«Пять копеек»

Когда мне было лет шесть, я украла у своей подружки пять копеек.

Я была на год с небольшим старше Анички, считала ее ужасно глупой и, быть может за это, презирала. Но нас почти заставляли дружить наши родители; вернее, наша дружба им казалась естественной и обязательной, потому что дружили между собой они.

Мама говорила мне всякий раз, накормив завтраком:

– Иди поиграй к Аничке.

– Не хочу.

– Иди! Что ты все дома сидишь, как таракан запечный?

Но я хмурилась, сопела, и никуда не уходила. Тогда ко мне приходила Аничка.

Часто Аничка приходила рано, когда я только садилась завтракать. Я была почему-то так зла на Аничку, что совершенно не могла с ней разговаривать. А она сидела на табуретке у кухонных дверей и терпеливо ждала, пока я наемся и подобрею.

Мама приглашала Аничку завтракать со мной, отчего я внутренне вскипала, но Аничка, к моему удовольствию, отказывалась. Тогда мама начинала расспрашивать Аничку, дома ли мама и папа, и чем они заняты, если дома, и чем мама ее кормит, что она такая пухленькая. А вот меня, сетовала мама, как ни старайся корми, все равно «в чем только душа держится». И вздыхала: «не в коня корм».

Аничка на все вопросы отвечала старательно, на последний серьезно пожимала плечами, болтала ногой и смотрела, как я ем. А я ела нарочно медленно и старалась не смотреть в ее сторону.

– Оля, мы пойдем гулять? – спрашивала меня Аничка.

Я супилась и отворачивалась к окну.

– Оленька, как тебе не стыдно? – говорила мама. – Ты что, не можешь ответить, когда тебя спрашивают? К тебе подружка пришла, а ты сидишь, как сыч, слова сказать не можешь. У тебя что, язык отвалился?

Я бурчала что-то под нос, продолжая хмуриться.

К концу завтрака мое настроение улучшалось, я немного веселела, хотя Аничку по-прежнему не замечала.

Мама одевала меня и выпроваживала на улицу играть с Аничкой.

Я шла, засунув руки в карманы, исподлобья поглядывая по сторонам, и искренне не понимала, почему я должна играть с Аничкой, отвечать на ее дурацкие вопросы. Аничка казалась мне обузой, с которой я должна была почему-то дружить.

А Аничка вертелась вокруг меня, заискивающе заглядывая в лицо, чем еще больше была мне отвратительна, и, наверное, тоже не понимала, почему с ней так обращаются.

Но скоро мне надоедала моя мизантропия, Аничка уже не казалась такой противной. Я начинала, будто нехотя, отвечать ей, потом мы затевали игру, увлекались и забывали обо всем на свете, пока нас не звали обедать.

Мне кажется, в глубине души я потом была благодарна Аничке за то, что ей хватало терпения переждать мою мрачность и не уходить.

У меня было больше игрушек, чем у Анички, потому что я свои игрушки берегла, а Аничка свои – нет. Ее игрушками играли все соседские дети, порой даже унося что-нибудь с собой. Мне тоже больше нравилось играть Аничкиными игрушками, потому что их не нужно было беречь.

Дома у Анички было почему-то хорошо. Всегда была натоплена печка и угощали чем-нибудь вкусным. Я любила бывать у Анички.

В день моего рождения Аничка подарила мне большую красивую куклу. У меня никогда прежде не было таких кукол. Мы назвали ее Маечкой по месяцу моего рождения. На Маечке было красивое платье, туфельки с носочками и настоящие волосы, – их можно было расчесывать и завязывать ленточками. Маечка закрывала и открывала глаза, а из дырочки на ее спине выходила веревочка, дергая которую можно было услышать: «мама».

Но вскоре после дня рождения мама отобрала у меня Маечку и поставила в спальне на шкаф: ей казалось, что кукла слишком хороша для того, чтобы ею играть. Мне осталось лишь приходить и, задрав голову, смотреть на нее. Маечка казалась мне верхом совершенства.

Со временем Маечку все же сняли со шкафа и с великими назиданиями быть с ней предельно аккуратной, вручили мне.

Как-то мы с Аничкой играли у меня в куклы. Аничка, сидя на стуле, неловко прижала к себе Маечку; та ударилась лицом о спинку стула и слегка отбила кончик носа.

Мама, увидев изъян, разгневалась и снова водрузила куклу на шкаф. На сей раз надолго. В нашем доме ничего не прощалось. Любой проступок учитывался, наказывался и помнился.

Аничка всегда мне дарила замечательные и вкусные подарки. Моя мама говорила в таких случаях: «Вон какие они подарки богатые дарят. Значит, есть на какие средства». А мне мама давала отнести на Аничкин день рождения что-нибудь не очень нужное нам. Я просила маму купить что-нибудь хорошее и для Анички, но мама говорила: «Еще чего не хватало! Я специально покупать буду! У них и так всё есть». Как-то она дала мне подарить Аничке статуэтку, что стояла у нас на серванте. Статуэтка изображала девочку, сидящую на пеньке и плетущую венок. У венка было отбито несколько цветков. Я заартачилась было нести такой подарок, но мама стала говорить, что «у них всё равно ничего не держится», что они ничего не берегут и статуэтку всё равно скоро разобьют.

И еще я неоднократно слышала от мамы, что «они нам не чета», и что «деньжонок у них побольше, чем у нас», и «нам с ними тягаться нечего», и что Аничка избалованный ребенок. Правда, мама это не совсем мне говорила, но при мне, разговаривая с папой.

Мама и мне говорила, что Аничку избаловала бабушка, когда я рассказывала ей, как однажды Аничка стала капризничать, кричала, повалилась на пол перед бабушкой и стала колотить руками и ногами. А бабушка поднимала ее, прося: «Аничка, что ты, вставай, Аничка!» Я тогда была очень удивлена этой сценой, – сотвори я такое при своей маме, мне бы здорово влетело. Впрочем, мне бы сроду и в голову это не взбрело.

И постепенно Аничкин дом стал представляться мне каким-то безалаберным домом, где всего много и даром, где ничего не бережется и не ценится, а, значит, можно безнаказанно всё брать и ломать. Однажды, играя у Анички, я села на ее кукольный стульчик; он рухнул подо мной, и тетя Женя, Аничкина мама, увидев сломанный стульчик, рассердилась:

– Аничка! – воскликнула она. – Ну почему у Оленьки целы все игрушки, которые ей покупает мама, а тебе мы не успеваем покупать, как все ломается?

Я была очень удивлена тем, что тетя Женя рассердилась из-за сломанной игрушки: ведь у них и так всего много, и денег много, Аничке еще купят, – зачем же тогда беречь? Это не укладывалось в мою детскую логику.

Тетя Женя работала продавщицей в молочном магазине, и мама говорила про Аничку:

– Отчего бы ей и не быть такой пампушкой: ее мать на сливках, да на сметанке держит. И маслица на хлеб намазывает в два пальца толщиной.

И мама в который уже раз рассказывала, что однажды в смену тети Жени оставила ей свой бидон для молока, и тетя Женя ей вернула бидон с таким молоком! – «Не молоко, а сливки!» – и что «можно только догадываться, какое молоко она себе домой носит». «Так жить можно», – добавляла при этом мама.

Аничка и мороженое ела часто, а мне покупали только по воскресеньям. Шоколадки я получала строго в дни рождения и Новый год. И тем более мне никогда не давали денег. А Аничке давали. Ей и шоколадки покупали просто так, в самые обыкновенные дни, что для меня было немыслимо.

Но Аничка была совсем не жадной. Если мы гуляли со своими мамами и встречались на улице, а Аничка ела шоколадку, ее мама говорила:

– Аничка, угости Оленьку.

Аничка тут же отламывала большущий кусок, иногда даже оставляя себе меньший, и протягивала мне.

Аничка была доброй.

Как-то мы сидели у нас в комнате и загадывали друг другу по очереди загадки. Когда весь запас наших загадок иссяк, Аничка загадала мне загадку собственного сочинения:

– Золото у Григорьевых.

Григорьевы – это наша фамилия. Я перебрала все предметы, имеющие хоть какое-то отношение к золотистой окраске, наконец, задрала вверх голову и сказала последнее:

– Люстра.

– Нет. Золото у Григорьевых – это ты. Ты ведь для своих родителей золото, правда? Здорово я придумала?

– Ага.

Я была не способна на такую щедрость. Когда пришла моя очередь загадывать загадку, я тоже сказала:

– Золото у Коваленков.

Коваленко – фамилия Анички. Аничка расплылась в улыбке и сказала:

– Это я.

И вот однажды, когда мы с Аничкой играли у них на веранде, я увидела среди ее игрушек пять копеек. Я тихонько положила монетку в карман платьица; Аничка ничего не заметила, и я решила, что на этом дело кончилось. Тут я предложила пойти играть ко мне, потому что мне нужно было отнести домой эти пять копеек. Аничка согласилась. Но как только мы вышли за калитку и прошли несколько шагов, я не удержалась, сунула руку в карман, вытащила только что украденный пятачок и похвасталась им перед Аничкой:

– Смотри, что у меня есть.

– Ты где взяла? – остановилась Аничка.

Я думала, она позавидует мне и только, такого вопроса я не ожидала, но быстро соврала:

– Я ходила в магазин и мне дали сдачу.

– И мне папа подарил сегодня пять копеек, – сообщила Аничка. – Я пойду посмотрю.

Аничка убежала в дом. Такого поворота событий я никак не ожидала, но была настолько уверена в своем превосходстве, что запросто обмануть Аничку мне не представлялось большим трудом, только бы дело не дошло до взрослых. Но пока я стояла, размышляя, не сбежать ли мне попросту, Аничка выбежала на крыльцо в слезах, ведя за собой маму. Сбежать я не успела.

Меня позвали во двор, и началось следствие.

Тетя Женя вертела в руках пятак, рассматривая его со всех сторон, и приговаривая:

– Вроде бы это Аничкины пять копеек.

Вышла бабушка, ей все рассказали. Бабушка тоже вертела в руках монету, щуря глаза, слушала, что ей говорили, качала головой, но молчала.

Я стояла на своем. Я даже сочинила, что я покупала, сколько у меня было денег, и что эти пять копеек сдача, которую мне дали сегодня утром в магазине, но я не успела отдать ее маме, а теперь обязательно нужно отдать, потому что она спросит. Вариант с магазином мне казался беспроигрышным, потому что меня действительно посылали иногда в магазин за чем-нибудь, завернув в бумажку, чтоб не растерялись монеты, нужную сумму денег. (Правда, однажды я потеряла целиком такую бумажку, и мама несколько раз посылала искать.)

Аничка заливалась слезами. А я стояла и совершенно не понимала, чего они подняли шум из-за каких-то пяти копеек: ведь у них много денег, Аничке еще дадут!.. А мы бедные, у нас мало денег. И вовсе не стоило из-за пяти копеек…

– Аничка, может, ты плохо смотрела, – засомневалась тетя Женя. – Пойди еще раз поищи. Куда ты их положила?

– Они у меня в игрушках бы-ыли-и, – всхлипывала Аничка.

Она убежала в дом, вернулась и доложила, что посмотрела хорошо, но пяти копеек нигде нет.

Все началось сначала.

Пришел из школы Аничкин старший брат Толик, ему тоже все рассказали.

Толик быстро осмотрел пять копеек и сказал строго Аничке:

– Чего ты орешь? Оля ходила в магазин и ей дали сдачу. Развели тут…

Но тетя Женя сказала, что можно бы узнать у самой моей мамы, посылала ли она меня сегодня в магазин или нет. Это было для меня новым ударом, потому что ни в какой магазин меня сегодня не посылали.

Я держалась очень независимо. Я прекрасно понимала, что совершила воровство. Но стыдно почему-то не было, – наверное я считала свой поступок всего лишь восстановлением маленькой справедливости. Единственное, о чем я жалела, это о том, что показала монетку Аничке: ведь не похвались я перед нею, я преспокойно отнесла бы деньги домой, и никто ничего не узнал бы.

И еще я думала о том, что вот и кончилась моя дружба с Аничкой. Я мысленно прощалась с теми шоколадками, апельсинами и другими вкусностями, которые мне здесь «улыбались». Ну и пожалуйста, ну и пусть.

В этот момент я совсем не презирала Аничку. «Теперь, – думала я, – я никогда больше не смогу прийти сюда, и никогда больше не буду играть с Аничкой, ведь я обворовала ее. Теперь Аничка будет презирать меня, и все будут презирать меня, потому что я украла».

Наконец, следствие было закончено. Я защищалась все слабее и слабее, под конец просто стояла и молчала. Пять копеек вернули Аничке с назиданием впредь не разбрасывать где попало деньги, после чего у счастливой Анички моментально высохли слезы. Тетя Женя с бабушкой вернулись в дом к своим делам. Аничка, прижав к груди потерянные и вновь обретенные пять копеек, которые выросли для нее в этот миг в целое состояние, побежала прятать их в свои заветные уголки.

А я, решив, что суд надо мной окончен, и мне больше ничего не остается, как навсегда забыть дорогу в этот дом, где, оказывается, мне было хорошо. Но поняла я это так неожиданно и вдруг, мысленно уже распростившись с ним навеки, – уйти восвояси, опозоренной, – направилась к калитке.

Вдруг рядом со мной оказалась Аничка. Она взяла меня за руку, улыбнулась и предложила:

– Давай прыгать с забора.

Я опешила. Как?! Что она такое говорит?! А пять копеек? Она что, уже все забыла?!

Я до сих пор дружу с Аней. И по-прежнему люблю бывать у них в доме. Мне там рады и по-прежнему, как в детстве, угощают чем-нибудь вкусным. За все эти годы ни тетя Женя, ни Аня, ни ее брат не напомнили мне о том злополучном происшествии с пятью копейками. Может быть, это для них не было таким уж большим преступлением, как казалось мне? Это я воображала себя «под следствием», а на отлучение от этого дома и вовсе осудила себя сама.

Они ведь ни разу не произнесли слова «украла», не стыдили, не обвиняли, – воровством это было только для меня, которое, слава Богу, уличили.

Я впервые столкнулась с другой структурой в семье – мягкой, при которой, оказывается, проступок можно простить и забыть. Он остался только в моей памяти.

Для меня это были первые уроки Прощения и Доброты, которых часто так не хватало в моей дальнейшей взрослой жизни.