему про Рена. Я сжимаю лежащие на коленях руки так, что от усилия белеют пальцы.

— Я должна кое в чем признаться, — начинаю я. — Но тебе это не понравится.

Отец поднимает бровь:

— Многообещающее начало.

Я сглатываю.

— Я говорила с тем мальчиком. Много раз.

Отец бледнеет, потом становится красным, как мои розы.

— Что-о? — Он так сжимает подлокотники кресла, что, кажется, сейчас вспорет обивку. — Не слушаемся, значит?

Я тоже вся красная.

— Прости, папа. Я не собиралась не слушаться, просто он очень хотел со мной поговорить, а мне было любопытно. Я просто не удержалась. Понимаешь, мне ведь совсем не с кем поговорить там, в городе.

Мне вообще не с кем поговорить, кроме тебя, думаю я, но вслух этого не говорю. Отец хочет, чтобы я жила вдали от всех, словно сказочная принцесса в башне, в одиночестве, не зная мира. Но принцесса всегда хочет бежать из башни — и я тоже.

— Тебе нельзя говорить с горожанами, твое дело — выносить из города девочек! — Отец вскакивает с кресла и ходит взад-вперед.

Кажется, дело плохо. А ведь я еще самого худшего не сказала.

— Это еще не все.

Он резко оборачивается. Глаза сердито сверкают. Я сжимаюсь в комочек. Даже Пиппа не осмеливается высунуться из-под стола. Ни она, ни я никогда еще не видели, чтобы отец был так сердит.

— Что ты натворила? — спрашивает он.

— Сегодня ночью… я делала все, как ты сказал, как всегда. Проникла в тюрьму и вынесла девочку. Но Рен, наверное, был где-то неподалеку, потому что…

— Рен? Рен? Ты и имя его знаешь?

Я краснею еще сильнее, хотя, казалось бы, дальше некуда.

— А он знает мое, — шепчу я. Отец воздевает руки к потолку и что-то бормочет под нос, а потом снова принимается ходить по комнате.

— Когда я выбиралась из города, он меня нашел и увидел девочку. — Я на мгновение умолкаю, вспоминая непонимание и ужас на лице Рена. — Он не понял, зачем я это делаю, а я не могла объяснить. Я его ужалила. — Я хватаюсь за сиденье и стараюсь собраться перед тем, как на меня обрушится шквал. — Я хочу… надо все ему рассказать. Что мы делаем, кто я такая — все-все.

Отец хватает меня за плечи и трясет так, что у меня зубы стучат.

— Ты что, рехнулась, девчонка? Рассказать!

— Он все поймет! — выдавливаю из себя я. — Если он все узнает, он нам будет помогать! Он ненавидит колдуна, прямо как мы.

— Ну да, еще бы, — фыркает отец. — Глупый мальчишка! Много же он нам поможет!

Услышав, как он отзывается о Рене, я ощетиниваюсь:

— Никакой он не глупый! Он умный и ловкий. Король ему доверяет, Рен носит его записки советникам.

Я благоразумно умалчиваю о том, что Рен и меня познакомил с семьей и, кажется, даже с самим королем.

— Это верно. — Отец останавливается и почесывает подбородок. — Значит, он тебе верит? Что ж, возможно, ты еще можешь обелить себя.

Во мне вспыхивает надежда. Неужели мне можно будет больше не обманывать ни отца, ни Рена?

— Как? Что надо сделать?

Отец пожимает плечами:

— Да просто прихвати его с собой в следующий раз, когда будешь возвращаться из города. А я погляжу, вправду ли он выполняет поручения короля.

— Сюда? Но он со мной, наверное, не пойдет… В последний раз мы расстались совсем плохо.

Отец смеется, и от его смеха мне становится холодно.

— Да ужаль ты его, и вся недолга! А потом я его расспрошу и разберусь, что он знает о колдуне, о короле, о любых планах, к которым имеет касательство.

Грудь сжимает так, что я не могу дышать.

— То есть я должна его усыпить?

Надежда сменяется паникой. Я не хочу снова его жалить — мне и так ужасно стыдно за те два раза.

— Но ты же не отправишь его в Белладому? — Не могу даже вообразить, чтобы Рен уехал так далеко от меня.

— Отправлю, разумеется. Неужели ты думаешь, что он станет с тобой водиться, когда узнает, что ты такое?

Да. Я думаю. Мне нужно, чтобы Рен мне доверял, и не важно, есть у меня крылья или нет. Таково мое тайное желание, которое я храню в самой глубине сердца. Я бледнею.

— Вот о чем ты мечтаешь, да? — Отец берет меня за подбородок жестче обычного. — Сколько раз тебе говорить: люди тебе никогда не будут верить. Никогда тебя не примут и не полюбят так, как я. Только я тебя люблю, потому что я сам тебя создал. А они тебя убьют, как только увидят.

Я высвобождаюсь.

— Рен не такой! Он просто расстроился, потому что увидел, что я уношу девочку, но я ему все расскажу, и он поймет. Обязательно поймет! И будет нам помогать, потому что я точно знаю — он не служит колдуну.

Я умолкаю, дрожа всем телом.

Отец складывает руки вместе и внимательно смотрит мне в глаза:

— Нет, Ким. Не поймет. А возненавидит тебя. Он уже ненавидит.

— Нет! — кричу я и отбрасываю прочь стул, пугая Пиппу до потери и так невеликого ее сознания.

А потом делаю то единственное, что еще могу сделать.

Бегу.

В голове у меня теснятся мысли: не хочу оставаться с отцом. Я так хотела быть с Реном. Пусть день, пусть отец не разрешает — я все равно выскакиваю за изгородь и мчусь по тропинке.

Здесь прохладнее, но я вся горю от несправедливости услышанного. Отец не прав. Рен вовсе не испытывает ко мне ненависти. Не может он меня ненавидеть! Я люблю его. Я все сделаю, чтобы он не думал обо мне плохо.

Я ему все объясню. И извинюсь за то, что так долго молчала. Он поймет.

Обязательно поймет.

Я признаюсь, что это я унесла Делию, чтобы спасти ее. Жаль, что я допустила, чтобы Дэррелл увез ее в Белладому. Надо было отнести ее к Рену. Но я позволила ревности затуманить мой взгляд и сделала неверный выбор. И все же для Рена будет облегчением узнать, что Делия в безопасности, что она в городе радости и счастья. Пусть скучает по ней, лишь бы не волновался. Может, мы даже к ней когда-нибудь съездим.

От этих надежд мне становится легко-легко. Изгородь остается позади, и вот я уже в лесу. Я отбрасываю плащ и лечу меж деревьев. Когда показывается дорога, я снова укутываюсь в плащ, нахлобучиваю капюшон и оборачиваю хвост вокруг ноги. Я найду Рена, мне никто не помешает — ни отец, ни стражники.

Очень хочется взлететь, но днем это рискованно.

Солнце стоит высоко, и, когда мимо проходят другие путники, я вся покрываюсь холодным потом. Я на них почти не смотрю. Я думаю об одном.

Но, завидев ворота, я понимаю, что в Брайр пробраться мне будет непросто. Каждого входящего останавливает стража. И меня остановит как пить дать. Я прячусь в лесу и лечу к стене, к тому ее участку, который ближе всего подходит к лесу. Закрыв глаза, я прислушиваюсь к шагам стражников на стене. Где-то вдалеке слышен ровный гул. Когда ближайший стражник оказывается далеко, я взбираюсь по стене, цепляясь когтями. Днем приходится действовать с удвоенной ловкостью. Оказавшись наверху стены, я перепрыгиваю на ближайшее дерево. Город бурлит, всюду люди. Я теряюсь.

Как это все не похоже на тихий спящий городок, который я успела полюбить!

Но мне надо отыскать Рена. Извиниться и все ему объяснить. Я должна его увидеть.

Я спрыгиваю с дерева и приземляюсь на четвереньки. Я в небольшом дворике. Из заднего окна дома на меня круглыми глазами смотрит маленький мальчик.

— Мама, смотри! — кричит мальчик, показывая пальцем. — Там девочка во дворе!

Я бросаюсь на улицу и тотчас оказываюсь в толпе людей. Как много людей! Молодые, старые, средних лет. Меня кружит водоворот из красных, голубых, зеленых, коричневых одежд.

И все они говорят, идут, шумят! Как тут шумно! Никогда еще не слышала такого шума. Это и есть тот самый однообразный гул, что я слышала из лесу, только вблизи он становится какофонией. Я зажимаю уши руками и оседаю, съежившись, на булыжную мостовую. От шума мне становится плохо. Я так не могу. Хочется свернуться в клубочек и провалиться поглубже под землю.

Но тут об меня спотыкается какая-то женщина. Ее нога задевает мой бок, и я забываю дышать.

— Что ж ты тут улеглась, девочка?

Голос у нее вовсе не такой спокойный, как у отца, а резкий и… раздраженный. Да, раздраженный. Ей не нравится, что я мешаю пройти. Под любопытными взглядами зевак я отползаю в сторону, она хмыкает и идет дальше.

Здесь происходит столько всего разом, что непонятно, как люди не сходят с ума. Мне хочется обратно в лес, в тишину, нарушаемую лишь редким попискиванием мышей в траве да чириканьем птиц. Уши у меня вот-вот лопнут.

Но я должна найти Рена.

Я поднимаюсь на ноги и ввинчиваюсь в толпу. Меня пихают со всех сторон, я проталкиваюсь вперед.

— Эй!

— Осторожней, ты!

В этой толчее я добираюсь до клочка свободного пространства и останавливаюсь передохнуть. Сердце молотит в ребра. Где я? Понятия не имею. Не успела прихватить с собой отцовскую карту. Толпа меня закрутила и совсем запутала. Так хочется взлететь — просто чтобы вдохнуть чистого воздуха и остаться в одиночестве.

Но я пришла к Рену и не уйду, пока не найду его. На глаза наворачиваются слезы, но я смаргиваю их прочь.

Земля дрожит. Я прижимаюсь к стене ближайшего дома. Днем ни одной тени, негде спрятаться. По улице шагают выстроенные в прямоугольник мужчины с мечами на поясах. Ни на меня, ни на суетящихся вокруг людей они не смотрят. Только идут к известной им одним цели.

Вот и мне так надо — идти к цели, и все. Я делаю глубокий вдох, чтобы собраться, и снова ступаю на улицу следом за стражей. Они знают, куда идут, и толпа пропускает их вперед, а потом снова смыкается у них за спиной. Идти за ними не так просто, как я надеялась. Это, скорее, как плыть против течения. Но я должна пройти. Ладони у меня потеют, я едва удерживаю плащ запахнутым. Капюшон каждые несколько минут падает с головы, я приостанавливаюсь, чтобы его поправить, и в эти мгновения меня непременно кто-нибудь толкает, не человек, так повозка. Из-за потных тел вокруг мне кажется, что я сама нечиста и дурно пахну.

К тому времени, как я догоняю стражников, меня бьет мелкая дрожь и, кажется, вот-вот стошнит.

— Ким!

Мы уже у маленького сквера близ фонтана. Нашего фонтана. Рен сидит на противоположном его краю и машет мне. Вид у него вовсе не сердитый. Я так рада, что сейчас расплачусь.

Но не успеваю я броситься к нему навстречу, как рядом звучит детский голосок, и внутри у меня все застывает.

— Мама, что это?

Маленькая девочка тычет в меня пальцем. Ее мать ахает.

Мне становится плохо. Дура я, дура! Кожа от пота стала скользкой, хвост соскользнул по ноге и высунулся из-под плаща. А я так шарахалась от всего вокруг, что и не заметила этого!

Ох, и рассердился бы отец!

Я поворачиваюсь к Рену. Он машет мне, но рука его почти замирает в воздухе. Он непонимающе наклоняет голову. На лице его нет и следа вчерашней ярости. Неужели он уже простил меня?

Чьи-то руки хватают меня сзади, рвут плащ. Крылья внезапно окатывает свежим воздухом.

— Чудовище! — Кричат две женщины, в руках у которых мой плащ.

— Нет, — бормочу я, зажимая уши руками. Никакое я не чудовище. Это колдун — чудовище. А я — гибрид, и я создана, чтобы спасти этих людей от колдуна.

— Чудовище! Чудовище! — Крик будоражит толпу, и вот уже все глаза прикованы ко мне. На запястьях смыкаются чьи-то руки. — Чудовище! Сжечь ее!

Сжечь! Ах, отец, как я горько ошибалась! Ты говорил правду — люди злы и жестоки!

— Нет! — кричу я, выкручиваясь из чужих рук. Отбиваясь, жалю хвостом двоих, и они плюхаются в фонтан, будто монетки. Слез уже не сдержать. Я в последний раз смотрю на Рена. На его славном лице — ужас, в милых карих глазах — недоверие.

Даже он думает, что я чудовище.

Мной овладевают инстинкты, инстинкты — и ничего больше.

Я распахиваю крылья во всю ширь. Сейчас я взлечу, и все эти крикливые людишки — и Рен вместе с ними — останутся позади.

Но я не успеваю подняться в воздух. Что-то тяжелое бьет меня сзади по голове, и вокруг смыкается темнота.

День пятьдесят пятый

У меня под щекой что-то колючее. Я поднимаю голову. К щеке что-то прилипло. Это соломинка. Я в темной комнате. Здесь всего одна дверь, а на земляном полу тут и там валяются клочки соломы.

Меня поймали. Я была неосторожна, я не послушалась отца, а ведь он меня предупреждал. Я утратила бдительность и угодила сюда. И даже не знаю, куда именно.

Сколько времени я лежала без сознания? Вдруг — целый день? Отец будет волноваться. Да что там — выйдет из себя. Ну и натворила я дел! И главное, попалась людям в руки!

А что теперь думает обо мне Рен? Узнать, что я такое на самом деле, да еще таким неудачным образом… Как бы мне хотелось все ему объяснить!

Я вновь опускаю голову на пол. Прохладная земля холодит кожу, гасит румянец на горящих щеках. В затылке больно, но сейчас не до того. Надо бежать. Надо спасти девочек. Иначе все, что сделал отец, пойдет насмарку.

Я вскидываю руку к горлу. Черная бархатная ленточка, подарок отца, на месте. И рукава у блузки длинные и закрывают мои пятнистые руки от и до. Может быть, люди не видели винтиков в шее. И лоскутной кожи не видели. Тогда, возможно, я сумею убедить их, что я просто гибрид. Существо из тех, что, по легендам, давным-давно вымерли.

А что мне еще остается — прорываться? Я не хочу делать людям больно. Может быть, мне удастся уговорить их отпустить меня.

В голове у меня миллион «может быть» и «если».

Ручка двери моей камеры скрипит и поворачивается. Я вскакиваю на ноги во мгновение ока. Уже что-то! Когда войдет стражник, я его повалю наземь — это будет легко, если он один, — и удеру домой. Горожане увидят, как я лечу по небу, — ну и ладно, они и так знают, что у меня крылья. Лишь бы только не догадались, что я имею отношение к отцу. Он ведь говорил, что в его науку мало кто верит. Если люди узнают, что он меня создал…

Ручка поворачивается дальше, и дверь медленно открывается. Я жду за дверью и готова нанести удар в любую секунду.

В комнату просовывается голова. Это Рен. У меня перехватывает дыхание. Я втягиваю когти и оборачиваю хвост вокруг ноги.

— Ким, — зовет он и замирает от удивления, увидев, что я прячусь за дверью.

Мир замирает. Мы не можем пошевелиться. Не смеем вздохнуть. Я так перепугана, что даже дрожать не могу.

Он пришел убить меня? Ему велели меня убить?

— Ты жива. — Он понижает голос и запирает за собой дверь. Мир оживает. — Послушай, горожане думают, что это ты крала девочек.

Я заливаюсь краской и не могу поднять глаз. Он не подходит ко мне, старается оставаться подальше, насколько это позволяют размеры комнаты. В воздухе между нами разливается страх, который грозит поглотить нас обоих.

— Я ничего не понимаю. — Он показывает на мои крылья, моргает. — Но я не верю, что ты вредила людям. Я ведь думал, что знаю тебя.

На лице его проступает растерянность.

Я не могу произнести ни слова. Рен говорит так, словно не помнит, как прошлой ночью застал меня с девочкой на руках, словно не видел, как я делаю именно то, чего так боятся горожане. Как это вышло? Я вспоминаю выражение его лица, когда он застал меня врасплох, и мне становится тошно. Нет, он ничего не помнит, иначе не защищал бы меня.

Но почему он не помнит?

— Пожалуйста, Ким, скажи что-нибудь!

Мне ужасно хочется спросить его, когда мы в последний раз виделись, но я удерживаюсь от вопроса.

— Давно я здесь? — спрашиваю вместо этого.

— Полтора дня. — Он смущенно переминается с ноги на ногу.

— А кто тебе позволил войти? — Честно говоря, я ожидала, что меня будут охранять строже.

Рен криво усмехается и складывает руки на груди.

— Я подождал, пока стемнеет, а потом прокрался внутрь. Я слышал, что говорили на площади, и… не могу допустить, чтобы они… сделали, что хотят.

Кожу покалывает, будто льдинками.

— А что они хотят?

Рен смотрит в сторону.

— Да не важно. Я тебя выведу. Ты спасешься.

Я снова слышу крики толпы: «Чудовище! Сжечь ее! Сжечь чудовище!»

— Они хотят меня сжечь, — шепчу я.

Отец был прав. И почему я ему не поверила? Но если он все знал про людей, то, может быть, и про Рена тоже? Если я ему напомню, чем занималась, расскажу, что спасала девочек, — он тоже захочет меня сжечь? Или лучше будет воспользоваться этим пробелом в его памяти и лгать по-прежнему?

— Ничего они тебе не сделают. Только сначала я хочу спросить. — Рен умолкает и сжимает кулаки так, что костяшки пальцев белеют. — Кто ты такая?

Тень страха в его глазах заставляет мое сердце сжаться. Пусть он не помнит прошлую ночь, но я все равно его потеряла.

Мне на ум приходит ответ, который я давно заготовила на случай, если он случайно увидит мой истинный облик.

— Там, где я живу, до сих пор есть гибриды. Ты не веришь, что они существуют, я знаю, но на самом деле они есть. Вот как я.

Глаза у Рена становятся круглые.

— А где это?

— Нельзя говорить. — Тут я немного запинаюсь. До этого я в своих мечтах не доходила. — Понимаешь, опасно, если кто-то узнает.

Рен проводит рукой по волосам, качает головой:

— Да уж, не зря ты не хотела говорить, где живут твои родные. После такого…

Наступает неприятное молчание.

— А зачем ты приходила в Брайр? — спрашивает наконец Рен.

— Из любопытства — тут я говорила правду, — отвечаю я. — Мне ужасно хотелось узнать людей. И я не смогла отказаться от возможности исследовать город вместе с тобой. Если помнишь, поначалу я тебя сторонилась.

Он грустно улыбается:

— Да уж, я буквально силком навязался.

Я только и могу, что сглотнуть комок в горле.

Рен идет к двери, но останавливается и что-то мне протягивает:

— Вот, возьми. Пригодится.

Это мой плащ. А я и не заметила, что Рен его принес.

— Спасибо, — говорю я и набрасываю плащ на плечи.

— Пойдем, я тебя выведу.

Мы на цыпочках выходим из комнаты. В коридоре за дверью спит стражник, положив голову на стол. Я вопросительно смотрю на Рена, тот ухмыляется:

— Бутылка рома плюс сильное сонное снадобье. Полезная штука.

Он ведет меня по коридорам, и наконец мы оказываемся на улице, в долгожданной темноте. Я чувствую себя так, словно вернулась домой. Все-таки Брайр всегда был для меня ночным городом.

— Иди, — говорит Рен, — беги.

Я больше не могу сдерживаться.

— Рен, зачем ты мне помогаешь? Меня все ненавидят, а ты — нет, почему?

Щеки у меня пылают, глаза щиплет, я не могу дышать в ожидании ответа.

— Потому что я тебя знаю.

Глаза уже словно огнем жжет.

— Ты меня не боишься?

Он издает нервный смешок.

— Честно? Боюсь. Но я же понимаю, почему ты ничего не рассказала. Я бы на твоем месте тоже молчал.

Ото всей этой путаницы у меня начинает болеть голова.

— А как же…

— Ш-ш, тихо! Кто-то идет! — шепчет он. — Беги скорее!

Он хватает меня за руку, тащит в переулок, и я быстро и радостно мчусь прочь. И только вопросы, на которые я так и не сумела получить ответ, по-прежнему тяготеют надо мной…

День пятьдесят шестой

Отец, наверное, с ума сходит от волнения. Мне стыдно, что я ему не поверила и нарушила так много его запретов. Но я не могу вернуться домой. Сейчас — не могу. Когда я вспоминаю, что отец хотел отослать Рена в Белладому, мне становится не по себе. Иногда мне кажется, что отец немного не прав. Если, конечно, он вообще может ошибаться.

Но ведь с горожанами все вышло, как он сказал, — они действительно меня боятся и ненавидят.

Светает. Я подлетаю к реке, опускаю ноги в воду, смотрю, как утреннее солнце играет на волнах, и думаю, что хорошо бы увидеть Бату. Он один из всех хочет видеть во мне… меня. Этих ожиданий не обманешь. А вот ожидания отца я обманула, и Рена — тоже. Их печальные лица так и стоят передо мною даже здесь, среди прибрежных цветов и трав.

Мои мысли все время возвращаются к Рену и к его внезапной забывчивости. Что с ним такое случилось? Может, его подчинил себе колдун? Но зачем колдуну нужно, чтобы Рен забыл, как застал меня с девочкой на руках? Если только Рен должен был забыть что-то еще…

И тут меня ослепляет ужасом.

Рен ничего не помнил о нашей первой встрече, когда я его ужалила, и когда я его ужалила во второй раз, в памяти у него тоже ничего не осталось. Девочки, которых я приносила в башню, не помнили ни меня, ни того, как они туда попали. Стражники всякий раз пугались моего чудовищного вида так, словно видели меня впервые, а ведь я жалила их каждую ночь много ночей подряд.

Дело во мне.

Единственное, что есть общего между ними всеми, — я их жалила. Мой яд не просто усыпляет людей, он заставляет их обо всем позабыть. Я начинаю дрожать. Почему отец мне этого не сказал? Не знал? Или это непредвиденный побочный эффект?

Я погружаю пальцы в мох и в отчаянии их сжимаю. Что делать? А что тут поделаешь? Я не могу изменить себя, а мой яд — это, по-видимому, часть меня.

Я чую дракона прежде, чем он появляется передо мной, — влажный, отдающий металлом запах ни с чем не перепутать. Бату проявляется из воздуха великолепный, как всегда. Сияющая чешуя отражает солнечные лучи, словно тысяча зеркалец, а огромные кожистые крылья укладываются вдоль спины. Дракон устраивается поудобнее. Золотые глаза поверх огромной морды смотрят на меня с приязнью.

Я не очень понимаю, как дракон перемещается в пространстве, но зрелище это просто завораживает. Если драконы сотворены из магии, значит, магия не всегда зло.

Сестра.

Он фыркает и опускает морду так, чтобы наши глаза были на одном уровне.

— Я рада, что ты пришел, — шепчу я. — Горожане меня ненавидят.

Что ж, люди часто ненавидят то, чего не понимают.

— Вот и отец так говорил, — печально отвечаю я. — А я думала, он не прав. Мы спасали девочек от колдуна, но королевский вестовой, мы с ним подружились, застал меня за этим. Отец велел мне принести его к нам домой, чтобы узнать, что известно королю о колдуне, но потом моему другу пришлось бы уехать из города. А я этого так не хотела! И пошла в город, прямо днем, чтобы найти друга и… — И тут я уже не могу сдержать слезы и умолкаю.

И люди тебя схватили.

Я могу лишь кивать. Бату трется о меня мордой, чтобы приободрить.

Но ты сбежала?

— Да, друг помог. Он забыл, что было накануне.

Бату фыркает, кажется задумчиво:

Очень странно.

Знай я его лучше, могла бы подумать, что Бату хмурится, но он молчит и ничего больше не говорит. Что касается моего открытия относительно яда, то я им так поражена, что не могу об этом говорить. Может, потом.

Я устраиваюсь поудобнее, гляжу на струи бегущей воды.

— Я должна вернуться домой, но у меня такое чувство… не знаю. Просто как подумаю о доме, сразу становится нехорошо.

К таким ощущениям стоит относиться внимательнее. Не исключено, что твое подсознание знает гораздо больше, чем ты думаешь.

За словами дракона я чувствую что-то еще. До меня доносится всплеск страха и тревоги — чужого страха и чужой тревоги. Они остаются со мной дольше, чем хотелось бы.

— Я не могу бросить отца. У него никого нет, кроме меня, и он стольким для меня пожертвовал. Надо вернуться. Я по нему соскучилась.

Бату грубовато-понимающе фыркает.

У тебя есть и другой дом. Мое гнездо всегда открыто для тебя, сестра, если в том будет нужда.

— Спасибо.

Скажи, не думала ли ты, что твои дурные предчувствия могут быть связаны с отцом? Ведь возвращаешься ты к нему.

— С отцом? — переспрашиваю я, отгоняя неожиданно возникшую при этой мысли тревогу.

Не замечала ли ты, чтобы он в последнее время вел себя странно? Что, если на нем лежит заклятие колдуна? Возможно, животными чувствами ты уловила нечто невидимое для человеческого глаза.

— Уж если кто и попадет под заклятие, то никак не мой отец! Он никогда не показывается близ Брайра, только на бродячие ярмарки ходит.

Я говорю это со всей твердостью, на какую способна, однако не могу не вспомнить, что в последнее время отец сердится на меня чаще, чем прежде. И больше от меня скрывает. Себя не обманешь — я испытываю неотвязное чувство, что что-то идет не так. А тут еще история с моим ядом, который стирает память. Отец такой дотошный, такой умный, он должен был это знать. А мне не сказал — и это очень тревожный знак.

Но Бату не успевает ответить. Над лесом встает страшный скорбный крик. Я вскакиваю на ноги.

Мне пора. — Дракон мерцает и начинает растворяться в пространстве. — До встречи, сестра.

Я лечу через лес туда, откуда доносится звук. Он не прекращается, но теперь я могу расслышать горестные причитания. Когда к ним примешивается дорожный шум, я замираю меж деревьев, боясь, как бы меня не заметили. Но люди кричат не из-за меня. В ворота города въезжает простая деревянная повозка. Сзади с повозки свисает маленькая босая ножка. Сердце у меня падает.

Кто-то умер.

Но кто? Неужели колдун, которому мы стали помехой, придумал новую страшную месть?

Я должна все узнать.

Это ведь может затронуть и наше дело — и если бы не это, я ни за что больше не сунулась бы в город при дневном свете.

Пренебрегая дорогой, по которой я пришла в прошлый раз, я прячусь в деревьях и стараюсь держаться в тени. Идти приходится долго, но я не хочу, чтобы меня узнали. В городе тоже придется прятаться. К счастью, во время наших ночных экскурсий я узнала немало подходящих для этого мест.

С каждым шагом мои ребра все туже сжимает невидимый обруч. Я вовсе не хочу обратно в город. Жадные руки, крикливые рты — как шумно! Но там что-то произошло, а до ночи еще далеко.

Добравшись до городской стены, я прячусь в деревьях, дожидаясь, пока пройдут стражники, потом карабкаюсь наверх и тихо планирую в растущие с другой стороны кусты. У ворот телегу встречает целая толпа. Я иду следом. Телега останавливается на большой площади перед дворцовыми воротами. Кованые железные завитки чернеют на фоне голубого неба. Над стеной виднеются верхушки деревьев, а запах роз достигает даже моего уголка в темном переулке. Я осторожно выглядываю из-за угла и начинаю понимать, что тут происходит.

— Убийца!

Толпа кричит это слово, а торговец везет безвольное тело на возвышение посреди площади. К девочке бросается женщина, она вцепляется в борта повозки и бьет по ним кулаком.

Мама. Это мама девочки.

А моя мама так же крепко меня любила?

И тут я вижу лицо мертвой девочки, и меня сотрясает ужасом. Это та самая, которую я убила своим ядом.

Бедная ее мама! Но как девочка оказалась здесь? Я…

Что-то мелькает на самом краю сознания. Я падаю на колени. Я не могу ухватить воспоминание, но от него исходит то же смутное напряжение, которое мучило меня в последние несколько дней. Под звон в ушах я пытаюсь пробиться сквозь это чувство к памяти, которая рвется наружу. Словно кто-то запер часть моей души, и вот теперь она отчаянно пробивается на свободу — и девочкино лицо придает ей сил.

Неужели я ее знала? Или где-то видела?

Детская ручка над краем ящика…

Я пытаюсь ухватить что-то еще, но воспоминание уплывает прочь, испугавшись правды, которая все еще не может пробиться ко мне в сознание. Где это было? В прошлой жизни или в этой? А если в этой, то почему я ничего не помню? Ящик так похож на…

На холодильный ящик из отцовской лаборатории.

Преграда, стоящая на пути воспоминаний, рушится, голова леденеет, холод охватывает все тело до последней клеточки.

Девочка лежит в холодильном ящике, мертвая, неподвижная, со сложенными на груди руками. От холода ее кожа покрыта тонким слоем сверкающего инея. Испытанный тогда страх наполняет мои руки и ноги ватой и тянет корни в сердце.

Зачем отец оставил мертвую девочку?

Почему я об этом забыла?

И как она попала из отцовской башни в город?

Может быть, ее нашел колдун? Или отец скрывал от меня не только девочку, но и много другого тоже? При этой мысли поселившийся в сердце страх поднимает голову, но я отбрасываю его прочь. Отец меня любит. И город он любит. Зачем ему пугать горожан и возлагать вину на меня?

А вот колдуну — есть зачем. Сначала — беспамятство от яда, теперь — эта девочка… Я не знаю, что думать. Если колдун поработил отца, мы пропали.

Глаза горят, но я не могу отвести взгляд. Отец поднимает мать и уводит от тела ее ребенка. Мой отец тоже потерял мою мать. Разве может он причинить такую же боль другому? На сердце снова становится нехорошо. Мужчина прижимает женщину к груди так, словно боится и ее потерять. Толпа вновь взрывается криками:

— Чудовище заодно с колдуном!

— Ее убило чудовище!

Чудовище. Это я для них — чудовище. Они думают, что я помогаю колдуну. Это я-то! Меня саму убил колдун, а отец оживил. Крики «Убийца!» становятся громче с каждой секундой. Я зажимаю уши руками и отступаю за угол. Да, я виновата в смерти девочки, но все вышло случайно. Зачем отец оставил ее в лаборатории? Если бы я знала, что она так слаба, я бы никогда ее не ужалила. Я так хотела помочь этим людям, а они меня возненавидели.

Отец прав: люди — странные, ненадежные существа. Хорошо, что я больше не человек.

Когда крики стихают до беспокойного гула, я опускаю сжимающие голову руки. Слышен только один голос. Он обращается к толпе. Я выглядываю из-за угла — кто сумел успокоить разбушевавшуюся толпу?

На возвышении стоит седой человек. Я его знаю. За спиной у человека — дворец.

Это Оливер, и на голове у него корона. Он и вправду король.

Горечь, которую я испытываю при мысли о судьбе города, становится невыносимой. Это ведь о себе тогда рассказывал Оливер, о своей дочери, о своей жене, погибшей от руки колдуна. А я пересказала все отцу и почти позабыла. Жаль, я не могла им помочь.

— Прошу вас, успокойтесь, — говорит Оливер, поднимая руку. — Спокойнее. Случившееся ужасно и весьма прискорбно. Я понимаю, что вы сейчас чувствуете.

— Убийца! Казнить убийцу! И подручного казнить!

— Тихо! — кричит Оливер, но его почти никто не слышит. — Кровью дела не решить. Мы должны разорвать этот порочный крут из крови и мести. Мы похороним наших мертвых и сохраним свое достоинство.

— Надо найти чудовище и убить! — кричат в ответ из толпы. — Казнить убийцу! Казнить подручного!

Я снова зажимаю руками уши, чтобы не слышать этих страшных слов, которые толпа повторяет снова и снова, эхом разнося по всему городу. Я дрожу. Какой подручный? Они что, узнали, что меня послал отец? Я способна на многое, я сильнее их, но я боюсь. Им нужна моя голова. Меня убьют, если найдут.

А если узнают, что меня создал отец, то и его тоже.

Что бы он от меня ни прятал, какие бы ошибки ни совершил, он все-таки мне отец.

— Мы нашли подручного, он помогал чудовищу! — кричат из толпы. Люди расступаются, пропуская двоих, которые волокут третьего. Тот извивается и пытается вырваться.

Они бросают Рена наземь. Сердце у меня падает.

— Что? — говорит Оливер, бледнея.

Один из мужчин — я узнаю стражника, которого усыпил Рен, — выступает вперед, тычет пальцем в Рена и презрительно усмехается:

— Этот парень принес мне бутылку рома с сонным зельем. Сказал, мол, подарок от короля и совета, чтоб я лучше следил за чудовищем. А когда я проснулся, чудовище уже сбежало, да ключи-то оказались в другом кармане!

Завтрак так и рвется наружу. Глупо, как глупо! Зачем только Рен в это полез! Пошел ради меня на глупый риск — думал, наверное, что Оливер его защитит по дружбе. Но жаждущая крови толпа едва ли позволит королю вырвать у нее из лап жертву, дружи они хоть сто лет.

— Рен, это же неправда, да?

В голосе Оливера звучит предупреждение.

Рен встает на ноги и вздергивает подбородок:

— Нет, правда! Она не виновата в исчезновении девочек. И эту девочку тоже не убивала.

— Рен, как ты мог, — шепчет Оливер так тихо, что я едва слышу его за криками толпы.

— Я ее знаю. Она не такая, как мы, но она не чудовище!

Толпа оставляет его слова без внимания.

— Ты помогал убийце!

— Отпустил чудовище!

Стражник заламывает Рену руки за спину. Рен пытается вырваться.

— Она не чудовище! Это все колдун! Вы что, не понимаете?

— Рен, — говорит Оливер, — ты только ухудшаешь свое положение.

— Нет! Это дурачье не видит очевидного, хоть под нос им поднеси! — Он снова поворачивается к толпе: — Колдун вернулся, мы все это знаем. И если мы убьем ее, это нам ничем не поможет.

Толпа начинает расходиться. Мне радостно, что Рен мне верит, но в то же время стыдно за то, что прав он лишь наполовину, и только потому, что я лишила его памяти. Я ведь действительно убила ту девочку. Хотя остальных — спасла. Рена уводят вниз по улице, и он исчезает за чужими спинами. Куда его ведут?

Толпа рассеивается. Оливер, ссутулившись, стоит на краю возвышения. С ним остается лишь несколько стражников.

Меня трясет. С Реном хотят сделать что-то ужасное. Что-то такое, чего не может предотвратить даже Оливер, хоть он и король.

Нет. Моему Рену никто ничего не сделает. Не может помочь Оливер — помогу я.

Когда шум толпы начинает стихать, я крадусь прочь переулками. Не останавливаясь, я закрываю глаза и бегу, ориентируясь на звуки, издаваемые толпой. На исполненные злобы и ненависти крики.

Рену досталась вся та ненависть, которую они испытывали ко мне.

При этой мысли кровь во мне вскипает, а когти так и рвутся наружу, чтобы изодрать в клочья дурачье, которое не понимает, что виноваты во всем не мы, а проклятый колдун. Ну кто еще будет убивать девочек, скажите на милость?

Рен прав: они боятся. Могу ли я их за это винить? Нет, наверное. Но если с головы Рена упадет хоть волосок — о, тогда я найду виновных!

Исполнившись решимости, я бегу быстрее и вскоре оказываюсь совсем рядом с толпой. От ее шага дрожит земля, а издаваемый людьми шум терзает уши.

— Повесить предателя! — кричит чей-то голос. Ему вторит другой, и вот уже вся толпа хором повторяет:

— Повесить! Повесить!

Будь у меня не один ядовитый хвост, а десять, я бы пережалила их всех. Пусть бы замолкли, а Рен тем временем убежал.

Из-за сжатых зубов рвется скулящий звук. Просыпаются инстинкты, но я не даю им воли. Драться нельзя, бежать — тоже. Я должна спасти Рена.

Пригибаясь, я прячусь в тени у самой стены. За утлом — толпа и Рен. Я слышу скрип дерева и какое-то шуршание — веревки, наверное. Что они делают?!

Я закрываю глаза, и делаю глубокий вдох. Потом еще один. Боль в руках отступает. Я открываю глаза и выглядываю из-за угла. Толпа стоит вокруг деревянного помоста. На помосте — столб с перекладиной. С перекладины свисает веревка с петлей на конце.

Я озадачена — не понимаю, что это за штука. Впрочем, одно я знаю точно: ничего хорошего Рену она не сулит.

Я распахиваю плащ, высвобождая крылья и хвост. Их и так уже все видели, какой смысл скрывать. Кроме того, мне надо, чтобы крылья были свободны.

Какой-то человек тащит Рена к помосту. Рен отбивается. Лицо у него серое, как зола в очаге его дома.

Человек набрасывает Рену на шею петлю. Я начинаю понимать, зачем нужно это устройство. Оно пережмет Рену шею, и он умрет.

Ужас подбрасывает меня вверх. Я ловлю воздушный поток над головами толпы, распахиваю крылья и пикирую на платформу. Рен ошарашен, на лице его сменяется одно выражение за другим, но я не понимаю, что они значат. Когтями я рассекаю веревку у него на шее — толпа ахает, — потом обхватываю его за пояс и взлетаю.

Сначала раздаются крики, потом — свист стрел. Лететь не одной, а с человеком, который выше меня и тяжелее девочек, тяжело, но во мне бурлит адреналин. Я уворачиваюсь от стрел, виляю туда-сюда, и наконец мы оказываемся вне пределов досягаемости стрелков.

Мы летим над городской стеной. Рен цепко держится за меня, не открывая глаз. Он впервые меня обнял, но совсем не так, как мне мечталось. Он так близко, от него исходит тепло, которое я чувствую даже сквозь ткань платья. Я чувствую только его запах, слышу только его частое неглубокое дыхание. Он высокий, но я остро ощущаю, как он хрупок. Он не говорит ни слова, только дрожит. Боится высоты? Люди все-таки не летают, как я. Вот и лес, самая чаща, достаточно далеко от разъяренной толпы. Можно спускаться без опаски. Но если бы не боль в руках и крыльях — я бы летела с Реном вечно.

Я опускаюсь на землю, ставлю его на ноги и сразу жалею об этом, потому что не ощущаю больше его тепла. Он по-прежнему дрожит, и я никак не пойму выражения его лица. Никогда такого не видела. По крайней мере, в этой жизни. Может быть, я-прежняя его бы узнала.

Я просто стою перед ним, и все у меня внутри дрожит ничуть не меньше, чем у него — снаружи. Меня переполняют какие-то путаные слова, но я не знаю, что сказать.

Я отвожу взгляд. Трудно думать, когда смотришь человеку в лицо.

Я не такая, как он думает. Я слишком долго притворялась, и теперь уже ничего не исправишь. Теперь, выручив его, я до боли отчетливо понимаю, что он человек, человек от макушки до пяток. А я — нет.

Да, я полюбила Рена. Наверное, ничего глупее придумать невозможно.

А потом я пошла и предала его, украла у него воспоминания. Если бы я понимала, что мой яд отнимает память, то никого бы никогда не жалила. А Рена — особенно.

Я снова смотрю на него — выражение лица у него по-прежнему странное. А потом он делает шаг вперед и берет меня за руку. По коже бегут мурашки.

Еще шаг. Кажется, я сейчас взлечу сама собой, как облачко.

А потом он улыбается. И эта улыбка — самое прекрасное, что я видела в жизни.

Правда, когда я вспоминаю об отце, то чувствую укол сожаления. Отец бы этого не одобрил.

— Спасибо тебе, — говорит Рен, сжимая мою руку. — Я знал, что ты хорошая. Что бы они там в городе ни говорили. Я знал. Я же тебя знаю.

Я готова греться в лучах его улыбки вечно, но тревога меня не покидает.

— Так тебя не смущает, что я — такая?

— Ну, надо привыкнуть, конечно. — Он проводит пальцем по краю моего левого крыла. — Но главное то, что ты — это ты. Ты бы не стала красть девочек из больницы по ночам. На это способен только колдун.

Я замираю. По телу разливается холод. Если бы я не украла его вчерашние воспоминания, он говорил бы по-другому. Он ведь так горевал по своей знакомой.

Я вырываю у него руку. Он хмурится.

— Что ты, Ким?

И опять этот взгляд! Как, как сказать ему о том, что я натворила, когда он так на меня смотрит? Знает, что я такое, — и смотрит.

— Мне пора. И ты тоже уходи, пока тебя не нашли. — Я отталкиваю его. — Тебе надо спрятаться.

— Не беспокойся. Я знаю кучу потайных местечек. Со мной ничего не случится. Никто меня не увидит, если только сам не покажусь.

Не в силах произнести больше ни слова, я сглатываю и бросаюсь в лес.

— Ким! Постой!

Несколько минут у меня за спиной звучат его шаги, но потом он отстает. Он знает, что не сумеет меня поймать, если я этого не хочу.

Но я боюсь. Боюсь, что он ошибся.

Он меня совсем не знает.

День пятьдесят седьмой

В ветвях над головой щебечут птицы, листва пронизана косыми лучами солнца. Вокруг кипит жизнь, но у меня на душе уныло и тоскливо.

Даже есть не хочется, несмотря на все мои инстинкты.

Я всю ночь бродила по лесу, но в дом отца вернуться так и не смогла, даже когда настал новый день. Слишком все перепуталось. Отец всегда был ко мне добр. Он многим пожертвовал ради меня, когда я была жива, а потом — когда умерла и обрела вторую жизнь.

И все же многих его поступков я не понимаю. Отец снова и снова оказывается вовсе не тем человеком, каким он мне всегда казался. Он творит вещи, которые, как мне прежде казалось, ему отвратительны. Красть чужие воспоминания, когда его дочь сама лишилась памяти?

Оставлять тело мертвой девочки на дороге, чтобы его отыскали и без того отчаявшиеся горожане?

Боюсь, колдун подобрался к нам ближе, чем мы думали.

И словно этого мало — в городе теперь меня знают. Горожане видели меня во всей красе. Вскоре они догадаются, что я живу с отцом, и придут за ним. Для Рена-то я сказочку сплела, но и он, наверное, уже догадался, как обстоят дела на самом деле.

Рен. Рен не помнит той ночи, когда застал меня в городе с девочкой на руках. Не помнит, что я его ужалила. Простит ли он меня когда-нибудь за украденные воспоминания? Он способен не замечать моего странного тела — может, закроет глаза и на это?

Если я когда-нибудь еще увижу Рена, то расскажу ему всю правду о Делии. После всех моих выходок за последние дни отец может вовсе запретить мне ходить в город. Но я уже скучаю по Рену.

Устав бродить кругами, я запрыгиваю на нижнюю ветку огромной ели, устраиваюсь у самого ствола и позволяю слезам беспрепятственно бежать у меня по щекам.

Ведь на самом деле я понятия не имею, что мне делать. Я думала, что умею различать добро и зло, но мир, похоже, перевернулся.

Мне нужен отец. И Рен. Но сохранить обоих сразу невозможно.

Чтобы защитить отца и Рена, я сделаю все, что в моих силах. А значит, мне придется вернуться к отцу, рассказать ему о вчерашнем, объяснить, почему я не вернулась. Он, наверное, с ума сходит от беспокойства. Но я ни о чем не жалею. Я и во второй раз сделала бы все то же самое не задумываясь.

И еще мне нужно, чтобы отец ответил на мои вопросы — об умершей девочке, о том, как именно мой яд действует на ужаленных. Между нами больше не должно быть секретов.

А если он не ответит, я пойму, что его держит под заклятием колдун. И тогда я пойду к Бату — пусть поможет мне придумать, как разрушить заклятие.

А потом я убью колдуна, покончу с ним раз и навсегда.

Я вытираю лицо рукавом и прижимаюсь затылком к шершавой древесной коре. Обожаю еловый запах — такой смолистый, терпкий.

Кто-то ломится сквозь кустарник.

— Ким! Кимера!

Я спрыгиваю со своего насеста.

— Рен! Ты что тут делаешь?

Он упирается ладонями в колени и тяжело дышит. В глазах у него страх. Я отступаю на шаг — он что же, теперь боится меня?

— Беги. Прячься. Они идут. — Рен хватает ртом воздух.

Я кладу руку ему на плечо.

— Кто?

— Люди. Весь город. С вилами, с факелами. Они ищут тебя. Не найдут — сожгут весь лес.

Отец.

Когти сами выпрыгивают наружу. Голубые глаза сменяются желтым кошачьим взглядом.

— Спасибо, что предупредил, — говорю я. — Я уйду.

Рен держит мою руку железной хваткой.

— Я с тобой.

Я собиралась идти к отцу, но теперь моя решимость поколеблена. Можно убежать с Реном, прямо сейчас. Далеко-далеко, чтобы нас не нашел ни колдун, ни разъяренные горожане.

Но я не могу бросить отца. Как бы то ни было, он меня не бросил, даже когда я умерла.

А Рен не помнит, на чем меня поймал. Можно притвориться, что ничего такого не было, — о, какая заманчивая перспектива!

— Нет, ты иди в другую сторону. Беги в лес и прячься.

— Я тебя не оставлю.

В глазах закипают слезы. А я думала, кошки не плачут.

— Ты ничего не понимаешь. Я натворила дел. Тебе не понравится.

Рен отпускает мою руку, словно я его ужалила.

— Ты о чем?

— Я тебе рассказывала о своих родителях, да? Ну так я соврала. Я не настоящий гибрид.

Он смотрит непонимающе.

— Меня сделал такой отец. Мы с ним боролись с колдуном. — В подтверждение своих слов я на мгновение распахиваю крылья. — Он выяснил, что колдун прячет девочек в Брайре, и я их спасала, уносила по одной каждую ночь. Ты однажды меня застал с девочкой на руках. Неужели не помнишь?

Рен неверными ногами делает шаг назад.

— Не помню. Не понимаю. Если ты спасала девочек, почему они не вернулись домой?

— Мы отсылали их в безопасное место, но это не важно. Вот что: я нашла Делию и спасла ее тоже. Она в безопасности, но я ее услала прочь, потому что думала, — я краснею, — думала, что ты по ней вздыхаешь. Я ревновала. Прости. Я не хотела делать тебе больно.

Я говорю так быстро, что задыхаюсь. В ожидании ответа Рена каждый мой мускул звенит от напряжения. А Рен переваривает услышанное, меняясь в лице.

— Это ты украла Делию? — Он сжимает кулаки.

Я киваю:

— Да. Я спасла ее от колдуна, но потом ее пришлось услать прочь.

— Ты вообще понимаешь, что натворила?

— Прости, я…

— Делия — дочь Оливера, — говорит Рен сквозь сжатые зубы. — И единственная наследница престола Брайра с тех пор, как колдун убил ее старшую сестру.

Ужас окутывает меня ледяным плащом.

— Так она принцесса?

Теперь все становится понятно. Рен — паж короля и его связной. Конечно же и за Делию тоже отвечал он. Вот почему загадочный Д., то есть Делия, так часто фигурировал в записках. Принцессу всеми силами прятали от колдуна.

Какая глупая штука — ревность. После нее остается лишь горечь сожалений. Один неверный шаг — и я причинила боль стольким людям, что и подумать страшно.

— Куда ты ее отправила? — спрашивает Рен осипшим голосом.

Я столько уже ему рассказала, что скрывать глупо.

— В Белладому. Отец говорит, там очень хорошо. Я знаю, что она…

— В Белладому? — шепчет он, словно выплевывая какую-то гадость, и хватается за голову. — В Белладому?

Земля уходит у меня из-под ног. Я не могу пошевелиться, не могу распахнуть крылья, а передо мной разверзается пропасть. Я опять что-то сделала не так. Известие о Белладоме должно было успокоить Рена — а он поражен до глубины души.

— А что такого? — спрашиваю я, стараясь не выдать овладевшей мной паники.

Его глаза наполняются удивлением и яростью.

— Да ведь это Белладома напала когда-то на Брайр! Это от их короля нас защитил колдун. Ты что, совсем глупая, Ким?

Мое имя он выплевывает так, словно оно оставляет мерзкий привкус во рту.

У меня перехватывает дыхание.

— Не может быть, — шепчу я.

Рен стоит и дрожит так, словно вот-вот взорвется. Он смотрит на меня, словно видит впервые. Потрясенно. Изумленно. С внезапным отвращением.

— Ты — чудовище, — хрипло говорит он. — А чудовищ делает только колдун.

Я призываю всю свою силу воли, чтобы не ужалить Рена, не заткнуть ему рот. Чтобы он ничего подобного больше не говорил. Чтобы я ничего подобного не слышала. Но я не жалю его. Я разворачиваюсь и бегу прочь, в лес.

Неправда. Неправда! Отец сам жертва колдуна, а если колдун его поработил — тем более. Но он не колдун! Как только у Рена язык повернулся!

По щекам текут слезы. Сдержать их я не могу. Рен меня ненавидит. А отец возненавидит, когда узнает, что я все рассказала.

Слова Рена неотвязно звучат у меня в голове.

«Ты — чудовище. А чудовищ делает только колдун».

Я бью по преграждающей путь ветке; она ломается и осыпает мой путь листьями.

Не может быть. Это неправда. Да, отец меня создал, но он не колдун. Он ученый!

Я останавливаюсь, чтобы выровнять дыхание, прислоняюсь спиной к березе. Беда в том, что Рен озвучил те гнетущие подозрения, что в последнее время меня терзали, дал имя страху, который глубоко внутри нашептывал мне, что с отцом что-то нечисто и ведет он себя странно.

Но если отец — колдун, а не порабощенный колдуном ученый, зачем ему тогда оживлять собственную дочь и убивать при этом других девочек? Что на самом деле происходит с теми, кого увозит Дэррелл?

Нет, нет, отец не такой. Он не колдун. Рен ошибается.

И тут я сгибаюсь пополам, словно получив удар в живот, и сжимаю руками голову, в которой взрывается боль.

Перед глазами горят, сменяя друг друга, мимолетные видения. Розы. Фигурно подстриженные кусты. Паркетный пол танцевальной залы во дворце. И солнце, много солнца.

Я слышу смех, чувствую аромат роз.

Я делаю шаг на трясущихся ногах и падаю на землю, вся дрожа.

Откуда эти видения? Почему они меня мучают? Я видела и розы, и кусты, но только при лунном свете, ночью. Это не мои воспоминания.

А что, если это ее воспоминания? Той, кем я на самом деле была? И почему отец так мало рассказывал мне о прошлом?

Надо найти отца. Предупредить его, что к нам идут люди. Пусть он ответит на все вопросы и избавит меня от мучительных сомнений.

Я с трудом поднимаюсь на дрожащие ноги. Я по-прежнему чувствую аромат роз, хотя роз здесь нет. Я дрожу.

Домой.

Я мчусь во весь дух.

Я приземляюсь во дворе, распугав козлоногих кур, и бегу к передней двери.

— Папа!

Дрожащими руками я открываю дверь и вбегаю в дом.

— Папа!

Из его комнаты слышен шум. Отец выходит из-за угла.

— Кимера! Где ты была?

Я бросаюсь к нему в объятия. Он ошеломлен, но обнимает меня и похлопывает по спине:

— Что с тобой? Что случилось? Куда ты сбежала, я всюду тебя искал!

Я цепляюсь за его рубашку, пряча в ней лицо. Зачем я не послушалась отца! Зачем заговорила с Реном! Если бы не это, меня не мучили бы сейчас страхи.

Однако сомнения, которые заронил во мне Рен, по-прежнему не дают мне покоя. Я слышала то, что слышала, и узнала то, что узнала. Этого не изменить. Но сначала — спасение, остальное потом.

— Папа, сюда идут люди! Надо бежать!

Он вопросительно смотрит на меня:

— Какие люди, детка? Мы глубоко в лесу, вокруг ограда. Нас никто не найдет.

— Люди из Брайра! У них факелы, они хотят нас сжечь.

Он превращается в камень.

— Почему же это?

— Потому что я тебя не послушалась, — отвечаю я дрожащим голосом.

Мне нужны ответы, но придется быть осторожной. Если уж рассказывать, то так, чтобы отец не решил, будто я его в чем-то обвиняю, а захотел мне все объяснить.

— Ах, Кимера, какая ты бываешь глупая! Здесь нам ничто не грозит. Никто нас не сожжет, если только не явится прямо во двор. Если ты не привела людей за собой, они нас не найдут.

Отец сажает меня в мое любимое кресло у огня. Из-под ног у него выскакивает Пиппа.

— А теперь расскажи, что случилось.

Он смотрит на меня так пронзительно, словно хочет заглянуть в голову. От одной мысли об этом становится неуютно.

Отец уверен, что нам ничто не грозит, но тревога меня не покидает. Я ведь уже видела, что такое ярость толпы.

— Я была в городе и попала в толпу. Плащ упал. Я попыталась сбежать, но меня поймали. Рен помог мне удрать из тюрьмы. Он служит королю, поэтому думал, что ему сойдет с рук.

Я вытираю глаза рукавом. Отец вцепился в подлокотники кресла. Костяшки пальцев у него белые.

— И что потом?

— Сначала я убежала. Но потом услышала шум, плач, крики. Люди нашли девочку, которая умерла от моего яда. Они кричали, что я убийца. И схватили Рена. Его хотели убить за то, что он мне помог. Но я… я его спасла. Налетела, схватила его и унесла в лес.

При воспоминании о полете с Реном я краснею. Этому больше не бывать, и все же это одно из лучших воспоминаний в моей короткой жизни.

— Глупая девчонка! Значит, показалась всему городу? И унесла городского мальчишку у них из-под носа? Ты что, хочешь все провалить?

Отец так зол, что того и гляди разорвет меня на части. Я глубже вжимаюсь в кресло.

— Нет, папа, что ты. Просто я не могла позволить Рену умереть. — Я сжимаю лежащие на коленях руки. — Кажется, я его люблю.

Отец встречает мое признание насмешливым фырканьем:

— Любишь? Да что ты знаешь о любви! Не будь идиоткой! — Он качает головой, и седые пряди вокруг лица покачиваются в такт. — Вот поэтому я и не велел тебе иметь дела с людьми. Они хрупкие и глупые. А мальчишка этот просто заморочил тебе голову.

Я ощетиниваюсь:

— А вот и знаю! Это правда. Я его люблю. И он меня тоже… раньше. Ну, если можно любить такое существо, как я, конечно. Я не знаю, почему он мне помог, но это было очень храбро, храбрее всего на свете.

Хочется сглотнуть, но горло совершенно пересохло. На кончике языка вертится еще один вопрос, но задавать его мне совсем страшно.

И все-таки я решаюсь:

— Папа, а мой яд ведь не только усыпляет людей, да? Рен застал меня врасплох, когда я несла девочку, но, когда я увидела его в следующий раз, он ничего об этом не помнил. И девочки тоже наутро меня не помнили. И стражники пугались, как в первый раз.

У отца в глазах горит ясный холодный огонек.

— Да, Кимера, только поэтому он и помог тебе бежать. Твой яд лишает человека памяти о том, как ты его ужалила, и стирает еще примерно час до того. И порошок, который я тебе дал, работает так же. Ты должна бы быть благодарна. Думаешь, почему тебе так легко было проникать каждую ночь в город?

Я холодею.

— А почему ты мне не сказал?

— Потому что боялся, что ты примешь это близко к сердцу и не станешь пользоваться жалом. Ты ведь тоже почти беспамятная.

Он прав. У меня нет воспоминаний, и от этого мне грустно. Но только ли поэтому он ничего мне не говорил?

— А как ты приготовил такой яд?

О яде, который лишает памяти, я не слышала никогда — ни в разговорах, ни в книжках.

Отец натянуто улыбается.

— Об этом не беспокойся.

— А я беспокоюсь. И то, что говорят люди, меня тоже беспокоит. — Я играю кончиком хвоста, в тысячный раз разглядывая жало. — И это еще не все! Помнишь девочку, которая умерла от моего яда? Я нашла ее в холодильном ящике. Зачем ты ее туда положил? Почему не похоронил? И как она оказалась на дороге? — Я сжимаю руки, пальцы мои переплетены, словно узел, в который завязалось все внутри. — По-моему, ее телом завладел колдун. Откуда ей иначе быть на дороге? Надо усилить защиту вокруг дома, не то в следующий раз он завладеет нами!

Страх опутывает меня, словно щупальцами.

Отец хмурится.

— Та девочка могла быть заразной. В Белладоме ее хоронить отказались, поэтому я положил ее в холодильный ящик и хотел похоронить сам. — Он наклоняется вперед. — А тебе не сказал потому, что не видел нужды тебя расстраивать. Вероятно, колдун узнал, где я ее похоронил, и оставил тело на дороге, чтобы его нашли горожане.

Меня охватывает облегчение. Узел в груди ослабевает. Отец всегда готов ответить на мои вопросы и развеять страхи. Может, он все-таки не под заклятием.

— Но если колдун так быстро ее нашел, наверное, он подобрался совсем близко и следит за нами.

— Все может быть, хоть это и печально, конечно. Но ты не тревожься. Я об этом позабочусь. Здесь мы в безопасности.

— А что ты сделаешь?

Отец сводит брови.

— Сказано тебе — не тревожься.

Его строгий тон заставляет меня сжаться, но я должна закончить.

— Это еще не все.

— Кимера…

Чешуйки на хвосте тускнеют, словно отражая мой настрой.

— Я все рассказала Рену. Одна из девочек, что мы увезли, оказалась младшей принцессой. Ты знал, что у короля была еще одна дочь, которую колдун не смог украсть? Я не знала, кто она, но с тех пор чувствую себя виноватой. — Я не отрываясь смотрю в пол. — И я рассказала Рену о наших планах. Что мы спасаем девочек и отправляем их в безопасное место. А он мне не поверил, — хрипло заканчиваю я.

В очаге бьется огонь. Языки пламени лижут металлическое днище чайника.

— Ты ему рассказала.

Это не вопрос. Ответа не требуется. Но то, как отец это говорит, пугает меня. Деревянный подлокотник кресла скрипит под нажимом его пальцев.

— И что он?

Я сглатываю, но в горло словно песок попал.

— Он сказал, что Белладома много лет назад пыталась напасть на Брайр. Сказал, что я чудовище. А чудовищ делает только колдун.

На глазах вновь закипают слезы, но я сдерживаюсь.

— Значит, мальчишка все знает, да? Что ж, ты сама решила его судьбу. Придется мне им заняться.

Каждый дюйм кожи колют ледяные иголки.

— Как — заняться? — шепчу я.

— Нельзя, чтобы он рассказал об этом другим.

Отец встает и кладет руку мне на плечо. От его руки растекается спокойствие, но я сбрасываю ее. Мне не нужно спокойствие. Мне нужны ответы.

— Но почему? Если он ошибся, мы ему легко это объясним.

И тут глубоко внутри у меня рождается пугающее чувство, рождается и растет, вбирая в себя все вопросы, на которые нашлись такие простые и ясные ответы.

— Он же ошибся? Папа!

В голосе у меня звучит мольба. Рен ошибся! Мы спасали девочек от колдуна! Но каждая клеточка моего тела кричит мне, что отец ведет себя как-то неправильно.

Он смотрит на меня долгим взглядом, а потом начинает вышагивать у очага. Всякий раз, когда он проходит мимо, огонь подпрыгивает.

Я не могу пошевелиться. Не могу вздохнуть. Огонь в очаге у Рена так не делал.

Что бы там ни говорил отец, ни в одной книге я не читала про животных, яд которых лишает человека воспоминаний.

В голове теснятся воспоминания. Отец касается руки рассерженного Дэррелла, и тот успокаивается. И с девочками он так же делал. Огонь у нас в очаге горит без дров. В кладовых всегда полно еды. Куры ходят на козлиных ногах.

Почему я?

Почему я столько помню о дворце, но в моих воспоминаниях никогда нет отца?

Почему именно Белладома?

Ужасная правда обрушивается на меня, пригибая к земле. Если отец так боится, что Рен скажет хоть слово…

— Значит, это правда. — Слова вырываются прежде, чем я успеваю их удержать. — Ты и есть колдун.

Меня трясет от ужаса, словно целая армия мурашек марширует по коже.

Отец останавливается у очага. Выражение лица у него очень странное. Пламя поднимается так высоко, что языки лижут трубу. Отец издает рокочущий смешок. Смешок перерастает в грубый хохот, громкий и даже безумный.

Этот хохот гораздо страшнее его ярости.

Наконец хохот умолкает, и отец говорит:

— Верно, я и есть тот самый колдун, о котором шепчутся в Брайре. А почему я, по-твоему, никогда не бываю в городе? — Он постукивает себя по лбу. — Я же не могу войти! Я сам наложил охранные заклинания, которые не пускают в город тех, кто замыслил против него недоброе. Тут-то мне и понадобилась ты. Идеальный вариант!

Ужас окатывает меня то жаром, то холодом. Я поднимаюсь на неверные ноги, когти и хвост подрагивают от напряжения.

— Почему идеальный?

— Потому что ты такая наивная, такая невинная! И уж конечно, убеждена, что помогаешь городу и горожанам.

У меня голова идет кругом.

— Так Белладома правда напала на Брайр?

Он кивает:

— А что, все правильно. Девочки из Брайра отправляются прямиком к врагу.

Он снова хохочет, и я содрогаюсь. Даже теперь я не могу полностью поверить, что это тот самый отец, которого я так любила.

— А кто я такая? Кем я была — ну, раньше? — спрашиваю я, едва шевеля языком.

Дочь ли я ему — или он мне лгал, все время лгал? Я жду ответа и молюсь, чтобы этот человек ответил мне что угодно, но только не то, чего я боюсь больше всего.

— Тебя звали Розабель. — Он подходит ближе, но я отступаю назад шаг за шагом. — Ты была принцессой. Моей принцессой.

На грудь опускается свинцовая плита. Как больно! Наверное, эта боль никогда не утихнет. Вот он, мой самый страшных страх. Я — дочь короля, дочь Оливера, вернувшаяся к жизни в образе чудовища. Мой настоящий отец теперь даже смотреть бы на меня не захотел.

Делия. Я отправила собственную сестру к врагам Брайра. Ноги слабеют, я прислоняюсь к стене, чтобы не упасть. Я и впрямь чудовище. Рен кругом прав.

— А зачем ты мне лгал? — спрашиваю я, и в голосе моем проступает ярость.

Отец принимает возмущенный вид:

— Вовсе не лгал. Ты была обещана мне. Но меня обманули. — Выражение его лица становится мягче. — Я потребовал лишь то, на что имел все права. У нас был уговор. Ты должна была достаться мне.

Он фыркает.

— Король с королевой сказали, что за спасение Брайра отдадут все на свете, но, когда я вернулся и потребовал принцессу Розабель, они заупрямились. — Он складывает руки на груди, глаза превращаются в щелки. — Предлагали мне деньги, драгоценности, титул — что угодно, кроме того, что мне было нужно. А потом вышвырнули из дворца, будто я старая тряпка, от которой можно избавиться без хлопот. Что ж, они ошиблись. — Он пренебрежительно машет рукой. — Да и королева Ария сама виновата. Я ухаживал за ней, когда она была еще принцессой, — клялся в верности, обещал что угодно, хотел даже подарить эту ленточку, что ты носишь. А она мне отказала и пошла за Оливера. Ты должна была родиться моей дочерью! Выбери Ария меня — все было бы гораздо проще.

Его слова эхом отдаются в моей голове. Сердце сжимает ярость, но мне хочется знать еще одну вещь.

— Но король с королевой меня не отдали — как же я умерла? Как так вышло?

— Много лет спустя я вернулся и в последний раз попытался их урезонить. Сторожевое заклинание меня пропустило, ведь я не собирался причинять вред, а лишь шел забрать то, что было моим по праву. Стража снова попыталась вышвырнуть меня вон, но за десять лет я неплохо подготовился. Я испепелил стражников. Ария пыталась не подпустить меня к принцессе. Я убил и ее тоже. А потом передо мной встала Розабель и пообещала пойти со мной по доброй воле, если я не трону больше ее родных. Я и ее убил. А потом взял тело и скрылся.

Я стою, прижавшись спиной к стене, и гляжу на отца, не в силах усвоить услышанное. Так вот что он сделал. Вот что я сделала.

— Но зачем тебе тогда другие девочки? Что они тебе сделали? Ведь принцессу-то ты уже получил?

Отец улыбается страшной улыбкой:

— А как ты думаешь, из чего я собрал тебя?

Сердце сейчас выпрыгнет из груди.

— Что? — шепчу я.

— Всякий раз, как я безуспешно пытался тебя оживить, магия сжигала по кусочку от твоего тела. За магию надо платить! Я работал так долго, что заменить пришлось почти все, кроме головы. Ну да девчонок хватало — достаточно было выйти к дороге, по которой они шли на рынок, на запад там, на восток… Потом, правда, король-дуралей запретил горожанам выходить на улицу после заката, а девочек вовсе прекратил выпускать из-за стен. Что ж, тем слаще была месть, когда ты вернулась к жизни и принялась таскать девчонок прямехонько из города!

Во мне поднимается волна отвращения. Я чувствую слабость в коленях. Я верила, что найду колдуна и покараю его за все, что он сделал с моей семьей, — и все это время жила с ним в одном доме!

Я и впрямь чудовище. Я делала грязное дело и даже не задумывалась об этом. Я сшита из тел девочек, которых он убил.

Меня вот-вот вырвет, но я сдерживаюсь. Не могу больше оставаться в этом доме ни мгновения. Не могу находиться рядом с отцом. Я должна жаждать его крови. Но я до сих пор не могу поверить, что человек, которого я любила, — на самом деле чудовище. Это просто не укладывается в голове. Я прижимаю руки к глазам, чтобы сдержать слезы.

Сколько же ужасов я натворила! Но вот он, мой предел.

Я не пролью ни слезинки по отцу.

Нет, по Барнабасу. Он мне больше не отец. Он — враг.

Но и я тоже — враг. Враг в чужом теле. Девочка, которую король увидел в моих глазах, умерла давно и безвозвратно.

А вдруг нет? Вдруг заклятие еще можно снять, вдруг можно вернуть все обратно? Вернуть мне воспоминания, целиком, а не рваными обрывками? Барнабас сказал, что это невозможно, но зачем ему говорить правду?

Я отнимаю руки от глаз, и Барнабас подходит ко мне. Он протягивает ко мне руку и улыбается знакомой улыбкой. Моя душа разрывается надвое.

Он не замедляет шага. Я отступаю прочь. Он делает еще шаг ко мне.

— Ну все, Кимера, все. Ничего не бойся. Папа все исправит. — Он касается моей щеки.

Я отшатываюсь и отталкиваю его руку:

— Ты мне лгал. Дэррелл ведь не увозил ту девочку, правда? Ты ее специально здесь оставил. А потом бросил на дорогу, чтобы кто-нибудь нашел. Зачем?

— Ах, милая, я ведь должен был преподать тебе урок. Людям доверять нельзя. Ты мне не верила; надо было тебя убедить. Я и убедил.

Он вновь протягивает руку, и тут у меня в голове вспыхивает воспоминание. Отец крепко держит Дэррелла за руку, и Дэррелл успокаивается. А потом, при следующей нашей встрече, я выхожу к нему, завернувшись в плащ, и Дэррелл меня не узнает.

Я делаю еще шаг назад.

Барнабас не просто успокаивал Дэррелла. Он стирал ему память.

В глазах колдуна горит какой-то неприятный огонек. Моя память — вот что он хочет забрать.

Горло перехватывает от ужаса. Он уже так делал? Сколько раз я ловила его на обмане, а потом он убирал ненужные воспоминания? Не потому ли он положил мне руку на плечо после того, как я рассказала ему о Рене? Не потому ли я с таким трудом вспомнила девочку в холодильном ящике? И не оттого ли я так мало помню о своей прошлой жизни?

— Не тронь меня, — говорю я слабым голосом и отодвигаюсь вдоль стены.

Он на мгновение останавливается.

— Но ты моя дочь. Я просто хочу тебя успокоить.

Я делаю еще четверть шажка к огню. Пиппа удирает в дальний угол.

— Нет, ты хочешь стереть мою память.

Он заберет все. Память о времени, проведенном в городе, обо всем, что мне рассказывал Рен. Даже память о боли, которую я испытала. Но я не отдам эти воспоминания. Ведь кроме них у меня ничего нет.

Бату. Мой каменный дракон. Как хорошо, что я так и не рассказала о нем отцу!

Отец подходит, я пячусь, шаг в шаг. Мы словно танцуем какой-то странный медленный танец.

— Но ведь тебе будет только лучше. Я заберу твою боль.

Я содрогаюсь.

Это все мое — и боль, и мысли, — рычу я. Внутри меня поднимают голову животные инстинкты. Я загнана в угол. Надо бежать из этого дома.

Барнабас делает неожиданный выпад. Инстинкты берут верх, я отскакиваю, разворачиваюсь и жалю его хвостом в грудь.

Удар заставляет его пошатнуться, но и только. Он не засыпает, как другие жертвы, а, пошатываясь, тянется ко мне снова и срывает с меня плащ.

День пятьдесят восьмой

Прошлую ночь я провела в лесу. Все было как предупреждал Рен: горожане ломились сквозь чащу с факелами и искали меня. Я пряталась на деревьях, прижималась к стволам, выбирая, где погуще ветки. Когда стемнело, большинство горожан убрались прочь, но самые упорные продолжали поиски. Так что и мне отдохнуть не удалось.

Мне очень хотелось к Бату, хотелось ощутить исходящее от него спокойствие, но от реки я держалась подальше. Призывать дракона, когда лес вокруг кишит людьми, только и ждущими, кого бы убить и сжечь, — нет, так нельзя.

Наступило утро. Горожане вернулись гудящей от ненависти толпой. Я поняла, что мне нужно пробраться в дом, где я жила со своим ненастоящим отцом. Заберу плащ и перемену одежды, а потом убегу далеко-далеко и больше не вернусь.

Но не успевают мои ноги коснуться тропинки, как за спиной хрустит сучок. Я отпрыгиваю, прячусь за ближайшим деревом и стараюсь стать как можно меньше. Лес кишит людьми, а я вдобавок не выспалась, так что мне трудно их высмотреть.

Мимо моего дерева проходят несколько человек. Я чувствую жар их факелов.

— Эй, стойте! — кричит один из них.

Я задерживаю дыхание. Сердце бухает в ушах.

— Что там, Джон? — спрашивает другой.

— Глядите, тут ветки переломаны, и тут тоже — видно, чудище пошло вон туда. Там самая чаща.

Снова шаги, но теперь они — какое облегчение! — удаляются от дерева, за которым я прячусь.

Надо уходить подальше от города. Я закрываю лицо руками, но слезы все равно текут сквозь пальцы.

Единственное мое спасение — убежать от всех и всего, что я знаю. Я вытираю глаза и прислушиваюсь. Дом, в котором я жила с Барнабасом, совсем недалеко, но бежать придется со всех ног. Хоть бы Барнабас куда-нибудь ушел.

Несколько минут спустя я уже у изгороди. Я пролезаю сквозь кусты и оказываюсь у своего розового сада.

Но что это? Розовые кусты изодраны, изломаны, уничтожены. Двор усеян лепестками, колючками, листьями, словно какая-то злая сила рвала розы в клочья. Среди этого хаоса расхаживают кудахчущие козлоногие куры, роют землю, клюют что-то.

Я подхожу ближе и вижу — нет, не только колючки и листья. Кости. Огромные крылья, когти от гигантских до крошечных, копыта валяются тут и там. Повсюду руки, ноги, хвосты, кости, части тел, которым я даже не знаю названия. Постепенно я вижу, что все эти части складываются в странных существ, похожих на гибридов с витражей дворцовой церкви или на тех, что я видела в лаборатории в подвале башни. Кости сложены в скелеты, но какие-то эти скелеты непрочные, ненастоящие.

Это магия. Магия Барнабаса.

И тут меня пронзает еще одна страшная мысль: все скелеты лишены голов.

Меня окатывает ужасом. Я падаю на колени. Я совсем позабыла о скелете, который несколько недель назад выкопала Пиппа. Барнабас ведь так правдоподобно мне все объяснил.

А теперь я понимаю, что он лгал. Лгал как всегда.

Это мои старые тела. Свидетельства первых его попыток сделать из меня чудовище. Неудавшиеся куски меня, которые Барнабасу не удалось подогнать как следует. Он сохранял только голову, переставлял ее с одного тела на другое, а сожженным магией частям находил замену. К тому времени, как удача ему наконец улыбнулась, от меня остались только мозг и глаза.

Я любила этот сад, но его больше нет. Двор и дом не тронуты — должно быть, Барнабас уничтожил мой сад, чтобы сделать мне больно. Чтобы показать, как мало человеческого во мне осталось.

На краю зрения мелькает красное пятно. В самой глубине куста, заслоненного другими кустами, я нахожу последнюю розу. Сжимая ее в руке, пробираюсь в комнату через окно. Запаха Барнабаса я не чую. Может, он все же внял предупреждению, испугался горожан и убежал, растоптав перед этим мои розы?

На сборы уходит не больше нескольких минут. В комнату сует нос скулящая Пиппа. Она позволяет мне почесать ее за ухом. Наверное, я буду по ней скучать.

Хлопает передняя дверь.

Я застываю. Потом надеваю ранец, закрепляю его и вылетаю в окно. Я уйду из этих краев навсегда, но сначала мне кое-что нужно докончить.

Я выскальзываю за изгородь и лечу сквозь густой лес. Очень хочется увидеть Рена. Он меня, конечно, не простит, но я не могу с ним не попрощаться. Последнюю красную розу я заткнула за пояс. Пусть Барнабас уничтожил все, что я любила, — даже если я почти ничего об этом и не помнила, — но дружбу, которая могла бы связать нас с Реном, уничтожила я. Это я украла собственную сестру в припадке бессмысленной ревности. Спасибо Бату — я начинаю понимать, что значит «сестра», но все же, наверное, не до конца. При мысли об этом я испытываю какое-то странное чувство. Однако при мысли о Делии в груди у меня по-прежнему ворочается чудовище ревности и зависти. Да, я все еще ей завидую. Завидую тому, что она может открыто любить и принимать любовь, пусть даже сейчас она и несвободна. И я завидую тому, как ей предан Рен. Мне никогда не видать такой преданности.

Правда, Делия сейчас, наверное, уже умерла. И все остальные девочки — тоже. Все, кого Барнабас крал до того, как оживил меня, погибли. Зачем же ему теперь оставлять девочек в живых?

Тут мне на ум приходит разговор, который я подслушала тогда в харчевне. Что-то насчет слухов о живом товаре. Да, это наверняка говорили о Дэррелле.

Значит, девочек продали в рабство. Неизвестно, что хуже.

Так или иначе, виновата все равно я.

Совсем немного отойдя от изгороди, я огибаю дерево и оказываюсь лицом к лицу с группой людей. У всех — факелы, ножи, копья. Время застывает; глаза наши встречаются и наполняются гневом. Потом я подпрыгиваю и несусь вверх, вверх, вверх. Надо оказаться как можно выше — там до меня не дотянутся.

Внизу раздаются крики — охотники пытаются идти за мной следом.

Потом они останавливаются. Уши у меня чуткие — я снова слышу их голоса.

— Глядите, изгородь! Прямо в лесу! — Голосов становится больше. — А вон дом! И мелкие страхолюдины во дворе! Это дом чудовища! Сжечь! Сжечь!

По телу прокатывается холод. Холодеет все, от чешуйки до пера.

Барнабас вернулся домой несколько минут назад, как раз когда я улетала. Он и сейчас, наверное, дома. Если толпа подожжет дом, Барнабасу конец, но люди и сами погибнут от всплеска черной магии. Они так захвачены азартом погони, что даже не успели подумать, чем им грозит поджог.

Я и без того принесла городу достаточно горя. Я не дам людям снова умирать, как бы эти люди ко мне ни относились.

Одно невыносимо — помочь им означает помочь Барнабасу.

Огонь уже лижет изгородь. Я влетаю во двор перед домом. Охотники, словно безумные, тычут факелами во все вокруг, гоняются за козлоногими курами и удирают от них сами. Повсюду запах дыма, он пропитывает меня насквозь.

Оранжевые языки пламени лижут стены и крышу дома. Жар такой, что и на метр не приблизиться. Дверь башни перегорожена толстым бревном. Изнутри слышны крики и шипение. Наверное, когда пришли люди, Барнабас был у себя в лаборатории.

В суматохе меня никто не замечает. Я обхожу башню вокруг, лихорадочно придумывая план. Когда Барнабас выберется, он растерзает горожан. Значит, я должна добраться до него первой.

Крыша скрипит и стонет, рассыпая искры. Инстинкты велят мне спасаться, бежать от огня как можно дальше.

Я заталкиваю их подальше и иду к башне.

Хрясь!

Крыша проваливается внутрь. Я не могу сдержать крик ужаса. Камни и балки летят во все стороны, знай уворачивайся.

Нельзя, чтобы Барнабас умер от человеческой руки. Я не позволю.

Я взлетаю и облетаю полуразрушенную башню, внимательно ее разглядывая. Из-под деревянной балки торчит человеческая нога. Приглядевшись, я вижу окровавленный лоб.

Разгоняя крыльями огонь и дым, я оттаскиваю балку и высвобождаю тело Барнабаса.

— Чудовище! — кричит кто-то на весь двор. Все надежды на бегство тайком рассыпаются в прах.

Горожане бегут ко мне, размахивая ножами, мечами и факелами.

Я с трудом поднимаю Барнабаса, оборачиваю хвост вокруг его шеи на случай, если колдун придет в себя, а потом поднимаюсь в воздух. Барнабас гораздо тяжелее девочек. Мне едва хватает сил. Я с натугой поднимаюсь вверх, а оставшиеся под ногами люди размахивают клинками и факелами. Огонь обжигает правую ступню, но мне не до боли. Наконец я ловлю порыв ветерка, и этот прекрасный ветерок поднимает меня вверх и переносит через изгородь. Я лечу через лес — он горит тут и там. Я знаю, где находится овраг, рассекающий лес надвое, — нашла его, когда ходила к реке. Я оставляю Барнабаса в самом глубоком месте. Стенки у оврага крутые, без веревки не выбраться. Ему не сбежать. И горожанам он ничего сделать не сможет, по крайней мере сейчас.

Я не могу уйти просто так и еще несколько минут смотрю на него. Несмотря на ожоги и пятна сажи, кажется, будто он мирно спит. Но я знаю, что на самом деле это — зло в человеческом облике.

Какая я была дура! Поверила, что Барнабас — мой любящий отец. А на самом деле в сердце у него нет и тени доброты.

Все, что я знаю, я знаю от него. Он научил меня говорить, думать, действовать. Неудивительно, что горожане меня возненавидели. А я нахожу в его словах все новую и новую ложь.

Теперь я все поняла. Чудовище в этой сказке — я.

Я — выродок.

Я — чудовище.

Но тот, кто сотворил меня, — он еще хуже.

Как легко было бы убить его сейчас, прямо здесь. Я обнажаю когти, хвост оборачивается вокруг его шеи. Пусть он колдун, но тело у него из плоти и крови. Его черное сердце — такое же, как у любого человека.

Одно-единственное движение — и мой хвост перебьет ему гортань. Раздавит шею. Барнабас никогда больше не сможет держать в страхе целый город.

Он ведь не просто меня обманул. Он вырвал меня из моей настоящей семьи, забрал у меня Оливера, Рена, маму, лица которой я до сих пор не могу вспомнить.

Он убил мою маму. И меня.

А скольких еще девочек, гибридов, животных он убил, чтобы создать существо, каким я стала?

Он забрал у меня все человеческое и превратил в пародию на человека, которым я была когда-то. Слепил меня по кусочкам на свой вкус.

Я ненавижу его сильнее всех на свете. Если я его убью, это будет справедливо.

Но за все надо платить.

Если я убью его, мне конец. Кто убьет Барнабаса, погибнет сам. Убийцу погубит магия.

Я никогда больше не увижу Бату, Рена, Оливера. Ни рассвета, ни заката, ни роз.

По щекам текут слезы. Смерть — конец всему. Оттуда не возвращаются.

Барнабас шевелится и кашляет. Я вздрагиваю и инстинктивно отдергиваю хвост.

Я так не могу.

От испуга я стрелой взмываю вверх из оврага и опускаюсь на лесной ковер.

Сморгнув слезы, я бегу в лес, подальше от огня. Я ничего не забыла. Я найду Рена и попрощаюсь с ним, а там уж пусть ненавидит. Но лес горит, а мне еще надо найти Бату и предупредить о самой что ни на есть настоящей опасности.

Я бегу к реке окольным путем на случай, если за мной следят. То и дело прячусь за деревьями, проверяя, не идет ли кто следом. Обхожу несколько групп людей. Добравшись до той части берега, где людей нет, я останавливаюсь у огромного камня близ реки. Раньше я его здесь не видела. Я улыбаюсь — это наверняка Бату. Его выдает влажный запах с ноткой металла. Наверное, он искал меня.

— Брат дракон, — шепчу я, и камень начинает преображаться. Сначала проступает морда, потом камень распахивает сверкающие крылья, и вот уже дракон стоит передо мной во всей красе.

Сестра. Ты весь день была в лесу. Я почуял твой запах, такой сильный. Мне стало любопытно.

— Там, в лесу, люди, Бату. Лес горит. — Я бросаю взгляд на деревья на том берегу реки. Их затягивает дымом, а кажется, что это такой мрачный и серый туман. — Сюда огонь пока не дошел, но может дойти. Беги.

Какие глупые люди. Но ты не волнуйся, сестра, когда я в логове, огонь мне не страшен. Я больше боюсь за тебя.

— Ты не понимаешь. Они жгут лес, чтобы выкурить колдуна.

На миг я задумываюсь о том, не возненавидит ли меня Бату, если я во всем признаюсь, но скрывать что-либо от брата-дракона я не в силах.

— И меня хотят выкурить. Они охотятся на меня тоже. Понимаешь, я не такая, как ты думал.

А какая?

Я сжимаю кулаки.

— Колдуном… оказался человек, которого я считала отцом. Он мне лгал. Он разрушил мою жизнь.

Дракон отстраняется, глаза превращаются в две щелки. Сердце у меня уходит в пятки, но потом он прижимается ко мне мордой и фыркает.

Так вот почему от тебя пахнет магией.

Я киваю. Мне стыдно.

— Я ничего не знала. Он говорил, что он ученый. Я такого натворила из-за него! Поверила ему… Глупо, конечно, но что я могла поделать? Это же он меня всему учил, так, чтобы я поверила во все его выдумки.

О да, колдуны умеют обманывать как никто. Мне горько слышать, что он притворялся твоим родичем. Я знаю, как ты любила своего якобы отца.

— Я столько всего натворила, столько! А теперь он здесь, в лесу. Вдруг он тебя найдет!

Бату сворачивается в клубок и мерцает, как всегда перед исчезновением. Я кладу руку ему на морду и чувствую легкое покалывание.

— Погоди! — говорю я. — Пойдем со мной!

Куда? Я не осмеливаюсь уходить далеко. Вдали от гнезда я уязвим и могу попасться на глаза колдуну.

Сердце у меня падает.

— Я пока не знаю… Куда-нибудь. Подальше от города. Чтобы на новом месте никто не знал меня-прежнюю. Не хочу больше делать людям больно.

Я уже говорил тебе однажды: мое гнездо — твое гнездо, если ты того пожелаешь. В горах нас не найдут.

Долгое мгновение я раздумываю над этим предложением. Пусть Бату не человек, но ближе его у меня все равно никого нет. Дракон — единственное на всей земле существо, которое меня понимает.

Но смогу ли я все время прятаться, если останусь здесь? Брайр будет так близко — смогу ли я противостоять искушению вновь увидеть Рена? А город, дворец, фонтаны, розы? Я подставлю Бату под удар, а этого мне хочется меньше всего.

— Извини, я так не могу, — говорю я, и слезы наворачиваются на глаза. — Не могу остаться так близко к моему городу. Он будет звать меня каждый день, но возвращаться туда — значит подвергать опасности и себя, и тебя. Так нельзя. Если колдун снова меня найдет, он сотрет мою память, заставит забыть все, что я наделала… и тебя тоже. — Я вздыхаю. — Нет; мне надо убежать так далеко, как только крылья унесут.

Бату трогает мордой мое плечо.

Мне жаль. Но я тебя понимаю. Если вернешься, приходи к реке. Я снова тебя найду.

Я чуть не до полуночи торчу в лесу за городом, играя в рискованные прятки с горожанами. Но вот луна оказывается достаточно высоко, и я перебираюсь через стену.

Мои ноги знают дорогу, и вскоре я уже стою в саду под окном у Рена. Мысли бегут и путаются. Меня привел сюда его запах — странно только, что Рен не прячется по углам, а спокойно спит у себя дома. Наверное, прятаться на виду у всех и впрямь надежнее всего.

Ну и к тому же все те, кто рвался его повесить, сейчас рыщут по лесу в поисках чудовища.

Я открываю окно и тихо пробираюсь внутрь. Лунный свет серебрит стены комнаты. Я достаю из ранца книгу сказок и кладу на столик у кровати. Из книги торчат засушенные розы, которые он дарил мне, когда принимал меня за другую. Не годится мне их хранить. Последнюю розу со своих кустов я кладу на подушку рядом с его головой и минуту стою неподвижно.

Больше я никогда не увижу Рена.

В душе что-то рвется, а я смотрю и смотрю ему в лицо, словно стараясь навсегда запечатлеть его в памяти.

Это лучший в мире мальчик, кудрявый, темноволосый, с теплыми карими глазами. И он меня ненавидит. И не зря.

Если бы я раньше поняла, что я — чудовище.

Надо уходить, но я не могу заставить себя пошевелиться. Он нужен мне, необходим, как дыхание или полет.

И он меня ненавидит.

Эта мысль причиняет мне боль, но я должна вспоминать его ненависть снова и снова, иначе у меня недостанет сил уйти. Умру прямо тут.

Он меня ненавидит. Если он проснется, они с родителями убьют меня.

Слова режут, словно ножи.

Наконец я могу сделать шаг. Еще один, последний взгляд — и я покидаю комнату.

Лес все еще горит, но, похоже, огонь пытаются тушить. Я приземляюсь на дорогу. Глаза щиплет, в горле першит от дыма. Увидят, как я лечу, — ну и пусть. Подумаешь! Рен и так все знает. Горожане меня боятся, но они уже побежали обратно в Брайр. Перепугаю разве что пару путников или детишек, ну так для этого меня Барнабас и создал.

Хуже всего мне становится при мысли о том, что я не сумела убить Барнабаса, хоть и знала, что он — чистое, беспримесное зло. Я не сумела убить колдуна и не сумела убить человека, которого считала своим настоящим отцом. Хотя именно этот человек и сделал меня убийцей.

Вот глупая!

Я иду к зеленым холмам и лесистым горам, что высятся за тем местом, которое я прежде звала домом. Я слышу, что кто-то приближается — скрипят по камушкам колеса, ржут лошади. Но мне все равно. Ранец — на спине между крыльев, плащ заткнут под ранец. Моя чудовищная сущность выставлена на всеобщее обозрение — пусть смотрят, ахают, презирают.

Голова взрывается острой болью.

День пятьдесят девятый

Еще не открыв глаз, я ощущаю запах. Когда же я вижу стоящего передо мной человека, то отшатываюсь прочь и натыкаюсь на холодные железные прутья.

Я в клетке.

— Так-так, — говорит знакомый голос, — что у нас тут?

Гнусное хихиканье Дэррелла эхом отдается в голове.

Я в той самой повозке-клетке, на которой он увозил девочек.

Зверь во мне ревет и бьется. Я рычу, скалю зубы, и Дэррелл отпрыгивает. Луна успела опуститься, скоро рассветет. Сколько же я пробыла без сознания?

— Давай-ка без этих, милочка. Прутья-то железные, не перегрызешь. И когтями несподручно. — Он зловеще ухмыляется, и я опять шиплю. Хвост молниеносно бьет между прутьев, но Дэррелл отступает на шаг за мгновение до удара.

— Ты того, не дергайся. Со мной тебе не совладать.

Я хмурюсь. Почему — не совладать?

— Ты что ж, думаешь, Барнабас — дурак, что ли? Уж если он сделал чудовище, то и защиту от него придумал.

— Какую защиту? — хрипло шепчу я.

— А такую сыворотку, от яда от твоего. Ничего ты теперь не сделаешь — ну, уколешь как булавкой, да и все.

Отчаяние сжимает меня как в тисках. Я беззащитна. Мне не справиться с этим человеком. Барнабас все предусмотрел.

А я-то еще спрашивала его, когда он отвезет меня в тот счастливый город, где якобы живут девочки! Он говорил — всему свое время… вот оно, свое время. Ярость бурлит во мне — я издаю крик и бью кулаками в пол, чтобы дать ей выход.

— О-о, милочка, я гляжу, за тебя хорошие денежки выложат! — подмигивает из-за прутьев Дэррелл.

Я отшатываюсь. Теперь я поняла. Они продавали девочек, которых я уносила. А теперь продадут и меня.

— И давно ты знаешь, кто я такая?

— Уж достаточно — знаю, почем за тебя дадут. Чудовищ вроде тебя нечасто поймаешь, а уж живьем так и вовсе. — Он ухмыляется, показывая желтые зубы. — Барнабас жук тот еще, но как я вспомнил, что ты за штучка, взял да и передоговорился с ним насчет награды, за девчонок-то. Папаша твой знал, что в конце концов ему от тебя так и так избавляться, ну вот мы и придумали, как сделать, чтоб и ему польза, и мне тоже.

Дэррелл накрывает мою клетку куском плотной ткани и садится на козлы. В клетке тепло, но я все равно дрожу.

Меня ждет та самая судьба, на которую я обрекала других.

Сквозь проделанную в ткани дырочку в ладонь длиной я за день пути вижу больше, чем за всю свою короткую жизнь. Какие тут леса! Деревья всех форм и размеров, одни с заостренными листьями, другие — с длинными корявыми ветками, так и хочется потрогать.

Так ведь не потрогаешь.

Замки на клетке вскрыть тоже не получается. Дэррелл, ловкач, навесил на дверь сразу несколько штук, но когтям они не поддаются. Наверное, замки зачаровал Барнабас, когда Дэррелл возил девочек. Значит, открыть их можно только ключом.

Повозка катится вверх по крутым склонам, на которые, кажется, и взобраться невозможно, потом — мимо высоких водопадов. Вдали видна еще одна горная цепь, вся в каком-то низкорослом пурпурном кустарнике, пламенеющем в лучах заходящего солнца. И его я тоже никогда не потрогаю. Не вдохну его запаха. Не подружусь с мелкими зверушками, что скрываются у его корней.

Меня продадут в рабство.

Я словно принцесса, которая сбежала из башни, но обнаружила, что мир куда опаснее, нежели она видела в своих мечтах.

Дэррелл весь день напевает себе под нос и останавливаться, кажется, не собирается. Время от времени он оборачивается, подмигивает мне, а потом хихикает себе под нос. Я при этом всякий раз выпускаю когти — увы, впустую.

Подступают сумерки. Я лежу на полу своей темницы. Миска с похлебкой, которую Дэррелл сунул мне в клетку днем, так и стоит в ногах нетронутая, расплескалась только. Привычный животный голод отступил перед лицом печали. Все, чего мне сейчас хочется, — это смотреть, как солнце мало-помалу опускается, исчезает за горами, оставляя по себе буйство света и красок.

В это время я уже летела бы в город — спасти еще одну девочку, увидеть Рена. Ах, если бы вся эта история, что рассказывал отец — нет, Барнабас, — была правдой. Тогда я была бы героем, а не чудовищем, которым пугают детей. Над покрытой тканью крышей клетки перемигиваются звезды — безмолвные свидетели всех тех ужасов, что я сотворила.

Дэррелл лупит ложкой по прутьям клетки:

— А ну, вставай! Ешь давай! Не хватало еще привезти тебя полумертвой с голодухи!

Сквозь прутья летит заплесневелый кусок хлеба.

Я шиплю в ответ. Если мне сейчас чего и хочется, так только его крови.

Я ложусь на бок и сворачиваюсь калачиком. Так мне лучше видно горы. Дэррелл что-то снимает с повозки, потом кладет обратно — устраивается на ночь. А я так и не нашла ни дырки, ни щелки, чтобы сбежать.

Я все решила. Когда Дэррелл откроет дверцу клетки, чтобы отдать меня работорговцам или кому там еще, я в ту же секунду брошусь на него и разорву его на клочки. Я никогда еще не убивала человека. Что ж, положусь на животные инстинкты.

Пусть все то, чем я отличаюсь от обычных девочек, станет орудием моего спасения.

День шестьдесят первый

Не знаю точно, сколько прошло времени — два заката, наверное. Я погружена в мысли о том единственном, о чем мечтаю, несмотря ни на что: о моей памяти. Я снова и снова вспоминаю свои видения, цепляясь за слабое ощущение того, что когда-то меня кто-то любил. Когда-то у меня был дом и семья.

Я была принцессой. Дочерью Оливера, сестрой Делии, другом Рена. Я их знала и любила. Но такая, как сейчас, я им не нужна.

У меня было все, чего я могла пожелать. А Барнабас это отнял.

Правда, слова Дэррелла внушили мне некоторую надежду — Барнабас забрал у него воспоминание обо мне, но потом оно все-таки вернулось. Значит, со временем заклятие ослабевает. И вот теперь, когда Барнабас и его стирающее память прикосновение остались позади, в памяти мало-помалу начинают всплывать новые обрывки драгоценных воспоминаний. Спешить некуда — я могу часами терпеливо их выуживать. Мама читает мне книжку. Я не вижу ее лица, но слышу исполненный тепла голос. С этим воспоминанием приходит ощущение покоя, любви и тихой радости, какой я не знала с тех самых пор.

В другом воспоминании я вожусь в маленьком садике за высокой живой изгородью. Он не похож на тот, что я видела во дворце. Здесь все растет вперемешку — конечно, розы, а еще подсолнухи, бегонии и лилии. И еще какие-то цветы, я не знаю их названий, но мне они нравятся. Я поливаю их из старой жестяной лейки и аккуратно выдергиваю сорняки. Розабель любила этот сад. Что с ним потом сталось?

Я цепляюсь за каждое новое воспоминание, час от часу погружаюсь в них все глубже, заворачиваюсь, словно в теплое одеяло. И в конце концов засыпаю под убаюкивающий шепоток прошлого.

Незадолго до рассвета меня будит тихий звук шагов на каменистой тропинке. Кто-то сюда крадется. Я выглядываю в проделанную мною дырку, надеясь увидеть этого человека или зверя. В какой-то миг я хочу позвать на помощь, но потом отказываюсь от этой мысли.

Всякий, кто меня увидит, решит, что Дэррелл кругом прав, раз увозит меня подальше от города. Ему еще и спасибо скажут. И помогут, чем смогут.

В сером рассветном свете к Дэрреллу подкрадывается неясная тень. Она минует погасший костер. Я задерживаю дыхание. Вдруг это разбойник — его убьет, меня украдет? Впрочем, я сумею постоять за себя. У разбойника вряд ли найдется средство от моего яда.

Фигура наклоняется над спящим Дэрреллом и что-то с ним делает, только я не вижу, что именно.

Тванг.

Дэррелл издает короткий крик и умолкает. Все-таки разбойник. Так я и знала.

Незнакомец тащит тело Дэррелла к клетке, собираясь, по-видимому, затолкать его внутрь. Я съеживаюсь под одеялом, притворяюсь спящей, но когти у меня наготове, и я в любой миг готова вскочить на ноги. Нервы звенят, как натянутые струны. Вот он, мой шанс сбежать. Моих ушей достигает звяканье ключей, потом незнакомец сдергивает с повозки ткань. Я отваживаюсь на один взгляд исподволь.

Капюшон падает у него с головы.

Это Рен.

Буря чувств как тисками сдавливает мне грудь. Не могу вздохнуть. Не могу даже думать.

Рен поворачивает ключ в замке и распахивает дверь.

— Э-эй! — говорит он, кладет руку мне на плечо и чуть встряхивает.

Так, как встряхнул бы любую другую девочку.

Готовность к драке покидает меня. Дверь клетки открыта, но я и без того слишком часто обманывала Рена. Я медленно сажусь, откидываю назад плащ и позволяю одеялу соскользнуть на пол.

Рен отшатывается.

Выражение его лица меня пугает. Страх. Отвращение. Он не может даже смотреть на мое чудовищное тело — наполовину девочка, наполовину неизвестно что. Должно быть, ему и думать тошно о том, как он когда-то держал меня за руку. По щеке у меня скатывается слезинка. Я так по нему скучала — а он готов был найти в этой клетке кого угодно, только не меня.

На мгновение мы замираем, напряженно глядя друг другу в глаза. Рен не делает ни движения. Я не выдерживаю первой и выскакиваю из клетки. Не могу больше видеть в его глазах ненависть. И как же приятно наконец распахнуть крылья!

— Прости меня, Рен, — говорю я. Пусть эти слова пусты и бесполезны, пусть они для него ничего не значат, для меня они важнее всего на свете.

Он издает непонятный звук и выпрыгивает из клетки следом за мной.

— Ну уж нет, лучше молчи. Если б я знал, что он везет тебя, никогда бы не выпустил. И не вздумай напасть. Шевельнешь хвостом, хоть на дюйм — отрежу.

Он касается висящих на поясе ножен. Должно быть, взял меч во дворце. Никогда не видела Рена с оружием.

— Я бы никогда не… — начинаю я, но потом смолкаю. Потому что на самом деле — дважды.

Не сводя с меня глаз, он подтаскивает Дэррелла поближе к клетке.

Он боится. Чтобы не заплакать, я несколько секунд смотрю в ночное небо. Не хочу, чтобы Рен видел мои слезы.

Он с пыхтением пытается перевалить обмякшее тело Дэррелла в клетку. Когда я подхожу ближе и берусь за ноги, Рен отшатывается. Я поднимаю руки:

— Я помогу.

Он пожимает плечами:

— Ну давай.

Я поднимаю Дэрреллу ноги, мы заталкиваем его в клетку и запираем дверцу на замок. Меня греет удовлетворение, но жажда мести во мне еще не угасла. Дэррелл знал, что делает, когда вез девочек в рабство; он заслуживает этого больше, чем я.

Рен обтирает грязные ладони о плащ, потом рассматривает угли погасшего костра. Висящая между нами неловкость невыносима.

— Зачем ты пришел, Рен?

— Не затем, чтобы спасти тебя, если ты об этом.

Я розовею.

— Да я и не надеялась.

— Вот и хорошо. — Он тычет угли носком сапога. — Я еду за Делией. Я за нее отвечал. В таверне поговаривают, что какой-то мужчина возит в Белладому рабов, прячет у себя в повозке. Я решил, что это хорошая зацепка — может, он выведет меня и на остальных девочек. Мне рассказали, каков он из себя.

Глаза Рена горят. Он зол на весь мир, а больше всего — на меня.

Может быть, теперь у меня будет возможность все исправить. И узнать, жива ли моя сестра.

— Я тебе помогу.

Рен хмыкает:

— Ну да, как же. Ты же с ним наверняка в сговоре. — Он кивает на повозку. — Может, ты притворяешься. Заманиваешь меня в ловушку. Откуда мне знать!

Он машет рукой и опускается на пень. Восходящее солнце окрашивает все вокруг в красный и золотой, играет в его волосах.

— Я с ним не заодно. Но я его знаю. Его зовут Дэррелл, он напал на меня на дороге. Он хотел меня продать. — Мой голос падает. — Как тех девочек. Он сказал, за меня хорошо заплатят. — Я сажусь у кострища, напротив Рена. — Я тебе помогу. Это же я виновата. И я все исправлю, хочешь ты того или нет.

Он фыркает:

— Вот здорово. Теперь за меня чудовище.

— Я всегда была за тебя. К сожалению, человек, которого я считала своим отцом, обманывал меня.

Лицо у меня горит. Мне стыдно за свою слепоту. Но ведь отец был единственным человеком, которого я знала. Что еще я могла поделать? Что сделал бы другой на моем месте?

— А надо было догадаться. Как-нибудь… Не знаю… — Его лицо на мгновение искажается. — Ладно. Поможешь. Но будешь делать то, что я скажу. Это — мое дело.

— Спасибо. — От облегчения хочется улыбнуться, уголки губ приподнимаются, но я сдерживаюсь. А то как бы он снова не разозлился. — А что ты будешь делать с Дэрреллом? Бросишь его подыхать?

Идея мне нравится, но Рен качает головой:

— Нет пока. Мне надо знать, кому он продает девочек и где они сейчас. Или ты что-то знаешь?

Он смотрит на меня с сомнением. Он мне больше никогда не поверит. Я бы на его месте тоже не поверила.

— Я знаю только, что мой о… — Нет, не то слово. Барнабас его не заслуживает, а для Оливера оно будет оскорблением. — Что Барнабас говорил о Белладоме. А он мог и солгать.

Рен поднял с земли листок и рвет на мелкие кусочки. Мне кажется, будто он рвет мое сердце.

— Для начала сгодится. Что он тебе говорил?

— Он говорил, что Белладома находится в горах, — я показываю на пурпурные гребни вдали, — что там девочек окружат любовью и заботой. Он говорил, что в этом городе много садов и фонтанов и жизнь у девочек будет легкой и приятной, но что-то я в этом сомневаюсь.

— Правильно сомневаешься, — говорит Рен. — Ну, по крайней мере, мы знаем, в какую сторону идти. И Дэррелл тоже явно направлялся в Белладому.

Я веселею. Это первая хорошая весть с момента появления Рена.

— Когда он придет в себя, поможешь мне вытрясти из него все насчет того, где искать девочек.

Я хмурюсь:

— Как? Думаешь, мне он расскажет скорее, чем тебе?

Рен издает горький смешок.

— Барнабас тебе не слишком много объяснял, да? Дэррелла придется пытать. Вот. У тебя когти, хвост — ты же для этого создана.

— Пытать? — Я так и эдак поворачиваю слово у себя в голове. Причинять боль. — Ты хочешь, чтобы я делала ему больно, пока он нам все не расскажет?

Рен не отвечает. Незачем.

Я столько раз причиняла людям боль. И что же — снова?

Дэррелл убил бы меня без раздумий, если бы это было ему выгодно. Просто живой я стоила дороже.

Если его мучения помогут мне вернуть сестру и расположение Рена — что ж, я на это пойду. Я пойду на что угодно.

К тому моменту, как Дэррелл приходит в себя, мы успеваем подготовиться. Он орет и клянет нас добрых пять минут кряду, но в конце концов выдыхается и может нас выслушать. Правда, его метания едва не опрокидывают повозку.

Рен грохочет по прутьям клетки, и Дэррелл прекращает истерику.

— Ты кто такой, парень? — спрашивает он с мерзопакостной ухмылкой. — Втрескался в монстриху, что ли?

Мне становится жарко. Рен от его слов хмурится, и тут уж щеки у меня просто пылают.

— Я хочу знать, куда ты увозил девочек.

Дэррелл хихикает:

— Ну вот сейчас я все возьму и расскажу, ага, как же. А что я с этого буду иметь? — Он протягивает ладонь и потирает пальцы.

Рен бьет по прутьям клетки рукоятью меча.

— Ты не в том положении, чтобы торговаться. Забыл, что сидишь в клетке? Будешь молчать — заморим голодом.

— Ну да, ну да. Только ведь по этой дороге много кто ездит. Да и мои приятели-торговцы того и гляди появятся.

Рен бледнеет. Мы не можем ждать, пока Дэррелл проголодается и все расскажет. И по доброте душевной он нам тоже вряд ли станет помогать.

Значит, остается только одно.

Я делаю шаг вперед и берусь пальцами с выпущенными когтями за прутья клетки. Дэррелл отступает назад. Ага, все-таки он меня боится.

— Ты расскажешь нам, куда увез девочек. Всех до одной.

— Еще чего!

Он забивается в дальний угол клетки, но мой хвост достает его и там — проскальзывает меж прутьев и оборачивается вокруг груди и шеи. Дэррелл задыхается и брыкается, но я надавливаю посильнее. Яд мой на него не действует, но уж задушить-то я этого мерзавца сумею.

Я тащу его к себе и прижимаю лицом к прутьям, так близко, что чувствую у него изо рта запах кролика, которого Дэррелл ел на обед.

— Ты нам расскажешь, куда увозил девочек. А нет — так вскрою тебе череп. — Я постукиваю ему по лбу, на коже выступает капля крови и катится по лицу. — Или выжму из тебя все, что мне нужно. — Я чуть сжимаю хвост, и Дэррелл цепляется за него скрюченными пальцами. — Выбирай.

— Ничего ты мне не сделаешь, — хрипит он.

Он мне не верит. Противно, но ничего не поделаешь — это ради Рена. И ради меня самой. Я давлю сильнее. Еще сильнее. Он давится. Хрипит. Лицо приобретает синеватый оттенок. Я отвожу взгляд, но хвост сжимаю по-прежнему.

В конце концов Дэррелл через силу кивает, и я его отпускаю. Он долго кашляет и лежит плашмя на полу клетки, хватая ртом воздух. Рену, наверное, противно видеть, какая я жестокая. Но он был прав. Без этого не обойтись. Если мы не остановим Барнабаса и Дэррелла, очень скоро очередное наивное создание колдуна вновь примется таскать из города девочек.

Я этого не допущу.

— Я отвозил их к королю Энселю Белладомскому. — Дэррелл сплевывает кровь. Уж не повредила ли я ему ребра? Так ему и надо.

Рен бледнеет.

— Зачем ему девочки?

На лице Дэррелла странная гримаса — будто он хочет улыбнуться, но улыбаться больно.

— А ты как думаешь? Не слыхал, о чем болтают?

Рен задыхается, на его лице проступает догадка. Он наставляет меч на плечо Дэррелла, острие останавливается в миллиметре от кожи.

— Ты продал их на корм Сонзеку?

Дэррелл поднимает руки.

— Это все Барнабас придумал, светлая голова. А меня просто нанял. Он хорошо платит, ну а мне денежки всегда нужны. Да и какой дурак откажет колдуну? А ему это зачем-то надо было. Личное дело, понимаешь. — Он смотрит на меня. — Вот вроде как тебя убить.

Рен шагает туда-сюда перед клеткой.

— Всех девочек, и совсем маленьких тоже? И Делию!

— А Сонзек — это что? — спрашиваю я, окончательно потеряв нить беседы.

Рен оборачивается. Лицо у него бешеное.

— Ты что, вообще ничего не знаешь? Нет в Белладоме никаких цветов и фонтанов. Это город торговцев и купцов. А под утесами на берегу у них живет древнее морское чудовище, и их идиот-король его разозлил. И теперь он каждое полнолуние должен сбрасывать с утеса по девушке, не то Сонзек затопит город. Энсель потому и полез в Брайр, тогда у нас и случился этот кошмар с колдуном.

Рен бьет ладонью по стволу дерева, потом трясет рукой. Дэррелл хрюкает и в награду получает тычок рукоятью меча.

— Это ты виновата, — говорит Рен и идет ко мне. — Все твоих рук дело.

Я смотрю в землю. Под ногами у меня пробиваются травинки.

— Знаю.

Рен останавливается. Он ждал, что я буду возражать. Мог бы уже узнать меня получше, почти разочарованно думаю я.

Во мне поднимается решимость, смывающая на своем пути все — и грусть, и жалость к себе. Да, это я во всем виновата. Но я все исправлю. Я придумаю, как сделать, чтобы Барнабас, Энсель, Дэррелл и все их подручные пожалели о том дне, когда впервые услышали про Брайр.

Я расправляю плечи и иду к запряженной в повозку лошади. Она ржет и тычется мне носом в шею. Я отвязываю поводья.

— Ты что делаешь?

— На. — Я сую ему поводья. — Мы едем в Белладому. Мы вернем Делию и остальных девочек домой.

День шестьдесят второй

Я лежу у костра и гляжу, как бледнеют звезды в рассветном небе.

После того как я изложила свой план, Рен не сказал мне ни слова. Но он пошел со мной, и мы вместе спрятали повозку в рощице и накрыли холстиной. Чем дольше Дэррелл просидит незамеченным, тем лучше. Если он выберется, то побежит прямиком к Барнабасу.

Я вздрагиваю. Только колдуна нам сейчас и не хватало. А вдруг он уже идет по нашему следу?

Рен спит, завернувшись в позаимствованное у Дэррелла одеяло. Видно, что ему холодно, он напуган, и мне так хочется обнять его и сказать, что все будет хорошо.

Но мне нельзя к нему прикасаться. Прошлым вечером, передавая жареную крольчатину, я случайно коснулась его руки, и он отпрянул.

Противно.

Я чужая в Брайре. И в Белладоме тоже, пусть даже Рен в это не верит. Я чужая для Барнабаса, моего лжеотца, и для Оливера, который был отцом мне-прежней, девочке по имени Розабель.

Я чужая везде.

Рен зевает.

Я переворачиваюсь на спину. Он рассердится, если увидит, что я на него глазею. Солнце уже встало, и на небе гаснут последние звезды. Мы не знаем, далеко ли еще до Белладомы, но нам надо идти. Дэррелл обычно отсутствовал не больше нескольких дней, так что, думаю, город уже близко.

Меня беспокоит другое: как мы вытащим девочек из замка. Даже если мы придумаем, как проникнуть внутрь, и доберемся до них, они ни за что не пойдут за чудовищем, которое их в эту Белладому притащило. А ведь чтобы помочь им бежать, мне наверняка понадобятся и хвост, и когти, и крылья.

Придется их как-то убедить, что я хочу помочь. Но это будет нелегко.

Рен встает и, не оглядываясь, идет в лес. Не желает меня замечать. Что ж, пусть не замечает сколько душе угодно; я все равно помогу ему, что бы он там ни говорил.

После исчезновения Делии он стал другим. На мягком лице проступили морщинки, и теперь оно выглядит усталым и печальным. Глаза у него по-прежнему блестят, но уже не от готовности к проказам, а от жажды мести.

Это я виновата.

Наверное, после того как Розабель — я — умерла, он решил, что отвечает за Делию. А теперь потерял их обеих.

Я собираю в мешок вещи, которые мы забрали у Дэррелла, и тут меня окатывает ужасом. А вдруг Барнабас отправил Розабель в Белладому? Вдруг на самом деле я умерла там? Он ведь так и не сказал, куда унес мое тело, когда исчез из дворца. Он столько мне лгал, что россказни насчет быстрой смерти тоже кажутся более чем сомнительными. Плащ у меня теплый, но я вздрагиваю.

Рен возвращается, на ходу вытаскивает из кармана ломоть вяленого мяса и, жуя, садится на лошадь и выезжает на дорогу.

Я изо всех сил стараюсь за ним поспевать, но всякий раз, как я оказываюсь рядом, он пришпоривает лошадь.

Что ж, выбора у меня нет — придется лететь, иначе отстану. Я раскрываю крылья и отрываюсь от земли. Люблю летать — но, боюсь, теперь Рен окончательно поверит в то, что я чудовище.

Но он на меня не смотрит.

— Рен.

Молчание. Ни движения губ, ни взгляда. Он молчит и глядит на дорогу перед собой, а я знай машу крыльями рядом. Я загораживаю лошади дорогу. Она ржет и пятится, Рен подпрыгивает в седле.

Я умоляюще протягиваю руку:

— Нам надо поговорить. Нужен план.

Он успокаивает лошадь и пытается объехать меня. Я снова встаю у него на пути.

— Мы должны быть заодно, иначе ничего не выйдет.

На этот раз я удостаиваюсь враждебного взгляда.

— Ты ведь и сам все прекрасно понимаешь. Мы справимся, только если будем делать дело вместе. Иначе у нас ничего не получится.

Он пришпоривает лошадь.

— И Делию мы не спасем.

Он заворачивает лошадь. Доброе лицо излучает холод.

— Ну и? Что ты хочешь от меня услышать? Как прекрасно, я еду вместе с чудовищем выручать принцессу из лап злого короля, который живет в грязном вонючем городе?

Я вздыхаю.

— Я понимаю, что ты меня терпеть не можешь. Но я делаю это не только для тебя и для девочек, но и для себя тоже.

— Для себя? А ты-то тут при чем?

Сердце у меня падает. Он же не знает, кто я. Да и поверит ли он мне? В глубине души я надеялась, что он сам обо всем догадается. Я делаю глубокий вдох.

— Я раньше жила в Брайре. Меня тоже убил колдун.

Рен фыркает.

— И как тебя звали?

Он складывает руки на груди и сжимает поводья побелевшими от напряжения пальцами.

Я собираюсь с духом. Ненавидеть меня больше ему, наверное, уже просто некуда, но все равно утешение слабое.

— Розабель.

Он чудом не падает с лошади.

— Врешь! — Он хлещет лошадь по крупу, она приседает на задние ноги, а потом пускается стрелой.

Я лечу следом, охваченная страхом — вдруг он утратит и те крохи доверия, что, возможно, у него еще сохранились.

— Я не вру. Почему при первой встрече тебе показалось, что ты меня знаешь? Почему Оливер узнал мои глаза?

Рен разворачивает лошадь.

— Хватит!

— Потому что мои глаза — это глаза Розабель.

— Хватит, я сказал!

Лошадь перебирает ногами. Угрожающие нотки в голосе Рена пугают ее. Я уже жалею о сказанном, но, увы, поздно.

— Да, в остальном я никакая не Розабель. Но у меня ее мозг и глаза. И иногда ко мне возвращаются ее воспоминания. — Я нерешительно делаю шаг вперед. Рен смотрит на меня с непроницаемым лицом. — Наверное, поэтому я тебе поверила, хоть Барнабас и приучал меня не доверять людям. Ты ведь хорошо знал Розабель, правда?

— Она была славная и добрая. Ты на нее совсем не похожа. Она ни за что не стала бы помогать колдуну. Она защищала бы город!

Рен сплевывает.

— А Барнабас именно это мне и сказал — что я защищаю город! Сказал, что я спасаю девочек от колдуна. — Я прижимаю крылья к спине, чувствуя одновременно стыд и возмущение. — Пойми, я же никого не знала, кроме Барнабаса. Он оживил меня и с помощью магии лишил памяти. Откуда мне было знать, что он мне лжет? А вот когда я повстречала тебя, у меня стали появляться вопросы. И теперь я уже ни во что не поверю сразу.

— Не хочу я ничего понимать, — говорит Рен и вновь трогает каблуками лошадь. На этот раз она идет не так быстро. Он, конечно, зол, это видно, но, может быть, я его все-таки зацепила, хоть немного. По крайней мере, я честно пыталась.

Следующие полчаса он едет молча, а я иду рядом. Наконец Рен сдается и заговаривает первым:

— Ты и вправду верила в россказни Барнабаса о Белладоме? Что это райское местечко и все такое?

Я кривлюсь.

— Верила. Он рассказывал, что это самое прекрасное место в мире. Я его просила, чтобы он меня туда отвез, когда мы победим колдуна. — Я мрачнею. — А он сказал, что с радостью отвезет меня в Белладому в награду за помощь. И ведь отвез бы, только не так, как я думала.

Рен вздыхает.

— Врал он все. Белладома совсем не такая. Мой дедушка там бывал много лет назад, торговал. Брайр и Белладома тогда еще не воевали, а король Энсель был совсем маленький. Отец у него был получше. Тогда город еще был красивый. — Рен ненадолго умолкает. — Ну вот, и дедушка рассказывал, что в город можно войти не только через главные ворота. Дедушка ходил другим ходом, когда спешил и не хотел иметь дело со стражниками или ждать, пока впустят. В скалах под городом куча ходов.

Белладома стоит на берегу океана, так что в город ведут только два пути — либо через главные ворота, либо подземным ходом.

Океан. Огромные пространства воды. Соленой воды. Вообразить это я не в состоянии, но воздух вокруг становится солонее. Кажется, до города уже недалеко.

— А я и не знала про океан, — говорю я задумчиво. — Барнабас мне не рассказывал.

Рен качает головой.

— Белладома знаменита тем, что стоит на море, и еще страшным морским чудовищем. А король Энсель вообще любит сбрасывать с утеса всех, кто ему надоел. Придворные у него долго не живут.

— А зачем они вообще тогда идут к нему в придворные?

— Затем, что во всем городе только они и их семьи едят досыта. Король Энсель держит ровно сотню придворных. Чтобы взять нового, надо сбросить с утеса старого.

И в этот кошмар я отправляла девочек!

— Он что, сумасшедший?

Рен кивает:

— Ну да. В городе царит нищета. Люди на что только не идут, чтобы прокормить себя и детей. А король ими забавляется, как игрушками. — Его лицо бледнеет. — И Делия с девочками тоже теперь игрушки.

От этой мысли меня окатывает ужасом. Он прав. И я такого больше не допущу.

— Так, ладно, вот что: если мы сумеем найти вход в подземелье, то проберемся в город незамеченными, а там придумаем, как быть дальше. Дедушка говорил, что подземный ход начинается в лесу у городской стены, у подножия большого раздвоенного дерева, у которого стволы наклонены друг к другу.

— Отлично. Таких там наверняка раз-два и обчелся.

Рен молча пришпоривает коня.

День шестьдесят третий

Прошлой ночью мы нашли то самое дерево — стволы у него жмутся друг к другу, словно дети, пытающиеся согреться холодной зимней ночью. Дыра под ним похожа на звериную нору, но ее истинное назначение выдают спускающиеся от самого входа ступени.

— Отлично. Таких там наверняка раз-два и обчелся. Рен молча пришпоривает коня.

Мы входим в подземелье незадолго до рассвета. Поднявшийся поутру туман скрывает нас от глаз стражников, которые несут караул на высокой городской стене. В подземелье капает вода, сырой каменный пол покрыт скользкой грязью. Мой хвост напряжен; я готова ко всему. Рен идет впереди. Он говорит, что знает, куда нас выведет этот туннель, и мне не остается ничего, кроме как поверить. Не через главные ворота же идти, в самом деле. Прошлой ночью мы подслушали разговор торговцев из каравана. Они говорили, что в город не пускают никого, кроме тех, кто известен королю Энселю. Торговцев, к их недовольству, развернули прямо в воротах.

Король Энсель готовится к войне и опасается, как бы враг не раскрыл его планы. Враг — это, по всей видимости, Брайр. Вот и получается, что войти в город и добраться до дворца мы можем только тайными тропами.

Мы молча идем сквозь сырую непроглядную тьму, и тут Рен приказывает остановиться:

— Подожди тут. Я сейчас вернусь.

Я хмурюсь, но остаюсь стоять. Рен бежит вперед и вскоре возвращается.

— Придется подождать здесь. До выхода осталось всего ничего, но, если мы вылезем среди бела дня, нас тут же схватят. Ход кончается в самом центре площади, и, если тут как в Брайре, народ будет толпиться до самого вечера. Пойдет по домам — тогда вылезем.

Я сажусь на сырой пол туннеля и прислоняюсь спиной к стене.

— Хороший план, — не могу не признать я, хоть и жалею, что нельзя начать действовать прямо сейчас. Ненавижу ждать. — А ты уже думал, что мы будем делать, когда попадем в город?

Рен пожимает плечами:

— Так, немного.

— Да ну? — удивленно отзываюсь я. — А я ни о чем другом и думать не могу. — Вытягиваю ноги. — У меня есть одна идея, но сначала расскажи мне об этом морском чудовище. Что оно такое? Чем ему не угодил город?

Рен садится на подсохший обломок камня напротив меня.

— Чудовище зовется Сонзек. Оно ужасно древнее и живет в море с давних-предавних времен. Говорят, что у него толстенный непробиваемый панцирь, вроде черепашьего, только в сто раз тверже, щупальца, которыми оно может разорвать напополам корабль, и клюв, такой острый, что пробивает любые доспехи.

— Жуткая зверюга.

Рен издает горький смешок.

— Ну да, и ненасытная вдобавок. Каждое полнолуние ему скармливают девочку или девушку, а если нет, оно начинает вертеться в своем подводном логове так быстро, что вода поднимается и заливает подземелья и городские улицы. И обратно под утесы Сонзек уходит, только если ему дадут девочку. Мальчишек и взрослых не желает, хоть Энсель армию с утеса спихни, — затапливает город, и все тут.

Я вспоминаю, как однажды упала в реку и чуть не утонула. Представлять, как поднимающаяся соленая вода затапливает улицы и дома, — страшно, но избавиться от воображаемой картины не удается. Меня мутит.

— Чем же король Энсель так разозлил это чудище?

Рен вытаскивает из рюкзака яблоко и перебрасывает его из руки в руку.

— Я только слухи слышал. Одни говорят, что чудище спало тысячелетним сном, а Энсель его разбудил. Другие — что король что-то у него украл, и чудище хочет украденное назад. В общем, точно никто не знает. Но когда дедушка ездил в Белладому, чудища здесь еще не было. А потом что-то случилось, и оно пришло.

— А нам теперь надо спасти от него девочек из Брайра.

Я поплотнее закутываюсь в плащ, чтобы спастись от царящего в подземельях сырого холода. Толку — чуть.

— Так что ты придумала? — спрашивает Рен. — Как мы их вытащим?

Я кривлюсь. Собственная идея не слишком мне нравится, но я совсем не знаю дворца и потому считаю, что другого выхода у нас все равно нет.

— Им же нужно покормить чудовище? Ну так принесем ему обед на блюдечке.

Рен сильнее тянет за веревку, прицепленную к ленточке у меня на шее, — теперь это импровизированный ошейник. После того как я узнала, что мама никогда не носила это украшение, что это всего лишь безделушка, которую пытался преподнести ей Барнабас, ленточка утратила для меня всякую цену. Но она удачно скрывает винты в шее, а нам сейчас это и нужно. Рен тянет еще сильнее, и я, спотыкаясь, начинаю подниматься по истрескавшимся ступеням замка. Кажется, Рену ситуация все же доставляет легкое удовольствие. Не могу его винить. Если бы я вела на веревке Дэррелла, я бы тоже не особенно с ним церемонилась.

Мы добираемся до ворот, и Рен направляется прямиком к здоровяку-стражнику, стоящему рядом на посту. Из караулки до меня доносится неразборчивая речь еще нескольких стражников. Стражник нависает над Реном как утес и вид имеет недовольный, но Рен и ухом не ведет.

— Тебе чего, мальчик? — Стражник кивает в мою сторону: — Это кто?

— Корм для чудовища. Отдам лично. В собственные руки.

Стражник изучает нас, и в лице его проступает сомнение.

— Что хочешь за девчонку?

— С королем обсудим. — Ни один мускул не шевелится на бесстрастном лице Рена.

Стражник хрипло фыркает и делает еще шаг к Рену. Теперь они с ним стоят нос к носу.

— Да ну?

Из караулки у него за спиной вразвалочку выходят еще несколько стражников — все такие же дородные и злобные на вид, Мундиры у них грязно-серого цвета, все в пятнах от эля и в остатках прошлых трапез.

Рен не отступает ни на шаг. Если бы я не была его «пленницей» — и если бы он не испытывал ко мне ненависти, — я бы его обняла за это. А так я молчу и гляжу в пол.

— Ну да. — Рен по-прежнему бесстрастен, ни один мускул не шевелится.

Я задерживаю дыхание.

Стражник смеется, и те, что позади него, смеются тоже.

— Ты псих, парень. Королю такие нравятся. — Он хлопает Рена по спине и распахивает ворота. — Иди давай. Может, он тебя даже выпустит обратно.

Рен уверенно идет вперед и тащит меня следом. Я спотыкаюсь, но удерживаюсь на ногах, только стараюсь, чтобы крылья или хвост не высунулись из-под плаща. Шея болит. Не думала я, что Рен так войдет в роль.

По идущему вверх проходу серого камня мы идем ко дворцу. Изнутри доносится низкий гул множества голосов, но снаружи — только мы и стражники. Чудовищных размеров дворец сложен из серого камня и стоит на утесе над океанскими волнами.

Меня как-то совсем не тянет в эти бездонные воды. К счастью, мне туда и не надо. С меня хватило одного-единственного купания в речке. Да и Бату здесь нет — кто меня будет вытаскивать?

На сердце становится тяжело. Надеюсь, Бату убежал подальше от Брайра и от колдуна. Пусть мой брат-дракон будет жив и здоров.

Дворец Белладомы не похож на дворец в Брайре — ни сада, ни причудливых изгородей. Перед дверями простирается заросшая травой полянка, вся в лужах и ямках с застоявшейся водой. Кое-где торчат скелеты деревьев. Ну конечно, пресной воды нет, почвы нет — что тут может вырасти? Как здесь вообще люди живут? Это самое высокое место во всем городе, и, если соленая вода добралась даже до него и натворила дел, каково же тогда пришлось простым людям? Я вздрагиваю. Тогда понятно, почему они чихать хотели на то, что Энсель делает с чужими девочками.

Высокий дворец выглядит внушительно, но являет собой полную противоположность дворцу Брайра. В моем родном городе дворец изнутри и снаружи отделан мрамором, в Белладоме — сложен из серого крошащегося известняка, который чуть не рассыпается и дрожит на ветру. В Белладоме повсюду холод. Уныние. Одиночество. Смерть.

Тысячью маленьких паучков наползает ужас. И в этот город без души, пристанище несчастных и обиталище океанского чудища я посылала девочек из Брайра.

Рен толкает меня вверх по ступеням. Неужели стражники все еще на нас глядят? Вряд ли. Сердце окончательно падает. Даже если мы спасем девочек, дружбу нашу уже не спасти. И не важно, кем я была раньше.

Важно только то, что я сделала в этой жизни.

Хотела бы я, чтобы имя и облик моей сестры будили во мне ту же приязнь и заботу, что в Рене. Он знает Делию и тревожится о ней так, как я пока не могу. Не могу, покуда не обрету свои потерянные воспоминания. Они возвращаются, но слишком медленно. Наверное, та белокурая маленькая девочка, которую я видела, была Делия, но больше она в моих видениях не появлялась.

У дверей дворца нас встречает еще один стражник и с интересом на нас глазеет. По сравнению с теми, что у ворот, он кажется тщедушным, но все равно превосходит размером нас с Реном обоих вместе взятых.

— Обед для Сонзека. К королю, — говорит Рен так резко, что я вздрагиваю. От улыбки и кивка стражника становится еще хуже.

Он открывает дверь:

— В тронную залу — прямо.

Рен ведет меня вперед. Взгляд стражника жжет спину. Почему стража служит своему злому королю? Колдуна у них нет, порабощать их волю некому. Сколько злобы в сердцах обитателей этого замка!

Внутри дворец так же уныл, как и снаружи. Серый камень, и только. Но вот мы добираемся до той части дворца, в которой живет король.

Ну, то есть я думаю, что он тут живет, потому что только здесь появляется что-то хотя бы отчасти похожее на домашний уют. Стены увешаны тканными золотом гобеленами, в каждом углу стоят доспехи. Вдоль длинной приемной выстроились вазы на затейливых столиках и статуэтки из диковинного мрамора. Серебряные канделябры начищены. Тут и там прохаживаются люди в пышных нарядах, а слуги в тусклых однообразных одеждах уступают им дорогу. Придворные глазеют на нас с любопытством, и я, пересекая приемную, чувствую на себе их взгляды. Когда мы достигаем противоположной стены, дыхание у меня сбивается.

Вот так, наверное, выглядел когда-то Брайр — когда там жили король, и королева, и Делия, и я-прежняя. Когда город еще не был брошен на растерзание безжалостной лозе. Когда я еще не была чудовищем.

За полуоткрытой дверью все — золото и серебро. Вощеный паркет красного дерева. Скользящие по паркету яркие шелковые юбки.

Рен дергает за веревку, и только тут я понимаю, что стою открыв рот.

— Как красиво, — шепчу я.

Рен упорно смотрит вперед. За спиной слышится хихиканье, ему вторят новые голоса. Щеки у меня вспыхивают, и я напоминаю себе, что должна молчать.

Мы уже на пороге, но покуда не вышли на свет. Какой поразительный контраст между великолепием этой залы и царящим во дворце запустением! Словно король устроил все только для себя — и для своих придворных, — и совершенно не беспокоится о том, что творится у него за дверью.

— Вы желаете аудиенции у его величества? — перед нами возникает импозантный мужчина. На нем белый шелковый колет с золотым шитьем и плащ в тон наряду. Наряд выгодно оттеняет его темные волосы — и меч на поясе.

— Да, — отвечает Рен и крепче сжимает веревку.

Мужчина улыбается, но ничего веселого в его улыбке нет. Во взгляде и в манерах его есть что-то от хищника. Во мне просыпаются инстинкты.

— Что ж, следуйте за мной.

Рен решительно идет за мужчиной, ступает в залу, шагает сквозь разноцветную толпу. Я иду следом, не дожидаясь, пока он дернет за веревку. Из приёмной за нами следом входят придворные, и процессия приобретает несколько официальный вид. Толпа ахает и расступается. Вокруг туманом клубится шепот. Прекращается танец, музыканты опускают скрипки. Дородный мужчина на черном мраморном троне разглядывает нас с недовольным видом.

Мы помешали ему развлекаться. Сердце бьется где-то в горле. Мы подходим ближе. Каких-нибудь несколько метров, а кажется, будто мили. Под испепеляющим взглядом короля я съеживаюсь, но Рен стоит как ни в чем не бывало..

Мужчина в белом останавливается перед троном. Странный у них все-таки король. Только и есть что нос, уши да одутловатые щеки.

— Ваше величество, — кланяется мужчина, — эти дети просили у вас аудиенции.

Нависшую тишину прерывает смешок из толпы, тотчас же стихающий под острым взглядом короля.

— Ты кто такой, черт тебя подери? — презрительно спрашивает Рена король.

Придворные хихикают.

— Меня зовут Рендалл.

Король хрюкает, а потом еще с большим раздражением машет в мою сторону:

— А это кто?

— Обед для Сонзека.

Я невольно вздрагиваю. Король потирает подбородок, раздумывая над словами Рена. Руки у меня холодеют, ладони становятся влажными, и я изо всех сил удерживаю рвущиеся на свободу когти. Нельзя, никак нельзя, чтобы король увидел во мне что-то нечеловеческое.

Он поймет, что я чудовище. А уж такой человек, как он, найдет чудовищу самое что ни на есть гнусное применение.

— Где ты ее взял? — Глаза у него холодные и маленькие, как бусинки.

На лице у меня против воли проступает презрение.

— В Брайре, — отвечает Рен.

В зале наступает тишина.

— Да ну? — В глазах короля зажигается искренний интерес. — Что, правда?

Рен фыркает:

— Разумеется. Сам лично увел ее из города несколько дней назад.

— А что хочешь взамен? — Глаза Энселя суживаются.

Рен сглатывает, впервые выдавая терзающую его тревогу. В чем дело? Мы же все отрепетировали много раз, пока сидели в подземелье.

— Хочу обмен. Меняю эту девчонку на ту, которую вы держите у себя.

Глаза у меня становятся круглые. Мы так не договаривались. Он должен был запросить сто золотых монет, купить на них повозку побольше и все необходимое, а потом ждать, пока я незаметно выведу девочек.

Внутри у меня все сжимается. Рен хочет спасти Делию, и только. Ему все равно, что станется со мной.

Он больше не притворяется. Он готов обменять меня на мою сестру-человека. В грудь вонзается клинок панического ужаса, лезвие предательства.

Король жестом отсылает лакея в серой ливрее. Тот исчезает в коридоре за троном.

— Девчонку за девчонку, значит? — Король смеется, и я чувствую, что вот-вот сорвусь. — Ишь, деляга! Ну, давай поглядим…

Вводят девочек. Их так много. Неужели это я их всех унесла из города?

Когда входит Делия, лицо Рена светлеет.

— Какую тебе? — спрашивает Энсель с ноткой веселья. Придушила бы его за такие штучки. — Влюбился, что ли?

Рен делает вид, что подолгу рассматривает каждую девочку, ходит туда-сюда вдоль шеренги, словно выбирает пару для танца, а не девочку, которой он спасет жизнь.

— Вот эту. — Он показывает на Делию.

Она не поднимает глаз, но шея и уши ее наливаются краской. Она не покажет, что знает его. Мне за нее так больно! Что ей довелось здесь пережить?

— Отличный выбор. — Король снова смеется, и в голове у меня звенит предупредительный звонок. — Альбин!

Он машет рукой, и мужчина в белом колете сбивает Рена с ног. Рен не выпускает веревки, так что я лечу следом. Лакей в сером выгоняет девочек прочь, а Энсель довольно улыбается.

— Так-то лучше. Ползай у моих ног, там тебе самое место. Ты что же, поверил, что я стану с тобой торговаться? Идиот. Моей зверушке всегда нужна еда. А впрочем, спасибо, что помог выбрать, которую из девчонок сбросить с утеса следующей. А ты пока в темнице посидишь.

Стражники связывают нам с Реном руки. Лакей, который увел девочек, возвращается и тащит меня по коридору. Бросив последний взгляд в сторону Рена, я вижу, что он кричит и сопротивляется, а стражники тащат его из нарядного зала в серый коридор.

Внутри меня поднимается ужас. Мы проиграли, даже не начав.

Лакей ведет меня по коридору за тронной залой, потом сворачивает в другой проход и доводит до двери, у которой стоит стража. Заталкивает меня внутрь и опускает засов.

Все еще хуже, чем я думала. Рен готов был обменять меня на мою сестру, а остальных девочек бросить на смерть. Как он мог? Разве такого человека я полюбила? Не понимаю, как он на это пошел, не понимаю, чем закрыть растущую пустоту в груди.

Комната, как и весь замок, представляет собой смесь запустения и роскоши. Стены и пол каменные, зато на кроватях шелковые простыни и яркие, как самоцветные камни, подушки.

Одна из девочек помогает мне встать. У нее длинные темные кудри — когда-то я мечтала о такой же прическе. Она замирает, смотрит мне в лицо и отдергивает руки, словно коснувшись горящих угольев.

Она меня узнала. В груди нарастает паника.

Она недоумевающе отступает на шаг назад. Я сижу на свободной кровати с соломенным тюфяком. Я плотнее заворачиваюсь в плащ. Девочек больше трех десятков. Они сидят, сгрудившись вместе, на таких же соломенных тюфяках. Кое-кто жует — кажется, черствый хлеб и сыр со стоящего на полу потускневшего серебряного блюда. Я сразу нахожу взглядом Делию. Она и еще несколько девочек перешептываются и бросают на меня испуганные взгляды. Они знают, что я не такая, как они. Ненастоящая. Они мне не доверяют. Они меня ненавидят.

И все же я должна найти способ развеять их страхи и спасти их.

Весь день я строила планы спасения девочек. И в каждом новом плане была одна закавыка: надо было сделать так, чтобы они мне поверили.

Сделать это будет нелегко. Да, мой яд украл у них часть памяти, но все, что я сделала, сказалось на девочках очень сильно. Готова поспорить, что к некоторым воспоминания успели вернуться полностью — уж больно опасливые взгляды они бросают в мою сторону.

И вряд ли они пойдут за той, чье лицо было последним, что они видели перед тем, как проснуться в этой камере.

Я встаю с постели. Веснушчатая девочка со светло-каштановыми волосами вздрагивает и едва не роняет засохший ломоть хлеба. Я вытягиваю раскрытые ладони.

— Привет, — говорю я. — Меня зовут Кимера.

Они глядят на меня разинув рот. А вот Делия совсем не смотрит в мою сторону. Внутри у меня все переворачивается. Не слишком многообещающее начало. Попробую еще раз.

— Вижу, вы меня помните. — Я улыбаюсь, но тут вздрагивает другая девочка. — Я не причиню вам вреда.

Вперед выступает девочка с темно-каштановыми волосами. Руки у нее сложены на груди. Я ее помню — она пыталась убежать, а за ней гнались козлоногие куры. На руках у нее до сих пор шрамы.

— Зачем же ты тогда явилась? Забрать нас еще куда-то, чтоб стало еще хуже?

В голубых глазах горит яростная ненависть. Это хуже любого удара. Я сглатываю, понимая, что никакими словами не смогу загладить то ужасное, что сделала с ними.

— Я пришла забрать вас домой.

В камере повисает мертвая тишина. Делия наконец смотрит на меня, но надежды в ее взгляде я не вижу. Никто не дышит. Я вижу, что они мне не верят. Я чувствую такую тяжесть, словно на спину мне опустили огромный камень. А если не получится? Все умрем?

— Я серьезно. Я могу помочь.

Храбрая девочка отвечает:

— Как? Что ты можешь против короля Энселя?

Мне становится страшно. Я знала, что этот миг придет. И либо я добьюсь того, что девочки мне поверят, либо они будут презирать меня еще больше.

Все, что я делала, я делала из любви — хоть и обманываясь, — а в ответ получу лишь ненависть. От этой иронии судьбы мне становится горько.

— Многое могу, — отвечаю я. — У меня есть кое-какие… таланты. Они помогут мне вас вывести.

Девочка суживает глаза, остальные перешептываются у нее за спиной.

— Что за таланты? Ты не обманываешь?

— Я вам покажу, но предупреждаю — вас это может испугать. Пожалуйста, постарайтесь не кричать. Не хочу, чтобы стража встревожилась.

Девочки отступают на несколько шагов назад. Моя храбрая собеседница ни на секунду не отводит глаз. Ее ненависть обжигает мне грудь, словно палящее пламя.

Я сбрасываю плащ.

Тесно уложенные крылья распахиваются, из-под платья высовывается обернутый вокруг ноги хвост. Двум девочкам становится дурно. Остальные хватают ртом воздух.

— Это ты! — кричит Делия, обвиняюще показывая на меня пальцем. — Ты — чудовище из наших снов! Ты нас украла!

Я проглатываю отчаяние. Меня ненавидит даже родная сестра.

— Да, я. И снова украду, если вы мне позволите.

Я делаю шаг вперед, надеясь ее убедить. Несколько девочек достаточно храбры и остаются на месте, но Делия и все остальные, дрожа, отступают и прижимаются спиной к стене.

— Ты кто? — кричит девочка, которая меня расспрашивала, и встает впереди, загораживая других собой. Меня восхищает ее отвага. Я ведь тоже хотела защитить этих девочек. Возможно, в других обстоятельствах мы с ней подружились бы.

— Меня специально создали, чтобы красть вас из Брайра. Мне очень жаль. Меня обманули. Сказали, что я вас спасаю. Теперь я знаю, как все было на самом деле, и хочу исправить все, что натворила.

Девочки смотрят недоверчиво, некоторые — с неприкрытым ужасом.

— Я пришла помочь вам бежать, но мне нужна ваша помощь. Мне нужно побольше разузнать об этом дворце, об этой камере. Когда Энсель в следующий раз должен кормить Сонзека?

Храбрая сглатывает — сейчас она бледнее, чем несколько минут назад.

— Если нас поймают, Энсель не станет ждать и сбросит нас с утеса, когда ему заблагорассудится.

По тесно сбившейся толпе девочек пробегает шепоток.

— Я этого не допущу.

— Ну да. Один раз ты нас уже спасла. — Храбрая расправляет плечи. — Нам не нужна твоя помощь. Мы сами что-нибудь придумаем.

Сердце у меня падает.

— Но…

— Никаких но, — говорит она. — Я тебя помню. У меня в Брайре брат остался, а я тут — из-за тебя. Ты ничем не лучше колдуна.

На меня находит ступор. Я ничего не могу ответить, а темноволосая девочка уводит остальных на другой конец камеры. И весь остаток ночи они больше не говорят мне ни слова.

День шестьдесят четвертый

Проснувшись, я с трудом поднимаю голову и не сразу соображаю, где нахожусь. Сажусь, потирая ноющую спину. Комната большая, и в этом углу я сплю одна. Остальные стараются держаться от меня как можно дальше.

Мне так и не удалось пока их убедить. Как я ни стараюсь объяснить, что пришла помочь, на меня не обращают внимания или отшивают.

Я так расстроилась, что не спала всю ночь. Чтобы сбежать, мы должны объединить усилия. Вся моя сила, крылья, когти, ночное зрение бесполезны без знаний о дворце и о том, как тут все устроено. Но я не могу заставить их поверить мне. Не выжимать же из них информацию, как из Дэррелла.

Нет, их доверие надо заслужить, но как? Я даже вообразить себе не могу.

Мы сидим в камере целый день. Несколько раз приходили стражники, приносили нам скудные объедки с королевского пира. Я ем мало. Голод терзает желудок словно когтями, но не грызться же за корку хлеба. Девочки и так совсем тощие — в чем только душа держится, — и им нужно есть побольше.

В конце концов, это я обрекла их на такую жизнь.

Меня вспомнили еще не все — у одних яд выветривается быстрее, у других медленнее, — но я помню каждую. Девочку с прямыми темными волосами, которая сбежала из башни Барнабаса и устроила переполох во дворе. Рыженькую, которую я унесла той же ночью. Делию, с красивыми руками, золотыми волосами и розовыми щеками, теперь худыми и бледными от недоедания. Я надеялась, что при виде ее лица у меня что-то екнет внутри, но нет. И все же теперь я знаю правду и чувствую яростное желание защитить сестру. Еще здесь маленькая девочка — мне не забыть, как обрамляли лицо ее тугие золотые кудряшки. Правда, теперь кудряшки поникли. Ее я унесла из Брайра первой. Она выбросила мои розы. Она хотела к маме.

Я заставляю себя снова поговорить с темноволосой. Подслушав, как она говорила с другими, я узнала, что ее зовут Грета. Имя ей подходит — оно такое же решительное и отчаянное, как она сама.

Но не успеваю я встать, как дверь распахивается. В дверях стоит отряд стражников под предводительством Альбина — того самого мужчины в белом с золотом камзоле. Девочки отступают назад.

Мужчина улыбается, но в его улыбке нет тепла.

— Идемте, девицы: Король Энсель пожелал устроить нашей новой гостье гранд-тур.

Все взгляды обращаются ко мне. Хорошо, что на мне плащ. Девочки меня в моем истинном обличье уже видели, но этот человек ничего не знает. Только бы они меня не выдали!

Стражники связывают нам руки колючей веревкой и ведут в коридор. Наконец-то я посмотрю на дворец и смогу составить план, не дожидаясь, пока девочки мне помогут. Стражники не сворачивают в коридор, ведущий к тронной зале, а гонят нас по длинному проходу. Камни пола под ногами грубо обтесаны, плиток кое-где не хватает. Идущая передо мной Делия спотыкается на предательской выбоине и падает. Я помогаю ей встать, но, когда моя рука касается ее локтя, она с отвращением отшатывается. Вместо благодарности я получаю исполненный страха взгляд через плечо.

Мы поднимаемся по узкой лестнице, площадка за площадкой, без остановок. Подъем кажется бесконечным. Грета берет на руки малышку с некогда золотыми кудряшками, потому что та уже не может идти. Как же мы будем возвращаться, думаю я.

И будем ли.

И вот наконец мы достигаем верхней площадки. Перед нами большая круглая комната с каменными стенами и широкими открытыми окнами, сквозь которые врывается свежий соленый воздух. Мы входим нестройной толпой. Глядя на лица девочек, я понимаю, что они здесь не впервые.

Вдоль стен стоят королевские приспешники. К моему удивлению, король тоже здесь. Но он явно не привык к такого рода тяжелым подъемам, как же тогда…

Потайной ход. В Белладоме должны быть потайные ходы, как в Брайре. У меня появляется надежда, но я смотрю бесстрастно, чтобы не выдать себя. Ход должен быть не слишком крут, иначе король просто не забрался бы на такую верхотуру.

У меня зарождается план.

Энсель складывает ладони.

— Итак, девицы, вчера к нам явился гость — мальчик, одержимый глупой мыслью о том, будто он может со мной торговаться.

По знаку Энселя Альбин делает шаг вперед и хватает Делию.

Я едва могу удержать крик. Это моя сестра. Я спасу их всех, но ее — в первую очередь.

Делия не поднимает глаз, дрожа, смотрит в пол. Она выросла во дворце Брайра; ей доводилось испытывать страх, но с ней никто никогда не обращался подобным образом.

— Эта девочка, — продолжает Энсель, — чем-то привлекла его внимание.

Альбин дергает Делию за волосы и заставляет поднять взгляд. В глазах у нее стоят слезы.

— И что же в тебе такого особенного, моя милая? Кто тебе этот мальчик — брат? Нареченный? — Король суживает глаза. — Или тут дело в другом?

Меня окатывает страхом. Энсель не знает, что Делия — единственная оставшаяся в живых наследница трона Брайра, желанная добыча для человека, который ненавидит наш город. Что он с ней сделает? Потребует выкуп? Убьет, чтобы Брайр в конце концов пал?

— Я самая обычная, ваше величество, — шепчет Делия. От страха голос у нее дрожит.

Я чувствую, как страх окутывает комнату, волнами накатывает на стоящих у стены девочек.

— Не верю, — говорит Энсель.

Альбин тащит Делию к широкому окну. У меня в животе что-то переворачивается. Альбин толкает ее в окно, держа лишь за волосы и за ворот платья. Поначалу Делия кричит, но потом замолкает. Перед глазами у нее теперь лишь далекие утесы да океан внизу.

— Ну как, освежила память? И что в тебе, в конце концов, такого? — ядовито интересуется Энсель.

Я больше не могу сдерживаться. С того самого момента, как мы стали подниматься по лестнице, я разминаю узлы на запястьях, и они успели ослабнуть настолько, что можно пошевелить руками. Я прыгаю вперед и выхватываю Делию из рук придворного в белом. Альбина мой прыжок застает врасплох, и я в две секунды оттаскиваю ее от окна, обратно к остальным девочкам.

Альбин с рычанием подходит ко мне, вытаскивает меч. Если придется защищаться, все увидят мои руки, мою чудовищную природу — и прощай шансы на побег.

По комнате прокатывается низкий жирный смешок, отражается от стен башни. Сердце у меня подпрыгивает куда-то в горло. Альбин мгновенно останавливается и оглядывается на короля.

— Ах, как поэтично. Мальчишка обрек тебя на смерть ради этой девицы, а ты, значит, готова за нее рискнуть жизнью? — Он снова смеется, но смех обрывается так же резко, как начался. Король кивает стражникам: — Уведите всех. В следующее полнолуние у моего Сонзека будет прекрасный обед. — Он смотрит мне в глаза, потом переводит взгляд на Делию. — Из двух блюд. Надеюсь, он найдет их удовлетворительными.

Спотыкаясь, я спускаюсь следом за остальными девочками. Я вся — словно ледышка, от головы до хвоста. Оглядываюсь назад — и как раз вовремя, чтобы увидеть, как король и несколько стражников исчезают в полу. Я была права. Тут есть потайные ходы.

Осталось их только отыскать. До следующего полнолуния.

Нас гонят обратно к камере, у двери разрезают веревки на руках и бесцеремонно заталкивают девочек внутрь. Щелкает дверной замок. Я устраиваюсь у себя на койке. Надо поразмыслить.

— Спасибо. — От негромкого голоса я подпрыгиваю как ужаленная. Это Делия. Она стоит от меня в шаге и дрожит, как испуганная птичка.

— Не за что, — отвечаю я, но стоит мне встать, как она отшатывается.

Благодарить благодарит, но до сих пор боится. Иногда мне очень хочется рассказать, что я ее старшая сестра, которую оживил колдун, но как я это докажу, если от памяти остались одни жалкие обрывки? Я так старалась все вспомнить, ловила каждую кроху, каждый обрывок, но воспоминания мои по-прежнему скудны и не могут служить решающим доказательством. Скажу хоть слово — и мне больше никто никогда не поверит.

Что ж, пусть я не помню, как относилась к Делии, будучи ее сестрой, но мне нынешней она нравится все больше. Она такая наивная, так мило помогает ухаживать за младшими девочками. Я начинаю понимать, почему Рен стремился ее освободить. Я должна ее защищать. Даже если она меня ненавидит.

Она отводит глаза и отворачивается, глядя в пол. Я стою так близко, что могла бы взять ее за руку, но на самом деле между нами пропасть. У меня больше общего с братом-драконом, чем с родной сестрой.

От толпы отделяются еще несколько девочек. Грета выходит вперед, скрестив руки на груди, и заслоняет собой Делию.

— То, что ты там сделала… в общем, ты молодец.

Вмешивается девочка с длинными черными волосами кольцами:

— Зачем ты вмешалась? Зачем ты хочешь нам помочь?

У меня отваливается челюсть.

— Зачем? — переспрашиваю я. Я об этом и не подумала — просто действовала, и все. — Я… нельзя же было им такое позволить. Я вам уже говорила, что пришла вас освободить. Мне нужно только, чтобы вы были свободны.

Грета смотрит одобрительно, а вот черноволосая девица рядом с ней — недоверчиво.

— А почему вы меня не выдали? Не рассказали, что я чудовище? — спрашиваю я.

— Это не в наших интересах, — говорит Грета, переминаясь с ноги на ногу.

В сердце зарождается намек на надежду.

— Так вы готовы вместе придумать план побега?

Она хмурится.

— Отсюда сбежать непросто. Если план провалится, нам конец.

— Так если не попытаемся, нам все равно конец, — говорю я.

Грета криво усмехается:

— Значит, надо исхитриться, чтоб нас не поймали.

Я протягиваю ей руку:

— Отлично.

Она колеблется, но потом все же протягивает свою.

— Меня зовут Грета, — с этими словами она подталкивает вперед черноволосую. — А это Бри.

Черноволосая хмурится, но пожимает мне руку.

— Я тебе все равно не верю, но мы все перепробовали, и у нас ничего не вышло. Можем, в конце концов, и с тобой вместе попытаться, почему нет?

Следующей мне пожимает руку высокая девочка с голубыми глазами и волосами такими светлыми, что они почти белые. Когда Бри отходит прочь, девочка закатывает глаза.

— Меня зовут Милдред. Или Милли. Не обращай на нее внимания. Она и дома была грубиянкой. Вечно думает, что она лучше всех, потому что у ее родителей денег куры не клюют. А чем деньги помогут против колдуна или против океанского чудища?

— Такую горькую пилюлю не сразу и проглотишь, — замечаю я.

— Проще ежика проглотить, — отзывается Милли. — Но я рада, что ты здесь и что ты на нашей стороне. Я боюсь океана, даже если там нет никакого чудища. Просто хочу домой, и все.

Рыжеволосую девочку, которую я украла в ту ночь, когда Грета выбежала во двор, зовут Фэй. Широко открыв зеленые глаза, она рассматривает мою руку.

— У тебя когти, — шепчет она. — А они сами собой не вылезут? А как тогда?

Я неловко смеюсь:

— Нет, что ты, я их выпускаю, только когда сама захочу. Это когти большой кошки, их мне вставили в пальцы. Ты не бойся, они тебе ничего не сделают, честно.

Я пожимаю ей руку очень аккуратно, но отходит она от меня все с тем же испуганным выражением лица.

Грета представляет мне новых и новых девочек. Многие по-прежнему жмутся в сторонке. Анна — с каштановыми волосами и карими глазами, — не соглашается пожать мне руку и даже близко не подходит. Хейзел просто машет рукой, а потом нервно накручивает на палец прядь светло-каштановых волос. Девочек так много, что знакомство затягивается. Я не могу запомнить все имена, но это не важно. Важно одно: привести их домой. В Брайре их ждут и любят.

Одна из младших девочек, та, с золотыми кудряшками, выглядывает из-за спины у Греты. Малышка сосет палец и разглядывает меня любопытными круглыми глазами. Я улыбаюсь ей, и, к моему удивлению, она улыбается в ответ. Никто и никогда не улыбался мне, когда я была без плаща — кроме разве что Барнабаса. При воспоминании о нем сердце у меня сжимается. Мне не за что его жалеть, и все же в глубине души я по нему скучаю. Даже теперь, когда я знаю, что он мне лгал. Ему просто нравилось вертеть мною, вот и все.

Малышка выходит из-за Гретиной спины и протягивает свободную ручку к моим крыльям.

— У тебя красивые перья.

Мне тоже всегда нравился иссиня-черный цвет моего оперения, но никто со мной в этом не соглашался. Даже Барнабас.

— Спасибо, — отвечаю я.

— А можно… можно потрогать? — Она смотрит искоса, не вынимая пальца изо рта.

— Да, конечно. Как тебя зовут?

— Эмми, — тихо отвечает она и осторожно касается края левого крыла. Грета смотрит на нее со смесью тревоги и интереса.

— Так какой у тебя план? — спрашивает Грета. — У тебя же есть план?

— Да, примерный, но мне понадобится ваша помощь.

— Мы успели тут кое-что узнать. Может, это будет полезно, — говорит Грета. — Я пыталась сбежать с того самого дня, как меня сюда привезли. Меня столько раз отводили в темницу, что здешние коридоры я уже наизусть знаю. Но нам придется поторопиться — до полнолуния осталось всего несколько дней.

Она берет меня за руку и ведет к гнезду, сложенному в уголке из подушек. К нам присоединяются еще несколько девочек. Прикосновение Греты застает меня врасплох, и я едва успеваю удержать когти. После того как девочки узнали, кто я, ни одна не осмелилась коснуться меня так же непринужденно. Даже малышка Эмми и та сначала спросила позволения.

Да, эта Грета мне определенно нравится.

День семидесятый

Полнолуние. Пора браться за дело.

От девочек никто не ждет подвоха. Их водят в комнату наверху башни каждый месяц в сопровождении жалкой горстки стражников. Мы справимся со стражей и сбежим по потайному ходу, который я подметила, проследив за Энселем. Это рискованно, но это лучшее, что мы можем сделать.

Девочки поделились со мной всем, что знают о замке. Угольком из очага я нарисовала на обрывке занавески грубую карту. Наша комната находится на первом этаже дворца, на задворках. Выйти из нее можно только через тяжелую дверь, охраняемую двумя солдатами. Окно выходит на обрыв над океаном. Повсюду пахнет солью, так что в конце концов я перестаю замечать этот запах. На этом же этаже расположены залы, где бывает много народу — тронная, обеденная и гостиная. Королевские покои — этажом выше. Если бы у короля была семья, она тоже жила бы там, но, насколько мы сумели понять, на втором этаже мало кто бывает.

По бокам замка располагаются две башни. Одна — на которую нас водили — выходит прямо на обрыв, вторая смотрит в сторону суши. Там находится вход в темницы, там же стоит на постах большая часть стражи. Под башней — подвальный этаж с кухней и жильем для прислуги. А еще ниже — собственно темницы.

Грета и впрямь немало помогла при составлении карты разных уголков замка, особенно — темниц и караульного помещения. Повезло мне, что она была больна, когда я ее уносила. Если бы не это, без боя она бы не сдалась.

Бри и Милли тоже успели довольно много подметить, когда попали во дворец. Дэррелл провел Бри через жилье прислуги, а Милли — через кухню. Конечно, белых пятен на карте остается немало, но я уверена, что мы собрали всю информацию, какая у нас была. Остается только надеяться, что этого хватит.

Когда стражники за дверью сменяются, они говорят между собой, полагая, что за толстой каменной стеной их не слышно. Девочки действительно ничего не слышат, зато я с моим острым слухом узнаю много интересного — какие пиры закатывает король, как плохо он кормит своих стражников, какой дурак этот мальчишка в темнице — не ест ничего, кроме хлеба и воды.

Пожив с девочками, которых я вырвала из родного дома, я пришла к выводу, что освободить их — мало.

Рену тоже нужно помочь бежать.

Если они сумели простить меня и доверить мне свои жизни, то и я смогу простить ему преданное доверие. Не я ли обманула первой? Почему же он должен держать слово? За глупость свою он уже заплатил. Он мне небезразличен, и я его не брошу. Розабель никогда не оставила бы его гнить в тюрьме. Не оставлю и я.

Когда солнце достигает зенита, я отправляюсь выручать Рена. Конечно, главное для меня — освободить девочек, но тут мне понадобится его помощь. Пусть доберется до города и раздобудет ну хоть осла какого-нибудь — чтобы младшие девочки не замедлили наше бегство, когда мы доберемся до леса. Единственная найденная нами дверь в потайной ход расположена в башне, и тайком вести в такую даль три десятка девочек было бы чересчур рискованно. Мы собираемся оглушить немногочисленных стражников, которые поведут нас в башню, и бежать оттуда. К этому моменту Рен должен быть на свободе, но бежать ему надо в тот же день, чтобы никто не успел заподозрить подвох.

— Ты с ума сошла, — говорит Грета.

Милли кивает, прядь светлых волос падает на плечо. Мы довязываем последние узлы, и вот уже наши простыни превратились в самодельную веревку.

— Если тебя поймают, всему плану крышка.

Грета складывает руки на груди. Если я не успею вернуться, Грета и девочки все равно попытаются бежать, но мы все прекрасно понимаем, что с моей помощью они скорее добьются успеха.

— Меня не поймают. Я же говорила: если Рен здесь, он нам поможет. А я пока обезврежу нескольких стражников.

Я показала девочкам и крылья, и хвост, но не стала говорить, что могу усыпить своим ядом человека — испугалась, что им будет слишком больно это слышать. Я не боюсь, что стражники остановят нас с Реном. Собственно говоря, я собираюсь усыпить всех и каждого, кто попадется мне по пути. Чем меньше их будет на ногах к тому времени, как мы поднимемся в башню, тем легче нам будет бежать.

— Сдался тебе этот Рен, — брюзжит Бри. Кое-кто из девочек знал его, ну, просто потому, что Рена знали все. Он ведь был королевским посыльным. — И вообще, король Оливер наверняка знает, куда он уехал. За ним обязательно пришлют.

Я сматываю веревку и привязываю один конец к дверной ручке. Дверь заперта на тяжелый металлический засов. Если я даже вскрою замок, то, открывая дверь, подниму такой шум и переполох, что привлеку ненужное внимание. Если вылечу из окна и облечу дворец — тоже.

А вот любителей лазанья по стенам здесь наверняка не ожидают.

— Да, да. Но могут ведь и опоздать. Я не всегда была такой. — Я показываю на крылья и хвост. — Когда-то я была обычной человеческой девочкой, а Рен был… был моим добрым другом. Я должна попытаться.

В глубине души мне хочется признаться им, что я — принцесса Розабель, но я боюсь, что Делия может испугаться. Она такая пугливая, едва осмеливается взглянуть на меня. Но всякий раз, когда звучит имя Рена, она подбирается поближе и слушает разговор.

— Рен нам поможет. Я знаю. Он хороший друг, и он умный. — Делия дарит мне мимолетную улыбку, которая лишь подпитывает мою решимость. В чем-то мы с ней все же схожи, пусть хотя бы только в одном.

— Умный-то умный, а сам в темнице сидит, — бормочет Бри.

Улыбка Делии вянет.

Грета вздыхает:

— Ну ладно. Только пообещай, что к закату ты вернешься, Ким. Если тебя не будет, когда за нами придут, Энсель может решить всех нас побросать с утеса.

Я сжимаю ее руку:

— Обещаю.

Я заталкиваю плащ между крыльев, обвязываю свободный конец веревки вокруг талии и вспрыгиваю на подоконник. От высоты кружится голова. Должно быть, я над самым обрывом. Сколько ни летала, никогда ничего подобного не чувствовала. Внизу пенится темная вода. Она совсем не похожа на чистую струящуюся речку, к которой я привыкла.

Сколько воды. Ни конца ни края.

Сердитые волны разбиваются об утес, с каждым разом становясь все больше. В глубине ворочается чудовище. Интересно, кто больше — Сонзек или Бату? Подозреваю, впрочем, что по части доброты Сонзеку до дракона далеко.

Я делаю глубокий вдох, чтобы избавиться от колючки, которая вонзается в сердце, когда я думаю о брате-драконе. Он слишком далеко, он мне не поможет. Замок стоит на холме, поэтому с парадной стороны самые нижние этажи уходят под землю, а со стороны утеса в них есть окна, выходящие на океан. Мне всего-то нужно спуститься на несколько метров, потом влезть в одно из окон и пробраться в темницу. Ради Рена.

Я начинаю спуск. Сейчас же налетает ветер, бьет меня о стену, треплет тяжелую косу и бросает в глаза выпроставшиеся из нее пряди. Я цепко держусь за веревку и медленно спускаюсь по известняковой стене. Использовать крылья не хочется, но ветер крутит меня, вертит, бросает об стены, и в конце концов я уже не понимаю, где низ, где верх. Крылья инстинктивно распахиваются, бьют по воздуху и ловят ветер, давая мне выровняться.

Мгновенно сориентировавшись, я продолжаю медленный спуск. Только бы никто не выглянул из окна. Я бросаю взгляд вниз и немедленно об этом жалею. Под водой движется огромная темная тень. Поверх нее перекатываются волны, изредка обнажая гигантский, испещренный зеленью панцирь. Руки у меня дрожат. Я вспоминаю, что чувствовала, когда впервые повстречала Бату, — чистейший, беспримесный ужас. Я тогда решила, что он хочет меня съесть.

Эта зверюга — точно хочет.

Хорошо, что я не полетела. Летать над морем, пожалуй, труднее, чем над сушей, — головокружение мешает. Спускаться по веревке и то трудно. Я заставляю себя продолжить путь.

«Не смотри вниз», — твержу я себе, но придерживаться этого решения очень трудно. Я ползу и ползу, удерживая крыльями равновесие, и в конце концов добираюсь до самого нижнего этажа. Из ближнего окна доносятся голоса.

Я перебираюсь к следующему окну, надеясь, что там никого не будет. Не везет — изнутри слышен плеск воды, звон посуды, перешептывание. Третье окно довольно далеко, и я ускоряю темп. Новый порыв ветра, и я случайно бросаю взгляд вниз.

У самого подножия утеса поднимается из глубины темная тень. Верхушка гигантского панциря проступает над водой, пронзая волны. К скалам тянутся черные щупальца. Они извиваются на солнце, и я вижу идущие понизу круглые присоски, которыми щупальца цепляются за камни.

Вот, значит, чем оно затаскивает девочек в воду. Я содрогаюсь, заставляю себя поднять взгляд и медленно ползу к следующему окну. Руки просто горят.

Притаившись за ставней, я целую минуту прислушиваюсь, но голосов не слышно. Я выглядываю поверх ставни и вижу комнату для слуг, которая — ура! — пуста. Я забираюсь в окно, отвязываю веревку и растираю руки, чтобы расслабить мышцы. Как ни жаль, а веревку приходится выбросить в окно. План мой таков: возвращаясь, я усыплю стражников у комнаты девочек, спрячу их в нише или в Незапертой комнате и прокрадусь к главной двери. Не оставлять же такое недвусмысленное свидетельство побега у всех на виду. Грета наготове, она сразу же затащит веревку обратно.

Притаившись в темном углу комнаты, я разворачиваю свою грубую карту. Я оказалась недалеко от кухни, а это уже полпути ко входу в темницу.

Прежде чем выйти, я сверяюсь с солнцем — путь по стене занял больше времени, чем я ожидала. Выручать Рена придется быстро.

Набросив плащ, обернув хвост вокруг ноги, я выхожу в коридор. Из кухни слышны голоса. Я быстро иду в противоположном направлении. В этой части дворца, конечно же пусто и уныло — сплошь каменные стены да грязные полы. На стене то свечка, то ржавый железный светильник, едва рассеивающий мрак. Темных уголков тут предостаточно, и это мне на руку. Я, в конце концов, существо ночное, обитатель тени.

Заслышав шаги — кто-то идет в сапогах по каменному полу, — я отступаю в нишу, задерживаю дыхание и прижимаюсь к стене, стараясь стать совсем плоской. Мимо проходят двое стражников, говорят что-то о еде и придворных. Когда их шаги затихают вдали, я выскальзываю из ниши и продолжаю свой путь к темнице.

Самое сложное будет — войти и выйти, не поднимая шума. Впрочем, со мной мои таланты, а также пара фокусов, оставшихся с тех времен, когда я жила с Барнабасом.

Насколько известно Грете, войти в темницу можно лишь со стороны дальней башни. По пути мне еще дважды приходится нырять в ниши, но вскоре я подхожу достаточно близко, чтобы стал слышен хохот стражников, эхом летящий по коридору. Я замедляю шаг. За большой дверью я успеваю разглядеть стоящий посреди комнаты стол и нескольких мужчин вокруг него.

Я прячусь в темном углу и прислушиваюсь. Два новых голоса. Это стражники, они сделали обход в темнице и вернулись к своим. На лице у меня мелькает улыбка. Прекрасно.

Я снимаю с пояса последнюю склянку с сонным порошком Барнабаса. Теперь я знаю, что силу порошку дает магия, а не наука. Но сегодня эта сила послужит не его целям, а моим.

Я выскальзываю из темноты и бросаю склянку внутрь.

Стекло разлетается на мелкие кусочки, и начинается суматоха. Какой-то стражник пытается выбежать вон, но белая дымка завивается вокруг него, окутывает коконом, впитывается в кожу, как вода в губку. Стражник падает на пол, и я тащу его обратно в караулку. У стола храпит дюжий караульный; я снимаю с его пояса кольцо с ключами. Стража играла в кости, и на столе валяется мешочек с золотыми и серебряными монетами. Я сую его в карман и бегу вниз по ступеням, в темницу.

Стены здесь сырые, покрытые копотью, и обнаруживается это, когда я касаюсь их рукой, чтобы не упасть на узкой лестнице. Я брезгливо вытираю руку краем плаща.

Лестница выводит меня в лабиринт из поделенных на клетки камер. На меня смотрят мужчины и женщины с пустыми глазами, исхудавшие, с запекшимися губами. Я иду мимо них. Рена нигде нет. А эти люди, что они сделали Энселю? Мне хотелось бы вернуться и освободить их всех, но рисковать нельзя.

По крайней мере, пока мы не спасли девочек.

Быть может, однажды я сумею спасти и остальных жертв жестокого Энселя.

Пройдя четыре камеры и не найдя в них Рена, я начинаю отчаиваться. В последний раз стражники упоминали его вчера. Что, если он умер? Или выбрался сам? Во мне зажигается слабая надежда, однако вскоре она гаснет. Каждый узник прикован к стене напротив входа в клетку. Ему и до двери не дотянуться.

Нет, Рен либо здесь, либо уже погиб.

Я прочесываю еще две камеры, и моя настойчивость наконец вознаграждена. В самом дальнем углу последней из них я вижу мальчика с каштановыми волосами, покрытыми тюремной грязью. Он скорчился на полу спиной ко мне. Сердце воспаряет ввысь.

Чтобы не терять времени, я распахиваю крылья и лечу.

— Рен! — шепотом зову я, и он поднимает голову.

Я перебираю ключи, нахожу подходящий и распахиваю дверь темницы. Рен встает, пошатываясь. Звенит цепь.

— Ты пришла за мной? — Он смотрит на меня в полном изумлении. Одежда на нем висит мешком и вообще выглядит странно. Видно, король не особенно хорошо кормит узников — если вообще кормит. — Но я же тебя предал.

Я грустно улыбаюсь:

— Я знаю.

Он качает головой, потом вытягивает перед собой скованные руки:

— С этим поможешь?

Я вожусь с ключами, потом сдаюсь и пускаю в ход когти. Как ни странно, Рена мои звериные части больше не пугают.

— Пойдем, у нас мало времени. Надо вывести тебя из дворца, а потом я выведу девочек.

Рен выпрямляется:

— Я иду с тобой. Я отвечаю за Делию.

— Я тоже за нее отвечаю.

— Ты не понимаешь. Я… — Он проводит рукой по лицу и вздыхает. — Розабель… когда она узнала, что колдун придет за ней, она оставила письмо, в котором просила меня присмотреть за Делией, если случится худшее. Присмотрел я, конечно, замечательно. — Он хмурится и смотрит в пол.

— Я ее выведу. Обещаю. Но ты мне должен помочь.

Я беру Рена за руку и веду его вверх по узким ступеням в караулку. Как странно после всего, что случилось, ощущать тепло его пальцев. И мне по-прежнему очень приятно быть с ним рядом.

Похоже, за прошедшую неделю он поостыл и больше не кипит ненавистью. Быть может, когда-нибудь он меня окончательно простит.

Рен удивленно смотрит на спящих вповалку стражников, тычет одного носком сапога, забирает у второго меч. Я жестом зову его за собой, к боковой двери, приоткрываю ее и выглядываю наружу.

— На берегу никого. Беги вон к тем деревьям, а потом иди по тропинке в деревню. Сил хватит?

— Да.

— Хорошо. Когда доберешься до деревни, посмотри, что там можно купить. — Я протягиваю ему украденные у стражников монеты. — Хотя бы повозку и осла — уже будет легче.

Он сует монеты в карман.

— Где встречаемся?

— В лесу у раздвоенного дерева. — Я еще раз выглядываю из караулки. — Иди, и будь осторожен.

Он улыбается мимолетной улыбкой и выходит за дверь. Но прежде, чем окончательно уйти, оборачивается и шепотом говорит:

— Прости меня.

И уходит.

На то, чтобы свалить тела спящих стражников в углу комнаты, времени уходит немного. Теперь надо возвращаться к девочкам. До заката осталось всего ничего, и я почти готова воспользоваться крыльями, но ветер завывает громче прежнего. Волны стали выше, а вверх по утесу ползут толстые черные щупальца.

Нельзя рисковать. Сейчас — нельзя.

Мы так близки к свободе, что путь, где я могу погибнуть, сейчас не для меня. Я должна выжить и освободить девочек.

Поэтому я крадусь по коридорам, прячусь в темноте, едва заслышав шаги или голоса. Я продвигаюсь мучительно медленно. В темнице я тоже провела больше времени, чем рассчитывала. А солнце все ближе клонится к горизонту.

У лестницы я слышу доносящиеся сверху шаги. Я ныряю под ступени. Сердце колотится так, что вот-вот выпрыгнет из груди. Хвост и когти прямо-таки просятся в дело.

Но сейчас от них толку мало. Ладно стражники, уснувшие в караулке, но нельзя же устилать свой путь спящими. Мне ведь еще девочек выводить.

Я улавливаю обрывок беседы, и упоминание о Барнабасе немедленно привлекает мое внимание.

— Говорят, на этой неделе будет, — растягивая слова, произносит женщина.

Ее собеседник вздыхает:

— Мне он не нравится. Когда он здесь, король становится просто невыносим.

Значит, Барнабас едет сюда. Что ж, тем более надо торопиться.

Когда шаги затихают и лестница становится свободна, я несусь вверх, прыгая через две ступеньки.

Наш коридор находится в неухоженной части замка, вдали от нарядной тронной и обеденной зал. На посту у камеры девочек стоят двое стражников. В караулке было больше, конечно, но даже двое — уже серьезно. У камеры всего одна дверь и один выход, если не считать окна, смотрящего на утес.

Я проскальзываю в соседнюю комнату и смотрю на солнце.

Скоро сумерки. Энсель и стражники явятся за нами, как только солнце окончательно скроется.

Грета говорила, что они не забирают девочек по одной, а ведут в башню всех и заставляют смотреть. Специально, чтобы показать силу и помучить, заставить покориться. Будь послушной и, возможно, в следующий раз останешься жить — вот что им хотят внушить.

Времени у меня мало, а стражники мешают. Наша дверь — посреди коридора; возможно, мне удастся их отвлечь. Я озираюсь в поисках какого-нибудь предмета, который можно было бы бросить на лестницу, — пусть зашумит так, чтобы стражники заинтересовались, но не настолько громко, чтобы взбудоражить весь дворец.

Но я не успеваю отыскать ничего подходящего. По коридору в передней части дворца разносится топот сапог. Это стражники, их много. Солнце уже почти село.

Я опоздала.

Желудок сворачивается узлом. Выбора нет. Придется лететь через окно.

Словно в ответ на мои мысли, ветер распахивает ставни. Я вздрагиваю и, подпрыгивая, зависаю в воздухе.

Инстинкты. Наверное, я никогда не научусь их контролировать.

Я устраиваюсь на подоконнике. Звук шагов все громче. Я кидаюсь в воздух и ловлю крыльями бушующий ветер. Меня несет слишком быстро, слишком высоко, я переворачиваюсь и теряю управление. Приходится напрячь все силы, чтобы не впечататься в стену замка.

Я борюсь с океанским ветром и не гляжу вниз, потому что взгляд мой прикован к окну посреди стены, в нескольких метрах от меня. Я ловлю воздушные потоки и поднимаюсь вверх так, чтобы оказаться выше окна, а потом пикирую вниз, надеясь, что стражники еще не дошли до комнаты. Совсем рядом со стеной меня настигает порыв ветра, и в животе все переворачивается.

Оказавшись у окна, я хватаюсь за ставни, изо всех сил вонзаю когти в дерево. Ветер пытается меня сбросить, но Грета и Милли втаскивают меня внутрь.

— Мы так волновались весь последний час! Как солнце стало садиться, от окна не отходили, — говорит Грета.

— Спасибо вам, — говорю я, разматывая плащ и пытаясь придать себе презентабельный вид. — Ветер просто ужасный. — Я вздрагиваю. — И чудище тоже.

Грета мрачнеет:

— Ты его видела?

Я киваю.

Милли передергивает.

— Щупальца у него…

Подходит Бри, шаловливая рыжая Фэй и еще несколько девочек, окружают меня, говорят все разом. Даже Делия, которая обычно держится в сторонке, и та подошла поближе.

— У тебя получилось? Рен выбрался из замка? — тихо спрашивает Делия. Если бы она не стояла так близко, я бы и не услышала.

— Да. Он ждет нас в лесу.

За дверью эхом отдаются мужские голоса и лязганье железного засова.

— Все готовы? — спрашиваю я Грету.

Она улыбается:

— Еще как!

Девочки достают ложки, которые мы за последние несколько дней наточили не хуже ножей, и прячут их в юбках. Лучше бы им не пришлось воспользоваться этим оружием, но, боюсь, придется.

За погибших отвечать мне.

Когда входят стражники, намереваясь окружить нас и связать нам руки, мы уже готовы и ждем, делая вид, что мы все те же запуганные девочки, что раньше. Энселя со стражниками нет. Мы идем к башне молча. Я знаю, что король хочет скормить нас с Делией Сонзеку, и пытаюсь как-то подбодрить сестру, но она лишь кивает и слабо улыбается в ответ.

Хорошо, что она не знает, что я ее вернувшаяся с того света сестра. Слишком уж она тонкокожая. Узнав, что Рен спасся, она немного успокоилась, но, если она узнает, что ее старшая сестра превратилась в чудовище, будет только хуже.

На сей раз дорога кажется короче, возможно, потому, что я знаю, что ждет нас в конце. В комнате, куда мы входим, я насчитываю шестерых стражников, включая капитана Альбина. Вместе с нашими конвоирами получается ровно дюжина.

С большинством из них я справлюсь, а старшие девочки навалятся на остальных. Эмма и другие малыши пусть прячутся кто куда.

Когда нас вталкивают внутрь, король Энсель стоит у окна и с неприкрытым удовольствием рассматривает свою «зверушку». У меня что-то переворачивается в животе. Слишком у него довольный вид. Неужели слухи лгут и король нарочно разозлил Сонзека?

Неудивительно, что они с Барнабасом спелись.

Он приветствует нас:

— Добро пожаловать! Вы пунктуальны как никогда. Наш дружок уже начинает беспокоиться. Ужин из двух блюд, какая прелесть!

Мы с Гретой обмениваемся взглядами. Веревки на руках у старших девочек уже ослабли и разорвутся от рывка — ложки отточены так остро, что по дороге к башне мы как раз успели надрезать путы, оставив ровно столько, сколько нужно, чтобы они еще держались и вводили в заблуждение стражу.

Нас с Делией тащат к широким, выходящим на утес окнам. Ночной ветер рвет нам волосы. Делия смотрит на меня с ужасом, а я стараюсь выглядеть как можно храбрее.

Я верну ее домой.

Далеко внизу в лунном свете мерцает верхушка раковины, в которой прячется Сонзек. Поблескивающие черные щупальца ползут вверх по утесу. Присутствие зла давит на плечи, как камень.

Энсель взмахивает рукой, отдавая команду стражникам, и в тот же миг мой хвост выскакивает из-под плаща и жалит ничего не подозревающего охранника в ногу. На лице стражника удивление, потом он обмякает и опускается на пол. В тот миг, как он отпускает руки, я прыгаю на стражника, который держит Делию, и жалю его тоже.

Девочки налетают на охранников, используя все, что подворачивается под руку. Милли лягает стражника длинными тощими ногами, Грета борется с другим за меч. Бри оттаскивает Делию в угол комнаты, где сгрудились младшие девочки, и по дороге прихватывает уроненный кем-то щит. Даже Фэй, чуть поколебавшись, пускает в ход свое самодельное оружие.

Я жалю седьмого стражника, но тут краем глаза замечаю, как Энсель и капитан Альбин открывают потайную дверь и ныряют внутрь. Я бросаюсь к двери, просовываю в щель коготь и открываю. Переключившись на кошачье зрение, я заглядываю в туннель. Энсель и его капитан не мешкают. Их шаги удаляются по коридору направо. Кроме этих двоих в туннеле никого нет — если мы пойдем в другую сторону, то, возможно, выберемся прежде, чем король вернется с подкреплением. Правда, в караулке все спят, так что немного времени мы выиграли.

Какой трусливый король. Сбежал, а дерутся пусть другие.

К этому времени все оставшиеся стражники оглушены или связаны. Почти все девочки заработали синяки и царапины. Да — пусть мы не можем похвалиться ростом, силой или вооружением, но все вместе мы сумели обезоружить дюжину здоровых мужиков. Я горжусь своими девчонками.

Раздаются негромкие возгласы радости. Я тоже улыбаюсь.

Грета становится рядом со мной на колени и заглядывает в туннель.

— В какую сторону они пошли?

— Направо. А мы пойдем налево. Энсель в драку не полезет. Он побежит за помощью во внутренние помещения замка, а нам туда не надо. Наверное, если мы пойдем в другую сторону, то выйдем к лесу. Я обездвижила остальных стражников, когда была в караулке. Энселю придется побегать, прежде чем он добудет подкрепление и перекроет выходы. Времени мало, но если мы все сделаем тихо и быстро — успеем.

— Значит, будем тихо и быстро. — Она сжимает мне плечо, а потом машет девочкам, чтобы те шли к потайной двери.

Я ныряю в нее первой, подаю знак, что опасности нет, и помогаю девочкам по очереди спуститься вниз. В башне остаются только спящие и связанные стражники.

Девочки бегут мимо меня по неспешно уходящему вниз коридору, но Грета остается закрыть ход.

— Спасибо тебе, — говорит она.

Мы летим по коридору на крыльях надежды.

Очень скоро мы с Гретой приходим к одному и тому же выводу: коридор идет вокруг замка. От него в разные стороны расходятся коридоры поменьше, словно спицы в колесе. Нам нужен ход, который будет идти вниз, но пока он нам не попадался. Через равные промежутки в стенах проделаны дырочки, чтобы подглядывать в комнаты. Я заглядываю в каждую, чтобы понять, где мы. Бальная зала, комнаты придворных, спальня, еще спальня…

Мы все идем, и мне то и дело вспоминается другой замок, в Брайре. Там был такой же коридор, только посимпатичнее. Я-прежняя когда-то в нем бывала. Она все знала о замках, а уж в замке Брайра потайные ходы есть наверняка. Я останавливаюсь, закрываю глаза, вдохи выдох, вдох и выдох. Образы становятся ярче. Мальчик бежит в одну сторону, маленькая девочка — в другую, я — в третью. Кто-то считает до ста, но вот его уже не слышно. Мое внимание привлекает большая комната. Я ныряю туда, задыхаясь, отбрасываю нарядный ковер и тяну за торчащую из пола деревянную ручку, открывая потайной ход.

Ход вниз.

В видении я бегу вниз изо всех сил, покуда не чувствую аромат роз из сада, а потом жду в самом конце тайного прохода и хихикаю, слыша, как другие дети зовут меня по имени…

— Что с тобой, Кимера? — Прикосновение Греты к моей руке возвращает меня к реальности. Я стою, опираясь спиной о стену. Лицо у меня мокрое от пота, будто я и впрямь бежала.

— Ты как будто в обморок сейчас грохнешься, — говорит Милли. Ее бледное лицо выглядывает из-за плеча Греты.

— Надо найти королевские покои. Выход будет там.

Лицо Греты светлеет.

— Ну конечно! Королю нужен ход, чтобы бежать, если на город нападут.

— Нам тоже нужен, — говорю я.

Грета улыбается.

— Королевские покои были на последнем повороте. Там все такое пышное и вычурное, что точно королевское. И там нас никто искать не станет.

— Ну так пошли, — говорит Милли.

Я останавливаюсь и прислушиваюсь, но погони не слышно. Напряжение чуть ослабевает. Должно быть, Энсель уже поднял тревогу, и, если мы не выберемся как можно быстрее, нам конец.

Грета ведет нас к комнате, которую видела сквозь глазок. В комнатах, которые мы проходили, двери спрятаны в деревянной отделке стен или в камне очага. У Энселя — огромный камин, стенка которого поворачивается, пропуская нас в гостиную. Дверь идет легко. Должно быть, Энсель часто ею пользуется.

Грета велит старшим девочкам осмотреть спальню, потом шикает на младших, чтобы те не шумели и не разбегались. Так, если бы королем была я, где бы я устроила себе лазейку для бегства? Где-нибудь поближе, под рукой. Чтобы даже посреди ночи далеко не идти.

Значит, в спальне. Точно! Я снова прокручиваю в голове воспоминания меня-прежней — ход был спрятан под ковром у самой кровати. У ложа здешнего короля ковер тоже лежит, длинный, прекрасной работы, через всю спальню. Я скатываю его валиком.

Я-прежняя была права.

— Грета! — шепчу я. — Нашла!

Я тяну за ручку, открывая люк, а Грета собирает девочек. Самые младшие подпрыгивают от радости. Маленькая Эмми вытаскивает изо рта пальчик и улыбается мне. Даже у Бри довольный вид. Я смотрю на них с ноткой грусти. Какой надо быть дурой, чтобы поверить, будто человеку будет хорошо, если забрать его из родного города и услать в незнакомые края?

Я помогаю всем девочкам по очереди дотянуться до лестницы и слежу, как они спускаются на грязный пол прохода. Когда все оказываются внизу, я тихо-тихо закрываю люк.

Этим коридором явно пользуются реже, чем главным проходом. Здесь грязно и сыро, в темных углах кишат крысы и пауки. Вскоре я чувствую запах соли. Перед нами дверь. Мы бежим к ней. Мне все кажется, что позади я слышу шаги, но, должно быть, это всего лишь эхо топота наших ног.

Мы выбегаем в дверь на залитую лунным светом поляну. Край утеса совсем близко, в нескольких метрах. Перед нами простирается океан.

Милли ахает и слегка зеленеет. Помнится, она говорила, что очень боится океана.

— Веди всех вниз по тропе, — говорю я ей, показывая на крутую тропинку, уходящую прочь от замка.

Она сглатывает, но слушается. Надеюсь, ответственность ее отвлечет.

В проходе слышатся шаги. Я резко разворачиваюсь и пригибаюсь, не пытаясь больше кутаться в плащ. Пусть тот, кто идет по проходу, испугается. Мне это только на руку девочки бегут вниз по крутой тропинке, но Грета по-прежнему стоит рядом со мной.

— Уходи! — яростно шепчу я.

Она смотрит на меня, на девочек, снова на меня. Я качаю головой:

— Уходи!

Она идет, но каждые несколько секунд оглядывается назад. Шаги все ближе, и я бранюсь вполголоса. Девочки идут слишком медленно, им мешают кусты и травы, которыми заросла тропинка. Но все мое внимание приковано к туннелю, из которого как раз выходят наши преследователи.

Первым идет Альбин — его куртка маяком белеет в темноте. Энсель — следом, немного приотстав. За ними шагают стражники, но их меньше, чем я боялась. Должно быть, спасая Рена, я обездвижила минимум половину дворцовой стражи.

— Ты их увела! — кричит король Энсель и начинает подбираться ко мне.

Альбин идет за ним след в след.

— Нечестно заставлять их платить за твои ошибки! Сам разозлил чудище — сам и разбирайся!

Внизу, в океане ворочается Сонзек, которого все сильнее терзает голод.

— Честно-честно. Я их купил, я за них заплатил, так что…

Энсель и капитан стражи уже близко. Немногочисленные стражники полукругом выстраиваются у выхода из туннеля — а что им еще остается? От них до обрыва не больше пары метров. Я подавляю желание оглянуться. Грета знает план — бежать из города, найти в лесу раздвоенное дерево, под которым будет ждать Рен. Теперь мне нужно выиграть для них время.

— Если сегодня чудище не получит девицу, в Белладоме будет потоп, — говорит Энсель с ноткой страха в голосе. — Будут рушиться дома. Могут погибнуть люди. Это будет на твоей совести.

Интересно, чудище вправду ест только девочек или это придумал Энсель? Впрочем, сейчас он явно и сам в это верит.

Стражники пытаются добраться до тропинки, но я загораживаю им дорогу, распахнув крылья. Между нами метра три. Хвост у меня на изготовку, кошачьи глаза и когти тут как тут. Я выпрямляюсь во весь рост и издаю шипение. Половина стражников разворачивается и удирает в туннель.

А я не свожу глаз с Энселя и Альбина.

— Ты их не получишь, — рычу я.

Король пристально меня рассматривает.

— А ловко ты усыпила моих стражников. Ты из этих, Барнабасовых тварей, да? — Блеск его глаз мне не нравится. — Он мне про тебя рассказывал, но я не верил, что у него получится. А ты и меня обманула — в замок проникла, девиц увела… — Энсель и Альбин делают шаг вперед. — Ничего, Альбин их вернет обратно.

Альбин обходит меня по кругу, пытаясь увести с тропинки, но я пресекаю его попытки. Когда я делаю движение, чтобы ужалить, он отшатывается и зло улыбается.

Энсель смеется:

— Не утруждай себя. Твой отец снабдил меня вакциной против твоего яда. Даже моему капитану хватило. Ну, так, на случай, если ты рехнешься и начнешь чинить безобразия в моем городе. — Он цокает языком и качает головой. — Нельзя же такого допустить, а?

Я стискиваю руки, мечтая, чтобы когти у меня были поострее. Вот и Барнабас вынес мой яд и не уснул. И Дэрреллу тоже дал вакцину. Все его слуги защищены от моего яда. Интересно, он боялся, что я слишком быстро все выясню, или просто опасался, что я разозлюсь, когда он наконец отдаст меня на милость жесткого короля Белладомы и его морского чудовища?

Я встаю у начала тропы.

— Барнабас мне не отец, — говорю я сквозь сжатые зубы.

Энсель фыркает.

— В тебе от него больше, чем ты думаешь. Вы оба так преданы своему делу.

По знаку Энселя Альбин вытягивает из ножен меч. Лунный свет играет на клинке. В животе у меня что-то сжимается. Хвостом теперь не получится. Если я попробую задушить им Альбина, тот мне его отрубит.

Я ощетиниваюсь, напрягаю все тело, напружиниваю ноги.

Альбин делает ложный выпад, но я уворачиваюсь. Энсель глазеет на это зрелище с отвратительной жирной улыбкой. У меня в груди словно огнем от нее жжет.

Альбин снова делает выпад. Клинок проходит близ моей руки и срезает с левого крыла несколько перьев. Меня накрывает болью, но я не издаю ни звука.

Альбин ловит перо на лету и заправляет себе за пояс.

— На память о самой странной моей жертве, — говорит он, глядя мне прямо в глаза.

По телу растекается страх, но я по-прежнему не подпускаю врага к тропе. Я выиграю время для Греты и девочек — и не важно, какой ценой.

Океан, до которого отсюда рукой подать, так и притягивает взгляд. Если бы сделать так, чтобы Альбин потерял равновесие…

Я несколько раз подряд хлещу хвостом, пытаясь сбить Альбина с ног, но он всякий раз отпрыгивает прочь. Потом он идет в атаку, пытаясь столкнуть меня с утеса и тем закончить бой. Я пригибаюсь, бью ногой — сильно бью, — и Альбин взлетает в воздух.

Над обрывом взлетает толстое черное щупальце. Оно хватает кричащего Альбина на лету и утаскивает в пучину.

Энсель отступает назад к проходу.

— Раз специально купленные девчонки сбежали, придется бросить ему кого-нибудь из горничных.

Во мне поднимается долго сдерживаемая ярость. Я с криком бросаюсь на короля. Оставшиеся с ним немногочисленные стражники храбро пытаются меня перехватить, но я жалю их и прорываюсь. Они падают один за другим — кто в океан, кто на тропу.

Мне все равно. Они помогали Энселю и Барнабасу.

Королевская туша так неповоротлива, что Энсель едва успевает нырнуть в туннель. Я хватаю его хвостом за ногу, и он шлепается наземь. Взвыв, он безуспешно пытается отползти. Я подтаскиваю его поближе, потом обвиваю хвост ему вокруг пояса и шеи и сдавливаю.

— Не надо! — хрипит он. — Золота дам, драгоценности! У меня есть амулеты! Волшебные зелья! Что угодно!

Я смотрю в его перепуганные глаза. В его взгляде нет и тени доброты.

— Власть! Ты же власти хочешь? — задыхается он. — Я тебе отдам свой трон! Он от Сонзека, он…

Я сдавливаю его сильнее, обрывая бесполезные мольбы.

Пусть я не могу убить Барнабаса, ибо его магия меня сожжет, но остановить этого человека я в силах.

— Я хочу одного: чтобы ты никогда никому больше не принес зла, — говорю я.

Энсель бьется и вырывается:

— Нет, нет!..

Но больше он ничего уже не успевает сказать. Я швыряю короля с утеса в океан.

Энсель летит, глаза выпучены от страха, руки бестолково бьют по воздуху — и падает, словно камень, в жадную пасть моря.

День семьдесят первый

У раздвоенного дерева мы встречаемся с Реном, а потом всю ночь бежим, сначала как можно дальше от Белладомы, а потом напрямик, через главный торговый тракт, к горам. Рен сумел раздобыть осла, груженного пищей и одеялами, и самые младшие по очереди едут верхом, когда уже не могут идти. Еще несколько дней, и девочки будут дома.

А я — нет. У меня нет дома. Я даже еще не решила, куда мне идти по возвращении в Брайр. Может, поживу у Бату.

Чем дальше позади остается Белладома, тем сильнее радуются девочки. Эмми, которая грустила больше всех, когда я унесла ее из Брайра, теперь трусит рядом со мной и без умолку рассказывает о своей маме. Милли, самая высокая, все время бежит впереди — то ли от радости быть свободной, то ли из желания как можно дальше уйти от страшного океана. Бри больше не язвит и даже сказала «спасибо», чем привела меня в полный ступор.

Я их спасла. На сей раз — по-настоящему.

Рен большую часть времени проводит с Делией — помогает ей, когда тропинка идет круто вверх, поддерживает, когда она спотыкается о корни. Мне не хватает его беззаботного смеха и искорок в глазах. Запаха свежевыпеченного хлеба с корицей. Не хватает того мальчика, которым он был, когда я унесла Делию. Прежде чем узнала, кто я такая.

Порой Рен поглядывает в мою сторону, но, если замечает, что я на него смотрю, сразу же отводит взгляд. Не пойму — то ли он по-прежнему не желает иметь со мной ничего общего, то ли стыдится того, что устроил в Белладоме. Наверное, и то и другое.

Делия по-прежнему меня избегает, но иногда улыбается мне странной грустной улыбкой. Я не понимаю, что это означает, но, может, она пытается меня подбодрить?

Чья-то рука хлопает меня по плечу и возвращает на землю. Я прикусываю язык, чтобы сдержаться и не ужалить Грету.

— Сколько нам еще до Брайра? — спрашивает она.

За собой она тащит Эмми. Малышка снова сосет пальчик и улыбается. Теперь я лучше понимаю, что имел в виду Рен, когда говорил, почему он должен выручить Делию. Он отвечал за нее, как я отвечаю за всех этих девочек.

— День, два… Уже недолго. — Я показываю вперед: — Придется дойти до гор, но это ничего, справимся.

Я никому не рассказывала о разговоре, который подслушала в замке, — о том, что Барнабас едет в Белладому. От одной мысли об этом волоски у меня на шее встают дыбом. Не хочу пугать девочек. Они и так боятся, как бы нас не догнали стражники из Белладомы. Впрочем, без Энселя им это вряд ли придет в голову.

Эмми взвизгивает, Грета подхватывает ее на руки, кружится с нею вместе, целует в щеки.

— Видишь? Скоро мы будем дома!

— А мама с папой меня ждут?

Грета смеется и ставит девочку на ноги.

— Конечно, ждут! Знаешь, как они обрадуются!

— Прям как я.

При звуках этого скрипучего голоса я резко разворачиваюсь и припадаю к земле, выпустив когти.

Дэррелл.

Он сумел выбраться из клетки. Должно быть, его выпустили те самые друзья-торговцы. По его взгляду я понимаю, что он явился мстить.

Девочки кричат и бегут врассыпную. Дэррелл хватает ту, что ближе всех, — Эмми — и прижимает к себе. Она визжит. Рядом со мной встает Рен, на лице у него плохо скрываемая ярость.

— За эту мне в Белладоме хорошо заплатят. По второму разу, — говорит Дэррелл.

— Отпусти ее, — говорю я.

И тут кровь бросается мне в голову — он достает из кармана нож и приставляет острие к горлу Эмми.

— Ага, — отвечает он. — Еще чего.

— Энселя больше нет, — говорю я. — Больше ее у тебя никто не купит. Отпусти!

Он смеется, и смех его отдается у меня в голове.

— Да я рабов возил еще раньше, чем пошел к Барнабасу. Энсель не один такой — крепкие молодые рабыни везде нужны.

Рен вытаскивает из ножен меч. Девочки плачут в кустах у дороги. Глаза мне застилает красная пелена. Я не позволю Дэрреллу ничего сделать с Эмми. Я рычу.

— Не тронь меня. Не то она умрет.

Я замираю в нерешительности. Если я ударю, Эмми будет мертва прежде, чем я успею ему помешать. Глаза у меня горят, но пошевелиться я не могу. Дэррелл спиной вперед отступает в заросли, которыми покрыты горы.

— Ким, надо вернуть Эмми! — хрипло говорит Грета. Девочки окружают нас, просят о чем-то, плачут. — Я же ей обещала! Обещала!

Лицо у нее кривится, и несколько слезинок сбегают по щекам, оставляя неровные дорожки.

— Я за ним, — говорит Рен, но я хватаю его за руку.

— Нет, — говорю я.

Он потрясенно смотрит на меня:

— То есть как — нет? Что, пусть тащит ее обратно в Белладому?

— Да нет же, — говорю я. — Вы с Гретой ведите девочек домой. Берегите их — нас могут преследовать. Им нужна защита. К тому же вдруг рядом окажется Барнабас, он сейчас как раз пробирается в Белладому.

При упоминании колдуна Рен и Грета разом бледнеют.

— Как нам с ним справиться? — шепчет Грета.

— Не попадайтесь. Чтоб вас было не слышно и не видно. Пусть девочки ведут себя тихо. Бегите как можно быстрее. Не разжигайте огня, ешьте хлеб, сыр и вяленое мясо из седельных сумок.

Рен и Грета обмениваются отважными взглядами и кивают.

— Отлично. А я тем временем выслежу Дэррелла и верну Эмми.

У Греты дрожат губы. Я кладу руку ей на плечо:

— Я сделаю все, что смогу, обещаю.

— Спасибо, — тихо говорит она.

Я мчусь к лесу, но на бегу оборачиваюсь поглядеть на девочек. Они смотрят на меня с отчаянной надеждой. Больше я их не подведу. Брайр и свобода уже так близко!

— Не останавливайтесь, пока не доберетесь до городских ворот, — говорю я. — Мы с Эмми вернемся сразу, как сможем.

Я иду по следу Дэррелла до самых сумерек. В свете заходящего солнца лес играет странными красками. Тут и там проскальзывают причудливые тени. Приходится переключиться на кошачье зрение. Лес сразу становится четким — и след Дэррелла тоже. Сломанная ветка, отпечатки копыт, колея в земле — все указывает на то, что он везет бедняжку Эмми в повозке. Должно быть, выменял где-то новую лошадь. Только так он мог меня опередить.

Эмми, должно быть, ужасно перепугана. А я испугалась, когда Барнабас меня впервые забрал? Знала ли я, что умру? Или уже была мертва, когда он привез меня… Куда? Я шарю в памяти, но до этого воспоминания добраться не могу.

А мне ужасно хочется его выудить, хоть это и будет очень больно. Я должна узнать человека, которым была когда-то.

Я замираю. Запах Дэррелла становится сильнее. Запах Эмми — тоже. Они совсем близко. Беглый осмотр леса ничего не дает. Я перебегаю от дерева к дереву. Больше меня врасплох не застанут.

Потрескивание огня. Надо подняться выше. Я вспрыгиваю на ближайшее дерево и лезу как можно выше, чтобы поглядеть на лес сверху.

Шагах в сорока от меня открывается низина, едва видная за грудой валунов. Из-за валунов выглядывает край Дэррелловой повозки.

Я опускаюсь наземь, потом взлетаю на самый верхний валун и прижимаюсь к твердой холодной поверхности. Я все вижу, а Дэррелл меня в сгущающейся темноте и в плаще не увидит. Даже и с огнем.

Он сидит прямо подо мною. Рядом с ним — Эмми. Она привязана к деревянному стулу, который прежде стоял в повозке. Она так бледна и неподвижна, что мне становится страшно.

Я ненавижу Дэррелла. Его надо остановить. Любой ценой.

Выпустив когти и напружинив хвост, я спрыгиваю наземь.

Эмми хрипло кричит. Дэррелл судорожно вздыхает, когда я вонзаю в него когти, а потом смеется, и ярость вспыхивает во мне, как костер. В дело вступают инстинкты. Тело мое действует само по себе, а я хочу одного — стереть с его лица эту ужасную усмешку.

Наконец неистовая ярость оставляет меня и уносится, словно облачко на ветру.

Я резко оборачиваюсь.

— Эмми!

Пока мы дрались, ее стул упал, но Эмми не шевелится. Я трясу ее, но потом понимаю, что ее тело слишком легко подается под рукой. На платье спереди проступает кровь.

Неужели она мертва? Но как? Ведь еще мгновение назад, когда я напала, она была жива…

Из спины Эмми торчит клинок.

Ноги наливаются свинцом. Я осторожно укладываю Эмми наземь и осматриваю стул. От его спинки к искромсанному телу Дэррелла тянется веревка. Сейчас она рассечена, но еще недавно была привязана к его руке. В стул встроен крошечный арбалет.

Должно быть, Дэррелл зарядил его тем самым клинком, который засел в спине у Эмми. Веревка шла от руки Дэррелла к курку. Одно движение запястья — и девочка мертва.

Он не просто так дернул рукой.

Внутри разливается горечь.

Память обрушивается на меня быстрыми яростными картинами. Я падаю на колени.

Отец — настоящий отец, Оливер, — зовет меня по имени: «Розабель, Розабель!» — снова и снова.

Женский крик, плач, треск разрываемой ткани.

Тишина.

Надо мной появляется силуэт Барнабаса. Я-прежняя давлюсь криком. Его руки сжимают мне горло: Я задыхаюсь, брыкаюсь, царапаюсь. Под его злобной улыбкой дыхание замирает у меня на губах. Потом — только лед и темнота.

Барнабас — человек, которого я любила как отца, — убил меня своими руками. Его страшные, полные злобы глаза были последним, что видела я-прежняя, Розабель.

Он мне лгал. Не было никаких «побочных эффектов».

Эмми так хотела к маме. А я не сумела ей помочь.

Ее невидящие глаза смотрят на меня не обвиняюще — с непониманием. Я бережно закрываю их. Я качаю маленькое безвольное тело, лежащее у меня на коленях, и на лицо Эмми капают мои собственные слезы.

Больше она никогда не увидит свою маму.

День семьдесят второй

Я всю ночь брела по лесу при свете луны. Потом взошло солнце. Я несу Эмми, завернув ее в старый плащ, найденный в повозке Дэррелла. В груди тяжесть, в голове — тупая боль. Я шагаю меж деревьев. Поначалу я летела над их верхушками, но к долгим перелетам у меня привычки нет, поэтому теперь я иду пешком, чтобы дать отдых крыльям.

Солнечные лучи пронзают листву, то и дело поблескивая мне в глаза. Время, наверное, близится к полудню. Я уже много часов пробираюсь по горам. Ноги и крылья болят. Надо отдохнуть хоть пару минут. Я забралась далеко в горы, дороги никакой, только деревья, мох да камни.

Впереди я вижу груду валунов. Иду к ней, устраиваю завернутую в плащ Эмми в тени деревьев, а сама забираюсь на валун и ложусь плашмя. Сквозь листву пробивается солнце, но я чувствую лишь холод. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу бледное неподвижное лицо Эмми.

Но тут я понимаю, что от камня подо мной исходит тепло, и он прогибается под моим весом. Я скатываюсь на землю.

— Бату? — спрашиваю я, и груда гранитных чешуек разворачивается в гигантское создание. Ни за что бы не подумала, что он отыщет меня так далеко он назначенного места у реки.

Сестра. Я за тебя беспокоился.

Большие желтые глаза смотрят с тревогой и приязнью.

Исходящее от него облегчение как бальзамом омывает мою душу.

— Я за тебя тоже беспокоилась. Боялась, что ты не выбрался, когда горожане жгли лес. И тут бродит колдун…

Бату фыркает.

Я тревожился о том же.

Драконьи эмоции шепчут что-то в моей голове, и меня захлестывает радость. Я кладу руку на чешуйчатую морду. Сердце мое преисполнено счастья от встречи.

— Я по тебе скучала.

Бату подается навстречу руке.

И я по тебе скучал, сестра. Не тревожься обо мне. Когда идет колдун, я прячусь. Теперь он бродит по округе чаще прежнего.

— Может, он и сейчас где-то здесь, — говорю я, вспоминая слова придворных. — Несколько дней назад он ехал в Белладому. Тебе надо быть осторожнее.

Тебе тоже.

С этим трудно не согласиться.

— Я должна перед тобой извиниться. Я так часто просила освободить меня от клятвы на крови, чтобы можно было рассказать о тебе отцу. — С каждым словом мне все труднее дышать. — Ты был прав — единственной твоей защитой была тайна. Если бы ты освободил меня от клятвы, я бы навела колдуна прямиком на тебя.

Во рту стоит противный привкус стыда.

Бату несколько раз опускает голову, словно кивает.

Ты все поняла.

А потом происходит нечто странное. В груди поднимается какая-то тяжесть, кожу чуть покалывает, и тут тяжесть исчезает.

— Ты что…

Я освободил тебя от клятвы. В ней больше нет нужды.

Я обхватываю морду Бату.

— Спасибо, но это же совсем не обязательно. Я только хочу, чтобы мы — ты, я, город — были в безопасности, и все.

Мы будем в безопасности, если станем держаться вместе, сестра.

У меня щемит сердце. Спрятаться вместе с Бату, забыть обо всех этих треволнениях с Брайром — как заманчиво! Да и девочки уже скоро доберутся домой…

Правда, есть одна проблема: Барнабас. Кто защитит город, если я уйду?

— Как бы мне этого хотелось! Но я должна остановить Барнабаса. Раз и навсегда.

Бату фыркает.

Нелегкая задача.

Я задерживаю дыхание.

— Ты мне поможешь? Вместе мы с ним справимся. А одна я — нет.

Меня окатывает волной теплого влажного воздуха.

Чтобы выжить, я должен пережить колдуна. Я его переживу. Буду жить, как сейчас. У себя в убежищах, у рек, в горах. Пойдем со мной. Я одинок, и в гнезде моем пусто.

Накатывает отчаяние.

— Без тебя нам не справиться. Я слышала, что люди говорили: того, кто убьет колдуна, магия сожжет на месте. Принять ее в себя и выжить может только другой колдун или волшебное существо.

Желтые глаза Бату смотрят оценивающе.

Но ведь и ты — волшебное существо, — задумчиво отвечает он. — Убивать колдунов — дело опасное, но, возможно, у тебя больше шансов, чем ты думаешь. Впрочем, я бы все уже не советовал тебе рисковать.

Я разглядываю свои пятнистые руки. Мне и в голову не приходило, что я — волшебная.

— Я сильнее человека, но до тебя мне далеко. Вряд ли во мне так уж много магии. Я буду мешать ему, чем смогу, но, если ты не поможешь, Брайру всегда будет грозить беда. Мы могли бы освободить всех тех, кто живет в страхе перед колдуном. А потом поселились бы, где захотим.

Огромный гранитный зверь прислоняется спиной к дереву. Бату выдыхает еще одну волну влажного воздуха.

Ты так предана этим людям. Стоит ли рисковать ради них всем?

На глазах закипают слезы. Я вспоминаю озорное выражение лица Рена, когда мы только-только познакомились, вспоминаю доброту Оливера, робкую надежду, исходившую от Делии и других девочек, которых я спасла из Белладомы. Я думаю о тех обрывках воспоминаний из жизни Розабель, о том, как они мне дороги.

— Да, — шепчу я, и горло сдавливает неведомая сила. — Я тоже была человеком. Я любила свой город, а теперь люблю еще больше. Я столько всего натворила, и теперь должна это исправить. Я не брошу людей на милость колдуна.

Ты ведь понимаешь, что они не ответят тебе тем же?

Я киваю и душу рвущееся из груди рыдание. Я — чудовище. Может, кто-нибудь из горожан и простит меня — Рен, девочки, — но остальные будут видеть только мои крылья и хвост.

Бату опускает огромную голову и заглядывает мне в глаза. Я ощущаю его металлический запах.

Они не заслуживают твоей заботы, сестра. Если передумаешь, приходи к реке. Я укрою тебя в своем логове.

Из леса у меня за спиной доносится какой-то хруст. Я оборачиваюсь. В воздухе стоит сладкий запах, похожий на медовый.

Здесь опасно. Я ухожу. Уходи и ты. Прощай.

— До свидания.

Я кладу руку дракону на морду. Бату мерцает и исчезает, магия покалывает мне пальцы. Сегодня он ушел очень быстро.

Пустота внутри меня растет. Что, если я не сумею защитить Брайр? И никогда больше не увижу Бату? Вдруг я выбрала неправильно?

Внезапно просыпаются инстинкты, и на сомнения времени не остается. В лесу что-то не так. Что-то спугнуло дракона.

Надо уходить, и чем скорее, тем лучше.

Я поднимаю Эмми и бегу, покуда деревья не становятся реже. Теперь можно раскрыть крылья. Скоро уже дорога.

Я останавливаюсь как вкопанная. Со стороны дороги доносятся голоса и мерный топот. Что-то многовато сегодня путников в горах.

Очень странно.

Выглянув из-за дерева, я вижу, что по дороге шагает строй солдат.

Это армия. И она идет к Брайру.

Кровь застывает в жилах. Кто это решил напасть на Брайр? И зачем? Короля Энселя больше нет — я точно знаю, это же я его убила.

Барнабас. Вот кто.

На солдатах та же форма, что на стражниках из Белладомы. Должно быть, Барнабас добрался до города и поднял тревогу сразу же, как стало известно о гибели Энселя. Но как ему удалось сделать это так быстро? Это невозможно, и все же — вот она, армия, шагает по горам.

Магия. Других объяснений нет. Слишком уж быстро догнала меня эта армия.

Я пойду за ними, вызнаю, что им нужно, а потом полечу в Брайр предупредить короля Оливера. Моего настоящего отца. Брайр в обиду я не дам.

Чтобы поспеть в Брайр прежде вражеской армии, мне нужно двигаться быстро и скрытно, поэтому я нахожу подходящее место — рощицу, увитую дикими розами, — и хороню там Эмми. Если бы она могла видеть эти розы, они бы ей понравились. Золотые кудряшки обрамляют лицо, и вся она такая милая. Я укрываю ее землей. Если бы не темное пятно на платье, можно было бы решить, что Эмми спит.

Мне очень жаль, что я не сумела привести ее домой. Надеюсь, Грета и семья Эмми простят меня.

Когда темнеет, армия останавливается на ночлег. Я обхожу лагерь, прячась среди деревьев, чтобы остаться незамеченной. Надо найти самую большую палатку. Там и будет их командир. Странно, как воспоминания любят возвращаться в самый неподходящий момент. Я уже видела такие палатки…

…когда Белладома в последний раз штурмовала Брайр. Ну конечно. Впервые они напали еще до моего рождения, а вернулись, когда я еще была девочкой по имени Розабель.

Должно быть, Барнабас не сумел уничтожить воспоминания меня-прежней и лишь подавил их. Если это было заклятие, то мощное. Но я сильная, я с ним справлюсь.

Лагерь вытянут наподобие подковы и устроен у подножия скалы. Огибая очередную купину деревьев, я подмечаю в самом центре лагеря, у скальной стены, одну палатку. Она больше остальных, и у входа дежурят бдительные караульные.

Это палатка командира. Я вылетаю из лесу и лечу над тропинкой, ведущей к утесу. Если я сумею обойти их, тогда прокрадусь со стороны утеса незамеченной. Плащ у меня достаточно темный, а на вершине утеса стражников нет. Да и какой дурак полезет в лагерь со скалы?

А я вот полезу.

Я кладу плащ на землю, расправляю и когтем прорезаю в нем две длинных дыры. Нужно, чтобы крылья были свободны, но и маскировка тоже не помешает. Я укутываюсь в плащ, по одному пропускаю крылья в разрезы, натягиваю капюшон. Переключаюсь на желтые кошачьи глаза. Черные крылья подрагивают от напряжения. Когтистые пальцы скрючены. Хвост изогнут скорпионьей дугой.

Я — воплощение тьмы.

Я готова.

Я спрыгиваю со скалы и бесшумно, кругами лечу вниз, до самого нижнего уступа. В палатке движутся чьи-то тени, но я слишком далеко, и голосов отсюда не слышно. Лететь дальше я не осмеливаюсь, чтобы не быть замеченной при свете костров.

Отсюда придется ползти по скале.

Я перебрасываю себя через уступ и, цепляясь когтями и хвостом, преодолеваю последние пятьдесят футов.

На полдороге до меня доносятся голоса из палатки. Я замираю, вцепившись в камень. Кажется, я их уже слышала. Сердце у меня грохочет, но я осмеливаюсь взглянуть вниз. Потом целую минуту не дышу, чтобы не прослушать, если кто-то вдруг решит выйти, а затем продолжаю путь. Когда ноги касаются травы, у меня вырывается вздох облегчения.

Я прячусь за палаткой, на крохотном клочке земли, с одной стороны ограниченном камнем, с другой — тканью. Теперь мне все прекрасно слышно. Я украдкой заглядываю под край палатки и отшатываюсь, вцепляюсь в камень, на сей раз — чтобы ощутить нечто надежное, настоящее.

То, что я увидела, настоящим быть не может.

Я ведь его убила! Я сбросила короля Энселя с утеса! А он тут как тут — сидит с Барнабасом в палатке как ни в чем не бывало, плетет заговор. Прямо как живой.

Но разве мертвые оживают?

Барнабас. Это его черное колдовство!

Я умерла, а он меня оживил. Может, он и Энселя оживил? Сделал из него монстра какого-нибудь. Или это другое заклятие и я его не знаю?

— Мы можем застать их врасплох — вот здесь, у задней стены дворца.

Голос Барнабаса проникает сквозь ткань и окатывает меня холодом.

— А как же твое заклинание? Оно больше не работает? — спрашивает Энсель.

По голосу Барнабаса слышно, что он улыбается.

— Почему же, работает. Но я нашел лазейку. Ни одно существо, желающее городу зла, не может войти в ворота или преодолеть городскую стену. Вот стену-то я и разрушил.

Теперь все ясно. Он говорит о той безудержной шипастой лозе. Месяц за, месяцем она разрушала стену позади дворца. Вот почему Барнабас запретил мне рассматривать растение.

— Прекрасно! Ты уверен, что там не будет охраны? — спрашивает Энсель.

— Абсолютно уверен. Они даже перестали выставлять у пролома караульных. Лес возле стены такой густой, что ни один путник не забредет.

— А мы как проберемся? — спрашивает Энсель с ноткой раздражения.

Барнабас хмыкает.

— Так ведь обычные путешественники не умеют сводить лес одним заклинанием. А я владею магией стихий и могу ускорить или замедлить рост, да так, что он пойдет в обратную сторону.

Энсель гогочет.

— Так ты просто сведешь все деревья на нашем пути?

— Вот именно. В ближайшее время я заполучу новую магическую энергию, так что все будет просто.

Хлопок ладони по плечу эхом отдается у меня ушах.

— Ты отличный союзник, Барнабас. Напомни, чтобы я никогда с тобой не ссорился. Твое здоровье!

На стене палатки тени мужчин поднимают стаканы. Меня сейчас стошнит. Я взлетаю прямиком на утес. Пусть глядят, кому охота. Полечу прямо на восток, в Брайр. Меня не догонят, даже верхом.

Такие новости не могут ждать.

День семьдесят третий

На заре я подлетаю к Брайру и прячусь в лесу. Места, по которым я когда-то бродила, сохранились на удивление хорошо. Конечно, кое-где лес выгорел и огонь оставил на земле ужасающие пятна, однако большую часть леса горожане все же спасли. Может быть, пожар показался мне большим и страшным просто оттого, что я находилась очень близко.

Я нахожу то место, где всегда перелетала через стену, и убеждаюсь, что стражников там нет. В одно мгновение я взлетаю на стену, а потом спрыгиваю на улицу. Над стеной встает солнце. Я бегу по улицам и переулкам. Я знаю, где найти Оливера.

Если бы не новости, я никогда не вошла бы в этот дом. Там живут люди, которые меньше всего на свете хотели бы меня видеть. Уж в этом сомневаться не приходится.

Я быстро нахожу небольшой домик, от которого пахнет хлебом и корицей, поднимаюсь по ступеням, распахиваю дверь и иду прямиком к креслу Оливера у огня. Делия сидит с ним рядом. Одна ее рука лежит на локте отца, в другой она держит миску каши. Рен с семьей сидят вокруг стола. Не обращая внимания на прервавшуюся беседу и удивленные лица, я преклоняю колено. Со времени нашей встречи морщин у короля стало вдвое больше.

— У меня очень плохие новости, — говорю я, не отрывая глаз от лица Оливера. — Однако прежде всего я должна знать: Грета с девочками и Рен прибыли в целости и сохранности?

Я боялась за них с того самого момента, как увидела неизвестную армию в горах. К моему облегчению, Оливер кивает:

— Да, они пришли вчера поздно вечером. Они сказали, что ты будешь позже.

— Только они не говорили, что ты нам при этом дверь выломаешь, — замечает Лора, за что ей достается строгий взгляд Оливера. Эндрю кладет руку ей на локоть, но она ее стряхивает.

Рен смущенно ерзает, а Делия застенчиво мешает ложкой кашу.

— Король должен знать сведения, которые я принесла. — Я отрываю взгляд от Рена и Делии и смотрю на Оливера. — В горах расположилась на привал армия короля Энселя. Они идут на Брайр и будут здесь завтра после полудня.

Оливер выпрямляется в кресле, поднимает брови.

— Девочки утверждали, что король Энсель погиб. Они говорили, что… — он откашливается, — вы сбросили его в океан. Что король никак не мог уцелеть.

— Все так. Сбросила. Но он почему-то до сих пор жив. Я сама не понимаю, как это вышло. С ним Барнабас. Он собирается обойти собственное заклятие и войти в замок через пролом, который сделала в стене ползучая лоза. Это позволит ему обмануть заклятие.

Оливер делает знак Рену.

— Мой мальчик, боюсь, мне придется просить тебя доставить мои сообщения прямо сейчас. Предупреди старейшин совета, пусть собирают армию. К завтрашнему утру все взрослые мужчины должны вооружиться. — Король встает. — Мы подготовимся и встретим захватчиков. Не подпустим их к городу, и колдун тоже не войдет.

Рен быстро пишет на клочке бумаги.

— Погодите, — говорю я. — Еще одно. Когда мы возвращались, торговец Дэррелл убил одну девочку. Ее звали Эмми. Я… я не сумела ее спасти. Надо сообщить ее семье.

С губ Делии срывается судорожный вздох. Отец Рена откладывает ложку. Руки Оливера сжимаются в кулаки.

— Горько это слышать. Дэррелл — ужасный человек. Мы уже давно предложили награду за его поимку.

— Больше он вас не побеспокоит, — говорю я.

Глаза короля становятся чуть шире от удивления, но в его взгляде проскальзывает тень одобрения.

— Я знаю брата Эмми и знаю, где живет их семья. Забегу к ним на обратном пути, когда предупрежу совет. — Рен откладывает карандаш и опрометью выбегает из дома.

Я встаю перед Оливером во весь рост. На лице у него странное ищущее выражение — неужели Рен рассказал ему, кем я была в прошлой жизни? Если да, то Оливеру не понравится то, что я собираюсь сказать.

— Я помогу вам справиться с Энселем. И с Барнабасом.

— Дорогая моя, я не знал…

— Эта битва — моя не меньше, чем ваша. Даже больше.

Мгновение Оливер меня разглядывает, а потом кивает Эндрю, своему мажордому, и вместе с ним уходит в задние комнаты. По пути он кладет Делии руку на плечо и легонько его сжимает.

Но за миг до того, как он от меня отворачивается, я замечаю в его взгляде нечто такое, чего не замечала прежде.

Гордость.

День семьдесят четвертый

Ополчение собирается на заре, в лесистых холмах над дорогой. Король Энсель и его армия не собираются прятаться. Им и незачем. Холмы и леса — природная крепость, а королю Оливеру просто негде будет встать лагерем. Кроме того, нам будет труднее найти врага.

Но у нас есть план.

Город оцеплен стражниками, больше всего их у пролома, который проделала в стене колючая лоза. Барнабас и Энсель пойдут прямиком к нему. Мы с королем, Реном и отрядом солдат поджидаем их в лесу у стены. Родители Рена спрятали Делию где-то в городе. Однажды упустив ее, Оливер больше ее никуда не отпустит.

Наш отряд — самый большой, но у главных, восточных и западных ворот тоже расположились немалые силы, на случай, если Барнабас выкинет что-нибудь неожиданное.

Едва заслышав принесенные мною тревожные вести, горожане начали готовиться к обороне. На площади выложили груды оружия — для всех способных сражаться, пусть разбирают. Бок о бок со стражниками стоят фермеры, кузнецы, булочники. На лицах проступает угрюмая обреченность.

Тот, кто убьет Барнабаса, погибнет сам. Никто не верит, что мы сможем выстоять против колдуна с Энселем и победить.

Но и трусом быть тоже не хочет никто. В конце концов, Барнабас — всего лишь человек. Его плоть бессильна перед мечом или стрелой. Магия, которую он несет в себе, — вот чего мы боимся. Боимся того, что сделает она с человеком, который посягнет на жизнь колдуна.

И вот мы ждем, чтобы Энсель и Барнабас сделали следующий ход.

Я стою в отдалении, но все равно ловлю на себе испуганные и негодующие взгляды, к которым уже успела привыкнуть в городе. Мы с Реном помогали совету вооружать город. Мне пришлось запрятать поглубже страх перед людьми, которые еще совсем недавно пытались меня убить. Сейчас они терпят меня только потому, что так велел король.

Но я слышу, как они перешептываются. Многие считают, что я собираюсь всех обмануть. Что меня подослал колдун. Под постоянными взглядами толпы в спину мне хочется свернуться клубочком, спрятаться в каком-нибудь темном, прохладном месте, где не будет больше никого, кроме меня. Но вина — моя, беда — моих рук дело, а значит, и бой тоже мой. Пусть эти люди меня не любят, я все равно встану на их защиту.

Непривычные к солдатской службе ополченцы кряхтят, бормочут, переминаются с ноги на ногу под тяжестью доспехов, под палящими лучами солнца. Незадолго до полудня в строю начинается какая-то суматоха. Кто-то пробивается сквозь порядки, его не пускают. Быстро кивнув Оливеру, я лечу разобраться, в чем там дело. Несколько стражников удерживают девочку с мечом, которая рвется в строй.

— Грета! — удивленно говорю я.

Стражники ослабляют хватку, и девочка вырывается у них из рук.

— Ты что, думала так легко от меня отделаться? — фыркает она. — Это после того, что торговец сделал с Эмми? После всех этих ужасов, устроенных Энселем? У меня столько же права биться, сколько у любого из вас!

Щеки у меня горят от ярости и печали.

— Прости. Я пыталась спасти Эмми, но… не смогла.

Я не могу смотреть в глаза Грете. Я дала ей обещание, но не сдержала его.

Она сжимает мою руку:

— Ты пыталась. Большего от тебя никто не может требовать. — Голос звучит решительно, но в глазах у нее печаль. — А теперь будем сражаться вместе. Я не собираюсь сидеть и ждать, пока Энсель нас всех убьет и захватит город.

Надо признать, Грета — отважный союзник. Я веду ее к нашему отряду у пролома в стене. Увидев гигантскую лозу и дырищу в каменной кладке, Грета ахает:

— Это что?

— Это зачарованное растение — наполовину терновник, наполовину колючая лоза. Его посадил колдун, чтобы мало-помалу разрушить стену. Оно здесь уже много месяцев — видно, Барнабас с Энселем давно все спланировали.

— Вот негодяй, — только и может сказать она.

Вскоре из-за деревьев до нас доносятся звуки стычки и звон мечей. Люди Энселя наткнулись на наших разведчиков. Меня так и тянет в бой, но я должна защищать короля. Того, кто когда-то был моим отцом.

Я все сделаю, чтобы не дать Барнабасу осуществить его коварные планы.

Когда первые солдаты появляются меж деревьев, солнце уже стоит высоко, но лес такой густой, что наши лучники едва ли могут стрелять. На небе собираются черные тучи. По лесу шагает все больше и больше солдат.

Должно быть, Барнабас уже близко. Сердце у меня бьется неровно, когти лезут наружу сами собой.

Весь день и всю ночь я решала, что буду делать. Бату отказался помочь мне справиться с колдуном, но должен же кто-то остановить Барнабаса. И мне никого и никогда еще так не хотелось убить, даже когда Барнабас, мешая ложь с правдой, рассказал, как колдун разбил мою семью. Теперь-то я знаю, что он совершил.

Но за его смерть придется заплатить страшную цену.

Наши лучники поднимают луки и готовятся выстрелить по приказу короля. Но когда деревья из толстых вдруг становятся тонкими и втягиваются в землю, лучники опускают свое оружие. Деревья словно живут задом наперед, до тех пор пока от них не остаются лишь семена. Несколько человек убегают в город. Никому не хочется погибнуть страшной смертью убийцы колдуна. Оставшиеся нервно переступают с ноги на ногу, но все же стоят на месте.

Я чую колдуна и его черную магию еще прежде, чем вижу своими глазами. Знакомый, удушливо-сладкий запах, чем-то напоминающий медовый.

Барнабас выходит на небольшую поляну, которую он наколдовал у стены. На нем тяжелый черный плащ — раньше я у него такого плаща не видела. Плащ движется так странно, словно он соткан из теней. Седые волосы колдуна всклокочены сильнее обычного, глаза смотрят отрешенно. Воздух вокруг него мерцает, и фигура колдуна кажется расплывчатой. Он чертит в воздухе круги, и тяжелые тучи над нами набухают и чернеют. Над головами вспыхивает молния, грохочет гром, такой сильный, что от него трясется земля. По нашим рядам прокатывается дрожь. Нервы у людей натянуты, словно тетива.

Энсель в сопровождении нескольких стражников едет следом за Барнабасом, чуть поотстав. Он ждет, пока колдун напитается нашим страхом и расчистит армии дорогу в лесу, позволяя подобраться поближе. Все наши вояки, за исключением нескольких храбрецов, отступают назад и цепочкой перегораживают дыру, проделанную в стене лозой. Впрочем, основание стены, хоть и заросшее, уцелело. Остается надеяться, что этого хватит, чтобы удержать колдуна.

Увидев короля с колдуном, Рен бросается вперед. Я не успеваю его остановить. Стражники, выстроившись цепью, поднимают мечи и преграждают ему путь. Рен с рычанием останавливается.

— Рен! — кричу я. — Тебя же убьют!

Оливер успокаивающе кладет руку мне на плечо:

— Не отвлекай его. Не то и впрямь убьют.

Голос его звенит от ярости. Оливер смотрит на Барнабаса.

Внутри меня словно надувается воздушный шар, который вот-вот лопнет. Оливер, конечно, прав, но при чем тут Оливер, если я отчаянно хочу защитить Рена!

Грета стоит рядом — молчаливая, напряженная, с мечом на изготовку. Можно не сомневаться — она хочет того же, что и я. Но это я должна их всех защищать. Я тихо киплю, ожидая удобного момента.

Из-за спин своих стражников Энсель смеется и кричит Оливеру:

— Это что, твой лучший воин?

Рен снова изготавливается к атаке, но Барнабас шевелит пальцами, и Рен взлетает в воздух и шмякается о городскую стену. Он сползает наземь, по щеке течет кровь, а порыв ветра заставляет стражу сделать шаг назад и бросает волосы мне в лицо.

Я не отступаю ни на дюйм. Барнабас ударил Рена.

Прямо у основания стены ударяет молния, и стражники отступают еще на несколько шагов.

Из горла рвется вой. Все вокруг затягивает красной пеленой. И я ныряю в эту красноту.

Красный цвет. Кровь. Ярость. Инстинкты.

Я взмываю в воздух — когти наружу, хвост готов жалить. Я ненавижу этого человека больше всего на свете. Он ударил Рена. Он хочет причинить боль моему настоящему отцу. Моей сестре, моим друзьям. Всему моему городу.

Он лгал мне, и я тоже делала им больно. Этого я не прощу. Пусть я не могу его убить, не умерев сама, но уж какой-нибудь способ его обезвредить я отыщу.

Я падаю на Барнабаса сверху и вонзаю когти ему в спину, рву черный плащ, потом приземляюсь на ноги у колдуна за спиной. Он оборачивается и мгновение удивленно на меня смотрит, а потом смеется. Смех его отдается у меня в мозгу, и ярость бушует еще сильнее.

С рук его течет серый туман, опутывает мои ноги. Я валюсь наземь. Солдаты Энселя бросаются ко мне. Краем глаза я вижу, как Барнабас пытается пройти сквозь стену, но останавливается, наткнувшись на ее основание. Я бью в его сторону хвостом, ногами, я визжу, отчаянно пытаясь до него добраться, но вокруг слишком много чужих рук, и они держат крепко.

Я — животное. Во мне просыпаются инстинкты.

Тело движется по собственной воле — хлещет хвост, рвут плоть когти, вонзается во врагов жало. Вокруг кричат. Я припадаю к земле и озираюсь, пытаясь понять, откуда ждать нападения. Лицо, руки, хвост, даже крылья у меня в крови. Меж деревьев лежит больше дюжины странно изогнутых, изломанных тел.

Барнабас бросает на нас злобный взгляд, его фигура начинает мерцать и тает в воздухе.

— Нет! — кричу я. Но поздно.

Оливер и наши стражники ахают, Энсель и его армия — тоже. В душе взрывается отчаяние. Взгляд мой задерживается на Энселе. Он разворачивает коня и пытается спрятаться среди своих солдат. Я прыгаю на него, наваливаюсь сверху и сбиваю с лошади. Мы катимся по земле. Энсель неуклюже вскакивает, глаза у него дикие, рожа красная — когда-то это уже было.

Он трус. Он бросается бежать.

Я — лиса, Энсель — кролик. Мы несемся по камням, перепрыгиваем упавшие стволы, летим сквозь листву — стремительно и отчаянно.

Позади нас, у стены вспыхивает схватка, но сейчас я ничем не могу помочь Грете и Оливеру. Энселя упускать нельзя.

Я помню, что нас ждет впереди — крутой овраг, неразличимый издалека. Заметить его может лишь тот, кто знает о нем заранее. Чтобы обойти овраг, Энселю нужно взять вбок.

Пожалуй, я опережу беглеца и отрежу ему путь к спасению. Пусть наткнется на меня.

Я нацеливаюсь на лесок шагах в двадцати от оврага и лечу прямиком меж деревьев. Хвост у меня напряжен и готов жалить. Яд мой будет жечь, несмотря на все противоядия Барнабаса.

А я хочу, чтобы королю стало больно. Пусть на себе испытает тот ужас, который испытали девочки, купленные им у Барнабаса.

Мне не приходится ждать долго. В ту самую секунду, как Энсель вылетает на поляну, я камнем падаю на него сверху. Он спотыкается и падает, но я остаюсь стоять. Барнабас говорил, что я приземляюсь как кот — твердо, на все четыре лапы. Что ж, он был прав.

Энсель отползает от меня, тянется к мечу, который выпал у него из руки при падении. Я наступаю ногой на рукоять. Он скребет по мечу рукой, но завладеть им не может. Я ставлю вторую ногу ему на грудь.

И жалю. Снова и снова. До тех пор, пока пропитанная кровью рубаха не превращается в клочья, а взгляд гаснет.

Когда я добираюсь до города, над чудовищной лозой сгущаются сумерки. От армии Энселя остались лишь многочисленные следы сапог у стены, а Оливера, Греты и Рена нигде не видно. Я хватаю за руку первого попавшегося стражника:

— Король жив? — и не дышу, пока он не кивает, глядя на меня круглыми испуганными глазами. — Где он? И где Рен? — Последнее слово я произношу с трудом.

— Ко… король вернулся во дворец. Рена отправили домой… Кажется, та девочка пошла с ним.

Я отпускаю стражника, бегу к дому Рена и врываюсь на кухню. Он лежит на койке у очага. Лора сидит рядом с ним, но не делает ни движения в мою сторону. Лишь упав на колени около койки, я замечаю, что Оливер снова сидит в своем кресле. Грета и Делия жмутся друг к другу на скамеечке у огня и глядят на меня.

Я хватаю Рена за руку. Лицо у него пепельно-серое, голова перевязана. Он не шевелится. Вид у него умиротворенный, несмотря на бледность. Во мне просыпается надежда.

— Как он? — шепотом спрашиваю я.

— Врач говорит, он поправится. Он все время без сознания. Вместо него вести пошел разносить отец.

Лора говорит резко и отрывисто. Я ей не нравлюсь. И трудно ее в этом винить, думаю я, бросив взгляд на свой залитый кровью наряд.

— Кимера, дорогая моя, — говорит Оливер. — Нападающие бежали. Ты до смерти перепугала наемников из Белладомы. Большинство сбежало после того, как ты за несколько секунд расправилась с целым отрядом. А когда дошла весть о том, что Барнабас исчез, а король Энсель умер, удрали все остальные.

— Они же наемники! Зачем им драться, если платить некому? — ухмыляется Грета.

Оливер берет мою вторую руку, не обращая внимания на запекшуюся кровь и раны.

— Я знаю, что ты перенесла из-за обмана Барнабаса. Спасибо тебе. Я искренне тебе благодарен.

Я разеваю рот и заливаюсь краской.

— Спасибо, сир. А что Барнабас? Куда он отправился?

При упоминании этого имени Лора сплевывает. Я не обращаю на нее внимания и смотрю только на Оливера.

Лицо его суровеет.

— Барнабас взялся за свои обычные штучки. Чтобы мы не мешали ему проникнуть за стену, он заколдовал сорную траву, и та оплела нам со стражниками ноги. К счастью, даже основания стены хватило, и в город он войти не сумел. Когда я освободился, он исчез.

Оливер смотрит на меня со странным выражением лица.

— Ты ранена, дитя?

Я не сразу понимаю, что он хочет знать, сколько из той крови, в которой я вымазана, — моей собственной. У меня ноют ребра, по всему телу зудят царапины, которые я заработала, когда неслась через лес, не обращая внимания на ветки.

— Нет… то есть я ничего такого не чувствую.

Он делает знак Лоре:

— Будь любезна, приготовь Кимере ванну.

Лора отрывисто кивает и выходит из комнаты.

— Твою одежду она тоже постирает. И поможет подлечить раны, если таковые имеются.

При мысли о ванне мне становится очень неуютно.

— Может, не надо? Я не хочу навязываться. Я только хотела с вами поговорить, сир. Мне нужно многое вам сказать.

Его теплая мягкая ладонь касается моей щеки. Почти так же, как это делал Барнабас, когда притворялся моим отцом. Но прикосновение Оливера — это что-то иное. Разница между ними — как между настоящей заботой и лживым притворством.

— Нет уж, пожалуйста, останься. Поговорим завтра. Сегодня нам нужно отдохнуть. Кто знает, что принесет с собою утро?

Делия застенчиво мне улыбается, а Грета кладет мне на руку твердую ладонь:

— Я рада, что Энселя больше нет. И рада, что ты за нас.

Я улыбаюсь:

— А я рада, что вы — за меня.

Входит Лора и ведет меня по коридору в комнату, где клубится пар. Мне до боли хочется погрузиться в воду и расслабиться, хоть ненадолго.

— Разденешься вот здесь, за ширмой. Смой с себя всю эту гадость. — Лора морщит нос. — Я повешу тебе свежее полотенце и ночную рубашку.

Я делаю все как приказано, но вздрагиваю, не успев скользнуть в воду, — кто-то скребется за окном. Укутавшись в крылья, я подкрадываюсь к окну. Там скребутся все сильнее.

За окном хлопает крылышками Пиппа. Я распахиваю раму, она влетает внутрь, едва не сбивая меня с ног, бешено молотит крыльями и лижет мне лицо. Я отпихиваю ее и смеюсь. Она жива! Я-то была уверена, что она погибла вместе с курами, когда горел наш дом.

Я чешу ее за ухом, как некогда Барнабас. Она радостно поскуливает и льнет ко мне.

— Я по тебе тоже скучала, — говорю я.

Ванна такая большая, что в нее помещается и хвост, и крылья, и я сама. Пиппа сворачивается калачиком на полу рядом и часто дышит. Я взбиваю шипастым хвостом пузыри и чувствую, как тепло проникает в усталые мышцы, перья и чешуйки.

Мы в безопасности. Хотя бы сейчас.

День семьдесят пятый

Я меряю шагами гостевую комнату в доме у Рена и жду, пока меня позовут завтракать. Я хочу поговорить с королем. Пиппа следует за мной, порхая на ладонь над землей. Я проснулась на рассвете, и чем больше проходит времени, тем сильнее меня одолевает нетерпение. Король был ко мне так добр. И я решила рассказать ему все.

Что я — его дочь.

Что Барнабас собрал меня из того, что осталось от нее и от других девочек.

Что я чудовище. Зверь, убийца.

Что я умоляю его о прощении.

Не знаю, куда мне после этого идти. Можно попроситься к Бату, но ведь Барнабас на свободе, и мне от этого не по себе. Дом, что я делила со злодеем, был моим единственным пристанищем. Горожане дотла сожгли лесной домишко, вокруг которого прогуливались козлоногие куры. Мне хотелось бы остаться в Брайре, но здесь мне места нет.

Почуяв запах готовящейся каши, я выбегаю из комнаты и мчусь по коридору. Лора дома, но больше в комнате нет никого.

— А где все?

— Пошли во дворец, — отзывается Лора, мешая кашу. — Король решил, что советники ошибались. Больше он не хочет прятаться.

— Уже? Подождите, а Рен что, пришел в себя?

Лора улыбается:

— Пришел, и тут же вскочил.

Я больше ее не слушаю и вылетаю в дверь. Перелетаю дворцовые ворота и приземляюсь на мраморных ступенях. Я пытаюсь взять себя в руки, но не могу. Рен поправился. Он пришел в себя, может ходить, говорить и…

И наверное, по-прежнему терпеть меня не может.

Я никогда еще не видела разом столько людей, сколько сегодня собралось во дворце и в саду. Люди толпятся в коридорах, говорят все разом, чего-то ждут. Не обращая внимания на охи и ругань, я пробиваюсь сквозь толпу. По толпе бежит шепоток, становится все громче. Стоящие у входа в тронную залу стражники расступаются и пропускают меня.

Все точно как в моих видениях. Солнечные лучи играют на серебре, заливают все вокруг радостным светом.

Оливер сидит на троне. Делия — на низенькой скамеечке сбоку. Рен и его отец стоят чуть позади. Я преклоняю колено перед королем. Толпа у меня за спиной затихает. Я ощущаю тяжесть сотен взглядов, сверлящих мне крылья.

— Кимера, я надеялся, что ты придешь.

— Что происходит, сир? Я думала, дворец закрыт, — шепчу я.

Я не рассчитывала на то, что при разговоре будут посторонние, а их присутствие может поколебать меня в моем решении признаться. И все же я должна сказать все.

Оливер машет рукой.

— Я решил, что сегодня должен выразить сочувствие своим подданным. Год для нас для всех выдался нелегкий, а я отсутствовал слишком долго. Итак, чем могу помочь?

— Я должна попросить у вас прощения.

Уши мои горят — я слышу бормотание стоящих у меня за спиной людей.

— За что?

— За все, что я совершила, и за все, кем стала. — Я накручиваю на палец торчащую из юбки нитку и не знаю, с чего начать. — Я помогала Барнабасу красть девочек и отправлять их в Белладому. Он меня обманул. Он сказал, что мы спасаем девочек от колдуна и потом их увозят в безопасное место. Я должна была догадаться. Просто… просто я не знала, где правда, где ложь.

В отчаянии я стискиваю кулаки. Вот уже опять все запутала. Да еще на людях.

— Я знаю, Кимера. Рен мне рассказал. Он тогда был очень на тебя сердит, но сейчас уже вроде бы подуспокоился.

Рен смотрит в пол, но шея у него подозрительно розовеет. Неужели? Неужели он меня простил? Я и не смела надеяться. Но признаваться так уж признаваться.

— Вы знаете, что я убила торговца Дэррелла, но не знаете, что из-за этого умерла Эмми. Он привязал ее к стулу, а в спинке был арбалет. Когда я напала, арбалет выстрелил.

Милая маленькая Эмми, которая так хотела увидеть маму и папу. А я не сумела ее спасти.

По толпе бежит шепоток. Внутри у меня все переворачивается.

— Это еще не все. Я случайно убила одну из девочек. Она была слишком слаба и умерла от яда, когда я ее ужалила. На самом деле этот яд усыпляет людей.

По моему лицу текут слезы. Я вспоминаю застывшее тело в холодильном ящике и ужас, который испытала, увидав мертвую девочку в городе.

— Я — чудовище.

— Я знаю.

Сердце бьется очень быстро. Во рту пересохло. Толпа молчит, словно затаив дыхание. Сейчас я скажу то, чего Оливер наверняка не знает.

— Я… я была вашей дочерью.

Все присутствующие застывают на месте. Сидящие на конце длинного стола советники Оливера делают судорожный вдох.

Оливер касается моей руки:

— И это я тоже знаю.

Я ахаю:

— Но… но… откуда?

В глазах у него загорается искорка.

— Я знаю Барнабаса. Превратить моего первенца в чудовище и использовать его против меня — что могло быть хуже? В своем безумии Барнабас обязательно придумал бы что-нибудь в этом роде. Я заподозрил это, когда впервые увидел тебя. С твоим смутным прошлым, с глазами, которые мне сразу показались знакомыми… и сейчас я это тоже вижу. — Его взгляд становится ласковым, и король берет меня за руку. — То, что он с тобой сделал, — не твоя вина. Ты была принцессой Брайра и моей дочерью, а в преступлениях безумца никто, кроме него, не повинен.

За спиной у меня снова бежит шепоток, он становится все громче и превращается в рокот толпы. Меня бросает в жар. Надо было подождать до вечера и поговорить с Оливером один на один. А так я только дала пищу слухам. Изменить ничего не удастся — слишком поздно.

— Простите меня за все, что я сделала. Если бы я могла изменить прошлое, ничего этого не было бы.

Оливер выпрямляется.

— Во всей этой истории меня больше всего поразило то, что все твои поступки были продиктованы желанием помочь другим. Защитить Брайр и его жителей.

Я разеваю рот.

— Да, тебя обманули, но сердцем ты была чиста. И потому я хочу тебе кое-что предложить.

Я вскидываю глаза и смотрю в лицо Оливеру:

— Что вы имеете в виду?

Рокот толпы становится еще громче.

Оливер наклоняется ко мне и шепчет прямо в ухо:

— Я знаю, что здесь, в городе, у тебя нет дома. Мне думается, ты должна чувствовать себя довольно-таки одиноко, верно?

Не зная, что сказать, я киваю.

— Когда-то ты была моей дочерью. Я хочу, чтобы город снова стал тебе родным.

Он откидывается на спинку трона и говорит уже громче (и глаза его при этом сияют):

— Кимера, примешь ли ты титул Хранителя Города? Клянешься ли защищать Брайр и его жителей до последнего вздоха?

Мне больше не надо прятаться. Я могу приносить пользу, не скрывая, кто я такая. Я встаю, крылья у меня подрагивают, хвост подергивается.

— Клянусь.

Поразительно, но в ответ я слышу приветственные крики и аплодисменты. Я оборачиваюсь и гляжу на собравшихся в зале людей. Они… они улыбаются. Хлопают в ладоши. Испуганные взгляды украдкой сменились… неужели гордостью? Неужели эти люди хотят, чтобы я оставалась в городе? Меня охватывает счастье, на глазах выступают слезы.

— Да будет так. — Оливер заставляет меня вновь повернуться к нему лицом и целует мне руку, а потом шепчет: — Ступай. Лето на исходе — порадуйся ему, покуда можно. Очень скоро мы с тобой подумаем, как защитить город.

— Ким. — Рен кладет руку мне на плечо, на сей раз без опаски.

Это первое его прикосновение с тех пор, как он узнал, что я такое. На душе становится тепло, и я отдаюсь этому чувству вся без остатка.

— Ты — наша. Ты принадлежишь моей семье и своей семье, — говорит он.

Из-за его плеча улыбается Делия. Она больше не боится смотреть мне в глаза.

— Мы все так решили. Даже мама. Наш дом теперь и твой тоже.

День семьдесят шестой

Король Оливер призывает меня во дворец спустя всего день после разгрома армии Энселя. К этому времени слухи о колдуне успевают породить настоящий шквал страстей. Этим утром в лесу обнаружили одного из разведчиков. Он лишился памяти и заблудился. Его жена и дочь вне себя от горя, потому что он их не узнает.

А я — Хранитель Города. Я должна отыскать своего лжеотца — и придумать, как его уничтожить.

Я дожидаюсь, чтобы стражник впустил меня в тронную залу, и безотчетно постукиваю ногой о пол. Я всегда любила этот город, но впервые в жизни ощутила, что это — мой дом. Я могу свободно пробежать по Брайру. Больше на меня никто не охотится. Не осмеливается.

Я поражена тем, как тепло меня приняли. Даже Лора поутратила язвительности. О большем я не смела и мечтать.

Вчера, после того как я обосновалась в гостевой комнате Ренова дома, мы отправились исследовать город при свете дня — наконец-то! Однако прогулка была омрачена воспоминанием о колдуне, которое висело над нами темным облаком.

Рано или поздно Барнабас вернется и завершит начатое. Если верить донесениям — уже вернулся.

Стражники бдительно стерегут город и даже начали закладывать проделанный лозой пролом во внешней стене. Камни, которые они выкладывают сегодня, назавтра рассыплются, но, по крайней мере, стена будет рушиться медленнее. Лично меня очень обнадеживает то, что Барнабас не сумел миновать стену даже там, где от нее осталось лишь основание.

С момента возвращения Делии они с королем Оливером почти не расстаются. Меня это и радует, и печалит. Оливер ко мне очень добр, но искренне привязаться к чудовищу ему будет нелегко.

Я забросала Рена вопросами о Розабель. Очень странно слышать о себе-прежней, но почти ничего из этого не помнить. Правда, иногда слова Рена пробуждают во мне воспоминания, и я дорожу всплывающими в памяти картинами ничуть не меньше, чем своей нынешней жизнью. Вспоминаю, как мы убегали на рынок по ходу, который оканчивался в старинном сломанном фонтане. Помню бескрайний лабиринт из подстриженных кустов и маленький тайный садик в самом его сердце. Помню, как мы с Реном и Делией таскали свежие сладкие булочки из печи и ели их под лестницей, пока не хватится кухарка.

Барнабас все это уничтожил. Выместил зло на бедном короле Оливере и на его семье. И на мне.

Я — чудовище, сшитое из тел других детей. Быть может, частица их души живет во мне, как живет Розабель и ее смутные воспоминания? Кто я на самом деле? Когда-то я была дочерью Оливера, но с тех пор стала кем-то совершенно иным.

Я была создана, чтобы разрушать, но вместо этого научилась любить. Барнабас вывернул и исковеркал мою любовь к родному городу, но я сумела с этим справиться. Я спасла девочек, вновь завоевала доверие Рена и уважение короля.

Теперь мне хочется лишь одного: уничтожить Барнабаса. Ради всех тех, кто погиб от его руки. Я — это они, а они — это я. А еще — и это главное — ради тех, кто еще жив и кого я люблю.

Двери открываются, и я вхожу, не дожидаясь, пока стражник произнесет «Король вас примет».

Я останавливаюсь перед Оливером и опускаюсь на одно колено.

— Мой король, — говорю я. От этих слов меня охватывает восторг. У меня есть король, есть страна, есть цель в жизни. Я сделаю все, лишь бы только защитить и не подвести их.

— Милая, не стоит так строго соблюдать этикет. — Оливер жестом велит мне встать, и я сажусь на ступени у его ног.

— Вы вызвали меня из-за стражника, который потерял память, сир? — спрашиваю я.

Оливер кивает:

— Отчасти. Но сначала я хочу тебе кое-что показать.

Он протягивает мне руку.

Я ничего не понимаю, но беру его за руку. Оливер ведет меня в ту часть дворца, куда я прежде не забиралась. Мы спускаемся вниз, очень глубоко. Многие из залов, что я помню, сейчас поглотила лоза, но есть и нетронутые комнаты. Мы спускаемся, и воздух становится все холоднее. Света почти нет, поэтому приходится переключиться на кошачье зрение. Впрочем, Оливер, кажется, знает дорогу наизусть. Стены вокруг сложены из мрачного серого камня, и пол у нас под ногами — тоже.

Длинный коридор выводит нас в просторное помещение. В стенах повсюду ниши, но многие раскрошены длинными корнями, которые торчат из стен под самыми странными углами и закручиваются вокруг поддерживающих своды колонн. Угольно-черным цветом корни напоминают щупальца Сонзека. Чудовищная лоза и впрямь глубоко проникла в город. Вывести ее будет не так-то просто.

Оливер идет к возвышению в центре комнаты, и я внезапно понимаю, почему этот путь так хорошо ему знаком.

Мы в королевской усыпальнице.

В самом большом каменном саркофаге на возвышении покоится его жена — моя мама. Я касаюсь вырезанного на каменной крышке лица. Оно кажется мне таким знакомым — большие глаза, высокие скулы… В пальцах покалывает — это всплывает еще одно воспоминание, и я погружаюсь в него целиком, без остатка.

Ко мне склоняется женщина с золотыми волосами и сияющими голубыми глазами. Мягкая ладонь с шелестом скользит у меня по щеке.

— Я знаю, как тебе нелегко сидеть во дворце. Но всем королевам порой приходится делать то, что неприятно. Когда ты будешь королевой, ты это поймешь.

Оливер откашливается, и видение рассеивается. Я понимаю, что стою, низко склонившись над резным ликом, а рука моя по-прежнему касается каменной щеки.

— Ее звали Ария, и она была так же прекрасна, как песня, в честь которой ее назвали, — говорит он.

Я краснею.

— Извините.

Меня не покидает чувство тепла, оставленное по себе воспоминанием. Тепла, и обиды Розабель, и любви, которую она испытывала к маме. Не к своей — к моей маме. В воспоминании на маме было голубое платье, которое уже виделось мне раньше.

— Не извиняйся. Затем я тебя и привел. То, что Барнабас с тобой сделал, — ужасно, но ты должна знать свои корни. Кем ты была на самом деле. Я знаю, что ты почти не помнишь мать. Рен сказал, что тебе никак не удавалось вспомнить ее лицо. — Его глаза поблескивают. — Мне так жаль, что Барнабас и это у тебя отобрал.

Я беру его за руки.

— Он отобрал не все. Кое-что я помню, урывками. Помню вас, и Рена, и Делию, только очень маленькую. Может, когда-нибудь воспоминания ко мне еще вернутся. Может быть, я даже маму вспомню. Вот я сейчас это все увидела — и вспомнила. Я так и думала, что она была добрая и красивая.

Оливер сжимает мою руку и улыбается.

— Очень рад это слышать. Если… если я как-то могу помочь, обязательно скажи. Говорить об Арии и Розабель бывает трудно, но когда ты здесь — не важно, в каком облике, — это словно второй шанс.

— Спасибо. — Я сглатываю ком в горле и вижу на возвышении еще один саркофаг, поменьше.

Розабель. Я наклоняюсь над вырезанным в камне изображением себя-прежней. Если скульптор не польстил, я тоже была красива.

— Ты помнишь, как ты — она — пыталась нас спасти? — спрашивает Оливер. — Мы не могли отдать ее колдуну, но она решила уйти к нему сама. Только он пришел раньше, да и какая ему была разница. Он — зло в человеческом обличье.

Я стою перед собственным пустующим саркофагом, и при этих словах мир вокруг сжимается в одну-единственную цель.

Розабель была готова сделать то, чего я не могла. Отказаться от друзей, родных, жизни, чтобы спасти тех, кто был ей дорог. Она была готова на величайшую жертву.

А вместо этого стала мной.

Я слишком долго тянула и топталась на месте. Хватит. Если у Розабель достало на это храбрости, значит, достанет и у меня. Она любила этих людей. Любила свой город.

И я все это тоже люблю.

Я могу сделать так, чтобы Барнабас никогда больше не сделал ничего подобного с другой девочкой, другой семьей, другим городом.

Если то, что сказал Бату, правда — если во мне и впрямь заключена немалая магия, — то я, возможно, выживу. И проживу свою жизнь рядом с человеческими друзьями, с семьей, с братом-драконом.

А если не выживу — что ж, значит, иначе мне никак не спасти все то, что я люблю.

Розабель тоже это знала, и только так и могла поступить.

То же самое сделаю и я.

— Идем, дитя, — говорит Оливер, кладя руку мне на плечо. — Я не хотел тебя расстраивать.

Лицо у меня мокрое. Преисполнившись новой решимости, я смахиваю слезу.

— Ничего. Я должна была это увидеть. Спасибо вам.

Он ведет меня прочь, обратно в тронную залу. В голове у меня вертится один вопрос: как найти колдуна?

— Знает ли кто-нибудь, где прячется Барнабас? — спрашиваю я. Должно быть, затаился где-то в лесу, но ветер ни разу не принес его запаха.

Оливер качает головой:

— Нет, но в лесу наши патрули.

— Ему нелегко будет прятаться. Скоро он ударит. Знать бы только когда.

Оливер вздыхает, но лишь крепче берет меня за руку.

— Да, с Барнабасом никогда не знаешь наверняка.

— Он по-прежнему точит зубы на вас и на меня… и, наверное, на Делию тоже. Ария не захотела выйти за него замуж, вы не отдали Розабель, когда она была малышкой, и не дали ему завладеть магией этой земли. Он страстно хочет отомстить. И он довершит начатое.

Мы в главной зале. Оливер садится на трон.

— Ничуть в этом не сомневаюсь. Там, где лоза проникла сквозь стену, от фундамента уже почти ничего не осталось. Барнабаса долго ждать не придется. Стену, конечно, заделывают, но чем быстрее наши люди ее отстраивают, тем быстрее лоза ее крошит. Проникнуть в город Барнабас может только там. Я велел караулить это место день и ночь, хотя Барнабас скорее ударит ночью. В темноте черная магия сильнее. Ему это на руку.

— Тогда этим вечером я тоже стану в караул. Стражу он может обмануть с помощью магии, но меня ему не провести.

Я разворачиваюсь, чтобы уйти, но Оливер ловит меня за руку.

— Будь осторожна, Кимера.

В глазах у него — смесь гордости и страха.

— Ладно. И вы тоже.

Он отпускает меня, и я шагаю прочь так быстро, словно лечу, хотя на самом деле крылья у меня сложены за спиной. Оказавшись в дворцовом саду, я взмываю в небо. Скоро Барнабас будет у ворот.

Готовлюсь я недолго. Рен бегает где-то — разносит сообщения от короля и совета. Я сижу у огня с его матерью, Гретой и Делией. До Белладомы девочки едва были знакомы, но с тех пор крепко подружились. Я беру себе кусок хлеба и сыра со стола, а Пиппа скулит и клянчит, чтобы с ней поделились. Я рассеянно чешу ее за ухом и иду к себе в комнату. Голова напряженно работает, и на разговоры сил нет.

Барнабас где-то рядом и выжидает.

Но я его остановлю.

Стражники перед дежурством готовят оружие, мне же оно не нужно. Я сама — оружие, да к тому же у меня нет почти ничего своего. Я раскладываю на кровати скромные пожитки. Кроме ранца, пояса да плаща у меня есть лишь та одежда, что на мне, да засушенная роза из сада у дома. Роза совсем высохла, но лепестки по-прежнему отливают красным. Мать Рена нашла ее вскоре после того, как я оставила цветок у него на подушке, и сохранила и розу, и книгу сказок. Узнав, что это мое, она решительно вручила их мне. Хрупкий цветок заключает в себе воспоминания, которые я и люблю, и ненавижу одновременно.

— Кимера! — негромко зовет кто-то из-за спины.

Я роняю цветок на кровать и оборачиваюсь, пряча руки за спину, чтобы вошедший не увидел когтей, которые выскакивают сами собой, если меня застают врасплох.

В дверь заглядывает Делия — одной рукой она держится за косяк, на палец другой накручивает длинные светлые кудри. Моя сестра. На которую я больше не похожа. Которая имеет все причины меня презирать.

— Я тут, — говорю я наконец.

Мы избегали разговора с самого моего возвращения. Когда я выхожу в коридор, она ныряет в свою комнату, и наоборот. Ее улыбка в тот день, когда Оливер объявил меня Хранителем Города, так и осталась едва ли не единственным, что произошло между нами с самой Белладомы.

Я просто не знаю, о чем с ней говорить.

— Удачи тебе, — говорит она. — Если кто и победит колдуна, так только ты.

— А, ну спасибо.

Между нами повисает неловкое молчание. Я судорожно пытаюсь придумать, что еще сказать.

— Прости меня, — говорит она.

Я разеваю рот.

— За что?

За что она может просить прощения? Она ничего не сделала!

Она смотрит в пол, в окно, на дверь — куда угодно, только не на меня.

— За то, что… Ты спасла меня и всех девочек, а я… я так плохо с тобой обращалась.

Я собираю лежащие на кровати вещи и укладываю в ранец.

— Не извиняйся. Я ничего другого и не ожидала. Если бы не я, ты бы вообще не попала в Белладому.

— Нет, я все равно была не права. Ты… — она осекается и сжимает кулаки, — ты была моей сестрой. Понимаешь, я думала, что она — то есть ты — умерла, а ты взяла и вернулась. — Она присматривается к моим нечеловеческим чертам и хмурится. — Ну, почти.

Во мне просыпается давно позабытая привязанность к этой девочке. Ощущение — словно шарик солнечного света где-то внутри. Слабенькое, но пока хватит. Это только начало.

— Жаль, я тебя так плохо запомнила.

Мне тоже ужасно жаль. Мои воспоминания — обрывки и огрызки прошлого. По большей части я вспоминаю Рена, потому что это он рассказывал мне о Розабель, но в них частенько проскальзывает маленькая светловолосая девочка.

Она входит в комнату.

— У тебя такие же глаза, как у нее. В точности. В правом еще такая маленькая коричневая точка. И формой лица вы немного похожи. А все остальное… другое.

— Это из-за магии. Колдун собирал меня столько раз, что все, что ты помнила, сгорело.

Меня охватывает страх. Только бы не пришлось объяснять этой девочке, откуда взялось все остальное.

К моему облегчению, она лишь кивает.

— Прости и ты, — говорю я. Пусть это глупо, но я должна извиниться. — Прости, что унесла тебя из больницы и отправила в Белладому. Колдун меня обманул. Я думала, что помогаю горожанам.

Делия вздрагивает и неосознанно отступает на шаг назад.

— Да, я помню, ты говорила: ты думала, что спасаешь нас. А потом, когда узнала, что это неправда, пришла с Реном и спасла нас по-настоящему.

Она все еще дрожит от этих воспоминаний. Я могу лишь жалобно на нее смотреть. Наверное, Розабель обняла бы младшую сестру и успокоила. Но, боюсь, Делии мои утешения ни к чему.

От грустных мыслей нас отвлекает тявканье и хлопанье крыльев. В комнату влетает Пиппа. При появлении летучего птицтерьера Делия пригибается, а потом смеется. Пиппа заходит на посадку у ее ног, а потом тявкает, требуя внимания к своей персоне.

— Какая странная зверушка! — говорит Делия и чешет Пиппу между ушей, как раз там, где собака любит. Птицтерьер льнет к ней так, что того и гляди замурлычет. Потом Пиппа взлетает и плюхается Делии на руки. Хвост вертится так, что все туловище ходит ходуном. Делия смеется, а потом улыбается мне поверх хлопающих крыльев.

Я отвечаю улыбкой. Пусть я не знаю, что станет со мной или когда мы спасем Брайр, но приятно знать, что Пиппа — и Делия — будут в хороших руках.

Я протягиваю руку, чтобы погладить Пиппу, но тут мое внимание привлекает что-то за окном.

Там кто-то кричит. Сердце подпрыгивает.

Наверное, это Барнабас вернулся. Как скоро! Я-то думала, он дождется ночи.

— Что там? — спрашивает Делия.

— Не знаю, но боюсь худшего.

Я протискиваюсь в дверь и выбегаю из домика. Грета и Делия бегут следом. Но не успеваю я пробежать и нескольких ярдов, как понимаю, в чем дело.

Горожане высыпали на улицы и стоят, задрав головы и тыча пальцами в небо.

Над ними кружит Бату, парит, раскинув огромные крылья цвета серого гранита. И впрямь — волшебное существо! Медленно, кругами, он спускается к нам и устраивается на булыжниках мостовой, аккуратно сложив крылья и изогнув хвост так, что он исчезает за углом дома. Голова Бату возвышается над крышами.

Меня догоняют Делия и Грета. Они тяжело дышат.

— Д-дракон! — кричит Грета. — Ким, не ходи! Он тебя съест!

Я улыбаюсь девочкам:

— Этот — не съест.

Сестра.

Меня окутывает привычная волна теплого воздуха.

— Бату! — удивленно говорю я. — Что ты здесь делаешь?

Мой дракон опускает голову и смотрит мне в глаза.

Я услыхал, что кто-то свел деревья в лесу у города, и понял, что колдун где-то рядом. Я понял, что ты и впрямь решила с ним сражаться, и принял решение.

— Какое? — Я кладу руку на чешуйчатую морду.

Я одинок. Не сосчитать, сколько лет я был одинок и испуган. Но с тех пор, как я встретил тебя, моя жизнь стала полнее. И я понял, что лучше рискну умереть с тобой, чем снова останусь один.

Сердце у меня подпрыгивает от радости. Я обнимаю Бату за морду.

— Я так рада, что ты прилетел! — Тут я отступаю на шаг назад и вижу толпу дрожащих от страха горожан. — Только, Бату, лучше бы тебе не сидеть у всех на виду. Ты, когда летел, видел дворец?

Бату кивает.

— Вот и хорошо. При дворце есть сад. Лети туда. Там больше места, а зрителей — меньше.

Он взлетает, и я взлетаю следом за ним, преисполнившись новых надежд.

Бату прилетает в сад первым и садится, выложив хвост меж стриженых кустов. Сам он устраивается на огромных ступенях парадного входа. При его приземлении вздрагивает земля, прибегают встревоженные стражники с мечами наголо, но, завидев дракона, ахают и замирают как вкопанные.

— Ничего, ничего, — говорю я, приземляясь между ними и Бату. — Дракон со мной. То есть с нами. Позовите кто-нибудь короля, пожалуйста.

— Король уже тут, — говорит Оливер от широких мраморных дверей.

Стражники немедленно вытягиваются в струнку. За королем выходит Рен и бледнеет, увидев Бату.

— Он настоящий! — сдавленным голосом говорит Рен.

— Ну да, — отвечаю я.

— Кимера, — говорит Оливер с видом человека, ненароком проглотившего яд, — что это значит? Драконы опасны. Они не раз уничтожали города, и…

Вообще-то, — говорит Бату мысленно, как обычно, — это были огненные драконы. Они такие, буйные. А каменные драконы никогда городов не рушили.

Оливер осекается. Рен хватается за мраморную колонну, чтобы не упасть. Должно быть, оба услышали слова Бату.

По дорожке бегут Делия и Грета.

— Ким, ты рехнулась? — выдыхает Грета.

Я вздыхаю. Когда я просила Бату о помощи, то как-то забыла подумать, как отреагируют на его появление горожане.

— Он пришел, чтобы помочь нам справиться с колдуном. Хотя очень при этом рискует, между прочим.

Глаза у Оливера округляются.

— Не может быть!

— Драконам верить нельзя! Он тебя съест в любой момент! — говорит Рен.

Я качаю головой:

— Можно. И нет, не съест. — Я улыбаюсь Бату и кладу руку ему на морду. — Мы с ним как брат и сестра. Мы защищаем друг друга.

— Должен сказать, что я разделяю опасения Рена, — говорит Оливер. — Чтобы кто-то мог приручить дракона — такое даже вообразить невозможно. Быть может, драконы мудры, но они склонны ко злу. Не зря их так боятся.

Я бросаю взгляд на Бату — блестящие каменные чешуйки, влажное дыхание, искренняя ненависть к колдунам. И еще доброта. Бату спас мне жизнь; он мой друг.

— Этого дракона я не боюсь. И вы не бойтесь. Все его сородичи были убиты колдуном. Вся семья, весь народ. Барнабас их годами выслеживал. И если мы хотим расправиться с колдуном, то Бату это касается не меньше нашего.

Я не причиню тебе вреда, король Оливер, клянусь скалами. В отличие от моих буйных сородичей я не склонен к разрушениям. Я лишь хочу жить свободно и без страха.

Делия и Грета замирают и обмениваются ошеломленными взглядами.

Оливер делает шаг к Бату, останавливается и несколько секунд молча рассматривает сидящего на ступенях дворца зверя.

— Я тебе верю, Ким, иначе не назначил бы тебя Хранителем Города. Если ты поклянешься, что этот дракон прилетел к нам на помощь, мне ничего не останется, как поверить. Кто же осмелится отказать дракону? — Он берет меня за руку. — Колдун вот-вот появится у наших ворот, и мы не можем отказываться от помощи, особенно если ее предлагает существо, способное победить его.

— Вы об этом не пожалеете, честное слово, — говорю я, пожимая ему руку.

Бату наклоняет голову, изображая поклон, и одобрительно фыркает в ответ на сказанное королем.

— Но будьте осторожны. Помощник у тебя что надо, но Барнабас очень зол, а потому еще опаснее прежнего, — говорит Оливер.

— Не тревожьтесь, теперь я всегда буду настороже.

Вскоре это безумие окончится. Мой дракон со мною.

А вместе мы справимся с любым колдуном.

День семьдесят седьмой

С самого заката мы с Бату сторожим стену в том месте, где сквозь нее проникла шипастая лоза. Сейчас уже далеко за полночь. Стена, защищающая город от врага, в одном месте обрушена, и пролом так широк, что в него могут пройти сразу двое. Основание стены совсем раскрошилось — раньше оно было крепче, — а выложить его заново мешают спутанные в клубок побеги. Подозреваю, что Барнабас что-то в этом роде и задумывал. И я уверена, что у него уже есть план.

Там, где лоза проникает в город, сидит Бату, собой перегораживая путь врагу. Ночь ясная, звездная, и я пытаюсь узнать в небе созвездия. Это напоминает мне о тех временах, когда мы смотрели в небо вместе с Реном. Кажется, что это было ужасно давно.

Что ты видишь в небе, сестра? — спрашивает Бату.

— Звезды. — Я сижу, опираясь спиной о чешуйки его хвоста. — Один человек сказал мне, что, когда люди умирают, они превращаются в звезды. Значит, моя мама и девочки, которых забрал колдун, смотрят на нас с небес. Мне нравится думать, что драконы и другие существа после смерти тоже становятся звездами, но я точно не знаю — может, это только с людьми так.

Я прикусываю губу. Интересно, а я еще человек или уже нет?

Люди, драконы, гибриды — все мы так или иначе животные. Уходя из жизни, все мы возвращаемся во вселенную.

Бату указывает хвостом на кучку звезд в небе, и я вдруг вижу, во что они складываются.

— Это же дракон! — говорю я.

Слезы облегчения бегут у меня по щекам, и звезды сливаются в единое пятно мерцающего света. Когда-нибудь я вернусь к семье, от которой меня оторвал колдун, даже если это значит, что мне придется вечно глядеть на Брайр с высоты.

Неподалеку в лесу хрустят ветки. Перед самым проломом Барнабас сделал полянку, но добраться до нее бесшумно невозможно. Я пригибаюсь ниже и прячусь рядом с Бату за очередным переплетением проклятой лозы.

В проломе появляется тень в плаще. Она входит в город, минуя границу, которая долгие годы берегла город от колдуна. Фигура исполнена магии, воздух вокруг нее дрожит и гудит, а лоза расступается, пропуская хозяина. Мое сердце учащенно бьется. Ненавижу. Дальше он не пройдет.

Заметив Бату, Барнабас неприятно улыбается:

— А, старый друг! То-то мне показалось, будто в лесу я почуял твой запах. Так даже лучше.

И тут я выхожу на открытое место, чтобы колдун заметил и меня, В глазах у Барнабаса появляется удивление.

— Что, вы тут вдвоем? Ну конечно, разве ты могла пройти мимо дракона. Уходи, пока я тебя отпускаю, Кимера. — Он гадко ухмыляется. — Или пойдем со мной. Раньше ты мне так чудесно помогала.

Я изо всех сил держу себя в руках, не даю злости вырваться наружу и думаю только об одном: найти в его защите брешь и вывести колдуна из игры.

Мы перегораживаем ему путь на городскую улицу. По бокам от него клубится лоза. На улице за нашей спиной притаились люди с арканами, булавами, арбалетами. Я чую их страх, но они здесь не затем, чтобы убить колдуна. Их задача — отвлечь его и задержать, если он сумеет пройти мимо нас с Бату.

Барнабас поднимает бровь.

— Больше ты не получишь ни одной девочки, — говорю я.

Бату рычит, и его рык похож на грохот камнепада.

Колдун смеется.

— Да зачем мне девочки? Они были лишь средством. Так или иначе, а Оливер должен заплатить мне за службу. А самое главное — за все, чего он меня лишил. За Арию. За тебя. За магию, которую я мог обрести, если бы пролил твою кровь, когда ты была младенцем. Он разрушил все мои планы и за это будет страдать, видя, как рушится его город.

— Оливер все сделал правильно.

— Да ну? Он обещал мне тебя, разве нет?

Я ощетиниваюсь, но внешне стараюсь быть спокойной.

— Ты добился этого обманом. И ничего ему не сделаешь. Мы не позволим. Никого ты больше не убьешь.

— Кого пожелаю, того и убью. — Он наклоняется вперёд. — Ты сама облегчила мне задачу. Теперь у меня есть все, что нужно, чтобы отомстить Брайру. Я и надеяться не смел на такую удачу.

Я касаюсь Бату хвостом, и дракон бросается в атаку, перепрыгивает через лозу, оскалив острые белые зубы и выставив когти.

С простертых рук Барнабаса течет черный свет, похожий на светящиеся тени. Под их прикосновением земля и стены города начинают дрожать. Бату мерцает, то пропадает из виду, то вновь появляется, но снова и снова бросается на Барнабаса и наносит ему удары.

Мой дракон прекрасен — распахнутые во всю ширь крылья, сияющие в отблесках света чешуйки, горящие желтые глаза.

И еще он напуган. Сам страшен — но и в его движениях проскальзывает страх.

В крыло дракону ударяет клубок темного света. Я кричу, зажимаю руками рот, ужас примораживает мои ноги к земле. Барнабас намерен уничтожить все, что мне дорого. Во мне поднимается ярость, бьется, как океан о скалу. Клыки рвутся наружу, хвост хлещет по земле, я жажду крови.

Изначально мы планировали, что Бату схватится с Барнабасом первым, а я не выпущу колдуна из пролома и не дам ему убежать в город. Не знаю, сколько я смогу оставаться в стороне, но и Бату мешать нельзя.

Левое крыло Бату дымится там, где в него ударил свет, и дракон прижимает его к боку. С одним крылом он теряет подвижность. Барнабас быстро жалит магией его лапы и бок, но тут Бату впивается когтями в руку Барнабаса, сбивает колдуна с ног, и тот валится наземь.

Лежа на земле, Барнабас смеется. Наши взгляды встречаются.

Я срываюсь с места.

Не надо, Ким!

Бату возникает за спиной у Барнабаса, желтые глаза смотрят на меня. Барнабас что-то бормочет себе под нос, но что — я не могу разобрать.

Внезапно я спотыкаюсь и падаю наземь. Удар вышибает воздух из легких. Извернувшись, я вижу колючую лозу, которая оплела мне ноги. Черная магия Барнабаса оживила чудовищное растение. Оно быстро увеличивается в размерах, каждую секунду выбрасывает новые побеги и ползет к нам.

Я кричу и бьюсь, но лоза усиливает хватку. Я рассекаю когтями колючую плеть, обвившую мою щиколотку, и лоза отступает. Я вскакиваю на ноги, но лоза подползает все ближе — тянется, угрожающе поводит шипами, бросается по-змеиному — и оплетает меня еще крепче.

Вместе с лозой к Бату подбираются веревки, сотканные из теней, но Бату больше не пропадает.

— Беги, Бату! Беги!

Не могу. Меня не пускает.

— Какая глупость — выводить против меня дракона. Ты что же, думала, я не знаю всех их хитростей? Ну да у меня и своих хватает.

— Нет! — Я снова бросаюсь вперед, но лоза не пускает. Я размахиваю хвостом, пытаясь как следует размахнуться и вырваться из объятий страшного растения.

Бату хоть и напуган, но не сдается. Он прыгает в воздух и падает на землю. Земля гудит и дрожит. Хвост дракона вышибает из стены огромные куски камня и швыряет их в Барнабаса.

Барнабас встает на ноги, невозмутимо перешагивает ямы и трещины. Увидев летящий камень, он бросает ему навстречу луч темного света, и камень отлетает прямо в дракона. Камень летит Бату в бок, но тут происходит нечто странное. Против всех ожиданий камень не бьет Бату, а исчезает в его теле. На моих глазах дракон расправляет поджатое крыло — оно целехонько.

От камней мой каменный дракон становится лишь сильнее, но Барнабаса это не останавливает. Он удваивает усилия. Бату хочет взлететь, но Барнабас бросает ему наперерез веревку из светящихся теней. Веревка захлестывает шею дракона. Рывок — и гигантская угловатая морда дракона впечатывается в землю. Сумеречные веревки и переплетающиеся плети лозы тянутся к нему, опутывают его тело, ноги, крылья. Бату пытается встать, но лоза усиливает хватку, и он снова валится на землю. Дракон едва может дышать. Я сжимаю кулаки, из горла рвется крик. Ко вцепившейся в меня лозе льнет черная тень, теперь они представляют собой единое целое. От их прикосновения по коже разливается холод. Я отчаянно сопротивляюсь — я должна вырваться и помочь Бату!

Барнабас подтягивает затянутого в сеть дракона поближе. Лоза ускоряет рост и поглощает Бату целиком.

Наземь капает голубая светящаяся жидкость — драконья кровь. Бату не шевелится.

Прости, сестра, — говорит он.

По щекам у меня текут слезы.

— Нет, нет!

Я старался. Иногда только это и остается. Мне будет не хватать тебя. Прощай.

— И мне, — шепчу я.

И тут он исчезает.

Бабах!

Улицу заливает яркий свет. Барнабас замирает, подняв руки над головой, и впитывает этот свет, вбирает его в себя до тех пор, пока сам не начинает светиться, словно солнце. Тело его подергивается, он сгибается пополам, но глаза горят страшным светом.

Тело Бату за его спиной рассыпается в сверкающую пыль.

— До свидания, милая, — говорит Барнабас, наклонив голову, и исчезает среди домов.

Из моей груди рвется вой горя и ярости. Сердце переполняется отчаянием. Вспоминаются добрые, мудрые желтые глаза Бату, словно из камня сложенная морда. Солнце на гранитных чешуйках. Он называл меня сестрой.

Он был моим драконом, моим братом. Я была уверена, что Бату справится с Барнабасом. Но дракон опасался не зря.

Бату покинул свое убежище ради меня.

И его смерть не будет напрасной.

Сумеречные веревки исчезли вместе с колдуном. Преисполнившись новых сил, я рву оплетающую руки лозу и когтями рассекаю зеленые плети. Оказавшись на тротуаре, я на миг останавливаюсь перевести дыхание.

Барнабас ушел, но я знаю, куда он направился.

Во дворец. К Оливеру. Мстить.

В конце заброшенного, заросшего лозой переулка я нахожу десятерых дворцовых стражников, которых держат зеленые плети. Я разрываю лозу, и мы вместе бежим на ближайшую незаросшую улицу. Лоза медленно ползет следом, как живое существо.

— Предупредите совет, — говорю я стражникам.

Из-за угла выскакивают Рен и Грета. Они едва не сталкиваются с бегущими.

— Не ходите сюда! Лоза съест вас живьем!

Я хватаю Рена за руку, и друзья останавливаются.

— Он пришел? Мы слышали, он в городе! — говорит Грета со страхом. — Земля так тряслась!

— Он натравил на нас лозу и ушел. Он… он убил Бату, — выдавливаю я. — Он пошел во дворец. Я точно знаю.

— Мы с тобой, — говорит Рен, сжимая рукоять меча.

— Рен, Грета, вы…

— Да знаем мы! Но все равно пойдем с тобой.

Их решительный вид ясно говорит, что избавиться от друзей я смогу лишь силой. Мне отчаянно не хочется, чтобы они попали в беду, и в то же самое время я рада, что пойду не одна.

Оказавшись у дворцовых ворот, мы понимаем, что Барнабас там уже побывал. Ворота сорваны с петель, мостовая усеяна осколками камня. Мы тихо проскальзываем внутрь, жмемся к стенам, прячемся за обширными стрижеными кустами.

Барнабас стоит перед дворцом. Все его внимание обращено на человека напротив.

Король Оливер стоит на верхней ступеньке мраморной лестницы. К нему тянутся руки двух кустов — кентавра и русалки. Эти кусты дерутся за него, а остальные растения пытаются его разорвать. Их оживила магия Барнабаса. Внутри у меня растет молчаливый крик.

Барнабас сполна исполнил свою угрозу и обеспечил Оливеру отличное место, с которого тот может видеть, как рушится его город.

Шипастые побеги лозы змеями ползут по саду, проникают за кованые железные ворота, оплетают изгороди и розовые кусты. Если мы не остановим колдуна, за ночь лоза поглотит весь город.

Гарпия, за которой мы прячемся, поворачивает к нам обросшую листвой голову и вытягивает вперед ветки. Я отталкиваю Рена и Грету. Ветви куста сжимают мою грудь и поднимают меня в удушающем объятии. Перед глазами пляшут пятна света. Я задыхаюсь, пытаюсь глотнуть воздуха вопреки боли, но гарпия лишь сильнее сжимает хватку. Рен и Грета достаются гигантским минотавру и фавну.

Я обвиваю ветви куста-гарпии хвостом и тяну изо всех сил. Куст трещит, скрипит, гарпия глядит все злее, но наконец ослабляет хватку — а мне больше ничего и не надо. Высвободив руку, я кромсаю ветви, пока они не обламываются, и падаю на землю.

Краем глаза замечаю серебряный сполох — это меч, который Рен уронил, когда на него напали. Я хватаю меч, перебрасываю Рену, а потом обвиваю хвостом ноги минотавра. Минута усилий — и ветки переламываются, и минотавр оседает. Рен выдирается из листвы и сразу, не переводя дыхания, бросается на фавна. Еще несколько мгновений — и Грета тоже свободна.

Мы прижимаемся спинами к окружающей дворец стене и делаем передышку, чтобы перегруппироваться. Кусты тоже времени не теряют. Они угрожающе выстраиваются перед нами и закрывают нам путь к королю и Барнабасу.

Я бросаю взгляд на Рена и Грету, и сердце падает. Барнабас не остановится, пока все, кого я люблю, не будут мертвы или порабощены. Он сровняет Брайр с землей. Розабель это понимала. Как ни старался колдун вытравить у меня из памяти воспоминания, он сделал одну, но гибельную ошибку: оставил мне любовь к родному городу. Барнабасу нужно было, чтобы я была предана городу и горожанам. Что ж, пусть я не помню всех тех, кого знала когда-то, я сделаю все, чтобы их защитить.

Я сглатываю комок в горле. Я не сумела защитить Бату. Теперь я должна защищать тех, кто остался.

По саду разносится страшный смех.

— Пришли его спасать? — Смех унимается, и теперь Барнабас говорит спокойно, с затаенной насмешкой.

Он оглядывается через плечо, и его отвратительная улыбка как магнитом притягивает мой взгляд. Он превратил меня в нечто ужасное, но настоящее чудовище — это он сам.

— Думаешь, ты им небезразлична, да? Ах, милая моя, пусть притворяются сколько угодно — они ведь тебя не знают. Кого заботит, что будет с чудовищем?

Ярость в груди — как стог сена, к которому поднесли свечу: сначала огонек невелик, но вот вспыхивает пламя и превращает стог в костер. Рен сжимает одну мою руку, Грета — другую. От избытка разлитой в воздухе магии курятся кусты, розы, лоза. Рокочет гром, над головами у нас собираются зловещие темные тучи. Барнабас пускает в ход всю свою магию, чтобы удержать короля в объятиях сумеречных веревок, покуда чудовищные кусты, забавляясь, тянут его в разные стороны. Каждый крик и стон Оливера лишь утверждает Барнабаса в его намерениях.

Барнабас не боится. Он знает, что против него не встанет никто.

Я делаю шаг к выстроившимся перед нами безумным кустам.

— Ким! — Рен хватает меня за руку, и от его прикосновения во мне разливается волна тепла. — Ты что делаешь?

— Единственное, на что я способна.

Обуреваемая странной смесью страха и отваги, я заставляю себя сделать шаг назад, взмываю в воздух и пролетаю над ожившими кустами. Несколько секунд спустя я приземляюсь в метре за спиной у Барнабаса. Колдун бросает в воздух сумеречные веревки, а куст-кентавр ловит их и натягивает, удерживая Оливера на месте. Барнабас обращает взгляд в небо, и в мраморные ступени позади Оливера ударяет молния. Я припадаю к земле — когти наружу, хвост на изготовку.

— Что они тебе наобещали? Что ты будешь их защищать? Честь беречь их шкуры?

Барнабас медленно приближается ко мне, а я так же медленно отступаю назад, выжидая подходящий момент. С кончиков пальцев колдуна текут тени, похожие на странный светящийся дым.

— Они были добры ко мне, — говорю я, хотя его слова меня задели. В ладонях у Барнабаса мерцают бледные искры.

— Добры? Ну разумеется! Ты внушаешь им ужас. Они не знают, на что ты способна, и вовсе не хотят это выяснять. — Он останавливается и прижимает руку к сердцу. — А я вот знаю тебя как никто другой. Я тебя создал.

— Ничего ты о людях не знаешь. — Я цепляюсь за воспоминание о том, как Оливер спокойно взял меня за руку, как мы с Реном бежали по улицам рука об руку, вспоминаю радостные крики горожан, когда меня объявили Хранителем Города, и вырезанное в мраморе лицо моей матери — и мое прежнее лицо. Он ошибается. Я это точно знаю. Да, когда-то меня боялись, но сейчас это позади.

— Если тебя приручить, ты можешь приносить пользу. Но ты чудовище и чудовищем останешься.

За спиной у меня вздымается порыв ветра. Выстроившиеся в ряд кусты уже совсем близко, но они стоят слишком тесно, и я не могу разглядеть, что творится по другую их сторону.

— Для Бату я не была чудовищем. — Ярость снова накатывает волной, я ловлю это чувство и ощущаю его остро и ярко. — А ты его убил.

На лице Барнабаса мелькает растерянность, но потом он смеется:

— Это ты про дракона? — С запада доносится рокот, усиливающийся с каждой секундой. — Надо же, я столько лет пытался вызнать, как его зовут. Спасибо, доченька, теперь одной загадкой меньше.

— Я тебе не дочь, — говорю я сквозь сжатые зубы. Вокруг щиколотки пытается обвиться шипастая лоза, но я отдергиваю ногу.

— Дочь, дочь. Мы с тобой — порождения тьмы. Не противься. Если мы объединим силы, то станем сильнее любого короля.

Он раскидывает руки, и с ладоней ко мне летят сумеречные веревки. В тот же миг огромная облачная воронка обрушивается на западную стену и рушит ее до основания. В воздухе свистят обломки кирпича.

Барнабаса они не задевают.

Крутящаяся воронка пожирает западную часть сада, уничтожая при этом несколько оживших кустов. И розы Розабель. Листья, ветки, лепестки несутся в облачном водовороте и падают наземь, словно дождь.

— Мне такая сила не нужна. — Я изо всех сил стараюсь говорить спокойно. Либо он со мной играет, либо совсем сошел с ума и думает, что его россказни о союзе со мной могут меня убедить.

Облачная воронка срывает крышу с нарядного портика над входом, рушит две мраморные колонны, а еще две раскалывает пополам. Бешеный ветер рвет мой плащ и волосы, швыряет в лицо листья. Земля под ногами дрожит.

— Как печально.

На мгновение он и вправду становится опечален. Потом у моих ног ударяет молния. Я отпрыгиваю. Сумеречные веревки все ближе, они свернулись кольцами и готовы рвануться вперед.

Я тоже готова.

Я подныриваю под кольца, перекатываюсь по траве и веткам, вскакиваю на ноги и взмываю в воздух.

Чтобы прийти в себя, я дважды облетаю сад, уворачиваюсь от облачной воронки и шарахаюсь от молний. Потом я стремительно падаю вниз и обхватываю скрюченного Барнабаса руками и хвостом. Руки у него прижаты к бокам, так что колдовать он не сможет. Магия искорежила его душу и тело. Как долго я этого не замечала! Но теперь — теперь я вижу все.

Не обращая внимания на крики Барнабаса, я взлетаю и несусь вверх до тех пор, покуда не становятся видны вдали мрачные, затянутые тьмой берега реки. Колдун тяжелый, держать его неудобно, а холодные сумеречные веревки обвиваются вокруг моей шеи и рук и едва не душат. Я позволяю яростному ветру крутить и вертеть меня как угодно, чтобы сбить с толку Барнабаса и его магию. Но сумеречные веревки — странные штуки. Их прикосновение вызывает всплеск боли, и боль всякий раз становится сильнее. Я прикусываю язык, чтобы не закричать. Это не обычная боль, и с каждой ее секундой я становлюсь все слабее.

— Ты мне ничего не сделаешь, — ухмыляется колдун. — Я тебя создал. Если ты меня убьешь, то и сама умрешь. А тебе слишком нравится тот глупый мальчишка, да и люди вообще — тоже. Ты не хочешь умирать, я знаю.

Но прежде, чем он высвободит руки и коснется моего лба, заставляя меня все забыть, я разжимаю объятия, и колдун летит в им же созданную облачную воронку. В ее мглистых глубинах сверкают и грохочут молнии, в их свете видны обломки, которые затянул в себя смерч.

Потом воронка выплевывает колдуна.

В глазах у него ужас. Он летит прочь, падает на верхушку сломанной колонны, и тело его в несколько секунд рассыпается пылью.

Я парю над садом. Меня омывает океан ярчайшего света, от кончиков пальцев до самой макушки прокатывается волна тепла. Такое тепло я ощущала, когда смотрела на Рена. Поток тепла растет, ширится исполинским солнечным лучом, тепло окутывает меня со всех сторон — и больше я ничего не вижу и не ощущаю.

Эпилог

Вокруг девочки-чудовища вьется, закручивается поток слепящего света. Внизу двое детей бегут к человеку, стоящему на полуразрушенной лестнице. Руки и ноги человека плотно засели в ветвях кустов. Дети ведут человека к скамье, но происходящее в небесах заставляет их ахнуть.

Свет меркнет, остается лишь мерцание, да потрескивает воздух вокруг фигуры, которая медленно и плавно опускается вниз. Руки, ноги, крылья, хвост — фигура сворачивается клубком и приобретает зеленоватый оттенок. Когти и жало превращаются в шипы. Фигура меняется на глазах, с каждой секундой становится все меньше и наконец опускается на верхушку сломанной колонны.

Принцесса, которая была чудовищем, стала теперь расцветающей розой, а всю магию колдуна вобрало в себя крошечное бьющееся сердце у самого основания стебля. Зло, которое долгие годы нависало над этой землей, повержено, побеждено силой любви.

Корни розы пронизывают мрамор колонны и уходят глубоко в землю ее родного города. Те трое, что глядят сейчас на цветок, не знают еще, что проникшая во дворец лоза съеживается, засыхает, рассыпается сухой пылью. Нарушенные колдуном защитные чары вновь набирают силу, и пролом в городской стене закрывается сам собой, кирпич за кирпичом. Струятся, проникают сквозь землю магические потоки, излечивающие все, что пострадало от рук колдуна. Снова цел дворец, его стены, залы, усыпальница. Возвращает себе былой облик зеленый лабиринт, павший первой жертвой безжалостной лозы. Магия касается улиц, переулков, домов, и вот они снова целы, словно от прикосновения доброй заботливой руки. Роза любит свой город. Корни ее уходят глубоко в землю, исцеляют, защищают, укутывают магией. И она останется здесь навеки, и вечно будет беречь город, который любила.

Дети и мужчина зачарованно глядят, как поднимается зеленый стебель, разворачиваются листья, появляется на кусте тугой бутон. Роза расцветает, раскрывает лепестки и шлет свой привет звездам.

Благодарности

Боюсь, что я не в состоянии поблагодарить всех, кто меня поддерживал, подбадривал и верил в успех «Чудовища» даже тогда, когда рукопись насчитывала всего несколько страниц. В литературных кругах вообще и в области детской литературы в частности я встретила множество благосклонных и готовых поддержать новичка писателей и читателей, многие из которых с самого начала одобрили мою работу. Такая щедрая поддержка — величайший дар, и я искренне благодарна за каждую его кроху.

Конечно, особо следует упомянуть тех, кто внес особый вклад в мою работу и без кого книга «Чудовище» так никогда и не дошла бы до читателя. Всем, перечисленным ниже, я хочу выразить свою глубочайшую благодарность за помощь и поддержку.

Благодарю моих редакторов, Розмари Броснан и Андреа Мартин, за терпение, гениальность и, в особенности, за то, что они настояли, что в книге должно быть больше необычных существ (и не ошиблись!). Под их благосклонным, но строгим пером книга просто расцвела. Работать с этими людьми было для меня величайшим удовольствием и огромной честью. Бесконечно благодарна я и всем сотрудникам издательства HarperCollins, которые так или иначе принимали участие в работе над книгой, — ведь люди, остающиеся за кадром, делают для книги гораздо больше, чем мог бы подумать человек неосведомленный, и команда HarperCollins не имеет в этом равных.

Я благодарна моей крестной фее от литературы (она же агент) Сюзи Таунсенд за то, что она полюбила эту книгу не меньше моего, а также за сбывшиеся мечты. Моя благодарность всем сотрудникам New Leaf Literary & Media за горячую всестороннюю поддержку, о какой любой автор может только мечтать.

Спасибо моим непоколебимым критикам: Минди Макгиннис, насмешливые (но, увы, совершенно справедливые, если думать о подростковой аудитории) комментарии к первой версии «Чудовища» убедили меня в необходимости эпилога; и Т. С. Льюису, который на полном ходу прочел первую редакторскую правку «Чудовища» (а также прочие) и заверил меня в том, что я, как ни странно, таки не загубила книгу. Тысяча благодарностей им обоим за то, что я могла прибегать к их помощи всякий раз, когда в том возникала необходимость!

Благодарю моих критиков и читателей бета-версии: Кэт, Деррика, Рионаха, Стефани Д., Сакуру, Джордана, Эрика, Криса, Мелоди, Стейси и Трейси. Без их бесценных отзывов об этой книге (а также о многих других рукописях в течение многих лет) «Чудовище» ни за что не было бы таким, каким стало в итоге.

Я благодарна отличным ребятам из Agent Query Connect — моего второго дома в Интернете. Именно там я узнала, что такое запрос, а также как его составить (впрочем, не без ошибок), и нашла единомышленников, друзей и добрых критиков. AQC воистину был моим маяком разума и бесценным источником ресурсов в бурном море издательских рекомендаций, которых так много в Сети. Не будь со мной моих друзей, там бы я и утонула.

Спасибо сообществу писателей и читателей детских книг (как в онлайне, так и в реале), перед которым я не перестаю благоговеть. В частности, я хочу сказать спасибо Кристе, Бренде, Монике и человеку под псевдонимом Купидон, который проводил первый онлайн-конкурс Writer’s Voice. Лишь благодаря искренней симпатии со стороны судей и участников я сумела набраться духу и взяться за мое страшненькое детище. Что бы я делала без этого волшебного пинка — не берусь даже представить.

Спасибо моим лучшим друзьям Триш и Чандре, которые поддерживали меня во всех моих взлетах и падениях на сумбурном пути к изданию книги и готовы были подбодрить всякий раз, когда я в том нуждалась. Воистину, шпинат и индийская кухня способны утолить любые печали.

Я благодарна за поддержку своей семье, а в особенности — родителям, которые поощряли меня идти к моей мечте, какой бы странной она ни была (даже когда я решала, что буду бродячим фермером и заведу себе дом на колесах). Они учили меня верить в то, что возможно все. И конечно же спасибо тысячу раз моей сестре и племяннику, которые стали первыми читателями моей книги, не имеющими отношения к миру литературы.

И наконец, спасибо Джейсону, за то, что у меня всегда было время и место, чтобы писать, за то, что он терпеливо выслушивал мое бессвязное бормотание о сюжетных ходах и беспрерывно снабжал меня писательским горючим (известным также как кофе). Ты — лучше всех.

Оглавление

День первый

День второй

День четвертый

День седьмой

День восьмой

День девятый

День десятый

День тринадцатый

День семнадцатый

День восемнадцатый

День двадцать первый

День двадцать четвертый

День двадцать девятый

День тридцатый

День тридцать третий

День тридцать шестой

День тридцать восьмой

День тридцать девятый

День сорок второй

День сорок третий

День сорок девятый

День пятьдесят первый

День пятьдесят третий

День пятьдесят четвертый

День пятьдесят пятый

День пятьдесят шестой

День пятьдесят седьмой

День пятьдесят восьмой

День пятьдесят девятый

День шестьдесят первый

День шестьдесят второй

День шестьдесят третий

День шестьдесят четвертый

День семидесятый

День семьдесят первый

День семьдесят второй

День семьдесят третий

День семьдесят четвертый

День семьдесят пятый

День семьдесят шестой

День семьдесят седьмой

Эпилог

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg