«К язычникам»

Квинт Септимий Флорент Тертуллиан К ЯЗЫЧНИКАМ

От ересиарха:

Квинт Септимий Флорент Тертуллиан, 155(65?)-220(40?) гг, один из наиболее выдающихся ранних христианских писателей и богословов, оставил после себя около 40 трактатов, 31 из которых сохранился. Он прожил бурную жизнь: родившись в Карфагене в семье проконсульского центуриона, он перебрался в Рим, где вел необременительную жизнь богатого бездельника, изучая риторику и философию. Затем Тертуллиан переключился на право и стал адвокатом — и, вероятно, известным; о некоем адвокате Тертуллиане упоминают даже «Дигесты» Юстиниана, сложенный в VI веке классический кодекс римского права. Вероятно, тогда же выковался стиль, позднее перекочевавший в его трактаты. Обратившись в христианство в возрасте около 35 лет, Тертуллиан стал священником и защищал свою новую веру так же, как некогда своих клиентов в суде — обстоятельно, напористо и задиристо. Спустя десятилетие Тертуллиан ушел к малоазийским сектантам-монтанистам, напоминавших современных харизматов — аскетам и мистикам, презиравшим плоть, ждавшим скорого конца света, поклонявшимся своим «пророкам» и искавшим прямой одержимости святым духом, чтобы "говорить на языках" (на практике, это означает невнятные глоссалалии), исцелять и обретать иные сверхъестественные способности. Но Тертуллиану и этого было мало — он ушел и от монтанистов и основал собственную секту, просуществовавшую не менее ста лет после его смерти.

Блаженный Иероним, написавший его биографию, назвал его "ardens vir" — "муж неистовый", и этот внутренний огонь, гнавший Тертуллиана всю жизнь от веры к вере и от группы к группе, прекрасно чувствуется в его сочинениях. Тертуллиан — боец, его сочинения агрессивны. Он не академичен. В его трактатах всегда слышено, как автор обращается к собеседнику — воображаемому или реальному, парирует его доводы, и строит встречную систему взглядов против ожидаемых атак. Он всегда ищет не победы по очкам, а капитуляции противника — и мало какой аргумент может выстоять его атаку.

В число отцов Церкви Тертуллиан из-за своего отступничества не попал, но его заслуги перед Церковью безмерны. Сочинения того периода, когда он еще был с Церковью, до сих пор составляют ее золотой фонд.

В истории Тертуллиан остался своей знаменитой фразой "credo quia absurdim est"- "Верую, ибо абсурдно". Это, строго говоря, не вполне точная цитата из его трактата "О плоти Христа", где он полемизирует с гностиком Маркионом, но она превосходно схватывает самую суть веры. Вера существует не благодаря, а вопреки доказательствам. Если нечто может быть доказано, то это уже не предмет веры. Вера требует усилия поверить именно в Невозможное, Немыслимое и Непостижимое — без этого прорыва за пределы обыденности разума и сознания Бога не постичь. "И я, презрев стыд, счастливо бесстыден и спасительно глуп, — пишет Тертуллиан (De Carne Christi, 5) — Сын Божий распят — это не стыдно, ибо достойно стыда; и умер Сын Божий — это совершенно достоверно, ибо нелепо; и погребенный, воскрес — это несомненно, ибо невозможно." Это не полемический запал — это позиция, краеугольный камень христианских убеждений. Верить в доказанное и показанное — мало чести. Настоящая Вера начинается именно там, где кончаются опыт и доказательства. Вера всегда — не БЛАГОДАРЯ, а ВОПРЕКИ. "Ты поверил в Меня, потому что увидел — Блаженны невидевшие и уверовавшие" (Евангелие от Иоанна, 20:29).

Мы предлагаем здесь один из наиболее выдающихся трактатов Тертуллиана "К язычникам" (Ad Nationes), написанныq Тертуллианом в момент расцвета его проповеднической карьеры в 197 г. Трактат подробно разбирает (и разбивает) сперва языческие представления о христианстве, а затем и собственные воззрения язычников на своих богов. По этой причине я очень рекомендую его и христианам, и язычникам, включая атеистов.

Quintus Septimius Florens Tertullianus

Книга первая — часть 1

1.

Неведение ваше говорит само за себя, ведь с его помощью вы пытаетесь защищать несправедливость — и тем самым ее обличаете. Ибо все те, которые прежде вместе с вами не знали и вместе с вами ненавидели, лишь только им удалось узнать, перестают ненавидеть, потому что перестают не знать. Напротив, они сами делаются тем, что ненавидели, и начинают ненавидеть то, чем были. Вы стонете, что число христиан постоянно возрастает, вы вопите, что государство в осаде, что христиане находятся повсюду — на полях, в крепостях, в домах. Вы скорбите, как о чувствительной потере, о том, что и мужчины, и женщины любого возраста и любого состояния переходят к нам. Но вам и в голову не приходит, что тут может скрываться некое благо. Куда вам догадаться, в чем тут дело, ведь вы не хотите ближе нас узнать. Сама человеческая любознательность замерла в вас. Вам прямо-таки нравится не знать то, знание чего доставило бы иному наслаждение. Вы предпочитаете не знать, потому что уже ненавидите, как будто знаете наверняка, что не будете ненавидеть, если узнаете. Но если для ненависти не будет никакого основания, то кажется, что вам, разумеется, было бы лучше отказаться от прежней несправедливости. Если же обвинение подтвердится, ненависть от этого ничего не потеряет. Напротив, она еще более возрастет благодаря сознанию своей справедливости. Ведь тогда уже не будет стыдно оттого, что надо исправляться, и не будет досадно оттого, что надо извиняться. Мне хорошо известно, каким возражением вы обыкновенно встречаете свидетельства нашей многочисленности. Вы говорите, что не следует считать что-либо благом только потому, что оно многих прельщает и привлекает к себе. Да, я знаю, что дух уклоняется и на сторону зла. Сколько таких, которые отступают от достойной жизни! Сколько таких, которые переходят на сторону зла! Многие — по доброй воле, большинство же — по крайности обстоятельств. Но это — сравнение неподобного. Ибо представление о зле настолько у всех одинаково, что даже сами преступники, переходя на сторону зла и оставляя добро, вступая на путь порока, не дерзают защищать зло, словно это добро. Позорного они боятся, безбожного стыдятся. Вообще они действуют исподтишка и избегают привлекать к себе внимание, а будучи пойманы, трепещут. Будучи обвиняемы, они отпираются, и даже под пыткой сознаются с трудом и не всегда, а будучи осуждены, — сетуют. Они не останавливаются даже перед порицанием своего естества, а свой переход от невинности к злой воле приписывают или звездам или судьбе. Они желали бы от всего этого отмежеваться, поскольку не могут отрицать, что это — зло. Но делают ли что-нибудь подобное христиане? Никому из них не стыдно: никто из них ни в чем не раскаивается, разве только в прошлом. Если христианина порицают, он прославляется. Если его ведут в суд, он не сопротивляется. Если его обвиняют, он не защищается. Если его допрашивают, он сознается. Если его осудят, он прославится. Что же это за зло, в котором отсутствует сама природа зла?

2.

Да вы и сами судите христиан вовсе не так, как судите злодеев. Ибо схваченных преступников вы пытками принуждаете сознаться, если они отрицают свои проступки; а христиан, добровольно сознавшихся, вы подвергаете пыткам, чтобы они отреклись. Какая извращенность — противодействовать признанию, идти против самого предназначения пыток, принуждать виновного уходить безнаказанным, отрекаться против воли! Вы, поборники достижения истины любой ценой, только от нас одних требуете вы лжи, принуждая нас говорить, что мы не то, что есть на самом деле! Вы, я думаю, не хотите, чтобы мы были злодеями, и потому делаете все, чтобы освободить нас от имени христиан. Действительно, других людей вы растягиваете на дыбах и мучите, когда они отрицают то, в чем их обвиняют. Но им, если они отрекаются, вы не верите; нам же, если мы отрекаемся, вы тотчас верите. Если вы убеждены, что мы величайшие преступники, то почему в этом вы поступаете с нами не так, как с прочими преступниками? Я говорю не о том, что вы не допускаете ни обвинения, ни защиты (вы ведь неспроста осуждаете нас без обвинения и защиты), но вот, например, если судят человекоубийцу, то дело завершается или дознание считается оконченным не тотчас после того, как он сознается в человекоубийстве. Ведь и тому, кто сознался, вы верите не сразу, а стараетесь узнать, кроме того, и то, что из этого вытекает: сколько совершил он убийств? какими орудиями? где? ради какой выгоды? с какими сообщниками и укрывателями? И все для того, чтобы ничто из содеянного злым человеком не осталось в тайне, и чтобы ничего не было упущено для принятия справедливого решения.

Но о нас, которых вы обвиняете в величайших и бессчетных преступлениях, вы составляете приговоры самые краткие и самые поверхностные. Представляется, что вы либо не хотите выставить обвинения по всем правилам против тех, кого любой ценой желаете погубить, либо считаете, что не следует расследовать то, что вам известно. Но еще чудовищнее, что вы принуждаете отрекаться тех, о которых имеете достоверные сведения. Кроме того, как полезно было бы для вашей ненависти, если бы вы постарались, следуя отвергнутой вами форме судебного разбирательства, добиться не отречения, не того, чтобы освободить тех, которых вы ненавидите, но их признаний в различных преступлениях! Ваша вражда получит полное удовлетворение от увеличения наказаний, когда будет установлено, сколько каждым справлено пресловутых пиров, сколько совершено прелюбодеяний во мраке. Поэтому следует усилить розыски этого рода людей, вполне заслуживающих уничтожения; следствие должно распространяться и на пособников с сообщниками. Пусть приведут и детоубийц, и поваров, и самих собак-сводниц, и тогда дело разъяснится полностью. А как бы возросло удовольствие от зрелищ! С какой охотой пошли бы люди в цирк, если бы там должен был сражаться со зверями человек, пожравший сотню детей! Ибо если о нас говорят столь ужасные и чудовищные вещи, то нужно же пролить на них свет, чтобы не казались они невероятными и чтобы не охладела общественная ненависть к нам. Однако многие теряют веру в это, из уважения к природе, которая воспретила людям как употребление себе подобных в пищу, так и совокупление с животными.

3.

Тщательнейшие и неутомимейшие следователи в отношении других, куда менее значительных преступлений, вы забываете свою тщательность по отношению к столь ужасным и превосходящим всякое нечестие преступлениям, и не принимаете признаний, которых всегда так недостает судьям, как и не проводите настоящего следствия, которое обвинители всегда должны принимать во внимание. Из этого следует, что против нас выставляется обвинение не в каком-либо преступлении, а в самом нашем имени. Разумеется, если бы были известны действительные преступления, то осуждению сопутствовали бы их названия. Тогда о нас объявляли бы так: этого человекоубийцу, или кровосмесителя, или виновного в чем-либо другом, в чем нас обвиняют, определено ввергнуть в темницу, распять, бросить зверям. Но в ваших приговорах упоминается только то, что получено признание христианина. Итак, здесь не указано никакого преступления, разве только считать преступлением само имя. И действительно, имя есть истинная причина вашей ненависти к нам. Итак, обвиняется имя, на которое, пользуясь вашим незнанием, и нападает некая тайная сила. Поэтому вы не хотите знать то, относительно чего убеждены, что вы этого наверняка не знаете, а поскольку вы не верите тому, что не доказано, то, чтобы это не было легко опровергнуто, вы ничего не хотите расследовать, для того чтобы, ссылаясь на преступления, наказывать враждебное вам имя. Вот нас и принуждают отрекаться, чтобы лишить нас нашего имени. Когда же мы отрекаемся, с нас снимают все обвинения без всякого наказания за совершенное. И вот мы уже не кровопийцы и не развратники только потому, что оставили наше имя. Но так как в своем месте рассматривается основание, на которое вы опираетесь, обвиняя нас в этих преступлениях, то теперь скажите, а в чем вина имени, какой его недостаток и вред? Ибо обвинению вашему дается отвод: нельзя обвинять в таких преступлениях, которые не определены законом, не подтверждены уликами и не указаны в постановлении суда. Я признаю кого-либо преступником, если его дело доложено судье и проведено судебное расследование по нему, причем разбирательство сопровождается состязанием сторон, в котором устанавливается злой умысел.

Итак, я полагаю, что если и можно обвинять имена и слова, то разве только за то, что они оскорбляют слух неблагозвучием, либо предвещают несчастье, либо оскорбляют своим бесстыдством или выражают что-либо иначе, чем прилично говорящему или приятно слушающему. Таковы провинности слов или имен — точно так же, как варваризмы, солецизмы и нескладные обороты образуют недостаток речи. Христианское же имя, как показывает его значение, происходит от «помазания». Но так как вы неправильно называете нас «хрестианами» (ведь вы отнюдь не уверены даже в произношении имени нашего), то оно происходит также от приятности или доброты. Вы осуждаете в людях невинных и невинное имя наше, не тяжелое для языка, не грубое для слуха, не зловещее для человека, не враждебное для отечества, но — и греческое, как многие другие, и благозвучное, и приятное по своему значению. А имена должно наказывать, уж конечно, не мечом, не крестом, не зверями.

4.

Но вы говорите также, что секта наказывается за имя своего основателя. Действительно, существует хороший и общераспространенный обычай называть секту именем ее основателя. Так, по именам своих основателей философы называются пифагорейцами и платониками, врачи — эрасистратовцами, грамматики — аристарховцами. Итак, если секта плоха, потому что плох основатель ее, то она наказывается, как отпрыск худого имени. Однако такое предположение безосновательно. Чтобы узнать секту, следует узнать основателя прежде, чем судить об основателе по секте. Но теперь вы, не зная секты, потому что не знаете основателя, или не осуждая основателя, потому что не осуждаете секты, напираете на одно только имя, как бы имея в нем секту и основателя, которых вы совершенно не знаете. Однако философам позволено свободно уходить от вас и вступать в секты, беспрепятственно принимая имена их основателей, и никто их не ненавидит, хотя они открыто и публично изливают всю желчь своего красноречия против ваших нравов, обычаев, одежды и всего образа жизни. При этом они презирают законы и не обращают внимания на лица и некоторые из них безнаказанно пользуются своей свободой против самих императоров. Но, конечно, философы только стремятся к истине, особенно недоступной в этом веке, христиане же владеют ею. И вот, владеющий истиной вызывает большую неприязнь, поскольку тот, кто еще только стремится к ней, способен лишь на насмешки, а тот, кто ею владеет, ее защищает. Так, Сократ был осужден потому, что приблизился к истине, ниспровергая ваших богов. Хотя на земле тогда еще не было имени христианского. однако истина всегда осуждалась. А ведь вы не будете отрицать в нем мудрости, так как об этом засвидетельствовал даже ваш Пифийский оракул. «Сократ мудрейший из людей», — сказал он. Истина победила Аполлона, и вот он сам возвестил против себя. Ибо он сам признался, что он не Бог, признав мудрейшим того, который отрицал богов. Но вы не считаете его мудрым. потому что он отрицал богов, между тем как он потому и мудр, что отрицал богов. Вы и про нас, бывает, говорите так: «Хороший человек Луций Титий, но вот только христианин»; или: «Я удивляюсь, что Гай Сей, серьезный человек, сделался христианином». По ослепленности глупостью хвалят то, что знают, порицают то, чего не знают, и то, что знают, порочат тем, чего не знают. Никому из вас не приходит в голову мысль о том, не потому ли кто-то добр или мудр, что он христианин, или потому он и христианин, что мудр и добр, хотя разумнее судить о неизвестном по известному, чем об известном по неизвестному. Одних удивляет, что те, которых раньше они знали за людей пустых, низких, бесчестных, вдруг исправились, и все-таки они склонны скорее удивляться, чем подражать. Другие с таким упорством ополчаются против христиан, что жертвуют даже выгодами, которые могли бы иметь от общения с ними. Я знаю двух мужей, которые прежде чрезвычайно пеклись о поведении своих жен и с тревогой прислушивались даже к царапанью мышей в их спальнях. Так вот, эти мужья, узнав причину нового рвения и необыкновенного плена своих жен, даровали им полную свободу — перестали их ревновать, предпочитая быть мужьями скорее блудниц, чем христианок. Себе самим они позволили перемениться в сторону зла, а женам исправиться не позволили. Отец лишает сына наследства, хотя теперь его не в чем упрекнуть. Господин заключает в тюрьму раба своего, которого прежде считал необходимым для себя. Стоит только человеку узнать христианина, как он сразу видит в нем преступника. Однако учение наше являет собой одно лишь добро, и мы ничем другим не обнаруживаем себя, как своей добротой. Но разве не так же проявляет себя зло — у злодеев? Или только мы одни, вопреки законам природы, называемся злодеями за свое добро? Ибо какое знамя носим мы пред собою, кроме высочайшей мудрости, благодаря которой мы не поклоняемся хрупким делам рук человеческих, кроме умеренности, благодаря которой мы воздерживаемся от чужого, кроме скромности, которую мы не бесчестим даже глазами, кроме сострадательности, благодаря которой принимаем участие в бедных, кроме самой истины, из-за которой страдаем, кроме самой свободы, за которую умеем умирать? Кто хочет узнать, что за люди христиане, должен прибегнуть к этим свидетелям.

5.

Что касается ваших утверждений, что христиане — люди самые низкие и подлые вследствие их жадности, склонности к роскоши и бесчестности, то мы не будем отрицать, что среди нас есть и такие. Но для защиты нашего имени достаточно было бы и того, чтобы не все мы были таковы, чтобы не большинство нас было таково. На всяком теле, будь оно сколь угодно беспорочно и чисто, непременно появится родимое пятно, вырастет бородавка, высьшят веснушки. Самая ясная погода не очищает небо настолько, чтобы на нем не осталось ни клочка облака. Пускай даже на лбу, наиболее бросающейся в глаза части тела, появилось небольшое пятно, но ведь все остальное в целом остается чистым. И небольшое зло является свидетельством доброты всего остального. Поэтому, утверждая, что некоторые из нас плохи, вы тем самым доказываете, что не все христиане таковы. Произведите тщательное следствие над нашей сектой, которой приписываются различные пороки. Когда кто-либо из нас оказывается неправ, то вы же сами говорите: почему он не отдает долга, когда христиане бескорыстны? Почему он жесток, когда христиане мягкосердечны? Конечно, вы этим свидетельствуете, что христиане не таковы, ведь вы упрекаете этих людей как раз в том, что они, будучи христианами, таковы.

Велико различие между преступлением и именем, между мнением и истиной. В самой природе имени заложено различие между названием вещи и ее существованием (dici et esse). Так, сколько людей носят имя философов, хоть и не исполняют закона философии? Все люди называются по имени своих занятий, однако кто не оправдывает их делом, порочит истину словесной видимостью. Имя не может тотчас придать существование называемому, и когда существования нет, имя оказывается ложным, обманывающим тех, которые приписывают ему сам предмет, в то время как оно зависит от предмета. Однако такого рода люди не приходят к нам и не имеют с нами общения, а через свои пороки снова делаются вашими, потому что мы не вступаем в общение даже с теми, которых ваше насилие или жестокость довели до отречения. А ведь к нам скорее допускались бы невольные изменники учения, нежели добровольные. Но между тем вы без основания называете христианами людей, от которых отрекаются сами христиане, которые не умеют отрекаться.

6.

Всякий раз как совесть ваша, тайный свидетель вашего незнания, бывает смущена и угнетена этими нашими доказательствами и возражениями, которые выставляет от себя сама истина, — вы что есть духу бежите в свое убежище, а именно под защиту законов. Конечно, вы не преследовали бы нашей секты, если бы этого не требовали законодатели! Что же воспрепятствовало самим исполнителям законов твердо держаться правил судопроизводства? Ведь за все преступления, преследуемые и караемые законами, кроме наших, наказание налагается не прежде, чем будет произведено следствие. Например, даже если дело касается убийцы или прелюбодея, все равно разбираются в характере содеянного, хотя всем известно, что это за преступления. Христианина наказывают законы. Если какое-либо преступление совершено христианином, то оно должно быть открыто: никакой закон не воспрещает производить расследование, которое идет даже на пользу законам. Ибо каким образом ты будешь соблюдать закон, остерегаясь того, что им запрещается, когда вследствие незнания ты лишен четкого представления о том, что именно ты должен соблюдать? Всякий закон сознается как справедливый не сам по себе, а благодаря тем, от кого он требует повиновения. Но подозрителен тот закон, который уклоняется от проверки. Поэтому законы против христиан вы до тех пор будете считать справедливыми, достойными уважения и исполнения, пока не узнаете то, что они преследуют. Когда же вы это узнаете, они окажутся в высшей степени несправедливыми и заслуженно будут отвергнуты с их мечами, крестами и львами: нельзя ведь уважать несправедливый закон. Я же полагаю, что справедливость некоторых ваших законов сомнительна, так как вы ежедневно умеряете их суровость и ограничиваете их бездарность новыми поправками и постановлениями.

7.

Но откуда в таком случае, говорите вы, могла взяться о вас такая молва, которой, судя по всему, оказалось достаточно законодателям? Но, спрошу я вас, какова порука или им тогда или вам теперь относительно ее достоверности? Да, молва существует. Но не эта ли молва есть «зло, быстрее которого нет ничего»? Однако почему же это зло, если бы она всегда бывала истинна? Не лжива ли она? Чаще всего она не отступает от склонности ко лжи даже и тогда, когда сообщает истину. Хотя в последнем случае молва не присоединяет лжи к истине, однако она эту истину преувеличивает, преуменьшает, прихотливо преобразует. Почему? Потому что это ей необходимо. Она существует только до тех пор, пока выдумывает. Она живет, пока не объявит о чем-либо. После этого она гибнет и, как бы исполнив долг вестницы, исчезает. Соответственно этому молва все всегда указывает определенно и точно. Ведь никто не говорит, например: «Утверждают, что это случилось в Риме», или: «Есть слух, что он получил провинцию». Но всегда говорят: «Он получил провинцию» и: «Это случилось в Риме». Кроме одного лишь сомневающегося в своих словах никто не ссылается на молву, потому что всякий уверен, что он знает, а не мнит. Никто не верит молве, кроме глупого, потому что мудрый не верит неверному. Молва, как бы широко она ни была распространена, всякий раз, несомненно, исходит из одних уст, а потом мало-помалу распространяется посредством других языков и ушей, и первоначальный незначительный ее источник заглушается сплошным шумом общего говора, так что никто не задумывается о том, не ложь ли была посеяна теми первыми устами. А это часто случается — или по врожденной склонности к зависти, или по беспричинной подозрительности, или просто по страсти измышлять. Но хорошо, что время открывает все, как об этом свидетельствуют ваши изречения, пословицы и сама природа, которая так устроена, что ничто не скрывается, даже и то, о чем молва не возвестила.

Смотрите, что за диковинный закон выставили вы против нас. Некогда закон этот нас обвинил, немалое протекшее с тех пор время подкрепило обвинение и довело его до достоверности, но доказать выдвинутые обвинения так и не удалось. При императоре Августе имя Христа появилось, при Тиберии учение Его засияло, при Нероне распространилось гонение на христиан, так что вам стоило бы задуматься о личности гонителя. Если этот император благочестив, то нечестивы христиане. Если он справедлив, невинен, то несправедливы и виновны христиане. Если он не враг общества, то враги общества мы. Каковы мы, это показал сам гонитель наш, который наказывал, конечно, то, что противостояло ему. И хотя все законы Нерона уничтожены, этот один остался — очевидно, потому, что он справедлив и непохож на своего автора.

Итак, мы существуем пока еще менее 250 лет. В это время было столько злодеев, столько удостоившихся вечности крестов, столько умерщвленных детей, столько залитых кровью хлебов, столько ниспровержений светильников, столько прелюбодеяний, и однако доселе о христианах доносится одна только молва. Разумеется, эта молва имеет прочное основание в извращенности человеческого ума: она успешнее производит действие в людях грубых и жестоких. Ибо чем более они расположены ко злу, тем более способны верить ему. Вообще они легче верят вымышленному злу, чем действительному добру. Если бы, однако, несправедливость оставила в вас место благоразумию, то, конечно, справедливость при исследовании достоверности молвы потребовала бы обратить внимание на то, кто мог быть источником ее распространения в народе, а потом и во всем мире. Я полагаю, что таким источником не могли быть сами христиане, так как и по букве и по духу всех таинств в них обязателен обет молчания. Но тем более такого обета молчания требуют те таинства, которые, будучи разглашены, не избежали бы скорого наказания по человеческому суду. Значит, если не сами христиане это объявляют о себе, то посторонние люди. Спрашиваю вас: откуда знают это посторонние люди, когда даже законные и дозволенные таинства опасаются всякого стороннего свидетеля? Уж не допускают ли таких свидетелей недозволенные таинства? Но посторонним более свойственно незнание и вымыслы. Или узнать тайны помогло любопытство домочадцев, подглядывавших через щели и скважины? Но когда это домочадцы выдавали вам своих господ? Разве они не стали бы на нас с готовностью доносить, если бы жестокость наших деяний была такова, что справедливое возмущение нами с легкостью рвало бы узы дружбы? Да и не могло быть скрыто то, от чего содрогается разум, мутится зрение.

Это удивительно, равно как и то, что один, повинуясь своему нетерпению, поспешил донести и не пожелал это доказать, а другой, услышав, не приложил усилий к тому, чтобы увидеть это. Ведь одинаковая была бы заслуга и доносчика, доказавшего то, о чем он донес, и слушателя, если бы он увидел то, что услышал. Вы говорите: тогда, в самом начале донесли и доказали, услышали и увидели, а потом все вверили молве; но было бы достойно всяческого удивления, если бы то, что делается постоянно, было обнаружено лишь однажды, разве только если мы перестали это делать. Но мы носим все то же имя, и в том же обвиняемся, и со дня на день увеличиваемся в числе. А чем больше нас, тем большим мы ненавистны. С возрастанием предмета ненависти все более и более возрастает и ненависть. Но отчего с увеличением числа преступников не увеличивается число доносчиков на них? Мне известно, что сношения ваши с нами сделались чаще. Вы знаете дни наших собраний, почему нас и осаждают, и притесняют, и хватают на самых тайных наших собраниях. Однако наткнулся ли кто когда-нибудь на полуобъеденный труп? Заметил ли кто-нибудь на залитом кровью хлебе следы зубов? Увидел ли кто какое-либо бесчинство, чтобы не сказать кровосмешение, рассеяв мрак внезапным светом? Если мы деньгами достигаем того, чтобы нас не привлекали к суду в таком качестве, то почему нас все-таки преследуют? Мы и вообще могли бы не подвергаться суду. Ведь кто может защищать или осуждать какое-либо преступление только по имени, без самого преступления? Но зачем мне устранять сторонних соглядатаев и свидетелей, когда вы обвиняете нас в том, что нами же самими было громогласно объявлено, что было вами или тотчас услышано, если наперед было сообщено, или потом было открыто, если временно скрывалось? Ибо, несомненно, есть обычай, в силу которого желающие посвящения сначала приходят к главе или отцу таинств. Тогда он скажет: «От тебя требуется грудной младенец, чтобы принести его в жертву; нужно много хлеба, чтобы омочить его в крови; кроме того, необходимы подсвечники, которые опрокинули бы привязанные к ним собаки, и приманка, которая заставила бы этих собак броситься. Но что особенно необходимо, так это твои мать или сестра». А если ни той, ни другой у тебя нет? Тогда ты, очевидно, не можешь быть правоверным христианином. Спрашиваю вас: разве это можно утаить, если именно так проходит посвящение? Вернее будет, если они останутся в неведении. Сначала будет подготовлен обряд для отвода глаз. Непосвященным предложат пышные обеды и бракосочетание, ибо прежде они ничего никогда не слышали о христианских таинствах. Однако со временем они неизбежно все узнают, хотя бы по тому, как будут посвящать других. Но как возможно, чтобы непосвященные знали то, чего не знает сам жрец? Поэтому они молчат, ничего подобного не открывают и не разглашают народу трагедии Фиеста и Эдипа. Жесточайшими мучениями не могут добиться правды у служителей, учителей и самих посвященных в таинства. Но если это все не доказано, то я не знаю, сколь великим должно быть то вознаграждение, что оно стоило бы перенесения таких мучений.

Бедные и достойные сожаления язычники! Вот мы предлагаем вам то, что обещает нам наша религия. А обещает она своим последователям и хранителям вечную жизнь, непосвященным же и врагам ее грозит вечным наказанием, вечным огнем. Для того и другого предсказывается воскресение мертвых. О достоверности этого мы узнаем, поскольку в своем месте это рассматривается. Но теперь же верьте, как верим мы. Ибо я хочу знать, решились бы вы этого достигнуть такими преступлениями, как мы? Приди, каков ты ни есть, и погрузи нож в младенца, или, если эта обязанность лежит на другом, то ты только смотри на душу, умирающую прежде, чем она начала жить. Бережно подставляй свой хлеб под теплую кровь, чтобы он как следует пропитался, и с наслаждением его глотай. Отправляясь к трапезе, примечай место, где возлегла твоя мать или сестра, причем делай это тщательно, чтобы тебе не обознаться, накинувшись на постороннюю женщину, когда наступит тьма, которой суждено проверить рвение каждого: ты совершишь великий грех, если кровосмешение не удастся. Если ты все это сделаешь, будешь жить вечно. Ответь же мне: так ли дорого ты ценишь вечность? Напротив, ты и не поверил бы такому. А если бы поверил, то, утверждаю я, не пожелал бы этого сделать. А если бы пожелал, то, утверждаю я, не смог бы. Но если вы этого не можете, то почему же другие могут? А если другие могут, то почему вы не можете? Сколько, по вашему мнению, стоит оправдание и вечность? Разве мы к ним стремимся любой ценой? Или у христиан другое устройство зубов, другие рты и другие, склонные к кровосмесительному блуду жилы? Не думаю, ибо достаточно нам отличаться от вас только на истину.

8.

Нас и в самом деле называют третьим народом. Но разве мы какие-нибудь кинопенны или скиаподы или какие-нибудь антиподы из подземного царства? Если есть у вас по крайней мере какое-нибудь основание для такого утверждения, я желал бы, чтобы вы сообщили нам о первом и втором роде, чтобы таким образом стало известно и о третьем роде. Псамметих и впрямь полагал, что открыл, каким был первый род людей. Как рассказывают, он, удалив младенцев от всякого общения с людьми, отдал их на воспитание кормилице, у которой заранее отрезал язык, для того чтобы они, будучи совершенно лишены звучания человеческой речи, сами составили язык и тем самым указали тот первый народ, который научила говорить сама природа. Первое произнесенное слово было beccos. Так фригийцы называют хлеб, поэтому фригийцы считаются первым народом. Одно это позволяет нам с уверенностью говорить о пустоте ваших рассказов, почему мы и хотели бы указать вам, что вы верите более вымыслам, чем действительности. Можно ли вообще поверить, чтобы та кормилица продолжала жить после того, как с корнем был удален язык, этот орган самой души, и выхолощена глотка, которая, помимо того, получила опасную рану, а в связи с этим испорченная кровь прилила к сердцу, и, наконец ее питание прекратилось на некоторое время? Но допустим, что жизнь ее продолжалась благодаря снадобьям Филомелы, о которой люди разумные говорят, что она сделалась немой не потому, что у нее был отрезан язык, но потому, что она была очень стыдлива. Итак, если та кормилица осталась жива, она ведь могла что-то неясное бормотать, ибо глотка может испускать нечленораздельные звуки открытым ртом и неподвижными губами и языком. И возможно, что дети, поскольку другого они ничего не слышали, а язык у них был, способны были это без труда и более соразмерно повторять, и таким образом они случайно дошли до изобретения некоторых осмысленных слов. Но пусть фригийцы будут первыми людьми, однако и в этом случае христиане не будут третьими, ибо где же тогда вторые? Подумайте, не следует ли отдать первенство именно тем, кого вы называете третьим народом, так как нет теперь ни одного народа не христианского. Поэтому какой бы народ ни был первым, он непременно будет и христианским. В жалком своем помрачении вы называете нас новейшим племенем, именуете третьим родом по вере, а не по национальности, так что по-вашему выходит, что сначала идут римляне и иудеи, а потом христиане. А как же греки? Или, если они в религиозном отношении причислены к римлянам, так как Рим переманил к себе богов Греции, то куда тогда отнести египтян и те народы, которые исповедуют особые и необычные верования? И если так чудовищны те, которые занимают третье место, то каковы те, которые занимают первое и второе?

9.

Но что это я дивлюсь вашему безумию? Ведь зло и глупость, естественным образом соединившись и составив одно целое, находятся во власти одного и того же заблуждения. И вот, пос-кольку я сам этому уже не удивляюсь, мне следует указать ваше заблуждение, чтобы и вы, его узнав, изумились тому, в какое безумие вы впали, полагая, что мы являемся причиной всякого общественного бедствия и несчастья. Если Тибр вышел из берегов, а Нил не разлился, если не было дождя, если случилось землетрясение, если земля разорена, если наступил голод, тотчас все кричат: дело христиан! Словно христиане от всего этого защищены или боятся чего-либо другого те, которые Бога […] Можно подумать, что мы, — поскольку мы презираем ваших богов, — навлекаем на себя их кару. Нам, как я уже сказал, еще нет трехсот лет, а сколько бедствий постигло вселенную еще до этого, бедствий, прокатившихся и по отдельным городам и провинциям! Сколько было войн с внешним и внутренним врагом! Сколько эпидемий перенес мир, сколько раз он голодал, сколько раз переносил пожары, оползни и землетрясения! Где были христиане тогда, когда римское государство претерпевало столь многие бедствия? Где были христиане тогда, когда острова Гиера, Анафа, Делос, Родос и Кеос погибли со многими тысячами людей, или когда, как рассказывает Платон, земля, превосходившая размером Азию или Африку, погрузилась в Атлантический океан? Или когда Вольсинии были сожжены огнем с неба, а Помпеи — огнем из близлежащей горы, когда Коринфское море в результате землетрясения вышло из берегов, когда потоп уничтожил весь мир? Где тогда были не то что христиане, презирающие ваших богов, но сами ваши боги? Что ваши боги появились после потопа 'это доказывают те деревни и города, в которых они родились, жили и были погребены, а также те города, которые они основали. Ведь если бы все это появилось до потопа, то, разумеется, оно не могло бы существовать до сих пор. Но если вы не уделяете внимания хронологическим сведениям, к вопросу этому можно подойти с другой стороны. Именно, уж не хотите ли вы объявить своих богов весьма несправедливыми, поскольку они наказывают и своих почитателей из-за тех людей, которые их презирают? Не заблуждаетесь ли вы, признавая таких богов, которые не отличают ваших заслуг от прегрешений неверных? Если же они гневаются на вас, как говорят некоторые ничтожные люди, за то, что вы не заботитесь о нашем решительном истреблении, то это прямо говорит о бессилии ваших богов и их посредственности. Ибо они не гневались бы на вас за промедление с наказанием, если бы сами обладали какой-нибудь силой. Впрочем, вы и сами иногда сознаетесь в этом, когда мы видим, как вы мстите за них, наказывая нас. Но ведь это сильнейший защищает слабейшего, так что богам должно быть стыдно пользоваться защитой людей.

Книга первая — часть 2

10.

Итак, изливайте любые яды, пускайте в христиан стрелы всевозможных поклепов, я и их не перестану отражать. Впоследствии эти стрелы будут переломлены изложением всего нашего учения, а теперь я их обращу против вас самих, исторгнув их из своего тела. При этом я покажу, что в вас самих зияют те же раны прегрешений, какие вы тщитесь нанести своими мечами и копьями. Прежде всего и главным образом вы обвиняете нас в том, что мы забыли установления предков. Но подумайте хорошенько, не виновны ли и вы вместе с нами в этом преступлении? Очевидно, что вы не только во всем переменили прежнюю жизнь и старинные культы, но даже совершенно отказались от древности. О законах уже было сказано, что вы постоянно их разрушаете новыми поправками и постановлениями. Из всего устройства вашей жизни очевидно, насколько вы отступили о т предков в образе жизни, одежде, утвари, самой пище и самой речи вашей, ведь вы избавляетесь от всего прежнего, словно от чего-то зловонного. Древность повсюду отвергнута в делах торговых и служебных. Ваш собственный авторитет отовсюду изгнал авторитет предков. В вас особенно достойно порицания то, что вы постоянно хвалите древность и тем не менее от нее отказываетесь. Что за извращенность — поощрять и одобрять установления предков, когда на самом деле вы отвергаете то, что хвалите! Но я вам покажу, что вы разрушаете и презираете именно то, что перешло к вам от предков, в то время как вы якобы храните это в совершенной неприкосновенности и оберегаете. Я имею в виду культ богов, в преступлении против которого вы нас особенно обвиняете, чем и живет вся ненависть к христианам. А именно нет никакого разумного основания считать нас презирающими богов, потому что никто не презирает того, о чем он знает, что это не существует. Вообще то, что есть, презирать можно, а чего нет, то невозможно презирать. Итак, презрение может возникнуть лишь со стороны тех, для которых что-либо существует. Но тогда вы тем более виновны, что верите и презираете, поклоняетесь и брезгуете, почитаете и оскорбляете. Это можно видеть и из следующего: так как одни из вас почитают одних богов, а другие — других, то, разумеется, вы презираете тех богов, которых не почитаете. Предпочтение одного невозможно без оскорбления другого, и никакого выбора не бывает без отвержения. Кто из многих предпочел одного, тот презрел тех, которых отверг. Но столь многих и столь великих богов нельзя почитать всем. Поэтому уже с самого начала вы презрели своих богов, не побоявшись устроить дело так, что всех их невозможно почитать. Но и те мудрейшие и благоразумнейшие предки, от установлении которых вы, сами того не понимая, отказываетесь, особенно от тех, которые относятся к вашим богам, и сами оказываются нечестивыми. Скажете, я клевещу? Но разве не было постановлено, чтобы никакой полководец не строил храма, обещанного им во время войны, прежде чем это одобрит сенат, как и поступил М. Эмилий, который обещал воздвигнуть храм богу Альбурну. Конечно, чрезвычайно нечестиво, даже весьма позорно ставить честь божества в зависимость от произвола и прихоти человека, так что получается, что не быть тому богу, бытие которого не допустил сенат. Часто цензоры, не посоветовавшись с народом, разрушали храмы. Во всяком случае отца Либера с его тещей консулы, по воле сената, изгнали не только из Рима, но и из всей Италии. Варрон же рассказывает, что и Серапис, и Исида, и Гарпократ, и Анубис были удалены с Капитолия, и что алтари их, ниспровергнутые сенатом, были восстановлены только силою народа. Однако и консул Габиний в январские календы, когда он насилу согласился на жертвоприношение перед собранием народной партии, потому что сам ничего не постановил о Сераписе и Исиде, предпочел постановление сената натиску народа и запретил воздвигать жертвенники этим богам. Поэтому в своих предках вы имеете хотя и не по имени, но по характеру — точно секту христианскую, пренебрегавшую богами.

Если бы вы вполне почитали своих богов, вы не были бы виновны в оскорблении религии; но я знаю, что все вы дружно преуспеваете как в суеверии, так и в безбожии. Бывают ли большие безбожники, чем вы? Ибо даже домашних своих богов, которых вы называете Ларами и Пенатами после их семейного освящения, вы по семейному же произволу и позорите: продаете их и закладываете, когда у вас есть нужда и желание. Столь дерзкие поругания религии были бы более терпимы, если бы не были столь позорны из-за мелочности. Но некоторое утешение в случае оскорбления частных и домашних богов можно найти в том, что с общественными богами вы поступаете еще гнуснее и еще позорнее. Прежде всего — с теми богами, которых вы вносите в аукционный список, подчиняете откупщикам, и в течение всех пяти лет вписываете их в государственные доходы. Так приобретается храм Се-раписа и Капитолии; боги отдаются на откуп, берутся в аренду, как поле, при тех же возгласах глашатая, при том же квесторском сборе. Но поля, обремененные налогами, дешевле; люди, платящие подати, не знатны, ибо это знак зависимости и пени. Боги же ваши чем более платят податей, тем более священны, или наоборот: чем более священны, тем более платят податей. Идет бессовестная распродажа величия, религия оказывается в списках к торгам, святость клянчит о найме. Вы требуете платы за место в храме, за вход в святилище, за подаяния, за жертвы. Вы продаете саму божественность. Чтить ее даром не позволяете. Откупщики выручают больше, чем жрецы. Вам недостаточно было оскорбления богов, обложенных налогами, которое, разумеется, происходит от презрения к ним; вам не довольно и того, что богов не почитают, а тот почет, который вы им оказываете, обесценивается вашими недостойными поступками. Разве вы делаете с целью богопочитания что-то такое, чего не делаете также и для своих мертвецов? Храмы вы строите для богов так же, как и для мертвецов. И жертвенники вы строите так же одинаково для тех и других. И в надписях вы их одинаково величаете, и статуи тех и других вы изготавливаете по одним и тем же образцам, сообразуясь с душевным расположением, занятием и возрастом каждого. Сатурн изображается стариком, Аполлон — безбородым, Диана — девою, Марс — воином. Вулкан — кузнецом. Поэтому нет ничего удивительного, что мертвецам вы приносите те же самые жертвы, что и богам, и курите тем и другим одни и те же благовония. Можно ли простить это оскорбление, состоящее в одинаковом почитании мертвецов и богов? При царях также состоят жрецы с соответствующими принадлежностями: и тенсы, и колесницы, и соли-стернии, и лектистернии, и священные игры. Так как небо им доступно, то, разумеется, и этим оскорбляются боги. Во-первых, потому, что не следует причислять к ним посторонних, как будто им дано делаться богами после смерти. Во-вторых же, потому, что не клялся бы пред народом ложной клятвой так свободно и так открыто тот, кто видел человека, взятого на небо, если бы он сам не презирал и тех, которыми клялся, и тех, которые допускают его клятву. Получается, что вы согласны с тем, что нет ничего, что можно было бы подтвердить клятвой, и даже одобряете то, что свидетели клятвы — боги — были открыто уничтожены. Впрочем, много ли у вас таких, кто был бы неповинен в ложной клятве? Да, исчезла боязнь пред клятвою богами, хотя есть большое благоговение к клятве императором, что также говорит о ничтожности ваших богов. Ибо скорее могут быть наказаны клянущиеся императором, чем клянущиеся каким-нибудь Юпитером. Но презрение, происходящее от сознания собственного достоинства, по крайней мере имеет отпечаток благородства, потому что оно порождается то ли уверенностью, то ли чистотой совести, то ли природной возвышенностью духа. Насмешка же чем веселее, тем оскорбительнее и больше бесчестит. Поэтому вспомните, как вы осмеиваете своих богов. Я не стану говорить о том, какими вы предстаете при жертвоприношениях, когда приносите в жертву только то животное, которое уже и так чахнет и погибает, а из того. что питательно и доброкачественно, вы жертвуете только негодное в пищу: головы, копыта и заранее выщипанные перья и шерсть, то есть то, что вы и дома выбросили бы. Не говорю о том, что, быть может, ваш культ был изобретен в угоду ненасытным утробам, прожорливым глоткам, для которых нет ничего святого. Умолчу и о том, что вера предков, как представляется, более соответствует взгляду на божество необразованного человека, потому что ученейшие и серьезнейшие люди, поскольку серьезность и благоразумие, сколько можно судить, от учености возрастают, всегда были весьма непочтительны по отношению к вашим богам, и в сочинениях их беспрестанно сообщаются всевозможные постыдные, пустые или ложные сведения о богах.

Начну я с самого главного вашего поэта, от которого идет всякое право и всякая справедливость, и которого чем более вы почитаете, тем более отнимаете чести у своих богов, так как вы возвеличиваете того, который над ними потешался. Мы все еще храним память о Гомере. Он же, думается мне, низводит божественное величие до человеческих обстоятельств, подвергая богов человеческим превратностям и страстям. Ведь это Гомер составляет из богов, отличающихся друг от друга своим характером, некое подобие гладиаторских пар и пронзает Венеру стрелой, пущенной человеческой рукой, а Марса тринадцать месяцев держит в оковах и едва не доводит до гибели. Точно так же и о Юпитере он сообщает, что его чуть было не одолели прочие небожители, заставляет его оплакивать Сарпедона и позорит его, нежащегося с Юноной, возбуждая похоть сладострастия воспоминанием о своих любовницах и их перечислением. Кто из живших впоследствии поэтов, следуя авторитету своего учителя, не был дерзок по отношению к богам, разглашая о них истину или измышляя ложь? Да и трагики и комики пощадили ли их, говоря об их бедствиях и наказаниях? Я умалчиваю о философах. Их, освобожденных от страха вследствие надменной суровости и непоколебимости учения, обращает против богов некоторое предчувствие истины. Так, Сократ с целью оскорбить богов клянется и дубом, и собакой, и козлом. Хотя Сократ и был за это осужден, однако поскольку афиняне раскаялись в его осуждении и даже наказали его обвинителей, значит, учение его было восстановлено, и я могу утверждать, что в нем было одобрено то, что теперь не одобряют в нас. Также и Диоген как только не осмеивает Геркулеса, а Диоген в римском роде, Варрон, рассказывает о трехстах безголовых Юпитерах. Прочие забавные выдумки, позорящие богов, также доставляют вам удовольствие. Рассмотрите также кощунственное изящество своих Лентулов и Гостиев, над их мимами или же над своими богами смеетесь вы в строфах и остротах? Вы с великим удовольствием воспринимаете и актерскую литературу, которая изображает всякую мерзость богов. На ваших глазах бесчестится величие богов, представляемых в нечистых телах. Маска какого угодно бога покрывает голову человека, опозоренного и ограниченного в правах. Солнце оплакивает сына, убитого молнией, а вы радуетесь; Кибела вздыхает о надменном пастухе, а вы не стыдитесь и терпите то, что на сцене распевают обвинительное заключение против Юпитера.

Куда благочестивее оказываетесь вы на гладиаторских играх. Там, залитые человеческой кровью, среди безобразия пыток выступают ваши боги, представляя в таком обличье обстоятельства жизни преступников, так что преступники зачастую наказываются в виде самих богов. Так, нам приходилось видеть, как холостили того, кто играл Аттиса, пессинунтского бога, а того, кто представлял Геркулеса, сжигали живьем. Мы смеялись и над выдумкой полуденных игр, на которых Отец Дит, брат Юпитера, с молотом провожает тела гладиаторов, а Меркурий с крылышками на лысине, с огоньками на кадуцее пробует раскаленным прутом тела — уже убитых или притворяющихся ими. Кто бы взялся определить, насколько это докучает божественной славе и ниспровергает их величие? Боги находятся в таком презрении, разумеется, и потому, что есть люди, способные так поступать, и потому, что окружающие это допускают. Право, я даже не знаю, не больше ли оснований у ваших богов жаловаться на вас, чем на нас? […]С другой стороны, вы им льстите и откупаетесь от них, если в чем-либо согрешите против них: выходит, вам можно грешить по отношению к богам, существование которых вы признаете. Но мыто совершенно от них отказываемся.

11.

Из-за христианского имени нас обвиняют не только в том, что мы оставили общую религию, но и в том, что мы ввели чудовищное суеверие. Ибо кое-кому из вас пригрезилось, что наш Бог — ослиная голова. Такую догадку высказал Корнелии Тацит. В четвертой книге своей «Истории», где рассказывается об Иудейской войне, начав с происхождения иудейского народа и высказав свои мысли о рождении религии и о ее наименовании, Тацит повествует, что иудеи во время путешествия по пустыне, изнемогая от жажды, спаслись благодаря диким ослам, шедшим, как они догадались, с пастбища на водопой и таким образом указавшим им источник. За это благодеяние иудеи почитают голову этого животного. Отсюда, полагаю я, произошло то мнение, что и мы, как близкие к иудеям по религии, поклоняемся тому же самому изображению. Но тот же Корнелий Тацит, действительно весьма гораздый на выдумки, забыв этот свой рассказ, повествует ниже, что Помпеи Великий, завоевав Иудею и взяв Иерусалим, вошел в храм и, тщательно его осмотрев, не нашел там никакого изображения. Где же мог бы оказаться тот бог? Разумеется, скорее всего в столь замечательном храме, а кроме того — закрытом для всех, кроме священников, так что они могли не бояться никого постороннего. Но что это я все защищаюсь, раз было решено, что, сознавшись во всем, я тут же выдвину все ваши обвинения против вас самих? Пусть нашим Богом будет изображение осла, но разве вы станете отрицать, что в этом мы походим на вас? В самом деле, вы сами поклоняетесь ослам с их Эпоной, и боготворите всякий крупный и мелкий скот, как и зверей с их логовами. И вы, вероятно, вменяете нам в вину то, что среди вас, почитателей всех животных, мы одни — всего лишь ослопоклонники.

12.

Однако и те, которые утверждают, что мы — крестопоклонники, также оказываются жрецами креста. Ибо крест — это деревянный знак, но ведь и вы почитаете то же вещество вместе с изготовленными из него изображениями. И человеческие фигуры свойственно изображать как вам, так и нам — каждому свои. Впрочем, несущественны детали, когда суть одна и та же, несущественен облик, когда и там и тут это — тело Бога. Но если здесь и возникает какое-то несходство, то скажите мне, чем отличаются от ствола креста Паллада Аттическая и Церера Фаросская, первая из которых представляет собой лишенный образа грубый кол, а вторая — бесформенный деревянный идол? Да всякий установленный вертикально столб представляет собой часть креста, и даже большую его часть. Правда, нам вменяется в вину цельный крест, то есть с перекладиной и выступом для сидения. Но и тут вы в еще большей степени подлежите обвинению, поскольку посвящаете богам обрубленное, обезображенное дерево, в то время как другие посвящают его цельным и украшенным. Ведь, по правде говоря, и я это докажу, вы также почитаете цельный крест. Ибо вам невдомек, что и ваши боги ведут свое происхождение от этого самого орудия казни. Ведь всякой статуе, из какого бы материала она ни была сделана — вырезана ли из дерева или вытесана из камня, отлита из бронзы или из еще более ценного материала, неизбежно предшествует прикосновение руки творца. Скульптор же первым делом ставит деревянный крест, потому что в самой форме нашего тела неявно сокрыты тайные очертания креста. Представьте себе человеческую голову, выступающую вверх, вертикальный спинной столб, наконец, свисающие по бокам руки, которые, если человека заставить их развести в стороны, образуют вместе со всем остальным некое подобие креста. А уж на эту заготовку, словно на остов, налепляется глина, постепенно заполняющая члены, так что тот облик, который будет нести глина, должен иметь крест внутри. Затем при помощи циркуля и изготовленных из свинца форм крест переносится на мрамор, терракоту, бронзу, серебро — на все, из чего угодно было изготовить бога. От креста — к глине, от глины — к богу; таким образом, крест через посредство глины переходит в бога. Итак, вы почитаете крест, от которого происходит почитаемый вами бог.

Или, скажем, если посадить в землю оливковую или персиковую косточку, либо зернышко перца, из них из всех произрастет целое дерево того или иного вида — с ветвями и листьями. И вот если это дерево ты пересадишь или его отросток привьешь на другое дерево, то на чей счет должно быть отнесено то, что произойдет от отводка? Разве не на счет той косточки или того зернышка? Так как третья степень чего угодно возводится ко второй, а вторая — к первой, то третья через вторую может быть возведена к первой. И не следует об этом более рассуждать, ведь естественным порядком вещей установлено, что всякое порождение возводится к своему началу, и насколько о порождении можно судить по началу, настолько же и о начале — по порожденному им. Так и в своих богах-порождениях вы чтите крест-начало. Это — первообразное семечко или зернышко, из которого у вас произросли целые леса статуй.

Перейдем же к более очевидному. Виктории вы почитаете за богов, притом тем более почтенных, чем славнее была одержанная с ними победа. А чтобы они были приметнее глазу, их возводят в виде крестов — как бы скелета трофеев. Таким образом, бытующая у военных религия почитает и кресты — ведь военные люди обожествляют знамена, клянутся знаменами, предпочитают их самому Юпитеру. Но все эти высоко вздымающиеся изображения, все золотые украшения — лишь бусы на крестах. Точно так же и в стягах и знаменах, которые у военных почитаются не меньше, сшитое из ткани полотнище является на самом деле одеждой креста. Полагаю, что вы просто стыдитесь поклоняться неукрашенным, голым крестам.

13.

Некоторые люди оказываются более дружелюбными к нам и считают, что христианский Бог — это солнце, потому что известно наше обыкновение творить молитву в направлении на восток, а также праздновать день солнца. Но разве вы не делаете того же? Разве многие из вас, побуждаемые восторгом поклонения небожителям, не шепчут слова молитв в направлении восхода солнца? И в число семи дней разве вы не ввели день солнца, причем выделив его в качестве первого дня, в который вы воздерживаетесь от омовения либо откладываете его на вечер, или же отдыхаете и пируете. То же самое вы исполняете и переходя из вашей религии в иную. Ибо иудеи почитают праздниками субботу и священную трапезу, в их обряды входит зажжение свечей и посты с опресноками, а также произнесение молитв на берегу, — что, уж конечно, чуждо вашим богам. По этой причине, возвращаясь к тому, с чего я начал, вы, обвиняющие нас в солнцепоклонстве и почитании дня солнца, должны признать нашу с вами близость: мы недалеко ушли от ваших Сатурна и субботы.

14.

Уже распространяется и иная молва о нашем Боге. Именно, совсем недавно некий отъявленный ваш проходимец, а также предатель собственной религии, иудей только по тому, что он не имеет крайней плоти, а также, как можно предположить, искусанный зверями, ухаживать за которыми он нанимается, и по этой причине лишенный кожи и прямо-таки кругом обрезанный; так вот, иудей этот выставил против нас картину со следующей надписью: onocoetes. Изображенный на ней человек одет в тогу, имеет лошадиные уши, в руках у него свиток и на одной ноге — копыто. И поверила чернь презренному иудею! Что это, как не новый способ распространять о нас всякие мерзости? И вот уже повсюду говорят об онокойте. Но и это обвинение, хотя оно уже и поблекло за давностью, а главное — из-за низости его источника, я не откажусь рассмотреть и опровергнуть. Посмотрим же, не подвержены ли и вы этому обвинению вместе с нами. Ведь если мы все поклоняемся чему-то безобразному, то неважно, что это за безобразное. Есть у вас и боги с песьей головой, есть и со львиной, и с бычьими, бараньими или козлиными рогами. Есть боги, происходящие от коз или змей, а есть такие, которые произошли от птиц, что можно определить по ступням их ног, по груди или по спине. Что же вы все негодуете только по поводу нашего Бога. Да у вас самих сколько угодно собственных онокойтов!

15.

Если мы с вами сходимся в отношении богов, то из этого следует, что между нами нет никаких различий и в том, что касается жертвоприношений и священнослужений, так что и в этом отношении мы с вами походим друг на друга. Итак, мы совершаем детоубийства под видом богослужения или посвящения в таинства. Но если из вашей памяти улетучилось то, через какие кровопролития и детоубийства пришлось пройти вам, мы вам об этом напомним в своем месте. Теперь же мы многое из этого опустим, чтобы не оказалось, что мы пользуемся все одними и теми же примерами. Как я уже сказал, нет недостатка и в материалах другого рода. Ибо вы все же детоубийцы, пусть и не точно такие же, как мы. Ведь вам по закону запрещено убивать новорожденных детей, но нет у вас другого закона, которого так безнаказанно, так нагло избегали бы преступники, хотя все дают себе в этом отчет! Ведь какое имеет значение, если вы убиваете не в связи со священнодействием, но с целью угодить богу. Но хуже того, вы ведь убиваете детей холодом и голодом, бросаете их зверям или, топя, подвергаете их более медленной смерти. И если эти убийства совершаются у вас по иной, более извинительной причине, добавьте к этому, что вы убиваете собственное потомство, и ваша жестокость не просто сравняется с той, но многократно ее превзойдет.

Говорят, правда, что мы вкушаем от этой нечестивой жертвы. Но поскольку и этот пункт обвинения будет выставлен против вас же самих в своем месте, там, где это удобнее будет сделать, то и здесь мы немногим отличаемся от вас — обжор. Если в вашей жертве — бесстыдство, а в нашей — жестокость, то и это говорит о нашем сходстве, поскольку так уж устроено, что жестокость всегда соединяется с бесстыдством. Да разве вы не делаете то же самое, и даже больше того? Что, неужели вы менее виноваты в пожирании человеческих внутренностей, если жрете их у взрослых и живых? Меньше повинны в том, что лакаете человеческую кровь, если эта кровь — будущих людей? Менее повинны в поедании младенцев, если исторгаете их на свет еще несформировавшимися?

16.

Переходим к светильникам, упомянутым хитростям с собаками и тому, что творится во мраке. Боюсь, что здесь мне не выстоять. Действительно, разве у вас есть что-либо подобное? Ведь вы нас хвалите уже за саму скромность при кровосмешении, поскольку мы назначили для этого особую, прелюбодейную тьму, чтобы не осквернить свет или подлинную ночь. Кроме того, получается, что необходимо избавить от этого зрелища и искусственный свет, а также обмануть собственную совесть. Ведь что бы мы ни делали, мы в состоянии, если захотим, представиться незнающими, если же захотим — подозревающими. Впрочем, хотя ваши кровосмешения свободно совершаются и днем, и ночью, да так, что всем небожителям это известно, но, и это вам на руку, об этом не знаете только вы — открыто совокупляющиеся в кровосмешении на виду у всего неба. А вот мы, хотя и делаем это во тьме, можем сознаться в грехе. По словам Ктесия, персы совершенно сознательно и безбоязненно совокупляются с матерями. Македоняне, как показали они сами, занимались этим совершенно открыто. Ведь когда во время спектакля, ставившегося в македонском театре, на сцену вышел лишивший себя зрения Эдип, его встретили смехом и насмешками. Ошеломленный таким приемом, актер снял маску и сказал: «Почтеннейшая публика, разве я вам не понравился?» И македоняне ответили: «Ты-то хорош, да вот ничтожен, должно быть, измысливший это писатель или безумен поступивший так Эдип». И один македонянин говорил другому: «Мать свою …..».

Но, скажете вы, разве один-два народа способны осквернить весь мир? А вот мы — да, смогли, поскольку мы, как кажется, замарали уже само солнце, осквернили весь океан! Но укажите хоть один народ, в котором не было бы людей, весь человеческий род увлекающих к кровосмесительству. Если найдется такое племя, где нет самого совокупления, нет самой этой потребности, определяемой полом и возрастом, уж не говоря о том, что там должны начисто отсутствовать похоть и изнеженность, — в таком племени, возможно, кровосмешения и не будет. Уверенно обличать христиан может только тот человек, чья природа удалена от всего человеческого, так что он не может ни впасть в ошибку, ни сделаться жертвой заблуждения. Да существуют ли вообще народы, которые нельзя было бы привести к этому греху широким и бурным течением ошибок среди общей любви к удовольствиям, в переменчивом океане случайностей! Прежде всего вы, должно быть, забыли, какие поводы для кровосмешений и подобных случаев вы предоставляете, поручая своих детей чужому милосердию или позволяя их усыновлять состоятельным людям. Разумеется, в силу некоторой воспитанности вы оказываетесь более серьезными и предусмотрительными и на родине, и в чужой стране, остерегаясь подобных случаев, к которым ведет сладострастие, так, чтобы широкое распространение своего семени и попустительство любви к удовольствиям не дали появиться на свет детям без ведома отца. Ведь на детей этих впоследствии могут натолкнуться либо сами родители (поскольку даже возраст не кладет предела сладострастию), либо другие их дети.

И сколько существует на свете прелюбодеяний, разврата, продажной любви (будь то в публичном доме или на улице), столько и смешения кровей, сочетания родов, а отсюда — поводов к кровосмешению. Отсюда во множестве берут свое начало сюжеты мимов и комедий, отсюда происходит и следующая трагедия, разбиравшаяся в суде при префекте Рима Фусциане. Маленький мальчик из приличной семьи по недосмотру домочадцев вышел из дома на улицу и, следуя за прохожими, пропал из дома. А возможно, что его по греческому обыкновению похитил от самого порога воспитывавший его гречонка. Оказавшись в Азии и с возрастом переменив внешность, он уже в расцвете сил попадает в Рим на невольничий рынок. Его покупает ничего не подозревающий отец и пользуется им, как греком. Впоследствии случается так, что господин отсылает юношу в деревню в кандалах. А там уже находились наказанные из-за него его учитель и кормилица. И вот когда они рассказывают друг другу историю своих бедствий, им открывается все дело. Те говорят, что у них пропал воспитанник, а он — что сам пропал в детстве из дома. Сходится и то, что он родился в Риме в приличном доме, возможно, что у юноши отыскались и некоторые приметы. Так, по воле Бога, людскому взору открывается это давнее преступление, а сила памяти крепнет день ото дня, и протекшее время соответствует возрасту юноши. Вспоминаются и некоторые зрительные подробности, а на теле отыскиваются характерные приметы. Необходимость удостовериться в этом побуждает господ, а вернее будет сказать, родителей, к продолжению расследования. Разыскивают и, к несчастью, находят торговца невольниками. Грех открыт, родители налагают на себя руки, и префект передает имущество сыну, не в добрый час оказавшемуся в живых, — не как наследство, а как возмещение за разврат и кровосмешение. Одного этого примера ваших преступлений вполне достаточно, — ведь в делах людских все повторяется. А вот таинства нашей религии, я думаю, можно осудить только раз. Но вы не прекращаете нападок и наши таинства уподобляете вашим повседневным делам.

17.

Что касается выдвигаемых вами обвинений в упорстве и предрассудках, то и здесь можно сравнить их с вашими. Прежде всего, упорство наше состоит в том, что хотя ваша религия и объявляет величие императоров уступающим только божественному, мы оказываемся по отношению к ним нерелигиозными, поскольку отказываемся воскурять фимиам перед изображениями императоров и клясться их гениями. Поэтому нас называют врагами народа. Что ж, это так и есть, ведь из ваших племен что ни день являются новые императоры — и парфяне, и мидийцы, и германцы. Теперь-то увидит народ римский, каковы действительно дикие и чуждые народы. А вы, свои, устраиваете заговоры против своих же. Что ж, нам хорошо известна верность римлян своим императорам. Уж где-где, а здесь-то никогда не составлялось никаких заговоров, никогда императорская кровь не обагряла пол сената или его собственного дворца, да и в провинциях никогда не знали покушений на его величие. Между тем в Сирии еще не выветрился трупный запах, а в Галлии до сих пор никто не моется в Родане.

Не стану говорить о преступлениях, причина которых — безумство, поскольку в них нет ничего собственно римского. Обращусь к суетным кощунствам, удостоверю непочтительность местного населения и издевательских сочинений, с которыми хорошо знакомы статуи богов, а также иносказательных и злоречивых выкриков толпы, которыми оглашаются цирки. Да вы сами — мятежники, если не по оружию в руках, то по словам у вас на устах! Другое дело, как мне кажется, — отказываться клясться гением императора. Но ведь всегда существует подозрение в клятвопреступничестве, поскольку вы и своими-то богами по чести не клянетесь. Да, мы не называем императора богом. Ибо на этот счет мы, как говорят в народе, только посмеиваемся. Но это как раз вы, называющие императора богом, и насмехаетесь над ним, говоря, что он — не то, что он есть на самом деле, и злословите его, потому что он не хочет быть тем, что вы о нем говорите. Ведь он предпочитает оставаться в живых, а не становиться богом!

18.

Наконец, в этот же раздел обвинения вы помещаете наше упорство, поскольку наша твердость и презрение к смерти позволяют нам не отрекаться, несмотря на ваши мечи и кресты, несмотря на зверей, на огонь и пытки. Но ведь это все у почитаемых вами предков не только не презиралось, а было доблестью и вело к громкой славе. Затруднительно даже просто перечислить примеры добровольной смерти от меча. Но вот ваш Регул с охотой обрек себя новизне многочисленных, не изведанных никем пыток. Египетская же царица воспользовалась для этого тварями, которых держала, и сама Дидона научила впоследствии броситься в огонь карфагенянку, оказавшуюся более решительной при гибели отечества, чем ее муж Гасдрубал. Женщина из Аттики едва не затупила орудия пыток, отказываясь уступить тирану, а потом, боясь, как бы ее не предала телесная немощь и присущая женскому полу слабость, изжевала и выплюнула свой язык, таким образом совершенно уничтожив возможность признаний. Но вам подобные примеры служат к вящей славе, нам же — как доказательство нашей черствости. Что ж, уничтожьте славу ваших предков, чтобы уничтожить и нашу! Считайте за благо преуменьшить их геройство, чтобы через них и мы не могли к нему приобщиться.

Возможно, что такое было время, и грубая древность требовала от людей более твердого характера. Теперь же мирное спокойствие сделало более мягкими и людские характеры и умы, даже по отношению к чужеземцам. «Что ж, — говорите вы, — сравнивайте себя с нашими предками. Но мы хотим ненавидеть в вас то, что нам не нравится, потому что этого в нас нет». Тогда ответьте мне на ряд примеров. Я не буду требовать от вас столь же замечательных примеров. Но если презрение к смерти и славная гибель от меча создали предания о ваших предках, то, разумеется, не любовь к жизни приводит вас наниматься в гладиаторы и не страх смерти — поступать на военную службу. Если известной сделалась добровольная смерть женщины от укуса змеи, то вы сами без войны, по доброй воле идете в пасть к зверям. Если никто из вас еще не воздвиг себе, подобно Регулу, креста, орудия, на котором пронзается человеческое тело, то у вас уже явно имеется презрение к огню, ведь один из вас уже отважился, облекшись в «огненную» тунику, пройти сквозь огонь. И если женщина проявила презрение к сыпавшимся на нее ударам бича, то разве не сделал нечто подобное тот, кто смог выстоять в бою со зверями? Можно здесь даже и не упоминать о славе спартанцев.

19.

Полагаю, об этом внушающем всем людям ужас христианском упрямстве сказано достаточно. Ведь если и в этом отношении мы похожи на вас, то остается сравнить только наши верования, над которыми смеются. Впрочем, все наше упрямство объясняется нашими убеждениями: ведь мы верим в воскресение мертвых, а надежда на воскресение и наделяет нас презрением к смерти. Что ж, смейтесь над этими глупцами, которые умирают, чтобы потом вновь ожить, но прежде, чтобы вам было проще смеяться и легче издеваться, возьмите и влажной тряпкой или же просто языком вытрите, уничтожьте все те ваши произведения, в которых подобным же образом утверждается, что души умерших вновь вселяются в тела. Насколько же разумнее наше убеждение, что душа вселяется в то же самое тело! И как нелепо ваше, согласно которому дух человека вселяется в собаку, мула или павлина. Далее, мы заявляем, что Бог судит каждого по его заслугам после смерти. Ту же роль вы приписываете Миносу и Радаманту, а более справедливого Аристида от нее устраняете! На основании этого суда, говорим мы, негодные попадают в вечный огонь, а благочестивые и благонравные будут постоянно находиться в прекрасном месте. Но и у вас люди распределяются между Пирифлегетоном и Элисием точно таким же образом. Подобные идеи заключены не только в стихах поэтов и сочинениях мифологов, философы тоже удостоверяют возвращение душ и воздаяние по суду.

20.

Так что же вы, негодные язычники, не признаете нас за своих, а даже еще сверх того проклинаете, когда между нами нет никакой разницы, когда мы с вами — одно и то же? Поскольку вы, разумеется, не ненавидите то, чем являетесь сами, то протяните же нам руки, давайте поцелуемся и обнимемся — такие, как мы есть — душегубы с душегубами, кровосмесники с кровосмесниками, злоумышленники с злоумышленниками, упрямцы и безумцы — с себе подобными. Мы равным с вами образом покушаемся на богов, одинаково навлекаем на себя их гнев. У вас имеется также и третий род, который происходит не от третьего обряда, а от третьего пола. Этому полу, составленному из мужчины и женщины, удобнее сочетаться с мужчинами же и женщинами. Уж не задели ли мы вас самим нашим обществом? Ведь сходство дает повод для соперничества. Так гончар настроен против гончара, а ремесленник — против ремесленника".

Довольно, пора прекратить самооговор! Пусть совесть возвратится к истине и к постоянству в истине. Ведь все это только приписывается нам — а мы признаем, что принадлежим к иному роду людей, — и тут же нами опровергается. На основании этого признания выстраиваются умозаключения, ими вдохновляется суд, ими он руководствуется при вынесении приговора. По вашему же определению, вы не станете разбирать никакого дела, если прежде не выслушаете двух свидетелей, и только в нашем случае вы этим пренебрегаете. Вы уступаете своему природному пороку, когда осуждаете в других то, что не можете опровергнуть о самих себе, а также колете другим глаза теми проступками, которые знаете за собой. Такие уж вы разносторонние: в отношении чужих — целомудренны, а сами с собой — кровосмесники, на людях вы громогласны, а дома — тише воды. Что же тогда такое несправедливость, если не то, что нас, знающих, судят незнающие, невинных — преступники. Извлеките же соломинку или даже бревно из вашего глаза, прежде чем вытаскивать соломинку из чужого. Сделайте самих себя лучше, — чтобы наказывать христиан. Правда, возможно, если вы станете лучше, то не станете нас наказывать, а сами сделаетесь христианами. Именно так, вы исправитесь, если сделаетесь христианами! Узнайте же то, в чем вы нас обвиняете, и вы не станете обвинять. Сознайтесь в том, в чем вы не обвиняете себя, — и вам придется себя обвинить. Уже отсюда, из этой небольшой книжечки, вы сможете, насколько нам удалось этому способствовать, познать свое заблуждение и установить истину. Прокляните же истину, если сможете, но только сначала рассмотрите ее, и одобрите заблуждение, если вы действительно так считаете, но только обнаружьте его. И если вам предначертано любить заблуждение и ненавидеть истину, то почему вам сначала не узнать того, что вы так любите и что так ненавидите?

Книга вторая — часть 1

1.

Теперь, жалкие язычники, нашему оправдательному сочинению предстоит с вами схватиться по поводу ваших богов, дабы справиться у самой вашей совести, — истинные ли это боги, как вам хотелось бы, или ложные, хоть вы этого и знать не желаете. Отсюда-то и берется пища для человеческого заблуждения, доставляемая его творцом: чтобы увеличить вашу виновность, он заботится о том, чтобы заблуждение не лишилось главного — неведения о себе самом. Глаза смотрят, а не видят, уши отверсты, а не слышат, сердце тупо бьется, и душа не разумеет того, что знает. И если вообще столь обширные заблуждения можно было бы устранить одним росчерком пера, следовало бы издать такой указ. Ибо вы ведь не отрицаете, что ваши боги были вымышлены людьми, и уже по одной только этой причине иссякает вера в их истинность, поскольку ничего из имеющего начало во времени не может претендовать на то, чтобы считаться божественным. Впрочем, на свете существует много таких вещей, ложность которых сознавалась на первых порах, но с течением времени они приобретали прочность и устойчивость добровольного заблуждения. Да, многочисленно войско покушающихся на истину, и все же ее собственная доблесть ее спасает! Разве не так? Ибо она берет себе в союзники и защитники любого из своих врагов — кого ни пожелает, и повергает наземь всю толпу своих недругов. Итак, против чего только нам не предстоит ополчиться: против установлении предков, против окруженных уважением авторитетов, против законов повелителей, против доводов знатоков, против старины, привычек и самого принуждения, против приводимых вами примеров, небывалых явлений и чудес — словом, против всего того, на что опираются эти мнимые божества. По причине этого я вступлю с вами, язычники, в спор на основании ваших же собственных комментариев, которые были заимствованы из всех родов теологии, ведь литература в ваших глазах имеет больше веса, чем сам предмет. Для краткости я избрал сочинения Варрона, который в том, что касается дел божественных, руководствовался всеми существовавшими до него сводами, почему он и оказывается удобной для нас мишенью. Если спросить его, кто измышляет богов, он ответит, что таковыми бывают философы, поэты и народы. Ибо Варрон различает три рода богов: один — физический, о котором рассуждают философы; другой — мифический, бытующий среди поэтов; и третий род богов — народный, который зависит от того, какие именно боги были приняты данным народом. Итак, где же здесь истина? Ведь философы образуют физических богов на основе умозаключений, поэты извлекают мифических из своих собственных вымыслов, а народы своих богов принимают добровольно.

Быть может, истина — в умозаключениях? Но они ненадежны. В поэмах? Но они мерзки. В добровольном принятии богов? Но это слишком произвольный и обывательский источник. Итак, у философов из-за разнобоя все ненадежно, у поэтов — все гнусно и потому недостойно, у народов же все безразлично, поскольку совершается произвольно. Но ведь божество, если оно истинно, не должно находиться в зависимости от ненадежных рассуждений, не должно оскверняться недостойными его баснями или членов), либо был кем-то устроен, как полагает человеколюбивый Платон, либо никем, как это представлялось суровому Эпикуру. Однако если мир кем-то устроен, то, имея начало, он должен иметь и конец. Но ведь то, чего не существовало до его начала и чего не будет после его конца, не может быть богом, поскольку в нем отсутствует сама сущность божества, то есть вечность, которая, как представляется, не имеет начала и конца. Если же мир не был устроен никем и потому должен почитаться богом, поскольку как бог он не будет ведать ни начала, ни конца, то как же тогда некоторые приписывают возникновение элементам, которых они желали бы почитать за богов, в то время как стоики отвергают возможность того, чтобы у бога что-либо могло родиться? И еще, как можно считать богами тех, кто рождается от элементов, в то время как известно, что бог не рождается? Но то, что свойственно миру, следует приписать и элементам, то есть небу, земле, звездам и огню, относительно которых Варрон напрасно хотел вас, язычники, уверить, что это боги и родители богов, хотя возникновение и рождение бога отрицаются. Это касается и тех, которые уверяли самого Варрона, что небо и звезды — живые существа. Ведь если бы это было так, они неизбежно должны были бы быть и смертными, согласно свойству всего одушевленного. Ибо хотя известно, что душа бессмертна, но это касается ее одной, а не того, что с ней связано, то есть тела. Однако никто не может отрицать, что элементы — тела, поскольку и мы с ними соприкасаемся, и они с нами, а также иной раз нам приходится видеть падение тел с неба. Так что если элементы и одушевлены, то душа их лишена разума, как это свойственно простым телам, и они смертны. Таким образом, опять-таки элементы — не боги.

Но почему же Варрону элементы представлялись одушевленными? Потому что они движутся. И предупреждая то возражение, что, мол, движется и многое другое, как, например, колеса, повозки, всякие иные устройства, он сам говорит, что потому считает элементы одушевленными, что они движутся сами по себе, так что вне их нет никакого движителя или возбудителя движения, каковы те, что вращают колеса, катят повозку или управляют механизмом. Так что если бы элементы не были одушевленными, они не могли бы двигаться сами собой, Заговаривая о том, что источника движения, мол, не видно, Варрон указывает на то, о чем ему самому следовало задуматься, то есть о создателе и направителе движения. Ведь не обязательно нет того, что мы полагаем несуществующим, поскольку этого не видим. И именно то, что невидимо, следует разыскивать с еще большим рвением, поскольку видимое мы и так можем познать. Ведь если бы существующим считалось только то, что открывается взору, причем именно потому, что оно нам является, то как же это вам пришло в голову приписать существование самим богам, которые также взору не являются? А если существующим представляется то, чего не существует, то почему не существовать тому, чего не видно? Я говорю о движителе небесных тел. Так что пускай элементы считаются одушевленными, поскольку движутся сами по себе, и самодвижными, потому что их никто не движет, но ведь как не все одушевленное — бог, так и не все самодвижное. В противном случае что помешало бы считать все одушевленное, поскольку оно самодвижно, богами? Так ведь и полагают египтяне, впрочем, по иной, вымышленной ими причине.

4.

Некоторые говорят, что боги названы «theoi», потому что "тесин" значит бегать и двигаться. Так что, мол, имя это вовсе не указывает на какое-либо величие, ибо оно взято от бега и движения, а не от имени божества. Но так как тот единый Бог, которого мы почитаем, тоже называется «theos», однако не видно никакого Его движения или бега, потому что никто не может видеть Его, то ясно, что имя это взято от чего-то другого, и оно придумано самим божеством, потому что от него оно и произошло. Итак, отказавшись от этого замысловатого объяснения, я считаю более вероятным то, что боги названы не от бега или движения, но что имя это взято от имени истинного Бога, чтобы и вы также «theoi» называли тех, которых сами измыслили. Наконец, хотя бы это было и так, как вы говорите, опровержение все-таки имеется, так как вы называете «theoi» и всех тех своих богов, в которых не замечается никаких свойств, связанных с бегом или движением. Итак, если вы называете «theoi» одинаково и тех, которые движутся, и тех, которые не движутся, то одинаково устраняется и объяснение имени и понятие о божестве, которое уничтожилось бы, будучи произведено от бега и движения. Если же это собственное имя божества, простое и не связанное с каким-либо толкованием, перенесено от того Бога на тех, которых вы называете богами, то укажите, что между ними общего в свойствах, так как общность имени по праву имеет место только при общности сущности. Однако Бог — Theos именно потому, что невидим, и не подлежит сравнению с теми, которые доступны и для зрения, и для осязания. Достаточно этого свидетельства в пользу различия между явным и скрытым. Если элементы открыты для всех, в то время как Бог — ни для кого, то каким образом от того, что невидимо, возможно перейти к тому, что видимо? Итак, если ты не можешь объединить их ни чувством, ни разумом, то зачем объединяешь их в слове, чтобы объединить их также и во власти? А вот Зенон отделяет мировую материю от Бога, или же говорит, что Он прошел через нее, как мед проходит через соты. Так что материя и Бог — два слова, два предмета. По различию слов различаются и предметы, и свойство материи следует из ее названия. Если же материя не есть Бог, потому что это следует и из названия, то каким же образом то, что находится в материи, то есть элементы, может считаться богами, когда члены не могут быть разнородны с телом? Но что это я так задержался на физических рассуждениях? Ум должен от свойств мира восходить вверх, а не опускаться к неизвестному. По Платону, мир шаровиден. Полагаю, что он очертил мир циркулем, в то время как другие мыслили его квадратным и угловатым, потому что ему трудно было представить себе мир телом, лишенным головы. Эпикур же. который говорил. что «то, что выше нас, то ничто для нас», когда пожелал сам исследовать небо, установил, что размер солнечного диска — один фут. Подумать только, что за бережливость на небесах! Впрочем, с ростом честолюбия философов увеличился и солнечный диск. Так, перипатетики объявили, что солнце размером превосходит землю. Спрашиваю вас, что способна уразуметь страсть к догадкам? Что можно доказать посредством таких упорных утверждений — плода старательно возбуждаемой на досуге мелочной любознательности, уснащенной искусством красноречия? Так что поделом Фалесу Милетскому, который, осматривая небо и блуждая по нему глазами, с позором упал в яму. Египтянин же его осмеял, говоря: «Ты на земле-то ничего не видишь, куда тебе смотреть на небо?» Итак, падение его образно показывает, что напрасны потуги философов, причем именно тех, которые направляют неразумную любознательность на предметы природы прежде, чем на ее Творца и Повелителя.

5.

Почему бы нам теперь не обратиться к мнению более разумному, потому что оно, как представляется, заимствовано у здравого смысла и основано на простом предположении? Ибо и Варрон упоминает о нем, говоря, что за элементами признается божественность еще и потому, что без их поддержки не может ни рождаться, ни питаться, ни расти ничто из того, что служит удовлетворению жизни человеческой и вообще земной. Сами тела и души не могут существовать без надлежащего посредничества элементов, благодаря которому и возникает возможность обитать в мире, что связано с условиями в климатических поясах. Возможность эта сохраняется повсюду, за исключением тех мест, где холод или сильная жара делают жизнь людей немыслимой. Поэтому богом признают солнце, так как оно собственной силой производит день, заставляет плоды зреть при помощи теплоты и посредством времен года определяет сам год. Богом считают и луну, ночную отраду, сменяющую месяцы, а также звезды, дающие сельским жителям знаки для определения времени, и, наконец, само небо со всем тем, что находится под ним, саму землю со всем тем, что находится на ней, и все то, что идет на пользу человеческую. Но элементы признаются божествами не только за благодеяния, но и за бедствия, которые происходят как бы от гнева или нерасположения их, как, например: молния, град, зной, болезнетворные ветры, а также наводнения, оползни и землетрясения. Ибо по праву признают богами тех, которых следует чтить при счастливых обстоятельствах и страшиться при несчастных, поскольку они управляют помощью и вредом. Но когда что-то подобное происходит в жизни людей, то благодарность или жалоба относится не к самим предметам, которые помогают или вредят, но к тем, чьими усилиями и властью совершаются действия. Так, в ваших увеселениях вы присуждаете венок в качестве награды не флейте или кифаре, но артисту, который посредством своего искусства управляет их звучанием. Равным образом, когда кто-либо бывает болен, то вы приносите благодарность не шерсти, не лекарствам и припаркам, но врачам, старанием и усилием которых применяются лекарства. Также и в беде, когда кого-либо ранит оружие, то обвиняют не меч или копье, но неприятеля или разбойника. И если кого придавило крышей, то обвиняют не черепицу или желоба для стока, но ветхость. Равным образом и потерпевшие кораблекрушение жалуются не на камни или волны, но на бурю. И справедливо. Ибо несомненно, что все, что делается, следует приписывать не тому, через что делается, но тому, кем делается, потому что источник действия — тот, кто устанавливает и то, что делается, и то, посредством чего это делается (как и всякой вещи присущи следующие три основания: что она есть, посредством чего она есть и от чего она есть). Ведь прежде всего есть тот, кто желает, чтобы что-либо делалось, и может найти средства, посредством которых оно делалось бы. Так что вы правильно поступаете, когда старательно отыскиваете виновника всего, что делается на свете, но в отношении физических явлений ваши правила противоречат природе, хотя в остальных случаях в них обнаруживается ваш разум. Ведь вы лишаете Творца его высшего положения и рассматриваете то, что делается, а не то, кем делается. Поэтому вы и верите, что элементам принадлежит власть и господство, хотя на самом деле им доступно только служить и подчиняться. И разве в настоящем исследовании мы не признаем главенства некоего Творца и Владыки, в то время как на долю элементов на основании собственных их действий, которые всем представляются выражением могущества, оставляем услужение?

Ведь боги не рабствуют, и те, кто рабы — не боги. В противном случае пусть докажут, что естественно быть свободным вследствие безразличия к воздействиям, а из свободы следует владычество, из владычества же — божественность. Если все, что выше нас, устроено по известному распорядку, сообразно с установленными периодами, и совершается на своем месте и поочередно, согласуясь с временем и тем, что им управляет, то неужели из постоянства и неизменности действий, а также из периодичности, попечения об изменениях и единообразия чередований нельзя убедиться в том, что есть над всем этим какой-то владыка, для которого, кажется, ясна вся мировая деятельность, направленная к пользе либо вреду человеческого рода? Ибо ты не можешь утверждать, что элементы все совершают и обо всем заботятся в своих целях и ничего не определяют для людей, так как ты приписываешь им божественность именно потому, что они тебе или помогают или вредят. Ибо если они делают все только для себя, то ты им ничем не обязан.

6.

Далее, допускаете ли вы, что божество не только рабски бежит, но прежде всего стоит совершенно неподвижно, что оно не должно ни уменьшаться, ни повреждаться, ни гибнуть? Впрочем, исчезло бы все его блаженство, если бы оно что-либо подобное претерпевало. А вот звезды падают, и этому имеются свидетельства. И луна, принимая прежний свой вид, признается, насколько уменьшалась. Большие ущербьг луны вы обыкновенно рассматриваете на поверхности воды, хотя я вообще не верю ничему, что знают волшебники. Даже само солнце часто затмевается. Воображайте себе какие угодно причины небесных событий, но Бог не может ни уменьшаться, ни прекращать Своего бытия. Так что пусть это примут во внимание защитники человеческих учений, которые с помощью искусственных предположений подделываются под мудрость и истину. Ибо зачастую людям свойственно считать, что кто лучше говорит, тот говорит истиннее, а не тот лучше говорит, кто говорит истиннее. Но кто основательно поразмыслит об этом предмете, тот, конечно, скажет, что более похоже на истину, что эти элементы кем-либо управляются, а не движутся по своей воле. Итак, не боги те, что находятся под властью кого-либо другого. И вообще, если уж заблуждаться, то лучше заблуждаться простодушно, чем со рвением, как философы. Если же взглянуть на мифический род богов, то скорее можно согласиться на заблуждение людей в физической области, так как здесь божественность приписывается, по крайней мере, тем, кого люди ощущают превосходящими себя по положению, по величию и по божественности. Ибо что выше человека, то можно считать весьма близким к Богу.

7.

Но, переходя к мифическому роду богов, который приписывают поэтам, я не знаю, доступно ли такое исследование нашим скромным силам или на основании свидетельств божественности следует утвердить столь великих богов, как Мопс Африканский и Амфиарай Беотийский? Ибо теперь должно только коснуться этого рода богов, основательное рассмотрение которого будет дано в своем месте. Что эти боги были людьми, видно уже из того, что вы не постоянно называете их богами, а называете их и героями. Что же мы утверждаем? Именно, если мертвецам и следует присваивать божественность, то уж, конечно, не таким. Вот хотя вы и бесчестите небо гробницами своих царей по той же своевольной дерзости, однако обожествлением такого рода не признаете ли вы их за людей, испытанных в справедливости, добродетели, благочестии и во всем добром, смиряясь с тем, что бываете достойны осмеяния, когда ложно клянетесь их именем? Напротив, если люди эти нечестивы и гнусны, не отнимаете ли вы у них и прежних наград человеческой славы, не отменяете ли декреты и титулы их, не уничтожаете ли изображения их, не перечеканиваете ли монету? Но тот, кто замечает все, и не только благосклонен к добру, но и щедро его дает, разве он настолько снисходителен, чтобы позволять толпе свободно собой распоряжаться, и не дозволит ли он людям проявлять больше тщания и справедливости при наделении его божественностью? Разве спутники царей и императоров могут быть лучше свиты высочайшего Бога? Но вы брезгуете и отворачиваетесь от бродяг, ссыльных, нищих, увечных, низких по происхождению, нечестных, а в небожители даже законным путем посвящаете кровосмесителей, прелюбодеев, грабителей, отцеубийц. Следует ли смеяться или гневаться на то, что боги оказываются такими, какими не должны быть и люди! Этого мифического рода богов, о котором говорят поэты, вы стыдитесь и вместе с тем защищаете его. Ибо всякий раз, как мы порицаем в ваших богах то, что есть в них жалкого, гнусного, жестокого, вы защищаете их тем, что считаете все это за вымысел, допускаемый поэтической вольностью. Всякий же раз, когда о такого рода поэтических вольностях молчат, вы не только не гнушаетесь ими, но даже почитаете их и воплощаете в соответствующих искусствах, и даже на основе словесности включаете в школьные курсы. Платон полагал, что поэтов, как обвинителей богов, следует изгонять, и самого Гомера, хотя и с венком на голове, следует выслать из государства. Но так как вы снова принимаете и защищаете своих поэтов, то почему не верите их рассказам о ваших богах? А если верите, то почему почитаете таких богов? Если вы потому почитаете их, что не верите поэтам, то почему вы хвалите этих лжецов и не боитесь оскорбить тех, чьих хулителей вы почитаете? Действительно, от поэтов не следует требовать достоверности. Не вы ли, говоря о тех, которые сделались богами после смерти, открыто признаете, что они были людьми до смерти? И что удивительного, если те, которые были людьми, позорятся людскими неудачами, преступлениями или же людскими баснями? Неужели вы не верите поэтам даже тогда, когда на основании их рассказов определяете какие-либо священнодействия? Почему жрец Цереры похищается, если это не случилось с Церерой? Почему Сатурну приносятся в жертву чужие дети, если он щадил своих? Почему оскопляют человека в честь Идейской богини, если то же самое не произошло с неким юношей, отвергнувшим любовь богини и тем ее глубоко уязвившим? Почему ланувий-ские женщины не отведывают от жертвенных угощений Геркулеса, если не предшествовала тому вина женщин? Поэты действительно лгут, но не в том, что ваши боги, когда были людьми, делали то, о чем они рассказали, и не в том, что приписали божеству мерзости, тогда как вам кажется более вероятным, что боги были не такими, как они представляют их, но в том, что вообще представляют их богами.

8.

Остается последний род богов, а именно родовых, принадлежащих народам. Об этих богах, избранных по произволу, а не по знанию истины, имеются частные сведения. Я думаю, что Бог везде известен, везде присутствует, везде господствует, все должны почитать Его, все должны заслуживать Его милости. Но если и те, которых сообща весь мир чтит, не имеют доказательств истинности своей божественности, то тем более — те, которых не знают их собственные подданные. Ибо достойно ли уважения такое богословие, которое оставлено даже молвой? Много ли на свете людей, видевших или слышавших об Атаргате сирийцев, о Целесте африканцев, о Варсутине мавров, об Ободе и Дузаре арабов, о Белене Норикском? Или о тех богах, о которых говорит Варрон: о Дельвентине Казиниенском, о Визидиане Нарниен-ском, о Нумитерне Атиненском, об Анхарии Аскуланском, и предшествовавшей им Нортии Вульсинской, даже имена которых ничем не превосходят человеческие? Мне смешны боги, управляющие тем или иным городом, почитание которых ограничивается его стенами. До чего доходит свобода восприемничества богов, показывают суеверия египтян, которые почитают даже домашних животных, кошек, крокодилов и своего Анубиса. Мало им того, что они обоготворили человека. Я говорю о том, которого почитает не только Египет или Греция, но весь мир, которым клянутся африканцы и о котором верные сведения можно найти в наших книгах. Ибо тот Серапис, который некогда назывался Иосифом, происходил из священного народа. Он, младший из братьев, но превосходивший их умом, был из зависти продан братьями в Египет и там служил в доме царя египетского, Фараона. Бесстыжая царица пожелала с ним сойтись, но так как он не повиновался ей, то она донесла на него царю, и царь заключил его в темницу. Здесь, верно истолковав сны неких людей, он тем самым обнаружил силу своего духа. Между тем и царь увидел какие-то страшные сны. Так как те, кого пригласил царь, отказались их истолковать, такую возможность получил Иосиф. Он был освобожден из темницы и так истолковал царю сны его: семь коров тучных означают семь лет плодородия, а семь коров тощих — семь лет неурожая. Поэтому Иосиф советовал царю из предшествующего обилия создать запасы на случай будущего голода. Царь поверил ему. События показали и его ум, и его святость, и его заботу. Фараон поручил ему заведовать снабжением всего Египта хлебом. Сераписом его назвали за украшение на голове. Это украшение имело форму хлебной меры и напоминало этим о раздаче хлеба, а колосья, находящиеся вокруг, показывали, что на этом человеке лежали заботы о хлебе. И собаку, которая находится в царстве мертвых, поместили под правой его рукой, потому что его рукою были преодолены бедствия египтян. С ним связывают и Фарию, этимология имени которой указывает на то, что это была дочь царя Фараона. Фараон среди других почестей и наград отдал ему в жены свою дочь. Но так как они вознамерились почитать и зверей и людей, то образ тех и других соединили в одном Анубисе, чтобы лучше можно было видеть, что черты своей природы и своего нрава обоготворил народ буйный, непокорный своим царям, подобострастный к чужим, то есть в полном смысле рабская натура, исполненная собачьей мерзости.

Книга вторая — часть 2

9.

Мы рассмотрели наиболее известное или замечательное в этих трех родах богословия, согласно установленному Варроном разделению богов, так что наш ответ относительно физического, мифического и родового разряда богов можно считать достаточным. А так как ныне все религиозные представления принадлежат уже не философам, не поэтам и не народам, а владыкам-римлянам, которым те их передали и от которых они приобрели себе авторитет, то нам должно теперь вступить в другую обширную область человеческого заблуждения, в лесную чащу, которую следует вырубить, поскольку она успела затенить нестойкие в прошлом заблуждения, принявшие семена суеверий. Но Варрон и римских богов разделил на три рода: на богов известных, неизвестных и отобранных. Какая нелепость! Зачем римлянам нужны были неизвестные боги, если они имели известных? А может быть, они пожелали посостязаться с афинской глупостью? Ибо у афинян есть храм с надписью: «Неведомым богам». Но разве можно почитать то, чего не знаешь? Далее, если они уже имели известных богов, то должны были быть довольны ими и не должны были желать отобранных. Здесь их можно уличить в нечестии. Ибо если они богов отбирают, как луковицы, то те, которых они не выбирают, объявляются негодными. Мы же разделяем богов римских на два рода: на богов общих и частных, то есть на таких. которых они имеют вместе со всеми другими народами, и на таких, которых они сами изобрели. Не следует ли их отождествить с общественными и пришлыми богами? Ибо об этом свидетельствуют жертвенники пришлых богов при храме Карны и общественных — на Палатине. Так как общие боги находятся среди физических либо мифических богов, то о них уже сказано. Говоря о частных богах римских, мы изумляемся этому третьему роду неприятельских богов, потому что никакой другой народ не принял их столько, сколько приняли они. Всех остальных богов мы разделяем на два вида: одни взяты из людей, а другие просто выдуманы. Итак, поскольку мертвых обоготворяют будто бы за их заслуги при жизни, нам следует возразить и показать, что они не заслужили этого. Верят, что Эней, этот не стяжавший славы воин, поверженный камнем, обожал своего отца. Что за низменное, прямо на собак оружие! И как позорна рана от него! Но Эней оказывается еще изменником отечества, таким же, как Антенор. И хотя это многим не нравится, следует знать, что Эней покинул соотечественников, когда родина его была в огне, и что его нужно ставить куда ниже той карфагенской женщины, которая не последовала за своим мужем Гасдрубалом, робко умолявшим врагов, как Эней, не подумала, взяв с собой детей, сохранить через бегство свою красоту и своего отца, но бросилась в огонь пылавшего Карфагена, словно в объятия погибающего отечества. Благочестив ли Эней лишь потому, что взял с собой единственного сына и престарелого отца, когда бросил Приама и Астианакта? Но римлянам он должен быть еще ненавистнее, ибо они в своих клятвах благосостояние императоров и их семейств ставят выше блата своих детей, жен и всего того, что для них дорого. Боготворят сына Венеры, и Вулкан, зная это, терпит, и Юнона дозволяет! Если сыновья достигают неба за почтение к родителям, то не скорее ли должно считать богами аргивских юношей за то, что они, дабы мать не совершила проступка в отношении святынь, превзошли обычные человеческие представления о благочестии и привезли мать, сами запрягшись в повозку? Почему не в большей степени богиня — та более чем благочестивая дочь, которая собственными сосцами питала своего отца, умиравшего от голода в темнице? Чем другим прославился Эней, разве тем, что он так и не показался в лаврентинском сражении? Вновь, как обычно, он бежал из сражения, словно предатель.

Также и Ромул сделался богом после смерти. Если это — потому, что он основал город, то почему же другие основатели городов, включая сюда женщин, не сделались богами? А ведь Ромул и брата умертвил, и коварно похитил чужих девушек. Потому он бог, потому он Квирин, что из-за него родители подняли тогда крик (quiritatum est). Чем Стеркулин заслужил божество? Если Стеркулин старательно унавоживал поля, то Авгий собрал навоза еще больше. Если безумный Фавн, сын Пика, поступал противозаконно, то его скорее следовало лечить, чем боготворить. Если дочь Фавна отличалась таким целомудрием, что даже не общалась с мужчинами то ли по дикости, то ли сознавая свое безобразие, то ли стыдясь отцовского безумства, то насколько достойнее ее именовалась бы Бона Деа — Пенелопа, которая мягкостью сумела сохранить свое целомудрие, находясь среди стольких ничтожных женихов? И Санкт получил храм от царя Плотия за гостеприимство, хотя Улисс мог доставить вам еще одного бога — в виде добросердечнейшего Алкиноя.

10.

Перехожу к более гнусному. Вашим писателям не стыдно было рассказывать о Ларентине. Это была публичная женщина или тогда, когда выкормила Ромула (потому ее и называли «волчицей», что она была блудницей), или когда была любовницей Геркулеса, притом уже умершего, то есть уже бога. Ибо рассказывают, что служитель его храма, играя сам с собой в храме в камушки, чтобы представить себе противника, которого у него не было, играл одной рукой за Геркулеса, а другой — за себя, причем если бы выиграл он сам, он взял бы себе из жертв Геркулеса обед и блудницу, а если бы выиграл Геркулес, то есть другая рука, то он предложил бы Геркулесу то же самое. И вот рука Геркулеса выиграла, что можно причислить к его двенадцати подвигам. Служитель храма угощает Геркулеса обедом и приводит ему блудницу Ларентину. Обед поглощает огонь, который уничтожил тело самого Геркулеса, теперь же он истребляет все на жертвеннике. Ларентина спит одна в храме: женщине, только что вышедшей из дверей публичного дома, представляется, что во сне она сходится с Геркулесом, да и на самом деле это могло ей пригрезиться, если она думала об этом наяву. Когда рано утром она идет из храма, одного юношу Таруция, второго, так сказать, Геркулеса, охватывает страстное желание ею обладать, и он приглашает ее к себе. Она следует за ним, полагая, что это будет ей на пользу, поскольку об этом ей сказал Геркулес, и добивается, чтобы юноша с ней соединился законным браком (поистине связь с наложницей самого бога не может сойти человеку с рук!), и супруг делает ее своей наследницей. Впоследствии, незадолго до смерти она завещала народу римскому то довольно обширное поле, которое приобрела при помощи Геркулеса. Этим божественная Ларентина приобрела право на божественность и всем своим дочерям, которых она должна была сделать своими наследницами. Что же, такая достойная женщина умножила славу римских богов! Из стольких жен Геркулеса, конечно, любима одна Ларентина, ибо только она одна богата и уж гораздо счастливее Цереры, которая понравилась мертвецу. При таких примерах и при таких желаниях всего народа кто не мог быть признан богом? Кто вообще оспаривал божество у Антиноя? Был ли Ганимед ° прелестнее его или дороже его любовнику? У вас мертвецам открыто небо, вы постоянно гоните их по дороге от преисподней к звездам. Так восходят туда и блудницы, чтобы вы не думали, что своих императоров вы ставите намного выше.

11.

Римляне, не довольствуясь тем, что признали богами таких, которых прежде видели, слышали и осязали, чьи изображения известны, деяния рассказаны, память о ком повсеместно распространена, требуют каких-то бестелесных и бездушных теней, собственно, названий вещей, и признают их богами, поручая отдельным божествам всякое состояние человека с самого зачатия во чреве. Так, есть некий бог Консевий, который ведает зачатием при совокуплении, есть богиня Флувиония, которая питает младенца во чреве; потом Витумн и Сентин, при помощи которых младенец начинает жить и чувствовать; затем Диеспитер, который доводит беременную до родов. При родах присутствуют и Канделифера, потому что рожали при свете свечи, и другие богини, которые получили свое название от тех или других услуг при рождении. Римляне полагали, что помощь при родах рожденному оказывали Карменты: тому, кто рождался неправильно, помогала Постверта, а правильно рожденному — Проза. Назван был богом и Фарин — по речи (ab effatu), и Локуций — от говорения (a loquendo). Кунина оберегает дитя от дурного глаза и убаюкивает его. И Левана и Рунцина вместе его воспитывают . Удивительно, как еще боги не позаботились об очищении детей от нечистот! Далее Потина и Эдула учат ребенка впервые пить и есть, Статина учит его стоять (statuendi), Адеона — приходить (adeundi), Абеона же — уходить (ab abeundo). У римлян есть и Домидука, а также Мента, которая учит одинаково добру и злу. Есть также боги желания (voluntas): Волюмн и Во-лета. Они имеют и Павентину, богиню страха (pavor), и Венилию, богиню надежды, Волюпию, богиню удовольствия (voluptas), и Престицию, богиню превосходства, и Перагенора — от совершения, и Конса-от совета (consilium). Ювента — богиня юношей, надевающих тогу, а Фортуна Барбата-богиня мужчин. Если говорить о свадебных богах, то у них есть Афферен-да от принесения (ab afferendis) приданого. Какой стыд! У них введены и Мутун, и Тутун, и богиня Пертунда, и Субиг, и Према Матер . Пощадите вы богов, бесстыдники! Никто не присутствует при игрищах молодых супругов. Лишь сами новобрачные наслаждаются на ложах — и краснеют.

12.

Сколько же мне их еще перечислять, богов, которых вы приняли? Не довольно ли вам краснеть? Не пойму, смеяться ли мне над неразумием или порицать слепоту. Ведь скольких богов, и притом каких, следует мне обрисовать? Больших или малых тоже? Древних или также и новых? Мужчин и женщин? Холостых или также и женатых? Мастеровых или неумелых? Сельских или городских? Отечественных или чужеземных? Ибо столько их семейств, столько родов просят установить свое происхождение, что невозможно их рассмотреть, различить и описать. Но чем шире предмет, тем более нужно сузить его, и потому, поскольку теперь мы стремимся лишь к тому, чтобы показать, что все ваши боги — люди (не потому, что вы этого не знаете, но чтобы вам напомнить, ибо вы как будто забыли), мы для краткости будем говорить только о родоначальнике их. Ибо природа родоначальника несомненно принадлежит всем потомкам его.

Боги ваши, я полагаю, происходят от Сатурна. Ибо хотя Варрон называет самыми древними богами Юпитера, Юнону и Минерву, однако нам не должно отступать от того мнения, что всякий отец древнее детей. Поэтому Сатурн старше Юпитера, как и Небо старше Сатурна: ведь Сатурн произошел от Неба и Земли. Однако я не буду говорить о происхождении Неба и Земли. Как бы то ни было, они долго были не женатыми и бездетными, прежде чем сделались супругами и родителями. Конечно, долго им пришлось расти до такой величины! Наконец, лишь только голос Неба начал грубеть, а груди Земли — твердеть, они вступили в брак. Полагаю, или Небо сошло к невесте, или Земле пришлось взойти к жениху. Как бы то ни было. Земля зачала от Неба и родила Сатурна. Достойно удивления то, что он не был похож ни на кого из родителей. Но пусть родила. По крайней мере до Сатурна никого они не произвели на свет и никого после, кроме одной только Опы. Здесь и пресеклось их потомство. Ибо Сатурн оскопил спящее Небо. Мы читали о Небе, что оно мужского рода. Ибо какой может быть отец, если он не мужчина? Но чем можно было его оскопить? У него был серп. В то время? Ведь тогда еще не было Вулкана, изобретателя железных орудий. Земля же, овдовев. не стала выходить замуж, хотя была молода. Ведь у нее не было другого Неба. Однако что же? Быть может. Море ее обнимет? Но вода в нем соленая, а она привыкла к пресной. Так что Сатурн — единственный мужчина на небе и на земле. Сам же он, достигнув совершеннолетия, вступает в брак со своей сестрой. Тогда еще не было законов, воспрещающих кровосмешение и наказывающих отцеубийство. Потом он пожрал своих сыновей: лучше самому пожрать их, чем волкам, если бы он выбросил их. Ведь он боялся, как бы кто из его сыновей не взялся по примеру отца за серп. После рождения Юпитера и его удаления он проглотил камень вместо ребенка. Благодаря этой хитрости он долго пребывал в неведении, пока наконец не подвергся нападению и не был лишен царства сыном, которого не проглотил и который вырос в убежище. Вот какого патриарха богов родили вам Небо и Земля при помощи повитух-поэтов.

Но некоторые тонко, физически, посредством аллегорий толкуют Сатурна. Именно, Сатурн якобы есть время; Небо и Земля — его родители, так как они ни от кого не происходят; серпом он снабжен потому, что временем все уничтожается, а детей пожирает потому, что все вышедшее из него он уничтожает в себе самом. Это подтверждают и именем: Kronos;- так зовут его по-гречески, все равно что «Хронос». Равным образом его латинское имя производят от «сева» (a sationibus) те, которые думают, что он-творец и что через него семена небесные нисходят на землю. Опу присоединяют к нему как потому, что семена приносят богатство (ops) жизни, так и потому, что они появляются вследствие труда (opus). Я хотел бы, чтобы мне объяснили это двусмысленное толкование. Либо уж это был Сатурн, либо время. Если время, то каким образом Сатурн? Если Сатурн, то каким образом время? Ибо нельзя полагать, что в нем действительно присутствует и то и другое. Что же помешало почитать время в его собственном естестве? Что помешало почитать человека или басню о нем в его собственном образе, а не в образе времени? Зачем такое толкование, разве только затем, чтобы гнусный предмет подкрасить ложными объяснениями? Ты не желаешь, чтобы Сатурн был временем и потому называешь его человеком, или не желаешь, чтобы он был человеком и потому считаешь его временем. Несомненно, что ваш бог Сатурн сохранялся в древних сочинениях в качестве человека, жившего на земле. Бестелесным можно мыслить все, что не существует, в отношении существующего выдумки неуместны. Поскольку известно, что Сатурн жил, то напрасно вы понимаете его аллегорически. Вам это непозволительно, потому что вы не будете отрицать, что он был человеком и его нельзя считать ни богом, ни временем. В вашей литературе то и дело говорится о происхождении Сатурна. Мы читали об этом у Кассия Севера, у Корнелиев — Непота и Тацита, также у греков Диодора и других, которые занимались изучением древностей. Нигде нет более достоверных свидетельств пребывания Сатурна, чем в Италии. Ибо после странствования по многим странам и остановки в Аттике он поселился в Италии, или, как она тогда называлась, в Энотрии, будучи принят Янусом, или Янисом, как его называют салии. Холм, на котором он поселился, был назван Сатурновым, а город, который он основал, существует и доселе под именем Сатурнии. Наконец, вся Италия была названа в память о Сатурне. Так об этом свидетельствует страна, которая господствует над миром; и хотя не все ясно в происхождении Сатурна, однако из его деяний видно, что он был человеком. Итак, если Сатурн был человеком, то, конечно, он и происходил от человека, а не от Неба и Земли. Но так как его родители были не известны, его легко могли назвать сыном тех, детьми которых могут считаться все. Ведь кто не называет небо и землю из почтения отцом и матерью? Разве не в обычае человеческом говорить о тех неизвестных, которые вдруг появляются, что они свалились с неба? Поэтому, так как чужеземец явился внезапно, то везде стали называть его небесным. Также у нас принято людей неизвестного происхождения называть детьми земли. Я умалчиваю о том, что в древности люди были грубы и чувствами, и умом, и потому легко могли принять неизвестного им человека за бога, тем более если это был царь, да еще первый.

Я еще кое-что расскажу о Сатурне, чтобы приготовить краткую речь относительно прочих богов, достаточно порассуждав о родоначальнике, и чтобы не пропустить важных свидетельств божественного писания, к которому следует испытывать полнейшее доверие в силу его древности. Ведь Сивилла существовала прежде всей вашей литературы, именно та Сивилла, которая была подлинной провозвестницей истины, и слова которой вы влагаете в уста пророков-демонов. Она шестистопным стихом так говорит о поколении Сатурна и его деяниях: «В десятое поколение рода человеческого после того, как был потоп, царствовали Сатурн, Титан и Япет, храбрейшие сыновья Неба и Земли». Итак, если вы испытываете сколько-нибудь доверия к вашим писателям и древнейшим сочинениям, уже в силу древности приближенным к тому времени, то этого достаточно, чтобы видеть, что Сатурн и его потомки были людьми. Мы не будем распространяться о каждом вашем боге, а ограничимся кратким изложением, исходя из их происхождения. Каковы потомки, видно из того, какими были предки: от смертного происходит смертное, от земного — земное. На свет является поколение за поколением. Происходят браки, зачатия, рождения. Известны отечества, владения, царства, памятники. Итак, те, которые не могут отрицать рождения богов, должны считать их людьми смертными, а признающие их смертными не должны считать их богами.

13.

Но, говорят, их сила явно в них присутствует. Тех, о которых невозможно утверждать, что они с самого начала были чем-либо другим, нежели людьми, принимают в число богов, утверждая, что они сделались богами после смерти. Так думает Варрон и те, кто разделяет его заблуждения. На этом я и остановлюсь, ведь если ваши боги избраны в сонм богов как в сословие сенаторов, то вам, как людям мыслящим, придется допустить, что существует некий высочайший владыка, как бы император, имеющий власть избирать богов, ибо никто не может даровать другим то, над чем он сам не господствует. К тому же если бы они сами могли сделать себя богами после смерти, то почему они пожелали сначала побыть в низшем состоянии? Или если нет никого, кто был бы способен творить богов, то почему говорят, что сделались богами те, которых мог сделать только кто-то другой? Итак, у вас нет никакого основания отвергать то, что существует какой-то властитель (manceps) божественности. Поэтому мы рассмотрим причины избрания людей в богов.

Полагаю, что вы укажете две причины. Ибо тот, кто божественность раздает, делает это либо для того, чтобы иметь помощников, защитников или украшателей своего величия, либо для того, чтобы воздать каждому по его заслугам. Какой-либо иной причины представить невозможно. Награждать кого-либо возможно или для себя или для того, кого награждают. Но первая причина не соответствует божеству, способному производить из того, что не есть бог, бога, поскольку ему при этом приписывается человеческая слабость, словно он нуждается в труде или помощи других, притом мертвых. Это тем удивительнее, что бог с самого начала мог создать себе бессмертных богов. Тот, кто об этом возьмется рассуждать, не станет на этом задерживаться, если только сравнит божественное с человеческим. Ибо следует опровергнуть и второе мнение, согласно которому бог якобы дарует людям божественность за их заслуги. Но если действительно за это им дарована божественность, если небо было открыто древним мужам за их заслуги, то следует поразмыслить, почему же впоследствии не оказалось никого, кто был бы достоин такой чести. Или на небе уже нет места? Такие уж, видите ли, у древности преимущества на небе! Посмотрим, таковы ли заслуги древних. Тот, кто говорит, что они действительно это заслужили, предполагает, что у них имелись заслуги. Разве что в древности через проступки можно было приобрести божественность, тогда вы совершенно справедливо включили в число богов кровосмесителей: брата и сестру — Опу и Сатурна. Выкраденный младенцем Юпитер не был достоин крова и сосцов человеческих и заслуженно находился на Крите. Наконец, повзрослев. Юпитер свергает с престола не кого-нибудь, а собственного отца, счастливого царя золотого века, в правление которого люди не знали ни труда, ни бедности, пребывая в безмятежном спокойствии, когда «земля не ведала плуга: все сама порождала, без просьб и молений». Юпитер, видите ли, возненавидел отца за то, что тот занимался кровосмесительством, за то, что хотел его пожрать, и за то, что оскопил его деда. Однако вот уж и сам он совокупляется с сестрою, так что я думаю, что к нему первому относится изречение: «каков отец, таков и сын». В сыне благочестия не более, чем в отце! Если бы уже тогда существовали справедливые законы. Юпитера следовало бы разрубить пополам и зашить сразу в два мешка. После того как похоть Юпитера закалилась в кровосмешении, мог ли он сколько-нибудь колебаться, когда ему доводилось совершать менее значительные проступки, то есть заниматься прелюбодеянием и развратом? Поэзия вволю над ним порезвилась, почти так же. как имеем обыкновение делать это мы. когда нам приходится рассказывать о каком-либо беглеце, взваливая на него груз не совершенных им проступков. То его изображают расточительным, когда он якобы уплатил быка или стоимость быка и осыпал публичные дома золотым дождем, то есть деньгами открыл себе к ним дорогу, то изображают в образе орла, уносящего прочь [мальчика], то в образе поющего лебедя. Не повествуют ли эти басни о постыднейших мерзостях и величайших преступлениях? Разве не от них человеческие нравы и характеры становятся более развратными? Нам не стоит здесь подробно рассуждать о том, каким образом демоны, давно уже появившееся потомство злых ангелов, старались отвратить людей от веры посредством неверия и подобных басен. Ибо если бы природа народа, видящего пример себе в своих императорах, начальниках и учителях, была с ними не схожа, они давно уже потребовали бы себе иных примеров для подражания. Насколько же хуже их тот, который не лучше?! Вы удостоили Юпитера прозвища «Optimus» («Лучший»), а Вергилий называет его «справедливым». Поэтому-то все ваши боги и занимаются кровосмешением со своими, бесстыжи с чужими, нечестивы, несправедливы. Кто еще не окончательно опозорен в баснях, тот не достоин сделаться богом.

14.

Но так как принято особо выделять богов, причисленных к их сонму из числа людей, и поскольку, по Дионисию Стоику, боги делятся на рожденных и сотворенных, я скажу и об этом их роде. Рассуждение наше будет касаться главным образом Геркулеса: достоин ли он неба и божественности? Разумеется, божественность присваивается за добровольно выказанные добродетели, но если божественность дана Геркулесу за храбрость, так как он все время убивал разных зверей, то что в этом удивительного? Не убивают ли зверей, и притом куда более свирепых, в одиночку сражаясь со многими, преступники, брошенные зверям, или гладиаторы, цена которых ничтожна? Если он достиг божественности за свои странствия по свету, то скольких богачей отправила в странствия приятная свобода, и скольких философов — униженная бедность? Почему не вспомнить киника Асклепиада, который весь свет осмотрел, сидя на единственной корове, которая и на спине его возила, и иногда питала своим выменем? Если Геркулес сходил даже в ад, то разве не известно, что путь туда открыт всем? Если вы обоготворили его за множество убийств и сражений, то гораздо более совершил убийств и выиграл сражений Помпеи Великий, разгромивший морских разбойников, которые не оставили в неприкосновенности даже Остию. А сколько тысяч людей истребил Сципион в одном только уголке Карфагена — Бирсе? Насколько Сципион больше достоин божественности, чем Геркулес! Присовокупите к подвигам Геркулеса совершенные им надругательства над девами и женами, подвязки Омфалы и позорно покинутый из-за исчезновения красавчика-юноши поход аргонавтов. Прибавьте к его подвигам после этих безобразий его безумие, поклоняйтесь самим стрелам, которыми он умертвил своих детей и жену! Кто достойнее его осудил себя на костер вследствии раскаяния в сыноубийстве? Кто, напоенный ядом за неверность жене, более заслужил того, чтобы умереть позорной смертью? И его-то вы с костра подняли на небо так же легко, как и другого, убитого божественным огнем, который, немного подучившись медицине, воскрешал мертвых. Этот сын Аполлона, также человек в силу того, что он — внук Юпитера, правнук Сатурна (или скорее ублюдок, так как отец его неизвестен и он, по свидетельству Сократа Аргосского, будучи брошенным, был найден и вскормлен еще позорнее, чем Юпитер — собачьими сосцами), был по заслугам, чего никто не может отрицать, поражен молнией. Здесь Юпитер Оптимус снова зол, жесток к внуку, завистлив в отношении искусного врача. Но Пиндар не скрывает вины Эскулапа, когда говорит, что тот был наказан за корыстолюбие и жадность, поскольку на самом деле он умерщвлял живых, а не воскрешал мертвых, злоупотребляя своим продажным искусством. Говорят, что и мать его погибла по той же причине, и по заслугам, так как она родила столь опасное для мира чудовище и взошла таким образом на небо по той же лестнице, что и он. Однако афиняне должны знать, что они приносят жертвы таким богам: ибо они Эскулапу и матери его приносят жертвы в честь своих покойных родителей. Как будто сами они не боготворят своего Тесея, настоящего бога! Отчего же не боготворить, если он покинул свою благодетельницу на чужом берегу по причине той же забывчивости или даже безумия, которое явилось причиной смерти его отца?

15.

Долго было бы говорить о тех, кого вы удостоили звездного погребения и кого дерзко причислили к богам. Я думаю, что и Касторы, и Персей, и Эригона заслуживают удаления с неба так же, как и отрок Юпитера. Но что тут удивительного? Вы перенесли на небо даже собак, скорпионов и раков. Я уже не говорю о тех богах, которых вы почитаете в форме оракулов: таково уж у них свидетельство божественности. Что? Вы думаете, что есть боги такие, во власти которых находится печаль, так, например, есть Видуй, который отделяет (viduet) душу от тела, а вы не дозволяете заключать его в стены; есть также Кекуль, который отнимает зрение у глаз; есть Орбона, которая лишает потомства, и есть, наконец, богиня самой смерти. Опуская прочее, скажу, что, по нашему мнению, есть боги и мест в городах, или боги-места: и Отец Янус и богиня Яна — для арок, и бог семи гор (montes septem) — Септемонтий. Одни из этих богов имеют жертвенники и храмы в тех же самых местах, другие — в чужих местах и на чужие средства. Я умалчиваю об Асценсе, получившем свое название от восхождения (a scansione), о Кливиколе, получившей свое имя от холма (a clivis). Умалчиваю также о богах Форкуле, называющемся от дверей (a foribus), о Кардее, называющейся от дверных петель (a cardinibus), о Лиментине, называющемся от порогов (limines), или о других, которым ваши соседи поклоняются под именем придверных богов. Ибо что тут особенного, когда вы имеете особых богов в публичных домах, кухнях и даже тюрьмах? Вот так этими бесчисленными, собственно римскими богами, среди которых распределяются разнообразнейшие жизненные обязанности, наполняется небо, так что уже нет нужды в прочих богах. Но так как у римлян те боги, о которых мы сказали выше, почитаются частным образом и посторонним о них узнать не легко, то каким образом все то, чем, по мнению римлян, эти боги заведуют, успешно совершается во всяком роде и у любого народа, когда их гаранты бывают здесь не только лишены почестей, но о них даже и не знают?

16.

Но, говорят, некоторые боги открыли плоды и то, что необходимо для жизни. Спрашиваю вас, когда вы говорите, что они это нашли, то не сознаетесь ли вы этим, что то, что они нашли, существовало раньше? Итак, почему вы не почитаете творца этих даров, а вместо него почитаете тех, которые нашли их? Ибо прежде чем что-либо найти, всякий, само собой разумеется, благодарит виновника этого и сознает, что Бог тот, кому поистине принадлежит роль Создателя, которым создан и тот, кто нашел, и то, что найдено. В Риме не знали зеленой африканской фиги, пока Катон не принес ее в сенат, чтобы показать, насколько близко к Риму это враждебное государство, на покорении которого он всегда настаивал. Гней Помпеи впервые ввез в Италию вишню из Понта. На мой взгляд, открыватели плодов также могли в благодарность снискать у римлян божественность. Все это так же несостоятельно, как и то, что богами становятся за изобретение искусств. Если современных художников сравнить с древними, то насколько нынешние достойнее обожествления! Я спрашиваю вас: разве не во всех искусствах древность устарела, так как ежедневно повсюду появляются все новые произведения? Поэтому вы просто наносите ущерб славе тех, кого обоготворяете за их искусства, поскольку тем самым вызываете их на состязание с непобедимыми соперниками.

17.

Наконец, вы не отказываете хранителям вашей религии, чтобы они признавали богами всех тех, кого признала богами еще древность и в кого уверовали следующие поколения. Поэтому и до нас дошел этот величайший римский религиозный предрассудок, на который нам придется ополчиться, выступив против вас, язычники. Именно, говорят, что римляне сделались владыками и правителями всего мира потому, что заслужили это неукоснительным выполнением религиозных обязанностей, в силу чего возобладали едва ли не именно боги римлян. Разумеется, это Стеркул, Мутун и Ларентина даровали им мировое господство! Видимо, все же римский народ определен к господству своими собственными богами. Ибо я не думаю, чтобы чужеземные боги скорее пожелали господства чужого народа, чем своего собственного. чтобы они пренебрегли, оставили и даже предали свою отчизну, где они родились, выросли, прославились и были погребены. Поэтому тот же Юпитер не дозволил бы римскому оружию завоевать свой Крит, забыв и свою Идейскую пещеру, и медные щиты корибантов, и «тончайший» запах своей кормилицы. Разве он не предпочел бы всему Капитолию свою могилу, чтобы скорее господствовала та страна, в которой покоится его прах? Неужели Юнона могла бы пожелать, чтобы был сожжен, притом потомками Энея, тот Карфаген, который она любила и предпочла Самосу? Известно ведь, что …здесь ее колесница стояла, Здесь и доспехи ее. И давно мечтала богиня, Если позволит судьба, средь народов то царство возвысить.

Не смогла она; бедная, противостоять судьбе! Однако Судьбе, отдавшей в их руки Карфаген, римляне не воздали столько чести, сколько воздавали Ларентине. Но эти боги не дают власти над царствами. Если Юпитер царствовал на Крите, Сатурн — в Италии, Исида — в Египте, то там царствовали и те, кому довелось покорить и весьма набожных царей. Итак, раб творит владык, и бывший раб Адмета расширяет владения римских граждан, губя в то же время своего верного почитателя Креза, введя его в заблуждение двусмысленным оракулом. Почему же бог побоялся твердо возвестить, что Крез будет лишен царства? Можно подумать, что боги, наделенные царской властью, когда-либо были в состоянии защитить свои города! Если они имеют достаточно силы, чтобы защитить римлян, то почему Минерва не защитила Афины от Ксеркса? Или почему Аполлон не сберег Дельфы от Пирра? Пусть охраняют Рим те, которые утратили свои города, если римское благочестие это заслужило! Но разве религия римлян приобрела свой теперешний вид не после приобретения высшей власти и расширения границ? Хотя богослужение было введено Нумой, однако тогда религия еще не переводила ваше имущество на статуи и храмы. Религия была бережлива, обряды бедны, жертвенники временны, сосуды убоги, дым из них скуден, а самого бога нигде не было. Так что римляне сделались религиозными не прежде, чем великими, и не потому они велики, что религиозны. Напротив, каким образом римляне могли приобрести власть своей набожностью и великой заботой о богах, когда они приобретали эту власть, скорее оскорбляя богов? Ибо, если я не ошибаюсь, всякое царство приобретается при помощи войны и войнами же расширяется. И победители государства оскорбляют и государственных богов. Ибо победители в равной степени разрушают и стены и храмы, убивают и граждан и жрецов, грабят и священное и мирское. Сколько у римлян трофеев, столько и святотатств; сколько триумфов над народами, столько их и над богами. Победителям достаются и статуи богов, которые, если они способны ощущать, то, конечно, не любят своих похитителей. Но так как боги ничего не чувствуют, то их оскорбляют безнаказанно, а так как их безнаказанно оскорбляют, то напрасно их и почитают. Так что тот, чье величие достигнуто победами, не может расширять его религиозными заслугами, и либо по мере роста он оскорбляет религию, либо по мере оскорбления растет. Все народы, каждый в свое время, имели царства, как, например, ассирийцы, мидяне, персы, египтяне. Некоторые из них царствуют до сих пор, однако и те, которые потеряли царства, не оставались без религии и почитания даже немилостивых к ним богов, пока наконец почти все господство не перешло к римлянам. Так что судьба времен владеет царствами. Ищите Того, Кто установил порядок времен. Он же распределяет царства, и теперь сосредоточил в руках римлян высшую власть, словно деньги, взысканные со многих должников и сложенные в один сундук. Что Им определено относительно этой власти, знают те, кто стоит к Нему ближе всех.

Все содержание (C) Copyright РХГИ, 1996 — 2000

Оглавление