«Никуда»

Никуда (fb2) - Никуда 219K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Афанасьевич Козько

Виктор КОЗЬКО

НИКУДА

Повесть

Не творите дела злого.

Мстят жестоко мертвецы.

Н. ГУМИЛЕВ

1

Вот и свершилось. Еду. Почти приехал. Искатель и охотник за временем и собственной жизнью. Но что-то неудачная у меня охота. То ли время очень уж премудрое, то ли жизнь моя никудышная. Хотя не исключено, что время так скрытно охотится за мной, что я не успеваю разглядеть его следы.

Мне уже надо бы определиться, кто или что я в своей жизни и времени. Торопливое смешение зерен и плевел, прошлого и настоящего, из замеса кото­рых, как в бесплодном зародыше, восстает земная жизнь. И немой болван-навигатор в монашески-черном пластмассовом заключении никак не может доставить меня туда, куда я стремлюсь, к желанному берегу. Нет у меня платы за перевоз даже в Аид, царство мертвых. Копеечки во рту. Я, белорус, нищ, безгласен и гол.

И потому безбилетник на всюду проникающей сегодня амфибии Харона. Заяц во времени и в жизни. Едва ли не ежегодно я устремляюсь сюда. Ищу пролом во времени. Погоня, погоня, погоня. Зайцы, если они с Полесья, — существа упертые, настырные. Как говорят на Полесье, — на свете нет зверя упорнее. И смелее. Только вот слезы у него очень близко, душа хрупкая, и потому быстро и часто он умирает от разрыва сердца. В пятках.

И у меня сейчас сжимается и замирает сердце, похоже, плачет. Босым и голым ходило, бегало, шаталось в мрачных судорогах времен и жизни по поло­водью белых песков Полесья — моего начала. По Азаричско-Домановичскому гостинцу — так в старину звались здесь все большие дороги. Большаки. И я до дрожи пытаюсь увидеть, рассмотреть оставленные мною здесь слезы.

* * *

Давным-давно, когда Земля уже была, ступила на Млечный гостинец, мир состоялся. И был он цельно-целым. И бело-белым. И окружно светящимся. Без проломов, ям, углов, пропастей. Иначе мне неудобно было бы ходить по нему, бегать, летать. Больно падать. Кто-то озаботился, приспособил Землю под мои босые ноги.

Мир состоял из родительской избы или землянок, солнца над их кры­шами. И из нас, детей. Поскольку они свято верят, что мир и в самом деленебесно светлый, полотняно белый, из василькового льна, когда он отцветет, выморозится в инее, отрясется от кострицы на трепалах, соткется на крос­нах. Потому и белый, подобно яичку из-под деревенской курицы. Хотя яички бывают и цветными — на Великдень, пасхальные.

А когда-то, как говорит бабушка, были и черными. Но из-под черного петуха. Из них вывелись и пошли Цмоки — местные драконы. А человече­ское дитя — из белого яичка. Потому и белое, и просвечивает белью с голу­бым. Хотя оно, яйцо, при зачатии в нем живого, кроваво-красное посередке. И новорожденный является на свет окропленным красным. Но ведь и солнце восходит кроваво и зло. Потом уж добреет. Так зачинается и человек. Только слепые земляные черви неизменно коричневого колера, почему и крутятся, когда проявляются солнцу и белому дню.

Вылупившийся сам из яйца, белого, круглого, теплого и целенького, я был убежден, что все вокруг меня такое же. Соткан из света ради его продолжения и солнечного теплого сияния. Без щербатости, как бабушкин закопченный в печи горшок, оплетенный тонкой медной проволокой. Почему и звонкий. Отзываюсь каждому солнечному лучу, звеню, звучу, хотя и неслышимо тонко, но ровненько и чисто, сливаясь со всеми живыми голосами вокруг меня, с голосом каждого дня, его светом и белизной. Утром и вечером, красными вес­нами свирелью-жалейкой, изготовленной мною же из пробужденной соками болотной лозы. Этакий немытый и сопливый, меченый конопушками присарайных ласточек, лысый — стриженый под Котовского, наголо, деревенский послевоенный Лель. Какое время, такие и Лели. На безрыбье и рак — рыба, а на Полесье — и я человек.

На пустом кулеше, затирке, забеленной лишь молоком, и то не всегда, про­чищаются и светлеют только глаза, да меньше сквозняков в голове, хотя они и бродят. Может, именно в пору их веяния и выспело у меня желание дороги, тропки, проселка, гостинца как чего-то единственно моего, что я мог позво­лить себе: идти, брести. Смотреть и думать о только мне принадлежащей дали, за которой меня ожидают. Встретят, обогреют, может, и конфетку дадут. Где я кому-то буду нужен. Вечная надежда и путь живых.

Сегодня, мне кажется, скорее вымирающих. Дорога, тропа, путеводная нить, проложенная, протянутая мне мамой уже из небытия, с того света, со скорбью о потере меня, дочери и собственной жизни, желания доли моему сиротству. Виноват, конечно, виноват. Я тогда безмерно докучал ее вечному упокоению. Беспокоил, мешал ему неизбывностью памяти во сне и наяву. Чего греха таить, упрекал: почему она забыла меня, перестала приходить ко мне ночью во снах и днем, когда я терял себя. Стремился пойти к ней, а она не отзывалась, не оказывала себя, прячась среди множества туманных, бес­плотных призраков давно прошедших здесь живых.

Так, уже при мертвой, но живой в моей воспаленной памяти, я вновь поте­рял ее. Осиротел при мертвой, но живущей во мне матери, навсегда застыв­шей в моих глазах. Хотя при мне был отец или я при нем. Но как говорят, мать умерла — отец ослеп.

Я не упрекаю его. Так уж суждено тем, кто, не успев доесть первый кусок хлеба, принялся за другой — похоронив первую жену, обзавелся новой семьей и новыми детьми. Душа его заслепилась на прошлое и окаменела. У камня же глаз нет.

Я не обижаюсь на белый свет. Он не почернел для меня, был и остается привлекательным и ясным. Притягивает к себе, как синицу и журавля, небо. Так было и с желанием дороги. Я словно впервые увидел людские ходы, споткнулся на вечном путеходе глазами и душой. Пробудился. До этого я не задумывался и не подозревал, что у людей есть дороги и они куда-то их ведут. Случилось это неожиданно и случайно, когда ноги выводили меня лишь за порог нашей с бабушкой хаты.

А в тот день я невзначай вышел за деревню. Миновал концевую хату. Обошел загнанную едва ли не по пояс в землю, огромную, не взорвавшуюся в свое время авиационную бомбу, стоящую, как боров, наклонно, привалившись к забору. Сверху она была до металлического блеска отполирована вожжами. Возчикам удобно: последняя хата, а дальше кусты, поле, большак и сосновый бор. За железное идолище с толом и динамитом, за его растопыренный дюра­левыми запятыми клешневатый хвост-стабилизатор, мужики привязывали лошадей. Я погладил, обласкал теплую на солнце бомбу, согрел руки. Попро­бовал обнять, обхватить ее, но моих рук не хватило.

От концевой хаты я пошел прочь из своей деревни Анисовичи. На боль­шак. На Домановичский шлях. Передо мной уже предвечерне в зелени сосен стоял обочинный бор, укрытые им без конца и края ряды деревянных кре­стов — кладбище и возлежащий передо мной в песке крест — росстань трех дорог. Первая — это моя деревня и улица, которые я покинул, вторая — неда­лекие отсюда Домановичи, в то время райцентр, и дальше к селам Коммуна и при железной дороге — Холодники. Вкопанное в горизонты изножье кре­стовых дорог — в неизвестные мне Козловичи и Азаричи — терялось в насы­пях белого песка и редкого ракитника. И, конечно, короткая, перекладиной, колесная колея непосредственно уже к погостам. Коммуну и Холодники я уже видел, хотя не могу припомнить когда. Может, выпало из памяти потому, что железнодорожные Холодники оказались без вагонов и паровоза, лишь отсверк двойных рельсов на солнце да обветшалый домок с навязанным, возле него, как ботало на корове, медным с прозеленью колоколом.

Коммуна была интереснее. Дома там стояли основательные — не подхо­ди, ступай мимо. При высоких заборах и зеленых палисадниках с мальвами и георгинами, сливами и вишнями — вполне, вполне зажиточные, по всему, жили здесь люди, не потому ли издавна звались коммунарами — к коммунизму близ­ко. Но привлекало меня иное — копанки, пруды в рядок вдоль дороги. А в них живые карасики, которые, если напрячься и взболтать ногами воду, выплывали со дна на поверхность, хватали круглыми ртами воздух, судорожно упрекая немыми, бескровными еще губами, и их можно было ловить руками.

Что было под Козловичами и в самих Козловичах, я не знал, не мог даже представить, хотя объявился свету, считай, из них — Азаричского концлагеря, расположенного почти рядом с ними, но намертво вычеркнул это из своей памяти. Поговаривали, что там имелась нефть, протекала подземная черная нефтяная река. О нефти, черных реках я тоже ничего не знал, как и окру­жающие меня анисовичские люди. Но все же говорили меж собой больше женщины, старухи на попрядках и вечерках: есть, текут такие реки, где живут черные, как сапог нагуталиненный, люди. А теперь вот появились и у нас. Из крови человеческой. Потому что там, в лагере, столько людей легло, как желудей спелых. Истекло кровью. И она порой загоралась. И пламя, и черные реки докатывались, достигали даже Домановичско-Анисовичского кладбища. Докопались, увидели ту черную реку, когда в конце войны погиб здесь боль­шой командир Красной Армии. Черная густая вода проступила на донце моги­лы. Так того командира и опустили в черную жирную жижу. Я сочувствовал ему, жалел. Как-то не по-людски это было. С одной стороны, конечно, может, и хорошо — дольше сохранится. А с другой, вздумает закурить — загорится. Юшка та черная, жирная, горючая. Жалко человека, хотя и умершего.

Так стоял я и бедовал на росстанях трех дорог, не зная, в какую сторо­ну броситься. Солнце клонилось к заходу. Припадали к земле предвечерняя задумчивая тишина и свежесть. Я плюнул на руку и ударил по капле слюны пальцем: в какую сторону полетят брызги, туда и пойду. Полетели налево. Я обрадовался, хотел, чтобы они именно налево и полетели. Нечего мне было смотреть и делать ни в Домановичах, ни в Холодниках. Домановичи одно толь­ко название — райцентр. А на самом деле — разрушенная до руин ленинская школа, лежащая в тех же кирпичных руинах школа сталинская. Только стена на одной из них и устояла. Ее побелили мелом или известью и изредка показыва­ли в кино. А мы из лежбищ в руинах бесплатно смотрели разные «Индийские гробницы» и, забыл, какие-то битвы. Но это вечером или даже ночью.

С Коммуной выбор был нелегкий, спорный. За палисадниками там росли яблони, и возле заборов можно было поднять паданки. В Анисовичах же, хотя и название яблочное, яблонь ни единой, как говорится, и близко не стояло. Лишь где-то за колхозными амбарами, складами, выгоном — райки. Но до первых заморозков их райскими, насквозь красными яблочками — только косину выправлять.

А прямо передо мной черно и серо простиралось кладбище. Мне туда ни к чему. Хотя оно и искушало, манило, и казалось, было близко мне. Где-то на подобном кладбище вечным сном забылись моя мама и сестричка. Но я до немоты, до мурашек по коже, ползающего ужаса в налысо стриженых волосах, боялся могилок. Тем более вот таких бесконечных. Боялся неисчис­лимых покойников, среди которых мог и не узнать с перепугу маму и сестру. В глубине кладбища, посреди него, под навесом чернокорявых сосен ютилась небольшая избушка с единственным, кажется, окном, одноглазая. И этот глаз вечером во тьме светился. В той избушке, как я полагал, собирались, восстав из могил, мертвецы, высматривая меня или кого-то другого, неосторожно посягнувшего на их селище. Потому что такой порой на кладбище уже немо выли волки, которые были совсем не волками, а грешниками, оборотнями.

Так вот само собой сложилось, что я направился, пошагал на Козловичи. Дорога потянула меня туда. И хотя я привык гулять сам по себе, вынужден был подчиниться ее зову и приказу. Бессилен был сопротивляться неведомому, что таилось в моей памяти. В старинном Азаричско-Домановичском гостинце. А он был проложен через меня в моем же кажущемся беспамятстве. Ко всему, я всегда и во всем выбирал неизвестность, порой даже и смертельную. Нови, нови, нови. Не так ли летают в небе птицы, например, ласточки, точечно кото­рыми мечен и я. Никогда не повторяются в небе, всегда иначе и по-новому. И я желал того же. Своей дороги, нови, неизвестности. А то, что из этого можно и не вернуться, дело десятое. Бог надвое судит.

Гостинец с хорошо наезженной колеей, до зольности поседевшим полес­ским песком, подгонял, втягивал меня то ли в прошлое, то ли в будущее. Колея была глубокая до черни с исподу. Но и в ней хватало песка, до щиколоток. А посредине бега машинных колес — и по колени мне, хотя смотрелась твер­дью. Твердь была обманной, поддельной из-за ровности песка, приглажен­ного, словно катком, задними мостами и ступицами грузовиков, в то время больше еще фронтовыми полундрами-полуторками.

Я купился на эту ровность, ступил и еле вытащил ноги. То же было и по обе стороны машинного хода. Единственное, что утешало и мирило меня с большаком, — песок, будто овечья или собачья шкура, мягкий и согревающий. Моим исцарапанным, в сукровичных цыпках ногам было в нем уютно и тепло, хотя и труднее переставлять их. Но я, подобно воробью, скоком пехотил дорогу.

Без простоев стремился в никуда. Бросался в разные стороны дороги, где, как думалось мне, легче ступать. Тянулся, как по веревке, колеей, переходил на целинную обочину. На траву-мураву, к которой уже падала предвечерняя свежесть и прохлада, на дороге же это еще не ощущалось. Пыльным туман­ным войлоком песок струйно стекал с моих босых ног, опадал, смешивался с песком маково-просовым и зернисто-ржаным. Тихонько, с цыплячим горло­вым писком, игриво терялся в нем. То же, наверно, происходило и со мной. Это я врастал в старый полесский гостинец, в его песочное дыхание, дыхание неба и земли, радуясь, что могу слышать и видеть все это, потому что полу­чил, приобрел свою дорогу.

Захотел и пошел. Могу ходить, имею ноги. Небольшие, тонкие, спички, а не ноги, но ходят. И старинный гостинец, большак, признает это, потому и отзывается мне. Ведет меня, считай, за руку, подгоняет в шею, обещает что-то сладостно неведомое впереди. И это непознанное, словно котенок или птенец за пазухой, манили непредсказуемостью, непознанной далью дорог. Кстати, как и по сей день.

Неприметно с задумчивой и неторопливой ходьбы я побежал. Жил, конеч­но, по солнцу. А солнце уже поклонялось лесу. Надо было торопиться. Дорога в Козловичи неблизкая, по прикидкам моих односельчан, не менее десяти кило­метров. Мои солнечные ходики не стояли на месте. Тикали и тикали. Быстрее, чем я перебирал ногами. Чтобы слегка приостановить стрелки, я принялся считать телефонные столбы. До ста счет знал. Отмерил первую сотню. Взял­ся за вторую. Сбился где-то на половине. Распечатал новую. И опять сбился. А Козловичей все нет и нет. И песок ощутимо потяжелел для моих ног.

Действительно, не такая уж радостная гостинная полесская дорога, как и земля: небо, ельник да песок. Только вместо елей, сосны, как пращуры, деды-полешуки, коренастые, комлистые. Обронзовевший янтарь в патине вечности. Коряво оплавленный янтарь и расслоенная, дрожащая на ветру бронза. Возму­щенная ими зелень гибких ветвей, набрякающих сумраком и печалью. И этот тайный сумрак охватывал и меня. Ползком продвигался по загару плеч между лопаток, пробирался внутрь, в грудь. И там разрастался, ширился хвойной хмельной онемелостью, предчувствующей заход солнца, что объединяло меня с лесом. Это было и недоумение, и страх. Я терял себя, сливаясь с дорожной пылью, белым песком под ногами, когда самих песчинок уже не различить.

Что-то было не так. Какую-то неправильную выбрал я в тот день дорогу. Моя тень уже в пять-десять раз длиннее меня, и такая тонкая, плоская. Если так пойдет и дальше, она расплющит, поглотит меня, впитает в дорогу. Я оста­нусь навсегда пугливой, никому не видимой дорожной тенью. Только тенью на этом седом вековом гостинце, призрачным гостем. Впитаюсь в песок, и хорошо, если хоть один человек, волк, заяц, дикий кабан почувствуют, ощутят под своими ногами или наступит на меня такой же, как я, сопливый, босой и почти голый хлопчик.

Равнодушное время легким суховейным ветерком сдует меня с гостевого стола дороги. Дорога, что так же зарастет травой, укроется кустами и лесом, пропадет, затеряется, как и я, если даже повезет песчинкой прилипнуть к чужим ногам. Один только шаг будущего незнакомого прохожего, и я навсегда уйду в небытие.

Потерянность, страх охватили меня. Безысходность, беспомощность обезножили меня, остолбили. Я застыл посреди большака, повернувшись в направлении моего движения, сцепившись сухими глазами с недостижимос­тью, что могла быть уже и не так далеко. Пусть же простит она меня. Но я хлеба и картошки с нее еще не наел, молока, хотя бы кислого, еще не напился. Ну, ага, если бы меня досыта кормили, чтобы живот звенел, как эти телеграф­ные провода, тогда бы я. Тогда бы... Да, тогда я ага. Ага, ага...

И неожиданно почувствовал: мерзну. Ночь дышала не только мраком, но и холодом, как и дорожный песок. Холод выползал из его затверделой глуби­ны, ледяной заметью охватывал ноги, расползался по телу, груди, залегал меж уныло и остро торчащих лопаток.

Ко всему, внезапно освирепел ветер. Завихрил песок у моих ног, вихрево окреп и едва не сбил меня. Поднятая им струя песка засыпала глаза и, словно теркой, прошлась по коже. Меня будто ошпарило. Я почувствовал невыноси­мый холодный жар и мгновенно заледенел. Ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Грозили обломиться хрупкие ледышки пальцев рук, ног. И сам я был ледяной сосулькой. Все, все проморозилось.

Но я заставил себя наклониться, согнуться и при этом не переломиться. Так же через не могу, не оберегая пальцев и рук, вкопался в песок посреди колеи, до пупа. Понизу ветер не ощущался, не было его, лишь песочные иголочно колкие брызги. А сам смерч кручено струился в небо воронкой, и я бес­препятственно зарывался в песок, сооружая нечто вроде гнезда, как это проде­лывает курица, освобождаясь от яйца. Только молча, без сокота и кудахтанья. Голос примерз внутри меня. Язык обездвижен, даже губ не облизать. И слюны не давал. Булыжник, а не язык. А такой ловкий и даже брехливый до этого.

Но потихоньку, помаленьку, сначала поверхностно, кожей, я оттаивал. Разогревал, как на черени бабушкиной печи, отмершие половинки, потом одубелые ноги. Бездумно веял растопыренными пальцами пухово мягкий песок, словно сам сеялся пылью.

Изувеченные, в сукровице, ржавые пальцы сбрасывали несмываемую болезную кору. И не щемили, как раньше, от тепла и холода, ощутимо затя­гивались ласковой кожицей новорожденного. Набрякали приятной глазу янтарной живицей — живой, защищенной молодой кожей, кровью. И кто-то там, погребенный в гостинце, дышал мне в ноги, щекотал пятки, так что я невольно рассмеялся. И я уже готов был остаться здесь, в моем песочном гнез­де, навсегда. Только побаивался прорасти и вырасти среди белого дорожного песка деревом, той же сосной. Потому что издавна ощущал себя деревом и, может, немного песком, белым смехом рассыпанным у его корней. Но сейчас я подумал и понял — сломают, сломают дерево, выросшее посередке машин­ной дороги. Сломают молодым. И не плюнут. Бросят, как собаку под забором, втопчут в наезженную колею. Мимоходом навсегда упокоят.

Жалко себя. Мне еще до слез хочется просыпаться, вставать и ходить по этому белому-белому песку. Поднять под той елочкой боровичок, поцеловать его в росную коричневую головку, на которую дышал в ночи заяц, обдавал парным духом лосенок. Помычать и повздыхать коровой или теленком в сарае, сквозь щели которого задумчиво курится пыль и труха, попадая на луч солнца. И не только жить так, в тепле и добре, с ягодками и цветочками, но и с синяками и шишками. Подраться хотя бы с ястребками, гнездящимися на бабушкиной груше-медовке, что клюют мою лысую макитру, когда я навещаю их, хочу на язык и зуб жарким солнечным полднем медовок. Хочу, чтобы на земле был на мне чей-то глаз, и лучше добрый.

Я выкопался из свитого мною же посреди седого песка кубла. Правда, песок уже был не седой, больше походил на застарелую, покрытую коркой золу. Слежавшийся, придавленный вечерним мраком, будто осенним дождем, он казался тяжелым, некрасивым, приставуче летучим, будто прах. В нем уже нет дневной памяти солнца: состарился, земельно почернел, выгорел. Зола золой, тлен, прах. И тебя превращает в такое же, клонит к земле.

Ночь, а стояла уже ночь, упреждающе дышала угрозой и испытанием. Надо было определяться, куда, в какую сторону броситься, к какому берегу грести. Козловичи скрывались в непробивной темени. Оставалось только воз­вращение. Но и там была темень.

Я и думать не думал про обратную дорогу. Как все знают, раки назад не ползают. Полешуки, подобно им, — тоже. Я уже качнулся телом вперед, оста­валось только поднять ногу, и тут увидел неподалеку от себя. На зольной серости песка стоял человек. Ни лица, ни движения, ни звука — памятник. Всмотрелся в глухую тусклую темень и споткнулся взглядом об окаменелую недвижность женщины. Но опять — ни лица, ни звука, ни голоса.

Женщина посреди дороги, кажется, шевельнулась и осветилась лунно. И я узнал ее, хотя лицо ее было туманно размыто, скрыто, украдено от меня.

Отчетливо я видел только ее одежду. Рыже прожженный сильно сношен­ный солдатский бушлат. Коричневатые на передках и с бахромой, голенищами выше колен, сапоги. И дерюжного типа платок, сотканный на кроснах, в круп­ных белых, свекольно-красных и черных клетках, тоже махристый. Это было предсмертное гробовое одеяние моей матери. В нем ее похоронили.

Сапоги перед войной пошил ей отец. Иной обуви у нее уже не было, как предвидела, что заканчиваются ее земные дороги. Прожженный военный бушлат оставил прохожий красноармеец, поменяв его на отцовское старое пальто. Платок соткала бабушка из цветных деповских обтирочных отходов. В него мама кутала мою сестру, забрасывая сверток с ней за плечи, когда мы пошли от войны в лес, в курени, а потом и в погибельные беженцы. Снима­ла — куталась и накрывалась ею сама.

Увидев фигуру женщины в знакомых мне, привычных глазу одежках, я не испугался. Не было и растерянности. Только всеохватывающая печаль и скорбь. Теплый всплеск крови в висках. И радость, счастье. Окрыленный, подхваченный ими, устремился навстречу матери. А в том, что это она, я не сомневался. Раскрыл уже руки для объятия, скривил в счастливом плаче рот. Но она отбежала, скорее отплыла. Только-только днеть, светать стало, но за изваянием матери мрак стоял, хоть ножом режь. Свет наплывал сзади меня. И был он хотя и мглистым, но обнимающе теплым, словно кто-то дышал мне в плечи. Заставлял довериться, повернуться к нему лицом.

Я изо всех сил рвался навстречу матери. И она сместилась, подняла каменно недвижную голову, вскинула руку, покивала пальцем. Я молча под­чинился ее предостережению. Мал еще был, совсем несмышленыш. Надо было отозваться хотя бы одним-единым словом. Но на оттаявшем уже языке слов появилось в ту минуту столько, что не помещались во рту. Заперло рот. Слова те были, наверно, мертвые, потому и отнялся язык. И у мамы, видимо, заложило рот и горло, отняло речь.

Мы так и не отозвались друг другу, как совсем и всегда чужие. Безгласно обошлись только одним знаком ее пальца: она мне приказывала, я — подчи­нялся. Мать покивала мне немо, и немотой, может, и уберегла, как предвидела что-то необратимое, невозвратное для меня впереди. Спасла немотою. Благо­словила или приговорила. Немая немого.

Я молча повернулся к теплу, веющему мне в лицо. К свету, который был уже почти дневным. Только не всюду, а ограниченно, на ширину и размах рук, скорее даже ладоней, как дальнобойный луч карманного фонарика, ходового в ту пору, кажется, немецкого «Даймона». Оставленный за мной мрак словно вытолкал меня из непроглядности. Я, как по веревочке или солнечному лучу, потянулся за ширящимся светом, теплом. Потянулся хвостиком, как в беженстве за маминой юбкой. Только оглянулся на застывшую фигуру женщины, которая заступила мне дорогу. Но там уже никого не было. Пусто, пустым-пусто, как и у меня на душе. Только толчок в плечи. Совсем, похоже, не материнский, не женский. Так поддавать может только судьба. Чтобы не упасть, я быстренько-быстренько заперебирал ногами. Вперед, хотя на самом деле — назад.

Нет, не одни раки ходят назад. И полешуки на такое способны. Не хотят, а вынуждены, невольно. И я был подчинен неизбежному, хотя и понимал, что это неправильно, издевательство над моей природой и натурой. Но так пред­начертано было мне судьбой — задним ходом вперед и по одной узенькой дощечке, неведомо кем проложенной для меня. Живыми, мертвыми, вечнос­тью, откуда я родом. Преждевременно состарившийся, обессилевший, немо бреду в ночи к кладбищу, мимо которого совсем недавно прошел.

А была уже ночь, глубокая и глухая, беззвучная, без биения даже моего сердца. Могильная, подземельная тишина и темнота, когда я снова прибился к росстани трех дорог, опустошенный, почти голый, могильно онемелый. На мгновение приостановился около присмиревшей в ночи авиационной бомбы. Все же нашла, отомстила она мне. Лучше бы в свое время взорвалась. Рванула, смела деревню и меня, немая свидетельница моего позорного возвращения.

И кладбище меня уже не пугало, как раньше. Покойники в темноте меня не видят, и я их не вижу. Лишь звезды с неба следили за мной мертвыми глазами, но я избегал на них смотреть. Стыдился. Деревня же потусторон­не молчала. А на кладбище, взяв в кольцо, похоже, поднявшихся из могил покойников, сотлевших и свежих крестов, молча утягивающих их в небытие корнями деревьев, обозначалось нечто живое. Хороводился, погуливал ветер. А в глубине кладбища уныло и тускло мерцал огонек керосиновой лампы, а может, свечки. Или это горел кто-то из грешников. У чертей в аду не хватило дров, и он сбежал, чтобы остудиться в ночи на этом свете.

И еще на кладбище выли волки. Они всегда выли ночью в тем­ноте у могил. А может, это тоже были грешники, которым крепко уж припекло. Среди лета выли, как зимой в филиппов пост. Мужскими и женскими голосами. То брали высоко, пронзая мрак, то стонали роже­ницами. Спускались до неутешных всхлипов новорожденного и соба­чьего визга. Прислушиваясь к ним, и я скорбно, с подвывом застонал, заплакал, словно на самом деле побывал на кресте или под крестом, в могиле и только-только пробился на этот свет, чтобы набрести на это сельское кладбище, на вот такую авиационную бомбу у концево­го деревенского дома. Повсхлипывать, повыть, поплакать возле них. И тем утешиться. Двинуться на раздорожье, перекресток дорог — на росстань, следуя за судьбой, проложенной мне большаком, пойти неведо­мо куда древним белым и седым полесским Азаричско-Домановичским гостинцем.

Как ни странно, в ту минуту я уже любил его. Был зачарован, приговорен к нему до последнего дня. До неизбежного. Но и с того света снова и снова буду ходить по нему. Это как клубок бабушкиной пряжи под верчение изму­соленного еще ее матерью или даже бабушкой старого веретена. Незримая самопрядная суровая нить наших синих-синих льнов, уродивших на песча­ном поле, среди неба, ельника и болот. В сыру землю вошел, синю шапку нашел, — чтобы свиться веревочкой, связующей нас с миром, небом в святой день и грешную ночь.

2

И вот я опять на росстанях. У своего начала. На извечном Азаричско-Домановичском гостинце. Ровно через семьдесят лет. По левую руку где-то еврейско-полесское местечко Азаричи, с которого, согласно легендам, нача­лось освоение здешнего края. Какого-то неведомого пейсатого Азара в глуби веков озарило обосноваться там, как и его, может, родственника, сына — в Домановичах. Как свидетельствует историк-краевед, писатель Владимир Лякин, переселенцев из Кельна, которые позже осели и в Калинковичах, по­местному ранее говору, КалЕнковичах. В потаенности, обереженные неподступностью, укрытые песками и болотами, принялись вить гнездо, ладить дома. А вскоре и домовины.

Потому что это едино: дома и домовины. Все мы на этой земле Азары и Доманы при извечно суженных, а может, и дареных взгорках, холмах, при ель­никах, нетленно хранящих плоть в белых полесских песках. Азаричи и Домановичи справа и слева от меня, как две руки, протянутые мне из вечности. Две руки прошедших и ушедших нашего рода и народа, которых мирно развело время. Упокоило в одной земле. На наших и их руках нет крови.

Передо мной, в оба глаза мне кресты, кресты, кресты, выпяченные с того света следы — знаки того, что кто-то тут прошел, засвидетельствовался в этих белых песках под соснами. Могилы, как взглядом охватить, шли плотными ряда­ми. Притомились их домочадцы, прилегли около гостинца, под кресты на росста­нях трех дорог. Разошлись по своим домовинам, проросли крестами и соснами.

Это основа, предмостье и фундамент уже и мне. Хотя кладбище не кажет­ся мне сейчас таким уж огромным, как некогда. Что поделаешь, и я уже не мальчик. И еще: за годы, пробежавшие с той памятной ночи, кладбище, похо­же, стало добрее, тише, словно просит прощения за былое, за страх и ужас, посланный мне. Может, отбивается так от меня, гонит прочь. Хотя вечность тоже совестлива в нашем приближении к ней.

Стыдливо удаляясь, прощально укладывает зерно во вспаханную ее плу­гом землю. Бережно жнет серпом, прибирая каждый колос, молотит цепом на току жизни, веет, отделяя семя от плевел в угоду живому, как дед внуку, отец сыну. Вечно, разумно. Хотя не все вечное разумно, а разумное — вечно, как нам привычно.

Мои глаза ищут бомбу у забора концевого или начального дома деревни Анисовичи. Советскую, фашистскую, какая сегодня разница, взорвись она. Но не взорвалась же, пожалела вдовьи дома, мою бабушку и меня. Хочу видеть свою, неизвестно кем отведенную от меня смерть. А ее нигде нет. Живые — вдовы, старухи, сироты, похоже, одолели ее. Выкопали посланницу преисподней, увез­ли в поле или лес и отсалютовали самим себе. А может, она сама превратилась в прах, пошла на тот свет и угрожает покойникам — кладбище-то рядом. Не исключено, что она просто временно выбралась из нашей земли, пошла в другие страны и народы. Насилием и смертями переполнен сегодня весь мир.

Старушке с косой некогда присматриваться к тому, на кого ей направить свою косу. Хотя она и не слепая — слепится, лишь столкнувшись со своей противоположностью, признает милосердие, а поклоняется смерти. Но над нами множество бестелесных оберегов и заступников. Конечно же, тех, кото­рые давным-давно или даже недавно легли под кресты на кладбищах. Потому я и выбрался проведать их. Не будь их, не было бы и меня. Старушка с косой давно уже играет со мной в свои смертельные игры. Играли мы с ней и на этом Азаричско-Домановичском гостинце.

Моей бабушке Устимье Говор люди передали, что я помираю неподалеку от ее дома в Азаричском концентрационном лагере. Лагере, по подлости палачей-основателей едва ли уступающем в людоедской сути, а то и превосходя­щем Освенцимы и Заксенхаузены. Там явные и скрытые враги рейха. Азаричи же — дети, старики, старухи, женщины из окружающих деревень, специально зараженные тифом: буфер для наступающей Красной Армии. Но подлость не только в этом. Азаричский концлагерь так бы и остался неизвестным эпизодом — всего-то около сорока тысяч жертв, — но там полегло немало и солдат вермахта. Они-то, мертвые враги, и явили, подняли из забвения, болот и трясины невинные жертвы — Азаричский концлагерь смерти. Немцы уже после войны разыскали своих погибших. Создали здесь мемориал, тем самым напомнив о долге живых перед мертвыми. Но наши радетели только невнятно буркнули в ответ: тоже нам лагерь, на две с небольшим недели. Конечно, не десять лет без права переписки, не Воркута и Магадан.

Бабушка кинулась бегом в лагерь за Козловичами, под Азаричами. Может, потому меня так тянуло в ту давнюю ночь в Козловичи.

Когда бабушка нашла меня, я был почти не жилец. Ходить не мог, и пришлось ей выносить меня из лагеря на спине. А было ей уже тогда под мои сегодняшние лета, если не больше, потому что она любила повторять: «Я, унучок, старше Ленина.» Какое-то время она несла меня по натоптанной дороге, по гостинцу. Приморилась, решила идти напрямик, через лес, кусты и неизвестно кем в такую пору вспаханное поле.

И только ступила она на то поле, как на другом его краю возник человек. Ниоткуда и из ничего. Приличных лет дедок. В белых портках, при седой бороде и с кривоватым посошком, опираясь на который, он что-то высматри­вал впереди. Увидел среди поля бабушку со мной на плечах и словно ошалел. Меленько затопал на месте, перебирая ногами, а потом кинулся бегать, да так быстро, споро, что бабушка даже удивилась: старый, старый, а скачет, что собака. А тот кричал, задрав голову в небо и посох туда же вскидывал. Грозил то ли небу, то ли бабушке.

Бегал по краю поля взад-вперед, мотался переспелой маковкой дедовника. Позже бабушка говорила, что, может, это и спасло нас. Словно подчиняясь и одновременно увертываясь от его палки, она сбивалась с ноги и меняла направление, боясь выйти с поля и столкнуться с ошалелым дедком.

Но все же избежать столкновения не удалось. Вышла прямо на него, грудь в грудь. Отпустила меня на целик, а дедок размахнулся и своим кривым посо­шком трижды врезал ей по спине:

— Старая ворона, ты же шла по минному полю! Тебе ничего, ты уже отве­ковала свое. А этому хлопчику жить и жить еще. Наверно, он кому-то нужен.

Так сыграл я на Азаричско-Домановичском гостинце в свою игру со смертью. А впервые с глазу на глаз встретился с ней все же не здесь, хотя и совсем неда­леко отсюда. В самом-самом своем начале. Не в растительном ли садово-огород­ном — как быстро всходят и находят нас наши смерти — состоянии и цветении. Та встреча, первый тайм, всю жизнь изводит меня. Большего греха и вины, как те, из мрака еле брезжущего зародыша сознания, на мне нет и не может быть. Думаю, что лишь они не позволяют нам преждевременно упасть и провалиться сквозь землю. Невыносимо таить и носить их в себе и на себе, но и отрешиться от них невозможно. Уж в такие одежды нарядила нас судьба, а мы покорно согласны носить их до исхода. Справедливо сказано: все свое мы носим и уносим с собой.

Самый первый гон, свою первую игру с ней помню в лицах, голосах и потусторонним уже уходом, бегством на тот свет или в сумасшедший дом.

А сумасшедшим, похоже, я был всегда. После затяжного зимнего сумеречно­го небытия я очнулся еще при снеге на полях, но уже с праздничным пением жаворонка в промытом до синевы небе. Время ушло от меня, а может, я от него, на месяцы и месяцы. А как все случилось, помню четко.

Зима, зима. Хотя и не очень снежная, ледяная. Мы, анисовичские оголь­цы, около одиннадцати человек, идем в школу, расположенную в соседней деревне Лампеки. Все в первый класс. Хотя кому-то только чуть больше пяти, как мне, а моему однокласснику Ваське, по кличке Дзынгаль, за двенадцать. Первый послевоенный год открытия школ. Я сам настоял, чтобы так рано пойти учиться. Тоскливо оставаться одному в деревне. Хотя и школа мне уже приелась: сижу битый час, как привязанный, дурак дураком на одном месте. А я дурак, неуч, неслух, тупица. В общем, настоящий послевоенный олух-школяр. В одном месте у меня одновременно гвоздь, червяк, горячий уголь и еще что-то.

Вот и сейчас мы идем по Анисовичам, Домановичам ногами, а Дзынгаль катится на коньках. Коньки смастерил себе сам. Две сосновых чурки, на каждой по два толстых проволочных полоза. Просто, но катятся. И я дико завидую Дзынгалю. Вообще должен признаться, увижу что новое — край хочу, просто кончаюсь. Сейчас умираю по конькам. Дзынгаль не дает. Может, чтобы отвязаться от меня, предлагает на спор: если я дойду до школы в конь­ках на босу ногу, это два или три километра, он отдаст мне их задаром. Я не медлю ни минуты, тут же развязываю оборы — веревки, раскручиваю пор­тянки. Снимаю свои когда-то белые-белые липовые лапоточки, справленные мне бабушкой специально для школы. Сейчас они изрядно почернели, но я все равно страшно ими горжусь. Но тут не до гордости. И даже совсем не в коньках дело. Надо выиграть не столько их, сколько спор. Особенно у этого придурковатого долговязого Дзынгаля: учитель поставит его в угол за клас­сный шкаф, а он нависнет над ним, упрется подбородком, смеется и жрет хлеб, печеную картошку, поддразнивает нас.

Вошел в разум я на печи, на горячей черени, головой к зашейку, аккурат там, где сидела мама на чужой печи и в чужом доме в последнюю свою ночь. Я так и подумал поначалу — повторение. Повторение той ночи. Но это было началом, а больше продолжением ночи уже моей.

Голос и слова нависшего надо мной седого, заросшего пегой щетиной старца, позднее узнал — фельдшера еще земской выучки:

— Суждено жить — будет жить.

Перед глазами слегка подкопченная снизу и с боков алюминиевая солдат­ская кружка, даже на глаз полная коричневой горечи. Руки бабушки, как про­должение кружки и сухого пучка трав, будто свитые из них.

И как с небес голос бабушки:

— Акрыяў?

Я только моргаю в ответ. Но бабушка, похоже, и не ждет ответа:

— И на урок не опоздал? На босу ногу с коньками в класс.

Я снова моргаю, пытаюсь кивнуть головой, но она не послушна мне.

— Затяты, упёрты, — говорит бабушка.— Мало ног, на коньки становишь­ся. Кто знает, может, и получится что-то людское, если толк совсем выйдет, а бестолочь останется.

И молчание, только теперь уже долгое. И сияние глаз, почти звездное, улыбчивое, доброе. И ни слова укора, упрека. Хотя позднее признала, что ей в тот же день донесли, уведомили о моем зимнем забеге. И коньки самодель­ные, источая живицу, лежали у меня в изголовье. Уж не прощальным ли было молчание бабушки — крути не крути, все же двустороннее крупозное вос­паление легких в те годы — приговор. Прощальным, и как сегодня думается, несмотря ни на что, одобрительным. Бабуля моя была все же с характером, лихая. А горечь от настоя трав — невыносимая и долгая, пока мне не сказали, что я оставлен в первом классе на второй год. Хорошо, что пошел в школу в пять лет. Вообще в пять лет я был намного взрослее и самостоятельнее, чем сегодня в семьдесят с добрым гаком.

Война и смерть, венчально породнившись, гуляют по земле и гонятся за мной, моей матерью, сестрой, как собака за котом, настигают и изводят, будто весеннее жаркое солнце вчерашний омертвевший снег. В своем и чужом доме, в беженцах, куренях, а в канун освобождения от оккупации— повсюду. Играют жизнями, как копеечкой в пристенок. Копеечкой, которой так жаж­дет ребенок и нищий. И лишь непрерывность беличьего бега в колесе что-то обманчиво обещает впереди.

Единственное утешение — падать и помирать в дороге все же легче, привычнее. И мама с двумя детьми, мной трех или четырех лет и двухлетней сестричкой, бросилась в бега, прочь из родного гнезда. Очень уж часто и без­остановочно бомбили узловую железнодорожную станцию Калинковичи, при которой мы жили. Подались в родную деревню отца, где, говорили, тихо, нет никакой войны, потому что там бомбить нечего и воевать не за что. Только болота, трясина, лес и кусты. Поверили, пошли из огня да в полымя. Война со смертью догнали нас. Набежали по нашему следу, как будто только за нами. Ложились смертно в полесские болота, трясину среди путаных, лесных, люд­ских и звериных стежек свои и чужие. Били снарядами, бомбами, минами и пулями, намолотили столько у кладбища, небольшой тихой деревушки Уболоть, что живому ни ступить, ни прилечь среди мертвых.

Добавило и давних уже покойников с гробами и без, исторгнутых с того света. Кладбище было здесь испокон веку, старое. И потому кости, будто про­варенные в кипятке времени, придавленные ржавым песком с примесью глины. Ко всему, они в этом вечном котле согрелись, были теплыми. А было морозно, и черепа обсохли, парно заиндевели, по-живому поседели. Только глазницы оставались сумрачно непроглядными, пустыми. Сквозь них с того света ничего не пробивалось. Смерть подземно и незряче отслеживала живых.

А свежие покойники лежали зряче и недвижимо. Мороз мгновенно закаменил их мраморно стылые лица, навсегда приласкав на чужом погосте, впаяв в чужую землю кровавым льдом, ими же образованным.

— Высекать, вырубать придется сякерами-топорами, — стонала бабушка, торопясь сквозь молодую гать покойников, не решаясь наступать на них и в то же время в сумерках не видя иного прохода, иных кладок. Мертвые заступали дорогу. А ей крайне необходимо было успеть тоже к смерти — на похороны малолетней внучки и молодой еще дочки, которые сколько уже дней и ночей лежали, подобно этим же, в пустом промороженном доме в деревне Уболоть. Кто-то должен был бросить горсть земли на их погребение. Это выпало на ее долю, долю матери и бабушки. Она потеряла за войну всех своих сыновей, и вот сегодня утром узнала, что уже нет и последней дочери. Так уж, видимо, ей суждено. Нет ничего безысходнее, ужаснее, когда житейскую гать матери мостят ее кровиночкой. И нести ей эту безысходность, ужас было суждено до сто тринадцатого лета на этой земле.

Мы с мамой и сестрой в годину мировой битвы держав за потерянную в болотах, трясине и борах деревню Уболоть отсиживались, прятались в окраинной хате. Я слышал войну за бревнами ее, но оставался глух, нем и безучастен ко всему позастенному. Лишь краем уха улавливал зыбкий и знобкий вой снарядов и то, как они вспарывали и рвали землю. Оконные стекла зябко позванивали в зимней замазке. Взвихривалась и летела в небытие земля. Испуганно зависала тишина. Земля возвращалась из небесных высот и с горестным вздохом укладывалась в сотворенную взрывом яму — могилу. Оправдывалось последнее пожелание стать пухом, пухом всему миру.

Для меня во всем происходящем не было ничего страшного и обескура­живающего. Воюют люди — пусть воюют. Летают в небе бомбы, снаряды и мины — на здоровье, пусть себе летают и рвутся. Птицы ведь тоже летают. И комары, и мухи, и мотыльки. Я был схож с ними. Все, что снаружи — ненуж­ное и пустое. У меня своя жизнь и свои заботы. Война меня не касается, я не причастен к ней. Я же, считай, с первого шага, всхлипа живу в ней и с ней.

Одно надоело — принудительно играть в прятки. Хочется больше света, солнца. В укрытиях темно, скучно и одиноко. Сумрачно, холодно и голод­но, как и здесь. В доме слабым притушенным огоньком мерцает коминок. Я согреваюсь, зная, что в нем печется картошка, одна, небольшенькая. Слышу ее запах, вижу, как, подгорело морщась, стягивается ее кожица. Так же утяги­вается кожа и у меня на животе. Мы с сестрой сидим на полатях у коминка и не сводим глаз с робкого в нем огонька и того, что в золе под ним.

Но мама вторгается в наше ожидание и надежду. Отсаживает от огня, поднимает с полатей и вскидывает на печь, на голую черень. Черень, как и печь, холодная. Печь давно не протапливали. Сестра сидит послушно и тихо. Наверно, бережет назапашенное на полатях тепло. Я же кручусь, ползаю по печи, а вскоре начинаю тихо всхлипывать, повизгивать, как слепой щенок в холодной будке. Но проделываю я это совсем не от холода. В голове у меня и перед глазами картошка. Я вижу ее нисколько не слезно, сухими глазами, отчетливо и жадно. Неподвластные мне всхлипывание и повизгивание креп­нут, перерастают в протяжный и довольно противный вой. Я слушаю себя и, не спуская глаз с картофелины, слежу за мамой в полумраке полатей. На мгно­вение умолкаю и начинаю опять, уже громче и обиженно. Вызывающе.

Наконец мама не выдерживает. Сбрасывает с себя хламиды, в которые до этого была закутана — дерюжки, постилки, прожженный солдатский бушлат, и словно из норы или берлоги, поднимается со своего лежбища на полатях, торопливо бросается к печи. Первой, почти ласково, снимает и сажает на полати сестру, прислонив головкой к припечью, на вынутую кирпичину, под ноги ребенку, если он вздумает сам взобраться на черень. Обеими руками, похоже, зло хватает меня и швыряет на полати поодаль от сестры.

Я не в обиде на нее. Доволен, добился своего. Перед глазами у меня сует­ливо прыгает по углям почти погасшее пламя. Мама ставит ногу в детскую щель в печи и устраивается на черени, где только что мерзли мы с сестрой. Там еще, наверное, сохранилось наше безнадежно тоскливое дыхание.

Я доволен. Я счастлив со всех сторон. Явственно ощущаю во рту, всем телом запах, съедобный дух наверняка уже готовой рассыпчато и жарко испе­ченной внутри картошки. Дышу им и насыщаюсь. На всем белом свете не сыскать ничего лучше запаха испеченной в золе картошки. И я в предвкуше­нии полнюсь им до кончика оледеневшего носа, так что теряю себя, заходясь от тепла и ласки синенького тумана, в котором младенчески пребываю. И в это самое счастливое мгновение в моей жизни происходит самое страшное. И непоправимое.

Мама, словно на крыльях, слетает с печи. Крылато распростерши руки, парит, парит над нами, мне показалось, вечность. Хотя было и другое, нечто, может из вечности нашей злокозненной человеческой натуры: вот как, не дала, не дала и попробовать картошечки. Но это уже вместе с мгновенно и невольно хлынувшими ниоткуда и из ничего слезами и кровью. Слезами моими, кровью мамы, что хлестала из ее шеи на меня и сестру. Пеленала, обвивала, словно пуповиной, которая навсегда уже порвалась. Смертно.

Только осознания ее смерти нет. Она не может, не должна умереть, пока мы живые. Так не бывает, это невозможно. Она просто получила, заимела крылья и теперь кружит над нами, кропя кровью, как восходящее в небе поу­тру солнце. Потому и такая тишина. Воздух не шелохнется. Я на этот раз не слышал подлетного гуда ни пули, ни снаряда, ни бомбы. Не было проломного стука, удара. Тишина, тишина, тишина. А ведь до этого я краем безразлич­ного уха чувствовал и различал их приближение и падение. Бомбы подземно сотрясали дом, отчего он приподнимался, готовый к взлету. От разрыва мин только вздрагивал внешне и пошатывался. Пули были безобидными, зуммерно смирными, как комары или пчелы перед укусом. А сейчас ничего из этих звуков в меня не просочилось. Только вот печь в верхней кладке разрушена. Красно-кровавая куча кирпичей на полу, бело и сажисто пропеченных и опа­ленных. Но не разрывом снарядов, а чем-то иным, давним жаром пламени и свежей кровью, как глиняный горшок глазурью. Снаряд ударил в предпечный стояк, дымоход, и осколками разлетелся между перешейком и стеной. Один из них попал в шею мамы.

Это мое давнее фотографическое виденье. А в то время я ничего не видел, не слышал и не чувствовал. Хотя был все же при слухе, но глухой и немой, при глазах, но слепо невидящий, при памяти, но мертвой. Понимание того, что это была смерть не мамы, а наша с сестрой, пришло позже. Ведь это мы должны были принять ее. Ведь это мы в ожидании ее сидели на печи. Мать заняла наше место, в самую последнюю свою минуту заступила дорогу нашей смер­ти. Выхватила нас из-под ее косы, пожертвовав собой. И я виноват в ее гибели. Смертно хотелось хотя бы на один зубок испеченной в коминке картошинки.

Она мне поперек горла и сегодня. Потому я никогда не ем целую картош­ку. Мну ее ложкой в тарелке. Стала поперек горла, когда уже кончилось дет­ство. И я едва не захлебнулся пробудившейся памятью. Мама ответила этой памяти тем, что пропала в ней обликом, лицом, перестала являться во сне, как это было раньше. Многим известно деревенское, что я долгое время считал глупостью, недомыслием и суеверием: покойники присушивают и изводят нас, если мы бесконечно и безутешно поминаем их. Стремятся отряхнуть земное, хотят покоя и отдохновения. Растревоженные и пробужденные нашей юдольной печалью, тоской, жалостью, они поднимаются с того света, встают из могил, возвращаются на этот свет, льнут к нам. Иногда и нежеланно, недо­бро, заупокойно — призраками, привидениями, оборотнями-волколаками.

Не потому ли мать закрылась, спасла меня снова — из небытия уже. Может быть, не одна только мать. Бабушка. Ангелом белым упокоенная сестричка, и многие, и многие, с того света продолжают заботиться и невидимо охранять меня. Потому что мои игры со смертью были бесконечны и неисчислимы здесь, на родной земле, и на чужбине. Необратимо погибельны. И все же.

Лишь в самое последнее мгновение, когда я удерживался тоненьким-тоненьким волоском на этом свете, меня тем же волоском вытаскивали, возвращали опять в жизнь. Я приходил в себя, ко мне возвращалась память. Белый свет вновь застил не глаза, сияние его, а случалось, и мрак, поднимали меня. Я опять был готов ползти, брести, бежать людскими и звериными стеж­ками. Родным и чужим, горным и таежным, по горам, рекам, по долу и небу, шахтам и стройкам, проселкам и бездорожью, большакам-гостинцам своей крученой и верченой судьбы.

Брали свое, побеждали жажда и желание быть. Быть повсюду и всегда. И немного, немного, на комариный укус, больше и дальше отмеренного. Того, что на свету и в темени, куда мне не позволено, куда меня не хотят пускать. Непознанное и недостижимое притягательнее и слаще. Хотя живой человек во всем должен держаться меры и границы. Живое — живым, умершее — мерт­вым. Но это не ко мне, как и не к тем, кто действительно живой.

3

Я огляделся вокруг себя. На меня незряче и беззубо щерила пасть пустота. Что-то более знаковое и более ужасное, чем просто пустота. Нигде не было не только подзаборной бомбы, но и самого забора и концевого дома. Опустошен­ное, испепеленное зноем голое серое поле на месте прежнего ладного селища, будто нарочно вытолкнутое мне напоказ. Игривый, словно забавляющийся золой, суховейный ветер на нем. Не тот ли самый, заигрывающий с белым сыпучим песком свежей могилы, когда душа расстается с покойником и про­щально ерошит, словно его волосы, могильную насыпь.

Могила и кладбище не для одной только хаты при былой авиационной бомбе. Неужели почти через три четверти столетия она все же взорвалась и свершила свое предназначение, на которое оказалась непригодна в войну? Сотворила смерть и похороны деревни. Распяла и окрестила без креста и самотканого, как здесь исстари заведено, узорчатого рушника на нем, в цвет­ных крестиках и ноликах — знаках крестьянского бытия и вечности.

Пугающим было не само кладбище, а то, что покойники при нем не зарыты, не похоронены. Кинутые-ринутые при сухих, подготовленных к погребению солнцем, уже мумифицированных им скелетах когда-то живых существ — деревенских изб. Черно молчащие, они прилегли по обе стороны на всю длину когда-то, мне казалось, бесконечной улицы, действительно, не такой уж и маленькой деревни с яблочно-ласкательным именем Анисовичи. Хотя в советские времена ни яблонь, ни яблок тут и в помине не было. Яблони вырубили перед войной из-за непомерных налогов.

Покойницы-избы переговаривались меж собой. Поминально и скорбно перекликались вырванными челюстями дверей и защелок-клямок. Перегля­дывались, пряча что-то сумрачное в немоте тишины и ослепления, в чере­пичных и камышовых проломах крыш, с перехваченным навсегда дыханием бело-черных печных труб с кровавыми изломами кирпичей.

Перехватило дыхание и у меня. На каком я свете? Не догнала ли нечаянно и неприметно меня престарелая жнея, и я в ее объятиях уже не тут и не здесь. Она повелевает и мне двигаться в том же направлении. А дороги, как и былой деревни, нету. Умершие дома перекрыли и скрыли от меня дорогу. Вернее, она есть, просматривается, но давно нехоженая, непроходная и непроезжая для машин. И я уже сомневаюсь в том, что сам некогда ходил и бегал здесь, попал туда, где было так бездумно солнечно и мягко. Мои ноги, пятки еще не забыли теплого прикосновения оставленной мною родной деревни.

Я прошу сына, он меня везет, свернуть в сторону, туда, где, мне кажется, кто-то или что-то есть еще живое. Амбары, склады, сараи и прочие при исчезнувшем уже колхозе хозяйственные постройки. Если я все же при памяти, там должен располагаться так называемый погон. Выгон, пастбище для скота с островами полевой травы и дюнными сугробами белого песка — место наших детских игр. Потому что взрослым, кроме пастухов, там нечего делать. В свое время я и сам готов был развеяться песком, вкопаться в него и остаться там навсегда.

Вместе с друзьями разбирал снаряд, добывая длинный, словно макаро­нина, слегка желтоватый порох. Тот порох, если его с одного конца поджечь и поставить торчком другим концом на пол, скачет, прыгает по хате, танцует табачно прокуренным чертом. Снаряд не разбирался. Мы, сколько было сил, колотили по его блюдцевой тяжелой заднице, посаженной на резьбу, молотка­ми, топорами, кувалдами, зубилом гнали стружку. Так увлеклись, так спешили на тот свет, что и не услышали, не заметили, как нас уследил, подкрался к нам пастух. Подкрался и так опоясал длиннющим кнутом со свинцовым завершьем — специально для быков и их шкуры. Охватил нас всех, пятерых или шестерых. Жахнул, как шершень в лоб. Наша детская кожа расползлась у кого где. У меня как раз там, где должен помещаться ум.

Не очень проезже было и за кладбищем деревни, у молчаливо стареющих колхозных построек — скорбном напоминании об эпохе скончавшегося разви­того социализма. Мы едва выбрались из уцепистых тленных объятий былого колхозного лада. Колея, сотворенная колхозными тракторами, и теперь была на удивление глубокой и незарастающей. Мы вновь направились к деревне. Подобрались, будто прокрались. И продолжали путь, воровато крадучись.

Я не отваживался, остерегался всматриваться в разрушенные дома, в их костлявые, скелетные останки. Память колола глаза. Они оставались в про­шлом, в детстве. Настоящее же было подобно обморочно жуткому сну. Одно­временно я отчетливо понимал — это не детский пугающий сон. Зрительно узнавал то, чего уже не было и не могло быть, что уже превратилось в прах. Но прах не застилал мне глаза. Я возрождал прошлое. Отзывался каждому преодоленному метру дороги. Хотя и сомневался уже, что некогда и вправду здесь ходил, бегал, смеялся и плакал.

Так обморочно, в слиянии были и небыли, мы проехали из конца в конец некогда живой и полнокровной деревни. Добрались до последнего дома. Я, похоже, узнал его. По-всему, здесь должен был стоять дом моей тети Ходоски, бабушкиной сестры. Единственный дом в деревне, за забором которого росла сирень, белая и розово-фиолетовая. Весной, когда она цвела, вдохнув ее аромат, начинали петь соловьи. Отпелись, отпели и ее цвет. Какие-ника­кие жалкие кустики сирени устояли. Но и они дышали уже тленом. Сквозь усохшие, ломкие на взгляд даже издали, прутики с битым коростой и ржой листом. Выразительно светились ребра уже полусгнившего дома.

Выехали за околицу. Я не мог остановиться здесь даже на миг. Уперлись в пустошь. В белые, косами струящиеся на ветру пески. За этими дюнными песками, я знал, должна быть вересковая поляна, будто ковер-самолет, не с небес ли прилетевший, сел, высадил будущих анисовцев и повелел им здесь строиться, плодиться и пастись. Но, как я когда-то думал, вересковую поляну соткали на утеху анисовичской детворе, а значит и мне, шмели. Очень уж она была броская, гулкая и цветастая, как и сами шмели, что наполнили ее красками, цветом, медовым ароматом и немного своей уже потусторонней печалью неземных далей. Печалью и тоской по далям, полнящим и здешнего человека при борах, багульниках, трясинах и болотах. Именно они, шмели, в сговоре с пчелами, опять же, как я думал и думаю, сотворили миру чудо из чудес — слуцкие пояса.

За вересковой поляной редкозубые, гребеночные разбеги сосен, которыми лучисто позолочен каждый Божий день. Причесывается, проясняет хмуря­щееся спросонья небо, кучеряво укладывая облака и туманы. Когда седые боровые кудри дерев покачиваются, свиваются, может показаться, что среди них кто-то ходит, бегает, дышит.

Там, где краса неземная, там и вода живительная. Вода здесь есть, только живительная ли. Три небольшеньких озерца. Из бездны их незамутненных черных окон, окаймленных белым песком чуть ли не из глубин когда-то сги­нувшего в тартарары Геродотова моря, кажется, кто-то следит за нами. Дно при береге торфяное, — хотя торфяников вблизи и в помине нет,— густо поросшее сплетенной травой. Трава зыбкая, ступишь — качается, но держит нас, детей. Я боюсь этих озеричин с зелеными по краям копейками ряски, переходящих в золотые и серебряные копилки желтых и белых горлачиков. Они словно зрачки бездны, недоброго глаза вечности в непроглядной тусклости воды. Наверное, потому в той воде ничего и не водится. Ни вьюна, ни карасика. Не вьют гнезд утки, потому что вокруг голо. И мы с друзьями остерегаемся лезть в воду. Хотя и любим купаться, но сидим на берегу, смотрим, ждем, кто или что может вынырнуть из глубины, чьи, для кого и зачем эти глаза. Каждый из нас не прочь заглянуть в их мрак. Но что-то удерживает нас на песке. Насупленность воды не позволяет нам даже приблизиться к ней.

За вересковой долиной, озерцами, песками и хвойным перелеском я видел и иное жилье. Далекие и притягательные камышовые крыши неведомых мне домов. Думал про себя: неужели и за Анисовичами живут люди? — вечный интерес и вопрос детворы и взрослых полешуков. Однажды увидел и убедил­ся — живут. Высоко в небо тянулся дым и поблескивало пламя. Там горела видимая издали изба. Мне тогда и много позже хотелось сбегать и посмотреть на пожарище, как иные люди ставят вдали от нашей деревни дома. Живут и горят в них. Неужели совсем так, как у нас.

Еще одно не состоявшееся в детстве путешествие. Обморочно влекущая мечта. Как мало всем тогда нам было надо. Не сбылось, не случилось по при­чине моей рассудительности и догадливости: если и живут там люди, то это уже конец света. А я хотел в живую середину его, в продолжение. Однажды мы с бабушкой поехали в хвойник возле того поселения по дрова. Одолжили у соседа, который держал вола, ярмо. Запрягли нашу кормилицу-коровку и пое­хали. Что мы там насобирали, нарубили и привезли, уже не помню. А вот что корова занудилась, это в памяти. Недели две или три давала молоко с кровью. Бабушка молча плакала над подойником. Плакала и корова, отдавая молоко. Я решил, что за хвойником, в чужом селе, живет хворь. Потому мне и не дозво­лено туда. Расти надо еще и крепнуть. Вырос, окреп, возмужал. Дожился.

И сейчас меня как отворотило от вересковой поляны, шмелей, озерков, островков белого песка около них и невидимой уже за подросшим бором деревни. Может, ее уже нет. Пусть хоть что-то останется сокрытым, неизведанным. Неру­шимым. Может, хотя бы так сохранится в моей памяти, независимой от меня.

Мы развернулись и по былому, которое еще и быльем не поросло, молча, не прощаясь, поколесили назад. Хотя при этом я все же не был уверен, что колесили мы по моему прошлому, улицей, по которой я так споро когда-то бегал, парил, летал. На выезде из деревни я спросил у случайного, вроде как ниоткуда взявшегося, не из праха ли дотлевающих домов, человека:

— Не подскажете, где будут Анисовичи?

— А здесь и будут. Вы только что выехали из них.

Человек был призрачен, похож на изможденного, замусоленного колхоз­ным строем былого тракториста. Одним словом, здешний — тубылец. Только не нашего времени и века.

4

И вот я опять на тех росстанях. Впереди, прямо передо мной, кладбище, давнее, вековое. Позади — тоже, свежее. Я словно в бутылке, заткнутой проб­кой. Азаричско-Домановичский гостинец — крест, на котором я распят своей оголенной памятью. Мое горькое и сладкое прошлое, оно также под пробкой. Заасфальтировано и впаяно в двухстороннюю даль скоростного гона совре­менных автомобилей. И все те же горизонты, в которых пропал, потерялся тогда и я. Потерялся на жизнь.

На этом свете я уже собственность двух миров, двух кладбищ. Не знаю, к которому пристать, прибиться, которому довериться. Хотя выбора нет. Выбирают они, кладбища, в западне и пасти которых я нахожусь. Обложили. Говорят, что мертвые не задумываются о смысле и бессмысленности жизни и смерти. Не уверен. Жизнь заканчивается в гробу и сырой могиле. А смерть бессмертна. В последнее время много разговоров о том, что нашу планету Земля охраняют инопланетяне, зеленые человечки, пришельцы далеких и про­двинутых планет, создавшие некогда нас. Я же склоняюсь к тому, что нашей судьбой, обережением обеспокоены наши же покойники, пращуры, деды и прадеды. Они и на том свете страдают, наблюдая за нами, надеются, пытаясь передать нам свою, отлетевшую в космический ад, рай — вырай, вдохнуть в нас свою нетленную вечную душу.

Не поэтому ли мы зачастую без дай-причины тоскуем и даже плачем, бес­цельно бросаемся в никуда. В дорогу, в уходы — петлю и полынью. Бежим от самих себя. Нас заклинают, нас зовут, не дают оглохнуть и ослепнуть, окаме­неть в суетной земной юдоли. Заверяют меня в этом ум или глупость. Веко­вая родовая заповедность, принуждающая меня быть и оставаться, верить и надеяться. Ночью, изведенный бессонницей, я придумываю себе иную жизнь, иное существование и занятие. Так, почти каждому у нас на Полесье ведомо, что в нашей земле повсюду, в том числе и на кладбищах, издревле спрятаны клады. Наши деды и прадеды были запасливыми. Недоедали, недопивали. А недоеденное и недопитое откладывали, приберегали на черный день. Дума­ли вперед — чего начисто лишены мы сегодня, хоть и крепки задним умом. Их же ум был в другом месте. Думали о будущем своих наследников. Земля, селища и кладбища — их вековая скарбница, схрон, где они закапывали на сбережение земной вечности кто золотую царскую монету, кто серебряный или медный грош, перстенек, сережку, драгоценный камешек. Полнится земля до поры до времени скарбами, заговоренными нашими пращурами.

Они имели на них слово. Мы же его забыли, и по ночам я думал, страдая от наших бед, обратиться к ним, чтобы помогли людям избавиться от нище­ты, пришли на помощь народу, стране, а в том числе и мне. Произнесли бы заветное слово, открыли клады, и мы бы сразу разбогатели. Только покойники и могут осчастливить нас.

Так я мечтал в беспросветной бессоннице ночей. Но днем, при солнечном свете, одумывался, трезвел. Нет, не стоит это делать. Все равно при нашей поденковой однодневно сти мгновенно пустим все по ветру. Хотя заговорен­ные схроны предков и туманят, застят глаза наследникам.

Я понял — грех уповать только на наследие предков, добытое ими кро­вью, потом и горбом: страну, дом, язык и достоинство. Нам завещано искать и добывать свое здесь, на земле и при жизни, а не христорадничать. Не поби­раться, не старцевать-нищенствовать, не бегать по миру с протянутой рукой. Так ведь и руки вместе с мозгами могут отсохнуть.

К этому я пришел своим квелым умом, когда моя жизнь стала нестерпи­мой. Приперло, как говорится, так, что ни охнуть, ни вздохнуть. Той порой и котика не всегда мог досыта накормить. Большую часть дня он уныло про­водил в темном углу квартиры. Молча что-то пытался донести до меня, сум­рачно и не без укора помаргивая зелеными светлячками почти детских глаз. Я боялся и избегал их, каждый раз припоминая слова про тех, кого мы при­ручили. Пытался оправдаться: да, согласен, виноват, и мы с тобой не только одной крови, но и одной доли.

Не чувство ли этой обездоленности и понимания голодной тоски котика подвигло меня в отчаянии бессонных ночей к бегству, отрицанию и уходу из этого мира в мир иной. Не котик ли показал и подсказал туда дорогу. Ведь, похоже, он сам был иноземцем, пришельцем с неведомых планет. Прибился к земле, а сейчас, не исключено, сожалел об этом. Я невольно жаждал его мира, но космическая дорога была заказана мне. Она была суждена, напророчена мне в детстве, когда я был нездешним, цельным и вольным, способным летать, мысленно изъясняться и перемещаться по небу, морю, исчезать и объявляться вновь. Но сегодня меня лишили этого, обрезали крылья. Не позволили дольше слушать траву, звезды и даже другого человека.

И все же что-то еще и сохранилось, осталось. Наследственное, от родите­лей — что-то делать, быть, хотя бы присутствовать. Двигаться, идти, брести по стежкам, проселкам, гостинцам, даже зная, что они уже никуда не ведут и не могут вести. Именно эта память детства заставляла меня перебирать нога­ми по праху моего Аз-ВозДам — Азаричско-Домановичского гостинца, на который я ступил по своей воле, не захотев отставать от людей, которых гнали в концентрационный лагерь смерти. Но об этом чуть позже.

А тогда в моих бессонных ночах мне оставалось одно: уединиться, слить­ся с мраком, ползти подколодным гадом, ужом, гадюкой. Шиться, спешить в отсырелость нор, в твердь и глубь земли, если нет спасения здесь, на поверх­ности. Нечего ждать милосердия и милости ни от живых, ни от мертвых, как и от утерянного распятого прошлого и тем более от людоедского настоящего. Это не моя Земля, не мое время. Здесь я отвержен. Здесь у меня лишь ожида­ние. Ожидание неизбежного. За мной идет охота, может быть, посланная даже небом, как коршун охотится за цыпленком. Потому не надо сидеть сиднем там, где меня случайно посеяли, посадили — искать свой мир, свое время. Свою землю обетованную, как это делали разные Америго Веспуччи, Васко да Гама и наш земляк Язэп Дроздович. Но в отличие от них, подкованный, образован­ный временем и молча приговоренный голодным своим котиком, я бросился на поиски иной жизни, не во вселенной, а там, где пребывал, надеясь найти и открыть неведомые туннели, лазы, порталы — ходы в иные, может, парал­лельные нашему, миры. Достигнуть сути, не самого ли ядра Земли. Добиться там упрятанной от меня судьбы, доли и правды.

Как говорят сведущие люди, нет спасения, счастья на земле — нет ее и выше. Но в лихие, апокалиптические времена безумию дана надежда: должно же все это где-то быть. Хоть и под землей в воплощении и образе Дьявола или Бога — друзей-врагов, охранителей вечности, вроде уральской Хозяйки медной горы из сказов Бажова, Нептуна или Посейдона, властителей морей. К кому-то из них я и обращусь. Попрошу всем нам, в том числе и своему иноземному котику счастья-доли. И сам не буду спать в шапку. Пригляжу, разведаю что-нибудь в залежалых закромах родины, добуду угля, руды, нефти и, чем черт не шутит, алмазов. В том, что в нашей земле все это есть, толь­ко сокрыто, я не сомневался. И котик служил мне поводырем в подземном царстве. Вел зряче, как в давнину вели старцев-нищих с торбами и гуслями деревенские сироты-подростки.

Но не судите, думая, что это было только мое чистой воды безумие в бес­сонной ночи. Меня, всех нас, с детства учили видеть свет в конце тоннеля, жить завтра. И тогда, и там — все тогда и там от пуза: наемся, напьюся и спать завалюся. И рассветный день не мог избавить меня от подобных посулов и тщетных надежд, наоборот, множил их телеящиком, сулящим благополучие, луковое счастье, за счет повсеместного его выращивания, гороховую долю от прибылей зеленого горошка, морковное, заячье наслаждение, как только мы засеем ею все свои поля.

Но со мной и во мне была ночь, темень, мрак и их пророческое вдохнове­ние. Убежденность в том, что все наше там, не на поверхности земли, а под землей. С этим я и пошел в сплетение столетий и тысячелетий, замурованных поколениями и поколениями предков, которые были, были и прошли.

Не одну зиму и весну я выправлялся в дорогу не только вглубь своей земли, но и во Вселенную, на другие планеты. Посидел на выходе самородной золотой жилы на Марсе. Увидел, как плюются алмазами Венера с Юпитером.

Только вот беда, что я мог взять и унести из подземности и тех дальних миров на себе, за пазухой и в карманах — не только стране, но и себе на курево не хватит. Раскрыв рот, я долгими часами бродил по Млечному Пути. Светящийся туман, серебристые облака указывали мне дорогу. Росстани галактического гостинца, межзвездные проселки, нехоженые межпланетные тропы и тропинки, кстати, совсем не пыльные, почти за руку водили меня по мирозданию, оберегая от пастей черных дыр, злобно жаждущих поживы. А сам гостинец был хотя и извилист, но просвечен сиянием множества своих и чужих солнц. Устремленный в иные галактики, разматывался, подобно бабушкиному клубку. Кто-то прял и невидимо наматывал в необозримых далях, высотах суровую кужельную нитку, ряд за рядом сотворял и стягивал, утягивал и отпускал миры, вселенные и одичавшие от неприкаянности и без­брачия кометы.

Во мраке и галактической рассеянности многоязыко перешептывались планеты:

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сияньи голубом...

Лермонтову из неведомых миров звучало ответное Богдановича:

Зорка Венера ўзышла над Зямлёю

Светлыя згадкі з сабой прывяла...

Помніш, калі я спаткаўся з табою,

Зорка Венера ўзышла.

З гэтай пары я пачаў углядацца

Ў неба начное і зорку шукаў.

Ціхім каханнем к табе разгарацца

З гэтай пары я пачаў...

Задумчиво, облачно плыли через века и эпохи, тьму галактик, неистовство огня и пламя их рождения и смерти негромкие слова, обретая плоть и проро­ческий лик создателей.

Я вовремя, хотя и не совсем осознанно, почувствовал, что грань между сном и действительностью размыта, стерта. Утрачено космическое и земное равновесие. Меня нет на их чашах — бытие пострашнее небытия. Сознание и подсознание слились, вместо мозгов — сапоги всмятку.

А предшествовало этому то, что я сам до сего дня не могу понять и определить. Во-первых, ощущение того, что я когда-то уже был здесь. Сегодня лишь повторение пройденного. И еще: на Млечном гостинце, где всегда был в одиночестве, я вдруг, как в водоворот, речной вир, был втя­нут, окружен толпой. В призрачном сонмище бредущих то ли на страшный суд, то ли возвращающихся с него людей. Святых, грешных, кто знает. Но очень подобных на гонимых в концлагерь по Азаричско-Домановичскому гостинцу.

Среди этого сумеречного галактического крестного хода я увидел и себя, наверное, также приуготовленного на заклание. Увидел себя, но не таким, каким был в ту пору — добровольно, ничему не противясь, согласного на концлагерь, только бы остаться с людьми. Тот давний мальчонка, похоже, тоже узнал меня. Бросился мне навстречу. Но я отверг его, как в свое время бабушка отвергла меня.

Мальчишка военных лет пытался мне что-то сказать, внушить, я же убоялся услышать его. Во мне и без того не стихали колокола той освободи­тельной ночи.

Я бежал от этого крестного галактического хода. Хотя, правду говоря, бежать мне было некуда. У него не было ни конца, ни начала. Впереди он терялся в мироздании, словно скатывался в прорву. В пропасть. Из прорвы, бездны и выходил. И так до бесконечности, подобно белке в колесе. А движе­ния мальчишки казались мне осмысленными, в отличие от меня в его возрас­те, зомбированного войной, смертями и бесконечностью ночи.

Я отверг его. Позорно и безоглядно бежал неведомо куда и как. Я отказывался признавать свои детские откровения, пусть даже правдивые, а может, даже вещие. Опять негласный наказ и завет дедов и прадедов: не все человеку дозволено и надобно знать. Все крайне необходимое найдется и проявится само.

И я решительно и бесповоротно повернул с тех планет на родную мать-Землю. Помогли, пособили избытию памяти моего позора и бегства клятые наши болота и трясины. Я словно на лодочке плыл по их лабиринтам. Это был удивительный мир, бесконечный, успокаивающий и исцеляющий. Я отдыхал в нем, будто нерожденный еще, в водах лона матери, под колыбельную веч­ности, сотворившую такое чудо. Плодную завязь моего Полесья, пуповиной кровно сращенного со мной. И пуповина эта вечна, она сохранится даже когда меня уже не будет. Древние торфяники встречали и провожали меня, дышали чарующей лаской. Лаской и негой страждущей роженицы, дарующей миру жизнь. И еще: в пещерных теплых лабиринтах торфяников, дрожащих разли­вах болот и трясины кто-то невидимо присутствовал. Жил, смеялся, отзывался мне, но не показывался.

Но мне было не до него. Я шел не по живому, а по отмершему. Продолжал надеяться, искать не пропавшее былое, а уцелевшее, выжившее.

Ведь болота, трясина, торфяники — суть триединство: Творец, Сын и Святой Дух нашего края. Наши пра-пра, нетленно сохраненные в веках. Из них, их дыхания, духа и души созданы и мы. И если есть у нас разум — это тоже от них. То, что считали проклятьем — топи, зыбуны, прорвы, — издрев­ле наши охранители и обереги. В них душа наших далеких пращуров и наша душа. Прошлое и будущее. Живые кладочки между ними и Вселенной. Только мы их затоптали, плюнули на них ради чарки и шкварки. Поверили тому, что мы безродные, без роду и племени, байстрюки, бастарды, нищие на Млечном Пути, гостинце Вселенной. Но как избавиться от знаков, посланных нам из той же Вселенной, неба над нами, Земли, хотя бы того же каменного креста, растущего на Замковой горе у Припяти, в древнем нашем княжестве Туров­ском, вилейских камней-валунов, открытых совсем недавно, с изображением созвездия Плеяд. А многие, многие наши озера удивительно правильной яйце­видной формы только ли ледниками созданы. А гористый, каменно-скальный, еще в середине прошлого века воистину райский уголок — Мозырь, не усту­пающий по количеству солнечных дней и южных растений, садовых деревьев Одессе.

Временами я начинал осознавать, чувствовать где-то совсем рядом неви­димое, но живое присутствие всего этого. Хотя это было нечто совсем иное в нашем будничном понимании живого. Меня явственно обволакивало духом и дыханием этого, схожего с духом и дыханием обычного деревенского сарая, парного молока, коровьей жвачки, телячьих или овечьих яслей, мурожного сена, сопенья ребенка — невинности, надежды и прощения. А иной раз и неприятием, предупреждением и запретом, неизвестно от кого исходящим.

В своих подземных хождениях я полнился невыносимой печалью, холод­но накопленной в тиши веков. Печалью то ли прошлого, то ли будущего, испепеляющей предвидением непонятно чего. Что-то земное, человеческое, похоже, проникало и под землю. И она была беспокойна в своем укромно залежном плодовитом лоне. Земные страсти горячечно сотрясали ее каменное или железное сердце. Мусорный верховой ветер достиг и его. Охватывал и сжигал меня тем, от чего я уходил, бежал. Огонь и жар бушующего пламени, порой отдающего горелой серой. Иногда же все менялось, перекручивалось. Я впадал в объятия перворожденно сти, может, и своего начала. Пробужда­ющегося весенним росным утром на восходе солнца хлопотного села, при­глушенной ночью уличной дремы, исходящих живицей в недвижимости воз­духа молчаливых бревен деревенских изб. Озабочивался пчелой — божьей деткой — старательно отрясающей от звездной пыли и тумана уже полетные крыльца и хоботок.

Все там было, каждого жита по лопате. Все сразу, чтобы разбогатеть и в ус не дуть: от кимберлитовых алмазородящих трубок до мирного урана. Особо дивило, зазывало к себе Море Геродота — совсем не вымысел древнего грека. Оно ушло под землю, спряталось там, укрывшись болотами и торфяниками, рассолами минеральных вод — загробными пляжами почти золотого песка. Но из тех песков мы получили себе только кладбища на вековых курганах и взгорках. А рассолами, целебными минеральными водами, моют на Полесье трактора. Они же, наши минеральные воды, по своему составу и качеству не уступают кавказским. Кое-как только используем родон на Гродненщине, которым в основном оздоравливаются россияне да разные немцы.

Изуродованная, ограбленная земля, хранительница богатств и памяти, голосит, отпевает саму себя и свое прошлое. То, что здесь некогда было в достатке, и того, кто жил достойно по-хозяйски. Ищет, рыщет, просит в надежде состояться хотя бы эхом. И, хочется надеяться, кто-нибудь да отзо­вется, услышит. Хочется, хочется верить, возродится вновь то, что было рань­ше. Все ведь, согласно науке, движется по спирали. Ко всему приложится прежняя сила и прежний ум. А мне — с детства отнятые крылья. Согласие со всем сущим. А перво-наперво с самим собой.

Потому что в этой жизни я давно уже потерял себя, свое лицо. Хотя, как ни удивительно, в своих блужданиях по тому и этому свету, по иным мирам заполучил множество лиц других. Стал многолик. Впрочем, наверно, в этом нет ничего удивительного. Как часто в безоглядном уповании, в борьбе, сегодня мы терпим сокрушительные поражения. С вековым бороться грешно. В погоне за светлым будущим, за днем грядущим теряется настоящее. В про­летарской жажде соединиться — разъединяемся, удаляясь друг от друга.

Недаром один мудрый еврей, услышав призыв «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», меланхолично молвил: «Пусть соединяются, только не в моем доме». Мы же творим все в собственном доме, который давно уже не наш. Свой же дом уже многократно спален. Спален не Янусами ли, давно уже обошедшими многоликостью настоящего Януса. На каждую эпоху, на каждый век у нас все новое и новое лицо, за промельками которого настоящего лица и не видать.

Выбирались мы в эту поездку давно. Не с год ли. Да все не выпадало. Я противился тому, чтобы поездка пришлась на Радуницу, Дзяды или Спас, общепризнанные дни поминовения предков, почти праздничные сегодня. Не хотелось угодить и слиться с однодневной печалью, бестолочной суетой толпы. То ли меня что-то удерживало, или у сына не складывалось. Вместе с женой он бежал из омутного Минска, переехал в деревню и стал там стро­иться. Только поставили крышу над головой — родилась дочь. Мне остава­лось одно — ждать. Я не надоедал сыну напоминанием о нашем уговоре. Но, видимо, в каждом из нас живет неумолкающий голос крови. Безусловные долг и обязанность перед теми, кто прошел по этому свету, белым его пескам и вересковым полянам.

Где-то уже на исходе жаркого лета и в начале такой же безжалостно-иссушающей осени сын сказал:

— Ну что, батька, завтра едем к своим.

Я сразу и не понял, к каким таким своим мы завтра поедем. Но он у нас не из разговорчивых. Потом догадался, что сын имеет в виду. Несмотря на занятость, совсем иную, как, впрочем, и у всех сегодня молодых, он носил в себе дорогу и неизбывную память моих, а теперь уже и его покойников. Их все же поросль, хотя и совсем из другой эпохи. Полешук, а полешуки не только, как у них заведено, бормочут, памяркоўныя, но и твердые в памяти, долге перед предками.

Выехали в будний день, затемно еще. Осень, солнце ходит короче и ниже, чуть не напрямую к закату. А нам, больше сыну, необходимо было управиться за одни сутки. Работа, служба. Будний день выбрали еще и потому, что надо было застать на работе мою троюродную сестру, чтобы провела нас к могилке бабушки. Но об этом в свое время.

Хотя повод для поездки был печальным, дорога умиротворяла, приглуша­ла боль, как это всегда происходит, когда смотришь на огонь, глядишь на воду, сливаешься, плывешь взглядом по ее течению. А еще увлечешься работой сам или наблюдаешь за слаженной работой других.

Я же полюбил, предался дороге еще мальцом, когда только решился на первый шаг. Ходить было хорошо и падать кулем хорошо. Утешен был доро­гой в горький свой час, когда выправился в беспризорность. Уставился на стальные рельсы, блестяще, торчком набегающие на меня из-под колес товар­ных вагонов. Дал зарок: больше года на одном месте не жить. Полгода — и в дорогу. Легки, конечно, наши зароки. Но всегда есть где-то в навозной луже рябая свинья, которая только и поджидает, чтобы броситься наперерез нам и заставить повернуть куда угодно, только не туда, не туда.

С рассветом, перекрасом асфальта из антрацитно-черного на чадяще-синий, незаметно возвращалось ко мне детство. Все же каким бы долгим ни был наш век, что бы ни видели, кем бы ни стали, мы были и остаемся детьми. Обжигающая, бередящая душу тайна белого света, которым мы спеленуты от первого нашего крика до надгробного креста, в нас и с нами. И в земле точит нас могильным червем. Ведет, сосет и притягивает, как смоленую сову притягивают гарь и дымный запах печной трубы. Та же гарь и адски побле­скивающая изморозь сажи — не отмыть, не отбиться — волоком волочит и нас по свету, который мы впервые увидели наяву чистыми и ясными глазами детства.

Дорога струнно настраивала меня, как старый еврей скрипку. Смычки островерхих сосен подрагивали в небе, прописью застывших нотных знаков кособоко и извилисто мелькали издревле проросшие здесь, слившиеся с этим краем, землей бревенчатые избы деревень, в самих названиях которых про­бивалась, звучала музыка. Где-нигде по обочинам посиживали и слушатели или создатели ее. Старые задумчивые вороны, седые по осени любопытные ежики, которым крайне надо было на другую сторону шоссе. А на прохлад­ный, вспотевший в ночи асфальт выползали прогонистые желтоухие ужи, выскакивали грузные, словно беременные, жабы. Нежданно серо и рыже стыли в жухлой траве гадюки, выставив только головы, подстерегая жабье недавно выведенное, последнее в этом году потомство.

Это было их время, ползуче сытное, ниспосланное им в иные годы, кажет­ся, для приумножения и продолжения, но чаще гибельное. Близилось Воз­движенье. Гадовью повелевалось идти под землю. Но не всему, не каждому. Земля не принимала тех, которые согрешили летом. Провинились перед ней и человеком, излив яд. Они самоубийственно, по-современному, цивилизован­но-облегченно заканчивали свой век чаще на шоссе, на асфальте, под колесами машин. Получали себе могилу, как и человек-самоубийца, которого хоронят не на кладбище, среди людей, а возле них, за забором. Именно в такую пору разгорались и битвы между носящими яд гадюками и ужами. Побеждали, как правило, последние. Все как заведено в этом подлунном мире.

В поисках отпущения грехов своих земных перед неизбежной, но все же желательно легкой смертью человек, уставший от непосильного груза на этом свете уходит, легкий — светло, обремененный же — сумрачно. И я тому свидетель.

В прокопченной баньке по-черному, летней варке для поросят и одновре­менно мельничке-крупорушке, пяток старушек, может, больше, может, мень­ше, ждали смерти старика, чтобы тут же обмыть его и нарядить в последний путь. Старушки сами были древние и одной ногой уже там. Среди них была моя бабушка, и я при ней. Чтобы не терять времени даром, пряли пряжу, тянули из повязанных куделей, как из лютеранских надмогильных досок, кужельную суровую льняную, без конца и начала нитку. Время от времени поплевывали на три пальца левой руки, чтобы поворотнее было веретено. И сами старушки были похожи на их веретена. Веретена наследные, от матерей, бабушек и прабабушек. Просушенные годами, если не вечностью, легкие.

Крутились веретена. Поочередно, а то все и сразу, сплевывали старушки. Серо сочилась из прялок с гребневым верхом, как из чрева припечно-потолочного паука, суровая нитка, брюхато наворачиваясь на веретена. Старик, поворотясь лицом к старухам, лежал на боку. Неотрывно смотрел на это верчение веретен, поклоны старух своим прялкам и не хотел помирать, будто это из него тянулась и тянулась кудельная нить.

В самом деле непорывная, хотя такое встречается редко: обязательно попадет или узелковая непрочесанность, или невыбитая костричина, или рука поспешать примется. А тут. Может, и в этом была причина, что старик хотел, должен был помереть. А не помирал. Хотя порой и мучился, стонал, смертно пряча внутрь себя глаза. И такая ни жизнь, ни смерть — страдатель­ная для всех неопределенность, длилась день, вечер, ночь. Старухи были хотя и терпеливые, но не праздные: смерть смертью, а хозяйством заниматься тоже надо. Тайком, уже и нарекали на старика, а больше его старуха, жена, почти в открытую уже, — что же это такое, чалил бы к тому или другому берегу, не мучил бы себя и людей.

Вслушиваясь в это невысказанное блуждание по краю смерти — то отда­ление, то приближение, — моя бабушка решительно оборвала кудельную нить. Отложила обочь себя веретено:

— Верим-не верим. Грешен. И крепко, перед людьми и этим светом. Надо крутить в потолке дырку.

Позвали соседа с буравом, сверлом. Тот, чуть позже протирая рукавом глаза и тем же рукавом закусывая после стакана принятого за упокой соседа:

— Не успел до конца досверлить, с потолка взнялась, хлестнула по глазам струя песка. Ослеп, совсем ослеп.

Я тогда поверил ему, не задумываясь и не сомневаясь. Сомневаться начал, образовавшись, прочитав сразу в нескольких книгах: суеверие, бабушкины сказки. Да, суеверные, тупые и темные, непросвещенные нам достались бабушки. Надо бы других. Да других уже нет. Что поделаешь. Что поделаешь со мной, с моей памятью и детством, вынуждающим меня и поныне уступать дорогу муравью, обходить стороной, не спугнув воробья, потому что и у них есть душа. Это во мне от моей суеверной бабушки и деревни Анисовичи, родного Полесья. Колдун, продавший душу черту, грешник, не может уйти просто так, скрыться. Душа должна осознать и претерпеть грех. Без этого ей нет упокоения. Гадов лесных и подколодных не принимает земля, они ползут на дорогу, тропу под милосердие машин и прохожих. Душа же человека через просверленное в потолке отверстие устремляется или на небо в ожидании Вечного суда, к Богу, или в ад, к дьяволу. Закон един — гадам, зверям, людям и даже империям и эпохам. Нечистой силе, правящей мирозданием смерти, необходима прорывная черная дыра, дырочка, щелочка в духовности Вселен­ной. А смертный и смрадный дух разложения, не поглощаемый ни временем, ни пространством, вечно уже витает над руинами, вливается в кровь эпох и поколений.

.Утреннее пробуждение солнца и жизни брали свое, умиротворяли и обнадеживали. Хотя у меня в самом начале пути появилось гнетущее ощу­щение: что-то пошло, идет не так. Беспричинно, но ныла душа. То ли не так я шагнул, не в ту сторону глянул. А что, почему и откуда на меня набегало, понять не мог. Я же до беспамятства любил эту дорогу. Я же прошел и про­ездил ее не раз. На подъезде к Бобруйску и за ним уже все вокруг дышало родным мне Полесьем. И я начинал дышать им, воздухом и духом отцовского дома. Грибным, ягодным, звериным духом боров и дубрав, седыми туманами прогалин и укрытых ими кустарников. Тем, от чего и где я не один раз поми­рал, уходил и возвращался.

Явственно понял, что день начался и пошел не так, наверно, где-то посе­редине своего пути, когда Полесье стойко и неопровержимо явилось передо мной. Опять же, на росстанях, огромном, едва ли не вселенском круге сбе­жавшихся дорог, многих и многих их направлений: Мозырь, Гомель, Жлобин и непосредственно сам Бобруйск. Я выбрал из них свое, ступил на свое. А в глазах осталось ушедшее — колючая проволока по обочинам шоссе, пере­крывшая, преграждающая все подступы к лесу. За ней — перепаханная не мелиоративным ли плугом Мацепуры в два-три метра ширины земля, следо­вая полоса. Пахота была свежая, земля плодородная, хоть на хлеб намазывай, так масляно отсвечивала на солнце.

Обочинная ограда из колючей проволоки, судя по всему, была вынужден­но необходимой — лесные палы, пожары. Который год стояла сушь. Земля, долы и курганы, боры и дубравы пошли в минувшую зиму неоплодотворенными дождями. И теперь поджаривало, жгло так, что даже воздух дымился.

Все объяснимо, все так. Да как у нас говорят, не грех и перетакнуть. Напо­минание очень уж недоброе и жгучее. Память полешука еще не избыла его. Мы еще и сегодня зонно заключены за колючей проволокой — войной, парти­занщиной, беженством Чернобыля, отчуждением даже родных погостов.

Мне не раз приходилось наблюдать, быть свидетелем того, как отдает душу миру, уходит в небытие, улетает в вечный вырай птица, умирает лесной зверь и домашнее животное. Неслышимо, покорно, задумчиво и молча. Не с потусторонним ли уже добровольным соглашением и договором со смертью, достоинством и мужеством перед неизбежным, как воин, которого и враги предают земле с честью. Разумно и просветленно, с неземным уже светом в глазах, свечечкой, последней данью земной своей сущности, неугасимой искринкой своего пребывания в этом мире.

Нечто подобное чувствовалось и в том, как дышали и блаженствовали яркой зеленью лиственные деревья, как пружинисто и колко прижмуривали очи хвойники, почти неземно уже стоя по обе стороны шоссе — их Стик­са. Почти по Лермонтову — пророчески смертно. Такая без дрожи и страха смертность свойственна наверняка всему живому и сущему только в роковую минуту. Об этом без слов говорили уже отмершие возле их ног, видимых и невидимых корней желтые и ломкие травы, исходящие трухой и перхотью серо-седые лосиные мхи Полесья. Те самые, из которых так озорно выгляды­вают в добрую летнюю пору молодые, росисто цыганоголовые, коренасто­белощекие боровики. Теперь же седые мхи обнажили белый песок, из которо­го они проклевывались, тленно обратились в прах. Песок шепотно и обмороч­но отпевал их. И не только их — мать-грибницу и ее живородное лоно.

Предчувствие того, что день не задался, пошел не так в самом начале пути, оправдывалось. На радость или горе, но прозорливость, предвидение, каким владели наши пращуры, в последнее время пробуждается и в нас. За ними была сила и мир, которые они несли на своих плечах и в руках, властвовали над собой и своей землей. Мы же владеем пустотой и безладьем. Опустошен и я. Гол как сокол. Пуст. Карманно, душевно. И в голове шаром покати. И в руках ничего. Никто не положил в мои ладони и камня даже — горсти земли из селища моей бабушки Устимьи Говор, жизнь которой на этой земле была дольше века — сто двенадцать лет. А сегодня там, где она вековала, — только горб. От ее селища, котлища, кубла, гнезда не осталось и знака. Нет знака и от дома, где родилась мама. А я памятью сердца, всем существом своим бегом бежал по болотам и трясинам к их святому гнездованию, чтобы нагрести, завернуть в тряпицу горсточку их праха и донести до места их упокоения, до ставшей им пухом родной земли.

Несколько лет назад я уже был здесь. Хата бабушки и мамы держалась земли, бугра, на котором зависла, как раз посреди деревни. Теперь же не толь­ко от хаты, но и от взгорка не было и следа. Мусорный ветер времени сровнял ее с землей, снес. Может, она и сама сгинула, провалилась в тартарары, в про­пасть, в бездну? Пошла искать тех, кто некогда здесь ходил, сажал картошку, сеял жито.

Ехал, как думалось, в свое прошлое и отмершее, оказалось — в живое и будущее. Но это живое и будущее незаметно переходило в действительно уже прошлое и навсегда отошедшее. Мне предстояло отыскать, встретиться с ним и содрогнуться. Оно так же сыпучим прахом, песком сыпалось сквозь пальцы. Бежало от живых, беременное настоящим и прежним, обманами и криводу­шием. Издевательством и обманом над тем уже миром. Потомки, наследники то и дело переворачивают своих покойников в гробах. И так бесконечно, что они уже сами с готовностью переворачиваются под крестами в своих могилах. Большой грех тревожить кости почивших, играть в свои земные игры с теми, кто в ином уже мире. Потому они и сторонятся, чураются живых, прячутся от нас, не допускают к своей потусторонней жизни.

Я живой и безутешный свидетель этого. Так укрылась и не допустила меня к себе моя бабушка — к своему уже не земному дому под вековыми полесскими дубами на обширнейшем кладбище деревни Горочичи — не от вечного ли крестьянского горепашества названной так. Несмотря на свою фамилию Говор, не подала мне голоса, а ведь я шел к ней просветленно, с открытым сердцем и памятью. Но она не пустила, заступила дорогу и мне, внуку, и своему правнуку.

Когда мы приехали проведать ее около двух лет назад, хлынул застивший весь белый свет ливень. Все могилы и дубы, которыми, похоже, проросли покойники, сразу стали неразличимо похожими, неприступными и уныло хмурыми, как и кресты под их сенью. Оскальзываясь, мы часа два бродили, едва ли не ползали под шепотное возмущение мокрой дубовой листвы среди частокола изувеченных непогодой, а больше временем, полусгнивших, а ино­гда и свежих, белокостно отесанных деревянных крестов, кроваво ржавых оград и могил, сровнявшихся с землей. Бабушка то ли пожалела нас, скорее правнука, послала свою товарку, тоже Устимью, почти одного с ней возраста, если верить могильной дощечке, и внешне похожую.

Я понял сразу, что это не она, не моя родная Устимьечка, но не стал пере­чить, приостановился около этой могилки, у изголовья под крест положил уже измятые и заплаканные цветы, несколько конфеток, яблоки. Мы с сыном распечатали бутылку горькой, налили и поставили под крест чарочку, накрыв ее краюхой хлеба. Аукнули свою бабушку, а чужую помянули троекратным поклоном. Чужая, своя. Какая разница, если в одной земельке. И родная где-то неподалеку следит за нами.

У мокрых крестов и слезно каменных надгробий мы с сыном обязались возвратиться сюда, отыскать уже именно ее вечное пристанище. Сейчас пои­ски начали с сельсовета, чем немало встревожили служащих, в основном женщин, пугливых и осторожных, как и все сегодня живущие с копейки. Они совсем недавно провели так называемую инвентаризацию кладбища, осмотрели все наличествующие там могилы. Посмертно пронумеровали почивших. Большое спасибо сельсовету и за это, сделали что могли. Только покойников на перекличку не построишь, на первый-второй рассчитаться не прикажешь, имени не спросишь.

Я знал, что в сельсовете когда-то работала моя троюродная сестра, Аня. Именно на нее, а не на сельсовет, я надеялся. Анна Васильевна Калуго, как мне сказали, перешла на другую работу, стала заведовать почтовым отделени­ем в соседней деревне Зеленочичи. Могилки своей пра-пра она не знала, так, приблизительно только. Опросила долгожителей Горочич. Вместе с Аней мы поехали туда, как надеялись, к могилке бабушки.

Показанная нам троюродной сестрой могилка тоже была чужой. Хилые кустики умирающей акации на песчаном холмике. Израненная при корне, до сукровицы ободранная молодая еще липка у коряво битой ржавчиной ограды под забором кладбища. А у меня в памяти от первого прощального посещения бабушки сразу после похорон — царской, богатырской мощи дуб у самого креста, возле изголовья, чуть ли не в три обхвата. И не у края кладбища, около забора, а посередке, с людьми, отдыхающими под его всеохватной тенью.

Не моей бабушки была эта безымянная могилка, да простит меня ее хозя­ин или хозяйка. Но я промолчал. И выпало мне опять чудо и диво. Возле этой чужой могилы я почувствовал, что теряю себя, словно таю. Раздваиваюсь и парю над вечным покоем кладбища. Этот покой передался мне, он диктовал мне молча подчиниться воле покойников. Принять и не противиться — такова их воля. Мгновение было отпущено мне на раздумье. Это было выше моего понимания и одновременно властно. Все вроде было уже предрешено, за мной же просто наблюдали. И было в этом привычно знакомое, житейское и земное. Контролирующее не только меня, но и мои мысли, явно не успевающие за моими действиями.

Первое желание и движение — повернуться и пойти прочь. Но прежде, еще до этого, я знал, что поступлю совсем иначе, словно все же услышал пророческий голос бабушки, предсказывающий мне мое будущее: «Лицом ты пустой, исхудалый, а телом исправный. Только совсем не наш, кроткий и послушный. Кто тебя добром или обманом окрутит, тот тебя и обратает».

Бабушка определила мою судьбу и жизнь, решительно и бесповоротно изгнав меня из своей хаты, хаты отца и вообще из этого края. Случилось это, когда мне стало совсем уж невмоготу в только-только намечающейся моей жизни. Полное тоски ощущение, что меня сорвало, как ветер срывает вместе с птенцами подстрешное воробьиное гнездо, вымело, вынесло из отцовского дома. Я в нем лишний. Лишний не только в нем, но и там, куда ни посмотрю, куда ни ступлю. Я долго примерялся, где спрятаться, забросив школу, уйдя в просторы и дали шоссейных и железных дорог, разъездов, полустанков, дере­вень. Автюки, Уболоть, Горочичи. И вот, наконец, Домановичский гостинец, родные Анисовичи. Решительно вошел в дом бабушки и покойницы-матери. Бросил на лавку крашеную чернилами школьную торбочку:

— Все, баба. Буду у тебя жить. Будем жить вместе.

Бабушка как стояла посреди комнаты, так и осела на пол, на колени:

— Не прокормлю, Витечка. Не прокормлю. — Не выдох даже, а стон. Видимо, высказывала наболевшее, продуманное. И решенное. Судя по всему, примеряла до этого наше совместное житье-бытье. Видела, как мне достается.

Я окинул глазом ее комнату. В красном углу меж двух окон над столом — иконы святых, укрытые рушником. Хорошо им, тепло, чисто. Пол настелен до половины комнаты, обрывается у печи и за сундуком с бабушкиным смерт­ным. Дальше голая земля — до полатей и за их темью.

— Я буду работать, зарабатывать, — заверил я бабушку, глядя в эту темь. Сказал по-хозяйски, веря себе. Но уже и сомневаясь, глядя на маленькие-маленькие, сухонькие руки бабушки, сжатые в кулаки, как две шляпки моло­дых еще боровичков, руденькие, без налетно земляной черни, что удивитель­но мне и сегодня. У большинства женщин, старух, которых я знал, руки были темные, в бороздках глубоких морщин, даже землистые, такой же земельный след и под ногтями. Только ладони, как ласточкина грудка, светили. И я думал тогда, глядя на эти бабушкины маленькие, крепко сведенные в кулачки руки: не прокормит. Не прокормимся мы вдвоем с ней. Что она и подтвердила вновь, только более жестко:

— Не прокормлю.

Обиды не было. Удивительное на ту минуту понимание и согласие. И невысказанное: сердце в кулак или в два кулака, как у бабушки. На Азаричско-Домановичский гостинец и туда, откуда завозят в сельпо крупу, сахар, мыло и хлеб. В беспризорничество, в совсем чужие края, чужую жизнь, в которой пребываю и сегодня. Хотя не все было так однозначно и просто. Не прост был в те годы и я. Думал хотя и немного, но вперед. Не примет бабуш­ка — подамся на Аляску. До зимы доберусь. С ледоставом через Берингов пролив переберусь на полуостров. Читал — Аляска отдана Америке только на девяносто лет. Срок аренды истекал. Вот-вот туда должны приспеть наши, Советы. Придут, а я: «Здрасьте вам! Я уже тут, вас жду».

Крепко, основательно думал в десять-двенадцать лет. Жалко, что с тех пор ослабел на голову. Успокоился, притих, отупел. Никакого полета мысли. Остановили, перекрыли кислород, заступили дорогу на Аляску. Но про это в другое время и в другом месте. А тогда через неприятие: не жить мне вместе с бабушкой вдвоем. Не быть мне бабушкиным внуком. Я отвергнут ею, ее домом, и вообще отвергнут материнским, отчим краем — обрел жилищем себе необъятность белого света.

Я поначалу неосознанно, механически подчинился неведомо почему, кем и зачем ниспосланному мне. А чуть погодя уже осмысленно пошел прочь, чтобы сегодня, возвратясь, повторить все то, что проделал ранее на этом пого­сте, на кладах чужой мне Устимьи. Снова бабушка по-крестьянски милосер­дно и безжалостно изгоняла меня, и не только меня, — свое второе или даже третье колено, своего праправнука... У чужой могилки мы повторили прежний ритуал по православному христианскому обычаю. Я вернулся в себя через повторение пройденного.

Это было если не мороком, то чем-то, как говорится, очевидным и неве­роятным, что начисто отвергается здравомыслием. Будничная и неподдельная мистика. Но в тот день эта мистика только начиналась. Мне еще было сужде­но, как по Дантову кругу, ходить и ходить по ней и сквозь нее. Только прово­дником и ведущим был совсем не Вергилий. Сам я, мой сын, наша совмест­ная кровь и память. И автомобиль иностранного производства, скоростной, послушный и, похоже, с зачатками мозга, разума — с навигатором. Механи­ческое изделие, хотя и педально подчиняющееся воле человека. Красивое, глазастое, но слепое, незрячее, с сердцем, но не человека, с неукрощенностью крови, некогда и горячей, но сегодня уже остывшей и преобразованной — из жизни в свое время живых существ, которые уже безвозвратно сотлели, подземно утекли черными нефтяными реками, но своей былой памяти не лиши­лись, придав ей энергию движения.

Сидя рядом с сыном, я как бы издали наблюдаю за ним. И в этой отдален­ности породненно прирастаю к нему. Он у меня сегодня до кончиков ногтей городской, хотя и было в нем деревенское, до института и женитьбы. Гонял в ночное лошадей. Свозил с поля в колхозные скирды жито в снопах. Вместе с деревенскими мальчишками таскал из нор в реке раков и налимов. Запекал в костре картошку, ночевал на рыбалке вместе со мной в шалаше, а то и про­сто на земле, подстилая под бок лозовые ветви. А вот грибы брал, особенно маслята, бумажной салфеткой. И мне его брезгливость нравилась. Таким он и остался, несмотря на два или три года окончательного поселения в деревне. Именно поселения.

В начале нашего пути он равнодушен к попутным картинам. Для него это только пейзаж. Но вскоре примечаю, что он молча начинает ужиматься, вроде как уменьшаться на своем водительском сидении. Что-то все же цепляет его, хотя он и не отзывается на мой голос и разговор.

Без явных эмоций слушает меня, как только по-настоящему один человек слышит и слушает другого, разделяя его боль, но не размениваясь на обще­принятое пустоватое сочувствие. Крепко держась за руль, пристально всма­тривается в окружающее, словно стремится припасть к нему, вобрать его и мои слова в себя. Навсегда принять и запомнить печаль сел, одичалых изб, вековой покой и тоску кладбищ. И наше мистическое путешествие почти на тот свет обретает смысл и необходимость белого дня и меня в нем.

А чудеса, мистика между тем продолжаются. От кладбища, где похоро­нена бабушка, мы намерены ехать к кладбищу матери, сестры и отца. Дорогу я знал хорошо, изучил. Она была прямой, без поворотов и съездов. Но то ли электронный балбес-навигатор, то ли я были в мороке, когда мы съехали с шоссе и повернули. Сегодня я уверен: на то была воля и приказание моей покойной бабушки. Хотя, может, и мама почувствовала приближение к ней сына и внука, и ей нестерпимо захотелось пройтись еще раз по тем стежкам-дорожкам, проселку и гостинцу, по которым она ходила еще девочкой. Этого, видимо, втайне хотела на том свете и бабушка. Еще раз окинуть глазом прой­денное, милое и дорогое ей. Посмотреть, как стоит ее хата, как по стежкам ходят сегодня люди. Мы с сыном, ее правнуком, ходим.

Это было опять повторение — уже по воле покойников: мы ехали там, где были совсем недавно — по тому же гостинцу, большаку, по тем же проселкам. Мелькали те же отринутые Богом, человеком и погостами хаты, опустевшие обезлюдевшие деревни, над крышами и печными трубами которых ни аиста-бусла, ни ласточки. Даже комар не позванивал в жажде человеческой крови, потому что здесь ее и в помине не было. Скорбь, томление и печаль встречали нас. Скорбь, томление и печаль провожали.

И невольно пригадывалось, немо просилось, стенало и голосило: Каины, Иуды, Хамы, во что же вы превратили этот белый, белый свет?

С каждого креста и из-под креста, с каждого венка и цветка, обманно скорбно возложенного на помин, на вас смотрят, следят за вами глаза покой­ников. Никто из них никого и ничего не забудет. Мертвые не знают прощения. Они не из тех, не из прикорытников-палатников, усвоивших одно лишь «одобрямс». Они не из безъязыко онемелых— памяркоўных. Тут лежат вечники. Едино и навсегда уже правдивые и праведные. Охранители и обереги земного мира, судьи, адвокаты и прокуроры Каинам, Иудам и Хамам-оборотням. Вне­земные исполнители приговора: вас не примет земля, которую вы испоганили, опаскудили, довели до забытья и беспамятства. Не примет, как не принимает до сегодняшнего дня Ленина. Ни в короткую оттепельную пору, как острили интеллектуалы: после рождества Хрущева, ни в советскую, а потом и посткоммунистическую пору, эпоху позднего реабилитанса, когда коммунист и поручик Дантес с Мартыновым остались на посту, а вернее, стоят на атасе у вороватых новых благодетелей-демократов.

И опять — повторение. Ехали мы, ехали и вдруг потеряли дорогу. Не свернули, не сбились. Потеряли. Что было в принципе невозможно. К клад­бищу и могилам наша дорога всегда натоптанная и прямая. Она не зарастает, ее никогда не теряют, в смертный час не сходят, не блуждают. А мы заблуди­лись и сошли. Кладбищенская дорога к моим родным могилам из всех краев, из всех чужих далей и сторон света была впечатана, проложена навигатором моей памяти. Память не подвела, боялась греха забвения. На всю жизнь впи­тала, усвоила: мертвых людей, а тем более кровных тебе, нет. Есть только забытые. А поворотная, полевая и через лес — проселочная дорога, никогда не подводившая меня, натоптанная мной и теми, кого по ней везли, неожидан­но оборвалась, как преждевременно отмершая память. Так ее заколодило. Не сами ли покойники, вечные пахари и сеятели, поднялись с того света, пере­городили, заступили нам путь, засеяли его травой забытья, небытия. Семенем, травой наших грехов.

Поворот на кладбище всегда был сразу же за последним домом некогда большой деревни Уболоть. За мелиоративной канавой под горбатым мостком. А сейчас ни дома, ни канавы, ни горба на ней, только не знаковый ли камень, валун, ледниковый еще, серо восседающий на нем старый ворон да такой же знаковый, но другого уже, кирпичного окраса фундамент от сошедшего с него дома, канувшего неведомо куда. Ни пешего, ни конного, ни коровьего следа. Трава, трава, чертополох и чернобыльник, пыльная полынь, чахлые, степно умирающие под палящим солнцем.

Мы бросились в одну сторону, другую. Бесполезно. Дороги к кладбищу не было. Мы повернули к убогому пристанищу живых, сиротливо разбежавшихся по простору древнего поселения, устоявших изб. Я долго примерялся, в которую из них обратиться, войти. Выбрал стойкую, с резным орнаментом оконниц, налич­ников, покрашенным в голубое и зеленое забором, с пристойно утвержденной на дубовых столбах калиткой с самокованной, языкастой защелкой, бетонированной до самого порога дорожкой. Стыдливо отважился и вошел во двор.

Вот тогда и началась потустороння, почти ветхозаветная мистика и мисте­рия, по сию пору вгоняющая меня в дрожь. Из дверей дома на бренчанье защелки вышла пожилая женщина, по-домашнему, огородно одетая, в рас­топтанных резиновых опорках, раскрыленной цветной кофте, неуклюже хламидной юбке, седоватая, вскудлаченная. Обычная деревенская старушка, уже не следящая за собой по старости и одиночеству. Простецкая, но с золотым зубом, единым во рту.

Такую старуху я уже встречал. Это было в Чернобыльской зоне. В таких же одежках женщина в безлюдной деревне на подворье своего дома варила варенье из радиоактивных яблок-паданок. Варила колдовски, как черт в аду в кипящей смоле варит грешников. Но сама она была не из нечистиков, при­ставленных к огню, — из мадонн, зонных чернобыльских и послечернобыльских, а в недалеком прошлом — партизанских, атомом и войной облученных, преждевременно увядших. Атомная, современная Мадонна. Ева.

Неподалеку от той мадонны Евы находился и Адам. С криво кургузым посохом, опорой и оружием стоял под румяноплодной яблоней, оборонял, охранял от бестолково бродящих гусей полосу спело налитого уже колосом жита. Полностью библейско-пейзанская картина, невообразимая даже для гениального художника. Не дано — духу и дыхания, воображения, жути и ужаса недостанет. А они об этом и не догадывались. Жили, двигались, стре­мились оставаться и быть.

Нынешнюю золотозубую мадонну звали Валей. Валентиной, как она представилась, когда мы стали знакомиться. Когда я назвался, Валентина всплеснула руками и бросилась обнимать меня:

— Витя, Витечка! Я же тебя семьдесят лет ждала, Витечка ты мой! Семь­десят лет я тебя выглядывала!

Кое-что о чудесах и коленцах времени я уже знал. И знание это занимало и обескураживало меня. С одной стороны, наше вечное несогласие с ним, кривда и упрек ему. Оправдание им: я ни в чем не винен, такое было время, лишь принудительно разжигал печи крематория, стрелял, убивал. Не угадал нелюдь в свое время родиться, потому и промаялся подколодным гадом. С другой, что-то здесь необъяснимое, обычному неподвластное, загадочное. Да, именно время объясняет человека. Лепит, составляет, пренебрегая и мгновением, и вечностью. Тасует, словно колоду игральных карт, прошлое и будущее, играет эпохами, веками, столетиями, как ветреная старуха с косой человеками. Над неким летчиком эта сенокосная старушка уже занесла свою косу, оскалила зубы. До смерти оставалось даже не четыре шага, а миг. И этот миг вдруг затягивается. Летчик успевает сделать то, на что в обыденности понадобились долгие-долгие минуты. И остается жив.

Известный, молодой еще Ван Рипли придремал минуту-другую на взгор­ке, а прохватился седобородым стариком. Мальчик из любопытства пошел в пещеру, где, как говорили, находился час-полтора. Его чуть не месяц разыски­вали с собаками спасатели всей округи. А он самостоятельно вышел из той пещеры, где находился час-полтора. Привидением, призраком бороздит моря и океаны которое уже столетие чайный клипер «Летучий голландец». Мчится по туннелям поезд с вечными тенями застывших у окон пассажиров.

Неужели и я такая же тень из глубин прошлого века, если меня семьдесят лет кто-то здесь ожидал. Неужели и я попал в ловушку безумно игривого вре­мени? Неужели оно принялось играть и со мной, как до этого играла смерть? Не в паре ли они, и их балы да гули и меня в лапти обули. Не тот ли щенок, так жадно желавший больше полувека тому печеной картошки в смертную для матери и сестры ночь. И совсем не мама погибла в ней, а я.

Я волчком закрутился на месте, осмотрел себя со всех сторон. Начал с ног. Нет, кажется, твердо и прочно стою на незнакомом, чужом подворье. И обут не в лапти — те же, что и утром, ботинки. Посмотрел в небо. Облако, завис­шее в голубом прогале над яблонькой у забора, цедит сединой, стоит, где и стояло. И кошка, как раньше, посиживает на бетонном пороге, меланхолично покачивает укороченным обсеченным хозяевами хвостом, чтобы держалась дома. Успокаивает. И у Валентины как был один золотой зуб во рту, так и оста­ется единственным. Желтенько острым лучиком пронзает мне глаза, словно испытывает, пробует меня на вкус.

Оставалось лишь ущипнуть себя за какое-нибудь место. Я же чувствовал еще в начале дороги, что день пошел не так. Но чтобы настолько не так. Не хочешь, а вынужден верить и оглядываться. Боже, за что, почему и зачем это мне? Морок, проклятие. Приговор и наказание за мои семьдесят с гаком грешно прожитые годы — так ведь было суждено смертью сестры и мамы. Промашку дали, одумались, иначе откуда этот сегодняшний пролом времени у почти уже мертвой деревни на глазах чернобыльской Мадонны, первородной Евы. И кто я сам?

В последнее время, уже обратно развернутое, как ни удивительно, в дет­ство, мне все чаще приходят на ум старцы, нищие, которые, побираясь, шли по проселкам от деревни к деревне, от дома к дому. Седые старики, деды, иногда и слепые, с поводырями, сиротами-хлопчиками. Лапти, белого рядна портки и сорочки. На лицах покой, умиротворение и согласие — судьбоносная пропись их дорог и жизни. Через плечо перекрестом белые сумы с подаянием — гор­бушками, окрайцами, кусочками черного хлеба. На закате солнца сумы обычно набиты выпирающими ржаными краюхами милостыни.

Вот и я представлял себя сумой на плечах белоголовых старцев. И моя сума, судьба, жизнь была наполнена протянутым мне с порога сердобольными деревенскими хатами милостивым подаянием. А порой обманами, кривдами, когда я вместо куска хлеба получал камень, горькими слезами. Такую нищен­скую суму-торбу носило на плечах едва ли не все мое поколение. А я и по сию пору несу свое нищенство в кужельно ущербной торбе — суме памяти. Укоряю только себя. Не нарекаю особо ни на время, ни на свою долю. Потому что иного не дано. Хотя иногда и тоскливо, горько и обидно, когда кажется, что и не жил, а если и жил, то грешно и неправедно. Бился как рыба об лед. Душа стенала и просилась в иные времена и в иную жизнь.

Вот и добилась. Я нос к носу встретился, столкнулся с этим иным, может, и не земного происхождения камнем, вложенным в мою распахнутую душу. Встретился и ужаснулся. Потому что некто и нечто иное — это я сам. Провал во времени, белое пятно и черная дыра, подобно карликовой, в которой бес­следно исчезают планеты, созвездия и миры. Все свои семьдесят с гаком лет я блуждал в своих снах. Приспал, придумал себя. А меня настоящего, оказы­вается, все эти годы высматривали, ждали.

— Семьдесят лет я тебя ждала, — возбужденно и радостно повторила Валентина.

После затянувшейся моей оторопи, немого удивления она рассказала, что именно в доме ее матери была убита в последнюю для этой деревни военную ночь моя мама. Валентина, почти моя ровесница, года на три только старше, навсегда запомнила ту ночь, нашу семью и меня. А я не помнил ее. Вообще в ту ночь я не помнил и не видел людей. Были ли они тогда, был ли я? Я не верил себе, тому, что в ту ночь уцелел, выжил.

В растерянности и неприятии случившегося бежал из дома. Бежал по войне, заливался слезами, оскальзывался на ночной предвесенней уже мар­товской наледи. Падал, поднимался и опять бежал по озаренной взрывами военных игрищ земле. И как ни странно, догадался, что по наледи легче не бежать, а скользить, катиться. И я покатился, сначала на ногах, а потом и куба­рем, на боку. Покатился в безысходности и приговоренности, постепенно дви­жением, биением сердца возрождаясь. Свист ошалелых пуль, часто трассиру­ющих, разрывы снарядов, гребенчато ломаные вспышки пламени — война и смерть не трогали, не касались меня. Я сжился с ними. Был тварью, бредящей испеченной в каминке картошкой.

А смерть в покинутой мной хате продолжала трудиться. Сестричка сполз­ла с мертвой матери на кроваво усеянный кирпичом пол. Как мне погодя уже месяцы или годы рассказывали, в хату заглянула женщина, спасавшаяся в огородной яме. Может, и родственница Валентины. Заглянула и молча выбе­жала. На детский неутешный плач из ночного мрака вышел чужой, немецкий солдат.

— Киндер, киндер! — закричал в спину женщине, видимо, приказывая вернуться и забрать ребенка.

Женщина махнула рукой и не остановилась. Немец вскинул винтовку и выстрелил ей вслед.

Сестричка зашлась от холода и плача под печью. Слезы примерзли к ее щекам. Об этом рассказал мне отец, которому в партизанском отряде дали двенадцать часов на похороны жены и дочери. Так их, замороженных и скрю­ченных, и опустили в могилу. А я нашелся и потерялся среди узников Азаричского концлагеря. Пошел туда сам, за людьми, которых гнали принудительно, стадом.

В моей памяти ничего этого нет. Ее будто живьем выпотрошили, как бес­кровно потрошат снулую уже рыбу. И только ли мама ли с сестрой погибли тогда. Не сам ли я помер в ту ночь и с того провального времени не моя ли тень бродит по земле. Тени мамы и сестры слились, воссоединились и непри­каянно побрели по миру, скрылись в никуда. Мир опустел, как и моя память.

Между есть и нет, бытием и небытием — лишь миг. Можно ли сказать, чье это мгновение схоронено под каменным или деревянным равнодушием креста? Три моих призрака, три земных привидения, мига отошли в вечный край. А время осталось без изменения, хотя уже давно нет тех, для кого оно обязано длиться или сокращаться.

В этом, похоже, большая путаница, в лучшем случае. Путаница, если не преднамеренное издевательство, пытка множества палачей, небесных, зем­ных, подземных, надо мной и моей памятью. По всему, не только над ней. Я неопознанный, чужой собственной памяти, чужой кладбищам, а теперь и вот этой деревне, этому дому. Женщине, ждавшей меня, как она говорит, семьдесят лет. Так ждут, наверное, только смерть. Но и смерти, кажется, я тоже чужой. Смерти неизвестной мне женщины, утянувшей на тот свет вслед за мамой сестру. Обознались мои смерти. Я умел уже бегать и умирать по печеной в камельке картошине.

А не та ли женщина, которая отказалась взять и пригреть ребенка, мою грудную еще сестру, отвлекла мою смерть. Не за мной ли она приходила в облике солдата вермахта и хозяйки дома. И была та хозяйка, скорее всего, родственницей деревенской золотозубой мадонны Валентины. Ее матерью.

Одиночный выстрел в ночи милосердного немецкого солдата не только в мать Валентины, но и в ее семилетнюю тогда дочь, в ее судьбу и век, семь­десят лет изводивший, раздирающий душу зрелой, а сегодня уже и старой женщины. Я же явился как освобождение и прощение за страдания чужого ребенка. Ее слезинки, примерзшей к щеке под печью, куда она уползла в надежде спрятаться от упившейся кровью ночи.

Вот так все сошлось через семьдесят вполне мирных лет. Сошлось, сбе­жалось, сбилось в ком. Кровь, слеза. И время. Прошлое, настоящее и будущее. Как уже говорил, я был беспамятен тогда, впрочем, как и сегодня. Беспамят­ство пережить легко. А как справиться с прозрением, с памятью, выжигающей душу, сердце и ум. Это ведь не избудешь в тюрьму или сумасшедший дом. Не страшнее ли оно даже смерти. От него ни спрятаться, ни отбиться. Почему Валентина, всплеснув руками, облегченно и радостно воскликнула: «Витя, Витечка, я же тебя семьдесят лет ждала!» И повторяла, повторяла.

Но я был пуст, растерян и бессилен на ту минуту. Да и вообще у меня не было ни воли, ни права на отпущение и помилование. Потому что сам, хотя и неосознанно, но бесконечно виноват. Водам, векам и судьбам нет обратного течения. А прощение, помилование и осуждение, даже не земное, неподвласт­но и времени. Это наш вечный крест, на котором каждый распят до конца Божьего света: не судите, да не судимы будете.

Я был смят, раздавлен, выжат столпотворением времен. Хотя моя семи­десятилетняя призрачная тень по капле снова стала наполняться, набрякать мною же и временем. Правда, неизвестно каким. Но закупоренное, бетонно затвердевшее, беспамятно сопротивлялось. Опять желало заведенной и уют­ной пустоты. Я, подобно трем японским обезьянам, не хотел ни видеть, ни слышать, ни говорить. К счастью, на выручку мне явился Евин Адам, которого звали здесь Федором. Был он как поднятый и высушенный белкой на сосно­вом сучке гриб-боровик. Работал при колхозе трактористом, пока за ненадоб­ностью и старостью не свезли на свалку его трактор.

Федор и Валентина, тракторист — трактор, доярка — ферма. Имена, названия, вещи — лицо и обличье, воссоздающие Полесье семидесяти совет­ских лет на стыке двух столетий, двадцатого и двадцать первого, одной миро­вой войны и бесконечных мирных битв и сражений, державных и личных, меж собой и со всем миром. Битв и сражений за право жить и дышать, чтобы на закате вот так, брезгливо желчно выплюнуть, как выблевать, заодно с их деревней Уболоть — почти умершей, но еще не преданной земле, — болота­ми, гатями и трясинами. Выплюнуть, потому что, как говорится на Полесье, к нам уже и сорочка боится прикоснуться.

Я подписал им свою недавно вышедшую книгу «Время собирать кости». Ева с Адамом проводили нас за околицу, показали дорогу к костям — путь к утерянному нами кладбищу.

И вот мы с сыном в окружении деревянных, кривых и трухлявых крестов, а больше — роскошных, каменных, гранитных и мраморных памятников у род­ного нам кладбища, подле могилки также под каменным, из мраморной крош­ки, надгробием. В свое время, когда бабушка увидела его, поставленное мной сразу же после возвращения из Западной Сибири в Беларусь, застонала:

— А зачем же ты, внучок мой, своей матери, моей доньке, да такой камень на грудь?

Очевидно, сегодняшний мир таким вопросом не задается. Долгие годы скромный белопятнистый памятник из камня и мраморной крошки был един­ственным на местном неогороженном лесном кладбище. Сейчас же их тьма, лес. Провинция перешибает столицу.

Каменеют кресты, каменеют кладбища, наверно, и покойники, и живые каменеют. Одно из неоспоримых свидетельств тому — древнее имя деревни Уболоть — и знака нет от былых болот. Стальная магистраль скоростной железной дороги. Изредка мелькающие пассажирские поезда со стылыми лицами людей в окнах, будто призраки, устремленные в неизвестность, совсем как в том, тоннельном поезде. Насыпь высокая, и пассажиры смотрят сверху на промельком выглянувшее из сосен кладбище. Ни подъезда, ни под­хода, ни полустанковой будки. А раньше она здесь стояла, и толпились возле нее уболотские люди, молодежь, работающая в городе и убывающая в тот город в поисках работы. Будка, как столп, знаковый памятник, высилась над вековой окружающей ее топью.

Еще на памяти моего отца, в его детстве, здесь в ночи среди болота и тря­сины — дремучей дрогкой дрыгвы, водился и ревел болотный бугай, бык. Не наш ли полесский родственник, прародитель, может, дальний родственник и наследник, пращур лохнесского монстра, чуда-юда. Местный, здешний цмок, нашенский полубык-получеловек (что-то тутошнее, деревенско-колхозное, простите, видится и слышится мне в этом) Минотавр. Потому что наши веко­вые топи и болота очень уж благодатны для их рождения и укрывания. Словно специально ради этой цели созданы.

Не всепланетный ли это лабиринт, о котором сегодня так много говорят. Портал, дорога в потусторонний, параллельный мир и космос. Планетарная антенна и приемник связи со Вселенной. Не только питьевая бочка Европы, как в недалеком прошлом называли Полесье с его болотами, а что-то более значимое, живительное. Во-первых, вода — носитель женского начала, сим­вол очищения и возрождения, не зря же родилось утверждение, что не женщи­на создана из ребра Адама, а сам Адам из женского ребра. Во-вторых, исходя из этого, не одно ли это из чистилищ человечества, наличие которых на Земле приближается к дюжине. По числу святых апостолов.

Все они, чистилища, в Америках, Мексиках да на севере России — и здесь нас обошли. О чистилищах в нашем крае — ни слуху ни духу, ничегошеньки ничего. Как говаривал в свое время Янка Брыль, даже полицейских в войну призывали из других краев и стран — ничего у нас нет своего. И нас самих нет. И именно этим мы в мире заметны: «своя своих не познаша», «уничиже­ние паче гордости».

Так, по своему желанию и хотению, подобно Емеле, памяркоўна, по-бело­русски, мы самоуничтожаемся в мире, вселенной и в своем родном доме. По-живому рвем пуповину, связывающую нас с нашими предками, космосом, будущим — с наследниками, своим родоводом.

Так мы уничтожили, подсекли, похоронно выветрили свою белорусскость, стряхнув с себя и дух родной земли. Стоит ли тогда горевать о непознанном, сокрытом, отсохшем, превращенном в прах. О выгоревшем до песка прахе гостинцев. О наших торфяниках, ушедших с ветром на луну, о нефти, которая была-была, да незнамо куда сплыла, пропала, о болотах и лесах. О древнем нашем минотавре и Цмоке-болотном бугае.

На свете нет ничего случайного. Капля дождя не упадет, не прольется просто так, ниоткуда и из ничего. И роса не ляжет попусту на пустошь. И сле­зинку из-за ничего не выплачут детские глаза. Ради чего-то, наверняка, были созданы наши болота, зыбуны, топи, торфяники. Оповещая и вещая о чем-то, подавал голос, распинался и драл глотку из бездны наших вод и столетий болотный полесский бык-бугай. Он, может, и ревел, предвидя свое и наше будущее, судьбу, как предвидят ее сегодня наши росстани, клады-погосты, деревни, крестьянские избы. Болотный бык предупреждал, сам чуть ли не при смерти, ревел так, что стекла в окнах по ночам дрожали. Но я его голоса уже не слышал. А я так надеялся, что подрасту, осмелею, пойду и встречусь, хотя бы одним глазком подивлюсь на невиданное никем полесское чудо-юдо, на нашего родного змея — дракона, Цмока, болотного бугая. Загляну ему в глаза, спрошу, не встречал ли он на том свете мою маму и сестру. Если же встречал, пусть проводит к ним меня. А это чудище болотное подвело, обмануло меня. Само сошло неведомо куда, не дождавшись нашей встречи. Отвергло меня, идолище поганое, как и многих, многих других, просящих благословения и милости у наших прадедов и отцов.

Но что говорить об идолах и идолищах, когда нас чураются наши покой­ники, а мы сами манкуртно зомбируемся, теряя пристойность и совесть, крестами откупаясь, камнем, мрамором и гранитом, от вековой своей памя­ти, списывая все на эпоху, век, время и строй. А время неизменно при своей памяти, верности пространству и поре года. Это мы крутимся, вертимся и топчемся на нем и в нем. Оно же едино во всех трех ипостасях: прошлом, настоящем и будущем. Едино для каждого человека, хотя почти каждым уже и оболгано. Но придет день, когда все эти измерения сойдутся, придут люди, как мы с сыном сегодня на кладбище, к родным могилам.

Я выправился в путь, казалось бы, в умершее уже прошлое, к своему нача­лу — Азаричско-Домановичскому гостинцу и родным могилам. А приехал в поселковую культуру, дух и культуру сел и деревень.

Провинциальную, крестьянскую культуру, ее дух, и живо явленное буду­щее. И ничего тут не попишешь.

Вот такой мой Азаричско-Домановичский гостинец: Аз воздам.

Перевод с белорусского автора.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg