«Подвиги самураев. Истории о легендарных японских воинах»

Подвиги самураев. Истории о легендарных японских воинах (fb2) - Подвиги самураев. Истории о легендарных японских воинах (пер. Сергей А. Белоусов) 3820K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Асатаро Миямори

Асатаро Миямори Подвиги самураев. Истории о легендарных японских воинах

© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2018

© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2018

Предисловие

Предлагаемые вниманию любезного читателя предания о рыцарях древней Японии, назвавшихся самураями, по большому счету основаны на исторических фактах. Они дошли до нас благодаря традиционным легендам, передававшимся из уст в уста уличными сказителями – ко даней, вечерами развлекавшими свою многочисленную благодарную аудиторию балладами и историческими новеллами, прежде всего посвященными подвигам благородных самураев. Накопились к тому же многочисленные японские книги и журналы, посвященные сословию самураев, вызывающие острый интерес у читателей, в особенности у молодых людей.

Справедливости ради отметим, что сословие самураев ушло в прошлое вместе с феодализмом; но, к всеобщей радости или грусти, носителями истинного самурайского духа по большому счету остаются сами японцы. На протяжении второй половины XX столетия представители европейской цивилизации века коренным образом изменили японское общество, и опять же на счастье или на беду. В политических и социальных атрибутах, в манерах и привычках, в изобразительном искусстве и литературе японцы утратили многие свои характерные черты. Но все-таки можно с полной уверенностью сказать, что ощущения, побуждения и моральные принципы самураев в известной мере сохраняются в основе японской натуры, на подсознательном уровне мышления японцев. Нынешних японцев можно назвать по складу ума практически космополитами, зато на эмоциональном уровне они остаются все теми же самыми самураями.

Главный персонаж одноименного повествования неподкупный Кюсуке к сословию самураев не принадлежал, зато следовал благородным принципам этого сословия. Этим обосновывается включение рассказа о нем в эту книгу.

Унго-Дзендзи

Вьюга разыгралась не на шутку.

Насколько хватало глаз, все вокруг покрывало толстое одеяло серебристого снега. Холмы и долины, деревья и поля сплошь выглядели целомудренно белыми.

Не обращая ни малейшего внимания на лютый холод, воцарившийся снаружи, Дате Масамуне решительно вышел на улицу полюбоваться красотой пейзажа. Сопровождаемый соответственно своему положению свитой, он направился к беседке, сооруженной на пологом холмике во внутренней территории замка, откуда открывался самый широкий обзор, охватывающий все его небольшое феодальное поместье в пригороде О саки.

Масамуне предстояло прославиться на поприще почтовой связи, услуге, оказываемой им своему государству, и в конечном счете стать одним из виднейших даймё Японии времен правления первого японского сёгуна Токугава Иэясу. Однако на текущий момент Осака числилась его единственной вотчиной, а доход не превышал ста тысяч коку[1] риса в год.

– Какой чарующий вид! Что еще можно сравнить с заснеженным пейзажем?! – восхищенно восклицал он, стоя на площадке беседки и восторженно озирая поражающие воображение девственной чистотой просторы своего имения. – Говорят, что снег служит предзнаменованием плодородного года. Тучный урожай всегда вызывает радость у народа, а в стране утверждается всеобщий мир и процветание!

Пока его светлость таким манером выражал свой восторг, носильщик сандалий при хозяине, которого звали Макабе Хеисиро по месту рождения, то есть по названию деревни Макабе в провинции Хитати, хотя фамилия тогда считалась для него непозволительной роскошью, так как был он представителем третьего сословия, или простолюдином, ждал распоряжений снаружи беседки. Он аккуратно поставил на пол обувь своего хозяина, и теперь ему оставалось только ждать момента, когда в них снова возникнет необходимость. Тогда он должен приладить их на ноги своего господина. Все это время Хеисиро наблюдал за тем, как снежинки падали и постепенно толстым слоем покрывали поверхность ценного предмета его заботы. Он суетливо смахивал их рукавом своего кафтана, но снежинки непрерывно садились на тэта (башмаки с деревянной подошвой), снова и снова покрывавшиеся ледяными звездочками.

«Напрасный труд, – подумал он. – Его светлость считает ниже собственного достоинства даже в самую холодную погоду надевать таби (носки), так как полагает их свидетельством изнеженности. Если он засунет босые ноги в промокшие холодные тэта, то обязательно простудится. Я должен сохранить их для него теплыми и сухими».

Тут наш добросовестный малый по велению своего простодушного сердца подобрал тяжелые деревянные башмаки, прижал их к груди под верхней одеждой и продолжил терпеливое ожидание.

– Его светлость идет!

Хеисиро едва успел поставить тэта прямо на просторную каменную ступеньку у входа на веранду, как раздвижные створки двери разъехались в стороны. В проеме показалась фигура молодого властного Масамуне.

Он сунул ступни в стоящие перед ним тэта. Как же так? Его ждала теплая обувь! И это в такую студеную погоду?! Само собой напрашивалось единственное объяснение такому чуду. Похоже, ленивый паршивец, служивший у него носильщиком обуви, приспособил их для сидения. То есть слуга осрамил своим плебейским задом благородные башмаки своего высокочтимого господина! Вот уж на самом деле нетерпимая наглость босяка!

Вошедший в раж от якобы нанесенного оскорбления дворянин схватил обидчика за шею у самого затылка, яростно встряхнул наглеца и сквозь зубы прорычал:

– Ах, негодяй! Как посмел ты осквернить мои тэта, водрузив на них свой тощий зад! Не успел я отвернуться, как ты нанес мне тягчайшее оскорбление! Получай же, злодей…

Масамуне скинул один башмак, подхватил его и ударил им несчастного слугу точно промеж глаз. Хеисиро от удара зашатался и рухнул как подкошенный, кровь из раны хлынула на заснеженную землю. Швырнув второй башмак в распростертую перед ним жертву, господин гордо направился в замок; он остался босым, так как пребывал в слишком большом гневе, чтобы дожидаться, пока принесут новую пару тэта.

Никто не задержался, чтобы позаботиться о Хеисиро. Никого не интересовало, что случилось с ним дальше. А он некоторое время продолжал лежать в том положении, в каком рухнул на землю после удара хозяина, но наконец из-за холода к нему вернулось сознание, и добросовестный слуга медленно, с большим трудом поднялся на ноги.

Он подобрал башмак, которым его приголубил разъяренный, не разобравшийся в деле господин, и, заливаясь слезами вперемешку с кровью, некоторое время задумчиво взирал на предмет обуви, так сказать, двойного назначения. Затем, постепенно осознав несправедливость своего господина, юноша скрипнул зубами от собственного бессилия.

– И все-таки вы, разлюбезный Масамуне, оказались надменной тварью, – пробормотал юноша, – расплата за ваш поступок не заставит себя ждать! Оковы между нами как господином и вассалом заклепаны навсегда. Я был одним из самых преданных ваших скромных слуг, а теперь мне не знать покоя до тех пор, пока я в полной мере не отплачу за ваше жестокое обращение!

Хеисиро, снова засунув пару хозяйских башмаков под одежду, хотя и с совершенно иным намерением, начал спуск с холма по противоположной от замка стороне, мучительно при этом прихрамывая.

С того самого времени этим человеком владела одна только мысль: найти повод для достойного заслуженного воздаяния высокомерному дворянину, покаравшему Хеисиро за его же заботу.

Но даже при всей бедности Масамуне принадлежал к сословию даймё, тогда как Хеисиро оставался простым смердом. Мысль о покушении на жизнь Масамуне пришлось оставить, так как господина постоянно охраняла многочисленная стража. Даже во время сна. Притом что изрядной силой природа его не обделила. Приходилось рассчитывать на непростые и весьма изощренные способы отмщения. Ему пришлось долго и упорно ломать голову над своим замыслом. Получалось так, что только два человека более высокого положения, чем вспыльчивый даймё, могли повлиять на его статус по собственному усмотрению – император и сегун. Но как человеку с положением в обществе уровня Хеисиро втереться в доверие кого-то из таких блистательных персонажей, чтобы возвести клевету на Масамуне и настроить их против него? Сама эта мысль выглядела несуразной! Правда, ему пришлось жить в эпоху войн, и доблестные свершения на поле брани обещали стремительное продвижение по службе у императора; человеку с копьем в крепкой руке и на доброй лошади открывались просторы для достижения самых немыслимых высот. Но перспектива храброго воина Хеисиро не светила, да и силы в руках ему откровенно недоставало. С глубоким вздохом сожаления ему пришлось признаться самому себе в том, что на пути ратника исполнение таких честолюбивых намерений для него практически невозможно.

И тут его посетила весьма удачная мысль. Он вспомнил о том, что стать жрецом способен любой человек вне зависимости от его положения в обществе или заслуг перед ним и что перед служителями культа открываются практически бескрайние перспективы для деятельности. На этом поприще практически не существовало преград для выходца из самых низких слоев народа и самого слабого телом. Ученый жрец, заслуживший репутацию святого, мог получить доступ ко двору, а там ему оставалось всего лишь попасть на глаза самого императора!

Вот как раз то, что требуется для достойной мести!

Хеисиро решил обратиться в жрецы и с этим намерением поспешил в Киото, где поступил на службу в храм Унгодзи, что находится в Хигасияма, в качестве причетника.

Но служба причетника оказалась далеко не из самых простых занятий. Прежде чем его причислят к духовенству, ему предстояло пройти через все положенные испытания схимой, самоотречением и епитимией. Кроме того, ему приходилось рвать жилы на услужении тем, кто числился над ним, заставлявшим его выполнять самую черную работу. Хеисиро в тот период его жизни приходилось нелегко. Человек ординарный на его месте пошел бы на попятную и сдался. Но не таков был наш Хеисиро. Ни разу ему даже мысль не приходила о том, чтобы отказаться от поставленной перед собой цели. Он настроился на преодоление любых жизненных испытаний и человеческих унижений, но в конечном счете решил добиться намеченного результата. Тем не менее как простого смертного человека его иногда практически полностью покидали жизненные и душевные силы. Подчас его нервы напрягались, казалось бы, до последнего предела. В такие моменты он смотрел на свое отражение в зеркале с глубоким шрамом на лбу и доставал из тайника тот самый садовый башмак со словами, адресованными самому себе:

– Мужайся! Вспомни о Масамуне! За ним еще должок.

После этого возвращались телесные силы и душевное спокойствие, а также появлялась готовность трудиться дальше и переносить все тяготы.

Мало-помалу Хеисиро заслужил благосклонность своих начальников, да и в постижении искусства духовника его успехи заметили все. По большому счету он решил так, что ускорить свое продвижение по службе следует попытаться с помощью перехода в другой монастырь, а самым крупным заведением по освоению священного учения в Японии и знаменитым тогда считался храм Энряку-дзи на горе Хиейдзан. Хеисиро подал прошение о приеме в этот монастырь. Его с радостью приняли в его братию.

Двадцать лет спустя Дзёбен (так теперь звали Хеисиро, взявшего себе такое имя с присвоением сана жреца) получил известность своей эрудицией и строгим следованием всем обычаям японской жизни, а также проявлением предельного благочестия. Но всего этого ему было мало. Он оставался еще очень далеко до того положения в своих кругах, при котором ему можно было бы рассчитывать на аудиенцию у императора. Требовалось карабкаться гораздо выше. Соответственно целью ставилось завоевание мировой известности.

Итак, он решил отправиться в Китай, справедливо считавшийся тогда источником всевозможных знаний и доступной мудрости. Китайцы обещали ему передать все знания о буддистской вере, которые он как раз собирался приобрести. Как только представилась такая возможность, Дзёбен покинул родной берег и в скором времени оказался в среде незнакомого ему народа. На территории Поднебесной он провел десять лет. На протяжении всего этого времени посещал знаменитые храмы, где черпал мудрость из многочисленных источников. Наконец слава о нашем японском путешественнике дошла до китайского императора, обрадовавшегося возможности предоставить ему аудиенцию, после которой щедро удостоил его новым жреческим титулом, звучащим по-японски как Иссан-Касё-Даидзэндзи. Все обернулось так, что Дзёбен покинул родину человеком, признанным в своих добродетелях и духовных свершениях, а вернулся с чужбины персонажем, считающимся в Японии чуть ли не богоподобным.

После своего возвращения Иссан-Касё-Даидзэндзи поселился в монастыре Унго-дзи города Киото, где возложил на себя обет послушания. На протяжении нескольких лет о Масамуне он ничего не слышал, и ему очень хотелось узнать, что же случилось за все это время с его бывшим господином. Его неприятно удивило известие о том, что объект его ненависти тоже весьма возвысился в их мире, что теперь как основателя замка Сендай его считали одним из влиятельнейших деятелей страны. Мало того что он занимал высокий пост при дворе: как предводитель даймё северо-востока страны Масамуне пользовался большим почетом даже у сёгуна. Такое открытие вызвало у нашего героя не просто раздражение, а кое-что посильнее. Дзэндзи осознал, что ему придется ждать своего шанса и действовать весьма осмотрительно. Одно неверное движение теперь могло свести на нет все плоды его тяжких трудов, которым он посвятил долгие годы.

Но, в конце-то концов, ему нельзя было затягивать свое ожидание благоприятного случая.

На императора напала хворь, и недуг его оказался настолько серьезным, что умений самых премудрых лекарей на его обуздание не хватало. Высшие сановники императорского семейства собрались на тайный совет по поводу своих дальнейших действий и пришли к заключению о том, что рассчитывать им остается только лишь на обращение за содействием к Небесам, так как на земные средства у них надежды не остается.

Кто у них числился жрецом с непреклонной силой воли, располагающим достаточной мудростью, чтобы ему можно было доверить настолько важную миссию?

Одно только имя пришло всем на ум. И оно прозвучало так: Иссан-Касё-Даидзэндзи!

Тут же этого святого старца со всей возможной оперативностью доставили во дворец императора, где приказали самым старательным образом обратиться к силам небесным с мольбой о восстановлении здоровья августейшего больного.

На целых семь дней и ночей Дзэндзи удалился от всего мира и заперся в чертоге Синего Дракона. Семь дней и семь ночей он отказывался от пищи и молился ради сохранения драгоценной жизни своего императора. И его молитвы дошли до кого следует. К концу недельного затворничества жреца император почувствовал себя намного лучше, а восстановление его сил происходило настолько стремительно, что через очень короткий срок все поводы для беспокойства о его жизни остались далеко позади.

Признательность его величества поистине не знала границ. Дзэндзи удостоился многочисленных знаков императорской благодарности, и как следствие все сановники и вельможи устроили соревнование в демонстрации своей любезности к любимчику императора. Его назначили по европейскому чину екклезиархом храма Унго-дзи и присвоили еще один титул – Унго-Даидзэндзи.

«Воплощение в действительность моего страстного желания становится все более возможным! – думал наш жрец, торжествуя в глубине души. – Остается только дождаться благовидного предлога для обвинения Масамуне в государственной измене».

Но прошло тридцать с лишним лет с тех пор, как скромный носильщик сандалий Хеисиро Макабе поклялся отомстить даймё Дате Масамуне за нанесенную им обиду. И все это время он упорно занимался изучением священных рукописей, отдавался ночным бдениям, жил впроголодь и занимался медитацией. Хеисиро заслужил звание великого жреца Унго-Даидзэндзи. Нрав его изменился до неузнаваемости, хотя он этого совсем не заметил. Рассудок жреца очистился от всего суетного и теперь утратил способность к восприятию такого грубого и жалкого чувства, как желание мести. Теперь, когда он располагал всей полнотой власти, ему больше не хотелось воплотить его в жизнь.

– Ненавидеть или пытаться уязвить себе подобное существо – ниже достоинства того, кто достиг духовного сана, – сказал он себе. – Бурные порывы страсти тревожат только тех, кто заплутал в лабиринте светского бездуховного мира. Когда у человека открывается духовное зрение, для него не существует ни востока, ни запада, ни севера, ни юга – такие вещи он видит всего лишь как наваждение. Я вынашивал обиду на господина своего Дате больше тридцати лет, и, ведомый единственной целью мести, маячившей перед глазами, дошел в трудах до моего нынешнего положения в обществе. Но если бы господин мой Дате в свое время не обошелся со мной жестоко, как тогда сложилась бы моя жизнь? Скорее всего, мне суждено было остаться все тем же носильщиком сандалий по имени Хеисиро до конца своих дней. Но мой бессердечный господин позволил себе ударить меня садовым башмаком, даже не позаботившись о том, чтобы выяснить, заслужил ли я такого жестокого обращения?! Во мне же воспламенилась праведная злость, и я поклялся отомстить обидчику. Моя решимость покарать его послужила приобщению меня к жречеству, упорной учебе, помогла перенести все лишения и способствовала моему становлению в качестве одного из влиятельнейших жрецов в империи, перед которым почтительно склоняют головы даже князья и вельможи. Если взглянуть на дело в его истинном свете, получается так, что всем я обязан именно господину Дате. В былинные времена Шакьямуни, отвернувшийся от земной славы, взошел на гору Дантоку и там принял послушание перед святым Арарой. Притом что он оставался принцем, Шакьямуни выполнял все черные работы по поручению своего господина, который бил своего послушника палкой за малейшее прегрешение. «Как же все это унизительно, – думал августейший неофит, – что мне, родившемуся ради восшествия на престол, приходится терпеть дурное обращение со стороны стоящего гораздо ниже по положению в обществе практически простолюдина». Но Шакьямуни относился к людям, отличавшимся упорным нравом. Чем большим унижениям он подвергался, тем упорнее отдавался изучению духовной литературы. Поэтому в тридцать с небольшим лет от роду он уже усвоил все, что мог передать ему наставник. С тех пор он начал миссионерскую деятельность по просвещению народа, еще не знавшего одной из величайших религий мира. Можно с полным на то основанием утверждать, что Шакьямуни добился успеха во многом, если не во всем, благодаря своему наставнику, требовавшему от своего послушника неукоснительного выполнения всех заданий. Совсем не претендуя на сравнение моей скромной персоны с прославленным в веках основателем буддизма, я тем не менее не могу отрицать того факта, что беседка на территории замка Осаки послужила мне горой Дантоку, а старый садовый башмак стал для меня хворостиной святого Арары. Получается так, что не ненависть в душе я должен носить к Масамуне, а выразить ему глубочайшую признательность за его безрассудный поступок, легший в основание моего нынешнего процветания.

Таким образом, наш добрый жрец оставил свою заветную мысль об отмщении, и на место ненависти пришло более стоящее ощущение. Теперь он смотрел на орошенный его же кровью тэта с большим почтением, ставил перед ним букеты цветов и возжигал фимиам, а также денно и нощно усердно молился за дарование его прежнему господину Дате Масамуне долгих лет жизни и всяческих благ.

А что же за это время случилось с самим Масамуне?

Как уже сообщалось раньше, он заслужил больших почестей и числился предводителем во многих советах дворян своей страны. Но к шестидесяти трем годам он утомился от общественной жизни и удалился от нее, чтобы провести остаток жизни в своем замке Сендай. Здесь, чтобы занять себя каким-то полезным делом, он затеял восстановление знаменитого храма Дзуйган-дзи, расположенного в Мацусима неподалеку от его замка, который на протяжении длительного периода междоусобиц пришел в упадок и представлял собой к тому времени полные развалины. Масамуне взялся за возвращение его зданию былой роскоши архитектуры, а когда ему удалось справиться с поставленной перед собой задачей, наступило время подыскать для него достойного жреца, обладающего глубокими знаниями и признанными добродетелями, кому не грех было бы поручить заботу о восстановленном храме.

Собрав своих самых доверенных слуг, он обратился к ним со следующими словами:

– Как вы все знаете, я восстановил здание и убранство храма Дзуйган-дзи, расположеного поблизости от нас, но он все еще стоит без смотрителя. Я хочу поручить его заботам духовно богатого и грамотного человека, способного продолжить его древние традиции как колыбели благочестия. Скажите мне, кто сегодня считается величайшим жрецом Японии?

– Нынешним величайшим жрецом числится высокий жрец монастыря Унго-дзи, что в Киото, по имени Унго-Дзендзи, – поступил единодушный ответ.

Итак, Масамуне решил предложить свободное место смотрителя своего храма преподобному Унго-Дзендзи. Но поскольку жрец, на которого возлагались большие надежды, пользовался большой популярностью при дворе, а также доверием самого императора, требовалось сначала обратиться с челобитной к его величеству, и потом только начинать переговоры Дзэндзи. Масамуне подал свое составленное соответствующим образом прошение, но больше рассчитывал на доброе отношение к себе со стороны верховного правителя страны. Император, сохранивший теплую привязанность к своему состарившемуся вельможе, с легким сердцем пошел ему навстречу. И вот получилось так, что Унго-Дзендзи назначили главным смотрителем храма Дзуйган-дзи, расположенного в живописной районе Мацусима.

На седьмой день после назначения главного смотрителя Дзуйган-дзи Масамуне нанес официальный визит в этот храм, чтобы лично познакомиться с вновь прибывшим жрецом. Его проводили в личную комнату для гостей Дзэндзи, в которой на тот момент не было ни души. В специальной нише его внимание сразу же привлек вид старого садового башмака тэта, помещенного на ценный постамент искусной и дорогостоящей работы.

«Какой знаменитый персонаж носил этот башмак?! – удивленно подумал про себя Масамуне. – Но украшение помещения таким убогим предметом в ожидании даймё моего высокого положения в обществе совершенно определенно выглядит демонстративным нарушением этикета! Однако новый жрец должен однозначно назвать некие веские основания для такого рода странного попрания всех норм приличия».

В тот самый момент створки двери бесшумно разошлись в стороны, и в приемную вошел почтенный человек в безупречном облачении жреца и с тщательно расчесанными длинными седыми волосами. На его неподвижном лице застыло выражение аскета, и тем заметнее выглядел шрам, пересекавший лоб как раз между глазами.

Унго-Дзендзи, а это был он, уселся напротив своего гостя, положил обе руки ладонями вниз на татами и несколько раз поклонился ему в почтительном приветствии. Масамуне ответил на приветствие жреца в соответствии с положенным обрядом.

Завершив церемонию приветствия, Масамуне не смог сдержать своего любопытства.

– Ваше высокопреподобие, – начал он беседу, – по моей самой искренней просьбе вы снизошли до того, чтобы спуститься до моего скромного храма и взять его под свою опеку. На меня произвело глубочайшее впечатление ваше великодушие, и я даже не знаю, как вас благодарить. Я человек простой и в затейливых речах не преуспел. Но, ваше высокопреподобие, меня весьма озадачивают две вещи, и притом что мы ведем свою первую беседу и вы можете посчитать меня чересчур любознательным, могу я попросить вас объяснить мне, почему самое почетное место вы предоставили садовому башмаку, а также откуда у вас появился шрам на брови, совсем не подходящий вашей репутации безгрешного человека?

После такой речи, произнесенной под влиянием душевного порыва, напомнившей о молодом и неукротимом Масамуне, жрец слабо улыбнулся. Потом он отошел в дальний конец комнаты и с выступившими слезами на глазах произнес:

– Не передать мне радости от возможности снова видеть ваше лицо. Вид неизменных ваших черт напоминает мне о днях моей давно ушедшей юности.

– Признаюсь, ваши слова мне странно слышать! Как могу я напоминать вам о вашей юности, когда, насколько мне известно, мы никогда не встречались раньше?

– Наберитесь терпения, мой господин, и я все вам объясню, – отозвался Дзэндзи. – В то далекое время я числился всего лишь скромным слугой – носильщиком сандалии по имени Хеисиро Макабе. Вряд ли такой ничтожный персонаж сохранился в вашей памяти. Тогда вы проживали в своем замке в Осака…

Наступила пауза, во время которой пораженный Масамуне не мог вымолвить и слова, а только внимательно вглядывался в своего бывшего смерда, тщетно пытаясь вспомнить знакомые черты.

Итак, Унго-Дзендзи продолжил свое повествование и в мельчайших деталях описал все, что выпало на его долю с того снежного дня за тридцать с лишним лет. Он не стал ничего скрывать и откровенно поведал, как на протяжении всех тех лет находился под воздействием жажды мести и одной только мести, а также как в один прекрасный день он мечтал увидеть своего обидчика поверженным в прах. Жажда мести подстегивала его на преодоление всех трудностей, одоление всех препятствий.

– Одним словом, – завершил рассказ жрец, – я попал в поле зрения императора, который настолько высоко оценил мою службу, что одарил меня всевозможными благами и знаками благосклонного внимания. «Настал мой звездный час», – подумал я. Но, к великому моему удивлению, тут же обнаружил, что пагубная страсть покинула мое естество – желание мести пропало. Прежние обиды предстали передо мной совсем в ином свете, а в вас я увидел моего главного благодетеля. Без вас я остался бы прежним носильщиком сандалий – без вас весь багаж знаний, постигнутых мною, никогда бы мне не достался – без вас не состоялось бы мое знакомство и общение с блистательнейшими и мудрейшими мужами двух стран. Поэтому моя ненависть обернулась благодарностью, а моя жажда мести обратилась в искреннейшее пожелание вам долгой жизни и процветания. Я постоянно молюсь о том, чтобы наступил тот прекрасный день, когда у меня появится возможность хоть в какой-то мере отплатить вам за неоценимые блага, дарованные вами мне. Ваша светлость теперь понимает, почему я так дорожу старым башмаком и с каким чувством ношу этот уродливый шрам на лбу.

Масамуне выслушал рассказ бывшего своего смерда с огромным удивлением и глубочайшим вниманием. С его завершением он поднялся на ноги и, мягко, но решительно взяв Дзэндзи за обе руки, повлек его в парадную часть комнаты. Когда оба снова уселись на место, разговор продолжился.

– Ваше высокопреподобие, – начал крайне взволнованно даймё. – Своим рассказом вы ввергли меня в полное замешательство. Мне припоминается тот случай, о котором вы говорите, и я помню ярость, посетившую меня в моем высокомерии, когда почувствовал себя грубо оскорбленным. Не приходится удивляться вашему желанию мести, но то, что вы смогли отказаться от своего триумфа, шанс на который вам выпал, вызывает у меня восхищение! В такое великодушие верится с большим трудом! Вы доказали мне, что религия представляет собой не пустую абстракцию, как кое-кто ее называет. И я нижайше прошу у вас прощения за мое тогдашнее оскорбление и умоляю принять меня в состав ваших последователей.

Таким манером Масамуне, искренне и благородно раскаявшийся в проступке, совершенном в молодости, и носильщик сандалий совершили гораздо больший нравственный подвиг, чем стало бы повторение злодеяния, которым мог бы похвастаться тот, кто отомстил своему врагу, подвергнув его позорной смерти.

Сердечная дружба возникла между двумя мужчинами, настроенными на благородные поступки, и, пока смерть не разлучила их много лет спустя, они узнавали друг в друге все больше завидных черт. Жреца всегда встречали как самого дорогого гостя в замке даймё, а Масамуне под руководством Унго-Дзендзи с истовым почтением занимался усвоением священных знаний.

Преданность юного самурая

Мацудайра Нобуцуна служил одним из министров при сёгуне Иэмицу, считавшемся вторым после Иэясу по влиянию среди всех сёгунов династии Токугава. Как человек редчайшей проницательности он внес значительный вклад в мудрое управление империей администрации Иэмицу.

Когда Иэмицу был еще маленьким мальчиком и откликался на имя Тэкетиё, Нобуцуна, в то время звавшийся Тёсиро, состоял при нем слугой и составлял ему компанию во всех детских забавах.

Однажды утром этот молодой дворянин шел коридором в сопровождении Тёсиро и еще двух мальчиков по направлению к личным апартаментам своего отца сёгуна Идэтада. Тут его внимание привлекли несколько воробышков, скакавших и весело щебетавших на черепичной крыше. Тэкетиё, которому тогда шел одиннадцатый год, взбрело в голову их изловить; и, обернувшись к Тёсиро, старшему его на три года, он распорядился:

– Поймай вон тех воробышков для меня, Тёсиро!

– С превеликой радостью, ваша светлость; но, если меня заметят за ловлей воробьев, наказания со стороны его высочества и сановников мне не избежать. Так удачно все складывается, что сегодня меня назначили в ночную смену стражи; итак, сегодня ночью, когда меня никто не увидит, я поднимусь на крышу, соберу там птичек и утром передам их вам. Соизволите ли подождать до того времени, мой господин?

– В таком случае стоит подождать.

И небольшая компания двинулась дальше.

Той ночью, когда все обитатели дома угомонились, Тёсиро удалось взобраться на крышу здания, осторожно доползти на четвереньках до места, где воробьи свили свое гнездо. Он протянул руку и схватили одного из воробышков. Несчастные создания! Застигнутым врасплох, им некуда было скрыться. Переложив пленника в левую руку, Тёсиро снова протянул свою правую руку и схватил еще одного воробышка. То ли из-за достижения своей цели он непроизвольно расслабился, то ли по какой-то иной причине, но так случилось, что в какой-то момент его нога соскользнула, и он с тяжелым глухим стуком упал во внутренний двор на землю. После падения он непроизвольно сжал кулаки, в которых держал пташек, и тут же задавил их насмерть. С дохлыми птицами в руках юноша потерял сознание. Но крыша находилась относительно близко к земле, и ему к тому же повезло свалиться в какие-то кусты, поэтому он не разбился насмерть, как вполне могло бы случиться.

От звука падения тела сёгун пробудился ото сна. Он бросился к окну, за ним последовала супруга, а кое-кто из свиты вышел на веранду, чтобы через раздвижные ставни посмотреть вниз. В свете фонаря, принесенного одним из слуг, он разглядел тело мальчика, лежавшего на земле как раз под ним. В этот момент Тёсиро пришел в себя и пытался подняться, превозмогая боль, пронизывавшую все его тело, что удавалось ему с большим трудом. Он еще больше перепугался, когда в свете фонаря сёгун со свитой разглядел его во всей красе поражения.

– Тёсиро, это ты, паршивец?! – обратился к нему господин, моментально признавший в жертве ночного происшествия своего смерда. – Какая нелегкая сила понесла тебя на мою крышу среди ночи? Иди немедленно сюда и потрудись объяснить свое странное поведение. С тобой надо как следует разобраться.

Незадачливый птицелов поплелся на расправу, так и не выпустив из рук задушенных воробышков. Простершись перед сёгуном, он застыл в ожидании начала сурового допроса.

– Что ты там держишь в руках, Тёсиро?

– Воробышков, мой господин.

– Воробышков?! Ты забрался на крышу среди ночи ради ловли воробышков?! Странные у тебя причуды!

– Да, мой господин. Позвольте вам покаяться в следующем. Когда мы с уважаемым Тэкетиё-сама этим утром шли по коридору, он обратил внимание на воробышков, скакавших по крыше, и мы остановились, чтобы полюбоваться ими. Тэкетиё-сама воскликнул: «Какие трогательные прекрасные создания!» И у меня в душе тут же возникло желание достать их для него, чтобы он смог ими позабавиться. Таким образом, этой ночью, когда все уснули, я взобрался на крышу ваших покоев, грубо поправ то почтение, которое мне положено проявлять к вашей августейшей особе, и поймал двух воробышков. Но Небеса не стали затягивать со своим воздаянием мне за совершённый проступок! Я сверзился вниз, как вы видите, и вся моя злонамеренность раскрылась. Я готов принять любое наказание, которое ваша светлость сочтет достойным моего проступка.

– Мой господин, – вступила в разговор супруга сёгуна госпожа Эё. – Прошу великодушно извинить меня за вмешательство в ваше дело, но я так подозреваю, что изловить этих воробышков незадачливому Тёсиро приказал Тэкетиё. Сомнения в этом быть не может.

Следует заметить, что госпожа Эё воспитывала двух своих сыновей – Тэкетиё и Кунимацу. Старший из них по имени Тэкетиё отличался сообразительностью и живостью поступков, хотя считался при дворе грубоватым по натуре; его брат, наоборот, казался юношей тихим, больше напоминавшим девочку. По этой и, вероятно, некоторой другой не известной никому причине мать отдавала предпочтение своему младшему сыну, и ей бы хотелось видеть наследником сёгуна именно его, а не старшего сына. Таким образом, она не упускала ни единой возможности, позволяющей уронить авторитет Тэкетиё в глазах его отца, надеясь тем самым в удобный момент воплотить свой коварный замысел в жизнь.

– Каким же ветреным растет наш Тэкетиё! – согласился с нею сёгун. – В его подстрекательстве к такому безобразию сомневаться не приходится. Какой жестокостью надо обладать, чтобы послать бессловесного Тёсиро рисковать собственной жизнью в темноте на крыше за ловлей птиц! Притом что он еще совсем ребенок, ни малейшего оправдания его поступку я не вижу. В народе говорят: «Змея кусает, даже когда она еще не больше вершка длиной». От наследника, до такой степени пренебрегающего здоровьем своих слуг в юные годы, трудно ждать мудрого и толкового управления государственными делами, когда в его руки перейдет вся полнота власти. Итак, Тёсиро, – обратился он ко все еще коленопреклоненному мальчику, – приказывал ли тебе Тэкетиё добыть птенцов воробья? Или не приказывал?

Тёсиро с удивлением выслушал недобрые речи сёгуна и его супруги об обожаемом им своем господине. Что они имели в виду, приводя поговорку «Змея кусает, даже когда она еще не больше вершка длиной»? Если они уже настолько враждебно настроены к своему сыну, каких выводов и поступков от них ждать, когда раскроются все обстоятельства заинтересовавшего их дела?! Тёсиро твердо решил взять всю вину на себя, пусть даже с риском для собственной жизни.

– Конечно же нет, мой господин, – со всей убедительностью в голосе начал он. – Тэкетиё-сама никогда не давал мне такого распоряжения! Я поймал этих воробышков по собственной инициативе. Я собирался подарить одного из них Тэкетиё-сама, а второго оставить себе.

– Вздор! Что бы ты ни говорил, я все равно считаю Тэкетиё замешанным в деле. Ты – смелый парнишка, раз посмел лукавить мне в глаза! Дай-ка мне подумать, что с тобой делать дальше?.. Решено! Принесите мне один из тех вон мешков.

Сёгун имел в виду большие, прочные кожаные мешки, напоминавшие по форме кисет для табака, в которые во время пожара или землетрясения складывали его ценности, а потом спускали в додзё или огнеупорное хранилище.

Когда принесли один из таких мешков, сёгун произнес:

– Итак, Тёсиро, если ты будешь настаивать на своем, я прикажу посадить тебя в этот мешок, откуда тебя никогда не выпустят, и никакой еды ты больше не получишь. Ты будешь и дальше настаивать на своей глупой выдумке?

– Я ничего не выдумывал, мой господин. Истина состоит в том, что я поймал воробьев по своей собственной воле. Я, и только я, повинен в моем проступке. В моем падении с крыши я вижу кару Небес. С вашей стороны тоже было бы совершенно правомерно наказать меня. Я жду вашего приговора с нетерпением.

С этими словами Тёсиро бесстрашно полез в кожаный мешок.

– Что за упрямый мальчишка! – воскликнул не на шутку разгневавшийся сёгун.

Затем с помощью своей супруги он плотно завязал мешок с мальчиком внутри и повесил его на штырь, торчавший из стены коридора. Оставив несчастного ребенка в незавидном положении, все отправились продолжать прерванный ночной отдых.

Ближе к полудню после завтрака и приведения себя в порядок после сна госпожа Эё в сопровождении двух фрейлин вышла в коридор, где все еще висел кожаный мешок с мальчиком внутри, и приказала его снять на пол. Мешок развязали и обнаружили Тёсиро, так и не выпустившего дохлых воробышков из своих рук.

– Доброе утро, ваша светлость, – поприветствовал свою госпожу мальчик, потерев глаза сжатыми кулаками.

– Изловить воробьев тебе приказал Тэкетиё, не так ли? – вкрадчивым голосом начала Эёсан, рассчитывая склонить мальчика к подтверждению ее слов.

– Нет, моя госпожа. Я сам так решил. Тэкетиё-сама к этому делу никакого касательства не имел.

– Прекрати упираться, несносный мальчишка, своим упрямством ты обрекаешь себя на вечное заточение в мешке без крошки еды. Но если ты подтвердишь то, что я считаю истиной, тебя незамедлительно освободят и накормят. А теперь потрудись сказать мне правду.

– Моя госпожа, я готов выполнить ваше указание и поведать всю правду; но я так проголодался, что мне вообще трудно говорить. Можно мне попросить у вас что-нибудь поесть? Если вы дадите мне немного мусуби, я готов сказать все, что вы пожелаете.

– Молодец, тебе сейчас же принесут порцию мусуби.

Госпожа распорядилась, и в скором времени мальчик с аппетитом поглощал принесенные рисовые колобки. Тремя или четырьмя крупными мусуби он вполне утолил свой голод.

– Благодарю вас, моя госпожа; теперь можно и побеседовать.

– Тогда жду от тебя признания, мальчуган. Не тяни кота за хвост, мне надоело ждать.

– Простите меня, моя госпожа. Я изловил этих воробышков по собственному почину. Никаких прямых или косвенных указаний от Тэкетиё-сама я не получал. В этом и состоит вся правда.

Ее светлость моментально вышла из себя и дала волю чувствам. Топнув ногой, она бросилась в покои сёгуна, чтобы расписать свой разговор с мальчиком во всех цветах и красках. Сёгун разгневался.

– Юный мерзавец! – воскликнул он, вскакивая на ноги и хватаясь за свой меч работы мастера Ёсимицу. – Я лично его зарублю. Танго Хасегава, приведи сюда Тёсиро!

Танго обнаружил виновника всех вельможных волнений сидящим в кожаном мешке, сложив ручки на коленях.

– Тёсиро, – сказал посланник сёгуна, – его светлость ужасно на тебя разозлился. Твои упорство и дерзость выходят за все мыслимые пределы терпения. Он собирается расправиться с тобой собственными руками. Готовься к немедленной смерти!

– Я вполне к ней готов, сударь.

– Мы с твоим отцом считаемся давними друзьями, – продолжил слуга с сочувствием в голосе, – если хочешь что-нибудь передать ему напоследок, я готов это сделать для тебя.

– Спасибо, сударь, но мне нечего сказать моему отцу. Ведь долг самурая заключается в том, чтобы даже ценой собственной жизни доказать преданность своему господину. Вот я умру, и тогда все поймут причину того, почему я отказывался признать истиной то, что хотелось бы моему господину сёгуну. Передайте моему отцу только то, что я бесстрашно согласился со своей судьбой, когда меня зарубил мой господин. Печалит меня только то, что заболела моя мама, и известие о моей смерти может ее убить. Жалею я единственно об этом.

– Какой по-настоящему героический настрой души! – воскликнул Танго, не в силах сдержать слез. – Твой отец может тобой гордиться, мальчуган, когда расскажу, как ты встретил свой смертный час.

Подхватив Тёсиро под руку, Танго отвел его в покои сёгуна, где тот ждал его в компании своей супруги. На входе их встретил мрачный сёгун, сжимавший рукоять своего меча. Он жестом пригласил их подойти ближе. Наш храбрый мальчик, опускаясь на колени, смахнул с шеи длинные волосы, сложил вместе ладони, зажмурил глаза и молча стал ждать, когда сёгун взмахнет мечом. Сёгун, не лишенный подобающего настоящему мужчине сострадания, не вынес вызывающего нечеловеческую жалость вида смирившегося с безжалостной судьбой ребенка. Отбросив в сторону меч, он воскликнул:

– Я прощаю тебя, Тёсиро! Нельзя не признать твою высочайшую преданность своему юному господину, твою верность ему, испытанную практически смертью! Танго, я объявляю на будущее, что, когда Тэкетиё сменит меня в качестве сёгуна, никто не сможет оказать ему помощь в управлении народом с таким мужеством, которым обладает стоящий перед нами юный самурай. Тёсиро, я к тебе больше претензий не имею!

Месть Кацуно

I

Мужчина и женщина перешептывались в тусклом свете прикрытой абажуром лампы в углу дальней комнаты, разделенной надвое кустом унохана, белоснежные цветы которого сияли в лунном свете. Тишину ночи нарушали кваканьем только лягушки в соседнем заболоченном пруду.

Мужчину звали Сакума Ситироемон, а служил он советником при коменданте замка Ивакура по имени Ода Нобуюки, проживавшем в провинции Овари. Пятидесяти двух лет от роду, наделенный мощными мышцами и украшенный роскошными седыми бакенбардами, он отличался бурным нравом. Надменный, вспыльчивый и очень ревнивый к чужим успехам, он считался деспотом среди своих вассалов, а представители его собственного клана питали к нему вполне естественную в таких случаях тщательно скрываемую ненависть. Собеседником его была женщина примерно того же возраста, служившая попечительницей фрейлин при господине Ода, по имени О-Тора-но-Ката. Ее отличали жесткость характера, хитрость и жадность ведьмы, и придворные девицы боялись ее до отвращения. Считались собеседники, что называется, одного поля ягодами. Она прокладывала свой путь в жизни через благосклонность Ситироемона, служившую укреплению ее положения при дворе; а он, в свою очередь, наставил ее на слежку за действиями своего господина, а также своих коллег и вассалов.

– Как же так, Тора-сан? – спросил Ситироемон, заливаясь алой краской ярости. – Вы хотите сказать, что наш господин собирается назначить этого зеленого юнца из рода Хатия через мою голову своим главным советником?

– Я только повторяю то, что слышу: все фрейлины только об этом и толкуют…

– Тьфу! Как же я ненавижу этого Хатия – презренного выскочку, сына хлебороба! Откуда он вообще взялся?! И выглядит он как женоподобная лицом бледная поганка! Как ловко он обольстил нашего господина своим краснобайством! Он не участвовал ни в одном сражении; какая польза от такого книжного червя в наши дни военных испытаний? И тем не менее этого неопытного подростка собираются назначить главным советником! Гм, что за безумная затея! Ха, ха, ха!

– Решение пока не принято. Оно еще до конца не созрело. Не кипятитесь. Хворост еще не подожгли.

– Да! Не кипятитесь! Нет дров?

– Ха, ха! – произнесла О-Тора с противной ухмылкой. – Я припасла кое-что, способное распалить ваши эмоции.

– Не надо испытывать мое терпение, – произнес он с досадой. – Излагайте быстрее все, что знаете!

– Мне стала известна самая большая тайна. Я готова… ну-у-у-у… продать ее. – Она говорила медленно, с упором на слово продать.

– Какая вы понятливая! Ну, раз так, я куплю вашу тайну вот за это. – Произнося такие слова, Ситироемон вынул из-за пазухи пакет с деньгами и швырнул его на циновку.

Старая ведьма молча его подобрала с хитрой ухмылкой на губах.

– Сакума-сан, ни в коем случае не теряйте бдительности.

– Что вы имеете в виду?

– Ну… вам следует ее уступить.

– Что! Уступить кому-то Кацуно? – воскликнул он, пораженный такой новостью. – Чего ради? Отвечайте немедленно!

– Не удивляйтесь, сударь. Нашему господину понравится, если он выдаст ее замуж за Хатия.

Кацуно была фрейлиной супруги Ода Нобуюки и пользовалась у нее большой симпатией. Эта девица, встретившая уже девятнадцать весен, служила воплощением женской красоты, изящества и свежести, соединенного в ней с исключительной тонкостью и достоинством. Несмотря на свои преклонные годы, Ситироемон влюбился без ума в эту неземную девушку; и при всех его попытках ухаживания за нею с помощью О-Тора она на его проявления страсти не реагировала никак.

– Хатия смог наладить какую-нибудь связь с Кацуно? – с тревогой в голосе спросил Ситироемон.

– Да куда там! Вы знаете, что они, благородные тупицы, слишком глупы для этого. Даже при наличии такого намерения у них не получилось бы пройти мимо моего бдительного глаза. Мимо меня сам черт не проскочит незамеченным!

– Тогда все дело в распоряжении нашего господина?

– Именно так. Сегодня наша госпожа сказала мне: «Хатия больше неприлично оставаться холостяком; Кацуно у нас красивая и исключительно благонравная девица, в награду за верное служение я в скором времени собираюсь выдать ее замуж за Хатия!» Да, именно так наша госпожа мне и сказала.

– А вы, случайно, не лукавите? – засомневался Ситироемон, насупив брови и засверкав глазами, отражавшими клокочущую в глубине его души ревность. – Вы говорите о выборе в пользу этого желторотого сына хлебороба Хатия! Покажется большим скандалом назначить его начальником над человеком моих способностей и боевого опыта, и того скандальнее выглядит его женитьба на Кацуно. Какое посмешище они нам устраивают! Какое падение нравов моей эпохи! Смотреть противно! Не будет мне покоя, пока что-нибудь не предприму против моего заклятого врага Хатия! Я буду мстить со всей своей страстью! И пусть он не ждет от меня пощады!

Самурай произносил свою речь с настолько неистовым напором, а лицо его светилось таким дьявольским настроем, что старуха просто перепугалась.

– Причину вашего гнева я вполне понимаю, сударь; но вы ведь знаете, что гнев несет потери. Вам следует спокойнее обдумать все дело.

– Вы что-то можете предложить от себя?

– Ну… конечно же прежде всего к Хатия нужно подослать наемного убийцу, и потом под благовидным предлогом вырвать Кацуно из рук нашего господина; как раз этим я займусь сама.

– Я же займусь улаживанием еще одного дела! Но проявите должную осторожность, сударыня Тора!

В этот момент в комнату ворвался порыв прохладного ветра и погасил пламя в лампе, на том их совещание и закончилось.

II

Стоял прекрасный осенний день; в садах замка Ивакура в полной мере можно было полюбоваться красотой пылающих крон кленов и разноцветными хризантемами.

Наступила годовщина кончины отца Нобуюки, поэтому все обитатели замка с самого утра занимались отправлением религиозных обрядов и посещением склепа покойного; вечером для всех самураев устраивали поминальную трапезу.

Время близилось к четырем часам после полудня, и несколько фрейлин, удалившихся в личные покои, чтобы передохнуть между запланированными мероприятиями, увлеченно болтали о всяких пустяках.

– Ну что вы за трещотки, сударыни! Чирикаете как воробьи, – донесся голос О-Торы, как раз вошедшей в покои и не удержавшейся от сварливого замечания, после которого веселый девичий щебет, естественно, прекратился. Когда она уселась, одна из девушек, особа весьма дерзкая при всей своей молодости, рискнула с самой невинной улыбкой произнести:

– Но, сударыня, женщины трещотки по своей натуре, разве не так? «Соловьи залетают в кроны цветущих слив», а «воробьи и тигры посещают ложбины, заросшие бамбуком»; вот мы и чирикали как воробышки в надежде на то, что госпожа Тора (то есть тигр) соизволит к нам заглянуть.

После такого дерзкого выступления остальные фрейлины залились смехом, и даже ворчливая дуэнья не смогла удержать кислой ухмылки.

– Твои слова о воробьях напомнили мне о Таканэ (японская белоглазка), – сказала она. – Мне кажется, что эта птица за весь день не издала ни звука. Ее кормили?

Девушки принялись оправдываться: мол, весь день были настолько заняты, что совсем позабыли уделить внимание упомянутой птице, числившейся драгоценным питомцем их господина, который получил ее вместе с другими подарками от сёгуна в знак признания его ратных заслуг. Нобуюки нежно любил свою птицу, за ее чудесное пение, тем более что дорожил ею как подарком своего господина.

Не на шутку перепугав своих подопечных, О-Тора отплатила им за свой позор такими вот ехидными словами:

– Вы бы, никчемные девчонки, занимались пустопорожней болтовней только после того, как исполните все свои обязанности.

– Стыдно должно быть вам за то, что позабыли вы о несчастной птичке! – высказала свой упрек Кацуно, прибывшая в сопровождении своей свиты. – Бедняжка, как же она должна была проголодаться! Пойду-ка я сейчас к ней и задам немного корма.

Спустившись в сад, она проследовала к старой сливе. Там протянула руки, взяла искусно оформленную птичью клетку и сняла ее с ветки, на которой та висела. В этот момент крюк, на котором висела клетка, соскочил, все сооружение полетело на землю, дверца распахнулась, а маленький затворник с радостным щебетанием полетел прочь. Тревожно зовя на помощь, девушка бросилась вдогонку, но куда там! Освободившаяся от неволи птица уже проскользнула сквозь кроны деревьев и теперь парила в синем небе, оглашая все вокруг восторженной песней свободы.

– Что же ты натворила, Кацуно?! – кричала с веранды О-Тора. В глубине души ликующая выпавшему ей такому прекрасному случаю для выполнения своего коварного замысла, заключавшегося в лишении Кацуно милости ее господина, она все-таки ловко скрывала свою радость под личиной якобы посетившего ее страха и ужаса. – Увы! Ты выпустила Таканэ на волю. Боже милостивый, какая же ты оказалась небрежная, девчонка! Как же у тебя все это получилось?!

Кацуно, наблюдавшая за стремительно исчезавшей вдали птахой, казалась буквально оглушенной всем случившимся. После слов О-Торы она вроде бы пришла в себя, но тут же осознала все возможные последствия своего проступка, зашаталась и с воплем ужаса упала на землю. Ее юные спутницы, стоявшие на веранде, издали возгласы изумления, но ни одна из них не поспешила к Кацуно на помощь и не попыталась ее утешить.

– Что ты теперь собираешься делать, Кацуно? – продолжала выспрашивать старая ведьма, к тому времени она подошла к месту, где лежала несчастная девушка, и схватила ее за воротник платья. – Ты прекрасно знаешь, что Таканэ считается не простой птицей, а свято хранимым подарком от его высочества сёгуна. Ты отдаешь себе отчет в том, что совершила, выпустив ее на волю?! Разве можно искупить такой тяжкий проступок всего лишь пустыми девичьими слезами? Чем ты собираешься искупать нанесенную мне душевную рану, так как меня же во всем и обвинят, с меня спросят за беду, которую ты на нас накликала! Ну-ка, вставай, девчонка, что ты можешь мне сказать в свое оправдание?

– Прощайся с жизнью, Кацуно!

От громкого и сердитого голоса все содрогнулись. Узнавший о случившемся в саду вспыльчивый Нобуюки поспешил на место происшествия и теперь с мечом в руке стоял над распростершейся девушкой, сгорая от подступившего едва сдерживаемого гнева. В этот критический момент послышался голос еще одного человека.

– Сударь, мой господин, остановитесь! – Голос принадлежал новому главному советнику сёгуна Цуда Хатия, который рискнул вмешаться в ход событий. – Успокойтесь, мой господин, умоляю вас. Вы разве забыли, какой сегодня день? Разве мы не скорбим по кончине вашего легендарного отца, оставившего нас ровно год назад? Как можно омрачить нынешнюю торжественную годовщину кровавой расправой, совершенной из-за воспылавшего гнева? Угомонитесь и поручите это дело мне. Я обо всем позабочусь.

Гнев Нобуюки прошел так же скоро, как и возник, а свою роль при этом сыграло его обычное здравомыслие. Поддавшись уговорам своего любимчика, он вложил меч в ножны и удалился на веранду.

К этому времени в замке собрались практически все приглашенные на поминальную трапезу ратники стражи сёгуна, а слухи о происшествии только добавляли живости мероприятию. Среди них как раз находился Ситироемон, и под шумок возникшей суматохи он приблизился к своему сообщнику, чтобы шепнуть:

– Не воздать ли нам должное моей госпоже Кацуно? – И тут же принялся раздавать распоряжения: – Действуй мудро, чтобы не причинить смерти своими собственными благородными руками, но как бы оправдываясь перед его высочеством сёгуном и подавая пример всему клану в необходимости воздаяния. Просто девушка должна понести заслуженное наказание.

– Однако… – Нобуюки колебался; затем, поворачиваясь к Хатия, сказал: – Каково ваше мнение, Хатия? Следует ли мне поступать, как говорит Ситироемон?

– Нет, мой господин. Из истории нам известно, что давным-давно при правлении императора Такакура в одно лютое морозное утро кто-то из беспечных садовников отпилил несколько веток красивого клена, считавшегося любимым деревом молодого императора, и сжег их, чтобы подогреть себе саке. Сановник, отвечавший за это дерево, по имени Фудзивара Нобунари, потрясенный проступком садовников, приказал связать преступников по рукам и ногам, а потом сообщил о происшествии императору. Великодушный монарх, однако, отнесся к сообщению с полнейшим спокойствием и миролюбиво сказал:

– Один китайский поэт написал так:

В лесах собрали мы кленовых листьев И сожгли их, чтобы подогреть саке.

Интересно, где эти простые садовники приобрели такой утонченный вкус? Какая поэтическая идея пришла им в голову!

Таким манером император объяснил поведение легкомысленных садовников. Вот вам одна из причин того, почему императора Такакура восхваляют как великого монарха даже сейчас, по прошествии многих веков. Итак, я надеюсь и молюсь Богу, что мой господин окажется таким же великодушным человеком, как тот император, и проявит снисходительность к юной девушке, которая по совершенному недоразумению стала жертвой нынешнего несчастного случая.

– Уймись, Цуда-сан! – прервал его речь Ситироемон. – Никто не сомневается в том, что ты у нас великий ученый и весьма красноречивый человек, но предлагаемое тобой попустительство может послужить недобрым прецедентом на будущее. Ты всегда выражал женщинам добрые и нежные чувства, но в нынешнем случае это неуместно. Так можно докатиться до прощения преступника, который поджигает замок, и тот сгорает дотла просто потому, что им оказывается женщина, причем всего лишь допустившая оплошность! Где же здесь справедливость?

– Ваш аргумент звучит нелепо, – высокомерно возразил его оппонент возрастом гораздо моложе. – Вы говорите так, будто на самом деле считаете жестокость достойным принципом в управлении государством. Пусть вы правы, тогда почему цари Древнего Китая Чжоу и Цзинь, а также самураи кланов Таира и Асикага в нашей собственной стране так скоро оказались у разбитого корыта? Вспомните, что сегодня мы отмечаем годовщину кончины отца нашего господина, и поэтому вполне можно предположить, что именно наш господин пожелал освободить белоглазку ради успокоения боготворимого духа покойного. Своим непреднамеренным проступком Кацуно совершила еще и человечный поступок – освободила томившуюся в неволе несчастную птицу. Я где-то прочитал такие вот строки:

Притом что кто-то любит пение сладкоголосой птички, Кому из нас известна печаль ее сердечка в заточении?

По-моему, Кацуно ничего предосудительного не совершила в прямом значении этого слова, а, наоборот, поступила совершенно правильно.

Все присутствующие, за исключением Ситироемона и О-Торы, слушали речи Хатия в защиту Кацуно с замиранием сердца. Эта злонамеренная парочка настаивала на изгнании провинившейся девушки из замка, но их аргументы Нобуюки пропустил мимо ушей и решил дело замять. Кацуно, все это время простоявшая коленопреклоненной, теперь уже буквально молилась на своего избавителя со всей искренностью своей целомудренной души.

III

Цуде Хатия уже исполнился тридцать один год. Он родился в семье простого земледельца, а вырос красивым, прекрасно образованным юношей. На шестнадцатом году жизни его взяли мальчиком-слугой в дом Нобуюки, хозяин которого в скором времени стал относиться к нему с большой симпатией. Хатия посвятил все свои часы досуга дальнейшему изучению классической литературы и совершенствованию искусства боевого единоборства. И поскольку этот юный самурай быстро проявил незаурядные управленческие способности, весьма редко обнаруживавшиеся у умственно не совсем развитых самураев тех дней, он стремительно взлетел по служебной лестнице на самый верх и к нынешнему моменту, будучи еще совсем молодым человеком, получил назначение на пост главного советника. В статусе наместника сёгуна он пользовался огромной властью. Но при всем его высоком положении и широчайших полномочиях, способных вскружить голову любому настолько молодому вельможе, на публике и в личной жизни Хатия отличался непритязательностью. При этом он служил своему господину с предельной верностью и высочайшим усердием, заручившись обожанием со стороны буквально всех представителей правящего рода за свой добрый нрав и многочисленные достоинства.

Однажды вечером Хатия предстал перед своим господином, вызвавшим его в самом срочном порядке.

– Хатия, – безо всяких предисловий начал Нобуюки с ласковой улыбкой, – я так считаю, что твой час пробил, разве не так?

– Прошу прощения, мой господин, но я вас не понимаю, – произнес Хатия с явно озадаченным видом.

– Для одного важного, касающегося тебя дела.

– Для важного, касающегося меня дела? – эхом отозвался молодой человек, еще более озадаченный, чем прежде.

– Ха, ха, ха! Какой-то ты сегодня недогадливый! Надо что-то решать с Кацуно!

Хатия не находил, что ему сказать. Нобуюки, страстно желавший женить Хатия, уже не в первый раз пытался выступить в качестве свата своего верного сановника с ходатайством перед Кацуно. Всей душой одобрявший предложенную ему кандидатуру невесты, Хатия не скрывал своего пламенного расположения к этой девушке, но даже здесь, однако, его благоразумие брало верх, и он вспоминал поговорку «полнолуние всегда сменяется полным затмением». Его назначение главным советником сёгуна через головы вельмож значительно старше уже считалось поводом для больших обид при дворе; а если он женится на признанной первой красавице правящего рода Кацуно, разве он не подарит своим врагам массу новых оснований для зависти и неприязни? К тому же он прекрасно знал о бешеной привязанности Ситироемона, и ему совершенно не хотелось вызвать у него очередной приступ негодования; поэтому под всевозможными предлогами он из месяца в месяц выкручивался перед своим господином, желавшим ему только добра, но соглашавшимся ждать.

– Ты снова говоришь «отложим до следующего месяца»? – угрюмо промолвил Нобуюки, так как молодой человек продолжал молчать. – Даже не пытайся снова обмануть меня таким образом!

Хатия ничего не ответил, склонив голову в знак почтительного внимания.

– Отвечай мне немедленно! Что молчишь?.. Скажи мне, тебе не нравится эта девушка?

– Совсем наоборот, мой господин, но я боюсь услышать от нее отказ!

– В этом вся причина! Оставь свои сомнения на сей счет; я все о ней выведал. Несчастная девочка! С того самого случая, когда она упустила белоглазку, ее недуг только усугубился, и она совсем исхудала!

Наблюдательный и питающий к нашей девушке большое сочувствие Нобуюки обнаружил, что Кацуно сгорает от любви к Хатия.

– Не терзайте меня, мой господин! Я назову вам истинные причины моих сомнений.

После такого предисловия Хатия перечислил свои аргументы, каждый из которых его господин возрастом постарше сопроводил кивком одобрения.

– Остается только восхищаться твоим природным благоразумием и благоприобретенной предусмотрительностью, – промолвил он, когда Хатия закончил изложение своих соображений. – И заруби себе на носу: ничего толкового ты никогда не добьешься, если будешь слишком много внимания уделять чувствам других людей. А воспылавшего безнадежной любовной страстью старину Ситироемона бояться не стоит. Я решил позаботиться о твоем семейном счастье. А я никогда не останавливаюсь на половине пути. К тому же у меня появилось желание воплотить в жизнь мечту Кацуно. Но поскольку приближается окончание года, мы отложим свадьбу до празднования наступления Нового года, и тогда уже я больше не стану слушать твои отговорки. Да, да, именно так все произойдет, Хатия.

Произнося все это, Нобуюки вызвал служанку и тихим голосом отдал ей некое распоряжение. Тут же внесли кувшинчик саке и несколько чашек. Затем фусума[2], отделявшая соседнюю комнату, беззвучно съехала в сторону, и появилась красивая молодая женщина в ярком утикаке, или кимоно, полная изящества, вставшая на колени у порога перед присутствующими мужчинами. Все узнали в ней прекрасную Кацуно.

– Что пожелаете, мой господин? – спросила она, почтительно поклонившись по очереди сначала Нобуюки, потом Хатия.

– Ах, да это же Кацуно?! Я хочу, чтобы вы прислуживали нам и подливали саке. Садись ко мне поближе, Хатия; иди сюда и давай немного выпьем.

– Простите меня великодушно, мой господин. Сдается мне, что меня ждут дома; к тому же уже поздновато. С вашего милостивого разрешения пойду-ка я лучше домой.

– Нет, нет; не торопись, Хатия. Притом что уже поздно, я так понимаю, никакой любимый человек не ждет твоего возвращения. Ха, ха, ха! Иди сюда, никаких возражений не принимается. Кацуно, налей-ка нам по чашечке саке!

Кацуно от робости просто остолбенела, но, когда Нобуюки повторил свое распоряжение, она взяла кувшинчик и дрожащей рукой до самых краев наполнил чашечку Хатия. Их взгляды встретились, и лица одновременно зарделись от любви.

– Когда выпьешь, передай чашечку Кацуно, – приказал Нобуюки.

– Но я должен возвратить чашечку вашей светлости.

– Нет, я выпью после нее. Передай чашечку Кацуно.

У Хатия не осталось выбора, кроме как поступить в соответствии с указанием господина. Итак, он долил саке и предложил чашечку фрейлине, которая, поборов стеснение, взяла ее и едва пригубила.

– Дайте теперь свои чашечки мне.

Нобуюки выпил до дна саке из трех чашек и произнес с коварной усмешкой:

– Я безмерно рад, что вы таким образом обменялись винными чашками помолвки! Ха, ха, ха! Примите мои самые сердечные поздравления!

Молодые влюбленные простерлись ниц в знак глубочайшего признания его покровительства, но в этот момент послышался громкий звон. Этот сигнал тревоги нарушил тишину ночи и заставил прислушаться.

– Что это может быть?! – воскликнул Хатия, раздвигая сёдзи[3], чтобы выглянуть наружу. Все сразу стало ясно: пылающее небо, стремительно разгорающиеся языки пламени и ливень падающих искр наглядно показывали, что чей-то дом объят огнем!

– Пожар, мой господин! И не больше чем в пяти тё[4] за соснами на берегу рва. Я должен идти без промедления!

– Понятно, что начался пожар, – сказал Нобуюки, тоже выглянувший наружу. – Не рядом ли с твоим домом полыхает?

– Позвольте мне вас покинуть, боюсь, что все именно так, как вы говорите!

– Тогда не теряй даром времени! Я сам дам необходимые указания начальнику пожарной охраны.

Поспешно выразив благодарность и попросив прощения у своего господина и Кацуно, Хатия покинул покои сёгуна и со всех ног бросился к своему дому. Мощный ветер поднялся и свистел в ветвях высоких старых сосен; все громче и громче доносился лязгающий звон тревожного колокола.

Его опасения оправдались в полной мере: когда он примчался к своему дому, тот уже был полностью охвачен! Пристройка, где он обычно занимался учебой, к тому времени превратилась в золу, и огонь переместился на главное здание. Деревья в саду тоже полыхали, и ветер разносил по окрестностям тучи сияющих искр, слетающих с их веток. Многочисленные самураи и огнеборцы, вооруженные шлангами и баграми, делали все, что могли, ради обуздания пламени, но в борьбе с мощным пожаром, раздуваемым сильным ветром, их усилия приносили совсем мало пользы. Хатия невольно сделал глубокий вдох отчаяния, но времени на эмоции у него не оставалось. Необходимо было придумать, как проникнуть в горящее здание и спасти, если это только возможно, важные документы и родовые сокровища, а также кое-какие очень ценные подарки, полученные им от своего господина.

Когда он бросился к дому через парадные ворота, из тени большой сосны возникла темная фигура человека, ударившего его мечом в бок. Прежде чем Хатия смог вынуть из ножен свое оружие, злодей нанес ему удар прямо в сердце, и молодой советник сёгуна рухнул на землю без признаков жизни.

Обугленное тело нашего несчастного самурая обнаружили в золе его спаленного дома.

IV

Узнав о смерти Хатия, Нобуюки стиснул от ярости зубы, а Кацуно была вне себя от горя.

Рядом с телом покойного нашли кинжал превосходной работы мастера Масамуне. При одном взгляде Нобуюки все сразу стало ясно, и он удовлетворенно хлопнул себя по бедру: это оружие его старший брат правитель Овари по имени Нобунага подарил старшему брату Ситироемона Гемба Моримаса, служившему советником у этого брата. Кроме Моримаса носить данный кинжал мог только Ситироемон; поэтому Нобуюки, осведомленный об отношениях между двумя своими последователями, прекрасно осознавал, что его любимый советник пал жертвой завистливой злобы человека, который преисполнился зависти к счастливому сопернику. Вдобавок ко всему человек, задержанный по подозрению в ночном поджоге усадьбы Хатия, в ходе сурового допроса признался в том, что на преступление его подстрекал Ситироемон.

При наличии таких полновесных доказательств вины Ситироемона, к нему на дом отправили нескольких судебных исполнителей с задачей арестовать злодея; но коварный негодяй заранее почувствовал грозящую ему опасность и пустился в бега. И только после тщательных поисков его обнаружили скрывавшимся в соседней провинции Мино в замке Инаба, принадлежащем Сайто Досану.

О-Тора-но-Ката исчезла примерно в то же самое время, и поползли слухи, будто бы она теперь находится в особняке Гемба Моримаса.

Наступило седьмое января, и практически весь народ праздновал наступление Нового года. Но праздники совсем не радовали Нобуюки; его все еще занимали мысли о трагической кончине Хатия. Погруженный в грустные размышления, он не заметил, опершись на подлокотник, как вошла Кацуно. Все еще бледная и изнуренная трагедией, она встала перед ним на колени.

– Ах, Кацуно, рад тебя видеть, – приветствовал он девушку. – Я как раз думал о Хатия, а также о твоем великом горе, когда ты потеряла своего будущего мужа сразу после того, как вы обменялись чашками помолвки. Прими мои самые сердечные соболезнования!

– Благодарю вас, мой господин, – печально откликнулась она. – Я высоко ценю вашу доброту ко мне!

– Я прекрасно понимаю твое неизбывное горе, – продолжал Нобуюки после небольшой паузы. – Но как ни печалься, лучше никому не станет. Намного умнее было бы придумать, как бы нам лишить жизни главного заговорщика и отомстить за Хатия как можно скорее.

– Вы правы, мой господин, я думаю, что мой муж в подземном царстве мертвых обрадуется, узнав, что ваша светлость готовится к настоящим подвигам ради восстановления его чести. Позвольте мне спросить вас, принесли ли какие-то результаты ваши переговоры с его превосходительством правителем Овари?

Брат Нобуюки, правитель Овари, приходился зятем Сайто Досану. Наш Нобуюки попросил своего брата организовать выдачу Ситироемона, но Досан из природной вредности в помощи ему отказал.

– Из-за него на нашем пути появились определенные трудности, – печально сделал заключение старый дворянин.

– Пользуясь вашим благорасположением, могу ли я попросить разрешения у вашей светлости высказать свое мнение?

– Пожалуйста, не стесняйся.

– Разрешите мне отправиться в Инаба, мой господин.

– В Инаба?! Ты хочешь посетить замок самого Сайто Досана?

– Да, мой господин. Я хочу скрытно пробраться в замок и отомстить за смерть Хатия его убийце!

– Даже не помышляй ни о чем подобном, Кацуно! – Нобуюки не смог удержать улыбки, хотя прекрасно видел, что девушка говорила предельно серьезно. – Молодая женщина, причем в одиночку собирается мстить – нелепость какая-то!

– Не торопитесь с выводами, мой господин, лучше послушайте меня! – В глазах Кацуно появился опасный блеск, дыхание сбилось. – Я все продумала. И умоляю вас отпустить меня на это дело!

Попытки Нобуюки вразумить девушку ничего не дали. Решение она уже приняла, и ничто не могло остановить ее от исполнения задуманного. Поэтому он крайне неохотно предоставил ей требуемое разрешение, одновременно передав кинжал работы Масамуне, о котором изначально шла речь, с такими словами:

– Вот тебе кинжал, которым нанесли смертельный удар нашему Хатия; воткни его по самую рукоятку в горло убийцы твоего супруга и тем самым отомсти за его гибель!

– Я отомщу или умру, но попытаюсь это сделать! Мой господин, благодарю вас, прощайте, про…

Слезы хлынули из ее глаз, и рыдания лишили дара речи; она стремительно покинула помещение.

– Успеха тебе в твоем предприятии, – произнес Нобуюки, когда она уже исчезла, и сразу вернулся к своим мыслям.

V

Под видом жены купца и назвавшись выдуманным именем, Кацуно прибыла в город, где находился замок Инаба. Поселившись в доме своего дяди-земледельца, живущего в деревне рядом с этим городом, она стала ждать удобного для выполнения своего замысла случая.

Однажды сын Сайто Досана по имени Ёситацу на обратном пути с охоты остановился на отдых в деревенском доме дяди Кацуно. Кацуно взялась ему прислуживать и принесла чаю. Ее красота и изящество манер привлекли внимание этого молодого дворянина. Удовлетворяя его любопытство, дядя Кацуно поведал ему, что его племянница не так давно потеряла мужа, купца, и теперь хочет поступить на службу к супруге даймё. Ёситацу взялся устроить ее фрейлиной при своей матери, и понравившаяся ему девушка незамедлительно такое предложение с радостью приняла. Очень скоро она переселилась в замок, где своей ревностной службой настолько очаровала новую госпожу, что стала пользоваться ее большой симпатией.

Тем теплым весенним днем, когда вишни уже покрылись изысканным цветением, украшающим всю округу своей роскошью и наполняющим дурманящей сладостью ароматов, с самого рассвета большая масса садовых рабочих деловито мела внутренний двор замка Инаба и посыпала дорожки свежим песком. В скором времени предстояло какое-то важное событие. Кацуно ломала голову над тем, что это будет?

– Прошу великодушно меня простить, милостивая госпожа, – произнесла она, подавая своей госпоже чашку с чаем, – а для кого это наши уборщики так стараются? У нас намечается нечто грандиозное?

– Разве ты еще не в курсе? Завтра у нас пройдут состязания по стрельбе из лука с седла на меткость.

– Состязания по стрельбе из лука с седла, моя госпожа? А что это такое? – спросила Кацуно, притворяясь простушкой.

– Все самураи, в совершенстве владеющие луком и стрелами, должны показать свое мастерство стрельбы с седла на коне.

– А много ли гостей прибывает на такие состязания, моя госпожа? – продолжала расспрашивать Кацуно, почувствовавшая, как тревожно заколотилось ее сердце в надежде на то, что наконец-то она сможет увидеть своего врага.

– Думаю, что в состязании примет участие около сотни человек, и конечно же полюбоваться на ристалище соберутся все самураи нашего клана со своими родственниками.

– Кто из лучников должен к нам приехать?

– Зачем тебе это знать?

Кацуно на мгновение смутилась, но своевременно взяла себя в руки и ответила:

– Да просто так, моя госпожа; надо признаться, что мой отец, пусть он и простой землепашец, очень любил стрельбу из лука, и поэтому с детства меня интересовал этот вид единоборства.

– А! Понятно. Ну, этим утром мне принесли программу мероприятий дня состязаний; вот она; ради интереса можешь посмотреть имена лучников.

Госпожа передала Кацуно лист мягкой толстой бумаги, исписанный крупными черными иероглифами. Тщательно скрывая от госпожи свое нетерпение, она пробежала глазами список, и в нем где-то ближе к середине обнаружила имя – Сакума Ситироемон. Свершилось! Как раз этого момента она с нетерпением ждала и на него возлагала все свои планы.

– Все лучники наверняка настоящие самураи. Они должны будут выглядеть просто роскошно! Как бы мне хотелось понаблюдать за состязаниями хотя бы издали!

– Устроить это никакого труда не составит. Я разрешаю тебе присутствовать на нем.

– Моя госпожа, примите мою глубочайшую благодарность.

Больше ничего вымолвить она была не в силах, и такое ее охватило волнение, что в тот день она едва справлялась со своими обычными обязанностями, а ночь провела не сомкнув глаз.

VI

Погода на следующий день выдалась как по заказу.

Широкий внутренний двор замка уборщики подготовили должным образом. Центральную его часть загородили для участников ристалища в форме прямоугольной арены, вокруг нее соорудили помосты с ложами для зрителей; их застлали яркими коврами и обложили мягкими подушками. Ложу в самом центре галереи на восточной стороне арены и на порядочном расстоянии от мишени богато украсили свешивавшимися полотнами бело-фиолетового шелка, слегка трепетавшими на ветру. Эта ложа предназначалась для господина Сайто и его родственников.

С самого утра один за другим в замок стали прибывать самураи, и в скором времени в ложах не осталось ни одного свободного места. Появился хозяин замка в сопровождении семьи и многочисленной свиты, состоящей из советников, пажей, фрейлин и прочих. Он величественно занял приготовленное для него место. Кацуно в праздничном одеянии с напудренным и нарумяненным в традиционной манере лицом, спрятав кинжал мастера Масамуне на груди под одеждой, находилась рядом со своим господином в почетной свите. Тщательно избегая внимания окружающих, она терпеливо ждала удобного случая для исполнения задуманного возмездия.

«Сегодня или никогда, – подумала она. – Если я упущу такой прекрасной шанс, другого случая мне может не представиться! Дражайший мой Хатия, взгляни на меня из царства мертвых! Я отомщу за твою гибель еще до захода солнца! – Соединив после этого ладони, она неслышно произнесла молитву: – О бог войны Хатиман, сделай мне великое одолжение, помоги в моем деле!»

Когда собрались все участники состязания и заявили о своей готовности к нему, главный судья, глашатай, сигнальщик и писарь, назначенный вести учет результатов стрельбы, заняли положенные места, громко зазвучал большой барабан, громом своим возвестивший о скором начале ожидаемого всеми мероприятия.

Один за другим стрелки из лука, одетые в традиционные одежды, выезжали верхом на арену, скакали по ней взад и вперед, подъезжали к назначенному месту, с которого прицеливались и посылали стрелы в мишень. Затем судья тщательно осматривал мишень и делал свое заключение, глашатай громко объявлял имя стрелка и его результат, а в это время секретарь заносил сведения о достижениях лучников в особый свиток. Затем глашатай объявлял результаты зрителям, поднимавшим такой шум одобрения, что лепестки вишни опадали от сотрясения воздуха, возникающего в силу человеческого восторга.

Так стрелки по очереди демонстрировали свое мастерство. Тут наступил черед самурая под номером 53 по имени Ситироемон Сакума. Кацуно, нетерпеливо ждавшая своего часа с натянутыми до последнего предела нервами, непроизвольно сжала рукоять кинжала, спрятанного у нее на груди.

Ситироемон медленно выехал на арену, низко поклонился своему господину и, тут же пришпорив коня, умчался на исходную для стрельбы позицию.

Поддавшись порыву, Кацуно вышла вперед и приняла стойку для нанесения удара своему врагу, когда тот подойдет к ложе почетных гостей. При этом она непроизвольно коснулась плеча своей госпожи, невольно отступила назад, но в следующий момент снова подалась вперед и заняла исходное для смертельного удара положение.

Ситироемон проскакал как молния, грива его лошади коснулась ограждения галереи, но прежде, чем девушка успела что-то сделать, умчался далеко, туда, где она не могла его достать своим кинжалом.

Не удержав возгласа сожаления, она провожала своего врага ненавидящим взглядом.

– В чем дело, Кацуно? – удивилась госпожа Сайто, возмущенная отсутствием должных манер у ее любимой служанки.

Совладав с собой, девушка натянуто улыбнулась и вполне рассудительно ответила:

– Великодушно простите мне мою неотесанность, госпожа! Я совсем забылась от восхищения участниками состязания.

– Ты на самом деле настолько горячо увлекаешься стрельбой из лука?!

– Да, моя госпожа, ничего больше я так сильно не люблю на свете.

– Странное увлечение для девушки! – произнесла госпожа, с любопытством разглядывая свою фрейлину. – Но ты, похоже, чересчур разволновалась: побледнела, глаза налились кровью. Голова не болит?

– Нет, ваша светлость, не болит, просто не спала всю ночь.

– Ты не заболела ли?

– Я чувствую себя вполне сносно, просто в ожидании сегодняшнего состязания мне не удалось заснуть.

– Вот уж какая страстная поклонница стрельбы из лука! – удивилась госпожа, а Кацуно покраснела, услышав в ее словах насмешку.

Представление разнообразных номеров программы потребовало неоднократного появления многих из лучников на арене, и среди них выступал Ситироемон. Каждый раз он проезжал далеко от Кацуно, нетерпеливо ждавшей удобного случая, но, к ее великому разочарованию, постоянно происходило так, что его лошадь оказывалась на противоположной стороне ристалища. И несколько раз, когда он приближался на удобное расстояние, конь мчал его так, что ничего сделать она просто не успевала. У нее появилась мысль о том, что враг ее узнал и проявлял необходимую осторожность. Она измаялась от нетерпения и страха и в отчаянии почти смирилась со своим поражением.

Состязания шли своим чередом, и вот наступил момент последней заключительной церемонии нанори, или объявления победителей. «Как же она будет проходить?» – подумала Кацуно. Она очень опасалась, что Ситироемон снова окажется на недоступном для нее расстоянии. Быть может, ей стоит выскочить на арену и попытаться поразить его в строю самураев? Нет, такая вылазка представляется чересчур рискованной, ведь если у нее не получится сразить врага, еще одного шанса ей больше никогда не представится. Но, с другой стороны, если она упустит нынешнюю возможность, получит ли она когда-либо новый шанс для мести? Времени на принятие решения практически не оставалось.

Пока Кацуно истязала себя сомнениями, началась церемония нанори. Принимавшие участие в состязании лучников самураи по очереди подъезжали к помосту с почетными зрителями, отвешивали почтительный поклон своему господину, называли свое имя и степенно удалялись. Медлить было нельзя, Кацуно приняла окончательное решение и приготовилась действовать.

Время шло незаметно, и день состязаний уже клонился к вечеру. Вишневый цвет все еще не покинул веток деревьев, радуя глаз в ярких лучах солнечного света, так как едва ощутимый ветерок не мог сбить нежные лепестки на землю. Некая расслабленность овладела всеми присутствующими в замке, и даже зрители ощущали признаки усталости от мероприятия. Только Кацуно все время оставалась настороже!

– Номер пятьдесят три!

Услышав приглашение, Ситироемон вскочил в седло и чуть замешкался, поправляя сбрую. Мельком взглянув на него, сидящего верхом в лучах солнца, Кацуно увидела, что его нарядили в прекрасно сидящее на нем кимоно, расшитое орнаментом с соловьями на ветках сливы. С луком и стрелами в руке, верхом на белоснежном коне, он выглядел весьма импозантным мужчиной, а бронзовый цвет его лица и густые бакенбарды только подчеркивали мрачную и воинственную внешность. Кацуно заскрипела от ненависти зубами.

Проскакав три раза вокруг ристалища, Ситироемон внезапно натянул поводья и остановил коня перед помостом для почетных гостей. Потом медленно приблизился к входу в галерею, отвесил низкий поклон и хорошо поставленным голосом произнес свое имя. В момент, когда он собрался удалиться, пришло время Кацуно исполнить задуманное ею возмездие. Скинув накидку, она на шаг опережала всех, кто хотя бы попытался ей помешать.

– Радостная встреча, Сакума Ситироемон. Перед тобой жена Хатия Цуда, которого ты подло убил! Ощути остроту чувства моей мести!

С этими словами она со всей силы вонзила ему в бок кинжал. Все произошло настолько неожиданно и такой силы удар она нанесла от отчаяния, что могучий мужчина, каким казался Ситироемон, рухнул из седла на землю.

– Вот тебе за Хатия! – воскликнула Кацуно и нанесла ему еще один удар, оказавшийся смертельным.

Белый лепесток, принесенный легким ветерком, опустился на окровавленный клинок кинжала, и некоторое время все те, кто стал свидетелем расправы над подлецом, застыли, скованные безмолвным ужасом.

VII

Сайто Досан, пребывавший в полном восторге от героического поступка Кацуно, задумал спасти отважную девушку, которой грозили большие неприятности после ее казавшегося ему опрометчивым убийства; но для него как самурая возникали противоречия с точки зрения соответствия всего произошедшего кодексу рыцарской чести. Нарушение этого кодекса возникало в силу двух причин; во-первых, он отказался выдать Ситироемона сёгуну Нобуюки, когда тот его об этом попросил; и, во-вторых, на нем лежало пятно позора из-за того, что простая женщина убила ратника, находившегося под его личным покровительством. Таким образом, он распорядился о самом строгом заключении под стражу преступницы, назначив самое тщательное круглосуточное наблюдение и охрану.

Теперь, когда Кацуно выполнила давно вынашивавшийся замысел и сообщила об этом своему господину Нобуюки, она больше ни о чем не беспокоилась. Девушка равнодушно ожидала приговора.

Однажды вечером она составляла букет из цветов глицинии, которые ей принес один из самураев, назначенных ее охранять, когда в ее комнату без предупреждения вошла госпожа Сайто.

– Ах, с каким же непревзойденным вкусом ты составила букет из этих цветов, Кацуно! – похвалила она затворницу. – Ты пришла в себя?

Девушка ответила госпоже милой улыбкой.

– Да, спасибо, госпожа; после того как я добилась своей цели, желать мне больше нечего, и я готова к любому повороту своей судьбы.

– Ты превратилась для нас всех в недостижимый образец женской преданности! Мое восхищение тобой не передать словами! Невыносимо смотреть, как носитель самой добродетели подвергается позору настолько длительного заключения. Я неоднократно просила своего супруга о твоем освобождении, но пока не добилась успеха.

– Спасибо вам за вашу доброту ко мне, но у меня нет ни малейшей надежды на обретение свободы, и я готова умереть.

– Твоя смерть никому не нужна, и я не собираюсь безучастно взирать на то, как твою жизнь приносят в жертву впустую. Послушай. – Она подошла вплотную и прошептала на ухо Кацуно: – Мне удалось найти предлог, чтобы услать твою стражу, и сегодня ночью, Кацуно, ты должна совершить побег.

– Нет, я не собираюсь убегать! К смерти я готова. Без Хатия жизнь для меня утратила смысл, а если его светлость прознает о вашем поступке, его гнев не будет знать пределов. Страшно даже предположить, что он тогда с вами сделает!

– Даже не переживай на мой счет. Мой господин вряд ли заподозрит меня в соучастии в устроении твоего побега, но даже в худшем случае он не станет меня убивать. Не думай обо мне, а беги на волю!

– Но, госпожа…

– Ох, какая же ты упрямая! Почему ты отказываешься от дальнейшей жизни? Кацуно, как твоя госпожа я приказываю тебе сбежать из заключения нынешней же ночью!

Видя, что ее госпожа не примет отказа, девушка смирилась с судьбой, и они приступили к планированию побега.

– Обретя свободу, Кацуно, как ты собираешься распорядиться своей жизнью?

– Постригусь в монахини и проведу свои дни в молитвах Будде ради успокоения души моего скончавшегося мужа.

– Похвальное намерение, но не очень умное! Разве у тебя не осталось любви к своим родителям? К своим родственникам и дому? Ах, прости меня, твои родители и братья живы? Я не хотела причинить тебе душевной боли. Но разве ты не видишь, что в таком случае нельзя посвящать свою жизнь одним только воспоминаниям? Кто продолжит твой пресекающийся род?

– Но, ваша светлость, я вышла замуж за Хатия…

– Да, да, но вы успели только лишь посвататься! Если бы ты на самом деле вышла замуж, тогда совсем другое дело. Сватовство ничего не значит. Никакая другая женщина не поставила себе целью жизни месть за убийство любимого мужчины. Свою неземную верность ты доказала героическим поступком. Легенду о твоей преданности будут передавать потомкам как образец для всех жен, как предмет восхищения и подражания. Но теперь, когда дело закончено, тебе предстоит еще немало свершений.

– Что вы ждете от меня, сударыня, каких свершений?

– Ты должна выйти замуж.

– Замуж снова!

– Нет, в первый раз. Ведь ты сама сказала мне, что никогда не была замужем за Хатия, поэтому никто не сможет упрекнуть тебя или назвать неверной женой, если заключишь брак с другим мужчиной. Даже Хатия в своем загробном мире одобрил бы такой брак.

Кацуно глубоко задумалась над предложением своей госпожи. А получалось так, что госпожа была права с точки зрения порядков общества, в котором она воспитывалась: ее долг состоял в предохранении своего рода от исчезновения.

– Вы правы, – произнесла Кацуно, все тщательно обдумав. – Если я вырвусь на волю, то обязательно выйду замуж. – При этом она вздохнула, так как сердцем оставалась с Хатия.

– Я верила в твое благоразумие. А теперь послушай, что я тебе скажу. Мой близкий родственник по имени Осуга Кацутака служит приближенным вассалом при правителе провинции Микава сёгуне Токугава. Так вот, он как раз присматривает себе жену. Ему всего лишь двадцать семь лет от роду, зато он уже отличился своей ученостью, храбростью, а главное, военными заслугами. Ему пророчат великое будущее, к тому же он обладает очень привлекательной внешностью, что выше всего ценится среди женщин! Ты выйдешь за него замуж? Я уже осторожно выведала у него на предмет вашего союза, и он загорелся желанием взять тебя в жены. Не отказывайся от такого выгодного предложения.

Кацуно хранила молчание в силу природной скромности, а также из-за слишком большой важности поднятого вопроса, требующего тщательного осмысления.

– Почему ты не отвечаешь? У тебя появились какие-то возражения? Уверяю тебя, Осуга даст тебе все, что пожелаешь; ты ничуть не пожалеешь, что вышла за него замуж. Он так храбр и начитан! Но в твоем случае самым важным представляется то, что, родив от него двух или трех мальчиков, ты сможешь выбрать одного из них в качестве наследника дома своего отца и продолжателя вашего рода.

– Я глубоко признательна вам за вашу доброту, сударыня. Я поступлю так, как вы советуете; вы мудрее меня и знаете, что лучше всего сделать.

– Полагаю, мы договорились? Ну и правильно, ведь ты у нас умная девушка, Кацуно, и ты достойна права на счастье, которое обретешь с Осуга. Но мы с тобой припозднились, а тебе уже пора в путь. Паланкин с десятью сильными носильщиками готов, и они доставят тебя к дому Осуги. Не хотелось бы тебя оставлять в такой момент, но придется. Прощай.

С этими словами госпожа Сайто вручила Кацуно письмо, адресованное Осуга Кацутака, и некоторую сумму денег, которые могли потребоваться в пути. Девушка приняла их с огромной благодарностью, попрощавшись со своей госпожой, направилась к потайным воротам, через которые совершила свой побег из замка, и безо всяких приключений добралась до места назначения.

VIII

Осуга Кацутака женился на Кацуно с полнейшего одобрения своего выбора самим господином Токугавой Иэясу, на которого произвел неизгладимое впечатление героический поступок этой девушки, тем более что он любезно пообещал ей свое всестороннее покровительство.

Услышав о таком исходе дела, брат Ситироемона по имени Моримаса Гемба, считавшийся прославленным воином, удостоившийся прозвища Гемба Тигр, стиснул от гнева и возмущения зубы, отправился к своему господину Нобунага, вкратце доложил дошедшие до него известия и попросил его немедленно предпринять соответствующие шаги, чтобы вырвать Кацуно из рук Иэясу.

– Если все оставить, как есть, – горячо продолжил он свою речь, – душа моего брата никогда не найдет успокоения, а я не смогу дальше жить в нынешних расстроенных чувствах. Я должен был вас об этом предупредить, мой господин.

– Угомонись, Моримаса. Что-то ты чересчур разошелся.

– Как все это произошло, мой господин! Просто себе представьте! Мало того что мой брат погиб от руки какой-то простой женщины, но ее, моего заклятого врага, взял под свою опеку влиятельный дворянин, и теперь я не могу тронуть ее даже пальцем! Если я оставлю все, как есть, грош цена моей репутации как воина. Если вы откажетесь от вмешательства, я сам пойду на переговоры с господином Токугава. По крайней мере, вы должны позволить мне так поступить!

– Если тебя настолько сильно волнует это дело, я подумаю, чем тебе можно будет пособить, – произнес неохотно Нобунага; держа свое слово перед собственным самураем, он отправил гонца к Иэясу с просьбой выдать ему Кацуно для расправы.

Иэясу охотно принял этого гонца, выслушал все, что тому поручил передать господин, и дал однозначный ответ:

– По правде сказать, я не разделяю мнения твоего господина. Я считаю Кацуно героической женщиной, и такие женщины, как она, в Японии встречаются очень редко. Откровенно говоря, поступок Ситироемона заслуживает осуждения. Я понимаю, что Кацуно не питала к нему симпатии, а Хатия, с которым она была обручена, пользовался большой благосклонностью своего господина, поэтому Ситироемон, движимый примитивной завистью, не достойной самурая, поджег дом счастливого соперника и подло убил его самого. По моему разумению, да и по мнению любого здравомыслящего человека, он в полной мере заслужил выпавшую на его долю кару и пал жертвой справедливой мести. Что готов привести его брат в оправдание подлого преступления Ситироемона? Его требование противоречит здравому смыслу! Представьте себе положение Кацуно! В память о мужчине, с которым она была всего лишь повенчана, она храбро отомстила за его смерть, покарав мощного ратника, да еще на глазах многочисленных свидетелей. Какая смелость! Она вполне превзошла ею многих мужчин! И эта героическая женщина обращается ко мне за покровительством, оказав великую честь своим доверием! И ты полагаешь, будто я вам выдам ее просто так? Не дождетесь никогда! Передай своему сюзерену, что Иэясу дорожит своей репутацией и что он категорически отказывается выдавать эту храбрую женщину ее врагам.

Что тут еще добавишь?! Все уже и так сказано. Гонец вернулся к своему господину и передал ответ, полученный на его требование. Нобунага признал его резонным, и даже вспыльчивый Моримаса не мог отрицать его справедливость. Но, упрямый и мстительный по натуре, он затаил злобу и втайне принялся вынашивать планы воплощения своих подлых намерений.

Прекрасным осенним днем Кацуно в сопровождении служанки прогуливалась по двору своего жилища. Очаровательная и прекрасная своим видом, она олицетворяла счастье довольной своей судьбой молодой жены. К западу от сада виднелись жилые помещения прислуги ее мужа, и звон тетивы лука, сопровождаемый свистом стрел, говорил о том, что его самураи упорно совершенствуют свои навыки в стрельбе. С востока усадьбу окаймляла кленовая роща, и красная листва этих деревьев рельефно выделялась на темно-зеленом фоне остальной растительности. Впереди или на юге простирались рисовые плантации, упиравшиеся в высокие черные сосны, обозначавшие окрестности деревенского алтаря. Картину оживляли мелкие пташки, сновавшие туда-сюда с нежным щебетанием.

Стоявшая на берегу садового пруда Кацуно беззаботно бросала корм карпу, приплывшему на ее зов, когда калитка, ведущая в сад, неожиданно распахнулась, и в нее вошла незнакомая пожилая женщина.

– Рада вас видеть, Кацуно-сан, хотя нет, я должна сказать Осуга-сан, – произнесла незваная гостья, отвешивая вежливый поклон.

– О-Тора-сан! – удивленно воскликнула Кацуно, крайне озадаченная таким неожиданным визитом. – Неужели это действительно вы? Я очень рада вас видеть, ведь давненько у меня не было такого удовольствия. Каким ветром вас сюда занесло?

– Совершенно случайным, – ответила престарелая женщина, улыбаясь так, будто на самом деле радовалась их встрече, и беседуя в самом примирительном тоне. – Шла мимо по переулку, бросила взгляд через забор и, к великому своему изумлению и радости, в саду узнала вас. Какой благополучный дом вам достался! Можно только позавидовать такой доброй судьбе!

Кацуно никак не отреагировала на сладкие речи старухи, зато отрывисто спросила:

– Как оказалось, что вы появились в наших краях? Переехали сюда жить?

– Это долгая история, – сказала О-Тора с плохо скрываемым волнением. – В нескольких словах не расскажешь. Сегодня мне надо идти дальше, но скоро я вернусь, и тогда у нас будет гораздо больше времени, я смогу поведать вам все. А пока мне остается только попрощаться.

– Где вы остановились?

– Недалеко отсюда… и скоро я снова приду… До свидания!

Старуха поспешила прочь. Кацуно провожала взглядом ее удаляющуюся фигуру с выражением смешанного удивления и сомнения на лице, когда внезапно из кленовой рощи прилетела стрела, просвистела мимо и, задев кушак девушки, вонзилась в сёдзи комнат самураев. Тут же поднялся какой-то шум, но прежде, чем удалось что-то предпринять, в спокойном воздухе засвистела еще одна стрела. Сообразительная Кацуно бросилась на землю, но ее встревоженная служанка не успела пошевелиться и осталась стоять во весь рост. К этому моменту к ним с громкими криками спешили молодые самураи.

– Злоумышленник прячется в кленовой роще, – крикнула им Кацуно. – Не дайте ему убежать! Поторапливайтесь!

С обнаженными мечами стражники бросились в рощу, раскидывая красные листья на своем пути.

IX

Пока происходил этот обстрел дома Кацуно, ее муж находился в замке сёгуна, где нес сторожевую службу. Тех двух злоумышленников схватили, но, к великому сожалению, самураям не сообщили о О-Tope и ее злых намерениях, и они даже не пытались поймать ее, хотя особого труда им это не стоило бы, так как она бестолково металась туда-сюда от замешательства и испуга.

В ходе жестокого допроса эти двое признались в том, что их послали лазутчиками, а нанял их Гемба Моримаса, чтобы убить Кацуно, а О-Тора служила им наводчицей.

Иэясу, пребывавший в праведном гневе, приказал их обезглавить, а головы выставить на всеобщее обозрение перед одними из ворот замка с пояснением, звучавшим так:

– Эти злодеи на суровом допросе признались в том, что по указке Сакума Гемба Моримаса, находящегося на службе у Ода Нобунага, они тайно проникли в наш город-замок с намерением совершить убийство. Однако может случиться так, что на самом деле они обычные воры и просто придумали все вышеизложенное ради сокрытия своих низменных целей. Поэтому мы признали их простыми ворами и выставляем напоказ их головы в соответствии с их положением в обществе.

После провала своих коварных планов Моримаса не знал, куда деваться от гнева; Нобунага тоже не мог оставить такое дело без внимания. Он отправил к Иэясу гонца с посланием протеста, на который получил следующий ответ:

– Если бы благородный самурай чина и положения Гембы Моримаса действительно намеревался отомстить своему врагу, он прибыл бы открыто и собственной персоной. Он не поручил бы настолько важное дело подлым безымянным наемным убийцам! Нельзя же настолько пренебрегать своей честью! Его поступок достоин разве что какого-нибудь земледельца, простого купца или ронина[5]. Итак, я пришел к заключению, что те злоумышленники были простыми ворами, и как раз об этом написано соответствующее пояснение. Найдутся ли у господина Ода возражения по поводу всего сказанного?

Что Нобунага или Моримаса оставалось сказать на такой убедительный ответ? Не могли же они признаться в том, что наемные убийцы на самом деле были теми, кем они их назвали, а не ворами, которыми их считал Иэясу. Таким образом, они снова оказались посрамленными. Но Нобунага совсем уже разгневался и исполнился решимости пойти войной на Иэясу, чтобы смыть с себя позор. Он усердно приступил к военным приготовлениям.

Не составляло труда предсказать скорое начало схватки между рассорившимися господами; у Иэясу с его немногочисленными сторонниками не просматривалось ни малейшего шанса на успех в противостоянии с его более могущественным врагом. Кацуно пребывала в отчаянии. Именно из-за нее такая опасность угрожала господину Токугава, именно потому, что он отказался выдать ее соседу, обострилась нынешняя ситуация. Она поплатилась своей нынешней жизнью за совершенное ею возмездие в замке Инаба и только благодаря милосердию госпожи Сайто не умерла намного раньше. Притом что муж любил ее самозабвенно, и она чувствовала себя в замужестве совершенно счастливой, жизнь ей была совсем не в милость, и если ей суждено было погибнуть молодой, то и никакого повода для развязывания катастрофической войны не оставалось. Поэтому она должна была умереть.

В безмолвные часы зимней ночи, когда серебряная луна залила всю землю спокойной красотой, Кацуно встала с постели и все тем же кинжалом в расцвете красоты и молодости покончила с собой – было ей двадцать два года от роду!

Кацуно оставила после себя четыре пространных письма, адресованные соответственно Иэясу, своему мужу Кацутака, госпоже Сайто и бывшему господину Ода Нобуюки, в которых объяснила причину своего поспешного поступка и многократно поблагодарила их за доброту к ней.

Свадебный подарок

– Разойдись! Дай дорогу, не слышишь, что ли! – сердито кричал молодой всадник, привстав на стременах и яростно размахивая плеткой.

Шел девятый день апреля двенадцатого года эры Тенсё (1584 г.). Сражение у горы Комаки, считающееся одним из самых решающих в японской истории (оно вошло в историю под названием битва Комаки-Нагакутэ), только что завершилось, и в лагерь поступило известие о гибели владельца замка Огаки в провинции Мино по имени Икеда Нобутеру и его старшего сына. Вне себя от горя и гнева последний оставшийся сын Нобутеру по имени Терумаса вскочил на коня и уже было собирался ворваться в ряды противостоящих ратников, чтобы отомстить за их смерть. В тот же момент его верный слуга по имени Дансуке ухватился за уздечку и со всей силой попытался сдержать пыл неразумного молодого человека – ему едва исполнилось двадцать лет – предостеречь от смертельно опасной игры с собственной судьбой.

Но все его протесты и мольбы прозвучали впустую. Совершенно оглушенный охватившим его безумием, Терумаса готов был преодолеть любые препятствия на пути к своей цели и несколько раз ударил плетью Дансуке, не снесшего боли и отпустившего коня своего господина.

– Не хотите слушать голос разума, сударь, так я, простой смертный, никак не удержу вас от рокового шага. Поступайте, как знаете, и попробуйте снискать славу среди тех, кто услышит о вашем благородном поступке, как друзья, так и враги в равной мере. Желаю вам удачи. Позвольте мне дотронуться до вашей лошади, чтобы придать ей резвости.

С этими словами слуга звонко хлопнул лошадь хозяина по крупу; но прежде чем отпустить уздечку, дернул ее так, чтобы придать ей совсем противоположное направление движения.

Поскольку он ухаживал за этим животным и знал его повадки, получилось так, что лошадь помчалась не в том направлении, куда рассчитывал наездник, а в прямо противоположном.

– Проклятье! – голосил Терумаса.

Он пытался тянуть поводья, чтобы остановить или развернуть коня, но старался совершенно напрасно. Животное, наделенное большим умом, чем его наездник, знало, какой путь вел к спасению и чем грозило намерение ее седока. Теперь, однако, ярость скачки поутихла, и Терумаса из последних сил умудрился обуздать сумасшедший порыв своего скакуна. Похлопывая его по шее и адресуя ему успокоительные слова, Терумаса по большому счету смог повернуть коня в обратную сторону и снова собрался исполнить свое непродуманное намерение. Но опять на пути его оказался Дансуке, скакавший навстречу во весь опор и второй раз схвативший узду коня господина.

– Ты опять собираешься меня остановить, негодяй? – вскричал Терумаса. – Прочь с моего пути, пропусти, или очень пожалеешь!

Снова и снова поднимая свою плеть, он со всей силы охаживал ею по голове и плечам человека, посмевшего встать на его пути; но Дансуке оставался непреклонным. Он вцепился в узду коня хозяина мертвой хваткой, хотя кровь из нанесенных ему ран потоками струилась по его одежде.

– Сударь, мой господин, – охал он. – Умоляю вас образумиться и спокойно поразмыслить хотя бы самую малость. Какой прок от всех ваших отчаянных порывов?

– И что, ты хочешь заставить меня сидеть без движения после утраты двух самых родных мне людей? Ты хочешь выставить меня в качестве забывшего свой долг перед отцом сына, а также вероломного вассала? Значит, эти подлые злодеи могут убивать направо и налево, как им заблагорассудится, оставаясь безнаказанными? Никогда так не будет! Пусти меня, я тебе говорю!

– Ни в коем случае, дорогой мой юный господин, я никуда вас не пущу… Вам не удастся ослепленным гневом уйти от меня на верную погибель… Что сделает один воин в толпе многочисленных врагов? Уверяю вас, что я прекрасно понимаю ваши чувства… Да, да… И, мой господин, если вы погибнете в ходе безрассудной, пусть даже внешне мужественной, попытки отомстить за смерть своего высокочтимого отца и любимого брата, подумайте, кто останется продолжателем вашего рода?.. Какая судьба ждет ваш благородный дом Икеда? Если вы отправитесь за своими родственниками в царство мертвых в такой вот спешке, обрадуется ли вам встретивший там вас отец? Одобрит ли он вашу преданность и скажет ли: «Мой сын, ты правильно поступил, отправившись сразу же вслед за мной!» Или же, наоборот, вас упрекнет: «На кого ты оставил соблюдение чести нашей семьи и решение ее проблем?» Ваша сыновняя и братская привязанность как таковая заслуживает восхищения, но жажда мести при этом не должна ослеплять вас до такой степени, чтобы пренебрегать возлагающимся на вас долгом – долгом перед многими поколениями прославленных предков, долгом передать их не запятнанные позором имена наследникам… Я не утверждаю, будто следует отказаться от всех мыслей об отмщении как таковых, но все-таки с ними следует потерпеть до лучших времен. В вашем положении никак нельзя давать волю своей всепоглощающей страсти. Думайте о своей ответственности, которая ложится на ваши плечи как единственного представителя своего рода теперь, когда высокочтимый мной господин ваш отец и его сын нас покинули навсегда. Настанет, конечно же, время, когда вы будете благодарить меня за мое вмешательство в момент сегодняшней великой ярости. О мой дорогой молодой господин, не сердитесь, а послушайте совета вашего преданного слуги.

На протяжении всей этой длинной тирады Терумаса продолжал кипеть от злости и нервничать, пытаясь ударами с пинками проложить себе путь. Но упрямый Дансуке не ослаблял хватки и искренне пытался донести свою мольбу до рассудка господина, хотя изначально она излагалась в весьма судорожной и непоследовательной форме, диктуемой обстоятельствами. Самообладание несчастного окровавленного и заплаканного Дансуке в конечном счете вызвало у Терумаса ответное чувство, и он уступил слуге. Осознав бесплодность своих усилий, позволил ему отвести свою лошадь обратно в их собственный лагерь. Здесь ему выразили громадное сочувствие в связи с его невосполнимой утратой, но при этом все единодушно признали, что Дансуке поступил правильно, так как время для мести их господин выбрал совсем неудачно, ведь он рисковал практически однозначно сложить голову, при этом не причинив врагам ни малейшего ущерба.

Таким образом верный слуга Дансуке спас жизнь своего молодого господина и предотвратил исчезновение благородного рода Икеда с лица земли.

Наступил мир, спор между враждующими кланами Токугава Иэясу и Хасиба Хидеёси, которому подчинялись родственники Икеда, на какое-то время удалось урегулировать к всеобщему удовлетворению. Хидеёси провозгласили регентом. Вчерашние заклятые враги совсем незатейливым способом превратились в ближайших друзей, не разлей вода. Давно овдовевший Иэясу теперь добивался руки младшей сестры Хидеёси, послал к нему сватов, и его посланник получил согласие на брак. Хидеёси, со своей стороны, усыновил отпрыска Иэясу, и в семье его приняли как родного. Таким образом, как говорили в старину, «после дождя земля становится тверже». Незадолго до того, как обнажились кинжалы, причем не в переносном смысле этого слова, а в самой смертоносной действительности, между двумя семьями царил счастливый мир.

Терумаса, жаркий пыл которого наконец-то прошел, взглянул на предшествовавшие события в новом свете. Чего ради его высокочтимый отец пожертвовал своей жизнью? Прямо скажем, вообще впустую! Не один только его отец, но и старший брат с шурином погибли в совершенно бессмысленной междоусобице. Никакой высокой цели они своей гибелью не послужили. К этому времени они должны были от бессилия клясть судьбу в подземном царстве мертвых, куда попали до срока из-за непоследовательности событий, участниками которых им пришлось стать. Одновременно он обратился к своим собственным чувствам и по достоинству оценил преданность Дансуке, спасшего его от судьбы родственников, сложивших головы в том сражении.

– В какой-то момент, если я правильно запомнил, Дансуке сказал, что обязательно наступит время, когда мне придется его благодарить за упорство, проявленное им ради предотвращения моего опрометчивого поступка. Да, он был прав, хотя я в тот момент просто потерял рассудок и видел перед собой одну только цель. И вот это обещанное Дансуке время настало даже раньше, чем мог предвидеть он сам. Все-таки Дансуке оказался по-настоящему достойным глубокого уважения человеком, и мне следует подумать над тем, что такого полезного можно сделать для него.

От слов Терумаса без промедления приступил к делу. В знак признания выдающихся заслуг перед лицом смертельной опасности он присвоил своему безропотному вассалу чин самурая; и Дансуке, как настоящий человек чести, ступив на первую ступеньку карьерной лестницы, начал стремительный по ней подъем. Бан Дайдзен, как его теперь называли, поднимался с одной ступеньки на другую, пока в конечном счете не получил высшего чина на службе своему господину, то есть стал одним из главнейших сановников клана Бидзен. Живущие поныне люди еще помнят, что на воротах двора дома Бан висела пара ржавых стремян. Эти стремена, как говорят, выглядели совершенно одинаковыми с теми, которыми господин Терумаса пинал основателя рода Бан Дайдзен, когда тот еще откликался на имя Дансуке, при вышеизложенных обстоятельствах, сложившихся в ходе памятной битвы у горы Комаки.

При внешне мирном сосуществовании предводителей некогда враждовавших лагерей, Терумаса вынашивал неугасающее чувство ненависти к Токугава Иэясу. И больше не собирался обмениваться положенными приветствиями с человеком, которого считал опосредованно причастным к смерти своего отца и старшего брата. Казалось неизбежным, что эти двое когда-нибудь встретятся во дворце регента, и Иэясу вполне хватило проницательности, чтобы заметить враждебное отношение к нему этого молодого человека, а также фантазии, чтобы представить творящееся у него в голове. Не видя за собой никаких прегрешений, однако, Иэясу всячески старался с ним подружиться. При каждой встрече этот пожилой человек отвешивал вежливый поклон и делал любезное замечание о погоде. Например, «Икеда-сан, какой сегодня прекрасный день!» или «Икеда-сан, сегодня у нас какой-то очень холодный ветер!». Но Терумаса притворялся слепым и глухим ко всем его попыткам подружиться, и он всегда старался как можно быстрее пройти мимо, отвечая на приветствие лютым взглядом.

И так в попытках примирения с одной стороны и свирепых взглядах с другой прошло восемь лет.

Регент прекрасно знал об отчуждении между двумя своими высокопоставленными вельможами, и оно вызывало у него большое беспокойство. Он посвятил много дум некому плану оздоровления отношений между ними.

– Меня весьма огорчает, – сказал он однажды Иэясу, – когда замечаю, что вы с Терумаса находитесь в неприязненных отношениях. Меня обрадует, если вы подружитесь.

– Ваше высочество, – ответствовал Иэясу, – я ведь тоже совсем не против этого. Уверяю вас, совсем не я насаждаю враждебность между нами. Он до сих пор винит меня в трагедии, случившейся во время сражения при Комаки-Нагакутэ, и даже вынашивает мысли о мести. Это очевидно по его поведению, но что я могу поделать?

– Если ты, мой друг, не против, я посмотрю, чем можно помочь в вашем запутанном деле. Давай-ка поглядим! У тебя подросло несколько дочерей, которые уже на выданье, и, как мне сообщили, внешне они очень милы. Как ты посмотришь на то, чтобы выдать одну из них замуж за Терумаса? Некоторое время назад он овдовел и остался один с малолетним сыном на руках. У тебя найдутся рациональные возражения по поводу такого союза?

– Ни малейших, ваше высочество, а как вы думаете, захочет ли Терумаса вообще выслушивать такое предложение? Насколько я знаю его натуру, он с порога ответит высокомерным отказом.

– Не посмеет! Даже не переживай на этот счет. Я подойду к этому делу со всей предосторожностью, и, если не допущу больших ошибок, все сложится так, как мы пожелаем. Ты готов поручить мне такое задание?

– Безоговорочно, ваше высочество; и, если у вас все получится, моя благодарность не будет знать границ.

Сказано – сделано. Следующий шаг Хидеёси заключался в том, чтобы вызвать Терумаса к себе на прием, и, когда этот молодой человек явился в его палаты, он говорил с ним так:

– Мой юный друг, мне докладывают, что печаль по поводу гибели твоего отца и брата в сражении у горы Комаки до сих пор мучительно терзает твою душу, и по этой причине ты отказываешься от дружеских отношений с сёгуном Токугава Иэясу. Утрата твоя на самом деле заслуживает самого глубокого сочувствия, однако свою роль сыграла судьба войны, и хранить столь долгое время в сердце ярость к неповинному по большому счету человеку мне представляется делом неразумным. Сражение происходило между кланами Токугава и Тоётоми. Речи о какой-то частной размолвке между родами Токугава и Икеда не шло. Мир давно уже удалось восстановить, и в наши дни представляется недостойным настоящего воина вынашивать мстительные замыслы против возможных друзей. У нас хватает настоящих противников, чтобы на них излить свою злость. В качестве личного одолжения мне, если не просматривается какой-то еще причины, я прошу тебя пойти на примирение с Иэясу и забыть прошлое. Или если моего простого желания тебе мало, во имя любви к императору и к своей родной земле, оставь свое злое чувство и помирись с ним.

Мягкие увещевания любимого господина тронули упрямое сердце Терумаса. Он не смог сказать ему – нет.

– Ваше высочество, – сказал он со своей обычной откровенной порывистостью, даже не взяв приличную паузу на обдумывание слов собеседника. – Я выполню все, что вы пожелаете. С этого момента я распрощался со всеми мыслями о мести.

– Твое скорое согласие служит мне свидетельством твоей искренности, – произнес великий государственный деятель, весьма довольный словами собеседника. – Благодарю тебя, дорогой мой Терумаса, и я уверен, что ты никогда не пожалеешь о своем великодушии.

И еще некоторое время поговорили на отвлеченные темы, а когда Терумаса уже собирался было удалиться, регент вдруг сделал вид, будто ему в голову пришла интересная мысль.

– Терумаса, – сказал он, – если я не путаю, ты все еще ходишь вдовцом, и за твоим маленьким сыном некому приглядывать. Пришло время тебе снова жениться.

– Однажды, ваше высочество, мне на самом деле придется об этом подумать, но без спешки.

– Мне как раз пришел на ум неплохой способ закрепить твое примирение с Токугава: ты должен жениться на одной из его дочерей. Тогда ваш мир стал бы делом очевидным для всех. Если ты не против, тогда я подниму вопрос сватовства перед отцом.

Все складывалось так, что Терумаса приходилось заходить дальше, чем он рассчитывал, но, видя, как мало толку в выдвижении возражений после того, как дал свое согласие, он надеялся только на то, что переговоры с потенциальным тестем провалятся.

– Я, ваше высочество, всецело полагаюсь на вашу заботу, – сказал он. – Мне остается только выполнять все, что вы скажете.

– Тогда прощай до следующего свидания, Терумаса. Я позже сообщу о моих достижениях на поприще сватовства.

Поздравив себя с успехом в деликатной дипломатии, регент тут же сообщил обо всем Иэясу. Они договорились о том, чтобы назначить невестой вторую дочь Иэясу по имени Току; и, получив согласие Терумаса, полным ходом начали приготовления к обряду официальной помолвки.

Но прежде чем отпраздновать такое мероприятие, Терумаса предстал перед Хидеёси и изложил свои соображения.

– Раз уж дело, которое вы, ваше высочество, взяли в свои надежные руки, зашло настолько далеко, не может существовать никаких двух мнений о том, что мои слуги становятся слугами Токугава и слуги Токугава – становятся моими. Одним словом, мы примирились и фактически стали единой семьей. Но все-таки остается некий момент, требующий ясного понимания. Вот он. Известно, что один из ратников господина Токугава, а именно человек по имени Наокацу Натай, в сражении при Комаки убил моего отца. Требовать от меня отношения к этому персонажу кроме как с ненавистью крайне сложно. Я уже сказал, что этот момент следует предельно ясно понимать.

Регент пришел в замешательство. Осуждать Терумаса за его чувства по такому деликатному вопросу смысла не имело, и если он попытается его осудить, то без сомнения молодой человек с радостью ухватится за такой шанс в качестве оправдания своего отступления от взятых было на себя обязательств, и проблема вернется к своей исходной точке. Поэтому ему не оставалось ничего иного, кроме как придать лицу доброе выражение и со всей сердечностью ответить своему собеседнику:

– Не может быть двух мнений, дорогой мой Терумаса. Разумеется, ты волен питать любые чувства, основанные на твоих ощущениях.

Итак, дочку Иэясу просватали, и обе стороны условились провести обряд обручения в кратчайший возможный подходящий для этого срок.

Ближе к концу февраля следующего года у Иэясу возникла необходимость по какому-то личному делу посетить свой дом в Эдо. Полным ходом шла война с Кореей, и самые высокие военные чины уже несколько месяцев вели тайные совещания в штабе регента, находившегося тогда в городе Нагоя провинции Хидзен. С появлением Иэясу в Эдо возникала первая благоприятная возможность для проведения торжественных мероприятий в честь бракосочетания его дочери, и существовала договоренность о том, что Терумаса последует за своим предполагавшимся тестем в замок Эдо безо всякого промедления.

Мысли Иэясу, когда он ждал человека, бывшего ему врагом, совсем не соответствовали такому радостному событию, каким считается свадьба. Морщины большой тревоги бороздили его широкий лоб. Хидеёси предупредил его о том, что его жених сказал о человеке, погубившем близких и дорогих ему людей, и Иэясу было страшно себе представить, что может скрываться за такими словами. Его даже посетила мысль о том, что Терумаса может потребовать от отца невесты в качестве свадебного подарка голову Наокацу.

– Позаботьтесь о том, чтобы окружить его светлость всесторонним уважением и почестями, – предупредил он четырех старших слуг, отвечавших за достойный прием этого с нетерпением ожидаемого гостя. – Меня крайне угнетает мысль о его ненасытной враждебности в отношении несчастного Наокацу Нагаи. Постарайтесь реже упоминать его имя, и будем надеяться, что Икеда-сан его совсем забудет. Я верю, что вы меня не подведете в этом важном и деликатном деле.

– Можете всецело положиться на нашу предупредительность, сударь, – ответил один из тех, к кому он обращался. – Мы сделаем все возможное, чтобы отвлечь господина Икеда от опасных предметов и направить его мысли в конструктивное русло. А ради предотвращения досадных случайностей следует предупредить Наган, чтобы он держался подальше от вашего будущего зятя. Не беспокойтесь, сударь, мы примем все необходимые меры предосторожности.

– Посмотрим. Я очень рассчитываю на ваше добросовестное отношение к делу.

Терумаса прибыл в замок точно в назначенный срок. Четыре руководителя стражи Иэясу встретили его с величайшими почестями, проводили в просторные гостевые палаты и усадили на почетное место. Потом они отступили к противоположной стене залы, где, положив ладони на циновки и постоянно кланяясь, произнесли слова приветствия.

– Господин Икеда, мы рады видеть вас и поздравить с удачным завершением вашего полного опасностей долгого путешествия. Нижайше просим вас принять наши смиренные поздравления по случаю радостного события, которое привело вас сюда, и мы молимся за дарование всевозможных благ вам и вашей невесте.

– Я рад оказаться под крышей вашего дома, где меня ждет такая весьма похвальная миссия, – вполне добродушно ответил Терумаса. – Представляться вам я не буду, так как вы и так прекрасно знаете, кто я такой. Когда-то я дал себе слово никогда не разговаривать с господином Токугава, но при самом доброжелательном посредничестве его высочества регенте все недружественные мысли я выкинул из головы, а чтобы закрепить наш союз, прибыл сюда сегодня вступить в законный брак с его дочерью. Так как две наши семьи предстоит тем самым объединить, вы все становитесь моими слугами, а все мои слуги становятся слугами господина Токугава. Былая вражда уходит в прошлое без следа. Мы начинаем наши отношения заново на чистой и более надежной основе. Я рад с вами со всеми познакомиться.

– Мой господин, мы высоко ценим вашу снисходительность и проявленную вами огромную благосклонность к нам. Позвольте нам воспользоваться подходящей возможностью, чтобы выразить вам нашу безмерную преданность.

– Хотелось бы узнать ваши имена.

– Ах, простите, мы позволили себе большое упущение! Меня, ведущего с вами разговоры, зовут Ии Наомаса, я полностью к вашим услугам.

– Меня зовут Сакаи Саэмон, ваша светлость.

– Неужели?! Я давно слышал ваши имена и даже видел вас обоих, насколько мне помнится, несколько раз издалека перед вашим лагерем во время сражения у горы Комаки. Да, воевали вы отважно.

– Вы льстите нам, ваша светлость. Мы не заслуживаем такой высокой похвалы.

– А как тебя следует звать, мой друг?

– Меня, ваша светлость, зовут Накацукаса Тадакацу, а раньше звали Хонда Хеихатиро.

– Знаю, знаю! Одним туманным утром я наблюдал, как ты храбро бился на берегу реки около храма Рюсендзи города Касугаи. Да, да, ты тоже проявил себя блестяще на поле брани.

– Мой господин, я совсем не заслуживаю такой высокой оценки, ведь я всего лишь служу рядовым ратником.

– Остался один только ты, назови тоже свое имя.

– Сакакибара Ясумаса, мой господин.

– Неужели передо мной находится сам знаменитый Сакакибара?! Сакакибара, в одиночку преследовавший сёгуна Хидеёси, когда его принудили к отступлению в районе Хосигаки? Вашу дерзость, проявленную в том случае, во всех красках запомнил его высочество. Он признается по вечерам, когда бывает особенно разговорчив, что впервые в своей жизни он тогда по-настоящему испугался! Ха, ха, ха! Вы проявили себя исключительно смелым человеком!

– Что было, то прошло и быльем поросло, мой господин. Теперь я стал одним из самых верных и послушных слуг его высочества. У нас, чье дело состоит в ношении оружия, участии в сражениях и налаживании мира по велению бога войны, ведущего свою загадочную игру, мнения никто не спрашивает.

– Присутствие такого количества храбрых солдат, принимавших участие в сражении у горы Комаки, доставляет мне огромную радость. Мысли мои уносятся в то прошлое, и на память мне приходит… Мои храбрые судари, готовы ли вы ответить мне на один вопрос?

– Задавайте любые вопросы и сколько угодно много, ваша светлость.

– Я слышал о некоем Наокацу Натай, тоже участвовавшем в том сражении; как сложилась его судьба?

Вопрос прозвучал громом среди ясного неба! Все четыре вояки, причем мужчины, безусловно, храбрые, смотрели друг на друга с испугом и тревогой в полном недоумении, как ответить своему гостю. То, по поводу чего предостерегал их господин, случилось в самый первый час беседы. Терумаса, наблюдая их замешательство, причем, следует признаться, с наслаждением, настаивал на ответе.

– Что случилось с Нагаи? Где он теперь? – повторил он свой вопрос, теряя терпение.

Опять последовали растерянные переглядывания между самураями. Никто из них не осмеливался брать на себя ответственность за сообщение требуемой информации.

– Вы как-то вдруг утратили слух, судари? Я повторяю свой вопрос: как сложилась судьба Нагаи?

Всем стало понятно, что Терумаса теряет терпение.

– Рассчитывая на ваше всемилостивейшее прощение, сударь, – заикаясь, начал Сакаи Саэмон, которого остальные самураи вытолкали вперед, так как он обычно выступал в роли самого красноречивого оратора, – я так полагаю, что он вполне здоров и до сих пор находится на службе у нашего господина.

– До сих пор пребывает на службе у вашего господина? Я рад этому; вы освободили мой рассудок от большого бремени размышлений. Такое громадное расстояние я как раз покрыл ради того, чтобы выяснить, тот ли это Натай, что убил моего отца. Вы очень меня обяжете, если незамедлительно приведете его ко мне.

– Сударь, осмелюсь предложить, чтобы вы послали за ним после своей беседы с его светлостью Токугава.

– С беседой можно повременить. Сначала я хочу познакомиться с Натай. Если вы откажетесь выполнить такое мое желание, мне останется только незамедлительно покинуть Эдо, не отдав дани своего почтения его светлости. Я все сказал.

В том, что Терумаса исполнит свою угрозу, сомневаться не приходилось. Поэтому самураям не оставалось ничего иного, кроме как предупредить своего господина о резком повороте событий, произошедшем вразрез со всеми их мерами предосторожности, и оставить все дело на его усмотрение.

Сакаи Саэмон низко поклонился со словами:

– Сударь, соизвольте подождать несколько минут. Я обязуюсь вам все решить предельно быстро.

– Запомните, никакие игры со мной не пройдут. Не вздумайте водить меня за нос!

Сакаи вышел, его три друга исчезли раньше его. Терумаса мысленно мрачно улыбнулся. Все складывалось в точности, как он задумывал.

Четверо самураев поспешили в палаты своего господина. Когда они вошли, он поднял на них глаза и довольным тоном спросил:

– Ну, он уже прибыл?

– Да, ваша светлость.

– Все в порядке?

– Нет, ваша светлость; мы опасаемся, что случилось худшее.

– Как! Что ты имеешь в виду?!

– Он требует незамедлительно привести Наган.

– Разве я вас не предупреждал… – сердито начал Иэясу; затем замолк и, сложив руки на груди и опустив голову, погрузился в осмысление ситуации.

– Вы говорите, что Икеда-сан настаивает на немедленной встрече с Натай Наокацу? – через минуту осведомился он, подняв глаза.

– Да, ваша светлость.

– Тогда любой ценой устройте ему встречу с Наган. Икеда-сан считается человеком рассудительным. Он приехал сюда, чтобы жениться на моей дочери. Если он еще в своем уме, вряд ли он пойдет на нарушение наших планов и рискнет благорасположением регента ради какой-то старой вражды.

– Судя по его речам и манере поведения, трудно предположить, что у него на уме, ваша светлость.

– Хм!

– Если он схватится за свой меч, когда увидит перед собой Наган, мы не сможем ему помешать дать выход мстительным чувствам. А вдруг он потребует голову Наган в качестве свадебного подарка, как ему отказать в такой прихоти?

– Он собирается зайти настолько далеко?

– Даже более чем вероятно, ваша светлость.

– Именно этого я опасался. Мне надо еще подумать, что теперь предпринять.

Иэясу задумался на некоторое время, на лбу его пролегли глубокие морщины смущения и ожидания грядущей беды. Вдруг ему на ум пришло решение проблемы, глаза сёгуна заискрились, и он твердо произнес:

– Приведите Наган Наокацу на прием к господину Икеда, раз уж он на том настаивает. А если он потребует его голову в качестве свадебного подарка, ответьте ему решительным отказом. Таковы мои распоряжения.

– Ваша светлость, выполнить ваши указания труда нам не составит, но, если мы будем действовать в таком ключе, намеченная женитьба вполне может расстроиться, а вы вызовете недовольство его высочества регента. Вы готовы пойти на такой риск?

– Не утруждайте себя предположениями по поводу исхода нашего дела, просто поступайте, как я вам говорю. Если Икеда-сан вдруг потребует голову Натай в качестве свадебного подарка, напомните ему, что бой у горы Комаки происходил между кланами Токугава и Тоётоми. Представители рода Икеда принимали в нем участие на одной из сторон. Натай подчинялся своему воеводе, а сразил сёгуна Нобутеру Икеда по воле случая в честном поединке. В бою жизнь и смерть определяется случаем, а не прихотью человека. Натай добросовестно выполнил свой ратный долг. Если Терумаса никак не смирится с гибелью своих родственников, пусть спрашивает с меня как воинского начальника, а не с Натай, принимавшего участие в сражении по моему распоряжению. Следовательно, скажите ему, что он может дать выход всем своим мстительным чувствам и излить их на мою дочь, его невесту девицу Току. Пусть он порежет ее на ремни, если ему от этого станет легче, я не стану ему мешать. Но пусть он уяснит для себя на всю оставшуюся жизнь, что Иэясу никогда не принесет в жертву своего преданного самурая ни при каких условиях.

– Мой господин, ваши слова запали глубоко в наши души. Мы вернёмся к гостю и попытаемся уладить все дело к удовлетворению всех заинтересованных сторон!

Гонца за Наган Наокацу все-таки послали. Наши четыре самурая сообщили ему о том, как складываются события, и к тому же предупредили быть настороже в готовности своевременно ретироваться, если молодой дворянин потянется за своим мечом.

Самураи вернулись в гостевые палаты, где их все это время ждал кипящий праведным гневом и преисполненный решимостью Терумаса.

На этот раз разговор начал Сакакибара Ясумаса.

– Мой господин, мы приносим свои извинения за то, что заставили вас так долго ждать, – начал он.

– Вы привели ко мне Нагаи – где он? – прервал его речь Терумаса.

– Да, мой господин, он ждет снаружи.

– Прекрасно! Приведите его немедленно ко мне.

– Слушаюсь, мой господин.

Сдвижные перегородки разошлись в стороны, и за ними в прихожей на весьма почтительном расстоянии, рассчитанном так, чтобы в случае необходимости можно было вовремя убежать, сидел Нагаи, склонив голову таким образом, что лица его видно не было.

– Ты Нагаи?

– Да, ваша светлость.

– Подойди сюда, Нагаи.

– Мой господин, я не достоин того, чтобы приблизиться к вашей благородной светлости.

– Оставь свои отговорки! Я приказываю: подойди ко мне.

– Мой господин, я не смею.

– Ты злоупотребляешь моим далеко не беспредельным терпением, любезный!

Терумаса поспешно поднялся и стремительно пересек разделявшее их пространство, достигнув того места, где сидел Нагаи. Пот прошиб четырех самураев, ставших свидетелями всей сцены; трепет ужаса прошелся по ним от того, что должно было произойти.

– Почему ты не подходишь, когда я тебя зову? – разбушевался Терумаса, схватил несчастного самурая за запястья и потащил его по полу. – Я научу тебя повиноваться мне без лишних разговоров!

Терумаса, будучи крупным мужчиной, обладавшим могучей силой, трепал Натай, как воробья, оказавшегося в когтях ястреба и полностью зависевшего от его милосердия. Не успел он даже оценить обстановку, не говоря уже об оказании сопротивления, как оказался перед подушкой, на которой Терумаса восседал с самого своего прибытия на церемонию бракосочетания, а теперь обосновался снова.

– Взгляни-ка на меня, любезный! – скомандовал Терумаса.

– Мой господин, – взмолился перепуганный бедолага, – я не смею этого сделать.

– Взгляни на меня. Ты же проявил достаточную храбрость, когда хладнокровно убивал моего отца Нобутеру на девятый день четвертого месяца двенадцатого года Тенсё.

– Тем весомее основания для меня бояться за собственную жизнь сейчас, ваша светлость.

– Такого упрямого малого я еще не встречал! Почему ты постоянно отказываешься делать то, что я тебе говорю?

Терумаса взял перепуганного самурая за шкирку и повернул его лицом к себе. Взглянув спокойно, но пристально на него на протяжении нескольких секунд, сёгун обрел полное спокойствие.

– Да, Наган Наокацу, мне доставило большое удовольствие знакомство с твоею личностью. Мне говорили о тебе как о самом внешне привлекательном мужчине из всех самураев, находящихся на службе у господина Токугава. Мой осведомитель сказал правду: ты, несомненно, очень симпатичный мужчина, хотя в настоящий момент любоваться твоею красотой не приходится… Где-то даже служит успокоением тот факт, что мой отец принял свою смерть от рук такого достойного воина. Можно уверенно предположить, что в царство духов он отправился без особой обиды на судьбу. На том и покончим с нашим делом, Наган.

Наокацу признал себя побежденным. Притом что в повседневной жизни он слыл мужчиной весьма храбрым, в силу серьезности ситуации и суровости речи Терумаса, которого, хотя и непреднамеренно, сделал своим врагом, теперь он испугался так, что даже скрыть свой ужас не мог.

Самураи застыли в готовности к немедленному вмешательству в последний момент, если на то возникнет необходимость. И они тоже считали судьбу Наган предрешенной.

Не отпуская воротника своей жертвы, Терумаса продолжал пристально смотреть на него в глубокой задумчивости. Потом, повернувшись к остальным присутствовавшим в помещении мужчинам, он неожиданно спросил:

– Какой размер ежегодного жалованья ему полагается в настоящее время?

– Одна тысяча коку риса с его поместья в окрестностях Кавагоэ.

– А сколько он получал во время, предшествовавшее сражению при Комаки?

– Две сотни коку, ваша светлость.

Терумаса отбросил перепуганного человека от себя и хлопнул ладонями по коленям. Слезы унижения выступили в него на глазах.

– Просто не верю своим ушам! На момент сражения его жалованье составляло две сотни коку; теперь же, по прошествии почти десяти лет, ему платят всего лишь одну тысячу коку, да и их он должен получать за счет хлеборобов такой заброшенной дыры, как Кавагоэ! Ах, каким бесполезным смердом в таком случае надо быть! Страшно даже подумать, что мой обожаемый отец погиб от руки такого ничтожного существа! Какой невыносимый позор! Отец, боюсь, что вы не сможете простить себе тот день, когда такое безобразие произошло. Вам в мире теней придется до бесконечности оплакивать свою несправедливую судьбу. Я, ваш сын Терумаса, от всего сердца выражаю вам свое сочувствие!

Свои чувства он выразил настолько искренне, что по его смуглым щекам потекли настоящие слезы, и он, как могло показаться, совсем позабыл о наличии свидетелей его минутной душевной слабости. В таком состоянии он пребывал совсем недолго. Восстанавливая душевное равновесие, он обратил свой взор на мужчин, застывших перед ним.

– Судари, – начал он свою речь, – некоторое время назад я говорил вам, что главной целью моего приезда в Эдо было взглянуть в лицо этого человека, числящегося убийцей моего отца и брата. Я его увидел, и увиденным вполне доволен. Но у меня осталась еще одна просьба, которую вы должны передать моему будущему тестю. Она касается все того же Наган Наокацу. Если его светлость собирается согласно обычаю преподнести мне свадебный подарок…

Вот и наступил долгожданный момент! Даже наши храбрые самураи не могли сдержать дрожи, а лицо Наган стало мертвенно-бледным. Первому дар речи вернулся Ии.

– Мой господин, – запинаясь, начал он, – вы высказываете вполне разумные вещи. Но разве не лучше позабыть прошлое и начать новую жизнь? Трагедия при Комаки случилась без малого десять лет назад, и копаться в ней уже поздно. Более того, тот день получил высокое благословение на установление мира, ведь в тот день произошло соединение двух благородных родов. Не следует такое событие омрачать актом мести и кровопролитием. Я умоляю вашу светлость еще раз задуматься над своими словами и милостиво даровать Наган жизнь!

– Мой господин, мы все вместе молим вас о даровании жизни этому несчастному человеку! – в один голос попросили все трое, бросившись к ногам своего господина на циновки.

– О чем вы все тут толкуете? – безо всяких церемоний спросил Терумаса. – Кто сказал, что я требую лишить Натай жизни? Даже в мыслях ничего подобного не держал. Я хотел вам сказать, чтобы вы попросили господина Токугава воспользоваться своим влиянием на его высочество регента ради присвоения как можно скорее этому парню чина даймё с годовым доходом, скажем, в десять тысяч коку.

На лицах всех пяти самураев появилось искреннее изумление – радость и облегчение. Иэясу, по ту сторону раздвижной ширмы слышавший все, что говорилось в соседнем помещении, теперь распахнул ее и вбежал в гостевые покои. Схватив руки Терумаса, он поднял их к своей голове и дал выход чувствам следующими словами:

– Терумаса, вы оправдали свое благородное происхождение! Я польщен честью приобрести такого великодушного зятя. Мне остается только заверить вас в том, что использую все свое влияние ради выполнения вашей по-настоящему достойной рыцаря просьбы.

После свадебного обряда Терумаса со своей невестой возвратился в город Нагоя, куда в скором времени за ними последовал Иэясу. Он рассказал обо всей эпопее регенту, а также передал просьбу своего зятя. Хидеёси одобрительно хлопнул себя по колену.

– Терумаса у нас оказался истинным самураем, – сказал он. – Будьте спокойны, его прошение мы рассмотрим самым внимательным образом.

Так вышло, что мелкий вассал Наган Наокацу, получавший жалованье в размере одной тысячи коку с усадьбы в предместьях Кавагоэ, одним прыжком стал даймё с ежегодным доходом в десять тысяч коку.

В результате получилось, что Икеда Нобутеру пал от меча высокопоставленного самурая, а не безвестного ратника!

Героизм Тории Кацутака

Небольшой гарнизон, осажденный в замке Нагасино в провинции Микава, находился в отчаянном положении.

Комендант этого замка Окудаира Садаёси на своем месте отсутствовал, так как отправился кое-куда по важному делу, а командовать небольшим отрядом из восьмисот человек он поручил своему сыну по имени Садамаса. Бойцы его отряда сражались с отчаянной храбростью; но, так как противник напал на их замок, воспользовавшись фактором внезапности, гарнизон не успели снабдить достаточным количеством боеприпасов и продовольствия. Поэтому через пару недель осады перед защитниками замаячила реальная перспектива голода, которую можно было заменить вариантом позорной капитуляции.

Приближался конец апреля третьего года эры Тенсё (1575 г. по христианскому календарю). Правитель провинции Каи Такеда Кацуёри, осведомленный о том, что его феодальный враг Садаёси находится в отлучке, счел этот факт благоприятной возможностью напасть на его цитадель; он во главе войска из двадцати восьми тысяч ратников направился к замку и взял его в осаду. Расположив свою ставку на холме напротив главного входа, он обложил гарнизон замка Нагасино со всех сторон. Круглые сутки шел штурм его стен таким образом, чтобы по возможности взять его до того, как на помощь осажденным придут отряды правителя Садаёси под командованием Токугава Иэясу или влиятельного союзника последнего Ода Нобунага.

К концу двух недель осады сложили свои головы или получили тяжелые увечья, лишавшие способности оказывать сопротивление противнику, около трехсот защитников крепости; при всей экономии провианта его оставалось едва на пару суток. Оказавшись в таком отчаянном положении, Садамаса собрал всех своих оставшихся ратников, чтобы с хладнокровным мужеством и предельной решимостью обратиться к ним с такими вот словами.

– Мои воины, – начал он свою речь, – мне нет нужды превозносить ваше мужество и преданность своему господину, я просто искренне благодарю вас за ваш ратный подвиг. Однако военная фортуна почему-то повернулась к нам спиной, и защищаемый нами замок придется сдать врагу. Боеприпасы у нас практически закончились, а провианта осталось всего лишь еще на пару дней. Отправить гонца за помощью мы не можем, так как враг очень плотно обложил нас со всех сторон, не оставив ни одной лазейки. Я собираюсь послать к Такеда своего парламентера с просьбой отпустить вас всех восвояси, сам же я собираюсь покончить с собой через традиционный обряд сеппуку. В глубине души вы можете стремиться к сопротивлению до конца, а не сдавать замок врагу, но в чем состоит польза для вас, если вы пожертвуете собой при таком раскладе?! Никакого проку ваша жертва ни мне, ни кому-то еще не принесет. Моя последняя воля состоит в том, чтобы вы все остались живы и поступили на службу к моему отцу, в составе его войска воевали и вернули наш замок, который нам теперь приходится сдавать врагу в силу непредвиденных заранее и поэтому непреодолимых обстоятельств. Больше нам ничего не остается. Спасайте свои жизни и позвольте мне спокойно сделать сеппуку.

Садамаса завершил свою речь, но прежде, чем стихли звуки его сурового послания, из задних рядов послышался звонкий голос подхватившего его слова ратника:

– Зачем сеппуку, мой господин?! Слишком рано говорить о таком отчаянном шаге! С вашего разрешения я прокрадусь через боевые порядки врага, позову подкрепление, которое придет вовремя.

– Это ты, Кацутака, говоришь мне? Храбрый мой малый, я рад тому, что ты хочешь всем нам помочь, беда только в том, что у тебя ничего не получится. Разве даже крыса, намного меньшая такого гиганта, как ты, с твоим ростом метр восемьдесят с лишним сантиметров, проберется через порядки нашего врага не замеченной им? И даже если предположить такое чудо, разве успеет войско прийти к нам на помощь до того, как мы погибнем от голода? Я ведь после глубоких размышлений пришел к выводу, только что изложенному вам. Твое предложение мне представляется невыполнимым.

– Отнюдь, мой господин. – Кацутака говорил спокойно, как человек, принявший окончательное решение и знающий, на что идет. – Как вы знаете, я прекрасно плаваю, и силой природа меня тоже не обделила. Под покровом ночи я переплыву реку, со всех ног прибегу к его превосходительству господину Токугава, изложу ему нашу просьбу и попрошу незамедлительно отправить войско, чтобы разогнать осадивших нас врагов. Я тщательно обдумал свое предприятие; и я его смогу осуществить.

– Смело задумано и убедительно изложено, Кацутака! Да, отчаянные обстоятельства требуют поиска отчаянного выхода из них. Даже если тебе не повезет, хуже нам от этого никак не станет. Дерзай, мой друг, и да прибудет с тобой удача! – Он смолк, так как из-за охвативших его эмоций лишился дара речи, потом, справившись с собой, продолжил: – На случай, если тебе удастся преодолеть заслоны врага, как ты на это рассчитываешь, тебе надо каким-то способом дать нам знать об этом, чтобы нам было легче держать оборону до последней возможности. Как ты собираешься оповестить нас о своем успехе?!

– Самым простым способом, мой господин. Я вскарабкаюсь на вершину горы Фунацуки и подам вам сигнал дымом. Отсюда до Окадзаки, где сейчас находится Токугава-сан, расстояние километров тридцать пять или около того. Я доберусь до его замка завтра к полудню, а потом, передав наше сообщение, без промедления вернусь сюда.

– И как ты собираешься сообщить о выходе к нам подкрепления?

– Послезавтра в полночь я снова буду на той же горе, и снова ждите уведомления в виде дыма от сигнального костра. Один столб дыма будет означать, что прибывают одни только войска его превосходительства господина Токугава; два – будет означать, что они идут в сопровождении вооруженных отрядов господина Ода; и три будут означать, что к войску его превосходительства присоединились оба представителя рода Ода, то есть союзные войска трех его участников.

– Сможешь ли ты сообщать нам о численности прибывающих войск?

– Проще некуда, мой господин. Один выстрел скажет вам, что на подходе войско в десять тысяч человек; два выстрела – двадцать тысяч; три выстрела – тридцать тысяч. Ничего не бойтесь, мой господин. Я свято верю в успех своего предприятия.

– Да помогут Небеса твоему героическому духу, Кацутака! Когда ты собираешься отправиться в путь?

– С вашего позволения, как только наступит темнота, мой господин. Времени на долгие сборы у нас совсем не осталось. Прощайте!

– Постой, мой друг. Я тебе должен кое-что дать, прежде чем ты покинешь нас. Посмотри сюда.

Кацутака подошел поближе, и его господин вложил ему в руки ларец с дорогостоящим ладаном и ценный меч.

– Этот ладан считается семейной ценностью, передаваемой по наследству от нашего предка князя Томохира, приходящегося седьмым сыном императору Мураками. А этот меч – еще одна семейная реликвия, оснащенная клинком работы мастера Садамуне. Возьми эти предметы в качестве своеобразного признания твоей храбрости и преданности своему господину.

Наш воин принял драгоценные подарки с великим трепетом.

– Ваша светлость, вы безмерно добры к вашему покорному слуге. Я воспринимаю ваше великодушие с глубокой благодарностью.

– Постой еще немного, Кацутака! Я должен предложить тебе прощальную чарку на посошок.

Слуги принесли две чашечки и кувшинчик саке. Кацутака затем исполнил воинственный танец, подпевая себе в том же воинственном духе. После положенного обряда прощания он покинул своего господина, чтобы сделать необходимые приготовления, без которых в его рискованном предприятии было не обойтись. Он покидал собравшихся предводителей и рядовых ратников преисполненными восхищением его героизмом и надеждами людьми.

Оставив на себе самое легкое одеяние и прихватив с собой крошечный сверток в водонепроницаемой промасленной бумаге, под покровом ночи Кацутака украдкой вышел через потайную калитку в стене замка и ползком добрался до берега реки Ивасиро, протекавшей совсем неподалеку. Сезон дождей уже начинался, река переполнилась паводковыми водами, и стремительный ее поток бился неистово о противоположные берега. Кацутака спрятался в зарослях высокого тростника возле уреза воды и пристально взглянул в обе стороны. Полная луна, пробившаяся сквозь густую череду облаков, освещала в ночи окрестности почти так же ярко, как днем. К своему смятению, наш искатель приключений увидел паутину толстых и тонких канатов с привязанными к ним бесчисленными трещотками, перегораживающих поток, а также частую цепь сторожевых постов на противоположном берегу. Когда какой-нибудь плывущий по реке предмет касался канатов, трещотки издавали громкий тревожный звук – гыр-гыр, гыр-гыр, и при каждом таком звуке стражники с факелами проверяли причину шума.

Обнаруженные непредвиденные затруднения крепко озадачили Кацутака. Как же ему переплыть реку в условиях таких тщательно продуманных мер предосторожности врага? Вдобавок ко всему прочему он увидел развевающийся лениво на слабом ночном ветру ума-дзируси, или лошадиный знак, а также простой флаг. На обоих изображался знакомый ему герб, принадлежавший воеводе по имени Нобуфуса Баба, проявившему себя в качестве самого толкового из всех полководцев войска противника.

– Мне выпало отправиться в путь под несчастной звездой, – простонал Кацутака. – Если охрану этого берега поручили Нобуфуса Баба, переплыть реку под покровом ночи и выбраться на противоположный берег у меня не получится. Но я не сдамся, пока не испробую все способы, и буду надеяться на то, что отыщу путь к преодолению предельно бдительной стражи врага.

Он вырвал стебель тростника и собирался было швырнуть его в реку, как тут до него дошло, что на корнях этого стебля осталась почва, и если проницательный Нобуфуса ее обнаружит, то обязательно заподозрит: кто-то скрывается поблизости. И тут же прикажет своим стражникам провести прочесывание берегов. Тогда считай, что его предприятие обречено на провал. Поэтому он смыл грунт с корней стебля тростника и только потом швырнул его в поток. Тут же его затянуло в сети канатов, которые натянулись, и все трещотки издали громкий шум – гыр-гыр, гыр-гыр.

Тотчас же два стражника бросились в воду и вытянули тот стебель тростника на берег. Его отнесли к Нобуфуса, который тщательно исследовал корень тростника при свете факела.

– Этот стебель ни малейших подозрений не вызывает, – заключил военачальник. – Поэтому тревожиться не стоит.

Кацутака, внимательно всматривавшийся из своего укрытия в противоположный берег реки, почувствовал, как сердце его провалилось в пятки.

«Нет смысла даже думать о том, чтобы переправиться через реку», – решил он про себя.

Пережив минутное отчаяние, он выдернул еще один стебель тростника, смыл с его корней почву и пустил по течению. Снова трещотки подали сигнал тревоги, и снова несколько стражников бросились вплавь искать источник ночной тревоги.

– Еще один стебель тростника, мой господин, – доложил мужчина, передавший его воеводе.

– Стебли тростника вымывает из берега поток паводковой воды, – отметил он после осмотра принесенного ему стебля. – Ничего страшного, но тем не менее не теряйте бдительности, мои ратники.

Теперь Кацутака подобрал высохшую ветку, прибитую течением к берегу, и пустил ее плыть на канаты, потом туда же отправил еще один стебель тростника. Таким манером он продолжал пускать по течению плавающие предметы один за другим, и трещотки стали грохотать без перерыва. Понятно, что воинам Нобуфуса надоело реагировать на каждый подозрительный звук, и они перестали проверять реку впустую. Однако Кацутака все еще не осмеливался рисковать и входить в реку, так как зоркие глаза стражи неотрывно рыскали по поверхности вод. Время утекало вместе с речным потоком. А что ему оставалось делать? Кацутака пребывал на грани отчаяния. Мысль о том, чтобы вернуться и признаться в провале своей затеи с самого начала, вызывала невыносимую боль. Лучше от нее вообще отказаться!

Тут как раз послышалась барабанная дробь, означавшая смену стражи. Люди Нобуфуса покидали охраняемый берег, а вместо них в караул заступали воины Оиносуке Атобе.

Настроение у Кацутака сразу стало налаживаться. Он знал, Оиносуке прославился своим коварством, но по сравнению с Нобуфуса все-таки не обладал терпением дальновидного человека. Кацутака снова принялся бросать всевозможные предметы в реку, но новые стражники постоянно оставались начеку и проверяли все, что вызывало грохот трещоток. Бедняга Кацутака прочувствовал полную безысходность своего положения, когда густые тучи, собиравшиеся незаметно, затмили луну, а также вдали послышался басовитый раскат грома. И тут с пугающей стремительностью на стражей реки налетела буря. Поднялся ужасный шум. Мощный натиск дождя, обрушившийся на кроны деревьев, рев ветра, раскаты и грохот грома нарушили покой мирной ночи.

Кацутака не испугался грозных проявлений природы. Он думал только о том, что теперь ему путь свободен. Он плясал и кричал от радости, зная, что в таком оглушительном шуме и непроглядной темноте его никто не сможет ни заметить, ни услышать. Но медлить было нельзя. Буря могла пройти так же стремительно, как и налетела. Раздевшись донага и привязав свой сверток в промасленной бумаге на шею, он соскользнул в мутные воды реки и кинжалом перерезал несколько канатов, пересекавших ее от берега до берега. Шумные трещотки издали тревожные звуки, услышанные часовыми на противоположном берегу, но, когда несколько человек собрались проверить, что происходит на реке, военачальник остановил их.

– Не вижу необходимости, люди мои, – сказал он. – Трещотки задела рыба, которую несут паводковые воды из верховья реки. Никто из состава гарнизона замка напротив не рискнет перебраться через реку во время такой бури. Подобная попытка будет означать неминуемую погибель. Поэтому угомонитесь.

– Вы говорите совершенно справедливо, мой господин, – поддакнул ему один из воинов. – Это вполне может оказаться всего лишь рыба, как утверждает ваша честь.

Снесенный круговоротом потока Кацутака, приложив громадные усилия, прибился к противоположному берегу примерно в километре ниже по течению от места своего входа в воду. Он обнаружил, что данный участок берега тоже тщательно охраняется противником, но все-таки у него появилась надежда на то, что под покровом темноты и шума бури ему удастся преодолеть все преграды. Украдкой он пробирался своим путем, как вдруг поскользнулся на влажной почве и с легким стуком упал.

– Стой! Кто там бродит?! – прозвучал буквально над ухом чей-то окрик.

Вздрогнув от неожиданности, Кацутака поднялся на ноги и схватился за рукоятку своего кинжала.

– Стражник из состава ночного патруля, сударь, – ответил он бодрым голосом.

– Почему один? Сочувствую тебе, посланному сторожить в такую бурю. Проходи!

– Спасибо, старшина. Доброй ночи.

– Спокойной ночи. Неси службу, не расслабляйся. Враг может воспользоваться бурей в своих коварных интересах.

– Не извольте беспокоиться, сударь.

Таким манером присутствие духа спасло его положение, когда уже казалось, будто провал неминуем. Итак, первый и самый сложный этап его предприятия удалось преодолеть.

К тому времени, когда Кацутака достиг вершины горы, откуда намеревался дать предупредительный сигнал, дождь почти прекратился, а раскаты грома едва слышались, все больше удаляясь. Когда он сделал привал, чтобы перевести дыхание, луна сияла снова и заливала окрестности серебристым чарующим светом. Из горючего материала, принесенного в небольшом пакете, ему удалось извлечь небольшое пламя, позволившее ему понадеяться, что его заметят часовые в замке, ждущие сообщения о преодолении им вражеских застав. После этого он возобновил свое путешествие, поспешил вниз по склону и практически без приключений около десяти часов следующего утра прибыл в город Окадзаки.

Когда он уже подходил к замку, ему навстречу выехал военачальник на коне в сопровождении нескольких пеших ратников. К своей великой радости, он признал в нем своего собственного полководца господина Окудаира Садаёси. Он встал на его пути и отвесил поклон с должным почтением.

– Меня зовут Кацутака Тории, мой господин, – представился наш герой, – и я прибыл со срочным поручением от вашего достопочтенного сына, в настоящее время находящегося в осажденном врагами замке Нагасино.

– В осажденном замке! Мой сын находится в осаде! Что ты имеешь в виду, делясь со мной такими странными известиями? Следуй за мной; я немедленно возвращаюсь в замок.

Повернув коня и сопровождаемый сплотившейся вокруг него свитой с Кацутака, Садаёси поспешил в обратный путь и спешился во внутреннем дворе замка, где потребовал от гонца более ясного и подробного отчета о положении дел. От всего услышанного он пришел в неописуемое возмущение.

– Ты принес совершенно неожиданные и недобрые вести! – воскликнул он. – Мой храбрый малый, твой отважный поступок я оцениваю выше всяческих похвал. Я заехал сюда два дня назад с Токугава-сан по пути домой в расчете на короткий отдых. Теперь я должен без промедления продолжить путь. Жди здесь, пока я схожу, чтобы все рассказать его превосходительству; быть может, у него возникнут к тебе вопросы.

Через очень короткое время посыльный вызвал Кацутака на аудиенцию к этому знаменитому государственному деятелю.

– Кацутака Тории, – дружелюбно начал он беседу, – ты храбрый человек и совершил замечательный поступок. Поведай мне во всех подробностях, как обстоят дела в замке Нагасино. Можешь говорить мне все как есть без утайки.

Выразив благодарность за оказанную ему честь, Кацутака в незатейливых выражениях простого воина подробно изложил положение дел внутри замка, а также за его пределами там, где ему пришлось пробираться, на тот момент, когда он покинул осажденный гарнизон.

– Если незамедлительно не выслать подкрепления, ваше превосходительство, – подытожил он свой рассказ, – гарнизон погибнет от голода. Я умоляю ваше превосходительство не терять попусту ни минуты.

– Подкрепление отправится со всей возможной оперативностью, – пообещал Иэясу. – На наше счастье, в настоящее время поблизости находятся оба князя Ода со своими войсками, и они могут дойти до осажденного замка за два, самое большее за три дня. Если бы не ты, мы пребывали бы в полной неизвестности до тех пор, пока не стало слишком поздно. Ты проявил себя как настоящий герой. Теперь иди поешь и отдохни перед возвращением в свой гарнизон.

Во второй половине того же дня Иэясу возглавил отряд в двадцать тысяч клинков, отправившийся маршем к замку Усикубо, где к нему присоединились два князя Ода со своими войсками общей численностью пятьдесят тысяч человек. Началась подготовка к выходу маршем на дело на следующий день ранним утром.

У Иэясу появилось время еще раз поговорить с Кацутака.

– Видишь ли, наши соединенные войска способны прибыть в Нагасино через два дня, если не раньше. Так что не переживай по поводу своевременного прибытия помощи твоему гарнизону. Ты должен чувствовать себя совершенно вымотанным. Поэтому задержись здесь на несколько дней, пока полностью не восстановишь силы.

– Ваше превосходительство проявляет чрезмерную заботу обо мне, но я не могу воспользоваться вашей безграничной добротой. Я должен без промедления возвращаться, чтобы сообщить воинам осажденного гарнизона о том, что успешно выполнил взятые на себя обещания и что помощь идет. Позвольте мне отправиться без промедления.

– Судя по твоим рассказам, вернуться в замок прежним путем, каким ты из него вышел, тебе совсем не светит. Оставь никому не нужную спешку и побудь пока здесь, как я тебе советую.

– Приношу тысячу извинений, ваше превосходительство, – продолжал настаивать Кацутака почтительно, но непреклонно. – Я взялся за выполнение опасного поручения с великим риском для жизни и должен довести дело до его логического конца. Я со своим ничтожным происхождением не стою того, чтобы мне позволили беседовать с вашим превосходительством, да еще удостоиться похвалы из ваших благороднейших уст. В жизни своей я даже мечтать не смел о подобной высочайшей милости. Даже если меня схватят враги и меня постигнет бесславная смерть от их рук, жалеть мне будет не о чем. Воины гарнизона голодают; известие о том, что спасение на подходе, придаст им новые жизненные силы. Позвольте мне отправиться в обратный путь, ваше превосходительство.

– Если ты так настроился на это дело, – откликнулся Токугава-сан, – я не стану тратить силы на пустую болтовню. Прихвати с собой письмо от меня для Садамаса.

– Стоит ли чересчур рисковать, ваше превосходительство? Если у меня обнаружат ваше письмо, тогда враг узнает о вашем приближении и соответственно всполошится.

– Справедливо! – похвалил Иэясу с улыбкой. – Воин ты храбрый, но к тому же и дальновидный, мой Кацутака!

Кацутака попрощался с воеводами Токугава и Окудаира Садаёси, повесил на плечо свой мушкет и снова отправился в опасный путь.

С отчаянной тревогой ждали воины сокращавшегося численно и слабевшего физически гарнизона в осажденном замке сигнала от гонца, обещавшего сообщить им о скором избавлении от страданий. Воодушевляемые известием о том, что Кацутака вопреки всем опасениям преодолел охранение врага, они теперь питали некоторую надежду на благосклонность судьбы, которая должна была помочь ему отыскать войска союзников. Часовые на высокой башне все глаза проглядели, всматриваясь в вершину горы, на которой должен был появиться обещанный сигнал спасения. В полночь на вторые сутки к своей безграничной радости они рассмотрели огонек костерка на горе Фунацуки; и в скором времени в неподвижном воздухе ночи поднялись три столба черного дыма, отчетливо видимые на фоне неба, освещенного прекрасной круглой луной. К ним идет помощь! Но хватит ли ее, чтобы разгромить врага? Сколько войск находилось на марше? Прислушивайтесь! Выстрел! За ним другой, а всего семь выстрелов означали, что спасать их идет войско численностью семьдесят тысяч клинков. Истощенные голодом мужчины приободрились, позабыли о недоедании и полученных увечьях, все стали ждать скорого освобождения от мук.

Но звуки выстрелов дошли до многих еще ушей, причем даже ушей тех людей, кому они совсем не предназначались. Стражники караульной команды, выставленной у подножия горы, тоже их услышали, разбираться с ночным стрелком отправили специальный отряд. Этот небольшой отряд возглавил сам воевода Масатоё Наито. Совершенно позабыв об опасности, поверивший в свой успех Кацутака весело сбегал по склону горы, когда оказался окруженным теми самыми мужчинами, о встрече с которыми мечтал меньше всего на свете.

– Стой! Кто идет? – потребовал воевода.

Присущая Кацутака мгновенная реакция на изменение ситуации опять его выручила.

– Когда послышались выстрелы, я со своими товарищами отправился узнать, кто их там произвел. Мы там все обшарили, но никого не обнаружили. Я спускаюсь с горы для доклада о результатах нашего поиска.

– Подойди ближе, чтобы я рассмотрел твое лицо. Кто твой старшина?

– Я принадлежу к сотне стрелков под командованием старшины Анаяма.

– Как тебя зовут?

– Меня зовут… мое имя….

– Воины, возьмите этого малого под стражу.

Команды раздавать легко, только вот исполнять их иногда вспотеешь! Четыре или пять стражников бросились выполнять его приказание, но Кацутака дал им такой яростный отпор, что они ничего не смогли с ним поделать; и, освободившись от их цепких рук, наш герой побежал вниз к подножию холма. Однако по склону карабкались новые группы солдат противника, поэтому пришлось повернуть назад и попытаться по кустам проскользнуть мимо них. Но его заметили и начали загонять в ловушку, как дикого зверя. Нанося сокрушительные удары направо и налево, он устроил достойную бойню, но расклад сил склонялся явно не в его пользу, и в конечном счете его заставили сдаться. У него отобрали мушкет и передали воеводе, который обнаружил на его прикладе надпись красным лаком: «Один из трех тысяч мушкетов, принадлежащих замку Окадзаки».

Он понял, что пойманный ими человек выбрался из осажденной крепости, чтобы отправиться за подкреплением в Окадзаки. Невзирая на позднее время, его следовало без промедления доставить к главнокомандующему сёгуну Кацуёри.

Окровавленный и измотанный долгим путешествием, Кацутака представлял весьма жалкое зрелище, когда его привели в сознание и воевода взглянул на него в неровном свете фонаря. Но все-таки обнаруживалось во внешности этого воина нечто, вызывавшее чувство восхищения его мужеством, а не сострадания к его положению и общему состоянию.

– Назови свое имя! – потребовал воевода.

Не видя больше смысла в том, чтобы скрываться дальше, Кацутака смело сказал:

– Телохранитель коменданта замка Нагасино господина Садамаса Окудаира Кацутака Тории.

– Ты ходил в Окадзаки за подкреплением и произвел те выстрелы на вершине горы Фунацуки в соответствии с заранее оговоренным планом. Разве не так?

– Именно так, ваше превосходительство.

– Ты взялся за выполнение смертельно опасного поручения. Ты должен мне позже рассказать, как тебе удалось пробраться через наши заслоны. Я сумею оценить храбрость и воздать за нее должное. Мне хотелось бы видеть тебя среди моих ратников. Если ты перейдешь на нашу сторону, я положу тебе ежегодное жалованье в размере одной тысячи коку риса. Если ты откажешься, то умрешь.

Ловко разыграв радость от получения такого предложения, Кацутака принял его, рассыпавшись в благодарностях. Он рассчитывал на то, что, прикинувшись предателем, он сможет усыпить бдительность своей стражи и сбежать или как-нибудь еще помочь защитникам осажденного замка.

– Своим предложением вы оказали мне великую честь, ваше превосходительство, – сказал он. – Пусть даже скромным рядовым ратником, но я с полной отдачей готов послужить вам всей душой.

– Я рад, что ты не утруждаешься терзаниями и глупыми сомнениями по поводу дезертирства, – сказал воевода, которого все-таки несколько удивило скорое согласие лазутчика на его предложение. – Мне бы хотелось попросить тебя сделать кое-что для меня и доказать свою искренность.

Понизив голос, воевода Кацуёри отдал распоряжение одному из посыльных, который куда-то умчался и через некоторое время вернулся с заготовленным документом для своего начальника. Это было якобы письмо Садаёси-сан своему сыну, которым отец его извещал о том, что вследствие внезапно поднявшегося мятежа князь Токугава лишился возможности назначить необходимые войска для отправки на помощь гарнизону замка Нагасино и теперь им остается единственный выход в виде капитуляции на более или менее выгодных условиях. Составитель данного письма искусно подделал почерк Садаёси, так как когда-то служил под его началом и прекрасно знал особенности письменного стиля бывшего господина.

Демонстрируя такую подделку Кацутаке с превеликой гордостью, Кацуёри произнес:

– Теперь, любезный, тебе предстоит составить свое письмо с подтверждением информации, содержащейся в моем послании, и оба этих произведения эпистолярного искусства мы перебросим через стены замка. Ты что это погрузился в сомнения?!

Не видя иного пути, кроме как повиноваться коварному врагу, Кацутака выполнил все, что от него требовалось. Два этих послания привязали к стреле, и искусный стрелок запустил ее из лука на территорию замка.

Ужас и огорчение, испытанное ждущими чуда воинами гарнизона, вполне можно себе представить, но описывать не стоит. Тем горше казались такие известия, что перед ними появилась было некоторая надежда. Плакали даже сильные мужчины.

Однако старший советник Дзёмон Окудаира тщательно изучил письма и разразился веселым смехом.

– Совсем не вижу повода для веселья, Дзёмон, – упрекнул его Садамаса, крайне раздраженный таким неуместным проявлением радости. – Потрудитесь объяснить его происхождение!

– Ха, ха, ха! Прошу прощения у вашей светлости, но Кацуёри оказался наивным малым, возомнившим, будто нас можно так дешево провести. Будьте любезны и взгляните на эту бумагу. Такую в нашей провинции не изготавливают для использования нашим господином, ее фабрикуют у наших врагов. Один только этот факт выдает их с потрохами. Ничего не бойтесь, мой господин! Даю вам мое честное слово: сигналы Кацутака означали истинное положение вещей. Враг просто сплел коварный замысел, чтобы склонить нас к капитуляции до прихода главных сил.

Вот теперь всем стало ясно, что письма им подкинул враг, и дух защитников снова укрепился для новых подвигов. Поднявшись на высокую башню, Садамаса прокричал так, чтобы стражи с противоположной стороны смогли его услышать:

– Воины провинции Каи, подойдите поближе! Мне хотелось бы ответить на письма, присланные мне только что. Пригласите какого-нибудь военачальника выйти и послушать мои слова.

Рассчитывая на то, что Садамаса собирается обговорить условия капитуляции, послушать его пришел сам Кацуёри в сопровождении своей свиты.

– Примите мою глубочайшую благодарность за ваши письма, доставленные стрелой, – начал вежливо Садамаса. – Я ценю любезность с вашей стороны, состоящую в том, что вы переслали мне послание моего отца, я вам весьма обязан за нее. – Резко поменяв тон, он продолжна: – Ты думаешь, – гремел его голос в ночи, – такой неуклюжей подлостью ввести нас в заблуждение или подвигнуть меня сдать цитадель своих предков?! Дураки! Вы нас только рассмешили! Ха, ха, ха!

– Ха, ха, ха! – загоготали мужчины за его спиной, получившие огромное удовольствие от замешательства тех, кто стоял под стеной.

Кацуёри пришел в ярость.

– Давай, Кацутака, – прокричал он. – Выходи на край рва и скажи им, что никакое подкрепление не придет, скажи им, что они должны сдаться!

Под конвоем двух стражников, так как свободы ему еще не предоставили, Кацутака вышел к краю рва и, напрягая голос до такой степени, чтобы каждое его слово прозвучало четко и ясно, произнес:

– Слушайте, мой господин и товарищи по оружию, мою святую правду. Господин Токугава и оба господина Ода во главе сводного войска численностью семьдесят тысяч человек спешат к вам на выручку. Завтра совершенно определенно они будут здесь. Письма, привязанные к стреле, сочинили наши враги. Можете ни о чем не беспокоиться!

Смелая речь героя прозвучала настолько неожиданно, что никто даже не попытался его прервать, пока не прозвучали последние слова. Послышался радостный крик защитников осажденного замка, а в этот момент приведенные в бешенство участники осады схватили Кацутака. В безумной ярости они начали его безжалостно избивать. Затем по приказу Кацуёри они распяли его как раз напротив парадных ворот замка, ради спасения которого от врага он пожертвовал своей жизнью.

Рано утром следующего дня прибыло объединенное войско, войско провинции Каи потерпело сокрушительное поражение, осаду замка сняли.

Схватка даймё

На второй месяц пятнадцатого года эры Тенсё (1587 г. христианской эры) Тоётоми Хидеёси, установивший свою власть над большей частью территории Японии, во главе многочисленного войска переправился на остров Кюсю, где собирался подчинить себе самостийного даймё по имени Ёсихиса Симадзу, управлявшего восемью из девяти провинций, составлявших административную структуру его острова. В следующем месяце знаменитый воевода армии Хидеёси по имени Удзисато Гамо подошел к замку Ганусяку в провинции Будзен, и на протяжении трех дней подряд его воины вели яростный штурм этой цитадели. Гарнизон крепости, однако, оказал такое упорное сопротивление, что особого успеха штурмовым отрядам добиться не удалось; и так казалось, что с ходу ее взять не получится. Удзисато, пользовавшийся репутацией человека задиристого и вспыльчивого характера, потерял все свое терпение и начал гневно распекать своих нерадивых ратников.

– Трусы! – кричал он. – Что вы там возитесь с каким-то ничего собой не представляющим сооружением? Вы что там, все обабились? Я управлюсь с этим делом один, без вашей убогой помощи!

Он помчался на передний край осады, безжалостно понукая своего коня скакать в самую гущу стрел и пуль, которыми осыпали его защитники замка. Но когда он приблизился к крепостным валам, пуля ударила его лошадь в живот, после чего с мучительным ржанием животное поднялось на дыбы и сбросило наездника с седла. В тот же момент ворота замка распахнулись настежь, и из них выбежало множество мужчин. Наш лишившийся своего коня воевода оказался отрезанным противником от своих сил и уже решил, что пришел его конец, когда гигант в черных доспехах на каурой лошади бросился его спасать. Мощными ударами мечом направо и налево он крушил и косил врагов, разлетавшихся с его пути, как листья кустов под осенними ветрами. Кто-то падал замертво под копытами его лошади, кто-то пустился наутек обратно под прикрытие крепостных стен. Гонсиро Нисимура не собирался преследовать бегущего врага, так как его задача заключалась в спасении своего полководца, к которому он и погнал своего скакуна. Удзисато получил всего лишь незначительное увечье и с помощью Гонсиро смог вскарабкаться на спину коня своего спасителя.

– Тысячекратное спасибо, мой любезный малый, – сказал он, подобрав поводья. – Если бы не ты, не быть мне сейчас живым. Я никогда не забуду, что сегодня ты спас меня от неминуемой гибели, и мне доставит огромное удовольствие после войны выразить свою благодарность в достойной вещественной форме.

Героический поступок Гонсиро однозначно воодушевил на подвиги воинство Удзисато, с возросшей решимостью и храбростью бросившееся штурмовать замок. В итоге в течение считаных часов гарнизон удалось убедить на капитуляцию, а потом прошло совсем немного дней, и население Кюсю согласилось подчиняться воле Хидеёси.

С установлением полного спокойствия на вновь приобретенных территориях он назначил вознаграждение всем даймё, сражавшимся на его стороне, а Удзисато получил должность коменданта замка Мацудзака в провинции Исе с годовым доходом в размере триста тысяч коку риса.

Великодушный Удзисато наградил тех из своих вассалов, кто отличился в деле под его командованием. Кому-то достались солидные подарки; кому-то увеличили размер содержания. Гонсиро, полагавший, что он совершил самый великий подвиг из всех остальных вассалов, наблюдавших, как он спасал своему господину жизнь, рискуя при этом собственной, естественно, рассчитывал на особую благосклонность. Но, к великому его удивлению и огорчению, никакого особого признания заслуг ему не досталось. Где же искать причину такой немилости?

Сначала им овладело огромное негодование, а также пошли размышления по поводу такого пренебрежения к нему. Но через какое-то время он, как человек, к шкурным делам равнодушный, избавился от дурных мыслей и расстраивался только иногда, когда его посещали мысли о несправедливости.

Между тем наступило и прошло лето, а нас уже в этом деле интересует 15 сентября. Скорее даже ночь 15 сентября, когда небо над всей Япоиней считается самым прозрачным и лунное сияние самым ярким. Как раз та ночь, когда мужчины поэтического склада натуры в ранние часы после полуночи усаживаются слагать вирши о красоте окружающей природы, попивая из фарфоровых чашечек искусной работы саке, всегда сопровождающее общение стихоплетов со своими ветреными музами. Естественно, что этой ночью Удзисато устроил обряд любования луной с приглашением большого числа своих вассалов на трапезу в главном зале его замка.

Колдовской свет полной луны заливал мощное старинное строение; мелкая рябь воды крепостного рва напоминала жидкое золото; в высоких травах заливались музыкальным стрекотаньем сверчки. Слуги распахнули раздвижные ширмы, чтобы безмятежная наружная красота смягчала души и воодушевляла сердца закаленных воинов, привычных к совершенно иным сценам кровопролития и грохота сражений. Случилось чудо: очарованные окружившей их прелестью лунной ночи, многие из гостей начали сочинять восторженные вирши, причем лучшим поэтом среди присутствующих воинов все признали Удзисато. Но через какое-то время в головы гостей ударило саке, потребляемое ими без меры, и неудивительно, что кое-кто из потенциальных поэтов почувствовал нездоровый творческий подъем. Беседа повернула в русло сказаний о боевых подвигах, и каждый старался припомнить случай, когда он проявил чудеса ратного мастерства перед лицом смертельной опасности и непреодолимых трудностей. Не остался в стороне и сам хозяин торжества правитель Удзисато, тоже перебравший веселящего напитка и начавший рассказ.

– Послушайте меня, други мои, – начал он. – Вы помните яростный штурм замка Ганусяку, который мы провели в начале текущего года? Простое упоминание о нем вызывает у меня бурление крови! Мы штурмовали этот замок на протяжении трех дней без остановки, но не продвинулись вперед ни на шаг. Вы пали духом. Чтобы заставить вас совершить последнее победное усилие, я поскакал к воротам осажденного замка. Причем сделал это в одиночку, на виду у врага под градом его пуль и ядер. Пуля сразила моего коня, он рухнул, придавив меня своим телом. Пользуясь представившимся удобным случаем, враги высыпали из ворот, чтобы захватить меня в плен. Ко мне приблизилось девять или десять человек. Я решил унести с собой на тот свет как можно больше врагов и подороже продать свою жизнь…

Здесь рассказчик остановился, чтобы обтереть лицо, по которому струился пот, выступивший от напряжения, с каким велось повествование.

Гонсиро почувствовал, как забилось его сердце, он наклонился вперед в ожидании того, что теперь наконец-то его господин соберется вознаградить его за терпеливое ожидание и признать его заслуги перед лицом всех этих уважаемых мужчин.

– Чтобы подороже продать свою жизнь, – повторил Удзисато, сверкая от возбуждения глазами. – В тот момент я дрался как никогда раньше, с настоящим мужеством отчаяния. Кого-то из врагов я зарубил, кого-то обратил в бегство, а потом снова вскочил на коня и въехал в замок, прежде чем враги успели закрыть передо мной ворота. Увидев мой бесстрашный поступок, вы воодушевились моим примером и вслед за мной, не отставая ни на шаг, славно потрудились на поле брани и взяли, казалось бы, неприступную крепость.

Таким манером Удзисато ни словом не упомянул о Гонсиро и опустил в своем рассказе описание его подвига. Стерпеть такую черную неблагодарность преданный вассал не смог!

– Гонсиро просит разрешения кое о чем напомнить, ваша светлость, – бесцеремонно произнес он.

– Сделай одолжение, – соизволил Удзисато. – Что там у тебя?

– Простите меня, ваша светлость, но ваш рассказ грешит большими неточностями.

– Что! Ты хочешь сказать, будто я все выдумал?!

– Да, ваша светлость. Вы говорите, как будто въехали в замок без чьей-либо помощи. Все было совсем не так. Когда вы упали со своей лошади, и вас окружили воины противника, спасать вас бросился один только я. И я посадил вас на свою лошадь. Только благодаря моей своевременной помощи вам удалось въехать в тот замок. Исключительно ради самой справедливости вам следует дополнить свой рассказ и признать, что вас от верной гибели спас Гонсиро, ваша светлость.

Такая смелая отповедь своему господину вызвала среди гостей великое замешательство. Многие из присутствующих могли бы подтвердить правдивость слов чересчур прямолинейного воина. Затаив дыхание, они с интересом ждали развития событий.

Удзисато вроде бы некуда было деваться, разве что пойти на откровенное признание. Он давно уже вынашивал мысль о достойном вознаграждении Гонсиро за его великую заслугу и собирался назначить его комендантом замка Таге, небольшой крепости, возведенной по соседству с крупным замком Мацудзака, в котором жил он сам.

Только вот замок Таге стоял в естественно выгодном месте относительно замка покрупнее, и в случае мятежа его гарнизона или капитуляции его перед врагом гарнизон крепости Мацудзака тут же оказывался в опасном положении. Поэтому первостепенную роль играло то, чтобы этот замок находился в ведении заслуживающего абсолютного доверия человека, и предусмотрительный Удзисато постарался убедиться в бесспорной лояльности Гонсиро и подверг его надежной проверке перед тем, как поручить ему предельно важное и ответственное задание.

– Замолчи, Гонсиро! – возмущенно громыхнул даймё, продолжая играть роль, которую решил исполнять еще какое-то время. – Как смеешь ты такое говорить о своем господине! Лжец! Что-то я не помню о тебе как собственном спасителе или о ком-то еще, протянувшем мне руку в критический момент схватки.

– Странно, мой господин! Вы же тогда сказали: «Тысячекратное спасибо, Гонсиро. Если бы не ты, не быть мне сейчас живым. Я никогда не забуду твой сегодняшний поступок, а после войны должен буду наградить тебя». Никакие награды мне не нужны. Я простой солдат, у меня нет ни жены, ни детей. Но я не могу больше терпеть ваше настолько безразличное отношение к моей самоотверженной службе. Бесспорным фактом, мой господин, остается то, что я на самом деле спас вам жизнь, а также тем самым предоставил нашим войскам возможность взять замок Ганусяку.

– Ты лжешь! Жизнь ты мне никогда не спасал.

– Я говорю правду! Я действительно спас вас от гибели!

– Ты пьян; сам не ведаешь, что плетешь. Я повторяю: мою жизнь ты никогда не спасал!

Кровь ударила Гонсиро в голову. Позабыв о всяком благоразумии, он вскричал:

– Неблагодарный и лживый человек! Я действительно спас вам жизнь!

– Ложь!

Удзисато нахмурился, и всем показалось, что он собирается наказать дерзкого спорщика, как тот того и заслуживает, но их господин вдруг, по-видимому, передумал и добродушно рассмеялся.

– Послушай, Гонсиро, – сказал он, – ты настаиваешь на том, что спас меня; я это отрицаю. При таком раскладе, если каждый будет настаивать на своем, конца нашему спору не видать. Но чтобы уладить дело раз и навсегда, давай устроим поединок, поединок между нами – тобой и мной. Если ты меня побьешь, то я признаю, что ты спас мне жизнь согласно твоему же утверждению, и упаду к тебе в ноги с простертыми по земле руками, чтобы кротко просить твоего прощения за то, что я говорил. Это будет выглядеть таким же великим унижением, как снятие шлема на поле сражения и сдача на милость победителя. Но если ты потерпишь поражение, тебя заклеймят как лжеца и заставят сделать себе сеппуку. Ты готов побороться со мной на таких условиях?

Гости застыли, пораженные до глубины души, перешептываясь друг с другом.

– Вот это предложение!

– Чудовищно нечестное к тому же!

– Один соперник рискует собственной жизнью, другому придется просто принести свои извинения!

– Каковы шансы у обоих?

– У Гонсиро они попредпочтительнее.

– Тут я с вами не соглашаюсь – наш господин обладает более совершенными навыками единоборства. Я держу пари на то, что его светлость победит.

– Гонсиро никогда не примет такие условия – они слишком невыгодные для него!

Пока вокруг Гонсиро витали все эти предположения, высказанные шепотом, его посетило окончательное решение. С вызовом в глазах он взглянул в лицо своему сопернику.

– Мой господин, – проговорил он, – я принимаю ваш вызов! И принимаю ваши условия, какими бы несправедливыми они ни казались. Я ведь самурай, и как самурай не страшусь никакой опасности. Сильный своей правдой в моем деле, я готов состязаться с вами.

– Прекрасно! Не будем тянуть. Готовься!

– Ваша светлость, я готов!

В центре зала освободили место для схватки, а тем временем оба участника поединка освобождались от всей лишней одежды. Потом начался поединок, причем некоторое время он проходил без видимого перевеса с той или иной стороны. Наконец, однако, с громким криком Гонсиро умудрился извернуться и ловким приемом взвалил своего противника на плечи, чтобы затем швырнуть его на татами метра на два-три от себя. Удзисато от удара потерял сознание, и все гости в ужасе бросились оказывать ему посильную помощь. Ему давали всевозможные тонизирующие средства, и, к всеобщему облегчению, обморок у хозяина торжества прошел. Потерпевший поражение боец смог, опираясь на адъютанта, самостоятельно удалиться в свои личные покои. От трапезы, понятное дело, пришлось отказаться, так как подавляющее большинство гостей отправилось домой. Гонсиро покинул замок в великом расстройстве чувств и недовольный собой.

«Каким же глупцом выставил себя мой господин, – отдался он своим мыслям. – Никогда не ожидал от него ничего такого. Больше у него на службе я не останусь. Солнце светит не только над ним одним. Человек моей отваги сможет отыскать пристанище где угодно. Ладно уж! Пойду и попрошусь на службу к какому-нибудь другому даймё. К кому-нибудь, заслуживающему большего уважения, чем мой господин Удзисато».

Приняв окончательное решение, Гонсиро совсем скоро собрался в путь. В полночь он украдкой отправился в дорогу с намерением никогда больше сюда не возвращаться.

На следующее утро все самураи собрались в замке, чтобы справиться о здоровье своего господина. Пришли все, кроме Гонсиро. Даймё, вполне оправившийся после вчерашнего обморока, заметил его отсутствие, вызвал одного из своих каро, или главных советников, по имени Гондзаемон Гамо и спросил, что с ним случилось?

– Осмелюсь доложить, ваша светлость, – отвечал каро, – я только что получил сообщение о том, что этим утром его никто не видел, и мы так предполагаем, что он бежал из-за неудачного стечения обстоятельств прошлым вечером.

– Если это так, – воскликнул Удзисато, – то я искренне сожалею. Я-то притворялся, чтобы проверить его преданность, и если из-за моих же речей я потерял приличного вассала, остается разве что безмерно жалеть об этом. Приказываю провести поиски, а когда вы его отыщете, немедленно приведите ко мне. Передайте ему, что я позволил себе всего лишь добрую шутку, а на самом деле собираюсь его щедро наградить за преданную службу мне. Не теряйте попусту времени, Гондзаемон, он не мог далеко уйти.

Сгинувшего самурая разыскивали в самых вероятных и невероятных местах, но все без толку. На протяжении многих дней никто его не видел и ничего о нем не слышал.

Однажды исхудавший, в лохмотьях ронин, вооруженный двумя мечами с изношенными и потрепанными рукоятями в ржавых ножнах, обутый в видавшие виды пыльные сандалии, приблизился походкой, присущей его гордому сословию, к парадному входу жилища Гондзаемона.

– Эй ты, наглец! – прокричал стражник, в обязанности которого входило отвечать на стук в дверь. – Куда тебя несет! За милостыней ступай на заднее крыльцо.

– Я не нищий, чтобы просить милостыню, – гордо возразил незнакомец. – Меня зовут Гонсиро Нисимура, три года назад я находился на службе у господина Удзисато. Я пришел переговорить с вашим господином. Соизволь сообщить его высочеству о том, что я пришел.

Гондзаемон страшно обрадовался известию о возвращении давно разыскиваемой пропащей души. К огромному неудовольствию привратника, с презрением взиравшего на грязную и изношенную в долгом походе хламиду гостя, того пригласили во внутреннюю гостевую палату. После обмена теплыми приветствиями Гондзаемон спросил:

– И как же ты жил все это время с тех пор, как покинул нас так неожиданно, Гонсиро?

– Совсем не весело, ваша честь. Верно говорится, что «преданный вассал двум господам служить не может», но к моему случаю эта истина не подходит. Получилось так, что я покинул своего господина и по собственной глупости стал ронином. В надежде на поступление в услужение какого-нибудь сюзерена поблагороднее я обошел много провинций. Но удача мне так и не улыбнулась. Те, к кому я готов был пойти на службу, брать меня отказывались, как предателя правящего рода; а те, кто брал меня к своему двору, не устраивали меня, как недостойные такой чести. После многочисленных и бесплодных попыток я пришел к выводу о том, что мне не найти даймё, достойного преданности, которую я питал к своему прежнему господину князю Гамо. Поэтому я вернулся в надежде на прощение за мой тогдашний неблаговидный поступок и на то, что господин позволит мне повторно вступить в ряды его вассалов. Конечно же, я не рассчитываю на жалованье в прежнем размере. Меня бы вполне устроило и я бы благодарил, назначь он меня хотя бы скромным привратником. Не соблаговолите ли вы походатайствовать обо мне?

– Ты совершенно правильно сделал, что вернулся, – любезно ответил каро. – По правде говоря, наш господин горько сожалел о своей глупой шутке и устроил повальный поиск любых сведений о твоем местоположении, а также возможностей твоего возвращения. Он очень обрадуется моему известию о тебе. Жди меня здесь, умойся и поешь, а я пока съезжу к нему и сообщу о твоем возвращении.

Гондзаемон не стал томить своего гостя долгим ожиданием. Он сообщил Гонсиро о том, что его светлость рад его возвращению и пожелал незамедлительно увидеться с ним.

– Мне неудобно упоминать о таком деликатном деле, – продолжал каро, – но твоя одежда изрядно износилась и выглядит замызганной после долгого путешествия. Могу я предложить тебе кое-что из своего гардероба, чтобы ты мог выглядеть поприличнее на приеме у его светлости?

– Ни в коем случае, – возразил наш самурай. – Вы очень любезны, но позвольте мне пойти таким, какой я есть. Мое потрепанное состояние даст моему господину кое-какое представление о тех трудностях, которые выпали на мою долю в качестве ронина.

– Как тебе будет угодно, мой несговорчивый приятель!

Двое мужчин, радикально отличающихся внешним видом, прибыли в замок и ждали в приемной вызова на прием к господину Гамо.

– Ага! Гонсиро! – радушно приветствовал он своего беглого ратника. – Чрезвычайно рад видеть тебя снова. Ты от меня как-то шустро сбежал. Я конечно же перестарался, когда пытался тебя поддразнивать, а зачем-то воспринял мои слова слишком близко к сердцу. Надеюсь, что ты займешь свое прежнее место в моем строю и продолжишь служить мне так же преданно, как это было всегда.

– Ваши теплые слова переполняют меня самыми добрыми чувствами, ваша светлость, – смиренно промолвил Гонсиро. – У меня не находится слов, чтобы выразить мое восхищение вашим милосердием. Обещаю служить вам на пределе моих способностей.

Добродушный Гондзаемон радостно наблюдал за таким сердечным воссоединением сюзерена со своим любимым вассалом. Даймё распорядился организовать торжественную трапезу по этому случаю, а пока в добром расположении духа все просто радовались жизни. Совсем скоро Удзисато принялся, как и в предыдущий раз, хвастаться своими достижениями и проявленным мастерством на поле боя.

– Гонсиро, когда мы мерялись с тобой силой в прошлый раз, о котором прекрасно помним, я потерпел поражение только потому, что к тому моменту уже перебрал саке, – пытался оправдаться он. – С тех пор я значительно поправил свое здоровье, набрал вес и чувствую себя гораздо более сильным человеком, чем был тогда. Ты же, преодолев многочисленные невзгоды, утратил практически все свои силы и теперь выглядишь всего лишь тенью себя самого в лучшие годы. Если устроить поединок теперь, у тебя не будет вообще никаких шансов.

Вполне можно было предположить, что приобретенный на собственном горьком опыте разум подскажет Гонсиро ради собственного спокойствия ответить своему господину: «Полностью с вами согласен, ваша светлость. Следует считать счастливой случайностью, что я победил тогда; теперь у меня нет ни малейшего шанса». Но неумный малый, каким он и остался, забыл обо всем, кроме мнимого поношения его силы и бойцовских навыков, которого он опять не в силах был стерпеть.

– Я конечно же сильно отощал, как ваша светлость совершенно справедливо заметил, – полез он на рожон со всей своей прямотой, – но моя сила никуда от меня не делась. Так уж повелось, что самурай должен быть сильнее своего хозяина. Мои мышцы укрепились на многочисленных полях сражений и в товарищеских состязаниях. Теперь они напоминают канаты. Извините меня, но со мной не справятся даже пять – нет, десять – мужчин вашего веса, если вы их выставите против меня одновременно.

– Неисправимый хвастун! Ты все еще хвастаешься своей силой! Ну, если ты настолько уверен в себе, тогда тебе придется побороться со мной снова.

– С удовольствием, ваша светлость! – согласился наш неустрашимый самурай.

– Готовься!

– Я готов, ваша светлость.

С этими словами оба поднялись на ноги и изготовились к поединку. Гондзаемону оставалось только поражаться их безрассудной страсти. На протяжении многих лет Удзисато сожалел о поступке, стоившем ему верного слуги. На протяжении тех же самых лет Гонсиро скитался неприкаянным ронином без крова и часто голодным. Сюзерен и вассал наконец-то соединились, и все шло прекрасно, когда вдруг ради грошовой амбиции счастливый расклад повисал на волоске, и возникала опасность вечного разлада. Он попытался было их урезонить, но никто его слушать не стал. Ему оставалось только знаками пытаться убедить Гонсиро поддаться своему господину; и Гонсиро, с его запоздалым осознанием своего опрометчивого поступка, ответил ему тоже жестом: «Так я и сделаю».

Довольный тем, что ему удалось предотвратить катастрофу, каро предложил свои услуги в качестве секунданта и встал с открытым веером в руке. После предварительных прощупываний друг друга соперники схватились в поединке всерьез. Гонсиро откровенно собирался было поддаться своему господину, чтобы тот почувствовал удовлетворение от победы. «Но, – думал он, – если я позволю себе слишком подыгрывать господину, и он без труда меня повалит, ему все это покажется подозрительным; кроме того, я не должен создать у него впечатление, будто стал таким слабаком, каким кажусь ему на первый взгляд». Воодушевляясь ходом состязания, он стал думать несколько иначе: «Если я дам ему меня побить, располагая при этом силой для победы, каким же презренным существом меня следует считать за то, что я продамся ради теплого места и достойного содержания. Ничто не позорит самурая больше, чем приспособленчество. Человек живет всего лишь отмеренный ему срок, а доброе его имя остается жить в веках. Доброе имя выше всех материальных благ. Я не могу притвориться побежденным. Придется мне приложить все усилия любой ценой, и будь что будет: брошу оземь своего господина снова».

Приняв окончательное решение, он напряг ноги, выгнул спину, с громким криком поднял своего противника на плечи и швырнул его на третью циновку от себя точно так же, как в тот памятный для всех день.

Наш добровольный секундант, ничуть не сомневавшийся, что Гонсиро последовал доброму совету и что швырнули именно его, выбежал вперед, восклицая:

– Прекрасно исполнено, мой господин! Лучшего броска я никогда не видел!

Сказать что-то еще он не успел, так как обнаружил свою ошибку. А обнаружил он то, что Гонсиро снова одержал победу, а их господин таким же манером в очередной раз потерпел унизительное поражение. Как было все это вынести?! Снова тот же самый результат!

Теперь, когда его возбуждение несколько прошло, Гонсиро почувствовал стыд и ужас от всего им содеянного.

Удзисато поднялся без посторонней помощи и, топнув ногой, как будто прогоняя гнев, проследовал прочь во внутренние покои.

– Какой же я глупец, что повторил свою ошибку снова! – кричал Гонсиро в отчаянии. – Наперекор вашему совету, вразрез с собственным намерением, я поддался собственному тщеславию и, позабыв обо всем на свете, позволил себе нанести своему господину непростительное оскорбление во второй раз. Я выпущу себе кишки, и прошу вас оказать мне честь: станьте свидетелем моего самоубийства!

Прокричав все это, наш несчастный герой поднял короткий меч, отложенный в сторону перед схваткой, и уже было собрался вонзить его себе в живот, когда раздвижная дверь торопливо распахнулась, и вбежал Удзисато, успевший схватить его за руку.

– Остановись, остановись, Гонсиро, – приказал он, – что ты всегда так торопишься! Я тебя ни в чем не виню. Тобой двигал истинный дух самурая. Тот самый дух, отвергающий хотения, голод и тряпки, питающий презрение к подхалимажу ради выгоды. Мой храбрый приятель, за это я тебя и ценю! Ведь могло же так случиться, что трудности последних трех лет повлияли на твою натуру. Вдруг ты теперь готов поступиться собственной честью ради благосклонности сильных мира сего и суетного благополучия? Поэтому я снова разыграл опьянение и хвастливый характер, что еще раз я бросил тебе вызов на поединок и таким манером проверял тебя, что называется, на вшивость по большому счету. Ты достойно выдержал испытание. Даже за такую высокую цену ты счел ниже своего достоинства игру в поддавки. Ты являешь безусловный образец всего того, что должен представлять собой самурай! В знак признания твоей безупречной службы моим интересам во время штурма замка Ганусяку назначаю тебя комендантом крепости Таге с содержанием в размере 10 тысяч коку. В качестве награды за победу надо мной в условиях всех искушений поддаться мне вручаю тебе дополнительное содержание в размере тысячи коку; а в знак признания моего поражения от твоей руки три года назад добавляю еще тысячу коку. Получи предписание о твоем назначении на должность.

От такого нежданного великодушия со стороны своего господина даже закаленный невзгодами Гонсиро не смог удержать слез умиления.

Все последующие годы Гонсиро служил своему сюзерену даймё Гамо верой и правдой. Когда Удзисато отравили подлые враги, его преданный вассал покончил с собой, чтобы сопровождать своего нежно любимого хозяина в подземном царстве теней.

Судьба Кимура Сигенари

I

В восемнадцатом году эры Кейтё (1613 г. христианской эры) Тоётоми Хидеёси четырнадцать лет как уже скончался, а его сыну Хидеёри к тому времени исполнилось два года, и на протяжении двадцати лет народом Японии от его лица управлял назначенный регент. Его приверженцы потерпели сокрушительное поражение от войск противника под руководством Токугава Иэясу во время сражения у деревни Сэкигахара, и после этого фортуна от него совсем отвернулась. Все даймё поклялись в своей преданности Иэясу, и император назначил его сёгуном. Несколько лет спустя он отрекся от власти в пользу своего сына по имени Хидетада, хотя практически остался у штурвала корабля государства. С другой стороны, одновременно наблюдался стремительный закат звезды Хидеёри. Он числился всего лишь губернатором относительно мелких провинций Сэтцу и Кавати, а также носил почетное звание министра права. Тем не менее в его цитадели, то есть неприступном замке Осаки, построенном его отцом Хидеёси ценой громадных затрат, все еще, как говорят, находилось приблизительно сто тысяч ратников, среди которых называют ряд храбрых и преданных самураев, такие как Катагири Кацумото, Санада Юкимура, Сусукида Хаято и Кимура Сигенари. Последний из них будет героем нашего рассказа.

Несколько влиятельных даймё, сохранивших в своей памяти искреннюю признательность за великое покровительство, дарованное им Хидеёси, тайком все еще оказывали содействие делу его сына, а также следили за возможностью для нанесения удара с целью восстановления власти и былого авторитета рода Тоётоми. Иэясу, признанный человеком, обладающим острым предвидением, прекрасно чувствовал ситуацию и готов был одним решительным поступком уладить все проблемы раз и навсегда. Так складывались отношения между двумя великими родами, и все прекрасно понимали, что междоусобица может начаться снова в любой момент.

Сигенари, к настоящему времени двадцати лет от роду, с самого своего детства служил при Хидеёри слугой и спутником во всех путешествиях. Его ум и преданность, а также, прежде всего, его мастерское владение оружием и знание тактики боя подвигли главного советника Хидеёри по имени Катагири Кацумото на продвижение его через головы людей постарше по службе на высший пост в армии с присвоением ему звания Нагато-но-Ками, или правителя провинции Нагато, и назначением ежегодного содержания в размере семи тысяч коку риса. Один из заслуженных полководцев Хидеёри по имени Ёрикане Мано, высоко оценив его храбрость и безупречное благородство, в знак восхищения этим человеком предложил ему в жены свою прекрасную внешностью и безупречно воспитанную дочь.

При всех своих мужских достоинствах и физической стати, Сигенари к тому же отличался редкой красотой, стройным телосложением и обходительными, утонченными манерами. С первого взгляда на него в глаза бросалась его красота и изысканность, а не сила тела и острота ума. Поэтому те из воинов, кому не представилась возможность познакомиться лично с его мастерством ратника, склонялись к тому, чтобы расценивать его стремительное продвижение по службе с удивлением и некоторым сомнением. А один или два из них даже заговорили, за его спиной, понятное дело, будто Сигенари удостоился незаслуженных почестей. Он выглядит женоподобным и изнеженным; на войне он сыграет труса и бросится бежать от грозных звуков вооруженной схватки. Среди клеветников заслуживает упоминания некий тябодзу, или «чаевник», по имени Рёкан Ямадзое, печально прославившийся буйством и пьянками. Обладавший бесспорными навыками в боевых искусствах и большой мышечной силой, он отличался склонностью к хвастовству. И им завладела мысль устроить ссору с Сигенари, чтобы таким манером вызвать его на состязание и опозорить этого героя изысканных манер.

Ради воплощения в жизнь своего коварного замысла Рёкан однажды спрятался за перегородкой, и, когда Сигенари торопливо шел по покрытому татами коридору в приемную палату, этот тябодзу неожиданно выставил поперек коридора свой меч в ножнах. Удивленный воин легко его перепрыгнул, но при этом едва коснулся ножен широкой штаниной своего хакама[6]. Рёкан выскочил из своей засады.

– Кимура Лоно, вы шагаете слишком быстро! – прокричал он сердито.

Сигенари обернулся.

– Прошу прощения за мою неучтивость, – вежливо произнес он.

– Вы опоздали со своим извинением! Оно поступило уже после моего замечания.

– Прошу прощения за мою двойную неучтивость, Ямадзое, я настолько торопился, что ничего предосудительного не заметил. Извините!

– Что ты прикидываешься дураком! Если опаздываешь, тогда учись все делать вовремя. Ты думаешь, тебе можно безнаказанно топтаться на моем мече? Да, я на самом деле служу тябодзу и стою ниже тебя по чину, но при этом к тому же остаюсь самураем! Меч для самурая – это его душа. Ты растоптал мою душу, и такое оскорбление я сносить не собираюсь! Ты сделал это из злого умысла. Я вызываю тебя на поединок!

– Вы несете какую-то дичь. С какой стати мне вынашивать злой умысел по отношению к вам?

– Тогда зачем ты наступил на мой меч?

– Я уже объяснил: потому что я тороплюсь на прием к моему господину.

– Тогда позволь сделать тебе то, что мне очень хочется, чтобы можно было принять твои извинения.

– Все, что угодно. Поступайте по собственному усмотрению.

– Тогда получай! – И он ударил Сигенари по щеке со всей силой голой своей рукой.

Сигенари улыбнулся.

– Спасибо за вашу кару! – сказал он и продолжил свой путь.

Рёкан теперь с важным видом ходил по замку, каждому встречному во всех красках расписывал свой подвиг и называл Сигенари малодушным самураем. Все завистники Сигенари, сделавшего головокружительную карьеру, пересказывали его анекдотец, дополняя его все новыми подробностями. Причем многие самураи, совершенно незнакомые с личностью нашего молодого сановника, верили всем сказкам и высмеивали его малодушие, вымышленное подлецом. Сигенари обо всех этих россказнях было известно, но он на них не обращал внимания.

Зато его тесть Ёрикане отнесся к провокации известного клеветника очень серьезно. Наделенный вспыльчивостью и чрезвычайной щепетильностью, когда дело касалось чести его родственников, он, как только услышал об этом происшествии, тут же поспешил домой к Сигенари и потребовал свидания с ним.

– Добро пожаловать, отец, – сказал совершенно спокойно молодой человек. – Нижайше прошу, садитесь.

– Садитесь?! Нет, мне совершенно не сидится, и никогда больше не называй меня отцом. Я пришел потребовать от тебя, чтобы ты немедленно развелся с моей дочерью.

– Какой неприятный сюрприз! И в чем же я провинился, чтобы вы предъявили мне такие странные претензии?

– Я совершил великую глупость, выдав свою дочь за такого малодушного самурая, каким оказался ты!

– Ха! И вы решили меня обозвать таким словом!

– Ты тут мне не придуривайся! Хорошо, тогда я скажу, почему вассалы называют тебя трусом. Слушай! Говорят, что день или два назад ты позволил какому-то мелкому тябодзу отхлестать себя по щекам, причем он все еще ходит живым и распускает про тебя сплетни! Неужели этот возмутительный случай ты так скоро забыл? Ага! Вижу, что начинаешь его вспоминать!

– Разумеется, я прекрасно помню, как Рёкан ударил меня ладонью по щеке, и что из того?!

– Что из того? Что из того? Может ли настоящий самурай позволить подобное смертельное оскорбление и стерпеть его, оставив незамеченным! Трус! Как ты дошел до того, чтобы вообще позволить ему такое?

– Рёкан специально положил свой меч у меня на пути, когда я торопился на вызов моего господина; штаниной моего хакама я слегка коснулся его ножен, проходя мимо, но этот человек начал настаивать на том, что я наступил на них, и сделал это преднамеренно. Понятно, что он хотел устроить ссору со мной любой ценой. Я принес извинения, но он отказался их принять. Спорить с этим задирой мне показалось пустой тратой времени, и, чтобы покончить с провокацией как можно быстрее, я позволил ему ударить меня, чего он и добивался. Вот и все дело.

– Прекраснодушный трус! – воскликнул Ёрикане, теперь, когда он услышал рассказ Сигенари, разгневанный еще больше, чем прежде. – Рёкан служит всего лишь тябодзу, и ты назначен самураем высокого чина в ближайшее окружение нашего господина. Вы занимаете не поддающееся сравнению положение в обществе, и ты должен был просто убить его на месте. Твое поведение никакому разумному объяснению не поддается!

– Вы не правы, отец, когда говорите, будто я должен был убить его.

– Что?! В такого рода делах не может быть двух мнений. Куда у тебя подевалось чувство собственного достоинства? Я не собираюсь больше трепать свой язык в пустопорожних препирательствах с тобой. Тотчас же верни мою дочь домой. Мне стыдно называться твоим тестем.

– Успокойтесь, отец, и послушайте меня хотя бы одну минуту. Вы предполагаете, что я закрыл глаза на дерзкое поведение Рёкана потому, что его испугался?

– Что же еще я должен был подумать?

– Тогда послушайте меня. Вспомните, отец, о том, что жизнь самурая принадлежит не ему самому, а его господину. Судя по натянутым отношениям между нашим родом и родом Токугава, возникновения междоусобицы можно ждать в любое время… – Сигенари помрачнел и глубоко вздохнул. – Да, теперь война может разгореться в любой момент, а ведь от ее исхода зависит будущая судьба нашего господина и его клана. Мое намерение состоит в том, чтобы на пределе своих сил и возможностей сражаться на стороне нашего господина. Но мне вряд ли удастся даже в тысячной доле отплатить ему за все его многочисленные благодеяния, дарованные им моей скромной персоне. За его дело я отдам собственную жизнь, и пролитая мною кровь дорого обойдется нашим врагам. Именно в этом заключается священный долг каждого из нас, какое бы высокое или низкое положение мы ни занимали. Наши жизни теперь ценятся как никогда высоко потому, что их можно пожертвовать ради нашего общего дела. Если бы я убил Рёкана в силу острого негодования по поводу его пустого личного оскорбления, кому от этого стало бы легче жить? Притом что по своему положению он находится намного ниже меня, он все-таки числится самураем; и его смерть как самурая не могла не привлечь к нему внимания. Кроме того, Рёкана, пусть даже в его человеческой оболочке, я причисляю к самым гадким насекомым. Считаю ниже достоинства самурая размахивать своим мечом, чтобы отогнать какого-то надоедливого гнуса! Поэтому…

– Хватит, достаточно! – прервал речь своего зятя порывистый Ёрикане. – Я все понял. Ты прав, а я все-таки поспешил и не смог по достоинству оценить твой поступок. Прости меня, и позабудем мои неразумные слова.

Сигенари улыбнулся, вполне удовлетворенный наступившим примирением с тестем.

– Мы снова стали отцом и сыном, – продолжал пожилой человек. – Я горжусь родством с тобою, ты – настоящий самурай. Но все-таки поведай мне, – добавил он со смешком, – ты назвал Рёкана насекомым. А вот каким из насекомых ты его видишь?

– Навозной мухой, – ответил Сигенари. – Муха садится и на отбросы, и на корону императора, она не способна сделать различия между добром и злом, поступком возвышенным или подлым. Причем никто не называет муху неучтивым насекомым. Глядя на Рёкана как человека, любой ощущает к нему гнев и отвращение; лучше просто полагать так, что он представляет собой всего лишь муху, поэтому пропадает всякая причина питать к нему подобные чувства. Он ведь их даже не достоин. Поэтому я стараюсь не замечать всего, что он делает или говорит.

– Ты все прекрасно обосновал, Сигенари! Какой же все-таки ты великодушный человек! Я восхищаюсь твоей мудростью и терпимостью. Ты говоришь, что тучи грядущей войны продолжают сгущаться над нашими головами, поэтому всем лояльным самураям следует оставаться настороже и не растрачивать впустую свои душевные силы на мелкие склоки между собой. Еще раз приношу свои извинения за то, что неверно истолковал твое поведение. Хотя по прожитым годам ты моложе меня, дорогой мой Сигенари, но в своих суждениях и предвидении кажешься старше. Зато сам я вроде бы человек уже пожилой, а опрометчивый и задиристый, как неразумное дитя.

Вполне удовлетворенный полученными объяснениями Ёрикане воротился домой. С тех пор он делал все, чтобы развенчать все измышления клеветников о трусости его зятя. Он красноречиво рассказал всем подданным об истинных мотивах поведения Сигенари в эпизоде с презренным тябодзу, а также поведал, в каком свете видит этого негодяя. Общественное мнение подобно флюгеру, и те, кто сначала насмехался над Сигенари, в скором времени начали превозносить до небес его самообладание и беззаветную преданность делу, которому он служит. Рёкан же подвергся всеобщему осмеянию и удостоился обидной клички Чайная Муха. Совершенно естественно, Рёкан не раскаялся в своем злодеянии, а только затаил еще большую зависть и ненависть к человеку, недостижимому для него по положению в обществе и благородству души. Он по-прежнему искал удобного случая, чтобы дать выход своей ненависти.

В замке располагалась просторная ванная комната, которой могли пользоваться все его обитатели без ограничения. Обычным делом считалось, чтобы после ночной стражи в ней мылось несколько самураев одновременно. Однажды вечером Рёкан случайно подсмотрел, как Сигенари отправляется в ванную комнату, решил, что подвернулся случай для расплаты за его унижения, и крадучись отправился за объектом своей ненависти. Комнату наполнял плотный пар, поднимавшийся от горячей воды. Четыре или пять самураев уже находились в большой квадратной ванне. Приняв одного из них за Сигенари, подлый трус подкрался поближе и со всей силы нанес разнежившемуся в ванне человеку мощный удар по голове. Этот мужчина голяком выскочил из воды, схватил Рёкана за шкирку и швырнул его на пол, где возвратил ему полученный удар с существенным к нему довеском.

– Я научу тебя, как бить беззащитного человека без видимой на то причины! – взревела возмущенная жертва нападения. – Ты знаешь, кого ты ударил?! Я – Хаято Сусукида! Готовься к немедленной смерти!

Тут он увидел, с кем имеет дело, и в изумлении воскликнул, прекратив дубасить наглеца:

– Да ведь это же презренная Чайная Муха Рёкан! Что это ты надумал, когда решил ударить по голове меня, пребывающего в таком расслабленном состоянии? Притом что ты всего лишь муха, тебе придется узнать, что оскорблять Сусукида безнаказанно нельзя даже насекомым!

Перепуганный практически до потери рассудка при упоминании имени Сусукида, то есть героя, всем известного своей физической силой, Рёкан промямлил, запинаясь:

– Нижайше прошу вас меня простить, Сусукида-сама. Я грубейшим образом обознался. Мне никогда даже в голову не приходило бить вас, этот удар предназначался Сигенари Кимура. Умоляю вас, не отнимайте у меня жизнь!

Но его слова только рассердили Сусукида еще больше.

– Что?! – вскричал он. – Ты собирался ударить своего благодетеля? То есть человека, великодушно простившего тебе возмутительное поведение в его присутствии? Подлец, я наподдам тебе еще и за своего друга Кимура. Сдохни, мразь!

С этими словами Сусукида занес над ним свой железный кулак, и конечно же тут пробил бы последний час Рёкана, но некто перехватил занесенную было руку возмездия. Обезумевший от ярости Сусукида пытался освободиться от захвата, но тщетно тратил силы: его рука как будто находилась в тисках. Обернувшись, он обнаружил, к своему изумлению, что держит его не кто иной, а сам Сигенари.

– Простите меня за дерзость, Сусукида Доно. Без сомнения, как говорит этот трус, он принял вас за меня, и это обстоятельство вызывает у меня громадное сожаление. Ваше негодование по поводу такого немыслимого оскорбления выглядит вполне естественным, но если вы ударите его кулаком, то убьете на месте. Он – мой враг. Могу я вас просить передать мне право наказать его?

– Конечно, – ответил Сусукида со смехом и поклоном согласия, когда Сигенари освободил его руку. – Вам следует иметь с ним дело по собственному усмотрению. Мне сообщили, что этот малый все больше наглеет и ведет себя все более дерзко с нашими товарищами изо дня в день. Я верю: вы позаботитесь о том, чтобы у него появилась причина для раскаяния.

Как только Сусукида покинул ванную комнату, Сигенари помог Рёкану подняться и заботливо сопроводил до собственного жилья, где любезно обработал специальным снадобьем его ушибы. Когда тябодзу несколько пришел в себя, Сигенари сделал ему спокойный выговор:

– Как же глупо с твоей стороны, Рёкан, бахвалиться своей силой и в расчете на нее задираться к своим товарищам и начальникам. Самурай должен использовать свои дарования исключительно на службе у своего господина. Тебе следует проявлять себя только на благо дела его высочества господина Хидеёри.

Прискорбно, что ты тратишь впустую силы в бесцельных ссорах и драках.

Тебе повезло, что предметом твоих оскорблений в тот злополучный день тебе попался я. Кто-то другой на моем месте, несомненно, заставил бы тебя тут же заплатить за дерзость собственной жизнью. Природа наделила тебя редкой физической силой и достойными навыками владения оружием. В настоящее время, когда война стучится в двери, как никогда в цене жизнь каждого самурая. Именно поэтому я не стал убивать тебя. Ты можешь нам пригодиться живым в нужный момент. Но ты не смог понять причины моего гуманизма и продолжил искать случая, чтобы оскорбить меня снова. Какая недальновидность с твоей стороны! Если бы я не вступился за тебя только что, то ты бы уже пал бесполезной жертвой от руки Сусукида Доно. Разве бесцельная смерть наподобие этой не считается позором для самурая? Если ты покаешься в своих прошлых ошибках, тогда я попрошу Сусукида Доно простить и забыть твою дерзость. И я уверен, что он мне не откажет в такой любезности. Еотов ли ты исправить свое поведение и впредь направлять все свои силы на самое добросовестное служение нашему господину и его делу, Рёкан?

Всю эту долгую речь, произнесенную с подкупающей искренностью, поразившей его в самое сердце, Рёкан выслушал с поникшей головой, отведя от стыда глаза в сторону. Горячие слезы стекали по его щекам с загрубевшей кожей; он смахнул их рукавом и заговорил упавшим голосом.

– Каждое произнесенное вами слово било прямо мне в сердце, Кимура-сама, – произнес он. – Ваша доброта переполняет меня раскаянием. Мне глубоко стыдно за себя, и я теперь вижу, каким слепым я был, что не разглядел ваши благородные и бескорыстные побуждения в вашем поведении. О! В искупление всего совершенного мне вполне следует исполнить обряд сеппуку! Но это выглядит противно вашим добрым указаниям: ведь вы ясно указали на то, что наш самурайский долг состоит в том, чтобы жить ради одной цели – отдать жизнь за дело нашего господина, когда это потребуется… Если вы сможете простить меня, мое самое сокровенное желание будет состоять в том, чтобы вы взяли меня к себе своим личным телохранителем. Я понимаю, что не достоин такой чести, но все равно прошу вас не отвергать с порога моей просьбы.

Тронутый и обрадованный успехом своих увещеваний, Сигенари радостно согласился с предложением Рёкана. Получив разрешение от князя Хидеёри, они поклялись друг другу в верности как сюзерен и вассал. Таким манером скандалист, задиристый пьянчуга, каким считался наш тябодзу, стал совсем другим человеком, всей силой своего мощного естества преданным служению своему обожаемому господину.

II

В год, последовавший сразу за описанными выше событиями, натянутые отношения между соперничавшими родами Тоётоми и Токугава совсем разладились объявлением давно назревавшей войны. Низложенный сёгун Иэясу и сёгун-узурпатор Хидетада с войском численностью 200 тысяч человек осадили замок города Осака, хотя пока еще не отваживались приступать к его штурму. Осажденными войсками, численностью уступавшими врагу, управляли многочисленные, превосходно подготовленные опытные старые воеводы, организовавшие храбрых защитников крепости на достойную ее оборону. В ходе нескольких мелких стычек, случившихся снаружи замка, люди Иэясу попадали в искусно устроенные ловушки и терпели ощутимые поражения. Больше всего они пострадали от применения новой тактики Сигенари, отличавшейся энергичным маневрированием на поле боя и решительными действиями его храброй сотни ратников.

Та осада продолжалась несколько месяцев, и храброму небольшому гарнизону все это время удавалось сдерживать врага. С каждой победой укреплялся боевой дух осажденных бойцов. Проницательный Иэясу не видел реальной возможности для взятия этой цитадели военной силой, и на принуждение гарнизона к капитуляции измором питать надежду казалось занятием глупым. Поэтому следовало уже переходить к политике заключения каким-нибудь путем мирного договора, а также рассчитывать на то, что гордыня и высокомерие противостоящей им группировки приведут ее к логически вытекающему из обстановки краху. Руководствуясь всем вышесказанным, а главное, с большой выдумкой и через посредничество самого императора, как потом обнаружилось, он предложил, нет, почти продиктовал Хидеёри задачу заключения мира. Подавляющее большинство его воевод, в их числе следует отметить начальника главного штаба Санада Юкимура и Сигенари, считали складывавшуюся на текущий момент обстановку вполне благоприятной с точки зрения победы их войск и решительно выступали против такого рокового поступка. Однако печально известная мать Хидеёри красавица Ёдогими, обладавшая огромным влиянием на своего сына, убежденная по этому поводу ее беспутными и неразумными фаворитами, уставшими от ограничений, связанных с осадой, использовала весь свой материнский авторитет для навязывания ему предложенных условий. Кроме того, это предложение, поступившее из высших сфер власти, требовало тщательного учета его в политике. Поэтому у защитников замка практически не оставалось выбора, кроме как принять унизительные условия, заключавшиеся в том, что Хидеёри обязывался уничтожить внешний ров своего замка, то есть продемонстрировать искренность своих мирных намерений, тогда как Иэясу, со своей стороны, предстояло уступить ему провинции Кии и Ямато.

Назначили день формального заключения соглашения; на этот случай послом по особым поручениям назначили Сигенари, а в заместители ему дали Суминосуке Кори.

Иэясу организовал надежную охрану входа в свой лагерь. Он к тому же предусмотрел демонстрацию для всех даиме, съехавшихся на церемонию заключения мирного договора, своей власти, ради чего подговорил своих пользовавшихся наибольшим доверием воевод всячески унижать ожидавшихся посланников противника. Эти заслуженные воины, глубоко переживавшие выпавшие на их долю частые поражения, только обрадовались возможности отомстить врагу, отыгравшись на его представителях.

Сигенари и Суминосуке прибыли верхом в сопровождении небольшой свиты численностью около восьмидесяти человек. При их появлении перед лагерем Такатора Тодо стражники один за другим стали выкрикивать:

– Остановитесь, господа! Вы приближаетесь к полевому лагерю его высочества, поэтому вам следует спешиться.

Суминосуке поспешно натянул поводья и собрался было сойти с коня, но начальник остановил его жестом и посмотрел надменно на стражников, стоявших перед ним. Он громко провозгласил:

– Перед вами представители министра права господина Тоётоми посланники Сигенари Кимура и Суминосуке Кори. Никакими правилами этикета не предусматривается спешивание равного перед равным по чину. Вы ведете себя вызывающе! Мы вам не подчиняемся.

Затем Сигенари спокойно продолжил свой путь, его свита проследовала за ним.

Когда послы подъехали к лагерю воеводы Ии, его стражники предъявили то же самое требование, чтобы они спешились.

Ответив тем же самым манером, что и в первый раз, Сигенари, не обращая ни малейшего внимания на их попытки остановить его, дал шпоры своему коню и поехал дальше.

В лагере князя Этиго стражники предприняли большие усилии по принуждению всадников оставить свои седла и продолжить двигаться пешком. Страшно разгневанный Сигенари решительно отказался выполнять такие требования, сопряженные с неоправданным проявлением открытой неучтивости.

– Что означает такое ваше вызывающее поведение? – возмущался он. – Судя по оказываемому нам приему, я прихожу к заключению о том, что Иэясу намерен нарушить распоряжение императора о заключении мира. Прекрасно, тогда нам просто нет нужды напрасно двигаться дальше. Мы немедленно возвращаемся в свой замок для доклада нашему господину о дерзком поведении с вашей стороны, показавшемся нам недопустимым позором!

Произнеся эту фразу, он повернул своего коня и собрался пуститься в обратный путь, когда люди князя Этиго, осознавшие, что зашли слишком далеко, принесли свои извинения и попросили его продолжить выполнение своей миссии.

Таким образом посольство прибыло во входу в здание, где им предстояло встретиться с великим свергнутым сёгуном. Здесь члены делегации спешились и, придерживая свои мечи, собрались было войти в двери, когда два привратника встали на их пути и потребовали:

– Вам следует оставить свое оружие снаружи!

Совершенно спокойным, не терпящим возражений голосом Сигенари произнес:

– Самурай всегда придерживается непреложного правила, заключающегося в том, чтобы никогда, ни под каким предлогом, не расставаться со своим мечом, когда он отправляется в лагерь врага.

Оспорить такое заявление не представлялось возможным, поэтому привратники провели всю вооруженную свиту посольства в просторные палаты, специально подготовленные к предстоящей церемонии. По обе стороны палат вдоль стен уже расселось солидное число даймё. Преисполненный достоинства, красивый и благородный, Сигенари прошествовал мимо участников собрания, провожаемый враждебными взглядами, и уселся на указанное ему место в центре лицом к возвышавшемуся рядом помосту, предназначенному для Иэясу, пока еще не появившегося перед публикой.

Суминосуке практически вплотную сопровождал своего патрона, а потом занял свое место рядом с ним.

Два руководителя церемониями сообщили им, что его высочество уже на подходе.

– Поскольку считается проявлением непочтительности брать с собой оружие на прием к августейшей особе, – добавили они, – вам придется оказать нам любезность и оставить его в прихожей.

– Непочтительным! – грохотнул Сигенари голосом, прозвучавшим громовым раскатом на весь зал. – Кому вы обращаете подобные речи?! Вспомните-ка лучше, что мы прибыли в качестве благородных посланников министра права! Непочтительность проявляете вы сами, и, если кто-то еще раз позволит себе дерзость по отношению к нам, обещаю вам, что вы за нее поплатитесь!

И он с такой яростью взглянул на этих двух чиновников, что они испуганно ретировались.

В скором времени появился сопровождаемый многочисленной свитой Иэясу и с торжественностью занял свое место. Все даймё как один почтительно склонили головы, и Суминосуке, поддавшийся чарам величественного вида Иэясу и стадному поведению присутствующих, сделал то же самое. Но Сигенари позволил себе самое легкое проявление признания положения этого великого государственного деятеля и теперь спокойно смотрел ему прямо в лицо.

– Рад вас видеть у себя дома, Сигенари, – произнес Иэясу приветливым голосом. – Приветствую вас, прибывшего с вашей нынешней важной миссией. Мы с вашим отцом Хитати-носуке были близкими друзьями, и я многим обязан ему.

– Извините меня, ваше высочество, – ответил Сигенари, – но сегодня я прибыл в качестве посланника министра права, и обсуждение личных дел мне видится неуместным.

Тактичный Иэясу, оказавшийся в неловкой ситуации, внешне не проявил ни малейшего смущения. Достав некий документ из переносного хранилища, он через адъютанта передал его Сигенари и мирно сказал:

– Соизвольте взглянуть на него с точки зрения правильности составления, Сигенари.

Сигенари внимательно прочитал заголовок документа, звучавший следующим образом: «В соответствии с Указом императора, Иэясу и Хидеёри договариваются о заключении мира на единственном условии, заключающемся в том, что Хидеёри дает указание о ликвидации внешнего рва своего замка в качестве символа его мирных намерений. Любая из участвующих сторон, первая обратившаяся к оружию после подписания настоящего договора, будет считаться виновной в нарушении высочайшего предписания и подлежит соответствующим мерам воздействия. 19 год эры Кейтё, 12-й месяц, 27-й день».

Читая этот документ, Сигенари все больше мрачнел лицом, а когда дочитал до конца, то начал подниматься на ноги с возмущенным возгласом:

– И это – ваши условия мира, ваше высочество? Раз так, то вы уже нарушили указания императора! Готовьтесь к ответным мерам!

Казалось так, что с мечом в руке он собирался напасть на престарелого государственного мужа. Все присутствующие начали тоже подниматься на ноги, чтобы предотвратить нападение. Перепугавшийся Иэясу поднял обе руки с мольбой о милосердии и предложил молодому человеку вернуться на свое место.

– Успокойтесь, умоляю вас, – поспешно говорил он. – На старости лет что-то я становлюсь забывчивым. По ошибке показал вам не тот документ. А вот – тот, что нам нужен.

Наш лукавый политикан достал из находившегося при нем хранилища другой документ и вручил его Сигенари. Вряд ли требует объяснений то, что старик попытался жульничать. Иэясу приказал заготовить два документа с различными условиями договора. Если бы посланники согласились с первым вариантом, предусматривавшим для него все преимущества, он бы придержал при себе второй, в котором провозглашались настоящие условия соглашения. Сигенари для него оказался достаточно внимательным дипломатом. Теперь он изучал новый документ, в котором говорилось следующее:

«КЛЯТВЫ О МИРЕ

Статья I. В соответствии с распоряжением Императора Иэясу и Хидеёри клянутся заключить мир и вступить в дружеские отношения.

Статья II. Хидеёри обязуется ликвидировать внешний ров своего замка, а Иэясу в обмен на это обязуется к следующему январю уступить ему провинции Кии и Ямато.

Статья III. Немедленно с подписанием «Клятв о мире» Иэясу обязуется распустить свое войско и убыть в долину Ямато.

Статья IV. Любая из сторон, нарушившая изложенные выше клятвы и прибегшая к силе оружия, признается виновной в попрании указания Императора и подлежит наказанию богами.

19 год эры Кейтё, 12-й месяц, 27-й день».

Сигенари внимательно прочел текст документа несколько раз.

– Теперь все правильно, ваше высочество. Извольте поставить свою подпись и приложить печать.

Иэясу соизволил. Посланник получил документ обратно и вложил его в специальную сумку, сшитую из роскошной парчи. Вежливо откланиваясь, Сигенари произнес вполне серьезно, хотя не без легкой злой насмешки:

– Прошу принять мои поздравления, ваше высочество.

Затем повернулся к собравшимся на мероприятие даймё, поклонился им и сказал:

– Благодарю вас за участие в мероприятии собственным присутствием.

Выслушав их ответные добрые пожелания, он отвесил еще один реверанс в адрес Иэясу.

– Позвольте мне покинуть вас, ваше высочество. Прощайте, ваше высочество и ваши превосходительства.

С изящным почтением он поклонился еще раз и со своею свитой покинул палаты для официальных приемов. Нельзя было не восхищаться его благородной манерой поведения и мужеством.

III

Хидеёри добросовестно выполнил свои обязательства в соответствии с «Клятвами о мире», и внешний ров, составлявший главный объект в системе – неприступной обороны его замка, заполнили грунтом и сровняли с землей. Зато Иэясу, никогда даже не собиравшийся выполнять касающиеся его самого условия соглашения, оставил за собой провинции, подлежащие передаче Хидеёри, несмотря на все его требования. В этой связи весной следующего года военные действия возобновились, и огромное войско под командованием Иэясу снова пришло осаждать замок Осаки.

Его гарнизон на протяжении нескольких недель оказывал упорное сопротивление; но теперь крепость осталась без своей главной защиты. А главное несчастье заключалось в том, что разногласия между наиболее приближенными полководцами Ёдогими и остальными воеводами вышли за все рамки приличия. В результате защитники крепости потерпели поражение в нескольких вооруженных стычках, а их численность сократилась настолько, что удерживать дальше свой замок они были не в состоянии.

Однажды ночью начальник главного штаба по имени Санада Юкимура провел с Сигенари тайную встречу.

– Нам долго не продержаться, – с грустью в голосе сообщил он своему собеседнику. – Нам пора готовить бегство нашего господина из его замка, а также передачу его верным сторонникам в каком-нибудь спокойном месте. Он мог бы найти пристанище в провинции князя Симадзу. Через него нам можно попытаться кое-что сделать для восполнения наших потерь и восстановления авторитета нашего рода. Кто-то из нас должен сопровождать нашего господина, а для облегчения такой задачи нам следует попытаться ввести противника в заблуждение и убедить его в том, что Хидеёри и самые храбрые его воины пали в бою. Поэтому нам следует подобрать себе на замену внешне похожих на нас убитых воинов. Когда враги обнаружат их тела, они должны будут поверить в то, что мы погибли, и даже не подумают преследовать нас. Иначе они обязательно бросятся за нами в погоню, если кому-то из них придет в голову подозрение о нашем бегстве. Я нашел похожего на меня самурая, подыщите что-нибудь подобное для себя. Приходится только сожалеть о необходимости жертвовать жизнями этих мужчин ради нашего собственного благополучия. Но наш долг заключается в том, чтобы заботиться о будущем благе рода, которому мы служим. Все личные соображения следует отодвинуть на второй план. Разве вы не одобряете мой замысел?

– Вы выдвинули превосходное предложение, – ответил Сигенари после некоторых размышлений. – Ия всей душой его одобряю. Но если все опытные полководцы покинут замок, пусть даже оставив двойников, проницательный Иэясу очень скоро заподозрит подмену. Мне при любом раскладе следует здесь остаться. Иэясу и его вассалы видели меня совсем недавно; они хорошо запомнили мои черты, и их не получится обмануть, нарядив постороннего человека в мои доспехи. Поэтому я перепоручаю сопровождение нашего господина и восстановление его рода вам и остальным воеводам. Я останусь один с гарнизоном и продолжу борьбу до последнего защитника. Я мертвый, а вы живой одинаково послужим на благо рода нашего господина. Поэтому не пытайтесь меня отговаривать. Я все решил.

– Решение, достойное поистине благородного человека, мой друг, – произнес Юкимура с нескрываемым восхищением в голосе. – Позвольте и мне остаться с вами! Мне бы не хотелось оставлять вас одного, и нам будет не хватать вашей помощи, но если вы решились на такое дело, не мне вас отговаривать от него. Врагу прекрасно известно, что вас очень высоко ценит наш господин, а вы постоянно находитесь подле него. Следовательно, когда они обнаружат ваше бездыханное тело на поле боя, им и в голову не придет, что наш господин устремился в бега. Тем самым ваша смерть послужит делу восстановления могущества рода Тоётоми. В глубине души я очень завидую вам, милый друг!

– Тогда будем считать, что мы обо всем договорились. Завтра я атакую силы врага со своими самураями, отвлеку на себя их внимание, а в это время вы проскользнете с тыльной стороны.

Обменявшись взволнованными словами прощания, наши заговорщики разошлись по своим делам, зная, что встретиться снова им не суждено.

Вернувшись в свою комнату, чтобы передохнуть, Сигенари побеседовал со своей молодой женой в присущей ему веселой манере.

– Завтра наши отряды готовятся совершить вылазку, в ходе которой намечается опрокинуть осадившего нас врага, – сообщил он жене. – По поводу такого важного события я хочу облачиться в доспехи, которые мой господин любезно подарил мне в прошлом году. Распорядись принести их сюда.

Когда доспехи доставили, он взял шлем, запалил очень ценное благовоние под названием ранджатай, потом опрокинул шлем так, чтобы наполнить его поднимающимся дымом. У Аояги, догадавшейся по его необычному поведению, что у него возникли веские основания для такого торжественного обряда, что называется, оборвалось сердце.

– Вы готовитесь к чему-то очень важному в завтрашнем бою, муж мой. Неужели вы не чаете его пережить?

– Погибнуть в бою? – уточнил Сигенари. – Зачем задавать такие никому не нужные вопросы? Ведь всем известно, что, идя в бой, воин всегда рассчитывает из него вернуться живым, разве не от него самого зависит его судьба?

– Все это так, но у меня возникли недобрые предчувствия того, что пережить предстоящий завтра бой вам не суждено. Я часто слышу, что воин окуривает ладаном свой шлем, когда он готовится сложить голову на поле брани. Я знаю, что замок падет перед врагом в ближайшее время, и у меня появилась уверенность в том, что в завтрашней битве вы погибнете. Не пытайтесь меня обманывать. Ведь я же дочь самурая. Умереть в одиночку я вам не позволю.

– Храбрая моя жена! Простите мои сомнения, посетившие меня, когда я думал, говорить ли вам о моем решении. Я не решался посвящать вас в мои планы, опасаясь как раз того, о чем вы сама заговорили.

Затем он посвятил жену в суть своего разговора с Юкимурой Санада, а также сообщил об их обоюдном решении.

– Притом что мне придется отдать свою жизнь за моего господина, – завершил он свою речь, – прошу вас не торопиться умирать рядом со мной. Желание же мое заключается в том, чтобы вы жили дальше и молились о процветании нашего господина. Живите ради него. Такова моя последняя воля.

– Ваша воля для меня закон, – ответила его жена. – Ее я свято выполню. Я знаю, что вас ждет почетная смерть, и после вас останется неувядаемая вечная слава!

Дальше Аояги принесла саке и две крошечные чашечки, и они выпили на долгое прощание. После такой грустной церемонии Аояги извинилась и удалилась в свои покои. Так как она почему-то не возвратилась, удивленный ее долгим отсутствием Сигенари отправился за нею сам. К своему ужасу и изумлению, он обнаружил ее мертвой: она покончила с собой коротким мечом, лежащим рядом с ее безжизненным телом. В своей записке она объяснила такой торопливый поступок.

«Муж мой, – говорилось в предсмертной записке, – простите меня за то, что умерла раньше вас. Я обещала вас слушаться, но душевных сил на это у меня не хватило. Китайский храбрый воин Го-у, убитый горем из-за расставания с женой, допустил позорную нерешительность перед своим последним сражением. В нашей стране такую же слабость приписывают Ёсинаке Кисо. Я совсем даже не пытаюсь сравнивать вас с этими мужчинами, но все-таки считаю так, что с потерей вас мне в этом мире никакой надежды больше не светит. Поэтому мне стоит умереть прежде, чем вы вступите в свой последний бой. А я отправляюсь ждать вас в царстве мертвых. Желаю вам поразить как можно больше врагов! Мы снова встретимся в Мире Духов, а до того времени прощайте! Аояги».

Утро следующего дня выдалось ясным и безоблачным. Наступил первый день пятого месяца 20 года эры Кейтё (1615 г. по христианскому календарю).

Крупный отряд под командованием Наотака Ии выдвинулся из лагеря врага и бросился на штурм замка. Сигенари встретил атакующих во главе семисот наездников, и завязалась ожесточенная схватка. Всей мощью своего отчаяния самураи Сигенари отбили натиск численно значительно превосходящего противника. Но по мере того, как терпел поражение один отряд, вместо него подходил другой, а потом еще очередной, поэтому казалось, что защитники замка в конечном счете живыми с поля битвы не уйдут.

– Нам следует пробиться к главному полку врага, – сказал Сигенари во время короткой передышки своему верному слуге Рёкану, когда-то известному под кличкой Чайная Муха. – Если только нам удастся уничтожить главнокомандующего Наотака Ии, ряды врага придут в расстройство, и у нас появится некоторый шанс на жизнь.

Вдохновляемые героическим примером своего предводителя ратники небольшого отряда бросились на врага. Не устоявшие перед яростным натиском воины четвертой и пятой сотни смешали свой боевой порядок и начали беспорядочное отступление. Казалось, их общее бегство неминуемо.

Ии в полном одиночестве отстаивал свою позицию. Размахивая своим веером саихаи, он рычал зычным голосом:

– Трусы! Вы пятитесь перед такой малочисленной горсткой противника? Назад, вернитесь, сегодня мы все равно победим!

Его слова тут же возымели нужное действие. Отступившие было ратники сплотили свои ряды, восстановили боевой порядок и теперь храбро сражались. Видя это, Сигенари мрачно про себя усмехнулся.

– Наступило мое время прорваться через боевые порядки, убить Ии, после чего пасть самому!

Пришпорив своего коня, он бросился вперед, стремительный как молния, его роскошный шлем и полированные доспехи сияли на солнце. Рёкан старался не отставать ни на шаг, держа наперевес тяжелую железную пику, и остальные наиболее преданные самураи держались рядом, прорубаясь через шеренги врага и разбрасывая его пехоту прочь со своего пути. Их натиск поначалу казался таким мощным, что люди вокруг Ии снова дрогнули. В этот переломный момент перед Сигенари внезапно появился известный своей огромной силой самурай по имени Дзюродзаемон Секи, нацелившийся в нашего героя огромной алебардой; но острие копья Сигенари прошло как раз через его нагрудник кольчуги, и он слетел со своей лошади замертво. Ратники Ии впали в панику, и ни один из них не рисковал встать на пути Сигенари, продолжавшего нестись вперед, и он атаковал Ии, не дав ему скрыться с поля боя. Во всем уступавший своему противнику Ии должен был упасть на землю, если бы не некий Фудзита Ното-но-Ками, бросившийся его спасать. Раздосадованный такой картиной, Сигенари развернулся, чтобы одним ударом выбить его из седла, и в тот момент Ии удалось ретироваться.

Обернувшись на пройденный путь, Сигенари увидел совсем немногих из своих людей; почти все они пали в рукопашной схватке. Весь израненный и ослабевший от кровопотери Сигенари осознал, что он сделал практически все ему доступное. Пока на него никто не обращал внимания, он спрыгнул со своего измотанного коня и проследовал к небольшой рощице на холме. За его приближением наблюдал один принадлежащий к лагерю Ии плебей, прятавшийся за деревьями. Бесстрашный Сигенари даже в нынешнем его измотанном состоянии внушал врагу страх и ужас. Скрывавшийся трус не смел напасть на него открыто, но, когда наш израненный герой лег, тяжело дыша, на землю, украдкой подкрался сзади и изготовился для удара ему в голову. Сигенари услышал слабый шелест приближающегося человека и оглянулся, спугнув негодяя, бросившегося наутек. Сигенари позвал его вернуться.

– Приятель, – произнес он, – кто бы ты ни был, подойди сюда и забери мою голову.

Но тот плебей, опасавшийся ловушки, боялся выполнить его просьбу.

– Трус! – прокричал умирающий воин. – Тебе нечего бояться меня. Ничего я тебе не сделаю. Отруби мне голову. Но я заклинаю тебя не снимать шлем до тех пор, пока не представишь ее своему господину Иэясу. Сознание покидает меня, прошу тебя отрубить мне голову и показать Иэясу.

Произнося последние слова, Сигенари поднял нижние пластины шлема и подставил свою шею для последнего удара. В полуобморочном состоянии плебей собрался с духом и отсоединил его голову от тела. После этого, расхрабрившись, он поднял высоко над собой свой истекающий кровью трофей и прокричал во весь голос:

– Я, Тёзабуро Андо, в одиночку лишил головы величайшего воина армии Осаки знаменитого Сигенари Нагато-но-Ками!

Его хвастливое заявление достигло ушей покрытого кровью человека, все еще находившегося в самой гуще свалки. Мы говорим о Рёкане.

– Мой господин Нагато-но-Ками не из тех полководцев, чтобы его убил какой-то слабак Андо! – воскликнул он, насколько позволяли покидавшие его силы. – У него появилась какая-то причина, чтобы позволить кому-то отрубить себе голову. Помните это, враги!

С этими словами он пронзил мечом себе живот и покончил с собой.

После сражения главу Сигенари, остававшуюся в его шлеме, доставили к Иэясу, с нетерпением ее ожидавшему. В тот день практически всем его самураям мечталось завладеть головой этого героя, и Иэясу приказал снять шлем с принесенной ему головы для подтверждения личности покойного. Как только это сделали, в воздухе разлился густой аромат ладана.

Старый государственный деятель рассматривал благородные черты лица своего врага с явным почтительным восхищением.

– Не существовало еще на земле более преданного или храброго самурая, чем Нагато-но-Ками! – медленно произнес он. – За это его любили многие люди!

Попытка побега из замка провалилась. На 8 мая осадившие его отряды в очередной раз пошли на приступ сразу со всех сторон, и так началась самая кровавая битва в истории Японии. Она завершилась окончательным свержением группировки Хидеёри и уничтожением замка пламенем. Несчастный дворянин, его мать и все фрейлины сгинули в пламени того пожара.

Неподкупный Кюсуке

Староста деревни Тамамура, что в провинции Кодзуке, по имени Гондзаемон, род которого из поколения в поколение владел крупным состоянием, нанимал многочисленных слуг. Среди них следует отметить одного юношу, откликавшегося на имя Кюсуке, которого приняли ко двору по ходатайству земледельца той же самой деревни, назвавшего его исключительно честным человеком. Притом что, в отличие от остальных слуг, он казался очень молодым холопом, трудился Кюсуке добросовестно и выполнял все поручения старательно, даже когда за ним никто не присматривал, как будто за ним наблюдал сам хозяин. Посему Гондзаемон стал смотреть на него как на выгодное приобретение для своего хозяйства, а также проявлять к нему особый интерес.

Однажды он вызвал Кюсуке в свою комнату и сказал ему следующее:

– Кюсуке, твоим всегда исключительно добросовестным трудом я доволен, но мне было бы гораздо приятнее наблюдать, как ты вечером заканчиваешь работать все-таки пораньше и отправляешься спать вместе с остальными слугами. Из-за такого твоего чрезмерного по сравнению с остальными слугами трудолюбия у них могут возникнуть претензии к тебе.

– Мой добрый господин, – отвечал молодой человек, – мне совсем не по душе вам противоречить, но придется признаться в том, что у меня никак не получается засыпать раньше девяти часов ночи.

– Ты меня удивляешь, – произнес Гондзаемон, – но хотя бы можешь пообещать мне оставаться в постели до обычного часа подъема по утрам?

– Мой заботливый хозяин, – снова отвечал Кюсуке. – Мне очень не хочется так часто сердить вас, и мой случай покажется вам безнадежным, но, откровенно говоря, за всю мою жизнь мне ни разу не удавалось залеживаться в постели после семи часов утра.

Теперь следует вам, любезный читатель, сообщить о том, что в соответствии со старинным отсчетом времени у японцев девять часов вечера означало полночь, и семь часов утра соответствовало четырем часам после полуночи. Следовательно, Кюсуке по ночам спал не больше четырех часов, и его хозяин, узнав о такой его особенности, удивился без всякой меры.

– Да ты у нас просто чудо! – подивился он. – Редко встретишь такого мужчину среди прислуги, обладающего подобной страстью к труду! Остается только благодарить судьбу за предоставление мне выдающегося исключения в твоем лице. Надеюсь, ты правильно поймешь мое высказанное предложение. Мне надо было предупредить тебя о том, что остальные слуги не должны страдать из-за твоего невиданного усердия в работе.

– Нижайше прошу вашего прощения за попытку неповиновения вашим доброжелательным указаниям, – сказал почтительно молодой человек.

– Не извиняйся, – пожалел его хозяин, – просто чтобы тем самым не ставить меня в неловкое положение.

Поразмыслив некоторое время, а слуга как раз безмолвно ждал дальнейших распоряжений, Гондзаемон подвел итог их разговору так:

– Ну, Кюсуке, у меня для тебя появилось новое предложение. Ведь так получается, что, пока все остальные слуги спят, ты предоставлен самому себе. Мне не нужно, чтобы ты работал на меня в такие часы, поэтому, если тебе не хочется отдыхать, используй свободное время для изготовления сандалий на продажу ради собственного барыша. Я позабочусь о том, чтобы тебя обеспечили необходимой для этого дела соломой.

– Мой заботливый хозяин, ваша доброта не знает границ, но мне представляется не совсем правильным, если слуга использует какое-то свое время на деятельность ради собственной выгоды.

Таким манером Кюсуке снова расстроил добрые намерения своего хозяина. А Гондзаемон снова удивился прямодушию своего слуги.

– Если ты будешь так последовательно отвергать все мои предложения, то я даже не знаю, что с тобой делать вообще, – растерялся он. – Поэтому будь любезен и делай то, что я тебе приказал только что.

Кюсуке не решился отвергнуть доброго отношения к себе хозяина, проявленного настолько ненавязчиво, и он согласился использовать свое свободное время ради собственной выгоды. С тех пор часы раннего утра и позднего вечера он посвящал работе по изготовлению варадзи, или соломенных сандалий, которые он продавал перекупщику кухонной посуды в своей деревне. Тем самым он имел небольшой, но постоянный доход, каждый сен (можно сказать, грош) из которого он передавал на хранение своему любезному хозяину. В скором времени об умении молодого слуги прознали все жители округи, и селяне стали содействовать развитию его дела постоянными своими просьбами продать им варадзи работы Кюсуке, предпочитая их сандалиям всех остальных ремесленников. Перекупщику такой поворот дела пришелся весьма по душе, и он все время требовал у Кюсуке увеличить поставку его товара. Гондзаемон, тоже очень довольный успехом своего слуги, решил ссужать находившиеся у него на хранении деньги Кюсуке в рост. И здесь у него все пошло предельно гладко, так как народ поверил в известную удачу, сопутствующую всему, что связано с честным слугой, и с большой готовностью брал в долг из его сбережений.

Своим чередом прошло восемь лет, а Кюсуке все еще числился слугой в хозяйстве Гондзаемона. Однажды хозяин позвал молодого человека в свои покои и обратился к нему с таким вот предложением:

– Любезный мой Кюсуке, правда говорят, что время летит стрелой. Истекло восемь лет с той поры, как мне так посчастливилось взять тебя к себе на службу. В отличие от остальных слуг ты никогда не тратил свое жалованье, откладывал определенную сумму на мелкие личные расходы, регулярно поручал моим заботам все, что заработал добросовестным трудом. Из меня бы получился никудышный ростовщик, если на ссуды по твоему вкладу не поступала бы некоторая прибыль. Все эти годы я давал твои деньги в долг в расчете на умеренный рост, а теперь с удивлением обнаружил, насколько увеличился твой капитал. Смотри! Твои сбережения с учетом процента и совокупной прибыли на текущий момент достигают в сумме сотни рё[7]! Итак, что ты предлагаешь сделать со всеми этими деньгами?

– Мой милостивый хозяин, – сказал Кюсуке, весьма озадаченный сообщением о таком принадлежащем ему богатстве. – Вы, наверное, шутите!

– Нисколько! Все обстоит именно так, как я говорю. Ты продолжишь ссужать свои деньги дальше или предпочтешь распорядиться ими как-то иначе? Теперь тебе решать.

– Сотня рё! – едва выговорил Кюсуке. – Вы на самом деле сказали: «сотня рё»?

– Сотня рё! – с улыбкой подтвердил его хозяин.

– Это невероятно! – произнес Кюсуке.

– Все дело в твоем трудолюбии, – объяснил Гондзаемон. – Теперь скажи мне, как ты собираешься ими распорядиться?

Кюсуке задумался глубоко и надолго. Наконец заговорил:

– Любезный мой хозяин, надеюсь, вы не сочтете мое желание посягательством на непозволительную мне вольность, а вот тогда мне бы очень хотелось забрать деньги и следующей весной отправиться на непродолжительное время в родные места.

– Ни малейших возражений с моей стороны не поступит, – пообещал Гондзаемон. – Ты знаешь, куда выгодно вложить свои деньги на родине?

– Нет, – ответил Кюсуке, теперь уже с достаточной определенностью. – Но вы поймете гораздо больше, если я немного расскажу вам о судьбе своей семьи.

Извините меня еще раз за ту вольность, что я осмеливаюсь делиться с вами своими проблемами. Я прихожусь вторым сыном землепашцу по имени Кюдзаемон, живущему в деревне Симо-Огита-мура около города Нанао провинции Ното. Мой старший брат вел разгульную жизнь и доставлял своим родителям много горя, а потом неожиданно покинул родной дом, и с тех пор о нем никто ничего не слышал. Вскоре после этого моя мать умерла, а отец женился на вдове с собственной дочерью. Вскоре мачехе взбрело в голову женить сына моего отца на своей дочери и занять место главы семьи вместо мужа. Меня она ненавидела и соответственно обращалась со мной далеко не любезно, поэтому я не стал дожидаться большой беды для всех нас, решил покинуть дом и отправиться куда глаза глядят. Итак, в один прекрасный день я оставил прощальное письмо и тайком начал свое путешествие. Сначала жизнь мне досталась сложная, но потом посчастливилось попасть к вам в услужение, и жаловаться стало не на что. Мне просто не хватает слов, чтобы выразить свою благодарность за вашу доброту ко мне.

Здесь Кюсуке остановил свою речь, низко поклонился, и хозяин увидел, как слезы заливают глаза слуги. Поборов нахлынувшие на него эмоции, Кюсуке продолжил:

– Денежную сумму в целую сотню рё я видел только однажды, и накопить ее я смог исключительно благодаря вашей заботе. Как мне вас за это отблагодарить?! Чтобы с толком распорядиться вашим подарком, я считаю, что мне следует вернуться к своему отцу и на эти деньги купить ему несколько рисовых полей. Кроме того, если моя сводная сестра все еще остается одинокой, я обязан подыскать ей подходящего мужа. Выполнив все эти замыслы и обустроив свою семью так, чтобы ей не грозило исчезновение, я сразу же постараюсь возвратиться к вам и просить предоставить мне пожизненную службу. И я обещаю по мере своих сил отплатить вам добром за все, что вы сделали для меня.

Слова слуги тронули Гондзаемона до самой глубины души.

– Кюсуке, – похвалил он, – ты у меня благородный малый! Я вижу перед собой заботливого сына, а также верного слугу. Своими похвальными намерениями ты вызываешь у меня самое искреннее восхищение. Наши предки говорили, что к своему старому дому следует возвращаться в лучах славы, так что, Кюсуке, возвращайся во всем своем великолепии заслуг! Я позабочусь о том, чтобы тебя в дорогу снабдили приличной одеждой, а также достойными подарками для всех твоих родственников.

На этом беседа закончилась, и Кюсуке отправился заниматься своими обычными делами.

В начале следующего года, несмотря на все протесты своего слуги, Гондзаемон полностью исполнил свои обещания, приготовил всю необходимую Кюсуке одежду, которую ему предстояло надеть, чтобы произвести достойное впечатление по возвращении домой, а также подарки для всех его родственников. Более того, он вынудил Кюсуке взять с собой короткий меч для самообороны во время путешествия, десять рё на транспортные расходы и пять рё в качестве прощального подарка. Передавая Кюсуке его собственные сто рё, он напутствовал его:

– Теперь, мой любезный Кюсуке, тебе лучше не брать с собой такую крупную сумму в наличных деньгах из опасения того, что тебя могут ограбить в пути. Я советую тебе отправить ее переводным векселем.

– Обойдусь, добрый мой хозяин, – откликнулся Кюсуке. – Не вижу ни малейшей необходимости. Кому в голову придет, что человек моего положения может нести с собой какие-то ценности, и попытаться меня ограбить? Я спокойно доставлю все свои деньги под одеждой на груди.

– Но ты можешь их потерять как угодно иначе, – настаивал Гондзаемон. – Лучше все-таки послушай мой совет. Ведь нельзя же постоянно находиться начеку во время долгого путешествия.

Кюсуке рассмеялся.

– На мой счет не переживайте, – пообещал он. – Я проявлю предельную бдительность.

– Тебе решать, Кюсуке. Но все-таки послушай мой добрый совет: во время своего путешествия возьми за правило отправляться в путь поздним утром и останавливаться на привал вечером пораньше. А главное – сторонись попутчиков и не рассказывай посторонним людям о своих делах.

– Я крепко запомнил все, что вы мне сказали, и обязуюсь следовать всем вашим советам, – пообещал Кюсуке. – Тысячекратное спасибо вам за все ваши милости, мой любезный хозяин! Я всегда буду помнить все, чем я вам обязан.

Обменявшись самыми добрыми пожеланиями друг другу, Кюсуке и его хозяин расстались, после чего молодой человек отправился в путь домой. Но, начав свое путешествие, наш преисполненный сыновнего долга Кюсуке, безмерно торопившийся увидеть снова деревню своих предков, позабыл о предостережении своего хозяина. Он отправлялся с путь в самый ранний час и вставал на постой только поздней ночью. Так случилось, что, добравшись до окрестностей города Оиваке в провинции Синано, он однажды ночью заблудился в темноте, проплутал пять или шесть ри (20–25 км) и оказался в болотистой местности, где не было ни постоялых дворов, ни человеческого жилья.

– Что же мне делать? – задал он себе вопрос. – Боюсь, что я слишком поторопился. Надо было следовать совету хозяина, и тогда я не оказался бы в таком затруднительном положении. Так мне и надо, невежде.

Упорство, с каким Кюсуке продолжал путь, было вознаграждено, когда через некоторое время он вдали увидел мерцающий свет. Такой признак возможного жилья придавал ему силы, и Кюсуке с большим трудом продвигался на его свет. Вскоре он подошел к развалюхе, казавшейся единственным жильем на много верст вокруг. Наш путешественник приблизился к двери и попросил пустить его внутрь.

– Проявите милосердие и окажите посильную помощь заблудившемуся путнику! Мне очень неудобно тревожить вас в столь поздний час, но я сбился с пути и не могу отыскать нужную мне дорогу. Пожалуйста, впустите меня и скажите, как добраться до ближайшего постоялого двора.

Дверь отворилась, и в ее проеме появилась женщина. Выглядела она лет на тридцать, одета была бедно, даже прическа выдавала ее нищету, но в наружности просматривалось нечто несоответствующее между ее происхождением и условиями нынешнего бытия.

– Входите, – пригласила она. – Но оставить вас здесь на ночлег я не могу. Я искренне вам сочувствую, так как вы оказались среди многочисленных болот провинции Синано. В каком бы направлении вы ни отправились, до ближайшего жилья вам придется преодолеть не меньше пяти ри.

Измотанный Кюсуке попросил у женщины оставить его на ночлег, но она покачала головой.

– Зачем вы сюда пришли?

– Я же вам рассказал: заблудился и случайно увидел свет. Проявите хоть самую малость жалости, не отказывайте мне в постое на считаные часы. Я же больше ничего не прошу.

– Вы не захотите останавливаться у меня, когда я скажу вам, что этот дом принадлежит разбойнику, промышляющему по ночам.

– Разбойнику! – Кюсуке подумал о своем сокровище и встревожился за его сохранность. – Извините меня, я должен немедленно уходить.

– Совсем не хотите немного передохнуть?

– Ни в коем случае. Разве можно мне находиться в этом доме после того, как я узнал, что он служит пристанищем разбойнику с большой дороги? Позвольте мне пожелать вам спокойной ночи. Я вам очень обязан.

Кюсуке собрался было продолжить свой путь, но женщина остановила его.

– Добрый путник, считаю своим долгом предупредить о том, что опасность подстерегает вас буквально со всех сторон. Если уж на то пошло, безопаснее всего вам остаться у меня на ночь, и я смогу спрятать вас от глаз моего мужа. А он вернется еще через какое-то время.

Благородные манеры и речь женщины подействовали успокаивающе, поэтому Кюсуке посчитал вполне благоразумным поступком прислушаться к ее предложению. Сняв большую бамбуковую шляпу, служившую ему защитой одновременно от солнца и дождя, он сел на дощатый пол кухни, довольный возможностью наконец-то дать отдых своим усталым ногам. Женщина поспешно приготовила ему незатейливый ужин, который он съел с большим аппетитом, хотя весьма быстро, так как боялся возвращения хозяина дома. После трапезы женщина отвела его в дровяной сарай позади дома и предупредила:

– Вам очень не поздоровится, если моему мужу случится вас обнаружить. Поэтому посиживайте в тени и не сетуйте по поводу временных неудобств. Когда наступит день, мой муж уйдет, тут я вас выведу из укрытия, и вы сможете спокойно продолжить свое путешествие.

Кюсуке горячо поблагодарил любезную женщину и скоро устроился среди поленниц дров со всеми удобствами, доступными в подобных обстоятельствах. Тут он услышал голос, звук которого заставил его сердце биться сильнее.

– Онами, я вернулся.

– О! Наконец-то ты пришел, – приветствовала его жена.

– Как же холодно на дворе! Будь они неладны, эти ветра, дующие с горы Асама! Онами!

– Да, в чем дело?

– Чья это тут шляпа?

– Шляпа? Какая шляпа?

– Не морочь мне голову! На полу лежит чья-то шляпа, и ты знаешь, чья она. Говори все, как есть! Мне надоели эти твои штучки, когда ты взяла за привычку прятать всякие вещи от меня. Ты кого-то тайком впустила в наш дом!

– Поверь мне, никого я не пускала! Зачем мне кого-то прятать от тебя?

– Тогда как здесь оказалась вот эта бамбуковая шляпа? Ты хочешь, чтобы я поверил, будто ее принесло сюда ветром, причем прямо в наш единственный на много верст вокруг дом? Ну-ка, женщина, отвечай мне!

Послышались звуки борьбы и крик:

– Пощади меня, пощади!

– А ну, говори или прощайся с жизнью!

Кюсуке в своем укрытии прекрасно представлял сцену расправы разбойника над женой.

«Ужасно! – думал он. – Каким надо быть простофилей, чтобы забыть свою шляпу! Моя оплошность может стоить женщине жизни!»

Шум в фанзе нарастал, смешивался с воплями о пощаде несчастной женщины и угрозами ее пребывавшего в ярости мужа. Кюсуке выбрался из своего укрытия и осторожно заглянул внутрь дома через щель в двери. К своему ужасу, он увидел, как мужчина таскал свою жену по комнате, ухватив за длинные волосы и избивая ее свободной рукой. При виде всего этого Кюсуке позабыл о своем страхе и ворвался внутрь фанзы.

– Сударь, сударь, я вам отдам все деньги, имеющиеся при мне! Женщина не виновата, пощадите ее!

– Кто там вмешивается в мои дела?

Разъяренный мужчина на мгновенье отрезвел и с удивлением посмотрел на неожиданно появившегося человека.

Пользуясь минутным замешательством, Кюсуке вынул из-за пазухи свою сотню рё и приложил к ней все остававшиеся у него деньги, которые его хозяин дал ему в дорогу и в качестве небольшого подарка.

– Вот, милостивый государь, возьмите все. Больше у меня нет. И не наказывайте вашу жену за доброе дело. Виноват один только я.

Дебошир отпустил свою жену, оставшуюся рыдать на полу, и жадными руками потянулся за щедрым выкупом, предлагаемым незнакомым ему путником. Однако только деньгами он не ограничился и мрачно потребовал у гостя всю его одежду, и уже сам забрал у него кинжал. Бедный Кюсуке! Все свои сбережения, собранные за восемь лет упорных трудов, перекочевали в лапы мерзкого злодея с большой дороги.

– Хотя бы из жалости верните мне мою одежду, ведь в голом виде мне нельзя ни вернуться к хозяину, ни продолжить свой путь, – умолял Кюсуке. – И мой кинжал тоже мне нужен, чтобы защититься от разбойников наподобие вас. Хотя у меня ничего не осталось, чтобы за мой счет поживиться грабителю! – добавил он с горечью в голосе.

– Забери вот это, – предложил разбойник, швыряя ему рубище и кушак, в котором постеснялся бы ходить даже нищий.

– Большое спасибо за вашу щедрость, но теперь верните мой кинжал…

– Он мне самому пригодится.

– Но без него мне даже с бродячей собакой не справиться в пути…

– Какой же ты беспокойный малый! Но никто не скажет, будто я оставил тебя без средств защиты. Вот, возьми это и ступай прочь!

С этими словами разбойник достал из шкафа старый меч, явно отобранный у какого-то незадачливого странника, и вручил его Кюсуке со словами:

– Покинув мой дом, ступай прямо, пока не выйдешь на широкую дорогу, иди прямо по ней, поверни на север, и через некоторое время придешь в Оиваке. Теперь уходи!

– Еще раз примите мою глубочайшую благодарность, – сказал Кюсуке, отвесив низкий поклон. Потом обратился к несчастной женщине тихим голосом: – Я очень сожалею за доставленные вам несчастья, простите меня.

– Нет, нет, виновата во всем как раз я, но, скажу вам откровенно, мне хотелось все сделать как лучше.

– Прекратите молоть всю эту чушь! – нетерпеливо закричал разбойник. – Возьми этот факел, чтобы освещать себе дорогу. И убирайся прочь, пока я не передумал отпустить тебя восвояси.

– Тогда, хозяин и хозяйка, прощайте, – и с этими словами Кюсуке взял протянутый ему факел и поспешили из негостеприимного дома.

Казалось так, что фортуна оставила его и возвращаться не собиралась, так как едва он отправился в путь, как начался дождь, в скором времени перешедший в ливень, погасивший пламя его факела. Наш путник оказался в полной темноте. Но свалившееся на него новое испытание на самом деле спасло ему жизнь, так как разбойник вручил Кюсуке факел исключительно ради своего коварного умысла, заключавшегося в том, чтобы застрелить его, как только тот повернется к нему спиной. Правда, он мог бы расправиться с ним прежде, чем Кюсюке покинул его дом. Но в таком случае могла вмешаться его жена и все испортить. Кроме того, ему было как-то несподручно нападать на Кюсуке и убивать, когда тот только что без сожаления отдал разбойнику все, что имел. Даже такой злой человек, как этот разбойник, не мог заставить себя совершить этот задуманный им подлый поступок. Тем не менее, как только Кюсуке закрыл за собой дверь, грабитель с мушкетом в руках тихонько открыл ее снова и выскользнул на улицу, чтобы прицелиться по факелу, который нес в своей руке Кюсуке. Но, как это ни прискорбно для него и к счастью для намеченной им жертвы, струи проливного дождя залили пламя факела. Итак, бормоча: «Удачливый пес!», он вернулся в фанзу, оставив Кюсуке возможность спокойно продолжить свой путь.

По прибытии в Оиваке Кюсуке вздохнул с облегчением и поздравил себя с большим везением в трудный момент жизни, причем всей глубины везения он еще не успел осознать. Там он отказался от своей в трудах выношенной затеи в виде посещения родного дома и решил возвращаться той же дорогой в дом своего хозяина. Денег на обратный путь у него не было, поэтому ему пришлось просить милостыню ради удовлетворения самых насущных потребностей, возникавших в дороге. Гондзаемон встретил его очень по-доброму, хотя, когда услышал о злоключениях Кюсуке, не смог удержаться от упреков:

– Разве я тебя не предупреждал? Если бы ты выписал вексель на свои деньги, когда я тебе советовал, то ничего подобного не произошло. Но поздно говорить о том, чего уже не исправишь. Тебе еще посчастливилось выкрутиться с потерей всего лишь своего имущества, а мог бы распрощаться с самой жизнью. Главное – не впадай в отчаяние. Отдохни парочку дней и снова принимайся за работу.

В ходе беседы с Кюсуке его хозяин как-то невзначай взял в руки старый меч, доставшийся ему от разбойника. Обвязка его рукояти полностью износилась и сползала клоками. Он попытался вытащить лезвие, но оно настолько заржавело без употребления, что намертво застряло в ножнах. Краем глаза он заметил изображение жеребца, которое показалось ему изготовленным из чего-то более ценного, чем латунь. Предположив, что это ржавое оружие может оказаться более ценным, чем выглядит на первый взгляд, он послал за скупщиком старинных изделий по имени Китибеи, чтобы разузнать мнение специалиста относительно его достоинств. При этом Гондзаемон слукавил, объявив данный меч собственностью одного из своих приятелей, решившего продать его с максимальной для себя выгодой.

Перекупщик, использовав свои умения, приобретенные на протяжении длительной практики, очень скоро извлек клинок из ножен и после тщательного его осмотра вынес такой вот вердикт:

– Этот меч представляет большую ценность. Клинок его настолько заржавел, что я ничего не могу сказать о нем наверняка, но орнамент на него нанесен из чистого золота. Яблоко и прилив украшены гравировкой в виде листьев готу, и гарда выглядит произведением школы Нобуие. Стоит она как минимум тридцать пять рё. Я готов дать сто тридцать рё за одни только декоративные детали.

Такая оценка превзошла все самые смелые ожидания Гондзаемона. Он отослал перекупщика восвояси под тем предлогом, что ему требуется переговорить о деле со своим другом, а затем сообщил Кюсуке заключение специалиста по старинному оружию.

От такой невообразимой удачи Кюсуке лишился дара речи. Да и как могло быть иначе! Однако Гондзаемон, воодушевленный предположением Китибеи, подумал, что специалист из Эдо оценил бы этот меч еще выше, да и заплатить смог бы гораздо большую цену. Клинок, снабженный такой изысканной и роскошной рукояткой, тоже должен принадлежать к категории лезвий весьма высокого качества. А кое-что понимающий в оценке оружия, изготовленного с таким высоким мастерством, хозяин решил лично отправиться в Эдо, чтобы принести максимальную пользу своему верному, но простодушному слуге.

В Эдо Гондзаемон предъявил привезенное с собой оружие для оценки самому знаменитому в своем деле знатоку по имени Хонами, который заявил, что клинок, без тени сомнения, можно считать плодом трудов Нагамицу Бидзена, считающегося одним из десяти достойнейших учеников Масамуне, хотя клейма автора на нем отыскать не удалось. В подтверждение своего вывода он предложил купить старый клинок за восемьсот рё. Гондзаемону оставалось только с превеликой радостью принять такое предложение.

Дело, ради которого он приехал в данный город, ему удалось с блеском завершить, и Гондзаемон поспешил домой, можно сказать, на всех парах. По возвращении он рассказал удивленному до глубины души Кюсуке об удачной для него сделке. Выложив перед ним кучу денег, он завершил свое повествование такими вот словами:

– Любезный мой Кюсуке, посмотри, как выгодно всегда оставаться честным человеком! Твоя беда обернулась большой удачей, даруемой только людям посвященным. Одобрившие твой прямодушный поступок Небеса проявили к тебе большую благосклонность и одарили своим покровительством. Нашей благодарности судьбе нет предела! Теперь снова ступай домой, не медля, но на этот раз прислушайся к моему совету и не бери с собой такую большую сумму наличных денег.

Как только Кюсуке пришел в себя от сразившего его удивления, он почтительно поклонился своему хозяину и произнес такие слова:

– Мой заботливый хозяин, я обязан вам безмерно за ваши благодеяния! Я не могу подобрать достойные слова, чтобы выразить мои чувства. Но ведь мне на самом деле принадлежит небольшая часть из всей этой огромной суммы. Я опасаюсь вызывать у вас недовольство, но моими можно считать только сто рё, ведь я оставил разбойнику всего лишь такую сумму, и такую сумму мне следует отослать домой денежным переводом, как вы сами советуете. А остальную их часть за вычетом ваших расходов на поездку в Эдо я должен отнести разбойнику. Тот меч принадлежал ему, и я не могу обогащаться за счет несчастного грабителя с большой дороги. Разве правильно пользоваться чужим добром?!

Гондзаемон стоял пораженным как громом средь ясного неба из-за бескорыстного, обоснованного с предельной объективностью поведения его слуги.

– Мой бескорыстный малый, – сказал он растроганно, – из-за твоей честности мне просто становится стыдно за себя! Но конечно же тебе не стоит лишний раз рисковать своей жизнью ради такого дела. Что же касается моей поездки в Эдо, то это только моя забота, и тебе следует просто выбросить ее из головы. К тому же еще раз как следует обо всем подумай, прежде чем поспешно вручать свою судьбу в руки такого безрассудного человека.

Но Кюсуке отличался таким же большим упрямством, как и безграничной честностью.

– Я бы никогда не пошел против вашей воли, – произнес он почтительно, – но в этом деле нижайше прошу вас позволить мне поступать по моему собственному усмотрению. Мне бы совсем не хотелось ставить вас в неловкое положение, но злодей, каким бы он ни был на самом деле, не станет совершено определенно творить зло человеку, пришедшему к нему с добрыми намерениями. Я не вижу для себя никакой опасности в моем предприятии.

Гондзаемон, знавший на собственном опыте, что продолжать разговор в подобном тоне ничего не даст, неохотно разрешил своему слуге поступать так, как тому виднее. Отправив сотню рё своему отцу денежным переводом, он завязал остающиеся семьсот рё в небольшой сверток, спрятал его на груди и снова отправился в свои скитания. В отличие от предыдущего похода на этот раз он без особого труда отыскал фанзу нужного ему разбойника. Как бы то ни было, он подошел к знакомой двери, которую на его стук снова открыла отзывчивая хозяйка дома. Кюсуке поклонился и самым вежливым манером поблагодарил ее за любезный прием, оказанный ею ему в предыдущий раз. Женщина пришла в полное недоумение, но справилась с нахлынувшими эмоциями и сказала:

– Любезный мой путник, я не знаю, как мне каяться за доставленные вам в тот день невзгоды. Тем не менее вы снова стоите у моей двери! Я бы еще больше огорчилась, если вас ограбили бы во второй раз. Вам очень повезло, хотя мне от этого не намного легче, в том, что мой муж слёг и находится в постели. Пожалуйста, поторопитесь направить свои стопы в обратном направлении.

Доброе сердце Кюсуке защемило от сострадания к больному разбойнику и его жене.

– Я искренне сочувствую вам обоим. Позвольте мне засвидетельствовать мое почтение страждущему и справиться у него о здоровье.

– Нет, нельзя, сударь! Он сейчас лежит пластом, но при виде вас в нем может проснуться его всесильная жадность. Если он снова оберет вас до нитки, повторится беда, и вы опять останетесь ни с чем.

– На этот счет особенно не беспокойтесь. Я здесь, чтобы передать ему кое-какие деньги.

– Что вы еще задумали?

– Вы, совершенно естественно, ничего не можете понять. Впустите меня в дом, и обойдемся без лишних вопросов. Я должен повидаться с вашим мужем.

Женщина неохотно впустила его в свою фанзу. Пройдя во внутреннюю комнату, где лежал больной хозяин дома, издававший мучительные стоны, Кюсуке поприветствовал его как ни в чем не бывало положенным в таких ситуациях вопросом:

– Как вы себя чувствуете, мой друг?

– Пришел путник, с которым ты так недобро обошелся совсем недавно, – напомнила женщина, видя, что ее муж не признал приветливого посетителя.

– Который из них? – неласково уточнил разбойник.

– Сударь, это – я. Я не знаю, как отплатить вам за доброту, которую вы на днях проявили ко мне. Но теперь я должен рассказать вам, что привело меня сюда снова.

Вслед за этим Кюсуке начал объяснять разбойнику, что произошло в деле с его мечом, и, положив сверток с деньгами у постели больного, завершил свой рассказ такими словами:

– Из выручки за меч я взял причитающиеся мне сотню рё, которую отослал домой родственникам денежным переводом. Все остальные деньги я принес с собой, и они находятся в этом свертке, за исключением небольшой суммы, которую я осмелился потратить на путешествие сюда. У меня не хватит денег на дорогу домой в провинцию Ното, и затем назад к своему хозяину Тамамура в провинцию Кодзуке. Поэтому я буду считать себя очень обязанным вам, если вы проявите любезность и ссудите мне еще немного денег. Остальной суммой прошу распоряжаться по собственному усмотрению. Ах, как я рад освобождению от заботы об этих деньгах, служивших источником постоянного беспокойства с тех самых пор, как я отправился в это путешествие!

Больного разбойника весьма впечатлил незатейливый рассказ Кюсуке. Спустя какое-то время он заговорил:

– Ты говоришь, что твой родной дом находится в Ното. В каком районе провинции ты родился?

– Я родился в деревне Огита-мура неподалеку от города Нанао. Меня зовут Кюсуке, моего отца-хлебороба Кюдзаемон.

– Твоего старшего брата звали Кютаро?

– Откуда вам это известно?

– Ты тоже немало удивишься. Кюсуке, мне крайне стыдно тебе признаться… Я и есть Кютаро, скатившийся, как ты сам видишь, на самое дно человеческого падения и нищеты.

– Мой старший брат Кютаро!

– Сгорая от стыда, я говорю да.

Братья обнялись все в слезах. Онами стояла пораженная без меры от представшего ее взору душещипательного зрелища.

– Вы на самом деле брат моего мужа? Простите меня, мне это даже в голову не пришло. – И она разрыдалась.

Кюсуке поспешил ее утешить:

– Умоляю вас не плакать. Простите мне мою неучтивость из-за того, что я не знал, кто вы, и к тому же прошу простить за великие беды, свалившиеся на вас из-за меня.

Кютаро, до сознания которого наконец-то дошло понимание всех его преступлений, теперь дотянулся до охотничьего ножа, лежащего в пределах досягаемости, и воткнул его себе в бок. Его жена и брат, слишком поздно спохватившиеся, чтобы успеть предотвратить его опрометчивый поступок, взяли его руки в свои ладони.

– Остановись, не твори безумия! – воскликнул Кюсуке.

– Муж мой, ох! Что ты наделал! – вторила ему жена разбойника.

Кютаро уже практически не мог вести беседу. Слабым голосом с болью он произнес:

– Брат, жена! Как мне жить дальше? Кюсуке, когда я вспоминаю о своих злодеяниях, меня терзают раскаяние и стыд. Когда ты был здесь в предыдущий раз, я собирался тебя убить, совершенно не представляя, что ты можешь быть моим братом; увещевания Онами не возымели на меня ни малейшего воздействия. Одно только Провидение спасло тебя, когда чудесным образом погас факел в твоей руке. Все мои злые умыслы обернулись тебе во благо. Меч, который я дал тебе, чтобы побыстрее выпроводить из своего дома, оказался драгоценный даром и принес тебе кучу денег. Вместо того чтобы пользоваться ими ради себя одного, ты берешь на себя труд и приходишь сюда, чтобы отдать эти деньги мне. Кюсуке, какой же ты безупречно порядочный человек! Твое естество выглядит искренним и безупречным, как снег… мое – черное, как древесный уголь! Я испил до дна чашу своего порока, и болезнь, которой я теперь страдаю, представляется мне заслуженной карой Небес. То, что ты рассказал, послужит мне своего рода благословением преподобного священника, освещающим мне путь в потусторонний мир. Я решил умереть и присоединиться к моей матери в мире мертвых, чтобы принести ей свое искреннее раскаяние в порочных поступках. В последний момент меня беспокоит только одна мысль, и эта мысль посвящена тебе, Онами. Тебе очень не повезло в жизни, что ты вышла замуж за такого порочного мужчину, каким был я, но твое сердце сохранилось чистым и добрым. Позаботься о ней, когда меня не станет, будь добрым к ней, Кюсуке, умоляю тебя.

Таким манером Кютаро, не вынесший яростных угрызений проснувшейся совести, освободился от рук его жены с братом и умер спокойно, как мужчина.

Кюсуке и Онами склонились в слезах над безжизненным телом, но отлетевшую душу никакими стенаниями вернуть в мертвое тело никому еще не удавалось. Итак, они постарались обуздать свое горе и похоронили усопшего разбойника соответственно сложившимся тогда обстоятельствам.

После похорон Кюсуке засобирался в путь домой, на который пришлось взять деньги из той суммы, что он принес, и захватил с собой локон волос покойного брата. Онами отправилась в путь вместе с ним. Перед уходом они подожгли фанзу, чтобы никто больше не смог ей воспользоваться ради злого дела.

Добравшись до родного дома, Кюсуке рассказал своему постаревшему отцу, мачехе и ее дочери обо всем, что случилось с ним с тех пор, так как он покинул их много лет назад. Сотня рё, посланная им заранее, уже дошла до получателя, и теперь он добавил к ним все деньги, которые оставил для себя. Он к тому же достал волосы покойного брата. Старый Кюдзаемон взгрустнул о печальной судьбе своего непутевого старшего сына, но в то же самое время порадовался возвращению такого замечательного младшего сына, как Кюсуке. Мачеха, теперь раскаявшаяся в своекорыстии прежних дней, просила у него прощения. Все единодушно пожалели Онами в ее великой беде. Поразительно, как добродетель одного человека благотворно влияет на сердца окружающих его людей. Единодушным решением всей его родни Кюсуке назначили преемником отца и носителем фамилии рода; но он категорически отказался от такой чести и договорился о том, что его сводная сестра должна выйти замуж, и эти будущие супруги должны сыграть роль наследников престарелого отца после его кончины. Онами, со своей стороны, объявила о своем решении постричься в монахини и посвятить остающиеся дни религиозной службе ради ее умершего мужа, и ее единственная забота заключалась в том, чтобы отмолить его грехи. Было решено построить для нее скит, чтобы она могла наслаждаться безмятежной жизнью отшельника. Так закладывались основы женского монастыря Нанао.

Уладив семейные дела к удовлетворению всех заинтересованных сторон, Кюсуке с радостью взял предложенные ему деньги из той суммы, что он сам перечислил родным людям, нужные ему, чтобы вернуться к своему хозяину в провинцию Кодзуке. Поведав обо всех своих приключениях и обо всех своих полезных делах, Кюсуке попросил Гондзаемона снова взять его к себе в услужение на прежних условиях. Гондзаемон испытал одновременно удивление и радость. Достойные похвалы действия Кюсуке настолько тронули добродушного деревенского старосту, что он предложил назначить молодого человека предводителем одной из ветвей его рода. Скромный Кюсуке совсем не горел желанием принимать такую высокую честь, но, осознав искренность намерений своего покровителя, он все-таки покорился. Лишне говорить, что с его усердием в исполнении всех своих обязанностей он полностью оправдал доверие своего хозяина. Его семья процветает в Тамамура по сей день. Что касается меча, который вручил ему его брат-разбойник, его купил даймё провинции Ава князь Мацудаира. Он присвоил ему личное имя «Суте-мару» (клинок-найденыш), отражающее его судьбу, и дорожил им как большой ценностью. Он до сих пор ценится как семейная реликвия клана.

Примечания

1

К о к у – традиционная японская мера объема, примерно составлявшая 180,39 литра.

(обратно)

2

Ф у с у м а – скользящая дверь в виде оклеенной с двух сторон бумагой деревянной рамы, используется для деления большой васицу – японской комнаты на несколько частей.

(обратно)

3

С ё д з и – в традиционной японской архитектуре дверь, окно или разделяющая внутреннее пространство жилища перегородка, состоящая из прозрачной или полупрозрачной бумаги, крепящейся к деревянной раме.

(обратно)

4

Около 500 метров.

(обратно)

5

Р о н и н – деклассированный самурай феодального периода Японии (1185–1868), потерявший покровительство своего сюзерена либо не сумевший уберечь своего господина от смерти.

(обратно)

6

Х а к а м а – традиционные японские мужские длинные, широкие штаны в складку.

(обратно)

7

Р ё – золотые монеты высокого достоинства.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Унго-Дзендзи

Преданность юного самурая

Месть Кацуно

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

Свадебный подарок

Героизм Тории Кацутака

Схватка даймё

Судьба Кимура Сигенари

  I

  II

  III

Неподкупный Кюсуке Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg