«Мертвые собаки»

Мертвые собаки (fb2) - Мертвые собаки 2089K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Васильевич Плавский

Мертвые собаки

…средь вечной суеты

Одно лишь только чувство долга свято.

Сознание того, что мы должны,

Толкает нас на жертвы и утраты.

1

Ночью Камушева разбудил жуткий вой. Ему вдруг показалось, что какое–то исчадие ада, вырвавшись из преисподней, облюбовало мирную тишину его новой квартиры, для тренировки своих вокальных возможностей. Дрожащей рукой Камушев нащупал выключатель. Посреди комнаты, щуря зеленоватые глаза от удовольствия, восседал огромный кот. Нисколько не сбившись с такта от вспыхнувшего света, всесторонне одаренное животное исполняло свой сольный номер.

Здесь я намерен вернуться немного назад, чтобы, удовлетворяя естественное любопытство читателя, объяснить ему, откуда в квартире Камушева оказался кот.

А дело было так:

Часа два назад Камушева поднял с постели звонок. В дверях стояла заплаканная соседка. На руках её возлежал персидской породы самец с редкой голубоватой расцветкой шерсти.

— Очень жаль, что Никитовны нет! Всего на четыре дня! — лепетала эта, ещё не утратившая надежд старая дева, почему–то напоминающая Камушеву давно протухшую селёдку, аккуратно завёрнутую в яркую обложку иностранного журнала.

— Я знаю, что вы не любите кошек, но положиться я могу только на вас! — умоляла соседка. То, что Камушев не любил кошек, было мягкой ложью, потому, что Камушев (а это соседка прекрасно знала) их ненавидел. Но пока он лихорадочно соображал о том, как бы поделикатнее ей отказать, соседка приняла его молчание за добрый знак и перешла в решительное наступление.

— Он рыбку только речную ест! Здесь порциями нарезано! Да вы не волнуйтесь, Иваныч, купаться он очень любит! Шампунь тоже в сумке, французский ему больше нравится!

Здесь Камушев некстати вспомнил об изрядно надоевшей ему мыши, которая пятую ночь подряд грызла где–то под полом ссохшийся сухарь, нисколько не соблазняясь различной вкуснятиной, предложенной ей в мышеловке, и сделка свершилась.

Кот, уверенной походкой кадрового офицера, прошелся по квартире, обнюхал все углы, и, найдя своё временное пристанище вполне приличным, занялся туалетом. Когда же в своих стараниях он приступил к обработке наиболее важного места, то вспомнил, что наступила ранняя весна, и тогда настроение его значительно улучшилось. Здесь и посетила его несчастливая мысль о том, чтобы порадовать своего благодетеля некоторыми контральто из своего весьма скромного репертуара. Ручаюсь, что если бы метание обуви входило в программу Олимпийских игр, то именно этот бросок принёс бы Камушеву неувядаемую славу абсолютного чемпиона. Первый из растоптанных башмаков описав замысловатую траекторию, отбросил неудавшегося певца в угол комнаты. Прервав на половине такта неоконченную арию, ночной солист, не ожидавший такой резкой критики своего таланта, с удивлением взглянул в неблагодарные глаза своего попечителя, но, увидев его занесённую руку со следующим снарядом, пустился в бега. Второй бросок был менее точен, но он достиг цели уже тем, что не оставил в сердце бедного животного ни тени сомнения.

Во сне Камушев торговался с навязчивым грузином, который, крепко удерживая его за грудки, предлагал купить у него шапку сине–зелёно–фиолетово–коричнево-малинового цвета. Камушев несмело предположил, что то животное, из шкуры которого сшита эта самая шапка, по–видимому, долгое время жило в мастерской художника и тот вытирал об него свои кисти. Грузин клялся в том, что лучшие ондатры, которые пошли на пошив этой шапки, не водятся даже на Южном полюсе. Камушев припомнил в ответ, что эта самая шапка, не далее как неделю назад, на разные голоса громко мяукала в подвале его собственного дома, но продавец не намерен был оставаться без барыша, и не отпускал своей железной хватки. Торг окончил будильник.

Нащупывая босою ногою тапочки, Камушев ступил в холодную лужу, оставленную в назидание оскорбленным в своих лучших намерениях котом. Помянув в своих проклятиях весь кошачий род, он отыскал старые кожаные краги, надел телогрейку и, вооружившись шваброй, сопя, матерясь и отплевываясь от паутины, с трудом извлёк забившегося под диван, испуганного красавца. Не обращая внимания на дикие вопли благородного животного, Камушев старательно затёр его великолепным мехом вонючую лужу. При исполнении этой экзекуции он давал коту следующие наставления:

— Если бы у меня под кроватью кусок краковской колбасы скрёбся, ты бы, гад, его мигом бы изловил!.. Рыбку он речную, сволочь, любит!

После того, как лужа была вытерта, он приоткрыл дверь и вышвырнул кота, значительно утратившего свой первоначальный лоск, на балкон.

— Это тебе шампунь!.. Французский!.. — попрощался с поверженным врагом Камушев.

Пережив приятные минуты разыгравшейся наверху баталии, проголодавшаяся мышь с завидным аппетитом набросилась на свой неиссякаемый сухарь.

На незащищённый балкон летели густые плевки мокрого снега.

Может из–за паршивой погоды, а может из–за зубовного скрежета мыши, у Камушева заныл пенёк в верхней челюсти, а вместе с этой болью где–то под сердцем поселилось предчувствие большой неприятности. В нём заговорило шестое чувство, то самое чувство, которое редко пробивалось сквозь броню его зачерствевшей души, но, добившись таким сложным образом аудиенции, уже никогда себя не подводило. Весь во власти этого чувства Камушев «подтянул гайки» механикам, проверяющим автомобили перед выходом в рейсы.

— Куда на такой лысой резине вы выпускаете его на эти сопли?! Вместе с собой и меня посадите! Гоните его назад! Назад! В ремзону!

— Да ведь почти весь автопарк на лысой резине ходит, Александр Иваныч!

— Значит, весь автопарк сегодня стоять будет, пока снег не стает! — отрезал Камушев, — Иначе побьём и людей и машины!

Парализовав, таким образом, всё строительство, Камушев, тем не менее, не избавился от предчувствия неминуемой беды. Оно даже стало больше и перебралось поближе к сердцу.

— Наверное, меня сегодня выгонят с этой проклятой работы, — успокоил он сам себя. К такому повороту судьбы он был всегда готов и воспринял бы его, скорее с облегчением, чем с досадой.

Оперативка у главного инженера Управления строительством атомной электростанции окончилась с минимальными потерями, то есть со строгим и, как пообещали, последним выговором, но тоскливое ожидание главной пакости так и не отступило.

«Надо бы щиты наглядной агитации обновить, — подумал Камушев, — а то комиссия с обкома партии ожидается, ещё и по партийной линии выговор влепят! Недавно художника взял на работу, а он из этих, как их?.. авангардистов?.. ну, да, авангардистов! Итальянец у них есть такой, как его?.. Пикассо?.. Ну да, Пикассо! Нарисует тот Пикассо подбитый глаз на зеленой заднице, а шуму на весь мир поднимут, шедевр кричат! И находятся дураки, которые за ту мазню ещё и деньги платят! Была бы на то моя воля, я бы тому самому Пикассо на его голой заднице сиреневый глаз нарисовал бы! Или ещё один такой же, Малевич! Намалевал тот Малевич оконную раму с куском толи вместо стекла! И опять шедевр, Черный квадрат, понимаете ли! Видел я тот квадрат, точно такой же, как у моей сестры в деревне! У неё этот квадрат на сарае красуется, там тоже вместо стекла кусок рубероида вставлен! У меня маляром Ковбасюк работает, перед техосмотром грузовики красит. Так тот Ковбасюк таких квадратов тыщу за полсмены нарисует. Поставит трафарет, прыснет из краскопульта и получай свой шедевр. Хочешь синий, хочешь зеленый, а если захочешь, он тебе и чёрный квадрат изобразит. Но ведь ни у кого не хватит ума ту мазню шедевром назвать. Вот оно, где тлетворное влияние Запада себя проявляет. Они там у себя с жиру бесятся, с жиру. Мне бы их заботы. А интересно, сколько бы у них чёрный треугольник стоил бы? Платили бы мне по рублю за штуку, я бы им этих треугольников сотню штук в день бы штамповал. Вот бы жизнь была б».

О женской красоте Камушев имел особое мнение. Он считал, что она должна быть естественной и никакой тебе косметички, чтобы обмана не происходило. Конечно, соглашался он, некоторые не имеют своего лица, тогда они садятся перед зеркалом, разложат краски и нарисуют себе что–нибудь подходящее на пустом месте, иногда очень даже неплохо нарисуют, иногда даже красиво получается. Перед обедом его разыскала крохотная девчушка, представившаяся инспектором Энергонадзора. Взглянув на неё, Камушев подумал: вот эту мордочку точно Пикассо разрисовал.

— Я вот гляжу из окна, а у вас прожектор целый день светит! Я вашему главному механику штраф за нерациональное использование электроэнергии выписала! — пропищала она.

— Нет у меня главмеха! Уже два месяца как уволился! — отмахнулся от неё Камушев.

— Тогда я постановление на вас перепишу! — нашлась девица, и, вздёрнув синенький от промозглой погоды носик, застучала каблучками по мокрому бетону. Вслед ей, несмотря на присутствие начальника, безо всякого служебного рвения, лениво пробрехал старый пёс ночного сторожа, безошибочно отличающий своих от чужих.

— А крутит–то как! Как крутит! — проводил её взглядом Камушев. — Такие, как она, обувь для себя в «Детском мире» подыскивают, а член на конном дворе примеряют! У меня один кулак больше, чем две такие попки как у неё, а всё туда же! А ведь рублей на пятьдесят точно ограбит, цыплёнок! А это, как никак, четверть моей зарплаты! — сплюнул с досады Камушев.

Занятый своими невесёлыми мыслями, Камушев долго стучал промокшими туфлями об бетонные ступеньки крыльца своей конторы. Рядом возвышалась поржавевшая труба флагштока, установленная в честь победителей социалистического соревнования автотранспортного предприятия Хмельницкой атомной электростанции, которое Камушев имел несчастие возглавлять.

В приёмной его ожидал посетитель, судя по внешности которого можно было легко предположить, что его не любят не только женщины, но и деньги. Нос у него был картошкой, головка тыковкой. Одет он был в куртку на рыбьем меху, с верхом из чёртовой кожи. На ногах его были видавшие виды ботинки. Эта, более чем скромная, одежда ещё раз опровергала всякие подозрения в принадлежности к кругу избранных судьбою. В его руках не было ничего, что могло бы указывать на наличие при нём официальных бумаг. «Этот из тех, кто всегда оказывается крайним в любой очереди, — определил Камушев. — Наверное, он принес для меня главную неприятность, — невесело подумал он. — Те, от кого я завишу, не жмутся в приёмных, а те, кто зависит от меня, обычно встают при моём появлении. Этот даже глазом не повёл. Сидит, будто на него мешок сырого песка нагрузили. Хорошо будет, если мой подвыпивший водитель этому недомерку только сарай с курицами развалил, но дело, по–видимому, дрянь, не зря моё сердце с самого утра ноет».

Кабинет Камушева ничем не отличался от кабинетов других таких же чиновников средней руки. За стеклянной дверцей книжного шкафа, установленного на самом видном месте, демонстрировались покрытые тонким слоем пыли ряды многотомного собрания сочинений товарища Ленина. Со стены, за всем тем, что происходит в кабинете, взирал его же портрет. Рядом с ним скучали портреты Маркса и Энгельса. Над изголовьем руководящего кресла ещё благоухало типографской краской свеженапечатанное изображение Генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза товарища Михаила Сергеевича Горбачева. Огромное родимое пятно на его лысом темени было старательно подретушировано.

— Я пришёл к вам на работу устраиваться! — объяснил посетитель свой визит, удобно устроившись на предложенном ему стуле. — Если примете меня электриком, то вполне оправдаете мои ожидания!

Это заявление, сделанное спокойным тоном уверенного в себе человека, почему–то стало последней каплей и Камушева прорвало. Он, несмотря на свой почтенный возраст и приличный вес, резво вскочил со своего места, трусцою совершил двойную пробежку вокруг длинного ряда столов, и, перебегая от одного шкафа к другому, с лихорадочным блеском в глазах, исследовал их содержимое. Губы его при этом шевелились, не являя пространству ни единого звука. Посетитель при этом с любопытством наблюдал за столь странной производственной гимнастикой своего потенциального начальника. Здесь зубная боль, одолевшая Камушева, вдруг отступила, а шестое чувство, вероятно испугавшись столь бурного проявления эмоций, трусливо удалилось. Посуетившись ещё с четверть версты, Камушев обмяк, плюхнулся в кресло, изучил предложенные ему документы, окинул посетителе тем взглядом, которым папа Карло оценивал подаренное ему полено и, наконец, подвёл черту:

— Мне главный механик позарез нужен! Пишите заявление!

Пухленькая секретарша едва успела отскочить от двери кабинета своего шефа, куда привело её чисто женское любопытство, прежде чем из дверного проёма появился этот самый тип в раскисших ботинках.

— У вас все женщины такие любопытные? — поинтересовался он.

— Какие? — подняла на него невинный взгляд секретарша.

— Точнее я хотел спросить, у вас все женщины такие красивые? — поправил себя посетитель.

— Я не знаю вашего вкуса!

— О!.. Он у меня отменный!.. Я к вам главным механиком назначен! — сообщил он, — Фамилия моя Безродный, зовут Владимиром Васильевичем! А для вас можно просто Володя!

— Таня! — зарделась молодка.

— Я почему–то так и подумал, что вас Татьяной зовут!

— Почему?

— Имя очень красивое и вполне внешности соответствует! Кстати, всех моих жён и любовниц Татьянами звали!

— У вас было много жен? — удивилась Татьяна, с сомнением окидывая взглядом щуплую фигуру своего собеседника.

— Много! — ответил тот. — Даже очень много!

— А много это сколько?

— Много это — одна! — многозначительно пояснил Безродный. — А где у вас находится отдел кадров? — поинтересовался он. — И будьте так добры, дать ключи от моего кабинета!

Чавкая мокрой обувью, Безродный, перебирая какие–то бумаги, поплёлся к отделу кадров. Его спину обласкал нежный взгляд секретарши. Она подозревала, что минутами назад за дверью кабинета происходило крупное сражение, и на лице нового сослуживца попыталась прочесть подробности отгремевшей грозы. Но ей не удалось обнаружить ни признаков волнения, ни печати радости. При всём этом некрасивое лицо его не казалось маской. Скорее он жил где–то в другом, своём измерении, в ином, неведомом ей мире и ей захотелось поглубже заглянуть в тот мир.

Про полных людей часто говорят, что их полнота от доброты происходит. Если применить это определение к инспекторше отдела кадров, то её доброта с трудом размещалась на двух рядом поставленных табуретках. Трофимовна выдала Безродному небольшую стопку приготовленных для него бланков. Пока тот трудился над их заполнением, она, воодушевленная наличием свежего слушателя, предалась приятным воспоминаниям. Более всего её вдохновляло то, что Безродный, как оказалось, тоже работал на строительстве Чернобыльской АЭС, а для Трофимовны эти места были родиной.

— Владимир Васильевич, а вы помните, какие в Припяти розы цветут? Какие там розы! А река такая чистая, такая чистая! Мой сомов по пуду весом домой приносил! А наш Нетешин разве это город? Потому его и назвали Нетешином, что не тешит он взгляда людского, никого не радует! Местность тоску одну наводит! А помните, какие в Припяти проспекты широкие? Дома по струнке вытянуты! Леса кругом! Мой муж рыжики очень любит, мы их по два бочонка солили! А в лесах и зверь, и птица всякая водится. Пойдешь, бывало, в лес за ягодой, обязательно какую–нибудь зверушку встретишь! Скачет зайчишка на полянке, смотришь на него, и твоё сердце тоже жизни радуется!

— На Чернобыльской АЭС я немного работал! — как бы оправдываясь, промолвил Безродный, — Тогда ещё штатного расписания не было, и устроился я электромонтёром в электроцех с перспективой дальнейшего роста! В электроцехе, на атомной станции, самый большой коллектив трудится. Одних заместителей у начальника цеха девять человек, да почти две тысячи рабочих под его началом ходит! Место одного из замов и мне предполагалось! В общежитии мы с моим начальником, поначалу, в одной комнате жили, вроде, как и дружба между нами была! Жена начальника обитала в женском общежитии и работала в музыкальной школе! Вы ведь это знаете, что на атомных электростанциях одним из первоочередных объектов ввода в эксплуатацию являются музыкальные школы? Весь секрет не в том, что энергетики большие поклонники музыкального искусства, а в том, что в музыкальной школе большой концертный зал предусмотрен. А в том зале бюрократы проводят всякие совещания, заседания, собрания и прочие скучные конференции! Работа в музыкальной школе непыльная и потому каждый мало–мальский начальник пытается свою жену туда пристроить! Мой начальник тоже был не промах, и свою дражайшую половинку в ту школу и определил, по блату. Ни слуха, ни голоса, ни музыкального образования жена моего начальника не имела, но самым большим её недостатком было то, что она очень любила петь. Как всегда, на годовщину Октябрьской революции, намечалось торжественное собрание и концерт художественной самодеятельности! Мой начальник, для этого случая, раздобыл где–то огромную вязанку сорняков, бессмертников каких–то там, лютиков, ну тех осенних цветов, что на кладбища носят! Вручил он мне ту метёлку, и инструкцию к ней зачитал! Когда будет концерт идти, говорит он мне, и моя Оксана Богдановна споёт, ты ей, говорит, и вручишь этот букет! Я ему и так, и сяк, неудобно, мол, говорю, мне, подчинённому, перед лицом всего города жене своего начальника подхалимчики преподносить! А он меня никак не может понять, он считает, что он мне большую честь оказал, доверяя мне такое ответственное дело! И хороший шанс есть всем продемонстрировать, что я нахожусь в доверии у власть держащих! Разговор у нас с ним получился как между двумя глухими, что по телефону между собой спорят! Вхожу я в зал с тем веником, на меня всё внимание! Мой шеф цветёт, а я свои красные от стыда уши в тот бурьян прячу! Забился я в угол, на меня все оглядываются, а я никак придумать не могу, как бы мне из этой вонючей ситуации выкрутиться! Тут подсел ко мне мужичок один, он у нас монтёром работал! Тот уже пару стаканов на грудь накатил, потому сидит и жизни радуется! Я пообещал поллитровку и перепоручил ему то сопливое дело, а сам перебрался подальше и со стороны за ходом процесса наблюдаю! Вышла та мартышка на сцену и козлопротивным дискантом, под балалайку, пару страниц из кулинарной книги проблеяла! Я своему доверенному подмигиваю, а тот уткнул свою морду в букет и спит, сволочь! На начальника глаза скосил, — он елозится будто ему шуруп в задницу без наркоза вворачивают, и мне рожи страшные строит! Та, коза, ещё какую–то там ахинею проверещала, а финал тот же, один спит, а другой как карась на горячей сковороде подпрыгивает! Ладно, успокаиваю я сам себя, ещё не всё потеряно! Она в самом конце ещё пищать будет, а к тому времени этот алкаш может быть и проснётся, а не проснётся тогда я его пинком разбужу! А тут выходит на сцену Куимова!

Может быть, ты помнишь её, Трофимовна? Валя Куимова! Ну та, что у Ивана Воробьёва вторичку обвязывала?.. Вот, вот, из монтажа! С её фигурой не на сцене выступать, а в кабаке вышибалой подрабатывать или, в лучшем случае, вагоны разгружать! А вот голос у неё такой редкой красоты, такой чистоты, и такой силы, какого я ни до, ни после того никогда не слышал! Исполнила она какой–то старинный романс, весь зал взвыл от восторга, спела ещё, рёв, как на стадионе! И тут кто–то вспомнил про тот злосчастный букет! Отыскали его и пошёл он по рукам до самой сцены! И эта минута, Трофимовна, — Безродный многозначительно поднял вверх указательный палец, — поставила огромную точку на всей моей дальнейшей карьере.

Безродный вновь углубился в свои анкеты, а Трофимовна опять приступила к красочному описанию прелестей природы в окрестностях города Чернобыля.

— Трофимовна, а что мне в графе «социальное происхождение» написать? — перебил Безродный рассказчицу, — Я в детском доме вырос и когда заполняю эту проклятую графу, то по семь потов испускаю!

— Да пишите то, что вам вздумается! — отмахнулась от него инспекторша. Она была недовольна, что её прервали на самом интересном, по её мнению, месте. — Кому они, эти анкеты, нужны? Кто их когда–либо читал?

— Э–э–э! — запротестовал Безродный, — не говорите так, те, для кого мы их пишем, те их и читают! Вот когда мы в детском доме в комсомол вступали, то один наш одноклассник в графе «социальное происхождение» «заключенный» написал! Он действительно в женском лагере для политзаключенных родился! Мы все ему и так, и этак, пиши мол «рабочий», дурила ты этакий! Мы–то все написали, что из рабочих семей произошли, хотя почти никто своего родства не помнил, а он упёрся: «заключённый» и всё тут. Стыдно сейчас об этом вспомнить, но мы тогда тому парнишке «тёмную» устроили! А за что мы его тогда толпою избили? А только за то, что он честнее всех нас и потому выше всех нас оказался! В комсомол его, конечно, не приняли, куда ему было с такою анкетою? А тут как раз в наш детдом разнарядка пришла, столько–то, мол, отправить! И чтобы тот парнишка показатель по союзной молодёжи не портил, определили его в колонию для трудновоспитуемых подростков! Так и пошёл он по этапам из одной тюрьмы в другую, хотя кроток был как овечка! Ладно, пишу «рабочий», пролетарий значит! А в графе «партийность», «сочувствующий» напишу, то есть сочувствую, значит тем, кто на партсобраниях геморрой себе насиживает!

— Так вы беспартийный? — удивилась Трофимовна, — Как же вам тогда удалось дослужиться до такой высокой должности? У нас ведь как? Ежели нет у тебя красной книжки в кармане, то будь у тебя хоть семь пядей во лбу, твоё место в свинарнике хрюкать!

— Это вы, Трофимовна, зря! Во всех правилах есть исключения. Я работал в Московском наладочном управлении. Работы мы свои по всей Европейской части СССР вели. А организовали то управление несколько евреев: Мирумян, Давинсон и Якобсон. Сами они люди учёные, авторы многих технических разработок. Отбор кадров для нашей фирмы проходил очень сложно. Из десятка выпускников институтов лишь только один у нас и задерживался. Потому что кроме технических знаний, наладка ещё требовала и наличие аналитического ума. А вот этого никакие вузы никому не дадут. Поэтому каждого наладчика, кто задержался в нашей фирме более чем на три года, наши начальнички, как своих детей любили. Впрочем, и мы их тоже за своих родителей почитали. Они, конечно же, партийные билеты имели, не без того, а вот нас к вступлению в партию не принуждали. Приедет какая–нибудь комиссия, замечание напишет, что инженерный состав почти весь беспартийный, наши начальники проведут с нами скучную беседу для галочки в отчёте, да на том всё дело и заканчивалось. Наши светлые головы слишком дорого ценились, чтобы разогнать нас, и ни у кого на то рука не поднималась. Поэтому с нашей беспартийностью как–то все смирились и смотрели на то сквозь пальцы.

Но наверное, нельзя так прямо говорить, что я беспартийный, потому что каждый из нас партийную идеологию, ещё барахтаясь в пелёнках, познал! А у меня даже была такая возможность, чтобы высшее партийное образование получить! Так что я скорее полупартийный получаюсь!

Встретив заинтересованный взгляд Трофимовны, Безродный продолжил:

— По направлению я сначала в город Комсомольск–на–Амуре попал, а там одни войска да военные заводы! В одну военную организацию меня инженером–электриком и определили! А в том городе университет марксизма–ленинизма функционирует! Слушателей туда строго по разнарядке назначают, ну и нас обязали двоих поставить! В организации той одни старики работают! А из молодых я да ещё один инженер тоже по направлению там службу нёс! Вызвал нас начальник, бумаги вручил, кругом, шагом марш! Заглянули в кассу, по этому случаю нам профсоюз по десятке выделил, и пошли мы высшее партийное образование получать! Дорога наша мимо рынка проходила, а на рынке том армяне домашним вином торговали! Пройти мимо и не отметиться, когда в карманах червонцы похрустывают, мы посчитали форменным кощунством! Заглянули туда на минутку, а вышли только утром! И вышли не из стен университета, и не из ворот рынка, а из вытрезвителя! Милиция в тот день квартальный план по пьяницам выполняла, ну нас и повязали для статистики! На этом всё моё партийное образование и окончилось!

— А толпу карьеристов, — продолжал между тем Безродный, отвечая на вопрос Трофимовны, — надо талантами разбавлять, иначе или закиснем, или в дерьме захлебнёмся! Инженер–наладчик это не чиновник или бюрократ какой–то, это рабочий, только очень высокой квалификации! Так что, мой путь по служебной лестнице только одним моим талантом прочерчен! Вот такой я и есть, нескромный и хвастливый!

Справившись с трудными графами, Безродный приступил к заполнению следующего листа. Трофимовна, пользуясь тем, что её посетитель опять увлёкся работой, продолжала свой прерванный рассказ. Она мало беспокоилась о том, слушает её кто–либо или нет. С таким же увлечением она могла бы беседовать и со стальным сейфом, но было бы крайне неудобно, если бы кто–нибудь застал её при этом занятии.

— А вот с работой и там и здесь плохо! Мужику везде работа найдётся, а женщине? Только на стройку идти, чтобы там по лестницам вёдра с раствором или бетоном таскать! Молодежь приезжает, чтобы квартиры себе заработать, и идут глупенькие девчушки в штукатуры! Я бы в штукатуры женщин моложе сорока лет не принимала, чтобы рождаемость сохранить! А зарплату им хорошую платят! А куда мне с моим больным сердцем? — Трофимовна выразительно посмотрела в сторону Безродного, ожидая слов сочувствия, но тот, занятый своим делом, этого не заметил. — Значит, на одну зарплату мужа сиди! — так и не дождавшись знаков участия, продолжала Трофимовна. — У меня соседка уже семь лет мается без работы! Дом в селе снимают! Почти все деньги, что муж зарабатывает, в уплату за жильё и уходят, а у них трое детей!.. Мы свою квартиру дочке оставили, она нам уже и внука в ней родила! А мы сами вот уже третий год по чужим углам скитаемся! Где–нибудь в другом месте нужно в очереди за квартирой лет пятнадцать, а то и двадцать стоять, а двадцать лет мне уже не прожить! Здесь, на этой стройке, можно за пять–шесть лет отдельную квартиру получить! А вы тоже из–за квартиры сюда приехали?

Краем уха Безродный уловил последний вопрос. Эту ценную способность отключать свое сознание от всякого словесного мусора, но при этом полностью сохраняя способность отзываться на прямые обращения и вопросы, он приобрёл ещё на политзанятиях, при отбывании им воинской повинности.

— Наверное, моей матерью является дорога, потому что меня в детстве на вокзале подобрали! Вот и ведёт меня за горизонт моя мать–дорога, да всё время по ухабам да колдобинам норовит! Видно, она это делает для того, чтобы ноги мои крепче были, чтобы уверенней на земле стоял, не кланялся холодным ветрам, да не падал на скользких склонах, чтобы дошёл туда, куда наметил и не жаловался на тесную обувь! А в упряжке моей скачет белая лошадка по имени Надежда, да хлыст отчаяния свистит за моей головой!

— Вы прямо как наш генеральный секретарь товарищ Горбачёв высказываетесь! Послушаешь его, так умно говорит, так умно, а потом сядешь и подумаешь, о чём же он говорил, а в голове пустота одна образовалась, ни одной мысли там не осело, ни одна идея не зацепилась! Одно только и слышишь «Ускорение» да «Ускорение», а что это за «Ускорение» такое, он и сам, наверное, не знает!

А вот старики говорят, что в Библии такое написано, что, мол, придёт к нам царь, Богом помеченный, и возвратит нам наше утерянное счастье. Так говорят и написано «меченый» это, мол, про Горбачёва. А я в это не верю, брешут, наверное? — Трофимовна покосилась на Безродного.

Тот пожал плечами.

— Брешут! — уверенным тоном произнесла она.

Трофимовна помолчала немного, полистала трудовую книжку Безродного и вновь спросила:

— А почему вы к нам устраиваетесь? Вы ведь до нас старшим инженером по наладке атомных электростанций работали? А это такая редкая специальность! Такая редкая! Там такую умную голову иметь надо, такую умную голову! Такие светлые головы на дорогах не валяются, они на вес золота ценятся! И зарплата у наладчиков очень хорошая!

— Зарплата у нас была относительно неплохая, но вот когда дойдёшь со своей зарплатой до дома, то от неё только половина останется, а все твои покупки в одну авоську поместились! Так что из моей хорошей зарплаты не только на задрипанный мотоцикл, на велосипед невозможно скопить. А вот ум Бог даёт человеку тогда, когда хочет наказать его за что–то! — приподнял голову от своих бумаг Безродный.

— Наградить человека! — поправила его Трофимовна.

— Ну, нет! — запротестовал Безродный, — Ум ещё никого не сделал счастливым! Это только дуракам везде и всегда хорошо! А умный, он всегда в поисках, он всегда в дороге! А когда ты в дороге, тогда нет рядом плеча друга, на которое ты смог бы опереться, нет домашнего очага, к которому ты мог бы протянуть озябшие руки! Дорога — это когда холодный дождь хлещет по твоим обожженным безжалостным солнцем плечам! Дорога — это когда каждая встречная собака чувствует в тебе чужого и срывает с тебя одни–единственные штаны! А в твоей котомке с сухарями может рыться каждый, и закон не защитит твоё достояние, потому, что он не защищает чужаков! Дорога — это бесконечная череда бед, невзгод и лишений! Так что ум для человека — это тяжёлый горб, который клонит его к земле, и никак нельзя сбросить со спины эту тяжкую ношу!

— У наладчиков мне в очереди на квартиру лет двести стоять пришлось бы! — продолжал Безродный, — а квартира мне позарез нужна, она для меня не только жильё, она для меня символ самооценки. Я всю свою жизнь по чужим углам скитался! Сначала это был детский дом, потом студенческое общежитие, потом армейская казарма, потом опять заплеванная общага, потом тёщин угол…

— Как я вас понимаю, как понимаю! — вмешалась Трофимовна, — Мы вот тоже одно время у свекрови жили! Прожили–то немного, но весь свой остаток жизни я с ужасом буду вспоминать то время! Ты ей, падле, хлеб протягиваешь, а она, сволочь, в твою руку зубами вцепится! Прямо хуже любой собаки! Хуже любой собаки! Пока мы с нею жили, мне казалось, что только одно её и может радовать — это мои слёзы! Во всём я у неё виновата была: дождь идёт — я виновна, солнце печёт и в том моя вина! Дом у них громадный, а спрятаться негде, куда ни ступишь, всюду свекровь, куда ни шагнёшь, на свекровь наткнёшься! Терпела я терпела, а потом упала своему в ноги, уйдём, рыдаю, уйдём лучше к чужим людям на квартиру жить! А он мне — не могу, говорит, свою старую и больную мать на произвол судьбы бросить! Это она–то старая и больная? — Трофимовна поглядела на Безродного поверх очков, — Уже столько лет прошло, а её и сейчас колом не зашибёшь! Когда дети народились, жизнь чуть легче пошла! Сопли, поносы, пелёнки, кашки, — некогда нам воевать стало! Я на работе, свекровь за няньку, вроде, как и польза от неё какая–никакая есть! Дети подрастать стали, прихожу я как–то с работы, а они мне: ты у нас плохая, а бабушка у нас хорошая! У меня ноги подкосились! Поняла я тогда самое главное, что в моей жизни есть, — если я буду и дальше со своей свекровью под одною крышей жить, тогда она из моих же детей мне злейших врагов воспитает! И они весь остаток моей жизни будут дело своей бабушки продолжать, то есть меня в грязь втаптывать! Да ещё и после смерти проклятиями своими память мою оскорблять! Конечно, с возрастом у них ума прибавится, и они поймут многое, но мне–то какая разница оттого будет, если я уже в земле буду лежать! Опять я своему в ноги упала; ты посмотри на меня, говорю я ему, одна только душа несчастная от меня и осталась!

Безродный послушно взглянул в сторону Трофимовны. Встретив его взгляд, исполненный недоумения, та поспешила внести ясность:

— Это я сейчас так раздобрела, потому, как жизнь наладилась, а тогда сухая, как щепка была, тонкая как тростиночка, что под ледяным ветром гнётся!

— Ты посмотри на себя, — говорю я своему бестолковому мужу, — продолжала она, — посмотри на детей наших! Твоя мама, как кровопивец какой, всю кровушку до самого дна из всех нас выпила! Ты только посмотри на неё, говорю ему, твою маму на телегу втроём подсаживать надо! Ты сам видишь, — говорю, — что твоя мама из наших детей вокруг меня змеиный клубок плетёт! Сгубит она меня, ой сгубит, а из детей моих, на мою же погибель душегубцев мне вырастит! И никто меня бедную не пожалеет, и никто на мою заросшую бурьяном могилку слезы не уронит! Чем дольше мы с твоей мамой вместе живём, тем больше ты на неё похожим становишься! — говорю я мужу. — То она одна, а теперь вы вдвоём из меня жилы тянете, и защитить меня некому!

Так он меня тогда и не понял! Собрала я, что под руку попало, узел через плечо, детей в охапку и, поливая свою дорогу горькими слезами, куда ноги меня мои понесли, туда и пошла! Долго я по чужим углам горе мыкала, а они мне парламентариев шлют, возвращайся, мол, мы тебе всё прощаем! Скриплю я, как та старая берёза, но крепко на своём стою! Господи! — Трофимовна подняла глаза к потолку, — Только ты один знаешь, каких нечеловеческих усилий мне стоило, чтобы своего слюнтяя от мамкиной сиськи оторвать!

Трофимовна помолчала, достала носовой платок, протёрла им свои очки, пошмыгала носом и, успокоившись, продолжала:

— Так то свекровь! А тёща для мужика в тысячу раз хуже! Мужик, он ведь хозяином своей семьи быть предназначен! Сколько они, эти тёщи, да свекрови слёз чужих пролили? Моря! Нет, океаны! Потому моря и солёные, что слезами людскими переполнены! Сколько те тёщи да свекрови чужих судеб изломали? Горы! Было бы это в моей власти, я бы такой закон издала: если хочешь жить со своим зятем, то, во–первых, на его жилплощади живи, чтобы свою зависимость от зятя чувствовала, а во–вторых пусть сначала в больницу сходит и чтобы ей там все зубы повыдёргивали и язык отрезали! И чтобы ногти, ногти свои!.. каждое утро себе подстригала!

— Всю свою жизнь, — выслушав исповедь Трофимовны, включился в диалог Безродный, — я зависел от прихоти хозяина своего жилья! Я должен был прогибаться перед ним, чтобы не ночевать по чердакам, заискивающе, заглядывать ему в глаза, моя его ночной горшок! Иначе ведь можно и пинок под зад заполучить! Вот как войду в свою квартиру, нет!.. на коленях в неё вползу! обцелую каждую её половичку, каждую щелочку ладошкой поглажу и заплачу от счастья! Квартира для меня, это не только жилище, это тот островок свободы, который мне ещё предстоит открыть! А свобода, это то главное, к которому ты стремишься всю свою жизнь и которого ты никогда не достигнешь!

— Вы прямо как бомж какой–то рассуждаете, — вставила свою реплику Трофимовна, — то о тюрьме, то о свободе! Вы, случайно, не судились? — Она подозрительно оглядела склонившуюся над бумагами фигуру Безродного.

— Здесь меня судьба помиловала! — успокоил он инспекторшу. — А слово бомж терпеть не могу! Его менты придумали и вложили в него всё своё презрение к тем из нас, кто более всего нуждается в человеческом участии! По эволюции этого понятия, можно легко проследить деградацию нравственности нашего общества! Ведь было когда–то в русском языке слово «бродяга», в нём и соучастие в чьей–то нелёгкой судьбе, и романтика дальних дорог звучали! Позже, слово «бродяга» заменили словом бич, но и в нём тоже ещё не было нотки презрения, оно скорее отражало равнодушие общества к несчастным носителям этого прозвища!

— А что означает слово бич? — заинтересовалась Трофимовна.

— Вообще–то бич, — это слово морское, — пояснил Безродный, — оно обозначает моряка, отставшего от своего корабля! Бродит тот бедолага в чужом порту и ждёт попутного корабля, чтобы на свою родину вернуться, долго ждёт, иногда всю жизнь! Так вот когда рухнули заборы из колючей проволоки сталинских концлагерей, для многих обездоленных тогда тюрьма утерянным раем показалась! А что?.. в тюрьме его и накормят, и спать уложат, даже возле печки, ежели повезёт, и телогреечку ватную выдадут! А тут выписали ему волчий билет, с которым ни на работу не устроишься, ни жилья не найдёшь! Детей и жен ещё раньше заставили от него отказаться, вот он и попал между лезвиями ножниц! А всё только за то, что в неподходящем месте ляпнул то, что хозяину не по шерсти! Вот тогда и пошла огромная армия обречённых по помойкам ползать! Общество наградило их прозвищем «бичи» и равнодушием, чтобы за ним своё предательство скрыть! А уже позже, это слово — бомж, появилось, а в нём нотки презрения зазвучали, нехарактерные русской душе!

Здесь Трофимовна поднялась со своих табуреток, — те облегчённо скрипнули, исследовала содержимое чайника и пошла за водой. Вскоре она вернулась, включила плитку и поставила на неё свой чайник.

— Как–то к нашей лаборатории бродяжка одна приблудилась, — оторвался от своих бумаг Безродный и продолжил неоконченную тему разговора, — я там, в то время, начальником службу правил! Наши женщины идут по утрам на работу, личики отворачивают, носики платочками зажимают, пристают ко мне, вызови, мол, милицию, пусть они уберут её отсюда! Слушал я их причитания, слушал, потом и выдал: жизнь, говорю, отобрала у этой бедняжки всё! Отобрала всё, что только можно было отобрать, но у неё есть то, чего у нас с вами нет и, наверное, никогда не будет! Это — то, — называется свободой! И я никогда и ни при каких обстоятельствах не смогу посягнуть на это её бесценное сокровище! Поняли меня тогда мои сослуживцы! Обеды мы себе сами готовили, назначил я шефство над нашей бродяжкой, да так и прикармливали её до осени! А тут как–то мороз неожиданно стукнул, приходим мы утром на работу, а наша подопечная мёртвая на лавочке лежит! Наши в слёзы, привыкнуть уже к ней успели! Почему, плачут, мы её в милицию не сдали? Там бы она и накормлена, и выстирана, и в тепле бы была! Та смерть на моей шее тяжким грузом повисла, долго я себя корил, пока оправданий не нашел! А оправдания мои такие: что лучше умереть свободным человеком, чем жить бесправным рабом, томящимся за колючей проволокой! И та бродяжка сделала свой выбор, выбор в пользу свободы!

— Ну и получите вы себе квартиру, — вернулась к прерванной теме Трофимовна, — а от хозяина не избавитесь, она ведь государству принадлежать останется! А государство, оно ещё тот хозяин, слезою его не прошибёшь и мольбою не остановишь! Оно в любой момент может тебя на улицу вышвырнуть! Своё жильё надо строить, своё! Вот построишь хатку в деревне, и будешь в ней хозяином, хочешь сам живи, хочешь квартирантам сдавай, твоё это дело!

— Своя избушка, это для меня недосягаемая мечта! А чтобы квартирантам её сдавать, это дело рискованное! Будешь вечно бояться, что придёт дядя в погонах и за получение нетрудовых доходов нарисует тебе бубнового туза на спине и отправит пешком до города Магадана, чтобы лес там валить! А сосны в тех краях толстым концом книзу растут, и чтобы пайку свою заработать, ой как много тех сосен напилить надо!

— Не везёт нам с главными механиками! — вздохнула Трофимовна, — Вы уже шестым будете на моей памяти! Не держится никто за это место! Ответственности больно много, и снизу тебя долбят и сверху клюют, и днём загоняют и ночью спать не дадут! Вот вам направление на медкомиссию!

— Я думал, что хоть здесь не нужно будет медкомиссию проходить! — скорчил огорчённую мину Безродный, — Одиннадцать лет радионуклиды на атомных электростанциях глотал! Каждый год медкомиссия! По три–четыре дня, а то и по неделе у врачебных кабинетов очереди выстаиваешь! А кому это всё нужно? Больной на той комиссии докажет, что он здоров, чтобы своё рабочее место не утерять, а если и вывернет наизнанку свою болячку, то врачи тут же ему докажут, что она никакого отношения к производству не имеет, чтобы показатель по профессиональным заболеваниям не портить! Так, что все эти медкомиссии — сплошная туфта! Как вы думаете, Трофимовна?

— Конечно, конечно! — согласилась инспекторша, — Врачи тебя лечат, пока ты здоров, а как только заболеешь, все двери перед тобою закроются потому, что ты никому не нужен будешь! — Она составила очень приятное впечатление о новом сослуживце за то, что тот так внимательно выслушал её откровения. «Какая–то странная у него фамилия», — подумала Трофимовна, оставшись наедине со своим стальным шкафом. «Ах да, он ведь что–то про детский дом говорил, наверное, ему там эту фамилию и дали — догадалась она. — Что это за глупости, чтобы такую печать человеку на лоб ставить, вот теперь с нею всю жизнь и ходи. Вот если бы я выбирала, я бы всем детям только цветочные фамилии давала. Владимир Васильевич Ромашкин, например, как бы это красиво звучало. А то, фи!.. Безродный!»

Прошло чуть больше месяца с тех пор, когда полуслепая судьба впервые привела Безродного на территорию автотранспортного предприятия. За это время он почти освоился в новой для себя роли. Помогали ему прижиться хороший технический опыт, приобретённый им на всесоюзных ударных комсомольских стройках, да характер трудоголика, который достался ему при рождении. Как–то после оперативки Безродный задал Камушеву вопрос, который тот уже давно ожидал:

— Скажите мне, пожалуйста! Какого черта штраф пожарников двухмесячной давности оказался адресованным на моё имя? А сегодня его догнал штраф энергонадзора, о котором я тоже никакого понятия не имею! А он тоже почти в половину моего куцего жалования!

Камушев походил по кабинету, стряхнул с окурка пепел в цветочный горшок.

— Ты знаешь, почему я тебя тогда на работу принял? — смерил он взглядом Безродного, — Потому, что ты мне почему–то тогда умным парнем показался!

— Спасибо за комплимент, шеф! — театрально поклонился Безродный, — Но если вы оцениваете мои достоинства только лишь тем, чтобы безропотно кормить всякого рода тунеядцев, то такая оценка меня совершенно не устраивает!

— Ты мне ответь, Володя, — Камушев старательно раздавил окурок в хрустальной пепельнице, — почему пожарник или какой иной инспектор идёт именно к нам?

— Я думаю потому, что к нам, во–первых, ближе, а во–вторых, у нас вёдра с краскою, кирпичи и всякий прочий мусор на голову не падают! — высказал своё предположение Безродный.

АТП действительно размещалось в черте нового города напротив величественного здания управления строительством атомной электростанции. Различного рода проверяющих из главков, министерств, трестов, и прочих столичных учреждений всегда приводили в АТП, где в противовес строительной площадки АЭС, соблюдался относительный порядок. Проверяющие писали свои отчёты по материалам, обнаруженным в хозяйстве Камушева, выписывали тому предписания и налагали штрафы. Пока они этим занимались, в банкетном зале столовой накрывался сладкий стол и, вкусив различного рода дефицитов, миссионеры покидали хлебосольных хозяев города.

Несколько хуже обстояли дела с местными инспекциями. Они тоже давно натоптали тропинку на территорию АТП, но, в отличие от столичных проверяющих, этих на дармовщину не поили.

— Инспектор идёт сюда, — пояснил Камушев — план свой по штрафам выполнять! Сумма наложенных им штрафов — это показатель его работы! Ему наплевать на то, кого штрафовать! Штрафовать–то, конечно, меня положено, но если я один буду за всё отдуваться, то мне придётся сигареты у своих сослуживцев стрелять! Сколько там у тебя штрафов набежало?

— Восемьдесят кровных! — округлил глаза, для пущей важности, Безродный.

— Вот видишь, какие мелочи! А ты ещё и возмущаешься!

— Ничего себе мелочи, моё жалованье сто шестьдесят!

— Я тебе премию на сто рублей подписал, чтобы твои непредвиденные расходы возместить! А вот мне премии никто не выпишет!

— А за что премия? — оживился Безродный.

— На этот раз за экономию запчастей удалось кое–какие копейки пробить! За последний квартал ни одной железки не получили, вот она тебе и экономия! Ты вот что, выпиши на будущее побольше технического спирта, требование я подпишу, и держи его у себя в сейфе! Закуски какой–нибудь купи и чтоб твои проверяющие на карачках отсюда выползали! Такая услуга тебе намного дешевле обойдётся, чем ежемесячные штрафы оплачивать!

— В таком случае, я очень скоро сопьюсь вместе со своими проверяющими!

— На этот случай у тебя слесарем Николай Курекеру работает, он за чужой счёт и ведро выпьет! Поручи встречу проверяющих ему! Кстати, брат Николая в вытрезвителе служит! Братишки твоему инспектору полный пансионат обеспечат: и напоют, и морду набьют, и в вытрезвитель определят!

— Так ведь среди инспекторов есть и женщины, — заинтересовался идеей Безродный, — их ведь рюмкою не купишь!

— Твой Курекеру и здесь не промах! Ты только на его шнобель погляди, он у него, что твой башмак! А, как известно, величина носа полностью отражает размеры мужского достоинства! По крайней мере, ещё ни одна не упрекнула его в очковтирательстве!

— То–то я гляжу, что это девки сюда толпами ходят! А на первый взгляд и не подумаешь, сам он маленький, в чём только душа держится, кривоногий! А оно вот в чём дело! — догадался Безродный.

— Вот, вот! — подтвердил его прозрение Камушев. — Маленькое деревце, — он окинул многозначительным взглядом невзрачную фигуру Безродного, — оно, брат, в сучок растёт!

На следующий день, возвращаясь с оперативки, на которой Камушев получил очередную дозу вливаний, несколько большую обычной, он застал в своей приёмной оживлённо щебетавшую Татьяну и Безродного с глуповатой улыбкой на лице. То, что тропинка к женской сокровищнице лежит на твоём собственном языке, Камушев знал всегда. Но когда он начинал претворять эту аксиому в жизнь, здесь его всегда подстерегали неудачи. Когда он с женщинами говорил как со своими сослуживицами или на какую–то другую отвлечённую тему, то никаких казусов с ним не возникало. Но как только он заводил разговор в интимной обстановке и на интимную тему, то тут же краснел, начинал заикаться, потом он окончательно сбивался и замолкал. Поэтому к тем, кто в любой обстановке свободно владел своей речью, он относился с некоторой завистью и неприязнью.

Последнее время Камушев стал замечать, что его вечно унылая секретарша, как бы расцвела. Татьяна работала у него давно, ещё до своего замужества приёмную своей улыбкой украсила. И парня неплохого соблазнила, а вот смеяться после свадьбы всё реже и реже стала. Вернувшись с декретного отпуска, она опять ненадолго отогрела своим счастьем казённые стены, а после развода совсем улыбаться разучилась. А тут смеётся с этим кобелём, и глаза сияют. Свои парни, побаиваясь начальника, не очень часто одаривали вниманием его аппетитную секретаршу, да и она повода никому не давала. А тут эта идиллия. Резануло по сердцу Камушева. Он сначала и не понял, что же его собственно возмутило, а когда понял, что это в нём обыкновенная ревность взыграла, то противиться ей не стал. В Безродном он вдруг увидел молодого самца, который бесцеремонно вторгся на чужую территорию.

— Что у тебя там? — недовольно пробурчал он, размещаясь в своём кресле.

— Заявки на сталь подписать надо! — подал бумаги Безродный. — Трубы в основном, на ремонт системы отопления!

— А я грешным делом подумал, что ты только под юбки успел заглянуть! — начал профилактику Камушев.

— Обижаете, начальник! — попытался отмахнуться от него Безродный.

— Я? Нисколько! Вы уж извините, Владимир Васильевич, но я должен напомнить вам, что даже свинья справляет свои естественные надобности подальше от своего корыта! Привезёшь сюда свою жену — любовницу побоку! А мне опять на её кислую морду глядеть? Ты о ней–то подумал? — дал волю своим чувствам Камушев. Он даже хотел стукнуть кулаком по столу, не столько для устрашения распоясавшегося подчинённого, сколько для выражения своего несогласия с нагоняем, полученным им от начальника стройки. Он даже поднял для этого сжатый кулак.

— Подумал! — предупредил его намерения Безродный. — А жена не приедет! — продолжал он. — Разошлись мы с ней, по–тихому разошлись! Детей у нас нею не получилось, как ни старались! Может ей с другим больше повезёт, а мне новое гнездо вить надо! Заходите к нам сегодня вечером на стакан водки, посмотрите, как мы с Татьяной устроились!

Выслушав такое неожиданное предложение, Камушев вскочил со своего кресла с намерением совершить небольшую пробежку вокруг ряда столов, но, остановившись на полпути, радостно возопил:

— Удивил! Честное слово, удивил! И зайду! Обязательно зайду, коли приглашаешь!

При этих словах Камушев широко развёл свои огромные руки и двинулся в сторону Безродного, приглашая его в свои объятия. Тот, не подозревавший в своём начальнике таких бурных проявлений эмоций, бочком пробирался к двери, справедливо полагая, что даже дружеские объятия этого великана совсем небезопасная манипуляция для его рёбер.

Вечером, как обычно, Камушев допоздна засиделся в своём кабинете, обложившись двумя ворохами скопившихся бумаг, и чуть не забыл о намеченном визите. Прикинув, насколько приличным будет его неурочное вторжение, он успокоил себя тем, что начальство не опаздывает, а если и задерживается, то только по уважительным причинам, достал из сейфа бутылку коньяка и позвонил на проходную, чтобы ему подали машину.

Дверь ему открыли мужчины, раскрасневшиеся и взъерошенные. Младший на шее старшего. Розовощёкие улыбки до ушей. Верхняя с прорехами недостающих зубов. На радостный шум в коридоре из дверей комнат выглянули любопытные лица соседей, членов других семей, волею судеб собравшихся в тесноте трёхкомнатной квартиры.

Здесь я должен дать некоторые пояснения в отношении соседей Безродного.

А дело обстояло так. Решение квартирного вопроса было намечено партией на период окончательной победы коммунизма. Но так как сроки построения коммунизма были отодвинуты в необозримое будущее, то надежда на получение жилья, для большинства граждан, оказалась столь же призрачной, как и сам коммунизм, которого никто нигде не видел, но от которого пострадали почти все. Поэтому на крупные стройки Советского Союза потянулась молодёжь, ведомая слабой надеждой, что ордер на отдельную квартиру им будет вручён раньше пенсионного удостоверения. Но в планах строительства ввод жилья стоял на самом последнем месте, и потому все рабочие общежития были перенаселены настолько, что некоторым жильцам приходилось устраивать свой ночлег в ванных комнатах или на кухнях. Ведущих специалистов, имеющих семьи, в порядке очерёдности, вселяли в новую квартиру, по одной семье в каждую имеющуюся в ней комнату. Татьяна в списке специалистов не значилась и потому считала, что с жилищем ей крупно повезло.

В комнате, до отказа забитой лишь самой необходимой мебелью, Володя снял со своей шеи малыша.

— Пора тебе спать, старина, завтра в садик!

— А ты мне сказку расскажешь, папа!

— Ты уж извини, сынок, сегодня засыпай без сказки!

Рискуя перевернуть небольшой стол, уставленный закусками, мужчины протиснулись на балкон.

— Вид тут у тебя красивый! — пропыхтел Камушев.

— Да! Особенно вечером! Вся строительная площадка как на ладони! Огни от сварки фейерверком по потолку мечутся, да уж больно беспокойный свет тот, не для отдыха он! Неоновая реклама вечерних ресторанов меня больше прельщает, но уже успел позабыть, когда и в каком городе в последний раз в ресторане был! Беда всех новых городов в том, что после работы пойти и отдохнуть некуда! Общежитие да работа, работа да общежитие! А персонал надсмотрщиков общежитий, по–видимому, своё воспитание в питомнике служебного собаководства получил! Никого мимо не пропустят, каждого, кто на порог ступит, облают! Я в этих общагах, наверное, на всю свою оставшуюся жизнь запах грязных портянок в свою кожу впитал!

— Моя жизнь тоже, в основном, на стройках прошла! — согласился с Безродным Камушев. — А стройка это всегда самое грязное место в жизненном пространстве! Копошишься в той грязи, как червяк, копошишься, а когда вылезет на свет что–то приличное, то тебя к нему даже и на порог не пустят, чтобы пол своими ногами не пачкал!

— А вот и Таня! — оживился Безродный, — Что ты там так долго возишься?

— О чём это вы тут секретничаете? Наверное, опять про работу? — улыбнулась Татьяна.

— А если не о работе, а о женщинах, например, что тогда? — с улыбкой, задал ей встречный вопрос Владимир. Он забрал из рук жены кастрюлю, благоухающую ароматом тушеной картошки, и поставил её на рядом стоящую табуретку.

Татьяна с подозрением взглянула на обоих, но, не прочитав на их улыбающихся лицах ничего вразумительного, продолжала:

— У вас, мужиков, только три темы для разговора! Сначала работа, работа, работа, а потом водка и бабы!

Когда, наконец, все разместились за столом, и рюмки были наполнены, Камушев провозгласил тост:

— За новую семью! Будьте счастливы!

— Спасибо, Александр Иванович, за добрые пожелания! — поблагодарил Безродный, после того, как рюмки были осушены. — Но обычный тост для таких случаев, — продолжал он, — звучит так: выпьем за успехи в труде и счастье в семейной жизни, что в переводе с советского языка на человеческий означает: выпьем за бизнес и за секс!

— Отличный тост, — рассмеялся Камушев, — пусть он будет следующим!

— И на кого, я дура, польстилась? — обласкала мужа своим взглядом Татьяна. — Бабник! Ой, бабник!

— Папа, а что такое секс? — спросил Женька.

— А тебе уже давно пора спать! — вспомнила Татьяна.

— Пусть мне папа сначала сказку расскажет, — упёрся Женька, — тогда пойду спать!

Из последней реплики Камушев понял, что Безродный уже давно освоил это пространство в качестве хозяина.

Когда первая бутылка опустела, Татьяну потянуло на песни. В годы своей молодости Камушев тоже любил петь. Но годы те давно ушли, оставив в памяти лишь первые строчки давно устаревших песен. Когда, по причине застолья, где–либо пели, он тоже старательно шевелил губами, но издавать при этом музыкальные звуки, почему–то стеснялся. Из Безродного певец тоже был, не ахти какой, но когда последние строчки куплета повторялись, он с воодушевлением их подхватывал, и в этом случае дуэт получился вполне приличным.

— Как бы мне, рябине, к дубу перебраться,

— вела высоким голосом Татьяна, —

Я б тогда не стала гнуться и качаться. Тонкими ветвями я б к нему прижалась, И с его листвою день и ночь шепталась.

Когда были исполнены пара песен, то Камушев вскользь заметил, что начальство уже давно атакует его по поводу отсутствия внутри их предприятия коллектива художественной самодеятельности. И так как, наконец–то, обнаружились истинные таланты, то он вскоре сможет выполнить это важное партийное поручение. После такого откровения Татьяну на песни уже не тянуло.

Это застолье было Камушеву в тягость. В подобных случаях он всегда оказывался в центре внимания, всегда кому–то что–то надо. В основном люди демонстрировали свои тесные комнатушки и просили квартиры. Так как жильём Камушев практически не ведал, то старался избегать приглашений в гости. Здесь он тоже ожидал, что у него будут клянчить улучшения жилищных условий, и на этот счёт у него были кое–какие соображения.

Но разговор о жилье не возникал, и Камушев почувствовал здесь себя совершенно лишним. Татьяна к мужниному плечу приникла, ребёнок у названного отца на коленях пригрелся, а он, Камушев, будто через замочную скважину в чужую дверь подглядывает.

— Ну, коли рюмки налиты, то давайте, на посошок, за новую фамилию выпьем! — поднял он тост. Сказал, да как сквозняком на сдобное тесто дунул, скисли хозяева что–то.

— Женя! Тебе, сынок, уже давно спать пора! — наклонился к ребёнку Владимир.

— А ты ещё мне сказку не рассказал! — напомнил ему Женька. Он поудобнее устроился на мужских коленях, давая понять, что так просто от него не отделаются.

— Ну, хорошо! — согласился Безродный, — Я расскажу тебе сказку, но только при условии, что ты сразу же пойдёшь спать! Договорились?

Ребёнок утвердительно кивнул головою.

— Про что же тебе рассказать? — задумался Безродный. — Хочешь, я расскажу тебе про поросёнка, который всегда совал свой любопытный нос в чужие дела?

— Нет, ты мне лучше про щенка Тузика расскажи!

— Хорошо! — согласился Безродный. — Слушай!

— Во дворе большого дома со своей мамой–дворняжкой жил весёлый щенок по кличке Тузик. Цвета он был неопределённого. Одно ухо у него висело, другое стояло. Одна лапка у него была в белом носочке, а все остальные коричневые. На спинке у Тузика было большое чёрное пятно, а на грудке он носил жёлтый воротничок. Когда на улице шёл дождь, Тузик спал под лестницей в подъезде своего дома, либо под лавкой на детской площадке. Но когда на улице светило солнце и на площадку высыпала детвора, какое это было счастливое время. Каждый ребенок, а иногда даже и взрослые угощали Тузика вкуснейшими конфетами, печеньем, а то и котлеткой. Кое–что из вкусного перепадало даже и маме.

А на третьем этаже первого подъезда их дома жил замечательный пёс по кличке Арнольд. Ах, какая это была красивая собака. Шерсть его блестела. От него пахло сосисками, шампунью, и ещё какими–то замечательными и малознакомыми домашними запахами. Как только Арнольд появлялся во дворе, вся ребятня тут же бросала Тузика. Каждому ребёнку хотелось погладить Арнольда или хотя бы постоять с ним рядом. Но хозяин категорически не разрешал им этого делать. Он говорил, что Арнольд собака служебная, и поэтому она не понимает ласкового к ней обращения. Арнольд косился на всех строгим взглядом и старательно выполнял все команды, которые произносил его хозяин. Ах, какой это был замечательный пёс. А какой у него был ошейник? Но самое красивое, что было у Арнольда, так это его намордник. Он был сделан из настоящей пахучей кожи. На нём блестели медные заклёпки, и прошит он был прочными капроновыми нитками. Ах, какой это был красивый намордник. Как щенок Тузик завидовал Арнольду и его прекрасному наморднику.

Как–то ночью Тузик сказал своей маме: «А когда я вырасту, у меня тоже будет такой же намордник? Да, мама?» «Спи, мой дурачок, спи, мой глупышка!» — ответила ему мама. Тузик почесал задней лапкой у себя за ухом, прогоняя обнаглевшую блоху, и уснул, прижавшись к тёплому маминому животу. Ему приснился красивый пахучий намордник.

Но однажды случилось так, что Арнольд куда–то исчез. Хозяева сбились с ног, разыскивая своего любимца. Они давали объявления в газеты, вывешивали листки бумаги на столбах и заборах, но Арнольд не находился. Старушки во дворе говорили только о пропаже Арнольда.

Так прошло недели три. Как–то ночью в подъезд, где ночевал Тузик, прокрался Арнольд. Шерсть на нём была грязной. Одно ухо у него было разорвано, и он хромал на переднюю лапу. От него пахло чужими собаками и помойкой. В глазах у Арнольда уже не было той надменности. Мама Тузика, увидев Арнольда, поджала хвост и зарычала. Арнольд подошёл к ней, вильнул хвостом, обнюхал малыша и облизал ему мордочку. Потом он поплёлся к своей двери.

На следующую ночь Арнольд завыл. Хозяева выгнали его на балкон, пытались его успокоить, но Арнольд их не слушал. Он выл целую ночь. На следующую ночь повторилась та же история. В вое Арнольда была такая тоска, что мама Тузика тоже начинала потихоньку подвывать ему. На третье утро хозяева Арнольда вывели его из квартиры, сели все вместе в машину и куда–то уехали. Через некоторое время они вернулись с пустым поводком. Больше Арнольда никто и никогда не видел.

А Тузику вновь приснился сон, что его ведут на блестящей цепочке, он гордый и счастливый смотрит на всех надменным взглядом, а на его шее застёгнут новенький пахучий намордник с блестящими золотыми заклёпками!

— Ну а теперь, как мы с тобою договаривались, иди спать! — поцеловал Безродный малыша. — Вот возьми с собой книжку! Посмотришь в ней картинки, чтобы уснуть побыстрее!

— А это Карл Маркс нарисован?

— Нет, никакой это не Карл Маркс! Чему только вас в садиках учат? Это Карабас Барабас!

— А чем они отличаются?

— Чем, отличаются? Чем отличаются?.. Да ничем!.. У Карабаса Барабаса борода намного длиннее!.. Я тебе завтра всё объясню!

— А кто такой шатун?

— Шатун — это такой медведь, которого охотники выгнали с его дома, с его берлоги! Нет у него ни семьи, ни своего угла, никто его не пожалеет, никто не приютит! Вот он и бродит по тайге голодный и злой! А каждый негодяй, у которого есть ружьё, стреляет в того медведя!

— Теперь я понял, почему мама тебя шатуном зовёт!

— Ну, ты и даёшь, дружище! Спи, давай!

Когда ребёнок, наконец, успокоился, Безродный, понизив голос, пожаловался Камушеву:

— Проблема у нас с фамилией, Иваныч! Не можем мы Женьку под чужой фамилией оставить, а без согласия на то родного отца, его не усыновишь!

— Не нужно мне никакого согласия! — запричитала Татьяна. — Вы же оба знаете, кто такой Толик! Здоров, как самосвал, а как выпьет, то лютым зверем делается! Хватит с меня и моих синяков!

— Хоть я и выходил из драк иногда не со всеми зубами, но битым никогда не был! Да и встретиться мне с Анатолием всё равно надо, чтобы наши границы увековечить!

Здесь Камушев почувствовал себя в роли судьи, причём эта роль ему не очень понравилась.

— Вы вот что, не ссорьтесь пока! Наш мэр мой старинный приятель! Да и не должно быть такого закона, чтобы семью забором разгораживал! И ещё вот что: лучше ты, Таня, зайди к Людмиле Ивановне, ну ты её знаешь, завмаг наш! Скажешь, что ты от меня пришла, а я ей перезвоню попозже, пусть она тебя на довольствие поставит. Когда кусок мяса отстегнёт, может тушёнка или колбаса появятся! А то, если вы будете с одних только прилавков питаться, то долго не протянете!

— Раньше на рынке, хоть и очень дорого, но можно было на курицу напасть! — пожаловалась Татьяна, — А сейчас, как только Горбачев объявил борьбу с нетрудовыми доходами, базар совсем закрыли! Десятка яиц для ребёнка не отыщешь!

На следующий день Камушев позвонил на квартиру председателя горсовета. Составили прогнозы на рыбный клёв в ближайшие выходные и, как будто между прочим, тут он и закинул удочку на счёт семьи Безродного, которая не совсем полная получается.

— Ты что, Саша? — удивился Полищук, — Ты же ставишь меня в положение хуже губернаторского!

— Если тебе работа, какая полегче нужна, — психанул Камушев, — то приходи работать ко мне! На шиномонтаж тебя устрою! Покатаешь целый день грязные автомобильные колёса, вот тогда я послушаю, какую песню ты мне тогда пропоёшь! Сидишь себе в тёплом кабинете и плачешь мне в пиджак, что положения твоё хуже, чем у кого другого!

— Не понял ты меня, Саша! — обиделся Полищук. — Ты хоть знаешь, о каком губернаторе я говорю? Не о том, которого в чёрной «Волге» в сопровождении мордоворотов возят, а о том, который на конном заводе работает!

— Ну?

— На конезаводе держат старого жеребца, — пояснил Полищук, — на предмет осеменения держат! Когда нужно молодую кобылку покрыть, которая под жеребцом ещё не была, вот того старичка и подводят! Кобылка ещё неопытная, может и откусить что–нибудь, с дури, или лягнуть жениха в самое больное место! Племенного жеребца жалко, он больших денег стоит, а старик, что ему? Он вроде как на пенсии содержится, от него только убытки одни! Вот его поначалу к той кобылке и подводят! Он в этом деле опытный и обхаживает её, и уговаривает, а как только та в охоту войдет, и тот на неё запрыгнет, старичка под уздцы, а молодого жеребчика к той кобылке и подпускают! Молодёжь удовольствие получает, а старик в стойле доски, с досады, грызёт! Вот того, старого жеребца, губернатором и кличут! Я твоему Неродному…

— Безродному! — поправил его Камушев.

— Говорил я ему, зачем ты всё это затеял? Хочешь с той бабой жить, ну и живите вы с ней, зачем вам расписываться? Она себе квартиру получит, ты получишь, в одной жить будете, а другую внаём сдавать! Мало ли что, разошлись, у каждого своё жильё будет! А он, твой Безродный, знаешь, что мне ответил? Я строю, говорит, свою семью. И должен, говорит, свою жену и своего сына гарантиями своей порядочности обеспечить! Он что у тебя совсем дурак или под благородного косит?

— Баба, она дана человеку для продолжения его рода! Поэтому и обращаться с ней надо бережно! Это даже мой главмех понимает! А ты, старый бюрократ, — обиделся Камушев, — если и сделаешь когда–либо какой шаг, то обязательно кому–нибудь на его больную мозоль наступишь! А насчёт того, что я буду для тебя червяков копать, — шутишь, братишка, дудки! Ковыряй их для себя сам!

2

Детишки, считающие, что территория коридора трёхкомнатной квартиры принадлежит только им, щедро осыпаемые шлепками и поцелуями взрослых, устроили в нём свои забавы. Наконец–то избавившись от опёки строгих воспитателей детских садов и учителей младших классов, они извлекли из разных углов свои жестяные танки, производящие грохот почти как настоящие, пластиковые пистолеты и автоматы, стрекочущие оглушительными очередями звуков. Краснозвёздные истребители, ведомые опытными руками юных пилотов, тоже издавали хватающий за душу вой.

Привыкшие ко всяким неожиданностям хозяйки стойко обороняли территорию кухни от нашествия своих воюющих чад. Главы семейств, прибавив громкости телевизорам, чтобы заглушить вопли, доносящиеся из коридора, культурно отдыхали после тяжёлого трудового дня.

— Упрямый он у меня, — жалуется соседке Татьяна, помешивая в кастрюле, — если упрётся лбом в стену, то не отступится, пока в ней брешь не прошибёт! Камушев из–за этого его по командировкам и гоняет, чтобы запчасти пробивать! Другие с пустыми руками возвращаются, а он всегда какие–то железяки привозит!

В голосе её неприкрытая гордость. — А тут как–то трубу с горячей водой в колодце прорвало, кипяток так и свищет! Задвижку там какую–то закрыть надо, а она в том самом колодце и находится! Какой самоубийца туда полезет? А он оделся так, будто на Северный полюс, на зимовку собрался, противогаз на голову натянул да и завинтил ту проклятую задвижку! Я его ругаю, а он мне: — «Не могу, говорит, людей на верную погибель посылать!» Приснится иногда ночью, что нет его рядом, проснусь, обниму его покрепче, а потом долго–долго уснуть не могу!

— Тебе–то чего бояться? Он у тебя не пьёт!

— Главных механиков непьющих не бывает! Выпивает, как и все, в меру служебной необходимости! У нас ведь как? Не будешь вместе со всеми пить, то тебя мигом с работы попросят, потому что ты белой вороной в стае окажешься! А когда все кругом чёрные, то белую до смерти заклюют, чтобы она лучше других не казалась! Так что мой тоже пьёт!

— Если бы все, как твой Володька пили, тогда бы семьи не распадались! Как вон твой Толик с моим раньше пили? Почти каждый день в стельку! Толик ушёл, мой себе новых друзей отыскал, и опять через день домой приносят! Ты уж на своего лишнего не наговаривай! Тебе вон все наши девки завидуют!

— Женька! Ну–ка давай спать укладывайся! Десять часов времени, а они ещё по коридору носятся!

— А где папа? — заканючил малыш, сожалея, что последняя боевая позиция была выбрана им не очень удачно.

— Где? Где? На работе твой папа! Живо в постель! — возмутилась мать, извлекая из–под полы своего длинного халата, хныкающего «защитника родины».

Женька, переступая растоптанными сандалетами, поплёлся к двери. Сначала он хотел погромче зареветь, но, вовремя вспомнив, что плач это совсем непристойное занятие для мужчины, обернулся и твёрдо сказал:

— А я всё равно спать не буду! Лягу и буду ждать папку! Вот!

При этих словах он даже топнул ножкой, правда, не очень сильно, справедливо полагая, что более решительный протест, может привести к нежелательному результату.

— Ах ты горе ты моё луковое, — опять жалуется Татьяна соседке, — в кого это он у меня такой? Родной его отец — тряпка, это он всё своё упрямство уже у папы Володи перенял! Где вот он опять сегодня пропадает?

— Жалуешься ты на своего, жалуешься, а сама с ним как за каменною стенкой! — изложила своё мнение соседка.

Татьяна не возражала, ей явно льстили редкие замечания подруги. Ей не так хотелось похвастаться своим Безродным, как лишний раз убедить себя в правильности сделанного ею выбора. Но если бы ей начали приводить доводы противоположные ожидаемым, то она как кошка вцепилась бы в глотку каждому, кто посмел опрометчиво нарушить только лишь ей принадлежащую территорию.

Поцеловав уснувшего Женьку, Татьяна перемыла полы в коридоре и кухне, собрала кое–какие постирушки, но мужа не было. С его поздними возвращениями с работы Татьяна давно смирилась и не винила в том никого, кроме его неспокойной должности. Иногда он пропадал и до утра, но в такие редкие случаи всегда предупреждал заранее о необходимости такой задержки. Сегодняшний случай был необычным. Татьяна попыталась читать, но строчки, бегущие перед её глазами, не зарождали в сознании ни единой мысли. Она чутко прислушивалась к каждому звуку. Зародившееся в её душе возмущение сменила горькая обида, а потом, откуда–то из темноты уснувшего города, в её комнату прокрался страх. Страх перед возможностью опять оказаться одной в этой суетливой тесноте жестокого в своём равнодушии мира. Она даже всплакнула от жалости к себе, прежде чем в замочной скважине загремел ключ. Быстро приняв позу буквы «зю», и заняв, таким образом, всю полезную площадь кровати, Татьяна притворилась спящей. Однако сердце её, при этом, стало стучать, как ей казалось, громче старинных ходиков, висевших над её кроватью. С трудом, преодолев порог, в комнату ввалился Безродный. Попытавшись разуться, он вдруг рухнул головою вперёд. После второй, неудавшейся попытки стащить с себя ботинки, он растянулся на половике, широко раскинул руки, пробормотал что–то нечленораздельное и разразился богатырским храпом никак не подходившим для его тщедушного тельца. За свою богатую семейными впечатлениями жизнь подобного случая Татьяна припомнить не могла. Её первый муж хоть и пил чаще и намного крепче, но всегда самостоятельно добирался до своей постели, да и не храпел он так жутко. Татьяна вскочила с кровати, попыталась растормошить издающего уже какой–то свист бесчувственного главу семейства, потом махнула на это бесплодное занятие рукой, уселась на кровати, и, обняв свои пухленькие коленки, так и проплакала до утра.

На плите остывал пересоленный ею наваристый борщ.

Когда рассвет уступил своё место восходу, Татьяна растормошила Безродного.

— Ты хоть жив? — спросила она.

— Вроде бы как жив, да что в том толку! — слабым голосом отозвался тот.

— Выпей вот рассола! — Татьяна подала кружку начинающему приходить в себя мужу.

— Спасибо, моя самая хорошая! — Спрятал он в сторону свой мутный взгляд. Трясущимися с глубокого похмелья ладонями Безродный обнял кружку и, принимая живительный напиток, застучал зубами об её край.

— Алкоголик! — заплакала опять Татьяна.

— Не плачь, моя милая, не плачь! Поверь, очень надо было!

— Где это ты так нализался?

— С Толиком встречался! Я с ним уже давно переговоры насчёт Женьки вёл! Вот вчера от него письменное согласие получил на усыновление! В понедельник пойду оформлять документы!

— И по этому поводу вы вчера с ним пили? — зарыдала Татьяна. — Ребёнка пропивали? Да? Сволочи вы, мужики! Ой, сволочи!.. Ничего мне не надо! Ничего!.. Прошу вас всех, оставьте меня все в покое!.. Все оставьте! — запричитала она.

— Всё, хватит! — В голосе Безродного вдруг прозвенела сталь булата. Он вовремя понял, что оправдания и уговоры в эту минуту излишни, что именно сейчас необходимо мобилизовать всю его волю, иначе этот скатившийся с крутого утёса камешек может повлечь за собою лавину, всё сметающую на своём пути. — Я строю свою семью, своё, твоё и Женькино счастье, и ради этой цели я перешагну через любого и любого в бараний рог согну! Ты думаешь, что ему пацана жалко? Ему жаль тех денег, что он на алименты потратил! Я вернул ему их все! Ему сейчас денег на водку не хватает, пусть пьёт! Найдёт в себе силы, — значит, вырвется из цепких объятий зелёного змия, а коли нет, тогда незачем будет Женьке о таком отце сожалеть!

— Так ты его сначала споил, а потом взятку подсунул! — всхлипывает Татьяна.

— Нет, я купил для нашего сына свободу, свободу выбора! Когда он станет взрослым, и многие тайны откроются для его восприятия, тогда он сможет правильно оценить мой поступок! И тогда я предстану перед его судом, даже если для этого мне придётся восстать из своей собственной могилы!

— Как же он не искалечил тебя? — вытирает слёзы Татьяна. Ей уже жалко не только себя, несчастную, не только Женьку, раскидавшего во сне ручки, но и страдающего с похмелья Безродного и даже своего бывшего мужа Анатолия.

— Успокойся, милая, — гладит Безродный вздрагивающие плечи жены, — хватит тебе половицы солить! Заболел зуб, мы его и выдернули! Теперь вся боль и все страхи позади, вот только заживёт дырочка, тогда совсем хорошо будет!

— Как же ты такой пьяный в темноте домой шёл? — вздыхает Татьяна. — Вот упал бы где–нибудь и искалечился!

— За это ты меньше всего бойся! Это там, где трезвому упасть, борона валяется, а где пьяный споткнётся, там для него перина постелена!

3

Работая на своём старом месте в тресте «Электроцентромонтаж», Безродный довольно часто ездил по командировкам на строящиеся электростанции. Был он и на Хмельницкой АЭС ещё в 1982 году. Место тогда ему очень понравилось: кругом богатые грибами и ягодами леса, рядом крупные города, железная дорога и оживлённая автотрасса, да и погода тогда стояла великолепная. Он тогда опытным взглядом окинул строительную площадку и на твердые заверения сопровождавшего его куратора о досрочном пуске отрезал:

— В лучшем случае, накиньте к вашим срокам ещё пару лет, тогда год пуска станет выглядеть наиболее реальным! Только тогда ваша стройка из земли полезет, когда вы станете строить не радужные прожекты, а всю свою энергию на строительство главного корпуса направите!

Я был на строительстве многих атомных электростанций, но такого кумовства, как на Украине, не видел нигде. В какой кабинет ни зайдёшь, там либо агроном, либо зоотехник руководящее кресло занимает! Начинаешь с ними о деле говорить, а они настолько далеки от понятия своих прямых обязанностей, что мне приходится начинать разговор с объяснения им азбуки, азбуки строительства! А когда пытаешься выяснить, откуда здесь у вас такое засилье невежества, то оказывается, что, то кум, то сват, то двоюродный брат, то племянник какого–то партийного босса здесь обосновался! У вас здесь не комсомольская, а кумова стройка получается! Меня более всего беспокоит то, что завтра за пульт ядерного реактора, построенного конюхом дядей Богданом, сядет его шуряк, бывший ветеринар Мыкола Шпак! И мы все окажемся заложниками их дебилизма! Да, конечно, я понимаю то, что развитие ядерной энергетики произошло настолько стремительно, что наша система образования с подготовкой специалистов отстала лет на двадцать, но военные предприятия Сибири имеют огромный резерв своих специалистов–ядерщиков, мечтающих перебраться в тёплые края! Во многом, опираясь на их опыт, построены Курская, Смоленская, Игнолинская атомные электростанции! А здесь я ни одного сибиряка не нашёл, где они? Они что, сюда не приезжали в поисках работы? Приезжали! Но вы их всех дальше порога не пустили! Так вот, когда дядя Вася вернётся в свой колхоз коровам хвосты крутить, а дядя Боря свиньям бока чесать, а на занятые ими сегодня должности придут специалисты, только тогда можно будет делать прогнозы на сроки физического пуска станции!

Подряда для треста тогда не нашлось. С тех пор уже три года минуло. Срок пуска, намеченный партией, приближался. Секретарь парторганизации стройки приказал установить на въезде в город громадный щит, на котором ежедневно менялись цифры, оставшихся до пуска дней. Участились различные комиссии, ставящие своей целью произвести побольше шума, сделать, кому следует, вливания и тем самым оживить ход строительства. Ни то, ни другое не приносило никаких результатов. Многие, скорее из страха, чем из выводов, сделанных на основе здравого смысла, ещё продолжали верить клятвенным заверениям, произносимым с высоких трибун о пуске станции на восемь дней раньше намеченного срока, ибо недоверие рупору партии могло очень дорого обойтись. С приближением часа «икс» рос и ворох нерешаемых проблем, от которых можно было бы избавиться лишь при участии самых верхних эшелонов власти. Ждали комиссию из Центрального Комитета КПСС. За неделю до её прибытия стройка практически остановилась, потому что все силы были брошены на наведение косметики. Красились бордюры и заборы, обновлялись щиты наглядной агитации, подальше от начальственных глаз увозили мусор. Закапывались котлованы с незаконченными коммуникациями с намерением вновь раскопать их при более благоприятных обстоятельствах. Зарывали в землю отходы металла и обломки бетонных плит. Бульдозеры своими тупыми рылами расталкивали эстакады труб и лесоматериалов, чтобы расчистить предполагаемую трассу для движения кортежа и свиты. Такой урон стройке мог бы нанести лишь внезапно обрушившийся ураган, либо средней силы землетрясение.

Наконец раздалось: «Едут!» Чтобы не создавать суету на дорогах, все строительные машины остались стоять в автопарках. Около ста километров дороги, от ближайшего аэропорта до станции, оцепили наряды милиции. Для этой цели были приглашены милиционеры с соседних областей, так как своих показалось маловато.

Впереди, мигая синими огнями, пронеслись милицейские «Жигули», за ними несколько мотоциклов, потом блистающие лаком «Чайки», за теми кавалькада чёрных «Волг». Замыкала колонну серенькая «Нива» секретаря райкома партии. В самом хвосте тянулись два автобуса, до отказа набитые большезвездными офицерами милиции. Два ряда постовых, установленных вдоль дороги, глотая пыль, втянув животы и выгнув грудь, отдавали честь.

Партийно–хозяйственный актив намечался на вечер.

— Нет уж, освободите меня от этой показухи! — горячился Безродный, — Что это цирк, что ли? Что я там не видел? Да и в партии я никогда не состоял! А вы знаете, на сколько эта бодяга затянется? Эта пустая говорильня до самого утра, а утром на работу! Можно было бы понять, если бы что стоящее решалось, а то из пустого в порожнее переливать будут! Для меня эта стройка не первая, и что меня более всего бесит, это оперативки, проводимые представителями верховной власти! Как начинаются предпусковые работы, так они тут как тут! И что самое интересное, почему–то проводят свои заседания всегда, я подчёркиваю это, всегда по ночам! Когда идут пусковые работы, днём ты как белка в колесе крутишься, а на двенадцать ночи оперативка назначена! А утром тебе надо людей озадачить, спать некогда! Ну, их всех к чёрту, не пойду я туда!

— Что тебе там морду набьют, что ли? — гудел Камушев, — Нам восемь человек представить надо! Туда и буфет завезли, кур и колбасу продавать будут! Если подсуетиться, то сделаешь себе запас продуктов, и будешь домой как нормальный человек на обед ездить! А то, если питаться тем, чем нас в столовых кормят, то долго не протянешь! В лучшем случае, хронический гастрит через полгода приобретёшь, а в худшем, через шесть месяцев язву желудка вырежешь!

— Я уже привык по разным стройкам всякую дрянь есть! И наша столовая ничем не хуже других! — попытался опять отвертеться Безродный. — А механизм появления буфетов на различных партхозактивах таков: сначала на место его проведения приезжают повара высокого начальства! Следом подтягивается продовольственный обоз! Повара выбирают то, что повкуснее и посвежее для своих хозяев, а остатки, как собакам на драку, выкидывают для подкормки нас — мелких начальничков! Боюсь, что я не пробьюсь к прилавку!

— Говорят, что туда две машины пива выгрузили! — выкинул последний козырь Камушев. — Пиво бутылочное, значит, неразбавленное будем пить!

— У нас научились разбавлять даже воду, так что неразбавленного пива не бывает!

— Не бухти, не бухти, дуй за авоськой, и чтобы к семи был!

С шести вечера у крыльца музыкальной школы, предварительно украшенной огромнейшим плакатом с надписью: «Коммунизм — это есть советская власть плюс электрификация всей страны! В. И. Ленин.», стал собираться народ. Многие пришли сюда, чтобы попытаться пробить милицейский кордон и оказаться поближе к уставленным яствами столам. Когда стало ясно, что продуктовое изобилие имеет целью не насыщение граждан, а является показателем работы местного начальства, и что продажа будет начата только после окончания заседания, а скромные запасы продуктов не насытят и малой толики жаждущих, а лишь спровоцируют мордобой, толпа приуныла. Сбившись в кучки вокруг своих начальников, собравшиеся отмечались в списках, парились в строгих костюмах при галстуках, смолили вонючие сигареты. К семи часам вечера огромный зал был заполнен до отказа. Недогадавшиеся заранее занять места стояли в проходах. Высокие гости, а точнее хозяева страны, заняли президиум. Вдруг из динамиков оглушительно грянула мелодия Интернационала, записанная на магнитофонную ленту:

Вставай, проклятьем заклеймённый, Весь мир голодных и рабов!

Все находящиеся в зале послушно встали. Наиболее продвинутые в деле политического воспитания дружно подхватили:

Кипит наш разум возмущённый И в смертный бой вести готов!

Камушев старательно шевелил губами:

Это есть наш последний И решительный бой!

Когда партийный гимн был исполнен, и участники заседания заняли свои места, из–за кулис двое молодых людей, вероятно из состава свиты, вывели под руки древнего старичка. Они усадили его в центре ряда столов, впереди гипсового, пахнущего свежей краской бюста Ленина, установленного на фоне кумачовых занавесей. Старичок одарил зал приятной улыбкой и поднял руку для приветствия.

— А это что ещё за ископаемое? — прошептал Безродный на ухо Камушеву.

— Призрак коммунизма! — ответил ему кто–то с заднего ряда.

Ответ был адресован только Безродному, но в наступившей вдруг тишине он прозвучал на половину зала. Прокатился коротенький смешок, сдерживаемый лишь нормами приличия, но и он помешал провести встречу по намеченной программе. С некоторым опозданием встали представители эксплуатационного персонала будущей станции, прошедшие соответствующий инструктаж, и, отвечая на приветствие, произвели жиденькие хлопки, отмеченные впоследствии в местной прессе, как «бурные и продолжительные аплодисменты». «Призрак коммунизма», как впоследствии выяснилось, играющий здесь роль свадебного генерала, с вежливой улыбкой раскланялся публике, и поудобнее устроившись на своём месте, сладко задремал, под зорким оком своих телохранителей.

Собрание открыл секретарь обкома партии. Напрасно он, набычив шею, бросал громкие возгласы в зал, при этом, не выпуская из поля зрения своего высокого начальника. Устав от впечатлений минувшего дня, тот безмятежно спал. В течение длинной, тщательно подготовленной речи, состоящей из общих фраз, о победной поступи социализма, высоких достижений области в сельском хозяйстве, промышленном и гражданском строительстве, «Призрак коммунизма» лишь несколько раз поднимал голову, обводил взглядом равнодушный зал, и довольно внятно вставлял реплику: «Так! Ну, ну!» Докладчик при этом сбивался и бледнел. В волнении он даже осушил граненый стакан воды, тем самым способом, который вызывает тихую зависть у начинающих пьяниц. Пожалуй, лишь этот момент вызвал некоторое оживление в зале. После каждой своей реплики, вставляемой в речь докладчика, «Призрак коммунизма» менял свою позу на более удобную и немедленно засыпал. При этом выражение его лица становилось внимательнее и умнее.

— Цель нашей партии на сегодняшнем историческом этапе — Ускорение! — закончил свою речь секретарь.

Пробившись к самой вершине власти в марте 1985 года, очередной генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Горбачёв, прежде всего, попросил помолчать хор льстецов, прикармливающийся около трона. В наступившей тишине он вдруг длинно, умно и непонятно заговорил сам. Говорил он без бумажки, и это было очень удивительно. Может потому, что у него никогда не было под рукою шпаргалки, он не всегда делал правильные ударения в словах. К тому же, он обладал редким даром в произношении длинных речей, зачастую либо не содержащих никакого смысла, либо состоящих из обрывков не связанных между собою мыслей. Корявые слова, режущие слух, автором которых был сам генсек, пресса, отвергнув всякую грамматику, тут же вводила в норму русского языка. Словесная шелуха, в подражание генсеку, вскоре стала эталоном партийного общения. Из длинных речей товарища Горбачёва всем стало ясно только одно, что страна вступает в свой новый исторический этап социалистического развития, который называется «Ускорение». Правда, что такое «Ускорение» никто не знал, в том числе и сам автор этого слова, но из–за частого его употребления, все вскоре к нему привыкли, как со временем привыкают к любому постороннему шуму. Поэтому, против всякого ожидания, конец речи докладчика тоже не сорвал аплодисментов. Однако вялые хлопки разбудили «Призрак коммунизма», он поднял голову и промолвил: — Так! Ну, ну!

Заняв своё место в президиуме, секретарь обкома предоставил слово директору строящейся атомной станции. Здесь его подчиненные не подкачали. Треть зала встала и громкими овациями проводила своего начальника до самой трибуны. «Всякое видел, но с такой явной демонстрацией подхалимажа, я встречаюсь впервые, — подумал Безродный, — неужели они того не понимают, насколько всё это выглядит противно и гадко? И эти подхалимы будут управлять ядерными процессами? Специалист, он себе цену знает и не позволит себе такого унижения, чтобы прогибаться перед каким бы то ни было чинушей. А эти способны на всё, лишь бы угодить начальнику. Такое только на Украине возможно. А почему? Наверное, потому, что хохлы всегда были чьими–то рабами. То они под турками прогибались, то под литовцами, то перед поляками шапки ломали, потом под Россию легли. А раб, он и есть раб, это у них уже в генах. У раба совершенно иная философия жизни и у него нет своего мнения, ибо он есть вечный слуга своего господина, то есть подобострастный исполнитель чужой воли. Раб будет льстить своему господину и лютой ненавистью ненавидеть такого же раба, как он сам, ибо тот есть конкурент в очереди за хозяйскими объедками. Рабу важно продемонстрировать любовь к своему хозяину, он с готовностью выполнит любое его желание, обворует его при первом же удобном случае и плюнет ему в спину».

Новый оратор, Алексей Иванович Троценко, уже давно получал причитающуюся ему персональную пенсию. Парнишкой он был призван на фронт уже в самом конце войны, но восемь долгих лет верой и правдой прослужил Отечеству. Служба в политотделе дивизии уберегла его от голода и ран и дала некоторые преимущества при поступлении в институт. Окончив его, он вновь посвятил себя партийной работе, но выше директора станции так и не дослужился. Эта работа была для него новой, и потому всю свою деятельность он направил на подбор кадров для будущей АЭС. Встав на трибуну, он обвёл взглядом зал, отметил в своей цепкой памяти тех, кто недостаточно добросовестно хлопал, прокашлялся и начал своё выступление. Если отбросить все общие фразы о моральном облике советского специалиста, о политической ситуации в мире, об угрозе западных держав, которые напрасно пытаются раздавить нас своею экономической мощью, то его полуторачасовая речь поместится в нескольких строчках, которые я здесь и привожу:

— Строители совсем обнаглели! Строят не то, что надо, а то, что им выгодно, чтобы денег побольше сорвать! Лабораторный корпус выстроили, два миллиона на нём перерасходовали, а красить не собираются, потому, что отделочные работы дёшево стоят! Помещения под монтаж оборудования сдавать надо, а ни одно здание, ни одно помещение до сих пор не готово!

В нужных местах своей речи Алексей Иванович затягивал паузу, а его подчинённые выдавали плановую дозу рукоплесканий. Так как эти рукоплескания были довольно часты, то «Призраку коммунизма» так и не удалось вставить своё глубокомысленное «Ну–ну». Закончил свою речь Алексей Иванович так:

— Пусть не надеются наши враги на то, что мы сорвём сроки пуска нашей атомной станции! Мы пустим её раньше намеченного партией срока, чего бы нам это ни стоило! Мы выработаем миллиарды киловатт–часов электроэнергии и с помощью этой энергии, мы выплавим миллионы тонн стали! Мы сделаем тысячи танков и поставим их в Восточную Европу, чтобы наши враги не посмели покушаться на завоевания социализма! Мы защитим наших братьев по социалистическому лагерю! Из выработанного нашей станцией плутония мы создадим такую атомную бомбу, которой ещё не знает свет! Мы взорвём эту бомбу, и пусть вздрогнет весь мир! И пусть проклятые реваншисты знают, что всякие шутки с нами плохо для них закончатся! Ура, товарищи!

Зал дружно грянул: У–р–а-а-а!! Все встали и бурными овациями проводили своего начальника до его места в президиуме. От возникшего шума проснулся «Призрак коммунизма» и тоже захлопал в ладоши.

Главный инженер АЭС, относительно молодой для этой должности, но достаточно грамотный специалист, далеко не случайно был назначен в помощь посредственному директору. Он знал себе цену, но не перечил начальству и не настаивал на своём мнении, прекрасно осознавая, что это не только бесполезно, но и не всегда безопасно для его будущего. Его доклад внёс некоторое оживление в зал, проснулись даже задние ряды, которые обычно занимают работники, равнодушные к своей карьере.

— Товарищи! До пуска станции осталось сто двадцать дней! — начал он свой доклад. — За десять лет строительства выполнено только семьдесят процентов всего объёма! При всём этом мы израсходовали средств в два раза больше, чем вся сметная стоимость станции! В оставшиеся сроки нам надо сделать почти половину из того, что уже сделано! Предпусковые операции потребуют привлечения специалистов самой высокой квалификации! Жильё мы не строим, все силы брошены на главный корпус! Нам необходимо дополнительно привлечь около четырёх тысяч рабочих, а общежития все переполнены! Люди спят в ванных комнатах и кухнях, многие спальные места используются в две смены! Студенческие стройотряды и отряды военных строителей мы сможем разместить в палатках, а семьи специалистов нам селить некуда! Задачи перед нами стоят очень сложные!

Далее он начал зачитывать цифры неосвоенных объёмов, которые интересны только специалистам, а у нас, простых обывателей, могут вызвать лишь скуку. По этой причине о тысячах кубометров бетона и многих километрах неуложенного кабеля, чтобы не утомлять читателя, я умолчу. Закончил главный инженер свою речь так:

— Задача предстоит сложная, но будем ускоряться, товарищи!

Из выступления главного инженера всем стало ясно, что все сроки строительства безнадёжно завалены, что отставание от графика составляет почти три года и что надежд на улучшение ситуации никаких не предвидится. То есть он высказал то, о чём все знали, но не смели говорить. Публика, не привыкшая к подобным выступлениям, так как ей не поступило никакой команды, так и не решила, что же ей нужно в таких ситуациях делать. В тишине зала даже не раздалось «Ну–ну», потому, что автор этой реплики так ни разу и не проснулся. Жиденькие хлопки, не отыскав поддержки, тут же смолкли.

После этого выступления собрание вошло в своё обычное русло. Каждый выгораживал себя и обвинял во всех смертных грехах своего ближнего. Строители как всегда жаловались на нехватку техники, запчастей и стройматериалов.

— Проект совершенно не годен! — возмущался начальник стройки, — Мы по нескольку раз переделываем одну и ту же работу! Сначала мне нарисуют стенку, потом, когда я её построю, её вычеркнут! Когда, в конце концов, выясняется, что эта стенка всё–таки нужна, и мы её возводим вновь, приходит новое изменение и в этой стене появляется пять новых отверстий! И мы начинаем её долбить! Вот так мы и строим, изводим и материалы, и время, и деньги! А люди, между прочим, у меня жалкие копейки получают!

Проектный институт, не пожелавший в этой перепалке оказаться крайним, выразил свою мысль предельно кратко:

— Изменения в проекте нужны и они называются «Корректировка проекта в процессе монтажа»! В своих изменениях мы не выходим из объёмов, предусмотренных сметой!

Главный инженер объединения «Союзатомэнерго» вероятно был создан не разумом Творца из податливой глины, а его родила Её Величество Стройка. Безо всяких архитектурных излишеств, она отлила его из бетона самой высокой марки на каркас из напряжённой стальной арматуры. Поэтому он напоминал собою скорее железный шкаф, чем венец творения Природы. Квадратное лицо его не раз обжигалось ледяными ветрами и слепящими лучами жаркого солнца. Пиджак, хоть и сшитый по заказу у лучших столичных мастеров, тоже соответствовал своему хозяину. Он был так же груб и больше напоминал собою прямоугольный ящик из наиболее прочных сортов авиационной фанеры, сколоченный добрыми гвоздями. Поэтому весь вид Виталия Парменовича вызывал к себе вполне заслуженное уважение.

— В институтах нас учили, что любое строительство должно начинаться с сооружения общественного туалета! — начал своё выступление Виталий Парменович. — Любое строительство, — подчеркнул он, — даже если это строительство называется построением социализма, а тем более коммунизма! По–видимому, в трудах у теоретиков научного коммунизма не нашлось места для туалетов, поэтому сначала мы загадили все тёмные углы, а потом и всю страну превратили в огромный сортир!

Виталий Парменович сделал паузу и обвёл зал медленным взглядом. После этих его слов в зале воцарилась мёртвая тишина. Конечно, о том, что наша страна скорее напоминает собою отхожее место, поговаривали все, но делали это лишь в узком кругу проверенных временем друзей. Но выражать во всеуслышание какие–либо сомнения о правильности выбранного пути социалистического развития, мог только сумасшедший. Все смотрели на Виталия Парменовича так, как смотрят на останки самоубийцы, бросившегося под мчавшийся поезд.

«По–видимому, у них наверху что–то там происходит, если такие речи стало возможным произносить вслух», — подумал Безродный.

— Любая стройка начинается с туалета! — вновь прогремел голос Виталия Парменовича. — А у вас здесь, как зайдёшь в какой тёмный угол, обязательно в кучу дерьма вступишь! Все помещения загажены! Вы, хотя бы к приезду этой комиссии деревянный сортир сколотили, что ли! Во всех помещениях темнота! Заскочит человек, по нужде, и упадет куда–нибудь в проём! У вас сколько здесь людей погибает? А сколько калечится? Или изувеченных на бытовые несчастные случаи списываете? — Вы собираетесь пустить энергоблок к Новому году? — продолжал он не в меру прокуренным и пропитым басом. — А позвольте вас спросить, силами каких специалистов вы это сделаете? При всём том, что все вакансии у вас заняты, на руководящих должностях у вас числится семнадцать агрономов и одиннадцать зоотехников! Я никак не могу понять, у вас что здесь колхоз или свиноферма?

Здесь Алексей Иванович поёрзал на своём месте, обвёл взглядом безмолвный зал и почувствовал себя не очень уютно. Но потом он успокоил себя мыслью: «А кто собственно такой этот выскочка? Меня партия послала на передовые рубежи пятилетки. И я только перед партией отвечу, что я никогда не уходил от её генеральной линии».

— Да, я прекрасно знаю, — продолжал Виталий Пармёнович, — что вузы выпускают специалистов для атомных станций лишь на пять процентов от сегодняшней потребности! Но я направлял к вам очень грамотных людей с других атомных электростанций, где они уже успели пройти очень хорошую школу! Кроме того, в связи с сокращением производства атомного оружия, в министерстве обороны произошло высвобождение грамотных специалистов–ядерщиков! Все они пополнили вакансии в атомной энергетике! Почему ни один профессионал не прижился здесь? Где все эти люди? Я ни одного здесь не встретил! Вы им создали здесь такие условия, что они сами поразбежались и другим наказали, чтоб не появлялись сюда! Почему всё это? Потому, что здесь одна бездарность осела! Вы здесь больше беспокоитесь о своём благополучии, боитесь, чтобы никто не потеснил вас с ваших тёпленьких мест! Потому вы и уничтожаете таланты! Да, я, конечно же, понимаю то, что основным критерием при подборе кадров является наличие партбилета! На втором месте является готовность претендента пониже сгибаться, а только потом рассматриваются его профессиональные, качества! Но у вас всё происходит совершенно по иным правилам!

На самое первое место вы у себя поставили национальную принадлежность, а только потом все остальные!

Здесь Виталий Пармёнович затянул паузу и делегаты от дирекции, следуя инструкции и особо не вдаваясь в смысл выступления, к великой досаде Алексея Ивановича захлопали некстати. Задние ряды подхватили и поэтому аплодисменты получились вполне приличными. Виталий Пармёнович несколько удивился реакции зала, хотя на его лице, напоминающем гранитный булыжник, прочесть это было практически невозможно. В своём выступлении он хотел добавить, что те специалисты, которых он направлял сюда, были в основном русские, и что национальность стала основной причиной для их выживания с этой стройки. Что основные кадры здесь, это выходцы с Западной Украины, то есть националисты. Но он вовремя сообразил, что ему как крупному специалисту могут простить очень многие прегрешения, но даже разговор на тему о национальной неприязни, ему не простят никогда.

По окончании его речи, председательствующий предоставил слово уполномоченному из ЦК, предварительно разбудив его вежливыми покашливаниями почти в самое ухо. Тот, не решившись на самостоятельное путешествие аж до самой трибуны, начал свою речь, неожиданную для своего дряхлого тельца, сочным басом с повелительными нотками в голосе, прямо с места:

— Я вот слушал вас, слушал и пришёл к выводу, что вы совершенно не желаете ускоряться! Мало того, вы наоборот саботируете стройку! Наши товарищи с Польской Народной республики ждут нашу энергию, а вы вместо того, чтобы выполнять поставленные партией задачи, пьёте водку и пиво! Я этого не потерплю! Я возьму всё под свой личный контроль!

Вероятно, высокому гостю не доложили вовремя, что меры по борьбе с пьянкой и алкоголизмом, согласно последним директивам ЦК КПСС, были приняты самые серьёзные. Что это проклятое пиво за последние несколько месяцев, появилось в городе в первый раз. Но сев на свеженькую лошадку, выступающий перенёс всю свою энергию только на алкогольные напитки, и было тяжело предсказать, когда же он исчерпает эту тему. Часть слушателей решила, что перед ними один из авторов антиалкогольной кампании, и что всё то количество спиртного, которое ему было отмерено судьбою, тот уже давно выпил.

С большим опозданием сообразив, что он не на съезде профсоюзов, а перед представителями огромного коллектива, ожидающего от него конкретных решений по организации производства, «Призрак коммунизма» закончил:

— Я вам сюда комиссаров пришлю! Да! Да! Комиссаров! В кожанках и с маузерами! Они вас быстро научат работать! В каждое подразделение по комиссару поставлю! Сколько надо? Двадцать? Сорок? Сорок и пришлю! Они вас так ускорят, что вы раньше срока сдадите мне станцию!

Знакомство Безродного с «самыми достойными сынами народа» ограничивалось лишь праздничными демонстрациями, когда в первых рядах колонны он нёс портрет какого–нибудь члена политбюро. Поэтому он ждал выступления такового с нетерпением. Ему хотелось услышать его живую речь, а не читать потом газетную стряпню, просеянную через мелкое сито цензуры. «Для этого комиссара ещё не закончилась гражданская война! — с ужасом сделал он вывод. — Потому мы так плохо и живём, что нами командуют маразматики из прошлого века. Неужели они там все такие? Это они руководят той партией, которая называет себя не иначе, как ум, честь и совесть нашей эпохи? Вот эта древняя реликвия и есть наши ум, честь и совесть?» Однако ответить на свои вопросы он так и не смог и успокоил себя мыслью, что в глубинку посылают далеко не самых лучших, а уж тем более не самых умных, которых в Центральном Комитете КПСС, по–видимому, тоже катастрофически не хватает.

Досадуя на себя, что не нашёл времени и не доложил высокому начальнику о ходе антиалкогольной кампании (а работа была проведена приличная, были уничтожены две крупные плантации хмеля, закрыто два небольших пивных завода, выпуск вина по области сократили в два раза), секретарь обкома закрыл собрание:

— Я с этой высокой трибуны обещаю вам, что людьми для досрочного пуска станции я обеспечу! Сколько человек надо? Две тысячи? Будет две! Три тысячи? Значит, будет три! Я сюда колхозников пришлю! Пусть мы сорвём планы поставки государству сельхозпродукции (секретарь обкома покосился на «Призрака коммунизма»), но станцию мы пустим! Разрешите мне от вашего имени заверить нашу партию и наше правительство, что Хмельницкая атомная электростанция войдёт в строй на два дня раньше намеченного партией срока! Ура, товарищи!

Из динамиков грянул гимн Советского Союза. Все встали и торжественно подхватили:

В победе бессмертных идей коммунизма Мы видим грядущее нашей страны, И красному знамени нашей Отчизны Мы будем всегда беззаветно верны!

Из всего текста гимна Камушев помнил только слова припева и когда припев начинал звучать, он торжественно выводил:

Партия Ленина, партия Сталина Нас к торжеству коммунизма ведёт!

С последним аккордом наряд милиции, охраняющий выход, отступил, и толпа ринулась к буфету. В шуме создавшейся суматохи звучали одинокие рукоплескания секретаря обкома, усиленные мощью огромных динамиков.

— Пришлют к нам комиссара, — высказал предположение Безродный, ни на шаг не отставая от Камушева, который как ледокол прокладывал себе путь в рвущейся к буфету толпе, — вот он и возродит в нашем трудовом коллективе художественную самодеятельность! Комиссар будет дирижировать нам шомполом со своего автомата, а мы, переполненные чувствами, со слезами на глазах будем торжественно петь для него «Интернационал»!

Может, в Москве не оказалось в это время в наличии кожаных курток, а может по какой–либо иной причине, но комиссаров не прислали. Секретарь же обкома своё слово сдержал, — стройка заполнилась огромной армией колхозников, оторванных от своих сельских забот. Двадцать пять человек навязали и Камушеву, хотя он и упирался как племенной бык, которого тянут на бойню.

— Двадцать пять варваров? — схватил себя за голову Безродный, — И все трактористы? Так ведь они за одну неделю весь автопарк на запчасти растащат! Мне ещё сорок человек надо, чтобы они следили за теми грабителями! И объясните мне, пожалуйста, какую работу я могу им поручить? Наши люди работают, потому что они здесь получают деньги, эти же присланы сюда работать забесплатно! У меня нет на них никаких рычагов воздействия! Если он упрёт у меня что–то, я не смогу его даже в милицию сдать потому, что он здесь не прописан! Человек ходит на работу либо для того, чтобы заработать деньги, либо из–за страха! Так как и нам, тоже денег не особо платят, причина остаётся только одна — страх! На страхе построено всё! Но на этих, полудиких туземцев, я не могу воздействовать даже страхом! Конечно, есть и творческие люди, — Безродный потупил взор и сделал такое лицо, которое, по его мнению, выражало предельную скромность, — к таким дуракам, отношу себя и я, — для которых главное — узреть плоды своего труда, плоды своего творения, но своих единомышленников я в жизни встречал очень и очень мало! Что у меня эти колхозники делать будут?

Эти проблемы волновали не только Безродного, но каждого даже самого мелкого начальника. Срочным порядком прятались подальше наиболее дефицитные материалы, инструмент, кирпич, краски, цемент, в общем, всё, что могло привлечь к себе внимание деревенского жителя. Более всего хлопот досталось дирекции станции. Некоторая часть уникального оборудования была уже установлена, но даже и то, что ожидало монтажа, расхищалось безо всякого стеснения. Кто отломит с какой–либо машины трубку, которая может сгодиться для создания самогонного аппарата. Кто–то сунет за пазуху электронный блок, с надеждою, что может быть, когда–нибудь, он может куда–нибудь и сгодиться, хотя бы детям на игрушки, вещь уж больно красивая. Солдаты строительного батальона вырезали куски контрольного кабеля, проложенного к блочному и центральному щитам управления, и из разноцветных жил его плели себе брючные ремни для предстоящего дембеля. Релейную аппаратуру грабили, как колхозники, так и военнослужащие, потому что блестит. Из корпусов реле получались великолепные браслеты, а из разноцветных проводов обмоток, изрезанных на мелкие кусочки, получались прелестные мозаичные панно. За полулитровую бутылку свекловичного самогона можно было приобрести вполне приличное художественное произведение.

Безродный уже имел горький опыт в подобных авралах, поэтому автотранспортное предприятие вышло из этой оккупации с минимальными потерями. Через неделю, когда сомнительные личности успели всем изрядно надоесть, а начальство пришло в ужас от нашествия «этой саранчи», он написал отличную производственную характеристику в двадцати пяти экземплярах. Затем он заполнил всем командировочные удостоверения и табели учёта рабочего времени, тепло попрощался со всеми и дал напутствие:

— Числа вы себе сами, какие вам выдумаются, проставите! Можете гулять, где хотите и сколько хотите, лишь бы вы были подальше от стройки!

После того, как его прикомандированные с благодарностью покинули территорию предприятия, Безродный обрёл относительный покой. Через несколько дней Камушев, почувствовав чрезмерный уют, обнаружил пропажу.

— Где у тебя эти, как их? — спросил он Безродного.

— Которые? — сделал тот невинное лицо.

— Ну, эти самые?

— А! Строители светлого будущего? — догадался тот, — Тут, видите ли, какое дело, — замялся он, — пропало у меня сто двадцать метров труб, что я на ремонт отопления приготовил! Я подумал тогда, что их на кресты для сельских кладбищ потянули, ну и сгоряча пообещал некоторым, что я в ближайшее будущее намерен увеличить население местных погостов! Они, наверное, перепугались все и разбежались по домам!

Камушев с сомнением окинул щуплую фигуру своего главного механика, и, произведя некоторые умозаключения, облегчённо вздохнул:

— Ну и, слава Богу, что разбежались!

4

Как того и следовало ожидать, пуск первого энергоблока безо всякого лишнего шума и скандала благополучно перенесли на следующий год. Художник, в обязанности которого входила ежедневная замена табличек с цифрами оставшихся до пуска дней, однажды утром не обнаружил на своём законном месте, установленного для этой цели щита. Он произвёл побольше шума, чтобы, не приведи Господи, его не обвинили в срыве сроков пуска. Обеспечив, таким образом, себе убедительное алиби, он успокоился.

Наступила ранняя весна 1986 года. Как–то сразу тепло и ласково улыбнулось солнце. Тёплыми туманными вечерами запели лягушки свои свадебные песни, закопошились головастики в прогретых лужах. Первая гроза изогнула радугу над рекою, заневестились вишни и яблони. Земля, как юная девушка, принарядилась в цветастое платье и как бы даже засмущалась своего великолепного наряда. Вместе с утренними лучами солнца что–то огромное, светлое и тёплое заполняло грудь. Казалось, что так будет и завтра, и каждый день, и вечно. Природа породила добро..

Какой рыбак сможет усидеть в такую погоду дома? Нет! Если ты видел, как просыпается солнце и дарит тебе новый день, если ты слышал, как приветствуют птицы нарождение весеннего утра, если ты хотя бы раз в жизни любовался тем, как мягкие облачка лебедиными перьями сметают остатки мглы с голубого неба — ты всегда найдёшь возможность, хотя бы на короткое время, избавившись от бдительного ока своей верной супруги, чтобы где–нибудь у тихого омута только услышать шумный всплеск крупной рыбины. Нет на свете таких оков, которые смогли бы удержать истинного рыбака в такие денёчки дома!

На берегу небольшого озера, затерявшегося в лесной чаще, вот уже несколько часов подкармливали голодных комаров трое друзей. Когда–то их свела вместе общая работа, и хотя каждый совсем не походил на другого, они быстро сошлись и дружбу свою ценили и берегли. Если бы посторонний наблюдатель взглянул на Виктора, он бы никогда не усомнился в том, что человек создан по образу и подобию Божьему. Внешность Виктора вполне оправдывала его фамилию — Богатырь. Огромный рост, широкие плечи, перевитые жгутами могучих мышц, квадратный подбородок мужественного лица. Если вам приходилось видеть скульптуру Геракла, то не терзайте себя никакими сомнениями, натурщиком для той скульптуры послужил Виктор Богатырь. Правда загадкой остаётся только одно, почему скульптура носит бороду, ибо оригинал такой бороды никогда не имел.

Если бы того же наблюдателя познакомили с Дьяченко, он тут же отрёкся бы от своих первоначальных заблуждений и каждого сомневающегося убедил бы в том, что товарищ Дарвин был, безусловно, прав в своей теории о происхождении человека именно от обезьяны. Если небольшой рыжей обезьяне открутить хвост, помыть её, побрить, тщательно высморкать и приодеть по минимальным нормам приличия, то не каждый смог бы отличить этого примата от примерного семьянина и ударника коммунистического труда товарища Дьяченко. Впалую грудь Дьяченко украшал миленький профиль женской головки, а татуировка «Нет в жизни счастья», по–видимому, была более позднего происхождения.

Богдан Олэсько был никакой. С равным успехом его портрет можно изобразить, как на бумаге, так и на глади водной поверхности.

Друзьям сегодня не везло. Рыба категорически отказывалась прикасаться к различным и, по мнению рыбаков, очень вкусным наживкам. Напрасно они меняли места, плевали на жирных червяков, подмешивали в тесто различные ароматные компоненты, рыба абсолютно игнорировала их усилия и весело плескалась у самых поплавков.

— Глушануть надо! — подал идею Олэсько.

— У, кровососы, как крапивой жгут, — отмахнулся от комаров Богатырь.

Олэсько завёл «Жигули» и, пообещав скоро вернуться, покатил за снаряжением. Богатырь с Дьяченко выпили граммов по сто и опять уселись на тёплом песке гипнотизировать уснувшие поплавки. Олэсько действительно пробыл недолго, потому что повторить приём горячительного напитка друзья не успели. Он извлёк из багажника стальную сорокалитровую флягу, с плотно закрывающейся крышкой, и килограмма четыре карбида в старом капроновом чулке. Так как конструкция взрывного устройства была друзьям давно известна, проведение дополнительных инструкций не потребовалось.

— А не многовато карбида будет? — высказал сомнение Дьяченко, — а то, может так шарахнуть, что придется рыбу по кустам собирать!

— Не в первый раз! — успокоил его Богатырь.

Они влили во флягу ведро воды, сверху подвесили чулок, наполненный карбидом, затянули до отказа крышку и только потом обнаружили, что одна из ручек не внушает никакого доверия.

— Несите проволоку! — приказал Богатырь.

Быстро соорудили петлю, обмотав проволокой стальную горловину, и осторожно перенесли снаряд к кромке обрывистого берега, где, как предполагалось, было наиболее рыбное место.

— На счёт три, бросаем! — пояснил Богатырь.

Дьяченко вставил кисть правой руки в петлю, Олэсько взялся за ручку и они осторожно раскачали самодельную бомбу.

— Раз! Два!

Когда трио голосов дружно прокричали: «Три», Богатырь, расположившийся сзади, подхватил флягу на излёте и вышвырнул её в озеро. Друзья, опережая предстоящий взрыв, сломя голову, бросились в кусты. Лишь заняв безопасную позицию, они обнаружили, что их только двое. Несчастного Дьяченко, не сумевшего вовремя освободится от петли, по ошибке закинули в озеро вместе с флягой. Оказавшись в воде, он попытался заорать, но, поперхнувшись ею, он решительно отказался от этого занятия. Фляга раздувалась у него на глазах, он оттолкнул её ногами, — петля отпустила. Бешено работая всеми четырьмя конечностями, он не поплыл, нет, он побежал по воде к спасительному берегу. Позже свидетели этого события долго ломали себе головы над тем, как стало возможным без всякой лестницы и каких–либо других приспособлений, за какие–то доли секунды, мокрому, взобраться на глинистый трехметровый обрыв, который отвесно уходил в глубину. Не может этого объяснить и сам Дьяченко.

Фляга же, достигнув размеров и формы средней величины бегемота, лопнула по шву, издала прощальный свист и бесславно пошла ко дну. Дьяченко задолго до её погружения, со скоростью, которой мог бы позавидовать рысак орловской породы, успел преодолеть добрую сотню метров, на четвереньках, по густому колючему кустарнику. Лишь только после второго стакана отменного первача, его перестала бить нервная дрожь.

Олэсько, исследовав запасы спиртного, констатировал, к своему великому сожалению, что они полностью исчерпаны. Скинулись по пятёрке и командировали его до ближайшей деревни.

— Только у Маруськи не бери, она его, стерва, на карбиде настаивает! — дал напутствие Дьяченко.

Здесь я намерен прочитать краткую лекцию о производстве самогона, чтобы моему читателю было бы понятнее о чём, собственно, идёт речь.

В связи с проводимой партией антиалкогольной кампанией, потребление населением самогона возросло во много раз. Но из–за возросшего, в том числе и по этой причине, дефицита сахара, себестоимость самогона возросла так же стремительно. Уменьшить расходы на производство можно было только одним путём: уменьшить в самогоне содержание спирта, что неминуемо привело бы к ухудшению его качества. Качество самогона, то есть его крепость, определялась тремя способами. Во первых, крепкий самогон должен гореть. Во вторых, чем он противнее, тем он крепче. И, наконец, в третьих, и это самое главное, — он должен «бить по мозгам». Чтобы довести качество неудачного своего творения до потребителя, самогонщики изобрели для этой цели несколько способов. Чтобы самогон «бил по мозгам» в него добавлялся настой табака. После первого стакана такого самогона человек дурел. Прошу обратить внимание моего читателя на то, что выпивший это зелье не балдел, как тому и положено быть, а именно дурел. Для противности в слабенький самогон добавлялся куриный помёт, и тогда он вызывал отвращение к себе даже большее, чем корейская водка. А для того, чтобы самогон горел, в него бросали кусок карбида кальция. О воздействии карбида на организм потребителя стоит побеседовать подробнее.

Я, автор этого произведения, большой любитель поговорить, и по этой причине мои герои — народ тоже весьма словоохотливый. Я страшно не люблю, когда меня перебивают и потому никогда, точнее, почти никогда, не перебиваю других. Своих героев я не только уважаю, но даже искренне люблю и потому, когда они хотят что–то сказать, я с удовольствием предоставляю им слово. Этим своим жизненным правилам, то есть давать возможность высказаться своим собеседникам и ни в коем случае не перебивать их, я буду следовать и впредь. Таким образом, из ярких мазков коротеньких рассказов моих героев, и, надеюсь, не менее ярких комментариев автора к ним, мне удастся воссоздать полную картину описываемых здесь событий. Я также льщу себя надеждой, что общими усилиями, меня и моих героев, нам удастся вовлечь читателя в вереницу последующих приключений. Более того, я предполагаю, что мы сможем из стороннего наблюдателя, коим является наш читатель, создать из него соучастника нашей одиссеи. Итак, я с искренними извинениями, вновь предоставляю слово моим друзьям.

— А ты расскажи ему, — посоветовал Богатырь, — а то он той истории про карбид ещё не слышал!

— На нэдилю мы к тэще поихалы, — начал свой рассказ Дьяченко, — огород запахать треба було, барабулю посадыты! Тэща писля праци пляшку достала, пивстакана плэснула, а останне сховала! А вы же знаете мою! Як сыч головою вэртит, очи пучит, ну ни як мэнэ до той пляшкы нэдобраця! Пийду, говорю ей, Мыколу, шуряка свово провидаю! К Клашке заглянул, она тильки затэрла, Валька, та холодильник настраивав, гнать собыраеця! У Маруськи раздобыл, пивстакана маханул, и ту пляшку, шо у Маруськи купыл, в овине сховав! Лэжу сэби на дыване тэлэвизор дывлюсь, чекаю колы кайф прыйдэ! Чую в животе нэприятность якая–то возникла, будто там кит якой мурлыче! Вышел я в уборную, прысел, настроился, а воздух вышел, и всэ! Я ещё заглянул в овин, полстакана накатыл, и опять лэжу сэбэ, тэлэвизор дывлюсь и кайф ловлю! Чую, в животе будто рэволюция якая–то там происходить! Вышел я в уборную, прысел, настроился, а воздух вышел и всэ! Я опять в овин заглянул, полстакана принял, лежу себе никого не трогаю, тэлэвизор бачу, кайфу чекаю! Чую, живот пучит, будто хто там дирижабель надувае! Думаю опять, наверное, воздух скопывся! Спустыл! И пильны подштанныки! А дух який смэрдячий, на всю хату, будто хто газовый гэнэратор в горнице взорвав! К тэще я с тих пор не появляюсь! Говорят она и ладаном горницу кадила, и гнилушки, и чорнобыль в ней палыла, ничого, говорят, не помогав, вонь до сих пор в хати стоить!

Камушеву в тот день, в плане рыбной ловли, везло больше. Недели за две до рыбалки они с Полищуком регулярно прикармливали рыбу, а пару дней назад сняли её с дармовщины и поставили на самообеспечение. Клевала, в основном, одна мелочь.

— Надо бы нам на Голубые озёра перебираться! — вздохнул Полищук.

— Там тоже рыбы мало, вода уж больно холодная! Ключи со дна бьют!

— Зря ты сомневаешься, Саша, там даже русалки водятся!

— Это что–то новое! — заинтересовался Камушев.

— Ну, как, неужели не слышал?

Камушев был большой любитель рыбацких баек. Он и сам мог бы припомнить их, при случае, две или три дюжины. Но в основном все они сводились к одному — размеру пойманной им рыбы. Скромный пескарик, имевший неосторожность скушать дохлого червяка, нанизанного на крючок, со временем превращался, в рассказах Камушева, в рыбину таких устрашающих размеров, что неискушённому слушателю приходилось лишь удивляться тому, как такой кровожадный хищник не сожрал и удачливого рыбака, расположенного на другом конце удочки. Но русалок Камушев не ловил.

— В прошлом году, — начал Полищук свой рассказ, — ЛЭПовцы на Голубых озёрах табором стояли! Установили они свои вагончики на берегу, и дедка какого–то кашеварить наняли! Пошёл тот старичок как–то на берег, да и спиннинг чей–то на всякий случай прихватил! Перемыл тот дед котелки, взмахнул удилищем да и зацепил что–то! Потянул, нет, не коряга, идёт потихоньку! Подтащил поближе, глядит, крылья над водой показались! Дед с перепугу побросал всё и удрал с того места! Приехали рабочие с профиля, ужин не готов, а дед забился в угол и молитвы шепчет! Сбегали они на берег да и вытащили огромную щуку, а на спине у неё дохлый ястреб, что мёртвой хваткой ей в загривок вцепился! По–видимому, разбойничала та рыбина на отмели, там её ястреб и прищучил! Силёнок ему не хватило, та его в воду и утянула! Охотиться с таким грузом на себе она уже не смогла, вот и позарилась, с голодухи, на железяку!

— Давай–ка, мы с тобой ушицы заварим! — предложил Камушев. — Только ты банки опять не перепутай!

Последнее замечание имело свою историю. А дело было так. Прошлым летом собрались они, вместе с жёнами выходные на реке провести. Женщины заготавливали для этого случая снедь, а мужчины снасти. Полищуку поручалась заготовка наживки. Тот раздобыл где–то протухший окорок и, не мудрствуя лукаво, повесил его, на радость мухам, под крышей собственного балкона. Через неделю военных действий со своими соседями и собственной женой, он снял со зловонной плантации неплохой урожай. Опарышей, — так называют рыбаки личинок мясных мух, Полищук любовно обвалял в муке, и надёжно упаковал. На берегу реки разбили палатки и закинули удочки. Что–то поймали и в вечерних сумерках женщины решили сварить уху.

— Где рис? — прокричала главная повариха.

— Там, в банке! — ответил ей кто–то.

Уха получилась отменная.

На утренней зорьке Камушев спросил Полищука:

— Где твои опарыши?

— Посмотри, где–то там, в полулитровой банке!

— Нет здесь никаких опарышей, в банке только рис! — прошептал Камушев, пораженный страшной догадкой.

Пока рыбаки переживали утрату драгоценной насадки, женщин выворачивало наизнанку. Жена Камушева до сих пор, без приступов рвоты не может глядеть на рисовые зёрна.

— Это не за тобой едут? — спросил Полищук, первым увидев подкативший УАЗик.

— И здесь нашли! — сплюнул с досады Камушев.

Из машины вышел Тихорук, заместитель Камушева по эксплуатации автотранспорта.

— Еле разыскал вас! — сообщил он. — На Чернобыльской АЭС крупная авария! Взорвался атомный реактор!

— Вы что? Сговорились? Сегодня не первое, а уже двадцать седьмое апреля! В русалку я почти поверил!

— Похоже на правду, Иваныч! Туда наша телевышка прикомандирована! Машинист утром на смену пришёл, а вместо реактора четвёртого энергоблока, одни развалины дымятся, и пожарники по ним со шлангами бегают! Он видит такое дело, завёл свой «Магирус» и ходу! Я вызвал дозиметристов со станции, они попытались замеры сделать, а у них все приборы зашкалило! Они сказали, что не рассчитаны их дозиметры на такие большие излучения!

— Ты бы лучше болтал поменьше! — вмешался Полищук. — Наши электростанции самые надёжные в мире! А атомные станции это самое чистое производство! Это известно всем! А вся эта болтовня, которую ты своим языком разносишь, называется провокацией! А за провокацию знаешь, что бывает?

Что бывает за провокацию, Тихорук очень хорошо знал.

— Удрал твой машинист домой, на праздники, и ерунду какую–то приплёл в своё оправдание! Ты его тоже предупреди, хорошо предупреди, чтобы помалкивал! Вы до конца не понимаете, что происходит? Первое мая на носу, предстоит очень важное политическое мероприятие! А тут вы со своими слухами! Да пусть хоть все пять станций взорвутся, но нужно сначала праздничную демонстрацию провести, митинг трудящихся обеспечить, а только потом авариями всякими заниматься! Будь ты хоть тысячу раз прав, но тебе за распространение антисоветских слухов голову снимут! Позже, может быть, тебя и оправдают, но тебе–то безголовому, это будет уже безразлично! Так, что ты помалкивай, а я, в случае чего, скажу, что я ничего не слышал!

— Ты Безродного видел? — сухо спросил Камушев.

— Он в воинскую часть поехал! — пробормотал Тихорук. Под натиском Полищука, губы его отяжелели, а лицо, как у провинившегося школьника, приняло довольно глупое выражение. — Он тоже не верит, что возможен взрыв реактора! За приборами, к воякам, поехал!

— Давно он уехал?

— Да уже около двух часов назад!

Рыбаки залили водою костёр, собрали снасти — выходной день был испорчен.

— Ну как? — спросил Камушев Безродного, записывающего что–то в свой блокнот. Тот пожал плечами.

Вокруг телевышки топтался одетый в костюм противохимической защиты военный. В левой руке он держал перед собой какую–то металлическую кочергу и время от времени тыкал ею в различные места автомобиля. От кочерги тянулся тонкий провод к висевшему на груди этого пугала пластмассовому ящику. Вся эта картина вызвала в душе Камушева почтительный страх. Камушев, набравшись смелости, осторожно прокрался за спину дозиметриста и нагнулся своею громадой над его головой. По шкале прибора ползла стрелка. Вид этой стрелки внушил в сознание Камушева ещё больший страх.

— Переднее левое — два с половиной! — отчеканил военный, не обращая внимания на любопытное сопение, позади своего затылка.

Камушев поморгал и, сохраняя своё собственное достоинство, не спеша отступил на почтительное расстояние.

— Переднее правое — три и семь!

Безродный записывал. Камушев заглянул в его блокнот и опять ничего не понял. Факт разыгравшейся перед ним сцены, сопровождающейся непонятными действиями, выбил из его сознания последние сомнения и надежды. Он понял, что в его размеренную жизнь стремительно ворвалось что–то непоправимое, что–то до ужаса страшное, способное перечеркнуть всё, что было до, и то, что будет после.

— Среднее левое — шесть и два! — диктовал военный. — Заднее левое — восемь и шесть!

Камушев чувствовал, как бетонная площадка плавно покачивается под его ногами. Наконец, когда замеры были окончены, военный скинул с себя костюм, став лицом к ветру, и оказался молоденьким лейтенантом с юношеским пушком на верхней губе.

— Я рекомендую вам убрать куда–нибудь подальше эту технику, а площадку хорошенько помыть! — посоветовал он на прощанье.

Камушев с тоскою обвёл взглядом подведомственную ему территорию. Он даже не сделал замечание служебному кобелю, который справлял малую нужду на колесо его собственного автомобиля.

— Не знаю, куда вы убирать её будете, но я вам советую, пока не поступило распоряжение сверху, не предпринимать никаких действий! Самое главное, чтобы поменьше паники было! Как это всё некстати, как некстати, перед самой майской демонстрацией! И смотрите, товарищи, — перешёл Полищук на официальный тон, — если у нас сорвётся такое важное политическое мероприятие, то очень быстро отыщутся виновники провокации! Я вас всех призываю к политической бдительности и политической дальновидности! До свидания, товарищи!

— Ну, а ты что мне скажешь, Володя? — спросил Безродного Камушев после отъезда Полищука. В создавшейся ситуации, он вдруг почувствовал себя путником, заблудившимся в непролазном болоте, который знает лишь одно, что шаг в любую сторону, раскроет перед ним ненасытную пасть преисподней.

— Нам нужно, в первую очередь, убрать подальше от людей эту машину!

— Кого ты на неё посадишь?

— Сам погоню!

— А что, на ней так мало радиации, что можно ехать?

— Радиации на ней в миллионы раз больше, чем очень много! Потому её поскорее отсюда убрать надо, иначе она всех нас в могилы упрячет! Машиниста надо отыскать и в больницу определить! Я в общежитие звонил, мне сказали, что он на праздники домой, в деревню, уехал! Нужно милицию на его поиски подключить! Если нам судить по той радиации, которая на машине обнаружена, он на своей одежде столько грязи носит, что вместе с ним ещё и полдеревни вымрет!

— Как вы думаете, Владимир Васильевич, что там могло произойти? — перешёл Камушев на официальный тон.

— Я не думаю, что произошло самое страшное, что могло бы быть! Если бы произошёл ядерный взрыв, то погибли бы даже жители Австралии! Только в одном ядерном реакторе этого типа находится сто восемьдесят тонн урана, а таких реакторов там четыре! В могильниках ещё тонн восемьсот уже готового к взрыву плутония лежит! Того самого плутония, которым атомные бомбы набивают! Да ещё на складе свежего топлива лежат сборки тепловыделяющих элементов, а в них ещё тонн двести ядерного пороха! На Хиросиму была сброшена атомная бомба, в которой всего лишь пятьдесят килограммов плутония было вложено, а япошки до сих пор белою кровью харкают! А теперь представьте себе, Александр Иванович, что стало бы с нашей планетой, если бы почти две тысячи тонн одновременно и в одном месте шарахнуло! Так что ядерный взрыв исключён, хотя бы потому, что мы с вами до сих пор ещё живы! И ещё, что очень важно знать, конструкция ядерного реактора такова, что она полностью исключает возможность неуправляемого ядерного процесса! Даже если реактор выходит из зоны энергетических параметров, он самостоятельно входит в режим самозатухания! То есть наступает йодистое отравление реактора, и цепная реакция полностью прекращается! В режим саморазгона он войти никогда не сможет, ибо на этом пути реактор поджидает так называемая «йодистая яма», которая надёжно охраняет, в том числе, и мою и вашу жизни! Скорее всего, на Чернобыльской АЭС взорвалась гремучая смесь, а такие аварии на реакторах того типа, что у них, довольно частое явление! Неприятность состоит в том, что в процессе выработки пара, в ядерных реакторах происходит разложение воды на составляющие и образуется взрывчатая смесь! По ходу работы, она скапливается в определённом месте, и там её сжигают! Когда система дожига гремучей смеси даёт сбой, и смеси водорода и кислорода скапливается большое количество, вот тогда и возможен взрыв! Наверное, именно это там и произошло! Взорвался водород, и какой–нибудь контейнер с отработанным топливом на нашу машину опрокинуло!

— А если это диверсия какая? — высказал предположение Камушев.

— Александр Иванович, дорогой, вам надо по ночам спать, надо спать, а не советские детективы читать! Тогда не будет вам всякая дрянь по тёмным углам мерещиться! Я так думаю, что ничего страшного не произошло! Такая авария, как эта, на атомных станциях не первая! Почистят, помоют, заварят, поштукатурят, покрасят, и через месяц, ну, через два, позабудем обо всём, и даже смеяться над нашими страхами перестанем! А машину мы запрячем куда подальше, чтобы пацаны не лазали, а дальше видно будет, что нам с нею делать!

Последние замечания несколько успокоили Камушева. «Безродный, наверное, знает, что в таких случаях делать надо» — подумал он. Обнадёженный оптимистическим прогнозом Безродного, он несмело высказал своё предположение:

— Постоит наша телевышка, дождичками её помоет, ветерком обдует, глядишь, через месяц–другой мы её опять в дело пустим!

— Все вещества во Вселенной произошли в результате радиоактивного распада первичной материи! — пояснил Безродный. — И все они давным–давно утратили свою радиоактивность! Все, кроме урана, который сохранил её со времён первичного взрыва, родившего Мир! Так что, я тоже думаю, так же, как и вы, что через каких–нибудь нескольких миллионов лет эту телевышку вполне можно будет вновь использовать на нашей ударной комсомольской стройке!

Оптимистические прогнозы Безродного о малой мощности происшедшего на Чернобыльской АЭС взрыва не оправдались. Через два дня к городу подъехали два десятка автобусов, забитые эвакуированными энергетиками города Припяти. Автобусы выгнали в чистое поле, там установили палатки, подвезли с котельной тёплую воду и устроили коллективную помывку. Цивильную одежду чернобыльцев, пропитанную радиоактивной пылью, заменили на спецовки, предназначенные, по–видимому, для снаряжения огородных пугал. С прибытием пострадавших стали вырисовываться масштабы произошедшей аварии. По городу поползли слухи один другого страшнее. Все прилипли к радиоприёмникам и экранам телевизоров в надежде получить достоверную информацию из официальных источников. Однако из эфира неслись бодрые рапорты о досрочном выполнении какой–то дояркой своих социалистических обязательств, об окончании колхозами посевной кампании. Достоверную информацию во все времена можно было получать из радиовещания «вражеских голосов», то есть радиостанций «Свобода» и «Голос Америки». Но их поиск в эфире оказался безуспешным. На тех частотах во всю мощность заработали радиоглушилки, установленные на границе Советского Союза. Из–за отсутствия какой–либо официальной информации стало ясно лишь одно, что произошло что–то действительно очень страшное, о чём власть не имеет смелости сообщить своему народу. Город оккупировал страх. Страх. Он вполз в каждую квартиру, заполнил собою каждую щелку, прокрался в каждую душу, страх перед неведомым, и потому ещё более страшным. Вслух об аварии не говорили, и на фоне бравых маршей, по случаю предстоящего праздника, гремящих из мощных динамиков, только шептались о ней в тесных кружках и ждали неизвестно что.

— Что–то там народ толпится! — заинтересовался Камушев. — Пойдём, Володя, посмотрим, может водку к празднику догадались подкинуть!

У притаившегося на задворках, единственного в городе вино–водочного магазинчика бесновалась огромная толпа. Натиск её успешно сдерживала хорошо откормленная продавщица.

— Для блатных припрятали! — кричал из первых рядов Дьяченко. Несмотря на свой небольшой рост, а может именно благодаря ему, он оказался в первых рядах осаждавших. — Я точно знаю, — обращается к толпе Дьяченко, — пятнадцать ящиков завезли!

— ОБХСС надо вызвать! — послышался выкрик.

— Народный контроль надо позвать! Пусть всё пересчитают!

— И чтобы больше двух в одни руки не давали!

— Одеколон от трудового народа припрятали! — распаляет толпу Дьяченко. При этом он активно обороняет от насаждавших тылов свои завоеванные позиции.

— Я вам уже который раз повторяю, — гудит густым басом дородная представительница прекрасного пола, — товар будем отпускать с двух часов!

Продавщица была права. Алкогольные напитки, с первых дней «Ускорения», продавались лишь с двух часов дня. Последние полгода ничего спиртного в магазинах не было, а то, что изредка появлялось, предназначалось для пользующихся особыми привилегиями.

— Я сейчас милицию вызову! — пригрозила продавщица.

— Пойдём отсюда, Иваныч! — предложил Безродный. — Одеколон мы с тобою не пьём, да и всё равно нам с тобой его не достанется! Пошли! А то вон и легавые с дубинками сюда идут! Сейчас здесь мордобой устроят! Ещё и нам с тобой, за компанию, ввалят!

Не имея особого желания лишний раз попадать на глаза блюстителей правопорядка, Безродный с Камушевым сократили свой путь и задворками прошли мимо мусорных ящиков, гудящих от роя облепивших их мух.

— Йод нужно пить! Йод, а не одеколон! — убеждал Камушев на следующее утро Дьяченко. Изрядно побитое лицо того было покорно, а в руках он мял заявление на отгулы.

— Что? Йод? Нет! Это вы уж лучше сами! У меня сосед клею напился! Я его, дурака, учил, что соли туда, соли добавлять надо! Тогда клей свернётся, а то, что останется, то и пьют! А он мне: я, говорит, корочку чесноком потру, солью сверху посыплю и той корочкой закушу, говорит! Чеснок, говорит, всякую заразу убивает! Так, балбес, без соли и выпил! Сейчас в больнице лежит, потому, что кишки все посклеились! А вы мне про йод! От него вообще все потроха сгорят!

Сразу же после аварии пронёсся слух, что алкоголь это самое эффективное средство против действия радиации. Но из–за сухого закона, установленного по всей стране, пить стали всё, что горит и имеет запах сивухи. Огромным спросом стали пользоваться различные лосьоны и растворы против перхоти, средства для растяжки обуви и разжигания керогазов, концентраты для мытья окон и препараты для чистки раковин. Больницы заполнились первыми жертвами Чернобыльской аварии — несчастными, отравленными различными суррогатами и химическими растворами.

— А что это у тебя всё лицо разбито? — поинтересовался Камушев у Дьяченко. — Это тебя в ментовке так разделали или в очереди за одеколоном накостыляли?

— Нет! Это я сам! — засмущался Дьяченко.

— Наверное, по пьянке, мордою по лестнице проехался! — высказал предположение Камушев.

— Нет! По трезвухе всё произошло! Тут, понимаете ли, такое дело приключилось! Жена балкон красила, ремонт к празднику затеяла! Кисти помыла, а ацетон, дурёха, в унитаз вылила! Я расположился в туалете, закурил, а спичку под себя бросил! А оно как рванёт! Меня как подкинет и головою об дверь как шарахнет, так дверь и вылетела!

— У тебя там ничего не оторвало? — посочувствовал Камушев.

— Оторвать не оторвало, но обожгло!

— Тогда иди лечись, но чтобы на праздничной демонстрации был! Яйца свои можешь дома оставить и хоть на карачках, но на демонстрацию приходи!

На оперативке Камушев поручил Безродному оказать помощь парторгу в подготовке предстоящей демонстрации. Порывшись в кладовке, те пришли к единодушному мнению, что все плакаты, транспаранты и лозунги, написанные много лет назад, находятся во вполне приличном состоянии, только с них надо стряхнуть пыль. Они отложили в сторону портреты почивших генсеков Брежнева, Андропова и Черненко и вызвали плотника.

— Ты вот что, Николай, в эти рамки вставишь Горбачёва, Слюнькова, Воротникова и Шенина!

— А этих куда деть?

— Куда, куда? Выкинь их в мусорный ящик, куда их ещё девать? Можешь их себе забрать! Повесишь их в столярке, и пусть себе висят!

— Ну уж нет! Я их лучше в мусорку!

Женщинам поручили надуть побольше шариков, и на этом подготовка к предстоящей демонстрации была окончена.

Первого мая к десяти часам утра к центру города двинулись колонны горожан. Транспаранты и орущие динамики прославляли «КПСС — ум, честь и совесть нашей эпохи». Над головами массы людей развевались алые полотнища с первомайским лозунгом: «Пролетарии всех стран соединяйтесь». Из этой многотысячной массы никому в голову не. приходил простой вопрос, каким же это образом можно пролетариям нашей страны соединиться с пролетариями других стран через закрытую наглухо границу Советского Союза.

На тротуарах молча стояли бывшие жители бывшего города Припять. Они молча смотрели на идущие мимо толпы, и в их глазах, наверное, до конца их дней застыла обречённость.

5

Последние дни Безродный не находил себе места. То он срывался на крик, то не слышал того, что ему говорили. В смятении он искал ответы на мучившие его вопросы, но так и не находил их. В общем–то, неплохая жизнь, к которой он вполне приспособился и которую он ценил и любил, вдруг повернулась к нему другой, неведомой ему стороной, и эта сторона никак не соответствовала привычным ему эталонам. Она путала и страшила его. Порыв шторма, пронёсшийся в его душе, изломал руль и вёсла, сорвал парус, но плыть по воле волн было совсем не в его правилах.

Четвёртого мая, на оперативке, он положил на стол Камушева свёрнутый лист бумаги. Пока главный инженер отчитывался за ремонт, Камушев развернул записку, надел очки и прочёл: «Прошу принять к сведению мой сегодняшний отъезд на Чернобыльскую АЭС для ликвидации последствий аварии. 4 мая 1986 года». И подпись. Камушев перечитал записку снова, потом ещё раз, поднял голову на Безродного, который с опущенным взором, казалось, изучал рисунок на ковровой дорожке.

— Все свободны! А вас, Владимир Васильевич, прошу остаться!

Камушев прошёлся по кабинету, против своего обыкновения, не проявляя признаков суеты, подсел поближе к Безродному.

— Может у тебя в семье не всё в порядке? — начал он осторожно.

Безродный поднял голову. Камушева поразили его глаза. Глаза, обращённые внутрь самого себя, глаза, всматривающиеся в закоулки собственной души.

— Нет! В семье как раз всё прекрасно!

— Может ты устал от всех передряг? Хочешь, я для тебя путёвку в Ялту организую? Можно в Пицунду! А? Туда сейчас такие девочки съезжаются! А ты в Чернобыль задумал! Вот вернешься оттуда лысым импотентом, если вообще вернешься, и окончится на тебе твой род, не начавшись! Если тебе себя не жалко, то хотя бы бабу поберёг!

— Баба при теле, найдутся для неё утешители!

— Если ты на меня рассчитываешь, то мой «утешитель» только на то и годен, чтобы ссать с ним ходить! — Камушев бросил эту фразу в расчёте на то, что в Безродном проснётся ревность, и она сможет освободить его из плена его безумной идеи. Но Безродный, казалось, его не слышал.

— Не надо меня сегодня путать, товарищ начальник, не надо! — как в бреду продолжал он. — А то всех нас в вечном страхе держат! То нас путают другими государствами, то милиционером, то начальником! Чекисты пролили реки нашей русской кровушки, чтобы всех нас смертью запутать! Мы стали бояться друг друга! Всю жизнь меня пугали, сколько я себя помню, всю мою жизнь меня пугали! Из нас упорно и ежечасно воспитывали трусов и стукачей, потому, что трусами управлять легче! Вот и произвели на свет целые поколения покорных любому насилию бессловесных тварей! Но сегодня трусость не в цене, сегодня нужно отыскать те крохотные крупицы смелости, которым несмотря ни на что, удалось сохраниться! Сегодня востребованы те, кто найдет в себе силы и смелость, чтобы вбить в смердящую пасть дьявола надёжный кляп, даже если этот кляп будет связан из наших собственных трупов! Если сегодня мы будем сидеть и дрожать по углам, завтра всех нас погубит радиация, в каждой щели она отыщет свою жертву, из каждого угла вытащит! А если вам угодно, Александр Иванович, — продолжал Безродный, — то мне нужно мой детдомовский хлеб моей Родине оплатить, ибо сегодня час оплаты настал!

— Брось ты к чёрту свои высокие материи, — вскипел Камушев, — это детство у тебя в заднице ещё играет! Подвиг захотелось совершить? Пойду под танк брошусь! Но ведь ты уже давно не пацан и должен знать, что героизм это дешёвая пропаганда бездарных политиканов! А на войне трупы трусов и трупы героев, трупы умерших от дизентерийного поноса и трупы врагов, всех одною землёю засыпают! А могильным червям, им всё равно кто ты был, всех с одинаково хорошим аппетитом пожирают! Война — это смертельная тоска по жизни! Война — это ежедневная тоска по смерти! Война — это постоянное чувство безысходности! Вот оно истинное лицо войны!

— Так, что там, кроме вшей, дизентерии и гнойных повязок ничего святого не было?

— Нет, я не об этом! Я о том, что ни в какой войне не бывает победителей, что в любой войне бывают только побеждённые! И первой в любой войне погибает правда! Следующей мишенью войны является свобода, а уже потом гибнет и надежда!

Воюют короли, удовлетворяя свою алчность и властолюбие, а умирает в тех войнах простой народ! Простой народ, — громко произнёс Камушев и доверительно наклонился к лицу Безродного, — такие вот как мы с тобою!

Безродный отсутствующим взглядом изучал рисунок на ковре. Камушев распрямил свою спину, походил по кабинету и после минуты раздумий продолжил:

— Мне иногда очень страшно становится, когда вижу, как дети в войну играют, потому, что война делает из нормальных людей героев, а это неправильно! Ибо и в будущем сегодняшние дети превратят свою жизнь и жизнь окружающих их людей в героическое существование! Они будут упорно создавать для себя героические ситуации и так же упорно преодолевать трудности, созданные ими самими! Вот ты из тех же! Из этих самых героев! — Камушев ткнул указательным пальцем в грудь Безродного. — Ты тоже из тех, кто высасывает из пальца несуществующие проблемы, чтобы потом их героически преодолевать!

Встретив недоумённый взгляд Безродного, Камушев более миролюбиво добавил:

— Наши трижды и четырежды герои, те, кто орденов себе понавешал, это тоже жертвы войны! Все они свихнулись на этом самом героизме, и всех нормальных людей они насильно втянули в эту свою военную игру! Игру в русскую рулетку! И я не вижу конца той игры!

Камушев прошёлся по кабинету, одёрнул штору. Из утреннего тумана тоскливым тусклым пятном пробивалось солнце.

— В Чернобыль скоро военкоматы начнут «партизан» набирать! Скоро и твой затылок забреют! И под марш «Прощание славянки» пошагаешь в свой Чернобыль! — примирительным тоном обрисовал ближайшую перспективу Камушев.

— Да, наберут физиков, энергетиков, строителей, механиков, соберут их в одну безликую толпу, выстроят по росту и кругом! Шагом марш! Запевай! И эти уникальные и талантливые специалисты тут же превратятся в стадо тупорылых дебилов, которым можно доверить лишь лопату да лом! А безмозглые капралы очень скоро превратят их в горы радиоактивной тушенки!

Чем отличается сегодняшний «партизан» от сталинского раба–зэка? А ничем! Что тот, что другой вкалывают под неусыпным зрачком пистолета! Но построить укрытие для разрушенного взрывом реактора, это вам не Беломорканал прорыть! Сегодня потребны именно механики, именно физики, именно грамотные прорабы, чтобы управлять уникальной техникой, чтобы конструировать и строить! Туда должны пойти свободные люди! И я думаю, что такие люди найдутся, и они пойдут, пойдут слепые, босиком по минному полю, но повести их должен зрячий! Я пойду туда именно как специалист, как организатор, в конце концов, и поведу за собою полуслепых, но сильных духом людей!

Камушев походил по кабинету. «Это хорошо, что я расшевелил его немного. Пусть выговорится парень. Потом надо будет осторожно разговор в другое русло увести, — подумал он, — а то ведь точно, удерёт в свой Чернобыль. Упрямый мужик».

— Как ты думаешь, Володя, отчего же он всё–таки взорвался? — вслух произнёс Камушев.

— А мы почти семьдесят лет упорно шли и шли к этой катастрофе! Чернобыль не мог, я повторяю это, не мог не состояться, ибо он и есть плод всех наших усилий за последние семьдесят лет! А «Ускорение» только приблизило начало нашего позорного конца!

— Твои объяснения — это пустая демагогия, я совсем не о том! Есть ведь конкретные причины и конкретные виновники!

— Конечно же, есть конкретные злодеи! А злодеи эти — мы, в том числе и мы с вами! Проектные институты породили недоноска! Больная хроническим алкоголизмом экономика, вскормила его из пустышки и отдала на воспитание полупьяной толпе недоучек! И вот вам готовый преступник! Товарищ Брежнев нас учил, что экономика должна быть экономной! А мы — его ученики, топим самолёты и поднимаем на воздух химические заводы! И всё потому, что не там экономим! Вы вот видели колхозника с большим животом? А генерала без пуза встречали? То–то же! Так вот, не на тощем животе крестьянина, а на пузе генерала экономить надо! Не на бедном студенте, а на партийном чиновнике! Только тогда мы хлеб за границей перестанем покупать, когда тот чиновник, да генерал, хотя бы одни грабли на двоих в свои руки возьмут! А чтобы не сходили с рельсов поезда и не отскакивали на ходу подмётки, нужно чтобы каждый занимался своим и только своим делом! Конструктор — конструировал, а не копал колхозную картошку! Доярка — дёргала за сиськи коров, а не заседала в Верховном Совете! Студент–медик учился бы вставлять зубы, а не зубрить «политэкономию» или «историю КПСС»! Вот вы пойдёте резать свой аппендицит в райком партии?

— Нет! Там только клизмы из патефонных иголок мне вставляют! — ответил Камушев. Его несколько обескуражил словесный водопад, низвергаемый Безродным. Впрочем, он готов был ещё и ещё подливать солярку в разбушевавшееся пламя.

— Тогда объясните мне, пожалуйста, почему директором клиники назначают проштрафившегося партийного работника?

Камушев пожал плечами.

— Не можете? Тогда я вам это сам объясню! Да по той простой причине, что для номенклатурного угодника такие же бездари, как и он сам, всегда подыщут тёпленькое место! А народившиеся таланты он уже вполне самостоятельно ещё в колыбели задушит, чтобы на фоне оставшихся дураков умником себя выставить! Вот оно где главное наше главное зло — оно в том, что тот, кто был когда–то ничем, то есть дерьмом собачьим, вдруг сразу стал всем — и судьёй, и палачом, и богом!

— О таких вещах, Володя, вслух не говорят! Что это тебя из колеи выбросило?

— Просто я понял сегодня, что та толпа, в которой тоже я иду, движется в пропасть! А вокруг я слышу только лживые речи! Ложь стала настолько нам привычна, что мы стали считать её нормою государственной морали! Мне уже надоело жить в этой лжи! Мне надоело врать самому себе! Должна в этом мире жить правда!

— Ты, что? Правды захотел? — поднял на Безродного тяжёлый взгляд Камушев, — А зачем она тебе нужна, правда–то? Что ты с нею делать будешь? На хлеб её намажешь или в рюмку её вольёшь? — не дождавшись ответа, Камушев продолжал, — Нет уж, ты будь добр питаться тою правдой, которую тебе преподносят! И запомни, сынок, крепко это запомни, что правда, она всегда была и будет в руках тех, кто смотрит на тебя поверх ружейного ствола! Может где–то в мире и существует какая–нибудь другая правда, но я её никогда не встречал!

— Народ должен избирать себе правителя, народ! А то мы в вечном ожидании, что придёт к нам добрый царь–батюшка и всех нас осчастливит! Нет, не придёт, потому, что вместо доброго царя–батюшки очередной большевик из подполья вылезет и под свою задницу Российский трон подстроит!

Безродный подошёл к окну и приоткрыл форточку. С третьего этажа здания просматривалась не тронутая автомобильными колёсами крохотная лужайка, усыпанная золотом цветущих одуванчиков.

— Вот пасётся стадо баранов! — Безродный вновь повернулся лицом к Камушеву и повёл вокруг себя рукой, как бы определяя то самое стадо. — И им абсолютно всё равно, кто сегодня у власти, ибо скотина на то она и есть скотина! Но мы–то люди!

— Ты что, демократии захотел? — впился в него взглядом Камушев, — А ты хоть знаешь, что такое демократия?

— Демократия — это власть народа! — чётко как на экзамене ответил Безродный где–то слышанной им фразой.

— Я поначалу думал, что ты в политике разбираешься плохо, но сейчас я понял, как глубоко я ошибался! Оказывается, что в политике ты вообще ни хрена не понимаешь! — отрезал Камушев. — Демократия это не власть народа, а власть толпы! Россия, она славится не только плохими дорогами, но и обилием дураков! По количеству дураков на одного умного мы весь мир обогнали! А теперь представь себе, что если бы мы вдруг начали избирать себе правителя! Нет, нет, я говорю, представь! Ты что думаешь, что мы себе изберем умного? Никогда! Демократия для нас, для России, это власть дураков! Потому что наше большинство дураков, для себя царём дурака и выберет! Демократия для Советского Союза гибельна! А у нас как? Кто поумнее, тот скребётся себе наверх потихоньку и ползёт, и ползёт вверх! И это правильно!

— Кто понаглее! — вставил Безродный. — А вы понимаете, почему мы так плохо живём? — спросил он неожиданно.

— Во первых, мы пережили страшную войну!..

— Вот! — возопил Безродный, — Кого не спрошу, все мне про войну сказки рассказывают! А тогда ответьте мне, пожалуйста, у нас, что, на Чукотке война была? Или в Якутии? У нас, что, по Сибири–матушке немецкие дивизии прошли? Почему там люди живут в такой нищете, которую ни в каком кино не увидишь? Почему у нас самое плохое в мире питание, одежда и обувь? Почему у нас самая низкая в мире зарплата? Потому, что война была? А в Германии, что, войны не было? По её территории прокатились три армии, которые разрушили всё, что можно было разрушить! Почти все мужчины в том пекле погибли! А оставшиеся в живых женщины, старики и дети, на дымящихся развалинах построили себе такую жизнь, которой мы никогда не видели и никогда не увидим! Почему? А всё потому, что в той войне погибла их ложь! А пришедшая на её место правда утёрла им слёзы, залечила болячки, накормила, одела и обула! И вот когда мы тоже начнём жить по правде, только тогда мы все будем сыты, одеты и обуты! Только тогда, когда на нашей земле поселится правда, мы научимся смеяться потому, что нам весело, а не потому, что нам щекочут рёбра стволом заряженного пистолета! Камушев подошёл к окну и задумчиво окинул взглядом панораму стройки.

— Ты мне лучше подоходчивее объясни, в чём причина Чернобыльского взрыва! — вернулся он к столу.

— Я могу пересказать то, что мне удалось узнать у своих коллег–энергетиков, эвакуированных из Припяти, — предложил Безродный, — и разбавить эту информацию своими умозаключениями! А случилось следующее: московские учёные решили провести научные опыты, связанные с расхолаживанием реактора! Поехали с тем проектом на Курскую АЭС! А там замом по науке дедок один числится, он ещё с Курчатовым вместе начинал атомную энергетику поднимать! Работа на станции у того дедка непыльная, разные комиссии, да экскурсии по банкетным залам водит! Пропустит рюмочку да и спит себе в кабинете! А тут, как увидел он тот проект проведения опытов, вдруг проснулся и на дыбы встал! Ну и выгнал тех горе–испытателей со своей станции в три шеи! Те на Смоленскую, их оттуда тоже пинком под зад! Короче, в России им места не нашлось! Тогда они и договорились о проведении своих авантюристических опытов на Украине! А тут их как дорогих гостей приняли! А возможным это стало потому, что за пультом ядерного реактора здесь сидит раб! А в москвичах он видит своих хозяев, перед которыми необходимо пониже согнуться!

Во время проведения опытов они утеряли воду! Ту самую воду, которая охлаждает активную часть реактора, а когда её всё–таки подали, то оказалось уже поздно! Она как кипяток на раскалённые камни! Вот и взлетело всё к чёртовой матери! То есть произошёл тепловой взрыв! Но самое страшное, что может произойти ждёт нас впереди! В развалинах сейчас идёт неуправляемый процесс ядерного распада, и уран превращается в плутоний! Тот самый плутоний, которым набивают атомные бомбы! Если в расплаве скопится критическая масса, то следом может шарахнуть так, что ничего живого даже на юге Африки не останется!

— Ты мне какие–то ужасы мелешь!

— Сегодня я вдруг понял, насколько хрупка наша жизнь на нашей несчастной планете! Мировой океан бороздят военные суда с ядерными двигателями, и несущие в своих трюмах ядерный боезапас! Десятки атомных подводных лодок, с ядерными ракетами на борту, курсируют у чужих берегов! Каждая подводная лодка и каждый крейсер, это десятки потенциальных Чернобылей!

Каждый житель нашей планеты — это заложник пиратского корабля, загруженного порохом! А ведёт тот корабль неизвестно куда пьяная команда злостных курильщиков! Учитывая клиническую безнравственность нашего генералитета, в одно хмурое утро поднимется солнце над клубами радиоактивной пыли, лишёнными всяких признаков жизни! И это будет всё то, что останется от наших городов и от нас с вами!

— Ну, мы–то наоборот, мы за мир боремся! — вставил Камушев. Он начал побаиваться того, что разговор принял совершенно небезопасный характер.

— Это мы за мир боремся? — вскипел Безродный. — Это в Афганистане мы боремся за мир? Или в Чехословакии мы подтверждали свой принцип невмешательства во внутренние дела других государств? Это мы за мир боремся, когда танковыми гусеницами по булыжникам Красной площади гремим? Или может наша борьба за мир в том и заключается, чтобы набить морду каждому, кто сомневается в нашем миролюбии?

Здесь Камушев не на шутку струхнул. «Понесло его куда–то по кюветам, — подумал он, — так вместе с ним и загремишь, куда подальше. Хорошо, если в тюрьму определят, а то в психбольницу упрячут, а оттуда уже никогда не выбраться». Он даже представил, как его будут забирать. «Придут, отыщут какую–нибудь недостачу, хотя бы тех же самых труб, что уворовал кто–то. Да и мало ли какой грех за любым отыскать можно, ежели захотеть. Состряпают дело и в психушку на медкомиссию отправят. Хорошо будет, если вырвешься оттуда, тогда лет этак семь–восемь будешь за бесплатно рукавицы шить. И никакой тебе политики. Да ещё и мебель из квартиры конфискуют. Судьи и следователи только сегодня со мною здороваются, пока им что–то от меня нужно, кому бензин, кому запчасть какую, а позвонят им сверху, будут под собою землю рыть, чтобы закопать тебя поглубже. А если в психушку определят, то там долго не протянешь, а выход оттуда будет только один, — могила».

— Ты, вот что, Владимир Васильевич, иди–ка лучше работать! Мне, конечно, интересно было тебя послушать, но как нибудь в другой раз продолжим!

— Другого раза у нас не будет! Я сегодня уезжаю!

— Да не пустит тебя никто туда! И чем ты добираться будешь?

— Дотянусь как–нибудь, где на попутках, где пешком! А командировочное удостоверение я уже себе оформил!

Камушев помолчал некоторое время. Отпускать Безродного ему не хотелось. Он ясно представлял себе, что этот отчаянный не остановится ни перед чем и обязательно влезет туда, откуда уже не будет возврата. Но удержать его у Камушева не хватало ни слов, ни силы.

— Вот что, Володя, — наконец решился он, — скоро наш «Москвич» с ремонта выйдет. Мне его на Чернобыль заказали! Погонишь его туда! Я тебя как водителя туда командирую! Там, на месте, сориентируешься и найдёшь своё место! Понял меня?

— Спасибо тебе, шеф, что и ты меня правильно понял!

— Буду ждать тебя с Золотою Звездой Героя Советского Союза! — невесело пошутил Камушев.

— На счёт Золотой Звезды я очень крепко сомневаюсь, а что железную звезду, что для земляного холмика, для себя вытащу, это, скорее всего, и случится!

Камушев подумал, что время ещё есть, может быть, и поостынет парень, да и ситуация как–нибудь прояснится. Станет ясно, что там на самом деле сейчас происходит. Газеты пестрели только праздничными рапортами, а телевизоры орали патриотические песни. Никакой информации с места аварии не поступало. Только через полмесяца после взрыва, когда отгремели праздничные демонстрации и парады, Горбачёв официально сообщил об аварии. К тому времени ядерная зараза уже расползлась по всей Европе, и западные средства массовой информации забили весь эфир ужасающими подробностями. Отмалчиваться уже было никак нельзя, и выступление Горбачёва приоткрыло тяжёлую завесу секретности. В тонкую щель начала просачиваться скудная информация, которая не опровергала, а лишь разжигала слухи, одни, страшнее других. В городах приобрёл популярность коктейль «Александр третий» — зверская смесь из самых дешёвых одеколонов: «Тройной» и «Саша». В газетах появился какой–то лепет о том, что наша, советская радиация, самая безопасная радиация в мире. Что в малых дозах радиация не только безвредна, но и даже полезна. Но так как ничего не сообщалось об истинных масштабах загрязнения территории, то вся территория, попавшая в зону выпадения радиоактивных осадков, автоматически считалась с низким, то есть «полезным» уровнем радиации. Может по этой причине, именно из–за полезности нашей радиации в начале мая по улицам Киева промчалась велогонка мира. Правда «проклятые капиталисты» так и не поверили в полезность советской радиации, и потому в гонке участвовали только спортсмены из стран социалистического лагеря.

Председатель Гидрометеоцентра СССР товарищ Израэль, на запрос Киевского городского совета о радиационном фоне в черте города выдал какие–то нелепые цифры, которые, по его мнению, не должны вызывать беспокойства у населения. Однако на вопрос о том, согласится ли он привести своих внуков на летние каникулы из Москвы в Киев, тот испуганно шарахнулся в сторону. Этот жест дал мужество местным властям, на свой страх и риск, принять решение об эвакуации детей в южные области республики. Маловероятно, чтобы товарищ Израэль лгал по собственной инициативе, ибо эта ложь будет ему хорошо оплачена. Вскоре он будет награждён орденом Октябрьской Революции и именно за заслуги в Чернобыльской эпопее.

Ранним утром девятого мая Камушева разбудил тревожный звонок у входной двери.

— Вам правительственная телеграмма! — раздалось с лестничной площадки.

— Мне? Чушь какая–то! Подождите минутку!

Он одел задом наперед спортивные брюки, но, обнаружив промашку, переодевать их не стал. Камушев размашисто расписался в тетради, взглянул на часы. Было четыре утра. Изучив несколько раз текст телеграммы, он набрал номер дежурного механика.

— Максимыч! Обзвони всех начальников автоколонн и дежурный автобус отправь! Чтобы к шести все были!.. Механиков тоже!.. Не надо, я сам доберусь!.. На шесть!

— Я думаю, что вы уже все догадались, зачем я вас сюда собрал! — обратился Камушев к сослуживцам, заполнившим его кабинет. — Поэтому я зачту вам текст телеграммы: Правительственная! Начальнику Управления строительством Хмельницкой АЭС товарищу Баженову! Целью ликвидации последствий аварии на чернобыльской АЭС, приказываю: под началом специалиста, имеющего опыт работы на атомных электростанциях с реакторами типа РБМК откомандировать в распоряжение штаба по ликвидации последствий аварии, двенадцать автобетоносмесителей, укомплектованных двухсменным экипажем! Прибыть в город Вышгород на бетонный завод. К исполнению приступить немедленно! Министр энергетики и электротехнической промышленности СССР Майорец!

Камушев обвёл всех взглядом.

Где–то за окном мирно ворковали голуби.

— Вопросы есть?

Гнетущая тишина стала ему ответом.

— Раз вопросов нет, приступим к делу! Начальнику мастерских подготовить автомобили! Укомплектовать их инструментом и запчастями, провести техническое обслуживание каждой единице! Начальникам автоколонн собрать весь водительский состав к девяти часам! Вам необходимо побеседовать с каждым и изыскать двадцать четыре добровольца! Руководство автоколонной я возлагаю на главного механика Безродного Владимира Васильевича! Все возникшие вопросы прошу решать с ним! Все свободны, а вас, Владимир Васильевич, попрошу остаться!

— Спасибо за доверие, шеф! — поблагодарил Безродный, когда дверь за последним посетителем захлопнулась.

Камушев подошёл к окну, приоткрыл его, взглянул на чистое, похожее на глаза невинного ребёнка небо.

— Угости меня своими «противозачаточными», что ли!

— Обижаешь меня, шеф! Вполне благородная «Прима», — подал Безродный начатую пачку сигарет. — И почему это вдруг «противозачаточные»?

— Потому, что от твоих «благородных» жены месяцами дуются.

— Моя не обижается! — с некоторыми сомнениями в голосе начал оправдывать свои сигареты Безродный.

— Молод потому что!

— А я–то думаю, что это вы курить задумали бросать? А оно вон, в чём дело!

— Тут не только закуришь, горькую запьёшь! Прибегут сейчас плачущие жёны с детьми, вот и набирай добровольцев! Это ведь не на фронт идти, там хоть врага было видно! А здесь против армии невидимок, стреляющих без промаха, идти! А что мы вообще знаем про атом? Только то, что это смертельно или так больно, что той боли всем твоим потомкам достанется! А сколько его можно, и как нужно, этому нас никто не учил! В войну шли вперёд с лозунгами: За Родину, за Сталина! А сейчас с каким лозунгом людей на смерть посылать? За Родину, — это ещё, может быть, и сгодится! А за Горбачёва умирать никто не пойдёт! Ему бы давно в Чернобыле надо было бы показаться! Завезли бы его туда на броневике, вскарабкался бы на башню да произнёс бы какую–нибудь коротенькую речь! Это бы народ вдохновило! А то он спрятался под Райкину юбку, и свой длинный язык от страха проглотил!

— Да, по–видимому, крепко Райка в Мишину писю вцепилась, если он вырваться никак не может! — согласился Безродный.

Камушев старательно размял сигарету, помолчал и добавил:

— То, что удалось сохранить святого, засыпано мусором пустых слов и грязью действительности! Вот и будем сегодня с тобою то святое, со свечой среди белого дня отыскивать! Всё дерьмо сейчас наверх всплывёт и будет столько грязи!

— Нам с вами к тому не привыкать, каждый день, как навозные жуки, в дерьме копошимся!

— Ты вот что, Володя, хотя бы сегодня матерись поменьше! Пасха сегодня, побойся хотя бы Бога!

— Вы, что? Верить в Бога стали? — удивился Безродный.

— Ни во что я уже давно не верю! А очень жаль! Церковь уже давно молебны служит во здравие тех парней, которые там! И за тебя тоже будут молиться наши старушки!

— Ну что же, тогда я пойду с Богом! — криво усмехнулся Безродный.

— Володя, я тебя очень прошу, — приложил правую руку к сердцу Камушев, — не надо кощунствовать, не надо! Тебе есть с чем идти, ибо у тебя есть вера! На мой взгляд, она неправильная, но это твоя вера, вера, которой ты служишь! Если бы сегодня каждому вселить в душу хотя бы какую–нибудь завалящую веру, то за будущее своих внуков я был бы вполне спокоен! Иди домой, собирайся!

— У меня уже всё давно готово! И сухари насушены, и бельишко выглажено!

Нетешин — населённый пункт, недавно получивший статус города, хоть и имел к тому времени двадцать тысяч жителей, слухи свои распространял так же быстро, как и любое небольшое село. Толпа на бетонированной площади автопарка собралась довольно быстро и была вполне приличной по своим размерам. Правда, большую часть её составляли матери, тёщи, жёны и дети водителей. Шоферы собрались не все. Был выходной день, и некоторые поехали в деревни, чтобы навестить родственников, а другие, узнав о причине срочных сборов, понадёжнее заперли двери своих квартир и приглушили звук телевизоров. Люди собирались в мелкие группы, из некоторых раздавался плач и женские причитания. Над толпою, из мощных динамиков громкоговорящей связи неслись сплошные маты. Как выяснилось, дежурный механик на пульте перепутал кнопки и вместо радио включил микрофон. По этой причине мирная беседа шоферов, толкающихся в диспетчерской, понеслась в эфир. Когда ошибка была исправлена, динамики бодрым хором рявкнули:

Здравствуй, страна героев, Страна мечтателей, страна учёных!

Было девятое мая и страна отмечала День победы.

— Я не еду, а другие пусть как хотят! — неслось из толпы.

— Ведь надо же кому–то ехать! — убеждал другой, менее уверенный голос.

— Вот тебе надо, ты и поезжай!

— Пусть туда коммунисты едут! Кто у нас в бригаде коммунисты?

— Гордиенко самый активный!

— А где он сегодня? Наверное, под кроватью прячется, гад! Я ведь его сегодня утром видел! — выдал своего соседа Дьяченко.

По толпе шныряет Олэсько. Он проводит свою агитацию и делает это весьма успешно:

— Все договорились не ехать! Пусть они сами туда едут!

И хотя никто толком не знал, кто они эти самые «сами», все с ним соглашались.

— Если кто поддастся уговорам, пусть потом сам на себя и пеняет! — шепнул на ухо Логинову Олэсько. Тот спокойно сгрёб Олэсько за грудки и швырнул его в толпу.

— Иди отсюда, шакал вонючий! Зубы почисти, сволочь! Прёт тухлятиной из пасти, как из помойки!

Вокруг Камушева собрался клуб из человеческой массы. Многие лелеяли робкую надежду, что произошла какая–то досадная ошибка, что есть какой–то иной, пусть длинный, но безопасный выход из сложившейся ситуации. Но весь этот ворох человеческих судеб был единодушен в главном, — добровольно ехать навстречу смерти нельзя. И это, своё убежище, толпа была готова отстоять любыми средствами.

— Дело, товарищи, очень серьёзное! — гудит Камушев. — Если не упаковать в бетонную защиту реактор сегодня, то завтра он натворит очень много бед! Радиация там уже маленькая, реактор почти затух! Дело осталось только за бетоном! Раз поручили это дело нам, значит, на нас только и надеются!

Голос его спокоен, может, поэтому выкриков из толпы мало. Динамики продолжают орать патриотические песни.

— Ага, радиации там нету! — петушится Олэсько. — В Хиросиме до сих пор япошки, как мухи дохнут, а уже больше сорока лет после атомного взрыва прошло!

— Но ведь в Чернобыле не бомба взорвалась!

— А там похлеще, чем любая бомба! Там, говорят, одного урана тыщи пудов вокруг разбросало! Не пойдём мы туда, это вам не война!

Одобрительный гул толпы поддерживает Олэсько.

— Это и есть война! — вступил в перепалку Безродный, — Это есть самая настоящая и самая справедливая война! Это война не генералов, полководцев и политиканов, а это народная война! Это война не во славу царей, а ради жизни на планете, не ради ржавых медалей, а ради детей наших, то есть будущего нашего! Не мы с вами начали эту войну, но в ней мы должны отвоевать своё право на жизнь!

Толпа загудела. Безродный выдержал паузу и добавил:

— А коли мы не пойдём на ту войну, то может, и поживём ещё немного, а вот дети наши умрут на наших с вами глазах! А вот это уже несправедливо! Да и внуков нам уже не придётся нянчить, если струсим сегодня! Так что, Виктор, поедем? — впился он взглядом в Богатыря. — Или перевелись уже богатыри на нашей святой земле?

— А я, что? Я как все! — мнётся тот. Он явно не знает, куда бы спрятать своё, ставшее вдруг неуклюжим тело.

— Куда он поедет? — выступила в защиту мужа его голосистая жена, — Мать парализованная лежит, ребёнок болеет! Для пущей убедительности она незаметно ущипнула за попку, сидящего на её руках малыша. Тот заголосил громче своей матери. Богатырь, воспользовавшись моментом, бочком протиснулся в толпу.

— А ты, Косодрыга, поедешь? — вновь подключился к агитации Камушев. — Если поедешь, пересажу тебя на новый автомобиль, а если нет, то уволю тебя, к чёртовой матери! По статье уволю, за пьянку! Ну, говори, что ты надумал?

— Я уж лучше за пьянку к чёртовой матери! — прошептал Косодрыга.

— А ты, Мельник, покажи пример, ты ведь коммунист!

— Заберите себе мой партбилет! Он и раньше мне был не нужен, а сегодня тем более!

— И по статье за пьянку под увольнение пойдёшь?

— И по статье пойду! — соглашается Мельник.

— Ты что в своём заявлении писал, когда в партию вступал? — не отступает Камушев. — А? Забыл? Тогда я тебе напомню! Хочу быть в первых рядах строителей коммунизма! Так, что ли? Так что ж, ты? Иди! Иди себе в первых рядах! Вот я тебе как член парткома и даю тебе это партийное поручение!

— Он в первых рядах возле лоханки с похлёбкой мечтал пристроиться! — осмелел Дьяченко. — Чтобы первым туда рыло своё всунуть!

На Дьяченко зашикали, так как толпа явно симпатизирует сегодня Мельнику. Она поддерживает его выкриками, подбрасывает ему советы. В её монолите не находилось ни единой, даже самой маленькой трещинки, которую можно было бы потом расширить и углубить.

— Дьяченко, а как ты?

— А я чё? Я чё, рыжий, что ли? Как все, так и я!

И хотя Дьяченко был отчаянно рыжим, никто сегодня этого не заметил.

— Я тебе дам как все! — вступила на подмогу жена. Эта на редкость крупная женщина напоминала сегодня разъярённую слониху. Она схватила за шиворот своего благоверного, который уже давным–давно решил для себя, что любое его сопротивление будет жесточайшим образом подавлено, и швырнула его в толпу. При этом, она поправила траекторию движения главы семейства лёгким пинком под его пухлый зад.

— Ну, а ты как, Алексей? — пытает Камушев. — Я ведь хорошо помню, что ты мне обещал, когда на работу устраивался!

Алексей молча вычерчивает носком правого ботинка какие–то замысловатые фигуры и молча изучает их. Время бежало своим чередом, но толпа оставалась сверхпрочным монолитом в своём упорстве. Многие, конечно, понимали, что кому–то надо идти, иначе всех ожидает неминуемая смерть. Но почему должен идти именно он навстречу надвигающейся смерти? Почему не кто–то другой? На этот вопрос ни у кого не находилось ответа. Воспалённое сознание выискивало виновников этой страшной трагедии. Всех этих виновников определили в одну общую кучу под названием ОНИ! Этим ОНИ адресовались проклятия, и в этих проклятиях все тоже оставались единодушны. В фильмах и книгах о войне Безродного всегда удивляла возможность массового уничтожения военнопленных в фашистских концлагерях. По его мнению разумней было бы восстать всем вместе и смести охрану. Почему не были использованы вполне надёжные шансы на жизнь? Глядя на эту, скованную страхом толпу, многое в этом вопросе для Безродного стало ясным. То, что страх парализует волю, это всё было понятно. Но здесь страх приобрёл совершенно иные формы, — он стал агрессивен.

— Сам–то, небось, будешь там в конторе отсиживаться! — прозвучал упрёк в адрес Безродного, — А кому–то там придётся радиоактивный жар голыми руками разгребать!

То, что Безродный поведёт добровольцев, ни для кого не было секретом. И толпа одаривала его за это глухою ненавистью.

Для того, чтобы кто–то смог принять это страшное решение необходимо было бы какое–то время. Ни час и ни два, и даже не сутки, а хотя бы неделя. А чтобы подготовить себя к этому решению, необходима была и объективная информация. А вот её как раз и не хватало. В основном, питались слухами, якобы услышанными из западных радиоголосов. Шептались о том, что по Киеву валяются трупы, которые уже не успевают убирать. Что от разлагающихся тел, по Украине и Белоруссии бродит чума. И хотя было ясно, что всё это самая настоящая ложь, порождённая страхом, но от этих слухов становилось жутко. Газеты на своих страницах продолжали печатать праздничные рапорты различных партийных чиновников о высоких достижениях в области построения социалистического общества. И от этой информации тоже становилось жутко, раз молчат, значит, есть что скрывать, значит, там действительно происходит что–то ужасное.

В центре круга, очерченные плотной стеной враждебно настроенной толпы, стояли Камушев и Безродный. Время шло, ломались копья, но крепость оставалась неприступной. Вялые выпады с обеих сторон, не приносили никакого результата.

— Если мы сегодня не пойдём свободными людьми, то завтра нас поведут туда под дулами автоматов! — продолжал убеждать Безродный. — И окажемся мы под перекрёстным огнём, спереди радиация, а с флангов и тыла автоматные очереди! Вы этого хотите? У нас нет выбора! Даже если нас не найдёт военный комиссар, то завтра за нами придёт радиация, а уж она отыщет нас повсюду! И от неё не дождёшься никакой пощады, она глуха к твоей мольбе и слепа к нашим слезам!

— Нам нет преград ни в море, ни на суше! —

орали динамики, —

Нам не страшны ни льды, ни облака! Знамя борьбы своей, знамя мечты своей, Мы пронесём через года и века!

— Выключите их, к чёртовой матери! — наконец не выдержал Камушев.

— Запишите меня! — вдруг вышел в нейтральную полосу, разделяющую два враждующих лагеря, Логинов. Этот выпад стал неожиданным не только для толпы, но и для начальства. Все утихли в предчувствии подвоха и с удивлением уставились на новоявленного героя. На подобный шаг мог решиться кто–нибудь другой, но только не Логинов. Был он малоразговорчив, безропотен и какой–то незаметный. Года полтора назад попал он под горячую руку Камушева, тот и перевёл его слесарем в ремонтную зону. Срок наказания он отвалил ему тоже на полную катушку — целых три месяца. Для водителя такое наказание, что вода в бензобак. Другой бы заерепенился, начал бы правоту свою отстаивать, а этот повернулся да и ушёл молчком, чтобы грязь с чужих автомобилей своей спецовкой вытирать. Когда его срок наказания истёк, то перевели его приказом да так и оставили в ремзоне в качестве слесаря трудиться. Слесарей катастрофически не хватало, да и зарплата там намного ниже водительской.

— Что это вдруг тебя прорезало, Виктор Андреевич? Небось, и от баранки уже давно отвык? — поинтересовался Камушев, в ожидании какого–либо подвоха.

Логинов шагнул ближе к Камушеву и вполголоса пояснил:

— Сын шалопаем растёт! Совсем от рук отбился! Чтобы не вырос из него конченый подонок, — он обвёл тяжёлым взглядом толпу, — мне свой отцовский авторитет заработать надо, и высоко тот авторитет держать! Иначе совсем утеряю парня!

Динамики захрипели и захлебнулись на полуслове. Логинов посмотрел куда–то поверх голов, сплюнул себе под ноги, старательно растёр подошвою плевок, повернулся и пошёл к машинам под гипнозом сотен глаз, впившихся ему в спину.

— Восемьдесят восемь тридцать семь твоя! — крикнул ему вслед Камушев и сделал пометку в блокноте.

— А почему это вдруг ему мою машину отдали? — возмутился удравший из–под опёки своей верной супруги Дьяченко. — А я на чём работать буду? А? Это мою–то новую машину? — обратился к утихшей толпе Дьяченко. Но его возмущённые вопли остались без всякой поддержки. Всё внимание было приковано только к Логинову. От его поступка ещё никто не пришёл в себя. С одной стороны, шаг Логинова расценивался как явное предательство общих интересов, и сознание требовало возмездия. Но с другой стороны, противодействие вербовке тоже означало предательство. А это предательство было более крупным по своим масштабам и могло расцениваться как предательство интересов государства. И потому люди молчали. Дьяченко покрутил своей коротенькой шеей и, уязвлённый полным пренебрежением толпы к своей личности, вдруг неожиданно, даже для самого себя, выпалил:

— Тогда меня тоже запишите! Никому я свою машину не отдам! Вторым номером меня впишите! Дьяченко решительным шагом направился к своей машине, в кабине которой уже начал хозяйничать Логинов. Толпа ахнула и сотнями удивлённых глаз впилась в ещё одного самоубийцу. В наступившей тишине чётко прозвучали его удаляющиеся шаги.

Раздвинув плечами плотную толпу к Безродному пробрался Богатырь.

— Пиши меня, Василич!

— Никуда не пущу! — заголосила из толпы его жена. Люди расступились, освобождая ей дорогу. — Не пущу!

— Иди–ка ты лучше домой, да сумку в дорогу собери! — спокойно дал ей наставление супруг. — И перестань выть! — Последнюю фразу он произнёс таким твёрдым тоном, что вздрогнула не только его верная защитница, но и стоящие рядом. — Мы вместе со Шрейтером поедем! — вновь повернулся Богатырь к Безродному, — Его тоже впишите! Он скоро подойдёт!

По толпе пробежал ропот. В доселе неприступной крепости обнаружились первые потери, и менее решительные, которые обычно располагаются в задних рядах, дрогнули. По–воровски озираясь, они стали потихоньку разбегаться под защиту своих стен. Тут Олэсько почувствовал, что этот бой будет им проигран. С наметившимся поражением его ущемлённое самолюбие не смирилось, и он предпринял атаку с тыла.

— Ведь договаривались! Все договаривались, чтобы не ехать! — выкрикнул он в лицо Дьяченко. — Ты–то, что? Ты–то, что вперёд выскочил? У–у–у, козёл! — сделал он рукой пугающий жест.

— А ты! А ты!.. — заволновался оскорблённый другом Дьяченко. — Ты даже на козла не похож! Вот!! — выпалил он.

— Это я–то?.. Я?.. Я на козла не похож? — возмутился такому оскорблению Олэсько. Он выпятил вперёд свою грудь и начал медленно наступать на своего бывшего приятеля.

— Похож! Очень даже похож! — заступился за своего напарника Логинов. — Иди отсюда, иначе я из тебя сейчас верблюда сделаю! Будешь мне остаток жизни горбатым ходить и плеваться! — Он потряс в своей руке увесистый баллонный ключ, вид которого охладил бы пыл любого агрессора.

Пример четырёх парней оказался той самой трещиной, по которой раскололась на куски огромная льдина. Для многих сегодня его собственная совесть как бы вышла из тела и взглянула в зрачки своему хозяину. И далеко не каждый смог выдержать этот безмолвный взгляд. Следующих двадцать человек набрали легче.

Водители расписались за путевые листы, собрали тормозки в дальний рейс и съехались за городом. Музыки и громких речей не было.

— Вы там поосторожнее, парни! Наперёд своего батьки в пекло не лезьте! Он у вас энергетик и уже давно знает, как атом пахнет! Но и марку нашу не роняйте! — пожал каждому руку Камушев. Он не мог представить себе тогда, кто из этих парней возвратится назад, и каждый тоже не знал тогда, что его ожидает в будущем. А есть ли оно вообще это самое будущее, — этого тоже не знал никто.

Сели по кабинам, ударили разом по сиренам, попрощались их дружным рёвом с одиноким Камушевым, стоящим на обочине, и городом.

Набирая скорость, автоколонна медленно потянулась к гостеприимно распахнутым вратам ада.

6

Не доезжая Шепетовки, длинный хлыст «Татр» свернул на Новоград–Волынский. Замелькали многочисленные щиты и плакаты, установленные, по–видимому, для проезжающего мимо начальства. Партийные лозунги, написанные на них, чередовались с маловразумительными, для любого постороннего взгляда, цифрами, бодро рапортующими о высоких достижениях того или иного села в выполнении ими социалистических обязательств. «Построим 2000 квадратных метра жилья!», «Народ и партия — едины!», «Сдадим государству 500000 штук яиц». Последний щит вызвал оживление в одной из кабин.

— Надо бы им и наши сдать, для выполнения плана! — подал идею Юзвак. — Всё равно они нам больше не понадобятся.

— Там, говорят, свинцовые трусы будут выдавать в качестве спецодежды! — высказал свои оптимистические прогнозы Цибуля. — Может быть, мы ещё и останемся на что–либо годные!

Проскочили железнодорожный переезд. Головную машину ведёт Чесновский. Рядом с ним, уткнувшись в атлас автомобильных дорог, покачивается на пассажирском сидении Безродный.

— У меня две дочурки! — Хвастается своими успехами водитель. — Мужика что? Слепил его как попало, оно и ладно! Мужик, какой получится, такой и сойдёт! А девочку сделать, это тебе не болт завернуть! Тут свой, тут особый подход к делу нужен! На это дело большое искусство требуется! А у меня двойняшки! — многозначительно поднял он вверх свой указательный палец.

— Глаза у обеих синие–синие! Придёшь бывало с работы, злой как чёрт, а посмотришь в те глаза, и в сердце опять радость вселяется! Не смог бы я никогда своим дочерям в глаза глядеть, если бы отказался сегодня с вами ехать!

«Как–то я раньше не замечал, что у него глаза голубые, — подумал Безродный. — Странная порода какая–то. Сам весь чёрный будто нигролом умылся, а глаза, будто два василька на капот брошены».

— Говорят, будто Чернобыль нам какие–то диверсанты устроили! Что ты думаешь на этот счёт Васильевич?

— Белиберда всё это, Толя! — отозвался Безродный. — Я тебе сейчас лучше сказку одну расскажу! Это было в Китае, задолго до нашей эры! Правила там какая–то династия, и оппозиционная партия, как и в любой другой, нормальной стране, тоже имелась! То есть, было все, как и положено! Китайцы, даже мужики, носили косы, а в баню они ходили редко! А в тех косах у каждого по стакану вшей водилось! А тут эпидемия тифа пошла! Советники и подсказали императору идею, чтобы подстричь всех наголо, так как они знали, что ту болезнь вошь разносит! Оппозиция воспользовалась этим, и тут же распространила в народе слух, что как только человеку состригут его косу, то его мозги и протухнут! Народ восстал и смёл правящую партию, а оппозиционеры вошли во дворец! И с тех пор этот метод политической провокации взят на вооружение и носит название «распространение слухов»! Я к чему тебе эту сказку рассказал? Чтобы ты знал, что если возник какой слух, значит, есть у этого слуха автор, преследующий вполне определённые цели! Так вот, используя этот самый метод, нам, с семнадцатого года, всё подкидывают и подкидывают врагов! А мы, дураки, их всё уничтожаем да уничтожаем! Ты ведь помнишь когда Андропов, главный начальник КГБ, генеральным секретарём стал? А теперь вспомни, как он начал свой порядок в стране наводить! Часть секретных сотрудников, то есть сексотов, пошла по магазинам, парикмахерским и прочим очередям! Ну, ты ведь помнишь, как тогда вся эта мразь вылезла из своих щелей и, как тараканы, они оккупировали все наши города и сёла? То, что стукачей у нас в стране очень много и то, что они как бурая плесень пронизали всё наше общество, я и до этого случая подозревал! Но то, что их столько много расплодилось, этого мне даже в самом страшном сне не привиделось! Каждый твой шаг и каждое сказанное тобой слово находится у них под неусыпным контролем!

— В том числе и то, что вы сейчас сказали? — поинтересовался Чесновский.

— В том числе и это! — твёрдо ответил Безродный. — Так вот, для того, чтобы оправдать наличие такой огромной армии дармоедов, — продолжал он, — им необходимо постоянно изыскивать врагов, против которых эта армия и содержится! А если врагов нет, значит, их необходимо выдумать! Иначе каждый здравомыслящий человек скажет: а на хрена нам нужны эти самые борцы с врагами народа! Поэтому, ради своего самосохранения, они не пощадят никого! И когда–то, только для того чтобы продемонстрировать свою преданность власти, миллионы невинных они отправили под топор палача! Что они нам выкинут завтра, я того не знаю! Каких нам ещё врагов отыщут, на месте ли нас будут убивать, или на Колыму перед этим сошлют, этого я не знаю тоже! Я сейчас тоже очень опасаюсь того, что невежество, которое и есть истинный виновник аварии, чтобы обелить себя, ткнёт в любого пальцем и скажет, — вот он виноват, и начнётся резня! Я имею в виду не то невежество, что подмётку на мои туфли задом наперед своими соплями клеит, а то, которое в кумачовых кабинетах в мягких креслах восседает! А если судить по распространяемым сегодня слухам, к самопожиранию нас сейчас и подготавливают!

— Не будет уже этого, Васильевич! Время уже совсем не то!

— Нет, Толик, не изменилось время, и мы остались прежними! Если бы власть, повинилась перед нами, то есть народом, который она беспощадно уничтожала за годы своего правления, то вот тогда бы время изменилось! А так нет! Мы живём в том же времени, в той же стране и при той же преступной власти, что и в семнадцатом году!

— А ты, Толик, — продолжал он, — знаешь о том, что шведы, как только обнаружили повышение радиоактивного фона, а это случилось почти сразу после нашего взрыва, тут же эвакуировали жителей с территорий, расположенных вокруг своих атомных станций?

— Нет! — удивился Чесновский.

— Они, по своей наивности, подумали, что это у них произошла утечка радиации, и незамедлительно приняли меры! Потому, что уровень радиации даже у них, в их Швеции, оказался опасным для жизни нации! Наши правители, по привычке, хотели всё скрыть, потому такая накладочка и вышла! Вот они, те самые капиталисты, проклятые, о своём народе беспокоятся, а мы с тобою, для нашей власти мусор! А чтобы мы своё стойло знали, для того, и содержится огромная армия шпионов, которые, как вши, сидят на наших с тобою шеях, и питаются нашей же кровью!

— Ваша неприязнь к работникам плаща и кинжала меня очень пугает, Васильевич! Заметут нас всех с тобой вместе, коли живы из того пекла выберемся! — сделал невесело свой пессимистический прогноз Чесновский. — Заметут!

— Толик, дорогой мой друг! — наклонился к нему Безродный, — Я не люблю тех, кто копошится в моём грязном белье и ссыт в мои ботинки! Меня детский дом воспитал так, чтобы я ненавидел мерзость во всех её проявлениях! Мы в детдоме нещадно били тех, кто ябедничал на своих однокашников! Да, по–видимому, мало их били, потому, что те, кто начинал свою служебную карьеру ещё с детства, подглядывая за девочками в школьном туалете да стучал на своих друзей, сегодня опять, из тёмного угла, нашими судьбами вершат! В моём сознании они достойны только презрения, и никто и никогда не сможет заставить меня изменить это мнение!

Чесновский внимательно поглядел на Безродного. Тот между тем продолжал:

— Ты вот можешь мне ответить на простой вопрос! Что полезного сделало для тебя КГБ? Что! ? Можешь ли ты мне назвать хотя бы единственного человека, которому они принесли какую–либо конкретную пользу?

— Чекисты когда–то боролись с детской беспризорностью! — вставил Чесновский.

— Да! — это так! — вынужден был согласиться Безродный. — Но сначала чекисты убили родителей этих детей! А потом сирот поместили в детские дома, которые по сути своей являются тюрьмами! Поэтому нет таких людей, которым они бы принесли радость! Если, конечно, эти люди сами не из той же шайки! Но у нас в стране почти нет ни одной семьи, которая в той или иной мере не пострадала бы от рук этих негодяев! Они могут убивать нас из–за угла! Садить невинных в тюрьмы! Публично расстреливать! И обливать нас дерьмом со страниц своих газет! А других газет у нас просто нет! И могут это сделать с любым, который им почему–то не понравится! КГБ — это вооружённая банда, которая бесчинствует в нашей с тобой стране! И каждый гражданин нашей страны является заложником этих бандитов! И цели у них совершенно бандитские, — посеять в стране страх! Чтобы каждый из нас дрожал от страха только при упоминании об их незримом присутствии! Всё это называется «Красный терpop», который возник у нас в двадцатые годы, и никогда с тех пор так и не прекращался!

За стёклами кабин промелькнуло какое–то село, отличающееся от прочих разве лишь только тем, что вытянутая вперёд гипсовая рука вождя мирового пролетариата, указывала на огромную грязную лужу, в центре которой, зарывшись по самые уши, млела от удовольствия недурно откормленная свинья.

Колонну замыкает автомобиль Логинова. Правой рукой он придерживает рулевое колесо, левой поправляет зеркало заднего вида. Вторым номером экипажа едет Хвесик. По случаю праздника он ещё с утра «принял на грудь» некоторую дозу спиртного, располагающую к общению.

— Я её на танцах встретил! — рассказывает он. — В ушах серьги золотые, перстень на левом пальце! Поглядел на неё, нет, думаю, не для меня деваха пляшет, красива уж больно! Не по моим деньгам эта красавица! А тут самолюбие во мне взыграло, чем я хуже других! Пригласил её на танец, пошла, а потом сама меня пригласила! Хочется мне с ней говорить, а язык дубовым сделался! А она смеётся надо мной, — недотёпою! Растормошила меня, а как разговорились, то такою она умной оказалась, куда мне до неё! Проводил я её до общежития, пошепталась она с вахтёршей и увела к себе в комнату! Утром вышел, никогда мне так хорошо не было, целый день, как дурак улыбался! Так целая неделя, как в сладком сне пролетела! А тут один кореш и говорит мне, что она проститутка! — Хвесик покосился на Логинова, определяя то, какое впечатление произвели на того последние слова. Так как лицо Логинова осталось равнодушным, то он, ободрённый тем, что над ним не подсмеиваются, продолжал: — Я это и сам заподозрил, уж всё это у нас с нею просто получилось! Я у других поинтересовался, да, говорят, проститутка! Подзанял я деньжат у друзей, швырнул ей те деньги в лицо, это, кричу ей, зарплата твоя! Она в слёзы, полюбила, говорит меня, только я ей, говорит, и нужен! Подумал я, подумал, вот если мы возвратимся оттуда живыми, то женюсь я на ней! Считай, что я тебя на свою свадьбу уже пригласил! Это ничего, что она постарше меня немного? А?

— Дурак ты, Валера! — подвел черту Логинов.

— Почему? — подскочил тот на своём сиденье.

— Держись–ка ты от всех проституток подальше!

— А мне наплевать на её прошлое! Ты ведь не знаешь того, насколько она одинока и презираема всеми! Она поклялась мне, что завяжет со своим ремеслом, перечеркнёт своё прошлое! Ей помощь сегодня нужна, помощь! Протяну я ей руку и вытащу из грязи! Я ей верю!

— И я ей тоже верю, и тебе верю! Но ничем, даже своею собственною кровью, никто не зачеркнёт своего прошлого! Твоё прошлое это продолжение твоего тела, которое ты унесёшь с собою в могилу! И потому сущность проститутки вселилась в неё навсегда! Эту, свою сущность, она и дочерям своим через гены передаст!

— Какая ещё такая сущность?

— Я тебе лучше случай один расскажу, а ты слушай и мотай себе на ус! — начал Логинов свой рассказ. — Есть у меня приятель один, — покосился он на Хвесика, — ты его не знаешь! Работать он рано начал, да всё по Северу болтался, золотишко, в основном, старал! Пить–то он пил, но пил с умом, потому и денег у него было, что у нас с тобою мусора! Сидит он, бывало, в ресторане, музыка для него играет, официанты перед ним гнутся, а он косит по залу шальным взглядом, золотым зубом сверкает! А женщины, они, брат, на золото падкие, как мотыльки на его блеск летят! Хотя мой приятель уже давно свой четвёртый десяток разменял, но жениться не собирался, пока не встретил одну! Прилипла она к нему смолой сосновою, и такая она разнесчастная, и так её судьба разобидела! Всяких баб мой приятель на своём веку перевидал, но всегда крепко свою оборону держал! А тут рухнула его крепость, хотя верно знал, что его избранница слаба на передок! Обжили они родительский дом, живи, да радуйся, да только радости той ненадолго хватило!

— Загуляла его жена, наверное? — вставил Хвесик.

— Представь себе, что нет, была она верна и мужу, и слову своему, но сама того за собою не замечая, так и осталась проституткою! Сделал он для неё что–то хорошее, спит с ним, нет, — один на топчане всю ночь крутится! Он и стирает, и на кухне кастрюлями гремит, а она свою политику гнёт! Помыл полы, — получай свою зарплату, не понравился ей борщ — спи один! А тут у них сын народился, и опять все заботы на него легли! Мужик–то он уживчивый, да и она баба безвредная, а жизни никакой нет! Долго мой приятель голову себе ломал, почему, мол, так происходит! С большим опозданием он понял, что нет в его жёнушке самой простой и самой необходимой для женщины вещи — любви! И ещё он понял, что его она только ниже пояса и видит, а своё тело для неё только лишь выгодный товар повседневного спроса! А бесплатно она не может и не умеет свой товар отдать, иначе он потеряет для неё всякую цену! Для неё любовь это взаимоотношение продавца и покупателя! Когда это всё мой приятель понял, то долго ещё в её паутине бился! В какую сторону не пойдёт, а всё назад возвращается, как верёвкой какой к ней привязанный!

— Может она зельем каким его опоила? — высказал свои соображения Хвесик.

— Может и так! — не стал возражать Логинов. — Долго приятель мой, — продолжал он, — по той цепи ходил, пока не вырвал её вместе с куском сердца! Ушёл он без гроша в кармане, да ещё и чувство неоплаченного долга с собою унёс! Сейчас обжился уже, сына воспитывает, а всяких баб ближе двух метров к себе не подпускает!

Логинов покосился на Хвесика и, прочитав на его лице полное понимание, вполне миролюбиво окончил свой монолог:

— Ты ещё пацан, Валера, потому крепко заруби себе на носу, что проститутка, она не только свою жизнь — это её личное дело, она чужие судьбы калечит! И запомни, навсегда это запомни, что человек делает в своей жизни лишь одну–единственную ошибку, — он неправильно выбирает себе спутника жизни! Все остальные ошибки это только последствия первой, то есть наиглавнейшей его ошибки!

Несколько километров проехали молча. Хвесик оторвал свой задумчивый взгляд от дороги и спросил:

— Так он так один и живёт?

— Кто он?

— Ну этот самый! Приятель твой!

— Почему один? С сыном!

— И нормально живут?

— Нормально живут! Ссорятся, как и все нормальные люди! Из–за футбола в основном! Сын футболом увлекается! Целыми днями на футбольном поле пропадает! Приходит домой, хромая на обе ноги, весь в синяках да шишках! Приятель мой, ему нравоучения читает! Что это, мол, за игра такая, чтобы мячик ногами пинать? Человек тем от скота и отличается, что у него руки есть! Руки и голова с мозгами! А тут ногами по мячику бьют! Когда–нибудь или ноги тебе переломают, или яйца расколят! Голова для чего тебе дадена? Чтобы ею по штанге стучать? Учиться тебе надо! Учиться! Болван ты этакий! Вырастишь балбесом, как и твой отец, и будешь всю жизнь болты крутить! Так и живут! Нормально живут! Живут, как и все нормальные люди!

Колонна снизила скорость, — навстречу тянулась длинная вереница машин, груженная ревущими коровами. Из зоны радиоактивного загрязнения, для переработки на мясокомбинатах, вывозили заражённый колхозный скот.

Вторым от головы колонны автомобилем управляет Богатырь. Рядом с ним сидит Мельник. Он обнял коленями початую бутылку самогона, на её горлышке звенит опрокинутый стакан. Дьяченко, помеченный свежим синяком под правым глазом, — трофеем недавно пережитых боевых баталий с собственной супругой, с аппетитом закусывает. Мельник с уважением внимательно следит за тем, как приличный шмат сала в руках его тщедушного собутыльника уверенно уменьшается в размерах. Когда Дьяченко успешно справился с салом и с неменьшим аппетитом принялся за домашнюю колбасу, Мельник покачал головою и толкнул локтем в бок Богатыря.

— А я сомневался до сих пор, думал, как такой клоп, без посторонней помощи со своей супругой управляется! Ты ведь видел его жену? Талия у неё, как у беременной кадушки, в её трусы два мешка картошки поместится, а её рост выше твоего на целую голову будет! — подмигивает Мельник Богатырю. Тот, склонив голову, подчёркнуто демонстрирует своё внимание. Дьяченко, насторожившись, смотрит на дорогу. Под его челюстями жалобно похрустывает луковица.

— Нет, ты только посмотри на него! — Мельник ткнул пальцем в сторону Дьяченко. — Спецовочка выстирана, заплатки новые пришиты, все пуговки на месте! Чтобы так прекрасно выглядеть, нужно большое уважение своей законной половины заслужить! А для этого очень много труда приложить надо!

— Иду я как–то, а этот сексуальный гигант со всем своим семейством мне навстречу движется! — с лукавою усмешкой на лице, продолжает Мельник. — Жена впереди малого на руках несёт! Глава семейства, как таракан к арбузу, с правого бока к ней приклеился! А еще трое, мал–мала меньше, как гусенята, следом семенят! Я тогда остолбенел! Конечно, думаю, мал топор, но большие он деревья валит! Но как смог этот перочинник такой огромный баобаб завалить? И не только завалить, а целый выводок ребятишек настрогать? Откуда у него здоровья столько? А теперь мне ясно, откуда оно! Жена ему, оказывается, полкабана в дорогу сунула! Она его, видите ли, салом закармливает!

— Всё его жена правильно делает! — подхватил Богатырь. — Сало, оно для того и сало и есть, чтобы топорище крепче держалось! Чтобы оно не гнулось и не подводило тебя в самый нужный и ответственный момент!

От дружного хохота «сексуальный гигант» поперхнулся, и сквозь кашель и слёзы выдавил из себя:

— Если вы со своими бабами не справляетесь, то вы меня на подмогу позовите! Меня! Я такой, я любому помогу! За просто так, по дружбе и помогу! Я, как юный пионер, завсегда готов своих друзей выручить!

Въехали в какое–то село. Там у огромной Доски почёта двое подвыпивших мужиков устроили драку. Колонна снизила скорость. Высунувшись из открытых окон кабин, водители поддержали дерущихся несколькими дельными советами, почерпнутыми из личных практических опытов. Детишки, наблюдавшие за потасовкой, переключили своё внимание на проезжающие мимо красивые автомобили и помахали ручками, прощаясь с уезжающими дядями.

Черняк сменил за рулём Шрейтера. В своё время их объединил общий интерес, — оба уже давно нянчили своих внуков.

— Купил я своей младшенькой детский журнальчик в киоске! — делится сокровенным Черняк. — Листаем его, я объясняю внучке, что там нарисовано! Она тычет пальчиком в бумагу, смеется, значит! А на одной картинке мужик толстый такой, толстый, верхом на тощем осле едет! В руках тот мужик палку держит, а на конце той палки клок сена привязан! Голодная скотина тянется за тем сеном, и везёт того мужика на себе, куда тому надо! Внучка смеётся, и меня вместе с собой смеяться, приглашает, значит! А мне что–то не до смеха вдруг стало! Я в том осле почему–то себя узнал! Не то чтобы мордой похож! Нет! Тут совсем другое! Всю свою жизнь я тянулся изо всех своих сил за тем клочком сена, а он всё дальше от меня и дальше оказывался! Уже и того сена не хочется, да и силы уже не те, а куда ни повернёшь, повозка твоя так за тобою и тянется! Так и грохочет она по камням, так и гремит за тобою следом!

— Потому он и ослом называется, — успокоил друга Шрейтер, — потому, что он дурак! Скинул бы он с себя того скупого мужика, да и сожрал бы свою пайку! Скотина она и есть скотина! А ты–то, что всякой дрянью свою голову забиваешь? Ты ведь не скотина, а человек всё–таки!

Черняк, оказавшись непонятым, подумал о том, что действительно думает не о том, о чём следовало бы. Что надо было бы к маю заколоть поросёнка, иначе старуха, оставшаяся одна, его не прокормит. Что зять опять поссорился с дочкой, и здесь тоже следовало бы вмешаться, а он этого не сделал. Да и ремонт квартиры нужно было бы начинать.

— Зря туда молодежь гонят! — Вслух сказал он, вновь обращаясь к Шрейтеру. — Это нам с тобою туда можно, ибо вино наше выпито и песни давно спеты! А тех, кто в аптеку только за одними гондонами ходит, я бы в Чернобыль не посылал! Посмотри, кто с нами едет, одна молодёжь, самые наилучшие и самые красивые парни едут! А всякая дрянь по чердакам отсиживается! Лучшие погибнут, а если и вернутся, то неспособны будут потомства создать, а те, кто у баб под юбками спрятался, будут их жён обхаживать! Так наше вырождение произойти может! Генофонд, — он с трудом выговорил это слово, — нации сегодня на погибель идёт! Тяжело умирать будет тем, у кого в сердцах неизрасходованная любовь живёт!

Черняк помолчал, вдохнул глубоко и добавил:

— Тяжело нашим парням умирать придётся, тяжело!

— Зря ты так паникуешь, — авторитетно заметил Шрейтер, — нам, поколению, закалённому на употреблении всяких «бормотух», сам чёрт не брат! Все слабаки от неё уже давным–давно загнулись! Если нас коммунисты «Солнцедаром» не смогли вытравить, то никакая радиация с нами уже не справится! Тьфу на неё! Ни хрена с нами не будет! И молодежь наша ещё и внуков нам на радость народит!

Здесь я намерен дать некоторые пояснения по поводу технологии производства напитка под названием «Солнцедар». Знающие люди утверждают (за точность этого рецепта я не ручаюсь, хотя и не имею намерения его оспаривать), что производство всякого рода «бормотушек» следующая: в качестве основного компонента используется технический спирт, добытый путём сухой перегонки подгнивших древесных опилок. Этот спирт разводится до необходимой консистенции стоками из городской канализации и подкрашивается отходами лакокрасочного производства. Полученная таким образом смесь разливается в бутылки. Перед упаковкой в ящики, на бутылки наклеиваются те этикетки, которые имеются в наличии, то есть «Солнцедар», «Портвейн‑777», «Вермут» и так далее. В простонародье весь этот букет креплёных вин называется одним словом — «бормотуха».

— А помнишь, какая жизнь после войны была? Цены с каждым годом понижались и понижались, товары в магазинах появляться стали, и надежда на лучшую жизнь пришла! А потом надежда куда–то потихоньку исчезла! — пожаловался Черняк.

— Тот, кто живёт только радостями прошлого, тот сам себя лишает будущего! — сказал, как отрезал, Шрейтер. — Вот вернёмся назад, деньги хорошие получим, добавлю к тому, что удалось раньше скопить, и куплю себе мотоцикл с люлькой! Новый я, конечно, не достану, а вот старенький уже себе приглядел! Люльку обварю, покрашу, кольца заменю, цилиндры прошлифую и будет как новый! Пойду на пенсию и буду с бабкой на том мотоцикле на огород ездить! Картошку–маркошку буду на нём возить, капусту! Что ещё старику для счастья надо?

— А жизнь с каждым годом всё хуже и хуже становится! — пожаловался Черняк, как бы не услышав реплику своего товарища. — А все–таки хорошо то, что мы при социализме родились! И образование у нас бесплатное, и медицина бесплатная, и квартиру тоже бесплатно можно получить! Как там, в капитализме люди живут? Что они там, у себя едят, если за всё и про всё им платить из своего кармана приходится?

— Моя внучка, когда домашнее задание к школе готовит, то всегда вслух читает! — отозвался Шрейтер. — Слушаешь ее, и интересные вещи для себя открываешь! Оказывается, было такое государство, Древний Египет называлось. У них и образование, и жильё, и медицина тоже бесплатными были! А ученые, были какие? Движение планет безо всяких там «эвээмов» рассчитывали! А стройки, какие грандиозные затевали? Нам с нашими атомными станциями до тех пирамид, что они построили, очень далеко будет! Армия у них такая была, что все их боялись! То есть было у них почти все, как и у нас, даже ещё лучше! Только вот они свой государственный строй не называли ни социализмом, ни коммунизмом! А потому не называли, что цены на человеческое достоинство и человеческую жизнь у них такие же низкие были тогда, какие у нас сейчас есть!

— Что бы мне там ни говорили, но при Сталине жизнь была намного лучше! — сказал, как отрезал, Черняк.

Шрейтер был из поволжских немцев и во время войны вместе со своими родителями был сослан на выживание в казахстанские степи. Поэтому последнее замечание Черняка задело его незаживающую рану.

— И чем же тебе тогда лучше было? — спросил он. — У тебя что, квартира была шикарная?

— Да нет! — отозвался Черняк. — Мы тогда в бараке жили. Барак был на восемь комнатушек разгорожен. В каждой комнате по семье жило. Стены между комнатами были из досок и с обеих сторон старыми газетами обклеены. Мы, дети, проковыривали дырочки в тех газетах и друг к другу подглядывали.

— Так может быть мебель у вас хорошая была? — продолжал свой допрос Шрейтер.

— Ты что, смеешься что ли? Какая там мебель! Сундук, на нём сестра спала. Лавка, на ней спал я. На нарах спали родители. Да колченогий стол, вот тебе и вся мебель. А младшие спали на глиняном полу, на соломенном матрасе.

— Может быть, у родителей зарплата хорошая была? — не унимался Шрейтер.

— Какая там зарплата? Ты ведь и сам помнишь, что в те времена зарплату не деньгами, а облигациями выдавали. А продукты давали только по талонам. А что нам на талоны выдавали? Только картошку да хлеб. А ты мне про деньги, какие там деньги!

— Тогда, может быть, у вас под окном новенькая «Победа» или «Чайка» стояли?

— Какая там «Чайка»! Мне отец после окончания семилетки велосипед купил, а ты про машину! Продал корову, велосипед купил, чтобы я своих подружек на раме катал!

— Тогда чем же тебе в то время лучше жилось? — Шрейтер повернулся к Черняку всем своим корпусом. — Чем?

Тот подумал немного и ответил:

— А наверное тем лучше, что тогда у каждого в сердце жила надежда! А вот сейчас этой надежды уже нет, умерла та надежда уже давно! Потому и хуже!

Помолчали, занятые каждый своими мыслями. Догорала вечерняя заря.

— Вот оглядываюсь я назад, — нарушил молчание Черняк, — куда ни посмотрю, нет, не сложилась жизнь, не сложилась! Не в то время мы родились, наверное! А может, мы родились не там, где следовало бы родиться! Если в жизни нам не повезло, так может хоть в смерти–то повезёт!

Шрейтер ничего не ответил.

— А в детстве я всё мечтал, что мне кто–то на день рождения скрипку подарит! — опять начал свой монолог Черняк. — Наверное, я о скрипке где–то в красивой сказке прочитал! Шли годы, но так и не пришёл ко мне мой Дедушка Мороз, и никто мне ничего так и не подарил! А детская мечта всё жила себе да жила. Отслужил я армию и со своей первой зарплаты купил себе скрипку! Бился я с нею, бился, но кроме тележного скрипа да ропота соседей, так и не смог из неё ничего извлечь! Оказывается, что кроме желания в любом деле ещё и талант нужен, а вот его–то ни за какие деньги и нигде не купишь!

На окрестности опустились сумерки. Водители включили габаритные огни и сбавили скорость.

— У нас в гараже работал один мужичок! — рассказывает своему напарнику Цибуля. — Мы его Митричем звали! Как–то он проснулся утром, во рту, будто кошки нагадили, а голова, что пустой чугунок гудит. Налил он себе рассола кружку, проглотил его, как кобель муху, нет, не то. Не помогает. Совсем другое для поправки здоровья его организм требует. Тот к старухе, а та его пьяницей обозвала и никаких тебе опохмелок. Тот к ней и так, и этак, а та никак! Митрич точно знал, что у старухи где–то четверть припрятана, туда заглянул, сюда! А старуха такую противную улыбочку на себя приклеила и следом ходит! Какие в таких условиях следственные поиски происходить могут? А никаких! Митрич взмолился, — Дырявая ты кошёлка, — говорит он ей дрожащим голосом, — ты что, не видишь разве, что муж твой законный лютою смертью погибает медленно? — а та ему, — Подыхай, алкаш несчастный, подыхай! — Ты помнишь, — говорит ей Митрич со слезою в голосе, — как соседа нашего Витька хмельки задавили? А всё потому, что не опохмелился вовремя! Погиб в самом, что ни на есть расцвете своих мужеских сил! Тоже и со мной может приключиться! — припугнул он старуху. — Такой же, как и ты, алкоголик третьей степени твой Витёк был, — опять отбилась от него его благоверная! Он ей, — Ты мне для жизненного поддержания хотя бы половинку чекушечки из стратегических запасов выделила бы! А та, — То я на поминки по тебе берегу! — Ах так, — кричит ей Митрич, — пойду и с жизнью своей неудавшейся расчёт произведу! Раз ты, старая судомойка, жалеешь спутнику своей жизни для поддержания его жизненных тонусов лекарства полстакана плеснуть, тогда пойду и удавлюсь, несмотря на всю свою для общества полезность!

— Пользы–то от тебя, — говорит ему старуха, — пользы, что от дырявого пылесоса. Песок вон с другой стороны сыплется! — Да, — твёрдо ответил ей Митрич, — я ещё очень полезный для общества член! А тебе, плешивая ты швабра, придётся за мою кончину полную ответственность перед нашей родиной нести!

Раньше такие ультиматумы на старуху действовали, а тут, будто бы бес ей на ухо что шепнул! И старуха заместо того, чтобы успокоить старика, ещё и щепок в полымя подкинула!

— Иди, — говорит, старый пердун, иди! Верёвку не забудь намылить, чтобы она шибче скользила!

Митрич зашёл в сарай, через стропило снасть перекинул и петлю хитрую соорудил! Подмышками себя обвязал, телогреечку сверху одел, а обрывок веревки, для всеобщего обмана, на шею пристроил! Ящик из–под ног, глаза прикрыл, язык высунул и висит себе, болтается, результатов ждёт! Старуха в сарай, висит старик, и никаких тебе движениев жизни не производит! Та в крик, тут соседка прибежала и тоже причитать жалостливо. Митрич выслушал от баб, какой он при жизни хороший был, и от гордости за себя, чуть было ни заплакал! Тут старуха и говорит соседке, ты покарауль тут пока, а я за участковым сбегаю, для составления протокола! Старуха в калитку, а соседка нырь в ларь и шмат сала под фартук! Митрич видит, что такое форменное безобразие в его непосредственном присутствии происходит, и осторожненько так, соседке строгим голосом замечание сделал: — Марфа — говорит он, — положила бы ты сало на место! А та брык, — и готова! Тут старуха с участковым пришли!

Мент подставил табуретку и давай верёвку ножиком пилить, чтобы труп от удавки высвободить! Митрич видит такое дело, что он так и брякнуться может, и увечье жизненных органов получить, ну мента и приобнял слегка, чтобы не упасть! Тот с табуретки брык и готов! Потом повесили на Митрича два трупа и судили! Судьи пока то дело вели, поуссыкались со смеху!

— Ну а старуха хоть опохмелила его после этого или нет? — поинтересовался Юзвак.

— Этого я не скажу, врать не буду! А то, что она его коромыслом сразу после воскрешения отходила, это так!

— Эх, ты! Самого главного ты и не знаешь!

Подъехали к заправочной станции и выстроились в хвост длинной очереди. На этой заправке, в отличие от ранее встретившихся на их пути, топливо в наличии было. Но так как это событие происходило весной, и шла посевная кампания, отпускали только по десять литров на одну машину. Молоденькая заправщица, узнав, что колонна движется в Чернобыль, оказалась сговорчивой и потому заправили полные баки. Наиболее предприимчивые водители умудрились заполнить соляром вместительные ёмкости, предназначенные конструкцией автобетоносмесителей для запасов технической воды.

Безродный сверяет маршрут с атласом автомобильных дорог, подсчитывает оставшиеся километры.

— Я вот читал, где не помню, — рассуждает Чесновский, — что живёт в Африке одно племя! Так вот, это самое племя дикарей своих, приговорённых к смертной казни, замуровывает в дупла деревьев! Оставляют одну только маленькую дырку! А через эту дырку родственники заключённого кормят и поят его! А вот на улицу его не выпускают! Так вот, со временем, тот заключённый сгнивает заживо в своих испражнениях! Я вот, что…

— Это не про Африку, — перебил его Безродный, — это про нас с тобою написано! Мы уже давно стали заложниками своего дерьма! Как бы нам, дружище, в Киеве не заблудиться!

Вечерний Киев встретил их настороженной тишиной. Умытые улицы. Очень редкие прохожие. Многие жители, гонимые страхом, уже покинули город. Другие собирались это сделать в самое ближайшее время. Для того, чтобы не утерять киевской прописки, для отъезда придумывались самые различные, вполне официальные, то есть уважительные причины. Кто–то оформлял себе длительную командировку в Сибирь, кто–то вдруг вспомнил о своих далёких, в плане географии, родственниках. В длинном хвосте очередей на квартиры произошло оживление. Кто–то подкинул идею, что тех, кто выехал из Киева спасать свою шкуру, необходимо немедленно лишать квартир. Эта идея тут же отыскала себе многочисленных сторонников. По Украине гулял анекдот о том, что Еврейская автономная область учредила две боевые национальные медали. Одна из них «За освобождение Киева», другая «За взятие Одессы». Хотя официальная пропаганда продолжала утверждать, что никакой опасности нет, все рейсы на самолёты, корабли и поезда были забронированы на многие недели вперёд. В битвах у билетных касс продолжали затаптывать людей. Город жил ожиданием жестокого и беспощадного врага.

Как и опасался Безродный, в городе они заблудились. Выехали к берегу Днепра и только там уточнили свой маршрут. Безродный повернул своё лицо к статуе матери Родины, стоящей на прибрежном холме. Подсвеченная мощными прожекторами, её громада возвышалась над древнею столицей русичей. Монумент был возведён когда–то в честь победы над западными завоевателями и, проезжая через Киев, Безродный никогда не лишал себя удовольствия лишний раз полюбоваться на него. Этот монумент всегда вызывал в его сердце глубокие патриотические чувства, поэтому он никогда и никому не говорил того, что фигура этого каменного исполина напоминает ему его бывшую тёщу. Но сегодня Безродный вдруг обратил своё внимание на то, что лицо этой воинственной женщины обращено не на Запад. Нет! Она, посыпанная радиоактивным пеплом, с высоко поднятым над головою мечом, смотрела строго на северо–восток, — на Москву. Это открытие ужаснуло его, но к какому–то определённому выводу в своих умозаключениях, он так и не пришёл.

К бетонному заводу подъехали к тому времени, когда тёплая украинская ночь уже полностью вступила в свои права. Выстроились полукругом, осветив светом фар пожухлую траву. Водители с облегчением покинули духовки своих кабин, размяли затёкшие за долгую дорогу ноги. Из административного здания завода навстречу прибывшим вышла делегация. Идут плотной толпой, но в ней строгий порядок, очерченный границами власти. Впереди тузы покрупнее, по бокам длинноногие секретарши с блокнотиками в руках. Девицы тоже одеты в новенькие рабочие спецовки, тщательно подогнанные под их великолепные фигуры. Многие в марлевых повязках, скрывающих лица. Следом за авангардом, — ряд крупных парней с армейской выправкой. Дальше шеренга рангом пониже. В последнем ряду плетётся администрация бетонного завода во главе с доктором технических наук Пресманом. Замыкает шествие миниатюрная медичка в белом халатике. Пёстрая толпа водителей полураздета, кто по пояс голый, кто в майках. По животу Дьяченко стекают пахнущие чесноком грязные ручейки пота.

— Почему так долго? Мы вас здесь с самого обеда ждём! — выскочила вперёд какая–то серенькая личность.

— Да–а–а! Подзадержались! — отеческим тоном соглашается высокопоставленный баритон. — Мы здесь, понимаете ли, людей оторвали от праздничного стола. Женщины вот тоже от своих семей оторваны! А вы, я гляжу, не очень спешите!

— А зачем нам сейчас ваши женщины? — крутит головой Дьяченко. — Нас всех уже дорога полностью измотала! Где–то нам сначала нужно устроиться, потом помыться, перекусить! День победы тоже отметить надо, а уже потом можно будет и вашими женщинами заняться!

Первая шеренга обменялась многозначительными взглядами: «Товарищ не в курсе». Шоферня загоготала.

— Из Москвы уже давно запросили сводку о количестве вывезенного бетона, а вы только подъехали! — тоном, не знающим возражений, продолжал баритон. — Скоро прибудут машины с других станций, они уже на подходе, а вы становитесь под загрузку бетоном, и немедленно отправляйтесь на Чернобыль!

Водители возмущённо загудели. Сделав свой сегодняшний выбор, многие уже до конца исчерпали весь свой запас мужества. Нужно было оглядеться, отдохнуть от впечатлений минувшего дня и за рюмкой водки пополнить свою решительность. И только потом, хорошенько проспавшись, сделать свой следующий шаг в темноту опасной тропы.

— Это кому, тебе докладывать надо? — выступила вперёд громада Богатыря. — Вот садись за мою баранку и вези! А мы уже восемь часов в дороге, да ещё столько же машины к рейсу готовили! На сегодня уже всё — шабаш! Отоспимся как следует, потом поедем!

— Именно сейчас надо, сегодня! — отступает под натиском Богатыря Баритон. — Лучше потом, завтра, целый день спать можете! Становитесь, пожалуйста, под загрузку!

— Забирайте ключи и поезжайте сами! — выкрикивает Дьяченко из–за спины Богатыря.

— Вот что вы сегодня полезного сделали? — выкатил белки глаз Роцинский. — Сидели и ждали? А мы ничего не ждали, мы работали, мы вкалывали как черти!

— У нас тоже сегодня праздник! — подхватывает Новак.

— Денег ни копейки не дали, касса сегодня закрыта! У всех сегодня праздник, одни мы как дураки!

— Вы понимаете, это слово — надо! — прокричал чей–то начальственный бас.

— Это кому надо? Тебе надо? Или тебе? — кричит дискантом Косодрыга. — Кому из вас больше всех надо, тот пусть садится за баранку и едет туда, куда ему надо!

— Куда им за баранку, у них у всех лица белые и кровь голубая! Это у нас морды от нигрола чёрные, а после рейса в пекло, кровь у всех белою, как молоко, станет!

Спор то затихал, то разгорался с новой силой. Каждая из воюющих сторон считала своё мнение единственно правильным и отступать не желала. Наступающие прекрасно понимали то, что шоферы устали и им следовало бы отдохнуть. Но за спинами этого высокого начальства тоже стояло начальство, ещё более высокое. А вот оно этого не понимало и не желало ничего понимать. Поэтому любою ценой, любыми потерями, эти чиновники должны были заставить людей двинуться на Чернобыль. И сделать это нужно было сегодня, сделать сейчас. Таков был срок. Сорвать этот срок означало только одно — сложить и свои, и чужие головы на плахи.

— Нельзя посылать их сегодня в рейс! — набралась мужества медичка. — Люди устали, некоторые находятся в состоянии алкогольного опьянения! Возможны крупные автомобильные аварии со смертельным исходом!

— Не вмешивайтесь, пожалуйста! Знайте своё место! — одёрнул её чей–то властный окрик.

— Правильно ты говоришь, сестрёнка! — обнял медичку Богатырь. Пока она испуганно моргала своими длинными ресницами, тот успел её чмокнуть в щёчку.

Освободившись от столь бесцеремонных ухаживаний, медичка сморщила свой носик и помахала перед собою ручкой.

— Фу!.. Дайте мне огурец!

— Уснет кто–нибудь за рулём и разобьётся! Хорошо будет если сразу насмерть! А если инвалидом останется, как он тогда за машину заплатит? Ты будешь за разбитые машины платить? — ткнул в какую–то высокопоставленную грудь Черняк. — А может, ты заплатишь? А машина семьдесят тысяч стоит! Где такие деньги заработать можно? Я за всю свою жизнь больше пятисот рублей в руках никогда не держал! Стоимость одной машины — это моя зарплата за триста лет!

— Для вас чужая жизнь ничего не стоит! — поддержал своего напарника Шрейтер. — За разбитую технику отвечать нам придётся! Вы все в стороне останетесь, и вы же с нас по семь шкур спустите и сверху солью посыплете!

— Если вы сейчас же не поедете, всех вас немедленно призовём на военную переподготовку! Посадим каждому в кабину по автоматчику и поедете! Как миленькие поедете, никуда не денетесь! — загудел насыщенный бас в полевой форме без знаков различия.

— А мы с собой не брали военных билетов! — кричит кто–то.

— Это дело поправимое! Запросим ваш военный комиссариат, они вышлют ваши билеты!

— Ну и запрашивайте! — струхнул Дьяченко. На всякий случай он отступил поглубже в толпу своих единомышленников. — А мы подождём, пока вы запросите! Пока бумаги придут, пока вы свою канцелярию развернёте, как раз месяц пройдёт!

— Мы сделаем быстрее! Пойдёте сначала под трибунал за уклонение от воинской службы, а потом арестантами поедете в Чернобыль! — нашёлся бас, под взрыв возмущённой толпы шоферов.

— А мы от службы не уклоняемся! Призывайте!

— Да что вы их уговариваете? Вызвать сюда милицию, составить протоколы, они же все пьяные, и влепить каждому по пятнадцать суток! По милиционеру с дубинкой к каждому приставить и гнать их туда как баранов! — подал идею какой–то чиновник из Министерства внутренних дел.

— Это только они и умеют, чтобы дубинкой по рёбрам!

— Его бы самого дубиной по башке!

— Костоломы!

«Какая же пропасть разделила нас, люди!» — подумал Безродный, стоящий в стороне. Он, как тигр, изготовившийся к прыжку, затаился в сумраке ночи. «Мы же все собрались сюда, чтобы сделать одно общее дело! Но все мы говорим на разных языках, потому и не понимаем друг друга! Это ведь Его Величество Рабочий Класс, кормилец ваш и поилец, и нельзя с ним так грубо обращаться! Но дело, как видно, дрянь, уж слишком крутую кашу заварили! Но мне ещё рано, очень рано!»

Прессман делится своими впечатлениями с Сикорским и Викторовым:

— Нет, Геннадий Андреевич, это бунт! И не переубеждайте меня, коллеги, это бунт! — жестикулирует он руками. Коллеги молчат. Занятые разыгравшимся, с их участием, спектаклем, они почти не слышат эмоциональных реплик своего патрона. — На подходе ещё двенадцать автоколонн и мне страшно себе представить, мои дорогие друзья, что тут вскоре будет, когда и те, непокорные, тоже ввяжутся в эту склоку!

Из этой реплики Безродный сделал вывод, что его автоколонна прибыла, к несчастью, первой. Что на подходе машины с других станций. Те водители, скорее всего тоже не пойдут сразу в рейс, а поддержат справедливые требования его парней. Вновь повторится та же ситуация, которая была пережита ими сегодня утром, но только в более крупном масштабе. Отыщется ли новый Логинов в беснующейся толпе? Безродный поискал глазами Логинова, но не нашёл его. «Наверное, в кабине спит! — подумал он. — Но мне ещё рано. Не затупились ещё рога, распорю себе брюхо!»

— Да, жареным пахнет! — согласился со своим шефом Викторов.

— Нет! Вы мне дайте только пощупать смесь, и я назову вам марку бетона! Дайте мне только понюхать бетон, и я смогу вам точно назвать его возраст] Но управлять этими головорезами я не смогу! Вы уж, пожалуйста, увольте меня от этой необходимости! Здесь какой–то укротитель диких зверей нужен! Я правильно выразил свою мысль, коллеги? — спрашивает Прессман своих молчаливых сотрудников.

Спор утихает, но он вновь готов вспыхнуть в любой момент при наличии пищи. Однако свежих веток никто не решается подкинуть в уже затухающее пламя.

— Нам терять нечего! Это вы за свои кресла боитесь! А мы свой хлеб не задницами, а руками добываем и нам их никто не обрубит!

— Вы думаете, что запугали нас? Мы уже давно запуганы!

— Была бы шея, — хомут найдётся!

«Рано ещё, рано!» — думает Безродный. — «Ещё не все копья поломаны!»

— О нашем ночлеге не позаботились! Где мы ночевать будем? Мы что, в кабинах будем жить? Или вы уже всех нас уже из списка живых вычеркнули? — лениво повторяется Косодрыга.

— Интересно узнать, сколько вы нам за рейс на тот свет платить собираетесь? — выступил вперёд Дьяченко. При этом он покосился на толпу, ожидая поддержки своих. Дьяченко уже давно почувствовал запах победы, нужно было лишь добить бесславное войско своих противников. Чинуши, не ожидавшие такого вопроса, переглянулись в недоумении.

«Теперь пора! Тебе даётся слово! — подстегнул себя Безродный. — И пусть поможет мне моя звезда!»

Тигр прыгнул.

Не спеша, твердо ступая на каменистую почву, он медленно вышел из темноты на нейтральную полосу, разделяющую два враждующих лагеря. Заняв удобную позицию в центре светового круга, он повернулся лицом к своим подопечным. Руки его сложены на груди, голова высоко поднята, ноги широко расставлены. Как тяжелые камни обрушил он на толпу каждое своё слово.

— Вы, что? Трупами своих детей торговать сюда приехали? Вы хотите знать, по какой цене сегодня идёт человеческая жизнь? Кубометр бетона за каждую душу — вот вам цена! Ваши дети вам заплатят и ваши внуки! Своим здоровьем и своими жизнями они оплатят вам завтра, вашу сегодняшнюю трусость! Кусок пожирнее хотите сожрать? Скоро вам будет, где порыться своими рылами! Завтра вам будут предоставлены горы человеческого мяса! Как черви вы будете копошиться в мертвечине, пока не обожрётесь! Даже гиены не пожирают трупы своих собратьев, вы намного их хуже!

Как к удаву, исполняющему танец смерти, всё внимание окружающих было приковано только к Безродному. Он чувствовал каждою своею клеткой огромную власть над волею людей. Это неизвестно откуда взявшееся могущество, как пустые спичечные коробки разбрасывало хрупкие препятствия, сооружённые чужой волей. Когда грохот его слов утихал, то в звенящей тишине шелестели крылья мотыльков, слетевшихся на свет автомобильных фар.

— Любая мерзость отыщет себе оправдания, но для трусости их нет! Да, впереди нас ждёт смерть, но и позади нас поджидает та же самая смерть, и нам отступать некуда! Но прежде чем погибнуть, каждому из нас предоставлен шанс, чтобы плюнуть в смердящую пасть дьявола! Этот удел только для избранных, только для настоящих мужчин, для настоящих воинов! Послужить Родине в годину тяжелых испытаний — это великая честь, которую жизнь предоставляет далеко не каждому! Вам кажется, что нам не оставляют никакого выбора? Выбор у нас есть! Если мы сегодня не пойдём в пекло как свободные люди, сделавшие свой выбор, то завтра нас погонят туда как стадо баранов на скотобойню! Кто сегодня струсит и повернёт назад, завтра прибудет сюда в цепях под охраной конвоя! Прибудет как раб, достойный всякого презрения, и подохнет рабом! Мы с вами, наши отцы и наши деды прожили рабами! Но сегодня жизнь предоставила нам единственную возможность, единственный шанс, шанс умереть свободными людьми!

— Да, он нас в пекло гонит, а сам будет здесь отсиживаться! — прошептал в задних рядах Мельник. Он не рассчитывал быть услышанным Безродным. Но тот вдруг рявкнул, обращаясь именно к нему:

— Я свой выбор сделал давно! И этот мой выбор в пользу свободы!

Далее в своей речи Безродный перешёл на профессиональный шофёрский язык, который более приемлем для общения и близок рабочему человеку. Воспроизвести его здесь нет никакой возможности, потому что его не вытерпят даже самые прочные сорта бумаги. Разрисованные девицы, как мальки от щуки, брызнули. Интеллигенты отвернулись, покачивая головами.

«Попал!» — оценил себя Безродный. — Каждому в сердце попал, потому, что от своего сердца целился!»

— Кто не грузится, тому помечаю командировки и с позором отправляю домой! Пойдёте к бабам под юбки! Там вам всем и место! Подходи! Кто первый? Ты? — ткнул он в грудь стоящего перед ним Дьяченко, который вовремя не успел ретироваться после своего последнего выпада. Беспомощно озираясь, тот юркнул в толпу.

— Или ты? — Копьё взгляда упёрлось в Мельника.

Откуда–то из темноты вдруг вынырнул Логинов.

— Почему не грузят бетон? Я уже полчаса как под эстакадою стою! Где начальник узла? Где диспетчеры? Устроили здесь говорильню, стоят и переливают, и переливают из пустого в порожнее! Вам что больше делать нечего? Загружайте машину, а потом базарьте здесь хоть до самого утра!

Поток ледяной воды, неожиданно обрушившийся на головы заблудившихся в жаркой пустыне путников, пожалуй, произвёл бы на них меньшее впечатление, чем сделало это заявление со всеми участниками спора. Все уставились на Логинова, как на пришельца с другой планеты, нечаянно вывалившегося из своей тарелки. Грохот динамиков вывел всех из оцепенения:

— Сухая смесь! Марка триста! Дорожный! Пять кубов!

Толпа сначала охнула, потом по ней прокатился стон отчаяния вперемежку с матами. Все бросились к эстакаде. Машины взревели двигателями и стали поспешно выстраиваться в очередь. На опустевшей площадке Прессман продолжает убеждать скорее самого себя, чем своих сослуживцев:

— Нет, это не укротитель! Н–е–е-т! Гладиатор! С перочинным ножичком один против свирепого льва! Спартак! А материться–то как? Нет, нет! Я категорически протестую против любых матов! Но этот матерится, как поэт! Талант в своём роде! Ему бы с такой командой на пиратском корабле плавать! Талант!!! Я правильно выразил свою мысль, коллеги?

— Мат в русском языке служит не для оскорбления кого–то. Он нужен для эмоциональной окраски речи! — отозвался Викторов. — Если исключить мат из обращения в народном языке, то наш великий и могучий превратится в язык бездушных машин и бюрократов!

— Здесь я не готов с вами согласиться! — мягко возразил Прессман.

— Вы ведь помните ту строку из сказки, где Иван–дурак свою Сивку–бурку вызывал!

— Да, конечно, конечно помню!

— Сивка–бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой! — процитировал Викторов. — А теперь объясните мне, где вы такое видели, чтобы какой–то там лист вдруг встал? Встал перед травою? Вот оно и получается, что цензоры заменили неудобные слова другими, и поэтическая строка тут же превратилась в явную бессмыслицу!

Прессман, не отыскав в коллегах сторонников своих умозаключений, поправил очки с толстыми линзами и подпрыгивающей походкой направился вслед ушедшим.

Безродный поймал за руку вынырнувшего из темноты Дьяченко.

— Пойдёшь во вторую смену! Получите постели на всех, устроитесь и хорошенько отоспитесь! Только не пейте больше! Чтобы утром как стёклышки были!

— Опять я? Опять крайнего нашли? — заныл тот. — А потом опять скажете, что я струсил, потому, что первым не пошёл?

— Шрейтер! Где Шрейтер? — кричит Безродный.

Дьяченко, воспользовавшись моментом, ускользнул в темноту.

— Анатолий Иванович, ты у меня бригадир, потому назначай вторую смену!

— Хорошо, Васильевич! — соглашается тот, хотя ясно осознаёт, что сделать это будет совершенно невозможно. Однако своим отказом вновь разбудить в Безродном едва задремавшего зверя ему совершенно не хотелось. Безродный и сам предвидел, что второй смены сегодня не получится, и уже смирился с этими выводами. Потому он и переложил свои обязанности на чужие плечи, чтобы освободить себя от излишних в эту минуту угрызений собственной совести.

— Вас министр к себе приглашает, пройдёмте со мной! — осознавая собственную значимость, докладывает Безродному неизвестно откуда появившаяся длинноногая красотка.

— Безродный Владимир Васильевич, — главный механик автотранспортного предприятия Хмельницкой АЭС! — представил себя Безродный. Он оглядел прокуренную комнату, заставленную полевыми телефонами.

— Дайте список ваших людей!

— Пожалуйста! — подал Безродный сложенный лист.

За его спиной втискивается в дверь громоздкая фигура Богатыря. Правая рука его, по самый локоть, покрыта толстым слоем загустевшей крови.

— Коммунисты у вас в автоколонне есть? — спрашивает сидящий на единственном стуле рыхлый очкарик преклонного возраста.

— Есть! — отвечает Безродный. — Мельник. Он у нас один!

— Смаль Петя ещё! — добавляет Богатырь. — А где здесь у вас медпункт?

Безродный повернулся на голос.

— Где это тебя так угораздило?

— В темноте где–то за гвоздь зацепился!

— Руками поменьше размахивать надо! — вполне миролюбиво пророкотал Безродный. — Прямо по коридору иди!

— А вы разве не коммунист? — взглянули в упор на Безродного густые брови хозяина кабинета.

— Нет, я не коммунист! И никогда им не был!

— У вас там, на Хмельницкой, черт те что творится! Главный механик и вдруг беспартийный! Надо поставить это на заметку и потом с вами разобраться!

— Некому мне рекомендацию дать! — попытался отделаться от навязчивости своего собеседника Безродный.

— Я вам дам рекомендацию! — твёрдо пообещал очкарик.

Загремел полевой телефон. Солдатик, дежуривший у аппарата, снял трубку.

— «Атом!» Да, я «Атом!» Я «Атом!» Вас опять из ЦеКа КэПээСэС беспокоят! — подал он трубку бровеносцу. Тот почтительно прижал её к уху.

— Да!.. Да!.. Уже выехали!.. Да!.. Они уже давно в пути!.. Не сразу, не сразу!.. Пришлось, конечно, с коллективом провести политико–воспитательную работу!.. Да!.. Хмельницкая!.. — Бровеносец пододвинул к себе список и зачитал: — Смаль Пётр Иванович, партгруппорг! Мирончук Василий Александрович, водитель! Коммунистов? Да!.. В основном одни коммунисты!

— Ковыряйте дырочки в пиджаках! — похлопал Безродного по плечу какой–то пузатик в военной форме без знаков различия.

— В очереди за орденами вы первыми стоите, вон вас здесь сколько много! Мы в самый хвост пристроились, и нам, как всегда, ничего не достанется! У меня всю жизнь так, бочка с пивом всегда передо мною пустеет, и я к этому уже давно привык! — отмахнулся от него Безродный и вышел наружу.

В коридоре медичка спорила с Богатырём. Его правая рука обмотана бинтом, и он, как куклу, держит её на груди. Увидев в появившемся Безродном своего потенциального союзника, медичка с новыми силами двинулась в атаку.

— Я вам русским языком повторяю, нельзя вам ехать в зону! У вас обширная и глубокая рана! Может случиться радиоактивное заражение ткани!

При этом медичка бочком пытается протиснуться между стеною, и занявшим большую часть прохода Богатырём, чтобы таким образом дислоцироваться на территории предполагаемого союзника. Богатырь наблюдает за нею с интересом сытого кота, которого пытается клюнуть желторотый цыплёнок. В зоне опасной близости, Богатырь подхватил под мышки возмущённую медичку и приподнял её на уровень своего лица. Глаза его, при этом, подёрнулись лаком, а голос нежно заворковал:

— Ух, какие мы сердитые! Какие мы строгие!

От избытка нахлынувших на него возвышенных чувств, Богатырь поцеловал онемевшую медичку в её нежную шейку. В ответ та застучала своими кулачками по его могучим плечам. Предчувствуя, что с помощью Безродного, вялотекущее сражение может легко перерасти в полномасштабные боевые действия, Богатырь поспешно покинул поле боя. В дверях он передёрнул торсом:

— Ух, какая знойная женщина!

— Нахал! — топнула ножкой медичка, но в её голосе явно прозвучали плохо скрытые нотки удовольствия.

Оказавшись, таким образом, на плацдарме своего сильного союзника, медичка повторила проект ультиматума:

— В его открытую рану могут попасть радионуклиды! Лечить такую рану будет чрезвычайно трудно! Человек может лишиться руки!

Безродный улыбнулся краешком губ.

— Наверное, он вас недостаточно хорошо понял! Вы пойдите и объясните ему это ещё раз!

Медичка приоткрыла свой юный ротик и что–то пролепетала нечленораздельное.

— Запомните, что наш главный враг — пыль! — проинструктировал водителей Безродный. — Изотопы тяжёлых элементов очень скоро смогут превратить ваши лёгкие в дырявое решето! Поэтому стёкла в кабинах не открывать! И курите поменьше, а лучше будет, чтобы совсем не курили! Те продукты, что с собой привезли, оставьте здесь! Следите за задней машиной, чтобы никто в зоне не остался! На обочину не съезжать, там вся пыль осела! Колонну замкнёт Денисенко! По машинам, мужики!

— И молитесь Богу, кто умеет! — добавил Черняк, залезая в кабину.

Колонна тронулась.

На ещё не остывший асфальт упала слезинка, скатившаяся со щеки медички.

Черный небосвод перечеркнул яркий след падающей с неба звезды.

Пока колонна шла до Иванкова, ночь сопровождала её яркими глазами огней. Небосвод расстелил белую скатерть млечного пути. В свете фар мелькали бабочки и ночные птицы. В домах светились редкие окна.

Вторую смену организовать так и не удалось. «Может это и к лучшему, — успокоил себя Безродный. — Всё–таки по два человека в кабине, друг друга разговорами развлекать будут. Значит, не уснёт никто за рулём».

— В штабе сказали, что везде посты расставлены, нас ждут! Что–то я ни одного мента по всей трассе не увидел! Как бы нам опять не заблудиться! — Безродный свернул лист бумаги с начерченным на нём маршрутом.

— Я эти места хорошо знаю! — успокоил его Чесновский.

— Да и я здесь не в первый раз! Но это всегда днём было!

— Не заблудимся! Через Дитятки поедем, там дорога похуже будет, но зато короче намного!

— Тогда в Иванкове направо свернём! — согласился Безродный.

— А дальше до самого адского котла только прямо! — уточнил курс Чесновский

Миновали Иванков. За его окраиной раскинулись палатки какой–то воинской части, по–видимому, недавно сформированной из сугубо гражданских мужчин, именуемых в штабных кругах «воинами запаса», а в обычном обиходе «партизанами». В лагере горели костры, вокруг которых резались в карты наиболее азартные игроки. Колонна протянулась мимо.

— А я так думаю, что жить мы плохо стали, потому что правители наши помельчали! — жалуется Шрейтеру Черняк. — Ты вот посмотрел на них сегодня у бетонного завода? Рожи у них от жира лоснятся, да животы поверх ремней перевешиваются! Что они научились в жизни делать? Только жрать сладко, да срать гладко! А как жареный петух в задницу клюнул, так со страху все в штаны и навалили! Вот тут их бестолковость и вскрылась! Ни с людьми поговорить не могут, ни задание выдать, потому, что сами не знают, что делать надо, потому что никаких инструкций сверху не поступило! Не могут они понять рабочую душу! Не могут!

Шрейтер ничего не ответил.

— А наш главмех молодец! — продолжал Черняк. — Ты хоть понял, как он всех нас в бараний рог свернул? Никак я от него такого не ожидал!

— Меня он тоже сегодня удивил! — согласился с ним Шрейтер.

Покорные воле Дьяченко под капотом ревут сотни лошадиных сил.

— Что это ты шуры–муры с медичкой закрутил? — таращит он на Богатыря белки глаз. — Она такая крохотулечка, а ты такой амбал перед ней! Если что у вас и получится, то расплющишь девчонку ненароком!

— Мышь копны не боится! — отрезал Богатырь.

— Вот вернёмся мы из этого рейса, и превратишься ты из копны в демагога!

— В кого, в кого? — не понял намёка Богатырь.

— Вместо того, чтобы дело делать, будешь ты своей медичке доказывать, что висячий гораздо лучше стоячего! Так и скажешь ей, ты не смотри на то, что он у меня не стоит, ты лучше обрати своё внимание на то, как он у меня прекрасно висит!

— Тьфу, ты, дурак! — в сердцах произнёс Богатырь. — Чтобы у тебя на языке целая горсть бородавок выскочила!

— Иду я вчера утром по городу, — щурит глаза Дьяченко, — а женщины все такие нарядные, такие красивые, и тоже мне улыбаются! Все улыбаются, даже старухи! Думаю, что же они все в меня такие влюблённые сегодня оказываются? Фуражку набекрень сдвинул, грудь вперёд выгнул и иду себе, насвистываю «Галю молодую»! А потом скосил глаза вниз, а это, оказывается у меня ширинка расстегнута, и уголок рубахи из неё выглядывает!

За стёклами кабин проплыл полевой госпиталь, разбитый для помощи пострадавшим от действия радиации. Сквозь брезент палаток пробивался свет. Там тоже не спали. В палатках разместили душ, приёмные отделения и складские помещения. На высоких шестах, над всем этим, было натянуто громадное белое полотнище с изображённым на нём красным крестом.

— Я в детстве врачом мечтал стать! — вздохнул Чесновский. — А когда вырос, посмотрел, как они, бедняги, тратят свои нервы на прихоти своих пациентов, то уже не жалею, что мечта не сбылась! Но иногда, при запахе лекарств, что–то защемит, засвербит под сердцем! Думаю, что это может быть такое? А это, оказывается, моё ушедшее детство в грудь мою постучалось!

— А я о самолётах мечтал! — поддержал разговор Безродный. — Мои детство и юность в Восточной Сибири прошли! Я с геологами и оленеводами тысячи километров по самому краюшку земли прошагал!

— А разве есть у Земли край?

— У всего есть свой край, и у нашей Земли он тоже есть! Её край в Заполярье! Только это не тот край, что на карте обозначен! Тот край душою почувствовать надо! Если тебе придётся побывать там, приди один на берег студеного моря, сядь под скалою, укрытою ледяной шапкой, и подумай, что ты такое есть — человек! И ежели ты придёшь туда с открытым сердцем и чистыми помыслами, то природа ответит тебе! И тогда ты, почти физически ощутишь всё величие Вселенной и ужаснёшься своему человеческому ничтожеству! Тогда ты узнаешь, что наша планета Земля тоже живая материя! И в глубине бьётся её сердце! Любящее нас, и всё прощающее нам, её горячее материнское сердце!

— Ну, ты даёшь, Васильич, прямо как философ рассуждаешь! По–твоему выходит, что Север может подарить человеку мудрость? А скажите–ка мне, почему чукчи, которые там живут, такие глупые?

— Не повторяй чужой мерзости! — повысил голос Безродный. — Плюнь в морду каждому негодяю, от кого ты услышишь такую чушь!

Тут Чесновский почувствовал, что этим бестактным вопросом, обращённым к Безродному, он нечаянно задел его застарелую болячку. А тот посчитал излишним сокрытие своей боли.

— Будь, уверен, Толя, что любой чукча мудрее и тебя и меня, даже если нас с тобою соединить вместе! Ты знаешь, о чём чукотские сказки? — Безродный пристально посмотрел на Чесновского. Тот пожал плечами.

— Они, в основном, о тайнах происхождения Мира!

Безродный помолчал, в ожидании реакции на только что им сказанное. Но так как никаких эмоций его слушатель не выразил, то он продолжил:

— И когда ты начинаешь вникать в смысл чукотских сказок, то поражаешься сходству современных теорий мироздания с древними чукотскими сказаниями!

— Ну, ты даёшь, Васильич, твой чукча прямо философ какой–то!

— Правильно, именно это я и хочу сказать! Это мы с тобою воспитаны на других сказках! В наших сказках, Иван–дурак вечно с кем–то воюет! То он с инвалидом второй группы, Бабушкой Ягой скандалит, то он реликтовому животному Змею Горынычу головы отрубает, то он товарищу Кощею, герою отечественной войны, биографию портит! Хотя, на мой взгляд, надо бы Бабке–Яге новый протез на левую ногу сделать, зубы вставить, да инвалидную коляску подарить, не вечно же ей, бедняжке, в ступе передвигаться! Кощею Бессмертному нужно было бы назначить персональную пенсию и в дом престарелых определить, а Змея Горыныча внести в Красную Книгу и в зоопарк пристроить! Примерно бы так чукча наши сказки на свой язык перевёл! Наши сказки призваны воспитывать из нас солдафонов! Ты помнишь, по истории мы учили, государство было такое — Спарта?

— Конечно, помню, по истории у меня всегда были хорошие оценки! То было государство–воин! Там слабых детей убивали, а крепких и здоровых обучали военным наукам!

— Точно! Только, где оно теперь то государство? Что оно оставило после себя? Бессмертные произведения искусства? Архитектурные памятники? Или божественные скульптуры? Что? Ничего! Оставили они после себя только память о морях крови пролитых ими! Потому, что их гении погибли, ещё в младенческом возрасте, казнённые своими родителями, как слабые и неспособные выжить! Но всё дело в том, что все открытия делаются не штангистами, не боксёрами и даже не футболистами, и уж тем более не генералами! Всеми достижениями в науке и искусстве мы обязаны хлипким заморышам, смотрящим на мир через толстые линзы своих очков! Вот кого мы должны чтить, — носителей разума, а не носителей портупеи! А если мы будем продолжать жить так, как жили последние годы, то сгинем с лица земли, как сгинули половцы, хазары, печенеги и прочая воинствующая нечисть! И никто не пожалеет о нас! А история вычеркнет нас из своей памяти как своё неудачное творение!

— По–видимому, это так! — согласился Чесновский. — Ты всё так интересно рассказываешь, Васильич, слушал бы тебя и слушал!

— Это я среди тебя политическую подготовку провожу! — пошутил Безродный. — Потому, что наш политрук заболел срочно!

— Я так думаю, что у него медвежья болезнь приключилась! — поставил диагноз Чесновский. — Как только ордена делить начнут, тут он мигом выздоровеет!

— А чукча, — продолжал Безродный, — мудрее нас с тобою, хотя бы потому, что он никогда не убьет лишнего зверя и никогда не обидит ближнего! Что ты знаешь об американских индейцах? Эта нация, овеянная легендами, представлена всему миру как мудрый и гордый народ! А мы своих индейцев, то есть чукчей, мусолим в своих грязных анекдотах! А почему так? Когда–то чукчи были богатыми и свободными! Моря в изобилии поставляли им и пищу и топливо! Они били в морях китов, из их костей строили себе жилища, а жиром отапливали свои чумы! В чистых реках они ловили рыбу, в цветущей тундре они разводили оленей и добывали песца! Они сочиняли длинные, как сама дорога, песни и пели их! И были вполне счастливы, пока не пришёл в тундру начальник Чукотки! За ним пришли рыболовецкие траулеры и вычерпали из моря рыбу! Пришли китобойные флотилии и выбили всех китов и моржей! Пришёл белый охотник и расстрелял песцов! Пришли золотодобытчики замутили реки и изуродовали тундру! Вытряхнули чукчу из мехов, и одели его в ватную телогрейку да резиновые сапоги! Напоили чукчу спиртом и накормили консервированными отходами! Белый человек привёз с собою и поделился с чукчей алкоголизмом, туберкулёзом и сифилисом! А когда согнали их, бедняг, в колхозы, то тем лишили их самого главного — свободы! Но и всего этого показалось мало, и тогда чукчу бессовестно оклеветали! И чукча стал медленно умирать! Ты знаешь, какая продолжительность жизни среди чукотского населения?

Чесновский отрицательно покачал головой.

— Двадцать семь лет! — почти прокричал Безродный. — Двадцать семь! — ещё раз подчеркнул он. — А ведь в начале века Чукотка была страной долгожителей! Да–да, я не оговорился, до советской власти, Чукотка по продолжительности жизни её населения уступала только Абхазии!

В начале шестидесятых годов для Чукотки начали готовить «национальные кадры»! — «национальные кадры» Безродный произнёс тем казённым тоном, которым чиновники вещают с экранов телевизоров. — Отобрали ребятишек у родителей — продолжал он, — и привезли их в Москву. А Москва, в то время, так же, как и мы, сейчас, на одной картошке да хлебе сидела. И в интернатах чукотских детей тоже стали картошкой да капустой кормить. Ибо наши политики не учли простейшей истины, что если волка пасти на огороде, то он там долго не протянет. Вот и вышло так, что половина тех чукотских детей умерли от голода, а вторая половина осталась дистрофиками, то есть инвалидами. И, тем не менее, этот горький опыт никак не повлиял на политику метрополии по отношению к Чукотке. Хозяином оленьих стад сегодня является государство. А чукчу хозяин держит на козлиной диете и кормит из той же кастрюли, что и нас с тобой. И поит из той же бутылки! — добавил он помолчав.

— Но главная трагедия чукчей ещё впереди! В тундре почти исчерпаны запасы золота! Прииски сворачивают свою работу, и когда оттуда уйдёт последний старатель, то чукча один на один останется в своей разграбленной и обесчещенной стране! И выжить, в этих условиях, у него не останется никаких шансов! Мне бы очень того хотелось, чтобы тот умник, что про чукчу анекдоты сочиняет, хотя бы раз побывал во власти чукотской пурги!

— А что? Это так страшно? — осторожно спросил Чесновский. Он уже раскаивался в том, что так неосторожно задел больную для Безродного тему.

— Если только есть ад, то он именно такой! — сказал, как обрезал, Безродный. — Когда пурга воет за прочными стенами, а твоё лицо согревает пламя, то её песня даже приятна! Но когда пурга поймает тебя в пути, тогда она играет с тобою, как молодая кошка с зазевавшейся мышью! С диким хохотом пурга швыряет тебе в лицо колючие охапки снега, и твои глаза тут же закрывает ледяная корка! Снег проникает в каждую щель в твоей одежде, он забивает уши, нос и лёгкие! В рот, приоткрытый для крика отчаяния, тут же вбивается снежная затычка! Пурга носится над тобою и наслаждается твоею беспомощностью! Она заметает твой след, и в её плаче звучит заунывная колыбельная вечного покоя! В твоих устах только одна молитва и она о смерти! Но твою борьбу видит только полярная ночь, и твои молитвы слышит только ветер! В дикой пляске снежных вихрей он смеётся над твоею беспомощностью и плачет от ярости! И тебе тоже хочется стать ветром и с диким хохотом носиться над ледяною пустыней! Каждая минута превращается в вечность, и тебе кажется, что твой удел вечно быть жалкою игрушкой безумия чукотской пурги! Переживший такую пургу начинает понимать, что это не чукча, а он должен быть героем глупых анекдотов!

Безродный произнёс всё это тем уверенным тоном, что Чесновский начал догадываться о том, что его собеседник не раз попадал в подобные переделки. Он даже позавидовал ему в глубине души, хотя и подумал: «Я бы, конечно, там слёзы на кулак не наматывал. Я не из всяких там, слабаков, я парень из крепкого десятка».

— Весь ужас чукотской пурги невозможно описать словами, — не то опровергая, не то подтверждая мысли Чесновского, произнёс Безродный, — её надо хотя бы полраза пережить!

Безродный помолчал, весь во власти своих мыслей, и так как Чесновский не отозвался на его реплику, добавил:

— А чукчу мы должны чтить хотя бы за то, что он когда–то уступил нам с тобою своё место под солнцем! И вот когда я задаю себе вопрос, а достоин ли я того места, то так и не нахожу ответа! Ибо правда меня страшит, а лгать самому себе — противно!

Миновали Дитятки. Самого села видно не было, дома располагались вдали от дороги. Огней тоже не было, и о наличии населённого пункта говорил лишь дорожный знак, разместившийся на обочине.

— Минут через сорок будем на месте! — сказал Безродный.

— Теперь мы не заблудимся! Дальше лежит мёртвая зона!

И как бы в подтверждение его слов, как–то незаметно, откуда–то из небытия, колонну окутал мрак. Липкая темень, густая, как мазут, казалось, заполнила собою всю беспредельность. Её, как масло, резали на части мощные пучки света автомобильных фар, но она становилась всё плотнее и плотнее. Куда–то исчезли ночные бабочки и светлячки. Небо прикрыло свет своих звезд непроницаемой шторой кромешной тьмы. Вместе с наступающей темнотой в душу каждого вселился страх. Он выполз из тёмного угла далёкого детства и вместе с этим мраком увеличился до неимоверных размеров, заполнив собою всё. Глаза каждого впились в клочок света, очерченный на дороге светом фар, скулы побелели от напряжения. Казалось, что даже само Время, не выдержав испытаний, малодушно покинуло их в этом безжизненном пространстве. Все слились как бы в единый организм, и каждый почувствовал бьющееся где–то рядом чужое сердце. Оглушая тишину ревущими моторами, колонна вторглась в неизвестность. В ушах у Безродного появился свист. С каждым пройденным километром он становился всё выше и выше. «Наверное, это звенят мои натянутые нервы, — подумал он. — Где–то я уже слышал этот пронзительный звук». И тут он вспомнил: «Ведь так в моих мозгах звучит радиация».

То, что для восприятия ионизирующих излучений человеческий организм не имеет никаких органов, он знал всегда. Работая в «зоне строгого режима» на атомных станциях, он часто слышал от своих коллег, что со временем у человека вырабатываются ощущения, способные уловить воздействие радиации. У одних это проявлялось появлением сладкого привкуса на губах, у других начинали чесаться руки. Безродный всегда посмеивался над подобными заблуждениями. Однажды он посмотрел какой–то старый фильм об испытании атомной бомбы. Звукорежиссёр в этом фильме, изобразил поток радиации как ноющий на одной ноте звук. Безродный вскоре забыл про тот фильм. Однажды, при перегрузке топлива из ядерного реактора, его слух вдруг пронзил резкий на одной ноте свист, тот самый свист, из фильма. Тут он догадался о причинах его возникновения. Так его организм приобрёл способность и стал реагировать на воздействие больших уровней радиационного излучения.

С трудом разжав занемевшие челюсти, Безродный вставил в рот сигарету. Загоревшаяся спичка осветила циферблат его наручных электронных часов.

— Сколько времени на твоих, Толя?

Чесновский включил свет в кабине, посмотрел на часы и потряс кистью.

— Ерунда какая–то, Васильич! Девяносто два часа восемьдесят семь минут!

— На целых семь часов раньше меня живёшь, дружище!

— Наверное, мы куда–то в будущее заехали?

— Скорее всего, мы уже в прошлом! А часы наши радиация уже убила!

Богатырь вытер пот со своей могучей груди.

— А звёзды куда подевались? — спрашивает его Дьяченко.

— Наверное, они, корефан, зажмурились все от страха!

На листьях деревьев и обочинах дороги появились редкие яркие блёстки. С каждым пройденным километром они становились всё гуще и гуще.

— Что это блестит, Васильевич? — спросил Чесновский.

— Скорее всего, это какой–то изотоп отсвечивает! Когда–то геологи так урановые руды отыскивали! Ползали ночью по скалам, и где блестит, там пробы брали! Потом, гораздо позже, радиометр придумали!

— Так это что, уран на деревьях блестит? — испугался Чесновский.

— А кто его знает, может уран, а может плутоний, а может быть цезий или стронций! А может быть, они все так блестят, я раньше такого тоже никогда не видел! Пусть себе блестят, если им так хочется! — успокоил его Безродный и тем посеял в душе бедного Чесновского ещё больший страх.

Чтобы заглушить сверлящий мозг звук, Безродный включил радиоприёмник. На всех волнах были только треск и шипение. Сквозь них, в самом конце шкалы, наконец, пробилась музыка. Безродный прибавил звук. Сочный мужской бас пропел ему:

Оставь надежды у порога, За ним погост твоих страстей!

Волна ушла. Безродный чертыхнулся и щёлкнул выключателем.

По левую сторону дороги фары осветили огромного чугунного быка, стоящего на пьедестале. Справа высокая стела с надписью сверху вниз сообщила путникам, что они въехали в черту города Чернобыль. Пучки света заметались по белым стенам мёртвых домов. Окна, запавшими глазницами покойников, своею ледяною чернотой заглянули в каждую душу. В их взгляде навечно застыл упрёк живым. Асфальтированная площадка у кафе, расчерчена на квадратики, по которым совсем недавно прыгали тонкие ножки девчушек. Детские рисунки мелом изображали забавные рожицы, домики, солнышко, флажки. Брошенная кем–то кукла беспомощно раскинула руки. Взгляд Безродного упёрся в эту куклу. Откуда–то от сердца как бы оторвался кусок и подкатил к глотке. Колючим обломком наждака он застрял в кадыке. Безродный попытался проглотить его, в гортань впились острые, как у ежа, иглы. Может от этой боли, а может от той, что сдавила сердце, на глазах Безродного выступили слёзы. «Чем я смогу искупить своё преступление перед этими детьми? — подумал он, — Наверное, нет той цены».

— Куда мы едем? Куда? — вдруг закричал Чесновский. — Передохнем, как и они! Смотри, вот ещё одна!

Безродный смахнул влагу с глаз. Тут он почувствовал, как от ужаса, на его затылке зашевелились волосы. На обочине лежала дохлая собака… дальше ещё одна… ещё две…

— Спокойно, Толя! Спокойно!!! — вдруг закричал он. — Эта игра не по правилам!!.. Кто–то нам карту передёргивает!!.. Здесь что–то не то!.. Совсем не то, Толик!!..

Безродный бросил взгляд на Чесновского. В подсвеченной приборами кабине он увидел лицо, отдающее мёртвою желтизной.

Глядя на проплывающие за стёклами кабин собачьи трупы, Дьяченко шепчет посиневшими губами:

— Я ведь никогда своей жене цветов не дарил! Если выберемся живыми из этого пекла, я ей роз куплю!.. Белых роз!., и ещё красных куплю!.. Целое ведро куплю!.. Вместе с ведром куплю!.. Ведро оно тоже в хозяйстве пригодится!..

Безродный сверлит трупы собак ненавидящим взглядом. Губы его, при этом, шевелятся, будто они шепчут предсмертную молитву. «Всё, приехали. Дальше парни не пойдут, — подумал он. — Стоит кому–либо притормозить, и это послужит сигналом к бегству. Мужество людей уже исчерпано полностью. У меня уже не найдётся больше слов и не хватит воли, чтобы заставить людей двигаться дальше». Тяжкий груз безысходности вдавил его в сиденье. «По–видимому, я рождён на этот свет только лишь для того, чтобы пройти этот, единственно правильный, во всей своей жизни путь. Пусть я умру здесь тысячи раз, но я пройду этот путь, ибо назад мне дороги нету!»

У Чесновского дрожат щёки. Он пытается что–то сказать, но лишь подвывает.

«Господь! Я вспоминал имя Твоё только в своих проклятиях, — поднял голову к равнодушному небу Безродный, — но Ты никогда не покидал меня! Ты ведь это знаешь, что мне бетон до места довести надо! Ты ведь всё можешь! Дай же мужества моим парням! Пошли же нам что–нибудь живое, Создатель!»

По–видимому, это первое в его жизни обращение к Богу подарило Безродному мало надежд.

«Я уплачу тебе любую цену, дьявол, только пропусти моих парней в свои владения!» — прошептал он страшную клятву.

— Здесь что–то не то! Совсем не то, Толя! — произнёс он вслух. — Не могли они все сразу передохнуть! Не могли! Да и загнулись бы где–нибудь в подворотнях! А то ведь на дорогу пришли подыхать, сучьи выродки!

Безродный бросил стремительный взгляд на Чесновского. На побелевших скулах того играли желваки, и было совершенно не ясно, когда же лопнут его натянутые до предела нервы, чтобы в своём стремлении освободиться, посечь остатки воли.

— Ага!.. — вдруг дико закричал Безродный, — Вот оно, Толя!.. Стой!..

Колонна стала. Перед капотом передней машины, в луже крови, лежала болонка. С задних автомобилей подбежали водители.

— Где Денисенко? — спросил Безродный. Он с удовольствием отметил, что голос его не только не потерял уверенности, но даже окреп.

— Отстал он, Васильевич! Колесо меняет! — ответил Черняк. — Не успеем мы до места доехать, передохнем все, как эти собаки! — спокойно добавил он, как нечто обыденное.

Безродный окинул взглядом крут людей, оценивая каждого, и перевернул ногою окоченевший собачий труп.

— Смотрите все сюда, парни! Видите кровь? Наша смерть крови не оставляет! Здесь что–то не то!

Пинком он отшвырнул собаку с дороги и та, перевернувшись в воздухе, отлетела на несколько метров.

— Стоять здесь нам нечего! По машинам! Вперёд и только вперёд!

Сейчас Безродный уже не приказывал, нет. Он знал наверняка, что любой приказ будет расценен как акт насилия, и ему будет оказано активное противодействие. Но в то же самое время он ясно осознавал, что любая неуверенность в его голосе мгновенно разрушит всё то хрупкое сооружение, на создание которого он затратил столь много усилий. Из спокойного тона Черняка и угрюмого молчания остальных он почерпнул для себя главное, что в сознании людей уже произошёл необходимый для него перелом. Что каждый, не надеясь на собственную волю, слепо переложил свою судьбу в его руки. Он понял, что эти парни пойдут за ним и дальше, если только он сам не дрогнет и не усомнится в правильности выбранной им дороги. И эти парни стали ему вдруг родными и близкими.

— Смотрите все сюда! — закричал Дьяченко. — Смотрите, сколько много пудов мяса безо всякой, для человека, пользы бегает!

Ослеплённые светом фар на дорогу вышли лоси. Живые лоси. Целых три. Самец, самка и уже взрослый телёнок.

— Ты услышал меня, Господи! — прошептал Безродный. — Спасибо тебе, Хранитель Жизни!

— Пятнадцать километров осталось! — загремел его голос. — Не то мы себе место выбрали, где можно сопли на кулак наматывать! Потом, когда время на то будет, тогда и будем свои раны считать да болячки зализывать! По машинам, славяне! И с Богом!

Теперь он уже твёрдо знал, что уже никто и ничто не в силах будет остановить покорную его воле колонну.

— Выписывай мне счёт, Сатана! — прошептал он, — Я готов к оплате!

В свете фар замелькали трупы собак, но такого страха они уже не вызывали. В луче света переднего автомобиля бегут лоси. Буфером своего автомобиля Чесновский пытается слегка подтолкнуть отстающего телёнка. Тот, взбрыкивая задними ногами, прибавляет прыти. Наконец, сообразив, что избавиться от погони будет проще задворками, лоси нырнули в сторону. Чесновский продолжает смеяться, но смех его становится каким–то неестественным.

— Перестань ржать! — испугался Безродный.

Чесновский с трудом проглотил свой смех и начал икать. Безродный порылся в бардачке, вытащил оттуда бутылку водки и зубами сорвал с неё алюминиевую пробку.

— На вот выпей! — подал он наполовину налитый стакан. Чесновский залпом сглотнул содержимое.

— А как же насчёт сухого закона? — преодолевая рвотные позывы, выдавил он из себя.

— Война мне всё простит и всё мне спишет!

Впереди засветились два глаза идущего навстречу автомобиля.

— Ну вот, а ты боялся! — обрадовался Безродный. — Говорил мне, что мы в темноте этого склепа одни копошимся, что здесь нет ничего живого! Вот видишь? Люди навстречу едут, а раз едут, значит, они ещё живы! Останови–ка их, Толя! — попросил Безродный.

Притушив свет, остановился какой–то катафалк. Только узенькая полоска стекла перед глазами предполагаемого водителя, позволяла догадываться, что это сооружение, напоминающее гроб на колёсах, обитаемо.

— Мне кажется, Василия, что это сама смерть за нами приехала! — невесело пошутил Чесновский. После выпитой водки его скованные страхом мышцы уже ослабли.

— Сейчас мы узнаем, кто там сидит! — ответил Безродный, выпрыгивая из кабины.

С правой стороны катафалка вспыхнул свет. Сбоку приоткрылась неприметная с первого взгляда дверь и оттуда чья–то рука выбросила пару полиэтиленовых чулок. Безродный, руководствуясь когда–то давно приобретённым опытом, натянул их поверх обуви и постучал кулаком по корпусу. Металл ответил гулом, напоминающим звон церковного колокола. Дверь опять слегка приоткрылась и Безродный с трудом протиснулся в образовавшуюся щель. Подтолкнув его в спину, дверь тут же захлопнулась. Салон изнутри блистал чистотой хирургического кабинета. На сидениях, укрытых белоснежными чехлами, сидели обитатели этого странного ковчега. Их лица до самых глаз укрыли под собою марлевые повязки респираторов. Головные уборы, опущенные до бровей, были наглухо застёгнуты на подбородках. Парусиновые ботинки, белоснежные куртки и брюки резали глаза идеальной чистотой операционного блока. Перчатки на руках странных пассажиров были такой же чистоты, как и вся остальная одежда. Затемнённые стёкла светозащитных очков уставились на Безродного. Скорее именно его, полураздетого, неизвестно как оказавшегося в радиоактивной пустыне, они воспринимали как выходца с того света.

— До Копачей далеко? — прохрипел Безродный.

— Восемь километров! — ответила ему мумия, сидящая за белым рулём. — А что вам там нужно?

— Сухую смесь бетона туда везём! Там временный склад полуфабриката будет! Потом, в те места, где дезактивацию проведут, будем тот бетон самосвалами вывозить и делать отсыпки дорожных покрытий!

— Пойдёт дождь, и весь ваш склад в каменную глыбу превратится! — подала голос мумия с первого сиденья.

— Говорят какой–то авиаотряд прилетел, тучи разгонять будет! — успокоил его Безродный. — В Копачах где–то эстакада есть! Вы не знаете, где она там находится?

— Сразу за Копачами её и увидите!

— Счастливого вам пути! — попрощался Безродный.

— Откуда такой Дон Кихот взялся? — спросил кто–то с заднего сиденья, когда дверь за Безродным захлопнулась.

— Русская земля родила! — ответил ему сидящий за рулём водитель. — Главное, что в гражданкой одежде парень! А это значит, что не совсем ещё русский дух в народе погиб, если Огнедышащего Змея голыми руками воевать идут! А раз это так, то будущее у нас будет!

— Что это за штука была? — спросил Чесновский.

— Дежурная смена оперативного персонала со станции возвращается! — ответил Безродный, поудобнее устраиваясь на сиденье.

— Ты, я гляжу, прибарахлился там, Васильевич! — кивнул на бахилы, укутавшие ноги Безродного, позавидовал Чесновский.

Безродный порвал бумажный пакет, вынул из него белоснежный респиратор, отрегулировал его по своему лицу и подал его Чесновскому.

— Держи, Толя!

— А себе?

— Один у них только был! Одевай, одевай, тебе ещё пару двойняшек родить надо! Ведь в этом, Толя, и есть суть человеческой жизни, чтобы продлить себя в потомках! Она в том, чтобы подарить своему ребёнку одно только прекрасное, что есть у тебя внутри и чтобы он тоже умножил это прекрасное в своих детях! Человек — это есть плод любви и добра! И только любовь и доброта должны править миром!

— А откуда же тогда зло?

— Границу между добром и злом определяет только мудрость! А вот она–то как раз во все времена и была у нас в загоне!

Колонна втянулась в старинное село Копачи. Его история уходила куда–то во времена Киевской Руси. Ещё великий князь Владимир крестил жителей того села в ледяных водах Славутича. Никакие войны, никакие полчища завоевателей за многие века не смогли уничтожить то село. С этим неблагодарным делом легко и быстро управился мирный атом.

— Вот она та эстакада, Толя! Сдавай к ней задом! Выгружайся, сразу по газам и на Вышгород, к бетонному заводу! Из кабины не вылезай! И не стой здесь долго! Меня не жди, я с последней машиной вернусь!

Безродный выпрыгнул из машины на полотно дороги и, мелькая в свете фар, стал выстраивать колонну на разгрузку.

Наступал рассвет.

Дьяченко, сдавая автомобиль к эстакаде, наехал передним колесом на торчащий из земли стальной обрезок. Баллон лопнул с пушечным выстрелом.

— Тянись до эстакады, Мыкола! Тянись, дорогой! — подскочил к нему Безродный. — Включай ёмкость на разгрузку, а сам с колесом возись!

Освобождённые от груза машины поспешно покидали площадку. Дьяченко, Богатырь и Безродный остались возиться с огромным колесом. Когда работа уже близилась к концу, мимо них на большой скорости пронеслась гружёная «Татра».

— Денисенко пошёл! — удивился Дьяченко.

— Что он нас не заметил, что ли?

— Так ведь мы за домом стоим!

— Поторопимся, парни! Надо его догнать! А то ненароком влезет в самую преисподнюю! Нашу–то станцию он хорошо знает, а здесь совершенно иная компоновка сооружений! Если он будет нас там искать и заблудится, тогда мы с ним встретимся только на том свете!

Когда работа была окончена, бросились вдогонку промчавшейся автомашине Денисенко.

— Домкрат позабыли! — вспомнил Богатырь.

— Черт с ним, с твоим домкратом, назад будем ехать, заберём! — отрезал Безродный. — Жми на всю железку, Витя!

Порожний автомобиль легко понёсся к атомной станции.

— Сверни направо! На пятый блок заглянем, может, его туда занесло! — махнул рукою Безродный.

Справа возвышалась громада градирен пятого и шестого недостроенных энергоблоков.

«Задел–то у них хороший, — отметил про себя Безродный, — если бы не эта авария, то пятый миллионник в следующем году на проектную мощность смог бы выйти».

Машины Денисенко они не нашли.

— Давай к АБэКа первой очереди гони! Там его будем искать! Его–то он никак не минует!

Выскочили к административному зданию первого энергоблока. По всей длине его крыши растянулся стройный ряд огромных, сваренных из нержавеющей стали, начищенных до зеркального блеска букв. Безродный окинул их взглядом, но так и не вник в смысл написанного.

— Вон он, из пролома выползает! — закричал Дьяченко. Богатырь нащупал ногою кнопку, и рёв сирены разорвал тишину.

— Слава Богу, гружёный! — отметил Безродный. — Давай жми назад, на Копачи! Водители перемигнулись фарами и машины понеслись к Копачам. На крутом повороте, у опушки леса, Безродный выглянул в боковое окно. Мелкие детали громадных сооружений были уже неразличимы. Отсюда он прочитал стройную шеренгу стальных букв. Над крышею станции окрашенная кровавым заревом восхода алела надпись:

«ЧЕРНОБЫЛЬСКАЯ АЭС ИМЕНИ ЛЕНИНА — РАБОТАЕТ НА КОММУНИЗМ!»

Солнце поднялось уже достаточно высоко, когда две отставшие от колонны машины пересекали Чернобыль. В свете наступающего утра исчезли все страхи. Солдаты, одетые в костюмы противохимической защиты, в респираторах, по своей форме напоминающие свиные рыла, закидывали в крытые грузовики собачьи трупы. Как удалось у них выяснить, приказ о расстреле собак, оставшихся без присмотра своих хозяев, поступил вчера утром, а к вечеру был исполнен. Собак расстреляли и стащили к обочине автотрассы. На сегодняшний день был отдан приказ на их захоронение. Начальство опасалось, что собаки вскоре погибнут от радиации, трупы их начнут разлагаться, а на них начнут развиваться бактерии чумы. Потому и была срочно разработана и реализована операция по уничтожению всех собак и кошек, оставшихся в зоне.

— Небось, небо в очинку показалось, как этих дохлых собак увидели? — усмехнулся Безродный, усаживаясь поудобнее в кабине.

— Да, очень впечатляет! — согласился Богатырь. — Очень!

— Дурак он и есть дурак, и шутки у него дурацкие! — вскипел Дьяченко.

— Кто это дурак? — насторожился Безродный.

— Дурак тот, кто этих собак расстрелял, да на нашу дорогу вытащил!

— А сам–то о жене вспомнил! — подмигнул Богатырь. — Даже цветов ей обещал купить!

— А чё? Раз обещал, значит куплю! — подтвердил свои намерения Дьяченко. — И много цветов куплю, вот увидите! — произнёс он, но уже с меньшей уверенностью в голосе.

Колонну, расположившуюся на отдых, настигли уже за селом Иванково. Сон сморил всех. Кто–то прилёг в тени автомобиля, а кто–то уснул, сидя за баранкой.

Спят мои герои, мои друзья. Спят победители. Сегодня каждый из них покорил самого сурового врага, самого безжалостного врага, врага, который живёт внутри тебя, и имя тому врагу — страх.

Богатырь обнял могучими руками рулевое колесо. Сквозь грязные бинты, обмотанные вокруг его предплечья, проступило коричневое пятно засохшей крови.

Дьяченко спит на спине, причмокивая во сне засаленными губами. В одной его руке крепко зажата краюха хлеба, в другой — перья зелёного лука. Ему снится огромная охапка цветов, в которых он прячет своё довольное личико.

Сон одолел Чесновского, прежде чем он успел снять респиратор, порыжевший от паров радиоактивного йода.

Спит мой дружище Логинов. Из полуоткрытого рта его блестит золотой зуб.

Безродный медленно бредёт по тихим улицам спящего города. Горят ночные фонари, светятся окна домов. Полная луна своим серебристым светом окрасила стены зданий и листву деревьев. К своей груди Безродный прижимает огромную куклу. Он гладит свободной рукой её длинные белокурые волосы и улыбается во сне.

Штаб Государственной комиссии, расположившись на бетонном заводе, ожидал возвращения автоколонны. Кто–то задремал прямо на полу, те, кому повезло больше, спали, сидя на табуретках. Колонна не возвращалась, и никаких вестей от неё не поступало. Неизвестность томила всех. Член комиссии академик Легасов Валерий Алексеевич взглянул на часы. С того времени, когда колонна отправилась в путь, прошли, как ему показалось, несколько вечностей. Он глубоко вздохнул, вышел на улицу и там чутко прислушался к звенящей тишине. Звука приближающихся машин не было слышно. Он ещё раз взглянул на часы, прокрутил головку завода, поднёс их к уху. Время двигалось, но двигалось оно очень медленно. Он застонал от невозможности повернуть всё вспять. Валерий Алексеевич опустил руку в карман и нащупал холодную рукоять пистолета. Оружие им выдали только вчера, на случай возможного бунта шоферов. Прикосновение к равнодушной стали несколько успокоило его, но в тот самый момент он сделал ещё один шаг по пути, который вскоре приведёт его к самоубийству. Не будем судить Валерия Алексеевича за этот поступок, читатель, а склоним свои головы перед достоинством и мужеством этого прекрасного человека.

7

Через трое суток после описанных ранее событий у эстакады бетонного завода образовалась огромная очередь из ожидающих загрузки автомобилей. Хвост той очереди тянулся во всю длину переулка и заворачивал на соседнюю улицу. Подчас целая смена уходила только на то, чтобы её выстоять. Завод, при всём этом, работал на полную мощность, и нужно отдать должное и специалистам, и допотопному оборудованию, сбоев почти не было. Тяжелые грузовики взваливали на себя свою нелёгкую ношу бетона и с надсадным рёвом, вплетающимся в грохот завода, разворачивали свои морды в сторону Чернобыля, на Копачи.

В этот торжественный гимн труду партия тоже решила внести свою ноту, хотя и сделала своё вступление с некоторым опозданием. По заданию республиканского комитета КПСС к делу приступил киевский комитет комсомола. Молодые энтузиасты защёлкали фотоаппаратами, художники вооружились кистями, и на стене бетонного завода заблистала газета под названием «Комсомольский прожектор». Читатели этой газеты, состоящие, в основном, из числа водителей, без дела слонявшихся в ожидании погрузки, не без удивления узнали, что все они являются участниками социалистического соревнования. Местные газеты подхватили почин, и на страницах периодической печати замелькали лица передовиков производства, многие из которых с удивлением узнавали, что они добились выдающихся успехов в выполнении производственных заданий. Цифры объемов перевозимого бетона, и это осознавали все, были взяты с потолка. Не принимая во внимание жалкие оправдания «передовиков», над ними начали откровенно подсмеиваться «отстающие».

С большим опозданием, под громкую музыку, прогремевшую на всю страну, Молдавия отправила свои семь бетоновозов. Центральное телевидение предоставило по этому поводу обширнейший материал. Правда, телевизионные кадры заполнили, в основном, лица республиканского начальства, да кое–где промелькнула пара не очень трезвых героев дня.

С бурдюками, наполненными добрым молдавским вином, весёлые парни включились в кампанию. Первая молдавская машина, въехавшая на территорию бетонного завода, протаранила старый тополь, который столь неудачно выбрал место для своего рождения. Следующий автомобиль на развороте помял капоты двух, ожидающих погрузки КамАЗов. Через неделю Кишинёвская колонна понесла ещё одну утрату — гружёный автомобиль не вписался в поворот и сделал несколько кувырков через кабину. Водитель, изрядно покалечившись, к своему несчастью, остался жить. Через некоторое время работники автоинспекции выволокли на дорожное полотно изуродованную машину, отвалом бульдозера нанесли ей несколько внушительных вмятин и для устрашения потенциальных нарушителей дорожного движения установили её на перекрёстке Киев — Чернобыль — Термаховка. Но, несмотря на все потери, Кишиневская автоколонна числилась в ударниках коммунистического труда.

— Не может такого быть! — горячился, задетый за живое такой вопиющей несправедливостью, Дьяченко. — Это как получается, что каждый из них за десятерых работает? У нас ТАТРы, мы в полтора раза больше грузим и скорости у нас выше, а меньше их вывозим! У нас ни одна машина не простаивает, а они через день пьянствуют!

— Что ты возбухаешь? — успокоил его Богатырь, — Будто ты не знаешь, как это делается! Подпоили, кого следует, вот они и рисуют то, что им в пьяную голову взбредёт! Не пойму я тебя, что это ты свои нервы не бережёшь?

Кто–то подсмеивался над дутыми цифрами, кто–то относил эти цифры на пьяную фантазию работников прессы, но все были единодушны в одном, что дело здесь не чисто. Может быть, оно и забылось бы всё в суете повседневных будней, но центральное телевидение выпустило в эфир короткий репортаж о передовиках социалистического соревнования и слава молдавской автоколонны перешагнула далеко за границы области.

После просмотра этой программы компетентные органы заинтересовались столь высокими показателями передовиков, тем более, что уже как неделя, недалеко от окрестностей Вышгорода стали расти бесхозные горы застывшего бетона. Там установили слежку и вскоре виновники были пойманы. Ими оказались те самые победители социалистического соревнования. Позже прошёл слух, что кому–то из них дали семь лет тюрьмы, кому–то пять, но как оно было на самом деле, мало кто знает. Водителей Кишиневской автоколонны заменили, а сама колонна вычеркнута из списков участников социалистического соревнования. Позже и само соревнование как–то незаметно исчезло. Последний номер «Комсомольского прожектора», забытый всеми, ещё некоторое время провисел на стене, пока порыв ветра не догадался сорвать его. Поиграв стенгазетой в воздухе, легкомысленный ветерок плавно опустил её в большую грязную лужу, под равнодушные колёса тяжелых грузовиков. Само же соревнование ещё долго продолжало существовать в отчётных документах в высшие партийные органы, но производственным процессам оно уже больше не мешало.

Незадолго до прибытия Хмельницкой автоколонны в автотранспортном объединении города Вышгорода, которое впоследствии обеспечило доставку всех грузов, поступающих на Чернобыльскую АЭС, был создан штаб прикомандированного автотранспорта. Ещё при эвакуации населения из районов бедствия, этот штаб возглавлял опытный инженер из Гомеля Анатолий Камыш. Как он оказался на работах, вплотную связанных с ликвидацией аварии, толком никто не знал. Постоянная его работа была связана не то с производством кондитерских изделий, не то с изготовлением обуви. По этой причине его никак не могли прикомандировать на аварию. Скорее всего, его привели туда те же убеждения, которыми руководствовался и Безродный. Впрочем, подобных личностей, приехавших на место аварии, было достаточно много. Приезжали парни даже из Владивостока или Южно–Сахалинска. Многие, конечно же, находили себе применение, но некоторым приходилось возвращаться назад. Главный инженер какого–то крупного сибирского треста недели две махал метлой в автопарке, прежде чем получил под своё начало колонну автокранов. Впоследствии он схватит огромную дозу ионизирующего облучения и под нажимом дозиметрической службы покинет Украину, чтобы уже никогда туда больше не вернуться.

Двадцатого мая в десять часов вечера проходило заседание штаба.

— Безродный здесь? — спросил Камыш.

— Здесь! — ответил Безродный.

— Завтра к восьми ноль–ноль быть в Чернобыле! Поступаешь в распоряжение начальника штаба Чернобыльского филиала Голованя Константина Фёдоровича, он уже там! Передавай свои дела кому–нибудь из водителей, пока тебе не пришлют замену, и направляйся туда! Ты уже воробей стреляный, а там серьёзное дело намечается! Давай на прощание руку и вперёд!

Безродный сел в дежурный микроавтобус и поехал в Гористое. Там на базе летнего отдыха киевлян, в уютных коттеджах проживали прикомандированные на аварию шоферы. Безродный разбудил Шрейтера, подождал пока тот проснётся окончательно, передал ему кое–какие бумаги и разъяснил ему, что к чему.

— А что это тебя туда посылают, Васильич? — позевывая, поинтересовался Шрейтер.

— Не знаю! Наверное, опять где–то дохлых собак пересчитать требуется! Я надеюсь, что мы скоро увидимся!

Незадолго перед аварией власти решили провести кампанию по борьбе с взятками. Прогремело несколько скандалов в крупных чиновничьих кругах. И весь этот шум вылился в постановление Центрального Комитета КПСС «О борьбе с нетрудовыми доходами». На рынках милиция стала гонять старушек, торгующих цветочками, ужесточили борьбу с самогоноварением. Более всего доставалось шоферам, подбирающим на дорогах попутных пассажиров, так как работники автоинспекции значительно увеличили сумму взяток, компенсирующих это нарушение «Правил дорожного движения». Если до постановления многие шоферы вообще не брали денег с «голосующих», то после него не стали подбирать самих голосующих. Автобусы и до аварии ходили ни шатко, ни валко, а после аварии многие маршруты были совсем отменены. Особенно тяжело стало добираться жителям близлежащих к зоне выселения деревень. Кроме того, въезд в тридцатикилометровую зону без специального пропуска стал невозможным. По всем дорогам, ведущим к окрестностям разрушенной станции, установили милицейские посты. Их громадное количество вызывало некоторое недоумение, так как было непонятно то, от кого они охраняли подступы к зоне. Кто–то поговаривал, что зону берегут от всевозможных шпионов, а кто–то высказывал предположение, что посты выставлены для того, чтобы оградить зону от проникновения в неё различных корреспондентов, которые могут нанести престижу государства ещё больший урон, чем любые шпионы. Безродный придерживался второй версии, исходя из соображений, что всякая информация о проводимых в зоне аварии работах, как в газетах, так и по телевидению почти отсутствовала. Многочисленных корреспондентов, откомандированных своими редакциями для сбора информации, милиция останавливала на своих постах, и на этом командировка работников пера заканчивалась. Чтобы не возвращаться в родные пенаты с чистыми листами бумаги, непосредственно на месте задержания писались статьи и снимались документальные фильмы. Поэтому официальная информация из зоны аварии была об одном, то есть о подвиге советских милиционеров, которые «не щадя своего здоровья и даже своих жизней самоотверженно, не покладая рук, трудились во благо нашего советского будущего». А информация о работах, проводимых в зоне аварии, продолжала оставаться тайной для всего населения планеты.

Несколько позже Безродный понял, что в своих первоначальных предположениях он оказался не совсем прав, и что основная причина милицейского нашествия лежала гораздо глубже. А дело обстояло так: взрыв на Чернобыльской АЭС ввёл правящую верхушку, то есть ЦК КПСС в такой же шок, как в своё время нападение Германии на Советский Союз. Каким образом выходить из этой ситуации, и какие предпринимать действия никто не знал. Все в смущении поглядывали друг на друга. И тут главный идеолог партии Егор Кузьмич Лигачёв высказал идею, что в зону выселения хлынут толпы мародёров, которые разворуют всю социалистическую собственность, оставленную без надлежащего присмотра. И когда, таким образом, главная задача партии на существующем историческом этапе была оглашена, к границам зоны двинулись подразделения милиции. Сексоты, получающие свою зарплату за распространение слухов, пустили по стране сказку о том, что машинисты бетоносмесителей изловили какого–то мародёра и перемололи его тело в ёмкости для бетона. Позже прополз слух о том, что какой–то бронетранспортёр расстрелял из пулемёта моторную лодку, груженную награбленным добром. Странным было то, что в эти небылицы верили все, в том числе, как и машинисты бетоносмесителей, так и военнослужащие мотопехоты. И это ещё раз подтверждало аксиому о том, что наши люди гораздо быстрее поверят в самую грязную ложь, чем в кристально чистую правду.

Устроившись, наконец, в кабине попутного грузовика, Безродный дал наставление водителю, оказавшемуся новичком:

— Ты свои права подальше спрячь и никогда и никому их не показывай! Некоторые мои парни их вообще домой отослали! Отберёт у тебя права какой–нибудь придурок в милицейской форме, где ты их потом искать будешь? Ментов сюда на месяц присылают! Он домой к себе уедет вместе с твоими правами, а ты без работы останешься!

— Если я ему удостоверение не покажу, он у меня машину отберёт!

— А ты ему её подари! Объясни гаишнику, что у тебя в бункере бетон, что если его не выгрузить, то через два часа он застынет, и тогда машина выйдет из строя! И ты посмотришь, как тот мент перед тобой плясать будет! Мне не совсем понятно, что они здесь сейчас делают! В то время когда они здесь нужны были, чтобы машины с бетоном до места сопровождать я ни одного не встретил, а сейчас, когда их присутствие только тормозит всю работу, они по всей дороге в две шеренги стоят! Ты знаешь, сколько милиционеры здесь пыли наглотаются? Радиоактивной пыли, той пыли, что мы из зоны на своих колёсах прём? А ради чего все эти жертвы? Что они здесь полезного делают? Ради чего они своими жизнями здесь рискуют? Мы–то ладно, мы бетон возим, укладываем его в стену, которая отгородит жизнь от смерти! А что тот мент в общий котёл положит? Только свои изъеденные радиоактивной пылью лёгкие, да отобранные у кого–то водительские права?

— Я так об этом думаю, — отозвался новичок, — что ихнее начальство, которое в московских кабинетах заседает, пригнало сюда сержантиков, чтобы под них себе побольше орденов выхлопотать! Пусть себе стоят! Чем их больше передохнет, тем мне жить легче будет!

Безродный покосился на своего попутчика.

— Ну ты и даёшь, дружище! Тебе что, их не жалко?

— А чего мне их жалеть? — удивился водитель. — Этих нахлебников столько развелось, что мне самому на хлеб денег не хватает! Они ведь все на моей трудовой шее сидят! Я бы ещё мог с ними смириться, если бы они мою жизнь как–то улучшали! А то ведь нет! Они ведь, гады, при каждом удобном случае норовят в мой карман влезть, и меня же мордой в своё дерьмо ткнуть! Так что мне их жалеть не за что! Вот меня никто не жалеет! Особенно эти сволочи в милицейской форме!

Безродный понял, что он нечаянно задел больную рану чужого человека и продолжать тему не стал. Доехали до места молча. На зависть обоим их обогнали в дороге с десяток КамАЗов и ТАТР, тоже гружённых под завязку сухой смесью бетона.

— Что–то ты рано приехал! — встретил Безродного Головань. — Ещё семи нет! Ладно! Пойдём позавтракаем пока в столовой и обсудим дело!

В Чернобыле, к тому времени, уже открыли небольшое кафе, где в противовес скромному меню и низкому качеству пищи, действовали вполне нескромные цены.

— На какое время ты к нам приехал? — спросил Головань, ковыряясь в тарелке со слипшимися макаронами.

— Командировка на месяц! Если на то будет необходимость, продлите её хоть до конца века!

— Это нам подходит, а то у всех командировки на десять–пятнадцать дней! Пока человек обнюхался да своё место нашёл, пора домой ехать! На работу времени не остаётся! А наши специалисты кто где! Некоторые по больницам валяются, многие, во время эвакуации, семьи свои растеряли! Детей, в основном в Крым отправили! А мужья с женами в разных автобусах оказались! Кого с работы забрали, кого из дома! Один в Прибалтику уехал, а другой на Курск повернул! Вот и ищут по всей стране друг друга! Так что со специалистами у нас полный завал!

— Ас кем же мне тогда работать? Кто–нибудь остался из старого состава?

— Человек десять осталось! Начальника транспортного предприятия и главного инженера исключили из партии и разжаловали до слесарей! Они сейчас оба здесь! С ними и будешь работать!

— А за что их из партии кышнули?

— А тут много у кого партбилеты отобрали! Рабочих не тронули, а как какой маломальский начальник под косу подвернулся, тех из партии пинком попросили! Не потому, что в чём–то виноват, а так, на всякий случай!

— Всё понятно! Ну а мне то, что здесь делать прикажете?

— Сначала ты дашь мне расписку о своём согласии на получение пятикратных предельно допустимых доз ионизирующего излучения! Это не потому, что я тебе смерти желаю, а потому, что такое распоряжение сверху поступило! Если что с тобою случится, сам будешь виноват! И не строй себе никаких иллюзий на предмет того, что кто–то станет следить за твоими дозами облучения! Ты мужик уже обстрелянный, так, по крайней мере, тебя мне охарактеризовали, потому и должен соображать, что на голом месте сразу дозиметрическую службу не наладишь! Работы здесь ведут три министерства: министерство обороны, министерство среднего машиностроения и министерство энергетики! Министерство среднего машиностроения тоже вояки, они атомным оружием занимаются! У вояк есть химические войска, а в них хорошо обученные офицеры–дозиметристы служат! Так что тем, кто при погонах, особо беспокоится за свою безопасность не следует! Конечно, я допускаю, что с облучением будут бессовестно врать, в угоду высокому начальству, но хоть какой–то контроль облучения людей проводиться будет! Те, кто работает на эксплуатации атомной станции, тоже находятся под контролем дозиметрической службы! А мы с тобой строители, поэтому никаких иных приборов, кроме ведра со штукатурным раствором, мы с тобой никогда не увидим! Что–то там пытаются срочно организовать, на предмет нашей с тобой безопасности! Может даже так быть — что–нибудь и организуют! Но это, скорее всего, будет не профессиональная дозиметрическая служба, а чисто бюрократическая машина, которая будет штамповать отчёты, продиктованные сверху! Для того, чтобы нашему министерству подготовить своих специалистов, на это потребуются годы! А для того, чтобы штат бюрократами заполнить, на это времени не надо! Нужно только свистнуть — сами сбегутся! Поэтому, учти на будущее, что против твоей фамилии в журнале радиационной безопасности буду стоять дозы облучения не те, что ты получишь, а те, которые партия прикажет нарисовать!

— Я гляжу, что вы на партию тоже в обиде! Наверное, вас тоже попросили свой билет на стол положить? — поинтересовался Безродный.

— Да! — твёрдо ответил Головань. — И я об этом нисколько не жалею! А теперь о деле! Сегодня ты приступишь к эвакуации автомобилей с нашей старой базы! Машины выгоните к селу Лелёво и там, на поле, их выставите! Те, которые дозиметристы признают безопасными, будем эксплуатировать! А те, что отмыть не удастся, захороним в могильники! Но это будет позже! На сегодня самое главное — вырвать все наши машины из преисподней! Работа там очень опасная! От завала до гаража сто пятьдесят метров! Я там вчера был! Вся площадка засыпана радиоактивными обломками! Какое там излучение, никто толком сказать не может! Уровень радиации постоянно меняется от очень большого до чертовски большого, потому что завал дышит ещё, дышит и дышит! Сколько долго он ещё будет делать выбросы радиоактивной гари, никто не знает! Это может продлиться и неделю, и месяц, а может долгие и долгие годы! За три дня, я так планирую, вы весь автотранспорт должны вытащить! Шоферов я тебе пришлю столько, сколько потребуешь! Народу сейчас уже много прибывает! Тех, кто приезжает без машин, приходится отправлять назад! Вот из них и организуешь себе трофейную команду!

За три дня, конечно же, не управились, хотя крутиться на площадке, по щиколотку усыпанной радиоактивной пылью, приходилось по двенадцать–четырнадцать часов в сутки. За решётчатым забором раскинулись развалины поверженного реактора, и было совсем непонятно или это от них, или от яркого солнца исходил жар. Спецодежда была мокрой от пота. Пот лез в глаза, хрипел в клапанах респиратора, горячими струйками стекал по позвоночнику. Кто–то принёс армейский прибор и попытался произвести замеры радиоактивности. Радиометр показал какие–то невразумительные величины на всех пределах измерения. Потом стрелка застряла посередине шкалы и отказалась передвигаться даже при отключённом питании.

Автомобили были, в основном, все с водой в радиаторах и заправлены, поэтому проблем с их перегоном было немного. Те, что находились в ремонтной зоне, решили пока не трогать. Шкафы с бухгалтерской документацией тоже загрузили быстро.

Больше всего доставил хлопот огромный сейф, установленный в кассе. Стальную дверь кассовой комнаты взломали быстро. С трудом протиснули сейф в образовавшийся пролом. На лестничной площадке он упёрся всеми своими углами за всевозможные препятствия и не реагировал даже на усилия, приложенные к нему двумя мощными ломами. Сейф был старинной работы, с какими–то завитушками по углам, и, наверное, за весь свой долгий век не слышал и малой доли матов, которые были адресованы ему в эти несколько часов изнурительной борьбы. Наконец Безродный отдал команду:

— Цепляйте его тросом и выволакивайте буксиром!

— Мы так все стены выворотим! — возразил кто–то.

— Мне наше здоровье дороже всех сейфов и всех стен! — отрезал Безродный.

Таким образом, стальное упрямство было сломлено. Сейф с грохотом скатился по лестничной площадке, прогрохотал по полу, проскрежетал по бетонной площадке автопарка. При этом путешествии он вывернул перила лестниц, вырвал дверные коробки и своротил все препятствия, встретившиеся на его пути.

На въезде в город грузовик остановили солдаты, одетые в костюмы противохимической защиты. Это, как оказалось, был впервые сформированный пост дозиметрического контроля. Дозиметрист проверил уровень радиации автомобиля и одежды, посоветовал и то и другое немедленно заменить, а, ткнув датчиком в стальную грудь сейфа, категорически заявил:

— Куда хотите туда и везите свой гроб, но в город я вас с ним не пущу!

С проклятиями в адреса главного бухгалтера, то есть хозяина этого железного монстра, упёртых дозиметристов и самого многострадального сейфа повернули назад. Долго плутали по просёлочным дорогам, пока не заехали в город с южной, и пока не охраняемой стороны города. Поставили машину с сейфом в гараж, когда на небе уже высыпали звёзды. Перекусили сухими пайками, припасёнными в диспетчерской, и поплелись спать в общежитие бывшего технического училища. К тому времени в городе вновь начал работать водопровод. Вода в него поступала из реки Уж и была, конечно же, заражённой, но уровень её радиации был значительно ниже общего фона. Для утоления жажды все пили минеральную воду, надёжно укупоренную в бутылки, но для приготовления пищи, мытья посуды и душа, иной воды, кроме как из водопровода, не было.

В полуподвальном помещении учебного корпуса училища, где временно устроили склад спецодежды, Безродный разбудил кладовщицу. Она устроила себе жилище в небольшой комнатушке, по своим размерам чуть большей собачьей конуры. Когда–то уборщицы хранили в той комнатке свой нехитрый инвентарь, но благодаря чисто женскому стремлению к уюту, этот уголок приобрёл вполне домашний вид. Без лишних разговоров полусонная женщина подобрала нужные размеры одежды и обуви, сложила всё в целлофановый мешок и, прикрыв рот рукой, зевнула:

— Грязную спецовку в этот же мешок сложите и поставите вот сюда!

Вода в душе была очень холодной, поэтому помылись очень быстро, хотя действовал единственный сосок. После душа Безродный почувствовал огромное облегчение. Сначала он отнёс свою бодрость к благоприятному воздействию холодной воды, а потом поймал себя на мысли, что ему чего–то не хватает. Здесь он и обнаружил свою пропажу, — куда–то исчез звук. В последнее время, этот звук, напоминающий звон гитарной струны, сопровождал его повсюду. Когда этот звон достигал наибольшей силы, он пытался заглушить его, закрывая уши руками. Но эти его отчаянные попытки не приводили ни к какому результату, ибо этот звук рождался и звучал в его воспалённом мозгу. Раньше он появлялся лишь тогда, когда он въезжал в зону с наибольшим уровнем радиации и исчезал при выезде из неё. После переселения Безродного из Вышгорода в Чернобыль звон не прекращался ни на минуту и даже сопровождал его в сновидениях. При относительно небольшом уровне радиации звон выплывал низким монотонным басом. При более интенсивном излучении он звучал туго натянутой тонкой струной. Сегодня весь длинный день этот звук острою иглой пронизывал мозг Безродного. Он заставлял быстрее двигаться и быстрее принимать необходимые решения, чтобы быстрее освободиться от его мучительной пытки.

— Вот оно как здорово получается! — отметил Безродный, вытираясь полотенцем. Он нисколько не заботился о том, слышит его кто–нибудь или нет. — Смыл с себя грязь и пот и как бы заново народился! А если нас всех в парную запустить? А если берёзовым веничком по спинам пройтись? Да парку побольше?

— А если после этого да пивка холодненького? — подхватил идею Яцук–старший. — Да ещё кружечки по две, а лучше по три! А?

— А ты чувствуешь, как дышится легко? — продолжал Безродный.

— Это ветер с востока повернул! Когда со станции тянет, то гарью дышим! Привыкли, потому запаха уже и не замечаем! А под утро Днепр–батюшка нам свежий ветерок прислал! Вот потому нам и дышится легко!

Улеглись спать, когда на соседнем заборе, крохотный, но ярко окрашенный петушок запел утреннюю песню для своей единственной подруги, не спеша прогуливающейся по пустынному двору.

В комнате, облюбованной шоферами, вмещались лишь восемь кроватей, составленных вплотную друг к дружке. Их сплошь устелили матрацами и забраться в постель можно было, лишь перелезая поверх никелированных спинок. Благодаря такой компоновке на спальной территории вполне смогли разместиться тринадцать человек, то есть весь состав бригады.

Несмотря на зверскую усталость, заснуть Безродный так и не смог. После часа бесплодных попыток отдаться во власть сновидений, он вышел в коридор, отыскал где–то старый матрац, разложил его у окна и только потом заснул как убитый.

— Ты это что на полу улёгся? — Разбудил его Яцук–старший.

— Василий Иванович! — Ты когда своего сына женить собираешься? — поинтересовался Безродный.

— Через месяц свадьба намечалась!

— Тогда жени его да побыстрее! А то он, ненароком, ещё кого–нибудь из нас обесчестит! Объятия у него во сне слишком жаркие! Возраст у него такой, что ему бы девчонок ласкать, а не шитики глотать!

— Так ты из–за него убежал? Ну, я ему пойду сейчас покажу!

— Не вздумай никому ничего говорить! — испугался Безродный. — А то его наша братва на смех поднимет! А над ним смеяться не надо! Ему завидовать надо! Завидовать тому, что в его горячем сердце любовь живёт!

Яцук–старший попытался что–то добавить в оправдание своего сына, но Безродный посчитал тему исчерпанной и перебил его:

— Мы на завтрак не опоздали? Сколько на твоих? Поторопи мужиков, а то нам ещё и на разнарядку успеть надо!

Два дня назад в городе открыли столовую. Кормили бесплатно. Обеды были комплексные, но, несмотря на это, качество предлагаемой пищи соответствовало стандартам лучших столичных ресторанов. Набор продуктов тоже вызывал приятное удивление. Одной стандартной порцией вполне можно было бы накормить трёх проголодавшихся грузчиков. Но это в той, мирной жизни, а сейчас обеды поглощались без остатка даже самыми хрупкими участниками трапезы. Организм требовал материал для восстановления расстрелянных нейтронным потоком клеток. Прежде чем приступить к завтраку, Безродный взял с подноса пару горошин йодистого калия и отправил их в рот.

— Мужики, глотайте таблетки!

— А по сколько штук их глотать надо?

— Там на стенке всё написано!

Головань поджидал Безродного в своём кабинете.

— С Мошовичем на пару работать будете! — прогудел он после ритуала приветствий. — Договоритесь между собой, кто из вас в какую смену пойдёт! Сутки на двоих делить будете! С Копачей на главный корпус бетон будете доставлять! Сегодня после обеда первую сотню кубов бетона ждите!

За два дня перед этим событием, в Чернобыль из Гомеля прибыла Белорусская автоколонна. Водители уже успели освоиться в новых условиях и уже переступили роковую черту, очерченную инстинктом самосохранения.

За Копачами отыскали подходящую площадку, на которой одновременно могли совершать маневры около десятка тяжелых грузовиков. На площадке разметили маршруты движения порожних и груженых машин, и в месте развязки установили бетоноукладчик. Он и доставил больше всего хлопот.

По намеченной технологии бетон на станцию должен был доставляться с перегрузкой в трёх километрах от станции. Такое усложнение было предпринято для того, чтобы колёсами автомобилей, работающих непосредственно на развалинах реактора, не растаскивать радиацию по дорогам области. Осуществлять перегрузку бетона из одной машины в другую должен был бетоноукладчик марки «Суперсвингер». Его пригнали с территории станции, но он излучал такой огромный поток радиации, что не оставалось никаких надежд на его эксплуатацию. С большими сомнениями на какой–либо успех машину загнали на пункт дезактивации. Безродный переговорил с дежурным офицером, тот отдал необходимые команды, и вокруг заражённого укладчика забегали военные специалисты. Через несколько минут мощные струи воды обрушились на вздрагивающий металл. По земле поползли седые клочья пены.

— Увеличьте напор моющего раствора! — прокричал офицер в мегафон, заглушая шипящий вой пенной струи. — Чёрт с нею с краской, пусть облетает! Стёкла только, стёкла берегите!

— Небольшая утрата будет, если и стёкла повылетают! — успокоил офицера Безродный. — Ему до самого могильника на одном месте стоять! Нужно будет сбить радиацию хотя бы до половины рентгена! Управлять им с выносного пульта будем! Это тоже уменьшит дозовую нагрузку оператора!

Первый бетон поступил около десяти часов вечера. Перегрузили его в другие автомобили и на них потянулись к самому пеклу. С приближением к станции, в голове у Безродного, повышая тон звука, громко запела туго натянутая струна.

Поставили машины у административного корпуса, и Безродный с Мошовичем, в поисках бригады бетонщиков, побежали обследовать территорию станции. По заранее обговорённым условиям, бетонщики должны были ожидать их в здании административного корпуса. Радиоактивный фон в нём был очень низок, за счёт активно проводимых в нём работ по дезактивации, а вся территория станции и подступы к ней просматривались вполне свободно. Бригада должна была встретить машины у подъезда и обеспечить выгрузку и укладку бетона в намеченную точку объекта. Этой операцией намечалось покрытие дорог, ведущих к завалу, и всех бетонных площадок слоем свежего бетона, чтобы тем самым законсервировать радиоактивную пыль, осевшую на их поверхностях и оставшуюся после дезактивации. Эта работа, как впрочем, и многие другие, что выяснилось впоследствии, оказалась большой ошибкой, за которую пришлось дорого расплачиваться. Под слоем свежего бетона, в очень многих местах остались мощные источники радиоактивного излучения. Позже бетонное покрытие пришлось разрушить, причём разрушить как новый, так и старый слои, а обломки вывезти в могильники. А потом опять уложить свежий слой бетона. Наиболее простым и надёжным способом была бы помывка всей территории специальными моющими растворами, а вопрос о бетонировании отложить на более поздний срок. Но в то время во всём мире ещё не было никакого опыта по ликвидации последствий таких глобальных ядерных катастроф. Поэтому решение об отсыпке бетонных покрытий казалось единственно правильным, наиболее простым и дешёвым.

Через час беготни Мошович с Безродным наконец–то отыскали бетонщиков. Те самозабвенно резались в «дурака» в кабинете начальника азотно–кислородной станции. После проклятий, адресованных в их адрес, бригадир поинтересовался:

— А сколько у вас бетона?

— Пока только тридцать кубов! — ответил ему Мошович. — Позже будет ещё семьдесят!

— Да вы что? Чокнулись, что ли? Нам дозиметристы сказали, что в том месте, где бетонировать надо, работать можно не больше десяти минут! Иначе мы все от лучевой болезни копыта откинем!

— Если через два часа вы не выгрузите эти семь машин, то я вас всех живьём в том бетоне утоплю! — прорычал Мошович. — Бетон живёт только три часа! В него какие–то спецдобавки ввели, чтобы его жизнь продолжить! Значит, пять часов! Два часа он в дороге, полчаса перегрузка, целый час я вас, негодяев, по станции рыскал! Остаётся полтора часа!

Мошович посмотрел на часы.

— Если к трём часам утра в бункерах останется хотя бы кубометр бетона то я вас всех, гадов, в него и утрамбую!

После так хорошо проведённой политподготовки, бетонщики собрали свой нехитрый инструмент и приступили к работе. Их подгоняла не только внушительная фигура Мошовича, исполненная грозной решительностью, не только нависшая над ними смертельная опасность, а нечто большее. Это большее называлось рабочей совестью. Такое определение было Безродному понятно и близко.

Следующий рейс с бетоном доставил хлопот не меньше. Состав бригады бетонщиков поменялся, а заодно и поменялось место их дислокации. Колода карт перекочевала по смене. Только с четвёртого рейса работа наладилась, во многом благодаря лужёной глотке и прекрасным возможностям кулаков Мошовича, который редко поддавался искушению сдерживать свои чувства, а уж тем более никогда не заботился о мнении, которое могут составить о нём окружающие.

Рассвело. Третья смена водителей покинула зону.

— Подождём ещё пару часиков! Кто это знает? Может так случится, что нам ещё бетон подкинут! Связи с миром никакой нет! Бетонщики тоже круглые сутки дежурят, — бетон ждут! — Мошович зевнул и сладко потянулся, поудобнее устраиваясь в обшарпанном кресле, принесённом кем–то из соседнего дома.

— Надо бы нам кабины машин свинцом покрыть! Хоть какая ни на есть, но защита от радиации будет! — подкинул идею Безродный.

— Оно было бы неплохо! Но мастерские в Чернобыле, и я боюсь, что дозиметристы наши машины в город уже не запустят, потому что на них радиации, что у Полкана блох! А свинец заказать надо! Тонн двадцать, на первых порах, я думаю, хватит!

Над Копачами нависла тишина, неестественная тишина для майских ночей Украины. Ни лай собак, ни далёкая песня, ни писк комара не нарушали её угрюмости. Настороженный слух, казалось, улавливал шелест далёких звёзд.

— Ты никогда не видел летающую тарелку? — спросил вдруг Мошович.

— Не приходилось! — скинул с себя дремоту Безродный.

— А как ты об этом думаешь, есть ли жизнь на других планетах?

— Думаю, что есть!

Безродный вытянул перед собою ноги и потянулся до хруста в суставах.

— Но ведь учёные исследовали ближайшие планеты! На одной мороз, на другой жара, то воды нет, то кислорода не хватает! Непонятно тогда получается, откуда же летят к нам эти самые тарелки?

— Ну, хорошо! — пробормотал Безродный недовольный тем, что прервали его сладкую дремоту. — Живут вон в той навозной куче червяки, — Безродный небрежным жестом указал рукою на отвалы молочной фермы, — и нет у тех червяков ни глаз, ни ушей! И будь уверен, что те червяки тоже считают себя венцом творения природы, и то, что за пределами их кучи нет никакой жизни! Они воспринимают мир на основе своего червячного мироощущения и на основе жизненного опыта червяка! Поэтому жизнь для них это только существование себе подобных! А иной, высший разум он просто обязан где–то существовать, раз его на земле нет!

— Ты говоришь о Боге? — удивился Мошович.

— Нам с самого раннего детства вдалбливали в головы, что Бога нет! И до последнего времени я как–то и не задумывался об этом! Ну, нет его, да и шут с ним! А если он даже и есть, то кто я для него со своими заботами и проблемами? Так, песчинка, затерявшаяся в безбрежности Вселенной! Ему и без меня своих хлопот хватает! Но если назвать Бога, к примеру, Генеральным Конструктором Вселенной, то мне останется только думать, что в его громадной машине я тоже играю какую–то роль! И я должен выполнять эту роль без сбоев! Ибо если я стану фальшивить, то мир изменится и изменится он в худшую сторону!

Безродный погрёб палкой в костре, выкатил из него почерневшую картофелину и постучал по ней. Убедившись в том, что она ещё не пропеклась, он вновь закатил её в костёр и присыпал горячими углями. Шоферы лениво наблюдали за его действиями.

— Бога надо называть только Богом! А не каким–то там конструктором или стрелочником! — тихо, но с уверенностью в голосе произнёс Пётр. Он сидел вдалеке от костра, как всегда тихий и незаметный. Все обернулись в его сторону.

— То–то я гляжу, что прежде чем к завалу ехать, он что–то под нос себе шепчет и шепчет! — произнёс оператор бетоноукладчика. Он был из новеньких и потому не успел ещё обзавестись ни друзьями, ни недругами. — У, Исусик! — добавил он с ехидцей в голосе.

— А кобыле следовало бы помолчать, пока джигиты разговаривают! — высказал в адрес оператора свои соображения Мошович. В прошлом профессиональный шофёр, он с некоторым пренебрежением относился ко всем иным профессиям, кроме как водитель тяжелого грузовика, и ревниво оберегал всякие поползновения на честь и достоинство своих подопечных. Он считал, что делать критические замечания в адрес своих коллег может лишь только он — их непосредственный начальник. — Давай, Петро, — трави свою байку! А мы сейчас поковыряемся в ушах и послушаем тебя! — подбодрил Мошович своего подчинённого.

— Бог един! — воодушевлённый поддержкой начальника произнёс Пётр. — Он и наш отец, и наш судья! Он и творец вселенной, и врачеватель наших душ! Он и осушитель наших слёз, и даритель нашей радости! Он источник мудрости и кладезь доброты!

— Что–то ты не те дифирамбы поёшь! — поморщился Мошович. — Ты случайно не мармеладу объелся? Если ты считаешь, что боженька такой добрый и умный, то на кой ляд ты тогда ему молишься? Что ты тогда у него просишь? Если он такой мудрый, он и сам должен знать, что тебе надо! А если он милостивый, то тогда простит тебе все грехи твои и за просто так простит, без всяких твоих молитв, и даст тебе всё, что надо! Бесплатно даст, потому, что у него всего много! Исходя из твоей арифметики, я так. рассуждаю, что не Богу надо молиться, потому что он и так добрый! Вот Сатана, тот злой! Какую он тебе пакость придумает, какую он тебе мерзость уготовит, того и сам, наверняка, не ведает! Чем сильней твои страдания, тем Сатане радостней! Вот ему–то, то есть Сатане, молиться и надо, чтобы он пощадил тебя и не бил сильно, долго да больно! А Богу–то зачем молиться? Он тебя и так, без твоих молитв любит!

— В том беда наша, что бродим мы по пустыне, как грешники неприкаянные, и не ищем пути к порогу дома отца нашего! Евангелие нам надо читать, Евангелие, а не книжки сатанинские! Ибо в Библии есть всё! Весь путь человеческий в ней описан! Откуда мы пришли, и куда мы движемся! Все камни, что на нашем пути встретятся в ней указаны, все повороты и все овраги обозначены! Всё в ней есть! Даже Чернобыльская катастрофа в ней предсказана!

— Не продаются у нас церковные книги! — подсказал кто–то. — На книжных полках только макулатура действующего генсека пылится и ничего другого нет!

— «Просите, и дано будет вам; ищите и найдёте; стучите и отворят вам»! Так в святом писании сказано! Мы несём суровое наказание за то, что мы не Богу, а Сатане молимся! — продолжал Пётр, отвечая на реплику Мошовича. — Вот как начали в семнадцатом году сыну Сатаны — Антихристу зад целовать, оттуда и начались наши беды! А в священном писании как сказано? Не делай себе кумиров, и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу, что в воде ниже земли! Не кланяйся им и не служи им, ибо я твой Бог, Бог–ревнитель! Мстить буду до третьего и четвёртого рода за грехи отцов ваших, ненавидящих меня, и любить буду до тысячи родов любящих меня и соблюдающих заповеди мои! В том грех наш, что мы не целуем руку, протягивающую нам хлеб, а занёсшему меч над нашими головами стопы лобызаем!

Христос сказал: «Кто не против нас, тот с нами!», — и на землю пришла любовь! Антихрист переиначил священное писание и произнёс: «Кто не с нами, тот против нас!», и к престолу сатанинскому потекли реки крови человеческой!

— Когда пришёл на землю Антихрист, — плод семени сатанинского — продолжал свою проповедь Пётр, — он разрушил храмы и предал позорной смерти слуг господних! Он водрузил себе престол на костях человеческих и обольстил лживой речью умы неокрепшие! Когда из царской короны Антихрист испил крови великомучеников, то приобрёл силу великую! Он со святых углов убрал иконы, а на их место водрузил изображения своей звериной морды с лысиной и бородою козлиной! Он заставил нас молиться на те картинки и приносить кровавые жертвы к подножиям каменных идолов! Но так долго продолжаться не может! Ибо Христос сказал: «Поднявший меч, от меча и погибнет!» Я думаю, что конец сатанинский близок! Ибо в Библии предсказана его кончина позорная!

— Тот, о ком ты говоришь, — осторожно заметил Безродный, — уже давно умер!

— Да, Антихрист умер, но труп его смердячий, подобострастные слуги его не предали земле, а превратили в мясные консервы и выставили на всеобщее обозрение! Потому дух его неприкаянный бродит по миру и отравляет жизнь ядовитым дыханием своим!Большевики, то есть материалисты, отобрали у нас бессмертие, дарованное нам Богом, и тем самым лишили себя будущего!

— Вот теперь мне всё понятно! — прогремел голос Мошовича. — Понятно, за что вас, баптистов, коммунисты в тюрьмах гноят! А ведь когда–то коммунисты с баптистами были друзьями закадычными! Ваши единоверцы везли в Россию баптистскую литературу, а заодно большевистские прокламации через границу протаскивали! Царская охранка на баптистов сквозь пальцы глядела, а большевиков сразу мордами к стенке ставила! За ту помощь, что баптисты революционерам оказали, Ленин их щедро отблагодарил! Сначала он издал «Декрет о вероисповедании» и в нём разрешил баптистам вести свою пропаганду! А потом, когда они ему изрядно надоели, потому что власть с ним делить начали, Ленин наградил баптистов орденами «свинцовый жёлудь в затылок»! Те баптисты, которые смогли унести свои ноги, в подполье попрятались! В то самое подполье, из которого большевики до этого выползли! А те баптисты, что попали под прицел «маузера», тех товарищ Ленин на удобрения почвы пустил!

Когда Чернобыль бабахнул, только одно причитание от вас, баптистов, и слышу, конец света, конец света! Если та мерзость, в которой мы все пребываем, есть свет, тогда что же такое тьма? И если действительно наступает конец света, то я его только приветствую!

Мошович пошевелил костёр, подкинул в него свежего хвороста. К небу взметнулись искры.

— А Библию я читал! — вновь повернулся Мошович к Петру. — Как только Чернобыль грохнул, а кругом про божий гнев завопили, залез я на чердак и из бабкиного сундука Библию достал. Всю–то я не осилил, а вот «Откровение» всё прочитал. Ну и что там в том «Откровении»? Ничего! Один бред сивой кобылы! Такое может только сумасшедший придумать, и только сумасшедший отыскать в том пустом наборе слов какой–то смысл! И про апокалипсис брешут всё! Твоя Библия — это полнейшая чушь и полнейшая бессмыслица!

Мошович откинулся на спинку кресла и покачался.

— Ты вот мне о всё Боге говоришь!? — наклонился он к лицу Петра. — У меня есть старый друг, мы с ним вместе Афган прошли. Обложили их как–то «духи» в ущелье, и от роты одно отделение в живых осталось. Всех их пленили. Привезли их куда–то в кишлак, и там афганцы свой суд над нашими парнями учинили. Тем, кого удалось склонить к принятию ислама, сделали обрезание, дали другие имена и жить оставили. Тех же, кто покрепче оказался, тех расстреляли. Мой приятель и до войны ни в Бога, ни в чёрта не верил, а во время войны и подавно перестал. Поэтому, чтобы жизнь себе сохранить, он тоже в мусульмане подался. Но среди наших пленных один верующий оказался. Так вот ему совершенно иное обрезание сделали. Всё, как есть, под самый корень, вместе с яйцами вырезали. Раздели его догола, привязали того парнишку к столбу на солнцепёке, а раны солью посыпали. Мухи его живьём едят, а всех кто мимо шёл обязали плюнуть тому парню в лицо и камень в него бросить. Вот такую он страшную смерть принял, но пощады так и не попросил. И я задаю себе вопрос, а за что он умер? За Родину? Нет! Ибо Родина послала своих сыновей в чужую и дружественную нам тогда страну на преступную бойню! За партию? Но на неё тоже никто не покушался! За Брежнева? Он тоже никому на хрен не нужен был! Так за что же тогда? Вот этот парень умер за веру! За веру!! — выкрикнул Мошович. — И его муки были несравненно страшнее тех мук, которые перенёс Христос, поднятый на крест! Так почему же не разверзлись небеса? Почему, я тебя спрашиваю, ваш Бог не пришёл к нему на помощь? Почему он не обрушил огненный дождь на головы палачей?

— Это так его Бог наказал! — отозвался Пётр. — А наказал он его за то, что тот нарушил основную божественную заповедь — не убий! И эту казнь нужно воспринять как божье милосердие, ибо Бог предоставил заблудшему сыну своему, возможность кровью своей и слезами своими смыть страшный грех свой!

— Да, здесь ты меня почти убедил! Но тогда я по–другому тебя спрошу, а сможет ли ваша церковь канонизировать того безвестного парнишку и ещё многих других таких же, как и он? Ведь церковь не восстала, и промолчав, фактически благословила ту, афганскую, войну! А по всем канонам церкви тот солдатик совершил священный подвиг, и он должен был быть причислен к сонму святых! Он должен остаться в нашей памяти святым, потому что те муки страшные он за веру свою христианскую перенёс! С властью–то мне всё понятно, но почему же церковь–то, его тоже предала?

— Бог мой не дал мне права судить промысел божий! — отозвался Пётр.

— А парнишку того начальник штаба внёс в списки предателей и передал дело в первый отдел! Замполит провёл политбеседу с рядовым составом, на котором запугал всех, чтобы в плен не сдавались! А тело того солдатика ночью растерзали голодные псы!

Мошович замолчал, уронил свою голову на грудь, обнял колени и покачался в кресле.

— Вот если бы какой генерал в такой переплёт попал, тогда бы конечно! — отозвался кто–то. — А так, кто мы такие есть? Так, мусор один! И для власти чернь, и для Бога тоже мусор!

— Богов придумали богатеи, чтобы нас — бедноту, охмурять! — отозвался Яцук. — Одни молятся Христу, другие на Ленина, третьи Мао Дзе Дуну поклоны бьют. А кому те боги служат? Только тем, кто властью своей упивается! И придумали они тех богов для того, чтобы нас — простой люд, в страхе держать! Чтобы служили им, да не роптали! Что те богатеи могут делать? Это только в сказках королевские сынки совершают трудовые подвиги. А посмотри на наше политбюро. Такие себе загривки наели. На них впору землю пахать, а пусти их на вольные хлеба, они ведь с голода передохнут! Они ведь задницу сами себе вытереть не могут! Всё им прислуга делает! Такую сладкую жизнь им их бог обеспечил. А для нас, для простого люда, никто так и не придумал бога!

— Ну, ты и выдал! — прогудел Мошович. — Не ожидал от тебя такого! — похлопал он по плечу Яцука. — Двигайся ко мне ближе, зауважал я тебя сегодня, зауважал! Пощупай–ка, Васильевич! Как там наша картошечка?

Выкатили из костра картошку. Вскрыли банки с консервами, и разложили на брезенте нехитрую снедь.

— Может быть, эти самые летающие тарелки к нам Бог и присылает? — обращаясь не то ко всем, не то к самому себе произнёс Пётр.

— Скорее, что это какая–то иная цивилизация нами интересуется! — ответил ему Безродный.

— А тогда почему же тогда они с нами в контакт не входят? — включился в разговор Мошович.

— А зачем мы им нужны? Что мы им можем дать?

— Ну, тогда бы они нам что–нибудь дали!

— Что, например?

— Ну, открыли бы нам новый и безопасный вид энергии!

— В наших руках никогда и никакой вид энергии не станет безопасным! — усмехнулся Безродный.

— Почему же? — вмешался в разговор Яцук–младший, чутко прислушивавшийся к разговору.

— Представим себе такую картину, — пустился в пространные рассуждения Безродный, — что те самые инопланетяне благополучно миновали наши священные границы! Не будучи сбитыми нашими доблестными войсками где–нибудь над Курилами, они приземлились на Красной площади! В качестве подарка они открыли бы неизвестный нам вид энергии! А что же будет дальше? А дальше мы соорудим из этой самой энергии какую–нибудь новую сверхмощную бомбу, и грохнем той бомбой, где–нибудь под Восьмипалатинском! Да так грохнем, чтобы все проклятые капиталисты задрожали от страха! А потом, размахивая этой самой бомбой над толпою изумлённых инопланетян, выстроим их всех в шеренгу и с песнею «Партия наш рулевой» погоним их в светлое будущее под названием — коммунизм, время от времени постукивая по головам тех, кто недостаточно громко поёт! Потому те существа и называются разумными, что у них достаточно ума, чтобы не вступать с нами ни в какой контакт!

— Да, природе надо ещё долго и основательно потрудиться, чтобы превратить человека в разумное существо! — согласился с последними доводами Мошович.

— Ну, ты и загнул Олег Викторович! Это что же, по–твоему, получается, что на Земле разумных существ нет? — возразил Яцук.

— Почему же нет? Есть, конечно! Только наш разум в сумасшедших домах пока хранится! — вступился за Мошовича Безродный.

— А обществом должен править только разум! — подтвердил Мошович свои выводы.

— Обществом должна править красота! Она спасёт наш мир! — запротестовал Яцук.

— Красота? А это ещё что за фрукт такой? — прогудел Мошович на звук голоса.

— Красота спасёт мир! Так Достоевский сказал!

— Это твой Достоевский, наверное, с глубокого похмелья ляпнул! — решительно отверг доводы своего оппонента Мошович. — А другие болваны, наподобие тебя, повторяют вслед за ним его глупость! Я, в принципе, не против, пусть себе спасает! Но мир нужно было спасать вчера! Его нужно спасать сегодня, ибо ещё не поздно! И вот она та точка на планете, — он ткнул себе под ноги, — к которой необходимо приложить все усилия для спасения мира! Вот здесь, — он опять указал себе под ноги, — идёт борьба за спасение мира! Здесь, в этой точке, сошлись для смертельной битвы все человеческие достоинства и все человеческие пороки! Только вот «красоты», я здесь что–то не видел! А–у–у! Красота, где ты есть? Иди же меня спасать! — прогундосил он тем противным голосом, которым говорят все тёщи. Слушатели при этом дружно засмеялись.

— Нет здесь твоей красоты! — вновь загремел он. — Нет её! А интересно было бы узнать, каким именно способом она собирается меня спасать?

Так как на его вопросы не последовало никаких ответов, то все замолчали, каждый занятый своими мыслями. Лёгкий ветерок прошелестел листьями тополей.

— А лохнесское чудище и снежные люди есть на самом деле или всё это брехня? — спросил кто–то, обращаясь к молчаливому пространству.

Костёр догорал. Кто–то подкинул в него свежих дров, к небу поднялись искры.

— Что такое Время? Куда оно течёт и откуда? Где его начало и есть ли у него конец? Или быть может Время стоит, а мы сами в нём куда–то движемся? Если это так, то тогда откуда мы движемся и куда? Мы об этом почти ничего не знаем! Хотя любой физик вам скажет, что Время, это что–то неоднородное, имеющее прорехи и складки! — пустился в научные рассуждения Безродный. — Почитаешь про Несси, — точный динозавр! А летающие тарелки больше экипажи наших далёких потомков мне напоминают! Взрывая атомные бомбы на поверхности земли и тем самым, высвобождая огромные, ещё не до конца исследованные виды энергии, мы, по всей видимости, затрагиваем те силы природы, о которых пока ничего не знаем! Вот и встречаются в нашем настоящем наше далёкое прошлое и наше далёкое будущее!

— Ты это прочитал где–то или сам придумал? — поинтересовался Мошович.

— Дарю тебе эту идею! — отозвался Безродный. — Можешь использовать её для рационализаторского предложения в своей автобазе!

— Всю эту белиберду про тарелки разные, что по небу летают, про чудовищ, что в озёрах плавают, про снежных полулюдей–полуобезьян нам специально подкинули! — возразил Мошович. — Раньше про них что–то не слышно было, а сейчас какую газету ни откроешь, в ней то динозавр кого–то сожрал, то инопланетяне кого–то украли! Это всё коммунисты придумали, чтобы всех нас от наших проблем подальше увести! Раньше о том, что мы плохо живём, мы только на кухнях шептались! А как Чернобыль бабахнул, страх перед радиацией, страх перед смертью на Колыме пересилил! Тут все наши разговоры о нашей скотской жизни из кухонь на улицы выплеснулись! То, о чём мы раньше по тёмным углам шептались, теперь на площадях кричать начали! Большевички перепугались, и чтобы нам по новой мозги засрать, вместо коммунизма другую брехню нам подкинули! А мы, как деревянные болванчики, опять под их дудку пляшем!

Мошович разломил картофелину, подул на неё, посыпал ароматную мякоть крупными кристаллами соли.

— А вот насчёт того, что наша планета Земля — это живое существо, — продолжал он, — то с этим я вполне согласен! Более того, я иногда даже чувствую биение её сердца! Любящего нас сердца! Иначе, если бы она не любила нас, детей своих, то давно бы уничтожила нас всех, как болезнетворных микробов! Ибо мы, проживая на её теле, и питающиеся её соками, ведём себя по отношению к нашей матушке–земле как чумные бациллы или холерные палочки! Мы снова и снова придумываем и осуществляем над нею всё новые и новые пытки! А нам, — неразумным сыновьям её, давно бы пора повиниться перед нашей матерью и залечить её кровоточащие раны! Иначе иссякнет её могучее терпение, и она уничтожит нас, как тифозных вшей! Многие из нас приехали сюда потому, что услышали стоны нашей матери! Поэтому нет в мире более праведного и более святого дела, чем наше!

Водители переглянулись. Они никак не ожидали такого сентиментализма от своего сурового патрона. Многие из них родились и выросли в деревне. Поэтому все они были неоднократными свидетелями таинства нарождения новой жизни. Им каждую весну приходилось восторгаться тому, как из семени, вложенного в лоно земли, пробивается хрупкий росток и тянет свои нежные ладошки к тёплому солнцу. И потому все они воспринимали землю как рождающую, кормящую и любящую всех многодетную мать. Такое восприятие жизни они считали вполне естественным и обычным, и которое не следовало бы оборачивать в длинные, пусть даже и красивые фразы.

С востока, украшенного утренней зарёю, появился пока ещё тихий, но ровный звук ревущих моторов.

— Кончай политинформацию! — обычным служебным тоном произнес Мошович. — Убирайте всё барахло! Бетон идёт! Ты давай, Васильич, дуй туда! — похлопал он по спине Безродного, — Отыщи тех гадов! И чтобы они по стойке «смирно», с лопатами наизготовку, троекратным криком «ура» нас встречали!

Работы по отсыпке бетонных покрытий поверженной станции начали набирать темп.

Через трое суток завезли тяжёлые рулоны листового свинца. Без особых хлопот кабины машин укрыли чехлами, оставив лишь узкую полоску пространства перед глазами водителей.

Больших забот доставила заправка автомобилей.

— Нет у нас ни капли дизельного топлива! — гудел Головань. — На заправочной станции только сухие ёмкости! У вояк заправляйтесь! У них с соляркой никогда не бывает проблем!

— А как они меня заправят? — пожал плечами Безродный. — Я что, на топливное довольствие к ним поставлен, что ли?

— Скажешь им, что генерал Головань приказал!

— А вас, что уже и в генералы произвели?

— Ну, тогда скажи, что генерал Безродный приказ отдал! В этой суматохе пока ещё никто никого не знает, знаков различия никто не носит, половина гражданских в военном камуфляже щеголяет! Все мы сейчас одно дело делаем! А вот что генерал, — это главное! Это слово на психику любого нормального человека действует! А когда этот человек военный, то тогда тем более!

Тактика, предложенная Голованем, принесла успех выше ожидаемого. Войск вокруг Чернобыля разместилось к тому времени не меньше, чем перед историческим сражением на Курской дуге, и во всей той неразберихе тяжело было разобраться в том, где какой генерал и кому что приказывал. Но все приказы исполнялись с чёткостью военного времени.

После коротких переговоров в одной из воинских частей, в Копачи приполз тяжело гружённый заправщик. Призванный из запаса капитан, на котором военная форма сидела так же нелепо, как кавалерийское седло на спине колхозной коровы, на прощание пообещал взять под личный контроль ежедневное снабжение колонны дизельным топливом и смазочными материалами.

— Отдадут тебя под трибунал за хищение военного имущества, товарищ генерал! Вот разберутся во всем, и пойдёшь ты в дисбат строевым шагом! — пообещал Мошович.

— Буду отвечать по законам военного времени! — огрызнулся Безродный.

Тон, которым он это произнёс, Мошовичу не понравился.

— Ты вот что, Володя, пойди–ка вздремни часочек–другой! Как понадобишься, я тебя разбужу! Потом меня заменишь!

Безродный устроился в кресле, установленном поодаль от дороги. Правом сидеть в этом кресле, в короткие минуты передышки, пользовался лишь он да Мошович. Сон сморил его сразу. Грохот машин нисколько не мешал ему, скорее наоборот, неожиданно установившаяся тишина разбудила бы его мгновенно. К спящему Безродному подошла старая деревенская кляча. Шкура её во многих местах была потёрта сбруей. Хомут вытер ей гриву и натёр мозоли на обоих плечах. Копыта давно не подчищались, отросли и потрескались. Хвост был усыпан репьями, суставы ног опухли от ревматизма. Кобыла наклонилась и подышала Безродному в лицо. Он не проснулся. Лошадь положила ему свою голову на плечо и тяжело вздохнула. Безродный открыл глаза и погладил шею лошади.

— Ты опять пришла, Маруська? Нет у меня для тебя работы! Могу только хлебом с тобой поделиться! — Он порылся в кармане и протянул лошади приготовленный для этого случая сухарь. Забирая его, лошадь пощекотала открытую ладонь своими бархатными губами.

— Хватит тебе трудиться, отдыхай уже. Предоставила тебе твоя судьба свободу, а она тебе уже и не нужна!

Лошадь шевелила ушами и внимательно слушала. Безродный продолжал гладить её шею.

— Считай, что тебе крупно повезло! Умрёшь ты свободной и умрёшь на своей родине! Иди к озерку, там вертолёты не брызгали, там травка зелёненькая пробилась!

Лошадь послушно проплелась в сторону озера. Безродный вновь уронил голову на грудь и уснул. К бункеру бетоноукладчика, тяжело переваливаясь, подъехал автомобиль с Хмельницкими номерными знаками. Богатырь перевёл ключ управления ёмкостью на разгрузку и выпрыгнул из кабины. В нескольких метрах от него, сидя и откинув голову назад, спал Безродный. На его исхудавшей шее острым клином торчал кадык, из полуоткрытого рта тонкой струйкой стекала слюна. Боясь обознаться, Богатырь склонился над ним, изучил своим взглядом поросшие густою щетиной ввалившиеся щёки Безродного, и, наконец, выдохнул:

— Васильич?!

— Не буди его! Он почти трое суток не спал! — вступился за Безродного оператор укладчика.

— Васильич! — взревел Богатырь, убедившись, что не обманулся. Он подхватил сонного Безродного и прижал его к себе.

— Что?.. Где?.. Кто ты?.. — залепетал тот, не находя спросонья причин для столь бесцеремонного обращения со своим телом.

— А мы тебя уже потеряли! А тут слух прошёл, что на Копачи зэков, приговорённых к смертной казни, работать прислали! Точно! Все так и говорят, что тут смертники вкалывают! Отработают, мол, своё, а если живыми останутся, то на свободу их всех и выпустят! На вас и на ваши свинцовые машины посмотришь, — жуть берёт! Как вы туда, в то пекло ныряете? А сейчас гляжу, а тут оказывается ты кируешь!

— Какие зэки? Ты что мелешь–то? — Наконец стряхнул с себя остатки сна Безродный.

— А ты что хрипишь?

— Йодом глотки сожгли!

— У вас кроме йода выпить, что ли нечего? Это мы с тобой сейчас мигом поправим!

— Это не тот йод! Этот из развалин прёт! Он, как пар, в воздухе плавает и радиацию в себе несёт! Паршивая это штука, радиоактивный йод, по организму на два фронта бьёт! А вы где пропали?

— В Череваче и в Лелёве пункты дезактивации бетонируем! Пойдём перекусим! У меня кое–что из домашнего припасено!

Устроились подальше от пыли и грохота, на небольшой лужайке у болотца, окружённого зарослями лебеды и чернобыльника.

— А ты знаешь, Васильич, что кишинёвцев под суд отдали за то, что бетон в лес вывозили?

— Слышал, слышал!

— Как в зону идти, так кишка тонка! На нашем горбу хотели, сволочи, выехать!

— Это не то, Витя! Это в душах людей прореха образовалась! А эта штука, брат, посильнее любой робости! Чернобыль, дружище, ещё вывернет наружу столько человеческих пороков, что мы ужаснёмся, увидев в его зрачках отражение своих собственных рож! А ты–то, что не ешь, Витя?

— Я недавно пообедал! Да и жара в кабине, не лезет ничего в глотку!

Богатырь вскрыл бутылку минеральной воды и сделал несколько глотков.

— Тёплая и противная, как протухшие ссаки! — сплюнул он в сторону.

— Ты это мне аппетит нагоняешь? — поинтересовался Безродный. — Напрасно! Этим меня не прошибёшь!

— Извини, Васильич, не хотел!

Занятая заботами о продолжении своего рода, на лужайку выползла старая болотная черепаха. С трудом, передвигая отяжелевшее на суше тело, она двигалась по маршруту, проложенному много веков назад её далёкими предками.

— Возьми с собой эту старушку, — попросил Безродный, — выпустишь ее, где–нибудь в Гористом, поближе к воде! Птицы отсюда улетели! Звери убежали, а эта бедолага так и не может покинуть своей загубленной родины!

— Это мы запросто! — спрятал Богатырь в спортивную сумку равнодушную черепаху. — А ты подзагорел здесь, Васильич!

— Это не тот загар! Этот загар местный, радиоактивный! Он ко мне хорошо прилип! Солнечный загар ко мне вообще не пристаёт!

— Васильич, гляди сюда! Дед какой–то плетётся!

Со стороны деревенского кладбища, опираясь на отполированную временем палку, тяжело переставляя согнутые в коленях ноги, шагал древний старик. Его впалую грудь терзала одышка. Останавливаясь через каждый десяток метров, он тяжело переводил дух.

— Он что из могилы поднялся, что ли? — удивился Безродный.

— Да нет, старик как старик!

Богатырь поспешил навстречу и, бережно поддерживая, усадил старика на пустой ящик.

— Приятного аппетита, сынки! — голодным взглядом выцветших глаз старик обласкал закуску.

— Милости просим, отец! Присоединяйся к нам! — пригласил Безродный.

Богатырь захлопотал, раскладывая перед старичком пригодную для голых дёсен пищу.

— Почему вы здесь оказались? — с болью в сердце, спросил Безродный. — Ведь всех уже давным–давно вывезли!

— А я спрятался, когда всех вывозили! — спокойно пояснил старик.

— Но ведь здесь нельзя жить!

— Жить мне уже поздно! Мне умирать пора! А умереть я здесь хочу! Здесь и бабка моя лежит, и сын! Я здесь родился, женился, детей вырастил, внуков вынянчил! Теперь мне и на покой пора! У меня уже всё приготовлено и рубаха белая, и костюм, что сноха подарила, лежит, и ботинки, почти не ношенные, тоже в сундуке лежат! Я давно свою смертушку–избавительницу жду! Я к вам пришел, чтобы хлебушка купить! Хлебушка я давно не ел! Раньше ко мне то Клавка придёт, то Глашка! То что–нибудь сварят, то с собой что принесут! А как увезли всех, так и некому ко мне приходить стало! Хотел курицу зарубить, а она на яйца села! Скоро матерью станет, грех её рубить!

— Зарубили бы какую–нибудь другую, вон их здесь сколько бегает!

— Ведь её поймать надо! Да и не мои то курицы бегают! А мне брать грех на душу нельзя! Мне перед Богом ответ скоро держать придётся! Хотел картошки сварить, разжёг керогаз, а он опрокинулся, керосин на ногу и попал! Ногу обжег! Она не болит уже, а керосина нет!

Безродный приподнял штанину. На ноге старика зияла страшная гноящаяся рана.

— Витя, неси аптечку! Сейчас мы его перевяжем, и увезёшь старика в санчасть! Скажешь там, что старик не ел давно! Есть ему не давай! А то он от еды умереть может! Того, что он съел, ему пока хватит! В крайнем случае, если задержка с его госпитализацией приключится, сахар ему дашь! Сахар силы почти мгновенно восстанавливает, он и мозг питает, и усваивается быстро! Этой хитрости я у геологов научился и не раз на себе её проверил!

Пряча глаза от голодного взгляда старика, Безродный и Богатырь стали собирать трапезу.

— Попей вот водички, отец! — бормочет Богатырь. — Потом поедем с тобою в больницу, там тебя врачи посмотрят, продуктов купим!

— А ты меня назад привезёшь?

— Привезу! — не моргнув глазом, соврал Богатырь.

— Тогда поехали! — согласился старик. — А зачем врачи мне? Мне врачи не нужны!

— Кашляете вы, отец! Простыл, наверное!

— То не простуда, сынок! — поставил себе диагноз старик, — То сатана в нас вселился! А потому он пришёл на нашу землю, что здесь Христа предали! Когда взмахнул сатана косою, то стали рушиться святые храмы! На их руинах прислужники–нечисти воспели мерзости вертепа! У нас в селе хорошая церковь была! Она вон там стояла! — старик указал рукою на поросший горькой полынью и чертополохом пустырь. — Я в той церкви старостою служил!

— А у вас родные есть? — перевёл разговор на иную и более понятную ему тему Богатырь.

— Есть! — остановил своё продвижение к кабине автомобиля старик. — Дочка есть и два внука есть! Только они далеко живут! На Камчатке они живут!

— А сын, почему умер?

— На стройке разбился! Атомную станцию строил! Двенадцать лет уже с тех пор минуло! С высоты упал! Пока летел за что–то зацепился, сердце и вырвало! Сердце его не нашли! Где–то оно там осталось! — старик махнул палкою в сторону станции. — Так без сердца и похоронили!

Богатырь подумал о том, что следовало бы взять старика на руки да и унести его к машине. Но он предполагал, что такое обращение может тому не понравиться, и тогда попытка эвакуации окажется неудачной. Наконец путь до кабины был преодолён.

— Как зовут тебя, сынок? — обратился дед к Безродному.

— Владимиром, отец! Владимиром!

— А по батюшке как?

— Не нужно по отчеству, дедушка!

— Когда Господь покидал нас, он забрал с собою своё добро, дабы не надсмехались над ним! А на опустевшие души сатана посеял семена мерзости! И цветёт сегодня то зло и плодоносит! Потому никогда наша оскорблённая земля не возродит святого Моисея, который вывел бы нас из страны рабства! И прислал вас сюда Господь, чтобы вы похоронили зло и посеяли на этой земле свои семена, семена доброты! Господь Бог не покинет вас, ибо те, кто сберегли сегодня души, потеряют их, а потерявшие свои души во имя Господа нашего, обретут их! Своё бессмертие обретут они! А чтобы Господь не попутал тебя с другими Володями, я за тебя по отчеству молиться буду! — кряхтит дед, с помощью Безродного и Богатыря, забираясь в высоко расположенную кабину. Устроившись на сидении, старик шарит за пазухой и извлекает что–то, завернутое в белое полотенце. Дрожащими руками он бережно передал свёрток Безродному.

— Это я тебе оставлю! — обратился он к Безродному. — Если не вернусь, то пусть это тебе останется! То, что произошло с нами сегодня, — бормочет старик, — святым Иоанном Богословом больше тысячи лет назад в его откровении описано! В его святом писании так сказано: «и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод! Имя сей звезде полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки!»

— Полынь! — произнёс старик громко. — Полынь! — повторил он ещё громче. — Полынью чернобыльник называют! Это о нашем Чернобыле Иоанн Богослов тыщи лет назад говорил! О нашем Чернобыле, — старик поднял к небу указательный палец и потряс им, — он в своём откровении написал! Я слышу звуки трубы третьего ангела! Я слышу их! Конец наш близок!

Безродный и Богатырь переглянулись. Встретившись взглядами, они многозначительно покачали головами, что означало только одно: «Наш дед совершенно спятил». Наконец устроившись на сидении, старик крестит воздух перед стоящим внизу Безродным.

— Да благословит тебя Господь Бог, Владимир Васильевич! И пусть Он не покинет тебя!

Машина тронулась.

Безродный развернул ткань. В его руках оказалась хорошо сохранённая старинная Библия.

Из зарослей бурьяна, к месту недавно оконченной трапезы, трусливо озираясь по сторонам, вышел старый, совершенно облезлый пёс. Поджав хвост к тощему животу, он порвал забытый Богатырём пакет, и жадно поглотил остатки пищи. Передними лапами, покрытыми глубокими язвами от радиоактивных ожогов, он обнял консервную банку с морской капустой. Могучими челюстями он легко порвал податливый металл и, изрезав об острые кромки язык и губы, извлек содержимое. Облизнувшись, собака подняла к небу окровавленную пасть и тоскливо завыла.

Над Чернобылем сгущались сумерки.

8

Только двенадцатого мая в адрес Камушева пришла телеграмма: «Добрались благополучно. Приступили к работе. Безродный».

Он перечитал скупые фразы несколько раз, но они не сообщили ему ничего большего. Центральная пресса тоже скупилась на информацию, не только благодаря жесточайшей цензуре, а ещё и потому, что к тому времени вокруг Чернобыля установили прочные кордоны, и за их пределы не пропускали никого, кто имел какое–либо отношение к газетам или телевидению.

С нетерпением Камушев ждал возвращения вахты. Предстояло формирование новой бригады для замены первой смены водителей.

Объёмы работ на строительстве первого блока Хмельницкой АЭС в последнее время значительно возросли. Несмотря на крупную аварию в атомной энергетике, а может благодаря возросшему дефициту электроэнергии, строительство форсировалось. Парк автобетоносмесителей уменьшился наполовину, водителей не хватало тоже. Во многом нехватку рабочей силы создали военкоматы, — по городам прошла мобилизация в воинские части, дислоцированные вокруг Чернобыля. Может быть, благодаря этой мобилизации, формирование второй смены прошло почти благополучно. Многие стали перед выбором, либо идти по повестке и служить там бесплатно целых шесть месяцев, либо пойти добровольцем и со славой почестями и деньгами через месяц вернуться назад. Но, тем не менее, в чисто воспитательных целях и для поднятия духа колеблющихся, Камушеву пришлось уволить с работы трёх человек.

Взбодрив себя изрядною дозой водки, первая вахта возвращалась домой. Дьяченко набычив шею, старательно выводил громче всех:

Нэсе Галю воду, Коромысло гнэця! А за нэй Иванко Як барвинок вьеця!

— Ты про цветы не забыл? — напомнил ему Богатырь.

— Да! А как там у тебя обстоят дела насчёт цветов? — подхватил Черняк со старательно серьёзным выражением на лице.

Предчувствуя, что за всю долгую дорогу ему никак не отделаться от беззлобных замечаний своих друзей, Дьяченко сдался.

— Куплю! Потом куплю, когда гроши будут!

По–видимому он напрасно попытался закрыть эту щекотливую тему.

— По рублю, мужики, на коллективный букет! — осенило Богатыря.

Шапка пошла по кругу.

Автобус остановился в каком–то селе у палисадника с цветущими клумбами. Хозяйка, уяснив себе суть дела, щедрою рукой нарезала добрую охапку махровых маков, но от денег категорически отказалась. Потом, уступив настоятельным просьбам принять горсть мятых рублей, хитро подмигнула:

— Почекайте трошки, хлопцы!

Через несколько минут она вернулась, бережно прижимая к груди трёхлитровую банку, обернутую старой газетой.

— Со знаком качества! — продегустировал покупку Мельник.

— Диетический! — подтвердил Дьяченко, переводя дух.

В Нетешин въехали поздней ночью.

— Завтра в десять утра у проходной встречаемся! Все поняли? — напомнил Шрейтер.

— А что тут непонятного? — ответил ему Дьяченко и вступил в приветливую темноту спящего города.

Осторожно прикрыв за собою входную дверь, мягко ступая, Дьяченко прокрался на кухню своей, не отличающейся уютом квартиры. Щёлкнув выключателем и тем прервав запоздалый ужин многочисленного семейства тараканов, он положил на стол букет, заглянул в стоящую на плите кастрюлю и включил конфорку. Затем он наполнил трёхлитровую банку водою и, разместив в ней букет, заглянул в холодильник. Не спеша, он порезал тонкими ломтиками кусок сала, припорошенный красным перцем, и уселся на стуле перед душистым букетом. Сегодня, пожалуй, впервые в жизни он переживал удовольствие, которое может испытывать только дарящий. Это чувство было для него совершенно новым, и он по капле растягивал короткие минуты свидания с блаженством. Вдруг какой–то подозрительный звук из соседней комнаты заставил его насторожиться. С полуоткрытым ртом, набитым не до конца прожёванной пищей, он прокрался к дверям спальни. Поражённый страшной догадкой, он медленно приоткрыл дверь. В свете тусклого ночника голый торс мужчины обнимали пухлые женские руки. Тихо, как в предутреннем сне, он вернулся на кухню. Машинально он выключил конфорку под закипевшей кастрюлей. Его отсутствующий взгляд, проскользив по стенам, споткнулся на букете. Через минуту его глаза приобрели осмысленное выражение. Оскорблённый в своих наилучших чувствах, Дьяченко сдёрнул с кастрюли крышку, аккуратно извлёк букет из банки и засунул его в кипящую кастрюлю. Твёрдыми шагами он подошёл к двери, пинком распахнул её и выплеснул содержимое кастрюли в своё супружеское ложе. Его лицо вновь приобрело довольное выражение, и на нём заиграла лукавая улыбка. Подвывая, из спальни выскочил голый мужчина и скрылся в ванной комнате. К его спине прилипли сварившиеся лепестки маков. На возникший шум из детской выплыла могучая фигура верной супруги Дьяченко и, щуря свои полусонные глаза, прогудела:

— Вы, я гляжу, уже успели познакомиться! Это моя сестра Оксана, со своим мужем, к нам в гости приехала!

Из рук несчастного ревнивца выпала кастрюля, и загремев, покатилась по коридору.

Будем же милосердными, мой дорогой читатель, и тем покажем хороший пример разбушевавшимся родственникам моего добродушного героя. Поэтому опустим плотную штору занавеса на этом самом месте.

Поздним утром, украшенный свежим синяком, Дьяченко бочком прокрался в кабинет Камушева и устроился в уголке на краешке стула. Все уже давно были в сборе.

— С оплатой вам пока нет никакой ясности! — продолжал Камушев давно начатый разговор. — Положение по оплате есть, но оно под грифом «секретно» пришло! Заплатить по нему нельзя, иначе придётся его рассекретить! А за это сами знаете, что бывает! Не заплатить тоже нельзя, иначе приказ не выполним! Я тут ничем не могу вам помочь, а совесть не позволяет мне участвовать в обмане! Идите–ка вы в управление строительства и добивайтесь своих денег сами! Всем туда идти не надо! Выберете человека три и на зама по экономике наседайте! Ничего лучшего я вам посоветовать не могу!

— Наши семьи и так уже по два месяца без зарплаты сидят! Когда это всё кончится? — сдерживая клокотавшее в нем возмущение, спросил Шрейтер.

— Без денег мы вас не оставим! — успокоил его Камушев. — Выпишем вам пока тарифные ставки, за это нас никто за глотки не схватит! А потом, когда положение прояснится, пересчитаем и остальное доплатим!

Тут же откомандировали в управление строительства трёх парламентёров. Озадаченные высокой миссией, Шрейтер, Богатырь и Дьяченко пошли добиваться своих прав.

— Как там наш Безродный? — спросил Камушев Логинова.

— Видели его в Копачах! Исхудал, говорят, сильно!

— Что он там делает?

— Бегает, матерится!

— Ну, раз матерится, да ещё и бегает, значит, всё с ним пока в порядке! — успокоил себя Камушев.

В кабинете зама по экономике говорил только Шрейтер. Богатырь и Дьяченко жались на стульях, не зная, куда спрятать свои руки. При поддержке толпы каждый в полной мере использовал бы возможности своего красноречия, но в отделанном красным сукном кабинете это красноречие куда–то исчезло. Зам был предельно вежлив, приветливо улыбался, подбадривал Шрейтера к месту сказанными репликами и сочувственно покачивал головой. Взять же на себя какую–либо ответственность по оплате он не собирался и недвусмысленно давал это понять представителям трудящихся.

— Вот когда к нам поступят дальнейшие указания сверху, мы вам заплатим всё сполна! — с приятной улыбкой заверил он Шрейтера, замявшегося в дверях.

— Я к Баженову пойду! — решительно заявил Шрейтер, оказавшись в коридоре. — А вы загляните в профком и поинтересуйтесь насчёт наших путёвок! — дал он указания Богатырю и Дьяченко. Чётко печатая шаг, Шрейтер направился к приёмной начальника стройки.

В просторном кабинете объединённого профкома, посетителей, мнущихся у двери, никто не удосужил даже взглядом. К просителям здесь привыкли, а малознакомыми, и тем подозрительными, личностями здесь решительно пренебрегали.

— Мы к вам насчёт путёвок! — наконец подал голос Богатырь.

Ответом ему была автоматная очередь, выпущенная из пишущей машинки. Богатырь обвёл взглядом зал, и осторожно ступая, прокрался к столу, который своим месторасположением и размерами предполагал подозревать, что занимает его старший среди этой кучки чиновников.

— Каких путёвок? — приподняла крохотное личико женщина средних лет. Губки её при этом кривились, и она нисколько не пыталась скрывать своего пренебрежения.

— Нам путёвки в санаторий выделили! — пояснил Дьяченко, — Бесплатные!

— Вы что–то путаете! — сухо процедила Мымра (так её мысленно окрестил Богатырь). — Никаких путёвок нет!

— А это что у тебя на столе лежит? Ты их кому делишь?

— Это совсем не те путёвки!

Мымра прихлопнула лежащую перед ней горку синих листков пухлой бухгалтерской книгой.

— Ты что нам тюльку гонишь? Путёвок в санатории и курорты по всей стране нет! Их все в Чернобыль отправили! А сюда их прислали специально для нас! Потому, что мы самые первые на аварию приехали!

— Я повторяю вам ещё раз, что это не те путёвки!

— Ты что? Дураков из нас хочешь сделать? Вы нас обокрали! Это наши путёвки, а вы их для своих толстозадых бездельников прикарманили!

На возникший шум из смежной комнаты выглянул председатель и, послушав перепалку, зычным голосом объявил:

— Что это за безобразие здесь творится? Вы что, не можете двух пьяных дебоширов успокоить? Сообщите немедленно в органы, пусть приедут сюда и разберутся с этими скандалистами!

При такой моральной поддержке сотрудники кабинета загалдели разом:

— Ходят тут разные! Самогоном воняют!

— Мешают нам работать!

— Никакой на них управы нет!

При сложившемся неравенстве сил дальнейшая перепалка не принесла бы никаких успехов, а скорее наоборот, она смогла бы обеспечить наступавшим полное и позорное поражение. С этими мыслями друзья отступили, и, прикрывая свой тыл, Богатырь бросил в дверях:

— Подождите немного, я до вас доберусь! Я до Центрального комитета Верховного совета дойду!

— В цэка профсоюзов! — поправил его Дьяченко.

— Вот–вот и туда тоже зайду! — добавил Богатырь и хлопнул дверью.

Очутившись в коридоре, друзья покурили в уголке лестничной площадки, посовещались между собой и решили, что для следующей атаки необходимо создать численный перевес. Для этой цели предполагалось привлечь шоферов, без дела болтающихся по гаражу в ожидании своих уполномоченных. Но, прежде всего, нужно было дождаться Шрейтера, который потел в приёмной, ожидая, когда же терпение секретарши иссякнет, и она подпустит его к двери, обитой чёрной кожей.

— Вот они миленькие где! Забирайте их! — приказала Мымра двум сопровождавшим её милиционерам.

Дьяченко отступил назад и спрятался за надёжную спину своего друга, так как милицию он тоже потрухивал. Богатырь упёр руки в бока и с улыбкой разглядывал двух щупленьких сержантов, смущённых его телосложением.

— Пройдёмте с нами, граждане! — наконец приступил к делу один из них.

— Не-а! — покачал головой Богатырь.

Мымра осталась внизу. К ней подоспели ещё несколько зевак. Милиционеры нерешительной поступью, подталкивая локтями друг друга, поднялись на площадку.

— Пройдёмте! — повторил приглашение один из них. Так как оно осталось без ответа, то группа захвата приступила к выполнению своего служебного долга. Вцепившись в руки Богатыря, они попытались их заломить за его спиной. Тот криво усмехнулся, расправил плечи, вытянул руки, вместе с болтающимися на них блюстителями правопорядка, и поводил ими взад и вперёд. Одна из слабонервных, наблюдающая за этой сценой, запищала. Это и спасло незавидное положение милиционеров. Богатырь был бы не прочь слегка поразмяться, но ни время, ни место, никак не соответствовало для реализации этого желания.

— Пройдёмте! — неожиданно согласился он.

В кутузке фельдшер установил остаточную дозу алкогольного опьянения у Дьяченко. Богатырь от диагностики отказался.

— Этого и не надо! — успокоил Богатыря дежурный. — Заявление на вас уже есть! В нём написано, что вы в пьяном виде выражались нецензурными словами в общественном месте, оскорбляли сотрудников и мешали им выполнять их служебные обязанности! В заявлении пять подписей! Этого больше, чем достаточно! Опять же, вы оказали злостное сопротивление властям! За всё это, граждане мазурики, вы пятнадцатью сутками не отделаетесь! Здесь, если это всё хорошо раскрутить годика на три, а то и на все пять потянет!

«Дёрнул же меня чёрт сегодня в гараж идти! — подумал Дьяченко. — Сидели бы мы сейчас с шурином за столом. Оксанка пять литров первака с собой привезла. И почти ничего не выпили, меня ждали». Он представил себе, как его шурин лежит на животе перед телевизором, потягивает холодненькое пивко, а над его покрасневшей спиной хлопочут две заботливые сестрицы. На этом месте ему стало жалко себя до слёз.

Богатырь к такому повороту судьбы остался совершенно равнодушен и даже слегка вздремнул, сидя на полу в углу камеры.

Часа через два появился начальник отделения милиции. Выслушав длинный и красочный рассказ Дьяченко о Чернобыльских буднях, дополненный различными домыслами и слухами, он отпустил задержанных. На прощание майор отдал честь и даже пожал каждому из них руки.

После, к счастью, окончившегося благополучно ареста, правдоискатели не рискнули повторить свою атаку. Больше помог звонок начальника милиции, который, вероятно, не пользовался благами, распределяемыми профсоюзным комитетом.

Боясь огласки, работники профсоюза выкинули белый флаг капитуляции. На следующий день в АТП прибежала девушка со смазливой мордочкой. В профкоме она занимала самый низкий стул и потому ей и поручили столь щекотливое дело. Побегав по почти пустой территории автопарка, она сообщила встретившимся на её пути, что имеются путёвки для «ликвидаторов аварии», что эти путёвки нужно забрать сегодня же. Так как сами «ликвидаторы» находились в это время по домам, а весь водительский состав был в рейсах, то это сообщение прозвучало как писк комара в безбрежной пустыне. Однако сей факт был отмечен несколькими очевидцами и внесён в протокол заседания профкома. Сами же путёвки ушли по намеченному ранее руслу, то есть для нужд начальства, а также лиц, пользующихся их расположением.

9

Чтобы поближе познакомиться с еще одним участником описываемых здесь событий, мне придётся переместиться на несколько тысяч километров восточнее Украины, а также на несколько лет назад. И я приглашаю вас, мой дорогой читатель, совершить вместе со мною это небольшое путешествие. Надеюсь, что оно окажется для вас не только неутомительным, но и приятным.

Итак, Юра Ниголь. Он с детства мечтал о море. Но до моря было далеко, денег на дорогу не хватало, поэтому он поступил учиться туда, где ближе, то есть в политехникум города Алдана. Город, по масштабам Западной Сибири и Европы, считался крохотным, а для Якутии Алдан был третьим по величине населённым пунктом. В техникуме имелось отделение «ремонт и обслуживание автомобилей», а к автомобилям Юра тоже питал не меньшую слабость, чем к романтике морских путешествий. Два первых курса Юра окончил с теми приключениями, которые будут малоинтересны читателю, поэтому о них стоит промолчать. А в начале третьего курса в жизни Юрия Ниголя произошло то, что в корне изменило всю его дальнейшею биографию.

В конце сентября, на еженедельной политинформации, преподаватель обществоведения зачитал сообщение об антисоциалистическом путче в Чехословакии и введении туда войск стран Варшавского договора. Эту новость студенты встретили совершенно равнодушно, так как единственной темой для разговоров была пластинка ансамбля Битлз, которую привёз один из учащихся. В то время, вся модная музыка записывалась в подпольных студиях на старых рентгеновских негативах и имела народное название «рок на костях». А тут появилась совершенно новая и качественная пластинка, завезённая в Советский Союз контрабандным путём. И с этой новостью какая–то заварушка в Чехословакии казалась сущей ерундой.

В курилке вновь говорили о битлах. Поддержать эту тему Юра не мог, потому что в музыке он ничего не понимал. В любой компании он всегда был в центре внимания, а тут никто в твою сторону даже не смотрит. Обидно. Тут Юра, некстати, вспомнил тему последней политинформации и авторитетно заявил:

— То, что наши танки въехали в Чехословакию, называется оккупацией!

— Тебе ведь разъяснили, пень ты дубовый, что там наших танкистов бутылками с зажигательной смесью закидывают! Там наши парни заживо сгорают! А ты их оккупантами называешь! — возразил ему кто–то.

— А если бы к нам в город китайцы на танках въехали? Ты что, хлебом и солью их бы встречал? Или поднял бы руки вверх и кричал «Брежнев капут?».

Прозвенел звонок. Все побросали окурки и потянулись в аудитории. На следующий день, в начале второй пары, преподаватель попросил Ниголя выйти в коридор. Там его ожидал крепко сложенный мужчина. По его виду Юра безошибочно определил: «этот не из наших, не из таёжников».

Здесь нужно дать некоторые пояснения. Дело в том, что основная часть населения Севера — люди приезжие, и у тех, кто прожил в Якутии достаточно долгое время, происходят некоторые изменения, как в душе, так и во внешности. Движения приобретают медлительность, голос уверенность, а на лице появляется печать доброжелательности. Таких людей там называют таёжниками. Речь их располагает к себе, а душа их расстёгнута нараспашку. Таких признаков в этом человеке Юра не обнаружил.

— Сколько времени? — спросил незнакомец.

Юра пожал плечами, посмотрел на часы и ответил.

— Есть подозрения, что эти часы украдены! Пройдёмте со мной!

Такой поворот дела Юру даже обрадовал. То, что эти часы он купил, он сможет доказать очень даже просто, а вот уважительные причины для прогула неинтересных лекций случаются чрезвычайно редко. И Юра с радостью принял приглашение. Незнакомец привёл его к зданию милиции, завёл в коридор и попросил немного подождать. Через некоторое время он ввёл его в кабинет, где сидело такое же безликое существо. Оно подало ему лист бумаги и предложило: — Напиши всё, что ты говорил об оккупации Чехословакии!

Юра похолодел.

— Какая это сука стукнула? — спросил он упавшим голосом.

— Не сука, а наш осведомитель! — поправил его следователь. — Ты думаешь, что мы здесь слепые и глухие? Нет! Мы знаем про каждого даже то, что он сам про себя не знает! Давай пиши! Чем быстрее напишешь, тем быстрее пойдёшь в свою общагу!

Юра попытался что–то написать, исчеркал половину листа, но ничего вразумительного не получилось. Он попросил ещё бумаги. Следователь забрал испорченный лист, аккуратно вложил его в папку и выдал чистый. Писать было не о чем, и с этим листом произошла та же история, что и с первым. После того, как таким образом, было испорчено пять листов бумаги, следователь наконец сжалился.

— Ты сначала всё хорошенько обдумай, а потом напишешь! А пока посидишь в камере!

На следующий день его вызвали на допрос.

— Ничего я больше писать не буду! — прямо в дверях заявил Ниголь.

— Хорошо! — согласился следователь. — Так и запишем в протоколе допроса, что ты от дачи показаний отказался! А это знаешь ли? Намного для тебя хуже будет! Ты мне тогда вот что объясни, за что ты избил студента Приходько?

— Да ведь они меня сначала втроём били! За Натаху били, что я у Приходько увёл! Двоих я уже встретил! Ещё одного гада поймать надо! Так это ж когда было?

— Вот, вот! Про это всё и напиши! — обрадовался следователь.

Когда объяснительная по поводу драки была Ниголем написана, следователь аккуратно вложил её в папку и с удовольствием произнёс:

— Вот в этой папочке материал, который пять лет тюрьмы тебе обеспечит! Не за что–нибудь другое, а за хулиганство! Посидишь в камере ещё с недельку–другую, может ещё что накопаем! Дела твои, дружище, плохи!

Ниголь чувствовал, что за такой пустяк как драка, его посадить не могут. «Если всех, кто свою правоту кулаками защищает, — думал он, — посадить в тюрьмы, то кто тогда на свободе останется? Никого не останется, все в тюрьмы сядут! А про оккупацию я скажу, что ничего не говорил!»

— Ты вот думаешь, что тебя посадить не за что! — как бы прочитав его мысли, промолвил следователь, — А зря ты так думаешь! У нас так, на кого нам пальцем укажут, того и посадим! Статью подходящую мы любому подыщем, и будешь ты сидеть, как миленький! Я вот изучил твоё личное дело, — продолжал следователь, — хороший ты парень! Оценки у тебя хорошие и в коллективе за тебя горой стоят! А Ермакова Наташа, первая красавица в техникуме, как тебя любит! Она секретарь комсомольской организации техникума! Ей поручили провести собрание, чтобы тебя из комсомола исключить и соответствующую для уголовной статьи характеристику на тебя написать! А ты знаешь, что она учудила? Провела это собрание так, что все за тебя горой встали! А характеристика? С такой характеристикой тебе памятник при жизни положен! Вот до какого безрассудства любовь доводит! Всю свою карьеру девчонка из–за тебя испортила! С её данными ей в центральном комитете партии место гарантировано! На твою любовь то место она променяла! Дурёха!

Следователь старательно размял пальцами папиросу, пустил в потолок тонкую струйку дыма и продолжил:

— Всё ещё можно поправить! И всё зависит только от тебя!

— Что для этого нужно? — глухо промолвил Ниголь.

— Вчера кто–то из ваших автомехаников анекдоты про Брежнева рассказывал! Узнай, кто это был, напишешь докладную записку и передашь её нам! Если и дальше всё пойдёт нормально, мы тебя поставим на денежное довольствие как своего осведомителя и поможем окончить техникум! После техникума ты пойдёшь работать к нам! От армии мы тебя освободим!

— Так это что получается? Я должен буду стучать на своих? — удивился Юра. — Нет! Это мне не подходит! Я уж лучше в тюрьму сяду!

— Хозяин — барин! — согласился следователь. — Посидишь в одиночной камере, подумаешь хорошенько, а через месяц–другой мы этот разговор с тобой повторим! Если поумнеешь раньше, постучишь в дверь, и я рад буду продолжить нашу беседу!

Со сложенными за спиной руками Юру повели в камеру.

На следующий, день, после того как Юру разместили в кутузке, по техникуму пополз слух об истинной причине его ареста. Секретаря комсомольской организации техникума вызвал к себе парторг и дал ей следующие наставления:

— Необходимо срочно выпустить стенную газету и осудить в ней высказывания студента Ниголя о событиях в Чехословакии! Я написала заметку, её поместишь на первую полосу! Ещё пару заметок напишите сами! Краски и бумагу получите на складе, вот требование!

— Может быть не надо газету? — попыталась протестовать Наташа. — Ещё неясно, что там Ниголь и о чём говорил, так, сплетни одни бродят, да и всё!

— Ты что не понимаешь того, куда он ввязался? Да если мы себя сегодня же не обезопасим, то завтра нас с тобою таскать начнут за то, что плохо ведём политико–воспитательную работу среди студентов! Немедленно газету! Я сама её повешу!

Редколлегия приступила к работе. На первой полосе разместили статью секретаря парткома. Она была примерно такой: «В то время, когда наши доблестные воины, не щадя свои собственные жизни, отстаивают завоевания социализма в Европе, в нашем кругу находятся отщепенцы, которые ставят под сомнение решение нашей партии о вводе советских войск в братскую республику Чехословакия! Тем самым они поставили себя в один ряд с западными реваншистами.»

Ниже художник нарисовал карикатуру. На ней был изображён некий стиляга в узких брюках и жёлтом галстуке с обезьянами. Изо рта этого стиляги свешивался длинный–предлинный язык. На том языке, украшенном бородавками, росли мухоморы и бледные поганки. С кончика языка стекала ядовито–зелёная слюна. Под карикатурой крупными печатными буквами было дано пояснение: «НИГОЛЬ». Ещё ниже теми же печатными буквами было написано: «ТАК ВЫРАЗИМ ЖЕ НАШЕ ВСЕОБЩЕЕ ПРЕЗРЕНИЕ ДОБРОВОЛЬНОМУ ПОСОБНИКУ НАШИХ ВРАГОВ И ДРУЖНО СКАЖЕМ ЕМУ — ПОЗОР ОППОРТУНИСТУ». В газете было ещё несколько дежурных заметок, но они не интересны, как и студентам, так и моим читателям.

Парторг прочитала газету, и та ей понравилась. Она забрала газету с собой, а члены редколлегии приуныли. Всем было ясно то, что если Ниголю и удастся вырваться из застенков КГБ, то после этой статьи его вышвырнут из техникума в два счёта. Совет длился почти до утра. Утром, задолго до начала занятий, парторг лично вывесила стенгазету, оглядела её издалека, и она ей понравилась ещё больше.

О том, что студент Ниголь ляпнул то, о чем принято молчать, обсуждалось не только среди студентов, но и на педагогическом совете. С выходом в свет стенной газеты ожидался массовый эмоциональный взрыв, и к нему все готовились. Парторг была в эпицентре этого взрыва, и она чувствовала себя героиней. В учительскую заходили преподаватели, но никто из них не выражал никаких эмоций. Парторг подумала о том, что, наверное, газету сорвали. Она вышла посмотреть. Газета висела на месте. На ней был тот же танцующий стиляга, но язык его был несколько короче, а на его груди неизвестно откуда оказалась гитара. Парторг протолкалась сквозь толпу читающих газету студентов и пробежалась взглядом по тексту. Она более медленно прочла текст ещё раз, потом ещё, глаза её наливались ужасом. Почти по складам она прочла текст вслух, делая ударения на каждом слове: «В то время, когда наши доблестные воины, не щадя свои собственные жизни, отстаивают завоевания социализма в Европе, в нашем кругу находятся отщепенцы, которые ставят под угрозу срыва вполне заслуженный отдых советских студентов! В прошедшую субботу всеми нами любимый гитарист Новиков на целых пятнадцать минут опоздал к началу танцев».

Под карикатурой была надпись: «НОВИКОВ». И теми же печатными буквами было написано: «ТАК ВЫРАЗИМ ЖЕ НАШЕ ВСЕОБЩЕЕ ПРЕЗРЕНИЕ ДОБРОВОЛЬНОМУ ПОСОБНИКУ НАШИХ ВРАГОВ, И ДРУЖНО СКАЖЕМ ЕМУ — ПОЗОР ОПАЗДАНЦУ».

Парторг покраснела, она сорвала газету со стены, изорвала её в мелкие клочья и стала топтать их ногами. Сквозь рыдания прорывался её голос, наполненный яростью:

— Нет в русском языке такого слова «опазданец», нету!

Студенты обступили её кругом и молчали. Кто–то принёс ей воды, она немного успокоилась и сказала, обращаясь ко всем.

— Передайте Ермаковой, чтобы в течение этого часа стенгазета висела на месте!

Ровно через час парторг вернулась. Стенгазета висела на прежнем месте. На ней над надписью «Новиков» танцевал тот же самый стиляга с гитарой в руках и присутствовал тот же самый текст. Слово «ОПОЗДАНЦУ» было аккуратно зачёркнуто и над ним теми же печатными буквами было внесено исправление. Последние слова парторг прочитала вслух:

— «Так выразим же всеобщее презрение добровольному пособнику наших врагов и дружно скажем ему — позор ОПАЗДУНУ!»

Шли дни, на допросы Юру больше не вызывали. По сравнению с его скудным студенческим рационом, кормили вполне сносно. Как–то среди ночи в дверях загремел ключ. Юра сел на нары. В камеру ввалился пьяный следователь. Он плюхнулся рядом с Юрой и пробормотал заплетающимся языком:

— С днем рождения тебя поздравляю! У нас с тобой в один день дни рождения случились! У меня тоже сегодня день рождения!

Ниголь вспомнил, а ведь точно, сегодня день его рождения. В студенческом кругу такие дни отмечались шумными вечеринками. А сегодня свой праздник ему пришлось провести за решёткой.

— Только ты ещё пацан, — продолжил свою речь следователь, — и ничего не понимаешь! Тебе только восемнадцать стукнуло, а мне уже о–го–го сколько!

Он посопел, уткнувшись взглядом в цементный пол.

— Ты что? Чистеньким хочешь быть? А?.. Нет, не выйдет!.. — Следователь помотал перед Юриным лицом указательным пальцем и добавил. — Жизнь всё равно зажмёт тебя где–нибудь в тёмном углу и сунет мордой в говно! Оно ослепит твои глаза, оно затечёт в твои уши и оглушит тебя! Оно заткнёт твой нос, и прекратит твоё дыхание. Оно проникнет сквозь твои плотно сжатые губы, и тогда ты познаешь его пьянящую сладость!

Ниголь угрюмо молчал.

— Ну ладно, тебе тоже надо день рождения отметить! — пробормотал следователь.

Он высморкался на цементный пол, вытер пальцы об штаны, икнул и достал из–за пазухи записную книжку. Потом он долго в ней копался, нашёл нужную бумажку и протянул её Ниголю.

— Ты вот здесь распишись! Это расписка о невыезде! Как понадобишься, я тебя найду, всюду найду, под землёй тебя сучёнка найду, если будешь нужен! — погрозил он пальцем. — Иди свою Наташку за сиськи подёргай!

С этими словами следователь упал навзничь и, вытянувшись на нарах, захрапел богатырским храпом.

Прошло несколько дней, и Юра почти успокоился. Он, как обычно, ходил на занятия, был в центре внимания всего техникума и потому чувствовал себя героем.

Как–то его вызвал к себе в кабинет директор техникума. Был он довольно пожилого возраста. Детей он не имел по причине ранения на фронте, и всю свою неиспользованную отцовскую любовь изливал на студентов. Студенты тоже платили ему своей любовью.

— Ну, что? Допрыгался? — поинтересовался Борис Петрович. — Тут вот Наташа за тебя, дурака, приходила просить!

Борис Петрович прошёлся по кабинету.

— Да ты садись, садись! Чего стоишь? В ногах правды нет! Я вот что думаю, — сказал он, усаживаясь в своё кресло, — тут они тебя в покое не оставят! По всей видимости, тебя на десерт приготовили! Дело–то выеденного яйца не стоит! Сейчас не тридцать седьмой год! Это раньше за анекдот про Сталина можно было четвертак схлопотать, а то и вышку! А сейчас на каждом углу политические анекдоты травят! Но вся загвоздка в том, что в Москве прошла какая–то демонстрация в поддержку чехов! А это уже не анекдоты! КГБ готовит материалы к раскрутке антипартийного заговора! Вот и тебя тоже на короткий поводок посадили и держат на привязи, пока команда «взять» не поступит! Тебе, чтобы на свободе остаться, надо куда–то уехать! — категорически заявил Борис Петрович.

— Я подписку о невыезде дал! — грустно заметил Ниголь.

— Я об этом догадываюсь! Есть другой вариант! Сейчас идёт осенний набор в армию! У тебя отсрочка до окончания техникума! Я поговорю с военкомом, и пусть он срочно твой затылок забреет! Отслужишь и через два года вернешься. К тому времени все страсти поутихнут, и опять на третий курс учиться пойдёшь! По–тихому всё сделаем, и твой следователь тебя хватится, когда ты уже на плацу будешь строевой шаг отрабатывать! А армия, она из всяких недоносков, наподобие тебя, настоящих мужчин делает! — Борис Петрович наклонился к Юрию, посмотрел ему прямо в глаза и ткнул ему в грудь пальцем. — Это я тебе как капитан запаса говорю!

В течение первого года своей службы рядовой Ниголь стал своим человеком в дивизионной гауптвахте. Последняя его отсидка происходила на очередном повороте в его жизни, и потому о ней стоит рассказать особо.

Дело происходило в 1970 году. Надвигалась великая дата, столетие со дня рождения вождя мирового пролетариата товарища Ленина. Если и раньше служба в Вооружённых Силах Советского Союза не казалась мёдом, то в период подготовки к Ленинскому юбилею, бедных солдат довели до тихого умопомешательства. Ежедневно приводились политзанятия, на которых вдалбливали в отупевшие головы лишённые смысла фразы, заполнялись конспекты и выпускались боевые листки с одной–единственной темой, — столетие со дня рождения.

Денежное довольствие родового составляло, в то время, три рубля восемьдесят копеек в месяц. На них нужно и можно было купить белую ткань для подворотничков, асидол для чистки бляхи и пуговиц, сапожный крем, лезвия для бритья и зубную пасту. То есть то необходимое, без чего твоя служба может превратиться в сплошную череду крупных и мелких неприятностей. Денег на курево практически не осталось.

В связи с подготовкой к празднованию, замполит части, где служил Юра, приказал завести каждому конспект трудов вождя, и чтобы этот самый конспект всегда находился при военнослужащем. То есть из той самой трёшки с копейками, нужно было выделить полтинник для приобретения общей тетради. Такой приказ возмутил если не всех, то очень многих.

В связи с приближающейся великой датой, партия наметила проведение двадцать четвёртого внеочередного съезда КПСС. По материалам этого съезда опять прошли политзанятия, политинформации и вновь потребовали конспекты. От чего недовольство рядового состава удвоилось.

В солдатской службе есть три радости: обед, отбой и кино. Если раньше кинофильмы, в их часть, привозили два раза в неделю, то в связи с подготовкой к величайшему историческому событию, их не было уже более трёх месяцев. Наконец в одно из воскресений по части пронеслась радостная весть — наконец–то привезли кино. Все свободные от несения службы пошагали в кинозал. Погас свет, заиграла патриотическая музыка, и на экране высветилось название фильма: «Двадцать четвертый съезд КПСС». По залу прогудел вопль разочарования, и толпа ринулась к выходу. Дежурный по части выхватил из кобуры пистолет и, стоя в дверях, прокричал:

— Все назад! Пристрелю!

Толпа приостановилась, по ней прокатился гул, как от нарождающейся лавины, задние ряды надавили, и дверь с треском вылетела. Капитан сделал ещё одну попытку, чтобы остановить это народно–освободительное движение, но его смяли, уронили на пол, и по его спине прошлись кованые солдатские сапоги. Такого бунта часть ещё не знала. На следующий день по всем ротам были назначены комсомольские собрания. Целью этих собраний было выявление зачинщиков бунта, чтобы позже, на страх оставшимся, их примерно наказать! В роте «боевого обеспечения», где нёс службу рядовой Ниголь, собрание проходило после обеда. Его открыл маленького роста, но широкий в талии и бёдрах замполит, про которого говорили, что его легче перешагнуть, чем обойти. Президиум собрания занимали секретарь комсомольской организации части и особист из штаба дивизии. Командир роты капитан Песков тоскливо сидел на краешке стула в переднем углу ленинской комнаты, где и проходило это собрание. Пламенную речь замполита слушали молча. Офицеры демонстрировали на своих лицах полное понимание, солдаты тупо взирали кто куда. Рядовой Ниголь сладко дремал, устроившись в самом дальнем углу зала.

— Такое хорошее кино! — кричал замполит, — Двадцать четвертый съезд капээсэс!!

В этот момент рядовой Ниголь проснулся (уж лучше бы он не просыпался), сладко потянулся и пробормотал себе под нос:

— На хрена мне нужен ваш съезд!

Как догадался мой читатель, в этой фразе Юра применил более подходящее для этого случая существительное. Но я не имею смелости здесь его здесь повторять. Реплика Ниголя была адресована его другу, такому же раздолбаю, как и он сам. Этот друг сидел рядом. Но в это время замполит выдерживал многозначительную паузу и обводил своим рыбьим взглядом скучающую публику. Эта фраза коснулась его натренированного слуха и замполит взорвался.

— Это ты съезд нашей родной партии на … послал?

— Нет! Я имел в виду только кино! — залопотал Ниголь. — Против вашего съезда я ничего не имею!

Капитан Песков покрылся холодным потом. На его глазах происходило разрушение всей его военной карьеры.

Через полчаса Ниголь вновь вернулся на своё место на гауптвахте. Замполит почувствовал, что в его сети попалась крупная рыбина, и что из произошедшего инцидента вполне можно провернуть серьёзную политическую операцию. Прикинув свои шансы на выигрыш, он начал бурную деятельность. Он лелеял надежду, что такое важное дело не может остаться незамеченным не только в штабе округа, а даже в самой Москве. А за проявленную бдительность можно было вполне рассчитывать на получение генеральских лампасов.

Офицеры технических служб сначала потешались над произошедшим казусом в своих узких кругах, но позже, удивлённые неутомимой энергией замполита, насторожились. Посовещавшись между собой, они решили провести небольшое офицерское собрание с участием замполита части. Все приглашённые собрались на квартире у главного инженера подполковника Мышкина. Запасы спиртного, для проведения этого мероприятия, удвоили. Когда алкоголь стёр всякие границы между чинами и возрастом, с замполитом провели политбеседу, примерно следующего содержания:

— Что же ты, гад, делаешь? Ты что не понимаешь того, в какое дерьмо ты нас всех толкаешь? Ты посмотри на капитана Пескова, он как тень по части бродит! Ты что, не знаешь о том, какая здесь буча закрутится, как только ты дашь ход этому делу? Приедут всякие комиссии, и за низкий уровень воспитательной работы с рядовым составом с нас не только погоны посрывают, но они всем нам яйца через глотки повытаскивают! Ты что, на чужом горбу хочешь в рай въехать?

— Здесь особист из дивизии был! — стал оправдываться замполит, — Он это дело просто так не оставит! Если бы этот самый Ниголь это в каком другом месте, или в другое время ляпнул, то замяли бы всё по–тихому! КГБ после чехословацких событий и так лютует, а тут и съезд, и юбилей! Это дело политической статьёй пахнет! Если утаим, значит, нас как соучастников заговора тоже в кандалы закуют! Тем более, мне особист сказал, что за рядовым Ниголем какая–то телега ещё с гражданки тянется! С особым отделом шутки плохи, здесь главное — кто из нас первый на кого стукнет!

— Помните, что генеральный секретарь товарищ Брежнев сказал? — вступил в политбеседу подполковник Мышкин. — Он сказал, что преимуществами социализма может быть недоволен только сумасшедший! Вот она, где главная линия партии! Все диссиденты сейчас не на Колыме кости морозят, а по психушкам парятся! Может там и не легче, чем в лагере, но, по крайней мере, теплее, да и с кормежкой получше будет! Я поговорю с начальником госпиталя, пусть он этого самого Ниголя в дурдом оформит! Спишем его на гражданку с белым военным билетом, где он потом себе работу найдёт? Все двери перед ним разом захлопнутся! За свой поганый язык он очень дорого поплатится, будет всю оставшуюся жизнь за него кару нести! Вот вам и выход! А тот болтун пусть на губе посидит, пока документы на его списание будут готовиться! Отсидит свои десять суток, пусть по нарядам недельку походит, а потом ему ещё десять суток объявите! И так до тех пор, пока документы ни будут готовы!

— А если он не выдержит, и петлю себе на шею накинет? Ведь такое у нас уже было! — возразил капитан Песков.

— Петля это конечно не лучший, но тоже неплохой для нас выход! — вставил начальник штаба.

После того, как судьба рядового Ниголя, таким образом, решилась, военный совет вошёл в своё обычное русло. Технари обсуждали свои проблемы, охотники свои, кто–то пытался петь. Так как подполковник Стебленко и лейтенант Лебедько ничего полезного делать не умели, то они говорили о жизни вообще.

— Мы с ним в школе за одной партой десять лет просидели! А как получили аттестаты, кто на лётчиков учиться пошел, кто в Морфлот документы подал, я в военно–политическое заявление написал! А Вовка Смолин в ветеринарный подался! Мы над ним все потешались! Коров осеменять будешь, да быкам хвосты крутить? Ну и специальность ты себе нашёл! Закончили учёбу и кто куда! Я вот здесь, в тайге гнию! Ты видишь? — замполит поднял свои руки к лицу старшего лейтенанта, — Раны здесь почти не заживают! Каждая царапина гниёт! На месте каждой занозы шрам образуется! Или от болот, какие испарения идут, или от гептила это всё? Не знаю!

(Для непосвященных я даю пояснение, что гептил это один из компонентов топлива для стратегических ракет. И из своего личного опыта, я должен заметить, что это наипрепротивнейшая штука.)

— А Вовка Смолин сейчас в Москве! — пояснил Стебленко, пытаясь наколоть на вилку ускользающий от него гриб. — Где–то там, в какой–то конторе числится, а вся работа у него дома идёт! Клиенты в очереди к нему по неделям стоят! Старые девы и вдовушки в основном! Несут своих собачек, кошечек! Пусенька, на конфетку! А та Пусенька зажралась уже, морду от той конфеты воротит! Доктор, беда, не кушает ничего моя лапочка! А Вовка сделает умное лицо, в стационар, говорит, больную положить надо! Насобирает тех собак и кошек, в багажник их, и на дачу! Там их в сарай, и целую неделю ни воды, ни жрать им не даёт! Приходит хозяйка, бедная шавка аж плачет от радости! Пусик, на конфетку! Тот ам, и вместе с рукой! Доктор, ты сотворил чудо! Деньги на него дождём сыплются! Слава по всей Москве! Квартира обставлена, машина новая, дача двухэтажная, жена красавица! И за свои погоны Вовка не дрожит, потому что их у него вообще нету!

В следующие после военного совета дни рядовой Ниголь либо занимался шагистикой на плацу гауптвахты, либо нёс службу в нарядах. К таким испытаниям судьбы он относился не только вполне спокойно, но даже равнодушно. Во всей этой истории более всего неприятностей пришлось на долю капитана Пескова, — его непосредственного командира. Поэтому, казалось бы, что тот должен был иметь на него большой зуб. Но это было не так. Капитан Песков вдруг стал испытывать к Юрию почти отцовские чувства и по этой причине стал делать ему различные поблажки. И это не прошло мимо замполита.

В одну из ночей рядовой Ниголь был дневальным во внутреннем наряде. Командир части был в командировке и его замещал замполит. Дежурным по части был старший лейтенант Лебедько, исполняющий обязанности секретаря комсомольской организации.

Тому, кто не служил в армии, нужно сделать некоторые пояснения, а именно: внутренний наряд несут четыре человека, трое дневальных — это рядовые, и один дежурный — это сержант. В ночное время суток двое дневальных спят, а дежурный с одним из дневальных бодрствуют. Сон на посту считается в армии одним из величайших проступков. Поэтому в обязанности дежурного по части входит проверка постов и наказание провинившихся.

Дежурный сержант накинул на плечи шинель и задремал. Ниголь, оставшись без собеседника, долго боролся со сном, но усталость, скопившаяся за последнее время, брала своё. Наконец он уронил голову на грудь, облокотился об косяк двери, да так и уснул стоя.

Входная дверь казармы отворилась без скрипа. Старший лейтенант Лебедько тихо проскользнул в узкую щель и обнаружил спящий наряд. В дневальном он узнал Ниголя, и сердце его радостно забилось. Лебедько приоткрыл дверь канцелярии и увидел китель и фуражку капитана Пескова. Он осторожно снял их с вешалки и тихо покинул казарму. Утром пришёл автобус с офицерами, те приоделись в соответствии с уставом, и вывели свои роты на утренний развод части. Капитан Песков лихорадочно искал свой китель. Вся часть выстроилась на бетонке и ожидала опаздывающую роту.

— Ча–а–сть! Смирно! — пронеслось по плацу.

Дежурный по части прошагал строевым шагом и доложил замполиту о происшествии. Замполит понял игру, затеянную комсомольским секретарём, и подумал: «этот далеко пойдёт». Слегка поколебавшись, он принял ту игру. Сначала китель искала только рота, потом к поискам подключилась вся часть. К обеду китель и фуражка были найдены, возможно, что они были привезены из дома кем–то из офицеров из своих старых запасов. Остаток дня вся часть печатала шаг по раскалённой бетонке. Благодаря проведённой экзекуции, в среде рядового состава части вызрела ненависть, и остриё этой ненависти было умело направлено в сторону рядового Ниголя. Гауптвахта оказалась для него островом спасения.

Отбыв на «губе» свой очередной срок, Ниголь вновь возвратился в роту, и его тут же назначили в караул. В двадцать четыре ноль–ноль он заступил часовым на второй пост. Перед разводом начальник караула напомнил всем, что любимым занятием заместителя командира части по политической подготовке, было и остаётся проверка постов в ночное время. Он также упомянул, что тот уже давно не посещал часовых, а это признак очень плохой.

Шёл мелкий и нудный дождь, по бетону струились ручейки, холодный ветерок шелестел мокрыми листьями. Часовой Ниголь сначала прошёл вокруг сооружения мелкими шагами и посчитал их, потом сделал круг крупными шагами и тоже их посчитал. Полученные результаты он поделил, и, вновь считая шаги, не спеша побрёл обычной своею походкой. Таким образом, он всегда коротал время. Тут его слух уловил тихое шлёпанье по лужам. Юра насторожился. К посту приближалась приземистая фигура.

— Стой! Кто идёт? — рявкнул Ниголь.

— Это я, сынок! — прокричал ему в ответ голос замполита.

Сомневаться не приходилось, сынками называл солдат только он. Уверенный, что его поняли, замполит ускорил свой шаг.

— Стой! Стрелять буду! — прокричал Ниголь.

Тут замполит узнал его голос и с опозданием осознал свою оплошность.

— Это я, сынок! — жалобно повторил он.

— Лежать! — приказал Ниголь.

— Это я! Подполковник Стебленко!

Ниголь передернул затвор автомата. Сталь лязгнула, и подполковник послушно упал в лужу. Торжествуя свою победу, Ниголь не спеша прогуливался вдоль фасада здания склада. В холодной луже, зажав голову руками, лежал его поверженный враг. Юра по капле пил яд своей мести, и этот яд пьянил его.

Пронёсся порыв ветра, и что–то прошумело за углом. Ниголь насторожился. Осторожно ступая, он двинулся на звук. Вдруг из–за угла на него набросилась громадная черная тень. Ниголь развернулся и нажал на спусковой крючок. Длинная очередь вспорола сумрак. Подполковник взвыл и по–пластунски пополз по лужам.

Услышав стрельбу, начальник караула поднял состав в ружьё и вывел его на подступы ко второму посту. В темноте один из солдат зацепился за колючую проволоку и нечаянно нажал на гашетку. Вновь прогремела автоматная очередь, и Ниголь понял, что на него нападают. Он спрыгнул в блиндаж и ответил в сторону нападавших короткой очередью. Ответом ему послужил дружный огонь из десятка стволов. Ползком по траншее Ниголь пробрался к телефону, но начальник караула ему не ответил. Молчание караульных только подтвердило его наихудшие опасения. Здесь он решил экономить патроны и бить только наверняка одиночными выстрелами. По траншее он перебрался во флаг нападавших и, затаившись, стал наблюдать за происходящим. По голосам он определил, что это никакие не враги, а совсем даже наоборот. После заключённого перемирия, пошли глядеть, кого же пристрелил Ниголь и нашли изрешеченный пулями огромный ворох чёрной упаковочной бумаги, оставшийся после расконсервации оборудования. Его перекатывал ветер. Замполит отыскался только утром. Губы его тряслись, и он не мог произнести ни одной фразы. К тому же от него очень дурно пахло.

Через месяц рядовому Ниголю начальник штаба вручил «волчий билет». Капитан Песков усадил его на поезд и, возвращаясь в часть, поймал себя на том, что негромко напевает военный марш. Он попытался вспомнить, когда в последний раз его посещало лирическое настроение, да так и не смог.

Мечта не оставила Юру, и за непродолжительное время, он поменял несколько экипажей, пока не был списан на берег в Анадырском морском порту. Здесь ему пригодилась профессия шофёра, полученная в техникуме, и за короткое время он приобрёл необходимый для северянина опыт выживания и везде стал своим человеком. Но море влекло и, подписывая документы на увольнение, теперь уже бывший начальник Юры впервые заметил, что его секретарша, ещё не до конца утратившая остатки былых прелестей, очень даже аппетитная особа.

Баржа, на которую легкомысленная судьба забросила Юру, ожидала разгрузки. Эта посудина была приписана к Находкинскому морскому порту, что находится на самом юге восточного побережья страны. Команда этого судна впервые совершила свой рейс на Крайний Север.

Определившись в каюте, Юры как уже опытный северянин решил устроиться потеплее, что на Чукотке означает только одно — быть всегда поближе к печке. Исходя из этих соображений, он приволок откуда–то с берега ржавую буржуйку и несколько звеньев жестяных труб.

Баржа с осадкой под самую ватерлинию была загружена взрывчаткой. Капитана этого плавучего средства вся команда называла не иначе, как ласково — Шуриком, за его юный возраст. До этого рейса он имел лишь куцый опыт по перевозке самых безобидных грузов, и, запуганный различными инструкциями, переживал ужасно. Учуяв неожиданно возникший запах гари, капитан Шурик побледнел, но нужно отдать должное его мужеству, он тут же бросился на выяснение причин неминуемой катастрофы. В каюту он влетел в тот самый момент, когда Юра, щурясь от жаркого пламени, не спеша всунул в топку очередной патрон взрывчатки.

В этом месте, для развязки ситуации, мне необходимо дать дополнительные пояснения. Каждый северянин, а таковым Юра себя и считал, отлично знает, что аммонит, а именно им и была загружена баржа, является великолепным топливом. Горит он жарко, и достаточно долго, выделяя при этом едкий смрад. Взрывается он, и с огромною силой, только при воздействии на него детонирующей волны, создаваемой дополнительными устройствами. Этих сведений о столь миролюбивом характере вверенного ему груза ни одна из инструкций капитану Шурику не сообщала. Со скоростью, значительно превышающие возможности тепло одетого человека, капитан Шурик пронёсся по палубе и бросился в ледяное крошево лимана.

Юра, несколько удивлённый столь поспешному исчезновению своего начальника, решил, что наступил час обсудить с ним свои служебные обязанности. Но своего командира он отыскал лишь с помощью морского бинокля, когда капитан, перекрыв все мыслимые рекорды в плавании, выходил на старт для посрамления чемпионов в беге по сильно пересечённой местности.

Вскоре Юра навестил своего начальника в больнице, где тот проходил курс лечения от воспаления лёгких.

— Ты Шурик не бухти! — переступив порог, сказал Ниголь. — Вот отходишь три года в каботажке, дослужишься до капитана дальнего плавания, в загранку пойдёшь! Набьёшь карман бонами, вернёшься на сушу, все девочки твои! Лежишь себе, пивко потягиваешь, в потолок поплёвываешь! Житуха!

За неимением ничего более подходящего, Юра принёс с собою в больницу и бутылку вонючей вьетнамской водки, которую для простоты все называли «Хо–ши–мин». Она несколько смягчила последствия, но, тем не менее, Юра вскоре переместился под начало опытного «морского волка», украдкой отмечающего в своём календаре дни оставшиеся до пенсии.

Старый капитан поклялся страшною клятвой, что из этого негодяя (таким ему представили Юру), он за короткое время сделает образцового моряка. Текст этой клятвы я умышленно не привожу, так как с морского языка на литературный, он переводу не поддаётся, а в оригинале звучит весьма оскорбительно не только для музыкального слуха моих читателей, а также и для всех прочих «сухопутных крыс».

Едва устроившись на новом месте, Юра, возвращаясь с увольнения, прихватил со стоящего борт о борт сухогруза, груженного мясом, пару туш баранины. По слухам, зная о крутом нраве своего нового капитана, он решил их пока припрятать. Наиболее подходящим для этого местом ему показался якорный клюз, и он бережно опустил в него свою добычу. Занятый своими делами Юра, к сожалению, не нашёл свободной минуты, чтобы перепрятать свой трофей поближе к камбузу.

Между тем, судно отчалило от пирса и стало на рейд. Капитан не в меру прокуренным и пропитым басом прорычал в мегафон:

— Отдать якорь!

Цепь пошла и выволокла на своих звеньях окровавленные рёбра. Увидев их, капитан схватился за грудь и, как подкошенный, рухнул на палубу. На берег его списали вместе с Юрой.

Из Петропавловска–Камчатского Юре нужно было, как–то добраться до порта Находка, где он имел намерение устроиться матросом в торговый флот. Попутных кораблей пока не было, и он ожидал оказии. Ночью в бухту вошла атомная подводная лодка. Кто–то из команды заболел. Ему срочно требовалась хирургическая операция, и потому лодка всплыла. Как Юра выяснил, судно, после выполнения боевой задачи, двигалось на свою базу в Большой Камень. Эта база расположена недалеко от Владивостока и потому рейс был почти попутный. Так как решение любой задачи всегда зависит от полноты налитого стакана, Юра вскоре оказался на борту субмарины. Через пару суток он мечтал окунуться в прогретые теплым солнцем воды Амурского залива. Лодка вышла в открытое море, и при очередном сеансе связи на неё поступил приказ — выйти к берегам Америки, залечь на дно и нести там боевую вахту. Возможно, что изменение курса были предпринято военным командованием, для того чтобы запутать разведку врага или же в том были совершенно иные причины, этого я не знаю. Лодка пролежала на дне почти полгода. Чтобы не сдохнуть там со скуки, Юра чистил гальюны, помогал корабельному коку на камбузе, и драил трапы. После всплытия он заметил, что морская романтика его покинула совершенно.

На этом можно поставить точку на морских приключениях Юрия Ниголя, но именно море оставило в его лексиконе неизгладимый след, — всех своих начальников, Юра, не утруждая свою память такими незначительными пустяками как имя и отчество, называл не иначе как «капитаны».

На берегу Юре вновь пригодилась профессия шофера. Немного поплутав, он устроился водителем вездехода в старательскую артель посёлка Полярный. Этот посёлок золотодобытчиков лежал в «Мертвой долине» у северного мыса Чукотки. Мёртвой эта долина называлась потому, что холодные ветра дующие со стороны Ледовитого океана не оставляли никаких шансов на выживание какой–либо растительности.

Прибыл он туда в конце января и привез с собой день. Полярная ночь окончилась, и над белым саваном горизонта вновь приподнялся красный огрызок холодного солнца. Посёлок, по чукотским масштабам, был вполне приличным. Он имел пять тысяч единиц населения, большую часть которого составляли огромные лохматые собаки. Вероятно, им очень понравилась Юрина шуба. Она была им куплена у какого–то чукчи за пару бутылок водки и была сшита из шкур полярного волка. И потому собаки всем своим дружным коллективом, с громким лаем, сопровождали эту шубу повсюду.

Старатели проживали в двух довольно уютных бараках, но основное жильё посёлка состояло из валков. Валки — это нечто среднее между шалашом и землянкой. Строятся они из подручных материалов, то есть из упаковочных ящиков, в которых поступают с материка продукты питания или оборудование. Часть поселка, предназначенную для жилья, и которая, в основе своей, состоит из трущоб, на Севере называют Шанхаем. В Полярном эта часть носила название «большой Шанхай».

Здесь стоит пояснить читателю, что же такое старательская артель, так как эта информация будет являться связующим звеном для дальнейшего повествования.

Когда–то вся добыча золота в России производилась свободными людьми. Но в тридцатые годы всякая анархия, царившая на приисках, была прекращена. На месте залежей златоносных песков были построены концентрационные лагеря. На Север потянулись этапы, состоящие из миллионов заключённых, обречённых на верную смерть. Тогда, то есть в тридцатые годы двадцатого века, сокрытая от всего мира за железным занавесом, Россия приоткрыла самую страшную, самую кровавую страницу в истории человечества. Рабочая лошадь на приисках стоила дорого, человеческая жизнь не стоила ничего. Но самой суровой пыткой для обречённых, было постоянное уничтожение всякого их достоинства. Те надсмотрщики, которые демонстрировали свои наклонности к садизму, имели огромные возможности для роста своей служебной карьеры, так как способность к насилию над подчинёнными, являлась и является до сих пор, одним из основных качеств советского руководителя.

В средине шестидесятых годов система политического геноцида рухнула, и вчерашние зэки получили желанную свободу. Но эта свобода оказалась настолько горька, что для многих пытки, производимые над ними лагерным начальством, вспоминались как милые шалости близких друзей. Это произошло потому, что всякий путь назад, в семьи, для большинства оказался отрезанным. Детей заключённых заставляли публично отказываться от своих родителей. И это мерзкое предательство преподносилось как проявление патриотизма. Жильё было конфисковано в пользу государства. Даже само право на проживание в европейской части СССР и крупных городах Сибири было отобрано.

То есть, зэк, находящийся в лагере, имел ежедневную пайку, нары в бараке и какую–то одежду. За всё это он должен был вкалывать на «хозяина», добывая из недр земли золото, платину, никель и уран. После освобождения человек терял практически всё, не приобретая при этом никаких прав. Поэтому, на месте бывших лагерей и были созданы старательские артели, которые сыграли роль островов спасения. То есть, бывший лагерь стал называться артелью, бывшие зэки стали называться старателями, а все мерзости лагерной жизни почти не претерпели никаких изменений и благополучно перекочевали на новое место существования. В одну из таких артелей Юра и попал. Большей частью ему приходилось ремонтировать чужие бульдозеры и автомобили, так как «капитанов» мучили по ночам кошмары, когда Юра отправлялся в рейс по бескрайним просторам тундры.

По этой причине спецодежда его была насквозь пропитана маслами и блестела, как крышка пианино.

Столовая артели была небольшой, но для начальства имелся свой угол, украшенный огромным фикусом в кадке из–под сухой картошки и репродукцией картины Шишкина «Утро в сосновом лесу». Председатель старательской артели тоже обедал в этом углу не потому, что слыл «демократом», а по причине весьма уважительной — не было средств для сооружения отдельных апартаментов.

В этот день председатель принимал проверяющего, прилетевшего аж из самого Магадана. Тот прибыл с целью предварительного расследования причины утечки дизельного топлива из резервуара и поиска выхода из сложившегося положения.

Несколько танкеров топлива хранились в хорошо промороженной шахте. Но то ли по подземным пещерам в неё поступила морская вода, то ли через какие–то каверны образовались грунтовые протечки, уровень в шахте возрос, и соляр ушел в море. Из–за образовавшегося дефицита топлива, работы на прииске прекратились, и государственный план добычи золота оказался под угрозой срыва. На случай различных перебоев, у золотодобытчиков имелся свой опыт — кое–что можно было добыть у вояк. На мысе Шмидта была расквартирована танковая бригада. Что она там делает, каким образом и с кем она там собирается воевать никому не было понятно. Летом танки потонули бы в болотах, а зимой увязли бы в снегах. Поэтому танки тихо и мирно скучают на пустынном берегу Ледовитого океана, направив свои стволы в сторону Северного полюса.

На счёт питания я не знаю, а вот в материально–техническом снабжении вояки снабжались по высшей категории. За весьма скромное количество алкоголя у них всегда можно было разжиться тросами, аккумуляторами, краской, карбидом, кислородом, пропаном, лесом, техническими маслами, бензином, соляром и прочими жизненно необходимыми вещами. Переговоры с отцами–командирами о взаимопомощи и должен был повести проверяющий. А для того, чтобы переговоры прошли гладко, с ним прибыли несколько канистр технического спирта.

По случаю приезда высокого гостя, артельские повара потрудились на славу. Мясо было доставлено то, что посвежее, а в котёл вложена двойная норма консервированных концентратов.

Когда Юра вошёл в столовую, его встретила радостным гулом незначительной численности эскадрилья мух, на что, впрочем, он не обратил никакого внимания. Когда же две из них, сцепившись в любовных объятиях, свалились ему прямо в тарелку, Юра начал разгонять наглецов своею кепкой. Кепка, по той причине, что, как и спецовка, тоже была насквозь пропитана солидолом, вдруг выскользнула у него из рук, перелетела через зал и мягко спланировала в тарелку с наваристым борщом самого проверяющего, обдав участников застолья жирными брызгами. Председатель артели вскипел и произнёс в адрес Ниголя краткий, но проникновенный спич, из которого явствовало, что Юра изготовлен совершенно не тем инструментом, коим делаются все нормальные люди, а кривым пальцем дебильной обезьяны. Далее развивая свою мысль, председатель выразил уверенность в том, что по причине своего неестественного происхождения, Юра является не гражданином своей великой родины, а самым, что ни на есть грязным животным. Тут же председатель изложил свою точку зрения на то, что Юра является половым извращенцем, над которым только что произвели акт группового насилия другой тип извращенцев. Вполне естественно, что эта речь, краткое изложение которой приведено здесь, была произнесена совершенно на другом, то есть лагерном языке.

Во время проведения этой политико–воспитательной работы председатель косился глазами на проверяющего, давая ему понять, что вот мол, видите, как я добросовестно исполняю свои служебные обязанности, а те мелкие недостатки, которые, конечно же, имеют место, происходят по вине вот таких недоделанных индивидуумом, один из которых стоит перед нами.

Далее в помощь своему начальнику выступил его заместитель по режиму, который к тому же совмещал обязанности председателя профсоюзного комитета артели. Речь его, обращённая ко всему залу, была более краткой и вполне конкретной:

— Что вы, Александр Николаевич, либеральничаете с этим мудаком? Для чего вам пистолет выдан? Всадите в него пулю! Только стреляйте не в голову, а в позвоночник, чтобы этот дебил и живым остался, и всю жизнь мучился! А потом спишем раны этого урода на попытку похищения золота! Это для всего остального скота хорошим уроком послужит! Чтобы каждое быдло своё стойло знало!

Конечно, этот совет был преподнесён не как руководство к действию, а как акт запугивания, потому что время уже было совершенно другое. Тёплое дыхание лета пятьдесят третьего года коснулось и берегов Чукотки. На смену узаконенного рабства пришли другие, более цивилизованные методы хозяйствования, и потому убийство Юры могло бы доставить артельскому начальству немало неприятных хлопот.

Напрасно Юра пытался вставить свои оправдания в том, что зря «капитаны» обижаются, что это не его вина, что всё это происки проклятых мух, — в эти короткие минуты борьбы без всяких правил, его судьба круто меняла свой курс. И никто, а менее всего сам Юра, не подозревали тогда, что привлечённая на шум по чисто женскому любопытству, госпожа Фортуна, уже поднимала на него свой прекрасный взор.

Нет никакой необходимости пояснять, что последнее покушение не осталось безнаказанным. Без особых переживаний по поводу утраты очередного рабочего места, Юра собрал свой нехитрый скарб и двинулся в дорогу. Но прежде, чем ступить на трап самолёта он получил напутствие одного их своих друзей. Тот приехал на Север давно, с мечтою заработать себе на хромовые сапоги и гармошку. Шли годы, появились новые проблемы, а Чукотка пленила, и не отпускала его из своих смертельных объятий.

— Бойся Москвы, потому что туда вся погань стекает, и оттуда по всей стране то дерьмо расползается! Главное — не пей там! Если ты напьешься и упадёшь, то здесь тебя в тепло затащат, а утром опохмелят и это нормально! А в Москве если пьяный окажешься, то тебя сначала ограбят, а потом пинками забьют! А куда ты денешься без документов и денег? Будешь бичевать, пока где–нибудь не замерзнешь или не сдохнешь от голода! Каждый день в Москве сотни неопознанных трупов сжигают! И большая часть из них наш брат — северянин! Ты ведь знаешь, сколько наших из отпусков не вернулось! И до дома не доехали, и здесь их нет! Куда они делись?.. То–то же!.. Поэтому, если окажешься за бортом, держись поближе к аэропортам! Наши в отпуска поедут — выручат! Деньгами выручат! А если паспорт по пьянке украдут, — пиши, пропал! Без паспорта тебе билет не продадут! А паспорт ты можешь только здесь, по месту своей прописки получить! Вот и попадёшь чёрту на вилы! Запиши адресочек на всякий случай, скажешь, что от меня! Мы с ним в одной камере несколько лет сроки тянули! Этот не подведёт, на него всегда можно положиться! В случае чего он и документ тебе выправит! Только пусть штамп пропуска в пограничную зону проставит! Место у нас закрытое, мы то в погранзоне числимся!

— Ну, ты и выдал! — возразил Юра, — это что же получается, что от нормальных людей я должен шарахаться, а к лагерным авторитетам на поклон идти?

— Дурак! Ты только посмотри, как мы здесь живём! Если фотографии нашего посёлка в журнале пропечатать, то от этого вида любой негр, от жалости к нам, прослезится! А ведь наш посёлок даже сейчас, когда россыпь почти отработана, по пять тонн золота каждый год в Москву отсылает! Где деньги за всё наше золото? Они в Москве крутятся! Выгрызешь из вечной мерзлоты самородок величиной с ноготь и по своей дурости положишь его себе в карман, — такой срок тебе намотают, что вся жизнь, по сравнению с ним, маленькой покажется! А статью такую написал для нас с тобою тот гад, который наше золото хапнул! А он в Москве сидит, колбасой, сволочь, давится да коньячком её запивает!

Копошится крестьянин в земле, то он сено косит, то бурак полет, заготовит корма и вырастит корову! Так вот молоко будет пить не он, а москвич, и мясо той коровы он же сожрёт! А крестьянин тот, за маслом или сосиской в Москву приедет, и если повезёт, то урвёт кусок сиськи от своей коровы, чтобы в суп себе бросить! Москва — это метрополия, а вся провинция для неё — это колонии, которые можно бессовестно грабить! Москва — это остров благополучия в океане сплошной нищеты! Поэтому тот, кто в тюрьме срок тянет, не всегда преступник! А тот, кто в тёплом кабинете восседает не обязательно честный человек! Скорее наоборот случается! Москва — это паразит на больном теле России, она только соки из нас высасывает! Чем сильнее мы беднеем, тем быстрее Москва богатеет! Деньги это такая штука, что они бесследно не исчезают! Если у нас с тобой убыло, значит, москвич на наши с тобой деньги новенькие «Жигули» своей тёще купил!

Ты вот покатался по стране, где–нибудь, встречал человека, которому москвичи нравятся? Нету таких людей, нету! И была бы на то моя воля, я бы москвичей половину в гробы упаковал! За одну только заносчивость я их терпеть не могу! Попадёт такой, в дороге с таким презрением на тебя смотрит, я, мол, москвич, а вы передо мной дерьмо собачье! А потом начинаешь выяснять, кто он такой, а оказывается, что он год как там осел и занимается тем, что где–то в министерстве унитазы чистит! А гонора, то, а гонора!

Прилетали к нам в артель как–то москвичи! За длинным рублём приехали! Руки под ложку заточены и говорят по книжному! Вышел председатель утром на крыльцо, видит, а те двое зарядкой на свежем воздухе занимаются. Наш «пред», от удивления, чуть было своим окурком не подавился. Вызвал тот горняка и говорит ему: «Они что у тебя ничего не делают, что ли? Видите ли, физзарядкой занимаются! На зарядку их пошли, и чтобы они там до самого окончания промывочного сезона упирались!».

Здесь автор этих строк обязан дать пояснения для неискушённого читателя и объяснить что же такое «зарядка». При добыче золота, производится большой объём буровзрывных работ. Количество использованной в течение промывочного сезона взрывчатки исчисляется сотнями тонн. При том весь объём буровзрывных работ производится в самое холодное время года, когда земля скована мерзлотой. Во времена описываемых здесь событий, старательские артели, для сокращения своих расходов на взрывчатые вещества, стали изготавливать взрывчатку на месте. Технологию её производства я здесь не привожу, скажу только, что одним из её компонентов является солярка. Поэтому та самодельная взрывчатка, по своей консистенции, напоминает жидкую рисовую кашу. Её носят ведрами, и засыпают в буровые шпуры. Эта работа самая тяжёлая в артели. А тяжёлая она потому, что во–первых, — донимают мороз и ветер. Во–вторых, чтобы успевать за бурильщиками, нужно постоянно двигаться, точнее, бегать с наполненными вёдрами, иначе шпуры заметает метель, и потом отыскать их под снегом бывает очень и очень трудно. В-третьих, и это самое неприятное, — соляр насквозь пропитывает и одежду, и кожу, и, наверное, сами кости. И даже после бани, твоё дыхание это сплошной соляр. Поэтому на зарядку старателей посылают по очереди, чтобы каждый смог познать все её прелести. После столь необходимых пояснений я вновь должен буду предоставить слово своему герою.

— А как выгнали тех москвичей на мороз, взрывчатку таскать, как завыла пурга, морды пообморозили, слёзы по коросте текут! Попадали председателю в ноги, слезами горькими заплакали, чтобы домой отпустил! Тот их в шахту направил, там, мол, потеплее будет, да и ветра нет! Но ведь в шахте надо мёрзлый камень долбить, да с помощью пердячего пара полные вагонетки катать! Руки в мозолях и телогрейки не поднять, — насквозь потом пропитались! Опять в слёзы, отпусти — кричат! Пустили шапку по кругу, деньги им на обратную дорогу собрали, да и выгнали их в три шеи! С тех пор ни одного москвича здесь не было, так как работники с них никакие, а насчёт того, чтобы пожрать, мы на это дело и без них не дураки! Вот они–то и промышляют сейчас у себя дома тем, что умеют делать! А делать они умеют только то, что нашего брата–работягу у себя в Москве поджидать и грабить безнаказанно! Только этому их жизнь в столице и научила!

Здесь я должен опять прервать монолог своего весьма сурового героя и высказать свою реплику в защиту москвичей. Всё дело в том, что работа в любой шахте, как и догадывается мой читатель, это очень тяжёлая работа. Но на шахтах Чукотки эта работа самая ужасная. И рабочий день там длится не по шесть, как везде часов, а по двенадцать. И без выходных дней по полгода.

Далее, во всех шахтах, расположенных в зоне цивилизации, буровые работы производятся с увлажнением шпуров. Это необходимо для того, чтобы осадить огромные массы пыли, возникающие во время работы. А пыль, она не только очень быстро превращает лёгкие шахтёра в цементные булыжники, но ещё имеет свойство взрываться. Пыль златоносных песков не взрывоопасна, и поэтому с ней никто не борется. Тем более что водяные завесы в условиях вечной мерзлоты очень дорогостоящее и технически сложное устройство. Не каждый, спустившийся в чукотскую шахту, способен выдержать пытки пылевой атаки. Поэтому те, кто воспитывался там, где вода течёт из крана, и тем более горячая вода, а бок греет тёплая батарея, никогда и ни за какие деньги в шахту не полезет.

— У нас, у старателей, самый высокий в стране заработок! — продолжал свои наставления старик. — А много ли из наших на своих машинах ездят? Да почти никто! Потому, что цена одного только горбатого «Запорожца» равняется моей зарплате за тридцать лет!

Здесь мой герой несколько преувеличивает, но не будем ему мешать и послушаем дальше его брехню.

— Я уж не говорю о «Жигулях» или «Волге»! А погляди, сколько по Москве легковушек туда–сюда шныряет! Посмотришь, а за рулём какие–то малолетние сопляки сидят, да ссыкушки в мини–юбках! Откуда вот у них, деньги на машины взялись? Это у них–то! Они и землю не пашут, и сталь не варят, и руду не добывают! Откуда у них такие громадные деньги? Это они нас с тобой обокрали! Это они, москвичи, создали нам такие условия, что честный человек не способен обеспечить своим трудом себе достойное существование! Это они создали такое общество, в котором процветают только воры и проходимцы!

Помяни моё слово, когда–нибудь, это блядство закончится! Поднимется трудовой люд, и задрожат от страха кремлёвские стены, и камня на камне от того гнездилища паразитов не останется! Придёт ещё Емеля Пугачёв, и по серому булыжнику Красной площади разольются лужи голубой крови! Придёт Емеля! Придёт! Потому, что время его уже настало, и труба его уже пропела давно!

С Певека Юра вылетал под завывание пурги, и в аэропорту Внуково, он спускался по трапу самолёта одетый в свою меховую шубу, унты и в волчьей шапке на голове. Так как апрель в Москве выдался не только теплым, но даже жарким, то он тут же привлёк внимание водителей, занимающихся частным извозом. Из горького опыта своих друзей–северян он знал, что если кто клюнет на предложение таксистов, тот может остаться и без денег, и без документов, а то могут и убить. Технология грабежа была отработана до совершенства. В аэропорту намечалась жертва из тех, кто прибыл в Москву с Севера, то есть с деньгами. Длительное пребывание таковых вдали от мерзостей цивилизации, и одуревших от «сухого закона», делало северян совершенно беззащитными перед всякого рода проходимцами.

Прибывшего с Севера пассажира заманивали в машину, в дороге спаивали, затем грабили, избивали и выбрасывали где–нибудь в подмосковном лесу. По–видимому, милиция тоже была в доле от разбоя, потому что никаких судебных дел, а тем более пресечения этого промысла не происходило. Когда вокруг Юры собралась толпа, из которой ему предлагали то девочек, то водочку, то хорошую музыку в дороге, а чаще и то, и другое, и третье, Юра выдержал паузу и во всю глотку загнул такой мат, что толпа вокруг него тут же поредела. Из скромной кучки оставшихся донёсся робкий голос:

— За сто пятьдесят рублей я довезу вас в любую точку Москвы!

— За такие деньги я тебя галопом до самого города Владивостока на своём горбу довезу!

Юра повел вокруг себя презрительным взглядом и вновь прорычал мат. Потом он аккуратно свернул свою зимнюю одежду и сдал её в камеру хранения.

Если не считать трёхрублёвого штрафа за проезд без билета в Киевском автобусе, то до Чернобыля Юра добрался вполне благополучно. Каким образом он преодолел контрольно–пропускной пункт на границе запретной зоны, остаётся загадкой, ибо к тому времени Чернобыль охранялся так же надежно, как и граница Советского Союза. Но то, что он не обивал пороги бюро пропусков, остаётся фактом не подлежащим никакому сомнению.

На территории автобазы в ожидании Голованя, томилось человек двадцать. Часть из них уже получила отказ в трудоустройстве, другие ожидали своей участи. Юра поискал среди них своих земляков, но так никого и не нашёл. Чтобы скоротать время, он примкнул к бригаде слесарей, безуспешно пытающихся укрепить свинцовые листы на поверхности танковой брони. Эта боевая машина со снятым вооружением предназначалась для проведения дозиметрической разведки у развалин четвёртого энергоблока. Возможно, что толщина брони была вполне достаточной, чтобы противостоять артиллерийским снарядам крупного калибра, но для проникающей радиации она представляла собой такое же незначительное препятствие, как марлевая накидка против ливневого дождя. Слесари, во главе с начальником ремонтной службы уже использовали все подручные средства и известные им методы для крепления листов, но никакого результата так и не получили. Эта работа, как впрочем и любая иная, по тем временам, была срочной, но никаких идей для решения этой сложной задачи так и не приходило.

— А вы свинец гвоздями прибейте! — подкинул Юра свои соображения.

Обстановка была напряжённой и для юмора совершенно не уместной, поэтому совет прозвучал как откровенное издевательство. Юре, в этой ситуации, грозила бы неминуемая перспектива с ознакомлением крепости местных кулаков, если бы он вовремя не поспешил изложить свои соображения. Всё оказалось намного проще, чем первый столбик таблицы умножения. Короткий гвоздь, направленный под углом, легко прошивал двойной лист свинца, изгибаясь, он скользил по броне, и загнутый снаружи, образовывал прочную стальную скобу. К тому времени, когда Юра, благодаря своему дельному совету и бурной практической деятельности приобрёл в новом коллективе непререкаемый авторитет, вернулся Головань. Юра, представленный начальником ремонтной службы, как очень ценный работник, был тут же зачислен в штат. Для других, даже имеющих на руках командировочные удостоверения, рабочих мест не нашлось, и кто с радостью, а кто и с сожалением вскоре покинули границы Чернобыльского района.

Юра, конечно же, был рад, что его длительное путешествие привело к конечной цели, но несколько огорчало то, что ему опять придётся ремонтировать чужие автомобили, а он твёрдо надеялся на баранку. Он слегка поругал себя в душе за то, что так некстати продемонстрировал свои многочисленные способности, но, переадресовав свои упрёки судьбе, успокоился. За работу он взялся с присущей ему энергией, и, имея приличный опыт, приобретённый в различных организациях, и добродушный нрав, вскоре стал незаменимым специалистом. Злой рок, — вечный попутчик его жизни, никак не проявлял себя, и Юра уже начал подумывать о том, что он либо потерялся где–то в пути, либо не решился перешагнуть вслед за ним границу радиоактивной зоны. Эти подозрения вселили в Юру новый оптимизм, и он наслаждался своей независимостью.

Однажды, занятый какими–то своими мыслями, Юра катил отремонтированное им колесо от тяжелого грузовика. Заасфальтированная площадка имела небольшой уклон, и Юре приходилось лишь слегка корректировать маршрут. На булыжник, не более кулака величиной, лежащий на площадке, он не обратил никакого внимания. Колесо наехало на тот булыжник кромкой, круто изменило траекторию своего движения и, набирая скорость, весело запрыгало по крутому спуску обочины площадки. Юра попытался его догнать, и это ему почти удалось, но кусок проволоки вцепившейся ему в брюки сделал эту попытку бесплодной. Колесо, протоптав в зарослях крапивы длинный след, пробило полусгнившие доски забора и вылетело в переулок.

Количество работников КГБ, приходящихся на душу населения, в Чернобыле, к тому времени, значительно превышало государственный стандарт СССР, и нужно ли пояснять что в Волгу, набитую именно этими сотрудниками колесо и угодило.

Пассажиры тут же организовали группу захвата, на которую Юра и вылез через дыру в заборе. Продержали его недолго, потому как в его действиях не удалось отыскать посягательств на подрыв государственного могущества.

Пока Головань подыскивал нужные для такого события слова, Юра с опущенными плечами и поникшей головой ожидал своей участи.

— Мне приказали выгнать тебя в три шеи! — пророкотал Константин Фёдорович. Он помолчал, поморщился, рассуждая, что хотел сказать не то или вернее не совсем то. Мысли его ушли куда–то в сторону, и он сам себе задал вопрос: «А почему это вдруг я начал переживать за судьбу этого неудачника?» Тут он рассердился на себя за свою слабость, которая, по его мнению, никоим образом не прибавляет авторитета начальнику, и закончил:

— Срок тебе двое суток! Чтоб побитая тобою «Волга» блистала, как новенькая! А там может всё и уладится!

Ремонт помятой машины был делом для Юры пустяковым. Он снял с машины помятые крыло и дверь и безо всякого сожаления выбросил их в металлолом. За чертой города, на площадке скопилась техника предназначенная для могильников. Уровень радиации на машинах был таковым, что на той площадке остерегались появляться даже дозиметристы, одетые в специальные защитные костюмы. Юра отыскал на той площадке необходимые для ремонта узлы, и к обеду повреждённая «Волга» отвечала самым придирчивым требованиям. Проблема состояла в другом — ни одна из вновь установленных частей не соответствовала по цвету ни друг другу, ни кузову. После обеда, вооружившись коротким ломиком, именуемым в воровских кругах «фомкой», Юра приступил к поискам красителя. В одном из брошенных на произвол судьбы складов, вскрытых им без особых затруднений, Юра нашёл всё необходимое для покраски. Но самым неожиданным сокровищем этого хранилища оказались с полсотни бочек фруктовой эссенции, используемой для изготовления газировок. Он попробовал содержимое одной из бочек, и вернулся в гараж вполне довольный жизнью и благоухающий лимонным ароматом.

К утру следующего дня машина блистала свежим глянцем, и только придирчивый взгляд специалиста мог определить истинный возраст красавицы. С исполнителями последней операции Юра расплатился щедро, и к вечеру почти все работники автопарка источали аромат райского сада. Эссенции, между тем, почти не убыло. Этот напиток пришёлся по вкусу всем. При крепости чистого спирта и отсутствия сивушного запаха, к неоспоримым достоинствам эссенции необходимо отнести её следующие качества — пилась она легко, от неё не тянуло на блевотину, а состояние похмелья не наступало. Благодаря щедрости Юры, добрая половина населения Чернобыля вскоре стали пахнуть свежими фруктами. Пока соответствующие органы принимали профилактические меры, запасы эссенции сократились вдвое. Наполнив прихваченную с собой пустую посуду, милиционеры очередями из автоматов вспороли бочки и тем, с великим сожалением, прекратили существование одного из источников спиртного.

— Опять на тебя телега прикатила! — прогудел Головань. — А я хотел тебя на машину посадить!

Юра подготовил себя к самому суровому наказанию, хотя его и раздирали противоречивые чувства. С одной стороны — грабёж склада и спаивание рабочих, исполняющих важнейшую государственную задачу, могло расцениваться как крупное государственное преступление, попадающее под действие Уголовного кодекса. Тем более что оно происходило на фоне борьбы с пьянкой и алкоголизмом. И это Юра прекрасно осознавал. Но с другой стороны — склад был обречён, а содержимое его списано. И потому, профилактические меры против воздействия радиации, организованные им, можно было бы расценить как гражданский подвиг. Ведь даже каждой бабушке известно, что алкоголь напрочь выгоняет из организма всякую радиоактивную дрянь. Тем более кто может кинуть камень в протягивающего тебе наполненный стакан? Никто. И это Юра тоже осознавал. Но защищать себя он был не готов, тем более, что он уже давно понял, — всякая защита всегда приносит ему результаты противоположные ожидаемым.

— С завтрашнего дня поступаешь в распоряжение Безродного! — Константин Фёдорович хотел добавить ещё то, что Безродный вытрясет из Юры всю дурь. Что под его началом Юра наконец–то закончит путь своего эволюционного развития и превратится из редко встречающегося существа в нормального человека. Но пока он мучительно подбирал нужные для этого случая глаголы, Юра понял, что более суровых мер не последует, и бодро гаркнул:

— Всё понятно, капитан!

Довольный своим открытием, что среди начальства тоже иногда встречаются умные люди, Юра вежливо попрощался и бочком выскользнул в дверь.

Вид освинцованных машин вызвал у Юры, как, впрочем, и у любого другого, почтительный страх. У каждого работающего в зоне теплилась надежда, что суровый жребий судьбы не упадёт на него, что лезвие косы пожинающей страшную жатву пройдёт мимо, но никто не сомневался в том, что ближайшими жертвами станут водители свинцовой автоколонны.

— Я в твоё распоряжение, капитан! — доложил Ниголь Безродному.

— А ты на чём приехал?

— 23–57!

— На смоленской что ли?

— Ну да!

— А где ты двигатель для смесителя нашёл? Ведь там двигатель заклинило!

— Нашёл! — скромно потупился Юра. Ему не хотелось пояснять, что он опять побывал на свалке заражённых машин. Не зная как к этому откровению отнесётся Безродный, Ниголь решил, что минута молчания иногда стоит дороже килограмма золота.

— Завтра с утра «плиту» начнём бетонировать! — Не задавая лишних вопросов, сообщил Безродный. — В первую смену пойдут одни новички! Будешь у них бригадиром, потому что ты уже воробей стреляный! Они скоро должны подъехать! Я строительством эстакады для перегрузки бетона займусь, а ты людей разместишь! Талоны на питание пусть получат, и всё остальное им покажешь! Постарайся их всех в одно место поселить!

— А что это за плита такая?

— Какая тебе разница? Наше дело бетон подавать! И подавать его так надо, чтобы бетононасосы не закозлить! Бетон должен поступать постоянно, пока весь объем не будет уложен! Насосы должны работать без перебоев! Мы должны постоянно и без всяких перерывов подавать бетон! Любая задержка и тогда бетон схватится в трубопроводе, и вся работа пойдёт насмарку! К тому же придётся менять весь бетоновод! Бетононасосы немецкие, очень дорогие и в нашей стране их почти нет! Где потом искать бетоноводы будем? Но кроме аварии техники, из–за перебоев в поставке может произойти брак в монолите! А эта штука ещё похуже будет! Если пластичная масса простоит час, то она схватится, и тогда следующая порция бетона отслоится от ранее уложенной! Тогда придётся весь бетон выдалбливать и всю работу начинать сначала! На это понадобится месяц или два! Причём всю эту работу придётся выполнять в условиях жесткой радиации! Ты знаешь, что такое непрерывное бетонирование?

— Вообще–то слышал! — соврал Ниголь.

— Завтра ты на своей шкуре испытаешь, что это такое! Нам на первых порах шестьсот кубов уложить надо! Таких крупных монолитов мне тоже ещё не приходилось делать! Всё было бы просто, если бы бетонный завод был бы рядом, как оно всегда и бывает! Но наш завод за полторы сотни километров находится! А через каждый километр менты стоят и из шоферов дань требуют, то за превышение скорости, то просто на пропой деньги собирают! Весь наш объём — две с половиной тысячи кубов! Срок окончания работ — двадцать девятое июня! Девятнадцать дней нам на «плиту» дали!

— А успеем? — поинтересовался Ниголь. Он уже чувствовал себя в роли начальника, и то, что Безродный на равных обсуждал с ним такие важные вопросы как организация производства, очень льстило его самолюбию.

— Мы то свою работу сделаем! Всё от шахтёров зависит! Они зарылись под брюхо реактора, а там жара, как в аду! Над головой раскалённый фундамент висит, грунт тоже прогрелся и воздух, что в шахту подаётся тоже горячий, потому, что снаружи тоже жара стоит! Радиации в шахте почти что нет, а за металл голой рукой не схватишься!

— А для чего та плита нужна?

Время было и Безродный более подробно изложил суть дела. Кое–что Ниголь слышал и из других уст. Общая картина, отложившаяся в его голове, приобрела примерно следующий вид:

«С первых дней, следующих после взрыва, на огнедышащие развалины вертолёты сбросили огромное количество свинца и песка. Целью этой операции было предотвращение выбросов в атмосферу радиоактивного пепла. Падающие мешки поднимали огромные столбы пыли, а источники радиации так и не были прикрыты достаточно прочным слоем, поэтому о пользе этой операции судить очень трудно. Но её психологический результат был громаден. Растерянные, подготавливающие себя к самому худшему люди, вдруг осознали, что борьба с разбушевавшимся демоном вполне возможна.

После того, как ядерный процесс распада на энергетических уровнях прекратился, и мощность выбросов и их частота резко пошли на спад, бомбардировку завала тоже прекратили. Но в результате всей этой операции резко возросла нагрузка на фундамент. К тому же было не совсем ясно, как повёл себя бетон при воздействии на него высокой температуры освобождённого ядерного топлива. Исходя из соображений, что фундамент может разрушиться или уже разрушен, а радиоактивные элементы попадут в грунтовые воды, и был разработан проект строительства дополнительного фундамента. Новый фундамент нужно было завести под действующий, и он получил название «Плита». Операция по его строительству получила тоже название».

Вопрос с заправкой спецколонны к началу операции был полностью решён. Вояки раскрыли афёру разыгранную Безродным, но репрессивных мер не последовало. Над высшими военными чинами, заседающими в штабе Государственной комиссии, откровенно посмеивались.

— Вот те первые семь машин мы заберём себе! — Безродный указал на очередь ожидающую перегрузки. — В Вышгороде сегодня излишек техники! К нам должны уже подойти дополнительные бетоновозы, а их нет! Пойдёт большой бетон, и мы со своими машинами не справимся!

— А как их можно забрать? Это ведь чужие автомобили! А мы с тобой слишком мелкая вошь, чтобы такие вопросы решать! — засомневался Ниголь.

— Ты откуда приехал?

— С Дальнего Востока!

— Землячок значит!

— А вы откуда?

— Все мы жители одной планеты, значит все мы земляки! — Ответил Безродный. — Чему тебя только в школе учили? Смотри, как это делать надо! Главное в этом деле побольше наглости! Если кто заподозрит твои колебания или твою неуверенность, считай, дело пропало! Главное оружие в этой борьбе — твоя воля! А это, ты уж мне поверь, очень сильное оружие, если его умело применить! Зови их сюда!

Безродный отошёл на пригорок, и занял позу Наполеона, наблюдающего за ходом боевого сражения. Когда за его спиной собрались приглашённые и столпились в почтительном молчании, он выдержал достаточную, по его мнению, паузу, повернулся к водителям лицом, извлёк из кармана записную книжку, и как бы нехотя, цедя через зубы, зачитал в ней номера автомобилей.

— Эти машины… с этой минуты… работают… в моём распоряжении! Бригадир объяснит вам всё что надо! Вопросы есть?

Водители могли ожидать всего, но только не этого. В обычных условиях такая перестановка производственных сил, в принципе возможна. Но её организация занимает не один день. Да и не во власти водителей решать такие сложные производственные вопросы. Они получили приказ от непосредственного начальства на выполнение определённого задания, должны были его исполнить, вернуться и доложить об его выполнении. А тут какой–то недомерок пытается вставить палки в колёса. И если пойти у него на поводу, то очень даже запросто можно найти на свою задницу массу неприятных приключений.

— А ты собственно кто такой будешь? — наконец нашёлся один из водителей, кисти которого украшали прекрасно выполненные татуировки.

— Заместитель председателя государственной комиссии! — тоном, соответствующим только что названной должности, не моргнув глазом, соврал Безродный. Тут его поверженная скромность шевельнулась, и он добавил: — По бетонным работам!

Ниголь, наблюдающий за этой сценой, восторженно подумал: «Вот ведь как здорово брешет». Он хотел поддержать своего капитана, но возможности для реализации своих талантов пока не было.

— А мы вам не подчиняемся! — не сдавался татуированный. — У нас Головань начальник!

— Считайте, что он вам уже приказал! — отрезал Безродный.

— А что нам Головань, у нас свой начальник колонны есть! — добавил парень с длинной причёской, которого Безродный мысленно окрестил «волосатиком».

— Копачи — это не место для базара! — зарокотал Безродный. В его голосе окружающие услышали нотки недовольства свирепого зверя. — Если вы этого не понимаете, то завтра поедете по домам! Следом за вами прикатит телега, что вы дезертировали! Думаю, что это не устроит никого! Каждый должен получать сполна за свои заслуги! Здесь не место для трусов и негодяев! Вон видите, как мои парни работают? Чем они хуже вас? У них, в отличие от вас есть совесть! Совесть! — повторил он.

Ниголь прекрасно знал, что Безродный играет для публики спектакль одного актёра. Но тон, которым Безродный произносил последний монолог, заставил Юру поверить, что всё им услышанное есть непререкаемая истина, глубокая истина, истина недоступная никакому сомнению. Голос Безродного заставлял содрогаться каждую его жилку. Покорённый гипнозом его воли, Юра мечтал лишь об одном — как можно быстрее скрыться с его глаз и предупредить каждое желание этого удава.

Безродный и сам чувствовал–то, какую бурю ломающую всякие преграды вызывает его голос в душе каждого. Ранее он никогда не обладал таким даром, и способность ломать чужую волю приходила к нему не всегда, а только в случае крайней нужды. Смысл слов, при этом, почти не играл никакой роли, важнее был тон, которым эти слова произносились. Самым же главным условием была непоколебимая уверенность в свои собственные силы.

— Завтра в шесть утра начало вашей смены! Выгружайтесь, глушите машины, и в пять тридцать я жду вас здесь!

Безродный отыскал покорный взгляд Ниголя.

— Займись мужиками, Юра!

Кто–то осторожно тронул Безродного за плечо.

— Вы Безродный?

Весь во власти только что одержанной победы, Безродный обернулся. Позади стоял молодцеватого вида молодой человек с огромными, немного удивлёнными глазами. Ладно, подобранная спецовка сидела на нём, как на демонстраторе модной одежды.

— Да! — ответил Безродный. — С кем имею честь?

— Костиков Владимир Павлович, мастер монтажного участка! Прибыл к вам с бригадой эстакаду строить! Укажите нам строительную площадку! Техника и бетонные блоки на подходе!

Такой, по военному чёткий ответ Безродному очень понравился. Он уже начал нервничать, что строители запаздывают и не успеют соорудить эстакаду к утру. Тогда ему придётся очень туго, и часть машин он вынужден будет отправить в зону напрямую, без перегрузки. Они, что вполне естественно, наберут там большие дозы радиации, и, по этой причине, окажутся выведенными из эксплуатации. То есть, цена опоздания строительства эстакады была очень большой.

— Ты очень вовремя, тёзка! Времени у нас с тобой в обрез! Остаётся надежда только на твой талант! Ты, как я уже смел заметить, здесь уже не первый день, значит, на тебя положиться можно!

Строительство эстакады они закончили к полночи. Целых пять часов, которые Безродный мог использовать для сна, были для него редкой роскошью. Самым большим дефицитом, которого ему в последнее время не доставало, оставалось время.

— Ну, ты тут, Володя, побольше сухой смеси постели, и водичкой её, водичкой сбрызни! Мы её потом колёсами притопчем, она и сядет! — попрощался с Костиковым Безродный.

Укрывшись одеялом в своей каморке, он успел подумать, что нужно выкроить время и написать письмо жене. Процесс написания письма был для него всегда мучительным, требовал массу времени, а сами письма получались короткими и неуклюжими. Поэтому он их писать не любил и откладывал написание их на потом.

Песня голосистого петушка разбудила его вовремя.

— Что–то я курочки уже давно не вижу! — пожаловался Безродный Ниголю, по пути в диспетчерскую. — Может, её кошка слопала?

— Этот злодей никому не даст обидеть свою подругу! — успокоил его тот. — У этого петушка вполне хватит отваги, чтобы обеспечит своему хозяину стойкий скандал со всеми соседями! У меня мать такую породу кур держала!

По весне купила она цыплят на рынке! Мне тогда лет восемь было, поэтому воспитание их мне было и поручено. А среди тех цыплят один красивый–красивый был, на затылке чубчик, лапки в штанишках и бакенбарды, как у товарища Пушкина. Потому, что он был беленький и светленький, я того цыплёнка Светкой назвал. И был тот цыплёнок само любопытство, везде ему есть дело, всюду свой клювик сунет.

Как–то мать стирку затеяла, воды наносила, а в колодце у нас вода круглый год ледяная. Я не доглядел, тот–то цыплёнок и угодил в корыто с холодной водою. Иду я по двору, чувствую на своей спине чей–то взгляд наполненный мольбой. Поглядел вокруг, никого нет. Иду, опять тот же взгляд спину сверлит. Пока отыскал того цыплёнка в корыте, а у него уже жизнь в глазах погасла. Лапками–то он на дне корыта стоял, головка сверху, потому и не утонул, но окоченел бедняга. А рядом с корытом вода в ведре тёплая. Я того цыплёнка из корыта выхватил, да и в то ведро, а сам реву, как телёнок. Мать прибежала, грелку наладила. Отогрелся мой воспитанник, сначала лапкой дёрнул, потом зрачки заблестели, и слезинка из глаза выкатилась. А через час мой сорванец опять по двору носился.

И вот после этого случая стал тот цыплёнок воды панически бояться. А ко мне, как к родной матери привязался, собачонкой за мною бегает. Я в доме, тот на крыльце меня ждёт. Я в лес и он за мной. Я на речку и тот за мной. Устанет бежать, стоит и кричит на всю округу, это чтобы я его на руки взял. Засуну его за пазуху, тот прижмётся к животу, глаза закроет и дремлет себе в тёплышке. Я купаюсь, а тот по берегу носится и так орёт, что покойника поднимет. Вылезу я на берег, сяду, а Светка прыгнет ко мне на колени, в глаза мне заглядывает, интересуется моим самочувствием, и очень за меня переживает.

Подросла моя Светка и оказалась петушком, но я так и продолжал звать его Светкой. Запел мой петушок, стал за курочками ухаживать, не до меня ему стало. Но бывало выйдешь во двор, крикнешь: — Светка, — бежит бегом ко мне мой петушочек. Смотрит на меня нетерпеливым взглядом, что, мол, надо, давай быстрее, а то мне совершенно некогда, еще, мол, соседа не поколотил, да и половина стада, не топтана.

А тут мать десяток утят где–то приобрела, и опять воспитание подрастающего поколения на мои плечи водрузила. А дело уже к осени шло, выдалась непогода, задождило, похолодало, дохнут мои утята один за другим. Я их хороню за огородом и плачу. Была бы утка–мать, она бы их своим теплом согрела бы. А что тут делать? Позвал я своего петушка Светку и давай ему прояснять положение ситуации, намекаю ему, надо, мол, кому–то утят усыновить. Странно, но он меня понял. Пошёл, червяка на огороде выкопал и утятам принёс, козявку какую–то изловил и ею детвору угостил. Потом присел, раскрылехтился, да малышню под себя и подгрёб. И пошли мои утята в рост. Мир ходит, — диву даётся. Часто бывает такое, что квочка своих родных цыплят бьёт, а уж чужих–то детей курице подкинуть — на это целое искусство требуется. Тут тебе и заговоры читаются, и святой водой курятник кропят, и ровно в полночь подсадку делают, а всё одно, не усмотрел, и цыплята растерзаны. А тут петух с утятами водится. Цирк, да и только. Ковыряется моя Светка на огороде, и утята вместе с ней своими ластами тоже землю гребут. Купается тот в пыли, и утята тоже ей подражают. «Чему ты, разбойник, детвору несмышлёную учишь! — говорю я Светке. — Все грядки раскопали, сельскохозяйственные вы вредители! Вот придёт мать с работы, она вам задаст трёпки!»

Собрал я как–то утят в корзину и понёс их на речку купаться. Светка следом бежит. Зашёл я по пояс, бултых их в воду, а утята, вместо того чтобы барахтаться, да удовольствие от водных процедур получать, заорали благим матом, да быстрей–быстрей на берег. Выскочили на сушу, и эти юные фискалы давай на меня поклёп наводить, будто бы я их пытался потопить. Светка что–то там себе причитает, утята пищат, еле я их успокоил. Подросли мои утята, больше Светки уже, а тот всё за ними ходит, всё их воспитывает.

А тут как–то менты по дворам стали шастать, самогон искать. И была у них служебная овчарка специально на это дело натаскана! Под землёй, сволочь, могла бутыль с самогоном унюхать! Сунула та дура свой нос в курятник, а Светка на утёнке верхом сидит, греет своим теплом приёмного ребёнка. Утёнок увидел собачью морду ну и заорал спросонья. Светка осерчал, раскуролехтился, ну и долбанул ту собаку в глаз, да так долбанул, что у той бедолаги глаз так и вытек! Собаку после этого списали, наотрез отказалась по чужим дворам шмон наводить! Матери штраф за порчу государственного имущества выписали, а от петушка, по настоянию мусоров, пришлось избавиться! Мать сначала зарубить его хотела, но я такой вой закатил, что соседи сбежались. Унесла мать того петушка в соседнюю деревню к тётке, и долго я своей Светки не видел. Как–то пришёл я к той тётке в гости, вышел во двор, — Светка, — кричу. Подошёл ко мне мой петушочек, посмотрел на меня с укором, отвернулся и ушёл молча. Так и не простил он мне моего предательства. Так и не простил!

— А для чего таких малюсеньких кур держат? — спросил Безродный, указывая на голосистого петушка. — Яйца у них с фасолину, а мяса коту на завтрак не хватит!

— Для красоты их держат! — пояснил Ниголь. — Для красоты только!

— Не понимаю я того!

— Я тебе, капитан, так поясню, что если бы мне пришлось герб для государства выбирать, то я бы на нём не льва там какого–то, волка или орла, а курицу бы на гербе отпечатал бы!

Безродный опять изобразил на своём лице полное непонимание.

— Ну что мне, как человеку, сделал полезного тот же лев? — пустился в рассуждения Ниголь, — а того–то льва на своих фамильных гербах почти все князья да графы когда–то рисовали! Или тот же орёл, кто он такой есть? Или такое часто слышу: мудрый как змей! Это что? Тот кусок ядовитой верёвки какой–то там ещё и мудростью обладает? Змея, она что, закон всемирного тяготения открыла? Автомобиль изобрела или теорему Пифагора доказала? Что такое сверхмудрое совершила та самая гадюка? Что?

Безродный с интересом разглядывал Ниголя и молчал.

Тот так и не дождавшись ответа на свои вопросы, продолжал:

— Убийцы они и есть убийцы! Причём убивают те хищники не сильных, потому что сильный может и отпор дать, а убивают они тех, кто слабее их! И тогда позвольте мне поинтересоваться, а почему я собственно должен того убийцу чтить? Какое у меня должно уважение к тому гербу быть, ежели на нём кровожадный хищник и мерзкий убийца изображён? Мерзость она и есть мерзость, в любом её проявлении, и кланяться ей — себя не уважать! Те государства, что на своих гербах хищников себе нарисовали, они ведь и себя с этими злодеями отождествляют!

— Интересную ты мне тему для размышлений подкинул! Может быть, в гербах неких государств сокрыта причина возникновения войн? — осенило Безродного.

— Может быть, оно и так! — согласился Ниголь. — А вот курочку, я воспринимаю как некий символ женственности, символ материнства! Символ жертвенности, если хотите! Ибо вся её куриная жизнь это есть подвиг, безропотный материнский подвиг! Жертвуя своим телом, своею жизнью, та–то курица своими соками вскормила многие миллионы неблагодарных ей людишек! И хотя бы нашёлся хоть кто–нибудь, кто произнёс бы в адрес курочки хотя бы одно единственное слово благодарности! А вот нет таких! Выковыривают из своих зубов куриное мясо, да все ту–то курочку оскорбить, да унизить норовят! Курица, мол, не птица, глупый, мол, как курица, и всякие прочие гадости о своей кормилице придумывают! А вот тиграм, львам и прочим людоедам те дармоеды свои дифирамбы поют! А собственно за что? За какие такие заслуги? Что тот самый лев хорошего для человечества сделал? Или орёл? Что? Где та справедливость, я спрашиваю?! А нет её! Даже и в этом подлость людская, да трусость перед насильником проявляют себя!

Безродный с нескрываемым интересом взглянул на Ниголя.

— А нужны ли курице наши слова благодарности? — спросил он.

— Курице эти слова может быть и не нужны, — согласился Ниголь, — а вот нам, людям они очень необходимы! Если мы, конечно, людьми себя мним!

Не доезжая Копачей, дорогу перекрыла автомобильная авария. Бронетранспортёр столкнулся с автобусом. Это была не первая авария, где по вине военной техники, лишённой достаточного обзора, страдали гражданские машины. Но эта авария была наиболее страшной. По–видимому, обе машины шли на приличной скорости, и тупое рыло бронированного чудовища вырвало изрядный кусок металла из корпуса автобуса. Автобус остался стоять на колёсах и напоминал собой буханку хлеба с отломанной краюхой. Кусок мятой жести валялся за обочиной, и из этой массы жеваного металла торчали окровавленные кости в фарше из человеческого мяса. Двое офицеров, сидящих в салоне транспортёра получили сотрясение мозга и несколько переломов костей. Пассажиров автобуса забирала «скорая помощь». В одном из них Безродный узнал мастера Костикова.

— Всё сделано так, как надо! — прошептал Костиков с носилок и изобразил на своём бледном лице подобие улыбки, адресуя её Безродному.

— Как их угораздило? — спросил Безродный у майора милиции, составляющего протокол.

— Полотно дороги не рассчитано на такой плотный транспортный поток! По таким дорогам только на телегах ездить! — объяснил майор то, что Безродный знал и без него. Больших подробностей он допытываться не стал, и почти равнодушно отметил себе, что и его в любой момент ждёт такая же участь, как и того несчастного, чьи кровавые лохмотья валяются за кюветом.

То, что Безродный увидел позже, заставило его похолодеть, — навстречу шли пустые автобетоносмесители. Он остановил их и убедился в своих самых ужасных подозрениях.

В Копачах Безродный выяснил, что около ста кубометров специальной марки бетона, приготовленного для «плиты», ушло налево. Как оказалось, работники бетонного завода решили себя подстраховать и потому начали отгрузку бетона на полтора часа раньше оговорённого срока. Гружёные машины по дороге перехватил какой–то прораб строительного участка и использовал тот бетон для каких–то иных производственных нужд. Но самое неприятное во всей этой истории было то, что где–то утерялась машина с пусковой смесью. Недостающий бетон можно было бы заказать дополнительно, и пока укладывается тот, который уже отгружен и находится в пути, поступит и недостаток. Но прежде необходимо запустить насосы, а для этого нужна пусковая смесь.

По намеченному ранее плану, колонну с бетоном должна была сопровождать экспресс–лаборатория, она и вышла во главе колонны. Но в Иванкове гаишники развернули грузовики на окружную дорогу, а автобус с лаборантами не спеша, поехал по прямой. В дороге автобус сломался и в Копачи бетон прибыл раньше сопровождающих. Потому такое и произошло.

— Скажи своему начальнику, пусть сходит и подмоется! — брызгая в лицо слюной кричал Сикорский. — Я сейчас в кэгэбэ сообщу, что вы операцию по плите сорвали!

Умудрённый жизненным опытом, пожилой прораб совершенно не чувствовал за собой никакого греха и самодовольно улыбался. Сикорский, наконец, понял, что его крики никак не изменят положение, и обратился к Безродному.

— Что будем делать, Володя?

— Вы сейчас звоните в Вышгород и заказываете ещё сто кубов бетона! И самое главное; пусть немедленно шлют сюда пусковую смесь!

— Пока мы дозвонимся, — вмешался Викторов, — пока пусковая смесь придёт, пройдёт три с половиной часа! За это время весь бетон, который сейчас в дороге — отслоится, и его придётся выбросить! Заказывать нужно шестьсот кубов, то есть весь объём захватки! Спецдобавок не хватит и наполовину! Их вчера самолётом из Америки доставили! У нас в стране таких компонентов нет!

— Да! — вздохнул Безродный, — заварили мы себе магаданскую баланду! За пять лет, пожалуй, её не расхлебаем!

Сикорский с Викторовым были с ним вполне согласны, что такую промашку никому из них не простят.

— Я сейчас смотаюсь на насосы, там парни ушлые, попытаемся без пусковой смеси бетон протолкнуть! А вы обеспечьте надёжную связь с бетонным заводом! Посадите солдатика на телефон, и пусть он до одурения ручку крутит, пока не дозвонится! — Безродный уже начал приходить в себя после пережитого потрясения. Его уверенный тон вселил надежду и в лаборантов.

В бункере, сложенном из мощных бетонных блоков, куда спустился Безродный, двое машинистов, чистой ветошью и с любовью, наводили лоск бетононасосу «Штет». Второй, резервный насос, был установлен ближе к реактору третьего энергоблока, тоже в бетонном бункере, обложенным изнутри толстыми свинцовыми листами. Две нитки бетоноводов тянулись к штольне, уходящей длинной норой под обломки разрушенного реактора.

— Паршиво, конечно, но не смертельно! — Выслушав сбивчивые объяснения Безродного, выдал свое резюме машинист, напоминающий мультяшного колобка. — Подберите две машины бетона, который пожиже будет, и начнем!

— Везите такой, какой есть! Мы его здесь, на месте, доведём до кондиции пусковой смеси! — Подстегнул другой машинист. — Через полчаса начало операции, а вы всё ещё там задницы чешете!

— Шахтёры тоже готовы! Тогда прямо сейчас и начнём! — повеселел Безродный. — Все уже на местах, ждать нам больше нечего! Поехали! — махнул он рукой.

Вздохнул, истомлённый ожиданием, мощный насос ведущей немецкой фирмы, вздрогнули тяжелые стены бункера. Под горячее брюхо развороченного взрывом реактора поплыл сверхпрочный бетон с добавками, изготовленными на химических заводах Америки. Между Копачами и станцией засуетились тяжёлые чехословацкие грузовики.

В голове у Безродного, изменив звук на более высокий, громко запела песню тревоги туго натянутая струна.

Атака началась.

10

Бомбоубежище атомной станции, сооружённое когда–то на случай войны, занимали военные. Одно из помещений служило штабом, а вся остальная площадь, включая и коридор, была плотно заставлена двухъярусными кроватями. Со дня окончания строительства, бомбоубежище пустовало, и почти никто даже не подозревал о его существовании. Обживать бомбоубежище стали сразу после взрыва.

У административного корпуса, подмяв под себя цветущие розы, расположился бронетранспортёр. Из его башни была выдвинута высокая телескопическая антенна, а из под брюха в штабное помещение тянулся тонкий кабель.

Сикорский показал свой пропуск часовому, тот убрал в сторону ствол автомата и молча посторонился. Из штаба Сикорский созвонился с заводом, заказал дополнительный бетон, а потом, не искушая себя лишними рассуждениями, набрал номер КГБ.

— Я не хочу знать, чем вы занимаетесь вообще, но у нас воруют бетон! Это спецбетон, его компоненты дороже золота! Я убедительно прошу вас организовать надлежащую охрану!

Охрана строительных материалов не входила в обязанности КГБ, но сигнал поступил, и он был довольно серьёзным, чтобы его можно было б проигнорировать, и органы тут же приступили к своей работе. Сил и средств для этого было у них более, чем достаточно.

Начальника СМКа взяли на территории станции, где он без сна и отдыха уже вторые сутки лично руководил укладкой бетонного покрытия. Опытный специалист, он начал свою карьеру незадолго до смерти Сталина, но, несмотря на природный талант, и глубокие профессиональные знания, полученные им в институте так, и не смог достигнуть каких–нибудь серьёзных высот в своей карьере.

— Пишите объяснительную записку! — Предложили ему в тесной каморке.

Пётр Михайлович долго пыхтел над чистыми листами, и когда, по его мнению, опус удался, и он был достаточным для оправдания более серьёзных проступков, ему дополнительно предложили:

— Вы забыли написать автобиографию!

Здесь виновный скис и понял, что дело затягивается надолго. Когда и эта бумага была готова, то же лицо, похожее на отштампованную на заводе маску, спросило:

— А почему вы не указали о своей бабушке?

— А что мне о ней указывать? — огрызнулся Петр Михайлович. — Она умерла давно!

— Я не о той бабушке, которая умерла, а о той, которая уехала во Францию!

— Но ведь она тоже умерла! — похолодел старик.

— Значит, вы об этом тоже знаете? — спокойно констатировала маска. — Вот и напишите нам всё, что вы о ней знаете и от кого!

Петра Михайловича отпустили поздно вечером с напутствием:

— Мы вас ещё к себе пригласим! Уточним кое–какие детали и пригласим!

Пётр Михайлович, против своего обыкновения, осторожно прикрыл дверку своего старенького служебного автомобиля. Шофёр, давно привыкший к весёлому нраву своего начальника, вдруг обнаружил на месте его глаз, некогда украшенных добрыми морщинками, пустые серые дыры. Под утро Пётр Михайлович пожаловался безучастному потолку спящего здания:

— Да–а–а!

И это было первое слово, которое он произнёс, выйдя из дверей «красного дома».

Через шесть часов, после начала бетонирования, произошла замена водительского состава. На вторую смену вышли новички, для которых само слово «зона» вызывало холодок в груди, и по этой причине добрая половина из них отказалась садиться в покрытые свинцом кабины.

— У меня жена молодая, что я после тех рейсов с ней делать буду? — по–видимому, уже повторяясь, бубнил веснушчатый парень комсомольского возраста. Другие, менее решительные в протесте, жались за его спиной в плотную, и на первый взгляд, неприступную стену.

— Ты нам своё мужское бессилие на Чернобыль не перекладывай! — урезонил веснушчатого Безродный. Он уже приобрёл солидный опыт в подобных дискуссиях и вёл свою игру так же уверенно, как гроссмейстер ведет дружескую партию с командой любителей. — Я здесь с начала мая, и по женщинам давно соскучился! В плане исполнения супружеских обязанностей я выручу тебя с преогромным удовольствием! И могу гарантировать тебе то, что твоя законная останется очень довольна!

Зеваки, из числа водителей, ожидающих выгрузки своего груза в освинцованные машины, поддержали Безродного жидкими смешками. Они, конечно же, не были смелее новичков, и не каждый смог бы по первому приглашению поехать к самому завалу. Но они прекрасно понимали, что чем дольше будут продолжаться уговоры, тем большую дозу радиации они получат в ожидании перегрузки, в этих проклятых Копачах. Поэтому, сами того не осознавая, они стали потихоньку формировать за спиной Безродного группу его союзников.

— Не нужно мне заливать! — не сдавались веснушки. Правда, голос его уже потерял былую уверенность.

— Я хоть сейчас готов доказать это! — подтвердил свои мужские достоинства Безродный. — Те, кто сомневается, снимайте свои штаны и становитесь в очередь! Всех по первой категории обслужу!

— Давай, капитан, вот с этого конопатого и начнём! — поддержал идею неизвестно откуда подвернувшийся Ниголь. — Я его придержу, чтоб он не кусался, а ты уж выполняй взятые на себя соцобязательства!

При этой реплике, Юра скривил рот в улыбке палача, входящего на эшафот. Его несколько волновала роль штрейкбрехера, которую он исполнял. Эта роль никак не соответствовала его моральным принципам, и он старательно скрывал свою неловкость за ширмою бравады.

Благодаря показаниям живого свидетеля, а также под воздействием дружного смеха, авторитет веснушчатого парня растаял, как снежный ком и его бывшие единомышленники хоть и медленно, но покинули свои позиции.

— А ты, почему отдыхать не едешь? — спросил Ниголя Безродный.

— А ты, капитан, почему не отдыхаешь?

— У меня замены нет! Ты ведь это знаешь!

— Успею выспаться! Времени у меня много!

— Тогда садись в машину вот этого труса, — громко произнёс Безродный и ткнул в сторону веснушчатого, — и вперёд!

Ниголь замкнул колонну. На развороте Безродный махнул ему рукой и впрыгнул в кабину. На площадке, в гордом одиночестве остался стоять веснушчатый парень.

«Пусть он здесь со своей совестью поборется, — подумал Безродный. — Конечно, его гордость ущемлена, но когда он сам себя переломает, то злее работать будет. А командовать парадом здесь буду только я!»

Последнюю свою мысль Безродный почему–то выразил вслух, подкрепляя её решительным жестом в виде удара кулака об своё собственное колено. Ниголь покосился на него, но от комментариев воздержался.

— Уже не Богатыри и не Логиновы, помельче народец пошел! — так и не заметив ни своего возгласа, ни настороженного взгляда Ниголя, продолжал свою мысль Безродный. — Нужно закрепить свой успех!

Когда груженые бетоном машины выстроились у бункера бетононасоса, он вышел из кабины. В его голове, до острой боли в затылке, зазвучала струна. Безродный снял с себя респиратор, вставил в рот сигарету и, попыхивая дымком, прошёлся перед настороженными взглядами, направленными на него из освинцованных кабин. Ниголь уже не раз был свидетелем этого дешёвого номера, потому не обратил на него никакого внимания. Из своего недавнего опыта Юра знал, что эта прогулка по территории, где ты своей кожей ощущаешь жар, исходящий из развалин, производит на новичков огромное впечатление. Но повторять, вслед за Безродным, этот спектакль, он никогда бы не стал.

Безродный подошёл к каждой кабине и повторил водителям свои инструкции.

— Стоять в ожидании выгрузки нужно за этим зданием! Оно защищает от прямого излучения! Здесь должно постоянно находиться только три машины! Не больше и не меньше! Только три машины! Потому, что здесь радиация очень большая! Остальные должны ждать за забором! Пустой из зоны вышел, гружёный вошёл! Ясно?

Конопатый сменил Ниголя на следующем рейсе.

Близились к исходу вторые сутки, после начала операции по бетонированию «плиты». Количество бетона, уложенного в первую из двенадцати ячеек будущего фундамента, приближалось к расчётным.

— Необходимо взять на анализ последние пробы бетона из шахты! — сказал Викторов, протирая очки.

— Что ж надо, так надо! — согласился Безродный. — Полезем в шахту, там с прорабом и договоримся о том, когда следующую захватку начинать будем!

Под громадным полиэтиленовым куполом, сооруженным для защиты работающих под ним людей от радиоактивной пыли, рокотал экскаватор. В узкий проём этого купола, время от времени, пятились пустые самосвалы. Экскаватор кидал им в кузова по нескольку ковшей вынутого из шахты грунта, и те, натужено ревя двигателями, возвращались на свободу.

В дыру, уходящую под здание реактора, убегала стальная колея, тянулись кабели, трубы бетоноводов, и два широких рукава, по которым в шахту подавался воздух.

— Подождите пока! — остановил Безродного дежуривший у входа в шахту связист. — Вагонетка на поверхность идёт! Проход узкий, вы с ней не разойдётесь!

Из штольни медленно выкатилась вагонетка, которую толкали перед собой два шахтёра. Их полуголые тела, перевитые жгутами мышц, блестели от пота. Остановив вагонетку у тупика, они выбили клин, и перевернули корзину. Высыпавшийся грунт экскаватор тут же подгрёб к себе. Вскрыв по две бутылки минеральной воды, шахтёры сделали по несколько глотков, остатки вылили на себя.

— Бегом, мужики, бегом! — поторопил связист Безродного.

Викторов, согнувшись в три погибели, бросился вниз по рельсам. Невысокий рост Безродного позволял бежать ему на полусогнутых ногах, втянув голову в плечи. Сзади, стремительно приближаясь, загремела вагонетка. Не вдаваясь в излишние рассуждения, один из шахтёров столкнул её, и она, набирая скорость, понеслась назад в шахту по наклонному рельсовому пути.

Когда Викторов и Безродный, хватая широко открытыми ртами раскалённый воздух, влетели в штрек, вагонетка с небольшим опозданием ткнулась в кучу песка, насыпанную в конце рельсов. Тут же замелькали лопаты, наполняя её новой порцией грунта. В тесном пространстве шахты электросварщик обваривал стальную арматуру каркаса будущей ячейки фундамента. Гремели отбойные молотки, причмокивал гибкий рукав, выплёвывающий тугую бетонную струю. Очутившись в тесном и душном пространстве шахты, Безродный почти физически ощутил всю тяжесть нависших над его головой сотен тысяч тонн раскалённых радиоактивных обломков. Он приподнялся на носках и дотронулся до бетонного потолка.

— Вроде не такой он и горячий, откуда здесь такая жарища? В этой духовке, наверное, можно яйца жарить?

— Можно, но ты их на будущее побереги! — посоветовал Безродному прораб. — От грунта жара прёт, грунт тоже успел прогреться! Когда бетон пошёл, тогда легче дышать стало, потому, что бетон прохладный! Температура тут сразу упала!

— Когда следующую захватку начнём бетонировать? — смахнул со своего лица крупные капли пота Безродный.

— Я буду готов к приёму бетона через тридцать два часа! — ответил прораб.

Такая точность в ответе, заставила Безродного относиться к нему с ещё большим почтением.

— Хорошо, дружище! Накинем на всякий поганый случай ещё один час и на пятнадцать часов я заказываю бетон! Сколько его нам надо будет?

— Пятьсот сорок кубометров!

В штольне Безродному и Викторову опять пришлось увеличивать скорость. Подталкиваемая двумя человеческими силами их опять нагоняла вагонетка.

На выходе из под купола их встретил пушечный выстрел. В кучу щебня ударил тяжелый резиновый шар величиной в человеческую голову. Это машинисты бетононасоса прочищали бетоноводы.

Первые шестьсот кубометров бетона навечно улеглись в горячую землю Украины.

Безродный с Викторовым приняли душ расположенный в здании административного корпуса и там же поменяли одежду.

Как только в Чернобыль прибыли первые «ликвидаторы аварии», тут же было начато строительство санитарного пункта, где как предполагалось можно было бы и помыться, и постирать, а также сменить заражённую одежду на чистую. Но потом стройка по непонятным причинам была остановлена, и каждый смывал с себя пот и радиоактивную пыль там, где придётся.

— Теперь спать, спать и спать! — подвёл черту Безродный. — Ты там, Саша, для следующей захватки, закажи семьдесят кубов сухой смеси, а воду со всеми добавками пусть в ёмкости заправят! Это нам понадобиться для того, чтобы свой резерв всегда под рукой иметь! Произойдёт малейшая заминка на заводе или в дороге, мы на такой жаре бетоноводы закозлим! Поэтому мы должны быть всегда готовы к тому, чтобы любую дыру в поставках, своим резервом заткнуть! Нам наши насосы надо без перерыва кормить, кормить и кормить!

Смена водителей осталась в Копачах на тот случай, что пойдёт бетон на отсыпку покрытий. Викторов с Сикорским вернулись в Вышгород, а Безродный пошёл отсыпаться в общежитие.

К тому времени, в Страхолесье, — небольшую деревушку, приютившуюся на берегу реки Припять, прибыло два десятка теплоходов, и в их уютных каютах разместился оперативный персонал атомной станции, а также прикомандированные, занятые на ликвидации последствий аварии. Для автотранспортного объединения выделили теплоход «Башкирия». Безродный ночевал там всего один раз, потому что расписание движения автобусов на Зелёный Мыс — так был назван новый плавучий посёлок, совершенно не совпадало с распорядком суток, по которым Безродный работал и жил.

Общежитие техучилища, к тому времени уже до отказа забитое постояльцами, вряд ли удовлетворяли даже самым неприхотливым претензиям и по этой причине, после непродолжительных поисков, Безродный отыскал себе в подвале здания крохотную комнатушку, заставленную прочными стальными шкафами. В этих шкафах когда–то хранилось стрелковое оружие, предназначенное для военной подготовки учеников. В комнате была раковина, из крана бежала вода, а, сдвинув шкафы друг к другу, он отвоевал пространство достаточное для установки раскладушки. Но тем не мене, он своим одиночеством почти никогда не пользовался. Благодаря тому, что собак и кошек, то есть естественных врагов грызунов, расстреляли доблестные войска, крыс и мышей в Чернобыле развелось такое огромное количество, что они редко кого не докучали своей активной деятельностью. Упаковки сухих пайков, даже на самое короткое время оставленные без присмотра, непременно превращались в жалкую кучку бумажного мусора. Правда, жестяные банки пока не поддавались бесплодным потугам этих прожорливых тварей, но то, что они в скором времени научатся их вскрывать, почти ни у кого не вызывало сомнений.

Место, облюбованное Безродным для ночлега, понравилось и крысам. По этой причине Безродный никогда не приносил в свою конуру ничего из того, что могло бы предоставлять хотя бы малейший интерес для своих сожительниц. Не находя себе ничего подходящего чтобы можно было бы погрызть, суетливые зверушки придумали для себя иную забаву — бег по постели. Безродный не отрицал право своих квартирантов на жизнь, и поэтому не предпринимал никаких действий для изгнания оккупантов со своей территории, тем более, что ни времени, ни средств, для ведения боевых действий, у него не было. Поэтому, приходя в свою комнатушку, он первым делом внимательно осматривал кровать, и лишь убедившись, что она не занята докучливыми квартирантами, ложился и натягивал на голову одеяло, предоставив неунывающей компании полную свободу передвижения. Может потому, что Безродный не предпринимал никаких репрессивных мер, крысы никогда не нарушали его сон. Будило его только время, не будильник, которого у него не было, а именно время. Просыпался он мгновенно, минутой в минуту от назначенного им часа и начиналась работа, в отрезках времени, которые трудно измерить общепринятыми эталонами.

С завтрака Безродный вынес свинье Машке, приблудившейся к людям, кусочек пирога. Та благодарно хрюкнула, но есть его не стала — избалованная всеобщим вниманием, она берегла свободное пространство своего желудка для более изысканных блюд.

На оперативке, Безродный кроме чисто технических проблем задел и организационные:

— У нас есть в объединении парторг? Есть! Так какого хрена он в Киеве делает? Пусть сюда едет! Его дело воспитывать человека коммунистического общества, за это ему деньги платят! Вот пусть он и подготавливает новичков, потому, что люди ослеплены страхом!

— Понятно! — прогудел Головань. — Запишите, парторга немедленно сюда!

Парторг Тищенко приехал через три часа.

— Вы Безродный? Что вам за мероприятие провести надо? Соберите, пожалуйста своих людей и я проведу с ними политбеседу!

— Я не могу их собрать! Одна часть отдыхает после смены, а другая работает в Копачах! Туда нужно ехать, туда, в зону! Вот там перед началом новой смены и прочтёте им лекцию о моральном облике строителя коммунизма! А потом сядете в кабину и своим героическим примером мужественно поведёте их в самое пекло! Коммунисты у нас впереди, ведь так вы нас всегда учили? Сделайте хотя бы один рейс, а я за это время с часок посплю!

Перспектива оказаться в зоне товарища Тищенко явно не устраивала. Он вовремя вспомнил о назначенном на сегодня совещании в райкоме партии и, хотя на то совещание не был приглашён, именно под этим предлогом отказался.

— Нет никакой необходимости ехать мне в Копачи, — отеческим тоном, убеждающим неразумного сына, проворковал товарищ Тищенко, — я и здесь могу пообщаться с трудящимися!

Проклиная свою затею, Безродный все–таки собрал часть своих людей, и парторг прочитал равнодушной толпе строки из «морального кодекса строителя коммунизма». Водители пошли досыпать, парторг захлопнул за собой дверцу отъезжающего автомобиля и больше товарища Тищенко в Чернобыле никто не видел, что, впрочем, нисколько не помешало ему в ближайшее будущее получить в награду орден Дружбы народов. Безродный, проводив парторга далеко нелестными напутствиями, правда, так и не высказанными вслух, был несколько рад, что отделался от своего не очень разумного мероприятия столь незначительными потерями.

Через несколько дней Головань поинтересовался у Безродного:

— Не прислать ли тебе опять парторга?

— Спасибо! Не надо! — отмахнулся тот.

— А чего так?

— Твой парторг ведёт себя, как вор в чужой квартире! Наше с вами дело не для него!

Вторую захватку бетонирования начали гораздо позже намеченного срока. В Вышгороде пролил дождь и сухая смесь, на которую Безродный возлагал большие надежды, не удалась.

— Ладно, создадим резерв из пластичного бетона, и по мере поступления свежего, будем потихоньку использовать этот резерв!

— А он у нас не застареет, этот резерв? — запротестовал Викторов.

— Будем держать его на предельной черте и по мере старения заменять свежим! — поддержал идею Сикорский.

По–прежнему вызывало опасение то, что гружёные «миксеры» смогут перехватить предприимчивые прорабы из других строительных подразделений, и потом использовать тот бетон для своих производственных нужд. По этой причине Безродный прочёл своим подопечным краткие наставления:

— Запомните все! Командую парадом здесь только я! Тем, кто со мной ещё не знаком, представляюсь, Безродный Владимир Васильевич! Кто бы к вам не подошёл, посылайте всех… ну вы сами, лучше меня, знаете куда! Всем всё понятно? Тогда вперёд, Родина нас не забудет! Тридцать семь двенадцать — забирай пусковую смесь! Тридцать семь пятьдесят три и тридцать семь шестьдесят один грузитесь бетоном и со мной в первый рейс! Остальным загрузиться и ждать меня здесь! Запомните, никто не трогается с места без моей команды!

Насосы запустили без всяких осложнений, правда, Безродному пришлось извиниться перед шахтёрами за вынужденную задержку. Вернувшись в Копачи, он пустил автомобили в интервал проверенный практикой.

— Ты знаешь, Володя, что твои головорезы председателя Государственной Комиссии матом обложили? — с испугом в голосе сообщил неприятную новость Викторов.

— Ну что же теперь делать? Уж очень они меня правильно поняли! — помрачнел Безродный. Ответный шаг Щербины был непредсказуем и тем очень опасен. — А как он собственно нарвался? — спросил Безродный хмуро.

— Ехал мимо, глядит, машины без дела стоят, он выскочил и давай команды выкрикивать! А, этот..! Как его..? Ну боцман твой!

— Ниголь что ли? Юрка? — догадался Безродный.

— Ну да! Он и прокатил его по всем кочкам!

— Ну если это Юрка, то он может! — согласился Безродный.

— Ну и правильно сделал! Нечего тут всякому постороннему свой нос в чужие дела совать! Я ведь не лезу в его бумаги? Нет! — попытался он сам себя успокоить.

Но оптимизма, который вселил в себя Безродный, хватило ненадолго. Вскоре на площадке остановилась белая «Нива».

— Замминистра приехал! Это по твою душу! — подтолкнул в бок Безродного Викторов. Он тут же исчез, чтобы появиться на эстакаде и оттуда продемонстрировать начальству свою бурную деятельность.

Заместитель энергетики СССР Корсун незадолго перед этим сменил на АЭС Лопатина, тоже замминистра, но который ни по каким параметрам не соответствовал качествам руководителя, потребные для экстремальных условий. Корсун, в отличие от многих высокопоставленных чиновников, был молод. Несмотря на этот свой недостаток, он достиг своих высот не в душных московских кабинетах, а на крупнейших стройках страны. Кроме всего прочего, он сумел реализовать свои потребности, и пройти курс наук в каком–то из университетов США. Правда некоторые поговаривали, что у Корсуна где–то на самом верху есть своя лохматая и когтистая лапа, но этими подозрениями можно пренебречь, так как занять мало–мальски удобное кресло ещё не удавалось никому, если его не поддерживала эта самая лапа.

— Здравствуйте, Юрий Николаевич! — поздоровался Безродный. У Корсуна подёргивались губы. Лихорадочный блеск глаз и нервное подёргивание лица уже были знакомы Безродному. «Этот из наших, — отметил он себе, — тоже уже успел шитиков наглотаться».

То, что интенсивное облучение действует возбуждающе на психику, Безродный заметил давно. Через неделю работы в зоне, даже уравновешенные парни из его команды, решали часто возникающие по каждому пустяку конфликты иногда силой своих кулаков. Интенсивность, с которой извергались противниками проклятия и брань в адрес друг друга, зависела не только от ранее полученного воспитания, но и от предполагаемых доз облучения.

— Почему и кто задержал начало бетонирования? — дёрнулся Корсун. На приветствия Безродного он только качнул головой, и это, вероятно, означало, что они услышаны.

— Бетонирование на сорок семь минут задержал я! — отчеканил Безродный. — Бетон поступает слабо, и без своего резерва я не выдержал бы темпа!

— Всё идёт нормально?

— Да!

— Какие ко мне вопросы?

— Автоинспекция работает против нас! Во–первых, ограничена скорость движения по всему маршруту! Во–вторых, — они направляют гружёные машины по объездной дороге, а это крюк в тридцать километров! Прямую дорогу оставили для высокопоставленного начальства, а бетон пока дотрясётся до завала, то он начинает отслаиваться! В результате мы затягиваем сроки и проигрываем в качестве!

— Хорошо, что ещё? — дёрнулся Корсун.

— Командировка у меня окончилась, продлите её до окончания работ!

Безродный подал бланк. Корсун начертил на нём угловатые буквы, машинально, вместе со своей авторучкой, возвратил Безродному бланк, попрощался с ним коротким рукопожатием и поехал в штаб Государственной Комиссии. Через полчаса в Копачи сплошным потоком пошли гружёные бетоном машины. Наделённый огромной властью, во многом большей, чем у председателя Госкомиссии, Корсун принял срочные меры. Ранее придирчивые и капризные стражи дорожного порядка, вдруг резко поменяли своё лицо. Их жезлы стали подгонять нерасторопных шоферов, посмевших снизить скорость. Для бетона открыли прямую дорогу. Это резкое изменение дорожных условий не могло пройти без последствий. Привыкшие чувствовать себя полными хозяевами чёрные «Волги», не сочли нужным уступать дорогу тяжелогруженому транспорту. Одна из блиставших лаком красавиц попала под безжалостную громаду автобетоносмесителя. Лишь один человек из четырёх несчастных остался жив. Но этот прискорбный факт нисколько не повлиял на скорость движения. И бетон сплошным потоком продолжал поступать и поступать.

Кончалось топливо в баках, но заправщик не приходил. Безродный выдал телефонной трубке необходимую в таких случаях норму проклятий, но это никак не повлияло на благополучный исход. Заправщик потерялся в дороге между Киевом и Чернобылем и когда он объявится, оставалось лишь строить догадки.

— Нужно мне срочно к воякам ехать, может, что и выгорит! — решил Безродный. — Иначе пропадём!

Но ехать в воинскую часть ему не пришлось, — со стороны станции ехал армейский заправщик.

— Стой! — заорал Безродный, размахивая руками.

В кабине, на пассажирском сидении, к великой досаде Безродного, восседал тот самый капитан, похожий на оседланную корову.

— Что? Опять тебя заправить надо? — вместо приветствия прокричал капитан.

— Ага! — с мольбой в голосе подтвердил Безродный его догадку.

— Ну что ж, надо значит надо! — немного подумав, согласился капитан. — Заправить боевые единицы генерала Безродного! — приказал он сидящему за рулём сержанту. Слово «генерал» капитан произнёс тоном, подчёркивающим важность этого чина.

Слили в баки машин остатки топлива, которые были в ёмкости заправщика, и перед тем как покинуть Копачи, капитан обнадёжил:

— Через час я привезу тебе солярку! Залью цистерну и сразу к тебе! Час выдержишь?

Получив от Безродного утвердительный ответ, капитан попрощался с ним улыбкой:

— Будьте здоровы, товарищ генерал!

Этот финал Безродного порадовал. Если ранее никто не обращал внимания на ведомственную принадлежность участников сделок, то в последние дни рубежи, проложенные между различными министерствами, охранялись очень ревниво и стойко.

Шли уже одиннадцатые сутки сначала бетонирования «плиты». После обеда опять прилетел вертолёт и монотонно посвистывая лопастями над самой головой, выпустил из под своего брюха густой тёмный шлейф маслянистой жидкости.

В районе Копачей, сразу после взрыва, выпали осадки с наиболее высокой радиоактивностью. Чтобы связать радиоактивную пыль и не дать ветру разносить её по области, территорию обильно поливали специальными растворами, которые вскоре схватывались тонкой прозрачной плёнкой. Душ, низвергаемый с небес, в основном предназначался «рыжему лесу». Ещё в начале мая этот лес был так же зелен, как и любой иной. Позже, или от избытка излучения, или от этой самой обработки, которая перекрыла доступ воздуха к тканям дерева, хвоя пожелтела, и лес получил название «рыжий». Когда погибшая хвоя опала и обнажила голые стволы с корявыми ветками, этот лес стали называть «чёрным». Этими названиями пользовались довольно широко, чтобы привязать какие–либо действия к географии местности. Пункт перегрузки бетона находился на опушке этого самого «рыжего леса».

— Сбавь скорость, Юра! — приказал Безродный. — Эта гадость скользкая, как жёваный солидол!

— Знаю, капитан, знаю! Я на ней не в первый раз танцую! — только и успел ему ответить Ниголь. Низко над ними просвистели лопасти, и веер коричневого облака закрыл узкую смотровую щель в свинцовой скорлупе кабины. Ниголь притормозил от неожиданности. Тяжелая машина, как разыгравшийся котёнок, вдруг закинула зад, развернулась волчком вокруг собственного капота, отпрыгнула к обочине, мягко перевернулась, снова стала на колёса, качнулась и легла на бок. Ёмкость отделилась от рамы и, запрыгав по пням и ухабам, покатилась в сторону от дороги. Свинцовый кожух, укрывавший кабину, сорвало с болтов, он съёжился и остался лежать в кювете.

Ниголь, кряхтя и матерясь, выдавил ногою покрытое паутиной трещин лобовое стекло и выбрался наружу. Подвывая, сплёвывая кровь с разбитых губ, он вытащил бесчувственное тело Безродного и склонил над ним своё лицо.

— Ты жив, Владимир Васильевич? — вдруг вспомнил он имя своего начальника. Юра приложил к груди Безродного своё ухо, но всхлипы прорывающиеся помимо его воли мешали услышать биение сердца. Юра взвыл, отпрянул в сторону, зачем–то отбежал к машине, опять вернулся к Безродному и начал отыскивать биение пульса на его запястье.

— Отстань! — промычал Безродный. Он перевернулся на живот, встал на четвереньки и помотал головой. По–видимому, от этих движений, в его голове, с какой–то полки упала лежащая с краю и сдвинувшаяся во время удара мысль, и он неожиданно для самого себя брякнул:

— Губитель ты капитанов! Тебе бы гаду только в ментовке служить!

Безродный сел, широко раскинув ноги и попытался поставить на место качающийся перед ним горизонт.

— Вы это серьёзно, Владимир Васильевич? — спросил Ниголь, встревоженный за психическое благополучие своего начальника.

— Вполне серьёзно! — начал развивать свою мысль Безродный. — Все преступники будут обходить твой участок за два квартала, и там ты добьёшься огромных успехов в росте своей служебной карьеры!

Безродный пощупал свои рёбра, и, убедившись, что все его кости целы, встал на ноги.

— Я тебе блестящую характеристику напишу! А с чернобыльскими печатями для тебя все двери и дороги будут открыты! Тебя без всяких конкурсов в любой институт примут!

— Я машину завтра сделаю! — заторопился с обещаниями Ниголь. — Здесь ерунда, кабину немного подрихтовать, да стёкла вставить!

— Ты думаешь, что после этой аварии тебя кто–нибудь здесь оставит? — удивился Безродный. — Наивный ты человек, Юра! Тебя скорее отдадут под суд! Единственное, чем я смогу тебе помочь, это подтвердить твою невиновность! А машину я спишу! В могильник её утянем! На ней уже столько радиации, что если эту машину покрошить и набить ею атомную бомбу, то она всю киевскую область в пух и прах разнесёт! Это тебе любой дозиметрист своею справкой подтвердит! А на счёт милиции я пошутил! Куда я такого парня как ты дену? Ты уже и Крым, и Рым прошёл, не раз уже битый да стреляный, и много чему тебя судьба научила! Такие люди на вес золота цениться должны! У меня есть старинный приятель, он сейчас директором совхоза работает, а в совхозе том птицефабрика. Так вот, мой приятель себе никак начальника на ту фабрику не сыщет. То пьяница попадёт, то вор, а чаще и то и другое вместе. Поедешь к нему, я письмецо черкну. Будешь там у моего друга куриц по утрам щупать. Как главного курощупа я тебя своему другу и порекомендую. А он тоже такой же ненормальный как и я, и он тоже любит нянчиться со всякими му… — здесь Безродный запнулся и поправил себя, — чудаками!

Таким образом, судьба Юрия Ниголя наконец–то была решена. Госпожа Фортуна улыбнулась ему вслед лукаво, и, спокойная за его будущее, занялась другими не менее важными делами.

Автомобиль ещё долго лежал за обочиной, пока не попал на глаза председателю Государственной комиссии. Он спустил по инстанции необходимую в таких случаях норму угроз, и, к огорчению Безродного, который уже начал потихоньку разбирать машину на запчасти, останки погрузили и вывезли на Лубянку.

11

Десятая захватка началась без осложнений. Бригады уже работали, как чётко отлаженный механизм и какие–либо осложнения было трудно представить. Время уже перевалило за полдень, и половина от всего объёма была уложена. С Вышгородского бетонного завода Безродному сообщили, что через час они закончат отгрузку последних кубометров. Всё шло строго по плану. Некоторое беспокойство вызывал возросший за последнее время транспортный поток по территории станции. Завозили бетонные блоки и Безродному приходилось зорко следить за тем, чтобы автокраны и грузовики не создавали пробок на пути движения его машин. Вдруг вой сирен нарушил ритмичный рокот работающих двигателей. В сторону станции, прижимая к обочине транспортный поток, проползла колонна пожарных автомобилей.

— Что у них там опять стряслось? — проводил их настороженным взглядом Сикорский.

Двадцать второго мая в кабельных полуэтажах вспыхнул пожар. Стационарная система пожаротушения, которая предназначена для автоматической ликвидации очага возгорания, в результате взрыва была выведена из строя, и взвод пожарников получил огромные дозы облучения. Этот случай был ещё свеж в памяти, но в сознании Безродного вид красных машин вызвал совершенно иные опасения.

— Как бы они нам дорогу не перекрыли! — испугался он такой возможности. При получасовом перерыве в поставках бетона, пришлось бы останавливать бетононасосы и прочищать всю систему бетоноводов. Новый запуск насоса мог быть осуществлён не ранее, чем через два часа. За это время ранее уложенный бетон уже успел бы схватиться и его весь пришлось бы выдалбливать и вывозить в отвалы.

— Я туда! — крикнул Безродный и махнул вслед уходящей колонне пожарных машин.

В бункере ритмично ухал насос. Вздрагивали сложенные из массивных бетонных блоков стены. Свинцовые покрытия поглощали свет мощных ламп и вокруг царил полумрак. Безродный присел на корточки и потрепал за ухом молодую собачку.

— Жив ещё, Дозик?

Пёсик приветливо закрутил хвостом и благодарно лизнул руку. Когда и как эта собачка оказалась на станции никто толком не знал. Но по чьей–то идее ей определили место жительства в бункере бетононасоса. Пёсика все прикармливали и ревниво следили за его самочувствием. Каждый звал собачку по–своему: кто Шитик, кто Нейтрончик, но даже на кличку Изотоп он отзывался так же охотно, как и на все другие.

— Кто это там на деаэраторной этажерке всё время торчит? Как не взгляну, вечно кто–то там из–за угла выглядывает! — поинтересовался Безродный.

— Кому там ещё быть? То кэгэбэ свой хлеб отрабатывает! — пояснил оператор похожий на жердь. — Засады они везде здесь расставили, секреты, караулы! Всё диверсантов ждут, когда они третий блок взрывать придут!

— Там же сотни рентген! Туда и дозиметрист, наверное, ни разу не поднимался! — удивился другой оператор, похожий на колобка.

— А за какой хрен мы этих дармоедов кормим? Пусть себе идут чёрту на закуску! — упёрся «жердь».

— Пусть туда идут их генералы, больные шпиономанией! — взъерошил седые усы «колобок». — А то ведь пацанов, как тараканов травят! Солдатики кругом с автоматами стоят, милиция табунами бродит! Что они охраняют и от кого? Для смерти охрана не нужна, она сама себя хорошо охраняет!

— Как нечего охранять? — вмешался Могола. Он только что вылез из шахты и с жадностью приступил ко второй бутылке минеральной воды. — Каждое министерство здесь свои интересы охраняет! Минэнерго придумало диверсантов, чтобы карающую руку палача от своей шеи отвести или хотя бы возмездие отсрочить! А семена посеянной ими лжи, попали в хорошо унавоженную почву и дали дружные всходы! Кэгэбэ бросило все силы на доказательство того, что они никаких диверсантов сюда не пропустили! Вояки, милиция и даже пожарники каждый мечтает себе по диверсанту поймать и тем кэгэбэшников по носу щёлкнуть! И хотя все они прекрасно понимают, что никакого диверсанта здесь не водится, в этом дурном спектакле, заказанном выжившими из ума маразматиками, каждая марионетка играет свою неблагодарную роль! Каждый демонстрирует свою преданность делу партии, а рассчитываться за эту преданность приходится рядовым пешкам!

— Хотел бы я посмотреть, что из этого получится, — вздохнул «колобок», — если бы кто–нибудь здесь поймал бы хотя бы самого захудалого шпиончика! Они бы, наверное, животы от смеха надорвали бы!

— Сколько нам ещё осталось? — спросил Безродный Моголу.

— Шахтёры сказали, что ещё кубов двадцать надо!

— По моим расчётам столько же! Я спущусь в шахту и пробы бетона на анализ возьму!

В шахте была такая же жара, как и прежде. Мокрый от пота Безродный вернулся в Копачи.

— Что у них там опять загорелось? — спросил его Сикорский, укладывая контейнеры с пробами бетона в машину.

— Майор Якименко из Днепропетровска учения своей пожарной части проводит! — пояснил Безродный.

— А где он их проводит?

— В машинном зале третьего и четвёртого блоков!

— Он что, другого места не нашёл, где можно физзарядкой заниматься? Там ведь они по обломкам реактора со своими шлангами бегают! Зачем этот негодяй туда людей на верную смерть послал? Тренировался бы на пятом блоке, там всё то же самое, только радиации почти никакой нет!

— А что тут неясного? — спокойно заметил Викторов, — орден человек себе зарабатывает! Раньше, когда надо было жизнь на кон поставить, не сумел человек отличиться! Зато теперь он всё вовремя делает! Хоть и холостой выстрел, но очень громкий! И все те, кто тот выстрел должны услышать, рядом находятся!

— Так это что же, его будут награждать за то, что он за просто так чужую кровь прольёт? — вспыхнул Сикорский.

— А что? Встанет сейчас Сталин, он что, палачей себе на службу, не отыщет что ли? Вот они! Они кругом! Они рядом! Что изменилось в наших мозгах с тех пор, как миллионы под топор палача шли? Сколько сегодня стоит вычеркнутая из книги жизни человеческая судьба? А ничего она не стоит! — насколько мог спокойнее ответил Викторов.

— Если ты ненароком убьёшь напавшего на тебя грабителя, то тебя лет на десять упекут за решётку! А за что же будут награждать того, кто ради удовлетворения своего собственного честолюбия хладнокровно убивает десятки невинных?! — закричал Сикорский с тем видом, будто именно он, Викторов, только что совершил человеческое жертвоприношение.

— Ты не чувствуешь разницы, дружище! — миролюбиво остановил поползновения Сикорского Викторов. — Одно дело государство, а другое ты, — его раб! Если ты меня искалечишь ненароком, я подам в суд! Он присудит тебе принудительные работы! А ту сумму, что будет удерживаться с твоей зарплаты, ты будешь платить не мне, ставшему по твоей милости инвалидом, а государству! Государству! Потому, что ты искалечил его собственность, — его раба! И оно — рабовладелец, понесло от этого убытки и эти убытки оно возместит из твоего кошелька! А ты для него, тьфу! — Викторов сплюнул на землю и старательно растёр ногою плевок. — А этот, как его? Якименко?

Безродный в знак согласия кивнул головой.

— Он только обыкновенный надсмотрщик, предупреждающий волю своего господина! — продолжал Викторов. — Никакой людоед не оправдает убийство человека, если у него нет намерений съесть его тело! А для большевиков норма, когда нашими трупами они окармливают могильных червей! У голого дикаря больше чести, чем у любой холёной рожи скрывающейся за стенами московского кремля! — сделал совсем неожиданные выводы Викторов.

Своим спокойствием он привёл Сикорского в состояние крайней растерянности. Обвинения в адрес партии он посчитал несправедливыми, так как сам выполнял роль партийного лидера в их небольшом коллективе. Убедительные аргументы в поддержку линии партии ему никак не приходили на ум.

— Как это больше чести? — только и смог пролепетать он.

— Конечно больше! — подтвердил свои выводы Викторов. — Если людоеды убивают кого–то, то устраивают по этому поводу праздник! Они пляшут и поют песни, прославляя убитого! Поют о том, что его душа будет блаженствовать на том свете, за то, что он пожертвовал своё тело для спасения от голодной смерти своих детей и своих соплеменников! Они благодарят его за то, что его мясо было очень вкусным, потому что он вёл праведный образ жизни! Они поют о том, что прощают убитому все его долги и обещают сохранить добрую память о нём на много, много лет! А теперь ответь мне, придёт ли людоеду в голову убийство из–за угла? Или кому–то переломать все рёбра в подворотне? Морить человека голодом или травить его газом? Нет!! — сам себе ответил Викторов. — Для людоеда убийство никогда не носит элементов зла! Даже тот, кто должен быть съеденным, горд, что именно ему, а никому–то другому выпала великая честь свершить акт спасения своих близких! А вот теперь ты ответь мне, у кого больше чести? У коммуниста или у людоеда?

— Хватит вам ссориться! — вмешался Безродный. — Давайте–ка, я вам случай из жизни расскажу, чтобы помирить вас обоих! А вы уже сами делайте из него выводы!

Безродный помолчал, собираясь с мыслями, поудобнее устроился в своём старом кресле и не спеша начал свой рассказ:

— Жил со мной по соседству старик один! Жил он замкнуто, почти ни с кем не общался, ни жены, ни детей у него не было, так бобылём остаток своей жизни и коротал! Был он родом не из тех мест, потому мало кто о нём что знал! Как–то приболел тот старик и пошёл я его по–соседски навестить! Как оно и полагается по русскому обычаю, приняли мы по чарке за здравие, языки наши отмокли, и тот старик такую мне быль поведал! Оказалось, что тянул тот дед срок на Колыме–мачехе, я уж не помню, сколько и за что ему припаяли! А лагерь, в котором он маялся, в самом низовье стоял, дальше только голая тундра до самого океана тянется! Дело было осенью, снег уже пал, а море ещё не успело застыть! Пришёл в Магадан караван, а с ним тысяча зэков! Как в таких случаях и положено, построили их в колонну и повели строем к ближайшему месторождению! Встретил их начальник первого лагеря, нет мест, говорит: «Продуктов у меня только–только чтобы до весны дотянуть и бараки битком набиты! Идите в другой лагерь, он в двухстах километрах отсюда!» Дал им кое что на дорогу, и побрели те бедолаги вниз по реке неприветливой! Приходят к следующей золотой россыпи, там такая же история, бараки переполнены, продуктов ровно столько, сколько нужно, чтобы от голода не погибнуть! Те ниже по реке, а там то же самое! Так до низовьев Колымы и дошли потихоньку! Начальник последнего лагеря уже в курсе всей ситуации был! Собрал он своих подопечных, и такую им политическую агитацию провёл: «Если, говорит, мы примем тот этап, что к нам движется, значит, все мы умрём смертью голодной! Запас продуктов у нас на пятьсот человек сделан, а в лагере сейчас восемьсот зэков, да ещё тысяча голодных ртов сюда движется! А следующий караван с продуктами не раньше, чем через десять месяцев, когда навигация откроется, прибудет! Умрём, к тому времени, все! Решайте сами, как нам быть!» Долго местные авторитеты кумекали, а как только этап приблизился к лагерю, вышли ему все навстречу с ломами, кайлами, топорами и дубинками! Да и те тоже вооружены были также! Вот и пошли они стенка на стенку, друг другу мозги с говном перемешивать да кашу из снега и крови ногами толочь! Первыми в той мясорубке попы, врачи, учителя всякие прочие вшивые интеллигенты полегли. Потому что их нежное воспитание не позволяло им право на свою жизнь с дубиною в руках отстаивать.

Начальник лагеря стоит на пригорке в шинели до каблуков, усы покручивает, трубку покуривает. Самолично за ходом сражения следит да потери подсчитывает. Как только осталось живых столько, чтобы их прокормить можно было остановил ту бойню! Искалеченных расстреляли как зачинщиков беспорядка, а оставшихся в живых на работу погнали! Вот так тогда естественный отбор происходил! Сильные выжили, а слабаки в той бойне полегли! Начальнику лагеря сначала второй орден на грудь повесили, а после вышку дали и пулею в затылке дырочку просверлили! Прошло много лет, после того, как я тот рассказ услышал, и много о нём передумал! Тот дед, своего начальника лагеря, как отца родного любил! По рассказу того же деда, все зэки, что живы остались, за божество его почитали! А я до сих пор не могу для себя определить, где тут граница между добром и злом проходит!

— Да, история страшная! — вздохнув, высказал своё мнение Викторов. — Это экспедицию Папанина бросились спасать, потому, что там политика замешана, а кому мы, простые граждане нужны? А любить своего начальника лагеря те зэки, что из той бойни живыми выбрались, просто обязаны, потому, что кровью с ним повязаны! И пусть память того начальника зэки и судят! И если они нашли тому событию какие–то оправдания, значит пусть так оно и будет! Но виновный во всей этой истории есть, это та политическая система, которая написала этот жуткий сценарий и разыграла его! Рыба гниёт с головы! Это вон оттуда её смердящий дух идёт!

Викторов указал рукой в ту сторону, где, по его мнению, должна находиться эта самая голова.

— Не знаю, почему твоя рыба с головы гниёт, — высказал свои претензии Сикорский, — вот моя рыба почему–то всегда с брюха разлагается! Поэтому я не согласен с тем, что в той бойне выжили сильные! Выжили не сильные, а выжили те, кто оказался наиболее приспособленным к существованию в мерзости! А за что начальнику лагеря его первый орден вручили? — спросил он.

— За расстрел китайцев! — ответил Безродный.

— За что, за что?

— За то, что тот начальник лагеря, перед тем как на Колыму попасть, руководил операцией по ликвидации китайского партизанского отряда в Дальневосточной республике!

— Ты что–то путаешь, Васильич, ведь тогда не с китайцами, а с японцами и белогвардейцами Красная Армия воевала! — поправил Безродного Сикорский.

— Во–первых, на территорию Дальнего Востока, Красная Армия под командованием товарища Блюхера вошла после победы партизан, которые действовали в тылу белой гвардии! — пояснил Безродный. — А во–вторых, партизанские отряды состояли в основном из китайцев! В то время, почти всё население Дальнего Востока были желтолицые! В тех местах с испокон веков жили вьетнамцы, корейцы, японцы, нанайцы, тазы! А китайцы, как и во все времена были самая, что ни на есть беднота!

Вести открытые военные действия против свободной Дальневосточной республики Красная Армия не посмела, и на это были политические причины! Поэтому поступили точно так же, как это уже было проверено ранее! Провокаторы из ВэЧеКа, пообещали после победы дать китайцам землю, вооружили их и показали им мишень! Комиссарами и командирами партизанских отрядов стали проверенные коммунисты, а рядовой состав, как я уже говорил, составляли китайские крестьяне! Войска атамана Семёнова и действующая японская армия под ударами партизан отступили, и на территорию Дальнего Востока на белом коне въехал товарищ Блюхер! Вооруженные китайские партизаны представляли для новой уже, советской власти, большую опасность! Китайцев разоружили и втихаря расстреляли!

Как происходил этот расстрел, мне один старый охотник рассказывал! Он в тех местах тогда женьшень копал! Слышит, люди идут, он и затаился на вершине сопки! Видит, много китайцев по тайге бредёт, узлы на плечах тащат! Как только втянулись они в распадок, а с сопок по ним пулемётный огонь! Все тогда полегли, ни один не спасся! Так и остались они лежать на обещанной им земле! Их и хоронить–то даже не стали, зверь и птица целую зиму на том месте пировали!

— С тех пор, я так думаю, мало что изменилось! — помолчав, сказал Сикорский. — Вот разгребём мы своими руками этот радиоактивный жар, а тот, кто в красном кабинете сегодня от радиации прячется, на том месте, где мы ляжем, трёхэтажную дачу себе построит с сортиром на несколько посадочных мест! И будет он потом юным пионерам сказки рассказывать, как он под Чернобылем свою кровь мешками проливал!

— Я вам к чему ту байку вспомнил? — промолвил Безродный.

— А всё к тому, что я всё чаще и чаще нахожу себя похожим на того самого начальника лагеря! Вот ведь тоже на погибель людей толкаю!

— Здесь совершенно иная ситуация! — пояснил Викторов.

— Даже если и умру я вместе со всеми, то придут дети и вдовы моих шоферов и могилу мою обгадят! — с грустью заметил Безродный. — Всё! Хватит нам баланду травить, поехали в душ! — поторопил он всех. — Следующая захватка через сутки! Закажите на восемнадцать тридцать двести пятьдесят кубов бетона! Марка та же, четыреста! И пусть его попластичней делают, а то машинисты бетононасосов жалуются, что бетон слишком жёсткий идёт!

После душа выпили по стакану водки, и Сикорский с Викторовым задремав на сиденьях микроавтобуса, поехали в Вышгород. Безродного, устало бредущего в свою конуру, встретил жизнерадостной песней голосистый петушок, название породы которого он опять забыл.

Сновидения теперь часто посещали Безродного. То он падал с высоты, то в плавном полёте парил над пропастью. На этот раз он присутствовал на приготовлении обеда: на большой поляне горел костёр. Над его пламенем корчилось голое тело Викторова. Тот кричал, что это всё не по правилам, что его сначала нужно выпотрошить, потом вымочить в уксусе и лишь после всего этого жарить на сковороде с луком. Повара в чёрных смокингах, белых перчатках, с бабочками на голых шеях, никоим образом не обращали на вопли Викторова никакого внимания. Они, в сознании своего важного дела хранили на лицах строгое выражение и время от времени посыпали своё буйное жаркое различными специями. Безродный хотел прийти на помощь своему несчастному коллеге, но его тело сделалось ватным и не подчинялась его бесплодным потугам. Он попытался крикнуть: «Что вы делаете, несчастные обжоры?», но рот не издал ни одного звука. Неспособный прийти на помощь, Безродный страдал от своего бессилия. Проснулся он от едкого дыма. От брошенного в ведро окурка загорелись использованные марлевые респираторы. Безродный встал, вышвырнул ведро в окно, проветрил комнату, но заснуть больше не удалось. Он оделся и поехал в Копачи. Его колонна работала на отсыпке каналов водозабора пятого энергоблока и никаких проблем там не возникало. Безродный послонялся без дела и поехал досыпать.

На одиннадцатой захватке уже третью часть бетона уложили, когда шахтёры по селекторной связи потребовали увеличение мощности бетонного потока.

— Давайте больше! Давайте! — с армянским акцентом хрипел динамик в углу бункера.

— Хорошо работают! Молодцы парни! Если так дело и дальше пойдёт, то часов через пятнадцать мы всё и закончим! — повеселел Безродный.

— Они меня удивляют, таким мощным потоком они ещё ни разу бетон не принимали! — покрутил головой «колобок».

— Давай нажимай! Давай больше бетона! Спать у себя дома будете! — подгонял динамик.

— Стоп! — вдруг закричал динамик без всякого акцента.

— Что там у вас случилось? — спросил «колобок» висящий на стене динамик.

— Забетонировали вы нас всех в этой мышеловке!

Динамик несколько преувеличивал, обвиняя операторов бетононасосов. Но ситуация, в которой оказалась бригада шахтёров, была малоприятной. Как обычно, попутно с укладкой бетона, велась выемка грунта для последующей захватки. Парни, занятые на перевозке, столкнули пустую вагонетку вниз и неспеша последовали за ней. Та, при движении вниз, набрала скорость, сошла с рельсов, и, при падении, сбила замок на одном из звеньев бетоновода. Шахтёры водрузили вагонетку на рельсы, но на сбитый замок никто не обратил внимания. Стоило только увеличить давление в магистрали, трубопровод разошёлся, и в штольню, связывающую шахтёров с внешним миром, хлынул поток бетона. При этом, на выходе мощная струя превратилась в жалкий ручеёк. Дальнейшее увеличение давления в магистрали завершило дело, — бригада оказалась запечатанной в подземелье мощной бетонной пробкой. Само по себе это малозначительное событие не давало каких–либо серьёзных поводов для беспокойства за судьбы людей. Большее опасение вызывала лишь вынужденная задержка, но и это опасение оказалось напрасным. Всю массу пробки шахтёры вагонетками доставили к месту укладки, и последующий анализ проб дал прекрасные результаты качества. Это событие впоследствии обросло различными домыслами, и слух, в котором погибла бригада шахтёров, залитая бетоном, долго бродил по стране, пугая доверчивого обывателя.

Последнюю, тринадцатую захватку, проект которой был подготовлен дополнительно, уложили двадцать седьмого июня — на два дня раньше намеченного Государственной Комиссией срока.

— Жаль, что Юра Ниголь не дошёл вместе с нами до этого дня! — поднял свой стакан Безродный, — тоже порадовался бы землячок! Давайте, мужики, выпьем за наших друзей, ибо рядом с ними мы становимся богаче, и за наших врагов, так как из борьбы с ними мы выходим мудрее!

— Давайте выпьем, мужики за тех, кто своими жизнями, утверждает жизнь на нашей планете! — добавил Викторов.

— То есть за всех нас! — поддержал его Сикорский.

Победа была пока маленькой, но это была та первая победа, которую уже можно было пощупать руками.

Наступление продолжалось.

После окончания бетонирования «плиты» для Безродного наступил короткий перерыв, когда распорядок его рабочего дня стал соответствовать общепринятым нормам. Поступающий с Вышгорода бетон безо всяких конфликтов делили между собой строительно–монтажная колонна и участок треста «Гидроспецстрой». Последний, подогнав технику итальянской фирмы «Касагранд» начал работы по бетонированию «стены в грунте». По проекту эта самая стена уходила на глубину тридцати метров и, опираясь на слой глины, опоясывала собой всю территорию станции. Назначение этого инженерного сооружения заключалось в создании препятствия циркуляции грунтовым водам. Но впоследствии оказалось, что благодаря этому искусственному заграждению, вся территория станции превратилась в переполненную грязью огромную кастрюлю. Радиоактивные элементы благополучно переливались через её край и тем обретали утраченную ранее свободу передвижения. Но в то горячее время такую возможность почему–то никто не учёл.

В одно из утр, Безродный обнаружил у забора копошащуюся курочку, вокруг которой попискивали два, величиною с грецкие орешки, цыплёнка. Гордая своим потомством мама, нахохлилась для солидности и, поквохтывая, обучала своих детей премудростям жизни. Легкомысленный отец немногочисленного семейства, совершенно не проявлял никаких забот о своих наследниках, и, утратив всякую надежду с кем–нибудь подраться, тренировал свой пронзительный голос. С ветвей садов свисали густые грозди перезревших вишен, ранние сорта яблок румянили щёки.

По улицам Чернобыля, под зорким оком оператора колесил робот, набирающийся опыта для дальнейшей своей работе по очистке кровли станции. Похожая на советский луноход машина легко преодолевала незначительные препятствия и обходила стороной наиболее серьёзные барьеры. Возможность применения «лунохода» в зонах с жёсткой радиацией вызывала у опытных ротозеев, знакомых с работой в зоне станции радиоуправляемой техники, глубокие сомнения. Японские бульдозеры, управляемые электроникой, которые ещё месяц назад прилежно трудились в глубинах морского порта города Одессы, на подступах к завалу, в зоне наиболее жёсткого излучения, решительно забастовали. Отечественные бульдозеры, с надёжно упрятанными в толстостенные свинцовые кожухи блоками управления, прошли немного дальше. А всю работу по расчистке основания для строительства защитного сооружения выполнили «партизаны», севшие за рычаги лишённой всяких электронных излишеств военной техники.

Безродный, заинтересованный видом и действиями столь необычной машины, стал на её пути и с улыбкой наблюдал за её передвижениями. «Луноход» попытался обойти его стороной, но так как проход с обеих сторон был узок, остановился и неспеша направился назад, для поиска иного маршрута. Оператор, видя замешательство своего ученика, с пульта, висевшего на его груди, ввёл дополнительную команду. Робот остановился, угрожающе поднял до уровня груди Безродного свою стальную клешню и решительно пошёл в наступление.

— Во, даёт! — выразил свой восторг Безродный. — А что он ещё умеет делать, кроме того чтобы за мной гоняться? — спросил он оператора.

— Чему его научишь, то он и будет делать! — лениво отозвался тот. — Может и сверлить, и резать, и металл варить, и бетон долбить, и даже дрова колоть!

Ни то ни другое ни третье «луноходу» так и не пришлось совершить. Как только он оказался на крыше станции, его расстрелянный нейтронным потоком электронный мозг отказался что–либо соображать, и он так и застыл на месте. По этой причине, всю работу по очистке кровли, с помощью проверенных веками инструментов, то есть ломов и лопат, выполнили военнослужащие, призванные из бездонных запасов вооружённых сил.

В диспетчерской Безродного встретил Гриценко, временно сменивший Голованя в должности начальника штаба.

— С тобой хочет познакомиться один человек! — сообщил он Безродному после обоюдного ритуала приветствий.

— Что это за человек?

— Должность у него очень заумная и звучит она так: «специальный помощник заместителя министра по сооружению защитного сооружения»! Фамилия у этого специального помощника Тиллес, а зовут его Робертом Семёновичем!

— Должность у него действительно слишком уж заумная! Не он ли её случайно изобрел?

— А кто до такого может додуматься? Это тебе не гайки крутить, это хитрая наука, должность для себя выхлопотать!

— А откуда он сам–то?

— Это какой–то кандидат наук из института «Оргэнергострой»!

— Знаю, знаю! Хитрая фирма! Всех бездельников под свою крышу приютила!

— А чем они занимаются?

— Организацией проектирования в строительстве! Нет, ты только послушай! Организацией проектирования в строительстве, то есть ничем конкретным, ни проектированием, ни строительством, а только бумажки с места на место перекладывают! Никакой ответственности, ни за что они не несут, а деньги хорошие получают, потому, что через них все сметы проходят! То есть это чисто еврейская организация!

Здесь Безродный был не совсем прав. Этот институт занимался и практической работой. Он приобрёл в своё время бетоноукладчик американской фирмы «Свингер» и гастролировал с ним по стройкам плотин гидростанций. Этим самым он приносил институту приличные дополнительные доходы. Этот мощнейший транспортёр, не имеющий аналогов в мире, обладал уникальнейшими способностями и мог подавать в труднодоступные, расположенные на большой высоте места, как любой сыпучий материал, так и воду. При всей своей неприхотливости в эксплуатации, управлять «Свингером» смогла бы даже средних способностей обезьяна, прошедшая получасовую дрессировку. Однако последний факт нисколько не помешал сотрудникам института «Оргэнергострой» защитить несколько диссертаций, основанных на применении этого бетоноукладчика в народном хозяйстве страны.

В первых числах июля была изготовлена, доставлена к завалу и установлена на своё место опалубка для будущего «саркофага». Правда, это сложное инженерное сооружение своё название «саркофаг», получило несколько позже, а в то время операция по строительству, да и само сооружение носило менее звучное имя — «Стена». Опалубку «стены» поначалу попытались заполнить с помощью бетононасосов, но так как насосы предназначены для перекачки пластичного бетона, имеющего большую текучесть, то вся масса поползла через щели, которые невозможно было заделать под обстрелом смертоносной радиации. Вот здесь–то и возникла необходимость в применении бетоноукладчика, способного транспортировать жёсткие марки бетона. Роберт Семёнович тут же предложил свои услуги, и они были приняты. О стоимости этого договора мало кто знает, поэтому о них приходиться только догадываться.

— У них что? В институте есть опытные прорабы, бетонщики, мастера? — поинтересовался Безродный. — С кем он сюда приехал? Конечно, в кабинете у телефона и я смог бы посидеть, а кто в зону войдёт? Кто работать будет? Его доценты будут бетон швырять или доктора наук за штурвалы сядут? Ежели едет в Чернобыль, какой начальничек, то он не просто едет, а едет во главе группы опытных специалистов, и вся эта команда прикомандирована для выполнения определённой задачи! Кто у него тот «Свингер» собирать будет? Кто его на место работ транспортировать будет? Кто им будет управлять? Кто следить за качеством монолита? У него есть такие специалисты? Или он сюда приехал только для того, чтобы должность, какая погромче звучит, для себя выхлопотать, да орден, который поярче блестит хапнуть? Но любая должность это, прежде всего, ответственность! А Тиллес это голый король!

— Может Могола ему своих людей даст! — высказал предположение Гриценко.

— Ну, Игорь не такой дурак, чтобы на такую авантюру поддаться! Ты представляешь, что из этого получиться может? В случае успеха вся слава достанется Тиллесу! Он обязательно ею воспользуется и всех претендентов на благодарность в грязь столкнёт, чтобы самому побольше той славы досталось! А в случае неудачи, Тиллес тут же его подставит вместо себя Моголу, и все шишки окажутся на его голове! Да и выгнали Моголу уже из зоны! Он уже такую дозу радиации поймал, что дозиметристы от него, как черти от ладана разбегаются! Из его печёнки уже можно нейтронную бомбу делать, а он здесь, как юноша по обломкам реактора до последнего дня бегал!

— Володя, не пудри ты мне мозги! Иди к Тиллесу и задавай ему те вопросы, которыми мне докучаешь! Мне приказано обеспечить Тиллеса транспортом! Вот и дуй к нему со всеми своими шоферами, машинами и вопросами! А я доложу в штаб Госкомиссии, что приказ исполнил! — поставил точку Гриценко.

— Николай Григорьевич! — вспомнил Безродный. — В столовую меня не пускают, потому, что спецовка звенит, то мне её на день по два раза меняли, а теперь я её уже третьи сутки сменить не могу! Кладовщица отказывается мне другую выдать! Да и талоны на питание кончаются, а новых опять же не дают! Ты вот и объясни мне, куда это мы идём?

— Ну, во–первых, от вас нет гарантийного письма о том, что вы оплатите нам все расходы на питание и одежду! А во–вторых, кладовщице сейчас некогда вами заниматься, она отчёт пишет! И тебе надо по своим писать, сколько спецовок поменяли, сколько талонов на питание получили, сколько дизельного топлива сожгли, сколько запчастей израсходовали! Анархия, дорогие товарищи, уже окончилась! Деньги, они, Владимир Васильевич счёт любят!

— Ты знаешь, Николай Григорьевич, как легко нам было работать, пока все бюрократы по своим щелям сидели? А как я от них отдыхал? А сейчас они выползли неизвестно откуда, чтобы свой трудовой подвиг здесь совершить! И жизни от них опять не стало! Куда не сунешься, одни кабинеты крутом, и везде документ предъяви! Раньше «честное слово» было гарантией всех сделок, а сейчас бумажку дай! А чтобы мне ту бумажку достать, надо в свой Нетешин за пятьсот километров съездить, да ещё её там, в приёмной нужно высидеть! Талонов на топливо нет, — не заправишься, оплаты нет, — не переоденешься! Кормить тебя тоже без документов не будут! Ужас берёт! Чтобы минеральную воду получить, а для питья другой воды здесь нет, нужно сначала пустые бутылки сдать! Ходят мои мужики по зоне и вместо того, чтобы работать, пустые бутылки собирают! Куда те бутылки пойдут? Кто их и где мыть будет? Ведь на тех бутылках столько радиации, что их из зоны ни в коем случае вывозить нельзя! А оказывается, они нужны для отчёта! Это мы с тобой делаем здесь то дело, ради которого следует жить, а товарищ бюрократ, чем здесь занимается? А? Он только противотанковые ежи на нашей с тобой дороге ставит!

— Что ты мне мои жилы на палочку наматываешь? — отмахнулся от Безродного Гриценко. — Тебе что делать больше нечего? Я здесь такой же, как и ты! Иди и занимайся своим делом! И про отчёт, про отчёт не забудь!

Так как ни времени, ни желания у Гриценко не было, чтобы поболтать, то Безродный сплюнул в сердцах и пошёл на встречу с Тиллесом.

12

— Александр Иваныч, вы в Чернобыль записываете? Меня тоже, пожалуйста, запишите! — пролепетал Олэсько. Вид его был униженно жалок.

Всю последнюю неделю военные комиссариаты осуществляли тотальную мобилизацию воинов запаса для прохождения службы в частях дислоцированных вокруг Чернобыля. В неофициальных кругах подразделения, сформированные из воинов запаса, называли партизанами, хотя, справедливости ради, их нужно было бы называть военнопленными. Потому, что и внешний вид, и боевой дух, царивший в этих войсках, вполне соответствовал этому определению.

Если ранее от призыва могли избавить взятки, достигшие за последнее время огромнейших сумм, то теперь они нисколько не помогали. Во многих городах, военные комиссары, доведённые саботажем призывников до тихого помешательства, подгоняли к зданию военкомата пустые автобусы, набивали их всеми теми, кто в силу своей неосторожности посмел шагнуть на крыльцо, и отправляли их в места формирования дивизий. Объективные причины на отсрочку, подтверждённые различными бумагами, оказывались в таких случаях абсолютно бессильными. Даже ранее перекочевавшая сумма в карман военкомовского чиновника, тоже уже не выполняла своего предназначения. Для многих возможность избавления от солдатского котелка осталась только одна — участие в ликвидации последствий аварии в качестве добровольца по линии гражданских министерств. Эту возможность необходимо было использовать прежде, чем тебя оповестят воинской повесткой. За уклонение от воинской повинности суды закрутили громкие дела. Эти судебные процессы кроме кары, поражали и более далёкую цель — запугивали робких и ломали волю непокорных. Практически всему работоспособному мужскому населению Украины выбора идти или не идти не осталось, но небольшой плацдарм для маневра всё–таки имелся. Можно было сократить срок своего пребывания в радиоактивной зоне с шести месяцев, на которые призывало министерство обороны, до полумесяца–месяц, на которые командировали своих специалистов гражданские министерства. Правда, некоторые военнослужащие надевали гражданскую одежду раньше этого срока, но чтобы реализовать эту счастливую возможность, нужно было купить справку о получении предельно допустимых доз облучения. Справедливости ради стоит заметить, что молодым солдатикам ещё не успевшим испытать сладостей супружеской жизни, сердобольные отцы–командиры ставили дозы наиболее приближенные к истинным, а иногда даже завышенные. Пожилые партизаны, а тем более офицеры таким милосердием не пользовались. Очень многое зависело от конкретного чиновника, ведающего выдачей справок. В результате всей этой неразберихи получались совершенно абсурдные вещи. Какой–то комсомольский вожак, не высовывающий своего носа дальше армейской кухни и штаба, имел на руках справку о получении им почти смертельных доз радиации. Но в то же самое время, майор сапёрных войск, руководивший расчисткой загрязнённой территории, и, которого вперёд ногами вытащили из зоны, не имел, если судить по справкам, почти никакого облучения. Бюрократия, управляющая военной машиной, уверенно пережевывала человеческий материал.

— Что это у тебя вдруг патриотические настроения возникли? — с подозрением поинтересовался у Олэсько Камушев. — Подзаработать, что ли решил?

— Да! На новую мебель трошки не хватает!

Камушев подумал немного, посылать Олэську в Чернобыль ему не хотелось, — ещё был свеж в памяти скандал вокруг Кишиневской автоколонны, да и выбор людей, желающих проявить себя на ликвидации аварии, был.

Неделю назад наконец–то решился вопрос с оплатой, и, на зависть многим, первые добровольцы отгребли хорошие деньги. Тщеславие многих было ущемлено. Но чтобы попасть в список последующей вахты, нужно было понравиться больше других, своему непосредственному начальнику. А для того, чтобы понравиться, существовал так называемый «сладкий стол». Непонятно почему тот стол назывался «сладким», ведь основными блюдами на нём были шматы сала, да луковицы, а обилие горячительных напитков ни в коей мере не отдавали сладостью.

Ещё год назад Камушев не упускал возможности выпить рюмку другую в шумном кругу родного коллектива, но в последнее время партийные мероприятия, направленные на борьбу с пьянкой и алкоголизмом, резко изменили его отношение к коллективным застольям. Пить стали не меньше, но делалось это с оглядкой и в узких кругах, где служебное положение собутыльников разделяла не более чем одна ступенька. По этой причине уже никто из водителей не приглашал Камушева посидеть во главе «сладкого стола», да и он бы сам отверг такое предложение на полуслове. Поэтому вкушать скромные жертвоприношения просителя приходилось иным.

— Я с завтрашнего дня в отпуске, а бригаду формирует главный инженер! — вынес Камушев своё решение. — Иди к нему!

Если бы Камушев знал тогда, какие плоды принесёт его этот опрометчивый шаг, то свой отпуск он бы перенёс на более позднее время. Но выбор он свой уже сделал, и мысли его были направлены, в тот момент, лишь на то, чтобы уехать подальше и там провести свой отпуск полностью. Из двух предшествующих отпусков ему пришлось отгулять, в общей сложности, не более трёх недель.

Новый главный инженер Девятов за последние годы поменял несколько коллективов, и хотя не уживался ни в одном из них, вверх по служебной лестнице он поднимался вполне уверенным шагом. Многим было непонятно то, чья же рука его поддерживает. Сам Геннадий Константинович об этом молчал.

Патриотический порыв Олэсько Девятову очень понравился. Камушев уходил в отпуск, и на плечи главного инженера ложились двойные обязанности. В этой неблестящей перспективе избавление от нерадивых работников было весьма кстати.

— Поедешь бригадиром! Бригаду себе сам сформируешь! Вот тебе список желающих! — Девятов передал Олэсько исписанный лист, где количество фамилий на много превышало необходимость в численности вахты. — Увидишь там Безродного, скажи этому бездельнику, что я его уволю с работы, если он здесь через неделю не появится! Напомни там ему о том месте, где он свою зарплату получает!

Уполномоченный приятными заботами, Олэсько вышел на улицу и потёр ладони в предвкушении «сладкого стола».

С запада надвигалась тяжёлая грозовая туча.

13

Тиллес оказался приятным собеседником, и своё мнение выражал в мягких, но решительных формах. Некоторая суетливость в его движениях нисколько не мешала чувствовать ему себя вполне уверенно. Его густая седина и очки в массивной роговой оправе, в противовес несуразной спецовке, в которую было облачено его тельце, придавали ему почтительное благородство. Некоторое смущение, при первом знакомстве, вызывала лишь привычка Роберта Семёновича, время от времени, и порою совершенно не к месту, хлопать в ладоши и энергично потирать кисти рук одну об другую.

— Главный механик? Это очень хорошо! — потёр руки Роберт Семёнович. — Мне механики очень нужны! Я, пожалуй, зачислю вас к себе в штат! Ну, допустим, на должность старшего научного сотрудника! Если вы оправдаете наше доверие, то мы, со временем, обеспечим вас и жильём и московской пропиской, всё это сегодня в нашей власти! А оклады в нашем институте, даже для Москвы, очень хорошие!

— Меня вполне устраивает моё сегодняшнее положение! — не согласился на заманчивое предложение Безродный.

Отказ Роберту Семёновичу не понравился. Он протёр очки, осмыслил его в рамках собственного мировоззрения и вздохнул.

— Вы очень многое теряете, но вам виднее! А командировку мы вам ещё продлим, за это не волнуйтесь!

— Да вы не обижайтесь! — успокоил Тиллеса Безродный. — У меня есть замечательные парни, которые умеют хорошо работать, а большего мне пока ничего не нужно! А продавать свою, пусть даже небольшую независимость, я ни за какие блага не пожелаю!

На этом экономическая часть переговоров окончилась, и союзники перешли к обсуждению технических вопросов. Первоначальный проект технологии бетонирования, предложенный Тиллесом, был Безродным категорически отвергнут. После продолжительных дебатов, затянувшихся далеко за полночь, был принят более простой, но, на первый взгляд, более опасный вариант.

— Сейчас у транспортного коридора, то есть там, где мы и установим бункер укладчика, радиации не больше, чем было на бетононасосах в то время, когда мы бетонировали «плиту»! А операторам мы поставим свинцовую будку, пусть они в ней и сидят! — разбил последние доводы своего оппонента Безродный. — Зато мы и людей в три раза меньше задействуем, и техники! На этом мы сэкономим время и деньги!

Вот это Роберту Семёновичу не совсем понравилось. Насобирать на эту работу побольше техники и людей, как раз и соответствовало его планам, иначе его громкая должность утратила бы смысл, но под нажимом железной логики Безродного, ему пришлось уступить. Вопрос с переносными радиостанциями для оперативной связи Роберт Семёнович поставил первым в своём дневнике.

— Для того, чтобы досыта накормить бетоноукладчик и обеспечить срок окончания работ, мне придётся держать на Копачах тридцать бетоносмесителей! — сделал несложный подсчёт Безродный. — А где мы столько бетона возьмем? Вышгород нас уже не обеспечит! Здесь совершенно другие масштабы! Насчёт бетона нам надо будет со Среднемашем договариваться! У них мощности только на двадцать процентов используются! Наши потребности они вполне вытянут!

Неделю назад у села Лелёво, раскинувшегося на берегу реки Припять, выдал свою первую продукцию передвижной бетонный завод. Его мощность удивляла даже опытных строителей. Хозяином этого завода было министерство среднего машиностроения — одно из звеньев военно–промышленного комплекса. Его специалисты обладали огромным опытом при строительстве крупнейших заводов по производству атомного оружия. Новейшая импортная техника, высокие заработки и железная дисциплина самым наилучшим образом отличали Среднемаш от других, нищенствующих министерств. По праву, Среднемаш должен был бы играть ведущую роль на ликвидации последствий аварии, но эту роль пока исполняло министерство энергетики, к которому и относились Безродный и Тиллес.

С некоторым опозданием включившись в работу, Среднемаш пока производил опробование своих производственных сил. Заманчивая перспектива на использование резервов мощности бетонного завода Среднемаша, Тиллесу очень понравилась. С расчётом на эту идею и были разработаны дальнейшие планы операции.

— Завтра прибудет «Свингер», нужно организовать его разгрузку! — поставил задачу Роберт Семёнович.

— Хорошо! Автокран я возьму, стропальщиками обеспечу! — согласился Безродный. — А кто будет руководить всей этой работой? Я этот укладчик ни разу не видел! Какой грузовик ему нужен, фургон, длинномер, тягач? Где на него документы, чтобы его с железной дороги забрать? Где его выгрузить? Здесь нужен опытный специалист, который все эти вопросы будет решать! У вас такого человека нет, а у меня тем более!

Они расстались в то время, когда за окном начинался рассвет нового дня.

Сборка бетоноукладчика заняла неоправданно долгое время. Причина задержки была до банальности проста, — не было слесарей, которые смогли бы осуществить сборку. Пылкие выступления товарища Тиллеса на оперативках заместителя министра не приносили никаких плодов. Любой опытный прораб, безусловно, взялся бы за это дело и обеспечил бы весь объем работ силами своих подчинённых, но в этой ситуации никого не устраивала сама роль Тиллеса. Он здесь оказывался пятым колесом в телеге, которое претендовало на роль рулевого колеса. И на своём горбу никто Тиллеса в рай везти не хотел. В конце концов, кто–то сердобольный, выделил Роберту Семёновичу троих рабочих, с которыми их начальство рассталось без особого сожаления. Если бы Роберт Семёнович развернул чертежи и начал руководство сборкой, дело смогло бы сдвинуться с мёртвой точки, но так как он и этого не умел делать, то всё своё время он посвятил на рекламу своей собственной персоны, то есть выступлениям на различных совещаниях и заседаниях. Поэтому надежды на начало работ опять отодвинулись на неопределённое время. Сборка началась лишь тогда, когда Роберт Семёнович счёл нужным вызвать из своего института трёх молодых инженеров. Те неплохо разбирались в различных бумагах, но в какую сторону нужно крутить гайку, эту науку им ещё предстояло освоить.

Безродный в это время был занят своими делами и ждал только часа, когда нужно будет формировать колонну. Увеличить численность машин, по его расчётам можно было лишь за счёт Хмельницкой автоколонны, работающей на участке Вышгород — Копачи. На это было несколько причин. Одна из них это та, что водители связаны с Безродным производственными отношениями по месту основной работы и потому ими будет легче управлять. Другой причиной являлось то, что Хмельницкая колонна полностью состояла из новеньких «Татр», а перед другими марками автомобилей их выгодно выделяли высокая скорость, маневренность и грузоподъёмность. Ко всему этому численность Хмельницкой колонны полностью перекрывала недостаток машин на Копачах.

Одним из недостатков вахтового метода, применяемого на работах по ликвидации последствий аварии, являлась постоянная текучка водительского состава. И пока новый человек сориентируется в обстановке и географии местности, срок командировки его оканчивался и на его место прибывал необстрелянный новичок. По этой причине, в Хмельницкой автоколонне самым важным её достоинством перед другими, было то, что вскоре водительский состав её должен был поменяться и следующая замена произойдёт через месяц и одновременно. Пренебрегать всеми этими качествами, по мнению Безродного, было совершенно неразумно.

Наконец, провалив все самые крайние сроки, сборка бетоноукладчика была окончена. У Роберта Семёновича для оправдания задержки, конечно же, нашлось множество объективнейших причин. Их он блестяще изложил на заседании Государственной комиссии, обвинив при этом начальников многих подразделений, которые отказали ему в помощи. Безродный поехал с оказией в Вышгород, а Тиллес занялся транспортировкой «Свингера» с места сборки на территорию станции. К этому торжественному мероприятию Роберт Семёнович пригласил корреспондентов радио и телевидения. До этого случая телевизионщики снимали свои репортажи лишь в кабинетах различных чиновников, ибо в зону их не пропускали службы соответствующих органов. Но весь мир прилип к телевизорам в ожидании хоть какой–то информации с места событий, поэтому короткий документальный фильм, снятый опытными профессионалами, впервые рассказавший о конкретной деятельности в зоне аварии, имел огромнейший успех.

В Вышгород Безродный приехал ночью. Новая смена только что прибыла, и ему нужно было подготовить документы для отъезжающих домой.

— Здорово, Володя! — подал руку Безродному Олэсько.

Такая бесцеремонность Безродного неприятно поразила. Более того, его обескуражил сам факт назначения Олэсько бригадиром.

— Отдыхайте пока, а утром всем новым составом колонны двинемся на Чернобыль! Командировки я переадресую! — не обращая внимания на протянутую ему руку, распорядился Безродный. — Идите все спать! Времени у нас осталось совсем мало!

— А ты кто собственно такой, чтобы команды нам раздавать? — усмехнулся Олэсько. — Тебя уже нет, и больше не будет! Девятов тебя уже уволил! Так, что возвращайся в Нетешин, да упроси главного инженера, чтобы он хотя бы в шиномонтажном цехе тебя бы оставил! И учти, что не светит тебе уже твоя звезда, Володя, не светит! Вот так вот, — Олэсько наклонился к Безродному, сложил губы трубочкой и дунул ему в лицо, — фу–у–у! И она потухла! — Олэсько дружески потрепал Безродного по плечу. — А если не можешь жить без своего Чернобыля, то возвращайся сюда! Так уж и быть тому, я тебя возьму к себе в бригаду! Будешь нам машины мыть, да колёса клеить!

Дружный смех поддержал уверенного в своей наглости Олэсько. Безродный вскипел, лицо его налилось кровью. С каким бы удовольствием он вложил бы всю скопившуюся за последнее время ярость, в эту, вдруг ставшую ему ненавистной, морду. Но в сложившейся обстановке, такой исход мог бы привести к совершенно противоположным результатам. Кулаки иногда помогали ему в подобных ситуациях, и ставили непокорных его воле, на соответствующее их положению место. Сегодняшний случай был совсем не из тех.

«Повтори за мной несколько раз: Я спокоен!» — напомнил Безродному о своём существовании его внутренний голос. Безродный подчинился этому испытанному совету, но клокотавший в его груди гнев помешал провести это мероприятие в полном соответствии с программой.

— Я спокоен! Я спокоен! — повторил Безродный фразу, но только почему–то вслух. Причём интонация, с которой он это произнес, развеселила противников ещё больше.

«В этой толпе нет самородков, одни отбросы! Эфеля, да пустую породу мне в эту вахту отгрузили!» — подумал Безродный. Почему–то эта мысль его неожиданно успокоила.

— Всем спать! — произнёс он ледяным тоном. — Подъём в девять! Загрузите бетон и на Чернобыль! После разгрузки помыть машины и выстроиться на Копачах! И учтите, что я втопчу в говно каждого негодяя, который посмеет меня ослушаться! Вон все отсюда! — этот краткий монолог, произнесённый Безродным с уверенностью голодного льва, прогуливающегося у клетки с молодыми барашками, произвёл на слушателей соответствующее впечатление. Толкаясь в дверях, они покинули коттедж, оставив Безродного наедине с бумагами. «Один–ноль» — записал себе выигрыш Безродный. От успеха первого раунда он не строил себе иллюзий на то, что поединок закончился его полной победой, но просчитать тактический ход своего противника он, к сожалению, не счел нужным, — сказывалась усталость, да и не хватало на то времени.

Утром он с ужасом осознал свою ошибку. Ещё ночью колонна загрузилась, и первая смена вышла на бетонирование пункта дезактивации в посёлке Черевач. Вторая смена ждала возвращение первой, чтобы подменить их на этом маршруте. Колесо закрутилось, но только совершенно не в ту сторону, в которую надо. Остановить это движение могли бы только самые решительные действия.

— Толик, ты там последи за тем, чтобы мои машины не загружали! — попросил Безродный Камыша. — Я пойду и попробую до Нетешина дозвониться! Надо сюда срочно Девятова вызвать! Боюсь того, что одному мне будет не по силам им рога пооткручивать! Пусть он сам здесь своего же дерьма похлебает!

— С почты ты не дозвонишься, — пояснил Камыш, — ты лучше в кэгэбэ сходи, у них связь отличная! У меня где–то был номер их атээс, да я его не найду что–то! Возьми мою машину, да смотайся туда!

— А выпустят они меня оттуда? Может такое случиться, что у них в застенках свободные места скучают! — засомневался Безродный.

— Ты то им зачем нужен? — не понял шутки Камыш.

В здании КГБ томился в одиночестве пожилого возраста гражданин с опухшими от бессонницы глазами, в футболке и шлёпанцах, одетых на босые ноги. Ненавязчиво выпытав суть дела, он тут же заказал нужный телефон и устроился в стороне, посасывая таблетку валидола.

— Приезжайте немедленно сюда! — прокричал в трубку Безродный. — Вы что, не понимаете того, что здесь идёт война? Война за право на жизнь! Здесь приказы только выполняются, а не обсуждаются!

— А я тебе приказываю сегодня же вернуться назад! — прокричал в ответ Девятов. — Нужно подготавливать базу к зиме! А я здесь один за вас всех отдуваюсь!

— Здесь тоже будет зима! И к ней тоже готовиться надо!

— Если тебя не будет через три дня, можешь не возвращаться сюда вообще! В колонне есть старший и ему там, на месте, видней, что и как нужно делать!

Здесь эта самая «футболка», уловив то, что переговоры зашли в тупик, забрал у Безродного трубку и мягко произнёс:

— С вами говорит начальник Вышгородского отделения кэгэбэ, полковник Колесников! Рекомендую вам немедленно приехать сюда и навести в колонне соответствующую дисциплину труда!

— Алло, алло! Кто это там ещё вмешивается? — не понял Девятое. — Положите трубку, вы нам мешаете!

— С вами, товарищ Девятое говорит полковник кэгэбэ! Чтобы завтра утром вы были здесь, иначе вам придётся отвечать за срыв работ по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС! Пойдёте под суд по статье саботаж важной государственной программы!

Здесь до Григория Константиновича наконец–то дошёл смысл сказанного. КГБ он боялся не меньше, чем любой нормальный человек страны, и он молча положил трубку.

— Собери всех своих людей к пятнадцати часам, а я к вам подъеду! — попрощался с Безродным полковник.

Это предложение пришлось Безродному не по душе. Предстоящий бой со своими разбойниками он надеялся выиграть без постороннего вмешательства, но более всего ему не хотелось пачкать свой авторитет сотрудничеством с фирмой, пользующейся сомнительной репутацией.

— Чёрт меня дёрнул сюда прийти! — с досадой пробормотал самому себе Безродный. Но прикуп был уже взят и игру следовало продолжать.

К назначенному часу все были в сборе. К вяло переругивающейся толпе, как–то незаметно примкнул полковник. Его присутствие Безродный заметил лишь только тогда, когда он неторопливыми глотками начал поглощать вторую бутылку минеральной воды. Спокойно, даже с каким–то равнодушием Безродный лениво излагал свои соображения.

— На бетонный завод я уже отдал приказ о том, чтобы Хмельницкую автоколонну не загружали! Именно поэтому вас и не грузят! Далее, — я помечаю вам командировочные удостоверения с отметкой о том, что вы не выполнили служебного задания, и вы поедете по домам! Тот, кто не вернётся, будет вынужден объяснить причину своих прогулов, а тот, кто вернётся в Нетешин — объяснит причину саботажа! Ваша прогулка сюда полностью ляжет на ваш скудный семейный бюджет! Далее, — в обком партии покатится телега! Девятова вызовут на ковер, и пока он будет передавать свои дела преемнику, каждому из вас он постарается наделать побольше пакостей! Но это ещё не всё, я побеспокоюсь о том, чтобы военный комиссар взял вас под своё покровительство! И вы все вскоре вернётесь сюда со строевой песней «Не плачь девчонка»! И здесь вы будете заниматься только тем, что смывать радиоактивную грязь со своих же машин! И мыть вы их будете до глубокой зимы!

— Во даёт, падла! — покрутил головой Олэсько.

— Молчать, мерзавец! — рявкнул Безродный. — Выхода у вас нет! — также спокойно, будто не было и возгласа, заставившего всех вздрогнуть, продолжал Безродный. — Я бы, конечно, с преогромным удовольствием с вами сегодня же попрощался, на ваши машины посадят партизан с автомобильных войск, но мне на формирование колонны отпущено только двое суток! А я очень боюсь того, что не успею уложиться в это время!

— Да! Вот иди туда! — выступил вперёд Олэсько. — А кто с нашими жёнами потом спать будет? Тебе то всё равно, ты у нас бесплодный, потому что нечем тебе детей плодить! А у нас для этого случая кое–что у каждого имеется! — Олэсько перемигнулся с водителями, ожидая поддержки.

Лицо Безродного заиграло желваками.

— Ну, это вы зря так своего начальника обижаете! Я сам был свидетелем того, как он полное ведро воды без помощи рук на второй этаж занёс! Этим своим подвигом он привёл мою секретаршу в полнейший восторг! — вышел в круг гражданин в футболке. — Она так и сказала мне по секрету, что не перевелись на Украине ещё настоящие мужчины!

— Знаешь что, дядя, — выкатил белки глаз Олэсько, — иди–ка ты к своей секретарше, пока мы тебя куда подальше не послали!

— Ну, это вы зря так непочтительно обращаетесь с полковником госбезопасности! — улыбнулся Колесников.

— Ха! — вытянул вперёд согнутый палец Олэсько. — Тоже мне полковник нашёлся!

Жиденькие смешки стали ему поддержкой. Но, ознакомившись с предложенными ему документами, Олэско тут же сменил презрительное выражение своего лица на угодливое.

— Я вот послушал вас, и поначалу подумал, что здесь какой–то провокатор работает!

Здесь по спине Олэсько пробежали мурашки.

— Но потом поглядел повнимательнее и понял то, что вы все самые обыкновенные трусишки! — Колесников, поблагодарив, сел на предложенный ему кем–то стул. — Я с первых часов после взрыва был в самом пекле и пришёл к выводу, что страх — это нормальное чувство каждого нормального человека! Я видел своими глазами то, как люди борются со своим страхом, и побеждают его! Каждый победивший свой страх — это герой! Тут многие считают, что пожарники, которые тушили пламя, пожирающее станцию, не знали того, что за стеною огня их ожидает смерть с ядерным оскалом? Это не верно! Все они прекрасно знали, на что идут, и знали это лучше, чем кто–либо из нас! Но они пошли! Их подвиг не в том, что они потушили пожар, не в том, что они поставили на карту свои имена, а в том, что каждый смог победить самого себя! Покорив свой страх, человек совершает те поступки, которыми восторгаются многие поколения потомков! Вы, наверное, читали у Пушкина такие строчки?

Колесников прокашлялся и продекламировал с чувством:

Есть упоение в бою И в бездне мрачной на краю, И в разъяренном океане, Средь мрачных волн И бурной тьмы, И в аравийском урагане, И в дуновении чумы.

Пушкина, конечно, читали очень немногие из всей этой толпы. Скорее всего, его не читал никто. Из курса школьной программы некоторые смутно припоминали лишь только то, что этого поэта кто–то когда–то за что–то пристрелил. Поэтому стихи прозвучали как откровение и у многих вызвали возвышенные чувства.

— Это самое упоение боем владеет сегодня каждым работающим в зоне! А сознание власти над собственным страхом делают человека выше и чище!

В спокойной речи Колесникова не было и намёка на превосходство его перед слушателями. Может быть, ещё и поэтому каждый ловил его слова с примерным вниманием. В душе у Безродного шевельнулась ревность. «Что это они все к нему прилипли? Чем это он их всех взял? — подумал он. — Очень сомнительно, что с такой душой, которую он перед всеми нами наизнанку здесь вывернул, можно у них до полковника дослужиться! Управление умами людей скорее всего, наука, которую он когда–то неплохо усвоил!»

— Русь спасла мир от нашествия копыт мамаевой конницы! Русь остановила гитлеровскую орду! Сейчас перед всеми нами стоит не менее важная задача, — спасти Европу от ядерной чумы! — продолжал Колесников. — Ваш бетон ждут, дело только за ним! За бетоном!

— Чем мы хуже других? Конечно же, пойдём! Соберём свои манатки, и через два часа выедем! — убедил Колесникова Олэсько. На прощание он попросил номер его служебного телефона.

— Идти с вами на такое ответственное дело, — продолжал собрание Безродный, — мне, честно говоря, не совсем хочется! Вы там начнёте прятаться за чужие спины, а мне будет нужна честная, расписанная по минутам работа! Но меня держит за глотку время!

— Не сомневайся, Васильич! Всё будет нормалюк! Куда нам деваться? — попытался рассеять сомнения Безродного Олэсько.

Третий раунд был Безродным выигран, правда с талантливой помощью запасного игрока, но удовлетворения от своей победы он не получил. Нокаута не было, пока счёт шёл на очки.

— Здравствуйте! Это вы начальник Хмельницкой автоколонны? — перед Безродным предстал стройный, лет тридцати пяти тип с холодным взглядом коричневых глаз. Тонкие губы на его лице застыли в приятной улыбке.

— Чем обязан? — ответил на приветствие Безродный.

— Я корреспондент газеты! — тип с некоторой поспешностью подал своё удостоверение. — Я много слышал о вашей колонне! Не могли бы вы поподробнее и побольше рассказать мне о вашей работе?

Такой оборот дела вызвал в толпе водителей живой интерес. Покрасоваться на страницах газеты было затаённой мечтой каждого. Безродного и корреспондента обступил тесный круг. Безродный просчитал варианты, взглянул на корреспондента, но, не заметив в его руках ни блокнота, ни ручки, досадливо поморщился.

— Мы пришли сюда первыми! — бросил первый козырь в настороженную толпу Безродный. — Эта смена новая и пока ещё ничем не проявила себя! Вы не заметили седину у Пети Смаля? — обвёл он внимательным взглядом лица своих подчинённых.

— А вы знаете, как он её получил? Нет! Тогда я расскажу вам о том, как мы шли в ту самую первую нашу Чернобыльскую ночь!

Далее Безродный приступил к подробному изложению уже ранее описанных здесь событий, при этом всячески привирая действительность. Более всего он налегал на имена, пользующиеся в коллективе наибольшим уважением. Свою же собственную роль в прошедшей кампании он обрисовал такими яркими красками, что его скромность, попытавшаяся сначала слабо сопротивляться, бесславно уступила своё место хвастовству. Шоферы основное своё рабочее время проводят наедине с баранкой и рассказ Безродного о трудовом подвиге их коллег для многих был первым открытием. Все слушали, приоткрыв рты.

— Этим парням предстоит не менее важная работа, чем первой вахте! — продолжал Безродный, небрежно кивнув головой в сторону настороженной толпы. — Коллектив здесь собрался крепкий! Все они на строительстве первого энергоблока Хмельницкой АЭС получили богатый опыт! Бригадиром у них Олэсько Богдан, тоже очень опытный специалист! Так и напишите в своей газете, что мы никогда в грязь лицом не ударимся!

Последнее замечание, где Безродный признавал его как руководителя, Олэско очень польстило. До этого он упивался неожиданно подаренной ему властью, и уступать эту власть он никому и не в коей мере не собирался. В Безродном он видел только противника, покушавшегося на его могущество. Но эти тайные опасения вдруг сами по себе развеялись. Из врага Безродный превратился в союзника, способного своей сильной рукою удержать Олэськину власть. Гордость за то, что его имя будет упомянуто в центральной прессе, заставило в полной мере ощутить ему свою собственную значимость.

— Товарищ корреспондент! Вы там напишите, что мы все торжественно обещаем… — продекламировал слова из пионерской клятвы Олэсько, но здесь он сбился с мысли, и пораскинув мозгами, также уверенно произнёс, — окончить бетонирование «саркофага» на три дня раньше намеченного партией срока!

«Всё! — отметил Безродный. — Считать не надо! Это нокаут!»

Провожая корреспондента до проходной, Безродный заметил вскользь:

— Вы бы, товарищ корреспондент, прихватили бы с собою хотя бы пустую фотокамеру, да блокнот с авторучкой!

— У меня очень хорошая память! А что собственно вас смущает?

— Смущает меня то, что из тебя такой же корреспондент, как из меня оперный певец! Я себе плохо представляю, чем вы там у себя занимаетесь в наше мирное время! С вашей помощью наша родная коммунистическая партия давно уничтожила миллионы врагов, которых она себе придумала и потому их уже не осталось! Но полковнику Колесникову или как там его настоящая фамилия, передавай мою искреннюю благодарность! Первые кубометры бетона я уложу в «саркофаг» от вашего имени, они по праву принадлежат вам обоим!

— Ха–ха–ха! — рассмеялся «корреспондент», — как тебе удалось раскусить этот орешек?

— В последнее время я уже начал верить в чудеса! Но на то они и чудеса, чтобы быть очень редкими!

— Идея с корреспондентом у меня родилась в последние минуты! Начал я игру только в свои ворота, но ты перехватил инициативу и мне приходилось только тебе подыгрывать! А спектакль удался на славу! Как ты это находишь?

— Ну ладно, прощай, и дай мне Бог больше с вами никогда не встречаться! — подал открытую ладонь Безродный.

Последние слова нисколько не обидели «корреспондента», да и Безродный не вкладывал в них никакого оскорбительного смысла.

Люди собирали свои вещи в дорогу.

Где–то прокаркал ворон.

В заливе ударила крупная рыба.

— Я вам чуть не забыл посылку от вашей жены передать! Вы уж извините меня, запамятовал! — лицо Олэськи выражало саму почтительность.

Среди снеди, уложенной заботливыми руками, Безродный отыскал тетрадный листок. На одной его стороне тонкими линиями был обведён контур детской ладошки, и крупными печатными буквами выведен текст: «Папа, приезжай, мы по тебе соскучились».

У Безродного защемило сердце и пришло запоздалое раскаяние: «Я ведь ни разу не написал им», — подумал он.

На другой стороне письма бисерный почерк букв был до боли знаком:

«Здравствуй, Володя! Ты совсем позабыл про нас. Я волнуюсь и плачу по тебе. У меня большое несчастье, умер мой брат, которого я очень любила. Я не хотела огорчать тебя, поэтому ничего не сообщала об этом, да и куда было сообщать? Мне на похоронах казалось, что я не смогу пережить этого горя, но потом я подумала о том, что как тяжело тем людям, которые уехали из Чернобыля и не могут прийти на могилы своих близких. Я то всех своих могу проведать, а им как быть? Я поняла, что их беда ещё больше. Я пожалела их всех, поплакала о них, и мне стало легче. Я тебя очень прошу, береги себя. Целую тебя. Твоя Таня».

Лёгкий ветерок собрал в морщины зеркальную гладь залива, прошелестел камышом на берегу, обдал приятной прохладой. Пискнула синица в кустах, плавно взмахивая крыльями, полетел куда–то по своим делам белогрудый аист.

14

Так как рабочее место бетоноукладчика не было подготовлено, «Свингер» временно установили на бетонной площадке у азотно–кислородной станции. Сапёрные войска утюжили территорию вокруг завала вполне добросовестно, но никак не могли понять того, что от них требуется.

— Поймите, майор, — уже в который раз убеждал командиров Безродный, — мне нужна территория не только свободная от мощных источников излучения, но в первую очередь обширная ровная площадка, на которой могут одновременно маневрировать три большегрузных длинномера! На том пятачке, что ты мне подготовил, можно только на детском велосипедике развернуться!

Место, где должен разместиться бетоноукладчик, вплотную примыкало к развалинам. Покрытые толстыми свинцовыми листами сапёрные машины расталкивали радиоактивные обломки, но территория, отвоеванная ими, оставалась по–прежнему мала. Наконец терпение у Безродного окончилось. Он заказал на ночную смену десять автосамосвалов, полтысячи кубометров сухой смеси бетона и три тяжёлых военных бульдозера.

— Вон те пожарные машины, самосвал, телевышку, всё к чертовой матери оттуда выталкивайте! — поставил он бульдозеристам задачу.

Одна из причин задержки в подготовке площадки крылась в этих самых машинах. Все они были вполне исправны, но покрыты толстым слоем радиоактивного мусора. Радиация надёжно охраняла подступы к своим трофеям и, поэтому всякая буксировка их не представлялась возможной. Чтобы освободить строительную площадку, нужно было вытолкнуть эти машины в зону с меньшим облучением, и это можно было сделать только бульдозерами. Но при такой варварской эвакуации все они неминуемо пришли бы в полную негодность. Ни у кого не хватало решительности для вынесения смертного приговора для дорогой импортной техники. Так как команда наконец прозвучала, и всю ответственность за порчу государственного имущества Безродный взял на себя, дело было сделано менее чем за час. В стороне выросла громадная куча изжёванного металлолома, которая в бухгалтерских книгах ещё имела баснословно большую стоимость.

Безродный пробежал по освободившейся площадке, указывая рукой на те места, которые его не устраивали. Бульдозеры, следуя за ним, разровняли бугры и ямы. Подошли самосвалы, груженые сухой смесью бетона, но идти к развалинам водители категорически отказались.

— Чего вы боитесь, мужики? Заскочил, поднял кузов и назад! Я сам буду на площадке стоять и указывать, куда нужно будет сыпать! Я–то не боюсь! А вы в кабинах! Чего вы, как зайцы трясётесь? — пожурил их Безродный. — Сдавайте к развалинам задом, тогда вас от прострелов радиации кузов защищать будет! Давайте за мною по одному, пошли!

К утру площадь, размерами с футбольное поле, была очищена, отсыпана толстым слоем бетона, прикрывшего под собой радиоактивные останки, выровнена и укатана тягачами.

По дороге в Чернобыль Безродный почти равнодушно отметил то, что звон струны, натянутой у него меж висками, и донимавший его почти сутки, исчез. Он несколько раз просил шофёра остановиться и согнувшись до самой земли мучился от рвотных позывов. «Наверное, я съел что–то несъедобное, — подумал он. Безродный попытался вспомнить о том, когда и что он ел в последний раз. Выходило то, что он не ел более суток. Точно! Это банка с гречневой кашей была вздута! Гадость! Больше я её в рот не возьму!»

В дверях Безродного покачнуло, он опёрся об косяк, крупные капли пота потекли по его лицу. Он сбросил с себя одежду, вытолкнул ее ногою в коридор, прошлёпал босыми пятками по холодному полу, рухнул на раскладушку и провалился в тяжелый наполненный кошмарами сон. За окном верещала обиженная кем–то свинья Машка, горланил свои песни беззаботный петушок. Безродный спал. Сон его был неспокоен. Он просыпался на короткое время и, не в силах побороть дрёму, вновь погружался в объятия страшных сновидений.

«Наверное, я очень сильно устал, — думал он в те короткие минуты, когда его сознание освобождалось из плена сна. — Это на мне постоянное нервное перенапряжение сказывается. По–видимому, произошёл нервный срыв». Кровать под ним плыла и покачивалась, потом она проваливалась куда–то вниз и он обеими руками хватался за неё, боясь упасть.

Люди, подчинённые Тиллесу, занимались установкой бетоноукладчика на место, водители Хмельницкой автоколонны укутывали кабины своих автомобилей в свинцовую броню, поэтому Безродного никто не хватился. С постели его поднял тянущийся на одной ноте визг свиньи.

— Машка, у тебя совести совершенно нет! — попытался урезонить Безродный возмутительницу тишины. — Люди с ночной смены приехали, а ты мешаешь им спать! На вот сухарик! Погрызи его пока! А с завтрака я тебе что–нибудь вкусненькое вынесу!

Столовая оказалась закрытой. Был поздний вечер, который Безродный ошибочно принял за утро. С досадою он смирился с тем. что проспал больше суток, которыми он мог располагать для своего отдыха. Но тот факт, что из его сознания выпали ещё целые сутки, поверг его в изумление. Он уточнил число из других уст и пришёл к унылому заключению о том, что проспал самым бессовестным образом целых две ночи и три дня.

Тиллес не спал. В последние дни он осознал, что ему самому придётся заниматься тяжёлой и грязной работой и потому он корпел над бумагами.

— Что там у нас с бетоном? — осторожно поинтересовался Безродный. — Договорились с вояками или нет?

— Бетон нам дают! — пробормотал Тиллес. — Шестнадцатого числа начнём бетонирование!

«Да! Это, к сожалению, не Могола!» — отметил себе Безродный. Могола Игорь Сергеевич — главный инженер «Гидроспецстроя» в свое время вёл руководство всеми работами на «плите», и как опытный практик пользовался в сердце Безродного вполне заслуженным уважением. Деловые качества Моголы Безродный использовал как своего рода эталон и при всяком удобном случае измерял этим эталоном всех своих начальников и сослуживцев.

По плану Государственной комиссии на пятнадцатое июля был назначен срок окончания бетонирования первого яруса «саркофага». Объем бетонирования был относительно небольшой — семь тысяч кубометров. Руководство этими работами Тиллес взвалил на себя. Ни одного грамма бетона к нужному сроку, как уже успел понять это Безродный, благодаря абсолютно бездарной организации работ, уложено не будет. Безродного возмущало то, что в это большое дело, его — Безродного дело, иногда приходят совершенно не те люди, которых сегодня затребовало время. Его возмущал факт того, что чернобыльская зона стала для очень многих полигоном для удовлетворения собственного тщеславия. Таких людей он искренне презирал, и, невзирая на их должности, всех их определял в одну кучу. К тому времени всё общество, в сознании многих, поделилось на две неравные части. Одна из них была — МЫ, другая, меньшая — ОНИ. Но границу между МЫ и ОНИ никто и никогда не определял. В сознании Безродного эти определения имели более выраженные параметры. Ту, меньшую часть, он презрительно называл «партейцы», но это своё определение он никогда не произносил в присутствии Тиллеса.

— Владимир Васильевич! — заметил Роберт Семёнович, — у вас не совсем здоровый вид!

— Да, я приболел немного! — согласился Безродный.

— Ну, это мы сейчас поправим! — засуетился Тиллес. — Настоятельно рекомендую, армянский коньячок! Пять звёздочек!

— Коньячок это хороший напиток! — повеселел Безродный. — Коньячок он бодрит! Я уже и забыл тот год, когда его в последний раз нюхал! От коньяка я никогда не откажусь!

Они поплотнее прикрыли дверь, на тот случай, что могут нагрянуть незваные гости. Их опасения были не в том, что кто–то присоединится к их пиру. Нет! В стране свирепствовала антиалкогольная кампания. Любые застолья в общественном месте, а общежитие, в котором пили коньяк Тиллес и Безродный таковым и считалось, карались очень строго. Самым мерзким наказанием, придуманным властями было то, что такие «факты выносились на обсуждение трудового коллектива». А на профсоюзном собрании даже бывшие собутыльники вынуждены были обливать проштрафившегося грязью из своего тазика. И это публичное уничтожение человеческого достоинства носило название «политико–воспитательная работа».

Роберт Семёнович извлёк из своей дорожной сумки лимон, порезал его на тонкие ломтики, уложил на блюдце и посыпал их сахаром. Потом он достал дорожный набор крохотных рюмочек и влил в них воробьиные дозы.

— За баб-с! — произнёс Тиллес дежурный гусарский тост, который был здесь совершенно не к месту. Он вылил содержимое рюмки в рот, покатал коньяк на языке, изобразил на своём лице удовольствие и потянулся к лимону. Безродный внимательно изучал урок. Поведение Тиллеса напоминало ему сцены из кино. Во всех застольях, где Безродный принимал участие, наливалось сразу по половине стакана и как правило пили самогон. Стакан осушался залпом и в этом был особый шик. Закусывали народное питьё либо огурцом, либо луком. Безродный опрокинул рюмку привычным ему способом и со скукой уставился в столешницу.

— Лимончиком, лимончиком! — порекомендовал Роберт Семёнович.

— От лимона у меня изжога! — вежливо отказался Безродный. — Гастрит, что в армии заслужил, мучает.

— Вам не кажется, Владимир Васильевич, что вы несколько долго пробыли на этом страшном месте? — поинтересовался Роберт Семёнович.

— У каждого есть своя мера ответственности и своя мера страха!

— Да, я тоже намерен предполагать, что страхи перед радиацией во многом преувеличены!

Так как Безродный промолчал, то Тиллес, не дождавшись реплики своего собеседника, продолжил: — Даже если мы представим себе, что в результате этой ядерной аварии погибнет десять, даже сто тысяч человек, то, тем не менее, атомные станции останутся самым экологически чистым производством.

— Я пока не до конца вас понимаю, — отозвался Безродный, — но в ваших выводах предчувствую железную логику!

— Благодарю вас! — театрально склонил свою голову Роберт Семёнович. — Если мы количество всех погибших в этой ядерной аварии, — продолжал он изложение своей мысли, — разделим на количество электроэнергии произведённой на атомных станциях во всём мире, то получится очень малая величина! Но если же мы те же самые действия произведём с жертвами тепловых электростанций, то эта величина, по сравнению с первой окажется астрономически большой! Если к только что сказанному добавить загрязнение территорий вокруг тепловых станций зольными отвалами и терриконами угольных шахт, то мои выводы о том, что, несмотря на эту страшную аварию, атомные электростанции являются самым чистым производством, есть непререкаемая истина!

— У меня нет ни убедительных доводов, ни намерений возражать вам! — согласился со своим собеседником Безродный. — Против вашей математики не попрёшь!

Это застолье осталось незамеченным, и если бы оно проходило в кабинетах верховной власти, то пресса осветила бы его так: «обед прошёл в тесной и дружественной обстановке и с чувством глубокого удовлетворения».

В ночь с шестнадцатого на семнадцатое июля уложили в «саркофаг» первые сто кубометров бетона.

— Всё, на сегодня хватит! — подвёл черту Тиллес.

— Первый? Я четвёртый! В чём дело? Почему стали? — прокричал в микрофон Безродный.

— Четвёртый, я первый! Приезжайте сюда! Бетон больше не брать!

В здании азотно–кислородной станции, где временно разместили диспетчерскую, Безродного прорвало:

— Я не могу понять почему мы остановились! — прокричал он в лицо Тиллесу так громко, на сколько мог это сделать его охрипший от радиации голос. — Я знаю только одно, что бетонирование не должно прерываться ни на минуту! В течение двух часов необходимо делать по пять минут перерыва и только для того, чтобы смыть с укладчика брызги бетона и почистить бункер! Всё остальное время транспортёр должен работать и работать!

— Всё! На сегодня хватит! — отрезал Тиллес. — Сколько времени, по вашему мнению, должен работать оператор? А они уже по шесть часов отсидели в зоне интенсивнейшего облучения!

— В свинцовой будке! — поправил его Безродный. — В свинцовой будке! Так вызовите из своего института, чёрт вас возьми, ещё десятерых бездельников и пусть они вкалывают! В конце–то концов найдите людей здесь, среди партизан! Но никаких остановок не должно быть! — орал Безродный в лицо Тиллесу.

Искать людей на стороне и готовить из них операторов бетоноукладчика — такая нелепая мысль никогда не приходила Роберту Семёновичу в голову. И всё это не потому, что обучение окажется не по силам среднему уму, а скорее наоборот. Тиллес считал, что к такому уникальному механизму можно подпускать людей не только имеющих высшее образование, но и пользующихся его особым доверием. Для него бетоноукладчик являлся главным источником финансового благополучия, поэтому он оберегал подходы к нему ореолом тайны и славы.

— Вы думаете, что они не справятся? Да любой мой шофёр в том укладчике за пять минут разберётся и высший класс продемонстрирует! Там на пульте всего четыре кнопки да два тумблера! Мой шестилетний ребёнок с ним управится!

Своими возмущёнными выкриками, Безродный, сам того не ожидая, попал в самый центр тщательно скрытой мишени. Под руководством Тиллеса уже несколько человек защитили докторские диссертации. В планах на ближайшее время намечалось ещё несколько научных разработок, основанных на эксплуатации «Свингера». А тут какой–то недоумок нагло врывается в их святая святых и начинает смеяться над их творением.

«Это очень опасный человек, — подумал Роберт Семёнович. — Нужно избавиться от него при первом же удобном случае».

— Вы что, не осознаёте того, что людям надо отдохнуть? — мягко запротестовал Роберт Семёнович.

— Отдыхайте! Ради Бога, отдыхайте! — заерепенился Безродный. — Отдыхайте столько, сколько вам захочется! Но бетонирование не должно прерываться ни на минуту! Это там, у себя в институте вы можете чаи по кабинетам гонять, да в курилках анекдоты травить! А здесь пахать, пахать, как лошади пашут надо! Неужели вам до сих пор непонятна самая простая истина, что ваша роль здесь только в том, чтобы обеспечить бесперебойную работу «Свингера»!? Большего от вас ничего не нужно, чёрт вас всех побери! К началу операции загрузились и идут сюда баржи с песком, щебнем и цементом, бетонный завод вкалывает на полную мощность, крутятся тысячи автомашин! То есть, запущен огромный и очень сложный механизм, в котором задействованы заводы, базы, морские и речные порты. Втянуты в этот процесс сотни тысяч людей! Это всё вам, как доктору технических наук, знать нужно в первую очередь! Но самым ненадёжным звеном во всей этой цепи, оказался тот участок, за работу которого вы несёте полную ответственность!

За следующие сутки уложили бетона не на много больше, чем в первый раз. Своё отчаяние Безродный постарался скрыть, успокоенный твёрдыми заверениями Тиллеса, что из Москвы срочно выехала бригада операторов.

Через неделю из института приехали ещё два человека и в сутки стали укладывать по двести кубов бетона. Большую часть времени бетоноукладчик простаивал.

— Ваше отношение к работе не укладывается у меня в голове! — стонал Безродный. — Я не хочу сказать то, что вы все лентяи! Нет! Вы всегда чем–то заняты! То вы диаграммы какие–то чертите, то графики рисуете! Кому они будут нужны эти ваши бумаги? Конечно, здесь вы соберёте обширнейший материал для своих диссертаций! Но где практический толк во всей вашей работе? Где он? Вы уже исписали бумаги больше, чем бетона уложили! Та, крохотная часть бетона, который мы сегодня уложили в «саркофаг», не стоит и сотой доли того здоровья, которое мы на него затратили!

В последующие двое суток бетонный завод не выдал для Минэнерго ни куба бетона. Одной из основных причин в отказе было то, что для бетонирования «саркофага» требовался жесткий бетон. Но так как Среднемаш работал с бетононасосами, а для них был нужен пластичный бетон, то заводу, в процессе его работы, приходилось перестраивать всю технологию для производства жёсткого бетона. На заводе работали две нитки, и одну из них можно было бы полностью задействовать для нужд Минэнерго. Но те мизерные объемы, которые осваивал участок Тиллеса, приносили специалистам завода больше хлопот по перестройке программы, чем для самого производства. Наконец начальник бетонного завода, молодой полковник, принял боевое решение:

— Ни одной «Татры» на территорию завода не пускать!

Машинам Безродного перекрыли путь часовые, вооружённые автоматами. Правда, магазины были пусты, но сам вид боевого оружия делал то, что не под силу было делать простым словесным запретам. Тиллес попытался как–то противостоять этому самоуправству, но полковник оказался крепким орешком.

— Вы нам ещё ни копейки не уплатили за тот бетон, который вы у нас уже забрали! — отрезал он. — Решите вопрос с оплатой, тогда и приходите! Всё! Вы свободны!

Роберт Семёнович даже не подозревал, что за бетон кому–то надо ещё и платить. А кто это будет делать? И из каких средств? Не институт же в конце–то концов должен оплачивать стоимость «саркофага». В Государственной комиссии к этому вопросу тоже оказались не подготовленными.

К вечеру приехала смена автокрановщиков с Хмельницкой АЭС. Безродный оформил все необходимые документы отъезжающей домой вахте и заглянул к Тиллесу.

— Роберт Семёнович! — пригласил он. — Тут парни мне бутылочку отличнейшего самогона настоянного на перчике, привезли! Пойдём ко мне в гости! По стаканчику хряпнем, для профилактики облучения!

Безродный конечно же не изнывал без общества Тиллеса, но пригласить его посчитал своим долгом. Роберт Семёнович под благовидным предлогом отказался.

— Не хотит он с нами выпить, ну и не надо! — согласился Крайчинский. — Нам больше достанется! Наливай!

Разговор затянулся далеко за полночь. Одной из чёрт русского характера, является обсуждение производственных проблем во время пьянки. Безродный с Крайчинским обладали истинно русскими характерами, поэтому разговор их нет необходимости повторять.

В дверь постучали. Безродный торопливо убрал со стола компрометирующие их улики и откинул крючок. На пороге стояли два милиционера.

— Ваши документы! — потребовал один из них.

Пока он изучал пропуск Безродного и паспорт Крайчинского, другой отыскал под кроватью пустую бутылку и два стакана ещё не утратившие запах алкоголя.

— Что пьём? — спросил второй.

— Водку! — торопливо доложил Крайчинский.

— Это для вас будет лучше, что не самогон! За самогон, вы это сами знаете, сейчас вполне можно и срок схлопотать! Сухой закон! — похлопал документами по своей ладони первый. — Пройдёмте с нами!

Их разместили в камере, которая своим видом напоминала клетку для обезьян, только была она гораздо меньших размеров.

— Какой чёрт показал им дорогу в мой подвал? — Пробормотал Безродный. Он чувствовал себя виноватым перед Крайчинским, и спешил подыскать для себя подходящие оправдания. — Туда никто и никогда не заходит!

— А это не твой жид на нас настучал? — высказал свои предположения Крайчинский. Он приехал в Чернобыль с важными бумагами, и этот арест мог полностью сорвать все его планы. Более всего он опасался того, что следом милиция пришлёт на работу донос и тогда Девятое растопчет его, как таракана. Подобная расправа была общепринятой нормой и сопротивляться ей было практически невозможно.

— Тиллес этого не мог сделать, мы ведь с ним вместе коньяк пили!

— И кофе?

— И кофе тоже!

— Растворимый?

— Растворимый!

— Значит, это он и есть стукач! — уверенно поставил диагноз Крайчинский.

Безродный изобразил на своём лице полное недоумение, а Крайчинский между тем продолжал:

— Когда Пётр Первый ввёз в Россию кофе, то заставил силою своей власти пить его своих приближённых! И постепенно кофе стал символом, подчёркивающим близость ко двору государя императора! Кофе это не наш, не русский напиток, дрянь она и есть дрянь! Вот и пьёт твой Тиллес ту гадость, чтобы перед тобой своё причастие к аристократическим кругам продемонстрировать! Тем более, что кофе где–то достать надо, в магазине–то его не купишь, значит, лапу загребущую нужно где–то иметь! И знакомство с этой лапой, опять же, перед тобой демонстрируется!

— Ну, тебя и занесло на повороте! На Петьку–то, Первого, ты зачем это баллоны–то покатил?

— А что нам с тобою тот Петька хорошего сделал? Город построил на наших костях? Так в том городе не мы, а наши с тобой хозяева со своею прислугой проживают! А что ещё?

— Ну, хотя бы за то, что он картошку в Россию завёз, ты бы ему спасибо сказал!

— А ты что, продолжаешь думать, что он картошку в Россию привёз, чтобы накормить тебя и меня? Накормить свой народ? Как бы не так! Из картошки Петька стал гнать спирт и делать водку! А той водкой стал нас спаивать! На вырученные от повального пьянства деньги Пётр Первый построил мощный военно–промышленный комплекс, вооружил армию и погнал нас умирать на поле брани! Умирать за веру, царя и отечество, хотя никто на них и не покушался! Так что алкогольная экономика это изобретение не коммунистов, а именно Петра Первого! За что они его и чтят, как наилучшего своего учителя!

Если нас коммунисты не уничтожат ядерным дерьмом, которое они из атомных подводных лодок в моря исподтишка сливают, если не отравят все реки отходами производства химического оружия, если не заразят вирусами своих бактериологических лабораторий, значит сивухой отравят! Ибо вся коммунистическая система создана не для жизни, а для уничтожения человечества! Поэтому молодец Миша Горбачёв, что антиалкогольную кампанию начал! Только вряд ли у него что получится! На авторитет партии мы уже начихали, на массовые репрессии Горбачёв не годится, а иных воздействий на нас он не знает!

Так ты говоришь, что тебя твой Тиллес коньяком баловал? А коньяк, что это такое? Ты вот попробовал того самогона, что моя благоверная приготовила? Двойная перегонка, тройная очистка, настоян на диких травах! Вот это настоящее качество! А коньяк, хотя и считается напитком для благородных, но по мне, это сивуха из той бочки, куда клопы срать ходят!

— Меня и без того тошнит, а ты мне такие пакости на похмелье мелешь! — сделал слабую попытку к сопротивлению Безродный.

— Небось, он тебе и про машину свою рассказывал?

— Да!

— Это вот нам с тобою машины нужны потому, что мы с тобой, впрочем, как и вся страна, живы тем, что на наших огородах выросло! Отстоишь на работе своих восемь часов, а потом в плуг впрягаешься! Потому, что если не будешь землю на своём огороде пахать, с голодухи подохнешь! У меня огород за восемь километров от дома и весь свой урожай я каждый год на велосипеде вожу! Мне нужна машина для выживания своей семьи! Для выживания! А зачем твоему Тиллесу машина, если он ни разу тяпки в руках не держал? Может у них там, в Москве, с транспортом перебои? Так нет же! И метро почти круглые сутки ходит, и трамваи, и троллейбусы! На любой остановке больше часа стоять не будешь! Так вот на хрена она ему нужна, та то машина? Отвечаю! Опять же для престижа! Вот и тебе он своею машиной пыль в глаза пускает! Поэтому такие люди, как твой Тиллес, способны на любую подлость! И чтобы своему хозяину руку лизнуть, он на тебя и стукнул! Запомни, что змея кусает того, кто к ней ближе находится!

— Толик, тут и без твоих нотаций голова гудит, а ты ещё мне всякую ерунду мелешь! — отрезал Безродный. — У тебя есть какие–либо деньги?

Поскребли по карманам и насобирали, в общей сложности, двадцать семь рублей и сорок три копейки.

— Должно хватить! — подвёл черту Безродный. — Копейки оставь себе!

Следователя больше всего заинтересовала личность Крайчинского. Он долго выяснял, зачем и по какой надобности тот приехал в Чернобыль. С Безродным ему было всё ясно. Его командировочное удостоверение, подписанное заместителем министра лично, не только отметало всяческие подозрения в неблагонадёжности, но и вызывало в сознании лейтенанта почтительность к личности задержанного.

Безродный воспользовался своим шансом и вежливо предложил лейтенанту гонорар за оказанные милицией знаки внимания к их скромным особам. Неизвестно сколь долго могло бы продлиться разбирательство, но попытка вручения взятки сыграла свою решающую роль. Вскоре Крайчинский и Безродный с негодованием были выставлены за дверь. На прощание следователь твёрдо заверил Безродного, что никаких дальнейших последствий это дело иметь не будет. Друзья разделили по паям общую сумму, так и не решив вопрос о том, почему она не была принята.

— Грязь, Толик, здесь долго не держится! Здесь совершенно иной климат и совершенно иные люди!

— Ты что, действительно считаешь, что у мента совесть есть? — не сдавался Крайчинский. — Вот дал бы ты ему двести рублей, вот тогда бы он их взял!

— Побыл бы ты здесь с моё, — отмахнулся от него Безродный, — вот тогда бы ты меня понял!

Поплутав по переулкам, они вышли на главную площадь города, носящую как и во всех иных населённых пунктах, имя Ленина.

После вечерней оперативки, Гриценко отозвал в сторону Безродного, и, в рамках служебного долга прочел ему краткие наставления:

— Я о тебе всегда только хорошее слышал, как это тебя угораздило в милицию попасть?

— Выпили мы не больше чем с тобой в прошлый раз! — оправдался Безродный. — А откуда это тебе известно?

— Тиллес на Государственной комиссии заявил, что его одни пьяницы окружают, потому у него постоянные срывы в работе случаются! Опять, мол, Безродный в вытрезвителе ночевал!

— Вот теперь мне всё ясно! — выдавил из себя Безродный и затаил на Тиллеса глухую обиду.

— Да плюнь ты на всё, Володя! — заметив перемены, произошедшие в душе Безродного, попытался успокоить его Гриценко.

— Я–то тебя больше знаю! И в конце–то концов, я сказал, что это всё неправда!

Вечером, после работы, в тесном кругу дружеской компании, Гриценко поднял тост:

— Холод стоял лютый! Летел воробей, летел, замёрз, да и упал! Идёт корова! Всё, думает воробей, конец мой пришёл, мороз не взял, так корова растопчет! А корова прошла, уронила на воробья тёплую лепёшку и пошла себе дальше! Полежал воробей, — отогрелся, начал наружу выбираться! А оно не тут то было, лепёшка сверху ледяной коркой взялась! Проколупал воробей в ней дырочку, давай на помощь звать! Услышал его вопли кот! Ну, вот и мой избавитель пожаловал, — обрадовался воробей! А кот выцарапал воробья из дерьма, да и съел его! А мораль такова, — не тот враг, который тебя обсерает! И не тот друг, что тебя выручает! А уж если попал в говно, то сиди и не чирикай!

Выпили. Безродный насупился.

— Это ты в мой адрес?

— В твой, в твой! Я почему тот тост вспомнил, — похлопал его по плечу Гриценко, — чтобы ты выводы правильные сделал! Ты сейчас в таком положении, что лучше прикинься молью и сиди себе в тёмном уголочке, будто бы тебя совсем нет! А ещё будет лучше, заберись в рукав суконной шинельки, да и грызи её потихонечку! Время пройдет, и время всё на свои места расставит!

На следующий день вопрос с поставкой бетона наконец–то был решён и началась работа. Нормальной, по меркам Безродного, её назвать было нельзя, но уже большую часть суток укладчик работал на полную мощность. Простоев было очень мало.

— Лотки на твоих бетоновозах все разные! Один выше, другой ниже! Брызги бетона летят мимо ленты! — отчитал Роберт Семёнович Безродного. Тиллес чувствовал по его поведению, что Безродному известно о том, кто его заложил. Угрызений совести он не испытывал. Роберт Семёнович крепко рассчитывал на то, что такой удар окажется смертельным для карьеры Безродного. Подобные операции по удалению неугодных были давно отработаны в его институте. Здесь же, к огорчению Тиллеса, произошёл досадный промах, и он справедливо полагал, что раненый зверь намного опаснее голодного.

— Стой там, возле ленты, и следи за выгрузкой! — приказал он Безродному. Свидетели этого разговора посмотрели на Роберта Семёновича более внимательно, пытаясь определить, в своём ли тот уме. В зоне выгрузки уровень радиации составлял не менее семи рентген. Водители «миксеров» и операторы «Свингера» работали в свинцовых кабинах, приподнятых высоко над землёй. К тому же, время их пребывания в этой зоне было кратковременным. Войти пешком в ту зону и, тем более, стоять там мог либо самоубийца, либо сумасшедший.

— Хорошо! — спокойно согласился Безродный. Он был уверен в надёжности своих машин. — Я там пробуду до конца смены! Если хотя бы одна лопата бетона упадёт мимо ленты, я буду стоять там ежедневно! Но если твои обвинения ложны, то там встанешь ты и докажешь мне обратное!

Роберт Семёнович надеялся на то, что Безродный струсит и тогда он на полном основании избавится от его присутствия. Готовность Безродного исполнить его приказ, Тиллеса обескуражила.

— Четвёртый! Четвёртый! — вызвал Безродного по своей рации оператор «Свингера». Он сидел в толстостенной свинцовой будке и вся площадка просматривалась им сквозь толстое противорадиационное стекло. Увидев Безродного у ленты, он решил, что тот либо тронулся умом, либо его обманывают собственные глаза. — Ты что там делаешь?

— Дави на свои кнопки, Серёжа! — получил он ответ.

Как и обещал, Безродный покинул площадку перед концом смены.

— Ни одна капля бетона не упала мимо ленты! — Безродный безуспешно пытался взглянуть в глаза Тиллеса. — Теперь вы мне ответьте пожалуйста, для чего это вам всё это понадобилось? Если вы не можете работать в таких условиях, тогда покиньте Чернобыль! У вас есть отличные парни, доверьте всё дело им! Неужели вы не можете понять того, что производство не ваше поле деятельности? Занимайтесь там у себя наукой и не мешайте работать другим! — Опять наметился перерыв в работе, именно это Безродного и злило. — Не лезьте не в своё дело! — кричал он.

Прошло ещё не менее недели, пока работа не стала отвечать самым придирчивым стандартам Безродного. Шли уже не то третьи, не то четвёртые сутки непрерывного бетонирования. Безродный уже опять потерял счёт времени. Работая в напряженных режимах, он по началу измерял его интервалами между голодными урчаниями своего желудка, но в последние сутки его пищеварение тоже выбилось из своего графика, и Безродный стал измерять время сменами водительского состава. Спал он урывками, то в кабине мчащегося бетоновоза, то в комнате радиста, расположенной в одном из помещений азотно–кислородной станции. Хроническая усталость уже крепко давала о себе знать. Если в первое время получасовой сон полностью возвращал ему силы, то сейчас он спал почти всегда, когда позволяла ему это сделать обстановка. Просыпался он с тупою болью в затылке и помятым лицом.

— Вы Безродный?

— Да, это я! — Только что поменялась смена и Безродный, загрузив первые машины, садился в кабину одной из них, чтобы провести колонну по всему маршруту. — Что у вас ко мне за дело?

— Я приехал поменять вас! — ответил ему мужчина с приятным интеллигентным лицом.

— Садись в кабину! — предложил ему Безродный. — По дороге поговорим!

Скупую информацию, полученную им из уст нового знакомца, Безродный дополнил своей возбуждённой фантазией и общая картина, которую он себе нарисовал, выглядела весьма и весьма неприлично. А она была таковой: дела в конце концов наладились и престиж Роберта Семёновича несколько возрос. Воодушевлённый своими успехами, он вызвал из института одного из своих родственников, который и предстал перед Безродным. Роберт Семёнович уже слышал звон орденов и медалей, и их блеск он решил поделить между своими друзьями и сослуживцами, с которыми предстоит ещё жить и работать много лет. То, что его протеже не сможет управлять работой колонны, похоже Тиллеса нисколько не волновало. Он считал только свою работу сложной и очень тяжёлой, а всю остальную простой и малозначительной, доступной любому бездарю. Кроме того, что даже при самых низких темпах работ, бетонирование первого яруса «саркофага» должно было окончиться через десять–двенадцать дней. А за это время, кому бы то ни было, будет довольно тяжело поломать уже чётко отлаженный механизм, даже если приложить к этому делу определённые усилия. В последнем, он был абсолютно прав: движение автомобилей было рассчитано по минутам, бетонный завод работал на полную мощность, не останавливаясь ни на секунду. Два раза в сутки делался перерыв для технического обслуживания механизмов. Эти перерывы в работе длились по тридцать минут, и после их окончания вся эта громадная машина одновременно приходила в движение.

— То, что ты сможешь меня здесь заменить, это всё глупости! — пришёл к своим выводам Безродный. — Но помощник мне очень нужен! Будем с тобой по сменам работать! Для начала завезёшь на Копачи тонну дизельного масла и пару колёс для «Татры»! Потом мы посмотрим, что дальше делать!

— А где это всё мне взять! — вежливо поинтересовался интеллигент.

Такая святая наивность Безродного взбесила.

— Ты! Слышишь? — заорал он. — Как тебя там? Лев Моисеич? Я сам не знаю где их взять! Не знаю! Но будь уверен, что всё это к обеду будет на месте! В двенадцать ноль–ноль, и не минутой позже всё это будет на Копачах!

Лев Моисеевич попытался скрыть своё смущение за вежливой улыбкой и потому Безродный слегка отошёл.

— И вообще, кто ты такой? У тебя есть какой–либо опыт работы с людьми? С автотранспортом? Ты ведь, как беременная баба, в машину залазил! У тебя от нашего шофёрского мата уши покраснели! А тебе хочется управлять работягами? Да я тебя на пушечный выстрел к своим машинам не подпущу! И поверь мне, что твоя отставка будет и для тебя, и для моих шоферов, и для общего дела намного лучше, чем твоё присутствие здесь! Так и передай это вашему главному жиду!

В кабине воцарило тягостное молчание и вскоре Лев Моисеевич покинул её.

— Невежливо вы с ним обошлись, Василич! — осторожно заметил Юзвак. — Очень невежливо!

Он покосился на Безродного и так как тот никак не отреагировал на его слова, предложил:

— Хотите анекдот про евреев?

Не дожидаясь согласия, Юзвак начал излагать своё повествование:

— Как–то одному фараону сделалось плохо! Пришёл придворный лекарь, осмотрел его и сказал: «Мой господин, вам необходимо поставить клизму!» — «Кому клизму? Мне? — взревел фараон. — Отрубить наглецу голову!» Лекаря казнили, а фараону сделалось ещё хуже! Позвали другого лекаря, тот осмотрел фараона и сказал: «Мой господин, вам необходимо поставить клизму!» — «Кому клизму? Мне? Отрубить наглецу голову!» Лекарю отрубили голову, но и эта хирургическая операция опять нисколько не помогла и фараону сделалось совсем невмоготу! Тут министры посовещались между собой и решили следующее: «Нас ведь и самих те же медики пользуют! А если наш недоумок их всех порешит, то что нам тогда останется делать? Только вместе с ним в саркофаг ложиться». — Подумали они, подумали и вспомнили, что на окраине города живёт одинокий старый еврей, бедняков лечит! Ему всё равно, мол, в следующую пятницу умирать, — решили министры, — давайте его и подставим. Притащили того старика во дворец, тот осмотрел фараона, и говорит: «Мой господин, при наблюдаемых мною симптомах заболевания вам сможет помочь только очистительная клизма!» — «Кому клизма? Мне?» — опять закричал фараон. — «Что вы, что вы! — испугался лекарь. — Конечно же, мне!» Старику тут же спустили штаны и вставили клизму! А фараону вдруг стало легче!

Так вот! С тех самых пор, когда фараоны чувствуют себя плохо, тогда евреям вставляются клизмы!

Юзвак оторвал свой взгляд от дороги и повернулся к Безродному. На его лице он не прочёл никаких эмоций от услышанного рассказа и потому поспешил дать пояснения.

— Я к чему эту сказку вспомнил, потому, что в последние годы опять на евреев охотничий сезон открыли! Антисемитизм — это очень плохая примета времени! По–видимому, трон под нашим фараоном опять заскрипел, и как бы обломки того трона нам на наши головы не попадали!

— Мне как–то один дед библию подарил! — отозвался, наконец, Безродный. — Открыл её на днях и интереснейшую вещь в ней прочёл! Когда–то на Земле был всемирный потоп, и спаслись от того потопа только Ной и три его сына. Сыновей звали Сим, Хам и Иафет! Как–то Ной принял лишнего на грудь, по пьянке, разделся до гола, да и уснул себе в тенёчке! Заглянул к нему в шалаш Хам, видит отец голый дрыхнет и побежал с доносом к своим братьям! Посмотрите, — кричит Хам, — какой у нашего папы елдак могучий! Когда отец проснулся, братья и стукнули на Хама! У Ноя с похмелья и так башка трещит, а тут ему ещё и такую неприятность сообщили! Ну, он то сгоряча и проклял Хама! Прошли века, от Сима пошли по земле семиты, от Иафета — иафетиды, а от Хама — хамиты! Так что антисемитов, дружище, нет! Это потомки Хама беснуются, когда своих братьев евреев дерьмом поливают! Гордиться своим родством с Хамом стыдно! А Лёву я обидел не потому, что я не люблю евреев, а сгоряча выскочило! У меня очень много знакомых евреев и все они умные и порядочные парни, на которых я всегда могу положиться! А вот хамитов я и сам терпеть не могу!

В жилах Юзвака текла тонкая струйка еврейской крови и её наличие он тщательно скрывал. Отыскав в Безродном неожиданного единомышленника, он осмелел и продолжил тему:

— У меня есть один очень далёкий родственник! Сам он по национальности не то коряк, не то ненец, не то коми! Звать его Ким — коммунистический интернационал молодёжи, сокращённо! Когда–то такими именами у нас людей называли! Коммуняка тот Ким — упёртый, а евреев на каждом слове клянёт! Я ему пытаюсь объяснить, говорю ему, ты знаешь, что такое дизель, гровер, штангель? Ты слышал об Эйнштейне, Линкольне, Чаплине, об Иисусе Христе, в конце–то концов? А ведь это всё имена великих евреев! Я готов буду до конца твоей жизни анекдоты про жидовские морды от тебя слушать, если ты отыщешь среди своих коми, хотя бы одно имя, которое можно было бы поставить в ряд с именами — академика Сахарова, артиста Никулина, художника Шагала, поэта Бродского! Евреи, — говорю я ему, — пришли на территорию Руси ещё тогда, когда по ней полудикие племена с каменными топорами гуляли! Евреи, а не кто–то другой научили русичей читать, писать, носить штаны и сморкаться! Только за это в центре Москвы должен быть установлен памятник Неизвестному Еврею! И только потому, что евреи не дошли до твоей комякской родины, мы сегодня имеем там каменный век!

Хотя евреи сохранили в своих скитаниях и принесли миру огромные духовные ценности, везде они являются чужаками! Горек хлеб на чужбине, — говорю я своему дядюшке Киму, — а ты его ещё и своим ядом поливаешь!

Мой родственник обалдел от такого моего признания! Найди, говорю я ему, среди своих соплеменников хотя бы одно, известное всему миру имя! А он слюной брызгается и ту же заезженную пластинку про евреев для меня крутит! Тогда я и говорю ему, — уж лучше жить в этой стране трижды евреем, чем существовать таким тупорылым чуркой какой ты есть! Он обиделся, конечно, и теперь со мной не знается!

— Да, круто ты со своим родственником обошёлся, круто! — отозвался Безродный.

— Если меня ударяют по левой щеке, то я не подставляю правую, а бью по яйцам! — пояснил Юзвак. — А вот теперь, благодаря вашей политинформации, мне понятна природа его ненависти! Мой дядюшка Ким, оказывается, потомок Хама, и убеждать его в элементарной человеческой логике — совершенно пустое занятие! А всё это потому, что на нём печать отцовского проклятия лежит! И мне моего дядюшку Кима стало сейчас почему–то жалко!

— Перед этой командировкой я почти все ночи напролёт у телевизора просиживал! Смотрел львовскую программу. Ожидал информацию о Чернобыле западных агентств! Показали фильм. «Девятый круг» тот фильм называется. В аду, говорят, только восемь кругов, а девятый, тот страшнее самого страшного. Девятым кругом у фашистов один из концлагерей назывался! Он для евреев предназначался!

Здесь, я автор этого произведения опять буду обязан вмешаться в диалог своих героев. Пусть читатель не сочтёт меня за невежу, ибо я хочу лишь дополнить рассказ некоторыми пояснениями. Как известно моему читателю, советское телевидение транслирует только два телеканала. Первый канал — всесоюзный, второй — республиканский. То есть, для Украины — украинский. Но в последние два года, после окончания вещания республиканского телеканала, начиналась программа львовского телевидения. Как правило, передача начиналась поздней ночью и шла до утра. Мощность антенн была небольшой, и её хватало лишь для покрытия территории Западной Украины. Телепередачи из Львова пользовались большой популярностью у мыслящей части населения. Это было не только потому, что в программах проскальзывало некоторое свободомыслие, но ещё и потому, что канал транслировал мировые новости, не просеянные политической цензурой. То есть, львовская телестудия записывала программы западных телеканалов, а так как Львов стоит почти на западной границе Советского Союза, это было возможно. Потом комментарии дикторов переводились на русский язык, и полученная таким сложным образом информация вновь шла в эфир.

— Показали такой ужас человеческих страданий, о котором я ранее и не подозревал, — повернул своё лицо Безродный к Юзваку. — А фильм о любви! В нём молодой эсэсовец пытался спасти от страшной смерти свою невесту, еврейку. Гибнут оба на последней ступеньке к свободе. Ты знаешь, мне это стыдно говорить, но я не просто плакал, а рыдал! А фильм то наш, советский! Только я до сих пор так и не понял, почему его от нас спрятали. С каких запретных полок его достали?

— А что тут непонятного! — отозвался Юзвак. — И фашисты, и коммунисты под одним цветом своих знамён — красным маршируют! Только на одном знамени крест, а на другом пентаграмма изображены. А для евреев цвет важнее, а что на том знамени нарисовано, для них нет особой разницы! Да и для нас с тобой тоже!

— А после фильма шли новости! — продолжал Безродный. — Показали не то Кению, не то Заир. Там одно местное племя захватило в плен французскую журналистку. Выбрали из группы ту, которая потолще, забрали с собой и съели. Показали тех дикарей. Из одежды у них только ожерелья из чьих–то зубов на шеях висят, да автоматы Калашникова на животах болтаются. Я посмотрел на них и обалдел: так вот оказывается кого мы вооружаем, вот кто они есть наши политические союзники! Вот кого мы себе в друзья выбираем! И мне стало стыдно за нас.

— Нашим правителям надо было бы давно определиться, кто же мы есть! — включился Юзвак. — Либо мы тоже голожопые дикари, либо всё–таки белые люди! А если мы считаем себя белыми людьми, то нам следовало бы в первую очередь научиться штаны шить, да теми штанами весь мир завалить? Потом заново научиться выращивать хлеб, наесться самим до отвала, да нашими калачами тех людоедов накормить? А вместо автоматов, тем черножопым стоило бы буквари подарить! Пусть они «Му–му» да «Капитанскую дочку» читают, тогда у них не останется времени, и исчезнет желание на людей охотится!

А уж коли, мы причисляем себя к белым людям, то и дружить, в первую очередь, мы должны с себе подобными!

Въехали в полосу тумана. Юзвак сбавил скорость.

Покинув неприветливую кабину, Лев Моисеевич передал весь разговор Тиллесу, наполнив его ядом своей обиды. Роберт Семёнович взбесился, и план страшной мести начал гнездиться в его мозгу.

— Вы, Лёва, возвращайтесь на бетонный завод и будьте там! Я утром оформлю на него и на вас все необходимые документы и подпишу их в Министерстве! — с трудом владея собой, пробормотал Роберт Семёнович.

Утром Тиллес отдал распоряжение и остановил всю работу. Хотя Роберт Семёнович и мог позволить себе такую роскошь, как соблюдение личного распорядка дня, но последние сутки его тоже изрядно измотали. К тому же нужно было оформить массу нужных и не совсем нужных бумаг, и что самое главное, подальше с глаз убрать этого подлеца Безродного.

Бетонный завод находился значительно дальше радиуса действия переносных радиостанций, поэтому об остановке «Свингера» Безродный не знал, а его умышленную остановку не мог предвидеть даже в самом страшном своём сне. Скоро должна была поменяться смена водителей и, в её ожидании, он беспечно задремал, сидя на стуле в диспетчерской. Смена произошла без его участия. Водители, как это стало уже нормой, поменялись на ходу. Олэсько заглянул в диспетчерскую и, обнаружив в ней спящего Безродного, будить его не стал. Он поставил свою закорючку в вахтовом журнале и вывел колонну на уже давно известный маршрут. Никого из обслуживающего персонала бетоноукладчика Олэсько не нашёл и самостоятельно принял единственно правильное решение — весь поток груза он направил на бетононасосы Среднемаша. Те возводили стены с наружной стороны машинного зала и внутри транспортного коридора. Дополнительный поток бетонной массы им пришёлся очень кстати.

Безродный открыл глаза, взглянул на часы и с досадой обнаружил, что пересменку он проспал. Он был уверен в том, что никаких сбоев не будет, но он упустил информацию о техническом состоянии каждого автомобиля, которую он получал из уст сменившихся водителей. У него был свой резерв, на случай схода какого–то автомобиля с линии и он умело манипулировал этим резервом. В этот раз он замены не сделал, и намеченные им для технического обслуживания машины ушли в рейс. То, что его планы несколько нарушились, Безродного обеспокоило. Он сел в первый вышедший с грузом автомобиль и поехал проверять работу смены по всему маршруту. То, что «Свингер» стоит, он узнал из уст водителя.

В помещении радиостанции он никого, кроме дежурного радиста, не нашёл. На вопросы Безродного о том, где все остальные и почему произошла остановка, тот не дал никаких вразумительных ответов.

«Может быть, произошла какая поломка», — подумал Безродный. Это объяснение остановки показалось ему наиболее правдоподобным. То, что «Свингер» может выйти из строя из–за перегрузки, такое было маловероятным. Уж очень эта машина была проста и надёжна. «Может, его ударили грузовиком или уронили что с вертолёта. Вон их здесь, сколько летает. Надо посмотреть».

Безродный вызвал по рации бронетранспортёр, который Тиллес использовал в качестве служебной машины для поездки в зону, забрался в него и кивнул водителю:

— Давай к завалу!

То, что он увидел на месте выгрузки автобетоносмесителей, его взбесило. Какой–то негодяй выгрузился на стоящий в бездействии транспортёр. Безродный ткнул носком ботинка в кучу и отметил себе, что она ещё свежа. «Нужно её срочно убрать, пока ещё бетон не схватился», — лихорадочно подумал он. Безродный, на глазок прикинул объем всей массы, и, запрыгнув в кабину, сообщил водителю:

— Это из ваших, из «партизан» кто–то напакостил!

— Почему это из наших? — обиделся тот.

— Потому, что у меня «Татры», они по пять кубометров берут! А здесь не больше трёх с половиной будет! Это норма для «КамАЗа»! Да и бетон у нас более жёсткий! К тому же у меня одни профессионалы работают и они не позволят себе такого, чтобы на стоящий транспортёр выгрузиться! Это дело рук пациентов психиатрической лечебницы! По–видимому, именно оттуда военкоматы этот набор произвели!

То, что невдалеке от работающего «Свингера» проходил маршрут автомобилей Среднемаша беспокоило Безродного давно. Но эти волнения касались лишь того, что дорожная полоса была узка для несущихся навстречу друг к другу тяжёлых машин. К тому же за баранками автомобилей Среднемаша сидели «партизаны» и их профессиональный опыт вызывал вполне обоснованные сомнения. То, что какой–то болван выгрузит свой бетон на стоящую ленту транспортёра, это никогда и никому не приходило в голову. Более того, если кто–нибудь посмел высказать такие опасения, то его сочли бы за безнадёжного идиота.

Безродный спустился в бомбоубежище и объяснил ситуацию дежурному офицеру.

— Мне нужен взвод солдат с лопатами! Радиация позволяет там работать по пятнадцать минут! Три отделения, меняя друг друга, должны справиться со всей работой! Четвёртое отделение в резерв!

План строительной площадки, помеченный мало кому понятными знаками, лежал на столе дежурного. Тот отдал соответствующие распоряжения и очертил на карте жирный красный кружок. На другой карте, висящей на стене, большим кругом была очерчена так называемая «тридцатикилометровая зона». Ближе к эпицентру взрыва — «трёхкилометровая». Ещё ближе — «километровая». Вся карта была разукрашена обширными разноцветными пятнами, отражающими фоновые нагрузки на данной территории. Даже самые тёмные пятна далеко выползали за границы тридцатикилометровой зоны, которая в отчётных документах значилась как «третья зона радиационного поражения организма».

— А почему зона была установлена в тридцать километров, — поинтересовался у офицера Безродный, — а, допустим, не сорок или пятнадцать? Она ведь никак не отражает истинной картины заражения местности!

— Прочертили по карте циркулем, получилось тридцать! — охотно пояснил дежурный. — Если бы под рукой другой циркуль оказался, значит, было бы пятнадцать или сорок!

Через несколько минут командир взвода доложил о готовности к выполнению боевого задания. Дежурный полковник лично провёл смотр и поставил боевую задачу. Он поднял руку к козырьку фуражки и неожиданно рявкнул, заставив Безродного вздрогнуть:

— Здравствуйте, товарищи солдаты!

Нестройный хор что–то промямлил ему в ответ.

Такое приветствие полковнику не понравилось. Он выкатил глаза и вновь гаркнул то же самое. Во второй раз у «партизан» получилось несколько лучше. Заложив руки за спину, полковник прошелся перед строем.

— Это что за вид? — прогремел его бас на левом фланге. — Небриты! Морды от сна опухли! Ремни на яйцах висят! И это называется солдаты? Вот ты мне ответь, кто ты есть? — прицелился он взглядом в какого–то очкарика.

— Я? — переспросил тот, поправляя очки.

— Два шага вперёд, когда отвечаешь командиру!

Очкарик неуклюже выступил вперёд, и, подняв с достоинством голову, внятно произнёс:

— Я хирург! И да будет вам известно, что я кандидат медицинских наук!

— Ты хирург? — удивился полковник. — А почему у тебя ногти грязные? Встать в строй!

— И ты тоже хирург? — пригвоздил он взглядом понуро стоящего солдатика.

— Нет! — ответил тот. — Я профессор математики!

— Я так и подумал! — согласился полковник. — Такие тупые рожи могут только у профессоров быть!

Когда политическая подготовка личного состава окончилась, и боевой дух солдат, по мнению полковника, достиг необходимого для выполнения боевой задачи уровня, он, наконец, отдал приказ:

— Поступаете в распоряжение майора Безродного!

Почему полковник наделил его таким чином, Безродный не знал, но, выполняя отведённую ему роль, чётко скомандовал:

— Нале–во! За мной! Шагом! Марш!

Роберт Семёнович предстал перед лицом Корсуна в самый неподходящий для визита момент. Юрий Николаевич метал громы и молнии. Он только что узнал об остановке «Свингера». И от кого узнал? От самого председателя Государственной комиссии. Тот воспринял этот факт как умышленное вредительство и пообещал всех пересадить, начиная с самого Корсуна. К середине августа нужно было докладывать в «Международное Агентство Атомной Энергетики» о локализации источника радиоактивного заражения Европы. Все разумные сроки уже давно ушли. Корсун уже давно понял, что Тиллес не тот человек, который требуется для выполнения такой сложной технической задачи. Но искать себе другого человека, а вместе с ним и иную технологию бетонирования, означало одно — вновь переносить сроки окончания работ. Даже если тот новый человек, окажется талантливым организатором, то на подготовку к работам уйдёт масса времени, а счёт его уже шёл на часы. В последние дни дело на бетонировании «саркофага» пошло на лад и появилась слабая надежда, что срок, установленный МАГАТЭ, будет сдвинут не далее, чем на месяц. А тут эта необоснованная остановка.

Нужно отдать должное выдержки Юрия Николаевича, он выслушал Тиллеса молча, но чтобы сдержать клокотавшую в его груди ярость, отвернулся к окну.

По окончании речи Тиллеса, Юрий Николаевич сгрёб рукой листы с тщательно отредактированным текстом, скомкал их в нечто напоминающее снежный ком и швырнул его Роберту Семёновичу в лицо.

— Вон отсюда! — взревел Корсун. — Чтобы через пятнадцать минут ты доложил мне, что бетонирование идёт полным ходом! Посажу, сволочь!

В такой ярости Юрия Николаевича ещё никто не видел. Более того, никто не подозревал в нём такого демона. Роберт Семёнович вылетел из кабинета. До него с опозданием доходил весь ужас случившегося. Он почувствовал, что земля разверзлась под ним, а на его голову летят обломки выстроенным его воображением дворца.

На строительной площадке он появился тогда, когда добрая половина бетона была уже убрана. Безродный стоял у ленты и отдавал короткие приказания. Роберт Семёнович попытался взять инициативу в свои руки, но Безродный остановил его.

— На площадке у азотно–кислородной станции стоит и ждёт моей команды пожарная машина! Через двадцать минут подгоняйте её сюда! Струёй воды мы собьём остатки бетона и всё будет нормально!

Через час бетонирование возобновилось. Безродный принял душ, сменил спецовку, плотно пообедал в столовой для обслуживающего персонала станции. Убедившись, что всё идёт нормально, он завалился спать в соседней с радиостанцией комнате.

Его разбудил Роберт Семёнович.

— Что там опять случилось? — поинтересовался Безродный.

— Пока всё идёт нормально! — успокоил его Тиллес.

— Тогда какого чёрта вы меня будите? Я ведь просил разбудить меня через два часа!

— Ты вот что! Уезжай отсюда немедленно! Чем быстрее ты это сделаешь, тем для тебя будет лучше! — процедил Роберт Семёнович сквозь зубы.

Безродный сел на постели, молча посмотрел в лицо Тиллесу, покачал головой и, ставя ударения на каждом слове, произнёс:

— Это моё место! А ты здесь, как чирей на заднице! Пошел вон отсюда!

Роберт Семёнович повернул в дверях своё почерневшее лицо и прошипел:

— Смотри! Я предупредил тебя!

В том, что Тиллес предпримет против него какую–то гадость, Безродный уже почти не сомневался, но терзать себя излишними предположениями он не стал. Поудобнее устроившись под одеялом, Безродный вновь провалился в свои страшные сны.

Шли не то вторые, не то третьи сутки после возникшего инцидента и, увлечённый работой, Безродный уже успел о нём позабыть. Утром к нему подошёл неприметный гражданин и предъявил удостоверение сотрудника комитета госбезопасности.

— Пройдёмте со мной! — предложил тот гражданин.

— У меня нет времени с вами разговаривать! — отмахнулся от него Безродный. Он, наивная душа, подумал, что произошло какое–то пустяковое недоразумение, которое вполне может разрешиться и без его участия. Предложение пройтись последовало в более решительной форме и Владимир Васильевич понял, что так просто от него не отстанут. Он отдал кое–какие распоряжения и устроился на заднем сидении легкового автомобиля. С обеих сторон к нему подсели ещё двое, и он почувствовал себя несколько стеснённым между их мускулистыми плечами.

— Подполковник Макаренко! — представился ему сидевший за письменным столом гражданин.

— Пусть будет Макаренко! — согласился Безродный. — Хотя по мне хоть Берия! — нагло добавил он. — Чем я заслужил такую честь?

— Вы расскажете нам всё, что вы знаете об аварии на бетоноукладчике!

— Какая ещё авария? — искренне удивился Безродный.

— Вы поясните нам о том, кто и как его бетоном завалил! — Уточнил Макаренко.

— А! Это? — догадался Безродный. — Так! Пустяк! — беспечно махнул он рукой. Развалясь на стуле, он успел извлечь из пачки, лежащей на столе Макаренко сигарету, и пуская в сторону приоткрытого окна струйки дыма, наслаждался ароматом дорогого табака. — Рядовое происшествие! Такие на любой стройке довольно часто встречаются! И ни разу, заметьте это, ни разу, оно не повлекло за собой каких–либо серьёзных последствий!

— А мы думаем не так!

— А зачем вам об этом думать? Это дело не ваше! Это я об этом думать должен!

— Представьте себе такой вариант, — мягко пояснил подполковник, — что кто–то, кого мы пока не знаем, вылил бетон на очень важный механизм! Этот механизм, и только он, в состоянии обеспечить выполнение работ по строительству «саркофага»! А теперь задаётся простой вопрос, — кому на руку приостановка всех работ по ликвидации последствий ядерной аварии?

Веер мыслей завертелся в голове у Безродного. «Это Тиллес, скотина, сюда накапал!» — догадался он. — «Только зачем ему всё это надо? Если я не разрешу этой задачи, то мне долго придётся трепыхаться на этом крючке! Нужно просчитать все его ходы!.. То, что он попал головой в мусорный бак, это мне ясно!.. Значит, ему срочно надо свою вину на кого–то другого свалить!.. У таких людей, как Тиллес, это в порядке вещей!.. Ему было бы очень просто действовать, если бы я уехал отсюда!.. Он бы слил мне вслед всю свою бочку с помоями и я бы не смог тогда защищаться!.. Моё отсутствие было бы для него большим подарком!.. Я ему своим отказом уехать из зоны все карты попутал!.. Но это же будет смешно, если кто–то клюнет на его фальшивку!.. Корсун ему тоже уже ни на грош не верит!.. Грязный ты и вонючий хорёк, товарищ Тиллес, если в такие непорядочные игры играешь!..»

— Вы, что? Шпиона хотите изловить? — поинтересовался у Макаренко Безродный. — Желаю вам удачи! Но, к своему глубочайшему сожалению, я ничем не могу быть вам полезен! И поверьте, все, что вы мне только что нарисовали, очень интересная картина! Но я должен вас огорчить в том, что она не имеет ничего общего с действительностью!

— Вот вам бумага! — подал чистые листы Макаренко. — Распишите мне весь тот день по минутам! Напишите всё, что вы помните! Иногда какие–нибудь мелочи играют очень важную роль! Вы, надеюсь, меня поняли? Поэтому, очень прошу вас, будьте предельно внимательны!

— Да я уже почти ничего и не помню! — запротестовал Безродный.

— Пишите то, что помните! — В голосе подполковника прозвучали стальные нотки.

Безродный вышел в коридор, устроился там за длинным столом и тоскливо уставился в потолок. После полуторачасовых раздумий на стол полковника легли два мелко исписанных листа. В своём объяснении он скрыл то, что пересменку он проспал, а именно это он и ставил себе в вину.

Макаренко прочитал бумаги, аккуратно подшил их в папку, на которой было отпечатано — «Дело №», и спрятал ту папку в стол.

— Мы вас пригласим ещё к себе! — кивнул Макаренко на прощанье.

На выходе Безродный столкнулся со Львом Моисеевичем, которого сопровождали уже знакомые молодцы.

На следующий день Безродного усадили за стол подальше от операторов «Свингера», старательно пишущих свои бумаги.

— Вы мне написали вчера то, что происшествие случилось двадцать пятого? Так? — поинтересовался Макаренко.

— Раз написал, значит так! — согласился Безродный.

— А может это было двадцать четвёртого?

Безродный попытался пересчитать дни. Все они перемешались в пляске суровых будней. С трудом, воскрешая их в памяти, он своей правой рукой загибал пальцы на левой и старательно шевелил губами.

— Кажется двадцать четвёртого! — наконец выдавил он из себя.

— Так двадцать четвёртого или двадцать пятого?

— Двадцать четвёртого! — уже более уверенно пробормотал Безродный.

— Вот вам лист бумаги и пишите, что дело было двадцать четвёртого!

— Давайте я в том листе исправлю!

— Нет, нет! — запротестовал подполковник. — Пишите на новом!

Когда его просьба была исполнена, полковник аккуратно подшил новый лист в папку.

— Завтра к девяти часам приведите водителей той смены! — приказал Макаренко.

— Хорошо! — пролепетал Безродный.

В помещении радиостанции операторы свободной смены обсуждали с радистом последние новости. Безродный уловил фразу:

— Весь взвод солдат подхватил огромные дозы облучения!

При его появлении разговор мгновенно прекратился. Безродный молча поменял аккумуляторы в своей рации и вышел в коридор, ощущая на своей спине взгляды, наполненные ненавистью.

То, что солдаты, которыми совсем недавно командовал Безродный, получили большие дозы радиации могло быть и правдой. За рядовыми вёлся относительно объективный контроль. Но свои тайны Министерство обороны оберегало очень тщательно, и было маловероятным, чтобы подобные секреты смогли бы просочиться за пределы его бронированных сейфов.

В тот день Безродный уже сидел на самом краешке стула и не рискнул стрельнуть у полковника его сигарету. Макаренко был занят с корреспондентом центрального телевидения, который в тот день снимал репортаж на территории станции. Хотя он и работал под присмотром двух опытных сотрудников но, как видно случайно, объектив его камеры скользнул немного в сторону от объекта, который ему было разрешено снимать.

— Ничего в том страшного нет! — разрешил конфликт Макаренко. — Проявим плёнку, всё лишнее вырежем, а всё что можно пустите в эфир! Камеру и кассеты опечатать и сдать на хранение!

Когда с прессой было покончено, Макаренко повернулся лицом к Безродному.

— Вы написали мне, что погрузка шла с первой нитки завода? — задал он вопрос. — Так?

— Да! Мы всегда с первой грузимся!

— А может всё–таки со второй?

«А почему это вдруг со второй? — подумал Безродный. — Надо вспомнить!.. Так!.. Я тогда на заводе был!.. Точно!.. Первую нитку тогда остановили, что–то у них там тогда произошло!.. Когда я переходил из одной диспетчерской в другую, ещё зацепился за какую–то скобу и упал!.. Это ведь я тогда локоть ушиб! .. Тогда!»

— Да! В тот день мы загружались со второй нитки! — твёрдо ответил Безродный. Он почувствовал себя в роли ребёнка уличённого во лжи.

— Вот вам бумага! Пишите! — произнес с постной мордой Макаренко.

Бетонирование шло полным ходом, и только работа могла отвлечь Безродного от тяжёлых мыслей. Он чувствовал всем своим телом, что вокруг него зреет заговор, целью которого является его падение. Но не только в нём зрели нездоровые мысли. Каждый, кого одаривало своим вниманием КГБ, выходил из его здания с твёрдой уверенностью, что именно его подозревают в совершении каких–то страшных преступлений. Так как каждый участник операции «Саркофаг» побывал в красном здании не единожды, то во всём коллективе назрел тяжёлый моральный климат. Каждый стал подозревать каждого в тайных преступных помыслах. Редкие улыбки и откровенные разговоры прекратились, каждый своим поведением старался подчеркнуть свою личную преданность великому делу родной коммунистической партии.

— Вы тут написали, что первая нитка завода стала на ремонт вечером? Это так? — поднял на Безродного тяжёлый взгляд Макаренко. Безродный на его лице прочёл свой смертный приговор.

— Да! Вечером! — подтвердил Безродный.

— У нас есть документ, в котором говориться, что остановка произошла в четыре часа утра! Как вас понимать?

— Может быть и утром! Какое это имеет значение?

— Пишите! — с оттенком равнодушия предложил подполковник.

Безродный взял чистые листы и вышел в коридор.

«Откуда я взял, что завод остановился вечером? — подумал он. — Это ведь было утром! Мне диспетчер из столовой чай приносил! Вечером у них столовая не работает! Были сумерки, и это я помню, поэтому я, дурак, и написал, что был вечер!» Безродный похолодел. Он почти физически ощутил на своей шее крепкие объятия петли, которую медленно и уверенно затягивала сильная и равнодушная рука. — Они меня на этих мелочах так в угол втиснут, что я уже не смогу сопротивляться!.. И поломают! Если я буду плыть по их течению, то они меня, как котёнка в ведре утопят!.. Им только того и надо, чтобы я по течению плыл и не барахтался!.. Они на мне ордена хотят заработать! — ужаснулся своей догадке Безродный. — Врага народа изловили!.. Тиллес, сволочь хочет из этой грязной истории героем выйти!.. Им нужно мою кровь пустить, тогда они все сыты и довольны собой, останутся!.. Нужно посчитать свои козыри!.. У меня их нет!.. Все у них, моя карта бита!.. Они уже вкушают радость своей победы!.. Нужно сделать такой ход, которого они не ждут!»

И тут он вспомнил, что когда–то, очень давно, в его невод попала крупная щука. Вместо того, чтобы биться об стенки, она вдруг выскочила на пологий песчаный берег и в несколько прыжков вновь вернулась в воду, но уже позади полотна невода.

«Нужно довести весь этот спектакль до абсурда, — вдруг осенило Безродного. — Нужно дать им в руки зеркало и пусть они посмеются сами над собой!»

Неожиданно пришедшее решение успокоило его. Безродный придвинул к себе бумагу и старательно вывел:

«Начальнику Чернобыльского комитета государственной безопасности… — здесь он споткнулся слегка, и не менее старательно продолжил, — от гражданина Советского Союза Безродного Владимира Васильевича». — Смахнув со лба пот, он застрочил дальше: «9 мая 1986 года, по зову своего сердца и совести я прибыл добровольцем на ликвидацию последствий чернобыльской катастрофы. С 10 по 27 июня я руководил участком работ по бетонированию «плиты». Я окончил эту работу на два дня раньше намеченного Государственной Комиссией срока. Технические качества «плиты» превзошли даже самые лучшие прогнозы учёных. И я вправе гордиться этим своим делом. Впоследствии, как уже опытный специалист, я принял участие в бетонировании «саркофага». До сегодняшнего дня, я возглавляю транспортный узел в объеме работ Министерства энергетики. В один из дней произошло событие, о подробностях которого вы прекрасно осведомлены.

Со всей ответственностью, я намерен заявить, что это рядовое событие не имело и не могло иметь каких–либо серьёзных последствий. Мне очень прискорбно наблюдать, как такая солидна… — тут Безродный запнулся, подумал немного, поморщился и дописал, — очень уважаемая мною организация как КГБ, занимается такими незначительными пустяками.

Я категорически отказываюсь в комедии, разыгранной вами, играть какую–либо роль и поэтому, начиная с этой минуты, я прекращаю давать всякие показания по этому делу.

Объёмы бетонирования ещё очень велики и мне ещё очень многое предстоит сделать. Поэтому, я убедительно призываю вас к уважению моего рабочего времени, которого мне сейчас очень не хватает».

Безродный размашисто расписался и с удовольствием подумал: «Раз! И в морду! Пусть они попробуют эту бумагу в дело подшить! Это им себе дороже обойдётся! А если они меня вызовут опять, я им снова напишу, что все они являются бездельниками и проходимцами! И на этом я до самого конца стоять буду!»

— Больше мне добавить нечего! — подал исписанные листы Безродный. Пока их Макаренко читал, Безродный решительно пододвинул к себе пепельницу и нагло задымил чужой сигаретой. Покинул он неприветливое здание в повышенном настроении. Интуиция подсказывала ему, что сегодня он принял единственно правильное решение и сознание собственной победы его окрыляло.

— Куда мне бетон девать? — встретил Безродного растерянный Олэсько.

— А в чем дело?

— Не принимают его! Жидкий, говорят!

— Второй, второй! Я четвёртый! — прогремел Безродный в микрофон. Голос его окреп, и в нём появились железные нотки уверенности. — Ты почему бетон не берёшь?

— Четвёртый, четвёртый! Я второй! Бетон слишком жидкий! Брызги мимо ленты летят!

— Ты что? Издеваешься надо мной, что ли? Он не может быть не густым не жидким! Все машины с одного бункера грузятся! Почему только в этой машине бетон жидким оказался? Я тебя, сволочь, выкину из твоей будки мордой в грязь, если будешь мне ещё хвостом крутить! Ты слышишь меня? Серёга?!

Рация молчала. Безродный попытался ещё несколько раз вызвать оператора на связь, но ответом ему была потрескивающая тишина в эфире.

За последние дни, видя подавленное состояние Безродного, да и всего коллектива, Сергей использовал свой природный дар лидера и как–то незаметно оказался во главе всех дел. Все его указания не подлежали обсуждению и выполнялись мгновенно. Не успел он и в малой степени насладиться своим могуществом, как на арене вновь появился этот недобитый Безродный и единственным щелчком сбросил его, как муху с обеденного стола. Не отвечая на вызов Безродного, Сергей затаился в своей обиде.

— Чёрт с ним! — прорычал Безродный. Он сел за баранку автомобиля Олэсько и потянулся к развалинам. Уже почти неделю, площадку у опалубки «саркофага» покрывали толстым слоем бетона. Бетоновозы выгружались метрах в ста от завала, и бульдозер, с покрытой толстым свинцом кабиной, подталкивал тот бетон ближе и размазывал его по площадке. На углу действовал мощный прострел радиоактивного излучения. Бульдозер в зону этого прострела не заходил и пятно незабетонированного участка, торчало, как бельмо на зрачке. Сдавая задом, Безродный подогнал машину к этому пятну, и перевёл ключ управления бетоносмесительным агрегатом в положение «разгрузка». В мозгу острой болью запела до предела натянутая струна.

— Ты слышишь меня, Серёга? — прокричал он в микрофон. — Каждую забракованную тобой машину с бетоном я буду лично выгружать в этом месте!

Из–за толстого противорадиационного стекла Сергей видел маневры автомобиля, которым управлял Безродный. Эти маневры повергли его в ужас.

— Ты знаешь, несчастный, какая там радиация? — наконец испуганным голосом выдавил он из себя.

— Знаю, знаю! — беспечно ответил Безродный. — Но и ты знай, что каждая лопата бетона должна быть в стене! И только в стене!

— Мне жаль тех солдатиков, которым опять придётся очищать «Свингер»! Они опять хапнут ничем неоправданные дозы радиации!

— Что–о–о? — взревел Безродный. — А тебе не жалко здоровья тех детей, которых губит этот дьявол? Запомни это, пацан, что мы здесь все солдаты! И если будет надо, я сам лягу в эту проклятую стенку, и я заткну эту смердящую пасть! Жизнь — это только путь к смерти и пройти этот путь нужно достойно!

По своим персональным радиостанциям участники операции прослушали этот диалог и с облегчением отметили себе, что тигр, наконец, проснулся, период безвластия закончился, и всё опять входит в своё привычное русло.

На следующее утро Безродного позвали к телефону.

— Да! Безродный!

— Здравствуйте, Владимир Васильевич! Это Макаренко!

— Я помню, помню! К девяти буду!

— Я хотел вам сказать, что того водителя, который засыпал ленту, мы нашли! — Причём слово «водителя», Макаренко подчеркнул ироническим тоном. — Так, что приезжать к нам больше не надо!

— В таком случае прощайте! Я очень надеюсь на то, что мы с вами больше не увидимся!

— Может, и пригласим когда–нибудь, — уклонился Макаренко, — но уже не в качестве подозреваемого! Как ты там сказал, что ты сам в стенку ляжешь? — засмеялся он.

«Фу, ты чёрт! — пробормотал Безродный. — Как я раньше не допёр, что они все наши разговоры, подслушивают! — подумал он. — Я специально для них, давно бы по рации их партийную песню — Интернационал, исполнил бы!»

— А что? — сказал он трубке, — выдолбают археологи когда–нибудь мои останки из «саркофага», а в них, под действием радиации, какой–нибудь новый элемент образовался! Занесут тот элемент в таблицу Менделеева и назовут его, допустим, безродий! А что? Очень даже красивое имя у того элемента будет! А тот новый элемент подарит, наконец, человечеству счастье! А? Как ты думаешь?

— Я думаю, что фантазёр ты, всё–таки, Володя! — засмеялся Макаренко. — А ты помни, что я в тебя с самого начала верил! Детдомовцы, они никогда не подводят! Всяческих тебе успехов, дружище!

Безродный положил трубку и почувствовал себя, как после хорошей сибирской баньки «по–чёрному».

На следующий день Роберт Семёнович сдавал свои дела. Корсун подписал акт о передачи неоконченных работ в ведение Среднемаша, и передал тот акт седоусому генералу. Безродный на заседание штаба опоздал, и потому бочком протиснулся в кабинет, стараясь быть незамеченным.

— Вот наш начальник транспортного узла! — представил его публике Корсун.

— Безродный Владимир Васильевич! — отчеканил Безродный. Он лёгким поклоном одарил окружающих и внимательным взглядом прошёлся по лицам. Многих из них он видел впервые. Макаренко подмигнул ему со своего угла.

— Легендарная личность! — поднял на него свой взгляд генерал–лейтенант. — А какое у вас воинское звание?

— Ефрейтор! — с достоинством ответил Безродный, заставив всех присутствующих улыбнуться.

— А тут вас представили, чуть ли не генералом! — засмеялся кто–то.

— Ничего! — махнул рукой седоусый, — вольнонаёмные у нас тоже служат, а должность у него будет почти генеральская!

При выходе из кабинета, в толкучке, Безродный столкнулся с Тиллесом. Роберт Семёнович выглядел растерянным и постаревшим. Официальной причиной его удаления от дел стали справка и закрытый приказ по министерству о получении им доз облучения свыше предельно допустимых норм. Тиллес поискал глазами лицо Безродного, ожидая сочувствия, но тот отвернулся.

Дни шли своим чередом. Весь узел бетонирования работал без сбоев и Безродному стало скучно. Он вовремя вставал, вовремя ел, и вовремя ложился спать. Разнообразие в его жизнь вносили заседания штаба высших воинских чинов. Он был там единственным гражданским лицом и чувствовал себя, среди них, белой вороной. По этой причине новый начальник проявлял к Безродному снисходительность и так как сбоев в работе не наблюдал, то никогда не делал ему никаких замечаний.

— Что–то твои друзья, — Гриценко постучал костяшками пальцев по крышке стола, тем давая понять, что это за «друзья», — опять тобой интересуются! Чем ты им не угодил?

— Наверное, они хотят взять меня к себе на полставки! — нарочито громко произнёс Безродный. Гриценко испуганно оглянулся вокруг, взял его за руку и отвёл в сторону.

— Ты что так громко орёшь! — испуганно зашептал Гриценко, — ты что, не знаешь разве, что Петренко на них работает?

— Я об этом давно догадался, поэтому в него и целился! — успокоил его Безродный. — Это я, таким образом, противоядие принимаю! Им болтуны не нужны! Пусть в их глазах я болтуном буду! А то они зажмут меня где–нибудь в тёмном углу, стащат с меня штаны, поставят раком и сделают из меня Петренко!

— Ну, ладно, — поспешил перевести разговор в другое русло Гриценко, — я тебе вот что хотел сказать, поехали сегодня ночевать на Зелёный Мыс! Там твоя постель давно по тебе соскучилась! Я там и по глотку припас! Как ты на это смотришь?

— Идёт! — Согласился Безродный. — Если бы ты ещё и женщину какую–нибудь туда привёл, было бы совсем хорошо!

— А что? Скоро, говорят, артисты опять туда приедут!

— Странно мне всё это! У кого–то ещё время на концерты находиться! Нет, мой друг, концерты потом, в той, другой жизни смотреть их будем!

До станции Безродный добрался попутной машиной. Он поменял батареи в рации, проверил связь по всем постам и решил своими глазами взглянуть на то, что делается на бетонном заводе.

Безродный вышел во двор. В его голове с новой силой запела туго натянутая струна. Звук её стал нарастать и достиг самой высокой точки. «Наверное, опять произошёл мощный радиационный выброс» — подумал он. Он прижал ладони к вискам не в силах сдерживать боль, сверлящую мозг, и тут струна лопнула. Безродного покачнуло, горизонт покосился, поплыл куда–то в сторону и начал стремительно удаляться. Безродный лёг на спину и далеко в стороны раскинул руки. Небо брызнуло на него светом, потом оно покрылось серыми точками мелькающей мошкары, стало темнеть и падать ему на грудь. Он попытался приподняться, чтобы убежать от падающего на него неба, перевернулся на живот и провалился во мрак. Этот мрак был бесконечен. Он окружал его отовсюду. Безродный не ощущал своего тела, он сам стал частицей этого мрака. Его сущность вдруг стала огромной, и он стал ощущать себя сгустком счастья. Мрак отступил. Его Я понеслось в пространстве, и все тайны мира стали доступны его пониманию. Его Я существовало одновременно на самых дальних задворках Вселенной и билось горячей мыслью в крохотной точке пространства. «Так вот что оно такое — свобода!» — пело его Я. — «Как же она прекрасна!»

Из бездны пространства стали появляться яркие разноцветные точки. Сущность Я стала уменьшаться. Точки стремительно приближались отовсюду, они увеличивались до неимоверных размеров и бесшумно лопались. Я вновь оказалось скованным в некое подобие тела. Пространство свернулось и расстелилось белой скатертью, края которой уходили в бесконечность. НЕЧТО, напоминающее тело Безродного, легло на развёрнутую скатерть, и мысль обрела более ограниченные формы. Над телом склонились полупрозрачные лица, излучающие золотистый свет. Положение, в котором оказалось Я Безродного, его нисколько не огорчило. Оно попыталось вновь обрести только что утраченную свободу, но тело ему больше не повиновалось. Жёлтые лица внимательно на него смотрели.

— Товарищи, вы не подскажете мне, что там у нас творится с бетоном? — спросило Я Безродного эти лица. Те стали стремительно удаляться, растаяли лёгкой дымкой, и мир взорвался ослепительным светом.

Безродный перевернулся на бок, сел, запрокинул лицо, и прочитал стальную надпись над своей головой: «ЧЕРНОБЫЛЬСКАЯ АЭС ИМЕНИ В. И.ЛЕНИНА — РАБОТАЕТ НА КОММУНИЗМ!».

Он пошевелил руками. Его тело было налито свинцовой тяжестью. Он подождал, пока силы стали возвращаться к нему, и с трудом встал на ноги. Небо вновь понеслось по кругу, оно потемнело и вновь обрушилось на него всею своей тяжестью.

15

Дыхания жизни не стало, ибо не было слуха способного уловить его.

Движения не было, ибо некому было его произвести и некому его обнаружить.

Прошлое, настоящее и будущее канули в вечность, лишённую начала.

Тьма заполняла беспредельное все, сжатое в точку.

В той точке жило сознание, преисполненное страданий.

Боли не было, ибо не было тела — вместилища её.

Не было любви, ибо не было сердца — её жилища.

Был только чистый разум, существующий воспоминанием об утраченном благополучии.

— Где я нахожусь? — родилась Мысль.

— На меня упало солнце! — подсказала Память, — оно взорвалось и погасло! Я умер! Вернее погиб весь мир, а я остался жить, лишённый всякого смысла в своём существовании! Я оказался лишённым права стать частью Мрака, который есть Ничто, стать частью Тьмы, лишённой всякого проявления мысли и всякой идеи бытия!

В той жизни мне вбивали в голову, что Смерть, — это есть решение всех жизненных проблем, что Смерть — это заслуженный отдых после тяжкого пути, это вечный сон, лишённый сновидений, Смерть — это конец всех радостей и печалей! Меня учили тому, что жизнь существует только при наличии тела! Моё тело сожгло солнце, а я остался жить! Меня всегда обманывали, но обманывали по мелочам, и я к этому привык! Я не заметил того, как меня обманули в главном!

Смерть это не конец, нет! Смерть — это есть начало ещё более страшного, чем сама жизнь, существования! Смерть — это дверь в иной мир, где все твои радости остались за порогом, а все прошлые страдания собраны воедино, умножены многократно и растянуты в бесконечность!

— Это не так! — вдруг произнёс Голос. И во Мраке родилась Надежда.

— Кто ты? — появилась Радость.

— Я ветка, склонившаяся над краем бездны,

Я песня скрипки, прозвучавшая в безмолвии,

Я искра света, вспыхнувшая во мраке,

Я соломинка, крутящаяся в разъярённом потоке,

Я ссохшаяся корочка хлеба, в котомке нищего,

Я капля дождя, в знойной пустыне,

Я щит на груди воина,

Я дрожь в руке врага твоего!

Я перст на многопалой деснице Великого Гончара!

— Перст!…

— Зови меня Даниилом!

— Где я, Даниил?

— Ты в мире, созданным твоим безверием! В нём нет любви, ибо источник любви есть сердце Бога! В нём нет Времени, ибо Время — есть дыхание Бога! В нём нет Надежды, ибо Надежда — есть дочь Времени! В нём нет Света, ибо Свет — это есть Разум Бога! Ты не поверил в Бога, и тем отверг Его дары! Ты открыл дверь, сооружённую твоим мировоззрением, а за ней ничего нет! В этом мире только пустота, ибо пустотой была вся твоя жизнь!

— Это не так! — возмутилось Сознание. — Плодами труда своего я согревал жилища людей! Мягким светом ночника я склонялся над колыбелью новорождённых! Хриплым голосом динамиков я пел свои песни о любви! Я восстал, когда моё детище стало убийцей! Я плюнул в пасть дьяволу, изрыгающему смерть, и вбил в его смердящую глотку бетонный кляп! Да, я не верил в Бога, потому, что я привык верить только в себя! Но я есть Человек, то есть высшее Творение Бога! Я Сын Его, ибо во мне живёт Его дыхание! Поэтому вера в себя, в свои силы для меня есть высшая из всех религий!

— Ты грешил в жизни, грешишь и сейчас! Повинись в грехах своих, и ты обретёшь лучшую участь!

— Мне не нужно милости начальства, даже если этим начальником является сам Бог! Корка хлеба, посолённая собственным потом, для меня, слаще яств пиршества, куда я приглашён в качестве бедного родственника!

Да, я не поклонялся Богу, но я не осквернял храмы!

Да, я мог и украсть, но я не обокрал ближнего своего такого же нищего, как и я сам, а только возвращал себе малую часть из того, что хозяин отбирал у меня ежедневно!

Да, я лгал, но в том мире, где ложь стала общепринятой нормой морали, могла ли моя правда кого–нибудь осчастливить?

Да, я проливал чужую кровь, но никогда не ударил первым и всегда оказывал помощь поверженному!

Да, я завидовал! Но завидовал не тиранам, жирующим на крови своих подданных, а только гению великих мыслителей!

Да, я ласкал чужих женщин! Но не для того ли Господь одарил их красотою, соблазняющей меня?

Да, я виновен во всех грехах, разве что не убил никого! Но это не есть моё достоинство, а скорее это мой недостаток! Когда нужно было растоптать мерзость, я сжал своё сердце в кулак, и прошел мимо! А мерзость проползла дальше, сея ужас и купаясь в чужих слезах! И коль мне уготованы посмертное страдания, то мне очень жаль, что я перед этим не прибил парочку негодяев!

Ты склоняешь меня к тому, чтобы я повинился перед Богом? Но не Бог ли должен повиниться передо мной, — своим отвергнутым Сыном? Ибо, создав меня, то есть Человека по образу и подобию своему, он уготовил мне жалкое существование раба! Чем я так провинился перед Ним?

— Ты, Человек, вкусивший плод с древа познания добра и зла, теперь несёшь за этот свой первородный грех тяжёлую расплату!

— Но первородный грех совершил не Я, то есть Человек, а Бог, изрёкший своими устами первую ложь! Он сказал мне, что как только я познаю вкус плода с запретного дерева, я смертию умру! Сатана сказал жене моей, что, вкусив плод, мы не умрём, а станем другими! Вкусив тот терпкий плод, я не умер, а обрёл разум, и потому стал другим! Так кому же мне тогда веровать? Богу, — солгавшему мне, или Сатане, сказавшему нам правду?

— Ты опять кощунствуешь! — грустно прошептал Даниил.

— Нет! Я ищу истину! И коль мне уготована участь, предстать пред очами Великого Судьи, то у меня к нему тоже есть парочка неудобных для него вопросов! Может, я и хотел умереть тогда, когда укусил то кислое яблоко из эдемского сада! Хотел умереть так, как умирают неудачные творения художника! Но Отец мой наказал меня ещё суровее! Он заковал меня в тяжёлые кожаные одежды и отправил в ссылку на землю! И то пожизненное заключение оказалась для меня гораздо хуже смерти! И коль мне скоро придётся вновь предстать пред ликом Отца Вселенной, то я хочу снять розовые очки с его очей. Я хочу взглянуть ему в глаза и увидеть краску стыда на его щеках!

— Слова твои дерзки и душа ожесточена! — прошептал Даниил. — Чтобы твоё земное наказание не было столь тяжким, Бог подарил тебе любовь женщины, матери детей твоих!

— А чтобы жизнь не показалась мне мёдом, в нагрузку к жене подкинул тёщу? Жену то он мне из моего же ребра выстрогал, а тещу из какого материала слепил? Или тёщу мне Сатана подбросил?

— Пославший меня, сказал мне, что вручает в ладони мои бесформенный ком дикой глины! Я пообещал Ему, что изваяю из того материала прекрасный сосуд и наполню тот сосуд мудростью! Труд мой будет тяжёл, но приятен!

— Это всем посмертным уготована такая участь, — крутиться на твоём гончарном круге?

— В тяжёлую минуту твоих жизненных испытаний, ты обратился к Богу и тем круто поменял своё будущее! Тебе оказана величайшая честь в получении тех знаний, которые тебе будут даны!

— Так это Бог мне послал тогда лосей?

— Когда молитва исходит от сердца, и в ней нет корыстных интересов, она всегда будет услышана и помощь всегда оказывается незамедлительно!

16

Пока душа Безродного пребывает в потустороннем мире и по причине своего, скажем мягко, плохого характера спорит со своим Духовным Наставником, мы же, мой дорогой читатель, поинтересуемся тем, что же стало с грешным телом нашего героя.

Так как народа у здания административного корпуса АЭС, было много, то тут же кто–то вызвал дежурного врача медпункта. У того, кроме пробирок для взятия анализов крови, не оказалось ни лекарственных препаратов, ни шприцев. Дежурный врач пощупал пульс Безродного и решил, что пациент скорее жив, чем мёртв. Поэтому он произнес, не обращаясь к кому–то конкретно, но в то же самое время, обращаясь ко всем зевакам, обступившим место происшествия:

— Больного нужно немедленно доставить в полевой госпиталь!

Тут кто–то вспомнил, что видел этого человека в Копачах, и остановил бетоносмеситель. В толпу прошёл Богатырь, он бережно поднял бесчувственное тело своего начальника, уложил его на пассажирском сидении и повёл свою «Татру» к посёлку Тетерев.

Здесь я, то есть автор этого произведения, столкнулся с определёнными трудностями в своём дальнейшем повествовании. А мои затруднения такого рода — как же мне в дальнейшем называть ту часть Безродного, которая приобрела способность к путешествию в потустороннем мире?

Обратимся за помощью к Библии, и в «Откровении святого Иоанна Богослова» находим: «я был в духе». То есть сознание Иоанна Богослова, который совершал подобные путешествия, и позже описал их, находилось не в теле, а в духе.

То же самое пережил и Безродный. Его тело, как мы уже выяснили, пребывает под присмотром врачей, а дух его болтается неизвестно где. Путешествия духа Безродного я намерен описать поподробнее, но в таком случае какое дать путешественнику имя?

С другой стороны, описывая эти путешествия от третьего лица, я вынужден буду взять полную ответственность за правдивость этого повествования на себя, а поручиться за истину, так как сам того не видел, я здесь не смогу. Пережив, в своё время, состояние клинической смерти, я тоже имею некоторый опыт в путешествиях духа, но мои экскурсии в потусторонний мир были весьма непродолжительны, недалёки и менее интересны. Поэтому не верить в то, что описано в дневниках Безродного (а душа мне подсказывает, что это есть истина) у меня нет оснований. Опять же, принять на веру всё сказанное мне не позволяет ни мой жизненный опыт, ни моё материалистическое воспитание. Поэтому ту часть повести, где дух Безродного приобретает новый для себя опыт, я буду вести от первого лица. Этим я снимаю с себя всякую ответственность за правдивость этой части повествования, и стану лишь сторонним наблюдателем, а не свидетелем или судьёй. Но мне придётся несколько подработать дневники моего героя, ибо если я их перепишу без всякой редактуры, то этот скучнейший мемуар станет напоминать квартальный отчёт главного бухгалтера строительно–монтажного управления, ибо по своей сути он таковым и является. Поэтому, кое–что из дневников мне придётся убрать, кое–что добавить, и пройтись более яркими красками по некоторым их местам.

— Мир тесен! — промолвил Даниил. — В нём нет свободного места, куда бы ты смог беспрепятственно просунуть свой перст! Миры и пространства входят друг в друга, как многие соли входят в состав морской воды! Тот Мир, который ты недавно оставил — это только одна из многих горошин, что находится в доверху наполненном мешке! Человеческий дух — странник по этим мирам! Его путь лежит от самого низшего мира, до самого высокого из миров, где человеческое могущество достигнет возможностей самого Бога! Достигнув вершины своего развития, человек силою своего духа сможет осваивать новые пространства Вселенной и строить новые миры! Ибо в этом и состоит наивысшая цель эволюции!

Я проведу тебя путём Христа, который и проторил нам его! Я низвергну тебя в бездны Ада и вознесу до ступеней Рая! Но везде где мы будем, ты твёрдо помни одно, что как только упадёт печать с твоих уст — тотчас рухнет мост за твоими плечами! Говорить ты можешь только со мной, но ни в коем случае не с обитателями тех миров, которые мы посетим!

Тьма отступила, и тут Я увидел сияющее золотистым светом существо. Черты лица его были несколько сглажены и напоминали собой маску из древнегреческого театра. Аккуратная курчавая борода и кудрявые волосы на голове тоже были золотистого цвета. Хламида, в которую это существо было облачено, была несколько короче, чем следовало бы ей быть, но голеней и ступней ног в нижней её части я не обнаружил.

— Почему у тебя нет ног? — спросил Я.

— Я могу пересекать пространства со скоростью мысли, и ноги мне будут только помехой! — сказал Даниил. — Дай мне руку и крепче держись за мою ладонь!

Мы сжались воедино и понеслись сквозь воющую темноту. Вспышки света, похожие на блеск молний, сопровождали нас в пути, и Я со страхом прижимался к своему поводырю потому, что боялся остаться одиноким в той беснующейся безбрежности. Движение прекратилось, и мы оказались в огромной долине. Одна сторона ее омывалась холодным спокойным морем. Его серые воды напоминали свинец, таким же серым было и небо. Чахлая растительность была единственным украшением ландшафта, но никаких иных цветов, кроме серого, здесь не было. С другой стороны долину окружали подковой невысокие, но неприступные скалы. За их грядой чувствовалось наличие другой и лучшей жизни.

— Это первая из ступеней на лестнице Страданий! — промолвил мой Учитель. — Этот мир носит название Скривнус! Здесь мало Божественного Света и, потому, это пространство так жалко и убого! В нём влачат своё посмертное существование те, кто в повседневной заботе о теле своём, остался глух к воплям души!

Мы смотрели сверху. По всей долине были разбросаны небольшие посёлки, состоящие из длинных бараков, меж которыми бродили похожие на тени человеческие фигуры.

— Мы пройдём сквозь запертые двери и заглянем во все потаённые уголки, но как только ты произнесёшь хотя бы одно слово, адресованное обитателям, ты проявишься в этом мире! Тогда путь твой назад растянется на многие времена! — напомнил данную мне ранее инструкцию мой Учитель.

Мы проплыли по улицам мрачного посёлка. В нём не было ни музыки, ни смеха. Удары и скрежет обрабатываемого металла сливались в монотонный звуковой фон. В убогих мастерских трудились те, кто были когда–то людьми. Все они были грязны и тем похожи друг на друга. Между верстаками сновали такие же грязные надсмотрщики. Они раздавали какие–то команды своим подчинённым. Я прислушался к звукам начальствующих голосов. Ни один из слышанных мною языков эта речь не походила. Более всего она напоминала мне лай сторожевых собак.

— Эти надсмотрщики тоже грешники, несущие здесь свою кару! — промолвил Учитель. — Но их участь ещё более тяжёлая, чем у рядовых страдальцев. Ибо они наделены большим сознанием.

Раздался звук свистка и скрежет прекратился. Толпа молчаливых теней двинулась к дверям. На выходе каждый получил по миске какой–то пищи. Кто–то ел на ходу, другие понесли свою жалкую добычу в бараки.

— В этом мире труд лишён радости созидания, — сказал мне Учитель, — а сон — сновидений! Тоска безысходности гложет здесь каждого! Око надежды никогда не заглядывало сюда!

— Если ты это называешь Адом, — возразил Я, — тогда как назвать старательские артели Чукотки? Там живые, между прочим, люди несут ещё более тяжкий крест! Ко всем тем страданиям, что я здесь увидел, там прибавляются пурга, лютый холод, и рвущие на части душу, ревущие волны ледяного океана! Здесь все равны и тебя никто здесь не унизит! Там же тебя ежедневно и ежечасно низводят до положения ничтожества! Многие старатели, что попадут сюда, сочтут это место за рай!

— Чёткой границы между Раем и Адом нет! — сказал Учитель. — Даже в самые глубокие бездны Преисподней проникает тонкий луч Света, источаемый Богом! Ибо без этого Света невозможно никакое проявление Жизни! Но также и у подножия Престола Господнего ползает Тьма! Тот мир, который ты совсем недавно оставил — это тоже одна из арен борьбы двух великих начал! Прими его за нулевую точку отчёта своего прошлого, настоящего и будущего!

На горизонте неподвижного моря появился мрачный корабль. Он бесшумно продвигался к берегу. Среди обитателей возникла паника. Из–за гор в долину спустились огромные существа с телами человека и с мордами овчарок.

— Это Стражи Порядка! — сказал Учитель. — Они — пришельцы из соседнего с нами мира! Когда–то они разрушили свою планету войнами! Теперь они следят за исполнением закона Возмездия здесь! Они очень умны, но лишены как любви, так и ненависти, как злобы, так и сострадания! В отличие от грешников, томящихся здесь, эти существа видят нас с тобою, но мы для них не представляем никакого интереса! Пройдём на корабль!

Стражи хватали мечущиеся останки тех, кто когда–то были людьми и бросали их в трюм корабля. При кажущемся на первый взгляд беспорядке, осуществлялся какой–то определённый выбор. То есть они хватали не всех подряд, а только тех, кто подходил по каким то только им известным параметрам. Вопли отчаяния обречённых сопровождали эту страшную охоту. Наконец корабль был загружен, и мы отчалили в неизвестность. Путь наш был недолог. Корабль стал набирать ход, и мы почувствовали, как он пошел по кругу все увеличивая и увеличивая скорость. На глади моря я увидел огромную крутящуюся воронку, уходящую в бездну. Корабль мчался по краю этой воронки, всё ближе и ближе приближаясь к её ненасытной пасти. Крики ужаса пассажиров сопровождали наш страшный круиз. Мы провалились в клокочущую глотку, и тьма навалилась на нас. Наше судно, как жалкая соринка, неслось в бушующей мгле. И я всё крепче и крепче прижимался к плечу своего равнодушного Гида. Наконец движение замедлилось, и мы оказались в тёплом и тихом сумраке.

— Мы прибыли на вторую ступень миров Страдания! — сказал Учитель. — Здесь меньше Света! С каждым погружением в более низшие Миры, Света будет всё меньше и меньше! Ибо мы погружаемся в царство Тьмы!

Пассажиров, покидающих палубу, растворял в себе сумрак. Лишь следы босых ног на холодном песке свидетельствовали о присутствии здесь тех, кто когда–то были людьми.

— Здесь каждый сам за себя, ибо пыткой этого мира является одиночество! — грустно промолвил Учитель. — Этот мир носит название Ладреф!

— Прекрасное место отдыха для жителей коммуналок! — прокомментировал Я увиденное. — Здесь тебя не укусит муха и не оскорбит начальник! Пьяный сосед не прольёт горячие щи на твои новые тапочки! Я бы здесь санаторий для трудящихся организовал! Валяйся себе на песочке и доказывай теорему Ферма! Красота! Никто тебе не мешает! Можешь даже стихи писать!

— Только никто твоих стихов никогда не прочтёт и, никто и никогда не оценит твоих успехов в математике! В этом мире несут своё наказание маловеры! Ибо, как сказал Христос, каждому по вере его дано будет! Пошли дальше! — сказал Учитель.

Поднялся вихрь. Я прижался к своему провожатому. Мы оторвались от земли и понеслись по спирали. Мрак поглотил нас. Я почувствовал, как мы вновь проваливаемся в бездну. Наше путешествие было недолгим. Я ощутил твёрдую почву под ногами. Ветер утих. Мрак окутывал нас. В темноте слабым, фосфоресцирующимся светом светились контуры скал и камни. Какие–то корявые растения путались под ногами.

— Это царство вечной ночи! — сказал Учитель. — Ничто не нарушает её тишину! Здесь томятся миллионы, но мы их не видим! Так же, как и каждый из них не видит никого! Каждый здесь остаётся наедине с самим собой! Здесь в изобилии пищи и ничто не отвлекает попавшего сюда от переосмысления своих злодеяний! Каждое мгновение здесь простирается в бесконечность! Этот мир носит название Мород! Здесь пребывают бывшие воры и мошенники!

Мы долго шли, вернее, плыли над землёй, и не встретили ничего, чтобы свидетельствовало о признаках жизни. Ни единый звук, ни единое движение не нарушало торжественную тишину великой ночи. И вдруг Я почувствовал, как трясина стала засасывать нас в свои крепкие объятия, и Я не мог сопротивляться её притязаниям. Мы всё глубже и глубже проваливались в холодную грязь. Я закричал от ужаса, но не услышал самого себя. Очнулся Я окутанный чёрным туманом. Сквозь него где–то далеко внизу тусклым светом светился город. Мы поплыли в вышине. По форме строений и по очертаниям города Я узнал Москву. В том месте, где в столице России расположен открытый плавательный бассейн, в этом городе зиял провал, из которого возносился вверх приятный для зрения голубоватый свет. Этот свет освещал почти весь город.

— Этот мир называется Агр! — сказал Учитель. — В бесплотном тумане здесь плавают зеркальные отражения городов Энрофа! Энроф — это поле твоей битвы, это тот мир, который ты знаешь лучше всего! Этот свет, что освещает это убогое пространство, исходит из того места, где в вашем мире когда–то стоял храм Христа Спасителя! Если бы не этот свет, то Агр мог бы провалиться в более глубокие слои преисподней! И обитатели его понесли бы более суровые страдания! В этом мире несут своё посмертное существование разбойники и грабители!

Столб света окружала плотная толпа жалких существ, сохранивших человеческие очертания. Черты их лиц были размыты, тела приобрели уродливые формы. Мы вышли на Красную площадь этого города. Пирамида мавзолея здесь была несравненно выше. На её вершине восседало некое существо, напоминающее летающего ящера. На кремлёвских стенах сидели такие же существа, похожие на сказочных змеев горынычей.

— Да, — подтвердил Учитель, — змеи горынычи из ваших сказок взяты отсюда! Их узрели ваши духовные провидцы и в сказочной форме донесли до всех!

Одно из существ мягко спланировало, и схватило зазевавшегося уродца. Ящер взметнулся вверх, унося в когтях свою страшную добычу. Вопли несчастного вскоре затихли, ибо его пожрала эта тварь.

— Это конец страданий? — с надеждой спросил Я.

— Нет! — ответил Учитель. — Пожранные, вскоре превратятся в кал, и их унесут в отхожее место! То отхожее место лежит в ином мире и носит название Буствич! Мы не пойдём с тобой туда, уж слишком он мерзок! Но и там существование грешников не окончится! Сознание их будет присутствовать в теле состоящим из кала! Это тоже одно из мучений! Останки тел будут пожирать демоны, похожие на червей! Там всё гниёт, но никогда не сгнивает до конца! В том мире несут свою кару насильники!

А ещё ниже того мира лежит мир, называемый Рафаг! Мучения там ещё суровее и в нём несут свою кару предатели и подобострастные слуги тиранов! Несчастные испытывают там такие страдания, будто в желудок им влили кислоту, пожирающую внутренности! Но мы спустимся с тобой ещё ниже!

Учитель протянул мне руку, и вихрь закрутил нас. Мы зависли над громадным каньоном. Сумрачный полусвет лился отовсюду. Моросил мелкий холодный дождь. Внизу протекала река. Некие подобия человеческих существ скреблись по обрывам. Некоторые падали и никто не пытался их спасать. Медленный поток уносил свою дань. Терзаемые страхом существа ещё крепче прижимались к осклизлым стенам каньона.

— Этот мир называется Шимбиг! Здесь несут свою кару убийцы! — сказал Учитель. — Но ещё большее горе ждёт того, кто упадёт в реку!

Я взглянул вдаль и увидел, что и сама река, и стены каньона как бы растворяются в туманной дымке! Дальше не было ничего. Сама пустота глядела оттуда. Ужас пленил меня.

— Поток впадает в иной мир! Он носит название Дромн! — сказал Учитель. — В Дромне заключены воинствующие безбожники! Ты уже был там! Твоим соседом был Пилат, не поверивший во Христа, но ты его не видел! Из Дромна мы и начали своё путешествие! Поэтому мы минуем его и опустимся на одну ступень ниже!

— В какой точке пространства мы находимся? — спросил Я.

— Мы на Земле! — сказал Учитель. — Вернее внутри Земли! Каждый из пройденных нами миров имеет своё весьма ограниченное пространство и соткан из различных видов материи! Миры пронизывают друг друга и входят один в другой! Земля как матрёшка состоит из многих таких слоёв! Сейчас мы опускаемся в глубь планеты!

— Имеет ли пределы Вселенная? — спросил Я.

— Границы Пространства оканчиваются там, где заканчивается мысль Бога!

— Что же находится за пределами Пространства?

— Тьма!

— Что такое Тьма?

— Тьма — это спящая девственница!

Тьма — это мать Света!

Тьма — это родительница всего сущего!

Тьма — это то, что лежит за пределами понимания!

Тьма — это есть и всё, и Тьма — это есть ничто!

Я почувствовал испепеляющий жар. Внизу простиралась раскалённая поверхность. Я в ужасе попытался освободиться от крепких объятий своего сурового гида, но ещё крепче прижался к нему. Мы коснулись жгучей плоскости.

— Это Фукабирн! — сказал Учитель. — Здесь несут свою кару те, кто запятнал себя осуждением невинных!

— Уноси меня отсюда! — Закричал Я. — Я не могу вынести этих страданий! Я не в силах преодолеть страх перед тем, что простирается внизу!

Но мой поводырь остался непреклонен. Мы медленно погружались в раскалённый металл. Если бы у меня были бы зубы, Я бы сказал, что Я их сжал тогда. Но Я существовал, как некий сгусток сознания. При виде горячего металла Я сжался и превратил себя в булыжник. Вернее им Я себя почувствовал. Мы коснулись расплавленной магмы.

— Это Окрус! — произнёс бесстрастный голос моего Учителя. — Это страдалище предназначено для мучителей детей и убийц политических противников! Ниже лежит Гвэгр! Это тоже магмы, но ещё более горячие! По своему месту расположения эти магмы почти совпадают с магмами физического мира, хотя ничего общего с ними не имеют! У них даже разные пространства! Гвэгр — это посмертное пристанище садистов!

Мы опустились в клокочущее море расплавленного камня. Я прижимался к своему Учителю и стал с ним как бы единым целым. Меня покинул даже страх. Щемящая пустота заполняла меня. И Я полностью отдался власти своего поводыря.

— Это Укарвайр! — произнёс он. — Здесь прибывают извратители высоких и чистых идей данных человечеству! Грешники несут здесь свою кару за то, что они изломали миллионы человеческих судеб! За то, что развернули целые поколения людей на ложные пути духовного развития! Здесь время течёт иначе! «Буревестник революции» пробыл здесь всего десять лет, но ему они показались вечностью!

— Ниже лежит Пропулк! Это мир твёрдых магм! — сказал Учитель. — Там искупают свои прегрешения массовые палачи, виновники кровопролитных войн и мучители народов! Туда попадают очень немногие! Там ты можешь встретить и своих знакомых!

— Кто они? — ужаснулся Я.

— О, это известные имена! Сен–Жюст, Робеспьер, Малюта Скуратов, Лаврентий Берия и ещё кучка инквизиторов, о которых ты ничего не слышал!

— Ниже лежит мир, называемый Ырл! Он представляет собой сверхтяжёлую магму! Здесь томятся те, кто, искупив свои прегрешения и, вернувшись в лучший из миров, вновь совершили злодеяния не меньшие, чем прежние! После своей смерти, в своём стремительном движении по мирам возмездия, они пробили верхние слои и оказались здесь! То есть ещё ниже того мира, в котором пребывали ранее!

Под собой Я увидел огнедышащие пещеры, напоминающие топки доменных печей.

— Это Биаск! — промолвил Учитель. — Здесь находится посмертное прибежище политических провокаторов!

— Кто они такие? — спросил Я.

Даниил попытался объяснить мне, и тут Я вспомнил. В том, далёком детстве, когда Я ещё был человеком, я жил в детском доме. Детдом был расположен в селе, лежащим на берегу величавой реки, которую все ласково называли Амур–батюшка. Со скал, на другом берегу, окутанные радугами, низвергались вниз семь водопадов. Они делали нашу жизнь красивой. Шефом нашего детдома был мясокомбинат районного центра. Как–то раз нас привезли на экскурсию в тот комбинат, ибо из нас воспитывали молодую смену рабочему персоналу для этого предприятия. На мясокомбинате нам понравилось всё, особенно колбаса. Потом нас повели на скотобойню. Мы тогда мало что понимали. Весь ужас картины убийства пришёл ко мне значительно позже, когда я уже стал взрослым. Но более всего меня поразила тогда роль козла–провокатора. Он был хорошо откормлен и на бойне пользовался всеобщей любовью.

А работа того козла состояла в следующем: на бойню пригоняли стадо овец. Чуя кровь, животные в безумии носились по загону, либо в страхе прижимались одна к другой. Никто из них не хотел идти на конвейер смерти. Я встретился взглядом с одной из овец, и её мольбу о сострадании, я унёс за пределы собственной жизни.

Загонщики выпустили козла. Тот прошелся вокруг стада и посеял в сердца бедных животных надежду. Они увидели в нём вождя. Козёл вошёл в ворота бойни и ступил на конвейер. Стадо потянулось за ним. Овцы умирали молча. Козёл жевал корочку хлеба, подаренную ему охранником.

— Да! — подтвердил мой Учитель. — В Биаске несут свою кару козлы–провокаторы стада человеческого! Ниже лежит Амунц!

Я увидел как бы раскалённое решето. В щелях висели жалкие лохмотья тех, кто когда–то были людьми. Лица их были неразличимо похожи, вернее то, что мы привыкли называть лицами представляли собой оттиски печати страдания. Несчастных было немного.

— Это прибежище Ирода, — сказал Учитель, — убийцы детей!

— Ещё ниже лежит мир, называемый Ытрыч! — добавил он. — Там вечная ночь! И даже тонкая паутинка света не проникает в то ужасное страдалище! Узники того мира попадут в другие пространства лишь только тогда, когда планета Земля прекратит своё существование! Здесь Иван Васильевич Грозный несёт свою суровую кару!

— За что же так сурово наказан царь Российский? — спросил Я. — Ведь он собрал воедино земли русские и на месте удельных княжеств создал государство могучее!

— Это не так! — ответил Даниил. — В те годы, для России намечался путь объединения русских земель вокруг господина Великого Новгорода. Там церковные колокола собирали народ, и на великом вече решались важнейшие политические вопросы. Народ и власть там существовали воедино. Там свободные землепашцы выращивали невиданные урожаи хлеба и кормили тем хлебом всех соседей своих. Корабли, груженые товарами, плыли от Новгорода на юг и на север. И процветали земли новгородские. Но в то же самое время, в Москве, народилась тирания. И тогда полилась кровь русская по земле русской. Огнём и мечом прокладывал себе путь Иван Грозный к сердцу русской вольницы. И сам Сатана благоволил ему. Иван Грозный сжёг дотла город, что был отцом городов русских, и умертвил весь народ его. Он не пощадил даже грудных детей, потому что они с молоком матерей своих уже успели вкусить свободы сладость. И Малюта Скуратов, облачённый в дурацкий колпак, плясал на могилах невинных жертв, которые раскинулись на пепелище великого города. Это он, Иван Грозный, превратил свободных землепашцев в крепостных рабов! И рабство кормильцев своих Россия не может изжить до сих пор. Но самый тяжкий грех Ивана в том, что он своею властью искоренил самую возможность движения России по пути любви и добра. Семена человеконенавистнических идей были посажены именно им — Иваном Грозным, в сердца русские! Ленин, Сталин, Берия, это только жалкие подражатели его чёрных деяний. Они только продолжатели неугодного Богу дела. Именно со времён Ивана Грозного человеческая душа потеряла всяческую ценность в умах русских людей, — грустно промолвил Даниил.

Рой противоречивых мыслей одолел меня. Мне хотелось возражать моему учителю, ибо его правда, которую он мне преподнёс, меня ужасала. Но я молчал, ибо мои знания в истории своей страны были более чем скромные, и потому сказать мне было нечего.

— Но ниже Ытрыча лежит ещё один слой, который называется Журщ! — продолжал свой урок мой учитель. — Туда никто не ступал! Ни посланники Света, ни грешники не проникали туда! То темница Иуды Искариота — предателя Сына Божьего!

Тут Я почувствовал жгучую боль в том месте, где у меня когда–то билось сердце. А мой бесстрастный гид между тем продолжал:

— Дальше лежит Антимир! То царство абсолютного зла! Мы не сможем заглянуть туда, ибо даже случайный, даже мимолётный взгляд брошенный в ту сторону, нанесёт душе неисцелимую рану! На границе Антимира лежит кладбище, где царствует абсолютная смерть! Эта граница носит название Суфэтх! За всю историю человечества лишь сотня имён была вычеркнута из Книги Жизни! И большинство тех имён исчезли даже из памяти человеческой! Я могу назвать лишь одно имя! У Жанны д'Арк служил маршалом некий Жюль де Рэц! Он устраивал себе ванны из внутренностей убитых им детей! После своей смерти он понёс возмездие в мирах страдания и по его отбытию, вновь народился в Энрофе! Но там он опять совершал подобные злодеяния! И только после третьего воплощения его душа прекратила череду своих странствий!

— Кто осуществляет контроль качества и продолжительность страданий? — спросил Я.

— В каждом из пройденных нами миров обитают демонические существа! Российская мифология окрестила их чертями! В результате страданий, человек, или то, что осталось от человека выделяет психическую энергию! Эта психическая энергия служит пищей демонам! Именно эта причина, то есть пища, становится первоосновой возникновения войн, катастроф и тирании на земле, а также страданий души после смерти тела!

— Всё своё существование я должен играть, и играю роль дойной коровы? — спросил Я.

— Да, это так! — с грустью подтвердил мой Учитель.

Мы вновь понеслись куда–то. Тёплый солнечный свет обласкал меня. Мы мягко опустились на невысокую, усыпанную цветами вершину горы. Внизу плескалось ласковое море. Всё вокруг излучало блаженство. Я подумал, что попал в рай. Боль, поселившаяся в меня ранее, меня не покидала. Я попытался определить её причину и заплакал. У меня не было тела, которое могли бы сотрясать мои рыдания. У меня не было глаз изливающих слёзы. Но, тем не менее, Я плакал. То плакала моя душа.

— О чём ты плачешь? — спросил Учитель.

— Мне жаль Иуду Искариота! — промолвил Я.

— Почему ты жалеешь предателя?

— Перед тем, как попасть под твоё покровительство, — сказал Я, — я успел прочесть Евангелие от Иоанна! В нём я не нашёл причин для столь сурового наказания, которое понёс Иуда!

— Ты первый из смертных, кто сказал это! — промолвил мой Учитель. В голосе его я услышал страх.

— Иуда был любимым учеником Иисуса! И Он ему полностью доверял! — сказал Я, — если бы это было иначе, то кассиром у Иисуса был бы кто–то другой, а не Иуда! На тайной вечере Иисус вымыл ноги всем своим ученикам и сказал, что тот, кому Я подам хлеб, и станет моим предателем! То есть Иисус сделал свой выбор и назначил на эту роль того, кому мог доверять более чем кому–либо! Если бы Иуда был мерзким предателем, каким нам он представлен, то Иисус выгнал бы его в три шеи со своей компании, да и дело с концом! Однако акт предательства был одним из основных в сценарии, написанном самим Богом–Отцом! И об этом Иисус не раз напоминает своим ученикам! Иисус предупреждает о том, что страдания предателя будут неимоверны! Кто бы смог решиться на исполнение этой мужественной роли? Кто мог заплатить такую страшную цену? Только самая великая душа! И Иуда сделал свой тяжёлый выбор! Он поцеловал своего Учителя прощаясь с Ним, и совершил то, что Иисус поручил ему сделать, то есть предательство! Иисус взошёл на крест и умер на миру и во славе, а Иуда погиб в безвестности! И проклятие на многие века стало ему некрологом!

Последним словом, изречённым Иисусом стало «свершилось!» Так что же свершилось тогда? А свершилось то, что человечеству была принесена новая вера, которая объединила многие народы! Если бы Христос не был бы казнён, то ничего этого не случилось бы! Он умер бы естественной смертью, какой умерли многие посланники, и не оставил бы никакого следа в истории человечества! Христу досталась вечная слава и вечное блаженство в раю, а Иуде, свершившему самый великий подвиг в христианстве, достались вечные проклятия человечества и вечные страдания в адском пламени! Справедливо ли это? — спросил Я Учителя. — По–божески ли поступил Иисус, приняв под свою опеку разбойника, не вступившись, и даже окутав сетью презрения своего ближайшего соратника и друга? Нет! И еще раз нет! И Я склонен утверждать, что это Бог предал Иуду, Бог, а не Иуда Бога! И тогда я задаю себе вопрос, а тому ли Богу мы служим?

Даниил в испуге отпрянул от меня. Он не ожидал от меня такого кощунства.

— Великий Гончар, пославший меня, сказал мне, что вручает в длани мои ком дикой глины! Я не предполагал тогда, что она столь тверда и неподатлива! Ибо душа твоя слепа и глуха!

— Я брожу в сумерках в поисках истины! — сказал Я. — Ты знаешь, где она находится?

— А зачем тебе истина? Что ты будешь с ней делать?

— Я хочу взвесить истину на весах своей совести и оценить её в золоте своей нравственности! — Сказал Я. — Ибо свобода и справедливость — вот те Боги, которым я готов служить вечно!

— Истина пребывает в руках сильнейшего! — грустно сказал Даниил.

— Пленённая истина есть ложь! — ответил Я, — истина может быть только свободной!

Мир вновь взорвался светом.

Надо мной склонилось миленькое личико медицинской сестрицы.

17

— Я приглашаю вас на чай, мой юный друг! — пропел Абрам Борисович. — У меня давно томиться в ожидании нашей тёплой и интеллигентной компании осьмушка индийского чая!

— Со слоном? — поинтересовался Семён Семёнович.

— Со слоном, со слоном! — подтвердил лучшие ожидания Семёна Семёновича Абрам Борисович.

— Вы очень запасливый человек! Я полностью обезоружен, и с удовольствием воспользуюсь вашим гостеприимством!

В крохотной комнатушке, где обосновался Абрам Борисович, из двух ранее использованных по своему прямому назначению бритвенных лезвий коллеги соорудили нехитрый кипятильник, и заварили душистый чай.

— Как вы находите нашего больного?

— Он опять впал в коллапс! И опять относит своё заболевание на радиацию! Я объяснил ему, что анализ крови не даёт оснований для постановки диагноза — лучевая болезнь! Но вы сами понимаете, что состояние психики больного не позволяет ему сделать адекватные выводы! Все напуганы радиацией, и любой чих приписывают ей! — как на пятиминутке отчитался Семён Семёнович.

— А что вам ответила на наш запрос служба дозиметрии? — поинтересовался Абрам Борисович.

— Дозиметристы станции сначала прислали письмо, что фамилии Безродный у них в списках не числится, а потом, когда я настоял, дали справку, в которой указаны такие дозы облучения, которые каждый из нас получает в рентгенкабинете! Фактически, если судить по справке, наш больной никаких доз облучения не получил! Я тоже отношу заявления Безродного об его участии в ликвидации аварии на плод его больной фантазии!

— А я справку дозиметристов считаю ложью! — мягко заметил Абрам Борисович. — отказ о выдачи доз облучения может означать только одно, — главный преступник заметает свои следы! Первые облучённые, которым медицина успела поставить диагноз — лучевая болезнь, попали на страницы газет, и с их наличием власть была обязана смириться! Тут же КГБ спохватился, засекретил всякую информацию об истинном положении вещей, и тем опять выступил против народа, и опять предал истинных патриотов нашей с вами родины! Вы ведь знаете, что к нам поступил циркуляр о всяком запрете на упоминание связи заболеваний с радиацией?

Семён Семёнович в знак согласия кивнул головой.

— Да, я тоже расписывался за то, что ознакомлен с этим приказом. Но ведь основной диагноз, который мы поставили Безродному, то есть параноидальная шизофрения, действительно не может быть связан с радиацией! — напомнил он.

— А вы это можете с уверенностью сказать?

Семён Семёнович пожал плечами.

— Дорогой мой коллега, мой юный друг, о действии радиации на организм человека мы с вами не знаем почти ничего!

В сорок пятом году, американцы взорвали атомные бомбы над Японией, и всех поражённых радиацией вывезли в свои лучшие клиники! И там американские учёные провели на больных свои медицинские исследования! Поэтому сегодня, наших облучённых лечат врачи из США, так как у них накоплен богатейший опыт по лучевым поражениям! Именно у них, а не у нас подготовлены нужные нам сегодня специалисты! Вы ведь знаете то, что в Москве нашим облучённым делает операции по пересадке костного мозга профессор Гейл?

— Об этом говорят все!

— Я далёк от мысли в том, что эта сложнейшая, и очень дорогостоящая операция будет проведена каждому, кому она будет показана, но политический резонанс от самого факта проведения таких операций в Советском Союзе громаден! Здесь перед всем миром демонстрируется трогательная забота нашей власти о своих гражданах! И потому наш Генеральный Секретарь может смело надеть на себя маску скорби и печали, и получить от мировой общественности полное понимание!

— В своё время, — продолжал Абрам Борисович, — наши доблестные генералы тоже потянулись за Америкой и взорвали свои атомные бомбы! Только в отличие от американских взрывов, наши взрывы прогремели на нашей территории, и к их эпицентру наше Министерство обороны подтянуло свои войска, то есть наших с вами детей! И над их головами и прогрохотал освобождённый атом! Я повторяю и заостряю на этом ваше внимание, коллега, что испытания советского атомного оружия и воздействие его на человеческий организм было произведено над нашими же советскими гражданами! То есть, товарищ Сталин произвёл испытания воздействия радиации на человеческий организм не на врагах, не на врагах, — я смею это заметить, — а на своём народе, на своём!

— Вероятно, свой народ он более всего и считал своим врагом! — высказал свои соображения Семён Семёнович. — Только меня удивляет слепая вера нашего народа в товарища Сталина! Удивительно, но в последние годы какая–то волна любви к товарищу Сталину по стране прокатилась. Прямо–таки как в тридцатые! На стёклах автобусов, автомашин его портреты наклеили! Если это его палачи так себя выражают, то я бы на их месте уж лучше бы притворился одуванчиком, сидел бы в своём тёмном углу, да помалкивал! То, что их руки, и их звериные морды в человеческой крови замараны, это прятать надо, прятать, а не выставлять напоказ! А выставляют они свои генетические дефекты на всеобщее обозрение, потому, что вновь осознают себя хозяевами жизни!

— Я думаю, что сталинскими портретами не только палачи преданность своему суровому покойнику выражают, но и мазохисты его, таким образом, чтят! А они себя тем лучше чувствуют, чем их больнее бьют! И для них норма жизни, это исполнение танца лезгинка в рамке прицела, в сопровождении музыки пулемётных очередей!

— А я иногда так размышляю, что Сталин не умер, потому, что страх, им посеянный, до сих пор живёт! Вдыхаем мы вонь с его могилы и дрожим от страха, и ползут на поклон к его смердящему трупу трусливые душонки! Ибо их Бог — не носитель любви и добра, а их Бог — сеятель страха и ненависти!

— А я так думаю, что это не народ вдруг любовью к своему палачу прозрел, а это политический заказ власти на реабилитацию товарища Сталина откуда–то сверху поступил! И на нас уже опять примеряют самую возможность проведения кровопускания. И как уже видно, этот политический опыт вполне находит отклик в народных массах!

— Здесь я с вами вполне согласен! — сказал Семён Семёнович.

В стекло стучались капли дождя. Ветер шумел в вершинах деревьев. На столбе раскачивался тусклый фонарь.

— А в процессе испытания атомного оружия, — вновь вернулся к прерванной теме Абрам Борисович, — мы вызволили из небытия на арену жизни такую проблему, с которой человечество уже вряд ли сможет справиться!

— Что такое? — спросил Семён Семёнович.

— В результате атомных взрывов на испытательных полигонах, в атмосферу Земли было выброшено такое огромное количество пыли, что та создала в верхних слоях защитный слой! Количество солнечных лучей, достигающих поверхности планеты значительно уменьшилось, и как следствие воздействия этого экрана, температура на планете стала стремительно падать!

За счёт уменьшения температуры поверхности Земли, выросли энергетические затраты человечества на обогрев жилищ! Далее, в гонке вооружений значительно увеличились энергетические затраты человечества на производство оружия. И в результате всего этого, мы получили резкое увеличение углекислого газа в атмосфере. Опять же, за счёт понижения температуры сократилось и количество растений, — регенераторов углекислоты, а лавинообразный рост содержания углекислоты привёл к возникновению обратного так называемого парникового эффекта! То есть температура на планете начала стремительно подниматься! И расти она стала такими темпами, что если этот процесс будет продолжаться в тех же масштабах, то через каких–то двести пятьдесят–триста лет, вода в наших океанах выкипит! И феномен жизни на нашей планете полностью прекратится! То есть наши военные уже так раскачали лодку жизни, что на благополучный исход у человечества уже почти не осталось никаких шансов!

Если ко всему только что сказанному прибавить и воздействие на биосферу запасов химического оружия, то наши потомки вряд ли увидят восход солнца! Ведь химического оружия наши военные накопили столько, что его вполне хватит на то, чтобы уничтожить жизнь на планете несколько сотен раз! И, слава Богу, за то, что эта отрава пока себя никак не проявила!

— Но повешенное на стену ружьё обязательно когда–нибудь да выстрелит! — вставил Семён Семёнович. — Но от ваших пессимистических выкладок, Абрам Борисович, у меня прямо мороз по коже! Неужели у человечества, действительно, не осталось никаких шансов на выживание?

— Единственное, что я могу с уверенностью констатировать, так это только то, что апокалипсис, предсказанный Иоанном Богословом, уже наступает! И мы с вами являемся свидетелями начала реализации этого великого пророчества!

Но, тем не менее, шансы на выживание у нас всегда остаются! А для этого необходимо только лишь то, чтобы нами правила мудрость! Если, к примеру, на вершине власти будет стоять алкоголик, то вся страна будет пьянствовать! После правления Петра Первого мы до сих пор с похмелья страдаем!

Если нами будет править палач, то мы очень тоже быстро освоим эту нехитрую профессию!

Если нами будет править генерал, то мы все пойдём на войну!

А вот если нами станет править мудрость, тогда и мы станем мудрее! Ибо каждый правитель будет создавать пространство вокруг себя, опираясь на своё собственное мироощущение!

— Но ведь миром никогда не правила мудрость! — вставил реплику Семён Семёнович.

— Вы недостаточно хорошо знаете историю, коллега! — мягко возразил Абрам Борисович. — Возьмите, к примеру, царя Соломона, — он вошёл в историю как величайший умница! И именно на период его правления и пришёлся экономический и политический расцвет Иудеи! Конечно, мудрость она не имеет крепких зубов и стальных кулаков, столь необходимых в борьбе за власть, потому и правление мудрости является исключительной редкостью! Но я так думаю, что единожды может наступить такой момент, когда к власти будет призвана мудрость! И если действительно такой момент наступит, то шансы на выживание у человечества, безусловно, останутся!

— Меня пугают ваши прогнозы, Абрам Борисович! Давайте уж лучше продолжим об медицинских аспектах ядерного облучения!

— Да, да, коллега, что–то мы с вами отошли немного в сторону! Не будем заглядывать так далеко, думаю, что интеллект найдёт всё–таки в себе мужество, и остановит руку тянущуюся к ядерной кнопке! Думаю также и о том, что наука сможет, наконец, умерить аппетиты наших генералов, — основных растратчиков энергии и основных пожирателей кислорода!

Так о чём мы с вами беседовали до того? Ах! Да! Если бы медицинские исследования, проведённые на наших облучённых солдатах, были бы в своё время опубликованы, то на этом материале были бы подготовлены нужные нам сегодня специалисты! Но так как весь материал был добыт преступным путём, то он попал в архивы КГБ и там был навечно захоронен! Поэтому сегодня, когда возникла острая потребность в лечении лучевых заболеваний, наша медицина опять оказалась беспомощной! И я не знаю того, связано ли заболевание Безродного с воздействием радиации или нет! Не знаю, батенька, не знаю!

Семён Семёнович попытался что–то вставить, но Абрам Борисович продолжал:

— Сегодня в поражённой радиацией зоне оказались сотни тысяч человек! То есть Чернобыль стал громадным полигоном для испытания воздействия радиации на живые организмы! Казалось бы, что медицина наконец–то приобретёт хороший опыт по лучевым заболеваниям и сможет использовать этот опыт в будущем! Но не тут то было! Вся медицинская информация опять–таки попала под гриф «совершенно секретно» и мы опять наступаем той же ногой на те же самые грабли!

— История учит нас тому, что она ничему не учит! — вставил свою реплику Семён Семёнович. — И посему, в карточках наших пациентов, мы, к большому на то сожалению, обязаны писать и будем писать то, что продиктует нам на ухо наша родная партия!

— Да, это так, ведь нам с вами платят не за то, что мы выявляем больных лучевыми заболеваниями, а наоборот за то, что мы их скрываем! — заметил Абрам Борисович. — Мы с вами пользуемся привилегиями участников ликвидации аварии, и будем пользоваться ими до тех пор, пока таких вот «безродных» будем выписывать из клиники с самым безобидным диагнозом, к примеру, алкогольный психоз. И если мы позволим себе такую вольность и напишем кому–то в карточке диагноз — лучевая болезнь, то тем самым подпишем смертный приговор не только своим льготам, но и всей своей собственной карьере!

Нас постоянно вынуждают воевать с собственной совестью, но в последние годы мне стало всё тяжелее и тяжелее вести эту войну! И я с удивлением констатирую, что в той войне, где моя совесть постоянно проигрывала, она не погибла, нет! Она становилась только крепче и крепче!

— Я кое–что интересное слышал про течение лучевой болезни! — поспешил перевести разговор в более спокойное русло Семён Семёнович. — Мне рассказывал один врач такую историю, японцы как–то проводили генетические испытания на облучённых свиньях! Как нам с вами известно, что не обезьяны, а свиньи по своему хромосомному набору наиболее близкие к людям существа. Но их жизненный цикл протекает во много раз быстрее! Поэтому свиньи, это наиболее подходящий для медицинских опытов материал! Так вот, первое потомство облучённых свиней, это вполне здоровые животные! Их потомки уже имеют некоторые уродства! Следующее поколение, это явные уроды! А вот на пятом поколении, рождаются бесформенные куски живого мяса!

— Здесь, мой дорогой друг, я могу согласиться с вами лишь в том плане, что такие мутации вполне возможны! Но я склонен утверждать то, что все поиски природы идут во благо существования жизни, во благо существования человечества!

Семён Семёнович изобразил недоумение на своём лице.

— Видите ли, в чём всё дело? Испытаниями атомного оружия мы подняли уровень радиации на всей планете! То есть изменились физические параметры биосферы, и как следствие, изменились и условия существования биологических объектов на Земле! Может ли человечество выжить в этих новых условиях не изменившись? Весьма и весьма сомнительно! И вот тут природа, чтобы сохранить нас, ведёт свой поиск и выпускает на арену жизни некое количество мутантов! Неудавшиеся плоды её творчества, безусловно, погибнут, а жизнеспособные находки закрепятся в последующих поколениях! Поэтому я склонен предполагать то, что природе, прежде чем мы её успеем разрушить окончательно, всё–таки удастся создать более жизнеспособные свои творения!

— То есть мы станем другими?

— А здесь у нас не остается выбора! В своём сожительстве с природой, либо мы станем другими, или это будут другие, но уже не мы! Нужно ли обвинять в том природу? Нет! Мы изменяем её, и она как любящая нас существо меняет нас! Иначе мы пропадём, как неразумные дети оставшиеся без присмотра родителей!

— Всё вышесказанное, продолжал Абрам Борисович, — очень наглядно демонстрирует такая болезнь человечества, как алкоголизм! Ведь не секрет в том, что от употребления алкоголя сегодня вымирают почти все народности Севера! А почему? Ведь учитывая нашу бедность, потребление алкоголя на каждого жителя нашей страны в несколько раз меньше, чем, к примеру, у среднего француза или немца! Почему же у них нет тех проблем? А всё потому, мой дорогой друг, что в лице, допустим того же итальянца или испанца, мы уже имеем мутантов, чей организм приспособлен к нейтрализации такого сильнодействующего яда, как алкоголь! А наш эвенк, нанаец или даже их финн иммунитета к алкоголю пока не имеют! И здесь наши аборигены Севера поставлены перед выбором, либо погибнуть, либо мутировать и народить потомство, приспособленное для жизни, в новых для них условиях существования! Я конечно далёк от той мысли, что человечество отыщет в себе мудрость и откажется от употребления алкоголя вообще! Поэтому, скорее всего природа и здесь будет реализовать уже наработанную ею программу мутации для спасения своих северных детей!

А вот вам нагляднейший пример мутации, который произошёл, как говорится, на наших с вами глазах! Вы ведь знаете о том, что внутри работающего ядерного реактора живут, и прекрасно себя чувствуют, огромные колонии бактерий! И всё это притом, что на них воздействует радиация в тысячи рентген, температура почти в триста градусов, давление в полторы сотни атмосфер! Кроме этого, в водах контурной сети реактора нет солнечного света, столь необходимого для проявления жизни. Также в той воде нет растворённых солей и газов! А теперь объясните мне, пожалуйста, каким это образом белковый организм может существовать в таких неимоверно сложных условиях?

— Об этом феномене я слышу от вас впервые и потому задаю вам встречный вопрос, а чем те бактерии питаются? — поинтересовался Семён Семёнович.

— Металл кушают, мой друг, металл!

— Неужели бактерии могут питаться металлом?

— И не только металлом! На орбитальных космических станциях существуют колонии мутированных бактерий питающихся не только металлом или пластиком, но даже и стеклом!

— Я так думаю, что наш космический шпионаж может окончиться весьма трагически! То есть мы, сами того не желая, разведем в космосе и притянем с собою на землю такую гадость, что СПИД, по сравнению с ней, покажется нам самым безобиднейшим насморком!

— А вы знаете о том, что в военных складах, что расположены в вечной мерзлоте, сущим бедствием является грибок, который пожирает практически всё? То есть этот грибок живёт при температурах, где вода, как основной носитель жизни, находится в твёрдом состоянии! Каким тогда образом в организме этого грибка происходят обменные процессы? Так что я пока не знаю ничего о том, где находятся пределы существования белковой формы жизни! Вернее почти ничего!

Семён Семёнович попытался что–то добавить, но Абрам Борисович, не меняя интонации, спросил:

— А о чём ещё, кроме как о радиации, говорит наш больной? Вы, как лечащий врач, много с ним общаетесь!

— Да всякую ерунду! — усмехнулся Семён Семёнович. — То он о великом будущем России рассуждает, то описывает загробный мир, то цитирует Библию! Он ведь с Библией к нам поступил, и днём и ночью её читает!

— О–о–о, да наш больной оказался философом! — обрадовался Абрам Борисович. — Давненько, давненько я таких не встречал! Скукотища прямо–таки! Больные то космонавтами себя мнят, то знаменитыми футболистами, полярников когда–то много было! А философ в наше время величайшая редкость! Величайшая! И к заболеванию Безродного нужно подходить очень и очень осторожно!

— А что тут осторожничать? — недоумённо спросил Семён Семёнович, — шизофрения, она и в Африке шизофрения!

— О–о–о, не скажите так, батенька, не скажите! Шизофрения сделала из обезьяны человека!

Семён Семёнович округлил глаза.

— Не труд, как нас учат основоположники материализма, — продолжал Абрам Борисович, — а именно шизофрения, шизофрения–матушка! — подчеркнул он.

Обнаружив то, что Семён Семёнович его категорически не понимает, Абрам Борисович развил свою мысль:

— Человек отличается от животного своим абстрактным мышлением! Только способностью к абстрактному мышлению, только им, а ни чем–то другим! Животное стало человеком не тогда, когда оно выломало дубину и проломило той дубиной череп ближнему своему! А человек открыл эру своего существования только тогда, когда его уста произнесли первый в мире стих! Скот он и остался скотом, когда каменным топором он перемолол кости брату своему меньшему! А вот тогда, когда его когтистая лапа изобразила портрет своей возлюбленной, только тогда он и стал человеком!

То есть человек нарисовал для себя абстрактную картину мира и поселился в том мире! А абстрактное мышление — это результат заболевания мозга, связанный с несимметрией работы его левой и правой долей! То есть шизофренией, батенька, шизофренией!

Все наши физики, писатели, художники, поэты, композиторы, изобретатели — это больные шизофренией люди! А мы, то есть толпа, тоже больны, но только больны мы в меньшей степени, чем гении! Нормальный человек, впрочем, так же, как и животное, не отличит картины великого художника от мазни на заборе, не проникнется великой идеей, а если что и читает, то только этикетки на бутылках! Нормальные люди бьются в очередях за пищей и с красными знамёнами поют на парадах, прославляя тем своего вожака! Нормальные люди повторяют ту бессмыслицу, которую им выкрикивают с трибун или вдалбливают в головы с экранов телевизоров! А в это самое время шизофреник тихонечко сидит себе в своём уголочке и изобретает вечный двигатель! И, слава за это Богу, что больных у нас достаточное количество, поэтому мир наш не погибнет!

На этом месте своей проповеди Абрам Борисович торжественно поднял свой указательный палец вверх. Этим, по его мнению, он подчеркнул важность только что им сказанного.

— А вы, Семён Семёнович, читали Библию?

— Нет!

— Жаль, дружище, жаль! Настоятельно рекомендую вам её почитать! И если вы её внимательно прочтёте, то без труда определите то, что все библейские пророки сплошь были шизофрениками! И в большей степени шизофреником был сам Иисус Христос! Такой диагноз, то есть шизофрения, всем без исключений евангелистам и святым может поставить даже студент четвёртого курса медицинского института!

Семён Семёнович попытался протестовать, но Абрам Борисович, тем не менее, продолжал.

— С одной стороны, Иисуса преследовали слуховые и зрительные галлюцинации! С другой стороны, в его мышлении присутствует мания величия! И тогда какой диагноз, кроме как шизофрения, вы прикажете мне поставить безграмотному, незаконнорожденному сыну плотника, возомнившего себя царём и по совместительству Богом, пришедшим на Землю? Только шизофрения, батенька, только шизофрения!

Но именно Он, Иисус, создал такое учение, которое объединило всю Европу! Такое учение, которое стало основополагающим для создания новых государств! Такое учение, которое за две тысячи лет не только не утратило себя, а завоёвывает всё большие и большие позиции!

— А теперь вспомним ещё одного знаменитого еврея, — Карла Маркса! — включился в диалог Семён Семёнович, — вот этому больному я бы поставил диагноз — алкогольный психоз! А вот его алкогольный бред овладел умами трети мира!

— Не то чтобы овладел умами, — поправил своего собеседника Абрам Борисович, — идеи Маркса были принесены на мече и вбиты в головы свинцовыми пулями! А это, батенька, две большие разницы! Идеи Маркса, в отличие от христианских идей, держатся не на убеждении, а на силе оружия и страхе! Хотя в главном вы правы, мой юный друг, что в лице Маркса мы опять сталкиваемся с психически больным, который круто развернул историю человечества!

Если бы в нашем разговоре участвовали мистики, то они бы прокомментировали наши выводы так, что один из величайших адептов тайных наук, пошел правым путём, то есть путём света, любви и добра, и повёл за собой человечество, а другой левым путём и потянул за собой в небытие миллионы христианских душ!

Вот вы, Семён Семёнович, вы видели фотоснимки мозга Ленина?

Тот кивнул головой в знак согласия.

— Мозг у него оказался не больше чем у кошки! — ответил он.

— А вы знаете то, что мозг неандертальца был на двадцать процентов больше мозга современного человека?

— Это я слышу от вас впервые, но объясняю это несоответствие следующим образом: в борьбе за своё существование каждый первобытный человек расходовал столько умственной энергии, сколько сегодня целый проектный отдел расходует на создание какого–то там гвардейского миномёта! Поэтому, на примере нашего современника, мы наблюдаем духовную деградацию человечества, и природа нам за это мстит! Вернее, скажем так, госпожа Природа, ограничивает наши возможности в нашем стремлении к самоуничтожению!

Но в то же самое время, мы наблюдаем то, что мозг дельфина, превосходит человеческий мозг, не только по весу, на единицу массы тела, но и по своему развитию! Что вы мне на это скажете?

— Я думаю о том, что чем глубже мы проникаем в тайны мозга, тем большая бездна незнания открывается перед нами! И чем дальше мы движемся в познании мира, тем ставим перед собою всё более сложные и сложные загадки! Пока неразрешимые загадки!

— Ваша теория, в которой вы, уважаемый Абрам Борисович, утверждаете то, что разум на земле произошёл в результате заболевания мозга, на мой взгляд, имеет больше шансов на существование, чем теория Дарвина о происхождении видов. Но ни одна из всех этих теорий, включая и божественный промысел, не может быть научной, так как все эти умозаключения не могут быть подтверждены в лабораторных условиях. Поэтому мне больше импонирует, позвольте–то заметить, божественная теория о происхождении видов, так как она проверена на прочность многими и многими веками!

Абрам Борисович в знак согласия со своим собеседником, с достоинством склонил голову.

— Так, что там наш пациент говорит о великом будущем России? — спросил он.

— Он утверждает о том, что нас ожидает великое будущее! — усмехнулся Семён Семёнович.

— Здесь я с ним категорически не согласен! — покачал головой Абрам Борисович. — Не согласен! Советский Союз — это тяжело раненый зверь! И если он не погибнет в обозримом будущем, то уже никогда не догонит далеко вперёд ушедшую стаю! Даже если СССР и сумеет когда–нибудь залечить свои раны, то всё равно, он навсегда останется хромоногим калекой! И иллюзий на его возрождение у меня никаких нет! Ибо дом, выстроенный на фундаменте из человеческих трупов, долго не выстоит!

— Но России предрекали великое будущее очень многие философы! — скромно заметил Семён Семёнович.

— Да, это так! Но расцвет философской мысли в России пришёлся на конец прошлого века! В то время назревала революция, и как плод ожидаемой революции, и предсказывался экономический и духовный рост России! Скорее всего, так бы оно и случилось, но на арену политической борьбы вылезли из подполья большевики, революция получила от них удар финки в спину, и поэтому все оптимистические пророчества не сбылись! А чуть позже, когда во всех институтах власти обосновались невежество и воинствующая посредственность, всякая свободная мысль в России была полностью уничтожена! Поэтому сегодня у нас лучшее место для философа, и это я констатирую с огромным на то сожалением, — сумасшедший дом! Это когда–то можно было сидеть в бочке из под пива и рассуждать о судьбах мира! У нас сегодня такое не пройдёт! Придут милиционеры или почки тому философу пинками отобьют, или они его в своих подвалах замордуют! Так что философией, мой дорогой друг, лучше всего заниматься в психиатрической лечебнице! Тут тебе и тепло, и нянечка тебя накормит, и врач внимательно выслушает! Философ у нас не может существовать в диком состоянии, ему тепло и забота нужны, тепло и забота! Иначе он погибнет! Так что наш философ товарищ Безродный находится на своём месте! Тем более что прятать в психушки всяких инакомыслящих, нам порекомендовал сам множды герой!

— Кто, кто? — не понял Семён Семёнович.

— Ну, наш дорогой и всеми любимый, генсек товарищ Брежнев! Я уж не помню, сколь много он себе орденов хапнул! Хорошо запомнил только один орден — «Золотое Кольцо в Нос» — высшая государственная награда республики «Берег Слонового Пениса!» Ему этот орден выхлопотали наши послы в счёт уплаты за поставку туда партии оружия! Правда, с этим орденом его ни разу не показывали! Так вот, наш множды герой, после вручения ему очередного ордена принял третий стаканчик, почмокал от удовольствия и провозгласил, что в преимуществах социализма может сомневаться только сумасшедший! Подобострастные слуги, подхватили эту мысль и протрубили сигнал к её исполнению! С тех пор, политзаключённых у нас в стране не стало, а контингент психиатрических клиник значительно возрос!

Семён Семёнович в знак согласия кивнул головой.

— В библии, дорогой мой друг, — продолжал Абрам Борисович, — предсказано второе пришествие Христа! Так вот, если он изберёт местом своего рождения Советский Союз, то вскоре окажется нашим пациентом! Психиатрическая лечебница, поверьте уж мне, станет наилучшим для него пристанищем!

А миссия его не состоится по нескольким причинам! Во–первых, потому, что донесут на него раньше, чем он произнесёт свою проповедь! И никаких тебе серебреников, потому что наши павлики морозовы предадут его совершенно бесплатно! Во–вторых, публичной казни на кресте не состоится, его просто пристрелят из–за угла или сгноят в лагере, и все концы в воду! И вы знаете, кто станет заказчиком у палача?

Семён Семёнович пожал плечами, что означало полное непонимание им вопроса.

— Как ни странно это прозвучит, но заказчиком убийства Христа, как и многие века назад, опять же, окажется церковь!

— Здесь я намерен с вами не согласиться! — запротестовал Семён Семёнович.

— Да, да, мой дорогой друг, именно церковь! Потому, что церковь уже стала не хранительницей нашей духовности, а инструментом обслуживающим власть, я бы даже сказал так: сатанинскую власть! И укажите мне на того, кто готов поделиться своею властью! Нет таких дураков!

К тому же церковная касса, это очень большая касса, и за свои денежки наши попы на смерть стоять будут! Своими денежками они ни с кем не поделятся, ни с кем!

— Даже с самим Богом?

— Даже с самим Богом!

— А вот если Иисус Христос попадёт не в КэГэБэ (иначе они из него в своих подвалах мясной фарш сделают), а окажется пациентом нашей клиники, — продолжал Абрам Борисович, — то через некоторое время, благодаря применению современных лекарственных средств, мы возвратим обществу полноценного советского гражданина! Да, да, коллега, не какого–то там душевного инвалида, а полноценного советского человека!

Вот если бы у нас было сейчас что выпить, то я бы на этом месте произнёс бы тост во славу советской медицины!

— Да, Абрам Борисович, здесь я вынужден буду с вами согласиться! — развёл руками Семён Семёнович. — А вот что же такое галлюцинации? Какова их природа? Меня это всегда интересовало! Ведь не секрет в том, что довольно часто галлюцинации несут в себе вполне объективную информацию! При соприкосновении с такой информацией меня не покидает некий мистический ужас! Ведь сбываются многие пророчества предсказывающие ближайшее будущее! И не похоже на то, что пророчества есть скрупулезный анализ прошлого и настоящего! То наши больные вдруг начинают говорить на незнакомых им ранее, но реально существующих или даже вымерших языках, то, как рентгеном, они выявляют заболевания внутренних органов, то бесцеремонно заглядывают в твое прошлое или будущее! Откуда всё это?

— Мир не является таким, каким мы его воспринимаем! Он совершенно иной! Иначе, чем человек, видят наш мир, например, мухи или птицы! А каждый человеческий индивидуум создаёт для себя свою, только ему присущую модель мира! Он приспосабливается к этой модели и живёт в ней! Но единожды, может наступить такой момент, когда условия существования его картины мира резко изменились! Что мы и наблюдаем на участниках войн, жертвах различных катастроф, героях человеческих трагедий! Чтобы не погибнуть, в изменившихся условиях, мозг тут же начинает вырисовывать новую, совершенно иную модель существования! А в новой модели мира, как правило, нет смерти, а есть прекрасное и совершенно иное будущее! И воображение это будущее рисует! Только так я могу объяснить природу галлюцинаций!

А лежат ли галлюцинации за гранью реальности или они являются частью реальности иного плана бытия, этого я вам сказать не могу! Я не могу отвергнуть существующие факты так же, как и не могу их объяснить! И каждый серьёзный учёный скажет вам то же самое! В старые времена явления галлюцинаций называли либо ясновидением, либо яснослышанием и они играли важную роль в существовании общества! Мистики объясняют природу галлюцинаций, как прикосновение к божественной мудрости, но наука не может с этим согласиться так же, как и не может дать объяснения этому феномену!

— Абрам Борисович, — спросил Семён Семёнович, — откуда у вас такие глубокие познания? Наши книжные магазины и библиотеки не балуют нас богатством выбора! Кроме политической макулатуры там вряд ли что интересное отыщется! Разве что купить в магазине двадцать килограмм трудов очередного генерального секретаря, да поменять их на талон к роману Александра Дюма! А потом стоять несколько недель в километровой очереди на получение этой книги!

— Мой юный друг, у поляков нужно покупать не только джинсы, но и духовную пищу! Я вас познакомлю с одним человеком, и вы закажете ему то, что вам нужно! Или вы сами найдите себе поставщика интеллектуального товара, только учтите, что это очень дорогое удовольствие! Очень дорогое! Ведь поляки тоже крепко рискуют, когда тянут через границу запрещённую у нас в стране литературу!

Здесь мне, автору этих строк, хотелось бы подробнее остановиться на взаимоотношениях Советского Союза и Польши в области строительства атомной энергетики. В семидесятые годы Советский Союз начал бурно развивать атомную энергетику и экспортировать энергию в страны Варшавского договора. Основным импортёром электроэнергии намечалась Польша. Так как экономика её держалась в основном на дотациях СССР, то в качестве уплаты за энергию, Польша стала поставлять в Союз рабочую силу. Так на строительстве атомных станций появился «ограниченный контингент польских специалистов». Сквозь толстые прутья железного занавеса, которым была окружена граница Советского Союза, редко проникали иностранцы, поэтому появление поляков было расценено населением, как знак ослабления режима. Сначала к полякам отнеслись, как к некой экзотике. Из–под полы, поляки вскоре стали приторговывать западной мануфактурой, косметикой и различной мелочью от электронных часов до авторучек и полиэтиленовых пакетов. То есть тем, как впрочем, и всем остальным, что у нас в стране, считалось дефицитом. Местные власти тут же бросились защищать завоевания социализма и стали преследовать «польских спекулянтов». Но после долгой и безуспешной борьбы власть была вынуждена смириться, тем более, что никаких юридических рычагов воздействия на сложившуюся ситуацию у неё не оказалось.

Кроме контрабанды, поляки познакомили аборигенов и с проституцией, которой в Советском Союзе, до появления в нём иностранцев, почти что не было.

Чтобы как–то бороться с «тлетворным влиянием запада» на умы советских граждан, власть применила другой метод — поляков стали через соответствующие органы, исподтишка поливать грязью.

В 1980 году, в Польше была предпринята неудавшаяся попытка реформации коммунистического режима. Чтобы зараза свободомыслия не прокралась и в Советский Союз, число поляков пребывающих на стройках резко сократили. Передвижение их по Союзу ограничили. А по месту их временного проживания для поляков ввели комендантский час. Во всю свою мощь, заработала антипольская пропаганда. А торговля, между тем, продолжала процветать.

А теперь, после этой краткой политической информации, я склонен вновь возвратиться к моим героям.

— Человеческий мозг, это настолько уникальное явление, мой дорогой друг, что я склонен утверждать то, что в его создании трудилась не слепая природа, а интеллект космического масштаба! — высказал свои соображения Абрам Борисович.

— То есть господь Бог? — удивился Семён Семёнович.

— Да, именно господь Бог! — подтвердил сказанное Абрам Борисович. — Хотя я понимаю Его несколько иначе, чем любой верующий!

— А как это, иначе?

— Видите ли, в чём дело, — начал изъяснять свою позицию Абрам Борисович, — мы понимаем жизнь как процессы преобразования белка!

— Такое определение жизни меня не совсем устраивает! — скромно заметил Семён Семёнович. — Каждый индивидуум без труда найдёт разницу между живым комаром и дохлой мышью, но пока ещё никто не сказал внятно, что же такое есть эта самая жизнь!

— Да, это так! — согласился Абрам Борисович. — Но давайте всё–таки прислушаемся к мнению классика и возьмем за основу то, что жизнь — это существование белкового организма. В таком случае, все обменные процессы, в нём, включая и мышление, протекают на молекулярном уровне! То есть основа всей жизни на Земле — это химические преобразования материи! Современная наука находиться на таком уровне своего развития, что мы в недалёком будущем сможем заселять соседние с нами планеты искусственно созданной формой жизни, которая будет приспособлена к тем или иным условиям существования! И даже, более того, мы в состоянии будем обеспечить те кирпичики жизни программой воспроизводства! Это, дорогой мой друг уже не фантастика, а реальность сегодняшнего дня! Но для того, чтобы из этих наших посевов, согласно дарвинской теории, на той планете образовалось некое существо, обладающее зачатками разума, природе потребуется не один миллиард лет! А сможем ли мы — люди, в ближайшие тысячелетия создать искусственный интеллект на основе биологического материала? Я думаю, что нет! И даже если нам это удастся сделать, сможем ли мы обеспечить искусственный интеллект сознанием, то есть душой? Я так думаю, что этого мы не сможем сделать никогда, ибо сознание является неприкосновенной собственностью Бога. Тем более что мы, даже не знаем того, в какой точке пространства пребывает наше сознание. Находится ли оно в нашем теле или же оно существует где–то за его пределами? Либо оно находится в ином, пока ещё неизвестном нам измерении? Не знаем!

Но я повторяю, дружище, мы пока рассматриваем жизнь, как обменные процессы в полимерах! А строительство и существование молекулы белка, а тем более хромосомы, это архисложная для природы задача!

Но ежедневно мы сталкиваемся с иной, параллельной формой существования жизни! И эту форму жизни, мы уже потихоньку приручаем для своих нужд! Это виртуальная, то есть электронная форма жизни! Обменные процессы, то есть обработка информации в ней происходят в тысячи, а то и в миллионы раз быстрее, чем в белковых объектах, потому что они идут не на молекулярных, а на электронных уровнях. Объемы памяти даже простейшего компьютера во много раз превосходят возможности человеческого мозга. И всё это притом, что электронные процессы могут происходить как в открытом космосе, так и внутри звёздного вещества. То есть для электронного разума нет необходимости в тепличных условиях. При всём этом, электронный мозг элементарно прост в своём устройстве, по сравнению с любым биологическим объектом! И заметьте это, мой дорогой друг, что виртуальная форма жизни практически не производит никаких отходов жизнедеятельности! Поэтому, в своих рассуждениях, я склонен предполагать, что у слепой природы, если она таковой является, была, есть и остаётся огромная возможность для создания электронного разума! То есть виртуальной формы существования жизни! А вот уж она–то, то есть виртуальная форма жизни, и создала нас — людей, то есть очень сложные по своей структуре белковые существа! И эта форма жизни, создавшая нас — людей, и обеспечила нас сознанием, то есть душой!

Для чего создала, спросите вы! Для того, чтобы познать и дополнить себя! Создала точно так же и для того же, как и мы создаём орудия производства, лопаты, например!

И вот когда я представляю себе компьютер величиной с Вселенную, где каждая частица вещества есть его тело, тогда я ужасаюсь беспредельной мощности его разума! И тогда меня одолевает священный трепет перед силой и могуществом Господа Бога, для которого не существует границ в его творении! Для меня Бог не бесплотный дух, каким мне его представляют служители культа, а вполне материальный объект, невидимый как радиоволна, но, тем не менее, присутствующий в каждой точке пространства и обладающий беспредельными возможностями своего интеллекта!

— Вы как всегда поражаете меня грандиозностью своего мышления, дорогой Борис Абрамович! В таком случае, что вы думаете о политических последствиях чернобыльской катастрофы?

— Ну, во–первых, то, что Советский Союз загрязнил ядерным дерьмом почти всю Европу, имеет для всего мира свою очень и очень большую цену. И я так думаю, что счёт за это загрязнение будет нам вскоре представлен. И эта плата будет выражена не в рублях или долларах, а в политическом влиянии СССР на судьбы мира. Поэтому мы с тобой, мой юный друг, и я на то очень надеюсь, являемся свидетелями последних дней существования социалистического, извините, лагеря!

Но и это ещё не всё. КПСС, как политический банкрот, и в нашей стране скоро будет убран с политической сцены. А вот что придёт на смену, я не знаю. Одно лишь могу предполагать, что с существованием тоталитарных режимов человечество смириться не сможет. Но пока Советский Союз будет прикармливать по всему миру маленьких гитлеров, над человечеством будет висеть Дамоклов меч.

Человечество во второй мировой войне потеряло пятьдесят миллионов человеческих жизней. И всё это случилось только потому, что товарищ Сталин выступил союзником Гитлера. Он снабдил его сталью для производства танков, углём и нефтью. Перед самым началом войны в авиашколах Советского Союза прошли обучение пилоты люфтваффе, которые впоследствии сбросили бомбы на наши города. В то время, когда своё население вымирало с голода, Сталин гнал эшелоны с хлебом для армии вермахта. И наибольшие потери от союза двух тиранов понёс именно СССР. Однако этот урок прошёл даром. КПСС и сегодня по всему земному шару продолжает поддерживать человеконенавистнические режимы.

С падением власти КПСС, все эти режимы тоже вскоре рухнут. Так что, мой дорогой друг, мы с вами пребываем у порога преобразования мира! А теперь позвольте вас спросить, Чернобыль, это большая цена за то, что всё человечество вступает в другую, более счастливую эпоху? Эпоху свободную от Пол Потов, Бериев, Гимлеров и прочей нечисти? Я думаю так, что чернобыльская катастрофа это есть та наименьшая цена, которую человечество уплатило за свою свободу, свободу от мракобесия тиранов!

— Странно вы говорите, Абрам Борисович! Вы почти слово в слово повторили то, что недавно рассказал мне наш пациент Безродный! По–видимому, вы тоже заразились от него этими откровениями? Безродный тоже сказал, что чернобыльский взрыв — это последний взрыв холодной войны!

— Этого я ни от кого не слышал! Но коли эта мысль посетила и Безродного, то наше с ним место в одной палате! — грустно заметил Абрам Борисович. — И я вполне солидарен с нашим пациентом в том, что наше будущее — это объективно существующая реальность, которая может влиять и влияет на наше настоящее. У будущего множество лиц, одно из них оно приоткрыло для нас, приподняв краешек своей чадры! Взгляд будущего страшен!

Семён Семёнович выплеснул старую заварку, прополоскал банку, наполнил её холодной водой и опустил в неё свой нехитрый кипятильник.

— Вот вы только что говорили мне о том, что шизофрения не может быть следствием лучевого облучения?! — вернулся из своих грустных размышлений Абрам Борисович.

Семён Семёнович в знак согласия со своей репликой, кивнул головой.

— А вы знаете о том, что обслуживающий персонал действующих атомных реакторов постоянно пребывает в состоянии стресса?

— Может оно и так, только я не вижу в том объективных причин!

— А вся причина в том, что относительно небольшие дозы облучения действуют возбуждающе на человеческую психику. То есть ионизирующее облучение воздействует на организм, как некий источник стресса.

Здесь Абрам Борисович выдержал многозначительную паузу, но так как его собеседник никак не прокомментировал сказанное, продолжил:

— Когда–то я серьёзно изучал историю и скрупулёзно вникал в причины возникновения войн, революций, бунтов и прочих эмоциональных потрясений. И знаете, что я неожиданно для себя обнаружил?

— Позвольте мне вас внимательно слушать!

— Как правило, все они возникают на пустом месте! Вроде бы нет на то ни экономических, ни политических предпосылок и вдруг огромной силы эмоциональный взрыв потрясает общество. И этот взрыв может быть таким могучим, что рушатся некогда сильнейшие империи, исчезают целые государства и народы. Более того, все эти катаклизмы имеют некую циклическую закономерность. Я долго размышлял над этим феноменом и единожды пришёл к парадоксальному выводу, что виною всему являются космические первоисточники. Ведь все мы купаемся в океане космических излучений и природу многих из них мы не в состоянии определить. И я склонен утверждать то, что абсолютно все процессы, происходящие на нашей планете, подчинены качеству и интенсивности космических излучений.

А теперь вернёмся на нашу грешную землю. Посыпав всю Восточную Европу радиоактивной пылью, мы тем самым стали воздействовать возбуждающе на психику многих народов, населяющих её. То есть мы изменили качество и интенсивность космических излучений. Именно это, то есть радиоактивное излучение, и может послужить первопричиной грядущей эмоциональной катастрофы. Во что это выльется, я не знаю. Может это, будут войны. Может быть, это будут революции, бунты, восстания, мятежи, терроризм. Может быть и такое, что вслед за чернобыльской аварией последуют техногенные катастрофы и разгул стихийных бедствий. То есть, чернобыльская катастрофа может оказаться лишь маленькой спичкой запалившей огромный пожар! Ибо мы, дети космической эволюции, изменили условия своего существования. Изменили качество и чистоту своей колыбели!

— Здесь я с вами вполне солидарен! — отозвался Семён Семёнович. — Я тоже намерен предполагать то, что человеческое общество пока ещё не вызрело для управления столь страшными в своём могуществе силами природы. Для этого у нас не хватает ни нравственности, ни разума способного просчитать последствия своих поступков. Сегодня мы похожи на ребёнка, который сунул свой пальчик в электрическую розетку!

За окном скрипела берёза.

Клокотал кипяток в банке.

Пел сверчок.

18

Надо мной простиралось зелёное небо. Несколько кучевых облаков сиреневого цвета висели неподвижно. Солнце играло невиданными мною цветами. Приятный морской бриз лениво шевелил оранжевые листья деревьев. Фиолетовые шапки величественных гор проглядывались сквозь изумрудную дымку. Дивная музыка лилась откуда–то сверху, и она заполняла собой всё. Блаженство и покой царили повсюду. Огромные цветы невиданной красоты склонялись над моей головой. На их лепестках я видел жилки, которые сплетались между собой в прекрасные узоры. Я впервые почувствовал своё сердце, и оно было наполнено любовью.

На лужайке расположилась небольшая группа людей. Мы приблизились к ней. В центре круга стоял средних лет мужчина и читал стихи. Я прислушался к плавно текущей речи. Звуковая гамма языка, по своей мелодичности, напоминала мне якутскую речь, но она была представлена более глубоко. Язык был мне совершенно незнаком, и я никогда не слышал его. Но самым странным оказалось то, что я вполне понимал тот язык. Более того, я узнал эти стихи, ибо это были мои стихи. Никогда, даже в годы своей юности, я не писал их. Но иногда я видел их во сне. Вернее я видел себя, читающим прекрасные стихи. Они истекали из глубины моего сердца и слезами скатывались из моих глаз. Когда я просыпался, то не мог их вспомнить. Оказалось то, что мои стихи жили в этом мире. Они не принадлежали кому–то конкретно, а были достоянием всех и свободны, как ветер.

Я вгляделся в лица людей. Что–то до боли знакомое было в каждом из них. Существовало нечто, которое делало их похожими друг на друга. Что это? Я вгляделся в лицо оратора и вспомнил его.

Это было в Иркутске. Я приехал туда по делам службы. Был выходной день, и я болтался по городу не зная, куда себя деть. Мой произвольно выбранный маршрут привёл меня к церкви. Раньше я никогда не видел церквей и решил заглянуть внутрь с чисто познавательной целью. Внутреннее убранство церкви, да и сама служба, хотя и были для меня чем–то новым, никак не поразили моего воображения. Поэтому я поспешил покинуть её, тем более что по моим расчётам, уже должна была приблизиться моя очередь за пивом, где я занял себе место.

На ступенях церкви сидел слепой старик. Его обступила небольшая кучка богомольных старушек. Я нашарил в кармане приготовленную для подаяния мелочь и подошёл к тому старику. Я взглянул в его лицо и услышал его голос. И тут, будто что–то пригвоздило меня к месту. Тёплая, живая и приятная волна шевельнулась в моей груди. Я слушал старика и боялся пропустить каждый его вздох и каждое его слово. Ни единый возглас не нарушал торжественной речи старика. Лицо его светилось каким–то неземным светом. Этот свет проникал в мою грудь, он манил и притягивал меня к себе. Я уже не помню того, о чём говорил тот старик, но я как губка впитывал его речь, и каждая жилка трепетала во мне.

С тех пор прошло много лет, и образ того старика несколько стёрся из моей памяти. Однажды я что–то читал, телевизор был включён, и в нём шла обычная пустота. Вдруг я услышал знакомый, преисполненный мудрости голос. Я вспомнил тот голос, то был голос слепого старика. Я бросился к телевизору и прибавил звук. Выступал академик Лихачёв. У него было то же самое лицо, что и у того старика, но в то же время это были совершенно разные лица. Что объединяло слепого нищего и именитого академика? Что? И тут я понял, что то был Свет! Тот неземной Свет, что исходил от лика академика и чела слепца, Свет, который я видел даже на мерцающем экране телевизора.

— Да! — подтвердил мой Учитель. — Ты имел возможность общения с нашими посланниками, которые посетили ваш мир с миссией любви и добра!

А этот мир, который мы сейчас наблюдаем, — продолжал Даниил, — называется Олирна! Это только первая из многих ступеней к вершине рая! Ты не обознался, в центре круга выступает тот самый старик, которого ты встречал когда–то! Он уже умер в Энрофе и по зову своей души вновь, возвращается туда, чтобы вновь сеять семена истины любви и добра, на заросшем волчцами и терниями поле!

— Эта страна и есть предел человеческих устремлений? — спросил Я.

— Это не так! Выше лежат многие миры, в которых человеческая душа обретает всё большие и большие свободы и возможности!

— Здесь есть государства?

— Да! — ответил Учитель.

— Тогда этот мир очень далёк от совершенства! — согласился Я. — Скорости передвижения здесь так же малы, как и в Энрофе! Для того, чтобы быстрее двигаться или оторваться от земли, здесь опять же нужно изобретать специальные аппараты! Их производство загубит природу! А борьба за источники энергии и рудные месторождения, породит войны! Ибо при распределении благ, всегда окажутся обделённые!

— Этот мир лишён всякой агрессии! — возразил Учитель. — Он существует только как преддверие к высшему существованию!

Мы стали подниматься выше и выше. Цветущая поверхность Олирны стала уменьшаться, пока не исчезла совершенно. То, что мы двигались только вверх, я отчётливо помню, но вдруг мы оказались парящими над поверхностью какой–то планеты, которая была у нас под ногами. Внизу простирался какой–то город и в нём проходил карнавал. При нашем появлении, огненные фейерверки взметнулись ввысь. Небо в разных направлениях пронизывали разноцветные сполохи, отдалённо напоминающие наши северные сияния. Только они были во много раз красочнее и прекраснее.

— Это мир вечного праздника! — сказал мой Учитель. — Он называется Файр.

— Если я здесь пробуду хотя бы месяц, то от этого гвалта сойду с ума! — сказал Я.

— О, нет! Странник пребывает здесь не более суток, если вести отчёт в привычных для тебя отрезках времени! Здесь происходят такие изменения, без которых невозможно пребывание в высших мирах! Чтобы эти преобразования не оказались скучными, и устроен этот привал на пути следования!

Изнеможенный, я опустился на землю и закрыл свои глаза и уши. Мир и покой объяли меня. По–видимому, Я уснул, и мне снилось, что Я ребёнок. Я прижался к груди своей бабушки, она покачивала меня на своих коленях, и пела мне сладкую колыбельную песню.

— Этот мир называется Нэртис! — услышал Я голос своего Учителя. — Это страна великого отдыха!

Я открыл глаза. Женственная нежность простиралась повсюду. Её излучали даже камни. Музыка моей колыбельной не утихла. Она исполнялась оркестром из множества скрипок и была обработана величайшим композитором. Я не мог определить источник и звуков, и мне казалось, что они были повсюду. Огромный цветок доверчиво склонил ко мне свою голову. Как только Я обратил на него своё внимание, тотчас Я услышал его. Как оказалось, каждый объект этого пространства являл миру свою индивидуальную песню, которая вплеталась в общую мелодию. Я разглядывал этот цветок и обнаружил в себе способность не только видеть его со всех сторон одновременно, но Я также мог разглядеть его изнутри, и проследить движение соков по его капиллярам. И это движение происходило в такте с песней цветка. Сам ли цветок пел, либо он мог существовать благодаря этим звукам, я не знаю.

Я растворился в общей мелодии пространства, стал частью этой дивной музыки, и существовал, как песня. Сказочные картины света колыхались в такте и создавали общую гармонию жизни. Изумрудным лучом Я мягко скользил в пространстве. Фиолетово–синий поток света, изгибаясь, плыл рядом и касался меня. Его прикосновения возбуждали во мне сладостный трепет.

— Нам пора! — услышал Я бесстрастный голос моего Провожатого.

— Мы здесь так мало побыли! — захныкал Я. — Здесь Я готов существовать вечно!

— Этот мир не для существования, он только пристанище на пути странника! В тебе уже произошли те изменения, которые необходимы для путешествия в высший мир!

Я продолжал ощущать себя песней. Мы плыли в мерцающем пространстве. Фиолетовый поток отстал и оставил во Мне глубочайшие сожаления. Разноцветные облака встретили нас. Мы приблизились к ним, и Я увидел острова, покрытые огромными цветами. Эти острова висели в воздухе, а между ними, простирались беспредельные дали. В пространстве плавали группы людей, беседуя между собой. Они были одеты в лёгкие полупрозрачные одежды.

Я взглянул вниз и бездна, до самых глубин ада, разверзлась подо мной. Я посмотрел вверх, и сияющая бесконечность открылась мне. Я взглянул перед собой, — торжественная музыка сопровождала нарождение новой галактики. Я почувствовал себя сопричастным к её сотворению.

— Это Готимна! — сказал Учитель. — Этот мир есть камень на распутье! Каждый достигший его должен сделать свой выбор! Либо странник продолжит своё путешествие вверх к престолу Господа, либо вернётся вниз, чтобы вытащить из плена Тьмы погрязшие в ней души!

— А что там выше? — спросил Я.

— Выше лежит Небесная Россия! — сказал Учитель. — Я не смогу провести тебя туда, ибо ты ещё не готов!

— А что же там находится? — спросил Я.

— Она прекраснее всего того, что ты, когда–либо видел! Но если бы я попытался объяснить тебе её устройство, то мои попытки оказались бы столь же безуспешны, как и обучение твоего кота, основам высшей математики! Ибо сознание твоё ещё не вызрело!

— Кто же населяет Небесную Россию?

— Безвестные учителя, посеявшие семена знаний в глубинах невежества! Врачи, рисковавшие своей жизнью для спасения страждущих! Зодчие, соорудившие храмы и избы! Композиторы и поэты, художники и драматурги! Все те, кто своим трудом, и своей жертвой украшали окружающее их пространство! Выше Небесной России лежат ещё миры, но они будут тебе ещё менее понятны! Даже если я попытаюсь тебе объяснить что–то, то ты всё равно меня не поймёшь! Ибо в тебе ещё не развились дополнительные органы восприятия действительности! Человеческий интеллект ещё не в состоянии представить себе то, что являет собой пространство вообще! Но выше лежат миры, где пространства имеют не три, как у вас, а четыре, пять и даже шесть измерений! Сможешь ли ты охватить это своим разумом?

Я промолчал.

— Я и сам этого пока, до конца, не понимаю! — сказал Учитель. — Ты знаком лишь только с единым потоком времени, которое течёт из прошлого в будущее! А что такое есть Время? Может ли дать ему определение человеческий разум? Опять же нет! Но за следующей ступенью бытия лежат миры, где действуют множества временных потоков! В высшем, из знакомых мне миров, существует двести шестьдесят временных координат! Двести шестьдесят! — повторил мой Учитель. — Даже если мы и проникнем туда, то ты сможешь увидеть там лишь бесформенную изменчивость неорганизованной материи! И не более того!

Мы помолчали, заворожённые картиной нарождения галактики и прониклись торжественной музыкой её рождения.

— Странно–то, — сказал Я, — но я и сейчас ощущаю движение жизни, как гармонические звуки!

— Ты приобрёл этот великий дар в Нэртисе! — ответил мне Учитель.

— И я буду слушать жизнь и тогда, когда вернусь к себе домой?

— Да! — ответил Учитель.

— Но я не хочу этого! Я хочу прожить остаток своей жизни в своём крохотном мирке, который я называю семьёй! Я хочу сочинять сказки своему сынишке и тонуть в блеске его глаз! Я хочу, вернувшись из странствий, которые оказались длиннее самой жизни, быть согретым объятиями своей жены! Я хочу, смыв прах со своих ступней, слушать грубые шутки друзей, радующихся моему возвращению!

А вместо всего этого, я буду слышать только стоны своей изнасилованной Родины?! Я что, буду обязан только и слушать плач искалеченной Земли, да карканье ворона на свалках?! Слушать рыдания вырубаемой тайги, и проникнуться грустью отравленной речки?! Зачем мне всё это? Забери назад свой страшный подарок, ибо моё сердце не сможет выдержать той ужасной мелодии моего мира!

— Ты уже давно ступил на путь воина! — холодно отрезал Учитель. — Твоя тропа тонка, как лезвие бритвы, переброшенной над бездной! На ней нет перекрёстков, на которых ты смог бы повернуть вспять! Правда, что поселится в твоих устах, — будет твоим мечом, и неси его с честью! А мы — слуги Господа, — станем кольчугой на твоей груди!

Рассвело.

По потолку неторопливо полз таракан.

За стеной нянечка гремела вёдрами.

Пахло лекарством.

19

Оперативку прервал телефонный звонок. Камушев с некоторой досадой поднял трубку.

— Здравствуйте, Александр Иванович! — прохрипел телефон, — Безродный!

Этого звонка Камушев ждал давно. С того времени, когда он вполне благополучно использовал все причитающиеся дни отдыха и даже прихватил недельку отгулов, прошло более месяца. Вахты на чернобыльскую аварию продолжали довлеть тяжким грузом, а куда подевался Безродный, никто толком не знал. Сам же он никаких вестей о себе не подавал. Татьяна тоже знала о муже не больше чем кто–либо другой, поэтому голос Безродного прозвучал для Камушева волнующей музыкой.

— Володя, где ты пропал? Откуда звонишь? — закричал Камушев настолько громко, что сослуживцы в соседних кабинетах прекратили свою деятельность, и обратились во внимание.

— С Тетерева! Здесь, в пионерском лагере, Академия медицинских наук свою клинику организовала! «Лесная сказка» наша клиника называется!

Что–то ёкнуло в груди у Камушева, и холодок из груди куда–то в живот пополз.

— Что ты там делаешь в той клинике? — стараясь не выдать своего волнения, бодро прокричал Камушев.

Безродный, конечно же, предполагал о том, что его звонок, вызовет в коллективе различные толки, и чтобы не пугать никого выдал заранее заготовленную дезинформацию.

— Здесь медсестёр на каждого больного по несколько штук приходится! Работы непочатый край! Поэтому я и не спешил со звонком, чтобы меня подольше не могли выгнать с этого Эдема!

Это сообщение Камушев по своей простоте душевной воспринял за чистую монету и слегка успокоился за здоровье своего главмеха.

— Я на завтра намечал поездку в Киев! Где тебя там искать?

— До Тетерева вы без проблем доберётесь, а вот как дальше ехать я не знаю! Лагерь в лесу стоит! Спросите у местных жителей они вам и покажут! Самое главное, прихватите побольше газет! У нас тут читать нечего! Что твориться в мире, не знаем!

— С Таней поговоришь?

— Вообще–то я ей звонил, да почему–то на вас попал!

Едва Камушев закрыл оперативку, в кабинет вошла Татьяна. Перед этим она пыталась привести в порядок своё заплаканное лицо, но это ей плохо удалось сделать.

— Возьмите меня с собой, Александр Иванович!

Спокойствия хватило Татьяне лишь на половину фразы. То, что Камушев поступит в соответствии с её просьбой, Татьяна воспринимала с сомнением, и, не имея сил настаивать на ней, расплакалась опять.

Женские слёзы в своём кабинете Камушев видел достаточно часто, но так и не смог привыкнуть к ним. В таких случаях он всегда терялся, потому как все аргументы, созданные его железной логикой тут же превращались в ненужный хлам. Поэтому женский плач он всегда считал запрещённым приёмом, и при его возникновении, молча злился в сознании своего собственного бессилия. Камушев встал и вышел из своего кабинета, оставив Татьяну одну со своими собственными проблемами. В ремзоне Камушев распорядился, чтобы подготовили к рейсу его УАЗик, выписал себе путевой лист, и успокоился только тогда, когда согнал свою злость на автослесаре, выливающим в канализационный люк отработанное автомобильное масло.

Будто бы и не было часового перерыва в их беседе, Камушев, на вопросительный взгляд Татьяны, спросил:

— А ребёнка куда, на время поездки, денешь?

— С собой возьму!

Камушев поморщился. Он не только любил дорогу, но и умудрялся ревновать её к своим редким пассажирам. Он воспринимал дорогу, как нечто родное и близкое, был откровенен с ней во всех своих переживаниях и мечтах. Поэтому дальние рейсы он ожидал, как свидание с любимой девушкой, в пору своей юности и старался проводить их без лишних свидетелей. Эту свою поездку он и не намечал без Татьяны и Женьки, но хотел преподнести эту свою жертву, как дорогой подарок. Татьяна опередила его предложение своей просьбой, а любая просьба воспринималась Камушевым, как акт агрессии и он уходил, в таких случаях, в глухую защиту.

— Дорога дальняя и ребёнку будет трудно её вынести! — предостерёг он безо всякой надежды на то, что атака на него будет приостановлена.

— Трудности только закаляют мальчишек, — нашлась Татьяна, — чтобы из них вырастали настоящие мужчины!

Так как Камушев считал себя настоящим мужчиной, то последнюю реплику он воспринял в свой адрес. Сдерживая нахлынувшее на него удовольствие, он опустил на своё лицо показную маску грубости, и произнёс басом:

— Выезжаем в шесть утра! Иди, собирайся!

20

Стайка крылатых людей летела к морю. Крылья их не были покрыты перьями, и они были намного меньше тех, чем требовались бы для поднятия в воздух столь массивного тела.

— В каждом из миров действуют свои законы физики! — развеял мои сомнения мой Учитель. — Мы в Жераме! Этот мир параллелен вашему! Жерам соприкасается с вашим миром, и в точках соприкосновения, стимулируются процессы духовного роста человечества!

— Что это за существа? Это ангелы? — спросил Я.

— Это даймоны! Они более древние, чем человечество и на их пути развития не оказалось тех камней, что упали на вашу дорогу! У даймонов не было тех кровопролитных войн, которые катятся по поверхности вашей земли! У них не было гонки вооружений, пожирающей культуру и взращивающей низменные чувства! У них не прижились человеконенавистнические идеи! Потому они и шагнули так далеко вперёд в своём развитии!

— Я видел и раньше этих самых даймонов, — сказал Я, — видел их на картинах художников! Это были крылатые женщины и их называли музами!

— А это они и есть! Даймоны приходят в ваш мир, чтобы подарить вдохновение, творящим прекрасное! Их присутствие незримо, но гении, в порыве творческого экстаза, могут обнаружить их своим духовным зрением!

Твоя первая молитва достигла этого мира, и отсюда были посланы на твою дорогу лоси!

— Я хочу увидеть пославшего тех лосей, — сказал Я, — и принести ему слова благодарности! Я хочу увидеть тех лосей и поцеловать их копыта!

— Это невозможно сделать! — сказал Учитель. — Тебя здесь никто не видит! Но твой голос обрушит наш путь назад!

Мы рассматривали город. По улицам двигались гружёные чем–то машины, и они без шума плыли над землёй. Странным было то, что между домами не было того, что мы называем дорогой или тротуаром. Кругом цвели цветы и зеленела трава. Похожие на огромных бабочек птицы порхали меж деревьев. Этот город был похож на наши города, но в нём не было труб. Дома были лёгкие и как бы воздушные.

— В этом мире нет необходимости в создании громоздких сооружений, — сказал Учитель, — ибо здесь давно укрощена слепая ярость стихий!

Пока мы находились в том мире, чувство защищённости не покидало меня. До сих пор, где бы я ни находился, я всегда был в состоянии пассивной обороны, готовый мгновенно отразить любую атаку с какой бы стороны она бы ни приходила. Но здесь в этом прекрасном мире в том не было никакой необходимости. Я был вполне уверен, что никакой неприятности со мною случиться не может, ибо всё окружающее меня пространство не содержало никакой агрессии.

Мы медленно плыли над морем.

— Я покажу тебе изнанку вашего мира! — сказал Учитель.

Мы опустились ниже и коснулись поверхности воды. Она приняла нас, и мы стали погружаться в её глубины. Тьма сгущалась. Вдруг Я обнаружил под собой святящиеся потоки лавы.

— Мы вновь попали в ад? — ужаснулся Я.

— Нет! — ответил Учитель. — Это не мир страданий, это тоже параллельный с Энрофом мир, только он создан демоническими существами! В своих странствиях человеческие души людей минуют его, но появление людей в этом мире иногда случаются! Этот мир носит название Друккарг!

Среди потоков лавы плавали острова тверди. На них громоздилось некое подобие громадных городов. По их сумрачным улицам бродили существа своим обликом напоминающие людей. Никаких признаков одежды они не имели. Цилиндрической формы головы венчали стебельчатые глаза, рот напоминал воронку. Ступни босых ног больше походили на кисть руки человека, но на них было по шесть пальцев. Перепончатые крылья этих существ были обтянуты тёмно–серой кожей. Они легко взлетали вверх, и с огромными скоростями пересекали воздушное пространство. Эти существа могли легко приземляться прямо на вертикальные стены домов, что они и делали.

— Это игвы! — сказал Учитель. — Их вид далёк оттого, что мы подразумеваем под понятием прекрасного, но они являются обладателями могучего интеллекта! Здесь несколько государств, и в каждом из них имеются высокоразвитая наука и машиностроение! Если технику вашего мира сравнивать с техникой игв, то будет такая же разница, которая обнаружится в сравнении первобытной колесницы с современным автомобилем! Причём это сравнение будет не в вашу пользу!

Государства здесь ведут между собой войны, хотя сами игвы не воюют! В их армиях служат другие, имеющие недоразвитый интеллект существа! Это тоже жители этого мира, но они стоят гораздо ниже в своём социальном и умственном развитии!

— Это что, другая нация? — спросил Я.

— Можно сказать и так! — согласился Учитель.

— Может от постоянной службы в армии они и отупели? — спросил Я.

— И это тоже одна из причин их деградации! — согласился со мной мой Учитель.

По небу с гулом, заставившим трепетать землю, пронёсся какой–то летательный аппарат. По траектории его полёта остался чёрный след дыма. В том же направлении боевым строем «свинья» пролетел полк крылатых кентавров.

— Там, наверное, идёт война? — спросил Я.

— Нет, это проходят боевые учения! — ответил Учитель. — Ибо если здесь начнётся война, то она прокатится и по Энрофу! Все ваши великие войны были лишь отражением того, что творилось здесь!

— Этот мир и есть колыбель наших войн? — спросил Я.

— Нет! Военные планы разрабатываются и осуществляются в мирах, лежащих гораздо глубже! А грохот войн достигает многих пространств!

Низко над землёй, бесшумно пролетел аппарат похожий на спортивный диск, размерами несколько большими цирковой арены. Учитель знаком пригласил меня, и мы двинулись вслед за тем летательным аппаратом. В некотором отдалении мы обнаружили ангар крытый серебристым металлом. Подступы к нему охраняли крылатые кентавры. Они были вооружены чем–то, напоминающим наши гранатомёты. Двери ангара распахнулись, и диск медленно влетел в образовавшийся проем. Мы последовали за ним. Двери за нами мягко закрылись. Диск завис над тремя колоннами и опустился на них. Внизу диска открылся люк, и из него игвы стали выгружать какие–то плотно закрытые ящики. Верхняя часть этих ящиков была прозрачна. Я заглянул в один из них и ужаснулся. В ящике лежала молодая земная девушка. Она была одета в джинсовый костюм, а так как этот вид одежды является международным, то определить её национальность было невозможно, хотя по цвету её лица, можно было предположить то, что родиной её предков была Европа. В других ящиках тоже оказались молодые люди с различною расцветкой кожи.

— Что это всё означает, Даниил? — спросил Я Учителя.

— Игвы уже давно проникли в ваш мир! — ответил он грустно. — Те летающие тарелки, которые так удивляют вас, это не корабли пришельцев с других планет вашего мира, а летательные аппараты игв! Благодаря им, игвы проникают в лежащие рядом с ними иные пространства! Летающие тарелки не летят к вам из беспредельных пространств космоса, они появляются как бы из–за невидимой вами стены, ибо пространство Другкарга входит в пространство Энрофа, только жизнь в них соткана из различных видов материи! Ваш мир пока непригоден для существования игв, хотя они имеют на него далеко идущие планы! Те пленные, которых ты только что видел, послужат исходным материалом для создания человеко–игв! Создав жизнеспособных метисов, игвы смогут беспрепятственно колонизировать ваш мир!

— Смогут ли наши потомки противостоять этой агрессии? — спросил Я.

— Нет! — ответил Даниил. — Для этого вам нужно объединиться, но вы враждуете между собой, и потому игвы расправятся с вами так же легко и просто, как небольшое семейство китов расправляется с громадным косяком сельди!

— Но ведь Бог не даст нам погибнуть?!

— А вы не погибнете, вы станете другими! Для человечества на ступени вашей духовной деградации оккупация Энрофа игвами станет падением вниз, то есть тем, к чему вы так упорно стремитесь! А для игв, ваша колонизация станет ступенькой вверх на их пути к Свету, то есть благом! Ибо богом для игв является князь тьмы! И они своего бога, в отличие от человека, и видят, и слышат, и понимают!

В воздушном пространстве летали какие–то существа, напоминающие не то ящериц, не то змей. У каждого из этих существ было по две пары длинных и тонких лап. Пасти их были наполнены острыми зубами. Существа имели длинные хвосты, закрученные в плоскую спираль. И с помощью этой спирали они управляли полётом. Но самым удивительным было то, что эти существа обладали двумя парами крыльев. Первая пара крыльев обозначала начало длинного и тонкого туловища, другая же пара была расположена у основания хвоста.

Внизу в куче мусора копошилось другое животное. Оно было прямоходящее и похожее на кенгуру. Хвост его скорее походил на третью ногу. Он был менее развит, чем иные конечности и служил третьей точкой опоры. Когда это существо находило какую то пищу, то оно садилось, опираясь на свой хвост, и поедало добычу. Верхними своими конечностями это существо действовало так же уверенно, как человек руками.

Одна из четырёхкрылых ящериц опустилась ниже и зависла над роющимся в отбросах существом. То, заметив опасность, повернулось всем туловищем к нападавшему и стало играть своими мышцами, демонстрируя ему их могущество. Участники назревающего конфликта имели разные весовые категории, и явным преимуществом обладал мусорщик. Ящерица отступила, она вновь взмыла вверх и, казалось, потеряла всякий интерес к тому, что творилось внизу. Как только мусорщик успокоился, ящерица спланировала вниз, и приземлилось за зданием. Она сложила свои крылья, плотно прижав их к туловищу и, припадая к земле, бесшумно двинулось к мусорным кучам. Мусорщик, поглощённый своим занятием ничего этого не заметил. Приблизившись на достаточное расстояние, ящер изготовился, и сделал стремительный прыжок. При этом его хвост развернулся и стал похож на лассо. На конце хвоста обнаружился острый коготь. Ударом своего тела ящер сбил мусорщика и как удав спеленал его. Он обнял его всеми четырьмя лапами, обвил его своим туловищем и хвостом. Коготь вонзился в шею. По–видимому, когтем хищник поразил какой–то важный нерв, либо в тело жертвы была введена некая доза яда, которая частично его парализовала. Вскоре яростные сопротивления мусорщика прекратились. Не дожидаясь прихода смерти, ящер, издавая звуки похожие на мурлыкание довольного собою кота, стал пожирать свою жертву. Вопли несчастного заполнили пространство. В том ужасном крике не было ни мольбы о помощи, ни призыва к состраданию, ни обращения к милосердию. В том вопле звучали только ноты безысходности и крайней степени отчаяния. Ящер методически вырывал куски мышц из тела страдальца и, мурлыча, слизывал зеленоватую кровь, сочащуюся из ран.

Свидетелями разыгравшейся передо мной трагедии были и многочисленные игвы, сновавшие повсюду, но никто из них не обращал на эту жуткую сцену абсолютно никакого внимания. Я лихорадочно искал своим взглядом что–либо, что я смог бы использовать, как оружие и прийти на помощь к несчастному. Но ни камня, ни палки я не находил. Наконец я увидел обломанный сук дерева. Мне он показался вполне подходящим.

— Нам нельзя вмешиваться в ход событий! — остановил альтруистический порыв мой Учитель. — В этом мире не принято оказывать кому–либо помощь! Ибо любовь к жизни, источаемая сердцем Бога, в своём движении по Вселенной не достигла этого пространства!

Насытившийся ящер распеленал жертву, облизнулся, взмахнул всеми своими крыльями и тяжело взлетел. Внизу продолжал рыдать искалеченный мусорщик. В его растерзанной груди я увидел бьющееся сердце.

— Я никогда не мог подозревать Природу в наделении своих тварей столь совершенным вооружением для убийств и столь холодным умом, лишённым жалости! — сказал Я. — Я не могу больше перенести мерзости этого мира! — пожаловался Я своему Учителю.

Движение вновь приняло нас в свои объятья. Мы опустились на снежную вершину горы. Внизу плескалось море, ослепительно белое облако неподвижно висело у горизонта.

— Ты низверг меня до самых глубин ада! — сказал Я Даниилу. — Ты вознёс меня до ослепительных вершин рая! Но везде я увидел только одно! И это одно, есть стремление к свободе! Где–то свободы больше, где–то её меньше, но борьба за неё идёт везде! Но даже если в своём блуждании по мирам я приближусь к престолу Господа, то тогда я стану ещё менее свободным, чем когда–либо, ибо тогда надо мной во всей своей громаде нависнет Его непреклонная воля! И потому я задаю тебе свой вопрос, — а свободен ли сам Бог?

Даниил внимательно посмотрел на меня. В его взгляде перемешались любопытство и страх.

— Нет у Бога свободы! — ответил Я себе. — Ибо Бог должен жить по тем же законам, по которым существует и созданный Им, такой многообразный, и такой несовершенный, Мир! И на Бога давит тяжкий груз ответственности за судьбы каждой из планет, и благополучие каждой букашки на них! И частью этой ответственности Бог когда–нибудь придавит и меня! И эта громадная ноша тут же раздавит и превратит меня в грязную лужу!

А хранительницей свободы является только Смерть! Та смерть, которая господствует на границе между абсолютным добром и абсолютным злом! Но за свидание с нею назначена такая плата, которую я никогда и ни при каких обстоятельствах не смогу дать! Ибо чтобы раствориться в сновидении небытия, я должен буду ежедневно, и множество жизней подряд, пить кровь убиенных мною младенцев! А эта цена не по мне!

Так неужели я буду вечно играть роль, написанную для меня бездарным драматургом?

Есть ли у меня такая возможность, чтобы с достоинством покинуть сцену? Ибо даже заглянув за пределы разума, я так и не нашёл никакого смысла в своём человеческом существовании!

В своём суровом детстве, вместо родительской ласки, я познал голод побои и унижения! Меня били воспитатели, старшие однокашники и милиционеры! Били для того, чтобы сломить мою волю и сделать из меня бессловесного раба! И во многом это им удалось!

Меня низводили до состояния ничтожества, довлеющие надо мною военные и гражданские надсмотрщики!

Я очень рано познал чёрный труд, но плоды моего труда присвоил себе вооружённый грабитель под именем — Государство!

Я блудил в тайге и замерзал в тундре!

Я тонул во льдах и пёкся на солнце!

Я захлёбывался собственной блевотиной, потому, что меня спаивали ядовитыми суррогатами спирта!

Меня держали на короткой цепи и кормили протухшей ложью!

Мой зев разорван удилами и на боках моих зияют язвы от шпор!

Мне затыкали глотку свинцом, чтобы заглушить мои вопли отчаяния!

Но когда над миром встала суровая опасность, я поднялся с колен, и повёл своих лучших друзей на верную погибель!

Но за их загубленные души никто не отдаст мне мои кровные тридцать серебряников, потому что их присвоят себе воры, пресмыкающиеся у подножия трона!

Я с открытым забралом принял неравный бой, чтобы защитить собою более слабых духом, и пал, сражённый своим детищем!

Так неужели, в уплату за все свои лишения, и в награду за свой гражданский подвиг, я не заслужил смерти? Простой человеческой смерти?!

Мой Учитель с грустью посмотрел на меня.

— Этот вопрос ты задашь Великому Судье, когда предстанешь пред Его очами! — ответил он.

— Тогда ответь мне на другой вопрос! Для чего в мире существует Зло? Почему я должен вечно побеждать его или же вечно мириться со своим поражением?

— Жизнь — это движение! — промолвил Даниил. — А движение — это плод борьбы противоположностей!

Жизнь — это борьба двух великих начал, — борьба Света и Тьмы!

Мир будет существовать до тех пор, пока в нём будет идти эта борьба, ибо победа любой их сторон обозначит конец мироздания!

Пророки приходят в мир, чтобы создать равновесие на поле брани, которая и является жизнью!

Тайна — это стимул к движению, то есть к жизни!

Тебе приоткрыта только малая часть величайшей тайны! И в познании оставшейся бездны знаний, и будет сокрыто твоё стремление к продолжению борьбы!

Ты просто устал от сражений! Пусть сладкий сон освежит тебя!

Тёплая ночь опустила на меня своё звёздное одеяло.

21

За последние месяцы вид дороги, создаваемой десятилетиями, несколько видоизменился. Многочисленные плакаты вдоль обочин, прославляющие победную поступь социализма, а также «КПСС — ум, честь и совесть нашей эпохи» потеснили предостережения о радиоактивном заражении местности. Под огромным плакатом с надписью «Вперёд к победе коммунизма!» пристроилась скромная табличка с надписью: «Стоп. Пункт дезактивации транспортных средств».

В начале пути Камушев переживал о том, что его пассажиры будут отвлекать его от своих мыслей, но они молчали. Это молчание стало надоедать ему. Он порылся в своей памяти, чтобы отыскать какую либо тему для разговора, но ничего подходящего, к своей досаде, так и не вспомнил. При первом робком голосе малыша он насторожился.

— Мам, а что наш папа там делает?

— Лечится, наверное, сынок!

— Это в него и уколы втыкивают?

— Наверное! — вздохнула Татьяна.

Камушев взглянул в зеркало заднего вида и встретился с вишенками глаз, наполненных ужасом.

— Женя, а ты не боишься уколов? — спросил он.

Ребёнок опустил головку, ушки его порозовели.

— Не–е–ет! — послышался его еле слышный шёпот.

— Он у нас только прививок боится немножко! — пришла на выручку Татьяна. — Правда, сынок?

Ребёнок несмело приподнял голову, и с благодарностью взглянув на мать, утвердительно кивнул.

Камушев долго блуждал по Тетереву, пока, наконец, не прилип к хвосту «скорой помощи», которая и привела его к воротам «Лесной сказки». Дежурный дозиметрист, не поверив низким показаниям прибора, поменял в нём питание, повторил свои измерения, позвонил куда–то и только после этого кивнул на беседку внутри территории, огороженной высоким забором.

— Проходите сюда! Сейчас он выйдет, ждите!

Камушев походил вокруг, разминая затёкшие ноги. Полюбовался на фанерную ворону с куском сыра в клюве и взгрустнул, вспомнив о том, что его желудок уже давно напоминает ему о своём существовании. Невдалеке стайка медицинских сестёр обступила парней в полосатых пижамах. Оттуда звенели струны расстроенной гитары и молодой голос, удачно копируя Высоцкого, с надрывом хрипел его песни.

Из всех видов искусств, Камушев признавал только цирк. Всех остальных артистов, а заодно и художников он считал бездельниками, проедающими народные деньги. Владимир Высоцкий занимал в его сердце особый, и даже почётный уголок. Но если бы того потребовала партия, Камушев смог бы произнести в адрес поэта длинную разоблачительную речь и даже публично назвать его «прихвостнем капитализма». Но то время, когда это требовалось делать, и это делали, уже безвозвратно ушло. И ушло оно не потому, что новый генсек провозгласил «плюрализм мнений», а по причине весьма грустной — к тому времени великий русский поэт и непревзойдённый бард уже покинул наш грешный мир.

«Вот ведь какая штука, — подумал Камушев, — человек умер, а слово его живёт, другой жив, а слова его мертвы». Пока он рассуждал о том, куда бы поудобнее разместить эту мысль, а потом блеснуть ею на очередном собрании, появилось некое существо, напоминающее перевёрнутую швабру, облачённую в больничный халат. По широкой улыбке, да по лихорадочному блеску глаз, Камушев узнал Безродного. Татьяна кинулась навстречу мужу и не в силах сдерживать себя, разразилась рыданиями. Камушев почувствовал себя здесь совершенно лишним, и неловко переставляя ноги, поплёлся к машине. Там он отыскал пачку сигарет, припрятанную на тот случай, когда не сможет сдерживать себя в борьбе с никотином. Эту борьбу он вёл давно и постоянно её проигрывал. Когда все болты на колёсах были им протянуты, а давление в шинах стало соответствовать норме, наконец, появилась супружеская чета. Камушев прижал Безродного к своему животу и, не моргнув глазом, соврал:

— Ты прекрасно выглядишь, Володя! Мне бы твой вес!

Костюмы себе Камушев подбирал в специализированных магазинах, и если удавалось какой–либо из них застегнуть на все пуговицы, то он считал свою находку большой удачей. Последнее пожелание он произнёс с явным намёком на свою полноту.

— А ты тут недурно загорел! — подкинул очередной комплимент Камушев. — Только почему–то пятнами!

— А это от респиратора белое пятно осталось! — оправдал свой неравномерный загар Безродный. — Респираторы практически не снимали! Одно время завезли огромную партию, а они все с пластиковой подкладкой изнутри! От пота у меня на подбородке чирей вскочил, да такой огромный, что не только намордник одеть, рот раскрыть невозможно было! Пока тот чирей не лопнул, без респиратора пришлось работать! Надышался тогда радиоактивного йода, голосовые связки им и посжигал! Вот и хриплю до сих пор!

— Таня! Нужно немедленно приступить к откорму мужа! — бодрым голосом распорядился Камушев. — А ты здесь действительно недурно устроился, — подтолкнул он в бок Безродного, предварительно убедившись, что Татьяна, занятая своими делами, их не слышит, — сколько девочек кругом!

— Медиков здесь человек сто пятьдесят, а больных всего двенадцать! — охотно пояснил Безродный. — В основном, одни «партизаны» лежат! Кто с сердцем, кто с радикулитом, двое с желудками маются! Тут недавно один дед, эвакуированный из зоны, умер! Врачи удивляются, и анализы у него неплохие были, и сердце, как у быка, а вот такая неприятность произошла! А я думаю так, что его самая, что ни на есть обыкновенная ностальгия доконала! Нам, жителям каменных городов ту болезнь не понять! А для старичков, многими поколениями приросших к земле своих предков, эта болезнь смертельна! Старики ведь, как грибы, пересадить их на другое место невозможно! И сколько душ оторванных от своих деревень ностальгия на тот свет отправит, никто не знает, и никто того считать не будет!

С доводами Безродного Камушев молча согласился.

— Мы как–то спорили с вами о причинах взрыва! А вы знаете, что написано на здании АЭС?

Камушев пожал плечами.

— По всей длине крыши административного корпуса, а это полторы сотни метров, установлена надпись: «Чернобыльская АЭС имени Ленина работает на коммунизм». И в конце восклицательный знак в три метра высотою.

Безродный внимательно взглянул в глаза своего собеседника, пытаясь прочесть то, какой эффект вызвали в его душе эти слова. Так как под маской внимания, которую Камушев старательно сохранял, не удалось ничего обнаружить, Безродный приступил к более подробному изложению своей идеи.

— Эту надпись можно было бы принять за иронию, но в ней сокрыта величайшая истина. Если бы такая надпись была исполнена на какой–либо другой станции, то взорвалась бы не Чернобыльская, а та, другая станция. И сегодня я в этом полностью уверен.

А вся наша беда в том, что, низвергнув Бога, мы водрузили на пьедесталы насильников и убийц. А к врачеванию наших душ мы пригласили кухарку. Те, кому удалось выжить после операции, выполненной кухонным ножом, из сыновей Господа стали превращаться в скотов. На зыбучем песке мы стали сооружать вавилонскую башню. И этого Бог вынести не смог. Скоро наша башня рухнет окончательно и погребёт под своими обломками каменных идолов, которым мы поклоняемся и Чернобыль тому только начало.

— А где же выход? — тоскливо спросил Камушев. — Он уже начал догадываться о том, что имеет дело с сумасшедшим.

— Выход? — задумался Безродный. — Выход у нас только один, нужно отобрать у кухарки наши души, иначе они протухнут в её помойном ведре. Будут гибнуть галактики и народятся новые, чтобы по воле Творца вновь народиться или погибнуть вновь. Но только человеческая душа бессмертна, ибо она является частицей самого Господа Бога.

— Это, наверное, тебе твоя Библия мозги помутила? Вредная книга, не зря её запретили! — наконец вставил Камушев. Произнёс он это шутливым тоном. — Жизнь, она Володя намного проще!

— Когда мы шли в свой первый рейс, я попросил у Бога помощи. Он помог мне тут же. Но я отнёс его помощь к счастливой случайности. Лишь позже, когда у меня появилось время для осмысления пройденного пути, я понял, что таких случайностей не бывает. Для Бога, наверное, тоже было важно, чтобы я дошёл тогда до цели, потому, что я шёл правильно.

— Так это Бог привёл тебя до больничной койки? — усмехнулся Камушев. — И это ты называешь правильным путём?

— За всё нужно платить, ибо блага, полученные бесплатно, только развращают душу. Я плачу, и плачу очень хорошую цену. А вера, она не может возникнуть просто так, на пустом месте. Вера преподносится человеку как величайшая награда, которую нужно заслужить!

Камушев попытался куда–либо пристроить полученную от Безродного последнюю информацию, но так как все подходящие для этого места оказались заняты, он выбросил её за ненадобностью.

— А ты какую дозу радиации подхватил? — поинтересовался он.

— Это военная тайна! — отозвался Безродный.

— Ну не хочешь, так и не говори! — обиделся Камушев.

— Да нет, вы меня не правильно поняли! — заспешил с оправданием Безродный. — Я сам того не знаю! Эту тайну охраняют от меня, как от врага отечества! Сюда и корреспондентов не пускают, и не только иностранных, но и своих! Иначе они раструбят на весь мир о том, что мы свой «саркофаг» из человеческих трупов складываем! Так что о моих дозах радиации вы свою партию спросите, это она нам всем рты и уши заткнула!

Камушева передёрнуло от последних слов, он нервно оглянулся вокруг, но, убедившись в том, что их кроме Женьки никто не слышит, процедил сквозь зубы:

— Отправляя тебя в зону, я надеялся, что хоть тут–то тебя жизнь обломает, да всю твою дурь из головы вышибет! Что ты хоть приземлишься хотя бы немножечко, что ближе к жизни станешь! А ты, каким был, таким ты и остался! Ты что это опять несёшь? Ты хоть меру то знай!

— Александр Иванович, дорогой, — с кривой улыбкой произнёс Безродный, — у меня под действием облучения, боялка уже атрофировалась! Пока ваш марионеточный суд доберётся до меня, я уже буду свой ответ перед Богом держать! И судить Он меня будет не за то, что мой голос вдруг прорезался, а за то, что я все эти годы, как ягнёнок, молчал!

— Может быть тебе со справкой об облучении помочь как–то надо? — опять вернулся к теме Камушев. — Официальное письмо напишем! Там тебе хорошие деньги начислили, получишь их, и съездишь за справкой! Когда у тебя будет справка, то к тебе совершенно иное отношение появиться! Тебя хоть лечить по нормальному начнут, а иначе как на симулянта смотреть будут! Дашь на лапу, кому следует, и тебе любую справочку напишут. Это ты и сам без меня понимаешь!

— Да не буду я никакой справки доставать! От меня только того и ждут, чтобы я на колени перед мразью упал! Чтобы я в грязи у кого–то под ногами ползал? Я сам себя за это ненавидеть буду! Я лучше сдохну, как собака, но не унижу себя до их самодовольных рож! Эта мразь только потому и существует, что мы все у них в ногах валяемся! С меня уже хватит, я уже стал совершенно другим!

Такой ярости, которая изобразилась на лице Безродного, Камушев ни у кого не наблюдал. Он вспомнил, что когда–то очень давно, ещё в пору его юности, как–то встретили его вчетвером на другом конце города и жестоко, без всякого повода избили. Били его долго и лениво, наслаждаясь его беспомощностью. Он тогда сильно кричал, но в его крике не было мольбы о милосердии, в его глотке клокотала звериная ярость. Он потом долго вынашивал планы мести, но так и не смог их осуществить. С годами всё прошло, он больше не попадал в подобные переделки, потому что научился обходить стороною подозрительные места.

— Идите обедать! — пригласила Татьяна. — Хватит вам там секретничать!

Камушев был очень рад так вовремя последовавшему приглашению. Расположившись у скатерти, заставленной различными закусками, он неспеша намазал на ломоть хлеба слой горчицы толщиной в палец.

— Картошечка, да с малосольненькими огурчиками! — издал восторженный вопль Безродный. Его недавний нервный срыв выдавали только мелко трясущиеся руки. — Что может быть вкуснее?

Татьяна приняла восторги мужа в свой адрес и в смущении зарделась.

— Отвык от человеческой пищи! — пожаловался Безродный. — Здесь нас кормят тем, чего я раньше никогда и не нюхал. То осетрину подадут, то чёрной икрой балуют, а вчера ананасы давали. Я до этого и не знал, что такая пища у нас в стране существует. По–видимому, где–то партийные запасы с нами поделили. А оно ничего в глотку не лезет. Не привык мой кирзовый желудок к их яствам.

Камушев порылся в своей сумке и извлёк из неё бутылку коньяка.

— Нам с Женькой машину вести, потому только «пепси», а вам с Татьяной даже медицина рекомендует!

Безродный внимательно изучил этикетку и с сожалением в голосе отказался.

— Рекомендуют, но только то, что не крепче кислого молока! Тут и без вина лёжа качает, да в глазах всё плывёт! Боюсь, что после первой капли не найду свою дверь! Так, что оставь её Иванович до лучших времён!

Разлили по стаканам «пепси–колу», чокнулись по русскому обычаю, выпили. Камушев скорее по привычке, чем по необходимости закусил выпивку своим горчичным бутербродом, способным прошибить слезою, пожалуй, даже самого Лаврентия Павловича.

— Я слышал такое, что вас скоро награждать будут! — высказал свои соображения Камушев. — Тем, кто на бетоне работал, я так думаю, в первую очередь ордена вручат!

— В Чернобыль в последнее время столько различных чиновников понаехало, что нам ничего не достанется, — отозвался Безродный. — Да и система распределения такова, что пока ордена и медали пройдут через райкомы, обкомы, парткомы, то там, в основном, и осядут. Шофёру, что генерала возил, может и перепадёт что, а нашим парням ничего не светит. А для меня лучшая награда — «саркофаг». И это единственно вечное на нашей планете. Время разрушит монументы, рухнут египетские пирамиды, но «саркофаг» — памятник нашему мужеству, человечество будет хранить вечно!

— У моего соседа пёс есть, — вставил Камушев, — холёный пёс! По праздникам сосед выводит его гулять со всеми его собачьими наградами! Вся грудь у той собаки, как у боевого генерала медалями горит! Мне с моим помятым значком «ударник коммунистического труда» как–то стыдно мимо той собаки идти!

— Щенку, который родился в чукотском таборе, всю жизнь тянуть свою лямку! — отозвался Безродный. — И для него уже счастье не быть побитым своим хозяином или покусанным за место у костра такими же, как и он сам. Лучшая награда для него — объедки со стола своего господина! А медали, они предназначены для тех псов, что воспитаны в уюте столичных квартир! Тем из них, кто лучше других усвоил науку вилять хвостом, да стоять на задних лапках! Тем, кто при команде «фас» быстрее других вгрызается в глотку своего ближнего!

— Ну, а тебе не стыдно будет той собаке в глаза глядеть? — не сдавался Камушев.

— Нисколько! Найдите мне сегодня сталинского палача, гордящегося своими наградами. Кто сегодня наденет ордена за освоение целины, которая, благодаря «руководящей и направляющей», родит сегодня только пыльные бури. А медали, как за строительство, так и за погребение Чернобыля из того же металла отчеканят! Они быстро потускнеют, потому, что проба слишком низка!

— А те парни, что здесь лежат, они тоже облучились? — спросила Татьяна. Воспользовавшись тем, что муж был занят разговором, она подложила в его тарелку пару ложек салата.

— Многие уже хватанули своего, у некоторых всё ещё впереди! — пояснил Безродный. — А вы знаете, почему люди пошли в зону? — спросил он, вновь обращаясь к Камушеву.

— Так же, как и все, заставили и пошли! Кого убедили, кого запугали! Что тут неясного, вместе ведь людей вербовали!

— Не совсем так! — возразил Безродный. — Я позже понял, почему нам так легко удалось сколотить бригаду!

Он выдержал паузу и произнес, разделяя каждое слово:

— Каждый из них в глубине души верил, что все их жертвы общество оплатит сполна! Если не им, то хотя бы их сиротам!

Они и сейчас наивно полагают, что общество оставит в своей памяти их имена! Нас с детства воспитывали на героизме революций и войн! И вот этот героизм и сыграл свою решающую роль! Но самое печальное, что завтра случится, так что общество их предаст! Плоды подвига ликвидаторов пожнут мошенники, инвалидов уберут с глаз долой, покойников запрячут втихаря, а победители приползут на своих костылях и станут в очередь за милостыней у кабинетов зажравшихся партчиновников! И это унижение станет страшным испытанием для очень многих!

— Володя, ты плохо думаешь о людях! — вставила реплику Татьяна.

— Танюша, милая, я никого не хочу обидеть! Я математик по складу своего ума, я считаю и множество раз пересчитываю варианты, прежде чем сделать выводы! Иногда мои прогнозы не сбываются, но это случается крайне редко!

Помолчали, каждый был занят своими мыслями. Женька прильнул к отцу. Как и всем детям его возраста ему хотелось быть в центре внимания, но сложившаяся обстановка мешала ему это сделать. Безродный время от времени заглядывал ему в лицо, прижимал его к себе покрепче и улыбался.

— Ты немного отстал от жизни, Володя! — нарушил молчание Камушев. — Пока ты здесь валялся, в стране началась перестройка! Она должна всё поставить на свои места!

— Телевизор–то я смотрю, Иваныч! — отозвался Безродный. — Только меня удивляет твоя вера в Горбачёва! Не плоды ли его «Ускорения» мы сейчас пожинаем?

— Всё течёт, всё изменяется, человек тоже!

— Человек, да, — согласился Безродный, — но не большевик! За семьдесят лет он ничуть не изменился! Вот когда мы из главного символа большевизма — мавзолея Ленина, сделаем общественный сортир, вот только тогда большевик изменится!

Татьяна испуганно взглянула на Камушева, прочитала на его лице вскипевшую ярость и перевела свой взгляд на Безродного.

— Зря ты так, Володя! — прошептала она.

— Почему же зря? — успокоился Безродный. Он понял, что по своей неосторожности, он нечаянно пролил ковш кипятка, на задремавшего было льва, и приготовился к отступлению.

— Мне кажется, что нам уже давно пора определиться, что же такое мавзолей! Это что, музей? А чучело в нём находящееся — экспонат? Ты бы согласился, Иванович, чтобы из твоего трупа вытряхнули потроха, засолили, набили живот опилками и выставили твою мумию на всеобщее обозрение? Я, например, нет! Более того, я бы не пожелал такой участи своему даже самому заклятому врагу! Меня ужасает то, что масса людей идёт на поклон к той мумии! Что ведёт тех людей? Простое любопытство? Но ведь это кощунство! И когда я вижу ту толпу некрофилов, что стоят в огромной очереди на подступах к мавзолею, мне хочется воскликнуть: товарищи, мы с вами извращенцы!

А перестройка, — вполне миролюбиво продолжал он, — может это и хорошо! Только пусть мне объяснят, что же это такое! По пунктам объяснят! Какой срок исполнения каждого пункта, чего мы от неё хотим! И, наконец, во сколько дырочек на моём ремне она мне обойдётся! Есть ли ответы на эти вопросы? Их нет даже у самого Горбачёва! Потому что всё, что большевики затевали, так же невыполнимо, как и построение коммунизма, в который вы нас гоните, как стадо баранов! Впрочем, я это зря, единственное, в чём большевики преуспели, так это в построении концентрационных лагерей! — торжественно закончил он. — Скажите мне честно, Александр Иванович, вот вы верите в коммунизм?

Камушев опешил от такого неожиданного вопроса. Он попытался промолвить, что–то неопределённое, что часто делал в подобных случаях, но Безродный, предвидя его ход, потребовал:

— Нет, нет, вы не Горбачёв, и не забалтывайте прямой вопрос словесным поносом! Ответьте мне честно, Александр Иванович, положив руку на сердце!

— Нет! — злясь на самого себя, выдавил Камушев.

— Вот видите?! — не скрывая своего восторга, завопил Безродный. Он сполна использовал свои преимущества больного, и казалось, что его совершенно не заботит то время, когда ему вновь придётся ступить на ковёр кабинета Камушева. — Тогда на какой хрен мне нужны коммунисты? Для чего они выгоняют меня каждый день на строительство того, что невозможно построить? И мало того, они и сами осознают полную безнадёжность своей авантюры!

Последнюю реплику Безродный произнёс с огромным воодушевлением. В течение этой речи указательный палец его правой руки был направлен в широкую грудь Камушева. Посторонний наблюдатель мог бы подумать, что он присутствует на судебном заседании, где роль страшного преступника исполняет Камушев, а Безродный произносил в его адрес обвинительную речь прокурора.

— Перестройка, конечно же, состоится! — хрипел Безродный. — Но для того, чтобы ее начать, нужно, в первую очередь выгнать в три шеи того прораба, который чёрт те знает что тут настроил! Пли вы опять доверите тому беспробудному пьянице свои деньги, свои строительные материалы и своё время? Я нет!

Зачитав справедливый, по мнению Безродного, приговор, он провозгласил тост:

— Давайте хряпнем! Наливай свою пепси–колу!

Похрустели огурчиками. Малыш, дождавшись своего часа, прошептал на ухо Безродному.

— Папа, а ты мне сказку расскажешь?

— Не приставай к отцу! — прикрикнула Татьяна. — И положи нож на место, негодник! Порежешься опять!

— Ну–ка ответь ей, сынок, ответь! — мгновенно среагировал Безродный. При этом он подмигивал сыну и делал ему рукой какие–то только им понятные знаки.

— Шрамы на теле, да пыль дорог на висках — вот то лучшее, чем может украсить себя настоящий мужчина! — торжественно продекламировал Женька когда–то заученную им фразу. При этом он поднял свой указательный палец вверх, заставив Камушева улыбнуться.

— О–о–о! — восторженно завопил Безродный, — моя школа! — произнёс он с гордостью. При этом он потрепал сынишку за плечо и чмокнул его в ушко.

— Так про что тебе сказку рассказать?

— Про оленя, что на своих рогах солнце принёс!

— Ну, эту сказку ты уже много раз слышал! Давай я тебе лучше про мамонтов расскажу!

Безродный откашлялся, устроился поудобнее, окинул взглядом корабельные сосны и стал рисовать картину, созданную его больным воображением.

— Это было так давно, что даже дедушка моего дедушки не помнил того, когда это было!

В том месте, где сейчас расположена Чукотка, лежала цветущая страна. С голубых гор там стекали хрустальные ручьи, а в их прозрачных струях резвились разноцветные рыбки. На громадных деревьях дарующих ласковую прохладу, зрели диковинные плоды, а в ветвях тех деревьев пели свои песни райские птицы. Человек тогда ещё не был человеком, хотя хвост у него уже отпал, а по деревьям он лазал только в случаях крайней на то необходимости. Вершили же справедливость на той земле мудрые животные мамонты. И была счастлива та земля.

— Папа, а мамонты, они были домашние? Да? — спросил Женька.

— Нет, сынок! — воскликнул Безродный, — они были свободными! — Слово «свободные» он произнёс с особой интонацией.

— А на самом Севере, — продолжал свою сказку Безродный, — народилось в это время Зло. Стало скучно ему среди льдов и метелей и решило оно посмотреть на мир. «Доброму гостю мы всегда рады, — сказали мамонты. — Если ты пришло к нам с добрыми помыслами и открытым сердцем, то будь нашим гостем».

Прошло немного времени, собрали мамонты свой народ и возопили: «Почему лисица обижает зайца? Почему кукушка бросила своих детей? Почему волк своим тоскливым воем нагоняет тоску на наши сердца? Не Зло ли тому причина?» — и изгнали мамонты Зло со своих владений. «Погодите! — прокричало Зло.

— Я ещё вернусь сюда! Я ещё припомню вам всем свои обиды!» Возвратилось Зло домой, собрало великое войско, пустило впереди себя лютый холод и двинулось войной на ту землю. В ужасе побежали звери и птицы от наступающего Зла, но только мамонты встали на защиту своих владений. Одели они на себя толстые шкуры, отточили бивни об скалы и стали крушить теми бивнями наступающие льды. Своими могучими телами они прикрывали хрупкие посевы, а ногами топтали вьюгу. Много раз пряталось солнце и вновь вставало над полем сражения, но битва продолжалась. Слабели мамонты, но слабело и Зло. «Их, наверное, невозможно победить!» — подумало оно и отступило. Но от тяжёлых ран, полученных в том бою, полегли и мамонты.

Прошло много–много лет. Вернулись в ту страну люди. И когда находят они в тундре останки мамонтов, то покуривают свои коротенькие трубочки, покачивают головами и говорят: «Большой был мамонт, а какой был дурак, однако! Почему он не ушёл вместе со всеми? Почему он не уступил Злу?» И никогда человеку не понять мамонта, потому, что человек произошёл от глупой и трусливой обезьяны.

Безродный погладил ребёнка по голове.

— Вот она и вся сказка, сынок!

Малыш подумал немного и спросил:

— Папа, неужели это правда, что человеки от обезьянов произошли?

— Так нас в школе учили! — подтвердил отец.

— А почему сейчас обезьяны в человеков не происходят?

— Почему же не происходят? Очень даже происходят! Вот в Африке, говорят, почти все обезьяны уже в людей превратились!

— А у нас?

— А что у нас? Во–первых, — все наши обезьяны в клетке сидят! Во–вторых, у нас климат совершенно не тот, у нас холоднее на много, чем в Африке! Поэтому у нас совершенно наоборот происходит, у нас люди шерстью обрастают!

— Сказки у тебя всегда какие–то грустные! — вздохнула Татьяна. — Есть ничего больше не будете? Ну, тогда я приберусь!

Татьяна собрала посуду и пошла мыть её к озерку. Безродный проводил её глазами и извинился.

— Ты уж прости меня Иваныч, что я так резок был! — он заискивающе взглянул в глаза своего шефа.

— Ничего, ничего! Бывает! — принял извинения Камушев. Он даже засмущался слегка, чего никак от него нельзя было ожидать.

— В последнее время я особенно остро почувствовал то, что, так как мы жили до сих пор, жить нельзя! А что нужно делать для того, чтобы начать иную жизнь я не знаю! Прежде всего, я так думаю, что необходимо как–то изменить наше отношение к жизни! Но даже если каждый из нас начнёт это делать сегодня же, то пока мы станем жить лучше, на это уйдут многие и многие годы! Есть ли у нас с вами такое время? Нет! Вы слышите, Иваныч, парни поют! А ведь многие из них так и не смогут выкарабкаться из объятий смерти! И не потому, что их радиация покосит, нет! Их болезнь ещё более тяжёлая, — иждивенчество её имя! Это хроническое заболевание всего нашего общества, а, пройдя через Чернобыль, оно обострилось!

Камушев с удивлением взглянул в глаза Безродному, пытаясь определить, что же тот опять выкинет.

— Непонятно? — догадался Безродный. — Тогда я вам более подробно объясню! У меня в палате парень один лежит! Ну, может быть он и не совсем здоровый, но если у него что–то где–то кольнёт, чего он раньше бы и не заметил, радиация, сегодня кричит! И вот он так и прислушивается к каждой своей болячке! Там где–то хрустнуло, там что–то скрипнуло, то тяжесть какая–то в животе образовалась, а причина одна — радиация и всё тут! Врачи отмахиваются от него, а он им; вы такие сякие лечить меня не хотите! Это меня–то? Героя! А я такой больной, такой больной! И в конце то концов вы все мне обязаны, потому что я ТАМ был! — это он так думает! А ведь он палец о палец не ударит, чтобы за себя постоять! В своих болячках он видит свой путь к самоутверждению, да ещё, в глубине души на какие–то льготы по жизни надеется! Вот он лежит себе и стонет, и тут у него болит, и тут болит, а лечить меня не хотят! Это меня–то? А ведь я своею жизнью их жизни защищал! Вот возьму и умру, и докажу всем! Ему так жалко себя становиться, что он чуть не плачет! И ведь он действительно вскоре может оказаться тяжело больным! Он даже и умереть может, чтобы в своём сознании героем остаться! Нет, нет, я не обвиняю его ни в чём! Причина его и наших болезней одна — рабство!

— Одумайся! — не согласился Камушев. — О каком рабстве ты говоришь?

— Рабство — это не финансовая или материальная зависимость! Рабство — это, прежде всего, состояние души! И вот об этом самом рабстве я и говорю! А наш Михаил Сергеевич это уже даже и не рабовладелец! Он — наш главный раб! И он никогда не сможет сделать нас свободными! Единственное, на что он способен — это удлинить наши цепи, примерно до той длины, по которой сам ходит! Ибо он не Бог и даже не Моисей, а такой же мешок, набитый дерьмом, как и мы с вами! Поэтому зря вы на него молитесь!

— Ты погоди, погоди! — запротестовал Камушев. — Это кто на него молится?

— И вы лично тоже! — отозвался Безродный. — Сначала со святого угла своего кабинета вы выкинули портрет Брежнева, потом Андропова в мусорный ящик отправили! Когда чёрт в свои когти Черненко прибрал, вы на освободившееся место Горбачёва вывесили!

— Но ведь я не молюсь на него! — улыбнулся Камушев.

— Конечно, нет! — вынужден был согласиться Безродный. — Иначе вы бы его в святом углу своей спальни вывесили!

Камушев хотел что–то возразить, но посчитал это бессмысленной тратой времени.

— Я теперь понял, почему вы — большевики так ненавидите Бога!

— Нельзя любить или ненавидеть того, чего нет! — отозвался Камушев.

— Ковыряются свиньи в навозе, и тоже в Бога не верят! По их понятию, они живут прекрасно!

Но ведь божественные заповеди они вечны! В них заложена святая истина, что, спасение человечества лежит в любви! Ни ложь, ни насилие, что и является вашим оружием против народа, ни звон клинков и животный страх перед тираном будут править миром, а только любовь! Классовая ненависть, которую вы — коммунисты, так упорно культивируете в массах, она же вас и пожрёт! Вас, как класс паразитов!

Вы, большевики, все заповеди божьи претворили в жизнь с точностью до наоборот! А это вы сами догадываетесь, что за признак! Да, я осознаю то, что вы принимаете меня за сумасшедшего! Но в последнее время, я начал с ужасом понимать то, что всё это время я существовал в огромном сумасшедшем доме! И только сейчас у меня наметились признаки выздоровления! Радиация окончательно убила в моём мозгу бациллу большевизма, и я благодарен ей за своё исцеление!

— Володя, ты живёшь только прошлым! То было совершенно иное время, сейчас очень многое поменялось! Наше будущее тогда станет лучшим, когда мы будем смотреть на него с оптимизмом, то есть с надеждой на лучшее!

— Но наше будущее никогда не наступит, если мы не учтём горькие уроки нашего прошлого и не осудим мерзость сегодняшнего настоящего!

Где–то прокаркала ворона. Из динамиков установленных по периметру лагеря струилась лёгкая музыка.

— Пощади меня, Володя, ибо как только ты начинаешь говорить о политике, у меня тут же начинаются приступы изжоги! Давай уж, о чём–нибудь другом! У тебя курить, ничего нет? Не хочется до машины идти!

— Курево нам не продают! — пояснил Безродный. — Медики здесь хозяева, потому запретили! Посжигали мы свои лёгкие радиоактивной пылью, кашляешь, — куски омертвевшего мяса вместе с гноем выскакивают! У самого без курева уши пухнут! Хотел вот у тебя сигаретку стрельнуть!

— Ну, уж нет! — отрезал Камушев. — Нельзя, значит нельзя! Будем вместе мучиться! За компанию оно веселее как–то!

— Вы опять там секретничаете? — подошла Татьяна. — Опять, наверное, о женщинах? Вон их здесь сколько ходит!

— Нам двоим уже поздно, а Женьке ещё рано! В основном только о погоде говорим! — успокоил Татьяну муж.

Посидели на поваленном ветром стволе дерева, слушая тишину. На коленях Безродного пригрелся солнечный зайчик.

— Папа, а кто это? — вдруг спросил Женька, указывая в пустоту.

Татьяна и Камушев испуганно переглянулись.

— Это мой Учитель ко мне пришёл! — ответил Безродный.

— А почему у твоего учителя нет ног?

— Он и без ног может двигаться со скоростью мысли!

Татьяна беззвучно заплакала.

Стали прощаться.

— Ты мать береги, сынок! — поцеловал Женьку Безродный. — Ты ведь пока у нас один мужчина в доме! Ну, мне пора! Сестрица меня уже давным–давно обыскалась! Под капельницу ложиться нужно, да и вам ещё в гостиницу устроиться надо!

Безродный с трудом оторвал от себя Татьяну, повисшую на его шее, неловко подал ладонь Камушеву и подпрыгивающей походкой, не оглядываясь, направился к железным воротам лагеря.

Камушев газанул, чтобы заглушить всхлипы Татьяны, автомобиль запрыгал по колдобинам. Опускался вечер. Узкая лента дороги, изгибаясь, бежала между соснами. Женька приткнулся к материнской руке, занятый своими детскими мыслями.

— Неправда всё это, мама! — вдруг нарушил он тяжёлое молчание.

Камушев насторожился.

— Что неправда, сынок? — безучастная ко всему окружающему отозвалась Татьяна.

— Неправда, что мамонты умерли! — заявил ребёнок.

— А куда же они делись, тогда?

— Ты знаешь, мама! Они тоже произошли в кого–то!

— Спи, мой дурачок, спи мой мамонтёнок! — поцеловала мать в затылок своего сына.

Успокоенный своим открытием, Женька положил свою голову на колени матери и, казалось, заснул после всех переживаний длинного дня.

— А что такое капельница? — вдруг вспомнил он.

— Это такой большой, большой укол в руку, сынок!

— А наш папа не боится капельницу?

— Ничего твой папа не боится!

Ребёнок помолчал, по–видимому, решаясь на что–то, и вдруг произнёс твёрдо:

— Когда я вырасту, я тоже не буду бояться капельницу! Правда, мама?

— Правда, сынок! Правда! Ты ведь у нас весь в своего папу!

И тут, будто острая и холодная сталь клинка вонзилась Камушеву под сердце. Туман в его глазах закрыл ему лобовое стекло. Он кое–как приткнул машину к обочине, нашарил в бардачке пачку с сигаретами и вышел на лужайку, чтобы спрятать своё лицо от любопытных глаз ребёнка.

Не должна ранить слабость старика неокрепшее мужество пока ещё очень юного Гражданина.

Вместо эпилога

Я листаю дневники моего героя и заново переживаю события тех дней.

Чтобы из лаконичных записей, испещрённых техническими терминами, родилась эта повесть, мне пришлось изрядно потрудиться, так как никогда ранее, я не имел ни способностей, ни желания к такому несерьезному для меня виду деятельности, как литература. Ибо литература, это занятие для тех, кого хорошо кормят. Я же всегда был рабом своего собственного желудка, и по этой причине, всё своё время и мысли посвящал только заботам о собственном пропитании. Но в ту страшную чернобыльскую ночь, с девятого на десятое мая 1986 года, я поклялся, что если выйду живым из того пекла, то принесу людям правду обо всём том, что мы тогда все пережили.

По–видимому, Бог услышал мои молитвы, адресованные Ему в минуты моей слабости. Он удалил от изголовья моего грустного ложа ангела печали, вывел меня из больничной палаты и дал мне время, чтобы я смог исполнить свои легкомысленные обещания.

Многим из дневниковых записей мне пришлось пренебречь, кое–что добавить из багажа своего жизненного опыта, а также пройтись более яркими красками по серым будням бытия. Иначе эта повесть оказалась бы такой же скучной, как любой бюрократический документ.

Пусть не судят меня слишком строго мои читатели и критики, ибо это есть мой первый и последний литературный труд.

Пусть не судят меня слишком строго мои герои, если найдут себя здесь не совсем похожими на свои портреты. Витя Богатырь, не ищи среди наших Олэську. А то ты опять натворишь чёрт те знает что. Пойми, дружище, что Олэсько — это лицо вымышленное, а под ним скрываемся все мы понемножку.

Я перечитываю последние строчки дневника Безродного:

«Сегодня наши доблестные генералы опять взорвали атомную бомбу на Новой Земле.

Похоже, что суровый опыт Чернобыля не оставил в их деревянных затылках никакого следа.

Нет для нас новой или какой–то иной Земли. Для всех нас есть только одна Земля, это мудрая и любящая нас наша Земля, — наша добрая мать–старушка.

Пред открывающемся мне ликом Вечности, я только об одном прошу тебя, Всевышний, освети наш путь разумом Твоим. Ибо мы слепы и беспомощны, и потому уныло бредём во мраке, и сами того не ведаем, что творим.»

На этом записи обрываются.

1988 г. Нетешин — Курчатов — мыс Шмидта.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

Вместо эпилога Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg