«Спокойные времена»

Такие были обстоятельства в лета благоденствия…

Повесть о деяниях народа литовского в старину, написана Иоанном Эйнорием лета 1850

Это было как во сне, но в то же время и наяву; это было явственней, чем во сне: человек в комнате, ибо Глуоснис отчетливо ощутил, как он открыл дверь и вошел, даже произнес: «Wash»[1]. Он не кричал: «Зарежу!» — как только что Глуоснису снилось (а может, просто почудилось сквозь сон), он вымолвил совершенно четким мужским голосом wash[2], и это быстрей, чем любые логические рассуждения, вернуло к реальности: стирать? Сейчас? Глуоснис единым рывком скинул с себя одеяло и сел — даже не на кровати, а на самом ее краю, свесил ноги вниз; пальцы машинально нажали кнопку выключателя лампы.

— Wash… — расслышал еще отчетливей и увидел этого человека: он стоял в дверях, плотно сжав губы, на которых как бы навек застыла вычеканенная неприязненная улыбка; широкие уши, смахивающие на бурые листья водяных растений, утопали в угольно-черных, — а от желтого света лампы — даже фиолетовых кудрях; выглядел он как кустарной работы статуя уроженца здешних мест, вроде тех, что Глуоснис видел не то в Лувре, не то еще где-то; даже глаза были знакомые и поблескивали странно злым блеском, от которого у Глуосниса мурашки пошли по спине; мелькнуло недоброе предчувствие.

— Нечего мне стирать, — проговорил Глуоснис, окончательно очнувшись от сна (да какой там, к чертям собачьим, сон, если даже в полночь тридцать выше нуля, да еще такие сновидения) и готовый дать отпор. — Как вы сюда попали?

Он помнил, что заперся с вечера и еще проверил, хорошо ли; а человек тут как тут.

«Отпер? Отмычкой? Или кто-нибудь дал ключ? Да, в этой стране…»

— Вы просили, сэр.

— Я? Просил?

— Вы сказали: «I want to have my linen washed»[3].

— My linen?