«Три любви»

Три любви (fb2) - Три любви [litres] (пер. Ирина В. Иванченко) 5320K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Арчибальд Джозеф Кронин

Арчибальд Кронин Три любви

A. J. Cronin

THREE LOVES

Copyright © A. J. Cronin, 1932

All rights reserved

Серия «Иностранная литература. Большие книги»

Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».

© И. В. Иванченко, перевод, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2019

Издательство Иностранка®

* * *

Книга первая

Глава 1

Она переоделась к ужину и подошла к окну спальни. Нет, Фрэнка все еще не было видно. Стоя за длинной кружевной шторой, Люси рассеянно следила за белой лентой дороги, протянувшейся почти на милю от лимана до города.

Дорога была пуста, если не считать старика Боуи с его дворняжкой. Первый грел старые ревматические косточки, сидя на низкой ограде близ своей маленькой лодочной мастерской; вторая, вылизав лапы и положив на них голову, дремала на горячем тротуаре. Ибо в тот августовский день щедрое солнце заливало окрестности Ардфиллана, рассыпая слепящие блики по воде залива и превращая крыши и высокие трубы Порт-Дорана на дальнем берегу в таинственный сияющий град. В великолепии солнечного света блестела прежде неприметная дорога, и опрятные дома вдоль нее, утратив обычную четкость линий, будто плыли в ослепительно-золотом потоке.

Люси был хорошо знаком этот вид: сверкающая вода, словно заключенная в объятия изогнутого дугой побережья, лес на мысе Ардмор, затененный голубоватой дымкой, расселины западных гор, величественно вздымающихся на фоне бледного полога небес. Но сегодня этот преображенный пейзаж был отмечен неуловимой прелестью, радующей сердце. В эту пору, несмотря на жару, ощущались первые приметы осени: шелест одинокого листа, своевольно слетевшего на тропинку, залежи морских водорослей на берегу, еле слышные крики грачей вдали от моря. Как она любила все это! Осень! У Люси вырвался счастливый вздох.

Она заслонила глаза ладонью от слепящего света, ее взгляд скользнул вдоль дороги к лодочной мастерской Боуи, где виднелась фигурка сына. Он играл на борту «Орла», небольшого катера, пришвартованного к спуску из серого камня. Мальчик то ли помогал, то ли мешал Дейву, работавшему на палубе. Скорее, мешал, сурово решила Люси, несмотря на переполнявшую ее материнскую любовь.

Чуть улыбнувшись, она повернулась и замерла перед дубовым платяным шкафом, рассматривая себя в зеркале с той серьезностью, с какой любая женщина почти с самого рождения оценивает свое отражение.

Она была невысокой – брат Ричард снисходительно называл ее малявкой, – но очень изящной, и муслиновое платье выгодно подчеркивало девичью грацию ее фигуры. Люси казалась на удивление неискушенной и выглядела очень молодо: скорее на шестнадцать, чем на двадцать шесть, как однажды, изменив своей обычной сдержанности, заметил Фрэнк. Маленькое, открытое, живое лицо Люси дышало выразительностью и темпераментом. Свежая кожа, которой слегка коснулось теплое дыхание солнечного лета, придавала ей цветущий вид. Широко поставленные глаза были голубыми, точнее, серо-голубыми, с темными лучиками вокруг зрачка, в которых словно заблудились искорки света, и от этого ее взгляд казался необычайно искренним и открытым. Приподнятые уголки губ, плавная, мягкая линия подбородка и высокой шеи – весь ее облик излучал теплоту, живость, непосредственность.

Она подняла руку к темно-каштановым волосам и на миг задержала взгляд на своем отражении. Затем сложила и убрала в нижний ящик шкафа простое повседневное платье из хлопка и, окинув комнату беглым взглядом – все ли в порядке? – отметив сверкающий линолеум, аккуратную салфетку на спинке кресла-качалки, безупречную гладь белого покрывала на кровати, удовлетворенно кивнула, повернулась и пошла вниз.

Сегодня Люси слегка припозднилась – по пятницам она занималась выпечкой, – но свежий аромат безукоризненно навощенных полов, смешанный запах воска, мыла и скипидара приятно щекотал ноздри домовитой хозяйки, оправдывая ее неспешность при переодевании.

Люси гордилась безупречностью своего жилища и имела на то полное право. Небольшой особняк, удачно расположенный близ Ардфиллана, вполне можно было учтиво назвать виллой. Люси действительно любила свой дом, и ей нравилось, когда он сверкал! Вот и сейчас, войдя в кухню, она повернулась к открытой двери в буфетную и требовательно произнесла:

– Уже закончила, Нетта?

– Одну минуточку, миссис Мур, – процедила та сквозь зубы.

Служанка Нетта, держа во рту шпильки, поспешно завершала свой туалет перед маленьким прямоугольным зеркалом, висевшим над паровым котлом из меди.

– Мистер Мур будет дома с минуты на минуту, – задумчиво сказала Люси. – Я слышала, как подходит поезд. На твоем месте я бы поставила варить яйца пашот. Четыре.

– Да, миссис Мур, – последовал ответ. В тоне сквозила снисходительность.

– И будь внимательна, когда будешь готовить яйца. Немного уксуса в воду – чтобы они не растеклись. Не забудь.

– Не забуду, миссис Мур.

Губы, которым больше ничто не мешало, выразили несогласие с возможностью подобного упущения, и в следующее мгновение сама Нетта подтвердила свое заявление, эффектно возникнув в дверях буфетной.

Это была стройная семнадцатилетняя девушка, старательная, обидчивая, немногословная, дружелюбная, впрочем, ее дружелюбие выдавало независимость характера. У Нетты было врожденное чувство собственного достоинства, и оно служило ей крепкой опорой. Нетта не отлынивала от работы, однако не собиралась никому угождать. Ничто не заставило бы ее произнести слова «сэр» или «мадам». Вместо этого она, заведомо беспристрастная по отношению к своим нанимателям, обращалась к ним в вежливой, лишенной раболепия форме: «Мистер и миссис Мур». Порой в ее ребяческой манере проскальзывала нотка высокомерия, как будто, принимая превосходство Муров как догму, она противопоставляла этому свое достоинство и ортодоксальную добродетель.

Сейчас, однако, Нетта улыбнулась и объяснила:

– Я стала дольше причесываться, потому что убираю волосы наверх.

«Ты дольше причесываешься, – подумала Люси, – потому что на тебя стал посматривать Дейв Боуи».

Вслух Люси сказала:

– Мило. Дейву так нравится?

В ответ Нетта встряхнула высокой прической – о, сколько девичьего кокетства было в этом порывистом движении, какие нежные грезы выражало оно! – и резким жестом разбила яйцо о край кастрюли.

– Гм! – Не находя слов, она наклонилась к бутылке с уксусом и мучительно покраснела.

С минуту понаблюдав за действиями девушки, Люси спрятала улыбку, неожиданно осознав собственное счастье, испытывая нелепое удовлетворение, смешанное с приятным чувством успеха, спокойствия и комфорта, которое она ощутила после переодевания, и с уверенностью, что она честно заработала свой нынешний досуг. Ей всегда нравился этот момент возвращения Фрэнка из города, не утрачивающий новизны от повторения. Она переоделась, подготовилась к встрече, работа сделана, безупречный дом ожидает его. Это неизменно заставляло ее немного волноваться в предвкушении. Повернувшись, Люси прошла через узкую прихожую, открыла входную дверь, медленно двинулась по посыпанной галькой дорожке. На маленькой прямоугольной лужайке радовали глаз цветущие кальцеолярии, лобелии и герани – общепризнанное сочетание цветов, последнее слово в садоводстве в год Бриллиантового юбилея[1]. Люси осторожно выдернула нахальный сорняк, мешавший самой пышной из гераней, и отбросила в сторону. Потом подошла к воротам и распахнула их.

На дороге произошло какое-то движение, послышался топот быстрых детских ног, и, подняв глаза, Люси увидела бегущего навстречу ей сына. Бок о бок с ним весело подскакивала его тень.

– Мама! – крикнул он, словно хотел сообщить великую новость. – Я работал с Дейвом на «Орле».

– Не может быть! – с наигранным недоверием воскликнула она.

– Да, – подтвердил он с энтузиазмом восьмилетнего человека, – и он разрешил мне сращивать канаты.

– Боже мой! Что же дальше? – пробормотала она, размышляя о веснушках у него на носу.

Нос был откровенно курносым, а веснушки… Это просто пигментные пятнышки. «Есть другие носы и другие веснушки, – говорила она себе, – но сочетание этого носа с этими веснушками просто неотразимо! Мальчик крепко сложен для своего возраста, – часто думала она, – у него каштановые волосы и блестящие карие глаза, как у отца. А другие мальчики? Наверняка у них есть свои достоинства, но… но не такие, как у Питера!»

– Можно мне пойти поиграть в шарики? – простодушно спросил он.

– В шарики? – переспросила она, теперь уже с искренним недоверием. – Где ты взял шарики?

Он улыбнулся ей, показывая прорехи между растущими зубами, и его улыбка вызвала у нее восторг. Потом он опустил ресницы, показавшиеся ей очень темными на фоне свежих щек.

– Знаешь, – задумчиво произнес он, ударяя носком ботинка по стене, – они как раз начали играть сегодня, и я попросил два шарика у одного мальчика. Потом я сыграл с ним и выиграл – и, понимаешь, я расплатился. Видишь, как все получилось, мама?

– О-о, понимаю, – ответила она, стараясь не улыбаться.

Он заложил руки за спину, выпятил живот и слегка расставил ноги, чтобы было удобнее смотреть на мать снизу вверх.

– Это ведь справедливо, правда? – искоса поглядывая на нее, спрашивал он. – Вот как это делается, – по крайней мере, я сделал так. Я получил пятнадцать за мой кувшин. – (Недавно он выпросил у нее кувшин с металлической крышкой, в который со скаредностью скупца складывал все свои мелкие сокровища.) – И если ты разрешишь мне играть, я смогу выиграть еще.

– Посмотрим, – ровным тоном произнесла она, не желая огорчать его отказом. – В любом случае мы сначала выпьем чая. Твой отец вот-вот будет дома.

– А-а! – протянул мальчик, потом, не сдержавшись, произнес: – Интересно, привезет ли он мне что-нибудь? Знаешь, а ведь мог бы!

– Как бы то ни было, беги домой и вымой руки. – Чтобы сын не забывал, что она может быть строгой для его же блага, Люси добавила: – Это просто какой-то кошмар!

– Ну, понимаешь, – объяснил он, разглядывая свои темные костяшки и грязь на вспотевших ладонях, – ведь я работал на «Орле». А этот сплесень[2] – фью! – Питер умолк, засвистел, повернулся и зашагал по дорожке.

Люси смотрела на сына, пока он не дошел до дверей, а потом ее взгляд снова обратился к дороге, ведущей в город. Муж не заставил себя долго ждать, и в следующую минуту она увидела, как он с беспечным видом приближается к дому своей неторопливой походкой. Да, он никогда не спешит! Люси с нескрываемым обожанием прищелкнула языком. Шестое чувство подсказывало ей, что она не ошиблась в своем выборе.

«Да, правда, мы очень подходим друг другу, – размышляла она. – К тому же я научилась влиять на Фрэнка». Думая об их счастливой и успешной жизни, она унеслась мыслями на много лет назад… Эта встреча была уготована им судьбой. Как же называлось то место? Да, пансион «Кайл», которым владели сестры Рой. Никогда не забудет она это название, как и мисс Сару Рой, сестру-управляющую, которая не готовила еду, а только восседала во главе «либерального стола», внимательно присматриваясь к постояльцам. Это было выражение мисс Сары из объявления в газете «Католик трампитер», выходившей «под патронажем духовенства и лучшей части мирян».

Да, «Кайл» отличался безукоризненным благородством, а иначе Ричард с Евой никогда там не остановились бы. Ричард всегда был педантичным, требовательным к каждой мелочи – даже в первые годы своего брака, когда еще не сделал карьеры в юриспруденции. Кроме того, ему хотелось, чтобы у его жены Евы было все как положено. Разумеется, о Люси он так не беспокоился, да и вообще не церемонился с ней – удивительный знак братской опеки. Или все хлопоты были ради малыша Чарли? После родов Ева так ослабела!

Брат с сестрой никогда особо не ладили – поразительная несовместимость или сходство характеров? – правда, оставаясь вдвоем, им приходилось уживаться друг с другом. А уж когда на Люси стал обращать внимание молодой Мур…

Вспоминая, она улыбнулась: Фрэнк во время своего двухнедельного отпуска, чувствуя себя не в своей тарелке, пренебрегал или не понимал всех тонкостей, принятых за совместной трапезой. И этот человек – «приверженец масла и яиц», по выражению Ричарда, – «подкатывался» к ней!

Нелепо познакомиться с будущим мужем в пансионе – и не где-нибудь, а в Ардбеге! Не заслуживающее большого внимания, а вернее, ничем не примечательное место. Их с Фрэнком непреодолимо влекло друг к другу, пожалуй, из-за несхожести их натур, и невозможно было спастись от этого. Как они были переполнены чувствами в тот прелестный тихий день – такой как сегодня! Люси ощущала на влажных ладонях сухие иглы лиственниц Крэйгморского леса, а сочащиеся смолой сосны источали тяжелый пьянящий аромат. Внизу сиял полумесяц залива, вокруг в папоротниках жужжали насекомые, а в душе расцветало нежданное жгучее счастье. Все было совсем не так, как за общим столом, молодой Мур!

Однако Ричард держался сурово, неприязненно, продолжая высмеивать ее общение с мелким коммивояжером. И хотя Мур исповедовал их веру – не слишком ревностно, надо заметить, – Ричарду он не нравился. Да он же никто, говорил брат, отпрыск ирландских родителей, эмигрировавших из-за картофельного голода. Они крестьяне, подозревал брат, бедняки, сбежавшие из-за двух недородов картофеля, когда голодающим людям бросали репу, а трупы, лежащие по обочинам дорог, штабелями складывали в повозки. Они прибыли в Шотландию, эти ирландцы, чтобы произвести обильное потомство смешанных кровей, пополняющее в основном ряды землекопов и чернорабочих или в лучшем случае букмекеров и трактирщиков – никчемный, неотесанный народ.

Непривлекательная картина для Ричарда, гордого своим шотландским происхождением и добрым родом Мюррей, который позже, по прихоти Евы, соединил свою родословную с якобитской линией.

Что ж, исход был простым, развязка – скорой. Они с Ричардом не сошлись в этом, как и в большинстве вопросов. Как будто Люси и впрямь позволила бы кому-нибудь повлиять на свой выбор. Они просто ушли с Фрэнком в тот день, девять лет назад.

Вот почему сейчас она ждет у ворот, испытывая всю полноту счастья, твердо и без стыда осознавая свою любовь к мужу.

Он подошел ближе. Она помахала ему рукой – без сомнения, сдержанно, но все же помахала. Подобный жест выходил за рамки приличия. В тот год, когда красный флаг все еще с опаской перемещался по общественным дорогам, порядочные жены не приветствовали своих партнеров по браку таким образом. Махать рукой считалось чем-то фривольным! И Фрэнк тоже, подняв в ответ руку, подтверждал несомненный факт дурного поведения.

– Привет! – окликнула она его с улыбкой, хотя он был еще довольно далеко.

– Привет тебе!

Это был высокий, нескладный, небрежно одетый мужчина лет тридцати; он двигался мягко, неспешно, слегка сутулясь. У него были светло-каштановые волосы, румяное лицо, глаза прозрачного орехового оттенка, зубы, поражающие своей белизной. Скучающий вид, расслабленность походки, равнодушный взгляд в сочетании со странной сдержанностью – все это вкупе делало его особенным, интересным, во всяком случае не таким, как все, словно он лениво оценивал вселенную, находя ее достойной лишь недоверчивой иронии.

– Ты поздно, – оживленно произнесла Люси, с удовлетворением отмечая, что он не хмурит брови, как это часто бывало. – Я подумала, ты пропустил поезд в половине пятого.

– Мур ничего не пропускает, – дружелюбно откликнулся он, – за исключением молитв. Доверяй ему, Ф. Дж. Муру!

– Ты не забыл про мои салфеточки? – спросила она, когда они вместе пошли по дорожке.

Это был не пустячный вопрос. Он искоса взглянул на нее и медленно потер щеку ладонью. Его уверенность поубавилась.

– Как это плохо, Фрэнк, – упрекнула она его.

Так похоже на него – взять и забыть о ее просьбе. Ведь Фрэнк говорил, что будет сегодня проходить мимо «Гау». В семье Мур он был признан образцом торгового дома в Глазго. Если куплено в «Гау», значит это хорошо. Все на их вилле, начиная с маленького пианино и заканчивая дуршлагом, было в то или иное время приобретено за наличные деньги у практически всемогущего мистера Гау.

– Консервированные сардины, – медленно проговорил Фрэнк. – Могу принести тебе в следующую пятницу в качестве компенсации.

Ее губы дрогнули, и все же ей действительно хотелось получить эти салфетки, а он всю неделю забывал про них. Но в этом весь Фрэнк! Он мог забыть о чем угодно: о дне рождения, ее или Питера, даже о собственном. Не раз муж признавался в том, что не помнит этих важных дат.

– Подходит для вегетарианцев, – хмуро уверял он ее. – Поставляется во все братства. Их рекомендует мой дорогой брат Эдвард. Нет греха в консервной банке.

Покачав головой, она невольно рассмеялась:

– Значит, такой у тебя сегодня настрой?

Они вошли в небольшую столовую, расположенную между гостиной и кухней в анфиладе комнат на первом этаже дома, – ничего сложного не было в архитектуре виллы! – и когда Питер по просьбе матери позвонил в колокольчик, все трое уселись за чайный стол.

– И что же сегодня происходило? – спросил Мур, после того как в комнату, подобно ветру, ворвалась Нетта и вскоре с независимым видом удалилась. – Сколько убийств насчитали с утра?

– Все как обычно, – спокойно ответила жена, передавая ему тост. – Не считая того, что твой сын теперь копит шарики.

Взгляд Мура ненадолго задержался на улыбающемся мальчике.

– Настоящий Шейлок, – склонившись над яйцом пашот, пробормотал Фрэнк.

– А утром в городе я встретила мисс Хокинг, – продолжила Люси.

Он взглянул на нее поверх края своей чашки – за столом он обычно сидел ссутулившись – и с мягкой иронией воскликнул:

– Пинки, дорогая! И что же она сказала в свою защиту?

Понимая его настроение, Люси уклончиво покачала головой, не удостаивая его ответом.

– Смешное создание, – настаивал он. – Никак не могу узнать длину ее ступни. Ой, какие мы! – Жеманным голосом он произнес нараспев: – Скажите пожалуйста. Сдается мне, она тронулась умом. – Допив чай, он добавил с заметным акцентом: – Чем меньше мы с ними общаемся, тем скорее… Это место, которое мне нравится…

– Ты ведешь себя нелепо, Фрэнк, – как обычно, – спокойно возразила она.

В этот момент у входной двери энергично ударил дверной молоток, и Питер воскликнул:

– Почта!

Мать кивнула ему, и он, соскользнув со стула, побежал в прихожую. Вскоре Питер вернулся с письмом, ликующим голосом воскликнув:

– Это тебе, мама!

Люси взяла письмо и, сдвинув брови и слегка наклонив голову, принялась внимательно разглядывать прямоугольный конверт с адресом и нечетким почтовым штемпелем поверх красной марки. Потом аккуратно вскрыла конверт ножом.

– Так я и думала, – безмятежно заметила она.

Лицо Мура приняло слегка обиженное выражение. Он достал из кармана жилета зубочистку и, откинувшись на спинку стула, наблюдал, как жена медленно читает письмо.

– Полагаю, от Эдварда, – с сарказмом произнес он, не дожидаясь, пока она закончит чтение, и подумав об их самом постоянном корреспонденте. – Чем сейчас обеспокоен его преподобие? Состоянием наших душ или состоянием своей печени?

Но жена не отвечала, водя глазами по строчкам и беззвучно шевеля губами. Она его не слышала – Люси обычно была полностью поглощена чтением.

– Ну что, – упорствовал он, – мисс О’Риган опять куксится или что еще там такое?

Питер коротко хихикнул, потому что знал экономку дяди Эдварда и ему показалось смешным слово «куксится». Но письмо было не от Эдварда.

– Это от Анны, – наконец сказала Люси, положив листок и с довольным выражением поднимая глаза. – Она приедет к нам. В следующий четверг Джо привезет ее из Ливенфорда.

– Анна! – совершенно другим, унылым, голосом воскликнул Мур, отбросив письмо, которое бегло просматривал. – Анна приедет! Зачем… с какой стати ты ее пригласила?

В ответ Люси нахмурилась: ну что он говорит, к тому же при мальчике!

– Ты забываешь, что она твоя кузина! – напомнила она. – Надо соблюдать приличия и быть гостеприимными, поэтому я пригласила ее на неделю.

– Гостеприимство! Знаешь, много суеты по пустякам.

– Мой дорогой Фрэнк, – заспорила она с неопровержимой логикой, – а когда Анна и ее отец пригласили тебя погостить во время твоей поездки в Белфаст, это тоже была суета?

– Я ездил туда по делам, вот почему пришлось у них остановиться, – нервно ответил он. – Говорю тебе, не хочу, чтобы Анна мне докучала.

– Знаешь, Анна будет докучать мне, – ответила Люси, сохраняя спокойствие даже перед лицом его высочайшей глупости. – Не забывай, что я даже не знакома с Анной. И хочу узнать ее.

– Да пропади оно пропадом! – возмущенно крикнул он. – Не хочу ее видеть в своем доме и, коли на то пошло, не хочу видеть никого из этой компании. – Так Фрэнк отзывался о своих родственниках.

Она нахмурилась. Да, такова была одна из его особенностей – противоположное ее природному дружелюбию желание избегать людей, отгородиться даже от собственной родни. Это всегда раздражало Люси, и она вспыхнула, подчиняясь невольному порыву.

– Боже правый! Чем же нам может помешать Анна? – гневно произнесла она. – Ты всегда очерняешь своих друзей и даже собственных братьев. Насмехаешься над Эдвардом, потому что он священник, а Джо тебя не устраивает, потому что он трактирщик. А теперь вот Анна!

– Священник и трактирщик, – угрюмо отозвался он. – Чудная парочка. Что они сделали хорошего для меня или для кого-то другого? Повторяю тебе: я не хочу, чтобы Анна была здесь.

– Почему ты не хочешь, чтобы она приехала?

– Просто не хочу.

– Ты считаешь себя настолько безупречным, что можешь позволить себе подобное отношение?

– Тебе следовало бы знать. Ты же вышла за меня замуж! – обиженно возразил он.

Люси прикусила дрожащую от возмущения нижнюю губу, чувствуя, как сгущается атмосфера в маленькой, освещенной солнцем комнате лишь потому, что к ним в дверь постучал почтальон с письмом от кузины Фрэнка. В самом деле, что такого сделала она, Люси? Пригласила его кузину Анну Галтон провести с ними несколько дней. Разве это непростительное преступление? Анна, родившаяся и выросшая в Ливенфорде, десять лет назад уехала в Ирландию с отцом, который, будучи партнером «Леннокс энд Галтон» – компании Фрэнка, – в то время обосновался в Белфасте, чтобы заняться экспортной частью бизнеса. Теперь старик Галтон умер, и Анна, вернувшись для улаживания с Ленноксом имущественных дел, решила навестить родственников, что было вполне естественно после долгих лет отсутствия. Она уже провела две недели у Джо в Ливенфорде, возможно, собиралась побывать у Эдварда в Порт-Доране. Почему бы ей не нанести визит в Ардфиллан? Это было соблюдением приличий. И даже более того, когда Фрэнку пять лет назад пришлось поехать в Белфаст, чтобы взять на себя заботу об агентстве по причине болезни старого Галтона, то был первый случай ангины, в конце концов погубившей старика, о Фрэнке в течение трех месяцев прекрасно заботилась его кузина. Для Люси большим облегчением было знать, что муж находится в надежном месте. Ведь зная, как легко можно ему что-то навязать, она переживала из-за влажных простыней, плохой еды, неуютных гостиниц – из-за всех тех бед, которые могли нагрянуть оттого, что он не с ней. И вот теперь Фрэнк отказывает кузине в гостеприимстве, которое Люси хочет предложить взамен. Одна мысль об этом подхлестывала ее негодование, но она с усилием сжала губы, сдерживая гневные слова, готовые сорваться с языка.

На миг воцарилось молчание, потом Мур со слегка пристыженным видом медленно поднялся, достал из кармана неизменную зеленую пачку, зажег сигарету. Стоя на коврике из крашеной овчины, он прислонился плечом к мраморной каминной доске и вдохнул дым, смущенно поглядывая на жену краем глаза.

– Уже успели немного поцапаться, – наконец проронил он довольно застенчиво.

Это, по сути, было извинение. Она открыто улыбнулась, восстанавливая мир и обходя молчанием предмет ссоры, затем объявила:

– Я собираюсь кое-что сказать мистеру Ленноксу. Совсем скоро!

– Что ты имеешь в виду? – с удивлением спросил Фрэнк.

– Увидишь! – И она многозначительно кивнула. – Хочу на следующей неделе пригласить его на ужин.

Ничего не ответив, он стал смотреть, как она поднялась и начала убирать со стола, потом его взгляд медленно переместился на окно. Был отлив, и на твердом сухом песке играли дети. Английская лапта! К детям резво выбежал Питер, и в вечерней прохладе зазвучал его тонкий пронзительный голос. Мур лениво наблюдал – а что еще ему делать с сыном? Бывало, в детстве сам играл в лапту, а теперь… Забавно сложилась его судьба, но так уж вышло! И вот Анна приезжает… Мысль об этом была неприятна. Он не хочет, чтобы она появилась в их доме. Какой, однако, чудный вечер. Можно выйти и покосить траву. Потом он решил, что не станет. Может быть, завтра. «Завтра» для Мура было великим словом. Он развалился на стоящем у окна диване, набитом конским волосом, вытащил зеленую пачку. Закурил очередную сигарету, выпуская дым из ноздрей. Глядя на горящий кончик сигареты, заметил:

– Леннокс собирается проталкивать ту идею.

Люси прервала свое занятие, обдумывая его слова. Впрочем, для нее это не было новостью. Дело в том, что компания – та же, что восемь лет назад, но теперь Леннокс стал единственным управляющим и владельцем, – помимо импорта ирландской продукции, решила ввозить из Голландии новое синтетическое чудо под названием «маргарин». Гнусное слово! Сам продукт еще хуже! Однако Люси не собиралась мешать его выпуску и печалиться о вреде нового заменителя масла. Довольно того, что прогресс позволит Ленноксу расширить его маленькое дело. Она приветствовала расширение, поскольку питала честолюбивые надежды в отношении Фрэнка. Пришло время и ему достичь успеха, и она будет этому всемерно способствовать.

Люси не всегда могла определить нынешний статус мужа – возможно, потому, что не придавала этому значения. Достаточно было сказать, что Фрэнк работает в «Леннокс энд Галтон» и при этом имеет вполне приличное жалованье. Приятное сочетание ответственности и значимости. И все же, вопреки ее лояльному эвфемизму, его пост можно было беспристрастно обозначить как «мелкий коммивояжер». И это было неправильно. Это было несправедливо! Она хотела для мужа чего-то лучшего, чего-то более весомого. Она горячо желала ему «преуспеть» и в своем пылком воображении выстроила для него путь к успеху. Люси уже успела поговорить о своем проекте с Фрэнком, но понимала, что тот избегает обсуждения этой темы под предлогом обдумывания. «Разумеется, я займусь этим», – слышала она его ответ, или он обещал, казалось, с неподдельной искренностью: «Завтра потолкую с Л.». Но Фрэнк и пальцем не пошевелил, более того, она была уверена, ни о чем не намекал Ленноксу, несмотря на частые уверения, что они со стариком на короткой ноге. В этом был весь Фрэнк. Как часто она сердилась на мужа за его нерешительность! Но сейчас, задумчиво глядя на него, она сказала:

– Вероятно, это поможет нашему продвижению, Фрэнк. Не то чтобы я много думала об этом… – она попыталась скрыть свой энтузиазм под иронией, – об этой имитации масла. Уж в своем-то доме я такого не допущу.

– Правда, идея весьма умная – и недорого обойдется. – Он не мог привести более отчетливых аргументов в ее пользу. – Да и Леннокс довольно ловок. Полагаю, я смогу продавать это для него. – Фрэнк зевнул. – Хотелось бы умереть богатым, если меня прежде не вздернут. А ведь может получиться и то и другое. Последняя речь миллионера на скамье подсудимых: «Дорогие, возлюбленные собратья, я невинный человек. Единственное мое прегрешение в том, что я сорвал с себя освященные наплечники».

Он погрузился в молчание, глядя в окно на побережье. Туда отправилась Нетта, чтобы привести Питера домой и уложить спать. Происходил последний акт ежевечерней пантомимы: Нетта в сердцах загоняла неслуха в ворота.

По галечной дорожке дробно застучали маленькие ноги. Люси вышла из комнаты, унося нагруженный посудой поднос. Мур сидел не шевелясь. Он пожелал спокойной ночи сыну, вбежавшему с возбужденным потным лицом, потом стал ждать. Казалось, он всегда ждет чего-то – немного нервно, немного мрачно, словно в предчувствии какого-то несчастья, которое однажды его настигнет. Эта склонность Фрэнка иногда заставляла жену недоуменно качать головой. Ей, женщине подвижной и деятельной, было чуждо его мироощущение. Часто Люси хотелось, чтобы он не был таким вялым, таким безразличным к мелочам, из которых состоит жизнь. В самом деле, не приходилось сомневаться в том, что лень родилась раньше слабохарактерного Мура, вдобавок у него часто менялось настроение, он на многие вещи смотрел скептически, – словом, Мур был чудаком, но чудаком, не лишенным талантов. Например, он мог очистить кожуру с яблока одной длинной лентой не толще облатки, вырезал прекрасные свистульки из ивовых веток, находил на побережье Ардмора мидии и жарил их, на зависть какому-нибудь отшельнику. Фрэнк виртуозно управлялся с зубочисткой, гоняя перышко во рту с видом человека, созерцающего саму вечность. А временами он совершенно неподражаемо шутил. Когда люди, как это часто бывало, высказывались на счет его великолепных зубов, он серьезно говорил: «Это потому, что в юности я чистил их репой». Или опять же, кто, кроме Мура, в компании жены, одетой в лучшее воскресное платье, мог остановиться неподалеку от собственного особняка и без тени юмора спросить у старого Боуи дорогу к себе домой?

– Извините, мистер Боуи, – почтительно, без улыбки обратился к старику Мур, – не покажете ли, где живет мистер Мур?

Когда ошеломленный Боуи, семидесятилетний старик апоплексического сложения, поднял трясущийся указательный палец, Мур с той же невозмутимой серьезностью кивнул:

– Благодарю, мистер Боуи. Не примете ли вот это? – И, вытащив из кармана коробок, одарил пораженного старца одной-единственной спичкой, а затем, гордо неся голову, зашагал прочь, насвистывая мотив «Boyne Water».

Люси ужасно тогда рассердилась. Тем не менее таков был Мур.

Однако он редко бывал столь веселым. Порой на него находили пугающие приступы меланхолии, когда он, скорчившись и не шевелясь, со страдальческим видом сидел у камина, выпятив нижнюю губу и вперив неподвижный взор в пляшущие языки пламени.

Более того, он почти не обладал даром завязывать дружбу, а если и выбирал себе друзей, то из очень странного круга. Среди них был ловец кроликов в Гилстонском лесу, дорожный мастер, который дробил камни для дороги на мыс, тот самый старик Боуи, которого Мур называл Старым Мореходом[3] и часто пугал тем, что научит его вязать на спицах, хотя ничего не смыслил в вязании. Но опять же, таков был Мур. Ф. Дж. Мур – лентяй, мечтатель, создатель ивовых свистулек, над которым, казалось, всегда довлело это не поддающееся определению меланхолическое предчувствие несчастья, предчувствие, которое частенько заставляло его мрачно говорить: «Меня ждет плохой конец. Если из меня не сделают лорда, то повесят. Точно».

Но сейчас он уютно устроился на диване, а вскоре в комнату вернулась Люси. Она живо достала свое рукоделие – черный атласный чехол на подушку, на котором вышивала цветы и бантики, – и с довольным видом уселась рядом с мужем.

– Ну, – весело начала она, – что там, в газете? Можешь, по крайней мере, рассказать своей бедной жене, какие сегодня новости.

Он с равнодушным видом взял вечернюю газету, бегло просматривая новостной раздел. Листы непрерывно шуршали, когда он переворачивал их взад-вперед, выискивая что-нибудь более или менее важное. В конце концов Мур прочитал какую-то заметку, высказывая комментарии, неизменно мудро-скептические. «Можешь верить, если хочешь, – казалось, говорил он, или: – Ты же знаешь, о чем пишут в газетах», но всегда охотно выслушивал мнение жены. Более того, по ее просьбе он прочел вслух короткую статью о современной женской моде – Люси интересовалась одеждой, может быть чрезмерно, как иногда заявлял Мур, – и она внимательно слушала, пару раз оторвавшись от работы и одобрительно кивнув.

Наконец газета исчерпала себя, и Мур бросил мятые листы на пол.

– Возьми книгу, – через некоторое время предложила жена, откусывая шелковую нить и вдевая ее в иглу.

Но у него не было особого вкуса к книгам, он любил иногда полистать еженедельную газету. Он также почитывал «Фото битс»[4], и не потому, что это его сильно интересовало – просто оттуда можно было почерпнуть какую-нибудь остроту для клиента. Странные времена! Однако, после того как однажды Питер прибежал к Люси с номером журнала, спрашивая про «леди с толстыми ногами», мать семейства заняла в отношении этого журнала твердую позицию.

Итак, Мур заложил руки за голову и откинулся на гладкую спинку дивана.

– Проще ничего не делать, – ответил он. – Немного посидим в тишине.

Он сидел, глядя на нее, сумерки постепенно обволакивали их, и в сгущающейся темноте его лицо медленно разгоралось жаром от сознания ее близости. Наконец она негромко вскрикнула.

– Я ничего не вижу, – сказала она, и ее пленительная улыбка озарила сумрачную комнату. – Придется зажечь лампу.

– Зачем, – многозначительно произнес он, – нам понадобится лампа?

– Чтобы шить, конечно.

– Ах! Ты уже достаточно шила сегодня.

Фрэнк протянул руку, чтобы удержать жену, и обнял ее за плечи, притягивая ближе. Богато вышитый чехол от подушки соскользнул с коленей Люси, но никто не заметил этого. Покорная и довольная, она прилегла на диван. Да, она была довольна и не скрывала своего счастья, со сдержанной уверенностью глядя в будущее. И она – ах! – да, она обожала Фрэнка! Они лежали так несколько мгновений, пока в комнате не погасли последние отсветы сумерек. И тогда Люси почувствовала, как его пальцы забираются под лиф платья, лаская ее. Это был знак – их маленький знак. Ее теплую грудь всколыхнул легкий вздох, и Люси, прижимаясь к мужу, вновь улыбнулась, никем не видимая. Ей был знаком этот маневр! Как это похоже на Фрэнка – неожиданно, как стихия, подступиться к ней. И она игриво прошептала, дыша ему в лицо:

– Знаешь, когда к нам приедет Анна, тебе придется вести себя прилично!

Он как будто собрался что-то сказать, но передумал. А потом и вовсе лишился шанса ответить, поскольку она вдруг прижалась теплыми губами к его щеке.

– Я люблю тебя, Фрэнк, – прошептала она. – Ты ведь знаешь.

Глава 2

В следующий четверг вечером, в половине шестого, к дому с помпой подъехала линейка, которой правил Джо из Ливенфорда и в которой сидели: сам Джозеф, его сестра Полли и Анна со своим багажом. С помпой – потому что сидящий на козлах Джо имел важный, величественный, внушительный вид. Теперь же, когда его необъятная фигура, колыхаясь, спустилась и утвердилась на земле, он старался приободрить усталую клячу, слегка похлопывая ее по дымящемуся боку и одобрительно прищелкивая языком. Его обращение с лошадью было почти профессиональным. Действительно, он был профессионалом во всем, не было такого, чего Большой Джо не знал бы! Удивительная осведомленность для человека, который ничего не читал, с трудом ставил свою подпись и с вежливым презрением неправильно употреблял королевский английский. По его собственному выражению, все у него «выходило легко», и удивляться тут нечему, ведь он – снова его слова – такой «славный малый»! Да, Джо торговал спиртным, был трактирщиком и даже кем-то вроде букмекера. Но что с того? Было известно, что он из лучших побуждений защищал своих клиентов от их собственных порочных наклонностей, весьма разумно смешивая свой товар с чистой шотландской водой. А что касается «лошадок» – что ж, в его приверженности к скачкам было определенное благородство, и в тот момент делалось очевидным, как сильно Джо любит конские стати. И вот, заправив большой палец за пройму жилета и откинув голову, он приветливо обратился к своим спутникам:

– Эй, там, наверху! Спускайтесь. И оставьте чемодан. Фрэнки возьмет его. Преподобная Бригитта! От этой пыли вся глотка пересохла.

Потом он двинулся по дорожке с самодовольным видом, как бы говоря: пусть всякий, отрицающий право ирландца вторгнуться в Шотландию и завоевать ее, взглянет на фигуру Джозефа Мура и призадумается.

Крупный – скорее не высокий, а дородный, с той благородной полнотелостью, какая подобает хорошему хозяину трактира, – он обладал добродушием, свойственным большим людям. Его маленькие черные глазки-смородинки, глубоко посаженные на лоснящемся от жира, гладком бледном лице, лучились благожелательностью и добротой. Из уютных широких ноздрей торчали пучочки волос. Из-под широкой верхней губы показывались крепкие ровные желтоватые зубы. На круглой, коротко остриженной голове, сужающейся кверху, с небрежным шиком сидел котелок. На Джо был щегольски распахнутый пыльник желто-коричневого цвета, на ногах – сапоги красивого охристого оттенка, подходящего к синему тону костюма. В целом создавался величественный образ мужчины, немолодого летами – ему было пятьдесят, – но вечно молодого духом. Отчасти этот дух проистекал из его неизбывного добродушия, но имели место также многочисленные исторические эпизоды, более полно раскрывающие способности Джо и присущий ему размах. Например, тот случай, когда он любезно выставил бутылку имбирного эля одному подвыпившему клепальщику, который перед тем опрометчиво клялся, что возьмет да и раскошелится на шампанское. И другой случай, когда он, купив якобы поющего попугая, обнаружил, что птица не поет, и немедленно заказал из нее чучело. И еще тот раз, когда его пригласили на церковный банкет и он голодал два долгих дня – поразительное самоограничение! – чтобы в полной мере воздать должное пышной трапезе.

Таков был неподражаемый Джо, за которым по дорожке следовала его сестра Полли, двумя годами моложе брата. Шла она чуть вразвалку, что объяснялось ее тучностью и очевидной весомостью ее юбок. Она была ниже Джо, но толще, и казалось, ее чересчур пышная фигура проседала на каждом шагу, отчего рост казался еще меньше. Двойной подбородок, полное красное лицо, тяжелые груди – вдвойне непристойно! – отвислый живот, дряблые складки на лодыжках, нависающие над полурасстегнутыми ботинками, создавали впечатление, что сила тяжести постоянно стремится притянуть Полли к земле. Кричащие тона дорогого платья резали глаза, но, вероятно, эта расцветка нравилась Полли. По крайней мере, оно «стоило немалых денег». Поверх всего на ней была свободная меховая накидка, не по сезону – «для поездки, знаете», – и вот теперь бедная женщина с трудом дышала.

Поднявшись на крыльцо, Полли переводила дух, пока Джо возвещал об их прибытии, непрерывно дергая за шумный колокольчик. Так приятен сердцу был вид этой пары, преисполненной любви к жизни. Когда Нетта распахнула дверь, Джо взял Полли за руку, галантно воскликнув:

– Войди же в дом! Ну что ты встала, как свинья, завидевшая мясника?

– Не могу же я пройти сквозь тебя! – ответила на его шутку Полли с грубоватой прямотой добросовестного комика.

Ясно было, что она любит Джо и к ее сестринской любви примешивается восхищение. Уже пять лет она вела хозяйство в доме брата и все эти годы изливала на него безмерное, подобострастное обожание.

Игриво толкнув ее, чтобы не обижалась, он с чувством прокричал:

– Анна! Иди сюда, девонька! Где ты там застряла? – В ту же секунду Джо оказался в прихожей, с волнением сжимая руку Люси – он всегда очень суетился при их редких встречах, – шутливо боксируя с Питером и громко восклицая: – Фрэнки! Ну-ка, посмотрим на тебя, дружок Фрэнки!

Он был отличным парнем, этот Большой Джо Мур, так и говорил про себя: «Ей-богу, отличный парень, и все такое».

– Фрэнки спустится через минуту, – быстро сказала Люси. Она с трудом уговорила мужа подняться наверх, чтобы побриться и переодеться, и сама только что сбросила капот, ей было жарко после работы на кухне. – Очень рада вас видеть, – искренне произнесла она. – Но Анна… Где же Анна? – Она выглянула из-за плеча Джо, в ее ярких глазах светился интерес.

– Анна! – вновь прокричал Джо и сдвинул котелок на затылок.

Наконец появилась Анна, хотя непохоже, что она спешила, повинуясь зову Джозефа. Вид у нее был беспечный и невозмутимый. Одетая в скромное платье, высокая, хорошо сложенная, с бледным смуглым лицом и большими темными бесстрастными глазами, она выглядела лет на тридцать. Этот скучающий, безразличный взгляд и чуть припухшие губы придавали лицу то ли надменное, то ли приветливое выражение, одновременно строптивое и неприязненное в своей двусмысленности.

– Так, значит, вы Анна. – Люси с улыбкой протянула ей руку. – Я рада… рада, что вы приехали.

– Спасибо, – приветливо сказала Анна.

У нее был тихий, на удивление проникновенный голос. Сама наружность Анны, если принять во внимание ее происхождение и окружение, доставила Люси неожиданное удовольствие. «Я полюблю ее, – вдруг подумала она. – Я рада, что пригласила ее».

– А мне не жаль избавиться от Анны, – вмешалась Полли, забавно встряхивая фиолетовыми страусовыми перьями на шляпе. – Право, не жаль. Последние две недели она отвлекала брата Джо от работы. А он такой славный мужчина, с голодающей сестрой на руках.

Питер, наряженный в килт, как того требовали обстоятельства встречи, внезапно рассмеялся, но потом сильно покраснел – предварительно он получил строгое наставление, чтобы гости его видели, но не слышали.

– Отлично! Отлично! – хлопнув себя по ляжке, воскликнул Джо. – Мы все отправимся на корабле в Маллингар.

Он взял мальчика за руку, и они двинулись в столовую, красиво убранную для гостей, которых ждали удовольствия плотного ужина с чаем. Впечатляющее зрелище! Люси сервировала стол наилучшим образом: дорогое столовое белье, сияющие приборы, серебряная ваза для печенья, принадлежавшая раньше матери, – на эту вазу претендовал Ричард, но не получил ее! – даже свадебный фарфор ручной росписи, чудесным образом сохранившийся за эти годы. Каких только закусок тут не было – холодное мясо, блинчики, ячменные лепешки, аппетитная ветчина, – а вязаная салфетка рядом с центральной вазой-этажеркой обещала горячее блюдо впереди. Без сомнения, подготовка этого пиршества далась Люси нелегко. Более того, атмосфера этих семейных сборищ по временам задевала ее чувство благопристойности. Но она решительно старалась ничего не замечать. Это были родственники Фрэнка, и по отношению к ним у нее были светские обязательства.

Между тем Джо окинул стол выразительным взглядом.

– Самое время подкрепиться! – весело произнес он, стаскивая жилет и любовно похлопывая себя по животу. – Мы с Полли и Анной выехали рано.

В этот момент Полли, которая неторопливо и очень внимательно рассматривала фотографии и трогала стоящие на полках безделушки и фарфор, проговорила в пространство:

– Ты своей бешеной ездой растряс меня. И мне нехорошо. Давит на сердце, – объяснила она Люси, словно обладая исключительным правом собственности на этот недуг. Полли и в самом деле считала, что ей принадлежат некоторые из самых мучительных заболеваний, или, по крайней мере, она имеет в отношении их право выбора. – Как будто там камень! Твердый и тяжелый, настоящая глыба. Когда-нибудь он меня прикончит.

– Что стряслось с моим братом? – нетерпеливо шмыгая носом, воскликнул Джо. – Куда он подевался? Пошел ежиков поискать?

Как раз в этот момент в комнату вошел Фрэнк. У него был смущенный, встревоженный вид – и все потому, что он пытался казаться естественным и непринужденным.

– Как дела, парнишка? – с ходу взревел Джо.

Фрэнк равнодушно кивнул, затем неловко помедлил перед Анной. Его лучший костюм плохо на нем сидел.

– Ну вот ты и здесь, я снова вижу тебя, Анна, – пробормотал он.

– Ну это же очевидно, Фрэнк, – ответила она с ускользающей улыбкой. – А ты предпочел бы считать, что незнаком со мной.

– Да нет, я хорошо тебя знаю, – напряженным голосом произнес он. – Ты совершенно не изменилась, с тех пор как я был у вас.

– Это хорошо, – спокойно сказала она.

Ее уравновешенность и невозмутимость просто поражали.

– Позже может подъехать мистер Леннокс, – вмешалась Люси во время короткой паузы. – Но мы не будем его ждать. Он сказал, что приедет после чая.

Они в величайшем согласии уселись за трапезу. Нетта проворно внесла дымящийся суп, и Люси, желая угодить гостям, принялась разливать его, отчего немного раскраснелась.

– Надеюсь, вам понравится у нас, – заметила она, дружелюбно наклонившись к Анне. – Питер устроит для вас пикник. А еще нас пригласили провести день с Эдвардом в Порт-Доране. Но может быть, вы хотели бы остаться там дольше?

– Нет, – задумчиво протянула Анна. – Думаю, что не останусь там.

– Никогда особо не жаловала Неда – да, Анна? – вступила в беседу Полли. Тяжело дыша, она жевала тост.

– Нед… – повторила Анна, имея в виду его преподобие отца Мура. – Таких хороших священников, как он, где угодно встретишь.

– Соблюдай приличия, Анна! – воскликнул Джо с набитым ртом, вероятно почуяв оттенок иронии там, где его не было. – Уважай духовный сан! Уважай семью!

– И у него была симпатичная экономка – мисс О’Риган, – невозмутимо продолжила Анна. – Она ухаживала за ним, как ангел-хранитель. Добрая женщина!

В этих словах не было ничего смешного. Тем не менее Джо осклабился, Полли захихикала, даже Фрэнк улыбнулся.

Люси ничего не понимала. Она покраснела пуще прежнего и взглянула на Анну, на миг тронутая каким-то неуловимым выражением ее лица. Но миг прошел. Анна ответила ей снисходительным взглядом, проронив:

– Я тоже не вижу в этом ничего смешного.

– Матерь Божья! – вмешался Джо с тем провинциальным акцентом, который прорезывался у него в моменты эмоционального подъема. – Эти яйца совсем как от индюшки. Возьму еще парочку, Люси. И еще того холодного мяса.

Полли рванулась вперед, подобострастно передавая тарелку брата.

– Приятно видеть, что ты можешь все прожевать, Джо, – сказала она. Повернувшись к Люси, она улыбнулась, стараясь не потревожить случайным прикосновением свои красивые вставные зубы – протез, которым недавно одарил ее Джо, – и добавила: – Мой девиз: «Накорми мужчину!» У каждого мужчины сердце где-то посередке. Ничто так не улучшает кровь, как полусырое мясо. Эта штука весьма питательна. Здоровье не так быстро ухудшается. – Она умолкла, с достоинством положив руки на живот. – Истинный Бог!

Полли в самом деле глубоко веровала в истинность Бога. Будучи женщиной слабого здоровья, она в своей великой убежденности уповала на Провидение и клистир.

– А как там дела с маслом, парнишка? – спросил Джо, слизывая желток с ножа.

Видимо, вопрос касался занятий его брата.

– В общем, хорошо, – кратко ответил Фрэнк, – твоими молитвами.

Джо приветливо наклонил аккуратно постриженную голову.

– А знаете, – вновь заговорила Полли, как обычно перескакивая на тему, связанную с какой-нибудь патологией, – знаете, что теперь делают с маслом? Недавно я слышала про женщину, которой представился случай побывать в одном из этих новомодных санаториев, и там только и делали, что кормили ее маслом. Она съедала фунты и фунты свежего масла. Ее закормили до того, что она начала потеть жиром. Конечно, ей так это опротивело, что однажды утром она выбросила в окно весь кусок, и – Боже правый! – он приземлился на голову главному врачу. Она умерла через пару месяцев – Господь, упокой ее душу. А я начинаю думать, как бы не пострадали у меня легкие.

– А-а! Поцелуй мне руку! – последовало вежливое замечание Джо. – И ногу короля Билли! Это голова у тебя может пострадать. – Загремев ножом и вилкой, он энергично крутанул круглой головой на толстой шее. – Угощение было прекрасным. Слышишь, Фрэнки? У тебя не жена, а просто чудо!

– Спасибо за информацию, – чопорно произнес тот. – Я не спрашивал твоего мнения.

Но Джо и не думал обижаться:

– Как тебе будет угодно, парень. Я, старый вдовец, завидую тебе. И никогда не вспоминаю про десять заповедей. Бедная моя Кэти – упокой, Господи, ее душу – не смогла бы приготовить такое угощение, чтобы спастись от чистилища.

Люси беспокойно заерзала. Эти семейные сборища, пусть она и допускала их фамильярную атмосферу, обычно проходили непринужденно, стоило только расшевелить обычно сдержанного Фрэнка. Но сейчас Фрэнк сохранял безучастный вид, и, несмотря на свои усилия, Люси ощущала его упорное сопротивление, а она не привыкла, чтобы ее труды пропадали даром. Чуть нахмурившись, она обратилась к нему поверх вазы-этажерки оживленно-повелительным тоном:

– Ну-ка, Фрэнк, ты плохо ухаживаешь за кузиной. Передай ей песочное печенье.

– Все хорошо, – с улыбкой возразила Анна. – Просто он еще не справился с потрясением от встречи со мной!

– С потрясением, право! – сказала Люси, укоризненно глядя на Фрэнка, который хмуро передавал блюдо с печеньем. Потом, повернувшись к Анне, она с подчеркнутой любезностью спросила: – Вы были рады вернуться в Ливенфорд?

– И да и нет, – честно ответила Анна.

– Она хочет сказать, – коротко заметила Полли, – что ненавидит это место.

– Я понимаю, в чем тут дело… – Люси улыбнулась Анне. – Ее сердце осталось в Ирландии.

Повисла заметная пауза – момент тревожного ожидания. Люди за столом сделали вид, что с увлечением жуют, однако каждый из них – Джо, Полли и даже Фрэнк – бросил на Анну быстрый взгляд.

– Может быть, – серьезно кивнула она. – А может быть, и нет!

Наступило молчание. Люси была озадачена, и ей не нравилось это ощущение растерянности. Она уже собиралась заговорить, когда Фрэнк, который редко отваживался на замечание, вдруг отодвинул свой стул и заявил:

– Мы уже закончили. Пойдемте в гостиную.

Все поднялись со своих мест. Полли вытерла салфеткой взмокшее красное лицо.

– Я обычно потею, когда ем мясо, – заметила она громким шепотом. – Приходится есть медленно, или меня начинает пучить.

Тут же стало очевидно, что Полли говорит правду. Она деликатно пустила газы, в равной мере не обращая внимания на хмурый вид Люси и бесстрастный взгляд Анны.

Они прошли в гостиную. Джо расстегнул жилетку. Достал сигару и, придерживая из осторожности свой красный шейный платок, зажег ее. Полли, обмахиваясь веером, устроилась у окна; Анна уселась на диван; Фрэнк занял свой любимый угол у каминной доски и, вперив взгляд в пространство, принялся угрюмо орудовать зубочисткой.

У двери Люси задержалась, обняв Питера за плечи.

– Извините меня, – сказала она. – Мне надо отправить мальчика спать.

– Нет, мама, – стал вырываться тот, – слишком рано!

– Позвольте ему ненадолго остаться, – попросила Анна.

– Боюсь, – смущенно произнесла Люси, – такое у нас правило. Семь часов!

Мальчик выпятил нижнюю губу.

– Знаешь, – пробубнил он, – дядя Джо обещал дать мне пенни. И не дал.

– Господи помилуй! – гаркнул Джо. – Я позабыл.

Величественным жестом он отложил сигару и после долгих усилий извлек из кармана теплую медную монетку.

– Скажи спасибо! – довольно резко велела Люси сыну.

Ей не понравилось его поведение – чтобы хозяин просил денег у гостя! Чуть нахмурившись, она быстро повернулась, расстроенная сама не зная чем. Остановившись на лестничной площадке, она сказала:

– Не стоило этого делать, сынок.

– Прости, мама, – протянул тот с ухмылкой, но при всем при том аккуратно опустил пенни в свой кувшинчик.

Наверху Люси подумала, что зря не попросила Анну помочь искупать мальчика. Да, это было бы мило. Они могли бы дружески поболтать у ванны! Анна явно была слишком робкой, чтобы предложить это самой. Люси надо постараться побороть застенчивость Анны, дать ей почувствовать себя непринужденно.

Размышляя таким образом, она уложила ребенка, и тут послышался звон колокольчика входной двери, возвещающий о прибытии мистера Леннокса. Люси будто кто-то подтолкнул, она заторопилась. Хотя контора помещалась в Глазго, он, как и Муры, жил в Ардфиллане, на холме. Нечастые визиты Леннокса – он, по обыкновению, сухо обещал «заглянуть» – были зна́ком его особого расположения. Да, несмотря на сдержанность Леннокса, он нравился Люси, и у нее были самые веские причины искать его общества. Спокойный, проницательный, терпимый, он слыл человеком широких взглядов, а иначе как мог бы он много лет назад выстроить свое партнерство с Галтоном? Шотландец и ирландец в бизнесе! Почище чем язычник и еврей! Но ему это удалось. У Галтона были связи, а у него – капитал. А теперь, после смерти партнера, Леннокс тщательно обдумывал планы по расширению предприятия за счет ввоза из Голландии этого нового синтетического продукта. У Люси же были свои планы, и сегодня ей подвернулась благоприятная возможность приступить к их осуществлению. Правда, этим вечером она не предполагала прибегнуть к своей хитрости, но хотела подготовиться к этому.

И сейчас ей уже виделись проблески на горизонте. Не зря же она до сих пор так дипломатично обращалась с Ленноксом. Она поцеловала Питера, пожелав ему спокойной ночи, и поспешила к гостям, собравшимся в гостиной.

Люси с порога поняла, что Джо успел распалиться не на шутку. Театрально выставив вперед руку, он с большим чувством вещал:

– Пускай называют нас подлыми ирландцами! Они все твердят, что от нас мало толку. Разве я возражаю? Ни словом! Пусть просто понаблюдают за нами. Мы добьемся успеха, несмотря на всю эту болтовню. Спросите кого угодно в Ливенфорде про Большого Джо Мура! Меня там знают, и довольно хорошо. У меня не было тех возможностей, что у других родственников, но я все-таки проложил себе дорогу и к тому же заработал деньжат. Вот я мальчишкой продавал газеты, а теперь – директор футбольного клуба «Грин» и председатель местного АОГ[5]. Может, это не так много, но достаточно, чтобы двигаться дальше.

– Не сомневайтесь на счет Джо, – кивнула Полли, не поднимая полуопущенных век.

Леннокс внимательно изучал стоящий перед ним стакан виски. Глава компании был спокойным и уверенным в себе человеком лет пятидесяти, среднего роста, с седой бородкой. Он носил костюм из толстого серого твида хорошего качества, но отвратительно сшитый. У Леннокса были хитроватые глаза, полуприкрытые веками, небольшой рот со сжатыми губами; руки он частенько держал в карманах брюк. Простой вязаный жилет странно щетинился частоколом хорошо заточенных карандашей. Для этого человека имело значение, чтобы они были при нем и в нерабочие часы. По характеру неразговорчивый и недоверчивый, он развивал в себе практичность, как другой может развивать ум, казалось, исключительно в целях укрепления своего мелкого бизнеса. Мировоззрение Леннокса основывалось на осторожности, хитрости и предусмотрительности. По временам он мог напускать на себя вид колоссальной увлеченности делом. Лишенный блеска и изобретательности, он вполне обходился природной проницательностью. Таков был Леннокс – медлительный, надежный, прозорливый, замкнутый.

– Да-да, – процедил он своим странным холодным голосом, – вы замечательный человек. В этом нет сомнения. Ни малейшего.

Он сказал это так, что невозможно было уяснить, комплимент ли это.

– Да! Не такие уж плохие у меня дела, – с жаром произнес Джо. – Стоит вам попробовать каплю хорошего «Джемисона» в пабе «Шемрок», как вам нипочем будет проплыть по всей реке Клайд. И пусть я имею немало, бедных я не забываю. Ей-богу! На Рождество раздаю милостыню у церкви Святого Винсента де Поля. Нет, духовенству я тоже рад помочь. Каждый раз, как маленький отец Кассиди скоблит свой котелок, в руке у него на счастье оказывается соверен. Имейте в виду: не то чтобы это было необходимо, просто я заставляю его взять деньги. Пустяковое доброе дело с моей стороны.

– Сильнее труби в трубу, Джо, – сказал Фрэнк, уставившись в потолок и слегка скривив губы.

– А почему бы и нет, парень? – с ухмылкой пророкотал Джо. – Уж точно, мотивчик получается премилый.

– Он великодушный человек, наш Джо Мур, – вздохнула Полли, незаметно распуская шнуровку корсета.

На миг воцарилась тишина, потом Леннокс искоса бросил на Люси лукавый взгляд.

– А как же шотландский элемент? – спросил он, как бы вкладывая в свои слова тайный смысл, – так он иногда ее называл.

– Да как обычно, – улыбнулась она. – Правда, Питер немного простудился. Ничего особенного.

– Ломтик бекона, – сонным голосом вмешалась Полли. – Если приложить к груди, он предохранит легкие.

Никто не обратил на этот совет никакого внимания, и она снова впала в летаргию.

– Как ваша новая идея, мистер Леннокс? – торопясь ухватиться за эту возможность, спросила Люси. – Продвигается вперед?

– Я как раз рассказывал об этом, когда вы вошли, – негромко сказал он. – Я по-настоящему увлечен. Вчера ездил в Лит – договариваться в доках.

– Наверное, вам одному трудно будет со всем этим управляться, – подавшись вперед, выпалила Люси в большом волнении.

Леннокс поглаживал свою острую бородку, – пожалуй, она была самой характерной частью его плутоватого облика.

– Вероятно, – уклончиво ответил он. – Может, и так.

У Люси на кончике языка вертелся вопрос, но не успела она заговорить, как в разговор шумно вмешался Джо.

– Кстати, Анна, – сказал он, – что ты собираешься делать с собственными деньжатами? Твой старик, должно быть, кое-что тебе оставил.

Она посмотрела на него внимательным приветливым взглядом.

– Ну что ж, – тихо произнесла она, – как ты только что заметил, Джо, кое-что действительно имеется, и я могу основать больницу – для Полли, знаешь ли.

Да, всегда благотворительность. И всегда духовенство. Анна подняла глаза на хозяйку дома:

– Я устала, Люси. Не возражаешь, если я пойду наверх? Не беспокойся и не провожай меня.

– Да отчего же не проводить? – сердечно сказала Люси, поднимаясь. Она очень обрадовалась, что Анна назвала ее по имени. – Для тебя все готово.

Они вместе вышли из гостиной.

– Боже мой! – театрально выпрямившись и дрожа от волнения, воскликнула Полли. – Вы слышали про больницу?

Джо просунул руку под валик жира, нависавший у него над воротником сзади.

– А-а, теперь она изменилась к лучшему, – умиротворенно протянул он. – Последние две недели мы с ней хорошо ладили.

– Слишком хорошо! – продолжая дрожать, пробормотала Полли. – Она ведь со странностями, Джо Мур, и тебе это отлично известно.

Наступила пауза, затем Джо медленно поднял голову и посмотрел на брата в упор – обычно он так не делал.

– Люси знает… о ее титуле леди? – многозначительно произнес он, мотнув головой вслед вышедшей Анне.

Фрэнк смущенно зарделся, засунув руки в карманы, и растерянно буркнул:

– Нет, не знает, и незачем сейчас говорить ей об этом.

– Совершенно верно, парень. Совершенно верно, – примирительно сказал брат. – Нет смысла снова трепаться на эту тему. Совсем нет смысла, совсем.

– Должен сказать… – подал голос Леннокс, внимательно разглядывая свою трубку. – Должен сказать, я обнаружил у нее весьма разумный подход к организации бизнеса. Да, я бы высказался в ее пользу.

– Ах, нельзя заставить леопарда стряхнуть со шкуры пятна, – с неожиданной поэтической фантазией заявила Полли. – В самом деле, вы не заставите Анну стать другой.

– Полегче там, – отмахнулся Джо, – мы всего лишь люди. Да, черт побери! Нас можно причислить к лику святых только после смерти.

Пока он это говорил, распахнулась дверь, и в комнату вошла Люси. Ей сразу показалось, что присутствующие заговорщицки переглянулись. В ее сердце вспыхнула тревога, но тут же угасла.

– В чем дело? – спросила Люси, с улыбкой переводя взгляд с одного на другого. – У вас такой вид, будто вы все о чем-то грезили. Давайте-ка за стол.

– Нет, Люси, – с сожалением вздохнул Джо. – Уже темнеет. Нам пора ехать.

– Но, право! – запротестовала она. – Еще очень рано. Может быть, послушаем музыку?

В самом деле, Леннокс частенько ждал от нее «музычки». Бывало, и Полли настаивала на том, чтобы спеть перед публикой. Она знала трогательную балладу, в которой тонко переплетались набожность и патриотизм, и начиналась баллада так:

Бедный ирландский солдат, драгун и католик, Письмо писал при луне своей матушке с поля.

Сейчас, однако, Джо покачал головой:

– Я должен вернуться, чтобы подсчитать выручку. – Он поднялся, и в гостиной сразу стало тесно. – Пойдем, Полли.

Леннокс допил виски и взглянул на часы:

– Я тоже пойду. Знаете, поздновато для меня.

Люси пробовала возражать, сожалея, что вечеринка заканчивается слишком рано, но ничего не могла поделать.

– В таком случае, мистер Леннокс, приходите ужинать на следующей неделе, – упрашивала она. – Но только обязательно.

– Я подумаю, – сказал Леннокс, желая, видимо, пошутить.

Для него это было равносильно явному одобрению, однако у нее создалось смутное ощущение разочарования. Она неохотно проводила гостей до ворот, где постояла, взяв Фрэнка под руку, пока Джо подсаживал Полли в линейку, зажигал фитили фонарей и тормошил дрожащую лошадь. Они отважно уехали в темноту, вскоре отправился домой и Леннокс, правда с меньшей помпой. Он обещал в следующее воскресенье «заглянуть» к Мурам на ужин. На этом Люси успокоилась. Но, чувствуя, что вечер удался не в полной мере, она, помедлив, спросила:

– Как ты считаешь, Фрэнк, все прошло хорошо?

– Могло быть и хуже.

– Но какова Анна… – задумчиво произнесла Люси. – Полагаю, чтобы узнать ее, понадобится время. Она немного замкнутая. Не так ли?

– Я не звал ее приехать, дорогая моя! – с неожиданным чувством откликнулся он.

Она не ответила, но спокойно, с некоторым любопытством взглянула на него. Потом неторопливо улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ.

Они стояли у ворот, ощущая, как вместе со сгущающейся темнотой на них давит серое безмолвие.

– Здесь так хорошо вместе, – вдруг сказала она.

Тишину прорезал тонкий звук губной гармоники, донесшийся со двора Боуи, где по вечерам собирались юнцы. По временам мелодия прерывалась взрывом негромкого смеха, когда мимо проплывала какая-нибудь служанка, провожаемая дружными галантно-ироничными взглядами. Порой Муры слышали приглушенные приветствия знакомых, и в сумраке мелькали неясные силуэты. Где-то вдали слабо подрагивали воды устья, готовые с наступлением темноты покатиться вспять…

Вдоль улицы начали загораться прямоугольники желтого света, торопя приход ночи. Двери, за минуту до того открытые, чтобы впустить вечернюю прохладу, захлопывались. Неожиданно со стороны смутно виднеющегося залива вспыхнул луч Линтонского маяка, метеором пронесся перед глазами, сверкающей нитью на миг привязав пару к реальности, но затем темнота стала кромешной, а тишина – оглушительной.

Они не разговаривали. Этот таинственный час призывал к всемирной тишине. Не было ни луны, ни россыпи звезд, отчего мрак казался более густым, а тишина – более глубокой. В воздухе, напоенном усиливающимся ароматом росистой травы, бесшумно мелькнули крылья летучей мыши. С дальнего поля доносился запах свежескошенного сена, веяло влажной дремотной прохладой. На Люси нахлынуло приятное томление этого вечера, и она в порыве нежности прильнула к мужу. Да, у нее с Фрэнком бывали небольшие размолвки. Но она точно знала, что любит его. Прижавшись к нему, она жестом собственника обняла его за плечи.

– Уже поздно, Фрэнк, – тихо сказала она. – Пойдем домой.

Глава 3

На следующее утро Люси, решив позаботиться об уставшей гостье, послала в комнату Анны поднос с завтраком, поэтому за стол Муры сели без нее. В этот момент принесли телеграмму от Ричарда.

Телеграмма в этом доме была событием из ряда вон выходящим, и, нервно разрывая тонкий конверт – за это дело отвечала она, – Люси уже была готова к какому-то бедствию. Но беды не было, просто неприятность, и во вздохе Люси послышалось раздражение, смешанное с облегчением.

– Подумать только! – воскликнула она, возбужденно сверкая глазами. – Как все это некстати!

Ее легкая фигура напряглась, на гладком лбу прорезались морщинки, и весь ее облик выражал почти девичье смятение.

– Посмотри, Фрэнк, – повторила она. – Ну разве не досадно?

Мур прочитал вслух предложенный ему листок:

– «Дорогая Люси приезжай пожалуйста несколько дней Ева больна Ричард». Подняв брови, он несколько мгновений смотрел на нее. – Тьфу, пропасть! – ругнулся он. – «Дорогая Люси» – сильно сказано.

– Очень досадно, – сердито согласилась она. – В особенности когда надо развлекать Анну. Что же она подумает…

– Но… ты не собираешься поехать?

– Несколько дней… – задумчиво повторила Люси. – Наверное, до вторника. – Вздохнув, она сказала: – Полагаю, придется!

– Ну конечно! – возмутился муж. – Ты ведь знаешь, они просто используют тебя. Давно ты не получала весточки от брата! Кажется, пару лет назад случилось то же самое? И когда ты сделала для них все, что могла, они выбросили тебя, как горячую картофелину. А в благодарность послали тебе рождественскую открытку – помнишь?

Люси вспыхнула: ну и тон у Фрэнка!

– У меня есть чувство долга, Фрэнк, – твердо возразила она. – Меня не волнует то, что делает Ричард. А волнует то, что делаю я. Ева больна. Кроме того, он мой брат.

– Как я люблю папу римского! – грубовато воскликнул Фрэнк. – Ты нужна мне здесь. Не надо уезжать.

Но она совершенно спокойно отмела в сторону как его грубость, так и возражения. Люси была не из тех, кто пренебрегает своими обязанностями. Ричард, ее брат, в силу обстоятельств обратился к ней, и, хотя выполнение этого долга было связано с очевидными неудобствами, она уже приняла решение.

– В каком-то смысле нам повезло, что Анна здесь, – размышляла она вслух, и ее голос звучал ровно. – Она сможет ухаживать за тобой.

– Ухаживать за мной? Не хочу, чтобы она ухаживала за мной.

В его тоне зазвенела нота протеста. Но сейчас, как и всегда, этот протест всего лишь высек искры из непреклонности Люси.

– Мне подойдет десятичасовой поезд, – пробормотала она, как будто отрезала: «Я так решила, Фрэнк». Да, она решила окончательно и бесповоротно.

Тема больше не обсуждалась. Он резко поднялся и, надевая пиджак, заявил:

– Ты всегда делаешь по-своему. И ничего другого знать не хочешь. Так можно далеко зайти.

– Я совсем не хочу ехать, – парировала она. – И это всего лишь до вторника.

Муж с минуту смотрел на нее, потом его хмурое лицо постепенно расплылось в улыбке. Он покачал головой.

– Я люблю тебя, это ясно, – сказал он, – а иначе ни за что не позволил бы так туго натягивать поводья.

– Вот и славно, – откликнулась она, разглаживая его воротник.

Нежно поцеловав Фрэнка на прощание, Люси подошла к окну, чтобы посмотреть мужу вслед. Его фигура на дороге становилась все меньше, пока не исчезла вдали. Тогда Люси поднялась наверх и с сосредоточенным видом постучала в дверь гостевой комнаты.

– Мне ужасно жаль, Анна! – воскликнула Люси, то хмурясь, то улыбаясь. Присев на край кровати, она рассказала о своем затруднении. – Очень не хочется ехать, но я не вижу другого выхода. Думаю, брат во мне нуждается.

– Мне все равно, – сказала Анна и, не сводя глаз со своих пальцев, принялась заплетать распущенные волосы, спадающие на желтую домашнюю кофту. – Я не возражаю.

– Ты не расстроилась?

– Из-за чего?

Она перестала заплетать волосы, но не отбросила назад толстую косу, а безо всякого кокетства оставила ее на месте.

– Что ж… – пробормотала Люси и зарделась. Она не ожидала такого равнодушия в ответ на свою новость. – К сожалению, мне придется уехать десятичасовым поездом.

– Как тебе угодно, – приветливо произнесла Анна, спокойно поднимая большие карие глаза. Они ярко сияли на гладком, как слоновая кость, лице.

Между двумя женщинами воцарилось молчание. Одна была открытой, энергичной, целеустремленной, другая – сдержанной, пассивной, флегматичной…

– Ты присмотришь за Фрэнком! – сказала Люси и поднялась. – Не позволяй ему хандрить.

– Мы хорошо с ним ладим, – беспечно бросила Анна. – Фрэнк знает меня, и я знаю его.

«Почему, – думала Люси, спускаясь вниз, – Анна не могла в порыве чувств сказать: „Жаль, что тебе придется уехать. Но, конечно, это необходимо, ведь твоя невестка больна. Однако я вполне справлюсь без тебя“? Но нет, она так не сказала, – видимо, дело в ее характере…» Люси несколько секунд с раздражением пыталась решить это трудное уравнение. Ей нравилось осязать суть любого явления, неразрешенная загадка вызывала у нее досаду. Должно быть, сделала она вывод, Анна справедливо возмущается тем, что хозяйка дома нарушает долг гостеприимства, хотя ее к этому вынуждают обстоятельства. И Люси, примирившись с таким ответом, в конце концов выкинула его из головы.

Освободившись от глупых мыслей, она направилась к спальне сына, чтобы сообщить о своем отъезде.

– Питер! – позвала она.

Он появился в дверях, еще не полностью одетый. Для удобства матери, да и своего собственного, в будние дни он завтракал после ухода отца.

Люси взглянула на сына, пряча в глазах обожание.

– Сегодня Нетта накормит тебя обедом, – тактично объявила она. – И с тобой некоторое время побудет Анна. Я… я уеду.

Он уставился на нее:

– Но зачем, мама?

– Будет весело, правда? – Люси уклонилась от ответа и, поправляя его галстук, с нажимом добавила: – Обещаешь мне заботиться об Анне?

Идея его явно заинтересовала, он находил ее исключительно важной и все же с расчетливой непосредственностью, показавшейся матери просто обворожительной, сказал:

– Если я это сделаю, ты дашь мне… – он помедлил, – знаешь… – И произнес слово по буквам. – Да – если сделаю? Для моего кувшинчика.

Конечно даст – пенни, какая чепуха. Не такой он мальчик, чтобы потратить деньги на дешевые дрянные сласти. Нет, он копил эти пенни с похвальным благоразумием, утешительным для ее материнского сердца.

Его наградили пенни – разве могла она отказать ему? – и сердечным долгим объятием. Нетте были даны подробные инструкции, и наконец Люси отправилась в путь.

Утро выдалось бодрящим, с той осенней свежестью, которую она так любила, и Люси с удовольствием прошлась пешком до города. Право, Ардфиллан всегда нравился ей. На широких и чистых улицах, обсаженных молодыми липами, ясенями и каштанами, дышалось легко, как на бульварах; магазины зазывно выставляли напоказ имена титулованных постоянных покупателей, вывешивая над дверями дворянские грамоты. Да, то был приятный городок, чем-то напоминающий по своему расположению английский курорт с минеральными водами, тем не менее предназначенный исключительно для проживания, гордящийся – с абсолютно оправданным снобизмом – своей культурой и неповторимостью, всего лишь терпящий многочисленных летних посетителей; город, в котором оседали со своими деньгами вышедшие на покой местные набобы, дабы предаться заслуженным удовольствиям. Здесь царила атмосфера порядка и хорошего вкуса. «Место для избранных», – мысленно отметила Люси, и это заставило ее первым делом заявить: «Вот здесь мы будем жить, Фрэнк. Пока мы не можем позволить себе поселиться в лучшей части города. Но когда-нибудь…»

Верно, что в Ардфиллане у нее было немного друзей – видимо, все же из-за того, что дом Муров стоял на отшибе. Находилось и другое объяснение. В Перте, ее родном городе, где у отца долгое время была контора с хорошей репутацией – он служил стряпчим в суде графства, – Люси занимала прочное положение. Ее знали и принимали в деловых кругах города. Но после замужества, когда она вошла в ирландскую семью, ее социальный статус перестал быть таким стабильным, деловое окружение распалось. Она понимала неизбежность этого. Но ей было все равно. Да, она знала, что женщина должна поднимать мужа до своего уровня. Она уже успела самоутвердиться и не сомневалась, что однажды более полно проявит свои способности, упрочит положение семьи, сделает их с Фрэнком будущее более надежным.

Устроившись в вагоне первого класса, Люси незаметно унеслась мыслями к счастливым годам, проведенным в этом городке. Она не могла отрицать – несмотря на отношение брата, который в прошлом предсказывал несчастья, – что брак ее вполне удался. Возможно, родные Фрэнка несколько вульгарны. Но сам он не вульгарен. Он… В общем, Фрэнк – это Фрэнк. В ее природе было заложено добиваться успеха в любом деле. Неудача? Она не признавала этого слова. Пожалуй, крепкая шотландская семья, из которой она происходила, наделила ее способностью управлять и изобретать. Так что Люси умела удерживать своего импульсивного мужа на нужной орбите. Для самой Люси орбиты не существовало – просто она легко приноравливалась к обстоятельствам. Она взяла на себя заботу о Фрэнке, слепила его судьбу с перспективой на здравомыслие и стабильность. И сделала это легко! Легко – потому что она его любила. Да, без сомнения, ее любовь к Фрэнку была тем стимулом, который побуждал ее двигаться вперед. Сам Фрэнк признавал этот факт, частенько с легкой иронией. Какую нелепую фразу он повторял? Ах да, она якобы заманивает его своей любовью, как осла морковкой. Сидя в углу купе, Люси улыбнулась, вспоминая эту нелепую клевету. Он говорил это не всерьез. Просто такая у него манера.

Она любит Фрэнка. Он полностью принадлежит ей; он – ее создание, порождение ее любви, выпестованное ею сознательно, так что в ней просыпался едва ли не собственнический инстинкт художника в отношении своего завершенного творения. Фрэнк стал частью ее самой, и это было так явно, что у нее возникала немедленная реакция защиты, как только подвергались критике его слабости или неудачи.

Вот почему ей в каком-то смысле доставляло удовольствие упиваться своим счастьем и без смущения выставлять его напоказ: она всегда была рада предъявить Ричарду очевидное свидетельство своего благополучия и успешности. Ричард же был не прочь продемонстрировать собственные достижения, как семейные, так и профессиональные. Его нечастые письма были полны слов о Еве, его «дорогой жене», о Вере и Чарльзе, его «милых детях», которые непрестанно отличались в общественной жизни и учебе, а также упоминаний о тех неизменно важных случаях, когда он, вопреки общему мнению, одерживал победу в шерифском суде. Поэтому Люси приходилось лишь отбивать мяч. Она полагала, что брат, возможно, несколько самоуверен. А уж как он привязан к Еве! Пожалуй, даже чересчур. О Люси он никогда так не заботился. Часто с видом непререкаемого авторитета – как же, старший и единственный брат! – он одним словом заставлял Люси замолчать. Идеалист. Что ж, она расценивала его слова как вызов. И принимала этот вызов. В чем состоит цель жизни – и в чем на самом деле ее красота? Разве не лежит в ее основе формула честности и добродетели – как выражалась Люси обыденным языком, удовлетворение от «совершения добрых дел»? Преданность в любви, очарование малышей, детский смех, наполняющий дом радостью; сладость жертвенности; принятие Бога, Божественного провидения – стоит отвергнуть эти вещи, и человек потеряется во мраке. Люси же всегда предпочитала солнечный свет и до сих пор находила его теплым и утешающим.

Поезд засвистел, и она очнулась от своих грез. Боже правый! Она уже в Рэлстоне. Проворно поднявшись, Люси сошла на перрон.

Рэлстон, ближайший пригород Глазго, населенный наиболее успешными из горожан, пожалуй, в чем-то превосходил Ардфиллан, хотя Люси и не признавала этого. В Рэлстоне было удобно жить тем, кто занимался юриспруденцией, подобно Ричарду. Его дом из красного песчаника в окружении ухоженного сада, с небольшой, но изысканно украшенной оранжереей свидетельствовал о процветании и соответствующем социальном положении хозяина. Дом, как и сам Ричард, определенно заслуживал доверия местной взыскательной публики и был определенно шотландским. Но назывался он не по-шотландски. Ева, потакая своей тяге к шику и желая, может быть, заставить Ричарда обустроить дом получше – хотя лучше было некуда! – кокетливо назвала его по-французски «Лё Нид» – «Гнездо». Трогательная риторика!

К тому же дом отличался некоторой претензией на аристократизм. Несмотря на это, дверь Люси открыла не прислуга, а ее брат.

– Люси! – с порога воскликнул он. – Ах, Люси! – В его приветствии была непривычная сердечность и даже слышалась нотка облегчения. – Я знал, что мы можем на тебя рассчитывать.

Брат сразу же повел ее в свой кабинет, где над письменным столом красовался герб Мюрреев. Когда Ричард повернулся к ней, вид у него был менее суровый, менее критический, менее высокомерный, чем обычно. В остальном брат не изменился: по-прежнему величавая фигура; все такие же блестящие темные волосы и усы; губы, ярко-красные по сравнению с бледной кожей. И эта его особая поза – левая рука заложена за спину, подбородок упрямо выставлен, брови насуплены, во взгляде сквозит равнодушие… Облик Ричарда полностью соответствовал его характеру.

– Хорошо, что ты приехала, – быстро заговорил он. – Очень благодарен тебе. Видишь, как я расстроен. По сути дела, я не мог ходить в контору. – Он огорченно замолчал, выразительно нахмурившись. – Ева… Ева болеет. Бедная моя жена! А эта нянька – та жуткая несчастная баба, которая приехала в воскресенье, – вчера сцепилась с кухаркой в пьяной потасовке. Скандальная история! Естественно, я выгнал обеих из дому. И остался с прикованной к постели Евой, с детьми на руках. И никаких помощников, кроме молодой прислуги. Это… это абсурд какой-то!

От его обычной манеры держаться – педантичной, бесстрастной, благоразумной, сдобренной язвительностью юриста – не осталось и следа. Вместо этого Люси увидела ранимого, трогательного человека, обеспокоенного отца, преданного супруга.

– Мне жаль, Ричард, – пробормотала она. – Что… что случилось с Евой?

Его лицо вспыхнуло темным румянцем и от этого стало выглядеть более мужественным. Он высоко поднял голову.

– Легкое недомогание, – произнес Ричард с таинственным видом, чуть запинаясь, что сразу изобличило интимную деликатность болезни Евы. – Скоро она с этим справится. А во вторник к нам приедет ее сиделка – она всегда ухаживает за Евой и знает о ее проблемах. – Он умоляюще посмотрел на сестру.

– Конечно, я помогу вам, – тепло произнесла она. – За этим я и приехала.

– Ты меня успокоила, очень успокоила. – Помолчав, он смущенно добавил: – А сейчас я отведу тебя к Еве.

Тяжело ступая, он стал подниматься по устланной ковром лестнице, а Люси шла следом и мысленно готовилась к встрече с Евой. Дело было в том, что Люси рядом с женой брата всегда чувствовала себя не в своей тарелке и привыкла про себя применять к ней такое всеобъемлющее прилагательное, как «маленькая». Слово это имеет множество оттенков, а Ева, в общем-то, была миниатюрной женщиной – тонкая талия, изящные руки и ноги, быстрые и суетливые движения. У нее была прекрасная бледная кожа, за которой она тщательно ухаживала. Жгучая брюнетка, она мыла волосы душистым шампунем и укладывала по последней моде. Что еще примечательного было в Еве? Тонкий нос с горбинкой, серые глаза, хорошие зубы, но, к ее огорчению, слегка выщербленные по краям. Она пыталась быть элегантной; опуская ресницы, скрывала природную глупость; стильно одевалась и была приверженкой того модного света, к которому пылко стремилась. Она шепелявила; заливалась трелью, когда смеялась; семенила при ходьбе. Ричард ее обожал.

Такую Еву Люси знала. Но сейчас, увы, Ева не заливалась трелью и не семенила мелкими шажками. Очень бледная и слабая, она лежала на подушках, и, судя по всем деликатным признакам, причиной ее страданий была любовь.

– Люси приехала, дорогая моя, – пробормотал Ричард тихим голосом, приличествующим случаю.

Лишь легкое дрожание ресниц выдало тот факт, что в Еве еще теплится жизнь.

– И она останется с тобой еще два дня, – успокаивающе продолжил он.

Ева, напустив на себя еще более томно-чарующий вид, открыла наконец глаза и, широко распахнув их, обратила на Ричарда укоризненный взор. Потом, вздохнув, без слов протянула Люси исхудавшую руку.

– Ты поправишься, Ева, – сказала Люси. – Только не волнуйся.

Ева слабо улыбнулась. Какая мягкая страдальческая улыбка! Она растопила бы мрамор!

– Ну а теперь… – тактично произнес Ричард, вынув свои часы. – Наверное… Да, думаю, что могу пойти в контору. Передаю все в твои руки, Люси. Ева, бедная моя Ева! Знаю, Люси, ты позаботишься о ней. – И он повернулся, чтобы уйти.

– Поцелуй меня, Ричард, – прошелестела Ева, с неожиданным страстным порывом протягивая к нему белые руки. – Поцелуй меня, перед тем как уйдешь.

Люси отвернулась. Ева всегда раздражала ее, в глубине души Люси неизменно сомневалась в искренности невестки. Не то чтобы Ева постоянно жеманничала. Нет! Она могла быть оживленной, забавной, шикарной – словечко самой Евы. Она превосходно вела дом, следила, чтобы Ричард всегда был сыт и правильно питался. Но ее методы отличались от методов Люси. Подчиняя себе мужчину, Люси не пускала в ход ужимки шаловливого котенка. Нет-нет! Она добивалась своего с меньшим притворством, стараясь не скрывать своих намерений. Итак, Люси не поворачивалась к супругам до тех пор, пока их ласки не иссякли. Затем она спустилась с Ричардом вниз и проводила его до двери.

А потом без промедления занялась насущными делами. В кухне она обнаружила Чарльза и Веру под присмотром юной прислуги. Девушка всем своим видом выражала услужливость. Чарльз, неразговорчивый мальчик девяти лет, неожиданно расплылся в самой обворожительной улыбке, а пятилетняя Вера, которая с осознанной гордостью могла усесться на свои длинные льняные волосы, выразила гостье одобрение хотя бы тем, что постепенно перестала плакать.

И все же этот день выдался для Люси нелегким. В доме царил беспорядок. Служанка, несмотря на свое желание помочь, была неумехой. Дети, постепенно освоившись, стали безобразничать, а Ева – Ева оказалась довольно капризной больной. Тем не менее Люси испытывала удовлетворение от сделанного. Нет, она не приписывала себе роль ангела-хранителя – если в доме и существовали крылья, они окутывали алебастровую фигурку Евы, – но была довольна тем, что ее усилия не пропали даром, и убеждена в том, что выполнила свой долг в отношении брата.

Ричард, вернувшись вечером со свертками и немного нервничая, нашел прибранный дом и умиротворенных, накормленных домочадцев. Выказав удивительную для крупного мужчины резвость, он поднялся в спальню к жене с экзотическими цветами – белыми лилиями, символом чистоты, – и гроздью питательного темного винограда и некоторое время пробыл со своей больной. Потом, не спеша спустившись, он с повеселевшим лицом вошел в столовую и уселся за вечернюю трапезу, именуемую ужином – в «Лё Нид» не потерпели бы фигуру речи вроде «раннего плотного ужина с чаем».

– Ева, похоже, довольна, – заметил Ричард тем тоном, которым он обычно разговаривал в суде. – И я… естественно, я тоже доволен!

– Она хорошо поела, – сообщила Люси, передавая ему отбивные котлеты с горошком. – Немного желе, к которому я приложила руку, а также куриный бульон – и довольно много «бисквитных пальчиков».

– Она так мало ест, – набрасываясь на отбивную, сказал Ричард. – Как птичка, не больше! Надеюсь, ты не разрешала детям ее беспокоить. – Он умолк, словно удивившись. – Этот горошек – должен сказать, он вполне сносный.

Люси улыбнулась – не зря она решила показать Ричарду, на что способна. Очевидно, и другую еду он нашел такой же недурной, ибо после ужина, вытирая салфеткой красные губы и блестящие усы, сказал:

– Право, Люси, я перед тобой в долгу. Все было очень аппетитным и почти таким же вкусным, как у Евы!

Она ничего не ответила, но подумала, что если Ева готовит лучше ее, то Ричарда кормят прекрасно.

– Знаешь, – продолжил он, разглядывая сестру с новым интересом, – если бы ты не так торопилась сбежать из семьи, для тебя все могло бы сложиться намного лучше.

Замечание прозвучало неопределенно. Но подтекст его был явным. Она мучительно покраснела. Сравнить ее Фрэнка с Евой! Вот уж действительно!

– У такого, как я, счастливого человека все и так сложится, – с возмущением произнесла она.

Ричард нахмурился, однако в данной ситуации важно было не отвечать на вызов. В прежние-то времена они часто ссорились. Он поднялся.

– Что ж, – сдержанно проронил он. – Пожалуй, пойду посижу с Евой. Она любит, когда я с ней.

Поджав губы, Люси проводила взглядом его удаляющуюся фигуру, потом принялась убирать со стола. Разгорячившись, она помогла служанке вымыть посуду, после чего сразу пошла спать.

Она вдруг осознала, как ей хочется быть дома и заниматься собственной семьей. В тот вечер это чувство проявилось вполне отчетливо и на протяжении последующих двух дней только усиливалось. Люси долго не видела Ричарда, и теперь ей казалось, что он стал еще бо́льшим эгоистом и подкаблучником. К Еве, которая быстро выздоравливала, возвращались ее притворство, кокетство, переливчатый смех. Она в полной мере использовала преимущества своего положения для исполнения своих капризов – касалось ли это диеты, цвета ее лица, букетов в спальне. Лишь воспоминание о том, что после смерти их отца брат предложил ей пожить у него в доме – старик оставил им мало, и альтернативы не было! – помешало Люси пожалеть о порыве сестринского участия. Но все же она отплатила ему за гостеприимство своими услугами. Неужели, по словам Фрэнка, Ричард сейчас просто пользуется ее благодарностью? При мысли об этом Люси нахмурилась.

Более того, она то и дело вспоминала о своей семье и очень тревожилась: как там без нее? Все ли в порядке у Питера? Не забыла ли Нетта ее наставления? Анна! Заботятся ли об Анне? И Фрэнк – да, превыше всего Фрэнк! Хорошо ли ему? Сумел ли он справиться с перепадами своего настроения, чтобы оказать радушный прием своей кузине и гостье? С неожиданной сентиментальностью Люси окончательно уверилась в том, что дом – ее дом – пристанище безмятежности и благополучия. Не странно ли, что, несмотря на спокойствие во время отъезда, теперь ею овладело нетерпеливое желание вернуться?

Вторник она встретила со вздохом облегчения. Накануне прибыла новая кухарка – предмет мрачных прогнозов со стороны Ричарда. А сегодня, хотя и с опозданием, приехала принаряженная сиделка. Днем Люси, уже в дорожном костюме, в последний раз поднялась в спальню Евы. За несколько дней пребывания в «Лё Нид» она много раз носила поднос по этой лестнице.

– Ну что ж, – с подобающей скромностью произнесла Люси, – если я хоть чем-то помогла…

Ева, сидя в кровати, мило улыбнулась, но все же – по крайней мере, так уверял Ричард – имела несколько болезненный вид.

– Поцелуйте тетю Люси, дети, – прошепелявила она. – И передайте привет Питеру.

Чарльз и Вера застыли у кровати, как будто собирались фотографироваться, но при словах матери послушно вышли вперед.

– Напишу тебе к Рождеству, – важно произнес Ричард, который рано вернулся из конторы.

Он с чувством потряс ей руку – мужское выражение благодарности – и проводил до садовых ворот.

Она пошла по дороге в некотором замешательстве – Ричард вполне мог бы проводить ее до станции. Даже Ева при прощании выказала больше благодарности. Но по мере того, как поезд все дальше уносил Люси от Рэлстона, недовольство сменилось радостным ожиданием. Как хорошо было ехать домой!

Люси нашла своему билету наилучшее применение – надо сказать, Ричард даже не подумал компенсировать ей дорожные расходы – и поехала обратно через Глазго. Наконец были приобретены кружевные салфетки – у мистера Гау они были «что надо», – и в порыве щедрости, пытаясь доказать, что скупость не в характере Мюрреев, Люси купила Питеру волчок, Фрэнку табак и Анне прелестный флакончик «Флоридской воды».

Она тянула с покупками, продлевала ожидание, предвкушая приятные перспективы возвращения. Выпила чая у Пэлтока – редкое удовольствие. С детства она слыла сладкоежкой, а пирожные с кремом здесь были восхитительны, просто таяли во рту. Что касается выпечки в этой кофейне, от Фрэнка, как от профессионала в этой области, она знала, что Пэлток использует в своей продукции только чистое масло.

С зардевшимися щеками, которые всегда у нее пылали после горячего чая, она, изящно положив на колено кружевной носовой платок, сидела за мраморным столиком наверху, очарованная неожиданно открывшейся перспективой улицы, и чувствовала, как сердце переполняет ослепительное счастье.

Она поступила правильно, исполнила долг перед братом и теперь едет домой – к Фрэнку. Должно быть, смешно, что она, будучи давно замужем, так горячо желает встречи с мужем. И пусть смешно! Зато правда. Что ж, такая она, Люси. Вдруг вспомнилась другая их встреча – два или три года назад, точная дата не имела значения, настолько живо отпечатался в ее памяти тот случай. Она провела на побережье с Питером несколько дней, а по возвращении увидела в спальне цветы и бутылку шампанского. Фрэнк ждал жену и приготовил ей этот подарок с удивительной, невероятной предусмотрительностью! Шампанское и розы. Поразительная, немыслимая нежность со стороны Фрэнка. Люси была в восторге. Глубоко задумавшись и глядя в пространство сияющими глазами, она представила себе, как возвращается домой в вечерней тишине, опускающейся на темнеющий залив, как идет по прибрежной дороге к дому, в котором неожиданным приветом загорается окно гостиной. Это ни с чем не сравнится!

Очнувшись, Люси поднялась и оплатила счет – надо было поторопиться, чтобы не опоздать на поезд до Чаринг-Кросса. Она таки успела на него и, чуть запыхавшись от спешки, радостно устроилась в углу купе.

Глава 4

Пока поезд Люси с устрашающей скоростью, востребованной новым веком, грохотал в сумерках по правому берегу реки, в гостиной ее дома по обе стороны от камина сидели Анна с Фрэнком. Чаепитие было закончено – посуда еще стояла на столе, – и теперь каждый в задумчивости смотрел на яркое пламя. Странная идея – камин в августе, однако в этих широтах вечера бывают прохладными, ночью дует пронизывающий ветер и с точки зрения метеорологических явлений нет ничего невозможного. Горела лампа, и желтоватый свет озарял уютную комнату с зашторенными окнами и две фигуры у камина. В мягком освещении лица этих двоих казались похожими, во всяком случае, их объединяло общее выражение.

Разумеется, они были кузенами – мать Мура приходилась сестрой отцу Анны, и это, без сомнения, объясняло отдаленное внешнее сходство. Но на самом деле оно было более глубокое, наследственное, родовое – проявление обыкновенной крестьянской породы, облагороженной в процветающем поколении. Искоренить эту закваску было невозможно, разве что разбавить, лишить прежней силы. Несмотря на разницу темпераментов – Мур был инертным, переменчивым, беспечным и текучим, как вода, Анна – легкомысленной, пленительной, но порой и отталкивающей, – они были одного поля ягода: не только близкие родственники, но и люди одинакового склада.

Они сидели, не разговаривая, а из кухни время от времени доносились невнятные возгласы и взрывы пронзительного смеха – Питер вовсю «веселился» с Неттой, тогда как, согласно царящим в мире законам, он должен был ложиться спать. Наконец Мур, утомленный этим визгом и хохотом, проворчал, чуть раскачиваясь в кресле и выпуская дым:

– Мальчишке давно пора в кровать!

Анна смотрела на пламя, но при этих словах с легкой улыбкой перевела взгляд на Фрэнка.

– Пусть немного повеселится, пока можно, – сказала она. – Он хорошо себя вел. И Нетте не грех посмеяться. Она замечательная прислуга.

– Ради всего святого! – бросив взгляд на дверь, пробормотал Мур. – Нельзя, чтобы она услышала слово «прислуга». А иначе сразу уволится. Они высокого о себе мнения, а уж какая у нее родня! Приличные люди! Люси говорит, у них связи среди духовенства.

Наступила короткая пауза. Упоминание о жене заставило Мура взглянуть на часы, стоящие на каминной доске. Они были выполнены в виде маленького храма; в импозантный фасад черного мрамора был вставлен циферблат. Фрэнк задумчиво заметил:

– Она приедет примерно через час – я имею в виду Люси.

– Знаю, кого ты имеешь в виду, – ответила Анна. С ее лица не сходила странная улыбка. – Нет нужды объяснять. За последние десять минут ты с полдюжины раз смотрел на эти часы.

Наклонив голову, он потряс кончиком сигареты, будто бы выражая протест, но при этом стряхивая пепел в камин.

– Ты, Фрэнк, такой… – непринужденно продолжила она, – да, такой… Не отрицай. Правильный, остепенившийся, старый женатик. Все три вечера ты просиживал здесь и только и делал, что клевал носом, протирал штаны и гадал, когда она вернется.

– Ну… – смущенно буркнул он.

– Это у тебя на лице написано.

– Написано? – повторил он.

– Думаю, именно поэтому ты почти не разговаривал со мной, когда я приехала. – Она нарочно поддразнивала его. – Не хотел, чтобы в твой милый чистенький домик явилась никчемная особа вроде Анны Галтон.

Слова, которыми она себя заклеймила, затрагивали некую тайную струну и, похоже, вывели Фрэнка из спячки.

– Перестань, Анна! – выпрямившись, вдруг воскликнул он. – Последние несколько дней мы прекрасно ладили. Мы лучшие друзья. Ты ведь знаешь.

– Но это же правда, Фрэнк, а? Ты не хотел, чтобы я приезжала.

– Вовсе нет, – с запинкой произнес он. – Никто не жалел тебя больше, чем я, когда… когда с тобой случилась та неприятность.

– Неприятность! – повторила она, чуть насмешливо глядя на него большими темными глазами. – Это так похоже на тебя, Фрэнк! Ты не готов называть вещи своими именами. Почему нельзя прямо сказать: «Когда ты родила ребенка»?

Он отпрянул от нее – от этих ее слов, прозвучавших в его доме. Сказанные без горечи, бесстрастным тоном, они четко объясняли нежелание Фрэнка видеть кузину у себя и живо напоминали о случившейся трагедии – хотя сама Анна отказывалась считать трагедией это банальное происшествие, растревожившее семейный круг пять лет назад в Белфасте. Фактически эта история началась во время визита Фрэнка, когда положение Анны стало очевидным, и он догадывался, что именно это свалило старого Галтона. Ни тогда, ни сейчас в этом деле не было ничего утешительного. Однако сделанного не воротишь. К несчастью Анны, она осталась с незаконнорожденным младенцем на руках. Отец ребенка попросту сбежал, в чем Фрэнк не сомневался. Имя этого мужчины она упорно отказывалась называть. Как это было похоже на Анну! Никто не мог докопаться до ее сути – под ровной поверхностью в глубине мчался бурный поток. В те дни, конечно, как и в их ранние годы в Ливенфорде, Фрэнк мало думал о кузине. Но почему-то, хотя Анна не взывала к состраданию, он испытывал к ней смутное сочувствие. Жизненные перипетии, гнев отца, всеобщую суматоху она встречала смело, бесстрастно и молчаливо, чем вызывала завистливое восхищение кузена. Сейчас он смущенно смотрел на нее.

– Как ни называй это, Анна, – примирительно пробормотал Фрэнк, – я сожалел об этом. И переживал за тебя, когда услышал, что ребенок умер. – Он помолчал. – Почему ты сразу не вышла замуж, чтобы все было как надо?

– Для брака нужны двое, – откровенно сказала Анна. – К тому же я не создана для его священных уз. Глядя на то, какой ты одомашненный, Фрэнк, я понимаю, что мне нужно что-то другое. Впрочем, в последние годы у меня бывали хорошие времена.

Он был поражен непринужденной легкостью ее тона и независимостью суждений.

– Знаешь, Фрэнк, – с тонкой улыбкой продолжила она, – мне бы хотелось немного тебя расшевелить. Ты три вечера пробыл со мной в этом доме и обращал на меня не больше внимания, чем на мешок с едой. А я гораздо интереснее овсянки! Почему ты никак не проснешься? Ты дремлешь, парень, – просто грезишь наяву.

Фрэнк недоуменно взглянул на свою кузину.

– Мне не пригрезилась моя симпатичная вилла, – медленно произнес он. Почему-то ему, против обыкновения, пришлось защищаться, и он добавил: – И мне не пригрезилась моя дружная семья и хорошая работа.

– О-о, я не говорю о бизнесе, – перебила она. – Бог с ним, с бизнесом! Ты мне всегда нравился, Фрэнк, и мне не хочется видеть, как ты увязаешь в колее. Ты всегда недооценивал себя. Думаю, в прежние дни в Ливенфорде ты захотел бы водиться со мной.

– Нет, – бездумно ответил он. – Это вряд ли.

Она рассмеялась:

– Честное слово, Фрэнк, мне хочется тебя растрясти. Полагаю, это Люси сделала тебя таким. Ты принадлежишь ей целиком, право, нельзя так. Перед отъездом она попросила меня заботиться о тебе, как будто ты ценная фарфоровая вещица, которую можно разбить. О-о, я заметила это, как только приехала к вам. И даже слегка рассердилась.

– Я считаю, что у меня все в порядке, – произнес он, пытаясь парировать ее нападки.

– Правда, Фрэнк. Такой, как ты, симпатичный парень должен получать от жизни больше удовольствий. А иначе состаришься раньше времени.

Он уставился на огонь, равнодушно слушая ее слова и размышляя о собственной сложной индивидуальности. Пожалуй, он был чудаком – и знал это. Он понял ее намерение – она пыталась расшевелить его, – но ему это было неинтересно. Конечно, в прошлом он увлекался – в юности всем свойственны порывы, – но в основном его увлечения были мимолетны и достижение цели не приносило удовлетворения.

– Я правильный, как почта, – проронил он после паузы, – вот такой я человек.

– Лучше бы ты не был таким, – по-доброму подшучивая над ним, усмехнулась Анна. – Найди теплую мужскую компанию. Друзья – это хорошо! Или купи себе один из этих новых велосипедов и езди на нем. Или заведи собаку – хорошую охотничью собаку!

Он открыто взглянул на нее: она над ним смеется? Но ее лицо выражало добродушие. Он решительно покачал головой, отбросил сигарету.

– Это не в моем духе, Анна. Я не люблю, чтобы меня беспокоили.

Она залилась смехом, который звучал так удивительно, и Фрэнк, быстро взглянув на нее, понимающе улыбнулся в ответ.

– Что ж, раз уж ты не собираешься ездить на велосипеде, то хотя бы постарайся развлечь свою кузину, пока она здесь! – воскликнула Анна. – Или ты позволишь ей хандрить и чувствовать себя несчастной? Знаешь, даже в Ливенфорде Джо не давал мне скучать и, несмотря на все свои дела, уделял мне много времени. Но ты, Фрэнк, – ты развлекаешь даму, сидя рядом с ней и мечтая о своей жене.

Он чуть покраснел, ощущая легкое беспокойство. Так или иначе подобные мысли не приходили ему в голову, и он не без сожаления признался:

– Наверное, в последнее время я веду себя как тупица. – Поколебавшись, Фрэнк с запоздалым энтузиазмом добавил: – Но я постараюсь развеселить тебя.

– Вот это другое дело, – откликнулась Анна, словно они заключили между собой договор. – Полагаюсь на тебя.

– Ладно, – снисходительно кивнул он и, скрестив ноги, зажег очередную сигарету и укрылся за дымовой завесой.

Прошло несколько мгновений, заполненных лишь слабым тиканьем часов.

Пламя камина бросало отсветы на густые черные волосы и округлые щеки Анны. Ее веки были полуопущены, однако она с весьма таинственным видом незаметно наблюдала за кузеном. На самом деле ничего таинственного в ней не было. Анна отличалась известной тонкостью обхождения, но мысли ее были самыми обыкновенными, разве что скептицизм и природная ирония придавали им некоторую остроту. К тому же Анна редко высказывалась, она чаще молчала – не злобно и не угрюмо, а в целях самозащиты. Это отчасти объяснялось тем, что ей довелось пережить. В минуту слабости ее подвела врожденная ирландская влюбчивость, и она потеряла девственность в сыром поле, когда возвращалась с танцев, которыми закончилось собрание братства. Похоже, она так и не забыла иронический подтекст этого танца. Любовник бросил ее, посчитав Америку более привлекательной, а мужскую ответственность скучной. Анна не жаловалась, лишь самой себе признаваясь в глубине своего страдания, и решила в будущем не лишать себя удовольствий жизни, а относиться к ней без излишней сентиментальности.

Опыт делал ее старше своего возраста, и Анна, со своей крестьянской грубоватостью, которая проглядывала из-под внешней утонченности, была темпераментной, красивой и очень притягательной в мужских глазах.

И теперь, когда она сидела напротив Мура, ей в голову пришла идея – не порочная, а, скорее, провокационная, с целью посмеяться, – ненадолго вытащить его из этого семейного болота, в котором он увяз. Анне всегда нравился Фрэнк – ей нравились многие мужчины; с другой стороны, Люси, чей идеализм и собственнический инстинкт раздражали ее, вызывала антипатию. Было бы забавно, очень забавно ловко притормозить это плавно двигающееся колесо.

Неожиданно Анна сделала несвойственный ей выразительный жест.

– Отлично! – чуть насмешливо произнесла она. – Теперь мы будем прекрасно проводить время.

– Э-э, что? – Он поднял глаза, удивленный ее словами, ее внезапной веселостью.

– Тебе надоело подбадривать меня, – заявила она. – За все эти труды ты заслужил стакан пива. – Поднявшись, она подошла к буфету. – Сейчас налью тебе. И пожалуй, сама тоже выпью. За чаем копченая рыба была слишком соленой, и, как сказал бы Джо, когда ублажаешь себя, испытываешь жажду.

– Я не так уж люблю пиво, – пробормотал Фрэнк, глядя, как она достает бутылку из маленького буфета. – В это время я обычно не пью.

На самом деле он хотел сказать, что Люси не любит, когда он пьет в это время.

В ответ Анна, наклонившись, посмотрела на него через плечо, потом вынула пробку, наполнила два стакана и подала ему один.

– Вот, Фрэнк! Тебе это не повредит. Выпьем за наше взаимопонимание.

Чуть смущаясь, он отпил глоток и поставил стакан на каминную доску. В этот момент открылась дверь и в комнату вбежал Питер.

– Ты слышал, папа? – запыхавшись, спросил он. – У нас с Неттой была битва. И я победил. – Мальчик, конечно, сочинял – в момент «триумфа» он с позором был изгнан половником из кухни, но для его цели было важно выглядеть победителем. Стоя на одной ноге, Питер спросил с притворной наивностью: – Можно мне пока не ложиться спать, папа?

– Уже скоро восемь, сынок, – сказал Мур и умолк.

Ему не удавалась роль строгого родителя, и одна мысль об этом нервировала его.

– Разреши мне дождаться, пока не приедет мама, – упрашивал Питер. – Она наверняка мне что-нибудь привезет. Правда.

– Позволь ему остаться, Фрэнк, – вмешалась Анна. – Это ему не навредит.

– Отлично! – прокричал Питер, считая вопрос улаженным, и, взяв книгу Ханса Андерсена, швырнул ее на коврик перед камином и весело повалился рядом. Он шумел больше обычного, и с отъезда Люси его колени и уши перестали быть безукоризненными. – Пожалуй, на этот раз почитаю «Огниво», – громко объявил он, отыскал нужную страницу, широко расставил локти и, упершись подбородком в ладони, погрузился в чтение.

В комнате вновь воцарилась тишина, но вдруг ее нарушили отчетливые звуки – легкие проворные шаги по дорожке у дома. В замке повернулся ключ, шаги ускорились, в коридоре почти перешли на бег, потом распахнулась дверь столовой и ворвалась Люси.

На пороге она помедлила – в руках свертки, блестящие глаза, сияющее лицо, почти детское возбуждение во всей тонкой девичьей фигуре. Эта свежесть, этот энтузиазм и пыл были вызваны радостью возвращения домой.

– Я приехала! – воскликнула она. – Я приехала, привет всем!

Мур резко обернулся.

– Люси! Что ж, прекрасно, – спокойно произнес он.

Хотя он ожидал ее появления, но выдал перед Анной свое волнение, когда, выпрямившись, робко поставил стакан, который был у него в руке.

Люси продолжала стоять в дверях, наблюдая эту сцену. Такая картина домашнего уюта должна была наверняка обрадовать ее! Фрэнк и Анна, сидящие в больших креслах по обе стороны от камина, и между ними на коврике Питер. Но она чувствовала себя подавленной. Ее улыбка растаяла. Почему они в ответ не выказали радость? И этот стакан?.. Она не ханжа, но… пиво сразу после ужина? Она заметила, что рядом с Анной на каминной доске стоит еще один стакан. Анна! Пьет пиво с ее мужем! Взгляд Люси, блуждая по комнате, моментально отметил еще дюжину мелочей, на которые не обратил бы внимания другой человек: полузасохший цветок в вазе, пятно на скатерти, измазанные колени Питера, грязь на абажуре лампы, который должен быть безупречным. Бурную радость Люси, помимо воли, сменила смутная тревога.

– Непохоже, чтобы ты сильно обрадовался, – с трудом сохраняя улыбку, произнесла Люси. – Я думала, ты встретишь меня на станции.

– Как-то не подумал об этом, – с запинкой ответил Мур, чувствуя, как он неловок.

– Что ты привезла мне, мама? – живо вскакивая на ноги, вскричал Питер. – Дай посмотреть. Скорее! Ой, скорее!

Не двигаясь и глядя на сына с некоторым недовольством, она позволила ему завладеть свертками. Неужели он думает только о вещах, которые она может подарить ему?

– Так и надо, – пожурила его Люси. – Давай рви бумагу. Устрой здесь разгром. – Сделав над собой усилие, она стала снимать шляпу и перчатки. Нельзя быть смешной. Ерунда – стакан эля вечером. И разве мог Фрэнк обнять ее при Анне? С напускной легкостью Люси воскликнула: – Во всяком случае я рада, что вы снова подружились!

– Мы всегда были друзьями, – спокойно откликнулась Анна.

И, нисколько не смущаясь под пристальным взглядом Люси, она прихлебнула пиво из стакана, потом скрестила ноги перед пылающим камином.

– Понятно, – процедила Люси.

Ее радость омрачилась без причины, и казалось, что приезд получился каким-то бестолковым.

– Приятно видеть тебя дома, – смущенно сказал Фрэнк, потирая подбородок. – Мы скучали по тебе.

– Да, у вас действительно довольный вид, – ответила Люси со смешком – какая пародия на смех! – Пойдем, Питер! Тебе давно пора быть в постели.

Это было ужасно нелепо, но глаза ее затуманились слезами, и она вспомнила о прошлой встрече после разлуки, о былом восторге… Глубоко в груди закипела мучительная обида. Люси резко повернулась и вышла из комнаты.

Глава 5

Но на следующее утро того дня, когда была намечена поездка к Эдварду, Люси вполне воспрянула духом. Ей нравились такого рода путешествия – обязательных визитов нет, однако есть возможность со вкусом одеться, показать, какой у нее чудесный сын, как он развит и как примерно себя ведет. К тому же Люси, с ее природной общительностью, хваталась за шанс навестить родственников мужа, поскольку сам Фрэнк легкомысленно относился к укреплению семейных связей, вернее, открыто пренебрегал ими.

Утро было погожим: над морем сверкало солнце, в воздухе еще чувствовалась летняя мягкость – все предвещало приятное короткое плавание по заливу.

Надев на Питера килт, сшитый в честь ее рода из шотландки цветов клана Мюррей, она объясняла ему огромную важность вежливого поведения.

– Не забывай всякий раз говорить «спасибо» и «пожалуйста», – внушала она, туго стягивая ремнем кожаную сумку сына. – Боюсь, Анна баловала тебя. И никаких глупых замечаний, а иначе я сильно рассержусь.

Во время предыдущего визита два года назад сын совершенно опозорил ее, наивно поинтересовавшись, отчего это у мисс О’Риган нос такого странного цвета.

Питер обещал хорошо себя вести и выказывать самые тонкие и благородные манеры. В волнении от предстоящей поездки он непрестанно подскакивал, и Люси никак не удавалось застегнуть прямоугольные металлические пуговицы на его темно-зеленом пиджаке.

– Интересно, как там поживает желтая кошка Эйлин? А на тот берег нас переправит Дейв или Ангус? – сыпал Питер вопросами, переминаясь с ноги на ногу. – Надеюсь, будет штормить. Я люблю качку.

– Да что ты говоришь? – с легким кивком пробормотала Люси. От одного только вида бурного моря ее начинало мутить. – А как же твоя бедная мама? Стой спокойно, сынок.

– Возьми с собой лимон – пососешь, – с невинным видом предложил он.

Она искоса посмотрела на него, подумав о том, что он сын своего отца. Во время последнего морского путешествия ее уговорили воспользоваться этой фруктовой профилактикой, и Фрэнк на протяжении многих недель не давал ей забыть пагубных последствий этого.

– Ну вот, – удовлетворенно сказала Люси, наконец отстраняя сына и внимательно осматривая напоследок его ногти и уши.

Затем она занялась собственным туалетом. Поскольку эта поездка не ставила целью облегчение чьих-то страданий, Люси, конечно, наденет лучшую одежду – темно-малиновый костюм из шерсти с рисунком из белых крапинок, напоминающих снежинки. Зибелин – роскошное, звучное название для ткани. А какой богатый крой – расклешенная юбка, короткий жакет с баской из темно-красного бархата! Со шляпы – тока из черной синели – кокетливо свисали черные петушиные перья. Черные лайковые перчатки были отделаны белой строчкой, изящная кожаная сумочка на цепочке соответствовала последнему слову моды.

И последний штрих – без сомнения, стильный: Люси сбрызнула свой носовой платок несколькими каплями одеколона. Вздохнув, она посмотрела на себя в зеркало – элегантная, сияющая сдержанной радостью. Потом легко постучала в дверь напротив и вошла в комнату Анны.

– Ты почти готова? – спросила она.

– А знаешь, – протянула Анна, сидевшая на краю кровати, – мне не очень хочется ехать. Я не питаю к Эдварду особой симпатии – он такой высокопарный малый. Поезжайте вы с Питером. Я останусь и накормлю Фрэнка ужином.

Помимо своей воли, Люси поскучнела.

– Фрэнка вполне может накормить Нетта, – медленно произнесла она и, помолчав, добавила: – Тебя приглашали особо.

– Мне-то какая забота, – уронила Анна с тем же равнодушием.

– Но почему? День такой чудесный, – настаивала Люси. Очевидно, ей было не понять подобного отношения. – И пикник будет замечательный.

– Ты любишь делать все по-своему – правда, Люси? – мило улыбаясь, спросила Анна.

– Ну… – Люси покраснела. – Конечно…

– Хорошо, – вдруг сказала Анна, – я поеду.

На миг воцарилось молчание, потом Люси повернулась и в задумчивости пошла вниз.

– Ну что – прилично я выгляжу? – рассеянно спросила она, медленно кружась в центре кухни.

Отношения у Люси с прислугой были доверительными.

– Если уж вы неприлично, то не знаю, кто прилично, – откликнулась Нетта, уперев руку в бок и оценивающе разглядывая Люси.

Из уст Нетты этот сомнительный комплимент прозвучал как высшая похвала.

– Ты чудесно выглядишь, мама, – искренне восхитился Питер.

Последовала пауза, они ждали Анну.

– Пока меня не было, все шло хорошо? – спросила Люси, лениво поправляя свои наручные часы.

Она не совсем понимала, зачем задала этот вопрос – к тому же Нетте, надежной Нетте, «настоящему сокровищу», – и слова, слетевшие с ее губ, показались ей ненужными.

– Хорошо – да, хорошо, – уверенно ответила служанка.

В этот момент распахнулась дверь, и в комнату медленно вошла Анна, даже не извинившись за опоздание. На ней было скромное темное платье, и Люси, с ее быстрой реакцией, моментально решила, что ее зибелин чересчур яркий.

– Жаль, здесь нет Фрэнка, – сказала Анна, – тогда мы поехали бы все вместе.

– Увы, – довольно сухо произнесла Люси, направляясь в коридор, – ты же знаешь, он занят делами.

Действительно, Фрэнк заранее написал Эдварду ироничную записку с выражением сожаления, которую Люси обещала не передавать.

Они шли по дороге к каменному молу, выдававшемуся в море прямо из двора Боуи. Женщины шагали рядом, Питер чуть отставал, держась за руку матери.

– Этот путь короче – и приятнее! – воскликнула Люси со всей ответственностью чичероне.

Они подходили к спуску, под ногами шуршали чистые сосновые опилки.

Право, Мурам было гораздо проще оплачивать небольшой паровой катер, принадлежащий братьям Боуи, чем идти целую милю к пристани, откуда довольно редко отчаливал пароход. Кроме того, молодые братья-близнецы Боуи, Дейв и Ангус, были приятными и услужливыми людьми. Они продолжали дело своего старого отца: сооружали ялики, сдавали напрокат гребные лодки и гоняли по заливу «Орла» – то как паром, то как судовую шлюпку.

Да, Дейв или Ангус – столь похожие, что их было не различить, – в кратчайший срок и без лишних формальностей переправляли через залив человека, овцу или бочку картофеля.

Сегодня «Орлом», этим славным судном, управлял Дейв. Этот крепкий парень всегда сиял улыбкой из-под кепки и с беззаботной лихостью носил свой промасленный саржевый комбинезон. Завидев пассажиров, Дейв вдруг покраснел по какой-то неясной причине, явно имеющей отношение к семейству Мур.

– Как поживает твой папа, Дейв? – дружелюбно спросила Люси.

– Хорошо, хорошо, – заулыбавшись, ответил тот. – С ним все было бы отлично, будь у него ноги, по его словам. – Такой содержательной идиомой Старый Мореход описывал свою немощь. Помолчав, Дейв произнес: – Что ж, если вы готовы…

И он галантно помог им перебраться через низкий металлический фальшборт на корму, где для них была положена продолговатая плюшевая подушка. Через миг «Орел» отчалил под шум гребного винта, дугой удаляясь от причала и оставляя за собой бурлящий пенный след, от которого медленно расходились и накатывали на берег волны. За судном летели чайки.

Над гладким, спокойным морем повисла легкая дымка, сквозь нее просвечивали рассеянные, но все же яркие лучи солнца. Острый нос судна рассекал воздух, прозрачная вода искрилась и сверкала. Для Люси, убаюканной этим всемирным покоем, отплытие в жемчужном сиянии показалось прекрасным. Она не отрывала взгляда от медленно отступающего берега, открывающегося простора бухты, медленно вырастающих голубых холмов за кормой. В этом было что-то таинственное – то, как уменьшались деревья и дома, стог сена сжимался в желтую точку, а бегущий поезд превращался в тоненькую нить, вьющуюся под спиралью белого дыма.

– Это чудесно, – медленно проговорила она, обращаясь к Анне с дружелюбной улыбкой.

Анна сидела неподвижно, положив руки на колени и глядя вдаль. В знак согласия она наклонила голову. Оставшиеся без ответа слова казались глупыми, и Люси почему-то вспыхнула – словно отвергли ее изъявление дружбы. Обычно ее замечания не воспринимались подобным образом. Нахмурившись, она воззрилась на профиль Анны, немного рассерженная ее равнодушием, потом быстро отвернулась и заговорила с Питером.

При подходе к Порт-Дорану мальчик вдруг встал и оживленно указал на что-то.

– Посмотрите! – закричал он. – Там «Ратлин»!

– Верно, Питер, – неожиданно вмешалась Анна. – Я приплыла на нем.

– Ничего себе, еще скрипит, – усмехнулся Дейв. – Настоящее старое корыто.

Вместе они смотрели, как ирландское почтовое судно вышло из гавани и устремилось вдоль фарватера, витками выпуская коричневый дым. Вскоре «Орел» причалил, и они сошли на берег.

На склонах холма, плавно поднимающегося от самой кромки воды, раскинулся деловой городок Порт-Доран, процветающий благодаря сластям и крепкому алкоголю, – здесь были заводы по переработке тростникового сахара и спиртзавод.

На полпути к вершине холма виднелся серый дом с двойным фронтоном – пресбитерий Святого Иосифа. На том же участке земли, осмотрительно огороженном декоративной металлической решеткой, стояли школа и церковь.

Трое прибывших вошли за решетку и поднялись по каменным ступеням дома. Люси позвонила в колокольчик. Они ждали некоторое время, потом дверь открыла юная служанка с длинными темными ресницами. Робко улыбаясь, она проводила гостей в небольшую комнатку. Обстановка не отличалась роскошью: стол и два стула, портрет папы Льва XIII на стене, потертый линолеум.

– Почему Эйлин не поговорила со мной? – прошептал Питер, глядя на Анну, которая с непроницаемым видом изучала фигуру папы римского на троне.

– Тише, – сказала Люси. В воздухе этой комнаты не ощущалось ни малейшего движения, и не хотелось нарушать этот покой, поэтому она присела на стул и выпрямилась. – Эйлин знает свое место. Увидишь ее позже.

Не успела она договорить, как с поникшей головой вошла женщина постарше. Это была мисс О’Риган, экономка, – высокая, худая, бледная, прыщавая женщина с рыжеватыми волосами, водянистыми голубыми глазами и впалой грудью. Она неизменно одевалась в черное, драпируя свою истощенную фигуру от подбородка до самой земли и не открывая даже ботинок. Руки сложены, голос приглушен, глаза опущены долу или возведены горе́, и никак иначе. С пояса у нее свисали четки и связка ключей – символы ее набожности и служения церкви. В отношении телесных нужд она придерживалась щепетильности, но ее природная непорочность, видимо, запрещала ей совершать интимные омовения в ванне, поэтому вокруг нее витал кисловатый душок, возможно говорящий о святости, но и о потливости тоже. Возраст ее, казалось, не менялся, она всегда выглядела лет на сорок, и ее физическое существование было обречено на постоянные страдания. Когда она говорила о своем слабом здоровье, молчаливо подразумевалось, что она с мученичеством святой бесконечно терпит напасти от климакса девственницы.

Хотя бытовало общее мнение, что мисс О’Риган помирает на ходу, она все же не спешила покидать сей мир. Ее удерживало на земле служение высшим силам и его преподобию Эдварду Муру. Впрочем, в отсутствие божества она могла бы жить. Но Эдвард – ах, без Эдварда она наверняка погибла бы.

– Вы сама… и Питер тоже… Разве он не становится похожим на Муров? – пробормотала она. В ее речи слышался неистребимый говор Корка. – Эта линия рта – в точности как у отца. – Она повернулась к Анне. – Приехали снова, мисс Анна… Вы пополнели – да, пополнели.

Люси показалось, что в тоне экономки мелькнула нотка осуждения.

– Чего не скажешь про вас, – тихо произнесла Анна.

Бледное лицо мисс О’Риган исказилось от негодования. Поджав губы, она опять обратилась к Люси:

– Да, в самом деле, его преподобие ожидает вас. Я провожу вас наверх.

Гости последовали за ней по коридору и поднялись по лестнице. Около двери мисс О’Риган, помедлив, наклонила голову и благоговейно постучала в дверь ногтем.

– Войдите, – прозвучал сочный голос.

Экономка послушно провела их в большую светлую комнату, уставленную уютной мебелью с обивкой из красного плюша. Также там стояли желтое бюро и прямоугольный стол. Из просторного эркера открывался широкий вид на залив.

Мисс О’Риган, сделав смиренный реверанс перед фигурой, восседавшей в мягком кресле перед открытым окном, с ревнивой покорностью пробубнила:

– Разрешите, ваше преподобие.

Обернувшись, отец Мур немедленно поднялся. Это был высокий мужчина с покатыми плечами, старше тридцати, с волосами такими же черными, как его сутана. Голова его по форме напоминала яйцо; лицо, с толстым прямым носом, выступающей подвижной верхней губой и выпуклыми светло-голубыми глазами, казалось желтоватым, и даже белки были испещрены желтыми крапинками. Невозможно было узнать Неда Мура, неотесанного юнца сомнительного происхождения, когда-то с трепетом поступившего в семинарию, в этом священнослужителе, который позднее учился в Вальядолиде и посещал Рим, ни больше ни меньше. Как будто в качестве награды за безупречную добродетель церковь наделила своего верного сына изысканными манерами.

Он поднял большую белую руку.

– Ах, Анна! – воскликнул он. – Рад видеть тебя снова. Какая приятная встреча после долгих лет! Я часто о тебе вспоминал, думал о том, как ты поживаешь.

– Это очень мило с твоей стороны, Эдвард, – пожимая ему руку, сказала она.

– Мы были обеспокоены известием о смерти твоего бедного отца. Надеюсь, ты уже оправилась от этой тяжелой утраты, – продолжил он, а затем повернулся к Люси. – Как замечательно ты выглядишь! А Питер подрос – само собой! Дай посмотреть – да, по меньшей мере на два дюйма.

Он ласково потрепал мальчика по голове и улыбнулся гостям. Мисс О’Риган, стоя поодаль, ангельским жестом сложила руки на груди и горящим взором наблюдала за церемонией.

Когда с приветствиями было покончено, отец Мур повернулся к экономке и справился о ланче.

– Да, ваше преподобие, – ответила мисс О’Риган. – У меня для вас приготовлен прекрасный ланч. Чудная камбала, пальчики оближешь. Потом – две птицы со сладким мясом и грибами. А на десерт – бисквит со взбитыми сливками, достойный самого епископа.

Он внимательно слушал с полуопущенными веками. Потом чуть сомкнул губы и разжал их с еле слышным возгласом одобрения:

– А-а! Что ж, если все готово, полагаю, мы тоже готовы, – добавил он.

– Да, ваше преподобие, – выдохнула мисс О’Риган, в восхищении от его фразы. – Сейчас подам.

Смиренно улыбнувшись, она благочестивой тенью выскользнула из комнаты.

– Хорошая женщина, – сказал отец Мур, когда она вышла. – Святая, иначе не назовешь, да вот здоровье у нее слабое.

– У нее действительно болезненный вид, – согласилась Люси, – но она наверняка прекрасно готовит.

Люси была потрясена превосходным меню мисс О’Риган. Эдвард кивнул, потом задумчиво заметил:

– У нее слабый позвоночник. Она дважды бывала в Лурде. – Он с важным видом умолк. – Чуда не произошло, но думаю, была какая-то польза.

– Тебе следует снова послать ее туда, Эдвард, – сказала Анна, глядя в окно. – В третий раз может повезти.

– Полагаю, вряд ли дело в везенье, – вздохнул Эдвард. – Если происходит исцеление, то это чудо.

– Именно это я и имела в виду, – произнесла Анна, и ее тон был очень естественным.

Эдвард нахмурил брови, но тут прозвучал гонг, в который ударила, без сомнения, Эйлин, ибо сил мисс О’Риган не хватило бы на то, чтобы извлечь столь оглушительный звук.

– Что ж, – моментально передумав отвечать Анне, сказал отец Мур, – пойдемте вниз.

Он галантно взял Люси под руку и повел гостей в столовую, где сиял безукоризненной скатертью камчатного полотна стол, накрытый на четверых. Эдвард испросил благословения перед трапезой. Все расселись по местам, и немедленно было подано угощение.

– Немного хереса? – предложил Эдвард, вынимая пробку из графина.

Анна беспечно пододвинула свой бокал и дождалась, когда он наполнится до краев.

– До половины, Эдвард, – запротестовала Люси.

Она всегда робела перед ним, чувствуя себя очень юной. К тому же она подумала, что мисс О’Риган не одобрит невоздержанности с ее стороны. Но Эдвард вежливо настаивал.

Люси осторожно отпила из бокала, и херес, переливаясь насыщенным янтарным цветом, приятно обжег ей язык. Камбала тоже была восхитительна и буквально таяла во рту. Ее подали с пикантным розовым соусом.

– Анчоусы, – с полным ртом пояснил отец Мур. – И не из бочки.

– Вкусно, – сказала Люси.

Она с удовлетворением отметила, что Питер ведет себя хорошо. Его угостили умеренно газированным желтым лимонадом. Накрахмаленная белая салфетка топорщилась вокруг его шеи, как стихарь.

«Правда, – подумала она, – Эдвард – сама доброта».

Он действительно был идеальным хозяином. Радушный, словоохотливый, сам любящий поесть и всегда готовый услужить гостям, он сдержанно, как подобает священнослужителю, жестикулировал, разводил холеными руками, смакуя вино и наслаждаясь едой, но не забывая мягко критиковать стряпню. Его обходительность подкреплялась утонченно-красноречивыми движениями тяжелых крупных век.

Несмотря на все это, Люси заметила, что его взгляд время от времени с затаенным любопытством останавливается на Анне.

– Я обдумывал, Анна, – через некоторое время сказал отец Мур с ненавязчивым намеком, – то маленькое замечание, которое ты сделала. Надеюсь, в нем не было насмешки. Наверное, в молодости мы все немного своенравны. Но я уверен, ты не хотела показаться непочтительной.

Его тон был безукоризненным, благожелательным, слегка лукавым.

– Ты имеешь в виду, – бесхитростно спросила она, – тот разговор о позвоночнике мисс О’Риган, Эдвард?

– Нет, Анна. Я говорю в целом о чудотворстве. Я знаю, что в наши дни, когда делаются попытки объяснить происхождение Вселенной научными теориями, иногда бывает трудно поверить в первостепенные основы нашей религии. Что ж, у нас есть надежное подспорье в Лурде. Эти святые источники, – он поднял руку, – они чистые и целительные.

– Я знаю, что однажды туда ездила Полли – из-за ее газов. Она говорила, там ужасно холодно и грязно. Неудивительно, если туда погружаются все эти иностранцы.

– Чудо, Анна, – довольно чопорно возразил Эдвард, – подразумевает нечто большее, чем просто исцеление от метеоризма.

– Но если бы Полли излечилась от газов, это наверняка было бы чудом. Ведь никто никогда не рассказывал о происходящих там феноменальных случаях выздоровления. Скажем, если бы одноногий вошел в грот и вдруг вышел из него на двух ногах, меня бы это несомненно потрясло.

Безусловно, в ее тоне слышалось извинение, без малейшего намека на насмешку, однако Эдвард покраснел, сразу замкнувшись в себе. К счастью, наступила своевременная пауза, когда принесли птиц, которые оказались тетеревами, поданными на гренках.

– В начале сентября тетерева хороши как никогда! – сказал отец Мур, радуясь возможности сменить тему.

К этому блюду предложили вино «Поммар», подогретое до комнатной температуры. Люси проявила твердость – у нее горели щеки – и согласилась лишь на половину бокала, но Анна не стала отказываться. Деликатно потягивая вино, Эдвард на время оставил теологию и стал рассказывать об искусстве сервировки вин, о том, как вредно внезапное изменение температуры благородного напитка. В Вальядолиде – Эдварду приятно было вспоминать проведенные в Испании дни – он кое-что узнал о марочных винах и способах их приготовления. Он говорил о винограде, вспоминая, как отдыхал в винограднике колледжа, сидя под какой-нибудь лозой, с которой свисали сладкие гроздья. Стоило протянуть руку, и можно было сорвать кисть винограда и отведать сочную мякоть. Сладкий мелкий сорт, напоминающий белую смородину. Изумительно!

Люси внимательно слушала, но в глубине души ее волновала странная настороженность Эдварда по отношению к ее кузине. Что за этим скрывается? Подобные мысли портили удовольствие от теплой встречи.

Когда гости воздали должное бисквитному торту, обильно украшенному вишнями и взбитыми сливками, в комнату поднялась мисс О’Риган, чтобы выслушать суждение о своих трудах. Она с обычным смиренным видом встала у двери, а Эдвард, очень довольный собой, откинулся на спинку стула, вертя в руках бокал и чуть заметно улыбаясь. На его благожелательное лицо падал мягкий свет из окна.

– Превосходно, – сказал он, – в самом деле превосходно.

Бесцветная улыбка мелькнула на лице экономки, и она заявила:

– Единственное, что меня смущало, – это дичь. Полагаю, надо было ее еще немного выдержать. Люблю, когда тетерев хорошо подвялен. – Она чуть покраснела, опустила глаза и выдохнула: – Да, ваше преподобие, надо будет снова поговорить с торговцем дичью.

В ее тоне не было робости, лишь величайшее смирение, словно, сокрушаясь по поводу своей немощности, она страстно желала обрести силу, которая позволила бы ей устремиться на торфяники и подстрелить для отца Мура пару тетеревов. «Все для Эдварда» – таков был девиз ее жизни, ибо она любила Эдварда. Но любила не физической, а возвышенной любовью и в духовном смысле была его возлюбленной.

– Поверьте, это все равно было превосходно, – приветливо заметил Эдвард.

– О да, действительно, – с теплотой добавила Люси.

– Восхитительно, – мягко поддакнула Анна, а Эдвард кивком головы отпустил экономку.

Выразив признательность мисс О’Риган, Эдвард возблагодарил Бога за прекрасную трапезу, и все поднялись наверх в гостиную, чтобы выпить кофе. Там, с удобством устроившись и отпустив Питера, который интересовался желтой кошкой, они должны были бы почувствовать себя непринужденно. Но поначалу разговор не ладился.

– А скажите, – через какое-то время начал Эдвард, – как там поживает старина Фрэнк? Он сейчас… регулярно выполняет свои религиозные обязанности? – Помолчав, он ласково взглянул на Люси. – Вот в этом должно проявляться твое влияние, моя дорогая.

– Фрэнк не слишком… набожный, – медленно ответила она, изучая крупинку серого пепла, упавшего на пуговицу сутаны. Люси прекрасно сознавала собственные изъяны. Несмотря на сентиментальную тягу к религии, она чувствовала, что ее вера недостаточно сильна, чтобы искупить ее многочисленные недостатки. – Но я знаю, что в душе он верующий, – добавила Люси.

– Конечно, конечно, – согласился отец Мур, быстро бросив на Анну выразительный взгляд. – Он может делать вид, что насмехается, подобно прочим, но у него есть вера. Пожалуй, он немного апатичен, равнодушен и холоден, но по сути своей благоразумен. А ты, Люси, – пробормотал Эдвард, соединяя вместе розоватые кончики пальцев, – ты слишком любишь Фрэнка, чтобы позволить ему быть беспечным.

Она улыбнулась прозорливости Эдварда. Превосходный обед и приятное сочетание хереса с бургундским расположили ее к сентиментальности.

– Мы с Фрэнком очень хорошо ладим, – сказала она, не переставая улыбаться.

– И ты им руководишь, – приветливо добавила Анна. – В этом нет сомнения.

– Со своей стороны, считаю, – быстро сказал Эдвард, – что Фрэнк нуждается в ненавязчивом руководстве. – И теперь он с чистой совестью обратился к светским делам. – Как у него бизнес, – спросил он, – нормально идет?

– Великолепно, – заявила Люси. – Есть хорошая возможность – большего пока не скажу, – но надеюсь, что Фрэнка ожидает достойное будущее.

Эдвард закивал, обрадованный тем, что у брата есть перспективы.

– Понимаешь, – продолжила она, с радостью и оптимизмом думая о будущем и побуждаемая интересом Эдварда, – мы хотим преуспеть в жизни. Продвинуться вперед. Надо подумать о будущем. Еще есть проблема с образованием Питера. Мальчик растет, и я не совсем довольна маленькой школой, в которую он ходит.

На ее лице была написана решимость. Она бросит все силы на то, чтобы достичь успеха. Ее надежды не напрасны, сомнения нет. Она позаботится о том, чтобы они, Муры, заняли подобающее место в обществе, чтобы из Питера вышел толк.

В ответ на вопрос Эдварда она призналась, что не заметила в сыне склонности к священству. Ей хотелось бы сделать из него врача.

– Врачи тоже приносят пользу, – благожелательно откликнулся Эдвард. – Они врачеватели тела, а мы врачеватели души.

В этот момент Анна, которая молчаливо следила за разговором, беспокойно заерзала. В ответ на вопрошающий взгляд Эдварда она улыбнулась.

– Чувствую сонливость, – сказала она, – вот и все.

Он в последний раз затянулся турецкой сигаретой, изящно раздувая ноздри, потом предложил:

– Не прогуляться ли нам по саду? Это тебя освежит.

– Идите вдвоем, – пробормотала Анна, откидываясь назад и закрывая глаза. – Хочу спать. Останусь здесь и подремлю.

– Ладно! – воскликнул Эдвард и опять нахмурился.

Поднявшись с горделивым видом, он помог Люси встать, взял с каминной доски свою шляпу, а с вешалки за дверью снял короткий темный плащ. Это был старый плащ, привезенный из Испании, и Эдвард накинул его на плечи величественным жестом кардинала. Люси показалось, что в этом плаще Мур окутан ореолом романтики, и это ему чрезвычайно шло. Теперь она начала смутно понимать, отчего мисс О’Риган так обожает Эдварда.

Они вышли из дома через французское окно столовой и принялись медленно прогуливаться по круговой дорожке сада.

Все еще чувствуя себя уязвленным, отец Мур с минуту молчал, потом вдруг воскликнул:

– Что ты думаешь о ней – об Анне?

– Не могу пока понять, – улыбнулась Люси. – Пожалуй, она мне нравится, но она такая… такая загадочная, да?

– Загадочная! – выпалил он.

Он открыл рот, словно собираясь заговорить, но затем стиснул губы. Она ждала его реплики, но реплика не прозвучала. Повисло молчание. Эдвард, пытаясь справиться с волнением, обошел ровно двадцать раз вокруг простертых рук раскрашенной садовой статуи и остановился.

– Это мой моцион, – пояснил он Люси. – Двадцать кругов помогают растрясти печень.

Он, как всегда, предложил показать ей церковь, построенную Пьюджином, и, когда они вошли туда, тихим голосом стал рассказывать о линиях готических арок, конструкции запрестольной перегородки и резных деревянных ангелах кафедры. Пьюджин создал эту церковь до того, как Господь создал Эдварда, но трудно было избавиться от мысли, что сам Эдвард спроектировал церковь, построил ее собственными руками и теперь владел ей как собственной.

– Да, церковь удивительно красива! – воскликнул он, наконец задержав взгляд на серьезном лице Люси.

Он считал ее скромным и бесхитростным созданием, возможно не обладающим высоким интеллектом, но честным и почтительно относящимся к его сану священника. К тому же она любила хорошо одеваться, а ему нравились элегантные женщины.

Они преклонили колени, и каждый произнес про себя молитву. Немного смущенная присутствием Эдварда, Люси не смогла мысленно закончить ни одной фразы, и ее религиозное рвение перед таинственным алтарем выразилось лишь в горячей благодарности за свой жизненный жребий. Поднявшись, они вышли из церкви и, оторвав Питера от тесного общения с Эйлин в буфетной комнате, согласно признанному ритуалу этих визитов, отправились в школу. Эдвард очень гордился своей школой! Когда они проходили через классные комнаты, при их появлении вымуштрованные ученики в каждом классе дружно поднимались и как один восклицали: «До-брый день, свя-той отец!» Эдвард же показывал своего племянника.

– Вот какой большой! – говорил он напыщенно и с гордостью дотрагивался до головы мальчика.

Разумеется, на фоне поношенных штанов и рваных башмаков килт выглядел чем-то исключительным, и учителя не скупились на похвалы в адрес «племянника его преподобия».

Когда они вернулись из школы, Люси под напускным равнодушием скрывала ликование. Для нее апогеем этого «смотра» явилось то, что ее сына признали не таким, как все, пусть даже отличие было незначительным. И все же, оставив Эдварда с мальчиком и отправившись в одиночку в комнату экономки с ритуальным визитом вежливости, Люси, несмотря на все удовлетворение, испытывала смутное беспокойство. Что-то – она не могла понять, что именно, – нарушало полноту ее счастья. Она не могла не признать тот факт, что Анна озадачивает ее, а это ощущение было совершенно чуждо открытой натуре Люси. В этот день Анна была очень любезной, но держалась особняком, и казалось, ее поведение слегка нарушало общую гармонию. У Анны были деньги, независимость, она была хороша собой, и все это давало ей право напустить на себя скромный и вместе с тем самоуверенный вид. Но было в этом нечто большее. Порой небрежная холодность Анны казалась маской, под которой скрывалась другая, странная и сильная натура, готовая внезапно проявиться. Чем еще можно было объяснить отчужденность Эдварда, странный блеск в глазах мисс О’Риган? Люси намеревалась открыто расспросить Эдварда об Анне, но он упорно обходил эту тему молчанием. Сейчас, однако, сидя в душной комнатушке экономки, ибо Тереза О’Риган не признавала проветривания, если только дело не касалось фланелевого белья Эдварда, Люси то и дело бросала на нее взгляд, в котором горело любопытство.

– Его преподобие сказал мне, – говорила мисс О’Риган, – что после отъезда Анны Питер погостит у нас несколько дней.

– Да, – кивнула Люси, помолчала и вдруг неожиданно для себя воскликнула: – Мисс О’Риган! Не расскажете ли мне кое о чем? Почему вы не любите Анну?

– Анну? – повторила экономка, очень смущенная неожиданным вопросом.

– Да! Почему она вам не нравится?

Наступила пауза. Мисс О’Риган залилась краской.

– Дело не в том, что Анна мне не нравится, – наконец произнесла она с запинкой. – Я… я не одобряю ее поведение.

– Но почему? – настаивала Люси.

– Разве вы не знаете? – удивилась экономка. – Ваш муж… не говорил вам?

Люси покачала головой, преисполненная любопытства, но немного озадаченная реакцией собеседницы.

Мисс О’Риган прижала к бледным губам кончики пальцев, явно разрываясь между страхом и желанием все рассказать.

– Лучше не говорить… – дрожащим голосом пробормотала она.

– О чем?

Люси с нетерпением ждала.

– Не знаю… – промямлила экономка, а потом, заламывая худые руки, разразилась потоком слов.

Люси была поражена до глубины души. Несмотря на курьезное смущение мисс О’Риган, ничего забавного не было в событии, о котором она рассказала. Неприкрашенный, лишенный всяких ханжеских причитаний факт ошеломил Люси – у Анны был незаконнорожденный ребенок!

Потрясенная и смущенная, Люси молча уставилась на экономку. Этого она ожидала меньше всего. Шокирующее разоблачение! Никогда не стала бы спрашивать, имей она хоть смутное подозрение насчет Анны.

– Это случилось пять лет назад, – продолжила мисс О’Риган, и в ее голосе зазвенело сострадание. – И он умер, бедный малыш, когда ему было три годика.

У Люси затуманились глаза. С какой ошеломляющей ситуацией она столкнулась – неприятной, печальной, невероятной, словно описанной на страницах сентиментального романа. Но, так или иначе, это было правдой. И все теплое очарование дня моментально рассеялось.

– Но почему?.. – наконец выдавила она. – Кто был…

Мисс О’Риган быстро заморгала, потом опустила глаза. В ее смущении, как и раньше, отражалась душевная боль.

– Не знаю, – поспешно ответила она. – И никто не знает, кто был отцом. Из нее клещами было не вырвать его имя. Просто запечатала уста, и точка. Его преподобие так переживал! Ох, странная она, эта Анна!

– Но наверняка, – настаивала Люси, – наверняка…

Она не закончила фразы, потому что в этот момент в комнату ворвался Питер, а за ним вошли Эдвард с Анной.

– Мы опоздаем, мама! – прокричал мальчик. – Ты сказала Дейву, что в четыре часа.

– Да, – автоматически ответила она, – сказала.

– Тогда скорее! Скорее! Анна вот спала, а ты тут разговариваешь. Мы опоздаем на корабль!

Последовала пауза, потом все направились к прихожей.

– Я бы вас проводил, – объяснил Эдвард у двери, – но мне надо навестить дорогого давнего друга. Ее зовут мисс Мактара.

– Не опоздай из-за нас, – улыбаясь, сказала Анна. – Какое прелестное имя!

Эдвард сердечно попрощался, снова напомнив, что приглашает Питера провести у него в доме несколько дней, ближе к концу каникул. Мисс О’Риган смиренно подала каждому слабую руку. А Эйлин, прижав носом желтую кошку к боковому окну кухни, на миг показалась, когда компания шла по дорожке к воротам, и Питер рассмеялся.

Но Люси не смеялась. Она была смущена, вся во власти какой-то беспричинной тревоги, словно на нее подействовала неприятная новость, рассказанная экономкой. Люси не мучилась, не испытывала запоздалого сочувствия к Анне – невозможно было жалеть ее, да та и не просила об этом. Она вновь посмотрела на Анну. Но очевидно, Анна была поглощена собственными мыслями. В сердце Люси вновь закипело раздражение, необъяснимое, но жгучее – смутное предчувствие, от которого было трудно избавиться. «Почему, – растерянно думала она, – почему, ей-богу, Фрэнк никогда не рассказывал мне об Анне?» Эта мысль была обидной, она приводила в оцепенение, погружала в молчание. К ней на ум снова приходили тревожащие слова мисс О’Риган: «Ваш муж… не говорил вам?» Этот вопрос, казалось, крепко засел у Люси в голове: почему Фрэнк никогда не рассказывал ей об этом?

Глава 6

В следующую субботу должен был состояться пикник, задуманный Питером еще до приезда Анны и ожидаемый с неиссякаемым энтузиазмом юности. Как ни странно, у Люси не было большого желания развлекаться. Она не могла объяснить почему – просто не хотела ехать. Но Фрэнк воспринял эту идею с несвойственным ему оживлением, обсуждая различные экстравагантные планы, начиная от аренды люгерного парусника, на котором они поплывут по заливу, и заканчивая линейкой для поездки через Уинтон-Хиллз. Люси кратко отвечала ему, что, если пикник и состоится, они просто дойдут на гребной лодке до леса на мысу Ардмор. Мыс, как сказала Люси, находится неподалеку и она, по крайней мере, воспользуется возможностью, чтобы набрать малины на варенье.

Она направилась в кухню и, засучив рукава, занялась приготовлениями к пикнику. Но расположение духа у нее было странное, и она осознавала всю абсурдность своего настроения, уже два дня угнетавшего ее. Она ничего не сказала Фрэнку о своем недавнем открытии. Вообще-то, ему давно следовало рассказать ей об этом. Что за тайны друг от друга? Она ничего от него не скрывала, целиком принадлежала ему и справедливо требовала от него, чтобы он тоже принадлежал ей. Более того, после визита в Порт-Доран Люси предлагала ему всякую возможность исправить свое упущение – намек здесь, нужный вопрос там – и ждала, теряя терпение, его запоздалой доверительности. Но он ничего не говорил. Ее сердило это явно умышленное утаивание.

Она в раздражении подняла голову и увидела через выходившее на задний двор окно фигуры Анны, Фрэнка и Питера. Они склонились над вскопанной землей и пристально ее разглядывали. Люси услышала визгливый, возбужденный смех сына, копавшего червяков под ясенем. За ужином Питер рассказывал, как собирается перехитрить громадную и сказочно древнюю форель, которая, по слухам, водилась в верхней запруде ручья Ардмор.

Люси могла бы улыбнуться его похвальбе, но не улыбнулась. Она стала раздражительной и резкой, оттого что все время думала об Анне – этой на удивление сдержанной женщине, которую она не понимала, об Анне, изобличенной в одном проступке, и проступке непростительном. Знай Люси об этом эпизоде из прошлого, оставила бы она с такой готовностью на попечении Анны дом, Питера и – она думала об этом с внутренним содроганием – Фрэнка? Разумеется, Анна приходится Фрэнку кузиной. Но оставить их в состоянии явного безразличия друг к другу, а вернувшись, застать за дружеским распитием пива – невероятная, отвратительная пошлость! Конечно, Люси это не понравилось. Под налетом бесстрастности в Анне наверняка скрывается что-то вульгарное.

Люси перевела дух. «Я должна, – подумала она, нахмурив брови, – я должна во всем разобраться».

Ее охватила тревога. Начать с того, что Анна, о которой она узнала такие вещи, отличается как минимум независимым характером. И она, Люси, оставила эту женщину наедине с мужем, в то время как он мог одним словом объяснить ситуацию. Но он ни слова не вымолвил! И не потому, что не знал. Эдвард знал, и, она была уверена, знали Джо, Полли, даже Леннокс. Фрэнку наверняка все известно! Более того, тот самый год, когда с Анной произошло несчастье – пять лет назад, – примерно совпадал с его посещением Белфаста. Вероятно, Фрэнк был свидетелем этого происшествия. И все же ничего не сказал жене…

Люси постаралась отогнать черные мысли. Она слишком много размышляет об этом досадном отзвуке прошлого. Ей надо завершить приготовления к пикнику. Взяв буханку хлеба, она разрезала ее на длинные ломти и быстро намазала маслом, на одни положила домашнее яблочное желе, на другие – джем из ревеня. Оставшиеся куски хлеба пошли на приготовление сэндвичей с ветчиной. Те, что без горчицы, предназначались для Питера. Затем Люси намазала масло на домашние ячменные лепешки и оладьи, испеченные накануне, разрезала половину пирога с мясом на аппетитные куски, взяла почти четвертинку фруктового торта и пакет хрустящего печенья «Абернети» из жестяной банки, в которой оно всегда хранилось. Хозяйка действовала ловко и споро, и ее маленькие руки стали чуть влажными и порозовели, тогда как выше кисти кожа сияла гладкой белизной. Несмотря на спешку, ничего не было упущено – даже крошечный пакетик с солью для яиц, сваренных вкрутую. Вскоре корзина была собрана и прикрыта белой салфеткой. Затем, опустив рукава, Люси заторопилась к задней двери, хотя никакой срочности не было, и выкрикнула:

– Готово! Готово!

Стоявшие во дворе оглянулись. Питер восторженно замахал руками и с важным видом подбежал к двери, демонстрируя жестянку с извивающимися червями и желая немного напугать мать. Но она не смотрела на червей, она смотрела на мужа. Когда он подошел к ней, она обняла его рукой за плечи и вновь объявила:

– Теперь я готова, Фрэнк.

– Хорошо, – сказал он, немного озадаченный этим неожиданным проявлением чувств.

Через несколько минут все необходимые для пикника вещи были сложены рядом. Нетта получила от Люси последние указания, ведь служанка теперь одна отвечала за дом и его красивую обстановку.

По дороге ко двору Боуи Питер шагал впереди с удочкой на плече и котелком в руке в компании Фрэнка, который нес корзину для пикника. Чуть поодаль шли Анна с Люси. У нее в руках была маленькая пустая корзинка для сбора малины, в изобилии растущей в лесу.

У берега Люси вдруг остановилась.

– Смотрите, – радостно сказала она, – это мисс Хокинг.

К ним приближалась женщина с собакой. Толстый фокстерьер, страдающий одышкой, семенил, высунув розовый язык. Леди – в том, что это леди, не могло быть сомнений! – была высокой, дородной, статной, с фигурой классических пропорций, с округлыми руками и ногами Юноны и гладким точеным лицом. Весь ее облик был гармоничен, при полном соответствии возрасту, – небольшая голова, правильные черты лица, красивый прямой нос, невозмутимое чело, большие прозрачные глаза лазурного оттенка под тяжелыми веками. На ней был хорошо сшитый жакет, юбка из серого бобрика, и эта одежда, несмотря на строгий покрой, чувственно облегала роскошные линии ее тела. Наряд дополняли: блузка из тяжелого белого шелка с крошечными жемчужными пуговками и высоким воротником, элегантные ботинки на пуговицах, лайковые серо-сизые перчатки и туго сложенный длинный зонтик, ручка которого оканчивалась набалдашником из слоновой кости в форме буквы «Т». Да, мисс Хокинг отличалась некоторой эксцентричностью. Подойдя ближе, она взглянула на Люси своими большими яркими глазами и расцвела улыбкой. При этом ни единой лишней морщинки не добавилось на гладком лице, осененном великолепием золотистых волос.

– Надеюсь, – воскликнула она, хохотнув, – дождя не будет! – У нее был аристократический голос, к тому же глубокий, несмотря на звенящий смех, и сама ее беззаботная манера впечатляла. – А вот и ваш милый мальчуган! – завидев Питера, продолжила она. – Но где же его килт? Маленький горец! Вереск и папоротник так красивы осенью! «Стою на пустоши родной, зовут меня Макгрегор!»[6] Когда вы снова навестите меня?

Ее фразы обычно представляли собой серию лирических отступлений – лоскутное шитье, да и только! На сей раз в последнем «лоскутке» можно было обнаружить крупицу здравого смысла.

– Надеюсь, скоро, – приветливо сказала Люси и представила женщин друг другу, быстро пробормотав их имена.

– Обожаю детей, – сказала мисс Хокинг Анне. – Особенно мальчиков!

Каким-то непостижимым образом, почти кокетливо, она признавалась в своем интересе к маленьким мальчикам, выказывая не тоску бездетной одинокой женщины, но чувство более сокровенное и романтичное.

– Мы едем на пикник, – чуть смущенно сказала Люси.

Она знала, что мисс Хокинг, когда хотела, могла быть весьма благоразумной.

– Знаки вполне благоприятны, – мечтательно откликнулась мисс Хокинг. – Голубое небо, голубое море. Вы не бывали на Капри? Там чудесно. Парни ныряют в гроты. Такие красивые фигуры, настоящие condottieri[7]. – Помолчав, она подняла голову и, казалось, задумалась. – Я не должна вас задерживать. Идите! Идите! Приятного вам отдыха! Удивительная погода для этого времени года. А мне пора идти! Работа. Это важно.

Видимо вспомнив о срочном деле, она прервала разговор и, поклонившись, одарила Люси приветливой улыбкой, озарившей ее гладкое лицо, потом повернулась и грациозно пошла дальше.

– Боже правый! – сразу же сказала Анна. – Кто она такая?

От этого тона Люси моментально вспыхнула, тем более что подобная реакция Анны показалась ей отчасти оправданной.

– Она моя подруга, – чопорно ответила Люси, – большой друг. И она очаровательна!

С ее губ сорвалось это чудно́е слово, но почему-то оно показалось всем удивительно подходящим.

– У нее вид чудачки, – сказала Анна.

Они подошли к лодке, которую выбрал Мур и спустил на воду с помощью Дейва.

– Мне не нравятся ее собственные «знаки» – с этими ее «мальчиками»! – фыркнула Анна. – Мисс Хокинг с Иродом составили бы хорошую пару.

– Она действительно чудачка, – подбирая слова, пробормотал Фрэнк. Он прилаживал уключины. – И этот ее пес Фейри – у него такой вид, будто она надула его велосипедным насосом.

– Он ужасно большой, – вставил словцо Питер. – Большой, как… – Он огляделся по сторонам в поисках сравнения. – Как лодка.

Сжав губы, Люси нахмурилась. У нее было немного друзей в Ардфиллане, где почитался рафинированный снобизм. Ей нравилась мисс Хокинг, с которой она познакомилась совершенно неформальным образом. Нечастые встречи на набережной, где они увиделись впервые – легкая улыбка Питеру, поклон Люси, вежливый обмен словами на тему погоды, – переросли в настоящую дружбу. Теперь женщины были в курсе дел друг друга, и Люси знала, что одно время мисс Хокинг, будто бы приехавшая из Англии, преподавала музыку в пансионе для девочек в Редлендсе. Но теперь мисс Хокинг отошла от дел. В течение последних лет она по какой-то причине больше не занимала эту должность. Однако в Англию мисс Хокинг не вернулась, а осталась в Ардфиллане, жила одна, преданная, вероятно, своей собаке и своей музыке, не чураясь приятных сторон жизни, подобающих даме со вкусом и независимыми средствами.

А теперь, по сути, Фрэнк оказался заодно с Анной, поскольку не одобрял дружбу Люси с этой очаровательной, пусть и эксцентричной, дамой. Люси очень расстроилась, и ее прежнее раздражение вмиг превратилось в озлобление. Они уже сидели в лодке, и, слегка нахмурившись, она смотрела, как ее муж с необычайным усердием работает веслами. Она чувствовала, что он красуется – красуется перед Анной. Он побрился с непривычной тщательностью, надел новый костюм! Тоже для Анны? Более того, эти двое снова болтали, причем в таком тоне, который она ненавидела. Оставив в покое мисс Хокинг, они вновь принялись обсуждать визит в Порт-Доран, насмехаясь над Эдвардом. Да, Люси начинала более отчетливо понимать характер Анны – под внешним спокойствием скрывался дух осмеяния всех и вся.

– Анчоусы, – повторяла Анна с тихим злорадством. – Не из бочки.

– Все сводится к желудку Неда, – с гораздо меньшей тонкостью отвечал Фрэнк. – Дайте ему хорошую кормежку и бутылку вина, и с ним все будет в порядке.

– Позвоночник мисс О’Риган, – вздохнула она, окуная пальцы в воду. – Почти что чудо. Изумительно!

– Ежеквартальный сбор падает на воскресенье. Конверты можно получить с черного хода. Церковь Святых последних дней.

– Право, интересное занятие, Фрэнк, – продолжила Анна с бесстрастной полуулыбкой. – Маленькие секреты в исповедальне. Искренне кающиеся грешники. «Как часто, дитя мое, ты…»

– Сладкое благоухание в темноте, – осклабился он.

– Жокейский клуб для отца Мура, – негромко откликнулась она. – Чудесный человек. Деликатный, смиренный и мягкий. Друг мисс Мактары! – И, откинувшись назад, замурлыкала с закрытыми глазами: – «Звучала арфа в залах Тары…»[8]

Опершись на весла, Фрэнк разразился хохотом так, что даже лодка закачалась.

Люси почувствовала, как сердце бьется у нее в горле. Она не была фанатиком веры, и ее отношение к религии было довольно сентиментальным – но как могли они вести себя столь легкомысленно, к тому же перед ребенком! Пусть Эдвард немного напыщенный – разве она не ела его хлеб?

– Прекратите! – резко воскликнула она. – Я этого не потерплю, запомните раз и навсегда!

Анна медленно подняла веки и улыбнулась Люси.

– Просто немного повеселились, – дружелюбно произнесла она.

– Такое веселье мне не по душе, – процедила Люси, у которой пылали щеки.

Мур раздраженно дернул плечами. Последовала неловкая пауза, потом он молча взялся за весла. Люси тоже молчала. Ей было больно видеть такое выражение на лице Фрэнка, и она понимала, как сильно любит его. Она обрадовалась, когда они доплыли до мыса и с шумом вытащили лодку на гальку. Напряжение спало. Потом они все вместе вошли в лес и по тропинке направились к ручью Ардмор. Здесь после солнцепека открытого моря было прохладно и тенисто. Прожилки на листьях дубов уже были тронуты охрой, желтоватая зелень платанов оторочена красным, но листва еще не облетала. Под деревьями росли высокие зеленые папоротники, их листья со свистом рассекали воздух, когда Питер пробирался сквозь них. Для него в этом путешествии не было ничего сложного, но его привлекало приключение – глаза мальчика сверкали, а удочка, сконструированная по принципу жалкой экономии и с выгодой проданная мистером Гоу за одиннадцать пенсов и три фартинга, была выставлена вперед наподобие копья, ведь Питер прокладывал себе путь по первобытным зарослям!

Они шли вверх по течению ручья. После дождей он обычно низвергался с верхней вересковой пустоши бурным и мутным потоком, но сейчас по синевато-серому руслу струилась кристально чистая вода. За крутые берега цеплялся влажный мох, а над поющей водой, как оленьи языки, свисали длинные бледные ленты папоротников. Влажный аромат травы смешивался со сладким запахом высохшей на солнце глины.

Наконец они подошли к запруде. Питер отбежал в сторонку и, распугивая рыбу, стал возиться со своей удочкой из орешины – привязал леску, нанизал на блестящий крючок извивающегося червя, извлеченного из жестянки, и, согнувшись, забросил леску.

Пока Люси наблюдала за сыном, поглощенным своим занятием, ее настроение изменилось – она вдруг расслабилась, успокоилась и вновь обрела уверенность. Эта глупая, нелепая вспышка – просто чепуха, дурацкая фантазия! Повернувшись к Анне, она с улыбкой спросила:

– Будешь ловить рыбу или собирать ягоды?

– Подожду, – ответила Анна, – и посмотрю, что тут произойдет.

– Да, – сказал Мур, – мы выудим тебе кита.

– Побудь здесь, мама, пока мы не поймаем хоть одну рыбу, – попросил Питер.

– Мне кажется, – улыбнулась Люси, – тебе захочется удивить меня, когда я вернусь из леса. К тому времени ты успеешь поймать две или три рыбы. – Она уверенно кивнула и, взяв свою корзинку, добавила: – Постараюсь найти тебе немного янтарных ягод.

Так они называли сладкие логановы ягоды, изредка попадающиеся среди лесной малины.

– Ой, хорошо, – обрадовался Питер, который любил эти ягоды, – так и быть.

Люси отошла на несколько шагов, повернулась, помахала рукой и направилась к опушке леса.

Подле низкой каменной стены она наткнулась на заросли малины и принялась собирать ягоды. Свисая на тонких цветоножках, кое-где освещенные солнцем, они сверкали, как гроздья гранатов, – россыпь малиновых крапинок на зеленом гобелене. Отодвигая побеги малины, она заглядывала под серебристые с изнанки листья. По большей части бархатистые ягоды легко отделялись от бесцветной сердцевины, но иногда спелая ягода лопалась в пальцах, пачкая их красным соком.

Корзинка, висящая на локте, становилась все тяжелее. Вокруг царила глубокая тишина леса. Люси погружалась в эту тишину, по временам нарушаемую еле слышными звуками: шуршанием листьев, хрустом ветки под ногой, воркованием вяхиря, доносящимся с высокого бука. Постепенно Люси начала осознавать свою уединенность, которая стала давить на нее, и, бросая взгляды по сторонам, она заторопилась со сбором ягод. Ей вдруг захотелось вернуться в теплую компанию. Сердясь на себя за глупость, Люси повернулась и почти побежала прочь из зарослей.

Возле запруды она замедлила шаг и громко позвала спутников.

Но ответа не последовало. Выйдя из-за кустов, она увидела только Питера и резко остановилась. Улыбка исчезла с ее лица.

– Где остальные? – воскликнула Люси резким голосом, выдававшим ее смятение.

Увлеченный рыбной ловлей, мальчик покачал головой, не отрывая глаз от узкой коричневой полоски – она колыхалась на фоне темной тени, которую отбрасывал нависающий берег.

– Наверное, где-то поблизости, – рассеянно ответил он.

С минуту Люси стояла неподвижно, потом с усилием пошевелилась, опустила на землю корзинку. Безо всякого воодушевления она медленно набрала сухих веток, разожгла костер и поставила чайник с водой.

На берегу запруды Люси зачерпнула мягкий влажный песок и, за неимением мыла, принялась сосредоточенно оттирать им руки. Мелкие песчинки были до блеска отполированы сильным течением. Холодная быстрая зыбь, как молоко, пенилась вокруг ее рук. Вдруг Люси вздрогнула от резкого вскрика. Фрэнк с Анной вернулись, со смехом продираясь сквозь папоротники, – беззаботные и веселые, как будто ее вообще не существовало. В ней заговорило чувство собственника. Но она и виду не подала – выражение лица оставалось холодным, а в душе разгорался гнев. Как гром среди ясного неба, на нее накатило смутное, непостижимое чувство, которое невозможно было описать, – ни ревность, ни подозрение: то и другое казалось одинаково нелепым. Не то чтобы она хотела обвинить Фрэнка в недостойном поведении, это было бы абсурдно, но почему-то у Люси возникла уверенность: между этими двумя царит полное взаимопонимание. Это возмутило и озадачило ее.

И сейчас ей впервые пришлось притвориться. Выпрямившись, она выдавила улыбку и с напускным спокойствием спросила:

– И где, скажите на милость, вы были?

– Я хотел показать Анне вид с другой стороны, – не задумываясь, ответил Фрэнк.

Люси пристально посмотрела на них. «Вид» – это прозвучало как готовая отговорка.

– Мы могли бы сделать это позже, – с излишним жаром произнесла она.

Фрэнк поднял брови.

– Но, право, Люси… – начал он.

Она прервала его, трепеща всем телом и выразительно глядя на него:

– Оставить меня здесь собирать ветки и разжигать костер, после того как я собирала малину? Не очень-то чутко с твоей стороны.

Она умолкла, нервно сглотнув от обиды, а он бросил на нее робкий взгляд.

– Как бы то ни было, я для вас все приготовила, – заключила Люси, вновь заставив себя улыбнуться. – Пойдемте.

Они уселись около костра.

Ветчина на сэндвичах была сочной и мягкой, яичные желтки соблазнительно крошились, горячий чай имел сильный привкус ручьевой воды. Остывающие древесные угли покрывались голубовато-белыми хлопьями, ноздри щекотала душистая струйка дыма. Но Люси не могла смаковать еду, ничто не доставляло ей удовольствия. Все время она повторяла себе, что сегодня вечером поговорит с Фрэнком – спокойно поговорит. Между тем, поддавшись настроению, она настойчиво потчевала его, предлагая самые вкусные кусочки.

– Ты ничего не ешь. – Она с легкой тревогой посмотрела на него. – Куда подевался твой аппетит?

Фрэнк упрямо покачал головой.

– Все в порядке, – сказал он. – Предложи Анне торта. Я наелся.

– Но ты обычно уплетаешь все за обе щеки, когда мы приезжаем сюда, – настаивала Люси.

Вместо ответа он допил свой чай, встал и подошел к удочке. Ничего поймать не удалось, и сейчас, подтянув леску, Фрэнк изучал безжизненного червяка на крючке.

– Умер! И никогда не называл меня мамой! – мрачно пробормотал он.

Анна тоже поднялась. Услышав эту отвратительную, неприличную шутку, она прыснула, и ее странный смех полоснул Люси по нервам.

– Жаль, а я хлопотала, собирала эту корзину, – сердито заявила она. – Похоже, никто не хочет есть то, что я приготовила.

– Ты сама почти ничего не ела, – не оборачиваясь, сухо произнес Мур.

– Это правда, мама! – рассмеялся Питер и вытер руки о траву с видом обличителя. – Я съел больше всех, папа на втором месте, Анна на третьем, и ты последняя.

– Возьми носовой платок, мальчик, – довольно строго глядя на него, сказала Люси. – И помни о манерах.

Трапеза на этом завершилась. Тарелки, вымытые Люси в проточной воде и вытертые сконфуженным Фрэнком, были уложены в корзину. Компания отправилась к морю вниз по течению ручья.

День погружался в теплую истому. Аромат собранной малины, раздавленной собственным весом, шел от корзины вверх, наподобие редкостного эфира. Вокруг жужжали насекомые. Люси шагала, охваченная тем чувством старой ностальгии, тем почти мучительным желанием, которое она часто испытывала, стремлением к чему-то, что ей надо ухватить и ни за что не отпускать.

Переходя вброд ручей по плоским камням, она обернулась и взяла Фрэнка за руку. Пусть Анна насмехается над этим проявлением собственнического чувства – ей было все равно. Люси сильно привязана к мужу и не станет этого скрывать… Они пересекли неширокое поле, заросшее лютиками, затем в теплом воздухе стал ощутим резкий запах соли, ручей расширился, обмелел, обнажились песчаные отмели. Из камней, выстилающих русло, поднимались, сплетаясь, и лениво, томно всплывали на поверхность колышущиеся розетки янтарных морских водорослей. На береговых откосах среди ярких головок армерий, словно вышитых бисером, торчали пучки жесткой травы и тростника. Наконец путники миновали последнюю излучину ручья и вышли на берег моря.

Люси глубоко вдохнула соленый воздух. Ее взгляд упал на голубую воду залива, где сквозь мерцание парил, как чайка, белый парус кеча. Теперь она чувствовала себя более свободно, но в ней все еще дремало это странное тревожное ощущение.

На обратном пути, убаюканная разнеживающим покачиванием лодки, она закрыла глаза, притворяясь, что дремлет. На нее действительно навалилась странная усталость, апатия, происходящая от неосознанного перерасхода душевных сил. Трое ее попутчиков пели – пели, казалось, в полном умиротворении. Над спокойной водой неслись негромкие мягкие голоса, которым аккомпанировал плеск неспешно работающих весел. Но у Люси не было желания подхватить песню. Сентиментальная мелодия рождала непонятное смятение в груди – это была последняя из смешных детских колыбельных, которую Люси, по горячей просьбе Питера, так часто напевала ему.

Мой милый за океаном, Мой милый за морем, Мой милый за океаном. Верните мне моего милого. Верните… Верните…[9]

Она словно находилась во власти несбыточного желания, которое, прорываясь сквозь жаркий тихий день, пробуждало в ней мучительную боль. Лишь плотно сомкнув веки, Люси смогла сдержать нелепые горькие слезы.

Когда они добрались до мола и Дейв, выбежав из-под навеса, помог им причалить, она испытала почти что облегчение.

– День выдался прекрасный, – сказал Дейв, улыбаясь.

Когда она прыгала на причал, он крепко держал ее за руку.

– Да, пожалуй, – согласилась Люси, и ее губы тронула ответная улыбка.

Дейв ей нравился.

Она не понимала почему, но этот день не стал для нее прекрасным. Тем не менее приятно было вернуться, вновь увидеть оживленное лицо Дейва, такого спокойного и надежного. Ей вдруг показалось, что прошла целая вечность с той минуты, когда они отплыли от мола. Люси была рада оказаться в своем прохладном чистом доме.

Выкупав Питера, она уложила его спать, потом переоделась и сошла вниз. Занявшись вышиванием, она казалась спокойной, но, делая стежки, в раздражении не могла дождаться, когда Анна уйдет к себе. Однако в тот вечер Анна не торопилась. После того как пробило десять, она зевнула и посмотрела на часы. Наконец она поднялась и пожелала всем доброй ночи.

Люси осталась с мужем наедине.

Наступила долгожданная минута. Люси решительно отложила шитье, подошла к Фрэнку, который углубился в вечернюю газету, и села рядом с ним на диван.

– Фрэнк, – твердым голосом начала она, – хочу поговорить с тобой об Анне.

– Говори, дорогая, – пробормотал он, не поворачивая головы. – Слушаю тебя.

Она глубоко вздохнула. Прежде чем затронуть тему прошлого Анны, надо дать мужу последнюю возможность самому сделать это. И она медленно произнесла:

– Ты ведь хорошо знал Анну до нашей встречи. Правда, Фрэнк?

– Что за вопрос, – с легкостью откликнулся он. – Много лет мы жили в одном и том же городе – в Ливенфорде. В детстве играли в бутылочку.

Люси непроизвольно поджала губы:

– И полагаю, ты часто виделся с ней, когда был в Белфасте.

– Да, – небрежно согласился он. – Думаю, да.

– Тогда почему, – спросила она с расстановкой, – почему ты не рассказал мне о ней?

Фрэнк не поднимал глаз, но Люси заметила, что он перестал читать и барабанить пальцами по колену.

– Что ты имеешь в виду? – после ощутимой паузы произнес он.

– То, что сказала!

Он медленно поднял голову и повернулся к жене, но не стал говорить. И, воспринимая его молчание как желание уклониться от ответа, она вдруг выкрикнула дрожащим голосом:

– Почему ты скрывал от меня, что у нее был ребенок?

По сути дела, это прозвучало как обвинение. У Фрэнка нелепо отвисла челюсть, с полминуты он молча таращился на Люси.

– Что? – промямлил он. – Откуда ты узнала об этом?

– Ну уж во всяком случае не от тебя, – с нервной горячностью ответила она, в одном мучительном порыве переживая сомнения последних двух дней и эмоциональное напряжение сегодняшней поездки. – Ты должен был мне сказать. Должен, и прекрасно это понимаешь. Ты позволил мне пригласить сюда Анну и ни словом не обмолвился о том, что́ тебе известно. Более того, я оставила на нее дом, когда уехала в Рэлстон! Это неправильно. Я не понимаю этого. И мне это не нравится. Господи, почему, Фрэнк, ты не сказал мне?

– Не было возможности, – краснея, возразил он. – Не наседай на меня.

То, что Люси знает историю Анны, привело его в смятение. Правда, он намеревался рассказать все жене, но почему-то – ах, эта его прирожденная апатичность! – не удосужился. Дело не в том, что им двигало некое благородство, напыщенное рыцарство – словом, возвышенная глупость, состоящая в том, чтобы «запечатать уста» по поводу позора Анны. Просто Фрэнк пустил все на самотек. Один или два раза он принимался думать об этом, колебался, потом забывал. И теперь, вдруг осознав, что произошло, покраснел еще сильнее и раздраженно воскликнул:

– Я не говорил тебе об этом по той простой причине, что это не твое дело. Вот почему, если хочешь знать. Это никогда тебя не касалось. И не касается сейчас.

– Действительно! – Дыхание Люси участилось. – Значит, меня не касается, что за женщина приходит в мой дом. Из-за того что ты предпочитаешь отмалчиваться и считаешь себя вправе скрывать что-то от жены, у нас в доме появляется особа с репутацией, за которую по меньшей мере стыдно.

– Полегче! – громко вскрикнул он. – Анна моя кузина. С ней все в порядке. И ты это знаешь.

– Так вот, мы сейчас кое-что обсудим, – еле сдерживаясь, процедила Люси, сердито сверкая глазами, – хотя вряд ли сойдемся во мнениях. Скажу прямо: мне не нравится Анна. Теперь, когда я знаю ее и о ней. Не нравится, пойми. Вот тебе один пример: сегодня в лодке она очень гадко говорила про Эдварда. Что ж, она моя гостья, пусть остается, сколько собиралась. Но я не намерена терпеть всякий вздор. Нисколько.

– Вздор? – недоверчиво спросил он, и на его щеках запылал румянец. – О чем ты, черт побери, говоришь?

Ее маленькое лицо тоже горело, и, поджав губы, она прямо взглянула на него.

– Как будто я не поняла на Ардморе, – с язвительной насмешкой бросила она. – Посмотреть на вид, право! Вид! – И Люси скептически рассмеялась.

– Мы действительно пошли посмотреть на вид, – почти прокричал он, – и ничего больше! Зачем, по-твоему, мы пошли, господи боже мой?

– Не ори на меня, – сказала она тихим дрожащим голосом. – Нельзя, чтобы Анна услышала, как ты обращаешься с женой. – Она умолкла, вся дрожа. Но она любила его, поэтому подыскивала слова, которые больно задели бы его. – Ты… весь день бегал за ней, а вечером злишься на меня, устраиваешь сцену. Как тебе не стыдно?!

– Да не бегаю я за ней, сказал ведь! Какой вред от того, что я стараюсь развлечь свою кузину? Разве я не обещал делать это?

– Я знаю тебя, Фрэнк, – медленно проговорила Люси, почти не разжимая губ. – Знаю, что ты не из тех, кто умеет развлекать. Даже не пытайся сбить меня с толку. Более того – я люблю тебя. Эти девять лет я при всех обстоятельствах поддерживала тебя. Я все тебе отдала. Я была тебе предана и не допущу, чтобы ты своими поступками выставлял себя дураком. Так что, будь добр, предоставь Анне в будущем самой позаботиться о себе.

– Значит, вот как, – вызывающе усмехнулся он. – Я должен выполнять твои указания. Что ж, хочу повторить. Анна не бегала за мной – как ты это называешь, – а я не бегал за Анной. Ты знаешь, что я не хотел, чтобы она приехала. Это ты ее пригласила. Да, ты! Тебе это непременно понадобилось! А теперь, когда она здесь, ты преспокойно поворачиваешься спиной и велишь мне осадить ее. С ума ты, что ли, сошла?! Но поскольку ты сама все это затеяла, позволь сказать, что я не собираюсь идти у тебя на поводу. И я буду продолжать любезно обращаться с Анной. Даже еще более любезно, раз уж ты наскакиваешь на меня. Может быть, Анна гораздо лучше, чем ты думаешь.

Он рывком распрямил газету, выставив ее между ними наподобие щита.

С минуту Люси созерцала газету, прекрасно понимая, что Фрэнк ее не читает. Люси побледнела, ее обычно теплый взгляд выражал смятение, обиду и гнев. Так вот как окончился ее «спокойный разговор» с мужем! Ах, это его упрямство, совершенно неразумное сопротивление ее доводам, советам, ее предостережению! Она знала, что действовала правильно, что ее поступок справедлив, а он встретил эту справедливость каскадом упреков. Необъяснимое поведение, ничем не обоснованная скрытность! Последняя мысль больно кольнула ее.

Люси резко поднялась, сурово возвышаясь над ним.

– Предупреждаю тебя, Фрэнк, – произнесла она ровным твердым голосом. – По какой-то причине ты ничего мне не рассказал и не понимаешь, какую боль мне это причиняет. Но я слишком люблю тебя и потому не допущу, чтобы ты причинил боль себе. Запомни мои слова! Это объясняет все, что я делаю.

Высоко подняв голову, с затуманенными от внезапно нахлынувших слез глазами, Люси быстро вышла из комнаты.

Глава 7

Ночью она спала неважно, и тревожный сон не восстановил ее сил. Душа еще была во власти мысленных образов, подобно фантомам, наводняющих дремоту, и Люси проснулась с мыслью о ссоре с Фрэнком. Ссора уже давно прошла, но осталась тяжесть, гнетущее ощущение барьера, который все еще стоял между ними и мог быть устранен только путем их страстного примирения. Разомлевшая со сна, в измятой после беспокойной ночи сорочке, Люси лежала, перекинув на плечо толстую темную косу, и украдкой разглядывала мужа, вдруг охваченная желанием восстановить согласие немедленно. Правда, она ужасно любит Фрэнка! И, чувствуя, как он близок ей, она захотела обнять его за шею и сказать ему об этом. Ей так нравилась посадка его головы, прямая линия носа, печать утонченности, которая, казалось, отличала его от родни. Эдварда, впрочем, тоже можно было назвать утонченным, но в меньшей степени. «Да, Фрэнк не такой, как Муры, – тут же подумала она, – более того, он не такой как все». Это знакомое до мельчайшей черточки лицо было неповторимым: это был ее муж и он принадлежал ей. Теперь, когда он повернулся, Люси с усилием улыбнулась, напряженно ожидая его ответной улыбки.

– Еще одно чудесное утро, – неуверенно пробормотала она.

– Согласен, – проронил он.

Выражение ее лица изменилось, но не из-за его слов, а из-за тона, которым они были сказаны. В нем чувствовалось безразличие и к погоде, и к жене – Фрэнк все еще был обижен. Но она и виду не подала, что это ее задевает. Вчерашний спор, в котором она так твердо отстаивала свою позицию, не доставил ей удовольствия. Конечно, у нее были свои оправдания, но сейчас лучше не возвращаться к этой теме. Люси и так достаточно наговорила. Пусть между ними пока остается натянутость – эта натянутость быстро пройдет, если сегодня Люси выберет правильный тон.

Она немного подождала, думая, что муж предложит ей чашку чая – иногда по воскресеньям он действительно сам приносил утренний чай, поскольку строгое воспитание Нетты не позволяло ей входить в супружескую спальню, – но Фрэнк не выказал знаков этого доброго намерения. Поэтому Люси резким движением выпростала из-под одеяла свои гладкие ноги и свесила их с кровати. Тогда Фрэнк выразил вялый протест:

– Ты ведь пока не хочешь вставать. Еще рано.

– Уже пора, Фрэнк, – так же сухо проговорила она. – У меня много дел. Не забудь, сегодня вечером приедет Леннокс.

Фрэнк зевнул, уныло глядя, как одевается жена, потом буркнул:

– Я никогда не встаю раньше десяти, если накануне успел сколотить состояние.

– Ты еще ничего не сколотил, – ответила она, стоя к нему спиной и быстро подбирая волосы.

Она не слишком поощряла его леность.

– Я делаю все как надо, – мрачно пробубнил он, – на днях все образуется, если ты раньше не добьешь меня.

– Не говори так, Фрэнк, – ответила она уязвленным тоном.

В это утро от его несерьезности у нее сжималось сердце, но, скрывая боль, она спокойно произнесла:

– Вот подожди – увидишь, что я скажу сегодня мистеру Ленноксу. А пока…

Помолчав, она направилась к двери, и ее вид означал: «Вставай, и пойдем к мессе вместе со мной и Питером».

Фрэнк снова скис: в церковь его регулярно направляла явно не вера, а влияние, которое он сейчас опять на себе испытал. «Неужели меня никогда не оставят в покое?» – вяло размышлял он, и похоже было, что так и есть, ибо, когда он вытянулся на постели и расслабился, дверь открылась и вошел Питер. Оценив простодушным взглядом настроение отца, мальчик сразу уяснил привилегии воскресного утра и бросился на большую кровать.

– Теперь поиграем, папа! – немедленно скомандовал он. – Хочу играть!

Мур с неудовольствием взглянул на сына и протянул:

– Может, сказку?

Этот вид развлечения требовал меньше всего хлопот.

– Нет, поиграем! Во властелина замка!

Мур застонал, – разумеется, он любил мальчика или думал, что любит. Но играть с ребенком? Он, Фрэнк Мур, будет резвиться?! И в особенности этим утром, после вчерашней дурацкой ссоры с Люси, ссоры на пустом месте. И что за суета по поводу визита Леннокса?

Люси была что надо, он признавал ее достоинства, любил ее, по сути, гораздо больше, чем сына. Но иногда она, стиснув свои мелкие белые зубки, упрямо стояла на своем, и это совершенно обескураживало. Делала из него, мужа и отца, полного идиота.

Он не смирится с этим, на этот раз точно не смирится. Он постарается раз и навсегда отстоять свои права, утвердить свою позицию главы дома.

– Давай, папа! – снова прокричал Питер. – Властелин замка!

– Хорошо, хорошо, – нетерпеливо произнес Мур, раздраженный ироничным подтекстом этих слов. – Не начинай снова.

Началась игра на историческую тему: приподнятые и расставленные родительские колени, литургические песнопения и неожиданные ужасающие низвержения, визгливый смех, хлопанье короткой ночной рубашки в синюю и красную полоску и апатичная имитация сурового наказания. Это веселое кривлянье иногда доводило Питера до судорожных слез. Но Мур, как всегда, не мог проникнуться восторгом момента. Он быстро уставал от этого и, по его выражению, «говорил стоп».

Между тем утренний воздух наполнился соблазнительным ароматом бекона, поджаренного до хрустящей корочки, и зазвучал тонкий голос гонга – Нетта настойчиво звала всех на завтрак.

– Иди, сынок, – сказал Мур, – и оденься.

Потом, зевнув напоследок, он встал, оделся – это не составило большого труда – и через пару минут последовал за сыном вниз.

Когда он садился за стол, Питер и Люси уже были на месте, Анна еще не появлялась – злоупотребляя своей прерогативой гостьи, она предпочитала завтракать в постели и слушать, если она вообще ее слушала, позднюю мессу.

Итак, три члена семьи завтракали вместе. Из окна струился мягкий утренний свет, падая на открытое лицо Люси. В ее глазах блистала решимость. В плавных движениях рук чувствовалась энергия, с помощью которой она, казалось, пытается объединить всех троих и удержать вместе – в добром согласии, в некой мистической гармонии. Сознание единства семьи всегда радовало Люси, укрепляло спокойную уверенность, с которой она воспринимала этот мир. Позже, по пути в церковь, когда Питер, держась за руки родителей, шагал посредине, на Люси опять нахлынуло теплое чувство и ее горло сжалось от почти мучительного ощущения своей правоты. «Разве не лучше, – думала она, – вовремя встать, прилично одеться, благопристойно пойти в церковь, как подобает дружной семье, а не валяться неодетой в кровати и насмехаться над верой?» Так предпочитает делать Анна. Но не она, Люси. Пока жива, она не позволит Фрэнку быть таким.

Когда после мессы они вышли на морскую набережную, Люси остановилась и, повернувшись к мужу, сказала:

– Вы с Питером погуляйте перед обедом. Я буду занята приготовлениями к вечеру.

– Я не слишком-то хочу гулять, – пробурчал он. – Вернемся вместе.

– Нет, Фрэнк, – настаивала она. – Хочу, чтобы вы подышали свежим воздухом. Это пойдет вам на пользу.

– Давай, папа! – вскричал Питер, потянув за собой отца. – Пойдем в Гилстонский лес собирать каштаны.

Мур ничего не ответил, и, расправив галстук Питера, она немного постояла, чуть улыбаясь и глядя, как они вместе идут по бульвару. Конечно, улыбка у нее была собственническая, но и чуть задумчивая: признание того, как много они для нее значат – Фрэнк и сын Фрэнка. Повернувшись, она медленно пошла к дому.

Ее слова о том, что она намерена очень постараться, не были пустыми, и ее усилия были направлены на своевременную подготовку к обеду. Сегодняшний обед, по ее выражению, будет отложенным ланчем, а вечернее пиршество с лихвой вознаградит домашних за скудную дневную трапезу. Дело было не в том, чтобы наготовить немыслимое количество блюд и на сон грядущий предаться чревоугодию. Нет! Стараясь не замечать раздражающего присутствия Анны, Люси решительно настроилась на осуществление плана, который долго зрел в ее голове. С этой целью был приглашен мистер Леннокс, и с этой целью она, Люси, усадит его вечером за роскошный стол. В подходящий момент она обратится к Ленноксу со своей просьбой, и он, потерявший бдительность, разомлевший и снисходительный, наверняка на нее откликнется.

Конечно! Да! Усердно хлопоча в кухне, она предвкушала удачу. Люси давно знала, что Леннокс благоволит ей – он неизменно принимал ее приглашения, что не могло не радовать. Более того, он был немолод, недавно потерял своего партнера и теперь предполагал расширить дело за счет импорта и распространения того нового продукта. Несомненно, это благоприятное стечение обстоятельств. Даже более того. Золотая жила.

С другой стороны, она осознавала, что продвижение Фрэнка запаздывает. Он уже довольно долго работал за жалованье – приемлемое, без сомнения, но всего лишь жалованье, – и сейчас было самое время подняться выше. Этого шага требовали ее амбиции в отношении его будущего, и она чувствовала, что здесь потребуется ее решительность. По сути дела, она предполагала попросить Леннокса выделить Фрэнку долю в бизнесе. А почему бы и нет? Десять лет Фрэнк проработал в компании коммивояжером. И конечно, он будет готов выкупить свою долю. По правде сказать, их текущий капитал был ограниченным – она даже покраснела при мысли об этом, – но платеж можно погасить последовательными взносами. В конце концов, Ричард мог бы внести за Фрэнка аванс, чтобы минимизировать риски с самого начала. Главное – заинтересовать Леннокса. У Люси было предчувствие, что, употребив весь свой такт, она сможет добиться этого сегодня вечером.

«Леннокс, Галтон и Мур» – возможно, просто «Леннокс и Мур». Как хорошо это звучит! Ричард будет потрясен, когда она ему об этом скажет, Анна вытаращит глаза, а Фрэнк… Фрэнк поймет, как сильно Люси его любит, он наконец оценит ее преданность, ее достоинства. Она улыбнулась гармонии своего замысла, но за улыбкой скрывалась воля к победе.

Неожиданно настроение у Люси изменилось – она испытывала душевный подъем, а мысли неслись все быстрее, обгоняя одна другую.

За обедом, который благодаря ее несомненным талантам не так уж походил на «отложенный ланч», Люси пребывала в странном, но радостном расположении духа. Она была просто в ударе и старалась всех развеселить. Отпускала неожиданные остроты, поражая всех своей находчивостью. С Анной она была приветлива – быть может, немного напоказ – и, сверкая глазами, бросала на гостью взгляды через стол, словно говоря: «Если можешь, будь такой же забавной, как я!» Отказавшись на минуту от своего неприятия карикатуры, она в нескольких словах нарисовала портрет Евы, лежащей на подушках, чем вызвала улыбку даже у Фрэнка.

– Что вдруг на тебя нашло? – внимательно взглянув на нее, спросил он.

– Подожди немного, – ответила она, – и увидишь.

Это была любимая фраза Люси, предполагающая ее способность устраивать, организовывать, поражать. Скрытность была не в ее характере, тем не менее она не собиралась до поры до времени выставлять на общий суд свое заветное желание.

– Когда захочешь, ты можешь быть ужасно веселой, мама, – ухмыльнулся Питер.

– Наверное, на нее свалилось наследство, – заметила Анна, обращаясь к Фрэнку, – или, может быть, предстоит что-то важное.

– Вас ждет сюрприз! – с решимостью произнесла Люси, и это прозвучало почти как вызов.

После обеда она встала, сказав, что хочет отдохнуть, хотя это было не в ее привычках. Но в тот день она хотела как можно лучше выглядеть, поэтому пошла к себе в спальню, чтобы прилечь. Из окна Люси видела, как сын побежал к лодочной мастерской, где Дейв трудился над «Орлом» – при необходимости этот паром мог бы совершить воскресный рейс на противоположный берег. Она невольно нахмурила брови. Отсутствие Питера дома означало, что Фрэнк с Анной внизу вдвоем. А, не важно! Мысли были заняты планом, и Люси на время отмахнулась от всего, что мешало его выполнению. Она сняла платье, легла на кровать и закрыла глаза.

Утомленная беспокойной ночью, она проснулась ближе к вечеру – солнце уже бросало косые лучи на увитые лентами незабудки на стене спальни. Однако беглый взгляд на часы убедил ее в том, что времени еще достаточно. Несколько мгновений она лежала без движения, охваченная ощущением нереальности, – странно было проснуться при таком освещении, в этот час, и одной. Но, стряхнув с себя оцепенение, она поднялась. Тщательно, медленно оделась, красиво причесалась. Посвежевшая, отдохнувшая, готовая сделать для Фрэнка все возможное, она сошла вниз и вместе с Неттой в последний раз оглядела стол, «накрытый вплоть до последней ложки», как доверительно сообщила та.

В шесть зазвонил дверной колокольчик. В ожидании гостя Люси, чтобы стряхнуть напряжение, еще раз проверила идеальный порядок в столовой и теперь сама побежала к двери.

– Входите, мистер Леннокс! – приветливо воскликнула она. – Я знала, что это вы. Позвольте помочь вам снять пальто. Вы хорошо себя чувствуете?

Он улыбнулся в бороду, обнажив желтоватые вставные зубы.

– Да-да, не так уж плохо, – осторожно подтвердил он, а это означало, что здоровье у него отменное. – И полагаю, мне станет еще лучше оттого, что вижу вас.

Она улыбнулась ему в ответ. Начало было превосходным.

– Мы всегда с вами хорошо ладили, – задушевно проворковала она.

В маленькой прихожей, казавшейся еще меньше из-за висящего пальто, воцарилась атмосфера некой интимности.

– Да, верно, ладили, – согласился он, оживленно потирая руки.

Вполне справедливо. Ему по-своему нравилась Люси Мур. «Свежа как роза, – часто думал он, – и настоящая модница». Он потрепал ее по плечу, и она проводила его в гостиную, где уже собрались все остальные.

– Питер! – сразу же воскликнула она. – Встань, сынок, и уступи мистеру Ленноксу то кресло.

– Благодарю. Благодарю. Мне необязательно сидеть совсем рядом с камином. Это место мне вполне подойдет.

Она проследила, чтобы гость удобно устроился, потом дипломатично перевела разговор в русло обычных дел – не в ее правилах было бросаться напролом к цели. Нет-нет, это не в ее характере! В половине седьмого, когда все шло гладко – Питер вел себя хорошо, Фрэнк поддерживал светский разговор, Анна сидела молча, – Люси поднялась.

– А теперь, – объявила она не без пафоса, – я собираюсь сама сварить кофе. Я в точности знаю, какой вы любите кофе, мистер Леннокс.

Обольщение было беззастенчивым, и она понимала, что это так. Но повод того стоил.

Тем не менее в кухне Люси порядком намучилась с кофе: на приготовление понадобилось целых десять минут. Наконец она вошла в прихожую с порозовевшими от жара щеками и ударила в гонг, потом проскользнула в столовую. Там она радушно встретила гостей.

Ужин – этот банкет, на который она пылко возлагала свои надежды, – начался благоприятно, на сердечной ноте. Ужин был превосходный! Язык, изумительный холодный язык и куриные грудки в холодном виде. Был салат, очень вкусный салат, пирог с той малиной с Ардмора и данлопский сыр высшего качества. При виде этих деликатесов взгляд Леннокса еще больше смягчился. Он слегка расставил колени и заправил салфетку за вторую пуговицу жилета.

– Ну честное слово! – Он с восхищением посмотрел на Люси.

Больше он ничего не сказал. Но этого было достаточно.

– Кусочек курицы, Анна? – предложил Мур, разрезая птицу и подавая кузине толстый белый кусок грудки. – Этот нож тупой, как обычно, – вполголоса добавил он.

У него никогда не получалось хорошо нарезать мясо.

– Подай и мистеру Ленноксу курятины, Фрэнк, – попросила Люси, – другую грудку.

– Я питаю пристрастие к языку. – Леннокс аккуратно поддел горчицу кончиком ножа. – Сами-то попробуйте, миссис Мур.

– Обо мне не беспокойтесь, – быстро ответила она. Нынче ее интересы сосредоточились на его тарелке. – Позаботьтесь о себе.

– Неудивительно, что мне нравится время от времени заглядывать сюда, – многозначительно произнес Леннокс, причмокивая и смакуя свой кофе.

Потом, вытерев бороду, он повернулся к Анне:

– Вы уже решили, когда поедете домой?

Анна улыбнулась. Заметила ли она скрытый вызов Люси за обедом? Угадав, что «предстоит что-то важное», не имела ли она в виду, выражаясь с присущей ей сдержанной иронией, что хочет тихо позабавиться вечером? Определенно, она была необычайно любезна с Ленноксом, но казалось, что воздух вокруг нее наэлектризован.

– Я получаю удовольствие от этой перемены, – подняв глаза на собеседника, сказала она.

– Ей нет необходимости спешить, – вмешался Мур. – Пускай остается столько, сколько пожелает.

Люси поставила свою чашку, пристально посмотрела на него через стол.

– Мы не должны мешать намерениям Анны, Фрэнк, – ровно проговорила она. – Может быть, у нее свои планы.

– О-о, у меня нет никаких планов, – приветливо прощебетала Анна, наклонила голову, и на ее гладкие черные волосы упали отсветы от лампы. – И я никогда не строю планов. Просто делаю то, что меня больше устраивает.

– Вы очень современная молодая женщина, – дружелюбно произнес Леннокс.

– Это комплимент? – доверительно пробормотала она.

– Я бы не сказал «нет», – ответил он. Его лукавый взгляд скользнул по салфетке. – Но чувствуется, что вы легко воспринимаете жизнь.

– Вот в чем мы с Анной различаемся, – сказала Люси, стараясь быть непринужденной, хотя и была немного задета дружеским тоном беседы между Ленноксом и Анной. – Мне необходимо иметь какую-то цель. Мне нравится работать, добиваться чего-то. Боюсь, я не смогла бы вот так легко плыть по течению.

– Хотя приятно, – спокойно откликнулась Анна, улыбаясь своей неизменной туманной улыбкой, – принимать вещи такими, какие они есть. Если нагнуть голову и броситься вперед, то рано или поздно наткнешься на стену. Что скажешь, Фрэнк? Тебе нравится бороться за правду? – И она взглянула на Мура, который сидел, опустив глаза в тарелку.

– Не знаю, – неловко ответил он. – Пожалуй, я похож на большинство людей. Я, как и прочие, не вижу большого удовольствия в работе. Работаешь, потому что надо, а не потому, что тебе это нравится.

Люси сидела во главе стола. Услышав слова мужа, она сжалась. С ума он сошел, что ли, говорить такое перед Ленноксом, да еще именно сегодня вечером!

– Какая чепуха, Фрэнк! – шутливо воскликнула она, стараясь скрыть раздражение. – Тебя очень интересует твоя работа. Никто не знает этого лучше меня. Как, только на днях ты говорил мне, что тебе очень нравится бизнес и что он может открыть перед тобой прекрасные возможности.

– Тебе стоит самой заняться бизнесом, Люси, – мягко прошелестела Анна, – раз уж так много думаешь о нем.

Передавая свою пустую чашку, Леннокс неожиданно рассмеялся.

– Она права, – отрывисто произнес он и обратился к Люси: – У вас есть для этого необходимая дерзость. Да, честно говоря, я думаю, вы лучше справились бы с работой мужа, чем он сам, – и в завершение шутливо добавил: – Если вам понадобится должность, просто дайте мне знать.

Люси мучительно покраснела, сознавая, что по какой-то причине, вызванной неуместной ремаркой Анны, вся ее стратегия оборачивается против нее. В тот момент, когда она непременно хотела убедить Леннокса в несомненных положительных качествах мужа, Леннокс начинает принижать достоинства Фрэнка и глупо восхвалять ее. Это было невыносимо. Она вдруг почувствовала, что ситуация ускользает от нее, что упустить ее нельзя и нельзя откладывать эту проблему на потом. Нет! Проблема возникла, и Люси должна ухватить ее за хвост и повернуть дело в свою пользу.

Она глубоко вздохнула и собрала все свое мужество, не замечая еле уловимый насмешливый блеск во внимательных глазах Анны.

– Я хотела поговорить с вами, мистер Леннокс, – сказала она с нажимом, – на эту тему – касательно работы Фрэнка.

– Его работы, – эхом подхватил он, искоса глядя на нее с немым вопросом. – Ну и?..

– Я знаю, что вы расширяете дело. – Замявшись, она решительно продолжила: – Знаю, что собираетесь развивать его. И я подумала, что, возможно, понадобится человек, который помог бы вам справиться с дополнительной работой.

Последовала долгая пауза. Люси чувствовала, что все смотрят на нее. Потом, быстро жестикулируя, вдруг вмешалась Анна.

– У вас кончился кофе, мистер Леннокс, – заботливо сказала она. – Позвольте, я передам чашку, чтобы налили еще.

– Да-да, – с сомнением пробормотал тот.

Люси со строптивым видом взяла чашку и снова ринулась в бой:

– Вы сами думали об этом, мистер Леннокс? Рассматривали перспективы этого развития?

– Знаете, – протянул Леннокс, очень осторожно протыкая кусок ветчины, – сомневаюсь на счет дополнительной работы. Понимаете, я подумываю о том, чтобы частично свернуть ирландскую торговлю. – Он помолчал, положил вилку. – Кроме того, я уже не так молод, как прежде.

Люси подалась к нему, устремив на него горячий умоляющий взгляд и от волнения учащенно дыша.

– Вот почему я подумала, что вы, может быть, захотите… – Она чуть запнулась, но потом храбро выпалила: – Захотите продвинуть Фрэнка – позволите ему иметь небольшую долю в бизнесе.

Она это сказала. И теперь он воззрился на нее с пристальным вниманием.

– Ну и ну! – воскликнул он наконец. – А вы не робкого десятка, милочка.

На том конце стола беспокойно заерзал Мур. Его покрасневшее лицо говорило о сильном смущении.

– Нам бы не хотелось обсуждать это сейчас, – вдруг брякнул он. – Давайте займемся ужином.

– Вы дадите ему этот шанс, мистер Леннокс? – упрашивала Люси, с трудом шевеля сухими от волнения губами. – Я знаю, вы никогда об этом не пожалеете, обещаю вам. О да – обещаю!

Он отвел взгляд от этих серо-голубых глаз, столь красноречивых и выразительных, и взглянул на Анну, которая загадочно улыбалась.

– Ну и что мне с этим делать? – робко спросил он у нее. – Задавать такой вопрос человеку за ужином…

Анна посмотрела на него. В ее больших глазах не было напряжения, – скорее, она сопереживала его смущению.

– Уверена, вам не хочется сейчас разговаривать о деле, мистер Леннокс, – мягко сказала она, – не за ужином, тем более воскресным.

На Люси нахлынула неудержимая волна гнева, однако она быстро взяла себя в руки. Ее взгляд метнулся к Анне, но, сдержавшись, она игнорировала замечание и решительно обратилась к Ленноксу:

– Вам будет выгодно иметь партнера. И я уверена, мой брат сможет дать ссуду, если потребуется.

– Но, Фрэнк, – широко раскрыв глаза, словно от удивления, сказала Анна, – разве ты не говорил? То есть ты… ты наверняка не захочешь…

Мур поморщился, щеки у него по-прежнему горели. Какому мужчине понравится, что жена пытается сделать ему карьеру? Тем более Люси решила выступить перед Анной! Из-за этого Мур чувствовал себя ленивым, бессильным, неумелым. Буквально утром он дал обещание самому себе отстаивать свое положение в доме. Бросив на Люси возмущенный взгляд, он вяло пробормотал:

– Все это – новость для меня. Я не поднимал эту тему.

– Тогда на время оставим это, – с коротким, понимающим смешком проговорил Леннокс. – Да-да, оставим и, может быть, позже обдумаем!

Люси побледнела, сердце ее судорожно сжалось. Она интуитивно чувствовала, что Анна хочет помешать ей, и эта мысль с новой силой толкала ее вперед.

– Почему бы не договориться сейчас? – сдавленным голосом настаивала она. – То, что у нас воскресный ужин, не помешает вам сказать «да» или «нет».

– Что ж, – процедил Леннокс, бросив на нее быстрый взгляд, – может быть, именно поэтому вы пригласили меня сегодня.

Она вздрогнула от такой прямоты. Да, это была правда, но Люси знала, что, если бы не вмешательство Анны, эти слова не прозвучали бы. И все же она пропустила их мимо ушей.

– Вы уже давно нас знаете, мистер Леннокс, – не сдавалась Люси. Она говорила ровным голосом и даже заставила себя улыбнуться. – Фрэнк работает у вас десять лет. Наверняка стоит принять это во внимание. Пожалуйста, подумайте об этом.

Он снова положил вилку и, явно встревоженный, подергал себя за всклокоченную бороду.

– Едва ли дело только в «да» или «нет», – неловко произнес он. – Вопрос намного сложнее. Я не склонен поддерживать быстрые изменения.

И снова раздался этот голос благоразумия, принадлежавший Анне.

– Но если вы все-таки будете что-то менять, – деликатно вставила она, – не будет ли правильным отдать Фрэнку агентство в Белфасте? В тот раз, когда он приезжал туда, дела шли хорошо. А служащий, который у вас там работает, не очень-то старается.

Люси резко мотнула головой – право, это уж чересчур! Анна вмешивается, извращает насущную проблему, советует Ленноксу дать Фрэнку это пустяковое повышение – то агентство ненамного лучше его нынешней должности. С ума можно сойти!

И вновь ее охватило сильное желание сказать и сделать что-то вызывающе-оскорбительное. Какое Анне до всего этого дело? Что за беспардонная, раздражающая манера лезть куда не просят! Люси не могла больше сдерживаться. Отвернувшись от Леннокса, она впилась взглядом в эту чужую, другую женщину и дрожащим голосом произнесла:

– Это едва ли тебя касается, Анна! И у меня нет никакого желания ехать в Ирландию.

– Совсем неплохое место, имей в виду, – приветливо сказала Анна. – Много дождей, но от этого все такое зеленое. Ей-богу, тебе нужно увидеть клевер![10]

Ну просто дьявольская непосредственность!

– Это нам не подойдет, – откликнулась Люси, учащенно дыша. Ее подгоняло желание достойно ответить на выпад. – Хотя тебе там, возможно, нравится. Без сомнения, у тебя находились там развлечения. И конечно, такой привязанности есть объяснение?

– Может быть, – задумчиво сказала Анна.

– Какая-то личная причина, должно быть?

– Кто знает! – не моргнув глазом ответила Анна.

Последовала напряженная пауза, во время которой Леннокс поднял глаза к потолку, а Мур с мрачным видом уставился в камин. Гармония вечера, казалось, внезапно была нарушена.

– Понимаете, – заговорил Леннокс, который успел привести себя в боевую готовность, – у меня есть свои приемы работы. Если изучаешь всех, не узна́ешь никого. Получается полная неразбериха.

Наступило долгое молчание. Люси чувствовала, как болезненно колотится сердце.

Полная неразбериха! А он уже готов был уступить. Она это знала. И теперь из-за несносной Анны он сразу перестал сочувствовать ей, Люси, и может еще много месяцев оставаться нетерпимым и не соглашаться на ее предложение. Это выводило ее из себя. Великолепный замысел уничтожен, сокрушен. И виновата в этом Анна!

– Принеси мне еще кофе, – капризно сказал Мур. – Меня мучает жажда.

Люси замялась, потом скованно протянула руку за его чашкой. Ее задела резкость, скрытая обида в словах мужа. Как будто, право, виновата она! Опять наступила напряженная пауза, и лицо Люси тоже было напряженным, залитым краской оскорбленной любви.

– Сегодня Дейв прокатил меня на «Орле», – отважился наконец сказать Питер.

Он не имел ни малейшего представления о царившем вокруг смятении, и никто не обратил внимания на его слова.

– Зачем Нетта положила в пирог столько сахара? – скривился Мур. – Это просто отрава какая-то.

– Я сама испекла его, – холодно процедила Люси, но голос ее дрожал.

– Для меня в самый раз, – быстро проговорил Леннокс. – Очень вкусно.

Мур смущенно заерзал. Он привык, что обычно пироги пекла Нетта. Анна ничего не сказала, она надкусила печенье с таким видом, будто что-то сильно ее развеселило. Последовала долгая пауза.

Леннокс громко откашлялся.

– Я, во всяком случае, попросил бы еще, – передавая свою тарелку, миролюбиво произнес он. – Выпечка прекрасная.

Он съел добавку и закончил ужин с видом человека, который, вопреки обстоятельствам, наслаждается едой. Наблюдая за ним, Люси чувствовала его симпатию, с горечью думая о том, что́ она могла бы сделать, если бы не досадное вмешательство Анны. Мысль об этом нервировала Люси – она крошила пальцами нетронутое пирожное, лежащее у нее на тарелке. Они долго сидели в молчании, наконец Леннокс пошевелился.

– Мне пора, – сказал он, смахивая крошки с жилета. – Я рано пришел, поскольку знал, что должен рано уйти.

Люси не уговаривала его остаться, но, когда они поднялись, ей стало ясно, насколько фальшива эта отговорка.

– Я провожу вас, – заявил Мур, – до ваших ворот.

– Я тоже могла бы прогуляться, – задумчиво поддержала его Анна. – Вечер такой чудесный.

Люси снова ощутила, как к лицу приливает кровь, почувствовала на себе взгляд Леннокса. Ею вновь овладел приступ ярости. Она не могла пойти с ними – у Нетты был выходной, и Люси должна была уложить Питера спать. Смущенная и раздосадованная, она проводила Леннокса в прихожую.

– Доброй ночи, и благодарю вас. – Он, как всегда, тепло пожал ей руку.

Она стояла у входной двери под свежим дуновением вечернего воздуха, глядя, как они идут по дорожке. Потом с губ ее слетел невольный вздох – грудь словно разрывалась. Повернувшись, Люси пошла в дом.

Так вот чем завершились ее усилия. Ничем! А Фрэнк! Она поморщилась, с горечью чувствуя несправедливость его отношения. Чтобы он так разговаривал с ней – с ней, больше всех остальных озабоченной его продвижением по службе и уже нашедшей верное решение! И Анна – всегда Анна, – которая бесцеремонно во все вмешивается, доставляет столько неприятностей! Сегодня она нарочно все делала назло, Люси сразу заподозрила это. Действительно, все из-за нее! В пустой комнате Люси устало прислонилась лбом к холодному мрамору каминной полки, мысленно представляя себе фигуру другой женщины. Как же она, Люси, ее ненавидит! Ее невозмутимость, спокойствие, загадочный взгляд, обращенный к Фрэнку. Плавность ее речи, как и плавность движений, поначалу казавшиеся естественными, теперь представлялись противными и неискренними. Вид Анны и даже воспоминание о ней моментально вызывали у Люси дрожь отвращения.

Взяв себя в руки, она проводила Питера наверх, убрала со стола и вернулась в столовую. Она понимала, что не должна думать об Анне, но не могла отделаться от этого навязчивого образа. Мысли, забродившие на дрожжах гнева и подозрительности, будоражили Люси и отчаянно крутились вокруг унижения – ибо ее явно унизили. Эта неудача, неожиданный срыв ее блестящего плана пробудили в ней горькое чувство потери, с удвоенной силой воскресили в душе все прежние смутные предчувствия.

Как посмела другая женщина столь вероломно, столь возмутительно вмешаться в жизнь Фрэнка? Анна не имеет права планировать его будущее! Наверняка всему этому есть объяснение, и Люси должна отыскать его и рассмотреть со всех сторон. Она горячо желала ухватиться за какое-то реальное разрешение этого досадного недоразумения, суть которого трудно было уловить.

И Люси принялась прокручивать события назад, воссоздавая в уме ситуации, которые могли бы открыть ей глаза на подоплеку поступков Анны – взгляд здесь, слово там, – сводя воедино все свои сомнения, тщетно пытаясь сформулировать суть своих опасений. Поскольку она считала свою позицию безупречной, это неизбежно предполагало неправильную позицию Анны. И раз свое поведение казалось Люси безукоризненным, она, естественно, считала мотивы Анны противоположными собственным. Кроме того, разве не звучало постоянно в ее ушах проклятое эхо прошлого? И Люси невольно начинала думать о том несчастливом эпизоде в жизни Анны, воображать себе его обстоятельства, даже пыталась представить себе безвестного умершего ребенка, чьей матерью была Анна. Непостижимым образом Люси чувствовала, что тайна рождения этого ребенка неуловимо связана с ее личным затруднением. Или по меньшей мере она сама мысленно связала эти две вещи в единое целое, исходя из подсознательной ассоциации мыслей, из общепринятых соображений в отношении чего-то неясного. Если бы она знала больше о том случае, может быть, тогда у нее появился бы ключ к поведению Анны – ключ к самой Анне? И, поняв Анну, не постигнет ли она тогда ее отношение к Фрэнку? Анна и Фрэнк – теперь Люси постоянно сводила свои умозаключения к этому неизбежному тупику. Эти два имени, соединенные вместе, дразнили ее недоказуемостью своего союза.

Она вздрогнула, услышав шум. Открылась входная дверь, зазвучали голоса в прихожей. В комнату вошел Фрэнк, и лицо Люси приняло твердое, решительное выражение. Он был один.

– Знаешь, – сразу начал он тихим голосом, – сегодня ты выставила меня в таком дурацком свете. И совершенно напрасно!

Она сжала губы. То, что он, вместе с Анной виновный в своем поражении, теперь обвиняет ее, Люси, было настолько обидно и абсурдно, что она даже не стала оправдывать свои действия.

– Ты сам выставил себя в дурацком свете! – прокричала она. – Я знаю, Леннокс выделил бы тебе долю. Я могла бы это устроить. – Она жестом отчаяния уронила руку. – И это было бы очень кстати.

– И ты берешься судить об этом? Не думай, что сможешь втянуть его в это. И не воображай, что будешь всю жизнь мной командовать!

– Это неправда, Фрэнк! – пылко воскликнула она. – Ты же знаешь, что неправда. Я стремлюсь делать все возможное тебе во благо.

– Мне во благо, – фыркнул он. – Все видят, что ты держишь меня на цепи. Даже Анна.

– Анна! – Люси произнесла это слово с невероятным нажимом.

– Да, Анна. И раз уж мы затронули эту тему, нельзя ли попросить тебя быть более вежливой. В последнее время ты с ней ужасно груба. Не забывай, что она моя кузина!

– Твоя кузина! – повторила Люси дрожащим голосом. – Мне это нравится! Она важнее для тебя, чем жена?

Фрэнк взял сигарету и зажег ее, не сводя с Люси глаз. Потом, бросив в камин спичку, он отрезал:

– По-моему, я всего лишь попросил быть с ней повежливее.

Проигнорировав эту фразу, Люси вперила в него пылающий взор:

– Хочу задать тебе простой вопрос: почему ты так носишься с Анной?

Он раздраженно покачал головой:

– Что с тобой, черт возьми, происходит в последнее время? Я твоя собственность, что ли, раз ты подвергаешь меня перекрестному допросу?

– Какой еще перекрестный допрос?! – горячо возразила она. – Ты же знаешь, я не делаю ничего подобного. Это прямой вопрос!

– Пропади пропадом прямые вопросы! – сердито вставил он. – Держи свои прямые вопросы при себе и не докучай мне – не души меня. Ты делаешь это уже много лет. Разве это не очевидно?

От ребяческой непоследовательности его слов ее глаза вспыхнули. Должно быть, досада вынудила ее тихим подавленным голосом произнести:

– По-моему, я всегда делала для тебя то, что нужно, Фрэнк. Думаю, ты это понимаешь, если был счастлив.

– Это верно, – мрачно бросил он. – Ты само совершенство. Когда ты идешь, я слышу, как тебе аплодируют.

Она не ответила, но, чувствуя, как горят у нее щеки, устремила на него взгляд, выражающий горячий упрек. Постояв с минуту, она торопливо подошла к дивану, взяла рукоделие и, притворяясь, что очень увлечена, принялась шить дрожащими пальцами. Фрэнк тоже замкнулся в мрачном молчании. Супруги сидели в тишине, наконец он встал. Помимо своей воли, Люси протянула к нему руку, глаза у нее вдруг затуманились слезами.

– Тебе что-нибудь… – Ее переполняло желание примирения. – Что-нибудь принести?

– Я иду спать, – ответил он, – спать!

Она ошеломленно уставилась на него:

– Но, Фрэнк, еще нет и девяти. – Она протянула к нему руку. – Давай помиримся. В конце концов мы любим друг друга.

– Оставь это, – бросил он, – сегодня ты уже много для меня сделала.

И не успела Люси сказать что-то еще, как он вышел из комнаты.

Она долго сидела, застыв, слыша, как он медленно ходит наверху. Шаги стихли – он лег в кровать. Невидящим взором Люси смотрела куда-то в пустоту, чувство обиды прошло, уступив место странному сожалению. Душа была полна неясным смятением.

Наконец она нетерпеливо дернула головой, встала и завела часы, стоящие на каминной полке. Подобные обязанности, которые по праву переходят к хозяину дома, были полностью возложены на нее. Потом она пошла наверх.

Она разделась в темноте и легла в постель рядом с мужем. Он не спал, только делал вид, что спит. Его размеренное дыхание не обмануло ее, и несомненный факт его притворства был очевиден по той едва заметной напряженности тела, которое чуть касалось Люси. Она хотела, чтобы муж заговорил с ней, но чувствовала: он не станет. Сама же она опасалась опять встретить отпор. У нее тоже была гордость. И так Люси, не двигаясь, лежала бок о бок с Фрэнком, закрыв глаза, чтобы спрятаться от бледного лунного света, и думала, думала, слегка наморщив лоб, пытаясь постигнуть нечто, по-прежнему ускользающее от нее.

Глава 8

Она твердо решила поговорить с Анной начистоту и мысленно наметила послеполуденное время, когда Питер не будет им мешать. Она сохранит спокойствие, будет помнить, что Анна ее гостья, но в итоге потребует, чтобы та объяснила свое поведение. Однако на следующее утро Анна совершенно неожиданно собралась в Глазго за покупками – хотя ни одна из ее затей не имела такого точного и обдуманного определения. После завтрака она небрежно проронила:

– Хочу купить себе кое-какую одежду.

Тут же она встала из-за стола и, не выказывая особого энтузиазма, отправилась на станцию, к десятичасовому поезду. Никакой подготовки, никакого волнения, никакого упоминания о том, что Люси могла бы поехать с ней.

Не то чтобы Люси мечтала составить ей компанию. На самом деле, несмотря на провал своего замысла, она наблюдала отъезд другой женщины с чувством невероятного облегчения. В то утро голова у Люси была тяжелая, ее одолевали странные навязчивые сомнения. Наверное, хорошо, что Анна уехала. Люси хотелось остаться одной и все обдумать, взвесить все обстоятельства. Снова и снова к ней приходило осознанное ощущение того, что ее попытки не напрасны, что в муках должно родиться нечто, созвучное ее душе, и после этого наступит облегчение.

Она бродила по дому, почти автоматически собирая вещи Питера для его поездки в Порт-Доран в конце недели и едва ли замечая то, что происходит вокруг. С мучительным напряжением она пыталась сформулировать свои подозрения, вызвать в воображении фантом, который неотступно преследовал ее.

Надо признать, что с самого начала она пыталась подружиться с гостьей. Радушно ее принимала, старалась во всем ей понравиться. Но, оглядываясь назад, Люси приходила к выводу: неприязнь к Анне зародилась в тот самый момент, как Джо привез ее в дом Муров. И неприязнь эта была взаимной. Убежденность в том, что Анна ей нравится, была иллюзией, плодом воображения, обманом – Люси так хотелось быть гостеприимной! Анна никогда ей не нравилась, ибо они были полной противоположностью друг друга. Анна не вызывала у нее доверия. И первым поводом к недоверию был тот раз, когда, вернувшись из Рэлстона, Люси застала Анну и Фрэнка у камина, где они так уютно устроились. Постепенно, камень за камнем, росло это немыслимое сооружение – не имеющее, пожалуй, четких очертаний, бесформенное скопление сомнений, подозрений, догадок, – и возникло оно благодаря характеру Анны Галтон и ее влиянию на Фрэнка. В результате визит Анны, который Люси с энтузиазмом предвкушала, стал не радостью, а угрозой, чем-то мучительным, почти зловещим. Для Люси было очевидным, что она не виновата в создавшейся ситуации, да и в чем ее, право, можно обвинить? Фрэнк – ее муж, живущий с ней в полном согласии и счастье. Приехала Анна, и счастье кончилось. Это неоспоримо. Вероятно, виновата в этом Анна. Но в чем ее вина? Люси прикусила губу и, наморщив лоб, опять попыталась увязать в цепочку свои разрозненные наблюдения. Разве она не различила в замечаниях Джо странных намеков, не уловила в поведении Эдварда особой многозначительности? А эта необычная атмосфера в пресбитерии, почти мучительное смущение мисс О’Риган – крылась ли причина просто в ее небывалой скромности? И потом – отношение Анны к Фрэнку. Поведение самого Фрэнка – его упрямое молчание. Если бы он обязан был молчать, если существовала какая-то тайна, не подлежащая разглашению, Люси сразу поняла бы. Но ему нечего скрывать. Нечего! И все же он скрыл это. Он, побывавший в Ирландии в тот самый год, ни слова не сказал о происшествии в семье Галтон. О-о! Мысль об этом не давала покоя.

Люси нахмурилась и судорожно вздохнула. Она воздвигла в уме странное сооружение, которому для завершения не хватало лишь замкового камня.

Может быть, никакого замкового камня нет. Может быть, ею движет одна ревность. Поморщившись от такого предположения, Люси все же задумалась. И спокойно отбросила эту мысль. Нет-нет! Ревность – следствие невероятного эгоизма. А ее любовь не эгоистична. Все ее существо стремится к конечной цели – благу Фрэнка. Она так хорошо его знает, до конца понимает, любит его всепоглощающей любовью, поэтому не допустит ни вмешательства в его счастье, ни нарушения мирного течения его жизни. Это не ревность. Это верность, преданность, здравомыслие – да, возвышенная суть ее любви. Так думала Люси. И она это знала.

Анна, конечно, другая. У нее нет ни идеалов, ни амбиций, ни цели, ни правил. Несчастье с ребенком, похоже, в точности показало ее отношение к жизни. Почему же она не вышла замуж за отца этого ребенка и не устроила себе нормальную жизнь? Но это было бы не в духе Анны. Без сомнения, она насмешничала и вела себя своенравно, делая вид, что ей все безразлично. Мужчина наверняка оказался слабаком, непостоянным и неразумным, мечтающим лишь о том, чтобы в конечном счете освободиться от обязательств. И Анна позволила ему ускользнуть. Люси представляла себе, как Анна холодно говорит: «Тогда иди к черту. Мне на тебя наплевать». Да, судя по всему, так все и было.

Но это неправильно, ошибочно и совершенно противоположно семейной политике Люси, с ее прямотой и открытостью. Допустим, например, что она примет беззаботное поведение Фрэнка, который может, как известно, быть непостоянным и неразумным, – какое будущее в этом случае их ожидает? Только катастрофа.

Она вздохнула и коленом задвинула ящик, в который укладывала вещи Питера. Потом резко выпрямилась и пошла в спальню Анны, чтобы прибрать там. В дверях остановилась и, сдвинув брови, несколько секунд обозревала комнату. «Беспорядок просто ужасный», – подумала она. Кровать не заправлена – уж это, по крайней мере, Анна могла бы сделать, ведь она в гостях, – на туалетном столике все разбросано, из полуоткрытого ящика торчит чулок с глянцевой пяткой, на полу валяется женская сорочка. Нижнее белье Анны, выставленное на обозрение, – с соблазнительным узором, из ткани, совершенно непохожей на белый батист, который носила Люси, – даже оно вызывало у нее раздражение и досаду. Невольно возникло горячее желание избавиться от гостьи: «Надеюсь, она скоро уедет». Да, Анне не следует надолго здесь задерживаться. Пускай уезжает. И она, Люси, не пожалеет об этом. Наконец она признала всю глубину их взаимной неприязни.

Продолжая хмуриться, она начала прибираться в комнате – Нетта была занята на кухне, но, независимо от обязанностей Нетты, у Люси появилась настоятельная потребность самой сделать уборку. Бессознательно она придавала этому действу символический смысл: пусть Анна разбрасывается своей жизнью, но она, Люси, устроит свою, и устроит подобающим образом.

Она навела в спальне порядок, затем подобрала со столика беспечно разбросанные безделушки – брошь и кольцо с опалом, остальные украшения были сейчас на Анне, – чтобы положить их в маленькую зеленую шкатулку, стоящую у зеркала. Люси открыла ее. Потом вдруг замерла на месте, отдернув руку. Ее глаза, лицо, вся фигура выражали странное напряженное внимание. Не шевелясь, она с побледневшим лицом пристально и сурово смотрела на что-то, находящееся в шкатулке. Потом медленным движением извлекла это.

У нее в руках оказалась фотография – не медальон, это было бы слишком сентиментально для Анны, – всего лишь маленький измятый детский портрет, позабытый в шкатулке за ненадобностью. Он изрядно выцвел, однако точное, отчетливое сходство ребенка с кем-то знакомым бросилось Люси в глаза. Она застыла, пораженная, не сводя взгляда с фотографии, и ей стало ясно – это ребенок Анны, ее тайна, спрятанная от всех, ее давно умершее дитя. Но какое неожиданное сходство с… И внезапно образ этого ребенка воскресил в ее памяти лицо собственного сына. У Питера в более нежном возрасте был такой же нос, разрез глаз, изгиб губ. Сквозь пелену, застилающую зрение Люси, детские лица постепенно слились в одно… И уже не лицо маячило перед ней, а подозрение – ужасное, отвратительное подозрение.

Не оказалась ли она вдруг во власти какого-то наваждения, болезненной фантазии, фальшивого мелодраматического чувства, чего-то совершенно чуждого ее нормальной здравомыслящей натуре? Но нет, это не фантазия. Это сходство, столь остро поразившее встревоженный, возбужденный ум Люси, явилось не просто шоком, а откровением. Это сходство сына Анны с ее собственным сыном могло иметь лишь единственное ужасающее объяснение – именно этого она опасалась.

Она задрожала. Внутри ее тоже что-то задрожало – нечто, стремящееся вырваться на свободу. Все, что до сих пор ускользало от понимания, смутные предчувствия последних дней, глубоко скрытые эмоции вырвались наружу и поглотили ее целиком.

«Господи, – в растерянности думала она, – теперь я все понимаю. Замковый камень в этом сооружении встал на место. Пять лет назад Фрэнк несколько месяцев прожил в доме Анны. Потом у нее родился ребенок – их ребенок. Значит, это правда. Фрэнк был отцом ребенка Анны». Она знала, что так оно и есть.

Негромко вскрикнув, она отпрянула от шкатулки. Яростно распрямила склоненную спину. Она в это не верит. Вся дрожа, она сделала решительный глубокий вдох, повинуясь резкой перемене в настроении. Она не станет этому верить. Это невозможно. Поразительное сходство между ребенком Анны и ее сыном всего лишь дело случая, проявление общих семейных черт. Это отнюдь не замковый камень здания. Нет никакого здания. По сравнению с ее любовью к Фрэнку ничто не имеет значения. У нее есть ее любовь, ее преданность. «Я сошла с ума, – страшно терзаясь, думала она, – если подозреваю Фрэнка!» Ей вдруг показалось чудовищным, что на основании слова, взгляда, случайного сходства на фотографии она обвиняет его в поступке, который неизбежно приведет к краху их счастья. Она явно не из тех женщин, которые отличаются пошлой ревностью или подозрительностью, она выше этого. Только ее сильная любовь к Фрэнку привела к такой ситуации, заставила ее почувствовать рану в груди еще до того, как была выпущена стрела. И не было никакой стрелы. Фрэнк не имеет отношения к этому злосчастному делу. Она не станет питать это отвратительное подозрение к Фрэнку – Фрэнку, который все эти годы был ее мужем, ласкал ее и любил, ни разу не намекнув на тот кошмарный факт, который теперь так мучительно терзает ее.

Но почему – она задумалась, и глаза ее вновь затуманились, – да, почему он не упомянул об этой истории? Так естественно, так просто было бы хоть словечком намекнуть о ней перед приездом Анны. И зачем он противился появлению кузины в их доме, когда теперь его внимание к ней так очевидно? Жестом отчаяния Люси оперлась рукой о спинку кровати и прислонилась к ней лбом.

У нее нет доказательства. Она ошиблась. Она ставит себя в глупое положение. Визит Фрэнка и рождение ребенка Анны в один и тот же год – чистое совпадение.

Но какое… какое омерзительное совпадение! И было ли это простым совпадением? От одной мысли об этом Люси содрогнулась. К тому же скрытность Фрэнка жестоко мучила ее. На нее нахлынула волна горьких воспоминаний – взгляды, которыми, как ей казалось, обменивались Анна и Фрэнк, лукаво произнесенные слова. Она сильно вздрогнула. Были ли у них знаки тайного взаимопонимания?

Чтобы привести себя в чувство, Люси прикусила губу и стиснула кулаки. Кровь стучала в висках, в горле стоял ком, словно ее постигло горе.

Вдруг она подняла голову и решительно вздернула подбородок. Ее тело выгнулось от напряжения, казалось, она усилием воли пытается победить невидимого врага. Неистово запылал ее собственнический инстинкт. Фрэнк принадлежит ей. Что было, то прошло. Теперь ее волнует настоящее и будущее. Она резко встала и, плотно сжав губы, сошла вниз. Принимая обстоятельства как несомненный факт, она яростно заставляла себя противостоять им. Она будет сопротивляться!

Однако продолжать работу не было сил. Люси пошла в гостиную и опустилась на диван. Сначала она сидела, вся сжавшись, но постепенно обмякла, губы ее разжались, взгляд вновь устремился в пустоту. Плечи поникли. В голове закрутились прежние мысли.

Какая борьба чувств была написана на ее лице! Со своей тонкой фигуркой, вырисовывающейся на фоне светлого окна, она казалась очень юной и трогательной. Ее окутывала почти трагическая атмосфера. Но не была ли эта трагедия ее изобретением? Или трагедия пряталась в глубинах ее существа?

Люси все еще сидела, когда вошла Нетта и объявила о ланче. С выражением той же глубокой озабоченности Люси поднялась и направилась в столовую. Питер уже сидел за столом, на шее у него была повязана салфетка. При взгляде на сына глаза Люси наполнились теплыми сентиментальными слезами. «По крайней мере, он мой, – подумала она, – и всегда будет моим». Неожиданно она приобняла его за худенькие плечи и поцеловала.

– Где Анна, мама? – прокричал он, с аппетитом набрасываясь на суп.

– В Глазго, – тихим голосом ответила она.

– Без нее утром было скучно, – бодро сказал он. – Мне нравится Анна. Она хорошая.

Люси промолчала. То, что сын успел привязаться к Анне, поразило ее как нечто немыслимое – и даже отталкивающее.

– На днях она говорила что-то про яхту, – продолжил он, – с настоящими парусами, знаешь.

Она вдруг поджала губы, чтобы не выдать охватившего ее смятения. В этот момент отчаянной тревоги она видела нечто неестественное, чрезмерное, подозрительное даже в отношении Анны к Питеру. Якобы Анна добра к мальчику, потому что он сын Фрэнка и напоминает ей о собственном ребенке, отцом которого тоже был Фрэнк.

Люси порывисто встала из-за стола, испытывая мучительную боль и прижимая ладонь к щеке.

– Мама, – удивился Питер, – куда ты идешь?

– Я уже пообедала, – с трудом ответила она. – Мне надо заняться шитьем. – И она поспешно вышла из комнаты.

Медленно тянулись послеполуденные часы, пронизанные бледным осенним солнцем, отмеченные неспешным тиканьем секундных стрелок, пробуждающие грусть и мучительные воспоминания о других днях – тихих, сонных и сокровенных, когда они с Фрэнком испытывали друг к другу любовь.

Ей не надо было ничего шить. Она ничем не могла себя занять. Она должна ждать – лихорадочно ждать его возвращения. И когда наконец подошло время прибытия его поезда, нетерпение, доходящее до дрожи, сорвало Люси с места. Она пойдет его встречать! Люси поднялась, надела пальто и шляпу и отправилась на станцию. Она пошла по набережной – это был обычный путь, которым Фрэнк возвращался домой. Собираясь встречать мужа, она подавила в себе желание взять с собой Питера. В тот момент ей нужен был только Фрэнк. О-о! Как горячо желала она оказаться с ним наедине, навсегда позабыть об этой злосчастной истории, обрести уверенность, сказать ему, что она любит его, убедиться в конце концов в его ответной любви.

Город был уже близко. Люси с живостью высматривала мужа среди прохожих на променаде, готовая улыбнуться при виде его знакомой фигуры. Но Фрэнка не было видно. Вряд ли он пошел другой дорогой, если всегда ходил по набережной. Постепенно ее шаги замедлились. В середине эспланады она нерешительно остановилась, бросая вокруг беспокойные, растерянные взгляды. Глаза блестели на ее бледном встревоженном лице.

Вдруг голос, прозвучавший рядом, заставил ее вздрогнуть и выжидающе обернуться. Но ее взор тут же погас, она с трудом проглотила ком в горле. Рядом с ней был не Фрэнк, а мисс Хокинг, неразлучная со своей собакой и всем своим видом излучающая безмятежность.

– Я прогуляюсь обратно с вами, – резонно сказала мисс Хокинг.

У Люси не было настроения болтать с ней – сейчас она меньше всего этого хотела. Ей нужен был Фрэнк, ее сердце страстно стремилось к нему.

– Я встречаю мужа, – сдержанно пояснила она.

– По крайней мере, позвольте мне пройтись с вами. – В словах мисс Хокинг было еще больше логики, чем раньше.

– Хорошо, – кивнула Люси удрученно. – Я уже иду назад.

И они пошли вместе.

– Если бы вы заглянули ко мне на чай, – робко предложила мисс Хокинг, – я угостила бы вас пышками и пирожными с кремом.

Люси взглянула на женщину затуманенными глазами и улыбнулась, чтобы не сделать еще хуже. Но улыбка получилась тусклой и напряженной.

– Не сегодня, – хмуро сказала она.

– А после чая я сыграла бы вам на виолончели. Может, и классика, но не скучная. Очень тихо и красиво.

Люси покачала головой.

– Я не могу, – тихо проговорила она.

– Мысль, – без сожаления пробормотала мисс Хокинг. – Просто мысль. Совершенно безвредная.

Некоторое время они шли молча.

– Вы не видели, – с трудом произнесла Люси, почти помимо своей воли, – не видели по пути Фрэнка – моего мужа? Я пришла его встречать.

На лице мисс Хокинг отразилось глубокое размышление, в конце концов она сказала:

– Нет!

Они еще некоторое время брели в молчании. Потом мисс Хокинг заявила со спокойной прямотой, как могла только она:

– Вы его ищете. Но, скорее, это он должен вас искать!

Люси мучительно покраснела – эти слова, простодушные и дружелюбные, не содержали в себе никакого обидного намека, но они подействовали на нее болезненно.

– Женщину, – неожиданно заявила мисс Хокинг, любительница эксцентричной философии, – надо преследовать. Сама я никого не преследую, но инстинктивно чувствую себя объектом преследования.

Слушая эти причудливые слова, Люси кусала губы – все это было такой чепухой, но все же сквозь чепуху просвечивал тонкий стержень правды. Ее руки нервно задвигались, и она сказала срывающимся голосом:

– Я говорю о своем муже. Надеюсь, вы понимаете.

– А-а! – мягко протянула мисс Хокинг.

Ничего больше не было сказано. Они расстались на том месте у пристани, где их пути расходились – мисс Хокинг стала подниматься на холм в привилегированный квартал, где была ее квартира, а Люси продолжала путь по набережной к дому.

Она расстроилась из-за пустяка. С чего это мисс Хокинг решила, будто она, Люси, бегает за Фрэнком? Какое нелепое предположение! Однако Люси чувствовала, что раздражена. У кого, в самом деле, было больше прав искать его, чем у нее? Она просто пошла встречать мужа. Она не требовала, чтобы он бегал за ней или, как смехотворно выразилась мисс Хокинг, преследовал ее. Но была ли эта фраза такой уж смешной? Люси нахмурилась. Ее рассудок, вновь вовлеченный в русло подозрений, оцепенел от ужасной догадки, и внезапно ей стало холодно, должно быть из-за промозглого осеннего тумана, отмечающего приближение сумерек.

Какая же отвратительная мысль сверлила ее мозг – мысль о том, что Фрэнк однажды преследовал Анну, любил ее, лег с ней, зачал ребенка, что Фрэнк, которого она считала своим, принадлежал другой женщине. И все это произошло без ведома Люси. Ее терзания возобновились с новой силой.

И опять, по удивительной ассоциации, ей вспомнилось холодное противодействие брата ее браку, его постоянная клевета на Муров, даже предсказание им катастрофы. Безусловно, старания Ричарда нельзя было объяснить лишь тем, что она якобы принижала себя этим браком. А если Фрэнк и Анна… Неужели они были любовниками еще в те далекие времена в Ливенфорде? Знал ли Ричард о чем-то таком, что не могло прийти ей в голову? Гордость заставляла Люси яростно отмахиваться от этого, а сердце говорило, что все возможно…

Затем на какое-то время возобладали спокойные рассуждения, и сумбурный мрак ее сознания прорезал луч света. Допустим, Фрэнк и Анна были любовниками. О горьком финале Люси догадывалась, но почему они не поженились в самом начале? Безволие Фрэнка, неприязнь Анны к устоявшейся жизни – ни один из этих фактов не давал убедительного объяснения их нежеланию совершить столь логичный и здравомыслящий шаг. Она вздрогнула и на миг ощутила облегчение, почти счастье. По этой единственной причине ее подозрения необоснованны. Она ошиблась!

Потом вдруг из некой тайной ячейки мозга всплыла подсказка, остудившая ее радость и разрушившая вновь обретенную надежду. Фрэнк и Анна были двоюродными братом и сестрой, а Церковь запрещала брачные союзы между столь близкими родственниками. Измученный рассудок Люси, ошеломленный, но живой, ухватился за этот несущественный факт почти со смертным ужасом. Она совсем замерзла, с залива накатывала сырость, и Люси казалось, что леденеет даже ее душа.

Почти стемнело, широкая дуга бухты была прошита крошечными точками света. Люси отсутствовала дома дольше, чем ожидала. Фрэнк, наверное, уже пришел, но она не стала прибавлять шаг. Как странно, что она, открытая и любящая, всегда осознанно гордилась своим домом, а сейчас с неохотой идет туда – по сути дела, боится войти в него. У ворот она остановилась, словно чувствуя себя в безопасности под покровом необъятной тьмы, словно сама утаивала какой-то секрет.

Потом на Люси вновь накатил приступ горячей любви. Она должна увидеть Фрэнка, и немедленно. Сердце рванулось к нему со всей силой переживаемой ею муки. Пусть они окажутся вместе, пусть он объяснится, тогда все образуется. Она не деспот, она выслушает его и поймет. Порывистым движением Люси повернула ручку двери и вошла в дом, сверкая глазами и стиснув губы.

Ей нужен был Фрэнк. И Фрэнк был там. Он сидел перед горящим камином в гостиной в большом кресле. Между Питером и Анной. Анна! При виде другой женщины Люси побледнела и вздрогнула, как от удара. Она подобралась и замерла в полумраке дверного проема. Фрэнк и Анна, видимо, вернулись вместе.

Словно кто-то подбросил масла в огонь ее тревоги, полил желчью свежую рану ее ревности – так подействовало на нее неожиданное подтверждение ее страхов. Необъяснимым образом вся ее открытая нежность исчезла, мягкость моментально превратилась в горечь, лицо окаменело, губы сжались в тонкую линию. Беспомощно мигая от яркого света лампы, она почувствовала себя чужаком, который неожиданно вторгается в теплую компанию. А ведь она хозяйка дома! Несколько мгновений Люси молчала, глядя на остальных, потом заговорила голосом, вибрации которого резко отдавались у нее в ушах:

– Значит, вы случайно столкнулись.

Питер издал короткий возбужденный смешок.

– Столкнулись, – повторил он. – Как забавно ты сказала. Они приехали одним поездом, мама.

– Понятно, – задыхаясь, пробормотала она.

– Посмотри же, мама! – вскричал мальчик, и в его тоне прозвучал восторг. – Посмотри, что привезла мне Анна.

Он с гордостью протянул ей модель яхты – чудесный изящный кораблик с белыми парусами, очаровательный и дорогой подарок.

– Это чудо, а не яхта! – с энтузиазмом провозгласил Фрэнк. – Наверное, Анна потратила на нее целое состояние. В воскресенье я сам запущу ее.

Люси пристально посмотрела на него.

– Ну скажи, мама, скажи! – прокричал Питер, теребя ее за платье. – Скажи, что она чудесная.

– Похоже, вы все находите ее чудесной, – с мучительной обидой проговорила Люси, почувствовав вдруг, как в жаркой комнате зарделись ее обветренные щеки.

Неожиданно наступила неловкая пауза. Анна наблюдала за Люси, выпятив нижнюю губу, и, казалось, улыбалась, хотя улыбки не было и в помине. Потом она воскликнула:

– Мы думали, ты потерялась!

– Нет, – неторопливо произнесла Люси ледяным тоном, – все что угодно, только не потерялась.

– Моя яхта… – обиженно пробубнил Питер, поглаживая сверкающий корпус. – Моя прекрасная яхта. Могла бы сказать, что она тебе нравится.

– Замолчи! – сердито вскрикнула Люси. – Мне есть о чем подумать, помимо твоих игрушек.

Она ничего не могла с собой поделать. Ей, истерзанной страданиями, угрожает крах прежней жизни, а тут надоедают с какой-то чепухой: подарком ее сыну от Анны.

Прозвучал гонг к вечернему чаю.

– Что ж, – наконец сказал Мур и поднялся, – даже если мы чем-то недовольны, мы должны питаться.

Люси покраснела еще больше, но, не говоря ни слова, повернулась и пошла в столовую.

– Куда ты запропастилась? – спросил Мур, когда они уселись за стол. Он был в хорошем настроении и, казалось, желал ей угодить, успокоить ее. – В это время ты нечасто выходишь.

– У меня есть свои дела, – сурово ответила Люси. Она заметила ласковые нотки в его голосе, но ее горькие подозрения никуда не делись. – Думаю, ты это понимаешь.

– Да, – мягко согласился он, – это верно, дорогая.

Снова последовала пауза, неловкая, неестественная пауза. Потом заговорила Анна.

– Забавно, Люси, – сказала она с необычной для нее любезностью, – мы с Фрэнком ехали в одном поезде и узнали об этом только в Ардфиллане.

– Действительно, – скривив губы, отрезала Люси. – Это просто невероятно.

И все же попытка выказать свое недоверие не принесла ей облегчения. Она, конечно, полагала, что Анна ее обманывает, а иначе как объяснить ее необычайную приветливость? Бедная Люси! Будь Анна в дурном расположении духа, измученная подозрениями Люси могла бы сослаться на ту же причину.

Этот ужин стал для нее просто невыносимым. Она с трудом глотала, давясь каждым куском. У нее вдруг возникло желание выбежать на свежий воздух, спастись от нестерпимого бремени мыслей. Но она не могла пошевелиться, не могла встать. Она была вынуждена сидеть, слушать и наблюдать, ибо некая нарастающая сила заставляла ее болезненно ловить каждое слово или взгляд, которым обменивались эти двое; любой жест, который мог бы подтвердить ужасную правду, терзающую и приводящую ее в ярость.

Но наконец ужин закончился. Анна сразу вернулась в гостиную. Питер побежал наверх, нежно прижимая к себе яхту. Нетта убрала со стола и ушла в кухню. Супруги были одни. Настал момент, которого Фрэнк, очевидно, тоже ждал, поскольку без обиняков спросил:

– Люси, что случилось, дорогая моя? Я думал, мы обо всем договорились.

Она поднялась, закрыла дверь, которую Нетта оставила распахнутой, потом села со сжатыми губами и посмотрела на него. Ее добрый настрой пропал, теперь она была полна горячей решимости и без колебаний твердо сказала:

– Я хочу поговорить с тобой, Фрэнк.

– Что ж, – ответил он с миролюбивой улыбкой, – это не повод делать лицо как на похоронах.

– Знаешь, оставь мое лицо в покое, – процедила она строго, – если оно тебе не нравится.

– Не надо придираться к словам, Люси, – торопясь, мягко произнес он. – Ты же понимаешь, что это шутка.

– У меня нет настроения шутить, – колко сказала она. – Более серьезной я никогда не была.

– Но, Люси, – почти умолял он, – что с тобой такое?

– Я серьезно, Фрэнк, – с внутренним напряжением произнесла она. Ее тон не оставлял сомнений в значимости ее слов. – Я кое в чем тебя подозреваю. Это ужасная вещь. Но от этого сам факт не меняется. И более того, есть лишь один выход из такого положения. Ты должен сказать правду. Ответь… – Ее голос вдруг возвысился и задрожал. – Ответь, ты был любовником Анны?

Это было обвинение.

– Что? – чуть не задохнулся он.

– И не только это! – с горячностью выкрикнула она. – Скажи, был ли ты отцом ее ребенка?

Он в оцепенении уставился на нее, и его лоб медленно залился краской. Так вот оно – объяснение всему. Она пришла к ужасающему выводу. И она ошибается – страшно ошибается.

– Так вот оно что… – с запинкой произнес он наконец. – Вот как ты думаешь обо мне.

– Скажи! – снова прокричала она пронзительно. – Не видишь – я жду!

– Но, Люси! – пробормотал он, совершенно сбитый с толку и смущенный, словно вправду был виноват. – Не глупи. Все это… абсурдно.

– Не так уж абсурдно! – воскликнула она, понимая, что он по-настоящему страдает, и сама едва дыша. – Не так уж абсурдно, раз это тебя расстраивает.

Ее чувства напряглись до предела, она безотчетно шарила глазами по его лицу, старалась уловить любую перемену в настроении, в интонации. И, поймав на себе этот испытующий взгляд, он снова вспыхнул:

– Зачем ты меня разглядываешь? Мне это не нравится.

– Значит, тебе есть чего бояться? – Ей показалось, что он оправдывается, и она с горечью добавила: – Знаешь, по глазам вижу, что ты виноват. Меня не обманешь, Фрэнк. Я тебя знаю. О-о! Почему ты не можешь быть мужчиной и честно признаться?

Слова выскакивали с поспешной горячностью, одно за другим, и под таким напором Фрэнк беспокойно заерзал, покраснел еще сильнее, поскольку отдавал себе отчет в своей бесхарактерности и чувствовал, что подтверждает ее подозрения.

– Это безумие! – выкрикнул он. – Я не имею никакого отношения к этому делу. Никакого! Ты же наверняка знаешь, что я тебя люблю. Никогда в жизни у меня ничего не было с Анной. Если не веришь мне, спроси у нее.

– У Анны?! – яростно вскинулась она. – Ты полагаешь, я унижусь и спрошу Анну? Мне, твоей жене, унижаться перед ней! К тому же, – она фыркнула, – чего можно ожидать от Анны? Уж точно не правды! Не сомневаюсь, между вами существует какой-то ужасный сговор.

– Боже правый! – воскликнул он, чувствуя, что не способен справиться с ситуацией, и выходя из себя. – Чего ты добиваешься? Ты все неправильно поняла, говорю тебе. Чертовски неправильно!

– Все неправильно, – в сердцах откликнулась она, – и в этом твоя вина.

– Пусть будет по-твоему! – прокричал он. – Если тебе нравится возводить на меня напраслину, то и черт с тобой!

В этом противостоянии они дошли до неимоверного напряжения. Потом вдруг ее сердитое лицо смягчилось. Она была охвачена неудержимым порывом нежности к мужу, глаза больше не выражали обиду, а призывно сияли.

– Неужели ты не понимаешь, Фрэнк, – зарыдала она, – как меня это терзает? Давай все выясним. Тогда мы сможем начать сначала.

Но теперь он пришел в бешенство и с упрямством нерешительного человека отказывался слушать. Вместо этого он вскочил на ноги:

– С меня довольно! Не могу больше этого выносить.

Она взяла его за руку и быстро заговорила.

– Фрэнк, ты ведь знаешь, что я тебя люблю, – горячо уверяла она. – Ты знаешь, я все для тебя сделаю. Все, что угодно. А ты даже не можешь попросить прощения.

Не взглянув на нее, он направился к двери.

– На что мне твое проклятое прощение? – бросил он. – Держи его при себе, пока о нем не попросят.

– Не уходи, Фрэнк! – в отчаянии умоляла она. – Это лишь убеждает меня в том, что ты виноват.

Досадливо вскрикнув, он стряхнул ее руку:

– Ради бога, оставь меня в покое!

Развернувшись, он выскочил из комнаты.

Он ушел. Она неподвижно сидела с полными слез глазами, устремленными на закрытую дверь. Он отрицал ее обвинения. Да, этого и следовало ожидать. Но то, как он все отрицал, лишь подтверждало ее ужасные подозрения. Если бы только он был честным. О-о, с какой радостью она простила бы его, если бы он признался. Но вместо этого он в ярости кинулся прочь. Это был не Фрэнк, не тот мужчина, которого она любила, – его истинное лицо было скрыто под скорлупой, под маской. Она знала о его безволии, переменчивости настроения, о его странности. Именно поэтому она стремилась одолжить ему свою силу. Люси привлекали не те качества, которыми мог бы обладать Фрэнк, – она любила в нем глубинную суть, что не поддается никакому определению. И любя старалась помочь ему. Они были счастливы восемь лет. Он не мог не признавать ее преданности, а теперь она оказалась перед лицом этих невероятных кошмарных обстоятельств. По его поведению она заключила, что даже сейчас между ним и Анной могло что-то быть.

Она снова задрожала, не сводя глаз с двери, и это вдруг показалось ей символичным – что-то закрылось перед ней, преградив путь к былому счастью. Неужели возврата к нему не будет?.. Неожиданно из гостиной, куда ушел Фрэнк, зазвучал рефрен песни «Мальчик-менестрель»[11]. Анна барабанила ее на фортепиано. Люси вздрогнула. У нее разболелась голова, она чувствовала невыразимое уныние. Она находилась в комнате одна, время и место подходили для того, чтобы предаться горю. Но Люси не стала рыдать. Она твердо сжала губы. На маленьком серьезном лице вновь отразилась решимость. Не важно, что ее подозрения подтвердились. Она любит его. И она спасет его от Анны, спасет от самого себя. Ее гнев утих. Она не станет устраивать сцен, а будет наблюдать, ждать подходящего момента и уж тогда действовать. Люси неторопливо поднялась и спокойно пошла в гостиную.

Глава 9

Теперь, просыпаясь, она всегда ощущала какую-то тяжесть, словно что-то давило ей на сердце. Несколько секунд она, бывало, лежала с сонливым ощущением счастья, этим подсознательным удовольствием от нового дня, потом сразу наступало отрезвление, моментально разрушающее блеск утра. Она была невыносима, эта болезненная подавленность, сводящая на нет весь восторг бытия. Приоткрыв глаза и сжав губы, Люси молча смотрела на противоположную стену спальни. Там, как ужасная насмешка, висела картина, которая ей всегда нравилась, – «Примирение». На ней двое возлюбленных в романтических одеждах застыли в целомудренном объятии на мраморных ступенях близ фонтана. На переднем плане делает стойку шотландская борзая, а на заднем – старый слуга, явно взволнованный, держит поднос с бокалами. Приятная картина. Но теперь Люси этого не замечала. Наморщив лоб, она в отчаянии думала: «Я этого не вынесу. Это напряжение сводит меня с ума!»

Но она должна это выдержать. И она выдержит. Чтобы она сдалась, капитулировала, признала свое поражение? Нет, это немыслимо! Она быстро найдет ответное решение. «Я не дам себя обмануть – да, и дойду до самого конца».

Затем пыл постепенно угасал, она вставала, одевалась и спускалась вниз приготовить завтрак. Ибо она не оставила своих забот. Нет-нет! Напротив, забот как-то незаметно прибавилось, и она, хотя держалась особняком, постоянно доказывала свою значимость. Завтраки, которые подавались мужу, никогда не были так хороши и никогда их лучше не сервировали. Она прилежно и невозмутимо подогревала его свежее белье, держала у камина его перчатки, даже подходила к двери, чтобы молча помочь мужу надеть новое пальто.

Но как лихорадочно бурлило под этим спокойствием ее возбуждение!

Наступила суббота, но Люси не стала ни мудрее, ни проще. После ссоры прошло четыре дня – как она вынесла их? – и каждое утро приветствовало ее немыслимым великолепием. Ясные и солнечные дни, освеженные дуновением осени, словно тащились мимо нее, не принося удовлетворения, – ей казалось, эта фраза точно выражает ситуацию, и эта фраза безумно ее раздражала. Если бы только Фрэнк заключил ее в объятия и с серьезным видом опроверг факт, который так ужасал Люси, она немедленно обрела бы счастье и спокойствие. Но после той сцены, когда она впервые обвинила его, он этого не сделал. Он не защищался. Он бывал то ироничным, то оживленным, то легкомысленным и, кажется, изо всех сил старался усугубить ее беспокойство, совершенно открыто проявляя новый интерес к Анне. У Люси на глазах эти двое, обнаружив странное единомыслие, будто бы заключили некий альянс. Раз Фрэнк однажды поступил с Анной вероломно, почему не сделать это снова? Лицо Люси исказилось жалкой гримаской. Она знает Фрэнка, и знает его хорошо. В прошлом у них бывали разногласия – у кого их нет? – но он всегда мирился с ней. Сейчас, однако, примирение затянулось. Неужели Фрэнк действительно думает, что она приняла ситуацию и считает себя побежденной? Как же он ошибается! Она вздернула голову, как строптивая лошадь.

Стоя в маленькой спальне Питера и наблюдая, как он, по его выражению, «пакуется», Люси ощутила болезненный укол несправедливости. Даже при виде сына она чувствовала обиду. Да, и тут она попала в ловушку, оказалась в ложном положении. Питер собирался на несколько дней поехать в Порт-Доран, но, несмотря на то что она сама это предложила, теперь ей совершенно не хотелось его отпускать.

В эти последние дни мальчик стал для нее отдушиной. Она подолгу с ним разговаривала, относилась к нему с бо́льшим вниманием, чем обычно, находя в нем источник облегчения. Более того, она выставляла напоказ перед Анной свою любовь к сыну, приправляя это хвастовство толикой горечи. Гордость не позволяла Люси прямо нападать на Анну, однако она была преисполнена горячей решимости использовать любое доступное ей средство, чтобы уязвить кузину мужа и склонить ее к отъезду. Именно с этой целью во вторник Люси заявила, прижимая к себе сына и устремив на другую женщину пристальный взгляд:

– Ты поедешь в Порт-Доран в субботу, Питер. Дядя Эдвард хочет, чтобы ты приехал к нему, когда Анны у нас уже не будет.

Однако та не поняла намека на это явное ускорение ситуации. Анна по-прежнему жила у них. А сын, в ожидании скорых перемен, покидал Люси с радостью – он откровенно радовался и сейчас, когда близился миг расставания. Даже в таком незначительном деле Люси потерпела фиаско – получалось, что она пострадала от собственных рук.

– По-моему, я все упаковал, мама, – с серьезностью объявил он, подняв на нее глаза.

Небольшой кожаный открытый саквояж стоял перед ним на ковре.

Грустно глядя на коленопреклоненную фигурку сына, она тем не менее ощутила прилив гордости. Люси считала Питера удивительным ребенком, его пристрастие к порядку, к аккуратности казалось ей чем-то поразительным. Он в точности знал, что именно у него есть и где оно находится. Одеждой сына, разумеется, занималась сама Люси, но в отношении остальных пожитков, от игрушек до галстуков, мальчик проявлял себя заботливым собственником, что казалось просто невероятным в столь юном создании. Сын унаследовал эту черту от нее, Люси.

– Тебе не жалко, сынок, уезжать от меня? – промолвила она с увлажнившимися глазами. Ей хотелось хоть капли утешения.

Он закрыл саквояж и весело вскочил на ноги.

– Я скоро вернусь, мама, – объявил он со свойственным ему оптимизмом. – Жаль, правда, что Анна к тому времени уже уедет. – Потом его лицо осветилось надеждой, и он добавил: – А может, и нет. Никогда не знаешь наверняка.

Пока он говорил, раздался громкий стук в заднюю дверь.

– Это Дейв! – в восторге прокричал Питер, устремляясь к лестнице. – Мне пора идти. – Тут какая-то мысль пришла ему в голову, он умолк и остановился. – Наверное, надо попрощаться с Анной.

– Тогда иди, – холодно сказала Люси. – Обещаю, ты больше ее не увидишь.

Он отправился к Анне – час был ранний, только что пробило девять, и гостья еще не встала, – а Люси спустилась в кухню.

– Молодой Боуи пришел за Питером, – сообщила Нетта.

Она чистила обувь. Пришел Ангус, не Дейв, и Нетта срывала свою досаду на ботинке, яростно набрасываясь на него со щеткой.

– Ты переправишь его со всеми предосторожностями, Ангус? – шагнув к открытой двери, спросила Люси.

При прощании с сыном она опять ощутила странное беспокойство.

– Конечно, – серьезно кивнул Боуи. Очень похожий на Дейва, он не отличался его веселостью. Он был сдержан, осторожен, более уверен в себе. Вторя ее словам, он добавил: – Поедем со всеми предосторожностями, не сомневайтесь.

– Спасибо, – тихо проронила она и повернулась, потому что в кухню ворвался Питер с саквояжем в одной руке и новым шиллингом в другой.

– А вот и я! – громогласно объявил он. – Анна подарила мне целый шиллинг. Здорово, да? Пойдем, Ангус. Я готов.

– Только не трать эти деньги на дрянные сласти, – строго сказала Люси, чувствуя, что ее опередили. Она сама собиралась дать ему шиллинг на спорран[12]. – Не хочу, чтобы у тебя разболелся живот.

– Нет-нет, мама, – уверил он ее. – Не стану покупать ничего раскрашенного.

С неописуемым чувством смотрела она на его смеющееся, оживленное лицо. Расставание на несколько дней было пустяком, обычной вещью, но, воздействуя на ее мятущуюся душу, оно давило на нее непомерным грузом. У Люси было странное ощущение, что из-за этого грустного прощания над ней нависло что-то неминуемое, и к тому же у нее возникло неуловимое, расплывчатое предчувствие относительно возвращения сына… Наконец она сбросила с себя оцепенение.

– Ну, до свидания, мой самый дорогой мальчик, – протягивая к нему руки, сказала она.

Ей было совершенно несвойственно выражать любовь в превосходной степени, но сегодня эти слова сами сорвались с ее уст.

Пока Питер шел по дорожке с Ангусом, она провожала его взглядом, с острой, мучительной тоской продолжая ощущать на своих губах прикосновение теплых губ сына. На глаза навернулись глупые горькие слезы. Она быстро повернулась – не стоит ставить себя в дурацкое положение перед Неттой.

Люси пошла в гостиную и, стоя у фасадного окна, стала задумчиво смотреть на открывшийся перед ней вид. Сердце ныло от утраты, ей казалось, что отъезд сына может стать для нее переломным моментом. Она осознавала, что присутствие Питера было чем-то вроде буфера, ослабляющего острый конфликт между ней и Анной.

И теперь она вновь спрашивала себя: почему не прояснить ситуацию, попросив Анну уехать? Люси давно думала об этом, но ее сдерживали не законы гостеприимства. Нет, причина была более глубокой, более тонкой. Реши она проблему таким путем, и это будет молчаливым подтверждением ее слабости, ее страха, ее капитуляции. Не она, но Анна должна пойти на попятную. Кроме того, мучившее Люси подозрение напоминало гнойник, который требовал вскрытия или, по крайней мере, наблюдения. Она была уверена, что знает правду, но все же не до конца. А Люси горячо стремилась вырвать всю подноготную, убедиться в своих предположениях раз и навсегда. Как часто ее жгучий интроспективный взгляд высвечивал факты этого дела, и она кромсала в клочья улики, взвешивала все за и против, глубоко прощупывая живую рану своих сомнений. Все верно: Фрэнк был отцом ребенка Анны и он опять поступает с ней вероломно. И все же точки над «i» не были расставлены.

Она точно не знала – и в этом состояла основная проблема, скрытое ядро ее страданий. Интуитивно Люси расценивала дело как доказанное, но окончательные улики отсутствовали. Такая ситуация и сама мысль об этой неопределенности приводили Люси в состояние беспомощности.

А спросить она не могла. Она спрашивала Фрэнка, но он уклонялся от ее вопросов. И пусть хоть весь свет загудит об этой разбуженной тайне, она не осмелится спросить снова. Гордость этого не допускала. К тому же эта тайна вовсе не была достоянием всего света – лишь она, Люси, доискивалась ее. И лишь один человек знал то, что ей хотелось выведать. Одна особа. Анна! Если бы только она могла на миг проникнуть в сознание Анны!

И снова Люси жестоко поразил голый реализм фактов, бесконечно ее преследующих, и она содрогнулась от воображаемой картины – Анна и Фрэнк вместе в счастливой гармонии своей любви. Она больно прикусила губу.

Разве могла она спокойно сказать: это прошлое, давно минувшее прошлое, – когда эта женщина находилась в ее доме, ела, спала, жила под ее крышей, сталкиваясь с ней, Люси, в постоянном тайном антагонизме? Совершенно невыносимо, несправедливо все это неожиданно свалилось на нее, и вряд ли она могла бы воспринять это как должное. Она, которая сделала любовь к Фрэнку и преданность ему законом своей жизни, – одна только мысль о счастливых годах замужества вызывала слезы у нее на глазах, – она была не в состоянии беспечно к этому относиться.

И она не станет этого терпеть. Это тянется слишком долго, – вероятно, ее порядочность и гостеприимство пересиливали трезвое отношение к вещам. Да, теперь на волне горячей убежденности в своей правоте Люси поняла, что не в силах больше страдать, просто ожидая и наблюдая. Она с горечью подумала, что тщетно напоминала Анне о том, когда собирается отослать сына. Никакого эффекта! Неужели Люси так слаба? Если Анна слишком толстокожа, чтобы понять этот намек, значит необходимо более сильное вмешательство. Люси ощущала лихорадочную потребность действий. Оказать Анне сопротивление не означает капитулировать. Дело не в том, что она боялась Анны. При этой мысли губы Люси скривились, в душе что-то всколыхнулось. Ситуация была необычная, и нельзя было действовать обычными методами. Она сжала руки. Откуда-то доносилось пение Нетты, и эти звуки еще больше подстегнули решимость Люси – если бы не Анна, она могла быть счастлива и тоже петь за работой. Она с горячностью подумала: «Я этого не потерплю! Не потерплю! Пойду к ней прямо сейчас». Да, она это сделает, и немедленно! Она порывисто повернулась, вышла в прихожую и начала подниматься по лестнице.

При всей хрупкости фигуры у Люси был почти грозный вид. Однако она волновалась; сердце у нее сильно билось и ком стоял в горле, когда она вошла в комнату Анны.

Та была еще в постели – она не вставала к завтраку и лежала с разбросанными по подушке темными волосами, с припухшими после сна глазами. Распахнутая ночная рубашка была оторочена кружевной оборкой по вырезу, из которого выглядывали округлости грудей. На лице с пухлыми губами не заметно было ни тени удивления по поводу неожиданного визита.

Люси села в кресло – так близко, что ей видны были желтые крапинки в карих глазах Анны. В молчании женщины пристально смотрели друг на друга.

– Ты еще не вставала? – наконец нарушила тишину Люси, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал, а слова звучали весомо и сухо.

– Вроде нет, – беспечно ответила Анна.

– Ты очень легко относишься к вещам.

Слова прозвучали более поспешно и громко, чем Люси намеревалась.

– Разве это не лучший способ?

Люси собралась с духом, облизнула пересохшие губы.

– Не понимаю тебя, Анна, – сказала она, стараясь говорить спокойно.

– Что ты хочешь понять?

– У тебя нет ни занятий, ни правил, ни религии – ничего. Ты живешь исключительно ради собственного удовольствия.

– Для чего еще нужна жизнь? – беспечно воскликнула Анна. – Получай от нее то, что можешь. Это гонка, в которой каждый за себя. И пусть дьявол схватит последнего.

– Значит, вот во что ты веришь, – язвительно произнесла Люси. – Это многое объясняет.

В ответ Анна улыбнулась. Но можно ли было назвать это улыбкой? На лице женщины читалось насмешливое равнодушие; в невозмутимых глазах мерцал огонек презрения. От этого взгляда, раздражающего своим безразличием, Люси побледнела.

– Так вот каково твое представление о жизни, – строго заключила она. – Нет никого, кому ты была бы предана.

– А ты?

– У меня есть муж, – с запинкой пробормотала Люси, вдруг сильно зардевшись. – И сын. И… и моя религия.

– Отец, Сын и Святой Дух. Аминь, – чуть насмешливо протянула Анна.

Наступила напряженная пауза, и вдруг плотину прорвало – все, что Люси держала под спудом в течение минувшей недели, хлынуло наружу.

– Это ужасно! – выкрикнула она. – Просто ужасно! Как ты можешь так говорить? Это постыдно, это богохульство! Ты высмеиваешь все хорошее и благородное в жизни.

Увлекшись, она произнесла последние слова безо всякого смущения.

Анна приподнялась на локте.

– Не выводи меня из себя! – с неожиданным жаром воскликнула она резким голосом. – Все это сентиментальная чепуха. Ты, как все прочие, во многом заблуждаешься. Святость брака! Красота материнства! Что в этом, когда все уже сказано и сделано? Ты выходишь замуж ради чего-то, что боишься получить другими способами. Потом из-за этого «чего-то» у тебя рождается ребенок. Так начинается жизнь. «Глас, над Эдемом прозвучавший…»[13] – Помолчав, она придала своему взгляду неописуемо насмешливое выражение. – Ну разве не прелестно? А что до другого, можешь из кожи вон лезть, ублажая своего милого сынка, а в конце он повернется и плюнет тебе в глаза. И вот еще одна трескучая фраза. Бессмертие души! Когда соберешься помирать, обнаружишь, что всю жизнь гонялась за воздушными шариками.

– Как ты смеешь так разговаривать? – задыхаясь и дрожа от гнева, выпалила Люси. – Как ты смеешь? У меня такого не будет!

– Не будет!.. Впрочем, это твои трудности. Ты так сильно сдавливаешь этот воздушный шар, что однажды он лопнет, и тогда все твои иллюзии улетучатся как дым.

– Я тебе не верю. Я увижу, как мои мечты станут явью, – бросила в ответ Люси напряженным от злости голосом. – И скорее умру, чем приму твое представление о жизни… твое… твое толкование! – Она оборвала свою речь, охваченная непреодолимым порывом. – Но раз уж ты заговорила об этом… не можешь ли объяснить вот это? – воскликнула она и, неожиданно вытянув руку, открыла зеленую шкатулку, которая стояла на туалетном столике.

Но этот драматичный жест оказался совершенно бесполезным – шкатулка была пуста. Анна разразилась резким язвительным хохотом. Люси не слышала, чтобы она раньше так смеялась. Манеры Анны совершенно изменились, прежняя мягкость пропала, большие глаза горели. Казалось, она готова к откровенному диалогу.

– Это было очень забавно, – сказала она. – Да, я бросила фотографию в камин в тот самый день, как ты пронюхала о ней.

Щеки Люси зарделись ярким румянцем, а глаза ее засверкали праведным гневом.

– Рада, что тебе это кажется забавным! – вскричала она. – Может быть, расскажешь мне, в чем состоит эта шутка?

– Она уже устарела. Не стоит того, чтобы рассказывать.

– Понимаю – ты никогда много об этом не говорила.

– Точно – не говорила.

– Да и не стоит! – крикнула Люси. Нервы у нее были натянуты до предела. – Я все про тебя знаю – и про ребенка, который у тебя был.

– Знаешь, это был мой ребенок, – насмешливо сказала Анна. – Тебе незачем беспокоиться.

Последовала пауза, в течение которой рассерженная Люси, сдерживая негодование, сжала руки и устремила на другую женщину твердый взгляд.

– Мне хочется знать, – начала она полным отчаяния голосом, – одну вещь.

– Да?

– Да! Зачем ты вообще сюда приехала?

– Ты меня пригласила, разве нет?

– Тогда я тебя не знала.

– А теперь ты меня знаешь?

Эти провокационные слова, произнесенные с убийственной иронией, заставили Люси вздрогнуть, и опять в ней вскипел ужасный гнев. Она яростно выкрикнула:

– Что для тебя значит Фрэнк?

– Ну… Фрэнк мне всегда нравился, – спокойно, чуть насмешливо ответила Анна. – Я и забыла об этом, когда сюда приехала. Но ты… ты вроде как заставила меня вспомнить прошлое. Если бы не ты, то я, пожалуй, и не обратила бы на Фрэнка внимания. Да, в самом деле.

– Он мой муж, не забывай, – тихим, дрожащим голосом процедила Люси.

– И это означает, что он принадлежит тебе душой и телом? Не будешь время от времени выпускать его на волю?

– Это означает, что я его люблю. Насмехайся сколько угодно. Мне все равно. – В ее тоне послышалась нотка презрения. – Мне наплевать на то, что ты думаешь. Я этого не стыжусь. Даже если в прошлом он был как-то связан с тобой, мне это безразлично.

– Тогда зачем волноваться?

В глазах Люси вспыхнул угрожающий огонь. У нее задрожали губы, казалось, она сейчас набросится на Анну.

– Вот! – прокричала она. – Вот как ты платишь за мое гостеприимство! Ты приехала сюда, извлекла выгоду из чего-то давно прошедшего и забытого, вбила клин между мной и мужем – да, очень постаралась, чтобы Фрэнк отдалился от меня.

С минуту Анна пристально смотрела на нее, потом ее лицо медленно приняло прежнее выражение.

– Ты сильно заблуждаешься, – спокойно сказала она. – Я ничего такого не сделала. Ты сама виновата. – Помолчав, она повернула голову и посмотрела в окно. – Признаюсь, я действительно пыталась немного расшевелить Фрэнка. У него был такой подневольный вид, и я подумала: ему это не повредит. Но ничего другого я не делала.

– Я тебе не верю, – задыхаясь, произнесла Люси. – Ты лжешь! Между вами что-то было. В последний раз прошу тебя сказать правду.

– Какой от этого толк? – Анна беспечно отмахнулась. – Ты только что заявила, что не веришь мне. В любом случае будешь подозревать, что я лгу.

– Если не скажешь, – прерывающимся голосом пробормотала Люси, – тогда сегодня же… уедешь из моего дома!

– Что ж, – задумчиво проронила Анна, – я знала, что все к этому идет. Это совсем несложно сделать.

Онемев, Люси смотрела на другую женщину, пытаясь побороть в себе внезапную вспышку нестерпимого негодования. Это было последней каплей. Эта женщина и она не могут больше находиться в одном доме. Люси порывисто поднялась.

– Значит, ты уедешь, – тихо произнесла она, – и сразу. Это самое лучшее. Есть поезд в двенадцать.

– Когда я приехала, то не собиралась оставаться дольше чем на неделю, – медленно сказала Анна. – Подумай об этом.

Не говоря ни слова, Люси повернулась, за ней со щелчком закрылась дверь. Она спустилась по лестнице с бледным вытянутым лицом. Она это сделала – Анна уедет, – но, как ни странно, у нее не было ощущения победы. Напротив, она находилась в каком-то подавленном состоянии.

«Она бесчувственная, – с горечью думала Люси, – просто бесчеловечная!» Обвинить в создании этой ужасающей ситуации Люси – женщину, которая любит Фрэнка и всего лишь пытается защитить незыблемость своего домашнего очага. К ее горлу подступили сухие рыдания. Перед тем как войти в кухню, ей пришлось остановиться в прихожей с прижатой к боку ладонью.

– Нетта! – поспешно позвала она, пряча лицо. – Сбегай к Фрю и попроси прислать кеб.

Красные руки Нетты не спеша взялись за тесемки фартука.

– Она не… Она уезжает? – В ее тоне прозвучало удивление.

– Иди за кебом, – странным сдавленным голосом велела Люси.

Нетта вышла и вскоре вернулась, после чего приехал кеб и долго стоял у двери. Извозчик на козлах сгорбился, нахлобучив на лоб шляпу, лошадь, в нетерпении стуча копытом по дороге, тянулась к торбе с овсом.

Наконец Анна спустилась вниз, невозмутимая, небрежная и безразличная, с той загадочной улыбкой – была ли это вообще улыбка? – в которой сквозило веселье вперемешку с презрением. Сейчас Анна излучала странное спокойствие.

– Вот и я, как видишь, – с легкостью объявила она. – Делаю то, что ты хочешь. Теперь можешь поступать по-своему.

В полумраке прихожей лицо Люси казалось маленьким, белым, глаза потемнели от эмоционального напряжения. В глубине души она страдала от своего поступка, но знала, что это единственно верное решение.

– Прощай, – сказала она.

Ее сердце бешено колотилось. Она протянула Анне руку. Но Анна не приняла ее.

Извозчик очнулся от дремы, пристроил за своей спиной чемодан и щелкнул хлыстом.

– Ну, прощай, – сказала Анна, на миг задержалась на подножке, потом бросила через плечо: – Тебе это покажется странным, но мне жаль тебя. Не забывай про воздушные шарики.

Заскрипели колеса, и кеб уехал.

Болезненный спазм стиснул горло Люси. Она повернулась и закрыла дверь. До ее ноздрей донесся слабый, еле уловимый, слегка приторный аромат духов – все, что осталось от присутствия Анны. Люси поспешила в гостиную. Она сделала это безотчетно. Ее одолевала слабость, слегка тряслись ноги, но, избавившись от другой женщины, она почувствовала, что гнетущая тяжесть свалилась с плеч. Наступил покой. Да, на нее нахлынуло огромное облегчение и умиротворение. С дрожащими губами Люси стояла, опершись рукой о каминную полку и глядя в огонь. Языки пламени рвались вверх, подобно живым существам, охваченным всепоглощающим желанием. На миг и она, еще не остывшая от возбуждения, оказалась во власти давнего желания, неуловимого и мучительного, которое часто волновало ее, прорываясь из какого-то далекого-далекого прошлого. Что это было за желание? Она наклонилась вперед, в ее потемневших глазах плясали отсветы пламени. Время и пространство будто исчезли… Каково было ее желание? Должно быть, это была любовь к Фрэнку, стремление видеть его счастливым, защищенным от угрожающей ему опасности.

И она защитила его. Теперь у нее появилась уверенность: да, она поступила правильно. Она это знала. И все ее волнение вдруг утихло.

Глава 10

В тот вечер перед возвращением Фрэнка со службы она с особой тщательностью готовилась к его приходу. Чувствуя настоятельную потребность в этом, она днем до блеска вымыла дом. Навела безупречный порядок в комнате Анны, сменила постельное белье, распахнула окна, чтобы свежий морской воздух выветрил все следы пребывания ненавистной гостьи.

В этом действе было нечто символическое – будто совершалось очищение храма. С тем же неослабевающим рвением Люси приготовила любимое блюдо мужа, поставила его домашние туфли к каминной решетке, причесалась волосок к волоску. Она старалась сделать что-то со своей внешностью, чувствуя, что находится не в лучшей форме, беспокоясь, что ее губы покажутся Фрэнку бледными, а лицо утомленным. Неудивительно – после всего, что было! А она так горячо желала понравиться ему. С легким вздохом отвернувшись от зеркала, Люси спустилась вниз и пошла в столовую, где принялась нервозно и бесцельно переставлять на угловой полке фарфор.

Какими невыносимыми оказались эти последние несколько дней, с какой ужасающей ситуацией ей пришлось столкнуться! Но она с честью выдержала испытание, оказала сопротивление самому худшему из зол и полностью овладела ситуацией. Анна уехала. И теперь Люси и Фрэнк снова вместе. Фрэнк, ее Фрэнк, готовый вместе с ней забыть прошлое и вернуть восторг их счастья… Ах! Она думала о Фрэнке, о том, что они с ним остались вдвоем, одни во всем доме. Она с трепетом предвкушала этот трогательный и столь редкий момент в их жизни.

Миновали переживания, связанные с недавним отъездом Анны, и мигом спало нервное напряжение. Апатия прошла, и ее место заняла пылкая нежность, желание прощать, любить и быть любимой. Наверное, в последнюю неделю она была сурова – резковата с Фрэнком и груба, излишне груба с Анной. Подозрения измучили Люси, и потому она порой не знала удержу. Но, приняв эту реальность, она проявила силу духа и добилась если не победы, то, по крайней мере, спасения – спасения своего счастья, счастья Фрэнка и домашнего очага. Она слышала из истории – или это была легенда? – о женщинах, которые, сражаясь за свой очаг, отрезали себе грудь, чтобы как следует натягивать лук. То было в стародавние времена. Но она могла это понять. Такой была и она. Она защищала свой очаг и теперь с радостной неизбежностью покорялась не обстоятельствам, а своей любви.

Люси с замиранием сердца ждала мужа, возлагая большие надежды на этот вечер. Фрэнк задерживался. Обычно по субботам он освобождался после полудня, но сегодня Леннокс потребовал, чтобы Фрэнк съездил в доки Лита и договорился о поставке партии товара из Голландии. Взор Люси часто обращался к часам, но лишь около пяти она услышала знакомый щелчок ворот. Она сразу вскочила на ноги. Щеки ее вспыхнули, но сразу побледнели. Чтобы раньше времени не выдать произошедшие перемены, она не пошла в прихожую, но в ожидании Фрэнка стояла с горящими глазами и полураскрытыми губами.

Он вошел, стараясь, как всегда, быть незаметным, – голова опущена, плечи сутулятся, во всем облике некая сардоническая снисходительность.

– Ужин готов? – спросил он, потирая руки с тихим шуршанием. – На улице похолодало. И от воды поднимается туман, от которого задыхаешься.

– Да, похолодало, – с готовностью отозвалась она, с трудом сдерживая дрожь в голосе. – Но тебя ждет вкусная горячая картофельная запеканка с мясом.

Фрэнк с удивлением посмотрел на жену в упор, но потом отвел глаза и молча направился к камину, чтобы согреться.

– Трудный был день? – ласково спросила она.

– Не слишком, – уклончиво ответил он. – Дальняя была поездка. Очень похоже на Л. – послать меня туда в субботу.

Он помолчал, оценивая ее благожелательный настрой. Потом спросил:

– Как с отъездом мальчика?

– Все хорошо, – сказала она, дергая за колокольчик. – Уехал.

Нетта внесла чай, тосты и запеканку, все горячее, хрустящее и аппетитное. Затем в молчании удалилась.

– Садись, – предложила Люси, заняв место во главе стола.

Он резко поднял голову, словно не в силах осмыслить ее настроение.

– Но как же Анна? – воскликнул он. – Ты хочешь начать без нее?

– Ее не будет за ужином, – пояснила Люси, отводя взгляд. Рука, держащая щипцы для сахара, немного дрожала. – Она вышла некоторое время назад.

– Вышла?

– Да.

Она изо всех сил старалась говорить небрежно. В нужный момент она объяснит свой поступок, и ни секундой раньше. Фрэнк, явно озадаченный, сел за стол, взял чашку и принялся задумчиво помешивать в ней ложкой.

– Что-то случилось? – наконец спросил он.

За последние несколько дней он утратил доверие к окружающему миру.

– Ничего не случилось, Фрэнк, – покраснев, ответила она. – Как раз наоборот. Надеюсь, теперь у нас все пойдет правильно.

Он не спеша взял нож и вилку.

– Надеюсь, – многозначительно произнес он.

Ужин продолжался, и румянец на щеках Люси разгорался все ярче. Передавая мужу второй кусок запеканки, она вдруг сказала:

– Приятно снова чувствовать себя в своей тарелке, правда?

Скосив глаза на газету, лежавшую на столе, Фрэнк рассеянно кивнул, словно пропустил ее вопрос мимо ушей.

– Впервые за несколько дней, – поспешно продолжила она, – мы сидим за столом одни. Сегодня мы больше похожи на самих себя.

– Хочешь сказать, ты больше похожа на себя, – хмуро отчеканил он.

Вспыхнув, она отпрянула, с тревогой глядя на его склоненную голову, но ничего не ответила.

Наконец он отодвинул чашку и, захватив газету, направился к дивану.

– Интересно, где же Анна? – воскликнул он, не отрывая глаз от газеты. – Куда она могла пойти?

Люси молчала, потом, почувствовав, что нельзя больше тянуть, быстро встала, подошла к дивану и села рядом с мужем. Ей вспомнилось, как она недавно подступилась к нему со своими подозрениями. Но сейчас ее душевные усилия были направлены в иное русло. Испытывая мучительное волнение, Люси не собиралась нападать. Эта тема была закрыта. Теперь она хотела попросить лишь о том, чтобы они забыли прошлое и вместе встретили будущее. И, стараясь придать интонации легкость, она воскликнула:

– Фрэнк! Совсем как в прежние времена, этот дом принадлежит только нам. Разве ты не помнишь?

Газета зашуршала, когда он перевернул страницу.

– Конечно помню, – откликнулся он. – Ты ведь не думаешь, что я забыл?

– Но, Фрэнк, как можно забыть это? – взволнованно сказала она, взяв его руку и сжимая ее в своих теплых ладонях. – Я весь день думаю о вещах… которые так много значат для нас. Тот день… тот день в Крэйгморском лесу, – похоже, мы не часто вспоминаем об этом… в последнее время.

Возбужденная собственными словами, она вновь ощутила приступ ностальгии и беспокойно задвигалась, словно чувствуя жар солнечных лучей на ковре из сосновых игл, теплый аромат папоротников… Внизу раскинулась бухта, а Люси, разгоряченная, лежит в объятиях любимого, и ее сердце бешено стучит в груди.

– Что с тобой происходит? – спросил Фрэнк, медленно поворачиваясь к ней, и, заметив краску стыда на ее лице, добавил: – Что ты опять натворила?

Пододвинувшись ближе к нему, она прижала его ладонь к своей пылающей щеке.

– Все, что я делала и делаю, – ради нашей любви, Фрэнк.

Он смущенно взглянул на нее. Его влекло к ней, и все же он был озадачен ее необычным настроением.

– В последнее время ты весьма своеобразно демонстрируешь свои чувства, – медленно произнес он.

– Хочу, чтобы мы все начали сначала, – взволнованно пробормотала она. – Милый Фрэнк, забудем все, что произошло. Пока мы любим друг друга, остальное не имеет значения.

– Но, Люси, – неловко протянул он и вдруг, пораженный внезапной мыслью, умолк, уставившись на нее. – Ты не… нет, конечно… Куда, ты сказала, ушла Анна?

Пряча глаза, Люси нервно дернула нитку на его манжете и с мукой в голосе проговорила:

– Понимаешь, я не хотела этого делать, Фрэнк. Пойми, мне это было нелегко.

– Ради всего святого! – воскликнул он и осекся. Повисла напряженная пауза. – Ты же не хочешь сказать, – медленно, с изумлением произнес он, – не хочешь сказать, что попросила ее уехать?

– А почему бы и нет? – Под мягким тоном Люси пряталось душевное смятение.

– Ты… заставила ее уехать? – с запинкой спросил Фрэнк. – Выгнала ее?

Очевидно, он никак не мог поверить в ее признание.

– Да. – В этом слове выразилось все смятение Люси. Маска была сброшена.

Он яростно отдернул свою руку.

– Ты вышвырнула ее из моего дома! – прокричал он. – Это… это немыслимо. Анну, мою кузину!

– Я достаточно натерпелась от этой кузины, – подавленно прошептала Люси. – Я попросила ее уехать ради твоего блага.

– Моего блага! – воскликнул он. – Как ты обращалась с ней всю последнюю неделю! А теперь решила довести начатое до конца!

Ее грудь судорожно сжалась, глаза засверкали гневом.

– Ты ведь не хотел, чтобы она приезжала, – сказала она, тщетно пытаясь оставаться спокойной. – Зачем жалеть, что она уехала?

– Она собиралась уехать на следующей неделе, – возразил он в сильном раздражении. – Даже если она тебе не нравилась, почему нельзя было потерпеть еще пару дней?

– Потому что я люблю тебя, Фрэнк.

Прозвучал самый сильный из аргументов Люси, объясняющий ее поведение, суть всего происходящего. То был высочайший момент ее жертвоприношения.

Они смотрели друг на друга в невыносимом напряжении. Бледная, с горящими сухими глазами, она часто дышала, чувствуя быстрое биение сердца и обуреваемая неистовым желанием оказаться в его объятиях. Он беспокойно задвигался, и уголки его губ поползли вниз.

– Ты считаешь меня своей собственностью? – хмуро спросил он. – Считаешь себя моим сторожем? Если бы ты любила всемогущего Бога, то захотела бы заковать Его в цепи!

– Фрэнк! – умоляюще воскликнула она. – Ты ожидал, что я закрою на все глаза, пущу все на самотек?

– На самотек! Что нужно было пускать на самотек? Ты считаешь, что все знаешь. Но нет. Ни черта ты не знаешь! Анна для меня значит не больше, чем любой другой человек. И все же ты с самого ее приезда пыталась настроить меня против нее. Продолжай в том же духе, и ты все разрушишь – себя тоже погубишь!

С ее губ готовы были сорваться горькие слова опровержения, но она сдержалась. Вот что он сказал, вот как он ответил на ее предложение, вот как истолковал ее честность, искренность, силу ее любви к нему – и это после всего того, что было между ними, после этой нерасторжимой близости, которую невозможно забыть или сбросить со счетов! Она порывисто отвернулась, сердясь в душе, чувствуя, как ее унижение смешивается с сильным желанием. Она знала, что права, и собиралась отстаивать свою правоту. У нее есть единственный путь: подчинить себе Фрэнка – если предоставить его самому себе, он попадет в беду. Его реакция лишь подтверждала ее убежденность в том, что она действовала ради его блага.

– Я ухожу, – сказала Люси слегка дрожащим голосом. – Я знаю, ты все обдумаешь и изменишь свое мнение.

Быстро поднявшись, она повернулась на каблуках. Выходя из комнаты, она представила себе, как он будет благодарить ее за все, что она сделала, и признает, что она страдала наравне с ним.

Она пошла в гостиную и села у окна, с влажными глазами и сжатыми губами предвосхищая тот час, когда будет оправдана. Ее мысли все ускоряли бег, и вдруг в каком-то детском унынии она вообразила, как выполняет унизительную тяжелую работу, стоя на коленях и оттирая какую-то грязь, – приносит себя в жертву ради Фрэнка, ради его блага, а он, прежде не замечавший ее, просит прощения, но, возможно, уже слишком поздно.

Долго она сидела неподвижно у темного окна, потом ее странное оцепенение нарушил хлопок двери. Она вздрогнула и, повернувшись, поспешила в прихожую. Фрэнк ушел из дома! Его неожиданный уход перепугал ее, подействовал как удар. Муж никогда не покидал дом по вечерам, предпочитая праздно сидеть у камина, и то, что он нарушил эту привычку, привело Люси в ужасное беспокойство. Наморщив лоб, она вошла в столовую и села на стул, с которого он только что встал.

Теперь она была совершенно убеждена, что ее подозрения оправданны: то, как он воспринял отъезд Анны, было последним звеном в цепи улик. Из глубины ее души вырвался тяжелый вздох. Какой сокрушительный удар! И все же она примет его, потому что любит Фрэнка.

Но с какой прозорливостью она распознала эту ситуацию, с какой дальновидностью действовала! Та ли она женщина, которая опустит руки, засядет дома и будет терпеть у себя под носом рецидив былой, постыдной и безумной страсти? Та ли она женщина, которая будет безвольно ждать, пока эта бессмысленная склонность исчерпает себя, чтобы сказать: «Вернись, Фрэнк. Все будет как всегда». Нет! Тысячу раз нет. Это не брак. Она отстояла свои права, и она рада. Обладание? Важно не обладание, а любовь, ее любовь к мужу. В глазах Люси светилась переполнявшая ее нежность, она сидела и ждала – ждала его возвращения.

Глава 11

Он хлопнул дверью – этот неожиданный звук наверняка подействовал жене на нервы. Затем Мур спустился по ступеням и зашагал по дороге. Он хмурился, лицо его все еще горело от негодования, а губы кривила горькая ухмылка.

Нахлобучив на лоб шляпу, он резко свернул в сторону набережной, совершенно пустынной в это время, и, засунув руки в карманы и ссутулившись, зашагал вдоль променада. Туман немного рассеялся и колыхался над головой, как живое руно. Надвигалась ночь, довольно теплая, душная, гнетущая. Фрэнк спрашивал себя, куда он идет. Рассерженный до беспамятства, он не знал ответа, впрочем, ему это было безразлично. Он, однако, понимал, что против воли находится здесь в этот поздний час, когда мог бы уютно сидеть у камина. Это жена, неистово желая удержать мужа при себе, вынудила его уйти. Он оказался в какой-то парадоксальной ситуации.

Подумать только, что сегодня Люси фактически заставила Анну покинуть его дом. Просто чудовищно. Выгнать Анну, его кузину, которая пять лет назад попала в беду и которой надо было, по справедливости, помочь забыть о тех неприятностях! Фрэнк ничего об этом не знал – где и когда это случилось, кем был тот мужчина, – да и знать не хотел. Его это никак не касалось. Он и не вспоминал про Анну, но теперь, с легкой руки Люси, начал питать к своей кузине искреннюю и все возрастающую симпатию – вернее, просто человеческое сочувствие. Не то чтобы Анна в нем нуждалась – она была той еще чертовкой и сумасбродкой, и ее крайняя дерзость приводила в восторг такого слабовольного мужчину, как Фрэнк. Однако в Анне, помимо дерзости, было что-то еще. Какая-то взбалмошность, по его мнению. Кузина принимала жизнь такой, какая она есть, и любила посмеяться, если подворачивался повод для веселья. И хотя именно по этой причине Фрэнк возражал против ее приезда, теперь, как это ни странно, у них не было разногласий на этот счет.

Подумать только, Люси вбила себе в голову нелепую мысль о том, что он спал с Анной и сделал ей ребенка! Все это было бы смешно, когда бы не было так противно. Фрэнк признавался себе, что комизм этой ситуации был неубедительным. Он высмеивал, глумился, бушевал – все без толку. Был ли в этом его просчет? Увы, он всегда проигрывал. У него нет силы воли и способности убеждать. Почему он не в состоянии дать отпор с невозмутимой уверенностью? Растоптать этот нелепый навет, уничтожить его твердым и решительным презрением.

Но нет, он не таков – и никогда таким не был. «Нет у меня воли», – сокрушенно подумал он. «Но ты бушевал, как вода, – не будешь преимуществовать»[14]. Это из Библии? Слово Божье или Шекспир?

Его поверг в смущение давний комплекс неполноценности. Нахлынуло презрение к себе. Все-таки смурной он парень, со странностями, и никуда от этого не денешься. Что-то с ним скоро случится. Наверняка.

Он понуро брел в тумане. Дело не в том, что его волнуют женщины. Даже в ранней молодости не особо волновали, а теперь и того меньше. Может быть, были случайные фантазии – вспомнить хотя бы те фотографии, которые показывал ему заказчик, художественные, из Парижа, – но всегда между ним и свободой стоял барьер. Барьером был он сам – его темперамент сдерживал смех и свободное общение с людьми. К тому же у него, в конце концов, есть жена. С болью он в который раз признался себе, что любит Люси. Правда любит! Но какой упрямой она может быть, какой – он подыскивал выражение – упорной в своих заблуждениях. Не то чтобы она ревновала в обычном смысле: взять, например, те несколько дней, когда она оставила его наедине с Анной – у него даже возникло смутное ощущение упущенной возможности, – но она, казалось, в самом деле считала мужа своей собственностью.

Вполне довольный своей неторопливой жизнью, Фрэнк не придавал фантазиям жены особого значения, пока не случилась вся эта история, сильно возмутившая его.

Через некоторое время он оказался близ главной улицы города и, повинуясь порыву, пересек дорогу и толкнул плечом легкую вращающуюся дверь бара «Шендон».

Фрэнк заказал выпивку, и она так же горчила, как его настроение.

– Еще, мисс!

Он задумался над вторым стаканом, который, как водится, был не так хорош, как первый. Третий он не стал бы пить. Это ни к чему. Вкус спиртного ему особо не нравился, он никогда не превратился бы в выпивоху.

Утирая с губ коричневую пену, Фрэнк огляделся по сторонам, потом машинально достал часы. Пора идти домой – жена будет волноваться, что он куда-то запропастился. Люси! Она образцовая супруга, с высокими моральными принципами, очевидными достоинствами. Тогда в чем причина его неудовлетворенности?

Когда он выходил из бара, его захлестнула новая волна раздражения. Почему он думает об этом? Зачем он вообще здесь, отчего кипит его мозг, что не дает ему покоя? На миг Фрэнк остановился в нерешительности, оглядывая улицу. В обе стороны убегали цепочкой круги мягкого фонарного света. Фрэнк уже собирался повернуть к дому и тут услышал, как кто-то обращается к нему с легкой фамильярностью:

– Привет, Фрэнк. Как дела?

Он обернулся и вспыхнул от радостного изумления:

– Анна! Я думал, ты уехала!

Она куталась в пальто с мехом, свет фонаря бросал на ее лицо странные отблески. С влажными от сырого воздуха губами и темными бесстрастными глазами, она была очаровательна – неуловимо загадочная, неуловимо притягательная.

– Я полагал, – запинаясь, произнес он, – полагал, что ты нас покинула.

– Передумала на станции. Собиралась ехать, а потом решила остаться. На ночь остановилась в гостинице «Крэйг». А завтра переправлюсь в Порт-Доран и сяду на корабль.

– Я не знал… – снова сбивчиво начал он. – Я ничего не знал о…

– Оставь все это, Фрэнк, – оборвала она его. – В «Крэйге» ничуть не хуже, чем в любом другом месте. И мне пора домой. Корабль отплывает в Белфаст завтра вечером.

– Но, Анна…

– Пойдем прогуляемся, – сказала она, – и перестань извиняться.

Он взглянул на нее. У него сразу возникло странное чувство по поводу их случайного столкновения. В обычной ситуации он улыбнулся бы и поверил Анне на слово, но эта встреча, такая неожиданная, противоречащая планам Люси, почти запретная, удивительно взволновала его. Он только что думал об Анне. И вот она здесь, рядом!

Однако ощущение близости было мимолетным, как легкое прикосновение. Чары развеялись, уступив место прежней скованности.

– Хочешь пойти в город, – нервно спросил он, – или пройдемся по набережной?

– Набережная ничуть не хуже другого места, – беспечно ответила она. – Там мы сможем поговорить.

Они развернулись и пошли в сторону пустынного променада. Когда по вечерам он прогуливался здесь с Люси, она, бывало, нежно брала его под руку, по-особому, для прогулки, как она говорила. Но сейчас, когда они в молчании проходили мимо темного причала, он сам неловко взял Анну под руку. Зачем – он вряд ли мог ответить, может быть, для того, чтобы придать себе уверенности.

– Немного прояснилось, – заметил он, стараясь быть непринужденным.

– Зачем приплетать погоду, Фрэнк? – приветливо сказала она. – Ты ведь не об этом хотел поговорить. – Он не ответил, и она добавила сочувствующим тоном: – Бедный Фрэнк! Значит, тебе достается за то, чего ты никогда не делал. – Пораженный, он опять не нашелся с ответом, а она, тихо рассмеявшись, воскликнула: – Это забавно, Фрэнк! Ты кругом виноват, и веселья ни на грош.

– Хорошо хоть тебе весело, – пробормотал Фрэнк со смущенным выражением лица, и ему стало не по себе.

– Такая уж у меня натура, – непринужденно сказала она. – Если не ждешь добра, то хотя бы посмейся.

Они шли рядом в темноте, и шаги их были почти неслышны в туманной пелене. Фрэнк ощущал беспокойство. Что он делает здесь с Анной, в такой час? Как вообще это получилось?

– Честно говоря, Фрэнк, – вдруг заговорила она более серьезным тоном, – мне ужасно жаль, что я доставила тебе столько хлопот. Люси – хорошая жена, но она просто помешана на тебе, и это выводит из себя. Меньше всего мне хотелось тебя расстроить. Я всегда хорошо к тебе относилась.

– Понимаешь, ты здесь ни при чем, – смущенно произнес он.

– Суть в том, – лукаво возразила она, – да, суть в том, что ты женат, и, естественно, тебе приходится с этим считаться.

– Не надо! – с тревогой произнес он. – Не надо об этом!

Если у него и были свои проблемы, он не хотел обсуждать их с Анной.

– Никогда не могла представить тебя семейным человеком, – размышляла она вслух. – Но вот ты взял и женился. Теперь вам надо идти в ногу, пока кто-то в конце концов не оступится. Теперь всю жизнь тебе придется носить ошейник.

– Что ж, это мой ошейник, – обиженно пробормотал он, чувствуя, что Анна смотрит на него в полумраке и пытливо улыбается.

Потом она открыто рассмеялась.

– Совсем неплохо, Фрэнк, – заявила она другим голосом. – Когда ты так отвечаешь, у меня появляется надежда в отношении тебя. Я думала, ты будешь изливать душу и рыдать. Я боялась, что ты утратил всю свою дерзость. Вот почему поначалу я решила чуточку тебя растрясти. Но черт возьми! Я не предполагала, что Люси начнет задираться. Это меня постоянно бесило. Имей в виду, я о себе не забочусь. Мне не о чем беспокоиться. У меня есть деньги старика, я просто наслаждаюсь жизнью и благодарю за все папу римского!

– Да, ты неплохо устроилась, – сказал он, – и ты это знаешь.

– Скажи мне все-таки, Фрэнк, – вдруг спросила она, вновь переходя на ироничный тон, – тебя никогда не тянуло ко мне? По-твоему, я просто старая ведьма и все такое?

Он бросил на нее быстрый взгляд, пытаясь скорее не вникнуть в эти слова, а разглядеть невидимое лицо. Нерешительный и смущенный, он почувствовал прикосновение ее бока к своему и проглотил комок в горле.

– Нет, – осторожно произнес он, – не могу сказать, что это так.

Она вновь рассмеялась – у нее было необычайно веселое настроение – и с упреком ущипнула его за руку.

– Похоже, ты сделан из опилок, – бодро сказала она.

Они уже дошли до дальнего края променада, и перед ними расстилалась белая дуга пляжа, окаймленная серыми клочьями тумана, которые с тихим шелестом засасывал отлив.

– Ночь еще только начинается, – глядя в его сторону, бросила она. – Но тебе пора возвращаться.

Он знал, что ему пора, и хотел бы вернуться, но что-то удерживало его. Что-то вызывающее в ее поведении.

– Я сам решу, когда мне возвращаться, – возразил он.

– Тогда пойдем вдоль берега, – предложила она. – Там так хорошо.

– Ладно, – пробормотал он.

Без лишних слов они повернулись и пошли вдоль берега, но через несколько шагов Анна остановилась.

– Этот песок! – воскликнула она, подняв ногу и держась рукой за его плечо. – Не могу здесь идти. Он попадает мне в ботинки.

Фрэнк в нерешительности взглянул на нее, думая, не предложить ли ей вернуться. Но в следующий миг она сказала:

– Сядем на минутку. Сейчас тепло. Выкури сигарету, посидим на моем пальто.

Расстегнув пальто, она откинула одну полу, и Фрэнк сел на нее. Мягкий песок, рядом теплое тело женщины, ночь с ее приглушенными звуками… Умиротворяющий покой. Он зажег сигарету неловкими движениями, стараясь не задеть Анну: они сидели слишком близко друг к другу. Несколько мгновений было тихо, потом она прошептала ему на ухо:

– Дай попробовать!

Он был удивлен этой неожиданной просьбой.

– Ты серьезно? – спросил он.

Сказал он это в основном для того, чтобы вернуть себе самообладание, которое начал терять из-за ее близости.

– Конечно, – пробормотала она. – Я все что угодно попробовала бы.

На миг он заколебался, потом поднес сигарету к ее губам, едва различимым на загадочном белом овале лица. Смущаясь, Фрэнк мял в пальцах сигарету и, когда Анна чуть наклонилась, ощутил на пальцах влажное тепло ее губ. Чуть закашлявшись, она выпустила струйку дыма.

– Не так уж это здорово, как кажется со стороны, – кашляя, сказала она.

Продолжая кашлять, она прижалась к нему, и он, сам того не заметив, обнял ее за талию, чтобы поддержать.

– Уже лучше, – шепнула она, и ее рука лениво опустилась на его колено.

В голове у Фрэнка промелькнуло: невозможно поверить, что он сейчас здесь, с Анной, держит ее за талию; это настолько невероятно, что может улетучиться как призрачный сон.

– Еще затяжку? – вдруг спросил он.

Она покачала головой, потом прислонилась к его плечу, глядя на него большими сияющими глазами, будто чего-то ждала. Он невольно наклонился и поцеловал ее.

– Не следовало этого делать, Фрэнк, – пробормотала она, легко пожимая его руку.

Им владело все то же чувство отрешенности. Он ли сейчас здесь, с Анной, ощущает теплую нежность ее губ, мягкий жар ее тела, такого податливого под плотной одеждой? Он снова поцеловал ее, и она ответила на поцелуй.

– Знаешь, Фрэнк, – прошептала она, словно грезила, – мы на самом деле не отвечаем за это. Нас уже во многом обвинили, нас в это втянули. Ты понимаешь это не хуже меня.

Это был тонкий ход, и Фрэнк, во власти внезапного порыва, поддался провокации. Он пристально взглянул на Анну: да, именно это она и имела в виду. Он ничего плохого не совершил, абсолютно ничего. И все же с того момента, как Анна вошла в дом, их обоих неотвратимо, с какой-то роковой силой втянули во все это. И «все это» было делом рук Люси.

– Тебя, кажется, – запинаясь, произнес он, – не очень это волнует.

Его рассудок, казалось, был затуманен испарениями ночи, он едва понимал, что говорит.

– Ты удивишься, – прошептала она, медленно поворачиваясь к нему, – удивишься, когда дойдет до дела.

Ее влажные губы приблизились к его губам, в глазах с расширившимися зрачками замелькали беспокойные искорки.

Некоторых событий невозможно избежать. Избежать этого случая у Фрэнка не было охоты. По его жилам пробежал огонь желания, и он резко наклонился к Анне. Ее голова сразу откинулась назад, и, обхватив его руками, она легла на мягкий податливый песок.

– Почему тебе это раньше не приходило в голову? – прошептала она, задыхаясь, и, не противясь, закрыла глаза…

Тихо плескался невидимый прибой, потом в ночи похолодало, туман превратился в морось. Наконец она молча освободилась, чуть дрожа. Он сел, в угрюмом замешательстве глядя на море. Итак, это все-таки случилось. Он едва понимал, как это могло произойти, и теперь чувствовал себя глупо и неловко. Несколько минут они молчали.

– Что ж, – наконец пробормотала она, – нам, пожалуй, пора. – Когда они поднялись, она сжала его руку со словами: – А ты кавалер что надо, Фрэнк.

Он ничего не ответил, и они, увязая в песке, вернулись на променад. На этот раз она взяла его под руку.

– Пусть тебя это не беспокоит, – сказала она своим сочувственно-ироничным тоном. – Нет никого мудрее тебя. А я – я не из тех, кто вешается мужчине на шею. Завтра уеду.

Ее слова вызвали у него нечто вроде меланхоличной благодарности, и он был рад, что она уезжает.

– Когда… и на чем ты поедешь? – тихо, с запинкой, спросил он.

– Переправлюсь через залив на вашем «Орле». «Ратлин» отходит в четыре пополудни.

Фрэнк сразу почувствовал себя сконфуженным и подавленным, более беспомощным, чем обычно. Мысленно он досадовал на себя.

– Не очень-то это справедливо, – с тревогой в голосе пробурчал он. – Если хочешь, я провожу тебя.

– Что ж, ты очень любезен, Фрэнк, – довольным голосом произнесла она. – Проводи меня на ту сторону. И потом ты меня больше не увидишь.

Они шагали по променаду в сторону города. На полпути Анна вдруг остановилась.

– Дальше не ходи, – сказала она, словно прочитав его мысли. – Но завтра зайди за мной в «Крэйг».

Потом быстрым движением она коснулась губами его холодной щеки, развернулась и ушла.

Он постоял без движения – странная одинокая фигура в тумане, – потом тоже повернулся и пошел прочь. И опять он в отчаянии спрашивал себя, как такое могло случиться. Он не думал об этом и не желал этого. Если бы Люси не мучила его подозрениями, не третировала его, если бы не выгнала Анну, заставив его выскочить из дому в такой час, то этой встречи наверняка не произошло бы, просто не могло произойти.

Фрэнк брел, ссутулившись, чувствуя запоздалое отвращение к себе и размышляя о том, как, вернувшись домой, встретится с женой. Ясное дело, ему открыт лишь один путь. Он должен притвориться, что у него по-прежнему плохое настроение, изобразить праведный гнев, который уже утих, и немедленно отправиться в свободную комнату, где он иногда спал. Завтра он проводит Анну через залив до парохода. Затем сотрет из памяти всю эту злосчастную историю и начнет с чистого листа. Да, он это сделает. Однако на его лице появилось выражение насмешливой досады, стоило ему припомнить, как он с раздражением говорил: «Не хочу ее видеть в своем доме». А теперь… Невероятно, что из всего этого вышло.

Когда он свернул с променада и на пустынной улице гулко зазвучали его шаги, неожиданно из серой пелены, висящей над водой, донесся низкий, но при этом пронзительный гудок проходящего судна.

Глава 12

На следующий день Люси проснулась позже обычного. И снова она спала плохо – сквозь прерывистый сон беспокойной вереницей, медленно, подобно туману, обволакивающему безучастные деревья за окном, тянулись искаженные призраки несчастья. Потом, ближе к утру, словно под тяжестью невидимой руки, она снова провалилась в оцепенелую дремоту, очнувшись от которой со звоном в ушах мучительно припомнила обстоятельства возвращения Фрэнка прошлой ночью. Не сказав ни слова и не взглянув на жену, он угрюмо метнулся в свободную комнату, потом она услышала, как в замке с приглушенным щелчком поворачивается ключ. Вспомнив это, Люси поморщилась. Ведь она так ждала Фрэнка; всем сердцем, всей душой хотела принять его! Какой жестокий удар для нее!

Но ее намерения были ясны. Она любит его – только она понимает всю силу этой любви – и теперь, как всегда, защитит его, защитит от него самого. Как часто она сталкивалась с этой капризной переменчивостью его натуры, этим упрямством и слабоволием, которые могла побороть только она. «Бедный Фрэнк… – привычно думала Люси, и слезы застилали ее взор. – Он злейший враг самому себе». Да, сотни раз в прошлом Люси призывала свою любовь, свою решимость, свою стойкость, чтобы спасти его от своенравной беззаботности – проклятия и одновременно очарования его характера. И никогда не делала этого с большей целеустремленностью, чем в последние две недели. Даже затянувшиеся неурядицы этих дней не поколебали ее волю.

В самом деле, какие бедствия могли бы случиться, не поступи она столь решительно? Не важно, что поначалу ее подозрения были смутными и неопределенными – разве у нее нет интуиции, преданности, прирожденного благоразумия, которые направляют ее? Но главное, любовь – именно любовь к мужу была пробным камнем для Люси, давала силу, согревала, открывала ей глаза на самую суть затруднительной ситуации. И превыше всего разве не желала Люси его блага, их общего блага, совместного счастья у домашнего очага? У нее не было желания доминировать, и она не допустила бы, чтобы ее идеализм навредил их отношениям. И все же она должна руководить Фрэнком. Любя его со всеми недостатками, видя в его натуре дополнение к своим качествам, она не могла позволить их счастью улетучиться. Было бы безумием стоять в стороне и спокойно наблюдать, как рушится их благополучие.

Люси с невольным вздохом мысленно одобрила мудрость своего недавнего решения. Она раз и навсегда уладила это дело. Фрэнк был огорчен – как хорошо она знала эти обиженно надутые губы, этот быстрый переход к негодованию, которое могло с одинаковой легкостью превратиться в волнение, доверчивость, скептицизм или восторг. Но Фрэнк недолго будет сердиться, и Люси была готова ждать, когда будет готов он. Рано или поздно муж повернется к ней. Даже сейчас она представляла себе их воссоединение – это будет не первый случай, оправдывающий ее старания, – Фрэнк «помирится» с ней, признает мудрость ее поведения самим своим раскаянием. Этой приятной минуты Люси желала всей душой.

Бросив взгляд на каминные часы, она снова вздохнула, отбросила стеганое покрывало и встала. Оделась с задумчивой медлительностью, потом вышла из спальни и, поколебавшись, легонько постучала к нему в дверь.

– Фрэнк! – ласково окликнула она. – Пойдешь со мной на мессу к десяти?

Ответа не последовало.

Люси подождала еще целую минуту, тревожно прислушиваясь и чувствуя его присутствие за дверью, но не стала повторять вопроса. Меньше всего она хотела продолжения ссоры, она была готова к тому, что он будет еще долго дуться. Пусть обижается сколько угодно. Достаточно того, что она успеет поймать маятник на обратном ходу. Потом – а-а, потом она получит свою награду.

Итак, высоко подняв голову, Люси спустилась и позавтракала в непривычном одиночестве. Очевидно было, что этим утром муж не составит ей компанию. Распорядившись, чтобы Нетта собрала поднос, Люси сама поднялась с ним к спальне мужа и поставила у двери. Потом вышла из дома одна.

День был пасмурным, с деревьев капало. Туман так и не развеялся, и противоположный берег вырисовывался вдали неясным пятном. Листья под ногами больше не шуршали, они имели безжизненный вид – намокшие и втоптанные в землю; все, что когда-то выросло из нее, она принимала снова. От укрытого пеленой пространства веяло сыростью и унынием, распадом, ощущением конца. По временам из тумана пробивалось солнце, и бледный свет растекался по стеклянной воде лимана. Оттуда сквозь солоноватую висящую дымку доносилась неторопливая перекличка невидимых судов, проходящих мимо или идущих к берегу на монотонный и скорбный зов колокола на маяке мыса Ардмор.

Промозглая сырость навела на Люси тоску помимо воли, и она, поеживаясь, ускорила шаг. В церкви она никак не могла настроиться на благочестивый лад, служба тянулась медленно, проповедь показалась более длинной и нудной, чем обычно. Опустив невидящий взгляд в маленький молитвенник – это был «Ключ от рая», – Люси с напряженным лицом продолжала думать о Фрэнке, страстно желая вернуться к нему. Наконец служба окончилась, Люси вышла из церкви с сознанием исполненного долга и, еле сдерживая пыл, быстро зашагала домой.

В прихожей, скинув пальто и шляпу, она первым делом захотела пойти в его комнату. Но, с усилием подавив этот порыв, направилась в кухню, где сразу увидела пустой поднос. Люси помедлила. Так, значит, Фрэнк позавтракал. С наигранным спокойствием повернувшись к Нетте, она спросила:

– Мистер Мур спускался?

Не поворачивая головы от раковины, где она чистила картофель, Нетта небрежно ответила:

– Он вышел. Вроде сказал, что собирается повидать мистера Леннокса.

– Ах да, – медленно произнесла Люси. – Припоминаю. – С нарочитой беспечностью она повторила: – Да, теперь припоминаю.

Разумеется, она ничего не вспомнила, но надо было найти подходящее объяснение его поведению. Он вряд ли пошел к Ленноксу, скорее всего, бродит где-нибудь в одиночестве. Фрэнк всегда так делал, когда на него находила блажь. Уголки ее губ слегка опустились – их примирение вновь откладывалось. Но рано или поздно он вернется с прогулки. И придет к ней, своей жене.

Повернувшись, она вошла в гостиную, села у окна и взяла книгу. Но читать решительно не могла. Время от времени Люси ловила себя на том, что рассеянно смотрит в окно. Один раз она услышала шаги снаружи и, поспешно взяв себя в руки, с бьющимся сердцем приготовилась встретить мужа. Но это был не он. Она увидела свое лицо в зеркале над камином, и внезапно ее охватила странная тревога. Может, он и вправду у Леннокса? Или бродит где-то в этом сером тумане?

Наступил час дня, а Фрэнк так и не вернулся. Тревога усилилась, и сквозь нее пробивалось раздражение, – право, он дурно себя ведет. В половине второго появилась Нетта, чтобы подать обед, потом у нее было свободное время. Люси с тем же наигранным самообладанием объявила:

– Прекрасно! Я пообедаю сейчас. Мистер Мур, наверное, задерживается.

Да, почему бы ему не задержаться? Невероятно, но есть шанс, что Фрэнк в конце концов отправился к Ленноксу и был вынужден остаться на воскресное жаркое. В затуманенных глазах Люси вспыхнуло слабое оживление, когда она вдруг подумала, что он мог пойти к Ленноксу, чтобы вновь поднять вопрос о партнерстве. Это действительно стало бы великолепным жестом примирения! Но может ли такое быть? Она опять поскучнела. Мыслимо ли это? Взволнованная своими переживаниями, она почти не притронулась к еде, создавая только видимость для любопытных глаз прислуги и стараясь успокоить свою тревогу.

– Оставь что-нибудь горячее в печке, Нетта, на всякий случай, – сказала Люси, поднимаясь из-за стола.

Она хотела показать служанке, что все идет нормально.

И вот Люси снова была в гостиной, сидела не у камина, а у окна и ждала, ждала, уже не делая вид, что читает. И чем дольше она ждала, тем сильнее донимало ее беспокойство.

Что сделает Фрэнк по возвращении? Промокший до нитки от моросящего дождя, он неслышно войдет в дом, но не захочет встретиться с ней сразу. Повесит шляпу и пальто, а потом будет долго возиться в прихожей безо всякой цели. Затем вдруг появится на пороге гостиной. Стараясь не смотреть на Люси, чем только усилит свое замешательство, он пройдет в комнату и опустится в кресло у камина. Повиснет молчание. Но она быстро встанет и, всей душой стремясь к примирению, упадет на колени у кресла и приникнет к груди мужа. Ах! Вот этот момент! Вздрогнув от собственных мыслей, она перевела дух. Фрэнк не возвращался.

Половина третьего. Нетта ушла. Люси осталась в доме одна, а Фрэнка все не было. Это… это так нелепо! Поневоле ее охватило мрачное предчувствие. Значит, он наверняка пошел к мистеру Ленноксу? Это единственный возможный вариант, – должно быть, Фрэнк у Леннокса, нельзя же так долго шататься по улицам в сыром тумане! Это просто немыслимо.

Она порывисто поднялась – в глазах тревога, ладонь характерным жестом прижата к щеке. Потом в глазах появилась решимость, и Люси направилась к двери. Она пойдет сама и удостоверится – это единственное, что ей остается. Возможно, она встретит его по дороге.

На улице сеял дождик – почти неосязаемая, летящая с залива морось, напоминающая клубы пара над затуманенным зеркалом. И снова, поднимаясь по холму к дому Леннокса, Люси ощутила дрожь. Она поймала себя на том, что спешит – спешит, не зная зачем. По пути она пыталась успокоить свою нелепую тревогу и найти себе оправдание – изобрести предлог, объясняющий ее неожиданный визит.

Однако ей не понадобилось ничего изобретать – в верхней части города, на углу Гарсден-стрит, она наткнулась на Леннокса, который, как она сразу поняла, возвращался с обычной воскресной послеобеденной прогулки. И, ошеломленная, она застыла с упавшим сердцем, поняв, что Фрэнк не заходил к Ленноксу.

– Ну-ну, – усмехнулся тот, останавливаясь и радушно приглашая ее под свой мокрый зонт, – очень спешите на воскресный вечер.

– Да, – с поникшим видом пробормотала она. – Да, спешу.

– Тогда вы идете не по той дороге, если хотите их встретить, – продолжил он с улыбкой.

Запыхавшаяся после подъема на холм, она пошла рядом с ним. Ее волосы и щеки блестели от влаги. Не совсем понимая, о чем идет речь, она быстро повторила:

– Встретить их?

– Я видел их на набережной, – указал он вниз с легким кивком. – Вашего мужа и Анну. Они шли обратно.

Эти слова приковали Люси к месту, она побледнела и с выражением внезапной муки взглянула на Леннокса широко раскрытыми глазами. У нее под ногами словно разверзлась пропасть. Она хотела заговорить, но не смогла.

– Они уже, наверное, дома, – не замечая ее подавленности, сказал он. – Зайдите и выпейте чашку чая, перед тем как идти домой.

Ее язык, казалось, одеревенел, она задыхалась. Значит, Анна не уехала! Она ждала, ждала с непостижимым притворством, и Фрэнк встретился с ней. И какова… о-о, какова развязка этой встречи?

– Заходите, – вновь предложил Леннокс.

Она силилась вымолвить хоть слово.

– Нет, – наконец с запинкой произнесла она, – я должна… мне надо возвращаться.

– Чашка чая спасет вас от этой сырости.

– Нет-нет, – хрипло забормотала она. – Я не… я спешу.

Не дождавшись его ответа, она повернулась и, ослепленная нахлынувшими чувствами, двинулась прочь быстрыми нетвердыми шагами.

Итак, она была права. Из ее глаз заструились гневные горькие слезы, смешиваясь с дождевыми каплями на щеках. Она знала все заранее и сейчас окончательно убедилась в том, что не ошиблась. А они возобновили свои прежние близкие отношения, сохраненные вопреки всем ее стараниям. Сделав все, чтобы этого не допустить, она в силу каких-то немыслимых обстоятельств не смогла удержать их на расстоянии друг от друга. Мысль об этом терзала ее, сводила с ума.

В кровь кусая губы, она стиснула кулаки в карманах пальто. Мучительное негодование гнало ее тонкую фигурку по дождливой пустынной улице, густо усыпанной мокрыми опавшими листьями. Оправившись от первого оглушительного удара, она кипела гневом при мысли о том, что ее обманули. Дело не в том, что Фрэнк не любит ее. Она знала, что он любит ее, и была уверена, что любит его. Фрэнка принудили к этой встрече помимо его воли.

Почему это случилось? Тяжело дыша от быстрого шага, она силилась найти ответ, доискаться до причины. О-о, ну почему, почему? Она так старалась – неужели напрасно? Эта мысль была невыносима. Тщетно она пыталась успокоить себя. Нет, она не потерпела неудачу. Не случилось ничего такого, чего нельзя было бы исправить. Ее убежденность окрепла. И вслед за ней пришла уверенность. Люси немедленно возьмет все в свои руки, устранит эту угрозу, защитит свой очаг, вернет Фрэнку благоразумие, а Фрэнка вернет себе. Она не неженка и не дура. Пусть ярость кипит в ее сердце, любовь сильнее ярости. Люси не отличается слезливой скромностью и чувствует свою власть над Фрэнком. И она применит эту власть! Она пойдет домой и дождется его возвращения. И она спасет его, спасет от самого себя.

Она заставила себя замедлить шаг и, несмотря на душевную муку, попыталась успокоиться. Нельзя показывать чувства на людях. Она уже подходила к дому и вдруг увидела, что с противоположной стороны к нему приближается фигура Дейва Боуи. Люси постаралась придать лицу бесстрастное выражение – она ни за что не станет выставлять напоказ свою тревогу. Незачем унижаться. Они встретились у ворот, и Люси строго наклонила голову, собираясь войти. Однако Дейв остановился.

– Вы не отплываете с ними? – дружелюбно спросил он.

Она обернулась, глядя на его красное лицо, обрамленное завязанной под подбородком зюйдвесткой. Она блестела от дождя; желтую кайму штормовки усеяли капли воды.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она с расстановкой.

– Мне очень жаль. С этой погодой вечные неприятности. – Он словно извинялся. – Но я днем гонял «Орла» в Линтон. Если бы я знал, что вашему мужу он понадобится, то легко мог бы вернуться пораньше.

Ее застывший взгляд по-прежнему выражал удивление, но к нему постепенно примешивалось странное смятение. Ей казалось, что все происходящее нереально, что она переживает это во сне.

– Что ты пытаешься мне объяснить, Дейв? – спросила она тихим, напряженным голосом.

– Разве вы не знали? – Он смутился. – Я только что вернулся. А они не хотели ждать, они очень спешили, сказал отец. Ангусу пришлось взять шлюпку, чтобы переправить их.

– Куда переправить, кого? – Теперь она говорила возбужденно, не отрывая глаз от его лица.

– Через залив к почтовому судну, – запинаясь, произнес он. – Ту леди, которая гостила у вас. И вашего мужа.

– К почтовому судну! – не сдержавшись, вскрикнула она.

И замолчала, моментально сраженная ужасом, ошеломленная горем. Ее пронзила невыносимая тоска – словно кто-то пытался задушить ее, набросив на шею веревку. Фрэнк уехал с Анной! Вот в чем была причина… Исполнились все ее предчувствия. Он бросил ее и вернулся к Анне.

Позабыв о присутствии Дейва, она тихо застонала. У тех самых ворот, где она так часто с любовью ожидала мужа, ей сказали, что он уехал с другой. С горестным чувством она поняла, что ее покинули. Ее лицо в обрамлении намокших волос будто съежилось, губы побледнели, словно из них вдруг выкачали кровь.

Несколько мгновений она стояла не двигаясь, охваченная безысходностью потери, невыносимым ощущением поражения. Потом порывистым движением поднесла ладонь ко лбу. В своем ли он уме? Чтобы замыслить эту неописуемую последнюю глупость, надо и в самом деле лишиться рассудка, или потерять голову от любви, или то и другое вместе. Бросить жену, разрушить домашний очаг и связаться с этим омерзительным существом?!

Анна! Люси неистово кусала губы. Фрэнк хочет обрести счастье с Анной? Как приливная волна, накатили воспоминания о ее лености, вульгарности, крайнем бесстыдстве.

Люси не может позволить Фрэнку совершить это. Его, такого безвольного, подверженного чужому влиянию, насильно втянули в эти отношения – да, втянули, несмотря на ее отчаянное сопротивление.

И вдруг она вновь ощутила прилив отваги, глаза ее засверкали, лицо порозовело и вспыхнуло так же ярко, как ее чувства.

Проиграла? Нет, она не проиграла! Та ли она женщина, которая будет предаваться унынию или тонуть в беспомощных слезах, глядя, как эта тварь крадет ее мужа? Напряженная фигура Люси решительно выпрямилась. Она же обещала, что спасет его!

Она резко повернулась и, схватив Дейва за руку, горячо заговорила:

– Тебе придется переправить меня… сейчас… сразу.

– Что случилось? – пробормотал он. – Не понимаю.

Она не ответила, но, продолжая держать его за руку, потянула через дорогу в сторону причала. Ворота захлопнулись с громким скрежетом.

– Сколько времени прошло с тех пор, как они отплыли? – твердым голосом спросила она, пока они шли к спуску.

– Не знаю, – пробормотал он, сильно озадаченный ее странным поведением, – может, четверть часа, может, меньше. Меня не ждали так скоро. Но что… что с вами такое?

– Четверть часа, – сосредоточенно повторила она, словно разговаривая сама с собой. – Мы успеем вовремя.

Они были уже во дворе Боуи и направлялись к каменному молу, который выдавался в море и, казалось, исчезал в смутной белой мгле. Поколебавшись, Дейв вдруг остановился.

– Я не пойду! – смущенно воскликнул он. – Слишком поздно. К тому же опускается туман.

Делая вид, что не слышит его, она торопливо взбиралась на мол, скользя на влажных плитах. Он нехотя пошел за ней.

– Я говорю, нам нельзя выходить в море, – повторил он громче. – Мне не нравится погода. Туман сгущается. Не видно и на сотню ярдов вперед.

Оказавшись у того места, где был пришвартован «Орел», Люси бросила на парня горящий взгляд.

– Ты выйдешь в море, Дейв, – задыхаясь, проговорила она. – И я с тобой.

– У меня нет пара, – сердито ответил он, всматриваясь в колеблющиеся клубы тумана над ровной поверхностью моря.

Она свирепо посмотрела на него.

– Ты только что причалил! – прокричала она. – А теперь давай обратно!

– Мне это не нравится, – пробурчал он, по-прежнему избегая ее горящего взора.

Несколько мгновений они стояли друг против друга, у их ног тихо шелестел прибой. Настал миг неизвестности – этот миг, возвышенный, свободный от всего лишнего, казалось, уравновешивал весы, на которых лежало будущее Фрэнка и ее будущее. Но вот Дейв склонил голову и двинулся к небольшой тумбе, вокруг которой был обмотан трос. Кончено! Люси добилась своего. Без слов она повернулась и перелезла через низкий металлический фальшборт «Орла».

– Говорю же вам… – нерешительно пробубнил Дейв, но, подчиняясь той странной силе, которая овладела его волей, он наклонился над тумбой, отвязал трос и сошел на борт, встав рядом с Люси.

– Я не хотел идти, – вновь пробормотал он, положив руку на руль и включая двигатель. – Помните об этом.

Она не ответила, и «Орел» со странным приглушенным тарахтеньем отчалил от мола, быстро удаляясь от берега. Они уходили все дальше и дальше в немую ворсистую мглу.

– Быстрее, Дейв! – вдруг прошептала она. – Быстрее, как только можешь!

Ее нервы были натянуты до предела. Она застыла рядом с Дейвом, вглядываясь вперед. Ее глаза горели, подобно ранам, на бледном, точно размытом, лице. А если она проиграет? Но она знала, что этого не может быть. Она была убеждена, что должна выиграть. Фрэнк вряд ли успел пересечь залив, он неподалеку, где-то впереди. Сама ее решимость будет его спасением. Ей бы только проникнуть взглядом сквозь эти колышущиеся складки тумана. Но он был плотным и, казалось, все сгущался над спокойной поверхностью моря – бледный аморфный пар, неосязаемый, но реальный, удушливый и тошнотворный, как несвежее дыхание. Запахнув воротник пальто, Люси наклонилась вперед и закашлялась от всепроникающей сырости. Потом туман еще более сгустился, и в его пелене утонуло все, кроме двух фигур на палубе. В мгновение ока они превратились в два призрака, затерявшихся в туманной пустыне.

Дейв сразу же снизил скорость судна.

– Что я вам говорил? – прокричал он. – Надо поворачивать назад.

Его голос звучал приглушенно, будто издалека.

Люси не пошевелилась.

– Продолжай движение, – настаивала она, напряженно всматриваясь вперед.

– Мы можем во что-нибудь врезаться – в любой момент.

– Продолжай! – выкрикнула она более громко. – Сейчас нельзя поворачивать назад.

Он безнадежно махнул рукой, потом яростно потянул за шнур сирены, и она издала тонкий пронзительный гудок, прорезавший эти непроницаемые белые валы.

– Смотрите там! – прокричал он. – На носу.

Не говоря ни слова, она пробралась вперед. Скорчившись, сгорая от сильного нетерпения, не чувствуя ни сырости, ни холода, она, как резная фигура на носу корабля, плыла вперед – сама движущая сила этого суденышка. Одна лишь ее воля гнала его в морскую даль. Клубы тумана проплывали мимо, как кольца дыма, кружащиеся в безжизненной бездне. Люси не видела ничего – ничего, кроме этой непроницаемой белизны, парализующей ее зрение, душащей ее, оседающей на волосах и стекающей по щекам, как слезы.

Вокруг нее сомкнулась пустота, промозглая, как холодное дыхание зимы, вязкая от влажного морского воздуха. И, как предостережение, еле-еле раздавался тонкий колокольный звон маяка Ардмора, звучавший уныло и монотонно. Люси задрожала и стиснула зубы. Точно какой-то незримый, витающий в воздухе призрак коснулся ее лба холодными пальцами. Дрожащая, одинокая, она ничего не видела. Не важно – она движется вперед. Спасать Фрэнка.

– Что это было? – вдруг вскрикнул Дейв. – Кто-то идет на веслах? – И он извлек из сирены оглушительный вой.

Напряженно прислушиваясь, Люси ничего не различала, кроме отзвуков сирены, плеска невидимой воды и слабого звона колокола, словно выпевающего унылую монотонную панихиду.

– Вы слышали? – снова воскликнул Дейв.

Но она ничего не слышала.

Потом вдруг, будто бы сверху и снизу одновременно, раздался громкий крик, прорывающийся сквозь туман, – так близко, что казалось, он притягивает их к себе.

– Эй, на палубе! – гаркнул Дейв, выворачивая руль.

Замерев на носу, Люси снова услышала этот крик – громче, ближе, – он прозвучал отчаянно, и ее пронзила настойчивость этого зова. В тот же миг она ощутила сотрясение от удара, от которого ненадолго оцепенела. Удар был не очень сильным, вероятно, столкновение было смягчено туманом или каким-то мягким предметом, но у Люси кровь застыла в жилах.

Моментально снизу раздался пронзительный вопль, другие крики, скрежещущий звук, потом за кормой все смолкло. Призрачная тишина – и скрытое за пеленой ничто.

– Боже всемогущий! – в страхе прокричал Дейв. – Мы во что-то врезались.

Он уже переключил двигатель на задний ход, и судно, сотрясаясь от носа до кормы, пошло назад. От двух страшных рывков катер чуть не разорвался пополам. Тело Люси тоже содрогалось, раздираемое пугающими мыслями. Но все же она, точно зажатая в тисках, стояла неподвижно, пока они не замедлили ход и не остановились. Туман сгустился еще больше и потемнел от надвигающихся сумерек.

– На палубе! – приложив ладони ко рту, дико проревел Дейв.

– На палубе! – последовал неясный ответ, словно донесшийся из огромной пустыни, хотя тот, кто кричал, был рядом.

– Боже мой! – снова в отчаянии воскликнул Дейв. – Это Ангус и его шлюпка!

Дрожа, Люси бросилась к нему и, свесившись с кормы, огласила сумрак своим криком.

– Фрэнк! – в страшном волнении звала она. – Фрэнк!

Туман стоял стеной, от которой ее голос отражался неуловимым эхом. Это эхо словно насмехалось над ней, гналось за ней сквозь бездну отчаяния. Потом вдруг совсем рядом раздался ответ:

– Бросай конец!

В тот же миг бухта в руках у Дейва полетела в направлении приглушенного крика и куда-то упала. Потом трос сильно натянулся.

– Они поймали веревку! – рыдала Люси. – Поймали.

Она, напрягая все свои силы, помогала Дейву, когда тот вытаскивал влажный трос, наматывая его на руку.

Из тумана каким-то чудом сначала появилась мокрая рука и ухватилась за планшир, потом темная голова, блестящая, как у тюленя. Это был Ангус, свободной рукой он придерживал на плече Анну.

– Возьми ее, – тяжело дыша, проговорил он, – там еще человек.

Когда Дейв втащил Анну на борт, Ангус снова ухватился за веревку, скользнул вниз и пропал.

Люси в отчаянии прикусила губу. Ее надежда угасала.

– Фрэнк! – с горячностью прокричала она. – Фрэнк!

Вцепившись в фальшборт и не обращая внимания на Анну, с поникшим видом сидевшую на кожухе двигателя, Люси, преисполненная мучительной тревоги ожидания, напряженно всматривалась в мутную пелену. Медленные секунды тянулись как часы. Обезумев, в холодном поту от страха, она желала лишь одного: спасения Фрэнка. Ее сердце трепетало, как пламя на ветру. Потом с ее губ сорвался крик невыразимой радости.

– Сюда! – задыхалась она. – Сюда!

Перегнувшись через корму и отчаянно вцепившись в трос, она изо всех сил тянула за него. Сдавленный стон сорвался с ее губ, когда она помогла Ангусу взобраться на борт и поднять тело ее мужа на планшир.

– Фрэнк! – рыдала она, обхватив его руками. – Я думала… думала, ты уехал!

Он не отвечал, свалившись на палубу и лежа неподвижно. Потом вдруг глаза его открылись, он посмотрел на нее с тупым, мучительным узнаванием.

– Лодка… – с трудом прохрипел он. – Вы меня ударили сюда.

И он медленно, пугающим движением, слабо опустил руку на грудь, казавшуюся необычно впалой и деформированной.

Люси затаила дыхание.

– Фрэнк, – всхлипнула она, опускаясь на колени рядом с ним. – С тобой все хорошо.

– Нос… – прошептал Ангус, дрожа от холода в намокшей одежде, с которой стекала вода. – Нос ударил его в грудь… затащил под киль… – Он содрогнулся. – Страшный удар.

– Фрэнк! – рыдала она, пораженная новым лихорадочным страхом. – Ты не… не пострадал, дорогой мой?

– Мне не… – отвечал он медленно и невнятно. – Мне нехорошо. У меня рот наполняется чем-то… теплым, – с большим трудом проговорил он.

Она содрогнулась. В его голосе слышались невнятные спазмы, которые привели ее в ужас. Она бросилась к нему, и он в тот же миг зашелся ужасным булькающим кашлем. Рвота, вызванная этим кашлем, залила ей грудь теплым живым потоком. Ничто, казалось, не может остановить этот бурный поток крови, хлеставшей из него и струящейся по ее груди. Ее парализовал ужас происходящего. Она пыталась в отчаянии что-то сделать, помочь ему. Но он в панике вцепился в нее и не отпускал.

– Фрэнк! Фрэнк! – дрожа, говорила она. – Дай мне… дай мне помочь тебе.

Она с ужасом ощущала, что сплелась с ним в этой белесой темноте, содрогаясь от сотрясающих его спазмов, словно в некоем смертельном оргазме. Вдруг она почувствовала, что сейчас потеряет сознание. Но вслед за этим его напряженная хватка ослабла, вялые руки оторвались от нее, и, ловя ртом воздух, он бессильно рухнул на палубу.

Дрожа, она приподняла его голову, положила себе на колени.

– Господи! – в панике пробормотал Ангус, стуча зубами. – Ему совсем плохо. – И снова прошептал: – Его ударило носом. Прямо… прямо в грудь.

Он держал в руке зажженный фонарь. Чахлое желтое пламя бросало блеклое пятно света на ее лицо, бледное, в ореоле влажных волос, освещало ее истерзанную мокрую одежду.

Свет падал и на фигуру Мура, недвижную, бессильную, и на его мертвенно-бледное лицо – пустое лицо, будто какая-то пугающая сила высосала из тела его жизненную энергию, высосала жизнь.

Потрясение при взгляде на его лицо, так быстро изменившееся, вызвало у Люси дрожь, тем более что промокшая одежда не грела, а только липла к телу. У нее слабо тряслись колени.

– Посмотри на меня, Фрэнк, – с плачем говорила она. – Я люблю тебя.

И она держала его на коленях, как ребенка, пока катер легко качался на невидимой воде да издали постоянно доносился неторопливый перезвон колокола. Он звонил по отходящей душе.

Фрэнк не шевелился. Его лицо резко осунулось, он был похож на привидение. Рука, которую сжимала Люси, была холодной и податливой, на ощупь бесплотной. Люси пробрала дрожь. Одно мучительное мгновение она колебалась. Потом вдруг ощутила прилив отчаянной энергии. Это невозможно. Она любит его. Она здесь, чтобы спасти его. Люси решительно вскинула глаза и встретилась со взглядом Дейва.

Он отошел от Анны, в полубессознательном состоянии лежавшей на кожухе, и, наклонившись к Люси, с тревогой сказал:

– Он плох. Выглядит просто ужасно.

– Принеси воды! – страдальчески выкрикнула она и сжала кулак, заляпанный кровью, так что побелели костяшки пальцев. – Скорей принеси!

Она омыла лицо Фрэнка, нежно прикасаясь к губам и лбу дрожащими пальцами.

Невероятно, но он вдруг открыл глаза, и в них напоследок промелькнула тень узнавания.

– Люси, – задыхаясь, вымолвил он и сделал слабую попытку прильнуть к ней, – не покидай меня.

С ее сжатых губ слетел быстрый подавленный вздох и словно повис в воздухе.

– Да, Фрэнк, – всхлипнула она, – я не могу дать тебе уйти. Мы будем вместе всегда.

– Но зачем… – сказал он, вновь задыхаясь, и умолк. Потом, с трудом выговаривая слова, прошептал: – Ничего не было. Анна… только провожал Анну… провожал ее на пароход.

Ее сердце замерло. Сначала она не поняла. Потом вдруг что-то поразило ее как громом – парализующая вспышка ужаса, опалившая ей грудь.

– Хочу пить, – прошептал он и слабо добавил с пугающей пародией на свои давние шутки: – Но… но мне трудно глотать.

Она не могла говорить, грудь у нее разрывалась. Вселенная, со всеми ее созвездиями, застыла над ее головой. Люси ощутила пустоту в сердце, желание умереть. Что… о-о, что она наделала!

– Совсем темно, – слабо выдохнул он. – Это здесь или… или там?

– Господи! – Она зарыдала, обращаясь к Богу с мольбой. Из ее серо-голубых глаз хлынули слезы. – Спаси его для меня! Фрэнк, любимый, вернись – вернись ко мне! Я… все для тебя сделаю. Я люблю тебя!

Но у него отвисла челюсть, опустились тяжелые веки, закрылись потускневшие глаза. Голова запрокинулась назад, губы раскрылись с косой ухмылкой, и Люси увидела глумящуюся над ней пустоту.

Книга вторая

Глава 1

– Шах! – деликатно сморкаясь, сказал дядя Эдвард. – Мат!

Питер нахмурился. Он знал, как ходят все фигуры. Как приятно ходить конем! И все же почему-то это всегда случалось – безо всякого предупреждения.

– Смешно, – сказал он. – Я думал…

На лице священника играла легкая улыбка, его длинные белые пальцы поглаживали стакан с портвейном, сияющий, подобно рубину, рядом с блюдом грецких орехов, которое стояло на полированном столе красного дерева. Красные бархатные шторы, не дающие влажному порывистому ветру с залива проникать в комнату, отгораживали надвигающуюся темноту и подчеркивали мягкий газовый свет, уютно освещающий двух игроков. Дядя Эдвард поднял свой стакан, посмаковал напиток, чуть сморщив губы. Вдруг в окно ударил сильный порыв ветра и в стекло забарабанил дождь, что заставило дядю поднять глаза и самодовольно заметить:

– Сегодня очень приятно сидеть дома – вы так не думаете, мой дорогой сэр?

Питер сполз вниз, и его голова теперь покоилась на спинке кресла.

– После тумана часто бывает сырость, – изрек он с видом мудреца.

Он слышал это замечание от старика Боуи и теперь повторил как нечто оригинальное.

– А что бывает после того, как я возьму твоего ферзя? – лукаво спросил дядя Эдвард.

Оба рассмеялись, и в этот момент послышался стук в дверь – неожиданный стук, ибо они надеялись провести вечер вдвоем.

– Войдите! – сказал Эдвард, и в комнату проскользнула мисс О’Риган.

– Ваше преподобие, – неуверенно начала она, запнулась и повторила: – Ваше преподобие… – Она возвела глаза к небу и театрально закатила их, так что стали видны белки. Казалось, мисс О’Риган находится во власти дурного предчувствия и чем-то очень расстроена, поскольку выглядела она не веселее святой мученицы, чей портрет висел на стене позади нее. – Вот… пришло, – произнесла она бледными губами и, достав из-за спины оранжевый конверт, робко протянула его священнику.

Он механически развернул телеграмму, и его желтоватое лицо стало белым, а рот запал. Потом его преподобие издал странный горловой звук.

– Боже мой! – произнес он нетвердым, испуганным голосом. – Боже мой! – Затем кровь опять прилила к его лицу, и он в возбуждении поднялся, рассыпав скорлупки от грецких орехов, лежавшие у него на коленях. – Мне надо пойти в церковь, – с запинкой пробормотал он, не глядя на Питера, а обращаясь к маленькой статуе мадонны у двери. – Да, мне… мне надо пойти в церковь. Я должен быть там.

Он схватил с каминной полки шляпу, поспешил к двери, и под его большими туфлями с пряжками громко захрустела ореховая скорлупа, рассыпанная на коврике перед камином. Держа в руке развернутую телеграмму, отец Мур вышел из комнаты. За ним дрожащей тенью следовала мисс О’Риган. Проходя в дверь, она окунула пальцы в небольшую купель со святой водой и набожно перекрестилась с пугающей страстностью.

При этой неожиданной перемене в уютной и спокойной комнате лицо мальчика омрачилось, он выпрямился в кресле, и его тонкая фигурка застыла в тревоге.

В окна бил ветер, и его порывы в воображении Питера превратились в морские волны – те, что бурно вздымались вокруг него, пока он пересекал девять миль по заливу от дома до Порт-Дорана. Наделенный пусть невеликим, но несомненным даром интуиции, что было невероятно для его возраста, Питер ощутил нечто вроде прозрения – перед ним возникла нечеткая высокая фигура отца. Она отчего-то была в длинной белой ночной рубашке и выглядела нелепо и тревожно.

Какая досада, что приятный вечер прервался! Ведь дядя Эдвард обещал подарить ему, Питеру, монетку в три пенса, если он выиграет. На самом деле обещанная награда уже лежала на столе, сияя рядом с шахматной доской. Мальчик раздраженно взял грецкий орех, собираясь расколоть его, но отложил в сторону. Потом поднял трехпенсовую монетку. Он выиграл бы ее, в самом деле выиграл – да, теперь он точно знал, что выиграл бы, поэтому с отвлеченным видом засунул монетку в карман. Потом быстро поднялся и начал собирать шахматные фигуры.

Убрав коробку и доску в нужный ящик бюро, он вновь на миг задумался, понурив голову. Потом вышел из комнаты.

В поисках компании Питер спустился по лестнице и прошел по холодному, покрытому линолеумом коридору. Мисс О’Риган и Эйлин были в кухне. Мисс О’Риган расхаживала взад-вперед, рыдала и повторяла молитвы, перебирая в худых руках увесистые четки. Эйлин стояла у камина, встревоженно глядя на экономку. Когда мальчик вошел, мисс О’Риган прервалась на середине «Аве Марии» и шепотом бросила Эйлин:

– Ему еще не сказали. – Затем она продолжила: – «Молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Аминь». – Из ее покрасневших глаз вновь полились слезы.

Питер знал, что мисс О’Риган плачет не из-за телеграммы, а просто потому, что расстроен его дядя. Все же, чтобы что-то сказать, мальчик воскликнул:

– Почему вы плачете, мисс О’Риган?

– У меня болит голова, – сквозь рыдания отозвалась экономка, прижимая ладонь ко лбу.

Объяснение звучало правдоподобно – головная боль у мисс О’Риган была столь же регулярной, сколь и религиозный экстаз.

В кухне было неуютно, потому что камин погас. У Питера снова начал пульсировать палец, который он обжег на днях, когда жарил каштаны.

– А у меня болит палец, – лениво заметил он, жалостливо глядя на свой палец.

Но этим вечером мальчик напрасно старался привлечь к себе внимание.

Эйлин, бывало, посмотрит на его худые голени и засмеется: «Ну не хороши ли у него ноги для килта?» – или пошутит по поводу его споррана. Почему-то спорран был источником тайной радости для Эйлин. Но сейчас она, взглянув на часы, просто сказала:

– Уже почти девять, мастер Питер. Я дам вам стакан молока и печенье. Потом уложу спать.

Пока он уныло прихлебывал молоко и грыз имбирное печенье, мисс О’Риган перестала молиться и деликатно вытерла нос маленьким носовым платком с кружевами. Она и Эйлин исподтишка наблюдали за мальчиком, и в их глазах он различил перст беды, указующий на него. Но на него этот воображаемый перст не произвел большого впечатления. Когда Питер покончил с едой, хотя всячески тянул время, Эйлин взглянула на экономку, как бы спрашивая ее разрешения, и спросила:

– Я отведу его наверх, мисс, или нет?

Мисс О’Риган медленно кивнула, и по этой ее уступчивости Питеру стало ясно, что нынешним вечером случилось нечто необычайно важное. В первые дни после его приезда, когда Эйлин предложила укладывать его в постель, мисс О’Риган отвергла это ужасное предложение, пристыдив молодую девушку и заставив ее покраснеть.

– Если не умеешь вести себя скромно в доме священника, Эйлин, – заметила экономка, – куда это тебя заведет, во имя всего святого?

Но сегодня все было иначе, и Эйлин уложила мальчика спать наверху. Но прежде ему, конечно, понадобилось посмотреть на Линтонский маяк, шаривший своим плоским лучом по влажной черноте залива. Три быстрых луча, потом долгая пауза, а потом опять три чудесных луча – восхитительное зрелище.

Затем Питер скороговоркой, глотая слова, прочел молитвы – ему было интересно проверить, насколько быстро он справится на сей раз, – и прыгнул в кровать. Эйлин ласково улыбнулась – этот недостающий зуб спереди придавал ей такой милый пикантный вид – и с внезапным тайным волнением поцеловала мальчика; завиток ее волос упал ему на глаза. Потом Питер остался один.

В матовом круглом светильнике с розовой окантовкой мерцал крошечный язычок газа, окно было приоткрыто сверху, и по стене, к которой повернулся Питер, метались причудливые тени. Хотя ему было почти девять, эти чудовищные мечущиеся фигуры по-прежнему обладали властью превращать комнату в пристанище страха. Иногда он весь покрывался по́том, думая, что кто-то машет позади него длинными, когтистыми лапами, а через некоторое время, стиснув зубы, оборачивался и видел пустоту. Да, пустота была там всегда, но все же ее могло и не быть!

Но в этот вечер мальчик не видел пляски чудовищ, порожденной его живым воображением. Перед его мысленным взором опять проплыла нелепая фигура в белых одеждах, внушающая ему благоговение, но не печаль и не страх. К тому же в глубине души он испытывал какое-то приятное чувство. Сонно бормоча, он вдруг вспомнил о трехпенсовой монете. Да, вот что это! Потом он уснул.

Утро началось прекрасно и обещало ясный день: солнечная колесница выкатилась на высокий голубой небосклон, рассыпая по водам залива снопы желтого света. Но, будто затхлым воздухом, весь дом был наполнен пагубным духом уныния, предчувствием беды. За завтраком дядюшки не было. Голова мисс О’Риган, служившая Питеру барометром ее настроения, скорбно клонилась долу. Эйлин, которая молча принесла ему кашу и вареное яйцо, держалась отчужденно, словно не она, такая мягкая и близкая, накануне вечером тепло обнимала его перед сном.

В общем, Питер почувствовал, что к нему тоже подкрадываются уныние и апатия. После завтрака он вышел на улицу и, хорошенько взвесив свои возможности, купил себе леденцов в виде груши. Эти новые конфеты он недавно обнаружил в магазине, принадлежавшем одной даме – прихожанке дяди Эдварда, так что там можно было рассчитывать, что тебе отпустят товар с походом. Но это приятное событие не развеяло сплин, одолевший Питера. Некоторое время он стоял, разглядывая каких-то военных, группами поднимавшихся по сходням на длинный желтый корабль у пристани. Потом повернулся, без интереса посмотрел на витрины какого-то магазина, послушал, как человек поет «Красотку Флосси», и, наконец, безутешный, отправился в пресбитерий.

В прихожей он застал ожидавшую его мисс О’Риган.

– Питер! – воскликнула она, едва он вошел в дверь. – Я тебя повсюду искала. Где ты был, дитя?

– О-о, на улице, – вяло ответил он.

– Понимаю, но…

Она умолкла. Обязанность, которую она должна была исполнить, одновременно огорчала ее и льстила ей. Утром его преподобие сказал:

– Лучше вы расскажите мальчику, мисс О’Риган. Ваше объяснение он легче воспримет.

При этих словах ее опущенные глаза вспыхнули от глубокого, но смиренного удовлетворения. Приятно получить столь высокую оценку! Пожалуй, подобное поручение поднимает ее до положения, намного превосходящего ранг простой экономки. Все же она немного съежилась, намереваясь произнести страшные слова своими благочестивыми устами.

– Питер, – начала она наконец, – пойдем наверх.

Она сжала его ладонь в своих тонких холодных пальцах и повела по покрытой ковролином лестнице. Эти пальцы казались ему тонкими лапками лягушки, до которой он как-то дотрагивался в саду, – они были холодными, но живыми и вызывали сильное отвращение.

Они вошли в пустую гостиную и уселись на плюшевый диван у окна, лицом друг к другу. Несколько мгновений между ними висела неловкая тишина, потом губы экономки задрожали, взгляд дважды метнулся из стороны в сторону, затем она широко раскрыла глаза и уставилась на мальчика с видом пытливого ожидания.

– Питер, мальчик мой, – прошептала она, – тебе надо быть храбрым. – Она придвинулась и обняла его рукой за плечи, продолжая смотреть на него сбоку. – У меня есть для тебя печальная новость, Питер.

Он чувствовал, что она смотрит на него, и ее взгляд тревожил его. Ему не терпелось узнать, что случилось.

– Знаешь, Питер, – чуть шмыгнув носом, сказала она, – твой… твой отец болен… очень болен.

Его тревога росла, но он понимал, что мисс О’Риган очень старается ради него, и мотнул головой в знак согласия, как бы поощряя ее.

– Но, Питер, – снова заговорила мисс О’Риган, – твой отец… твой отец не то чтобы болен. Он сейчас на небесах с благословенными ангелами… Он умер, Питер.

Мальчик давно был готов заплакать, поэтому разразился слезами немедленно. Повинуясь странному предчувствию, он подозревал неладное с той минуты, как экономка появилась с телеграммой. Да, он все уже знал, ведь у него было видение, тайное, смутное. А теперь оно обрело ясную форму. Когда он осознал слова экономки и понял, что та ожидает его реакции, слезы брызнули сами. Он громко рыдал, и она, притянув его к себе, смешала свои слезы с его слезами, упиваясь своим горем. Так, тесно прижавшись друг к другу, они плакали вместе.

Наконец Питер успокоился. Он высморкался, повернул голову и скорбно уставился в окно. Внизу на улицах продолжалось движение: строй солдат, похожий издали на муравьиную дорожку, тонким ручейком вливался внутрь военного корабля. На окне вялая оса доползла до верха стекла, громко зажужжала и снова свалилась вниз. Питеру в бок больно впилась косточка от корсета мисс О’Риган.

Наконец она неохотно разжала объятия.

– Когда вернешься домой с его преподобием, скажи маме, что я хорошо за тобой ухаживала! – воскликнула она, смахивая слезу с кончика носа. – Это очень порадует его преподобие.

– Да, мисс О’Риган, – охотно кивнул он. – Конечно скажу.

Мальчик едва понимал, что говорит, потому что был охвачен безмерной радостью: он скоро увидит маму! Вдруг ему в голову пришла другая мысль.

– У нас будет ланч на корабле, мисс О’Риган? – робко спросил он.

Возвращение с дядей Эдвардом означало волнующее путешествие на пароходе «Люси Лэмонд». Экономка изумленно посмотрела на мальчика, собираясь ответить ему, но тут открылась дверь и в комнату вошел Эдвард Мур. Мисс О’Риган тотчас поднялась, сложила руки перед собой и наклонила голову.

– Да, ваше преподобие, – пробормотала она в ответ на его приглушенный вопрос, – он хорошо это воспринял, вполне нормально, при сложившихся обстоятельствах. Я сделала все, что могла.

Ей казалось, что благодаря женскому чутью и такту она скромно добилась некоторого успеха.

Оба они повернулись и воззрились на Питера, и под этим двойным прицелом он вспыхнул и опустил глаза, точно сознавая, что плакал недостаточно. Потом мисс О’Риган поманила его неуловимым жестом, и он вышел из комнаты вслед за ней.

И все же Питер не поехал домой ни в тот день, ни в следующий. Это было очень странно, он ничего не понимал, но прошло целых две недели, прежде чем началась всеобщая суета и он узнал, что сегодня уезжает. Когда мисс О’Риган вымыла ему лицо и руки и гладко причесала волосы, он поспешил в нижнюю часть сада, чтобы в последний раз взглянуть на лягушку, жившую во влажном гроте. Но напрасно он искал ее повсюду и снова испачкал руки, вороша листья плюща, разросшегося на горке из камней. Осторожно плюнув себе на ладони, Питер вытер их о заднюю часть килта, чтобы мисс О’Риган не сердилась. Потом пошел проверить свои инициалы, которые как можно глубже вырезал на липе у задних ворот. Вид этих желтоватых букв и сознание того, что память о его имени останется здесь вечно, наполнили мальчика гордостью и удовлетворением, заставив даже улыбнуться. Он неохотно отвел взгляд от дерева и вернулся в дом.

Вслед за легким обедом наступило тяжелое прощание. Питер, задыхаясь, еле сдерживал слезы и пришел в себя только на борту парохода, возле дяди.

Плавание через залив прошло в странной тревоге – мальчик был наполовину возбужден, наполовину испуган. Чем ближе судно подходило к Ардфиллану, тем явственнее ощущался холодок в животе. Сначала Питер бродил по палубе, однако скоро, очень скоро вернулся к дяде Эдварду, под его крыло. Они в молчании сошли на берег.

На пути по набережной Питер замедлил шаг, он ощущал ком в горле. Но вскоре они оказались в конце променада, прошли мимо стоящей на углу длинной гладкой железной поилки, куда он однажды выпустил рыбью мелюзгу. И вот перед мальчиком предстал знакомый дом из белого камня, совершенно невероятный и вместе с тем реальный, его можно было даже потрогать.

Глядя, как дядя спокойно дергает за ручку колокольчика, Питер испытал мучительное желание убежать – убежать как можно дальше от неведомого ужаса. Но вот дверь открылась, и он увидел лицо матери – лицо, показавшееся ему на удивление маленьким и молодым, с большими, ярко блестевшими влажными глазами. Его ноги моментально перестали напрягаться и, вместо того чтобы куда-то бежать, затряслись. Твердый комок поднялся из живота в горло и растворился в рыдании. Хлынули слезы искреннего счастья и искренней печали. Безотчетным движением он вскинул руки, и тотчас его затопила полузабытая сладость материнского поцелуя.

Глава 2

Наконец-то в ее безутешном горе с ней рядом был сын, который доверчиво прижимался к ней. Она почувствовала, что скорбь отступает, и на ее глаза навернулись слезы любви и нежности.

– Только не плачь, Питер! – пытаясь улыбнуться ему, воскликнула она. – Или я тоже заплачу.

Но ее улыбка и странный черный цвет платья повергли его в новый приступ рыданий, и он, запинаясь, произнес:

– Я сейчас перестану, мама, перестану. Да, сейчас.

Она крепко взяла его за руку и повернулась к отцу Муру.

– Входи, Эдвард, – тихим голосом сказала она. – Спасибо, что привез его. Джо тоже здесь.

За ними закрылась дверь, и они прошли через прихожую к гостиной.

– Проходи, Нед, – грустным, приглушенным голосом произнес Джо, не вставая с кресла. – Я как раз ждал, когда вы приедете с Питером. Пора нам поговорить всей семьей. Ну-ну! Ты хороший мальчик, Питер, и ты уже большой. Не плачь, сынок. Посмотри на эту храбрую маленькую женщину, твою маму, и постарайся не проронить больше ни слезинки.

Питер послушно взглянул на мать и, сдерживая всхлипы, кивнул:

– Да, дядя Джо.

– Хороший мальчик, молодец, – одобрительно откликнулся Джо, перебирая короткими пальцами печати, висевшие на тяжелой золотой цепи, что поблескивала у него на животе.

Его глаза, в которых светилась благожелательность, по очереди оглядели всех троих и остановились на Эдварде, который усаживался с меланхоличной серьезностью.

Люси, одной рукой обнимавшая сына, вдруг притянула его к себе. Маленькая гостиная, казалось, была заполнена напряженной тишиной. В окно проник косой луч солнца, словно рассекая полутемную комнату желтым лезвием. Казалось, никто не знает, что сказать.

– Ну что ж, – наконец вымолвил Джо, медленно обводя всех взглядом, – я уже говорил и повторю снова. Это ужасный удар. – Он вздохнул. – Но ничего не поделаешь. Он умер, бедняга, упокой, Господи, его душу. – Он скосил глаза на Эдварда. – Дадим слово духовенству?

Эдвард смущенно заерзал. Следует ли прочесть молитву? «Едва ли, – подумал он, – раз здесь только родственники». Кроме того, он уже отслужил панихиду.

– Что ж, – повторил Джо, – слушаем тебя. Что скажешь по этому поводу?

– Ты… ты вникала в дела? – нерешительно спросил Эдвард у Люси. – Например, какой был счет за похороны?

Несмотря на терпение и дружелюбие старшего брата, Эдвард в его присутствии терял изрядную долю своей напыщенности.

Джо тотчас поднял волосатую руку в знак несогласия.

– Нет! – театрально воскликнул он. – Я не имел в виду разговоры на эту тему. Если позволишь, это мое дело. – Он взглянул на брата с неприкрытой враждебностью. – Господи, пожалей меня! – сказал он негодующе. – Кто я такой, по-твоему? Разве я не говорил тебе, что собираюсь заплатить за все? Думаешь, я жалкий скупердяй? Как будто я не могу этого сделать для моего бедного покойного брата! – Затрепетали его ноздри, круглое брюшко затряслось, на ресницах повисла слеза. Он был искренне растроган и с чувством продолжил: – Да, я устроил ему прекрасные похороны! Прекрасные! – Слова слетали с его губ неторопливо, словно он смаковал их. – Клянусь Богом! Самый лучший гроб с покрытием из латуни, который только можно купить! И море цветов. Красивые и достойные проводы. И я заплачу все до последнего фартинга! Деньги для меня не проблема. Так вот взять и внезапно умереть! Господи, пощади мою душу! Если бы я не похоронил брата как полагается, кем бы я был после этого?

Он провел по глазам тыльной стороной ладони и взглянул на Люси, ища одобрения.

Бледная и молчаливая, измученная страданиями двух последних недель, она склонила голову, рассматривая рисунок на ковре. Неужели Джо никогда не перестанет бурно вспоминать похороны? Громогласно заявив, что все оплатит, он настоял, чтобы Фрэнка похоронили в семейной могиле в Ливенфорде – туда пришлось долго ехать в экипаже. Все это, конечно, делалось напоказ, но у Люси не было сил противиться Джо.

Прижимая сына к коленям, она вновь с дрожью вспоминала тот сырой и серый день. Странно, почему тягостный обряд погребения часто происходит под пасмурным унылым небом? Но так оно и было. Погода не задалась, дождь лил не переставая, с нарастающим дробным стуком, словно насмехаясь над хлопотами Джо. Хляби небесные обрушились на профессиональных плакальщиц, скорбных и чопорных, на пышный черный катафалк, сверкающий стеклом, на груды приторно пахнущих белых цветов, на всю показуху и тщету претенциозных похорон. Это было последнее, чего желал бы Фрэнк, последнее, чего желала она.

Однако Джо был в своей стихии – цилиндр набекрень, большие пальцы под мышками, в глазах скорбь и возбужденный блеск.

Дождь. Дождь. Дождь.

Во время долгого путешествия до Ливенфорда он немилосердно поливал траурную процессию. Через город она прошла с медлительной торжественностью, но в конце Гарсден-стрит лошадей пустили быстрой рысью. На пустых проселочных дорогах экипажи тряслись на ухабах, разбрызгивая воду. Люси вяло думала о том, какие странные положения при такой тряске могут принимать руки и ноги покойника в этом широком дорогом гробу. Зачем он лежит там? Эта мысль пронзила ее, заставила содрогнуться.

На повороте дороги она заметила взгромоздившуюся на катафалк скрюченную фигуру наемного участника процессии, который посасывал глиняную трубку, и в ней что-то всколыхнулось от ужасной абсурдности происходящего. Хорошо, что она воспротивилась, когда Джо пожелал, чтобы Питер «подержался за веревку» у могилы, ибо сейчас Люси уверилась: эта пародия на похороны – неподходящее зрелище для ее сына.

На кладбище все утопало в жидкой грязи. Дождь совершенно испортил венки из живых цветов. Эдвард в черной епитрахили казался бледным, он ежился от сырости. Рыдания Джо – а он рыдал до последнего момента – заморозили собственную скорбь Люси. Она стояла оцепенев, пока гроб на черных веревках опускали в сырую землю.

Потом они пошли в квартиру Джо над таверной «Шемрок» – подходящее завершение трагического дня. Сам дом вызвал у нее отвращение – грязный, неопрятный, захламленный одеждой и едой. Бешено скачущая вокруг людей гончая, меховое пальто Полли на комоде, рядом с сырыми стейками из свинины… Здесь царила смесь сложных ароматов, хранившая запахи каждой пышной трапезы, что была приготовлена в этих засаленных стенах.

В комнате было сильно накурено. У Люси в ушах звенели обрывки разговоров.

– Точно – в тот год приезжал Бранаган.

– Это могло быть даже из-за денег, – проронил Джо, посасывающий сигару.

– Если хотите знать, их украли.

– Адское пламя!

Здесь собралась добродушная компания друзей Джо, ни одного из них Люси не знала.

В стороне от них стояла группа более сдержанных людей, это был ее круг – брат Ричард, Леннокс, с сочувствием наблюдавший за ней.

Она смутно видела их сквозь пелену своего горя, ощущая в душе ужасную подавленность.

Но все уже позади! Люси резко подняла голову, силясь прогнать тяжелые воспоминания и стремясь ради сына заглянуть в будущее.

Джо держал речь перед друзьями.

– Говорю вам, – доверительным тоном заявил он наконец, – я позабочусь о том, чтобы у Люси и мальчика все наладилось. Что мы за люди, если не можем поддержать своих?

– Что ж, – недоверчиво пробормотал Эдвард, – конечно, если ты говоришь серьезно, Джо.

Зная, что брат живет в большом достатке, он, естественно, понимал, что оказывается в проигрыше – у него не было средств, поскольку его призвание обеспечивало ему лишь скудное годовое содержание.

– Конечно серьезно! Для чего, по-твоему, я открывал рот? – отозвался Джо, сердито тараща глаза. – Так что можешь считать это неоспоримой истиной.

Наступила пауза. Потом Эдвард заговорил вновь. Он был сильно уязвлен тем, что Джо монополизировал обязанность, которая в силу его звания должна была быть возложена на него. С оттенком высокомерия он спросил:

– Какие именно у тебя планы, Люси?

– Да, – вмешался Джо, наклоняясь вперед. – Что ты намерена делать? Сколько оставил Фрэнк?

Эдвард задержал дыхание. Неужели Джо начисто лишен благопристойности, уважения к духовенству, чтобы задавать столь бестактные вопросы?

Поморщившись от этих слов, Люси мучительно покраснела. Все же она понимала, что должна, не дрогнув, выдержать этот допрос – ведь Джо не хотел обидеть ее.

– Не знаю, – тихо ответила она. – Надо еще кое-что оплатить. – (Она сама предложила Боуи компенсировать потерю шлюпки.) – Но когда все будет улажено, останется… останется больше сотни фунтов.

При ее словах у Джо отвисла челюсть, потом он издал долгий свист и откинулся на спинку кресла, уставившись в потолок. У Эдварда был тоже несколько ошарашенный вид.

– Фрэнк только начал делать успехи, – пояснила Люси тихим, напряженным голосом.

Чуть смутившись, она переводила взгляд с одного на другого. На ее щеках все еще рдели пятна румянца.

– Он не был застрахован? – выпалил Джо.

Она покачала головой – можно подумать, Фрэнк позаботился бы о страховке!

– Ну это немного, – размеренно произнес Эдвард. – Да, совсем немного.

– Вздор! – презрительно воскликнул Джо, звеня мелочью в кармане брюк. – Это ничто, ерунда. Меньше, чем ничего. Не знаю, о чем, во имя Бога, думал Фрэнк, но это чистое самоубийство – оставить жену и ребенка с сотней фунтов. Попроси он меня, я дал бы ему возможность заработать, но он был из тех, кто и не взглянет в твою сторону, не попросит об услуге даже самого папу римского.

– Говорю вам, Фрэнк был успешен в бизнесе, – сказала Люси, чувствуя комок в горле.

– Знаю, знаю. И слова не скажу против моего бедного покойного брата. – Он взглянул на Люси. – Но это не меняет дела, совсем не меняет. – Тут ему в голову пришла неожиданная мысль, и он отрывисто спросил: – А твой-то брат собирается тебе помогать?

Глаза Люси, по-прежнему влажные, затуманились от тона, каким были сказаны эти слова.

– Я не намерена просить его о помощи – ни его, ни кого-то другого, раз уж на то пошло, – медленно процедила она.

Ей вдруг вспомнилось холодное, бесстрастное выражение лица Ричарда на похоронах. У нее в ушах снова прозвучали его сдержанные слова соболезнования:

– Знаешь, я глубоко опечален тем, что случилось. Ева… Ева очень расстроена.

Несмотря на то что Ричард разговаривал с сестрой участливо, его расспросы о ее положении были весьма осторожны. Он дал ей ясно понять, что ее интересы в будущем должны защищать только родственники Фрэнка. Что до него, он подчеркивал обязательства, тяжким грузом лежащие на его плечах. В таком отношении к ней не было ничего удивительного.

– У меня есть определенная доля независимости, Ричард, – ответила она тогда, – и я хочу сохранить ее. Тогда я никому не буду обязана.

Он молча кивнул, мысленно соглашаясь с этим доводом и выражая свое одобрение такому проявлению гордости Мюрреев. Сейчас, глядя на Джо, Люси спокойно добавила:

– У моего брата есть долг перед собственной семьей. Ему и так хватает забот, и незачем мне ему докучать.

Эдвард беспокойно зашевелился. Все это время он размышлял и теперь почувствовал, что пора вступить в беседу.

– Наверняка найдется какой-то выход, – сказал он. – Нет нужды беспокоиться. Господь очень добр. У тебя в жизни непременно произойдет что-нибудь хорошее, Люси.

Он понимал, что предлагать ей снова выйти замуж было бы весьма дурным тоном, но в глубине души подразумевал именно это.

– Тогда расскажи нам, что ты собираешься делать, – лукаво поинтересовался Джо, который все время исподтишка наблюдал за Люси.

– Я наверняка смогу работать, – ответила она.

– Работать? – недоверчиво повторил он.

– А почему бы и нет? – с вызовом спросила она. – Нельзя же весь день бить баклуши.

Братья изумленно переглянулись. Век был не тот, когда женщины могли свободно работать, разве что на самой незначительной должности. И у нее не было квалификации. Продавщица в магазине? Что-то вроде работы по дому? Эдварду показалось это немыслимым, и он с сомнением спросил:

– У тебя на уме что-то определенное?

– Да, – ответила она, стараясь унять дрожь в голосе. – У меня есть шанс продолжить работу Фрэнка, я спрашивала мистера Леннокса. И он обещал дать мне такую возможность.

Это было правдой. Столкнувшись с необходимостью противостоять своему горю, подумать о будущем и обеспечить сына, она поговорила с Ленноксом. И он в конце концов согласился испытать ее.

– Он никогда не пойдет на это, – с недоверчивым видом вмешался Джо. – Нет, ей-богу, никогда.

– Почему бы и нет? – Эдвард сморщил губы и соединил кончики пальцев. – И работа, в общем-то, подходящая для женщин… да.

Джо ничего не сказал, и на миг воцарилась тишина.

– Ты не сможешь этим заниматься, – наконец вынес вердикт Джо.

По какой-то причине его, казалось, огорчало ее намерение. Но она не ответила, и он опять замолчал.

– А как же Питер? – вдруг воскликнул Эдвард. – Тебя целый день не будет дома, а иногда ты будешь задерживаться допоздна.

При этих словах Джо немного расслабился и хлопнул ладонью по подлокотнику кресла.

– Да, тебе придется отдать мальчика в школу, – сказал он, – и я помогу тебе с этим. Мы определим его в колледж братства в Лафтауне. Там учился мой мальчик – прекрасное место, даже испанцы есть. Я лично знаком с братом Джоном Джейкобом, в прошлом году он был на спортивных состязаниях клуба «Грин». Одной рукой обхватывает и поднимает футбольный мяч – такой здоровяк этот Дж. Дж.! Здоровый как конь! Конечно, я помогу тебе с Питером.

Насупившись, Люси посмотрела на Джо. Она питала смутную надежду, что тот примет участие в будущем мальчика, поскольку была недовольна школой, которую он посещал. И все-таки: неужели она потеряет и сына тоже?

– Хорошая школа, – рассудительно согласился Эдвард. – Они – эти братья, – конечно, не посвящены в духовный сан, но все же школа вполне сносная.

– А-а! Прекрасное место, говорю тебе, – коротко вмешался Джо. – Закалило моего Барни, это точно. И предоставь оплату мне.

Эдвард поднял бровь, но воздержался от дальнейших комментариев. Он чувствовал, что принято какое-то определенное решение, что преодолены неудобные помехи, связанные с будущим. Он не выносил беспокойства. Эдвард был справедливым и поступал по совести, тем не менее питал отвращение к любым случайностям, угрожавшим его душевному спокойствию. Он терпимо относился к Люси и всецело полагался на то, что Всевышний укажет ей верный путь.

Продолжая с нежностью обнимать сына, Люси молча взглянула на Джо.

– Ну что ж, – в конце концов сказал он, – мы кое о чем договорились. Питер будет учиться в Лафтауне, и я оплачу учебу. – Он вновь бросил на Люси лукавый взгляд. – А ты… узнаешь, нравится ли тебе путешествовать. Тебе это скоро наскучит. – Он выдержал многозначительную паузу. – Гляну-ка на часы. – Он достал свои большие золотые часы и прищурил глазки-бусинки. – Боже правый, мне пора выходить, а иначе опоздаю на поезд.

Поднявшись, он с чувством пожал ей руку, похлопал по плечу. Джо не говорил о своем возвращении, но его манера подразумевала, что он обязательно вернется. После нежного прощания он на цыпочках вышел из дома, всем своим видом демонстрируя скорбь.

Эдвард тоже недолго оставался после ухода брата. В разговоре он чувствовал себя не таким уверенным, как обычно, говорил чересчур натянуто, точно после откровенного бахвальства Джо собственные сладкие речи казались ему неубедительными и преисполненными ложного пафоса. Поднявшись, он бросил настороженный взгляд на мальчика и сдержанно спросил:

– Были от Анны вести после ее возвращения домой?

Опустив глаза, Люси покачала головой.

– Нет, – дрожащим голосом произнесла она, – и я… не хочу от нее никаких вестей.

Ничего не ответив на это, Эдвард удалился, слегка подавленный, но по-прежнему величественный, пообещав вскоре приехать, чтобы удостовериться в ее комфорте и благополучии. За ним тихо закрылась дверь.

Люси и Питер остались одни, накрепко связанные друг с другом не только большой взаимной любовью, но и общей тяжкой утратой.

Она с нежностью взглянула на мальчика. Вид его хрупкой фигурки, застывшей на пороге в день возвращения, явился для нее почти божественным утешением. Страшная трагическая гибель Фрэнка разрывала ей сердце. Совершенно сломленная и поглощенная горем, она закрывала глаза на все, помимо своей потери и ее необратимости. Но, в конце концов, у Люси было то, ради чего стоило жить. У нее был сын, и это давало надежду на возрождение. Именно его лицо виделось ей сквозь пелену скорби, и она страстно потянулась к нему. Да, нужно жить – жить для их совместного будущего! Эта мысль наполнила Люси уверенностью, что ее жизнь не кончена, что началась новая пора, которая свяжет их с сыном еще более крепкими узами.

Однако вскоре придется отправить Питера в школу… Размышляя о предстоящей разлуке, Люси вдруг ослабела. Ей хотелось, чтобы он всегда был подле нее. Она пылко этого желала.

Во время чаепития мать и сын робко поглядывали друг на друга через стол. Они не говорили много, хотя порой она, стараясь разрядить обстановку, произносила какую-нибудь фразу. Не было никакого упоминания о трагедии; запретной темы не касались ни словом, ни взглядом.

Но иногда, как будто от нового приступа боли, Люси сжималась, в глазах, по-прежнему ярких, появлялась тревога и лицо принимало странное выражение, словно она к чему-то прислушивается.

После чая застучал молоточек на входной двери – неожиданный звук, растревоживший туго натянутые нервы Люси. Сильно испугавшись, она бросилась открывать. Но это была всего лишь мисс Хокинг, невесть откуда взявшаяся. В больших руках, затянутых в перчатки, она осторожно держала формочку с желе.

– Прошу прощения, – пробормотала мисс Хокинг. – Я знаю, вы расстроены, но может быть, вам это понравится. У вас был такой нездоровый вид. Это принесет вам пользу. – Ее слова прозвучали довольно глупо.

На миг воцарилось молчание, и Люси с сомнением посмотрела на гладкое лицо мисс Хокинг. На нем сияло чересчур благостное выражение. Она была как ребенок, который принес в подарок игрушку, – не задумываясь, легко, просто и весело.

– Очень любезно с вашей стороны, – сказала Люси, неохотно взяв формочку.

– Я с удовольствием готовила желе. – Мисс Хокинг будто извинялась. – Это смесь – а цвет какой! – Ее улыбка погасла, и лицо сразу потеряло выразительность. Потом она добавила: – Теперь вам надо почаще ко мне заглядывать.

В ее тоне не было ничего, кроме дружеского участия.

– Да.

– Сегодня мне грустно, – мечтательно продолжила незваная гостья, – наверное, ко мне перешла часть вашей грусти – она похожа на цветок, лишенный света!

Люси не ответила, но чуть отступила от порога.

– Не буду вас задерживать! – поспешно воскликнула Пинки. – Но сделаю все, что в моих силах. Да, сделаю, ибо я все понимаю.

Она повернулась, плавно взмахнув юбками, и не спеша двинулась прочь.

Люси закрыла дверь. Она уже привыкла к причудливым проявлениям благосклонности мисс Хокинг, но сегодня для общения с ней не было настроения – в душе Люси осталось место лишь для нежности и печали. При приближении ночи она стала зябнуть, и у нее возникло ощущение, что горе снова сковывает ее холодом.

Она вошла в гостиную и села подле Питера, который растянулся на ковре и, облокотившись на пол, играл с солдатиками. Она стала наблюдать за его напряженным и серьезным лицом, на котором то и дело мелькала улыбка.

Поиграв вместе, они рано отправились спать и улеглись в небольшую кровать в свободной комнате. Они шептались, говоря друг другу такие вещи, которые можно произнести только в темноте. Между ними текли токи близости, теплоты, доверия. Она чувствовала на щеке его дыхание, а он увлеченно сыпал обещаниями: мол, купит ей меха, автомобили, ради нее добьется высокого положения в обществе… Перед ними открывалось сказочное будущее.

Голос мальчика стал прерываться, потом его дыхание сделалось ровным и спокойным. Она приподнялась и, тихо склонившись над ним, в тусклом свете смотрела на его спящее лицо. Не отрывая от него взгляда, она слушала доносящиеся издалека смутные звуки музыки. Они нарастали и наконец завершились долгой грустной нотой, которая растворилась в ночной тишине. Люси улеглась и, проглотив ком в горле, прижалась к сыну, потом закрыла глаза, утомленная чередой бессонных ночей, и погрузилась в крепкий сон.

Глава 3

На следующее утро она постаралась взять себя в руки и решительно настроиться на будущее. Хотя она продемонстрировала перед Джо и Эдвардом свою самонадеянность, по сути дела, ей с трудом удалось уговорить Леннокса взять ее на место мужа.

– Могу лишь испытать вас, – словно отговаривая ее, сказал он. – Если не справитесь, то мы не сможем вас нанять.

Он сомневался, пребывая в нерешительности, но в то же время убеждал себя, что этот ход может оказаться удачным. Несмотря на то что он в свое время питал в отношении Мура надежды и Люси ему нравилась, его уступка основывалась не только на сочувствии и приязни. Он понимал, что вдова Мур молодая, видная женщина, более того – вероятно, она может рассчитывать на сочувственное отношение заказчиков из-за перенесенной ею тяжелой утраты. Он, Леннокс, ничем не рискует: вознаграждение будет определяться в основном на базе комиссионных, да и сама работа несложная, подразумевает осведомленность в ценах и качестве, и Люси легко сможет это освоить. Да, он был осторожен, очень осторожен, он объяснил ей, что подобное отступление от общепринятой практики будет беспрецедентным новшеством, и новшеством едва ли успешным, но, во всяком случае, он даст ей шанс.

– Я рискую, имейте в виду, рискую, – сказал Леннокс в заключение. – Но возможность попробовать свои силы у вас будет.

Поэтому она четко уяснила себе, что должна бороться за успех, а для гарантирования этого успеха нужно прежде всего устроить Питера в школу.

Она не представляла себе, как расстанется с ним, но, очевидно, это было неизбежно. Она будет на службе весь день, часто допоздна. Из соображений экономии Люси уже решила, что рассчитает Нетту, и поэтому некому будет присмотреть за Питером или приготовить ему еду. Кроме того, вдали от дома Люси постоянно будет в тревоге, опасаясь, что с мальчиком что-то случится. И еще: его нынешняя школа была весьма посредственной, в нее ходили в основном дети бедняков. А Люси имела амбициозные планы в отношении сына, которому скоро должно было исполниться девять. И вот Джо сделал щедрое, пожалуй, даже благородное предложение: определить мальчика в пансион – по общему признанию, превосходный. Немыслимо, чтобы она подчинила интересы сына собственным чувствам и отказалась от такой прекрасной возможности. Да, Люси стояла перед лицом печальной необходимости – на некоторое время придется расстаться с Питером. Это была жертва, великая жертва, но Люси обязана принести ее.

Боясь, что ее решимость может пошатнуться, Люси быстро уселась за стол и написала письмо настоятелю в Лафтауне.

В ответ так же быстро пришло личное любезное письмо от настоятеля. Он щедро благодарил за запрос, указывая, что новый семестр начинается через десять дней, и отмечая разумную плату за обучение. К письму прилагался зеленый с золотом проспект, в котором в красноречивых выражениях описывались многочисленные преимущества пансиона. Люси вдумчиво прочитала эту аккуратную брошюру, которая начиналась словами: «Созданный в целях получения в высшей степени качественного и практического образования для сыновей дворян католического вероисповедания, наш колледж расположен в Лафтауне. Этот живописный городок с благоприятным климатом справедливо назван поэтом Брауном жемчужиной Восточного Лоуленда. Основательное здание колледжа, построенное на собственной ухоженной территории, возвышается…» – и заканчивалось так: «Еда полезная, питательная и обильная. Особой заботой мы окружаем болезненных и отстающих мальчиков, не требуя дополнительной платы. Братья общаются с мальчиками, принимая участие в спортивных занятиях и различных развлечениях. Во всех случаях без исключения плата вносится заблаговременно».

Очерк был составлен в изящном, сдержанном стиле. Люси была сражена – бесспорно, сражена. Вздохнув, она вновь обратила взор на фотографии: школьный оркестр без струнных, большой школьный оркестр (почти такой же снимок), хор, драматический клуб, в костюмах классической пьесы «Нерон, или Раб-христианин», а также группы учеников, одетых в разную форму. В брошюре были фотографии всех мальчиков, и Люси все рассмотрела.

Она прочитала яркие отрывки, перепечатанные из газеты «Лафтаун курьер»: «Собрание высокопоставленных гостей… Председательствовал лорд-епископ Нофара… Среди мирян были…» Пробежала глазами длинные списки наград, которые можно было выиграть. Потом положила брошюру на колени и посмотрела на Питера.

Как ни странно, он загорелся желанием оставить ее. Это было непостижимо, но не вызывало сомнения. Этот робкий, чувствительный мальчик, совсем еще дитя, меньше недели назад рыдавший в ее объятиях, теперь искренне желал вырваться из них. Он уже перелистал несколько книжек, изрядно романтизирующих школьную жизнь, прочитал этот проспект и уже представлял, как ведет за собой оркестр, ударяя в большой барабан, или как выступает перед обширной аудиторией в роли раба-христианина, вызывая всеобщее восхищение. В то время он ни о чем так не мечтал, как о моменте, когда увидит свою фотографию в этой зеленой с золотом брошюре. Испытывая некоторое облегчение, Люси все же огорчалась, что сын ничуть не колеблется. Это было нелогично, но, желая, чтобы он согласился, она хотела услышать от него ласковый протест: «Не хочу уезжать. Я не могу тебя оставить». Но никаких таких протестов он не высказывал и с воодушевлением готовился к отъезду.

Нужно было купить одежду, указанную в присланном перечне, и этот поход за покупками стал для мальчика столь же радостным, сколь для Люси печальным.

Естественно, они отправились в «Гау». Сам мистер Гау, который ужасно расстроился, узнав о смерти Фрэнка, был к мальчику почти по-отечески добр и расщедрился на скидку в три шиллинга. Экипировка сына, вступающего во взрослую жизнь, навела Люси на грустные размышления, зато Питер пришел в восторг от обновок.

Он вернулся домой в приподнятом настроении, стал примерять новую пижаму вместе со шляпой-котелком, выбранной, по совету мистера Гау, чуть большего размера, на вырост, и этот котелок съехал ему на уши с какой-то семитской лихостью. Мальчик с огромным удовольствием вертелся перед зеркалом, с беззастенчивым тщеславием потребовав, чтобы позвали мисс Хокинг посмотреть на него. Она действительно явилась и с одобрением разглядывала его обновки, в особенности похвалив цвет подтяжек, заменивших старые. О самой школе она ничего не сказала. Как оказалось, отец мисс Хокинг, о котором она иногда упоминала, обучался в привилегированной английской частной школе, а сама она получила образование в Лейпциге. Ей очень понравились эти подтяжки, и она заходилась безудержным смехом, когда Питер без всякого стеснения скакал по комнате в пижаме, сползающей при каждом прыжке и приоткрывающей голое тело. Поэтому каждый новый прыжок Питера вызывал у Пинки взрыв хохота. В ее голубых глазах мелькал странный интерес, смешанный с волнением. Люси отвечала ей бледной улыбкой.

До начала семестра оставались считаные дни, и ей казалось, что они стремительно проносятся мимо. Люси терзалась в ожидании предстоящей разлуки, а время и в самом деле пролетело незаметно, и, когда грянул неминуемый день отъезда, она никак не могла в это поверить. И все же он наступил.

Они отправились на станцию в кебе. Над ними возвышался новый блестящий черный чемодан, на котором белой краской были написаны инициалы Питера – немыслимое изобретение современной цивилизации. Мисс Хокинг, пришедшая их проводить, приказала кучеру подождать и с порога помахала им розовым шарфом. Для Люси это событие было не только печальным, но и торжественным, и высокая торжественность события боролась с печалью и почти одолела ее. Для Люси отъезд сына был очень важен. Хорошенький маленький мальчик, прежде принадлежавший только ей, сегодня впервые ступал на большой путь, который ему предстоит пройти победным шагом. В поезде она молчала, то глядя на мелькающие за окном пейзажи, то переводя взор на взволнованное лицо сына.

Ее внутренняя решимость росла и подкреплялась гордостью и бесконечной любовью. Если стремишься к далекой цели и в дороге тебя мучает жажда, следует умерять ее сильной волей.

Прошлое пусть остается в прошлом – Люси не может, не должна предаваться размышлениям о нем, это приведет лишь к несчастью и неудаче. Она решила во что бы то ни стало преуспеть. Что до Питера, то его победы будут и ее победами, они вместе добьются многого, и она постарается, чтобы этот совместный успех был блистательным.

Путешествие было долгим, с пересадкой и томительным ожиданием, и они прибыли в Лафтаун только после полудня. Пока поезд подъезжал к станции, Люси осторожно стерла копоть со щек Питера влажным носовым платком, и они вышли на шумную, продуваемую ветром платформу. Люси предполагала, что их встретят, но был рыночный день, у станции толпились фермеры со своей скотиной, и в людской давке Люси не заметила ни одного человека, который смотрел бы выжидающе на нее с сыном, таким видным в новом котелке, рядом со сверкающим кофром.

Носильщик, к которому она подошла, равнодушно пробормотал, что слышал о школе и знает, где она находится. Люси толкали проходящие мимо мужланы, коровы мычали и тут же беззастенчиво задирали хвост, уныло блеяли овцы, в примыкающих к станции загонах вразнобой хрюкали свиньи. Она подумала, что этот приезд в «жемчужину Восточного Лоуленда» не соответствовал картине, нарисованной ее воображением. Некоторое время Люси, держа Питера за руку, хмурилась и растерянно переминалась на месте, но в конце концов кеб отыскался, и под неумолчный стук окованных железом колес они покатили по мощеным улицам. Цок-цок, неторопливо цокали копыта, лошадь шла неспешным шагом, и почему-то казалось, что в этом городе жизнь течет очень медленно. У него был сельский вид: лавки завалены аграрными инструментами, на тротуарах выставлены бочки с картофелем, рыночная площадь заполнена народом – одни лениво приросли к месту, другие, топая тяжелыми сапогами, тянутся в ближайшую таверну. Непривлекательный город, прошитый серой лентой реки, бесцельно плутающей под немногочисленными низкими мостами.

Наконец кеб подъехал к школе и резко остановился. Здесь, по крайней мере, Люси не была разочарована. Колледж представлял собой комплекс аккуратных построек из белого песчаника. Обсаженная лаврами подъездная аллея была тщательно разровнена граблями. Учреждение в целом имело весьма солидный вид, и это сразу умерило тревогу Люси.

Она позвонила, и дверь открыл слуга в фартуке из зеленого сукна. При виде вновь прибывших его смуглое, чисто выбритое лицо осветилось дружелюбной улыбкой.

– Проходите сюда, пожалуйста, мэм, – сказал он, провожая их по коридору с натертым до блеска полом в тихую комнатку.

Люси и ее сын чинно уселись, каждый на краешке стула с прямой спинкой, они сначала переглядывались, не решаясь заговорить в незнакомой обстановке, потом стали осматриваться. В центре стола, покрытого грубой коричневой скатертью, красовался фикус в фарфоровом цветочном горшке. На каминной полке громко тикали часы в виде мраморного храма, на полках стояли ряды книг с темным корешком, – очевидно, хозяин кабинета был человеком весьма ученым.

Через несколько мгновений в комнату медленно вошел пожилой господин.

– Я брат Уильям, – протягивая дрожащую руку, сказал он и добавил с наивным удовлетворением: – Директор-настоятель колледжа.

На его голове сидела маленькая черная скуфья, поношенное облачение лоснилось и было усыпано на груди нюхательным табаком, с плеч ниспадала короткая черная пелерина. Годы согнули его спину, он шаркал при ходьбе. Его чисто выбритое лицо, испещренное красными прожилками, от старости расплылось – нависшие брови, складки на шее, отвислые, как у старого бульдога, щеки.

Однако, несмотря на эти признаки дряхлости, он казался мудрым и добрым стариком, наделенным проницательностью и умом.

– Да, я брат Уильям, – усевшись, повторил он со слабой улыбкой.

Увидев эту улыбку, Люси позабыла про возраст брата Уильяма, понимая только то, что он ей нравится.

– Не хочешь ли немного прогуляться и познакомиться с другими мальчиками? – после недолгой беседы спросил он у Питера.

Брат Уильям ударил по столу маленьким колокольчиком, и почти сразу вошел молодой монах – темноволосый, опрятный, внимательный.

– Брат Алоизий, – промолвил настоятель, – возьмите этого молодого человека и покажите ему школу. Не бойся, – глядя на Питера, добавил он, – твоя мама пока не уезжает.

Но Питер не боялся, он по-прежнему находился в радостном возбуждении. Схватив брата Алоизия за руку, он едва ли не рысцой выбежал из комнаты.

– Прекрасный мальчик, – медленно поворачиваясь к Люси, с выразительной неторопливостью заметил настоятель, – чрезвычайно впечатлительный.

Он говорил это каждой матери. Для отцов он выбирал другие выражения: «Отважный парнишка». О-о, он был очень симпатичным стариком. Люси так и подумала, ничего не зная о десяти тысячах подобных бесед, которые сделали бы честь брату Уильяму на небесах, и, принимая эти слова как комплимент, чуточку зарделась от удовольствия.

– Немного кекса и вина после путешествия вам не повредит, полагаю? Да, конечно! – пробормотал старик и, пожевав челюстями, подошел к буфету, где был нарезан кекс с тмином и стоял графин хереса. Через минуту брат Уильям вернулся и предложил Люси бокал вина и ломтик кекса. Себе он ничего не взял, сел напротив нее и ласково произнес: – Когда ваш сын к нам привыкнет, он будет здесь счастлив.

Люси кивнула и, приподняв черную вуаль, сняла одну лайковую перчатку и стала робко отщипывать от кекса. Она вдруг осознала неотвратимость расставания с сыном. Слова застревали у нее в горле.

– Он еще маленький, понимаете, – давясь кексом, сказала она, – и я беспокоюсь о его здоровье.

– У нас многие дети младше его, – задумчиво заметил настоятель, – и к нам приезжают даже издалека. Я забочусь обо всех. Лично!

Последовала короткая пауза, потом, обдумывая каждое слово, Люси робко проговорила:

– Надеюсь, вы позаботитесь и о нем. Понимаете, он у меня один.

Настоятель потянулся к ней и ободряюще похлопал ее по плечу, пробормотав что-то в знак согласия. Потом, взглянув на черное платье Люси, уверенно сказал:

– Как я понимаю, недавно вас постигла тяжелая утрата?

– Да, – призналась она.

– И это вас очень огорчает, – тактично произнес он. – Я это вижу.

Она вновь кивнула, и ее глаза моментально наполнились слезами.

– Бедняжка, бедняжка, – пытаясь утешить ее, пробормотал он.

Созерцание этого теплого живого юного существа, опечаленного и ждущего его сочувствия, доставляло ему странное мимолетное удовольствие. Ему нравилось это тонкое чувственное возбуждение – для него оно было редким наслаждением. Часто, за недостатком других конфидентов, он вызывал мальчиков на доверительные слезливые признания.

– Болезнь была долгой?

С ресниц Люси сорвалась теплая слеза и упала в бокал с вином. Эта тихая странная комната, с ее монашеским уединением, пылинки, пляшущие в солнечном луче, который падал на старинные книги, престарелый монах с его деликатным сочувствием и, превыше всего, расставание с сыном – все это вдруг растрогало ее. Она скрывала свои чувства, если не считать той единственной слезы, ибо ее горе казалось ей постыдным.

Настоятель крепко сжимал ее плечо рукой с набухшими венами, бормоча слова утешения. У него не было духовного сана, и он не мог принимать исповедь, однако некое ощущение сродни благодати, властное, но спокойное, закралось в его душу и овладело ею, как букет выдержанного вина или звучание забытой романтической мелодии.

Когда Люси успокоилась и смогла наконец говорить, ругая себя за проявленную слабость, он стал рассказывать ей о школе, о том, что братство надеялось построить новое здание, и о том, что он здесь уже сорок лет. Она внимательно слушала. У нее и в мыслях не было осмотреть дортуары, как это было принято, да он и не приглашал ее туда. С ней не беседовала ни надзирательница, ни экономка. Должность надзирателя занимал брат Адольф, заведующий лазаретом. Именно он пришивал пуговицы к брюкам мальчиков, когда его об этом просили. В стенах этого учебного заведения женщины не появлялись.

– Вот оплата за первый семестр, – сказала Люси, – я хотела бы прямо сейчас внести эти деньги.

Она достала из кошелька необходимую сумму: одиннадцать фунтов. Джо еще не навещал ее, но она предпочла сразу выполнить это обязательство, зная, что он позже возместит ей расходы.

Брат Уильям сначала отмахнулся от денег, но каким-то образом, словно нехотя, принял соверены, и в следующую минуту в сумке Люси оказалась расписка с его печатью. Она встала.

– Мальчик! – воскликнул он и вновь позвонил в колокольчик.

Потом тактично отвернулся к окну. Она, не шевелясь, стояла в центре комнаты, крепко сжимая в руках сумку и устремив взгляд на дверь. Дверь открылась, и вошел Питер, возбужденный последними событиями. Очевидно, он познакомился с другими мальчиками, которых ему было очень жалко оставить и с которыми он жаждал снова встретиться.

Чтобы не лишиться самообладания, она удержалась от объятий и, не поднимая вуали, лишь прикоснулась к его щеке легким поцелуем.

– С тобой все будет хорошо? – натянуто спросила она.

– О да, конечно! – с жаром уверил он ее. – Конечно, мама.

Люси попрощалась с братом Уильямом, который, повернувшись в нужный момент, положил руку на плечо Питера, после чего она с опущенной головой вышла из комнаты.

По дороге домой ее преследовала череда образов: его детское лицо, постоянно меняющееся на фоне пролетающих мимо пейзажей, которые становились все темнее и темнее. Расставание, прошедшее без горьких протестующих слез, промелькнуло так быстро, что оставило у Люси ощущение пустоты, неисполненного обещания, грядущей кульминации.

Она вернулась в холодный пустой дом. Люси уже успела уволить Нетту – с сожалениями, но без упреков со стороны девушки. Нетта приняла это как неизбежность. И теперь Люси не ожидал дома ни растопленный камин, ни ужин, а у нее самой ни аппетита не было, ни сил что-нибудь приготовить. Она налила себе чашку чая. «Снова чай», – уныло подумала она. Последнее время она пьет чересчур много чая. Все же теплое питье согрело ее, и, подбадривая себя мыслями о благополучии сына, она обратилась к важному вопросу: своей будущей работе. Люси предстояло в понедельник утром приступить к своим обязанностям. По временам сама мысль о том, что она хочет попытаться одна, без посторонней помощи, не имея опыта или таланта, войти в этот мир бизнеса, пугала ее как совершенно невероятная. Порой эта идея казалась ей просто смехотворной. Чтобы именно она, Люси, пыталась сделать невозможное? Это восклицание постоянно приходило ей на ум, но в тот вечер, пусть она и сомневалась в своих способностях, ее снова охватило огромное желание добиться успеха, переросшее в решимость. Она улеглась спать в пустом доме и уснула, воодушевленная и убаюканная своими надеждами.

Глава 4

– Вы знаете, что именно должны делать? – с недоверием спросил Люси некто Эндрюс.

– Знаю, – ответила она как можно более уверенно.

Он смотрел на нее с сомнением. Это был низкорослый мужчина средних лет, с густыми, но печально поникшими усами. Его левый глаз слегка косил, что лишь усиливало общее жалкое впечатление.

– У вас есть имена заказчиков?

– Да.

– И прайс-лист?

– Знаю наизусть.

– Не забудете ничего из того, что я вам говорил?

Она кивнула и ободряюще сказала себе: «Если уж этот карлик может выполнять свою работу, то я точно смогу сделать свою». Но в душе она не была столь уверенной, какой хотела себя показать.

Было утро ненавистного понедельника. Люси в опрятном темно-сером костюме – она неохотно отказалась от черного как от неподходящего цвета, навевающего печаль, – стояла в приемной и ждала появления Леннокса. Она явилась рано, очень рано, а он запаздывал. Тем временем Эндрюс знакомил ее с основными обязанностями.

Его интерес объяснялся исключительно эгоистическими соображениями. Ему и дела не было до Люси, и он не испытывал никакого альтруистического желания помочь ей добиться успеха. Зато он очень беспокоился о себе, стараясь удержать собственную позицию. Однажды он познал все превратности разъездов коммивояжера, и Леннокс как-то намекнул ему, что в случае неудачи Люси ему достанется маршрут Мура. Эта мысль была неутешительной для Эндрюса, которого, по его выражению, тошнило от дороги.

Право, он по многим причинам дорожил своей нынешней должностью – не в последнюю очередь из-за того, что жил на Галлогейте, рядом с конторой, и ему очень нравилось регулярно поспевать домой к ужину. Эндрюс мало надеялся на успех вдовы Мура. Какой прок от женщины за пределами ее кухни? И его мнение явно разделял молодой Фрейм, посыльный, который, выполняя утреннее задание по регистрации вчерашних писем, время от времени останавливал на Люси едва ли не покровительственный взор.

Ее фигура в этой конторе казалась какой-то странной и неуместной. Люси стояла очень прямо, в своем аккуратном костюме, с пышными блестящими волосами и спокойным лицом. Но в этом спокойствии было напряжение; крепко сцепив руки, она ощущала частое биение пульса. Сейчас от нее зависит очень многое, и никто ей не поможет. Как ни странно, мысль об этом не обескураживала ее, а, напротив, придавала сил. Некая энергия, высвобождаясь, бурлила у нее в крови.

– Во всяком случае, – хмуро завершая объяснения, сказал Эндрюс, – больше ничего добавить не могу.

Она не ответила и, проводив взглядом его удаляющуюся фигуру, принялась разглядывать контору. В каком-то смысле даже она смущала Люси, которой всегда представлялось, что Фрэнк трудится в опрятном, современном, достойном помещении. Но это – это, к сожалению, не отличалось привлекательностью. Здесь давно не убирали. Помимо приемной, где, собственно, и располагалась контора, была еще каморка, заставленная ящиками с торчащей из них соломой. На двери красовалась табличка «Кабинет управляющего».

Люси принялась разглядывать окна без подъемных фрамуг, потрескавшиеся карнизы, тусклые зеленые стены, пустующий письменный стол, который мог принадлежать Фрэнку. С внезапной душевной болью она представила себе за этим столом долговязую сутулую фигуру мужа. Люси охватило смятение еще в тот момент, когда она подошла к конторе со стороны квартала Сэдлригс и увидела латунную табличку со скругленными углами, неотполированную и, увы, пожелтевшую, тронутую патиной, так что надпись «Леннокс энд Галтон» стала почти неразборчивой. Вход был грязным и темным. Люси поднялась по каменной винтовой лестнице, держась за веревочные перила. Дверь, с одной треснувшей панелью, своей обветшалостью вполне соответствовала прочей обстановке. Очевидно, Леннокс мало тратился на содержание своего предприятия.

Вздрогнув, Люси поборола оцепенение, поймав на себе упорный взгляд посыльного. Она знала, что его зовут Фрейм, Дугал Фрейм – щуплый подросток лет четырнадцати, с неопрятными волосами, засаленным воротничком и подозрительно темной шеей. Его уши воспринимались как нечто отдельное от него, за одно ухо была заткнута ручка, за другое – обкусанный окурок. В глазах читалась враждебность, скрытая за стеклами больших очков в стальной оправе. По крайней мере, Люси смутно угадывала эту враждебность и, чтобы справиться с нервозностью, повернулась к мальчику.

– Здесь когда-нибудь убирают? – мягко спросила она.

Он уставился на нее и после долгого раздумья таинственно произнес:

– Иногда.

Затем Фрейм деловито возобновил свое занятие.

– Надо убирать чаще, – настаивала она. – Здесь так пыльно.

– Мне за уборку не платят, – не поднимая глаз, холодно возразил он.

На миг воцарилась тишина. Ее нарушили шаги на лестнице.

– Вот и сам Леннокс, – сказал мальчик сдержанно, но не резко, словно пожалев о своей холодности.

У Люси подскочило сердце, и она тотчас повернулась к распахнувшейся двери, в которую вошел Леннокс. Его непривычно сердитое лицо – не с таким выражением он приходил к ней в дом! – при виде Люси еще больше посуровело. Сдвинув шляпу со лба, он воскликнул:

– Вы все же пришли!

Она была уязвлена подобным приемом – зачем он так разговаривает, если дело улажено, подтверждено его словами всего неделю назад? Но заставила себя изобразить улыбку – улыбку женщины, которая изо всех сил старается угодить.

– Мистер Эндрюс мне все объяснил, – с показной живостью отозвалась она. – Я готова начать прямо сейчас.

– Я глупец, – раздраженно бросил он. – У вас ничего не получится.

– Не говорите так, мистер Леннокс, – быстро ответила она, стараясь казаться бойкой.

– Имейте в виду – если через неделю результатов не будет, я вас уволю!

Каким же сентиментальным глупцом надо быть, чтобы нанять такую женщину, и вообще – женщину? Подумать только, что однажды за чаепитием у нее в доме он с непростительной опрометчивостью произнес: «Если вам понадобится должность, дайте мне знать!» И вот вам пожалуйста, она здесь, в его конторе, и собирается принять эту должность. Это чудовищное стечение обстоятельств очень огорчало его. Да, в холодном свете утра понедельника Леннокс усомнился в разумности своего предложения. И заявил:

– Если потеряете хоть одного клиента, не показывайтесь здесь больше!

– Этого не случится, – не раздумывая, решительно парировала она.

– Гм! – в нетерпенье хмыкнул он и повернулся к Эндрюсу. – Где она начинает?

– В Линтоне, – ответил Эндрюс, – и я объяснил ей все, что мог.

Широко расставив ноги, Леннокс в хмурой задумчивости уставился в окно. Потом повернулся к Люси, которая с тревогой смотрела на него.

– Ну и чего вы стоите? – в раздражении бросил он. – Вам за это не платят! Идите и займитесь делом!

– Я ждала ваших указаний, – пробормотала она, еще более озадаченная его поведением. – Я думала…

– Не думайте. Делайте!

Кисло ухмыльнувшись собственному афоризму, он достал из кармана жилета карандаш и засунул его под шляпу, откуда он агрессивно торчал наподобие пушки.

Люси негодующе взглянула на Леннокса, но с губ ее не сорвалось ни звука. Да, она умела владеть собой. Взяв со стола записную книжку и бумаги, она с горящими щеками медленно вышла из комнаты.

Унизительно было терпеть такое неуважение! У нее возникло желание вернуться и швырнуть ему в ухмыляющееся лицо эту злосчастную должность. Спустившись до середины лестницы, она услышала позади топот и, резко обернувшись, столкнулась с Дугалом – тот стремительно догонял ее.

– Вы забыли карандаш, – неловко пробубнил он.

Она взяла карандаш, молча подняв на него глаза. У паренька был смущенный вид.

– Я заточил его для вас, – краснея до ушей, объявил он. Потом, не дав ей заговорить, выставил большой палец и добавил: – Он всегда не в духе в понедельник утром. У вас все получится!

Потом Дугал быстро повернулся и, перепрыгивая через две ступеньки, убежал.

С минуту Люси постояла, потом ее губы дрогнули, лоб разгладился, и, чуть улыбнувшись, она вышла на улицу.

Это было свежее прекрасное утро, приправленное ранним бодрящим морозцем. Ветер, дующий со стороны квартала Сэдлригс, подгонял ее в спину, когда она шла к станции. В этот яркий день, очутившись после грязной конторы на свежем воздухе, Люси вдруг почувствовала в себе отвагу. Будь что будет! Вокруг кипела городская жизнь, царил неумолкающий шум оживленных улиц – храп лошадей, тянущих караваны повозок, грохот и звон ярких трамваев, быстрый перестук колес двуколок. Люси бессознательно впитывала всю эту энергию движения. Звуки города быстро разносились в вибрирующем воздухе, и в общем потоке доминировал низкий настойчивый гул – то гудели баржи на близкой реке, им вторили свистки паровозов, крики разносчика с ручной тележкой.

Люси пересекла дорогу и оказалась на Янг-стрит. На многолюдных тротуарах было не протолкнуться, на мостовую страшно ступить из-за плотного движения транспорта. Она направилась к зданию вокзала Куин-стрит, прошла под стеклянной крышей верхней станции, дающей сумрачное, как бы подводное, освещение, затем спустилась на нижнюю платформу, где адский дым паровозов обволакивал влажные сводчатые арки.

Там она села на поезд до Линтона и вновь под перестук колес преисполнилась решимости и стремления выполнить задуманное. Снова у нее мелькнула мысль: «Я должна забыть прошлое. У меня есть Питер – и будущее».

Прибыв на место назначения, она глубоко вздохнула и твердым шагом вышла на привокзальную площадь Линтона. Это был деловой город. Кругом стоял лязг тысяч молотков – бесконечное «тук-тук» клепальщиков, грохот инструментов путевых рабочих… На фоне неба вырисовывались остовы наполовину построенных кораблей, на них копошились человеческие фигурки, каждая не больше муравья. Гигантские подъемные краны вытягивали непомерной длины стрелы, с которых свисали цепи толщиной с человеческое бедро. Через дорогу от ворот верфи пыхтел приземистый локомотив, оставляя за собой рваный шлейф пара. Под его колесами сотрясалась земля. Люси была тоже потрясена. Замес из стали и железа, рев пара, скрип лебедки – Люси ощущала мощь всего этого. Воздух словно звенел от целеустремленности, и у Люси в жизни тоже была достойная цель – не просто бартер какого-то злосчастного маргарина, а, помимо этого, жизненно важные, серьезные вещи.

На углу Хай-стрит и узкого переулка, выходящего к верфи, она нашла первое место посещения – булочную с маленьким окном, засиженным мухами, за которым виднелись ряды буханок и полукруглые стеклянные витрины для выпечки. Одна витрина была пуста, в другой лежало несколько маслянистых булочек, а над окном висела вывеска: «Данл. Харботл и племянник». Она никогда не забудет ни это имя, ни этот момент. Пока она разглядывала через тусклое стекло фигуру мужчины в фартуке, стоящего за прилавком, имя Харботл оттеснило все прочие имена на второй план. В ее глазах этот человек вырос до небес. Он задумчиво стоял на одной ноге, почесывая второй ногой в башмаке обсыпанную мукой штанину. Голыми по локоть руками, на которых засохло тесто, он опирался о прилавок, откинувшись назад и вытянув тонкую шею. Своей застывшей позой он весьма напоминал аиста. Племянник или сам Данл.? Это не имело значения. Признав в нем свою скорую жертву, она решительно вошла в лавку.

– Доброе утро, мистер Харботл! – воскликнула она. – Я от Леннокса. – Она держалась твердо, напористо, даже бескомпромиссно. – У вас сегодня есть для меня заказ? – дерзко спросила она.

Тень ненавязчивого Эндрюса! Куда, о-о, куда подевался его совет о том, что она должна незаметно проскользнуть в лавку и начать с лукавого разговора о погоде?

– Заказ? – переспросил Харботл.

Замурованный в своей полуподвальной пекарне с четырех часов утра и теперь дремлющий в лавке, пока дочь завтракала наверху, он с удивлением воззрился на Люси, словно не веря ушам и глазам.

Она открыла свой блокнот.

– В дальнейшем именно я буду вас навещать, – с наигранной уверенностью заявила она. – Понимаете, я теперь работаю на месте своего мужа.

Он продолжал глазеть на нее. Потом наконец на его обсыпанном мукой лице мелькнул проблеск понимания.

– Понимаю! Понимаю! – воскликнул он. – Тот молодой парень! Вот, значит, как, вы получили его работу. Ну и ну! Чудны́е времена настали, если ко мне в лавку приходит женщина и запросто спрашивает про заказы!

Люси взяла карандаш и взглянула на булочника.

– Имейте в виду, мне кое-что понадобится, – осторожно сказал он. – У меня нет предрассудков. Я могу найти применение товарам от Леннокса.

Она с готовностью поднесла карандаш к бумаге.

– Да-да, можете прислать мне бочонок образцового продукта.

Люси быстро записала – Эндрюс объяснил ей, что значит «образец». Последовала пауза.

– Не желаете заменитель масла? – предложила она. – Можем продать по четырнадцать за три.

Позднее она похвалила себя за столь мастерский ход – эта фраза показала ее глубокое знание тонкостей бизнеса.

– Что ж, если вы об этом… – протянул Харботл, – можете прислать мне полбочонка маргарина – пока хватит.

Когда она делала последнюю запись, у нее чуть дрожали пальцы. И лишь закончив, она улыбнулась и оживленно поблагодарила его.

Когда Люси выходила, булочник с глуповатым видом посмотрел ей вслед. «Ишь ты! – подумал он. – Где это видано?»

На улице она остановилась. Да, она попросила этот заказ и получила его. Сердце радостно билось в груди, хотя внешне она была спокойна. Это начало – и начало успешное! Она знала, что справится. Встреча с этим мелким и жалким лавочником убедила Люси: жизнь еще способна подарить ей восторг триумфа. Она ликовала, но взяла себя в руки и старалась ничем не выдать своего возбуждения, когда шла по следующему адресу.

Люси неутомимо летала по городу. Не всегда она находила в пустой лавке человека, готового ее выслушать. Иногда ждала целую вечность, пока из подвалов не являлись хозяева-булочники – порой нетерпеливые, порой дотошные. В больших магазинах ей приходилось сталкиваться с самонадеянными молодыми леди. Она не каждый раз задавала прямые вопросы, случались и отказы, тем не менее начало дня оказалось весьма благоприятным – это было почти знамение. Она обрела уверенность в себе, и список заказов постепенно пополнялся. В каком-то смысле этого можно было ожидать – ведь Люси отличалась трезвым умом, да и фирма Леннокса имела хорошую репутацию. Их продукция, как выразился однажды Фрэнк, продавала себя сама.

Люси завершила последний визит и достала из лакированного пояса свои часы. «Боже правый, – подумала она, – уже три часа!» Она была настолько поглощена работой, что совершенно позабыла про еду. Но сейчас, в упоении победой, Люси вдруг ощутила сильный голод. Осмотревшись по сторонам, она обнаружила небольшую закусочную напротив ворот верфи. Место было непритязательное, пустующее в тот час, – правда, судя по влажным кругам и крошкам на столах, посетители ушли совсем недавно. Люси села и заказала сэндвич и стакан молока. Как это было вкусно! Она с наслаждением выпила молоко до капли.

В тишину помещения закусочной ворвался перестук далеких молотков, которые попеременно выводили «тук-тук-тук» и «дзинь-дзинь-дзинь». На сером потолке сидело несколько сонных мух, которых вовсе не тревожил шум. Не тревожил он и Люси. Она сразу свыклась с этим шумом, почти сжилась с ним, воспринимая его как символ своей новой активной жизни.

Позже, когда она пронеслась по кварталу Сэдлригс и бодро поднялась по лестнице в контору, ее настроение изменилось – она стала спокойной, даже холодной.

Когда она вошла туда почти с демонстративной точностью, наступила тишина. Люси не произнесла ни слова – ведь утром ее здесь унизили. Исполненная сознания собственной значимости, она ждала извинений.

– Ну что, – наконец сказал Леннокс, как-то странно глядя на нее, – как все прошло?

Она молча подала ему блокнот, и он так же молча взял его. Когда Леннокс быстро пробежал глазами записи с ее заказами, настал драматический момент. Эндрюс и Фрейм завороженно наблюдали. Наконец Леннокс положил блокнот.

– Неплохо, – пробурчал он изменившимся голосом. Потом потер руки и, выставив вперед бороду, показал в лукавой улыбке желтоватые зубы. – Совсем неплохо для начала.

Для начала, право! Люси знала, что справилась хорошо, и было очевидно, что он это понимает.

Леннокс вновь потянулся за блокнотом.

– Для лавок нужен товар высшего качества? – спросил он.

– Да, высшего качества, по восемнадцать шиллингов за бочонок, – вполне профессионально ответила она.

Он вновь улыбнулся, почувствовав расположение к ней. Разумеется, он всегда это знал! Весьма добросовестная маленькая женщина – уж он-то, Леннокс, всегда справедливо судит о людях. Разумеется, разумеется!

– Да. Вы хорошо поработали, – пробормотал он и, повернувшись, тихо насвистывая, направился во вторую комнату.

Люси посмотрела на присутствующих, поймав дружелюбную улыбку Дугала.

– Вы можете составлять здесь свои счета, – указывая на свой стол, объявил он.

Он определенно зачислил ее в фирму.

Глава 5

Она вернулась домой после шести, с невольным удовлетворением окинув взглядом дверь своего дома. В каком-то смысле этот успех принес Люси большое облегчение, ибо она вдруг осознала ограниченность своего поля деятельности, испугавшись при мысли о том, что бы сталось с нею, не подвернись счастливая возможность работы по найму. За порогом на полу лежало письмо. Она наклонилась, чтобы поднять его, и, не глядя на адрес, сразу подумала: «От Питера». На губах ее невольно затрепетала улыбка.

Это было от Питера, но не письмо, а простая почтовая открытка, измятая, с загнутыми уголками, – открытка, которую писали впопыхах и носили в кармане, чтобы тайно отправить. Люси прочла: «Забери меня отсюда поскорее». Никакой подписи, никакого обращения, только клякса – возможно, от слез – и эти четыре ужасающих слова: «Забери меня отсюда поскорее».

Оцепенев, она повторила их вслух. С минуту постояв на месте, она пошла в гостиную и рухнула в кресло. Что это значит? В голове роились всевозможные догадки. Со смутной тревогой она представляла сына в самых ужасных ситуациях. Ему неуютно в новых условиях или с ним плохо обращаются, обижают? Может быть, его бьют? По сути дела, эта измятая почтовая открытка, зажатая сейчас в ее безвольной руке, своим неожиданным появлением произвела эффект неразорвавшейся бомбы.

И все же эта утешающая доброта в голосе почтенного брата Уильяма, темные сочувствующие глаза брата Алоизия, скромное достоинство того зеленого с золотом проспекта – она не могла сомневаться в столь явных свидетельствах честности и чистоты.

Несмотря на это, Люси плохо спала ночью, нервничая из-за самой неопределенности своих страхов. Ее сердила неожиданность этого происшествия, случившегося как раз в то время, когда она вообразила себе, что с успехом спланировала будущее, даже заплатила за первый семестр обучения. Отчаянная просьба сына требовала отклика. Сгоряча Люси решила на следующий день помчаться в Лафтаун, но по здравом размышлении не позволила себе этого. Она не могла бросить службу в сложившейся ситуации, это была бы очевидная слабость с ее стороны. Поэтому ей пришлось выжидать, а выжидать было нелегко. Все-таки наутро, после той беспокойной ночи, она послала сыну скупое письмо, в котором сообщала, что приедет навестить его в следующую субботу, когда у нее будет короткий рабочий день.

Оставшуюся часть недели Люси боролась со своим смятением, стараясь не поддаться коварному искушению поехать к Питеру. В субботу, выскочив из конторы, она поспешила на Центральный вокзал и села на поезд до Лафтауна, отправлявшийся в четверть второго.

Что это было за путешествие – та же унылая местность и еще более унылый город! Необходимость этой поездки казалась Люси верхом глупости. И притом расходы, хотя она урезала их, отказавшись от кеба, составили немалую часть от ее недельного жалованья. Она понимала: теперь с этим следует быть очень осторожной. И что ей скажут в колледже? Что ответит брат Уильям, если она по прошествии одной короткой недели потребует свидания с сыном?

Но Люси не довелось повидать брата Уильяма, и в этом, пожалуй, он достиг высшего торжества своей мудрости. Хотя тот же слуга проводил ее в ту же комнату, брат Уильям не пришел и Люси не был оказан радушный прием с вином и кексом. Вместо этого через минуту появился Питер с бледным несчастным лицом и при виде матери немедленно расплакался. Горько рыдая, он иногда принимался подвывать и упрашивал ее забрать его из школы.

Она смотрела на него блестящими глазами и, как ни странно, не испытывала желания потакать ему.

– Что случилось? – быстро спросила она.

– Я скучаю по дому, очень скучаю, – повторял он вновь и вновь.

Это слово и в самом деле все объясняло, ибо на следующий день после отъезда матери энтузиазм мальчика иссяк и он почувствовал себя несчастным и покинутым. С того дня он постоянно плакал.

Чтобы заставить сына посмотреть на нее, Люси потрясла его за плечо.

– С тобой нормально обращаются? – резко спросила она.

– Да. О да! – рыдал он. – Они со мной хорошо обращаются. Они добрые, очень добрые. Брат Алоизий целует меня на ночь. О да, хорошо, хорошо.

И снова он почти в истерике повторял, чтобы его увезли отсюда.

Нешуточная борьба происходила в душе Люси. Она ясно понимала несерьезность его переживаний, угадывая пустяковую, нелепую причину, заставившую ее приехать. Это было дурно, – право, он нехорошо себя повел. И все же ее глубоко тронула его зависимость от нее.

Вдруг ей страстно захотелось сбросить маску строгости, прикоснуться к его родному заплаканному лицу, прижать к груди сотрясающееся от рыданий, худенькое тело, но она удержалась. Взяв себя в руки, Люси встала.

– Пойдем, – ласково сказала она, протягивая к нему руку в перчатке. Мальчик сразу уцепился за нее, но, чтобы он не подумал, будто они расстаются прямо сейчас, Люси добродушно добавила: – Мы выйдем и немного прогуляемся.

Он робко пошел с матерью по коридору. Из классных комнат доносился гул голосов, но Питер и Люси никого не встретили. Она хотела спросить, можно ли им покинуть здание, но, поскольку никто не появился, сама открыла парадную дверь, и они быстро зашагали по подъездной аллее. Незаметно отчаяние Питера притупилось от скорой ходьбы.

Люси хотела погулять с сыном подольше, чтобы его горе и вовсе выветрилось, и, когда они пересекли дорогу, идущую вдоль окраины города, тайком взглянула на Питера. Да, он перестал плакать.

– Такой большой мальчик! – сказала Люси наконец, глядя прямо перед собой. – Ты меня удивляешь!

Она намеренно вновь затронула эту тему.

– Мне было одиноко, мама, – объяснил он. – Я заплакал и, не знаю почему, не мог остановиться. Потом мальчики сказали мне, что я заскучал по дому. Ты ведь заберешь меня отсюда, правда?

Очевидно, Питер не видел ни малейшей сложности в том, чтобы она отвезла его домой. Ну конечно, и они вновь окажутся в том тупике, из которого она недавно выбралась.

– Тебе нравятся другие мальчики? – отрывисто спросила Люси.

– Да… они хорошие, – признался он. – У одного бывают припадки. Он падает на землю, и у него изо рта идет пена. А испанцы смешно пахнут, и у некоторых есть желтые ботинки с острыми носами. Они играют в гандбол.

– Ты тоже играешь?

– Я играл в шарики. Я не хотел, но меня попросил брат Джон Джейкоб.

– Брат Джон Джейкоб! – воскликнула она.

Друг Джо. Она вспомнила, как он рассказывал: «Братья вместе с мальчиками занимаются спортом и отдыхают». Они пытались с помощью этой детской игры развеять хандру Питера.

Она строго взглянула на него.

– А другие мальчики? – настаивала она. – Не завел себе хороших друзей?

– Да. – Он с хмурым видом задумался. – Тут есть большой мальчик, которого зовут Рэмфорд. Он хороший. Он умеет передразнивать. Он умеет все. Он хочет, чтобы я стал его любимцем.

– Его любимцем? – удивилась она. – В каком смысле?

– Ни в каком, правда, – начал объяснять Питер. – Просто говоришь, что ты его любимец, и все. У всех больших мальчиков есть любимцы. Это такая традиция. Если ты любимец какого-то мальчика, он может угостить тебя кексом к чаю.

– Брат Уильям знает об этом?

– Конечно, он все знает.

Люси молча смотрела на сына.

– Подумай только, – продолжал он настаивать, – нам надо каждое утро ходить в церковь. Ну разве не противно? А уроки, которые у нас бывают! Нас тут здорово учат.

Ее лоб медленно разгладился. Она уяснила нечто новое в ситуации сына.

– Что ж! – глубоко вздохнув, воскликнула она. – Мы об этом еще поговорим.

– Правильно, мама, – печально согласился он, – а потом ты должна забрать меня отсюда.

Она решительно огляделась по сторонам. Ей хотелось сесть и вдумчиво разобраться в этой проблеме. Слева Люси заметила за оградой городское кладбище со скамейками на аллеях и, изменив маршрут, повела сына к кованым воротам. Поглощенные собственными мыслями, мать и сын уселись подле тиса, склонившегося над массивным надгробием. Ни один из них не уловил иронии ситуации.

– Дело вот в чем, Питер, – начала она, – понимаешь…

Но заставить его понять было трудно, ведь он уже считал ее своей спасительницей. Разве мог он знать, что через неделю его тоска исчезнет бесследно? Да, нелегко, нелегко было Люси справиться с этим чувствительным, робким мальчиком, ее собственным ребенком. Но она проявила упорство – поначалу говорила с ним ласково, потом твердо. Он вновь залился слезами, и его рыдания раздирали гнетущий воздух этого столь уместного в данной ситуации кладбища. Надгробия источали сочувственную меланхолию, над ними с молчаливым одобрением качался тис. У Люси тоже повлажнели глаза, но, несмотря на эту слабость, в глубине души она испытывала нетерпение. До чего нелеп этот детский протест, эта ужасная тревога из-за пустяков. Сын отвергает ее безмерную материнскую преданность – и он потерял носовой платок!

– Что поделаешь, милый, – наконец сказала она, предлагая ему свой носовой платок. – Ты должен с этим смириться.

Вытерев глаза, он долго смотрел перед собой.

– Ну… если ты так говоришь, значит я должен.

– Правильно! – с ликованием поддержала она. – Ты храбрый мальчик.

Он почти совсем успокоился и, казалось, о чем-то размышлял.

– У некоторых мальчиков есть ящики для сладкого, бутылки с соусом и все такое, – сказал он через некоторое время, – а у меня нет.

– А тебе хочется? – с готовностью хватаясь за другую тему, быстро спросила Люси.

Продолжая обиженно оттопыривать нижнюю губу, он кивнул.

– Тогда пошли! – весело воскликнула она. – Зайдем в лавку.

Они поднялись и вышли с кладбища. К чести Люси, она одержала еще одну победу, при этом не потакая сыну.

В городе, к огромной радости Питера, мать купила ему банку маринованных огурчиков, бутылку кетчупа – мальчики за чаем намазывали его на хлеб, как рассказал Люси сын, – консервированную пасту из креветок, жестяную коробку с печеньем и фунт анисовых конфет. Питер заметно повеселел.

Они прошлись рука об руку вдоль реки, а потом пили чай в небольшом кафе, где Люси позволила Питеру съесть столько пирожных, сколько он захочет. Иногда, отрываясь от этого пира, мальчик с сомнением смотрел на мать.

– Послушай, Питер! – напоминала она в очередной раз. – Не забывай, что я говорила!

Проводив его до ворот колледжа, она остановилась и твердо повторила свою директиву.

– Ты должен усердно трудиться и добиваться успехов, – наставляла она его, – и тогда станешь знаменитым и богатым человеком.

Он послушно кивнул, стоя у ворот, – маленькая, неописуемо трогательная фигурка, – и помахал матери вслед.

Все было позади. Она шла на станцию, чувствуя ужасную слабость, но она выиграла, да, выиграла.

Глава 6

Люси работала уже три месяца, и результатом было приятное ощущение, что она упрочила свое положение. Порой ее вознаграждение бывало совсем небольшим, но случалось, она зарабатывала до трех фунтов в неделю. Кроме того, благодаря экономии и изобретательности она всегда умудрялась отложить небольшую сумму из расходов, выдаваемых ей фирмой. Если допустить определенную долю везения, в иные моменты Люси чувствовала, что ее успехи просто поразительны. У Питера в школе дела шли тоже хорошо, и он уже давно забыл про свои страдания в начале обучения. Его еженедельные письма, старательно написанные каллиграфическим почерком фиолетовыми чернилами, могли служить образцом школьного сочинения. По своим успехам Питер был примерно в середине класса – этого Люси, собственно, и ожидала, – но уже поговаривали о его приеме в оркестр. Как сильно билось ее сердце от этих новостей!

Она чувствовала себя бодрой, полной энергии и здоровья, которое лишь укреплялось от ее активной деятельности. У Люси не оставалось времени на долгие раздумья, и она признавалась себе, что боль утраты медленно утихает, хотя временами ее затопляло ужасное чувство одиночества. В такие минуты желание видеть Фрэнка рядом было почти нестерпимым. В трагическую минуту его гибели Люси казалось, что ее жизнь кончена, что она оборвалась с этой потерей, но постепенно Фрэнк становился для нее идеализированным воспоминанием – она забывала его недостатки, преувеличивала добродетели, и облик мужа был теперь окружен неким туманным ореолом. Люси с непоколебимой твердостью запрещала себе размышлять о том, как он умер. От смутного осознания причины, с которой началась эта трагическая история, Люси поначалу впадала в неистовство. Но она не хотела об этом думать. Не хотела она думать и об Анне. Анну она вычеркнула из своих мыслей окончательно и бесповоротно. Но все же иногда она сидела, застыв, пытаясь вспомнить лицо Фрэнка, каждую его черточку, – закрывала глаза, силясь увидеть его, как если бы он был рядом, – однако с грустью понимала, что это не в ее власти. Она видела его лицо, но не как лицо живого человека, а как далекий лучезарный и неосязаемый образ. Только одно она представляла себе отчетливо и ясно: его неподвижные восковые руки, сложенные на груди, когда он лежал в гробу. Эти руки Люси вспоминала много раз, они стали почти символом памяти о Фрэнке.

В целом она не чувствовала себя несчастной, и ее уверенность в себе поражала. К тому же мисс Хокинг на свой особый манер окружила Люси вниманием. Люси частенько поднималась на холм и сидела у нее по вечерам, слушая ее игру на виолончели, и даже сама немного играла на немецком фортепиано, чье прекрасное глубокое звучание было так не похоже на треньканье ее малогабаритного инструмента.

Лишь одна мысль омрачала ее довольство жизнью. До сих пор Джо не навестил ее, как обещал, и этот факт держал Люси в напряженном ожидании. Счет за похороны отправили по почте ей – что было вполне естественно, как она понимала, – и эта немалая сумма составляла сорок фунтов. Кроме того, пришел небольшой счет от торговца цветами, а за цветы на похоронах тоже хотел заплатить Джо. Из любви к порядку, не говоря уже о честности, Люси всегда рассчитывалась наличными, и неоплаченные счета раздражали ее. Более того, ввиду быстрого приближения нового семестра вставал вопрос о деньгах за обучение Питера. Разумеется, все было хорошо! И хотя Люси считала Джо чересчур медлительным, это не мешало ей доверять ему. Если она и сомневалась в нем, ее доверие, бесспорно, укрепилось после получения подарка – быть может, странного, тем не менее богатого и щедрого.

Однажды вечером, в мистический час сумерек, на подводе прибыли три деревянных ящика разной формы. Люси немедленно заявила перевозчику, что не ждет никакого груза, но мужчина, мотнув головой, сообщил, что груз доставлен из Ливенфорда по просьбе Джо Мура – Большого Джо из таверны «Шемрок» и футбольного клуба «Грин». Мол, все знают Большого Джо, частенько приходилось возить со станции в таверну большие ящики, которые мистер Мур заказывал на оптовых рынках в Глазго!

Когда посланник Джо ушел, Люси с удивлением воззрилась на грубые ящики, нарушившие опрятную симметрию крошечной передней. Удалось кое-как открыть их с помощью кочерги, согнувшейся под энергичными, но неумелыми ударами. На чистый линолеум посыпалась солома, зашелестела бумага, и Люси увидела дары Джо Мура. В первом ящике был окорок из Белфаста, большой и коричневый, как круп лошади. Второй вмещал дюжину темных бутылок с этикеткой «Королевский рубиновый портвейн». Третий был до отказа забит бананами, зрелыми, желтыми и ароматными, – не одна гроздь, а целое дерево, миниатюрная банановая колония с Канарских островов! Что же с ними делать? Некоторые бананы на концах уже подгнили.

Вид этого странного набора еды и напитков озадачил Люси, и она вздохнула, удивленно и даже глуповато. И только потом подумала, что этот дар, пожалуй, сделан из добрых побуждений и широты взглядов.

Бананы определенно вызывали большие затруднения. Она сразу же отослала часть лучших фруктов Питеру, но шли дни, бананы стремительно чернели, и для Люси это стало настоящей катастрофой. Она решительно не могла справиться с таким количеством! Это напоминало отчаянную гонку – чем быстрее она ела, тем быстрее портились фрукты, чем больше съедала, тем больше бананов вырастало на несокрушимом центральном стволе. Экономная натура Люси страдала, однако борьба была безнадежной. В конечном счете с ней случилось самое неудобное из расстройств, а кульминация наступила в тот момент, когда мисс Хокинг мягко, но решительно отказалась от третьей грозди неиссякаемых фруктов.

Ветчина тоже была источником настоящего раздражения. Люси стала есть ее часто – на завтрак, порой и за чаем, – и вскоре ее любовь к этому деликатесу притупилась. Ветчина приелась ей, как приедается солонина моряку в далеком плавании. Из дома теперь не выветривался запах поджаренного бекона, он пропитывал шторы, как жирная грязь, он преследовал Люси. Она вставала ночью и пила воду, чтобы избавиться от постоянного соленого вкуса во рту. Словом, тот окорок превратился в скелет в ее кухонном шкафу.

Что касается портвейна, он оставался нетронутым. Бутылки стояли длинной шеренгой, имевшей довольно устрашающий вид.

Люси отметила про себя, что подарок не был безоговорочно хорош. Тем не менее в щедрости Джо сомневаться не приходилось.

Время шло, однако надежда не угасала, и вот в конце ноября Люси получила почтовую открытку – Джо обожал писать открытки, это было его неизменное средство связи. Он сообщал, что приедет к чаю на следующий день. Обрадовавшись, она начала строить планы. Для Люси давно не было загадкой, каков аппетит Джо и что он понимает под тем приемом пищи, который называют «чай», и она решила постараться и доставить деверю удовольствие. Итак, после работы она поспешила домой и с наслаждением занялась приготовлениями: застелила стол своей лучшей, туго накрахмаленной скатертью, красиво разложила приборы и принялась стряпать.

Наконец все было готово. Она растопила камин в гостиной и села в ожидании гостя. В глубине камина полыхали сильные языки пламени, и отсветы огня мягко освещали ее лицо. На улице было темно, поднялся ветер, деревья шумели под его порывами.

Вдруг ее задумчивость была нарушена долгим и требовательным звоном колокольчика. Люси быстро встала, пошла в переднюю и открыла дверь.

– Так! Так! – вскричал Джо с порога. – А вот и мы собственной персоной!

На нем был толстый бушлат и сдвинутая на затылок шляпа. Вся его фигура выражала искреннюю приветливость и добродушие.

– Я думал: получишь ли ты вовремя мою открытку? И только сейчас решил, что нагряну без предупреждения. Вроде как меня осенило.

Он пожал ей руку, захватив все ее пальцы в свой большой пухлый кулак. Затем, слегка сопротивляясь для порядка, позволил вылущить себя из бушлата, со стуком повесил шляпу на крючок, потер руки и направился к двери гостиной.

– Входи, Люси! – воскликнул он с наигранным радушием. – Входи!

Она вошла вслед за ним.

– Ага! – сразу вскричал Джо. – Ага! Какой у тебя здесь чудный запах! В такой холодный вечер он разбудил бы и мертвеца.

И он, осклабившись, уселся перед камином.

– Ну да, – сказала она, скривив губы, – это твой ужин с чаем. Я только что приготовила.

– Что ты говоришь! – тараща глаза и с наслаждением принюхиваясь, воскликнул он. – Уж конечно, если бы я знал, что все это меня ждет, давным-давно приехал бы повидаться.

Потом вдруг все морщинки сбежали с его лица, которое стало хмурым и серьезным. Он потряс стриженой головой и мрачно произнес:

– Нет-нет, дорогая моя. Я лишь хотел дать тебе время прийти в себя, свыкнуться с горем. Признаюсь, мне самому трудновато было справиться с потерей моего бедного брата.

Покачав головой, он быстрым движением потеребил свои широкие ноздри, после чего провел по кончику носа тыльной стороной ладони. Это был характерный для него жест, которым он часто заканчивал фразу, точно единым взмахом стирал из памяти какое-то переживание и мгновенно освобождался от радости или печали, в которую его на время погружали собственные слова.

Он вновь улыбнулся:

– Ты ведь потихоньку справляешься с этим – правда, Люси?

– Пожалуй, да.

– Это хорошо. Ах! Мне ли не знать, как это тяжело! Разве я не был в таком же положении? Разве не знаю, что значит потерять спутника жизни? Когда Господь забрал мою Кэти, я был убит горем. Ах, мы всего лишь люди, верно? Ты сказала, ужин готов?

– Да, – ответила она, – правда, я не вполне знаю твои вкусы, но могу предложить тебе на выбор яичницу с беконом или отбивные. Что пожелаешь – все готово и стоит в печке.

– Яичница с беконом или отбивные… – задумчиво повторил он, выставив тяжелую челюсть и с хрустом почесывая ее. Потом повернул круглую голову к столу. – Яичница с беконом и отбивные. Звучит здорово, черт побери! И пахнет здорово! – Он оглушительно причмокнул губами и медленно произнес: – Как насчет всей кучи – раз уж мы с тобой не можем выбрать что-то одно?

– Ну конечно, – согласилась она.

В своем желании угодить гостю она обрадовалась его широкому выбору и сразу пошла подавать.

Когда она вернулась с блюдом бекона, отбивных и яиц, еще продолжавших шипеть, Джо стоял, повернувшись спиной к камину, приподняв фалды сюртука и, видимо, грея свой зад.

– Иди сюда! – поставив блюдо на стол, позвала Люси. – Садись, пока все горячее.

– Боже правый, Люси! – поспешив к столу, отозвался он. – На вид очень аппетитно. Это глянцевое сало соблазнило бы кого угодно, клянусь Господом! Прямо сейчас усядусь. Дай только добраться до всего этого. Съем все с тарелки подчистую!

Он опустился в кресло, не стесняясь, наклонил блюдо к своей тарелке, намазал масло на тост и принялся за еду. Проглотив несколько кусков, он беспокойно задвигался, закатал рукава, почесал у себя под мышками, потом посмотрел на Люси.

– Знаешь ли, – крякнул он, – я человек простой, привык есть свои харчи без сюртука, а то он мне мешает. Ты не рассердишься, если я устроюсь удобно, как у себя дома?

– Нет… о-о, нет, – откликнулась она, стараясь, чтобы в голосе не проскользнуло ни тени сомнения. – Я не возражаю.

Однако эта необычная просьба немного удивила ее. Джо с благодарностью кивнул и, поднявшись, снял сюртук, оставшись в рубашке, затем снова сел и с неослабевающим удовольствием набросился на еду. Люси молча наблюдала за ним с другого конца стола. Вид этого толстяка, сидящего в одной рубашке за ее столом, после многих недель одиночества вызвал у нее странное ощущение. Никогда не видела она, чтобы человек с таким явным наслаждением и самозабвением поглощал каждый кусок! Когда он брал с вилки кусок мяса, или слизывал с ножа желток яйца, или жевал, работая всеми мускулами лица, он делал это с таким явным удовольствием, словно облекал процесс еды высочайшей значимостью. Казалось, питательные вещества тут же проникают в организм Джо, отчего его щеки наливаются ярким сочным румянцем. Он почти не разговаривал, но в промежутках между двумя глотками водружал нож и вилку на стол, глядя прямо перед собой и долго жуя. Тем самым он извлекал из пищи самый смак.

Тем не менее с закусками было покончено. Джо беспечно бросил нож и вилку на тарелку, проглотил остатки чая из четвертой чашки, кусочком мягкого белого хлеба собрал с блюда остатки соуса, положил мякиш в рот, облизал пальцы и, со вздохом откинувшись назад, сказал только:

– Это самое отменное угощение, которое мне довелось попробовать за месяц, Люси. Ты обставила бы в готовке мою сестру Полли. Надо бы нам заполучить тебя в нашу таверну.

Он зазывно смотрел на нее блестящими масляными глазками, но она решительно сказала:

– Мы уже обсуждали это, Джо.

– Конечно, конечно. Ты стремишься к независимости, – дружелюбно согласился он, ковыряясь в зубах ногтем большого пальца. Потом вынул его изо рта, громко прищелкнул языком и, поднявшись, подошел к креслу у камина. – Разумеется, можешь попытаться.

Он напустил на себя вид светского человека широких взглядов, который, потакая женской прихоти идти наперекор его суждению, в конечном счете докажет, что это суждение справедливо. Откинувшись на спинку кресла, Джо достал трубку и непринужденно сменил тему разговора:

– Что ж, трубка и капля спиртного настроят меня на путешествие в Дублин.

У нее вытянулось лицо. Несмотря на тщательную подготовку к этой встрече, она кое-что упустила.

– Боюсь, в доме нет ни капли виски, – смущенно проговорила она. Потом ее взгляд прояснился. – О чем я только думаю? Я забыла про твой портвейн.

Люси кинулась к буфету, но Джо взглядом остановил ее.

– Нет, – возразил он, – портвейн не для меня. Это дамский напиток, вот что. – Он внушительно покачал головой. – Моему желудку подходит только крепкое пойло.

Люси умолкла, по его реакции понимая, что ее могут упрекнуть в недостатке гостеприимства. Наконец она смущенно пробормотала:

– В доме осталось немного бренди – когда-то я покупала его для Фрэнка. Не желаешь выпить?

– Да, конечно, не откажусь, – взмахнув трубкой, заявил Джо.

Она пошла в спальню, где у нее был шкафчик с лекарствами, и вскоре вернулась с продолговатой зеленой бутылкой с синим ярлыком, наполовину заполненной спиртным. Джо взял у нее бутылку, и его верхняя губа сочувственно сморщилась.

– Бедняга! Значит, это его бренди, – грустно вздохнул Джо. – И «три звезды», черт возьми! Лучшее. – Помолчав, он провел рукой по носу. – Что ж, зачем добру пропадать? Фрэнк, бедняга, его уже не выпьет. У тебя есть стакан? Любого размера.

Устроившись со стаканом бренди и водой, он указал на стул рядом с собой и, не вынимая трубку изо рта, пробубнил:

– Скажи-ка, дорогая моя, как у тебя идут дела?

Люси села.

– Ну, я начала работать, – ответила она.

– Начала, в самом деле? – подхватил он, чуть насмешливо глядя на нее. – И долго это продлится?

– Надеюсь, столько, сколько я захочу.

Он раскатисто захохотал, хлопнув себя по ляжке:

– У меня сейчас колика начнется, Люси. Подумать только, чтобы крохотуля вроде тебя разъезжала по таким делам! Это же курам на смех!

Она не знала, как воспринимать эти добродушные насмешки, и, чтобы скрыть недовольное лицо, склонилась к плетеной корзинке и вынула оттуда серый шарф, который вязала для Питера. Зажав шерстяную нить в ловких пальцах, Люси медленно накинула петлю на спицу и процедила:

– Вижу, тебе это кажется смешным.

– А-а. Выкинь ты из головы мысль об этом бизнесе, – снисходительно отозвался он. – Позволь Большому Джо позаботиться о тебе.

Пока он говорил, она вспомнила о неоплаченных счетах, лежавших в письменном столе, и горячо пожелала, чтобы неумеренно щедрые обещания Джо приняли более конкретную форму.

– У Питера в школе прекрасные успехи, – отважилась сказать она, меняя тему разговора и тем самым делая прозрачный намек.

– Хорошо! – одобрил он. – Молодец твой парнишка.

Она ожидала, что теперь Джо наверняка поднимет тему обязательств, которые взял на себя, но, налив себе еще стакан бренди, он скосил глаза на ее рукоделие и совсем не к месту лукаво проговорил:

– Свяжешь мне как-нибудь пару носков?

Его игривость расходилась с ее настроением, но она, мелькая спицами, заставила себя улыбнуться.

– Конечно свяжу. Подарю тебе полдюжины пар.

– Правда, что ли? Это здорово. – Он был доволен. – Честно говоря, не такой уж я ходок, и вовсе не от ходьбы изнашиваю носки, дырки в них появляются оттого, что у меня сильно потеют ноги.

Она вспыхнула, ей стало противно. Ну что за вульгарность! Его манеры, которые сильно отличались от сдержанности ее мужа или подозрительности Эдварда, приводили Люси в странное замешательство. Все же она пыталась оправдать туповатость Джо его прямодушием.

– Этот шарф я вяжу для Питера, – сказала она.

Однако он уже испытывал на себе приятное действие бренди и не обратил внимания на ее слова.

– Знаешь, Люси, я тот человек, который добился успеха в жизни, – объявил он с сытым смешком. – Я простой человек, но многое успел сделать для себя. Нет, не стану отрицать, что заработал денег и положение в обществе. Когда я иду по улице, люди говорят: «Вот идет Большой Джо Мур». «Большой Джо», клянусь! Так меня называют!

Он выпятил грудь, и его брюхо выкатилось на колени. Он уже прикончил бренди.

– Тебе не кажется, что здесь слишком жарко? – беспокойно отодвигая стул от камина, воскликнула Люси.

– Но скажу тебе, что я одинокий человек, – продолжил он, – да, я такой одинокий, и надо ли говорить, как тяжело это для такого большого мужчины.

Его верхняя губа сложилась в гримасу жалости к себе. Он покачал круглой головой на толстой шее и, в поисках нужных слов, стал беспокойно елозить огромными сапогами по каминной решетке.

– Конечно, ты красивая маленькая женщина, Люси, – сказал он, исподтишка шаря по ней взглядом. – У моего бедного брата был наметанный глаз, раз он выбрал тебя. Жаль, мне не так повезло, как Фрэнку. От моей Кэти – упокой, Господь, ее душу – остались кожа да кости, перед тем как она отправилась на небеса. Что ж, Фрэнк умер, и Кэти умерла, и вот вам, пожалуйста! Ты да я, двое нас.

Она настороженно посмотрела на него. Он в одной рубашке сидел в кресле ее мужа, совсем близко… Люси вдруг испытала странное смятение, отчего по ее спине поползли мурашки и волосы зашевелились на голове. Словно кто-то провел ей по лбу мокрым пальцем. Под его пристальным взором она упустила две петли и принялась неловко их поднимать. Она поняла, что из-за своих соображений оказалась в неловком положении перед этим человеком, братом ее мужа. И Джо, должно быть, уловил ее смущение, ибо с явным самодовольством продолжил, медленно распуская губы в улыбке:

– Имей в виду, я человек не ученый. Я – Джо Мур, обыкновенный трактирщик. Может, я не мастак говорить, но уж точно не мошенник, и ты здорово пришлась мне по сердцу, Люси, да поможет мне Бог. Ты мне сразу приглянулась, едва я увидел тебя, и я не спущу с тебя глаз.

– Что ж, – поспешно начала она, – я благодарна тебе, не сомневайся.

– А-а! На благодарности есть уйма времени! – раскованно воскликнул он. – Разве тебе не хочется иметь в доме мужчину? Я мог бы частенько наведываться к тебе.

От Люси по-прежнему ускользал смысл его слов. Под плотоядным взглядом Джо она чувствовала себя очень неуютно, отказываясь понимать, что происходит. Это было слишком для нее. Она продолжала напряженно молчать, и под влиянием своего настроя он расценил это молчание как проявление благосклонности. И хотя он намеревался проявить осторожность, еда и выпивка разожгли в нем глухое желание. Он понимал, что она в его власти. Его возбуждал вид ее стройной фигурки, мягко подсвеченной пламенем камина, и он пожирал ее глазами, в которых горело вожделение. Она учащенно дышала, ее грудь ритмично вздымалась и опускалась. У него пересохло во рту, когда он наклонился к ней и положил руку ей на колено.

– Мы всего лишь люди, правда, Люси? – хриплым голосом произнес он. – Мы с тобой можем поладить.

Жест ужаснул ее больше, чем слова. По спине Люси пробежал холодок, а горло сжалось от спазма. Вязанье упало на пол.

– Что ты имеешь в виду? – прокричала она.

Она оттолкнула его руку, но он успел схватить ее за запястье. Освободившись от его пальцев, Люси вскочила с мертвенно-бледным лицом, даже губы ее побелели. Она тяжело дышала, почти задыхалась.

– Ну куда ты убегаешь? – протянул он, поднявшись и нетвердо держась на ногах.

– Не смей! – яростно выкрикнула она.

Его глазки из-под густых нависших бровей сверлили ее, – казалось, на Люси смотрит крупный зверь, распаленный близостью добычи. Он сделал шаг к ней, и она смутно осознала, что они в доме одни. Вдруг ей стало ясно, чего он хочет от нее, и она будто провалилась в ночной кошмар.

– Не волнуйся, – хрипло пробормотал он, пытаясь вкрадчиво улыбнуться. Но вместо улыбки на его лице застыла гримаса. – Я позабочусь о тебе, милая моя.

Пятясь, она наткнулась на стол и для защиты выставила руку, опрокинув пустой стакан. В холодной ярости Люси схватила его, молча глядя на Джо.

– Чего ты боишься? – буркнул он.

Теперь он стоял близко от нее. Она заметила подергивание его щеки, мелкие капельки пота на лбу. У нее задрожали колени, и комната поплыла. Страха не было, была лишь досада и злость на то, что ее доверие обмануто.

– Что ты имеешь в виду? – сквозь стиснутые зубы вновь спросила она.

Немного помолчав, он пробормотал:

– А-а! Полегче. Ты мне всегда нравилась. Мы с тобой могли бы отлично поладить, а вот ты…

Он немного замялся.

Она холодно взглянула на него, и тут на нее накатил внезапный приступ ярости. Ее не остановила его нерешительность. Она со всей силы размахнулась и разбила стакан о его скалящиеся зубы.

Огорошенный и вмиг протрезвевший, он неловко дотронулся до разбитого рта. Комната наполнилась звоном рассыпавшихся по полу осколков стекла. У нее рука тоже была поранена, но боли она не чувствовала, а скованное тело сразу обрело живость. Люси быстро повернулась, решительно вышла из комнаты и в следующий миг распахнула входную дверь, встав на пороге освещенной прихожей. Ее трясло – должно быть, от холода. Блестящие глаза пылали нескрываемой яростью. Как ей показалось, ждала она долго. Над ее непокрытой головой мерцал газовый рожок. Потом раздалось шарканье, и Люси услышала, как Джо надевает пальто и шляпу. Медленно ступая, он вышел и взглянул на нее. Прижатый ко рту носовой платок почти скрывал лицо Джо, но в маленьких глазках застыло несвойственное ему, жалкое, подавленное выражение.

– Зачем ты это сделала? – хрипло пробурчал он из-под складок платка. – Могла бы просто сказать…

В ней не осталось и следа тревоги, но ей вдруг опротивело его грубое и глупое лицо.

– Уже оделся? – с язвительной холодностью спросила она.

– Я не собирался ничего такого делать, – пробормотал он плаксивым голосом.

Она молча смотрела на него. Потом отчетливо произнесла ледяным тоном:

– Я больше в тебе не нуждаюсь.

Джо уставился на нее и замер на несколько мгновений. Потом его глаза наполнились слезами, и, ни слова не говоря, он повернулся и тяжело зашагал по дорожке.

Когда он ушел, Люси вернулась в прихожую, захлопнула дверь, закрыла ее на засов и на миг в изнеможении прислонилась к ней. Теперь на нее навалилась невероятная слабость. Не облегчение она испытывала, а омерзение – ее просто тошнило от всего этого. Неожиданность, потрясение от возмутительного поведения Джо наполнили ее негодованием и отвращением. Даже плакать она не могла. Она распахнула настежь окно в прокуренной комнате, и туда хлынул холодный воздух. Люси почувствовала, как он овевает ее неподвижную фигуру. Большими потемневшими глазами всматривалась она в ночной мрак. Потом повернулась, и взгляд этих хмурых глаз, словно впитавших в себя мглу ночи, упал на стол, на остатки презренной трапезы, которую она приготовила. Ей стало стыдно от одного вида этих блюд. Она с таким рвением старалась угодить Джо! Вспомнив, как он обжирался, она скривила губы. Брат Фрэнка! Фрэнк был прав! Жизнь вдруг показалась ей лишенной всяческой морали.

Она опять глубоко задумалась и долго смотрела на умирающее пламя камина, потом поежилась, закрыла окно и отправилась спать. Но сон не шел.

Наконец ей удалось задремать, но почти сразу она очнулась и, вздрогнув, села в кровати. Она вдруг осознала губительные последствия своего непоправимого разрыва с Джо.

Глава 7

На следующий день Люси погасила долги по счетам – тем, что Джо с такой помпой обещал оплатить. В нравственном отношении она не считала себя обязанной сделать это, иначе вопрос давно был бы закрыт, но теперь это стало делом чести. Презирая себя за первоначальное малодушие, Люси ухватилась за эти обязательства и с горькой готовностью выполнила их. В результате у нее остался капитал менее сорока фунтов, но она не собиралась долго рассуждать о том, большая это или маленькая сумма. Низменные финансовые соображения ничего не значили по сравнению с ее оскорбленной гордостью.

В каком-то смысле сама оплата этих счетов успокоила ее уязвленные чувства. Она отстояла свое доброе имя, но временами терзалась воспоминаниями о том злосчастном визите Джо. Иногда безобразная сцена внезапно представала перед ее мысленным взором, и Люси замирала, бросая работу. Часто по ночам, охваченная тревожными раздумьями, она беспокойно ворочалась в постели. После одной такой ночи Люси решила сообщить Эдварду о поведении Джо. Негодующе сжав губы, она быстро описала в письме свою горчайшую обиду. Но затем задумчиво порвала листок и бросила клочки в камин. Нет, она не станет ронять свое достоинство. Самым действенным оружием будет молчание!

Тем не менее, несмотря на бодрый вид, Люси, случалось, теряла душевное равновесие. На следующей неделе дни тянулись ужасно долго, и в субботу, успев на поезд, отходящий в половине первого, Люси возвращалась домой усталой и подавленной. На платформе в Ардфиллане она заметила мисс Хокинг, одетую в костюм от портного, величавую и совершенно не обеспокоенную вокзальной суматохой. При виде человека, ожидающего ее, грустное личико Люси оживилось, и она воскликнула с нескрываемым удовольствием:

– Уж конечно, вы не меня встречаете?

Мисс Хокинг серьезно кивнула и внушительным тоном ответила:

– Пойдемте! – И таинственно прибавила: – Со мной.

Люси открыто рассмеялась – впервые за много дней.

– Вы решили со мной разделаться? – спросила она, подразумевая, что мисс Хокинг намеревается насильно похитить ее.

– Может быть! – без тени улыбки отозвалась дама.

Она могла сохранять серьезность в забавных ситуациях, но частенько разражалась неожиданным смехом, когда ситуация требовала предельной серьезности.

– Куда же все-таки мы идем? – дружелюбно настаивала Люси.

«Как приятно, – думала она, – когда тебя таким манером встречает элегантная и приветливая женщина!»

– К Аллену! – лаконично объявила мисс Хокинг.

И они чинно направились в одно заведение – это был ресторан, но не обычный, а модный, даже знаменитый. Заметно отличаясь от скромных кафе Ардфиллана, где Люси часто обедала, ресторан «У Аллена» представлял собой вершину изысканности по части кондитерских изделий. Там были пальмы, роскошные ковры, официантки с именными карточками, высокопоставленная клиентура и заоблачные цены. Время оркестров еще не наступило, а иначе у Аллена играли бы Мендельсона!

Мисс Хокинг знала все ходы и выходы в заведениях такого рода и потащила Люси за собой к прелестному столику для двоих, стоящему у окна под развесистыми листьями громадной пальмы.

Усевшись, мисс Хокинг сняла перчатки и окинула зал царственным взором. Моментально появилась официантка, и, даже не взглянув на нее, Пинки заявила, что они закажут это, это и то. Ее мизинец, изящно изгибаясь, прокладывал пленительный курс через таинственные широты меню, составленного по-французски. «Да, приятно, – снова подумала Люси, – когда с тобой так обращаются». И особенно это было приятно для маленькой женщины, с которой в последнее время столь немилосердно обходилась судьба. У Люси неожиданно возникло чувство жалости к себе. Не часто она в последнее время позволяла себе слабину. Если с ней обращались хорошо, она была мягкой, очаровательной, в противном случае становилась жесткой и неподатливой, как устрица в раковине.

Сейчас, проглотив несколько ложек густого супа, который напоминал куриный, но был более душистым, она, подняв глаза, пробормотала:

– Все это очень приятно. – И с благодарностью улыбнулась – этим утром она позавтракала на ходу. – Но не понимаю, почему мы здесь.

– Чтобы доставить удовольствие нам обеим. – В небрежном ответе мисс Хокинг проскальзывало удовлетворение. – Я часто обедаю в ресторане. За Фейри присматривает Дик, а я иду куда-нибудь.

Люси крошила булочку. Дик – так забавно Пинки называла миссис Диккенс, приходящую прислугу, а Фейри, разумеется, был толстым фокстерьером!

– Что ж, вы очень добры, что пригласили меня, – медленно сказала Люси.

– Чепуха! Сущая чепуха, дорогая моя!

После супа принесли спаржу. Нежные зеленые, по-весеннему сочные побеги придавали свой аромат мягкому маслу и просто таяли во рту!

– Этот тост не хрустящий, официантка! – высокомерно произнесла мисс Хокинг.

Люси вздрогнула. По ее подбородку скатилась крошечная горошинка масла. До этого момента она наслаждалась обедом, а сейчас подумала, что неожиданная склока может нарушить гармонию. Фрэнк спорил с официантками и не в таких солидных заведениях. Но эта девушка была весьма исполнительной.

– Сейчас принесу свежий, мадам.

И через минуту с извинениями был принесен другой тост.

– Надо, чтобы они не роняли марку, – со смешком проговорила мисс Хокинг, когда девушка ушла. – Они любят, когда их ругают. «Укрощение строптивой»! Ну разве это не забавно?

«Я бы не осмелилась», – подумала Люси, но вслух сказала:

– Эта спаржа восхитительна.

Люси ела ее правильно – пальцами, осторожно.

– Тонковата, – уронила мисс Хокинг с благожелательной снисходительностью. – Дома мы выращиваем гораздо толще. О да, уверяю вас! Кабачки у нас просто огромные!

Это не было хвастовством, просто небрежным замечанием.

Тарелки проворно убрали, и были поданы воздушные меренги, последнее новшество.

– Возьмите еще, – советовала мисс Хокинг, и в ее голосе звенели мечтательные нотки, – вы любите сладости. Сладкие, как жимолость. А я пчелка.

Да, Люси признавалась в своем пристрастии к сладкому, а это… это превзошло все ожидания. Нежное, воздушное, как пена, охлажденное молоко, сдобренное ароматом примулы и чудесным образом взбитое в твердую массу. Удивительно! Или, как сказал бы Эдвард: «Восхитительно!» Последний кусочек лакомства вызвал у Люси слабый восторженный вздох.

– Боже правый! – нарочито небрежным тоном воскликнула мисс Хокинг, взглянув на свои красивые часики. – Мы опоздаем, если вы не поторопитесь. «Ах, боже мой, боже мой! – сказал Белый Кролик. – Опять опаздываю!»

– Опоздаем! – подхватила Люси, широко раскрыв глаза, и поставила на стол пустую кофейную чашку.

Ее компаньонка оплатила счет, оставив весьма щедрые чаевые в размере одного шиллинга.

На улице с пасмурного неба моросил мелкий дождь.

– Как жаль! – вздохнула Люси. – Мы могли бы прогуляться.

После чудесного банкета сразу пойти домой? Такой финал дня показался ей очень скучным. Однако на подвижном лице мисс Хокинг промелькнула тень улыбки.

– В самый раз послушать музыку. – У нее был такой вид, словно это она отвечает за погоду и за всю вселенную. – И так случилось, что сегодня в Виктория-холле проходит сольный концерт. Леманн!

Это имя было произнесено с трепетом.

Люси ничего не сказала. Она поняла намек, но у нее истощился запас превосходных степеней. Среди абонементных концертов этого сезона в Виктория-холле дневной сольный концерт Леманна считался лучшим. Она была наслышана о нем, видела афиши и очень хотела пойти на него. Но, увы, здравомыслие не позволяло. Она была вдовой, недавно лишившейся мужа и достаточных средств к существованию. И вот мисс Хокинг все устроила и разрешила, пригласив Люси с собой! Мисс Хокинг держала в руке два жестких желтых билета, и женщин проводили на лучшие места в первом ряду. Вокруг слышался приглушенный говор воспитанной и просвещенной публики. Эти звуки вызывали благодарный отклик в душе женщины, обедавшей у Аллена и имеющей природную склонность к утонченному обществу.

– Как я понимаю, это его последнее выступление! – внятно произнесла мисс Хокинг – видимо, чтобы усилить удовольствие.

В ту пору Леманн торжественно объявлял о своих прощальных концертах, которые эффектно продолжались в течение следующих тридцати лет.

– Да что вы! – в волнении прошептала Люси.

Когда пианист вышел на сцену и чопорно раскланялся, держась короткой белой рукой за нижние пуговицы своего великолепного фрака, Люси вежливо захлопала вместе со всей публикой. Это был крупный мужчина плотного сложения, с плоским бледным лицом в ореоле темных локонов. Движения его были отрывисты, почти стаккато. Он рывком приподнял фалды фрака и с армейской точностью опустился на табурет. Потом под приглушенный шум несмолкающих аплодисментов медленно обвел взглядом зал, резко откинул голову назад, видимо черпая вдохновение у нависающей над ним люстры, и заиграл.

Это был Шопен, и, когда сильные пальцы пианиста бегали по клавишам, с невероятной утонченностью исполняя Полонез ля минор, Люси затаила дыхание. Вокруг нее воздух дрожал от пульсирующего экстаза невидимых струн. Первое отделение она просидела как зачарованная.

– Tour de force[15], – спокойно произнесла мисс Хокинг в антракте и встала, оглядываясь по сторонам, – истинное tour de force.

Люси вздохнула, возвращаясь к реальности, ее пронизывала мелкая дрожь, глаза блестели от волнения.

– Это было чудесно, – сказала она. – Я не понимаю музыки так глубоко, как вы, но это… это потрясающе.

– Техника… техника, – прошептала Пинки, не сводя лорнета со склоненной фигуры на сцене. – Говорят, он репетирует по шесть часов в день. Туше, туше!

Она застучала сжатыми пальцами, присоединяясь в своем одобрении к слушателям, которые более не изображали тонких ценителей искусства – не устремляли взоры в бесконечность, не предавались глубоким размышлениям, уронив голову на руки, – а горячо аплодировали.

– Браво! Брависсимо! – выкрикивали самые дерзкие поклонники.

Леманн показал себя публике, и теперь публика тактично возвращала мяч, демонстрируя свой вкус, интеллект, признание гениальности пианиста. Культурным городом был Ардфиллан. Почти космополитичным в своей любви к искусству!

Однако чувства Люси были стихийными, безыскусными, искренними. Когда началось второе отделение концерта, она закрыла глаза, отрешившись от всего, кроме вздымающихся волн музыки, которые теперь окружали ее. Она словно осталась одна. Она была в пещере, сводчатом гроте, поющем с мелодичной настойчивостью огромной морской раковины. Его наполняло эхо далекой переклички ветра и волн, и сквозь эти отголоски слышалась более живая мелодия, которая стремилась проникнуть в грот извне, то слабея, то нарастая с сокрушительной мощью. А потом Люси ясно увидела себя. Она стоит на скале, освещенной тусклым светом, в окружении просвечивающей зеленоватой воды. Женская фигура остается неизменной – она не стареет. Душа ее страстно стремится к внешней силе, которая призывно приближается к ней. Звучит крещендо, и наконец поток звуков прорывается сквозь узкую расщелину. Люси видит пенистые гребни: к ней одна за другой несутся три волны. Первая накатывает на скалу, опоясывая ее своими языками, вторая, более высокая и шумная, разбивается пенными брызгами у ног фигуры, а третья, последняя, мощным натиском разрушает грот, и, когда вода спадает, женщины на скале уже нет… Вокруг расстилается зеленая гладь моря, и в его переливчатой глубине начинают мелькать, как дрожащие фонарики, фосфоресцирующие рыбы. Потом мерцание медленно угасает, и наступает вселенская тишина.

Вздрогнув, Люси в тревоге открыла глаза. Концерт был окончен.

– Я думала, вы спали, – со смешком сказала мисс Хокинг. – Кажется, вы похрапывали.

– О нет! – запротестовала Люси, ее глаза были влажными. – Мне понравилось, очень понравилось. Это было как… не знаю… хотелось что-то постичь, но я не смогла.

– Какой прекрасный, открытый человек, – вздохнула мисс Хокинг, когда они вышли из зала. – Но я не могу… – Она вновь захихикала. – Не могу даже представить, что поцелую его.

Они в молчании шли по дороге. Дождь перестал. В далеких разрывах облаков засияло несколько ранних звезд, будто кто-то проколол дырочки в темном занавесе.

– Не знаю, как вас благодарить, – наконец неловко пробормотала Люси. – Этот день значит для меня так много.

– Боже правый, это такая ерунда! – откликнулась мисс Хокинг, взяв Люси за руку и игриво сжав ее. – Надеюсь, теперь мы будем часто видеться. В сущности… – Она выразительно помолчала. – Сегодня я встретила вас, чтобы прежде всего… Понимаете, я хотела с вами поговорить.

– Слушаю вас.

– Понимаете, – повторила мисс Хокинг, – мы с вами как два ореха в разных скорлупках.

Озадаченная выразительной, но бессмысленной метафорой, Люси смущенно взглянула на собеседницу.

– О-о, бедняжка! Не смотрите так! – тотчас же воскликнула Пинки. – У вас вид человека, который думает о вещах, печальных до абсурда. Как заблудившийся в лесу ребенок на рисунке Доре… Я сейчас тоже запла́чу!

Улыбнувшись, Люси сказала:

– Просто я думала о том, что именно вы имели в виду.

– Вот о чем я думала, дорогая моя, – право, я и раньше об этом размышляла. Мы обе одиноки. Между нами какая-то тонкая преграда, но ее не должно быть. Я очень к вам привязана. Почему бы вам не переехать ко мне? Будем жить вместе в моей квартире.

Люси быстро опустила глаза, последовала пауза.

– Ах, я не знаю, – медленно ответила она. – Я и подумать не могу о том, чтобы отказаться от моего дома.

– Но, дорогая моя, – покровительственным тоном произнесла мисс Хокинг, – он вам не нужен. Вы весь день отсутствуете, ваш маленький горец в пансионе. На каникулах он будет приезжать к нам. Мы будем прекрасно проводить время. Кроме того, простите, конечно, – с большим тактом добавила она, – уменьшение расходов может…

– Вы очень добры, это так любезно с вашей стороны, но, право… мне страшно об этом подумать.

– Чепуха! Мне бы хотелось, чтобы вы жили у меня.

Когда умом мисс Хокинг овладевала какая-нибудь идея, женщина радостно поддавалась ей с горячностью ребенка, который гоняется за бабочкой.

– Давайте же, скажите, что согласны! Да, соглашайтесь!

– Ну я… я подумаю об этом, – уклончиво сказала Люси.

Не в ее характере было хитрить, но ей нравилась мисс Хокинг и Люси не хотела обидеть ее прямым отказом, особенно в такой день.

– К тому же, – горячо настаивала мисс Хокинг, – Фейри тоже желает, чтобы вы переехали к нам. – Она вполне серьезно выдвинула это в качестве аргумента. – Он привязывается только к людям по-настоящему милым, уверяю вас, – он у меня такая прелесть!

Люси вновь улыбнулась ее энтузиазму. По сути дела, имея за плечами печальный опыт, она в последнее время часто размышляла о своем одиночестве. Были моменты в ночной темноте, когда дом казался ей невыносимо пустым, а груз обязанностей – невыносимо тяжелым.

Она поневоле тешила себя этим предложением. Конечно, перспектива экономии средств была привлекательной – но нет, Люси не хотелось отказываться от дома, собственного, надежного, обставленного своей мебелью. Как говорится, мой дом – моя крепость. Тем не менее был и более весомый мотив – потребность в обществе. Ей нравилась мисс Хокинг, Люси видела в ней леди, не понаслышке знала о ее необычайной доброте. Она замечала эксцентричность мисс Хокинг, ее особую мечтательную, безудержную и романтичную кокетливость, это сочетание достоинства и игривости, эту манеру, одновременно открытую и непроницаемую, когда человек, с одной стороны, что-то предлагает, с другой – что-то утаивает. Весьма любопытная черта характера! Люси не могла объяснить ее, но неординарность вообще была свойственна мисс Хокинг, так что у Люси и вопросов не возникало. Да, она признавала эту эксцентричность, легко признавала, но это ее не отталкивало.

Женщины поднялись на холм и почти дошли до того места, где обычно прощались.

– Мы изумительно провели время, – говорила между тем мисс Хокинг. – Так жаль расставаться! Мешает всего лишь тонкая преграда!

– Что ж, обещаю все обдумать, – улыбнувшись, решительно произнесла Люси. – И еще раз благодарю за вашу доброту.

Они сердечно простились, и каждая отправилась в свою скорлупку.

Люси действительно размышляла об этом, хотя, разумеется, сразу принять решение не могла. Она с присущей ей осмотрительностью обдумывала предложение, взвешивая все за и против. Но через десять дней после того, как оно было сделано впервые – а мисс Хокинг не однажды повторяла его, – произошел инцидент, сильно повлиявший на выбор Люси.

Это был визит Полли. Да, однажды вечером явилась сестрица Джо, утирая пот и отдуваясь после подъема на крыльцо. Она щеголяла дорогими вещами – на ней было меховое манто, шляпа с перьями, тяжелые гагатовые бусы, наполовину застегнутые кожаные ботинки. Несмотря на это, выглядела Полли неряшливо, как торговка с рынка, а под неумеренной любезностью скрывалась нервозность. Люси приняла ее холодно. Полли, в отличие от Джо, ничего плохого не сделала, тем не менее она была из вражеского лагеря и столь откровенно явилась по просьбе брата «взглянуть, как идут дела», что эта ее попытка быть приветливой казалась не менее смехотворной, чем ее жалкие наряды.

– Босс спрашивал, как у тебя дела, – сказала Полли после бесконечной болтовни.

Иногда ее тяжеловесный ум воспарял, и она именовала Джо «боссом».

– О-о, – протянула Люси, и в ее голосе зазвенел металл.

– Ты в последнее время виделась с Недди?

Полли называла этим имечком его преподобие Эдварда Мура.

– Нет! – еще более непреклонно отрезала Люси.

У Полли вырвался вздох облегчения. Люси не знала, много ли известно Полли, но та явно что-то подозревала, очевидно являясь эмиссаром, посланным для примирения и спасения пошатнувшейся репутации Джо.

Как это было похоже на Джозефа Мура – послать на переговоры сестру! Даже в этом он был непоследовательным. Да! Должно быть, немного повыл и успокоил свою совесть, отправив сюда Полли в качестве миротворицы. Люси скривила губы. После случившегося ей невмоготу было бы даже глядеть на него!

– Да уж позволь боссу что-нибудь сделать для тебя! – говорила Полли. – Он хороший человек. Посмотри, что он купил мне. – Она взбила перья и любовно провела ладонями по меху. – Это стоит двадцать фунтов, и ни пенни меньше, и все это оплатил мой брат.

– Ну и что? – фыркнула Люси.

– Ах! Надо пожить с мужчиной, чтобы узнать его с лучшей стороны. Негоже гладить мужчину против шерсти. Когда он в духе, то легко расстается с деньгами. Ты, Люси, слишком много о себе воображаешь.

– Вот в этом я и виновата, – с горькой иронией кивнула Люси.

Полли подозрительно уставилась на нее:

– Что ж, мы приглашаем тебя приехать к нам в таверну, Джо лично просил передать. И нечего заноситься, надо соглашаться. На самом деле, я считаю, Джо намерен раскошелиться для тебя, и, если не приедешь, будешь дурой.

Люси снова скривилась.

– Предпочитаю быть дурой, – усмехнувшись, бросила она.

Полли опять выпучила глаза и начала подбирать свое манто, которое ниспадало мягкими широкими складками, повторяя очертания тучного тела хозяйки.

– Ну ты и глупа, – поднимаясь, медленно произнесла она. – Такая ты вся из себя идеальная, что не видишь, с какой стороны у тебя хлеб намазан маслом. Подумай хорошенько, и можешь переехать жить к нам.

– Извини, – сгоряча выпалила Люси. – У меня другие планы. Меня одна леди – леди, я говорю, – пригласила жить у нее.

– Правда, не шутишь?

В этих словах слышалось злобное удивление.

– Так что можешь передать брату, что я не нуждаюсь в его щедрой помощи. Да! – Люси коротко, презрительно рассмеялась. – И вы не дождетесь, чтобы я составила вам компанию в вашем гнездышке над таверной, в конце-то концов!

Полли не уловила иронии, но от смеха Люси ее красное лицо запылало еще ярче.

– Удивляюсь, что ты все же вышла замуж за нашего родственника, – мотнув растрепанной головой, заявила Полли. – Ты считаешь нас грязью у себя под ногами!

– Я вышла замуж за Фрэнка Мура, – резко ответила Люси. – Он был джентльменом.

– О-о! Не так уж он отличался от Джо! – злобно выкрикнула Полли. – Когда был помоложе, тоже увлекался девчонками. Если хочешь, могу кое-что тебе рассказать.

У Люси раздулись ноздри маленького носа, глаза засверкали ледяным блеском.

– Убирайся из моего дома! – холодно отчеканила она.

Воодушевленная собственным гневом, она держалась несколько театрально, но не сознавала этого. Она не хотела больше терпеть у себя в доме эту презренную вульгарную женщину, поэтому без колебаний прогнала ее. И действительно, Полли ушла, покорившись суровому взгляду Люси и что-то бормоча, и в такт брюзжанию сотрясался ее жирный двойной подбородок.

Вот так, казалось, сама судьба заставила Люси принять предложение мисс Хокинг. Но не по воле судьбы это произошло, судьба даже не склоняла чашу весов в ту сторону. Это сделала сама Люси – она подчинилась велению души, и это определило ее дальнейший путь. Она сказала Полли, что переедет, и последовала своим словам, не желая передумывать и отступать. На следующий день после визита Полли она сообщила мисс Хокинг, что согласна принять ее предложение, и та очень обрадовалась. Как же она ликовала! Волна оптимизма, на которой постоянно пребывала эта женщина, поднялась еще выше. Она с восторгом предвкушала эту перемену, упрашивая Люси высказать все ее прихоти по вопросам комфорта или кухни и заставляя Фейри сидеть на толстых окорочках, помахивая передними лапами в знак одобрения. Все это было очень приятно и забавно!

Поначалу у Люси была мысль оставить дом, чтобы сдавать его с мебелью – это было бы весьма желательным источником дохода. Однако агент, занимавшийся делами виллы и ее коммунальными удобствами, был непреклонен. Мрачен и непреклонен! Такие вещи никогда не делались, и их не разрешат делать впредь в элитном месте, каковым считалась Ардмор-роуд. Он заметил, что никакого труда не составит освободить Люси от оставшейся части аренды и найти нового арендатора для пустого дома.

Таким образом, она столкнулась с необходимостью продать свою мебель. Арендная плата за хранение вещей была очень высокой, поэтому такой вариант отпадал, а в квартиру мисс Хокинг вся обстановка не поместилась бы. Люси засомневалась. Это был радикальный шаг, и она осознавала его бесповоротность. Тем не менее приходилось думать о будущем, не загадывая далеко вперед, ведь Питеру предстояло учиться в колледже еще пять лет. К тому же Люси все взвесила заранее и была не намерена отступать.

Ее мебель перевезли в аукционный зал и продали без аукциона через дилерское агентство. Она терзалась из-за этой потери. Со жгучей болью отказывалась она от семейных вещей, которые время и привычка сделали совершенно своими. Она с энтузиазмом покупала их вместе с Фрэнком. Ей вспомнился тот день, с его радостными хлопотами и ожиданиями, – проникновенные и доверительные споры с мистером Гау по поводу достоинств дуба и красного дерева, собственная вдумчивость и взгляды, которые она искоса, с улыбкой бросала на Фрэнка… Да, когда Люси с любовью и гордостью многие годы полировала эту мебель, разве могла она представить, что будет вот так избавляться от нее? И выручила она так мало – жалкую сумму чуть более тридцати фунтов!

Некоторые вещи она все же сохранила – свой платяной шкаф, картину матери, кресло-качалку из спальни, на круглой ручке которого остались еле заметные вмятины от зубов Питера. Держась за юбку матери, маленький Питер вгрызался в эту ручку.

Потом, однажды вечером в конце января, она возвращалась со службы и в последний раз прошла вдоль набережной к своему дому. Необходимости в этой прогулке не было – в тот день из дома вывезли всю мебель, – но Люси влекло туда особое чувство.

Она вошла в пустую маленькую переднюю. Дом, пустующий и оттого незнакомый, лишенный всего материального, но все же, как ей казалось, населенный образами, насыщенный прошлыми событиями, увешанный гобеленами, сотканными из сокровенных моментов ее жизни, хранил странное величие покинутого места.

К ее глазам подступили слезы. Здесь ее любил Фрэнк, здесь родился Питер, отсюда она, обезумев, бросилась в туман, чтобы потерпеть фиаско, погубить свою любовь – и Фрэнка.

И вдруг она неудержимо зарыдала. Как это все получилось? Повернувшись, она вышла в сад – из покрытой настом земли торчали лишь несколько увядших стеблей, и голая яблоня, лишенная листвы, неподвижная, простерла две ветви, словно руки. На дорожке, умытая дождями, отполированная морозом, блестела светлая галька – эти камешки собирали они с Фрэнком…

С тоской Люси заставила себя уйти. Она заперла дом и, с красными от слез глазами, печально побрела по набережной.

Ключ она оставила в конторе агента, потом, охваченная странным безразличием ко всему на свете, поднялась по лестнице в квартиру мисс Хокинг на Виктория-кресент. Чуть помедлила у двери и тихо вошла.

Глава 8

Квартира мисс Хокинг имела артистический вид. Обои на стенах не были украшены ни букетами роз, ни незабудками. Они были однотонными, цвета резеды, и на них восхитительно смотрелись гравюры меццо-тинто Бёрн-Джонса, а также женщины Россетти с крутыми подбородками и чувственно изогнутыми губами, томно взирающие из массивных дубовых рам. В целом мебель была хорошей, – без сомнения, она перешла к хозяйке квартиры по наследству и на ней лежала печать подлинной старины. Кровать мисс Хокинг несла свой балдахин на четырех столбиках с достоинством исторического артефакта. Имелись и более новые вещи – подставка, резная этажерка, забавные безделушки. Они свидетельствовали о том, что владелица разбирается в современном декоративном искусстве.

В гостиной место привычных фотографий на фортепиано занимал атласный шарф с бахромой, а виолончель, прислоненная к резной этажерке наподобие подвыпившей девицы у стойки бара, в духе романтической небрежности, оправдывала присутствие этого шарфа. Тем не менее в этом не было ничего эпатирующего, ничего цыганского! Холман Хант, чьи работы тоже висели на стенах, строго это запрещал, привнося в атмосферу дома нечто вроде благочестивого аскетизма.

Еще здесь были книги, множество старинных книг, и также некоторое количество новых и еще не разрезанных, говорящих о склонности к современному дилетантству.

Более того, в углу беззастенчиво стоял пюпитр, а над камином красовался сосуд с ароматической смесью. Не было видно буржуазного фикуса, вместо него с бамбуковой этажерки свисали усики традесканции, со вкусом выражавшей тягу того века к зеленым ветвям и листьям для украшения дома. И действительно, преобладающим тоном квартиры был зеленый, даже в абажурах ламп. Да и сама мисс Хокинг носила дома этот цвет – снимая сшитые на заказ наряды, переодевалась в зеленые платья на кокетке, с длинными рукавами, сшитые из переливчатого шелка, который шелестел с обольстительной величавостью.

Безусловно, у этого дома была особенность, чарующая особенность, присущая в равной степени его хозяйке. Люси находила это впечатляющим, но определение данной особенности странным образом ускользало от нее. Ей нравился дом, нравилась ее новая компаньонка – как же иначе? – и все же она не могла понять, почему мисс Хокинг, которая со смехом называла себя скиталицей и даже изгоем, живет в Ардфиллане. Какая причина привела ее сюда? Друзей у нее было немного – причем их небольшой круг то и дело менялся, – а из родственников только брат, редко упоминаемый и по-прежнему живущий в ее родном городе на юге Англии. Да, Люси, похоже, не знала главного о своей подруге, и это озадачивало ее…

Вот таким мыслям она предавалась, сидя у окна гостиной в воскресенье, несколько недель спустя после переезда. Они с Пинки только что съели превосходный холодный ланч, приготовленный миссис Диккенс – прозвища Дик Люси не признавала, – и теперь у нее появилась охота спокойно поразмышлять. Перед ней колыхалась приятная глазу завеса зеленой листвы, то закрывающая, то приоткрывающая вид на частные сады напротив. Она заметила экипаж, медленно отъезжающий от одного из особняков у подножия холма. В послеполуденной тишине до нее доносились слабые ритмичные аккорды фортепиано. Солнце освещало ее фигуру, и тень лежала на полу позади кресла. Пребывая в каком-то неясном душевном состоянии, Люси ощущала очарование и умиротворенность этого пейзажа, и это рождало в ней отклик – нечто среднее между счастьем и сожалением. Неожиданно в комнату вошла мисс Хокинг.

– Пора отправляться на прогулку! – с оптимизмом воскликнула она. – Иди вперед, и мир пойдет вместе с тобой. Или сиди в одиночестве.

Люси, которая утром ходила в церковь, а теперь хотела отдохнуть, подняла глаза.

– Я предпочла бы остаться дома, – мягко произнесла она. – Вы же знаете, что я всю неделю на ногах.

– Пора прогуляться! – настаивала мисс Хокинг, пребывая в своем обычном приподнятом настроении. – Изумительный день! Фейри буквально рвется на улицу! Ветер на пустоши. Любимая погода Уолта Уитмена. Фейри не должен пропустить такой случай размяться, и вы тоже.

Фейри, погруженный в оцепенение пищеварительного процесса, скрывался под диваном и, услышав свое имя, приоткрыл один глаз. В этом глазу горел протест.

– Знаете, – начала Люси – она вовсе не хотела обидеть женщину, чья настойчивость объяснялась лишь ее чрезмерной добротой, – мне не хочется сегодня много ходить пешком.

– Ай-ай! Не устали еще от жизни? – прервала ее мисс Хокинг в своей обычной добродушной манере. – Вы даже не знаете, какая вы сегодня хорошенькая! Не смейте умирать, пока не сносите это новое платье. Оно слишком вам идет.

Люси улыбнулась:

– Хорошо, давайте погуляем вместе, если вы так хотите.

И она поднялась, чтобы взять шляпу и перчатки.

– Превосходно! – воскликнула мисс Хокинг. – Пойдем, Фейри! Фейри, нельзя быть такой ленивой собакой. – Она в возбуждении прищелкнула языком и крикнула: – Кролики! Кролики! Пойдем ловить кроликов!

Песик, лежа на брюхе и судорожно пытаясь встать на ноги, отвечал невнятным рычанием.

Они вышли. Мисс Хокинг болтала без умолку, Фейри уныло семенил рядом с ней.

Прогулка предполагалась короткой, как договаривались, но Пинки неудержимо рвалась вперед, и вскоре они оказались вдали от обычных воскресных маршрутов, в лесистой местности у подножия холмов выше Ру.

– Можем спуститься к Ру! И вернуться по приморской дороге! – оживленно предложила мисс Хокинг. – Мы же любим подолгу бродить, а день такой восхитительный!

– Но, право, это кружной путь.

Новые туфли Люси немного ей жали, и правая уже натерла пятку.

– О-о, нет-нет! Пойдем! Здесь чудесно! – И Пинки бодро зашагала по тропе, сворачивая в ближний лес.

Люси нехотя брела за ней, ей не нравилось, когда ее тащили за собой. Однако в лесу было чудесно – тенисто и тихо. Зелеными брызгами застыли вверху ветки лип и берез с молодыми нежными листочками. Неподвижно стояли каштаны, уже отягощенные изобилием белых дротиков. Под ногами пестрел ковер из синих и желтых цветов.

– Мы скоро передохнем, знаете? – ободряюще выкрикнула мисс Хокинг. Она по-прежнему шла впереди, как фуражир экспедиции. – Конечно! Тут поблизости есть чудесное местечко!

Она продолжала говорить через плечо, обсуждая погоду, деревья, цветы. Иногда декламировала поэтические строчки, весело посвистывала в ответ на птичий щебет, безуспешно пыталась соблазнить Фейри охотой на невидимых кроликов. Мисс Хокинг излучала пьянящее жизнелюбие.

Через некоторое время она остановилась у цветущей дикой вишни.

– Вот это место! – воскликнула мисс Хокинг. – Здесь мы устроим нашу сиесту. Ложитесь! Ложитесь и отдыхайте!

Она с восторгом повалилась на траву, свободно раскинув свои длинные руки и вытянув ноги. Люси уселась рядом с ней, сняла шляпу, положила ее у ствола дерева и прижала ладони к прохладной пене опавших лепестков.

– Мне жарко, – укоризненно сказала она. – Вы ходите строевым шагом. – Сквозь паутину солнечного света ей на волосы слетело несколько белых лепестков. Прикрыв глаза, Люси добавила: – И я хочу спать.

– Так спите, – предложила Пинки. Она плела для Фейри венок из маргариток. – Хочу, чтобы вы поспали. Будь у меня с собой виолончель, я бы сыграла вам, чтобы вы уснули. Вы будете спать подле меня!

Но Люси не уснула. Вместо этого она с любопытством рассматривала мисс Хокинг из-под полуопущенных век. У нее возникло странное чувство близости с этой необыкновенной красивой женщиной, с которой она оказалась наедине в чаще леса и которую почти совсем не знала. Эта мысль завладела ею, когда она разглядывала крупные, но изящные ноги и руки Пинки, разбросанные на траве с некоторой фривольностью. И чем дольше Люси думала на эту тему, тем в большее смущение приходила.

– Мои ноги? – вдруг сказала мисс Хокинг и покосилась на подругу. – Вы ими восхищаетесь.

Люси зарделась и поспешно отвела глаза. Она в некотором роде думала…

– Они довольно красивые, – продолжила Пинки, оценивающе поглаживая свои икры. – Знаете, греческие изгибы. О да! Вам бы взглянуть на меня раздетую или когда на мне шаровары. Совершенно очаровательно!

Люси подчеркнуто отвернулась и натянула подол собственной юбки на лодыжки. Она терпеть не могла такого рода разговоры. Ее отличала чрезмерная скромность, равно как и гордость. Она была не из тех женщин, которые пристально рассматривают свое обнаженное тело, а тем более тело другого человека, когда тот раздевается. Однако мисс Хокинг проявила к данной теме нетерпеливый интерес, видимо получая от этого большое удовольствие.

– Наш долг в отношении нашего тела – поддерживать его красоту. Нам не следует его стыдиться! Разве не так должно быть? Женская нагота – создание Господа. Скажите, – вдруг спросила она, – вы были счастливы замужем?

– Да, – кратко ответила Люси.

Она не одобряла этого разговора и не понимала его смысла.

– Вы испытали большое счастье? – настаивала мисс Хокинг. – Ну расскажите же мне.

Тема беседы или сама ситуация, казалось, приводят ее в странное возбуждение.

Но Люси хранила молчание, холодное молчание.

– Право, у меня есть причина спрашивать, – продолжила Пинки, широко раскрыв простодушные глаза.

– Мне не хотелось бы говорить об этом, – решительно отрезала Люси ледяным тоном.

– Замужество – всплеск любовных чувств! – восторженно пробормотала мисс Хокинг и повесила на жирную шею Фейри венок из маргариток. – Разумеется, не все на это способны – правда ведь, Фейри, дорогой? Но я… знаете, я…

Мисс Хокинг умолкла, засмеявшись с застенчивой игривостью, которая действовала Люси на нервы. Никогда не казалась ей Пинки столь нелепой, как в этот момент. Люси раздражали эти постоянные намеки на секс. Она неожиданно вспомнила тот случай, когда мисс Хокинг подалась вперед, завороженно наблюдая за полуодетым Питером, который скакал перед ней в пижаме. Сейчас в ее мечтательных глазах светилось то же возбужденное любопытство. Люси была ошарашена.

– Давайте уйдем отсюда, – с беспокойством сказала она, вскочив на ноги.

Мисс Хокинг, которая лежала на спине с заложенными за голову руками, томно подняла взор.

– У нас с вами такой милый разговор! Я хотела бы продолжать и продолжать. Совсем как ручей в стихотворении Теннисона.

В ответ Люси зашагала по тропинке. Ее начал беспокоить слабый проблеск понимания, смутная догадка, тревожная и мрачная.

Через минуту, однако, мисс Хокинг догнала ее. Она вновь была весела и трещала без умолку. Но Люси не разделяла ее настроения. Она была задумчива и молчалива, когда они вышли из леса и направились по приморской дороге в Ардфиллан.

– Я же сказала, что не хочу долго гулять, – сердито бросила она. – Мы прошли несколько миль.

Дорога и вправду казалась бесконечной. Люси не сомневалась, что натерла пятку до волдыря. Фейри, на левое ухо которого был косо надвинут венок из маргариток, имел страдальческий вид. Он семенил рядом с ними, но время от времени останавливался у канавы и лакал воду сомнительной чистоты. Даже мисс Хокинг выглядела растрепанной и утомленной от ветра и солнца, но не теряла бодрого расположения духа. Вытащив из кармана шоколадный кекс, она предложила кусочек Люси, но та отказалась, и мисс Хокинг принялась с довольным видом жевать.

– Я всегда беру с собой кексы, – бодро проговорила она, вонзая зубы в кекс.

На ее щеке размазалось коричневое пятно. Люси ничего не сказала и захромала дальше.

Уставшие, со стертыми ногами и проголодавшиеся, они дошли до Ардфиллана к шести часам. Как раз зазвонили колокола. Путешественницы начали подниматься по Гарсден-стрит, и Люси, сделав над собой усилие, чтобы избавиться от плохого настроения, повернулась к попутчице.

– Когда придем домой, я приму ванну, – сказала она, – и ужасно хочется выпить чая.

Эти были первые ее слова, произнесенные за последнюю милю пути. Вспотевшее лицо мисс Хокинг медленно расплылось в мечтательной улыбке.

– Вы идите без меня, – дружелюбно откликнулась она, – примете ванну, напьетесь чая.

– Что? – с удивлением воскликнула Люси. – А вы разве не идете домой?

– Нет, дорогая моя. – Пустая болтовня, не утихавшая битый час, разом прекратилась. У Пинки был смущенный, застенчивый вид. – Я пойду туда.

Она указала на стоящее у дороги здание епископальной церкви, двери которой были открыты. Туда устремилась вереница прихожан, пришедших на вечернюю службу.

Люси с изумлением посмотрела на свою приятельницу – грязь на туфлях, съехавшая набок шляпа, прилипшая к испачканной щеке прядь волос и, наконец, совершенно немыслимое выражение лица.

– Не стоит так беспокоиться об этом! – принялась увещевать ее Люси. – Вы были там сегодня утром. Я точно не пойду вечером на благословение. К тому же вы, должно быть, страшно устали. Давайте отправимся домой пить чай.

Мисс Хокинг покачала головой.

– Нет! – стыдливо ответила она. – Нет-нет!

– Но у вас такой неопрятный вид!

– Мне надо идти. Да, надо, – пробормотала она. – Сегодня он читает проповедь. Если меня не будет на месте, он будет скучать.

– Он! – вскрикнула Люси. – Вы же не хотите сказать…

– Да, его преподобие мистер Адам Малкольм, должна признаться. – Она кокетливо зарделась, и это выглядело крайне глупо. – У него разобьется сердце… если меня там не будет.

– Разобьется сердце? – повторила изумленная Люси. – Почему? – Она слышала о его преподобии Малкольме как о тихом педанте, который был немногословен, но порой резок в обращении, и уставилась на мисс Хокинг, будучи совершенно уверенной, что та фантазирует. – Вы… вы это серьезно? – пораженно спросила она.

– Совершенно серьезно! – с нелепой чопорностью ответила мисс Хокинг. – Вам следует знать… что у меня с мистером Адамом полное взаимопонимание. Мы вот-вот поженимся.

У Люси отвисла челюсть. Она не верила своим ушам. Это заявление буквально ошеломило ее.

– Вы не шутите? Он сделал вам предложение? – выдохнула она.

Мисс Хокинг остановилась. Они уже подошли к церкви, и женщина с отталкивающим жеманством пояснила:

– О нет! Он ничего не сказал, ни слова. У него не хватило бы смелости это сказать. Но он таким взглядом смотрит на меня! О-о, как он на меня смотрит! – Она вздохнула. – Вот как я узнала об этом! Он меня обожает. Я это знаю, знаю. И я берегу себя для него!

После чего она с улыбкой поднялась по ступеням в церковь.

Люси стояла не шевелясь. Она словно оцепенела и не двигалась, пока крупная величественная фигура мисс Хокинг не пропала под готической аркой. Потом Люси медленно повернулась и пошла к дому.

Наконец-то раскрылся секрет этой девичьей игривости, которая скрывалась за величественными манерами. Да, шила в мешке не утаишь. Как будто весь этот день постепенно приближал пошлую нелепую развязку! Эксцентричность мисс Хокинг могла объясняться… чем угодно! А объяснялась она вот так! Люси была совершенно сбита с толку своими противоречивыми мыслями. Но у нее не было и тени сомнения, она теперь все ясно понимала, недоумевая только, почему раньше об этом не догадалась. Она связалась с женщиной, в сущности ненормальной, женщиной, одержимой нелепой и немыслимой навязчивой идеей. Это было невероятно. Скажи ей кто-нибудь о такой смутной, но сильной, тайно лелеемой страсти к священнику, она не поверила бы. Абсурд, сказала бы Люси, случай неубедительный, но фатальный, неизбежный, но банальный и известный с давних времен. И все же вот она, эта реальность, ворвавшаяся в самую гущу ее жизни.

С серьезным лицом вошла она в квартиру. Немедленно набрала ванну и, сняв пропыленную измятую одежду, погрузилась в горячую, несказанно приятную воду. Люси нежилась в ванне, откинув голову на бортик, но ее пылающее от пара лицо оставалось хмурым. Она мысленно проанализировала эпизоды этого дня – сцену в лесу, сцену у церкви. Все стало ясно, абсолютно все. Ей не в чем себя упрекнуть! Призвав на помощь всю свою гордость и укрепившись в сознании собственной правоты, Люси постепенно успокоилась. Она вышла из ванной, приготовившись к возможному драматическому повороту событий, который сразу же изменит ее жизнь, и, закутавшись в халат, стала спокойно ждать возвращения компаньонки.

Однако ничего драматического не произошло. Мисс Хокинг вернулась в своем обычном радостном расположении духа, быть может чуть мечтательном. И принялась готовить салат для Люси. Салат был восхитительным, освежающим, с французской заправкой – мисс Хокинг была большая мастерица в приготовлении подобных блюд. Она с энтузиазмом рассказывала об ингредиентах.

Так что Люси ела салат и помалкивала.

Глава 9

Она была готова к немедленному разрыву их дружеских отношений. Но разрыва не последовало. Люси по-прежнему жила у мисс Хокинг и продолжала работать. По мере того как шло время – оно не шло, а мчалось; недели перетекали в месяцы, месяцы в годы, – она постепенно осознала во всей полноте помрачение ума Пинки. Она узнала обо всех этих тайных знаках внимания, этих подарках, которые адресат никогда не принимал. Разумеется, Адам совершенно не замечал направленной на него тайной и томной страсти. Тем не менее само это неведение дало Пинки повод думать о некоем взаимопонимании. Случайный взгляд, брошенный на нее в церкви, невольный поворот головы, когда он проходил мимо ее окна, интонация его голоса, когда он обращался к ней с каким-то малозначащим замечанием о погоде, – все приводило ее в восторженный трепет, превращало ее заблуждение в действительность, восхитительную и несомненную. Пинки анонимно посылала его преподобию подарки – перчатки, галстуки, шарфы и даже комплекты тончайшего шерстяного нижнего белья. Целый год она трудилась над большим адресом собственного дизайна и композиции, украшенным миниатюрами и вставками, – получился превосходно расписанный альбом, восхваляющий добродетели Адама Малкольма. По определенным дням она вставала рано утром и занимала пост у окна, терпеливо ожидая, когда его преподобие пройдет мимо.

Во всех прочих отношениях мисс Хокинг была вполне нормальной – пожалуй, чуточку фривольной, слегка манерной, но в целом ее поведение не выходило за общепринятые рамки. Ее здравомыслия хватало на то, чтобы в большинстве случаев утаивать наиболее вопиющие свидетельства своей одержимости.

Суть этого состояла в том, что Пинки изо всех сил стремилась найти отдушину для своих чувств, искавших выхода. Не важно, что эта отдушина была дурацкой. Инстинкт был удовлетворен.

И теперь Люси спокойно приняла это положение вещей как нечто неизбежное и стабильное. Она чувствовала, что все это будет длиться неопределенно долго. Стоило пикантной теме возникнуть в разговоре, как Люси переставала его поддерживать. Ее натянутое бескомпромиссное молчание показывало: она такого не приемлет.

И все же иногда мисс Хокинг вызывала у нее беспокойство, даже раздражение. С того первого уик-энда, когда она испытала на себе бремя навязчивой симпатии Пинки, Люси постоянно страдала от ее бесконечных знаков внимания. Без сомнения, они исходили от чистого сердца, но их избыток вызывал едва ли не головную боль! Прогулки, посиделки тет-а-тет, сентиментальная болтовня, заливистый смех, восклицания «О, вы должны, дорогая моя!» и «Но я настаиваю, лапочка моя!» – все это из-за повторения и пустопорожности чрезвычайно утомляло. Часто Люси, уставшая после долгого рабочего дня, по вечерам приходила домой с одним желанием – отдохнуть, но ее встречала возбужденная, смеющаяся мисс Хокинг в приподнятом настроении и начинала надоедать. Они ссорились, Люси шла спать, Пинки брела в гостиную, где во искупление играла медленную грустную музыку. Это был спектакль – Пинки нежно сжимала ногами виолончель, словно обнимая тело преподобного Адама Малкольма.

По временам Люси спрашивала себя: «Зачем я здесь живу? Я пользуюсь тем, что эта женщина ко мне расположена?» Но она отвергала эту мысль – это было не так. Мисс Хокинг отличалась неуемной щедростью и любила швыряться деньгами, но Люси частенько удерживала ее от расточительности. И она не была нахлебницей. Она безоговорочно оплачивала свою долю расходов за квартиру, признавая, что судьба предоставила ей исключительный шанс – жить экономно, но при этом в стильной и даже роскошной обстановке. А главное, Люси могла дать образование сыну. Да, этот аргумент перевешивал для нее все остальное, на каждое свое сомнение она отвечала, что старается ради сына.

Тем не менее бывали моменты, когда она принимала решение навсегда оставить квартиру Пинки и устроиться одной, более скромно. Несколько раз Люси была на грани этого шага, но всегда в последний момент ее сдерживало чувство долга в отношении компаньонки. В конце концов, Пинки была по-своему очень добра к ней – ее намерения всегда проистекали из чрезмерной благожелательности, которая подчас оборачивалась своей противоположностью. Кроме того, мисс Хокинг любила Питера, забота о котором была для Люси на первом месте. К примеру, именно с подачи Пинки они втроем провели счастливые каникулы в Форт-Уильяме. Она и финансировала поездку, хотя Люси тоже внесла свою скромную лепту. Люси часто вспоминала об этом путешествии – короткий поезд, вьющийся по игрушечной одноколейке среди голубых и лиловых гор Западного Хайленда; неожиданный серебряный проблеск лежащего внизу озера, окаймленного зазубренной линией сосен и безмятежного в своей седой древности; бесконечные поля вереска; солоноватый аромат торфа и папоротника; испуганный олень с опущенными рогами, бегущий прочь от паровоза; затерянные в горах железнодорожные станции с выложенными галькой названиями, защищенные насыпями от зимних сугробов, а летом яркие от настурций и огненно-красных фуксий… При этом воспоминании накатила волна ностальгии – это была родина Люси, и она любила ее. Правда, во время поездки мисс Хокинг превзошла себя в легкомыслии, щеголяя в юбке из шотландки, с перекинутой через плечо шалью, в шляпе с перьями и с дымчатым топазом размером с небольшой круглый щит. На остановках Пинки принимала живописные позы у каждого горного озера, подбоченившись и копируя манеру Флоры Макдональд[16], поскольку решила, что похожа на нее. Все это казалось Люси глупым, но Пинки была так добра к Питеру… Как-то раз, еще до поездки, мисс Хокинг извлекла из старого чулана удочку своего отца – не бамбуковую, а сделанную из настоящего гибкого железного дерева, – а также коробку из свиной кожи с множеством оперенных рыболовных крючков – некоторые из них заржавели, перья обломались, но большинство сохранило свое цветистое великолепие. Питер удил рыбу в Спине и однажды, бледный от усталости, с дрожащими от напряжения руками, притащил форель весом по крайней мере два фунта. Воспоминание о том, какое ликование было написано на лице ее мальчика, во много раз перевешивало решимость Люси съехать с квартиры Пинки, предоставив эту женщину самой себе.

Питера Люси считала краеугольным камнем своей жизни.

Когда ему вручали школьные награды, она испытывала огромное удовольствие. Невероятно, до чего сильно это действовало на нее. Невероятно было и то, какие перемены произошли с ее сыном! Она живо помнила, как все это было первый раз. Ее охватила несказанная гордость, когда Питер скромно, но с чувством собственного достоинства вышел вперед и принял из унизанной кольцами руки его преосвященства лорд-епископа Нофара серебряные часы с цепочкой за успехи в изучении Писания и кипу книг – награды за хорошие отметки по географии, правописанию и счету в уме.

– Везучий мальчик, – услышала она сказанные вполголоса слова тучной родительницы менее успешного ученика, пока Питер пробирался к своему месту в душном зале через лабиринт вытянутых ног.

«Везучий, право!» – с негодованием подумала Люси, украдкой пожимая плечо сына. Как и у него, ее лицо горело от волнения. Она чуть нахмурилась, бросив взгляд на обильно украшенную перьями шляпу, из-под которой донеслась та ремарка. Нет, это было не просто везение. Правда, что каждый мальчик в школе получал награды – поговаривали, что у брата Уильяма был заключен дальновидный контракт с одним книгопродавцем из Лондона. «Билли не вчера родился!» – воскликнул как-то Рэмфорд в связи с этим. Правда также, что в списке наград, приведенном в проспекте, появлялось имя каждого мальчика, пусть всего разок, напротив строки «Игра на фортепиано» или «Хорошее поведение». Но что из того! И какое бы заключение ни следовало из грубоватой фразочки Рэмфорда, разумеется, вовсе не везение позволило Питеру сорвать первые плоды с древа знаний и не одна только удача подарила ему возможность продекламировать «Погребение сэра Джона Мура»[17] – с надлежащими жестами – перед той же хорошо одетой аудиторией. Об этом неделей позже «Лафтаун курьер» писал: «Бесспорный сценический талант проявил очаровательный маленький джентльмен, и, когда он отвесил поклон, раздались раскатистые аплодисменты». Люси потом долго хранила эту пожелтевшую от времени газетную вырезку.

К тому же Питер играл в школьном оркестре. Юные музыканты исполняли увертюру Вебера, и хотя ее сыну не достался предмет его желаний, большой барабан, по которому изо всех сил лупил дородный испанец в очках, Питеру дали пикколо – по мнению Люси, гораздо более подходящий для него инструмент. Она жадно следила за проворными движениями его пальцев, на такт отстающих от остальных, и ей казалось, что негромкое звучание оркестра в целом исходит от румяных надутых щек Питера.

Потом брат Уильям благосклонно положил руку на его голову и, переходя к другой родительнице, сказал:

– Мы гордимся этим мальчиком.

А брат Алоизий, который стоял поодаль, устремил на Люси темные глаза и пробормотал:

– Учить вашего сына – одно удовольствие, миссис Мур.

От этих задушевных слов в ее сердце вспыхнуло торжество.

После церемонии, высоко подняв голову и чувствуя на щеках прохладный вечерний воздух, Люси с ликованием возвращалась в частную гостиницу миссис Лэнг. Эту гостиницу ей настойчиво рекомендовали братья. «Достойная уважения женщина, вдова Лэнг!» Что ж, ее четыре сына были приходящими учениками колледжа.

В ту ночь Люси спала мало, и на следующее утро, отправившись с Питером домой на каникулы, в вагоне гордо смотрела на него, сидящего напротив, предаваясь мечтам о его будущих успехах, которые станут и ее успехами тоже.

Это было только начало, но начало великолепное. Она знала, что он вырастет умным. Ее первая эйфория отлилась в форму неизменной цели. Люси не афишировала его успехи, ибо, будучи любящей матерью, не была глупой. Она осознавала, что колледж – лучшее учебное заведение, доступное для нее; ее ограниченные средства все же позволяли платить сорок фунтов в год. Она понимала также, что Питеру полезен режим и регулярный распорядок жизни, – мальчик хорошо развивался и рос. В глубине души она всегда опасалась за его здоровье, считая, что у него «слабая грудь» – хотя сама не признавалась себе в этом. Несмотря на все тревоги, она с неописуемым удовлетворением убеждалась в том, что ее сын растет совершенно здоровым. Из смышленого ребенка с карманами, набитыми шариками, он сначала превратился в рослого подвижного подростка, который, несомненно, обладал прежним обаянием, быстро вырастал из одежды, носил ботинки пятого размера и в радостном предвкушении окончания семестра громко распевал перед каждыми каникулами традиционную песенку: «Нет латыни, французскому нет, шлю твердой скамейке прощальный привет», – а потом в долговязого юнца, который стесняется своего ломающегося голоса, но отпускает небрежные замечания по поводу целесообразности ношения длинных штанов. Все эти метаморфозы протекали на глазах у любящей матери неспешно, с фатальной точностью.

Люси понимала, что таков порядок вещей, и, поскольку перемены совершались плавно и в нужном направлении, она не волновалась. Ее привязанность к сыну все росла, сочетая в себе любовь и преданность. Он вытянулся, стал более сдержанным, более аккуратным в своих привычках, у него появилась манера время от времени подолгу рассматривать себя в зеркале. Она распознала в нем некую особенность – не просто его бесспорное отличие от других и присущее лишь ему обаяние, не просто отсутствие былой необузданности и неуклюжести, но нечто неуловимое, то, что делало его именно ее сыном среди миллионов других сыновей, принадлежащих миллионам других матерей. Она стала замечать в нем растущее сходство с отцом – изгиб губ, улыбку, идеальные крепкие белые зубы, некоторые жесты, заставлявшие ее вздрагивать, будто кто-то дергал за струны памяти. Про себя она считала Питера красивым юношей, постоянно думала о нем, и ее одинаково радовали как его увлечения, так и успехи.

Люси предполагала, что и сама должна была в чем-то измениться, но нечасто об этом думала. Она вошла в этот спокойный и ничем не примечательный период своей жизни, не осознавая происшедших в ней перемен. Ее фигура чуть-чуть расплылась, талия частично утратила гибкость, улыбка – открытость. Но она не обращала на это особого внимания. Не задумывалась она всерьез и о возможностях романтического приключения. Джо своим грубым поведением отбил у нее всякую охоту к альковным играм, смехотворная страсть мисс Хокинг вызывала лишь раздражение, и потом, превыше всего для Люси был ее сын. Так что обстоятельства жизни, подавляя все прочее, направляли ее любовь исключительно на Питера. Клиенты, независимо от отношения к ней, были для нее лишь обсыпанными мукой фигурами, которые неожиданно возникали и столь же неожиданно исчезали, совершенно не интересуя ее. Ленноксу она очень нравилась, и для нее это не являлось секретом. Но у него было дело, которое поглощало его полностью, почти до одержимости. Тем не менее однажды в конторе он робко обнял ее за талию. Совершенно невозмутимо она попросила его убрать руку. И он сразу подчинился, смущенно извиняясь и волнуясь гораздо сильнее, чем она. Люси умышленно подавляла в себе склонность к опасной мечтательности, отчего ей становилось грустно и она начинала испытывать к себе болезненную жалость. Впрочем, у Люси редко выдавалась минута, когда она могла, положив руки на колени, предаваться грезам.

У нее была работа. Мало-помалу Люси привыкла завтракать второпях и мчаться на станцию. Она ждала поезда на железнодорожных платформах под ветром, дождем и палящим солнцем, еженедельно обходила свой участок, часами терпеливо простаивала в сырых лавках и подвальных пекарнях. Она воспитывала в себе оптимизм и навыки дружелюбного общения, необходимые в бизнесе. Когда уменьшился поток заказов, вызванных сочувствием к ней, она переключилась на рутинную работу. Доход ее сократился, но стал более регулярным, и она была этим довольна. Частенько она ловила себя на мысли о нелепости того, что именно она занимается этой работой, растрачивая жизнь на продажу сомнительного продукта. Сомнительный или нет, маргарин прижился, и Леннокс подстегивал дело – порой даже в ущерб масляному бизнесу. Это казалось почти курьезным, но торговля у Люси шла бойко. Нет, она не чувствовала себя несчастной – в любом случае у нее не было выбора. При ее образе жизни доходы позволяли ей вести комфортное существование, прилично, даже модно одеваться – сын просил, чтобы мать появлялась в колледже нарядной, – получать удовольствие от доступных нововведений и, самое главное, оплачивать образование сына. Естественно, счета в банке у нее не было. Ее капиталом были сила духа и любовь к Питеру.

Конечно, Люси понимала, что у нее, по словам Эдварда, есть все основания благодарить Бога за Его милость. Но иногда ей казалось непостижимым, что родственники почти не проявляют интереса к ее положению. От этого ей становилось чуточку горько. Без сомнения, самым обязательным был Эдвард. Время от времени он писал, навещал ее, приглашал Питера на каникулы, хвалил мальчика за учебу и подчас, учитывая его ограниченные ресурсы, проявлял неумеренную щедрость. Эдвард никогда не говорил о Джо, но Люси была убеждена, что он подозревает о причине упорного молчания брата, и, без сомнения, из скромности воздерживается от его упоминания. Да, постепенно ее отношение к Эдварду изменилось, по ее собственному выражению, и она не думала о нем так часто, как раньше. Что касается Ричарда, ее родного брата, он сохранял свою обычную замкнутость. Как и предполагала Люси, он считал, что у нее «все в порядке», таким образом отдавая дань уму и характеру Мюрреев. Однажды она получила на Рождество носовой платок, вышитый Верой, и в очередной раз стеганый чехольчик на чайник из розового атласа, сделанный руками Евы и посланный с любовью от всей семьи в знак уважения.

Но почему-то эти приятные знаки внимания заставляли Люси еще больше замыкаться в себе. Она понемногу теряла вкус к светской жизни. Но оставалась все такой же щедрой: по случаю свадьбы Нетты и Дейва Боуи – это важное событие знаменовало собой торжество истинной любви, побеждающей время, – она преподнесла Нетте красивый комплект постельного белья, стоимость которого была ей не совсем по карману. Постепенно круг интересов Люси сужался. К примеру, ее мало интересовали государственные дела. Она осталась равнодушной к повторному завоеванию Судана, образованию Австралийского Союза. Она так и не узнала о беспроводном телеграфе Маркони или летательном аппарате Лэнгли. Для нее имя Крюгера[18] не было устрашающим непристойным ругательством. Она спокойно перенесла смерть королевы Виктории.

Все же, несмотря на отсутствие интереса к мировым событиям, у Люси были собственные дела, своя цель, и она была довольна.

Глава 10

Третьего сентября 1904 года Люси в прекрасном настроении вошла в контору и сразу направилась к своему столу, чтобы заполнить книгу счетов. Не произошло ничего необычного, что могло бы повлиять на настроение Люси, – кроме, пожалуй, осеннего аромата в воздухе. Она всегда любила это время года, и сегодня в Дэрроке бодрящий ветер, дующий с берега озера, принес резкий аромат опавших листьев – восхитительное благоухание земли, заставившее женщину внезапно остановиться и сделать долгий глубокий вдох.

Сказав что-то вскользь Эндрюсу, она взяла книгу счетов и принялась копировать свои заказы. Сколько раз она это делала? Она не погружалась в размышления, не прерывалась, как раньше, чтобы с беспокойством обдумать какой-то момент, постукивая карандашом по зубам и боясь ошибиться. Нет, теперь она уверенно водила химическим карандашом по бумаге.

– Что за проблемы сегодня? – не поднимая головы, бросила она Эндрюсу.

Он не ответил ни на ее приветствие, ни на вопрос.

– Несварение желудка? – шутливо спросила она, продолжая быстро писать.

В последнее время этот приверженец жениной стряпни стал страдать от болей в животе и постоянно глотал пилюли, занявшись запоздалым лечением печени.

Но он по-прежнему молчал, с хмурым видом сидя на табурете, медленно поглаживая свисающие усы и украдкой поглядывая на Люси тусклыми глазами. Рассмеявшись, она с хрустом перевернула страницу.

– Каждый портрет может рассказать целую историю, – процитировала она.

Неужели это она тряслась в этой самой комнате, повторяя: «Постараюсь запомнить все, что вы сказали, мистер Эндрюс»?

– Смеетесь, – медленно проговорил он. – Ладно, смейтесь. Возможно, вам придется распрощаться с вашими шуточками, когда дойдет до дела.

Его хронический пессимизм вызвал у нее очередную улыбку.

– Где Дугал? – спросила она.

Ее первоначальное мнение о Дугале было обманчивым и с годами совершенно изменилось. Он, казавшийся таким суровым и неприветливым, превратился в славного парня и большого друга Люси.

Эндрюс медленно кивнул лысой головой в сторону кабинета.

– У босса. – Он хмуро замолчал. – Я уже там был… а когда выйдет Дугал, наступит ваша очередь.

На этот раз она подняла глаза и, поднеся карандаш к щеке, более внимательно взглянула на Эндрюса. Да, его уныние бросалось в глаза.

– Что случилось? – спросила она.

– Скоро узнаете, – медленно проговорил он, – и гарантирую, что тогда не станете смеяться.

– Скажите, – с любопытством настаивала она, поскольку у Эндрюса действительно был весьма расстроенный вид. – Скажите, что не так.

– Всё! – с неожиданной горячностью заявил он.

Как раз в этот момент открылась дверь кабинета, оттуда вышел Дугал, а сразу вслед за ним – сам Леннокс.

– Вернулись? – увидев Люси, воскликнул Леннокс. – Зайдите, пожалуйста, ко мне на минутку.

Она медленно поднялась со своего табурета. Выражение лица Дугала и приглашение Леннокса, последовавшее за предсказанием Эндрюса, вызвали у нее тревогу. Но Люси знала: у нее все в порядке, она не делает ошибок, ее работа соответствует стандарту и опасаться ей нечего.

– Садитесь, миссис Мур, – пригласил он ее.

И снова, как в самой этой фразе, так и в том, что он назвал Люси по фамилии – чего, как правило, не делал, – она уловила нечто необычное.

– Я только что говорил с остальными, – объявил Леннокс, немного нервно перебирая карандаши.

– Да, и что?

Люси выжидающе подалась вперед. Теперь она увидела в нем волнение, затаенное возбуждение, кипящее под необычной для него маской раскаяния. Воцарилось молчание.

– Мне трудно на это решиться, – вертя в руках линейку, сказал он вдруг, – тем не менее придется. – Он решительно отшвырнул линейку. – Я должен сделать вам предупреждение об увольнении.

От такой неожиданности Люси страшно побледнела. Несколько мгновений она молча вглядывалась в Леннокса, потом, задыхаясь, выпалила:

– Но с работой у меня все хорошо, просто отлично! Вы знаете это не хуже моего!

– Знаю, знаю, – не скрывая сожаления, произнес он. – Мне очень жаль.

– Тогда что… – Она запнулась и умолкла.

– Я продал все целиком Ван Хагельману!

Он откинулся на спинку кресла. Несмотря на нотки раскаяния, в интонациях его высокого голоса прорывалось откровенное ликование.

– Вы же знаете, я был бельмом у них на глазу – несмотря на все их старания, я здорово им докучал. Они пытались меня свалить, но у них не получалось. Вопреки им, я продавал голландский маргарин – продавал прямо у них под носом, – и теперь у них лопнуло терпение. Они не хотят конкуренции, они хотят получить монополию, бесспорно. Я это понимал, о да, понимал. Я давно это предвидел. Вот почему я спешил с маргарином, пожертвовав остальным. Помогла дальновидность. А теперь все кончено, и сделка заключена. Я вышел из дела, а они вошли!

При этих словах яркий румянец залил ее лицо. Значит, он ради этого старался?

– Но… они оставят нас здесь? – с тревогой воскликнула она.

Он медленно покачал головой.

– Сожалею, – произнес он совершенно другим тоном. – У них есть свое помещение, свой штат, свои коммивояжеры. Полагаю, они возьмут Дугала. Им может пригодиться молодой парень. Но вы с Эндрюсом… увы… – Выдержав многозначительную паузу, он добавил: – Мне очень, очень жаль.

Хотя Леннокс пытался изобразить на лице сострадание, но было видно, что его это мало трогает. Он был рад выйти из дела, рад, что ему повезло продать свой маленький бизнес крупной развивающейся фирме, которая купила его скорее из корыстных соображений, нежели для обретения монополии.

Люси ясно это понимала, и ее вдруг охватила ярость. Какая несправедливость!

– И меня вышвыривают за дверь после всех этих лет! Вот что я получила за всю мою усердную службу!

– Вам за нее платили, – миролюбиво пробормотал он.

– Это несправедливо! Нечестно! – в сердцах прокричала она. – Вы могли бы предупредить нас о том, что это произойдет!

– Я сам точно не знал. – Поколебавшись, он добавил более мягко: – Нет смысла из-за этого сердиться. – Возможно, вспомнив вдруг о том далеком теплом полдне, когда он робко обнял ее за талию, он воздержался от более строгого выговора. Возможно, он и в тот момент подумал о своем давнишнем расположении к ней. – Я уже давно собирался уйти в отставку, – продолжил он. – А такая аккуратная маленькая женщина, как вы, всегда найдет себе другое занятие.

С ее губ уже готов был сорваться необдуманный ответ, но она сдержалась и резко поднялась, обиженно глядя на Леннокса сверкающими глазами.

– Когда расчет? – стоя у двери, выпалила она.

– Через месяц, – довольно спокойно ответил он.

Она вышла в приемную. В ней кипело возмущение. Она вспомнила, как ее унизили в первый день в этой проклятой конторе, да, унизили и теперь снова унижают, принуждая уволиться. А как она работала все это время, надрываясь в любую погоду, чтобы обеспечить этому чертовому Ленноксу солидное материальное обеспечение к пенсии!

– Я же вам говорил? – заметил Эндрюс. – Я знал, что вас уволят.

– Оставьте меня в покое! – огрызнулась она.

Дугал молчал. Его не уволили, и поэтому он мучился угрызениями совести, будто предал коллег.

Поджав губы, Люси взяла свою книгу, закончила записи и в пять часов вышла из конторы.

Миновав узкий арочный проход, Люси прошла уже полпути к станции по мокрой улице и лишь тогда заметила, что идет дождь. Волосы у нее стали влажными, и она автоматически раскрыла зонтик. Мимо проплывали желтые пятна витрин магазинов, мальчик-газетчик на углу хрипло выкрикивал победителя последних скачек, вместе с ней в сторону станции двигались чьи-то темные силуэты.

Она села в поезд. В углу купе какой-то мужчина наклонился к попутчику, держа на коленях газету. Он говорил о спаде в торговле.

– Увольняют много народу, – важно произнес он.

Люси спокойно взглянула на мужчину. Это прямо относилось к ней. Ее уволили. Годы стабильной, ничем не примечательной жизни оборвались с почти курьезной внезапностью. Случилась неожиданная, непредвиденная катастрофа; Люси была уверена в будущем и подобного исхода предугадать не могла. Обида вновь затопила ее, она сжала губы, в полной мере осознавая значение своего увольнения.

В Ардфиллане дождь падал тяжелой косой пеленой, и намокший подол сразу облепил лодыжки Люси.

Она вошла в квартиру.

– Брр! – воскликнула мисс Хокинг, влетая в прихожую. – Вы промокли до нитки, дитя мое!

– Да, промокла, – заставила она себя ответить. – Я не взяла с собой пальто.

– Тогда скорее идите и переоденьтесь, – торопила хозяйка.

На ней был неизменный переливчатый зеленый шелк, а в глазах плясали искорки.

Люси стряхнула с волос дождевые капли.

– Я не пойду, – решительно проговорила она. – Устала.

Они были приглашены на ужин, но сейчас у нее не было желания принимать это приглашение.

– Но вы должны… о, конечно должны! – бурно запротестовала Пинки. – Это вас подбодрит. Будет музыка. Немного пения перед ужином. Отдохнете. Пойдемте, пойдемте.

– Я сказала, что не пойду! – резко ответила Люси. – У меня нет желания.

– Надо, чтобы желание появилось, дорогая моя. Я помогу вам одеться.

– Оставьте меня! – воскликнула Люси, отталкивая обнимающую ее руку, и выпалила: – Я потеряла работу!

– Работу! – чуть насмешливо подхватила Пинки.

– Да, свою работу… свою службу… положение. Меня уволили, если вы понимаете, что это значит.

– Боже правый! – сочувственно произнесла мисс Хокинг, а потом с ласковой ободряющей улыбкой добавила: – Вы найдете другое занятие. Утром. Обязательно! Пойдемте! Да, пойдемте.

Ничего не ответив, Люси грубо протиснулась мимо нее и пошла в свою спальню, где принялась снимать с себя намокшую одежду. Такой прием дома только усилил ее досаду.

«До чего же глупая женщина! – с раздражением думала она. – И какая же я была дура, что поселилась у нее!»

Продолжая злиться, она энергично вытерла ноги, надела другие чулки и домашние туфли, потом выбрала в шкафу серое бархатное платье. Негромкий стук в дверь заставил ее остановиться. Затем из-за двери донесся голос Пинки.

– Вы идете, дорогая моя? Я готова, – сказала она нараспев.

– Идите одна, – отозвалась Люси, изо всех сил стараясь говорить сдержанно. – Я не могу.

– Но вы должны! Должны! – возбужденно вскричала Пинки, дергая за ручку двери, как упрямый ребенок, однако Люси, зная по опыту о настойчивости компаньонки, заранее заперлась.

В последовавшей тишине повисла обида, потом хлопанье входной двери избавило Люси от напряжения, разрядив накаленную атмосферу. Переодевшись, она пошла в кухню и приготовила себе чай и горячий тост с маслом.

Сидя за столом, она задумалась, потом положила перед собой письмо от Питера и снова медленно прочла его. Ее успокоили аккуратные строчки, однако они более четко обрисовали ситуацию, нежели многочасовые размышления. Шел второй, последний семестр в колледже, и, когда сын вернется домой в конце учебного года, она столкнется с безотлагательной необходимостью устраивать его будущее. Перед ней снова возникла картина последней церемонии награждения. Брат Уильям ковыляет к ним с Питером еще более нетвердой, чем обычно, походкой, слегка пошатываясь – но, по его выражению, находясь «в хорошей форме», – а затем, положив руку не на голову, а на плечо призера, говорит: «Этого мальчика ожидает успешная карьера». Если Люси было трудно раньше, то насколько труднее ее нынешнее положение! И все же, хотя будущее пока не определилось, она мысленно четко наметила честолюбивые планы в отношении сына.

После всех ее усилий дать ему удовлетворительное образование сама мысль о том, чтобы он занялся чем-то пустяковым и несерьезным, была не только абсурдной, но и сводила на нет ее старания, приравнивая их к провалу. Рассыльный? Клерк? Подмастерье какого-то ремесленника? Все одинаково немыслимо!

Нет, ее теперешняя обида и раздражительное настроение лишь подстегивали ее решимость. У нее была цель, и то, что путь к этой цели лежал во мраке, не пугало ее – пусть придется искать дорогу на ощупь, главное – верить в себя. Она быстро справится с любой ситуацией, она сделает все, что потребуется. Люси решительно свернула письмо. А тревожные мысли продолжали течь нескончаемым потоком.

Она рано легла в постель, но не могла уснуть. Снова и снова вспоминала, что ей предстоит увольнение, и разбередила себе всю душу. Беспокойно ворочаясь, Люси выпила воды из графина, стоявшего у кровати, но едва улеглась, как будто успокоившись, как в возбужденном мозгу вновь заворочались переживания: как с ней могло такое случиться – ее выгнал этот дрянной коротышка, на которого она работала в поте лица много лет!

Когда вернулась мисс Хокинг, Люси не спала. Лежа в темноте, она услышала, как неуверенно открывается входная дверь, потом резко захлопывается. Компаньонка прошла по коридору – но не обычной энергичной походкой, а еле волоча ноги, на что Люси сразу же обратила внимание. Прислушиваясь к тому, как шарканье удаляется в направлении спальни мисс Хокинг и там начинается какая-то возня, Люси моментально забыла о своих тревогах.

«Весьма странно», – думала она, приподнимаясь на локте и глядя в сторону двери. Тонкая полоска света под ней указывала на то, что газ в прихожей не погашен. Да, все было не так, как всегда. Она ожидала привычного бурного возвращения, которое сопровождалось суетой в квартире: Пинки напевала обрывки мелодий, ломилась к Люси, сыпала восторженными восклицаниями по поводу восхитительной, великолепной вечеринки. Люси замерла в той же позе и прислушалась. До нее с пугающей ясностью из темноты донеслись другие звуки: ни слезы и ни смех, а сочетание того и другого – истерические рыдания. Люси сразу вскочила, надела войлочные тапочки и накинула халат. Открыв дверь, она высунула голову в освещенный коридор и прокричала:

– Что случилось?

Ответа не последовало. Звуки рыданий усилились – то было проявление какого-то ужасного, безмерного горя.

Нахмурившись, Люси плотно завернулась в халат и направилась к спальне мисс Хокинг. Постучала и, не дождавшись отклика, резко дернула ручку двери, вошла в комнату… И застыла в удивлении и смятении. На кушетке полулежа раскинулась мисс Хокинг, видимо, силы оставили ее, пока она раздевалась. Ее лицо и фигура освещались призрачным светом от круглого зеленоватого газового светильника. Одежда была в ужасном беспорядке: платье и нижняя юбка на полу, шнуровка от корсета спутана, плечи оголены, густые золотистые волосы разметались по спине – восхитительное создание, полуобнаженное, лежащее в откровенно чувственной позе. Из корсажа высовывалась одна грудь с розовым соском, над длинными черными чулками белая кожа сияла атласным блеском. Пинки лежала и рыдала, громко стенала в своем великом горе.

– В чем дело? – резким тоном спросила Люси.

Для нее вид этой женщины, лежащей в столь раскованной позе, был эксцентричным, вульгарным и не вызывал сочувствия. Не действовали на нее и громогласные стенания. Пинки казалась не трогательной, а нелепой. Люси плотнее запахнула халат на своей аккуратной, все еще точеной фигурке.

– Я спрашиваю, что случилось? – повысив голос, воскликнула она.

– Он бросил меня… бросил! – вскричала мисс Хокинг. – Я услышала об этом на вечеринке.

И ее большие глаза вновь наполнились слезами.

– Что вы имеете в виду? – едко спросила Люси. Она была возмущена поведением компаньонки. Люси знала про ее смехотворную одержимость, но здесь было что-то другое, и она была вынуждена повторить: – Объясните, в чем дело.

– Все кончено! Он меня бросил. Обручился с другой женщиной – сегодня об этом объявили, – рыдала Пинки. – Он бросил меня после всех этих лет, после всего, что я для него сделала, после того, как я его любила, после того, как он на меня смотрел.

И она вновь забилась в истерике, отчаянно колотя пятками по ковру. Это было непостижимо! Невозможно до ужаса. Но это было так. Несчастная женщина безумно сокрушалась из-за потери того, что никогда ей не принадлежало.

– Успокойтесь! – другим голосом произнесла Люси. – Дайте я помогу вам лечь.

– Как я могу успокоиться? – взвизгнула Пинки. – Я его любила, да, любила, и он любил меня. Я это знаю. Не сомневаюсь в этом. Мы доверяли друг другу. Я его ждала. Я… я была…

Огромное здание ее самообмана – эта чудовищная иллюзия – обвалилось под единственным неожиданным ударом. Пошатнулась главная опора ее жизни, и, похоже, Пинки пошатнулась вместе с ней.

Она вновь застонала, и в ее глазах появился безумный блеск.

– Я любила его! Любила! – вновь прокричала она. – Мы были женаты перед лицом Бога!

Люси встревожилась.

– Перестаньте плакать, – уговаривала она, похлопывая Пинки по плечу и в то же время пытаясь прикрыть ее наготу.

– Вы мне верите, правда? – рыдала мисс Хокинг, хватая протянутую руку Люси и неистово прижимая ее к своей мокрой щеке. – Добрая, добрая Люси!

– Да… да… – торопливо бормотала та. – Вставайте, вам надо лечь в постель.

Кое-как Люси уговорила женщину подняться, быстро расшнуровала на ней корсет и принялась раздевать ее.

Пинки перестала рыдать и, не шевелясь, стояла в длинных кружевных панталонах. Было что-то трагическое в ее фигуре и растрепанных волосах, но лицо, застывшее и уже высохшее от слез, не выражало ничего, кроме курьезного замешательства.

– Что станется со мной? – вдруг вымолвила она. – Теперь?

– Тише, – решительно сказала Люси.

Наконец она освободила Пинки от корсета, оставившего на теле розоватые отметины, накинула на нее ночную рубашку и помогла забраться в огромную кровать под балдахином.

– Не желаете чашку чая? – спросила Люси.

Она свято верила в эффективность этого напитка в качестве тонизирующего средства.

Мисс Хокинг кивнула с тем же отсутствующим видом. Люси вышла, приготовила чай и принесла в спальню полную чашку – большую утреннюю чашку, которую мисс Хокинг всегда выпивала за завтраком.

– Вот! Возьмите же, – приказала Люси.

Пинки послушно протянула руку – крупную руку с красивым маникюром – и взяла чашку, но та выскользнула из ее пальцев и упала на пол. Она не разбилась, но чай, конечно, вылился на ковер дымящейся лужицей.

– Посмотрите, что вы наделали! – вскричала Люси. Бессмысленность происходящего выводила ее из себя. Нагнувшись, чтобы поднять чашку и блюдце, она объявила: – Теперь обойдетесь без чая.

– Прошу прощения, – смиренно проговорила мисс Хокинг. – Я задумалась. О моей любви к Малкольму. Ведь она такая возвышенная!

Люси выпрямилась с горящим лицом, уставившись на жалкое существо, лежащее в постели. У нее не было сочувствия к Пинки, лишь жгучее раздражение. С досадой думала она о том, как ей хочется, по ее выражению, «вбить в голову Пинки хоть немного здравого смысла». Люси горячо ругала себя за то, что так долго терпела всю эту глупость. К тому же у нее есть свои проблемы – в глубине души она сравнивала банальность этой идиотской напасти, этих совершенно бессмысленных переживаний с серьезностью собственного положения, в котором она столь неожиданно оказалась в тот день.

Но все же она спросила:

– Хотите принять снотворное?

– Да, хочу, – совсем как ребенок, пробормотала Пинки.

Когда Люси твердой рукой поднесла ложку к губам компаньонки, та с прежним беспомощным выражением лица выпила микстуру, а потом накрыла руку Люси своей. Бурное отчаяние несчастной женщины сменилось отрешенностью.

Люси продолжала хмуро смотреть на нее.

– Доброй ночи, – наконец сказала она.

– Доброй ночи, – тихо отозвалась мисс Хокинг.

Люси выключила газ и бесшумно покинула комнату. Поначалу она была глубоко встревожена, но теперь почти успокоилась. Пока она, опрятная и подтянутая, шагала по коридору, в голове у нее крутилась поговорка: «Пришла беда, отворяй ворота». Она стала размышлять о себе, и вновь на ум ей пришли эти слова. Немало лет ее жизнь протекала ровно. Она притерпелась к мисс Хокинг, чувствуя себя в относительной безопасности. И вот теперь, за один день, произошла эта двойная катастрофа!

Но все-таки она не сильно волновалась из-за своей компаньонки.

«Утром ей станет лучше», – ложась в постель, довольно сурово сказала она себе.

Глава 11

Но наутро Пинки не стало лучше. После завтрака Люси, уже одетая перед выходом, заглянула в спальню мисс Хокинг – та никогда не вставала раньше девяти, – чтобы попрощаться.

– Вы хорошо себя чувствуете? – спросила Люси.

– Хорошо, – вяло откликнулась мисс Хокинг. – Понимаете… я вот думала…

Они странно контрастировали друг с другом, эти две женщины. Одна стояла, выпрямившись, аккуратная, уверенная в себе, постукивая сложенным зонтом по сверкающей туфле. Другая праздно лежала в неглиже, с рассыпанными по кружевной подушке волосами и затуманенными от горя большими прекрасными глазами.

– Да, – пребывая в прежнем оцепенении, продолжала она доказывать свою правоту, – полагаю, из-за того, что я не играю на церковном органе… ну, вы знаете. Если бы я умела играть на органе, Малкольм вернул бы меня. – Она помолчала. – Мне надо сегодня поучиться.

Люси беспокойно нахмурилась под плотной вуалью. Как отличалось это от обычного пылкого прощания Пинки: «Пока, пока, дорогая моя Люси. До скорого свидания!»

– Вы неважно спали? – спросила она.

– Я спала, – объявила мисс Хокинг, – а сегодня буду учиться играть. Скоро пойду в церковь. – Она вздохнула. – Все… я все делаю для него. Малкольм! Мой муж перед лицом Бога.

– Сейчас же перестаньте, – отрезала Люси, словно усилием воли могла внушить этой взбалмошной особе толику разума. – Вы же знаете, этот разговор мне не интересен.

– Знаю, что не интересен, Люси, – уныло повторила Пинки. – Но вы не понимаете. Меня-то это очень интересует. Мне необходимо подумать о нем. Ничего не могу с собой поделать.

Прикусив губу, Люси взглянула на часы. Ей надо успеть на поезд, у нее есть свои дела, она не может целый день присматривать за этим глупым существом. И она повернулась к двери.

– Ну я пойду, – отрывисто произнесла она и вышла из комнаты, оставив мисс Хокинг, которая с сонным, апатичным видом смотрела прямо перед собой.

Но все-таки в передней Люси задержалась, чтобы дать указания приходящей прислуге, но эта разгильдяйка, чья необязательность вполне соответствовала беспечному характеру мисс Хокинг, еще не пришла, и поэтому обеспокоенной Люси пришлось уйти из квартиры.

В течение дня она решительно выкинула из головы блажь Пинки. Люси убедила себя в неотложности собственных дел – у нее есть месяц на поиски другой работы, и ей надо позаботиться о сыне, о его будущем. Эти два соображения имели для нее приоритет. Да, с этого дня она начала… начала в шутливом тоне опрашивать своих клиентов о возможных вакансиях, соответствующих ее талантам. Большинство выказывало беспокойство из-за ее увольнения: «Неужели, быть того не может!.. Ну, по-моему, это просто стыд, и меня удивляет, как женщину с вашими способностями…» Но в этих восклицаниях она с некоторой горечью улавливала то же показное участие, с каким люди реагировали на смерть Фрэнка. В конце концов, серьезно ли они это говорили? И действительно, мало кто входил в ее положение. Одни с ответной шутливостью теоретизировали насчет привлекательных возможностей супружества. Другие отпускали еще более веселые шуточки или давали практичные советы. И все клятвенно обещали иметь ее в виду, если услышат о чем-то подходящем: «Я непременно вспомню о вас». По крайней мере, это было хоть что-то. Она запустила маховик в движение.

Люси отправилась домой с ощущением, что день прожит не зря. Она была настолько поглощена своими планами, что, лишь свернув на Виктория-кресент, вспомнила о происшествии с Пинки.

«У нее наверняка все прошло, – с оптимизмом подумала Люси. – Глупышка!»

Однако у Пинки ничего не прошло, и, более того, Люси увидела в передней приходящую прислугу в пальто и шляпе. Та дожидалась прихода Люси.

– Мне пришлось задержаться из-за мадам, – пояснила миссис Диккенс приглушенным голосом. – Она так странно себя вела. Я подумала – с доплатой или без, лучше я вас дождусь.

– В чем дело? – поспешно спросила Люси.

– Она какая-то другая, мэм. Вы же знаете, какая она обычно – почти все время поет, и смеется, и играет на той большой скрипке. И всегда спрашивает: «Съешь это, Дик?» или «Тебе это пригодится, Дик?», но сегодня… ну… – Женщина умолкла.

– Понятно, – кратко заметила Люси.

Дав прислуге шиллинг, она отпустила ее. Потом, изобразив на лице наигранное оживление, вошла в гостиную.

– Я передумала насчет органа, – с ходу объявила мисс Хокинг. На ней был небрежно застегнутый серый костюм, она сидела, выпрямившись, на твердом стуле, стоящем посредине комнаты. – От него никакого толку.

– Что вы хотите этим сказать? – неожиданно для себя спросила Люси.

– Я попросила органиста – приятный человек, о да, он хорошо меня знает – подняться со мной на хоры к органу и показать, как играть, но от этого было мало толку… я сразу это поняла. Там какая-то деревяшка. Ее надо зажимать между коленями… и как же я могла это делать… то есть играть, управлять регистрами, когда на мне юбка? – Пинки умолкла, а затем продолжила, как бы размышляя вполне здраво. – Если только не надеть ту тунику, в которой я репетировала. Понимаете, надеть ее под юбку. А в церкви юбку можно снять. Но все же… я думаю…

– О-о, не надо, Пинки! – сказала Люси. Ее суровость прошла, к сердцу подступила внезапная тревога – тревога настолько сильная, что она взмолилась: – Пожалуйста, не говорите так.

– Нет, полагаю, не стану, – рассуждала мисс Хокинг тем же разумным тоном. – Пожалуй, я начну изучать иврит. Да, достану учебник и завтра займусь этим. Тогда мы с ним будем беседовать – он и я. Он меня за это полюбит.

Она смущенно посмотрела на Люси, распахнув большие глаза.

– Не говорите так, Пинки! – вновь воскликнула Люси. – Вы же знаете, как это глупо. Только расстраиваете себя – и меня тоже.

– Прежде всего, достану утром Завет на древнееврейском, – упорно развивала свою идею мисс Хокинг. – Мы с Малкольмом, сидя рядышком, вместе читаем на иврите!

Это было нелепо, но также и весьма огорчительно. Люси больше не сердилась, она была растрогана и страшно встревожена. На какой-то миг она растерялась, не зная, что делать. Она была сильно озадачена, но все же…

Весь вечер она пыталась убедить Пинки в странности ее намерений. Теперь Люси раскаивалась в своей вчерашней резкости и искренне извинялась перед компаньонкой.

На следующее утро – это была суббота – Люси дождалась миссис Диккенс, которая скорее из любопытства, чем из чувства долга пришла неожиданно рано, и попросила ее остаться до обеда, пока она сама не вернется. Люси условилась с прислугой, что мисс Хокинг будет лежать в постели, и поехала в контору.

И вновь, сделав над собой усилие, она мысленно обратилась к собственным затруднениям. «Я должна это сделать», – говорила она себе. Быстро управившись с работой – теперь ее не мучили угрызения совести из-за сокращения времени визитов, – она закончила рано и вернулась в Глазго к одиннадцати часам. Потом, следуя намеченному плану, она немедленно отправилась в новую контору «Хагельманс» на Элстон-стрит и потребовала проводить ее к управляющему. Да, потребовала! Однако фирма «Хагельманс» была не то что «Леннокс», и элегантный, выложенный плиткой вестибюль был не столь легкодоступен, как замызганная черная лестница в Сэдлригс. Люси пригласили в приемную, где попросили назвать имя и род занятий. Управляющего она так и не увидела. Вежливо, но твердо ей сообщили, что она не вправе рассчитывать на собеседование или перспективу службы в этой фирме.

Она вышла на улицу с высоко поднятой головой. Эти люди не понимают, чего лишаются, пренебрегая ей, опытной деловой женщиной, коммивояжером со своей клиентурой. Они не соизволили даже провести собеседование, не высказали ни слова сожаления! Но она позаботится о том, чтобы они пожалели об этом. Пусть выгадает какая-нибудь конкурирующая фирма, наняв ее. Возмущенная и разочарованная (а на часах было еще четверть двенадцатого, подумать только – она отвела на эту встречу целый час, тщательно подготовив убедительные аргументы!), она решила не откладывать дело в долгий ящик.

Ей были известны еще три компании, в которые она могла бы обратиться. Все они занимались импортом продуктов, и самая крупная из них располагалась совсем близко, а именно на Карсвелл-стрит. Люси незамедлительно отправилась туда. В эту контору, по крайней мере, войти было нетрудно. Люси даже улыбнулась, сравнивая предыдущий прием с этим. «Надо было, – думала она, – сначала прийти сюда». Но когда она, стараясь быть краткой, изложила свою проблему, возникла другая сложность. Управляющий утверждал, что торговля идет плохо, хуже, чем когда-либо, что виной тому иностранная конкуренция. Кроме того, у них уже укомплектован штат коммивояжеров, и в эти тяжелые времена было бы несправедливо лишать жалованья какого-либо мужчину с целью нанять женщину. Ей посоветовали попытать счастья в «Марготсанс». Возможно, там ей помогут.

И она попытала счастья в «Марготсанс», второй по счету фирме, которую наметила. Потом побывала в третьей фирме. Наконец Люси с высоко поднятой головой и ярким румянцем на щеках вернулась в свою контору, стараясь не показывать беспокойства и подавленности. Ее уверенность в себе поколебалась.

Разве не повезло ей в том, что она легко достигла нынешнего положения? Теперь она осознала, что недооцененные ею тогда обстоятельства, вероятно, помогли ей без особого труда включиться в эту работу. Но она сделала усилие и взяла себя в руки. Это нелепо – ведь она, Люси, та женщина, которая доказала свою значимость. Позже, на станции, она купила две газеты, «Ньюс» и «Ситизен», и, сидя в купе, внимательно просмотрела колонки объявлений, отмечая вечным пером каждую вакансию, на которую она, по ее мнению, могла бы обоснованно претендовать. Обоснованно! Да, она сделала это понятие растяжимым, однако предложения, увы, были необоснованно редкими. Она вдруг осознала, что не имеет навыков конторской работы. Она не умела печатать на машинке, не владела стенографией. «Почему, – спрашивала она себя с негодованием, – я до сих пор не взялась за учебу?» Не была она и в строгом смысле слова молодой: «Требуется молодая леди». Нет, это не про нее. Люси поняла: если повезет, она будет стоять за прилавком, получая семь шиллингов восемь пенсов в неделю, или готовить обеды для какой-нибудь небогатой семьи за королевскую сумму двадцать фунтов в год – то и другое было одинаково неприемлемо.

К тому же добавились проблемы с мисс Хокинг. Теперь Люси не могла выбросить ее из головы и признавалась себе, что сильно встревожена. Однако впереди был уик-энд. Она наверняка что-нибудь придумает, приложит все усилия, для того чтобы вывести компаньонку из этого пугающего состояния!

Люси сошла с поезда в Ардфиллане и стала медленно, устало подниматься на холм. Неожиданно потеплело. День был тихим, наполненным неуловимой негой бабьего лета, еле слышным шуршанием опавших листьев, когда казалось, каждый листик мягко пружинит под ногой, – эти меланхоличные отдаленные звуки таяли, как забытое воспоминание.

На полпути к Гарсден-стрит какой-то мальчишка продавал местную еженедельную газету, и отчасти потому, что он смутно напомнил Люси сына – нелепая мысль, но такое было у нее настроение, – отчасти потому, что ее не покидала идея найти новое место службы, она купила листок с объявлениями и по дороге мельком заглянула в него. Вдруг она невольно остановилась, наткнувшись взглядом на короткий абзац, объявление об официальной помолвке его преподобия Адама Малкольма. Значит, все верно, в конце концов, это обычный, совершенно заурядный жизненный эпизод, из-за которого лопнула сверкающая иллюзия мисс Хокинг. Люси сложила газету и вошла в квартиру.

– Ну как? – сразу спросила она у миссис Диккенс.

– Она захотела встать с постели, – тоном самозащиты сообщила миссис Диккенс, – несмотря на ваши слова. Но все время просидела в гостиной за книгами.

– Понятно, – сказала Люси.

Ее лаконичный ответ смутил прислугу, видимо намеревавшуюся в деталях обсудить с ней проблему.

Убрав свои вещи, Люси направилась в гостиную. Она вошла, и мисс Хокинг нетерпеливо вскинула на нее глаза. Женщина сидела за бюро, которое было завалено книгами, кроме того, они лежали вокруг на полу.

– Разве не видите, что я занята? – тотчас же воскликнула она.

У нее был вид прилежной ученицы, немного рассеянной, но увлеченной. Разговаривая, она нетерпеливо взбивала волосы.

Люси бросила взгляд на книги. К счастью, они были не на иврите, чего она опасалась, – какие-то забытые труды по ботанике, взятые с верхних полок.

– Почему вы меня беспокоите? – снова возмутилась Пинки. – Разве не видите, что я пытаюсь познать самое себя?

– Мне казалось, вы обещали остаться в постели, – мягко проговорила Люси, проходя в комнату дальше.

– Не приближайтесь! – моментально вскрикнула Пинки. – Леди всегда держит определенную дистанцию. И пока еще не выяснилось, кто я. Для всего происходящего есть причина. Я ищу ее здесь.

Люси помедлила, устремив взгляд на это гладкое лихорадочно-отрешенное лицо.

– Не хотите пообедать? – медленно спросила она.

– Нет, не хочу, – с необычной убежденностью ответила Пинки. – Мне надо подумать о более важных вещах. Если я не выясню этого к завтрашнему посещению церкви, придется пойти на компромисс. И никаких обязательств! Мне придется надеть килт. Да, я не шучу. По крайней мере, он может пригодиться.

– Понятно, – сказала Люси.

Повернувшись, она медленно вышла из комнаты и плотно притворила за собой дверь. Наконец все стало ясно с убийственной отчетливостью. Люси поняла, что имеет дело с совершенно безумной женщиной, и сильно встревожилась. Что делать? За обедом, не чувствуя вкуса еды, она в задумчивости размышляла, какой шаг предпринять. Мучительно и непостижимо было думать, что Пинки, которая много лет лелеяла свою глупую иллюзию, как ребенок игрушку, утратила ее – и вместе с ней все, что было разумного в ее жизни.

Как ни странно, именно эта любовная фантазия удерживала рассудок Пинки на грани помешательства, но когда ее воздушный замок стал рушиться, она пыталась подпереть его другими иллюзиями, которые уводили ее далеко за пределы здравого смысла. Теперь она, спотыкаясь, бродила, как большое заблудившееся животное, по лабиринту сексуальных желаний.

Пообедав, Люси отодвинула стул и резко встала из-за стола. Чем больше она думала об этом, тем больше раздражалась. Она стала смотреть в окно. И снова ее настроение неожиданно изменилось, и она с горячностью подумала: «Пинки должна… да, должна вернуться к нормальной жизни. Это расстройство ненадолго, душевное равновесие восстановится. В свое время я выведу ее из этого состояния». Люси уговаривала себя, что справится, стоит только захотеть. Более того, обращение за помощью казалось ей равносильно предательству – ведь о болезни компаньонки узнают посторонние люди. С неожиданной решимостью она сказала себе, что еще подождет. Да, подождет, по крайней мере до вечера. Днем она оставит Пинки одну – уединение и покой могут упростить решение этой головоломки.

Когда со стола было убрано, Люси взяла газеты и вечное перо, чтобы ответить на объявления, которые отметила в поезде на обратном пути. Ей всегда требовалось время, чтобы сочинить текст, и сегодня она писала медленнее обычного, тщательно взвешивая каждое слово и выбирая фразы, наиболее точно выражающие ее пригодность для каждого вида деятельности. В каждое письмо Люси вкладывала всю свою энергию, но все же порой ее внимание рассеивалось, и с замершим в руке пером она прислушивалась к звукам, доносившимся из гостиной. Один раз ей показалось, что открылась и захлопнулась дверь, но, кроме этого, она ничего подозрительного не услышала.

Написав письма, Люси запечатала их и наклеила марки, после чего выпрямилась и оценивающе взглянула на плоды своих трудов. Вид аккуратной маленькой стопки удовлетворил ее. Она сказала себе, что самое позднее ко вторнику получит ответы.

– Отправите эти письма, когда пойдете домой, миссис Диккенс? – спросила она у прислуги, когда та вошла в комнату.

– Да, мэм, – ответила миссис Диккенс. Весь день она ходила взад-вперед, в гостиную и обратно, нависая над столом и тайком бросая взгляды на склоненную фигуру Люси. Сейчас, воспользовавшись возможностью, она без обиняков спросила: – С вашего позволения, что вы собираетесь делать… с мисс Хокинг?

Люси подняла голову.

– Немного подождем, – стараясь выглядеть уверенной, произнесла она. – Я ожидаю, что этот… небольшой приступ пройдет.

– А вы не считаете, что надо известить ее друзей? – настаивала прислуга. – У нее где-то есть брат – когда я делала уборку, видела его письма, разбросанные на бюро. – Как бы оправдывая себя, она добавила: – Нельзя было их не заметить.

Люси неодобрительно взглянула на нее: Дик явно в очередной раз превысила круг своих обязанностей.

– Полагаю, вам следует предоставить это мне, – не допускающим возражения тоном отрезала она. – Я все сделаю как надо.

– Но вы не думаете… – начала миссис Диккенс, но смущенно умолкла, а потом робко сказала: – Я бы побоялась остаться с ней наедине ночью – с такой, какая она сейчас. Она меня жутко пугает. По правде сказать, ни за какие деньги не согласилась бы.

– Я не боюсь, миссис Диккенс, – отрывисто произнесла Люси. – Не сомневайтесь. – Она взяла письма и протянула их женщине. – Можете отправить их по дороге домой.

– Да, мэм, – пробормотала Дик и, вытерев большую красную ладонь о передник, скорее из вежливости, чем по необходимости, почтительно приняла письма. – Тогда доброй ночи, мэм. – Она помолчала. – Чай на подносе.

– Доброй ночи.

Миссис Диккенс вышла, и через несколько минут за ней закрылась входная дверь. При щелчке замка Люси поднялась. Она с удовлетворением отметила свою моральную победу над приходящей прислугой. В душе она не очень симпатизировала миссис Диккенс.

Она поспешила в кухню и приготовила чай. Ей казалось, она не приложила достаточно усилий, для того чтобы вывести мисс Хокинг из нынешнего ужасного состояния, и до известной степени упрекала себя в равнодушии. «Я вытащу ее из этого, – сказала она себе уже не первый раз, – да, мне надо ее встряхнуть».

В этом настроении она внесла в гостиную поднос. В конце концов, Пинки всегда была так добра к ней!

– Пора пить чай, – решительно проговорила Люси с порога, – и вы сейчас выпьете чая, нравится вам это или нет.

– Но мне нравится. Кто сказал, что я не люблю чай? – сразу воскликнула мисс Хокинг. – Чайным ароматом веет душистый ветерок!

Она забросила книги и теперь сидела, раскинувшись в большом кресле, с игривым видом раскрывая и закрывая зонтик, принесенный из передней.

– Тогда выпейте, – сказала Люси, поставив поднос на стол и разливая чай. Насколько хватило ее терпения, она не обращала внимания на зонтик, но наконец, протягивая Пинки чашку, вынуждена была попросить: – На время отложите это в сторону, ладно?

– Мне нравится это делать, – немедленно откликнулась та. – Вот почему я оставила книги. Пока не могу разобраться. Это занятие лучше. Оно меня расслабляет! – Пинки продолжала играть с зонтом, но через некоторое время, покосившись на чашку, которую Люси ей предлагала, вдруг отбросила от себя раскрытый зонтик, а затем столь же импульсивно схватила дымящуюся чашку и начала жадно пить. – Это замечательно! – через минуту воскликнула она. – Но я мечтаю спасти свою любовь – вот чего я хочу.

– Может быть, кекса? – твердо проговорила Люси.

– Кекс! Я не уверена насчет кекса. Он бывает чересчур сладким. Он относится к определенной категории.

– Он очень вкусный, – решительно сказала Люси. – Сегодня доставили свежий от Аллена. – «Аллен!» – вдруг ей вспомнился первый обед с мисс Хокинг, такой далекий, такой непохожий на нынешнюю пародию на трапезу. Глаза Люси заблестели, и в порыве чувств она нежно воскликнула: – Ну же, возьмите кусочек. – И она протянула Пинки тарелку. Ломтик кекса неожиданно превратился в символ: если его примут – победа, если отвергнут – поражение. – Давайте! – как ребенка, уговаривала она компаньонку. – Съешьте кусочек, чтобы порадовать меня, Пинки. Вы же знаете, как я вас люблю.

Но мисс Хокинг отмахнулась от тарелки.

– Значит, я привлекаю женщин так же, как и мужчин? – заявила она, скрещивая свои сильные ноги. – Похоже, дело в этом!

Люси с негодованием резко поставила тарелку.

– Дайте мне поспать в вашей ночной рубашке, – помпезно произнесла Пинки. – Тогда я буду знать наверняка.

– В последний раз, – сказала Люси, – прошу вас перестать говорить в подобном тоне.

Она умоляюще посмотрела на мисс Хокинг и наткнулась на ее бессмысленный взгляд.

– Я понимаю, что это сомнительно, но, если Бог сотворит чудо, со мной все будет хорошо. Есть один вопрос, ответ на который мне необходимо знать. Скажите честно. Если я выйду на улицу, сколько мне будут платить?

У Люси вырвался короткий отчаянный возглас – почти рыдание. Она уверилась, что ее попытки совершенно безнадежны. Пинки нужна посторонняя помощь.

– Не смейтесь! – вскричала мисс Хокинг совершенно другим тоном. – Не смейтесь, говорю вам! – сердито повторила она.

Наклонившись вперед, она вдруг несильно ударила Люси по щеке.

Несколько мгновений обе женщины не отрываясь смотрели друг на друга, потом мисс Хокинг разразилась визгливым саркастическим смехом.

– Вы, дурочка! – презрительно бросила она. – Разве не знаете, что я во всем лучше вас?

Краска все сильнее заливала лицо Люси. Она встала и, не говоря ни слова, взяла поднос и вышла из комнаты. В кухне Люси застыла, глядя перед собой невидящим взором. Чтобы это безмозглое создание, эта женщина, для которой она, Люси, делала все возможное, посмела ударить ее! Это было последней каплей. Теперь действительно пора что-то предпринять. Еще мгновение она стояла с пылающими щеками, потом, приняв решение, кинулась в свою спальню и быстро надела пальто и шляпу.

– Куда вы? – прокричала мисс Хокинг из гостиной. – Что вы делаете?

Люси не ответила.

– Идите сюда! – вновь завопила компаньонка. Она мерила комнату широкими шагами и казалась встревоженной и возбужденной. – Хочу, чтобы вы немедленно пришли.

Люси сжала губы и быстро прошла по коридору к входной двери.

– Вы мне нужны! Нужны! – вновь послышался нервный голос, и в следующий момент в другом конце коридора появилась сама мисс Хокинг, заполнив своим крупным телом дверной проем. – Как вы смеете не откликаться, когда я вас зову!

– Мне надо уйти, – коротко сказала Люси. – Скоро вернусь.

И, не дожидаясь ответа Пинки, Люси вынула ключ из замка и вышла. В сердцах с силой захлопнув дверь, она несколько мгновений постояла в раздумье, потом быстро зашагала прочь.

На улице опускалась темнота, сильный ветер раскачивал деревья, придавая им фантастические очертания. Люси поспешно шла по дороге, не обращая внимания на шум и стон ветвей и наклонив голову против ветра. Его сопротивление лишь обостряло ее решимость.

Через пять минут она добралась до ворот дома доктора Хадсона – он жил ближе всего к Виктория-кресент. Люси почти бегом пронеслась по короткой подъездной аллее, посыпанной гравием, и, дергая за ручку звонка, с ужасом подумала о том, что может делать в ее отсутствие мисс Хокинг. Сердце предчувствовало беду…

Ее нетерпение усилилось, она очень злилась на себя: зачем было столько тянуть с этим делом? Дверь открыла прислуга, и Люси потребовала, чтобы ее немедленно провели к доктору. Он, правда, был занят консультацией, но по ее просьбе прервал беседу и сразу вышел в приемную.

Люси знала Хадсона – однажды она вызывала его к Питеру. Это был худощавый мужчина средних лет, со сдержанными и изысканными манерами. Внешность его также была изысканной – небольшая остроконечная бородка серо-стального цвета напомажена, на изящных ногах сверкают лакированные ботинки, довольно длинные волосы уложены блестящими локонами, безупречная сорочка сияет белизной. От него исходила неуловимая утонченность. Проскользнув в комнату, он направился прямо к Люси. Она не стала тратить лишних слов и, взглянув на него, сказала:

– Меня беспокоит состояние мисс Хокинг – леди, в квартире которой я живу. Прошу вас прийти и осмотреть ее. Она кажется странной.

– Странной! – как-то по-особому взглянув на Люси, повторил он. – Я ее знаю – разве не была она всегда странной? Уж вам-то это известно. Вы ведь уже несколько лет живете вместе?

Ее обветренные щеки легко вспыхнули. Она различила в его взгляде колкий вопрос. Поскольку последние пять лет Люси провела в обществе мисс Хокинг, на нее окольным путем пало дикое подозрение. Люди, как всегда, были несправедливы.

– В ней не было ничего, кроме некоторой оригинальности, – принимая вызов, ответила Люси. – Но сейчас… все по-другому.

– Что – по-другому?

Она описала доктору самые неприятные моменты последних дней. Пока она говорила, его взгляд блуждал по комнате. Люси не вполне понимала причину этого, но ясно чувствовала недружелюбие.

– Никогда не знаешь, чего ждать от таких людей, – вздохнул он наконец, – и из того, что вы мне рассказали, следует, что ее так называемая оригинальность могла превратиться во что-то, весьма напоминающее…

Хадсон многозначительно помолчал.

– Что? – напряженно глядя на него, воскликнула Люси.

– Манию, – сдержанно ответил он, словно упрекая ее в чем-то, – острую фазу мании.

Хотя, по сути дела, Люси и раньше догадывалась о том, что происходит с Пинки, ее поразили слова врача и его холодный тон. Несколько лет прожила она с женщиной, находящейся на грани безумия! Было такое ощущение, что Хадсон в чем-то подозревает Люси, и это вызывало у нее недоумение.

– Так вы придете? – с тревогой спросила она.

– Приду, – кратко ответил он. – Подождите, пока я закончу с другим пациентом, и мы пойдем вместе.

– О нет, нет! – сложив ладони вместе, воскликнула она. – Я боюсь за нее. Не могу больше оставлять ее одну.

– Советую вам дождаться меня, – сдержанно возразил доктор. – Всякое может случиться.

– Я пойду сейчас, – поспешно проговорила она. – Приходите как только сможете.

Выражение его лица не изменилось.

– Как вам будет угодно, – невозмутимо заметил он.

Она вышла из дома в холодную ветреную тьму и стала торопливо спускаться с холма. Если прежде ее одолевали какие-то сомнения, то встреча с Хадсоном полностью их рассеяла. Разве могла она ждать теперь, когда полностью осознала серьезность положения! Ее память воскресила ту доброту, с которой относилась к ней Пинки, и в порыве чувств, на миг позабыв о недавней пощечине, она исполнилась состраданием к несчастной женщине.

Люси взбежала по ступеням и, задыхаясь, отперла дверь и вошла в квартиру. Тут же остановилась, все еще тяжело дыша. Передняя была совершенно темной. Люси не могла ничего различить, но из темноты доносилось странное шуршание, от которого ей стало не по себе, – словно кто-то рвал бумагу.

– Где вы? – позвала она, чувствуя, как в висках стучит кровь.

Ответа не последовало, только из гостиной постоянно доносился звук неспешно раздираемой бумаги. Люси в панике вбежала в комнату. Увидев мисс Хокинг, она резко остановилась. Пинки стояла у стола. В сумеречном свете ее крупная фигура казалась еще больше. Она наклонилась, опустив массивные плечи и голову, с мстительной злобой непрестанно двигая руками и разрывая на клочки газеты, которые Люси оставила на столе.

– Пинки! – задыхаясь, пробормотала Люси. – Что вы делаете?

Женщина взглянула на нее.

– Где вы были? – рассерженно спросила она.

Голос не был спокойным, как прежде. Он звучал резко, с угрюмой враждебностью.

– Я всего лишь отлучилась на минутку, – учащенно дыша, сказала Люси.

– Вы это уже говорили! – взорвалась мисс Хокинг, искривив губы в злобной усмешке. – Но я знаю, где вы были. Орудовали… за моей спиной, как обычно. – Она тяжело молчала некоторое время и внезапно, взмахнув обрывками газеты, громко выкрикнула: – Это ваше?

– Да, – выдохнула Люси, – это моя газета… но не надо так. Вы меня пугаете. Дайте… дайте я зажгу газ.

Она вдруг застыла от ужаса, прикованная к месту диким взглядом Пинки. Тучей вырисовываясь в сгущающейся тьме, эта огромная бесформенная тень заключала в себе неописуемую угрозу.

– Я ничего не сделала… правда, не сделала, Пинки, – пробормотала Люси с запинкой.

– Сделала! – осуждающе завопила мисс Хокинг. Она была в исступлении. – Вот доказательство! Я увидела в вашей газете заметку о нем. Увидела ее, когда вас не было. И прочитала, говорю вам – сама прочитала!

Да, ей попалось на глаза это фатальное объявление, и ее выводы были безумными. Исходя из своей дикой логики, она свалила вину за случившееся на Люси.

– Вы против меня! – кричала Пинки оглушительным злобным голосом. – Все это сделали вы! Всё! Вы ненавидите меня, а я ненавижу вас!

Продолжая сверлить Люси тяжелым мрачным взглядом, сумасшедшая начала медленно наступать на нее, двигаясь вдоль края стола.

– Не надо, Пинки! Не смотрите на меня так! – отшатнувшись к стене, выкрикнула Люси.

– Буду! Буду! – гремела мисс Хокинг.

Наконец она нашла выход своей сдерживаемой страсти, отыскала объект приложения этой безмерной энергии. Пинки принялась в исступлении срывать с себя одежду, отбрасывая ее назад дикими взмахами рук. Ее лицо смутно белело в темноте, осененное спутанными волосами, искаженное безумной яростью. Люси пришла в неописуемый ужас.

– Ради бога, Пинки! – задыхаясь, умоляла она. – Я ни в чем не виновата! Не делайте этого!

Но сумасшедшая будто не слышала ее слов. Она сорвала с себя остатки одежды, и ее большое белое тело, устрашающее, как призрак, стало надвигаться на Люси.

Пинки приблизилась к ней в этой непотребной наготе и в неистовом порыве сдавила свои твердые груди.

– Это ты виновата! – взвизгнула она. – Ты разрушила мою жизнь!

– Оставьте меня в покое, – протестовала Люси, пытаясь боком проскользнуть к двери.

– Ты попалась! – бешено прокричала Пинки. – Вот ты и попалась!

И бросилась вперед.

Люси пронзительно закричала, когда две мощные руки, протянувшиеся из темноты, схватили ее за горло. Твердые как сталь большие пальцы впились в ее мягкую шею, сомкнулись, будто тиски. Люси сопротивлялась, отчаянно боролась, пытаясь освободиться. Она снова закричала – или попыталась закричать. Получилось или нет, она не знала. Две эти руки душили ее. Она в отчаянии набросилась на голое тело, которое навалилось на нее, с радостью воспринимая ее усилия освободиться. Люси лягалась, крутила головой и вонзала свои острые зубы в эти дьявольски сильные руки, сжимавшие ее горло. Но они не ослабляли хватку. Это мягкое теплое тело пылко прижималось к ней. Она снова попыталась закричать, но издала какой-то слабый звук. Она была в агонии – ее тело скорчилось, потом начало постепенно обмякать. Голова поникла, затем медленно откинулась. Начали лопаться сосуды в глазах, темнота пропала, уступив место красной плавающей дымке, сквозь которую просвечивали ускользающие огоньки. В ужасе она подумала о Питере. Она умирает – что он станет без нее делать? Ее посиневшие губы раскрылись, она попыталась что-то прошептать. Потом вдруг в уши ей ворвался какой-то рев и как будто град ударов. Она безвольно упала назад, и ее поглотила кромешная тьма.

Что происходило в этой тьме, она не знала, но смутно сквозь черноту различала мелькание огней, крики, мечущиеся силуэты. Потом наступила тишина.

Люси очнулась на диване. В ноздри бил резкий запах нашатырного спирта. Квартира казалась ярко освещенной, слышались чьи-то шаги. Здесь был Хадсон, который склонялся над ней, и, как ни странно, мужчина в форме – полицейский. Из соседней комнаты – а может быть, откуда-то издалека – доносился высокий непрекращающийся пронзительный крик, словно выло обезумевшее раненое животное. Это был голос Пинки.

– Так-то лучше, – услышала Люси слова Хадсона. – Не говорил я вам разве, чтобы вы не спешили домой?

Почему этот полицейский с тревогой смотрит на нее? Что он здесь делает? Она силилась улыбнуться ему, кивнуть головой, но внезапная острая боль опалила ей горло. И она снова потеряла сознание.

Глава 12

Только через четыре дня она с трудом встала с постели. Хадсон говорил о неделе, но у нее было собственное мнение о порядке вещей. Итак, во второй половине четвертого дня, отпустив миссис Диккенс, Люси присела на кровати и сделала решительную попытку подняться. Но едва ее ступни коснулись пола, она вздрогнула от резкой боли, с трудом подавив крик. При малейшем движении от шеи по всему позвоночнику разливалась мучительная боль. Ей пришлось ступать очень осторожно, держа голову совершенно неподвижно, и даже сохранять на лице бесстрастное выражение, чтобы избежать приступов этой внезапной боли. Но она не сдавалась.

Опираясь на мебель, Люси прошлась по комнате и взглянула на свое отражение в зеркале. Она была бледна, а на белой коже шеи, как крылья огромной бабочки, вспухли два больших пурпурных рубца. Несколько мгновений она с любопытством разглядывала их, потом с дрожью отвернулась. С той же осторожностью она надела халат и медленно заковыляла в коридор. Она чувствовала ужасную слабость, но ее снедало желание действовать. Ей надоело лежать в постели.

Интуитивно – на этот раз давало о себе знать воспоминание о боли! – она избегала гостиной и, войдя в кухню, тихонько уселась у окна. Перед ней, как прежде, расстилалась сияющая панорама неба и моря, которой она часто любовалась из собственного дома. На протяжении трех дней после первых часов полубессознательного состояния Люси упорно смотрела на стену напротив, и обои неизменно зеленого цвета пятном расплывались перед ее глазами, поэтому теперь, когда она была так слаба, прелестный знакомый вид навеял на нее острую грусть. Повсюду царила тишина; во всей квартире не было слышно ни звука. Мисс Хокинг здесь больше не жила. Ее отправили в сумасшедший дом. Как странно было об этом думать – ее увезли в закрытом кебе в Блэндфордскую психиатрическую клинику, что находилась в предместье Глазго. Люси часто видела из поезда это благородное здание из серого камня, украшенное башенками наподобие замка, – оно возвышалось на холме посреди красивого парка. Все же кто мог подумать, что Пинки… Оглядываясь назад, Люси бесстрастно рассматривала всю эту катастрофу, как посетительница музея, отстраненно изучающая детали картины. Все произошло так быстро… Сначала Люси сквозь полузабытье смутно слышала жуткие вопли мисс Хокинг, когда ту схватили; потом очнулась; позднее ее донимал расспросами Хадсон, который в итоге вызвал телеграммой брата мисс Хокинг. Это был высокий темноволосый нескладный мужчина с встревоженным лицом и проницательными глазами. Его шею охватывал высокий белый воротничок. Почему-то в сознание Люси, чрезмерно возбужденное в тот момент, врезался этот жесткий воротничок без уголков, как у священника. Но хотя без этого воротничка трудно было представить брата Пинки, тот не принадлежал к служителям церкви. Он был барристером, многообещающим адвокатом, как объяснил ей Хадсон, и ревниво оберегал свою репутацию.

– Мы всегда этого опасались. – Брат Пинки повторил эту фразу. У него было четкое английское произношение. – Мы страшились этого. – Он страшился также потерять практику. – Этот случай не должен стать достоянием гласности, – с беспокойством и настойчивостью повторил он не один, а все двадцать раз. – Для человека моей профессии огласка будет иметь роковые последствия.

«Мудрое рассуждение в своем роде, – подумала Люси, – никто не захочет доверять юристу, у которого помешалась сестра».

Итак, эту сестру признали душевнобольной – как они назвали заболевание? Обострение мании! Да, так это называется, и прогноз, по словам Хадсона, без сомнения, неутешительный. Более пяти лет жила Люси с женщиной, которую считала безрассудной, а та оказалась сумасшедшей – причем неизлечимо! Мысль об этом ужасала Люси, делала эти годы вроде бы обычной жизни исключительными. Как ни странно, она ничего не вспоминала об оригинальности мисс Хокинг, не выражала недовольства тем кошмарным беспричинным нападением. Она думала о том, что видела от этой женщины только доброту. «Да, она была доброй», – говорила себе Люси, и глаза ее увлажнялись.

А теперь ей предстояло в течение месяца съехать с квартиры. Потом будет вывезена мебель – продана или сдана на хранение, этого Люси не знала. Все было организовано братом Пинки, барристером. Он был очень предупредителен, но смотрел на нее тем же странным взглядом, что и Хадсон. Она точно знала, что одна не сможет оплачивать расходы за квартиру.

Внезапно ее мысли вернулись к собственным затруднениям, отчего взгляд ее потерял свое очарование и стал жестким. Положение и в самом деле оставляло желать лучшего. Имущества у нее было совсем мало – платяной шкаф, кресло-качалка, картина. А кроме того, несколько хороших нарядов – как она жалела теперь, что по наущению Пинки потратила на них много денег! – и двадцать фунтов сбережений. И наконец, у Люси был ее сын, дорогой сынок, чье лицо возникло перед ней в тот тягостный момент, который она сочла последним в жизни. Питера она расценивала не как финансовое обязательство, но как главную статью актива в балансе жизни. Ах да, у нее же есть родственники! Люси отмахнулась от этой запоздалой мысли. Нет, никогда после всех этих лет не станет она унижаться, обращаясь к ним с просьбой. Роль робкой просительницы не для нее. Она изменилась, потеряла присущую ей когда-то мягкость. Но все же если она не встряхнется, то к концу месяца останется без работы и без жилья.

Люси беспокойно задвигалась, и ее опалила боль. Раздосадованная собственной слабостью, она умышленно резко повернула голову, мужественно встречая боль, которая вскоре утихла и перешла в онемелость. Да, таков был ее подход к жизни.

И однако же она сердилась на свое вынужденное бездействие, огорчаясь из-за потери этих нескольких дней и понимая, что до понедельника не сможет ничего предпринять. Ее не беспокоило то, что она не ходит в контору – ей заплатят, и это ее устраивало, в душе она уже распрощалась с фирмой Леннокса. Но нужно поскорее поправиться – это самое главное.

Она поднялась на ноги. Было четыре часа, но чая не хотелось. Люси знала, что когда у нее появляется отвращение к чаю, значит она нездорова. Налив немного молока в кастрюльку, она подогрела его на газовой горелке. Потом медленно выпила молоко, но, почувствовав слабость, вернулась в постель. Так она лежала, планируя будущее, размышляя, пока наконец тихий дом не окутала темнота и вместе с ней не снизошел сон.

Только в понедельник Люси смогла выйти на улицу, но шла в контору нетвердой походкой и у нее немного кружилась голова. В конторе Люси очень сдержанно упомянула о несчастном случае – так коллеги окрестили его, и она не возражала. Она не размякла от их сочувствия. Даже когда Дугал заметил: «Вы неважно выглядите, миссис Мур», – она просто кивнула.

А ведь Дугал был ее любимцем. Хотя голова у нее гудела, она пошла на свой обычный обход. Разумеется, не нынешний пост заставил ее сделать это, а желание обрести новый. Она говорила себе, что ситуация у нее нешуточная, да так оно и было.

Тем не менее она не осознавала всей сложности своей задачи или, по крайней мере, не допускала мысли об этой сложности. В этот период их округ испытывал упадок, погрязнув в трясине застоя в торговле – затянувшегося последствия Англо-бурской войны. Повсюду преобладала стратегия осторожного пессимизма. Большинство верфей работало неполный день, крупнейшие сталелитейные заводы в Уинтоне закрыли две домны, и в знак солидарности не работали многие шахты или работали лишь в одну смену. Это были масштабные события, но они неизбежно влияли на менее значительные. У мелких торговцев вытягивались лица и сокращались кредиты. Даже делая последние обходы в фирме Леннокса, Люси заметила уменьшение числа заказов. Всех одолевало мрачное предчувствие предстоящих трудных времен. В шахтерских поселках горняки, сидя на корточках у стен своих жилищ и словно подпирая их, провожали Люси унылыми взглядами. В городках Клайдсайда толпы безработных вяло собирались у пабов. Стук молотков – пульс индустрии округа – утратил свою живость и теперь раздавался слабо и прерывисто. Люси интуитивно чувствовала эти приметы несчастья. Люди, бойко обещавшие сообщить ей, «если что-то узнают», теперь, когда она осмеливалась напомнить им об обещаниях, намекали, что для поиска работы время нынче неподходящее.

Более того, не пришло еще то время, когда женщины стали свободно допускаться в бизнес. К тому же Люси не обладала навыками, необходимыми в этой неравной борьбе. Она не получила ни единого ответа на письма, которые самонадеянно отправила. Бывали моменты, когда она с тупым изумлением спрашивала себя: почему никто не отвечает на ее заявления о приеме на работу? Неужели эти люди не понимают, чего лишаются? Чтобы ее, Люси Мур, такую энергичную, компетентную, готовую служить делу, так несправедливо игнорировали! Она не могла этого уразуметь.

Но все же, зная себе цену, она стояла на своем. Вопреки всему, несмотря ни на что, она получит прекрасную работу! Каждый день она покупала две газеты (один из номеров едва не стал роковым!), каждое утро подходила к киоску с новой надеждой, одно за другим изучая объявления, отмечая пером малейшую возможность.

Она писала свои заявления с каким-то ослиным упрямством, заставляя себя быть оптимистичной. Покупала лучшую почтовую бумагу, тратила немалые деньги на почтовые марки. Претендовала на место сестры-хозяйки в сиротском приюте, секретаря в Лондоне, управляющей прачечной, хотя все это было для нее невозможно… Наконец, отчаявшись, она написала объявление, предлагая свои услуги в любой должности с умеренным жалованьем.

Дни шли, но ничего не происходило. Она еще до конца не оправилась от травмы. Хадсон смутно поговаривал об отпуске, но она отмела эту идею как неосуществимую, хотя ее напускная бодрость быстро истощалась. Бывали моменты, когда она ловила себя на том, что тревожным взглядом смотрит в пустоту. Иногда она просыпалась по ночам, думая о том, что с ней станет. А Питер! Разумеется, он был ее основной заботой. По-прежнему не зная об изменившихся обстоятельствах, он продолжал писать ей одинаково оптимистичные письма, в одном письме требуя новую авторучку, в другом рассуждая о перспективах своей карьеры. Каждое письмо было для Люси величайшим стимулом, счастливейшим мотивом, толкавшим ее вперед, к успеху. Она должна его достигнуть и сделает это ради сына. Но пока ее преследовали неудачи.

С чувством горького отчаяния пришла она в контору на Сэдлригс в субботу, свой последний день на службе. Уныло села за стол и принялась делать записи – больше ей не придется заполнять книгу счетов в этой серой закопченной берлоге… И все же Люси с болью оглядывала эту серость, сожалея о расставании со знакомой копотью. Она успела хорошо узнать это место. Здесь работал Фрэнк, здесь она получала средства к существованию, здесь осталась часть ее жизни…

Наконец она подняла глаза и увидела Леннокса, который смотрел на нее. Неловко откашлявшись, он сразу отвел глаза. Но в следующий момент подошел к ее столу. Они были одни в конторе.

– Вы нашли какую-нибудь работу? – спросил он с той же неловкостью, и она заметила в его лице то удивительное участие, которое в последние дни проявлялось все отчетливее.

На миг воцарилась тишина, потом она уверенно взглянула на него.

– Да, – солгала она, пораженная сочувственным выражением его глаз. – Вчера договорилась.

Его лицо слегка прояснилось.

– Правда? Тогда отлично. – Глаза его посветлели, и он довольно хохотнул. – Я уже начал за вас беспокоиться. В последние дни вы выглядели совсем больной. Удивительное дело, но меня это сильно расстроило.

– У меня все в порядке, – спокойно ответила она. – Я сильна и здорова.

– Знаю, – поспешно сказал он. – У вас прыти, как у молодого пони. Я всегда это знал. Просто в последнее время вы кажетесь подавленной. Не хочу думать, что в этом виноват я.

Он умолк, робко поглаживая опрятную бородку, словно с трудом понимал, зачем это говорит. Будучи человеком необычным, он давно питал к Люси тайное расположение, но эту симпатию заглушила страсть к бизнесу, вытеснила природная практичность, и за много лет она почти угасла и никто о ней не узнал. А теперь Леннокс по собственной воле порвал с бизнесом… Он чувствовал себя немного потерянным, поскольку не обрел пока почву под ногами в этом новом для него, нематериальном мире. В тот момент, оглядывая ладную небольшую фигурку Люси, он вдруг вспомнил о том тихом полудне, когда невольно обнял ее за талию. Какой тонкой и в то же время мягкой показалась ему эта талия! Непроизвольно краска залила его желтоватое самоуверенное лицо. По природе он был холостяком – разумеется, он это осознавал, – но ему сравнялось всего пятьдесят семь и, по собственным словам, он был «шустрый, как воробей».

– Я был настолько занят подписанием соглашения, что другие вещи выскочили у меня из головы, – наконец невнятно и с необычной для себя робостью проговорил он.

– Несомненно, – с напускной живостью откликнулась она.

Она не понимала, к чему он клонит. Первое потрясение после увольнения прошло, и чувство обиды ослабло. Она даже в какой-то степени поняла его точку зрения.

– Я очень рад, – вздернув бороду, продолжил он. – В самом деле, рад, что вы устроились на работу. – Искоса взглянув на нее, он добавил: – Что за работа?

– Преподавание, – наугад ответила она, и это прозвучало немного нелепо. – Превосходная работа.

– Ясно, – как-то невнятно откликнулся он и затем повторил: – Ясно.

Несколько мгновений он неуверенно смотрел на нее, потом отошел к окну и задумался, вертя в руках карандаш.

Она уставилась на его квадратную спину, обтянутую неизменной грубой тканью. Зачем она ему солгала? Это так на нее не похоже. Она не могла этого объяснить, но с болезненной отчетливостью понимала, что должна любой ценой избежать последнего выражения его сочувствия. Если он скажет: «Мне жаль… очень жаль, что вы не нашли работу!» – ее измученное сердце не выдержит. Она вынесла бы что угодно, лишь бы не выставлять напоказ свои невзгоды.

Склонившись над книгой счетов, Люси не глядя поняла, что Леннокс отвернулся от окна, будто намереваясь заговорить. Но в этот момент резко распахнулась входная дверь, и в контору вошли Эндрюс с Дугалом. Леннокс сразу принял отсутствующий вид и, засунув руки в карманы, вполголоса засвистел. Люси кожей чувствовала на себе взгляды сослуживцев. Оба нашли себе надежное место – Дугал устроился в фирму «Хагельманс», Эндрюс предвкушал приятное существование в небольшой газете, а также в кондитерской в районе Горбалс, которую он приобрел, взяв у жены «чуточку денег». Да, у них все в порядке, а у нее все… все не так! Лгунья, притворщица, дура! Что ж, пускай, ей наплевать. Она будет высоко держать голову и заставит себя улыбаться.

Закончив записи, она захлопнула книгу, отложила карандаш и взглянула на часы. В этот момент пробило час дня, удар прозвучал медленно и зловеще.

– Ну что ж! – бодро воскликнула она – или ей так показалось. – «Ленноксу» конец!

Ее замечание приветствовали с подобающей торжественностью. Важное событие! Все пожали друг другу руки. Леннокс раздал конверты с жалованьем.

– Надеюсь, мы еще встретимся, миссис Мур, – вполне искренне произнес Дугал.

Теперь он был на голову выше ее – хорошо одетый, опрятный и деловой. Даже уши у него не так сильно оттопыривались, как раньше. Невероятно, что сделало с ним время! Но что же время сделало с ней?

– Мы где-нибудь встретимся, Дугал, – оживленно отозвалась она. – Наверняка.

– Надеюсь на это, в самом деле, – серьезно кивнул он.

– И меня не забывайте навещать! – на миг стряхнув свою меланхолию, воскликнул Эндрюс. – Если будете проходить мимо, загляните, – и, не забывая о том, что дружба дружбой, а служба прежде всего, добавил: – Мы продаем все газеты.

– Рад слышать, что вы устроились, – доверительно, но все так же робко и неуверенно вполголоса сказал Леннокс, удерживая ее руку в своей чуть дольше, чем следовало. – Как-нибудь на днях зайду к вам на чашечку чая.

Чай! Возможно ли, что он когда-нибудь придет к ней на чай?

Надев пальто и шляпу, Люси в последний раз огляделась вокруг, затем в дверях коротко кивнула и одарила всех улыбкой.

– Тогда до свидания! – бойко воскликнула она. – И удачи вам.

Продолжая улыбаться, она повернулась и спустилась по лестнице. Но на улице улыбка пропала. Когда Люси шла к станции и садилась в вагон, у нее дрожали губы. В пустом купе она застывшим взглядом уставилась на диванные подушки напротив, потом вдруг уронила лицо в ладони и разразилась потоком тихих слез.

Глава 13

Эти невольные слезы вовсе не были символом ее поражения. Выплакавшись, Люси, разумеется, почувствовала себя лучше. Она вдруг поняла, едва ли не с улыбкой, что ни прекращение ее службы, ни вынужденный отъезд из квартиры не означают наступление Всемирного потопа. В ее душе светилась неугасимая надежда.

Она найдет другую работу. Не обремененная никакими обязательствами, она сумеет получить ее. Сама! Естественно, ей к тому же нужно было подыскать временное пристанище, недорогую комнату. Люси сразу решила, что не станет снимать жилье в Ардфиллане. Хотя в городке ее мало знали, она старалась утаить от света неожиданные перемены в судьбе и положении, не желая обнародовать свои нынешние обстоятельства. Ей хотелось совершенно исчезнуть, начать с нуля. Для нее было очень важно оказаться в гуще событий, чтобы повысить свои шансы и ухватиться за любой, пусть малейший из них. Более того, она знала, что в большом городе легче найти дешевое жилье.

Итак, она заранее обдумала следующий шаг. Ее живой ум находился в активном поиске, но никогда, ни разу ей не пришла в голову мысль попросить помощи у родственников. Это был крайний вариант. Она ни перед кем не станет унижаться. Джо, безусловно, перешел все границы приличий, судорожный интерес Эдварда просто раздражал ее, а что касается Ричарда, родного брата, то, по ее собственным словам, она скорей умерла бы, чем попросила у него хоть пенни.

Ее сбережения были смехотворно скудными – несколько фунтов. Но, вопреки этому, она вновь обрела неиссякаемую силу духа и твердую решимость. Итак, Люси начала активную кампанию. Газет она больше не покупала, но читальный зал публичной библиотеки стал ее излюбленным местом. Снова она с пристальным, почти болезненным вниманием изучала колонки объявлений. В понедельник написала двадцать писем с заявлениями о приеме на работу. Во вторник поехала в Глазго, чтобы собрать скрупулезные сведения о каждой фирме, хотя бы отдаленно связанной с ее предыдущим бизнесом. В среду обнаружила объявление о вакансии коммивояжера на небольшой прядильной фабрике в Рейсли и немедленно отправилась туда. Городок не входил в зону ее проездного, и, чтобы уменьшить расходы, она поехала на поезде для рабочих, с отвращением косясь на неумеренно курящих и плюющихся поденщиков, сидящих рядом на лавке. Однако за час до ее приезда должность заняли. «Неужели мне так и не повезет? – с горечью думала она. – Неужели мои дела никогда не устроятся?» Домой Люси приехала в холодном озлоблении.

Четверг она провела за написанием писем в квартире. Пришли несколько человек, чтобы к понедельнику подготовить мебель мисс Хокинг для отправки. Люси вынула из шкафа и упаковала часть своих вещей.

Помимо воли она вновь начала падать духом, ибо ситуация становилась безнадежной. Четыре долгих дня усилий, и никакого успеха. Никакого.

Она беспокойно бродила по квартире. Села, притронулась к фортепиано, потом снова встала. Ее охватило странное смятение, вызванное, как она думала, неотвратимостью отъезда. Она взяла книгу, но постоянно прислушивалась, не стучит ли почтальон, и никак не могла сосредоточиться на чтении. Неужели опять не принесут ни одного письма? Услышав шаги почтальона, проходящего мимо ее двери, она пришла в отчаяние. Потом равнодушно отложила книгу и сразу пошла спать.

В пятницу она прямо сказала себе: «Если сегодня ничего не произойдет, завтра я должна заняться поисками комнаты». И в пятницу ничего не произошло.

Таким образом, на следующий день Люси отправилась в город на поиски жилья. Это был неприятный для нее шаг, который она откладывала до последнего момента – любые временные меры вызывали у нее чувство неудовлетворенности, – но тянуть больше было нельзя. Приняв эту горькую необходимость, она села на ранний поезд до Глазго.

Когда Люси, серьезная и напряженная, вышла из вокзала Куин-стрит и повернула к Юнити-стрит, ее кто-то толкнул. Отшатнувшись, она резко подняла голову и увидела перед собой улыбающееся лицо молодого Фрейма. Эта встреча странным образом напомнила ей о первом дне в конторе Леннокса, когда паренек, по обыкновению стремительно, побежал ее догонять и налетел на нее на лестнице.

Люси, не ожидавшая увидеть его здесь, невольно воскликнула:

– А-а, это ты!

– Я говорил вам, что мы встретимся. – Он улыбнулся еще шире. – Но это вышло скорее, чем я думал.

– Да, – довольно холодно сказала она. – Однако я не ожидала, что ты собьешь меня с ног.

– Извините, – поспешно произнес он, и его улыбка погасла. – Я очень торопился.

Он умолк, смущенный ее крайней сдержанностью. По тротуару мимо них текли встречные потоки пешеходов.

– Я навещал свою тетю, – объяснил Дугал, явно испытывая все большую неловкость. – Она работает кассиром в фирме «Хендерсон энд Шоу». Знаете, там занимаются недвижимостью.

Люси растянула губы в улыбке, но лицо ее оставалось неприветливым. Она думала, как избавиться от Фрейма, всем своим видом показывая, что сейчас она менее всего расположена вести этот простодушный разговор.

– Она меня доконала, – продолжал он, краснея от смущения. – Один из ее сборщиков уволился без предупреждения, и она из кожи вон лезет, чтобы немедленно найти надежного человека. Она хотела, чтобы я взялся за эту работу. Ни в коем случае! В понедельник я начинаю службу в «Хагельманс».

Вскинув голову, Люси уставилась на него. Ее серо-голубые глаза больше не излучали холодность, в них светился энтузиазм.

– Должность! – воскликнула она совершенно другим тоном. – Ты сказал, эту должность она предложила тебе?

– Всего двадцать пять шиллингов в неделю. Нужно целый день ходить и собирать арендную плату. Нет уж, спасибо, – презрительно бросил он. – Что это за работа! Я бы не согласился на такую.

– Ты не знаешь… – медленно начала Люси. – Не знаешь, нашли они кого-нибудь?

Он покачал головой:

– Полагаю, им надо подать объявление.

– Дугал, – с внезапной горячностью сказала она, – как ты думаешь, дадут они мне эту работу?

Он посмотрел на нее, открыв рот и выпучив глаза от удивления.

– Но вы же устроились на службу, – промямлил он. – Вы говорили об этом в конторе. Кроме того, вам такая работа не понравится.

– Понравится! – выдохнула она. Говорить о своих мнимых достижениях сейчас было бы неуместно. Она зачастила: – Послушай, Дугал, я хочу найти какую-нибудь работу. Не важно почему. Мне нужно куда-то устроиться. Если ты считаешь, что меня могут взять на это место, я ухватилась бы за него – да, ухватилась бы, будь у меня шанс.

Не переставая удивляться, он медленно ответил:

– У вас, конечно, будет шанс. Она, моя тетя, служит там кассиром уже много лет. Практически управляет фирмой. Она даст вам работу, в этом у меня нет ни малейшего сомнения.

Люси взирала на него сияющими глазами, не осознавая тонкой иронии ситуации, – бывший посыльный, на которого она когда-то смотрела с сомнением, предлагает ей помощь в получении новой должности. Не исключено, что он ее спаситель. Да, наконец у нее появился шанс – шанс получить работу, который несколько недель кряду ускользал от нее, шанс, который может моментально изменить всю ее жизнь!

– Расскажи мне, где это, – тут же попросила она. – Я сразу же отправлюсь туда.

– Имейте в виду, это немного, – поспешно отозвался он. – Всего двадцать пять шиллингов в неделю. Не думаю, что вас это устроит. И работа не из приятных. – Он помолчал, удивляясь ее горячности. – Но вы можете… согласиться на временную работу.

– Если я ее получу, она мне вполне подойдет. – Люси радостно рассмеялась, слегка задыхаясь от возбуждения. Подумать только – минуту назад она едва не осадила его. Потом добавила более доверительно: – Теперь скорее объясни мне, куда идти.

– Ну вот, – сочувственно улыбаясь, проговорил он, – в конце Дэвис-стрит увидите контору под вывеской «„Хендерсон энд Шоу“ – управление недвижимостью». Вы ее не пропустите. Спросите мисс Тинто и сошлитесь на меня. Извините, что не могу пойти с вами. Но никаких сложностей у вас не возникнет. Просто мне казалось, вас не заинтересует такого рода работа.

– Не беспокойся, – откликнулась она, одаривая его теплым взглядом. – Эта работа меня устраивает.

– Понимаю, – с сомнением произнес он.

Но было очевидно, что он не понимает. Когда она взяла его руку и быстро, с благодарностью потрясла, на лице его по-прежнему блуждала вопросительная улыбка.

– До свидания, – тепло произнесла она, – и тысяча благодарностей.

– Все в порядке, – смущенно ответил он. – Не за что. Мы… мы снова как-нибудь пересечемся.

Кивнув, она бросила на него последний быстрый взгляд, повернулась и зашагала прочь. Наконец ей улыбнулась удача, и она должна любой ценой извлечь из нее выгоду. Вспомнив о том случае с вакансией в Рейсли, которую заняли до ее приезда, Люси в спешке бросилась на Дэвис-стрит. Она даже не остановилась, чтобы сесть в трамвай: ей, в ее нынешнем настроении, казалось, что он ползет еле-еле. За несколько минут она прошла почти всю улицу и острым зрением издали различила надпись: «„Хендерсон энд Шоу“ – управление недвижимостью».

Люси остановилась перед входом и сразу поняла: учреждение солидное, с окнами на улицу. Витрина защищена проволочной сеткой, дверь из красного дерева, фурнитура из сверкающей латуни – что и говорить, контора не чета тем задним комнатенкам в Сэдлригс. Но это не испугало Люси. Вздернув подбородок, она поднялась на крыльцо, повернула ручку двери и вошла.

Она оказалась в просторной комнате с довольно высоким потолком, перед длинной сверкающей стойкой с ограждением из латуни. За стойкой стоял большой крепкий письменный стол, а за ним сидела крупная, дородная женщина. Другие предметы конторской мебели – два стола, стулья, огромный зеленоватый встроенный сейф – также помещались за стойкой, но письменный стол и та женщина были здесь главными, они приковывали к себе взор.

Долго переминалась Люси на плиточном полу, молча глядя поверх стойки с ограждением из латуни – этого металла тут хватало с избытком – на женщину, которая, не замечая чужого присутствия, писала что-то в огромном гроссбухе.

Чтобы привлечь ее внимание, Люси кашлянула, но эффекта это не произвело. Перо слабо скрипело, женщина перестала писать, с недовольным видом осмотрела кончик пера, брезгливо очистила его от невидимого волоска и снова принялась за работу.

– Прошу прощения, – подала голос Люси.

Женщина медленно повернула лоснящееся красноватое лицо. На ней были очки в золотой оправе, черное глухое платье, без украшений, не считая тонкой золотой цепочки. Потом молча слезла со своего высокого табурета и с уверенным видом подошла к стойке. При ближайшем рассмотрении женщина оказалась еще более массивной, ее высокая грудь была просто необъятной.

Глядя на Люси поверх этой горы, она проговорила неожиданно мягким голосом:

– Слушаю вас.

Почувствовав себя маленькой и незначительной рядом со столь внушительной фигурой, Люси тем не менее решительно вздернула подбородок и спросила:

– Мисс Тинто?

Женщина наклонила голову, легонько постукивая пером по стойке.

– Моя фамилия Мур, – быстро проговорила Люси. – Я пришла по поводу имеющейся у вас вакансии.

И, не дожидаясь ответа мисс Тинто, она стала торопливо излагать свою историю. Рассказ был долгим, и, вдруг остановившись, она почувствовала, что дрожит от нетерпения.

– Так-так, – проронила наконец мисс Тинто, разглядывая Люси сквозь очки в золотой оправе. Потом с неожиданной уверенностью произнесла: – Он хороший парень, мой племянник.

– Да, правда, – с жаром согласилась Люси.

– Однажды его оставили в трудном положении, – задумчиво сказала мисс Тинто, – но, должна заметить, он сумел достичь успеха.

Люси горячо поддержала этот краткий панегирик в адрес молодого Фрейма.

– Жаль, конечно, – осторожно добавила мисс Тинто, – но мне нужен мужчина.

Разумеется, мисс Тинто не вкладывала в эту фразу буквальный смысл! В свои пятьдесят пять мисс Тинто знала все, что следует знать о мужчинах, а также об их двуличности. Мисс Тинто была деловой женщиной, первооткрывателем своего времени – спокойной, способной, авторитетной. К тому же, будучи девственницей, она одним своим строгим видом могла погасить в любом мужчине нескромные желания. Все же, несмотря на всю свою сухость, мисс Тинто была дружелюбной – если считала дружелюбие заслуженным. И теперь, еще раз оглядев фигуру Люси, выражавшую целеустремленность, она пояснила:

– Нам приходится собирать арендную плату в некоторых занятных местах.

– Это меня не смущает, – поспешно заверила Люси. – Я шесть лет занималась мужской работой.

– Вы вряд ли справитесь, – задумчиво произнесла мисс Тинто. – Вы такая миниатюрная.

– Но я очень выносливая, – ответила Люси. – Просто испытайте меня и увидите.

Невероятно, но на лоснящемся лице мисс Тинто расцвела тихая улыбка.

– А высоко вы себя цените, – с ироничной любезностью заметила она.

Она дотронулась пером до волос мышиного цвета, ее черты разгладились и вновь обрели бесстрастность.

– Понадобятся весьма надежные рекомендации, – чуть погодя добавила она. – Вы же понимаете, что наши сборщики имеют дело с деньгами…

– Я могу дать вам рекомендации, – с жаром перебила Люси. И сразу, ничуть не усомнившись, назвала имена Леннокса, Эдварда и Ричарда.

Эффект был поразительным.

– Ваш брат! – сразу заинтересовавшись, с придыханием воскликнула мисс Тинто. Она смотрела на Люси другими глазами. – Значит, вы сестра мистера Мюррея. – Она помолчала. – Он весьма уважаемый человек, знаю. Я сама живу в Рэлстоне.

Воцарилась выразительная пауза. Затем мисс Тинто медленно подошла к стойке и подняла откидную доску.

– Проходите и садитесь, – сказала она, и ее голос звучал почти сердечно. – Я поговорю о вас с мистером Рэтри.

Чуть зардевшись, Люси подчинилась, усевшись на один из стульев, а мисс Тинто в это время поднялась по ступеням к застекленной двери на первой площадке, постучала и вошла. Для Люси это был решающий момент, который определял ее судьбу. Наверняка здесь она достигнет успеха. Наверняка она права, полагая, что мисс Тинто расположена к ней. Разве не заметила она искорки понимания и сочувствия в глазах этой женщины? Люси сидела, уставившись невидящим взором на огромный сейф, сложив на коленях маленькие руки. Ее волосы, сияя молодым блеском, падали изящными завитками на белую шею. Вид у нее был оживленный и немного напряженный.

Это не прекрасная возможность, а насущная необходимость! Пусть жалованье невелико, для нынешних целей его хватит. Если у Люси все получится, она выкинет из головы мысли о жалкой комнате. Строя планы на будущее, она видела себя в небольшой скромной квартирке. На перевозку немногочисленных вещей в город много денег не понадобится. По крайней мере, будет крыша над головой, в том числе для Питера, когда он вернется. Жилье в Глазго! Мысль о том, чтобы осесть здесь, еще больше подстегивала Люси. Она горячо желала обретения независимости, получения этой должности. Она добьется ее во что бы то ни стало, это жизненно важно и срочно необходимо для ее блага и блага Питера.

Вдруг с сильно бьющимся сердцем она, подняв глаза, увидела спускающуюся по ступеням мисс Тинто. Люси поднялась на дрожащих ногах и взглянула на женщину, чье лицо не выражало ничего относительно того важнейшего решения, которое было принято.

– Что ж, – медленно произнесла мисс Тинто. – Я побывала у мистера Рэтри.

– Да? – тихо спросила Люси и подумала: «Если ничего не получится, что станет со мной, Господи?»

Никогда в своих попытках не подходила она так близко к достижению цели.

– Он глава фирмы, – продолжила мисс Тинто, которая, казалось, не торопилась ответить на животрепещущий вопрос собеседования. Она лишь пояснила: – «Хендерсон энд Шоу» – просто название. На самом деле это бизнес мистера Рэтри.

– Да? – вновь прошептала Люси.

И опять ощутила, как у нее дрожат руки и ноги.

– Конечно, он доверяет управление всеми делами мне, – сдержанно сказала мисс Тинто. – Я служу здесь уже тридцать лет. Он всецело полагается на меня.

– Да? – еще раз, чуть дыша, пробормотала Люси. Узнает ли она когда-нибудь ответ?

Последовала короткая пауза.

– Итак, я решила рассмотреть ваши рекомендации, – сообщила наконец мисс Тинто, глядя на Люси поверх очков, и на ее лице мелькнуло подобие милостивой улыбки. – Если они окажутся удовлетворительными, можете начинать со следующей недели.

Люси захлестнула волна эмоций. Ей хотелось рыдать, смеяться, громко кричать. Ее приняли на службу! Опять она начинает все сначала, опять перед ней распахивается будущее – оно ждет, когда она вылепит его собственными умелыми руками. Одним мимолетным взмахом она избавилась от всех воспоминаний о недавних несчастьях, они рассеялись, как призрак. Она смотрела на пышную фигуру мисс Тинто, и у нее возник дикий, истерический, почти непреодолимый порыв приникнуть к этой материнской груди. Но она сдержалась.

– Благодарю вас, – еле слышно пролепетала она. – Я… я так рада…

Ничего больше сказать она не сумела.

Глава 14

Месяц спустя она сидела в своем новом доме за завтраком, состоявшим из бутерброда с маслом и чашки чая, при свете горелки, из которой со свистом вырывался язычок газа. Еще не было восьми, и слабый свет зари едва пробивался сквозь пелену тумана, нависшего над городом и зловеще подступавшего к самому окну.

Комната не отличалась привлекательностью, впрочем, Люси это мало волновало. Зато в ее жилище было несколько полезных приспособлений. Перед ней под окном размещалась облупленная раковина с краном – из него постоянно капало, зато можно было в любой момент набрать воды. Справа стояла кухонная плита – на ее графитовой поверхности была небольшая газовая горелка, соединенная трубкой с газовым рожком над каминной доской. Слева к стене прикреплялся потертый деревянный короб, одновременно служивший угольным ящиком и скамьей. Такова была нехитрая обстановка в комнате, не считая мебели. Небольшой квадратный стол, за которым сидела Люси, два плетеных стула, ее собственное кресло-качалка и узкая железная кровать в нише у нее за спиной отличались той же скромностью. Через открытую дверь этой кухни-спальни была видна остальная часть квартиры: темная, как колодец, прихожая, дверь, ведущая в другую спальню, где не было ничего, кроме платяного шкафа и второй железной кровати, а также крошечная ванная комната, в которой на подгнившем деревянном поддоне стояла ванна, покрытая потрескавшейся желтоватой эмалью. Стены в каждом помещении, так же как и в кухне, были оклеены коричневатыми глянцевыми обоями с неразличимым рисунком и в тусклом свете казались довольно мрачными.

Такова была новая квартира Люси – «тихое местечко», в котором она так жаждала поселиться. Однако она сделала все, что было в ее силах. Два дня Люси искала жилье «везде и всюду», как она сказала об этом мисс Тинто, но, даже несмотря на участие опытной представительницы «Хендерсон энд Шоу», эта «однокомнатная квартира с кухней» и так называемой ванной, расположенная на верхнем этаже большого многоквартирного дома, оказалась единственным жилищем, удовлетворяющим требованиям ее респектабельности и кошелька. И с каким трудом ей удалось совместить то и другое! Арендная плата составила семь шиллингов в неделю, и большего Люси просто не смогла бы себе позволить, а дом – да и весь квартал, тянувшийся вдоль улицы, благозвучно, но неподходяще названной Флауэрс-стрит[19], – дышал удручающей и жалкой нуждой.

Само здание, с его узкими входами и темными, плохо освещенными каменными лестницами, не слишком-то годилось для аренды. Впрочем, улица была не такой уж захудалой, как могло показаться с первого взгляда. Наверное, следы славного прошлого спасали дом и улицу от полного убожества. Итак, Люси оказалась в доме пятьдесят три по Флауэрс-стрит и решила до лучших времен обосноваться здесь.

У нее сразу же возникло желание украсить комнаты, обставить их хотя бы с некоторым комфортом. Однако Люси была вынуждена в очередной раз подчиниться необходимости, ибо, оплатив из своих скромных резервов последний семестр Питера, она смогла позволить себе минимум вещей: две кровати, несколько подержанных стульев и самую дешевую кухонную утварь. С какой горечью она теперь сожалела, что так легко рассталась со своей мебелью – и за такую жалкую сумму. Но дело было сделано, и сделано бесповоротно.

Нет, не о такой квартире мечтала Люси. Разве это домашний очаг? Впрочем, скоро она сделает из этой дыры настоящий дом. Или, если судьба будет благоволить к ней, она в ближайшем будущем сменит эту квартиру на более подходящее жилье.

Расправившись с завтраком, Люси бросила взгляд на дешевый будильник из никеля – еще одно приобретение для каминной полки – и поднялась со стула. Выключив газ, она направилась в переднюю. Здесь почти в полном мраке она нашарила шляпу, сняла пальто с вешалки, которая еле угадывалась в темноте, оделась и, вынув ключ из кармана, открыла дверь.

Она вышла из подъезда и нырнула в туман, клочьями стелющийся по улице. В этих местах из-за близости реки часто бывали густые туманы, но в тот момент сквозь мглистую дымку пробился красный солнечный диск и осветил этот район. Он простирался от Келвинбанк-стрит до доков и постепенно уступал натиску соседних трущоб, находящихся на портовой территории.

И сейчас, торопливо пересекая этот район, Люси подсознательно ощущала его убожество. Узкие мощеные улицы были густо усеяны мусором: грязными газетами, которые кто-то таинственным образом рвал ночи напролет; кожурой апельсинов; жестяными консервными банками; разбросанными, но неоспоримыми уликами, что оставили ломовые лошади на пути к докам. Лавки были ничем не примечательны. Их фасады и тротуары, которые играющие дети разрисовывали мелом, имели неопрятный вид. На углу, где Флауэрс-стрит заканчивалась извилистым тупиком, стояло большое общественное здание с доской, и на ней большими позолоченными буквами было начертано: «Зал для собраний Гарнера. Балы по средам и субботам. Джентльмены – 1 шиллинг. Дамы – 6 пенсов». И ниже, более мелким шрифтом: «Перчатки желательны. Туфли обязательны».

Этот зал с его вульгарной вывеской символизировал для Люси суть местной округи. Он был обычным, заурядным, и эта будничность оскорбляла хороший вкус в целом и ее утонченность в частности. Когда Люси садилась в красный трамвай и ехала на работу, она часто думала о внезапном повороте событий, швырнувшем ее на городское дно.

И эта ее работа… Как Люси сожалела об относительной синекуре ее прошлой службы, с этими необременительными поездками на поезде и жалованьем, в ретроспективе казавшимся весьма щедрым!

«Хендерсон энд Шоу» управляли имуществом трущоб. Это подводило итог всему, объясняло трудности ее нынешнего занятия. Теперь она понимала, почему молодой Фрейм говорил: «Работа не из приятных», и откровенно признавалась себе, что она ей не нравится. Но все же Люси смирилась с положением дел, так же как приняла дом пятьдесят три по Флауэрс-стрит. Она открыто, с ироничной улыбкой журила себя: «Ты спустилась на ступеньку вниз, голубушка!» – но в глубине души была всерьез намерена подняться выше.

Люси соскочила с трамвайной подножки на углу Дэвис-стрит и бодрым шагом направилась в контору. Радуясь, что сейчас окажется в тепле, быстро вошла внутрь.

Теперь уже просторная комната с высоким потолком не удивляла ее. Люси с привычной легкостью проскользнула мимо стойки, ответила на дружелюбный кивок мисс Тинто и поспешила к своему столу. Напротив нее сидел мужчина в пальто и шляпе, который при ее появлении, не поднимая глаз, отрывисто произнес:

– Доброе утро.

– Доброе утро, – чуть улыбнувшись, откликнулась Люси.

Непрерывная агрессия этого человека в отношении вселенной не переставала забавлять ее. Адам Дэнди, приземистый, крепко сбитый мужчина с длинными руками и грубым обветренным лицом, тоже был сборщиком арендной платы. Держался он открыто и грубовато-добродушно. Даже его одежда – потрепанная клетчатая шляпа, нахлобученная на уши, и блестящий бушлат, плотно облегающий крепкую фигуру, – выдавала ту же бескомпромиссную грубоватость. Его багровое лицо было покрыто сетью тонких красных сосудиков, а маленькие глаза пристально смотрели из-под сероватых кустистых бровей. Адам был толстым, одышливым и необычайно вспыльчивым. Стоило его немного разозлить – и он становился агрессивным, выплевывал слова с нажимом, в эти минуты напоминая мула, который лягается. Таков был Адам Дэнди во всем, за исключением главного – его ног. Ужас заключался в том, что Дэнди был кривоногим, невероятно кривоногим. Когда он стоял, его нижние конечности образовывали букву «О», и диаметр этой буквы был немаленьким. Это объясняло его обиду на весь мир, включая блох, туман, женщин, нехватку виски и медлительные трамваи. В защиту Дэнди можно было сказать следующее: его злость никогда не переходила в озлобление, а сам он получал от нее большое удовольствие.

– Черт бы побрал эти карандаши! – возмущался он теперь, глядя на карандаш с ломким грифелем, который безуспешно пытался заточить. – В наше время их не умеют делать. Ничего не умеют.

– Давайте я вам заточу, – услужливо предложила Люси.

– Гм, – хмыкнул он. – Можно подумать, вы сделаете это лучше меня. Вряд ли. Чего доброго, порежетесь и подадите на меня в суд за нанесенный ущерб.

– Пока это не нарушение обязательств, Дэнди, – бросила мисс Тинто со своего места за высокой конторкой.

Она много не говорила, но если и говорила, то к месту.

– И это возможно, – откликнулся Дэнди, упорно трудясь над грифелем. – Уж я знаю женщин. – Кривоногий или нет, он любил намекнуть на близкое знакомство со слабым полом, которое сделало его безжалостным, но неуязвимым. Желая удостовериться в этом, он прибавил: – Разве нет?

Мисс Тинто с пониманием взглянула на Люси. Вышестоящее положение не мешало кассирше хорошо относиться к Люси, ибо, несмотря на внушительную фигуру и некоторую растительность на лице, мисс Тинто обладала щедрым сердцем – и результатом стала крепнущая дружба двух женщин.

– По некоторым мужчинам, – обращаясь в пространство, сурово изрекла она, – виселица плачет.

Разговор прервался, ибо в этот момент в контору вошел Рэтри, или, более точно, прошел через нее в свой кабинет. Это был высокий и нескладный человек. Его редко видели, он был ненавязчив, вот и сейчас, проходя мимо, он кивнул и исчез за дверью.

– Что ж, – вставая, сказала Люси, – с туманом или без, а мне пора начинать. У меня сегодня Уайт-стрит. К несчастью!

– Не потеряйтесь там, – заботливо и в то же время мрачно произнес Дэнди.

Люси с улыбкой покачала головой. Затем она взяла знаки отличия своей должности – блокнот в черном кожаном переплете и начищенную до блеска кожаную сумку – и вышла из конторы.

На миг солнце скрылось, и желтыми извивающимися кольцами вновь стал спускаться туман. Горло сдавило холодной сыростью, и Люси закашлялась. Она подумала, что ее пальто недостаточно теплое для такой погоды. Вокруг нее, кружась наподобие тумана, бурлила жизнь города, но Люси больше не ощущала того ответного трепета, который когда-то ее волновал. Теперь она к этому привыкла и стала старше. «Да, – подумала она, – старею». Люси не любила свою работу и не любила туман. Свернув на Уайт-стрит, она вновь закашлялась от сырости. Нет, ей не нравится туман и категорически не нравится Уайт-стрит!

Эта улица была узкой – тесный каньон между двумя рядами высоких доходных домов, темный и мрачный, куда даже в ясные летние дни не проникал солнечный луч, а сейчас просто канава, расщелина, заполненная туманом.

Когда Люси вошла с улицы в первый подъезд, чтобы приступить к работе, была половина одиннадцатого утра. Здесь царила вязкая чернота, по сравнению с которой мгла снаружи могла показаться не темнее залежавшегося снега, и чувствовался неописуемый мерзкий запах трущоб – он был уже знаком Люси и она ненавидела его.

Она шагнула к первой двери и резко постучала по тонкой панели тупым концом карандаша – профессиональный жест, приобретенный после горького опыта первой недели, когда из-за частого стука она сдирала кожу на костяшках пальцев.

Затем Люси выждала пару минут. Поначалу она пренебрежительно отнеслась к тому, что на обслуживание каждого съемного жилья отпущен определенный промежуток времени – для некоторых доходных домов для завершения сбора недельной ренты полагался целый день, – но теперь она не пренебрегала этим правилом. Просто она знала, что времени у нее в обрез. К примеру, в этом подъезде было четыре лестничные площадки – по числу этажей – и на каждую выходило восемь однокомнатных квартир, то есть всего нужно было обойти тридцать две квартиры. На двадцать подъездов здания приходилось немыслимое, тем не менее реальное число квартир: шестьсот сорок. Шестьсот сорок конурок кишели несчастными людьми, втиснутыми в один акр помойки. И на этом коротком отрезке Уайт-стрит стояли три подобных дома. Здесь в цивилизованных условиях двадцатого столетия проживало около четырех тысяч человеческих существ. Это были так называемые сертифицированные квартиры: на двери каждой из них вывешивался сертификат, дающий право ночному инспектору корпорации войти туда и проследить, чтобы не было «перенаселения».

Спасительные меры предосторожности заботливых властей… Тем не менее, несмотря на эти меры, бывало, что в какой-нибудь комнате размером десять на пятнадцать футов в гармонии и комфорте спала добрая дюжина человек – представителей трех поколений. По крайней мере, гармония и комфорт предполагались, ибо до слуха домовладельца не доходило никаких жалоб.

Люси снова энергично постучала. Дверь приоткрылась на дюйм, и раздался чей-то голос:

– Кто там?

– «Хендерсон энд Шоу», – отрывисто отрекомендовалась Люси.

Теперь она мысленно представляла себе этих двойников: Хендерсон – всегда агрессивный, Шоу – сочувствующий. Кроме того, название фирмы впечатляло больше, нежели требование внести плату.

– О-о! – откликнулся голос, уже не вопрошая, но подчиняясь.

Последовала пауза, более выразительная, чем восклицание, затем дверь медленно распахнулась, и в тускло освещенном дверном проеме появилась женщина. С темными спутанными волосами и землистым от грязи лицом, она обратила на Люси один сверкающий глаз. Другой глаз уже никогда не засверкает – на его месте осталась пустая, довольно зловещая с виду глазница.

Но в самой женщине ничего зловещего не было.

– Входите, – сказала она смиренным тоном, с каким привычно принимают неизбежное.

Люси вошла. Комната была пустой – никакой мебели, за исключением двух деревянных ящиков и лежащего на полу у стены соломенного тюфяка. На одном из ящиков сидел рабочий, перед ним на другом ящике был накрыт завтрак, состоящий из колбасы, хлеба и чая.

Он шумно жевал, жадно пил из блюдца, не обращая никакого внимания на Люси и продолжая поглощать свой обильный завтрак. Очевидно, не обратил на нее внимания и младенец, лежащий на тюфяке. В его мутных глазках, казалось, отражалось печальное видение преддверия ада, откуда он недавно появился. Ребенок с удовольствием мусолил пустышку, а по его бледному личику медленно ползали вши. Однако двое рахитичных детей, сидевшие на полу с поджатыми ногами, с интересом уставились на Люси и даже перестали играть с расколотой кружкой. Возле них растянулась гончая собака, длинная, как вспышка желтой молнии. Дети называли ее Нелли. По наблюдениям Люси, на это имя в трущобах откликались девять из десяти сук.

Между тем женщина поспешно подошла к каминной доске, провела ладонью по пыльной поверхности и что-то взяла. Потом, отвернув голову, поднесла руку к пустой глазнице. И вот на этом месте появился красивый и блестящий стеклянный глаз, сверкающий пуще соседнего.

– Извините меня, – сказала она. – Я не ожидала вас так рано.

Восстановив доброе имя, она достала тетрадь с записями арендной платы и после долгого ощупывания своей одежды извлекла откуда-то два шиллинга и шесть пенсов.

– Вот, пожалуйста. – Она протянула деньги и тетрадь, Люси взяла плату и сделала отметку в тетради, а женщина почти ревниво произнесла: – Видите, по-прежнему порядок.

– Да, – откликнулась Люси. – Вы платите вовремя. – Она оглядела эту невообразимую комнату и, тронутая чужой бедой, под влиянием то ли «сочувствующего мистера Шоу», то ли мыслей о собственном положении, добавила: – Думаю, тяжело вам приходится… Вижу, у вас нет даже…

– Да, – согласилась женщина, кивнув в сторону плотного чернорабочего, поглощенного едой. – Да. Он… он ни за что не позволит мне купить мебель. Мы все равно опоздаем с арендой – рано или поздно, понимаете, – тогда придет домовладелец и заберет все, что у нас есть. «Какой от этого прок?» – скажет он. Взять-то нечего, а на нет и суда нет.

– Но ваш муж наверняка предпочел бы жить с бо́льшим комфортом? – предположила Люси.

– Верно, – охотно согласилась женщина. – Он любил хороший комфорт, мой муж, но уже два года, как его здесь нет. Ему дали пять лет. Этот джентльмен, – очередной кивок, – просто гостит у меня.

– Понятно, – хмыкнула Люси, переводя взгляд с бледных детишек на полугодовалого младенца, чье происхождение по отцу было столь грубо поставлено под сомнение.

Но ребенок ничего не имел против, как и другие дети, и менее всех – сам «джентльмен».

– Спой для леди песенку, Альфи, – вдруг сказал он, обращаясь к старшему из детей, сидящих на полу. Вытерев рот, он взглянул на Люси. – Этот здорово поет.

Люси посмотрела на Альфи. Она спешила, у нее была работа, но вновь победил «мистер Шоу».

– Давай, – вдруг предложила она. – Спой, и я дам тебе пенни.

Альфи, которому было около пяти, не смутившись, улыбнулся, облизнул губы и сказал:

– Я спою вам «Мэгги Мерфи» – мне она нравится больше всего.

И он запел эту короткую балладу высоким, не по годам развитым певческим голосом:

Какая радость вечерком, В воскресный день погожий С друзьями встретиться гуртом, Они довольны тоже. Стоит в гостиной там орган, Давно мы с ним знакомы. Нас ждут всегда по вечерам У Мэгги Мерфи дома.

Странная это была и щемящая сцена, происходившая в пустой комнате: возникший, словно из тумана, тонкий голос рахитичного, безнадежно изуродованного ребенка; бодрый ухмыляющийся «джентльмен»; горящий материнской гордостью стеклянный глаз; пускающий слюни младенец на соломе; разлегшаяся на полу гончая, и на фоне всего этого беспечно блуждающие повсюду вши.

– Это все, – окончив песню, прощебетал Альфи. – Здорово, правда? – И, протянув свою лапку, он схватил монету.

К горлу Люси подкатил ком. Она не годится для такой работы, право слово! Эта неописуемая крайняя нищета просто ужасна. Она с усилием взяла себя в руки, подошла к двери. Произошел обмен любезностями, потом Люси сказала:

– В это же время на следующей неделе.

Кивнув, она вышла из квартиры.

Ей надо идти. Ничего с этим не поделаешь – нужно зарабатывать средства к существованию.

Она решительно постучала в соседнюю дверь, та с удивительной готовностью распахнулась, и взору Люси предстала комната, сильно отличающаяся от первой. Она была теплой – в камине полыхало пламя, и его отсветы весело плясали на фарфоровых собачках, расставленных на желтом комоде. И, несмотря на бедность, уютной – как и сама хозяйка, маленькая женщина, которая, подбоченившись, стояла у двери.

У нее было помятое румяное лицо и плутоватые дерзкие глаза, напоминающие бусинки гагата. На волосах кокетливо сидела черная шляпка, на шее болталась поношенная горжетка. Люси ни разу не видела, да и вряд ли увидела бы эту добрую душу без шляпки и линялой горжетки. Женщина носила их на улице и дома, казалось, она даже спит в них. Причина состояла в том, что на Уайт-стрит критерием шика была именно такая шляпка – а не шаль, небрежно накинутая на голову, – вкупе с горжеткой. Мех – и в этом был самый писк моды – не снимался, даже когда его обладательница выполняла работу по дому.

– Снова арендная плата – да, мисс? – спросила миссис Коллинз. – Верно говорят, сколько ее ни плати, все равно приходится.

– Каждый вторник, – сказала Люси, глядя на миссис Коллинз и ее сына – неуклюжего молодого парня, который лежал под одеялом на кровати в нише и из-за спины матери бросал на Люси любопытные взгляды.

– Ах! Этот день бывает слишком часто, – вздохнула миссис Коллинз. Проследив за взглядом Люси, она повернула голову и воскликнула: – Бен сейчас работает в ночную смену, вот почему он здесь валяется! Только подумайте, приносит всего пятнадцать шиллингов в неделю. А чтобы его прокормить, нужно в два раза больше.

Она с раздражением отвернулась, чтобы взять свою тетрадь с записями платежей, которая, несмотря на протесты, была приготовлена на столе вместе с деньгами. Люси сделала отметку в тетради и взяла деньги.

– Вы не забудете о поденной работе, которую мне обещали? – спросила женщина, забирая свою тетрадь. – Я недорого беру за лестницы и тому подобное.

– Я помню о вас, – откликнулась Люси. – Думаю, вы мне понадобитесь, когда приедет домой мой сын.

Она вышла из квартиры, затем постучала в следующую. Тук-тук-тук, барабанил по двери карандаш.

Действительно, она стучала в каждую дверь на этой грязной и мрачной лестничной клетке, делала отметки в засаленных тетрадях, собирала испачканные деньги, упрашивала и требовала, выслушивала извинения и жалобы. Ее сумка постепенно становилась тяжелее, а голова, поскольку Люси еще не вполне свыклась с работой, – легче. Каждый визит занимал в среднем три минуты, больше полутора часов она потратила на квартиры, выходящие на первую лестницу, и в полдень вышла на узкую улицу. Но работа еще не была окончена. Она только началась, и Люси без колебаний направилась в следующий подъезд, сразу постучала в ближайшую дверь и, подождав, произнесла свое заклинание: «Хендерсон энд Шоу!» Дальше продолжалось в том же духе. «Ну и работа, – с горечью думала она, – а ведь у меня была когда-то собственная маленькая вилла, прислуга, сад с яблоней, анютины глазки и петунии!» Вздохнув, она перевесила тяжелую сумку на другое плечо и вновь настойчиво забарабанила в дверь. «Хендерсон энд Шоу!» Это было нечто вроде пароля, пропускающего ее в темную, обветшалую цитадель. Невообразимая грязь, отвратительная вонь, убогое пристанище всех человеческих горестей, изредка появление радостного лица – все это по временам становилось для Люси ночным кошмаром.

После трех часов пополудни она обошла весь дом. Разумеется, можно было бы прерваться на ланч, но никогда не делала этого – ей хотелось закончить работу поскорее. Мисс Тинто тоже согласилась с тем, что это более правильный подход, и одобрила его своей милостивой властью. Теперь, покинув Уайт-стрит и оставив позади тошнотворные запахи, Люси почувствовала сильный голод. На углу показался медлительный трамвай, выплывший из тумана с горящими фарами. Положив сумку на колени, она уселась на гладкую деревянную скамью и стала размышлять о еде. У нее был хороший аппетит, особенно после пяти часов усердной работы. Она представляла себе заманчивые яства, потом наконец решилась. Сойдя с трамвая на углу Келвинбанк-стрит, она направилась в небольшую мясную лавку, в которую частенько захаживала, и потребовала бараньих отбивных. Толстый и общительный мясник по имени Тат считал ее своим постоянным клиентом. Должно быть, нарезая мясо большим ножом, он чувствовал на себе ее взгляд. Так или иначе, отбивные выглядели превосходно и весили больше обычного. К тому же Тат отличался неизменной обходительностью.

В соседней лавке у зеленщика Люси купила на два пенни картофеля – у нее как раз кончился картофель, – а в булочной – буханку хлеба.

Неудобно было нести свертки вместе с сумкой, вдобавок хлеб был завернут в газету, которая хлопала при ходьбе. Такие нагруженные женщины редко попадались на Флауэрс-стрит. Зато у нее был обед.

Ее дом, выигрывая по сравнению с теми, которые она только что покинула, в этот час носил на себе печать тихого и спокойного уединения. Она окинула его взглядом. «В конце концов, на первое время не так уж плохо», – подумала Люси.

Сначала она пошла в ванную комнату и там, встав в ванну прямо в одежде, тщательно отряхнула ее. Эти блохи доставляли немало хлопот, но избежать их на Уайт-стрит было невозможно. Вот и теперь три твари живо выскочили из ванны. Но все же, соблюдая осторожность, Люси ограждала себя от более медлительных и омерзительных насекомых.

Люси вылезла из ванны, включила кран, вымыла лицо и руки. Затем, сняв пальто и шляпу, зажгла газовую горелку и принялась готовить отбивные. Все это требовало хлопот, но выбора у нее не было. На время ей придется позабыть о том, как некогда ее поджидали хорошо приготовленные аппетитные блюда. Пока мясо жарилось, его аромат еще больше раздразнил ее аппетит, и когда оно наконец было готово – с коричневой корочкой, как она любила, – Люси уселась, принявшись за обед с удовольствием проголодавшегося человека. До чего же вкусно! Она невольно похвалила себя за то, что выбрала мистера Тата.

Горячая еда наполнила ее ощущением довольства. Удивительно, насколько хорошо эта простая пища подкрепила ее. Незаметно изменился ее взгляд на вещи. Дневная работа осталась позади, и Люси преисполнилась предвкушением скорого отдыха. Ее мысли неожиданно обратились к сыну, что всегда указывало на бодрое настроение.

Покончив с обедом, она с минуту сидела, погруженная в свои мысли. «Приятно было бы, – подумала она, – не выходить больше в этот туман». Однако, бросив взгляд на часы, Люси неохотно поднялась. Она не стала мыть посуду – это может подождать до шести.

Она вышла, снова прижимая к себе неизменную сумку. Люси ее ненавидела, но можно было попробовать взбунтоваться.

Она появилась в конторе в половине пятого.

– Какой туман! – заметила мисс Тинто. – Не припомню случая, чтобы у нас свет горел весь день.

– Здесь не так уж и плохо, – мягко откликнулась Люси, – но на улице действительно ужасно. Я была рада, что закончила работу.

Мисс Тинто с удовлетворением кивнула и, протянув руку за сумкой, сказала:

– Я рада, что вы привыкаете к работе. Поначалу бывает трудно.

Люси на время умолкла. Ей вдруг вспомнился этот дом, погрязший в запустении и нищете, и она с неожиданной горечью воскликнула:

– Кто владелец этого дома – того, который я сегодня обходила?

– Этого дома? – с некоторым удивлением переспросила мисс Тинто. – Он принадлежит одному человеку, – кажется, его фамилия Тулли. У него магазин на Элстон-стрит. Сам он живет в Рэлстоне, правда не в моем районе. Да, его точно зовут Тулли. – Она помолчала. – А почему вы спрашиваете?

– Просто я подумала… – начала Люси. Она вспомнила тот ювелирный магазин, его забитые столовым серебром огромные витрины, зловещую вывеску с тремя латунными шарами над узким боковым входом. – Если мне когда-нибудь встретится мистер Тулли, – медленно и едко произнесла она, – он узнает все, что я о нем думаю!

Глава 15

Люси медленно шла в конец перрона. Под ее внешним спокойствием скрывалось сильное волнение. Июньское закатное солнце пробилось сквозь городскую дымку и окатило Центральный вокзал теплым янтарным светом, вызолачивая привычные предметы и превращая их в яркие и в то же время далекие миражи. Из-под сводов крыши лучезарно сияло небо. Его чарующий, неземной свет околдовывал и ослеплял Люси, притягивая своим зыбким сиянием.

Она ждала приезда Питера. Мисс Тинто, с резкостью, маскирующей порыв великодушия, буквально выгнала Люси из конторы в половине второго, и та успела забежать домой, принарядиться и прийти на вокзал к трехчасовому поезду из Лафтауна. Запыхавшись от быстрой ходьбы, она явилась слишком рано и прочитала на табло, что экспресс опаздывает на пять минут. Однако в тот момент, когда она размеренным шагом двинулась по перрону обратно, послышался пронзительный гудок паровоза и под золотистые своды с усталым лязгом въехал длинный темный состав, который с оглушительным шипением начал тормозить. Люси застыла, быстро оглядывая плывущие мимо вагоны. И вот она увидела, как Питер выходит из купе и вместе с толпой приближается к ней. Теперь это был не тот мальчуган, который, вцепившись в материнскую руку, семенил рядом по платформе, а благодаря какому-то чуду, свершавшемуся постепенно, аккуратный крепкий юноша, уверенно шагающий сам по себе, без ее присмотра. Не двигаясь, она стояла, глядя на него и ожидая, когда он ее заметит. Улыбка тронула ее губы и осветила бледное лицо, моментально преобразив его.

– Здравствуй, мама! – прокричал он. – Извини, что я немного задержался.

Изящество, с каким он приподнял шляпу, приветствуя мать, привело ее в восторг. Целуя его, она вдруг почувствовала слабость.

– Наконец-то ты приехал, Питер!

– Теперь уже навсегда, – бодро согласился он.

Она смотрела на него серьезно и очень внимательно, а он улыбался ей так же простодушно и открыто, как в детстве.

– А что с моим багажом? – через минуту спросил он.

– Да… кстати, твой багаж! – встрепенулась она.

Пока они шли к багажному вагону, он непринужденно взял ее под руку, и Люси вновь ощутила всем телом, как ее пронизывает трепет и охватывает приятная истома. Какая радость, что сын приехал навсегда – он сам так сказал, – какое невероятное счастье!

– Вот он! – воскликнул Питер.

На платформе перед ними стоял знакомый чемодан, уже не блестящий – кожа потрескалась, инициалы пожелтели, хотя были все еще различимы. Каким маленьким казался он теперь Питеру! А ведь когда-то, поставленный вертикально рядом с мальчиком, он превращал того в карлика. Указывая на носильщика, Питер спросил:

– Он донесет чемодан до кеба?

Люси заколебалась, потом с усилием произнесла:

– Пожалуй… пожалуй, пусть его доставят в фургоне.

Питер поднял брови:

– Но чемодан может поехать и с нами, мама.

– Мы поедем на трамвае, – сдержанно ответила она. – Так нам будет удобнее.

Уверенно кивнув, она спокойно подошла к носильщику и договорилась с ним о доставке чемодана, затем с властным видом защелкнула сумку, повернулась и оживленно заметила:

– Все улажено!

Пока они шли к выходу из вокзала, она в той же манере сказала:

– Жаль, я не приехала на церемонию окончания. Надеюсь, ты не обиделся?

– Нет. О нет.

– Я рада, что у тебя снова отличные успехи.

– Можно было к этому уже привыкнуть, – довольно рассеянно откликнулся он.

Они в молчании миновали поворот на Янг-стрит и остановились на трамвайной остановке. Все так же ни слова не говоря, поднялись в красный вагон и уселись на узкую деревянную скамью на верхней площадке. Только когда кондуктор пробил два билета и Люси заплатила монеткой в один пенс, Питер медленно произнес:

– Ты очень мало писала в письмах о… о переменах, мама. Сообщила мне только про мисс Хокинг и про новую работу, но что именно все это означает?

– Ничего особенного, право, – с беззаботным видом объявила она. Она понимала, что придется все рассказать, но хотела любой ценой уберечь сына от шокирующих подробностей. – У нас небольшие средства к существованию, дорогой, но мы справимся… мы отлично справимся.

– Но это не помешает моей…

– Нет-нет, – уверенно перебила она его. – Это будет сделано любой ценой. Обстановка в доме может показаться тебе не такой… симпатичной, – она нашла подходящее слово, – как была у нас в Ардфиллане, но на время мы сумеем с этим примириться. Мы будем вместе и скоро преодолеем все трудности.

– Понятно, – сказал он.

Его взгляд прояснился, и он стал смотреть поверх ограждения трамвая, громыхавшего по своему маршруту на запад.

Когда они подъезжали к углу Келвинбанк-стрит, Люси встала.

– Вот мы и приехали! – оживленно воскликнула она и, указывая куда-то с верхней площадки раскачивающегося трамвая, со значением добавила: – Во всяком случае, недалеко от этого.

Они оба посмотрели в ту сторону – на длинное серое здание с центральной башней, что высилось на холме над парком Келвингроув. Косые лучи солнца осветили холм, и холодные камни облицовки утратили свою мрачность, а ажурное навершие башни стало похоже на тонкую хрупкую паутинку. В тот момент зрелище было очаровательным, но для Люси, помимо этого, оно имело особый смысл. Ее лицо сияло воодушевлением, во взгляде светилась надежда. Вид этого сооружения, несомненно, вдохновлял ее.

– Разве это тебя не волнует? – сверкая глазами, воскликнула она.

– Да, место подходящее, – медленно кивнул он, но выражение его лица было иным – задумчивым и невозмутимым, взгляд был изучающим, бестрепетным, почти расчетливым. – Окончив этот университет, я буду готов сделать карьеру.

Люси вновь бегло улыбнулась сыну и, повернувшись, стала спускаться по ступенькам. Они вышли из трамвая.

Внезапно ее охватило беспокойство. Она вела сына по Флауэрс-стрит, с раздражением думая, что никогда еще эта улица не была такой шумной и неприятной. Почему-то Люси чувствовала ответственность за все эти несовершенства. Ей хотелось бы показать Питеру безлюдную Флауэрс-стрит – в ее лучшем виде, – но сегодня теплый вечер выгнал из домов обитателей, как кроликов из садка. На тротуарах играли и резвились дети, здесь же ползали малыши, выставляя напоказ жалкую испачканную одежонку. Ребятишки смеялись, верещали, дрались, без зазрения совести поднимая радостный гомон. Женщины, праздно сложив руки и без умолку болтая, стояли у подъездов, иногда прерываясь, чтобы с любопытством взглянуть на прохожих или громко осадить расшалившихся отпрысков. У открытых окон мужчины в рубашках посасывали трубку, читали газету, то и дело с удовольствием поднимая банку с пивом или самоуверенно поплевывая в окно. На углу в танцевальном зале шло шумное веселье. Из дверей, распахнутых по случаю жары, доносилось притопывание, дребезжание фортепиано вперемежку с хлопками распорядителя бала, которые время от времени прерывал бодрый – или противный – окрик: «Поменяйтесь девками – и вперед!» Более того, у дверей собрания, сутулясь и надвинув на глаза кепки, стояла компания юнцов с сигаретами в зубах. Проводив Люси и ее сына пристальными взглядами, они рассмеялись им вслед циничным смехом – так смеются те, кто успел многое повидать на своем веку.

– Просто жуть, мама, – нервно пробормотал Питер. – Я понятия не имел!.. Правда, я понятия не имел, что меня ждет.

– Здесь не всегда так людно, как сейчас, – тихо откликнулась она.

– Людно! Не то слово! Это место просто ужасное. Ужасное!

Она не ответила, продолжая смотреть прямо перед собой, пока они не дошли до дома пятьдесят три. В молчании мать и сын поднялись по лестнице. Люси достала ключ и распахнула дверь квартиры.

– Вот мы и дома! – воскликнула она с живостью, противоречащей промелькнувшей во взгляде тревоге. – Пока похвастать нечем, но это наш собственный дом – и это самое главное. – Помолчав, она закрыла дверь и провела сына внутрь. – Вот твоя комната, – объяснила она, – а там, – она указала на кухню, – там нечто вроде гостиной, где я сплю.

Некоторое время Питер молча обозревал квартиру, потом в смятении взглянул на мать.

– Значит, здесь мы будем жить? – недоверчиво спросил он.

Люси кивнула. Она успела привыкнуть к этому дому и не ожидала, что сын так болезненно воспримет перемену. Она постаралась украсить квартиру – повесила на окна новые занавески, до блеска отполировала линолеум. В последние выходные она даже побелила потолки.

– Но где же мебель?! Здесь совсем пусто, – с трудом выговорил он. – В моей комнате кровать и платяной шкаф, а в другой почти ничего! Тут даже эхо есть, как бывает в пустом доме!

Взволнованное лицо Люси медленно заливалось краской.

– Мы здесь останемся не навсегда, – пообещала она, – и со временем я прикуплю мебели.

– Это ужасно, мама, честное слово. Подумать только – жить в этом жутком месте, в захудалом районе!

– Это самое большее, что я смогла себе позволить, – с расстановкой проговорила она. – Придется немного потерпеть. Но впереди нас ждут перемены к лучшему. Мы должны хорошенько постараться, чтобы выбраться отсюда.

Усевшись, он взглянул на нее.

– Что ж, – немного погодя сказал он, – если деваться некуда, то, видимо, придется с этим примириться.

Лоб у нее моментально разгладился.

– Вот это характер! – воскликнула она. – Я знала, что ты проявишь здравомыслие. И тебе станет лучше, когда ты выпьешь чая.

Питер повернул голову к столу, уже накрытому, потом робко улыбнулся матери в ответ.

– От одного вида этой толпы на улице может пропасть аппетит.

Но аппетит у него не пропал, и, когда они сели за стол, он ел с большим удовольствием, однако время от времени чуть недоверчиво поглядывал на мать и на то, что его окружало.

– Во всяком случае, готовишь ты хорошо, мама, – заявил он, – это я точно знаю.

– Погоди, увидишь, как я буду кормить тебя, когда ты начнешь заниматься, – с теплотой ответила она. Мысль обо всех питательных и вкусных блюдах, которые она станет ему готовить, всколыхнула в ней мощный материнский инстинкт. – Тогда ты обрадуешься, что вернулся домой.

Питер откинулся на спинку стула.

– Да, все это очень здорово… – протянул он, – но давай начистоту. Похоже, ты уверена в себе, однако… знаешь ли ты, как со всем этим справиться?

– Я справлюсь, – сразу заявила она с той самой уверенностью, за которую он ее упрекнул, потом умолкла и неожиданно спросила другим тоном: – Но ты… ты же не думаешь, что не получишь…

Не дав ей договорить, он отмахнулся:

– Нисколько не сомневаюсь! Успех у меня в кармане. Я все рассчитал до последнего пенни. – Помолчав, он продолжил с лаконичностью и уверенностью, которые поразили ее. – Я взял у брата Уильяма университетский справочник. Плата в среднем тридцать фунтов в год, книги и всякая всячина – скажем, пять фунтов. Против этого – фонд Карнеги и, конечно, стипендия, мне доступно двадцать, и любую из них я могу получить, даже стоя на голове. Ну, выходит двадцать пять фунтов за каждый год из пяти лет. – Он помог себе жестом руки. – Моя прибыль шестьдесят фунтов, расходы, допустим, сорок – самое большее. Результат: у меня будет двадцать фунтов на одежду и карманные расходы.

– Прекрасно, Питер, – негромко сказала она, – просто великолепно.

Она была поражена его осведомленностью и твердой позицией. Ее восхитила также возникшая между ними доверительность, которая поможет им добиваться общих целей.

– Да, это хорошо, – с коротким смешком ответил он. – Но есть и другая сторона вопроса.

Люси прищурилась.

– Я сказала, что справлюсь, – подтвердила она.

– Нет смысла повторять это, мама, – раздраженно откликнулся он. – Глупо! Ты похожа на крота, копошащегося в темноте.

– Но крот в конце концов пробирается к свету, – медленно возразила она, чувствуя, как его трезвость охлаждает ее энтузиазм.

– Да, но как быть сейчас? В этом все дело. Ты же знаешь, нам надо на что-то жить пять лет, и это твоя забота. – Он острым взглядом оценил недостатки комнаты и скудость сервировки стола. Потом помолчал. – А теперь скажи мне честно, сколько ты зарабатываешь.

Она заколебалась, в глазах отразилась тревога.

– Ну скажи, – настаивал он. – Сколько у тебя остается после оплаты аренды этого чудесного дворца?

Она подняла глаза и посмотрела на него.

– Восемнадцать шиллингов в неделю, – спокойно ответила она.

У него тотчас же вытянулось лицо, и он с глупым видом уставился на нее.

– Восемнадцать шиллингов в неделю! – выдохнул он. – Меньше пятидесяти фунтов в год на то, чтобы поддерживать наше существование и покупать тебе одежду! – Он коротко, язвительно рассмеялся. – И оплачивать твою ложу в опере. Все это чистое безумие, мама.

– Говорю тебе, я справлюсь, – твердо произнесла она.

Он медленно помотал головой.

– Чистое безумие, – повторил он. – Совершенно невозможно – я знаю, о чем говорю. Это ясно, как дважды два. Нельзя бросаться в омут с головой. Ты не продумала всего как следует – я имею в виду, с самого начала. К примеру, посмотри, как ты продала нашу мебель! Не будь я тогда ребенком, было бы мне шестнадцать, я ни за что не позволил бы тебе это сделать. Потом это происшествие с мисс Хокинг – наверняка можно было предвидеть такой исход… – Он многозначительно помолчал и добавил: – Но ты не смогла из-за своего упрямства.

Она едва не задохнулась от обиды. Какими горькими и несправедливыми показались ей его замечания, этот едва ли не судебный приговор – после всех тягот, которые она вынесла, чтобы он удержался в колледже, после того, как она наилучшим образом все спланировала! Если бы кто-то другой посмел говорить с ней подобным образом, он услышал бы в ответ резкую и гневную отповедь. Но Люси любила сына и сказала просто:

– Позволь мне делать то, что я считаю нужным.

– Какой в этом толк, если я обо всем договорился, а ты все портишь своим упрямством? – раздраженно спросил он. – И какой толк в родственниках, которые спокойно остаются в стороне, если ты не просишь у них поддержки?

– Я внесу свою долю, – решительно ответила она, – и без их помощи.

Тронутый ее непоколебимостью, он взглянул на нее с внезапной жалостью.

– Неужели ты не понимаешь, что теперь все сосредоточивается на мне? Именно я должен вытащить нас из этой ужасной дыры, – с несчастным видом проговорил он. – Это расстроило бы и святого… – И он действительно расстроился, задохнувшись от нелепого наплыва печали.

– Не надо, Питер, дорогой! – вскричала Люси, растроганная его неожиданными слезами.

Несмотря на то что сын вырос и стал таким умным, он по-прежнему оставался ее маленьким мальчиком, который когда-то искал ее сочувствия, уткнувшись носом ей в колени. Сладость этой мысли и долгая разлука с сыном неожиданно и необъяснимо заставили Люси уступить ему.

– Мы подумаем об этом, – успокаивала она его, взяв за руку. – Может быть, я съезжу к Ричарду или Эдварду, поговорю с ними.

– Надо это сделать, – шмыгнув носом, сказал он. – Говорю тебе, это единственный путь.

– Да-да, – пробормотала она. – Предоставь это мне, дорогой.

Его жалкое лицо, внезапная печаль, странно напомнившая ей о безволии Фрэнка, зависимость от нее, их близкие отношения, которые она хотела бы продолжать вечно, пробудили в ней сильное желание защитить Питера. Она утешала его, ощущала его близость, и в ней просыпалось непобедимое желание любить.

– Забавно, что со мной такое случилось! – воскликнул он немного погодя, поворачивая к ней чуть пристыженное лицо и делая попытку пошутить. – Больше этого не повторится.

Сжав его руку, она поднялась.

– Ты устал, сынок, – спокойно проговорила она. – Пойду застелю тебе кровать.

Она направилась в полупустую комнату – эту пародию на спальню, и через миг он вошел вслед за ней. Приблизившись к окну, он стал всматриваться в сумерки.

– Взгляни, мама, – через минуту сказал он, – отсюда хорошо видно.

Она подошла к нему и положила руку ему на плечо, следуя глазами за его взглядом. Там, на холме, теперь едва различимое, озаренное последними бледными лучами уходящего дня, стояло то самое здание, средоточие их амбиций и надежд. В тот момент мрачное, а для них грандиозное и даже величественное, оно, казалось, охраняло ту жалкую, захудалую округу, в которой они находились. В профессорских домах, что стояли за деревьями, словно нарисованными умброй, яркими точками светилось несколько окон. Потом тяжелыми лязгающими ударами пробил время колокол на башне. Унылый провинциальный город; небольшой и ничем не примечательный университет; два обыкновенных человека, смотрящих на него из бедной комнаты. Ничего особенного – обычное дело, не содержащее в себе ничего важного, и все же, как ни странно, эта минута была незабываема. В сердце Люси росло неудержимое стремление к чему-то высшему, недосягаемому… Ее глаза, блуждая по небу, остановились на слабо мерцающей далекой звезде, которая разгоралась все ярче на темнеющем небосклоне.

Глава 16

Она без конца возвращалась мыслями к разговору с сыном, пока у нее не разболелась голова. Пришлось признать справедливость его слов о том, что она поступала глупо. Люси пришла к такому выводу, пока бегала по адресам на своем участке. Сперва у нее появилась мысль спросить совета у мисс Тинто, но… та жила в Рэлстоне и была знакома с ее братом Ричардом или, по крайней мере, слышала о нем. Так что от этой идеи Люси отказалась, поскольку решила, что если уж и пойдет на радикальные меры, то обратится к Ричарду. У Эдварда не было верных средств для поддержания его сомнительной благосклонности, и Люси больше не видела в нем надежду и опору.

С какой точки зрения ни посмотри, это было ужасное испытание. Просить для себя было бы немыслимо, но ради Питера она, пожалуй, смогла бы перенести унижение.

И вот прекрасным июньским субботним днем она нехотя брела по дороге от станции Рэлстона к дому Ричарда. Оказавшись у кованых железных ворот, выкрашенных в зеленый цвет, она открыла их и вошла в сад. От взгляда Люси не укрылось, что со времени ее последнего визита сад изменился: лужайка превращена в теннисный корт, вдоль аккуратной дорожки высажен ряд молодых лип, небольшая теплица недавно выкрашена белой краской. Глядя на подобные свидетельства процветания Ричарда, Люси приободрилась и решительно позвонила.

Служанка провела ее в гостиную, где Люси уселась у открытого окна и стала ждать. Она ждала минут пять, медленно блуждая взором по изысканной мебели в бархатных чехлах, фортепиано из черного дерева, высокому кашпо со спиреей и веренице фотографий на каминной полке. В центре ряда, привлекая к себе внимание, стояло фото, на котором были сняты Люси с Питером, и у нее сразу же возникло подозрение, что Ева специально поставила туда этот снимок. Люси не любила жену брата и открыто признавала этот факт, – кроме того, Ева вполне была способна на столь неискреннее проявление вежливости. Люси стала подумывать, уж не забыли ли о ней, но в этот момент в комнату вошла хозяйка дома, с виноватым видом семеня маленькими ногами и протягивая руку.

– Извини, что заставила тебя ждать, Люси, – прошепелявила она. – Я отдыхала после обеда – знаешь, у меня всегда бывает маленькая сиеста. Право, это так хорошо восстанавливает силы, и боюсь, что… – Она замолчала. У нее была удобная привычка обрывать фразу на трудном месте, обворожительно перескакивая на другую тему. Нить разговоров Евы отличалась изменчивостью и непредсказуемостью. – А дети пошли играть в гольф, – продолжила она. – Будут жалеть, что не повидались с тобой.

– Мне тоже жаль, – сказала Люси. – Давно их не видела.

«Не услали ли их на всякий случай, – подумала она, – с глаз бедной родственницы?»

– Мы с тобой сто лет не виделись. Нехорошо с твоей стороны пропадать так надолго, – попеняла гостье Ева. – Сейчас же позвоню, чтобы принесли чай.

Она позвонила, изящно двигая маленькими руками с маникюром. Принесли чай на подносе: серебряные приборы, чашки из веджвудского фарфора, многоярусная вазочка для кекса. По крайней мере, в сервировке стола у Евы изъянов не было. С неожиданной болью Люси представила себе свои чашки из дельфтского фаянса и грубый чайник для заварки, купленные на Каледонском базаре, и плотно сжала губы.

– Питер уже вернулся? – спросила Ева, предлагая ей вазочку с кексом.

– Да, вернулся.

– Такой симпатичный мальчуган. Помню. Видишь, у нас есть ваша фотография. – Она изящно указала согнутым мизинцем на каминную доску. – На днях я сама фотографировалась у Аннана[20].

– Правда?

– Понимаешь, так захотел Ричард, – кокетливо объяснила Ева.

– Ах вот как! – откликнулась Люси.

Беззастенчивость собеседницы почему-то сковывала Люси, заставляя ее отвечать чересчур лаконично, даже бестактно. Но Ева чувствовала себя свободно и была очень приветлива. Казалось, она смело скользит на коньках, постоянно меняя направление, держась подальше от опасной кромки льда.

Через некоторое время дверь открылась, и вошел Ричард. Должно быть, из-за враждебности к Еве Люси неожиданно испытала теплое чувство, увидев его. Она знала, что он никогда не питал к ней особой любви, у них были совершенно разные характеры, к тому же в последние годы они сильно отдалились друг от друга, но он был ее братом, и для нее, по крайней мере, их отношения до сих пор означали некую близость.

– Опять опоздал к чаю, – прочирикала Ева. Повернувшись к Люси, она пустилась в умильные объяснения: – Он работал у себя в кабинете… эти судебные дела… о господи, как трудно в наше время сводить концы с концами.

– Хорошо выглядишь, – сказал Ричард, взяв свою чашку чая и медленно помешивая в ней сахар.

– Она выглядит просто великолепно, – радостно согласилась Ева.

– А я вот последнее время что-то не в форме, – вздохнул Ричард и неспешно сделал глоток из чашки. – Врач настаивает, что это артрит, а я сомневаюсь. – Прихлебывая чай, он втягивал щеки. – Да, сильно сомневаюсь.

– Просто переутомился, любовь моя, – сказала Ева. Она беззастенчиво демонстрировала трогательное беспокойство замечательной супруги. Вновь повернувшись к Люси, она прибавила конфиденциальным тоном: – Ты не знала – Ричард выставил свою кандидатуру на вакантную должность судебного исполнителя, и никто не заслуживает этого больше, чем он.

– Это, конечно, хорошо, – осмелилась заметить Люси.

Она видела, что Ричард стал более официальным, более властным, чем прежде. Действительно, он величественно восседал в кресле, словно уже был облачен в мантию прокурора.

– Не стоит верить всему, что говорит обо мне Ева, – проронил он весьма снисходительно.

– Но ты, любовь моя, заслуживаешь такой чести.

– Ну-ну! Посмотрим. Я могу и отказаться. Проигнорирую эту честь. В наши тяжелые времена за это платят недостаточно.

Наступила короткая пауза, а затем Ева, изображая необычайную тактичность, поднялась со сладкой улыбкой и прощебетала:

– Теперь оставлю вас наедине. Наверняка вы многое хотите сказать друг другу, – и быстро вышла из комнаты.

– Что ж, Люси, последнее время мы почти не виделись, – без обиняков начал Ричард, когда его жена удалилась. – Как идут твои дела?

Люси с облегчением вздохнула – ее пугала перспектива самой поднимать эту тему – и с благодарностью пояснила:

– Именно из-за этого я хотела тебя видеть:

В знак понимания он нахмурил темные брови.

– Я с сожалением узнал, что ваше знакомство с Ленноксом оборвалось. С другой стороны, ты постаралась получить эту… другую должность. Смело с твоей стороны – очень смело! – Помолчав, он критически заметил: – Но почему ты вновь не вышла замуж? Это бы многое упростило.

– Не знаю, – смущенно ответила она.

– Ай-ай! Ты еще вполне представительная женщина.

– Наверное, у меня не было шанса.

– Это закон природы, – облизывая свои яркие губы, произнес он. – Мы с Евой очень счастливы. Да, уверяю тебя.

– Нам с Питером хорошо вдвоем, – ответила она, – только… я должна помочь ему преуспеть в жизни.

– Вполне естественно, – помолчав, важно заявил Ричард.

Его благосклонность несколько подбодрила Люси, она собралась с духом и не без трепета проговорила:

– Мы давно не виделись, Ричард. Наверное, в этом моя вина. Но теперь, когда Питер окончил школу, я хочу твоего совета и помощи. Поможешь мне с моим мальчиком?

– Помогу, – сразу откликнулся он.

– Поможешь мне с Питером?

– Да – сделаю то, что в моих силах, – уточнил он.

Она снова с облегчением вздохнула.

– Спасибо, Ричард, – с нескрываемым чувством сказала она. – Ты такой добрый! Не представляешь, чего мне стоило прийти сюда. Я не умею просить, но мне нужна некоторая помощь, чтобы он учился в университете.

– В университете?! – Потеряв обычное самообладание, он буквально подпрыгнул в кресле. – Боже правый, женщина, о чем ты толкуешь?

– Да… именно это я и сказала, – с запинкой подтвердила она. – Хочу, чтобы он выучился на врача.

– Отправить его в университет – и на медицинское отделение… – Ричард утратил свою импозантность и смотрел на Люси, вытаращив глаза. – Похоже, ты сошла с ума.

– Он умный, Ричард, – горячо проговорила она. – Он может получить стипендию. И я всегда хотела, чтобы у Питера было профессиональное образование. Хотела, чтобы он занялся медициной.

– Ты это не серьезно. – Подняв густые брови, он медленно покачал головой.

– Серьезно! – упорствовала она. – Я должна дать ему шанс.

Ее слова дали ему время прийти в себя – его брови опустились, и он овладел собой.

– Моя дорогая Люси, – начал он необычайно властным тоном, – ты, наверное, не понимаешь, о чем говоришь. К счастью, я-то понимаю. Ты никогда не сможешь обеспечить своему сыну столь дорогое обучение, даже с моей помощью. Я человек небогатый. У меня есть семья, о которой надо заботиться. – Сощурив глаза, он подался вперед, а она с напряженным лицом наблюдала за ним. – Как ты знаешь, мы отправляем Чарльза на стажировку в «Кидстон». Смею уверить, это стоит денег. К тому же надо учесть оплату обучения. Более того, я должен подумать о художественных наклонностях Веры. У нее замечательный талант. Сейчас она посещает занятия, а ее мать хочет, чтобы она поехала в Париж, если у меня хватит средств. Понимаешь, Люси, я деньги не печатаю. Пусть тебя не обманывает вид нашего дома или то, как мы живем. Нам приходится поддерживать определенный уровень, нравится нам это или нет. Как говорится, положение обязывает. – Он выставил руку, как бы протестуя. – Я не гордый. Часто я думаю, что хотел бы жить более скромно.

– Ты сказал, что поможешь мне! – с волнением воскликнула она, едва он умолк.

– Да! Да! – подхватил он. – Наилучшим образом. Я пользуюсь определенным влиянием и мог бы устроить твоего сына на должность клерка.

– Клерка! – резко повторила она.

– А почему бы и нет? – холодно спросил он. – Ты дала ему хорошее школьное образование. Пришло время, чтобы этот юноша сделал что-то для тебя. К тому же если он способный, то вскоре поднимется над конторским креслом. Предоставь ему самому пробивать себе дорогу.

– Оставь себе это конторское кресло! – с горечью воскликнула она. – Такая помощь мне не нужна. Мой мальчик достоин лучшего!

Ричард с минуту разглядывал сестру, потом многозначительно произнес:

– А ты не изменилась.

– Я изменилась, но не настолько, чтобы запихивать сына в контору, – с горячностью парировала она, – в то время как твои дети имеют все самое лучшее.

– Пусть для него что-нибудь сделают Муры, – сухо ответил он. – У этого трактирщика куча денег.

– Мне не нужна ни его помощь, – упрямо возразила Люси, – ни его деньги. И более того – позволь высказаться открыто – твоя помощь мне тоже не нужна.

– Не нужна?

– Нет! – возбужденно выпалила она.

Он холодно смотрел на нее, вертя в руках цепочку от часов, потом без всякого выражения заметил:

– Я с самого начала предупреждал, чтобы ты не связывалась с этой семьей, говорил, что пожалеешь об этом.

У нее сверкали глаза и трепетали ноздри.

– Да на что мне были твои предупреждения? – вскинулась она. – И теперь нет до них дела. Я ни о чем не жалею.

– Что ж, не скажешь ведь, что я не давал тебе совет, – спокойно произнес он. – Безумие – вынашивать эту мысль об университете. Тебе не повезло, и следует по одежке протягивать ножки.

– Мы уж как-нибудь позаботимся об этом сами.

Она принялась натягивать перчатки.

– Будь логичной, – настаивал он примирительным тоном. – Почему тебе непременно нужно плыть против течения? Попадешь на глубину и утонешь. Я предлагаю тебе разумную помощь. Найду мальчику какую-нибудь достойную службу. Его жалованье станет тебе хорошим подспорьем. Перестань гоняться за миражами. Довольствуйся тем, что имеешь.

Застегнув последнюю пуговицу на перчатке, Люси резко поднялась с бледным застывшим лицом.

– Увидишь, на что я способна! – дрожащим голосом произнесла она.

Неуклюже поднявшись на ноги, Ричард воскликнул:

– Не будь смешной, Люси! – (Ее эмоции действительно казались смешными, а накал чувств не соответствовал ситуации.) – Прислушайся к голосу разума. Откажись от невозможного.

– Прощай, Ричард, – сказала она.

От волнения у нее затряслись руки.

Несколько мгновений он смотрел на нее, потом невозмутимо пожал плечами.

– Конечно, если ты продолжаешь разыгрывать мелодраму, – фыркнул он, – то все это безнадежно.

Тут неожиданно распахнулась дверь, и в комнату с чарующей улыбкой впорхнула Ева.

– Ты ведь не собираешься уходить, Люси? – прошепелявила она. – Ты пробыла у нас совсем недолго.

– Боюсь, слишком долго, – натянуто ответила Люси, но ирония прозвучала жалко.

– Как жаль, что ты не останешься на ужин. И я хотела срезать тебе цветов из сада, – ласково приговаривала Ева, пока Люси шла к двери.

«Цветы! – гневно подумала Люси. – Просишь хлеба, а тебе предлагают цветы». Придет день, и она сама подарит Еве цветы – много цветов! Овладев собой, она попрощалась с братом и его женой, однако, шагая по ухоженной садовой дорожке, задыхалась от горечи унижения, и щеки у нее горели от негодования. Да, она унижалась, и ради чего? Ричард, имеющий возможность обучать своего сына юриспруденции и послать дочь в Париж, предложил ее сыну должность клерка, уподобил ее любовь к Питеру нелепой позе. И теперь он примется критически обсуждать этот инцидент с Евой. Плотно сжав дрожавшие губы, Люси шла, ничего не замечая вокруг. Разумеется, Ева тоже могла подлить масла в огонь – ее притворно-любезная манера оказывала на Ричарда свое коварное дурное влияние. Люси уже мысленно слышала непринужденный смех Евы, что заставило ее поежиться от стыда.

По пути домой ее уязвленная гордость переросла в твердое намерение. Она вошла в дом на Флауэрс-стрит, дрожа от нетерпения. Сын поджидал ее. «Он не дефилирует с довольным видом по площадке для игры в гольф, – горько думала она, – а сосредоточенно читает в кухне». Стараясь не выдать волнения голосом, она спросила:

– Думаешь, ты сможешь выиграть одну из тех стипендий, о которых говорил?

Питер поднял глаза, немного удивленный ее странной напористостью.

– Да, мама, – сказал он. – Но разве дядя Ричард не…

– Молчи! – в сердцах сказала она. Потом, сделав над собой усилие, взяла себя в руки и с нежностью взглянула на него. – Хочу, чтобы ты завтра подал заявление, – другим голосом, спокойно проговорила она. – Ты получишь стипендию, сынок, а остальное для тебя сделаю я.

В самом деле похоже на мелодраму. Она еще покажет Ричарду с его посредственными отпрысками и, самое главное, Еве. Да, когда Ева в очередной раз рассмеется, Люси сумеет ответить ей спокойной насмешливой улыбкой. Она уже мысленно упивалась картинами будущего, стиснув зубы в непреклонном стремлении к своей цели.

Глава 17

Осторожно вставив ключ в замок, она бесшумно повернула его и тихо вошла в квартиру. В маленькой передней, куда из веерообразного окошка над дверью проникал тусклый свет, она положила кожаную сумку – не ту знаменитую, коллекторскую, а сумку для покупок, недавно приобретенную на Каледонском базаре, – затем сняла пальто и шляпу, повесила их на вешалку и, повернувшись, неслышно направилась в кухню.

Сын занимался – поставив локти на стол, стиснув виски ладонями, то и дело ероша волосы, он склонился над книгами и листками бумаги, поглощавшими его внимание настолько, что он даже не поднял головы при появлении матери. Она не стала отвлекать его, а принялась молча готовить ранний ужин – поставила чайник, зажгла газовую горелку, время от времени бросая взгляды на его затылок. Уже почти три недели продолжались эти напряженные занятия, и ее невыразимо трогал сосредоточенный вид Питера. Покончив наконец со всеми приготовлениями, она тихо произнесла:

– Можно теперь освободить стол, Питер?

– Привет, мама, – откликнулся он, словно лишь сейчас заметил ее присутствие. Он откинулся на спинку стула. – Снова меня отвлекаешь.

– Если хочешь, могу дать тебе еще пять минут, – пробормотала она.

– О-о, все хорошо, – охотно откликнулся он. – Я уже достаточно позанимался.

Поглядывая на него и примечая его бледность, она стала осторожно перекладывать книги на отчищенный деревянный ящик – теперь его для красоты называли комодом. Питер минутку посидел, вольно развалившись на стуле и с полуулыбкой наблюдая за ее действиями, потом встал и, засунув руки в карманы, принялся вышагивать по дому. Пока Люси стелила скатерть и быстро накрывала на стол, ей было слышно, как он расхаживает по соседней комнате, вслух затверживая отрывки из ученых трудов, совершенно недоступных ее пониманию.

– Готово! – бодро выкрикнула она, когда звуки затихли. – Иди ужинать.

«В этом доме, – подумала она, – гонг не нужен».

– Право, квартал этот просто очарователен, – входя в кухню, заявил Питер. Справившись с первоначальным замешательством, он в последнее время частенько острил по поводу их округи. – Я только что наблюдал за детьми – они играли в футбол консервной банкой у сточной канавы. – Усевшись, Питер захрустел тостом. – На мой взгляд, мы не сможем быстро отсюда выбраться.

– Что ж, – согласилась она, подавая сыну поджаренное до коричневой корочки рыбное филе, – когда-нибудь мы это сделаем.

– Предоставь это мне, – уверенно произнес он, в задумчивости помешивая чай, потом взял нож и вилку. – Снова рыба, – заметил он, правда без недовольства.

– Я думала, тебе понравится, – быстро вставила Люси. – Очень свежая. Ходила за ней на рынок – отчего ж не пройтись? – там хорошие цены. Легкая пища, подходит тому, кто занимается. Говорят, отличное питание для мозга.

– К черту питание для мозга, – снисходительно проронил сын, и в его голосе она различила насмешливые нотки Фрэнка. – Но вкусно, – пробубнил он с набитым ртом, – и аромат приятный. – Почти расправившись со своей порцией, он поднял глаза и вдруг спросил: – А где твоя тарелка? Ты ничего не ешь.

– Знаешь, я равнодушна к рыбе, – со смехом проговорила она. – К тому же я только что пила кофе с кексом. Мы с мисс Тинто по пути в контору зашли в кафе к мисс Чишем, и мне сейчас не до ужина.

Положив себе в рот последний кусочек, Питер с сомнением посмотрел на мать. Он подозревал, что она лишь притворяется веселой.

– Ну ладно, – сказал он, – пусть будет так. Ты испортишь себе желудок.

Это предостережение, столь часто слышанное им в детстве, вернулось к ней рикошетом. Она с улыбкой наблюдала, как Питер взял «Ивнинг ньюс» и развернул розовые листки на спортивной странице. Сначала он читал молча, потом, ощупью найдя чашку, сделал большой глоток и с видом знатока произнес:

– «Уэст» может рассчитывать на хороший сезон. Команда вполне приличная.

– Да? – с показным интересом откликнулась она.

– Великолепная, – ответил он, – помяни мое слово.

Она не отличила бы футболиста от тяжелоатлета, но ей приятно было видеть, как его бледное лицо порозовело от оживления, слышать, как он доверительно разговаривает с ней, откровенно рассказывает о своих пристрастиях и интересах. Пока он читал, она прихлебывала из чашки, с легкой улыбкой наблюдая за ним и отпуская уместные замечания. Иногда его вдруг прорывало:

– Подумать только, послушай, мама!

Да, она, его мать, была по меньшей мере довольна.

Наконец он бросил на пол последний газетный лист, зевнул и потянулся.

– Это чтиво не поможет мне занять первое место в списке. Но все же я трудился весь день.

Люси взяла за правило не давить на сына, пока он готовится к экзаменам, но в тот момент позволила себе пошутить:

– Судя по твоему виду, ты отлично позанимался. По-моему, ты собой доволен.

– Погоди немного и увидишь, как я буду доволен, когда объявят результаты, – важно изрек он. – Я возглавлю этот список – или не получу ничего!

– Да, ты всегда хорошо учился, – в задумчивости произнесла она, – все годы, с самого первого школьного семестра.

– Ну и ты хочешь, чтобы я сейчас остановился?

– Раз уж ты получишь одну из стипендий, – предположила она, – не важно, будет она первой или последней.

Люси встала и начала убирать со стола. Питер задумчиво смотрел на нее.

– Я помогу тебе вытирать тарелки, – сказал он немного погодя, когда она приготовилась мыть посуду.

Она подняла мокрую руку:

– Сиди на месте, мальчик.

Но он встал, снял с крючка кухонное полотенце и принялся вытирать вымытые тарелки, которые она складывала на дешевый лакированный поднос. Это наполнило Люси удивительным ощущением их близости: Питер почти касался ее и, возвышаясь над ней на полголовы, трогательно помогал ей в черной работе у кухонной раковины… Люси мечтала о том, как однажды, в тот вечер, когда он, возможно, придет домой после блестящей операции, она будет сидеть напротив него за безупречно сервированным столом в их столовой и скажет… да, она весело спросит: «А помнишь те дни, когда мы вместе мыли посуду на Флауэрс-стрит?» Это будет почти курьезное воспоминание! Но сейчас, однако, она дорожила его помощью – знаком товарищеской сплоченности.

– Спасибо тебе, – сказала она, когда они закончили, и отжала кухонное полотенце. – А теперь иди прогуляйся, перед тем как сесть за учебу.

– Думаешь, стоит? – нерешительно спросил он.

Она будто вновь услышала голос Фрэнка – не совсем уверенный, зависящий от ее мнения.

– Конечно, – твердо ответила она. – Это пойдет тебе на пользу.

Он взял кепку и вышел с той мимолетной неуверенной улыбкой, которой он по временам одаривал мать и которая согревала ее, свидетельствуя о его привязанности.

Пока Питера не было, она расставила посуду, прибралась в комнате, разложила его книги на столе, бережно прикасаясь к ним, потом быстро переоделась в серое домашнее платье. Все это время она прислушивалась, не раздаются ли его быстрые шаги по лестнице, не звучит ли пронзительный, заранее разученный свист, которым он теперь сообщал о своем приходе.

Услышав этот резкий сигнал, она подбежала к двери, распахнула ее и, оставив открытой, вернулась в кресло и занялась вязанием. Вернувшись домой, Питер решил, что дверь каким-то образом распахнулась сама – мать, разумеется, не настолько глупа и не так сильно его любит, чтобы оказывать ему подобные услуги.

Он прогулялся по парку, посмотрел, как играют в теннис, немного посидел на общественной лужайке для боулинга, а по дороге домой на минутку заглянул в «Гроув» – кафе Антонио Демарио – и съел там мороженое. «Знаешь, мама, чтобы охладиться после той рыбы», – пояснил он. Нахмурившись при упоминании о кафе, она все же воздержалась от замечания.

Он вновь взялся за книги. Сидя на другом конце стола, она вязала ему носки, потом пыталась читать роман, лежащий перед ней, с изумлением спрашивая себя: как могла она выдержать столь долгое пребывание ее мальчика в школе? Только потому, что это делалось во имя его блага и того требовали обстоятельства. Но теперь Люси понимала: благодаря происшедшей в нем или в ней перемене она никогда не сможет разлучиться с ним. Она тайком изучала его, пристально следила за его усилиями, мысленно поддерживая их неосознанным напряжением воли.

Стоящие на каминной полке часы отсчитывали секунды, неслышным дождем падавшие на мать с сыном; к ужину на плите медленно кипел суп; из соседней квартиры время от времени доносились приглушенные звуки шагов, обрывки разговора; негромкий городской гул, обтекая их дом, мягко бился в окна комнаты, словно волны далекой органной музыки. В этой комнате царила любовь в сочетании с высокими устремлениями, а также удивительная нежность. Да, в любви Люси к сыну была такая нежность, какой она уже давно не испытывала.

Дни проносились мимо – ибо по мере приближения экзамена время будто ускоряло свой бег, – и ей казалось, что Питер занимается чересчур усердно. Он мог получить одну из нескольких стипендий, одинаковых по размеру, и она считала ненужным и пагубным для его здоровья стремление стать лучшим. Поскольку он попал в число первых двадцати кандидатов, грант так или иначе должен был достаться ему, но его это мало удовлетворяло – Питер притязал на первое место в открытом состязании. И конечно, Люси горячо желала сыну успеха, с необычным рвением молясь за него. Обходя трущобы, она взяла в привычку забегать в церковь своего округа и посвящать несколько минут ревностной молитве за Питера. Часто она зажигала свечи перед гипсовой статуей святого Антония, и столь же часто ее медяки гремели в черной жестяной коробке, стоящей между облаченными в сандалии ступнями святого. «Скромная лепта вдовы, – горько скривив губы, думала она, – и святой Антоний, покровитель отроков, не останется глух к моим мольбам за сына».

Однако беспокойство Люси росло с каждым днем. И вот настало утро экзамена. На прощание Люси поцеловала Питера – подобное проявление чувств она позволяла себе крайне редко, – он же спокойно отправился навстречу своей судьбе, и мать, смахнув с ресниц непрошеную слезу, побежала в гостиную посмотреть, как сын идет по улице. Когда Питер обернулся и с ласковой улыбкой уверенно помахал ей рукой, ее затопили гордость и нежность. Ее восхищала его собранность. Она сама от волнения чувствовала себя беспомощной и вялой, ее закаленная жизненным опытом воля ослабла.

Она выполняла свою работу, вела разумные беседы, толково отвечала на вопросы, но делала это полубессознательно и позже не могла вспомнить ни одной подробности этого рабочего дня. Питер обедал в университете, и она не пошла домой в середине дня, а отправилась одна в кафе-кондитерскую мисс Чишем, где рассеянно заказала пирог за два пенса – превосходный пирог с обильной подливкой – и съела, не чувствуя его вкуса. Мысленно она сидела в экзаменационной аудитории, следя за летающим пером сына. Вместо вилки представляла себе перо, а вместо подливки – чернила.

День тянулся бесконечно, но все же наступил вечер. Ровно в пять Люси вышла из конторы и через несколько минут села в красный трамвай, направлявшийся в сторону ее дома.

С замирающим сердцем поднималась она по лестнице, зная, что сын еще в университете, но предчувствуя его скорое возвращение. У нее не было настроения вступать в посторонние разговоры, однако, едва она повернула ключ в замке, дверь соседней квартиры распахнулась и молодая женщина, протягивая Люси какие-то пакеты, с улыбкой сказала:

– Эти бандероли пришли, когда вас не было. – Светловолосая, пухленькая, с верхней губой, тронутой еле заметным золотистым пушком, и круглым румяным улыбчивым лицом, она имела вид невинный и в то же время чувственный. Чуть робея, она прибавила: – Я взяла их, чтобы посыльному не пришлось возвращаться.

– Очень любезно с вашей стороны, – кивнула Люси, принимая пакеты, и повернулась, чтобы войти в квартиру.

– Я миссис Финч, – помедлив в дверях, осмелилась сказать женщина. – Да, меня зовут Бесси Финч.

– Ах вот как, – холодно откликнулась Люси.

Она без энтузиазма восприняла появление новых соседей. Ведь однажды она испытала на себе добрососедское участие, и у нее не было желания повторить тот опыт. Тем не менее, глядя на простодушное, открытое лицо женщины, она не стала захлопывать дверь у той перед носом.

– Мне сказали, вы здесь недавно, – снова заговорила Бесси. – Мы тоже.

Как можно было бы выразиться на жаргоне, который Люси еще только предстояло узнать, Бесси «любила чесать языком».

– Да, – помимо своей воли призналась Люси, – мы здесь недавно.

– Я очень рада с вами познакомиться, – искренне сказала Бесси. – Знаете, народ не слишком-то общительный, и на этой лестнице тоже. По крайней мере, так мне показалось. Я-то сама компанейская девушка. В Уайтинче, где моя матушка держит фруктовую лавку, всегда было полно знакомых – знаете, мы известная семья, поскольку у нас есть бизнес. Так было издавна, и нас там хорошо знали! Но здесь по-другому. А мистер Финч, мой муж… – Тут Бесси покраснела. – Ну, мы с мистером Финчем женаты недавно. Так вот, мистер Финч весь день на службе и иногда приходит такой усталый, что ему не до развлечений. Поэтому мне бывает скучно.

– Меня тоже весь день нет дома, – без воодушевления отозвалась Люси.

– Это вашего мальчика я как-то здесь видела, да? – не унималась Бесси. – Такой приятный паренек. На днях он снял передо мной шляпу на лестнице – о-о, настоящий джентльмен, уж вы поверьте. Мы с мистером Финчем гадали, каким ремеслом он будет у вас заниматься.

При этих словах, затронувших самое слабое место в броне ее гордости, Люси непроизвольно придержала дверь рукой.

– Мой мальчик поступает в университет, – холодно произнесла Люси. – Он будет изучать медицину.

Бесси Финч была явно озадачена, ее брови взлетели над простодушными карими глазами. Помолчав несколько мгновений, она смущенно хохотнула.

– Мистер Финч работает в «Лаш энд Ко», – сообщила она, – знаете, эта фирма занимается виски, и у мужа прекрасная должность, уверяю вас, и притом отличные деньги.

Люси натянуто улыбнулась. Ей не было дела до пресловутого мистера Финча, которого она как-то видела издалека. Это был толстый коротышка, оставивший после себя на лестнице дух спиртного. И ни к чему теперь с охотой поддаваться инстинкту дружелюбия, который владел ею, когда она сама была молодой одинокой женщиной.

– Спасибо, что получили мои пакеты, – сказала она наконец, снова взявшись за дверную ручку.

– Не за что, – вновь улыбаясь, сказала Бесси. – Да мне это приятно.

Все же за ее улыбкой скрывалось какое-то беспокойство, и это внутреннее беспокойство стремилось излиться в разговоре. Но Люси не дала ей больше возможности говорить. Наклонив голову, она тихо закрыла за собой дверь.

Она вошла в кухню и положила пакеты, немедленно позабыв о малозначительной интерлюдии этой встречи.

Люси ждала, и под гнетом тревоги напрягались мышцы ее лица. Гордость не позволяла ей признаться в этой тревоге, и тут она услышала стук в дверь – Питер не засвистел, как обычно. Люси моментально сочла это дурным предзнаменованием и испугалась. Ее сердце быстро забилось. Она неуклюже заспешила в переднюю.

Он выглядел бледным и усталым, левая щека была измазана чернилами. Войдя, он ничего не сказал. Они пошли в кухню.

– Ужин горячий, – сразу сказала она. – Если хочешь, можешь поесть.

Он бросился на кровать, стоявшую в нише, – дивана в комнате, разумеется, не было – и уставился в потолок.

– Хорошо! – немного погодя бросил он.

Это единственное слово, вернее, то, как оно было произнесено, пронизало Люси бурной радостью. Сохраняя маску спокойствия, в то время как душа у нее ликовала, она начала раскладывать по тарелкам аппетитное жаркое.

– Ну, тебе совсем не интересно, как все прошло? – вдруг спросил он, с наигранным бесстрастием продолжая созерцать лепной карниз. – Почему ты не спрашиваешь, как мои успехи?

Она помолчала, держа на весу его горячую тарелку.

– Значит, ты сдал хорошо? – спокойно поднимая брови, спросила она.

Она лишь делала вид, что ей безразлично. Говоря, она чувствовала, как у нее дрожат колени.

– Написал все на одном дыхании, – быстро ответил он. – Конечно, радоваться еще рано. Но задания мне показались легкими – совершенно легкими. Я успешно справился с математикой, а английский сделал играючи. – По мере того как он говорил, его энтузиазм рос. – Замечательно все получилось. Когда вышел и поговорил с некоторыми парнями, они сказали мне, что написали ужасно.

Она не пошевелилась, но вдруг посмотрела на него сияющими глазами, испытывая прилив мимолетного сочувствия к несчастным матерям тех «парней, которые написали ужасно». У нее перехватило дух от радости и гордости. На миг она лишилась дара речи и стояла не двигаясь, новыми глазами глядя на долговязую фигуру сына. Он лежал на спине, вытянувшись во весь рост. Она с нежностью и жалостью смотрела на его тонкие запястья, торчащие из коротких рукавов, на лоснящиеся локти костюма, на его бледное лицо и на постоянное свидетельство его трудов, пробуждающее в ней самые сильные эмоции, – пятна от чернил на пальцах и щеке.

Теперь, когда Питер достиг желаемого, он буквально затопил ее потоком слов, подробно описывая экзамен. Она внимала торопливому рассказу, размышляя о той жертве, которую мужественно принесла, отправив его в школу в Лафтауне. Она спрашивала себя, каким образом можно наградить его за столь прилежные и длительные занятия. «Да, – думала она, – он отлично поработал». Как сказал однажды брат Алоизий: «Послушному коню кнута не надо». В самом деле, зачем подстегивать такого мальчика, как Питер! Подавая сыну жаркое и уговаривая съесть побольше, она все время думала об этом. Ей хотелось, чтобы Питер порадовался и получил заслуженную награду. Люси была уверена, что он одержал победу.

Глава 18

В следующие несколько дней Питер, лишившись стимула к великим свершениям, пребывал в состоянии апатии. Результаты должны были сообщить почти через месяц, а пока делать было нечего. У него изменилось настроение – он слонялся по дому, сетуя на жару и пыль на городских улицах. Он жаловался на отсутствие друзей, на то, что у него нет даже велосипеда, на котором он мог бы кататься в прохладе пригорода. Разумеется, водить компанию с местными парнями было немыслимо, а купить велосипед Люси не могла – во всяком случае пока, как она говорила. Однажды, возвращаясь вечером с работы, она заметила, как он выходит из бара Демарио, куда вполне оправданно зашел, чтобы утолить жажду холодным напитком. Она встревожилась, замечая, как сын иногда сутулится, и опасаясь, что его здоровье может пострадать из-за отсутствия перемены обстановки.

Потом неожиданно, как снег на голову, пришло письмо. Оно приятно удивило Люси, всегда отрицавшую свою удачу и считавшую, что везение приходит к ней только благодаря собственным стараниям. Ибо это было письмо от Эдварда, в котором она разглядела священнические угрызения совести – хотя таковых там могло и не быть. Он писал, что поначалу надеялся провести с Питером несколько дней на каникулах, но теперь сожалеет, что это оказалось невозможным. Ему рекомендовали отправиться на Мадейру, чтобы подлечить печень, и вот, в качестве вещественного подтверждения своего сожаления, он прилагает пять фунтов. Как это было похоже на Эдварда! Он не любил, когда у него просили денег, предпочитая в своей особой манере делать неожиданные подарки. Целых пять фунтов! Люси была потрясена, с восторгом ощупывая хрустящую банкноту, – ведь она уже давно, имея дело с потертыми и жирными от грязи медными и серебряными монетами, не держала в руках столь концентрированное воплощение богатства. У нее возникло инстинктивное желание сберечь эти деньги или разумно потратить их на какие-то необходимые предметы обстановки. Питеру в комнату нужен был по меньшей мере ковер, в ее кровати, купленной на распродаже, уже сломалась одна пружина. Но Люси с горячностью отбросила эти мысли. Неожиданно ею овладело безрассудство, своего рода помешательство. И хотя она корила себя за эту слабость, ее подталкивали к этому необычные обстоятельства. Долгий период занятий Питера, его измученный вид, городская суета, подрывающая силы их обоих, отчаянная убежденность в том, что они по справедливости заслуживают отдыха, тот факт, что она как служащая «Х. энд Ш.», несмотря на недавнее вступление в должность, получит в июле десятидневный отпуск, – все это повлияло на решение Люси. Вяло плетясь по грязным раскаленным тротуарам своего района, она мысленно видела голубое колышущееся море, а на его берегу – себя и Питера. По ее собственным словам, на нее «что-то нашло». Они не могут попасть на Мадейру, но почему бы им не устроить себе каникулы? Они их заработали – Питер и она, – и они поедут, пусть даже потратят все до последнего пенни из этих пяти фунтов!

Когда она сообщила сыну новость, у него засияли глаза и распрямились плечи. Он перестал ругать погоду, которая для побережья была идеальной. До конца недели они говорили на морские темы, объездили все вокзалы, изучая цветные рекламные афиши и буклеты с расписанием на предмет стоимости, и в конечном счете решили по совету мисс Тинто посетить Дун. Мисс Тинто знала одну даму с этого курорта, которая сдавала комнаты, – мисс Твиди, за чей характер и чистоплотность она поручилась с категоричной сдержанностью, более демонстративно, чем обычно, поджимая губы.

Спешно отправили письмо мисс Твиди, и вскоре та ответила, что не против принять миссис Мур и ее сына за пустяковую плату – тридцать пять шиллингов в неделю; ванна, освещение спален, вакса, ранний ужин с чаем и пользование кухонной плитой оплачивались отдельно. Итак, это было решено. В городе стоял палящий зной, раскаленные тротуары жгли подошвы, а отвратительные запахи трущоб, где Люси проводила каждый день, становились нестерпимыми, однако восторженное ожидание каникул превращало это в сущую мелочь. Люси методично готовилась к отъезду. Накануне она уложила вещи в чемодан Питера и в ответ на его ироничное замечание по поводу их «медового месяца» выдала неожиданно остроумную реплику. Более того, с предусмотрительностью бригадира она договорилась с мужем миссис Коллинз, который опять оказался без работы и был рад получить шесть пенсов, что он доставит их багаж на вокзал, а они подъедут на трамвае, тем самым сэкономив чистых два шиллинга.

Это необычное утро началось прекрасно. Миссис Финч неожиданно появилась на площадке и, покраснев, пообещала, что будет совершенно безвозмездно присматривать за их квартирой. «Как мило с ее стороны», – снисходительно подумала Люси. Они пошли по улице. На углу они сели в трамвай такого знакомого цвета – но с совершенно незнакомыми чувствами. Люси никак не могла признать, что это то же самое транспортное средство, на котором она тряслась по пути до Уайт-стрит. Нет, сегодня его обшарпанные бока сияли радостным ярко-красным цветом, и даже пуговицы на форме кондуктора сверкали, точно алмазы.

На станции уже поджидал Коллинз с багажом, выказывая некоторое беспокойство, которое Люси приписала его трезвому состоянию, и вскоре они с Питером заняли свои места в вагоне. Поезд тронулся. День выдался теплым и солнечным, откосы железнодорожного пути пестрели золотистыми одуванчиками, на фоне ярко-голубого неба клубился белый дым. Откинувшись на спинку дивана и прижавшись щекой к шероховатой теплой подушке, Люси почувствовала освобождение, невероятную легкость, счастливое раскрепощение, оттого что так быстро покинула город. Казалось, она давно позабыла, а теперь с новым восторгом увидела нежную зелень полей. Просто не верилось, что желтая гривка одуванчиков на травяном откосе может вызвать такой экстаз. Но было именно так. После духоты и грязи города это путешествие было как быстрое опьянение, новое осознание красоты жизни, пробуждение почти мучительного стремления к ее радостям… По прибытии в Дун Люси была молчалива.

Дом мисс Твиди они нашли с трудом. Он находился в чинной части городка, вдалеке от безумных соблазнов отелей и площадок для игры в гольф. И сама мисс Твиди была чинной миниатюрной женщиной с маленькой головой, длинной дряблой белой шеей, большими унылыми глазами и тонким голосом, звучащим с нисходящими интонациями. Она учтиво их приветствовала.

– Вижу, вы нашли мой дом, – безрадостно произнесла она.

– Да… о да, – вежливо согласилась Люси.

– Меня все знают, – с меланхоличной гордостью сообщила мисс Твиди, – и очень уважают в нашем городке. Вы не привередливы в еде? Надеюсь, нет. – Она окинула приезжих тусклым взглядом. – Я готовлю простые блюда. Самые незамысловатые. Но все из лучших продуктов.

– Да! Не сомневаюсь, – кивнула Люси.

– Но цены на продукты! – театрально закатив глаза, воскликнула хозяйка. – Позор! Цены просто бешеные. Масло – два пенса, сахар – пенни, мука – полпенни. Не понимаю, как жить добропорядочным людям.

От ее испытующего взгляда Люси стало немного не по себе.

– Если желаете, чтобы я заплатила немного больше, чем договаривались, мисс Твиди, – сказала она, – я готова пойти вам навстречу.

Мисс Твиди протестующим жестом подняла вялую руку.

– Ни пенни, миссис Мур, даже если вы встанете на колени, – с пафосом произнесла она. – Моя цена умеренная, и такой она останется. Есть домовладелицы – могу назвать некоторых с этой улицы, – те подскочили бы от радости при вашем предложении. Но я? Нет, миссис Мур! Пусть себе расхаживают в страусовых перьях, если им так нравится, а моя репутация останется безупречной… – Она прервала монолог, чтобы перевести дух. – Но если перед отъездом вы сочтете, что отдыхали хорошо, ничто не помешает вам оставить шесть пенсов для прокаженных. Уже много лет я помогаю спасать бедных больных людей… – Маленькая домовладелица снова перевела дух, а потом, остановив на Питере тусклый взгляд, медленно спросила: – Ваш сын? – Выслушав Люси, она убрала с бледной щеки жидкую прядь волос и осторожно заправила ее за левое ухо. – Я сказала бы, что удобно иметь врача в семье. Я ничего не имею против врачей. Господи, нет! Не сомневаюсь, что они делают все от них зависящее. Иногда делают, а иногда нет. – Она понизила голос, добавив приглушенно: – Они ничего не смогли сделать для жены моего племянника.

– Мне жаль, – сказала Люси. – Она больна?

– Была больна, миссис Мур. Была, – с напускной важностью ответила мисс Твиди. – Мы похоронили ее прошлой зимой, и я обрядила ее вот этими руками. Она была… – Нижняя губа женщины задрожала, она жалостно возвела очи горе. – Она была самой красивой покойницей из тех, что я обряжала, миссис Мур. Как ангел. Я вложила в ее маленькую руку белую лилию. Все говорили, белая лилия – это последний штрих. Покойница выглядела просто очаровательно. Знаете, у меня есть свой подход в таких вещах. – Бледное лицо мисс Твиди оживилось. Она продолжила: – Как-нибудь я покажу вам медальон, который подарил мне на память ее муж. Он был мне очень благодарен – добропорядочный молодой человек. Хотя после Благовещения подумывает снова жениться.

Последовала пауза. Потом мисс Твиди, вздохнув, приступила к своим обязанностям. Она объяснила, в какое время подают на стол, перечислила местные достопримечательности, предсказала перелом в погоде, предупредила об осторожности во время купания, запретила поздно возвращаться, после чего с удовлетворенным видом неслышно вышла из комнаты.

После ее ухода воцарилась выразительная тишина.

– Во всяком случае, она невероятно благочинная, – радостно оглядываясь по сторонам, сказала Люси.

– Во всяком случае? – спросил Питер.

– Ну… похоже, она слишком унижается, или мне показалось?

– «Белая лилия», – многозначительно процитировал он.

Они посмотрели друг на друга, потом стали улыбаться, их улыбки постепенно становились все шире, потом переросли во взрывы смеха. Их охватило безудержное веселье, они смеялись и смеялись.

– Белая… – слабым голосом лепетал он, беспомощно привалившись к каминной полке.

Люси утирала с глаз слезы.

– Перестань, – выдохнула она наконец, – она тебя услышит.

Но когда Люси взяла заварочный чайник, уголки ее губ все еще насмешливо вздрагивали.

При продолжении знакомства мисс Твиди стала нравиться им больше. Ее меланхолия никогда не переходила в уныние. Кроме того, хозяйка превосходно готовила и пекла. «Сдобные булочки мисс Твиди» стали любимым выражением наряду с «лилией» и употреблялись столь же часто. Домовладелица, по ее выражению, «приставала» к Люси, изливая перед ней душу, снимая со своей иссохшей груди тяжелое бремя семейных историй и мрачных откровений. Семейные истории посвящались не столько примечательным достижениям членов семейства, сколько длительным и мучительным болезням, осаждавшим этих людей и в конечном счете отправлявшим их в лучший из миров.

Погода также не уступила страшному предсказанию мисс Твиди, и череда ясных дней дарила отдыхающим мечтательную безмятежность. Люси почти ничем не занималась – ее главную радость составляла праздность. Больше всего ей нравилось сидеть на теплых скалах и смотреть на море – не на голубой океан, который когда-то рисовало ей воображение, а на серый сверкающий простор воды, на волны, беспокойно и бесконечно накатывающие на берег и лижущие гальку около ее ног, на длинные пенные гребни, возникающие вдали с постоянством вечности. Настойчивая тема движущейся воды была как тема жизни. Люси вдохновлял вид прибоя, но она не осознавала этого и подолгу сидела на берегу, впитывая энергию и силу моря всем своим расслабленным телом. На скалах над глубокой заводью с зеленой водой был устроен трамплин, и здесь Питер каждое утро купался. Когда Люси видела, как он ныряет и его тело изгибается дугой в прыжке, она чувствовала странное волнение и удовольствие. Ей вспомнилось его насмешливое выражение, и она улыбнулась. Медовый месяц с сыном – что за нелепая идея! Но все же?..

Одевшись, он подходил к ней – влажные волосы, полотенце, мужественно наброшенное на шею. После того как он выслушивал ее суждение о достоинствах своего сегодняшнего выступления, они быстрым шагом направлялись к гавани, чтобы он согрелся. Они постоянно были вместе. Время от времени он, казалось, желал других развлечений, завистливо поглядывая на какого-нибудь игрока в гольф, несущего на плече сумку с клюшками. В иные моменты он начинал злиться из-за ограниченности их финансов, но мать давала ему столько карманных денег, сколько могла позволить. В основном же он был с ней очень мил.

У него появилась склонность добродушно потакать ей, и, когда во время прогулки к Люси обращался оценивающий мужской взгляд, сын мог заметить, одобрительно кивая:

– Знаешь, мама, а ты еще женщина хоть куда.

Он выдумал, что она питает нежную страсть к ведущему актеру балаганной труппы, подтрунивал над ней, говоря, что она томится от тайной и безответной любви.

Вечерами после ужина они, взявшись за руки, прогуливались по заросшему травой приморскому бульвару и шли на представление. Четыре пенса позволяли им пройти в огороженное место и удобно устроиться на стульях, но эта роскошь, как они решили, была на самом деле экономией, ибо, останься они снаружи, их преследовал бы проситель с красным бархатным мешочком, а Люси в ее теперешнем настроении не хотела воздерживаться от пожертвований. Более того, представление было превосходным – труппа Вэла Пинкертона имела на этом побережье репутацию непревзойденной, и сам Вэл, никому не известный днем, вечером превращался в героя, которого можно было отличить от других артистов по широкой красной ленте, пересекающей по диагонали белую манишку вечернего костюма. Да, у Вэла был аристократический, даже высокомерный вид и баритон, звучавший исключительно проникновенно. Люси и Питеру казалось, что он достигал вершин своего искусства, когда, романтично вытянув вперед руку, а другую выразительно прижимая к сердцу, закрытому красной лентой, пел:

Дейзи, Дейзи, дай мне ответ, дорогая, Я схожу с ума, от любви умираю. Мы не сможем шикарную свадьбу сыграть, Нету денег карету нанять, Но ты будешь милее невест других На велосипеде, созданном для двоих[21].

– Мы сможем позволить себе карету, мама, – это точно, – с озорным самодовольством заметил Питер. – Не беспокойся на этот счет.

Снова эта восхищавшая ее пылкая уверенность относительно их будущего! В блеске своих устремлений и планов он никогда не забывал о ней. Они часто просили исполнить номер с «Дейзи», и, когда неподражаемый Вэл объявлял, что «порадует публику старой любимой песней», Люси и Питер были почти уверены, что он будет петь исключительно для них. По пути домой, шагая рядом в ласковой темноте, они напевали легко запоминающуюся мелодию, и в припев вплетался низкий басовый регистр – шум моря, накатывающегося на невидимый берег. Они шли, и воздух ласкал их щеки, влажный, свежий, солоноватый. Далекие огни гавани отражались в черной воде заостренными желтыми колоннами. Дерн под ногами делался податливым из-за легкой выпавшей росы. У отеля «Марин», огромные освещенные окна которого демонстрировали беззастенчивую роскошь, Люси часто пожимала руку сына, и они останавливались, невидимые в темноте, чтобы на расстоянии понаблюдать за протекающей там блестящей жизнью. Столы, заставленные букетами роз, быстрая поступь официантов, изгиб женского плеча, выступающего из вечернего платья, – перед ними мелькали картины беззаботного и утонченного существования. Оба смотрели на все это с напряженным вниманием, но в душе у них таились разные чувства и воспринимали они увиденное по-своему: в Питере бурлила энергия, Люси покорно замирала. Однако и он, и она испытывали все возрастающее воодушевление, которое отливалось в форму реальности. Она представляла себе, как в конце долгой борьбы, которая ей предстоит, окажется в атмосфере этой разнеживающей праздности, а он, приоткрыв рот, воображал себя в будущем в обстановке не менее утонченной и богатой.

Продолжая путь, они много не разговаривали, каждый думал о своем, но Люси ощущала, как крепнет их связь. Общая цель всегда сближает.

Все это счастливое время, наполненное восхитительной близостью, она почти перестала смотреть на него как на сына. Они с утра до ночи не расставались. Она ловила каждое его слово, ждала его улыбки, предугадывала, как только могла, любое его желание. Она просила домовладелицу готовить блюда, которые он хотел или требовал. Потакать его прихотям стало для нее радостью, но все же делала она это очень сдержанно. Она не допускала, чтобы привязанность к нему помешала ее намерениям. Она не баловала его. Мысль об этом казалась ей нелепой. Ее доброта к нему была знаком ее любви и требовала одинаковой ответной привязанности.

Так складывались их взаимоотношения во время пребывания в Дуне, и, когда эти каникулы, как любые другие, подошли к концу, Люси внушила себе, что теперь они с сыном спаяны прочно и навеки. Она вернулась на Флауэрс-стрит с ощущением уверенности в себе, готовая к борьбе и к встрече с будущим.

В Дуне они мало разговаривали о результатах экзамена, считая их вполне определенными. Люси, безусловно, стремилась поддержать в сыне веру в победу – разве он не сделал все возможное? Тем не менее по мере приближения дня объявления результатов она помимо воли стала немного волноваться. А когда настало утро этого дня и она принялась одеваться, непослушные руки выдали ее волнение.

Была суббота, и он сказал, что пойдет в университет к одиннадцати часам. К этому времени результаты наверняка будут вывешены на общей доске объявлений. А когда Люси придет домой в обеденное время, он сообщит ей хорошую или плохую новость.

– О-о, наверняка хорошую, – поспешно проговорила она, невольно помедлив в дверях.

– Я тоже так думаю, – признался он.

Оба ощущали некоторую подавленность и неловкость. С усилием Люси произнесла:

– Пожалуй, я пойду, а иначе опоздаю.

И она заставила себя оторваться от сына.

Шагая по улице, еще хранившей свежесть раннего утра, она испытывала беспокойство, переходящее в сильное нетерпение. Хотя она со стоическим самообладанием прождала уже целый месяц, теперь ее охватила тревога и несколько часов до обеда могли показаться ей вечностью! На углу улицы старик, державший газетный киоск, прикреплял на окне объявления, и по ассоциации ей пришла в голову мысль. Резко остановившись, Люси повернулась, направилась к киоску и купила «Глазго геральд».

По пути к трамвайной остановке она держала сложенную газету в руке, немного жалея о своем порыве и сообразив, что результаты не могут быть опубликованы в утренней газете.

Тем не менее, когда она села в красный трамвай и раскрыла белые листы, у нее дрожали руки. Ее глаза, бегло пробежав несущественные для нее новости – о землетрясении в Японии, приливной волне на Борнео, убийстве в Лидсе, – беспокойно искали более важную информацию. Но постепенно она убеждалась в том, что о важнейших новостях нет никакого упоминания. Будь имя Питера напечатано в этой газете, оно моментально всплыло бы из мешанины мертвых слов и бесполезных букв. Она опустила газетный лист на колени и сразу же увидела заголовок «Новости университета», заметила также список фамилий. Она впилась в него глазами – всего двадцать пять фамилий, и все они ничего не значили, в них не было смысла ни на грош!

Это не тот список. Ее настороженный взгляд перескочил на заголовок абзаца. Потом моментально ход ее мыслей изменил направление. Список тот, но произошла ошибка. Опечатка! Имя ее сына не включили в этот жалкий перечень. Она с трудом сглотнула и вновь прочитала его целиком. Двадцать пять успешных кандидатов из почти двухсот, соревнующихся за вакантные стипендии. Были отмечены все подробности в отношении этих зубрил: школа, назначенная каждому стипендия, даже их глупые напыщенные вторые имена. От обиды Люси насупилась.

Наконец-то поражение стало очевидным – но потерпел его не Питер, а она сама. Удар был силен. У Люси вырвался долгий прерывистый вздох, вместе с которым ее покинула всякая надежда. Газета соскользнула ей под ноги. Исполнившись безысходного отчаяния, она сидела, уставившись перед собой невидящим взглядом. Из-за сильных переживаний ей стало нехорошо. Она вяло поднялась на своей остановке и вышла из вагона. Ей не хотелось идти по этим шумным улицам. В самый раз опуститься на землю и зарыдать.

В конторе она ничего не рассказывала. Потом отправилась по адресам и всю дорогу размышляла, однако никак не могла уяснить причину происшедшего. В глубине души она по-прежнему надеялась, что это ошибка. Успехи Питера в школе были хорошими, он усердно занимался. В день экзамена он был удовлетворен своей работой. Люси, со своей стороны, молилась за него, да – молилась. И вот теперь она пребывала в полном недоумении.

В том же смятении чувств она дождалась часа дня и поспешила домой. По субботам был короткий рабочий день и она возвращалась раньше обычного. Ей хватило одного беглого взгляда на лицо Питера, чтобы ее страхи подтвердились, чтобы разбилась вдребезги последняя слабая надежда. Он откинулся на спинку кресла, вздернув плечи и засунув руки глубоко в карманы брюк. Именно в такой позе апатичного страдания проявлялись в Ардфиллане его детские обиды или нездоровье. Люси всегда знала, что эта унылая поза указывает на самую низкую отметку барометра его чувств. А сейчас она видела, что он находится на грани отчаяния.

– Не беда, сынок! – сразу воскликнула она, при виде его горя моментально позабыв собственную печаль. – Ты сделал все, что мог.

– Это надувательство, – не поворачивая к ней бледное несчастное лицо, произнес он. – Все это обман.

– Что ты имеешь в виду? – с запинкой спросила она.

Его слова как будто подтверждали ее смутные подозрения.

– Они и половины работ не читают, – мрачно пробурчал он. – Подбрасывают их к потолку и смотрят, какая удержится там дольше. Она-то и получает первый приз. – Он помолчал, потом его снова прорвало. – Говорю тебе, я отлично написал работы – каждую из них.

– Может быть, другие тоже написали хорошо, – запинаясь, пробормотала она. – Может быть…

Теперь ей казалось непонятным, зачем те юноши признавались после экзамена, что написали очень плохо.

– Говорю тебе, это все протежирование – важно, какую школу ты окончил, – угрюмо пробубнил он. – Мне не оставили никакого шанса.

– Но все-таки…

– Правильно! – прокричал он. – Вини меня! Давай ругай! После того как я едва себя не уморил.

У нее задрожали губы, и она легко дотронулась до его плеча. Но он стряхнул ее руку и проговорил со слезами в голосе:

– Оставь меня, мама. Неужели ты не можешь оставить меня в покое? Ты знаешь не хуже меня, что я должен был получить место. Говорю тебе, это несправедливо.

Она уронила руку и ничего не сказала. Она думала только о нем и о горечи его разочарования. Его возмущение, может быть даже несправедливое, казалось ей вполне естественным. Она долго стояла в молчании, потом с тяжелым сердцем начала ходить по комнате, делая вид, что прибирается.

Через некоторое время она хотела было заговорить, но вдруг послышался щелчок створки почтового ящика. Люси услышала, как на пол передней упало письмо. С сомнением посмотрев на неподвижный профиль сына, она решила, что, судя по его апатии, пришло подтверждение плохой новости – официальное уведомление о его провале.

– Иди, – буркнул он, надувшись и не поднимая головы, – иди и возьми его. Но мне не показывай. Меня тошнит от всего этого.

У него было то же предчувствие, что и у нее. Она медленно вышла в переднюю и подняла письмо. Вернувшись, бросила на сына сочувственный взгляд и с меланхоличным видом вскрыла конверт.

Несколько мгновений она стояла не двигаясь, потом прижала руку к груди, и с ее губ слетел короткий невнятный крик. Унылое лицо оживилось, глаза, все еще недоверчиво устремленные на письмо, широко раскрылись и засияли.

– Питер! – задыхаясь, воскликнула она. – О, Питер!

– Что такое?

Он вскочил и выхватил письмо из ее руки.

– Разве не видишь? – слабым голосом пролепетала она.

Ничего больше выговорить она не могла, ее глаза наполнились слезами, она истерично всхлипнула и опустилась в кресло. На лице Питера сменялись противоречивые чувства: удивление, недоверчивость и, наконец, исступленный восторг.

– Фонд Рики! – с жаром произнес он. – Я никогда о нем не слышал.

– А я слышала! – воскликнула она. – Мне рассказала о нем мисс Тинто. Я вписала твое имя просто… о-о, на всякий случай. Ах, разве не замечательно?

Он вновь взглянул на письмо. В нем лаконично говорилось о том, что его приняли в фонд Рики и выделили грант – двадцать пять фунтов в год на пять лет. Фонд был учрежден покойным Кезия Рики в помощь сыновьям вдов, которые находятся в особо бедственных обстоятельствах. С почти жестокой краткостью Питера информировали, что, хотя он занял девяносто седьмое место в списке претендентов, он первый выполнил условия приемлемости. Поэтому ему предлагалось связаться с клерком из фирмы «Фуллертон энд Ко» по данному адресу в ближайшее удобное время.

– Я ничего об этом не знал. Ты вписала мое имя?

– Я услышала о фонде в конторе, – с готовностью призналась она. – Не думала, что это понадобится, но однажды проходила мимо «Фуллертона» и почему-то… вошла и сообщила им подробности о… о себе… и сколько… сколько я зарабатываю.

Питер пристально посмотрел на мать.

– Ну, по крайней мере, у меня теперь что-то есть, – глядя на нее, медленно проговорил он.

– И в конце концов у нас все получится! – восторженно сказала она. Ее лицо залилось краской, с губ срывались торопливые слова: – Я и подумать не могла, что так будет. Я дошла до точки. Думала, все кончено. О-о! Разве не здорово?!

Ее радость передалась ему, но все же на миг его глаза затуманились.

– Ну и наглые же они – поставили меня девяносто седьмым, – благодушно, с комичным презрением отозвался он об оценке экзаменаторов.

– Все равно это чудесно, – настаивала она. – Мы получили все, что хотели, и не забывай – ты превзошел более сотни других претендентов.

Этот факт, раньше им не учтенный, теперь доставил ему большую радость.

– Ты права! – воскликнул он. Его ликование росло. Он откинулся в кресле и, подняв глаза к потолку, прокричал: – Несмотря ни на что, я это сделал!

Добавить к этому было нечего. Они все потеряли – и вдруг обрели вновь. Испытанные терзания остались в прошлом, им на смену пришло ликующее чувство облегчения. Душа Люси наполнилась оптимизмом и уверенностью в будущем, ее охватил трепет счастья, и глаза ее засверкали.

Глава 19

Жизнь, казавшаяся теперь прекрасной, протекала в обоюдной радости. В задушевных разговорах мать и сын обсуждали будущую учебу в университете. Питер произносил слова «студенческий союз» с видом человека, который вскоре мог бы заявить свои права на членство в этой прославленной организации. Более того, теперь по вечерам он предпринимал долгие неспешные прогулки, помахивая тростью и высоко держа голову, – смотрите, перед вами тот, у кого есть все шансы стать выдающейся личностью: юноша на пороге непознанного.

Как-то раз, вернувшись с прогулки позже обычного, он с удивлением застал мать в кресле-качалке с распечатанным письмом в руке. Какой-то наплыв корреспонденции! Три письма за месяц – это на три больше, чем они обыкновенно получали. Он уже собирался задать вопрос, но Люси опередила его:

– Ни за что не угадаешь от кого, Питер. – Замолчав, она продолжала легонько раскачиваться взад-вперед. – От мистера Леннокса!

Питера данное событие совершенно не впечатлило. Он едва помнил Леннокса, и его письмо было для молодого человека незначительным эпизодом в радостном течении жизни.

– Меня это мало волнует, – откликнулся он.

Губы Питера сложились в ироническую улыбку, которая, по его представлениям, должна сопутствовать профессии эскулапа.

– Нет, правда, Питер, – быстро подняв глаза, сказала Люси. Опустив письмо, она задумчиво похлопала себя по колену, опять чуть смущенно посмотрела на сына. – Он хочет заглянуть к нам в субботу.

– Да что ты говоришь! – Питер присвистнул, потом с добродушной насмешкой прибавил: – Пусть приходит, и мы устроим в нашем дворце веселую вечеринку.

Она медленно окинула взглядом «дворец» – так в шутку сын называл их квартирку.

– Как я могу кого-нибудь сюда пригласить? Чересчур бедно – после нашего-то дома в Ардфиллане, – вздохнула она.

При воспоминании об утонченной элегантности ее виллы – позлащенная временем иллюзия! – Люси нахмурилась, но почти сразу ее лицо прояснилось.

– Мы можем встретиться с ним в другом месте, например выпить чая у мисс Чишем, – решительно заявила она. – Да, именно так я и поступлю.

Питер зашелся в приступе смеха, согнувшись пополам.

– Ты и старый Леннокс, мама, – выдохнул он, – вот так вы прогуливаетесь вместе. До чего же мило… а-а, очень мило!

Выпрямившись, он согнул руку и, ужасно жеманничая, представил курьезную пародию на их шествие по какой-то модной оживленной улице.

Люси смотрела на него, чуть нахмурившись, но при этом пытаясь улыбнуться.

– Нехорошо так смеяться! – возмутилась она, потом замолчала. – Все же я с ним встречусь. Он неплохой человек, что́ бы я о нем раньше ни думала.

Теперь, когда с учебой сына все стало ясно и определенно, у нее действительно возникло смутное, необъяснимое желание увидеть Леннокса. Она сама пригласит его на чай в кафе, и он, несомненно, согласится. Минуту поразмыслив, она взяла перо и написала ему ответ.

В течение следующих нескольких дней мысли о предстоящей встрече не шли у нее из головы. Где-то внутри шелохнулся загнанный вглубь и притупившийся инстинкт. В самом деле, в иные моменты Люси удивлялась собственному ожиданию, но объясняла его тем, что чувствует себя обязанной Ленноксу, а также скудостью своих нынешних развлечений.

В пятницу вечером она не торопясь изучила содержимое своего платяного шкафа. Теперь ее основным резервом стал серый костюм, от которого она, конечно, устала. К тому же при ближайшем рассмотрении Люси заметила, что края и манжеты слегка лоснятся.

«Неряшливо», – критически рассматривая его, подумала она. Но Люси была изобретательной. У нее имелся кружевной воротник – настоящее клюни[22], давно сберегаемый подарок Фрэнка, который она после недолгих поисков извлекла со дна единственного ящика. Выстирав и отгладив воротник, она аккуратно пришила его к лацканам костюма. Таким образом, строгое одеяние освежилось деталью, подходящей к случаю и ко времени года.

Стоя в субботу перед зеркалом, она с одобрением смотрела на воротник, чувствуя, что он ей идет. Да, с таким дополнением старый серый костюм был не так уж плох.

Питер, наблюдавший за этими сборами скорее с любопытством, чем с иронией, собирался пойти на футбольный матч. Поймав во взгляде сына немой вопрос, она сдержанно попрощалась с ним, пообещав, что скоро вернется и успеет приготовить ему ужин.

И опять в качестве транспортного средства Люси выбрала трамвай, билет на который стоил полпенни, – на сей раз трамвай был желтым и ехал очень быстро, отчего она стала опасаться, что приедет на площадь Георга чересчур рано. Это место встречи Люси выбрала сама. Она решила, что, в противоположность тому историческому дню в Сэдлригс, сегодня Леннокс явится раньше ее, ибо она опоздает.

День был приятный – ласковое солнце, романтично-голубое небо, тихие улицы, недавно политые водой. И настроение у нее тоже было светлым. На губах играла та довольная, чуть задумчивая улыбка, которая говорила о том, что сегодня у Люси хорошее настроение и никакие жизненные бури не затмевают ее природной мягкости.

Леннокс заметил ее издали. Судорожно приподняв шляпу, он слегка натянуто заулыбался и попытался удержать на лице приветливое выражение. К тому моменту, как Люси приблизилась, эта улыбка стала совсем вымученной.

– Вы пришли рано – или это я опоздала? – живо спросила она, и во взгляде, который она бросила на него, не было неискренности.

– Я пришел рано, думаю… да, рано, – застенчиво проговорил он, и как раз в этот момент часы на башне Трон прозвонили четверть.

Люси рассмеялась, чувствуя удовлетворение оттого, что теперь они как бы поменялись ролями.

– Ну что, – сказала она через некоторое время, – каково это – быть свободным человеком?

Он с лукавым видом поглаживал бородку.

– Знаете, не очень-то хорошо, – признался он. – И не так уж здорово.

Наступила короткая пауза. Они смущенно переминались на тротуаре, потом Леннокс, выпятив грудь, воскликнул:

– Выпьете со мной чашку чая? В письме вы говорили…

– С удовольствием, – тепло согласилась она. – Ужасно хочется чая.

– Вот и хорошо… хорошо.

Ее согласие, казалось, придало ему уверенности, он, как в былые времена, сжал ее руку, и они отправились в кафе мисс Чишем на Элстон-стрит. Люси почему-то удивило это прежнее проявление его расположения к ней, но виду она не подала. Они вошли в кафе-кондитерскую. Приветливо взглянув на Леннокса, она спросила:

– Где мы сядем?

Хотя зал был почти заполнен, Леннокс не стал медлить. Это было время, когда мисс Чишем, находясь в зените славы, привлекала в свои кондитерские воспитанную и разборчивую публику – «чай у мисс Чишем» считался утонченным времяпрепровождением. Но Леннокса это не смущало – заметив у окна свободный столик, он указал на него, вздернув бороду.

Они прошли через зал, сели, и почти сразу к ним торопливо направилась официантка.

– Этот столик занят, – объявила она.

Леннокс поднял глаза.

– Здесь ничего не указано, – невозмутимо ответил он. – А других свободных мест просто нет.

– Говорю вам, он занят, – категорически возразила официантка. Она выглядела раздраженной – вероятно, из-за жары.

Однако рука Леннокса недвусмысленно протянулась к карману, а затем к девушке.

– Что ж, сэр, – другим тоном сказала официантка, – сейчас посмотрю… что можно сделать.

Она нерешительно улыбнулась и ушла.

Леннокс с наивным удовлетворением перевел взгляд на Люси.

– Видите, вот в чем смысл денег. Я привык считать, что деньги нужны для накопления, но пользоваться ими тоже приятно.

Люси не ответила, но в душе согласилась с этим замечанием – приятно иметь возможность смазывать маленькие колесики жизни. Принесли и разлили чай.

– Вы не рассердились, – осмелился он спросить, – на мое письмо?

– Конечно нет, – с открытой улыбкой ответила она. И, помолчав, прибавила: – Теперь неприятности позади, и у нас все устроилось. Но, быть может, когда вы меня уволили, я повела себя немного неразумно.

Она сказала это умышленно, в шутливой форме провоцируя его, но он не попался на крючок.

– Нет, – серьезно произнес он. – Не хочу говорить о том, как я вас уволил. Все совсем наоборот. Понимаете… то, что я закрыл свой бизнес, стало для меня ужасной катастрофой. Я бы сам не поверил – но это было почти то же самое, что потерять жену. Да, поначалу я ощущал огромную потерю. – Умолкнув, он рассеянно стал нащупывать в кармане несуществующий карандаш, потом снова заговорил. – Но постепенно я пришел в себя. Начал понимать, что в жизни есть много вещей, помимо заключения сделок.

Зал гудел от голосов. Люси молча смотрела на Леннокса, машинально играя чайной ложкой. В его попытке самоутверждения чувствовалась потаенная боль. Одинокий, не очень привлекательный мужчина, построивший свою жизнь на единственной привязанности – можно сказать, фанатичной, не имевшей, впрочем, ничего общего с ее преданностью сыну, – и теперь обнаруживший, что все это рассыпалось в прах. Неправильный жизненный ориентир – да, неправильный! Вот ее оплот нерушим, сомнений нет.

– Я хотел вам кое-что сказать, – пробормотал он со странной ноткой в голосе. – Что-то важное.

– Да? – бесстрастно откликнулась она.

Она ждала. На лице Леннокса, при всей его врожденной расчетливости, мелькнуло беззащитное выражение.

– Вам не вполне комфортно в вашем доме? – немного погодя спросил он, вглядываясь в нее.

– Вполне комфортно, – спокойно ответила она.

– Но вам нельзя заниматься этой работой, – продолжил он. – Это временное занятие. Оно совсем вам не подходит.

– Если постараться, можно заставить себя делать что угодно. Кроме того, я делаю это для моего мальчика.

– Оставьте эту работу, – произнес он медленно, со значением.

– Оставлю, когда Питер закончит учебу. Ждать не так уж долго. – Она уверенно улыбнулась. – Или у вас есть предложение получше?

– Бросьте работу, – повторил он еще более значительно.

Она перестала играть чайной ложкой и, подняв голову, взглянула на него с напряженным вниманием. Ее поразили не столько его слова, сколько выражение лица – важное и в то же время робкое, таящее в себе нечто непонятное. Она резко втянула в себя воздух.

– Я человек не молодой, – сказал он. – Но при этом и не старый. Да, я здоров. Шустрый, как воробей. И у меня есть деньги. Мне нужен человек, который поможет мне тратить их в свое удовольствие. Кроме того, я одинок – дьявольски одинок теперь, когда расстался с бизнесом.

Он умолк. Понял, что она прочла его мысли.

Приоткрыв от удивления рот, она внимательно смотрела на него. Невероятно, но факт. Леннокс, тот самый Леннокс, который немало лет маячил на заднем плане ее жизни! И вот здесь, в этой переполненной кондитерской, совершенно неподходящем месте для романтического признания, он делает ей предложение! У нее вдруг возникло нелепое желание рассмеяться, но ее удержал вид его торжественного и при этом удивительно жалкого лица.

– Вы мне всегда очень нравились, – послышались его слова, произнесенные, казалось, с усилием.

В этих словах трепетала сила чувства, подавляемого многие годы, и было в них что-то нелепое и в то же время трагическое – его признание безнадежно запоздало.

– Но это невозможно, – медленно проронила она, – вы знаете, что…

Она выдвигала как очевидную отговорку несовместимость его образа жизни со своим.

– Я человек широких взглядов, – напыщенно ответил он. – И на данном этапе не имею ни малейшего препятствия для брака.

Она серьезно взглянула на него, вспомнив о тех днях, когда он сидел за ее столом в Ардфиллане, и удивляясь этому его высказыванию. Увы, Люси сильно изменилась с тех пор, как улыбалась ему в своем саду. Она медленно покачала головой.

– Это ни к чему. Понимаете, у меня есть мой мальчик, – глядя в пол, сказала она. – Нет, из этого ничего не выйдет.

Леннокс вздрогнул, перестал улыбаться.

– Что? – недоверчиво воскликнул он. – Вы не станете… не хотите…

– Просто не могу, – ответила она.

– Вы шутите? – с запинкой произнес он, и его тонкая броня самомнения дала трещину. – Я порядочный человек. Вы не знаете, чего я сто́ю. Я могу купить вам все, что пожелаете.

На какой-то миг Люси засомневалась. Она знала: он богат, он приличный человек, он может обеспечить ей комфорт и надежность. Скажи он об этом в тот последний день в конторе, когда Люси была на грани безысходного отчаяния, она без сомнения приняла бы его предложение. Но теперь он опоздал. Теперь – ах, теперь ее обстоятельства изменились: сын уже на пути к успеху, ее преданность ему неизменна, она не отворачивает лицо от ветра, не просит, но требует, не уклоняется от жизненных невзгод, а борется – борется, чтобы добиться полного триумфа.

– Так подумайте об этом, – вдруг произнес Леннокс почти умоляюще.

– Из этого ничего не выйдет, – с сочувствием повторила она, и напряжение между ними незаметно спало.

Люси вновь услышала голоса и смех, звон фарфора. Леннокс не настаивал, он был ошеломлен. Но, пытаясь скрыть глубокое разочарование под знакомым нарочитым смешком, он бросил:

– Думаю, вы совершаете большую ошибку. Во всяком случае, спрос не беда.

– Не беда, – серьезно ответила она, натягивая перчатки. – Мне жаль… это всё.

– Позвольте сказать одну последнюю вещь, – более резко проговорил он. С его желтоватого лица еще не сошел румянец. – Знаете, на вашем месте я не стал бы жертвовать ради сына буквально всем.

Она приветливо улыбнулась ему. Восприняв это замечание как вполне простительную обиду, она предпочла проигнорировать его. Она – это она, а Питер – это Питер, и этот неопровержимый факт выводил ее обстоятельства за рамки всеобщего опыта.

– И если вы не будете общаться с друзьями… или расширять свои интересы, – с кривой ухмылкой продолжил он, – то замкнетесь на чем-то одном. Знаю это по собственному горькому опыту.

– Но мы с вами останемся хорошими друзьями, – доверительно сказала она.

Не ответив, он как-то странно посмотрел на нее, потом отодвинул назад свой стул и неловко встал. Они в молчании вышли из кондитерской.

Когда они подходили к площади, Леннокс нарушил долгую паузу.

– Мне надо на поезд, – сообщил он. – Других дел в городе у меня нет.

Мысль о его отъезде вызвала у Люси непонятное сожаление – теперь она из упрямства не хотела, чтобы он уехал. Но как, под каким предлогом его удержать?

– Мы увидимся с вами снова? – спросила она, останавливаясь у входа на вокзал Куин-стрит.

– Хорошо… хорошо, – ответил он, но она совершенно не поняла странный проницательный взгляд, сопровождавший его слова.

Она безотчетно протянула ему руку. Его рука была теплой, с выступающими податливыми венами на тыльной стороне ладони.

– Ну прощайте.

– Прощайте.

Она стояла и смотрела на его удаляющуюся фигуру, как много лет назад смотрела, как он уходил по дороге от ее ворот, и вновь на нее нахлынула эта смутная тоска по прошлому. Она подавила в себе глупое желание побежать вслед за ним, потом повернулась и побрела прочь.

Она с грустью рассуждала: «Скоро я снова его увижу – очень скоро. Он неплохой человек. И хороший друг, поэтому нельзя его терять». Да, она действительно хотела снова увидеться с ним – и вдруг припомнила его последнюю фразу. Неожиданно до нее дошел ее смысл, и она поняла скрытый в ней упрек. Люси нахмурилась, но эта мысль не выходила у нее из головы, и всю дорогу домой она думала о том, что потеряла дар дружбы. А этот взгляд – как Леннокс посмотрел на нее! Неужели он полагает, что из-за отказа она перестанет думать о нем, перестанет считать его другом? И все прочие тоже. Ее ли вина, что Джо совершенно исчез из ее жизни, что Ричард столь постыдно пользовался ее услугами, что Эдвард всего лишь время от времени демонстрировал интерес к ее делам? Она резко втянула ртом воздух. Тысячу раз нет! Потом вдруг она вспомнила о мисс Хокинг, с которой провела пять лет своей жизни. Уже полгода прошло с тех пор, как несчастную женщину поместили в психушку, а Люси еще ни разу не навестила ее и не справлялась о ней. Здесь она в самом деле чувствовала свою вину. Придя домой, она продолжала с тяжелым сердцем корить себя. «Я ведь не эгоистка», – твердила она и все больше хмурила брови.

Она приготовила ужин к приходу Питера, но оставалась рассеянной, и его вольные шуточки не вызывали у нее ничего, кроме раздражения.

– Старый Леннокс волочился за тобой? – важно спросил Питер, перечеркивая правду самой дикостью своей догадки.

– Замолчи! – резко сказала она. – И чтобы я не слышала такого о порядочном человеке!

Он вздернул брови, но замолчал, научившись понимать, когда мать по-настоящему сердится.

Ночью она спала плохо. Ее что-то терзало. Тревога не проходила, и она решила навестить мисс Хокинг в Блэндфорде. Это решение пролило бальзам на ее душу. В сущности, то была мелочь, однако Люси чувствовала, что должна каким-то способом избавиться от чувства вины.

Таким образом, в следующую субботу – суббота стала днем визитов – она поехала в психиатрическую клинику.

И снова день выдался погожим – еще один прекрасный день этого восхитительного затянувшегося лета. Шагая по главной аллее красивого парка, Люси не переставала удивляться. Ничего необычного здесь не было – словно это парк при каком-то ухоженном поместье. Справа три теннисных корта, слева – фруктовый сад с поспевающими плодами. Она прошла мимо двух садовников, медленными, размеренными движениями сгребающих рано опавшие листья. В отдалении она заметила небольшую группу людей, которые степенно прогуливались. С виду они казались совершенно нормальными. У развилки Люси натолкнулась на другого садовника с метлой и, не зная, куда идти дальше, остановилась.

– Не подскажете ли, как пройти к Западному корпусу? – приветливо спросила она.

Он поднял голову и уставился на нее, но не ответил. Вместо этого он зажмурился и высунул язык с ужасной детской гримасой отвращения, потом спокойно открыл глаза, закрыл рот и, наклонив голову, вновь принялся невозмутимо сгребать листья. Люси покраснела и поспешила прочь. Она ошиблась – кажущийся покой этого безмятежного уголка скрывал в глубине странные подводные течения.

Она без труда нашла Западный корпус – здесь тоже было тихо, прохладно и приятно, как в любом загородном доме. Она спросила, где можно найти мисс Хокинг, и последовала за медсестрой, дородной пожилой женщиной, со связкой ключей на поясе и в чепце, аккуратно сидящем на голове. Люси шла за женщиной по коридорам, через анфиладу многочисленных помещений – каждое приходилось отпирать, прежде чем войти. Действительно, ключ был талисманом, эмблемой этого места, и, когда он с шумом повернулся в последней двери, медсестра кратко сообщила:

– Вот эта палата.

Люси вошла. Комната была такой странной, что Люси испугалась и почувствовала, как по спине пробежал озноб. Стены и пол тоскливого серого оттенка замазки были такими же мягкими, как она, податливыми на ощупь. Вместо обычного окна, которое пропускало бы ласковые солнечные лучи, высоко под потолком виднелся небольшой квадратный люк с решеткой – сквозь нее проникал скудный свет. Здесь не было никакой мебели. Нет, в этой палате не было ничего, кроме фигуры женщины, скорчившейся в углу. Съежившись там, она не обратила никакого внимания на открывшуюся дверь, поскольку была полностью поглощена каким-то непрерывным занятием. Без остановки двигая пальцами, она рвала бумагу. У нее на коленях лежала газета, и женщина раздирала ее на крошечные клочки – немыслимо мелкие кусочки, каждый меньше булавочной головки. Вокруг лежали плоды ее трудов – белая пыль, вздымающаяся наподобие сугроба. Медленными ласкающими движениями женщина то и дело проводила пальцами по этой пыли. Неожиданно она подняла голову. Это была мисс Хокинг! Лицо Люси непроизвольно дернулось, она подалась вперед.

– Пинки! Вы меня узнаете? – вскричала она.

Но Пинки не ответила, в ее широко открытых застывших голубых глазах не было ни малейшего проблеска узнавания. И глаза эти утратили свое мечтательное выражение, стали тусклыми и горестными.

– Пинки! Вы наверняка меня помните?

Люси была тронута, напугана, невыразимо опечалена.

– Нет смысла с ней разговаривать, – откровенно сказала медсестра. – Когда она в таком состоянии, от нее и за неделю слова не добьешься.

– Но наверняка… – выдохнула Люси.

– И не приближайтесь к ней, пожалуйста, – дружелюбно посоветовала медсестра. – Она может на вас наброситься.

Люси стояла не двигаясь, глядя на эту женщину, свою бывшую подругу, которая, словно странное напуганное животное, скорчилась в углу этой жуткой палаты. По контрасту Люси на миг представила себе тот первый обед у Аллена, вспомнила доброту и ребяческую живость Пинки. А теперь она превратилась в это… существо! Эти пальцы, непрестанно теребящие, рвущие бумагу, с безумной сосредоточенной злобой уничтожающие какое-то доказательство, будто бы напечатанное на этих страницах. Тщетный труд!

Невольно содрогнувшись, Люси отвернулась. Она не могла больше на это смотреть.

– Мы даем ей газеты, чтобы она успокоилась, – сказала медсестра, когда они пустились в обратный путь, снова отпирая каждую из длинной череды дверей. – Это единственное, что…

– Да-да, – поспешно подхватила Люси.

Она смутно понимала безумный мотив этого бессмысленного занятия.

– Я знаю все их маленькие уловки, – самодовольно заметила медсестра. – Я служу здесь уже тридцать лет.

Люси искоса взглянула на нее – полное скучное лицо, важно поджатые губы, уверенная походка вперевалочку. И посмотрела на ключи – символ ее королевства. Тридцать лет в этом учреждении – тридцать лет отпирания дверей! Что за жизнь!

Она попрощалась с медсестрой, которая дружелюбно ей улыбнулась – для нее это было ежедневной рутиной, – и торопливо пошла по аллее.

Люси глубоко взволновала встреча с мисс Хокинг. Невольно она сжала руки. Тот факт, что допускалась подобная несправедливость, показался ей вдруг чудовищным. Это было какой-то пародией на Божий суд. Все человеческие существа в этих стенах лишены разума, низвергнуты до положения зверей. И на каком основании? Видение скорчившейся в палате фигуры, тщетно рвущей и рвущей бумагу, преследовало Люси. Пинки могла оставаться там многие годы – безумная, бесполезная, лишенная свободы из-за того, что предпочла несуществующую реальность.

Люси прошла через красивые кованые ворота в завитках и поспешила прочь отсюда. На душе у нее было тревожно и печально.

Много дней Люси преследовало это тяжелое горестное чувство, но постепенно оно угасло. У нее впереди был маяк. Приближалось открытие университета, и ее поглощали мысли о скором поступлении сына. У нее были собственные дерзкие планы. Она не станет рвать бумагу на мелкие кусочки! Она стремится к важной цели, далекой от мирской суеты.

Глава 20

Доход ее составлял двадцать пять шиллингов в неделю. Из этой суммы семь шиллингов уходило на аренду – деньги удерживала из жалованья фирма «Хендерсон энд Шоу», – а также на газ для готовки и освещения. Восемь пенсов стоил мешок угля, шесть пенсов полагалось уборщице, мывшей лестницу, хотя иногда, в «плохие» недели, лестницу мыла Люси, а не миссис Коллинз, – на все это вместе в среднем требовалось еще три шиллинга в неделю. У Люси фактически оставалось пятнадцать шиллингов в неделю для того, чтобы обеспечить двоих взрослых человек самым необходимым и даже позволить себе малую толику роскоши.

Пятнадцать шиллингов в неделю – это было немного. Люси признавалась себе в том, что для нее такая жизнь означает постоянную борьбу, но надеялась, что борьба не продлится вечно. В этом она находила утешение. По натуре Люси не была страдалицей и радовалась тому, что ее лишениям скоро придет конец, что день ото дня их становится все меньше.

Вопреки шуточкам сына, она была прекрасным менеджером. Она знала лавки, предлагавшие самую выгодную цену, и, чтобы совершить удачную покупку, могла пройти две мили. И умела обращаться с лавочниками – вежливо, но твердо. Она сама говорила, что не потерпит навязывания товара или надувательства. Разве могла она позволить обманывать себя, когда карьера ее сына буквально выигрывала от каждого пенни, проходящего через ее руки? Она обладала талантом добиваться в этих сделках самого лучшего соотношения качества и цены. Люси так поставила себя с мистером Татом, дородным мясником с жирной шеей и хрящеватым носом, что получала свою ничтожную порцию стейка – обычно четверть фунта – в виде толстой мякоти: невероятное достижение по сравнению со всеми правилами ортодоксальной мясной торговли. Но так оно и было. Хотя, вероятно, сердце мистера Тата обливалось кровью, он регулярно осквернял симметрию оковалка под беспокойным, но настойчивым взглядом этой покупательницы. И опять же, благосклонно внимая бесхитростной болтовне Бесси Финч, Люси частенько получала из лавки ее матушки продукты со скидкой – например, фрукты, которые хороши в субботу, но никуда не годятся в понедельник. Три мили составляла прогулка в Уайтинч и обратно, но Люси с удовольствием ходила туда прохладными вечерами – Питер очень любил фрукты. Действительно, чтобы угодить его вкусам, она не скупилась на расходы, едва сводя концы с концами. К примеру, часто в субботу, благословенный день получения жалованья, она, слыша звон серебра в кошельке, пускалась на необдуманные траты с присущей ей дерзостью, и к концу следующей недели оказывалось, что в этом черном кошельке не осталось ни одной монеты. Тогда Люси придумывала, на чем можно сэкономить. Например, в течение целой недели, игнорируя трамвайную линию, она ходила в контору пешком, и в субботу на свои мизерные сбережения покупала сыну какое-нибудь пустяковое лакомство – пирожное от Купера или коробку имбирных шоколадных конфет, которые он так любил. Нет, она не закармливала его подобными лакомствами. У нее был настоящий талант по части приготовления простой еды. Ничего не зная о калориях, она тем не менее интуитивно выбирала блюда с максимальной питательностью, поскольку с самого начала решила: Питеру – юноше, который еще растет, при этом тратит много сил на учебу и к тому же обладает тонким вкусом, – нужно прежде всего нормально питаться! Она знала цену хорошо прожаренного куска мяса. Но, к несчастью, ей был знаком также его вкус. За пятнадцать пенсов можно было купить английский стейк на одного, но, увы, не на двоих. Ее слабость проявлялась именно в те минуты, когда она готовила сыну ужин. Она прибегала домой после обхода своего района и принималась колдовать над маленькой газовой плитой, и тут здоровый аппетит брал свое и едва не предавал ее. Начинали бурлить дикие примитивные инстинкты, ноздри щекотал соблазнительный аромат жареного мяса, вызывая острое беспокойство, рот наполнялся слюной. Сам цвет подрумянившегося стейка, сама сочность подливки заставляли губы Люси подергиваться, как у голодной собаки. Но она справлялась с искушением. Она не сдастся. Тайком наблюдая за тем, как быстро сын орудует ножом и вилкой, она с удовольствием отмечала его превосходный аппетит, отметая любые тревоги по поводу его здоровья. Да, она наслаждалась этим стейком, глядя на сына.

Но туго приходилось не только с едой, неожиданные проблемы возникали в самых нелепых и неприятных областях. Взять, к примеру, обувь. С одеждой было проще, поскольку Люси заранее знала: нынешнего гардероба ей должно хватать. Белье и чулки можно по мере необходимости чинить. Никто теперь не требовал, чтобы она носила изысканное нижнее белье. Но с обувью дело обстояло по-другому. При ее работе нужно было много ходить – а она ходила еще больше, чем надо, чтобы сэкономить на плате за проезд в трамвае, ходила по твердым тротуарам, немилосердным к кожаной обуви. В результате она занашивала свои туфли до плачевного состояния, и хотя всегда гордилась тем, что ее маленькие ножки были изящно обуты, но, несколько дней кряду приходя домой с промокшими, иззябшими ногами, постепенно пришла к выводу, что это пустая спесь. Впоследствии Люси купила ботинки с самыми толстыми подошвами, какие могла найти, – тяжелые и неуклюжие. Она отыскала их в маленькой обувной лавке неподалеку от Уайт-стрит и, подбив на них металлические протекторы, носила очень долго, пока не растрескался верх.

У Питера было по-другому. Он легкомысленно относился к своей обуви, но был аккуратен в одежде. Для того только, чтобы соответствовать общепринятому уровню, он должен был хорошо одеваться, когда посещал занятия. На это ему хватало небольшой части стипендии, остававшейся после оплаты обучения. Его управление финансами тоже, но в другом смысле, было просто поразительным. Он до последнего пенни подсчитывал свои расходы. Снова повторялась история с его детским «кувшинчиком» – у Питера была небольшая записная книжка. Вскоре он открыл для себя, как экономить на покупке подержанных книг в «Стенхаусе». Он отличался точностью, педантичностью и никогда не тратил деньги попусту. Кроме того, он с самого начала не одобрял попыток матери помочь ему в расчетах. Он говорил, что деньги его и он в точности знает, как ими распорядиться.

Дошла очередь и до его одежды. После осторожных расспросов у мисс Тинто, которая была настоящим кладезем премудрости, Люси разыскала портного по фамилии Уорд. Он пообещал сшить костюм на тонкую фигуру Питера, сообразуясь с его еще более тощим кошельком. Первый визит к Уорду стал незабываемым, напомнив о том дне, когда Питеру выбирали школьную форму, ибо в данном случае сама Люси привела Питера в швейную мастерскую. Как манекен на шарнирах, неловко стоя перед высоким трюмо, он выставил на обозрение свои поношенные подтяжки, с чуть заметной краской на щеках снося унижение от снятия мерок. Однако Уорд не был ни грубияном, ни сереньким закройщиком, утыканным булавками и с портновской лентой на шее, – это был щеголеватый молодой человек небольшого роста, но с большим тактом и пониманием. Он недавно начал свое дело, однако его одежда являлась настоящим образцом элегантности. Уорд уважительно называл Люси «мадам», поинтересовался – правда, безуспешно, – не будет ли он иметь удовольствие раскроить для нее костюм. Предугадывая перспективу на будущее, портной обращался с Питером любезно и дружелюбно.

Костюм был сшит из грубой серой в крапинку ткани, которую Люси выбрала скорее из соображений защиты от холода и прочности в носке, чем за какую-то поразительную расцветку. Питеру по вкусу пришлась бы более интересная клетка, но Уорд, симпатизируя сыну, полностью согласился с матерью. Он говорил, что неблагоразумно, когда джентльмена узнают по костюму, что серый цвет, хотя и спокойный, хорошо смотрится, что он, без сомнения, изысканный и что самое главное здесь – крой. Крой – это всё. Глядя на Питера, Уорд со знанием дела уверял его в своей искушенности в этом таинственном, на первый взгляд незаметном, но таком важном ремесле.

Костюм вышел на славу! Пиджак с умеренно широкими плечами, красиво облегающий фигуру, подчеркнутая талия, небольшие прямоугольные лацканы, аккуратные параллельные стрелки на брюках – в целом это был триумф элегантности и портновского гения. Более того, пока шла работа над костюмом, Питер и портной подружились. После каждой примерки они «перемещались» – по выражению Уорда и его приглашению – в кафе и за чашкой кофе обсуждали свое блестящее будущее. Питер усаживался у окна и следил за движением трамваев по улице, завороженный неугомонным потоком городской жизни. Он чувствовал, что грядущее сулит ему удивительные открытия.

Сидя за чашкой кофе, он предвкушал всю прелесть своего дальнейшего существования. Приятно сознавать, что тебя ждет учеба в университете, а приятнее всего – знать, что ты достигнешь успеха. Таков был восхитительный лейтмотив его грез.

Питер бережно обращался с этим сшитым на заказ костюмом: каждый раз, приходя домой после занятий, переодевался в старую одежду, аккуратно вешал пиджак на спинку стула, а брюки, благоговейно расправив, на ночь клал под матрас. И Питер был вознагражден неминуемым судом времени и обстоятельств. Когда пришел очередной транш по гранту и была внесена плата за обучение, небольшая в этот семестр, излишек вполне естественно было потратить на дополнения к базовой вещи в гардеробе. На Флауэрс-стрит в дом пятьдесят три в картонных коробках, завернутые в тонкую оберточную бумагу, прибыли обновки: еще один костюм – в клетку – и элегантное весеннее пальто. Питер превратился в хорошо одетого молодого человека, предмет восхищения матери, Бесси Финч, миссис Коллинз и изредка объект насмешливого освистывания, когда он попадался на глаза парням, собиравшимся на углу близ венецианского кафе «У Демарио». Впрочем, это только доказывало его превосходство. Как-то миссис Коллинз, оторвавшись от уборки и вглядываясь в ослепительное видение, спускающееся по лестнице, сказала Люси:

– Ну просто граф. – Она потеребила мех, сдавивший ей шею. – И в голову не придет, что он станет курить или таскаться с девчонками, как прочие.

Люси приняла справедливый комплимент, с самодовольным видом проигнорировав нелепые подозрения. Она не тревожилась, она знала своего сына – его постоянство, чистоту души, преданность матери. Другие сыновья, вероятно, могут оступаться и валяться в канаве, но Питер – ее сын, и одного этого неоспоримого факта вполне достаточно.

Он еще не стал президентом студенческого союза, но его успехи, как и поведение, были отличными, и она с горячим интересом отмечала это. По сути дела, он сделался источником, из которого она черпала постоянное и все возрастающее вдохновение, глубоким и тайным колодезем ее счастья. Долгими совместными вечерами сын снисходил до беседы с ней, случались и драгоценные мгновения полного, безграничного доверия с его стороны. Она как завороженная следила за зоологическими приключениями мертвой морской собаки и вялой амебы, принимала участие в химических опытах с нитратом серебра и хлоридами, в замешательстве слушала о ботанических чудесах камбия и – из области физики – о неведомом доселе законе гравитации. Ее горящие глаза, устремленные на его шевелящиеся губы, словно преодолевали законы оптики, которые он ей снисходительно объяснял. Его успехи представали перед ней в сияющих декорациях. Она видит его за микроскопом – рядом предметные стекла и красящие вещества – со скальпелем, осторожно нацеленным на мертвого lumbricus, дождевого червя (неужели Питер когда-то насмешливо называл его червяком и использовал как наживку?). Она ощущает тепло, быстро расходящееся от голубого пламени горелки Бунзена, к ее ноздрям поднимается возбуждающий аромат бензина, смешанного с канадским бальзамом. Она слышит голос профессора, смех его товарищей-студентов, неспешные шаги, отдающиеся эхом под сводами крытой галереи внизу. Она проживала его жизнь не только в те минуты, когда он рассказывал ей по вечерам о своих великих свершениях, но и в течение своего рабочего дня. Иногда, с облегчением покинув чью-то запущенную клетушку или неожиданно заметив прелесть косого солнечного луча, пробивающегося сквозь убожество заднего двора, она вдруг ощущала душевный подъем при мысли о сыне, работающем в том огромном здании классических пропорций, что возвышалось на холме. Даже плывущий над городом бой университетских часов, коснувшись ее слуха, приближал ее к сыну, связывал их воедино любовью и общей целью.

Вечерами, по его просьбе, особенно перед экзаменами, она, бывало, выслушивала его ответы, борясь с произношением какого-нибудь мертвого языка или формулой химического уравнения. Его добродушное подтрунивание над ее попытками уследить за перечислением таких заумных вещей, как номенклатура схизомицетов, вызывало у нее добрую улыбку, а когда дело доходило до беспозвоночных и она перевирала названия, придумывая неологизмы, они оба смеялись до колик. Вскоре, однако, он приступил к занятиям, рядом с которыми эти ранние штудии казались детской забавой. Теперь Люси, конечно, отставала безнадежно, и сын отказывался от ее помощи. Он таинственно, даже предостерегающе, качал головой, и она чувствовала, что вторглась в запретную область. Тем не менее в моменты откровений он пугал ее жуткими подробностями анатомички или приводил в ужас, рассказав анекдот об ужимках децеребрированной[23] обезьяны. Временами, когда ему приходилось спускаться в подвалы прозекторской, он терял аппетит, не проявляя склонности к продукции мистера Тата, особенно если мясо было не прожаренным. Но этот этап скоро миновал, и Питер обрел способность твердо, с мужественной улыбкой направлять свой сверкающий нож на неподвижные объекты. Признавая за ним присущую студентам-медикам толстокожесть, Люси не могла примириться с подобным отношением к несчастным, закончившим свой земной путь на мраморном столе. Для нее такой трагический конец выражал жизненную катастрофу, достойную всяческого сочувствия. Однажды ей даже привиделся ночной кошмар, наполненный ужасами покойницкой. Умереть в нищете и безвестности, вытянуться на этом мрачном одре… Она содрогнулась.

Но она понимала, что сын никогда не сможет заниматься своим делом, не надев на себя защитную маску безразличия. Более того, его успехи в регулярных экзаменах по специальности подготавливали почву для великой и славной цели.

Да, он делал успехи. При мысли об этом ее сердце наполнялось радостью. Случай с конкурсом на стипендию вызвал у нее некоторые опасения, но теперь это было предано забвению вместе с другими недостойными мыслями. Мальчик усердно занимался, честно сдавал экзамены – пусть не на «отлично» и без эффектных наград, но твердо и уверенно. Она считала это признаком стабильного, уравновешенного ума и ценила больше блеска, присущего гению.

Казалось, только вчера она смотрела из окна, как он идет – чуть скованным шагом из-за непривычной новой одежды – на первую университетскую лекцию, а теперь он сдал второй экзамен по специальности, постигнув премудрости анатомии и физиологии.

– Вот я и преодолел pons asinorum[24], – с довольным вздохом произнес он. – Теперь будет легче.

– Этот мост никак не строился для тебя, Питер, – спокойно возразила она.

– Очевидно, нет, – задумчиво согласился он, потом рассмеялся. – У нас есть два или три вечных студента, которые все еще пытаются пройти по этому мосту, мама. Застряли на годы. Думаешь, я шучу? Один мужчина женат, и у него уже двое детей.

Покачав головой, она критически произнесла:

– Не всем от рождения даются мозги.

Его имя, напечатанное черным по белому в списке выдержавших второй экзамен по специальности, убедило ее в правильности собственных суждений, стало приятным подтверждением выбранного ею курса. Она ликовала. «Мы им покажем!» – с восторгом думала она, включая в эту категорию всех, кто ранее подвергал сомнению мудрость ее поведения. Она испытывала гордость, и ее законную гордость, очевидно, разделял Эдвард. Священник увидел результаты в «Геральде» и, радуясь новому блеску имени Мур, чувствуя, что это, возможно, будет способствовать его собственной растущей значимости в церковных кругах и популярности в епархии, с приятностью размышляя над газетой за утренним шоколадом, спрашивал экономку: «Как вы думаете, епископ заметит это?» А мисс О’Риган, подтверждая его уверенность, преданно отвечала: «Он, должно быть, знает, что это ваш племянник, ваше преподобие». Эдвард тактично похвалил студента в письме, вдобавок пригласив Питера поехать вместе с ним на каникулы, на этот раз не на Мадейру, а в Сент-Эндрюс, где священнослужитель, следуя медицинским рекомендациям, намеревался стимулировать свою печень с помощью клюшки для игры в гольф.

Люси была довольна этим предложением. Помимо материальной выгоды – в глубине души ее всегда беспокоило здоровье Питера, как и проблема с его каникулами, – она в немалой степени была удовлетворена этим косвенным свидетельством одобрения со стороны Эдварда. Она не сожалела, что ее не пригласили в их компанию – это было бы неудобно по нескольким причинам: у нее не было подходящей одежды, «двое мужчин», вероятно, хотели быть одни, она бы им мешала. К тому же в последнее время она мало виделась с Эдвардом и признавала, что их судьбы неизбежно разошлись. Люси провожала Питера в Сент-Эндрюс с приятным ощущением, что у нее есть оправдание. Опыт пребывания в хорошей гостинице улучшит его манеры, устранит последние следы мальчишеской робости. Вдобавок в безукоризненном обществе Эдварда сын будет в безопасности, поэтому расставание не огорчало ее. Она сама не была в отпуске со времени поездки к мисс Твиди, но это, как она считала, не может навредить здоровой как лошадь женщине. Она приняла перемену обстановки, но мысли о сыне по-прежнему не покидали ее. Жарким августовским днем в обеденное время в квартиру на Флауэрс-стрит пришла цветная почтовая открытка с изображением роскошной гостиницы, причем спальня Питера была помечена звездочкой. Люси улыбнулась тщеславию этого символа, который, как паук, прилепился к середине импозантного фасада. Гостиница казалась вполне привлекательной. Люси ничего не имела против гостиниц. Будь у нее подходящий гардероб и деньги в кошельке, она с удовольствием провела бы ленивый денек в подобном месте у моря – на открытке она разглядела пальмы и плетеные кресла. Она вообразила себя в платье из голубой чесучи, шляпе с широкими полями и, конечно, с зонтиком от солнца.

С каким облегчением она рассталась бы со своим поношенным костюмом – при всех его достоинствах он едва подошел бы для Гранд-отеля. Да, Люси любила голубой цвет. Закрыв глаза, она представила себе, как сидит под пальмой, а Питер заказывает ей мороженое. Розовое мороженое со сладкими вафлями, которые она так любила. Официант, подающий мороженое, должен быть немного подобострастным. Она всегда чуточку благоговела перед официантами – даже в те первые дни ухаживания, когда Фрэнк, изредка стряхивая с себя лень, водил ее в рестораны. Однако теперь, представляла себе Люси, она, чувствуя несомненную поддержку Питера, отнесется к официанту чуть презрительно. Она не видит его лица, лишь лысину на макушке склоненной головы, но уверена, что он считает ее очаровательной леди. Она даст ему шесть пенсов на чай… Тут Люси открыла глаза, и ее взгляд упал на остатки телячьей голяшки, которыми она вынуждена была довольствоваться последние три дня. В отсутствие Питера у нее не было особого желания готовить, и она предпочитала наилучшим образом использовать передышку – ей не раз приходилось в спешке нестись домой с обхода, чтобы впопыхах соорудить обед, – однако сейчас Люси смотрела на неаппетитное блюдо без раздражения. Она обращала взор в недалекое будущее, вместо тощей косточки воображая себе заливное из каплуна, возможно со спаржей. Она еще не утратила вкус к жизни и с искренним удовлетворением думала, что период бережливости и самоограничения быстро подходит к концу.

В приподнятом настроении она поставила на каминную полку открытку – зримый объект вдохновения, – вымыла чашку и блюдце и прибралась в комнате. Это была та же самая комната, все с теми же разрозненными предметами вместо мебели. Но разве могло быть по-другому? Разве обставишь квартиру, когда подчас на самое необходимое остается всего шиллинг? Но шиллинг все же был. Что до остального, то она может подождать. Она по-прежнему бодро брала свою сумку и ехала на работу. Снова шла в трущобы, снова властно стучала в эти неизменные двери, снова неизменно объявляла: «Хендерсон энд Шоу» – вновь и вновь, вверх по темным лестницам, пересчитывая засаленные монеты, таская за собой ту же нелепую сумку, мучаясь при виде нищеты, испытывая отвращение к зловонию, паразитам и грязи, но высоко держа голову и исполняя свой долг.

Питер вернулся с побережья, щеголяя загаром и моряцкой бравадой. «Классно» – этим словцом он описывал свои восторги. Его взгляд на дядю Эдварда, равно как и собственное телосложение, претерпел заметное изменение. Дядю Эдварда он называл теперь «нормальный старикан».

Сын буквально ошеломил ее восторженными рассказами о каникулах. Она в ответ рассеянно спросила его, не прислуживал ли им в отеле лысоватый официант. Питер с удивлением искоса взглянул на нее, потом рассмеялся.

– Официантки, мама, только официантки! Там не было ни одного официанта.

– Что ж… будет, – мечтательно откликнулась она, – и земляничное мороженое тоже.

Он громко захохотал.

– Ну ты чудачка, Люси, – выдохнул он.

В последнее время он нередко называл ее по имени. Должно быть, он позволял себе такую развязность из лучших побуждений, однако Люси была не в восторге.

– Мама, – резко поправила она его.

– Но все же, – блестя глазами, настаивал он, – насчет официанта… – И он со значением постучал себя по голове.

Она молчала, чуть рассерженная его непривычной бесцеремонностью. Но эта манера, очевидно, была продиктована сильной привязанностью, в чем Люси не сомневалась. Ее обида растаяла от его улыбки.

Той осенью Питер начал практиковаться, посещая больничные палаты. А еще он стал бриться – не эпизодически, а регулярно, всерьез. Дядя Эдвард, который прекрасно разбирался в тонкостях ухода за собой, вплоть до использования крема для лица после умывания, подарил Питеру одну из своих бритв. Это благородное лезвие не было сделано в Толедо, но, по крайней мере, служило для сбривания щетины прелата во время памятного испанского визита.

Сознание того, что сын бреется, удивительным образом повлияло на Люси. Каждое утро перед его подъемом она грела для него воду в чайнике. Ее привязанность к сыну росла. Время от времени она с тихим счастьем смотрела на него: у нее в доме снова был мужчина.

В воздухе уже чувствовалось дыхание осени. Пусть у Люси не было отпуска, но эта смена времен года так же ободряла ее, как перемена обстановки, – она любила колкие первые заморозки, тихое кружение листьев в парке, особый аромат свежего воздуха. Она черпала из этого животворную силу, чтобы идти дальше.

Глава 21

– Знаешь, мама, – небрежно произнес он, и по его тону она поняла, что не знает, – завтра будут танцы.

– О-о! – без большого интереса откликнулась она и тут же добавила: – Хочешь, чтобы я сейчас убрала со стола?

– Как знаешь.

– Еще нет и шести, – вставая со стула, заметила она, – но я, пожалуй, зажгу газ.

Ранние сумерки осеннего вечера вкрались в тихую комнату.

– Эти танцы… – продолжил было он.

Газ вспыхнул с резким хлопком, от которого Люси чуть вздрогнула. Обычно ей удавалось осторожно зажигать газ.

– Какие танцы? – резко спросила она.

– Знаешь, я бы не прочь пойти на них.

Она с изумлением взглянула на него – на краткий миг в голову пришла дикая мысль о тех танцах, что устраивались в зале для собраний Гарнера, – шумные и мерзкие сборища, рекламируемые как «балы для избранных – перчатки желательны, бальные туфли обязательны». Какие еще танцы, в самом деле, устраиваются поблизости от ее дома? Но, не дав ей заговорить, Питер сказал:

– Это в союзе, в «Бета-клубе». Мне сказали, там отличный фуршет.

Последнее таинственное слово, казалось, пришло из мира фантастики. Фуршет, право! А они только что скудно поужинали – он съел яичницу, она – жалкий кусочек сыра. С утра она чувствовала себя неважно, да и день был тяжелый, к тому же пятница, когда ее волновали финансы. И еще у нее подозрительно болело горло, ее слабое место с тех пор, как она перенесла ларингит в Ардфиллане. Сейчас, замотав шею чулком и всунув ноги в теплые войлочные тапочки, она настроилась на отдых. А он что-то говорит про танцы!

– Погоди, пока мы лучше не обустроимся, тогда и поговорим о танцах, – более резко, чем ей хотелось бы, сказала она. – Скажи на милость, где ты возьмешь фрак… и деньги на билет? Дорого, наверное, с этим фуршетом? – Она сердито вернула ему его слово.

– Не волнуйтесь, мадам Люси, – миролюбиво произнес он. – Я достал билет у человека из комитета – знаешь, бесплатно, не сомневайся. Им не хватает мужчин – понимаешь?

Она наблюдала за ним, пока он рассматривал свои ногти.

– А фрак? – чуть погодя, более мягко спросила она.

– Это, пожалуй, можно уладить. О да, можно… можно.

– Только не бери его напрокат! – поспешно воскликнула она, с раздражением подумав об агентствах по прокату одежды, расположенных на неблагополучных окраинах ее района. – Я тебе этого не позволю.

– Черт возьми, нет! – возмущенно воскликнул он. – Мужчина не может сделать подобную вещь. – Затем он вновь заговорил самодовольным тоном. – Я не стал бы носить какое-то готовое тряпье. Нет! Я знаю вариант получше.

– Какой же тогда? – с сарказмом спросила она.

Он провоцировал ее своими нудными недомолвками, и по такому нелепому, досадному поводу.

– Ну, на днях я был у Уорда, – быстро ответил он. – Ты ведь знаешь, мы хорошие друзья. Мы обсуждали парадную одежду.

«Парадную одежду, право, – подумала она. – Почему не фрак?»

– Я сказал ему, что, пожалуй, еще пару лет не смогу себе этого позволить. Он хотел дать мне денег в долг, но я отказался. – Питер многозначительно замолчал, простодушно глядя на нее в ожидании одобрения, но, поскольку Люси молчала, снова заговорил. – Ну… ты же знаешь, Уорд – отличный парень. У него в мастерской есть вечерний костюм, принадлежащий одному человеку, который уехал в Китай, а перед тем принес костюм перелицевать. Я… я примерил его – сидит на мне как влитой. – Питер невозмутимо постучал себя пальцем по зубам. – И крой прекрасный.

Фрак какого-то мужчины, уехавшего в Китай! С ума сойти!

– Мистер Уорд не сможет тебе его одолжить, – процедила она.

– О-о, сможет, – немедленно отозвался Питер. – Он мне точно обещал. Могу забрать фрак завтра утром. Лучше не придумаешь.

– Но… танцевать-то ты умеешь? – поинтересовалась она с невольным опасением.

– О-о, я справлюсь, – ухмыльнулся он.

Питер изумлял ее. Она поняла, что он все обдумал и фактически обо всем договорился. Поразительная находчивость! Люси не хотела, чтобы он пошел, противилась этому, но он ждал ее слов.

– Если у тебя есть фрак и билет, можешь пойти, – наконец с неохотой бросила она.

– Вот и хорошо, Люси, – радостно произнес он. – Дело улажено. Теперь уберем со стола, и я примусь за работу.

Она убрала со стола. Но весь вечер с сомнением поглядывала на сына. Само возникновение этой темы стало для нее почти шоком – как будто у нее под носом защелкнулся капкан, – и она испугалась, хотя и допускала, что это нелепо. Ей было известно изречение: «Когда занят делом, некогда развлекаться», и она знала, какой Питер добродетельный и честный. Она говорила себе, что виновата в ее настроении начинающаяся простуда, тем не менее сама мысль о танцах – развлечении, сильно отличающемся от каникул в компании дяди Эдварда, – весь вечер вызывала у нее смутное беспокойство. На следующий день она не раз вспоминала об этом.

К вечеру горло у Люси воспалилось еще больше, хотя она не сказала об этом Питеру. Он быстро проглотил ужин, видимо не замечая, что́ ест, и, бросив на нее искоса комичный взгляд, пошел в гостиную с картонной коробкой, которую днем принес домой. Люси без слов принесла в ванную горячей воды. Прислушиваясь к шуму в ванной, она решила, что сын бреется чересчур долго – обычно он делал это очень быстро. Она думала также обо всех аксессуарах, необходимых для «парадной одежды», – как он с этим справился? Вдруг ее поразила нелепость происходящего: ему приходится наряжаться в этом убогом, бедном доме! Неужели Питер не чувствует, насколько одно не вяжется с другим? К ней опять с новой силой вернулось ее прежнее настроение.

Но все же, заслышав его шаги, она отвернулась от раковины и выжидающе взглянула на него. Он шел спокойно, легко ступая в лакированных кожаных ботинках, у кого-то одолженных.

– Ну что, – невозмутимо заговорил он, – как я выгляжу?

Приоткрыв рот, Люси застыла, немая как рыба. С рук ее стекала вода. Перед ней стоял не ее сын – небожитель! Он был умопомрачительно элегантен. Лицо светилось нежным румянцем, высокий воротничок и гладь рубашки ослепляли девственной чистотой, тонкая черная ткань ловко облегала спину, подчеркивая чувственный изгиб талии. Он превзошел всех и вся! Вэл Пинкертон, несмотря на его красную ленту, просто позер, пустое место рядом с Питером. Люси была растрогана буквально до слез.

– О-о, Питер! – пробормотала она. – Правда… ты выглядишь просто потрясающе.

Вид сына, который, стоя посреди бедной кухни, даже в этой чужой одежде выглядел как юный Аполлон, вызвал у нее мучительные чувства. В этот момент ее переполняли никогда доселе не испытанные эмоции – всепоглощающая нежность, восхищение вперемешку с любовью. У Фрэнка никогда не было фрака! Фрэнк! Нет, он никогда так не выглядел. И она никогда не любила Фрэнка так, как в тот момент любила сына.

– Никак не могу привыкнуть, – снова прошептала она. Это был один из тех редких случаев, когда она невольно обнажила перед ним свои чувства. – Такое ощущение, что я тебя не знаю. Ты такой… такой…

– Знаешь, одежда красит человека, – сказал он. От ее взгляда он почувствовал себя неловко. – Согласись, этот фрак довольно-таки шикарный. Ты ведь не собираешься дожидаться меня? – продолжил он, поправляя галстук перед крошечным зеркалом без рамки, висящим на стене.

– О-о, конечно собираюсь, – быстро вставила она. – А как же иначе?

Он поправил манжеты, потом сказал:

– Пора идти. – Подняв глаза, он увидел ее напряженное лицо. – А что, наверное, ты тоже хотела бы пойти, – озорно произнес он. – И пока я там, ты не осталась бы без кавалера.

Не ответив, она лишь поморщилась, потом лицо ее застыло. На миг воцарилось молчание.

– Не задерживайся надолго, – сухо сказала она.

– Не волнуйся! Завтра, как обычно, занятия! Почисти фрак, пожалуйста, мама.

Она почистила его щеткой, и наконец, набросив на плечи пальто, щеголяя фраком и белоснежной рубашкой, оттененной бордовым шелковым кашне, которое Люси нашла в ящике, Питер махнул ей на прощание рукой и весело сбежал вниз по лестнице.

В рассеянности она вернулась к раковине с посудой, но почти не видела, что делает. Дом, лишившись лучезарного присутствия Питера, вдруг показался молчаливым и пустым.

В тот день была очередь Люси мыть лестницу, но она позвала уборщицу, потому что неважно себя чувствовала. Впрочем, как и всегда, она считала, что проявила слабость. «Все к лучшему», – подумала Люси, иронично скривив губы. Хороша бы она была, если бы ей пришлось отступить в сторону и подвинуть ведро, чтобы дать пройти сыну.

Несмотря на восторги от недавнего зрелища, в ее душевном настрое произошел необычный, необъяснимый спад. Она стала ждать прихода миссис Коллинз, чтобы отвлечься. Та вечерами любила пофилософствовать, частенько повторяя фразу: «Да не смешите вы меня!»

Но этим вечером Марта пребывала в другом настроении – она была в «тоске-печали» и, без слов забрав орудия производства, принялась за уборку лестницы, шлепая тряпкой и уныло напевая свою любимую песню. Она пела сиплым голосом, слова звучали невнятно, но Марта произносила их почти со злорадным удовольствием.

Ах, где ж мои девичьи годы, Былого вовек не вернешь. В саду, где одни апельсины, Яблока ты не сорвешь. Я так о сыночке мечтала, Пусть нянька б его воспитала. Спокойно тогда Я б в могилу легла, Могила б зеленой травой заросла.

Через тонкую дверь до Люси с раздражающей настойчивостью доносились слова печальной песенки. Да, сегодня у нее не было настроения слушать балладу, но, когда Марта закончила уборку, Люси вручила ей шесть пенсов и сказала:

– Что с вами сегодня, Марта? Муж опять без работы?

Марта Коллинз поправила шляпку – неизменный атрибут ее респектабельности – и не моргнув глазом ответила:

– Дело в моем младшем сыне, леди. Он настоящий дьявол, когда ему в башку что-то втемяшится. А теперь мне придется женить его, или его осудят.

– Какая-то неприятность? – осмелилась спросить Люси.

– О-о, я знаю, ничего особенного, не о чем беспокоиться. Да, на все воля Божья, но за младшенького, то женщина сильно переживает. – У нее сверкнули глаза. – Одна шлюха заманила его и говорит, что он отец ее приблудного ребенка.

– Понятно, – медленно проговорила Люси.

Она вспомнила парня с простодушной, как у Питера, улыбкой. По какой-то странной ассоциации у нее возникло смутное опасение.

– И он регулярно приносит в дом пятнадцать шиллингов в неделю, – причитала миссис Коллинз. – Много пользы ей будет от этого, со всеми ее пожитками.

Люси стояла у двери, а возмущенная мать, осыпая проклятиями чаровницу, соблазнившую ее Бенджамина, стала медленно спускаться по лестнице.

Этот случай весьма расстроил Люси. Она вошла в дверь, побродила по квартире, убрала разбросанную одежду сына, в ванной привела в порядок его принадлежности для бритья, вернулась в кухню и села. Каждые десять минут она смотрела на часы, потом, так и не успокоившись, поднялась и поставила суп на медленный огонь – Питер придет, может, захочет поесть, да и ей с ее горлом не помешает выпить чашку бульона.

Потом Люси уселась было вязать, но дело не пошло. Непривычно, когда Питер не сидит напротив за столом! Впрочем, часы показывали время, когда он обычно ложился спать. Она спрашивала себя, весело ли ему там. Глядя прямо перед собой, сложив руки на коленях, она хранила на лице выражение холодной строгости.

Потом вдруг она с удивлением услышала стук в дверь. На миг подумала, что это ее сын, и сразу вскочила со стула. Но это был не он – как ни странно, на пороге боязливо переминалась соседка, миссис Финч.

– У вас свет горит, значит не спите, – начала Бесси, на губах которой промелькнуло подобие ее обычной улыбки. – Я подумала… можно ли мне войти и посидеть с вами.

– Посидеть со мной?.. – эхом отозвалась Люси.

По вполне понятной причине она никого не пускала к себе в дом. А в этот час, как она понимала, эта просьба была из ряда вон выходящей.

– Да… – с запинкой произнесла Бесси. – Мне вдруг стало очень страшно. Мистера Финча все еще нет. Иногда он задерживается до двенадцати.

В тусклом освещении лестничной площадки ее круглое лицо казалось очень бледным.

– Тогда входите, – сказала Люси после минутного колебания.

Она считала себя обязанной Бесси и ее матери, и чувство справедливости не позволяло ей забыть об этом. Но разговаривала она холодно. Они вошли в кухню, и Бесси, несмотря на свою тревогу, окинула быстрым любопытным взглядом обстановку комнаты. Они уселись друг против друга.

– Вы очень добры, – с судорожным вздохом промолвила посетительница, – что приняли меня.

– Вовсе нет.

– Не знаю, что на меня нашло! Знаете, весь день сижу одна…

Она умолкла, досадуя на себя, но Люси, хоть и заметила ее волнение, не стала проявлять любопытство. Наступило неловкое молчание.

– Питер пошел на танцы, – делая попытку разрядить напряженность, сказала наконец Люси.

– На танцы! – откликнулась миссис Финч. В ее глазах блеснул слабый огонек оживления. – Я сама любила танцы – мне так нравились быстрые мелодии.

– Да? – вежливо спросила Люси.

– О да, право, – ответила Бесси. Ее глаза вдруг увлажнились, а золотистый пушок на верхней губе чуть задрожал. – Как раз на балу я и познакомилась с мистером Финчем. На мне было белое платье, желтая лента в волосах и красивый желтый шарф. Мистер Финч сказал, что я… – Ее мягкое пухлое лицо курьезно сморщилось, и она расплакалась. Положив голову на стол, она, не сдерживаясь, рыдала в голос, прерывая рыдания всхлипываниями и причитаниями. – Простите… простите меня, – выла она, – за то, что я пришла и распустила нюни. Ничего не могу с собой поделать. Не могу, говорю вам. Это все Джон… мой Джонни, я так его люблю…

Захлебнувшись рыданиями, Бесси прервала свой монолог, и Люси на миг оторопело представила себе Джонни, своего соседа, – немногословного приземистого толстого и лысоватого мужчину средних лет. Джонни мало напоминал Ромео, тем не менее он был мужем, кумиром и источником блаженства Бесси.

– Что же случилось? – воскликнула Люси.

– Пьянка… пьянка, – причитала Бесси. – Я долго держала это в себе, а теперь просто задыхаюсь. Он все время в запое… запое, говорю вам. Когда выходила за него, я ничего не знала – думала, он иногда опрокинет стаканчик, и все. Ох! Это меня убивает, ведь я-то росла в приличной семье. Ни дня не проходит, чтобы он не пришел вечером под мухой. Моя мать… она меня предупреждала… но я, о-о, люблю его, люблю. Как же я несчастна!

Люси на ум пришло пугающее опасение.

– А он… он вас бьет?

– Нет, нет, – простонала женщина. – А лучше бы бил. Мне бы хотелось даже, чтобы он меня порол. Да, порол меня голую, в чем мать родила, – вновь истерично всхлипнула она. – Я хочу его, говорю вам… а он хочет только напиться. Валится на кровать и храпит как свинья, это все, на что он теперь способен, – храпеть! – Бесси дико расхохоталась. – Потом на следующее утро он ест ветчину и яйца и клянется, что завяжет. А вечером приходит такой же пьяный, как всегда. Пьяный в стельку!

И она продолжала в истерике раскачиваться и яростно билась головой о твердый стол, словно ликуя от боли при каждом ударе. Люси не знала, что делать. Она не умела притворяться и не хотела выказать неискреннее сочувствие, хотя отчаяние Бесси встревожило ее. Она сидела в напряженной позе, с состраданием глядя на склоненную фигуру и в мудром молчании ожидая, когда взрыв эмоций утихнет. Наконец Бесси подняла голову и, как плачущий ребенок, вытерла глаза тыльной стороной ладони.

– Я вела себя как дурочка. – Она шмыгнула носом. – Полная идиотка. Разве нет?

– Нет-нет, – успокаивающе сказала Люси, – и мне… мне очень жаль.

– Как бы то ни было, мне стало легче, – отозвалась Бесси, – и я так вам признательна. – Помолчав, она добавила с некоторым вызовом: – Теперь вы знаете обо мне все. Ну и пусть. Я девушка здоровая и ничего не могу с собой поделать. – Говоря это, она стала прислушиваться, потом вяло пробормотала: – Кажется, я его слышу. Пожалуй, пойду взгляну.

Они обе встали в дверях, молча глядя на медленно поднимающегося по лестнице Джона Финча. Он шел осторожно, неспешными шагами, крепко держась рукой за перила. Он был спокоен – чересчур спокоен, – а от его дыхания воздух готов был воспламениться. От Финча за десять ярдов разило гвоздикой, однако он выступал с видом приветливым и горделивым. В его глазах, обозревающих мир, можно было прочесть признание – нет, провозглашение: «Все люди – братья». Наконец он достиг верхней площадки.

– А-а! – безмятежно протянул он, нисколько не удивившись. – Мис-с Мур и моя Бесси. От-тлично! – Его утренняя неразговорчивость улетучилась, уступив место старательной, немного невнятной речи пропойцы.

– Иди в дом, Джон, – в отчаянии произнесла Бесси.

– Пусть мис-с Мур скажет.

– О-о, иди, Джон.

– Пусть скажет, Бесси, – пусть скажет.

Жена схватила его за плечо и повела в квартиру, но он, упираясь, расставил короткие толстые ноги и напористо заявил:

– Мис-с Мур, я знаю вашего деверя Джо. Мой крупный заказчик в Ливенфорде. Славный Большой Джо.

В этот момент Люси, бросив последний сочувствующий взгляд на искаженное лицо Бесси, закрыла дверь. С минуту она неподвижно стояла, прислушиваясь, потом услышала, как они вошли в дверь, и пьяная болтовня наконец стихла.

Люси вернулась в кухню. Что за вечер! Эти странные события привели ее в смятение. Отклонение от установленного распорядка ее жизни, удивительное мгновенное превращение ее сына в модника, танцы, на которые он отправился… А затем, как будто этого было мало, в ее мирок вторглись две чужие трагедии: заурядные, ничем не примечательные, даже отталкивающие, но повлекшие за собой страхи, которые стали постепенно выкристаллизовываться в ее сознании. И эти страхи начали терзать Люси. Что, если судьба Питера сложится так же, как у несчастного сына миссис Коллинз? Или как у злополучного Финча? Питер ведь тоже что-то говорил о фуршете. В ее воображении возникла сверкающая огнями круглая барная стойка, за которой в непристойных позах развалились разодетые в пух и прах юнцы, вся эта золотая молодежь, и они соблазняли ее сына вином и пытались нахлобучить на него венок из виноградных листьев. Какой надо быть безрассудной, чтобы отпустить Питера! На ее лице отразилось невероятное напряжение. Она сердилась на себя за проявленную слабость, за то, что разрешила ему пойти туда, и острое предчувствие несчастья заставляло ее внутренне содрогаться.

Она продолжала ждать. И наконец, после всех мучений этого вечера, на лестнице послышались шаги – легкие, уверенные, быстрые. Она не пошевелилась, но глаза ее загорелись. Это был ее сын! Он тотчас же появился – розовощекий, бодрый, беспечный, с немного вспотевшей шеей.

– Как, все еще не спишь, старушка? – входя в комнату, воскликнул он. – Я думал, ты уже видишь седьмой сон!

Какой там сон! Она едва не рассмеялась. С души свалился камень, и Люси охватила бурная радость, оттого что она снова видит сына. Он вернулся – спокойный, бесхитростный, такой красивый. Спиртным от него не пахло, и непохоже было, чтобы он побывал в грязных объятиях проститутки. Люси пообещала себе, что никогда больше не станет подозревать его. Никогда!

– Хорошо провел время? – ласково спросила она.

– Да, хорошо, – чуть помедлив, ответил он. – Правда, женщины… так себе. – И он пренебрежительно пожал плечами.

У нее сильно забилось сердце.

– Не сомневаюсь, ты танцевал с какой-нибудь милой девушкой, – продолжая терзать себя, сказала она.

– Ни с одной! – Он коротко хохотнул. – Некая славная леди сказала мне, что я отдавил ей ноги.

В общем, прошедший вечер не принес Питеру блестящего успеха, хотя Люси не могла себе этого представить. Ему то и дело говорили, что ходить взад-вперед по комнате еще не означает танцевать. Он зевнул во весь рот.

Этот зевок – такой естественный, внезапный, бесконечно утешительный – полностью восстановил ее уверенность в сыне. Она налила ему чашку горячего бульона и стала смотреть, как он пьет. В половине второго, посмеиваясь над собственной глупостью, она пошла спать совершенно счастливая и моментально уснула.

Глава 22

– Чертовски досадно, что нас заставили сюда прийти, – сказал Питер, когда они вышли из конторы «Фуллертон энд Ко». – Можно подумать, они дают нам милостыню.

Он получал ежеквартальный взнос по своей стипендии, и мать, выполняя условие щедрой, но недоверчивой благотворительницы, была вынуждена сопровождать его.

– Как знать, – спокойно откликнулась Люси. Представив себе возмутительный, но вполне возможный случай, когда какой-нибудь студент поспешит со стипендией в ближайшую таверну, она прибавила: – Некоторые могут злоупотребить этим. Не всем можно доверять.

Она не добавила: «Как тебе», но имела в виду именно это. Его отношение к деньгам всегда было безупречным – ни одного пенни, выброшенного на ветер, все потрачено на собственные нужды.

– Вот ведь старая перечница, – пробубнил Питер себе под нос, и его тон низвел Кезию Рики и ее фонд до полного ничтожества.

– Что ты сказал? – спросила Люси.

Иногда ей казалось, что она становится чуточку тугоухой.

– Я благословлял Кезию, – чуть насмешливо произнес он, – вдову бакалейщика.

Под лучами яркого весеннего солнца они пошли к трамвайной остановке. Люси отпросилась с работы пораньше и теперь от души радовалась случаю побыть с сыном в этот час. Они редко выбирались куда-то вместе. По субботам Питер ходил на матчи, «чтобы расслабиться», а по воскресеньям Люси спешила в церковь к ранней мессе, а он отправлялся в одиннадцать на прогулку. Пока сын гулял, мать возвращалась и до полудня готовила ему горячий обед.

Люси мучилась угрызениями совести, вспоминая, какие нелепые фантазии одолевали ее в вечер танцев, и льнула к сыну с еще большей нежностью. Сейчас она позволяла себе смеяться над своим заблуждением, однако некоторое время после этого случая оставалась нервной и легко выходила из себя. Наткнувшись как-то на фрак, безобидно висящий в шкафу, она раздраженно бросила:

– Когда эта вещь покинет наш дом? Она ведь не твоя!

Улыбнувшись ей, сын ответил:

– Никакой спешки, мама. Фрак тебя не укусит. Уорд еще не скоро заберет его.

Сама его снисходительность прозвучала как упрек. Впрочем, теперь Люси совершенно позабыла о тех глупых подозрениях.

Они свернули на оживленную улицу. Люси от души наслаждалась солнечным светом, обществом сына и своим освобождением от трущоб, работа в которых в последнее время стала необычайно тяжелой из-за эпидемии скарлатины. Она с превеликим удовольствием созерцала витрины магазинов на самой фешенебельной улице города. Странное дело – будучи одна, она избегала этой улицы с ее большими дорогими магазинами и толпами модно одетых женщин или, по крайней мере, старалась быстрее пройти по ней. Люси болезненно воспринимала резкий контраст между этим шикарным местом и теми задворками, где ей приходилось проводить бо́льшую часть времени, кроме того, она стеснялась своей непритязательной одежды. Теперь же, когда рядом был Питер, она упивалась приятным сознанием того, какой у нее элегантный эскорт, и шла неторопливо, с удовлетворением отмечая взгляды, которые порой бросали на них прохожие.

Она заметила, что в моде сейчас жабо, а предпочтительный оттенок, пожалуй, бледно-розовый, который всегда ей шел. Хотя за последние четыре года Люси не купила ни одного платья, ей было приятно обнаружить, что ее интерес к моде не ослаб. Она размышляла о том, что действительно любит одежду – да, ей всегда нравилось быть хорошо одетой. «Когда Питер закончит учебу, – говорила она себе, – уж тут я развернусь вовсю». Вид витрин магазинов еще больше поднимал ей настроение.

– Какой чудесный день, право, – отводя от них взгляд и улыбаясь сыну, сказала Люси. – Чувствуешь аромат весны в воздухе?

– Во всяком случае, здесь полно всяких ароматов, – неохотно откликнулся он.

Во время их прогулки он почти не разговаривал, а сейчас чуть надменно отвернул голову от толпы.

– Я всегда любила лавандовую воду, – заметила она. – Когда-нибудь подаришь мне огромный флакон.

Он не успел ей ответить, как выражение ее лица внезапно изменилось – она сильно побледнела и уставилась в пространство. Люси заметила, как из магазина Рэя, лучшего костюмера на этой улице, вышла модно одетая женщина. Это была ее невестка Ева, жена Ричарда.

Уже не в первый раз она встречала Еву, неутомимую посетительницу магазинов в этом районе, да и во всем городе. Да, она часто видела Еву, но дело в том, что Ева никогда не замечала ее. Возможно, сознание своей неполноценности в смысле одежды и рода деятельности или воспоминание об их последней встрече в Рэлстоне мешали Люси встречаться взглядом с Евой… Тем не менее Люси с горечью убеждалась в том, что из-за своего явного снобизма жена брата делает вид, что не узнает ее.

Думая об этом, она невольно ускорила шаги, но сразу услышала манерный и несколько взволнованный голос Евы, обращенный к ней. Люси вздрогнула, и взгляд ее стал сосредоточенным.

– Неужели это ты, Люси? – говорила Ева со знакомой шепелявостью. – Подумать только, встретить тебя здесь!

– Да, – с обдуманной иронией ответила Люси, – это странно.

К ее лицу вновь прилила кровь, и она с досадой почувствовала, что краснеет. Она не боялась невестки, не боялась также показать, что не выносит ее. Но та улыбалась – спокойная, приветливая и общительная. Чуть поджав губы, Люси рассматривала щегольской серый костюм Евы, сшитый на заказ, ее розовую шляпу, кружевное жабо – они сейчас в моде, – длинный зонтик, кокетливо висящий на ее локте. Ни одна деталь шикарного наряда не была забыта.

– Я часто бываю в городе, но у меня сильная близорукость, и я с трудом узнаю людей на улицах, – продолжала Ева, и в этой простодушной отговорке Люси нашла подтверждение своим подозрениям.

– Моя работа связана с другой частью города, – нарочито резко сказала Люси.

Ева сочувственно хмыкнула, потом одарила улыбкой Питера, с одобрением оглядывая его элегантный костюм.

– Это ведь твой мальчик, да? – воскликнула она. – Что ж, он стал настоящим мужчиной!

– О-о, пока нет, – отчетливо процедила Люси. «Вот зачем ты остановилась – хотела разузнать о моем сыне», – подумала она и добавила: – Мы спешим на трамвай.

Но Ева не собиралась уходить, а вместо этого сказала Питеру:

– Я едва тебя знаю, а ведь ты мой племянник. Разве не странно? Почему мы не видели тебя все это время?

– Не знаю, тетя Ева, – ответил Питер. Его надменность улетучилась под натиском ее показного дружелюбия. Он широко улыбался. – Мы не часто бываем в обществе.

Он со смирением соглашался на роль затворника.

– Какая нехорошая у тебя мама – не отпускает от себя ни на шаг, – проворковала тетя Ева, повернувшись к Люси и укоризненно помахивая пальцем, обтянутым лайкой. – Что ж, мы бы хотели видеть тебя у нас в «Лё Нид».

– Питеру надо заниматься, – отрывисто проговорила Люси, – а у меня служба.

– О-о, мама… – негодующе произнес Питер.

Ева отреагировала на это своим легким смешком и, как птица, весело клюнула воздух заостренным носиком.

– У нас нет времени прохлаждаться, – отрезала Люси. Она понимала, что держится заносчиво, но, испытывая неприязнь к Еве из-за ее обходительности и элегантного наряда, сказала: – Нам приходится много работать.

– Ну правда, мама, – снова вставил Питер.

Казалось, он откровенно стыдится невежливого обращения матери, сконфуженно поглядывая на свою тетю.

– Я лишь хотела, чтобы ты приехал к нам как-нибудь в субботу, – приветливо прощебетала Ева. – Абсурдно, что мы едва знаем друг друга.

«Абсурдно! Да, – мрачно подумала Люси, – но не я к этому абсурду стремилась».

– Я хотел бы приехать, – кивнул Питер. – В Рэлстоне так здорово.

– Время от времени у нас бывают теннисные матчи, – сказала Ева. – Вполне неформальные!

«Неформальные! Кто вообще слышал о формальном теннисном матче», – с горечью заметила про себя Люси.

– Теннис! – подхватил Питер. – Чудесно!

– Ты ведь играешь, верно? – льстиво спросила Ева.

– Ну… – смутился он, – наверное, я смог бы. Мне всегда этого хотелось.

Наверняка юношеская фантазия часто облачала его в безукоризненные фланелевые брюки идеального кроя и совала в энергичную руку теннисную ракетку.

– Ну, я настаиваю, чтобы ты приехал, – шепелявила Ева. – И разумеется, возьми с собой маму. Я обязательно вам напишу.

– К сожалению, у Питера нет ракетки, – напряженным голосом возразила Люси. – Он не сможет приехать.

Она понимала, что ставит себя в ложное положение. Она любила Питера, но умышленно охолаживала его. Пусть мальчик играет в теннис в свое удовольствие, но в другом месте! Слова протеста сами срывались с языка, ибо Люси была категорически против того, чтобы Питер принял приглашение. Она не любила Еву и немного ревновала к ней Питера, полагая, что та не имеет ни малейшего права вмешиваться в его жизнь. Ведь Ричард и его жена обошлись несправедливо с ней и с ее сыном! Люси уязвляла спесь этой франтихи. Да, ее присутствие отравляло благоухающий воздух, заставляло меркнуть блеск этого дня.

– Нет! – повторила она. – Он не сможет приехать!

– Что ж, – чуть помолчав, с улыбкой проронила Ева, – мне пора бежать. – Но всем своим видом она словно доверительно говорила Питеру: «Я настоящая леди и не стану настаивать, но я уверена, что вы, молодой человек, все-таки посетите наше гнездышко».

Она с достоинством пожала руки им обоим и засеменила прочь.

Люси с сыном в молчании сели в трамвай. Она поджала губы, голову держала прямо. А он – он был в ярости, но хранил на лице выражение надменной отчужденности. Тем не менее именно он спустя долгое время заговорил первым.

– Почему, смею спросить, ты была с ней так груба?

В его тоне прозвучало напускное хладнокровие судьи.

– О-о, не знаю, Питер, – вздохнула Люси, с виноватым видом взглянув на него. – Наверное, это было глупо. Просто она мне не нравится. Думаю, она не искренняя.

Эти слова откровенно выражали ее мнение о характере Евы.

– Ну а мне кажется, она очаровательна, – выпалил он, – с ее стороны было очень любезно пригласить меня.

– Разве ты можешь поехать туда? – резко возразила она. – Ты ведь знаешь, скоро выпускной экзамен. У тебя нет ни времени, ни одежды для подобных визитов. Хочешь теперь получить из Китая брюки для тенниса?

Она иронически скривила губы, но в тот же момент пожалела о намеке на одолженный фрак.

– Тетя Ева показалась мне милой и доброй, – заносчиво отозвался он.

– Доброй! – не без горечи повторила Люси.

Что он может знать о Еве и о том, что у нее там под гладкой кожей – молоко или уксус?

После паузы Питер, пристально глядя на мать, высокомерно заявил:

– Надеюсь, ты не завидуешь ей, потому что она лучше одета и более состоятельна, чем ты?

Его обидные слова отделяла от правды столь тонкая грань, что Люси мучительно покраснела – краска залила даже ее шею.

– Не смей говорить мне это, – отрывисто ответила она.

– Да? – насмешливо откликнулся он.

– И помни, что я твоя мать! – с горячностью произнесла она. – Ричард и вся его родня ничего для нас не сделали.

– Ну ладно… – От ее тона он поник, присмирел, однако не преминул буркнуть: – Можно подумать, люди будут бегать за нами и кормить нас с ложечки. В наше время нельзя быть такой неразумной, мама. У каждого своих дел по горло. А если хочешь иметь друзей, надо бывать в обществе, а не прятаться на какой-то захудалой улице.

Выслушав его мнение, она плотно сжала губы, чтобы не ответить резкостью, и устремила взгляд вперед. Она понимала: спорить бессмысленно. Они с сыном жили так тесно, что нельзя было избежать столкновения, но любой разлад приводил ее в состояние тревоги и отчаяния, поэтому она изо всех сил уклонялась от ссоры. Тем не менее, когда они сошли с трамвая, у Питера по-прежнему был недовольный вид, он почти не разговаривал с Люси, и дома их отчуждение продолжалось. Она принялась готовить ужин, а он занялся своим лицом, прикладывая к нему нагретую тряпочку. В последнее время, к огорчению Питера, у него на лице появились угри, и сейчас, расположившись перед зеркалом, он истязал себя, выдавливая их из распаренной кожи.

Успокоившись, Люси расценила происшедшее более трезво, признавая и его точку зрения. Сын молод, стоит на пороге жизни, и, пока они не окажутся в более благоприятных условиях, его естественное стремление к удовольствиям, как и ее собственное, будет натыкаться на различные препятствия. Философская отстраненность, помогающая ей терпеть и ждать, невозможна в пору пылкой юности. В конечном счете Люси прониклась сочувствием к его дерзкому нетерпению.

Размышляя об этом, она осознала, что он лишен многих удовольствий. У нее появилось настойчивое желание потратить деньги на развлечение, которое устроит их обоих. Несколько дней она ломала голову над этим вопросом, чувствуя, что если хочет удержать сына при себе, то должна более сочувственно относиться к его запросам. Затем неожиданно судьба сыграла ей на руку: мисс Тинто предложила ей два билета в театр «Эмпайр».

Непостижимо, что в величественной и вместе с тем пуританской груди мисс Тинто таилась склонность к зрелищам. Но дело обстояло именно так – хотя грудь мисс Тинто была девственной, но дух ее оставался свободным. То же относилось и к ее старшей сестре, чья фигура была еще более грандиозной. Мисс Тинто с сестрой частенько бывали в «Эмпайре», бронируя билеты задолго до предстоящих спектаклей, заслуживающих внимания. А сейчас сестра мисс Тинто была больна. Люси слышала, что сестры сильно привязаны друг к другу, поэтому не могло быть и речи, чтобы мисс Тинто эгоистично отправилась одна к позолоченным дверям чертога удовольствий, в то время как сестра мучилась бы от люмбаго на ложе страданий. Билеты были великодушно предложены Люси, которая с благодарностью приняла их у мисс Тинто, высказывая сожаления по поводу болезни ее сестры.

Люси была безмерно счастлива. Каждый билет стоил три шиллинга – такую сумму она не могла бы себе позволить. К тому же она мечтала пойти именно в этот театр. Тем вечером она бодрым шагом пришла домой и, когда явился Питер, взволнованно воскликнула:

– Что скажешь? У меня есть два билета в «Эмпайр» на завтра.

Он приподнял брови и после выразительной паузы поинтересовался:

– Не купоны, надеюсь, мама? – Потом, глядя на ее озадаченное лицо, тоном знатока прибавил: – На какую-нибудь дрянь иногда дают бесплатные билеты по списку.

– О нет, Питер, – возразила она. – Мисс Тинто никогда не сделала бы ничего подобного!

– Так что там идет?

– Ну… я уверена… точно не знаю.

Под его взглядом она сникла.

– Дай посмотреть… – Поглаживая подбородок, Питер напустил на себя вид завзятого театрала. – Ну-ка… да… по-моему, самый писк программы – это Мэри Ллойд[25].

– Мэри Ллойд! – вновь воспрянув духом, воскликнула Люси. – О-о, она великолепна, правда? Мне бы хотелось ее увидеть. Любимица лондонской публики! Я знаю, мисс Тинто не могла…

Под насмешливым взором Питера она перестала улыбаться, но с благодарностью расценивала счастливое появление мисс Ллойд как доказательство честности мисс Тинто и подтверждение собственного хорошего вкуса.

– Она уже, наверное, совсем старушенция, – заметил он. – Но все равно это может быть забавно.

– Ну конечно, – с жаром согласилась Люси. – Мы прекрасно проведем время.

Она предвкушала удовольствие от представления, улыбаясь при мысли о Мэри. Да, Люси видела афишу перед зданием «Эмпайра» и надеялась хорошо повеселиться – именно этого ей не хватало! Какая там у Мэри песенка, которую все напевают? «Я развалина, с которой Кромвель обошелся так грубо». Да, вот эта – очень смешно! Люси принялась напевать ее.

Питера дома не было. Поскольку он задерживался на практических занятиях в клинике, они договорились встретиться у Чаринг-Кросс. Еще раз убедившись в том, что взяла билеты – не хватало только забыть их! – Люси заперла квартиру и вышла на улицу.

Даже в центре скучного серого города ощущался приход весны – она была в каждом глотке прохладного звонкого воздуха. Запряженная в повозку лошадь потряхивала гривой, кокетливо украшенной яркой ленточкой, воробьи купались в пыли, будто принимали вечернюю ванну. Все это с живостью напомнило Люси те приятные дни, когда рука об руку с Питером они прогуливались по приморскому бульвару в Дуне и посещали представления обаятельного Вэла Пинкертона.

Она пришла к Чаринг-Кросс чересчур рано и стала прохаживаться взад-вперед на углу, мимо кофейни Пэлтока, наслаждаясь вечерним воздухом и предвкушая удовольствия этого вечера. Это было любимое место встреч горожан, и сейчас здесь царило оживление. Она вдруг испугалась, когда кто-то постучал ее по локтю – властно и собственнически.

– Пойдем, пожалуйста, – проговорил ей в ухо чей-то голос.

Она вздрогнула и быстро обернулась. Это был Питер, он приподнял шляпу и вновь нахлобучил ее таким хитрым манером, который приличествовал вечеру изысканных развлечений.

– Как ты меня напугал! – радостно сияя глазами, медленно произнесла Люси.

– Полезно для печени, – с серьезным видом подражая дяде Эдварду, сказал Питер и галантно предложил матери руку.

Наступали сумерки. Люси спрятала улыбку, вызванную не столько нелепыми словами сына, сколько ощущением внезапного счастья.

– Билеты у нас с собой, мадам? – с добродушной насмешкой спросил он, когда они подошли к позолоченным дверям «Эмпайра». – Или мы забыли их на лавке дворца?

Она уже держала билеты в руке и важно передала их ему.

Они прошли мимо величественного швейцара и оказались в театре в тот самый момент, когда оркестр, поднявшийся из тайных катакомб, торжественно грянул «Гранд-марш» Блейка. Смущенная чужим вниманием, Люси слегка покраснела, но Питер держался с удивительным апломбом – вручил билетерше пенни за программку, с легкостью нашел места и, бесстрастно оглядев зал, плюхнулся в кресло рядом с матерью.

– Эта музыка такая ритмичная, да? – высказалась она после окончания увертюры. – И места у нас чудесные.

Оглядываясь по сторонам, она чувствовала, что не разочаровала сына. Шляпа и жакет остались в гардеробе, и Люси с удовольствием подумала, что на ней сегодня тщательно отглаженная блузка. И прическа хороша. Люси не покидало восхитительное предвкушение праздника. По правде говоря, она не бывала в театре уже пять лет.

– «Атлето и Анджело», – читая программку, пробормотала она, – «тяжелоатлеты».

Занавес открылся, и на сцене предстали декорации чудесного леса, а на фоне задника, расписанного древовидными формами, которые извивались, подобно щупальцам осьминога, стояли, кланяясь, Атлето и Анджело. Оба были богатырского сложения, с бесстрастными лицами и длинными нафабренными усами, с массивными ногами в плотно облегающих светлых трико, застегнутых с помощью сверкающих стальных пряжек.

– Словно с луны свалились, и прямо в лес, – тихо прошептал ей на ухо Питер.

Она рассмеялась, находя в его шутке проблески остроумия.

– Маленький похож на мистера Эндрюса, – прошептала она, – наверное, из-за усов.

Они молча наблюдали, как Атлето и Анджело с выпученными глазами поднимали гантели непомерной тяжести, постепенно увеличивая вес.

– Неплохо, – критически заметила Люси, когда занавес упал под жидкие аплодисменты, подкрепленные громом оркестра.

– Это только первый номер, – снисходительно произнес Питер. – Обычно стоит немногого.

Пока он говорил, занавес поднялся, и Люси поспешно наклонила программку к освещенной сцене.

– «П. Элмер Харрисон», – объявила она Питеру, – певец. Цветной. – И она в радостном ожидании подняла взгляд на сцену.

Элмер действительно был цветным, даже чернокожим. Но не важно, какого цвета была у него кожа, – его голос отличался поразительным тембром. Люси нашла, что его улыбка очаровательна – белые зубы певца то и дело сверкали между выпяченными красными губами. Элмер исполнил арию тореадора из «Кармен» и «Когда приходит отлив».

Про отлив он спел бесподобно, постепенно опускаясь до неведомых низов хроматической гаммы, а последние ноты прозвучали настолько глухо и бездонно, что с галерки его стали громко вызывать на бис. Мгновенно вознесшись из глубин к наивысшей точке, Элмер ответил публике песней «Дом, милый дом». Он исполнил ее очень медленно, очень благозвучно, очень печально и задушевно. Не возникало ни малейшего сомнения в том, что П. Элмер Харрисон поет о своей родине.

Люси и Питер сошлись на том, что Элмер хорош – «сносен», по выражению Питера, – но предстояло нечто большее, чем просто сносное. По словам мисс Тинто, это была «великолепная программа», и Люси наслаждалась ею, как наслаждаются хорошим вином.

После мистера Харрисона выступали воздушные гимнасты Каскарелла с тройным сальто с перекладины, и, пока они крутились на головокружительной высоте, Отто и Ольга спокойно расхаживали по сцене, успокаивая возбужденные нервы зрителей песенкой, в которой были такие строчки: «Отцом мне звать его придется» и «Найдется ль кто-то лучше Мэри?». Голоса певцов звучали восхитительно и очень гармонично. Далее в программе были: Примавеси – ловкий фокусник, как писали о нем в вечерних новостях; Эбенизер Эдвардс, охотник-чревовещатель, который выглядел безукоризненно в розовом; Эль Тортамада, бескостное чудо, женщина-змея с почти отталкивающей гибкостью.

Но разумеется, публика, затаив дыхание, ждала выхода Мэри, которая появилась – для возбуждения аппетита – после антракта, ближе к концу представления. И Мэри была потрясающа. Фактически никакая превосходная степень в описании ее не была бы преувеличением. Ее изумительную фигуру обтягивало трико. Сначала она с игривым лукавством спела куплеты: «Боюсь домой идти я в темноте». И ах! – каждый мужчина в зрительном зале жаждал успокоить Мэри. Потом она исполнила песенку о французской леди, таинственным образом подхватившей один коварный недуг, по-французски embonpoint[26]. «Ам-бон-пом, – пела Мэри, и каждый раз, повторяя этот рефрен, она подмигивала, покачивала бедрами и нарочно прибавляла: – Фу-фу». «Ам-бон-пом… бон-пом… фу-фу».

Это было умопомрачительно. Мэри то вертелась на сцене, то расхаживала с важным видом, принимая разные позы. Искусными руками совершала предполагающие полноту волнообразные движения вокруг икр, вокруг груди, вокруг более интимных, чем грудь, мест. И одновременно с барабанной дробью раздавался громкий уморительный возглас: «Ам-бон-пом» – и вместе со звоном тарелок: «Фу-фу».

Весь театр заходился смехом. Снаружи, в городе, устало лязгали по рельсам трамваи, на углах стояли хмурые полицейские, мужья били жен, рождались – да, рождались дети. Но внутри, в театре, центром вселенной была Мэри, возлюбленная каждого мужчины в зрительном зале, для Люси – сестра по духу.

По щекам Люси катились слезы, она в восторге схватила Питера за руку.

– О Питер! – задыхаясь, прошептала она. – Она… она великолепна!

Ослабев от смеха, он еле слышно пробормотал:

– Фу-фу.

Изнемогая от смеха, она знаками показывала, что сейчас умрет.

– Я… я… – задыхалась она. – Я… – Но была не в силах что-то произнести.

– Ам-бон-пом, – спела Мэри в последний, сотый раз.

И зал восторженно грянул в ответ:

– Фу-фу!

Но кульминация еще не наступила, ибо, доведя зрителей до изнеможения, Мэри принялась, образно говоря, подавлять их своим талантом. Снова появившись перед публикой в образе женщины, впавшей в похмельное безумие, она спела под конец: «Я развалина, с которой Кромвель обошелся так грубо». Развалина – Мэри, грациозная Мэри, и Кромвель, вы же слышали об Оливере Кромвеле, – о-о, это было уж слишком!

Такого никто не мог вынести. Крепкие мужчины рыдали от хохота. На Питера напала икота, а Люси – Люси откинулась в кресле, не сдерживая слез радости, бежавших по ее щекам.

Обессилев от смеха, Люси смотрела на последний выход Мэри сквозь пелену восторга. Они оба, мать и сын, были так переполнены эмоциями, что почти не увидели завершающий сюжет «Сестра юнги» в биоскопе. Они с трудом выстояли при исполнении «Боже, храни короля». О, редкое, восхитительное и чарующее наслаждение!

Они вышли из душного театра на прохладную улицу, где уже собралась очередь на второе представление.

– Только подумай, что им придется вновь пройти через все это, – с сочувствием вспоминая Атлето и Анджело, сказала Люси, немного успокоившись. – Но, ах, Питер, как это было великолепно!

– Им за это платят. Деньги – вот что заставляет колеса вертеться.

Он остановился, чтобы купить газету у орущего мальчишки-газетчика, потом на углу властным жестом махнул желтому трамваю. Трамвай с протестующим скрежетом повиновался.

– Наверх? – бросил Питер через плечо, когда они сели в трамвай.

Люси кивнула. По пути домой сын усердно читал газету. Она сидела рядом с ним, время от времени поглядывая на него из-под полей шляпы и думая о том, как любезен он с ней – даже спросил, где она хочет сидеть в трамвае. Как она упивалась своим счастьем! Это состояние было сродни тому счастью, которое она всегда испытывала рядом с Фрэнком. Ее охватило чувство необычайного блаженства. Прикрыв глаза и чувствуя прикосновение его плеча, она хотела бы, чтобы трамвай, покачиваясь, все ехал и ехал. Всегда, всегда, всегда!

Вдруг Питер воскликнул:

– Смотри, тут есть новость для тебя! – (Открыв глаза, она взглянула на него.) – Послушай-ка, дядю Эдварда сделали каноником. – Взволнованным голосом он прочитал короткий абзац относительно повышения преподобного Эдварда Мура до сана каноника в силу его стажа и долгой службы в епархии. – Это замечательно для старикана, верно? – сказал он.

– Замечательно, – согласилась она.

Новость не привела Люси в восторг, но в ее нынешнем настроении показалась ей довольно приятной.

– Я должен написать ему и поздравить, – чуть помолчав, задумчиво произнес Питер.

– Правильно, – кивнула она.

Он с любопытством посмотрел на нее и позже, когда они медленно шли по Флауэрс-стрит, вдруг спросил:

– Почему ты не всегда бываешь такой?

– Какой «такой»? – быстро откликнулась она.

– О, ты знаешь какой. – Он был совершенно серьезен. – Естественной – не обидчивой и не строгой.

Она ничего не ответила.

Дома их ждало письмо, лежащее на полу в передней.

– От дяди Эдварда! – воскликнул Питер. – Это уже запоздалые новости.

Но письмо с большой позолоченной монограммой на конверте было не от новоиспеченного каноника. Оно пришло от Евы – она приглашала Питера сыграть в теннис в следующую субботу. В постскриптуме говорилось: «Возьми с собой маму, если она захочет приехать». Питер выразительно посмотрел на мать, и в его взгляде можно было прочесть: «Вот подтверждение моих слов. Что скажешь на это?»

Она пришла в замешательство, но ничего не ответила, рассудив: «Он знает, что я против того, чтобы он поехал. И он не поедет». Она решила воздержаться от комментариев и молча смотрела, как он бросил письмо в камин и уселся писать пылкое хвалебное послание своему дяде Эдварду.

Глава 23

Он все-таки поехал на теннисную игру, но она его не сопровождала. Сцен не было. Все разрешилось идеально просто. Всю неделю эта тема была для них запретной. Люси горячо убеждала себя: «Я знаю, он не поедет». А Питер считал иначе. Утром в субботу он с необыкновенной тщательностью оделся, выбрав свой самый легкий костюм и сильно досадуя на отсутствие фланелевых брюк, но в этом случае Китай ему не помог. Что касается отсутствующей теннисной ракетки, он решил отговориться тем, что якобы растянул запястье. И написал Люси записку, объясняющую свое исчезновение. Это был довольно грубый прием, ибо систему записок придумала сама Люси. Когда время его занятий совпадало с ее обеденным перерывом и ей приходилось уходить до его возвращения, она, бывало, оставляла ему записку карандашом, например: «Горячий обед в духовке, вернусь рано. С любовью, мама». О, как горько будет ей узнать, что удар рикошетом попал по ней!

Он написал, маскируя свое неповиновение идиотской шуткой: «Поехал днем к маленькой Еве» – и подписался: «Дядя Том».

Потом, уже одевшись, он на миг застыл перед зеркалом шкафа, разглядывая себя. Постепенно лицо его начало расплываться в довольной улыбке. Поклонившись своему отражению, он изобразил рукопожатие, потом поднял руку и, несмотря на растянутое запястье, энергично махнул воображаемой ракеткой. Посмеявшись над своей заносчивостью, Питер поправил галстук, бросил на себя последний взгляд и вышел из дома.

Стоял восхитительный летний день – один из тех дней, когда в воздухе разлито солнечное сияние. Питер по-молодецки расправил плечи. По дороге ему попалась Элис Мейтланд, возвращавшаяся после урока музыки, и Питер, чуть развязно покачиваясь, ответил на ее робкий взгляд, небрежно приподняв шляпу. Конечно, в Элис не было ничего особенного, он это знал, к тому же, имея голову на плечах, не позволил бы себе и малейшей опрометчивости в этом отношении, тем не менее ему было приятно видеть в ее глазах тепло и интерес. Его легкая ответная улыбка может сделать ее счастливой на весь день. Кто знает?

На вокзал он явился в том же радужном настроении и, повинуясь необъяснимой блажи, потребовал билет до Рэлстона туда и обратно в первом классе. Для человека, считающего каждую монету, в подобной расточительности не было никакой нужды, но, откинувшись на спинку сиденья в уединенности купе и положив ноги в аккуратных ботинках на элегантную обивку дивана напротив, Питер признался себе, что этот опыт стоит лишних семи пенсов.

Поездка закончилась быстро – не было еще и трех, когда поезд прибыл в Рэлстон. Естественно, Питер знал о правилах приличия и пунктуальности. Но все же, хотя он шел самым неторопливым шагом, было еще слишком рано, когда он добрался до «Лё Нид». У ворот он нерешительно остановился. Перед ним расстилалась лужайка с натянутой сеткой, не очень ровно размеченная под теннисный корт. С двух сторон от нее стояли стулья. Но лужайка была пуста, как и стулья. Неожиданно он почувствовал себя неуверенно. Он не умеет играть в теннис, ему не следовало сюда приезжать. Он вдруг испугался, что его сочтут смешным. В замешательстве Питер быстро повернулся и, опустив голову, чтобы его не узнали, если увидят из окон, поспешил обратно. Постепенно он замедлил шаг и с четверть часа в раздражении бродил вокруг.

Все же, несмотря на упавшее настроение, он не мог не восхищаться прелестными виллами этого прелестного предместья. Одна в особенности привлекла его внимание. На широких белых воротах было начертано название: «Тауэрс» – и дом этот отважно пытался подтвердить свое имя, выставляя на обозрение барочные башенки, наполовину обшитые деревом и частично оштукатуренные, видневшиеся сквозь кусты рододендрона, которыми была обсажена извилистая подъездная аллея. «Впечатляющий особняк», – подумал Питер, и название почему-то осталось в памяти.

Наконец уверенность вернулась к нему, и, взглянув на часы, он направился к дому тети Евы.

На этот раз он немного опоздал, и на стульях, повернувшись к нему спиной, сидела уйма народа. Люди смеялись и разговаривали, судя по всему, весьма доверительно. Более того, у ворот тети Евы стоял автомобиль – большой красный автомобиль с красивыми высокими сиденьями из красного сафьяна и изящным латунным радиатором, на котором спереди был выбит голубой лев. «Аргайл» – с внутренним трепетом сразу догадался Питер, «аргайл» у ворот тети Евы. Открыв ворота, он опять засомневался: то ли подойти к группе людей, то ли направиться к входной двери.

Второе показалось ему более надежным, и, поднявшись на три ступеньки, он слегка дернул за колокольчик, а потом с нервозной серьезностью назвал свое имя прислуге, открывшей дверь.

Его проводили в гостиную, уже подготовленную для дневного чая, с изобилием сэндвичей и пирожных, кружевными салфетками и начищенным серебром. Чувствуя себя скованно, он примостился на краешке стула, следя за усердными приготовлениями и прислушиваясь к разговору, доносившемуся через полуоткрытое окно и напоминающему щебет скворцов. По сути дела, для Питера это был первый настоящий выход в свет, и он волновался. Его прежние ожидания того, что в университете он произведет на всех впечатление, едва ли сбылись. К примеру, на танцах бо́льшую часть вечера он грациозно подпирал собой дверь. А сейчас он чуть не вздрогнул, когда в комнату семенящими шагами вошла тетя Ева, а за ней неспешно следовал Чарли. Оба улыбались, приветствуя его.

– Но где же твоя сумка? – поговорив с минуту, по-девчоночьи воскликнула тетя Ева. На ней был костюм из белого пике, темные волосы украшала оранжевая лента, повязанная на цыганский манер. – Только не говори, что не собираешься играть!

Покраснев, он с запинкой пробормотал:

– Да вот, запястье – я его растянул, понимаете.

Тетя Ева взглянула на его руку, потом наклонила голову и кокетливо погрозила пальчиком.

– Но ты должен сыграть, – решительно заявила она. – Мы рассчитываем на тебя. Идите с Чарли в его комнату, он одолжит тебе что-нибудь из своих вещей.

– Правда, растяжение… рука плохо двигается… – протестовал Питер с зардевшимися щеками.

Но тете Еве, которая властно подгоняла их наверх, и дела не было до его «растяжения». Не успев придумать более убедительную отговорку, Питер оказался в спальне Чарли, симпатичной неряшливой комнате с рядами полок, уставленных книгами, и цветными гравюрами на стенах. Он смотрел, как его кузен вытаскивает из набитого вещами нижнего ящика ворох фланелевых брюк.

– Эти должны подойти, – выпрямившись, сказал Чарли. Он был примерно одного роста и возраста с Питером, темноволосый, серьезный, немного важничающий, как его отец, но дружелюбный. Оглядев Питера с явным удовлетворением, он улыбнулся широкой подкупающей улыбкой. – Выкури сигарету, пока переодеваешься, – предлагая свой портсигар, сказал он. – У меня где-то лежит ракетка, которая тебе подойдет.

– Весьма любезно с твоей стороны, – отстегивая подтяжки, пробурчал Питер. – Я так вымотался, что позабыл захватить свои шмотки.

Облокотившись о каминную полку, Чарли небрежно выпустил длинную струю дыма.

– Поганый у нас корт, – вскользь заметил он. – Мячи все время улетают в кусты. И вообще, дурацкая это игра. Я играю, чтобы поддерживать вес в норме.

– Я сам уже довольно давно не играл, – в той же манере ответил Питер, держа в зубах сигарету, которая придавала ему уверенности. – Скорее, это игра для девчонок.

И он стащил с себя рубашку, обнажаясь без стыда, с дерзостью юности.

– Сегодня здесь две симпатичные девушки – Китти и Роуз.

– Да?

– Меня самого интересует мисс Дартинг – это Китти.

– О-о! – отозвался Питер.

Ему хотелось сказать что-то подходящее, что-то довольно умное, но в тот момент он ничего не придумал. Поэтому он молча, с видом умудренного опытом человека выпустил из ноздрей дым и зашнуровал одолженные туфли. Когда он переоделся, они спустились вниз и вышли на лужайку. Приблизившись к зрителям, сидящим на стульях, Питер опять почувствовал себя не в своей тарелке. «Модная публика», – подумал он, нервозно силясь улыбнуться. В костюме с чужого плеча он сам себе казался клоуном, а ракетку Чарльза держал как банджо. Однако он успешно справился с потоком приветствий, рукопожатий, восклицаний «Рад познакомиться!» и почти непрерывными раскатами смеха. Это и вправду была симпатичная компания – подруги тети Евы и совсем молодые люди; она любила окружать себя молодежью. Там была миссис Айви Макбрайд, близкая подруга Евы, эффектная блондинка с выразительной жестикуляцией, моложавая энергичная вдова джентльмена, сделавшего деньги на корсетном бизнесе. И Китти Дартинг, живая миниатюрная брюнетка с озорными глазами, у которой папенька недавно приумножил состояние в несколько тысяч фунтов, заработанное на торговле мясом, за счет перехода на замороженный продукт. Была там и Вера, анемичная, немного вялая девушка в очках, хорошо одетая, но не слишком интересная, а рядом с ней – коренастый юноша по имени Джим, краснолицый, крепкий и, судя по всему, веселый, и его сестра Роуз!

И вот Питер сидит на стуле рядом с Роуз, не сводя взгляда с лопнувшей струны своего банджо (или это ракетка?), тем не менее он видит девушку боковым зрением. Вокруг него плавно течет разговор, прерванный его появлением, – у кого пройдет следующая игра в вист, почему не продолжают строительство новой картинной галереи на Мейденхолл-стрит и разве не позор, что именно миссис Муди (а не кого-то другого) попросили открыть благотворительную распродажу подержанных вещей в следующий четверг.

Наконец он поднял глаза на свою соседку. Она выглядела как-то отстраненно. Высокая, кареглазая, с россыпью бледных веснушек на нежной молочной коже и волосами с медным отливом, который подчеркивала зеленая лента.

Отчужденность Роуз немного отпугивала Питера, но он все же выпалил:

– Вы много играете – в теннис, я имею в виду?

Она улыбнулась, и ее застывшие черты моментально обрели притягательную мягкость.

– Да, – искренне произнесла она. – А вы?

А он считал ее отстраненной!

Питер, сразу почувствовав себя более раскованно, неопределенно поиграл бровями.

– А моя игра – крикет, – задумчиво произнес он.

Не он ли, много раз стоя у меловой черты перед столбцами крикетной калитки, выбивал семнадцать против подач брата Джона Джейкоба? Вполне уверовав в свою травму после нескольких повторений, Питер прибавил:

– Вот, растянул себе запястье.

Ее поразило первое из его заявлений, а другое вызвало сочувствие.

– Полагаю, вы живете в городе, – робко заметила она. Под ее неприступностью скрывалась мягкость. – Раньше я вас здесь не видела.

«Удивительная застенчивость, – подумал он, – для столь божественного создания».

– Да, – медленно произнес он, посмотрев на тетю Еву.

Она сидела в конце ряда и не слышала их, однако перестала щебетать и ободряюще кивнула ему.

– У нас был дом в пригороде, – пояснил он. – Но на время моей учебы в университете мы сняли квартиру в городе.

– Значит, вы учитесь в университете? – В ее глазах зажегся интерес.

Кивнув, он лаконично прибавил:

– Медицина!

Она захлопала в ладоши:

– О-о, это замечательно! Отец хотел, чтобы Джим занялся этим. Такая благородная профессия. Но он пойдет в бизнес. По-моему, быть хирургом – это чудесно!

Последовала пауза, во время которой Питер выглядел весьма комично.

– Вы живете здесь? – спросил он через некоторое время.

– Да. Наш дом недалеко отсюда. Тауэрс. Ужасное название – но его придумал отец.

Тауэрс! Питер навострил уши и взглянул на Роуз с новым интересом, к которому примешивалось почтение. Она казалась ему обворожительной – теплые глаза, белоснежная шея, мягкие руки. На ней было отлично сшитое платье из тяжелого шелка, с ярко-зеленым кожаным пояском.

– Как вы сюда попали? – вдруг спросил он, поддразнивая ее. – Я не встретил вас по дороге.

Она взглянула на него с улыбкой удивления:

– Мы приехали на автомобиле. Джим от него без ума.

Тауэрс! И тот потрясающий большой «аргайл»! Право, это превосходит все его мечты. Именно такое общество он предпочитает, и он в него по всем законам вписывается.

– Корт ждет! – игриво прокричала тетя Ева. – Рози и Питер против Айви с Джимом.

Питер послушно поднялся, почти не испытывая беспокойства.

– Вы должны мне помочь, – многозначительно прошептал он Рози, когда они шли к корту. – Я очень долго не играл.

В ответ она доверительно улыбнулась ему.

К счастью, игра не была бурной, она протекала спокойно, легко и не походила на ту игру в пинг-понг, в которую Питер пару раз играл в Гилд-холле Порт-Дорана. Джим играл необдуманно, молотя мячом по сетке, а пухлая вдова, чересчур туго затянутая в корсет, хоть и могла свободно хихикать, но двигалась по ограниченной орбите, а когда пускалась бежать, ее полные груди едва не выскакивали из платья. Спокойная Роуз очень помогла Питеру своими советами. Благодаря ее подсказкам он не наделал глупостей и, держа ракетку за верхнюю часть рукоятки и ловко отбивая мяч, показал себя, как ему представлялось, вполне положительно. Они с Роуз выиграли и ушли с корта буквально под гром аплодисментов.

– Хороший сет, – прошепелявила тетя Ева. – Теперь наша очередь! Ты возьмешь Китти, Чарльз, а я возьму Веру.

И, весело мотнув головой, она повела их на свободный корт.

– Вы сыграли прекрасно, – пробормотала Рози, потягивая лимонад, который Питер галантно принес ей с маленького столика для закусок, – невзирая на больное запястье.

Питер сделал большой глоток из своего стакана, наблюдая за игрой. Вот это была жизнь! В самом деле! Он вытянул ноги в белых брюках – право, он отлично выглядел во фланелевых брюках! – пригладил красиво причесанные волосы, потом бросил взгляд на Роуз.

– Видите ли, у меня была очень славная партнерша, – дерзко заметил он.

Она молча улыбнулась, не отрывая взгляда от корта. Было сыграно несколько сетов. Тетя Ева с безграничной энергией организовывала новые перестановки среди своих гостей.

– Айви, ты на этот раз возьмешь Питера, а ты, Китти…

Так оно и продолжалось. Наблюдая за ней, Питер находил свою тетю очаровательной, самим воплощением доброты, и от этой доброты раскрывался. Его уверенность в себе росла, он наслаждался. Он вновь сыграл с Роуз, и они встретились на корте как старые друзья. И опять выиграли. Потом в сопровождении оживленной тети Евы все пошли пить чай. Для Питера это был восхитительный опыт, волнующий своей непринужденностью, – первый опыт «чаепития в гостиной», с тех пор как дядя Эдвард приводил его маленьким мальчиком в строгие комнаты мисс Мактары. Не будь этих недавних триумфов на корте, которые поддерживали его дух, он мог спасовать перед быстрой передачей чашек из рук в руки, что требовало определенной сноровки. Но теперь в нем не осталось никакого смущения. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, рядом с Роуз, обаятельный, слегка высокомерный. Ему она казалась прекрасной собеседницей – спокойной и благовоспитанной.

– Не желаете попробовать этих пирожных?

– Я обожаю печенье «Абернети».

– Еще чая, пожалуйста!

– Тогда позвольте, я возьму вашу чашку.

Да, с ней было необыкновенно легко говорить, и она дарила ему все свое внимание. Не так, как мисс Дартинг, которая обстреливала взглядами всю гостиную, или Вера, равнодушная ко всему, кроме булочек с маслом. Он был доволен собой, Роуз – да всеми. Когда настало время для сигарет, Чарльз предложил ему свой портсигар.

– Угощайся, старина.

Старина, право! Это было чудесное признание их равенства, несомненная печать, которой отмечался его светский успех. Питера переполняло ощущение тепла. Эти люди такие дружелюбные, добрые, милые! Как глупо, что его мать не хочет с ними общаться! Он небрежно повернулся к Роуз.

– Надеюсь, мы как-нибудь снова встретимся, – отважился сказать он. – В наши дни редко попадаются по-настоящему симпатичные люди.

Она простодушно улыбнулась и стала изучать свою мягкую ладошку.

– Это верно, – задумчиво согласилась она.

Наступила пауза. Глядя на ее опущенные ресницы, оттенявшие округлые щеки, он вдруг захотел сказать что-то лестное, сделать ей комплимент. Питер напрягал мозги, пытаясь придумать что-то не слишком нахальное. Наконец его взгляд упал на брошь, приколотую к платью Роуз, которое по новой моде открывало шею.

– Как идет вам эта брошь, – смущенно пробормотал он.

Девушка неспешно подняла руку и потрогала вещицу.

– Меня не очень интересуют украшения, – заметила она, – но это хороший камень.

Смутившись, он судорожно вздохнул. Поначалу он принял этот камешек за горный хрусталь, но на самом деле это был бриллиант, и от сознания этого глаза Питера заблестели. Эта девушка была достойна его симпатии!

– Нам надо как-нибудь встретиться в городе, выпить чая, – услышал он собственные слова, произнесенные с немыслимой дерзостью.

Их взгляды встретились.

– С удовольствием, – улыбнулась она.

Но вот поднялась тетя Ева, объявляя, что всех, кто напился чая вдоволь, приглашают на лужайку насладиться солнечным светом.

– Похоже, ты хорошо проводишь время, – проходя мимо, шепнула она Питеру.

Он улыбнулся, галантно придерживая дверь.

Снова играли в теннис, смеялись и разговаривали. Между сетами Питер помог Роуз отыскать затерявшийся в кустарнике мяч. Их головы, склонившись над кустом лавра, оказались так близко друг от друга, что он разглядел на ее верхней губе крошечные капельки пота. Очаровательное зрелище!

Около шести вышел дядя Ричард – с надменным видом, как обычно, разве что сегодняшнее веселье чуть смягчало его строгость – посмотреть, как идут дела.

Казалось, он обрадовался племяннику и вскоре уселся рядом с ним.

– Жаль, твоя мама не смогла приехать, – скрестив ноги, сдержанно сказал он. – Как она поживает?

– Превосходно, спасибо.

Ричард кивнул.

– Рад. Очень рад. – Замолчав, он уставился взглядом на носок своего ботинка. – Иногда у меня возникает ощущение, что твоя добрая мама несправедлива к нам. Разумеется, мы за нее не отвечаем. Тем не менее мы желаем вам всяческого добра.

– Конечно, – поспешил ответить Питер. – Понимаю.

Наступила пауза.

– Наверное, жизнь сурово обошлась с Люси, – продолжил Ричард. – Это понятно. Но я не питаю к ней ни малейшей недоброжелательности. Хочу, чтобы ты знал это, мой мальчик. Тебе здесь всегда будут рады. Твоя тетя Ева… – Он отыскал нежным взглядом фигуру жены в отдалении. – Да, тетя Ева очень любит собирать вокруг себя молодежь. Приезжай к нам в любое время, когда пожелаешь.

Питер испытывал глубокую благодарность.

– И я восхищаюсь твоими успехами, – добавил дядя Ричард. – Признаюсь, одно время я сомневался в тебе. Но теперь, увидев тебя, не удивляюсь. Не отступайся, мой мальчик, и ты с блеском все одолеешь.

– Спасибо, дядя, – с запинкой произнес Питер.

Он не понимал, за что именно благодарит Ричарда, однако благодарность переполняла его.

– В таком случае передавай привет маме, – сказал Ричард, со своей обычной резкостью вынимая золотые часы. – Теперь мне пора.

После ухода дяди Питеру подумалось, что упоминание о матери отчего-то вызвало у него чувство неловкости, странное ощущение собственной низости… Словно что-то сковывало его, и он не мог объяснить, что именно, а хотел лишь сбросить эти оковы. Тем не менее через минуту он позабыл об этом, и веселье продолжилось.

Но наконец солнце ушло с лужайки и задул свежий ветерок, заставивший дрожать анемичную Веру. Все направились в дом, и Питер, не желая испортить этот чудесный день, засидевшись в гостях, сразу пошел наверх, чтобы переодеться. Сначала он принял холодный душ в большой фарфоровой ванне, так непохожей на потрескавшееся, облупленное корыто у него дома, затем с особой тщательностью оделся, причесал волосы с бриллиантином кузена Чарльза и спустился вниз.

Рози и Джим уже собирались уходить, и Питеру показалось, что она задержалась, дожидаясь его. И вот Роуз повернулась к нему и тихим голосом спросила:

– Подвезти вас до вокзала?

– Давайте поедем все вместе! – весело воскликнула порывистая Китти.

Питер попрощался с Евой и Ричардом, рассыпаясь в благодарностях. Его признательность невозможно выразить словами, сказал он, потом пошел вслед за остальными к большой красной машине. Не верится, что он, всего несколько часов назад робко стоявший у этих самых ворот, теперь отъезжает от них на моторе, как полноправный участник этой веселой вечеринки.

На заднем сиденье было очень тесно, Питера прижали к Роуз, и при каждом маневре автомобиля он чувствовал, как скользит шелк по ее гладкой коже. Покраснела ли она? Он не знал этого, знал только, что испытывает счастье и восторг.

Они высыпали на платформу, где стоял поезд – Рэлстон был конечной станцией. И как же радовался Питер своему билету первого класса! Он вошел в купе с небрежно-надменным видом и высунулся в окно, созерцая небольшую группу на перроне. Опять зазвучали беззлобные шутки и смех. Джим, неожиданно проявивший талант фокусника, извлек из кармана пригоршню монет и опустошил ближайший автомат. Все ели шоколад под окном Питера, потом паровоз засвистел, вагоны дернулись раз, другой, и поезд тронулся.

Питер галантно приподнял шляпу, держа ее в руке и не сводя взгляда с удаляющейся группы. Была ли это его фантазия, или Роуз в самом деле ответила ему на пожатие руки? На прощание она легко помахала ему и вскоре пропала за поворотом.

Ликуя, он поднял окно и бросился на диван. Ему хотелось кричать, петь. Все было прекрасно, здорово, просто чудесно! Он получил огромное удовольствие! Он красивый парень, и как замечательно он показал себя, он имел необычайный успех! А какие очаровательные люди! В особенности Рози, и эти ее башенки, и большой «аргайл». А бриллиант, беспечно сверкающий на ее округлой груди! Он, не сдерживаясь, расхохотался. Жизнь открывалась перед ним во всем своем блеске. Потом он закрыл глаза и откинулся назад, а на его губах все еще блуждала легкая улыбка.

Глава 24

А она – она поздно вернулась со службы. Когда она пришла домой без четверти два, его там попросту не было. Нахмурившись, она прочла глупую записку: «Уехал на день к маленькой Еве. Дядя Том». Ничего о том, когда вернется, ни одного ласкового слова. Видно, совсем не думал о матери. Прочитав записку, она сильно покраснела, сорвала с себя шляпу и в раздражении швырнула ее на комод. Она задыхалась. Значит, он все-таки уехал, не послушав ее! Она села, дав волю гневным мыслям. Но в тот же момент одернула себя. Зачем она позволяет себе думать об этом, зачем ревнует, злится, подстегивая в себе это ожесточение? Что на нее нашло? Несколько лет назад она была бы рада подобной вылазке за город. Перед ее глазами возникла картина поездки с Питером в Порт-Доран, но с тех пор именно она, Люси, изменилась странным, непостижимым образом. Разумеется, у нее нет подходящей одежды, она не любит Еву, она вполне обоснованно обижена на Ричарда, и, более того, она устает после недели тяжелой работы. Однако какая-то другая причина, помимо перечисленных, заставила ее отклонить приглашение. Неужели все эти годы труда, борьбы и тревоги, как и сознание того, что она живет в этом ужасном округе, подавили в ней тягу к общению? Нет, причина крылась не в этом. Ева, конечно, знает, что сын ослушался матери. Даже и теперь воспоминание об их недавней встрече причиняло Люси острую боль. Да, Ева одержала победу. Ева всему этому потворствовала. Люси понимала, что, обратив эту уловку против нее, шепелявая маленькая притворщица может торжествовать. В душе Люси поднималась волна дьявольской злобы против Евы. Пусть их с сыном оставят в покое! В этом было все дело. Пусть они отстанут от Питера. Он – ее сын. Люси хотелось, чтобы он принадлежал только ей. Когда он бывал вдали от нее, она чувствовала себя несчастной. Да, она в этом признавалась.

Она автоматически поднялась и поставила чайник на плиту, чтобы заварить себе чашку чая – надежное утешение. Взяв себя в руки, она выстроила свои аргументы, как войско для наступления. Никто не вынашивал злого умысла отобрать у нее сына. К тому же он был ей предан. Она тешила себя воспоминаниями о том восхитительном вечере в «Эмпайре».

Она выпила чай, взяла книгу и попыталась читать. Внизу Элис Мейтланд принялась играть на фортепиано свои бесконечные гаммы, всегда раздражавшие Люси. Но она не слышала запинающихся звуков, как и не видела напечатанных слов у себя перед глазами.

Она ждала, укрепляясь в намерении не сердить сына своим гневом. Но все же, когда он вернулся из Рэлстона и она заметила его приподнятое настроение, сердце у нее упало. Тем не менее она заставила себя дружелюбно поинтересоваться:

– Хорошо провел время?

Почувствовав явное облегчение, он излил перед ней душу, рассказав о своих впечатлениях от посещения «Лё Нид».

– Они все шлют тебе привет, – запыхавшись от восторга, многозначительно закончил он.

– Спасибо!

Ей стоило огромного усилия сохранить спокойствие. Шлют привет, подумать только! Как будто их приветы помогут сыну окончить университет!

– Не увидел в твоих родственниках ничего плохого, – неосторожно заметил он.

– Да?

– В наше время надо плыть по течению, а не против.

– Какой стала Вера? – отрывисто спросила Люси.

– О-о, я почти с ней не разговаривал. – Помолчав, он улыбнулся чарующей улыбкой. – Но там было полно веселых людей. Одна компания приехала в новом автомобиле «аргайл». Отличная штука. Должно быть, стоит кучу денег. Не успокоюсь, пока у меня не будет такого же мотора – и денег на его содержание. – Питер рассмеялся. – В наше время можно делать все, что угодно, если у тебя есть деньги. – Смех замер у него на губах, он с отвращением оглядел комнату. – Ужасно возвращаться в такую дыру после приличного дома. Видела бы ты их ванну! Разве можно сюда кого-нибудь пригласить?

– Что ж, – устало возразила она, – ждать осталось не так уж долго.

– Хвала Господу за это!

Она с трудом вынесла его тон, едва сдержавшись, чтобы не вспылить. Он вышел, и она молча посмотрела ему вслед. Переодевшись, он вернулся, швырнул книги на стол и принялся за работу.

«Как бы то ни было, все позади, – подумала она, поздравляя себя с проявленной выдержкой. – Ну, побывал он на этой проклятой вечеринке и скоро о ней позабудет».

Очевидно, Люси не ошиблась, потому что Питер с тех пор ни разу не заговаривал с ней об этом. Но все же, как ни странно, ее не покидала тревога. Было ли виновато в том ее воображение – особая мнительность, в которой обвинял ее сын, – или он сам изменился каким-то не поддающимся объяснению образом? Ей было не по себе, но она не понимала, в чем дело. Неужели эта единственная опрометчивая поездка посеяла в его душе тайное семя смятения? Мысль была нелепая, абсурдная, но она почему-то не выходила у нее из головы. Часто по вечерам Люси, оторвавшись от вязания и поглядывая на сына, замечала, что он отсутствующим взглядом смотрит в пространство. Она обратила внимание, что он стал еще более дотошным в одежде, чаще жаловался на нехватку денег, приносил из благотворительной аптеки лосьон для лица. Однажды Люси, забыв что-то дома, неожиданно вернулась и застала его за столом – Питер что-то неистово писал. Все эти факты ни о чем не говорили, ничего не объясняли. Она понимала, что напрасно ставит себя в глупое положение. К тому же разве она не решила для себя, что никогда не позволит сомнениям омрачить сладость своей любви? Она не станет вредить себе, совершив подобный неверный шаг. Довольно ужасающей ошибки с Фрэнком. Нет-нет, она ни в чем не подозревает Питера.

А потом однажды в конце мая, когда она вошла в контору после обхода, ее приветствовал громкий взрыв смеха. Люси даже остановилась. Однако смех был адресован не ей, никто ее даже не заметил, такое бурное царило веселье. Его источником и средоточием являлся Адам Дэнди, который находился посреди комнаты. Люси, стоя в дверях, невольно улыбнулась. Дэнди, наделенный даром подражания, смешно передразнивал всех и вся, и здесь физические изъяны были только на руку. В тот момент он представлял некую пантомиму, заставляя безудержно хохотать мисс Тинто, да и сам веселился от души. Горделиво подняв голову и галантно согнув в локте руку, переступая своими кривыми ногами, он вел по комнате воображаемую спутницу.

– Так же верно, как то, что я сейчас здесь, – вот таким я его увидел, – воскликнул Дэнди, широко разводя руки. Это было очень смешно, и он сотрясался от смеха. – По Мейденхолл-стрит! «Разрешите, дорогая моя, – говорил он. – Если вам угодно, возьмите меня под руку».

Мисс Тинто готова была вновь рассмеяться, но тут подняла глаза и увидела Люси. У кассирши моментально отвисла челюсть, лицо зарделось от смущения, она резко отвернулась и уставилась в свой гроссбух.

– В чем дело? – спросила Люси, закрывая дверь и входя в комнату.

Она в смятении припомнила, что однажды – довольно давно – подобная пантомима была разыграна для нее Питером.

Мисс Тинто издала горлом какой-то невнятный звук, однако неподражаемый Дэнди, нисколько не смутившись, встретил ситуацию с бравадой.

– Скажите же, – настаивала Люси.

– Ничего особенного тут не было, – заявил Дэнди.

Люси пристально посмотрела на него, и в душу ей закралось неприятное подозрение.

– Это было про меня? – строго спросила она.

– Ничего подобного! – возразил он снова. – Просто немного повеселились!

– Это про меня, – резко сказала она. – Давайте рассказывайте.

Его лицо скривилось.

– Говорю же, не про вас! – воскликнул Дэнди. – Сегодня я случайно увидел вашего паренька – он шел под руку с какой-то девицей. Вот и все! – И он метнулся к своей конторке, с огорченным видом хлопнул своим блокнотом и забормотал какие-то цифры.

Она почувствовала, что мучительно краснеет. С ее губ готовы были сорваться возмущенные слова опровержения. Но она медлила. Допустим… допустим, он прав. Он знал Питера, который время от времени заходил к матери в контору, а еще у Дэнди было острое зрение – да, чертовы любопытные глаза.

– Я бы не стала забивать себе этим голову, – обращаясь к гроссбуху, неожиданно произнесла мисс Тинто. – Любой молодой человек может время от времени валять дурака.

Люси ничего не ответила. Ее сын – и валять дурака! Она кусала губы, чувствуя, как кассирша украдкой смотрит на нее. Люси шагнула к своему столу, в ярости шмякнула на него сумку и принялась за свои записи. В пять часов она ушла, ни с кем не попрощавшись. По пути на Флауэрс-стрит она очень спешила, почти бежала. Сын уже ждал ее дома.

– Наконец-то, Люси! – приветливо воскликнул он. – Умираю от голода.

Глубоко вздохнув, она взглянула на него.

– Где ты был сегодня днем? – выпалила она.

– А что… В чем дело? – От ее тона Питер изменился в лице.

– Где ты был? – более настойчиво повторила она.

– В амбулатории… с амбулаторными больными – где я всегда бываю.

– Куда ты пошел после этого? – горячо допытывалась она.

Он посмотрел на нее как-то странно:

– О-о, перестань, мама. Что ты имеешь в виду?

– Отвечай!

– С кем ты, по-твоему, разговариваешь? – воскликнул он, неожиданно вспыхнув. – Можно подумать, я школьник.

– Отвечай! – тонким голосом вскричала она.

– О-о, ради бога, успокойся!

– Отвечай! – в третий раз приказала она.

– Не сходи с ума! – бросил Питер, он был немного напуган.

Они смотрели друг на друга в напряженном молчании. Сжав побелевшие губы, она чувствовала, что сердце бьется в груди, как птица, попавшая в сеть.

– Днем тебя видели на Мейденхолл-стрит с девушкой – она держала тебя под руку.

Последние слова Люси выпалила второпях, задыхаясь. Это было нелепо.

У него вытянулось лицо.

– Что, если и так? – угрюмо пробурчал он. – Это тебя не касается.

Он этого не отрицает! Она не могла больше сдерживаться.

– Не касается! – яростно повторила она. – О чем, во имя Бога, ты говоришь? Тебе следует заниматься, а ты тратишь время на подобную чепуху. И в кармане у тебя ни гроша!

– Ну и кто в этом виноват?

– Подумать только! – бушевала она. – Чтобы среди бела дня показаться в таком виде! Ты… ты потеряешь свою стипендию, если об этом узнают. Это унизительно! Постыдно!

– Послушай, о чем ты говоришь? – в сердцах воскликнул он. – Перестань меня ругать. Какой вред в том, что я сделал?

– Вред?!

– Да – вред?

Она смотрела на него, кусая дрожащие губы.

– Ты с ума сошел? – гневно вскричала она. – Забываешь о нашем положении здесь, о том, что мы застряли в этом доме? Болтаешься с какой-то легкомысленной девицей с Мейденхолл-стрит, а я надрываюсь, чтобы ты мог учиться! Неужели тебе больше нечем заняться, как только валять дурака?

Из-за своих надуманных страхов Люси вбила себе в голову, что сын тянется к пороку.

– Мог учиться? – возвращаясь к теме разговора, высокомерно подхватил Питер. – Насколько я знаю, у меня есть стипендия.

– А разве я ради тебя, – задыхаясь, проговорила она, – не отрываю от себя последний кусок?

– Ты отвратительно вульгарна, – с холодным презрением произнес он.

– Что?!

Его слова и выражение, с каким он их произнес, вызвали у нее ужасный приступ ярости. Размахнувшись, она изо всех сил влепила ему пощечину. Звук удара разнесся по комнате наподобие взрыва.

Не ожидая такого наскока, он попятился назад и, ухватившись за скатерть, стащил ее вместе с посудой на пол. Посуда с оглушительным звоном разбилась. Его растерянное, удрученное лицо побледнело. На щеке начали медленно проступать отпечатки пальцев.

– Так, значит, вот оно как? – запинаясь, произнес он. – Что ж… теперь мы знаем, как у нас обстоят дела.

Он поднялся и, стараясь не уронить собственного достоинства, направился в гостиную, громко захлопнув за собой дверь.

Люси пошла было следом, с блестящими от слез глазами, тяжело дыша, как от долгого бега. Вдруг в передней раздался шум – впопыхах она оставила входную дверь открытой, и к ним в квартиру ворвалась миссис Финч.

– Мне показалось… показалось, я что-то слышала! – вскричала Бесси, округлив и без того большие глаза. После разоблачения ее собственного несчастья она, похоже, так и высматривала, у кого еще случилась беда. – Вы упали?

– Да… я наткнулась… – словно в трансе, пробормотала Люси, глядя на Бесси. Попыталась пояснить, но вышло фальшиво. – На стол.

– Вам нездоровится? – с запинкой спросила Бесси. – Принести вам что-нибудь?

– Сейчас все в порядке. – Люси с трудом произносила слова, опираясь о стол рукой.

Миссис Финч нагнулась и подняла упавшую посуду – разбилась одна чашка и одна тарелка. Потом, повернув к Люси раскрасневшееся лицо, женщина неуверенно предложила:

– Могу принести вам капельку спиртного.

– Нет! – отмахнулась Люси. – Оставьте меня. Хочу побыть одна.

– Однако… – начала Бесси, но что-то в поведении Люси остановило ее.

Миссис Финч вышла со смущенным выражением на круглом красном лице и с виноватым видом закрыла за собой дверь.

После ухода соседки Люси села. Она испытывала странную слабость, и ее лежащая на колене рука чуть дрожала. Посидев минут пять, Люси поднялась и выпила холодной воды. Постепенно на щеках ее вновь появился румянец. Она начала накрывать на стол, расправила скатерть, выбросила в мусорное ведро осколки посуды и, наконец сделав над собой усилие, успокоилась. Потом подошла к комнате сына и решительно постучала.

– Питер, – позвала она тихим сдержанным голосом, – чай готов.

Она не стала ждать его ответа, а сразу вернулась в кухню, куда он явился после нескольких тревожных мгновений. Вошел медленно, засунув руки в карманы и оттопырив нижнюю губу, уселся за стол. Лицо его выражало гнетущее разочарование и обиду. Мать неторопливо подала ему чашку твердой рукой. Он в молчании принялся за чай.

– Съешь тост, – отчетливо произнесла она, пододвигая к нему тарелку.

Молчание затянулось.

– Спасибо, мама, – в конце концов сказал он, с усилием жуя горячий, намазанный маслом тост, словно он был деревянный.

Люси охватило глубокое волнение, и вместе с тем она ощутила облегчение – под маской внешнего спокойствия клокотал вулкан. Она с сочувствием посмотрела на его склоненную голову. Да, она вспылила. Она не собиралась вот так подавлять его, победа стала для нее мучением. Но это все для его же блага. Только для его блага и, возможно, для ее. Да – для их окончательного совместного блага.

Глава 25

Она чувствовала, что отношения у них наладились, и, пытаясь некоторым образом упрочить свою позицию, изо всех сил старалась доказать свою значимость для сына. Теперь он готовился к выпускному экзамену по специальности, а она на собственный лад настраивалась на мощный финальный рывок. Это было трудно. Тем летом экономическая ситуация неуклонно ухудшалась. В последнее время выросли цены на продукты, однако жалованье Люси не увеличилось. Повышение цен было небольшим – как говаривала мисс Твиди, полпенни там, полпенни здесь, – однако для Люси эти жалкие полпенни стали символом существования, за который нужно бороться, который следует охранять с мучительным напряжением. А ведь к этому времени ее положение должно было улучшиться. Когда-то она с оптимизмом открывала дверь в контору «Хендерсон энд Шоу», однако давно уже смирилась с собственной ограниченностью. Она не была умной – и в самом деле, не один раз к ней применялось определение «глупая». И Люси поняла, что никогда, а сейчас меньше всего, не сможет она поменять свою нынешнюю унизительную работу на другую. Эта работа должна сослужить свою службу, а потом Люси бросит ее. И пусть у нее нет блестящих способностей, зато она упорная и настойчивая и, хотя ее преследуют напасти, дух борьбы неустанно в ней укрепляется.

Видеть, как она идет по Флауэрс-стрит душным летним вечером, когда воздух неподвижно висит между унылыми домами, было все равно что наблюдать, как дух одолевает пределы измученной плоти. Люси шагает, бывало, медленно; изношенный, выцветший костюм прилипает к телу от жары, ветхая, с зеленоватым оттенком шляпа надвинута на лоб. Люси держится прямо, но одно плечо, отягощенное сумкой с дневными покупками, опущено. Бледные губы, большие отсутствующие глаза, лицо тоже бледное, худое, отчего скулы кажутся более высокими и острыми. И над ней витает тот своеобразный дух обособленности.

Не обращая внимания на окружающих, она спокойно обходит играющих детей, ей нет дела до женщин, которые, прекратив на время болтовню, провожают ее взглядами. Они, эти обывательницы, придумали ей особое прозвище, но она не придает этому значения, совершенно равнодушная к их мнению о своей персоне.

Хотя Люси не считала себя мученицей, на самом деле ее как будто подвергали гонениям – и этим преследователем была она сама. Ее путь к цели был каторжным; она приносила себя в жертву любви. Одержимость Люси доставляла ей немало страданий. Она действительно страдала, понимая, что ее несокрушимость – это самовнушение, а терпения может не хватить. Часто она просыпалась ночью в душной комнате, вся в холодном поту от кошмаров. Ей снилось, что Питер провалил экзамены, или его настигла болезнь, или у нее пропал кошелек – и, еще не стряхнув с себя сон, она с невыразимым ужасом пыталась схватить пустоту. Жуткая банальность. Тем не менее больше всего она боялась потерпеть неудачу из-за денежного ущерба. Не важно, что ее бюджет был рассчитан до пенса, но спящий мозг напряженно и мучительно подсчитывал и подсчитывал, выискивая лучший способ расходования скудного жалованья. Иногда она просыпалась совершенно изможденная, словно ее тело попало под безжалостный град монет.

Суть ее жизни сводилась к следующему – отказывать себе во всем во имя окончательного величайшего удовлетворения. Никакая жертва для достижения этой цели не была чрезмерной. Одежда, отдых – она забывала обо всем, пытаясь забыть и о пище. Ее рацион стал неизменным, как незыблема была воля. Он был скудным – отнюдь не ее любимая курица со спаржей, – но на нем можно было прожить, и подтверждением тому являлись жители Уайт-стрит. В то время в большем Люси и не нуждалась. Она не испытывала физического недомогания, если не считать кратковременных приступов головокружения от малокалорийной диеты. Но все это начинало серьезно сказываться на состоянии ее зубов, хотя она сама не понимала причину. Когда-то у нее были крепкие и ровные зубы, белые – по словам Фрэнка, как свежее молоко. Поначалу на Флауэрс-стрит Люси продолжала тщательно заботиться о своих зубах, утром и вечером чистила их мелом, пропитанным камфарой, однако зубные щетки, в особенности дешевые, настолько быстро теряли свои щетинки, что вскоре она перестала их покупать и стала пользоваться клочком сложенного полотна. Потом, постоянно думая об экономии – Питер покупал себе зубную пасту, – Люси отказалась от мела в пользу соли, поскольку знала, что крупная соль прекрасно очищает.

Теперь, как результат этих ограничений, ее зубы начали быстро разрушаться. В самом деле, в последнее время она страдала от мучительных приступов зубной боли – два зуба в нижней челюсти никуда не годились. Люси не знала, что ей делать. Она твердо решила не беспокоить Питера и ничего ему не говорить – он был полностью погружен в подготовку к экзаменам.

Непрерывная ноющая боль изводила Люси еще и потому, что сейчас ей было совершенно некогда заниматься собой – она была поглощена заботами о сыне, который завершал обучение в университете. Эта боль докучала ей, тогда как она всей душой рвалась в последний бой. Она старалась изо всех сил: день напролет носилась по служебным делам, потом бежала домой, и перед Питером на столе, как по волшебству, появлялась еда. Боясь помешать сыну, Люси часами сидела неподвижно в своем любимом кресле-качалке. Она уносила вязанье в соседнюю комнату, чтобы Питера не отвлекал стук спиц. Она решительно спускалась по лестнице, чтобы уговорить миссис Мейтланд пока ограничиться лидийским ладом в упражнениях дочери. Она все предусматривала, ничего не упускала, воистину поднимаясь, несмотря на трудности, до больших высот.

Но что делать с зубной болью – этой нелепой помехой перед лицом возвышенного? Именно в то время, когда Люси хотела проявить себя с лучшей стороны, совершить последний рывок во время экзаменов, эта боль парализовала ее.

Накануне экзамена, спеша на еженедельный обход Уайт-стрит, Люси на минутку остановилась поболтать с миссис Коллинз, и тут посреди фразы на нее накатил приступ ужасной боли. Она сразу же схватилась за щеку, лицо напряглось.

– Что, лицевая невралгия? – посочувствовала Марта.

Она любовно нянчилась с отпрыском своего заблудшего сына. Ребенок был временно отдан на ее попечение «шлюхой» – в настоящий момент та пребывала в родильном доме Роттенроу, дабы явить миру новое доказательство своей плодовитости.

– Да зуб болит, – медленно произнесла Люси, когда боль притупилась.

– Почему бы вам не собраться с духом и не выдернуть его? – откликнулась миссис Коллинз, ласково похлопывая младенца по голому задику и заманчиво помахивая перед его глазами фарфоровой собачкой. – Моему Бенни в прошлом году вырвали один зуб в клинике, и он больше горя с ним не знал. Потратил изрядно денег на четверть пинты виски, чтобы заглушить боль, пошел и выдернул за так.

– Правда? – пораженная этой мыслью, протянула Люси.

Зубная клиника – можно воспользоваться ею бесплатно!

По сути дела, она страшилась не боли, а стоимости удаления зуба. Но почему-то ее гордость противилась: чтобы она, Люси Мур, унизила себя посещением бесплатного учреждения? Это недопустимо.

Однако зубная боль не отступала, и после пяти часов того же дня Люси задержалась на Янг-стрит у кабинета хирурга, американского дантиста. Раньше она часто проходила мимо и обратила внимание, что берут здесь недорого. Помедлив, она все же вошла. Она намеревалась лишь спросить, но дантист – образец обходительности, ибо он был совершенно неквалифицированным – засуетился вокруг нее. Это был крупный широкоплечий мужчина в костюме из синего сержа[27], показывающий в улыбке золотые зубы. Не слушая возражений Люси, он усадил ее в кресло из красного плюша.

– Неплохо было бы провести санацию полости рта и вставить искусственные зубы, – поигрывая хирургическими щипцами, бодро произнес он.

– Нет… нет. Я хочу лишь избавиться от зубной боли, – возразила она.

– Тогда для начала удалим эти четыре зуба. – И он взял шприц. – С обезболивающим ничего не почувствуете. Это не сложнее, чем лущить горох.

Она дотронулась до его рукава.

– А сколько это стоит? – спросила она. – Вот что мне надо знать.

– Пять шиллингов за все.

На ее лице отразилось беспокойство.

– Я не могу… – начала она.

– Тогда, скажем, четыре шиллинга.

Покачав головой, она попыталась подняться с кресла.

– Пусть будет три и шесть, – удерживая ее, воскликнул он. – Меньше нельзя – анестезия едва окупится.

Три шиллинга и шесть пенсов! Это все же была невозможная сумма. С минуту подумав, она взглянула на него и медленно проговорила:

– А сколько будет стоить без… анестезии?

Он уставился на нее, видимо впервые столкнувшись с такой нуждой.

– Ах вот что, – откликнулся он. – Удалю ваши зубы за пару шиллингов.

Она снова задумалась.

– Очень хорошо, – через некоторое время согласилась она.

Откинувшись в кресле, она вцепилась в подлокотники, закрыла глаза и открыла рот.

Боль была ужасной, – казалось, языки пламени терзают ей челюсть, обжигая даже мозг. Она и не предполагала, что боль может быть такой мучительной – хруст хирургических щипцов на последнем зубе пробирал до мозга костей. Но Люси не издала ни звука.

Наконец все было сделано. Она выпрямилась, ополоснула рот водой, потом поднялась с мертвенно-бледным лицом, открыла потрепанный кошелек и вручила врачу два шиллинга. Невысокую цену заплатила она за спасение своей гордости.

По дороге домой она совсем ослабела, чувствуя вялость во всем теле.

– Боже правый, мама, – взглянув на нее, сказал Питер, – что с тобой случилось?

– Ничего, – ответила она. – Наверное, это от жары. Ну а ты – как продвигается подготовка?

И она, как обычно, принялась готовить вечерний чай.

На следующий день начались выпускные экзамены.

Рот заживал медленно, но, избавившись от постоянной боли, Люси чувствовала себя обновленной. В последующие дни она держалась ровно, без лишних слов ободряя сына своей уверенностью. В течение недели она видела, как он уходит и приходит: строго подгоняла его и встречала с невозмутимым спокойствием. Потом экзамены подошли к концу. У нее наступила быстрая реакция. Ее одолевала слабость, апатия, как бывает после неумеренного расходования сил, а также появилась склонность к странным приступам тревоги.

Когда стал приближаться день оглашения результатов, эта тревога, долгое время таившаяся внутри, вырвалась наружу и едва не выдала Люси. Успех означал для нее всё. С каким-то фатализмом она ощущала, что, если сын сейчас провалится, она никогда не сможет повторить эту великую попытку. Она знала, что достигла вершины своих возможностей.

Неспешно миновала еще одна неделя, но эта мысль не выходила у Люси из головы. С этой мыслью она вошла в контору утром того дня, когда должны были огласить результаты.

Глава 26

– Вы просто комок нервов, милочка моя, – сказала мисс Тинто, обращаясь к Люси с властным достоинством, в котором ощущался оттенок порицания. – Как будто ваша тревога может что-то изменить.

– Вы вот так себя чувствуете? – вмешался Адам Дэнди, сидевший в дальнем углу комнаты, и, притворившись, что сильно возбужден, уморительно затряс конечностями.

– Не совсем, – с вымученной улыбкой ответила Люси.

– А-а! – перестав трястись и вернувшись к своему обычному ехидству, протянул Дэнди. – Какой смысл себя изводить? Он прекрасно все сдаст. В наши дни принимают у всех. Это так легко, что словами не описать.

– Легко? Это страшно трудно! – резко ответила она и, помолчав, добавила: – Впрочем, Питер все равно справится.

– Тогда зачем волноваться? – лукаво спросил Дэнди.

Он обладал удивительной способностью переключаться на другой предмет разговора, дающий ему лучшие аргументы.

– О-о, я и не волнуюсь, – тряхнув головой, сказала Люси.

– Вот и правильно, – ядовито осклабившись, бросил Дэнди.

Мисс Тинто сдержанно фыркнула.

– Всё в свое время узнаете, – с убедительным благоразумием пропела она, – и земной шар не перестанет вращаться, если…

Неожиданно зазвонил телефон. Она подняла трубку и стала слушать. Потом повернулась к Люси со странным выражением лица.

– Это вас, – сказала она. – Спрашивают вас.

Оба они взглянули на Люси, когда она подошла к конторке.

Она услышала голос Питера, так четко доносящийся из трубки, как будто он стоял рядом.

– Это ты, мама?

– Да.

– Что ж… – Он умолк. – Знаешь, я подумал, что позвоню тебе…

– Так что же? – с тревогой воскликнула она. – Ничего… ничего…

– О нет. Ничего плохого.

– Так что же?

На нее неожиданно навалилась слабость. Он почти никогда не звонил ей и теперь был так нерешителен, что она уверилась в неминуемом несчастье.

– Ну… мне пришло в голову, что ты захочешь узнать…

– Да, – поспешно перебила она.

Из трубки послышался дразнящий смех.

– Не волнуйтесь, мадам Люси.

Она ничего не говорила, только дрожала, мучимая тревогой.

– Так или иначе, – раздался его шутливый голос, – я подумал, тебе будет интересно узнать, что с тобой сейчас разговаривает доктор Мур.

В первое мгновение она ничего не поняла, потом выдохнула:

– Питер… это неправда!

– Нет, это факт, – небрежно подтвердил он. – Я только что был в университете и видел списки. Результат положительный.

Она не в силах была произнести ни звука, глаза ее вдруг наполнились слезами, ее захлестнула волна исступленной радости.

– Ты всегда знала, что я справлюсь, правда?

– Да… да, – запинаясь, бормотала она.

Язык не слушался ее, она задыхалась от эмоций.

Последовала пауза, – похоже, Питер ждал, когда мать его поздравит, но она была очень взволнована и не могла говорить. Потом его голос раздался вновь:

– Я не приду сегодня на обед – будем праздновать с друзьями.

– Ну конечно, – быстро согласилась она.

– Значит, все хорошо, мама.

– Питер…

Люси наконец опомнилась и хотела сказать, как она счастлива, но он уже повесил трубку. Она стояла, глядя на телефон, озаренная каким-то внутренним светом. Потом медленно положила трубку. Люси испытывала высшее, неземное блаженство, и лицо ее светилось огромной радостью. Она долго боролась, и борьба завершилась. И она победила – да, то была ее победа. При этом она доказала собственную правоту! Она выиграла в ужасном неравном противостоянии между двумя человечками и целым миром. Не имея ничего, почти без средств, она сумела дать сыну благородную, достойную профессию. Он мог стать мелким клерком, продавцом, мастеровым, простым рабочим на судоверфи. Но нет – проявив незаурядную волю, она выбрала для него другой путь. И с какой решимостью она осуществила свой план! У нее вдруг воспарила душа. Ей хотелось в восторге кричать о своем счастье. Она с ликованием оглядела комнату. Победа! Победа! Ее победа!

– Он все сдал! – восторженно воскликнула она. – Мой мальчик все сдал!

Сослуживцы молча смотрели на нее.

– Что я вам говорил? – воскликнул Дэнди. – Не говорил я разве, что это легко?

– Прекрасно! – одобрительно кивнув, сказала мисс Тинто. – Прекрасно! Он сдал на отлично… или как?

– Не знаю… мне все равно, – взволнованно отозвалась Люси.

Ее поразил недостаток энтузиазма с их стороны. Это новое вселенское чудо не вызвало у них ни изумления, ни восторга. Они лишь вежливо, но вяло пробормотали слова поздравлений. Они радовались, но не восторгались.

– Теперь вы – гордая мать, – не без тени сарказма заметил Дэнди.

– Во всяком случае, ваши мучения позади, – лаконично заметила мисс Тинто, – и это благо.

– Теперь она задерет нос, – глядя в потолок, глубокомысленно изрек Дэнди. – И уедет от нас в свое поместье.

– Думаю, да, – весело откликнулась Люси. – Я по горло сыта этой работой. – И она улыбнулась им.

Она вышла из конторы, продолжая светиться от счастья. Город показался ей преобразившимся: мимо ехали трамваи оттенков радуги; мужчины весело и стремительно спешили на службу; витрины магазинов притягивали взгляд; ослепительно сверкало солнце, даже воздух был необычным, искрящимся, как игристое вино.

Весь день Люси, как ни странно, выполняла свою работу почти без усилий. Ее ни на миг не покидала мысль о ее триумфе – ибо триумф сына означал и ее победу. Время от времени она чуть слышно вскрикивала от изумления и восторга. Ее лицо, утратив обычное сосредоточенное выражение, стало оживленным, словно у молодой девушки; уголки рта приподнялись, губы изогнулись, как в юности. Походка вновь стала пружинистой, а спина – гибкой.

Десять слов были сказаны по телефону – и чудесным образом она сбросила с плеч десять лет жизни. Она оценивала ситуацию не так, как другие. Женщина, ничего особенного собой не представляющая, женщина, занятая тяжелой и низкооплачиваемой работой, почти весь день проводившая в трущобах с их грязью и вонью, – эта женщина во всем ограничивала себя, экономила и голодала, чтобы дать возможность своему сыну, с его средними способностями, окончить провинциальный колледж и в конечном счете поступить в университет в компании сотни других неопытных юнцов, которые вскоре произнесут на ломаной латыни клятву Гиппократа и ворвутся в ничего не подозревающий мир. Поэтому ничего удивительного не было в том, что Дэнди с трудом подавил зевок, а слова мисс Тинто прозвучали прохладно. Но для Люси все было не так. Нет! Тысячу раз нет! Для нее эта битва была грандиозной, награда – высочайшей, а победа, добытая с таким трудом, рождала в сердце невыразимый восторг.

В тот вечер, когда она пришла на Флауэрс-стрит и поднялась по выщербленной лестнице к себе в квартиру, он был уже там. Она замерла с повлажневшими от нежданных слез глазами. Потом бросила на пол все, что несла в руках.

– Питер, – простирая к нему руки, вскричала она. – Питер!

Глава 27

И он настал, этот торжественный день!

Она одевалась для церемонии вручения дипломов. Щеки у нее горели, движения от волнения были немного суетливыми. Питер, безукоризненный, как жених, уже ушел, чтобы взять напрокат плащ, а она, поглядывая на часы, принялась торопливо надевать свое новое платье. Однако, накинув его на голову, она из опасения замедлила движения. Она сшила это платье сама из отреза коричневой вуали, купленного неподалеку от мясного магазина Тата, в лавке, где продавались остатки тканей. Раскроила его по выкройке, взятой из журнала «Шейте дома», и сшила на руках без швейной машины за прошедшую неделю. Эти самодельные швы вызывали у Люси большие сомнения, и сейчас она придирчиво разглядывала себя в зеркале. Платье не было ни изношенным, ни залоснившимся, какими бывают старые вещи, оно прикрывало тело, подобно любой другой одежде. Но, увы, больше о нем нечего было сказать. Не о таком наряде мечтала Люси, а о мягком и тонком, драпирующем фигуру, которая утратила точеные контуры, – но это коричневое платье было, к сожалению, лучшим, что она могла себе позволить.

Но какая разница, в каком она будет платье? Значение имеет лишь церемония вручения дипломов и неуемный восторг, который она, Люси, должна испытать при виде сына, стоящего в академической шапочке на открытом собрании выпускников.

Несколько лет она предвкушала эту сцену, и вот это торжество наступило. Она разделит триумф с сыном, упиваясь наравне с ним, только тайно, в глубине души.

Последний раз взглянув на себя в зеркало, она заспешила – пора уходить.

Достав туфли с полки над кухонной плитой, Люси взглянула на них, и ее лицо горестно вытянулось.

Она уже давно испытывала большие колебания по поводу этих туфель. Они были старыми, изношенными. В сырую погоду Люси сушила их на этой самой полке, чтобы к утру они высохли. И вот эта поспешная сушка доконала дешевую обувь. Ужасное несчастье! Подошва правой туфли полностью растрескалась. Это была даже не трещина, а дырка – дырка с рваными краями, в которую Люси могла просунуть мизинец. Кожа – если это вообще была кожа – вокруг дырки отставала клочками. Люси была в ужасе.

Конечно, она хотела купить себе новую пару туфель – но на какие средства? Удаление зубов, шляпа, отрез на платье – ее разорили эти недавние траты. А теперь не успеть ни за что: время – без четверти одиннадцать, а церемония начиналась в одиннадцать; день – пятница, жалованье дадут только вечером. Ей в голову вдруг пришла дикая мысль одолжить туфли у Бесси Финч, но, хотя та «была бы рада сделать одолжение», ее огромные башмаки выглядели бы на маленьких ногах Люси как калоши. Выбора не было – она должна что-то придумать.

Люси медленно подошла к лавке с ящиком, где хранилась всякая всячина, и достала кусок толстой коричневой бумаги. Сложив ее в несколько раз, Люси засунула сверток в рваную туфлю. Немного помазала ваксой снаружи, чтобы скрыть и по возможности укрепить соединение бумаги с кожей. Потом надела туфлю. Туго, гораздо туже, чем другая туфля, но, по крайней мере, возникало обманчивое ощущение прочности. Впрочем, какое Люси дело до туфель? Никакого, как и до платья. Имеет значение только этот день – славный день!

На площадке она увидела, что дверь в квартиру Финчей открыта и в передней маячит фигура соседки.

– Я подумала, вам это может понравиться, – сказала сентиментальная Бесси. – Я взяла ее у матери специально для вас, зная, куда вы идете. – И она торжественно вручила Люси бледную розу, украшенную листом адиантума. – Вот тут булавка, – добавила она и, не дав Люси опомниться, приколола розу к мешковатому, дурно сшитому платью.

– Очень мило, – с восхищением откинув голову, заключила Бесси. – На груди хорошо смотрится.

– Спасибо, – смущенно пробормотала Люси.

Она сомневалась в уместности этого украшения, тем не менее покорилась. Одно время Люси не доверяла доброй Бесси. Разве эти кроткие глаза, устремленные на Питера, не выражали невольно неудовлетворенный пыл? Но теперь, конечно, эта мысль исчезла. Они с сыном скоро уедут отсюда! Питеру удивительно повезло: он получил временное назначение на полгода в Королевскую больницу, будет работать в восточном крыле. Тем временем она, Люси, придумает план дальнейшей жизни. А потом они покинут этот дом.

Обменявшись с Бесси парой слов, она спустилась по лестнице и, высоко подняв голову, с розой на груди и в разбитых башмаках отправилась в университет.

Странно, что никогда прежде Люси не входила в это здание – в течение пяти лет оно господствовало над ее жизнью, а она ни разу не приблизилась к нему. Сегодня в университете был праздник, как и у нее. К входным воротам подъезжали кебы и автомобили, на террасах собирались толпы, на высоком белом флагштоке вяло развевался флаг.

Она вдруг подумала, что опаздывает, и ускорила шаги по посыпанной гравием подъездной аллее. Поспешность оказалась опрометчивой. Шероховатая поверхность дорожки безжалостно разорвала бумажную подошву, кремний вмиг исполосовал непрочную затычку. Не успела Люси пройти и ста шагов, как почувствовала, что касается дорожки подошвой в чулке, а еще через сто шагов чулок разорвался, и она ощутила кожей холодный гравий. Это была катастрофа. Но Люси не собиралась останавливаться. Раскрасневшись от волнения, она поднялась на вершину холма. Когда она вошла в тишину крытой галереи, часы размеренно пробили одиннадцать раз.

Поднимаясь по винтовой лестнице вслед за последними запоздалыми гостями, она с румянцем на щеках вошла в Бьют-холл и по счастливой случайности отыскала единственное место у стены, высоко на переполненном балконе. Здесь Люси с облегчением вздохнула. На нее никто не обращал внимания, и она успокоилась.

Она огляделась вокруг, но Питера не увидела. Зал был заполнен модно одетой публикой. Люси невольно поджала под скамью ногу в рваной туфле, но сидела с гордо выпрямленной спиной.

Неожиданно раздался высокий торжественный аккорд – заиграл орган. В его звуках потонул гул голосов, и волна восторга захлестнула зал. Эти парящие звуки воодушевили Люси, становясь символом ее победы, воздушным потоком, окрыляющим ее и возносящим ввысь.

Музыка смолкла, и Люси, вздрогнув, вернулась на землю. Почти как во сне наблюдала она за профессорами, что попарно шли по проходу вслед за жезлоносцем, – такими спокойными и уверенными в своих плащах и забавных шапочках. Капюшоны запестрели яркими цветными полосами – красными, синими и желтыми, – когда ученые мужи усаживались в ряд на темные сиденья. На кафедру взошел ректор – человек с короткой шеей, проницательными глазами и остроконечной бородкой. Последовала молитва на латыни, затем пение.

Потом началась церемония присвоения университетской степени.

Люси с интересом подалась вперед, наблюдая, как фигуры в плащах одна за другой подходят к кафедре и преклоняют колени. Ректор дотрагивался до каждого выпускника и вручал диплом. Впечатляющее зрелище!

Вдруг она всем телом напряглась в ожидании. Наконец было названо имя Питера. Завидев, как ее сын появляется из-под балкона и подходит к кафедре – прямой, в красиво ниспадающем плаще, – она вся зарделась. Она заметила, что Питер бледен, но спокоен. Он безупречно выполнил ритуал – стал на колени, поклонился, поднялся. Как хорошо у него получилось! Сердце матери затрепетало от счастья. Когда он выпрямился, его приветствовал шквал аплодисментов, раздавшийся откуда-то из центральной части зала и немного испугавший Люси. Она же не шевельнулась, ее руки покоились на коленях. Люси была всецело поглощена происходящим, сознавала всю его важность, и гордость переполняла ее. Потом она расскажет сыну, что чувствовала в тот момент. Ее эмоции были слишком глубокими и сокровенными, чтобы можно было выражать их открыто.

Что ж, дело сделано! Диплом скреплен последней печатью. Люси была потрясена до глубины души этим зрелищем и музыкой – вновь загремел орган, теперь звучал благодарственный молебен. Люси поднялась вместе со всеми и направилась к выходу.

Люди двигались медленно, не торопясь. То и дело останавливаясь, они беседовали и смеялись, собирались небольшими группами и загораживали Люси путь. Некоторые, как ей показалось, смотрели на нее с любопытством, оглядывая с головы до ног, а затем быстро отводили глаза. Ей неприятно было протискиваться мимо них, но все же хотелось поскорее выйти отсюда. Она обещала встретить Питера снаружи – в крытой галерее.

Вскоре она добралась до галереи, отчасти заполненной все той же хорошо одетой публикой. Люси чувствовала себя не в своей тарелке, понимая, что выглядит нелепо в этой пародии на платье, напоминающей мешок. Но, в сущности, какая разница? Скоро эти вещи останутся в прошлом – атлас, мешковина, не все ли равно? Она должна дождаться сына. Они уйдут отсюда вместе.

Люси прислонилась к стене под аркой и с интересом разглядывала присутствующих. Кругом царило оживление, но вдруг толпа расступилась, и Люси увидела Питера. Она сразу заулыбалась, но потом вздрогнула и выпрямилась. Руки у нее сжались в кулаки, брови в недоумении сошлись на переносице, взгляд стал неподвижным и отрешенным. В центре группы стоял ее сын – с непокрытой головой, в развевающемся плаще, он разговаривал и смеялся. С изумлением глядя на его спутников, Люси с горьким отвращением сжала губы. Потом медленно провела ладонью по глазам, словно прогоняя сон. Да, невозможно поверить, и в кошмаре подобное не привидится – но это так! Там собрались все они, ее родственники, те самые люди, что сговорились совать ей палки в колеса, – Ричард с Верой, Чарльзом и, разумеется, с Евой, Эдвард и, наконец, Джо в компании своей сестры Полли. Джо первым заметил Люси и с глуповатым видом помахал ей огромной ручищей. Все взоры обратились к ней. Она постояла несколько долгих мгновений, потом, еле передвигая ногами, словно против воли, пошла в их сторону.

– Позволь поздравить и тебя тоже, Люси, – сразу заговорил Ричард с притворной, как ей показалось, искренностью. – Твой мальчик достиг замечательных результатов.

Она механически пожала протянутую руку, все еще не в силах прийти в себя от шока, вызванного появлением родни.

– И весьма подходящий момент для воссоединения семьи, – учтиво произнес Эдвард. Он указал на Джо и Полли. – Когда Питер мне написал, я решил, что мы все должны здесь встретиться. Мы все им гордимся.

– Конечно, мы были очень рады приехать, – в приливе дружеских чувств выпалил Джо. – И я собираюсь заплатить за угощение всей нашей компании в «Гросвеноре».

– Было бы жестоко не прийти сюда и не похлопать тебе, – ущипнув Питера за руку, приветливо заметила Ева. Она улыбнулась Люси из-под мягких полей элегантной шляпы и, махнув перчатками в сторону каких-то молодых людей у себя за спиной (Люси они казались всего лишь расплывчатым пятном), мило добавила: – Мы взяли с собой некоторых партнеров Питера по теннису, чтобы аплодисменты звучали погромче.

Ева пробормотала какие-то имена, которые Люси даже не расслышала. Да она и не хотела их слышать. Внутри тлел гнев, росла враждебность, и от этого у нее снова запылали бледные щеки. Зачем эти люди пришли сюда под благовидным предлогом дружбы – чтобы вмешиваться в жизнь ее сына? Какое отношение они имеют к нему или к ней? Кто дал им право здесь и сейчас разделять с ней победу, добытую с таким трудом? Это именно она, Люси, вела авангард в бой, а теперь они явились, чтобы нечестно претендовать на ее триумф. В свое время вся эта компания игнорировала и презирала ее, предоставив ей биться за сына в одиночку. Перед ее глазами промелькнули картины недавнего прошлого, во всей его горечи, муках и ужасной бедности. Она стиснула зубы, сдерживая горькие слезы. Воссоединение, право. Боже милосердный! Это невыносимо!

– Боюсь, слишком поздно воссоединяться, – услышала она свои слова, сказанные Эдварду ледяным тоном.

– Никогда не поздно исправиться, – хихикнув, сказала Ева.

Эта глупость разрядила обстановку, и все рассмеялись.

– Перестань, мама, – с тревогой прошептал Питер ей в ухо, – не чуди, особенно сегодня. Они пришли с добрыми намерениями.

Она бросила на него горящий взор.

– А что скажете насчет угощения? – с миролюбивой шутливостью поспешно вмешался Джо. – Умираю от голода. Мы устроим пир горой в «Гросвеноре». Маккиллоп, мой закадычный друг, даст нам отдельный кабинет. А что до выпивки, так у нас будет шампанского хоть залейся. – Робко повернувшись к Люси, он добавил: – Мы все теперь друзья, верно? Несчастливо то сердце, которое никогда не веселится.

Раздался слабый, неясный шум одобрения, и собравшиеся двинулись в сторону четырехугольного двора. Люси пришлось пойти туда вместе со всеми. Выражение ее глаз оставалось суровым, грудь разрывалась от муки.

– Мы были рады услышать о вашем повышении, – прошепелявила Ева, подняв голову и пожирая глазами роскошный пурпурный шарф каноника. – Когда нам в епархии понадобится архиепископ… – Она многозначительно умолкла.

Он неодобрительно махнул белой рукой.

– «Гросвенор» – ресторан что надо.

– Питер, кто был тот юноша, который запутался в плаще?

– Я весьма неравнодушна к «Мадам Клико» – если оно достаточно сухое.

– Повезло, тебя взяли в Королевскую больницу!

Все они говорили одновременно, у Люси не было возможности вставить слово.

– Мы все поместимся в автомобиле, – произнес голос у нее за спиной. – Будет ужасно тесно, но Питер может сесть к тебе на колени, Рози.

Люси задрожала, она хотела отвернуться, но не могла. Она разговаривала с Полли – да, с Полли, еще более раздобревшей, тяжело дышавшей под пышной и дорогой, но вульгарной одеждой. А Полли, озабоченно глядя на Люси, спрашивала:

– Что случилось с твоей ногой? Ты прихрамываешь, как будто у тебя варикоз.

Она не ответила на эти противные слова. Ей хотелось подойти к Питеру, забрать его отсюда, остаться с ним наедине – только он и она. Но ее увлекли под арку, к подъездной аллее, где в шеренге автомобилей и кебов, сверкая на солнце латунным радиатором, стоял большой красный мотор.

– Теперь все на борт! – воскликнул тот же голос. – Мы набьем до отказа старую колымагу.

Сказал это молодой человек, и теперь он с ободряющей улыбкой распахнул обе дверцы автомобиля, а сам запрыгнул на место шофера.

– Залезай, Рози, тебе не привыкать к тесноте – ты будешь первой селедкой в бочке.

– Не желаете сесть первой, миссис Мур? – спросил кто-то рядом с Люси.

Она быстро обернулась. Ей приветливо, чуть нервно улыбалась высокая пухленькая девушка с такими же волосами и глазами, как у парня за рулем. Но Люси не улыбнулась в ответ. Она была удручена и разгневана, происходящее казалось ей постыдными кознями против нее.

– Я не могу поехать, – коротко ответила она.

Противоречивые чувства кипели в ней.

Последовал шумный протест собравшихся.

– Ты должна с нами поехать, мама, – галантно настаивал Питер, заботливо наклоняясь к ней.

Но она с горечью чувствовала, что его заботливость притворна.

– Ты же знаешь, я не могу, – терзаясь, бросила она ему.

– Поедем, Люси, – ласково попросил Эдвард.

– Нет, не получится, – с затаенной болью ответила она.

– Но почему нет? – увещевал Джо, засунув большой палец под пройму жилета. (Как она ненавидела этот жест!) – Мы не собирались вместе уже много лет!

Все смотрели на нее.

– Мне нужно работать, – холодно глядя на них, солгала она.

Наступило неловкое молчание, Ева нервно хихикнула и села в автомобиль. Лицо Питера залилось густым румянцем, а Рози смотрела на него, ничего не понимая.

– Тогда пусть те, кто может ехать, садятся! – вдруг бесстрастно проговорил Ричард. – Мы не можем стоять здесь весь день, и Люси знает, что делает.

Наклонив голову, чтобы влезть в салон, он сказал что-то шепотом Еве.

После его слов в большой автомобиль сели все, кроме Люси. Под красным капотом заработал двигатель, из выхлопной трубы пошел дым. Люси чувствовала на себе тревожный пристальный взгляд сына. Перед тем как автомобиль отъехал, она с трудом придала лицу вежливое выражение, быстро попрощалась и, повернувшись, пошла прочь.

Не поворачивая головы, она услышала рев двигателя и шум отъезжающего автомобиля. Даже в наступившей тишине, зная, что машина уехала, она никуда не свернула. Она шагала на Флауэрс-стрит через лабиринт грязных улочек квартала Партик кружным, более длинным путем, хотя могла бы избежать этого, вернувшись немного назад. Но нет, она не стала этого делать. Высоко подняв голову, она продолжала идти своей дорогой!

Но когда она добралась домой, на нее навалилась нестерпимая усталость, и, не снимая шляпы и перчаток, она рухнула на кровать, стоявшую в кухне. Там она лежала не шевелясь, уставившись в потрескавшийся и пожелтевший потолок.

Про работу она, разумеется, солгала. Впереди у нее был целый день, щедрый дар мисс Тинто. Она была свободна до пяти часов, а в пять нужно зайти в контору за жалованьем, что было весьма кстати. Тогда зачем она лежит здесь, оцепеневшая и несчастная, одержимая какой-то неведомой целью, в то время как могла бы присутствовать на обеде с Питером и пить шампанское?

Она беспокойно задвигалась, уязвленная ревностью. Все это так несправедливо, просто чудовищно! Питер принадлежит ей одной, он связан с ней не только кровными узами. С того самого дня, когда он, восьмилетний мальчуган, бросился к ней в объятия после возвращения из Порт-Дорана, она привязала его к себе цепями, которые выковала собственными руками.

Она закрыла глаза, почувствовав нежный аромат розы, приколотой к ее груди. Каким же он был волнующим – словно боль ненасытного желания.

В час дня Люси встала, заварила себе крепкого чая, выпила темный горьковатый напиток. Ей стало лучше, она успокоилась. В задумчивости сняла поврежденную туфлю и разорванный чулок, заметив, что ступня у нее порезана и кровоточит. Не важно, ерунда, она даже ничего не почувствовала, но все же промыла ранку, заштопала чулок и починила туфлю (прежним способом). Теперь она понимала, что напрасно так сильно расстраивалась. Эта вечеринка, эта сходка незваных родственников была случайной, скоро окончится и никогда больше не повторится.

Ее спокойствие укреплялось. В таком настроении она бродила по дому, раскладывая вещи по своим местам. Поставила розу в чашку с водой. Наконец в четыре Люси вышла, на трамвае поехала в контору и там была немногословной и сдержанной. Всё, объявила она под пристальным взглядом мисс Тинто, было превосходно. И, получив жалованье, Люси при первой же возможности распрощалась, объяснив свой уход срочной необходимостью заняться покупками. По крайней мере, этот предлог был обоснованным. И в самом деле, она прошлась по своим любимым магазинам, накупив много всякой всячины. На сей раз она не старалась, как обычно, выгадать каждый грош, а пустилась на безрассудные траты. Люси смягчилась еще больше, дух свободы и легкости овладел ею после недавнего бурного негодования. Да уж, утреннее происшествие заставило ее изрядно понервничать. Эти люди просто вывели ее из себя! «Ну и характер мне достался!» – думала она. Теперь ее настроение улучшилось, она заулыбалась. Действительно, так приятно тратить деньги! Она даже купила букетик желтофиоли у старухи на углу Джеймс-сквер. Цветы! Ужасная расточительность, вызванная ее новым настроением и, пожалуй, воспоминанием о розе Бесси Финч. Бывает ли что-нибудь более нелепое?

Люси сошла с трамвая на Келвинбанк-стрит и, нагруженная свертками, быстро зашагала по улице. Обычно она ходила неторопливо. Сын еще не вернулся, и это ее даже обрадовало. Заторопившись, она сняла шляпу, надела домашние туфли и принялась за приготовление ужина.

Да, это будет не дурацкий «большой чай», а фактически ужин. Очевидно, сын уже пообедал в «Гросвеноре». Что ж, теперь ему предстоит сравнить дорогую кухню с ее домашней. Этот ужин будет одновременно празднованием, оправданием и примирением.

На этот раз Люси позволила себе редкую роскошь купить курицу, и пока аппетитная нафаршированная молодка жарилась в духовке – она была небольшой и дошла быстро, – хозяйка принялась за приготовление других составляющих пира. Меню у нее было с претензией: суп-пюре из томатов; жареная курица с картофелем в мундире – никто, кроме нее, часто говорил Питер, не умеет готовить такую ароматную картошку; свежий швейцарский пирог из пекарни Колвиля; и наконец, черный душистый кофе. Таково было меню. Вряд ли у мисс О’Риган получилось бы лучше.

Засучив рукава и сосредоточившись, Люси работала почти с юношеской энергией.

Пока готовился ужин, она накрыла на стол, выбрав наименее потрескавшуюся, пусть и разномастную посуду и поставив на заплатку в центре скатерти голубую вазу с желтофиолью. Теперь осталось только дождаться прихода победителя. Усевшись с чувством приятной усталости, Люси устремила глаза на часы, которые показывали без минуты семь. Сын сейчас придет, он отличается пунктуальностью, а этим утром в ответ на ее вопрос сказал, что вернется к семи.

И она сидела в ожидании, прислушиваясь, не идет ли кто по лестнице.

Но ничего не услышала – ни шагов, ни приветственного свиста. В половине восьмого она встала, направилась в гостиную и выглянула в окно на улицу. Питера не было видно.

Вернувшись в кухню, Люси посмотрела на часы. Без четверти восемь! Она забеспокоилась, но при взгляде на стол ее мимолетная тревога улеглась. Все было идеально – ужин ожидал в духовке. Поправив стебелек желтофиоли, Люси вновь села.

Но ей было не усидеть на месте. Она поднялась, стала вышагивать по комнате; поколебавшись, опять кинулась к окну, с беспокойством вглядываясь в перспективу пустынной улицы; медленно отошла от него.

Снова опустившись в кресло, она бросила взгляд на часы. Ее смятение росло.

Постепенно радость скорой встречи притупилась, лицо Люси поскучнело, лоб прорезала глубокая поперечная морщинка. Что случилось? Было уже начало девятого. Нахлынул приступ тревоги. Люси пыталась успокоиться, но не могла. И снова была на ногах, беспокойно бродя по квартире, поглядывая на часы, напряженно всматриваясь в улицу за окном, топчась у двери, даже открывая ее, чтобы услышать на лестнице быстрые шаги, – пребывая в бесконечном ожидании.

Минуло девять часов, а сын все не приходил. Она заставила себя сесть. Полдесятого, а его все нет. Ужин пропал – птица пережарилась, картофель засох, кофе превратился в лужицу мутной гущи на дне кофейника.

Наступающая темнота подействовала удручающе, прежняя радость померкла. Наконец Люси поднялась, убрала со стола, выбросила кофейную гущу, перелила суп в фаянсовый кувшин, положила курицу в буфет, то есть уничтожила все улики предполагаемого банкета. Уголки ее губ печально опустились, но из наполненных влагой глаз не пролилось ни слезинки.

Когда Питер наконец пришел – как раз пробило десять, – она сидела с вязаньем. Нахмуренные брови, непроницаемое лицо.

– Никак не мог отделаться от этих людей! – сразу же воскликнул он, переводя дух. Он улыбался, пребывая в прекрасном настроении. – Ты подумала, я не приду? Волновалась?

Не переставая вязать, она пристально посмотрела на него:

– Нет, я знала, что ты придешь. – Потом медленно прибавила, четко выговаривая слова: – И почему я должна волноваться? С нетерпением жду, когда перед нами откроется новая жизнь!

Глава 28

Пять месяцев спустя, ожидая окончания его службы в больнице, она уже точно знала, что они будут делать. Она отвечала терпеливой улыбкой на его частые намеки по поводу того, что кто-то должен финансировать его во время врачебной практики. Ему всего лишь двадцать два, и откуда, скажите, могли взяться деньги? Нет, реальным был единственный путь – путь приятный, хотя и предполагающий упорный труд. Но для молодого человека, желающего достичь успеха, работа – это главное, а что до упорного труда, то им обоим к этому не привыкать.

Сын получит должность ассистента врача по вызову – в Англии, где-нибудь в провинции, – а она, Люси, будет вести хозяйство. Англия привлекала ее по двум причинам: во-первых, там платили более высокое жалованье, чем на севере, во-вторых, Люси превыше всего желала полностью разорвать отношения с нынешним окружением. Она слишком долго тянула лямку в Глазго и была хорошо известна в некоторых районах, поэтому существовала вероятность того, что ее малопочтенное занятие бросит тень на сына и навредит его практике. Поэтому они уедут в Англию. Люси представляла себе небольшой опрятный дом в уютном торговом городке. Для начала ничего претенциозного, пусть домик будет чистеньким и милым – да, и с прямоугольной латунной табличкой на двери. Эту табличку Люси будет начищать до блеска! К этому моменту в голове у нее уже созрела великолепная мысль. Изучая «Ланцет» – этот журнал Люси регулярно просматривала в Библиотеке Митчелла, – на прошлой неделе она наткнулась на объявление, от которого у нее загорелись глаза. Обществу медпомощи Северного Стаффордшира требовались двое ассистентов, активных молодых людей, предпочтительно выпускников из Глазго. При полной занятости каждому бесплатно предоставлялся дом с освещением и угольным отоплением, а также жалованье в размере триста пятьдесят фунтов в год. Гарантированный доход, без необходимости вносить вперед хотя бы пенни! Люси чуть не задохнулась от счастья. Две вакантные должности. Наверняка Питер сможет получить одну из них.

Она сразу же позвонила ему в Королевскую больницу, чтобы рассказать о своей идее. Он тоже видел это объявление, но, как ни странно, стал возражать. Его не привлекала врачебная практика по договору – якобы этого не одобряет Британская медицинская ассоциация, дежурства очень изматывают, такая работа накладывает на человека определенный отпечаток и вредит профессиональной репутации. В целом он вполне доходчиво объяснил, почему ему не интересна эта вакансия.

Но у его матери было совершенно иное мнение. Накануне она позвонила ему, а в эту субботу была полна решимости довести начатое до конца, когда сын придет навестить ее. У него вошло в привычку являться по субботам в один и тот же час, но с некоторых пор из-за чрезмерной нагрузки в больничных палатах – Питер называл это адской работой – он то и дело пропускал визиты. Более того, в последнее время Люси мучилась смутными подозрениями. Отчего? Оттого что порой не знала, как вести себя с сыном – он стал скрытным, и она яростно пыталась понять, в чем причина. Но не могла.

Люси боялась признаться себе, насколько сильно скучала по Питеру все эти пять месяцев. Ей было одиноко. Она виделась с ним редко и успокаивала себя тем, что Королевская больница совсем рядом. Часто по вечерам, сидя в темной гостиной и глядя, как на холме ниже здания университета загораются больничные окна, Люси находила сентиментальное утешение в том, что сын близко.

Вот и сейчас, устроившись в кресле, упираясь локтем в подлокотник и обхватив ладонью щеку, она испытывала все то же странное чувство неудовлетворенности и в растерянности морщила лоб. Ее щеки немного округлились, поскольку в последнее время она стала лучше питаться. На ней было опрятное платье из сержа – самодельное платье она давно отдала благодарной миссис Коллинз. Но на лице Люси отражалось беспокойство. Пожалуй, ей и вправду нужно отдохнуть! Она уже договорилась, что возьмет двухнедельный отпуск в начале следующего месяца. И после этого точно уволится со своей службы. Мисс Тинто тонко намекнула ей, что разумно будет перед увольнением взять отпуск в «Хендерсон энд Шоу». Люси едва ли позаботилась бы об этом, поскольку голова ее была занята мыслями о совместном будущем с сыном.

Вдруг раздался звонок. Люси медленно поднялась. Нет, это не Питер, тот, как и раньше, заявлял о своем приходе по-особому. Она вышла в переднюю и закрыла распахнутую настежь дверь в гостиную. В последнее время Люси стала остро ощущать пустоту их дома, и эта пустая квартира, которая хорошо просматривалась от входа, требовала постоянной маскировки. Затем Люси пошла отворять.

На пороге стоял пожилой краснолицый мужчина. Лицо застыло в просительной улыбке: посверкивал золотой зуб, на блестящем носу картошкой появилась рябь мелких морщин. Незваный гость был приземист, одет в пальто из гладкой черной ткани, с отворотами из атласа. Над невысоким воротником нависали складки мощной шеи, на широком галстуке сверкала гранатовая булавка. Рукой, унизанной тремя перстнями, которые врезались в пальцы, неизвестный вертикально держал за среднюю часть тяжелую трость из ротанга с серебряным набалдашником. На голове этого господина красовалась шляпа из каракуля, открывающая уши и по форме напоминающая тюрбан. Чудна́я шляпа придавала коротышке значительность.

– Миссис Мур? – сверля Люси проницательными прищуренными глазками, спросил незнакомец. Улыбка не сходила с его лица.

– Да! – довольно резко ответила она, неприятно пораженная его странным видом.

Он кивнул, как бы в подтверждение собственной сообразительности, потом произнес:

– Имею намерение с вами поговорить.

Пристально посмотрев на него, она воскликнула:

– Что вам угодно? Я вас не знаю.

Он вдруг затрясся, будто от внутреннего смеха, словно сама мысль о том, что они не знают друг друга, была поводом к большому веселью, потом заметил:

– Скоро мы друг друга узнаем, это точно… Точно!

– Что вам надо? – вновь резко спросила она.

Он лукаво опустил веки:

– Я хотел поговорить о вашем сыне.

Она придержала дверь, которую уже собиралась захлопнуть перед ним.

– Так-то лучше! – воскликнул он, вновь улыбнувшись, отчего сморщился его блестящий нос. – Не будьте так строги со мной. Я войду на пару слов.

Поколебавшись, она, почти помимо воли, отступила назад. Имя сына, как волшебный талисман, пропустило гостя в дом.

– В чем дело? – глядя на незнакомца, отрывисто спросила Люси с сильно бьющимся сердцем.

Этот человек своим приходом грубо нарушил ее мечтательное настроение. Наверное, ростовщик или какой-нибудь мошенник, в чьи лапы попался Питер?

Гость сел, расставив ноги, и обеими руками оперся на набалдашник трости.

– Нелегко было вас найти, – наклонившись вперед, приветливо заговорил он. – Ваш мальчик такой сдержанный – по крайней мере, в отношении некоторых вещей. Иногда к нему просто не подступиться. Хотя парнишка отличный. – Мужчина широко улыбнулся. – А какой модник!

Она была совершенно сбита с толку.

– Что вам угодно? – настаивала она суровым холодным тоном.

– Ну перестаньте же, мэм, – увещевал он. – Не будьте такой чопорной – мы с вами скоро подружимся. – Он с понимающим видом хохотнул, легонько стукнул набалдашником трости по золотому зубу, потом воскликнул: – Моя фамилия Тулли! – Наблюдая за произведенным эффектом, он добавил: – Вам известно это имя – Тулли, ювелир с Элстон-стрит. Это я.

Она изумленно таращилась на него. Смотрела на его булавку для галстука, на перстни, на трость, даже на нелепую шляпу, лежащую на столе рядом с ним. Так, значит, это и есть Тулли – щеголеватый нелепый коротышка, увешанный невыплаченными залогами? Несмотря на изумление, вызванное его появлением в ее доме, она презрительно отрезала:

– Да, я знаю, кто вы такой, – вы не ювелир. Вы ссужаете деньги под залог, и вы владелец трущоб.

Он громко загоготал, колотя тростью по полу.

– Отлично, отлично! – совершенно невозмутимо вскричал он. – Это правда. Люблю прямоту – как мой Джон Джеймсон. – Помолчав, он вытер глаза носовым платком канареечно-желтого цвета. – Да, мне говорили, что вы настоящая фурия, и так оно и есть, Бог свидетель.

– Кто говорил? – яростно вскинулась она.

Он дружелюбно подмигнул ей:

– Ваши друзья из Рэлстона, дорогая моя. Но ни слова об этом! Понимаете, я там живу. У меня прекрасный дом и пара акров земли с великолепным садом – вам стоит приехать и взглянуть на него! – и все это благодаря ростовщичеству и недвижимости. Ха! Ха! Ха!

Он вновь затрясся от смеха над своей шуткой.

Она с усилием взяла себя в руки и уселась за стол прямо напротив него.

– Не соблаговолите ли сказать, чего вы требуете? – сурово спросила она. – Полагаю, мой мальчик попал к вам в лапы. Сколько он вам должен?

От ее слов, а в особенности от их тона, манера его поведения сразу изменилась. Заморгав, он воскликнул:

– Господь с вами, женщина! Нет, я не ростовщик. – Он помолчал. – Ваш мальчик увивается вокруг моей дочери Рози, вот и все.

И Тулли с обиженным видом откинулся на спинку стула, словно ожидая от Люси извинений. Но извинений не последовало. Она была потрясена и, сжав губы, молча смотрела на него. Он первым нарушил паузу:

– Да, он ухаживает за моей девочкой. Боже, какое это прелестное существо! Копия ее покойной матери, которая сейчас вместе с ангелами пребывает на небесах. Моя дочка, моя девочка – отрада моей души. – Он бросил взгляд на бледное застывшее лицо Люси и снисходительно сказал: – Запомните, я ничего не имею против вашего парня. У него ни гроша ломаного нет за душой, но это не важно. У меня много денег. Полно́. Так что к имени моей Рози добавится немалая сумма. А у вашего сына есть должность. Да, он сумел получить прекрасную профессию. Мне он чрезвычайно нравится, несмотря на все его пустозвонство. – Люси вздрогнула, но Тулли как ни в чем не бывало продолжил: – То, чего он добился, многое о нем говорит. У него есть голова на плечах, он знает, что дважды два четыре. Это его сильная сторона.

Люси хранила молчание, сбитая с толку, но сквозь туман противоречивых мыслей пробивались смутные ассоциации, а потом она вдруг вспомнила. Рози! Вечеринка с теннисом! Друзья Евы из Рэлстона. После выпускной церемонии высокая рыжеватая девушка стоит у машины и нервно улыбается. «Не желаете сесть первой, миссис Мур?» И смеющийся голос ее брата: «Питер может сесть к тебе на колени, Рози».

Пугающая догадка пригвоздила ее к месту. Рози Тулли – дочь того проклятого владельца трущоб, на которого она пахала и пахала, собирая несправедливую ренту с бедняков, чтобы он потратил эти деньги на виллу, сад и наряды для своей мерзкой дочери! Люси вздрогнула, но потом сжала губы.

– Есть ли в моем сыне еще что-то положительное? – спросила она со сдержанной горечью.

– Да-да-да, – с готовностью согласился он. – У него правильная вера. Это еще одна положительная сторона. Я не потерплю для моей Рози смешанного брака. Она пойдет только к надлежащему алтарю.

Его вопиющее самодовольство привело ее в бешенство, только усилившееся после его разоблачения.

– Значит, вас все удовлетворяет, – промолвила она твердым, четким голосом, – но что же будет со мной?

– Э-э, что?

– Мой сын знает, что вы сюда пришли?

– Нет, не знает. Это была идея Тулли, то есть моя собственная.

Его шутливый тон переполнил чашу ее терпения.

– Значит, все улажено? – фыркнула она.

– Боже правый, нет, мэм. Предстоит решить еще массу проблем.

– Неужели? – с дьявольским сарказмом спросила она.

Он уставился на нее:

– Понимаю, что именно вы чувствуете. Но вы не останетесь внакладе. Я об этом позабочусь. – Он с многозначительным видом оглядел скудную обстановку комнаты. – Я пришлю вам для дома мебелишку, ковров и всякой всячины. Вот увидите! Я пришлю вам…

– Замолчите! – в ярости выкрикнула она. – Вы думаете, мне нужна ваша чертова благотворительность – мне или моему мальчику?

У него отвисла челюсть.

– Благотворительность? Ах, вы не знаете меня, – отрывисто проговорил он, – и не знаете мою Рози!

– И никогда ее не узнаю! – резко возразила Люси.

– Что… что?.. – Задетый за живое, он побагровел до корней волос. – Господи, мэм, – с чувством произнес он, – мужчина, которому достанется моя Роуз, будет счастливчиком!

Люси сочувственно взглянула на Тулли.

– Мой сын не станет этим счастливчиком, – откликнулась она тихим серьезным голосом.

Потом встала и пристально посмотрела на него.

– Боже правый, вы действительно не в себе! – утратив уверенность, прерывистым голосом произнес он. – Такая возможность бывает раз в жизни. И я сделаю для него то, что предложил. – Он протестующим жестом вскинул руку. – Давайте сразу перейдем к делу, мэм. Я люблю свою дочь и желаю ей счастья. Вот почему я здесь. Ну что, пойдете вы мне навстречу?

– Нет! – горячо возразила она.

– Почему – нет? – запротестовал он.

– Я отказываюсь – это все, что вам надо знать.

Она не станет тратить слова на этого проклятого ростовщика.

Он в изумлении уставился на нее, потом поднялся.

– Вы неразумны. Да-да, неразумны. И мне говорили об этом – да, говорили.

Опять клевета у нее за спиной!

– Если я такая, – съязвила она, – вам лучше не иметь со мной ничего общего.

Он вновь посмотрел на нее, надув красные щеки.

– Ей-богу, вы очень странная, – процедил он наконец. – Обещаю, что у меня не будет с вами ничего общего.

Медленно нахлобучив свою нелепую шляпу, он покачал головой и вышел из квартиры.

Люси сразу успокоилась и в изнеможении опустилась на стул, но продолжала думать о только что пережитом смятении. Да, потрясение страшное, и такое жестокое совпадение! Чтобы это оказалась именно дочь Тулли! Конечно, Ева поощряла их дружбу – при этой мысли Люси сжала губы. Ева, с ее теннисными вечеринками, манерностью и показной приветливостью! Все это добавляло Люси мучений, как будто сыпали соль на рану.

А Питер – почему он ей ничего не рассказал? У нее задрожали губы. Острой болью ее опалила ревность. Но тут же нашелся ответ: он молод, восприимчив, пользуется успехом и, наверное, поглупел от любви. Ничего другого тут быть не может. Нет, у него не может быть серьезных намерений – и Люси вновь ревниво отбросила эту мысль. Но следует действовать немедленно – надо сегодня же с ним поговорить. Она мать и должна это сделать! Не в ее правилах молча смотреть, как ее сына заманивают в дурацкую западню, которая может испортить его чудесное будущее. Люси цепким взглядом посмотрела на часы. Четверть четвертого! Обычно он приходит раньше, может быть, сегодня он опять слишком занят. И Люси решила, что в таком случае она отправится к нему сама. Она вошла в гостиную и устремила взор на здание больницы.

Глава 29

Усилием воли она заставила себя подождать полчаса, неподвижно стоя у окна, сдвинув брови и глядя в одну точку. Потом, вздернув подбородок, решительно направилась к двери. Надела шляпу, взяла перчатки и быстро вышла из квартиры.

На улице дул порывистый ветер, и в душе у Люси тоже все бушевало. Тем не менее, поспешно шагая по дороге, она настроилась на спокойный разговор. Она знала, что это единственно правильный путь. Спокойствие в этой непредвиденной ситуации! На этот раз никакого безумного и отчаянного натиска – спокойствие.

Люси прошла через пыльный парк и, приблизившись к больнице, остановила взгляд на ее широком сером фасаде. Войти без приглашения в эти таинственные стены было само по себе странной авантюрой. Но она, Люси, сделает это. Нельзя больше откладывать. Она решительно пересекла широкий мощеный внутренний двор, замкнутый флигелями больничных палат. На террасах полулежали в шезлонгах больные в красных куртках.

Она приблизилась к привратнику, сидящему в будке у главного входа.

– К доктору Муру, – бросила она.

Привратник отложил газету и поднял глаза. Это был старик, он смотрел на женщину поверх очков с пессимизмом пожившего человека.

– Доктор Мур скоро выйдет, – сказал он, однако с сомнением покачал лысой головой.

– Не думаю, – возразила она и коротко объяснила свою просьбу.

– Конечно, – кивнул старик, – если это так важно и вы хотите попытаться, то вам нужно на второй этаж и направо. – И он вяло махнул рукой в сторону лестницы.

Люси поднялась по каменным ступеням на один пролет и пошла по коридору, выложенному белой плиткой. До нее доносились резкие запахи хлороформа и карболки. Через стеклянную распашную дверь она мельком увидела ряд кроватей.

В конце коридора она остановилась перед тремя дверями, потом вдруг услышала взрыв смеха, средняя дверь распахнулась, и перед Люси появилась медсестра. Это была высокая женщина средних лет, в косынке, ниспадающей мягкими складками. Накрахмаленные манжеты и широкий пояс сияли. При взгляде на Люси улыбка на лице медсестры угасла.

– Да? – оживленно спросила она.

– Мне нужно увидеть доктора Мура, – столь же лаконично откликнулась Люси.

– По поводу пациента?

– Нет!

– Госпитализация?

– Нет!

Они смотрели друг на друга. Медсестра молчала, признавая в Люси близкого себе по духу человека.

– Боюсь, вы не сможете его увидеть, – наконец проговорила она с нетерпением. – Доктор не на дежурстве, но он сейчас занят.

– Он согласится принять меня – это мой сын.

– Ваш сын?

Изумление на лице медсестры медленно сменилось сдержанной благожелательностью.

– Что ж, – после паузы сказала она, – в таком случае входите, пожалуйста. Я сестра Купер, служу медсестрой на этом этаже. – Она помолчала. – Доктор устраивает небольшой прием с чаем, или, скорее, я его устраиваю. – Ее лицо еще больше смягчилось, и она утратила деловой вид. – Знаете, чтобы все было по-человечески.

Люси ничего не ответила. Она понятия не имела, что именно подразумевала эта туго накрахмаленная медсестра, да у нее и не было желания доискиваться до сути. Но, последовав за ней в комнату отдыха хирургов, Люси моментально осознала весь смысл сказанного. Ее лицо, смягчившееся перед встречей с сыном, вдруг побледнело и застыло, превратившись в унылую маску. Небольшой столик с белой скатертью был накрыт к чаю. Перед столиком на кушетке сидел Питер с чашкой в руке, а рядом с ним на той же кушетке со своей чашкой сидела Роуз Тулли.

Очень милая и банальная ситуация – симпатичный молодой человек, вполне довольный миром, под присмотром медсестры отделения угощает чаем красивую молодую женщину, очевидно не менее довольную.

Но для Люси эта ситуация была не обычной, а ужасающей, отчаянной, просто чудовищной. Еще одно потрясение, жуткое в своей неожиданности. Ее ошеломила атмосфера интимности, окутывающая этих двоих на кушетке. В голове у Люси зашумело, в боку вдруг что-то закололо. Она не в силах была отвести глаз от пышной фигуры рыжеволосой девушки, сидящей рядом с сыном. Красивая! Теперь Люси ясно видела, что та очень хороша, и опять ее пронзил укол ревности. Светлая кожа, россыпь веснушек, карие глаза, красивые белые руки и мягкие, чуть припухшие губы. Как удалось этому чудаковатому Тулли произвести на свет столь обворожительное существо! Как могло это бело-розовое чудо появиться в сиянии трех латунных шаров! Губы Люси побелели, уголки их опустились. У нее сами собой сжались руки, погрубевшие от домашней работы.

– К вам пришла повидаться ваша матушка, доктор, – с несколько суетливой сердечностью пропела медсестра.

От ее острых глаз ничто не могло укрыться.

Чашка в руке Питера дрогнула. Он огляделся по сторонам, и на его лице мелькнуло смущение, а потом испуг.

– О да! – глупо воскликнул он.

Последовала напряженная пауза – ужасная пауза, – во время которой мисс Тулли начала медленно заливаться краской.

– Садитесь сюда, миссис Мур, – с еще большей сердечностью вмешалась медсестра. – Позвольте предложить вам чашку чая.

Люси чопорно села, словно аршин проглотив. Она не спускала глаз с девушки на кушетке. Увы, кушетка не купалась больше в лучах счастья.

– Один кусочек? – Щипцы для сахара вопросительно замерли в воздухе. – Верно. – (Люси не сказала ни слова.) – И, полагаю, сливки. – Медсестра почуяла в воздухе напряженность, как боевой конь – отдаленную битву, и приготовилась сполна насладиться этим новым неожиданным поворотом событий во время чаепития. – Надеюсь, это придется вам по вкусу, – заботливо прибавила она, передавая чашку Люси.

Снова наступила пауза. Роуз застыла, по-прежнему пунцовая, как роза; Купер излучала воодушевление; Питер отчаянно пытался вернуть самообладание.

– Это… это неожиданная честь, мама, – промямлил он наконец.

Жалкая, неудачная попытка отделаться шуткой!

– Да. Вы так удивили меня! – вмешалась Купер. – Никогда бы не поверила, что вы мать доктора. Никогда! – Не получив ответа на свое заявление, она улыбнулась парочке на кушетке, потом вновь взглянула на Люси. – Но вы так удачно выбрали время для визита, да?

– Очевидно, да, – с усилием проговорила Люси, чувствуя, как дрожит ее рука, держащая чашку, – но не от волнения, а от гнева.

«Спокойствие, – подумала она. – Только спокойствие». Однажды в подобной ситуации ее опрометчивость привела к ужасным последствиям.

Сестра Купер ободряюще рассмеялась – она не была злой, но какова ситуация! Чудную историю она расскажет сегодня вечером в комнате отдыха!

– Вы ведь живете в сельской местности, верно? – продолжала расспрашивать Купер. – По-моему, ваш сын упоминал об Ардфиллане.

– Я живу совсем рядом, – без выражения произнесла Люси.

– Неужели? – удивилась Купер. – Я полагала, это где-то в провинции.

– Я же сказала, совсем рядом. – Слова были произнесены с угрожающей краткостью.

– Еще кусочек кекса, мама, – ужасно смущаясь, выпалил Питер.

– Да она еще не притронулась к первому, – беспечно бросила сестра.

Наступило молчание, длившееся до тех пор, пока Роуз, собрав все свое мужество, не обратилась к Люси:

– Сегодня прекрасный день, не правда ли?

Эта фраза, лишенная оригинальности, была сказана от души. Румянец сошел со щек девушки, и теперь только губы краснели на этом привлекательном нежном лице. Питер бросил быстрый взгляд на мать, то же сделала и сестра Купер. Оба ожидали отклика на это робкое приглашение к дружбе. Но от Люси веяло холодом. Она уставилась на ковер и не отвечала. У нее было особое отношение к этому нежному созданию, сидящему на кушетке. Люси захлестывала злоба, переходящая в ненависть. Ревность, странная, неестественная ревность, жгла ей грудь огнем.

– Хорошо сегодня на улице, – промолвила сестра с легким радостным вздохом. Приятно улыбнувшись, она добавила: – Еще чашку чая, мисс Тулли?

– Нет, я больше не хочу.

И вправду, у девушки был такой вид, будто она вот-вот подавится.

– А вы, доктор? – чуть игриво предложила сестра.

– Нет… нет. – Он оттянул воротничок. – Больше не надо, спасибо.

У Питера был мрачный и смущенный вид. Неспособность справиться с ситуацией унижала его, вызывая растущее негодование против матери. Почему она не может оставить его в покое? Почему она сидит здесь с ледяным выражением лица, ничего не говоря и причиняя всем беспокойство? Он сердито взглянул на сестру Купер, которая с довольным видом наливала себе вторую чашку чая.

– Не скрою, я большая любительница чая, – пустилась она в пространные объяснения. Только ее присутствие удерживало тягостную ситуацию в рамках фальшивой вежливости, и осознание этого призывало Купер к исполнению своего долга. – Да, пожалуй, мне это необходимо. Понимаете, у меня ответственный пост. Два отделения, с пятнадцатью койками в каждом. Одна медсестра в штате и три стажерки, а еще, разумеется… – Она улыбнулась со сдержанным лукавством. – Всегда нужно присматривать за молодым врачом, которого сюда направляют.

Люси посмотрела на нее тяжело, холодно, безмолвно.

– Да, правда. Вы бы удивились, узнав, что тут бывает. Чего только не вытворяют молодые врачи! Влезают в окна и вылезают из них но ночам, мажут друг друга метиленовым синим, пьют бренди из шкафчика со стимуляторами. Но с доктором Муром ничего подобного не происходит – о нет! Уже давно у меня не было такого спокойного врача-резидента. Я полагаю, конечно, на молодого человека благотворно влияет сильная привязанность. А вы как считаете? – И она бросила на Люси насмешливо-вопросительный взгляд.

Но та не слушала. Ее внимание, прикованное к кушетке, было отвлечено каким-то шуршанием. Люси вздрогнула. Рози, не в силах больше выдерживать эту ситуацию – или упорный взгляд Люси, – задвигалась и поднялась на ноги.

– Пожалуй, я пойду, – вполголоса сказала она Питеру.

Он тоже что-то прошептал и, встав, направился к двери.

Роуз обернулась.

– Спасибо, что приняли меня, – сказала она сестре Купер. Потом, робко и смущенно глядя на Люси, тихо прошелестела: – До свидания, миссис Мур.

– Прощайте, – отрезала Люси тоном, не допускающим дальнейшего обсуждения.

Этим первым и последним словом она вычеркнула Роуз Тулли из своей жизни. Когда Люси произнесла его и увидела, как Роуз покидает место крушения своих надежд, она испытала настоящее торжество. Да, ей удалось сохранить внешнее спокойствие – никакой опрометчивости. Холодный расчет – и точка. Пусть эта девушка красива, однако она вспыхнула, как пучок соломы от неумолимого жара, натолкнувшись на целеустремленность Люси. Как легко она расстроила планы девушки! Ведь у нее, Люси, есть решимость, опыт, смелость, да и правота на ее стороне. Она резко повернулась к сестре Купер и без обиняков заявила:

– Мне бы хотелось поговорить с сыном. Вы не возражаете?

Купер взглянула на нее, вскинув брови в знак осуждения ее манеры.

– Я собиралась уйти, – обиженно произнесла сестра. – У меня работа, знаете ли.

Она встала. За ней с насмешливым щелчком захлопнулась дверь.

Люси повернулась к сыну. Наконец-то они остались одни. Несколько мгновений она молча смотрела на него, затем выражение ее лица постепенно смягчилось – ведь она испытывала к своему мальчику нежность, которую не выразить словами.

– Я хотела избавиться от этих людей, – помедлив, пояснила она.

Бросив хмурый взгляд на мать, он нетерпеливо мотнул головой и сердито ответил:

– И ты в этом преуспела. Неслыханное дело – устроить такое! К вечеру эту историю разнесут по всей больнице. Не сомневайся, эта идиотка Купер все разболтает.

– Но мне надо было прийти, Питер. Разве не понимаешь?

– Нет, не понимаю.

Тон Питера обеспокоил Люси, но она была уверена, что заставит его принять ее точку зрения.

– Я ждала тебя целый час, – заставив себя говорить спокойно, объяснила она. – Я не знала, придешь ли ты домой. Мне надо было поговорить с тобой.

Он мрачно хохотнул:

– Ты продолжаешь считать меня ребенком, который держится за твою юбку и должен тебя слушаться. Неужели я сам не смогу о себе позаботиться? Зачем ты бегаешь за мной, повсюду лезешь, и от этого я выгляжу дураком перед… перед всеми?

Люси в упор посмотрела на него, чувствуя, как предательский румянец заливает ее щеки.

– Вот потому-то я и пришла – не хочу, чтобы ты делал глупости, – твердо возразила она.

– Что такого я сделал? – взорвался он. – Ну скажи! Может быть, я пью, или играю в карты, или ворую? – Он кипел добродетельным негодованием. – Что говорила обо мне сестра Купер? Давно, мол, не видела такого спокойного врача-резидента! А ты говоришь, будто я…

– Я думаю о твоем будущем, – перебила его Люси, возвысив голос.

– Пусть так, но неужели ты не хочешь, чтобы я был счастлив? – немедленно парировал он и после победоносной паузы уточнил: – Вполне естественно, что меня интересует… мисс Тулли. Я этого не отрицаю и не стыжусь. Она замечательная девушка.

Лицо Люси тотчас изменилось, оно приобрело сероватый оттенок. Слова сына терзали ее, она вцепилась в подлокотники кресла и подалась вперед.

– Не говори так, – резко бросила она. – Неужели я буду сидеть на месте и смотреть, как ты путаешься с этой пухлой маленькой пустышкой?

Питер взглянул на мать с мрачным негодованием.

– Пустышка? – повторил он. – Позволь сказать тебе, что мисс Тулли – весьма обеспеченная девушка.

«Неужели он не может думать ни о чем, кроме денег, – притом что это грязные деньги?» – подумала Люси.

– И перестань обзываться, – настаивал он. – Ты грубо вела себя с Роуз. Неужели нельзя быть повежливее?

– Что?! – дрожащим голосом воскликнула она. Кто же однажды просил ее быть вежливой с другой женщиной? Она не удосужилась задуматься об этом! – Значит, так ее зовут? Роуз?

– А почему бы и нет? – Питер пнул стоящую на полу скамеечку для ног. – Это имя ей подходит.

И снова агония ревности. У Люси затряслись колени, и, не сдержавшись, она выкрикнула:

– Что она сделала для тебя, чтобы заслужить это?

Он повернул голову – недавнее унижение заставило его взглянуть на нее.

– Ничего она не сделала! – рявкнул он. – И зачем ей что-то делать, я этого вовсе не хочу! Так случилось, что я люблю ее, а она любит меня – вот и все.

– Любовь! – с жаром воскликнула Люси. – Что она знает о любви – это нежное бело-розовое создание? Стала бы она работать ради тебя до мозолей? Стала бы драться ради тебя, надрываться и голодать?

– Мне не нужны от нее такие подвиги, – вспыхнув, сказал Питер. – Помимо этого, в жизни есть другие вещи.

– Как давно вы знакомы? – продолжала Люси тем же напряженным голосом. – Несколько месяцев? Ты считаешь ее хорошенькой и из-за кукольного личика забываешь обо мне. – Она хрипло дышала, словно спазм стиснул ее горло. – Стыдно так себя вести. У тебя совсем нет благодарности, нет чувства приличия?

– Чего ты от меня ждешь? – вскинулся он. – Хочешь, чтобы я никогда не женился, не преуспел в жизни? Полагаешь, я всегда буду цепляться за твою юбку?

– Тебе нет еще и двадцати трех, – возмутилась она, – а ты вон что болтаешь! Да как ты смеешь? Подумать только, он бойко толкует о женитьбе, едва ему улыбнулось чье-то глупое личико!

– Не говори так, – хмуро отозвался он. – Мне это не нравится.

– Нет уж, буду говорить, – сказала она, задыхаясь и хватаясь за горло. – Положу этому конец раз и навсегда. Ты – всё, что у меня есть, и твои выходки, в твоем-то возрасте, меня с ума сводят! – Она с мучительным усилием взяла себя в руки, на лице у нее выступил холодный пот. Она посуровела и отчетливо спросила: – Какие планы у тебя в отношении этой Роуз Тулли? – Имя девушки Люси произнесла с мрачной решимостью.

Ее слова напугали его. Ему опять изменило самообладание, и, с тревогой взглянув на мать, он промямлил:

– Зачем ругаться? Ты только расстраиваешься, поднимая шум из-за ерунды. Это глупо.

– Не делай из меня дурочку, – резко ответила она.

– Нет-нет, – беспокойно пробормотал он. – Разве я способен на такое? Абсурд какой-то, мама. У нас все хорошо.

– Тогда ответь на мой вопрос, – неумолимо продолжила она. – Что ты собираешься делать с этой… этой куклой, которую навязала тебе Ева?

– Не надо, мама, – смущенно сказал он. – Не суетись ты так.

Его высокомерный тон пропал. Питер снова посмотрел на нее и вполголоса что-то пробубнил себе под нос.

Но так просто он от нее не отделается. Она была настроена раз и навсегда решить эту проблему, прервать это увлечение, сокрушить и растоптать его, прежде чем оно расцветет пышным цветом и уничтожит ее саму.

– Последний раз спрашиваю тебя, – сердито воскликнула она, – намерен ли ты отказаться от нее?

Он был загнан в угол – да, совершенно загнан в угол. Мать безрассудна, неспособна к компромиссу. Нет смысла рассказывать ей о любви Роуз к нему, Питеру, о щедром участии мистера Тулли, который предложил финансировать его практику, – обо всех радужных перспективах на будущее. Как заставить мать понять это? Питер мог ясно предугадать, что она сделает, услышав о его планах. Наверняка устроит сцену, раздует целый скандал.

Он вдруг поднял глаза, до того угрюмо смотревшие в пол, и взглянул на мать с детским, бесхитростным выражением.

– В твоих словах есть какой-то смысл, мама, – медленно произнес он. – Пожалуй, я слишком молод, чтобы думать о таких вещах. Может быть, через год-другой… – Он умолк, продолжая застенчиво улыбаться.

Последовала долгая пауза. Люси испытующе смотрела на сына.

– Ты прекратишь всю эту чепуху? – размеренно проговорила она. – Откажись от этой девушки – никто не должен стоять между нами.

Он сделал вид, что колеблется, потом искренне ответил:

– Хорошо, мама. Пусть будет по-твоему.

Вновь воцарилось молчание, и она погрузилась в глубину его темно-карих глаз. Потом вздохнула, губы ее полуоткрылись. Это Питер, ее сын, ее плоть и кровь. Он не может ей лгать. Она выиграла.

– Ты дал мне слово, Питер, – тихо сказала она. – В конце концов, это всего лишь твой долг и мое право.

– Да, мама, – кивнул он.

Люси положила руку ему на плечо.

– Прежде чем я выйду из этой комнаты, обещай мне еще одну вещь, – неторопливо попросила она. – Тебе следует это сделать.

Он улыбнулся ей неуверенно. Не сводя с него взгляда, она глубоко вздохнула:

– Я хочу, чтобы ты написал заявление на занятие той должности в Северном Стаффордшире. Когда-то нам придется начинать новую жизнь, и чем скорее это произойдет, тем лучше.

Снова повисла пауза, заполненная напряженной тишиной. Потом он опустил глаза.

– Конечно напишу! – сказал он, прикасаясь к подлокотнику ее кресла. – Как будто мне нельзя доверять.

– Ты дал мне обещание по этим двум вопросам, – тихо прокомментировала она.

Его глаза забегали, уклоняясь от ее пристального взгляда.

– Правильно, – поспешно проговорил он. – Обещаю тебе.

Он вел себя как маленький мальчик, которого мать отругала за какой-то проступок. А теперь его вдруг простили. Ее бесстрастное лицо дрогнуло, сквозь ледяную маску прорвались эмоции, глаза налились слезами, и одна слеза медленно скатилась по бледной щеке.

– Я знала, что ради меня ты поступишь правильно, Питер! – растроганно воскликнула она, терзаясь оттого, что сомневалась в его преданности. – Я знала, сынок.

Пока она не ушла, он написал заявление по поводу работы в Стаффордшире. У Люси было предчувствие, вернее, ею овладела странная уверенность, что их ждет удача. По пути на Флауэрс-стрит она сама отправила это письмо.

Глава 30

Она собиралась в отпуск с ощущением победы, давшейся с трудом. В каком-то смысле Люси даже не хотела ехать, занятая мыслями о ближайшем будущем. Она с увлечением планировала новую жизнь. Однако и в конторе, и с мисс Твиди все было заранее улажено. К тому же выигрыш в споре с Питером привел Люси в приподнятое настроение, и поэтому она подчинилась обстоятельствам, снова приведшим ее в Дун.

Хотя из Стаффордшира вестей не приходило, Люси была полна оптимизма. В эти дни она постоянно испытывала душевный подъем. «Если Питеру не достанется та должность, найдется что-то еще», – полагала она и твердо верила, что к концу апреля, когда окончится его практика, он получит место ассистента.

И вот настал день отъезда. Люси радостно отправилась в дорогу со станции Святого Еноха. Ее провожал Питер. Именно он уговорил ее поехать в Дун, и, когда поезд мчался мимо тех же откосов, что и пять лет тому назад, она вновь представляла себе прощальный взгляд сына – смущенный, почти виноватый. Воспоминание об этом взгляде утешало ее. Ясно было, что сын вернулся к ней. Он хороший мальчик, ее Питер, он поддается убеждению, и она заставила его осознать глупость его недавних помыслов. Чтобы в двадцать три рассчитывать на подобную привязанность! Да, он к ней вернулся. Она в этом не сомневалась. Нисколько. Когда-то она подозревала Фрэнка в измене. Ах, если бы она тогда поверила ему на слово! Этот горький урок научит ее никогда не сомневаться в словах и преданности сына.

Приехав, она заметила, что Дун сильно изменился – вокруг станции выстроились ряды новых домов с верандами, – а вот мисс Твиди осталась прежней. После всех этих лет Люси разволновалась, когда в дверях показалась худощавая сутулая фигура хозяйки. Та тоже была на свой, особый, лад рада видеть Люси.

– Знаете, – сказала мисс Твиди, поставив на стол тарелку с незабываемыми булочками и уперев в выступающее бедро костлявую белую руку, – не могу не признаться, что мне очень приятно встретиться с вами снова. Я не часто проявляю такой интерес к своим гостям. И я никогда вас не забывала, много думала о вас – да, думала, не случилось ли с вами какой-нибудь беды.

Люси, сидя в большом кресле со сложенными на коленях руками, с улыбкой взглянула на мисс Твиди:

– Разве по мне видно, будто со мной что-то стряслось?

Мисс Твиди медленно покачала головой и аккуратно положила ложку на блюдце.

– Вы изменились, милая моя, – с сочувствием проговорила она. – Да, к сожалению, изменились. У вас были трудности, так я подумала, когда сегодня открыла вам дверь, – и большие трудности, если только я не ошибаюсь. – Она поджала губы и снова покачала головой, словно по крайней мере в этом ее не обманывали.

– Во всяком случае, все плохое уже позади, – откликнулась Люси.

– Да… вы стали старше, – сказала хозяйка слабым голосом, – и у вас похудело лицо… очень похудело.

– Да и вы не слишком-то полная, мисс Твиди, – мягко заметила Люси.

– Уж я-то – да, – с коротким смешком подхватила домовладелица. – Скоро от меня останется только тень. Я ем не больше воробушка. Просто не могу. Я с рождения такая хрупкая. А ваш мальчик, – продолжила она, – он мне не показался сильным молодым человеком. Наверное, привередлив в еде?

– Теперь с ним все в порядке. Сами увидите. Я только что поставила его фотографию в моей спальне.

– Я успела взглянуть на него, – спокойно сказала мисс Твиди. – Вижу, франтоватый молодой человек. Вы много для него сделали. Надеюсь, не станете ставить все на одну карту. – Она пошла к двери. – Сейчас принесу вам чай. После путешествия будет в самый раз. Эти поезда так утомительны! Да-да.

Она тихо удалилась и вскоре вернулась с чайником, поставила его на стол, многозначительно кивнув Люси со словами:

– Лучший чай!

Потом незаметно выскользнула из комнаты.

В тот вечер Люси рано легла спать и спала крепко. На следующее утро она проснулась отдохнувшей и сразу после завтрака вышла из дому. Ночью был сильный дождь, и теперь с моря вдоль главной улицы городка в спину Люси дул свежий ветер, подгоняя ее. Она заглянула на почту и отправила Питеру открытку – никаких цветных излишеств, спокойный вид приморского бульвара и сдержанная надпись: «Есть новости из С.?» Подобная открытка, никого не компрометируя, могла появиться на его столе за завтраком. Потом, успокоившись, Люси заставила себя отвлечься от привычных мыслей и отослала еще одну открытку, на сей раз немного шутливую, адресованную мисс Тинто. Больше писать было некому.

Повернув назад, Люси зашагала по улице, не без удовольствия сопротивляясь встречному ветру, который, вопреки уверениям мисс Твиди, прибавил ей бодрости и заставил почувствовать себя молодой. У фруктовой лавки Люси заметила корзину с красными яблоками и остановилась: она просто обожала яблоки и уже давно их не ела. Повинуясь порыву, Люси зашла в лавку и купила несколько самых спелых.

На набережной, где бушевал свежий ветер, Люси укрылась в небольшом деревянном павильоне, построенном напротив скал, на которых она, бывало, любовалась морем в прошлый приезд. Сидя в одиночестве под защитой деревянных стен, но все же на открытом воздухе, Люси смотрела, как волны ударяются о скалы, разлетаясь облаком брызг и подкатывая к ее ногам сверкающей пеной. Она в задумчивости съела одно яблоко, наслаждаясь его вкусом. Потом съела второе, положила огрызки в пустой пакет, смяла его в комок и снова обратила свой взгляд на море.

Чем еще здесь заняться? Она действительно была в отпуске, что в каком-то смысле предполагало поиски удовольствий. Будь у нее свободные деньги, она могла бы найти себе занятие и в ненастную погоду, но денег у нее не было. Доступные ей возможности для развлечений были весьма ограниченны. Она подумала о прогулке, но на службе она слишком много ходила пешком и устала от этого. Кроме того, ей не слишком хотелось гулять при таком сильном ветре. Она могла бы купить журнал или газету, но чтение мало ее привлекало, а впрочем, не интересовало и то, что происходит в мире. Поднялись или упали консоли, в Перу избран новый президент – какое ей дело до этого? Она признавалась себе в своей апатии, но не могла ее преодолеть. Такой вот она стала. И виной тому – годы тяжкого труда.

Настроение у нее изменилось. Она вдруг осознала себя одинокой женщиной средних лет, сидящей в продуваемом ветром павильоне на пустынном морском берегу, женщиной, у которой почти нет друзей и на которую неодобрительно смотрят знакомые. Женщиной с бледным лицом, полнеющей фигурой и огрубевшими от домашней работы руками… Мысли Люси неизбежно вернулись к отпуску пятилетней давности, и, глядя на бурную серую воду заводи, где был устроен бассейн, она с волнением предалась счастливым воспоминаниям. Она представила себе, как Питер в солнечный день ныряет с трамплина. И улыбнулась про себя: с каким пылом сын ожидал материнской похвалы, а вылезая из воды, всегда спрашивал ее мнения о своем прыжке. Люси просияла, думая об этих чудесных днях, и погрузилась в приятные размышления.

Наконец, вздрогнув, она очнулась. От холода ее пробрал озноб. Вздохнув, Люси поднялась и, пошевелив затекшими ногами, направилась в сторону дома. Но, поддавшись настроению, решила сначала заглянуть к эстрадникам. И что же! Элегантный Вэл Пинкертон больше не царил на узком деревянном помосте. Да, его не было – благородная труппа в неизменных фраках была вытеснена шайкой молодых нахалов, обряженных в бесстыдные клоунские костюмы и неустанно гремящих деревянными коробками для сбора платы.

Люси некоторое время смотрела на них с застывшим лицом. Девушка в короткой юбке и надетом набекрень дурацком колпаке, тряся кисточками и помахивая указательным пальцем, игриво исполняла песенку о какой-то итало-ирландской красотке: «Молли О’Морган! Молли О’Морган и ее маленький орган…» Что за вульгарная чушь! Куда катится этот безумный новый век?! Перед мысленным взором Люси возник достойный Вэл Пинкертон – высокий вдохновенный вокалист, с красной лентой наискосок, с прижатой к сердцу рукой… Она вспомнила, как они с Питером сидели у сцены, подняв голову и восторженно внимая песне. Что это была за песня? «Дейзи, Дейзи, дай мне ответ, дорогая».

Люси резко отвернулась. Она ставит себя в глупое положение. Слезливая, сентиментальная дурочка! Но никто не обращал на нее внимания. Дети возились в траве, пока старшие стояли, слушая эстрадников, или парами степенно прогуливались взад-вперед. Люси была в толпе, но при этом не принадлежала к ней. С наступлением вечера ветер ослаб, и чем дальше уходила от эстрады Люси, тем тише звучала музыка, превращаясь в шорох на ветру. Наконец она растворилась в бесконечном рокоте волн. Люси возвращалась домой в сумерках. Проходя мимо главного фасада Гранд-отеля, она едва взглянула на него. Она так ни разу и не вошла в это великолепное здание, да и не желала этого теперь. Пределом ее мечтаний стал опрятный дом с латунной табличкой, – во всяком случае, пока она, Люси, будет рядом с сыном.

Вернувшись к себе, она застала в коридоре мисс Твиди, которой, вероятно, было присуще неотъемлемое свойство всех домовладелиц: неожиданно и таинственно появляться как из-под земли. Глядя на Люси, она сказала:

– Вы сегодня бледная, миссис Мур.

– Наверное, устала, – отозвалась Люси.

– Это все воздух, – глубокомысленно произнесла мисс Твиди, – в первый день очень утомляет.

– Да, должно быть, воздух.

– К тому же похолодало.

– Да.

Они посмотрели друг на друга с разных концов коридора. На лице мисс Твиди промелькнуло выражение, которое говорило: она допускает, что они с Люси равны как по семейному, так и по общественному положению.

– Как бы то ни было, у вас в постели есть бутылка с горячей водой, – тоном оракула произнесла домовладелица. – Так что знайте: она ждет, когда вы будете готовы.

Итак, Люси отправилась спать.

Следующие несколько дней прошли спокойно. Хотя время для нее тянулось медленно, к ней вернулся прежний душевный настрой, и ее охватило непривычное ощущение благополучия. Она немного читала и гуляла, но в основном сидела в укрытии возле скал. Погода была такой же неспокойной, тем не менее бодрящий соленый воздух исподволь вливал в Люси свою силу и свежесть.

От Питера писем не было, но это ее не удивляло – корреспондент он был еще тот. Но все же по прошествии недели она начала считать дни, остающиеся до отъезда. Ее нетерпение усилилось, в голове непрестанно крутились планы на будущее. Она с радостью осознавала, что ее ожидает близкая награда за все ее труды.

Накануне отъезда Люси после завтрака вышла из дому, с ликованием отдавшись на волю неистового ветра.

С пробудившейся энергией ощутила она радость жизни, осознала, какие возможности открываются перед ней после пяти последних лет изматывающего труда. Она с удовольствием прогулялась по приятному городку с его отмытыми порогами и влажными окнами, с его утренней суетой и суматохой, и отправила ежедневную открытку, сообщив сыну время своего приезда на следующий день, на тот случай, если он сможет ее встретить.

Она не пошла на свое любимое место под скалами, а, клонясь от ветра, бодро зашагала по набережной. Душевный подъем требовал движения. И причина настроения Люси, ее живости и восторга была ясна, вполне ясна. Она этого не отрицала. Она возвращалась к сыну.

Она ушла так далеко, что опаздывала к обеду, и в спешке, с горящими от ветра щеками, энергично поднялась по ступеням в дом. В передней, отдышавшись, она повесила пальто, поставила зонт в угол и, обернувшись, увидела выходящую из другой комнаты мисс Твиди. Хозяйка с подносом в руках улыбалась.

– Выглядите лучше, – критически заметила она, – гораздо лучше. – Потом, помолчав, добавила: – Там для вас письмо на камине – на ощупь довольно пухлое.

Люси вскинула глаза и улыбнулась в ответ. Сейчас ей мог написать лишь один человек. Письмо от Питера – вероятно, хорошие новости по поводу его назначения. Волнующая мысль.

– Отлично! – воскликнула Люси. У нее вырвалось то слово, которое мог сказать Питер. – Я ждала весточки.

И она быстро прошла в свою комнату.

Письмо, как и сказала мисс Твиди, лежало на каминной полке. И оно было от Питера. По собственным словам Люси, она где угодно узнала бы его аккуратный почерк. Держа конверт на ладони, словно нарочно мучая себя, она вспоминала о тех письмах, которые он посылал ей из школы. Написанные фиолетовыми чернилами, прелестные искренние письма, дышащие любовью к ней, его неизменной преданностью.

И вот еще одно письмо, доказывающее эту преданность.

Она была рада и признавалась себе, что слегка тревожилась из-за двухнедельного молчания сына.

Когда она открыла конверт и достала исписанный листок, глаза ее засияли, в них отразилось воодушевление, смешанное с какой-то возвышенной нежностью. Улыбаясь, она начала читать.

Но вдруг лицо ее померкло, застыло в странной гримасе. Кровь отлила от него, и оно стало не белым, а серым – нездорового серого оттенка. Ей в глаза бросилось какое-то слово из этого письма – не одно слово, а вереница, и не просто слова́, а их смысл. Словно опаляющая губительная вспышка высветила всю правду – вспышка более яркая и быстрая, чем молния на небе.

Потеряв дар речи, Люси не издала ни звука, но рука, державшая листок, сжалась, а затем затряслась, как в дрожательном параличе.

Среди беспомощных успокаивающих слов, пляшущих перед ее обезумевшим взором, в этом письме повторялось и повторялось имя Роуз. Имя Роуз.

Он уехал с Роуз. Он принял партнерство, которое приобрел для него в Лондоне отец Роуз.

Он покинул ее – свою мать.

Ее настигло ужасное безразличие, и над ней, подобно смерти, сомкнулся пугающий мрак отчаяния. Она стояла не двигаясь, потом вдруг задрожала всем телом. Ее тело словно умерло, но разум не угас – в нем кипели и бродили мучительные лихорадочные мысли, которые все объясняли. Она уехала в отпуск, что было им только на руку. Они сговорились у нее за спиной. Она была отвергнута, унижена, оскорблена. Но унижение не имело значения. Оскорбление тоже. Он уехал – ее сын – и женился. После всех лет тяжкого труда, ее смиренного самоотречения, борьбы, экономии во всем, суровых и горьких жертв ради него, после всего, что она выстрадала и вынесла, он ее покинул. Он использовал ее, обманул, а потом порвал с ней. Она преодолела почти немыслимые трудности, чтобы в конечном счете отдать его в руки другой женщины. Это была мука – невыносимая мука.

Оцепенев от душевной боли, Люси в изнеможении опустилась в кресло.

Письмо выскользнуло из ее руки.

Книга третья

Глава 1

Девять месяцев спустя Люси сидела в своей кухне на Флауэрс-стрит. Квартира изменилась мало – скудно обставленная, с тусклыми стенами, выцветшими шторами и закопченными, давно не мытыми окнами. На потолке кухни проступало влажное пятно с расползающейся по краям темной плесенью. Могла ли Люси когда-либо представить себя среди подобного запустения? Никогда! Но все же, какое теперь имели значение такие банальные вещи, как пыль и беспорядок? Они ничуть не волновали Люси. В последнее время она совсем не беспокоилась по поводу квартиры, поскольку была поглощена гораздо более важными вещами. Люси вспоминала тот ужасный день в Дуне, когда она почувствовала, что ее жизнь кончена, разбита, разрушена. Какой же дурочкой она была – слепой, невозможной дурочкой! Теперь она могла улыбаться при мысли об этих жалких потугах своего затуманенного разума. Воистину, она блуждала в потемках. Чтобы женщина с ее головой шарила по земле в поисках ярких камешков на берегу безграничных иллюзий, исступленно выискивая счастье среди обломков, выброшенных из холодного океана горечи и обид? Увы, это было так. Но не яркие камешки она нашла, а пепел, лишь пепел, которым принялась неистово посыпать свою главу… Люси даже ощущала на языке привкус этого пепла, к которому примешивался тошнотворный душок несбывшихся надежд.

В каком-то смысле эти бесполезные метания, возможно, были частью Божьего промысла – средством, которое в конечном счете помогло ей выйти на верный путь. С мечтательной улыбкой размышляла она о своем нынешнем счастье. Она его не заслуживала, но тем не менее обрела – и это счастье принадлежало ей одной.

Некоторое время после обеда Люси в задумчивости сидела за столом. Освободившись от необходимости мчаться домой в час дня, она стала есть позднее, в четыре. Потом с рассеянным видом, очевидно не вспоминая о том ужасном послании, которое огорошило ее в Дуне, она взяла лежащее перед ней письмо и спокойно просмотрела его. Оно было тоже от сына – отправлено накануне из Мейда-Вейл, Лондон.

Моя дорогая мама, – вежливо писал он, – я был очень рад получить твое письмо и узнать, что у тебя все хорошо. Мы сами вполне здоровы и счастливы. В нашей компании все идет удовлетворительно. Ты обрадуешься, узнав, что я приобрел новую пациентку в лице титулованной леди – только подумай! Возможно, ты о ней слышала – это леди Макарти. Она платит нам полгинеи за визит – ты не поверишь! Видишь, дела у твоего сына не так уж плохи. Однажды ты встретишь меня на Харли-стрит! Да, я на это нацелен, и это не такая уж отдаленная перспектива. Поверь, если я и не стану однажды знаменитым, то не из-за отсутствия старания. А пока мы должны запастись терпением. Я по-прежнему мечтаю, чтобы ты жила поблизости от нас, но в данный момент это трудно осуществить. Разумеется, мне нестерпима мысль о том, что ты все еще ходишь на службу, но каждое заработанное мной пенни идет на практику, и ты согласишься, что для нас крайне важно упрочить свое положение. Отец Рози очень добр к нам – он снова приезжал на прошлой неделе, благослови его, Господь. Мистер Тулли просто не может быть вдали от нас! Правда, он необычайно добр, но мы, конечно, не вправе ожидать, что он сделает за нас все. Надеюсь, не так уж далек тот день, когда ты приедешь сюда и мы будем жить неподалеку друг от друга. Но нельзя слишком торопить события, а со временем я смогу обеспечить твое независимое существование. Знаю, ты будешь довольна.

Рози шлет тебе нежный привет, и я тоже.

Твой любящий сын Питер

Она прочитала письмо совершенно спокойно. Такого рода послания теперь приходили в среднем раз в неделю, и она с той же регулярностью безмятежно отвечала на них. Да, нежное письмо от преданного человека, наполненное пылкими обещаниями. Эти обещания! Бесспорно, он им верил – но верила ли она? Была ли она к нему несправедлива? Она не могла знать заранее, но смутно понимала, что и в следующие десять лет сын, вероятно, будет давать похожие обещания. Странно было, что эта мысль не вызывала в ней горечи. Люси действительно стала удивительно терпимой, в отличие от себя прежней.

Она вновь мысленно вернулась в прошлое. Могла ли она девять месяцев назад столь же спокойно и бесстрастно читать эти безупречно написанные слова? Пусть она теперь признает свои прежние мучения жалкими потугами затуманенного разума, но все же воспоминания о них вызывают у нее дрожь. Возвращение из Дуна – она никогда не забудет его, никогда! Не забудет своей муки, обиды, растерянности. Вернуться в свой дом, совершенно пустой, покинутый, – даже теперь при мысли об этом Люси охватывала дрожь. Тогда она чувствовала, что близка к сумасшествию. Этажом ниже семья Мейтланд принимала гостей: там громко барабанили по клавишам фортепиано, пели хором, кружились в буйной пляске. Люси с давних пор были знакомы эти бесшабашные вечеринки, но тогда, в тоске вышагивая по квартире, она буквально теряла рассудок от доносящегося снизу шума. Пустота дома тоже сводила ее с ума. Одна, покинутая и жестоко отвергнутая после всех лет беззаветной преданности, запертая в голых стенах, где каждый шаг напоминал о неимоверных усилиях и непринятой жертве, – это было невыносимо. Люси в отчаянии бросилась прочь, стремясь утопить смятение чувств в уличной суматохе. Субботний вечер на Янг-стрит – была ли это жизнь или просто безумие? Сверкающие огни, бурлящие толпами тротуары, кричащие звуки и краски; хохочущие, бесчинствующие женщины в шалях, идущие рука об руку; людской поток, в поисках удовольствий устремляющийся вперед; проститутки на углах – настороженные, ожидающие, предлагающие себя мужчинам; бледные искалеченные дети, выпрашивающие милостыню, играющие и дерущиеся; грохочущие трамваи; широко открытые двери пабов, откуда доносятся крики, пение, шум потасовки подвыпивших мужчин, – все это проплывало перед Люси путаным сном, кружащимся ночным кошмаром, в котором она была центральной неподвижной фигурой.

Неподвижной или блуждающей, не имело значения. Она не принадлежала к этой беспечной толпе – потерянная женщина с утраченной верой. Она сожалела даже о своей добродетели. Что мешало урвать для себя хоть немного удовольствий? У нее было тело – более красивое и полное жизни, чем у тех дешевых шлюх, выставляющих напоказ свои сомнительные прелести, – и она умела чувствовать. Но сдерживала свои желания, ограничивая себя во всем. Зачем она втиснула свою жизнь в узкие рамки приличий, еле-еле сводя концы с концами, экономя, во всем себе отказывая, – ведь все оказалось напрасно? Это ее рук дело. Тем самым она выставила себя на смех. Ей страстно захотелось убежать, предаться каким-то безумным развлечениям или обрести вечное забвение. Что она получила в обмен на долгие годы жертвенности? При мысли обо всем, что она сделала, ее глаза наполнились горькими слезами. А теперь вот ее бросили, как надоевшую любовницу, – она никому не нужна, пусть прозябает! Согласиться на зависимое положение в доме сына, жить, довольствуясь крохами его любви? Нет, никогда! Звезда ее надежд погасла, идол, которого она подняла на пьедестал, лежал, поверженный, у ее ног. Все было принесено в жертву – в жертву глупости и недомыслия.

Итак, Люси продолжала бродить по бурлящим улицам и поздно вечером вернулась в дом, поразивший ее тишиной. Но, несмотря на эту тишину, она не смогла уснуть и всю ночь ворочалась в постели. На следующий день, в воскресенье, она в изнеможении лежала в кровати, уставившись в пустоту и прислушиваясь к бегу времени, не вспомнив даже о посещении церкви.

В понедельник Люси поплелась в контору. Она должна идти, это ее средства к существованию, она не будет ни от кого зависеть. Молчаливая и невозмутимая, Люси вошла в комнату, все же опасаясь неизбежной сцены: взглядов украдкой, сочувствия, в котором она не нуждалась, и замаскированного сочувствием злорадства: «Я же вам говорила», «Вас предупреждали, а вы не придали этому значения». Нож острый, удар по гордости! Не она ли похвалялась своими планами о том, что будет делать, когда сын окончит университет?

Сохраняя на лице бесстрастное выражение, она снова отправилась в трущобы. Опять и опять эта бессмысленная монотонная работа, тяжелый труд. Начался новый круг.

Почтовые открытки от новобрачных, проводящих медовый месяц в Бретани, сыпались градом. Им нравилась Бретань, с ее старомодным своеобразием, по словам Роуз, и замечательной кухней, по мнению Питера. Они уже упоминали о повторном посещении. Открытки приходили каждый день, как умилостивительные жертвы, как знаки преданности, на них были яркие цвета, женщины в шапочках и сабо, поцелуи в закатном сиянии – «Разве не милая сценка, мама?». Симпатичные картинки мучительно напоминали Люси о ее потере. Эти двое наслаждаются жизнью за границей, а она здесь, выброшенная, как какой-то мусор – да, как обрывки бумаги и апельсиновая кожура, валяющиеся на Флауэрс-стрит. Люси впала в тяжелое уныние, с лица не сходило мрачное выражение, на лбу пролегла глубокая складка.

Ей надо было, без сомнения, принять эту ситуацию так, как делают все: искренний порыв к прощению, трогательное письмо счастливой паре, деликатный намек на крошечное еженедельное содержание, грустные воспоминания вперемешку с сентиментальными образами будущего, когда она, седовласая, будет сидеть в кресле, качая на руках ребенка. Но Люси была не такова. При этой мысли в ней поднялось холодное отвращение. Она чувствовала, что обречена: ее обманули, лишили прав и никакая полумера, никакое ожидание жалкой участи при уходе от дел не уничтожит жгучую несправедливость или горечь поражения. Жизнь казалась Люси никчемной и пустой, более того, лишенной всякой надежды.

Дни тянулись унылой чередой, и Люси все больше замыкалась в себе. Наступила суббота, потом воскресенье. Люси напомнила себе о воскресной обязанности и, побуждаемая лишь привычкой, равнодушно и устало побрела в храм, но не в церковь Святого Патрика. Там ее знали, и, заранее опасаясь града вопросов, которые могли обрушиться на нее, она направилась в отдаленный приход Святой Марии, маленькую церковь на тихой площади, которая выглядела неуместной среди столпотворения шумных улиц. Люси слышала что-то неопределенное то ли о самой церкви, то ли о местном священнике, точно она не помнила, да ее это и не волновало. Она пошла туда, чтобы ее не узнали, но это не имело большого значения. Важно было лишь то, что она решила пойти. Склонившаяся под невыносимым бременем, терзаемая душевной болью, гонимая смутной, но нестерпимой жаждой, она на грани истощения душевных сил переступила порог храма.

И произошло чудо, настоящее чудо! По крайней мере, у Люси сомнений в этом не возникало. Даже сейчас, когда она сидела за неприбранным столом, лицо ее осветилось при воспоминании о чудесной минуте. Да, привела ее к этому рука, направляющая ее в жизни. Она это знала. И была абсолютно в этом уверена.

Еще несколько мгновений Люси сидела с блуждающей на бледном лице слабой улыбкой, потом поднялась, положила послание сына на стопку писем, пылившихся на каминной доске, и, собрав свои вещи, тихо вышла из дому.

В половине пятого она явилась в контору, села к столу и принялась разбирать свою сумку. Потом, сделав записи в конторской книге, повернулась к мисс Тинто и неторопливо спросила:

– Мистер Рэтри у себя?

Мисс Тинто перестала писать и в задумчивости уставилась в свой гроссбух. Вопрос был странным – обычно орбиты Люси и мистера Рэтри не пересекались.

– Да, он наверху, – не поворачивая головы, ответила она после паузы. – Перед вашим приходом я слышала, как он поднимается в кабинет.

– Спасибо, – ответила Люси и вышла из комнаты.

Теперь мисс Тинто повернула голову и, в изумлении выпучив глаза, посмотрела на закрытую дверь.

Через пять минут Люси не спеша вернулась на свое место, и мисс Тинто не утерпела.

– Он на месте? – осторожно уточнила она, но в этой фразе косвенно содержался другой вопрос: что случилось?

– Да. – Люси помолчала, потом добавила тем же безразличным тоном: – Я только что сделала уведомление об увольнении.

Мисс Тинто открыла рот, повернувшись к Люси всем корпусом и глядя на нее с огромным интересом.

– Вы поедете в Лондон? – воскликнула она. – Прекрасно! Наконец-то вы собрались к своему мальчику.

Люси с минуту смотрела на нее.

– Нет, я не собираюсь этого делать, – сказала она. – Но через месяц увольняюсь отсюда. – Она подошла к столу, сложила в стопку книги и направилась к двери. – Пожалуй, пойду, – добавила она. – Я все закончила.

– Но чем же вы будете заниматься? – вскричала мисс Тинто.

Лишь огромное любопытство, переполнявшее ее добродетельную грудь, побудило ее к столь назойливым расспросам.

– У меня другие планы, – неопределенно ответила Люси.

Кивнув, она попрощалась и вышла из конторы.

«Другие планы!» Мисс Тинто уставилась в пустоту. Когда появился Дэнди, опоздавший из-за того, что сломался трамвай, она все еще пребывала в задумчивости.

Дэнди был не в духе и, сердито надев шляпу на рог вешалки, с отвращением выпалил:

– Самые паршивые трамваи в Европе! Когда спешишь, они назло ломаются. И ведь не влезешь так просто в вагон, приходится толкаться, локтями работать! Женщины хуже мужчин, они, видите ли, на шопинг едут, по их собственным словам. Первейшие вертихвостки. А я плохо спал сегодня. У соседей всю ночь играли на пианино. Бам, бам, бам! Внезапно остановятся, а потом снова. Куплю петарду и воткну им под окна. О чем только думает правительство?

Однако мисс Тинто пропустила его тираду мимо ушей, поскольку ей невтерпеж было таить в себе горячую новость.

– Она увольняется. – Кассирша внушительно кивнула в сторону пустого стола. – Сегодня сделала уведомление.

Дэнди резко поднял голову и огляделся по сторонам.

– Что вы говорите! – Он обвил ножки стула своими кривыми ногами, каждая – живой знак вопроса. Затем, все еще раздраженный неудачной дорогой, спросил: – Едет к своему изумительному сыну?

– Нет! – Один слог содержал в себе целую гамму намеков.

– Тогда что… чего же она хочет?

– Бог ее знает! – медленно проговорила мисс Тинто. Она нечасто призывала Господа, но сейчас в ее словах прозвучало какое-то ужасное предзнаменование, и с тем же выражением она добавила: – Одному Богу известно, что с ней произойдет. Она, бедняжка, сама себе худший враг. Мне искренне ее жаль.

– Жаль ее? Да она сама себя не жалеет. Последнее время она словно где-то витает.

– Витает?

– Да, знаете, где-то в облаках.

– Иногда у нее бывает такое выражение лица… С чего бы это?

Повисло молчание. Почесав голову тупым концом ручки, Дэнди бесстрастно заметил, размеренно и многозначительно роняя слова:

– Вы не замечали, что она ударилась в религию?

Мисс Тинто чуть наклонила голову.

– Ну не знаю… – осторожно пробормотала она.

– Да, для нее теперь главное – религия, – настаивал Дэнди. – Мне и прежде встречались подобные случаи. Как-то я видел одну женщину на проповеди под открытым небом. Я пошел туда ради развлечения. Боже мой! Видели бы вы, как это ее проняло! И еще знал я одного мужчину… звали его вроде бы Гилмор. В те времена он был запойным пьяницей. Но после того как его обратили в веру – а случилось это на собрании Армии спасения в Горбалсе, – знаете, он стал всюду бродить и крушить бутылки с виски. Зайдет, бывало, в паб, и ну размахивать палкой в баре. В конце концов Гилмора за это упрятали в тюрьму – и, черт возьми, давно было пора! – Он помолчал. – Но у женщин бывает и хуже. Говорю вам, вот что с ней происходит. Это видно по многим признакам. Да, католичка, не католичка – тут без разницы, за какую веру цепляться. Так, во всяком случае, мне кажется.

– Ее постигло огромное разочарование, – вздохнула мисс Тинто.

– Вот именно, разве не понятно? – бросил безжалостный Дэнди. – Она для этого созрела. Это было просто неизбежно.

– Неизбежно?

– Когда женщина вроде нее испытывает большое потрясение, то обращается к религии. Так бывает во всем мире. О-о, на днях мы с ней поспорили на эту тему, и она говорила очень резко.

– Но что же все-таки она собирается делать?

– Вы, может, и не знаете, а она знает, – глубокомысленно ответил Дэнди. – Поверьте, она из тех женщин, которые твердо знают, чего хотят. – Он с ухмылкой повернулся к своему столу. – Если только не начнет бить бутылки с виски!

Однако мисс Тинто не улыбнулась в ответ на шутку. Вместо этого она нахмурилась и медленно покачала головой в недоумении, словно предвидела скверную историю – скверную кое для кого.

Глава 2

Люси, как человек, твердо наметивший себе цель, быстрыми шагами шла к остановке трамвая. А ведь еще несколько месяцев назад она влачила жалкое существование, смирившись с мыслью, что жить больше не для чего. Перемена была воистину чудесной. Именно так воспринимала Люси великую значимость дарованного ей благословения, которое, как она считала, перевернуло ее жизнь.

Пускай мисс Тинто хмурится и недоумевает, пускай Дэнди насмешливо ухмыляется. Ее, Люси, их мнение не волнует. Если сладостный пыл, пронизывающий ее ныне, служит лишь предметом их насмешек, ей это совершенно безразлично. Она счастлива, более счастлива, чем когда бы то ни было! Разве посторонние могут понять это счастье, эту душевную радость, этот восторг? Несмотря ни на что, оно принадлежит ей – живое, горячее и нежное пламя, перед которым все прочее меркнет и становится незначительным. Люси всегда искала его, а оно постоянно ускользало и наконец далось в руки! Вот в чем причина ее нынешней безмятежности и спокойной целеустремленности.

Она сошла с трамвая на углу Келвинбанк-стрит и по знакомому маршруту направилась к Флауэрс-стрит. Теперь она без всякой антипатии смотрела на грязные улицы, прежде вызывающие у нее сильное отвращение. Дома она приготовила себе ужин. Потом, не засиживаясь за столом, поднялась, вымыла лицо и руки, причесалась и снова вышла из квартиры.

На площадке взгляд Люси на миг упал на соседскую дверь, недавно утратившую табличку с именем и безмолвно возвещающую об отъезде Финчей. Да, эта короткая идиллия неизбежно окончилась: Бесси с заплаканными глазами вернулась к матери, Джон с бутылкой причалил к какой-то тихой гавани. Можно ли было найти более очевидное доказательство глупости мирской суеты?

Спускаясь по лестнице, Люси с трудом сдержала вздох. Ей было жаль Бесси. Когда-то она сама была такой – ошибочно пыталась выдавить хоть каплю счастья из пустоты.

Стараясь идти по улочкам, утопающим в сумерках, и умышленно избегая главных, хорошо освещенных улиц, Люси по пути поддалась мимолетным воспоминаниям о тех днях, когда стремилась ухватить скоротечные мирские удовольствия, когда ее привлекали огни, толпы людей и витрины магазинов, когда она любила хорошо одеться. Неужели было когда-то платье из зибелина, в котором она красовалась перед зеркалом, спрашивая у Нетты, идет ли оно ей? Неужели было время, когда она объедалась пирожными с кремом? Пирожные с кремом, право! Воспоминания о тех днях, оставшихся далеко в прошлом, казались Люси незначительными и туманными. Да, на фоне удивительного счастья, снизошедшего на нее, всякие мелочи отдалились, и она испытывала лишь смутное сожаление о том, что некогда так глупо потакала своим прихотям.

Она уже почти добралась до Гарнет-сквер – легким шагом прошла по знакомому извилистому и плохо освещенному переулку, и перед ней распахнулось открытое пространство вокруг церкви Святой Марии. Люси каждый раз ощущала символический смысл этого внезапного простора после узкого извилистого пути как избавление – подобно великому, чудесному освобождению, испытанному при первом посещении этой церкви. И вновь, проходя через узкий готический портал, Люси думала о том высочайшем духовном опыте, который тогда обрела. Незабываемый момент! Это было как бурный поток, как вспыхнувшая молния благодати, как чистое сияние ослепительного света, и, когда это произошло, круто изменилось само течение жизни Люси. Поразительной была и внезапность ее освобождения. Все говорило о том, что с ней произошло чудо! Подумать только, что всю жизнь она гонялась за иллюзиями, в то время как эта – великая, единственная реальность – ускользала от нее.

Случилось это девять месяцев назад, в то воскресенье – о-о, благословенный, чудный день! – в этой самой темной и грязноватой церкви. Стоя на коленях, наполовину скрытая за пилоном, Люси механически шевелила губами, небрежно выговаривая слова, слишком раздавленная своим горем, чтобы хотя бы формально выказать искренность, обычно присущую ее молитвам. Может быть, она никогда не была по-настоящему набожной и ходила в храм скорее по привычке или из чувства долга. По крайней мере, в тот день Люси ощущала такую подавленность, что у нее не оставалось сил на молитву. К тому же все ее существо было напряжено, словно натянутая струна, которая вот-вот лопнет.

Потом она вдруг подняла голову. И действительно, эта струна лопнула, и, слушая разнесшиеся эхом отголоски звона, Люси взглянула прямо в Его лицо. Его лицо! Она вздрогнула. Лицо это было повернуто в сторону и вниз, и глаза из-под опущенных век смотрели на нее со спокойным, но страдальческим узнаванием. Внезапно ее пронзила непонятная острая боль, и она отшатнулась в тень пилона. Но не смогла отвести глаз от Его лица. Ее взор был прикован к этим спокойным скорбным глазам, безутешным из-за нее, затуманенным печальным укором в ее адрес. Потом она ощутила, что ее охватывает дрожь, ибо на этом лице были написаны все испытываемые ею чувства. Каждая черта была отмечена страданием – израненный кровоточащий лоб, ввалившиеся бескровные щеки, полуоткрытые губы, за которыми виднелся распухший от жажды язык. Эти искаженные черты несли печать ужасной агонии мучительной жертвенной смерти. Но лицо не было мертвым. Оно было живым, оно неодолимо, властно влекло к себе, жалость смешивалась в нем с болью, сила со слабостью, суровость – с состраданием. Вдруг Люси почувствовала, что теряет сознание, и отчаянно попыталась взять себя в руки, опустить глаза. Над ее головой к пилону было прикреплено распятие. Она смотрела на лицо Христа, висящего на кресте, – ничего нового, все это она видела уже тысячу раз. Пожалуй, это распятие отличалось своей величиной и правдоподобием, но в нем не было ничего, кроме дерева, гипса и краски. Однако Люси не сводила завороженного взгляда с распятого Бога. Ах, она часто видела лицо страдающего Христа, но никогда, никогда не испытывала ничего подобного.

Это лицо было так близко от нее, реальное и живое – с измученных губ слетало дыхание, на израненном лбу проступал пот, глаза звали, сочувствуя ее горю, предлагая ей милосердие, покой и любовь. Всю жизнь Иисус ждал ее, терпеливый и многострадальный, и она осознала это только теперь. Он ждал этого момента. Она видела окружающие предметы как в тумане, сквозь который проступала величественная, словно светящаяся, фигура Христа. Иисус! Иисус! Его лицо озаряло ее своим сиянием. Ее Спаситель, Которым она пренебрегла и Которого отвергла, предлагает ей Свою любовь! Опустошенная, повергнутая в уныние, покинутая, как и Он когда-то, она все-таки принадлежит Ему. Он понимает ее, Он призывает ее, Его глаза горят состраданием, ради нее кровоточит Его бок, ради нее бичевали Его нежное тело, Его руки, раскинувшиеся на этом позорном кресте, раскрыты для объятий. Он тоже страдал, и эти страждущие всеведущие глаза видят все, что она вынесла. Не Он ли провозгласил тщету всех вещей, кроме любви к Богу? Не Он ли предопределил ее судьбу, сделав так, что она в конечном счете пришла к Нему?

Вдруг до ее слуха донесся звенящий голос: «Ищите же прежде Царства Божия». Люси побледнела, она была потрясена, душу затопила бесконечная нежность. О-о, вид преображенного лика! Вынести этого она была не в силах. Ее трепещущее сердце кипело непонятной страстью, излившейся из самой ее грусти. Эта страсть росла и росла, заполняя ее целиком, и, когда бедное тело не могло больше вмещать это чувство, в ней что-то произошло и ее дух вдруг обрел крылья и воспарил к фигуре Христа – ее Спасителя. Вверх, вверх устремлялась она, в Его ожидающие объятия – о-о, нежданная, невероятная радость! В экстазе она чувствовала, как ее нежно обнимают руки Искупителя. Голова ее склонилась, а из глаз хлынул безудержный поток слез. Припав к Его груди, она рыдала от счастья. Иисус, Сын Божий, слава Своего Отца, сияние непреходящего света, – Он принадлежит ей, и она наконец принадлежит Ему. Почему она никогда прежде не обращалась к Нему? Она прошла через пустыни тщеты, измучила себя суетными трудами. Но теперь она пришла к Нему, ныне ее душа соединилась с Творцом. Она была создана для этой цели. По сравнению с этим единением жизнь – ничто, смерть – ничто! Вокруг нее в небесной гармонии счастья звучал хор ангельских голосов.

– Иисус! Иисус! – в экстазе бормотала Люси. – Наконец я пришла к Тебе. Ты – мой, а я – Твоя навеки.

Она долго стояла на коленях, охваченная религиозным порывом. Она не видела мессу, не услышала ни слова из проповеди. Она ни на кого не смотрела, и на нее никто не смотрел. Она даже не знала, что все бедные прихожане ушли. Она осталась одна.

Наконец Люси медленно пошевелилась. Ее лицо, как и сияющий лик в ее видении, преобразилось. Могла ли она предполагать, что, войдя в церковь в столь жалком виде, выйдет из нее утешенной и умиротворенной? Люси быстро и взволнованно наклонилась, поцеловав ступни фигуры на кресте.

Удивительно приподнятым было состояние ее духа, но она втайне опасалась, что это счастье долго не продлится. Люси боялась, что недостойна столь ценного сокровища. Однако ее страхи оказались беспочвенными. Счастье продолжалось, оно принадлежало ей, росло с каждым днем и становилось сутью ее жизни. Многое ждало искупления – вся ее прежняя холодность и небрежность.

Удивительно, до чего пышно и стремительно расцветал ее религиозный пыл, и от этого цветения укреплялись глубокие духовные корни ее счастья. Она вновь и вновь приходила в церковь Святой Марии, сделав ее своим желанным прибежищем, к которому неизменно обращалась. В небольшом и непритязательном храме не было особых достоинств, но именно здесь Люси обрела благодать через высочайшую милость Создателя. Сюда она стала приходить, чтобы молиться, посвящать себя и свою жизнь Богу, ежедневно присутствовать на причастии. Эти бесценные моменты, когда Иисус дарил ей Свое тело, соединяя Себя с ней, теперь переполняли ее душу невероятным радостным экстазом. Никогда прежде не осознавала она всей значимости евхаристии. В прошлом, когда Люси на Пасху исполняла свой долг, принимая гостию и чувствуя на языке крошечную облатку, этот обряд казался ей торжественным, но не волновал ее. Она считала его частью своей веры, этому ее научили, но теперь все было по-другому. Слияние с Христом было реальным и несомненным, оно разжигало ее пыл, подстегивало сильное желание вновь испытать тот момент, когда в ее видении Он обнимал ее любящими руками.

Но что могла сделать Люси, чтобы показать свою ответную любовь и благодарность? Сама глубина ее страсти требовала от нее больших свершений, в упоении она стремилась принести какие угодно жертвы. Она желала более близкого и более обязывающего единения. Все ради Иисуса – таков был основной смысл ее жизни, и он нес ее вперед как неудержимый поток.

Однажды вечером, когда Люси, погрузившись в размышления, сидела в своей тихой комнате, ей вдруг пришло откровение, – наверное, так же пришла к Марии Благая Весть. Простое, неизбежное и даже дерзкое – далеким от религии людям оно могло показаться просто нелепым, но для Люси стало источником сладчайшего вдохновения. Всецело отдать себя Богу! Ею двигал порыв полного самоотречения. И что помешало бы ей уйти от мирской жизни? Ничего – не было ничего, что могло бы ее удержать. Словно вся жизнь Люси – постепенная утрата веры в блага земные – подготавливала ее к такому высочайшему завершению. Она тотчас же упала на колени и возблагодарила Иисуса за эту мысль. В ее душе медленно крепло это решение. Она испросила совета у своего духовника и получила его, а затем пришла к вполне взвешенному решению.

Девять месяцев назад она явилась в эту церковь несчастной, разуверившейся женщиной. Во всем она потерпела неудачу. Но разочарования остались позади – теперь у нее есть одна вещь, которая никогда ее не подведет. Вот в чем заключалась причина неожиданного поступка Люси по отношению к «Хендерсон энд Шоу», и отчасти из-за этого она пришла в храм нынче вечером.

По окончании благодарственной молитвы Люси оставалась на коленях, видя, как священник отошел от алтаря и направился в ризницу. Именно он в свое время помог ей, и теперь она хотела с ним поговорить.

Это был отец Джон Талбот, в то время возглавлявший приход церкви Святой Марии на Гарнет-сквер. Суровый и неутомимый, этот человек отличался большой набожностью, и даже его враги не ставили под сомнение искренность его веры. Эта истовая вера заставила его отказаться от собственности – он был из семьи известных землевладельцев – и примкнуть к Церкви. Та же убежденность была присуща ему и теперь. Фанатик, который работал в одиночку в своем бедном приходе, последовательно придерживался поста, не ел мяса, пил только воду, постоянно носил власяницу, бичевал себя в полночь перед алтарем, он втайне занимался всеми видами умерщвления плоти. Его называли глупцом, святым, фанатиком, но никто и никогда не говорил, что он притворщик. Впрочем, этого не допускал сам внешний вид отца Джона.

В его высокой, прямой, изможденной фигуре чувствовалась непреклонная, почти ожесточенная суровость. Темные волосы, худое бледное лицо, красивый нос с горбинкой и узкими ноздрями, тонкие губы, большие строгие, немного запавшие глаза. Его лицо, как и манеры, никогда не смягчалось, всегда оставаясь мрачным, жестким, сосредоточенным, почти пугающим. Сейчас он переодевался в ризнице – полутемной комнате, в которой ощущался легкий аромат ладана и разогретого воска. Там было тихо, если не считать доносившегося из угла шороха, где двое алтарных мальчиков снимали сутаны. Отец Джон снял мантию, сложил ее, затем снял стихарь. Вдруг послышался стук во внутреннюю дверь, что соединяла ризницу с залом для молящихся.

– Выйдите, – не поворачивая головы, сказал Талбот прислужникам.

Он говорил холодным суровым тоном, те немедленно повиновались и вышли через заднюю дверь во двор. Разгладив сложенную мантию, отец Джон надел биретту, затем подошел к внутренней двери и открыл ее.

– Я вас ждал, – сразу начал он. И, впустив Люси в ризницу, помолчал, пристально ее разглядывая. – Так вы приняли решение?

– Да, святой отец.

– Вы обдумали все, о чем я вам говорил?

– Обдумала.

– Всецело посвятить себя…

Она выразительно кивнула, и несколько мгновений оба молча смотрели друг на друга. Его лицо было мрачным и по-прежнему суровым, но теперь, как и прежде, она черпала в этой суровости некое утешение.

– Я настроена только на это, – пробормотала она. – Я решилась. Ничто другое не имеет для меня значения. Я не могла отказаться от этой мысли, и вы… вы советуете мне сделать это. Моя судьба в ваших руках.

– В руках Господа, – сурово поправил он. Наступила пауза. Он не предлагал Люси сесть, упрямо превращая разговор в покаяние для них обоих. – Я знаю вас уже почти девять месяцев, – в конце концов произнес он, – и знаю кое-что о вашей жизни. Вы немолоды и можете предложить Господу лишь остаток жизни. Но все же, если вы готовы сносить лишения, исполниться смирения…

– О да, конечно! – воскликнула она.

– Тогда я готов вам помочь. Я действительно считаю, что у вас есть призвание свыше. Только это и убеждает меня. Оно пришло к вам поздно, но оно все-таки есть. – Он умолк с равнодушным, отстраненным видом, а она смотрела на него сияющими глазами. – Я обдумал эту проблему, – заключил он. – Орден Слуг Божьих – я хорошо его знаю. Он вам подойдет больше всего. Я уже послал туда двух кандидатов, и они прекрасно себя показали.

– Я думала, вы говорили о кармелитах, – быстро вставила она.

– Это чересчур суровый орден. Вы не так молоды, чтобы выдержать их дисциплину, – бесстрастно заявил священник. – Кроме того, вам не следует забывать о своем положении и возрасте. Что вы можете предложить, чтобы кармелиты решили вас принять? Нет, в данных обстоятельствах они вас не примут.

Она зарделась, но продолжала смотреть на него.

– Этот орден, о котором я говорю, не слишком строгий, хотя фактически закрытый. Единственное неудобство состоит в том, что монастырь находится за границей – в Сантьенсе, близ Брюсселя. Вам надлежит провести там по крайней мере три года – возможно, остаток жизни. Но вероятно, по принятии монашеского сана вас пошлют в один из здешних монастырей.

– Это не важно! – с жаром воскликнула она. – Я хочу уехать, чтобы отрешиться от всего.

– Это не то, чего вы хотите. Приняв монашеский сан, вы должны будете забыть о своих желаниях. – Он опять помолчал. – Я уже написал матери настоятельнице, и есть еще определенные формальности, которые вам предстоит выполнить.

– Да… все, что угодно.

– Определенные свидетельства – о рождении, о конфирмации, медицинский сертификат, свидетельство о смерти вашего мужа. И наконец, вам потребуются две рекомендации. Естественно, я сам составлю одну из них, а другую… – он быстро взглянул на нее, – пусть составит каноник Мур.

– Я сразу извещу его, – заверила она отца Джона и спросила: – Как скоро можно ожидать…

– Вам напишет главная настоятельница. Если вас примут – возможно, через месяц, – все будет в ее руках.

Месяц! Именно на такой срок Люси и рассчитывала. При мысли об этом ее охватил непонятный пыл, она была в упоении.

– Вы так добры ко мне, святой отец, – прошептала она. – Хочу вас поблагодарить.

– Не стоит благодарности.

В его тоне слышался едва ли не упрек, осуждающий любые человеческие чувства. Затем священник многозначительно замолчал, и короткая беседа была окончена.

– Идите с миром, – сказал он ей вслед, когда она направилась к двери.

Люси была счастлива. Она добровольно совершила этот шаг. Эти несколько минут разговора, столь сдержанного и невозмутимого, приведут ее к желанному прибежищу. Из ризницы она вошла в церковь. В меркнущем свете видны были смутные очертания гулкого нефа, оживляемые лишь красноватым мерцанием алтарной лампады. На миг Люси опустилась на колени, преисполнившись трепетной благодарности. Если бы только ее приняли! Она молилась о том, чтобы ей разрешили быть слугой Господа, чтобы Он простил ее холодность и прежнее равнодушие. Но ее обязательно примут. Она чувствовала, что теперь ее жизнь подчиняется этой единственной цели.

Люси окружали тишина, уединенность, полумрак. Завороженная каким-то невидимым образом, она сияющими глазами всматривалась в темноту за этим мерцающим светом. Охваченная желанием подчиниться, она всем телом тянулась к пустоте алтаря.

– Всё… всё ради Иисуса!

Для нее не существовало полумер. Да, она должна отдать всё. Как заблуждаются те, кто отвергает благую любовь к Богу! В этом суть всего. Это свет, к которому со слепым неодолимым желанием, как мотылек из темноты, стремится ее душа – странный сплав инстинктов.

Удивительно, что она, Люси Мур, вот-вот должна уйти в монастырь. Только ей самой понятно значение этого шага. «Всё, всё ради Иисуса!» Правда в том, что она отдает себя Ему со всем страстным пылом невесты!

Глава 3

По совету своего духовного наставника она написала Эдварду и в следующую субботу была поражена его ответом. Ибо ответом было не письмо, а визит – да, персональный визит каноника.

– Я должен был приехать, Люси, – начал он, едва отдышавшись после торопливого приветствия. – Я занят. Чрезвычайно занят. В четыре у меня встреча в епархии, но я просто обязан был приехать. – За последние несколько лет его манера несколько изменилась – под маской надменности скрывалась неуверенность в себе, обходительность граничила с напыщенностью. – Что такое ты пишешь в этом письме? – продолжил он, с укоризной поднимая брови, и вытащил из кармана письменное свидетельство. – Это, конечно же, несерьезно?

– Абсолютно серьезно, – уверила она, спокойно глядя, как он усаживается в кресло-качалку, теперь единственное безопасное место для сидения в кухне.

Визит Эдварда удивил ее, но не вызвал никакой тревоги. Прошли те дни, когда бедность обстановки заставляла Люси краснеть. Нет, теперь она принимала эту бедность – бедность, которую проповедовал Христос.

– Не может быть, чтобы ты всерьез этого хотела, моя дорогая Люси, – возразил каноник, обмахивая лицо письмом – он слишком быстро поднялся по лестнице, а в последнее время его беспокоила печень, – или, по крайней мере, не совсем понимаешь, извини, конечно, что тебя ждет. Ты знаешь, как там тяжело?

– Да уж не тяжелее, чем я привыкла. Устав мне объяснили. Кроме того, я готова к лишениям ради Господа. – Люси говорила спокойно – спокойно и отстраненно.

– Весьма похвально. – Он снисходительно посмотрел на нее. – Но, право, Люси, в твоем возрасте тебе не стоит об этом мечтать.

В ее возрасте! Не намекает ли он этой фразой на некое отклонение от нормы? Ей всего лишь сорок два. Нахмурившись, она собралась ответить, но он поспешно заговорил:

– Хочу кое-что тебе сказать. Последнее время тебе приходилось очень трудно, дорогая моя. И ты с честью справилась с испытаниями. Женитьба Питера, едва ли не бегство из семьи – что ж, даже для меня это стало неожиданностью. И такой молодой! Что ж… это всего лишь закон природы. Да и святой апостол Павел утверждает: «Лучше вступить в брак, нежели разжигаться»[28]. В любом случае тебе пришлось бы расстаться с сыном. Рано или поздно, какая разница? Не так уж и рано на самом деле. В наше время в Испании женятся очень молодыми. Они там рано созревают, особенно девушки. Да, я видел, как они венчаются в четырнадцать. Питер к тому же составил великолепную партию. Красивая девушка из католической семьи – прелестная, просто прелестная, – каноник явно смаковал это слово, – и притом богатая. А какое хорошее начало для юноши – прекрасная лондонская практика! Он пишет мне, что дела у него идут отлично, в сущности, он имеет дело с родовитыми клиентами. Питер у нас энергичный молодой человек! Пройдет несколько месяцев, и он сможет тебя обеспечивать. Ты, разумеется, много сделала для него, и, если проявишь немного терпения, он отплатит тебе той же монетой. – Откинувшись на спинку кресла, Эдвард выбросил вперед мягкую белую руку. – Pax vobiscum![29]

Весь его вид словно говорил: «Так-то! И где здесь повод для огорчения?»

– Не думаю, что этот вопрос имеет отношение к прошлому, – с удивительной кротостью произнесла она. – Меня волнует будущее.

– Да-да, дорогая моя. На столь поспешный шаг тебя могло подвигнуть естественное чувство обиды, задетое самолюбие. То есть, хочу сказать, брак заключили у тебя за спиной. Но, видит Бог, я не приложил к этому стараний!

Она медленно покачала головой, предлагая свой неопровержимый аргумент:

– Ты до сих пор плохо меня знаешь, Эдвард! Сейчас это означает для меня все. В нашем Господе я нашла счастье, невыразимое счастье.

Странное дело, но при ее словах прелат отпрянул, как испуганная лошадь, потом с сомнением посмотрел на нее сверху вниз.

– Да-да, – вновь произнес он, на сей раз успокаивающе, и после паузы добавил: – Ну допустим, тебе хочется уйти в монастырь – но ты подумала, какая это жертва? – Он поджал губы. – Не так просто отказаться от мира, как ты думаешь.

Чуть раскрыв губы, Люси задумалась о том, что такое «мир»: трущобы, эта квартирка, беспросветная рутина ее жизни.

– Я могу от него отказаться, – ответила она более кратко, чем намеревалась. – И откажусь.

– А к жизни в монастыре, – здраво настаивал каноник, – лучше привыкать постепенно, с юных лет. В твоем возрасте ты столкнешься там… да, с унижением.

– Мало ли я здесь вижу унижений? – безо всякой горечи спросила она. – Разве не поняла я, что в жизни нет ничего, кроме любви к Богу?

– Ты могла бы служить Богу здесь, в миру, – слегка покраснев, предложил Эдвард. – Мы, священники, так и делаем.

– Для меня существует всё или ничего, – сразу же твердо возразила она. – Меня призвали свыше.

В недоумении глядя на нее, он вспоминал о тех днях, когда она, модно одетая, сияющая и довольная, навещала его с маленьким сыном. Как бы отговорить ее от этой… да, от этой глупости?

– Что на тебя нашло? – пристально разглядывая Люси, вздохнул он наконец. Его губы изогнулись вдруг в самодовольной улыбке, и, вспомнив, что ей всегда нравились его маленькие забавные истории, он сказал: – Надеюсь, у тебя не было видения, как у пожилой леди, которая на днях приходила ко мне. Это была мисс Мактара, – возможно, ты ее помнишь. – Помолчав, он в присущей ему манере облизнул губы. – Она состоятельная, одна из моих лучших прихожанок, и чрезвычайно набожная. «Каноник, – в большом волнении обратилась она ко мне, – у меня было благословенное видение. Я узрела Бога Отца и Бога Сына! Вчера вечером после ужина я увидела их так же ясно, как вижу сейчас ваше преподобие». Понимаешь, я хорошо ее знаю, она по вечерам любит выпить винца. «О-о, – сказал я. – Это было после ужина? И сколько же портвейна вы выпили?» – «Только два стакана, каноник. Никогда не пью больше. Скажите, это было чудо?» – «Два стакана, – повторил я. – Идите домой, добрая душа. Выпейте сегодня три стакана, и вам наверняка явится Святая Троица».

Он добродушно рассмеялся собственной шутке, превосходно рассказанной, однако лицо Люси сохраняло серьезное выражение, и веселость каноника постепенно угасла. Повисла короткая пауза, во время которой он искоса посматривал на Люси, расстроенный тем, что его доброе намерение пропало втуне.

– Будь благоразумной, Люси, – в конце концов примирительно произнес он. – Я никогда не вмешивался в твои дела, но все же я священник и знаю о монастырской жизни не понаслышке. Настоятельно советую тебе не делать этого.

Она взглянула на каноника, располневшего, с пухлыми руками и щеками, лоснящегося от хорошей жизни и сознания собственной значимости. Потом ее мысли быстро переключились на Талбота – худого, изможденного, снедаемого исступленной верой. Она наморщила лоб. Неужели два эти человека исповедуют одну религию? Во всяком случае, она знала, кого выбрать в качестве образца для подражания.

– Отец Джон Талбот говорит, у меня призвание свыше, – холодно отозвалась она. – Он советует мне идти в монастырь.

Лицо Эдварда залилось густым румянцем.

– Талбот! – воскликнул он. – Фанатик… подстрекатель… он под наблюдением у епископа. Нельзя чересчур полагаться на его слова. У нас есть долг по отношению к жизни и к самим себе. – После паузы к нему вернулась священническая велеречивость, и он продолжал нарочито важно: – Нет! Наш престиж здесь не повысится, если мы станем разгуливать в отрепьях и с бритой головой. Мы должны соответствовать сану. Как же, только вчера я заинтересовал одного человека религией во время игры в гольф… – Он говорил с определенным удовлетворением и не без гордости: ныне его гандикап составлял восемнадцать.

Она взглянула на него пронизывающим взором:

– Чтобы именно ты… пытался отговорить меня от служения Господу?!

Беспокойно задвигавшись, он вновь залился краской. Настойчивость Люси раздражала его.

– Просто я хочу предостеречь тебя от опрометчивого поступка. Ты довольно-таки упрямая, вполне можешь закусить удила. Любой разумный человек скажет тебе то же, что и я. Даже мисс О’Риган считает… – Не договорив, он пожал плечами.

Значит, он обсуждал ее с мисс О’Риган – этой бледной хранительницей его фланелевого комфорта! И вновь в Люси вскипело чувство горькой несправедливости.

– Какая есть, такая есть, – быстро проговорила она, – и такой меня создал Господь. Но я ни за что не стала бы обсуждать человека у него за спиной. Более того, судя по твоим словам, я как будто собираюсь связаться с дьяволом, а не уйти в монастырь.

Негодуя, он отшатнулся с воздетой рукой – чуть ли не апостольская фигура.

– Люси, Люси, – посетовал он, – этот твой язык!

Справившись с возмущением, она положила ладони на колени.

– Мне жаль, Эдвард, – твердо сказала она, однако склонила голову с новым для себя смирением, – но я действительно ухожу в монастырь. Что бы ты ни говорил, мое решение не изменится. Я намерена посвятить себя Иисусу!

После этих последних слов, исходящих, казалось, из глубины ее души, воцарилось долгое молчание.

– Ну что ж, – произнес он с жестом, выражающим мучительную уступку, причем трудно было сказать, искренность это или притворство, – ты пойдешь своим путем. Но не говори потом, что я тебя не предупреждал.

Каноник оглядел комнату с видом человека, исполнившего свой долг. Она молча подняла глаза.

– Можно предложить тебе чашку чая? – тихо спросила она. – Это мне совсем не трудно.

– Нет-нет, – поднимаясь, сказал он. – После встречи я обедаю с архиепископом. До того времени ничего не буду есть.

Эдвард, казалось, торопился уйти.

В тесной передней они попрощались за руку. Пожатие его пухлых пальцев отличалось большой торжественностью.

– Прощай, Люси, и благослови тебя Господь. Может быть, в итоге тебе будет дарована благодать и все у тебя получится. Ибо мы в руках Господа – все и каждый.

Казалось, каноник заслонил весь дверной проем, но, несмотря на свою телесную избыточность, мягкой поступью степенно спустился по лестнице.

Она быстро закрыла дверь и вернулась в комнату. Эдвард предостерегал ее от того, чтобы она полностью посвятила себя Богу! Можно ли было вообразить себе более курьезную ситуацию? Но у нее не было охоты смеяться. Вместо этого губы ее сжались, а глаза смягчились и засияли былым блеском – ничто не в силах лишить ее радости и блаженства этой самоотдачи. Просто он… просто он не понял ее. Вопреки ему, она пойдет к Иисусу. Постепенно ее взгляд сделался отрешенным, и она увидела перед собой фигуру истекающего кровью Христа, с пятью зияющими ранами, с простертыми к ней руками.

Глава 4

Со всей убежденностью внутреннего озарения Люси знала, что уйдет в монастырь, тем не менее, когда пришло письмо с благоприятным известием, она испытала безудержную радость. Добрая Mère Générale[30] изящным угловатым почерком на превосходном английском писала, что ее «сильно впечатлило» письмо Люси вкупе с прекрасной рекомендацией отца Джона Талбота. Таким образом, несмотря на возраст мадам, мать игуменья согласна принять ее на оговоренных условиях кандидаткой на место в ордене. Благодарение Богу! Преисполненная веры, Люси увидела, как перед ней открываются врата – открываются во имя покоя и обретения счастья в молитве.

Она не мешкая принялась за подготовку к отъезду. Как радостно ей будет проститься со всем, что окружало и безмерно подавляло ее долгие годы. Ею владело необычное чувство свободы, избавления, в ней кипела энергия, питавшаяся внутренним пламенем. Люси не мучилась при мысли о том, что придется покинуть свою страну. Она это принимала. «Оставь все, что имеешь, и следуй за Мною», – повелел Христос. Было бы что оставлять, в самом деле!

Люси договорилась о вывозе своих вещей. Их купил старьевщик из их района – больше они никому не были нужны – за сорок пять шиллингов. Сумма невелика, но хоть что-то на предстоящие расходы. В остальном придется положиться на сына – он вряд ли откажет матери в пустяковой помощи. Верная себе, Люси не стала писать ему. Питер услышит от нее новости в Лондоне. Она привыкла поступать по-своему. Вовсе ни к чему поднимать шум вокруг отъезда. Кому какое дело до нее? Ричарду и Еве, Джо, Полли и даже Эдварду? Предстоящее событие никак не возмутит плавного течения их жизни. Собственными поступками Люси вогнала свое существование в такие узкие рамки, что давно чувствовала себя изолированной, странно обособленной от других людей. Она несколько раз говорила с отцом Джоном, сама сдержанность которого, казалось, разжигала огонь ее рвения. Прощаясь с мисс Тинто, она на миг ощутила боль, но с другими знакомыми рассталась легко и весело, не упомянув об истинной цели. Якобы хочет бросить работу, поехать на юг отдохнуть или что-то в этом роде. Она не желала никакого эффектного прощания. Довольно было и того, что она уходит в монастырь. И с какой радостью уходит!

Итак, утром первого марта Люси сидела в лондонском поезде – бледная, скромно одетая женщина средних лет, с пристальным взглядом и чуть нахмуренным лбом. На полке у нее над головой помещался потертый чемодан с ее немногими пожитками – могла ли Люси вообразить, что он ей пригодится, когда собирала Питера в колледж? В руке, затянутой в перчатку, она держала билет, в кошельке лежало чуть меньше трех фунтов, а душа была преисполнена вновь обретенной, бесценной любовью к Богу.

Наверное, из-за снедавшего ее нетерпения путешествие казалось ей невероятно долгим. В своей жизни она путешествовала мало, по сути дела ни разу не побывав за пределами Шотландии, хотя когда-то Фрэнк в своей неопределенной манере забавлялся мыслью о поездке на Континент. Люси не взяла с собой ланч, не хотела читать газету и не имела желания разговаривать. Она просто тихо сидела в углу купе – молчаливая, поглощенная сокровенными раздумьями, трепещущая от тайного восторга.

В Крю, стоя в станционном буфете, она торопливо выпила чай и съела булочку.

На лондонском вокзале Юстон, куда поезд прибыл в шесть, она вышла на запруженную людьми платформу и сразу же наняла носильщика, который, в свою очередь, вызвал кеб. В этой суете Люси была совершенно спокойна, заранее продумав план действий. Она не поедет к сыну. Нет. Она не питала к нему ни злобы, ни обиды, у нее не осталось чувства ревности к Рози, и все же она не хотела вторгаться в их жизнь. Вместо этого Люси отправилась в небольшую частную гостиницу на Говер-стрит, настоятельно рекомендуемую мисс Тинто, которая во время достопамятного лондонского визита с сестрой нашла ее «приличной и недорогой». И хотя Люси не известила заранее о своем приезде, трудностей у нее не возникло. Спокойная, выдержанная, не смутившись уличным шумом и непривычной обстановкой в новом месте, она с уверенным видом заказала номер. Потом спустилась вниз, быстро нашла имя сына в телефонной книге и без промедления позвонила. Он сам тотчас же ответил ей оживленным, приятным и вполне профессиональным тоном, но, когда она назвала себя и свое местонахождение, в его голосе послышалось едва ли не курьезное замешательство. После долгой напряженной паузы Питер хрипло поинтересовался:

– Что… что ты здесь делаешь, скажи на милость?

– Заходи повидаться со мной, – ответила она, – и тогда я все расскажу.

Питер опять замолчал. Люси чувствовала, что он недоумевает.

– Лучше ты приезжай к нам, мама. – Снова пауза. – Почему ты не предупредила о своем приезде? Да, ты должна к нам приехать.

Губы Люси шевельнулись, она чуть улыбнулась в трубку и сказала:

– Жду тебя в любое время сегодня вечером.

Потом она положила трубку и вышла из будки. Питер появился полчаса спустя – взволнованный и напуганный, он пытался скрыть свои чувства. В ее номере они встретились лицом к лицу – он развалился на кровати, она сидела, выпрямившись, в единственном плетеном кресле. Оба с душевным волнением вспоминали происшедшее с тех пор, как они виделись в последний раз.

– Ты же это несерьезно, мама, – в большом смятении в третий раз повторил он. – Правда, для меня это самое большое потрясение с того времени… – Умолкнув, он стал теребить тонкое красное стеганое одеяло. – Не понимаю, почему ты мне ничего не сообщила.

– А ты мне сообщил? – спросила она со слабой кривой улыбкой.

Не поднимая головы и продолжая теребить одеяло, Питер сильно покраснел.

– Роуз хочет, чтобы ты к нам заехала, – смущенно настаивал он. – Правда хочет. Это последнее, что она мне сказала перед моим уходом. – Он огорченно помолчал. – Такая неожиданность, что ты примчалась сюда. И эта идея в твоем возрасте – никогда ни о чем подобном не слышал. Что подумают люди, скажи на милость?

Она взглянула на него спокойно, даже сочувственно. Естественно, его беспокоят житейские мелочи. Несмотря на внешнее хладнокровие, она была глубоко взволнована встречей с ним. Вспоминались сокровенные моменты их совместной жизни. Он почти не изменился – та же манера держаться, та же улыбка, исполненная робкого, неосознанного очарования. Люси продолжала любить сына, но теперь, разумеется, ее привязанность, мироощущение в целом стали другими. Сейчас она видела вещи под нужным углом, и по сравнению с главной, непреходящей целью спасения души житейские мелочи низводились до чего-то незначащего. Люси улыбалась сыну одними глазами. Неужели она когда-то мучила себя, яростно пытаясь достичь скоротечного удовлетворения от его успехов? Поразительная глупость! Неудивительно, что Люси за нее поплатилась. В тот момент она остро осознала справедливость постигшего ее наказания и с высочайшим осмыслением приняла его в качестве средства для обретения благодати.

– Меня не радует мысль о том, что ты собираешься похоронить себя там, – вновь запротестовал он. – И это не делает мне чести.

– Понимаю твои чувства, сынок, – медленно проговорила она, и ее миниатюрная фигурка показалась ему величавой, – но я выбираю этот путь.

– Приезжай, поживи с нами и все обдумай. Говорю тебе, Роуз хочет, чтобы ты приехала.

– Какой в этом толк? – со странной, необъяснимой враждебностью возразила Люси. – Роуз никогда больше меня не увидит. Я уезжаю немедленно – завтра или послезавтра.

Он поднял на нее умоляющие опечаленные глаза:

– И ты ни в чем меня не винишь? Я не удивился бы.

– Я ни в чем тебя не виню. Ты просто не понимаешь, как я счастлива.

– Я хотел многое для тебя сделать, – с унынием твердил он. – Ты ведь читала мои письма. Это всего лишь вопрос времени. Я бы сделал для тебя что угодно.

– Мне потребуются некоторые вещи, – оставаясь спокойной, ответила она. – Расход пустяковый.

Его глаза вдруг повлажнели. Видимо, мысль об ее отъезде поборола собственнический инстинкт, и он стал вновь клятвенно уверять Люси в своем желании помочь. В порыве чувств он позабыл о своем обычном эгоизме, просил рассказать подробности, потом достал бумажник и лихорадочно вручил матери несколько банкнот.

– Купи все необходимое! – горячо воскликнул он. – Это самое меньшее, что я могу для тебя сделать.

В переломные моменты жизни Питер мог быть добрым. Эта черта была свойственна всем Мурам. Делая свое щедрое подношение, он находил в этом удовлетворение от исполненного долга. Девять месяцев назад Люси с презрением отвергла бы этот дар, но в ту минуту без слов и угрызений совести приняла деньги. Они были не для нее, а для Бога. Растроганный скорее этим самообладанием, нежели проявлениями привязанности, в порыве нежности Питер снова протестовал, обещал, бурно выражал сожаление. Но Люси превосходно владела собой. У него возникло странное ощущение, что она бесконечно далека от него. Встав, чтобы уйти, он с несчастным видом произнес:

– Я приду повидаться с тобой завтра.

Вновь улыбнувшись, она поцеловала его.

Когда сын ушел, Люси с минуту посидела в раздумье, потом убрала деньги, которые он ей дал, и спустилась в уютную, оклеенную красно-коричневыми обоями столовую, где уже подали простой, но превосходный ужин. Наслаждаясь едой, Люси сидела в тихом углу и не обращала внимания на других людей. Ее глаза, казалось уже приученные к смирению и безмолвному созерцанию, были опущены на сероватую скатерть. Люси поела и тут же поднялась.

Не было еще восьми часов, и под влиянием внутреннего порыва она надела пальто и шляпу и, спросив о чем-то у портье, вышла из гостиницы. Улицы пульсировали жизнью, напоминая огромные вены, по которым струился непрерывный людской поток. Мимо проносились двуколки и такси. Люди ехали в рестораны, в театры. Промчался частный автомобиль. Промелькнула белая рубашка, сверкнуло голое плечо. Часто в прошлом Люси с восторгом предвкушала первое посещение Лондона – обсуждала это сначала с Фрэнком, а потом, много позже, с Питером. Начать с небольшого обеда в «Трокадеро» – хотелось шикануть, возможно, пропустить по бокалу вина, посмотреть какую-нибудь смешную пьеску. Потом поужинать где-нибудь в Сохо, чтобы почувствовать настоящий богемный дух. Да, Люси планировала подобную поездку.

Но все это исчезло, и во рту остался лишь привкус пепла. Никаких желаний и сожалений. Предложи ей кто-нибудь сейчас осуществить эту столь желанную когда-то программу, и она холодно отвернулась бы. Это пустяк – пустяк по сравнению с тем, чем она теперь владеет. Она ходила по улицам, обуреваемая желанием – упоительным желанием, понятным ей одной. За весь день она еще не побывала в храме, но всей душой стремилась там оказаться. Ей снова пришлось спросить дорогу, и после недолгих поисков она увидела церковь. Вошла, преклонила колени и перекрестилась со вздохом счастья.

Люси поздно вернулась в гостиницу и, устав от прогулки, крепко уснула счастливым сном без сновидений. На следующее утро она встала рано. Ей нужны были вещи для монастыря, и после завтрака, взяв список матери настоятельницы и деньги Питера, она отправилась за покупками.

Найти все необходимое было нелегко, Люси безрезультатно побывала в четырех магазинах, где служащие удивленно поднимали брови: грубая материя и простой покрой? Но эти поднятые брови ничего не значили для Люси, и наконец, после долгих поисков – поисков, ставших для нее в этом приподнятом настроении истинным удовольствием, – она натолкнулась на небольшую лавку на Эджвер-роуд, где обрела то, что искала: скромное закрытое черное платье из сержа до лодыжек, грубое нижнее белье из прочной ткани, шерстяные чулки, простыни из хлопка и пару жестких одеял. Общая стоимость оказалась небольшой – цены в этой лавке были скромными, как и само заведение. В тот же день покупки доставили в ее гостиницу, где Люси аккуратно сложила их в чемодан.

И вновь в тот вечер к ней пришел сын, и они целый час сидели в маленькой спальне. Это был странный разговор, отмеченный необычной скованностью со стороны Питера. Люси снова ощутила прилив любви к нему – эта любовь никогда не иссякла бы, но теперь она скорее стала воспоминанием, чем явью, чувством, по-прежнему узнаваемым, но узнаваемым издалека, освобожденным ее воспарившим ввысь духом. Все же Люси была встревожена душевными муками сына. Ибо теперь у него было время обдумать ситуацию, и его сильно удручала бесповоротность разлуки. Его эгоизм не защищал от природной чувствительности и не мог противостоять очевидной неотвратимости отъезда матери. Случись это на расстоянии – если бы она уехала прямо из Глазго, – все было бы по-другому. Питер обладал счастливым даром, столь обычным для благовоспитанного эгоиста: «С глаз долой – из сердца вон». Его брак, заключенный в отсутствие матери, в полной мере демонстрировал это – Питер просто выбросил из головы неприятную мысль о ней и ее душевных страданиях. Но разлука застигла его врасплох, и, когда он увидел мать в маленьком гостиничном номере, это повергло его в глубокую печаль. Впрочем, она была мимолетной.

Питер продолжал настойчиво спрашивать, достаточно ли у Люси денег, предлагал еще. Это, по крайней мере, было явным свидетельством его искренности! Но Люси улыбнулась про себя: зачем ей сейчас деньги? Он заплатит за нее небольшой взнос ордену, и она сочтет это достаточной компенсацией за все, что для него сделала. Как ни странно, ее старания вырастить сына, когда-то отнявшие столько сил, при взгляде в прошлое стали казаться незначительными и мелкими. Казалось, она никогда не забудет своих страданий, столь же болезненных, как родовые муки, но память о них, подобно этой боли, постепенно угасла.

Однако Питер не успокаивался, с влажными от слез глазами он спрашивал, почему она покидает его. Он вновь и вновь повторял, что составлял планы на будущее, что действительно собирался это сделать. И самое главное, мама должна знать, что его дом должен стать и ее домом, даже Роуз сказала…

Да, хотя Люси утешала его, он был чрезвычайно расстроен. Она говорила ему о своем счастье, однако он впадал в еще большее уныние. Ей казалось, они вернулись в далекие годы его детства в Ардфиллане. Собираясь уходить, он, горюя совсем как ребенок, едва не разрыдался, и это вызвало у нее мягкую, сочувственную улыбку. Когда Питер наконец ушел, Люси осталась сидеть с сухими глазами и играющей на полуоткрытых губах легкой задумчивой улыбкой. Она почему-то ощущала, что больше не увидит его. Прощание получилось именно таким, каким ей хотелось.

Он пообещал на следующее утро отвезти ее на вокзал Виктория. Интуиция не подвела Люси: утром сын сообщил ей по телефону, что задерживается у пациента и встретится с ней на вокзале. Но на вокзал он не приехал, и его вины в том не было – просто он не мог оставить пациента. В каком-то смысле Люси даже обрадовалась. Она с самого начала желала, чтобы ее отъезд был тихим и скромным. Никакой демонстрации самоотречения, никакого мелодраматического прощания, никаких фальшивых чувств на пороге монастыря. Сама мысль об этом вызывала у нее презрение. Ее чувства скрывались в душе – любить Бога, отдать себя Богу. Таково было побуждение, которое с кипучей энергией двигало ее к этому шагу. А теперь был взят последний барьер, преодолено последнее земное препятствие. Гудок набирающего скорость поезда прозвучал как трубный глас, восхваляющий Бога.

Сидя в своем купе, Люси смотрела в окно восхищенным блестящим взором. Мимо проносились сельские пейзажи Кента, краше любой картинки. Ее губы беззвучно шептали: «Благословен будь Господь!» Колеса стучали, словно в такт этой молчаливой осанне. «Благословен будь Господь!», «Благословен будь Господь!». Слова эти камертоном отзывались в ней с немым восторгом, поднимаясь к яркому голубому куполу небес.

Да, Бог действительно был добр к ней, даже в мелочах, которые она презирала. Она с невольным страхом думала о том, как будет пересекать Ла-Манш, но, подъехав к Дувру по известняковым туннелям, увидела плоское, спокойное, как пруд, море. Все у нее шло хорошо. Господь в своем могуществе восседал на троне в небесах, милостиво улыбаясь ей.

На смену грохоту колес пришел ровный рокот судового мотора, но для Люси ритм движения сохранялся прежним. Она шла вперед – к конечной цели своего существования.

Во время путешествия ее не покидало ощущение счастья – горячего, нежного, волнующего, словно в груди трепетали крылья. Таможню в Кале она прошла быстро, поскольку багаж имел пометку на досмотр в Брюсселе, и села в скорый поезд, ничуть не беспокоясь из-за незнакомой обстановки или плохого знания языка. Божественная рука во всем ей помогала. Поезд тронулся, колеса вновь запели свою торжествующую песнь. Люси почувствовала новый прилив радости. Дело тут было не в новизне пейзажа – как во сне, проплывала перед ней плоская серая местность с длинными белыми дорогами и рядами тополей, – а в ожидании окончания путешествия. Ее охватывал восторг, душа пела. Подумать только – девять месяцев назад она считала свою жизнь конченой. Люси едва не рассмеялась вслух. Прошлое промелькнуло перед ней чередой мимолетных картин, но в нем не было ничего подобного. Как такое могло случиться? Разве сравнится ее любовь к мужу и сыну с нынешней любовью к Христу? Она едет в поезде с одной целью: отдать себя Иисусу. Она все ближе и ближе к Нему.

В Турне ее истрепанный билет вновь прокомпостировали. Потом она съела сэндвичи, взятые из гостиницы. Сидящая напротив англичанка начала бессвязный разговор. Люси отвечала, даже улыбалась в ответ на замечания попутчицы, но, будучи любезной, оставалась отрешенной. Разве могло быть по-другому? Они миновали Лилль, Безье и Бланден. Устала ли она? Пожалуй, у нее немного болела спина и горели раздраженные глаза, но, пребывая в приподнятом настроении, она почти не чувствовала усталости. Ощущение того, что цель скоро будет достигнута, становилось все сильнее, и наконец, когда косые солнечные лучи пробились сквозь коричневатую дымку и осветили нагромождение крыш и шпилей, поезд замедлил ход, приближаясь к вокзалу. Люси приехала в Брюссель.

Она сразу вышла на платформу и остановилась. Пару мгновений людской поток, разделившись на два рукава, огибал застывшую фигуру Люси, но вот ее глаза вспыхнули – она заметила двух монахинь у турникета. Они, очевидно, тоже признали ее, хотя, по каким признакам, она не понимала. Люси зашагала вперед, они двинулись навстречу. Интуитивно между ними промелькнула искра узнавания, и они подошли друг к другу. О-о, счастливая, волнующая встреча, предопределенная с самого ее рождения!

– Вы из Англии? – улыбаясь и кивая, спросила та монахиня, что была ниже ростом.

Она превосходно говорила по-английски – еще один знак благотворного вмешательства Провидения в довершение этой своевременной встречи.

– Очень скоро, – добавила другая монахиня, тоже по-английски, но неправильно и с трудом.

Наклоном головы она пояснила смысл сказанного: поезд прибыл вовремя.

– Благодарю, что встретили меня, – пробормотала Люси.

Если у нее и были смутные опасения на тот счет, что ее не встретят в незнакомом городе, то теперь они исчезли и она преисполнилась признательности.

– Не стоит благодарности, – откликнулась первая, – мы получили такие указания. – Помолчав, она представила свою спутницу и назвала свое имя: – Мать Мари-Эммануэль, наставница послушниц-новициаток, а я сестра Жозефина, наставница кандидаток, которые проходят постулат[31].

Люси тепло улыбнулась в ответ:

– Вы так хорошо говорите по-английски.

– Спасибо, – сказала сестра Жозефина. – В Англии у нас есть несколько монастырей. Начальница ордена тоже очень хорошо говорит по-английски.

– Нам нельзя задерживаться, – нетерпеливо вмешалась мать Мари-Эммануэль.

– Да-да, задерживаться нельзя, – сразу согласилась сестра Жозефина. – Багаж там.

Повернувшись, она повела спутниц к таможне. Пока досматривали багаж, Люси успела рассмотреть монахинь.

На обеих были длинные уличные мантии, надетые поверх монашеского одеяния и целиком скрывающие фигуру. На голове у каждой был белый чепец с повязкой, увенчанный черным орденским велоном[32]. Но на этом сходство заканчивалось.

Сестра Жозефина была среднего роста, с тусклой, испещренной расширенными порами кожей, широким носом, небольшими зелеными глазами, подвижными, выразительными бровями. Ее непосредственность показалась Люси смутно знакомой, но она не могла припомнить, у кого еще была сходная манера.

Мать Мари-Эммануэль, наставница новициаток, отличалась высоким ростом и бледным суровым лицом. У нее были голубые глаза, тонкие сухие губы, а когда она изредка улыбалась, можно было заметить заостренные клыки. Под прямой бесстрастной осанкой вполне могла скрываться экзальтированность. Сестра Жозефина относилась к Мари-Эммануэль с открытым подобострастием – вряд ли причиной тому был более низкий ранг, скорее преклонение слабой натуры перед сильной.

Как раз в тот момент Жозефина, размахивая руками, очень быстро разговаривала на французском со служащим таможни, который, внимательно слушая, все кивал и кивал и наконец с почтением приподнял фуражку. После чего нацарапал голубым мелом на закрытом чемодане какие-то закорючки и прокричал:

– Porteur![33]

Через мгновение появился носильщик в синей блузе и взвалил чемодан на спину.

– Просто замечательно, – поворачиваясь с довольным видом, произнесла Жозефина.

Она быстро и бойко, но почтительно сказала что-то своей компаньонке и, пока они втроем шли по платформе, заметила, обращаясь к Люси:

– Это отец нашей сестры Клер. У него высокий, очень высокий пост в таможне. – Она говорила почти с благоговением. – Наши монахини, приезжающие в Сантьенс, не платят таможенную пошлину. Право, это великая привилегия.

Из вокзала они вышли на большую открытую площадь и сразу сели в ожидавший кеб. Вручив носильщику серебряную монетку, Мари-Эммануэль отпустила его чопорным кивком. Дверь захлопнулась, и кеб покатил по булыжной мостовой. Пытаясь противостоять тряске, Люси опустила глаза, чувствуя, как сидящие напротив монахини с наивным любопытством изучают ее.

– Вы устали? – вдруг спросила сестра Жозефина.

Она была разговорчива.

– Нет-нет, – вскинув глаза, ответила Люси. Она не хотела так скоро и просто признаваться в своей слабости. – Плавание через пролив прошло очень спокойно.

Она поймала себя на том, что невольно копирует обороты речи монахини.

– Меня волны тоже сводят с ума, – добродушно промолвила сестра Жозефина.

– Довольно болтовни, – резко заметила Мари-Эммануэль.

Последовала короткая пауза, потом монахини принялись негромко говорить по-французски.

Люси испытывала теплые дружеские чувства к этим двум женщинам, с которыми отныне будет связана, и, не желая мешать их разговору, стала смотреть в окно темного закрытого экипажа. Они ехали по шумной улице, заполненной открытыми экипажами и весело громыхавшими трамваями. Вдоль тротуаров выстроились ряды кафе – «Кафе дю Пэи», «Кафе Бельжик», «Кафе дю Постийон» – дюжины заведений с выставленными на улицу круглыми столиками, за которыми сидели мужчины и женщины. Люди не казались оживленными, но у всех были спокойные довольные лица. На стеклянных столешницах стояли напитки, но не было заметно, чтобы посетители пили. Они просто сидели, поглядывая вокруг, и дышали воздухом.

В конце концов кеб свернул с главной улицы и поднялся на холм, проехал мимо неясных силуэтов статуй, фонтана, другой площади, большого здания – был ли это дворец? – затем оказался в более тихом квартале, где безмолвно стояли длинные темные дома с металлическими оградами и зарешеченными ставнями да изредка попадались лавки. Какие странные названия на вывесках: «Epicerie», «Boulanger», «Robes», «Charcutier»[34]. Воистину Люси оказалась в незнакомой стране.

Кеб переехал через канал, за которым начинался пригород. Сперва радовали глаз особнячки с яркими фасадами, стоявшие поодаль друг от друга, потом пришлось трястись вдоль каких-то заборов, затем потянулись поля. Вдали в сумерках появились смутные очертания деревьев, и, обогнув опушку леса, экипаж приблизился к темной лесной чаще.

– Forét de Sentiens[35], – сказала сестра Жозефина. – Мы почти приехали.

И она указала на вершину небольшой возвышенности слева от них. Напрягая зрение, Люси пыталась что-то разглядеть за узким окном. На тусклом фоне темнеющего неба она смутно различила контуры здания с раскинувшимися по сторонам флигелями. Казалось, на холм опустилась гигантская летучая мышь. Люси была уже не в пути, а в конце путешествия. Когда под колесами экипажа захрустел гравий подъездной аллеи, она почувствовала, как ее охватывает трепет надежды и радости. Наконец – наконец-то она на месте!

Глава 5

Сантьенский монастырь – главное здание ордена, издали походившее на съежившуюся летучую мышь, – был построен в форме креста. Вершина его, фасадом выходившая на Рю-де-Камбуа, а сзади огороженная высокой кованой решеткой, увитой клематисом, состояла из вестибюля, общих комнат и находящихся наверху спален для гостей. Просторные и светлые помещения смотрели на тихую улицу, вьющиеся растения заплели стены. По обе стороны от центральной части раскинулись два высоких симметричных крыла. В левом находились трапезная, рабочая комната и кельи принявших постриг монахинь, в отдельном узком помещении жили кандидатки на вступление в орден, а наверху в длинной низкой мансарде – послушницы. В правом крыле размещались кельи, трапезная и рабочая комната новициаток. И наконец, под прямым углом к этим постройкам располагалась церковь, занимающая узкую часть креста; церковный шпиль возвышался над верхушкой растущего поблизости темно-пунцового бука.

Эти четыре главные части здания разделял, а в каком-то смысле и объединял центральный внутренний двор, вымощенный камнем. Посредине стояла статуя святого Иосифа, безмятежный вечный взгляд которого упирался в окна монастырской кухни. За церковью начинался великолепный обширный сад с простиравшимися вдаль аллеями. В основном здесь росли плодовые деревья: сливы, вишни, персики, – но попадались и другие: липы, лиственницы, бирючины и лавры. Беседки, увитые зеленью и плетистыми розами, украшали дорожки из ослепительно-белого камня.

Вся территория была обнесена высокой внушительной стеной, и, словно этого было недостаточно, природа в своей щедрости воздвигла еще одну баррикаду – Сантьенский лес, который, почти вплотную приближаясь к стене, создавал мрачную неодолимую преграду. Таким образом, вся община была защищена наподобие цитадели или крепости с единственным и довольно замысловатым входом. Чтобы попасть в цитадель, необходимо было позвонить в колокольчик, подождать, пока кто-нибудь выглянет в окошечко, забранное решеткой, потом медлительная послушница впускала вас в вестибюль, после чего вам предстояло пройти через анфиладу гостиных, открываемых специальным ключом. И лишь тогда вы оказывались на пороге монастыря.

В одной из этих гостиных и сидела Люси. Она была одна – Жозефина и Мари-Эммануэль отправились к матери настоятельнице сообщить о ее приезде. Чтобы скоротать время в ожидании, Люси обводила неспешным взглядом маленькую комнату. Она была почти пустой – покрытый клеенкой стол, несколько расставленных с педантичной аккуратностью стульев, желтая керамическая печь с железной трубой, единственная картина с изображением Иисуса, идущего по водам. Но эта скудно обставленная гостиная поражала удивительной чистотой: деревянный пол сиял как зеркало, старая печь отсвечивала неярким глянцем, а труба сверкала наподобие нового цилиндра. Стол, стулья, дверная ручка были отполированы с большой тщательностью. Были времена, когда Люси гордилась безукоризненной чистотой своего дома, но он никогда-никогда не был таким безупречным, как эта комната.

Люси продолжала изумляться, когда дверь открылась и в комнату важно вошла пожилая женщина, а вслед за ней Жозефина и Мари-Эммануэль. Женщина была высокой, полноватой и казалась еще крупнее из-за многослойного облачения. У нее было полное белое лицо, шея вытягивалась вперед. Карие близорукие глаза, уменьшенные толстыми стеклами очков в металлической оправе до размера бусинок, смотрели с пристальным вниманием. Выступающие желтые нижние зубы придавали лицу недовольное выражение, словно она постоянно упрекала в чем-то весь мир. Но все же вид у дамы был внушительный. Она шагнула к Люси, протянула к ней руки и воскликнула с особой любезностью и торжественностью:

– Добро пожаловать!

Люси поднялась, догадываясь, что перед ней начальница ордена. Чувствуя себя под прицелом внимательных взглядов, она робко ответила на рукопожатие. Последовала пауза.

– Вы немолоды, – продолжала игуменья. Она стояла рядом с Люси, и та чувствовала легкий неприятный запах у нее изо рта. – Однако пути Господни неисповедимы. Вы работник, пришедший на виноградник около одиннадцатого часу[36]. Понимаете? Вас благословил Господь, и вы пришли. – Она замолчала, потом, быстро сменив тему разговора, спросила: – Вы устали?

– Нет, матушка.

Интуиция подсказала Люси, что ответить надо именно так.

– Не желаете подкрепиться?

– Нет, матушка.

Игуменья, опустив голову, с удовлетворенным видом отошла от Люси.

– Вы приехали в удачное время. Позже мы не смогли бы вас принять. Вам пришлось бы спать здесь – над гостиными. Но сейчас мы подготовлены. Мы примем вас перед молитвами. У вас немного времени на раздумье, тем не менее все складывается благоприятно. – Отвернувшись от Люси, настоятельница перевела взгляд на монахинь, которые тотчас же с почтением опустили глаза. – Отныне сестра Жозефина – ваша наставница, – приветливо сообщила она, – пожалуй, на несколько недель, а затем, в период начального послушничества, вы должны будете подчиняться матушке Мари-Эммануэль. – Настоятельница медленно кивнула и двинулась к двери с твердостью непререкаемого авторитета. Выходя из комнаты, она, не поворачивая головы, проронила: – Сестра Жозефина сказала мне, что на таможне с вас не взяли пошлины. Я рада. Для вас это хороший знак.

За ней закрылась дверь. Минуту-другую никто не разговаривал – словно для того, чтобы дать улечься волнению, вызванному августейшим присутствием, – потом сестра Жозефина ласково, как к ребенку, обратилась к Люси:

– Пойдемте, мы вас подготовим.

Жозефина отперла дверь и, взяв Люси за руку, провела ее в другую гостиную, поменьше. Их в молчании сопровождала сестра Мари-Эммануэль. Таково было строгое правило устава – ни одна монахиня не должна оставаться наедине с той, что не приняла постриг, всегда их должно быть две. И вновь они стояли в ожидании, пока не вошла старая послушница, неся в узловатых руках несколько черных велонов.

Зардевшаяся Люси сидела прямо, не шелохнувшись, а монахини суетились вокруг, выбирая и примеряя на нее велоны. Те были из дешевой жесткой материи, примерно того фасона, какой носили в церквях крестьянки из Италии, – но не так-то просто было правильно закрепить велон на волосах. Монахини сказали Люси, что она всегда должна надевать его в храме. Ей дали небольшую картонную коробку, в которой надлежало в сложенном виде хранить это монашеское покрывало.

Внезапно раздался громкий трезвон колокола, и на этом примерка закончилась. Послушница собрала ненужные велоны и исчезла.

– Вставайте! – сказала сестра Жозефина.

Люси поднялась, ее вдруг охватило смятение.

– Что я должна делать? – нервозно спросила она.

– Ничего особенного, – снисходительно ответила монахиня. – Все просто во время постулата – совсем не так, как в новициате. Преклоните колени у скамеечки для молитв и спойте «Магнификат» – очень красиво. Да, для вас это будет несложно.

Она ободряюще подняла палец, вновь взяла Люси за руку, и в сопровождении Мари-Эммануэль – на сей раз ключ был у нее – они покинули комнату, прошли по очередному отполированному до блеска коридору и остановились у двойных дверей.

– Это церковь, – внушительно произнесла сестра Жозефина, поднося палец к губам, с которых не успела слететь улыбка.

Они вошли в заднюю часть храма. Люси медленно подняла глаза, которые до того момента были опущены от усталости и странного волнения. Постепенно выражение растерянности в ее глазах сменилось нежным сиянием. Путешествие, новизна этого места, формальности гостиных – все было моментально забыто. Красота церкви потрясала. Вытянутый в длину высокий неф, обшитые потемневшим деревом стены, сводчатый потолок, усеянный звездами, как далекое небо, и в это время дня почти невидимый. Освещенная лишь свечами в алтаре и свечой с каждой стороны молитвенной скамейки, стоящей перед алтарной преградой, церковь казалась погруженной в задумчивый таинственный покой.

Небольшой алтарь был сделан из белого мрамора и помещался в полукружье, образованном пятью витражными окнами, в тот момент темными. Увенчанный большим распятием, алтарь, казалось, намного возвышается над пятью мраморными ступенями, отделявшими его от уровня пола. Мерцали свечи, бросая мягкий отсвет на латунные дверцы дарохранительницы и букеты бледных поникших цветов по обе стороны от нее. Вдоль стен смутно угадывались кальварии, и неясно видны были темные фигуры монахинь, коленопреклоненных в этой тишине, которая нигде так явственно не ощущается, как в монастырской церкви. Этот покой затопил сердце Люси восхитительным ощущением умиротворенности и радости.

По знаку она прошла вперед, опустилась на колени на скамеечку, пытаясь припомнить и произнести какую-нибудь молитву. Но не смогла. В голове проносились волнующие мысли о том, что наконец она здесь, в общине благочестивых женщин, – она, прожившая в миру всю жизнь, и так недостойно. Ныне она предлагает себя, предлагает то, что осталось от ее никчемного существования, своему Создателю. Какое блаженство быть в этом совершенном Божьем доме, где она найдет сострадание, милосердие и покой! Ее глаза наполнились жгучими слезами.

Она стояла на коленях, и вдруг раздались низкие звуки органа, постепенно перерастающие в торжественную мелодию. Громче и громче! Хор голосов запел: «Приди, Дух творящий». Она безмолвно слушала, чувствуя спазм в горле. Потом запели «Магнификат»:

Величит душа моя Господа: И возрадовался дух мой о Боге, Спасителе моем.

Они пели для Люси, приветствуя ее, несмотря на никчемность ее прежней жизни. Она задыхалась – душа ее восхваляла Бога, дух признавал в Нем Спасителя. Сердцу было тесно в груди, по щекам безмолвно катились слезы. Почему прежде она была настолько слепа? В жизни есть лишь одно – любовь к Богу. Люси исступленно била себя в грудь:

– Господи, будь милосерден ко мне, грешнице. Добрый Иисус, позволь мне любить Тебя сильнее и сильнее.

Хор запел «Те Деум»:

Тебя, Господи, хвалим, на Тебя, Господи, уповая.

И в ее собственном сердце теперь зазвучал ответный благодарственный гимн. Бог принял ее. Думая о своем будущем, она преисполнилась решимости. В своей экзальтации она воспаряла все выше и выше. Как легко будет ей забыть весь мир с его ничтожностью, чтобы целиком отдать себя Иисусу. Здесь обретается Иисус, Которого она будет вечно любить.

Пение прекратилось, и наступила тишина – тишина для раздумий. Потом Люси почувствовала прикосновение к своей руке. Подняв глаза, она встала. Вновь опустила голову и вышла из церкви в крытую галерею.

Теперь, когда ее приняли в ходе этой несложной церемонии, она оказалась в замкнутом пространстве. Это был первый шаг. Она безучастно стояла, пока та же самая послушница снимала с нее велон и надевала черный сетчатый капор с завязками. Отныне Люси надлежало его носить.

– Вам сегодня не следует дожидаться молитв, – авторитетно изрекла сестра Жозефина, – вы слишком устали.

Она подвела Люси к лакированной двери, над которой краской было написано «Постулат», и распахнула ее, после чего женщины оказались на отмытой дочиста деревянной лестнице.

Они в молчании поднялись по ступенькам и прошли по узкому коридору мимо ряда дверей. Вокруг царила тишина и чувствовался особый запах – душноватый, теплый, такой бывает только в монастыре. Шаги отдавались негромким эхом от некрашеных досок пола. Потом сестра Жозефина открыла дверь в конце коридора. Внутри было темно, но, пошарив в поисках спичек, она зажгла свечу в маленькой черной нише. Люси увидела крошечную комнатушку: матрас, столик с кувшином, большое распятие на стене.

– Это келья, – сказала сестра. – Кандидаткам на вступление в орден полагается свеча – одна на неделю. Когда станете новициаткой, будет по-другому. К девяти быть в постели с потушенной свечой – таково правило. И правило должно выполняться. – Последняя фраза слетела с ее губ как торжественный, часто повторяемый кантик. Она сочувственно взглянула на Люси. – Как я уже говорила, сегодня вы устали. Но завтра начнете учиться. – На тусклом лице промелькнула улыбка, и Жозефина подошла к двери. – Да будет благословен Господь, – произнесла она.

Так она пожелала Люси спокойной ночи. И Люси ответила, как ее научили:

– Во веки веков.

Дверь тихо закрылась. Люси осталась одна. Одна в своей келье. Так быстро исполнилось ее желание, что она с трудом осознавала реальность происходящего. Голова у нее раскалывалась от усталости и накала чувств. Да, она была измотана и на краткий миг подумала о чашке чая, которая подкрепила бы ее. Но лишь на миг. Какой абсурд! Чуть улыбнувшись, Люси подошла к небольшому окну и открыла его. Сразу же в разгоряченное лицо повеяло душистым вечерним воздухом, наполненным запахами земли и леса и прохладной влажностью росы. Несколько мгновений Люси стояла, всматриваясь в непроглядную темноту, а у нее за спиной трепетало пламя свечи, отбрасывая на стену причудливые гигантские тени. Потом вдруг из тьмы, из невидимого леса раздались совершенные в своей чистоте звуки – настолько прекрасные, возвышенные и страстные, что казалось, они возникли не на этой земле. Люси зачарованно слушала, как мелодичные звуки то радостно взмывают ввысь, то, рассыпаясь, катятся вниз. В этом экстазе ощущалась необузданность и тяга к свободе.

О, как прелестны были эти восторженные трели! То была песнь соловья. Она стала для Люси окончательным подтверждением ее счастья.

Душа изнемогала от впечатлений дня. Люси отвернулась от окна, быстро разделась и легла в постель. Да, здесь был для нее приют и полный покой! Последнее, на чем остановились ее глаза, перед тем как она задула свечу, было распятие на противоположной стене.

Глава 6

В полпятого утра громко прозвонил монастырский колокол. Вздрогнув, Люси проснулась. Вокруг была кромешная тьма. Голова гудела, наполненная обрывками беспокойных снов и лязгающими отголосками колокола. Сбитая с толку, Люси ничего не понимала. Где она? Сквозь туман в голове она расслышала стук в дверь, кто-то настойчиво повторял:

– Да будет благословен Господь! Да будет благословен Господь!

Она моментально ответила:

– Во веки веков!

Потом, прислушиваясь, Люси различила шаги в коридоре, снова стук в дверь, приветствие: «Да будет благословен Господь!» – и отзыв: «Во веки веков!»

О чем она думает? Немедленно встать, ни минуты не колеблясь, было первым актом самоотречения за весь день. Люси это знала. И вот она в самом начале своего служения не подчиняется первому наказу устава! Она резко вскочила и зажгла свечу, за считаные минуты умылась, надела новое платье и капор. В келье не было зеркала, да оно и к лучшему, поскольку в длинном черном платье и шапочке она выглядела довольно нелепо. Затем еще предстояло заправить постель, вылить грязную воду, вымыть таз – одним словом, прибраться в келье. Все это Люси старательно выполнила.

В четверть шестого колокол прозвонил вновь. Она знала, что он призывает к «Анжелюсу», и почти сразу после этого услышала шум открываемых дверей и топот в коридоре. Люси покинула келью и, безотчетно следуя за последним темным силуэтом, исчезающим в конце сумрачного коридора, спустилась по лестнице и вошла в едва освещенную церковь. Здесь в полумраке неподвижные коленопреклоненные фигуры казались рядами теней, но Люси рассмотрела свое место у передней скамьи среди других послушниц. Она направилась туда и сразу встала на колени.

Она неосознанно держалась прямо, опустив лицо в ладони. Тишина во время внутренней молитвы, следующей за утренними молитвами, напоминала безмолвие склепа. Никто не двигался, неподвижность была абсолютной. Потом в сумрак медленно просочились первые слабые отблески рассвета – тонкие цветные полоски, падающие из витражных окон апсиды. И тишина тоже была нарушена звуками наступающего дня – щебетаньем множества птиц, доносящимся с деревьев, что росли у церкви.

Стоя на коленях, Люси вдруг почувствовала, что при созерцании удивительных красок рассвета у нее немного кружится голова. Со странным волнением она ощущала, что душа ее преисполняется высокими надеждами. Она пылко молилась о том, чтобы ей была дарована милость стать такой же, как окружающие ее праведные души.

В половине седьмого вновь раздался звон колокола, и началась месса, которую читал маленький согбенный священник, весьма преклонных лет, с дрожащими руками, медленной походкой и тонким писклявым голосом, срывавшимся на верхних октавах. Месса проходила неспешно, затем начался благодарственный молебен, потом, в молчании поднявшись, община потянулась из церкви на завтрак.

Держась ближе к своей группе, Люси вместе с другими пятью кандидатками пошла в трапезную вслед за сестрой Жозефиной. Это была узкая комната с длинным деревянным столом, по обе стороны которого стояли скамьи. Трапезная выглядела пустой и строгой, однако на столе ожидал завтрак: семь чашек с темной жидкостью были аккуратно расставлены, около каждой чашки лежал кусок хлеба. Последовала многозначительная пауза. После прочтения молитвы сестра Жозефина уселась во главе стола, а по сторонам от нее разместились кандидатки.

Люси заняла свободное место и молча начала есть. Она ослабела от непривычно долгого голодания, но, как ни странно, аппетита у нее почти не было. В чашке оказался не кофе, а какой-то его заменитель, без следа сахара и очень горький. Хлеб, сухой, грубый, с зеленоватым оттенком, тоже не был похож на тот, к которому привыкла Люси. Однако она понимала, что от нее потребуются жертвы, и была искренне готова приносить их. С трудом пережевывая черствую невкусную корку, Люси держалась так же, как остальные, – глаза опущены, молчание не нарушается.

В четверть девятого трапеза окончилась, и все немедленно поднялись.

– Подождите, – прошептала сестра Жозефина Люси, пока другие выходили из комнаты. Когда они остались вдвоем, она добавила громче: – Теперь пора приступать к обязанностям.

Люси дружелюбно посмотрела на нее.

– Я прибрала мою комнату, – пробормотала она.

Сестра Жозефина нахмурилась.

– Нет-нет… не так, – с огорчением сказала она. – Не «моя» – никогда не говорите «моя». Это не ваша келья. Она вам дарована милостью ордена и добротой Бога. Здесь нет ничего вашего. Всё – «наше». Вы должны всегда говорить «наша келья».

Люси вспыхнула.

– Я не поняла этого, сестра, – тихо объяснила она.

– Не отвечайте! – поспешно воскликнула Жозефина. – Если вам не надо о чем-то спросить, правилом является молчание. И правило должно выполняться. – Выдержав паузу, она принялась мягко разъяснять: – Более того, вам следует обращаться к старшей по рангу со всей почтительностью. Ваша начальница выше вас перед Богом. Для вас она должна быть как Бог. Поймите, что следует стремиться к смирению. Это самое главное.

Люси прикусила губу и опустила глаза. Ведь она не имела в виду ничего дурного, ее замечание было таким простым, совершенно лишенным злого умысла!

Но сестра Жозефина продолжала – совершенно беззлобно, но почти с ребяческим упорством.

– Уметь молиться – это еще не все, и жизнь монахини состоит не в том, чтобы проводить часы перед дарохранительницей, – говорила она. – Необходимо воспринять уроки покорности. Вспомните, наш благословенный Господь призывал нас уподобиться малым детям! Помните об этом.

Люси покорно слушала, сдерживая внезапное желание воскликнуть: «Я не имела в виду ничего плохого!» Она не издала ни звука, и, когда сестра Жозефина, напоследок окинув взглядом трапезную, вышла, Люси последовала за ней с опущенной головой. Сестра закрыла дверь и направилась в конец коридора. Обе женщины прошли через две двери, которые сестра Жозефина отперла своим ключом, и остановились перед какими-то шкафами.

– Теперь вот что, Люси, – благосклонно проговорила начальница. – Ты прислужница Господа и должна с радостью выполнять самую черную работу. Начнешь с того, что отчистишь и вымоешь petit pays[37].

Чистить и мыть? Все еще нервничая, Люси вздрогнула. Наверняка она ошибается? Она приехала сюда не для того, чтобы играть роль прислуги, тем более в монастыре есть послушницы, крестьянки из деревни, и они охотно берутся за подобную работу. В свободное от молитв время она будет шить, вышивать одеяния, которые используются в богослужении, но это… право!..

– Возьми щетку, жестянку и песок, – сказала наставница, спокойно отпирая дверцу шкафа, – и пойдем скорее. Мы уже опаздываем.

Люси смутилась, помрачнела. Щетка, жестянка и песок! Да, она наклонилась и достала эти предметы, а потом пошла вслед за сестрой Жозефиной в это незнакомое место, называемое petit pays. «Что такое, – в растерянности думала Люси, – это самое petit pays?»

Она вдруг вновь мучительно покраснела, поскольку сестра, остановившись перед неким помещением, сказала, что это и есть сфера обязанностей Люси. Petit pays. Это было иносказательное обозначение уборной в отделении для кандидаток!

– Понимаешь, – приветливо объясняла наставница, – придется чистить и чистить. Увлажнить песок – вот так, нанести его – так, затем тщательно оттирать. Не должно остаться грязи, и песка тоже. Это не допускается. Ничего не оставлять, все убрать на место.

Оцепенев, Люси уставилась на место предстоящих трудов. С лицом, все еще залитым румянцем, она подняла глаза, испрашивая позволения говорить.

– Да? – Наставница кивнула.

– Я должна это делать? – тихо спросила Люси.

– Тебе так предписано, – с готовностью откликнулась монахиня. – Такова воля Господа.

Потом она улыбнулась наивной и удивительно пустой улыбкой и, засунув руки в рукава, с гордым видом удалилась.

«Воля Господа!» Некоторое время Люси стояла неподвижно, потом медленно опустилась на колени и принялась мыть уборную: увлажнить песок – вот так, нанести его – так, и оттирать грязь неспешными тщательными движениями. Разве мало приходилось ей заниматься в жизни тяжелой черной работой? А сейчас, когда она, Люси, горит восторженной любовью к Богу, – это для нее не просто черная работа, а неописуемое унижение.

Несколько минут Люси работала с застывшим лицом, потом вдруг с ее губ слетел глубокий вздох. Она ошибается! Да, конечно ошибается! Она должна делать то, что ей предписано, беспрекословно подчиниться уставу. Сейчас она не понимает этого до конца, но позже поймет. Она устала, она смущена новизной происходящего. Но у нее есть отвага – отвага и решимость. «Благословен Иисус! Благословенно Его Святейшее Сердце!» Про себя она начала произносить литанию.

Люси молча продолжала уборку и, невзирая на боль в спине, трудилась до полудня. Затем опять прозвонил колокол, по которому она теперь ориентировалась. В тот момент, когда появилась сестра Жозефина, она с трудом поднялась с колен.

– Закончила? – дружелюбно спросила сестра.

То, что она вообще заговорила, было с ее стороны большим одолжением.

– Да, – с необычайной покорностью ответила Люси.

Жозефина огляделась по сторонам, и постепенно ее маленькие зеленые глазки утратили приветливость и стали мрачными.

– Неважно сделано, – резко бросила она. – Я недовольна.

Люси приоткрыла рот, собираясь ответить, потом твердо сжала губы.

– Посмотри сюда, – продолжила сестра, быстро наклонившись и указывая на несколько мокрых песчинок, укрывшихся в трещине деревянного бортика. – Сделано не идеально – и после всех моих объяснений! – Она подцепила песчинки ногтем и подняла их на пальце как нечто непристойное. Потом стряхнула с пальца и категорически заявила: – Добрый Господь не станет любить тебя за это. Даже если я не буду следить за тобой, от Его ока не укроешься. Довольно, потом поймешь. – И она отвернулась.

В трещине случайно осталось несколько песчинок. И получить за это нагоняй? Не спит ли она?

Люси в оцепенении последовала за Жозефиной в трапезную и встала в ожидании на указанном месте. Тут уже собрались другие женщины, вернувшиеся после выполнения задания, но они не разговаривали и не смотрели на Люси, и она тоже опустила глаза.

Окончив молитву, они расселись по местам, затем послушница внесла продолговатое эмалированное блюдо, на котором лежало семь соленых сельдей.

Сестра Жозефина взяла себе самую большую – и это было самопожертвованием с ее стороны, поскольку сельди совсем не выглядели аппетитными. Каждой послушнице на грубой глиняной тарелке была подана одна рыбина вместе с куском хлеба такого же качества, как подавали за завтраком. Люси посмотрела на селедку, лежащую в рассоле, – такую мягкую, блестящую и маслянистую, – и моментально ощутила отвращение. Люси была голодна, но при виде рыбины к горлу подступила тошнота. Она не привыкла к такому питанию – нет, конечно, – хотя подготавливала себя к тому, что придется довольствоваться простой и грубой пищей. Люси украдкой взглянула на соседок по столу, которые принялись за еду, и медленно, с внутренней дрожью, взялась за нож и вилку. Рыба была прогорклой, противной, и Люси с трудом переносила ее вкус. Все же она заставила себя глотать кусок за куском. Если другие могут, может и она.

Вдруг вскинув глаза, Жозефина поймала ее взгляд и, позволив себе нарушить тишину, ободряюще заметила:

– Это полезно, да. Когда у старой сестры Адрианы разливается желчь, она всегда просит соленую сельдь.

Ни звука, только трепет признательности охватил кандидаток, которые, несмотря на погруженность в себя, ловили малейший жест наставницы. И теперь каждая соперничала с соседкой – или Люси так показалось – в попытке завоевать одобрение Жозефины, и в конечном счете на тарелках остались лишь обглоданные до блеска рыбьи хребты. После этого блюдо еще раз медленно передали по столу и сложили туда кости. Потом каждая женщина, демонстрируя двойную пользу от хлеба, дочиста вытерла оставленным кусочком свою тарелку.

Через некоторое время вычищенная таким образом посуда была отдана наставнице, и кандидатки получили по изрядной порции хлебного пудинга, который молчаливо принесла та же послушница. Несмотря на то что тарелки были с виду чистыми, они хранили запах рыбы и пудинг отдавал резким вкусом сельди.

Покончив с пудингом – просить добавку запрещалось, – женщины вновь вычистили тарелки, подъели последний кусочек хлеба. Затем наступила пауза, сестра Жозефина огляделась вокруг и встала. Опять молитва, и обед окончился.

С наставницей во главе они гуськом направились в церковь, где была вслух прочитана глава из трактата «О подражании Христу», затем из церкви перешли в сад – не тот огромный сад, а небольшую его часть, предназначенную только для них. В воздухе еще один миг висело глубокое безмолвие, потом Жозефина подняла палец, и моментально покров тишины был разорван – разом заговорили шесть голосов, принужденные долгие часы молчать. Раздался крик «Deo gratias!»[38], прозвучавший как громкое «ура!» – пришло время отдыха!

Люси вздрогнула от этой трескотни, однако Жозефина ободряюще улыбнулась ей.

– Ну же, – сказала она, – это разрешается. Теперь ты заведешь себе друзей.

Сестра повернулась к пяти другим женщинам, которые сгрудились в маленький кружок. Они перестали болтать и простодушно уставились на Люси.

– Маргарита, Эмилия, Тереза.

Наставница четко произносила имена, по очереди указывая на ближайших трех кандидаток. Это были молодые женщины, показавшиеся Люси до странности похожими, – среднего роста, темноволосые, темноглазые, с приятными смугловатыми лицами. Все три приветливо улыбались.

– Кузины из хорошей брюссельской семьи, – сморщив губы, пояснила сестра. – А это, – она указала на двух других, – Габриэлла и Вильгельмина.

Габриэлла, высокая, немного высокомерная, наклонила голову, пробормотав слова приветствия, а Вильгельмина, флегматичная коренастая женщина, по виду крестьянка, стояла, глупо открыв рот.

– Вильгельмина глухая, но она вносит хороший вклад в монастырь, – весело сказала Жозефина, – фламандка из Штайнбаха. Недавно приехала с фермы отца – много-много коров и сливок. – Она кивнула на дородную фигуру. – Много сливок – да, это важно.

– Réclame! – шаловливо воскликнула Тереза, заметив жест сестры. – Хорошая реклама для фермы.

При этих словах неожиданно зажурчал смех.

Фламандка заморгала глубоко посаженными глазами, выставила вперед массивный подбородок и ухмыльнулась.

– Я слышу! – проревела она низким голосом. – Но берегитесь! Меня еще не забили!

Это было настоящее развлечение, вызвавшее новый приступ веселья, к которому присоединилась и Жозефина. Потом группа улыбающихся и болтающих женщин собралась вокруг Люси, ошеломляя ее оживленным и малопонятным щебетом. Однако в следующий миг она испытала облегчение, ибо заговорила сестра Жозефина, и, судя по живым плавным жестам наставницы, та рассказывала о каком-то приключении. Это приключение казалось весьма захватывающим. Время от времени все глаза обращались на Люси, женщины кивали, слышался одобрительный шепот. Снова и снова повторялось слово «douane»[39], и вдруг Люси сообразила, что Жозефина рассказывает о ее триумфе на таможне. История того бедного потертого чемодана, прошедшего таможню без пошлины, взволновала весь монастырь, вызвав неподдельную радость.

– Право, это очень любезно со стороны отца сестры Клер, – заметила Эмилия.

После рассказа наступило короткое молчание, потом Вильгельмина беспричинно загоготала, мотнув головой, как резвая корова.

– Мне надо побегать, – игриво сообщила она. – О-о! Как я хочу побегать!

Она зашлась в новом приступе смеха и побежала по дорожке в сторону беседки, высоко подбрасывая пятки и размахивая руками из стороны в сторону.

– Поймайте ее! – весело прокричала Жозефина. – Поймайте, чтобы отправить на рынок!

Раздался новый взрыв смеха, хором зазвучали беззлобные шутки, потом с девчачьей шаловливостью Тереза, Эмилия и Маргарита, а вслед за ними более медлительная Габриэлла пустились в погоню за дородной фламандкой. Не переставая улыбаться, наставница пошла было за ними, но вдруг обернулась к Люси.

– Сердцу полезно пребывать в веселье, – выразительно сказала она. – Мы должны быть как дети малые. – Тут она умолкла, разглядывая застывшее удивленное лицо новой кандидатки. – Здесь не стоит быть чересчур серьезной, чересчур молчаливой, – продолжила она и, указав на нахмуренный лоб Люси, добавила: – Это следует стереть с лица. Хорошая монахиня всегда радуется. Во время отдыха надо смеяться! Помни, здесь мы – малые дети Иисуса.

– Трудно смеяться по принуждению, – с сомнением ответила Люси, в растерянности щурясь, – ведь она приехала сюда молиться, а не хохотать. – Особенно, – робко добавила она, – особенно смеяться над чепухой.

– Нет-нет! – вскричала Жозефина. – Нельзя потакать себе. Надо себя перебарывать. – Потом вдруг сложила ладони и возвела очи горе, пародируя чрезмерную набожность. – Это не сделает из тебя добрую монахиню!

Люси вспыхнула, настала тишина, время от времени прерываемая трелями смеха, что доносились со стороны беседки.

Сестра с любопытством смотрела на Люси, потом добрым голосом проговорила:

– Со временем ты станешь такой же, как они. Когда сможешь общаться, тебе будет проще. И взгляни – сейчас я дам тебе что-то ценное. – Улыбнувшись, она неторопливо и важно вынула руку из кармана. – Вот ключ от рая. – Это действительно был ключ, висящий на тонком кожаном ремешке, на котором было выдавлено слово «Постулат». – У всех кандидаток есть такой, – более серьезно объяснила Жозефина, – ибо все двери заперты. Отныне, выполняя задания, ты будешь сама отпирать эти двери. Ключ всегда лежит в левом кармане. Поняла?

– Да, сестра. – И Люси взяла ключ.

Но поняла ли она? Где она раньше видела подобный ключ? Она чувствовала себя глупой и смущенной. Заставлять себя улыбаться, всегда держать ключ в левом кармане, служить Господу, выковыривая песчинки из трещины в полу уборной, – такого ли она ожидала? Раз она посвятила себя Богу, разве не следовало забыть о житейских мелочах перед величием этой высшей страсти? Люси быстро одернула себя, стараясь подавить эти неправедные, непростительные мысли. Она научится. Позже она все поймет.

Удары колокола возвестили об окончании отдыха, и при первых звуках веселые голоса стихли. С серьезным видом выстроившись в линию, женщины отправились в свое крыло, чтобы заняться духовным чтением.

День проходил в неспешной гармонии: регулярный звон колокола, безоговорочное послушание. Сесть и встать, войти в церковь и выйти из нее, опуститься на колени для молитвы и подняться, погрузиться во внутреннюю молитву, затем прекратить ее – в течение долгих молчаливых часов эти спокойные действия выполнялись как ритуал. И Люси горячо стремилась следовать этому ритуалу. После обращения к Богу ей всегда нравились долгие периоды уединения, когда укреплялось это таинственное ощущение ее причастности к Творцу. Но отныне она свяжет себя с жизнью общины. Она это сделает ради любви к Богу.

На благодарственной молитве сверкало пламя свечей на алтаре – белые язычки огня, – и это нестерпимо яркое сияние, которое притягивала к себе позолоченная дарохранительница, служило источником утешения. Люси чувствовала, как на нее нисходит покой. Ради нее сюда пришел Иисус – Христос, распятый ради нее! Она каялась, понурившись. Кто она такая, в самом деле, чтобы на миг осмелиться критиковать устав? Из церкви она вышла умиротворенной.

Люси проглотила ужин, несладкую кашу из манной крупы, словно с восторгом приняла искупление. Ни одна жертва не казалась чрезмерной.

– Должна напомнить тебе, – прошептала Жозефина, когда они после вечерних молитв поднимались по лестнице, – что после посещения церкви твой велон… был сложен в коробке неаккуратно.

Но завтра он будет сложен как надо – ни одна жертва не будет чрезмерной!

В четверть девятого Люси наконец оказалась в своей келье – одна. Из ее груди вырвался глубокий вздох – вздох облегчения. Успешно завершив этот необычный день, со всеми его бедами, она почувствовала, как гора свалилась с плеч. Для Люси все это было странно и тяжело, и сам день тянулся бесконечно. Да, она встретилась с трудностями, но она их преодолеет. Никогда в жизни не допускала она поражения. И теперь не допустит. Она справится. Несколько мгновений она смотрела в окно, в таинственную тьму. Шел слабый дождь, и Люси почувствовала на щеке влагу, на миг приободрившись, – такой свежестью и свободой повеяло из сада. Потом устало разделась и залезла в постель. На бледном лице глаза ее казались большими и темными. Задув свечу, она улеглась.

Этим вечером не было слышно трелей соловья, но через тонкую стенку из соседней кельи доносился ритмичный храп Вильгельмины.

Глава 7

– А когда святой Бенедикт, – кротким голосом читала Эмилия, – молился в своей келье, к нему в ужасном обличье явился Сатана и, глумясь, сказал, что собирается навестить его чад за работой. Праведник встревожился и немедленно послал ангела предупредить братьев, чтобы были на страже. Не успел ангел прибыть на место, как от дьявольской силы рухнула стена, которую они строили, и насмерть придавила одного молодого послушника. Монахи страшно опечалились: пропали их труды и, более того, погиб их брат. Один из них побежал рассказать об этом Бенедикту, а тот спокойно велел принести юношу в келью. Однако юноша был так ужасно изувечен, что пришлось куски тела сложить в мешок. В таком виде принесли его святому, и он разложил части тела на коврике, где привык молиться простершись. Затем Бенедикт, отпустив всех и заперев дверь, стал умолять Господа, чтобы Он не позволил торжествовать Его врагу. Неожиданно воздух сотрясся от оглушительного раската грома. Части тела воссоединились, мертвый юноша ожил, вскочил на ноги и…

Ровный голос Эмилии раздавался в общей комнате для новициаток, где под присмотром Мари-Эммануэль собрались для духовного чтения двадцать женщин. Среди них была и Люси, она сидела в последнем ряду скамей без спинки, что окружали аналой. Да, период постулата для нее был окончен, платье заменено на монашескую одежду и белый велон, она перешла в часть монастыря, предназначенную для послушниц. Все это произошло после недавнего обряда облачения. Случились великие перемены – перемены, горячо принятые ею на той церемонии.

В подготовительный период она была, по собственному выражению, «ни то ни се». Эта мысль постоянно приходила ей в голову на протяжении нескольких месяцев постулата. «Это не жизнь монахини», – внушала она себе, принуждая себя приспосабливаться к тем обычаям, которые противоречили ее набожности. Все это было как формование модели, как подготовка к той жизни, которую Люси столь решительно избрала, – в этом она полностью отдавала себе отчет. Все же, несомненно, то было сложное время, и Люси постоянно напоминали о ее неумелости. День, когда она забыла отчистить уголки совка для мусора маленькой палочкой, специально предназначенной для этой цели; ужасный момент, когда она вошла в церковь без велона; тот случай, когда, заблудившись в саду, она случайно набрела на дорожку, где могли прогуливаться только монахини, и отступила, услышав гневный окрик: «Уходи! Уходи! Это запрещено!» – то были лишь некоторые промахи, происшедшие из-за ее неопытности.

Но отныне постулат остался позади. Теперь Люси носила монашескую одежду и велон, она несла послушание, у нее была книга со святым уставом, и перед ней открывался прямой путь к принятию обета!

– Ангелы, – звучал спокойный голос Эмилии, – сопровождали Бенедикта на его пути, и они вышли встретить его, ангелы-хранители бедных обманутых жителей. С безграничным ликованием воззвали они к блаженному святому, дабы тот прогнал духов тьмы…

Едва знакомая с французским языком, Люси тем не менее с пониманием следила за четко произносимыми словами. Затем помимо воли Люси отвлеклась от повествования, и дело не в том, что она ставила под сомнение чудеса доброго святого Бенедикта! Она верила в него! Это было чудо – наподобие чуда с хлебами и рыбами, хождением по водам или воскрешением дочери Иаира. Но все же Люси беспокоила смутная мысль о culpe[40]. Как и в постулате, здесь были свои обычаи, с которыми она должна была постепенно свыкнуться и со временем понять. Покаяние! Оно всегда происходило после чтения, и сегодня, в пятницу, послушницам предстоит не обычная исповедь, а обвинительный капитул, когда, стоя на коленях, они будут искренне каяться в прегрешениях, накопленных за прошедшую неделю.

Покаяние! Разумеется, оно необходимо – это часть устава, который надлежало приравнивать к слову Божьему, но все же, как ни странно, Люси не могла без внутреннего замешательства принимать его во всей полноте. Утром в часовне та же самая мысль не давала ей сосредоточиться на молитве, и Люси зря ломала голову над тем, что было столь очевидно придумано для ее пользы. Ну какие у нее есть основания для возражений? Ведь в публичном покаянии нет ничего такого страшного, что служило бы оправданием ее странному неприятию. Просто, до нелепого просто: нужно всего лишь перечислить нарушения устава. Но почему-то Люси смущала сама простота этого открытого суда. Никакого страха перед Божьей карой она не испытывала, мешала детская робость перед старшими и нечто, подрывающее все величие ее веры. Люси резко одернула себя: почему она не может отделаться от подобных мыслей? Она нахмурилась. Не следует так легко поддаваться сомнениям.

– Лицо Бенедикта сияло небесным светом, и крестьяне собрались вокруг и с благоговением слушали его…

В этот момент прозвонил колокол, и при первых властных звуках Эмилия, словно громом пораженная, резко остановилась в середине предложения. Это было восхитительно – безоговорочное подчинение уставу, и Мари-Эммануэль, как всегда внимательно наблюдающая за всеми, встала с кресла с прямой спинкой, в знак одобрения слегка наклонив голову. Покорную Эмилию уже успели оценить за ее добродетели.

Вслед за наставницей сразу же поднялись все остальные и затем в молчании преклонили колена перед статуей Святейшего Сердца Христа, стоящей на лакированной консоли рядом с аналоем.

Зазвучал гимн «Приди, Дух Творящий»:

О Сотворитель Дух, приди И души верных посети, Дай смертным неба благодать, Чтоб сотворенное спасти.

После слова «аминь» настала короткая пауза для размышлений, потом наставница встала и пошла в соседнюю комнату, за ней цепочкой строго по старшинству последовали все прочие. Комната уже была подготовлена – посредине стояло единственное большое кресло, а вокруг него, как спутники планеты, полукругом располагались небольшие сиденья.

Направившись прямо к своему трону, Мари-Эммануэль с важным видом уселась, а послушницы стояли, каждая перед своим местом, ожидая разрешения сесть. Какое-то мгновение она смотрела поверх их голов, потом ее выразительный взгляд дал согласие. Послышалось негромкое шуршание, вновь наступила тишина, и опять все внимание оказалось прикованным к этой центральной фигуре. Люси ощутила в душе мятежное беспокойство, причиняющее ей такое огорчение. Наблюдая за Мари-Эммануэль, которая в тот момент бесстрастно изучала блокнот с записями провинностей, обнаруженных за прошедшую неделю, она захотела поскорее отвести глаза.

Она любит Мари-Эммануэль – должна любить и уважать ее – это безоговорочные вещи в Божьем доме. Однако, недавно сделавшись новициаткой, она по-прежнему испытывала смутную тревогу. Подобное предубеждение наверняка неуместно. Здесь все они сестры в объятиях Иисуса, они связаны друг с другом общей любовью, живут под одной крышей, и Люси всем сердцем желала отдавать и получать эту любовь.

Почему тогда ею владеет эта странная безотчетная уверенность, что между ней и Мари-Эммануэль никогда не будет взаимопонимания? Во время постулата Жозефина, отчитывая Люси за какую-либо провинность, улыбалась, но эта наставница, надменная и отстраненная, не улыбается никогда. Да, ее блеклые, все замечающие глаза холодны, она будто вовсе лишена человеческих эмоций, от нее веет ледяной невозмутимостью. Даже то, как она поставила себя в этом малозначащем судилище, говорит о ее суровости. Она осознает свой долг и сделает все для его исполнения. Если змея надо убить, она убьет его и сотрет изуродованный труп в порошок.

А сейчас, расправив головной убор характерным жестом красивых рук – Люси он был хорошо знаком, – наставница остановила взгляд на первой послушнице. Обвинительный капитул начался. Повисла напряженная тишина. Оглашения преступлений одни ожидали с нетерпением, другие – со страхом, кому-то нравилось это зрелище, кто-то едва его выдерживал. Впрочем, эта пустяковая интерлюдия вносила разнообразие в монотонную монастырскую жизнь.

– Начинай, – коротко приказала Мари-Эммануэль.

Тотчас же послушница бухнулась на колени, и под ударом ее тяжелого тела гулко отдались эхом половицы. Бодрая и невозмутимая, она механически затараторила:

– В праведном смирении каюсь во всех ошибках, которые совершила против устава, в особенности, – она перевела дух, – в том, что во мне нет истинного понимания бедности, раз я сломала иглу, когда шила.

Наставница закрыла глаза, – казалось, она размышляет.

– Три раза произнесешь «Отче наш», – бесстрастно заявила она. – А в будущем осторожнее обращайся с иглами. Они очень дорого обходятся общине.

Первая послушница почтительно кивнула и принялась шепотом читать молитву, в то время как следующая, молодая итальянка по имени Ассунта, упав на колени перед наставницей, поспешно и нервно заговорила:

– В праведном смирении каюсь во всех ошибках, которые совершила против устава, в особенности… в особенности… – запнулась она, – в особенности в том, что я лишена монашеской скромности, поскольку слишком быстро хожу по коридорам.

Последовала пауза, неловкая пауза. Мари-Эммануэль медленно открыла свои белесые и вместе с тем пронзительные глаза.

– Больше тебе нечего сказать?

– Нет, матушка, – мучительно покраснев, ответила Ассунта. – Не могу вспомнить.

– Пожалуйста, постарайся вспомнить, – последовала холодная реплика.

– Мне… мне никак не вспомнить, матушка, – промямлила женщина.

Краска моментально схлынула с ее лица, но оно не стало смуглым, каким было от природы, а покрылось мертвенной бледностью. Мари-Эммануэль спокойно возвела очи к потолку, отчего тишина вдруг стала гнетущей.

– Вчера я осматривала твой шкафчик, – безучастно проронила она, – и обнаружила два носовых платка, лежащих под полотенцем. Как тебе хорошо известно, это против правила. Тебе объясняли, что большие предметы должны лежать снизу. Носовые платки должны быть сверху полотенца, а не наоборот. – Она умолкла, потом язвительно прибавила: – За это ты три раза прочитаешь «Аве Мария» – les bras en croix[41] – в трапезной во время обеда.

Люси невольно почувствовала, как у нее в душе что-то защемило – таким пустячным был проступок, таким жалким было смирение преступницы. Люси давно обратила внимание на сестру Ассунту – невысокую и неприметную женщину, набожную и учтивую, болезненно реагирующую на любое неодобрительное слово. Наказывать столь слабое создание наверняка несправедливо, это проявление мелочного злобного тиранства. Вновь на Люси горячей волной нахлынуло чувство, которого она так страшилась. Придавать значение тому, где лежат носовые платки, серьезно рассуждать о месте полотенца – ну разве это не абсурдно? Неужели она, Люси, допускает, что такое возможно? Она поджала губы и нервно стиснула пальцы. Ее душа горела и трепетала от стыда. Да, она испытывала тот же унизительный стыд во время предыдущих «покаяний». Почему, почему… так получается? Вздрогнув, она взяла себя в руки. Она не должна так думать, ей следует обуздать свой чересчур пылкий нрав. Это грех – и тяжкий грех – осуждать власть, поставленную над ней волей Господа. Она опустила глаза. Ее очередь медленно приближалась.

Эта женщина небрежно отнеслась к церковной службе. Три «Аве Мария».

Следующая разговаривала с принявшей постриг монахиней. Только две «Аве Мария» – наверняка любимица.

Была одна, нарушившая тишину. Три «Отче наш» и нотация.

Другая призналась, что оставила еду на тарелке. Да, три «Глории» на коленях за чешуйки, оставленные на хребте селедки.

А вот эта новициатка была чересчур сдержанной во время отдыха. Эта ошибка относилась и к Люси – ей было никак не выдавить из себя звонкий смех и щебетание, свидетельство чистого сердца.

Но ах! Ей не следует так думать – это несправедливо, неправильно и противоречит святому уставу! Она взглянула на следующую послушницу, преклонившую колени. Эта была Маргарита, которая пролила воду на пол в коридоре. Здесь нотация была долгой. В минувшем году на покрытие пола лаком было потрачено двадцать франков. А вода портит лак.

Экзекуция шла своим чередом. Каждой женщине было в чем покаяться – ужасным грехом против смирения были бы клятвенные заверения в собственной невинности: какая самонадеянность! Кроме того, устав предписывал доносить на ближнего, так что разумнее было донести на самого себя. Все же, если признать эти промахи, перемножить их и усилить, они весили бы как перышко на чаше весов. Все это бессмысленно и непостижимо – какая-то детская игра в фанты! Как! Она снова думает об этом? Люси в смятении нахмурила лоб, стала кусать губы, а потом про себя произнесла молитву. Неудивительно, что она боится «покаяния» – ведь оно склоняет ее к подобным дурным мыслям. Она должна – обязана перебороть это грешное упрямство своего духа и покорно подчиниться Божьей воле.

Скоро наступит ее очередь. Рядом с ней беспокойно задвигалась Вильгельмина, полное лицо которой выражало тревогу. Приоткрыв рот и зачарованно уставившись на Мари-Эммануэль, она, казалось, была во власти мрачного предчувствия, как миролюбивая корова, которой угрожает ужасное бедствие. Упав на колени, она с трудом проговорила:

– В праведном смирении каюсь во всех ошибках, которые совершила против устава, в особенности… в особенности… – Запнувшись, она сильно смутилась, потом ее полная грудь заколыхалась, она сглотнула и с запинкой произнесла: – Я ничего не могла с этим поделать… сегодня утром я разбила свой кувшин.

Воцарилась неловкая тишина.

– Почему ты мне не сказала? – спросила Мари-Эммануэль.

Широко открыв рот и с глупым видом ворочая головой, Вильгельмина смущенно заморгала.

– Ты ведь знаешь, что все разбитые предметы нужно относить вниз и складывать на приставном столике в трапезной, – более резким тоном сказала наставница.

Но Вильгельмине было уже невмоготу – пуская слюни, она истерически зарыдала, после каждого громкого всхлипывания шумно втягивая воздух.

Несколько мгновений Мари-Эммануэль бесстрастно разглядывала ее, потом холодно произнесла:

– Встань. Возьми свой стул и сядь в углу комнаты спиной ко мне, чтобы я тебя не видела.

Всхлипывая, Вильгельмина поднялась на ноги, перетащила свой стул в угол и, словно наказанное дитя, села, как ей было велено. Еще долго воздух сотрясался от ее стенаний, напоминающих рев животного, и Мари-Эммануэль выжидала, пока они не стихли.

Теперь настала очередь Люси. Она опустилась на колени. Что она скажет перед этим собранием? В голову пришла мысль – да, она тоже не веселится во время перерыва на отдых. Излив в потоке слов свою вину, она ждала искупления. Но искупления не получила.

– Тебе больше нечего сказать?

Она вздрогнула, как от внезапной боли, и, подняв глаза, увидела, что Мари-Эммануэль критически наблюдает за ней. Неужели вопрос задан ей, Люси? Она ничего не ответила.

– Не твоя ли обязанность на этой неделе чистить раковины для умывания?

Насупив брови, Люси медленно ответила:

– Да, матушка.

Это действительно была ее обязанность, и Люси тщательно выполняла ее – раковины были безупречно чистыми.

Но наставница продолжала:

– Сегодня я обнаружила два обмылка, оставшихся от большого куска и лежащих в мыльнице. Это не отвечает уставу. В инструкции говорится, что в подобных обстоятельствах большой кусок мыла следует убрать, а обмылки поместить на кусок муслина и использовать. Ты этого не сделала.

Люси подняла голову. Скрывается ли в этих блеклых глазах неприязнь? Невозможно. Она сердито отбросила эту мысль и заставила себя сказать:

– Да, матушка.

– Ты ведь понимаешь, что еженедельные обязанности должны выполняться безупречно?

Ужасающая мысль – обмылок по сравнению с вечным спасением души. Однако Люси совладала с собой.

– Да, матушка.

Опустив голову, она получила отпущение грехов и резкий нагоняй. Несколько раз прочитав «Отче наш», Люси поднялась с колен. Она была последней. Церемония «покаяния» завершилась. Люси вздохнула с облегчением. Все окончилось – до следующей недели.

Глава 8

Цветущие персиковые деревья монастырского сада роняли лепестки на траву, устилая ее белой пеной. Раскрылись длинные листья жимолости, и зеленые беседки, увитые глицинией, были словно в лиловых брызгах. Темно-пунцовый бук за церковью стоял в сияющем великолепии, обласканный светом и ароматами поздней весны.

Однако сладкая истома этой поры была далека от Люси – далека, как сон. Не ощущала она и дуновения свежего ветра – сидя за шитьем в рабочей комнате для новициаток, она была поглощена своими мыслями. С приходом весны и лета она внешне изменилась – насколько, она не знала, ибо здесь, как и в помещениях для кандидаток, не держали зеркал, а устав не разрешал разглядывать собственное тело. Фигура Люси тонула в монашеском одеянии, однако было очевидно, что она похудела, сильно похудела, плечи стали совсем костлявыми. Казалось, на ее лице, сжатом белым чепцом до узкого овала, остались одни глаза. Тонкие руки двигались немного нервно.

Она, конечно, замечала, как усохло ее тело, однако воспринимала этот факт без сожаления. Вероятно, причиной такой потери веса стал рацион, хотя для кого-то он мог быть достаточным и даже полезным. Она буквально заставляла себя проглатывать эту непривычную пищу, которая, по-видимому, не полностью усваивалась. Но Люси не знала точно, в этом ли дело, да ей, впрочем, было безразлично. Подобно тому как грубела кожа у нее на коленях, с ней происходили постепенные перемены, но она не придавала этому значения. Пустяки, и ничего более! Она не станет думать о своем здоровье или признавать последствия своей немощи. Один или два раза на ум ей приходило одно деликатное замечание Эдварда, но она сурово отмахивалась от него. Она одолеет жизнь, вопреки его напыщенному предсказанию. Непонятно откуда взявшаяся нервозность, учащенное сердцебиение, когда кто-то неожиданно к ней обращался, приступы головокружения, после которых оставалось странное ощущение парения, – все это она решительно игнорировала.

Нет. Ей есть о чем подумать, помимо этого. Когда Люси спрашивали, как она себя чувствует, она отвечала, что хорошо, вполне хорошо, безотчетно гордясь твердостью своего ответа. Но ею двигала не одна гордость, но также и воля, разум, нацеленный на более существенные вещи, чем мелочные заботы о еде и здоровье, – разум, занятый напряженными размышлениями, которые уже много недель терзали ее.

Внутренняя борьба – Люси не могла освободиться от нее, от этого постоянного конфликта. Она молилась об обретении покоя, неустанно боролась с собой. Но все же ее охватывали неясные мрачные предчувствия. Забыты были ее мечтания о праведных женщинах с обликом Мадонны, с нежной грудью и лицом, чистыми руками и безмятежной медоточивой речью. Почему она так представляла себе жизнь монахинь? Они были обыкновенными женщинами – как это однажды давным-давно сказал Джо? – «Мы всего лишь люди, верно?» Да, они тоже люди. Но до чего в них подавлено все человеческое! Здешняя диковинная, обособленная жизнь сильно отличалась от того, что она ожидала. Сама странность этой жизни вызывала порой мучительное замешательство. Зачем она, Люси, находится здесь, в этом необычном одеянии, среди иностранок, подражая их языку, их щебету, их инфантильному поведению? Ради любви к Богу. Сюда ее привел Бог, и здесь она останется. Таков был ответ – ответ, с помощью которого она яростно стремилась прогнать эту ужасную неуверенность.

Тем не менее страх не покидал ее. И страх этот исходил от матушки Мари-Эммануэль, постоянно маячившей перед ней.

В последнее время Люси со странным беспокойством ощущала сильную антипатию к наставнице – почти ненависть. И она была взаимной. Думая о ней, Люси ежилась. Этого не может быть. Под кровом Божьего дома человеческие отношения должны быть пронизаны высшей любовью. Но чем, кроме ненависти, можно объяснить эту постоянную травлю? Травля – вот подходящее слово.

Мелькала игла, а Люси снова и снова анализировала события последних недель, цепляясь за обидные воспоминания, терзая себя собственными мыслями и болезненным переживанием своих унижений, столь пустяковых, что они оскорбляли ее самой своей банальностью. Скажем, на этой неделе. Обычный осмотр ее шкафчика – два носовых платка сложены недостаточно аккуратно. Осмотр кельи – на покрывале осталась небольшая складка, на пол пролита капля воды. «Ça mange le vernis!»[42] – бросили Люси с неподражаемой горечью.

В наказание за подобные промахи она должна стоять, как ребенок, и выслушивать нотации Мари-Эммануэль. Одно это имя, названное про себя, заставило Люси сжать губы, и игла замелькала еще быстрее. В тот первый вечер на вокзале, улыбнувшись при встрече, она интуитивно почувствовала холодность наставницы, но теперь эта холодность, казалось, пронизана жгучей неприязнью. И с какой яростью Люси могла бы ответить на это чувство! Но нельзя, она должна скрывать гнев, искоренять его. Однако придирки Мари-Эммануэль так несправедливы! Почему радость и восторг молитвы должны страдать от уколов вечного неодобрения? При этой мысли Люси нахмурилась.

Или воображение играет с ней шутки? Нет, не может быть. Она живет в постоянном предчувствии беды, ощущая, что к ней относятся особо. Ей не раз пришлось убедиться, что Мари-Эммануэль ненавидит ее.

Даже сидя за шитьем с опущенной головой, Люси, казалось, ощущала на себе взгляд холодных блеклых глаз. Помимо своей воли она бросила взор в переднюю часть комнаты, и моментально ее охватила тревога, ибо на нее спокойно смотрела наставница, которая, казалось, невозмутимо читает ее мысли.

Люси поспешно опустила глаза на шитье, раздраженная собственным дурным предчувствием. Чего ей бояться? Она не страшится никого, кроме Бога. В жизни ей всегда хватало смелости ходить с высоко поднятой головой. Люси непроизвольно напряглась.

Вокруг нее другие новициатки, человек двадцать или больше, сидели на низких скамьях за длинными столами и молча шили, не подозревая, какое смятение творится в душе Люси. Вдруг она почувствовала слабость, уставшая рука онемела, но Люси продолжала подрубать напрестольную пелену. Работа была почти окончена, и через некоторое время Люси перестала шить и положила пелену себе на колени. В тишине раздался голос Мари-Эммануэль:

– Работа окончена?

– Окончена, матушка, – ответила Люси, избегая ее взгляда.

Почему она не смотрит в глаза наставнице? Это тоже покорность?

Наставница поднялась, подошла к Люси, тщательно осмотрела работу.

– Ай-ай-ай! – Она защелкала языком, потом подняла пелену. Почудилось ли Люси, или наставница сделала это с презрением? Последовала фраза: – Как ты умудрилась измазать эту вещь!

Интонация, с которой было произнесено слово «измазать», показалась Люси дьявольской. «Измазать!» Ее охватила дрожь, в груди дико заметался демон, требующий ответа. В чем ее обвиняют?! Вещь дали ей испачканной. Наставница знала об этом, так же как и о том, что руки у Люси безупречно чистые.

– Разве не понимаешь? – настаивала Мари-Эммануэль. – Ты испачкала эту вещь.

Губы Люси сложились для ответа: «Да, матушка», но потом что-то в ней сломалось и яростное негодование прорвалось наружу. Не имеет значения, что устав предписывает смиренное признание всякой несправедливости, покорное искупление никогда не совершенных проступков! Люси с вызовом вскинула подбородок.

– Разве вы не понимаете? – отчетливо процедила она. – Эта вещь была испачкана, когда мне ее дали.

Какое ужасающее нарушение устава! Это неслыханное возражение заставило всех прочих послушниц в оцепенении открыть рот. Однако Мари-Эммануэль оставалась совершенно спокойной. Ее бледные губы искривились в непонятной гримасе. Она полностью проигнорировала реплику Люси и, осторожно держа пелену, невозмутимо произнесла:

– Довольно. Перед обедом поцелуешь ноги всех присутствующих, а во время обеда во искупление будешь стоять на коленях – раскинув руки крестом.

Наставница повернулась и двинулась к своему месту. Люси держалась прямо, ее худое лицо побелело, голова кружилась, в ней словно плавал какой-то туман.

Почему должна она подчиняться такому… такому тиранству? Этот вопрос жег душу огнем. Этому нет оправдания, это несправедливо. Господь не хочет, чтобы Его мир был таким – мелочным и незрелым. Неужели она должна с опущенной головой пресмыкаться во прахе? Должна ли она отказаться от собственного «я», обеднять свой дух, лишать себя всего, чтобы только обрести это совершенство, о котором ей прожужжали все уши? В человеческой душе должна заключаться мощь, а не это увядшее, бескровное бессилие, насаждаемое здесь.

Ее мучительная рефлексия была прервана резким ударом колокола, призывающего на обед. Колокол будто бы управлял ее волей. Люси поднялась вместе с остальными и с застывшим, как маска, лицом пошла за женщинами, которые гуськом потянулись за наставницей в трапезную. Да, она медленно шла в общем потоке и в этом потоке отныне всегда была под контролем.

Была произнесена молитва, потом все уселись за длинный узкий стол в ряд, спиной к стене. Все, кроме Люси. Она стояла со спокойным лицом, устремив глаза на Мари-Эммануэль и скрывая внутреннее смятение ценой неимоверного нервного напряжения. Она соберет всю свою волю и ни за что не покажет, насколько мучительно для нее это искупление.

И вот наставница сделала ей знак. Люси медленно вышла вперед, чтобы принести свои извинения – Мари-Эммануэль или Господу?

Чувство юмора ей изменило, или она рассмеялась бы. Да, она наверняка рассмеялась бы, увидев себя на коленях, целующую башмаки двадцати женщин. Ну и сцена: она встает на колени, кланяется почти в пол, поднимается, делает шаг вперед, снова опускается, тянется губами вниз, целует башмаки. Часто девочкой она играла в детскую игру, пела песенку: «На колени встань, землю поцелуй, землю поцелуй! На колени встань, землю поцелуй, моя прекрасная леди!»

Что ж, надо быть как малое дитя – так сказала однажды Жозефина. «Игрушка в руках Иисуса!» А почему бы и нет? Хотя смотря какие башмаки перед ней… Большие и маленькие, гладкие и растрескавшиеся, одни – с прюнелевым верхом и синими эластичными боковинами, другие – залатанные и зашитые руками сестры-сапожницы, третьи нелепо перекошены из-за шишки на косточке большого пальца, четвертые воняют потными ногами, но все – все целомудренно сдвинуты вместе, прикрыты черным подолом, готовы к прикосновению ее губ. Если бы сейчас ее увидел Фрэнк – он с любовью целовал эти губы, – или Питер, или даже Эдвард, который в этот момент может разгуливать по площадке для гольфа либо смаковать сладкое мясо, приговаривая: «Восхитительно!» – что они подумали бы про нее? Они могли бы посмеяться – это так смешно, когда женщина средних лет ползает на коленях по полу, засовывает голову под стол, стукается лбом, целует чьи-то башмаки! Может быть, Иисус тоже смеется над ее муками. Он умер ради нее, и поэтому она по приказу Мари-Эммануэль должна унижаться ради Него.

Наконец все было кончено. С трудом поднявшись на ноги, Люси прошла в центр трапезной и опустилась на колени спиной к столу. Потом раскинула руки в стороны – крестом, как от нее требовали, держа спину прямо и откинув голову. Теперь, в этом состоянии души и тела, она должна была предаться молитве. Но могла ли она молиться? Позади раздавался приглушенный шум начавшейся трапезы – там двигали тарелки, тихо звенели вилками, поскрипывало кресло Мари-Эммануэль, шуршала одежда сестры, прислуживающей за столом. И все это время Люси стояла на коленях с раскинутыми в стороны руками, дрожа при мысли об этом нелепом тиранстве, отравляющем и озлобляющем ее душу. А она должна была молиться!

Она ослабела, напряженность ее позы становилась невыносимой. Но она не сдастся. Она покажет этой Мари-Эммануэль, покажет им всем, как умеет выносить страдания! Разве не страдала она в миру? Вот почему пришла она в эту обитель. Но где же тот покой, которым, словно мягким покровом, она надеялась окутать свой израненный дух? Неужели этот вожделенный покой – в ее раскинутых крестом руках, в настороженных глазах Мари-Эммануэль, буравящих ей спину?

Руки и плечи начали наливаться свинцом, потом болезненное ощущение медленно захватило область груди. Боль становилась невыносимой, Люси хотелось опустить руки. Она чувствовала, как вместе с тяжелым биением сердца на нее накатывает изнеможение. Надо опустить эти онемевшие свинцовые руки! Но нет, она не покажет свою слабость. Не уступка чужой воле, а чрезмерная гордость заставляла ее сохранять неподвижность.

Обед был окончен. Послышался тихий скрип скамьи у Люси за спиной, послушницы встали, прочли послеобеденную молитву, затем медленно двинулись к двери.

– Довольно.

Рядом с Люси стояла наставница, хладнокровно показывая знаками, что та может подняться и сесть за стол. Какую-то секунду она оставалась в том же положении, потом руки ее упали и в полной тишине она встала на ноги. Когда Мари-Эммануэль выплыла из трапезной, Люси подошла к своему месту и села. Она ощущала невероятное облегчение, но ей было нехорошо, онемевшие пальцы неловко управлялись с ножом и вилкой. Прислужница, маленькая горбатая женщина с морщинистым желтовато-коричневым лицом, принесла обед, бросив на Люси быстрый сочувствующий взгляд. Ее затопило безмерное желание поговорить с этой простой крестьянкой, в которой она разглядела искру человечности. Услышать хоть слово сочувствия… Но нет. Нельзя, устав требовал в этот час безмолвия.

И она ела в безысходном молчании, тем не менее радуясь отдыху в эти минуты уединения. В тот день на обед подали мясо: редкое лакомство для общины, но, увы, не для Люси. То была конина, подпаленная снаружи и сохранившая свою изначальную синюшность. Слегка дрожащими пальцами Люси нарезала мясо маленькими кусочками и, стараясь не смотреть на него, заставила себя поесть. Снова усилие, снова борьба – эта волочащаяся за ней, все удлиняющаяся цепь. За Люси никто не наблюдал, и она не скрывала своего раздражения: нахмурилась, сузила глаза. Ее маленькое лицо дышало презрением.

Покончив с обедом, она выглянула в окно и увидела, что идет дождь – теплый, освежающий ливень, достаточно сильный, чтобы прогнать послушниц из сада. Поднявшись, Люси нехотя направилась в общую комнату, где в сырую погоду проходил час отдыха.

И снова, оказавшись среди шума, она ощутила в себе эту внутреннюю борьбу.

Когда Люси вошла, никто не обратил на нее внимания, поскольку устав запрещал упоминать обряд искупления, но она знала, что нужно делать. Ей следует разговаривать, улыбаться и смеяться с окружающими, будто забыв об унижении, ясно давая понять, что она не питает злобы. У окна сгрудились, болтая и хихикая, несколько женщин – среди них были Тереза с Вильгельминой и Маргаритой. Подсев к ним, Люси почувствовала на себе бдительный взгляд наставницы, и отвернулась. Нынче она будет вести себя беспечно.

За окном барабанил сильный дождь, но некоторые послушницы бесстрашно продолжали работать в саду, подоткнув подол, выпятив зад и широко расставив ноги в сабо. На них не действовали ни дождь, ни устав.

Люси испугал голос, внезапно прозвучавший у самого уха:

– Это займет твои пальцы.

Приятный голос принадлежал сидящей рядом новициатке. У нее на коленях лежала картонная коробка, заполненная кусками шпагата. Каждая послушница чем-то занималась в часы отдыха, когда шел дождь: переделывала использованные конверты для повторного применения, приводила в порядок лоскуты ткани из рабочей комнаты, связывала узлами веревки, из которых делались плети для бичевания, – словом, выполняла разные работы, рекомендованные уставом. И Люси, слабо улыбнувшись в ответ на улыбку соседки, взяла шпагат из коробки и принялась разглаживать его тонкие концы. Тщательно распутывала петли, развязывала узелки, распрямляла, а затем сворачивала бечевку в аккуратные маленькие мотки – таково было ее нынешнее занятие.

Вокруг разговаривали, реплики носились взад-вперед, как воланы при игре в бадминтон.

– Нужно сочинить поздравительные стихи.

– Ну да, юбилей матушки.

– Ты ведь сочинишь стихи, Тереза?

– Ну конечно… для матушки… понятно.

Пауза. Это злобные домыслы Люси или подобострастные слова вправду предназначены для ушей Мари-Эммануэль с единственной целью – доставить ей удовольствие?

– О-о, взгляните, матушка, какой милый цвет! – оживленно промолвила одна женщина, игривым кошачьим жестом вытаскивая из коробки лоскут атласа.

Мари-Эммануэль с важным видом кивнула, но без особого восторга.

Вдруг Маргарита с радостным удивлением указала на пол:

– Ах, матушка, сестра Габриэлла опять потеряла подвязку!

В общине в качестве подвязок использовалась кромка от твида.

Все засмеялись, а Габриэлла покраснела и со смехом подняла маленькую подвязку.

– Ясно, что она не твоя, – сказала Тереза сидевшей рядом Вильгельмине.

Из мощной груди фламандки вырвался звучный смех. Последовала короткая пауза, а затем Вильгельмина снова взялась за работу. Она педантично разрезала газеты на квадраты, для повторного и конечного использования в уборной. Фламандка делала это с точностью, продиктованной любовью к Богу, но в ее ближайшем окружении это занятие постоянно давало повод для открытого и простодушного веселья. И вот Тереза, возвращаясь к этой теме, проказливо объявила подругам:

– Нельзя ее прерывать. Позвольте ей продолжать с той же délicatesse[43].

– У нее удивительно ловко получается, правда?

– Да, вот где подлинное качество.

Послышалось хихиканье.

– Увидите еще, – коротко хохотнув, откликнулась Вильгельмина. Она уже давным-давно оправилась от неприятностей «покаяния». – Потом… увидите. – Она подцепила толстой лапой газетный квадрат.

– Не хватай, – чопорно заметила Тереза. – Это слишком важно.

Раздался взрыв смеха, и даже Мари-Эммануэль, бдительная и невозмутимая, как всегда, слегка приоткрыла губы. Воцарилось веселье, естественное, бесхитростное, понятное, дозволенное, – сейчас можно было вести себя подобно малым детям, хохотать и радоваться. Однако Люси не смеялась. Для нее это выглядело гнусной вульгарностью, и кипевшее глубоко внутри негодование внезапной вспышкой прорвалось наружу. Неужели это и есть эталон человеческой души, стремящейся ввысь, к Спасителю?

Испытывая отвращение, потрясенная и смущенная, она продолжала упорствовать в собственной вере. Она пойдет вперед, все выдержит и все преодолеет. Она крепко стиснула зубы.

Со своим худым бледным лицом и изнуренным негнущимся телом, Люси являла собой образ бесконечно страдающего человека, распутывая неловкими, слегка дрожащими пальцами куски бечевки, – как символ того, что она распутывает короткую нить своей жизни.

Глава 9

Следят ли за ней? Она не знала. Но не могла отделаться от странного, приводящего в смятение чувства, что всем известны ее тайные мысли. Подавленная постоянной скученностью общинной жизни, она страстно жаждала уединения. Но ее желание сбывалось лишь ночью в келье, когда, лежа в постели, Люси напряженно всматривалась в зыбкую темноту, пытаясь различить невидимую фигуру на кресте, висящую на противоположной стене. Эта фигура в те бессонные часы светилась в воображении Люси, если не считать светлых ночей, когда луна бросала через узкую решетку мимолетные лучи, заливая гипсового Христа белым светом.

Она спала мало, и сон ее был беспокойным и прерывистым. Матрас с оческами, на котором она спала в пору постулата, убрали, и теперь у нее была обычная постель монахинь – мешковина, неплотно набитая соломой. Однажды Мари-Эммануэль, по обыкновению, холодно и важно изрекла:

– Уже два месяца прошло после обряда облачения. Сегодня ляжешь на соломе, как лежал в яслях наш благословенный Господь.

Это было правильно и достойно. Что подходило Господу, то подходит и ей, Люси. В этом нет жертвы. Но хотя дух был готов с отвагой принять лишения, тело с неохотой соглашалось спать на этом жалком ложе. Более того, недавно ее перевели в другую келью, что соответствовало уставу, ибо слишком долгое пребывание в одной келье накладывало на жилище запретный отпечаток собственности, и к этой перемене Люси еще не привыкла. Она жаждала сна, который по-прежнему ускользал от нее.

В эти бессонные часы темноты и абсолютной тишины, не нарушаемой даже тиканьем часов, пока Люси в тревоге дожидалась первых рассветных лучей, ее измученный мозг цеплялся за обрывки мыслей, сплетая из них идею о каком-то особом надзоре. Якобы существовал тайный, скрытый, выходящий за пределы послушничества надзор, помимо постоянного наблюдения всевидящего ока Мари-Эммануэль. С этим были связаны краткие совещания за закрытыми дверями, серьезные беседы между Жозефиной, Мари-Эммануэль и матерью игуменьей, неожиданные взгляды, которые та бросала на Люси, когда она выходила из церкви… Игра воображения? Должно быть, так, но есть конкретный факт, который невозможно проигнорировать, – один странный разговор!

Он состоялся однажды в час отдыха, когда, глядя на Люси, мать игуменья сказала:

– В общине заметили, что ты худеешь. Ты, наверное, больна?

Люси сразу опровергла это обвинение.

– Для выполнения устава необходимо здоровье. Исключений быть не может. Не получится хорошей монахини из человека со слабым здоровьем и высокомерной душой.

Разве у нее высокомерная душа? У нее, которая, стоя на коленях, выдержала постыдное отпущение несуществующих грехов? Она молчала.

– Мне говорили, ты по-настоящему искренна в своих молитвах, поэтому наш добрый Господь дарует тебе милость и продлит твою жизнь.

Продлит ее жизнь! Эти слова запали в память и настойчиво преследовали Люси, особенно по ночам. Они с мучительной неопределенностью таили в себе угрозу поражения. Она, всегда побеждавшая, не могла потерпеть неудачу в этом последнем жизненно важном деле. И хотя нынешний ее период был, по сути дела, испытательным, она не считала его таковым, а с самого начала решила, что монастырь будет ее прибежищем – постоянным и последним.

Пусть она находила свою жизнь странной, безжалостной и малопонятной, но непостижимым образом со всем пылом своей натуры страстно желала жить дальше. Люси вспоминала ту дарованную свыше уверенность, с которой она вошла в монастырь. Это было сродни озарению. Разве она безвольное существо, готовое так просто утратить силу духа и веру? Сюда ее с любовью привел Господь, и за эту скалу она крепко держалась.

Несмотря на внутреннюю борьбу, сомнения и пугающую плату, взысканную этой борьбой, она была решительно настроена идти до самого конца. В этом заключался парадокс, но такова была ее суть.

И ныне, словно более глубокая тень, перекрывающая все другие тени, пришел этот страх неудачи, от которого Люси следовало беречься. Возможно, потому и росло в ней ощущение неусыпного надзора. Это она сама постоянно шпионила за собой.

Настойчивый ужас перед неминуемым и неизвестным был как высокая нота, непрерывно извлекаемая из туго натянутых нервов. Она резала слух, мешаясь со звенящей тишиной. Люси бессознательно настраивалась на тревогу, напряженно вслушивалась в тишину, вытянув худую шею. В уголках мрачных глаз появилась сеть тонких морщинок, вялые щеки часто подергивались от тика. Иногда при ходьбе у Люси возникало странное ощущение: она наступает на подушку из воздуха, будто плывет, а потом на нее накатывает волна головокружения. Но она продолжала идти, усилием воли приспосабливаясь к этому, вынося все испытания благодаря горячей устремленности своей любви.

Она делала это для Иисуса. Иисус, ее добрый Господь, ради нее претерпел бичевание и терновый венец, был распят и предан мучительной смерти. Он страдал ради нее, и она должна принимать страдания за своего Бога. «Все ради Иисуса! Все из любви к Нему!» – таково было вечное устремление ее души. Заточенная в келье на долгие ночные часы, она была поглощена этой любовью. У нее в душе словно горело пламя. Часто в мрачной черноте она живо видела перед собой Святейшее Сердце Иисуса в окружении горячих языков пламени – Он любил Люси, ожидая ее обожания. Ей хотелось соскочить с соломы и упасть на колени перед этим видением, предлагая Иисусу и душу, и тело. Сдерживаемая лишь наказами устава, широко открыв глаза, она нетерпеливо дожидалась, когда первый удар утреннего колокола позволит ей встать, чтобы приблизиться к Нему. «Благословен Господь!» – «Во веки веков».

Потом она торопливо поднималась в темноте, нервно накидывала одежду на исхудавшее тело и спешила в церковь, где в благоговении смиренно простиралась перед Богом.

Там, в полутемной часовне, где пламя свечей казалось бледным, она иногда видела около дарохранительницы тонкие языки огня. Она знала, что в виде огненных языков на апостолов снизошел Святой Дух и с погребальных костров многих страстотерпцев срывался яркий огонь. Это пламя, символ мученичества, разжигало в ней духовный пыл и возносило ее ввысь в экстазе любви.

Правда, по ночам, когда Люси забывалась дремотой, ей часто снился пугающий сон: по дикому наущению и ее указанию вырастала стена пламени и монастырь сгорал в нем как жертвоприношение Богу. Она просыпалась от ужаса в холодном поту. Это, разумеется, был всего лишь ночной кошмар – фантазия, не имеющая никакого отношения к ее любви к Христу.

«Благословен Господь!» – «Во веки веков».

Давно ли она научилась давать этот пылкий отзыв? Прошло всего лишь несколько коротких месяцев, но для нее это были обширные, как пустыня, временны́е пространства. Ныне в монастырском саду поспели персики – крупные и душистые, они висели на ветках, лопаясь от сока и источая под теплым солнцем нежный аромат. Приятно было восхищаться в час отдыха плодами щедрого доброго Бога, смотреть, как послушницы бережно срывают грубыми руками фрукты и укладывают их в большие плоские корзины для отправки на рынок. Но, естественно, разрешалось лишь наблюдать. Все уже слышали историю, которую повторяли здесь из года в год, и она каждый раз вызывала испуганные возгласы. Однажды некая новициатка – не монахиня, что было бы немыслимо, и не из этого ордена, что было бы абсурдно! – так вот, новициатка из какого-то другого ордена, возможно кармелитов – да, должно быть, кармелитов! – поддалась двуглавому монстру неповиновения и обжорства. Она, пожелав съесть нектарин из монастырского сада, с невероятным легкомыслием забыла о добродетели, тайно сорвала плод и жадно съела. (В этом месте Тереза негромко вскрикнула от ужаса.) Но с добрым Богом нельзя шутить. Да! В нектарине была косточка. И женщина, спеша поскорее съесть плод, проглотила косточку и подавилась.

Раздались другие возгласы благоговения и страха.

– Матушка…

– Я… я не…

Но, как ни соблазнительны были спелые фрукты, Люси они не волновали. Наверное, в далеком прошлом она была другой – мысль о персиках доставила бы ей радость, но теперь ей было безразлично. Тем не менее Люси любила сад и в часы отдыха всегда входила сюда с чувством странного облегчения. К тому же здесь недавно ей выпала возможность дружеской беседы, отчего Люси стала с большим нетерпением дожидаться единственного часа, который разрешалось проводить под кронами, увешанными сладкими плодами.

С ней заговорила сестра Адриана – старая женщина, носившая одеяние монахини ордена уже почти шестьдесят лет, а за плечами у нее лежало все восемьдесят. У Адрианы было худое, иссохшее тело, морщинистое лицо, беззубый рот и слезящиеся глаза с каймой, как у голубя, но при этом ясные и добрые, как ее улыбка. Читая бесконечную молитву по четкам, свисающим с рукава, она ковыляла по саду в солнечные часы. Однажды она споткнулась и, когда Люси поддержала ее, вдруг обратилась к ней. Только благодаря своему возрасту – Адриана была самой старой в общине – имела она привилегию заговорить с новициаткой.

– На празднике Двенадцати святых мучеников наступит моя шестидесятая годовщина служения, – неожиданно сказала она. – Разве не замечательно?

Кроткая простота ее обращения вызвала на бесстрастном лице Люси сдержанную улыбку.

– В связи с этим, если хорошо себя проявишь, – продолжила Адриана, – получишь в обед кофе и кусочек gâteau glacé[44].

Люси знала об этом угощении для каждой послушницы – уже несколько дней эта тема с восторгом обсуждалась в часы отдыха.

– Я должна вас поздравить, – неловко пробормотала она.

Адриана снова улыбнулась, но не ответила и, тряся опущенной головой, побрела по тропинке. Но на следующий день она вернулась и вновь заговорила с Люси.

– Вчера я тебя приметила, – сказала она. – Ты поздравила меня с годовщиной, которая приходится на праздник Двенадцати святых мучеников? Тогда прими эту картинку для твоего требника.

Она протянула вызолоченную картинку с изображением младенца Иисуса. При взгляде на нее глаза Люси увлажнились.

– Вы так добры, – прошептала она, до глубины души тронутая этим простым проявлением человеческой доброты.

– Это младенец Иисус, – сказала старушка и закивала. – Такой милый, кроткий. Благословенна Дева Мария, ставшая матерью этого дитяти. Тебе нравится?

– Да, нравится, – тихо сказала Люси.

– Держать на руках Младенца… – вздохнула Адриана. – В самом деле завидую доброй Богоматери.

Люси с трудом сдерживалась. Грудь разрывалась от нахлынувших чувств, она всхлипнула, пытаясь подавить рыдания. С глаз словно упала пелена, и она увидела себя с маленьким сыном на берегу близ Ардфиллана. В душе боролись противоречия: она терзалась мукой и вместе с тем была охвачена сильным желанием достичь духовных высот – желанием, которое стало сущностью ее жизни. Люси застыла, непроизвольно сжимая в руках картинку. Потом, не говоря ни слова, скованным шагом побрела прочь. Старая монахиня посмотрела ей вслед кроткими печальными глазами, медленно повернулась.

– Je vais la suivre[45], – пробормотала она. – Je vais la suivre.

Они начали встречаться и беседовать в саду. Это было немного странное общение, не совсем соответствующее уставу, но в тот период жизни Люси дружба Адрианы – если это можно было назвать дружбой – была как передышка, как внезапное вмешательство добрых сил перед лицом надвигающейся беды. Люси, казалось, привязалась к старухе, стараясь научиться у нее спокойствию, к которому так отчаянно стремилась.

Шестьдесят лет в духовном сане! Сумей Люси постичь глубины души старой монахини, она наверняка разрешила бы мучившую ее вечную загадку. И Люси подталкивала Адриану к этому откровению.

– Да, на празднике Двенадцати святых мучеников исполнится шестьдесят лет, как я ношу одежду монахини.

– И теперь вы испытываете великое счастье – эта жизнь дала вам все, чего вы хотели? – напирала Люси.

– Счастье для меня – погреть старые косточки на солнце, – с довольным видом ответила Адриана, – кроме того, приближается моя годовщина, которая приходится на праздник Двенадцати святых мучеников! Подумать только!

– Но…

– Ах, я вступала в общину с великим пылом и рвением, – задумчиво пробормотала старуха. – Я это помню. Как моя бедная мать рыдала, когда я приняла постриг! На самом деле она была против. Но потом… все это рвение… не знаю. – Она замолчала. По ее кроткому сонному лицу ползала муха. – Понимаешь, – после паузы сказала она, – в этой жизни все время заставляешь себя что-то делать. Однажды я прочла об одном великом святом – не помню где, теперь я быстро все забываю. Он не раз в своей монашеской жизни испытывал благодать подлинного религиозного экстаза и постоянно молился об этом. Но, несмотря на это, во имя доброго Бога он заставлял себя делать то, чего ему не хотелось. Он говорил: «Я верую». Вот она, вера. И это можно понять. – Она вновь мечтательно умолкла. – Я сама не святая, но и у меня точно так же.

Люси с тревогой взглянула на нее.

– Но награда, сестра… – пробормотала она, – награда после смерти.

– Я не хочу умирать! – с неожиданной резкостью ответила Адриана, отчего муха слетела с ее носа, словно услыхав что-то гадкое. – Я нахожу жизнь приятной – грею старые косточки на солнышке и вполне довольна. А еще есть милые воспоминания. – Она просияла улыбкой, окрашенной этими воспоминаниями, когда ее память – память престарелой женщины – легко обратилась к далекому детству. – У меня дома в Льеже было прелестно. В углу двора росла смоковница, под которой я обычно играла. Однажды меня взяли на большую ярмарку – на две недели приехали цыгане, и их детям были даны наставления. На меня надели голубое платьице, а мои волосы все были в мелких кудряшках. «Mon petit chou frise»[46] – так меня называл папа.

Она забормотала что-то несвязное, и Люси с возрастающим беспокойством спросила:

– Но, конечно… конечно, вы хотите быть с нашим Господом?

Наступила долгая пауза, потом старая монахиня медленно заговорила:

– Это очень странно. Да, очень странно. Однажды в Италии, где я много лет провела в монастыре нашего ордена, был такой случай. Там жил архиепископ, по возрасту отошедший от дел, очень старый праведный человек. Вдруг он заболевает. И что же? Он не восклицает: «Я слишком стар! Но я верую, так дайте мне умереть, чтобы вкусить великое счастье пребывания с Богом!» Нет-нет! Он требует врача и специалистов. Назначена операция. Да, он соглашается на лечение. И поправляется. И он доволен, очень доволен и возносит благодарственные молитвы. Удивительно, правда?

Прозвучал колокол, возвещая об окончании перерыва на отдых, и Люси в полном замешательстве отправилась в церковь – помолиться о своем месте на небесах, достичь которых Адриана не стремилась.

Она не дождалась от старой монахини благочестивых разъяснений, хотя беспокойно доискивалась их, однако обрела в ее обществе утешительное спокойствие. Люси на удивление сильно привязалась к Адриане. Укрыться в час отдыха от вездесущего взгляда наставницы, от этих бесконечных восклицаний: «О-о, матушка!», «Взгляните, матушка, вот первый каштан!», «Как быстро вырос пони!» – было невыразимым облегчением.

Когда какой-нибудь упрек со стороны Мари-Эммануэль приводил Люси в трепет или ее охватывало беспокойство, она заставляла себя думать о старой женщине со стоическим выражением лица. Это было ее единственным утешением. Сама случайная мысль о том, что она может поговорить с Адрианой во время отдыха, поддерживала ее, укрепляла ее терпение. Старая Адриана невольно стала противоядием от Мари-Эммануэль. Люси чувствовала, что, не будь этого чудодейственного умиротворения, она наверняка увязла бы в трясине ненависти. Казалось, неприязнь Мари-Эммануэль растет, как и молчаливая антипатия между ними. Все же Люси обуздывала свой нрав, настраивая себя на страдание и покорность. Она будет продолжать свой путь. Она заставит себя идти дальше.

Наступил канун праздника Двенадцати святых мучеников. Поскольку наутро ожидалось также празднование годовщины служения Адрианы, Люси беседовала с ней дольше обычного. Старушка подарила ей еще одну картинку, и, когда прозвонил колокол, Люси, чуть улыбаясь и держа в руках подарок, направилась к выходу из сада. И тут она почувствовала на себе острый взгляд Мари-Эммануэль. Улыбка сразу слетела с лица Люси, и она торопливо спрятала картинку в карман. Не было сказано ни слова. И все же она поежилась и склонила голову, словно под внезапным порывом ветра. «Это ничего не значит, – говорила она себе, – ничего!» Тем не менее воспоминание о взгляде наставницы преследовало Люси весь день. Она физически ощущала холод этих пристальных глаз, и ее охватывала дрожь. Неприязнь к Мари-Эммануэль не переставала терзать Люси. Значит, все ее домыслы – это правда! Всем своим слабым существом она ненавидела и презирала наставницу. Но такого нельзя допускать! Она должна любить ее и подчиняться ей. Отныне ее жизнью должен руководить принцип: «подставь другую щеку». На вечернюю молитву в церковь Люси пришла в сильном волнении. Она должна смирить в себе этот мятежный дух. Она должна… должна подчиниться.

Не сводя глаз со сверкающей дарохранительницы, она молилась молча, с трепетным жаром. О-о, как же она молилась! Она молилась о том, чтобы милость Господня не иссякла, чтобы ей был ниспослан знак – некое знамение о благодати и покое.

Люси вышла из церкви с влажными, горящими от религиозного пыла глазами, чувствуя необычайный душевный подъем. Она обрела стойкость, которая поможет выдержать беспокойную ночь!

Покинув часовню последней из послушниц, Люси не сразу поднялась по лестнице, а прошла по коридору к небольшой боковой двери, которую она ежевечерне должна была запирать, – несложная обязанность, одна из многих, порученных новициаткам. Но не успела она этого сделать, как на ее пути встала фигура, выступившая из тени под лестницей. Это была Мари-Эммануэль.

– Минуту, если не возражаешь, – сдавленным голосом произнесла наставница.

Люси вздрогнула. Устав провозглашал всеобщее безмолвие после вечерних молитв – правило, нарушаемое редко и с большой осмотрительностью в крайнем случае. Она остановилась, охваченная дурным предчувствием, с удивлением глядя на наставницу, показавшуюся в полутемном коридоре. Сумрак, казалось, был заполнен звенящей тишиной.

– Я не успела сообщить тебе, – холодно и четко продолжила Мари-Эммануэль, – то, что тебе надлежит узнать до завтра. – Она умолкла, ее прямая, закутанная в монашеское одеяние фигура в полутьме выглядела почти нечеловеческой. Потом добавила ледяным тоном: – Это касается сестры Адрианы.

Люси почувствовала, как у нее сжимается сердце. Не этого ли знака она просила? Она похолодела, руки и ноги вдруг обмякли.

– Я заметила, – сказала наставница, неумолимая, как судья, – что вы подолгу бываете вместе в часы отдыха. Такая близость не благочестива. Сестра Адриана имеет привилегии для престарелых, но у тебя их нет. Понимаешь?

Понимает ли она? Бледность ее настороженного лица, маячившего в сумраке коридора, без слов отвечала на этот вопрос. Значит, все так, как она ожидала. Люси вдруг ясно осознала, что вновь подошла к краю, за которым ее ждут унижение, несправедливость и упреки. Вновь и вновь – неужели это никогда не кончится? Ее щека неожиданно задергалась от тика, но Люси не шевельнулась и ничего не ответила.

– Чтобы стать хорошей монахиней, – вещал неумолимый голос, – необходимо отказаться от всего.

В этом голосе не было раздражения, лишь холодная властность. Но Люси по-прежнему молчала.

– Ты это понимаешь? – неспешно, размеренно опять произнесла наставница.

Она умолкла, ожидая ответа.

Люси вздрогнула. Момент был подходящий – не тот знак, о котором она молилась, но что-то другое, лучшее! Перед Люси стояла та, что унижала ее. Они были одни. Вот она, долгожданная возможность! Люси неистово ухватилась за нее, и тяжесть, прежде давившая на сердце, вдруг отпустила. Тонкие ноздри Люси затрепетали, бледные губы сжались в тонкую линию, и с язвительным презрением она спросила:

– Дозволено мне будет говорить?

Наставница чуть наклонила голову.

– Вы понимаете, что сестра Адриана обратилась ко мне первой?

– Это не имеет значения.

– И если она снова ко мне обратится, что я должна делать?

Эти слова отдались эхом в мрачной тишине коридора.

– Как тебя наставляли. Не отвечай.

Они взглянули друг на друга, и пламя битвы вспыхнуло в глазах Люси. Она женщина с пылкой душой, а не какое-то раболепное, безвольное, создание, готовое унижаться и пресмыкаться во прахе, послушно виляя хвостом и тявкая: «Oh, pardon, ma bonne mère»[47], прося прощения за несуществующее прегрешение. Как огнем ее опалило внезапным острым отвращением. Она ровня этому дородному бесполезному существу. Да, больше чем ровня. Несмотря на свое измученное, обессиленное тело, она сильнее и лучше ее. Ей-богу, так и есть. Сильнее и лучше. Ей знакомы радости любви и родовые муки. Она вовсе не бледная девственница, которая дает выход подавляемым в заточении эмоциям в беспричинной злобе. Она – женщина, и она не боится. Люси вздернула голову, как рассерженная лошадь, ее худое, осунувшееся лицо преобразилось, и она дерзко посмотрела в лицо Мари-Эммануэль.

– Вы хоть понимаете, – громко, не сдерживаясь, воскликнула она, – что из-за вас моя жизнь в последние три месяца превратилась в мучение?

– Какое мучение? – Это непроизвольное восклицание сопровождалось быстрым взглядом исподтишка.

– Несказанное мучение! И все попусту! – Слова вырывались у Люси с яростным напором. – Вы насмехались надо мной, то и дело унижали меня!

Веки Мари-Эммануэль чуть затрепетали. Она заметно побледнела.

– Это так, – медленно проговорила она, – но только ради твоего блага – для твоей же пользы.

– Моей пользы?! – вскричала Люси.

Возмущенная, она энергично взмахнула рукой, и Мари-Эммануэль невольно отступила ближе к лестнице.

– Это неправильно! – не сдержавшись, выпалила наставница сдавленным голосом. – Ты ведешь себя неразумно.

Грудь Люси наполнилась безумной радостью. Замешательство врага вызвало в ней бурное ликование.

– Вот видите, какая я! – в пылу бросила она. – Я подчинилась, но всегда была сильнее вас.

В полумраке коридора было видно, что лицо Мари-Эммануэль покрылось мертвенной бледностью.

– Говорить так – значит идти против Бога! – напряженным голосом выкрикнула она. – Завтра ты должна получить искупление вины.

– Искупление! – На Люси нахлынуло мучительное раздражение, перешедшее в холодное отвращение. – Завтра еще не наступило, – язвительно произнесла она.

Потом пристально посмотрела на женщину, которая стояла в тени, прислонившись к стене. Благочестие пропало, вместо него осталось лишь презрение.

– Уже поздно, – нерешительно произнесла наставница, – пора на покой.

Несколько мгновений женщины молча смотрели друг на друга, потом Мари-Эммануэль медленно опустила глаза, повернулась и стала подниматься по лестнице.

Сжав руки и прикусив дрожащие губы, Люси смотрела ей вслед. «Не могу, – думала она, – мне этого не вынести». Потом с жестом отчаяния, как будто по привычке, повернулась к двери. Но не стала запирать ее, а распахнула и с высоко вздымающейся грудью всмотрелась в благоухающую таинственную красоту ночи. Перед ней простирался сад, залитый ясным лунным сиянием. За ее спиной в монастыре было скопище келий, нищета и страдание. В ушах раздавалось громкое биение пульса, и, стоя на пороге, она подставила разгоряченный лоб прохладе, откликаясь всем сердцем на нежный зов ночи. Голова у нее чуть откинулась, лицо обратилось к небу, напряженное дрожащее тело выгнулось в темноте, как натянутый лук. Потом вдруг напряжение спало, дверь за ее спиной захлопнулась, и Люси вздрогнула. Затрепетав, она окунулась в пространство свободы.

Глава 10

Сад поглотил ее, как прохладное бездонное море. Выйдя за порог, она словно оторвалась от реальности, оказавшись в окружении огромных непрозрачных валов, бесшумно скользящих мимо. Движимая инстинктом и некой внешней силой, она побежала, не ведая куда, пригнувшись к земле, с единственной целью – спастись.

Ноги беззвучно ступали по росистой траве, испещренной недвижными тенями деревьев. Наклоненная фигура плыла сквозь призрачный свет – сама как бестелесная тень, блуждающая без дороги и не оставляющая следа.

Но куда она стремилась, где могла укрыться? Она бежала и бежала, судорожно всхлипывая, но сад ограждали неприступные стены. Путь ее вел в никуда.

Ей, смятенной и напуганной, каждый шаг давался со страхом. Между стенами и лесом, под сводом невозмутимого ночного неба, она была как в ловушке, чувствуя себя мелкой рыбешкой, робко прокладывающей путь в огромном неведомом океане, до чьих холодных бездонных глубин не доходит свет.

Но вот, задыхающаяся и сраженная отчаянием, Люси резко остановилась. Куда она идет? И что она здесь делает? Она, Люси Мур, одна в этом непостижимом замкнутом пространстве, затерянная посреди чужой страны, в глухой ночной час! Стиснув свою увядшую грудь, она откинула голову. Луна, подобно бледной облатке, вправленной в темную дароносицу бесконечности, посылала ей холодное сияние. Звезды казались всего лишь редкими, хаотично разбросанными крапинами потускневшей позолоты. Не считая этого, в бездонном небе царила тьма, и Люси будто погрузилась в нее, чувствуя себя ничтожной пылинкой.

Она в смятении поднесла руку ко лбу, пытаясь что-нибудь придумать, но тут ее настиг аромат спелых фруктов, напоминающий аромат терпкого вина. Он плыл в неподвижном воздухе, и перед ее удивленным взором постепенно стал вырисовываться сад – застывшие деревья и бледные цветы, похожие на прелестные веточки кораллов. Какой мир, какой покой и очарование!.. Люси, сдвинув брови, припомнила: ведь она пришла сюда за покоем. Лицо ее исказилось, и под влиянием этой мысли вновь обретенная красота сада размылась и пропала для нее.

Снова насупив брови, с нарастающим чувством горечи предалась она мучительным воспоминаниям. Она пришла сюда ради любви к Богу, чтобы полностью отдать себя Ему. Скорее, не Богу, а Иисусу – Иисусу Спасителю, распятому во имя любви к ней. Иисус был Богом – Сыном и Отцом и Святым Духом, он был Богом единым. Совершенно непостижимая тайна, настолько незыблемая, что Люси не задумывалась над ней, а лишь ощупью двигалась вперед в обретении любви к Христу. Вот что привело ее сюда, подвигнув к сладкой муке жертвенности и полного самоотречения. Но чем это завершилось? Ее руки сжались, а взгляд с исступлением обратился к монастырю, чьи очертания смутно виднелись в сумраке. В этом кроличьем садке, населенном бледными существами, которые механически двигались под звон колокола, она тяжко трудилась, чтобы затвердить бессмысленные правила, сокрушить добродетель в своей душе, потратить на пустяки суть своей любви. Связанная мелкими придирками, подавляемая дисциплиной, она лежала ниц и целовала чьи-то башмаки, в то время как ее дух устремлялся ввысь в парении любви. Бог сотворил ее женщиной с душой, подобной Его душе. Попирать эту душу – значит попирать Бога. Она будет бороться, и бороться до конца, она будет страдать, она умрет, но не станет больше склонять голову. Такой она всегда была и такой останется.

К горькому гневу примешивалось презрение. Разве женщины живут в этих узких кельях, или это бесполые существа, скользящие по земле, как тени, непорочные девственницы, которым нет нужды бороться с грехом? Она с жаром стала вспоминать свою жизнь. Пусть сейчас она измождена, но ее тело, по крайней мере, выполнило свое предназначение – чрево выносило ребенка, а набухшие груди давали ему пищу. Как бы то ни было, она женщина, которая любила, трудилась и яростно пробивалась к лучшей жизни.

Ее настроение внезапно переменилось, и, повернувшись, она стала с напряжением всматриваться в темноту. Она должна что-то сделать. Ей нельзя оставаться пассивной и позволять случайным обстоятельствам подчинить ее. Она никогда не была такой! Иисус на ее стороне, он знает о ее любви и сейчас наблюдает за ней, простирающей к Нему руки. Слабая улыбка смягчила ее застывшее лицо.

– Иисус, – вдруг непроизвольно прошептала она. – Помоги мне! – Быстро опустив голову, она замерла, словно прислушиваясь. Потом, неожиданно возвысив голос, расколовший тишину ночи наподобие метеора, что прорезает небесный свод, громко воззвала: – Иисус! Иисус! Помоги мне! Я пришла сюда из любви к Тебе.

Она ждала. Взгляд у нее был отсутствующим, в глазах появился безумный блеск. Ответа от нависших небес не последовало.

Люси беспокойно зашевелилась, подвигала замерзшими ногами. Ей почудилось или она в самом деле почувствовала на лбу чье-то влажное прикосновение?.. Это вернулся страх и охватил ее с новой силой. Она медленно, неуверенно двинулась прочь от деревьев. Вдруг луна зашла за облако, и весь сад моментально утонул во мраке. Люси бессознательно ускорила шаги, стремясь вырваться из кромешной темноты. Всем телом наклоняясь вперед, она шла наугад, безвольно свесив руки. В висках стучала кровь. Люси с изумлением спрашивала себя: почему Иисус не помогает ей? Минуту назад она умоляла Его о помощи. Хотя бы знак! И вот ее погрузили во тьму. Это и был ответ. Не пребывал ли Он сам однажды в саду, называемом Гефсиманским, взывая о помощи? Но страдания не миновали Его. Как и ее. На нее вдруг навалилась страшная тяжесть. Казалось, душа ее, будто застигнутый ураганом корабль под порывами леденящего ветра, то погружается в пучину, то вновь выныривает на свет. Неужели Христос, как и она, страдал напрасно?

Зачем она здесь? Эта тьма – не сад, а вселенная, через которую приходится пробираться вслепую. Ее любовь к мужу, к сыну, к Иисусу – одна и та же любовь, и она бессмысленно повторяется. Люси задрожала. Порывистая нежность к младенцу Спасителю – та же нежность, переполнявшая ее, когда у нее на руках лежал маленький сын. Улыбка младенца Иисуса была улыбкой ее ребенка, любовь к одному заключала в себе любовь к обоим. А Фрэнк! Она вновь увидела эти бледные восковые руки, сложенные на груди покойника, и неуловимое, таинственное выражение его лица. Но то было не его лицо. То было лицо Христа. И тело было обмякшим телом Христа, которое праведницы сняли с креста и положили в гробницу. То же самое слабое, бескровное человеческое тело.

С ее губ сорвался низкий невнятный вопль. И мысли ее тоже были невнятными, кружащимися в вихре неопределенности и сомнений. Но в этом невыразимом хаосе эти три любви безумно соединились, таинственным образом превратившись в триединство. И оно возникло из нее! Ее женское тело было источником всякой любви – любви, берущей начало из земли, откуда все происходит и куда все должно вернуться, вновь обратившись в прах.

Она крепко прижала ладони к глазам и громко зарыдала. Потом, вся дрожа, ускорила шаг, как жертва, преследуемая невидимыми гончими. Неужели она пришла в это место, чтобы потерять веру? Это невозможно! Она исступленно сопротивлялась этой мысли. Иисус умер, чтобы спасти ее. Он зажег в ней огонь своей любви – любви пылающего сердца. Языки пламени, пляшущие вокруг дарохранительницы, – пусть это видение экзальтированной души! Но остается факт, что Иисус – младенец Иисус, так сказала старая Адриана, до чего же приятно думать о ней, – входил духом и телом в суть причастия. Эта облатка была божеством – не хлебом, а Богом. Могла ли она, Люси, поклоняться хлебу, распростершись подобно язычнице перед лепешкой? Это был Иисус, ее сладчайший Иисус, Которого она впитывала всем своим любящим существом, когда, преклонив колени у алтаря, чувствовала, как на языке у нее тает облатка. Неужели она отвергнет своего доброго, горячо любимого Господа? Он оказался здесь благодаря чуду. Это чудо Божественной любви к ней. Однако в чем оно состояло? Это было слово – связанные вместе буквы алфавита. Но существуют ли другие алфавиты и другие буквы, другие вероисповедания, другие чудеса, другие боги и во всей этой огромной бесконечной вселенной другие миры, кружащиеся в пространстве, где иные существа простираются перед символами своей веры, предавая полному забвению имя Христа?

Что, ради всего святого, на нее нашло? Наверное, она сходит с ума? Застонав, Люси в исступлении упала на колени.

– Иисус! Иисус! – прокричала она. – Твой благородный лоб пронзен шипами, Твое прекрасное лицо истекает потом и кровью. Я люблю Тебя! Я люблю Тебя! Спаси меня от неверия.

Неистово колотя себя в грудь, она подняла голову. Никакого знака в бессловесных небесах, который указал бы на то, услышан ее голос или навсегда потерян в бесконечности. Значит, она тоже потерялась? Отчаявшаяся, покинутая. Ее фигура безвольно поникла, в глазах зажегся огонь безумия.

Ее вера – бессмыслица, нелепая болтовня. Бога не существует! Христос был человеком. Никогда не было и не может быть никаких чудес. Святой Бенедикт с его чудотворным мешком – всего лишь глупые сказки.

Этот монастырь, каждая дверь которого открывается ключом, – не что иное, как сумасшедший дом. Тот ключ! Теперь она вспомнила! Ключ в Блэндфорде. Насельницы монастыря с их пустыми глазами и ребяческой смешливостью были сродни безумной мисс Хокинг с ее блуждающим взглядом и бессмысленным лицом.

Значит, все напрасно. Газета, разорванная в клочья, – трагический образчик тщеты! Люси поежилась. Как издалека, она услышала удары колокола, непривычные и настойчивые, возвещающие не покой, а тревогу. Колокол это или просто звон в ушах? Доносится ли этот звук из той психушки, с ее колоколом и ключом, где так бесполезно протекала ее жизнь, управляемая жестом одной женщины и кивком другой? Звуки росли и ширились, заполняя собой ночь. Потом из темноты возникли точки неяркого света, колеблющиеся и ускользающие, будто далекие блуждающие огоньки. Люси смотрела на них как зачарованная, затем поднялась на ноги. Огоньки стекались к ней, раскачиваясь, подобно колокольчикам, в такт ударам дальних колоколов. О ужас! Она покинула Бога, отвергла Его! Неужели ее осаждают демоны, которые явились терзать свою жертву? Пересохшее горло сжалось, и в нем застрял слабый крик.

Повернувшись, она собралась бежать, но почему-то не могла. Она вновь и вновь с невыразимой мукой пыталась сдвинуться с места, но застыла, словно вросла в землю или окаменела. Она предприняла последнюю судорожную попытку, боролась, отталкивала от себя дьявольские огни, наконец ее оцепеневшее тело обмякло, и она повалилась на землю в глубоком обмороке.

Там Люси нашли те, кто искал ее с фонарями, и отнесли в монастырь.

Глава 11

Проснувшись, она почувствовала, как в лицо ей бьет теплое утреннее солнце. По покрывалу струился свет. Это было так необычно и нереально, что она моментально зажмурилась. Но через секунду вновь открыла глаза. У кровати стоял дородный господин в сюртуке. У незнакомца была длинная окладистая борода, на длинном внушительном носу балансировало пенсне. Но в самом человеке не было ничего внушительного – прижав руку к груди, он улыбался.

– Вы хорошо поспали, – ободряющим тоном произнес он. – Да, без сомнения, вам уже лучше.

Ее застывшее лицо не улыбалось, и она ничего не ответила, но припухшие веки вновь опустились. Она не уснула и лежала в полудреме. Смутно доносились голоса, – судя по всему, кто-то весьма вежливо и официально разговаривал с уходящим врачом. Да, она предполагала, что это врач. Вообще-то, помимо кюре, в монастырь не допускался ни один мужчина. Но вот она вновь открыла глаза и осмотрелась по сторонам. И сразу увидела пожилую медсестру, которая с улыбкой кивала ей из-за высокой латунной спинки в изножье кровати. Однако Люси находилась не в лазарете и не в своей келье. Кровать, на которой она лежала, сразу отметала эти догадки. Это была большая кровать, настолько широкая и мягкая после соломенного тюфяка, что Люси казалось, будто она не лежит на перине, а утопает в облаках. А комната? Комната была приятной, просторной, богато обставленной. Брюссельский ковер на полированном полу, на окне занавески из желтого кружева, на комоде небольшое настольное зеркало и цветы на каминной полке – красные бумажные цветы, то ли маки, то ли розы, в желтой вазе. Да, эту комнату Люси не могла припомнить.

А где же ее монашеская одежда? Люси спокойно перевела взгляд на стул, стоящий у кровати. Он был пустой, совершенно пустой. Значит, у нее забрали одежду и поместили в эту удивительную опрятную комнату, добрыми улыбками встретив ее ужасающее неподчинение уставу и прислав к ней дородного дружелюбного врача с густой окладистой бородой. Да, теперь она знала, где находится. Она оказалась вне монастырских стен, в спальне над гостиными.

Она снова закрыла глаза, но думать не могла. И не хотела. Тело болело, словно ее стегали розгами, голова была как в тумане, веки отяжелели. Ей дали чего-то выпить из чашки. Она выпила. В оконное стекло с жужжанием билась муха. Люси снова уснула.

Когда она проснулась, уже наступал вечер, солнце бросало мягкий яркий квадрат света на узорчатый ковер у двери. В комнате, кроме Люси, никого не было, и разбудил ее, должно быть, негромкий стук двери, которую закрыла за собой медсестра. Больная долго лежала на спине неподвижно, ни о чем не думая. Она смутно припоминала пугающее происшествие в саду, но, потеряв представление о времени, воспринимала этот случай как нечто ужасное, но неопределенное – словно пронесшуюся над ней и едва не погубившую ее бурю. Нет, Люси не хотела думать.

Она была слаба, очень слаба. Это было так странно. Требовалось усилие, чтобы приподнять руку над одеялом, и еще большее усилие, чтобы оторвать голову от подушки.

Потом вдруг Люси поняла, что не одна в спальне, и ее глаза удивленно раскрылись. На нее смотрела незнакомая старуха – женщина с худым, изможденным и морщинистым лицом, седыми стрижеными волосами и большими темными запавшими глазами. И руки женщины были такими же, как лицо, – костлявыми, невероятно худыми. Люси непроизвольно подняла руку, и это движение было зеркально повторено той, другой женщиной. Люси отпрянула почти со страхом. Это была она сама, ее отражение в зеркале, которое медсестра беспечно оставила наклоненным.

Ошеломленная Люси откинулась на подушку, переводя взгляд со своего отражения на потолок. Какой же она стала – маленькой серой крысой! А ей нет еще и сорока пяти. Казалось, только вчера она, молодая, беззаботная, цветущая, ждала Фрэнка у ворот своего дома, утопающего в блеске солнечных лучей. А ныне? В этих больших мрачных глазах, упрямо уставленных в потолок, не было слез, но они потускнели и приняли отсутствующее выражение, а уголки бледных губ опустились с неизбывной печалью. Какой обыкновенной и в то же время странной была ее жизнь! Ничего необычного – просто заурядность. Да, это подходящее слово: «заурядность». Работать ради недостижимой цели, протягивать руки к бесконечности!

Она медленно опустила глаза. Дверь тихо отворилась, вошли мать игуменья, пожилая медсестра и, наконец, к удивлению Люси, наставница послушниц. Невероятно, но все три улыбались, прямо-таки излучали приветливость.

– Вот ты и проснулась, – подходя к краю кровати, сказала игуменья. – У тебя посвежевший вид. – Немного игриво повернув голову к медсестре, она спросила: – Мсье доктор доволен?

– О да, матушка игуменья, – подобострастно ответила старуха. – Вполне. Я уже объясняла…

Настоятельница подняла руку:

– Он больше не придет?

Это было скорее заявление, чем вопрос.

– Нет, матушка игуменья. Он полностью мне доверяет. Он сказал…

Та повернулась к старухе широкой спиной.

– Видишь ли, – добродушно растянув губы, обратилась настоятельница к Люси, – у тебя нет ничего серьезного. Легкое недомогание. Небольшая горячка. Пустяки. – Она взмахнула рукой. – Ничего страшного.

– Она выглядит более спокойной, – с бесцветной улыбкой проронила Мари-Эммануэль. – Это так приятно.

– Право, моя настойка очень хороша, – вставила медсестра. – Сам мсье доктор считает ее полезной. Очень ее хвалил, уверяю вас, матушка игуменья.

– У тебя должно быть все, что нужно, – ласково прошелестела та, глядя на Люси. – Вот здесь бульон, и вино, и яйцо с молоком. И нельзя забывать о чудодейственной настойке сестры Марты.

Три женщины улыбнулись этой маленькой шутке.

– Полезны были бы и фрукты, – с величественным видом добавила Мари-Эммануэль. – Освежающие, прохладные.

Люси прищурилась. Что за этим стоит? Неужели эта женщина, терзавшая ее последние полгода, теперь предлагает ей фрукты?

– Бесспорно, – согласилась мать игуменья. – Некоторые фрукты вполне приемлемы. – Помолчав, она поднялась. – Это необходимо сделать. А теперь не будем утомлять вашу пациентку, сестра.

Они направились к двери. Никакого напоминания ни о прискорбном проступке, ни о наказании, никаких прямых вопросов, ничего, кроме снисходительной приветливости.

Они с улыбками чинно удалились в полном согласии. В течение всей беседы Люси не разомкнула губ.

Она в изнеможении откинула голову, не переставая удивляться. Зачем после всей прошлой строгости с ней так нянчатся? Что они собираются делать? И опять же, что с ней будет?

Вошла сестра Марта, неслышно ступая в прюнелевых башмаках, она торжественно несла синюю тарелку дельфтского фаянса, наполненную фруктами. Там были сливы, нектарины, персики и даже несколько ярких тутовых ягод с осыпавшимися цветками. Сестра поставила тарелку на стул у кровати со словами:

– Когда захочешь полакомиться, они будут у тебя под рукой.

Люси медленно следила за ней осоловелым взглядом, потом с расстановкой спросила:

– Долго я здесь нахожусь?

Собственный голос прозвучал у нее в ушах надтреснуто и гнусаво. Марта оценивающе наклонила голову в сторону синей тарелки с фруктами.

– Всего один день! – бодро воскликнула она. – Это немного.

Наступила пауза, потом в тишине комнаты прозвучал голос Люси:

– Что со мной… произошло?

Однако медсестра сделала вид, что не слышит. Бесшумно ступая в своих мягких башмаках, она подошла к шкафу и, наклонившись, налила в потертую ложку темную жидкость из узкогорлой бутылки.

– Вот, – сказала она, поворачиваясь к Люси. – Пора принимать лекарство.

Оно было сладкое, как сироп, но с оттенком жгучей горечи. После этого Люси проглотила чашку супа. Потом воцарилась тишина, нарушаемая лишь редким постукиванием по оконному стеклу побегов клематиса. Сонная тишина стояла вокруг, и Люси тоже оставалась неподвижной. Замершее тело, худые руки, лежащие поверх одеяла, глаза, вновь устремленные в какую-то удаленную абсолютную пустоту. Тук-тук-тук, слышалось однообразное постукивание по стеклу. Потом тишина. Откуда-то издалека донеслось еле слышное пение; за окном трепетал сверкающими чешуйками плющ. Пятно солнечного света медленно перемещалось по кругу и вверх по стене, постепенно утрачивая яркость и тускнея, превращаясь в волнистый сумрак. Не успел еще исчезнуть последний отблеск, как снадобье усыпило Люси.

Это был сон без сновидений, милостивое забвение, в которое она покорно погрузилась. Так долго лишенная необходимого отдыха, она лежала без движения, вытянувшись, и только грудь едва поднималась от легкого дыхания. Проснулась она от прикосновения сестры Марты к своему плечу. Не веря своим глазам, Люси увидела восходящее солнце. Эта ночь, в отличие от недавних мучительных ночей, пролетела в один миг.

– Вы так добры ко мне, – сказала медсестре Люси, и губы ее слегка дрожали.

– Скоро ты поправишься, – энергично кивая, откликнулась Марта. – Моя настойка поможет. Ты ведь понимаешь, что она особенная.

На губах Люси трепетала болезненная улыбка. Она действительно чувствовала себя лучше. Голова была тяжелой, однако жизненные силы начали возвращаться и забродили в ее теле, как тонкие ручейки соков в засохшем дереве. Но какой же слабой она была! Когда она пила шоколад – такой густой и крепкий, – ее дрожащая рука с трудом удерживала чашку. Но разум, парализованный грузом сомнений, по-прежнему пребывал в оцепенении.

Все утро она лежала в полудреме, а в полдень дверь распахнулась, чтобы впустить вчерашних посетительниц.

Опять раздавались похвалы внешнему виду Люси, что должно было свидетельствовать о выздоровлении, затем мать игуменья жестом отпустила старую медсестру.

– Судя по всему, ты идешь на поправку, – объявила она, стоя рядом с кроватью. Помолчав, игуменья быстро закивала и легким, приятным тоном добавила: – Скоро ты сможешь отправиться в дорогу.

Люси не сводила глаз с ее лица. Этого она и ожидала, это было неизбежно. Но отчего-то ее покорное измученное сердце сжалось от слов игуменьи. Монахини решили избавиться от нее – без труда и всякой суеты. В том и состояла, как ей казалось, причина такого внимания, вот почему они расточали любезные улыбки.

– Значит, я уезжаю? – медленно проговорила она.

– Это намного лучше для твоего здоровья! – бойко воскликнула игуменья и повернулась к Мари-Эммануэль. – Понятно, что мы очень сожалеем об этом. – В оправдание она пожала плечами. – Но что ты станешь делать с таким ослабленным здоровьем?

– Верно, – поддакнула Мари-Эммануэль. – Что станешь делать?

Во время короткой паузы в груди у Люси вскипела медленная волна обиды.

– Я была здорова, когда вступила в общину. Есть же мой медицинский сертификат.

– Может быть, дело в возрасте? – с бесконечным тактом предположила Мари-Эммануэль. – Он против тебя.

– Это вы против меня, – тихо сказала Люси, – и всё, что здесь есть. Я вступила в общину, желая возвыситься до Бога, а вы постоянно толкали меня вниз – втягивали во что-то недостойное и жалкое. Вы отобрали у меня всё.

– Ты все-таки не понимаешь, – задыхаясь, возразила наставница. – Дело в уставе – в абсолютном подчинении. Я была сурова, только чтобы ты усвоила его. Ты сама себя отвергла. Ты не похожа на других. Мать игуменья знает… – Она умолкла и в подтверждение своих слов вскинула руки.

– Теперь это не важно, – глядя на Люси, ровно произнесла мать игуменья. – Для нашей общины большое несчастье, что ты нам не подошла, тем не менее с этим делом покончено. А теперь тебе следует спокойно подумать о своем возвращении.

Люси сжала бледные губы. По-прежнему никаких извинений, никаких встречных упреков. С самого начала предполагалось, что она заблуждается, – просто этот вопрос не подлежал обсуждению. Они хотели отделаться от нее – это она ясно понимала. Что ж, теперь у нее не было желания остаться!

– Можете не опасаться, – сказала она с какой-то печальной гордостью. – Я сразу же напишу сыну.

– Я уже написала, – спокойно сообщила мать игуменья. – Он должен получить это письмо сегодня, ваш добрый сын.

Они сделали даже это – написали ее сыну в выражениях, ей неизвестных, и она так и не узнает о них. Та же несправедливость, уязвляющая ее и пробуждающая прежние обиды!

Люси напрягла щеку, чтобы та не подергивалась, и невозмутимо произнесла:

– Письма недостаточно. Вы должны телеграфировать. Телеграфировать, что я приеду завтра.

– Нет! Нет! Это невозможно, – принялись монахини увещевать ее. – Слишком скоро. Хотя бы через неделю.

– Я не желаю здесь оставаться, – медленно, с нажимом процедила Люси, и это далось ей нелегко. – Здесь мне все ненавистно.

– Но ты все еще слишком… слишком утомлена!

– Я здесь не останусь, – твердо, категорично повторила она.

Несмотря на слабость, она отчаянно стремилась сохранить выдержку и показное спокойствие. Она не изменит себе. Тем не менее ее волнение росло. Она воскликнула:

– Если вы не телеграфируете о моем приезде завтра вечером, я все равно уеду!

Они уставились на Люси, словно предчувствуя дурное, потом переглянулись и вновь воззрились на нее.

– Постарайся не волноваться, – наконец проговорила одна из них. – Ты ведь понимаешь, мы не вправе тебя удерживать. Но уехать сейчас невозможно.

– Возможно, – сквозь зубы повторила Люси. – Я уеду завтра утром.

Воцарилось долгое неловкое молчание.

– Что ж, если хочешь… – наконец сказала мать игуменья, недоуменно пожав плечами. – Но, право, это неразумно.

Люси не ответила и не пошевельнулась. Только закрыла глаза, словно пытаясь избавиться от невыносимого присутствия этих женщин. Еще долго после их ухода она неподвижно лежала, вытянув поверх стеганого покрывала худые руки, испещренные жилками, неудобно вывернув шею к окну и выставив бледную щеку. Ни единое движение не выдавало ее смятения, между тем в душе у нее кипел жгучий стыд. Ей вдруг вспомнилась одно, давно позабытое, выражение Фрэнка. Да, несмотря на все ее потуги сохранять достоинство, они «выставили» ее. Выставили! У нее скривились губы. Она им не подходит. Горя любовью к Богу, она вошла в этот дом, охваченная одним страстным желанием – стать невестой Иисуса. И вот ее любовь и пыл отринуты, душа выжжена дотла, и она, отвергнутая невеста Иисуса, возвращается назад – но к чему? Изможденная, опустошенная, лишенная всего, она все-таки осознавала, что душа ее полна неясных устремлений.

За окном сквозь ветви деревьев пробивался солнечный свет, над цветами кружились жужжащие пчелы, подернутая дымкой даль манила к себе. Может быть, там ее по-прежнему что-то ждет? Она не пошевелилась, продолжая прижиматься щекой к подушке, и вдруг тихо зарыдала от переполнявших ее чувств.

Глава 12

Следующее утро, которое Люси наметила для своего отъезда, выдалось ясным и бодрящим. Свежий ветерок трепал за окном побеги клематиса, а чуть дальше она видела колышущиеся кроны деревьев и сорванные с темно-пунцового бука листья, которые кружились на фоне застывшего неба, как испуганные ласточки. Похолодало. Одним махом лето превратилось в осень.

Люси проснулась рано и долго размышляла лежа. Потом в восемь часов медленно, с большой осторожностью поднялась с кровати. На каждом шагу Люси спотыкалась и пошатывалась. А ей следовало быть очень осторожной, иначе под внимательным взглядом Марты она выдала бы одолевающую ее ужасную слабость. Эта слабость была просто немыслимой: Люси стоило громадных усилий прямо держать голову на тонкой шее или унять дрожь рук, когда она одевалась.

Она надела черное платье, которое носила во время постулата, но теперь, чересчур просторное для ее исхудавшей фигуры, оно висело на ней складками, как плащ на огородном пугале. Никогда это платье не было привлекательным, а сейчас, подколотое булавками, подвернутое и затянутое на ней старой медсестрой, оно имело нелепый и в то же время печальный вид.

Зашнуровав ботинки, Люси подняла чуть закружившуюся голову и вдруг увидела себя в зеркале. «Ну и зрелище», – подумала она. Волочащаяся по полу юбка, курьезный мешок на лифе, криво сидящая на стриженой голове шляпка. И это была она – она, слывшая когда-то элегантной, утонченной. Фрэнк даже называл ее прекрасной!

– Как ты себя чувствуешь, встав с постели? – заботливо спрашивала ее старая Марта.

Люси повернулась.

– Отлично, – тихо ответила она.

– Тогда давай спустимся, – сказала Марта.

Они сошли в гостиную, где уже ожидали Мари-Эммануэль и Жозефина. Эти две женщины, которым однажды было поручено встретить ее, теперь, очевидно, получили наставления по поводу ее отъезда.

Мать игуменья не присутствовала, она была занята на богослужении.

В гостиной стоял открытый чемодан Люси со всеми вещами, которые она привезла с собой. Они были аккуратно выложены. Ей надлежало оставаться на месте, пока в ее присутствии не будет сделана опись, чтобы продемонстрировать, что ничего не пропало. Все, что она привезла с собой, было здесь, и все ей теперь возвращалось. Учитывались даже деньги, до последнего су – для проезда их было более чем достаточно. Билет уже был куплен, кеб заказан, все предусмотрено. Все было по справедливости! А она недавно произнесла слово «отобрали»!

Наконец вещи были упакованы, и, поскольку замок от долгого употребления сломался, чемодан перевязали веревкой. Люси сказали, что это вполне надежно, и стоящий вертикально в опрятной гостиной кожаный чемодан, в котором было все ее добро, чем-то напоминал ее саму – изношенный и побитый невзгодами и странствиями.

Они ждали, все три женщины – ибо старая медсестра без лишних слов выскользнула из комнаты, – глядя друг на друга через стол, покрытый клеенкой. Не чувствовалось ни волнения, ни напряжения, ни ощущения чего-то необычного. Ничто не могло потревожить неумолимые движения машины, принявшей, поглотившей и теперь исторгнувшей Люси. Машина работала без устали.

– Мать игуменья сожалеет, что занята, – во второй раз сказала Мари-Эммануэль. – По сути дела, нехорошо, что ты уезжаешь так скоро, но она не может тебя удерживать.

Зазвонил колокол, но как-то невнятно, словно издалека.

– Телеграмму послали сегодня утром, – снова сообщила Мари-Эммануэль.

Из-за окна то и дело доносился шелест сухих листьев.

– В этом пакете, – сказала Жозефина, указывая на аккуратный сверток, лежащий перед ней, – хороший завтрак. – Она улыбнулась. – Сэндвичи и паштет – да, и колбаса. Все специально приготовлено для тебя.

Продолжают осыпать ее этими преходящими благами, этими мелкими знаками внимания и улыбками, в то время как именно здесь у нее отобрали буквально всё.

Люси неожиданно подняла голову:

– Если будет позволено, я хотела бы попрощаться с сестрой Адрианой.

Монахини сразу обменялись неодобрительными взглядами. Мари-Эммануэль молчала, но Жозефина в конце концов выдавила характерную невыразительную улыбку и произнесла:

– Боюсь, это невозможно. Рано утром в день своей годовщины добрая сестра была найдена без чувств. Удар – и она вскоре умерла. – Жозефина снова улыбнулась, уже весело. – Да, на небесах царит великая радость. Там встречают еще одну праведницу.

Значит, вот как старая Адриана встретила свою годовщину – без чашечки кофе и кусочка торта-мороженого. Нежданная утрата очень опечалила Люси. Для нее одна Адриана казалась настоящей и человечной в этом призрачном месте. И ее уход приветствовали простодушной детской улыбкой, вызванной созерцанием тех золотых врат, которые распахнулись перед старой женщиной, не желавшей расставаться с солнечным светом на земле. Как странно все это было…

С подъездной аллеи послышался хруст гравия под колесами.

– Кеб ждет, – вставая, сказала Мари-Эммануэль. – Пришлю кучера за багажом.

Вслед за ней все вышли во двор. Прибыл тот же закрытый экипаж, с тем же старым кучером в голубоватом вылинявшем пальто, застегнутом на все пуговицы, в лакированном цилиндре. Притронувшись к шляпе, кучер исчез за дверью, потом появился, сгибаясь под тяжестью чемодана, а затем взгромоздил его на козлы. А в воздухе ощущалось то дыхание осени, которое Люси всегда любила.

Мари-Эммануэль повернула ручку с окантовкой из латуни и открыла дверцу экипажа.

– Мы проводим тебя до вокзала.

Люси следила взглядом за ее движениями.

– Нет, – ровно произнесла она. – Предпочитаю ехать одна.

Наставница пристально посмотрела на нее. Наступила короткая неловкая пауза.

– Но нас так проинструктировали, – в замешательстве вставила Жозефина, и ее маленькие глазки сощурились от солнечного света.

– Я больше не подчиняюсь инструкциям, – ответила Люси. – Теперь я сама по себе.

Забравшись в кеб, она закрыла за собой дверцу. В маленькое окошко она видела два лица, повернутых к ней с недоумевающим, несколько обескураженным выражением. Но вот кучер стегнул лошадь, и лица исчезли из поля зрения.

Значит, все кончено – так буднично, так спокойно, – словно Люси возвращалась домой из гостей, а не завершала самый горестный эпизод своей жизни.

Кеб громыхал по мостовой. Поначалу Люси не смотрела ни направо, ни налево, а просто уткнулась взглядом в трясущийся пол. Потом медленно подняла голову и стала равнодушно оглядывать оживленную улицу. Она была заполнена женщинами и девушками, спешащими на завтрак из кружевных мастерских Сантьенса. По дороге работницы не переставая смеялись, болтали и жестикулировали, с напористой энергией постукивая деревянными сабо. Какими счастливыми казались эти женщины, какими беззаботными! Воздух звенел от их звучных, жизнерадостных голосов. Однажды Люси вот так же начинала жизнь – с той же энергией и целеустремленностью.

Экипаж въехал в предместья Брюсселя, возвращаясь по той же дороге, по которой вез Люси к месту назначения. Здесь царила тишина, улица была пустынной – лишь мальчик, моющий окно в колбасной лавке, да привратник в зеленом суконном фартуке, полирующий латунную табличку на двери, да маленький жандарм в синем мундире, стоящий на углу… Обыденность, действительность, с которой не поспоришь.

Вскоре кеб покатил по городу. Снова трамваи, уличное движение, открывающиеся лавки, кафе, где пьянчужки спозаранку уже сидели за кружкой пива… Какими тревожными были глаза Люси! В них отражалось все как в зеркале. И только. Ее разум воспринимал окружающее поверхностно: эти быстро сменяющиеся картинки были всего лишь игрой света и тени на глади пруда. Под мельканием и пестротой скрывался тусклый мрак. Вот она оказалась на площади – широкой, украшенной замысловатыми скульптурами. У пьедесталов важно расхаживали голуби; перед унылыми фиакрами дремали лошади, опустив шею.

Потом приехали на вокзал; подали поезд; она села в купе с его особым запахом и сиденьями из тисненого бархата.

Люси отправилась в обратный путь по знакомой уже сельской местности. Аккуратные прямоугольники полей, работающие на полях крестьяне, тонкие ряды тополей, сгибающихся под ветром, как перья. Она уже пересекала эту местность раньше, и тогда ее сердце наполнял трепетный восторг. Оно билось в унисон со стуком колес. И к чему же привел ее этот восторг? К безумной сцене в огороженном высокой стеной саду, когда ее едва не покинул рассудок! Поежившись, она запретила себе думать об этом. И вот она возвращается! Это возвращение такое бессмысленное.

Ею вдруг овладело чувство бесполезности происходящего. Вся ее жизнь – чем она была, как не слепым стремлением к тщете? Люси влекло вперед и вперед к чему-то недостижимому. Она так упорно боролась, изо всех сил стараясь вылепить свою судьбу, а в итоге получилось нечто жалкое. Она все делала по плану и во всем проявляла твердость. В ее поступках не было ничего случайного, она все тщательно продумывала. И вот это позорное отступление, как непреложный исход ее судьбы.

Но конец ли это? И потерпела ли она поражение? Она невольно наклонила голову, прислушиваясь к стуку колес и угадывая в нем четкий ритм. Те же колеса, тот же ритм – да, и она та же женщина! «Все дальше и дальше», – стучали колеса, увлекая ее вперед – все дальше и дальше.

Выпрямившись, она опустила окно, подставив лицо ворвавшемуся воздуху. Так-то лучше. Ветер, овевая ей лоб, согнал с него морщинки, влил в поникшее тело живительную силу. Этот ветер, треплющий тополя, заставляющий отливать серебром ивовые ветви, нравился ей гораздо больше, чем безжизненный воздух, который недавно окружал ее. Теперь она сможет что-то совершить!

Нет, она не потерпела поражение. При этой мысли что-то встрепенулось у нее в душе. Прошлое миновало и должно быть забыто. У нее есть будущее, у нее всегда есть будущее. В голове полный сумбур, а ведь задача предстоит нелегкая. Сейчас она не в состоянии думать, но позже со всем разберется.

Силы ее крепли. Интуитивно она чувствовала, что ее ждет что-то хорошее. Это было убеждение, радостное предчувствие. И она позабыла о головной боли, изнуренном теле, жалкой одежде, о своих ужасных затруднениях. Она позабыла обо всем, испытывая необычное спокойствие.

Турне, Бланден, Безье, Лилль по очереди пронеслись мимо. Затем она оказалась в Кале, прошла таможню и поднялась на борт парохода, стоящего у причала. Окинув взглядом гавань, она заметила волнение на сером море и бешено мчащиеся облака. Понятно было, что плавание будет нелегким. Странно, но эта мысль, которая некогда могла привести в ужас, ныне не волновала Люси. Она обрела стойкость духа и не пасовала перед бурным морем. Она знала, что ей будет плохо. Это было неизбежно, и она смирилась с этим.

Когда пароход отчалил, она не стала спускаться вниз, а осталась стоять у фальшборта, держась за поручни и балансируя при неожиданном крене палубы. Было тяжело – ужасное плавание. Судно вздымалось на огромных волнах, и на его палубу обрушивались массы воды. Жизнь Люси напоминала этот морской переход – она сама была как этот корабль. Их обоих гнала вперед внутренняя сила. Сгибаясь под каждым ударом, но все же выпрямляясь, Люси тоже шла к своей цели наперекор бешеным волнам. Дальше и дальше! Ветер пронзительно завывал в корабельных снастях, водяные брызги орошали ее бледные щеки. Одна волна, перехлестнув через нос корабля, расплескалась по качающейся палубе и докатилась до ее ног. Люси настигла леденящая дурнота – не физическая тошнота, а какая-то смертельная слабость.

Чтобы удержаться на ногах, она крепко ухватилась за поручень, а вокруг судна перекатывались и мчались огромные водяные валы. Шляпка у нее сбилась набок, длинное свободное платье хлопало, как парус, лицо посинело от холода, зубы были крепко стиснуты.

Мимо пробегала горничная, чья фигурка выглядела очень собранной, будто наперекор разбушевавшейся стихии, и вдруг остановилась. Ее глаза на миг задержались на Люси.

– Спускайтесь вниз, вниз, – сказала девушка и добавила: – Мадам.

Мадам – нелепое неряшливое существо, вряд ли заслуживающее подобного обращения, – повернула растрепанную голову.

– Пожалуй, мне здесь лучше, – в оцепенении ответила она.

– Но у вас нездоровый вид. Желаете немного бренди?

Горничная не стала дожидаться ответа, сразу ушла и вернулась со стаканчиком. Цепляясь за поручень, Люси выпила бренди. Поблагодарив девушку, она смущенно протянула ей деньги. У нее были только бельгийские.

Алкоголь согрел озябшее тело, пылая внутри раскаленным ядром. Да, она очень замерзла. Порывистый ветер продирал до костей, и ее исхудавшее тело тряслось в ознобе. У нее стучали зубы, побледневшее узкое лицо застыло, словно маска. В боку что-то резко покалывало.

Но, к счастью, Люси поборола приступы тошноты. Она не хотела поддаваться, крепко держась за поручень и подставляя лицо жгучему ветру, который все-таки привел ее в чувство.

Как и корабль, она одолела все трудности. Ей говорили, что она не перенесет это путешествие, но она выдержала его. Она была в Англии – дома, и после мучительного перехода через Ла-Манш в гавани Дувра было так спокойно! Сокрушительный ветер на море разбудил в слабом теле Люси ответную реакцию – уверенность и неистощимую отвагу. Ей нельзя было отказать в силе духа.

До поезда было недалеко, но почему-то ноги не слушались ее. У нее возникла странная боль в глазах и боку.

«Декларировать нечего?» Нечего, кроме силы духа! Где же платформа? Надо идти за толпой. Люси казалось, что она никогда не доберется до поезда. Но все же ей как-то удалось дойти до него. Она уже находилась в вагоне, но, по своей глупости, попала в купе для курящих, где, смеясь и громко разговаривая, сидели мужчины. Не важно, она не станет переходить в другое, это того не стоит. Долгое путешествие близилось к концу.

Почему-то ей было тепло, очень тепло. Руки и лоб горели, в висках пульсировала кровь, а ступни были по-прежнему ледяными. Почувствовав, что лицо заливает румянец, она тайком прижалась щекой к прохладному стеклу.

Поезд мчался в мягких сумерках. К удивлению, ветер стих, и просвечивающая пелена тумана медленно заползала в низины. Какая-то часть этого тумана тихо заползала Люси в голову, а затем вырывалась оттуда маленькими завихрениями. Путешествие в течение всего дня – вот что утомило ее. Всего лишь небольшая усталость. Кто-то смотрел на нее, спрашивая, не опустить ли окно. Она кивнула. Стало лучше – прохладный ветер от движения поезда благоухал осенними ароматами, нес пряный запах опавших листьев, привкус дыма, свежесть ранних заморозков. Не важно, что окоченели ноги, что в боку чуть покалывает, – Люси наслаждалась неуловимым духом этого времени года, которое всегда любила. Дальше и дальше мчалась она, уже не по морю, а по железной дороге, и в голове стучало в такт колесам. Скоро она уже приедет, и Питер встретит ее на вокзале. Ее сын, – по крайней мере, он один у нее остался, как что-то осязаемое, реальное на фоне ее недавних призрачных затей. Люси рассеянно задумалась о короткой телеграмме, которую послала ему, в письме она уже обо всем подробно написала. «Приезжаю семь тридцать Виктория. Мама». Вспоминая о том, как посылала эту телеграмму, она чуть улыбнулась: то была не прихоть, а, скорее, вызов, знамя, развернутое перед лицом судьбы. Он поймет и узнает, что она не покорилась судьбе. Да, ее сын понимает, что она никогда не признает поражения – побитая и раздавленная, жалкое подобие самой себя, но не сломленная. И она возвращается к нему. Нахлынувшие воспоминания затопили ее нежностью. Эта его знакомая, дразнящая улыбка…

«Знаешь, мама, а ты еще женщина хоть куда».

В такой же вечер, как этот, гуляли они рука об руку по набережной в Дуне. Сидели рядышком в сумерках перед эстрадой, и для них пел Вэл Пинкертон:

Дейзи, Дейзи… Я… от любви умираю.

Она вновь слабо улыбнулась. Наверное, она была слишком твердой, несговорчивой. В своем упрямстве она билась головой о непробиваемую стену неизбежности. Но она примет то, чего нельзя изменить, примет Роуз, примет все – теперь.

Паровозный гудок оглушительно засвистел в ответ, и под скрежет тормозов поезд въехал на вокзал Виктория. Она была дома – или почти дома – наконец-то!

Она дождалась, пока все попутчики покинут купе, и вышла. На платформе она остановилась в ожидании. Глаза ее сверкали ярким, почти лихорадочным блеском. Она чувствовала, как болезненно стучит у нее сердце. Сердце ли это или колющая боль в боку? Питер в детстве называл это «бегающей болью», когда приходил домой, раскрасневшийся от игры в лапту. А сейчас у Люси раскраснелось лицо, когда она медленно шла по платформе.

Толпа поредела, обзор открылся, но, хотя Люси напрягала глаза, Питера не было видно. Поезд пришел немного раньше расписания. Вероятно, Питер задерживается. У нее не было опасений, что он не придет. Она может подождать – до его прихода осталось всего несколько минут. Она будет ходить взад-вперед – так легче. Медленно, неуверенно она принялась вышагивать туда и обратно – похожая на серую мышку женщина, закутанная в нелепую одежду. Люси мерила шагами перрон – она ждала.

Глава 13

Она ходила по платформе целый час. Ей бы поехать в дом сына, но мешала какая-то странная беспомощность. Растерянность охватила Люси, и последние силы покинули ее. Она ждала и ждала, не имея в кармане английских денег, утратив представление о времени, не в силах побороть эту инертность, заставлявшую ее ходить туда-сюда, как маятник. Она верила, что сын придет.

Но он не мог прийти. Его не было в городе. Пока она ждала, письмо матери игуменьи следовало за ним в Бретань, куда он уехал в отпуск с Роуз – да, они всегда говорили, что вернутся туда, чтобы вновь пережить восторг своей первой поездки. А телеграмма, та телеграмма ее собственного сочинения – такая четкая, ясная? Люси была уверена, что Питер прочтет ее и непременно явится на вокзал. Однако она попала в руки его коллеги, тот не подозревал о важности послания, к тому же был завален работой, и у него лишь мелькнула мысль: «Мать приедет к нему домой». Прислуге, остававшейся в пустом доме, была послана записка о том, что кто-то может приехать. И это все.

В сложившейся ситуации целиком и полностью была виновата сама Люси. Отчего бы ей не пожить еще немного в Сантьенсе, пока она не окрепнет, не получит весточку от сына, пока не будут сделаны приготовления к ее приезду? Но это было не в ее духе! И вот она здесь, ждет на вокзале. «Дальше и дальше», – звали колеса поезда. Но ее ноги никак не хотели идти дальше. Они были как чужие, спотыкались и подгибались под почти бесплотным телом. Оно сделалось совсем воздушным и могло бы воспарить, если бы не острая боль в боку, превратившаяся в цепь, которая привязывала Люси к реальности. И с каждым вздохом выковывалось новое звено.

«Надо что-то сделать» – эта четкая мысль, словно издалека, проникала в оцепеневшее сознание Люси. Она не может вечно оставаться здесь, бесцельно вышагивая взад-вперед по этой бесконечной платформе.

Она смутно различала полицейского, который стоял у столба и смотрел на нее. Страж закона находился здесь уже давно – много минут, или часов, или столетий наблюдал он за ней с подозрительным вниманием. Вдруг ей стало плохо, она почувствовала безмерную слабость и вспомнила о приступах головокружения. Приближался очередной из них. С ней все будет хорошо, но она должна что-то сделать – да, надо попросить о помощи. Люси приблизилась к полицейскому, открыла рот и, запинаясь, попыталась что-то сказать. Но выговорила ли она хоть слово? Она не знала. Перед ее глазами плавало круглое красное лицо, ниже – блестящие пуговицы мундира. Что подумает полицейский? Учует ли в ее дыхании запах бренди, которым напоила ее горничная на судне? Неужели он вообразит, что она, Люси Мур… Но тут она разрешила эту сложность для него и для себя, упав без сознания у его ног.

Разумеется, как по волшебству, собралась толпа – сочувствующие, которые увидели, что женщина упала в обморок, и требовали дать ей воздуха. Но, как ни странно, она не приходила в себя.

Затем приехала карета «скорой помощи» – белый автомобиль, подобно призраку ворвавшийся в сумрак сводчатого вокзала.

Люси лежала в «скорой помощи» на спине, как чудной манекен. Глаза у нее были открыты, и в них сквозило чуть удивленное выражение. Над ней склонились две фигуры – полицейского и мужчины в длинном белом халате.

У нее в ушах ухало, в боку похрустывало, потом раздался оглушительный шум. Она в изнеможении закрыла глаза. С сухих губ срывалось быстрое неглубокое дыхание.

– Она странно дышит, правда? – немного погодя спросил полицейский.

Мужчина в белом халате кивнул.

– Не могу понять, зачем эти старухи бродят в одиночку.

– Да, только беду на себя навлекают.

Пауза.

– Твой напарник отвезет нас в больницу Святого Томаса.

– Отлично, приятель.

Въехали в больничный двор. У Люси по-прежнему был отсутствующий вид, и она по-прежнему напоминала манекен, неподвижно лежащий на носилках. Все происходило так быстро, будто ее нес какой-то неудержимый поток. Она попыталась протестующе поднять руку, но не смогла. Поток увлекал Люси дальше и дальше. Ее везли куда-то по лабиринту широких бесконечных коридоров. Вспышки света, чужие лица.

Ох, ох, возвращается та, по-настоящему сильная боль. Острая, очень сильная и мучительная. Не зубная ли это боль? Ведь болит у нее в боку, но все же – да, она вспомнила – это так похоже на раздирающую боль при удалении зубов. «Для начала удалим эти четыре зуба!» – и ее осторожный голос: «Сколько будет стоить без… анестезии?» Она тогда лежала, откинувшись на спинку красного плюшевого кресла… Люси вновь почувствовала резкую боль. Потом увидела большое улыбающееся лицо дантиста, склонившегося над ней. Нет, не он – этот моложе. Он ободряюще улыбается ей, затем колет иглой в руку, и она сама пытается улыбнуться в ответ, пытается говорить, сообщить, кто она такая, рассказать про сына.

Боль – опять боль, каждый вдох приносит острую боль. И наконец темные облака и стальные морские волны накатываются на нее, уносят в блаженное беспамятство.

– Острая форма, – заметил стоящий в изножье кровати больничный врач. – И отсутствие реакции.

– Когда мыли ее, – сказала сестра, – то просто испугались… Такое истощение…

– Надо сообщить родственникам.

– Ничего нет. Никаких меток на одежде. Ни сумки, ни писем, только немного бельгийских денег в кармане платья. А платье-то какое!

Он посмотрел в сторону кровати:

– Тогда я извещу полицию.

– Да.

– И поставьте ширмы! – Уходя, он бросил на больную многозначительный взгляд. – Верхушечная пневмония при такой конституции!

Итак, вокруг койки номер семь были поставлены ширмы. Эти белые занавески время от времени пляшут и колышутся перед затуманенным взором Люси – белые занавески, как те, что она повесила на окна своего дома в Ардфиллане. И эти занавески раздвигаются чьими-то руками, из-за них выглядывают лица – и лицо Питера. Его смеющееся лицо, разрумянившееся от бега, когда он возвращается из школы. А вот она снова гуляет по мысу Ардмор. Эти пикники у заводи, где они ловили рыбу, и на берегу. Вот приходит отец, а она сидит на берегу и кормит грудью своего младенца. Светит солнце, до ее ноздрей доносится запах морских водорослей. Маленький Питер поднимает глаза и улыбается ей, а из уголка рта у него сбегает струйка молока.

Потом к ней снова возвращается смутное сознание, и она слышит у кровати тихое бульканье, понимая, что ей принесли воды. Как же она хочет пить! У нее горят растрескавшиеся губы, язык пересох и распух от сильной жажды. Она пытается утереть рот, но ей кажется, что руки у нее раздулись до огромных размеров и стали тяжелыми, как свинец. С каким мучением дается каждый вдох – словно она запуталась в паутине густого подлеска, через который с трудом продирается. И задыхается, задыхается…

Потом она вновь проваливается в беспамятство. Другие лица выглядывают из-за раздвинутых занавесок. Фрэнк, спокойный, с этой своей насмешливой улыбкой, с издевкой хохочущая Анна, простодушная и румяная Нетта, мягкий и веселый Дейв Боуи. И еще лица из ее детства – далекие, призрачные, медленно кружащиеся вокруг нее. Затем она вновь мучительно приходит в себя. Где она? Эта слабость, и жар, и эта ужасная боль. Неужели она… умирает? Нет! Не может быть. Она еще не завершила земные дела. Ей всего лишь сорок пять. Она не сломлена. И голова у нее по-прежнему гордо поднята. Дальше и дальше. Колеса бешено мчатся вперед – дальше и дальше!

Опять бред и беспамятство. Больше нет лиц, вместо них свет – он льется, ослепительный, слишком яркий для ее слабых глаз. Он сияет и сияет, как нимб вокруг головы Христа. Нет, это не он – нимб Христа никогда не бывает столь ярким. Это солнце – его лучи слепят, падая на сияющее море, и в этом свете, как бабочки, вспыхивают яркие пылинки. Она вернулась назад, в начало, – выглядывает из окна своего дома, ждет, заслоняя рукой глаза от этого света.

Этот слепящий могучий свет напоследок затопил все ее существо.

Потом он сразу угас.

Ее стремительно окутала вечная предсмертная тьма…

Она умерла на следующий вечер после поступления в больницу. Никакого сопротивления организма, никакой реакции – смерть была неизбежной.

Ее отвезли в покойницкую и положили на тот массивный мраморный стол, который однажды привиделся ей в ночном кошмаре.

Вечер выдался спокойным и тихим, он дышал той тишиной поздней осени, которую она так любила. В эту молчаливую крипту с реки заползал серый туман, таинственно колыхался вокруг ее истощенной нагой фигуры, лежащей на мраморном столе.

Застывшее в суровой маске смерти лицо ничего не выражало. Глаза были закрыты, бледные губы чуть раздвинуты, полупрозрачные руки скрещены на груди в последнем жесте бессилия, и густые испарения, поднимающиеся от воды и земли, окутали ее, словно саваном.

Примечания

1

Бриллиантовый юбилей — 60-летие правления королевы Виктории, отмечавшееся в 1897 г. – Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Сплесень – способ сращивания канатов.

(обратно)

3

Старый Мореход – персонаж поэмы С. Т. Кольриджа «Сказание о Старом Мореходе».

(обратно)

4

«Фото битс» – еженедельный эротический журнал, издававшийся в Англии с 1898 по 1914 г.

(обратно)

5

Имеется в виду Ancient Order of Hibernians, AOH – Древний орден гибернийцев (Гиберния – латинское название Ирландии). Основное занятие ордена – продвижение католичества как религии национальной самоидентификации ирландцев.

(обратно)

6

Цитата из Вальтера Скотта.

(обратно)

7

Кондотьеры (ит.).

(обратно)

8

Строка из песни на стихи ирландского поэта Томаса Мура.

(обратно)

9

Шотландская народная песня «My Bonnie Lies over the Ocean», популярная и в наши дни.

(обратно)

10

Клевер, трилистник – символ Ирландии.

(обратно)

11

«Мальчик-менестрель» – ирландская патриотическая песня на стихи Томаса Мура и одноименный роман А. Дж. Кронина.

(обратно)

12

Спорран – поясная сумка-кошель из кожи или меха, часть шотландского национального костюма. Спорран обычно носят спереди, строго по центру килта.

(обратно)

13

Цитируется строка из свадебного гимна на стихи английского поэта Джона Кебла.

(обратно)

14

Быт. 49: 4.

(обратно)

15

Проявление таланта (фр.).

(обратно)

16

Флора Макдональд – национальная героиня Шотландии, якобитка, спасшая последнего шотландского претендента на королевский престол – принца Чарльза Эдуарда Стюарта по прозвищу Красавчик (Бонни).

(обратно)

17

«Погребение сэра Джона Мура в Корунье» – стихотворение ирландского поэта Чарльза Вулфа, получившее в России широкую известность в переводе И. Козлова 1825 г. («Не бил барабан перед смутным полком…»).

(обратно)

18

Пауль Крюгер – президент ЮАР, один из руководителей сопротивления буров английским войскам в период Англо-бурской войны 1899–1902 годов.

(обратно)

19

Цветочная улица.

(обратно)

20

Джеймс Крейг Аннан – мастер фотогравюры, новатор и ведущий фотограф-пикториалист рубежа XIX–XX вв., почетный член Королевского фотографического общества.

(обратно)

21

Песенку «Дейзи Белл», посвященную велосипеду-тандему, написал британский автор песен Гарри Дакр (или Генри Декер; настоящее имя Фрэнк Дин). Она была очень популярна в Англии и Америке.

(обратно)

22

Клюни – вид сцепного кружева, воспроизводившего старинные узоры. В России французское слово «клюни» превратилось в «колуны».

(обратно)

23

 Децеребрация – удаление переднего отдела головного мозга.

(обратно)

24

 Мост для ослов (лат.).

(обратно)

25

 Мэри Ллойд – английская эстрадная певица, которая прославилась пикантной и комичной манерой исполнения.

(обратно)

26

 Округлость, полнота (фр.).

(обратно)

27

 Серж – шерстяная ткань, вид тонкого габардина.

(обратно)

28

1 Кор. 7: 9.

(обратно)

29

 Мир вам! (лат.)

(обратно)

30

 Начальница монашеского ордена, мать игуменья (фр.).

(обратно)

31

 Постулат – предшествующий новициату, то есть послушничеству, период подготовки к вступлению в религиозный орден.

(обратно)

32

 Велон – часть головного убора католической монахини.

(обратно)

33

 Носильщик! (фр.)

(обратно)

34

 «Бакалея», «Булочная», «Платья», «Колбасник» (фр.).

(обратно)

35

 Сантьенский лес (фр.).

(обратно)

36

 Мф. 20: 1–16.

(обратно)

37

 Здесь: уборная (фр.).

(обратно)

38

 Благодарение Богу! (лат.)

(обратно)

39

 Таможня (фр.).

(обратно)

40

 Здесь: покаяние.

(обратно)

41

 Раскинув руки крестом (фр.).

(обратно)

42

 От этого портится лак! (фр.)

(обратно)

43

 Деликатностью (фр.).

(обратно)

44

 Торта-мороженого (фр.).

(обратно)

45

 Буду за ней присматривать (фр.).

(обратно)

46

 Мой маленький кудрявый кочанчик (фр.).

(обратно)

47

 О, простите, матушка (фр.).

(обратно)

Оглавление

Книга первая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

Книга вторая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

Книга третья

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg