«Яблоко раздора»

Яблоко раздора (fb2) - Яблоко раздора [сборник] 1363K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Александрович Жуков (писатель)

Владимир Жуков

ЯБЛОКО РАЗДОРА

ю м о р, с а т и р а, к у р ь е з ы

Сюжетами для повестей, рассказов и курьезов стали конкретные события и происшествия с реальными современниками в быту и на производстве.

ВАНЯ И ГЕНЕРАЛЬША

1

Возможно, гены сыграли свою роль, либо матушка-природа Ваню Дробыша облагодетельствовала, наделив мужским достоинством, которому бы позавидовал самый пылкий ловелас, охочий до женского пола. Ему бы, уподобившись искусному соблазнителю дамских сердец Казанова, срывать розы на благодатном поле любви, но он никак не ног избавиться, да и не пытался, от застенчивости. Воспитанный в христианской вере и послушании, свято почитал заповедь «не прелюбодействуй» и смущался, как красная девица, когда мужики на досуге, пребывая под хмелем, заводили разговор о победах не любовном поприще. В таких случаях, Дробыш садился в сторонке и курил одну сигарету за другой.

– Что, Ваня, голодаешь? – подтрунивал над ним кто-нибудь из слесарей.– Сходил бы на пляж, там работы непочатый край…

В бригаде слесарей судоремонтного завода, где работал Ваня, давно не было секретом, что жена Клава держала его на голодном пайке. Несправедливо было бы ее укорять за чрезмерную сдержанность, ведь после каждой близости с мужем она два месяца не могла прийти в себя – болела, обивала порог кабинета гинекологии.

Однако в первые три года семейной жизни Клава подарила Ивану сына и дочь и на этом поставила точку. Первенец достался тяжело через кесарево сечение. «Хоть бы ты, в загранплавание, как другие рыбаки ушел, – в сердцах советовала она.– Я бы малость отдохнула от твоих телячьих нежностей и семье достаток. При нашей нужде валюта не помешало бы, дети впроголодь живут».

Но Ваня наотрез отказался покидать сушу, наслушавшись рассказов о женских изменах. Поэтому рыбному промыслу и штормам он предпочел ремонт сейнеров и траулеров. Клавка несколько дней попилила его и отстала, с горечью воскликнув: «На тебе, где сядешь, там и встанешь. Вот уж судьба наградила, одни неприятности».

Видя, как страдает жена после проявленных им нежностей, Дробыш вскоре добровольно оставил супружеское ложе, чтоб горячее женское тело не соблазняло на страсть. Ночевал в соседней комнате на жестком топчане почти, как Рахметов из романа Н. Чернышевского “Что делать?”.

Приходил к Клаве в спальню лишь тогда, когда она, сжалившись и опасаясь, что он заведет подругу на стороне, звала к себе. И не столько из жажды наслаждений, сколько из осознания супружеского долга. Но такие ночные свидания были очень редки. И опять изголодавшийся Ваня в пылу неутолимой страсти, слабо владея собой, доводил жену до изнеможения. И опять после неистовой любовной схватки наступало долгое охлаждение. Клавдия охала и ахала, жаловалась на боли в паху, клялась, что больше не допустит мужа к себе на пушечный выстрел. Он переживал не меньше супруги – выглядел, как опущенный в воду, много и нервно курил.

– Хоть бы ты любовницу завел! – однажды в отчаянии воскликнула Клава, не придав значения сказанному. Дробыш и сам не раз об этом помышлял, когда становилось невмоготу и плоть требовала разрядки. Но с женщинами он робел, не умел завязать знакомство, а те не догадывались о его мужских способностях. Воспринимали его чисто внешне, как мрачного субъекта – неудачника, каковых немало на улицах приморского города. Им ли до красивого романа, изысканных манер, подарков и любовных утех. На угрюмо-насупленных небритых лицах одно желание – выпить, закусить, поскандалить и забыться. Так что, несмотря на свои тридцать пять лет от роду, Ваня в амурных делах был дилетантом.

Так бы покорно и влачил он семейный крест, постоянно страдая от сексуальной неудовлетворенности, если бы случай не свел его с состоятельной и к тому же обаятельной женщиной из белокаменной столицы.

2

Жаркий июль многих горожан и курортников заманил на пляжи. Бирюзовое Азовское и темно-синее Черное моря одаривали их прохладой, а золотистый песок согревал бронзовые и шоколадные тела. По окончании рабочей смены, миновав заводскую проходную, Дробыш тоже решил освежиться. На автобусе доехал до прибрежной зоны и через парк вышел к крутому склону. С его гребня он увидел, что на узкой песчаной полосе пляжа у границы бирюзово-зеленой воды людей – яблоку негде упасть. На деревянных топчанах и в шезлонгах, а то и прямо на песке нежатся сотни тел, в воде резвится детвора. А на сверкающей ряби волн скользят под тугими парусами небольшие яхты, виндсерфинги и кайтсерфинги, увлекаемые по гребням разноцветными воздушными змеями.

Столпотворение людей, особенно любопытных женщин, по известной причине, смущало Ваню. Поэтому, посещая пляж, он старался уединиться. И на сей раз, по крутой тропинке спустился к оконечной части пляжа, где было пустынно. Расположился на горячем песке, так как поблизости ни топчанов, ни навесов, ни раздевалок. В двадцати метрах от него у большого валуна трое парней увлеченно резались в карты, рядом валялись пустые бутылки из-под вина и пива. Женщины и девушки в ярких купальниках находились в отдалении и это вполне устраивало Дробыша.

Он снял сорочку с короткими рукавами, потертые и выцветшие джинсы, сандалии-плетенки и с разбега, ощущая стопами горячий песок, бросился в воду. Затем нырнул, ощущая, как разгоряченное тело ласково обвивают прохладные струи. Ваня поплыл брассом к красному буйку, на который уселась чайка. Легкость и стремительность движения, упругость мышц придали ему уверенность. Вспугнутая чайка с криком взлетела и он обнял пляшущий на воде металлический буек. Отдохнул пару минут и отправился в обратный путь к кромке берега в двухстах метрах.

Проплыв половину расстояния, Иван поднял голову и окинул взглядом берег, но не увидел парней, прежде азартно игравших в карты. Зато вблизи его одежды разместился какой-то субъект – то ли мужчина, то ли женщина. Распознать было невозможно, так как человек лежал. В двадцати метрах от берега Ваня нащупал ногами песчаное дно и, рассекая широкой поросшей волосами грудью воду, направился к своим вещам. Только тогда разглядел женщину в сиреневом купальном костюме. Она лежала на красном покрывале, подложив под голову такого же цвета маленькую подушку. Часть лица закрывали солнцезащитные очки с перламутровыми стеклами. Она держала перед собой небольшую книгу в желтом переплете.

«Черт побери, бабы еще здесь не хватало,– огорчился Дробыш появлению незваной гости. – Какая-нибудь столичная мымра притащилась. Здравствуйте, я ваша тетя. Другого места не нашла, на камни ее понесло, захотелось уединения».

Он одернул прилипшие к телу плавки и попытался боком, как краб, выбраться на берег, чтобы, не дай Бог, незнакомка не обратила на него свой взор. Но в тот момент, когда до берега оставалось три-четыре метра, женщина отложила в сторону книгу и поднялась во весь рост. Заметив приближающегося украдкой мужчину, замерла от неожиданности. Пристально оглядела оценивающе – любопытным взглядом по его коренастую мускулистую фигуру. Задержала взгляд не его скрещенных на пахе руках, тщетно пытавшихся закрыть плавки. Понимающе улыбнулась. Сняла очки и минуту спустя, пока Ваня решал: броситься вплавь или все же выйти на песок, она спросила мягким ободряющим голосом:

– Молодой человек, будьте так любезны, развейте мои сомнения. Говорят, что змеи в воде на бычков охотятся. Я их ужасно боюсь. А защитник мой сейчас очень и очень далеко…       Впрочем, я – свободная от семейных уз женщина.

Улыбка на сочных губах и неподдельный интерес в глазах незнакомки возвратили ему уверенность.

– Здесь водятся бычки и крабы, а змеи заплывают довольно редко, да и тому же они людей не трогают,– улыбнулся Ваня, в свою очередь, впившись глазами в изящную фигуру женщины: стройные ноги, крутые хорошо развитые бедра и по-спортивному подтянутый живот без признаков складок ожирения, пышная грудь с твердыми сосками, проступающими на ткани, черные волосы, собранные узлом на затылке. Талию девичьей не назовешь, но в сравнении с Клавкиной она тоньше и изящнее. Ваня затруднился точно определить возраст незнакомки, прикинув, что ей не более тридцати-тридцати двух.

– Благодарю вас, молодой человек. Вы меня утешили. Теперь я могу, не опасаясь за последствия, отдать свое грешное тело морю,– весело произнесла она.

– Почему же грешное? У вас красивое тело,– возразил, смутившись, он.

– За комплимент спасибо,– одарила она Ваню улыбкой.– А грешное потому, что женщины созданы Богом для продолжения рода человеческого, для любви и сладострастия. В этом их великое счастье и тяжкий грех. Все началось с Евы и Адама.

«Во, баба, дает, говорит красиво и складно, словно стихи читает, – подумал Дробыш.– Моей Клавке никогда такое в голову не придет. Видно благородных кровей особа. И собой пригожа, все на месте. Хороша Маша, да не наша. Куда тебе, Ваня, с суконным рылом в калашный ряд».

– Это вам за утешение маленький презент,– женщина наклонилась и достала из пакета пачку сигарет. Подала ее Дробышу, коснувшись тонкими окольцованными пальцами его с въевшимся маслом ладони. – Полагаю, что вы курите?

– Да, смалю “Ватру”,– смутился он проявленной ею нежности, разглядывая красивую пачку с надписью “Техас”.

– Эти сигареты, пожалуй, лучше “Ватры”. Давайте знакомиться,– протянула она ему ладонь.– Виолетта Арнольдовна.

– Ваня… Иван Алексеевич, – произнес он, пожимая ее теплую холеную ладонь.

– Вот и замечательно, Иван Алексеевич, Ваня. Я двое суток назад приехала из Москвы на отдых. Живу в пансионате «Бирюза», в отдельном номере «люкс». А вы, если не ошибаюсь, местный?

– Да, местный, работаю на заводе. Вы извините меня, Вилета Арнодовна,– кровь прилила к его щекам.

– Виолетта Арнольдовна, – поправила она.– Можете меня называть просто Виолеттой, что в переводе с латыни Фиалка, а я вас Ваней, как в русской народной сказке.

– Про Ивана-дурака, – невольно сорвалось у него с губ. – Ну, что вы, Ванечка, так о себе уничижительно, – улыбнулась она. – Надо себя позиционировать в самом лучшем виде для шарма и имиджа.

– Рекламировать. Что ли?

– Можно и так это назвать. Нынче скромность, что порок.

– Простите, что я перед вами в таком виде.

– Господи! – рассмеялась она.– Пусть вас, Ваня, это не смущает. Ведь вы на пляже, а не у станка или в театре. К тому же мне подсказывает женская интуиция, что вы настоящий мужчина и, наверное, очень нравитесь женщинам и пользуетесь у них успехом. Признайтесь, у вас есть любовница?

– Только жена Клава,– понуро опустил он голову, что-то вычерчивая ногой на песке.

– Так вы, невостребованный мужчина!– обрадовалась Виолетта и перехватила его взгляд, оброненный на книгу, лежавшую на покрывале.– Занимательная и очень поучительная вещица. Воспоминания Казанова. Был такой соблазнитель женских сердец и тел, большой дока по части секса. Он даже пытался соблазнить Екатерину 11, но она, как это ни странно, почему-то его отвергла. А ведь любила с фаворитами заниматься сексом, хотя тогда такого понятия не существовало. Казанова сам охотно наслаждался и женщин одаривал нежностью. Может, читали о таком пылком сердцееде?

– Нет, у меня другие учебники, слесарное, токарное дело, чертежи,– признался Дробыш.

– Могу одолжить на время. Не пожалеете. А если не понравится, принесете в люкс № 47, где я остановилась, – и подала ему книгу. Он взял и, направился было к своей одежде, но Виолетта остановила его:

– Куда же вы, Ваня? Я все же опасаюсь змей. Вас не затруднит, если я попрошу об одном одолжении?

– Не затруднит,– отозвался он.

– Хочу, чтобы вы были рядом, когда я буду купаться. В долгу не останусь, – подмигнула она.

– Хорошо, я к вашим услугам,– с готовностью произнес Ваня и, словно привязанный невидимой нитью, последовал за женщиной в воду. Она плыла красиво, изящно и ее упругое тело дразнило воображение Дробыша своей близостью и свежестью. Рассыпала вокруг себя радужные брызги и манила за собой.

– Не робей Ванечка,– подзадорила женщина и он в азарте приблизился к ней, скользнул ладонью по ее коже, упругой груди. Виолетта озорно рассмеялась и выскользнула из кольца его рук. В нем от этого мимолетного прикосновения проснулась неутоленная страсть и он вдруг оробел. «Нет, Ваня! – приказал он себе,– Эта столичная птаха не для тебя. Нечего соваться с суконным рылом в калашный ряд. Каждый сверчок знай свой шесток. Такие забавы слишком опасны. Стоп, машина! Полный назад!»

3

Потом женщина лежала на покрывале, разбросав по сторонам слегка порозовевшие руки и ноги, нежась на солнце, скатившемся на запад. Дробыш покорно охранял ее покой. Он и сам не мог понять, что с ним происходит. Неожиданно возникшая женщина невольно очаровала его, завлекла своей красотой, раскованностью и загадочностью. Разожгла в нем любопытство. Но, вспомнив, что надо идти домой, Ваня надел старые дранные по молодежной моде джинсы и дряблые сандалии на босу ногу.

– Я пойду?– робко спросил у Виолетты. Она окинула взглядом его простецкое одеяние: выгоревшую на солнце некогда голубую сорочку, затертые до бахромы джинсы, стоптанные облезлые сандалии и сокрушенно покачала прелестной головой.

– Так не годится, Ваня, ходишь, как бомж. Я не позволю, чтобы мой защитник от ядовитых змей и других морских хищников имел такой нереспектабельный вид, провоцировал работников милиции на подозрительность и задержание для установления личности.

– Да, меня здесь каждая собака знает, – простодушно признался он. – Все равно, надо поменять имидж. Сейчас же идем в универмаг обновлять гардероб.

– В универмаг? Нет Виолетта Арнольдовна,– заупрямился он. – Что я, босяк, какой-то? У меня запроса скромные, по театрам и музеям не хожу и… денег на одежу нет.

– Извини, Ваня, я не хотела тебя обидеть,– улыбнулась она.– Не откажи богатой женщине в маленьком удовольствии – сделать тебе подарок в знак встречи.

И он сдался. Виолетта действовала на слесаря магически. Импонировали ее решительность и способность, так легко завоевать его доверие. Но у стеклянных дверей универмага он, обуреваемый сомнениями, остановился:

– Неловко получается. Кто я вам? Чужой человек, даже не дальний родственник. Странно все то.

– Не робей, Ваня, все люди – братья!– взяла его под руку женщина.– Считай, что и до тебя дошла гуманитарная помощь. Представь, что заграница нам поможет. Не отказывайся, иначе обижусь. А женщина в гневе опаснее пантеры…

Она решительно ввела Ваню в секцию мужской одежды. Наметанным взглядом оценила качество товара, выбрала сорочку золотисто– оранжевого цвета. Велела примерить – в сам раз. Затем он облачился в модные светлые брюки, а в обувной секции она выбрала итальянского производства туфли. Все оплатила, оставив кассиру чаевые. – Теперь я, как африканский попугай,– завидев свое отражение в зеркале, рассмеялся Дробыш.– Только для полного оперения синего и зеленого цветов не хватает.

– Полно, Ваня, ты совершенно лишен вкуса, либо притворяешься, косишь под простака, – возразила Виолетта.– Сейчас выглядишь элегантно и привлекательно. Выбор, конечно, здесь скромный, не то, что в ГУМе или в ЦУМе, в секциях знаменитых модельеров, но все же. Видишь, на тебя девушки, юные пигалицы, загляделись. Не зря говорят, что встречают по одежке, а провожают по уму.

Иван, действительно, уловил на себе взгляды двух юных кокеток в коротких юбчонках со стройными до самых бедер обнаженными ножками. Он с удовлетворением усмехнулся – надо же?

4

Вышли на оживленную улицу. Ваня полностью уступил инициативу москвичке, заинтригованный ее действиями.

– Удачную покупку, полагается, как это у вас принято…? – сознательно запамятовала она, с надеждой глядя на обескураженного спутника.

– …обмыть,– подсказал бесхитростный Дробыш.

– Вот именно обмыть,– бодро поддержала она.– У меня в номере завалялась бутылочка коньяка. Составь компанию. Мне одиноко и грустно одной в люксе. Вечером не знаю, куда себя деть. Будь рыцарем, проводи меня.

«Гулять так с размахом, пропадать так с музыкой», – решил Ваня и в знак согласия кивнул головой.

– Рада, что не ошиблась в тебе,– подарила она ему многообещающую улыбку.

До пансионата «Бирюза», расположенного на крутом берегу, доехали с шиком на такси. Когда проходили через просторное фойе, полнотелая администратор, восседая за стеклянной перегородкой, пристально оглядела Дробыша и окликнула его спутницу:

– Виолетта Арнольдовна, голубушка, звонил ваш генерал. Интересовался, как устроились, нет ли проблем? Вот уж заботливый муж, нынче большая редкость. Вам здорово повезло. Обещал еще позвонить.

– Благодарю вас, майор Марья Андреевна,– сухо ответила москвичка.– У меня будет гость, сугубо деловая встреча, бизнес, прошу не беспокоить.

– Слушаюсь! – по-военному привстав, ответила женщина, поняв, что с генералом переборщила.

– Значит, ты генеральша?– как вкопанный остановился Ваня перед лестницей, ведущей вверх.

– А-а, это старуха пошутила,– потянула она его за собой.– У нас игра такая, чтобы пыль в глаза публике пустить. Чувствуй себя адмиралом и все будет о, кей.

«А манеры у Виолетты действительно, как у генеральши, – подумал он, терзаемый сомнениями.– Успела всех под каблук поставить. Слушаются, заискивают, чуть не под козырек берут». Это вызывало в нем гордость за свою очаровательную спутницу.

Номер находился на втором этаже и состоял из уютной гостиной и спальни. В гостиной – два кресла, журнальный столик, цветной телевизор, на паркетном полу бордового цвета палас, в углу холодильник.

– Располагайся, как дома,– велела она.– Я соберу на стол. Ты, поди, после рабочей смены проголодался и я составлю тебе кампанию.

– Да, сосет под ложечкой, – признался слесарь.

Она открыла холодильник и достала ворох баночек с черной и красной икрой, крабами и прочими деликатесами. Ваня ножом вскрыл несколько из них. На столике появились блюдца, ломтики хлеба, сервелата и сыра, бутылка коньяка “Ай-Петри”, два фужера богемского стекла. Дробыш открыл бутылку и до края наполнил свой фужер.

– Силен мужчина,– удивилась она.– Коньяк Ваня пьют маленькими дозами, но ты не смущайся. Если окажется, что мало, у меня бутылка водки припасена.

Он наполнил ее фужер золотистым напитком.

– Виолетта – ты бесподобная женщина,– осмелился Иван перейти на “ты”.– За твое здоровье, будь счастлива!

Он выпил коньяк залпом, как водку, ощутив приятно обжигающую жидкость. Она с интересом, склонив набок голову, наблюдала за ним. Маленькими глотками смаковала хмельную жидкость.

После второго тоста, провозглашенного Виолеттой за родство сердец, Ваня почувствовал необыкновенную легкость и веселье.

– А ты, Ваня, алкоголем часом не злоупотребляешь, а то у тебя ловко, по заправски с коньяком получилось?– с тревогой спросила женщина.

– Не до жиру быть бы живу,– неожиданно даже для себя нашелся с ответом Дробыш, вспомнив навязанную Клавкиным нытьем, поговорку.– Не без греха, как и любой нормальный мужик. Квасю в меру сил и наличия денег. Чаще по праздникам или когда вручат премию. Но это происходит очень редко, поэтому почитай, что трезвенник. А вам, тебе это зачем знать, я ведь не на работу нанимаюсь?

– Как знать Ваня, я уважаю мужчин крепких и здоровых без всяких психических аномалий и прочих отклонений, как врожденных, так и приобретенных. А также вредных привычек, пристрастия к алкоголю, наркотикам. Пути Господни неисповедимы.

– Я – здоров, как племенной бык! – заверил он. – К врачам-эскулапам отношусь с недоверием, а вот моя Клавка нередко обивает пороги по женской части. Так я ее оставил в покое, по ночам храпит, хоть уши ватой затыкай. Так я надеваю армейскую шапку-ушанку.

– Значит ты свободный от главной супружеской обязанности мужчина?– не скрывая радости, произнесла женщина.

– Свободен,временно,– согласился он, глубоко вздохнув.– Только зачем мне такая свобода, если плоть требует. Я ведь живой человек, а не робот. – Не огорчайся Ванечка, это дело поправимое,– с загадочно-влекущим блеском в злато-карих глазах, обнадежила Виолетта. Он почувствовал, как от коньяка и нарастающей страсти, теплом обдало сердце и захотелось женской нежности и ласки.

– Ваня, а с головой у тебя все в порядке?– между прочим, спросила она.

– А что? – насторожился он.– На котелок пока не жалуюсь. Если и болит, то только после похмелья, но я лечусь рассолом или сывороткой.

– Так ты не алкоголик и не наркоман?

– Нет, – решительно ответил он. – Я же сказал, что пью редко и в меру. Детей, жену Клавку кормить и одевать надо, а денег не хватает, постоянно пилит, поэтому не до выпивки.

– Я в смысле твоего ума, интеллекта, – пояснила она. – Детишки твои от слабоумия или гемофилии не страдают?

– А чего им страдать. Здоровые, едят спиногрызы, как на убой, только за щеками трещит, – улыбнулся Ваня и, поняв суть вопроса, добавил. – Дебилов не строгаю и об этой фелии ничего не знаю.

– Гемофилии, – поправила она и разъяснила.– Это такая неизлечимая болезнь крови. Царевич Алексей страдал от кровотечений. Только Гришка Распутин с помощью гипноза мог останавливать кровь, потому царица Александра Федоровна его очень почитала. Эта болезнь по наследству передается.

– А я где-то читал о том, что Гришка шибко женщин-молодух любил. Делал им вливание своей крови и за этот блуд и разврат жизнью поплатился. Яд его не брал, поэтому убили и утопили.

– Да, женщин святой старец обожал, – подтвердила Виолетта. – Об этом Валентин Пикуль в романе «Нечистая сила» написал.

– Какой же он святой? Распутник, бабник, каких свет не видывал, – возразил гость. – Молодух и замужних клуш портил налево и направо…

– Им это нравилось, поэтому и портил, – усмехнулась она и настойчиво попросила.– Хочу посмотреть на твою жену и детей.

– Зачем это тебе?

– Женское любопытство, каприз, – уклончиво ответила Виолетта и таинственно улыбнулась, озадачив Дробыша.

– Ты, Ваня не так прост, как я думала, – продолжила она, наклонившись к нему лицом, взволновав тонким запахом духов, бархатистой кожей груди в открытом декольте. – Но вижу женщинами не слишком обласканный. Обязательно почитай Казанова и ты лучше познаешь и себя, и женщин, силу страсти и наслаждений. Есть женщины, готовые пылать в твоих объятиях. Одна из них перед тобой…

– Но Виолетта?– прошептал он, вспомнив о Клаве и детях,– Как так можно? Смертный грех.

– Можно, если женщина хочет и просит, – она встала и поманила его в спальню, где в красновато-тусклом свете торшера их ждало широкое ложе. Дробыш поднялся и замер в нерешительности, не веря, что все происходит наяву.

– Ты, что, Ванечка, совсем не умеешь с женщиной обращаться,– мягко упрекнула его Виолетта.– Смотри на жизнь проще, лови счастливые мгновения. Ничто не вечно под Луной. Мы тоже превратимся в прах, смерть всех уровняет. Поэтому будь мужчиной, как предназначено природой.

Она тонкими трепетными пальцами расстегнула пуговицы на дареной сорочке и Ваня, изголодавшийся по любви, покорился своей и ее страсти. Белое ложе – единственный свидетель их жарких поцелуев и крепких объятий, соединенных в экстазе тел, вздыхало, прислушиваясь к учащенному стуку сердец, к сладким стонам и тихим нежным словам.

Дробыш, обычно осторожный при близости с Клавой, был азартен и неутомим с восхитительной партнершей, возлежащей на белых, как снег простынях, обворожительной и щедрой на ласки. Они несколько раз после короткого отдыха и горячего кофе соединялись в упоительно-сладкой схватке.

Ваня не ударил в грязь лицом, не обманул ее ожиданий. Долго копившиеся в нем страсть и нежность были сполна отданы ей. Виолетта осталась довольной, несмотря на усталость, была весела. И он был очарован знойной, как июль, женщиной, не ведавшей предрассудков и жаждущей новых ярких ощущений и наслаждений.

Она не хотела его отпускать и, когда Ваня уходил, договорившись о новом свидании. Вручила ему пакет с коробкой шоколадных конфет и прочих сладостей – подарок жене и детям. “Что за женщина, ах, какая женщина!” – тихо восхищался Дробыш и не мог найти ей сравнение.

5

В полночь он ввалился в свою комнату. Не спавшая, встревоженная Клава раскрыла рот от удивления, заметив на нем обнову.

– Где тебя черти носили? На какие гроши приоделся? – истерически визжала она.– Ограбил кого? Господи, непутевый какой, тебя же посадят. Ты обо мне и детях подумал? Куда я с ними денусь? По миру пойду.

– Клавка, Клавка-а, сокровище ты мое, не трусь. Никому тебя в обиду не дам,– обнимал он ее.– За детей горло перегрызу…

– Надо с повинной в милицию идти, тогда срок убавят,– не унималась она, вытаращив на него испуганные синие глаза.

– Я сам любого посажу,– выпятил грудь колесом Ваня.– Спи спокойно, женка. Я то ж пойду спать, устал, работы много было, непочатый край, утро вечера мудренее…

И, пошатываясь, он побрел в свою комнату бобыля. Клава не стала допытываться, но всю ночь не сомкнула глаз. А когда она чуть свет заглянула в его жилище, он успел изложить сочиненную накануне версию:

– Премию получил за рацпредложение.

– Какой ты у меня талантливый. Почаще что-нибудь изобретай,– потеплела она и тут же попрекнула.– Все на себя растратил, поди, уже не жених, как голландский петух разоделся. Лучше б я ребятишкам обновку к учебному году справила или себе платье купила, а то на люди не в чем выйти, совсем обносилась.

– Ничего матушка, даст Бог разбогатеем, – обнял он ее за хрупкие плечи. Клава, как обычно поворчала и успокоилась, подумала: “Все же с пользой премию потратил, не пропил, не спустил в унитаз, как иные мужики”.

Дробыш после работы зачастил в пансионат «Бирюза» к восхитительно-безотказной Виолетте.

– А у тебя есть дети? – однажды спросил он, припомнив, что она ни разу не заводила разговор на эту тему.

– Нет, Ванечка, – тихо прошептала женщина и он увидел затаенную печаль в ее глазах. С робкой надеждой в голосе, словно оправдываясь, она продолжила. – Приехала я на Чокракские грязи. А прошлый сезон провела в Евпатории, на Мойнаках. Пока безрезультатно, но я не теряю надежды. Если Чокрак не поможет, то на будущий год планирую поваляться в Сиваше, а потом махну в Закарпатье на минеральные воды. Счастье женщины в материнстве, в детях… Только теперь Ваня догадался почему она не разрешает ему много пить и во время интимной близости не предохраняется. Наверное, страстно желает забеременеть, чтобы ощутить радость материнства. У нее есть все: красота, ум и безупречное воспитание, роскошь. Но нет главного – плода взаимной любви – ребенка, без рождения которого не может быть полноты счастья. Любовь, страсть, наслаждения – все мимолетно на этой грешной земле. Ему стало жаль ее.

“У нас с Клавой и сын, и дочка, а она одинока,– и Ваня бережно погладил ее обнаженное плечо. Виолетта поняла его жест и незаметно смахнула рукой навернувшуюся слезу.

– А что же муж? – осторожно спросил он.

– Объелся груш. Утешает. Предоставил полную свободу действий,– вздохнула она.– У него своя жизнь. На первом плане служба, карьера. Как все военные, целеустремлен и прямолинеен. А женщина, как кошка, нуждается в нежности и сочувствии, чтобы было, кому поплакаться в жилетку, о ком-то позаботиться.

– Так он на самом деле у тебя генерал?

– Да, генерал-майор,– вздохнула она.– Только какой мне прок от его звезд. Разве что генеральшей величают, почести оказывают и с деньгами проблем нет.

– Е-е, мое! Что же вы мне сразу не сказали?– всполошился Дробыш.– Получается, что я генералу рога наставил. Вот так номер! Мужикам расскажу, что с генеральшей спал, так ни за что не поверят и еще засмеют…

– Не суетись, держи язык за зубами, редко кто из вашего брата не носит рогов. Сплошь и рядом одни рогоносцы, как стадо оленей,– властно сказала она. – Поэтому будь мужчиной, а не базарной бабой. Генеральша тоже живой человек, женщина, и мне ничто земное не чуждо…

По резкости ее голоса и выражению лица Ваня понял, что с рогоносцем хватил лишку и поэтому прикусил язык.

– Я тебя сама выбрала и это меняет суть вещей. Для меня должность чины и ранги не имеют значения. Главное, чтобы человек был здоровый и добрый, – немного смягчила она тон.

– Тогда при твоем положении, сам Бог велел отдыхать на генеральских пляжах, что у мыса Казантип,– с гордостью изрек Дробыш, слегка обняв ее за смуглые от загара плечи.

– Только рядом с тобой Ванечка,– с озорством отозвалась она.

– Я ни чином, ни рылом не вышел,– вздохнул он.

– Зато у тебя немало других достоинств,– улыбнулась генеральша. – Ты неутомимый и нежный мужчина, а это никакими звездами не восполнить. Для женщины, ее мироощущений превыше всего любовь, неземное блаженство

– С тобой Виолетта не поспоришь.

– И не надо перечить, умные мужчины с любимыми женщинами всегда и во всем соглашаются и поэтому щедро вознаграждены их любовью.

С этого вечера Иван стал бережно относиться к своей генеральше, поняв, что не распутство, а одиночество толкнуло ее на измену. Из скудной зарплаты он выкроил деньги на цветы, чем до слез взволновал генеральшу, одарившую его неистовой нежностью.

Клавдия все же прознала о любовных похождениях мужа, но не ведала о личности соперницы. Однажды, когда Ваня в полночь прибрел из очередного рандеву, она расшумелась и всплакнула:

– Так то ты меня, Ваня, любишь– голубишь, за месяц ни разу не приласкал. Верно люди говорят, что в тихом болоте черти водятся.

– Клава, родная, успокойся, я к тебе всей душой,– с нежностью и чувством вины обнял он жену за плечи. – Но ты же потом страдаешь и меня упрекаешь?

– Теперь можно, но не дико, как с голодного края, а осторожно, – разрешила она.

Ночью, дабы искупить вину, Ваня забрался в ее постель. Клава, памятуя о последствиях прежних жарких объятий, была пассивной и скупой на ласки. Потом горестно вздохнула:

– Ладно, забавляйся с любовницей, она женщина щедрая, а меня пока не беспокой. Время придет, сама позову.

Словно камень с Ваниного сердца сняла. Он за месяц изработался на любовном ложе, был, как выжатый лимон, едва успевал восстановить силы. По рецептам Казанова питался сыром, яйцами, сметаной и другими стимулирующими потенцию продуктами, на которые Синеглазка не скупилась. Но деньги, к большому сожалению, имеют одно неприятное свойство, они быстро кончаются, особенно, когда потребности превосходят возможности. И генеральша, и Дробыш этот факт вполне осознавали.

6

Между тем истекали дни санаторно-лечебной путевки Синеглазки. Через генерала для нее не составило бы большого труда продлить проживание в пансионате и продолжить курс лечения на Чокракских грязях. Но ей опостылели ухмыляющиеся лица горничных и другой обслуги, знавших о ее интимных связях со слесарем-работягой.

– Ваня, я хотела бы недельку пожить в твоей семье, чтобы ощутить домашние заботы и уют,– неожиданно предложила любовница после того, как он рассказал ей о спокойной реакции Клавы на его супружескую измену.

– А вдруг она скандал устроит?– засомневался он.– У нее, знаешь семь погод на день, равнодушна или ревнива, не приведи Господь. Еще за волосы начнете друг друга таскать и кричать. Сбегутся соседи и опозорят на весь белый свет.

– Не устроит,– уверенно ответила генеральша.– Женщины мудрее мужиков, не звереют от ревности. Лучше могут понять друг друга.

– Интересно как?

– Увидишь. Только ничего не говори Клаве, пусть это для нее будет сюрпризом, – предупредила Виолетта,– Завтра ждите меня вечером в гости.

– Может не надо судьбу испытывать? – умоляюще поглядел он.

– Нет, надо, слушай свою генеральшу!

После того, как Дробыш нежно расстался с ней, москвичка отправила в столицу срочную телеграмму: “Мой генерал, я немного потратилась на покупки. Будь добр, вышли деньги телеграфом. Вынуждена задержаться, так как продолжаю курс лечения. Не теряю надежды на шанс. Скучаю и обнимаю. Твоя Виолетта”.

На следующий день прямо с работы, изменив графику, Иван возвратился домой, чем удивил Клаву. Она хлопотала на кухне, детишки гостили у бабушки. Он с тревогой и волнение поджидать гостью. Сидя в гостиной перед черно-белым экраном телевизора “Весна-304”, Ваня чутко прислушивался к шагам на лестничной площадке. Звонок в прихожей заставил вздрогнуть, но он остался на месте. Клава сама открыла двери. У порога стояла среднего роста элегантная красивая женщина в легком бирюзового цвета шелковом платье и в широкополой шляпе.

– О, кей, госпожа, вы сдаете комнату? – спросила она. Ваня узнал голос своей пылкой любовницы.

– Не-ет, но… – обескураженная обращением «госпожа», растерялась Клава, не смея категорически отказать ласково взирающей на нее незнакомке.

– Я хорошо заплачу. Мне всего на недельку,– улыбнулась Виолетта, развеяв ее сомнения.– Я вас не стесню, если возникнет психологическая несовместимость, то сразу съеду.

“А почему бы и не воспользоваться случаем,– смекнула практичная Клава.– Лишние деньги не помешают. Их всегда не хватает. Ваня, вон прибарахлился, надо бы и детей приодеть, да и сама, как курица выгляжу. Видать денежная персона, сама заявила, что хорошо заплатит, никто за язык не тянул…”

–Ваня, Иван Алексеевич, поди, посоветуемся, – позвала она мужа, державшего ухо востро. Он подошел, не подавая вида, что знаком с гостьей.

– Эта гражданка, госпожа, неделю хочет пожить у нас. Может, уважим и потеснимся? – переминалась с ноги на ногу Клава.

– Неделю? Мг,– почесал озадаченный супруг затылок и сдержанно улыбнулся генеральше. – Что ж, годится, в тесноте да не в обиде. Я вам любезно уступлю свою комнату.

– Очень вам благодарна. Позвольте я взгляну на свое гнездышко,– попросила гостья. Предусмотрительный Ваня успел до ее прихода навести порядок в комнате. Она осталась довольной, украдкой нежно коснувшись рукой его мускулистой ягодицы.

Познакомилась с Клавой, согласившись на ее условия и цену, а когда возвратились детишки, приласкала десятилетнего Кирюшу и восьмилетнюю белокурую Светлану. Им она дала по плитке шоколада, а Клаве подарила отрез мокрого шелка на платье и флакон французских духов “Опиум”.

Клава была поражена щедростью Виолетты Арнольдовны. Угостила ее бразильским кофе и маслинами, который приберегала для дорогих гостей. Генеральша непринужденными разговорами о вечных женских темах и рецептах народной медицины и кулинарии очень быстро расположила к себе простодушную и доверчивую хозяйку, внимавшую ей с блестящими глазами и раскрытым ртом. Дробыш согласился помощь постоялице доставить вещи из пансионата. Там они в неистовом упоении отпраздновали успешное осуществление оригинального замысла.

Гостья очень быстро, проявив трогательную заботу о Клаве и ее детишках, стала членом семьи. Получила от генерала крупную сумму денег и подарила Кирюше джинсовый костюм, а Светлане – нарядное платье и мохеровый свитер. Не скупилась и на продукты питания – холодильник был забит колбасами, сыром, маслом, маслинами, фруктами и прочими яствами. Клава не могла не нарадоваться посланной Богом постоялице.

Искусная Синеглазка даром времени не теряла – использовала любую возможность для уединения с Ваней и продления медового месяца. В обеденный перерыв он, сломя голову мчался домой, где изнемогая от страсти, его ждала знойная генеральша. Законная супруга в это время трудилась на стройке подсобной рабочей, таскала на тележке кирпичи, щебень, песок. Она, конечно, перехватывая нежные взгляды супруга и щедрой москвички, догадывалась о их близких отношениях, но делала вид, что ничего не знает.

– Виолетта, мы уже месяц, как любовники, а я до сих пор не знаю твою фамилию. Некрасиво получается, пользуюсь на халяву и еще Клавку со спиногрызами на шею посадил, – однажды неожиданно заявил и посетовал Дробыш.

– Зачем тебе моя фамилия? Достаточно имени-отчества. Или может, решил черкануть письмецо, когда уеду в столицу?

– Нет уж, я не любитель писанины, привык иметь дело с железом, ключами, а не ручкой и бумагой, – возразил он. – Фамилию спрашиваю ради интереса, приличия…Для меня письмо или какую-нибудь фигню, вроде биографии или справки, сочинить страшная мука, что серпом по яйцам…

– Фу, какая пошлость, садизм. Ваня, ты думай, прежде, чем сказать, – отмахнулась она с досадой.

– Пусть лошадь думает, у не голова большая, – невозмутимо ответил Дробыш и у женщины не нашлось аргумента для возражения. После паузы она сообщила:

– Если только для интереса, а не писем и телеграмм, что может вызвать подозрения у генерала, то запоминай, я – Синеглазка. Правда, красиво, романтично звучит Виолетта Синеглазка?

– Для бабы может и красиво, а для генерала не серьезно, хреново и смешно. В украинской армии были генералы Могила, Лопата, Мулява… С такими погоняло только в стройбате служить, казармы строить и окопы рыть. Представляешь, дослужится твой муж до маршала. Ведь это курам на смех, маршал Синегдазка. Надо, чтобы фамилия была грозная и гордая, на врагов наводила страх и они в панике бежали, бросая оружие…

–Ну, знаешь, Ваня, у тебя тоже фамилия, не ахти какая знатная, Дробыш? Кого ты дробить собираешься?

–Никого, но и я в генералы не лезу, каждый сверчок знай свой шесток.

– Мой спонсор тоже до маршала не дослужится, – возразила Виолетта.

– Почему?

– Потому, что у маршалов есть сыновья и внуки, а они тоже хотят носить маршальские погоны и звезду с бриллиантами, поэтому там не протолкнешься. Конкуренция, и без влиятельного протеже в министерстве обороны шансов нет.

7

Неделя пролетала, как одно мгновение. Обеспокоенный генерал потребовал у супруги объяснений. Она не растерялась, сообщив, что врачи ее обнадежили – Чокракские грязи очень эффективны, ведь в царское время на берегу озера действовала грязелечебница, куда даже европейцы приезжали лечиться от бесплодия. Поэтому у нее, мол, и есть шанс. «Однако с отъездом затягивать не следует,– решила она.– Это может вызвать у него подозрения».

Весть о том, что задушевная гостья уезжает, до слез огорчила Клаву и ее детишек, избалованных лакомствами. Пресытившийся любовью, Ваня, думая о грядущей перспективе сексуального голода, взгрустнул. Опять потянет жизнь с охами и вздохами Клавы. Оставшись с ним наедине, любовница спросила:

– Ваня, у тебя какое воинское звание?

– Гвардии ефрейтор,– широко улыбнувшись, с гордостью заявил Дробыш.– А что?

– Гвардии – это прекрасно! Настоящий гвардеец, но жаль, что всего лишь ефрейтор, – вздохнула Виолетта.– Хотела тебе предложить должность адъютанта своего генерала, но необходимо офицерское звание.

– Это что же меня, опытного слесаря, и в лакеи? Ну, спасибо, удружила, не ожидал!– возмутился слесарь и с металлом в голосе продолжил.– Никогда генералам сапоги не чистил и не собираюсь ни за какие деньги. Я уж со своими железяками останусь. Это ж надо, что придумала, меня рабочего, пролетария, гегемона и в лакеи!?

– Вань, не горячись, о чем ты, какие сапоги? – рассмеялась женщина.– Адъютант – очень престижная, аристократическая должность. Не каждому офицеру она выпадает без протеже. Я хочу, чтобы ты был рядом.

– А как же Клава и дети? – насторожился он.

– У тебя замечательная супруга,– согласилась Синеглазка.– Береги ее, а я, возможно, еще приеду на следующий год, если этот сеанс грязевой терапии не поможет, то продолжим наш эксперимент. Сиваш находится совсем рядом у Арабатской стрелки, никто и ничто не помешает нашим приятным встречам.

Проводы генеральши на железнодорожном вокзале были трогательно-печальными, с цветами, слезами и поцелуями. Ваня был задумчив и немногословен, встревожив своим скорбным видом Клаву, не заболел ли?

Тоскливо прокричав, московский поезд плавно отошел от перрона. От Виолетты долго не было никаких вестей, а сам Ваня не решался ей написать – вдруг письмо попадет у руки генерала и он, как Отелло, устроит ей скандал.

С грустью он вспоминал чудесный роман. Клава по-прежнему была неприступна (не помог даже Казанова) и он страдал от неудовлетворенности, довольствуясь редкими подачками. Неожиданно в конце апреля пришла ценная бандероль. Дробыш взглянул на адрес отправителя и обмер – она.

Гулко забилось сердце, а воображение оживило хмельные ночи. Среди подарков он обнаружил маленькую записку: “Дорогие Ваня, Клава, Кирюша и Светлана! Бог услышал мои молитвы и подарил сына Женьку. Мой генерал от радости на небесах, я тоже счастлива. Простите и будьте здоровы. Виолетта.”

«Вот те и роман? – удивился Ваня.– Наверное, чокракские грязи помогли”.

Записку он утаил от Клавы, но покой потерял. Нет-нет, да и точит сознание назойливая мысль: чей ребенок, его или генерала? Он ведь на любовном ложе трудился на совесть. Хватит ли у него духу рвануть в Москву и убедиться воочию.

СКОРБНЫЕ СБОРЫ      

1

– Ганна, Ганн-а! – сердито повысил голос Филипп Ермолаевич Уваров, обращаясь к шестидесятичетырехлетней жене-ровеснице, задремавшей у жарко натопленной печи.– Ганна-а! Глухая тетеря, у те шо, уши заложило?

– Слухаю, Филя, що тоби треба? – наконец встрепенулась она, подняла крупную, повязанную шерстяным платком голову. Была она слишком полнотелой в сером свитере, длинной из сукна юбке, в черных ватных бурках и калошах на толстых икрах ног. Ганна своим громоздким телом, сидя на самодельной табуретке, повернулась к супругу. Исподлобья хмуро, осуждающе взглянула на него, явно недовольная тем, что ее потревожили.

– Дюже гарный сон бачила, а ты, бисова душа затрымав,– проворчала она.

– Выспишься еще вдоволь, впереди ночь,– произнес Уваров, согнав рукою с колен рыжего кота Борьку.– Надобно, пока не забыл, обсудить важный вопрос.– Мы с тобой, Ганна, уже не молодые люди, можно сказать старики, годы берут свое. Не ровен час, кто из нас помрет невзначай. Одному Богу ведомо, сколько кому лет отпущено? Я так полагаю, что первым лягу в землю…

– Сдурив, старый, помирать зибрався, – ехидно, содрогаясь тучным телом, засмеялась Ганна.

– Смерть приходит без приглашения,– возразил он. – По статистике зловредные бабы дольше мужиков живут. Я и сам вижу, ты хоть и глухая на правое ухо. Порой не докричишься, хоть кол на голове теши, однако ж еще крепкая, годков пятнадцать-двадцать протянешь, а мне, чую, скоро хана. Треклятый бронхит совсем доконал, кашель, язви его, ни днем, ни ночью покоя не дает. Мокрота с трудом отходит.

Филипп Ермолаевич перевел дыхание и глухо закашлялся, мелко содрогаясь тщедушным телом. Вытер платочком навернувшиеся на глаза от потуги слезы.

– Вишь, душит, зараза, слова не дает сказать, – продолжил он.– Того и гляди, придавит, что душа из тела вон. А глухие, как ты, долго живут, у них других болячек нет.

– Филя, тоби, мабуть допоможе редька з мэдом,– отозвалась Ганна.– Скильки рокив пьешь бронхолитин и солутан, а ниякого ладу. Тилькы кошты задарама вытрачаешь. И тютюн смалыты не треба.

– Поможет твоя редька, которая хрена не слаще, как мертвому припарка,– усмехнулся Уваров в поседевшие и обвисшие по краям усы.– Ты бы лучше перцовки купила или не поленилась и самогон согнала. У тебя он крепкий и злой получается. Эта самое лучшее лекарство после баньки, стаканчик-другой. Заменяет и таблетки, и микстуры.

– Кошты нема, а цукор тильки до чаю залышывся.

– Для себя ты, старая, гроши всегда находишь. В чулке, наверное, прячешь или в матрасе,– упрекнул он супругу.– А для мужа у тебя кукиш с маком припасен. Не жизнь, а сплошная мука, поэтому и помирать не жалко.

– Я кожен тыждень на рынке товкусь. Молоко, сметану и творог продаю,– парировала она упрек.– Ниг пид собою не чую, ось як тяжко кошты заробляты.

– А я что ж, по-твоему, на печи сижу и баклуши бью? – возмутился Уваров.– За коровой и птицей ухаживаю, весь навозом пропах. Все хозяйство на мне, да еще надо дров нарубить и печь растопить, пока ты там на рынке семечки лузгаешь и лясы точишь.

– А я тоби сниданок та вечерю, готую.

– Ладно, Ганна, у тебя язык, что помело, не переспоришь. Я те слово, а ты – два, палец в рот не клади, откусишь,– рассердился он.– Мало, что глухая, а гонору на троих, хохлуха ты упертая.

– А ты москаль поганый, – прошипела она и это вывело его из равновесия.

– Не чипай, Ганка, бо видгепаю,– сурово произнес Филипп Ермолаевич, приподнявшись со стула. Эта угроза подействовала на нее отрезвляюще и панически. Она втянула и без того короткую шею в жирные плечи, а он для убедительности произнес:

– Не гляди, что я доходяга, сила в кулаках еще есть.

– Сила е, ума не треба,– прошептала Ганна, опасливо косясь, черными, как у цыганки зрачками, на мужа. Он изредка, по пьяной лавочке, бил ее для профилактики за сварливый характер. На сей раз, пропустил ее шипение мимо ушей, лишь посетовал:

– Сбила ты, Ганка, своим острым языком меня с понталыку. Я вот о чем хотел сказать. Надобно меня заранее собрать в последний путь, всякие там причиндалы. Жизня нонча пошла такая, если сам о себе не похлопочешь, то никто и пальцем не пошевелит.

– Сынку Петро в турботах не зальшыть, – напомнила она.

– У него своя семья, вечные заботы, на все деньги и время требуется, – махнул он рукой.– Пока из Хабаровска доберется, рак под горой свистнет. Надо, чтобы все было готово, гроб, крест, венки, черные ленты … и что на стол подать за упокой души раба божьего. Прежде, когда не было бардака и нищеты, людей хоронили чинно, благопристойно, с музыкой, и то на черный день деньги копили. Доигрались политики, все сбережения коту под хвост пошли, инфляция-махинация многих честных тружеников превратила в нищих. Нашим родителям еще повезло, успели вовремя помереть. Проводили их на погост всем селом, поминки мы справили от всей души. Иные свадьбу дак не играют. Им на нас грех обижаться.

– Воны, майже, задоволены, – подтвердила Ганна Назаровна, насупившись.

Открыла дверцу и бросила в жарко пылающее оранжевое чрево печи два полена.

– Дрова то, Ганка, побереги, поди не в лесу, а в степи присивашской живем, – напомнил он. – Итак жарко, продыху нет, а впереди зима лютая. Дрова кончатся, будешь кизяком печку топить, коровьим ароматом дышать.

– Чомусь я дюже змерзла, Филя,– пожаловалась она, но муж оставил ее слова без внимания, лишь хмыкнул.– У тебя сала, как у Хавроньи, поди, не озябнешь среди осени. Я вот об чем. На прошлой неделе я побывал в райцентре. Тепереча там не то, что давеча. Зашел для интереса в это бюро… печальных услуг…

– Мабуть, ритуальных,– со знанием дела поправила она.

– Не встревай, когда я речь толкаю,– грубо оборвал ее Филипп Ермолаевич.– По мне дак без разницы, что печальных, что ритуальных. Для покойников там разный товар выставлен. Увидел я зашарпанный гроб и чуть не околел на месте. Стоит он пятьсот гривен, а хилый венок из бумажных цветов и листьев– двадцать– тридцать гривен. Вот я кумекаю, хорошо бы помереть в разгар весны или лета, когда тепло, птицы поют и цветов живых много. Тогда и деньги можно сэкономить. Ганна, я решил, что гроб и крест для себя смастерю сам. Слава Богу, с пилой и рубанком еще могу управиться. – Дюже ты, Филя, хитрющий. А хто мэнэ труна зробыть? – озадачила она его неожиданным вопросом.

– Верно, я об этом не подумал,– почесал Уваров затылок.– На два гроба у меня досок не хватит. Пока придется смастерить один. Дерево нынче дорогое. Кто раньше помрет, того и похороним.

– Можа другый з фанеры?

– С фанеры? Во придумала, глупая баба, канарейку, что ль собираемся хоронить?– проворчал он.– Можно из цинка, аль железа. Так, весь металл за кордон вывезли. Рельсы уже разбирают, бидоны и миски со дворов тащат…

– Ты, Филя, домовину поглубже и поширше зробы, – велела Назаровна.– Бачишь, яка я пышна, та дюже гарна. Шоб мени там не було тисно.

– Разнесло тебя, разбухла, как на дрожжах, в дверь с трудом влезаешь,– с подозрением заметил он, окинув ее полную, как у метателя ядра или диска фигуру, плоское, словно блин, лицо с красными от печного отсвета щеками.– В селе слух пошел, что Захарий Пивень за тобой уплетается? На рынке, сказывают, угощал тебя чебуреками с кофеем. С чего бы такая щедрость? Он же, скряга, за копейку удавится, дерьмо и то на удобрение использует, помидоры, перец и баклажаны им прикармливает вместо компоста и азотной селитры.

– Брехня усе,– робко возразив, насторожилась Ганна.

– Зачастила ты с ним в последнее время вместе на рынок ездить, не разлей вода, – продолжил Филипп Ермолаевич.– Аль молодые годы вспомнила, как он тебя на сеновале тискал? Может уже успел обрюхатить? Верно, ведь говорят, седина в бороду, бес – в ребро. – Люди добри, рятуйте! – внезапно заголосила, словно по покойнику, Ганна, перепугав ревнивого супруга.– Типун тоби на язык. Схаменись, що ты кажешь? Я Захарию пять гривен на шлях дала, вот вин и нагодував чебуреком и каваю.

– Так он же прохиндей, тебя надул,– изумился Уваров. – Сколько стоит один чебурек, стакан или чашка кофе?

– Чебурек – гривна и двадцать копеек, а кофе – одна гривна,– ответила она.

– Итого две гривны и двадцать копеек. Нагрел тебя ухажер на две гривны и восемьдесят копеек. Ну, Захарий, пройдоха, с паршивой овцы хоть клок шерсти. Уши-лопухи развесила и радуешься, что тебя, старую дуру, надул на кафе и чебуреках, – с ехидством произнес мужчина. – У вас, щирых хохлов, как и у хитрых жидов, это в крови– не обманешь, богатым не станешь.

– Зато ты, москаль – душа нараспашку, готов отдать последнюю рубашку, – упрекнула Ганна на чисто русском языке. «А ведь хохлуха, может нормально говорить, когда захочет, – подумал он. – Но часто выпендривается, подчеркивая свое хохляцко-кулачкое происхождение. И что я в ней, по глупости юных лет нашел? Ни рожи, ни кожи. Верно говорят: любовь зла, полюбишь и козла, а точнее, козлиху».

– Ниякий вин не хахаль, бо вже ничого не може. Я тилькы з тобой, антихрист у лижку кохалась,– с обидой промолвила Ганна.– Усю молодисть и вроду на тэбэ втрачала.

– Тогда, откуда ты знаешь, могет Захарий или не могет? – уцепился супруг, прищурив некогда васильковые, а ныне поблекшие глаза.

– Не тваго розуму справа,– смутившись, опустила она тяжелую голову.

– Вроду? Ха-ха-а, нашлась красавица писаная,– засмеялся он, закашлявшись. Если бы я на тебе не женился, так бы одна куковала, старая клуня. Благодари судьбу, что не оставил тебя с дитем малым, столько лет прожили.

– Ко мне Захарий тодди сватался, бажав весилля справыты, а ты ирод сголтував и зипсував, – всплакнула Ганна. – З Пивнем бы лиха не мала, вин справжний господарь, усе на подвирья тяне, ничего не втрачае.

– Нужна ты теперь 3ахарию, старая и жирная, как корове седло, – усмехнулся Уваров и приблизился к ней с рулеткой.– Вставай, вродлыва жинка, буду мерку снимать. По твоим крупным габаритам и мне гроб будет в самый раз, просторный, как бассейн. Поглядим, кто раньше преставиться, кто Господу нужнее.

Ганна нехотя поднялась словно тумба и он замерил матерчатой лентой рост, толщину и ширину, записал цифры и блокнот. Потрескивали лилово-красные поленья в печи и в маленькой комнате было душно, как в сауне, хоть окна настежь открьвай.

2

На следующий день, спозаранку Уваров с азартом занялся делом. Собрал сохранившиеся в сарае плоские сухие доски толщиной в 25 миллиметров. “Хватит ли? – удрученно почесал он затылок.– Гроб получится, что двуспальная койка. Навязалась на мою шею старая каракатица. Досок едва ли хватит. Придется где-то раздобыть на крышку и крест.”

Работал он усердно, с удовольствием, соскучившись по столярному делу. Ножовку, рубанок и стамеску выпускал из рук только на время короткого перекура. Глазомер его не обманул, пришлось четыре широкие доски для крышки и сосновое бревно для креста занять у кума Гаврилы Евстратовича. Он мужик компанейский, лишь для вида покапризничал, посетовал, а с деревом помог.

Через неделю гроб был готов в своей классической форме, будто из красного дерева – глубокий и просторный. Двоих средней полноты людей можно уложить.

– Ганна, принимай работу! – позвал он жену, хлопотавшую с тяпкой на огороде. Переваливаясь, словно утка, на коротких толстых ногах, она пришла во двор под покрытый шифером навес.

– Гарно, дюже гарно, – оценивающе оглядев домовину, похвалила жена. – Бархатом или атласом красным его обить и мягонькую подушечку под голову подложить для удобства.

– Сойдет и так, ты ведь только примеряешь и еще не отдала Богу душу, – ответил Уваров. – Залазь, живо, а то сам лягу.

– Ни, це для мэнэ домовына зроблена, – возразила она и с трудом на четвереньках перевалилась через высокий борт гроба, старательно улеглась на дно. Молча закатила выпуклые глаза, скрестив пухлые руки на бесформенной груди. Гроб пришелся ей по нраву.

«Значит, угодил, – подумал он и живо схватил крышку, накрыл сверху и стукнул молотком по краю, дабы нагнать на старуху страха. – Филя! Филя-я! Схаменись, что ты робышь? – услышал он истошный крик Ганны, упершейся изнутри, откуда и прыть взялась, головой, руками и ногами в крышку. Но Уваров, тоже не слаб в коленках, прижал ее сверху руками. Ошалевшая от ужаса, баба поднатужилась и крышка, выскользнув у него из рук, свалилась в сторону.

– Люди добри! Рятуйте, вбывають, скоинь злочинь! – что есть мочи завопила она.

– Молчи, старая кляча, все село всполошишь, – замахал он на нее руками, опасливо оглядываясь по сторонам.

– Ще одна мыть и лышыв бы мэнэ повитря, – испуганно вытаращила она глаза и осенила себя крестом.

– Меньше народа, больше кислорода, – ухмыльнулся он. – Не бухти, ты баба выносливая, никакая зараза не возьмет. Целыми днями жрешь сало с чесноком, микроба и бактерия тебя боятся, как черт ладана

Но истошный бабий крик перелетел через ограду. Уваров увидел испуганное побледневшее лицо с вытаращенными глазами. Она беззвучно шевелила губами.

– А-а, старая клуня, испугалась, не хочешь помирать первой, – произнес он со злорадством.

– Ты що, с глузду зьихав? – наконец вернулся к ней дар речи и она ловко перевалила через борт гроба. – Я на тэбэ заявлю в милицыю. – Не бойся, Ганка, я ж пошутил, уж больно ты на покойницу была похожа, – ответил он. – Вижу, что гроб тебе шибко понравился. Между тем из соседнего подворья, заслышав зов о помощи, прибежала бабка Акулина с граблями в руках. А за ней приковылял ее супруг– колченогий Панкрат, вооруженный железной кочергой.

– Что тут деется? – спросила старуха, уставившись подслеповатыми глазами на свежеоструганный гроб.

– Кто Богу душу отдал? – поинтересовался колченог.

– Никто. Фильму снимаем о вампирах и покойниках. Отбой, ложная тревога. Это Ганна в роль входит, голос пробует, – сообщил Филипп Ермолаевич. – В кино и театре решила на старости лет выступать, закопанный в себе талант обнаружила. Вот, деревянный тулуп решила примерить.

– Может чокнутые,допились до белой горячки? – предположил сосед, опершись на кочергу. – В следующий раз будете кричать и звать на помощь, пальцем не пошевелю и милицию на вас натравлю, чтобы оштрафовали за нарушение порядка и покоя.

– Гроб в доме – дурная примета, – укоризненно покачала головой Акулина, воинственно, словно воительница индейского племени, держа в руке грабли. – Кто-то обязательно преставится.

– Типун тебе на язык, – мрачно ответил Уваров. Соседи, недоверчиво оглядываясь, ретировались на свое подворье, а вскоре по селу разлетелась весть о том, что Уваровы на старости лет свихнулись, репетицию похорон проводят.

– Филя, у тэбэ золоти рученя,– простив, улыбнулась Ганна.– Займысь трунами. Цей товар зараз дуже потрибен, люды, мруть, як ти мухы. Кошты бы заробляв. Може продамо цей трун, а ты другый зробышь?

– Я те продам, не сметь даже думать об этом,– пригрозил он. – Из последних досок гроб смастерил и еще куму остался должен. А ты гляди, Ганна, если я первым помру, не вздумай для себя этот гроб заныкать. Попрошу Гаврилу Евстратовича, чтобы проконтролировал. Если пожадничаешь, с того света поднимусь и ты у меня тогда попляшешь. Знаю я вас баб, все хороши, когда зубами к стенке спите. Наверное, считаешь, что для Фили и целлофановый мешок сойдет, а домовину себе оставишь.

– Филя, та шо я злочинка яка? – обиделась Ганна.

– То-то, гляди мне, не бери грех на душу, – предупредил он. – Они в своем похоронном бюро каких только товаров и услуг не предлагают. Одноразовая обувь и одежда, на вид красивая, строгая, а качество хреновое. Сказывают недавно был такой случай, одна молодуха приглядела на рынке для свого мужа дешевый костюм. Решила, значит, себе на платье сэкономить. Муженек один день поносил, а костюм то для покойника был сшит, разлезся под дождем. Так он свою кралю отдубасил и в милицию попал на пятнадцать суток. Во как бывает в жизни.

– Мабуть, зеньки повылазили, не бачила що купуе,– вздохнула Ганна.

– Окромя одежды, обуви, сорочек там продают красный бархат и черный креп, другие товары для покойников. Могут сценариев составить и жалобные речи сочинить, чтобы, значит, слезу вышибить. Катафалку и оркестр прислать, фотографа или кинооператора, чтобы всю процессию, а особливо покойника, на фотографию и пленку заснять для долгой памяти. Это у них там сервисом называется. Но за все Ганна деньги требуют, валюту им, доллары, евро подавай, но и гривней не брезгуют. Много денег надо, чтобы спровадить покойника, как положено. Наших пожитков не хватит, чтобы рассчитаться. Сценариев и жалобные речи я и сам горазд составить, слава Богу, голова еще соображает, склероз мозги не ест. Ты мне за работу и для настроения налей-ка стаканчик перевака. Дюже выпить хотца.

– У тэбэ одна турбота, – проворчала она для вида, но полный стакан из своих тайных припасов налила. Он выпил, крякнул от удовольствия, закусил хлебом с салом и соленым огурцом и сообщил. – Когда я выпивши, бронхит меня не мучит, боится он крепкого градуса, а на редьку с медом ему начихать.

– Знамо на що ты натякуеш,– ухмыльнулась старуха.

Уваров взял чистый лист бумаги, ручку и присел за стол. Подумал и вывел первое предложение: «Граждане, земляки родные! Мы понесли тяжелую, невосполнимую утрату на .... году жизни преждевременно скончался, отдал Богу душу, прекрасный Человек с большой буквы, известный столяр-краснодеревщик Филипп Ермолаевич Уваров. Больше сорока лет проработал он, не покладая рук своих умелых и мозолистых, на благо колхоза. Неоднократно получал почетные грамоты, благодарности, денежные премии и ценные подарки, награжден медалью “Ветеран труда” и знаками “Победитель соцсоревнования”. И за все эти заслуги и труды праведные дал ему президент-прохиндей пенсию – 89 гривен, но и ту вовремя не платят. Жил Филипп Ермолаевич честно, скромно и мирно, жену Ганну почитал и не обижал, никому худа не причинил, только добро творил, потому завоевал почет и уважение, высокий авторитет.

Сердце разрывается от печали и боли, ушел от нас замечательный человек. Да упокоится душа раба божьего Филиппа Ермолаевича. Прощай наш дорогой земляк, не понимай нас лихом. Пусть земля тебе будет пухом. Во имя отца, сына и святого духа, аминь».

Он отложил ручку в сторону, прочитал рукопись торжественно-трагическим голосом. Кот Борька, испугавшись, спрятался под кроватью, а Ганка искренне прослезилась, вытирая пухлые щеки красном платком.

– Добрэ напысав, до слез пробырае, аж мороз по шкири, – промолвила она глуховато и упрекнула.– Що до мэнэ, то я добрэ памъятаю, ты часто рукам волю давав и мэнэ лупцевал. Тильки останний рик трохы зупынывся.

– Сама виновата. Бог шельму метит, не лез поперед батька в пекло,– привел Уваров жесткий аргумент.

– Ты и про мэнэ таку жалючу промову напышы,– попросила Ганна.

– Сама сочиняй на ридний мови,– отмахнулся он.– Мне надо еще свою речь подработать, подробную биографию вставить, мудрые стихи, чтобы не меньше десяти страниц печатных получилось. Тогда подольше полежу под открытым небом в последний раз. Да, чуть не забыл, вот старость не радость. Слушай внимательно, старая клуня,а лучше запиши.

Она тяело оторвала от кресла задницу, взяла с полки лист бумаги и карандаш и проворчала:

– Слухаю

– Завещаю после издыхания мое тело не обмывать. Без разницы, чистым или грязным я попаду в котел с кипящей смолой…

– Так ты, Филя, грешник. Зараз кажы з якою бабой зрадыв? – возмутилась Ганна.

–.О, святая, непорочная дева голос подала, – парировал он. – Тебе тоже придется в котле кипеть. Мне добрые люди рассказывали, как вы с Пивнем на колхозном сеновале семечки толкли…

– Цэ брехня! – всполошлась супруга.

– Бог шельму метит, – произнес он и, махнув рукой, примирительно заметил. – Не хочу, чтобы бабы потешались над моей наготой.

– Мертвому без раницы.

–Я вот думаю, кому поручить речь зачитать. Может, ты возьмешься? По бумажке с печатным текстом не трудно будя.

– Ни-ни,– как огромная птица, она замахала короткими руками.– Я ж тоди буду притомлена, уся в турботах, скорботе и сльозах?

– Да, тебе тогда будет не до речей,– согласился Уваров.– Я, наверное, сам озвучу, заранее записав на магнитофон. Имей в виду, когда будешь рыдать и причитать или в обморок падать, называй меня не Филей, а с почтением, народу то набежит немало, Филиппом Ермолаевичем, как в паспорте записано. Да сразу, опосля того, как закопают с могилы не уходи, упади на сырую землю, на могильный холмик, малость пореви, поскули. Ленты на венках поправь. А утром, ни свет, ни заря, приди и помяни. Не забудь для меня налить стакан и ломтик хлеба сверху положи.

– Знамо, не учи,– буркнула Ганна.

– А узелок с землицей отнеси в церковь посвятить,– наставлял Филипп Ермолаевич. – Нет. Самому о себе говорить неудобно. Лучше попрошу кума Гаврила Евстратовича выступить с речью. Он человек совестливый, не откажет и голос у него не пропитый, а чистый и звонкий, как у Левитана. Интересно было бы хоть краем глаза взглянуть на церемонию, узнать, как будет выглядеть. Успеть бы перед смертью помыться и побриться.

– Уси покойники схожи,– заметила Ганна.

– Не скажи, – возразил он.– У каждого своя аура. Сказывают, что в Одессе произошел такой случай. Жили в одном из старых дома мать-старуха и ее сорокалетняя дочь. Обе с “приветом”. Вот старухе однажды и взбрела в голову навязчивая мысль – узнать, как она в гробу будет выглядеть. Купили, значит, они гроб, тогда он недорого стоил. Красочно его оформили кружевами и разными финти-хлюшками. Заказали в ателье фотографа и назначали время. Перед его приходом легла старуха в гроб и глаза закрыла, губы сжала, затаила дыхание. Дочка встретила фотографа и он начал съемку аппаратом из разных точек. В самый разгар работы открыла старуха глаза и сердито закричала:

– Свечку, свечку, ирод, забыл зажечь!”

Фотограф сперва обомлел от страха, а потом его как ветром сдуло, едва на лестнице ноги не сломал…

– Якый жах!– вздрогнула Ганна.– Що з нымы потим трапылось? – Старуху и дочь поместили в психушку, а фотограф опосля того случая зарекся снимать покойников. Долго лечился от заикания. Вот такая забавная история приключилась. У нас все будет чин чинарем. В жизни каждого человека есть только два главных события – день рождения и день смерти, а потом небыль, пустота. – Душа продовжуе жыты,– не согласилась упрямая супруга.

– Кто ее видел, эту душу? Оттуда еще никто не возвратился,– скептически заметил Уваров.– Все эти разговоры о загробной жизни, о рае и аде выдумка попов, чтобы люди им в церковь несли харчи и всякое добро. Смерть всех уравнивает и богатых, и бедных, злых и добрых. Люди умирают, также как и животные, птицы, деревья, трава, превращаясь в тлен и прах, раз и навсегда.

– Ни, воны перетворюются в собак, кошек и других тварин, – возразила она, блеснув познаниями.

– Эх ты, темнота! Ты уж точно в бегемота или носорога превратишься, – усмехнулся он.– Твоя комплекция вполне соответствует. Лопаешь все подряд и без меры.

– Я ж з голодухи пухну,– пожаловалась она.

– А кто за неделю семь кило сала умял с чесноком и цыбулей?– разоблачил Уваров ее фанатичное пристрастие к этому продукту. Не смея возразить, Ганна замолчала, плотно сжав тонкие ехидные губы. – Завтра вместе пойдем на кладбище место выбирать, а то заткнут куда-нибудь в дальний глухой угол, где земля не просыхает и лужи стоят. Будешь в гробу, как в лодке бултыхаться. Надобно на пригорке, чтоб сухо было и солнце грело. Заранее надо место на двоих застолбить, потом поздно будет. Земляки один за другим на погост переселяются. Заодно навестим стариков, проверим на месте ли оградки. Металл нынче отовсюду тащат. Могилки приберем, поправим. Может и о нас кто позаботиться, когда помрем.

Ганна послушно кивала головой , укорив себя за то, что уже полгода, как не удосужилась побывать на могилах своих и супруга родителей.

3

На сельском кладбище, выбрав более-менее подходящее место для будущего погребения (лучшие места на возвышении оказались занятыми), супруги Уваровы навестили расположенные рядом могилы своих стариков, упокоившихся лет двадцать-пятнадцать назад.

День выдался солнечный с бодрой октябрьской прохладой. Их порадовало то, что оградки, может потому, что могилы находились в центре кладбища, оказались нетронутыми, лишь краска выцвела и кое-где металл покрылся ржавчиной. Они убрали высохшие цветы, заменив их живыми хризантемами и георгинами, принесенными с палисадника, сгребли пожухлую траву и только после этого разложили на вкопанном в землю столике скромную снедь: жареный картофель и яйца, маленький кусочек сала, соленые огурцы и цыбулю. Филипп Ермолаевич наполнил очищенным марганцем самогоном три стограммовые стакана. Один подвинул Ганне, второй взял себе, а третий для родителей.

– Помним и скорбим, – произнес он, окинув взглядом надгробье. – Я тоже долго не задержусь, ждите меня в свою компанию.

– Дюже пышаемся, – невпопад ляпнула она, что означало «очень гордимся».

Не чокаясь, выпили до дна. Ганна от него не отстала, успев первой прихватить за щеку кусок сала, напомнившего о ранее съеденных пяти килограммах. Уваров закусил картошкой с соленым огурцом. А после второй стопки съел два яйца и, захмелев, продолжил приготовления.

– Теперь надобно решить, кого пригласить на похороны и поминки, а кого и на порог не пущать, – произнес он рассудительно. – Меньше будя нахлебников, тебе ж, Ганка и лучше, больше экономия.

– А як же тоди присказка: прийшла бида, видчиняй ворота? – уставилась она на мужа посоловевшими глазами.

– Устарела твоя присказка. Она была хороша, когда дом был полная чаша, харчи не переводились. А теперь пусто, хоть шаром покати. Одними овощами, да бульбой сыт не будешь, продукты и выпивка дорогие. К тому же много развелось халявщиков, желающих задарма выпить и закусить. Радуются, когда у других горе. Так, ты не шибко ворота отворяй, а то все вынесут вместе с гробом. Кого велю, того через калитку впусти, остальные пущай ждут, пока, кто другой Богу душу отдаст. Кандидатов больных и хилых хватает. Домой возвернемся, а щас у меня нет ручки и бумаги, я тебе список напишу, кого пригласить.

– Отца Феофана, обовязково требо запрошуты, – предложила Ганна, довольная своей находчивостью.– Биз нього ни одне поховання не вибуваеться…

– Ни в коем разе! – вскричал Филипп Ермолаевич, словно его ужалила оса.– У этого попа-обжоры из автокефальной церкви расколькика Филарета, только одно на уме – напиться в стельку и харчами требуху набить. Животина у него, что у здоровой бабы на сносях. Давеча, когда отпевали деда Демьянова, а затем опосля кладбища справляли поминки, я за столом понаблюдал за Феофаном. Сидит, как тот боров, хоть бы крест с груди спрятал. Водку, вино и самогон за упокой раба божьего хлещет словно воду. С тарелок все подметает, только за щеками трещит. Ему бы при его дюжем здоровье и силе вагоны разгружать, уголь долбить или лес валить, а он людям мозги пудрит, молитву и ту без шпаргалки прочитать не может, путается, как ленивый школьник. Зато пожрать на халяву горазд. Одну только фразу и запомнил: “Аминь, во имя отца, сына святага духа”. Такую службу и я могу исправно нести. Куплю рясу, крест, кадило и еще один поп готов. Сейчас столько развелось попов, разных эмиссаров из-за границы наехало и у каждого свой Христос или свидетель Иегова. Смущают бедный народ, путаницу в нашу православную веру вносят и подрывают наши христианские традиции и обычаи. Верно поэтому говорят, каков поп, таков и приход.

– Без батюшки не можно,– не отступала Ганна.– Вин посланник божий на земле.

– Он сам грешен, поэтому его молитва, пусть хоть лбом об алтарь бьется, до Бога не дойдет и грехи не будут прощены, – упорствовал Уваров. – Разве это праведный человек. На поминках Феофан поел за троих и еще прихватил харчей на дорогу / ехать то ему полчаса /. Уволок большой шмат копченого окорока, два кольца колбасы, килограмма три сыра, три бутылки водки и две “Кагора”. Крестом всех осенил и при этом и твердил: “Люди добрые, не для себя мя, а для сирых и убогих, для калек и юродивых…”

Ни одному его слову не верю, слишком он сытый и лукавый. Ты сама Ганка пораскинь своими куриными мозгами. Люди часто мрут, вот этот Феофан, почитай, бесплатно кормится, иной раз без приглашения приезжает и с собой харчи и выпивку увозит. Поди, ужо в церкви склад и холодильники продуктами забиты. Годков то ему лет тридцать-сорок, не более, дурная кровь играет и плоть требует. Сказывают, что на исповедях, когда молодые девки приходят он, как Гришка Распутин их лапает, кровь в них свою вливает, склоняет, значит, к сексу, как стало модно выражаться. Чтоб духу его в моем доме не было, только зазря на него харчи и выпивку переведешь. Обойдемся без попа, я праведно жил, никому худа не сделал, никого не обидел. Поставишь свечку в православной церкви помолишься за раба божьего Филиппа Ермолаевича, калекам подашь милостыню и на том каюк, а то гляди еще поминки в свадьбу, в веселье превратят. А случалось такое, где водка и вино, а тем боля самогон и бормотуха рекою лились.

– Зроблю, як бажаешь, – пообещала старуха.

– А твоего попа-раскольника в гробу я видел, не место ему за моим поминальным столом. Сказывают, что он однажды нализался и нажрался на поминках до чертиков, а потом, стараясь замолить грех, причитал, осеняя себя крестом и отмахиваясь: “ Сгинь сатана и нечисть, щур меня, щур. Господь упаси и помилуй. Так вот и живет нехристь. Раньше срока в могилу изведу.

– Ох, Господи, жаху нагнав,– поспешно перекрестилась Ганна.– Вот те крест, усе зроблю, як треба.

– Так то оно лучше, – похвалил Уваров и продолжил.– А твой Пивень, еще прошлым летом попросим у меня косу траву в лесопосадке покосить. Он долго ее у себя держал, пришлось несколько раз напоминать. Наконец, поздно вечером принес. На радостях в темноте я недоглядел, что он мое стальное лезвие на свое старое и ржавое заменил. Утром пошел я разбираться, а он своего кобеля отвязал и по двору пустил. С той поры десятой дорогой обходит, чует кошка, чье мясо съела. Мучит его совесть, а все одно на своем стоит, порода такая гнусная, хоть не съем яблоко, так надкушу. И к тебе клинья подбивает. Чтоб больше никаких чебурек с кофеем, пусть тебе должок вернет и баста. Узнаю, что женихаетесь, обоих порешу. Мне все равно, мало жить осталось. Захария надо проучить. Если он все же припрется на кладбище, то ближе двадцати шагов его ко мне не подпускай, чтоб глаза мои его наглую рожу но видели.

– Филь, ты ничого бачиты не будэш? – удивилась она его требованию.

– Все одно. Никто не знает, что с человеком опосля смерти деется,– ответил он. – Почему опосля того, как сердце остановилась, борода и усы растут? А-а? Молчишь, то-то и оно, что много еще на свете тайн и чудес. И космос, и океан человек изучает, а что такое смерть понять не может. О загробной жизни одни мечты и фантазии. А если вдруг ты, Ганна, ни с того, ни с сего преставишься, кого бы не пожелала видеть на своих похоронах?

– Мэни, Филя, байдуже, – зевнула она.– Хто прыйде, то хай и бачыть, чтоб йому очи повылазылы. Мэни вид того ни холодно, ни жарко.

– Пассивная ты баба, все тебе до лампочки,– упрекнул Уваров. – Насчет духового оркестра придется поднатужиться, скопить деньжат, может корову продать?

– Ты що, старый, мабуть с глузду зьихав?! – взорвалась она.– Без коровы с голоду ноги протянем. Тилькы Русланка нас и годуе.

– Музыкантов придется пригласить, – твердо сказал он. – Я ведь человек, а не собака, чтобы втихоря зарыли. С музыкой оно солидно, никто не скажет, что Филя сковырнулся или отдал концы, язык не повернется. Гордо произнесут: Филипп Ермолаевич дуба дал! Справишь, значит, поминки, потом девять дней, сорок, годовщину, чтоб за это время никаких измен с Пивнем или кем другим, а опосля вольному воля. А если ты первая преставишься, то шибко не тужи, я тебе отходную устрою, как полагается. Хоть ты и вредная баба, но я на тебя зла не держу.

Уже десятый год, ревностно следя друг за другом и соревнуясь за право лечь в добротный гроб, живут супруга Уваровы. Гроб, между прочим, не пустует, в нем хранят то кукурузные початки, то семечки или пшеницу. Он пропах мышами, но червь-древоточец еще не завелся.

«Говорят, что хорошие люди долго не живут. Господь их к себе раньше срока призывает. Почему тогда я задержался на этой грешной земле?» – недоумевает Филипп Ермолаевич, хлопоча по хозяйству и украдкой от Ганны леча треклятый бронхит самогоном, настоянном на зверобое. Уже третий раз десятилитровый бутыль иссяк до дна. Сварливая супруга ему в этом помогает и поэтому помалкивает, а он не покушается на ее любимое сало, довольствуясь картошкой и солениями. Который год ласкают слух Уварова пророческие слова: «Благослови вас Господь и дарует блага временные и вечные». Похоже, что его вполне устраивают блага временные. Он все решительнее склоняется к мысли, а не уступить ли по-рыцарски домовину Ганне. Ей она в самый раз.

СТАРЫЙ ПЕРЕЦ

1

В поздний субботний вечер в двухкомнатной квартире Жабрина прозвучали два коротких электрозвонка. «Римма пожаловала, не обманула, – обрадовалась Нина Шурпетка. – Будет с кем время скоротать за чашкой кофе, поболтать о том, о сем, тоску зеленую развеять». Она прошла в прихожую, отодвинула щеколду, сбросила стальную цепочку и открыла входную дверь.

– Привет, подруга, это я, – улыбнулась Римма Сахно и подала ей влажный зонтик, а сама расстегнула пуговицы на плаще кремового цвета, сняла его и вместе с коричневым беретом нацепила на вешалку.

– Погода нелетная. Озябла, мелкий дождь, листвы намело, того и гляди, утром мороз ударит, – сообщила она, вздрогнув хрупкими плечами под черным махровым свитером. – Я до последнего момента сомневалась, стоит ли ехать, а потом решила, что не сахарная, не растаю. Села в маршрутку и к тебе. Как живется, можется?

– Хорошо, что приехала, – одобрила Нина и пригласила жестом. – Проходи на кухню. – Мг, на кухню? А почему не в гостиную?

– Ты же знаешь, что я здесь не хозяйка, а сиделка. Герман Лукич командует парадом.

–Не жди у моря погоды и манны небесной, бери власть в свои руки. Пусть старый пень не рыпается, – решительно заявила гостья. – Накрывай стол в гостиной. Гулять, так с музыкой!

– С музыкой не получится, у хозяина по распорядку «тихий час», – возразила Нина.

– Но в гостиной можно тихонько посидеть и покалякать о том, о сем.

Они перенесли блюда с бутербродами в гостиную на журнальный столик. Сели в мягкие кожаные кресла и Римма оценивающе обозрела интерьер. Квартира «сталинка» была просторной с высоким лепным потолком, под которым висела хрустальная люстра, а дубовый паркет покрыт мягким туркменским ковром.

– О-о, у тебя идеальный порядок. Вижу, недаром стараешься, – похвалила она, взыскательно осматривая старинную мебель, сервант, книжный шкаф, гардероб и комод из красного дерева. Напротив, большой диван, два кресла, стол, телевизор, этажерка. Площадь гостиной составляла не меньше 25 квадратных метров, было место для танцев.

– С утра верчусь, как белка в колесе, – вздохнула Шурпетка. – Сейчас я заварю кофе, согреешься.

– Не торопись с кофе, оставь на десерт, – остановила ее гостья. – У меня есть напиток покрепче, враз согреемся.

Таинственно улыбнувшись, она достала из сумки бутылку красного вина «Медвежья кровь», небольшую палку сервелата и пояснила:

– Сейчас принято в гости со своей выпивкой и закуской приходить, даже штрафную стопку редко наливают, следят, чтобы кто лишку не опрокинул.

– Уж кого другого, а тебя, Римма, я голодной не отпущу, – пообещала Нина.– Погоди, принесу еще бутерброды с сыром, лимоны, апельсины, а если очень голодна, то я картофель фри или с яичницей приготовлю, это минутное дело.

– Нет, спасибо, достаточно того, что есть, – ответила подруга. – В нашем возрасте, цветущем и интересном, переедание очень вредно. Мужикам нравятся стройные, тонкие и звонкие. Судя по дорогой старинной мебели и другим ценным вещам, дед не бедствовал, жил, как у Бога за пазухой.

–Да, накопил добра, как тот скупой рыцарь.

– Нина, если все получится, как мы задумали. Как только старик даст дуба, опрокинется и ты станешь хозяйкой квартиры и всего этого богатства, то подаришь мне за то, что я тебя с ним свела, старинные часы и бронзовую русалку. Тебе и так привалит добра по самую крышу, – предложила Сахно. – Страсть, как обожаю ретро-вещи, драгоценности и антиквариат. Еще идут старинные часы…

Пропела она строку из шлягера, подражая Алле Пугачевой.

–Эх, подружка, не тужи, без труда не вытянешь и рыбку из пруда, – продолжила гостья, разливая густое, красное, словно кровь вино в фужеры. – Чувствую, что приближается твой звездный час и мне что-нибудь перепадет от сладкого пирога. За удачу, фортуну, которая нам обязательно улыбнется.

– Помечтать не вредно. Делим мы шкуру неубитого медведя, – вздохнула Нина.

– Прорвемся. Сколько тому деду осталось? Не вечный же он, как тот Кощей Бессмертный?

– Не вечный, но здесь другая ситуация. Он ведь поначалу скрывал, чтобы заманить, а потом признался мне, что не одинок. Формально, юридически. У него младший брат Вениамин Лукич на Колыме колонией заведует, зэков, которые трудятся на лесоповале, охраняет. А у того сын и дочка, так что претендентов на наследство хватает.

– Это же несправедливо, – возмутилась Сахно. – Ты за дедом горшки выносила, нянчилась, как с малым дитем, а в итоге – кукиш с маком.

– Через закон не перепрыгнешь. Вот если бы он оформил на меня дарственную или заключил хотя бы фиктивный брак, тогда я была бы прямой наследницей, а так приоритет за ними, а я останусь у разбитого корыта. И сам Герман Лукич, оказывается, в органах служил. Поэтому законом ворочает, как дышлом, прошел и Крым, и Рим…

–В каких еще органах? – вытаращила глаза подруга.

– Не признается, сказал, что дал расписку о неразглашении государственной тайны. Очень подозрительный тип.

–Вот оно что? Этот дед еще тот перец, хитрая устрица. Ладно, давай выпьем за встречу и подумаем, как его провести. Один ум хорошо, а два – лучше. Внуши себе мысль, что мы умные и красивые, победа будет за нами!

Они выпили бодрящее вино, закусили бутербродами. Римма подошла к серванту, открыла дверцу и увидела десятка четыре бутылок с коньяком, водкой, ромом, марочными винами «Массандры», «Магарач», ликерами… Замерла от неожиданности.

–О-о, да твой дед аристократ! Целая коллекция разных напитков. Может дегустируем коньячок или ром?

– Исключено. Он над каждой бутылкой трясется. За день по два-три раза проверяет все ли на месте. Бережет их к своему юбилею – 80-летию.

– Когда ему стукнет?

– Через три года.

– Долго еще ждать, он должен раньше околеть.

– Когда окочурится, тогда и попробуем на поминках, – заметила Шурпетка и призналась. – Я однажды намекнула Герману Лукичу, мол, в его преклонном возрасте глупо делать запасы впрок. Так он обиделся и привел народную мудрость: помирать собрался, а рожь сей.

– Кстати, где твой дедуля, «божий одуванчик»? Что-то не слышно его, в больницу отправила? Мы бы здесь закатили вечеринку с нашими пацанами.

– Его из дома калачом не выманишь, – посетовала сиделка и подала подруге два хрустальных фужера из серванта, а сама принялась нарезать хлеб и колбасу. – Он знает, что в больнице такого ухода и кормежки, как здесь, не будет. Наелся до отвала и дрыхнет в спальне. Велел не беспокоить, у него такой режим, сон-тренажем называется. Не знаю, что с дедом делать? То спит, то часами напролет, словно баран на новые ворота, пялит глаза в телек. Смотрит по видику порнофильмы и жрет, как жеребец, слюну пускает, наблюдая за извращенными актами соития. И меня заставляет смотреть эту пошлость, чтобы я, значит, загорелась, пришла в охоту. Ты, подруга, не поверишь, вместо того, чтобы замаливать грехи и дышать на ладан, он требует на десерт секс, удовлетворения. Вот так дедуля, старый бабник с признаками педофилии. Боюсь, что на этой почве он может умом тронуться и насильно овладеть мною. Постоянно бубнит, что секс для него самая приятная процедура, элексир здоровья.

– Губа не дура, не прочь на халяву полакомиться. Но в этом ничего удивительного, ты должна была быть готова к такому сценарию, – спокойно ответила Римма и пояснила.

– Пока человек, дышит, шевелится, он испытывает потребность в наслаждениях. Это надо быть кретином или импотентом, чтобы не возжелать такой очаровательной особы… Для него это процедура, а для тебя – инъекция.

Нина смутилась, поняв грубый намек, упрекнула:

– Ты по части пошлости от деда далеко не ушла. Друг друга стоите, два сапога – пара, вот бы вас свести?

– Не обижайся, я ведь любя и сочувствуя, – миролюбиво произнесла подруга. – Надо хорошенько подумать, как старого маразматика обвести вокруг пальца. У меня родилась гениальная идея. Появись перед ним полуобнаженной в бикини и спровоцируй на изнасилование. Сначала поддайся, а когда дело дойдет до соития, то отбивайся, зови на помощь и я тут же возникну рядом. А потом выступлю в качестве свидетельницы. Сымитируем насилие: порвем блузку, лифчик и другое нижнее белье. Игра стоит свеч. Через суд взыщем с него по полной программе и материальный, и моральный ущерб. И еще упрячем Казанова за решетку.

– Если бы я была малолеткой, то поверили бы, а то ведь взрослая женщина, уже вкусившая, и не один раз, райское яблочко. А потом, совесть заест, жаль старика, на нарах загнется. Ему может, и жить осталось немного.

– Глупая, а кто нас с тобой пожалеет? Ты об этом подумала?

– А почему бы тебе самой не охмурить деда?

– Без проблем, но есть серьезные препятствия. Во-первых, он на тебя глаз положил, а я не хочу переходить дорогу. Во-вторых, он ко мне равнодушен, никаких знаков внимания, а насильно мил не будешь. И в-третьих, он не в моем вкусе. А тебе следовало бы ради благополучия, проявить к нему нежность. Если один или два раза с ним переспишь, то тебя не убудет, утолишь сексуальный голод.

– Ты что рехнулась? Он тоже не в моем вкусе! – возмутилась Шурпетка. – Я на сей счет не страдаю, есть, кому меня любить и ласкать. Но чтобы со стариком, из которого труха сыплется, избави Бог.

– Не скажи, есть такие старички-боровички, особенно из бывших военных, моряков, летчиков, что молодому любовнику фору дадут. Какая разница, все мужики из одного теста и цель у них одна – покорить, овладеть и насладиться.

– А ты, что же на собственном опыте испытала?

– Кто же тебе об этом скажет, – уклонилась от ответа Сахно и тут же предложила.

– Ты, подруга, не слишком комплексуй. Если деду захотелось, то поставь главное условие, чтобы официально зарегистрировал брак. И тогда ты станешь барыней-сударыней. Он скоро даст дуба, квартира и все имущество перейдут в твою собственность.

– Да, что ты такое говоришь?! Этот дед еще нас с тобой переживет, – возразила Нина. – Коль такая практичная и умная, то сама выходи за него замуж. Я погляжу, насколько тебя хватит.

– Нет уж, взялась за гуж, не говори, что не дюж.

– Тш-ш, не шуми, я осторожно загляну в спальню, не разбудила ли ты его звонками. Слишком он скрытный и любознательный, может притаиться за дверью и подслушать наш разговор, будет потом пилить, – произнесла сиделка.

2

– Я тоже на него хочу взглянуть, – прошептала Римма.

Они по ковровой дорожке приблизились к спальной и сиделка слегка приоткрыла дверь. Жабрин, до самого подбородка завернувшись в белую простыню, словно кокон тутового шелкопряда, крепко спал на широком ложе, смежив глаза с нависшими белесыми бровями. С присвистом выпускал воздух из ноздрей. Тумбочка, стоявшая у изголовья, была заставлена бутылками бальзамов Биттнер, Вигор, Златогор, флаконами с настойкой женьшеня, боярышника, маслом облепихи, росторопши и разными витаминами.

– А это, что за фигня? – Сахно взяла в руку один из флаконов.

–Это не фигня, а масло из льна, очень дорогое, – сообщила сиделка.

– От чего оно?

–Стимулирует работу сердца, смазка для клапанов. Ему один девяностолетний академик-селекционер рекомендовал. Он в этом деле собаку съел, почти всю жизнь занимается выведением сортов масличных культур, рапса, сои, кунжута, горчицы, употребляет масло и поэтому так долго живет. Герман Ильич строго следует его рекомендациям, поэтому химическим медпрепаратам предпочитает народные средства, фитотерапию. Нам тоже не помешало бы укрепить свои сердечки.

–Так стырь у него флакон.

–Что ты, он же сразу догадается, скандал закатит.

– Не похоже, чтобы он собрался помирать, румянец на всю рожу,– шепнула Нина на ухо подруга и, уловив неприятный запах, зажала носик тонкими с лиловым маникюром пальцами. – Фу-у, как в газовой камере. Спит, как хорь и поминутно «дроздов» пускает, хоть противогаз покупай. Банку зеленого горошка, который я купила, чтобы ко встречи с тобой приготовить оливье, за один присест сожрал. Как саранча все подметает, настоящий обжора.

–Тш-ш, – приложила палец к губам сиделка. – Упаси Бог, чтобы не услышал.

–Ему уши заложило, старый пень дрыхнет, как сурок.

– Отравит он меня, совсем зачахну, как цветок в пустыне, – пожаловалась Шурпетка.

– Фу-у, словно в хлеву, – скривилась Сахно, разогнав перед собой ладонью воздух. – Ты хотя бы комнату проветривай, открывай форточку, используй дезодоранты.

– Он строго-настрого запретил, боится сквозняков.

– Ну, и фрукт тебе, подружка, попался, экзотический, – покачала изящной головой Римма, поспешно увлекая за собой из спальни подругу. – Здесь невыносимо, как в газовой камере.

– Может ты меня, Римма, на денек-другой сменишь, а я хоть немного передохну от этой каторги? – с тоской в глазах попросила Нина.

– Нет уж, возись с ним сама, – отрезала Сахно и, чуть смягчив тон, чтобы не слишком обидеть пояснила. – Ты уже успела к этой специфической атмосфере и условиям адаптироваться, а я – женщина чувственная, утонченная, не выдержу этой пытки, этих хождений по мукам. Еще в состоянии аффекта придушу его или утку с его же дерьмом на голове разобью. Господи, прости меня, что я говорю, еще дед услышит.

– Отсюда не услышит, скунс, умаялся, спит, хоть кол на голове теши, – сообщила Нина, возвратившись в гостиную.

– Чем же он занимался, что так устал? – спросила Римма, разливая густое алое вино по фужерам.

– От безделья умаялся. Донимал меня беседами на интимные темы, – призналась она, опустившись в кресло.

– Ты не шутишь? – удивилась Сахно, пристально взглянув на подругу. – В его возрасте следует о вечном, о душе подумать.

– Не до шуток мне, – уныло отозвалась Нина.

– Чудеса-а! – рассмеялась Римма. – Он же помирать собирался. Сиделкой тебя взял. Помнишь, каким он был, когда мы в первый раз пришли по объявлению?

– Как не помнить, – нахмурилась Шурпетка. – Почитай Богу душу отдавал, с постели не поднимался, плакал, стонал, крестился. Жить мне, говорил, немного осталось, похорони, как полагается, в гробу деревянном, а не картонном, обязательно с музыкой. Все тебе отпишу: дом, имущество, дарственную составлю. Старуха моя Серафима раньше померла, а детей Бог не дал. Жалко мне его стало, да и о своих перспективах подумала. Не мыкаться же с молодых лет по общагам, денег на покупку квартиры у нас с тобой нет. А здесь шанс подвернулся и глупо его упускать. За доброту душевную и заботу старик готов щедро отблагодарить. Заверял, что после инсульта долго не протянет. Правая сторона, мол, отнимается, если бы левая, то еще есть шанс выкарабкаться. Сказал, что все его добро мне достанется. Только велел похоронить по-людски в гробу и с музыкой, а то ведь зароют, как собаку в целлофане.

– Ты, Ниночка, поверила этим сказкам?

– А как же, он слезу пустил. Попросил платочком вытереть. Больно глядеть на него было, – горестно вздохнула Шурпетка.

– Если бы его разбил инсульт, то врачи не оставили бы без присмотра, – резонно заметила Римма. – На период реабилитации закрепили бы за ним медсестру, назначили курс лечения.

– Не знаю, я не допытывалась.

– Напрасно, – посетовала подруга. – Я бы ему старому симулянту, такой допрос учинила, что враз бы с постели вскочил, куда и хворь делась бы. Дед понял, что ты душевная и покладистая и решил на тебе воду возить, помыкая. Вижу, замоталась ты, зачухалась, похудела, а он харю с румянцем наел и бычью шею натрепал…

– Ой, и не говори, Римма, извел он меня своими капризами и сексуальными домогательствами, готова на край света бежать…

– Не повезло тебе, подружка, – посочувствовала ей Сахно. – Как мать Тереза, с того света его подняла. Теперь, поди, долго придется ждать, когда он преставится. Но ты не печалься, что-нибудь придумаем. Сначала выпьем для поднятия тонуса и покумекаем, что делать дальше с твоим дедулей.

– Не вздумай так его называть, – предупредила сиделка. – Он после того, как оклемался, потребовал, чтобы его величали Германом Лукичем.

– Вот оно что. Значит, почувствовал вкус жизни, – заметила Римма. – Раньше он ведь охотно откликался на «дедулю» и называл тебя внучкой. Волшебные у тебя руки, Нина, только самой от этого никакого проку. Могла бы стать народной целительницей и деньги грести лопатой. Но для раскрутки нужен спонсор и реклама. А любой толстосум опять же потребует твоего знойного тела. За бесплатно никто и пальцем не пошевелит. Прямо заколдованный круг. Но все же будем оптимистками и выпьем за то, чтобы у нас все получилось.

3

Они выпили приятное бодрящее вино, закусили дольками апельсина и бутербродами.

– За эти две недели ухода за ним я так измучилась, что врагу такого не пожелаю, – пожаловалась Шурпетка.– Пока он лежал, да и сейчас все бытовые заботы на мне. Бегала, как угорелая, по аптекам, глюкозу, витамины, бальзам, а с рынка – курятину, цитрусовые, масло, сыр, овощи. Пенсия у него мизерная, дал двадцать гривен, всего на день хватило. Пришлось за свои сбережения ему все покупать. Думала, что все окупится сторицей, когда хозяйкой квартиры стану. Сколько уток из-под него уже вынесла и все впустую. Противно, бывало, нос пальцами зажму, а терплю, сейчас хоть сам по нужде ходит. Рассчитывала, что он неделю-другую протянет и дух испустит, да, видно, перестаралась. С того света вытащила. Он, наверное, своей нудотиной старуху раньше времени в гроб загнал, и я с ним загнусь…

– Бог терпел и нам велел, – напомнила заповедь Римма. – Такой стал капризный и привередливый, что не приведи Господь,– продолжала плакаться сиделка. – Требует, чтобы в квартире дважды на день протирала полы, как в больнице, и меню заказывает, словно в ресторане: куриный бульон, жаркое, шницель, отбивная, пельмени, разные салаты и свежие фрукты. Пожалела его на свою голову, купила ему Биттнер, так он теперь требует спирулину и насчет виагры и импазы намекал. Наслушался рекламы.

Когда заикнулась о деньгах на расходы, он заявил, что со дня на день должны принести пенсию за два месяца. Уже неделя, как обещает. Была бы у него хоть пенсия, как у военных или госслужащих, а то ведь, что кот наплакал. Что делать, Римма? Ума не приложу, совсем запуталась. Разорит он меня, последние деньги вытянет или в психушку сведет. Командует, как женой. Римма, ты не поверишь, у него пенсия пять тысяч гривен. Это в переводе на валюту– тысяча долларов. А прикидывается убогим.

– Откуда ты знаешь, что у него такая сумасшедшая пенсия?

– Мне почтальонша по секрету сообщила, что Герман Лукич еще тот скупердяй. С ним ни одна женщина не смогла ужиться. Во-первых, очень жадный, занудный и привередливый, во-вторых, не соглашается официально оформить с ними брак, чтобы не претендовали на жилье и имущество. Поэтому они надолго не задерживаются. Ищет себе, чтобы были его моложе лет на сорок для обновления крови и поднятия тонуса, – продолжила Шурпетка.

–Так может он педофил?

– Черт его знает, но на сексе помешался?

– Ха, ха, я еще не встречала мужиков, которые бы не любили этим делом заниматься, да и среди женщин немало любительниц, – усмехнулась подруга. – Наверное, и в постель твою норовит забраться? Запирайся от него на ночь.

– Откуда ты знаешь? – всполошилась Нина.

– Почитай труды знаменитого психоаналитика Зигмунда Фрейда, – заметила Сахно. – Интересный попался дедуля, долго тебе с ним придется мыкаться. Что-то подозрительно быстро он на ноги встал. Стонал, кряхтел, глаза закатывал. Может, он симулянт, притворяется, чтобы узнать, как ты себя поведешь. Не аферистка ли? Есть такие типы, любят, чтобы им во всем потакали.

– Черт его знает? В душу к нему не залезешь, что у него на уме, какие планы, – посетовала женщина. – Когда совсем плох, немощен был, я хотела вызвать «неотложку», так он запретил. Не верю, говорит, этим эскулапам, они меня зарежут, видение, мол, такое было. Хочу в родном доме нормально помереть. Вся надежда на тебя внучка, Спасешь, все, что имею, тебе отпишу. Я и рада стараться. Конечно, не из-за квартиры, а просто пожалела старика, одинокий, больной, кому он нужен. Защемило сердце.

– Для своих семидесяти семи лет он выглядит слишком бодро, лет на шестьдесят, не более, – заметила Римма. – Ты его паспорт видела?

– Нет, все документы он прячет под замком в сейфе, рядом с кроватью Посторонним не доверяет.

– Какая же ты теперь для него посторонняя, ухаживаешь, как за малым дитем, горшки выносишь. Да он должен тебе руки целовать. А договор на право наследования в случае смерти оформил?

– Пока нет. Ты же видела, в каком он тогда состоянии находился, – напомнила Нина. – Пальцы дрожали, глаза слезились, не смог бы даже расписаться. Совестно было настаивать. Надо было его срочно спасать.

– Вот и спасла на свою голову. Эх, очень ты жалостливая и наивная, – пожурила ее подруга. – Надо было не по аптекам бегать, а сразу к нотариусу, оформить и заверить договор, завещание, как положено, а потом уже дедом и его горшками заниматься. Пригласила бы нотариуса домой, оплатив за услугу, и дед бы никуда не делся и поставил свою закорючку. Упустила ты очень удобный момент. Теперь, попробуй его заставь. Вместо того, чтобы бумагу подписать, он к телу твоему, как мартовский кот, подкрадывается. Учить тебя еще надо уму-разуму. Я бы без договора пальцем не пошевелила. Пусть бы, старый пень загнулся, чем ты с ним столько времени промаялась. Поторопились мы, клюнули на первого встречного. Надо было старца из военных или чиновников с персональной пенсией подыскать и чтобы они на полном издыхании были. Раздобыть бы в регистратуре поликлиники истории болезней престарелых пациентов и лучше выбрать тех, кого доедает рак или саркома.. Чтобы стопроцентная гарантия, что долго не протянет.

– Римма, это же жестоко, не по-христиански, – упрекнула Нина.

– Ты со своей деликатностью ничего не добьешься, – ответила Сахно. – Он ведь тебя использует бесплатно без всяких угрызений совести. Раньше нас с тобой к суровым условиям жизни адаптировался. Нынче ведь каждый норовит обскакать и надуть друг друга. Поэтому надо действовать решительно и напористо, без жалости и слез. Только в этом случае мы добьемся успеха.

4

– Что ты, Римма, предлагаешь?

– Пока очередной тост за нас, – ответила та, наполнив фужеры и с лукавинкой и блеском черных, как маслины, глаз промолвила. – И все же ответь дедуле взаимностью. Жена все же больше имеет прав, чем сиделка.

– Разве можно без любви и еще за старика? Это же извращение, проституция, – возмутилась Шурпетка. – Где гарантия, что потом он юридически оформит со мной брак? Поживет, насладиться и выставит за порог, как обошелся с другими.

–Родишь от него ребенка, не отвертится. Если станет возражать, то закажешь экспертизу на ДНК

–Ты считаешь, что он способен? Нет, это исключено, противно и низко продавать себя. Он и так ко мне пристает, ему курочку-дурочку безотказную подавай, чтобы топтать ее. Одной ногою в могиле был, а теперь и «клубнички» не прочь отведать. Для этой цели, наверное, и нанял в роли сиделки.

– И все же будь, Ниночка, хитрее, уступи его желаниям. Другие этим живут, не испытывая угрызений совести, – настойчиво предложила Сахно.

– Ни за что на свете!

– Тогда брось его к чертовой матери! – вспылила Римма. – Найдем тебе немощного, покладистого деда, только не смей его реанимировать, а то, как и этот, сядет на шею и будет воду возить.

– Римма, я уже на него пять тысяч рублей потратила и столько сил, обидно в дурах оставаться, – заявила Шурпетка.

– Да такой подарок он не заслужил. Нам с тобой далеко до спонсорских жестов. Надо срочно выручать деньги, лучше их в ресторане прогуляем. Мы должны раскусить этот орешек, – она закурила сигарету, пустив кольца сизо-голубого дыма. Призадумалась.

– Я забыла тебя предупредить, он не переносит табачный дым, – сообщила Нина. – Проснется, сразу учует и скандал закатит.

– Пошел он к черту. Пусть благодарит, что ты от него до сих пор не сбежала. Не трусь, подружка, прорвемся. Раз он возле тебя топчется, как кобель, значит, положил глаз.

– Больше не на кого положить, – горько усмехнулась сиделка.

– Ты его подняла на ноги? – с азартом встряхнула копной медно-рыжих волос Сахно.

– Да, подняла почти с того света.

– Ты его должна и уложить пластом.

– Каким образом?

– Создай в квартире невыносимые условия, – предложила Римма. – Хватит вокруг него на цыпочках ходить и пылинки сдувать, как за отцом родным ухаживать. Никаких больше уборок в комнатах, устрой беспорядок: пыль, паутина, грязь, немытая посуда с прокисшей едой. Появятся тараканы, пауки, клопы, а если, как следует, постараешься, то и мыши разведутся. Урежь меню, никаких деликатесов. Давай ему грубый, плохо сваренный корм и побольше острых специй, горького перца, горчицы, аджики, лука и чеснока. Добавляй незаметно в пищу слабительное, пусть его пронесет и не один раз, чтобы с унитаза не слезал. Воду не смей кипятить, может, его кишечная палочка или другая инфекция доконает. У стариков самое слабое место – желудочно-кишечный тракт. Мне об этом знакомая медсестра по большому секрету сказала. Они чаще всего страдают от запоров или жидкого стула, вот ты его и потчуй касторкой.

– Я так не могу. Все же он человек, хоть и зануда, – отозвалась Нина. – Ну и дура. Он при твоем идеальном уходе еще лет пятнадцать-двадцать проживет, и неизвестно, чем дело закончится, держит тебя словно заложницу взаперти. Лучшие годы пройдут, и кому ты после сорока лет нужна, даже с квартирой. С дедулей надо решать, он свое пожил, пора и на покой. Если слабительное не поможет, через неделю не отощает, как Кощей, то и есть другие более эффективные средства. Окочурится тихо, никто и не дознается. Родни нет, одинокий, кому он нужен.

– Какие? – насторожилась Шурпетка.

– Для травли крыс и мышей. Об этом поговорим потом. Гляди, Нинка, никому ни слова, иначе не видать тебе счастья. Для тебя ведь стараюсь,– предупредила Римма.

– Проведут медэкспертизу, вскрытие и узнают, от чего помер, – заметила сиделка. – И прощай тогда свобода и молодость.

– От старости и одиночества помер. Кому он сто лет нужен, чтобы на экспертизу и вскрытие тратились. На это у медицины финансов нет, – возразила Римма.– Скромно его похоронишь, всплакнешь для вида и хозяйка-барыня, зови в дом молодого красивого и богатого жениха. Отбоя не будет. Завидую я тебе по-доброму. Если все получится, как задумали, то и себе отыщу какого-нибудь божьего одуванчика, дышащего на ладан. Уж я с ним церемониться не стану, как ты, словно с малым дитем возишься. С дедами-маразматиками будь построже, тогда больше ценить и уважать будут. Пока твой эксплуататор не проснулся, пожалуй, поеду к себе, мало радости со старым пнем общаться. Антошка мой моряк-рыбак недавно из рейса в общаге заждался, горячий парень. Пора сниматься с якоря. Давай выпьем на посошок и до новой встречи уже на твоей собственной территории, в этой уютной квартире. Ладно, пошел он на фиг, много чести. Давай поговорим о чем-нибудь приятном. Наливай!

И сама же выполнила команду, наполнила фужеры и провозгласила тост:

–Чтобы у нас все получилось! Виват!

5

Сдвинули фужеры, уловив хрустальный звон. И в этот момент дверь спальни отворилась и в гостиную в полосатой, как матрац сорочке, в белых семейных трусах по колено с красными вставками, словно генеральскими лампасами, и в отороченных мехом тапочках резвым пуделем вбежал Герман Ильич. Широко расставив короткие кривые ноги, он в правой руке держал занесенный над головой топорик для разделки мяса, а в левой – включенный портативный магнитофон.

– Порублю, суки! Поруб-лю-ю! – кричал он писклявым голосом, страшно вращая зрачками и потрясая топориком. – Мою элитную квартиру в кабак, забегаловку, в притон превратили. Не позволю, не потерплю!

Шурпетка от неожиданности выронила из задрожавшей руки фужер. Он ударился о край стола, осколки с красным вином обрушились на ковер, впитавшись, как в губку.

–Ах, вы змеи подколодные, гадюки ядовитые! – распалялся ветеран. – Пригрел на груди, и дом, и богатство – все хотел отдать. Значит, отравить, угробить меня решили, клопы, вши, слабительное, мышьяк… Курицы безмозглые, я вас насквозь вижу. Хотели надуть, обвести меня вокруг пальца, заморить голодом и прихватить кровью и потом нажитое имущество и квартиру. Кукиш вам с маком, не на того нарвались! Никто еще опытного чекиста, майора госбезопасности не сумел провести. Мне не было равных в борьбе с разными сектами адвентистов, иеговистов, баптистов и прочих шарлатанов —агентами влияния из ЦРУ, Моссада и других спецслужб. Жалкие шмокодявки, на кого руку подняли, решили надуть. Это я вас надую, как резиновую куклу и упеку в каталажку, где вас, писаных красавиц-недотрог, будут на нарах драть, как сидоровых коз. Стоять, молчать! Завалю и пикнуть не успеете.

Застигнутые врасплох, Нина и Римма, закрывая лица руками от наступавшего с воинственным видом Жабрина, поднялись из-за стола. Один из фужеров опрокинулся, и вино кровавой струей потекло на палас. «Какие средства?» – услышала в возникшей паузе свой вопрос, озвученный магнитофоном Шурпетка и тут же последовал уверенный ответ Сахно: «для травли крыс и мышей». «Он нас тайно записал», – эта внезапная мысль парализовала их волю. Божий одуванчик превзошел их самые невероятные ожидания и прогнозы. Герман Лукич, чувствуя свое преимущество, распалялся.

– Что, стервы, рты раззявили и глаза свои бесстыжие выпучили! Пьете за упокой раба божьего и харчи мои переводите? Как бы не так. Меня, бывшего секретного сотрудника, еще никто на мякине не провел, не таких пигалиц в бараний рог сворачивал. Все записал, слово в слово, как вы, гадюки ядовитые, на заслуженного человека покушение готовили. Ловко придумали, никто не докопается. Выкусишь Нинка, теперь, ни копейки не получишь! У меня в каждой комнате микрофоны. Позвоню в милицию и прокуратуру. Повяжут вас тепленькими и загонят на нары. Там будет, кому потешиться всласть, коль мною, зараза, пренебрегла, не захотела пожалеть и отблагодарить.

– Ой, дедуля, мы же пошутили, а вы всерьез восприняли, – первой пришла в себя и покаялась Римма. – Немного вот выпили, и всякая чушь полезла в пьяную голову. Вам тоже винца марочного оставили для поднятия тонуса. Французы его, вместо воды пьют и поэтому долго и счастливо живут. Выпейте на здоровье и живите долго-долго, сколько Богу угодно. Простите нас, глупых.

– Что у трезвого в уме, то у пьяного на языке, – строго оборвал он. – Я те не дедуля, а Герман Лукич. Со следователем по особо важным делам будете объясняться, как хотели меня голодом заморить и отравить. В Уголовном кодексе есть статья, по которой угроза совершить убийство наказывается лишением свободы на срок до одного года. Маловато, конечно. А пьянство является отягчающим вину обстоятельством. Эту статью я назубок изучил. Придется попариться вам в колонии, на лесоповале или в карьере. Больными старухами вернетесь из зоны, если еще посчастливится.

– Что же нам делать? – со слезами в голосе прошептала Нина, покорно взирая на бодрого старика.

– Платите по триста долларов каждая за моральную травму, и я уничтожу запись, не дам ей ходу, – предложил Жабрин, не выпуская ни топорика, ни магнитофона из рук.

– У нас нет таких больших денег, – взмолилась Сахно.

– Это ваши проблемы. Моя жизнь и ваша свобода стоят дороже, – подчеркнул он. – Не мне вас, молодых и красивых, учить, как заработать валюту. Не маленькие, сами должны соображать, злодейство смогли замыслить, значит, сможете и через свою гордыню преступить и поработать несколько ночей. Если через пять дней не будет денег, сдам вас с потрохами в милицию. Там вас научат зарабатывать валюту.

– Герман Лукич, может мне остаться? – в нерешительности остановилась Шурпетка. – Вы мне очень симпатичны и я готова исполнить любое ваше желание.

– Поздно ты прозрела и созрела, детка. Когда я уговаривал, брыкалась, как строптивая телка, – упрекнул Жабрин. – А теперь забирай барахло и вон с моих глаз. Я найду себе другую сиделку, красивее и ласковее. На квартиру и имущество много нынче охотников. На тебе свет клином не сошелся.

– Герман Ильич, верните долг за лекарства и питание, – осмелилась она напомнить.

– Ах ты, бесстыжая стерва, жила, как принцесса, под моей крышей на всем готовом и я ей еще должен. Ни разу не поблагодарила, как положено, – вспылил он. – Будешь рыпаться, я тебе живо счет выставлю за коммунальные услуги, электричество и телефон. Без юбки и блузки, нагишом, в чем мать родила, по миру пущу.

– В таком случае, Герман Лукич, возвратите мой паспорт, – заканючила Шурпетка.

–Накось выкуси! – Жабрин виртуозно свернул кукиш и заявил. – Ты мне за хранения документа пятьдесят долларов заплатишь, а за нарушение трудового договора об уходе за заслуженным ветераном еще пятьсот. Это называется неустойкой… Будем на Европу равнение держать, а то привыкли законом, как дышлом, ворочать. Не позволю из меня делать клоуна.

– Никакой договор я не подписывала, – возмутилась женщина.

– Договор устный, как в Японии, – пояснил ветеран. – Там блюдут слово и честь. В случае нарушения делают себе харакири. Эх, ты подлая аферистка Шурпетка! Согрел змею на своей груди.

Подруги, опасливо оглядываясь на сверкающее в свете люстры лезвие топорика, поспешно, собрав вещи, покинули квартиру.

– Психопат и шантажист. Черт нас угораздил с ним связаться. Он же здоров, как бык, а притворялся больным, чтобы заманить в ловушку, – оказавшись за дверью, прошептала Сахно.– Влипли мы с тобой, подруга. Но этого старого афериста надо проучить.

– Как? – отозвалась, потрясенная происшествием, Нина.

– Пока не знаю, но способ должен быть, – обнадежила Римма. – На фиг мы на этого психованного придурка клюнули? Надо было закадрить какого-нибудь олигарха.

– Не с нашими внешними данными. Для этого следует быть топ-моделью, чтобы красивая мордашка, ноги от шеи росли, пышная грудь, осиная талия и роскошные бедра,– посетовала Шурпетка.

– Не скромничай. Мы с тобой еще способны молодым и затасканным фору дать. А то на иную звезду больно глядеть, ни рожи, ни кожи, как вешалка, – заметила Сахно и это их несколько утешило.

Между тем ветеран ликовал: «Какой я, однако, умный и шибко сообразительный. Жаль, суки канцелярские, не дали до полковника дослужиться, а там и до генеральских погон и лампасов рукой подать. Сейчас бы имел госдачу, спецобслуживание и до гробовой доски персональном авто. Попались, голубушки, как куры во щи. Подвалят мне деньжата, с пенсии давно бы ноги протянул. Девки, поди, не глупые, валюту у кого-нибудь одолжат или на панели заработают, только бы не угодить в колонию. Понимают, что их судьба в моих руках. Нинка, эта недотрога, готова была даже переспать со мною. А прежде, даже мысли такой не допускала. Ловко я их подловил, все продумал и сделал точно с учетом женской психики. Комар носа не подточит. Жаловаться они не станут, поскольку нет ни доказательств, ни свидетелей, а у меня запись. Они не первые и не последние».

Ветеран достал из-под крышки стола миниатюрный микрофон со шнуром. Затем вылил в фужер остатки красного вина и с удовольствием выпил и закусил колбасой, разминая ее крепкими зубами. «Скучно без приключений, без активной оперработы, оригинальных операций с лохами, чтобы не потерять квалификацию. Замечательное хобби. Завтра надо отнести объявление в газету, – твердо решил Герман Лукич. – Без сиделки жить скучно, да и лишние деньги не помешают. Дай Бог, чтобы попалась добрая и нежная, а не злюка-гадюка подколодная. У меня ведь, как говорил Тарас Бульба, «есть еще порох в пороховницах». Ишь, сороки, раскатали губы на мое жилье и богатство. Я еще долго буду жить, припеваючи. Дед и отец до девяноста лет дотянули. Крепкий орешек – не всякому по зубам»

БЕЛЬГИЙСКИЙ КОВЕР

Наш общий кореш ГД (Генрих Давидович среднего роста, смуглолицый с щеткой черных усов, то ли татарин, то ли гагауз, кто его знает, но с явно еврейскими замашками и хитростью, после долгих странствий в морях-океанах, занялся ковровым бизнесом. Смотался в матушку—Одессу на знаменитый Привоз и пару бельгийских ковров привез, вернее на собственном горбу приволок, потому, как поскупился на автобус, совершающий чартерные рейсы из Керчи в город белой акации и Кости – моряка с его шаландами полными кефали (канули в Лету те славные времена). Он еще бы парочку ковровых изделий прихватил, но ранее вырученные за продажу старого мокика “Карпаты” деньги вчистую на баб спустил. Купил он каждый из ковров по триста гривен, а решил сбыть наивным покупателям по четыреста и ни гривны меньше, а больше – за милую душу. Вот такой нынче бизнес “купи—продай”. Прежде спекуляцией назывался и за него легко было загреметь на нары года на три-четыре, а ныне честь и слава предприимчивости.

При такой постановке дела, правовой метаморфозе Генриху Давидовичу впору бы зафрахтовать крупнотоннажный армейский грузовик и привезти из Одессы тонн десять-пятнадцать этих промышленного производства буржуйских ковров, враз бы на разнице цены обогатился бы. Круглые бы сутки после такой сделки пил бы коньяк, красной и черной икрой закусывал и юных массажисток, как скульптор глину, мял, сколько душе угодно. Но, увы, Генрих Давидович на мели, а кредит никто не дает, потому, как бесплатный сыр только в мышеловке.

По этой самой причине он и не может завалить прекрасный город рыбаков и красавиц мягкими коврами. А как хотелось бы с форсом пройтись по коврам с мягким радужным ворсом. Но, довольно лирики и с двумя коврами без личного транспорта в дороге пришлось нелегко, хлопотно. Однако своя ноша плеч не давит, не полпути не сбросил, доволок до родной обители из города Рабиновичей-Абрамовичей. Конечно, ковры размером 4 х3 метра, полегче, чем тот, что в Бахчисарайском ханском дворце 10х10 метров, но все же плечи намяли и живот надорвали…

На следующий день, памятуя о том, что “время—деньги”, Генрих Давидович спозаранку вышел в окрестности центрального колхозного рынка. Развернул ковер на периллах одного из мостов через речку Приморскую. Но бизнес сразу не заладился. День стоял, второй, как памятник, время от времени уговаривая прохожих приобрести «шедевр» ткацкого искусства. Но желающих расстаться с купюрами валюты или с хохло-баксами не было. Оно и понятно , большинству и озабоченных, утомленных каждодневной проблемой выживания, гражданам не до роскоши, хватило бы выпить и закусить, а там трава не расти. Ковры для тех, у кого дворцы и виллы, дачки, тачки и любовниц полный гарем. На третий день бывший нардеп Вольдемар Никанорович (вот уж действительно всевышний наделил интеллектом и интуицией), известный своими научными изысканиями в области истории и географии, призвал меня одаренного, но бедствующего мастера пера на помощь: «Приезжай, надо корешу подсобить избавиться от ковра. Никто не покупает, хоть плач. Того и гляди, как малое дитя упадет с досады на спину и начнет на мосту ножками сучить. Поможем ему продать ковер и он по-купечески щедро нас с тобой угостит.

–Не кинет ли он нас, как прохиндей? – высказал я сомнение.

– Что ты несешь, какую-то ахинею,– обиделся Вольдемар.– Он человек слова, душа-парень. Давеча, когда удачно сбыл мокик, так каждого встречного и поперечного водкой угощал. А уж перед нами лепешкой расшибется, последнюю рубашку снимет, а честь свою не уронит.

– Ну, гляди, Никанорыч, ловлю тебя на слове,– предупредил я приятеля. – Не задерживайся Владлен, ноги в руки и сюда,– велел он.– Генрих с утра на солнце париться. Ох, и погуляем мы нынче от души. Чутье меня еще никогда не подводило. Нос к выпивке чешется Легкие подъем, преодолев расстояние в два километра по улицам, скверам, я стирая об асфальт подошву своих штиблет, примчался на рынок, к мосту. Гляжу, какой-то ковер висит, а хозяина нет. Черт знает, чей он? Может конкурирующего с Генрихом Давидовичем прощелыги. Прошелся до главного моста, соединяющего рынок с автовокзалом, но и там ни Вольдемара, ни Генриха, ни ковров и поэтому возвратился на исходную позицию. И очень кстати, у ковра увидел корешей-приятелей. Обнялись по-братски, словно несколько лет друг друга не видели.

–Табак наше дело, никто ковер не берет,– с тоской сообщил продавец, утирая ладонью пот со лба и попросил.– Вы тут ребята постерегите, а я пойду минералки или пива куплю. Шибко упарился на солнце, невмоготу уже.

–Иди, иди подобру, поздорову, никто твой ковер не сопрет,– обнадежил я его, пристально рассматривая шмыгавших по мосту прохожих и выискивая взглядом потенциальных покупателей. Едва он отвалил за водой, как подвалил какой-то невзрачный мужичонка в заношенной старой одежке. Уставился на ковер, а потом принялся его щупать, как цыган коня.

–И шо, продаешь? – поинтересовался он, заискивающе глядя и я уловил стойки запах перегара.

– А шо, покупаешь,– ответил я ему в унисон.– Нет, интересуюсь, у меня в кармане ни шиша, – искренне признался он, явно набиваясь в собеседники, что не входило в мои планы.– А если нет ни шиша, а только вша, то сгинь нечисть. Здесь тебе не музей, чтобы целый день глазеть и своим затрапезным видом отпугивать богатых и солидных покупателей.– шуганул я его и мужичонка испуганно ретировался. И очень вовремя, потому что на горизонте нарисовалась высокая блондинка (не скажу, что красавица, но это к качеству ковра не имеет никакого отношения) с подростком. Она обратила свой небесно-голубой взор на меня, высокого импозантного мужчину в сером костюме, стройного спортивного телосложения, в галстуке и в черных солнцезащитных очках. Я широко и радушно ей улыбнулся, понимая, что на лавры красавца Алена Делона не претендую, но по-прежнему нравлюсь женщинам, мечтающим со мною переспать. Мне бы капитал этого популярного французского актера и не одна красотка не устояла бы перед искушением. Затем блондинка перевела взгляд на ковер и ее лицо просияло улыбкой. Вольдемар между тем задумчиво стоял по-стариковски, устало опираясь на костыль-клюку.

–Бонжур, мадам! Милая незнакомка,– произнес я ангельски-нежным голосом.– Этот великолепный ковер сделает вашу жизнь счастливой и комфортной, украсит интерьер вашей квартиру особняка, дачи или офиса. Это уникальный, почти эксклюзивный вариант. На всю Европу только шесть таких, а на Украине единственный, а ни какой-нибудь пущенный на поток ширпотреб.

–Бонжур, мусье! О, я как раз и ищу подходящий ковер, весь рынок обошла и ничего не приглянулось,– призналась она. – А этот вполне подходящей расцветки, спокойный, не вызывающий раздражение Я слишком яркие не люблю.

–Вот именно, лучше вы ни в Керчи, ни в другом городе не найдете,– заметил я. – Да, мадам, не найдете,– подтвердил Вольдемар и преградил ей дорогу костылем, решив таким образом внести свою лепту в процесс продажи изделия. Ранее, о чем я забыл упомянуть, этим же костылем чуть не огрел настырного мужичонка, но я вовремя удержал его от этой экзекуции, иначе бы долго и нудно пришло бы объясняться с ментами, использующих любую возможность, чтобы получить мзду. Но с нас, как говорится, взятки – гладки, живем не солоно хлебавши.

– Он ручной работы?– спросила блондинка, ощупывая ткань изящными длинными, как у пианистки, пальцами.

–Конечно ручной, бельгийского производства,– с жаром заверил я и отвернул край ковра. – Вот видите клеймо мастера. Мы халтуру на продаем. Для нас клиент дороже золота.

Она внимательно всматривалась в размытый штамп, но так ничего и не поняла.

–А его моль не трахнет? – допытывалась блондинка.

–Что вы такое говорите? – обиделся я.– Он обработан специальным средством, будь моль размером в горного орла, после такой еды у нее все зубы выпадут. Этот ковер и прочный и мягкий, станет вашей семейной реликвией. Из поколения в поколение будет его передавать. Сынок вон подрастает, ни свадьбу молодоженам подарите. На нем хорошо будет трахаться, без травм и ссадин.

По блеску ее глаз я понял, что ковер на нее произвел магическое действо. Появившемуся с бутылкой лимонада Генриху Давидовичу, еще давеча намеревавшемуся свернуть ковер и отбыть восвояси, после моей талантливой гипнотической обработке покупательницы, осталось только договориться о цене.

–Каков размер? – спросила она.

–Три на четыре метра.

–Сколько?

Генрих Давидович вопрошающе посмотрел, то на Вольдемара (он по части ценовой политики, пусть только не обижается, дилетант), а затем на меня, но не понял моих жестов. Ему бы со мной посоветоваться, а он поторопился избавиться от коврового шедевра и скромно произнес:

–Четыреста гривен.

А ведь мог бы запросить и пятьсот. Я уверен, что блондинка бы не устояла перед соблазном. Но, увы, он на радостях уступил ей еще десять гривен на такси. Свернул ковер, по его на спину подростку, получил деньги и гора с плеч. Пожелал покупательнице здоровья. Удачной сделкой был растроган до слез, разве что не полез к благодетельнице с поцелуями, хотя первую скрипку сыграл я. Не появись в нужное время в нужном: месте, то сих пор Генрих торчал бы с ковром на мосту под нещадными лучами майского о солнца. И в конечном итоге сбыл бы за триста гривен в убыток себе. Конечно в том, что сделка состоялась есть заслуга Вольдемара с его уникальной интуицией. Видимо, физическая немощь с лихвой компенсируется интеллектуальной– своеобразной субстанцией энергии.

–Это дело надо обмыть, иначе в следующий раз потерпишь фиаско,– напомни я Генриху, поспешно спрятавшему крупные купюры в портмоне.

–Хорошо ребята, что-нибудь сообразим, – пообещал он без особого энтузиазма. И пока шли через дорогу, направлял свои стопы в магазин “Альбина”, он вдруг ни к селу, ни к городу вспомнил яркое высказывание дамы сердца.

–Пусть лопнут от зависти те, кому мы не достались и пусть сдохнут те, кто нами пренебрег,– с пафосом изрек он.

–К чему здесь женщины? – удивился я.

–А к тому, – рассмеялся он, – что баб я вам не обещаю, а вот водкой или вином угощу. Так что будем пить?

–И то и другое, хорошую закусь, чтобы сразу не захмелеть,– заметил Вольдемар. Мы с ним раскатали губу, рассчитывал, что Генрих выставится рублей на 50 и поэтому в бодром настроении вошли в столь любезную нашему сердцу “Альбину”.

Но каково было наше разочарование, когда Генрих Давидович, совершенно проигнорировав витрину с фирменными напитками “Союз-Виктан”, “Немиров”, “Массандра” и другие, купил бутылку самого дешевого портвейна за четыре гривны. Им даже бомжи брезгуют, предпочитая “Красную шапочку”. “Может на закусь не поскупиться? Купит балычок,”– рассчитывал я, но он принес небольшой кулечек орешек в шоколаде, очень напоминавшие свежие экскременты на пыльной степной дороге.

Мы скромно, едва выдавив и себя скупую мужскую слезу, выпил за удачную сделку, закусили «овечками» и обладатель сотенных купюр, сославшись на напряженный график работы, умчался на рандеву, оставив нас, злых и голодных, в глубоких раздумьях. И когда мы, допив остатки, которые не всегда бывают сладки, собирались на выход, появился старый знакомый со своим приятели Васько Тунец. Хитрый Вольдемар, трезво оценив ситуацию, пустил слезу, поведав ему о с бедственном положении, о колоссальных затратах на лекарства и микстуры. Тунец сочувствующе кивал головой, сообщив, что и сам пережил инфаркт миокарда. После этого вальяжно расстегнул портмоне, вынул пятидесяти гривневую купюру и призадумался. Мы с приятелем затаили дыхание, Тунец спрятал 50 и подал Вольдемару 2 гривны. И на том спасибо. Раздавили бутылку водки в “Айсберге”.

Вольдемар увидел на металлической стойке большую литеру М, приставив шаг, сообщил:

– Пойду, отолью. Нет больше мочи терпеть, портвейн на пузырь давит.

– Стоять! Это же «Макдональдс» – американская харчевня быстрого обслуживания.

–Никогда бы не подумал? – удивился и расстроился приятель. – Полагал, что это платный мужской туалет.

– Потерпи еще пару минут, – велел я и проводил его на вокзал в зачуханный, но зато бесплатный туалет. Затем доставил Вольдемара на базу, а сам пешком через весь город отправился в свою обитель. Он впал в спячку, а я сел за письменный стол, предпочитая его обеденному, и написал сей рассказ.

На следующий день Генрих Давидович на радостях от удачной сделки вынес на мост ковер бельгийского производства, но поменьше размером 3х2,5 метра. Старательно развесил его на периллах. Но, похоже, что на сей раз фортуна от него отвернулась. Мимо, шмыгая синими носами и дыша перегаром, проходили, скользя по красивому орнаменту равнодушными взглядами мужики, жаждущие выпить и закусить, поскольку «трубы горели». Да и не ковром им нынче. Об этом продавец знал из собственного горького опыта, поэтому лелеял надежду на женщин. Ведь ковры, хрусталь, украшения и другие красивые вещи – это их неизменная прихоть. Достаточно вспомнить Эллочку-людоедку.

– Покупайте товар, отдаю недорого, за триста гривен! – предлагал он женщинам в тот момент, когда я появился возле моста. Вольдемар, согнувшись и опираясь на костыль, сидел на парапете. Он томился в ожидании, когда кореш сплавит ковер и по этому случаю угостит любимым портвейном, который он по своей наивности считал лучшим лекарством от инсульта, подкосившего его здоровье. Рядом бойкие женщины торговали апельсинами, лимонами, бананами и свежими огурцами. А мимо ковра потенциальные покупательницы проходили гордо с надменными улыбками.

– Ты поставь возле ковра корзину с розами в счет стоимости изделия для затравки, – предложил я Генриху Давидовичу, но он безнадежно махнул рукой. Продал он в тот день ковер или нет, мне неведомо. Но это у же другая история.

СЕКСАПИЛЫ

Водитель большегрузного «КрАЗа» тридцатилетний Костя Чувалов, будучи в командировке, застрял в пригороде Киева – полетела ходовая часть. Поломка оказалась серьезной. Провозившись полдня, злой, голодный и чумазый, как черт он из ближайшего узла связи по телефону сообщил начальнику автоколонны Стаднику о происшествии. Тот, посоветовался с главным механиком и экономистом, решил, что ремонт в каком-нибудь столичной автомастерской обойдется в кругленькую сумму. Дешевле будет отбуксировать «КрАЗ» в Керчь и здесь поставить его “на ноги”.

Отправили Чувалову на подмогу, добровольно вызвавшегося, водителя Александра Нестерюка – опытного и разбитного мужчину, не пасующего перед трудностями оптимиста с соответствующей его потенции кличкой Укол. Почти за сутки он преодолел расстояние, отыскал замерший у обочины грузовик. Благо на дворе стоял погожий август и Костя коротал ночи в кабине автомобиля. Оставлять не рискнул, опасаясь, что раскурочат и сдадут на металлолом. Как бомж, успел обрасти колючей щетиной. Предстал перед Александром взлохмаченным с затравленным взглядом.

– Вот влип с этим «жеребцом», – пнул он с досады по бамперу неподвижный «КрАЗ». Затем крепко пожал руку приятеля:

– Спасибо. Я не сомневался, что именно тебя пришлют на помощь. Ты, как аварийная, пожарная команда.

– Я сам напросился, – ответил Нестерюк.

– Тогда тройная благодарность. Эта махина из меня всю душу вытрясла, – пожаловался Чувалов.

– Не будем терять время,– удостоверившись в серьезности поломки, произнес Александр.– Беру тебя на жесткую сцепку, чтобы не болтало на трассе. Так безопаснее.

– Конечно,– согласился Чувалов. Жестко сцепив автомобили, они сели в кабину исправного «КрАЗа». Александр – за баранку и весело подмигнул:

–Вперед, Костя! Дорога дальняя.

Выжал ногой педаль сцепления, переключил рычаг скорости и нажал на акселератор. Автомобиль, натужно урча, выехал с обочины на трассу, наматывая на протекторы серую ленту асфальта. Водитель выдерживал скорость в пределах 60-70 километров. Сменяя друг друга за баранкой и скрашивая разговорами и анекдотами монотонность движения, сокращали путь. На ходу подкреплялись провиантом и куревом, припасенным Нестерюком. И без того крупногабаритный «КрАЗ», да еще в сцепке с собратом, требовал повышенного внимания и осторожности на трассе, чтобы, не дай Бог, какой-нибудь легковой автомобиль, следующий с юга, не угодил под колеса. В пору бархатного сезона, московская магистраль была забита иномарками, и автомобилями отечественного производства. До Джанкоя доехали без приключений, и не заезжая в город, свернули на бетонку, идущую вдоль русла Северо-Крымского канала. Здесь транспорта немного поубавилось. Бетонка была в выбоинах и грузовики трясло, словно на испытательном автодроме. Нестерюк и Чувалов – люди бывалые, не изнеженные комфортом, стойко переносили неудобства. Их согревала мысль, что значительная часть более, чем тысячекилометрового пути осталась позади и до Керчи чуть больше сотни. У села Владиславовки повернули направо в сторону Феодосии. Вскоре очертания города в лучах заходящего солнца стали проявляться на фоне голубовато-сиреневых гор.

– Домой приедем затемно, – сообщил Александр, глядя на вцепившегося в баранку Чувалова. – Магазины будут закрыты, а надо бы, как полагается, отметить удачное возвращение. Голод – не тетка, а харчи у нас кончились.

Александр потряс пустой сумкой цвета хаки.

– Конечно, надо отметить, традицию следует блюсти, – оживился Костя. – Но денег не густо. Если вскладчину, то можно наскрести на бутылку-другую.

– У меня тоже кое-что завалялось в карманах, – Александр вытянул смятые купюры. – Давай свою казну и подсчитаю, чем мы располагаем. В Феодосии скупимся. Что мы, не мужики в самом то деле! Чувалов выгреб из куртки скудную наличность. Нестерюк присоединил к ним свою долю и подсчитал:

– Живем, Костя! На две бутылки водки и скромную закусь хватит. – Чудесно,– охотно отозвался измотанный неудачной командировкой водитель в предвкушении близкого застолья и отдыха.

В Феодосию прибыли, когда солнце спряталось за горную гряду и вечерний, синий полог с вкраплениями ярких звезд опустился на город, расцвеченный гирляндами огней. Они золотыми тропками и бликами отражались на бархате залива.

Остановили «КрАЗы» у ближайшего от трассы продовольственного магазина. Чувалов лихо спрыгнул с подножки на землю. Минут через десять возвратился с наполненной сумкой, улыбкой на исхудавшем лице и блеском в глазах.

– Два пузыря, полкило ливерной колбасы, хлеб и еще на пачку сигарет хватило,– доложил он, не скрывая радости. Аккуратно положил сумку на сиденье и велел приятелю.– Полный вперед, Саня! Душа жаждет.

– Моя тоже жаждет,– отозвался Нестерюк. – Приедем в гараж, машины – на якорь и загуляем, дым столбом. Жаль водки мало, по бутылке на брата…

– Дай я порулю,– попросил Костя, сгорая от нетерпения.– Быстрее домчим.

– Нет, я сам. Лихачество нам ни к чему,– отверг его просьбу Александр. – Спешка нужна при ловле блох. В нашем деле терять голову опасно. Или в кювет влетим, или ГАИ настроение испортит

– Ты прав, – согласился Чувалов.– Меня иногда южный темперамент подводит.

При выезде из Феодосии на трассе Костя первым в свете фар увидел две женские фигурки у обочины. Одна из девушек подняла руку.

– Снимем телок, веселее ехать будет?– предложил Чувалов.– Кабина у нас, что вагон, места хватит.

– Снимем,– поддержал его Александр.– Только сомневаюсь, что они тебе на грудь бросятся. Вид у тебя, как будто из медвытрезвителя вышел. Похож на лицо кавказской национальности.

– Поглядим, – потер он ладонью щетину.– Плохо ты, Саня, нынешний молодняк знаешь. На московской трассе мне встречались красотки, которые сексом себе на жизнь зарабатывают. Катаются с нашим братом-дальнобойщиком в попутных направлениях. Может и эти из таких? Чего им на трассу выходить и торчать здесь, на ночь глядя. Держу пари – девочки наши. Если ошибусь, то с меня бутылка, а ты ошибешься – с тебя две.

Ударили по рукам. Нестерюк посочувствовал Косте, на две недели разлученному с женой. Нажал на педаль тормоза, а Чувалов открыл тяжелую дверь и бодро крикнул:

– Куда вам, красавицы?! Поехали кататься!

– В Ленинское, пожалуйста, – отозвалась бойкая из них, что повыше ростом.

– Подвезите, —промолвила вторая, с надеждой глядя на Костю. Он не ошибся, назвав их красавицами. Девушкам на вид было не более двадцати-двадцати трех. Стройные и обаятельные они притягивали мужские взоры. Чувалов дрогнувшим от неожиданной нежности голосом, пригласил:

– Садитесь, девочки, нам по пути.

Помог сначала одной, затем другой забраться в высокую кабину. Они разместились между ним и Александром и «КрАЗ», выстрелив клубами черного дыма, двинулся дальше. Воцарилось молчание, только гул дизеля отгонял дремоту. Чувалов внимательно разглядывал попутчиц. Подметил их внешнее сходство: светлые волосы, утонченные черты лица, голубые глаза, опушенные длинными ресницами, сочные губы. Одеты в легкие платьица, под которыми четко обозначались, еще не испорченные возрастом, линии упругих тел. Ощутив на себе его пристально-оценивающий взгляд, девушки многозначительно переглянулись.

– Что мы, как на панихиде? – нарушил гнетущее молчание Костя.– Надо бы познакомиться.

Он назвал свое имя и представил Нестерюка.

– Галя,– отозвалась старшая из девушек.

– Вера, – последовала ее примеру другая, державшаяся на вторых ролях.

– Мы сестры,– пояснила Галя. – Живем в Ленинском с родителями. В Феодосии были на экскурсии в картинной галереи Айвазовского и в музее Грина. Может, знаете?

– Не только знаем, но и бывали там. «Девятый вал», «Алые паруса», капитан Грэй и прекрасная Ассоль,– смешав живопись с литературой, не без бахвальства заявил Костя.

– Потом купались и загорали на пляже,– продолжила Галина.– Увлеклись и не заметили, как наступил вечер. Отстали от автобуса. Спасибо вам, выручили, а то бы мыкались всю ночь на трассе, как «ночные бабочки».

– Для вас, таких симпатичных и молодых, это опасно, – посочувствовал Чувалов. – А мы, ребята, смирные, но красивых девочек обожаем. Вы замужем?

– Нет, —сообщила Галина. – Еще успеем детишек нарожать—дело нехитрое.

– А обручальное кольцо на правой руке? – поймал он ее на слове.

–Чтобы мужчины не приставали, – нашлась она с ответом. – Ведь каждый норовит при случае облапать.

– Значит, недотроги, – сделал вывод Александр и пропел пришедшую на память есенинскую строчку. – Только не целованных не трогай, только не горевших не мани… От женихов, наверное, нет отбоя?

– Перевелись женихи,– вздохнула Галина. – Одни хлюпики – алкоголики, наркоманы и импотенты

– Вот так сказанула, не в бровь, а в глаз,– обрадовался Чувалов. – Мы с Саней, по-вашему, тоже алкоголики? Не надо всех ребят одним аршином мерить.

Он колесом выпятил грудь так, что пуговицы затрещали на замасленной куртке.

– Кто знает, только вид у вас…– она бросила осуждающий взгляд на его небритое лицо.

–А-а, это пустяк,– стушевался он.– Побреюсь и как огурчик стану. Иные женщины в колючих и бородатых мужиках души не чают. Сразу чувствуешь мужчину в колкости усов и могучая пружина.

И прикусил язык, чтобы не озвучить пошлость.

– Вы, Вера, почему молчите? – спросил Нестерюк у сидящей рядом с ним девушки. Он ощущал ее теплое бедро и это волновало кровь

– Сестра права, – промолвила она.– Измельчали мужчины, не осталось рыцарства и благородства. Одно желание, как в анекдоте – выпить и закусить.

– В каком анекдоте? – встрепенулся Костя. – Анекдоты я люблю. Это моя вторая слабость после женщин. Я весь внимание

– Хорошо, слушайте, – согласилась Вера и, собравшись с мыслями, начала.– Японцы, как известно, народ изобретательный, однажды создали прибор в виде монитора, показывающего на экране желание человека после употребления алкоголя. Решили испытать. Присоединили датчики к голове американца и предложили 50 граммов водки. Выпил он и на экране появилось изображение автомобильных гонок, стрельба из оружия. Все ясно сэр. Затем 50 граммов водки употребил француз и на экране появились полуобнаженные женщины, застолье, карты… Понятно, о чем думает мусье и какие у него потребности. Налили русскому Ивану 250 граммов спирта в граненый стакан – пусть хоть на халяву напьется. Выпил он, крякнул и рукавом занюхал. Экран темный, лишь в центре маленькая, светлая точке – ничего не разглядеть. Дали Ивану еще 250. Не моргнув глазом, выпил. Точка на экране увеличилась до светлого пятнышка, но ничего не разобрать. Напили третий стакан. Осушил Иван – экран засветился и посередине его появился маленький огурчик. Скромное желание.

– Наши мужики выпить мастаки, – сквозь смех произнес Чувалов.– Рассмешила до слез. Друзьям обязательно расскажу. У нас тоже есть и водка, и закусь. Ребята фартовые, не лыком шиты. Вот приедем в гараж и хряпнем, как полагается. Жаль вас, девочки, рядом не будет, а погуляли бы всласть. За рулем у нас сухой закон, чтобы ни в одном глазу. А после работы – гуляй Вася!

Внимая ему, Галина задумалась и вдруг предложила:

– Поедем к нам. Мы с сестрой без комплексов, любим погулять. Живем отдельно от родителей во времянке. Заночуете у нас, выпьете, отдохнете, покажите на что способны, а утром в путь. Согласны?

– Идет! – с нескрываемым вожделением глядя на девушку, воскликнул Чувалов. – Ты – золото, не девушка, а сказка! Я обожаю смелых и находчивых. Позволь, в тебя обниму.

– Потом, Константин, потом, какой, однако, нетерпеливый, – слегка отстранилась она, но широкая мужская ладонь осталась лежать на ее теплой коленке. И за эту вольность он был ей благодарен. Истосковавшись по женской ласке, он предвкушал момент, когда она раскроет для него свои жаркие объятия.

Предложение всех воодушевило. Если прежде Чувалов проявлял сдержанность, то теперь из него, как из рога изобилия, сыпались сальные анекдоты, вызывавшие вспышки смеха.

– Уморил Костя, тебе бы не сцене выступать, а не баранку крутить,– польстила ему попутчица.– Ты меня еще плохо знаешь,– распирала его гордость.– Я и в другом деле мастак. Не пожалеешь.

– Поглядим, поглядим, на что ты способен,– многообещающе прошептала Галина. Александр, в отличие от друга, не разжигал Веру намеками, полагаясь на ход событий. Незаметно за разговорами и шутками-прибаутками подъехали поселку Ленинское и свернули с трассы. В пятидесяти метрах от одного из домов, во дворе которого находилась небольшая времянка Галина велела остановиться.

– Выключите мотор и фары, чтобы предки не проснулись,– посоветовала она. – Сразу пойдем мы с Верой. Потом подадим вам знак – свет в окне времянки. Вам придется лезть через забор, возле калитки злая собака.

Услужливый Костя помог девушкам вылезти из кабины. Галину задержал в объятиях, прошептав на ушко: «Ты ангел, я сгораю от страсти».

– Где водка? К вашему приходу накроем на стол, – прошептала она Чувалову. – А то ведь разобьете, когда полезете через забор. Он охотно отдал ей сумку, получив в награду воздушный поцелуй. Сестры направились в сторону времянки и исчезли в темноте. Довольный Костя, потирая руки, залез в кабину «КрАЗа».

–Подфартило нам с девочками, молодые, сочные, – вслух похвалил он.– Сами не прочь покувыркаться. С тебя две бутылки, Саня, не забыл наш уговор?

– Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь,– ответил Александр.– Ты лучше за времянкой наблюдай, чтобы не проворонить сигнал. Прошло десять, пятнадцать минут… полчаса, но свет в окне времянки так и не вспыхнул. На улице было пустынно и темно.

– Что они там, заснули? – разозлился Чувалов, когда терпение лопнуло. —Пойду проверю

–Вместе пойдем, – сказал Нестерюк. – Странно, исчезли, как в воду канули. Может их родители застукали, так пусть хоть водку возвратят. Они прошли к времянке с палисадником, огороженным штакетником. Возле открытой калитки не оказалось никакой злой собаки и это усилило их подозрения. В окнах времянки темно, за стенами – тихо. Костя потянул на себя за ручку дверь Заперта изнутри. Тогда он со злостью грохнул кулаком. В глубине послышалось какое-то движение и хриплый мужской голос спросил:

– Что надо? Не мешайте спать.

– Откройте!– не теряя надежды, взмолился Чувалов.– Здесь живут сестры Галя и Вера?

– Отродясъ, таких не было, и в селе нет сестер под такими именами, – отозвался мужчина, приоткрыв дверь на цепочке и с подозрением взирая на незнакомцев. Заросший щетиной с лихорадочным блеском в глазах, Костя подействовал на него, как красная ткань на разъяренного быка.

– Мужик, колхозник, верни водку, – потребовал Чувалов.

– Я вам щас покажу и водку, и самогон,– угрожающе произнес хозяин.– Пошли отселъ на хрен, а то сообщу участковому. Он у нас настоящий зверь, никому спуска не дает. Шастают тут всякие по ночам, спать крестьянину-труженику мешают. Задремал малость было, так нечистая принесла.

– Полегче, дед, – осадил его Александр. – А то мы тебя тоже пошлем туда, где Макар телят не пас.

– Щас я вам покажу Макара и телят, – распалялся мужик. – Кобеля спущу, холки вам порвет. Кадык, Кадык!

В дверном проеме показалась оскаленная пасть огромного, словно теленок, желто-бурого сенбернара. Пес, придерживаемый хозяином за ошейник, угрожающе зарычал. Он не скрывал удовлетворения от произведенного эффекта.

– Пошли, Костя, подальше от греха,– потянул приятеля за рукав Нестерюк.– Не хватает нам еще из милиции «телегу» получить. Ты видишь, мужик с «приветом», готов пса спустить.

– Да, пришибленный какой-то, – согласился Чувалов. – Собаку Кадыком назвал. Ну, и кличка, курам на смех. Крыша у него, наверное, поехала…

Он нехотя побрел за Александром. Во дворе они с тыльной стороны штакетника обнаружили одну калитку – она выводила на соседнюю, параллельную улицу. Через нее и улизнули сестры. Искать их в ночном поселке, все равно, что иголку в стогу сена.

– Подфартило, нам с девочками,– передразнил Нестерюк приятеля. – Это ж надо, так ловко нас надули, как сопливых пацанов, вокруг пальца обвели. С тебя, Костя, бутылка, не забыл пари? Досада и смех разбирали их. Забрались в кабину «КрАЗа» и оставшуюся часть пути проехали в расстроенных чувствах – голодные и злые. В час ночи прибыли в Керчь. Поставили машины в гараж и сгоряча, не подумав, о приключении с сестрами, рассказали диспетчеру. Тот посочувствовал, угостил чаем и сигаретами и у них отлегло от сердца. Разошлись по домам, шатаясь от усталости.

Утром водители, слесаря, весь персонал автоколонны, каждый на свой лад, пересказывал их историю, хватаясь за животы.

– Эй, вы, сексапилы! – встретил «героев» начальник автоколонны Петр Стадник. – Что отведали «клубнички»? Будет вам впредь наука, как сельских девок домогаться и за чужими юбками волочиться.

Начальник, конечно, выразился покруче с шоферской прямотой. Нестерюк и Чувалов уже давно не работают в автоколонне– крутят баранку в других организациях, но потешная история до сих пор следует за «сексапилами» по пятам.

МАСТЕР РИТУАЛА

1

Дело, которое не всякому по плечу, у него было поставлено на конвейер. В небольшом провинциальном городе Д. с населением тысяч пятьдесят, его, пожалуй, знает каждый, кого судьба напрямую или косвенно свела его скорбной миссией Аристарха Ивановича Жмырева, служившего в бюро ритуальных услуг, больше известное среди клиентуры, как похоронное бюро. Он же отдавал предпочтение официальному названию своей конторы – благозвучному, интригующему, а не отпугивающему, как второе. Аристарх Иванович давно понял; обилие клиентов и что важно, не голытьбы, а состоятельных клиентов – залог процветания фирмы и личного благоденствия. Не для того он выдержал суровый конкурс и мудреные тесты кастинга, чтобы не вкусив плоды своей миссии, вылететь в трубу крематория, признан себя банкротом.

Требования жюри конкурса состоящего из представителей медицины именитого психиатра, директора комбината бытового обслуживания, худрука местного захудалого театра и дышащего на ладан столетнего старожила-долгожителя к претендентам на вакантную должность организатора похоронных процессий (прежний спился до белой горячки) были чрезмерно жестки и бескомпромиссны: обязательное высшее образование гуманитарного профиля (математиков и физиков не порог не пускали), психологическая устойчивость в сочетании с нордическим, как у Штирлица, характером с темпераментом сангвиника (холерикам и флегматикам сразу же дали от ворот поворот.

Обязательные внешние данные – высокий рост, полнотелость к благообразный солидный облик, так как мелкий вида ритуальщик рисковал затеряться в толпе и нарушить всю процедуру погребения. Подбирали кандидатуры с басом и высоким тембром голоса, теноров и обладателей писклявых фальцетов на пушечный выстрел не подпускали. По образному выражению худрука, ритуал погребения подобен спектаклю в театре одного актера, а остальные, в том числе и труп, обеспечивают фон, массовку. Поэтому претендент должен соответствовать уровню выпускника ГИТИСа или ВГИКа. Прочим и рыпаться не советовал.

Предъявлялись и другие требования второстепенного и третьестепенного значения. Члены жюри конкурса на вакантную и вожделенную должность оказались на редкость строгими и щепетильными. Они не ограничились проверкой лишь теоретических знаний, а пошли дальше – провели эксперимент. По предложению аскетически-желчного, высокого и тощего, как жердь, худрука, замахнулся на постановку шекспировского «Отелло», предоставил гримерные и сцену театра, решили разыграть мини-спектакль похорон в главной роли ритуальщика скорбной процессии.

В массовках были заняты актера театра. На вожделенное место, как я позже узнал в приватной беседе со Жмыревым, вопреки прогнозам и ожиданиям, претендовало девять соискателей. Одни из них не фоне импровизированного гроба с «покойником» (никто из суеверия не рискнул лечь в гроб, поэтому использовали манекен) терялись. Выглядели жалко, невзрачно и неубедительно, вызвав у членов жюри тягостное впечатление. Вторые держалось слишком оптимистично, перепутав похороны со свадьбой или юбилеем. Третьи и того хуже, своими неумелыми действиями стимулировали у членов жюри и проникших в зал зрителей безудержный смех. Вверять таким претендентам души усопших, конечно, никто не отважился. Возмущенная толпа затоптала бы их, как стадо диких буйволов или слонов.

– Это трагикомедия, водевиль, – определил происходящее на сцене худрук, захлопал в ладони, остановил действо и вынес вердикт. – Выглядите беспомощно, смешно и нелепо. Вместо скорби и слез способны вызвать гомерический смех и горькую досаду. Комики, недотепы, ваше место на базарной толкучке.

Жмыреву пришлось изрядно потягаться с хладнокровным с рыбьими глазами навыкате врачом-паталогоанатомом, для которого, что кролика зарезать, что труп распотрошить – все одно. Вооруженный скальпелем врач-мясник холодно-скрипучим голосом без чувств и сожаления, словно робот, извещал со сцены об усопшем в расцвете сил и лет. Ни одной слезинки не вышиб он из зрителей. Зато Аристарх Иванович в этом жанре был в ударе.

Накануне ночью, выпивший два литра кофе и чашечку чифиря (густо заваренного чая), вызубривший три траурные речи, он поразил всех торжественно– трагической осанкой, неспешными с чувством достоинства движениями с выражением искренней скорби в глазах, крупной, как алмаз, но скупой мужской слезой, блеснувшей на рыжей реснице. Когда медленно и отчетливо произнес первые фразы речи, у членов жюри пробежал мороз по коже и слегка отвисли нижние челюсти, а у пышногрудой представительницы быткомбината по щеке сползла черная траурная слеза. И только нежное прикосновение худрука к ее тонкой талии, удержало ее от рыданий, а, возможно, и истерики.

– Отелло, прирожденный Отелло! – с восторгом воскликнул худрук, потрясая над головой сцепленными пальцами костлявых длинных рук. – По совместительству беру в театр. Какая экспрессия, какая мощь! Мавр! Настоящий трагик. Будешь исполнять главные роли в шекспировских трагедиях и в «Борисе Годунове», но на общественных началах.

– На общественных, задарма сам играй, а мне надо бабки зарабатывать, – возразил конкурсант.

– Да, театр у меня хоть и народный, но хороводный, самодеятельный, – вздохнул худрук. – Держимся на энтузиастах-альтруистах. А у тебя, брат, талант, как пить дать талант! Ставлю десять баллов.

Высшей оценки больше никто после такого триумфа не получил. Жмырев на этом последнем профильном этапе испытаний не оставил своим соперникам никаких шансов. Редко кто отважился выступить, шестеро сразу сошли с дистанции, признав свое поражение.

Так благодаря своим интеллектуально-артистическим данным, а не протеже, как сплошь и рядом происходит, Аристарх Иванович победил в конкурсе, занял престижное место и стал заметной, незаменимой фигурой в городе. С учетом психологической нагрузки и вредности ему был определен оклад, побольше, чем у начальника местной милиции и прокурора, плюс ежемесячные премиальные и «левые».

Ведь оклад окладом, но на Жмырева, как из рога изобилия посыпались подношения, отказ от которых расценивал, как кощунство, неуважение к усопшим и их несчастным, убитым горем родственникам, друзьям и коллегам. Поэтому совесть его была чиста и спокойна, так как считал, что в отличие от высоких депутатов и чиновников, пребывающих на полном государственном обеспечении, он находился на не менее престижном и доходном, общественном обеспечении. Ни один следователь, осознавая бренность земной личной жизни, не посмел бы ему инкриминировать коррупцию или взятку. От сумы, от тюрьмы и я бы добавил, от смертного одра не зарекайся. А посему у Аристарха с представителями правоохранительных органов, которым он время от времени оказывал погребальные услуги (все смертны) проблем не возникало. Жил он с ними в мире и согласии. По принципу: если где-то, что-то убывает, то в другом месте оно прибавляется.

Вскоре в квартире Жмырева, поскольку даже при объемном шлунке (желудке) он не успевал все дегустировать до донышка, образовалась коллекция дорогих вин, коньяков, мартини, виски, водки и других напитков. Двухкамерный холодильник «Nord» был забит деликатесами: баночками черной, красной и паюсной икры, осетриной, балыками, салями, сырами и прочими изысканными продуктами питания. В зависимости от того, какой пост занимал усопший и на какой профессиональной ниве трудились его скорбящие наследники, они за проникновенные речи дарили трагику импортную радиотехнику, драгоценности, одежду, обувь от «чистого сердца».

К тому времени, когда случай (смерть сослуживца) свел меня с Аристархом Ивановичем, он пребывал в зените славы, купался в ее лучах. По рейтингу популярности не уступал, а в иные особенно богатые на покойников месяцы, превосходил отцов города, мэра, его замов, не говоря уже о мелких клерках, совершавших свои суетливо-мирские дела и, порой, забывавших в неуемной алчности неизбежность последнего пути, по которому никакие богатства с собой не унести. От смерти не откупишься ни серебром, ни златом. Поэтому некоторые из преклонных вип-персон заранее облюбовали себе местечки на почетной аллее на возвышении в центре кладбища, а не задрипанных задворках, где упокоились простолюдины. Прежде я знал о Жмыреве понаслышке, а вскоре увидел наяву.

2

В один из погожих осенних дней, около двух часов пополудни, я вошел в помещение БРУ (Бюро ритуальных услуг), по витрине которого с муляжом черного гроба с бумажными вощеными венками и черными лентами, крестами, свечами и другими погребальными атрибутами легко было догадаться о предназначении сего учреждения. В небольшом дворе был припаркован микроавтобус с надписью «Скорбота».

В светлой приемной, а контору на западный манер окрестили офисом, за старой пишущей машинкой сидела преклонного возраста старуха с очками на крючковатом носу и чтобы не заснуть медленно клевала сухим пальцем по литерам клавиши. На скамье у стены в черном, монашеском одеянии сидели мужчина и женщина. По периметру стен увидел стенды с цветными фотографиями и слайды. В их центре колоритная фигура со скорбно-величавым обликом, по динамике изображения которой не сложно было догадаться, что это и есть организатор-распорядитель печального церемониала. Иных доминирующих персон не наблюдалось, так как виновники события лежали пластами в дорогих с бронзовыми замками гробах и никакой «колдун» Лонго и прочие его последователи не смогли бы поднять их на ноги. Старушка перехватила мой заинтересованный взгляд и не без гордости заявила:

– Аристарх Иванович очень важная и авторитетная личность. А уж как он может разжалобить, что даже человек с каменным сердцем не удержится от слез и рыданий. Знает он слабые струны человеческой души. Буду умирать, то обязательно завещаю, чтобы именно он проводил меня в последний путь. Сказывают, что и после остановки сердца человек еще несколько часов видит и слышит, что вокруг него происходит. А у мужчин и стариков усы и борода растут. Вот я и хочу напоследок услышать его жалостную речь о том, какой была доброй и исполнительной сотрудницей.

Я промолчал, решив ее не разочаровывать в глупом заблуждении насчет зрения и слуха. Блажен, кто верует.

–Аристарх Иванович у себя? – нарушил я воцарившуюся и гнетущую, словно в склепе, тишину.

– Занят, начальник занят! – встрепенулась старушка, резво поднялась и загородила своим тщедушным телом проход. – У него творческий тренинг, готовит траурную речь. Какая-то крупная шишка дуба дала. Приказано не беспокоить, не сбивать с толку.

Оценив ее воинственность и непреклонность, я представился.

– Так бы сразу и сказал, а не водил за нос,– упрекнула она и поглядела на меня своими выцветшими, а когда-то голубыми глазами. – Аристарх-кормилец давеча о вас спрашивал. Проходите, он ждет. У вас несчастье, горе?

– За счастьем к вам не обращаются,– ответил я.

– Что верно, то верно, на земле мы временные жильцы,– вздохнула она и перекрестилась и уселась за машинку. Я понял, что возникший диалог, для нее обычный и она говорит по инерции, на эмоции, сострадание не достает сил.

Я вошел в кабинет. За письменным столом, развалившись в мягком кресле, сидел высокий и грузный мужчина. Килограммов на сто двадцать потянет, прикинул я его вес по крупным габаритам. Жмырев был сосредоточен, поглощен творчеством. Пред ним лежало несколько листов бумаги, исписанные размашистым энергичным почерком. Полминуты он не подавал ни звука, лишь жестом пригласил меня присесть. В какой-то мере связанный с творчеством, я понимал, как досадно ему прерывать вдохновение. Судя по выражению его крупного лица с выпуклыми линзами очков на носу, творчество его захватило.

– Аристарх Иванович, прошу великодушно меня простить,– нарушил я тишину.– Но надо определиться со временем погребения покойного. Уточнить некоторые детали процедуры, чтобы не было сбоев и заминок.

– Да, конечно, – поднял он лысоватую с сократовским лбом голову.– Хорошо, что зашел. У меня запарка, покойничков подвалило, мор, как в годы чумы или холеры. Рак, сердечные приступы, цирроз печени косят людей налево и направо. Случаи суицида участились. Едва справляюсь, нужен дублер, ассистент. Это хорошо, что мрут, как мухи, премия и прочие презенты гарантированы. Сейчас я погляжу, на какое время вашего жмурика пристроить.

Жмырев взял со стола толстый блокнот и перелистал.

–Так, на завтра у меня три погребения,– рассуждал он вслух.– В полдень после отпевания Прасковья Лукьяновна, девяносто пять лет прожила, еще при царе, до революции родилась. Крепенькая была, нынче до шестидесяти едва дотягивают. Ее быстро закопаем, она свое пожила, дай Бог каждому. На четырнадцать часов Артем Петрович – крупная шишка. Говорят, злоупотреблял по женской части, за каждой юбкой волочился и молодых секретарш принуждал к сожительству, не выдержал нагрузки, инфаркт миокарда свалил сердешного. Я, конечно, об этом в речи ничего не скажу, итак все знают, что он бабник, но с Петровичем придется повозиться. Солидный клиент и гонорар будет соответствующим. Родственники слезно просили, чтобы ритуал был по высшему классу. Вот речь слагаю– настоящая ода по усопшему. Даст Бог в учебники войдет, как классика, эталон поминальных речей. Это тебе не эпитафия на камне в четыре строки. Сам новый жанр придумал. Надеюсь, что еще при жизни оценят.

Жмырев ненавязчиво набивал себе цену, хотя в рекламе не нуждался – конкурентов у него в ту пору не было. Да и отпевания покойников, особенно коммунистов-атеистов, не говоря уже о усопших беспартийных, в церкви были тогда редкостью. Местный седобородый, как лунь, священник отец Василий пребывал в тоске о благословенных временах. Лишь Рождество Христово, Крещение, Вербное воскресение и Пасха служили ему утешением. Поэтому эти праздники он ждал, как манны небесной.

– Кто бы обо мне прекрасную оду сложил. Все мы под Богом и ко всему надо быть готовым. Хрупка человеческая жизнь, а смерть жестока, – сожалел Аристарх Иванович и вдруг заулыбался осененный идеей. Я сам о себе ее сочиню вместо завещания, чтобы никого не обременять этим нелегким занятием. Откроет родня конверт, а там речь заупокойная. А эпитафия давно готова. На граните будет высечено «Всех похоронил и сам упокоился». Лаконично и мудро.

Я увидел блаженную улыбку на его лице.

– Лаконично, но нелогично. В любом случае вам не дано всех похоронить, уже хотя бы потому, что кто-то должен вас проводить в последний путь, – заставил я его призадуматься.

– Да, пожалуй, вы правы, – согласился он, пригладив рукой залысину. – Придется внести коррективы. А жаль такой простой и гениальный текст. Но место я себе в аллее славы, где мраморные и гранитные памятники и скульптуры погибших в кровавых разборках, в полный рост застолбил.

–На аллее бандитской славы, – усмехнулся я. – Это не делает вам чести.

–А мне без разницы. Главное, чтобы не пришлось лежать на окраине и в низине, где сыро и мерзко, – ответил и хитро подмигнул. – Куда же мне вашего покойничка пристроить? Запишу-ка я его на пять часов вечера. Годится?

– Годится, – ответил я, посчитав, что время вполне приемлемо, чтобы засветло достойно похоронить безвременно ушедшего в мир иной сослуживца. Жмырев дотошно расспрашивал его биографию, имена родственников, награды. На столе лежала стопка впрок заготовленных речей, так называемых «болванок». Аристарху Ивановичу оставалось только вставить фамилии и некоторые биографические данные усопших. Он – гордость и слава БРУ это дело поставил лихо. Не случайно из других похоронных бюро к нему зачастили делегации ритуальщиков за передовым опытом. Но, по понятным причинам, он не все раскрывал карты, чтобы не нажить себе сильных конкурентов в этой сфере прибыльного бизнеса. В соревновании ему не было равных. Его речи прошибали публику до слез и надолго становились предметом восторга и умиления. Местные репортеры почитали за честь дословную их публикацию.

Я попрощался со Жмыревым и он тут же, даже не проводив меня взглядом до двери, погрузился в мир творчески-мистических грез.

3

На следующий день в назначенный час Аристарх Иванович прибыл к дому усопшего. Само появление скорбно-величавого человека в угольно-черном костюме произвело умиротворяющее влияние на публику. Он был строг, деловит и энергичен, как дирижер симфонического оркестра. Все беспрекословно ему подчинялись, уступали дорогу, без слов понимали жесты и мимику круглого, словно глобус лица.

Гроб, обитый красным крепом, поплыл на крутых плечах мужчин. Грянул, окатив спины холодком, духовой оркестр, выдувая из труб звуки траурного марша. Сквозь него прорывались женские рыдания и причитания набожных старух, непременных участниц подобного рода процессий. Гроб, крышку, металлически памятник и венки из зеленой хвои и цветов, переплетенные черными лентами, погрузили в автобусы и скорбный кортеж выехал на окраину города мимо недавно построенного пятиэтажного здания больницы. Я поражаюсь тупости доморощенных архитекторов и чиновников, избравших здесь площадку для строительства этого объекта. Либо они законченные идиоты, страдающие скудоумием, либо хладнокровные циники. Могу представить ощущения, настроения тех больных, которые каждый день видят из окон палат, как везут покойников на погости и вместо мыслей о выздоровлении, внушается навязчивая идея о печальной перспективе. Вот такого рода психотерапия. Наверное, для своеобразной профилактики, чтобы впредь боялись угодить на стационарное лечение, или же для удобства – с больничной койки сразу в могилу. Уникальный сервис. Задумано весьма оригинально

Вскоре кортеж прибыл к воротам огороженного кладбища. Аристарх Иванович, не церемонясь, полностью взял бразды в свои руки. Четко, как на армейском плацу, выстроил похоронную процессию. Сам встал во главе, держа подобно олимпийцу, в вытянутой руке траурный флаг. Дал знак духовому оркестру. Леденя кровь в жилах, зазвучал похоронный марш и процессия по асфальтированной дороге ступила на территорию кладбища. Впереди чинно, выпятив живот, в широких брюках, шел Жмырев. Следом двое человек несли портрет умершего в обрамлении черных лент. Затем несколько орденов и медалей на алых с потертым бархатом подушечках. Следом четыре мужика несли крышку гроба. Потом над головами поплыл гроб с восковым резко очерченным профилем усопшего. Ряды скорбящих с множеством венков, памятник.

Без головных уборов, угрюмо размышляющие о бренности и быстротечности жизни, шли люди. Рыдали трубы оркестра и тяжко ухал барабан. Один неказистый хмельной мужичок с синим носом, как заевший патефон, повторял: «Царство небесное, все мы там будем…, все мы там будем».

Подошли к бетонной стеле с барельефом склоненного знамени. Гроб установили на постамент. Толпа понемногу угомонилась, лишь слышались стоны, всхлипы и причитания родственников. Аристарх монументом встал у изголовья усопшего, окинул своими печально-воловьими глазами собравшихся вокруг. Набрал в легкие, словно в кузнечные меха, воздух.

– Граждане, братья и сестры, – начал он негромко.– Страшное горе обрушилось на наши седые и лысые головы. В расцвете сил и творческих устремлений ушел из жизни дорогой и любимый незабвенный Матвей Николаевич. На кого ты нас, муж, отец, брат, сват и дедушка родной, светоч ума оставил? Без тебя наша земля осиротела…

Голос Жмырева крепчал и дрожал мембраной, наполняя сердца чувством сострадания и невыносимой боли. Не нашлось сердца, которое бы не дрогнуло. В скорбно-величавой речи усопший представал безгрешным ангелом, кротким и смиренным, которому прямая дорога в рай.

– Скорбят родные и близкие, в глубокой печали друзья, – продолжил Аристарх Иванович, склонил тяжелую голову. – Прости и прощай, дорогой наш Матвей Николаевич. Не поминай лихом. Пусть земля тебе будет пухом…

Жмырев склонил траурный флаг. После его проникновенной речи никто не осмелился взять слово. Впрочем, посторонние ораторы не были предусмотрены в его сценарии. Экспромты в столь пикантном деле он терпеть не мог и пресекал на корню. Никто особенно и не порывался, ибо слез и без того было достаточно. Чего греха таить мужикам не терпелось сесть за поминальный стол и выпить за преставившегося, как следует.

Тяжелые минуты прощания. Рыдания, стоны, слезы и причитания. Затем глухой стук молотков, заколачивающих гвозди в крышку гроба. Мужики в серых робах ловко понесли гроб к отрытой вблизи могилы.

Зарыдали трубы оркестра и на туго натянутых веревках опустился вниз в зияющее глинистое ложе могилы. Комья земли, брошенные десятками протянутых рук, глухо застучали по крышке гроба. Замелькали в руках лопаты расторопных могильщиков, для которых что ни труп, то очередное застолье и купюры дензнаков. Аристарх Иванович с чувством исполненного долга отошел в сторону.

– Царство ему небесное, – произнес он будничным голосом, стирая со лба пот и наблюдая за спорой работой мужиков.– Еще один отошел в лучший из миров. Пусть он там устроится без проблем, чтобы его ангелы радушно встретили.

– Как вы все это выдерживаете? – посочувствовал я.– Стресс, нервные потрясения. Каждый день видеть людское горе. слезы, р. Это непосильно д психики нормального человека.

–Вначале было не по себе, – польщенный моим сочувствием, ответил Жмырев.– А потом нашел способ для снятия стресса 200 граммов водки, либо 100 граммов коньяка, либо 300 граммов вина перед каждой процессией и все в порядке. Великолепная профилактика. А потом очередной гаврик…

– Но ведь так, неровен час, недолго спиться?– возразил я.

– Да, у нас профессиональная болезнь, как у патологоанатомов, – пояснил Артистарх Иванович. – Они тоже спирт кружками глушат во время вскрытия и препарирования трупов. У них мертвецы нагишом, что мужики, что бабы, и распоротыми животами, а у меня все трупы, как на картинке, в парадных мундирах, если офицеры, или в костюмах, коль штатские. Только разговаривать и передвигаться неспособны, а значит и возни с ними меньше, не стонут и не капризничают, как малые дети. Я мясникам не завидую, им волей неволей приходиться пить, чтобы не свихнуться. Но у меня тоже нагрузка на мозги не хилая, но уже, как говорится, адаптировался к обстановке. Как только почувствую, что нервы сдают и цирроз печень гложет, то уйду на пенсию. Почитай, так тот же сталевар или кузнец работаю в горячем цеху. Все хорошо, лишь единственная неприятность отравляет мою жизнь.

– Какая же?

– По ночам во сне покойники навещают, – передернул он могущими плечами дискобола. – И каждый едрени-фени норовит с претензиями, мол, не то сказал, не все заслуги отметил, мало жалости и слез. Капризные и злые, скрежещут зубами и лязгают костями, угрожают страшным судом и карами. А какие могут быть претензии и обиды, если родственники довольны и постоянно благодарят. Но меня на пушку не возьмешь и поэтому трупам заявляю в ответ: не нравится, значит пишите сами еще при жизни свои погребальные речи, а то суетитесь, пьете и жрете, будто бессмертные. Никому не дано знать, когда окочуришься и в коробок загремишь.

–У вас железный аргумент. Мудрые люди советуют поставить свечку в церкви, тогда покойники перестанут беспокоить, – посоветовал я Жмыреву.

– Ставил и не один раз. Где там, только глаза прикрою, они тут, как тут. Докопают своими стонами и проклятиями.

В поле моего зрения попало десятка полтора свежевырытых экскаватором могил.

– Плохая, зловещая примета – открытая могила, – отметил я. – Обязательно будет покойник. Могила притягивает тело. А тут, погляди, сколько?

– А-а, – небрежно махнул рукою ритуальщик. Не всегда примета срабатывает, план по покойникам не выполняю, хотя и наметилась положительная тенденция. В последние месяцы увеличился мор.

– Неужели и на покойников есть план? – удивился я.

– А то, как же. И план, и отчетность для статистики, чтобы левые трупы не закопал для личной прибыли, – ответил он и пояснил. – Чем больше объем услуг, тем выше прибыль. Чем больше отправлю пенсионеров на тот свет, тем меньше у государства будет расходов на их пенсионное обеспечение. Рыночная экономика, ничего не попишешь, все имеет свою цену. Поэтому я советую сирым и убогим не торопиться на погост. Пусть живут долго. Это у олигархов и прочих господ-кровопийцев денег куры не клюют. Хватит капиталов и на пышные похороны с гробами из красного дерева и саркофаги из драгоценных металлов и еще на несколько поколений останется. От смерти не откупишься ни серебром, ни златом и платиной. А простолюдину, как бомжа засунут в целлофановый мешок и закопают в безымянной могиле на обочине кладбища. Но смерть всех уравнивает. Горе – дело прибыльное и многие здесь, на кладбище, словно вороны, кормятся.

Последнюю фразу король скорбного ритуала произнес с философским видом.

– А как насчет загробной жизни. Есть она или нет?

– Это вопрос к священнику, а я так скажу, – он хитро подмигнул. – Побывать бы там, да воротиться, тогда и ответил бы. Сказывают, когда душа отлетает на девятый день, архангелы ее на лодке через реку Забвения перевозят. На том берегу ее поджидают ранее усопшие родственники. Они то и помогают новичку адаптироваться, обрести вечный покой. Так оно или нет, не ручаюсь.

После погребения люди направились в кафе на поминки, где и подняли не одну чарку за усопшего. Дороги нас развели по разным городам, но колоритный образ Жмырева не смог исчезнуть из памяти. Где и как нынче поживает мастер ритуала? Наверное, не бедствует, ибо люди мрут как мухи из-за скудной пищи и дороговизны лекарств и медицинских услуг, а стоимость гроба и похорон равнозначно разорению. Одним словом, рыночная экономика с криминальной начинкой.

ВЕРНИОКО

1

В селе к нему прочно, словно репей, прицепилось прозвище Верниоко. Пожалуй, редко кто, уже помнил его настоящее имя Игнат. Щуплый, поджарый и энергичный, несмотря на хромоту и левый, несколько раскосый глаз, что и послужило причиной прозвища, он охотно откликался на него. Известность местному аборигену принес один потешный случай, после которого Игнат угодил в больницу с воспалением легких. Однако славу приобрел шумную…

… Ранние сумерки опустились на село. Небо заволокло свинцовыми тучами. Накрапывал дождь, сбивая с тополей, шелковиц и кленов желтовато-бурые и багряные листья. Над печными трубами домов, крытых шифером и черепицей, стелились белые и пепельные шлейфы дыма. Ветер рвал их и, скрутив в жгуты, уносил вдаль. Верниоко, зябко кутаясь в ядовито-зеленый плащ, вышел на подворье. Когда сходил с низкого крыльца, стеклянными горошинами за воротник посыпались со стрехи холодные капли. Он еще раз ощутил острое, непреодолимое желание выпить. С утра припрятал от старухи, а она у него была уже четвертая, трешницу. С трудом дождался вечера. Когда одевался, старуха, вторую неделю то вязавшая носок без пятки, то распускавшая нити, хмуро поглядела на него из-под нависших мохнатых бровей и грозно спросила:

– Куда тебя черти несут в непогоду? Еще лихоманка схватит.

– Пойду кислородом, озоном подышу, – любезно ответил он. Старуху он побаивался после того, как она однажды изрядно поколотила его скалкой и кочергой. Все чаще и чаще вспоминал ее предшественницу, тихую и покладистую бабу. «На ней можно было воду возить и веревки из нее вить, но рано преставилась, а эта, стерва сама любого в телегу впряжет и в гроб загонит», – посетовал Игнат на судьбу-злодейку. – Одна осталась отрада – самогон и скудная закусь».

Вырвавшись на оперативный простор, Верниоко ступил на знакомую дорожку. Прикрывая калитку, невольно ощутил на себе чей-то пристальный, колючий взгляд. Обернулся, занавеска на окне была сдвинута в сторону. Старуха, прильнув к стеклу круглым, как блин лицом, внимательно наблюдала за ним.

– У-у, старая карга, тебе бы не носки без пяток вязать, а в контрразведке служить, – зло выругался он и, прихрамывая на правую ногу, засеменил по улице.

Дом Серафимы Лабузихи он нашел бы и с закрытыми глазами. По запаху винокурни или другим приметам ноги привели бы сюда. В ее дворе постоянно витал бражный запах. Когда над железной трубой сарая в глубине двора курился жидкий сизый дымок, все знали быть веселью, песням и пляскам. Лабузиха на селе не только признанная самогонщица, но и первая певунья. Ни одна свадьба без нее не обходится.

Однажды пригласили ее и на поминки. Схлебнув лишку, она потеряла ориентацию и начала после третьего стакана проявлять свои вокальные способности. «Хороший был человек, любил выпить и повеселиться, царство ему небесное, – оправдывалась она. – Почему бы и нам не спеть за упокой души раба божьего. Артистов на тот свет аплодисментами провожают, а чем крестьяне – труженики полей и ферм, которые всех депутатов, министров и артистов кормят и поят, хуже.».

Но ее аргументы не подействовали на односельчан. Замолкала, встретив осуждающие взгляды. После этого конфуза на такого рода траурные мероприятия дорога для нее была закрыта. Может быть, и закатилась ее певчая звезда и слава, но обладала Серафима другим, не мене важным ремеслом и проявилось оно в ней год назад. Ему предшествовало яркое в прямом, а не переносном смысле событие.

Ее муженек, о котором местные остряки даже частушку сочинили: «У Лабузихи Лукьян всю неделю в стельку пьян», любил крепко причаститься. Поскольку денег на крепкие напитки не хватало, сам наладил нехитрое производство: печь, бидон, змеевик, корыто с водой для охлаждения. Все это кустарное оборудование разместил в сарае, подальше от глаз соседей и особенно, участкового инспектора капитана Глыбы – любителя дегустации по видом решительной борьбы с самогоноварением.

Работал Лукьян в основном по ночам, чтобы к утру бражный запах развеялся. Но когда напиток иссякал, было невтерпеж, то прихватывал утро или вечер. Однажды, когда закваски было припасено много и она начала бунтовать в бидонах, хмельной пеной выползая из-под крышек, он с вечера заступил на вахту.

2

В полночь Лабузиха проснулась от шума. В комнате на стенах метались отблески. «Никак гроза, молнии сверкают? – подумала женщина. Выглянула в окно и обмерла, вскрикнула:

–Мать честная, горим!

Мигом, откуда и прыть взялась, выбежала во двор. Выволокла из сарая очумевшего от дыма Лукьяна. Тут и соседи подоспели, принялись воду ведрами носить и гасить пламя, чтобы оно не перекинулось на дом и ближние постройки.

– Дюже крепкая, ядреная, напробовался и махонько вздремнул, – лепетал, приходя в себя погорелец.

– Напробовался, старый хрыч. Еще бы немного и пришлось бы тебя ногами вперед выносить, – пнула его куцей ногой в старом валенке Лабузиха. – Теперь жди участкового. Составит протокол и оштрафует. От тебя, Лукьян, никакого проку, одни расходы.

Из бидона, как из сопла реактивного двигателя, бушевало пламя. Сосед Иван тщетно пытался его укротить.

– Эх, Лукьян, разиня, ежа тебе за пазуху! – сокрушался он. – Столько добра загубил. Крепкая, наверное, первак, синим пламенем гудит.

– Точно первак. Крепкий, дюже крепий, враз ударил по шарам и свалил, – бормотал Лукьян, выпучив лягушечьи глаза с обгоревшими бровями и ресницами. Наконец огонь был укрощен

Утром на пепелище прибыл капитан Семен Глыба. Внимательно осмотрел обгоревшую крышу, закопченные сажей стены и, удрученно покачав головой, спросил у хозяйки:

– Почему загорелось?

– Молния ударила, вот и загорелось, – с невозмутимым видом ответила она.

– Так ведь вчера ни грозы, ни дождя не было? Погода была солнечная.

– Значит, электропроводка, короткое замыкание.

– Откуда взяться замыканию, если электричество к сараю не подведено, – уличил он ее во лжи и пригрозил. – Гражданка Лабузиха, Серафима Демьяновна я вас предупреждаю, что за дачу заведомо ложных показаний предусмотрена уголовная ответственность, исправительные работы и солидный штраф.

– Ох, простите, товарищ Глыба, совсем меня склероз одолел. Только щас вспомнила, что мы вчера с супругом окорока коптили. На минуту отвлеклись, вот и полыхнула.

– Да, да, окорока коптили, – подтвердил Лукьян, часто моргая красными, как у кролика веками, на которых инспектор не обнаружил ресниц и бровей.

–Где вещественное доказательство, окорока?

– Жаль, полностью сгорели, – развела руками хозяйка.

– Знамо, какие окорока, – Глыба грозно надвинулся на Лукьяна. – От тебя на три версты несет, еще не успел протрезветь. Впредь пощады не будет

И слово свое сдержал. После этого случая Лабузиха крепко взяла это дело в свои руки и немало преуспела. Ее супруг теперь довольствовался ролью второго плана. Когда хозяйка уходила в сарай «коптить окорока», он наблюдал, чтобы фуражка Глыбы с красным околышем вдруг не появилась во дворе, иначе опытному дегустатору после снятия пробы придется еще и на дорожку налить пару литров первака для, по выражению капитана, внутреннего компресса и растирок.

Серафима так вошла во вкус, что новую процедуру придумала для «спотыкача», настойки на зверобое, боярышнике, золотом усе и даже прополисе. Конкурентки, настаивавшие свои напитки для крепости и одурения на извести, махорке и курином помете, стали с завистью поговаривать, что ее продукция до того понравилась Глыбе, что он готов посодействовать, в выдаче ей патента. Его восхитил первак крепостью в 70 градусов, пылающий синим факелом.

3

В пору популярности Лабузихи и принесла нелегкая Верниоко на ее подворье. Хозяева встретили его настороженно, так как тот часто предпочитал употреблять «лекарство» на халяву или в кредит. А потом, ссылаясь на склероз, забывал погашать долги. Таким страждущим потребителям они давали от ворот поворот.

–Наливай, Демьяновна, душа жаждет праздника! – с пафосом и достоинством произнес Верниоко.

– Лавочка закрыта, здесь тебе не богадельня. Ходишь, как на заправку горючим, гони деньги, – потребовал Лукьян и гость положил на стол помятую купюру.

–Вот это другой разговор, – заметила Серафима и принесла зеленую бутыль, налила в граненный стакан. Игнат крякнул и выпил залпом, занюхал рукавом. Глаза заблестели, левое око округлилось.

–Угощаю, – пролепетал он. – Неси, Демьяновна, сало и цыбулю. Пить будем, гулять будем, чтоб пол ходуном и дым столбом.

– Какое еще сало?

– Справжне украинское, смачное.

– Пять лет, как свиней не держим, сами на рынке покупаем.

– Неси чего-нибудь пошамкать, хоть соленый огурчик,– не унимался гость, сверкая захмелевшими зрачками.

– Хорош гусь, дай ему выпить и еще закусить вынь и положи на блюдечке, – проворчала Серафима. Здорово шибануло в голову и Верниоко ударился в воспоминания.

–Запрягайте хлопцы кони.., – сиплым голосом порывался он вытянуть песню забулдыг. На его тщетные потуги хозяйка снисходительно посмеивалась, свой голос она берегла для знатных застолий. Вдруг Игнат вспомнил свою старуху, плоское лицо в оконной раме и его начала распирать злость, захотелось ей насолить.

–Я те покажу, как шпиенить, – поднялся он с табуретки и, размахивая заскорузлым кулаком, на непослушных ногах направился к двери. Лабузиха не стала останавливать незваного гостя и он, натыкаясь на кастрюли и ведра в веранде, вышел во двор.

Свежий холодный ветер, брызги дождя ударили в лицо, взбодрили. Хватаясь для опоры за частокол, приблизился к калитке. Глаза не успели привыкнуть к темноте. Игнат открыл калитку и его повело в сторону. Вдруг почва ушла из-под ног и он, судорожно размахивая руками, полетел вниз. Раздался звонкий шлепок о воду. Забарахтался, пока не вцепился озябшими пальцами за вертикальную трубу. Одежда, обувь пропитались, набрякли и тянули вниз. Холодная вода обожгла тело и хмель, как рукой сняло. Только тогда Верниоко вспомнил, что рядом с домом находился колодец. Две недели назад продолжительные ливни, переполнив Тайганское водохранилище, разрушили дамбу и бурные потоки воды снесли бревенчатый сруб колода и его створ остался открытым.

Он запрокинул голову – вверху зияло отверстие с темным осколком неба. Сбоку тянулась ржавая труба – насос, по которой когда-то качали воду в длинное бетонное корыто для животных.

– По-мо-ги-те! – дрожащим козлиным голосом, выбивая зубами дробь, словно в пустую бочку, закричал Игнат. Прислушался. Во дворе Лабузихи, напуганная его криком, истошно заблеяла овца. Вверху послышались приближающиеся шаги и в сознании невольного каскадера затеплилась надежда. Говор и шаги начали удаляться и он, собрав последние силы, срывающимся на визг голосом, закричал: – По-мо-ги-те… тону!

– Слышь, Таня, кто-то кричит, зовет на помощь, – неуверенно произнес девичий голос.

– Я тоже слышала, – ответила вторая. – Кажется из колодца, может водяной? Аж жуть и мороз по коже…

– Водяной, домовой, я в эти сказки, в чудиков не верю, – возразила первая, однако заглянуть в колодец из опасения, что нечисть затащит, не отважилась, а предложила. – Давай позовем ребят.

Парни смекнули в чем дело. Быстро отыскали у Серафимы веревку. Одному из них пришлось спуститься в колодец. Он обхватил веревкой вокруг туловища вконец окоченевшего Верниоко и ребята вытянули его наверх. Он, словно прокаженный дрожал и выбивал зубами дробь. Демьяновна не поскупилась и для сугрева налила ему полный стакан первака и он, не моргнув глазом, выпил его, как воду.

Капитан Глыба провел тщательное расследование. В присутствии понятых, на радость конкуренток, изъял у Лабузихи самогонный аппарат и направил материалы в народный суд. Тщетно она пыталась убедить участкового в том, что она изготовляет не самогон, а лечебные настойки на целебных крымских травах. На вопрос, почему после приема «лекарства» Игнат оказался в колодце, ответила, что ему стало жарко, вот и решил искупаться, сбалансировать температуру. Капитан был непреклонен, тем более, что за задержание и изобличение злостной самогонщицы ему посулили очередное звание и ценный подарок. Перед таким поощрением он не смог устоять и сдал певунью с потрохами.

С того дня закатилась звезда Серафимы и ярко взошла недолгая, но шумная слава экстремала Верниоко.

КУДРЯШКА

1

Сорокасемилетняя, располневшая на сдобе, сале и молоке, Виталина Кудряшка, слыла в селе женщиной сообразительной, хотя и хлебосольной, но экономной, бережливой. Жила не только текущим днем, но и бросала свой гордый взор в будущее. Еще до призыва сына Валерки на срочную службу в армию, она присмотрела для него скромную и работящую, не неженку, невесту Людмилу. К тому же, девица, взращенная на свежих овощах, парном молоке, домашней сметане и масло, была пригожа и лицом, и фигурой, в общем, кровь с молоком. Она приглянулась вихрастому, веселому хлопцу. Завязалась дружба, свидание, а потом и задушевная переписка посредством солдатской почвы со штемпелями-треугольниками. Дело между молодыми и горячими по всем признакам шло к свадьбе. Людмила, мало того, что с ней не спускала глаз будущая свекровь, и сама укрощала жаждущие сладких соитий гормоны, блюла невинность, отшивала страждущих парней, не давала повода для пересудов и кривотолков.

До демобилизации ее желанного Валерки оставалось три-четыре месяца. Судя по содержанию, тональности писем, адресованных невесте, матери и отцу, он изъявил готовность не откладывать женитьбу в долгий ящик. «Передохну недельку-другую и поведу Людочку под венец. Она тоже мечтает об этом счастливом событии», – сообщил он родителям в одном из писем. При встречах Виталины с девятнадцатилетней невестой, та тоже, смущаясь, не скрывала желания испытать радости любви, медового месяца.

Все это подвигло Кудряшку к активным действиям – заблаговременной подготовкой к свадьбе, чтобы перед односельчанами не ударить в грязь лицом.

«Итак, для семенного бюджета предстоят большие расходы, – рассуждала она, прикидывая в уме, словно на калькуляторе цифры. – Для сына купить обнову, костюм, сорочку, галстук, туфли, а для невесты– подвенечное платье, фату и белые туфли-лодочки. Обручальные кольца, заказать кортеж автомобилей и музыкантов, что все было, как у белых и знатных людей. Мы тоже не лыком шиты, могем пустить пыль в глаза. Сваты со стороны Людмилы часть расходов возьмут на себя. Будь то в какой азиатской, мусульманской стране, то разорились бы, за невесту пришлось бы давать ее родителям большой калым. Тогда бы у Валерки был риск остаться без достойной жены и мыкался бы всю жизнь с какой-нибудь кривоногой или горбатой замухрышкой. Хотя и то сказать, с лица воду не пить. Лучше, чтобы жена была писаной красавицей, как в сказках. Но тоже палка о двух концах. Все будет зависеть от ее поведения, морали, скромности, а то ведь мудрые люди недаром судачат, что красивая жена– это чужая любовница. Упаси Господь невесту от блуда, прелюбодеяния.

В сыне она, как любая слепленная материнской любовь, женщина была уверенна, что он не пойдет налево, не станет волочиться за бабьими юбками.

Виталина осенила себя крестом и поразмыслила на чем можно сэкономить. «На столы будет, что накрыть и подать. Слава Богу, свое хозяйство– корова, свинья, овцы, кролики, гуси, утки и куры. В огороде – картофель, буряк, тыква, помидоры, огурцы, перец, горох и другие овощи, а в палисаднике – фрукты, ягоды и виноград. Подвал забит харчами: тушенка свиная и говяжья, соленья и варенья, компоты и специи, аджика, маринованные и соленые грибы. Хватит целую ораву гостей накормить. Своей рыбы нет, поэтому придется покупать консервы, свежую, соленую и копченную. Иначе осудят за то, что на столе не было рыбы. Достать бы, где осетра или стерлядь, черной и красной икры, балык, чтобы злопыхатели заткнулись. Придется Ивана с большим бутылем самогона-первака командировать в Щелкино, Каменку или Мысовое на Азовское море, чтобы у местных рыбаков или браконьеров прикупил пару хвостов осетра и литровую банку икры. Если заломят цену, то хотя бы пиленгаса, которого представим, как осетра. Хотя мяса у осетра красное, поэтому его и называют краснюком, а у пиленгаса – белое с желтоватым жиром, но в селе мало кто об этом знает. Для ассорти пусть прикупит ведро барабульки, хамсы, тюльки и кильки. За столом все слопают. Многим не до жиру, быть бы живу. И на крепкие напитки, шампанские для молодоженов, водку без затрат не обойтись. Хотя потом, когда шибко захмелеют, гостям все равно, что пить водку или самогон, без разницы. И на второй день, когда по традиции играют потешную «цыганскую свадьбу» тоже самогон за милую душу пойдет. Надо бы заранее запастись сахаром и дрожжами и заквасит в бидонах брагу. И на вине можно сэкономить. Приготовлю его из разных сортов винограда разной крепости: сухое, десертное с добавлением сахара или крепленное спиртом, на любой вкус. К моменту возвращения Валерки, а то и раньше, сусло взыграет и молодое вино подоспеет к свадьбе. Хватит лясы точит, пора за дело».

Благо во дворе царил благодатный сентябрь и в палисаднике на лозах созрели ранние сорта винограда– Изабелла, Саперави, Кокур, Мускат, Рислинг…

Засучив рукава, она принялась за сбор урожая и супруга Ивана, посвятив его в свои планы, приобщила к этому занятию. Из наполненных янтарными, розовыми и черно-фиолетовыми гроздьями ведер высыпали ягоды в отдельные чаны, чтобы получить не ассорти, а отдельное вино, будь то Каберне, Алиготе, Кагор, Изабелла и другие. Сдавили ягоды под прессом, но выжимки не стали отделять от чистого сока, чтобы побыстрее забродило, заиграло. Начался процесс брожения, привлекший хмельным запахом мелкую винную мошку.

2

Через месяц, когда брожение утихло Иван и Виталина, дегустировав каждый сорт в отдельности, остались довольны своим искусством виноделия. Процедили напиток через многослойную марлю в пятидесятилитровый дубовый бочонок, в двадцати и десятилитровые бутыли. В сумме получилось 175 литров вина разных сортов. Кудряшка тут же прикинула, если пригласить на свадьбу девяносто-сто человек, то на каждый рот придется почти по два литра вина.

Глядя на сверкающую в лучах солнца кавалькаду бутылей с вином рубинового и янтарно-золотистого цвета, Кудряшка вспомнила припев из некогда популярной песни и с удовлетворением произнесла:

– Теперь нашей свадьбе будет места мало и мало будет неба и земли…

– Насчет неба ты загнула, а вот на земле мужики и бабы погуляют, покутят от души, – отозвался Иван. – Особенно от поп-звезды Лабузихи и ее Лукьяна не будет отбоя. Да и синеносый поляк Верниоко, заслышав ее голос, припрется, а за ним и другие алкаши не заставят себя долго ждать. Для них, будь то свадьба, юбилей или поминки, все одно праздник, дармовая выпивка и харчи. Это сейчас, кажется, что выпивки много, а как начнут гулять, пить, петь и плясать, то дым коромыслом. Все вылакают и подметут со стола, как те запорожские казаки, о которых Гоголь писал в «Тарасе Бульбе».

– Что он писал, напомни?

– Читать книжки надо, деревня Васильки, – язвительно укорил он и, считая себя полиглотом, охотно сообщил. – Николай Васильевич точно подметил, сколько бы каши не сготовили, казаки ее подчистую съедают. Если мало, то всю слопают, если много– тоже ничего не ставят, до дна котел вылижут, чтобы другим не досталось. Таков менталитет дюже щирого хохла. Вот и наши земляки дорвутся на халяву, целую неделю будут ходить и опохмеляться, пока бидоны и бутыли не осушат. А напоследок брага и закваска пойдут в расход. Свадьба сравнима разве, что с пожаром или наводнением…

– Не смей так говорить, а то беду накличешь, – резко оборвала его суеверная супруга и заполошно замахала руками. – Чур, тебя. Не шибко тужи и меня не расстраивай, до свадьбы еще есть время, поэтому успеем сделать припасы. Не поскупимся, что потом ни у кого язык не повернулся упрекать и осуждать, мол, маковой росинки на столе не было. Ты лучше, Ваня, о музыкантах, оркестре похлопочи. Чтобы не только кудрявый белорус Василь на гармошке и барабане с бубенцами наяривал, да похабные частушки исполнял, а и эстрадная попса для молодежи звучала.

Виталина на мгновение призадумалась и пропела, засевшую занозой в сознании частушку, услышанную от веселого сябра:

– Ох, теща моя,

теща ласковая,

пока пил и плясал,

деньги повытаскивала…

Оборвала она речитатив и вынесла свое резюме:

– Это же ни в какие ворота не лезет, чтобы тещу в воровстве обвинять.

– Всякие, разные тещи бывают, – философски заметил Иван. – К одним зятья охотно едут на блины, а других – десятой дорогой обходят.

– Насчет выпивки не волнуйся, – промолвила Кудряшка. – Ведь еще будет водка и самогон. Хватит напиться до поросячьего визга. Но в любом случае потребуется запас, резерв на всякий пожарный случай. По опыту других свадеб она знала, что не только званные гости, но не званные не слишком церемонятся, пьют, сколько нальют, мимо рта никогда не пронесут и закусью до отвала брюхо набивают. Что до подарков, то зажимистые, какую-нибудь безделушку всучат и сразу за стол. Звенят ложками и вилками, работают, перемалывая пищу желваками, и горланят, словно ошпаренные: Горько! Горько! И норовят у невесту туфлю или еще что-нибудь стырить. Надобно будет Валерку предупредить, чтобы охранял Людочку, как зеницу ока, а ведь могут не только туфлю, но и саму выкрасть и куда-нибудь увести, чтобы испортить и опозорить девственницу.

Размышляя о таком нежелательном повороте событий, Виталина два ведра с темно-сиреневой гущей и пурпурно-бордовыми выжимками вынесла в дальний угол подворья к ограде с буйно заросшей жгучей крапивой и широкими листьями лопуха. Бочонок с вином оставили дозревать под террасой овитой плющом, а бутыли спрятали в подвале. Лишь один десятилитровый занесли на кухню для улучшения аппетита.

Управившись с делами, супруги Кудряшки в полдень выпили по двести граммов Саперави, плотно пообедали. Она прилегла в веранде на тахте, а Иван отправился в машинно-тракторный парк, где ни шатко-валко занимался ремонтом своего стального коня – Т-74.

Женщине хватило полутора часов для отдыха. Встала умиротворенная и довольная тем, что все складывается хорошо, удачно. Она прошла во двор, чтобы покормить живность, особенно прожорливых уток. «Часто и много едят, но зато и растут, прибавляют в весе быстро, – с удовлетворением подумала она. – К столу всегда свежее жаркое, да и пельмени из утятины отменные, пальчики оближешь».

Прошла к загону, где обычно в это время ее после прогулок по огороду поджидали индюшки. Остановилась, будто вкопанная, не веря своим глазам – неподвижные птицы валялись в беспорядке, словно кто-то небрежно разбросал их по сторонам.

–Гулю, гулю, – позвала она, но ни одна индюшка не пошевелилась. Тогда она ближнюю пнула ногой, но птица, словно тряпичная, не отреагировала. Хозяйка всполошилась.

«Что за напасть такая? Неужели птичий грипп или какая другая страшная болезнь? А может, отравились мышьяком или другим ядом. Бродят, черт знает где, промелькнуло в ее сознании. – Ох, какая потеря – шесть штук и в каждой по четыре-пять килограммов живого веса. Может ощипать, сварить и закатать тушенку. Нет, очень опасно для жизни. Вдруг больные, отравились, так и сами, отведав, рискуем ноги протянуть. Если сдать в ветлечебницу на анализ. Если выявят птичий грипп, то всю птицу истребят, что я тогда подам на стол? Лучше не паниковать, а помалкивать, авось обойдется».

Кудряшка несколько минут, тупо уставившись, глядела на неподвижных индюшек. Смахнула со щеки слезу и горестно вздохнула: «Когда все хорошо складывается, обязательно какая-нибудь гадость произойдет, чтобы отравить настроение. Хоть перо и пух с них соберу, как с той паршивой овцы, хоть клок шерсти. Все будет, какой прок, молодым перо и пух на перину и подушки, чтобы им мягко и приятно было заниматься любовью, делать для нас внуков и внучек».

Виталина в течение часа быстро выщипала из вялых птиц перо и часть пуха в большую плетенную из ивовых прутьев корзину. Затем побросала обнаженных индюшек в мешок, поставила на тачку-кравчучку и вывезла к расположенной в двухстах метрах от дома лесопосадке. Вытряхнула их из мешка, но закапывать не стала, рассчитывая на то, что бродячие собаки быстро расправятся с дармовым диетическим мясом.

3

Вечером на закате солнца, едва Кудряшка успела подоить корову Зозулю, как до ее слуха с улицы донеслись мальчишечьи голоса, смех и задорные крики. Оставив подойник с парным молоком у крыльца летней веранды, она вышла за ворота. Из соседних дворов на противоположной стороне улицы тоже появились любопытные женщины. Их внимание привлекли важно шествующие у обочины гравийной дороги в сопровождении ватаги мальчишек и девчонок какие-то странные общипанные существа роде маленьких страусят.

– Га-га-га, хо-хо-хо! Стиляги, уроды, – потешался следовавший за птицами подросток. И когда эта процессия приблизилась, то Катерина к своему удивлению и ужасу увидела, что птицы, в которых она с трудом распознала своих индюшек, повернули к ее подворью.

Виталина замерла, на мгновение потеряв дар речи. Потом из ее уст сорвались причитания.

– Свят, свят, свят, Спаси и сохрани, – она перекрестилась, решая впускать индюшек во двор или сделать вид, что это чужие, случайно свернувшие к ее воротам. Но осознала, что движимые инстинктом, они никуда дальше не сдвинуть и здесь заночуют. К тому времени все село побывает на экскурсии и ушлые бабы, да и мужики поймут, то это ее рук дело. Поспешно уступила дорогу, обрадовавшимся встрече с заботливой хозяйкой общипанным, словно пораженным стригущим лишаем птицам.

Не успела прикрыть ворота, как прибежала соседка Евдокия. Со страхом поглядела во след виляющим голыми задами птицам и спросила:

– Что с ними, кто их, несчастных, так ободрал? Может какой-то хищник, зверь или ужасная болячка?

– Зверь бы съел и косточек не оставил, – резонно заметила Виталина.

– Не дай Бог, эпидемия, начнется мор и тогда мои любимые цесарки и павлин пострадают, – встревожилась соседка. – А ведь я их готовлю на выставку и надеюсь получить приз и ценный подарок от общества любителей животных получить. Надобно об этом странном случае известить Брониславу Авдоню.

– Нечего ей сообщать, она – фельдшер, а не ветеринар. В людских болячках плохо разбирается, а в животных тем более. Из лекарств активированный уголь, йод и зеленку лишь признает, а в остальных лекарствах ни в зуб ногой. Только ты ей об этом ни слова, а то обидится, – предупредила Кудряшка.

– Так что с ними? – не отставала Евдокия, опасливо озираясь вглубь двора, куда удалились индюшки.

– Сама не знаю, диву даюсь. Утром и в полдень ходили красавцы. Может, кто сглаз или порчу наслал, – смутилась хозяйка. – В селе много завистников с дурным глазом.

Она из опасения, что ее обвинять в сумасшествии, скрыла тот факт, что несколько часов назад собственноручно ощипала индюшек.

Отвадив любопытную и настырную Евдокию, хозяйка плотно затворила ворота, а по селу из бойких рассказов ребят стремительно распространился слух, что в селе завелся какой-то дикий зверь, пожирающий перо и пух домашних птиц.

Лишь супругу Ивану Виталина поведала, что произошло. Он – мужик башковитый, малость поразмыслив, спросил:

–Ты куда подевала выжимки от винограда?

– Вынесла к ограде, где крапива и осот.

– Пошли, – он поманил ее в огород. Направились в дальний угол, куда она выбросила выжимки.

– Видишь, их разгребли и склевали, – указал Иван. – Это сделали твои индюшки-алкоголички. На солнце их разморили и впали в транс и спячку.

– А я решила, что они сдохли от птичьего гриппа или отравления. Подумала, что мяса опасно употреблять, так хоть перо и пух для молодоженов пригодиться, на перину и подушки.

– Такую страшную экзекуцию на трезвый глаз птицы бы не выдержали, погибли бы от болевого шока. А в состоянии алкогольной анастезии оказались живучи, – сделал он вывод и посоветовал. – Чтобы тебя, катюша, не обвинили в живодерстве или хуже того, в безумии, не выпускай их со двора, пока пух и перо не отрастут. Сама понимаешь, что эта история может повредить нашей добропорядочной репутации. Для предстоящей женитьбе сына и свадьбы очень некстати. Ляжет черное пятно, возникнут подозрения в психических расстройствах… На чужой роток не накинешь платок, сплетницам дай только языком почесать.

– Упаси и сохрани, Господь, – Виталина крестом осенила себя и Ивана.

4

Как ни осторожничали супруги Кудряшки, а весь об ощипанных индюшках разнеслась по селу и достигла слуха заведующей фельдшерско-акушерским пунктом (ФАП) Брониславы Алдони. Худосочная и легкая, как птичье перо, на подъем, чрезмерно любознательная и суетливая, она, схватив чемоданчик с аптечкой и стетоскопом, направилась к дому Кудряшек. Настойчиво постучала в ворота и позвала зычно-скрипучим голосом:

– Открывай, Виталина, профилактический осмотр людей и животных.

Хозяйка не сразу отворила ворота, а поинтересовалась:

– С каких это пор ты животными занимаешься?

– Поручили, вот и занимаюсь, потому, что некоторые заразные болезни передаются от животных к людям, а бывает и наоборот.

– Что тебе надобно, почему мне такая честь?

– Не тебе одной честь. Провожу обход по поводу профилактики гриппа, – ответила фельдшер. – Я уже несколько дворов посетила и теперь твоя очередь.

– Эх, и хитришь ты, Броня, знаю, зачем пожаловала, – усмехнулась Кудряшка и отворила калитку. – Ладно, заходи, потеши свое воспаленное любопытство.

Фельдшер бойко вошла и с таинственностью спросила:

–Где они?

–Кто они?

– Ну, эти твои индюшки, о которых все село гудит. Говорят, что это какое-то чудо-юдо. Некоторые знатоки утверждают, что это птиц инопланетяне общипали и забрали перо и пух на исследование. Скрылись на своей летающей тарелке.

– Вот народ, дикий и темный, из мухи слона сотворили, – посетовала Виталина и провела гостью во двор. Там в закутке под сеткой, чтобы не вырвались наружу, Алдошина увидела шестерых голых индюшек.

– О, Господи, бедные птицы! – всплеснула она руками. – Как же ты их живых? наверное, под «мухой» была?

– Это индюшки были под «мухой», – возразила Кудряшка. – Наклевались выжимок из-под винограда, захмелели и впали в спячку. Я подумала, что они таво, лапы отбросили, вот и общипала перо и пух на перину и подушки. Ты бы тоже так поступила, не пропадать же добру. Они к вечеру оклемались и пришли. Вот и вся история.

– Странная история, – покачала головой Бронислава и с подозрением поглядела на женщину. – У тебя, как с головой, может, болит, кружится и всякие там видения, галлюцинации возникают? Не скрывай, признавайся, пока не поздно. Потом, если вовремя не принять радикальные меры, чреваты необратимые процессы.

– С чего ты взяла? У меня все в порядке, давление нормальное.

– Я тебе выпишу направление к психиатру, – не отступала фельдшер. – Он проведет обследование на УЗИ, назначит курс лечения, порошки, инъекции для успокоения нервов.

– Никак в дурдом решила меня определить? – обиделась Кудряшка. – Сама проверяйся, у тебя нервная работа, а у меня нет лишних денег на УЗИ и другие эксперименты. Предстоят расходы на свадьбу.

– Как знаешь, я предупредила и обязательно, как положено по инструкции, доложу об этом случае в районный психвендиспансер, чтобы тебя в принудительном порядке в смирительной рубашке доставили на обследование

– Хоть Папе римскому сообщай, – возмутилась хозяйка и надвинулась на гостью. – Геть с моего двора!

Дабы избежать скандала, Алдошина быстро ретировалась. На следующий день на карете «Скорой помощи» прибыл сам психиатр – с блестящей, как бильярдный шар, головой мужчина в очках и два дюжих санитара с мрачными, почти звериными, лицами. Под их гипнотическими взглядами Кудряшка оцепенела, зато Бронислава торжествовала, убеждая психиатра в том, что та является социально опасным элементом.

– Это надо же до чего додуматься, живую птицу драть, как Сидорову козу, без стыда и жалости, – стенала фельдшер. – Бедная невеста Людмила с такой полоумной свекровью горя намыкается. Надо ее предостеречь от рокового шага.

– Броня, не обостряй ситуацию, не смей беспокоить мою будущую невестку, – потребовала Кудряшка и, опасаясь, то та может навредить женитьбе сына, предупредила. – За клевету и оскорбления моего достоинства тебя привлекут к уголовной ответственности.

– Коль она не пожалела несчастных птиц, то в состоянии психоза, может и на человека поднять руку, – без прежнего напора заявила Алдоня.

Психиатр после тщательного осмотра не обнаружил признаков умопомешательства и ее оставили в покое.

Через месяц индюшки обрели свой прежний вид, а супруги Кудряшки окунулись в хлопоты, готовясь к встрече сына и к свадьбе. В подвале зрело, набирало энергию молодое вино, а Виталина зареклась впредь выбрасывать выжимки на подворье. Но история о захмелевших, общипанных индюшках надолго осталась в памяти односельчан и, передаваемая из уст в уста, превратилась в фольклор.

ЛУЧШИЙ ПАХАРЬ

Гулко хлопнул выстрел из ракетницы, в небе вспыхнула рубиновая звезда. Десять тракторов Т-74, взревев моторами и выбросив из труб клубки синего дыма, устремились к противоположному краю размеченных красными флажками, делянок. Вокруг толпились возбужденные зрители, съехавшиеся из окрестных сел района. Они шумно обсуждали зрелище, происходящее на желтеющем стерней осеннем поле.

Я, тогда еще начинающий литературный сотрудник районной газеты, впервые по заданию редактора прибыл сюда, чтобы осветить в печати это мероприятие – соревнование на звание «Лучший пахарь района». Внимательно следил за всем, что происходит, стараясь не упустить ни одной яркой детали, которая могла бы украсить мой репортаж. Фотокор сразу включился в дело, норовя поймать в объектив высокое начальство, которому льстило подобное усердие и чинопочитание. Чиновники любили лицезреть свои портреты на первой странице районной газеты и очень обижались, давая нагоняй послушному редактору, когда кто-то из них был обделен вниманием.

После ритуала открытия соревнования и торжественных речей персоны устроились так, чтобы не затеряться среди пестрой в основном крестьянской, в фуфайках, бушлатах и робах пестрой публики. Напротив делянок по центру симметрично на подиуме возвышался длинный, драпированный красной тканью и с надписью «Слава труженикам села!», стол. За ним гордо восседало жюри во главе с тучным, словно боров-хряк, начальником райсельхозуправления и почетные гости – первые лица местной власти при добротных костюмах в галстуках и фетровых шляпах. Чуть поодаль под бдительной охраной стражей правопорядка были выставлены призы: мотоцикл К-750, цветной телевизор «Фотон» и холодильник «ЗИЛ».

А тем временем на поле динамично и азарт совершалось действо, сопровождаемое криками и одобрения, и досады. Сверкали в ярких лучах осеннего солнца отшлифованные до блеска лемеха плугов, выворачивающие пласты почвы. Клубилась, уносимая ветром, пыль, ревели моторы и лихорадочно блестели глаза на одержимых жаждой победы лицах механизаторов. У свежевспаханных борозд, словно грачи, сновали контролеры, замеряли глубину вспашки, чтобы при подведении итогов уличить бракоделов-халтурщиков и снизить баллы за низкое качество пахоты. По условиям победителем соревнования признавался тот, кто быстрее и с высоким качеством вспашет делянку.

Через полтора часа лихорадочной гонки в натужном гуле тракторов, на последних метрах победу у своих соперников вырвал механизатор колхоза «Россия» сорокалетний Михаил Корнеев. Оторвав руки от горячих рукояток рычагов, он заглушил Т-74. С белозубой, как у негра или шахтера, улыбкой на запыленном лице, устало спрыгнул с гусеницы на землю. И сразу попал в плотное кольцо земляков. В тот же миг, подхваченный десятком крепких рук, взлетел в воздух.

– Ура, Мишка, браво, молодец! Прославил себя и родной колхоз! – кричали довольные исходом соревнований односельчане. Краем глаза я заметил, что фотокор успел удачно снять. Мне же не в суете не удалось у победителя взять интервью. Вскоре состоялась церемония награждения. Трактористам, занявшим три призовые места, были через плечи повязаны алые ленты, Корнееву с надписью «Лучший пахарь», вручены дипломы и призы. Главный приз – мотоцикл К-750 с коляской – достался Михаилу. Председатель колхоза «Россия», седовласый мужчина с пышными усами ходил павлином от распиравшей его гордости, словно выигрыш приза его личная заслуга. Земляки лучшего пахаря, не долго думая, погрузили мотоцикл в кузов грузового автомобиля. .Корнеева ни на секунду не оставляли без внимания, крепко пожимали его широкую ладонь, одобрительно похлопывали по крутому плечу, желали столь же убедительной победы и на областных соревнованиях, где в качестве главного приза был выставлен легковой автомобиль «Лада»

–Пресса, пресса! – размахивая новым удостоверением, тщетно пытался я прорваться к герою сквозь плотное кольцо его земляков.

– Погодь корреспондент, потом,– оттеснил меня кто-то.– Понимать надо, у Мишки в горле пересохло, деренчить, надо срочно промочить. Запарился человек…

Но все же, я перебросился с героем несколькими фразами, которых достаточно было, чтобы оживить репортаж прямой речью. Но, увы, слишком мало для очерка, который так и просился на бумагу о статном и веселом с вихрастым рыжим чубом трактористе. Даже без творческих мук родился заголовок «Трудная борозда».

–Понимашь,– извиняясь, развел он руками, когда его чуть не силой затолкали в черную председательскую «Волгу». – Приезжай ко мне через пару дней, тогда и поговорим.

«Волга» в кортеже других автомобилей высоких начальников с проселочной дороги на большак. Куда поехали, меня тогда этот вопрос же очень занимал. На своем потрепанном УАЗе мы с фотокором поспешили в редакцию готовить фоторепортаж в номер.

Мой замысел удачно совпал с заданием редактора написать о Корнееве очерк в четыреста-пятьсот строк. Через три дня я выехал в колхоз. В конторе дородная, располневшая, словно тесто на дрожжах, секретарша полусонным голосом, оторвавшись от журнала, сообщила: – Голова колгоспу уихав у степу.

Это сообщение вызвало у меня ироническую улыбку. Ведь председатель соседнего колхоза, также регулярно выезжавший «у степу» и отходивший сутки после похмелья, спился и был снят с должности. Единственно, чем помогла секретарша – указала маршрут к дому Михаила Корнеева.

– Бажаю успиху,– и загадочно улыбнулась, озадачив меня. Почти у самой околицы отыскал дом героя своего будущего очерка. Ворота были распахнуты. По краю бетонированной дорожки была протянута проволока, что подкрепило мои опасения насчет злой собаки, которая в любой момент может наброситься на чужака.

– Корнеев! Михаил Иванович! – напряг я свои голосовые связки. Прислушался, зорко наблюдал за проволокой, готовый ретироваться при первых признаках опасности. Но проволока не шелохнулась, никто не подал голоса, ни человечьего, ни собачьего. Водитель оставался в машине, а я, подождав минуту, осторожно крадучись, пробрался к веранде. Дверь оказалась незапертой. Вошел в веранду, затем в комнату и опешил. За столом, заставленным тарелками со снедью, пустыми и початыми бутылками с вином и водкой сидел незнакомый мужчина. Он поднял всклокоченную голову и поглядел посоловевшими глазами с мелькнувшим живым огоньком.

– Извините, кажется, ошибся адресом,– отступил я назад.

– Не ошибся, заходи, – неуклюже попытался он подняться навстречу, звеня стаканами. – Третьим, нет вторым будешь. Давай мы с тобой хряпнем за моего свояка. Молодец, мотык выиграл, едри его дышло, усем нос утер.

Он схватил со стола бутылку с остатками водки и плеснул в стакан.

– Садись, братан. Втихую только алкаши пьют, а я тверезый, ни в одном глазу, – с трудом ворочал он языком.

– Спасибо, на работе не пью,– отказался явежливо.– Подскажите, где Михаил Корнеев? Приехал писать о нем очерк.

– Запомни: от работы кони дохнут. Ты щас в гостях,– поучал меня мужчина.– Где Мишка? Черт его знает. Я уже второй раз и другие побывали. Мотык обмываем. Имеем полное право. Так и запиши в своей газете – имеем полное право.

– Но не в рабочее время, – заметил я, чувствуя, что легко от него не избавиться, сказал. – Меня ждет водитель на улице.

– Зови и его, водки и самогона на всех хватит.

Из пропитанной спиртными запахами комнаты я вышел во двор.

– Корнеев! Лучший пахарь, отзовись! – крикнул я, огорчаясь, что впустую проехал двадцать километров от райцентра. Вдруг послышался скрип и из погреба вылез заросший щетиной с паутиной на золотисто-рыжей шевелюре лучший пахарь. В тот же миг из конуры, звякнув цепью, выполз черный с белыми подпалинами пес. Сипло залаял и, сконфузившись, глянул на хозяина.

– Ничего, Дик, побереги голос,– потрепал его по густой шерсти тракторист. – Переживем, было и покруче. Совсем голос потерял. – Что произошло? Почему прячетесь? – спросил я.

– Все нормально, корреспондент, без паники,– произнес он уныло.– У меня, почитай, все село родня: братья, сваты, крестные, друзья. Как приехал с соревнований, так двери в доме не закрываются – идут косяком с раннего утра до поздней ночи. Жена не выдержала и на вторые сутки уехала с сыном к теще. Если не уважишь, не выпьешь – обидятся. Я на столе все оставил: выпивку, закуску. Кому захочется, приходят, пьют, на следующий день опохмеляются. Сам прячусь то в погребе, то в сарае. Невмоготу уже тосты поддерживать. Несколько десятков раз пожелали мне сибирского здоровья и кавказского долголетия, мотоцикл много раз обмыли. А ты говоришь лучший пахарь. Тут братец настоящий плантаж. Глубоко мужики пашут… Сам, если хочешь выпить, так не стесняйся. Иди в хату и по полной программе, а я свой лимит выбрал.

Он рассмеялся и расчесал пятерней непослушные жесткие волосы.

– Выдюжим, Дик, правда?

Пес доверчиво вильнул хвостом. Возле ворот послышались возбужденные мужские голоса.

– Вот так, через каждые полчаса новая группа, да и одиночки захаживают, словно в кабак,– пояснил Корнеев, стараясь остаться незамеченным. Я ему искренне посочувствовал, тяжела участь победителя. Очерк о лучшем пахаре я, конечно, сочинил и он был опубликован, добавив славы и популярности герою. Но о том, что сейчас поведал, тогда не могло быть и речи. По мнению редактора, это бросило бы тень на светлый облик тружеников села. Хотя в жизни немало курьезных и забавных случаев. Твердо убедился, что Корнеев – лучший пахарь и свой в доску парень.

БРАКО-ДЕ-ЛЫ!

Хватка у Лидии Львовны – дай Бог каждому журналисту. А вот репортером она была бездарным, наглым и случайным в силу сложившихся обстоятельств. Ей не хватало даже поверхностных знаний о предмете радиопередач, но зато самоуверенности, апломба было с избытком. Западные папарацци по настойчивости, твердости духа и упрямству в достижении цели ей и в подметки не годились. За два года до пенсионного возраста Лидия Львовна крупно повздорила со своим непосредственным начальником – управляющим районным Госстрахом. Женщина экспрессивно-импульсивная в пылу гнева высказала ему все, что о нем думает (допек своей флегматичностью и нудотиной). Может он и сжалился бы, но слово «козел», а начальник плюгавенький чиновник с жидкой бородкой и лупатыми бесцветными глазами очень походил на козла, острой занозой застряло у него в голове. Он не смог переступить через обиду. Талант Лидии Львовны был уникален. Работая агентом Госстраха, она могла уговорить даже мертвого застраховать свою жизнь и личное имущество.

Плюнула на все и ушла без слез и сожаленья в свободное плавание, на «вольные хлеба».Тут и работа подвернулась – корреспондентом-организатором районного радиовещания. Не ведая, что это такое и с чем его едят, Лидия Львовна с головой ушла в работу. Напористости, решительности и хитрости, которыми она обескураживала своих собеседников, ей было не занимать. Лихо перед взорами оцепеневших сёкретарш-машинисток, призванных оберегать начальников от незваных и назойливых посетителей, она с тяжелым магнитофоном (диктофонов тогда не было) в сумке врывалась в меблированные с паласами и ковровыми дорожками кабинеты.

Пока чиновник приходил в себя от внезапного визита и укорял следом впорхнувшую секретаршу, корреспондент-организатор рыскала взглядом по стенам. Отыскав розетку, быстро разматывала шнур удлинителя и включала магнитофон. Затем бесцеремонно подсовывала микрофон к лицу опешившего начальника и властно требовала:

– Говорите, живо! Не тяните кота за хвост.

– О чем? – робел при виде микрофона и вращающихся катушек чиновник, и бледнея и краснея, утирая пот с лица и крутого затылка.

– Планы. Задачи. Успехи! – напирала Лидия Львовна, гипнотизируя обескураженного начальника по-цыгански черными, навыкате глазами.

– Экспромтом, без бумажки? Я так не могу, мне надо подготовиться. Давайте завтра,– неуверенно сопротивлялся чиновник.

– Нет! Нечего меня кормить завтраками, у меня сегодня выход в эфир, – парировала непреклонная женщина и начальник сдавался, с ужасом представляя, что в противном случае, придется еще раз встречаться с напористой дамой. Чтобы только быстрее отвязаться, что-то косноязычно мямлил в микрофон. А утром по время передачи радиослушатели хватались от смеха за животы.

Вскоре на Клавдию Львовну кто-то накапал куда следует, мол, подрывает авторитет руководителей, выставляет их шутами гороховыми, но она выстояла, как железобетонная стена. Пока разгорался сыр-бор она, возможно, кто-то надоумил, ввела в свои передачи новую рубрику «Поздравляем с днем ангела». Узнав даты рождения отцов власть предержащих, их любимые песни, она включала их в программы. Такого внимания удостоились и «первый», и «второй» и «третий» секретари, председатели исполкома, райпо и районо, начальник милиции и прокурор, судья, главврач, главный фармацевт и другие влиятельные и полезные персоны, их жены и чадо.

Приятная неожиданность растрогала измученные не нарзанам, а дорогим коньяком и винами, сердца начальников, и Лидия Львовна после небольших колебаний почвы под ногами, прочно утвердилась в своей должности. В День радио ей сам «первый» вручил почетную грамоту и букет алых роз, о чем она несколько раз известила радиослушателей и исполнила по собственной заявке в свою честь песню «С «лейкой» и блокнотом, а то и с пулеметом первыми вступали в города…» Позже я узнал, что она, благополучно доработав до пенсии, продолжила покорять вершины радиожурналистики.

А до этого случай свел меня с Лидией Львовной. Легкая на подъем, она нередко подсаживалась в наш редакционный УАЗик для поездки в села аграрного района. На сей раз, мы выехали в колхоз имени Чапаева на сев риса. Прибыли прямо на рисовые чеки, представлявшие собой ровно спланированные грейдерами разделенные со всех четырех сторон земляными перемычками квадраты или прямоугольники. Остановились у края одного из чеков, в чаше которого работал посевной агрегат. Я помог женщине выйти из машины. Она предусмотрительно снарядила свой громоздкий, как сундук, магнитофон батарейками (О гаджетах, смартфонах и айфонах и диктофонах, тем более, о цифровых, тогда и не помышляли). Не дождавшись меня, она ловко по крутому склону спустилась в чек навстречу движущемуся трактору с сеялками в сцепке. Вдруг повела себя неадекватно, что-то с ней произошло непонятное. Она издала воинственный крик и, подняв вверх плотно сжатый кулак, как тореадор на быка, двинулась на трактор. Глаза у нее лихорадочно блестели и метали молнии. Такой я еще корреспондента-организатора не видел.

– Лидия Львовна, что с вами? – подскочил я, едва успев оттащить ее от замершего в пяти метрах трактора.

– Ты, ты погляди, как они сеют! – бросала она гневные взгляды на почву, на поверхности которой были рассыпаны белые бусинки риса.– Брако-де-лы! За такие дела в сталинские времена ставили к стенке! Форменное безобразие, вредительство, саботаж, очковтирательство! В сталинские времена врагов народа ставили к стенке, отправляли в ГУЛаг. Поделом было классовым врагам народа.

Подошли тракторист и сеяльщик с недоумением, словно на новые ворота, уставились на разгневанную по непонятным причинам женщину с магнитофоном в одной и микрофоном в другой руке.

– В чем дело? Почему мешаете работать? – строго спросил механизатор.

– Работнички, глаза ваши рыжие и бесстыжие! – отчитывала она ничего не понимающих мужчин. – Кто же так сеет? Вы, что вчера с пальмы слезли? Я на вас докладную напишу… оштрафуют за брак, а может и посадят, пошлют на «химию», чтобы не химичили.

– Успокойся, угомонись, тетка, не будь базарной бабой, – осадил ее смуглый тракторист. – Кто ты такая, чтобы командовать парадом, строить нас и равнять?

– Я уполномоченное лицо, представитель прессы, – гордо заявила она.

– Кем вы уполномочены?

– Народом, совестью, вот кем!

– Так я и есть тот народ, от земли и сохи, – усмехнулся и ухмыльнулся тракторист, довольный своей сообразительностью.

– Народ так не поступает, семена, куда попало не бросает воронам на корм.

– А-а, балаболка, шумит без толку, – уныло махнул рукой механизатор.– С глупой бабой поведешься, греха наберешься. У меня своя дома пила. Поди, отсель балаболка, не мешай норму выполнять. Не суй нос, куда не просят, не в свои сани не садись.

– Гляди, он еще и оскорбляет официальное лицо при исполнении служебных обязанностей. Какие еще сани, если до зимы далеко,– не отступала Лидия Львовна, пиявкой впившись в мужика пристальным взглядом своих пучеглазых мини-локаторов.– Назовите, ваше настоящее ФИО?

– Фио? – не понял тракторист.– Иди к агроному и бригадиру с ними фиокай, а нам голову не морочь.

– Будешь свидетелем, мы его засадим на пятнадцать суток за грубость, – призвала она меня в союзники, но я не проявил энтузиазма, памятуя о скандальном нраве своей спутницы. Механизатор за ним и сеяльщики, озадаченные неожиданным напорам, молча повернулись и пошли к трактору.

– Назад, ни с места! Я мигом выйду в эфир! – кричала им в спину Лидия Львовна, убежденная в своей слепой правоте, часто путавшая эфир с сетью проводного радиовещания. Ее очень прельщало и ласкало слух таинственно-магическое слово «эфир». Желая напугать мужиков, она включила магнитофон и дрожащим от волнения голосом громко, чтобы они услышали, произнесла первую стандартную фразу, которой начинались все ее радиопередачи:

– Уважаемые радиослушатели! Я веду свой репортаж с рисовых чеков колхоза имени Чапаева, легендарного комдива Красной Армии, о котором до сих пор печальную песню поют.

С первых минут прибытия на рисовые чеки передо мной и журналистом районной газеты (взяла таки и меня в союзники) предстала картина вопиющего безобразия. Тракторист и сеяльщик, отказавшиеся назвать свои ФИО, допускают брак в работе. Сеет рис поверх почвы. Семена склюют птицы, чайки, вороны, сороки и прочие пернатые, которых здесь тьма-тьмущая. Значит, дорогие мои земляки, на щедрый урожай и вкусный плов с бараниной можно не рассчитывать. Многие хозяйки, их мужья и дети останутся без этого замечательного блюда…

– Не останутся, не сейте панику,– перебил ее приблизившийся агроном. Напрасно он битых полчаса посвящал Лидию Львовну в тонкости технологии возделывания риса.

– Рис сеют без заделки семян в почву,– внушал он ей, словно с кафедры растениеводства академическим голосом.– Затем чеки заливают водой и вскоре семена прорастают зелеными стеблями над зеркалом воды…

– Брак! Халтура!– твердо, каменной глыбой стояла она на своем. – Так и передам в эфир, чтобы все в районе знали какие вы бракоделы. Испокон веков люди сеют семена в землю, чтобы их вороны, сороки и воробьи не склевали. Берите пример с мудрых китайцев, они воробьем стараются уничтожить, а вы их сознательно подкармливаете рисом. Это натуральное вредительство. Я сообщу по инстанции, куда следует. Вы, наверное, свой диплом купили за украинское сало…Разберутся и с этим, полетите к чертовой матери.

– Кстати, коль вы вспомнили о китайцам, то этот способ сева мы у них позаимствовали. Они по три урожая за год снимают, – с надеждой двинул последний аргумент агроном.

– Не верю! Не верю, хоть убивайте, казните меня! – с ехидством и чувством превосходства повторила Лидия Львовна.

– Никто вас не собирается убивать, уймитесь.

– Не верю, чтобы самая великая и плодовитая нация занималась такими глупостями. Китайцы при таком севе риса, который для них, что для нас хлеб, вымерли бы. Так семенами разбрасываются только туземцы и папуасы. И вы от них далеко не ушли. Это издевательство над здравым смыслом. Вы только призадумайтесь, сев по поверхности почвы. О такой дури я никогда не слышала и не читала. Вы хотя бы застраховали это поле от засухи и неурожая.

– Засуха не грозит, – усмехнулся мужчина. – Как только засеют, то чеки будут заполнены водой из Северо-Крымского канала.

– Все равно обратитесь в Госстрах, – твердила она. Агроном беспомощно оглядывался по сторонам, ища поддержку. Вскоре ему осточертело доказывать свою правоту и, сочно выругавшись, позабыв о записи, он ретировался. Лидия Львовна, кое-где присыпав семена землей и, сказав о своих патриотических действиях в микрофон, с гордо поднятой головой и блеском в глазах, получив изрядную дозу адреналина, прошествовала к машине. Она осознавала себя победительницей дискуссии. При возвращении в райцентр всю дорогу негодовала и возмущалась. С того случая я старался избегать совместных с нею поездок на поля, сады, на фермы и кошары, где она менторским тоном поучала садоводов, виноградарей, телятниц и чабанов премудростям профессий. Теперь сожалею о том, что столько потешных сюжетов осталось утрачено.

По рассказам коллег, неугомонная женщина еще не один раз проявляла себя знатоком сельского хозяйства, поучала инженеров, энергетиков, агрономов, зоотехников, селекционеров. Но подробности и детали многих с ее активным участием и ею же спровоцированных курьезных инцидентов и конфликтов, остались мне неведомы, а могли бы стать фабулой потешных рассказов.

ЧЛЕНОВОЗЫ

В летнюю пору у крымских чекистов и сотрудников милиции, работавших на южном направление от Чонгара до Ялты, как и в прежние годы, так и ныне, хлопот с избытком. Ведь на Южнобережье, в районе Ялты и пригородных поселков находятся: летняя резиденция вождей, шикарные госдачи с несколькими зонами бдительной охраны.

Как только солнце прогревало воду на черноморских пляжах, не слишком обременные заботами о благе народа, члены Политбюро следом за престарелым генсеком, многочисленной свитой и челядью (и сейчас подобная картина, несмотря на замену должности генсека на почти аналогичную президента) устремляются на юг, чтобы отведать вин и коньяков из массандровских, голицынских погребов и другие дары щедрой крымской земли. Немощные генсеки, до того как: этот пост занял последний из них розовощекий демагог с родовой отметиной на черепе, перелетам на лайнерах из-за хлипкого здоровья предпочитали надежную и безопасную поездку на поездах. Именно на литерных поездах в специальных вагонах с тонированными и пуленепробиваемыми стеклами и усиленной охраной.

На всем протяжении маршрута от Москвы до неприметной станции Пролетная, что примерно в тридцати километрах от Симферополя, железнодорожное полотно, станции, мосты, переезды зорко охраняли замаскированные чекисты и милиционеры. Перед появлением литерного поезда на предмет проверки, не заминирован ли путь, проходил локомотив. Подозрительные субъекты во время проезда или короткой остановки поезда с перрона, как это происходило на узловой станции Джанкоя, сгонялись прочь, дабы своим видом не отравлять настроение генсека, либо другого руководителя высшего ранга. Признаюсь, что самому вместе с чекистами и милиционерами довелось участвовать в мероприятиях по обеспечению безопасности прохождения литерных поездов. Как раз в ту печальную пору, когда генсеков поразил мор после политического долгожителя, как он сам себя нередко величал с трибуны, не отрывая взора от текста, «дорогого Леонида Ильича», правившего страной восемнадцать лет. Генсеки в свои летние резиденции – госдачи, возведенные еще при царях и «вожде всех времен и народов», а также в санатории ЦК КПСС «Россия», «Южный», «Форос», «Ай-Даниль», «Заря» и другие, приезжали не только для того, чтобы погреть свои старые кости на золотом песке (по нормативам каждому члену Политбюро отводилось 100 метров пляжа) в лучах солнце, насладиться чистотой морской воды, но и развлечься на природе.

Например, Леонид Ильич кроме коллекционирования автомобилей, любил поохотиться. Для этой его прихоти были в крымских лесах и заповедниках, лесничествах построены уютные охотничьи домики с загонами для диких животных. И когда генсек брал в руки ружье, чтобы поднять адреналин в крови, десятки затаившихся в зарослях егерей сгоняли на пристреленный участок сотни кабанов или других животных в зависимости от пожелания именитого охотника. К тому же, ведомые инстинктом голода, они по избитым тропам сами направлялись на кордон к кормушкам под прицелы карабинов, ружей или автоматов. В такую плотную массу парнокопытных, даже слепец, реагируя на гул и топот, не смог бы промахнуться. Раненых животных добивали егеря, доставлявшие вождю туши в качестве трофея и ублажая честолюбие вождя.

Его предшественник на главном посту Никита Сергеевич Хрущев – отец и певец королевы полей – кукурузы, которого Леонид Ильич и его соратники по заговору свергли с кремлевского трона, тоже обожал охоту в крымских заповедниках. При этом услужливая свита таскала за ним переносной туалет, дабы и на природе обеспечить удобства, памятуя о крутом нраве вождя и его «кузькиной матери».

Необычный случай, едва не закончившийся трагически, произошел с известным керченским фоторепортером Владимиром Печеным. На своем автомобиле, черной «Волге», он по заданию редакции газеты находился в Ялте. Именно тогда там отдыхал от государственных дел «дорогой Леонид Ильич». Чтобы даром не терять время, он договорился с директором местного лесничества о поездке в Ялтинский горно-лесной заповедник. Вооружившись фотоаппаратурой, решил сделать серию снимков пейзажей уникальной крымской природы. А в программе отдыха вождя не была запланирована поездка в заповедник и поэтому директор не возражал.

По узкой горной дороге фоторепортер прибыл на яйлу в одно из живописных мест в окрестностях Ялты. Ясный день, целебный воздух с запахом хвои, тишина. Идиллия! Владимир оставил машину и так увлекся съемкой, отойдя от «Волги». Когда со стороны города послышался нарастающий гул, он показался ему знакомым, не один раз слышанный во время движения кавалькады автомобилей и мотоциклов с мощными двигателями, сопровождавших важных государственных мужей.

Владимир обмер, вспомнив, что оставил свой автомобиль на узкой горной дороге, где невозможно разминуться и надо ехать только в одном направлении. В душе похолодело. Наспех собрав фотоаппаратуру, он рванул к своему авто. Успел увидеть в ложбине несколько десятков машин с мощным ревом моторов, преодолевающих крутой подъем. Впереди эскорт мотоциклистов, бронированные ЗИЛы, гаишные «Волги» с проблесками маячков.

«Сметут ведь мое авто, как представляющее опасность, возможно, заминированный, объект,”– промелькнула в его сознании мысль и в те критические секунды фоторепортер принял правильное решение. Поехал вперед по узкой дороге, высматривая, место, куда можно было бы приткнуться. В расщелине скалы нашел небольшую седловину ниже полотна дороги. Рискуя сорваться вниз, мастерски приткнул «Волгу», Притаился, втянув голову в плечи, словно это могло спасти. Сотрясая полотно горной дороги, пронеслась головная часть колонны. Затем мощные ЗИЛы-членовозы и автомобили охраны. Гул укатил за перевал и только, когда опасность миновала, Печеный пришел в себя. Опять же, рискуя загреметь в пропасть, осторожно вывел машину на дорогу и, не мешкая, возвратился в Ялту. При встрече директор лесничества покаялся: “Прости, дорогой, я ведь даже предположить не мог, что Леониду Ильичу вздумается поохотиться. Не было времени, чтобы тебя предупредить. Позвонил в гостиницу, сообщили, что убыл. Я уже и не надеялся тебя увидеть, считай, что похоронил. Охрана бы не церемонилась, столкнули бы вместе с тобой автомобиль в пропасть, списав на несчастный случай. Ведь жизнь вождя для них превыше всего.

Действительно, фоторепортер родился в рубашке. Это сейчас чуть ли не у каждого более-менее состоятельного бизнесмена, чиновника, да и простых граждан, мобильные телефоны и другие средства оперативной связи, а тогда они простому смертному были недоступны. Поэтому предупредить Владимира об опасности было невозможно. В любые времена и при любых режимах власти лучше подальше держаться от правящих бонз, окруженных вооруженными до зубов охранниками. Не зная жалости, подобно зомбированным роботам, проявляя чрезмерную бдительность, они в каждом человеке норовят увидеть потенциального террориста или киллера. У страха, как говорится, глаза велики, только они, порой, ничего не видят и тогда телохранители стреляют на всякий случай, как американские вояки. Храни вас Господь от власти и напасти, ибо они неразлучны.

ПРИШЛА… «ТЕЛЕГА»

Метель, обрушившаяся на небольшой северный поселок Амдерма, задержала вылет нашего вертолета Ми-8 на неопределенное время.

–Что будем делать? – спросил огорченный вынужденным бездельем пилот Леонид Вирский.

–Пойдем в гостиницу, – предложил спокойно воспринявший ситуацию поэт Алексей Сичков. – Отдохнем. Гляди, через час-другой распогодится.

–В гостиницу, так в гостиницу, – согласился пилот, взглянув на утонувший в снежной кутерьме с печально свесившимися лопастями, вертолет.

Вскоре женщина-администратор гостиницы, в которой находилось не более двадцати номеров, разместила нас в одном из них, строго наказав соблюдать правила приличия.

–А то встречаются постояльцы из разных экспедиций, геологи, нефтяники, буровики, – сообщила она и посетовала.– До утра спирт глушат, дым столбом, хоть топор подвешивай. Одна беда с ними, а вы, я гляжу, люди солидные – летчик, поэт, журналист. Чудесная кампания.

Оценив наши анкетные данные и, выдав аванс доверия, женщина удалилась, довольная вежливостью и благодарностью за приют. Гостиница была далека от респектабельности. Старое одноэтажное бревенчатое, барачного типа сооружение, слегка накренившееся от ветхости. Достаточно было сильного толчка, что оно раскатилось по бревнам. Но в ненастье любая крыша желанна над головой. Вот и об этой гостинице, наверняка осталась добрая память ни у одной сотни прикомандированных граждан, нефтяников, оленеводов и других служивых людей, волею обстоятельств заброшенных в этот суровый край нефтяных вышек, оленьих и собачьих упряжек. Осталась память, но несколько иного рода и у нас.

Едва администратор скрылась за дверью номера, мы для сугрева выпили граммов по сто. У запасливого пилота отыскалась строганина. Замечательный деликатес. Его надо попробовать, чтобы ощутить прелесть, пикантность вкуса. Принесенная с мороза строганина тает во рту. По этому поводу у поэта Владимира Махсона есть целая ода. Ограничусь отрывком:

Когда к утру надоедают вина,

А от еды возрос в два раза вес,

На стол подаст хозяйка строганину—

Особый северный деликатес…

И знатоки, отставив дальше кружки,

Торжественны, задумчивы, хитры.

Во рту растают ледяные стружки,

И меркнет слава паюсной икры…

Спирт согрел, а строганина утолила голод. Стол, на котором находилась наша скромная снедь, примыкал к окну с разрисованными морозом диковинными белыми узорами, контурами экзотических пальм. И без того неугомонный Сичков оживился, глаза заблестели.

– Держу пари, Леня, ты меня не одолеешь, – пристал он к вертолетчику. Борьба на руках была страстным увлечением Алексея Ильича. Бог не обделил его силенкой, он не упускал случая, чтобы блеснуть. В пору безденежья, отсутствия почтовых переводов со скромными гонорами за стихи, статьи и репортажи, он таким способом одолевая дюжих молодцов, добывал себе деньги на водку и пропитание. Победителя всегда щедро угощали, да и он в долгу не оставался, в один миг, спуская гонорары.

–Держу пари, – наседал он на Леонида.

–Пари, так пари, – согласился добродушный пилот, полагаясь на свои тугие мышцы. Сичков сдвинул еду на край и они устроились по обе стороны стола, у самого окна. Закатили по локоть рукава и, опершись о поверхность стола, плотно сцепили пальцы рук. Я видел, как вздулись вены, словно жгуты, и кровь прилила к их лицам, испариной покрылись упрямые лбы. Никто не хотел уступать.

И тут произошло непредвиденное – локоть поэта соскользнул со стола и мощный удар сдвоенного кулака высадил двойное стекло из рамы. В помещение ворвался холодный воздух. Звон разбитого стекла всполошил чуткую администраторшу и через минуту женщина появилась на пороге и мы услышали ее гневный голос.

– Интеллигенты, взрослые люди! Летчик, поэт, журналист, – бросила она сердитый взгляд на стол. – Кто б мог подумать, хулиганье, сейчас вызову милицию…

Мы стояли, понурив головы, словно нашкодившие подростки. Перспектива знакомства с милицией встревожила нас. Не было ни малейшего желания получить «телегу» на работу с вытекающими из этого последствиями. Алексею Сичкову, пребывающему на «вольных хлебах» такая угроза была «до лампочки». Он чувствовал себя невозмутимо и уверенно.

– Простите нас великодушно. Это произошло случайно, а не по злому умыслу, – уговаривал Вирский женщину. – Мигом застеклим окно, все будет в порядке.

–На первый раз прощаю, – она осуждающе покачала головой и вышла.

–Инцидент исчерпан, – заметил я. Разбитое стекло напоминало о себе стужей. Кое-как заткнули его подушкой. Утром разыскали в поселке стекольщика и он мастерски вырезал алмазом стекло и плотно вставил его в раму. Администратор заметно потеплела. Дабы в очередной раз не сконфузиться (подальше от греха) решили застолья в номере не устраивать и новогодний вечер провести в ресторане «Пингвин». Нелетная погода на несколько суток задержала поселке и поэтому искали себе занятие. Задание редакции я выполнил, а Сичков, не обремененный служебными обязанностями, находился о власти лирических созерцаний.

В ресторане, единственном очаге культуры и развлечений, после боя московских курантов и тостов засиделись далеко за полночь. Под задушевную беседу хорошо шли напитки. А потом, проваливаясь в снегу и скользя по насту, на непослушных ногах побрели в своему отелю. Его постояльцы, очевидно спали, так как ни одного огонька в окнах. «Опоздали?» – с тревогой подумал я. Алексей потянул за ручку двери– заперта. Дробно постучал кулаком по косяку, прислушались – ни звука.

– Не ночевать же на улице, рискуя околеть, – произнес Леонид. – Поди, ты, Алексей, ослаб, вся энергия в стихи ушла. Посторонись, дай-ка попробую.

Он потеснил от двери кряжистого Сичкова и, сосредоточившись, резко, что есть мощи, потянул за ручку и… дверь вместе с рамой вывалилась на крыльцо. Мы опешили. В глубине отеля вспыхнул свет, послышались шаги. В тишине раздался знакомый голос.

– Интеллигенты, летчик, поэт, журналист, как вам не стыдно?! – возмутилась женщина. – Вломились, как медведи. Единственная в поселке гостиница и ту вывели из строя.

Спустя трое суток после вылета из Амдерма в редакцию пришла таки «телега» с живописным описанием приключений интеллигентов.

ПРЕСТИЖ ПРОФЕССИИ

Директор НИИ организации труда Фома Кузьмич Бубыркин, доктор наук (каких, он и сам уже за давностью лет не помнит), сидя за массивным столом, изучал поступившую в учреждение корреспонденцию. Пробегая глазами очередную бумагу, собрал кожу на сократовском лбу гармошкой. Вытер ладонью вспотевший затылок и несколько минут сидел в оцепенении, как кролик при виде удава. Затем порывисто пухлым пальцем нажал красную кнопку селектора, вызывая на связь инспектора по кадрам:

– Ян Парамоныч, зайди. Срочно, беда!

– Что, комиссия, ревизия? – с порога всполошился худой и высокий, как циркуль, в пиджаке с короткими рукавами Козодой.

– Хуже, хуже, – замахал руками профессор. – С комиссией-ревизией я знаю, как поладить, иммунитет надежный. Здесь другое, полюбуйся.

Козодоев степенно достал из кармана очки, усадил их на кончик длинного носа, бесстрастно прочитал: – Распоряжение о сокращении штатов.

– Что скажешь? – директор с надеждой поглядел на инспектора. Тот, сидя на жестком стуле, нервно стриг длинными ногами воздух, порываясь заговорить.

– Не я ли, не я ли вас предупреждал Фома Кузьмич!– наконец прорезался его голос. – Зачем было давать рекомендации, научное обоснование на сокращение штатов и внедрение ЭВМ и роботов в НИИ биохимии и физики. Без нас бы разобрались, сколько им иметь академиков, докторов, а сколько кандидатов наук. Вот вам эффект бумеранга, против нас же все и обернулось. Биохимики и физики, которые, как известно не признаю лирики, в свою очередь против нас и нахимичили в отместку за наши рекомендации. Как говорится, не рой яму другому, а то сам в нее попадешь. А теперь вот ломай голову над тем, как выйти из скверной ситуации.

– Так мы же работаем по программе, – неуверенно парировал директор.

– По программе, – с иронией повторил Козодой.– Надо было разрабатывать глобально-фундаментальные темы, а не узко-прикладные и тогда никто бы не пострадал. Абстракция, прогноз, перспектива – вот наш конек.

– Так требуют же соединять теорию с практикой…

– Вот и соединили, – заключил Ян Парамонович и глухо добавил. – На свою голову.

– Придумай что-нибудь, у тебя золотая голова, ума палата, – произнес Фома Кузьмич. – Жаль с людьми расставаться, живем, как одна семья. Лямку тянем, камень науки грызем, путь практике прокладываем…

– Ума палата, – проворчал Козодой. – А до сих пор по вашей милости без степени хожу? Диссертацию зарезали, а в мои годы пора бы и профессором стать.

– Похлопочу, похлопочу, всему свое время. Я тоже не сразу доктором стал.

– Всему свое время. Уже пятый десяток разменял, а в отчетах все молодым сотрудником значусь?

– Ах, Ян Парамоныч, не горюй, ты еще академиком будешь. Несмотря, что тощий, здоровье у тебя бычье, а хватка железная, всех одолеешь и взойдешь на Олимп науки. Они одновременно уставились в бумагу, которая вопрошала: «кого?»

– Может Сурепку из отдела промышленной эстетики? – робко предложил директор. – Я на днях видел, как она три часа подряд не выпускала из рук вязальных спиц. Чуть ли не курсы в отделе организовала. Из соседних отделов к ней сотрудники зачастили. Кандидат искусствоведения, а о дизайне и говорить не желает. Видите ли, прикладным искусством увлеклась, макраме и прочее.

– Вы смотрели давеча «Спящую красавицу»? – оборвал монолог директора Козодой.

– Смотрел и не один, а с семьей? – недоуменно ответил Бубыркин. – Понравилось?

– Еще бы, – директор повеселел, на пухлые щеки лег младенческий румянец. – Жена в восторге.

– Больше смотреть не будете ни «Пиковую даму», ни «Даму с собачкой», – трагическим тоном произнес Козодой.

– Это почему же, Ян Парамоныч, – грозно надвинулся директор. – Я вам, значит, гарантирую степень, а вы меня шиш в кармане держите? Так дело не пойдет.

– А ведь билеты в театр Сурепка добывает.

– Сурепка? Кто бы мог подумать. Да, нужный, незаменимый человек. Оставим, – хмыкнул Бубыркин. – А что, если Закорюку из отдела экономии рабочего времени? 3ашел как-то к нему в кабинет, а он , блин, даже головы не поднял от кроссвордов. Так поглощен, будто накануне великого открытия.

– Фома Кузьмич, как ваши «Жигули» седьмой модели, бегают?

– Хлопот не знаю. Прошлым летом до Ялты и Черного моря докатил, – хвастливо пролепетал директор. – А нынче собираюсь в Прибалтику, в Юрмалу, дюны, янтарь, блондинки, бальзам…

– Не собирайтесь, поберегите здоровье,– невозмутимо отрезал Козодой.

– Как прикажете вас понимать, коллега? – гневно сверкнул зрачками профессор. – Извольте не перечить доктору наук! Не забывайтесь.

– Вспомните, когда в «Жигулях» распредвал полетел. Так новый, думаете, к вам с неба свалился. Да не будь Закорюки, не видать вам Черного моря и Балтики. У него приятель главным инженером на станции техобслуживания работает, – спокойно сообщил Козодоев. – Да, ты меня очень озадачил, – Бубыркин пригладил жидкие волосы. – Я всегда утверждал, что Закорюка прекрасный специалист. А что до кроссвордов и нардов, то они развивают ум, стимулируют память, эрудицию углубляют.

– Так кого же под сокращение?

Перебрали еще несколько кандидатур, выяснилось, что Оськина – жена офицера службы безопасности. У Мерзлякова дядя – директор сауны, Чарушкина на торговой базе свой человек. Чаркин – завсегдатай ресторана «Ассоль», где обычно проводили культурную программу с членами комиссий и ревизий.

– А что, если Ирину Андреевну?! – воскликнул Ян Парамонович. – Кто такая, почему не знаю? Из какого отдела? – вопрошал директор, то, вскакивая, то утопая в кресле.– Я те покажу, как без меня кадры принимать.

– Уборщица, техничка.

– Уборщица? Мг, – подумал Фома Кузьмич и словно впечатал. – Сокращаем!

На том и порешили. Через неделю столы в кабинетах стали разбухать от бумаг, которые прежде Ирина Андреевна, по натуре своей трудолюбивая и аккуратная, выносила во двор и предавала огню, приговаривая при этом: «Мать честная, это сколько же надо чернил извести на бесконечную писанину». Вскоре в коридорах и в кабинетах НИИ по многочисленным следам на полах можно было изучать курс криминалистики, а на пыльных столах вычерчивать формулы и уравнения. На первых порах звонили в подшефную школу и ребята охотно забирали макулатуру, а потом стало невмоготу. Бубыркин спал с лица, охладел к театру и не прельщали его, как прежде, шедевры литературы, торговый дефицит. Лишь иногда позволял себе сауну, чтобы снять душевный стресс. Дискомфорт уже отравлял жизнь.

Ирина Андреевна прослезилась, когда однажды увидела в своем доме почтенную делегацию во главе с доктором наук Фомой Кузьмичом. Козодой попал в немилость и о ученой степени вспоминал лишь наедине с самим собой. Ирина Андреевна с той поры была вне всякой конкуренции. Институт прекратил давать рекомендации по части оптимизации трудовых ресурсов и сокращения штатов и занялся разработкой глобальных проблем и прогнозов с устремленной в далекое будущее перспективой. А когда наступил базарно-рыночный период дикого капитализма из-за дефицита финансов приказал долго жить.

ЭРУДИТОВ

—Хорош, очень хорош, хоть сейчас в президиум, – взглянув на свое отражение, самодовольно промолвил Лазарь Спиридонович Эрудитов. Затем примерил ядовито-зеленую фетровую шляпу, купленную по случаю сдачи госэкзаменов, и защиты диплома, запись в котором «ученый агроном» его особенно умиляла.

И вот первый выход на люди в новоиспеченном, строго официальном виде. Этому дебюту Лазарь Спиридонович придавал чрезвычайно важное значение, отлично помня первую часть довольно расхожей поговорки о том, что встречают по одежке. Да и за вторую ее часть, что провожают по уму, он не шибко беспокоился. Экзамены позади, выписка из зачетной книжки, в которой рябило в глазах, от удовлетворительных оценок, спрятана в самый дальний ящик, днем не сыщешь с огнем. В дипломе же не записано, семь у тебя пядей во лбу или едва три наберется. Эрудитов машинально накрыл лоб ладонью, прихватив часть залысины.

«Верно сказывают, что мудрую голову волос рано покидает,– мелькнула приятная мысль. – Одно огорчает, что и женщины в связи с этим к тебе теряют прежний интерес. Разве, что наличие валюты способно спасти положение. Все талантливые люди чем-то обижены. Такова судьба, диалектика жизни?!»

Новый дорогой костюм ладно сидел на Эрудитове. На улице жарко, и можно было бы пойти в сорочке с короткими рукавами. Но кто тогда увидит его новенький, блестящий голубой эмалью со снопом колосьев академический знак.

– Нет уж, потерплю, ради такого дела и в тулупе не грех прогуляться, – произнес он и ласково погладил рукой ромбик. Вдруг вспомнил, что во внутреннем кармане старого костюма у него хранится второй академзнак. Он непременно цеплял его к лацкану во время своих поездок в райцентр. Отыскал академический знак с изображением на синей эмали ключа и молота. Стал привинчивать его рядом с новым.

– Это зачем тебе? – спросила вошедшая в комнату жена Дуся.

– Для пущей важности и солидности, – сурово повел бровью Лазарь Спиридонович. – В институте у молодого доцента видел. Он Тимирязевку окончил, а мы тоже не лыком шиты. Гляди, через месяц-другой отдохну от науки и в аспирантуру подамся. Профессор Кузьма Ильич, я думаю, одобрит. Эх, Дуся, заживем мы в городе, устроюсь на кафедре. Таким талантам, как я, место в столицах, а не в глухой провинции. Пусть здесь крестьяне, фермеры землю пашут, а наше дело белые булочки с маслом, черной и красной икрой есть и науку вперед продвигать.

– Эх, Лазарь ты мой сизокрылый, хорошо поешь, да не с твоими знаниями в президиум, – вздохнула Дуся, знавшая интеллектуальную ограниченность своего спутника жизни. Закончив приготовления, он направил свои стопы к конторе, где намечалось собрание. Степенно с распиравшей его грудь гордостью принимал поздравления, намекая, что диплом для него – дело не сложное и он способен на большее. Вдруг неожиданно увидел перед собой Авдотью Сорокину. Зная ее острый язык, попытался улизнуть, но где там.

– Слышь, сынок, – остановила его старушка, помнившая Эрудитова еще босоногим и сопливым пацаном. – Ты, поди, все начальство теперяча за пояс заткнешь, на самую высокую колокольню заберешься и в самое мягкое кресло сядешь?– С чего ты взяла, Авдотья Ивановна? Твои бы слова, да до Бога, – польщено проговорил Эрудитов.

– Дак я гляжу у всех сельских начальников по одному значку на пиджаках, а у тебя аж два. Должно быть, выслуга, объясни мне, старой, неграмотной?

– Ах, бабка Авдотья, поди в лесу ты живешь, телевизор не смотришь, радио не слушаешь и газет не читаешь? – с иронией воскликнул Лазарь Спиридонович. – Два академзнака означают, что я два института закончил (а про себя мысленно учился то я лет восемь, кому на ум взбредет проверять в одном я или в двух институтах корпел). В следующее мгновение увидел странный блеск в глазах старушки и слух резанул хитроватый и ясный вопрос:

– Что же ты, Лазарь, такой глупый, что тебя в одном институте не смогли уму-разуму научить?

Вокруг раздался всплеск хохота, а Эрудитов смутился, потеряв дар речи. Хватал ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба, совершенно не зная, что ответить.

– Ну, знаешь, Авдотья, думай, что говоришь. Я лицо официальное и важное, могу к ответственности привлечь за оскорбление личности, – наконец прорезался его суровый голос и, видя, что симпатии на стороне старушки, быстро ретировался в служебный кабинет. Каждый остался при своем мнении. А бабка, как в воду глядела, как на картах нагадала. Лазарь Спиридонович без устали прогнозировал себе блестящую карьеру. Вскоре у дипломированного управляющего отделением появилась возможность применить свои знания на практике. Предстояло провести подкормку овощей удобрениями. Обычно этим занимался агроном отделения. На сей раз, он был в отъезде, и Эрудитов взял бразды в свои руки, или, как он любил выражаться, быка за рога.

– Вот привез, – произнес тракторист Тимофей, указывая на тележку, доверху груженую бумажными и полиэтиленовыми мешками.

– Поглядим, поглядим, что ты привез,– Лазарь Спиридонович деловито вперил взгляд на мешки.

– Да ты никак весь склад сюда привез, – почесал он озадаченно жирный затылок.

– Завскладом не было, а сторож и говорит: выбирай, что надо, – покорно ответил тракторист. – Я и выбрал на всякий случай побольше разных удобрений.

– А ты, Тимофей, уверен, что это удобрения, а не гербициды?

– Сторож так сказал, он большой знаток, знает, что и где на складе лежит, – ответил тракторист.

Лазарь Спиридонович напряг свою память, но мозг не выдал никакой информации.

– Ты вот что, Тимофей, давай займись внесением вот этого удобрения, на вид оно подходящее,– без тени сомнения ткнул пальцем в мешок немало довольный собой Эрудитов и направился в конторские пенаты, а Тимофей выехал на овощную плантацию. Лазарь Спиридонович, сидя за массивным столом, предавался радужным мыслям, когда в кабинете неожиданно возникла долговязая фигура Тимофея. – Пожелтели, пожелтели,– упавшим голосом пролепетал он, едва переступив порог.

– Кто пожелтел?

– Растения, овощи, – колени Тимофея задрожал и он опустился на стул.

Эрудитов сидел не шелохнувшись. Мысль, как упрямого бычка, приблизила слово «фиаско», которым Лазарь Спиридонович любил подводить черту в разговоре с подчиненными. И тут же ему вспомнились хождения за знаниями, а вернее, за дипломом. Пробивной силой, изворотливостью он был наделен через край, а вот усердием в постижении теории, не шибко. И это сказалось на первом же году его учебы в сельхозинституте, куда он попал не без помощи фаршированного поросенка и бараньей шурпы (в баранах он толк знал, особенно обожал трехмесячных ягнят… с приправой).

«Я чрезвычайно занятый производством человек, – объяснял он затянувшиеся сроки своей учебы. А в следующий раз торжественно изрекал: – Я в академическом отпуске». Напускал на себя важность, что не подступить. Потом кто-то надоумил его взять в крестные своей дочери профессора Кузьму Ильича. Он так и сделал, и это предрешило конец его хождениям… за дипломом.

«Кузьма Ильич, Кузьма Ильич, – любезно потчевал он профессора, выражая при этом на своем лице высшую степень гостеприимства. Апофеозом вечеринок была частушка, сочиненная местным спившимся поэтом Пегасовым (гонорар – 8 советских рублей, по 2 руб. за строку):

Имея крестного такого,

не надо счастья мне другого.

Я даже в чертовом аду

с таким Кузьмой не пропаду.

Сейчас лицо старушки, как будто наяву предстало перед ним и вспомнились вещие Авдотьины слова.

Если в советскую эпоху весьма редко появлялись такие дипломированные «спецы», то нынче, когда коммерческих вузов хоть пруд пруди, выпуск скороспелых дилетантов, торговля дипломами стали типичным явлением. Столько наплодили «юристов» и «экономистов», что хватит на десятилетия вперед. Знаю одного мэра, преуспевающего по части казнокрадства, финансовых афер, вымогательства и мошенничества. Ранее купив диплом института советской торговли, он съездил в столицу с валютой и стал кандидатом социологических наук (наверное, посчитал, что это престижнее, чем экономических. При его хватке и алчных непомерных аппетитах, дармовом капитале и хамстве, через год-другой станет доктором наук, а там и академиком. При насквозь коррумпированной власти в Украине такие метаморфозы реальны. Если и медицинские вузы выставят на торги дипломы, то больным преждевременные путевки на погост, вечный покой и музыка гарантированы. О времена, о нравы!

ГРАФОМАН

Непризнанный всерьез публикой и изредка обстреливаемый местной критикой, но сознающий свое величие и предназначение на этой грешной земле, поэт Филимон Бузякин, кругленький и толстенький и от того подвижный, как мяч, вкатился в кабинет редактора газеты. Впереди себя, как бесценную реликвию, он нес потертый, туго набитый рукописями, потерявший свои первоначальные контуры, портфель.

– Аристарх, Аристарх Платоныч, – наклонился к самому лицу сидящего за столом над гранками и опешившего от столь неожиданного видения редактора, доверительно промолвил посетитель.– Из литературных кругов мне стало известно, что вы обожаете поэзию. Я высоко ценю людей, тонко чувствующих и понимающих красоту. Вот вам моя рука, вы – мой союзник!

Он протянул редактору пухлую потную ладонь.

– Привет вам от Толика Грибка.

– Кто такой Толик, ребенок, юноша? Что-то не припомню, – напряг память смущенный Аристарх Платонович, оглядывая пришельца в потертом с лоском сером клетчатом пиджаке с зелеными пуговицами.

– Как, вы не знаете Толю Грибка? – вознес руки вверх Филимон. – Да это же восходящая звезда поэзии. Через год-другой о нем заговорит весь мир, ему светит Нобелевская премия в области художественной литературы. Уже сейчас ни один вечер в ЦДЛ не обходится без него. Мы с Толей на дружеской ноге. У нас почти одинаковый стиль, образ мышления и даже критики, эти дармоеды, иногда не могут отличить, где чьи стихи, поэтому мои заслуги нередко приписывают ему, покушаясь на мое авторское право.

– Простите, с кем имею честь? – перебил восторженную речь посетителя редактор.

– Так вы меня не знаете?– огорчился Бузякин, но тут же, воспрянув духом, торжественно представился, при этом сделал особый акцент на слове «пиит», что бишь, на старинный манер значило поэт. – Господин или товарищ, какое у вас ко мне дело? – наконец пришел в себя редактор.

– Ребята из прессы меня хорошо знают, – посетитель принялся перечислять названия газет и журналов, но редактор твердо, с нотками раздражения повторил:

– Какое у вас ко мне дело?

– Самое превосходное, – невозмутимо ответил автор и многозначительно щелкнул замком портфеля. – Вот здесь плоды моих бессонных ночей, вдохновенья, радости и мук. Я великодушно предлагаю их читателям вашей газеты.      Он извлек из портфеля кипу пожелтевших листов бумаги с текстами и с достоинством подал их редактору.

– Вы первый, кому я предлагаю свои творения. Толя Грибок о них высокого мнения. Я не торопился с публикацией, знал, что время – самый строгий критик. Оно просеивает стихи, оставляя самородки. – Насколько я понял, здесь одни самородки?– с тоскою в глазах покосился редактор на рукопись.

– Да, конечно, вы не ошиблись, настоящие самородки. Я халтуру, фуфло не предлагаю.

– Не слишком ли много самородков?

– Чем больше, тем лучше.

И не дождавшись, пока Аристарх Платонович соблаговолит обратиться к его стихам, Бузякин взял верхний лист рукою и, приняв величественную позу, провозгласил:

– «Бедная козочка». Трагедия.

На козочку-бедняжку.

Ой, ду-ду, ду-ду!      

Вороны накликали

черную беду…

– Довольно, довольно, – поморщился редактор и в сердцах воскликнул. – Когда они уже переведутся, эти козочки-розочки, эти слезы – мимозы!

Недовольный тем, что его оборвали, пиит побагровел, набычился и с гневом произнес:

– У вас нет сердца, эстетического вкуса, Аристарх Платоныч, вам не жаль бедное животное. Если бы вы только видели, как плакали жена и дочь, когда я во втором часу ночи читал им трагедию, как волновались и до утра не могли заснуть мои соседи. Уж они – то в поэзии не в пример вам, знают толк. На следующий день даже участкового инспектора пригласили на прослушивание. Вот эти строки разве не вызывают у вас боль, чувства утраты и сострадания. Козочку собаки страшные задрали, бедные козлятки остались без мамы …

Филимон со слезящимися глазами, вытирая скомканным платком щеки, страдающе глядел на редактора, который с трудом сдерживал смех.

– Вызывают боль, – мрачно ответил он, – зубную и гомерическнй хохот.

– Жестокий, бездушный вы человек, – оскорбился Бузякин. – Какой только толстокожий тугодум посадил вас в это кресло? Я пожалуюсь на вас в общество охраны животных.

– Не возражаю, не возражаю, – обрадовался, предвкушая конец диалога, Аристарх Платонович. – Заодно предложите стихи в стенгазету «Собаковод» или «Кинолог».Даже, когда корректор принесла свежие оттиски полос, и редактор углубился в чтение. Филимон не собирался покинуть его кабинет. Расположившись в кресле, он норовил предложить редактору то одно, то другое из своих плодов бессонных ночей, вдохновения и творческих мук.

– На лужайке дружной стайкой щебетали воробьи, – мурлыкал он себе под нос.– Им из рощи подпевали озорные соловьи…

– Вы наступили на горло моей лебединой песни! – сокрушался пиит, вскочив с кресла и перекатываясь из угла в угол. – Вы лишаете читателей встречи с прекрасным творчеством. Но талант пробьет себе дорогу. Я пойду на эстраду, я найду путь к их сердцам, и они расцветут, как тюльпаны под лучами солнца. Вы видите, я даже разговариваю белыми стихами.

Понимая, что так просто от пиита не избавиться, редактор позвонил в отдел культуры:

– Ксенофонт Петрович, загляни на минутку.

Улыбающийся и бодрый Ксенофонт Петрович возник в дверях кабинета, и вдруг трагическая маска наползла на его лицо. Кровь прилила к щекам, и он задрожал, как осиновый лист.

– Сразили, наповал сразили, Аристарх Платонович! … Седьмой год я читаю его шедевры и год от года не легче. Мозги воспаляются от его абракадабры.

Кузякин, напротив, даже обрадовался встрече со знатоком поэзии и с надеждой обратил взор на редактора. – Аристарх Платоныч, будьте мужчиной, покажите, кто в доме хозяин. Прикажите Ксенофонту тиснуть стишки вместе с моим портретом в очередном номере.

– За поэзию и прозу он отвечает, – отмахнулся редактор. Натренированным движением подхватил портфель, рукопись Филимон, цепко увязался за Ксенофонтом Петровичем. Уже в дверях обернулся к редактору:

– А Толю Грибка я обязательно к вам направлю. Из него стихи льются, как из рога изобилия. Век благодарить будете, задушевный он человек и стихи у него тоже замечательные о животных и природе. Вот увидите, растрогают вас до слез, как Максима Горького есенинские стихи о собаке и щенках …

– Что, и Грибок в городе!? – словно пораженный ударом молнии, воскликнул Ксенофонт Петрович и решительно возвратился к редакторскому столу. – Аристарх Платонович, голубчик, умоляю вас, подпишите приказ, ухожу в отпуск без содержания. Изведут они меня своими опусами. Вы даже не представляете, что это за динозавры.

МАЛИНОВЫЙ ПИДЖАК

Решила Дуня‚ блондинка сорока пяти лет от роду, справить себе к празднику обнову, чтобы было в чем и себя показать, и на других поглазеть. Некогда купленные еще в эпоху социализма добротные вещи обветшали, потерлись и вышли из моды, а дорогие меха – воротники, манто и шапки из песца, соболя и норки вместе с нафталином прожорливая моль слопала и не подавилась. У нее обнаружился стойкий иммунитет к лаванде, шалфею и другим эфироносам, и даже к махорке – все с голодухи подметает.

Встряхнула однажды Дуня меха – они и посыпались мелкими ворсинками. Едва удержалась от плача, стиснула свои жемчужные зубки да слезинку горючую обронила.

«Ничто не вечно под Луной, – по-философски рассудила она. – Осталась без гардероба. Не в чем на люди выйти. Супруг Вениамин после двух лет безработицы и нынче едва концы с концами сводит, ржавой хамсой довольствуется. За последние три года ни приличным подарком, ни каким другим сюрпризом не порадовал. Никакой надежды на прогресс и достаток. Когда-то слыл рыцарем, джентльменом, да весь вышел…».

Горестно вздохнула Дуня и направила свои стройные ножки по дорожке на экскурсию в супермаркеты и прочие салоны мод, чтобы поглядеть, где какой товар и почем. Зашла в магазин верхней женской одежды с поставками из Лондона. Взглянула на ценники и дурно стало. Три-четыре месячные зарплаты надо выложить за костюм. Для семейного бюджета и меню – катастрофа. После такой покупки – зубы на полку. Отдышалась, успокоилась и, дабы не подвергать себя стрессу, побрела на вещевой рынок, именуемый в народе барахолкой. За десять шагов до сектора «Секонд-хенд» приметила висящий на плечиках малиновый пиджак с блестящими в лучах солнца пуговицами в два ряда. Прямо на этот блеск и пошла, не сворачивая в сторону. И по мере ее приближения на круглом, словно луна, лице рыжеволосой торговки одеждой расплывалась широкая улыбка.

– Не проходите мимо, выбирайте, что душа пожелает, – жестом пригласила она. – Вещи из-за бугра, добротные. Некоторые даже от фирмы Версаче, Пьера Кардена, Армани, Валентино, почти новые.

– А кто такой Версаче? – прикинулась невежей Дуня.

– Знаменитый портной, – охотно отозвалась продавец. – Он сам этот пиджак шил, все пальцы исколол, бедняжка, чтобы только вам угодить.

– Неужели? Почему тогда эта вещь попала сюда?

– У недорезанных буржуев валюты немерено, куры не клюют. Они долго вещи не носят, чуть надоест, покупают новые, а эти в сбыт, чтобы в шкафах моль не разводить.

– Насчет Версаче и Кардена вы, конечно, преувеличили, – улыбнулась Дуня. – Понимаю, что для рекламы все методы хороши. Но мне все же приглянулся этот малиновый пиджак. А он случайно не из гуманитарной помощи?

– Нет! – с явным неудовольствием отрезала женщина.– Гуманитарку забрасывают в «горячие точки» для беженцев, а у нас, слава Богу, пока еще не стреляют.

– Он часом не мужского покроя? – засомневалась Дуня. – А то куплю сгоряча, и подруги на смех поднимут.

– Что вы такое говорите? Я что – аферистка? – возмутилась рыжеволосая. – Вот видите, на груди выточки и по бокам тоже, чтобы прилегал к талии, а для мужиков шьют прямые, как на колоду. Покупайте, пиджак из самой Англии, а может, Франции, черт их разберет.

– Действительно, выточки, – согласилась Дуня, пристально осмотрев пиджак, и неожиданно озадачила продавца. – А кто его носил?– Да никто и не носил. Может, всего один или два раза примерили, не понравился цвет, фасон. У капиталистов, что с жиру бесятся, много разных причуд. На пиджаке ни одного пятнышка, ни одной затяжки. У меня глаз наметан, третий год челноком работаю, «кравчучки» по рынку таскаю. Он вам подойдет, в самый раз. Мужики глаз не смогут отвести от такой белокурой красотки.

– Меня это не волнует, – ответила Дуня. – Ткань хоть прочная? А то давеча моя соседка Оксана, ко дню рождения подарила своему благоверному черный костюм, купленный по-дешевке. Так всего на пару дней и хватило. Попал под дождь и костюм разлезся, как туалетная бумага. Оказалось, что он сшит для покойника. Пришлось спасать Оксану от именинника, поколотившего ее спьяну.

– Женщина! – повысила тон продавец. – Какая же вы привередливая. Ваша глупая соседка, наверное, купила костюм в похоронной лавке или бюро ритуальных услуг, чтобы сэкономить себе на духи и косметику. Поэтому поделом схлопотала. А у меня все вещи чистые и крепкие.

В подтверждение слов, схватила пиджак и потянула за рукав.

– Вот видите, какая прочная, натуральная шерсть, ему износа не будет, – заверила она. – И пуговицы не тусклые, не позеленевшие, блестят, как золото.

– Не все то золото, что блестит, – напомнила Дуня известное изречение.

– Дак, я тебе и предлагаю не по цене золота, – нашлась с ответом продавец. – Хотя красная цена пиджаку не меньше ста гривен, но я тебе, почитай, по знакомству, по блату отдам за пятьсот рублей.

– За пятьсот? – оживилась Дуня. – Почему так дешево? Что-то тут не то?

– Для хорошего человека ничего не жалко, – поощрительно произнесла рыжеволосая. – Еще вчера было пять пар таких, вмиг размели, последний остался.

Дуня оглянулась, и в этот момент из-за киоска приблизилась женщина с надменной улыбкой на лице. Молча ощупала пиджак, потрогала пуговицы с изображением льва и короны и вынесла свой вердикт:

– Хорошая вещь. Сколько?

– Четыреста, – охотно отозвалась продавец, потеряв интерес к Дуне.

– А как же я? – произнесла она с обидой.

– Вы, голубушка, шибко харчами перебираете, а для меня время – деньги.

– Тогда я беру, меряю, – засуетилась Дуня. Сняла пиджак с «плечиков» и надела на себя, лишив соперницу шанса. Быстро расплатилась и, привлекая внимание блеском пуговиц, приехала домой.

– Поздравь меня, Веня! – воскликнула она с сияющими глазами, едва переступив через порог квартиры. – Пиджак модный, малиновый, как у крутых бизнесменов и бандитов.

– Дунь, да ты в нем, как швейцар, только галунов и медалей на груди не хватает, – рассмеялся, хватаясь за живот, супруг. – Теперь тебе надобно подыскать работенку в отеле.

– Ну тебя, Веня, расстроил ты меня до слез, – потускнела жена, нервно теребя пальцами пуговицы.

– Эх, Дуняша, надули тебя, как деревенскую телку, – пожурил он ее. – Прежде, когда деньги водились, ты им меры не знала. Моль мехами вскармливала. До сих пор, сволочь, порхает, последние свитера и носки доедает. Поноси-ка теперь обноски с чужого плеча. Это, похоже, мундир прокурора или гвардейца из королевской свиты. Наверное, буржуйским потом пропитан.

– Они не потеют, у них работа не бей лежащего, – возразила огорченная Дуня.

– Неси, Дуняшка, этот мундир поскорее назад и забери гроши.

– И ты их пропьешь, – завершила она мысль. – Нет, дудки! Товар возврату не подлежит.

Взяла ножницы и отрезала смущавшие ее пуговицы со львами и коронами и пришила пластмассовые от старого плаща. А золотистые пуговицы Веня использует в качестве грузила на удочках. Ловит бычков в Азовском море и потчует Дуняшу вкусной ушицей.

В ТЕАТР!

—Зоя, радость моя! – Серафим ласково обнял жену, едва она появилась на пороге с сумками. – Кормилица и поилица ты моя. Вижу, что устала, умаялась, бедняжка, ножки и ручки дрожат… Каждый день у тебя один маршрут: работа – магазин – кухня. Редко общаемся. Совсем от цивилизации оторвались, одичали. А где наша связь с искусством? Где музыка, живопись, скульптура и театр, облагораживающие сердце и возвышающие душу? Обкрадываем мы себя, обделяем. Надо срочно менять маршрут, иначе невежество и быт погубят, и не попасть нам тогда в элиту.

– Господи, и в такой-то день, – 3оины губки задрожали, ресницы затрепетали, цепкие пальцы разжались, и она выронила сумки, пудовыми гирями упавшие на пол. Чуть не всплакнула, но, мобилизовав силу воли, вспомнила, что под глазами тени. А тушь дорогая и поэтому прочь эмоции. Выдержка и еще раз выдержка и хладнокровие. – Вот ответь, кто такой Шуберт или Ван Гог? – с азартом воскликнул Серафим, решивший ее протестировать.

– Ага, что, не знаешь? То-то и оно, провал в знаниях. Минимум постичь не можешь.

– Что еще за шулер? – переспросила жена. – Жулья нам для полной радости только не хватает?

– Шуберт, – поправил он.

– Так это дамский парикмахер, – невозмутимо повела бровью жена. – А «Ван Гог» в океане плавает. Рыбаки на нем своим женам и любовницам валюту зарабатывают, а ты, знаток искусства, мне жалкие гроши приносишь. С ними в «Альбатрос» и «Сапфир» не пойдешь, засмеют. Стоит нам завести пуделя или попугая – сразу финансовый кризис. Аквариум с рыбками и тот с трудом содержим…

– Не сметь, Зойка, давить на мозоль. Это другая тема! Фауна, – повысил голос Серафим. – Не путай искусство с экономикой и бюджетом. И учти, искусство благородно и бескорыстно, размену не подлежит. Оно, как воздух, как прекрасный пейзаж, которым каждый может любоваться и наслаждаться.

– Тогда и питайся воздухом, знаток, – небрежно оборвала она. – Тоже, профессор, решил меня проверить и удивить.

– Это другой Шуберт, шибко знаменитый, не чета твоему парикмахеру, – примирительно произнес он. – Да и Ван Гог себе на уме – тоже мужик известный, картины малевал, но в нищете помер. Это потом их признали шедеврами живописи. За миллионы долларов продают коллекционерам-миллиардерам.

– Все знамениты, только ты у меня ни рыба ни мясо, – укорила его Зоя. – Ни славы у тебя, ни денег. У меня от забот голова кругом, а ты лезешь с загадками. Постыдился бы, лоботряс. На полном обеспечении сидишь, а еще поучать вздумал. Я тебе кто, служанка или рабыня Изаура?

– Эксплуататор я! Тиран! – бил себя в тощую грудь Серафим. – Все, с этим покончено! На руках тебя буду носить, цветами осыпать и духами кропить В мир прекрасного и вечного дверь распахну! Сегодня же начинаем ликбез по искусству. Собирайся живо в театр, даю полчаса на сборы.

– В театр? – удивилась она.

– В театр! Крымский русский и драматический!– скомандовал он. – А где, где мое вечернее платье? – вздохнула женщина. – Ты подумал, в чем твоя Зоенька пойдет в театр? Дожилась! Так-то ты меня любишь, голубишь…

– Зоя, да у тебя одежды, – он распахнул дверцы шифоньера. – Вот это велюровое платье в самый раз.

– Не модно. Такие двадцать лет назад носили.

– А это голубое, ситцевое?

– Для пляжа.

– Тогда шелковое с глубоким декольте? – обрадовался он находке. – Курам на смех.

– А вот это, прозрачное, тебе очень к лицу. Ты в нем, как невеста или русалка.

– Разуй глаза! – вскипела Зоя. – Кто в пеньюаре по театрам ходит?

– Не сердись, лапочка, ведь это все твои покупки.

– Вспомни, когда это покупалось? – спросила она и тут же ответила. – При царе Горохе, а мода давно вперед убежала. На твою зарплату за ней разве угонишься. Перешел бы ты работать в на Ван Гог. Вот тогда бы я тебе ответила, что это такое?

– Это ты ловко придумала,– ухмыльнулся Серафим. – Сначала меня на борт, а потом можно и за борт. Так не пойдет, ты для меня в любой одежде хороша. А другим на тебя нечего глазеть – ты не Сикстинская мадонна и не Мона Лиза. А если одену тебя в шелка да меха, могут шустрые фраера Дон Жуаны и увести. Сколько вокруг, молодых да резвых. Нет, я себе не враг, голова у меня еще на месте.

– Ну, спасибо, утешил, глаза раскрыл, – сникла она. – Ты хоть знаешь, почему люди в театр ходят?

– Насладиться искусством, музыкой, – обрадовался он неожиданному повороту в разговоре и подумал: «Значит, проснулось в ней чувство прекрасного, влечет эстетика. А я грешным делом отчаялся, что не выбиться нам в элиту. Но есть еще надежда, не потерян последний шанс».

– Эх, темнота, – охладила его супруга. – У Шуберта спроси и на носу заруби. В театры, музеи, на выставки ходят, чтобы себя показать и на людей посмотреть. А ты заладил: искусство, искусство. Прекрасно выглядеть – вот это самое важное для женщины искусство! А что я могу показать? Дешевые сережки и сбитые сапожки?

Зоины губки задрожали и Серафим почувствовал, что назревает драма, последствия которой непредсказуемы.

– Да шут с ним, с этим театром, – нежно прошептал он. – Пьеса, говорят, неважная. Одним словом, халтура, автор зануда, а актеры бездарные. Посидим дома, чайку попьем, об искусстве эпохи Возрождения поговорим. Летом в Москву махнем, в Большой театр на «Лебединое озеро» или «Отелло». Элита от нас далеко не уйдет, настигнем и превзойдем. Творческий потенциал у меня высокий.

В ДЕНЬ ПРИЕМА

Зиновий Изотович Воротилов, директор объединения торгово-розничных предприятий, восседая в мягком кожаном кресле, нажал на кнопку звонка. И в тот же миг в кабинет впорхнула тонкая и резвая, как стрекоза, секретарша Ирочка – девица лет двадцати пяти от роду, но уже не первой молодости, поскольку испытала на своем лице не один десяток косметических средств и препаратов, потоком хлынувших из-за бугра. Над ее узким лбом одуванчиком трепетал сиреневый куст волос.

– Слушаю вас, Зинович Изотович, – скороговоркой пролепетала она, уставившись немигающими, озорными глазами на уже утратившего былую привлекательность начальника.

– Ирочка, вы неотразимы, – устало проговорил босс, припомнив, что две недели назад его секретарша была блондинкой.– Но зачем этот цвет, эта гамма красок?

– Ох, Зиновий Изотович, даже не представляете, как тяжело угнаться за модой, – вздохнула женщина. – И как не хочется и обидно отстать. Это – крик моды, восторг души! Но на все нужны большие деньги, у меня оклад. Курам на смех…

– Ладно, Ирочка, это ваши личные трудности, – прервал ее начальник. – О ваших проблемах в следующий раз, когда у меня появится романтически-лирическое настроение.

– В следующий раз, вот так всегда, – капризно под– жала перламутровые губы секретарша. —Вас редко посещает романтика и лирика, а у меня большие расходы. Вот эти джинсы сколько, по-вашему стоят?

Она небрежно провела ладонью по туго обтянутым джинсами бедрам и, не дождавшись ответа, произнесла:

– Пятьдесят баксов.

– Хорошо, что-нибудь, когда-нибудь придумаем.

– А, что тут голову ломать, выпишите премию и все дела, – подсказала она.

– Разоришь ты меня, красавица, своей непрерывной погоней за модой,– вздохнул он.

– Красота требует жертв, – кокетливо улыбнулась женшина, воспрянув духом.

– У меня сегодня приемный день?

– Приемный, уже очередь толпится, – подтвердила она.

– Хорошо, приглашай посетителей, только прежде сообщай, кто идет.

Ирина легко развернулась на каблучках, и через минуту прозвенел ее голосок: – Филонов из РСУ.

Воротилов удобнее расположился в кресле, принял независимый вид, оценивающе оглядел вошедшего и безошибочно, еще до того, как тот раскрыл рот, определил – снабженец. Суматошный, среднего роста, с наглецой в глазах, Филонов вкрадчивым голосом промолвил:

– Зиновий Изотович, дорогой, нижайшая просьба от нашего коллектива. Будьте столь добры, направьте автомагазин на наше предприятие. Женщины совсем одолели – обновку к празднику требуют. В магазинах, сами знаете, выбор жалкий, хоть шаром покати…

–Это вы зря хулу возводите, – посуровел Воротилов, сверкнув на Филонова зрачками. – В магазинах у нас все есть, так что не советую хаить торговлю.

– Все есть, все есть, —спохватился снабженец. – Не обессудьте, Зиновий Изотович, не обессудьте. Однако ж нам хотя бы автолавочку…

– Сложно, – мягче произнес директор. – Ладно уж, пришлю, уважу.

Филонов было засеменил к двери, но начальник волевым жестом остановил его:

– Погоди, любезный, к вам, я слышал, импортный кафель поступил. А мне он позарез нужен, недавно в новую квартиру переехал. Надеюсь, понимаешь?

– Понимаю, – сник Филонов. – Так ведь фонды, лимит…

– У меня тоже лимит! – раздраженно воскликнул директор.

– Изыщем, Зиновий Изотович, не извольте беспокоиться, – разрядил ситуацию снабженец и вышел из кабинета.

– Грузчик Дукатов, вы велели ему зайти, – сообщила секретарша. – Пусть войдет, – директор набычился, готовый к атаке. В кабинет осторожно, съежившись, вошел худощавый, с красным, как редис, носом Дукатов. Нерешительно остановился у двери, разминая в руках потертую кепку.

– Опять до чертиков напился? – грозно спросил Воротилов. – Лыка не вяжешь, на рожон лезешь, через пень-колоду работаешь?!

– Все завязал, ни грамма не пью, – твердил грузчик. – Второй день ни в одном глазу. А пень и колода мне ни к чему, да и рожон не нужон. А что нос красный, так это у меня с рождения. Когда я выпью, он становится синим.

– В ЛТП! – властно изрек директор.

– Не надо ЛТП, – взмолился Дукатов. – Там гипноз, а у меня от него понос и аллергия. Лучше пятнадцать суток, чем ЛТП.

– Будет у тебя аллергия и к водке через год-другой. В товарищеский суд, – и начертал резолюцию на докладной записке Воротилов. И а тот же момент раздался Ирочкин голос:

– Из управления торговли, инспектор Гвоздев.

– Пригласи, пригласи, – промурлыкал Зиновий Изотович и в сторону Дукатова грозно. – Живо сгинь с моих глаз!

Грузчик быстро ретировался, едва не столкнувшись в дверях с респектабельным в фетровой шляпе мужчиной. Воротилов проявил завидную прыть. Резво, с расплывшейся на лице улыбкой, вышел из-за стола навстречу инспектору.

– Какими судьбами, дорогой Лев Карлович? – пропел он, обеими руками пожимая ладонь Гвоздева. – Вот уж осчастливил, прямо слов нет…

– Проездом, проездом Зиновий, в санаторий «Южный», заслужил,– сдержанно-снисходительно ответил инспектор, самодовольно рассматривая себя в трюмо.

– Ирочка, никого не впускай, у меня совещание, прием окончен, – распорядился директор.– Да побеспокойся насчет кофе и бутербродов.

– Будет сделано, – весело ответила она. – Не впервой.

– Лев Карлович, может «Рижский бальзам» а? Как вы смотрите? – вкрадчиво предложил Воротилов. – Так сказать, за встречу. Полезный и весьма приятный напиток, врачи рекомендуют…

Пауза, которую специально выдерживал Гвоздев, была нарушена испуганным голосом Ирины:

– Зин… Изотыч, к вам оперуполномоченный УБОП майор Кротов. – Вот те и раз! Фамилия зловещая. Кротов, крот, наверняка, что-то откопал, – лицо директора очень напоминало облик городничего в последней сцене бессмертной комедии Александра Грибоедова «Ревизор».

\ ЦЫГАНСКИЙ БИЗНЕС

Как отличить курицу от петуха? Что за вопрос, элементарно просто – по гребням. У курицы он небольшой, бледно-лиловый, склоненный на бок, а у петуха – высокий, ярко-красный, зубчатый, а на ногах шпоры. А еще по звучности, тембру голоса. Курица скромно квохчет, сообщая о снесенном яйце, а петух торжественно перед рассветом поет, словно полковой трубач, объявляя побудку. К тому же, петухи, особенно цветного, радужного оперения, отличаются горделивой осанкой. Да, когда эти птицы в зрелом возрасте курицу от петуха отличить легко не только сельскому, но и городскому жителю. А вот, когда они в юном, конечно не цыплячьем, а двухмесячном возрасте? То-то и оно, все на один вид: и куры, и петухи. Опытная птичница отличит. В старые времена хозяйки щупали кур и даже определяли, на выходе ли яйцо? Ныне этот дедовский способ считается негигиеничным, примитивным.

На этой почве и произошла потешная история. Обзавелась горожанка Дуня Шафран на старости лет небольшой приземистой хатынкой, названной хижиной дяди Тома и участком в пригородном селе Родниковое. Доселе скучно ей было коротать время на седьмом этаже в двухкомнатной малогабаритке, решила окунуться в сельские заботы и хлопоты. Мотивы более, чем убедительные: вместо выхлопных газов и смога свежий, степной, настоянный на аромате трав, воздух; чистая родниковая вода из колодца; экологически чистые без ГМО, пестицидов, нитратов, сульфатов овощи, фрукты и ягоды и прочие блага. Забрала с собой кота Кузьку и кошку Аську, которые прежде, будто в заточении, мыкались из угла в угол по тесной комнате. К новым условиям обитания под открытым небом они быстро адаптировались. Гуляют не только по своим, но и чужим крышам и огородам. Кузька-кастрат наловчился ловить лапой и пернатых, и рыбку из небольшого пруда, а Аська обзавелась котами-женихами из соседских дворов.

Для пущей важности завела Дуня собаку. Ей бы обычную дворняжку, чтобы голос подавала при приближении к калитке чужих людей, а она соблазнилась на щенка помести беспородной суку и мастифа.

Вскоре Дик вырос в грозного пса. Во время прогулок по одичавшим виноградникам приноровился отыскивать колючих ежей и носить их в пасти.

Кто-то из аборигенов надоумил Шафран завести на подворье, если не корову, свинью и козу, то хотя бы мелкую живность. «Не годится, живя в селе, покупать в магазине или на рынке куриные яйца, – рассуждала Дуня. – От куриц-несушек, что томятся на птицефермах, где их потчуют разными вредными для человека биостимуляторами роста и продуктивности, яйца получаются с бледными, как поганка, желтками, а то и вонючими болтунами. А вот от домашних кур, что копошатся во дворах, питаются пшеницей, дождевыми червями, зеленой травкой, яйца крупные с желтками оранжевыми, словно соцветия одуванчика или лепестки адониса. Вкусны и полезны яичница на сале, омлет и яйца всмятку. А какие блины, оладья, торты и пирожные обойдутся без яиц. Не случайно так лили слезы бабка и дед, когда мышка, вильнув хвостиком, разбила яичко, не простое, а золотое. В каждой сказке заключен глубокий смысл, народная мудрость».ются курицы-несушки! Недорого. По сто рублей за штуку!»

«Повезло, вот так повезло, – в душе возликовала Шафран. – Как по заказу, словно услышали мою просьбу». Быстро, чтобы автомобиль не проехал мимо, схватила кошелек с деньгами и две большие сумки, выбежала за калитку и преградила дорогу. Заполошно замахала руками. Водитель затрапезных «Жигулей» первой модели, известной, как «копейка» и его напарник очень обрадовались появлению резвой покупательницы. Остановили авто и, скаля в улыбке зубы, вышли навстречу. Ее не смутил ни смуглый цвет лиц продавцов, не примитивная птицевозка, ибо взор был устремлен на клетки, откуда доносился птичий клекот.

– Скоко вам? – спросил водитель.

– Десяток кур-несушек, – ответила она.

–Десяток? – разочаровано повторил он. – Почему так мало? Берите три или хотя бы два десятка. Отдаем почти бесплатно, на рынке за штуку берут не меньше ста пятидесяти рублей. Куры, даже без петуха плодовиты, каждая в день несет по яйцу. Корзинами будете таскать их на рынок, озолотитесь.

– Почему же вы не озолотились?

–У нас другой бизнес, – деловито заявил напарник водителя.

–Десяток вполне достаточно. Куда мне столько яиц, – возразила она. Водитель переместил из клеток в сумки по пять птиц.

– Возьмите еще пару штук, – настойчиво предложил его напарник и Дуня согласилась. Заплатила 1200 рублей и птицевозка тронулась дальше, оглашая подворья призывом: «Продаются курицы-несушки! Недорого – сто рублей за штуку!»

«И все же я везучая. Не пришлось толкаться в очереди, потому, что будничный день, люди на работе. А я быстро управилась», – размышляла Шафран. Выпустила птиц в огороженный сеткой-рабицей загон под раскидистой шелковицей.. Насыпала в кормушки янтарного цвета зерен пшеницы, налила в корытце родниковой воды. Изголодавшиеся, утомленные дорогой птицы, набросились на угощение. Дуня на огороде нарвала зеленой травы, мелко ее посекла и наполнила кормушки. При этом ласково приговаривала: «ешьте, приятного аппетита. Вам, как и людям, нужны витамины, чтобы яйца были крупными, а не мелкими, как у перепелок, и с оранжевыми желтками. Осталась довольна тем, что они не страдают отсутствием аппетита. С того дня заботливо, словно за малыми детьми, ухаживала за пернатыми, кормила и поила их по часам. Соорудила удобные насесты и шесть гнезд для несушек, чтобы не толпились в очереди, когда приспичит. Периодически наведывалась в загон и проверяло, не появилось ли первое яичко. Увы, тщетно. Через неделю заметила довольно странное, беспокойное поведение птиц. Обычно куры флегматичны, а эти стали резвыми и драчливыми. «Может среди несушек затесались два-три петуха?» – закралась в ее сознание тревожная мысль. И сама себя же утешила: «Не беда, главное, что остальные куры».

На следующий день по увеличившимся красным, кое-где поклеванным гребням, она насчитала семь петухов. А задолго до рассвета курятник превратился в петушатник, где развернулись бои за лидерство. Вожаком стал самый крупный, задиристый и горластый петух, которого Дуня назвала Гладиатором. По тому, как это племя восседало на насесте, подчиняясь вожаку, а некоторые сексапилы усердно топтали кормушку и банки с водой, она, наконец, поняла, что среди них нет ни одной несушки. Своей печалью поделилась с соседкой.

– Вы не первая и не последняя, кого обманули и еще обманут ушлые цыгане, – посочувствовала женщина. – Под видом кур-несушек они сбывают выбракованных на инкубаторе и птицефермах петушков. Доводят их до товарной кондиции и продают. Поэтому надо ухо держать востро.

И ей вспомнилась украинская присказка: «Бачилы очи, шо купувалы, шоб повылазили».

В петушиной артели, от которой Шафран так и не дождалась яиц ни с оранжевыми, ни с бледными желтками, после диктата Гладиатора, воцарился относительный порядок. Тот, кто рисковал нарушить субординацию, получал взбучку от вожака. На полноценном меню петухи с бойцовскими повадками подросли и окрепли. Дуня к ним привыкла, но так и не отважилась пустить под нож. Возникла мысль, чтобы зазря не переводить харчи, необходимые для несушек, которых она все же мечтала приобрести, сбыть петухов организаторам петушиных боев. Но выяснила, что там нужна особая порода.

Урок из истории извлекла. На призыв: «Продаются куры-несушки! Недорого– по сто рублей штука», уже не реагирует. Лишь Дик грозно лает на тормозящую у калитке цыганскую птицевозку.

Она явственно представила сковородку с шипящей яичницей на шкварках и облизала губы. «Итак, решено, для начала приобрету с десяток кур-несушек. С квочкой и цыплятами возиться недосуг. – подумала Дуня. – Переплачу деньги за повзрослевших кур, зато долго ждать яиц не придется». Очень обрадовалась, когда на соседней улице послышался гул машины и донесся, усиленный репродуктором, зычный голос: «Продаются куры-несушки! Дешево, налетай!»

КАРП КАРПЫЧ

Редко кто из людей не увлечен каким-либо интересным занятием, своеобразным хобби. Доволен тот человек, кто нашел свое призвание в профессии, для кого труд не в тягость, а в радость. Тот же, для кого будничная монотонная работа в тягость, скрашивают досуг любимым занятием, будь то литературным творчеством, живописью, музыкой, театром, пением, коллекционированием монет, почтовых марок, самоваров, кулинарией, изготовлением поделок и т. д. и т. п.

Но более всего люди увлечены рыбной ловлей, охотой, сбором грибов, ягод и лекарственных трав. Очевидно в этом проявление знаний и навыков древних предков на генетическом уровне. Те, кого обуяли лень, равнодушие предпочитают праздно-паразитический образ жизни: развлечения, фуршеты-банкеты, азартные игры и распутство.

Степан Петрович Мамалыга, житель одного из крымских сел, до пенсии крутивший баранку, страсть как обожал рыбалку. При сове «рыба» (игра в домино не причем) его глаза лихорадочно блестели, сердце колотилось от нарастающего азарта. Наверняка, реакция генов с поры, когда волосатые предки камнями и палками забивали мамонтов, примитивными орудиями выуживали рыбу и лакомись медом диких пчел. Возможно, первый предок Мамалыги был рыбаком и Степан Петрович мог бы продолжить рыбацкую династию, но не привелось. На рыбный промысел не подался лишь потому, что детство и юность прошли в степном селе. Зато позже, приобретя подержанные «Жигули»– копейку, названную владельцами роскошных иномарок «ржавым ведром с болтами», Мамалыга спозаранок выезжал на озеро, пруд или Салын-Сиваш, где водилась чуларка – молодь пилегаса. Супруга Катерина не разделяла его увлечений, хотя любила рыбные блюда и наваристую уху.

Багажник «Жигули» был забит разного рода рыбацкими снастями, удочками, спиннингами, путанкой, сетями, катушками с леской, пеналами с крючками и другими аксессуарами.

– Покупка красной рыбы и черной икры на рынке дешевле обойдется, чем твои расходы на снасти, наживку, бензин, – вместо напутствия с пожеланием богатого улова, упрекала скупая супруга.

– Молчать, Катька! Куриными мозгами тебе не понять, какая это благодать – рыбалка, – заявлял пенсионер и отправлялся на очередную встречу с обитателями подводной стихии. Однажды из-за увлечения чуть не совершил ДТП. Азарт, нетерпение быстрее забросить крючки в воду, вынудили его превысить скорость. Едва не врезался впереди ехавший автомобиль. Затормозил в полуметре и призадумался: «Зачем каждый раз, сломя голову, ездить за десятки километров от села. Катька права, ведь это лишние затраты на горючее, да и время на дорогу имеет цену. Почему бы не устроить небольшой водоем на своем участке, тем более, что площадь в 15 соток и близость грунтовых вод позволяют? В любое время суток буду рыбачить».

На следующий день за две бутылки водки Мамалыга уговорил тракториста Игоря Чаркина отрыть котлован площадью шестнадцать квадратных метров и глубиной два метра. Тот ковшом экскаватора отрыл котлован, быстро заполненный родниковой водой. «Разводить рыбу с мальков хлопотная и долгая история, – размышлял Степан Петрович.

– Жди, когда вырастит, а порыбачить уже сейчас не терпится». Не мешкая, съездил в город на рынок, отыскал автомобиль с цистерной «Живая рыба». Купил по пять карасей и карпов, один из которых оказался зеркальным. Запустил в ведро с водой из той же цистерны.

Катерина сразу ощутила запахи рыбы и тины, образовалась:

– Щас ушицы сварю, за уши не оттащишь.

– Не сметь! Запущу в пруд, подрастет, когда и съедим.

– Так она и так нормального размера, – возразила жена и пояснила. – Чтобы в организме не возникло дефицита йода, человеку положено в год употреблять не меньше 18 килограммов рыбной продукции.

Степан Петрович, разложив на пологом берегу рыбацкие снасти (таков был обычный ритуал), усердно колдовал над приготовлением приманок, прикармливал карпов и карасей вареной кукурузой, жмыхом подсолнечника, мамалыгой. Мечтал, чтобы рыба быстрее набрала вес, была ого-го!

Вскоре по расчетам Мамалыги из десяти карасей и карпов в пруде остался лишь один зеркальный Карп Карпыч. Рыбак ждал встречи с ним, как манны небесной. И однажды повезло. Поплавок заплясал на поверхности воды и резко ушел в глубь. Мамалыга затрясся от азарта. Подсек и по тому, как тугой натянулась леска и выгнулось удилище, понял, что попалась крупная рыба. Аккуратно, чтобы не сорвалась подтянул к берегу.

–Вот так улов! Царский улов! – как малое дитя, ликовал Степан Петрович, держа на крючке зеркального карпа с бликами солнца на чешуе. Рыба, выпучив глаза, жадно втягивала воздух дрожащими жабрами, сверкала чешуей своих доспехов.

– Ага, попался Карп Карпыч?! – радовался Мамалыга. – Врешь, от меня не уйдешь.

Пахнущий тиной карп беззвучно шевелил губами. Рыбак с умилением взирал на добычу.

Он вспомнил сказку Пушкина о рыбаке и золотой рыбке, исполнявшей любые пожелания, и ласково произнес:

– Эх, душка, спасибо, что порадовал, доставил удовольствие. Скажи, что-нибудь, вырази свои эмоции, исполни мои мечты?

Сделал паузу, но чуда не произошло. Мамалыга с досадой посетовал:

–Рыбья твоя башка. И глухой, и немой, как старый пень.

Карп Карпыч беспомощно трепыхался на остром крючке. У рыбака сложилось впечатление, что он не издает звуков, не испытывает боли. Поэтому не торопился снимать его с крючка. Хотелось хоть с кем-нибудь поделиться своей рыбацкой удачей.

В таком ликующем состоянии его застал сосед Иван Сорокин, вся родня которого испокон века слыла балагурами-затейниками.

–В единственном экземпляре, – усмехнулся Иван и сурово изрек. – Напишу на тебя жалобу в общество рыболовов. Карп все же живое существо, ты его мучаешь, то поймаешь, то отпустишь. Все же, будь человеком, прояви милосердие. Бедный карп, ты же ему всю душу вымотал. Губы и рот крючком изорвал, не успевают заживать.То ловишь, то отпускаешь. Нашел себе глупую забаву…

– Откуда тебе знать, что у Карпа Карповича душа?

– От верблюда. Ты настоящий садист. Тебя бы зацепить крючком за губы, то взвыл бы волком. Не мучай живое существо, иначе Господь покарает.

–Мг, покарает. Выкусишь! Зачем тогда Господь дал человеку удочку? – с лукавством спросил Мамалыга.

–Затем, чтобы человек поймал рыбу и съел ее, а не мучил, как садист, – ответил Иван.

– У несчастного Карпа Карпыча из-за крючков челюсти распухли, рыло деформировалось и стало, как у дегенерата.

– Рыло? – хмыкнул Мамалыга. – Рыло у свиньи, а у рыбы…

– Морда, – подсказал Сорокин.

– Не годится, морда у собаки. Мг, как же у рыбы называется эта часть? – ломал он голову и предложил. – Рыбье лицо.

– Хорошо, – согласился сосед. – Жарять карпа или свари уху, а еще лучше отпусти в воду и впредь не мучай

– Уха мне по барабану, процесс нравится. Испытываю радость, когда вытаскиваю добычу. Такой кайф, что ты себе и представить не можешь.

– Э-э, дау тебя крыша поехала. Сходи к психиатру, а то накатаю жалобу в полицию за издевательство над карпом.

– Жалуйся, хоть папе Римскому, – возразил заядлый рыбак. – Посуди сам, для Карпа Карпыча намного лучше несколько раз попасться на крючок, чем сразу оказаться на сковородке или в котелке с кипящей водой. Я его кормлю до отвала, поэтому пусть терпит, не клюет, другим уступает очередь.

–Если там другие? – засомневался Сорокин.

– Я с ним не ради забавы вожусь, а для науки – ихтиологии, – с гордостью сообщил рыбак. – С интересом читал книгу Сабанеева «Рыбы России» и тоже хочу, что-то новое открыть, внести свой вклад в ихтиологию.

– Стремление похвальное, но не издевайся над карпом.

– Мг, странный ты человек. Разве не знаешь, что в лабораториях ради науки препарируют лягушек, морских свинок, хомячков, а ты пожалел глухого и немого карпа.

На этот аргумент Иван ответил стишком: «Мамалыга папушой, у Степана хер большой…» и с невозмутимым видом удалился.

Однажды, утром, выпив пол-литра сухого вина Каберне, Степан пришел на берег. Забросил леску с наживкой в воду и стал пристально наблюдать за поплавком из гусиного пера. Прошел час, за который стрекоза с прочными крылышка успела несколько раз совершить посадку и взлет с поплавка, но ни одной поклевки. «Неужели карп настолько сытый, что воротит морду от наживки? – размышлял рыбак. – Или обленился, возомнив себя царской рыбой».

Еще прошло полчаса, а поплавок замер, будто застывший не в воде, а в гипсе. Неожиданно черт принес Сорокина.

– Степ, бросай это дохлое дело, пошли в бар, выпьем пивка с солеными сухариками. Угощаю.

– Пока не поймаю Карп Карпыча, ни шагу отсюда, – твердо произнес Мамалыга.

– Тогда слушай анекдот, – предложил Иван. – Сидят на берегу пруда в двадцати метрах друг от друга два рыбака с удочками. Они вытаскивает из воды карася за карасем, а у второго поплавок не шевельнется. «Вот незадача?» – посетовал неудачник и, подойдя к рыболову, спросил. – На какого живца ловишь, любезный?

– На дождевого червя.

– Так и я на червя, но не берет. Может у тебя место прикормленное, клеевое?

– Обычное место.

– Давай меняться?

Поменялись они местами, но ситуация не изменилась.

– Может у тебя черви особые? – допытывается неудачник.

– Обычные, на огороде выкопал.

– Я тоже на огороде.

– Э-э, – хитро прищурил глаза рыболов. – Червь червю– рознь. Ты на кого ловишь, на самку или самца?

– Как же он их различает? – нетерпеливо спросил Мамалыга.

– Элементарно, благодаря смекалки. Перед тем, как насадить на крючок, пропускает червя между зубами. Если он зацепился яйцами, то значит самец. Откладывает в сторону и наживляет самку. Она для карася вкуснее, отбоя нет. Ха-ха-ха! Здорово я тебя разыграл?

Сорокин разразился хохотом.

Степан, посрамленный и смущенный, потребовал:

– Не ржи, Иван, всю рыбу распугаешь!

– Кроме лягушек здесь наверное, уже ничего не водится, – предположил сосед. – Послушай еще одну потешную историю. Один заядлый, вроде тебя, рыбак прославился тем, что любил приврать о своих рыбацких успехах. На посиделках за домино или в пивном баре, не дожидаясь, когда его спросят, каков улов, он, раздвинув вширь руки, показывал, что выловил огромного окуня, либо пиленгаса. Настоящим рыбакам, побывавшим на промыслах в Атлантическом и Индийском океанах, не говоря уже о Черном, Азовском и Средиземноморском морях, надоело его бахвальство. Однажды, когда он, приняв за воротник, в очередной раз, принялся рассказывать, какого сома он поймал в озере, где эта рыба отродясь, не водилась, то несколько рыбаков связали ему руки. Но тот, не растерялся, сцепив пальцы обеих рук и потрясая ими, заявил: «Давеча я поймал сома с таким вот глазом. Все покатились с хохоту, поднесли ему граненый стакан водки за находчивость. Может и тебе развести в этом боле сома или сазана. Будет,, чем хвастануть.

–Пошел на хер, без тебя тошно, – отмахнулся Степан.

– Ну, прощавай, покеда, привет Карпу Карпычу, – произнес Сорокин и, довольный тем, что вывел соседа из себя, ретировался на свое подворье.

Мамалыга с досады закрепил удилище на берегу и решил осмотреть камыши. Его взгляд зацепился за обглоданный скелет, в котором благодаря воображению он признал останки Карпа Карпыча. «Наверное. Соседский котяра Кузька, часто наблюдавший за рыбаком, когтистой лапой поймал карпа, вытащил на берег и полакомился. Ну, разбойник, держись!»

На следующий день Алексей Петрович отправился в город на рынок к автомашине с емкостью «Живая рыба». Рыбацкая страсть и азарт неукротимы. Очередному Карпу Карпычу уготована незавидная участь общения с оригинальным самородком-ихтиологом.

ЖАЛОБА

В полночь, выпив чашку бразильского кофе для вдохновения и бодрости, как это в свое время делал плодовитый на романы Оноре де Бальзак (это пристрастие его и погубило), Артем Янович Поклепов сел за пишущую машинку. В который раз, сожалея о том, что о персональном компьютере из-за дефицита средств, остается лишь мечтать. Натренированный долгими ночными бдениями мозг выдал на-гора заглавные фразы. Застучала машинка и на вставленный в каретку чистый лист бумаги цепочкой легли буквы: «Мужественному начальнику ОБЭП господину …! Прошу вас принять архи решительные меры к гражданину Козявкину П.Ф., уличенному мною в хищении частной собственности, которая по закону является неприкосновенной. Фамилия у него безобидная, мол, всяк горазд козявку обидеть, всего лишь для конспирации, отвода ваших проницательных глаз. Не верьте, в его действиях криминал, а если, глубже копануть, то рецидив».

«Поделом ему, – рассуждал Поклепов. – Давеча из его кухни жареным мясом и салом пахло. Что-то тут нечисто, я которые сутки сижу без мяса и масло, голодаю, а он жирует. За какие шиши, ведь у меня пенсия на 50 гривен больше? Пусть его ОБЭП, как следует, прощупает, явно живет не по средствам. Брюха, словно у бабы на последнем месяце беременности, три подбородка, как у борова свисают и лукавые глазки жиром заплыли. Проверка не повредит, пусть на нервной почве хоть малость похудеет, лишний вес для его же пользы сбросит. Профилактика охладит пыл. Слишком скуп Козявкин, никогда по-братски не поделится. Одним словом, жлоб!»

«Достопочтенный председатель профкома тов…, – начал он следующую депешу. – Обращаю ваше внимание на гражданку легкого поведения Дуську Синеокую. Она ежедневно и еженощно оскорбляет нравственность, подает дурной пример молодежи в аспекте сексуально-брачных отношений. Может стать источником распространения СПИДа, сифилиса, гонореи и другой заразы».

«Эх, Дуська-вертихвостка, я тебя проучу, наизнанку выверну, – торжествовал Артем Янович. – Живо отважу твоих ухажеров-бойфрендов. То на черной, то на белой иномарке ее катают. А вечером и ночью шабаш, пьянки-гулянки, музыка, до утра покоя нет. Так то она культурный досуг проводит, святые чувства бережет. Моему творчеству мешают. Все инстанции на ноги подниму, а выживу ее из дома, сломаю гордыню. Сердце и руку ей предложил– отвергла, стар мол, а того, глупая не поймет, что старый конь борозды не испортит. У меня других достоинств с избытком. Я – личность творческая, утонченная, а не такой-сякой Ванька с водокачки».

Всю ночь в пропахшей кофе комнате стрекотала машинка: «Любезный главный редактор…», «Многоуважаемый прокурор…»Весьма чуткий главврач психдиспансера…» и т. д. и т. п.

И вдруг, как удар обухом по голове: анонимки не подлежат рассмотрению! Поклепов впал в транс, побледнел и осунулся. Две ночи к машинке не подходил. Кризис, депрессия. Виски бальзамом, вьетнамской звездочкой растирал, нашатырный спирт нюхал, горло и пищевод водкой грел, а в пальцах зуд. «Писать хочется, очень хочется, – шептал он словно заклинание. – Обидно, сочинишь, терзаемый муками творчества, а какой-нибудь чинуша, не читая твое произведение бросит в корзину. А прежде любо-дорого вспомнить, по первому сигналу комиссии-ревизии шмон наводили Переполох! Всех соседей и скандальных жильцов из соседних домов в кулаке держал. Для кого теперь сочинять, для кого ночей не спать?»

Печально поглядел на безмолвную машинку и позвонил приятелю Выдрину:

– Лева, приезжай срочно, беда! Мудрый совет нужен.

– О чем тоска смертная? – спросил тот с порога.

– Выручай, без работы остался, – тяжко вздохнул Артем Янович. – Не ем, не пью, никто теперь мои сочинения не оценит.

–Жаль мне борзописцев, – изобразил кислую мину Выдрин. – Горючие слезы на глаза наворачиваются, ком к горлу подступает. Сколько тайных писарей не у дел оказалось. Скрипели перья, стучали машинки и вдруг шить, как на погосте На этой почве невостребованности до инфаркта, инсульта и суицида один шаг. Сердце у тебя не шалит?

– Ноет и щемит от досады и обиды.

–Да, какого удовольствия вашу братию лишили, какой богатый опыт эпистолярного творчества канет в Лету! – сыпал соль на рану Лева. – Сколько сотворили и сколько могли бы еще сотворить. Ого-го-го! Хвала анонимщику-трудяге. Писателям, журналистам столько не сочинить, даже призови они на помощь пеструю и ретивую толпу графоманов. Все равно не сдюжат, не тот размах.

– Рад, что понял меня, не оставил в трудный час, – прослезился Поклепов. – Анонимка, ведь это шедевр, крик вопиющего в пустыне. Она людей психически закаляла, бойцовских характер воспитывала, иммунитет укрепляла. Сильные духом могли десятки анонимок в разные инстанции выдержать, а хлюпики после одной-двух в дурку попадали, а совсем хилые – долго жить завещали. Польза налицо: закалка кадров, испытание на выносливость. Благодарить нас следует, а не отлучать от четко налаженного дела. А теперь народ расслабится, захиреет, заскучает без анонимок.

– Через год-другой вас в Красную книгу придется заносить, – посочувствовал Выдрин. – Редкостный, вымирающий вид. И я без работы останусь– отпадет потребность в моих консультациях. Срочно надо менять профессию.

– А ведь было время, – ударился в воспоминания Поклепов. – Сплошное вдохновение. За ночь столько сочинишь, куда там иному классику, радость сердце переполняла. Почитай, если все собрать и издать, то получится Полное собрание сочинений. До высших инстанций добирался, никому не позволял спокойно жить, почивать на лаврах. Через каждые два года литеры на машинке менял. Правда, однажды соседи, что этажом ниже свое неудовольствие выразили, что мол, всю ночь, как дятел долблю. Пришлось на время передислоцироваться в ванную. Зато потом ударил по ним куда следует дуплетом. Присмирели, зауважали меня, за десять шагов первыми здороваются. Жаль через месяц съехали, обменявшись квартирами– скатертью дорога!. Нового соседа, что этажом выше, старикана плешивого, я сразу предупредил, что притеснений и претензий по поводу стука машинки не потерплю. Знаю, где его собес находится и намекнул, что пенсия у него подозрительно большая, не по средствам живет. Понятливый старик оказался, молчит, как рыба.

– Ты, Артем Янович, чтобы все шито-крыто было купи компьютер, – посоветовал Выдрин. – А еще лучше открой в Интернете свой сайт и сливай туда разные жалобы и компромат на соседей, депутатов и чиновников, которые их покрывают. Будь в авангарде прогресса, широко пользуйся достижениями информационных технологий.

– Меня же тогда, Лева, «вычислят» и затаскают по судам и инстанциям, – вздохнул Поклепов. – Еще под горячую руку заведут дело, арестуют или оштрафуют.

– Кто не рискует, тот не пьет шампанское, – напомнил консультант.

– Ох, как же теперь без работы? Авторитет потеряю, перестанут кланяться и уступать дорогу, – посетовал сочинитель. – Может на другие объекты переключиться? Там траншея не зарыта, в другом месте скамья сломана, детвора на стенах и в подъездах сложные уравнения решает с иксами и игреками. Кошмар, безобразия! Надо срочно сигнализировать, поднимать общественность.

– Лучше организуй субботник, возьми лопату и зарой траншею, почини скамью, с подростками побеседуй, чтобы не сквернословили, почитали старших, – вдруг прозрел Выдрин. – Больше будет прока, чем от анонимок.

– Что ты, что ты?! Я – личность творческая, – замахал руками Поклепов. – Придется, наверное, профиль менять. С жалобами лучше не высовываться, как бы чего не вышло. Решено, буду сочинять благодарности, оды и серенады. Вот только прежние труды жаль, кто оценит мою эрудицию и интеллект?

ДУНДУК

Чабан Ерофей в козле души не чаял. Кличку ему звучную, как удар хлыста придумал – Дундук. Бывало, выгонит отару из кошары в присивашскую, покрытую красноватым солончаком, степь с белыми от соли проплешинами. Обопрется о герлыгу, вглядываясь в белесую даль, где блистал серебром Сиваш, а Дундук тем временем сам управляется с отарой овец. Куда козел пойдет, туда и овцы курчавой волной перекатываются. Поднимая головы, щиплют розоватыми губами жесткий, словно проволока, медно-красный солончак. Так и течет от рассвета до заката время, словно песок в стеклянных часах.

Не нахвалится Ерофей приятелям-друзьям на Дундука: «Правит он отарой, как хан турецкий гаремом без всяких там евнухов». Одну сторожевую овчарку чабан одолжил на прокат приятелю, а вторая часто скучала, пригревшись на солнце. Их функции исправно выполнял козел.

Все складывалось удачно, без потрясений и проблем. Но однажды под Новый год Ерофей благодаря Дундуку попал в досадно-потешную историю. А дело было так. К чабану, питавшему слабость к крепким напиткам (постоянно в куртке весной и осенью, летом в рюкзаке и зимой в тулупе он носил солдатскую флягу с «огненной водой» самогоном) в полдень прикатили на «Жигулях» друзья-собутыльники Иван и Петр. Ерофей и прежде потчевал их бараниной, шурпой и шашлыками. У него, как у опытного чабана, съевшего вместе с бараниной не один пуд соли, был резерв неучтенных ягнят, особенно после окота овец. Поди, пересчитай, сколько голов в отаре, если они на месте не стоят, подвижны, как ртуть.

– Сообрази насчет баранины к праздничному столу, – попросил Петр и достал из багажника две бутылки «Зубровки».

– Будет вам баранина, – обрадовался презенту Ерофей. Тут же с помощью козла-вожака, почитавшего хозяина за заботу и ласку, отбил от отары двух ярочек. Вместе с Иваном Ерофей быстро освежевал ярочек. Вскоре в котле на треноге закипела шурпа, а на шампурах мангала поджарились кусочки ароматного мяса. Разлили водку по стаканам, Петр провозгласил тост за здравие, выпили. Отменная закуска таяла во рту.

– Говорят у тебя в отаре завелся какой-то Дундук? – поинтересовался Иван.

– Да, степь слухом полнится, – оживился чабан, всякий раз испытывая гордость за козла. – Умнейшее создание. Как человек все понимает, только высказаться не может. Преданно смотрит в глаза и блеет.

– Хотел бы я взглянуть на твоего козла-мудреца.

– Это мы живо устроим, для дорогих гостей мне ничего не жаль, – Ерофей поднялся в полный рост, помахал герлыгой и зычно, распугав ворон, крикнул:

–Дундук! Дундук! Помощник мой верный…

Слегка припорошенная снегом степь отозвалась эхом. Во главе отары началось брожение, вправо, вослед за изменившим курс козлом-вожаком. Через пять минут степенно-невозмутимый Дундук с жиденькой библейской бородкой, осознающий свою роль, предстал перед захмелевшими мужиками. В его горделивой осанке, в умных выразительных глазах чувствовались достоинство и непоколебимость. Животное ждало приказаний, а хозяин медлил, ничего путного не лезло в хмельную голову под шапкой из овчины.

– Плесни-ка ему граммов пятьдесят, – предложил Петр. – Пусть согреется, а то борода от холода трясется и дрожит, как заячий хвост.

– Не сметь! – было возразил чабан, но Ивана и Петра, решивших покуражиться, невозможно было унять. Первый из них крепко схватил Дундука за рога и запрокинул голову, а второй влил четверть стакана. Козел мотал головой, отфыркивался, а друзья ржали от потехи. Ерофей, сняв шапку, укоризненно качал головой.

Козел отбежал в сторону к овцами, остановился оторопело, уставился на обидчиков, словно баран на новые ворота.

–Давай на посошок, Ерофей, – предложил Петр помрачневшему чабану. – Не тужи. Дашь ему похмелиться, как рукой снимет.

У Ерофея отлегло от сердца, повеселел и этим воспользовался приятель. Заискивающе поглядел в глаза и попросил:

– Свояк попросил баранины и овчину. Завали-ка, Ерофей, овцу покрупней. У тебя, их вон скоко. Колхоз не обеднеет, а за мной не заржавеет Моя баба заквасила брагу, взыграет, через пару дней сгоню первак и кум-королю, встречай меня в гости. Погудим-погуляем, в степи ни участковых, ни сыщиков, полная свобода…

– Для лучших друзей любую овцу пущу в расход, – расщедрился чабан и Петр понял, что попал в «яблочко» – Ерофей в таком состоянии, что готов отдать последнюю рубашку. С трудом втроем (Дундук проигнорировал просьбы Ерофея) они отловили крупную с густой шерстью отросшей после весенней стрижки овцу. Она поняла их намерение и жалобно заблеяла, упершись в землю копытами.

Вдруг неожиданно вихрем налетел козел и больно боднул Петра в бок. Тот не устоял на ногах, повалился и зло выругался.

– Убери козла, а то я ему рога обломаю! – завопил он, опасаясь повторной атаки, поскольку животное приняло угрожающую стойку. Ерофей не скрывал своей радости: «Айда, Дундук, айда, молодец!»

Возможно, они бы и завалили несчастную овцу и содрали с нее шкуру, но в тот момент по проселочной дороге, пролегшей неподалеку, проезжал на мотоцикле с коляской участковый инспектор лейтенант милиции Борис Пендель. Его привлекли красного цвета «Жигули», трое мужиков, в руке одного из них блеснувшее лезвие ножа, шум, овечье блеяние и сизый дымок от костра, где, как подсказала интуиция, варилась шурпа. Борис был большим любителем, как блюститель порядка на вверенной ему админтерритории, трапезничать на халяву. Совершил маневр по пересеченной местности, усеянной оледеневшими шариками овечьих экскрементов, и лихо подъехал к кошаре.

– Борис Ефимыч, дорогой гость, сколько лет, сколько зим!? – распростер руки чабан. – Давай подваливай к нашему шалашу. Отведай, что Бог послал.

Ерофей указал взглядом на казан с остатками шурпы на дне.

– Не бог послал, а сам из отары взял, – сурово заметил лейтенант.

– Из своего окота, – смутился чабан.

– У тебя вся отара, почитай, личная вотчина, – усмехнулся Пендель и, заметив бутылки из-под «Зубровки» прямо спросил. – Любимый напиток генсека в рабочее время потребляете. Выпить есть?

– Нет, – развел руками Ерофей. – Все оприходовали и водку, и спотыкач. Не ждали, что в гости пожалуешь.

Для убедительности он отвинтил колпачок на фляге и опрокинув вниз горлышком потряс.

– Мг, выпить и пожрать вы горазды, – помрачнел участковый и упрекнул. – Так то ты дорогого гостя встречаешь?

– Никто не знал, что, как снег, на голову свалишься.

– Всегда надо иметь НЗ. Но коль нет у тебя горючего, то посмотрим на факт хищения под другим углом зрения, – сурово изрек Борис Ефимович и мужики поняли, что встреча чревата большими неприятностями. Он раскрыл планшет, положил личный лист протокола и приготовился писать.

– Итак, господа собутыльники, что здесь за спектакль, почему овца плачет так, что сердце разрывается? – прижал он взглядом чабана.

– Заболела овца, хотели ей прививку сделать, – невнятно произнес Ерофей. – Но шельма Дундук приревновал. Наверное, это его любовница, вот он и взбесился…

– Прививку ножом хотел сделать? – усмехнулся Пендель.

Две пустые бутылки из-под водки, остатки шурпы в котле и овечьи туши в багажнике машины красноречиво говорили о состоявшемся пиршестве и характере прививок. Возбужденный козел все не мог успокоится, ходил кругами, бил копытами.

– Где ты его взял на нашу голову, – укорял Иван чабана за строптивого козла. Участковый составил протокол изъятия туш похищенных овец, отметив особые заслуги козла в разоблачении расхитителей народной собственности. Ивана, Петра и Ерофея, который лишился работы чабана, суд оштрафовал. Дундук приобрел известность– в районной газете был опубликован под одноименным заголовком, суть которого я изложил без всяких домыслов.

ВАКАНСИЯ

В одном учреждении вот-вот должна была возникнуть вакансия.

– Грядет мой час, – радовался Федот Пиявкин. – Сколько лет штаны протираю на рядовой должности. Ни званий тебе, ни степеней, ни почестей и презентов. Терпение, братец, терпение и улыбнется фортуна.

Как манну небесную, ждал Пиявкин свой звездный час. Чтобы он пробил быстрее, приложил Федот руку. У его начальника Жироеда от постоянного участия в заседаниях, совещаниях, форумах, симпозиумах, семинарах, конференциях и иных мероприятиях, вдруг обнаружился давний изъян – профессиональная болезнь. Любил Глеб Сидорович после плотного обеда вздремнуть часок-другой. Конструкция добротного кожаного кресла к тому располагала.

– Это не прихоть, а научная организация труда, – парировал Жироед робкие насмешки сослуживцев. – Мне переутомление противопоказано. Нужна психологическая разгрузка.

А потом и вовсе воспрянул духом, когда в одном из зарубежных журналов прочитал, что послеобеденный сон очень полезен, ибо после такого отдыха производительность труда возрастает. Подобный режим дня очень широко практикуется в Японии.

– Глеб Сидорович, каждый день подвиг совершает, – польстил начальнику с целью конспирации Пиявкин. – Уж пять лет должен на лаврах почивать. Если предположить, что не приведи Господь, сгорит наше учреждение, так он еще три года на пепле сидеть будет. Кто из нас, спрашиваю, так любит свое учреждение? Никто!

А сам, шельма, между прочим, подумал: «Если не предпринять активных действий по его дискредитации, то кресло освободиться лишь после того, как Жироеда ногами вперед вынесут».

– Да, Федот, ты прав. На работе сгораю, – растроганно прошептал начальник и стер скатившуюся по пухлой щеке слезинку.– Обо мне при жизни поэмы надо слагать. Подыщите толкового поэта, на любую ставку возьму, только пусть мое доброе имя увековечит, книгу напишет…

– Сидит прочно, бульдозером не сдвинешь, – наедине с собой огорчался Пиявкин.

Но аргумент о научной организации труда начальнику не помог, когда в очередной раз застали его сладко дремлющим в кресле с блаженной улыбкой на розовом лице.

– Вставай шеф, приехали! Хватит нам очки втирать своими «новациями»,– потряс его за плечо претендент.

– Не сметь! – воскликнул Глеб Сидорович. – Я при исполнении, даже когда отдыхаю. Не смейте беспокоить, у меня не приемный день, а санитарный, тихий час…

– Вот приказ из главка об увольнении. На пенсию провожаем, – нежно прошептал Пиявкин.

– Нет, нет, не хочу! На нищенской пенсии я захирею и ноги раньше срока протяну. Готов работать советником при будущем начальнике, – мертвой хваткой, как в спасательный круг, вцепился в уютное кресло Жироед.

– Только вахтером, других вакансий нет, – дружно ответили претенденты на кожаное кресло. Шумно, со слезами и миной сожаления на постных лицах, проводили Глеба на пенсию. Вручили уменьшенную копию его любимого кресла, хотя претендовал, шельма, на оригинал, не вышло.

Пиявкин, у которого появилась мохнатая рука в главке, нетерпеливо потирал руки, чувствуя себя без пяти минут начальником. Подобно Рабиновичу, допоздна задерживался на работе, чтобы примериться к креслу. Усердно стал готовить себя к высокой роли – горделивая осанка, грудь колесом, второй подбородок, во взоре – холодный стальной блеск, в голосе – и медь, бронза и даже серебро.

Ждал Пиявкин повышения, психологически в роль входил. «Для начала программа-минимум, – рассуждал он. – Надо по евростандарту отремонтировать кабинет. Прирезать у соседнего отдела помещение для комнаты отдыха. Ничего, потеснятся, все равно носки и свитера вяжут. Артельно даже лучше, каждый друг друга контролировать будет. Обязательно заменить панели на красное дерево, заказать импортную офисную мебель, установить компьютер с монитором на жидких кристаллах и другие причиндалы, телевизор, видеомагнитофон, музыкальный центр и кондиционер, чтобы летом не потеть от жары. Потом разные там сейфы, ларчики, шторы бархатные, новый ковер, чайный и кофейный сервизы, самовар, посуду для приема знатных гостей. Жироед дальше своего кресла ничего не видел, потому и слетел, как фанера. Затем надо пересмотреть штатное расписание и кадры. Ярцев и Каравайкина уж больно норовят на трибуну взобраться. Демократию и гласность им подавай. Довольно, наелись свободы. Сами в бутылку лезут, того и гляди, козни начнут строить. А мы их в порядке аттестации – каждый сверчок знай свой шесток. Еще один конкурент – Ермаков. Эрудит, но и на него управа найдется. У него с Кабановым натянутые отношения, на этой струне и подыграем. Пусть друг другу рога обломают, как два барана на узкой горной тропе.

– Эх, – расслабился Федот. – А там и за программу-максимум возьмусь. Дачку бы надо облагородить и лодочный гараж с перспективой на частный пансионат построить, чтобы летом с москвичей валюту стричь. К тому же негоже высоких влиятельных гостей в старых стенах принимать. Да дел и забот – непочатый край. Ох, и развернусь! Мне бы только в кресло попасть…

– Федот, можно тебя поздравить?! – восклицала каждый вечер жена-балаболка, сдувая пушинку с его костюма. – Ох, пир горой устроим, наконец-то, в люди выбьемся. Вот список гостей на банкет, ознакомься. Не забудь товарищей из главка пригласить, да покрупнее, мелкой сошки и здесь хватает. Затем хорошенько продумаем, кто, где и с кем сидеть будет. Здесь нужна тонкая дипломатия, чутье меня не обманывает. Недаром я записалась на курсы хорошего тона и сервировки стола.

– Батя, ух и прокачусь я на твоей черной «Волге». А лучше сразу потребуй шестисотый «Меrcedes». Тебе должны дать персональное авто с личным водителем, – приставал сын-акселерат. – Девиц катать буду, как в песне: «А ну, красивые, поехали кататься…» Они об этом только и мечтают.        «Сегодня, наконец, решится, интуиция подсказывает, – на следующий день подумал Пиявкин, публично восседая в кресле. Позвонил друг-протеже. Федот – весь внимание.      – На вакантную должность назначены выборы, – прозвучало, как приговор, в трубке. – Увы, другие нынче времена.

– Вот тебе и сюрприз, – уронил голову претендент. – Прощай роскошный кабинет, кожаное кресло, прощай персональное авто. Валюты, а значит и шансов занять кожаное кресло нет.

ПУЗОТЕРЫ

Специфика работы, образ жизни, подобно скульптору, формируют облик, параметры человека. В точности этой аксиомы начальник городского отдела милиции подполковник Валентин Кулешов неоднократно убеждался, когда личный состав выстраивался на плацу. Сотрудники угрозыска были, как на подбор, спортивны, энергичны, даже тощи и легки на подъем, потому, как исповедуют принцип: сыщика, как и волка, ноги кормят. При избыточном весе, медлительности за преступником не угнаться. Следователи отличаются степенностью, потому, как погоням предпочитают интеллект, проработку версий, раскрывающих мотивы злодеяний, замыслы коварных и ушлых преступников. Инспектора ГАИ и ДПС с жезлами выглядели молодцами, так как находятся в режиме постоянной охоты за нарушителями Правил дорожного движения.

А вот внешний вид работников ОВО (отдел вневедомственной охраны) и отчасти пожнадзора у Кулешова вызывал досаду и раздражение. Из-за режима службы: сутки в наряде, двое – свободны, многие из низ обрели «трудовые мозоли», то бишь отменные животы. Они буграми выпирали, ломая причудливым зигзагом линию построения. Следуя популярной армейской терминологии, подполковник подобное «равнение» обозначал, «бык пос..».

К тому же к нестандартным фигурам охранников и некоторых пожарных трудно было подобрать форменную одежду, поэтому шили на заказ. И неудивительно, ведь они охраняли соцсобственность – мясокомбинат, продовольственные склады, маслозавод, торговую базу, винзавод и другие материальные ценности, вяло борясь с неистребимыми несунами. Поговорка о том, что сапожник без сапог не про них. На отсутствие аппетита не жаловались и проблем с наличием харчей, деликатесов не испытывали. Особенно своими внушительными габаритами отличался старшина Остап Брынза, успевший за долгие годы поработать на всех выше обозначенных объектах. И лишь в последние два года в качестве постового охранявший госбанк. При виде на входе такого Квазимодо ни один из преступников не отважился потрясти солидное финансовое учреждение. Поэтому Брынза от монотонности безделья часто пребывал в полудремотном состоянии…

… Вальяжно прохаживаясь перед строем после рапорта начальника штаба, Кулешов, упиваясь властью, придирчиво оценивал внешний вид подчиненных. При его приближение офицеры замирали, как перед удавом. Оперативниками он остался доволен, тем более, что они за последний месяц подняли процент раскрываемости преступлений. На правом фланге его взгляд, словно на громоздкий куль, наткнулся на Брынзу. Подойдя вплотную начальник хлопнул ладонью по упорно выпирающему животу старшины, словно по тугому барабану и крикнул:

– Смирно! Живот подобрать, руки по швам, подбородок в верх!

Как ни тужился Остап, как не пыхтел, ни икал, раздувая пухлые хомячьи щеки, но пузо было безучастно к его тщетным потугам, оно жило само по себе.

– Ну, держитесь, пузотеры! Сколько мне еще за вашу физическую и строевую подготовку перед генералом краснеть?! Долой пузы, сгоняй жиры, качай пресс!– сокрушался Кулешов. – Я из вас сделаю гвардейцев. Утром все на стадион «Авангард». Буду лично принимать зачеты по сдаче нормативов служебного многоборья. Явка обязательна, липовые медсправки не признаю. Симулянты будут строго наказаны. Стыдно смотреть, не работники доблестной милиции, а завсегдатаи кабаков и пивнушек. Ох, вы у меня завтра попляшите, взбодрю…

Это не первое и не последнее соломоново обещание «взбодрить» личный состав, в т. ч. и пузотеров из ОВО, подчиненные восприняли совершенно спокойно, потому что начальнику, как тому плохому танцору всегда мешали неотложные, срочные дела. Однако в ситуацию, на сей раз, вмешался случай.

Сменившись с ответственного поста, Брынза решил позабавиться, прогнать скуку. На выходе из банка его осенила оригинальная идея. На свалке расположенного рядом рынка он подобрал четыре пустые консервные банки из-под кильки и тюльки, сцепил их медной проволокой. Потом, оставшимся от трапезы бутербродом, приманил одну из тощих бродячих собак. И пока пес с жадностью проглатывал пищу, Остап изловчился и привязал к облезлому хвосту гирлянду банок. Угрожающе замахнулся, пес отскочил в сторону и загремели банки-жестянки.

Преследуемый дребезжащими звуками, испуганный пес, сопровождаемый лаем, набежавших со всей территории рынка собак, выбежал на улицу. Это зрелище захватило прохожих. Брынза, откуда и прыть взялась, устремился следом. Как малое дитя разразился хохотом, придерживая руками, словно пятидесятилитровый бурдюк, выпуклый живот. В числе случайных зрителей оказался и Кулешов. Он велел скучающей по экстриму группе захвата, отловить ошалевшего пса, а оперативникам из угрозыска установить личность хулигана, устроившего «концерт». Свидетелей нашлось больше, чем достаточно и сыщики быстро вычислили затейника. Вскоре старшина предстал перед суровыми очами подполковника.

– Эх, Остап, старшина хренов, не ожидал я от тебя такого фокуса, – упрекнул начальник. – Тебе следовало бы в цирке выступать в роли клоуна, а не служить в милиции. До седых волос дожил, а ума не накопил.

– Виноват, исправлюсь, – потупил взор Брынза и, рассчитывая на благосклонность, пояснил. – Целые дни в банки сижу, как под прицелом автомата. Того и гляди, грабители ворвутся и прикончат. Захотелось снять стресс, напряжение. Дюже потребовалась псих-разрядка за 28 лет безупречной службы.

– Будет тебе псих-разрядка, на стадионе, – твердо сказал Кулешов и слово сдержал. Утром личный состав, за исключением дежуривших, высыпал на стадион «Авангард». Зрелище предстало трагикомическое. Если сыщики, а от них старались не отстать следователи, участковые инспектора, гаишники, бегали, словно угорелые на длинных и коротких дистанциях, усердно подтягивались на перекладине, метали копье и гранаты, метко поражали мишени в стрелковом тире, то «тяжеловесы» из ОВО, в т. ч. и Брынза, после нескольких метров суетного бега переходили на шаг, а то и вовсе заваливались на бок . На перекладине висели боксерскими грушами, тщетно пытаясь подтянуть хотя бы разочек многопудовые тела.

Прослышав, что теперь два-три раза в неделю придется потеть-пыхтеть на стадионе, Остап, скрепя сердце, подал рапорт об уходе на пенсию по выслуге лет.

РЕПУТАЦИЯ

Молодой агроном Харитон, недавно окончивший коммерческий вуз, был озадачен и не на шутку встревожен. Перерыл гору книг, справочников и энциклопедий о болезнях плодово-ягодных культур, потому как учился через пень-колоду, оплачивая валютой зачеты и экзамены. Однако ответ на странное явление не нашел.

Отчаявшись и переступив через гордыню, послал запрос матерому и маститому профессору в сельхозинститут следующего содержания: «Дорогой учитель (действительно дорогой, много берет). Помогите, век благодарен буду. Возможно, что это вас тоже заинтересует, как ученого с мировым именем (польстил, шельма). И далее подробно описал признаки неведомой науке болезни.

Что же произошло, что вывело из равновесия молодого спеца? В сельхозпредприятие Харитон подоспел как раз к уборке винограда. Радуясь щедрому урожаю, он подметил странное явление. Еще давеча сочные гроздья ягод таких сортов, как Кокур, Саперави, Мускат гамбургский и другие, кое-где на лозах оказались усохшими, словно, мумия. Харитон, потирая виски и усердно почесывая затылок и рано облысевшее темя, извелся в гипотезах, похудел, утратил аппетит и интерес к женщинам. Озорные девчата-сборщицы, претендующие на его сердце и руку, подтрунивали: «Спасай, агроном, урожай». Репутация молодого агронома оказалась под угрозой. Тогда он решил, как учил профессор – практик, выпивший не один литр коньяка и съевший не одну собаку, то бишь барашку, понаблюдать за процессом засыхания гроздей. После работы, затаившись в кустах, подвязанных к шпалере, он остался на плантации.

Отпылал ярко-багровый закат, сгустились сумерки. Из дощатой сторожки с вышкой для обозрения бодро вышел сторож Анисим с двумя ведрами в руках. Воровски огляделся по сторонам и юркнул в междурядье к увешанному гроздьями кусту. Харитон украдкой приблизился. Не срывая с лоз гроздей, Анисим принялся выдавливать сок в ведро, словно коровье молоко в подойник, и при этом, явно довольный собою, напевал:

– Хороша водица, будет что напиться.

За этим занятием и застал его обескураженный агроном, выдавив из себя вопрос:

– Что вы, что вы… делаете?

– Лозу облегчаю, – невозмутимо ответил Анисим и с видом знатока-самородка добавил. – По агротехнике так полагается, чтобы уменьшить нагрузку. Это вам, Харитон Иваныч, не щи лаптем хлебать. Вы, поди, борону от культиватора отличить не можете? А я в селе с малых лет землю пашу, грязь месю и знаю, почем фунт лиха. Агроном только моргал, не находя слов для возражения. «Облегчение лоз» кончилось тем, что Анисима, несмотря на его железную аргументацию, убрали из сторожей. Может быть, и сошло бы с рук это «новаторство», но тут некстати его жена Ефросинья растрезвонила на все село, какой, мол, у нее Анисим мудрый и смекалистый. Вздумала она было белье постирать, хватилась машины, а там сусло вовсю бродит. Это ее муженек приспособил стиральную машину «Рига-17» в качестве центрифуги для ускорения процесса брожения виноградного сока. Через сутки вино готово. Вместо воды и кваса хлестали его кружками. И изобретение Анисима мужикам пришлось по душе, да и репутация Харитона была спасена.

МЕЛКАЯ СОШКА

Ярким событием, как об этом сообщали местные газеты, в культурной жизни Амдерма и других городов Севера, был писательский десант. Среди прозаиков и поэтов, выбравшихся из уютных московских квартир для созерцания суровой экзотики, выделялись своей известностью Евгений Евтушенко и Юрий Казаков. Их встречи с нефтеразведчиками и с местными аборигенами, о которых мне поведал журналист Александр Прибеженко, работавший в ту пору буровиком в экспедиции, были эмоционально бурными, произвели настоящий фурор в суровом краю.

Звучали стихи, поэмы, фрагменты из повестей и рассказов. Слушатели, будь то у буровых вышек, в рыбацких артелях, или на оленьих стойбищах, награждали чтецов бурными аплодисментами, грея на лютом морозе озябшие ладони. Достоверно известно, что именно тогда, после встречи с рыбаками из-под пера Евг. Евтушенко родились эти строки:

Мы сто белух уже забили,

Цивилизацию забыли.

Махрою легкие сожгли.

Но порт завидев, грудь навыкат,

Друг другу начали мы выкатъ

И с благородной целью выпить

Со шхуны в Амдерме сошли.

Мы шли по Амдерму, как боги,

Слегка вразвалку, руки – в боки…

В стихах с документальной точностью отражено событие. Литераторы после нескольких дней, промышляя с рыбаками на зверобойной шхуне «Марианна» белух и нерп, сошли на берег в Амдерме. Одним из естественных желаний после болтанки в Северном море было – выпить и закусить. Но спирта и водки в городе не оказалось, и пришлось им довольствоваться вином «Донское, искристое». Но жизнь северного городка они оживили. Когда творческий десант отбыл в Архангельск, там, после дружеской прощальной попойки, несколько писателей угодили в медвытрезвитель. Среди них оказался и местный поэт Алексей Сичков, накануне принятый в Союз писателей.

Милиционеры, доставившие сочинителей в свое затрапезное заведение, и не подозревали о знаменитости некоторых из них. Действовали строго по инструкции, не взирая, как говорят, на лица. Шатается, пьян, стихи читает, песни горланит, значит, хватай и тащи в кутузку. Алексей тоже был приглашен на совещание молодых литераторов Севера в Архангельск. Под занавес, как водится, он выпил с пишущей братией по случаю вступления в творческий союз. Поздно вечером возвращался в гостиницу. Походка неуверенная, слегка вело в стороны. Тут на него и «наехал» экипаж машины «Спецмедслужба». Посадили в темный фургон, где уже находились несколько пьяных мужиков, и доставили в медвытрезвитель.

Дежурный инспектор, лейтенант милиции, потребовал у Алексея документы. Тот, не подумав, вместо паспорта подал членский билет Союза писателей.

– А-а, опять писатель, член СП, сочинитель, – усмехнулся офицер, рассматривая билет. – Везет мне на вашего брата.

Желая убедиться, что документ не чужой, а принадлежит стоящему перед ним правонарушителю, строго спросил:

– Фамилия?

– Сичков, – покорно ответил Алексей Ильич.

– Сичков? Мг, поэт? Впервые слышу, – пожал плечами лейтенант. – Евтушенко знаю, Казакова знаю, а кто такой Сичков, ума не приложу. Не обессудь, комфорта не обещаю, – и приказал сержанту. – Мелкая сошка, в общую его, к биндюжникам!

Тот препроводил поэта-аборигена по длинному узкому коридору в помещение, где за металлической решеткой на топчанах, покрытых холодной клеенкой, доходили до кондиции полного вытрезвления незадачливые клиенты, оказавшиеся в хмельных объятиях Бахуса.

ГУРМАН

Решив скрасить суровые будни, снять стресс, мы – рабы пера и заложники бумаги– послали за «горючим» самого молодого по возрасту, но не по объему выпитого, бывшего члена пресловутого «общества трезвости» редактора Сашу Шелкопера.

– Не задерживайся, а то ведь трубы горят и жажда мучает, – напутствовали коллеги, пустив шапку по кругу и собрав жалкие гроши. – Чтобы одна нога там, а друга здесь.

– Все будет о,кей, калмык еще никогда не подводил под монастырь, – заявил он с оптимизмом, сверкнул шальным глазом и скрылся за дверью.

Ждем-пождем. Полчаса прошло, потом еще четверть. Словно корова языком слизала, ни слуху, ни духу.

– Давно бы пора ему возвратиться, до рынка ходу десть минут, – нарушил я тягостную тишину ожидания и посетовал. – Шелкопер в своем репертуаре. Как та сороконожка, которая, пока каждую ножку не вытрет, с места не сдвинется. Пойду, выясню, где его черт носит. Может в гордом одиночестве или с бомжами дегустирует напиток и закусь?

– Давай, давай, гони его назад в шею! – обрадовались моей инициативе потенциальные собутыльники, глотая слюни. – Калмыка только за смертью посылать, чтобы не возвращался.

Через десять минут я прибыл на центральный колхозный рынок. Озираясь в поисках коллеги среди подвижной, как ртуть толпы. Возле одного из колоритных продавцов с пышными рыжими усами и оселедцем на круглой, словно ядро голове (типичный запорожский казак) я остановился, как вкопанный. На плотном картоне красным фломастером было написано: «Меняю гуцульский ковер размером 3 х 2 метра на такой же шмат справжнего украинского Сала». «Это же, какую гигантскую свинью, габаритами и весом под носорога, или пять обычных, надо выкормить, чтобы совершить бартер с щирым хохлом?– подумал я, разглядывая орнамент шерстяного рукоделия. – Национальным амбициям и фантазии нет предела».

– Купуй кылын, дюже гарный, ручной праци, – предложил казак, подметив мой интерес и похвастался. – Я ще маю ковриву дорижку довжиною 5 метрив.

– Тоже меняете на сало?

– Обовязково, обовязково, – категорично заявил он.

– Мои свиньи до такой кондиции и габаритов еще не доросли, – посетовал я и решил проверить хохла на вшивость. – Может, совершим обмен по весу?

– Ни, тилькы по площи, – стоял он на своем.

– Тогда до побачення, – в унисон ему произнес я и ретировался. Вскоре среди покупателей у мясных и сальных рядов по капелюху обнаружил Шелкопера. Он, словно боевой конь, нервно топтался возле одного из прилавков, на котором громоздились пирамидки из аккуратно сложенного сала. Я приблизился к нему и принялся украдкой наблюдать. Саша с восторгом разглядывал шедевры нацпродукта. Продавец терпеливо наблюдала за ним. Наконец Шелкопер указал пальцем на шматок толщиною в четыре пальца в середине пирамидки.

– Вот этот хочу попробовать, – деловито произнес гурман.

– А що його пробуваты, сало воно и е сало, хоть в Европе или в Африке, – ответила пышнотелая грудастая хохлунья с заплывшим, как у Хавроньи, жиром лицом и маленькими глазками из-под припухших век.

– Не скажите, – заведомо зная ответ, с видом знатока-саловеда, возразил Александр и тут же лихо оседлал любимого «коня». – Сало бывает разное, у каждой свиньи свой смак. Все зависит от породы, кормежки и приготовления, засолки, копчения…Уж я много на свеем веку свиней едал разных пород. Знаю толк в харчах, даже лучше Макаревича и Бурды вместе взятых.

Чтобы не потерять покупателя, так как после очередного скачка цен, число салоедов уменьшилось, женщина ловко растасовала пирамидку и достала приглянувшийся Шелкоперу шматок. Отрезала махонький кусочек. Он охотно взял его, посмаковал и съел. Хохлунья с надеждой вперила в него взгляд. Он молча, туго размышлял, тер ладонью висок и вынес вердикт:

– Нет, не годится, сало пресное, как мыло, нет специфического смака. Шкурка грубая, не разжуешь моими протезами, – ударился он в объяснения. – Того гляди, последние резцы сломаю, а их у меня и так не хватает, на вес золота.

– Тоди отвари сало и воно само во рту растает, – посоветовала продавец.

– Щиро дякую, но это долгая песня про нанайцев без яйцев, – пустил он в качестве аргумента домашнюю заготовку. – Мне хавать сейчас хотца, варить нет времени и накладно, газ шибко дорогой. Этот шматок, наверное, фосункой шмалили.Бензином попахивает. Ты мне дай, чтобы на пшеничной соломе было поджарено с мягкой золотистой шкуркой.

– Ишь,щого бажаешь, сам такэ сало пошукай, – велела она.

Между тем, Шелкопер указал рукой на кусок сала в самом низу пирамидки. Она снова терпеливо перебрала и отрезала ему кусочек для пробы. Гурман медленно пережевал его вставными протезами и слопал.

– Нет, не то, слишком тонкое, подбрюшина без мясной прослойки, остроты, пикантности не хватает.

– Ну, шо такый привередливый? – возмутилась хохлунья. – Ничого ему не подобаеться. Тилькы даремна турбота. Геть вилселя!

Она своим могущим бюстом угрожюще нависла над прилавком. Сальные пирамидки опасно накренились, словно Пизанская башня и рухнули на грязный пол. Женщина в отчаянии бросила в Сашу шматок сала. Он его ловко перехватил и сунул в пакет.

– Во, злодий! – крикнула она.

– Яка груба бабище, – спокойно изрек он. – Твое сало годится только на смазку втулок колес и кирзовых сапог. Я люблю сало со шпигом под красным или черным перцем и с чесночком, лучком.

Миновав несколько прилавков с нацпродуктом, гурман подвалил к приглянувшемуся и диалог с некоторыми вариациями-импровизациями повторился. Он с явным удовольствием принялся дегустировать сало, сопровождая свои вкусовые ощущения не лестными для продавца комментариями. Видя, то он вошел в роль, в азарт, напрочь забыв о коллегах, я вынужден был вмешаться в перманентно-бесконечный процесс. Отвел его в сторону.

– Похоже, задался целью все сало на рынке дегустировать, а мы там себе места не находим, все глаза проглядели, – упрекнул я Шелкопера.

– Не все, не все, – с досадой возразил он, явно огорченный, что я ему помешал.

– Горючее купил?

– Да, за три гривны, ответил он и достал из пакета бутылку с зеленовато-мутной жидкостью и стойким запахом жженой резины.

– Почему не полная?

– Я за углом граммов сто дернул для моторности и проворности и вот хожу по рядам и закусываю, – пояснил Калмык и ехидно усмехнулся. – А бабы-дуры решили, что я выбираю и торгуюсь, чтобы купить. А того не знают, что у меня в кармане вошь на аркане. На шару всякое сало и прочий продукт всегда вкуснее.

– Ну, ты и хитер бобер! – восхитился я его смекалкой и предупредил. – Однако в следующий раз этот номер у тебя не пройдет. Последние зубы повыбивают и протезы сломают.

– Пройдет, на рынке много разных харчей. На сале клин светом не сошелся, перейду на пробу рыбы, сыра, творога, солений и варений. Крестьяне народ наивный, доверчивый, поэтому в простаках дефицита нет, – уверенно произнес коллега.

Мы наскребли деньжат и купили в довесок к пойманному от хохлухи шматку, малюсенький, толщтной в полпальца пожелтевший от старости шматочек сальца. Возвратились в контору и живо приговорили самогон.Шелкопер смог убедить нас в том, что хорошая вдка имеет два недостатка: во-первых, дорого стоит, а, во-вторых, слабо берет, по шарам не бьет. Поэтому «Хортице», «Карату», «Олимпу», «Хлебному дару», «Прайму», а уж тем более дорогущим коньякам, наша пишущая братия в ту суровую пору хронического безденежья, предпочитала самогон. Дешево, сердито и круто!

ОХОТА НА «ДИЧЬ»

Из-за слабой физической закалки Сергей Редька в футбол играл неважно, а если быть до конца откровенным, то из рук вон плохо. Однако это отнюдь не мешало ему поучать других секретам мастерства и хитроумным игровым комбинациям. В гордом одиночестве, путаясь и теряя мяч, даже в отсутствии соперников он, спотыкаясь, совершал корявый дриблинг, а затем в пяти метрах от ворот выполнял удар «сухой лист», удивляя ребятишек-болельщиков поразительной неточностью. За фанатичное увлечение футболом и страсть к поучению других Редька заслужил прозвище «тренер Феола», на которое охотно отзывался. Но по-настоящему прославился он в ипостаси охотника на пернатую «дичь».

– Я дюже люблю птыцю, – заявлял гурман в кругу футболистов. – Не за соловьиное пение, а за диетическое мясо. Завтра махну на охоту. Настреляю уток, фазанов, дроф. А если с птыцей не получится, то завалю кабана или нащелкаю зайцев. Перед матчем наедитесь до отвала, и победа будет за нами.

«Футболист из Феолы никакой, так, может, охотник приличный », – воспылали надеждой отведать дичи его одноклубники, пожелав Сергею и пуха, и пера.

– К черту! – бодро ответил он, и спозаранку, едва забрезжил рассвет, прихватив двустволку, снаряженный патронташ и объемную сумку, отправился на охоту. Полдня, блуждая по полям, оврагам и урочищам, так и не встретив диких уток, фазанов, дроф, перепелок, зайцев, а тем более кабана, вышел на берег поросшего камышом озера. Глаза разбежались – на воде плавали сытые гуси и утки, а в отдалении двое подростков были увлечены рыбалкой.

– Бог ты мой, сколько дичи! А я понапрасну ноги убивал!– воскликнул Феола. Лихо вскинул ружье и пальнул из одного ствола в гуся, а из второго в утку. Выстрелы оказались на редкость точными. От пораженных гуся и утки полетели перья, словно лепестки с яблонь, а вода обагрилась кровью.

Испуганные подростки, оставив удочки, дали стрекоча в село, расположенное в двух километрах от озера. Редька, собрав «дичь», тоже благоразумно ретировался, распугав поднявшую гвалт живность, тщетно пытавшуюся поднять свои сытые тела в воздух. Футболистам жаркое из гуся и утки очень понравилось, наелись до отвала и с треском проиграли матч. Даже допинг в виде самогона-спотыкача не укрепил волю к победе, не придал им азарта и спортивной злости. Тем самым подтвердили аксиому о том, что футболист, как и журналист, должен быть голодным и злым. Лишь тогда он может рассчитывать на успех, ведь сытость – союзница лени, пассивности и фиаско. Однако футболисты азарту игры предпочли мясные блюда, крепкие напитки и шашлыки из жирной утятины и гусятины с выездом на пикник. Польщенный их похвалой, он снова отправился на промысел. Время и ноги убивать не стал, а прямиком на озеро. Огляделся – ни единой живой души, а гуси и утки, как на картине. Приложил приклад к плечу и пальнул в радужно переливающегося перьями селезня. Вдруг из камышей набежала с воинственными криками, подобно индейцам, с дубинами и палками в руках орда мужиков и баб.

– Глаза у тебя повылазили или пьян в стельку, это же домашняя птица!? – угрожающе замахнулась на него здоровенным дрыном боевая баба.

– По-моему это натуральная дичь, – угрюмо возразил охотник. – Домашняя птыця дома, на подворье сидит, а эта вольная, бесхозная, сама по себе гуляет…

Этот аргумент не возымел на владельцев домашней живности никакого воздействия. Они отобрали ружье, патронташ и изрядно поколотили любителя деликатесов. Утром Редька появился в спортклубе с двумя синяками под глазами и рассеченной губой.

– Ну, что, хрен редьки не слаще, где твоя дичь? – вопрошали его коллеги.

– А-а, – с досадой махнул рукой. – Встретил дикого кабана, но вепрь оказался матерый с клыками, пришлось сразиться врукопашную. Но сдрейфил, ушел зверюга…

– Где ружье потерял? – посмеивались «виртуозы» кожаного мяча, до которых молва донесла слух, что жители из соседнего села избили пришлого сумасшедшего охотника, по пьяной лавочке перепутавшего домашнюю птицу с дичью. На этом завершилась охотничья карьера Феолы.

ПСИХОТЕРАПИЯ

Невзрачного вида, тщедушный, роста ниже среднего новобранец Петро Перебийнис оказался крепким орешком. В этом взвод отдельной учебной роты химической защиты убедился в первую же ночь после того, как прозвучала команда «Отбой!» Но прежде суровый замкомвзвода старший сержант Валерий Серна помурыжил призывников минут двадцать командами: «Отбой – подъем!», пока они не вложились в норматив и, наконец, не улеглись в постели двухъярусных коек.

Спустя пять минут, неожиданно раздался богатырский храп, и те, кто не успел окунуться в объятия сна, обернули головы на крайнюю нижнюю койку, где, раздувая ноздри и губы, воспроизводил органную музыку Перебийнис.

– Ночной рапсодии нам только не хватало, – с досадой произнес Серна, нехотя поднялся, и затормошил Петра. – Убавь децибелы, ты не один в казарме.

Но через полминуты Перебийнис продолжил с прежним усердием выводить рулады.

– Товарищ старший сержант, может, он косит под больного, чтобы комиссовали и досрочно отправили на гражданку? – выдвинул версию ефрейтор Семен Наливайко.

– Вряд ли, за храп от службы еще никого не освобождали, – возразил Валерий. – Чаще всего имитируют энурез, а потом вместо физкультуры сушат матрацы. Но опытные урологи быстро уличают симулянтов.

– Что ж нам теперь придется терпеть его концерты? – возмутился старослужащий Иван Заботин. – Я бы на него с удовольствием надел противогаз. А то ведь получается, что весь взвод бодрствует, а он, как король, отдыхает. Так не годится. Он нас через месяц психами сделает.

– Давайте я ему голову портянкой прикрою, – предложил Наливайко.

– Не ровен час, задохнется, а вот рядом положи, – разрешил Серна. Но «ароматизированная» портянка вызвала обратный эффект – храп усилился.

– Надо Петра почаще дневальным в наряд ставить, – заявил Заботин. – Мне до дембеля осталось каких-то пять месяцев, а я вынужден страдать от причуд салаги.

– Это не выход, – вздохнул старший сержант, не сомкнувший, как и полвзвода, глаз до самой утренней команды: «Подъем!»

– Куда пойдем? – бодро спросил хорошо выспавшийся Перебийнис.

– К черту на кулички, – мрачно отозвался Иван, пнул Петра ногой под зад. – Храпун чумной, диверсант, подрываешь боеспособность нашей славной роты.

После долгих раздумий Наливайко и Заботин нашли оригинальный способ воздействия на храпуна. Измученные вынужденной бессонницей, они в полночь навестили Перебийниса, и ефрейтор выдавил из тюбика зубную пасту сначала в одну, а затем и во вторую ноздрю Петра. Тот, почувствовав, что ему перекрыли кислород , спросонку размазал рукой пасту на лице. Вскочил, ничего не соображая. Иван в тот же миг поднес к лицу Перебийниса зеркало. Тот увидел измазанное белой пастой лицо и, не узнав себя, испуганно вытаращил глаза, как баран на новые ворота.

Еще дважды был проведен сеанс психотерапии. И с той поры храпун сам напрашивался в наряд дневальным или на кухню. Ночью взвод спит, а он бодрствует.

ВИЗИТКА

Гордость распирала Птичкина. Его имя, анкетные данные, адрес и телефон, красовались на белом квадратике плотной глянцевитой бумаги. Витиеватый тонкий текст приводил его в трепет и умиление. На глаза набежала непрошеная слеза, он с наслаждением вдохнул свежий запах типографской краски.

– Ви-зит-ка-а! – многозначительно произнес Птичкин.– Визитка. Господи, как хорошо и прелестно. Поди, теперь с артистами, учеными и писателями сровнялся. Банкиры и коммерсанты со мною на дружеской ноге. А кое-кого и за пояс заткнул. Не чета теперь безвестным субъектам простолюдинам. Птичкин себя еще покажет, горным орлом, беркутом взлетит. Его имя и бронзовый голос еще зазвучат с высокой трибуны. Он ни какой-нибудь валух или пилигрим, он – птица большого полета. Сто экземпляров, на первый случай, довольно, а там по мере нарастания популярности и деловых контактов, тиснем еще сотню-другую на английском и французском языках, а может и на иврите. Нынче для евреев наступил звездный час, во всех структурах власти, в банках и шоу-бизнесе засели. Широко распахнулся «железный занавес» – куда хочешь лети, была бы валюта… Мобилизовав свое пылкое воображение, Птичкин представил ситуации, в которых визитка могла стать гвоздем программы.

Скажем, выдалась ему командировка в столицу. Купе SV, монотонный стук колес, россыпи золотых огней за окном, а напротив, за столиком, очаровательная незнакомка. Птичкин мечтательно прошептал: «Всегда без спутников, одна, дыша духами и туманами, она садится у окна».

У поэта Александра Блока, горемыки, создавшего эти прелестные стихи, наверняка, не было визитки, поэтому и тосковал. А я подам незнакомке визитку. Слово за слово и вспыхнет изумительный роман. Взглянет она, а на визитке начертано: «Птичкин Василий Михайлович, высокообразован, состоятелен и холост…» и обомлеет, на шею бросится и нежно скажет: «Вы мой принц».

И в столице с визиткой никаких проблем – номер люкс по первой просьбе, в ресторане – лучшее место, а уж министры и артисты почтут за честь общение. Вот она сила печатного слова! Пребывая в радужных мечтах, Птичкин вспомнил, что договорился с приятелем по кличке «Спонсор», встретиться в ресторане, чтобы отметить знаменательное событие – выпуск персональных визиток. Три десятка он взял с собой, намереваясь расширить круг полезных знакомств.

В ресторане приятели вели себя раскованно и вальяжно, на манер знаменитостей. Одну визитку Птичкин вручил приглянувшейся официантке, две – руководителю и солисту ансамбля за щемящее, трогательное исполнение песни: «Не сыпь мне соль на рану».

Затем, по мере нарастания выпитого (а пил он, как слон), дарил визитки налево и направо. К концу пиршества, взывая к посетителям, скандировал: «Визитка, визитка – а!» Какой-то тип, тугодум, не разобравшись в чем дело, затеял полемику о визите крупного дипломата.– На воздух, на воздух! Мне нужен простор для полета,– кричал Птичкин, норовя остановить такси, но напоролся на спецавто и оказался в медвытрезвителе. Когда протрезвел, решил не выдавать себя, держаться, как партизан на допросе.

– Птичкин Василий Михайлович, высокообразован и состоятелен,– произнес сержант милиции, повертев в руке визитку. – Попался, гусь холостой, лапчатый. Поработаешь у меня на уборке общественных сортиров.

– Эх, визитка, визитка,– вздохнул Птичкин и уныло поплелся на вызов блюстителя порядка.

ЖЕЛЕЗЯКА

—Вещдок, вещдок пропал, – в панике металась по узкому коридору и кабинетам коллег молодой следователь лейтенант милиции Ирина Белова. В голосе этого изящного создания в строгой форме – дрожь, в зеленых глазах – испуг и тревога.

–Что ты, Ирина, так убиваешься, на тебе лица нет! – попыталась ее успокоить старший следователь капитан Надежда Лобачева. – Экая, проблема, вещцок! Какая-нибудь безделушка?

Но подсознательно понимала, что вещественное доказательство – один из важнейших элементов в следственной практике, оценивается не по его номинальной или рыночной стоимости, а по значимости в системе доказательств вины или ее опровержения. Таким вещдоком, связующим всей цепи следствия, может быть бокал или стакан с отпечатками пальцев, пуговица, окурок, не говоря уже об огнестрельном или холодном оружии, которым совершено преступление.

– Если бы безделушка, – горестно вздохнула Ирина. – А то ведь драгоценный металл, сто граммов платины. Не сносить мне теперь ни головы, ни погон. Ночью в ходе обыска вместе с валютой и другими ценными вещами изъяли у одного матерого финансового афериста.

– Плати-на-а? Ну, подруга, тебе не позавидуешь, – посочувствовала Надежда. – Что ж ты ее, как положено по инструкции, не сдала в камеру хранения?

– Изымали ведь глубокой ночью, – посетовала Белова. – А потом после составления описи замешкалась.

– А остальные? – поинтересовалась капитан.

– В целости.

– Ну, тогда еще есть шанс, – заверила Лобачева. – При краже прихватили бы все. Вспомни, кто у тебя побывал в кабинете до того, как ты обнаружила пропажу?

Лейтенант призадумалась.

– Кроме нашей технички Антонины Петровны, пожалуй, никто, – произнесла Ирина. – Пока она занималась уборкой, я лишь на несколько минут оставляла кабинет.

– Тогда с нее и начинай, – посоветовала Надежда и Белова на милицейском УАЗе с водителем Егором Прудко отправилась к Антонине домой.

– Мыла я пол и шваброй зацепила за ножку стола. С него упала какая-то тяжелая железяка, чуть ногу мне не отбила, – выслушав вопрос следователя, призналась Антонина. – Я шибко осерчала и бросила ее в мусорное ведро…

– Куда, куда вы эту железяку дели? – оборвала ее Ирина.– Куда? Да туда же, куда и весь мусор, в контейнер, что у гаража, – спокойно ответила женщина, недоумевая почему из-за какой-то железяки, чуть не поранившей ее, такой переполох. Следователь не стала читать ей нотации, а приказала водителю:

– Вперед, в отдел!

Лихо въехали во двор и прямо к контейнеру. Попытки обнаружить вещдок среди мусора не увенчались успехом. Отчаявшись, Белова вошла в небольшую автомастерскую и остановилась словно вкопанная. В руке одного из слесарей увидела тускло блеснувшую полоску платины. Он использовал его вместо молотка

– Что у вас в руке?! – воскликнула следователь..

– Черт его знает, какая-то железяка, в контейнере утром нашел, – добродушно ответил он. Белова решительно подошла и взяла из его рук слиток с отметинами от ударов.

– Не железяка, а вещдок, платина, – с радостью сообщила она, довольная тем, что если золото, серебро способны отличить многие, то платину только знатоки – ювелиры, да коллекционеры драгоценностей.

– Платина-а? – удивился слесарь, озабоченно почесав затылок.

Эта с удачным финалом история произошла в одном из городских отделов крымской милиции. Беловой повезло, иначе бы строгого наказания не миновать.

СМЕКАЛКА

Бывалый служака старшина Панкрат Гармаш, тощий и длинный, как жердь, в военный городок, расположенный в молдавском поселке Парканы, приезжал на велосипеде. Вот и нынче, едва он приблизился к высокому крыльцу деревянной казармы, дежурный по роте тут как тут. Не успел Гармаш слезть о двухколесного «коня», а тот с рапортом:

– Товарищ старшина, за время моего дежурства происшествий не произошло.

– Как не произошло? – старшина нажал на педали и велосипед покатил его за дальний угол казармы. Старший сержант с недоумением последовал за ним.

– Откуда эти следы от обувного крема? – Панкрат сурово повел густой бровью. На внутренней стороне железобетонной ограды отпечаталось множество черных полос от солдатских сапог. Не составило большого воображения, чтобы представить, как солдаты с разбега, ухватившись за верхнюю кромку двухметровой ограды, преодолевают эту полосу препятствий и оказываются за территорией военного городка.

– Самоволка, – выдал вердикт старшина и строго приказал. – Срочно угол ограды замазать растопленной в котле смолою. Выполняйте, живо!

– Есть! – козырнул подчиненный.

Гармаш продолжил придирчивый осмотр вверенной ему территории. Войсковая часть – батальон понтонно-мостового назначения только формировался, офицеры еще не прибыли, и поэтому старшина на тот момент был главным начальствующим лицом и с гордостью упивался властью. Под его наблюдением дневальные растопили в котле смолу и через полтора часа светлая поверхность бетонной ограды приобрела траурный цвет.

– Товарищ старшина, ваше приказание выполнено! – бодро доложил сержант.

– Прекрасно, – усмехнулся Панкрат в рыжие усы. На следующее утро, сразу же после водных процедур и физзарядки, старшина объявил построение роты на плацу. Несколько раз, придирчиво осматривая каждого воина, прошел вдоль строя. Дважды скомандовал:

– Кру-гом, марш!

Все попытки обнаружить на галифе и гимнастерках пятна от смолы не увенчались успехом. «Не может быть такого, чтобы кто-то вечером или ночью не побывал в самоволке на свидании с пылкими молдаванками, болгарками и украинками, населявшими село, либо в качестве гонцов за дешевым вином и брынзой, – размышлял старый вояка. – Не было дома, где бы не водились эти продукты, где бы не было винных погребов с большими бочками. Неужто, никто не рискнул сигануть через ограду? Однако странно?

На лицах нескольких рядовых он заметил едва сдерживаемые ухмылки. Хэбэ на солдатах было чистое, как после прачечной. Тогда Гармаш зашел за угол казармы и остановился, вперив суровый взгляд. Вся ограда в том месте, где ее замазали смолой, была оклеена газетами, словно витрина на агитплощадке. Ходи вдоль и читай статьи, репортажи, заметки о боевой подготовке и жизни на гражданке.

– Провели старого волка, – беззлобно сокрушался старшина, в глубине души довольный сообразительностью своих подчиненных.

КУРОРТНЫЙ РОМАН

Трагикомическая история произошла в одном из крымских пансионатов, куда в летний период, устремляется публика для развлечений и борьбы с разными недугами с помощью мойнакских и чокракских грязей, радоновых, жемчужных, хвойных и прочих ванн, гидромассажа, душа Шарко и других процедур в большом арсенале санаторно-курортного оздоровления.

Была бы в наличии валюта: евро, доллары, российские рубли, гривны, и можно целый день нежиться в жемчужных ваннах в тщетных поисках жемчуга, заказывая шампанское, пиво, водочку, боржоми или нарзан…

Солнце, море и целебный воздух раскрепощают чувства. И поэтому, гармонично сочетая приятное с полезным, женщины прячут обручальные кольца и превращаются в незамужних, а мужчины – в холостяков. Вспыхивают бурные, но короткие, лишь на время путевок или курсовок, курортные романы, подтверждая постулат: бес в ребро, седина – в бороду…

Довелось испить сию чашу капитану третьего ранга в отставке, подводнику Максиму Кряжу, мужчине статному, не утратившему морской выправки, приехавшему отдохнуть душой и телом. По теории вероятности так совпало, что в тот же срок в пансионат пожаловала экзальтированная дама бальзаковского возраста Одарка Скеля с крупными телесами, бюстом шестого размера, живым весом, эдак килограммов под 120. Обычные весы, используемые во время медосмотра при заполнении санаторно-курортной книжки, зашкалило. Пришлось даму взвешивать на больших весах, используемых в столовой пансионата для приема продуктов питания.

По поводу своего телосложения и пышных, далеких от классики форм, она не комплексовала. Охотно удовлетворяла потребности объемного шлунка (желудок) Постоянно, что-то жевала, перемалывала массивными, выпирающими вперед челюстями, словно жерновами, то гамбургеры, то хот-доги. В довесок к меню на камбузе пансионата Скеля стала завсегдатаем Макдональдс, где ее встречали с распростертыми руками, как неприхотливого и ненасытного поглотителя канцерогенных блюд, уминавших за один присест за двоих-троих посетителей. Ни в чем себе не отказывала, не по дням, а по часам прибавляла в живом весе. Обильные мясные, мучные и десертные блюда формировали ее богатырскую плоть. Неизвестно, какой недуг приехала лечить пышногрудая дама, но очень обожала поваляться в грязи и попрыгать с вышки. Поджав под себя ноги, зажмурив глаза с восторженным кличем «Виват!», бомбой падала вниз. Вода в бассейне после встречи с ее тучным телом выплескивалась через парапет на плитку и долго не могла успокоиться, исходя кольцами из эпицентра.

Кто-то из персонала пансионата порекомендовал Одарке для сжигания избыточного жира и достижения оптимального баланса веса комплекс процедур: сауну, плавание, в т. ч. прыжки с вышки и обязательно активный секс, ради которого, собственно и едут на ЮБК. Если с первыми двумя процедурами все шло, как по маслу, то с партнером дело не заладилось. Мужчин охватывал панических страх при виде ее телес и мысленного моделировании поз и нештатных ситуаций, когда партнер в экстазе, мог быть, словно железобетонной панелью перекрытия, раздавлен на любовном ложе.

Не смущали Одарку варикозные узлы и вздутия на ногах, похожие на наросты на стволах деревьев. На это у нее был оптимистический ответ: «Что Бог дал, все мое». Всем Скеля была довольна, если бы ни одно обстоятельство, а точнее, гормоны и инстинкт не столько деторождения, сколько наслаждения. В тех же объемах, что и корм, ее плоть требовала бурной сексуально-эмоциональной разрядки. А этот акт без участия крепкого, неутомимого мужика был невозможен. Оценив физический потенциал, потенцию кандидатов в ухажеры. С первой же встречи в столовой, а затем и в бассейне она положила свой шальной черный, словно агат, глаз на Максима, проявив к нему неподдельный интерес. Атлетически стройный и энергичный с большим и горбатым носом (признак высокого темперамента) офицер-подводник стал объектом ее неукротимого вожделения. Это лишь кажется, что сексуально озабоченные мужчины волочатся за каждой юбкой, бывает и наоборот. Но, вопреки ожиданию Скели, стального цвета зрачки капитана, лихорадочно не заблестели. Она ощутила его равнодушие, хотя настойчивых попыток завладеть вниманием не оставила. Напротив, это разожгло в ней азарт, подтвердив пушкинский постулат о том «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей».

Кряжу, в отличие от измученного нарзаном монтера Мечникова, утомленному тысячами миль подводного плавания, больше нравились женщины тонкие, стройные и звонкие. Предпочитал девиц намного моложе себя, чтобы ощутить музыку пылкой юность и утраченный вкус жизни. Поэтому, когда он стал проявлять знаки внимания к блондинке тридцати лет от роду, это не то что возмутило, а взбесило Одарку, считавшую себя эталоном красоты.

– Может, ему зеньки выпучило, какую изюминку он нашел в этой швабре? – вслух негодовала она. – Сухая, как вобла, ни кожи, ни рожи, не за что схватиться, чтобы потискать, а я очень важная, интересная дама.

По мере того, как роман между офицером и блондинкой приближался к кульминации – неизбежному постельному апофеозу, в крупногабаритной душе соперницы раскаленной магмой закипала ненависть. Сначала, узнав, что объект ее неразделенной любви женат, имеет дочку и сына, намеревалась сообщить о его амурах семье. Но посчитала, что это довольно примитивный способ мести, к тому же, на курорте время стремительно, дорога каждая минута.

Чтобы завоевать сердце Кряжа, другая на ее месте, перешла бы на диету, ограничила в меню калорийную пищу, предпочитая соки и овощи. Но Скеля своим вкусам изменять не стала. Часто, затаившись в номере, в антрактах между завтраком, обедом, ужином и сном устраивала себе дополнительное питание, известное по библии, как чревоугодие, а в просторечии как обжорство. Среди ночи, ощутив тягучие позывы ненасытного желудка, бревном скатывалась с широкого ложа и торопилась к холодильнику, забитому продуктами на случай ЧП. Почти до утра клацала стальными зубами-протезами, уминая и грубую, и пикантную пищу, будь то цыбуля, редька, чеснок или маслины и крабовые палочки. Едва она, отрыгивая и икая, медленно, как статуя, выбиралась из-за стола, из всех щелей сбегались столь же прожорливые рыжие прусаки и крупные черные тараканы. Их, по версии несчастной горничной Кристины, уставшей бороться с нашествием насекомых, Скеля привезла в старом, коричневого цвета советского производства чемодане с металлическими уголками и заклепками.

Во время бессонных ночей, злясь на отсутствие достойного Афродиты тела партнера, Одарка нашла себе занятие. Ей доставляло истинное удовольствие в темноте давить тараканов своими слоновьими стопами, испытывая радость от специфического хруста. Тем не менее, неистребимое племя стойко сопровождало обладательницу антикварного шедевра во всех поездках. Благо в чемодане, среди ночных рубах, лифчиков и прочего нижнего, верхнего белья и пакетов с харчами хватало затаенных мест для откладки яиц и интенсивного размножения. В отчаянии Скеля однажды хотела окатить чемодан кипятком, но вовремя хватилась из-за опасения испортить вещь, к которой прикипела и душой, и сильной рукой.

Вскоре ее осенила идея. Скеля выбрала удобный момент, когда бодрый, довольный общением с темпераментной пассией Максим появился в бассейне и погрузился в воду, радуясь прохладе. Одарка в оранжевом купальнике, подчеркивающем ее формы, объемную талию с пятью жировыми складками, поднялась на трехметровую вышку для прыжков. Ничего не подозревающий отставник оказался поблизости. Стиснув зубы, чтобы не вырвался крик, она, сконцентрировавшись, тяжелой бочкой прыгнула вниз и со снайперской точностью угодила в своего «возлюбленного». Под многопудовой тяжестью, ощутив богатырский удар, Кряж, словно субмарина при экстренном погружении, пуская пузыри воздуха, камнем ушел на дно. «Что это было? Может, торнадо, якорь или мина?» – промелькнуло в его сознании. Лишь на дне, придя в себя, ощущая сломанные ребра, боком, как краб подполз к металлической стремянке и увидел ухмыляющуюся, злорадно-ликующую прыгунью.

– Ой, ой, Макс Савелич, какая неожиданная и приятная встреча! Как вы здесь оказались? – вытаращила она на страдальца свои лупатые наивно-наглые глаза. У Кряжа от потрясения перехватило горло, а она, куражась, продолжила: – Вы, наверное, под водой охотились на рыб, крабов и раков и свою белобрысую русалку? Где акваланг или гидрокостюм?

– Сама ты гидра. Что ж ты, стерва, наделала? Глаза бы твои повылазили,– с трудом, превозмогая боль, выдавил он из себя травмированный подводник.– Скалой с неба свалилась. Какая в бассейне может быть рыба. Это ты за мной охотишься, проходу не даешь. Скеля ударила широкой, как лопатка, ладонью по воде, окатив его брызгами.

Кокетливо рассмеялась и, не моргнув глазом, заявила.– Благодари Бога, что я с пятиметровой вышки не прыгнула. Раздавила бы в лепешку, костей не собрал.

Женщина огладила свои богатырские, как у метательницы ядра, бедра.

– Ты у меня попляшешь, по судам затаскаю, – в отчаянии пригрозил Максим. Предстоящие судебные разборки ее мало занимали, уязвленное честолюбие было отомщено. Действительно, если красота это страшная, то ревность – дикая сила. Мужчины ее после этого случая опасливо обходили Скелю стороной, мало ли что, чокнутой бабе на ум взбредет?

РЕЗВЫЙ КИНОЛОГ

Шли динамовские соревнования по служебному собаководству. Кинолог (не путайте с киномехаником, это разные специальности) старшина милиции Виктор Криничный с четвероногой подругой немецкой овчаркой Пальмой вышел на старт. Едва прозвучал выстрел – хлопок, крепко держа поводок Виктор рванул вперед, вместе с Пальмой преодолевая стенку, лабиринт, ров с водой… Выскочил на финишную прямую и на какую -то долю секунды обогнал даже служебно-розыскную собаку…

Такой победный финиш не был неожиданностью для сослуживцев, ибо за свои динамические качества старшина давно заслужил прозвище Лось, которым, без ложной скромности очень гордился. В его долговязой высокой фигуре действительно было что-то от лесного животного. На коротких, да и длинных дистанциях, не было ему равных, и поэтому Криничный постоянно участвовал в республиканских соревнованиях по легкоатлетическим видам многоборья. Привозил кубки, медали, призы, грамоты и дипломы, что очень льстило начальству.

В вольере дела были не столь успешны. Дрессировкой собак Лось занимался через пень-колоду, и от долгого безделья и скудного кормления (Виктор в своем личном подсобном хозяйстве выращивал свиней за счет собачьего меню), псы деквалифицировались, утратив остроту нюха. Лишь Пальма, обладавшая природными способностями, была востребована при выездах на места преступлений.

Оперуполномоченные угрозыска, для которых во все времена остается незыблемым постулат: волка ноги кормят, брали ее для задержания преступников по «горячим следам», если к моменту выезда следы не успевали остыть.

Кинолог не был слишком обременен заботами, и однажды вместо ушедшего в отпуск сотрудника его поставили в суточный наряд помощником дежурного по городскому отделу милиции. Этот, обычный в практике, факт остался бы незамеченным, заурядным. Но неожиданно из главка нагрянул с проверкой майор Константин Плахин и с ходу, не дав опомниться, принялся инспектировать сотрудников дежурной части.

– Назовите номер приказа, регламентирующего вашу работу, – подступился он к старшине.

– Не знаю, – насупился тот.

– О чем говорится в приказе номер ..? – потешался майор, демонстрируя свое превосходство в знаниях.

– Не знаю, – выдавил из себя Виктор.

– Дело твое табак, старшина, ни в зуб ногой, – подвел итог инспектор. – Я отстраняю тебя от дежурства, пока не наломал дров.

Криничный вначале помрачнел, потом с ухмылкой спросил:

– Товарищ майор, скажите, о чем приказ №..?

Офицер опешил, рано облысевшее чело покрылось испариной, зрачки потускнели.

– Ага, не знаете. Подсказываю, о том, как принимать роды у суки, – весело произнес старшина. – Как, как?! – побагровел Константин и направился с жалобой к полковнику, который находчивость своего подчиненного свел к юмору и правильно сделал. Кинолог прослыл не только быстроногим, но и смекалистым.

РАЗНАРЯДКА

По привычке полчаса, час начальник городского отдела милиции подполковник Валентин Кулешов посвящал изучению поступившей корреспонденции: приказов, директив, указов, жалоб и прочей бюрократической продукции, еще ни разу не попавшей в разряд дефицита, потому как во все времена чиновников разного ранга в конторах хоть пруд пруди – неистребимое племя чинуш-бюрократов. Валентин взял очередной документ и замер в недоумении.

– Вроде бы нам адресовано, – вслух уточнил он. – Но при чем здесь милиция? Наше дело охранять правопорядок, ловить преступников, повышать процент раскрываемости, за который генерал на «ковер» вызывает.

Что же его так обескуражило? В разнарядке за подписью градоначальника и печатью с «трезубом» личному составу милиции предписывалось заготовить 40 тонн сена.

Кулешов прикинул, чтобы выполнить это задание, иначе на исполкоме не поздоровится, шею намылят, надо на неделю всех сотрудников, включая следствие, угрозыск, участковых, ГАИ и ИДН, вооружить косами, серпами и отправить на сенокос. Но за отвлечение сил на несвойственные милиции функции тот же генерал «стружку снимет». Вот и выкручивайся, как можешь… Невольно вспомнилось: «Коси коса, пока роса. Роса – долой и мы домой…».

Подполковник вызвал начальника ГАИ капитана Виктора Ивняка и подал ему разнарядку с резолюцией «исполнить».

– Придумай что-нибудь, чтобы и волки сыты и овцы целы.

– Будет сделано! – бодро ответил Ивняк и через пять дней он доложил. – Заготовлено сорок шесть тонн сена. Свезли во двор МРЭО. Продолжить заготовку или достаточно?

– Каким образом?! – удивился Валентин, которого трудно было чем-то удивить.

– Элементарно, – ответил капитан. – Дал команду госавтоинспекторам останавливать гужевые повозки, мажары с сеном, фуражом, чаще всего управляемые цыганами. Спрашивают таких возниц, где косили траву? На поле. А поле чье? Колхозное – отвечает цыган. Госавтоинспектор лихо делает вывод: если поле колхозное, то и сено колхозное и без лишних слов конфискует душистое разнотравье.

– Жалобы есть? – поинтересовался Кулешов.

– Кое-кто из слишком горячих было рогом уперся, так пригрозили пятнадцатью сутками ареста за неповиновение представителям власти и конфискацией повозок и лошадей, и это быстро охладило пыл, – пояснил Виктор.

– Благодарю за службу.

– Рад стараться, – четко ответил офицер.

В воскресный день группа свободных от службы сотрудников все же выехала на сенокос, ради пикника на природе. Итог: небольшая копна свежескошенной травы и три сломанных косы и один потерянный серп, не считая нескольких литров выпитой водки, вина и пива и съеденных шашлыков. И вновь отличились работники ГАИ. Направили из ближнего села трактор «Беларусь» с фрезой. Шустрый тракторист оказался под хмельком. Так вошел в азарт, что принялся фрезой срезать молодой кустарник в лесопосадке. Едва остановили, пригрозив лишением водительского удостоверения.

На заседании исполкома начальнику ГОВД была объявлена благодарность. Благо, нынче никому не взбредет в голову требовать от милиции, прокуратуры или службы безопасности заготовки сена, сбора металлолома, макулатуры и прочее, а ведь доходило до абсурда.

ТРЮМО

—Левее, чуть-чуть правее, – Зося стояла посреди комнаты и энергично дирижировала руками. Ее надежда и опора – Павел, согнувшись в три погибели, уже полчаса перетаскивал из одного места в другое громоздкое трюмо. Пот катил с него градом. Он угрюмо бросал взгляды на свое злое, с всклокоченными волосами лицо, отображенное в зеркале. «Черт меня дернул купить эту рухлядь, хотя она поверила, что красное дерево в стиле ретро. Мол, Галка теперь лопнет от зависти», – размышлял он.

– Нет, не годится, – покачала головой жена, когда терпеливый супруг сдвинул трюмо к стене. – Ковер закрывает, интерьер портит. Попробуй-ка его сюда переместить.

Он усердно поволок трюмо по маршруту, указанному благоверной. С той поры, как судьба свела и окольцевала его с Зосей, он познал ее неукротимую страсть – переставлять мебель в квартире. Через каждые две недели, по рекомендациям неугомонной жены он менял интерьер, сооружая из сборной мебели непостижимые уму конструкции или передислоцируя их.

Однажды было возроптал, но супруга в слезы: «Не любишь ты меня, не жалеешь. Последней радости хочешь лишить». Грозилась отлучить от знойного сладкого тела.

Слез он не переносил, до чего жалостлив – муху не смел обидеть. Чаще всего, зеленая и назойливая, его кусала и обижала. А тут Зосенька – сокровище ненаглядное. Вскоре перестановка мебели стала семейным ритуалом, что-то вроде производственной гимнастики. Наблюдая за упражнениями мужа, она ласково приговаривала: «Тебе же на пользу, чтобы животик не рос и шея жиром не заплывала. Я тебя сделаю настоящим атлетом без всяких тренажеров и допинг. Между тем он снова перетянул трюмо к противоположной стене. Жена присела на пуфик, разглядывая в зеркале свое милое личико. Тут же достала пенал с тушью и стала подводить ресницы. Раскрыла пудреницу и розовым тампоном провела по лицу. Затем помада соблазнительно заалела у нее на губах. Злато-карие глаза весело заблестели. «Ну, слава Богу, угодил. Теперь засядет на час», – выпрямил спину Иван. Но его прогноз не подтвердился. В следующее мгновение он увидел на женском личике капризно поджатые губки.

– Хоть бы стоящий подарок мне купил, – упрекнула она. – Везет же людям. У Галки муж идеальный – из загранки вернулся, одежды, косметики привез – глаз не оторвать. Она вся в импорте ходит, духами благоухает, как майская роза. А я у тебя дешевой «Лесной фиалкой» пропахла, как в цветочной лавке.

– Зося, так ведь я не депутат и не министр, – робко возразил он. – Трюмо, чем не подарок? Ты давно о таком мечтала?

– А, трюмо, да ему место в каком-нибудь казенном доме престарелых «божьих одуванчиков», – поморщила она носик. – На трельяж поскупился, я большего внимания заслужила. Нет, здесь трюмо не место. Слишком света мало, надо передвинуть к окну.

– Можно люстру включить, – посоветовал он.

– И эти колокола ты называешь люстрой? – хмыкнула жена. – У Клавки бы увидел, вот это люстра – серебро и хрусталь, как в театре или музее.

Она театрально воздела руки вверх:

– О-о, господи! За что мне такое наказание. Ни оклада тебе не прибавляют, ни премии не дают. Погубил ты мою красу девичью, молодость цветущую. Лучшие годы на тебя положила, видно, не дожить до золотых дней.

– Зато до золотой свадьбы, даст Бог, доживем.. Зося, не надо, не рви сердце,– голос Павла дрогнул. Он отчаянно схватился за трюмо, чтобы передвинуть его к окну. Поднатужился и… вдруг зеркало плашмя рухнуло вниз. Женщина едва успела отскочить, как осколки рассыпались по полу, сверкнули снопом лучей. Молчаливо опустилась на тахту. Супруг угрюмо смотрел на трюмо. Лишь выбежавший на звон стекла мини-Пашка резвился, припевая:

– На счастье, на счастье …

СВОЯ МЕТОДА

Постовой изолятора временного содержания (ИВС) старшина Пантелеймон Кириллович Блудов очень гордился своей доморощенной методой перевоспитания правонарушителей. Главное достоинство его авторского новшества состояло в том, что мало кто, находясь под его «отеческой опекой, выдерживал 15 суток ареста. Примерно на пятый-шестой день отсидки их одолевал зуд и мужики, а случалось, что попадали на нары и скандальные бабы, ошалело метались по камере. Такая бурная реакция лишь убеждала старшину в том, что его метода действует отменно, а значит профилактический эффект гарантирован. Более того, после удачного эксперимента он вправе претендовать на авторство открытия, патент и вознаграждение. Замысел у служивого созрел неожиданно. Однажды он подметил, что ушлые бродяги без определенного места жительства (бомжи), возраста, племени и рода занятий норовят попасть в ИВС (изолятор временного содержания), как на зимние квартиры. Тут тебе зимой и ночлег, и казенные харчи, хоть и скудные, не до жиру, быть бы живу, и мороз за пятки не щиплет. А к разным « ароматам» бомжи давно адаптировались, каждый из них – сам шедевр парфюмерии. Пока холодно, перекантуются на нарах, а чуть потеплеет, ищи ветра в поле. Холодной осенью и зимой, едва отсидят 10-15 суток, выйдя на мороз, смачно выругаются в присутствии милиционера и вновь за мелкое хулиганство в камеру. Приходит Блудов на дежурство и слышит знакомый хриплый голос:

– Лежу на нарах, как король на именинах..

–Так дело не пойдет, – вздохнул старшина, мужчина грузный, мешковатый, в летах, внешне добродушный, занозистый. – Два года до выслуги осталось, а здесь столько хлопот с админарестованными. Вольготно, когда камеры пусты – ни забот, ни хлопот, кемарь себе на посту, а служба идет. Я вам покажу кузькину мать, устрою королевские именины.

Вечером, после отбытого наряда, изрядно уставший от занудливых бомжей, Блудов навестил старую знакомую бабку Кулябу в ее ветхом доме на окраине города.

– Не перевелись еще кровопийцы?! – едва переступив порог, в расчете на старческую глухоту, крикнул старшина.

– Что им станется, – ответила бабка. – В хате тепло, топлю печь углем и дровами, поэтому живут, как на курорте, никто их не беспокоит. Только меня норовят укусить коварные и неблагодарные твари, кровососы…

– Мне бы несколько десятков для служебного пользования, – по привычке попросил Пантелеймон.

– Хоть сотню, – усмехнулась старуха. – Этого добра мне не жалко, сколько надо, столько и забирай. Не вызывать же мне санитаров со станции. За дезинфекцию платить надо, а у меня пенсия, что кот наплакал.

– Ну, спасибо, выручила, – обрадовался старшина. – Буду ходатайствовать перед начальством о поощрении за активное содействие в работе по охране правопорядка и воспитанию бомжей.

И принялся ловить клопов в заблаговременно приготовленные пустые спичечные коробки со злорадством приговаривая:

– Я вам покажу королевские именины, вы у меня полежите на нарах с кровопийцами в обнимку. Кто-то скажет: выдумка, фантазия. Сущая быль. Одни ветеран милиции, то бишь, сам Блудов поведал.

ХАРЧИ ИЗ РЕСТОРАНА

– А ты, я гляжу, не бедствовал, за пятнадцать суток холку наел, щеки, как у хомяка, и второй подбородок появился, да и трудовой «мозоль» выпирает, – похлопал по животу Леонида в затрапезной куртке, отбывшего срок ареста за мелкое хулиганство, его собутыльник Семен. И переведя дух, продолжил:

– Как на курорте, поди, побывал. Наверное, тебя на нарах кормили до отвала, а я здесь на свободе чуть с голодухи ноги не протянул.

– А ты, Сень, знаешь из какой растакой кухни нас, пятнадцатисуточников кормили?– оглаживая выпирающее брюшко, с интригой спросил Леонид и с блеском в осоловевших глазах заметил. – Ни за что не догадаешься.

Семен, переминаясь с ноги на ногу, озадаченно потер ладонью узкий лоб, проворчал:

– Признавайся, где холку наел, не томи душу.

– Из ресторана!– с пафосом заявил еще недавний обитатель изолятора временного содержания. – Не может быть такого, брось заливать, не вешай мне лапшу на уши, иначе я ее тебе намотаю на рога, – возмутился Семен.

– Вот те крест, – неуклюже перекрестился Леонид. – Кормили нас трижды в сутки, как полагается. Пищу доставляли в термосах, в добавке никому не отказывали, а наоборот, хвалили за хороший аппетит. Ведь тот, кто хорошо ест, и работает, как вол.

– Ну, если так, то я не прочь отдохнуть на вольных хлебах, – произнес Семен.

– Нет ничего проще, – усмехнулся Леонид. – Увидишь где-нибудь поблизости милиционера и выругайся матом, но волю рукам не давай, иначе по другой более суровой статье в колонию загремишь. А так за мат, мелкое хулиганство дадут тебе суток десять– пятнадцать, вот и отдохнешь, откормишься на дармовых, казенных харчах. Я то ж малость отдохну на свежем воздухе от вонючей камеры и снова туда. Если хошь, то вместе и пойдем…

Леонид не солгал. В одном из городских отделов милиции кормежка административно арестованных, действительно, осуществлялась из ресторана. В термосах привозили пищу – ассорти смеси борща, супа харчо, разных гарниров и салатов. Обнаруживая в этом кулинарном «шедевре» пробки от бутылок из-под шампанского, водки, коньяка или вина, остатки торта и фруктов, дольки лимона, маслины, смятые салфетки, губную помаду и даже мелкие монеты, арестованные шибко огорчались, что их обделяют спиртными напитками. Под такую закуску и одеколон «Тройной» был бы нарасхват.

Смакуя ассорти, они повторяли: «Остатки всегда сладки ». Часть харчей у них урывал кинолог старшина Криничный, для свиней в подсобном хозяйстве. Тем не менее, ресторанной пищи хватало на всех. Нынешние обитатели изолятора, живя впроголодь на куцем меню и скудном пайке, конечно же, позавидовали бы советским бомжам, вкушавшим деликатесы из ресторана.

ШАРМ

К пятидесяти годам от роду Матвей Челобит, пользовавшийся с младых ногтей головокружительным успехом, сначала у юных пигалиц, а затем у зрелых женщин, одаренных горячим темпераментом, стал замечать, что уже не по годам, а по дням и часам, утрачивает былую привлекательность. Покатый лоб из-за глубоких раздумий над бременем быстротекущей жизни прорезала сеть морщин и кожа пожелтела, как пергамент. Седина посеребрила не только виски, но и некогда кудрявый чуб и поползла до самых корней. На темени волосы поредели и появилась плешь. «Когда по телеку на всю страну бесплатных советов Алан Чумак воду и кремы чем-то заряжал, а Кашпировский седых превращал в чернявых молодцев, а лысым —наращивал волосы, в их услугах не было необходимости, – посетовал Матвей. – Теперь бы и рад воспользоваться колдовством, но их на экран не пускают».

– Эх, старость не радость, – произнес он с тоской, пристально рассматривая свое унылое изображение в зеркале. – Надо срочно спасать имидж и шарм, принимать радикальные решения и меры. Иначе последних женщин растеряю, останусь бобылем на старости лет. А без милых дам, их сладких чар и нежностей тоска зеленая. Пока человек любит и его любят, он живет. А если потеряет вкус и интерес к жизни, то кранты, заказывай гроб и духовой оркестр. Того и гляди, стану белым, как лунь, детям на потеху…

Первым делом Челобит решил, подобно Кисе из «Двенадцати стульев», покончить с сединой. Но чтобы не повторять горький опыт, эксперимент авантюриста с ядовито – зеленою прической, навестил «Салон красоты».

– Хочу выглядеть модно, молодо и импозантно, чтобы молодые женщины глаз не могли отвести, – заявил он с порога юной в фирменном халатике парикмахерше.

– Благородная цель. Вторая молодость пришла к тому, кто первую сберег, – в тон ему, улыбнувшись, ответила девушка.

– Вот именно, стричь не надо и так мало волос, но избавьте меня от седины, – велел он.

– Нет проблем, какой предпочитаете цвет? – подала ему журнал с уму непостижимыми разноцветными прическами. Матвей, собрав кожу на лбу гармошкой, глубоко призадумался, размышляя вслух: – Черный слишком мрачен, я ведь не цыган или лицо кавказской национальности. Русый цвет тоже не годится. Давай-ка, голубушка, – лукаво подмигнул он ей. – Каштановый цвет мне больше подойдет к лицу. Хочу быть шатеном, чтобы красоток с ума сводить.

– О, кей, у вас хороший вкус, будет сделано.

Ловко манипулируя порошками и жидкостями, она завершила покраску седины и после просушки волос Челобитов, увидев свое изображение в зеркале, на какое-то мгновение потерял дар речи.

– Это что, по-вашему, каштановый цвет? Почему я рыжий, рудой, как фонарь? – вопрошал он, дико вращая зрачками.

– Так получилось, – жеманно передернула она плечиками. – Очень даже модно, вы похожи на преуспевающего скандинава, финна, норвежца или шведа.

– Так получилось? Я бы тебе овец не доверил стричь, руки-крюки,– возмутился он.

– С такой прической я на типичного еврея или жидо-поляка похож.

– Так даже престижнее, нынче жиды в большом почете. А не нравиться, то вмиг обретете свой цвет. У меня для таких капризных, привередливых клиентов есть быстродействующие реактивы. – Исправляй свой брак! – в отчаянии велел Матвей. Но и после тщательной обработки химическими реактивами цвет волос стал еще более ярко-медным.

– Может, повторим?– предложила девица-кудесница, легкой бабочкой на длинных ножках порхая вокруг клиента.

– Нет, нет!– словно ошпаренный кипятком, сорвался Челобит с кресла. Примчался домой и голову под душ, используя разные шампуни и температуру воды от плюс пяти градусов до сорока и выше. Прилег на диван, вздремнул, чтобы снять стресс, проснулся – поднял голову, а волосы остались на подушке. Глянул в зеркало и хоть плачь – тыква лысая и блестящая, как бильярдный шар.

– Вот те, бляха муха, имидж и шарм. Придется теперь носить парики, – вздохнул он. Вечером наведалась самая преданная, но поблекшая сожительница Луиза и замерла у порога, завидев его угрюмую с тускло блестящей лысиной физиономию.

– Что с тобой, Мотя? Не заболел ли тифом, или пригласили на роль Фантомаса? – всплеснула она длинными, худыми, как плети, руками.

– Одна бестолковая ослица так покрасила, что волосы вылезли, – сообщил он, стыдливо прикрывая голову ладонями.

– Не огорчайся, Мотя, не тужи. Выглядишь импозантно, словно бизнесмен. К тому же подмечено, что умную голову волос рано покидает, – утешила она. – А чтобы не был нарушен тепловой баланс, отрасти бороду и усы.

– И буду похожий на моджахеда, – махнул Матвей рукой. В надежде отрастить волосы, Челобитов посетил несколько сеансов заезшего шарлатана по методике Кашпировского и после этого лысина стала сиять еще ярче, словно отшлифованный до идеального блеска бильярдный шар.

СЛУЖАКА

Заместитель командира батальона по строевой и физической подготовке долговязый и тощий, как циркуль, майор Данило Дробына, что в переводе с украинского языка означает «лестница», как зеницу ока берег и лелеял плац от внешних посягательств на его территорию. Он втемяшил себе в сознание, что для каждого вояки молодой украинской армии плац – святое место. Столь ценную мысль старался любыми доступными средствами и способами внушить своим тугодумам подчиненным – новобранцам и старослужащим, то бишь «дедам» во время отработки упражнений и приемов по строевой подготовке и с оружием, и без такового, зачастую из-за острого дефицита стволов и боеприпасов. Ради неприкасаемости плаца добился установления поста для часового.

И только узкому кругу лиц из числа пострадавших было известно, что во время коротких антрактов между напряженными занятиями на плацу Дробына, получивший прозвище Кроком руш! («Шагом марш!»), чаще всего находился в засаде. Он с удовольствием отлавливал солдат, посмевших без его позволения беспечно прогуляться или пересечь обожаемый им плац по диагонали или рваными зигзагами.

Тщательно замаскировавшись, пан майор прятался за одним из многочисленных стендов с изображениями марширующих воинов, либо за конструкцией стационарной трибуны, откуда командование учебной дивизии, готовившее младший начальствующий состав, т. е. ефрейторов, сержантов и старшин, проводило строевые смотры, тренировки для участия в парадах по случаю знаменательных дат.

– Струнко! – заслышав разговор в строю, крикнул Дробына, гневно сверкнув зрачками.

– Что ему надо? – спросил новобранец Василий, призванный из Крыма у такого же москаля Степана из Харькова.

– Наверное, у майора голова с похмелья болит и он требует водку,– ответил рядовой.– Есть такая «Золотой струмок» называется. На проводах пил с друзьями. Но самогон крепче…

– А может ему нужны струны для гитары? – предположил крымчанин. – Струнко, струна, очень даже похоже. Наверное, лопнули струны у его гитары или бандуры?

– Струнко! – побагровел майор, но Вася и Степа продолжали шепотом строить версии.

– Смирно! Руки по швам! Черт вас подери, москали! – вышел из себя Дробына. – Хлопцы, парубкы, державную мову треба знаты.

– Шальной у нас командир. Как конь ретивый закусил удила. Натерпимся мы от него,– вздохнул Василий и замер, опустив руки по швам.

Прямоугольный плац параметрами с футбольное поле, представлял собой заасфальтированную площадку с разметкой. Со всех четырех сторон был окружен высокими тополями, в кронах которых гнездилось беспокойное воронье, равнодушно взиравшее на колонны и шеренги парящихся на солнцепеке солдат. Они (вороны) вызывали у Дробыны чувства тревоги и гнева. Мало того, что своим гвалтом заглушали его зычный голос, вынуждая увеличивать децибелы, но и норовили с высоты окропить майора и измученных муштрой подчиненных въедливыми, словно серная кислота, эскрементами. Опасения ретивого служаки оказались не напрасными.

Однажды большой ляпун угодил майору в фуражку, сбив ее с продолговатой, как тыква, головы. Терпение служаки лопнуло, как мыльный пузырь.

– Пане майор, гарно що коровы не литають, – нарушив устав (в строю положено молчать, как рыба, и только ресницами хлопать), посочувствовал ему салажонок Ефим Горилка.

– Мовчать! – оборвал его побагровевший, словно цукровый буряк, Данило и приказал. – Зараз швыдко к черговому за гарматой! Ни за кулеметом … ни мабуть, за автоматом и холостыми набоямы.

На листке бумаги черканул записку дежурному по батальону офицеру. Минут через двадцать рядовой Горилка и еще трое рекрутов принесли из оружейной комнаты автоматы Калашникова и холостые патроны. Дробына вооружился одним из автоматов и по его команде солдаты открыли пальбу по ненавистным воронам. Птицы, испытав шок, проявили массовое недержание, или, выражаясь медицинской терминологией, «жидкий стул», обрушив на майора и его подчиненных содержимое своих кишечников. В результате вторая половина дня была полностью посвящена очистке превратившегося в камуфляж с птичьими отметинами, хэбэ.

Другая часть солдат, вооружившись ведрами, швабрами и щетками, словно палубу авианосца, усердно драила асфальт. Майор кипел гневом, как смола в котле, но на отстрел ворон боевыми патронами без разрешения сурового комбата не отважился. И своих привычек не оставил, устраивая засады. Наиболее ушлые рекруты, внезапно обнаружив майора на плацу, прямо на бегу, галопируя, отдавали ему честь, приложив руку к козырьку фуражки. Однако это их не спасало от утомительно-изнурительных занятий.

– Кроком руш! Нали-во, напра-во! – гудел неутомимый голос Дробыны. Тот, кто угодил в его сети, потом десятой дорогой обходил плац, словно минное поле. Зато на строевых смотрах личный состав батальона химзащиты неизменно получал благодарности от комдива.

В дни торжеств, когда звучали марши военных оркестров, в такт ударам барабанов, чеканя шаг проходили колонны, майор чувствовал себя именинником. Любо-дорого было на него глядеть. Его рыбьи, навыкате глаза, сияли, как фосфор в ночи, а на смазанных салом (не пожалел нацпродукт) хромовых сапогах с высокими голенищами играло солнце. Данило не без гордости осознавал, что наука пошла курсантам впрок и каждый из них вправе претендовать на место в роте почетного караула. И даже воспоминание о вороньей бомбардировке экскрементами не могло поколебать его убежденности.

«СЮРПРИЗ»

В пору, когда периодика – журналы и газеты – были дешевыми, а почтальоны, словно атлеты-тяжеловесы с навьюченными сумками разносили корреспонденцию по ящикам, мои коллеги – журналисты, известные по кличкам Калмык и Узбек преподнесли ко дню ангела сюрприз. Прежде их подарки не отличались замысловатостью: спиннинг, рыбацкий ящик и удочка для подледной ловли, огромный термометр для подъезда жилого дома, который я приспособил на балконе. В жаркие летние дни столбик с подкрашенным спиртом зашкаливает за 50 градусов по Цельсию.

И вот однажды они решили меня поразить оригинальностью.

И поразили: через месяц после подписной кампании спутница жизни неожиданно обнаружила в почтовом ящике журнал «Свиноводство»

– Наверное, вместо «Работницы» по ошибке всучили эту бяку со свиным рылом, – сообщила она, оскорбленная в лучших чувствах, как горожанка, не имеющая подсобного хозяйства со свиньями, козами, овцами, гусями, цесарками, курами и прочей живностью. Не мешкая, отправилась в отделение связи.

– Вы перепутали адресата,– заявила она, сдерживая эмоции. – Я живу не в частном доме, а в девятиэтажке, дачи не имею, а на лоджии свиней держать невозможно и никто не позволит. К тому же в отличие от хохлов, к салу совершенно равнодушна. Жирная пища мне противопоказана. Как, говорится, сто лет мак не родил и голода не было.

Подала квитанцию на журнал «Работница». Сотрудница уточнила домашний адрес и в ячейке стеллажа отыскала доставочную карточку. Не моргнув глазом, произнесла:

– Извините гражданка, но именно по вашему адресу на первое полугодие выписан журнал «Свиноводство». Мы и сами удивились, зачем горожанину это издание, причем единственный экземпляр на весь город? Решили, что из любопытства, ведь физиология свиньи сродни человеческой. Либо из чувства ностальгии бывший крестьянин-животновод увлекся специфическим чтивом.

Удостоверившись в подлинности доставочной карточки, подруга пылко заверила:

– Никто в нашей семье свиноводством не интересуется.

И гордо ретировалась, получив обещание, что журнал «Работница» на подходе. «Кто же мне свинью подложил?» – ломал я голову, ибо подписка была оформлена на мое имя. На одной из дружеских вечеринок, захмелев, переглянувшись с Узбеком, Калмык, спросил:

– Ты, Володя, поди, большим специалистом-ветеринаром стал по части парнокопытных и, особенно, свиней? Хоть бы шматок настоящего украинского сала, когда к столу принес. Обожаю бекон и жареную грудинку, зельц и колбасные изделия…

Оба дружно рассмеялись и, покаявшись, признались:

– Попался нам в руки каталог подписных изданий и сразу родилась идея. Решили тебя порадовать, преподнести сюрприз. Вначале хотели выписать журнал «Гинекология и акушерство». Но тогда у тебя от очаровательных сотрудниц редакции отбоя бы не было. Завидно нам стало, поэтому выбор пал на «Свиноводство». Дешево и круто. Пусть, думаем, кореш, просвещается, все может в жизни пригодится…

Журналы я отвез в родное село, где впоследствии, благодаря знаниям в области генетики и селекции повысилась рождаемость, и свиноводство на сельских подворьях приобрело бурное развитие.

«ДУШКА»

На одном из расплодившихся, словно блохи, городских рынков – средоточия торговцев, покупателей, шарлатанов, шныряющих карманников и мошенников, нередко на своем посту несет вахту молодой мужчина в инвалидной коляске. Прохожие и, особенно сердобольные старушки и милосердные женщины, глядя в его невинные голубые глаза, сочувствуют и жалеют. Кто-то из них положит в шапку или кепку (в зависимости от времени года) горсть монет, другие поделятся овощами и фруктами, горбушкой хлеба, либо другими продуктами. Мужики – угостят куревом или нальют в стаканчик горилку.

Одним словом, проявляют, присущие славянам, да и другим еще не пораженным бациллой алчности и жлобства, гражданам чувство сострадания к человеку, обиженному судьбой, вынужденному таким способом с протянутой рукой добывать себе хлеб насущный. Мизерная пенсия по инвалидности сводится лишь к тому, что жить будешь, но очень худой, т. е. впроголодь. И только немногим из окружения этого «душки» Гены, да сотрудникам угрозыска известно, что инвалид, изловчившись, задушил свою родительницу. Потому-то и «душка», что душегуб.

Дело было так. Его кровная матушка, ведущая разгульный образ жизни, любившая по случаю, да и без случая, заложить за воротник, достала Гену этими попойками с сомнительными, одичавшими от собачьей жизни и нищеты собутыльниками-бомжами. Поздно ночью, когда изрядно окосевшие любители «зеленого змия», напившись до одурения, разошлись, а самые слабые, подкошенные крепким градусом, как серпом, упали хилыми снопами в квартире и дали храпака, воспроизводя «шедевры» камерной музыки, «душка» созрел для активных действий.

Подкатил на коляске к лежавшей на постели родительницы и, изловчившись, сдавил ее горло крепкими пальцами. Пребывая в сильной степени опьянения, женщина не смогла избавиться от этого смертельного капкана и задохнулась без доступа кислорода.

Во время следствия инвалид не отрицал своей вины, поведав, что условия совместного проживания, беспробудное пьянство, сделали жизнь невыносимой, и он решился на этот отчаянный шаг. Но на этом драматическая история, неожиданно приобретя элементы трагикомической, не завершилась. На похороны матери (действительно, матерей не выбирают и не детям их осуждать, еще страшнее лишать жизни) прибыл ее старший сын Вячеслав. Все бы ничего, но за совершенные несколько лет назад кражи, он находился в розыске, скрываясь в бегах. Конечно, сердце не камень, всплакнул по родительнице, запил горе горькой, попенял брательника за дикий поступок, но душить его не стал, родная ведь кровь.

Сотрудники угрозыска – люди с сердцем, не стали Вячеслава вязать по прибытию. Позволили проводить мать в последний путь, помянуть, и лишь после этого скорбного ритуала на запястьях его рук защелкнулись стальные наручники. Состоялся суд и отправился он по этапу в колонию, мотая срок, парится на нарах, довольствуясь скудными казенными харчами. А с Геннадия, как с гуся вода – задушил матку, посадил на нары братку, а сам на свободе.

– Для таких инвалидов, как он, ни колоний, ни тюрем в стране нет, – беспомощно разводят руками сотрудники милиции. Колеся по рынку на коляске с драными шинами, «душка» по-прежнему взывает к милосердию граждан:

– Подайте убогому Христа ради… Не дайте умереть с голоду. И граждане сочувствуют, помогают. Впрочем, у каждого своя планида и Бог ему судья.

ЛАМПАСЫ

После вынесения вердикта суда – «вышки», то бишь смертного приговора (это нынче из гуманности она заменена пожизненным заключением) матерый рецидивист Марк Быков (погоняло Копыто за 46 размер обуви) в полночь во время этапирования в автозак, дал деру от двоих молодых неопытных конвоиров. Кинолог с овчаркой в этот момент с опергруппой находился на выезде по сигналу о преступлении. У одного из конвоиров Копыто прихватил пистолет Макарова. ЧП. Объявили тревогу о побеге матерого рецидивиста, ввели в действие план «Перехват».

Накануне участковый инспектор, младший лейтенант милиции Глеб Лупало по заданию начальства под предлогом проверки паспортного режима, обходивший частные домовладения в поисках очагов самогоноварения и аппаратов со змеевиками, к вечеру изрядно надегустировался, лыка не вязал. На сей счет, у Глеба был в резерве веский аргумент. При составлении протоколов об изъятии «зеленого змия», браги-закваски и орудий самогоноварения он считал своим долгом отразить в документе крепость, качество напитка. Инструкция этого не требовала, но офицер сам проявил инициативу. Часто по служебной необходимости прикладывался к горлышку, а закусь скудная – соленый огурчик или ржавая хамса. Хозяева сознательно проявляли скупость, не накрывали на стол, чтобы быстрее спровадить незваного гостя, который, как известно, хуже татарина. Поэтому, посетив десятка два домов на своем административном участке, порыскав по сараям, подвалам, чердакам и курятникам, Лупало окосел, обомлел и потерял интерес к процедуре решительной и бескомпромиссной борьбы с самогоноварением. Едва дотащился до родного жилища. Супруга-чистюля Нюра в отчаянии всплеснула руками при виде его обшарпанного в подтеках куриного помета мундира.

– Глеб, где тебя только носило? Словно свинопас или птицевод в дерьме и запах, как из сортира, – посетовала она.

– Не ной, не бухти, Нюрка, служба у меня и опасна, и трудна, и не каждому видна. Милиционер—это тот же ассенизатор, санитар общества, – мрачно заявил Глеб. Прилег на диван и вскоре захрапел в две ноздри, пуская пузыри. Жена сняла с него форменные брюки. Тщательно выстирала, вывернула наизнанку и вывесила на просушку. Благо стояло жаркое лето. В полночь раздался зуммер дверного звонка, поднявший женщину с постели. А Глеб, подкошенный «зеленым змием», даже бровью не повел.

– Кто? – спросила Нюра, приблизившись к двери в ночной сорочке.

– Я– посыльный, младшего лейтенанта Лупало срочно вызывают в отдел. Тревога, сбежало Копыто, – бодро сообщил мужчина.

– Глеб, Глеб, вставай, к тебе пришли! Кто-то у них там копыта отбросил, – потормошила она супруга. Он, нехотя, все еще пребывая во хмелю, поднялся, пытаясь в темноте рукой отыскать форму.

– Где брюки? Она принесла с балкона просохшие брюки и подала их мужу, а сама удалилась в спальню. Он поспешно сунул в штанину левую, а потом правую ногу, набросил на плечи китель и выбежал за порог. Хотел отличиться, раньше других прибыть в отдел, чтобы вместо «заместителя» (карточки) получить у дежурного табельное оружие – пистолет. Не голыми же руками брать Копыто– громилу, разгибающего подковы и готового всех свернуть в бараний рог. Ему после «вышки» терять нечего. Сердце согревал шанс досрочно получить звание «лейтенант», орден «За мужество» или хотя бы медаль «За безупречную службу».

– Жми на всю железку, – приказал он водителю УАЗа. Домчались лихо. Оставив темную кабину автомобиля, Лупало стремительно вошел в фойе дежурной части, где за прозрачной перегородкой восседал озабоченный ситуацией майор Трофим Дрыгайло. Глеб приблизился и услышал дрогнувший голос майора:

– Тов…, товарищ, пане генерал, за время моего дежурства, – приставил руку к козырьку фуражки, отчеканил Дрыгайло и вдруг запнулся, встретившись с удивленным взором младшего лейтенанта.

– Так это ты, Глеб? – отлегло от сердца у дежурного и он, смущаясь, пояснил. – А я гляжу на брюках широкие лампасы. Что ж ты, шельма, решил меня опытного сыскаря, стращать? До чего додумался, брюки с кантом наизнанку вывернул. А я грешным делом, решил, что начальник главка, генерал пожаловал, чтобы устроить разнос за ЧП. Очень разволновался, ведь на моем дежурстве Копыто с оружием ударился в бега.

– Случайно получилось, Нюрка мне удружила, – покаялся участковый, дыша в сторону, чтобы Трофим не учуял стойкого перегара. Этим Глеб и «отличился» в ходе операции «Перехват», дав пищу для потехи и сюжет для анекдота. Рецидивиста без участия Лупало бойцы из спецподразделения «Сокол», как и было задумано, при оказании яростного сопротивления, поразили насмерть.

ЗОЛОТЫЕ ЯЙЦА

Прежде куриные яйца были в остром дефиците, а нынче они по цене золота. Если бы курочка Ряба своими куриными мозгами прознала, что выдает на-гора столь дорогие яйца, то, возгордившись, соловьем бы запела. С яйцами, когда их было мало (несушки забастовали), хоть шаром покати, связана эта потешная история. Сварливая Степанида, обожавшая яичницу с салом и глазунью, поскольку этим ограничивались ее кулинарные способности, строго-настрого наказала своему супругу Жоре:

– Без яиц не возвращайся. Не пущу на порог и баста! Хоть гусиные, страусиные или перепелиные, но раздобудь.

И пошел он в глубокой задумчивости в универсам «Керчь».

– Яйца, яйца-а выбросили, – молниеносно прошелестел трепетно интригующий слух в торговом зале.

– Куда выбросили? Зачем выбросили? – недоуменно спросил пробегающих мимо покупателей Жора.

– В продажу, Господи, какой нерасторопный тугодум, а еще яйцами интересуется, – по спринтерски промчалась мимо полнотелая женщина, пристраиваясь в конец вмиг возникшей очереди. Вот они долгожданные мраморно-белые яйца в ячейках. Все взоры устремлены на это овальное чудо природы, вдохновившее Фаберже на создание ювелирных шедевров. Какая целеустремленность, завидное упорство в движении к прилавку.

– Слава тебе, курочка Ряба, облагодетельствовала,– с благоговением прошептал Георгий. От долгого стояния в очереди он впал в детство. Ему припомнилась сказка о милой курочке. «Это ж надо насколько прозорливы и мудры были Дед и Бабка, – восхитился он. – Не зря столько слез пролили по поводу разбитого Мышкой яйца. Знали коммерческую цену, а ведь прежде, когда крымская птицефабрика "Южная" обеспечивала яйцами всю Украину, цыпленок был дешевле яйца ».

– Я вам снесу яичко не простое, а золотое, – с оптимизмом произнес Жора, невзирая на окружающих.

– Снесешь, держи карман шире, долго ждать придется, – ухмыльнулась полнотелая женщина и повертела пальцем у виска, посчитав, что мужик на почве долгого томления в очереди свихнулся. Потом нервно потеребила ручки объемной сумки.

– Не надо золотое, а дай яйцо простое для омлета и яичницы на сале, – вздохнул он, неожиданно влюбившись в Рябу – это пернатое существо, воплощение кротости и изящества, и люто возненавидел Мышку с ее коварным хвостиком.

Пирамида с яйцами, к глубокому огорчению стоящих в конце очереди граждан, таяла на глазах. Брали по два-три десятка в одни руки. А крупный яйцеед с брюшком, словно на восьмом месяце беременности, замахнулся на пятьдесят штук. Очередь угрожающе зашумела: – Не покушайся на чужие яйца. Все любят яичницу и яйца вкрутую и в мешочках, – осиным роем загудели женщины, норовя украдкой ущипнуть ненасытного яйцееда за пухлые ягодицы.

– Мне врач прописал для укрепления потенции, – признался под натиском толпы твердолобый и упрямый гурман. – У меня жена на тридцать лет моложе, того и гляди сбежит. Я дал себе зарок строго соблюдать меню Казанова, чтобы обязательно вкушать сыр, яйца, мед, мяса, сало и другие высококалорийные продукты.

– Так ты, недорезанный буржуй, живешь не по средствам, когда вокруг народ, пролетарий-гегемон бедствуют, – враждебно, словно на митинге, загудели озабоченные проблемой выживания домохозяйки. Одна, очевидно, из категории базарных торговок, свернула кукиш и сунула его опешившему яйцееду под красный шнобель, прошипела: – Накось, выкусь.

– Ешь больше сметаны с гипсом, – порекомендовал кто-то из мужиков, поскольку к тому времени «виагру» и «импазу» для повышения потенции еще не создали.

«Хватит – не хватит?» – гадал Георгий с выступившей на лбу испариной.

– Хватило, ура! – все в нем ликовало и пело, когда продавец подала пакет с десятком яиц. Расплатившись, он устремился к выходу, не веря в удачу. На крыльце споткнулся и упал, услышав треск скорлупы, словно цыплята проклюнулись. Яйца превратились в гоголь-моголь. По небритой щеке Жоры скатилась скупая слеза. Предвидя гнев Степаниды, он затрепетал, как осенний листок, прижимая к груди желтое месиво со скорлупой.

ЗАТЯЖНОЙ ПРЫЖОК

С ключом от квартиры, что на третьем этаже, Богдану фатально не везло. Проклятие или напасть какая? Дело в том, что он редко пребывал в трезвом состоянии – ежедневно принимал на «грудь» по 150-200 граммов самой дешевой, но злой до одурения водки. Бывало, выйдет он на лестничную площадку, чтобы после стопарика покурить. Опасался, что, лежа на диване с сигаретой, можно угореть, а то и испепелиться в случае пожара. Как правило, ключ забывал в кармане куртки либо на столе. Коварный сквозняк дверь захлопывал. Не взламывать же каждый раз замки – слишком накладно. Благо по соседству жил ветеран – отставник-танкист Павел, до слез обожавший песни «Катюша» и «Крепка броня и танки наши быстрые». Богдан приноровился по его карнизу перелазить на свой балкон, а уже оттуда в комнату.

– Эх, сорви-голова, грохнешься ты когда-нибудь вниз и костей не соберешь, – не раз сетовал сосед, видя, что тот в подпитии. – Еще и меня обвинят, что разрешил балконом воспользоваться. Вызвал бы слесаря из жэка, и все дела.

– Он без пузыря и пальцем не пошевелит, – резонно возразил Богдан, ловко добираясь до своего балкона, словно канатоходец в цирке.

Но однажды изменил своему правилу. Прежде, чем раздавить чекушку «Биленькой», решил покурить. Тут его и наказал сквозняк, поскольку забыл закрыть балконную дверь. Только за порог, а дверь хлоп! Пошарил по карманам – ключи остались в помещении. Нажал кнопку электрозвонка соседней квартиры, благо Павел дома.

– Выручай, танкист!

– Опять ключ оставил? – не удивился сосед.

– Опять, – подтвердил Богдан и посетовал. – Даже к горлышку не успел приложиться. Ждет меня на столе «Биленька», чтобы был я здоровенький.

– Мне хождения по балкону до чертиков надоели! – в сердцах произнес ветеран. – Чувствую, что добром твои приключения не кончатся. Сорвешься и крышка. За твою дурь и меня на старости лет повяжут.

– Типун тебе на язык, Паша! – огрызнулся Богдан. – Если я под «мухой» легко перелажу, то на трезвый глаз и подавно. Не трусь, дед, казаком, атаманом станешь. Кавалерия, как говорил Буденный, главная ударная сила.

– Бронетехника решает исход сражения, – возразил танкист.

Богдан с решительным видом направился на балкон. Лихо перелез через ограждение и, потеряв равновесие, камнем упал вниз. Павел замер от страха. Услышал вой сирены сработавшей сигнализации. На ватных ногах подошел к краю балкона, взглянул с высоты. Сосед, скорчившись, лежал на крыше белого автомобиля «Жигули», у подъезда. Стонал от боли, тщетно пытаясь подняться.

– Ну, слава тебе, Господи!– перекрестился пострадавший. – Хоть жив остался.

Действительно, если бы вместо «Жигулей» с корпусом, словно яичная скорлупа, стояла «Победа» с крепким корпусом, как броневик, то отправился бы Богдан к праотцам, а не будь транспорта – разбился бы в лепешку о бетон. Крыша автомобиля, словно батут, смягчила удар.

На вой сирены с безумными глазами и пеной у губ подъезда выскочил владелец авто. Стащил с помятой крыши страдальца. Богдану этот затяжной прыжок обошелся в 200 долларов на ремонт и еще 50 на лечение ран. С той поры он носит ключ на груди, как талисман.

«СПЕЦЗАКАЗ»

Опытный фотограф сорокасемилетний Леонтий Колченог, некогда работавший в фотоателье «Мираж», перейдя на «вольные хлеба» и памятуя принцип «волка ноги кормят», ошивался в выходные дни у здания ЗАГСа, а в будни – у бюро ритуальных услуг, высматривая клиентов. Вооружившись фотоаппаратами «Зенит», «Кодак» и другими аксессуарами (в зависимости от заказов на черно-белое или цветное фото), он ненавязчиво, деликатно предлагал свои услуги. Охотно показывал ранее сделанные фотошедевры счастливым новобрачным и их шумной охмелевшей свите, либо скорбящим родственникам усопших, изображая печально-кислую мину и высказывая искренние соболезнования.

Недостатка в заказах, как впрочем, и в настырных конкурентах с дорогими аппаратами «Коника» и «Никон» и мощными объективами, не было. На безбедную жизнь, иной раз с коньячком и балычком, Леонтию хватало.      Изредка вкушал деликатесы с икрой и маслинами. В понедельник, который из суеверия прослыл, как тяжелый и черный, свадеб не предвиделось. Вряд ли кому взбредет в голову обручиться, соединить сердца в этот день, заведомо зная, что брак обречен, и после медового месяца наступят горькое похмелье, семейные склоки, обиды и слезы.

Прихватив спортивную сумку со штативом и фотоаппаратами, Колченог занял свое место у обшарпанного здания бюро ритуальных услуг. Интуиция его не подвела. Повесил на грудь «Кодак», развернул для рекламы мини-фотовыставку и дипломы за мастерство. Минут через пять к нему приблизилась женщина, лет эдак под шестьдесят. Благо, конкуренты отдыхали и Леонтий очень обрадовался этому обстоятельству.

– Надо срочно сфотографировать покойницу, – сдерживания рыдания, вытирая влажные глаза уголками черного платка, произнесла женщина.

– Не убивайтесь так шибко, все мы под Богом, – посочувствовал Колченог и поинтересовался. – В каком цвете будем снимать? Черно-белом или…

– В цветном, обязательно в цветном, чтобы видно было, как свечи горят и бледное лицо умершей.

– Процессию траурную тоже будем снимать?

– Нет, процессию не надо, только покойницу в комнате с ее дочерью, – ответила женщина.. – Пусть хоть фото сохранится на память о скорбном событии.

– Вы верно заметили, жизнь человечья быстротечна, а фото – вечно. Достанется и внукам, и правнукам, – с удовлетворением поддержал Леонтий и деловито сообщил.– Работаю с предоплатой. Для меня клиент дороже золота, но и время – деньги. К тому же имейте в виду, что я не просто фотограф, а фотохудожник или профессор в своем деле. Участвовал в престижных фотовыставках, имею кучу дипломов, грамот и призов. Но не возгордился, как иные, беру по минимуму. Не обессудьте, капитализм, рынок, коммерция, едри ее вошь в дышло, вынуждает вертеться белкой в колесе…

– Сколько? – промолвила она.

– За час фотосессии, без учета вредности, хотя никак не могу привыкнуть к горю, чужого ведь горя не бывает, за десять фотографий пятьсот рублей, – отозвался фотохудожник и посетовал. – Я бы и не прочь сбросить цену, но нынче очень дорогие фотоматериалы, химические реактивы. На чужом горе не наживаюсь, знаю меру…

– Ты, господин профессор, быстро управишься, – польстила и пообещала заказчица, подавая мятые мелким номиналом купюры.

– Кто преставился, кто Богу душу отдал? – спросил он, озадачив женщину.

– На месте узнаешь, – после паузы промолвила заказчица.

Они договорились о времени съемки в три часа пополудни, и гражданка удалилась. До съемки у Леонтия оставалось около четырех часов. Больше клиентов не предвиделось и поэтому он был рад хоть единственному заказу.

В назначенное время Колченог прибыл в один из частных домов, но внешних признаков, скорбящих соседей и друзей, будь то открытые ворота (пришла беда – отворяй ворота), крышки от гроба и деревянного креста, венков не увидел. «Наверное, чуть позже соберутся, а меня пригласили заранее, чтобы никто не мешал съемке», – решил он. Зашел во двор, а затем в веранду. Его встретила молодуха лет тридцати пяти от роду. Коричневая кофта, на голове черный платок. – Проходите в комнату, чувствуйте себя, как дома. Мама вас ждет, – сказала она, потупив скромный взгляд. – Пока вы будете снимать, я немного причепурюсь, наведу макияж, чтобы хорошо выглядеть на фото.

– Странно? – пожал Леонтий плечами.– В доме покойник, траур, слезы и стоны, а она вздумала чепуриться. Ох, уж эти женщины, никакой здравой логики.

Старинное трюмо в прихожей было задрапировано черной тканью, и этот признак смерти несколько развеял смутные сомнения, тревогу, было охватившие его. Леонтий вошел в полуосвещенную с зашторенными окнами комнату. В верхнем углу икона и лампадка с оранжевым язычком пламени. Посредине на табуретках стоял гроб, обшитый красным бархатом и отороченный черной тесьмой. Покойница, за исключением лица, была накрыта белой ажурной накидкой, сверху живые цветы. На тумбочке у изголовья в бронзовых подсвечниках возвышались длинные свечи. Колченог, не акцентируя внимание на деталях, быстро установил штатив и закрепил фотоаппарат.

– Ау, где народ? Где родственники и плакальщицы? – вполголоса произнес он, ощутив озноб и жуть от уединения с покойницей. Ему показалось, что кто-то затаился и пристально наблюдает за ним.

– Где-е родня, друзья-приятели? – он замер в оцепенении, на мгновенье задержав взгляд на лице усопшей. Увидел, как разомкнулись ресницы, и поймал на себе ее взгляд. Зашевелились губы, а у него остатки жидких волос встали дыбом. Она с обидой произнесла:

– Ирод, креста на тебе нет… Свечки, свечки зажги, бусурман, антихрист. Я те, за что большие кошты, полпенсии заплатила?

Леонтий побелел, словно мел, и только теперь вспомнил, что именно эта гражданка заказала съемку. Сбив штатив, как ошпаренный, выскочил из комнаты, столкнувшись с молодухой, успевшей нанести макияж.

– Старая идиотка! С ума спятила! – кричал он, пребывал в состоянии аффекта. – Обе чокнутые бабы. Упаси меня Господь от таких заказов.

– Не обижайтесь, профессор, мама давно хотела узнать, как она будет выглядеть в гробу, – пояснила дочка, часто моргая белесыми ресницами.

– В гробу я вас видел предупреждать надо, в таких случаях, – негодовал фотохудожник. – Сообщу в милицию, пусть вас определят в психушку, чтобы нормальным людям не отравляли жизнь.

И покрутил пальцем у виска. В проеме двери показалась старуха, в белой ночной рубашке, только косы в костлявой руке не хватало.

– Куды ты? Держи его, нехристя, Ганка! – закричала она и бросила на Колченога гневный взгляд. – Сымай меня, бестолочь! Я сама свечки зажгла. Такое с утра хорошее было настроение, так настроилась на съемку, а он все испортил. Постыдился бы себя профессором называть. Запомни, надо живого человека бояться, а не мертвого. Он, как та колода, ни рукой, ни ногой не пошевелит. Какой ты после этого фотохудожник, обыкновенный халтурщик.

Колченог чуть не впал в истерику, а старуха вдруг заявила:

– Отдавай деньги и прочь с моих глаз, мы с Ганкой настоящего фотографа, а не трусливого халтурщика, закажем.

БЕКОН

Вдоволь наслушавшись легенд, од, баллад и серенад о сале, Семен Запека, был очень озабочен и озадачен падением спроса на нацпродукт из-за роста цен. Поэтому окончательно и бесповоротно вместо коз и овец решил основательно заняться свиноводством. Причем, задался целью выдавать на-гора не примитивное, тонкое, словно у нутрии, сальце с черной щетиной, а бекон, который бы таял во рту, а бизнес не вылетел в трубу.

Особенно его вдохновило на этот бизнес сообщение о том, что какой-то чудак из Львова открыл кафе под экзотически амбициозным брендом, а может бредом, «Сало в шоколаде», пользующееся повышенной популярностью у гурманов.

Купил Семен на рынке поросенка с розовым пятачком и хвостиком колечком, назвал его Беконом. А вот по какой технологии его кормить, дабы получилось сало с мясными прослойками, ни бельмеса не знал.. Обратился за советом к местному «самородку» Ефрему Чудило, поскольку другие крестьяне своих свиней без всякого научного подхода, чем попало кормили, только бы не визжали с голодухи.

– Помоги, Ефрем Сидорыч, мудрым советом. Ты у нас, почитай, светило, ходячая энциклопедия, семь пядей во лбу, – начал он с восхваления и заискивания, зная о непомерном тщеславии односельчанина. – Подскажи, как хряка на бекон выкормить? Чтобы сало было ого-го! Толщиной в два кирпича.

– Эх, темнота, век живи, век учись. Без меня, академика сельхознаук, никто не может обойтись, – с гордостью, набивая себе цену, заявил «светило» и с глубокомыслием продолжил. – Если у тебя мозги в порядке, то поймешь логику моих рассуждений. Запомни, что свинский организм устроен также, как и человеческий.

– Так это и ежу понятно, – ухмыльнулся Запека. – Ежу может и понятно, но ты не делаешь разумных выводов.

– Каких еще выводов?

– Простых, но мудрых. Ты заметил, что обжоры очень жирные, сальные, страдают от избыточного веса, – пояснил знаток. – Особенно американцы, которых разнесло на гамбургерах и хот-догах. А наши мужики, да и бабы чем питаются? Им бы выпить, да чем попало закусить. Поэтому они тощие, поджарые и мускулистые. Так и свинья или хряк. Если их кормить до отвала, то обрастут салом, а если впроголодь, то худо-бедно нарастят прослойки мяса Ты, Семен, понял, в чем соль, где кошка или собака зарыта?

– Понял, понял, теперь своим умом допер! – возликовал свинарь.

– Так уж и своим?

–Ефрем, дай я тебя обниму, ты – гений! – потянулся к Чудило, но «академик» уклонился. – На хрен мне твои телячьи нежности. Гони первак и закуску за мудрый совет. – Все гениальное просто! Главное, строго соблюдай режим кормления. Во время хорошей кормежки, не реже трех раз в день, отрастает сало, а во время хреновой, через пень-колоду – мясо. Поэтому двое суток хряка до отвала корми, а на третьи – голодом мори. Вот и получится бекон с четырьмя, а может, и пятью прослойками. Гляди, еще и на выставку или ярмарку научных достижений с ним поедешь за казенный счет. Не забудь рассказать, кто тебя надоумил.

– Как же я сам не догадался?! – сокрушался Запека, так как за ценный совет пришлось ему выставить «светиле» литровый пузырь спотыкача, что чист, как слеза, и горит синим пламенем, а не мутного зеленого самогона, которым впору огнетушители заправлять или клопов и тараканов травить.

Семен с усердием принялся воплощать оригинальную технологию на практике. И вскоре по издаваемым с его подворья звукам односельчане безошибочно определяли: если тихо, то меню у Бекона богатое и идет процесс наращивания сала, а если визжит, словно его режут тупым ножом, то значит, худо-бедно формируется мясная прослойка.

В дни наращивания мяса фермер старался быть подальше от свинарника, чтобы не слышать жуткую какофонию. Зато его пес Барон, как только Бекон брал самые высокие ноты, шалел от избытка децибелов, метался на цепи, теряя остатки собачьего слуха и нюха.

– Пошто ты, Семен, издеваешься над животиной? Лучше бы заколол его, чем обрекать на такую муку, – не раз увещевала соседка Евдокия. – Мои козы из-за крика Бекона впадают в стресс и не дают молока, а куры перестали нестись. Напишу жалобу в общество защиты животных и милицию, чтобы тебя самого посадили на цепь и голодом морили или оштрафовали.– Только посмей, – сурово заявил экспериментатор. – У тебя, бабка, козий и курячий бизнес, а у меня поросячий. Вот увидишь, завалю беконом рынок и тебе кусочек дам, только помалкивай.

Но Бекон, было набравший вес, под прессингом иезуитской технологии захирел, подвергся обильному метеоризму. Некогда розовый пятачок превратился в синюшный, словно шнобель у субъекта, пребывающего в последней стадии алкоголизма. И без того маленькие злые глазки с белесыми ресницами потускнели и закатились. Видя, что Бекон тает на глазах, а не во рту, Запека не на шутку всполошился и, сломя голову, примчался к «академику».

– Выручай, Ефрем! – завопил он с порога.– Бекон дуба дает. Отощал и от ветра, словно фанера качается.

– Не паникуй, всегда держи нос по ветру, а хвост – трубой! Лекарство приготовил? – Какое лекарство, для кого? – не понял фермер. – Для меня, спотыкач. – Конечно, только ты помоги, спаси мой бизнес, – взмолился Семен.

– Ладно, поглядим, какой из тебя фермер, – глубокомысленно изрек Чудило, находясь под допингом-гонораром, накануне выпитым за очередной «мудрый» совет по поводу повышения плодовитости овец романовской породы и способа борьбы с прожорливой медведкой.

Вместе с фермером прибыв на место научного эксперимента, Ефрем, приняв двести граммов спотыкача «на грудь», закусил соленым огурцом и вальяжно вошел в свинарник, где хряк уже не кричал, а стонал. Собрав последние силы, изголодавшийся Бекон, подобно свирепому псу, бросился на «светило» и отхватил, кусок ткани от штанины. Знаток спасся бегством, но это не помешало ему вынести вердикт и диагноз:

– Порода для наращивания бекона не та, хряк загулял, ему нужна свиноматка. Покажи его психиатру, заодно и сам проверься, а то глаза у тебя какие-то дикие и речь бессвязная. От тебя он и заразился.

У Запеки от такого диагноза нижняя челюсть отвисла и он, словно оглушенный обухом, потерял дар речи.

Только переход на повседневный режим кормления спас Бекона от летального исхода. Хотя сало получилось тонкое в один палец, Семен уверял, что настоящее, украинское. Однако это не изменило ситуации на рынке – цены на нацпродукт выросли. А ведь ушлые политики грозились завалить Европу салом. Увы, свиней с каждым годом становится меньше, а гурманов-едоков – больше.

ДЕГУСТАТОРЫ

Во времена сухого закона и трезвости, когда по дурости и дикости чиновников, попав под плуг и топор, пострадала виноградная лоза, произошла эта потешная история. В ту достопамятную пору за дефицитной водкой, выдаваемой по одной, две бутылки в руки, выстраивались длиннющие очереди, в основном из самых активных членов «общества трезвости», решивших таким оригинальным способом уничтожать зловредный напиток.

Наша сборная команда «спортсменов» по линии профсоюза культработников отправилась на соревнования в Евпаторию, провозглашенную зоной сплошной трезвости. В составе команды из журналистов, культработников, музыкантов и библиотекарей, вообще людей творчески изысканно-интеллектуальных были и два моих коллеги Калмык и Узбек, прозванные так по месту предыдущей дислокации и работы.

– Взял? – поинтересовался у меня Узбек, едва мы расположились в автобусе для дальней поездки.

– Да, как договорились! – заверил я с оптимизмом, блеском в глазах и похлопал ладонью по саквояжу с выпирающимся контуром бутылки. – Как сказал поэт, класс он тоже выпить не дурак, а тем более, наш пишущий брат в надежде на Жар-птицу вдохновения. Кроме харчей, я взял с собой накануне добытые в селе – пол-литра первака двойной перегонки, чистого как слеза младенца, горящего синим пламенем, крепостью градусов под шестьдесят. В селе после пресловутого Указа о борьбе с пьянством почти в каждом дворе появилась своя винокурня, и круглые сутки толстопузый участковый инспектор Тягнирядно бродил по дворам, дегустируя до шального блеска в глазах крепкие напитки. Рационализаторов, кто жадничал, требуя с блюстителя правопорядка плату за стаканчик-другой с огурчиком или салом, он сдавал в ментовку. Дрожащей рукой царапал протоколы об изъятии аппарата, браги и готового продукта, не забывал указать его крепость, то бишь качество

Поздно вечером, как зеницу ока, оберегая напиток, прибыли в Евпаторию. Поселили нас, как впрочем спортсменов из других городов, в летних домиках пионерского лагеря.

Бесспорными фаворитами соревнований и уже не первый год были молодые, крепкие спортсмены-инструкторы, мастера спорта и перворазрядники из МДЦ «Артек», легко занимавшие первые места и загребавшие кубки, дипломы, призы и ценные подарки. Зная свои скромные возможности, немного попрыгав на волейбольной площадке, мы отправились на ночлег, чтобы утром на свежую голову сразиться с первым соперником.

Саквояж с драгоценным напитком я спрятал под койку. Спозаранку решил проверить. По весу определил, что бутылка пуста. Разбудил Калмыка и Узбека, застав их врасплох. Глядя на вещдок и часто моргая и дыша перегаром, они под напором неопровержимых улик выдали себя.

– Прости, Володя, – пал на колени и воздел руки вверх Узбек. – Мы немножко продегустировали, невмоготу было терпеть, когда ни в одном глазу. Перед соревнованиями для динамики приняли этот допинг.

– Да-а, немножко попробовали, пригубили, – кивнул повинной головой Калмык. – Теперь у нас энергии, хоть отбавляй.

–Хороша дегустация, высушили до дна,– возмутился я.

– Это нам Муля помог, у него зверский аппетит, горло луженое, – выдали они неподвижно лежащего на койке в углу члена нашей команды, бывалого журналиста и рыбака.

– Маркович вне подозрения, – отмел я напрочь эту версию. – У него алиби. Раньше меня уснул и не мог принимать участия в уничтожении первака.

– Да, да-а, я спал, как убитый, – приподнял голову над подушкой Маркович, счастливо улыбаясь. Однако позже признался. Застукав Калмыка с Узбеком за бутылкой, он пообещал выдать их с потрохами, и тогда они распили первак на троих, закусив салом, огурцами и прочей снедью.

Резвые жеребцы – тренеры из «Артека», гоцая по волейбольной площадке копытами в фирменных кроссовках и футболках «Adidas», разбили в пух и в прах своих инфантильных соперников. Но среди четырех команд мы заняли почетное третье место, т. е. стали бронзовыми призерами. Проведя тщательную рекогносцировку на местности, мы не без участия водителя автобуса, даже в зоне сплошной трезвости в городе-курорте отыскали-таки целебные источники водки и вина и, как полагается, обмыли честно добытую «бронзу».

«ДИВЕРСАНТКА»

Если даже веснушки и родинки, по-моему, придающие шарм девушкам и женщинам, почему-то юным созданиям доставляют огорчения, то что говорить тогда о бородавках. Вот и пятнадцатилетняя Настя с милым личиком и губками бантиком, на которую засматривались старшеклассники, не находила себе места, тщетно пытаясь избавиться от двух бородавок на внешней стороне пальцев левой руки.

Мало того, что они мешали надеть колечко или перстенек, так еще и сразу бросались в глаза, как некая несуразность. Оно и понятно, ведь девичьи руки, так же, как лицо, грудь, бедра, ножки и осиная талия – привлекают внимание тех, кто неравнодушен к девичьей и женской красоте, их хмельным прелестям. Перед женской магией вряд ли кто устоит. О Настиных страданиях ее мать, секретарь-машинистка одного из отделов НИИ оборонной промышленности, поведала своим коллегам-физикам. – Мается дочка, не ест, не пьет, – начала она издалека.

– Влюбилась, наверное, твоя Настя. Возраст у нее интересный, влюбчивый, гормоны бурлят. Смотри, чтобы глупостей не наделала,– предположила и предупредила одна из сотрудниц.

– Бородавки дитя замучили, – призналась Настина родительница. – У дерматологов много раз на приеме были, разные препараты пробовали, и к бабке Дарье, народной целительнице, ходили – всё впустую. Посоветуйте что-нибудь эффективное. Жаль девчонку, из-за пустяка ее зеленая печаль-тоска заела…

– А попробуй бородавку обработать жидким азотом. Только осторожно, – предложил инженер-физик. – Сведущие люди сказывают, что сто процентов гарантии. Жидкого азота у нас вдоволь, сами на установке производим, да и потребуется его какая-то капля. Приходи завтра с термосом.

– Ой, спасибо, обнадежили!– воскликнула женщина.

На следующее утро секретарша с термосом пришла в лабораторию. – А пробка-то от термоса где? – удивился физик. – Ведь жидкий азот испаряется уже при температуре минус 196°С. Ты же домой пустой термос принесешь.

– А я в конце дня к вам загляну и побольше пакетов на термос надену, да и живу недалеко…

В конце рабочего дня заполнили термос жидким азотом, надели на него несколько плотных полиэтиленовых пакетов и крепко замотали их изоляционной лентой.

– Иди быстро домой, лечи дочку, – напутствовал ее начальник лаборатории.

Вместе с сослуживцами секретарша подошла к проходной.

– Что у вас в пакете? – спросил у нее бдительный вахтер, застопорив турникет.

– Ничего особенного, термос, – ответила заботливая мама и подняла пакет к окошку будочки, в которой стоял охранник. Едва мужчина прикоснулся к пакету, как тот стал раздуваться. Почудилось: какое-то живое существо пытается выбраться из оболочки– бурно испаряющий азот пытался обрести свободу. Вахтер опешил. Испуганная секретарша на глазах удивленных сотрудников института с криком: «Ой, мамочка!» толкнула свою поклажу в окошко и присела на корточки у турникета. А в кабинке вахтера раздался смачный хлопок…

– Караул! Диверсия! – закричал он, хватаясь за кобуру с муляжом пистолета.

Инцидент замяли. Никто не пострадал, зато адреналина в крови прибавилось. Вскоре Насте удалось избавиться от злополучных бородавок, и она не стала прятать ладони с тонкими, словно у пианистки, пальцами. А сотрудники закрытого НИИ еще долго с улыбкой вспоминали секретаршу-диверсантку.

СЕЛ НА МЕЛЬ

Измученный проблемой выживания, народ, похоже, смирился с парадоксом: мелкий воришка, похитивший шпалу или, как тот безграмотный персонаж из чеховского рассказа «Злоумышленник» несколько гаек на грузила, получает в суде «под завязку» и отправляется на нары, к параше, а ушлый делец-аферист, укравший железную дорогу, завод и прочую крупную собственность, получает… орден за заслуги и другие почести и блага.

Реф-машинист Петр Кряч, конечно, траулер прихватить не мог, но оставлять родную посудину и уходить с пустыми руками тоже обидно. Тем более, что измочаленное штормами и изъеденное коррозией судно с мешками цемента в трюмах в местах пробоин, давно отслужившее свой срок, предназначалось на металлолом. А вот за рыбу, добытую в Атлантике и проданную по демпинговым ценам, судовладелец и крюинговая компания заплатили жалкие гроши. Поэтому Петра угрызения совести не мучили, а, напротив, точил червь вопиющей несправедливости. На свое детище – морозильную установку с аммиаком – он не претендовал. Зачем она, если домашний холодильник пуст, а вот на якорь глаз положил. Прежде, чем сойти по трапу на причал, каждый из обозленных членов экипажа по бартеру прихватил какую-нибудь полезную вещь. Один взял спасательные шлюпке и плоты, второй – кухонную утварь для будущего кафе «С Большого Бодуна», третий – якорную цепь и фрагмент трала, последний стащил трап. Ну, а Кряч довольствовался якорем.

Нанял автокран, грузовик и доставил «сувенир» к месту проживания на второй этаж одного из двухэтажных, барачного типа, строений с деревянными перекрытиями. Оставлять во дворе не рискнул, опасаясь, что охотники за металлом в один миг умыкнут. В городе даже был случай, когда чекистам лишь в Джанкое удалось перехватить похищенный с судостроительного завода «Залив» гребной вал из сплава цветных металлов. Выставил Петр в квартире оконную раму, да и втиснул комнату якорь. Не возиться же с ним во дворе, на холоде и под дождем.

– Петро, ты що, с глузду зъихав? – всплеснула пухлыми ручками его супруга Кира. – Не потребна нам ця зализяка.

– Цыц, баба с куриными мозгами. Эта железяка кормить нас будет! – крикнул бывалый рыбак на свою супругу. – Валюты у нас нынче – кот наплакал. Лавочка закрылась, больше рейсов не видать. Одни траулеры разбазарили, другие сгнили, не на чем ходить в моря и океаны, потускнела-захирела слава рыбацкой столицы. Вот и прихватил с собой якорек на память. По частям буду сдавать его в пункт приема металла, на те гроши жить будем.

– Що ж ты, дурень, його сразу в пункт не здыбав?

– Эх, пиявка, горбатую могила исправит, у тебя не мозги, а полова. Там меня менты сразу бы взяли под белы ручки в камеру клопам и вшам на корм. А по частям оно незаметно, – покачал Кряч головой и упрекнул. – Вместо того, чтобы после долгой разлуки обнять и согреть мужа, ты лезешь с глупыми претензиями. А может, пока я там, борясь со штормами, рыбу добывал, ты здесь хахаля завела? Отвечай, стерлядь этакая!

Кира, словно уличенная в блуде гимназистка, скромно потупила взор.

– Узнаю, убью и тебя, и любовника, – пригрозил Петро, сверкнув шальными от голода глазами, с досадой заметил. – Никому не позволю наставлять мне рога! Бревно ты, а не женщина.

– Сам ты чурбан, – парировала она его «комплемент»

Но все же, с аргументом по разделке якоря в домашних условиях Кира вынуждена была согласиться. Петро, вооружившись пилами, зубилом кувалдой, натирая мозоли, тщетно принялся разделать обросший ракушками, пропахший солью и водорослями, упрямый металл. Ночью просыпался от душераздирающих криков и плача. Это благоверная в очередной раз, натыкаясь на якорь, получала ссадины и синяки на нежном теле.

– Петро, краще бы ты шматок парусины взяв, або висло, чем цей бисов якорь, – стонала она, размазывая на щеках слезы с тушью.

– Ну, ты и даешь, совсем баба спятила! – возмутился он, протирая сонные глаза. – Я ведь не на паруснике «Херсонес» рыбачил, а на СРТМ. Очнишь, вспомни, в каком веке мы живем?

– В сумном, и нэ жывымо, а выживаемо, – хмуро заметила она. Неизвестно, сколь долго бы Кряч пытался расчленить непокорный якорь, но однажды ночью послышался страшный грохот. Петра и Киру, словно катапультой, сорвало с постели. Перед их изумленными глазами в комнате вместо якоря зиял провал, над которым вился столб пыли. Через три минуты в дверям появился анемичный пенсионер Ерофей Кляузин с желчной усмешкой на перекошенном запыленном лице.

– Ну, Петрусь, держись у меня! Я с тебя, обормота, теперь не слезу, – заявил старикан, резво стукнув каблуком о порог. – Мало того, что днями и ночами гремел, как в паровозном депо, житья не давал, так еще якорь бросил. Восполнишь мне и моральный, и материальный ущерб. Поди, много валюты с промысла привез вот и поделишься с нищим ветераном.

Мореман, понурив голову, с горечью осознал, что теперь якорного металла не хватит, чтобы рассчитаться: «Слава тебе, Господи, что он ветерану на голову не свалился. Однако занудный дед, жалобы во все инстанции строчит, как из пулемета Максим. Не зря у него фамилия Кляузин. Задолбает своей писаниной».

ХИТРЕЦ

Супружеская чета – Наталка и Грицько Деренбай – жили, как кошка с собакой. И причиной тому было пристрастие «чоловика» к «зеленому змию». Сама «жiнка» и виновата. Будучи уроженкой одного из хуторов, что в Житомирщине – родине цукровых бурьякiв, а значит, и самогона, Наталка в далекую пору медового месяца поделилась с пылким Грицько упрощенной технологией самогоноварения. При наличии браги с помощью двух кастрюль и миски (не буду в деталях раскрывать секрет), водрузив эту конструкцию на газовую плиту, она изготовляла «виски», то бишь самогон – первак двойной перегонки. Хлопоча возле плиты и снимая пробу, супруга весело напевала: «Самогонэ, самогонэ, хто же його зараз не гонэ и в селах, и в мiстах…» Ни одно из застолий не обходилось без этого «лекарства от простуды».

Апофеозом этой народной терапии был ритуал особо почитаемый Наталкой. Дойдя до кондиции и окинув тщедушного супруга посоловевшим взглядом карих глаз, она властно приказывала:

– Танцюй, Грицю, гопака, докы нэ маняла тоби бока!

И Деренбай в расчете на премиальную стопку-другую первака, заплетавшимися ногами выделывал замысловатые, толи пируэты, толи кренделя и менуэты.

– Ох, Грицю, Грицю, якый жах!? – всплескивала пухлыми ладонями хохлунья. – Тоби як тому танцюристу, мабуть, щос заважае.

– А что ты от меня хочешь, я же не балеро, не Махмуд Эсенбаев, чтобы исполнять экзотические танцы народов мира.

– Вчись, Грицю, вчись, не ганьбуй неньку-Украину, – наставляла она. – Будешь у мэнэ кроковяк, або фокстрот танцюваты

Для красочности, колорита ритуального танца Наталка пожертвовала из своих сокровенных запасов четыре метра атласной ткани малинового цвета чоловику на шаровары, в каждой галявине которых могло поместиться по два мешка бульбы или по паре копченных окороков. Такие роскошные шаровары могли бы вызвать зависть у всех вместе взятых украинских гетманов и легенды казацства Тараса Бульбы. Однажды супруга, будучи в творческом экстазе, возжелала, чтобы Деренбай наголо до блеска обрил свою грушевидную голову, сохранив лишь длинный чуб на темени, дабы быть похожим на справжнього казака из Запорожской Сечи. Грицько наотрез отказался от этой экзекуции, даже слезу горючую обронил ей на голые колени и бабье сердце дрогнуло и сжалилось.

В последние пять лет после того, как жена связалась с какой-то сектой баптистов или нудистов, бабу словно сглазили и подменили – перешла на соки, молоко и минералку. О самогоне, водке, вине и пиве даже слышать не желала и Грицьку строго-настрого запретила принимать для «сугрева». Все бы отдал Деренбай (кроме любимого напитка), чтобы вернуть то время, когда они жили душа в душу, по вечерам, а то и в полдень дегустируя «дюже крепкий напiй»

Наталка под угрозой отлучения от женских чар посадила его на голодный паек, пообещала в случае очередного запоя закодировать его в принудительном порядке, лишить дееспособности. Если после лечения и гипноза примет хоть граммульку, то раньше срока отправится без всяких почестей на небеса и прямо в ад, в котел с кипящей смолой. Деренбай поначалу, понурив голову, согласился на эти кабальные условия, но желания преодолеть не смог, допился до чертиков – фирменная водка его не брала. Союз-виктановской на березовых почках предпочитал самогон с запахом резины.

Но вскоре лупоглазая Наталка стала все чаще подмечать, что, редко покидая квартиру, Грицько всегда под «зеленой мухой» а то бывает и лыка не вяжет. Произвела тщательный обыск, однако никаких запасов спиртного не обнаружила. «Може вiн дихлофос нюхае? – предположила она и тут же сгребла в большую сумку тройной одеколон, «Шипр», «Русский лес», «Сирень», шампуни, дезодоранты, «Ваниш», дихлофос и прочие спиртосодержащие препараты на радость тараканам и другим насекомым. Отнесла сумку к соседке. Едва Грицько переступил через порог, обыскала его с ног до головы.

– Тебе, Наталка-свинарка, надобно в угрозыске работать, – усмехнулся Деренбай и живо прошмыгнул в туалет. Минуты три-четыре было тихо. Потом она услышала шум воды, хлынувшей из бачка, и когда он стих, появился супруг с шальным блеском в глазах.

– Що, Грицю, допився, аж шлунок захворiв? – со злорадством произнесла она.

– Да, желудок прихватило,– изобразил он на лице кислую мину, держась рукой за тощий живот.

– Тоди спробуй касторку, – посоветовала Наталка.

– Щиро дякую за пораду, хохлунья, – огрызнулся он. – Коль такая умная, то испытай касторку на себе. Я из ума еще не выжил.

Деренбая слегка повело в сторону, и он наступил на хвост дремавшей у трельяжа кошке ангорке Геи. Она дико взвыла, заняв бойцовскую стойку, хвост трубой и выпустив когти.

– Грицю, не чипай кицю, – выбежала супруга в прихожую и уловила своим носом-картошкой резкий запах спиртного. – Що ти, дурень, зробив Геи?

– Я от тебя и Геи тащусь, дурею и хирею, – заявил Деренбай, опрометчиво дыхнув ей в плоское, как блин, лицо.

– Колы ты успив так швыдко напытыся? – удивилась она.

– Это тебе, Наталочка, золотце мое, показалось, – смутился Грицько, плотно сжав губы и, поворотив в сторону горбатый нос.

– Зараз я побачу, якый ты хворий, – решительно оттеснила она супруга и вошла в туалет. Раздувая ноздри, пыталась уловить специфический запах. Проницательным взглядом осмотрела детали санузла – старый пожелтевший унитаз, металлическую трубу и бачок под самым потолком. Не поленилась принести с кухни табуретку. Поднялась и отодвинула крышку с бачка и чуть не свалилась – из воды торчали горлышки трех бутылок.

– Ну, Грицько, брехун. Почекай, хворий. Я тоби покажу, где ракы зимують! – ликовала Наталка, словно выиграла в лото «Забава». Достала бутылки с остатками самогона, водки и вина. Деренбай с жалким видом взирал на ее манипуляции, досадуя, что потерпела фиаско его оригинальная идея. Бачок служил не только тайником, но и холодильником. Во время пуска воды с помощью ржавой цепочки он успевал выпить сто-двести граммов, а затем на кухне закусить соленым огурчиком или салом.

– Ось чому ти, Грицю, не бажав купуваты нову сантехнику, – наконец догадалась тугодумная баба.«Тебе бы в контрразведке служить», – подумал он с тоской, но, оробев перед ее воинственным взором, промолчал. Одарка восприняла его молчание, как знак согласия и поражения.

ВЕРТЛЮГ

В бытность моей работы на Крайнем Севере судьба забросила в поселок Варандей, в нескольких километрах от которого находилась буровая установка нашей нефтеразведочной экспедиции. Львиную долю времени, конечно, занимала тяжелая напряженная работа по поиску «черного золота» и сопутствующего ему конденсата – природного газа. Едва отработаешь смену на буровой, малость отдохнешь, как снова заступать. В монотонной, однообразной работе при суровом климате на фоне скудного пейзажа, где ночью рождественскими елками сверкали огни нефтяных вышек, дни текли своей чередой.

Самым досадным для работников экспедиции был «сухой закон», установленный (вполне логично) для того, чтобы не допустить аварий и травм на сложном и техногенно опасном производстве. Однако по праздникам были исключения – нефтеразведчики с блеском в глазах выстраивались возле магазина, куда накануне поступала водка. Продавец Антонина, жена механика, тогда ощущала значимость своей персоны, держала себя за прилавком королевой.

Огорчал мужиков и строгий лимит – одна бутылка, будь то «Московской», «Русской», «Столичной» или «Зубровки» и «Старки» – одни в руки. Для здорового мужика, да еще на лютом морозе, пол-литра, что кап ля в море. Тех запасов спирта и водки, завезенных во время навигации, которых обычно хватало ненцам-аборигенам до следующего сухогруза, т. е. почти на год, вдруг оказалось мало. Налетевшие, словно саранча, нефтеразведчики, буровики размели их в течение двух месяцев, чем вызвали огромное недовольство среди аборигенов – любителей «огненной воды». Им спиртное доставалось лишь по большим праздникам, а в будни они канючили спирт у буровиков, которые оказией доставляли его вертолетами из Нарьян-Мара или Амдермы. По бартеру себе в ущерб меняли на ценные меха и оленину. А у магазина, задолго до его открытия, выстраивалась очередь.

– Тоня, Тонечка, – наседали со всех сторон страждущие, свободные от смены нефтяники и, заполучив напиток, не дожидаясь сдачи (зарабатывали много и не жадничали), срывались с места, чтобы в компании с приятелями принять «на грудь»…

Проявив нордическое терпение, я дождался, пока очередь схлынет, и степенным шагом вошел в помещение. Застал Антонину в глубокой задумчивости.

– Что пригорюнилась, красавица? – одарил я ее комплиментом, без всякого расчета на благосклонность, ибо ревнивый механик мог под горячую руку испортить портрет.

– А-а, Георгич за своей пайкой пожаловал, – улыбнулась она. – Почти все уже затарились. Я уж думала, что вы решили завязать крепким морским узлом и стать трезвенником.

– Нет, как сказал Маяковский, класс – он тоже выпить не дурак! Не пристало мне быть белой вороной среди пьющей стаи, – ответил я с оптимизмом и подал ей червонец. Антонина достала из полупустого ящика заветную бутылку «Московской». Я бережно, словно хрусталь, взял ее и положил в карман меховой куртки.

– Выпью и вспомню о Москве, столице нашей белокаменной и златоглавой, – пошутил я. – Под закусочку оленину-строганину.

– На здоровье, – пожелала она.

– Спасибо, Тонечка, тебе тоже здоровья и пылкой любви, наша поилица и кормилица, – улыбнулся я и бодрым шагом направился к выходу.

– Георгич, погоди, – услышал ее голос и, обернувшись, спросил. – Что такое, Тоня?

– Сколько у вас в экспедиции людей работает?

– Человек сто пятьдесят. А что?

– Минут за десять до вашего прихода я обслужила одного работника. Как положено, продала ему одну бутылку водки, а он и вторую попросил за какого-то Вертлюга, – пояснила она. – Я многих в экспедиции знаю, но такого не припомню. Может, кто из новеньких? Народ приезжий, часто меняется.

– Из новеньких, как бы не так, – рассмеялся я. – Вот шельма хитрец, надул он тебя, Тоня. Кто бы это мог быть таким ушлым? Запомни, вертлюгом называется одна из тяжеловесных деталей на буровой установке. Поэтому, если в следующий раз попросят водку для вертлюга, посылай их подальше к чертовой матери.

– Да, с вашим братом ухо надо держать востро, – заметила женщина и хитро усмехнулась. – Благо, что у меня всегда резерв под рукой. Может, тебе, Георгич, дать пару бутылок за ценную информацию и полезный совет?

– Не откажусь, – воспрянул я духом, и в этот вечер мне с друзьями не пришлось страдать из-за строгого лимита водки.

«ТЕРРОРИСТ»

Более года рыбаки одного из траулеров СРТМ, принадлежавшего научно-производственному объединению «Югрыбпоиск», после промысла в Атлантике, а затем, вынужденной, из-за отсутствия зарплаты, стоянки в порту Лас-Пальмаса, ждали возвращения на родину – в Керчь. Судно было обесточено и под палящим солнцем раскалено, словно котел. Измученные, голодные рыбаки скитались по городу, продавали запчасти с траулера, а те из членов экипажа, кто моложе и покрепче, от зари до зари вкалывали на плантациях, дабы выжить, не околеть от зноя и голода. Это вам покруче телешоу «Последний герой» на необитаемом острове.

Наконец, после мытарств мизерная часть зарплаты за добытую рыбу была получена и у рыбаков появилась надежда на возвращение и встречи с семьями, заждавшимися своих кормильцев. «Что бы сынишке Славику интересное привезти в подарок? – размышлял, предвкушая радость встречи, матрос-моторист Алексей и, вспомнив свои детские годы, решил. – Ребятишки любят играть в войнуху. Если я восхищался подвигами наших воинов, партизан и разведчиков в войне с фашистами, то нынешние пацаны пребывают под впечатлением от американских «боевиков» и «ужастиков». Поэтому в любом возрасте проявляют интерес к оружию. Куплю я сыну игрушечный пистолет». Не посоветовавшись с бывалыми рыбаками, так и сделал. Упаковал его в саквояж.

Итак, куплены билеты на авиарейс до Киева заполнены декларации, и рыбаки направились на таможенный досмотр. А от него до трапа самолета – рукой подать. Сердца и взоры были устремлены домой. Один за другим рыбаки после проверки багажа миновали таможенный контроль. А в саквояже Алексея на мониторе контролера высветился контур пистолета.

– Ага, террорист и наверняка не один, а группа, – насторожились агенты службы безопасности и тут изолировали незадачливого Алексея, сообщили в центр по борьбе с терроризмом. Тех рыбаков, что готовились к посадке на лайнер, возвратили назад для более тщательной проверки и выяснения намерений. У страха, как известно, глаза велики. Вот и здесь после трагических событий – ударов по башням-близнецам Всемирного торгового центра и зданию Пентагона в США пассажирскими «Боингами», сотрудники спецслужб проявили повышенную бдительность. Был у агентов и сугубо меркантильный, шкурный интерес: прославиться и получить звания, вознаграждение за предотвращение теракта.

– Это же не боевое оружие, а безобидная игрушка, подарок сыну – через переводчика тщетно объяснял Алексей, из-за которого экипаж задержали на неопределенное время для изучения и анализа обстоятельств. У стражей, борцов с международным терроризмом к тому времени сложилась своя железная версия: после взлета самолета рыбаки, угрожая пистолетом-муляжом, собирались захватить пассажиров и пилотов в качестве заложников, изменить курс полета и нанести удар по важному объекту, то есть повторить ужасную операцию.

– Черт тебя дернул купить этот проклятый пистолет!? – наседали на Алексея рыбаки. – В Керчи киоски разными детскими игрушками завалены. Из-за твоего недомыслия, дури вынуждены париться, давать объяснения.

Инцидент разрешился более-менее благополучно. У Алексея изъяли пистолет, как экспонат бдительности спецслужб. Он заплатил штраф, и лайнер взмыл в небо, взял курс на родину. А многострадальный траулер измочаленный солеными штормами, изъеденный коррозией, отправился в свой последний рейс в Бомбей на «иголки». Шансы у рыбаков, которых бездарные политики, разрушив флот, лишили удочки, средств существования, выйти на промысел в океан невелики, однако историю с пистолетом они запомнят надолго.

«ЗНАТОК»

Корреспондент одной из молодежных газет Калмыкии Шура Прибеженко., проживавший в советскую пору в Элисте, очень любил ездить в творческие командировки к чабанам, что затерялись с отарами и кошарами в бескрайних калмыцких степях. Встречали его радушно, угощали бараниной, шашлыками и шурпой, а нередко и мясом сайгака. Их стада тогда еще кочевали, несмотря на выстрелы браконьеров.

Наевшись досыта и исписав блокнот, Шурик на личном авто «Запорожце», заработанном на нефтепромыслах в Амдерме, где за обе щеки уминал оленину и строганину, поздно вечером возвращался в столицу. Багажник был забит бараниной, щедро дарованной чабанами, вроде аванса за добрые публикации. После такого царского приема рука не поднималась критиковать, статьи получались, яркие, как цвета радуги и слащавые, словно липовый мед.

Намотав сотни километров на «внедорожнике» (какие к черту в степи дороги! Езжай, куда глаза глядят), шелкопер возомнил себя знатоком в овцеводстве. Научился по внешним признакам и вкусовым качествам отличать цигейскую породу от романовской, мерина от муфлона, мула от жеребца, сайгака от кенгуру, винторогого козла от осла…

Редактор, вечно недовольный засильем хвалебных статей и очерков, на летучках и планерках, парафиня головы сотрудникам, взывал к боевитости и требовал:

– Побольше критики и остроты! Хватит источать сироп-рафинад, пора и зубы показать, иначе перестанут нас уважать и бояться, резко тираж упадет. Тебе, Саня, чабаны байками, бараниной и спиртом глаза залили, поэтому и рисуешь все в розовом цвете. Поезжай на какую-нибудь захудалую МТФ и ударь фельетоном, чтобы ощутили убойную силу печатного слова, поняли, что мы не лыком шиты. Почесал озадаченный Шурик затылок, досадуя на постулат: «Приказ начальника – закон для подчиненного» и отправился на «Запорожце», больше известном среди автолюбителей под названием «мыльница», а ныне ставший, в той же России, украинской иномаркой, в командировку. Приехал на Богом забытую молочно-товарную ферму и сразу взял калмычку-заведующую в оборот, чтобы быстро справиться с заданием и в статье разнести ферму и ее обитателей в пух и прах. Поднаторев на зоологических терминах, шпарил, как по маслу, всем видом внушая высокую степень осведомленности и знаний в животноводстве.

– Почему у фуражных коров маленькие надои, словно у коз, и жирность молока ниже базисной? Может водой разбавляете? А у крупного рогатого скота не привесы, а отвесы. Отощали, аж ребра выпирают и от ветра шатаются. Почему на практикуете на пастбище активный моцион? Или ждете критики и суровых оргвыводов? – буром попер он на опешившую женщину.

– Стараемся исправить положение, – заверила заведующая. – В рационе теперь не только солома и силос, но и комбикорма.

В запальчивости женщина, не глядя, махнула рукой. Корреспондент проследил взглядом, увидев бурую кучу, возвышавшуюся терриконом за скотным двором, уточнил:

– Ого, целая гора! Надолго хватит, поэтому не скупитесь, кормите буренок и быков-производителей до отвала, чтобы улучшали породу. К черту искусственное осеменение. Все должно быть естественно, как в дикой природе. Если будете неукоснительно следовать моим советам, то медаль, а может и орден вам гарантирован. Напишу очерк на целую страницу. Комбикорм не экономьте, давайте вволю для высоких надоев и привесов.

– Я бы и рада, но эта гора не комбикорма, а навоза, – усмехнулась калмычка и пояснила. – По научному, значит, экскременты, ценное органическое удобрение.

– Навоза? – удивился Шурик, озираясь по сторонам. – Кто бы мог подумать, а выглядит натурально, как хороший корм. Что-то зрение меня в последнее время подводит. Наверное, читаю много, я ведь полиглот…

Посрамленный "знаток", поспешно спрятав блокнот и ручку, нырнул в «Запорожец».

– Куда же вы, товарищ корреспондент? – удивилась прыткости репортера женщина, но он вырулил за ворота фермы. «С чабанами я быстро нахожу общий язык за водочкой с бараниной, а с бабами никакого сладу», – с досадой подумал Александр. Позже, прибыв на свою родину в Керчь и честно заслужив псевдоним Калмык, он не раз вспоминал эту потешную историю.

СПРАВКА

– А у вас есть справка?

– Как, у вас нет справки?

– Без справки, какой может быть разговор.

– Позвольте, предъявите вашу справку.

– Ах, не имеете, тогда не морочьте мне голову. Следующий! Очередь извиваясь, как змея, безропотно продвигалась к заветному окошку, где обильно сдобренная косметикой фифочка в антрактах между телефонными разговорами нехотя общалась с публикой. Заполучившие из ее холеных рук справки, граждане, несмотря на солидный возраст, неслись вскачь. Те же, кому было отказано, бормоча какие-то проклятия и заклинания, вроде «гори оно синим пламенем», с кислыми и постными минами отваливали прочь. Стойкие в расчете на удачу, вновь пристраивались в хвост очереди. «Какое это счастье – получить справку», – едва подумал Семен Жебрак, как оказался у окошка.

– Мне очень нужна справка, – растянув губы в виноватой улыбке, прошептал он таинственно.

– Здесь всем нужна справка! – с громкостью репродуктора ответила фифочка.

– Нужна, конечно, нужна!– одобрительно загудела, словно потревоженный рой злых ос, очередь.

– Дайте мне справочку, век благодарить буду, – расплылся в улыбке Жебрак.

– А у вас есть справка? – строго спросила она.

– Нет, поэтому я и хочу ее получить.

– Повторно объясняю бестолковым, чтобы получить справку с места жительства, вам надо представить справку с места работы о том, что вам нужна справка с места жительства, – скороговоркой заявила фифочка. Семен стоял, как вкопанный, туго соображая, и вдруг бросил клич:

– Да здравствует справка!

– Гражданин, не мешайте работать. Здесь вам не шарашкина контора, а солидное учреждение. Никаких митингов! Сейчас вызову милицию, и там вам выдадут справку вне очереди.– Нет, нет, – сдрейфил Жебрак. – Такой справки не надо, упаси Бог…

На всех парах примчался к кадровику:

– Ей нужна справка о том, что мне нужна справка.

Схватил справку и в жэк, к заветному окну.

– Назад! – оттеснила его суровая очередь.– Я ветеран, защитник Отечества, имею право, – попытался он вызвать к себе милосердие.

– Здесь все ветераны гражданской и даже русско-японской войн, Цусимского сражения, – заметил какой-то бравый молодец. – Становись в очередь, льготы закончились, все равны, невзирая на лица и ранги.

Пока в течение часа маялся в утомительном ожидании, размышлял: «Бог ты мой, сколько в разных конторах чиновников сидит на справках, скольких она кормит!? Себе бы такую непыльную работенку: есть справка? Нет, пойди голубчик, погуляй по кабинетам и инстанциям, а мне ни холодно ни жарко. Вон сколько марафонцев, кто бегом, кто трусцой или спортивной ходьбой, а немощные – и по-пластунски за справкой с кучей ксерокопий. Так и жизнь проходит: из милиции подай справку о том, что неподсуден, из ЗАГСа, что не одинок, от психиатра, что в здравом рассудке и т. д. и т. п.» Наконец то, заветная справка в руке. Прижимая ее к сердцу, Жебрак с сияющим лицом влетел в кабинет начальника кадров.

– Поглядим, поглядим, – протер тот стекла очков, придирчиво изучая справку, и вынес приговор.– печать смазана, справка недействительна. Иди, гуляй, Сеня.

У Жебрака ноги подкослись и он с горечью подумал о незавидной участи сидоровой козы.

ШЕФ-РЕДАКТОР

Редактор городской газеты Никита Гаврилович отличался добрым нравом и неутомимостью. Любил писать передовицы, состоящие на 60 процентов из цитат из пламенных призывах ЦК КПСС к 1 Мая и к очередной годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Поэтому ему оставалось лишь виртуозными связками перекидывать «мостики» между текстами призывов, подчеркивая их социально-политическую и философскую непреходящую ценность и значимость. Во время работы партийных съездов сам и сотрудники круглосуточно дежурили у телетайпа и радиоприемника, «жадно» ловя сообщения из Кремлевского дворца.

У редактора, озабоченного демографической проблемой убыли населения, восторг и умиление вызвал тот факт, что однажды в телетайпной, где находился диван для ночных бдений, были обнаружены ажурные женские трусики. Он, в отличие от ортодоксальных блюстителей нравственности, расценил сие событие, как признак того, что в коллективе с потенцией и либидо все в порядке. Пусть, пока молодые, влюбляются и размножаются…

Охотно, не вставая в позу и не надувая щеки, Никита Гаврилович выполнял функции курьера между расположенными в ста метрах друг от друга зданиями редакции и типографии. За столом в кабинете на третьем этаже засиживался редко, разве что при читке оттиском полос очередного номера, а в основном курсировал, балагурил…

В то утро его словно подменили. Немногословный, мрачный без каких-либо признаков юмора. Сотрудники гадали, что случилось? Но посчитали бестактным, лезть в душу с вопросами. Да и время было смутное на рубеже 80-90 годов с чередою хронических кризисов, гиперинфляцией, дефицитом продуктов, товаров широкого спроса, электроэнергии, ведь страна после главного чекиста Юрия Долгорукова при демагоге-реформаторе Мишке Меченом катилась в пропасть. Граждане были брошены на произвол судьбы. В борьбе за физическое выживание стрессы, депрессия, суициды стали привычными. Поэтому сочли, что у Никиты Гавриловича неприятности на бытовой почве.

Редактор не долго носит на себе груз переживаний. Наболело и на летучке разродился сентенциями.

– Вчера возвращался я вечером домой на задрипанном автобусе, – начал он издалека. – Проезжаем мимо рынка, автовокзала, темно, хоть глаза выколи. Понятно в стране дефицит электроэнергии, поэтому и «веерные отключения» то одного, то другого микрорайона. И вдруг обилие света, словно в полдень, хотя на часах 22.35. Выглянул я в окно, а на стадионе 50-летия Октября на высоких мачтах прожекторы из сотен лампочек светят на полную мощность. По полю двадцать два балбеса за одним мячом гоняются. И судьи туда же, как черные пингвины следом. А на трибунах сотни зевак-бездельников ревут, матом кроют и что мочи кричат: «Судью на мыло! Даешь шайбу!»

– Не шайбу, а гол! – поправил Узбек, выступавший в роли спортивного репортера и в отличие от редактора, презиравшего футбол, обожавшего эту игру, особенно матчи между ветеранами, завершавшиеся традиционным застольем.

– Не сбивай с мысли, – осадил его шеф и продолжил, распаляясь. – Это же форменное безобразие! Пир во время чумы, когда в квартирах темно и холодно…

– Да, Никита Гаврилович, вы на 100 процентов правы, – поддержал его кто-то из сотрудников-подхалимов и тем самым, подлил масло в огонь.

– Я всегда прав. Сошел на остановке, кое-как, спотыкаясь в темноте, добрел до дома с провонявшим мочой подъездом, – нарисовал он картину запустения. – В квартире темно и холодно, газа нет. Ни пищу подогреть, ни кофе заварить, хоть волком вой. Включил керосиновую лампу, достал шматок сала, ломоть хлеба и в постель под одеяло, чтобы не околеть.

– О-о, Никита Гаврилович, так вы не по средствам живете, сало жуете и кофе бразильское пьете! – с упреком и завистью заметил Калмык. – А мне и другим приходится кашей-овсянкой давиться и грузинским чаем запивать.

Редактор смутился, покраснел и замолчал на полуслове. И этим его замешательством в отместку за нелюбовь к футболу воспользовался Узбек.

– Колись, редактор! Где, на каком складе и у кого по блату дефицит, бекон и кофе раздобыл?! – произнес он строгим тоном прокурора.

– Сало то старое, желтое, – смущенно сообщил редактор. – Из старых запасов. Хотел переварить на смалец, а вишь, пригодилось…

– Я тоже на рынке по дешевке покупаю старое тонкое сало, – чтобы замять ситуацию, поспешил на помощь Калмык. – Отвариваю его и ем, потому что с зубами проблема. Надо ставить «мосты», заказывать протезы, а денег нет. Стоматологи обнаглели, дерут, как липку.

Поняв, что споткнулся на ровном месте, Никита Гаврилович быстро выпустил пар и свернул летучку, так и не спланировав очередной номер газеты. Справедливости ради следует сказать, что он отличался не только большой работоспособностью, но доброжелательностью, чуткостью к коллегам и скромностью. Будучи членом бюро горкома партии, редактор совершенно не пользовался привилегиями и льготами, спецобслуживанием и прочими благами, полагавшимися в соответствии с табелем о рангах, партноменклатуре.

В период горбачевско-лихачевского «сухого закона», когда под корень вырубили виноградники в Крыму, Молдавии и в других южных районах страны (впоследствии родилась печальная песня «Виноградная лоза, ты ни в чем не виновата…»), сотрудники редакции отмечали День печати в ресторане «Меридиан». Это питейно-развлекательное заведение, также, как и расположенное поблизости кафе «Коралл», известное среди собутыльников, как «Реанимация» – излюбленные места тусовки моряков-рыбаков загранплавания. Из крепких напитков, когда многие города и селения были объявлены «зонами трезвости», удалось с большими потугами раздобыть водку «Гуцульская» – натуральный самогон и «Кристалине» (летовушка) с эффект быстрого охмеления и усыпления, что некоторые из сотрудников испытали на практике.

Конечно, это было нарушением горбачевского Указа о борьбе с пьянством, тем более, все мы поголовно состояли в добровольно-принудительном «обществе трезвости». На всякий пожарный случай заготовили веский аргумент, мол, не пьянствуем, а уничтожаем зелье.

Особенно неуверенно чувствовал себя Никита Гаврилович, несмотря на профессиональный праздник, был не в своей тарелке, разговаривал в полголоса, постоянно озирался, словно заговорщик. Кто-то из коллег, возможно, Узбек, решил его разыграть.

Едва председатель профкома провозгласил тост «За здоровье и творческие достижения» и мы готовы были осушить стаканы, как ведущая громогласно объявила:

– По просьбе журналистов в честь главного редактора, члена бюро горкома партии исполняется латиноамериканская зажигательная песня «Ламбада»! Приглашаю всех на танцы».

Заслышав это сообщение, Никита Гаврилович побледнел, скукошился и втянул голову в плечи.

– Кто, кто, ей сказал, что я член бюро? Вдруг в горкоме узнают…

Он осознал, что если дойдет слух до партийных бонз, то не поздоровится, заведут персональное дело, закатают выговор… Однако все обошлось без осложнений. Правда, одного из коллег, присевших отдохнуть на свежевыкрашенную зеленую скамейку, пришлось отдирать вместе со штанами, а второй – попал в медвытрезвитель, чем надолго подмочил свою безупречную репутацию. Но все же, благодаря этим нюансам банкет в пору «сухого закона», потерпевшего сокрушительное фиаско, запомнился надолго.

Ф В КУБЕ

Благодатная осенняя пора. Не только сады, плантации и поля радуют урожаем фруктов, ягод овощей, но и леса, рощи и урочища манят к себе разными лакомствами.\

Однажды в погожий полдень сентября, проходя по рынку, я увидел за прилавком старушку, торговавшую лекарственными травами, иссиня-черными ягодами терна, рубиновыми – кизила и ядрами лещины в стаканчике.

– Откуда орешки?

–Из леса, – ответила она.

– Ясно, что из леса. Из какого именно?

– Кто же тебе скажет, – усмехнулась старушка-конспиратор. – Молодой, налетишь вихрем, сам или с ордой бездельников и всю лещину сметете. Нам, старикам, ничего не оставите.

–Понятно, из какого леса. Из ореховой рощи, что за заводом «Альбатрос» у железнодорожной ветки, – произнес я и по кислому выражению ее морщинистого, словно моченое яблоко, лица догадался, что попал в «яблочко».

Утром, положив в пакет два бутерброда с сыром и колбасой, бутылку минеральной воды «Крымская», ради прогулки я отправился в ореховую рощу, где вперемешку с лещиной росли грецкие орехи. Войдя под сень кронов раскидистых кустарников с сердцевидными резными листьями, я увидел на земле орешки в янтарно-кремневой скорлупе. Вверху на гибких длинных ветках, которые сельская детвора прежде использовала на удилища, увидел в зеленых и высохших коричневых розетках орехи. Потряс ветку и они упали вниз на пожухлую траву. Пакет с провиантом я оставил у ствола дерева грецкого ореха с еще зелеными плодами. А сам с азартом, сравнимым с азартом грибника или рыбака, принялся собирать лещину во второй пакет. Передвигался от одного куста к другому…

Неожиданно услышал хруст веток и частые звуки, характерные для щелканья орешек.

«Никак, конкуренты промышляют», – подумал я и вскоре увидел несколько коз, успевавших и листья с веток обглодать и орешки с земли прихватить и сгрызть Я вспомнил о пакете и решил переместить его поближе. Выпрямился, чтобы возвратиться и застыл в удивлении. Увидел, как рогатый козел с жидкой библейской бородкой и глазами навыкате, с большим аппетитом уминал остатки моей снеди.

– Пошел, пошел прочь! – замахал я руками, но невозмутимое животное продолжило доедать второй бутерброд. На мой возглас из-за кустарника вышел мужичок, лет семидесяти от роду с герлыгой в руке и армейским вещмешком за спиной.

– Ах, Ферапонт, нет на тебя управы, – огрел он упрямого козла герлыгой и обернулся ко мне. – Вы уж простите, слишком он любопытный и прожорливый, с понтом. Поэтому я и назвал его Ферапонтом…

На миг призадумался, принимая решение, виновато улыбнулся:

–Голодным я вас не оставлю, сейчас компенсирую утрату харчей, – пообещал, вскинул голову и зычно позвал. – Фекла! Фекла, поди-ка сюда.

Из-за кустарника, отделившись от подруг выбежала шустрая белошерстная коза и уставилась на хозяина невинными прозрачными глазами.

–Готовься к дойке, Фекла. За козла, своего ухажера Ферапонта ответишь.

Коза повиновалась. А старик снял с плеча вещмешок, достал котел и приступил в доению. Исправно, как опытный дояр помассировал соски и вскоре тугие струи зазвенели о стенки котелка. Я с интересом наблюдал за этой сценой.

Когда котелок наполнился, козопас подошел ко мне и предложил:

– Давай бутылку или какую-нибудь другую емкость под молоко в качестве компенсации.

– Не надо, обойдусь, – ответил я, глядя на замызганный котелок.

– Не скромничай. Козье молоко долго не скисает и очень полезно для мужской силы, – заявил он и в доказательно привел пример. – Меня кличут Федором.

– Интересная троица – Ферапонт, Фекла и Федор – Ф в кубе.

– Так получилось, – усмехнулся старик. – Хотя и у других коз есть клички, но я с ними редко общаюсь. Ферапонт и Фекла в стаде заправляют. А насчет молока напрасно отказываешься. У меня есть давний приятель, живет в доме поблизости горы Митридат, пасет на склонах с десяток коз. Каждый день по литру и больше выпивает, так ему уже за девяносто лет. Вся сила от целебного молока.

Еще полчаса я собирал орешки и, видя, что сгустились свинцово-черные тучи, до начала ливня успел возвратиться домой. Этот потешный случай стерся бы из памяти, но через год я неожиданно повстречался с Федором. Пожал его жесткую, как подошва, руку.

– Как поживаете, Ф в кубе?

– Осиротел я. Сдал Ферапонта, Феклу и остальных коз на бойню, – с дрожью в голосе сообщил козопас.

–Что так, одолела усталость?

– Нет. Какой-то хохол репаный на даче, что вблизи ореховой рощи, устроил свиноферму голов на сорок-пятьдесят и отпустил их на подножный корм. Решил значит на кормах сэкономить. Так они с голодухи всю лещину сожрали, траву вытоптали и почву изрыли. Старухи почем свет клянут этого мудака фермера. Раньше они собирали лещину и продавали стаканами на рынке. Была добавка к нищенским пенсиям, да и мне от козьего племени был прок, молоко, козлятки и шерсть. Так этот хрен моржовый, всю малину испортил. Свиньи у него одичали и отощали от бескормицы. Получилось, что и сам не гам, и другим не дам. Чисто хохляцкая натура.

В глазах Федора вдруг блеснула искорка лукавства и он спросил:

– Кстати, знаешь, кто хохлов надоумил выращивать свиней?

– Не знаю, – признался я.

– Крымские татары.

– Каким способом?

– Во времена Крымского ханства, совершая набеги на Малороссию, они забирали не только самих хохлов для работорговли на рынках Кафы, но и коров, быков, коз, овец и мелкую домашнюю живность. А вот свиней презирали, не трогали, ведь Коран запрещает мусульманам употреблять свинину, сало. Вот ушлые хохлы, чтобы не умереть с голоду переключились на свиноводство, а сало превратилось в национальный продукт, одним из символов Украины.

– Очень оригинальная версия. В ней есть доля истины, – улыбнулся я.

ЯДВИГА

Со своей капризной и въедливой, как серная кислота, супругой Асей Кирилл Ложкин еще мог бы совладать. Пару раз поколотил бы для профилактики, чтобы голос не повышала, когда он под хмельком приходил, шелковой бы стала, тише воды, ниже травы. Но против суровой и надменной тещи Ядвиги Карповны у него, как против того птичьего гриппа, не было ни вакцины, ни противоядия.

Тучная, как театральная тумба, она своим командорским видом ввергала его то в жар, то в озноб. Имея свое жилье, теща часто гостила у любимой доченьки и ненавистного зятька. Кирилл при ее появлении держал в кармане фигу, но так ни разу не отважился ее достать и показать. Теща взяла его в крутой оборот: едва копейку с зарплаты утаит, сразу сигнал бедствия подает и жилистые пальцы в кулачище сворачивает. Однажды после получки, хорошо покутив с друзьями в баре, он принес домой тяжелую голову и пустой карман. На его счастье теща куда-то отлучилась, и Кирилл воспылал нежностью к жене:

– Чем бы тебе, душечка, угодить?

– Опять наклюкался, лыка не вяжешь. Ну, погоди, мамочка тебя живо в чувство приведет, – пригрозила она и сурово велела. – Посуду помой, гора накопилась. Проку с тебя, как с козла молока.

Ложкин усердно принялся за дело. Минут через пять раздался звон. – Мой свадебный чайный сервиз, – простонала Ася. – Вот увалень, что тот слон в посудной лавке. Ничего нельзя доверить

– На счастье, душечка, на счастье! – виновато улыбался супруг. – Вспомни, как на нашей свадьбе горшки били.      – Размечтался, как идиот. Лучше портрет мамочки в гостиной на стене пристрой. Не гневи любимую тещу. Рученька у мамочки чугунная, ого-го! Столько лет на железной дороге шпалами и рельсами ворочала…

– Я все понял, – засуетился он. Попытка отыскать молоток не увенчалась успехом и он, радуясь своей смекалке, взял утюг. Глухие удары в стену оборвались истошным воплем. Резвым козлом он скакал по комнате и дул на посиневший палец, суеверно поглядывая на портрет Ядвиги, похожей на грозную мать-игуменью, блюстительницу целомудрия среди молодых монашек.

– Эх, ты, бич, руки-крюки,– вздохнула жена. Взяла гвоздь и двумя короткими ударами вогнала его в стену, с гордостью водрузила мамочкин портрет. Зять съежился под свинцовым взглядом Карловны. – Сходи лучше на рынок,– вывела его из прострации и бросила ему сумки Ася. – Надоело быть ломовой лошадью, руки от тяжести отваливаются.

Она подала список товаров, от которых у него зарябило в глазах.

– Пожалей своего муженька, я ведь не верблюд.

– Иди, иди, да в оба гляди, – напутствовала она.

Спустя два часа, едва держась на ногах, навьюченный, словно верблюд, Кирилл ввалился в квартиру. Чеканя шаг чугунной поступью командора, вышла из спальни Ядвига Карповна.

– Это сущая каторга. Больше я на рынок не ходок, – простонал он, боком, словно краб, прячась в угол. С тоской подумал: «Разбор полетов неизбежен».

– Поглядим, что ты там выходил, – метнулась теща к сумкам для проведения ревизии.

– Это что такое? – воинственно подняла она обглоданную кость.– Мясо, говядина, – со знанием дела ответил Ложкин.

– Разуй глаза, – покачала головой супруга.

– Мясник сказал, что порода такая, костно-жилистая.

– Вот и будешь хлебать щи с костями, – пообещала Ядвига Карповна.

– А яблоки? Где ты такую убогую дичку раздобыл? Они же сморщились от старости, – наступала супруга.

– Зато на всем рынке дешевле не найти, – заметил он и похвастался. – Знаешь, дорогуша, цыганка нагадала, что жить нам суждено долго в любви и радости.

– Мать честная! Цыганки нам только не хватало!– всплеснула теща сильными руками. – За красивые глаза она тебе гадала?– Нет, попросила монету завернуть в червонец.

– Завернул?

– Она сама завернула.

– И что?

– А ничего. Сказала, что гонорар за работу. Грамотная оказалась. Может, и верно нагадала? – воодушевился он. И в следующее мгновение увидел мощный тещин кулак с массивным золотым перстнем-печаткой и парализующий волю голос:

– Я те покажу, как подрывать семейный бюджет!..

«ЛАЗУТЧИКИ»

Мои знакомые – молодая чета Людмила, Дмитрий и его матушка Люба решили отдохнуть, покупаться и позагорать на пляже Утинка, что вблизи уютной бухты Ковша морского рыбного порта. Молодые, сбросив с себя легкую верхнюю одежду, одержимые кипучей нерастраченной энергией, в плавках и купальнике устремились в воду, намерившись переплыть узкую акваторию, по которой суда заходят к причалам в порт, и достичь противоположного берега, где прежде действовал судоремонтный завод СП «Мис». Расстояние невелико – около двухсот метров.

Матушка Люба эффектная блондинка бальзаковского возраста с высокой прической, подобной мини-Пизанской башне, на голове. Местный пиит в экстазе вдохновения посвятил ей перл:

Пришла Всена, а с ней пришла Любовь—

Забилось сердце, ошалела кровь!

Вместе с любимым псом доберманом Деней, дефилируя по бетонной набережной среди загоревших детишек, их мам, бабушек и дедушек «похилого вику» она с волнением и тревогой наблюдала за пловцами, которых неохотно благословила на этот заплыв.

Увидела, как Людмила и Дмитрий вышли на мелководье и в тот же момент из зарослей камыша вышли сидевшие в засаде трое молодцеватых атлета и взяли пловцов под белы ручки. Под конвоем отвели в сторону заводских сооружений.

Не понимая, что происходит Люба, взмахивая руками, словно крыльями, металась по берегу. Что есть духу, словно на многолюдном митинге, кричала:

– Дима, Люда, что случилось, почему, за что вас арестовали!?

Но ее зычный голос угасал в шуме набегавших с залива зеленовато-синих волн и в смехе резвящихся в воде детишек. К тому же нельзя было без присмотра оставить одежду и вещи участников заплыва.

Что же произошло с незадачливыми пловцами, кто их «любезно» встретил на финише?

– Вы грубо нарушили, границу, – заявил опешившим пловцам один из охранников и властно потребовал: – Предъявите ваши документы!

– Какая еще в центре города граница! Какие документы! – возмутилась Людмила. – Нам что же с собой загранпаспорта и таможенные декларации носить, визы открывать?

– Это, гражданка, ваши личные проблемы, – сухо ответил мужчина. – Мне необходимо установить ваши личности. А нет, плывите назад.

– Но у меня нет сил, я едва смогла доплыть до этого берега. Немного передохнем и поплывем обратно, – взмолилась Людмила.

– Здесь отдыхать нельзя, запретная зона, – возразил охранник. – Мы составим протокол и передадим вас пограничникам на пост

– Мы что, похожи на диверсантов или террористов? – вступил в диалог Дмитрий. – Никаких взрывчатых веществ и оружия при себе не имеем. А заплыли сюда случайно, ведь прежде запретов не существовало.

– Тогда мы жили в одном государстве, – заметил один из охранников.

– В таком случае установили бы на пляже «Утинка» щит с предупреждением о запрете переплывать на этот берег или установили бы в воде заграждение наподобие тех, что от субмарин, либо обозначили буйками, – предложил Дмитрий.

– Будешь умничать, оштрафуем каждого на пятьдесят одну гривну, – пригрозил охранник. – Вы не первые и не последние, кто нарушает границу. Почти каждый день до тридцати человек отлавливаем. И все плывут и плывут… Поэтому без работы не сидим.

Незадачливых пловцов, зафиксировав их анкетные данные, промурыжили более часа, явно потешаясь над нелепой ситуацией, а затем передали пограничнику, который на первый случай ограничился предупреждением и внушением о неприкосновенности государственной границы.

Вообще ситуация, в которой оказались Людмила и Дмитрий, анекдотически абсурдна и унизительна для человеческого достоинства. Другое дело, если бы их задержали не в акватории города, а на всемирно скандально знаменитой косе Тузла, где после отшумевших дипломатических баталий пятьдесят бравых молодцев в зеленых фуражках денно и нощно зорко наблюдают за стремительно удаляющейся дамбой, построенной россиянами с таманского берега, в ожидании лазутчиков с той стороны. Но, увы, их здесь отродясь, испокон веков не было, и поэтому обитателям спешно возведенной заставы слава знаменитого Никиты Карацупы, грозы шпионов и диверсантов, не светит.

Не позавидуешь ребятам, скучная у них служба, а с другой стороны – и не слишком обременительна в летнюю пору. Море, солнце, пляж. Чем не Канары или Багамы. Но, оказывается, при остром желании можно успешно ловить «лазутчиков» в сотне-другой метров от городской набережной. А разумное было бы не застигать людей врасплох, а обозначить запретные места предупредительными знаками. Того и гляди, при таком усердии простому смертному через год-другой доступ к морю будет закрыт. Итак, перефразировав известную поговорку, впору воскликнуть: «Не зная кордону, не ходи в воду!»

КОЗЬЕ МОЛОКО

До недавнего времени вдовец, майор в отставке шестидесятитрехлетний Терентий Львович Кузин поверил в поговорку «вторая молодость пришла к тому, кто первую сберег, когда неожиданно «бес в ребро, седина – в бороду» нагрянула запоздалая любовь в лице бойкой тридцатилетней Натальи. Ее совершенно не смутила большая разница в возрасте, тем более, что примерам несть числа. Взять хотя бы браки знаменитых актеров, режиссеров, музыкантов, художников, политиков, банкиров и бизнесменов, падших на юных граций и див.

Любовь, которая, как твердит народная молва, «бывает зла, полюбишь и козла», а может хитрый расчет бросил симпатичную с изящной фигурой женщину в объятия старого, не утратившего военную выправку, офицера? У него не было прямых наследников на двухкомнатную благоустроенную квартиру и имущество. К тому же он получал, если не генеральскую или полковничью, но все же приличную пенсию Во всяком случае, не необходимости подрабатывать вахтером или стоять на вокзале или в подземном переходе с протянутой рукой.

Молодая жена оказалась особой любвеобильной, не ограничилась лишь одним «медовым месяцем. Поэтому, чтобы не оплошать на брачном ложе Терентий Львович перешел на высококалорийное меню: мясо-молочные продукты, перепелиные яйца, сливочное масло, сыр, а также фрукты и овощи.

Один из бывших однополчан посоветовал ему регулярно употреблять козье молоко, повышающее потенцию и продлевающее жизнь. Поначалу Кузин ежедневно покупал козье молоко на рынке, но вскоре понял, что таких расходов семейный бюджет может не выдержать. Тем более, что к целебному напитку пристрастилась Наталья. Он стимулировал, и без того ее горячий темперамент и ненасытность в ласках. Перед ним замаячила угроза: если вдруг потеряет физическую форму бодрость и работоспособность на брачном ложе, то супруга сбежит к резвому жеребцу или станет тайно ему изменять? Вот тогда, размышляя стратегически с математическим расчетами, решил обзавестись дойной козой. Наталья идею одобрила. Задумано – сделано.

По характерному блеянию, узнав о новом приобретении майора, соседи лишь потешались над чудачествами, на их взгляд выживающего из ума бабника. Весело подтрунивали над козопасом и козодоем в одном лице. Козу с выменем и торчащими в разные стороны сосками, назвали Розой. Так захотела супруга. Он разместил Розу на лоджии. Ежедневно выгуливал в ближайших от дома парке и сквере. Она пощипывала зеленую травку лиловыми губами. Опираясь на задние ноги. поднималась и обгладывала листья на ветках деревьев. За это посетители парка упрекали Кузина, грозили жалобами в мэрию и общество экологов и натуралистов. На это майор снисходительно улыбался, указывая на владельцев породистых собак, которые мочились и гадили, где попало. Это в европейских странах, в той же Германии хозяин выводит собаку, вооружившись совочком и мешочком для сбора экскрементов, иначе полисмен влепит штраф.

Проблема возникла с другой стороны. Когда с лоджии, несмотря на применение ароматизаторов и дезодорантов, специфическая вонь поползла на соседские лоджии и балконы, проникла в открытые окна и форточки, жильцы дома всполошились, словно тараканы, при внезапно включенном ночью свете. Целая делегация активистов из крикливых баб и суровых мужиков вломилась в квартиру Кузиных.

– Терентий Львович, домком требует от вас прекратить безобразия, травлю людей козьими испражнениями в виде невыносимых запахов, – подбоченившись, заявила пышногрудая и бедрастая домоправительница Мирра Исааковна. – Не разводите в доме антисанитарию!

– Где воняет, там и пахнет, – заняв бойцовскую позу, спокойно парировал офицер.

– Майор, давай без шуток, будь человеком. Здесь жилой дом, а не скотный двор, – твердо произнес сосед по этажу с правой стороны экспедитор рынка. Петр Долговязов. – У моей супруги Риты от «ароматов» вашей козы приступы аллергии.

Тут же горохом посыпались претензии и от других жильцов.

– Дамы и господа, ничего не могу поделать, – Терентий Львович беспомощно развел руками. – Целебное козье молоко, которое долго не скисает, мне прописано врачом сексопатологом и я обязан пройти курс лечения.

– Покупай на рынке, хоть козье, кобылье или ослиное молоко, – посоветовал кто-то из остряков.

– Пенсия не позволяет! – осадил его Кузин. – Вот, если бы я был генералом, тогда другое дело.

– В таком случае мы напишем жалобу в исполком, в милицию, чтобы выдворили козу, – пригрозила Мирра Исааковна.

– Дохлый номер. Квартира – моя частная собственность и она неприкосновенна. Кого хочу, того и держу на своей жилплощади. Если будете качать права, писать кляузы, обивать пороги инстанций и привередничать, то в рамках национальной программы возрождения и развития свиноводства (подвел он политико-правовую базу) заведу на лоджии свиноматку Хавронью. Как ветеран вооруженных сил имею полное право! – твердо изрек Кузин. От такой новости, представив стойкие и едкие запахи, члены делегации потеряли дар речи и быстро ретировались. «Уж лучше коза, чем свинья с приплодом, – благоразумно решили соседи. – Из двух зол выбирают меньшее».

ШУСТРЫЙ ВНУЧЕК

Как корабль назовешь, так он и поплывет, – гласит народная примета. Вот и первенца назвали Вовочкой в честь деда, который в округе славился своим мастерством, смекалкой и веселым нравом. За какое бы дело ни брался, все у него получалось любо-дорого, хоть на ВДНХ СССР отправляй. Да только чиновники не ведали о таком мастере «золотые руки». Мог на загляденье и зависть изготовить прялку, колыбель для ребенка, маслобойку или мухобойку, от которой ни одна назойливая муха не спрячется. Узоры на наковальне из металла сплетал, коней подковывал и даже некоторым из них стальные зубы вставлял. Одним словом, настоящий Левша, подковавший блоху. Впрочем, речь не о нем речь, а о его внуке Вовочке.

Зубы внук пока еще никому не вставил, потому как Вовочке чуть больше двух годков и он еще под стол ходит. Однако за словом в карман не лезет, дедовы гены все чаще проявляются. Живет Вовочка вблизи одной из железнодорожных станций, что на Херсонщине, где круглые сутки грохочут пассажирские и грузовые составы, а на запасных путях снует маневровый тепловоз, растаскивая и сцепляя вагоны. Малыш, любознательный от природы, словно губка, впитывает в себя сцены рабочих буден, сообщения диктора и распоряжения диспетчера, звучащие над территорией станции. Однажды вместе с матерью Вовочка встречал гостей, прибывших из Крыма. Когда по дощатому настилу переходили через пути, издали приблизился маневровый тепловоз с двумя вагонами в сцепке.

– Вовочка, детка это что за машина такая?– спросила гостья Люба, указав на громоздкий, темно-зеленого цвета локомотив.

– Та цэ ж вантаживка, потяг, ту-ту… Мабуть вы не бачытэ? – произнес малыш с видом знатока железнодорожного транспорта, возможно, будущего министра этой отрасли. Обратил свой взор в ожидании очередного вопроса.

– А что вантаживка перевозит?

– Та усяку херню, – небрежно ответил Вовочка, не вдаваясь в подробности ассортимента грузов. Гостья опешила, глядя на малыша в недоумении, а затем рассмеялась.

– Вовочка, что ты такое говоришь? – улыбнулась Люба.

– Шо бачу, то и кажу, – деловито заметил малыш и важно продолжил шествие.

– Не обращайте на него внимания, – смутилась его матушка. – Весь в деда пошел. Иной раз такое отмочит, что диву даешься. Самостоятельный, как тот некрасовский мужичок с ноготок, что из лесу дровишки вез. Нынче малыши быстро взрослеют и шалеют от потока информации, и полезной, и зловредной.

Да, с такими задатками Вовочка, наверняка, своего деда-самородка за пояс заткнет. Сотворит что-нибудь сногсшибательное.

ПЕРВОКЛАШКА И РОМАШКА

Навстречу бежала из школы первоклассница с ранцем за спиной. С бантиками, одним синим, другим – желтым, вплетенными в косички и с ромашкой в руке. Девчонка, как девчонка – небесное ангельское создание, впитывающее, словно губка, постигающее и мир прекрасного и пороки общества.

Так и прошла бы, не оставив следа в памяти, но я услышал ее тонкий голосок. Срывая пальцами лепестки, она подпевала:

Любит – не любит?

К сердцу прижмет.

Любит – не любит?

К черту пошлет…

Заслышав последнюю фразу, я остановился от неожиданности и удивления. Довольно необычная, даже цинично-жестокая интерпретация издавна популярной среди детей, подростков, юношей и девушек присказки. С ней связаны первые признаки влечения, влюбчивости, симпатий, таинства чистой и бескорыстной любви. Раньше, в пору моей юности, она звучала без подобных умозаключений

Любит – не любит?

И далее в том же духе, пока последний сорванный лепесток не даст ответ на волнующий и завораживающий вопрос.

– Кто тебя научил этой присказке? – поинтересовался я у девчонки.

– Все так гадают, – улыбнулась малышка и, сотворив серьезное выражение личика, продолжила:

–Любит – не любит? К сердцу прижмет…

«Другое время, другие присказки и песни. Это мы в юные годы были романтиками и смотрели на мир сквозь розовые очки. Нынешняя молодая поросль с ранних лет быстро постигает не только красоту окружающего мира, но и его соблазны и пороки», – с грустью подумал я, глядя в след первокласснице, роняющей белые лепестки.

Русский писатель, журналист и поэт Владимир Александрович Жуков родился 19 ноября 1950 года в селе Красногвардейское, Советского района Крымской области. После окончания Чапаевской средней школы и срочной службы в Краснознаменном Одесском военном округе учебы на факультете журналистики Одесской Высшей партийной школы и уже в течение пятидесяти лет плодотворно трудится в крымской прессе. Широк диапазон его творчества: проза, поэзия и публицистика, произведения для детей. Четыре года ему довелось проработать заместителем начальника внутренних дел г. Джанкоя, что во многом определило основной жанр его произведений– детектив.

В. А. Жуков – член Союза журналистов СССР с января 1974 года, заслуженный журналист Республики Крым. После искусственного развала великого государства в творческих союзах, усердно опекаемых чиновниками, не состоит. Превыше любых материальных благ считает свободу, совесть, правду, честь и достоинство. Смело в своих публикациях вскрывает кланово-криминальную суть, алчность, цинизм, лицемерие и коррумпированность чиновников, депутатов разных рангов и уровней. Зачастую они и являются главными отрицательными «героями» его произведений, проникнутых верой в силу человеческого духа, в торжество правды, добра и справедливости.

В период активной политической деятельности, будучи депутатом Верховного Совета Крыма и председателем Республиканского комитета по информации Совета министров Автономной Республики Крым, занимался литературным творчеством. В 1998 году в республиканском издательстве «Таврия» вышла книга остросюжетных произведений «Под знаком Скорпиона». В 2007 году симферопольским издательством «СГТ» выпущена книга лирики «Земное притяжение любви», в 2008 году – в серии «Крым-криминал» – «Горячая версия», «Эскулап», «Прощай, Снежана», «Вампир» и книга юмора, сатиры и курьезов «Яблоко раздора». Его повести, рассказы, судебные очерки и статьи опубликованы в газетах «Крымские известия», «Керченский рабочий», в еженедельниках «С места происшествия», «Вечерняя Керчь», в журналах «Искатель» (Москва), «Wostok» (Берлин) и в других изданиях.

Владимир Александрович продолжает работу над новыми и не только детективными, но лирическими и сатирическими произведениями в надежде на внимание и доброжелательность читателей.

Детективы Владимира Жукова

из серии книг "Крым – криминал":

ГОРЯЧАЯ ВЕРСИЯ

ЭСКУЛАП

ЗАКЛЯТОЕ МЕСТО

ПРОЩАЙ, СНЕЖАНА

НАСЛЕДНИК ДРАКУЛЫ

БАРХАТНЫЙ СЕЗОН

ПРАВЕДНЫЙ ГРЕХ

ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН

ЖЕНСКАЯ ИНТУИЦИЯ

СПИКЕР & К ( 2 части)

( крымский бомонд )

САРКОМА

ЯБЛОКО РАЗДОРА

(юмор, сатира, курьезы)

РАФАЭЛЬ И БАБЫ-ЖАБЫ

(трагикомедия)

НЕВЕСТА ДЛЯ ХУБЕРТА

(трагикомедия)

КРЫМ: НА РУБЕЖЕ СТОЛЕТИЙ

(публицистика 4 тома)

Лирические и сатирические произведения:

ЗЕМНОЕ ПРИТЯЖЕНИЕ ЛЮБВИ

( рассказы, стихи, этюды)

ЯБЛОКО РАЗДОРА

(юмор, сатира, басни)

РАПИРА СЛОВА

(по литическая сатира)

Книги для детей и юношества:

ДВОРЕЦ НЕПТУНА

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЯШИ ИГОЛКИНА

БРАТЬЯ НАШИ МЕНЬШИЕ

У КОГО ВКУСНЕЕ БЛЮДО?

ЕГОРКА И БУЛАТ

КАК ЗЕРНЫШКО СТАЛО ХЛЕБОМ

ПАСЕЧНИК ВАСЯ И ПЧЕЛА АСЯ

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg