«Турбулентность»

Турбулентность (fb2) - Турбулентность (пер. Дмитрий Леонидович Шепелев) 350K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дэвид Солой

Дэвид Солой Турбулентность

Посвящается Т и Б

David Szalay

Turbulence

1. LGW — MAD[1]

ПО ПУТИ из больницы домой она спросила его, хочет ли он, чтобы она осталась.

— Нет, я буду в порядке, — сказал он.

Позже, тем же вечером, она спросила еще раз.

— Я буду в порядке, — сказал он. — Ты лети домой. Я посмотрю рейсы.

— Ты уверен, Джэми?

— Да, я уверен. Я посмотрю рейсы, — повторил он, глядя на экран ноутбука.

Она стояла у окна, глядя на улицу безрадостным взглядом. Этот вид на виллы Ноттинг-Хилла с голыми деревцами казался ей теперь таким знакомым. Она пробыла здесь, в квартире сына, больше месяца, пока он был в больнице. В январе у него выявили рак простаты и прописали несколько недель лучевой терапии в больнице Святой Марии. После этого врач сказал, что нужно подождать месяц, а потом пройти сканирование, чтобы понять, помогло ли лечение.

— Есть один на завтра, в пятом часу вечера, — сказал он ей. — В Иберию. Из Гатвика в Барахас. Подходит?

Она думала про себя, не отправиться ли в путь поездом и паромом. Но потом сказала себе не глупить. Она понимала, что бояться летать — это глупо. Статистика говорит сама за себя.

— Да, — сказала она, — подходит.

Она снова обернулась и оглядела гостиную. Джэми сидел на диване, склонившись боком над ноутбуком, что-то печатая. Он прожил в этой квартире не одно десятилетие, с двадцати с чем-то лет, всю свою взрослую жизнь. Ей подумалось, что в его нежелании переезжать было что-то невротическое. Сейчас ему было за пятьдесят, и ей это казалось странным. Она по-прежнему воспринимала его как молодого человека.

— Окей, — сказал он, закрывая ноутбук, — с этим разобрались.

И она подумала, как легко в эти дни можно заказать билет на самолет и отправиться в кругосветное путешествие.

Он настоял на том, чтобы проводить ее в аэропорт. Они сели на Гатвик-экспресс, доехали, почти не разговаривая, и расстались у пункта досмотра. Она расплакалась, что было непохоже на нее. Через минуту, стоя в неровной очереди на досмотр, она обернулась, надеясь увидеть его. Но его уже не было, и у нее возникло чувство, словно она видит будущее, в котором он умрет от этой болезни меньше чем через год. Ее бросило в дрожь, и руки ее не слушались, когда она складывала в большой контейнер вещи и снимала туфли.

Сразу после досмотра она направилась в один из этих псевдопабов в зале ожидания и заказала «Кровавую Мэри».

Она выпила вторую «Кровавую Мэри», прежде чем объявили ее рейс, и поднялась и пошла к выходу на посадку. Идти оказалось неблизко. Когда она пришла, там уже выстроилась внушительная очередь — она подумала, что столько человек просто не поместится в самолет. Она задумалась, не придется ли кому-то остаться. Но никто не остался. Она села у иллюминатора. Свет заходящего солнца лежал на сером асфальте. Самолет начал движение.

Затем остановился.

Казалось, он тоже движется в очереди — последовательными рывками, тихо тарахтя двигателями, находившимися за пределом ее видимости.

Вся эта тягомотина почти усыпила ее, когда из кабины прорезался голос пилота, пробормотавший: «Приготовьтесь к взлету».

И тогда, несмотря на выпитую водку, она ощутила страх, разраставшийся в ней вместе со звуком двигателей, набиравших обороты хорошо различимыми темпами — сперва на одной громкости, потом на другой, пока она вжималась в кресло, глядя на надежный мир, оставшийся за окошком. В такой момент ей никогда по-настоящему не верилось, что самолет взлетит. Каждый раз она не могла не думать: «Ему давно уже пора было взлететь, что-то точно не так» — и поэтому всегда испытывала удивление; это всегда так сильно удивляло ее, когда нос самолета отделялся от взлетной полосы и самолет преодолевал земное притяжение — или, точнее, ей казалось, что это Земля проваливается куда-то.

Сассекс уже остался где-то внизу, голубоватое стеганое одеяло в сумерках.

Откуда-то доносилось тихое жужжание.

Она не могла понять, приятен ей этот звук или нет. Она задумалась, что он означает. Хотя он как будто говорил, что все идет нормально, и, скорее всего, ничего не значил.

Она огляделась, словно удивляясь, что она еще жива, и впервые заметила мужчину на соседнем сиденье.

Он сидел неподвижно, опустив сцепленные руки на колени, уставившись прямо перед собой. Возможно, он тоже пытался побороть страх.

Она собиралась в какой-то момент попросить его передвинуться.

Как только погасло табло, призывавшее пристегнуть ремни безопасности, она повернулась к нему и сказала:

— Извините.

Она старалась говорить по-доброму и погромче — удивительно, как громко приходится говорить, чтобы тебя услышали сквозь шум.

Так и есть, мужчина посмотрел на нее в недоумении, словно не имел ни малейшего понятия, что ей нужно.

— Извините, — повторила она.

Как неловко ему пришлось перелезать через пустое кресло, чтобы выпустить ее. И она подумала, сама перелезая через кресло, почему бы ей просто не занять кресло у прохода, раз там никого нет — тогда бы им обоим стало просторней.

Когда же сосед снова уселся на среднее место, она отметила, что ее раздражает его бестолковость. Она даже подумала предложить ему пересесть, и у нее в уме сложилось предложение: «Нам обоим было бы удобней, если бы вы пересели туда». Улыбнувшись ободряюще, она вполне могла бы сказать что-то подобное в такой ситуации. Но сейчас она забеспокоилась, что этот человек мог услышать в ее словах некий предрассудок — некий расовый предрассудок, — и этого было достаточно, чтобы она не стала просить его. Она не считала себя расисткой, но ей было трудно сказать наверняка, отчего она теряла уверенность в подобных ситуациях. Она подумала, не заговорить ли с ним. Он не был похож на англичанина. Те несколько слов, что он сказал ей, пока они протискивались бок о бок в проходе, прозвучали как будто с французским акцентом.

И в любом случае, он сам казался слишком задумчивым, погруженным в свои мысли, в чем бы они ни заключались.

Позвякивая еле слышно — тихий металлический перезвон над ревом двигателей, — по проходу приближалась тележка.

Она размешала самолетную «Кровавую Мэри» пластиковой палочкой. Урчание двигателей накатывало медленными ритмичными волнами. Она ощутила воздействие водки. Ткань мира, туго натянутая, как будто ослабилась. Ее разум обрел относительную власть над ним — ее мысли стали казаться чем-то реальным. К примеру, смерть сына представилась ей в таких отчетливых образах, что у нее потекли слезы. Она повернулась к окошку и не увидела там ничего, кроме своего лица в темном пластике текущего момента, глубоко затененного, как ландшафт на закате. Она представила себя после его смерти, как она избавляется от всех вещей в его квартире: как снимает все с полок, все эти вещи, которые он так упорно хранил столько лет. И в этот момент по самолету прошла первая качка. Почему она ненавидела даже легкую турбулентность, это потому что тут же пропадала иллюзия безопасности и было невозможно притворяться, что она находится в каком-то надежном месте. У нее получилось — спасибо водке — более-менее игнорировать эту первую качку. Игнорировать следующую оказалось труднее, а затем тряхнуло так, что ее сосед уронил свою колу на колени.

И тогда снова раздался голос пилота, проговоривший ужасающе серьезным тоном:

— Экипаж самолета, займите свои места.

Когда это кончилось и повисла жутковатая тишина, она открыла глаза и встретилась взглядом с мужчиной, сидевшим рядом. Его тоже тряхнуло. Теперь, когда самый сильный страх прошел, он обратил внимание на свои тонкие брюки, залитые колой. Она дала ему бумажные салфетки, и он сказал «спасибо», после чего они обменялись парой фраз о том, как каждый из них оказался на этом рейсе. Мужчина сказал ей, что был в Лондоне по работе. Она спросила, чем он занимается. Ей было нехорошо. Дрожь, охватившая ее вслед за страхом, перешла во что-то похуже, вроде головокружения. Она почувствовала, как все вокруг неприятно плывет, и поняла по лицу мужчины, что дела ее плохи. Ее затошнило. Мужчина что-то спрашивал у нее, чего она не могла разобрать. Он спросил ее несколько раз, а затем она встала и пошла.

Когда она снова открыла глаза, она лежала на спине, положив голову, по-видимому, на сиденье соседа, а сверху на нее смотрела темноволосая женщина и задавала вопросы по-английски с сильным испанским акцентом.

— Вы страдаете диабетом? — спросила женщина.

Она сумела кивнуть. Тогда женщина сказала:

— Я врач. Я пытаюсь помочь вам.

— Спасибо, — сказала она.

Но она не расслышала собственного голоса, и это было последним, что она запомнила, перед тем как ее вырвало на пол самолета. Раздался сильный шум, и она подумала, свесив голову к ковровой дорожке, что самолет, похоже, терпит крушение. А потом она поняла, что они приземляются.

Она была в машине «Скорой помощи» вместе с этой испанкой, врачом. Медработники вкололи ей что-то, и к ней вернулись силы. Ей хотелось домой, а не в больницу, но у нее, вероятно, не было выбора. Пока машина ехала по улицам, завывая сиреной, она сидела рядом с врачом и рассказывала ей о турбулентности, похоже, забывая, что врач сама была в самолете.

— Я никогда еще так не боялась, — сказала она. — Я закрыла глаза и сказала себе принять как факт, что сейчас я умру. Я не сомневалась, что вот-вот умру. Я сидела с закрытыми глазами и думала: «Если я сейчас умру, пожалуйста, пусть Джэми живет. Пожалуйста, пусть он живет. Пожалуйста, пожалуйста, пусть он живет».

Она остановилась на секунду, а затем сказала:

— Обычно я себя так не веду. Я не знаю, с кем я как будто разговаривала.

— Может, это был Бог? — предположила врач с улыбкой.

— Я не верю в Бога. В этом дело.

Сознавая свою необычайную открытость и разговорчивость и смутно думая о том, что ей вкололи медики, она сказала:

— Самое странное, что у меня появилось это чувство надежды насчет всей этой ситуации. Мне было так тяжело из-за этого, а теперь у меня такое чувство, что все будет окей, что Джэми будет в порядке.

Врач снова улыбнулась. Машина остановилась.

— Вот мы и на месте, — сказала она.

2. MAD — DSS[2]

ШЕЙХ ПОНЯЛ, ЧТО ЧТО-ТО не так, когда Мухаммед не посмотрел ему в глаза.

— Что такое, Мухаммед? — спросил он его.

Мухаммед ничего не сказал. Он ждал его в зале прибытия с несколькими другими водителями. В терминале было тихо: время было позднее, после полуночи, рейс из Мадрида прибывал одним из последних. Мухаммед взял чемодан, не сказав ни слова. Когда они вышли в теплую ночь, шейх рассказал ему о турбулентности, тряхнувшей его в самолете из Лондона в Мадрид, со смехом упомянув, как он залил всего себя кока-колой и как пытался высушить брюки сушилкой для рук в туалете в мадридском аэропорту. Мухаммед его как будто не слушал. Они остановились перед черным «Лексусом», и тот молча убрал чемодан, а затем открыл дверь перед хозяином.

— Ох, Мухаммед, — сказал шейх, откидываясь на кожаный диван в своем помятом костюме. — Как же я устал.

У него всегда возникало странное ощущение, когда он начинал день в Лондоне или другом подобном месте, а заканчивал здесь, в Дакаре, дома. Номер отеля, где он проснулся тем утром и стоял у окна, глядя на парк с голыми деревьями и людьми в темной одежде, спешившими по влажным асфальтовым дорогам, некоторые с зонтиками, казался ему сном. Было странно думать, что те же самые люди будут ходить по тем же дорогам завтра утром, когда он уже не будет их видеть.

— Бискайский залив, — сказал он, пытаясь поймать взгляд Мухаммеда в зеркальце заднего вида, — печально славится турбулентностью. Ты это знал, Мухаммед?

Не глядя ему в глаза, Мухаммед молча покачал головой.

— Ты этого не знал?

Шейх ждал, чтобы Мухаммед хоть что-то ответил.

Но тот молчал.

Дорожное движение было плотным, и они ехали медленно.

— Ты этого не знал? — снова спросил шейх, и снова Мухаммед ничего не ответил.

Тогда как обычно он был участливым и внимательным слушателем. Эта молчаливая отстраненность была непривычной.

— В чем дело, Мухаммед? — спросил шейх.

Тот сделал вид, что не услышал, и шейх подумал, не грозилась ли опять уйти его жена. Может, ему было неловко говорить об этом.

— Это Марьяма? — спросил шейх, не церемонясь.

— Нет, сэр, — сказал Мухаммед.

— Что тогда?

Пробка рассосалась, и Мухаммед сосредоточился на объезде большой выбоины, чтобы не отвечать.

По дороге шли босиком люди. Они возникали из темноты в тусклом, затененном свете под одним из фонарей, а затем снова исчезали в темноте.

Когда свет упал на машину, Шейх расправил ткань брюк, пытаясь рассмотреть пятно от колы.

Да, вот что такое сильная турбулентность. Она длилась порядка десяти минут, то есть, другими словами, целую вечность. Шейху было страшно. Когда турбулентность, наконец, прекратилась и повисла жутковатая тишина, он встретился взглядом с женщиной, сидевшей рядом. Она была англичанкой, эта женщина, лет семидесяти с чем-то. Все, что он отметил в ней на тот момент, — это ее особую английскую сдержанность, то, как она почти не замечала его.

Он промакивал салфеткой колени, куда пролилась кола.

Ничего не говоря, женщина достала из сумочки бумажные салфетки и протянула ему.

После этого они немного поговорили. Он спросил, зачем она летит в Мадрид, и она сказала, что живет в Испании. Она объяснила, что в Лондоне навещала сына. И добавила, убирая откидной столик, что он нездоров. И по тому, как она это сказала, с озабоченным и несчастным видом, убирая столик, он заподозрил, что это могло быть что-то серьезное.

— Надеюсь, ничего серьезного? — спросил он.

— О, это довольно серьезно, — сказала она, не пытаясь скрытничать.

Он держал влажные салфетки, не зная, что с ними делать.

— Мне жаль это слышать, — сказал он.

Когда она спросила, есть ли у него дети, он ответил, стараясь не выглядеть слишком самодовольным.

— Да, — сказал он. — У меня два сына.

И в итоге показал ей фотографии на телефоне — должно быть, она сама попросила. Он листал их, держа экран так, чтобы ей было видно.

— Это Амаду, — сказал он.

И показал фото старшего сына, в рубашке футбольного клуба «Манчестер-сити», стоявшего за рулем мопеда, который он так любил.

— А это, — сказал он, пролистав несколько снимков, — Дидье. Младший.

Не в силах сдержать отцовскую гордость, он сказал ей, что Амаду надеется поступить в университет во Франции. И женщина сказала:

— Уверена, он туда отлично впишется.

— Иншаллах[3], — пробормотал шейх благочестиво, убирая телефон во внутренний карман пиджака.

Затем он заметил, что женщине, похоже, нехорошо. Она вдруг сильно побледнела, и ее взгляд затуманился. Он спросил ее, в порядке ли она, но она как будто не понимала его. Тогда он пошел и сказал об этом стюардессе, спрашивавшей по громкой связи, есть ли в самолете врач. Врач был, женщина, испанка.

Они снова попали в пробку, и вокруг них сгустился городской смог. В неверном искусственном свете вдоль дороги тянулись пальмы с побеленными снизу стволами.

Он впервые увидел глаза Мухаммеда в зеркальце — они были покрасневшими, как будто он плакал.

— В чем дело, Мухаммед? — спросил шейх. — Скажи мне. Почему ты мне не скажешь?

Мухаммед решительно покачал головой. Шейх вздохнул, давая понять, что он теряет терпение. Ему не нравилась такая скрытность Мухаммеда.

— Деньги? — спросил он. — У тебя проблема с деньгами?

Ответа не последовало.

— Если у тебя проблема с деньгами…

Шейх сказал это тоном, дававшим понять, что он легко мог решить такую проблему, если Мухаммед будет с ним прямодушен.

— Нет, сэр, — сказал Мухаммед.

— Точно?

— Да, сэр.

Дорога снова пришла в движение, и шейх устало помассировал глаза. Несколько часов в Мадриде между рейсами тянулись как будто целую вечность. Некоторое время он рассматривал галстуки в бутике «Сальваторе Феррагамо», подумывая, не купить ли какой-нибудь просто от скуки.

— Ты уверен, что Марьяма не при чем? — спросил он Мухаммеда.

— Нет, сэр.

— Как там Марьяма?

Мухаммед пожал плечами.

— А ребята?

На это Мухаммед ничего не ответил. Казалось, он даже напрягся, и шейх подумал, не случилось ли чего с кем-то из его детей — у Мухаммеда с Марьямой было четверо детей. Марьяме было не больше пятнадцати, когда родился первый из них, и шейх подумал с жалостью, каким юным казался ему теперь этот возраст, теперь, когда у него был сын, Амаду, тех же лет и все еще оставался таким очевидно невинным мальчишкой. Мухаммед, конечно, был старше ее. Ему было… сколько? Лет на десять больше? Примерно так. Ни он, ни она не были слишком образованны. За все эти годы у них бывали трудности. Шейх с женой пытались помогать им. Впрочем, помочь тоже можно не со всем. Чему-то, вероятно, просто не бывать. Чему-то бывать, а чему-то не бывать.

Шейх продолжал выпытывать.

— Так с ними все хорошо? С твоими ребятами?

Мухаммед кивнул едва заметно.

— Эль-Хаджи, — сказал шейх.

Он имел в виду старшего сына Мухаммеда, почти ровесника Амаду. В раннем детстве они играли вместе, дружили. Шейх разрешал это, до какой-то степени.

— С ним все окей? — спросил он.

— Да, сэр, — сказал Мухаммед тихо, почти шепотом.

Шейх оплачивал образование Эль-Хаджи в частной школе. Не в той же самой, в которой учился Амаду — в новом французском лицее в вылизанном современном здании, с теннисными кортами и мандаринским языком, — попроще, местного уровня. Все же это была вполне приличная школа, и Эль-Хаджи, пусть ему вряд ли светил университет во Франции, получит возможность как-то устроиться в жизни. Шейху было приятно, что он может приложить к этому руку, сыграть такую решающую роль в чьей-то жизни, быть человеком, имеющим такую преобразующую силу для семьи Мухаммеда.

— Тогда что тебя тревожит, Мухаммед? — спросил он. — Тебе есть что сказать мне?

Да, Мухаммеду было что сказать ему.

Это вдруг стало очевидно шейху, когда на его вопрос Мухаммед уставился перед собой бесчувственным взглядом.

Шейху ни с того ни с сего ужасно захотелось закурить. Прошло почти десять лет с тех пор, как он бросил — однажды Амаду, которому было пять лет, услышал, что курение убивает, и попросил отца не курить, и шейх, подумав об этом секунду, затушил недокуренную сигарету и дал обещание сыну, что больше не будет курить. Что его тронуло — это простое обстоятельство, что его сын действительно заботился о нем, что он действительно переживал, будет он жить или умрет — в мире было не так много людей, которые действительно настолько заботились о тебе, и он подумал, что раз ему повезло знать нескольких таких людей, тогда он, несомненно, был обязан им не разрушать себя, насколько это было в его силах, несомненно, он был обязан этим людям. С того дня он не выкурил ни единой сигареты. Он гордился своей силой воли. Но время от времени, в моменты стресса, ему все равно ужасно хотелось курить.

— В чем дело, Мухаммед? — спросил он более тихим голосом.

Они приближались к дому. Они ехали по переулкам — улочкам на холме у моря, где смог был менее густым, а деревья крупнее, и асфальт в свете фонарей был усыпан сухой листвой. Перед большинством владений стояли будки с охраной.

Они приближались к дому.

Вот показались высокие металлические ворота.

— Стой, — сказал шейх.

Мухаммед остановил машину перед воротами и сидел без движения, глядя прямо перед собой. Фары освещали часть металлических ворот, выкрашенных белым. На краске были следы ржавчины. Здесь, вблизи океана, где высокий прибой грыз подножие холма, ржавчина была вечной проблемой.

— Тебе есть что сказать мне, Мухаммед, — сказал шейх. — В чем дело?

Повисла тишина. Затем Мухаммед сказал:

— Вам скажет мадам.

Его рука, когда он нажимал на пульт открытия ворот, дрожала.

Шейху стало страшно. Что-то ужасное, теперь он это понял, ожидало его внутри дома.

Ворота раздвинулись со скрежетом, и они въехали.

— В чем дело? — спросил шейх. — Почему нигде не горит свет?

Мухаммеду больше нечего было сказать.

Через несколько секунд шейх вышел из машины и медленно, словно шел на собственную смерть, поднялся по ступеням и вошел в темный дом.

3. DSS — GRU[4]

ОН УСЛЫШАЛ, что парень мертв. Это случилось так быстро, что Вернер ничего не понял. Такси внезапно обо что-то ударилось и остановилось, скрипнув тормозами, отчего его резко качнуло на ремне безопасности. Казалось, не случилось ничего слишком серьезного. Таксист выругался по-французски, потянув за ручной тормоз. Очевидно, ему нужно будет выйти — сказать какие-то слова. Вернер подумал, что это не займет много времени. Он надеялся, что ему не придется вставать со своего места на заднем сиденье такси, старинного «Мерседеса», вероятно, начала 1980-х, цвета кафеля в бассейне. Такими были большинство такси в Дакаре.

Он сидел и ждал, пока водитель сделает, что нужно, и они смогут ехать дальше. Он думал о Сабине, женщине во Франкфурте, с которой он как бы встречался. Незаметно для себя они завязали такие условные отношения, которые до недавнего времени, казалось, устраивали его. Однако с некоторых пор он все чаще задумывался, чем она занимается, когда его нет рядом. Такая перемена — от состояния, близкого к безразличию, до его теперешнего состояния, когда он звонил и писал ей все чаще и чаще, просто чтобы убедиться, что она одна, — случилась с ним почти неощутимо в течение пары недель. Он взглянул на наручные часы. Был ранний вечер. Заходящее солнце светило сквозь вереницу пальм с побеленными снизу стволами. Дорога бежала вдоль океана. На широком пляже повсюду играли в футбол на песке.

Вернер заметил, что вблизи такси собралась небольшая толпа и люди что-то кричали. Он выглянул из окна, пытаясь понять, что происходит, но ему было плохо видно, так что он открыл дверцу и встал одной ногой на асфальт. На дороге валялся мопед, покореженный. Однако никто не смотрел на него. Все столпились, насколько мог заметить Вернер, вокруг неподвижно лежавшего на нагретом асфальте молодого человека в голубой футболке. Появился полицейский в форме военного образца, который принялся отстранять толпу и задавать вопросы. Очевидно, больше остальных его интересовал таксист, и Вернер снова взглянул на часы. Если это затянется, ему придется попытаться найти другое такси. За ними образовывалась пробка, медленно продвигавшаяся сбоку. Ветви пальм зашумели под порывом ветра с океана. Вернер услышал, как кто-то сказал «Il est mort»[5], какой-то зевака с краю толпы, который ушел куда-то, ушел своей дорогой.

У Вернера тоже была своя дорога.

Он задумался, что же ему делать.

Это было кошмарно, с одной стороны, беспокоиться о том, что он может опоздать в аэропорт, когда на дороге валялся мертвый мальчишка.

Вернер подумал, что он впервые в жизни видит рядом с собой мертвое тело. Не то чтобы он отчетливо видел его. Он видел только неподвижные конечности, но не видел лица, глаз. На асфальте было темное жидкое пятно — оно казалось слишком темным для крови, но судя по всему, это была именно она.

Солнце висело низко, и через дорогу пролегли длинные тени.

Полицейский напористо задавал вопросы таксисту. Возникли еще несколько полицейских.

Вернер еще раз взглянул на пляж. Он ненавидел пляжи. Вдалеке массой белой взвеси в вечернем воздухе виднелся прилив океана.

Когда ему было пять лет, его родная сестра, Лизль, утонула в море.

Его самые ранние воспоминания в жизни были связаны с тем днем — он помнил, как ходил, охваченный жутким, безумным ужасом, между зонтиков от солнца и шезлонгов, и отец до боли крепко держал его за руку. Горячий песок обжигал ноги, но он был в таком шоке, что молчал об этом, пока отец таскал его за собой едва ли не волоком. Это случилось на одном из маленьких курортных пляжей на морском берегу, на северо-востоке Италии. Этот курорт был популярен среди семейных отдыхающих с маленькими детьми, потому что вода там была такой мягкой и мелкой — можно было отойти от берега на несколько сотен метров, и вода держалась по пояс.

Вернер не мог с точностью сказать, какие картины в его голове были реальными воспоминаниями о том дне, а какие сложились из того, что ему рассказали потом. Вероятно, бо`льшую часть он додумал из того, что ему рассказывали, хотя он не помнил, чтобы хоть кто-то говорил ему об этом, как и вообще почти не помнил таких разговоров.

У него засело в памяти, как они с отцом мечутся по горячему песку, пока кто-то что-то объявляет через громкоговоритель — женский голос, говоривший по-итальянски, разносясь в воздухе металлическим эхом. Он догадывался, что этот голос, вероятно, говорил что-то о том, что пропала Лизль, потому что тогда он, видимо, и сказал отцу: «Надеюсь, Лизль не пропала, потому что я люблю Лизль».

Через несколько лет после этого он услышал, как отец рассказывал кому-то о том, что он сказал это. Конечно же, он не помнил, как он «любил» Лизль, и с трудом представлял, что он понимал под этим словом. Он знал как факт, что был практически неразлучен с ней четыре года своей жизни, и это было странно, поскольку теперь он не мог припомнить ни единой картины из тех лет, ничего из того, что в действительности делала его сестра.

Больше он никогда ее не видел.

Когда они пришли домой, он с удивлением обнаружил, что в их общей комнате пропала ее кроватка.

Но по-настоящему он понял гораздо позднее, что больше никогда не увидит ее.

И также гораздо позднее он понял, что его родители уже никогда не будут прежними.

Другими словами, несколько лет, пока он был ребенком, он считал возможным вернуться к прежней жизни — что Лизль каким-то образом к ним вернется и все будет как раньше. Трудно было сказать, в какой именно момент к нему пришло осознание, что этого никогда не случится, что такое положение вещей будет длиться вечно.

Он снова взглянул на часы. Ему нужно будет найти другое такси. Он вышел на обочину и стал голосовать.

Солнце садилось, и муэдзины заводили свое пение. Каждый раз сперва раздавался статический треск, а потом звучал голос, тянувший долгие, протяжные слоги: «Аллах-акбар».

Он опоздал в аэропорт на полчаса. Он извинился и сказал капитану, который уже вел наружный осмотр самолета, что потом объяснит ему, что случилось.

Они закончили осмотр вместе и поднялись по приставной лестнице в самолет, старый грузовой «МакДоннелл Дуглас», имевший необычную конструкцию с третьим двигателем на хвосте. Вернер был пилотом. Достигнув конца взлетной полосы, он подождал разрешения на взлет. Голос в его наушниках произнес:

— Люфтганза, карго‑8262, полоса один, взлет разрешаю.

— Взлет разрешаю, — повторил Вернер, — полоса один, Люфтганза, карго‑ 8262.

Двигатели разогрелись до высокого гудения, а затем дали тягу, и самолет начал движение. Он набирал скорость, пока не развил 278 км/ч, и тогда поднялся в воздух. Вернеру всегда нравилось думать о том, что в этот момент самолет не может не взлететь, что ничто не в силах удержать его.

Под носом у него заскользил океан. Голубой изгиб планеты. Два часа спустя они по-прежнему обгоняли ночь. Однако ночь двигалась быстрее, и нагнала их где-то над Атлантикой. Небо пламенело над западным горизонтом. Океан замерцал, когда в него погрузилось солнце.

— Теперь держите связь с Атлантико, — произнес голос авиадиспетчера, все еще дакарского.

— Спасибо, — сказал Вернер. — Спокойной ночи.

Капитан, сидевший рядом с ним, указал на океан, почти растворившийся в темноте, и что-то сказал. Там, где они летели, в одиннадцати километрах над водой, еще сохранялся слабый свет. Вернер думал, что в Дакаре уже была ночь. И во Франкфурте уже была ночь.

— Вон там он упал, — говорил капитан.

— Кто? — спросил Вернер, блуждая в своих мыслях.

— «Эйр-Франс‑447».

Вернер всмотрелся в серебристую мглу.

— Почти на самом экваторе, — сказал капитан. — Так что там случилось? Почему ты опоздал?

— Случилась, можно сказать, авария, — сказал Вернер. — Дорожная авария.

— Да?

— Такси, в котором я ехал, сбило скутер, — объяснил Вернер. — Подросток на скутере, кажется, умер.

— Вот черт, — сказал капитан.

— В любом случае, таксиста увела полиция. И мне пришлось ловить другое, что было непросто в такое время.

— Еще бы, — сказал капитан. — Грустно вышло. С этим подростком.

— Ну да, — сказал Вернер и через минуту добавил: — Знаешь, у меня была сестра — она умерла, когда мне было пять лет.

— Да?

Капитан, очевидно, плохо представлял, что ему делать с этой информацией. Они с Вернером мало знали друг друга, и Вернер никогда ему не рассказывал ничего существенного о своей личной жизни.

— Она была старше тебя? — спросил капитан, пытаясь проявить что-то вроде искреннего интереса.

— Нет, младше. Ей было три.

— Наверно, тяжело было твоим родителям, — сказал капитан.

Вернер сказал, что тяжело.

На какое-то время у них в квартире исчезли фотографии Лизль. Позднее некоторые появились снова, и ему было странно видеть их, потому что к тому времени он уже забыл, как она выглядела. И естественно, что на фотографиях она выглядела так же, как и раньше, тогда как он был уже старше на несколько лет. Тогда он впервые задумался, какой она могла быть теперь, если бы была жива. Он все еще иногда думал об этом — не только о том, как она могла бы выглядеть, но и о том, как могла сложиться ее жизнь. Ей бы теперь было тридцать три. Когда он подумал об этом, у него возникло жутковатое чувство ее отсутствия в этом мире.

Как только они приземлились в Сан-Паулу, ему стало ужасно не по себе при мысли об очередной ночи в отеле в одиночестве. Он ненавидел это тихое уединение отельных номеров. Сегодня он был в номере на двадцать третьем этаже, и окна там не открывались. Он взял стакан из ванной и бутылку «Wild Turkey», купленную на бегу в аэропорту Дакара. Налил немного в стакан. А затем, хотя во Франкфурте был третий час ночи, он снова попытался позвонить Сабине, зная, что она не ответит. За последние сутки он звонил ей много раз, и она ни разу не ответила, а теперь там, где она жила, была глубокая ночь. И все равно его сердце замирало, когда он набирал цифры, проникавшие, мягко пиликая, в электронные сети, простиравшиеся до другого края света. Секунды сменяли друг друга, секунды тишины. И вдруг, словно по волшебству, словно случилось что-то по-настоящему невозможное, у него в ухе прозвучал ее голос:

— Привет, Вернер.

— Ты еще не спишь? — только и смог сказать он от удивления.

Он смотрел в окно на безмолвные огни Сан-Паулу, как они мерцали вдалеке, словно мираж.

— Ага, еще не сплю, — сказала она. — Ты как там?

— Окей, — сказал он.

Их разговор длился не больше пяти минут, и когда он закончился, ему захотелось, чтобы он еще не приземлялся.

4. GRU — YYZ[6]

СЛЕДУЮЩИМ УТРОМ ей нужно было выпроводить пилота прежде, чем уйти самой. Он все еще спал в ее постели.

— Эй, — сказала она. — Эй, мне нужно идти.

Он открыл глаза: голубые. На его большой челюсти пробивалась рыжая щетина. Он огляделся, соображая, где он. По окну шлепали капли последнего дождя этого лета в Сан-Паулу.

— Сколько сейчас времени? — спросил он наконец, подняв голову от подушки.

— Почти одиннадцать, — сказала она. — Мне нужно уходить через десять минут.

Он огляделся более сосредоточенно, пытаясь, кроме прочего, найти свою одежду, и спросил, может ли он принять душ по-быстрому.

— Конечно, — сказала она. — Если хочешь. Но, как я сказала, мне нужно уходить через десять минут.

Прошлым вечером, когда он к ней пришел, он все никак не мог наговориться. В какой-то момент она даже подумала, что, может быть, она нужна ему только для этого. Бывают такие мужчины. Ее покачивало от выпитого «Хайнекена», и она спросила его, какие самолеты он пилотировал.

— «МакДоннел Дуглас МД‑11Ф», — сказал он. — Грузовой.

— Грузовой? — спросила она, делая еще один нетерпеливый глоток.

Они сидели бок о бок на диване.

— Ага.

— И как оно?

Он пожал плечами.

— Несильно отличается от пассажирского, — сказал он.

— А на пассажирских ты тоже летаешь?

— Раньше летал.

Она вдруг испытала ощущение чего-то сюрреального, даже слегка угрожающего от присутствия этого рослого незнакомца в ее квартире.

— Так почему ты перешел? — спросила она.

Он снова пожал плечами. Он сидел на краешке дивана, словно не собирался надолго задерживаться.

— Даже не знаю, — сказал он и добавил: — Платят побольше.

— Побольше? За грузовые рейсы? Чем за пассажирские?

— Ну да, — сказал он, улавливая суть ее вопроса.

Он попытался объяснить:

— Грузоперевозки лучше окупаются.

— Окей.

— А ты чем занимаешься? — спросил он.

Она сказала, что работает журналисткой. Он слабо представлял, что это должно значить, и сказал:

— Так… Чем именно… Ты что-то пишешь или…

— Ну, например, — сказала она, — мне нужно лететь завтра в Торонто, чтобы взять интервью.

— А, — сказал пилот.

Он как будто стал пытаться понять, как это могло влиять на их текущую ситуацию. А потом сказал:

— И у кого ты берешь интервью?

Она сказала, что у Мэрион Маккензи. И не особенно удивилась, когда он сказал, что никогда не слышал о ней.

— Она довольно известная писательница.

— Я не особо много читаю, — признался он.

— Я на нее вроде как равняюсь.

— Тогда, наверно, ты в предвкушении этой встречи.

— Так и есть.

Но кроме того, она нервничала, и ей требовалось что-то, чтобы отвлечься. Так получилось, что этим «что-то» оказался он. Оптимальный из возможных вариантов.

Когда она его поцеловала, главным образом чтобы заполнить затянувшееся молчание, начинавшее вызывать неловкость, он застыл на пару секунд, отдавшись ощущению, а потом стал отвечать на поцелуй.

Пока он был в душе, она просматривала свой список вопросов для интервью. (Он вежливо спросил, нет ли у нее отдельного полотенца. Она достала и протянула ему полотенце. Он сказал «спасибо».) Она просматривала список вопросов в ожидании, пока запенится кофе в корце. Первый вопрос касался того, чувствовала ли Маккензи себя мудрее сейчас, чем когда была моложе, и… Из душа все еще доносился звук льющейся воды. Она надеялась, ей не придется стучать в дверь и говорить ему поторопиться. По-видимому, нужно было выпроводить его вчера ночью. Она не сделала этого из-за разговора, состоявшегося после секса, когда они лежали, потные, в темноте, каждый, по-видимому, в своих мыслях. Неожиданно он спросил ее, сколько ей лет.

— Тридцать три, — сказала она. — Как указано в моей анкете.

Он так надолго замолчал, что она подумала, что он заснул. Но затем он заговорил.

— Ты счастлива? — спросил он.

Вопрос был серьезным, и она попыталась дать серьезный ответ.

— Что такое счастье?

— Ну, если бы тебе пришлось говорить, счастлива ты или несчастлива, — сказал он, — что бы ты сказала?

Она подумала об этом.

— Я не знаю, — сказала она.

Он снова надолго замолчал, а потом сказал:

— Ты счастлива оттого, что живешь?

На этот вопрос было легче ответить.

— Да, — сказала она. — Я счастлива, что живу.

Она позволила ему обнять себя, и так он заснул, обнимая ее, словно близкого человека, и хотя она высвободилась из его рук, она не стала будить его, потому что он спал очень тихо. Она выключила газ под кофе и подождала, пока он перестанет кипеть. В душе все еще лилась вода, так что она встала и постучала в дверь.

— Мне нужно уходить через пять минут.

Душ стих.

— Мне нужно уходить через пять минут, — повторила она.

— Окей, — раздалось в ответ.

Но она не услышала понимания в его голосе.

— Окей? — переспросила она.

Тишина.

Она вернулась в гостиную, с одного края которой располагалась кухня, и налила в чашку кофе из маленького корца. Добавила молоко и сахар. Она как раз поднимала чашку ко рту, когда заметила на полу его лиловую рубашку — она упала на пол, когда они были на диване. Она поставила чашку и отнесла рубашку в спальню, где он неспешно вытирал волосы.

— Вот твоя рубашка, — сказала она.

— Спасибо, — сказал он.

Когда впервые видишь кого-то голым, это всегда как-то возбуждает, и его нагота в эту минуту, наутро после их знакомства, по-прежнему возбуждала ее. Она почувствовала, стоя перед ним, как участился ее пульс. Взяв у нее рубашку, он на секунду удержал ее руку в своей.

— Мне нужно идти, — сказала она.

Через несколько минут он появился в гостиной, одетый и немного растерянный, словно все еще не разобрался, как попал сюда и что происходит.

— Мое такси подъедет через минуту, — сказала она.

— Окей.

Он сел на диван и стал надевать туфли.

— Куда ты направляешься? — спросил он. — В аэропорт?

— Да.

— Гуарульюс?

— Да.

— Можно мне с тобой?

Вопрос показался ей странным.

— Зачем? — спросила она и проверила, взяла ли она паспорт.

— Мне нужно туда, — сказал он. — Хорошо?

Он закончил завязывать шнурки на туфлях и сказал что-то о досмотре загрузки самолета — должно быть, грузового — и предложил оплатить половину стоимости такси. Она сказала, в этом нет необходимости.

Они молча спустились на лифте и вышли на улицу.

Ее квартира была в блеклой высотке, почти такой же, как и соседние, рядом с шоссе. Верхушки зданий терялись в облаках, и воздух заполняла осязаемая влага. У подъезда стояло такси — угольно-черная «Тойота Приус» — в каплях дождя.

Они сели с разных сторон, и она сказала водителю везти их в аэропорт.

Она подумала, что они, должно быть, похожи на пару после ссоры — по тому, как они смотрели каждый в свое окно на проплывавший мимо серый, дождливый городской пейзаж. С каждой стороны шоссе тянулись унылые склады, промышленные парки. Дорожное движение было плотным, и каждый раз, как такси замедлялось в очередной пробке или останавливалось на красный свет, она смотрела на свои часы все более нервозно.

В какой-то неуловимый момент, когда дорожное движение уплотнилось и они стали двигаться медленней, вероятность того, что она опоздает на самолет, начала обретать все бо`льшую реальность. Она безотчетно подалась вперед со своего места и вгляделась в ветровое стекло на мешанину габаритных огней впереди.

— В какое время твой рейс? — спросил пилот.

Услышав ответ, он взглянул на свои часы и сказал:

— Впритык.

— Ага, — сказала она.

Они снова застряли. Водитель вздохнул, словно извиняясь, хотя был ни при чем, и стал стучать пальцами по рулю.

— Сколько занимает перелет отсюда? — спросил пилот. — До Торонто. Девять часов?

— Скорее, десять, — сказала она.

Он кивнул.

— Ну да. Люди всегда удивляются, — сказал он, — как эта часть Северной Америки ближе, к примеру, к Москве, чем к этому городу.

Она подалась вперед между спинками сидений и спросила водителя на португальском, нет ли другой дороги в аэропорт.

Водитель пожал плечами и сказал, что можно попробовать Via dos Trabalhadores.

— Так попробуйте, — сказала она.

— У людей нет чувства географии, — сказал пилот. — Как мир связан между собой, ты понимаешь?

— Ага, — сказала она.

— Это «Канадские авиалинии»? — спросил он.

— Да.

— Какой у них самолет в этом секторе?

— Я не знаю, — сказала она.

Движение чуть рассосалось, и они оказались первыми на следующем светофоре.

— Почему вы здесь не повернете? — сказала она водителю. — И дальше по Via dos Trabalhadores?

Ничего не говоря, водитель включил индикатор, и когда зажегся зеленый свет, он повернул, несмотря на то что был на неправильной полосе. Она взглянула на часы и подумала, что, если они не приедут через пятнадцать минут, она опоздает. Она могла опоздать в любом случае. Она сказала себе, что нужно просто смириться с тем, что она опоздала.

Через несколько минут стали появляться указатели на аэропорт.

А затем внезапно из белого тумана низко в небе возник самолет. Они почти приехали, и она стала думать с чувством, похожим на безумную надежду, что она все же успеет на самолет.

— Мы еще увидимся? — спросил пилот.

Вопрос удивил ее.

— Я подумал, было здорово, вчера ночью, — сказал он.

— Было. Это точно.

Такси остановилось, чтобы водитель получил пропуск из автомата.

Пилот сказал:

— Ты знаешь, я никогда еще не спал с черной девушкой.

Она рассмеялась и не знала, что сказать.

— Никогда?

— Нет, — сказал он, улыбаясь ей. — Это был мой первый раз.

— Окей, — сказала она, а потом посмотрела в телефон и сказала водителю: — Терминал три.

Он кивнул.

Пилот что-то говорил о том, когда он снова будет в Сан-Паулу. И вот они остановились в конце очереди других такси перед зеркальной стеной терминала.

— Спасибо, — сказала она водителю, выпрыгивая из такси.

Водитель медленно подошел к багажнику и вынул ее чемодан. Она взяла чемодан и еще раз сказала «спасибо» водителю.

Пилот стоял рядом, в своей лиловой рубашке и солнечных очках, хотя погода была тусклой.

— Пока, — сказала она.

И припустила с чемоданом ко входу в терминал, не слыша, что он говорил, если он что-то говорил.

5. YYZ — SEA[7]

ОНА ОЧЕНЬ извинялась, но сказала журналистке, молодой женщине, прилетевшей из Бразилии, что ей сейчас же нужно уходить.

— У моей дочери только что начались роды, — объяснила она. — В Сиэтле. Единственный рейс на сегодня вылетает, — она взглянула на свои часы, — точно через два часа. Так что я должна лететь. Извините.

— О, — сказала журналистка. — Что ж…

— Извините, — повторила Мэрион, видя, что журналистка не спешит вставать с дивана.

— Что ж, можно я тогда пришлю вам вопросы по электронке? — спросила журналистка, вставая, наконец, с дивана.

— Конечно, присылайте. Да, конечно. Мне сейчас нужно побросать кое-что в чемодан, — сказала Мэрион и вышла из комнаты.

Когда она отвечала на вопрос о культурной апроприации, зазвонил телефон. И она почувствовала, что нужно ответить на звонок.

Они с журналисткой расстались перед домом, где ждало такси. Мэрион спросила журналистку, не подбросить ли ее, но та ответила, что все в порядке, спасибо.

Единственный прямой рейс из Торонто в Сиэтл на тот день был с бюджетных авиалиний, все еще казавшихся Мэрион каким-то новшеством, хотя они существовали уже не одно десятилетие. Со своего узкого сиденья она смотрела, как внизу проплывает, вероятно, Северная Дакота. Она рассматривала блеклый ландшафт, медленно тянувшийся вдалеке, а самолет тем временем плавно покачивался из стороны в сторону. Порой ей было сложно сказать, что собой представляли белесые массы под ней — облака или земную поверхность, на которой жили люди. Иногда вносили ясность темные линии дорог. Мэрион могла представить, какой должна быть жизнь в таких местах. Она сама выросла в одном из таких городков. Жестком и плоском, и враждебном ко всему, что не имело очевидной пользы. В том городке в Манитобе имелась библиотека, и подростком она проводила там бо`льшую часть времени. В то время о ней говорили, что она витает в облаках, и ей действительно нравилось смотреть в небо — часто ей казалось, что только на небо и стоит смотреть в таком месте.

Самолет пролетел, покачиваясь и кренясь, над горами, а потом спустился сквозь облака в Сиэтл/Такому, откуда Мэрион позвонила Дагу, ожидая у багажной ленты. Он не принял вызов, но перезвонил через несколько минут и поделился новостями. В это время ее кто-то пихнул, продвигаясь к своему багажу. Она не обратила на это внимания, даже услышав ругань в свой адрес.

— О, Даг, — сказала она. — Как они?

— Окей, — сказал он.

Она подумала, что его голос мог бы быть более радостным — он, вне всякого сомнения, был в шоке, как и большинство мужчин, впервые ставших отцами.

Она сказала, что скоро увидится с ним.

Был еще день по тихоокеанскому времени, но из-за погоды — дождь лил как из ведра — было тускло как в сумерки.

Приехав, она не застала Дага. Как предположила медсестра, когда Мэрион возникла с чемоданом в родильном отделении где-то в дебрях больницы, Даг на время уехал домой. Пропустив мимо ушей предложение присаживаться, она попросила сестру проверить, не спит ли Энни. Вернувшись, сестра сказала, что Энни не спит, и попросила Мэрион надеть лежавшие в коробке из-под обуви бахилы, похожие на синие шапочки для душа. Она не сразу поняла, что это такое, а потом присела и стала натягивать их на туфли. После этого сестра провела ее к торговому автомату с дезинфекционным гелем для рук. А затем сказала:

— Идите вниз по коридору, вторая палата слева.

— Спасибо, — сказал Мэрион и пошла.

Подойдя к палате, она почувствовала, как колотится сердце. Она увидела их сквозь дверное стекло: Энни, сидящую на кровати, неуверенно прижимая к груди крохотное тельце в ползунках, купленных Мэрион. Она подождала у двери, желая запечатлеть в памяти этот момент. К своему удивлению, она смахнула набежавшую слезу, а затем вторую. А затем тихо хохотнула при мысли о том, что роняет слезы. И тогда она открыла дверь и вошла. Она улыбалась. Энни подняла на нее взгляд и тут же сказала, почти выкрикнула ей:

— Он слепой.

Мэрион стояла и смотрела.

— Мне сказали, он слепой, — сказала Энни. — Так мне сказали.

Мэрион, продолжая стоять в дверях, отметила про себя, что она все еще улыбается.

— Так мне сказали, — снова сказала Энни.

Мэрион понимала, что нельзя просто так стоять.

Она должна что-то сделать.

Она подошла к кровати и взяла младенца у дочери. Словно Энни ничего такого не сказала — Мэрион почувствовала, что сделала бы это в любом случае, что бы дочь ни сказала ей.

— Ты слышала, что я сказала? — спросила Энни.

— Да, я тебя слышала.

— И? Тебе совсем нечего сказать?

Мэрион замялась. Наконец, она спросила:

— А Даг знает?

— Да, — сказала Энни и заплакала. — Как только ему сказали, он ушел.

— Ушел?

— Да, ушел!

Мэрион уставилась на тельце у себя в руках, которому было лишь несколько часов от роду, на красные складки на его личике, из которых оно как будто и состояло. На черные волосики на нежной черепушке. Новорожденные никогда не вызывали у нее умиления — даже Энни показалась ей страшненькой, когда она впервые увидела ее. На самом деле ей вообще не особенно нравились дети. Она знала, что выполнила материнский долг, вырастив Энни. Ей совсем не улыбалось снова ввязываться в это, так или иначе. Она уставилась на бархатистую головку малыша и снова замялась, не зная, что сказать.

— А имя у него есть? — спросила она, наконец.

— Томас, — сказала Энни сквозь слезы, бежавшие по лицу.

— Приятное имя.

Поддерживая головку младенца, Мэрион осторожно села на стул, стоявший поблизости. Младенец казался невесомым.

Она отчетливо сознавала свое несоответствие потребностям текущего момента. Сознавала с болезненной ясностью, что ее дочери требовалось что-то от нее. И с такой же болезненной ясностью сознавала, что у нее, кажется, не было этого — она, кажется, даже не понимала, чего именно.

— Мне нравится, — сказала она.

Она имела в виду имя, хотя после такого долгого молчания это было неочевидно. И в любом случае эти слова казались бессмысленными, всего лишь подчеркивавшими, что у нее нет слов, которые действительно могли бы помочь. Она почувствовала свою человеческую несостоятельность, и больше всего ей захотелось просто уйти — и вслед за этим почувствовала, что желание уйти тоже было своего рода признанием своего бессилия, постыдного бессилия, так что ей было трудно даже смотреть в глаза Энни.

Вернув ей обратно Томаса, она спросила тоном, показывавшим ее бессилие осознать услышанное, не нужно ли ей чего.

И да, Энни было нужно всякое.

Мэрион достала ручку из сумочки и написала аккуратный список.

Она в отупении бродила по рядам супермаркета. Она уже понимала, что значительность случившегося будет возрастать со временем — возрастать в ее собственном сознании и в сознании Энни тоже, разрастаясь во что-то огромное, в глобальное бессилие, материнское и человеческое, поворотное событие в их жизнях, от которого ни одна из них не сможет полностью избавиться, что бы ни случилось в будущем. Это было одно из тех событий, думала она, которые определяют нас — для себя самих и других людей. Такие события как будто просто случаются — и вот, они с нами навсегда, и чем дальше, тем больше мы понимаем, что привязаны к ним, что ничто уже не будет прежним. Когда кто-то назвал ее имя, она не сразу сообразила, что к ней обращаются. Перед ней стояли две женщины. Китаянки или вроде того. Младшая улыбалась ей.

— Извините, — сказала она. — Вы Мэрион Маккензи, писательница?

Мэрион пришлось задуматься, ей нужно было собраться с мыслями и спросить себя, действительно ли это была она, «Мэрион Маккензи, писательница»?

— Да, — сказала она, — это я.

— Я такая большая ваша поклонница, — сказала женщина.

— Спасибо, — сказала Мэрион.

— Меня зовут Вэнди.

— Приятно познакомиться, Вэнди.

— Вы в порядке? Вы, кажется, вся промокли, — сказала Вэнди, перестав улыбаться.

Мэрион действительно вся промокла — с нее стекала на пол вода, и волосы прилипли ко лбу. Она шла десять минут под ливнем до этого супермаркета.

— Да, я в порядке, — сказала она. — Мне нужно купить зонтик, — добавила она, стараясь говорить легко.

— Да, здесь вам нужен зонтик, — сказала Вэнди и добавила: — Это моя мама, Джеки.

Старшая женщина, услышав свое имя, просто кивнула. Она была примерно ровесницей Мэрион.

— Здрасьте, — сказала ей Мэрион неуверенно, подумав, знает ли она вообще английский.

— Она из Гонконга, — сказала Вэнди. — Она там преподает английскую литературу в колледже.

— М-м, — сказала Мэрион, пытаясь не показать удивления и в то же время проявить интерес. — Окей.

— Она вообще-то преподает ваше творчество.

— Да ну? Что ж… это… очень приятно…

Мэрион снова посмотрела на женщину постарше, Джеки, которая снова кивнула ей, и Мэрион улыбнулась.

Затем Вэнди сказала:

— Что ж, мне было так приятно познакомиться с вами.

— Мне тоже.

Казалось, что разговор исчерпал себя. Но у Вэнди был еще один вопрос:

— А что вы делаете в Сиэтле?

— Я… э… Я приехала к дочери, — сказала Мэрион.

Она коснулась волос и ужаснулась тому, насколько они вымокли.

— Она здесь живет?

— Да, живет.

— Окей, — сказала Вэнди с воодушевлением и добавила: — Вы не откажетесь — я понимаю, вас, наверное, все время просят об этом, — не откажетесь подписать что-нибудь для меня?

Она открыла свою сумочку и стала пытаться найти что-нибудь, какой-нибудь клочок бумаги, чтобы Мэрион расписалась на нем.

— Конечно, — сказала Мэрион.

Вэнди рассмеялась.

— Жаль, у меня нет с собой одной из ваших книг.

Вместо книги она протянула ей маленькую записную книжку с ручкой.

Мэрион написала свое имя на открытой странице и отдала назад хозяйке.

— Я вам так благодарна, — сказала Вэнди.

— Ну что вы.

— Вы чудесная писательница.

— Спасибо, — сказала Мэрион.

И к удивлению Вэнди, обняла ее, несмотря на свою мокрую одежду.

— Оу! — произнесла Вэнди. — Ого!

Мэрион вдруг сделалась чрезвычайно эмоциональной. У нее выступили слезы, и она кивнула женщине постарше, Джеки, которая преподавала ее творчество студентам в Гонконге, а затем развернулась и поспешила прочь по проходу супермаркета.

6. SEA — HKG[8]

ОНА ПРОСНУЛАСЬ в тусклой неподвижности салона самолета. Это случалось с ней уже не в первый раз, и каждый раз она все отчетливей ощущала свой сон как странный промежуток своего пребывания в мире. Она проснулась в тусклой неподвижности в салоне самолета. Неподвижности, но не беззвучности. Слышалось гудение двигателей — ровное звучание, подобное большому водопаду неподалеку, — и оно приглушало все другие звуки, так что ей казалось, словно у нее в ушах вата. Была ночь, и основной свет не горел. Вытянувшись на почти горизонтальном кресле, она могла видеть, не поднимая головы, экран соседа. Он смотрел фильм. Беззвучное изображение внушало ей тревогу — какие-то люди кричали друг на друга — и она снова закрыла глаза и подумала о двух последних неделях, проведенных в Сиэтле, с семьей дочери, Вэнди. Они утомили ее, эти две недели, хотя они успели сделать не так уж много. Было несколько коротких вылазок — в Японский сад, на вершину Космической иглы. Были частые походы в торговые центры и супермаркеты. Была забота о детях — забирать их из школы и готовить еду. В Сиэтле у нее получилось забыть ту ситуацию, к которой она теперь возвращалась.

Прошлой осенью она перепугалась из-за здоровья. Это оказалась ложная тревога. Но все равно ее охватил страх. Даже когда доктор сказал, что ей нечего бояться, она очевидно, не могла успокоиться, и он пригласил ее выпить, поскольку его рабочий день подошел к концу.

— У вас такой вид, что вам бы это не помешало, — сказал он.

Они пошли в бар при отеле «Конрад», около клиники. Ей, можно сказать, понравилось. Она не ожидала, что увидит его снова. Но на следующей неделе он пригласил ее на выставку буддийской скульптуры, о которой упоминал в баре, и она, казалось, поддержала его интерес. Получив его СМС, она отметила, как учащенно застучало ее сердце, и поняла, что что-то происходит. Она напомнила себе, что она замужняя шестидесятилетняя женщина и что это абсурд — так волноваться из-за какого-то СМС со ссылкой на сайт выставки. Но она не могла думать об этом иначе как о свидании, пусть никто из них не говорил этого слова на выставке, перед которой она несколько дней не находила себе места, не зная, идти или нет. После этого они встречались еще несколько раз: ходили в кино и на другие выставки, а потом перекусывали или выпивали.

Когда она сказала мужу, что влюбилась в другого мужчину, он уставился на нее, словно был не в состоянии осмыслить услышанное.

— В кого? — спросил он, наконец.

— Это неважно, — сказала она.

— Я не понимаю, — сказал он.

— Я тоже, — сказала она.

После этого они долго сидели молча. Они были женаты почти сорок лет и никогда не сталкивались ни с чем подобным. Кроме того, в воздухе висело невысказанное ощущение, что ей уже поздновато для чего-то такого. А еще чувство опустошенности.

— Я должна была сказать тебе, — сказала она. — Между нами никогда не было секретов.

— Спасибо, — сказал он.

Повисла еще одна долгая опустошающая тишина.

— Так… Так ты его любишь? — спросил он.

— Да, — сказала она без колебаний.

— И что теперь? — спросил он.

— Я не знаю.

— Чего ты хочешь? — спросил он.

— Я не знаю, — снова сказала она.

Хотя это была неправда — она знала, что хочет доктора, о котором только и думала, едва проснувшись утром, до тех пор, пока не засыпала ночью.

Ее муж вздохнул.

Как ни странно, но какое-то время после этого их жизнь как будто продолжала идти прежним образом, несмотря на молчание, притаившееся в глубине.

Она открыла глаза и увидела точечный свет и очертания салона первого класса, с креслами, напоминавшими люльки благодаря своей полузакрытой, полуприватной форме. Она устроилась поудобней. На экране ее соседа продолжался все тот же фильм. На ее экране отображался маршрут следования самолета — они были в пути уже восемь часов, где-то на просторах океана невообразимого размера. Силуэт самолета на экране был таким крупным относительно масштаба карты, словно занимал в длину тысячу километров. Тогда как в действительности он был неразличимой песчинкой над гладью океана, в бескрайней пустоте, окружавшей его со всех сторон.

В феврале доктор попытался убедить ее провести с ним ночь-другую. Он предложил поехать на остров Хайнань, сказал, что знает там приятные места у моря. О том, чтобы переспать с ней, не было сказано ни слова — они все еще почти не прикасались друг к другу, — и все же оба понимали, что это было почти неизбежно. Он был моложе ее больше чем на десять лет и не женат. Когда она сказала ему, что любит его, он чуть обождал и взял ее за руку. Она ему это позволила. Ее рука была горячей и влажной. Тогда он и предложил поехать вместе на Хайнань. Она сказала, что подумает об этом.

В один из дней, пока она раздумывала, стоит ли ехать с доктором на остров Хайнань, ее муж сказал ей:

— Ты должна решить, чего ты хочешь?

— А чего ты хочешь? — спросила она его.

— Я хочу тебя, — сказал он.

— Я собираюсь на Хайнань на следующих выходных, — сказала она.

— Окей, — сказал он, и в глазах у него заблестели слезы.

Его спокойное приятие этой ситуации говорило о его зрелости и о том, что он полностью признает ее право на личную жизнь, и она презирала его за это.

Она не знала, как он должен был бы поступить.

Но она думала, что теперь уже не было ничего, что могло бы разубедить ее поехать на Хайнань — это стало казаться ей самым важным в жизни, и она была готова заплатить за это любую цену.

Они с доктором отправились на Хайнань на выходные в начале марта.

Отель был у моря — окна их номера-люкс выходили на океан. Они гуляли по песку, пока большие приливные волны бездумно набрасывались на берег.

На самой южной оконечности острова, на омываемых волнами скалах, они нашли коричневый песчаник, на котором были нацарапаны два китайских иероглифа, означавших «конец цивилизованного мира».

Когда она вернулась домой с Хайнаня, вечером в воскресенье, муж снова сказал ей:

— Ты должна решить, чего ты хочешь.

Она только вошла в квартиру, прямо из аэропорта, с биркой «Хайнаньских авиалиний» на чемодане. А муж сидел в пижаме. Выглядел он неважно. Похудел и не брился пару дней. К тому же он стал плохо спать — они все еще спали в одной постели, как будто ничего такого не случилось.

— Окей, — сказала она.

Она приняла душ и сказала ему, что собирается погостить пару недель у их дочери в Сиэтле. И что примет решение, когда вернется.

Карта на ее экране показывала, что самолет повернул на юг и теперь летит над дальневосточными полуостровами России в сторону Японии. Меньше чем через пять часов она приземлится в Гонконге.

Для нее это был не столько вопрос выбора между мужем и доктором. Вопрос состоял в том, упраздняла ли ее всепоглощающая любовь к доктору, сама по себе, ее брак. Когда-то, много лет назад, она любила мужа так же безоглядно, как теперь полюбила доктора. Раньше она не думала, что полюбит еще кого-то такой любовью. Но вот возник этот доктор. И ей показалось логичным, что точно так же, как она перестала любить мужа такой любовью, когда-нибудь пройдет и ее любовь к доктору. Вот в чем была дилемма — она понимала это теперь. Она не будет вечно любить доктора такой любовью, поэтому ей не следует делать что-то, исходя из идеи такой любви. И она не собиралась делать ничего такого. Было ли это зрелостью? Было ли это мудростью? Чем бы это ни было, вопрос требовал ответа: упраздняла ли ее любовь к доктору, сама по себе, ее брак? Означала ли эта любовь, что ее брак был чем-то неправильным? Ей не хотелось, чтобы в ее жизни была какая-то неправильность.

Самолет из Сиэтла, в котором она летела домой, приземлился чуть позже восьми утра. Она взяла такси до дома, в Центральном районе, недалеко от университета, где она работала. Муж ждал ее. Она в этом не сомневалась. Когда она вошла, он сидел за кухонным столом в белой форме для сквоша — он только что вернулся со своего еженедельного занятия в клубе, и от него слегка пахло потом. Он ел фруктовый салат. Она сняла жакет и села за стол рядом с ним. Они обменялись любезностями, а потом поговорили о ее пребывании в Штатах, о Вэнди и ее детях — они не созванивались за все время ее отсутствия. После этого он встал заварить еще кофе, и она сказала:

— Я не хочу, чтобы в моей жизни была какая-то неправильность.

— Что ты хочешь сказать? — спросил он, снова присаживаясь.

— Я хочу сказать, что не хочу жить неправильной жизнью. В которой мы просто подчиняемся чувствам.

— Я тоже этого не хочу, — сказал он.

Он хорошо смотрелся в белой форме. Она отметила, что смотрит на него как на незнакомца, как на незнакомого мужчину, которого видит впервые в жизни. И в каком-то смысле он стал для нее незнакомцем за прошедшие десять недель. Такой новый взгляд на эту ситуацию слегка удивил ее — то, каким вдруг привлекательным показался ей муж, этаким незнакомцем в потной рубашке для сквоша, с сухими мышцами и умными глазами, смотревшими на нее, стремясь понять, что она намеревалась или надеялась вынести из этого разговора. Однако она и сама еще не вполне понимала это, хотя неожиданная сексуальность ее мужа — она, казалось, была как-то связана с тем обстоятельством, что он теперь сделался для нее отчасти незнакомцем, с которым все могло пойти по одному из нескольких путей, ведь именно такой и была настоящая ситуация, причем с самого начала — начинала придавать происходящему определенное направление. Он почувствовал это и взял ее за руку. Она позволила ему, как позволила это доктору в тот день, когда сказала, что любит его. И как и в тот день, ее рука сделалась горячей и влажной. И муж, как и доктор в тот день, наклонился к ней и поцеловал в губы, и она также позволила ему это. Она засунула руки ему под рубашку, а он стал стягивать с нее белье, и вот так они попробовали снова сделать что-то правильное утром, на кухонном столе.

7. HKG — SGN[9]

В ТУ ПЯТНИЦУ ДОКТОР АБИР Баннерджи ушел из своей клиники пораньше и направился в аэропорт. У него был брат, Абхиджит, и раз в году они выбирались поиграть в гольф, обычно в какое-нибудь недорогое место в Юго-Восточной Азии. На этот раз они выбрали Вьетнам. Из Гонконга перелет был недолгим — чуть больше двух часов, — и до вечера было еще далеко, когда он приземлился в городе, который по-прежнему воспринимал как Сайгон. Он сел в такси на заднее сиденье и смотрел на шумную, энергичную нищету современного Вьетнама. Таксист, разговорчивый парень, хотя почти не говоривший по-английски, пытался втянуть его в разговор, но односложные ответы Абира довольно скоро лишили его энтузиазма, и остаток пути прошел молча. Часть этого времени мысли Абира занимала одна женщина, с которой он встречался. Она была замужем и в итоге решила остаться с мужем. Когда она сказала ему это, за день до того, в баре отеля «Конрад», он попытался отнестись к этому философски. Такова жизнь. Теоретически он одобрял ее решение и был благодарен за то, что они испытали вместе. После этого он час бродил по улицам, пытаясь разобраться в своих чувствах. Он был в каком-то отупении, и ему было сложно понять, что он чувствует. Если он не думал о ней, он в основном думал о деньгах, которые был ему должен брат — несколько месяцев назад он одолжил Абхиджиту пять лакхов[10] рупий, — и тот уже должен был вернуть их ему.

Такси приехало к дому отдыха «Сонг би гольф».

Абир подумал, что это место похоже на шикарный развлекательный центр во Флориде.

Это была идея Абхиджита — провести здесь выходные.

Сам Абхиджит прибыл гораздо позднее. Было почти десять вечера, когда он постучал в дверь номера Абира.

— Это я, — прокричал он. — Ты спишь или что?

На самом деле Абир подумывал о том, чтобы лечь спать. Он лежал на кровати и пытался вникнуть в последний выпуск «Журнала клинической онкологии». Он отложил планшет, открыл дверь и сказал:

— Нет, я не сплю. Привет, Абхиджит.

Они обнялись.

От Абхиджита пахло смесью пота, дыма и лосьона не первой свежести.

— Выпьем? — предложил он. — Ну же, выпьем! Давай выпьем. Только по одной. Мы не можем не выпить.

Абир позволил уговорить себя. Он натянул туфли, и они спустились в бар, располагавшийся на открытой площадке сбоку холла, как бы на веранде, с плетеной мебелью и вентиляторами на потолке.

— Из Индии до Хошимина нет, блядь, прямого рейса, — сказал Абхиджит, встряхивая лед в бокале с «Wild Turkey» и колой. — Можешь в такое поверить?

— Из Гонконга есть, — сказал Абир.

— Да уж, само собой, из Гонконга есть! — выкрикнул Абхиджит, довольный собой. — Из Гонконга можно, блядь, долететь куда-угодно! — и он принялся насмешливо перечислять самые отдаленные места. — В Алма-Ату, Порт-Морсби, Брисбен, Будапешт.

— В Сиэтл, — добавил Абир.

— Сиэтл?

— Да, я знаю кое-кого, она прилетела из Сиэтла несколько дней назад.

— Одна из твоих ходячих коматозниц? — спросил Абхиджит с глумливой усмешкой.

— Нет, — сказал Абир, — не пациентка.

— Повезло ей, — сказал Абхиджит, шумно отпивая из бокала.

— Вообще-то, она была моей пациенткой, — сказал Абдир. — Оказалась ложная тревога, — он почувствовал, что ему хочется говорить о ней, и вместо этого спросил: — Так ты прилетел… через что? Бангкок?

Хотя ему это было совсем не интересно.

Абхиджит кивнул.

— Конечно, да, Бангкок, — сказал он. — Тайские авиалинии. Они окей.

Он снова шумно отпил и промокнул потный лоб салфеткой — ночь была влажной.

— Есть хочешь? — спросил он.

Абир покачал головой.

Они поговорили какое-то время о других возможных маршрутах — через Куалу-Лумпур, Янгон, — и Абир согласился, бесстрастно, что отсутствие прямых авиалиний из главных аэропортов Индии было позором для нации.

— Факт в том, — сказал Абхиджит, — что мы, как и во многих других областях, на двадцать лет отстали от Китая. А ты живешь среди них, предатель!

— Гонконг не Китай.

— Там тебе такого не позволят говорить, — сказал Абхиджит с нажимом.

— Что ж, в Индии ты можешь говорить что угодно, — сказал Абир. — В этом есть свой плюс.

Абхиджит нахмурился.

— Я вообще-то уже не уверен в этом, — он промокнул влажный лоб и спросил: — Так на чем ты прилетел? «Катай»?

— Нет, «Вьет-Джет», — сказал Абир.

Абхиджит ужасно удивился.

— «Вьет-Джет»? Эта дешевка? Почему?

Абир пожал плечами.

— Тут недолго лететь.

Повисло молчание, и он подумал, не собирается ли Абхиджит поднять тему долга. Но Абхиджит подал знак вьетнамцу древнего вида в белом жакете, что он хочет подписать чек за выпивку.

— Я это оплачу, — сказал он, и Абир подумал, не ждет ли он благодарности.

Его раздражало, что Абхиджит объявил во всеуслышанье, что он заплатит за выпивку, возвышаясь над ним в глазах окружающих, тогда как сам был должен ему денег и никак пока не намекнул о своем желании или готовности вернуть их, ни единым словом.

— Я это оплачу, — снова сказал Абхиджит, когда подошел официант, словно Абир мог не расслышать его с первого раза.

Абир только кивнул и отвел взгляд.

— Так, во сколько мы завтра встаем? — спросил Абхиджит, щегольски расписываясь, захлопывая маленький блокнот и отдавая назад официанту. — Во сколько у нас гольф?

Абиру не спалось. Бо`льшую часть ночи он накручивал себя по поводу нежелания Абхиджита вспоминать про долг. Сперва ему приснился сон, в котором он был в каком-то отеле — где-то на острове — с той самой женщиной. Ее присутствие казалось физически ощутимым во сне, он чувствовал легкую влажность ее кожи. Когда он проснулся в полной темноте вьетнамской ночи, то в первый момент удивился, что ее не было рядом. После этого он долго не мог заснуть. Вот тогда он и стал думать о деньгах, которые был должен ему Абхиджит. Казалось, он пролежал несколько часов в темноте, пытаясь найти нужные слова, чтобы с утра поднять этот вопрос, если Абхиджит сам этого не сделает. Он представлял в полудреме весь их разговор, заканчивавшийся то слезными извинениями Абхиджита, то буйным возмущением одного из них, а то и физической расправой. Чего он не сделал, так это не определился с конкретными словами, хотя твердо решил, лежа в предрассветном сумраке, что этот вопрос нужно поставить ребром. С самого их детства Абхиджиту вечно все сходило с рук, и его это бесило. Он не позволит ему уехать, не вспомнив про долг.

Тем не менее утром он молча ел фруктовый салат, пока Абхиджит без умолку трещал о том о сем, в частности о биткоинах и об их баснословной выгоде.

— Разве биткоин не упал в цене — на сколько? — вдвое за последние несколько месяцев? — возразил Абир.

Абхиджит заверил его, что это положительный признак. Он сказал, что сам подумывает инвестировать в них, пока они шли к первой метке для мяча.

Абир проиграл жребий и подошел к метке со своей единственной клюшкой — стандартной моделью, которой он пользовался с тех пор как увлекся гольфом в медицинской школе в Стэнфорде.

Он попытался избавиться от лишних мыслей. Он все еще думал о долге, и это отвлекало его. Это не давало ему полностью сосредоточиться на настоящем.

Понимая, что он потерял концентрацию, он отошел от метки, закрыл глаза на несколько секунд и снова подошел к ней.

Он медленно вдохнул через ноздри. И аккуратно расставил ноги, занимая позицию. Затем переставил ноги, вернувшись в прежнее положение. А затем сделал замах и послал вдаль белый мячик.

Он сразу понял, что закрутил его, хотя не мог точно сказать, куда он полетел. Солнце светило прямо в глаза.

— О боже, — сказал Абхиджит, самодовольно улыбаясь из-под кепки. — Посмотрим, смогу ли я показать лучший результат.

Солнце зашло за легкое облако, и они стояли над своими лунками, слегка потея. Абхиджит, гаденыш, умел забивать мячи в самые важные лунки и довольно скоро обошел Абира. Абир был явно не в форме. Он чувствовал, что проигрывает партию, беспардонно пропуская короткие паты, снова и снова, и наконец, послал несколько мячей подряд в заболоченное озеро. Когда четвертый мяч плюхнулся в воду, он молча бросил клюшку на землю и пошел прочь.

— Эй! — крикнул ему вслед Абхиджит, не сходя с грина. — Эй, тебе нужно доиграть. Что ты делаешь? Куда ты идешь? Тебе нужно доиграть!

Абир не обращал внимания. Он вышел на дорожку, которая вела назад, к отелю, и непроизвольно махнул рукой служащему за рулем проезжавшего мимо гольф-кара. Только потом, сидя в гольф-каре, ехавшем в обратную сторону под деревьями, он смог осмыслить произошедшее. Казалось невероятным, чтобы он так поступил. Он никогда не позволял себе такого. Пока гольф-кар катился назад, к отелю, его мысли вернулись к женщине, с которой он встречался в Гонконге, к тому, как она с ним держалась в их последнюю встречу. Когда она высказала свое решение, он немного помолчал, а потом улыбнулся и сказал: «Что ж, надеюсь, мы все же будем видеться иногда». А она сказала: «Нет. Не будем». В отеле Абир поднялся к себе в номер и задумался, что он здесь делает. Номер прибрали, пока его не было. Он присел на французское кресло — на самый край, подавшись вперед, — и уставился на стену. И сидел так какое-то время. Затем спустился в бар, и вскоре появился Абхиджит, весь потный после титанических усилий одолеть в одиночку пальмовый участок. Абхиджит уселся и попросил официанта принести большой бокал арбузного сока.

— Что случилось? — спросил он, имея в виду его внезапный уход.

— Ничего, — сказал Абир.

— Ты окей? — Абхиджит промокнул лицо салфеткой.

— Когда ты собираешься выплатить мне эти деньги? — спросил Абир.

— Деньги?

— Пять лакхов рупий.

— А, эти.

— Да, эти. Ты надеялся, я о них просто забуду?

Он сказал это так враждебно, что Абхиджит, очевидно ошарашенный, несколько секунд молчал. А затем сказал:

— Ты окей, Абир?

В этот момент ему принесли большой бокал арбузного сока, и он подождал, пока официант поставит его на стол, и сказал ему «спасибо», а потом попросил принести пепельницу.

Как только официант удалился, Абир сказал:

— Когда ты собираешься мне заплатить?

— Я думаю, тебе нужно успокоиться, — сказал Абхиджит.

— Не говори мне успокоиться. Когда ты собираешься мне заплатить?

Абир снова был близок к тому, чтобы выйти из себя.

— Что с тобой такое? — сказал Абхиджит.

— Когда ты собираешься мне заплатить?

— В чем твоя проблема?

— Когда ты собираешься мне заплатить?

— Это только пять лакхов рупий…

— Когда ты собираешься мне заплатить?

— Я собираюсь тебе заплатить, — сказал Абхиджит. — Я собираюсь тебе заплатить. Окей? В чем, блядь, твоя проблема?

8. SGN — BKK — DEL[11]

ПЕРВЫМ ДЕЛОМ Абхиджит, вернувшись в Дели в понедельник, заглянул к отцу. Он навещал старика каждые несколько дней. Ему было важно, чтобы он делал это. Такси остановилось у дома в Дариаганже. В этом доме прошла часть детства Абхиджита, а теперь он пребывал в ветхом состоянии. Несколько бирюзовых плиток по фасаду выпали, открыв квадраты голого бетона. Разбитое окно было закрыто куском пластмассы. Металлическая входная дверь заметно заржавела. Старик отказывался тратить деньги на ремонт, не говоря о реконструкции. Абхиджит сказал таксисту подождать и, пройдя через душный, спертый воздух, поднялся по трем ступеням, от которых также отваливались плитки, к ржавой двери. У него был свой ключ, так что он вошел самостоятельно. В доме он снял с себя хирургическую маску. По стенам узкой прихожей, освещенной тусклым светом, были развешаны ровными рядами школьные, а может, семейные фотографии. На кухне Анита готовила что-то для старика.

Анита была молодой медсестрой из Кералы. Не отдышавшись после подъема по ступеням, как был, в потном темно-синем «Адидасе», в котором играл в гольф, Абхиджит спросил ее, как его отец. Она сказала, что он в порядке. А затем сказала, что у нее есть просьба к Абхиджиту.

— О, да? — сказал Абхиджит.

Ему было приятно, что к нему обращались с просьбой, и он взглянул на Аниту с улыбкой. Положив руку ей на плечо, он сказал:

— Что такое? Скажи мне.

Она повела плечом, и он убрал руку. Его улыбка несколько поблекла.

— Мне нужно уехать на несколько дней, — сказала она. — Если такое возможно.

— Да? — сказал он. — Зачем?

Она сказала, что сгорел дом ее сестры в Кочи. Она чувствовала, что нужна там.

— Понимаю, — сказал Абхиджит. — Что ж, дай подумать.

Она начала что-то говорить о том, как это важно, чтобы она приехала к сестре как можно скорее.

— Дай подумать, — сказал Абхиджит. — Здесь ты тоже нужна. Есть какая почта?

Она сказала, что есть, и пошла за почтой, а он остался ждать.

Было полдюжины писем, большинство касались денег, так или иначе. Абхиджит помял каждое из них пальцами, словно стараясь что-то нащупать, потом положил одно в карман, а остальные убрал в ящик. Анита стояла рядом.

— Окей, — сказал Абхиджит. — Я загляну к нему сейчас.

Старик проводил дни в просторной комнате в восточной части дома. Он был одет, как обычно, в шальвар-камиз и европейского покроя шлепанцы из поношенной, бесцветной, пахучей овчины. Сидя в кресле-каталке, он все еще сохранял благородный и даже несколько свирепый вид, со своими белыми усами, хотя в том, как он взглянул на вошедшего Абхиджита, проскользнул страх, с трудом скрываемая тревога.

— Как ты, питаджи[12]? — спросил Абхиджит.

Старик нетвердо повел руками, как бы говоря: день прожил — и ладно.

Играла музыка. Какая-то клавесинная дребедень, к которой старик всегда был неравнодушен. Абхиджит это ненавидел. Он подошел к стереосистеме и убавил звук до едва слышимого.

— Я уезжал из города, — объяснил он. — На несколько дней. Поэтому я не заглядывал к тебе. Я говорил тебе об этом. Я был во Вьетнаме, играл в гольф с Абиром.

— Абиром?

— Да, — Абхиджит улыбнулся, присев на край оттоманки.

Было не вполне понятно, понял ли старик, кто такой Абир. Он выглядел обеспокоенным, как актер, забывший свой текст. Впрочем, он довольно давно не видел Абира. Абхиджит попробовал вспомнить, когда брат последний раз был в Дели. Вероятно, на похоронах их матери, пять лет назад. Ему пришлось показаться.

— Там опасно, да? — сказал старик.

— Где, питаджи?

— Во Вьетнаме.

— Почему это?

Повисло напряженное молчание.

Абхиджит попробовал представить, о чем думает отец.

— Война давным-давно закончилась, пита, — сказал он. — Теперь все по-другому. Это популярное туристическое направление. Я играл в гольф. С Абиром.

— Абиром?

— Да.

Словно вынося суждение о нерадивом ученике, старик, проработавший директором школы почти сорок лет, сказал:

— Надутый мальчишка. Никогда мне не нравился.

— Абир?

— Никогда не нравился.

Было сложно понять, как реагировать на это. Через несколько секунд Абхиджит сказал:

— Не глупи, питаджи. Он так похож на тебя. Такой прошаренный.

Возможно, старика сбило с толку это словечко. Он сказал, как бы допуская что-то, что-то весьма значительное:

— Да, ну что ж. Он всегда был с иголочки.

— Он и сейчас такой, — сказал Абхиджит. — Очень даже с иголочки. У него безупречный вкус. Это он тоже унаследовал от вас, бабу[13].

— Он умер? — спросил старик.

— Абир? Нет. Нет, он не умер. Я только что играл с ним в гольф на выходных.

— А.

— Я выиграл, — добавил Абхиджит, не в силах сдержаться.

Он почувствовал себя мальчишкой — так он это сказал — и тут же пожалел об этом. В то же время он испытал разочарование, когда старик его как будто не услышал.

Старик наклонился к нему, так что Абхиджит почувствовал его несвежее дыхание, и сказал:

— Эта медсестра. Она меня обкрадывает.

— Пита. Я уверен, это не так. Она очень милая.

— Она меня обкрадывает, — настаивал старик.

— Что она украла?

— Мою французскую ручку.

— «Монблан»?

— Французскую ручку.

— Почему ты решил, что она ее украла?

— Ее нигде нет.

— Лежит где-нибудь.

— Нет.

— Уверен, что да.

— Нет.

— Ты везде смотрел?

— Да.

— Ты уверен?

— Ее нигде нет!

— Пожалуйста, не кипиши из-за этого, питаджи, — сказал Абхиджит. — Ручка отыщется.

И все же он нашел Аниту и спросил ее:

— Ты не видела ручку моего отца? «Монблан». Он говорит, она пропала.

Тон, которым он сказал это, можно было воспринять как обвинение, и она взглянула на него с нескрываемой тревогой, но и с неким вызовом, который мог относиться к чему угодно.

— Нет, — сказала она. — Я ее не видела.

Абхиджит смотрел прямо на нее.

— Ты знаешь эту ручку? — спросил он. — На ней есть надпись. Что-то, связанное с академией Минто.

— Я ее не видела, — сказала она снова.

Он сказал ей, что у него кое-какие дела и он вернется через час.

Остановившись в полутемной прихожей, он проверил, не забыл ли чего. И вышел. Когда он открыл металлическую дверь, прихожую залил солнечный свет, осветив школьные фотографии в рамках на стенах, это множество юных лиц под гербом школы, с грозным, усатым директором в середине первого ряда. Перед домом ждало такси, и Абхиджит сел в него. Они вдвоем с Абиром учились в этой школе на мангровом болоте, построенной в неоклассическом стиле. Как-то раз, когда Абиру было лет десять, классный руководитель отослал его к директору за какую-то провинность. Директором, понятное дело, был родной отец Абира. Если Абир и рассчитывал, что это как-то повлияет на его положение в школе, он вскоре понял, что заблуждался — директор, прочитав записку классного руководителя, обратился к сыну по фамилии, несмотря на то что, кроме них, в кабинете никого не было, и попросил «Баннерджи» выставить руки ладонями вверх. Дальнейшее было вполне предсказуемо. Затем со слезами боли на глазах «Баннерджи» выслушал нотацию о повышении дисциплины и был отпущен. Возможно, их отец потом сожалел, что так повел себя в тот день (хотя, несомненно, его главной заботой как директора школы было не допускать несправедливых поблажек своим сыновьям), поскольку, когда через несколько лет к нему направили Абхиджита, он обошелся с ним не так строго. Директор обратился к нему по имени, признавая Абхиджита своим сыном, и не стал наказывать его физически, а вместо этого вынес ему более мягкое и безличное наказание в виде недельных «санкций» — физической работы по утрам вместе с садовниками.

Абхиджит сидел на заднем сиденье такси, которое со скрипом продиралось через уличную толчею, то и дело сигналя. Всевозможные транспортные средства боролись за свой клочок грязного асфальта, выискивая любую лазейку и продвигаясь рывками. Абхиджит протер бровь влажной бумажной салфеткой с эмблемой «Тайских авиалиний», взятой в самолете. Он сильно потел, и ему это не нравилось — в такси не было кондиционера или водитель не включал его, чтобы сэкономить бензин. Абхиджит сказал ему, что доплатит, если он включит кондиционер, и через несколько секунд по салону пошел слабый ветерок, вместе с запахом плесени. Абхиджит почувствовал, как у него на лбу высыхает пот. Дома он положил в карман одно из писем отца. Теперь он достал его и открыл. Внутри была новая дебетовая карточка, приклеенная к сложенному листу бумаги.

Такси остановилось перед банком HSBC и подождало, пока Абхиджит в своей хирургической маске подошел к банкомату под пластиковым козырьком в красно-белую полоску и снял максимальную дневную сумму. Вернувшись в такси, он засунул пачку денег в бумажник и сказал таксисту, который тоже был в хирургической маске, везти его обратно, в дом отца.

Он задумался, как быть с отцовским «Монбланом». Он не ожидал, что старик заметит пропажу. Теперь он не знал, что с этим делать. Он мог просто тихо вернуть ручку на место. Или позволить отцу думать, что ее украла Анита. Это даст ему какую-то власть над ней, если она попадет под подозрение. Этим можно будет воспользоваться. Он вспомнил, что она была занята со своим смартфоном, когда он обратился к ней в тот день. Она с кем-то переписывалась. Он задумался, с кем — с мужчиной? Ему было известно, что она не замужем. Он еще не решил, как поступить, когда вернулся в дом и вошел через ржавую дверь. Он прошел мимо школьных фотографий и поднялся по лестнице.

Он положил дебетовую карточку назад, в конверт, и собирался убрать его в ящик вместе с другими бумагами, когда услышал что-то позади.

Он задвинул ящик и обернулся.

Это была Анита.

— В чем дело? — сказал он.

Несколько секунд она стояла молча, и он уже собирался спросить ее, что ей нужно, но она сказала:

— Я нашла это.

Она что-то держала в руке — почтовый конверт, открытый.

— Что это? — спросил он.

И снова она ничего не сказала, но в ее молчании теперь ощущалось что-то весомое.

Абхиджит взял у нее конверт с письмом и увидел, что оно из банка HSBC и адресовано его отцу. Он частично вынул письмо из конверта. Это была выписка банковского счета за прошлый месяц. Помимо обычного автоматического платежа в агентство по уходу за недееспособными там было несколько других транзакций. Все одинаковые. Снятие средств через банкоматы, раз или два в неделю, каждое на максимально допустимую дневную сумму.

— Мне нужно уехать на несколько дней, — сказала Анита.

9. DEL–COK[14]

АЭРОПОРТ В КОЧИНЕ УГНЕТАЛ Аниту. Все в нем угнетало ее. Прошло почти десять лет с тех пор, как она перебралась в Дели. Ей тогда было девятнадцать, и что-то побудило ее уехать. Она даже не могла отчетливо сказать в то время, что именно это было — она просто ощутила невыразимую потребность выбраться оттуда, — и теперь, как и всякий раз при возвращении, проходя через аэропорт с низким потолком, она испытывала что-то вроде дрожи, словно это место могло предъявить свои права на нее. Она прилетела в среду, после полудня. Солнце мерцало сквозь облака. Обмахиваясь журналом, который она читала в самолете, Анита встала в очередь к тук-тукам перед терминалом.

Дом ее сестры, как оказалось, не сгорел. Снаружи он даже не особенно пострадал. После того что Налини рассказала ей по телефону, она ожидала увидеть дымящиеся головешки. Так что она испытала что-то вроде возмущения, когда выглянула из тук-тука и увидела, что дом, по большому счету, в порядке. Ей была понятна логика Налини — той хотелось, чтобы она к ней приехала, а для этого надо было сгустить краски. Доставая бумажник и вынимая пять рупий, она злилась на сестру и не собиралась этого скрывать.

А потом она увидела ее лицо.

— Что это? — сказала она. — Он не ударил тебя? Скажи, что не ударил. Прошу, скажи, что не ударил.

Они вошли в дом — внутри была единственная комната — и сели на стулья лицом друг к другу, почти касаясь коленями. Стулья были из ярко-рыжего пластика и когда-то стояли в закусочной.

— Что случилось? — спросила Анита. — Скажи мне, что случилось.

У Налини был синяк под левым глазом, и припухлость на щеке смотрелась болезненно уязвимой — казалось, даже сквозняк из-за двери мог причинить ей боль.

— Ничего, — сказала Налини. — Все окей.

— Не ничего. И не окей. Что случилось? Когда он пришел?

— Вчера ночью.

Муж Налини работал в Катаре садовником, у белой женщины, насколько было известно.

— Его самолет прилетел среди ночи, — сказала она.

Налини то и дело посматривала на дверь, словно ожидая прихода мужа. В дверном проеме стояла ее дочь, Сара. Ей было четырнадцать, и у нее над губой пробивались темные усики. Казалось, она не слушает, о чем говорят взрослые.

— И когда он увидел, что дом не весь сгорел, — сказала Налини, — он разозлился.

— Ты сказала ему, что дом весь сгорел?

— Я сказала, что был большой пожар. Ты не видела. Был просто ужас.

— Я тебе верю, милая, — сказала Анита.

Она снова взглянула на следы сажи на потолке и на полу и попыталась представить языки пламени, оставившие эти отметины. Часть мебели тоже обгорела и лежала кучей перед домом. Постельное белье тоже висело на улице, чтобы из него выветрился запах дыма. В комнате мало что осталось. На одной стене была картинка с Иисусом, светлокожим мужчиной с длинными шелковистыми волосами и сердцем, сияющим в центре груди розовым светом. На картинке тоже виднелись влажные следы сажи.

— Был просто ужас, — повторила На-лини.

— Значит, он разозлился? — спросила Анита. — Когда увидел дом.

— Он стал кричать на нас, — сказала Налини. — Была глубокая ночь, а он кричал на нас и разбудил всю улицу.

Анита могла это представить. Муж сестры захламил весь дом. Аните всегда было не по себе рядом с ним. Более того, она считала его способным на убийство и боялась за сестру, когда он приезжал домой, что обычно случалось раз в два года. Она кивнула.

— А перебудив всю улицу и перепугав детей и выбросив мебель на улицу, он просто исчез, — сказала Налини. — Я не знаю, куда он пошел. Была еще глубокая ночь. Не знаю, где он спал.

— Это тогда он ударил тебя? — спросила Анита. — Вчера ночью?

— Нет, — сказала Налини, — сегодня утром.

Анита взглянула на племянницу, все еще стоявшую у двери, и подумала, что ей не стоило слышать все это. Она подумала, что, может быть, попробует потом поговорить с ней наедине. Эта молчаливая девушка внушала ей особенную близость и чем-то напоминала саму Аниту в том возрасте. Она хотела помочь ей. Хотела быть уверенной, что у нее получится найти свое место в жизни. И больше всего она хотела дать ей понять, что это возможно.

— Значит, он вернулся утром? — спросила Анита.

— Да.

— И что случилось?

— Сперва он был окей, — сказала Налини. — Что-то поел, позавтракал с нами. Даже отвел детей в школу. Он никогда не видел ее школу, — она кивнула в сторону дочери. — А потом пришел сюда и стал смотреть на обгоревшую мебель. И опять разозлился, пока смотрел на мебель, и говорил, что это моя вина, что она обгорела. Стал кричать на меня, во сколько ему обошелся билет на самолет, чтобы прилететь сюда. Сказал, лакх рупий.

— Да ну, — тихо сказала Анита. — Как-то слишком.

— Так он сказал.

В доме с сине-зелеными крашеными стенами было прохладно. Пол был цементным, и по нему расходилась мозаика трещин и пятен.

— А я сказала, что хочу, чтобы он вернулся и жил с нами, — сказала Налини, глядя в лицо Аните. — Сказала, что одна не справляюсь, поэтому и случился пожар. А он сказал, что думает, что я нарочно устроила пожар, чтобы заставить его вернуться. Я сказала, что никогда бы на такое не пошла, хотя я хочу, чтобы он вернулся. Я сказала, что хочу, чтобы он вернулся и жил здесь. Я сказала, что хочу этого, чтобы он вернулся и жил здесь. А он стал кричать, чтобы я больше этого не говорила. Но я сказала, что хочу этого. Тогда он меня и ударил.

Анита подождала несколько секунд, глядя на опухшую щеку сестры. Она подумала, что ее муж, наверно, завел любовницу в Катаре, поэтому и не намерен возвращаться. Но она не сказала этого. Она наклонилась к сестре совсем близко, так что их носы почти касались, и сказала:

— Сейчас придумали название для такого: «токсичная маскулинность».

Она сказала эти слова по-английски, и Налини не поняла их, так что Анита попыталась подобрать эквивалент на малаяламском.

— Сейчас это так называют. И с этим нельзя мириться, — сказала она. — Тебе так нельзя. Окей?

Налини надулась.

Анита сжала ее руку, но Налини ей не ответила.

— Окей? — повторила Анита.

Она задумалась, что скажут на это подруги Налини, что они ей посоветуют. Вероятно, что-то вроде: «Мужчины такие, так уж они устроены, скоро он опять уедет, зачем его провоцировать, к чему?» Анита выросла среди таких женщин, и Налини была такой же.

— Так что же мне делать? — спросила она.

— Что ж, — сказала Анита, — я думаю, тебе надо уйти от него.

Она сказала это тихо, почти шепотом, помня о племяннице, по-прежнему стоявшей у двери.

Ей придавало уверенности то обстоятельство, что неделю назад она сама закончила проблемные отношения с одним мужчиной. Хотя Радж, который работал в авиакомпании менеджером отдела ИТ, был явно неспособен на физическое насилие. Возможно, только потому, что ему было что терять, в отличие от мужа ее сестры, и еще потому, что у него имелись другие способы утверждать свою власть над людьми. И все же Анита была не в силах представить, чтобы он ударил ее. Она ничего не рассказывала Налини о своем романе, длившемся пять лет. Она считала, что Налини пришла бы в шок. Оттого, что Радж был на двадцать лет старше ее и женат, а кроме того, он был индуистом — все это потрясло бы сестру. Это был для нее другой мир, который она не понимала. Так что Анита никогда не говорила ей об этом.

Она поерзала на рыжем пластиковом стуле, ожидая от Налини ответа на свои слова: «Я думаю, тебе надо уйти от него».

Со стены на них безучастно смотрел Иисус с шелковистыми волосами в золотистой дымке. Под картинкой была надпись: «Dona Nobis Pacem[15]».

— Я думаю, ты должна это сделать, — сказала Анита. — Он должен как-то ответить за это. Нельзя такое спускать с рук. И это уже не первый раз. Я это поняла.

Было невозможно сказать на данный момент, о чем думала Налини. Она смотрела на свои руки, на сплетенные пальцы. Она была всего на два года старше Аниты, но ее руки выглядели постаревшими на двадцать лет. Казалось, она погрузилась глубоко в свои мысли, и Анита надеялась, что ее слова окажут на сестру какое-то воздействие. Она чувствовала, что должна дать сестре понять важность не мириться со всем подряд как с неизбежностью. Она хотела дать ей понять, как важно прилагать усилия для достижения каких-то положительных изменений в мире. Именно пассивность сестры возмущала ее сильнее всего.

— Ему все равно придется посылать деньги на детей, — сказала она, думая, что это прежде всего заботит сестру. — А если не будет, я буду.

Но даже после этого Налини не подняла на нее взгляд.

А затем они услышали голос ее сына — он играл в песке перед домом — и стал кричать:

— Ашан![16] Ашан!

Они услышали мужской голос, сказавший ему что-то неразборчивое.

Анита — ее пульс подскочил — подумала, а знает ли он вообще о том, что она приехала?

Он возник силуэтом в дверном проеме. Мальчик возбужденно скакал позади него.

— Аммайи[17] Анита приехала! Аммайи Анита приехала! — кричал он, как будто его отец должен был обрадоваться этому не меньше его.

На это было непохоже.

— А ты чего тут делаешь? — спросил он.

И отпихнул дочь, чтобы войти в дом. Анита встала. Ее стул отчетливо скрипнул по полу.

— Как ты посмел ударить мою сестру? — сказала она.

Вошедший тупо пялился на нее и молчал, и она повторила:

— Как ты посмел?

Она подумала, что еще никто не смотрел на нее с большей ненавистью.

Она стала дрожать.

Она почувствовала, что он мог ударить ее. Он внушал угрозу. Это было видно по его потному лицу с густыми усами, и Аните стало страшно.

— Она уйдет от тебя, — сказала она.

И тут же она услышала голос Налини, резко возразивший ей:

— Не уйду.

Вошедший не взглянул на жену, а продолжал пялиться на Аниту. Он постоял так еще несколько секунд — достаточно долго, чтобы Налини успела повторить: «Не уйду». А потом повернулся и вышел из дома, остановившись на секунду, чтобы смачно плюнуть в грязь у крыльца, и пошел дальше, а за ним сын, спрашивая, что случилось.

10. COK — DOH[18]

САМОЛЕТ ПРИЗЕМЛИЛСЯ в Дохе на рассвете. Недолгое время, пока он кружил по аэродрому, небо сохраняло нежно-розовый оттенок, и мир выглядел таким умиротворенным из окошка самолета. Шамгару был знаком этот час. Единственный час за весь день, когда было приятно находиться под открытым небом, а все свои дни он проводил вне дома, склонившись над каким-нибудь растением, и его руки всегда были в земле. Он провел пять дней в Кочине и успел заскучать по своему саду. Своему не в том, конечно, смысле, что он им владел. А в том, что сад был поручен его заботам и он знал и понимал его как никто другой, и, пожалуй, как никто другой любил. Иногда миссис Урсула говорила ему сделать что-то определенное — посадить или удалить то или иное растение, но в основном она полагалась на его чутье.

Шамгар был благодарен ей за такую приятную работу, хотя часть времени приходилось уделять и другим обязанностям: мыть машины и садовую мебель, чистить бассейн с прилегающим пространством, убирать каждое утро листву, мертвых насекомых и прочие посторонние вещи с воды с помощью мелкой сети на длинном шесте. Он работал с шести утра до шести вечера — с рассвета до заката — с двумя часами на отдых в разгар дня, с апреля по сентябрь. Кроме того, каждое воскресное утро ему полагались два часа для посещения сиро-малабарской церкви Св. Фомы, а раз в два года ему давали месячный отпуск, чтобы он мог навестить семью в Индии.

Миссис Урсула была его «спонсором», как это здесь называли, а по сути, его хозяйкой. Она держала у себя его паспорт и рабочую визу, и он не мог без ее согласия никуда уехать или устроиться работать. Она занимала главенствующее место в его жизни, и он понимал, что ему повезло с такой хозяйкой. Она платила ему больше, чем большинство мужчин получали за подобную работу — почти сотню долларов в месяц, — и обходилась с ним по совести, даже по-доброму. Когда он ей сказал, что его дом в Кочине сгорел, она первой сказала, что ему надо немедленно лететь туда, и одолжила денег на самолет. Она сказала, что он сможет выплачивать ей эту сумму по десять долларов в месяц следующие три года. Он был благодарен миссис Урсуле.

Пока он был в отъезде, кто-то должен был поливать растения дважды в день рано утром и вечером, и Шамгар договорился с работником из соседнего дома по имени Криш.

Когда Шамгар добрался до коттеджного поселка, было еще утро. Пока он шел, под его ногами ломались хрусткие семянки красного жасмина, деревья которого были в цвету. Простые цветы с пятью лепестками отсвечивали кремовым на фоне темно-зеленой листвы. Тени от деревьев протянулись по упругому газону перед домами. Дома были трех видов: маленькие, средние и крупные. Дом миссис Урсулы был среднего размера.

Подойдя поближе, Шамгар сразу отметил, что Криш отнесся к поливке халатно. У него возникло неприятное чувство, что его подвели, и он направился в свою комнату или, точнее, пристройку в другой части дома, с одной стороны бассейна, у стены, отделявшей участок от соседнего. Снаружи, с крохотным окошком, пристройка напоминала сарай — и действительно там хранился инвентарь для ухода за бассейном. Шамгар положил свои вещи, снова вышел и подсоединил шланг к крану в саду.

Когда он обходил сад со шлангом, направляя струю воды большим пальцем, на веранде дома показалась миссис Урсула в солнечных очках и с чашкой в руке.

— Привет, Шамгар, — сказала она.

Он кивнул.

Она спросила его, как дела в Кочине. Он сказал ей, что все окей. Дом, как оказалось, только слегка пострадал.

— Я очень рада это слышать, — сказала она.

Он добавил, что ему, по большому счету, было необязательно лететь туда.

Он увидел, как она напряглась, пытаясь разобрать его слова. По-английски он говорил с очень сильным акцентом. Иногда ему приходилось повторять что-то по два-три раза, чтобы она поняла его.

— Что ж, — сказала она, наконец, уловив смысл его слов, — тебе все равно было нужно побывать там, Шамгар. Я думаю, это было важно. Как твоя жена?

— Она в порядке, миссис Урсула, — сказал он.

— Должно быть, ей пришлось нелегко. Думаю, она была рада, что ты был рядом.

Он ничего не сказал на это, и через минуту она попросила его вымыть машину, когда он закончит поливать растения. Затем она вернулась в дом и закрыла дверь. Шамгар никогда не был внутри. Домашнюю работу выполнял человек по имени Маной, приходивший каждый день на несколько часов.

Время было чуть за полдень. Самая жара. Шамгар лежал на своей кровати, на спине, закинув руку за голову, и смотрел в потолок. Повсюду кругом был сложен синий инвентарь для бассейна. Шумел кондиционер, иногда издавая странные щелчки. Старая модель. Но Шамгар был рад и такому. Его жилье состояло из маленькой спальни с одним окном, довольно высоко, и крохотной душевой с раковиной и туалетом. Окно выходило в узкий проулок сбоку дома, в другом конце которого был гараж.

Около двух часов дня он принял душ. Вода лилась из бака на крыше и была почти горячей от солнца. Холодной воды не было, не считая нескольких зимних месяцев. После душа он надел чистую одежду. Глядя в треснутое зеркало, он подровнял усы маникюрными ножницами. Раньше это зеркало было в ванной миссис Урсулы. Но потом, из-за трещины, она сказала, что он может взять его себе. Он окинул себя взглядом напоследок и вышел.

В этот час повсюду была тишина. Он прошел вдоль бассейна, вышел через задние ворота, прошел по бесхозной дорожке позади домов и вошел на территорию соседского бассейна. Он проверил заранее, что гараж был пустым. Он постучал в заднюю дверь дома. Через несколько секунд он открыл ее и вошел. Дверь на пружине захлопнулась за ним. Внутри дома воздух был неприятно безжизненным и сухим. Шамгар прошел через кухню и вошел в столовую, где увидел Криша за столом.

— Что случилось с поливкой? — спросил его Шамгар.

— Я все сделал.

Шамгар подумал, что на это сказать. Ему была ненавистна мысль, что Криш ему лгал.

— А с виду как будто не поливали как минимум день, — сказал он. — Когда ты поливал последний раз?

— Вчера утром, — сказал Криш.

Он натирал серебро.

— Так и похоже. А почему не вчера вечером?

— Я думал, ты вернулся вчера, — сказал Криш, макая грубую замшу в банку с кремом на столе. — Ты разве не вчера вернулся?

— Нет, — сказал Шамгар. — Я вернулся сегодня. Утром.

— Я думал, ты вчера вернулся, — сказал Криш.

Шамгар попытался не показать, как он расстроился из-за того, что Криш думал, что он здесь уже целые сутки, и не попытался заглянуть к нему.

— Почему ты не ответил на мое сообщение? — спросил он.

Криш чуть улыбнулся, несомненно, вспоминая текст, который ему послал Шамгар среди ночи.

— Я собирался, — сказал он. — Я весь день работал.

— Это не оправдание.

Шамгар положил руки на плечи Криша и ощутил его тепло через ткань рубашки.

— На это нужна всего минута, — сказал он.

Когда Криш ничего не сказал, Шамгар сдавил ему шею. Он запустил пальцы в его густые, как мех, волосы, а затем ухватил и потянул, довольно сильно.

— На это нужна всего минута, — повторил он.

Он оттягивал назад голову Криша, пока тот не поднял глаза на него, и Шамгар был готов склониться и поцеловать его в губы, но они услышали осторожный поворот ключа в замке входной двери. Еще секунду они смотрели в глаза друг другу — возникшая опасность распалила их страсть, — и затем Шамгар отпустил волосы Криша и тихо вышел на кухню. Он выскользнул из дома, позаботившись закрыть дверь на пружине без шума, и пересек бассейн, обернувшись только раз, чтобы убедиться, что в гараже появилась машина спонсора Криша, большой белый внедорожник.

Он задержался на дорожке за домами.

Спонсор Криша — один австралиец — обычно не появлялся почти до вечера.

Шамгар подумывал, не стоит ли вернуться и проверить, на месте ли еще машина. Возможно, хозяин только заскочил домой, чтобы что-то забрать, и скоро снова уедет.

Шамгар медлил на дорожке. Ему все еще причиняла боль мысль о том, что Криш считал, что он прилетел еще вчера, и не попытался увидеться с ним. Если бы на месте Криша был Шамгар, он бы не смог думать ни о чем, кроме того часа, когда Криш вернется — и он знал бы точный час, — и поспешил бы к нему при первой возможности. Эта мысль вызвала в нем непонятную болезненную злость, которая больше всего остального не позволяла ему просто так вернуться к себе.

Так что он медленно прошел до ворот дома миссис Урсулы и вошел на территорию бассейна.

Неожиданно он увидел, что в шезлонге под зонтом лежит сама миссис Урсула. Она была полностью одета, но закатала юбку до самых бедер. Услышав скрип ворот, она взглянула в его сторону. Ее лицо раскраснелось.

— А, это ты, Шамгар, — сказала она.

— Миссис Урсула.

— Где ты был? — спросила она.

— Я гулял, — сказал он.

Ему пришлось повторить это несколько раз, чтобы она поняла.

— Ты гулял? — переспросила она. — В такое время? Жарковато сейчас, нет?

— Да, миссис Урсула, — сказал он.

Они разговаривали через синий угол бассейна. По воде плавали цветы бугенвиллеи, похожие на обрезки розовой оберточной бумаги. Они медленно скользили по воде, увлекаемые невидимыми токами системы циркуляции.

Миссис Урсула нахмурилась, как будто не поняла чего-то, а потом снова закрыла глаза.

Выждав несколько секунд, Шамгар пошел к себе в комнату, лег на кровать и стал слушать щелчки и скрип кондиционера. Все его мысли были заняты тем, придет ли к нему Криш после темноты и что тогда будет. Кондиционер скрипел все громче и громче, словно спеша куда-то, а потом внезапно стих. Шамгар знал, что отец Шоби, священник сиро-малабарской церкви Св. Формы, будет опечален, узнав о его мыслях.

11. DOH — BUD[19]

— МОЙ САДОВНИК, — СКАЗАЛА Урсула. — Помнишь моего садовника, Шамгара?

— Да, — сказала Мири, — вроде припоминаю.

— Я думаю, он, возможно, гей.

— Да? Почему?

Урсула хохотнула.

— Думаю, у него могут быть шуры-муры с типом, который работает у соседа.

— Ну, молодец, — сказала Мири.

Казалось, ее это мало интересовало — она думала о чем-то своем. Но все равно Урсула продолжила эту тему.

— Один раз я увидела, как этот соседский рабочий выходит из комнаты Шамгара очень рано утром. У меня была бессонница, я была на ногах еще до рассвета, и только я вышла из дома, как открылась дверь в пристройке Шамгара, — я, естественно, ожидала увидеть его, но это был не он. А тот парень из соседнего дома. Я даже не знаю, как его звать. Я говорю: «О, привет». А он только кивнул и наутек. А когда я потом упомянула об этом Шамгару, он так смутился. Я не стала муссировать эту тему.

— Это его дело, — сказала Мири.

— Я понимаю. Конечно, его. Хотя он женат. Шамгар. У него двое детей в Индии. И думаю, другой парень тоже женат.

— Я собираюсь замуж, — сказала Мири и спросила, взяв меню: — Как ты себя чувствуешь? Что сегодня особенного?

Они были в «Мензе», популярном в Будапеште ресторане, вблизи ее квартиры. Урсула прилетела ранним рейсом из Дохи и приехала сюда на такси прямо из аэропорта.

— Нет, Миранда, — сказала она, — что значит, ты собираешься замуж?

— Собираюсь.

— Я его знаю?

— Да.

— И кто это?

— А ты как думаешь?

— Мусса?

— Да, — Миранда ожидала услышать от матери что-то еще, но, не дождавшись, отложила меню. — Ты могла хотя бы сделать вид, что рада.

— Я рада, — сказала Урсула. — Я удивлена.

— Я заметила. И почему?

— Просто так внезапно. Ты и… и Мусса встречаетесь сколько? Не так уж долго.

— Больше года, — сказала Мири.

— Так долго?

— Да.

— Что ж, — сказала Урсула. — Все равно.

— Что значит все равно? Считаешь, недостаточно долго? А сколько, по-твоему, надо? Два года? Пять? Десять? Сколько вы с папой были знакомы, когда решили пожениться? Двадцать минут?

— Примерно пять месяцев. И посмотри, что из этого вышло.

— Я знаю, что вышло. Я прошла терапию. Давай признаем, — сказала Мири. — Ты удивлена потому, что он не как мы.

— Нет, — тут же сказала Урсула, а потом спросила: — Что ты имеешь в виду?

— Ты знаешь что.

— То, что он мусульманин, — сказала Урсула, — никак с этим не связано.

— С чем не связано?

В этот момент официант спросил их, что они будут пить. Они попросили принести минералку и сказали, что определятся позже.

И они принялись определяться, называя друг другу разные напитки, бросая взгляды поверх меню, постепенно сужая вероятности, пока официант не подошел к ним снова, и они сделали заказ.

— Слушай, — сказала Урсула, снова переходя на немецкий — по-английски они говорили только с официантом. — Если это то, чего ты хочешь, я, конечно, рада. Конечно, рада.

— Но, — подзуживала Мири.

— Без всяких «но». Когда он попросил твоей руки?

Она спросила это таким будничным тоном, словно уже приняла это как данность, и отпила минералки в ожидании ответа.

— Это не он, — сказала Мири. — Это я предложила.

Урсула попыталась придать голосу невозмутимость.

— Окей, — сказала она.

— Он бы сам никогда не решился просить моей руки, — сказала Мири. — Он понимает, как бы это выглядело.

— И как бы это выглядело?

— Словно ему было что-то нужно. Словно это помогло бы ему закрепиться в Европе. Я не знаю.

— Что ж, возможно, — сказала Урсула с нажимом.

— Да, возможно. И что? Разве это плохо?

— Так дело в этом? — спросила Урсула.

— Нет, — сказала Мири. — Дело не в этом.

После ланча они забросили чемодан Урсулы в квартиру Мири на тихой, грязной улице на другой стороне авеню. Здания на улице напоминали средневековые крепости. Женщины остановились у большой деревянной двери, в которой имелась дверь поменьше. По фасаду красовался ряд гипсовых физиономий, вымазанных сажей, смеющихся и плачущих, по одной под каждым из окон первого этажа. Сам фасад когда-то мог быть бирюзового цвета. Теперь же он был грязно-серым. Мири набрала номер на домофоне, они вошли в маленькую дверь и оказались в высоком дворе с квадратом неба в вышине.

— Ты теперь здесь живешь, да? — спросила Урсула, осматривая окружающее пространство — шахту с тихими дверями и окнами над ними и одного-двух голубей.

— Мы здесь живем, — сказала Мири.

— Он тоже здесь живет?

— Да.

— Оу, — сказала Урсула.

Последнее место, где жил Мусса, насколько она слышала, было сомнительной полулегальной квартирой, которую он делил с другими сирийцами.

— Он сейчас здесь? — спросила она.

— Не думаю, — сказала Мири.

Урсула виделась с Муссой всего два раза. Он был вполне очарователен, очевидно, умен, с чувством юмора и хорош собой — ей было не к чему придраться. Не считая того, что сама его обходительность внушала смутное подозрение. Казалось невероятным, чтобы такой приятный человек не имел прочной жизненной основы. Ему было слегка за тридцать, примерно на десять лет старше Мири. Урсуле хотелось спросить ее, как она могла быть уверена, что у него нет семьи в Сирии — жены с детьми, да мало ли чего. Узнать такое было невозможно. Урсула как раз думала об этом в то утро, в самолете из Дохи. Когда-то рейсы через Залив в Европу пролетали над Ираком и Сирией — это был кратчайший путь, — только теперь приходилось избегать воздушного пространства над этими территориями и летать через Иран и Турцию. Утром Урсула видела на экране монитора в спинке кресла, как ее собственный рейс летел таким маршрутом, обходя Сирию и Ирак, и она не могла не подумать о Муссе и о его неведомой жизни там, внизу, в этом тайном месте — настолько тайном, что не разрешалось пролетать над ним даже на высоте десяти тысяч метров. Что он там оставил? Что его все еще связывало с родиной? Полная неизвестность. За завтраком от Катарских авиалиний она подумала о Шамгаре. Люди вполне могли вести несколько жизней. Но это казалось неприменимым к Мири. Когда они шли по улицам, оставив багаж в ее квартире, Урсула спросила дочь, что ей было известно о жизни Муссы в Сирии.

— Вообще, не так уж мало, — сказала Мири.

— Он ветеринар? — спросила Урсула.

Вопрос как будто не понравился Миранде.

— Ты же знаешь, — сказала она.

Да, Урсула знала.

Разумеется, он не работал ветеринаром в Венгрии — его статус политического беженца не позволял ему работать официально, и все, чем он зарабатывал на жизнь, — это частными уроками арабского, в основном для аспирантов из ЦЕУ[20], ходивших на них из чувства солидарности. Так с ним и познакомилась Мири.

Они подошли к Дунаю. Урсула на секунду остановилась, чтобы окинуть взглядом открывшийся вид: холмы, возвышавшиеся один за другим на дальнем берегу реки, с башнями и шпилями замков. В небе за облаками белело солнце.

Они пошли по ветреному мосту. Посередине от него отходила сбоку дополнительная секция, ведшая на остров Маргит. Деревья на острове стояли по большей части еще голыми, но в общей массе образовывали своеобразную зеленую дымку, спускавшуюся по реке к другому большому мосту, видневшемуся вдалеке.

— Что еще ты о нем знаешь? — спросила Урсула.

— Сколько вообще можно знать о ком-то? — сказала Мири.

Урсулу такой ответ не удовлетворил.

— Предостаточно, спустя какое-то время. Он был женат раньше? — спросила она.

— Нет, — сказала Мири.

Раньше Урсула не проявляла такого интереса к этому человеку — она полагала, что эта связь (именно так она предпочитала думать об этом — как о связи) не продлится долго. Но теперь она вдруг обнаружила, что испытывает тайную гордость. За то, что ее дочь связала свою жизнь с сирийским беженцем — это не портило ее либерального реноме, и она по возможности бравировала этим перед некоторыми своими друзьями, хотя всегда сохраняла осторожное отношение, как теперь поняла, и описывала эти отношения в выражениях, не предполагавших ничего серьезного или прочного.

Остров Маргит был сплошным парком, причем достаточно большим, чтобы можно было забыть, что ты вообще на острове. Они бродили по его извилистым асфальтированным дорожкам. Они прошли мимо летнего театра, а дальше было что-то вроде маленького зоопарка — там был олень с изящными ногами в обшарпанном загоне. Дети кормили животных через забор. На всех деревьях висели сережки, которые вскоре станут листьями. Весну ничто не могло сдержать.

В какой-то момент Урсула спросила:

— Ты ведь не беременна, а?

— Нет, — сказала Мири.

Между ними было напряжение. Сложно было сказать, когда оно возникло, но оно ощущалось совершенно отчетливо, и скрывать его становилось все труднее. Они все меньше разговаривали.

— Ты уже сказала отцу? — спросила Урсула несколько минут спустя.

— Еще нет, — сказала Мири. — Я собираюсь в Лондон в среду. Тогда и скажу. Ему есть о чем беспокоиться.

— Я знаю. Какие новости с этим? — спросила Урсула.

У отца Мири выявили рак простаты.

— Он закончил лучевую терапию, — сказала Мири. — Уже несколько недель назад. В четверг ему надо в больницу на сканирование.

А затем Урсула сказала:

— Думаю, мне надо присесть на минутку.

— Что такое?

— Ничего. Просто легкое головокружение.

Они присели на ближайшую скамейку под деревом. Под шальными порывами ветра дерево свистело и шипело.

Урсула почувствовала, что давление пришло в норму. Она снова почувствовала себя в безопасности. Миранда сидела рядом и глядела в другую сторону, через широкий газон, на котором множество людей гоняли мячи. Урсула подумала, какой юной выглядит ее дочь. У нее в носу была металлическая шпилька, и кожа вокруг казалась чуть припухшей. Из-за этой припухлости в глазах Урсулы выступили слезы. Она спросила себя, что в этой ситуации — что именно — вызывало у нее такое беспокойство, чувство какой-то угрозы счастью ее дочери и, соответственно, ее собственному счастью. Она попыталась распределить свои мысли по этому поводу на внушавшие и не внушавшие беспокойства, но они казались такими запутанными, что у нее ничего не вышло. Ей хотелось спросить: ну зачем тебе выходить за него? Зачем делать своим мужем? Люди больше не женятся просто так — зачем это тебе? Это казалось таким абсурдно-старомодным. В чем был смысл?

Концы ветвей дерева застыли на ветру. Урсула вздохнула.

— Ты в порядке? — спросила Мири.

— Думаю, да, — сказала Урсула и промокнула глаза бумажной салфеткой. — Так я его увижу, Муссу, пока я здесь?

— Конечно, — сказала Мири. — Он хочет с тобой увидеться.

— Так когда?

— Сейчас? — предложила Мири.

— А он здесь?

— Вероятно, — Мири хохотнула. — У него не так уж много дел.

Она позвонила ему, а потом сказала Урсуле:

— Он встретится с нами через полчаса.

Они прошли обратно через парк к мосту и доехали на трамвае до «Старбакса», где Мусса обещал встретить их.

— Ему нравится «Старбакс», — объяснила Мири.

— Правда? — спросила Урсула, не зная, как к этому относиться.

Трамвай скользил по авеню, издавая громкое электрическое жужжание всякий раз, как набирал скорость.

Они сошли на шумном перекрестке и постояли на светофоре. «Старбакс» был на другой стороне дороги.

Мусса уже ждал их. Урсула сразу его заметила. Она поразилась, как по-новому теперь увидела его, и вместе с этим ощущением, пришедшим к ней в тот момент, когда он встал, приветствуя их в «Старбаксе», она поняла, что в каком-то смысле Мири должна была преследовать именно эту цель, совершая такой неожиданный, почти мелодраматический шаг, — она хотела, чтобы Урсула увидела его по-новому.

12. BUD — LGW[21]

ОНА НЕ ВИДЕЛА отца почти год. Так давно она не была в Лондоне. Выходя из подземки на станции Ноттинг-Хилл-гейт, она ощутила нервозный спазм в животе. Оттуда было рукой подать до улицы, где жил отец. Ей были знакомы эти места, а нужная улица встретила ее деревьями в цвету по обеим сторонам — белый пух весны, который продержится пару недель. Она вспомнила давние весны своего детства на этой улице, когда отец год за годом провожал ее в школу до автобусной остановки на Вестбурн-гроув. Почти все ее детство прошло здесь, но когда ей было двенадцать, родители разошлись, и мать забрала ее с собой в Германию. С тех пор она виделась с отцом не чаще раза-двух в году.

Она поразилась, как он постарел. Отчасти, конечно, из-за болезни и лечения. Он как-то съежился в своей рубашке с открытым воротом, с короткой стрижкой и проступившими на висках венами. Обняв его, она не почувствовала в нем силы. А ведь ему еще не было шестидесяти. Он стал говорить о ланче. Эта тема вызывала у него какую-то тревогу, хотя Мири не понимала толком почему.

— Почему бы нам просто не пойти в «Уолмер-касл»?[22] — предложила она.

Она зашла в туалет. Там, как и во всей квартире, все было таким же, как всегда. Стопка старых номеров «Досуга» и музыкальных журналов рядом с унитазом — она отчетливо их помнила с первых школьных лет, когда они казались ей таинственными свидетельствами недоступного ей мира взрослых. (Теперь в них не ощущалось и следа таинственности, и это ее как будто разочаровало.) В туалете было матовое окошко, за которым зеленел сад, невидимый с верхнего этажа, а еще там было высказывание Кеннеди в рамке, рядом с выключателем:

«Поскольку в конечном счете нас всех объединяет прежде всего то, что все мы живем на этой маленькой планете. Все мы дышим одним воздухом. Все мы заботимся о будущем наших детей. И все мы смертны».

Она прилетела в Лондон, чтобы поехать завтра с отцом на сканирование в больницу Святой Марии. Ей была невыносима мысль, что он будет один в такой день. Поэтому она приехала к нему. Но было еще кое-что. Ее «новость», о которой было бы странно не упомянуть, пока она здесь. Только когда? Она подумала, что, наверно, подождет, пока они съездят в больницу. Ей не хотелось, чтобы отец решил, что она приехала к нему по своим соображениям. А кроме того, она была не уверена, как он воспримет ее новость.

Она вымыла руки в крохотной раковине, где вода, как всегда, еле текла из крана, и вернулась в гостиную.

— «Уолмер-касл»? — предложила она снова.

Отец казался еще более погруженным в себя и взвинченным, чем обычно.

— Ну, окей, — сказал он.

Он надел старые серые кеды «конверс» и темно-синее пальто до колен, и они пошли в паб.

Только оказавшись в пабе и заказав тайскую лапшу, они впервые затронули тему его болезни — она спросила, как он себя чувствует.

— Окей, — сказал он, пожав плечами.

У них случилась легкая размолвка в связи с его болезнью. Когда ему поставили диагноз, в январе, он не сказал ей, что у него рак. Она услышала это от бабушки, живущей в Испании. Она тогда спросила отца, почему он сам не сказал ей об этом. Он оставил ее вопрос без ответа, и с тех пор они почти не общались. Но теперь, сидя в пабе в ожидании заказа, она снова задала ему этот вопрос.

— Мне было неловко, — сказал он. — Знаю, звучит глупо.

Поборов сомнение, она заказала немного вина. Отпила глоток.

— Мне было стыдно, — сказал он. — В этом что-то постыдное — в умирании, — он усмехнулся. — Словно дерьмом облили.

— Ты не умираешь.

— Все мы умираем, милая.

— Ты понимаешь, о чем я.

В этот момент принесли еду, но в любом случае было похоже, что им больше нечего сказать друг другу по этой теме. А говорить о чем-то постороннем казалось немыслимым. Так что они просто прекратили разговор.

Когда они все съели и она допивала вино, у нее мелькнула мысль, не сказать ли ему свою новость. Но почему-то она не чувствовала, что это удачный момент, и не решилась, а потом отец оплатил счет, и они снова вышли на улицу.

Она предложила пойти ближе к вечеру в один из кинотеатров Ноттинг-Хилл-гейт: «Врата» или «Венец».

— «Венец» закрыли, — сказал отец. — Пару лет назад.

— О, — сказала она, — я не знала.

Она вдруг почувствовала себя нездешней.

— Окей, — сказала она. — Что ж, почему бы нам не пойти посмотреть, что идет во «Вратах»?

В тот вечер показывали французский фильм «Пятьдесят весенних дней». Никто из них не слышал о нем, и они стояли перед кассой, раздумывая, брать ли билеты. Мири прочитала вслух описание фильма из программки.

«Аньес Жауи, обладательница премии «Сезар», порадует вас умным и трогательным исполнением роли Авроры; ей пятьдесят, жизнь бьет ключом и порой по голове; ее мир переворачивается с ног на голову, когда снова вспыхивает давнее пламя, разжигая в ней жажду жизни и любви. Остроумная и чудесная ода умению принимать свой возраст, оставаясь молодой».

— Хуета какая-то, — сказал отец, — ей-богу.

— Разве тебе не нравится?

— Принимать свой возраст, оставаясь молодой? Как это вообще понимать? И в любом случае, кто сейчас говорит: «чудесная ода»? Полная чушь.

— А я думаю, стоит посмотреть, — сказала она.

Она посчитала, что это будет лучше, чем сидеть весь вечер вдвоем в квартире.

За билеты решительно заплатил отец.

Вечером после кино он прилег отдохнуть, чего никогда раньше не делал. А Мири, оставшись одна в гостиной, позвонила по вайберу Муссе и говорила почти шепотом, словно школьница, а потом, пока отец еще спал, она вышла прогуляться по району. Теперь, когда она привыкла к жизни в Будапеште, чьи улицы были далеко не так помпезны, эта парадная красота слегка шокировала ее, и она глядела на Вестбурн-гроув с неодобрением. Она ощущала какую-то глубинную враждебность этого места, столь явно одержимого деньгами и статусом, к таким людям, как Мусса, у которого не было ни того, ни другого.

Она выпила полпинты в пабе «Блистательное солнце», пытаясь понять, что она делает в Лондоне. Отец, похоже, был не особенно рад ее присутствию, и сам Лондон казался ей чужим. Ей не хватало Муссы. Она вернулась обратно в квартиру и приготовила легкий ужин из продуктов, набранных в супермаркете, и они с отцом поужинали вместе, хотя без особого аппетита. За едой он спросил ее о работе в ЦЕУ, и она кое-что рассказала ему. И хотя он старался проявлять интерес, она ясно ощущала, как всегда при общении с ним, свою неуместную серьезность, которая, казалось, никогда не сочеталась с его английскостью — иронической, насмешливой и уклончивой.

Он спросил, когда она собирается получить ученую степень.

— Года через два, — сказала она.

— Надеюсь, я доживу, — сказал он и рассмеялся.

После ужина они пошли в кино.

Ей не спалось. Она лежала на шаткой кровати, разложенной из дивана в гостиной. Ей было непривычно и неспокойно в окружении разных форм, нависавших над ней в полутьме. Сквозь бледные жалюзи просачивался уличный свет. Ее тревожило чувство отрезанности от своего прошлого. А еще ее по-своему тревожило то, что она до сих пор не поделилась с отцом своей новостью. Лежа в неуютной полутьме, она вдруг отчетливо поняла, что нужно сказать ему до того, как они поедут утром в больницу, потому что потом может быть слишком поздно.

— Я должна кое-что сказать тебе, — сказала она. — Я собираюсь замуж за Муссу.

Отец уставился на нее на секунду, а затем спросил, вполне вежливо:

— Он не какой-нибудь чудик, а?

Она уставилась на него, пытаясь понять, как отвечать на такой вопрос. И наконец, сказала:

— Нет, не думаю, что он чудик.

— Ну, знаешь, — сказал отец, продолжая улыбаться, — какой-нибудь исламский чудила?

— Он не такой.

— Мусса?

Он поднес кружку ко рту. Было уже утро. Они сидели за кухонным столом. Никто из них ничего не ел.

— Так его зовут, да.

— Моисей.

— Да.

— Ты его любишь? — спросил он.

— Да, — сказала она, чувствуя, что не должна колебаться или казаться хотя бы слегка неуверенной.

— Что ж, это важный момент, я так полагаю. Почему он не навестит меня?

— Почему он не прилетит в Лондон?

— Да.

— У него просроченный сирийский паспорт, — сказала она. — Это может вызвать сложности в Хитроу?

Отец рассмеялся. Вся эта ситуация, казалось, забавляла его.

— Да уж, может.

— Ему нельзя покидать Венгрию, — объяснила она.

— Нельзя?

— Там ему предоставили убежище.

— Я думал, злобные венгры не занимаются такими вещами.

— Раньше занимались. Он приехал в начале 2015-го.

— А. Ну что ж, — сказал отец, — может, я сам прилечу к нему. Если только доживу…

— Может, перестанешь говорить это? — сказала она.

Ее тон удивил его.

— Пожалуйста, — сказала она, — просто перестань говорить это. Я знаю, тебе трудно относиться серьезно к чему бы то ни было.

Она еще никогда не говорила с ним так. Она не представляла, как он такое воспримет. Она глядела на него в ожидании и ощутила неожиданную эйфорию.

— Извини, — сказал он. — Мне страшно.

— Я знаю, я понимаю…

— Поэтому я и говорю такие вещи.

— Я знаю, — сказала она. — Но какие-то вещи действительно серьезны. И этим страшны.

Хотя ей не хотелось больше кофе, она долила остаток из кофейника себе в кружку. Этот французский кофейник был у отца столько, сколько она себя помнила, всю ее жизнь. Казалось, никто из них не знал, что еще сказать. Она посмотрела на свои часы.

— Нам скоро пора, — сказала она.

До приема в больнице оставался час.

Они надели туфли и куртки и уже были готовы выйти, когда он остановился у двери и сказал:

— Я рад, что ты здесь.

— Да ладно, — сказала она.

Они спустились по лестнице. Было еще довольно рано, самое начало девятого. Они шли к автобусной остановке на Вестбурн-гроув. По небу плыли облака, солнце проглядывало и исчезало, а когда они дошли до угла, ветер сорвал цветы со всех деревьев на улице.

Примечания

1

Гатвик — Мадрид. — Здесь и далее прим. пер.

(обратно)

2

Мадрид — Блез Диань.

(обратно)

3

На все воля Божья (араб.).

(обратно)

4

Блез Диань — Гуарульюс.

(обратно)

5

Он мертв (фр.).

(обратно)

6

Гуарульюс — Торонто-Пирсон.

(обратно)

7

Торонто-Пирсон — Сиэтл.

(обратно)

8

Сиэтл — Гонконг.

(обратно)

9

Гонконг — Таншоннят.

(обратно)

10

Сто тысяч (санскр.).

(обратно)

11

Таншоннят — Бангкок — Нью-Дели.

(обратно)

12

Отец (хин.).

(обратно)

13

Господин (хин.).

(обратно)

14

Нью-Дели — Кочин.

(обратно)

15

Даруй нам мир (лат.).

(обратно)

16

Отец (санскр.).

(обратно)

17

Тетя (хин.).

(обратно)

18

Кочин — Доха.

(обратно)

19

Доха — Будапешт.

(обратно)

20

Центральный европейский университет.

(обратно)

21

Будапешт — Гатвик.

(обратно)

22

Популярный паб в Ноттинг-Хилле.

(обратно)

Оглавление

1. LGW — MAD[1]

2. MAD — DSS[2]

3. DSS — GRU[4]

4. GRU — YYZ[6]

5. YYZ — SEA[7]

6. SEA — HKG[8]

7. HKG — SGN[9]

8. SGN — BKK — DEL[11]

9. DEL–COK[14]

10. COK — DOH[18]

11. DOH — BUD[19]

12. BUD — LGW[21] Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg