«Черный кандидат»

Черный кандидат (fb2) - Черный кандидат (пер. Артем Валентинович Аракелов) 1096K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Пол Битти

Пол Бейти Черный кандидат

Перефразируя бессмертного Бигги Смолза – эта книга посвящается всем моим ниггерам, которые продолжают борьбу, в литературе и в жизни: Ниггеру Джиму, Кигегу, Дилси, Кандиду, Дяде Тому, Тикейку, Дэну «Спуку» Фримену, Стаголи; Элу и Рональду, Джерри, Чарли и Билли, Т. Морроу, DCP, Д. У., Лоусону и Тои Расселу.

Спасибо Шеле, Пэм, Джордану, Юргену, Анне, Шерон, маме, бабушке и Эйнке.

Особые благодарности Шону Уильямсу и Юри Кочияма за их терпение и поддержку.

© Аракелов А., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательствво «Э», 2018

* * *

1. Борзый и Плюх

Когда Уинстон Фошей, придя в себя, обнаружил, что лежит на деревянном полу наркопритона в Бруклине, инстинкт заставил его не открывать глаза, а, наоборот, крепче сжать веки…

Обычный человек, отходя ото сна, моргает. Уинстон же встал с закрытыми глазами и выставил перед собой руки в поисках зеркала – он знал, что оно стоит где-то между кожаным диваном и галогенным светильником. Как мальчик, играющий в «прицепи ослу хвост», он нащупал большую, в человеческий рост, раму, осторожно коснулся стекла кончиками пальцев и медленно открыл глаза. Подозрения об ишачьем облике полностью подтвердились.

Из зеркала на него таращится осел с изможденным, дочерна закопченным лицом и сердцем туземца с берегов Конго. На подбородке курчавится редкая бороденка. Лоб насуплен глубокими морщинами. Веки полуприкрыты, поджатые толстые губы не намекают ни на улыбку, ни на оскал. Человек с таким лицом с равной вероятностью может спросить, который час, или потребовать кошелек. Лицо у отражения настолько непроницаемое, полное фирменной крутизны Восточного Гарлема, что Уинстон и сам не может угадать, о чем думает. Но сейчас все иначе. Сейчас все его мысли так же очевидны, как растрескавшийся двойник в зеркале. Он потрогал пулевую пробоину, превратившую его нос в белый прыщ стеклянного крошева, и подумал: «Ниггеры есть ниггеры».

Несколько секунд назад Уинстон находился в отрубе, как белый боксер-тяжеловес, и, как и боксер, был потерян для своей расы, поэтому Уинстон не торопился поверить в здоровье, которым светилось его отражение. Он похлопал себя по бокам, словно искал в карманах зажигалку. Ни единого попадания. Ударил себя кулаком в грудь:

– Этот, сука, ниггер, жив на всю катушку.

Кроме него в этой бруклинской квартирке валялись еще три типа из гетто, навсегда умолкшие молодые гангстеры, неподвижные, с распахнутыми ртами и остекленелыми глазами, как фигуры из музея восковых фигур знаменитых преступников. В комнате было тихо, похоронный такой дзен, только ободранные занавески хлопали на ветру да ворковал насос аквариумного фильтра.

К Уинстону начал возвращаться расслабленный, нагловатый вид, который слетел с него несколько мгновений назад, во время стрельбы. Схватив левой рукой мошонку, Уинстон направился к ближайшему телу, которое еще недавно знал как Чилли Моуста из Флэтбуша. Чилли Моуст навалился на кофейный столик, уткнувшись лбом как раз между пищевой содой и весами. Пять минут назад Чилли возился с чашами и гирьками в ожидании неразбавленного кокаина и громогласно возмущался идиотизмом действующего мэра, который хвастался своими заслугами в снижении уровня преступности:

– Наш мэр думает, что придурков, желающих зашибить деньгу, остановят рифмованные кричалки, дополнительное патрулирование и смертная казнь. Да я сам преступник, без пяти минут профессор криминалистики, и не надо мне втирать, что дурацкий слоган «Выброси бритву, сходи на молитву», коп на мопеде и электрический стул заставят тебя подумать дважды. Я тебя умоляю: решившись на преступление, ты уже дважды сделал выбор. Подкрасться сзади или наброситься спереди? Сказать «Деньги гони!» или более традиционное «Кошелек или жизнь»? Засунув дуло чуваку в ноздрю, ты думаешь: стоит сдержаться или таки провентилировать ему черепушку? А потом говоришь себе: «Да хрен с ним, жми». Это еще две мысли. Ну а вышка просто заставляет тебя убивать больше. Мочканул одного, вкусил крови, начинаешь убирать свидетелей. Это ясно любому кретину с крупицей здравого смысла. И если в городе так безопасно, почему мэр по-прежнему не появляется на улице без девяти телохранителей? Все это предвыборная брехня – если преступность снижается, так потому, что черные мочат черных. Как в природе: если жратвы становится меньше, аллигаторы начинают есть друг друга, сокращая популяцию.

Чилли Моуста и впрямь сократили. Пуля проделала в его макушке дыру с пол-ладони, откуда на обугленное входное отверстие натек толстый слой крови в смеси с серым веществом мозга выпускника начального колледжа. Отведя глаза от этой мерзкой картины, Уинстон закинул в рот жвачку и пробормотал:

– Господи, как я ненавижу Бруклин.

Когда Уинстону исполнилось восемь лет, отец повез его и несносных бруклинских племянников на Кони-Айленд. Подарком сыну был взнос за участие в ежегодном конкурсе по поеданию хот-догов. Уинстон поучаствовал и даже выиграл, но его дисквалифицировали, потому что он запил тридцать три футовые сосиски папиным тепловатым пивом. Так что вместо годового запаса говяжьих сосисок ему достался пятидесятидолларовый штраф за употребление алкогольных напитков несовершеннолетними.

Затем их компания переместилась под купол шапито, где Гарри Гортензия, Бородатая женщина, лежала на доске с гвоздями и позволяла детишкам прогуляться по ее животу. Заметив боковым зрением Уинстона, трусившего к ней, как юный гиппопотам, Гортензия мгновенно вскочила с гвоздей, ради смеха похлопала его по пузику и подарила расстроенному мальчику первый в его жизни поцелуй. Потом Саламандровый Сэм – Мальчик-Амфибия – жонглировал горящими булавами, а кузен Уинстона Карл изображал ведущего телешоу: носился по проходам, совал незнакомцам под нос воображаемый микрофон и спрашивал: «А вот моего братца Уинстона поцеловала бородатая тетка… Он, что ли, стал педиком?»

Следующим пунктом в программе значилась «Адская нора».

Аттракцион «Адская нора» представлял собой вертикальный металлический цилиндр, который раскручивался с такой силой, что людей внутри прижимало к стенам, как магниты для холодильника. Служитель взял у Уинстона билет, покосился сначала на округлого, как неваляшка, чернокожего мальчугана, а потом на ржавые растяжки, удерживавшие цилиндр.

– Сынок, ты сколько весишь?

– Совсем немного, – ответил Уинстон, пытаясь удержать набегающие слезы. – Прошу вас, мистер, у меня сегодня день рождения.

Парень помедлил, потом махнул рукой.

– Только держись подальше от двери. Так, остальная шантрапа, вы становитесь напротив мальчика-Будды, для баланса.

Уинстон прижался к холодной стальной стене, избегая взглядов своих мелких родственников, ожидавших нового шоу.

– Вот увидишь, Уинстон, твоя жирная задница не даст нам раскрутиться!

Внизу под цилиндром что-то засвистело, и конструкция начала вращение. Вскоре центробежная сила распластала всех – даже Уинстона – по стенам. Он забыл все обиды, его кузены и кузины визжали и смеялись, кричали механику: «Убирай пол!» С болезненным ржавым стоном диск под ногами пополз вниз, и на секунду вес Уинстона перестал быть проблемой: он прилип к стене, как расплющенная муха, наравне с остальными.

Но потом, едва Уинстон позволил себе улыбнуться, он ощутил, что сползает вниз, словно капля краски. Что, уже откатались? Нет, кузина Джули по-прежнему горизонтально «плыла» вдоль стены и не думала опускаться.

– Поглядите на Уинстона! – заверещала она. – Он падает, как долбаный дохлый голубь!

Дети вокруг него и выше осыпали издевками беспомощного пухлого восьмилетку, попавшего в плен стального водоворота. Уинстон харкнул в сторону Антуана, женоподобного кузена, который обзывал его громче всех. Ком слизи лениво повисел в воздухе мучительную секунду, а потом упал обратно, прямо на переносицу. Даже отец смеялся. Уинстон заплакал. Слезы не текли по его пухлым щекам, они лились назад, по вискам и куда-то за уши. Звуки издевательств тринадцатилетней давности заглушили в ушах Уинстона эхо недавней перестрелки.

– На хую вертел я Бруклин и вас, ниггеров!

И вот, этой последней прохладной летней ночью количество ненавистных Уинстону ниггеров уменьшилось в Бруклине на три человека. Чилли Моуст, который называл всех чернокожих парней «богами», сам оказался не слишком божественным и не смог воскреснуть. Золтан Ярборо, постоянно хваставший своими бруклинскими корнями («Браунсвиль, никогда не бежал, никогда не показывал тыл»), превратился в окоченевшее воплощение этого девиза. Одна его нога лежала на подоконнике, а пуля, как и все, что говорила ему когда-либо мать, влетела в одно его ухо и вылетела в другое. Деметриус Броднакс из «Сделай-или-умри-Бед-Стай» валялся на полу. На его обнаженном торсе цвета свежей земли от грудины до пупка протянулась цепочка пулевых отверстий. Уинстон злорадно оглядел труп Деметриуса, всмотрелся в остекленевшие глаза бывшего босса: его подмывало сказать: «Я увольняюсь» – и попросить расчет. Вместо этого Фошей подошел к аквариуму, прижал нос к стеклу и задумался, кто теперь будет кормить рыбку.

Как и большинство работ, на которые Уинстон нанимался после школы, эта окончилась раньше времени. А началась всего две недели назад, с собеседования, на котором в качестве резюме он предоставил собственное лицо, а в качестве рекомендательных писем – две фразы своего лучшего друга, Фарика Коула: «Этот толстый ниггер не шутит. Йоу – на районе все знают: вырубит любого одним ударом». Никаких там «Мистер Фошей, как, по вашему мнению, сочетаются ваши личные карьерные устремления и наша корпоративная миссия? Как у вас обстоит с мотивацией? Какие книги вы прочли в последнее время?». Деметриус просто вручил ему удостоверение члена гетто-профсоюза: автоматический «Рейвен» двадцать второго калибра, который Уинстон спокойно, но не задерживая в руках, вернул обратно.

– Тебе чего, пушка не нужна?

– Не-а.

– Слушай, чувак, ты, может, умеешь сбивать с катушек любого уличного придурка, но в нашем бизнесе люди будут трясти у тебя перед носом совсем не кулаками.

Уинстон пожал плечами.

Деметриус смерил его с головы до ног.

– Ты ж не ссыкло вроде. Не похож.

– Никогда не отступай. Один раз поддашься, больше не остановишься, да? Я просто не люблю пушки.

– Дело твое. Когда сюда ворвутся какие-нибудь мудаки, ты окажешься у них на пути и за твоей жопой смогут укрыться двое или трое наших. Начинаешь завтра в четыре.

Приступив к работе, Уинстон и впрямь оказался «на пути», но не в том смысле, на который надеялся Деметриус. Обязанности у него были простые: с четырех дня до десяти вечера, пять дней в неделю, открывать дверь и с угрожающим видом орать: «Гони бабки, тварь!» – особо упрямым клиентам. Но Уинстону на нервы действовала сама поездка в Бруклин. Проснулись детские травмы, и вся крутизна улетучилась.

Вместо того чтобы, вальяжно развалясь, каждые пять минут пересчитывать деньги, Уинстон носился по притону, наступая людям на ноги, опрокидывая все, к чему прикасался, и без умолку болтая. Он пытался разрядить мрачную атмосферу преступного логова оглушительно глупыми анекдотами. Вы в курсе, почему шотландцы носят килты? После особенно беспомощных шуток… Потому что овца услышит звук расстегиваемой ширинки за сотню футов… В наступившей тишине слышался металлический щелчок. Это Деметриус снимал пистолет с предохранителя.

К тому же Уинстон не знал всевозможные правила и неписаные законы бруклинской наркоторговли.

Крышки какого цвета соответствуют пластиковым ампулам нужного объема? Считать ли переносной телевизор подходящим платежным средством? Он не мог отличить один секретный посвист своих товарищей от другого. Деметриус часто орал:

– Не смей спускать товар в толчок, дубина! Это же брачный клич рубиноголового королька!

К Деметриусу присоединялся Чилли Моуст, и начиналось едкое вербальное бичевание:

– В отличие от нашего секретного сигнала…

– Песни жаворонка в полете…

– Нежное «у-дукка-дукка-у»…

– Старый добрый Alauda arvensis, исходный ареал – Евразия, но получил распространение на северо-западных территориях Канады, если не ошибаюсь.

– Не ошибаешься, ты, бля, без балды ниггер-орнитолог.

Последний раз Уинстон услышал этот драгоценный позывной перед тем, как открыл дверь и два каких-то незнакомых ниггера отпихнули его, размахивая пистолетами, не соизволили как следует представиться и объявили о своем приходе, вогнав пулю в свежевыбритую башку Чилли Моуста. И сделал то, что, как предрекали его коллеги, с ним обязательно должно было произойти при виде направленного на него ствола: упал в обморок, «как сучка».

Через три минуты после возвращения в себя Уинстон все еще не мог убраться из квартиры. Что-то его держало. Словно астронавт, связанный фалом с кораблем, дрейфующим в бруклинском эфире, он пытался подобраться к двери, но малейший шум в коридоре или далекие отзвуки сирены отбрасывали его обратно в гостиную. Он начал бормотать под нос:

– Это как в той киношке, испанской, с прибабахом, где богачи не могут выйти из дома. Луи Бустело или типа того. Как это… сюрреализм. Так вот, у меня, видать, приступы сюрреализма.

Приступ красноречия был прерван скрипом половицы за спиной. Уинстон развернулся на месте, сжимая трясущиеся кулаки.

– Кто тут?

– Кто тут? – раздалось в ответ.

Уинстон расслабился.

– Чува-ак, – улыбнулся он и плюхнулся на диван.

В гостиную, опираясь на отставленные вбок костыли, проковылял Фарик Коул. Друзья прозвали Фарика «Плюхом», потому что его нос, губы и лоб располагались в одной евклидовой плоскости. В профиль лицо мало чем отличалось от картонной коробки. Как пружина-слинки, поочередно сжимаясь и разжимаясь, с каждым полусудорожным, развинченным рывком тело Фарика приближалось к Уинстону. Вокруг шеи, словно своеобразные ювелирные спутники, по эллиптическим орбитам обращались две подвески: символ доллара из чистого золота и инкрустированный бриллиантами египетский анх. Фарик остановился у дверного проема и подозрительно уставился на Уинстона.

– С кем ты болтал?

– Да ни с кем, просто пытался понять, почему я еще тут.

– Ты еще тут, потому что не мог уйти без меня, твоего так называемого кореша.

– Ты кореш, точняк, но я только минут десять, как пришел на работу, и знать не знал, что ты в квартире. Не, здесь что-то еще.

Фарик был самым крутым из множества крутых инвалидов Восточного Гарлема. Он был одет, как гетто-щеголь, функционально и физически полноценный ассимиляционист. Фарик давно уже не носил велосипедный шлем, несмотря на роднички, оставленные не до конца сросшимися костями черепа. Козырек укрепленной стеклопластиком бейсболки прикрывал шрамы от операции над левым глазом. Мешковатые вельветовые штаны скрывали ортопедические скобы на ногах.

На его скрюченных стопах красовалась пара дорогих кроссовок, хотя Фарик в жизни не пробежал ни шага. Во рту сверкала целая ювелирная экспозиция: на передних резцах, верхних и нижних, в шахматном порядке сидели золотые и серебряные фиксы. Два передних зуба украсили портреты черного короля и королевы с микроскопическими надписями «Фарик» и «Надин».

– Погляди на этих гандил без гроша в кармане. Кто позаботится об их семьях? – сказал Фарик, указывая костылем с резиновой пяткой на кровавую сцену. – Поэтому я, как ублюдок чуть более дальновидный, завел личный пенсионный счет, вложился в краткосрочные вексели казначейства, инвестировал в пакет долгосрочных корпоративных бондов и высокорисковые зарубежные акции. Бля, на дворе двадцать первый век, портфель надо диверсифицировать – никогда не знаешь, когда придет тот самый черный день. А этому гандиле, судя по всему, свет вырубили капитально.

Уинстон и Фарик познакомились еще в те стародавние времена, когда проезд в метро стоил семьдесят пять центов. Фарик оказался предприимчивым комбинатором, а Уинстон в его махинациях выступал как живая сила. Началось все еще в пятом классе, с операции по воровству собак, настолько масштабной, что под вольеры были задействованы все голубятни на крышах домов вдоль 109-й стрит, от Парк-авеню до Второй авеню.

Замысел состоял в том, чтобы болтаться по паркам и улицам Манхэттена и свистом, а также добросердечным «Сюда, дружок!» и кусками копченой говяжьей колбасы заманивать в кусты собак без поводков. Несчастным скулящим существам, привязанным к парковочным счетчикам, пока их хозяева чесали языки за чашкой капучино, свободу даровали садовые ножницы. Потом парни ждали объявления о пропаже собаки и являлись за наградой.

– Да, мадам, ваша собака разгуливала по улицам Гарлема. Какие-то нарколыги запихнули ей в пасть яблоко и пытались насадить на вертел, говорили о «фирменном хот-доге». Но мы подоспели, спасли и привели к вам. Достаточно ли пятидесяти долларов? Если честно, нет.

Уинстон подскочил к Фарику и обхватил его пухлой рукой, по-дружески придушив. Фарик аж глаза выпучил от боли.

– Э, Борз, что за хуйня! Уж ты-то должен понимать?

– Прости, чувак, я просто рад, что ты жив и все такое. Все никак не запомню, что тебя накрыло – рахит или расщепление позвоночника?

– И то и другое, придурок. Но сейчас у меня просто тело болит от лежания в ванне. Я, как услышал первый выстрел, подобрал штаны, завалился в ванну и задернул занавеску. Слава богу, этим ниггерам не захотелось по-маленькому.

– Нам надо выбираться. В любую минуту могут завалиться менты.

– Слушай, если копы до сих пор не прискакали, то и не собираются.

– Ну, мало ли, вдруг те ковбои с пушками решат вернуться и меня прикончить – зачем им оставлять свидетелей?

– Да ладно, они уже поржали, пока ты лежал в отрубе, когда пришили этих клоунов. Вряд ли они опасаются, что обморочный жирдяй встанет на тропу мести. Я вообще думал, что мне придется тебя водой очухивать. Влепить пару пощечин, в духе Джеймса Кэгни.

– Я не упал в обморок, я, как опоссум, типа притворился.

– Ну да, щаз. Давай, делаем ноги.

– А ты чего, уже типа вождь?

– Пшолнах, Тонто. Нно, Сильвер, вперед, ниггер.

– Робин.

– Бэтгерл.

– Эл Каулингс.

– Это уже ниже пояса.

Они вышли из квартиры, прикрывая бравадой свой страх. В коридорах, обычно полных детей и телевизионных воплей, было тихо. Беженцы забились в свои урбанистически-реновационные берлоги в ожидании ухода оккупационных войск. Маленькая девочка с бубенчиком на шее выглянула в коридор, показала Уинстону и Фарику язык, и ее тут же втянули обратно, даже колокольчик не успел звякнуть. Лифты в здании никогда не работали, поэтому Уинстон нес Фарика на руках все двенадцать этажей. Он осторожно поставил друга на ноги у видавших виды почтовых ящиков и, поправив ему воротник рубашки, щелкнул пальцами:

– Побудь здесь. Я вспомнил, почему не могу уйти, – кое-что забыл. Сейчас вернусь.

И, прежде чем Фарик успел пикнуть: «Не, чувак, не оставляй меня тут», Уинстон уже бежал по лестнице, перескакивая через две-три ступеньки.

В одиночестве Фарику было тревожно, но его обрадовало, что к Уинстону вернулась знаменитая прыть. А то мямлит чего-то, корчит из себя комика. Сам с собой говорит. Не, я знаю, что парень не любит Бруклин, но, блядь, обморок? Что, в первый раз на него пушку наставляли? Обычно Борзый орал: «Ну, стреляй, мудило!» Упасть в обморок перед лицом неминуемой смерти хорошо одним: не приходится умолять о пощаде. А вот это уже старый добрый Борзый, который бежит по ступенькам, словно большой аляскинский гризли.

Фарик улыбнулся, вспоминая, как во время долгих летних игр только самые быстрые дети Восточной 109-й стрит умудрялись убежать от Борзого, чтобы он не осалил их своей уже тогда тяжелой лапой. У Фарика сразу заныли ноги. Он вспомнил, как волочил их, обутые в тяжелые ортопедические ботинки, пытаясь бежать по потрескавшемуся бетону тротуаров. Однажды Фарик водил все лето: не в силах никого догнать, ковылял за вопящими толпами детей на костылях, ощущая себя местным прокаженным. В первый день нового учебного года – они пошли в пятый класс – Фарику ничего не оставалось, кроме как в полседьмого утра позвонить в дверь Шарифа Мидлтона и осалить несчастного костылем в пузо, не дав ему толком продрать глаза. Борзый, братан, где ты?

Уинстон вошел в квартиру, переступил через труп и взял из холодильника коричневый бумажный пакет. Запустив руку внутрь, Уинстон вынул из него холодный, размокший сэндвич с ветчиной и сыром в полиэтиленовом кульке. Сэндвич умял в один присест, а кулек вывернул наизнанку, подошел к аквариуму и вытряхнул в воду крошки. Рыбка поднялась к поверхности, и Уинстон быстрым движением подцепил ее ладонью, едва замочив пальцы. Уже набрав воды и завязывая пакет, Уинстон услышал звон. В углу гостиной скорчилась девочка из коридора. В подоле у нее лежало три пухлых бумажника, какие-то украшения и пистолет Деметриуса – «рейвен» двадцать второго калибра. Уинстон рассвирепел.

– Ты ж мелкая стерва, тела еще не остыли, а ты уже по карманам шаришь!

– Что упало, то пропало.

– Черт, все такие крутые, мама дорогая! Давай сюда пушку.

Девочка насупилась и еще сильнее вжалась в угол, высунув язык. Уинстон подошел к ней, забрал оружие, взял за локоть и поднял на ноги.

– Брысь домой.

Девочка поскакала по коридору к своей квартире, открылась дверь, и тощая рука втянула ее внутрь за подол платья. Дверь тут же захлопнулась. Уинстон подождал, пока щелкнет замок, запихнул пистолет за пояс, осторожно опустил кулек с рыбкой в бумажный пакет и вышел на лестницу.

– Где тебя носило? – нервно шептал Фарик. – Там кто-то есть.

– Сказал же, забыл кое-что, – ответил Уинстон, демонстрируя пакет.

– Завтрак? Не, ну это надо?! Тут перебили…

– Ш-ш-ш… Завянь, мучачо.

Уинстон заглянул за угол. В холле охранник за своим столом заполнял журнал посещений выдуманными именами. В здание могли заявиться разлагающиеся зомби Аль Капоне, Кинг-Конга и Мао, размахивающие автоматами Томпсона, скучающие по Фей Рей или пропагандирующие Культурную революцию, и привратник, работающий за минимальную ставку, пропустил бы их всех, не задавая вопросов.

– Никого там нет, кроме копа на час, – сейчас узнаем, что за дела.

Уинстон, не выходя в холл, окликнул охранника.

– Эгей, страж врат, тут не проходила пара ниггеров с военными мемуарами?

– Были такие, прошли пару минут назад, говорили, что теперь им нужно найти и пришить какого-то калеку. Спросили, хочу ли я пощупать их пушки. Я пощупал. Горячие, как бровь проповедника воскресным утром.

Фарик согнулся, костыли выскочили из-под мышек. Когда он выпрямился, его язва желудка заурчала, как активный вулкан, а в трусы натекла порция теплого комковатого дерьма.

– Бля.

– Куда они пошли? – спросил Уинстон.

– Никуда.

– Чего?

– Здесь они, у подъезда, смолят сигары и болтают с девками.

Фарик закрыл пожелтевшие глаза, и все его недуги включились одновременно. Аритмичное сердце забилось еще хаотичнее, качая серповидноклеточную кровь с толчками и перебоями. Прислонившись к створкам сломанного лифта, он мысленно обругал собственную мамашу, которая во время беременности пила, курила и забила на врачей. С трудом сглотнув слюну, Фарик панически жал на кнопку «вверх», проклиная отца, решившего, что младенец, родившийся на два месяца раньше срока, «вполне готов». Не нужен парню никакой инкубатор. Он же не цыпленок.

Уинстон посмотрел на то, как колотило друга, пожевал нижнюю губу и вдруг метнулся мимо поста охраны к пожарному выходу. Нажал на рукоять, распахнул тяжелую дверь и почувствовал на своем потном лице прохладное дуновение зефира. Затем поспешил обратно к Фарику, одним движением закинул его на плечо и бегом направился к главному входу. Уинстон задержался в дверях, чтобы убедиться, что вооруженные типы побежали вокруг здания к пожарному выходу. Потом понесся по Бушуик-авеню, перепрыгивая через кусты и огибая чахлые бруклинские деревья, как когда-то детей, пытавшихся его осалить. Фарик возлежал на его плече, будто раненый боевой товарищ. Хлопки пистолета по бедру, звон мелочи в кармане, скрип шарниров, скреплявших тело Фарика, чтобы оно не развалилось на части, – вся эта какофония казалась Уинстону музыкальным сопровождением к финальной сцене хичкоковского триллера. На мгновение он даже оглянулся, почти ожидая увидеть за спиной пикирующий аэроплан.

На перекрестке Бушуик и Миртл какой-то одинокий пьянчуга собрал целую кавалькаду нетерпеливо сигналивших автобусов. Как колонна танков на площади Тяньаньмэнь, автобусы пытались объехать алкаша, но тот пресекал все поползновения, смело замахиваясь на транспортные средства сильно потертой спортивной курткой. Уинстон, которому приходилось бегать по всяким мелким поручениям наркобоссов, знал, что примерно в это время этот алкаш обычно ловит своих розовых слонов. Он рассчитывал встретить его здесь, бросающего вызов властям предержащим бессвязной белибердой:

– Я черный, дождь идет. Комиссия Уоррена, полагаю. Берегись!

Уинстон и Фарик пролетели мимо – всем немедленно вернуться на позиции! – забрались в третий по счету автобус и прошли в самый конец. Они сгорбились на пластиковых сиденьях, тяжело дыша, и молились, чтобы автобус быстрее поехал. Фарик сипел, хватая воздух. Он выловил ингалятор в кармане куртки и дважды глубоко затянулся.

– Бля, ты зачем это сделал? Ты бы хоть сказал мне, предупредил, что собираешься рвануть, я и сам бы за тобой успел.

– Ха! – хрюкнул Уинстон.

Фарик попытался заехать Уинстону костылем, но тот застрял под передним сиденьем.

– Не, я серьезно. Это унизительно. Я могу о себе позаботиться, понял, Борзый?

– Ой, не выпендривайся, бро. Мне пришлось спасать твою задницу, как в «Охотнике на оленей». Если бы не я, ты б теперь в бамбуковой хижине играл в русскую рулетку с бруклинским Вьетконгом. «Диди, мау! Мау!»

Уинстон принюхался, проверил подошвы своих кроссовок.

– Это ты пернул?

Фарик ничего не ответил, водя языком по внутренней стороне щеки. Для большинства молодых парней этот жест означал бы оральный секс; для Фарика это был кодовый знак «У меня случился конфуз». Уинстон запустил руку под сиденье и высвободил костыль.

Автобус выкатился на Бродвей, посигналил на выезде из Бедфорд-Стайвесанта в пределы более космополитичного Уильямсбурга.

Постепенно многоэтажные трущобы остались позади, и беглецы смогли выпрямиться в креслах и выглянуть наружу через грязные окна. Люди на забитых тротуарах казались усталыми и расстроенными, отвоевывали себе пространство на пути с работы домой. Белокожая богема прошивала толпу зигзагами, опустив головы, злая, что не может позволить себе квартиру на Манхэттене. Пара евреев-хасидов в черных щегольских сюртуках, словно денди, несли в руках «дипломаты» и обсуждали вчерашнюю игру «Никс». Единственные, в ком Уинстон мог распознать конкретных людей, были пуэрториканцы. Для него все белые, евреи и гои, сливались в один физиогномический шаблон. Тонкие, поджатые губы, бесчувственные лица, они маршируют, как солдаты, в ногу, прижав локти к бокам. В пуэрториканцах он видел что-то если не родное, то знакомое. Они жили в тех же гетто – более-менее; такие же ниггеры – более-менее; такие же бедные – более-менее. Пуэрториканцу хотелось сказать: «Привет!» Он так и сделал – беззвучно спросил: «Как дела?» — у женщины в зеленом нейлоновом свитере. Да, ты, красавица, с сумкой для покупок. Куда ты так торопишься? Спешишь домой, помочь детям с домашним заданием? Дело… Столица Канзаса – Топика, это все, что я запомнил.

Уинстон смотрел в бегающие глаза цветных парней, тех, кто, как плющ, проклюнулся и вырос вдоль рыночных стен. Он мог сразу отличить послушных «чтобы-домой-к-одиннадцати» маменькиных сынков от таких, кто ходит по тонкой линии между бунтом и святостью. Некоторые, как тот парень, на вид ровесник Уинстона, что намеренно шел навстречу людскому потоку, сдались улице. Уинстон знавал подобных: воин без войска, всегда в поиске ристалища для проверки своей силы. Он ухмыльнулся и бросил парню безмолвный вызов:

– Повезло тебе, что меня там нет. А то столкнулись бы и помяли друг друга. Запасайся вазелином, чувак.

И, чуть громче:

– Слабак.

Уинстон прижался спиной к нагретой двигателем спинке кресла. Вибрация мотора передавалась на кресло, и он на секунду расслабился, наслаждаясь бесплатным массажем. Фарик знал эту довольную полуулыбку; обычно она появлялась, когда Уинстон кого-то отдубасил.

– Борзый?

– М-м-м?

– Ты там реально в обморок рухнул, да?

– Боевая усталость, наверное. Зато выжил. Может, это рука Господня меня коснулась. Может, у меня другое предназначение. – Уинстон рассмеялся. – Давай, Плюх, скажи что веселое.

Фарик побарабанил пальцами по щеке.

– Помнишь петушка, которого ты на прошлой неделе отлупил перед «Ковбойским баром»?

– Да, он еще размахивал офисным ножиком, «ан гард, твари», типа он что-то мог им сделать.

– Я слышал, что он решил записаться в армию, чтобы не быть посмешищем всего района. Все перепробовал – флот, морпехов, береговую охрану, – ни хера. Психотест не прошел. Ты ему вроде синяка на мозг поставил. Каждые две минуты он без всякой причины орет «Ла Мега!», как диджей на «Радио Латино». Представь, принимает он присягу, такой «Я клянусь соблюдать Ла Мега!». Да, сэр, меня очень интересует авиация и Ла Мега Новента и сьете пунто нуэве. Чувак превратился в ходячую радиорекламу.

Уинстон улыбнулся.

– Так давай звать его Ламегой, идет?

– Идет.

Борзый вытянул из кармана мятый бумажный пакет и предложил его Фарику.

– Есть будешь?

– А что там?

– Шкварки и рыбка.

– Слушай, ты так ешь, что лучше б уж тебя подстрелили. Сколько ты сейчас весишь?

– Не знаю, сто сорок – сто сорок пять кило. Я давно уже не был на мясокомбинате на Эджкомб-авеню. Я там на весах взвешиваюсь. В любом случае, это обезжиренные шкварки.

Фарик всплеснул руками.

– Идиот! Шкварки – это куски свиного сала, зажаренные в свином жире. Как они могут быть обезжиренными, если они стопроцентный жир? Тупые ниггеры вроде тебя – главный источник заработка белых.

Уинстон пожал плечами и вынул из кармана небольшую пластиковую емкость с голубоватым кисельным содержимым.

– И ты еще пьешь «Жаждобой». Сколько раз я тебе говорил: его выпускает ку-клукс-клан. Эта дрянь сделает тебя бесплодным. Думаешь, они просто так продают ее по двадцать пять центов за штуку? Эту отраву субсидирует ЦРУ. Ты видел, чтобы «Жаждобой» продавали в белых районах? Ни в жизнь. А чего, белые не охочи до дешевки?

В словах Фарика была своя правда. Когда Уинстон забредал в районы побогаче – посмотреть кино или купить одежду без логотипов (в Гарлеме такого не найдешь) – и пытался купить «Жаждобой», его любимый напиток словно испарялся. В магазинах, набитых всяческими колами и нектарами, с полками, на которых можно было найти минеральную воду из всех озер Европы, про «Жаждобой» даже не слышали. Однажды Уинстон попросил грейпфрутовый или ананасовый, так продавец уставился на него, как на марсианина. В итоге Уинстон вышел из магазина с бутылкой талой ледниковой воды за два бакса и долго вертел ее в руках, пытаясь разглядеть внутри мамонтовую шерсть.

Уинстон в два глотка опустошил свой «Жаждобой», медленно отнял бутылку от губ и с наслаждением рыгнул.

– Бля, Фарик, ты прав, у меня сперма пузырится.

– Пошел ты…

Уинстон одной рукой смял пустую емкость и швырнул в проход между креслами. Автобус выехал на Бродвей.

– Я тут придумал, как сделать кое-какие бабки. Ты в деле, Борз?

– Не знаю.

– С наркотой все как-то тухло. Возни много. Нужно набирать базу постоянных клиентов, логистика – кошмар, один канал идет как LIFO, другой как FIFO. Приходится иметь дело со свихнувшимися неорганизованными ублюдками. Нам нужно что-то компактное, автономное. Чтобы быстро все провернуть и смыться.

– Какое фифо, какое лифо? Ты что несешь?

– Это аббревиатуры. Первым вошел, первым вышел, последним вошел, первым вышел. Не отвлекайся, я говорю о революции в наркобизнесе. О разработке продукта, на который подсаживаешься, если просто посмотрел на него дольше двух секунд. Что-то, что вообще не выводится, вроде PCP, плюс, может, добавить в следовых количествах прозак для повышения привлекательности бренда для белой аудитории побогаче. Вуаля – наркота, от которой балдеешь до конца жизни.

Фарик легонько дотронулся до Уинстоновой руки, как продавец подержанных машин, предлагающий сделку тысячелетия.

– Однократная, свихивающая мозги золотая жила. Я называю ее «Вечная нега». Бесконечная жвачка усталого нарколыги. Я буду для них, как Вилли Вонка во всей этой хуйне, говорю тебе.

Уинстон оттолкнул Фарика.

– Ты бредишь.

Ничуть не обескураженный, Фарик продолжил, заходясь в рекламном раже:

– Борз, только подумай об экономии для покупателя в долгосрочной перспективе!

Фарик продолжал вещать о прелестях своей маркетинговой стратегии, но Уинстон не слушал. Он смотрел, как приближается ступенчатая громада манхэттенских небоскребов, и временами забывался в полусне. Перед глазами у него, как слайды на школьном уроке, мелькали образы виденных когда-то мертвецов. Прикрыв глаза, он принялся считать, сколько мертвых тел видел за свои двадцать два года. Включая бабушку Фарика в похоронном бюро – шестнадцать.

На 109-й стрит и Пятой авеню, на границе Испанского и Черного Гарлемов, после особенно удачных выходных трупы появлялись на тротуарах, словно дождевые черви после летнего ливня. Иногда коронеры выносили окоченелых, как пенопласт, нариков из брошенных домов на 116-й стрит, или дети по дороге в школу обнаруживали замерзшего бездомного под кирпичной эстакадой на Парк-авеню.

Пару недель назад Уинстон пошел купить фруктового мороженого в пиццерии на углу 103-й и Лексингтон. Внезапно завизжали тормоза; он обернулся и увидел, как семилетняя Урсула Уэртас летит через Лексингтон-авеню, словно ею выстрелили из цирковой пушки. Потом Урсула лежала в канаве у бордюра неподвижным, изломанным комом черных волос и тощих смуглых конечностей. Девочка не кричала, за нее это делала мать и яркие фиолетовые цветы на ее выбеленном платьице для воскресной школы. Уинстон положил палочку сандалового дерева в маленький картонный алтарь, сооруженный родственниками девочки на месте ее гибели. Такие святилища «вечной памяти» с горящими свечами, разнообразными китчевыми образами Девы Марии и других святых, которых Уинстон не знал, постоянно появляются по всему Испанскому Гарлему. Как правило, они исчезают недели через две.

Уинстон вдруг подумал, что нависающие громады небоскребов похожи на камни на могилах великанов. Ему остро захотелось домой. Ниггеры мрут повсюду, это не секрет, но ему хотелось вернуться туда, где даже у трагедии есть знакомое лицо. Потягивать пиво на углу, где он хотя бы слышал имена с граффити, которые тут вместо мемориальных досок. Видеть, как парни салютуют придорожным эпитафиям «Здесь был замочен такой-то». Скорбящие при деньгах нанимали местных уличных художников разрисовывать высокие заборы или глухие стены. Громадный портрет усопшего в сопровождении дорогих машин, выписанных неоновыми красками, и стилизованных подписей друзей. Такие мемориалы никогда не создавали в память местных женщин. Уинстон всегда жалел, что не умеет рисовать. Он бы написал трехэтажную фреску, посвященную своей старшей сестре Бренде.

Уинстону было тогда двенадцать. Он услышал, как Фарик зовет его с улицы:

– Чувак, тебе стоит подойти, там, на Семнадцатой, плохо дело с Брендой.

Уинстон подбежал как раз к отъезду «скорой». Рядом стояла телефонная будка, из которой благодаря демонополизации он мог позвонить в любой конец США и говорить тридцать секунд за четвертак. Уинстон набрал рабочий номер матери:

– Можете позвать миссис Фошей? Мам, приезжай в больницу Метрополитен. Встретимся в реанимации.

Уинстон вынул из кармана перманентный маркер и рассеянно нарисовал свой тег на потертой автобусной обивке: «БОРЗЫЙ 109». Он придумал его еще в начальной школе.

– Ну чего, ты в деле? – спросил Фарик, пихая Уинстона локтем. – Просто горы бабок, тюками грузить будем.

– Ничего не выйдет.

– Это еще, блядь, почему?

– Потому что наркоману тоже нужна причина, чтобы вставать утром с постели, и эта причина – крэк, героин или на чем он там торчит. Для него присосаться к этой трубке, как влюбиться – может, даже лучше. Можешь себе представить, каково это: проснуться утром со знанием, что как только ты наскребешь десятку баксов, то найдешь любовь всей жизни? Чтобы это делать, ты не можешь быть влюблен с утра. Тебе надо проснуться в холодной комнате, злому оттого, что ты спал на скомканной подушке или вовсе без подушки, с сознанием, что мир тебя ненавидит и ты ненавидишь весь мир. А потом ты можешь заценить кайф. Тебе захочется, чтобы кайф был долгим, но не бесконечным, нет.

Фарик стукнул друга кулаком в плечо.

– Ты, судя по всему, знаешь, о чем говоришь.

Уинстон думал, стоит ли признаться, что однажды, на пятую годовщину смерти сестры, он экспериментировал с крэком и ему так снесло крышу, что он четыре дня просидел в стенном шкафу. Словно ювелир-наркоман, он брал пинцетом крошащиеся кристаллы, подносил к глазам, разглядывая каждую светлую мраморную прожилку на коричневатых гранях. Когда кокаин кончился, Уинстон объявил безупречными хлебные крошки и комки свалявшегося в карманах пуха и заправил ими свою трубку. На четвертый день он обнаружил, что мастурбирует при помощи вазелина и картонных гильз от бумажных полотенец, и прекратил наконец это извращение хотя бы из сексуального стыда. Но каждый раз, как Уинстон слышал фразу «Хочу грохнуть прямо сейчас» из классического хип-хоп-трека Роба Бейса «Тут нужны двое», у него пересыхало в горле. Он отвернулся от Фарика и вытер бровь.

– Ничего я не знаю, так, слышал разное.

Фарик подумал секунду и выдал:

– Может, «Вечной неге» нужен какой-то механизм длительного действия? Типа как у сиропа от простуды.

Уинстон тяжело вздохнул, и тут автобус остановился.

– Бродвей-стейшн, конечная.

Оттуда им предстояло доехать по коричневой линии через мост до Канал-стрит, потом перейти по поросшим водорослями тоннелям на родную ветку. Войдя в вагон, Фарик навис над каким-то дядькой, сидевшим рядом с дверьми.

– Мудила, читать не умеешь? – заорал он, тыча в наклейку, гласившую, что это место предназначалось для инвалидов и пожилых.

Дядька смущенно вскочил и вежливо уступил Фарику место. Уинстон засмеялся, а стоявший рядом с ним мужчина в твидовом пиджаке незаметно проверил свой карман – на месте ли бумажник. Уинстон глубоко вздохнул и, чтобы удержаться и не врезать по башке, схватил мужчину за руку, вдавливая ремешок часов глубоко в кожу.

– У меня сегодня был длинный день, полный преступных деяний. От еще одного криминального деяния мне хуже не будет. Уровень преступности падает, но он не нулевой.

Тип вышел на следующей остановке. Женщина через два сиденья от них подвернула брошку внутрь блузки и повернула обручальное кольцо так, чтобы сверкание бриллиантов утонуло в темноте ее ладони.

– Едем домой, йоу!

– Больше никаких бруклинских ниггеров-Рэмбо в камуфляжных штанах.

– Точняк. На хер Бруклин!

– Спайк Ли, Джеки Робинсон, Барбра Стрейзанд, Вуди Аллен, Мэри Тайлер, сука, Мур могут поцеловать мой черный манхэттенский зад!

Уинстон закинул в рот последнюю жвачку, развернул лежавший в упаковке комикс, как обычно, несмешной, и прочел бумажку с предсказанием: «Не копите обиды, они могут испортить вам жизнь».

Не впечатленный, Уинстон надувал пузыри, пока двери подземки не открылись на 116-й стрит.

2. Paquetes de seis de bud

Словно сурки, выползающие из нор с приходом ночной прохлады, парочка покинула станцию метро и застыла неподвижно, обозревая Испанский Гарлем, только приходивший в себя после предсумеречной сиесты. У входа в прачечную чинно играли в домино четыре пенсионера в майках. Откуда-то с верхних этажей на них обрушилась энергичная сальса. Уинстон, пробудившийся от дремы, с удовольствием окунулся в водопад латинских ритмов, дробных шагов и виляющих бедер. А текст! No tengo miedo, tengo bravura, tú y yo, tenemos amor pura[1]. Уинстон вернулся в свой квартал.

– Это Эктор Лаво.

– У тебя все испанские певцы Экторы Лаво. Ты больше никого не знаешь. С тем же успехом это может быть какой-нибудь Марко Мантека.

– Слушай, сменил бы ты подштанники, а? Воняет.

Фарик достал чистые трусы и зашел в туалет забегаловки «Канзас Фрайд Чикен». Уинстон направился в магазин.

– Dos paquetes de seis de Bud, por favor[2], – и переключился в ночной режим, накинув на голову капюшон толстовки.

Когда Фарик привел себя в порядок, они направились на восток, к Третьей авеню. Фарик дико завидовал Уинстону, который мог идти и пить одновременно, тогда как ему приходилось ждать, пока они дойдут до места, прежде чем он сможет глотнуть пивка. Уинстон остановился и приставил банку к губам друга. Тот сделал два глотка.

– Спаситель!

– Нравится?

– Заебись.

Уинстон вытер пену с губ Фарика. Он подумывал рассказать о пистолете, но решил, что не стоит. Как только люди узнают, что у тебя есть пушка, начинается, как с машиной: все просят одолжить, ожидают, что ты сделаешь их жизнь легче. Уинстон ткнул пальцем в сторону их обычного питейного места, у пустого бассейна в Джефферсон-парк. Они любили сидеть на бортике, болтать ногами над пустотой и вспоминать времена, когда по очереди щупали Генриетту Роблес в мелком конце бассейна. Даже Фарик, рискуя заржавить шарниры на своих скобках, лазал в воду ради нескольких прикосновений вслепую.

Четыре, может, пять банок, прикинул Уинстон – и Фарик согласится одолжить денег, чтобы он смог дотянуть до конца месяца.

На бедре что-то зажужжало, и Уинстон уставился на пейджер, перебирая номера. По его мрачному выражению Фарик догадался, от кого сообщение. Ниггер, а ну быстро домой, теперь ты отец.

– М-м-м…

Уинстон швырнул пустую банку и вытянул из пластикового кольца новую. Мысли снова вернулись к тому воскресенью на Кони-Айленде, как он шел от «Адской норы», плача и проклиная родных. Как отец утешал его обещаниями, которых не сдержал. С того дня он больше никогда не плакал и никогда не держался за руку отца.

– А помнишь, как Рэймонд Варгас сиганул с этой штуки и поломал себе челюсть о край доски? – Уинстон ткнул рукой с полупустой банкой в сторону трамплина.

– Да, он все рассказывал, как будет олимпийским прыгуном в воду. Встал на пальцы на самом краю и толкнул речь о «прыжке «доминиканский побег из гетто» из задней стойки вперед в полтора оборота со слезами на первом месте пьедестала во время гимна». Уровень сложности: белые уверены, что ниггеры не умеют плавать. А потом – бац! – и он валяется на дне бассейна без сознания и без зубов. Ты, по-моему, его оттуда и вытащил.

– Ага. А через месяц снова сломал ему челюсть. Реймонд выдал, что я, мол, когда плаваю, похож на черное пятно от нефтяного разлива.

С видимым усилием Фарик поднялся на ноги, прикончил пиво и, как гольфист, ударом костыля послал жестянку в дальний конец бассейна. Банка приземлилась в полуметре от сливной решетки, и Фарик прошептал в манере спортивного комментатора:

– Теперь Фарику Коулу остается лишь один точный удар до победы.

– Сядь, ты меня нервируешь.

Фарик сел.

– Борз?

– Чего?

– Гольф – это игра или спорт?

– Вот ты неугомонный! Ты когда-нибудь молчишь? Остановись, остынь. Посмотри на звезды… В общем, если ты можешь профессионально играть с часами на руке – как в гольфе, теннисе, боулинге, – это игра или хобби, не спорт.

– Я просто хотел сказать, ты мне сегодня помог. Спасибо, типа.

Уинстон ответил смущенным кивком. Он решил последовать собственному совету и прилег на край бассейна. В городском небе светилось от силы два десятка звезд. Уинстон водрузил банку пива на живот и, используя ее как секстант, наметил через черное море курс на внетелесное бегство от безумия.

Высота десять метров. Я парю рядом с женщиной средних лет в тонкой белой ночнушке. Она подложила под локти банное полотенце и смотрит на квартал из окна третьего этажа, словно городская неясыть.

Десять тысяч метров. Я еду на двухместном велосипеде вместе с Инопланетянином. Я на заднем сиденье, Инопланетянин ведет велосипед сквозь облака, похожие на клубы табачного дыма. Я кричу ему: «Крути педали, а то эти противные белые детишки нас настигают!»

Миллион метров. Поверхность Земли выглядит так, словно ее отшлифовали шкуркой для дерева. Гималаи той же высоты, что Индийский океан и Большой каньон. Вся планета будто покрыта лаком из солнечного света.

Миллиард метров. Я на Луне. Я завожу без ключа лунные вездеходы и с ветерком долетаю от Моря Спокойствия до Залива Радуг.

Десять миллионов километров. Отсюда Земля видится как одна из множества дырочек на побитом молью занавесе межзвездного театра. Когда начало спектакля?

Сто миллионов километров. У меня начинается аллергия на космическую пыль в Поясе астероидов, я чихаю. Спустя пятьдесят лет в пустыне упадет метеорит со следами соплей, и ученые придут в восторг.

Миллиард километров. Наклоненное кольцо вокруг Сатурна – на самом деле полы войлочной шляпы на газовой голове сутенера Солнечной системы. Пора этим сучкам Венере и Каллисто принести мои денежки.

Десять миллиардов километров. Солнце с такого расстояния светит, как огонек спички за два футбольных поля. Холодно, черт побери.

Сто миллиардов километров. Отпустил бумбокс в свободный полет, пускай ловит статику. Мы с созвездиями слушаем позывные из 1937 года. Добрый вечер, Восточное побережье, а Западному побережью доброго утра. В этой программе вы услышите сверхсовременные ритмы из бального зала в нью-йоркском «Савое», известного как «Дом счастливых ножек». Сегодня Каунт Бейси со своим оркестром представляют вам Билли Холлидей с песней «Они не могут отобрать это у меня». Созвездия пляшут джиттербаг, включаясь в танцевальный марафон, который идет с начала времен. Кассиопея вертится вокруг бедер Ориона, Андромеда скользит меж моих ног.

Триллион километров. Цвет исчезает. Все вокруг черно-белое. Мое сознание одного размера с Вселенной. Мой отец в центре внимания в космическом салоне, совещается с античными поэтами и напоминает: «Я же говорил тебе, все есть все».

Один световой год. Столько времени у папы ушло на отправку первого чека с алиментами.

Сто световых лет. Исчезает восприятие глубины. До всего во Вселенной, кажется, можно дотянуться рукой. С Вселенной надо обращаться бережно, как с самой древней виниловой пластинкой в коллекции. Я медленно вытягиваю ее из потертого картонного конверта. Держу Вселенную за края и дую на поцарапанную поверхность. Переворачиваю Вселенную, еще выдох – и пыль со второй стороны становится новой галактикой. Если бы можно было проиграть творение на вертушке, как бы оно звучало?

Тысяча световых лет. Я вижу души Деметриуса, Золтана и Чилли Моуста, которые пытаются найти Поля счастливой охоты.

– Где мы? На Альфе Центавра? Ниггер, нам нужна Альфа Лебедя! Дай сюда карту, мудило!

– Ну как, увидел свой рай?

Фарик прислонился к своим костылям, из которых соорудил на сетчатом заборе подобие распятия. Голени скрещены, руки раскинуты, банка пива в одной, сигарета в другой. Фарик завопил на весь пустой парк:

– Пива и рыбы всем! Кто меня предал? Иуда? Я так и знал – жадная тварь! Перед смертью я дам вам последний святой совет: никогда, никогда не позволяй чуваку целовать тебя на людях.

Расчехлив маркер, Уинстон вдавил предплечье в глотку Фарика и над его сморщенной бровью сделал надпись. Потом отступил на шаг, любуясь своим творением.

– Вот. Теперь ты Иисус.

Фарик капнул пива на руку и попытался оттереть чернила со лба.

– Ну ты чего? Что ты там написал?

– I-N-R-I[3].

– Что это значит?

– Понятия не имею, но на всех картинах с распятым Христом это написано на кресте. Раста как-то сказал мне, что оно значит «Я Негр Рулю Исключительно».

Фарик прекратил тереть бровь.

– Исключительно? Что это должно значить?

– Понятия не имею. Думал, ты знаешь – звучит точь-в-точь как пятипроцентская[4] муть. «Белый человек есть дьявол», как ты все время говоришь.

Фарик развернулся на кривых ногах и снял костыли с сетки. Он почти завершил маневр, но пошатнулся, запнулся и уронил их на землю. Прежде чем он успел их поднять, Уинстон схватил костыли и, хихикая, помахал ими перед носом приятеля:

– Напился?

– Брось эту херню, жирюга, я сам могу их подобрать.

– Жирюга?

Уинстон отбросил костыли метра на три от искривленных ног Фарика.

– Фас, гад. Если Иисус Христос мог ходить по воде, фальшивый Иисус может хотя бы ходить на своих двоих.

Не раздумывая, Фарик отпустил забор и двинулся вперед. Ступни его загибались внутрь, носки кроссовок цеплялись друг за друга, тонкие ноги сходились в коленях, образуя букву Х. Волоча подошвы по земле, Фарик сделал три рискованных шага, остановился и выдохнул. Уинстон не сдержался:

– Зачем задерживаешь дыхание? Ты ж не под водой, дыши!

– Не смотри, как я хожу! – рявкнул Фарик. – Не люблю, когда кто-то смотрит, как я хожу.

– Ниггер, ты не ходишь. Ты на коньках катаешься, по ходу. И дрожишь так, словно сейчас землетрясение, которое ощущаешь ты один.

Дойдя до костылей, Фарик бросился на них, как на рассыпанные долларовые бумажки. Схватил и прижал к груди, чтобы не унес ветер.

– Сказал же, я могу ходить.

– Может, не стоит этим хвастаться, атлет? А то я с утра позвоню в соцслужбу, и у тебя отберут пенсию по инвалидности. Пошли еще пива возьмем.

Обратно в магазин они шли молча, слушая то, что в городе считается тихой ночью. Гудел и скрипел фонарь. По горам мусорных мешков скакали крысы. Порыв ветра швырнул им под ноги пеструю смесь макулатуры и пустых пакетов. К груди Уинстона прилипла листовка к предстоящим выборам. Там говорилось: «VOTA WILFREDO CIENFUEGOS, DEMOCRAT POR COUNCILMAN DISTRITO 8. SEPTIEMBRE 9TH. ¡PARE LA VIOLENCIA!»[5] Pare la violencia, «Остановим насилие» – эта фраза до сегодняшнего бруклинского происшествия была для Уинстона частью экуменического белого шума, который он слышал и видел с начальных классов. Не кури. Просто скажи «нет». Безопасный секс. Будь отцом своему ребенку. Друзья не позволяют друзьям садиться пьяными за руль. Pare la violencia. Уинстон не имел ничего против совета мистера Сьенфуэгоса, просто ему он казался не слишком практичным.

«Как?» – думал он. Может ли страстный призыв политика сделать Уинстона пацифистом? Может ли Вильфредо Сьенфуэгос убедить бруклинских головорезов сложить оружие и дать калеке и увальню уйти прочь с деньгами Бед-Стая в карманах? Получить выгоду от рыночной экономики гетто? Уинстон обладал способностью останавливать насилие. Его появление на поле битвы часто приводило к тому, что оппоненты переставали дубасить друг друга, потому что не знали точно, на чьей он стороне. Борзый, районная супердержава, может вмешаться. Уинстон представил себя в деловом костюме, а свое лицо – на рекламном плакате. Но скоро видение растаяло. Плакат пожелтел и превратился в объявление о розыске преступника на Диком Западе. Кандидат в Городской совет от Восьмого округа – Уинстон Фошей. Начнем насилие! Уинстон бросил листовку, и ее унес ветер.

Хотя я был бы крутым политиком. Воздушный вихрь закрутил бумажку и швырнул обратно. Она прилипла к бедру Фошея, как домашняя кошка, напуганная дикими джунглями заднего двора. Уинстон сложил листовку и сунул ее в задний карман.

– Борз, их всех убили, всю обойму.

– Ага.

– А мы еще живы.

– Ага.

– Культурный шифр, братец. Изначальный черный человек проявляется как первобытная манифестация дихотомии Земля/Солнце…

– Не начинай.

– Якуб…

– Кроме шуток, не начинай…

Фарик оставил попытки посвятить Уинстона в секреты просветленных благих пяти процентов и переключил свой гиперактивный ум на перебор возможных значений аббревиатуры I-N-R-I. Исключить Необходимость Реанимации Индивида. Измените Настройки Резкости Изображения. Идолопоклонничество, Некрофилия, Религиозное Искупление. И Нахера Разбираться Ищо?

– Борз, зуб даю, I-N-R-I – это что-то по-латыни.

Голова Борзого в этот момент скрылась в окошке для ночной торговли, потому что владелец этой головы пытался общаться с продавцом через несколько сантиметров оргстекла. Если он и слышал Фарика, то не ответил.

Истинный Негр Разрушает Интоксикацию.

3. Борзый и Иоланда

Уинстон не представлял, насколько пьян, пока не добрался до квартиры и не попытался вставить ключ в замок. После нескольких неудачных попыток он применил способ, подсмотренный у соседа, который после каждой получки возвращался домой на бровях. Уинстон присел, прижал указательный палец левой руки к замочной скважине, а зажатый в правой руке ключ приставил к плечу и довел его до цели, используя левую руку как направляющую. Затем попытался как можно тише отпереть дверь, репетируя про себя оправдания перед Иоландой:

– Я был на хате у Пита, а у него, понимаешь, телефон отключили, так что я послал Торуса сказать Джамилле, чтобы передала Юсефу, чтобы сказал Лауре позвонить тебе. Но я не знал, что Юсеф получил судебный запрет для Джамиллы приближаться к нему, с тех пор как она подпалила его за шашни с Вандой. Да он все равно под домашним арестом и никак не мог связаться ни с Лаурой, ни вообще с кем-то.

Он медленно крался по темному коридору, пока яркий свет из спальни не пригвоздил его к стене, как беглого каторжника.

– Можешь не осторожничать, ребенок не спит.

– Ага.

Уинстон рванул мимо спальни в туалет.

– Ты даже на сына не взглянешь?

– А у него что, усы выросли? Я помню, как он выглядит.

Уинстон помочился без рук и вытянул из кармана пакетик для сэндвичей. Вода в нем была мутнее пивной мочи Уинстона. Рыбка забилась в угол и каждые две секунды открывала рот, словно хотела что-то сказать, но не могла вспомнить что. Нажав на смыв, Уинстон поболтал пакетом над водоворотом, размышляя, не избавиться ли ему от новой ответственности.

– Стульчак, – напомнила Иоланда.

– Опустил, – пробурчал он и перебрался на кухню.

За ним шлейфом тянулось долгое приглушенное «бля…». В кухне Уинстон снял с полки глубокую стеклянную миску для кассероли, наполнил водой из-под крана и выпустил туда золотую рыбку. Та сделала по своему новому дому круг благодарности. Уинстон щелкнул пальцем по стеклянной крышке, привлекая внимание рыбки.

– Тут безопасно?

Иоланда держала паузу, чтобы он мог перекусить на скорую руку. Это не отменяло ее обязательного выступления в роли языкатой Черной Мамаши, просто его откладывала.

Уинстон открыл холодильник и достал две большие пшеничные лепешки-тортильи и пачку маргарина. Спичкой зажег конфорку, поджарил тортильи до первых признаков обугливания, перекинул их на столешницу и густо смазал горячие круги маргарином. Вскоре он уже жевал сочащиеся жиром рулеты и пытался подобрать рыбке имя.

В кухню ворвался голос Иоланды, требующий беспрекословного подчинения, как Глас Божий, говоривший с Авраамом:

– Выключи газ, помой руки и принеси мне лимонада.

– Дастин, – сказал Уинстон рыбке. – Ты ж умудрился выжить, как Дастин Хоффман в «Марафонце».

Уинстон опустил палец в воду и принялся тыкать рыбку, всякий раз после тычка наклоняясь и шепотом спрашивая: «Тут безопасно?»

Иоланда сидела на краю смятой постели и кормила грудью их одиннадцатимесячного сына Брайса Экстраординера Фошей, уменьшительно Джорди. Услышав, что папа вошел в комнату, Джорди с громким влажным чмоком выпустил сосок Иоланды. Между его подбородком и вершиной материнской груди протянулась ниточка слюны. Джорди повернулся к отцу, ниточка лопнула и перекинулась на грудь. Уинстон глянул на радиочасы на прикроватной тумбочке; половина третьего ночи. Джорди радостно загулил, и мужчины обменялись щекастыми улыбками.

– Как дела, мелкий ниггер? – спросил Уинстон, целуя ребенка в лобик.

– Я тебе уже сказала. Где ты был… большой ниггер? – Уинстон покорно открыл рот, собираясь раскатать и надуть заготовленные объяснения, как спасательный трап реактивного лайнера… – Ой, лучше молчи, Борз.

Уинстон захлопнул рот и протянул стакан лимонада и кусок своей тортильи. Иоланда отмахнулась. Он присел рядом на кровать. У Иоланды было выражение лица полицейского, который остановил машину, держа руку на рукоятке пистолета, попросил водителя предъявить права и осведомился, сколько тот сегодня выпил. Уинстон быстро протрезвел и рассказал все как есть, осыпая жену и ребенка лепешечными крошками. Добираясь в повествовании до того или иного момента, он в качестве иллюстрации вытаскивал из кармана соответствующий предмет и бросал его на постель: сначала пистолет, потом пустой пакет из-под шкварок, предсказание из упаковки жвачек и, наконец, толстую скрутку купюр, перетянутую резинкой. Закончив рассказ, Уинстон сжевал последний кусок тортильи, облизал пальцы и застыл в ожидании реакции. Иоланда внимательно изучила все улики, выискивая слабые места предложенной версии. Прочла предсказание, похихикала над комиксом:

– Джо Базука шикарен.

Она зарылась носом в пакет от шкварок и вдохнула, проверяя их свежесть. Спрятав пакет за спину, гаркнула:

– Назови срок годности!

– Иоланда, ну что ты…

– Я тебя знаю, ты всегда проверяешь.

– 9 июня.

Иоланда сверилась с надписью на пакете и хмыкнула. Потом надула улику и громко лопнула ее о голову. Передав Джорди Уинстону, она взяла пистолет, мастерски извлекла патрон из патронника, нацелилась на свое отражение в настольном зеркале и, наконец, с ковбойским шиком прокрутила оружие вокруг пальца.

Уинстон прижал Джорди к груди и скрючился на полу у кровати, опасаясь случайного выстрела.

– Детка, ты какого хрена творишь? Он же заряжен!

– Не волнуйся, я поставила его на предохранитель. А вот ты бегал по городу с оружием на боевом взводе. Хорошо еще, что у гамбургеров нет ног. Решил бы на них поохотиться и отстрелил бы себе хер.

– Для этого нужна пушка побольше – вроде «магнума».

– Ага, конечно.

Иоланда спрятала пистолет под матрас и сдернула резинку с денег. Лизнув палец, она быстро разложила их на аккуратные стопки по сто долларов. Уинстон тем временем носился с заливающимся Джорди по комнате и гудел как самолет.

– Перестать, сон отобьешь.

Уинстон сел обратно на постель, подкидывая ребенка на колене.

– Ты хочешь сказать, что Плюх просто так одолжил тебе семь сотен?

– Он сперва не хотел, говорил, что это сложно, у него мало ликвидных активов, но я его напоил и надавил на чувство вины. В конце концов, это из-за него меня чуть не пришили.

– А он тут при чем?

– Чувак прекрасно знал, что я не хочу работать в Бруклине.

– Борзый, ну почему ты не можешь отказать Плюху?

Иоланда надулась и начала перекладывать деньги.

Уинстон сделал вид, что не замечает ее раздражения, и мазнул пальцем по сопливому носику Джорди. Иоланда спрятала деньги в верхний ящик комода, забрала у Уинстона ребенка и вышла в гостиную.

Подпоясывая одной рукой черную шелковую ночнушку, она предостерегла Уинстона:

– Очень надеюсь, что тут ты будешь золотой рыбкой.

Уинстон сбросил кроссовки и улегся на подушку, сложив руки над головой в ожидании тирады.

– Как же этот глупый ниггер стал отцом моего ребенка?

– Ты прекрасно знаешь, как – я заухаживал тебя до усрачки.

Иоланда работала на кассе в «Бургер-Кинге» на углу Четырнадцатой и Шестой авеню, грязной забегаловке рядом с YMCA. Это была ее первая настоящая работа – параллельно Иоланда посещала школу при Йорк-Колледже – и спустя полгода все еще оставалась усердной крепостной в этом фастфудном королевстве. Свою бумажную корону она носила с гордостью, делая вид, будто каждый покупатель – возможно, секретный инспектор в штатском, который проводит проверку ее забегаловки. Иоланда с улыбкой клала добавку в заказанные вопперы-комбо и никогда не забывала добавить: «Спасибо, заходите еще». Репутация у нее была безупречной: к табличке «Работник месяца» ее фото просто приклеили скотчем.

Она не видела, когда в ресторан зашел Уинстон со своими дружками. Все в капюшонах, как сборище друидов, в дутых куртках, лыжных масках, меховых наушниках, они стряхивали с себя декабрьский снег, как мокрые собаки, – и натоптали на только что протертый пол. Ватага устремилась к прилавку, шуточно пихаясь за место в очереди. В эту секунду Уинстон заметил Иоланду, которая посыпала солью картошку-фри. Он не успел еще толком ее рассмотреть, но в груди его уже растеклась пустота. Машина на кухне о чем-то пискнула, и фигуристый, плотный стан Иоланды скользнул к серебристой панели. Девушка нажала на кнопку – осторожно, чтобы не повредить длинные ногти с темно-вишневым лаком, – и извлекла из фритюрницы порцию обжаренной в кляре курятины. Уинстон разглядел несколько колец на ее пальцах – признак, что у нее, возможно, есть мужчина. Иоланда наклонилась, чтобы поставить поднос в подогреватель, продемонстрировав профиль правой груди. Коричневые полиэстеровые брюки в сочетании с флуоресцентным освещением кафе придавали ее ягодицам сексуальный блеск. Лица Уинстон не видел: она говорила с менеджером о какой-то ерунде вроде еды на вынос. Уинстон поглядел на кожу ее шеи под собранными в «бабушкин узел» волосами и почувствовал, как побежали мурашки. Иоланда повернулась, наполнила стакан лимонадом и посмотрела на Уинстона. Увидев, как он стоит, зачарованный, Иоланда запнулась, а потом улыбнулась. Их глаза встретились – и оба мгновенно перенеслись на шестую страницу любовного романа из тех, каких полно на книжных стойках-вертушках в супермаркетах.

Когда Иоланда подошла к кассе, Уинстон отступил на пару шагов, пропустив вперед своих голодных друзей. Это была не дежурная улыбка «Добро пожаловать в Бургер-Кинг», – думал он. – Девочка мне что-то пытается сказать. Иоланда избегала взгляда Уинстона. Она принимала заказы его друзей и безотчетно приглаживала пушок на висках, мысленно повторяя про себя брачную мантру, которая передавалась в поколениях черных женщин: Ниггеры ни хера не стоят. Ниггеры ни хера не стоят. «Ниггеры ни хера не стоят».

– Следующий, пожалуйста, – вежливо объявила Иоланда.

Уинстон подошел к кассе и принялся рассматривать меню. Он не торопился, тщательно подбирал слова для первого разговора с женщиной, которая, как он знал, станет любовью всей его жизни.

– Один воппер с сыром, без огурцов, без лука. Два больших сэндвича с курицей, поменьше соуса.

Иоланда повторила заказ в микрофон, подавив дрожь в голосе.

– Еще что-нибудь брать будете, сэр?

Ой, она попалась, влетела в классическую ловушку любого сердцееда!

Иоланда крепко вцепилась в микрофон и мысленно собралась, ожидая услышать неизбежную «кадрильную» фразу.

– Да, большую порцию луковых колец и два яблочных пирога.

Иоланда испытала одновременно облегчение и разочарование. Может, она ему не понравилась? Может, он смотрел вовсе не на нее, а на транспортерную ленту с жирными бургерами за ее спиной? Она посмотрела на шоколадное лицо Уинстона и повторила заказ. Вспомнив свои правила общения с покупателями, Иоланда перешла к картошке-фри и напиткам.

– Хотите попробовать нашу новую картошку-фри с сыром чеддер? Что будете пить?

– Апельсиновую газировку.

– Размер?

– Примерно с тебя.

Иоланда покраснела, но не растерялась ни на секунду.

– Значит, среднюю.

Уинстон засмеялся, наклонился поближе и втиснулся в ее жизнь.

– Ты из Куинса.

В любом другом случае Иоланда попросила бы покупателя отойти в сторону, чтобы она могла принять следующий заказ. Но сейчас она перевела взгляд с лица Уинстона на его руки, удивляясь, какая гладкая у него кожа.

– Откуда знаешь?

– Серьги-дельфины, волосы в мелкую завивку, на руках больше серебра, чем золота. В тебе есть даже что-то от Лонг-Айленда.

Дедуктивные выводы Уинстона были верными, но Иоланда сделала вид, что не впечатлена.

– Да ну?

– Так откуда ты? Холлис? Кью-гарденс?

– Куинс-виллидж, недалеко от железной дороги. Так сойдет?

– Мне все сойдет, кроме Бруклина. Мужик есть?

Иоланда протянула ему руки с целой коллекцией магазинных обещальных колец.

– А можно его послать куда подальше?

– Конверт есть?

Парни из компании Уинстона, стоявшие за его спиной с подносами тепловатых бургеров в вощеной бумаге, ощутили приступ коллективной ревности, более сильной, чем готовы были признать. Они наперебой принялись «подбадривать» его, чтобы завязывал с флиртом.

– Давай прогуляемся, Чаббси, милый!

– О, мисс Крабтри, у меня такая тяжесть на сердце!

– Тяжесть скоро будет у тебя на губах.

– Через минуту что-то тяжелое будет у девочки на коленях.

Уинстон пытался сопротивляться притяжению своей команды. Ему не хотелось поддаться гравитации дружбы, сбиваться в кучу и возвращаться к привычному «да я то, я это». Разговор спасла Иоланда, отметив тяжесть пустоголового балласта, противостоящего невесомости нарождающейся любви.

– Они что, берегут твою невинность?

– Вроде того.

– Имя у тебя есть?

– Борз.

– А как на улице зовут?

– Борзый.

– Я Иоланда.

Иоланда подвинула Уинстону коричневый поднос, забитый едой, которую он не заказывал. Посреди леса картошки-фри свои холестериновые владения обозревала пятисантиметровая фигурка «Короля бургеров». На его копье красовался чек с номером Иоланды, нацарапанным под суммой заказа.

Уинстон высыпал ей на ладонь комок смятых купюр и пообещал позвонить вечером. Буркнул:

– Ну, ладно тогда. – И он отчалил к своим дружкам, позабыв о сдаче.

Иоланда смотрела ему вслед и представляла, что скажут ее подруги, когда она появится в клубе с грузным костоломом. Таша, как пить дать, скажет: «Какой страшный ниггер, надеюсь, он хотя бы петь умеет». Улыбаясь своим мыслям, она выкрикнула:

– Следующий!

И, даже не оборачиваясь, Уинстон отозвался:

– Я, черт возьми!

Их первое и единственное свидание состоялось в канун Рождества на прогулочном катере, который курсировал вокруг Манхэттена. Иоланда и Уинстон встретились на пристани Бэттери-парка. Уинстон явился минута в минуту (впервые в жизни, исключая случаи, связанные с судебными процессами), Иоланда – с обязательным для независимой женщины опозданием на четверть часа. Уинстон помахал билетами, купленными за неделю вперед, и веселая парочка побежала по деревянному настилу, распихивая локтями приезжих зевак. Они наперегонки взбежали по винтовой лестнице на верхнюю палубу. Иоланда села у иллюминатора, Уинстон втиснулся рядом.

– Не тесно?

– Нормально.

Уинстон поднял кудряшки с ее шеи, которая тут же покрылась гусиной кожей от холодного морского бриза. Иоланда приготовилась к поцелую; вместо этого Уинстон налепил ей за ухом драмаминовый пластырь.

– Что это? – спросила она.

– От укачивания.

– Спасибо, но катер не разгоняется быстрее двух миль в час.

– Узлов.

– Я в курсе.

Судно ползло вокруг заснеженного Готэма, а они все говорили, перекрикивая монотонное бормотание гида, и находили собственные достопримечательности.

– Видишь то здание? – спросила Иоланда, указывая на небоскреб, облицованный известняком и сталью. – Я там работала в позапрошлом году. Тридцать второй этаж, кафетерий.

– Че, правда? Видишь тот коричневый дом через дорогу? Я там спину гнул. «Страддер, Фэррагат и Пибоди».

– И чем занимался?

– Смотрел, чтобы факс не зажевал бумагу.

– И все?

– Так высокие технологии! Целых два дня там продержался.

Динамик на крыше прохрипел:

– Леди и джентльмены, я знаю, что вечер сегодня туманный, но сразу за мостом Трайборо те, кто захватил бинокль, смогут разглядеть сторожевые башни на острове Райкерс. Построенная в 1936 году тюрьма на острове Райкерс была пристанищем таких печально известных преступников, как Сын Сэма, он же Дэвид Берковиц, детоубийца Джоэл Стейнберг, дон мафии Джон Готти и гарлемский наркобарон Ники Барнс…

Иоланда вскочила и помахала далекому узилищу.

– Салют, Люциус и Табита! Жасмин, как оно?

Уинстон зашипел и уставился в пол.

– Что с тобой? – спросила Иоланда, коснувшись подбородка помрачневшего парня. – Ты знаешь кого-то в Райкерс?

– Я тебя умоляю. Я знаю на «Скале» до кучи ниггеров.

– Кучу ниггеров. Или до хрена ниггеров, – поправила Иоланда.

Уинстон кивнул. Он часто моргал, пытаясь сдержать слезы и призраки грехов, прошлых, настоящих и будущих.

– Плохие воспоминания?

Уинстон не поднял глаза. Иоланда потянула его за мочку уха, погладила бровь в поисках потайного рычага на книжной полке, который открывает дверь в тайную комнату. Уинстон поднял голову и сделал глубокий вдох. Он отстегнул нагрудную пластину своего панциря и начал снимать броню, один тяжелый кусок за другим.

На хрен. Уинстон начал со своего первого ареста в тринадцать лет. Ребята из его квартала провели тот летний день, воруя в магазинах и срывая с прохожих золотые цепочки. Ближе к вечеру он со своей бандой шел по Сорок пятой, все вдрызг пьяные, наглые и задиристые, как солдаты в трехдневном увольнении. Кто-то заметил мужчину, выходившего из кинотеатра, и завопил: «Карманы!» Несчастный поклонник порно еще не успел заметить стаю красноглазых волков, как четверо ребят вцепились в его карман и рванули в разные стороны.

Швы лопнули с громким треском. Бумажник незнакомца выпал на землю и исчез быстрее, чем мужик издал протестующий вопль. По тротуару со звоном разлетелись монеты и жетоны из пип-шоу. Бедняга одновременно пытался спасти остатки своих сокровищ, поддерживать разорванные штаны и отбиться от гарлемской шантрапы, которая накинулась на монетки, как голуби на крошки хлеба.

Каким-то образом один из парней, Дарк, недавний переселенец из Калифорнии, унес в качестве добычи еще и несколько жемчужных капель спермы на своей замысловатой прическе. Чтобы прекратить издевательства остальных ребят и доказать, что его толстые жесткие «хвостики» «гангстерские», а не «бабские», Дарк прочесал четыре квартала и обнаружил жертву ограбления, которая описывала двум патрульным произошедшее преступление. Не обращая внимания на полицейских, Дарк принялся дубасить пострадавшего с криками: «За дрочку отобью тебе почки, у меня на бошке теперь мандавошки!» Уинстон катался по тротуару от смеха, пока копы надевали на него наручники. Он хихикал по дороге в полицейский участок: «СПИД на моих волосах, не видать мне больше девах!» Похохатывал, когда с него снимали отпечатки пальцев: «На голове молочко, лучше б кончили в очко…» Город потратил целую катушку пленки на его портрет; в конце концов пришлось остановиться на фото Уинстона, ухмыляющегося, как «Анкл Бен», с залитым слезами лицом.

Вечер перестал быть томным, когда полицейские не поверили, что парню таких габаритов может быть всего тринадцать лет, и, поскольку бюджетные сокращения сделали ночных судей счастливыми либеральными воспоминаниями, для подтверждения личности его на выходные отправили в тюрьму Райкерс. Процедура была недолгой. Уинстон сошел с автобуса, пережил унижения обыска с раздеванием и оказался в корпусе С-64. Там, на койке под часами играло в шашки туалетной бумагой его живое свидетельство о рождении: родной папаша. Отец и сын играли в шашки бумажными комками и спорили, кто будет звонить их жене и матери.

– Я с ней три года не разговаривал, я не пришел на похороны твоей сестры, так что звони ты, парень.

– Да пошел ты! Отсоси, сука.

В отличие от отца, Патрис Фошей держала слово. Последнее ее обещание, данное с амвона за гладильной доской, гласило: «Уинстон, будешь попадать в неприятности, я не стану выгонять тебя из дому, я уеду к чертям сама и тебя с собой не возьму. Будешь сам по себе. Понимаешь?» В понедельник утром миссис Фошей внесла залог за обоих правонарушителей. Она высадила Клиффорда у дома его подружки, подняла к небу кулак – «Власть народу!» – и уехала в Атланту, пообещав Уинстону присылать деньги на еду и оплату квартиры, пока ему не исполнится восемнадцать.

Только через два года Уинстон решился перенести свои пожитки в комнату матери. Раз в две недели, ровно в десять, когда заканчивались черные сериалы, мать звонила узнать, как дела, и непременно спрашивала, почему он не может быть таким, «как хорошие мальчики на ТВ».

Уинстон уже заканчивал свой рассказ богохульственным «В жопу Косби»[6], как мимо их прогулочного катера прошла громадная мраморно-белая яхта, на борту которой четкими черными буквами было выведено «Джубили». Два современных вертолета, на носу и на корме, вращающийся над мостиком радар – яхта походила скорее на военный корабль, чем на судно для развлечений.

– Так ты совсем один? – спросила Иоланда.

Уинстон пожал плечами, глядя куда-то вдаль. Иоланда понимала, что сейчас правильно было бы прижаться к пухлому плечу Уинстона и сказать: «Нет, ты не один», но давно усвоила, что первый шаг нужно оставлять мужчине. Вместо этого она заполнила неловкую паузу цинизмом:

– У всех ниггеров папаши говорят, что состояли в «Пантерах»[7]. Если даже и так, то самое большее, что им доверяли, – раздавать листовки.

– Сбрендила? Он был в деле!

Уинстон распахнул бумажник и показал фотографию чернокожего мужчины с небольшой бородкой, от берета до ботинок одетого в черное. Присев за «Фольксвагеном-жуком», тот держал дробовик в затянутых в черные перчатки руках и целился поверх капота в некого врага революции, оставшегося за кадром. Иоланда схватила бумажник и всмотрелась в поляроидный снимок.

– Йоу, твой папаша был крутой перец! Только глянь на его остроносые шузы, а ноги, а точеный зад…

Она полистала бумажник, задержавшись на удостоверении для продуктовых карточек, чтобы убедиться, что Уинстон не придумывает насчет своего возраста. Посмотрела на относительно свежие фото молодых черных и латиносов, позирующих с оружием на фоне серых школьных шкафчиков. Групповые фотографии перемежались портретами тех же парней, с угрюмыми лицами сидящими за рулем уборочной машины или на фоне игровых автоматов в соседнем заведении: они смотрели прямо в камеру, приставив дуло пистолета к виску. Уинстон представлял ребят своего квартала:

– Грубый, Куки, Крошка-Воп, Упор – а вот это мой кореш, Фарик.

Перебирая содержимое бумажника, Иоланда осознала, что ей в нем нравится, кроме носа пуговкой. Он был в мире с собой, с тем, кем он является. Нечасто встретишь такого расслабленного черного.

Уинстон был честен – может, не перед всем миром, но он был честен перед ней и перед собой. Он не приукрашивал и не рационализировал свои похождения дурацкими байками, что его команда «задает жару», или «идет к вершине», или «живет ради риска». Никаких слезливых историй про тяготы жизни в трущобах: «Тебе не понять, быть черным – это ужасно тяжело!» – словно Иоланда смотрела на мир черных откуда-то снаружи. Она понимала, что такое жалеть себя и сомневаться в самом себе; с ней не нужно было говорить так, словно ее голову не украшали негритянские косички.

Иоланда постучала сиренево-розовым ногтем по удостоверению на продуктовые талоны.

– Можно?

– Не, все в магазине меня знают. Валяй.

Вытащив карточку из пластикового кармашка, Иоланда заметила под ней другое фото. «Соперница», – решила она; однако на снимке была запечатлена седовласая женщина лет под шестьдесят. Женщина позировала на фоне театра «Аполло», а рядом, склонив к ней лохматую голову, стоял Уинстон, значительно моложе сегодняшнего.

– Кто эта восточная тетка?

– Азиатская.

– А кто она?

– Мисс Номура. Она мой неофициальный опекун. Присматривала за малолетним ниггером, когда мама свалила.

– Хм-м-м.

Иоланда вернула Уинстону портмоне и нарочно уставилась на вечеринку на палубе «Джубили».

– Иоланда, ну чего ты дуешься? Мисс Номура мне как тетя. Она живет в доме напротив, знала отца, еще когда он был в «Пантерах». Говорю тебе, она мне что вторая мать. Если ты ревнуешь меня к шестидесятилетней, у тебя проблемы.

Иоланда скрестила руки на груди и отвернулась к иллюминатору.

– Этот херов катер еле ползет.

Уинстон вытащил из-под сиденья ярко-оранжевый спасательный жилет и осторожно надел на Иоланду, защелкнул замок на груди и подтянул кордовые завязки на спине. Плечи Иоланды ощутимо расслабились. Ого, – подумала она, – этот толстый ублюдок не дурак.

Толстый ублюдок тем временем картинно сдернул с себя куртку и накинул на плечи Иоланды. Он отошел от мрачных воспоминаний и приготовился расчехлить свой рэп, ведь рэп для черного – это все равно что хлыст для укротителя львов, которым тот ставит на место упрямую кошку, или коан буддистского монаха, еще больше запутывающий послушника. Как звучит рэп одного человека?

– Иоланда, бросай спектакль, я ведь вижу, ты в моей лузе. Все в кайф, но давай без игр. Мы все иногда нуждаемся в спасении. Ты вернулась в школу, спасаешь себя сама. Одно то, что сильная черная женщина идет с поднятой головой против всего этого дерьма, заставляет меня задуматься, как выправить свою жизнь. Так что слушай, я ни сейчас, ни потом не заберу из твоей жизни ничего, что делает твою жизнь лучше. Это не обещание, это факт, детка. Как что небо голубое, летом жарко и что ты потрясная. Без вопросов, мисс Номура для меня – как этот спасжилет, держала на плаву в тяжелые времена. Но я просто болтался вверх-вниз в штормовом море улиц. Ты – моя спасательная шлюпка, ты вытащила меня из воды. Полундра и свистать всех наверх типа.

Иоланда прижала ладонь к его губам.

– Хватит. Ты мне правда нравишься – больше, чем следовало бы, – но давай сегодня притормозим: у нас вся жизнь впереди, хватит и на поцелуи, и на обнимашки. Сегодня будем беззаботными, как те белые на яхте. Смотри, как они зажигают!

Уинстон полез в рюкзак, вынул запотевшую черную бутылку шампанского «Фрешенет», два бумажных стаканчика, бурого плюшевого медвежонка с розовой ленточкой на шее и рождественскую открытку.

– Нет, это мы зажигаем.

Потягивая шампанское, Иоланда рассмотрела самодельную открытку внимательнее. Снаружи ее украшала на удивление хорошо написанная акварель: чернокожая пара целуется на фоне гор, на них с удивлением глядит стайка мультяшных лесных животных с грустными глазами, а-ля Дисней. Внутри аккуратными квадратными буквами было выведено:

Тайна красоты это

[маленькое зеркальце]

ты.

Иоланда увидела свое отражение, обрамленное сентиментальной банальностью, и поддалась фривольной манипуляции под названием «романтика». С веселым «Дзинь!» они с Уинстоном чокнулись бумажными стаканчиками.

– У меня тост! – воскликнула Иоланда, пытаясь скрыть неловкость. – Тост за любовь. Тост за мужчину, который заставил меня открыться без обещаний, без красивостей-мускулов-виляния-крепким-задом и без денег.

Уинстон почесал подбородок, пытаясь определить, похвалили его или обругали, потом поднял стакан:

– За женщину, которая любит меня за меня самого, хоть я для нее почти незнакомец.

– На хер незнакомца.

– За женщину, которая знает, чего хочет.

Иоланда и Уинстон оторвались от своего первого поцелуя; их языки онемели от шампанского, сексуальные органы налиты желанием, а оси их молодых миров навсегда сместились. Или, как деликатно выразился Уинстон, вытирая с губ помаду:

– Все идет хаясё-хаясё.

– Как я поймалась на эту брехню, Борз? «Все хаясё-хаясё». Тебе все «хаясё-хаясё», потому что ты вечно пьян, алкаш!

Иоланда не унималась, и Уинстон уже сидел на диване в гостиной, терпеливо перенося выволочку. Для него выслушивать, как Иоланда его унижает, было сродни походу в церковь на Пасху: не хочется, но надо. Сидишь по необходимости, сложив руки на коленях, и надеешься, что головная боль не позволит проповеди просочиться в мозг.

Но когда Иоланда шагнула к книжной полке, Уинстон окаменел.

– Ну нет, Ланда, только не это!

Объемистые Иоландины архивы состояли из аккуратных стопок журналов «Эссенс», «Эбони» и «Чоклет Синглс», полных статей вроде «Гипноз при помощи тыквенного пирога», «Атлантида, единороги, негритянская любовь – правда или вымысел?» и «Десять положительных качеств черного мужчины помимо величины члена». За журналами следовали книги по самопомощи, написанные женщинами из Филадельфии с короткими афрострижками: «Сестры делают это для себя – как мастурбировать для достижения африканского оргазма», «Практический гид черной женщины в поиске настоящего мужчины» и библия Иоланды – «Ниггер-удовлетворитель».

Больше всего в тематической подборке Иоланды Уинстона смущала не всяческая дребедень от «докторов-того-и-сего, профессоров-антропологии-и-косметологии» – поиски недостающего звена между первобытным Тащихватаем и выведенным в пробирке Дензелом Вашингтоном, авторы которой считали его, Уинстона, окаменелостью, и псевдонаучные дневники, которые считали его монстром: Я собрала вокруг себя инструменты жизни, чтобы вдохнуть искру бытия в это безжизненное нечто у моих ног… Я увидела, как открылся тусклый желтый глаз существа, – глядите-ка, я, Иула Франкенштейн-Барнс, автор бестселлера «Хороший черный мужчина – нужна дополнительная сборка», создала жизнь!

Больше всего его раздражало, что Иоланда начала покупать всю эту макулатуру после женитьбы, когда их отношения были безоблачными – как минимум в его представлении. Когда после секса Иоланда сидела в постели и читала «Практический гид черной женщины по поиску настоящего мужчины», он взрывался:

– Я что тебе, не настоящий мужчина? Почему-то мне и в голову не приходит сомневаться, настоящая ли ты женщина!

…И я наделила его чертами божественной красоты. Красоты! Великого бога!

Иоланда пыталась успокоить Уинстона лекцией о проблемах, характерных исключительно для черных пар. Уинстон возражал, что в отношениях нет никакой разницы между черными, белыми, пуэрториканцами или кенгуру.

– Проблемы есть проблемы, – говорил он. – Единственная разница в том, что постельные дела черных берется изучать каждая самодовольная сука с научной степенью и текстовым редактором.

Иоланда в предвкушении пробежалась пальцами по мягким обложкам, черпая из раздела романов энергию, подобно ирландке, целующей Камень Красноречия. Уинстон клялся могилами всех родственников, которых только мог вспомнить, что изменится. Вытянув с полки тонкую книжку «Пощечина забвения», Иоланда раскрыла ее на первой странице и откашлялась. Уинстон поморщился и вцепился в подлокотник дивана в ожидании литературного эквивалента касторки. Он непроизвольно брякнул про «Заводной апельсин». Иоланда подняла на него глаза.

– Борзый, о заводе позабочусь я. Когда закончу, ты будешь знать, который час.

Она начала читать так громко, что Уинстона вдавило в обивку. Он ощутил особую связь с бесполезной пуговицей посередине диванной подушки.

– Глава первая.

Иоланда облизнула губы.

– Джорджо Джонсон знал, что к киске нужно относиться с уважением.

Уинстон вскочил и протестующе топнул ногой.

– Не бывает ниггеров по имени Джорджо!

Всего одним прищуром Иоланда усадила его обратно. Почему я не женился на женщине, которая любит разгадывать кроссворды в метро вместо того, чтобы читать это дерьмо, – подумал Уинстон.

Иоланда продолжила:

– В киске сила сильная, и Джорджо Джонсон выпустил ее наружу, всю целиком. Его острый язык вклячился в преисподнюю моей горячей, сочащейся мохнатки…

Иоланда все читала, а Джорди тем временем подполз к Уинстону и обхватил его голень, как коала ветку эвкалипта.

– Кошмарное дерьмо, да ведь? – тихо спросил Уинстон. – Ты заметил, что ни у одного женского персонажа нет имени? Их зовут «Сестра-дитя», «Мама-кукла», «Кузина», «Королева Тетка Женщина Чистая Любовь». Всякая «мы одна семья», сестринская белиберда. Эти долбаные книги надо продавать с набором для вышивки и африканскими тюрбанами. Ты, парень, не беспокойся. Я тебе как-нибудь почитаю про Пеппи Длинныйчулок.

Джорди расцвел беззубой улыбкой.

– А, ты любишь ее, да? Ты помнишь, что наша Пеппи не носит трусиков?

Прикрыв сыну уши, Уинстон задумался, как противопоставить душеспасительной литературе Иоланды авторов своего разлива. Он представил, как вырывает книгу из рук жены, бросает на ковер и перебивает ее феминистические чувственности тестикулярными, мачистскими текстами. Порция сутенерской прозы от Айсберга Слима или Дональда Гойнса могла бы восстановить равновесие полов в их отношениях.

– Уинстон! – завопила Иоланда.

– А, что?

– Посмотри на ребенка?

Джорди ввинтился под рубашку Уинстона и принялся мять и сосать пухлую отцовскую грудь. Иоланда пришла в бешенство.

– Ты видишь? Видишь? Мальчику уже год, а он даже не понимает, кто есть кто из его родителей.

– Он знает, что я его папа, – ответил Уинстон, вытирая слюни с соска.

– Тогда он не знает, для чего папа нужен, потому что ты целыми днями где-то шляешься!

Выдохнувшись, Иоланда потерла переносицу.

– Уинстон, что ты собираешься делать?

Уинстон ничего не ответил и повернулся за мужской поддержкой к Джорди, который оседлал его бедро. Но сын, казалось, вопрошал: «Да, ниггер, что ты намерен делать?»

При виде грустного личика ребенка у Уинстона внезапно включились инстинкты домашнего умельца. Ему вдруг захотелось починить текущий кран, подмести тротуар перед домом, проверить, не расшатались ли детские решетки на окнах. Его предупреждали, что рождение ребенка многое изменит. Сделает его более ответственным. Не таким импульсивным. Уинстон поклялся, что отцовство не переменит его, по крайней мере не надолго. По опыту других отцов-неудачников он знал, что послеродовая совестливость держится примерно год. После этого все возвращалось на круги своя, даже с большим усердием, чем прежде: Мне надо детей кормить, брат, детей, блин, кормить. Какой смысл изменяться человеку, если обстоятельства остались те же? Будь ты трижды ангелом в аду, это все равно ад. Уинстон вытащил из кармана листовку Вильфредо Сьенфуэгоса.

Он снова прочел призыв: «Остановим насилие». Зачем?

Иоланда взъерошила жирные волосы Уинстона и поцеловала его в щеку.

– Уже не ляжешь?

Уинстон кивнул.

– Оставь мне немного денежек на кино.

– Только не читай Джорди про Пеппи Длинныйчулок. Еще сделаешь из него любителя белых девочек.

Иоланда почесала затылок.

– Я могу завтра доверить тебе ребенка?

– Конечно!

– Никакой выпивки, никакой травы. Джорди – твой сын, а не какой-нибудь знакомый из твоей программы реабилитации.

– Говорю тебе, это не повторится. Господи, одна татуировка!

Когда она повернулась, чтобы уйти, Уинстон ухватил ее за пояс, притянул к себе, как йо-йо, и вытянул губы для поцелуя на ночь. Иоланда не заставила себя ждать. Потом губы Уинстона в несколько влажных чмоков перепорхнули с губ Иоланды на ее грудь. Обследуя кончиком языка отвердевший сосок, он накрыл ртом ареолу и медленно сжал губы. Язык оросила струйка молока. Иоланда застонала от боли и удовольствия.

– Ты ела на обед arroz y habichuela con pulpo[8] в кафе у Далии?

Иоланда тряхнула головой от удивления и заехала ему по уху. Уинстон поднял руки, купаясь в самообожании.

– Я разбираюсь в грудном молоке. Мне бы выступать в телике. Я мог бы сосать женские груди и отгадывать, что тетки ели на завтрак. Вот это была бы работка! «Яичница с сыром и луком, блины с голубикой, слегка смазанные маслом».

– Завтра не облажайся с дитем.

– Одна наколка!

Зевая, Иоланда скрылась во тьме коридора.

– Спокойной ночи, Борзый.

– Не смей видеть сны о Джорджо Джонсоне!

Уинстон усадил Джорди получше и прицелился пультом в темный прямоугольник телевизора. Тот включился с благодарным щелчком. На экране мальчик болезненного вида играл с кем-то в мяч. Камера переключилась на крупный план. На бледном лице выделялись две черты: высокие бугристые скулы и полупрозрачные, как мушиные крылья, веки, испещренные варикозными капиллярами. Ссохшуюся голову ребенка прикрывала бейсболка размеров на пять больше, чем нужно. Камера «отъехала» и кто-то кинул парню бейсбольный мяч. Тот неуклюже поймал его двумя руками в совершенно новую перчатку-ловушку. Отправив мяч обратно, мальчик повернулся к камере:

– Меня зовут Кенни Мендельсон, мне десять лет, но у меня хрупкие кости восьмидесятисемилетней женщины и прическа, как у пациента химиотерапии.

– У тебя еще есть чувство юмора, – вставил Уинстон, наклоняясь к Джорди. – У чувака это… как называется эта болезнь? Старохрычит или что-то такое.

Уинстон опасливо поднял все конечности Джорди по очереди, выискивая в подмышках и других углублениях странные пятна или высыпания – все, что может быть признаком подобной врожденной болезни.

– Держись, чувак, – сказал он телевизору. – Я-то знаю, что такое – повзрослеть раньше времени.

Он провел рукой по спинке сына, считывая выступающие косточки и складочки жира, как знакомый текст, набранный азбукой Брайля. Уинстон миновал плечо и остановился на правой ключице, где зелеными печатными буквами по молочно-шоколадной коже Джорди было выведено: «Бомба!» Он вздохнул.

– Бомба! Блин, никто уже даже не говорит «Бомба!»

Остается надеяться, что с возрастом тату сойдет. Как бы то ни было, светлокожие дети годам к пяти темнеют…

Следующий блок социальной рекламы был посвящен программе «Старшие братья». Лысый черный актер, которого Уинстон помнил по эпизодическим ролям в давно закончившихся телесериалах, шел по улице размеренным властным шагом. Он подошел к молодому черному парнишке в полосатой рубашке поло, положил руки ему на плечи и заговорил поставленным опереточным баритоном:

– Указать путь в среде, лишенной ориентиров, – моральное право, нет, даже священный долг каждого афроамериканского мужчины. Не так ли, Кларенс?

Кларенс посмотрел на его подбородок и улыбнулся.

– Да, сэр!

– Покажи им, чему я тебя научил.

– Сейчас?

– Да, сейчас.

– Как-то в полночь, в час угрюмый…[9]

Молодой Кларенс принялся декламировать предельно сокращенную версию «Ворона» По, кстати, вполне прилично, лишь долю секунды помедлив перед «завесами пурпурными» и к завершению перейдя на подобающий мрачный пафос:

– И душа моя из тени, что волнуется всегда, не восстанет – никогда!

Кларенс поклонился, а актер, с глазами, полными слез, повернулся к камере и сказал:

– Ну разве это не юная Тереза Дулитл? Сделайте мечту чернокожего мальчика реальностью, звоните прямо сейчас.

Уинстон постарался запомнить номер, указанный на экране.

Джорди, убаюканный классической поэзией, уснул. Уинстон прижался ухом к его вздымающейся груди и прислушался к биению сердца.

– Ты знаешь, мелкий, что сегодня чуть не остался безотцовщиной? Был на волосок от того, чтобы вырасти одним из этих неуправляемых ублюдков? Твоя мамаша сверлила бы тебя: «С тех пор как умер отец, ты стал просто невозможным». Да, я тебя от многих переживаний спас. А то плакал бы по ночам, проклинал меня за то, что я тебя оставил. Но я никуда не денусь, пацан. У меня есть план, как разобраться со всем этим дерьмом. Разложить все какашки по полочкам.

Задрав правую штанину, Уинстон почесал тату: вишнево-красное сердце с желудочками и всем, что полагается, хоть сейчас кровь качать, лежащее в пламени древнегреческого факела – и все это обмотано колючей проволокой. Татуировка начиналась в паре сантиметров от лодыжки и заканчивалась, чуть не доходя до линии загара от резинки хлопчатобумажных носков. Не считая ладоней и подошв, там была самая светлая кожа на всем его теле. Над сердцем, словно длинная лента за гимнастом на Красной площади во время первомайской демонстрации, вилась фраза, написанная изящным рукописным шрифтом:

БРЕНДА, Я ЗНАЮ, ТЫ УШЛА ОТ МЕНЯ БЕЗ УМЫСЛА, И Я НЕ В ОБИДЕ.

Уинстон сказал татуировщику, что фраза должна хорошо читаться.

– Видел, как люди читают записки в старых черно-белых фильмах? Ни разу не было, чтобы актер взял бумагу и начал вертеть ее туда-сюда и щуриться, мол, что тут за хуйня написана.

Уинстон осторожно ощупал кожу вокруг шедевра, словно та еще болела.

– Так что скажешь насчет того, чтобы обзавестись дядюшкой, Джорди? Чтобы у меня появился Старший брат, который научит меня грамотно писать, чтобы я стал кинокритиком. Нет, стоп. Это вряд ли. Черных кинокритиков не бывает. Если подумать, я не видел, чтобы ниггер говорил о чем-то, не связанном с другими ниггерами, – хотя вру, есть педоватый метеоролог на Седьмом канале. «Переменная облачность и легкий дождь с утра – радость-то какая». Но это все-таки вариант. Завести себе напутственного ниггера. Образованного ублюдка, который сможет меня как-то направить и все такое. На Седьмом канале будет рассказывать про погоду настоящий черный. «Йоу, сегодня холодрыга. Реальный дубак. Так что, ниггеры, если у кого дежурство на улице, одевайтесь теплее или линяйте к своей бабе. А еще лучше увольняйтесь». И, Джорди, чему бы я ни научился у своего Старшего брата, я все передам тебе. Пацан, твой папаша станет одним из этих ублюдков, курящих сигары и читающих «Уолл-стрит джорнал», потому что я устал быть никчемным ниггером из «Изюминки на солнце»[10].

4. Крыльцо

Лотерейный автомат жужжал и щелкал, выплевывая билеты пастельных цветов в руки оператора. Казалось, его скрежет помогает планете вертеться вокруг своей оси, ну, или хотя бы кварталу не превратиться в руины.

– Так, 2-2-1, один доллар бокс, 8-4-7 доллар точный, 3-7-3-1 туда-сюда тоже доллар.

Оператор послушно вбивал указанные Уинстоном цифры.

– 5-2-2-4 доллар на точный, полдоллара бокс.

Иоланда шлепнула оператора по руке.

– Секундочку, Денеш. Уинстон, откуда ты взял эти номера?

– Я ж говорю, меняю свою жизнь. И начинаю с изменения моих номеров.

– Но ты и мои номера меняешь!

– Наши номера, детка.

– Ты сколько денег положил?

– Два доллара.

– Вот и меняй на два доллара. – Иоланда всучила ему коротенький зеленый карандаш, перфокарту и отпихнула от прилавка. – Давай, заполни карту еженедельной лотереи и не трогай мои номера.

Уинстон картинно «отлетел» в сторону и остановился у стойки с выпечкой.

– Терпеть не могу эти огрызки, у них даже ластиков нет. Если я впишу 44 вместо 45, все мое будущее может пойти коту под хвост из-за ебучих лилипутских карандашей без ластиков.

Иоланда рассмеялась.

– Думал, ты такой хитрый? «5-2-2-4 доллар на точный, полдоллара бокс». Думал, я не обращу внимания, раз ставка всего пятьдесят центов? Что вообще с тобой – то эта хрень насчет «Старшего Брата», теперь номера мои меняешь.

– Получилось же. Почти.

– Да шиш тебе.

– Ага. На секундочку такая: «Ах, мне нравится, что мой мужчина такой настойчивый, только послушайте – полдоллара бокс. Такой уверенный».

Уинстон умял пирожное и торопливо заполнил заявку на беззаботное будущее. Их ждали Фарик и остальные.

Фарик восседал на своей бетонной трибуне, верхней ступеньке крыльца на 109-й стрит, погруженный в чтение журнала. Выгнув брови, как крылья чайки, он сыпал бизнес-терминами, будто крошками кукурузных чипсов, завалявшихся во рту со вчерашнего вечера.

– Доход на акцию – приличный. Медианная операционная маржа – средняя. Рыночная стоимость – 24,6 миллиона. Прибыль на данный момент… ничего особенного. Доля акционера – 15,7 процента, ни хера себе!

Подруга Фарика, сутулая женщина по имени Надин Примо, придвинулась поближе, положила подбородок ему на плечо и, указывая на страницу, добавила:

– У этой неплохой доход на одного работника.

Трое парней, сидевших на ступеньку ниже, проявили нетерпение.

– Что за хрень ты несешь, Плюх? – спросил долговязый Армелло Сольседо, наполовину доминиканец, наполовину пуэрториканец. – Я не для того сюда приперся, чтобы все воскресенье глядеть, как ты журнальчик почитываешь, entiendes?

Надин ткнула большим пальцем в сторону своих скептически настроенных друзей и сказала:

– Покажи им.

Фарик поднял журнал и с бесконечным терпением детсадовского воспитателя к младым чадам медленно продемонстрировал его озадаченным парням.

– Братья мои, вот что нам нужно знать об этом лете, – серьезные бабки. Экономическая самостоятельность.

– Какой хуйни ты обкурился? – спросил Уинстон, подходя к крыльцу под руку с Иоландой. Оба были одеты одинаково с ног до головы – одинаковые кроссовки, рыбацкие панамы и пижамные костюмы в сине-зеленую полоску. Свободной рукой Иоланда держала Джорди. – Ты, инвалидина, все еще читаешь им журналы про кунг-фу? Не знаю, чему вы так радуетесь, с тех пор как мне исполнилось пять лет, в этих статьях печатают одно и то же. «Мы раскроем вам тайну дюймового удара Брюса Ли и другие могучие техники джит-кун-до – впервые в истории!» И еще картинка, где чувак отжимается на одном пальце.

Он остановился у нижней ступеньки. Все важные решения в жизни Уинстон принял на этом крыльце – например, впервые согласился выпить пива и решил не просить Иоланду сделать аборт. Дальше по улице дети играли в стикбол. Какой-то мальчик обежал три базы подряд и использовал остатки воздуха в легких, чтобы поиздеваться над противником. Если весь мир – театр, то крыльцо у дома 258 по Восточной 109-й стрит было авансценой в Трагедии Гетто. Иоланда потянула своего застенчивого мужа за локоть.

– Борзый, давай сядем.

Осторожно пробираясь через бурелом острых коленей и вертлявых ног, они поднялись по ступенькам и уселись на оставленном для них местечке рядом с коваными перилами. Все присутствующие, за исключением Фарика, радостно приветствовали опоздавших Уинстона и Иоланду рукопожатиями и поцелуями. Фарик же нахмурился и отвернулся. Уинстон вернул внимание друга легким подзатыльником.

– Не отводи взгляда от противника даже во время поклона.

– Ну ты и мудила!

Уинстон не унимался, перейдя на карикатурный китайский акцент:

– Это как палесь, указываюсий на Луну: не консентрируйся на палисе, инасе упустис все сюдеса небес.

– Хватит с меня мути из «Выхода Дракона». Ты опоздал. И это не «Мир карате».

Фарик поставил журнал на сгиб локтя, как Моисей свои скрижали.

– Это июньский выпуск «Черного предпринимателя».

– Ой, только не июньский, тысяча извинений. – Уинстон склонил голову в насмешливом раскаянии. – Что в нем такого особенного?

– В июньском номере есть статья о сотне крупнейших бизнесов, принадлежащих черным. Если мы собираемся этим летом сделать реальные бабки, нам нужны образцы для подражания, и тут, – Фарик шлепнул по обложке журнала, – мы найдем сотню контор, зашибающих бабки, которыми управляют пунктуальные ниггеры, кое-чего добившиеся в мире, где человек человеку вол.

– Человек человеку волк, – поправила Иоланда.

– Не передразнивай меня, – огрызнулся Фарик и продолжил тираду: – Деньги и Аллах – это ключи, ключи, что освобождают от цепей, сковывающих наши сердца и умы. Коран учит человека, как проникнуть в тайны замков, а деньги позволяют приобрести необходимые инструменты. Тогда каждый может изготовить ключ к свободам.

Иоланда оскалилась, как львица перед схваткой.

– Свободам? Во множественном числе?

– Разумеется! Конечно, в сраном множественном!

Фарик потер подбородок, подбирая пример, потом продолжил, разрубая рукой воздух после каждого слова:

– Когда Линкольн дал рабам свободу – в единственном числе – они могли голосовать? Владеть собственностью? Трахаться, с кем хотели? Нет. Поэтому свобод больше чем одна.

– То есть у нас «право на правды, справедливости и стремления к счастьям».

– Колледж тебя портит, дорогая. Ты вообще какую специальность выбрала?

– Еще не решила.

– Видите? Бледнолицые уже прикарманили одну из твоих степеней свободы. Не решила. У черных нет времени на нерешительность. И в твоем колледже на самом деле лишь две специальности, «не решила» и «обманистика».

– Обма… что?

– Не важно. Мы – и вообще ниггеры в целом – должны держать все внутри сообщества: врать по-черному, умирать по-черному и покупать по-черному. Имитировать Жида.

Все больше раздражаясь не столько из-за его религиозной бестактности, сколько по причине отсутствия логики в фариковской риторике, Иоланда прищурилась и спросила:

– Жида? В единственном числе?

– Да. Жида в единственном.

– Ты хочешь сказать, что существует какой-то гигантский Супержид?

– Ты понимаешь, что я хочу сказать, мисс грамотейка. Жид – это … Борзый, как звать трехголового монстра, который дрался с Годзиллой?

– Гидра, – ответил Уинстон.

– Жид – как Гидра. Три головы, но тело движется к общей цели: надрать Годзилле задницу.

– А Годзилла, надо понимать, – черные?

Фарик закатил ревматические глаза и выразительно посмотрел на Уинстона.

– Говорил тебе, не надо приводить женщин! Они ни в зуб ногой в настоящем бизнесе.

– Да пошел ты на хер, Плюх! – рявкнула Иоланда, глядя на Надин в надежде на женскую солидарность.

Надин пожала плечами.

– Он прав.

– Да конечно, прав. Вон, спросите у Буржуя. Буржуй, я же прав?

Услышав свое прозвище, Буржуй мгновенно очнулся от забытья и выпрямился. Его грязное тощее тело уместилось на ширине одной ступени на середине крыльца, колени были плотно прижаты к груди, а мягкие подошвы шлепанцев обхватили край ступени, как когти совы – ветку дерева.

– Ну чего, Буржуй, я прав?

Буржуй, превратившийся в мумию благодаря неудачным бизнес-проектам, крэку и просто возрасту, в знак согласия отсалютовал бутылкой, обернутой бумажным пакетом.

– Только две сучки заработали деньгу своим умом – Опра Уинфри и эта… забыл, как вторую звать, она изобрела горячую расческу или какую-то такую же хрень.

Именно у Буржуя Фарик прошел уличную школу большого бизнеса, научился пониманию биржевых котировок, умению накалывать клиента и, если бы ему вдруг вздумалось платить налоги, проскакиванию через многочисленные лазейки. Единственное, что Уинстон знал о предполагаемом бизнес-гении, – с годами тот стал одеваться гораздо хуже. Свои первые деньги он сделал на продаже ящиков из-под молочных бутылок, по доллару штука: их использовали в качестве сидений зрители на легендарных баскетбольных турнирах в парке Ракера и на Западной Четвертой стрит. Фарик уверял, будто Буржуй обладает всеобъемлющими экономическими знаниями, однако Уинстон никогда не видел, чтобы тот делился жемчужинами своей мудрости – разве что дешевыми побрякушками, сорванными с шеи пьяненьких пассажиров метро. Только раз он застал Буржуя, ведущего осмысленный разговор. Два года назад Уинстон побывал на ретроспективе итальянской кинокомедии в Линкольн-центре, и там, на выходе из кинотеатра, он заметил бутик Буржуя – ярмарку под открытым небом на углу Бродвея и Шестьдесят шестой стрит, с одним-единственным продавцом. Буржуй торговал электроникой в вакуумной упаковке: толкал туристам поддельные телефоны, автоответчики, двухкассетники и прочее. Уинстон уже собрался незаметно поздороваться, когда какой-то пузатый негр заинтересовался коробкой с видеокамерой, затянутой в прозрачный бесшовный пластик. Он взял ее в руки, проверил, не смяты ли углы, словно это как-то влияло на качество содержимого.

– Сколько?

Буржуй подмигнул ему и вполголоса осведомился:

– Ты в своем уме?

– Не, я спрашиваю, сколько за камкордер?

– Этот товар не для братьев, – ответил Буржуй, выхватив коробку из рук незнакомца.

Он убрал ее за спину, словно коробка была букетом цветов, а он пытался найти причину, чтобы сбежать от редкостно уродливой особы, явившейся на свидание вслепую.

Незнакомец отступил, в его глазах мелькнула искра понимания:

– Я благодарен тебе за доброту, брат мой.

Повернув в сторону центра, несостоявшийся покупатель бросил прощальный взгляд на Буржуя, который торговался с любителями дешевизны. Он догадался, что туристы вернутся в Мюнхен, Осаку и Рим с полными сумками подарков: с ничего не ловящими приемниками и кирпичами, завернутыми в газету.

Старания правительства оживить мелкий бизнес, принадлежащий меньшинствам, посредством соглашений о свободной торговле и снижения налогов Буржую не помогли. Он больше не заправлял личным супермаркетом электроники. Последствия экономики просачивания довели его до торговли трущобной мелочовкой – ворованным сыром, копченостями и безрецептурными лекарствами. Жители Восточного Гарлема нередко наблюдали, как Буржуй носился по Лексингтон-авеню, втюхивая прохожим флакончики с красным средством от кашля:

– У меня есть робитуссин, детка. Настоящий робитуссин. Сироп от кашля. Сироп от кашля.

Сегодня его товаром были тонюсенькие деревянные рамки для фотографий. На шее же висела тяжелая махагоновая картинная рама. Буржуй собирался уходить. Когда он повернулся к Фарику, солнце высветило на фоне неба с редкими облаками его темный силуэт. Болезненный блеск кожи и седеющие усы на секунду сделали Буржуя похожим на оживший холст в зале для совещаний транснациональной корпорации.

– Мне пора. Вижу, крэка у вас, ребята, нет. Но если я вдруг узнаю о происшествии, на котором вы все можете погреть руки, непременно дам знать.

Гордый президент корпорации «Ничто» побрел по тротуару, толкая перед собой стальную тележку, одно из задних колес которой то заклинивало, то вело.

– Восхищаюсь этим засранцем, – сказал Фарик и крикнул в сутулую спину поджарого торговца: – Эй, Буржуй, жги дальше, бог!

– И почему ты им восхищаешься? – спросил Армелло.

– Этот чувак мог бы толкать наркоту, делать что-то негативное, как все мы, но он выбрал нищету, сбор бутылок, вторую жизнь алюминиевых банок и одновременно душ. Хвала Аллаху, вся хвала.

– Фарик сегодня глубок, – прокомментировала Надин.

Фарик снова постучал по журналу.

– Этот список – кладезь идей. Мы не профукаем нынешнее лето, пора закладывать фундамент. Делать деньги, поняли?

– Золотые слова, – воскликнул Армелло. Он сидел справа от Уинстона. – Так какая компания первая в списке, йоу? Держу пари, это музыкальный лейбл.

Уинстон замахнулся на Армелло. Тот зажмурил глаза.

– Борз, перестань.

– Музыкальный лейбл? Кому нужна эта мелочь? – сказал Уинстон. – Ниггеры могут похвастать чем-то большим.

– Да, да, ты прав.

Армелло был единственным из всей команды, у которого были, так сказать, «настоящие» деньги.

В двадцать лет Армелло играл в сборной города и был четвертым в драфтовом списке команды «Торонто Блю Джейс». Чтобы подняться выше четвертой позиции, агент посоветовал ему «помолодеть» на три года и изобразить семнадцатилетнего беженца, пострадавшего от урагана, к тому же не говорящего по-английски. Якобы Армелло вырос на грунтовых дорогах Барахоны, где играл в бейсбол, используя вместо перчатки пустую картонку от шоколадного молока. Уловка сработала. «Блю Джейс» решили, что нашли очередного босоногого самородка, и предложили Армелло сто тысяч долларов и место в команде младшей лиги в Ноксвилле, штат Теннеси. Через пять лет, четыреста девяносто две ошибки, показатель результативности 0.074, два тихо замятых дела об изнасиловании несовершеннолетней и одного вполне публичного приговора за избиение арбитра Армелло Сольседо мог похвастаться лишь ламинированной бейсбольной карточкой с собственной фотографией (коллекционная ценность – 0), ядовито-зеленым спортивным мотоциклом, припаркованным в нескольких метрах от крыльца, да переизбытком решимости «не просрать следующий шанс».

– Плюх, я с тобой, мы все сможем. Нам нужно только сосредоточиться. Черт, помню, мы играли против Чаттануги в конце августа, отстаем на одно очко, конец шестого иннинга, у них один уже на второй базе, двое в ауте, я встаю на поле…

– Третий страйк! – завопила Иоланда, указывая на воображаемую скамейку запасных где-то у пенсионерского клуба «Эль Тропикаль». – Армелло, ты не в Зале славы толкаешь сраную речь, так что завали ебало.

Пока Армелло дулся, она нетерпеливо простерла длань к Фарику и провозгласила:

– Ну чего, ниггер, зал, или ступеньки, не важно, в твоем распоряжении.

Фарик взглянул на Уинстона.

– Чувак, ты бы присмотрел за своей девчонкой.

Уинстон пожал плечами:

– А ты чего ждешь, барабанной дроби? Рожай уже.

– Черная компания номер один в Америке… – Фарик сделал паузу и обвел взглядом всех присутствующих: – «ТиЭлСи Беатрис Интернешнл Холдингс».

Раздался коллективный вздох разочарования. Каждый рассчитывал услышать название какого-нибудь известного концерна: «Тексако», «Колгейт Палмолив», «Анхойзер-Буш» – короче, что-то, о чем они хотя бы слышали. Видя, как крошится и горит их расовая гордость, Фарик попытался исправить ситуацию:

– Оценочная стоимость компании – два миллиарда долларов.

– И чо? – хмыкнула Иоланда. – Кто вообще слышал про этих «ТиЭлСи Беатрис»? Чем они занимаются?

– «ТиЭлСи» выпускают апельсиновый сок. Они занимаются продуктовой дистрибуцией по всей Европе, особенно во Франции. Международные продуктовые марки, супермаркеты, сечете, да?

Фарик тут же осознал, что, упомянув такое солидное учреждение, как супермаркет, напросился на шквал издевательств. И мысленно приготовился к неизбежному осмеянию.

– Погоди, так мы, по-твоему, должны ехать во Францию, чтобы развозить и продавать бакалею? Это твой путь к богатству?

– Помните, яйца и хлеб укладываются на самый верх.

– Менеджер, подойди к седьмой кассе, у меня два раза пробилось, нужен ключ. La llave, por favor[11].

– Да блин, никто из нас французского-то не знает.

– Э, ниггер, за себя говори, – вклинилась Иоланда. Она откинула свои косички за спину и затянула припев из старинного хита, используя расческу вместо микрофона: – Вуле ву куше авек муа се суа.

– Да, этим летом бабок не жди.

– Лапу сосать будем.

– Гичи-гичи я-я-да-да…

Фарик покачал головой, потрясенный близорукостью друзей.

– Вот потому у ниггеров и нет ни хрена. Чтоб вы знали, средний белый держит при себе полученный доллар примерно полтора года. А знаете, сколько времени тот же доллар провеет в кармане глупых ниггеров вроде вас?

– И на сколько, придурок?

– Тридцать восемь минут!

Фарик устало оперся на перила. Он поднял голову и простонал:

– Мой народ… мой народ… – видимо, надеясь, что кто-то проявит милосердие и избавит его от мучений.

В этот момент Чарльз О’Корен, сидевший на нижней ступеньке и до сих пор не проронивший ни слова, с готовностью нанес роковой удар:

– «ТиЭлСи Беатрис» даже не принадлежит черным. – Чарльз подождал, пока стихнут возгласы возмущения и недоверия, и продолжил: – На той неделе я видел передачу – черный брат, владелец, умер много лет назад. Деньги там стоили не меньше пары сотен лимонов. «Деньги стоили» – ха-ха, шутка, поняли?

Чарльз О’Корен был американским анахронизмом, представителем вымирающего вида: коренной, нищий белый житель нью-йоркского гетто. Семья О’Коренов переехала в Восточный Гарлем в середине двадцатых, когда район еще был раем для работяг. Сутулый Чарльз по прозвищу Белоснежка или чаще просто Белый жил в доме на углу 111-й и Третьей авеню с матерью Триш, отчимом Феликсом Монтойя и дедушкой Микки. Все послевоенные сороковые Микки О’Корен наблюдал, как улицы захлестывали приливные волны грузовиков. Схлынув к вечеру, машины оставляли после себя копошащиеся орды не отличимых друг на друга молодых пуэрториканцев, которые метались и бились, как выброшенная на берег рыба.

– Все лучше, чем макаронники, – оптимистично говорил он, прощаясь с Джиаматти и Ламбрези, переезжавшими в белый заповедник Южного Бронкса.

Вскоре продуктовые лавки стали именовать бодегами, а названия продуктов на их полках оказались еще более непроизносимыми.

Нитки копченой пуэрториканской лонганисы вытеснили красные гирлянды колбас и сарделек. Столкновение культур сделало неизбежными многоязыкие споры с тендерос в заляпанных кровью рабочих халатах:

– Слушай, балда, давай сюда желтые bananas, а не эти неспелые зеленые, как сопля, plátanos. Ты кого назвал mofungo?! И давай еще фунт картошки. Papas, чико!

Упрямый патриарх не обращал внимания на мольбы друзей и близких о переезде. Пока в округе работала парикмахерская, в которой стригли «не под черножопого», и продавался баночный «Гиннес», Микки не видел причин менять место жительства. После рождения внука Микки завернул его в зелено-бело-оранжевые пеленки и потребовал, чтобы ребенка назвали гэльским именем – Эамонн, Колин или Падди. Триш хотелось чего-то менее ирландского, она умаслила деда Микки крепким стаутом и высказалась за более мягкое, обтекаемое имя, возможно, испанское, символ расового примирения, чтобы мальчик не чувствовал себя белой вороной среди сверстников – Мианхель, Панчито или Рамон. Спустя три недели дебатов они остановились на классической и безопасной комбинации Чарльз Майкл О’Корен. А соседи решили возродить заслуженное англо-американское прозвище и окрестили ребенка Белым.

Когда кто-нибудь спрашивал Чарльза, не ощущает ли он неудобств в связи с явной этнической очевидностью своего прозвища, этот черствый веснушчатый парень девятнадцати лет отвечал:

– Оно делает мне не все равно.

Он предпочитал, чтобы друзья звали его Чарли О’ или Ледяной Ч. Но под брейкерской усмешкой клубились и параноидальные тенденции. Часто, шатаясь по улицам Испанского Гарлема и никого не трогая, он кривился, когда кто-то из местных бранил мироздание словами: «Гребаные белые!» – и задавался вопросом, что он сделал не так. Чарльз уговорил друзей не звать его Белым, и те нехотя согласились. Правда, старожилы вроде Уинстона, Фарика и Армелло иногда срывались, причем далеко не всегда случайно.

– Не, реально, – спросил Уинстон. – Тот черный уже не владеет компанией?

– Зуб даю. Владелец был ниггер, да, но, говорю же, помер. Теперь жена владеет компанией.

Уинстон прямо видел, как слово «ниггер» вылетает у Чальза изо рта. В другой раз он прекратил бы подобное поведение, врезав чуваку в грудь за такое, но он не знал мертвого предпринимателя, поэтому решил пропустить эту бестактность.

– А жена его не черная?

– Не, Борз, телка вроде филиппянка.

– Филиппинка, – поправила Иоланда, выхватывая журнал из рук Фарика.

Она изучала список так пристально, как будто читала бы сводку тотализатора, выясняя, причитается ли ей выигрыш в десять миллионов долларов.

– То есть крупнейшая черная компания Америки принадлежит какой-то восточной сучке?

– Азиатской.

– Молчи, Уинстон! Какой смысл считать черной компанию, которой когда-то владел черный? По этой логике чертовы индейцы должны брать с нас квартплату за вот это все! – Иоланда вскочила, обводя широким риелторским жестом бетонное ущелье 109-й стрит. – Богом клянусь, у вас мозги скисли…

Армелло не понравились пораженческие нотки, и он решил вернуть разговор в более позитивное русло:

– Ладно вам ругаться – подумаешь, крупнейшая черная компания Америки принадлежит китаезе, делов-то. В списке есть и другие компании. Что насчет нумеро дос?

Иоланда проглядела таблицу. Фыркнув от разочарования, она швырнула журнал обратно Фарику.

– Автомобильная группа Нормана Кирни. Говенный продавец подержанных машин в Детройте – крупнейшая по-настоящему черная компания. Я сейчас разрыдаюсь. Ебучая автобарахолка! Следующий пункт в списке небось африканские ниггеры, которые втюхивают левые ролексы около статуи Свободы.

Фарик выглядел раздавленным. Надин утешающе обняла его и злобно уставилась на Иоланду.

– Слушай, баба, мой мужик хотя бы пытается. С тех пор как их обоих чуть не пришили, все ноют «Жизнь коротка, где бы взять денег, прямо сейчас». Твой-то что предлагает?

Все головы повернулись к Уинстону, который выпал из разговора примерно после «молчи, Уинстон». Сейчас он заполнял коротким зеленым карандашом мятый розовый бланк, используя спину Чарльза вместо стола.

– Борзый, хуль ты там делаешь?

– Заполняю анкету на пособие по безработице. С вами, долбоклювами, мне явно понадобятся два оставшихся месяца. В любом случае я запустил собственную программу. Обойдусь без вас, я здесь только по дружбе и ради развлечения. Так… Дата последнего обращения: прошлый вторник.

Армелло прыснул.

– Борз, откуда столько негатива? Службы поймают тебя на лжи – весь прошлый вторник ты дрых, потому что мы в понедельник гудели до утра.

Уинстон облизнул кончик карандаша и продолжил писать:

– Имя и должность опрошенного: Лестер Муньос, не, лучше Автомастерская Мальдонадо, Нью-Йорк, Гарлем, Западная 147-я стрит, 5881.

Чарльз расправил плечи:

– По 147-й дома идут только до пятисот с чем-то.

Уинстон стукнул Белого по затылку.

– Не ерзай, ниггер.

Чарльз снова уткнул локти в колени.

– Способ связи: игра в нарды в дальней комнате. Предпочтительная должность: настройщик спидометров, составитель списка украденных запчастей.

– Уинстон, не к добру эти игры.

– Resultado: получил предложение работы, но не смог принять его, потому что я слишком толстый для имеющихся комбинезонов, а также страдаю аллергией на моноксид – или диоксид, какая разница – углерода.

Уинстон сложил листок и убрал в задний карман. Иоланда отодвинулась от перил и от своего мужалентяя.

– Борзый, ты какой-то странный, – заныла она.

Уинстон запустил руку в ее сумочку, вытащил автоматический «рейвен» двадцать второго калибра и недобро ухмыльнулся. Может, подумал он, я снова бросаю вызов судьбе с этого крыльца у дома 258 по Восточной 109-й стрит.

– Мы должны вернуться к тому, что у нас получается лучше всего, – к буйству. Я чувствую себя возмутителем спокойствия, как Ричард Уидмарк в «Поцелуе смерти», когда он готовится спустить с лестницы старушку в инвалидном кресле. Я готов взяться за дело. Я знаю, что остался в живых, потому что мне уготовано высшее предназначение.

– Ты бредишь. Когда это случилось, ты и не думал о каком-то предназначении. А сейчас что несешь…

Уинстон поднес пистолет к губам, дохнул на блестящий металл и принялся полировать оружие изнанкой рубашки, время от времени вертя его на солнце.

– Эти штуки пробуждают воображение. Вроде как у тебя есть шикарная идея, но пока не удается ее ухватить…

5. Инес

Пистолет изменил настроение собрания. Чарльз и Надин отреагировали на ствол, как бездетная пара – на чужого ребенка: «Мальчик мой, где ты это взял? Какая прелесть. Дай подержать».

Иоланда и Фарик насторожились, но сохранили безразлично-спокойный вид; они уважали силу оружия, но понимали, что это не повод для беспокойства, если не обострять обстановку.

– Борзый, это ж пушка Деметриуса. Ты сбрендил? Ты же знаешь, на этом стволе трупы.

Загнав патрон в патронник, Уинстон наставил пистолет на трех человек в форме метрах в тридцати от крыльца. Троица с собакой на поводке шла в их сторону. Армелло запаниковал и издал стон подлинного блюзмена:

– О-о-о-о… Борзый, ты что творишь? Целишься в полицейских! Почему не сказал, что ты с волыной. Я же на УДО, чувак! Меня сейчас закатают, потому что ты, скотина толстая, ствол притащил!

Армелло повернулся к Фарику и нервно затараторил:

– Плюх, мне обратно в тюрьму не надо. Я не знал, что Уинстон притащил ствол, будешь свидетелем, лады?

– Расслабься, Армелло, это всего лишь Бендито с выводком.

Когда трое с собакой подошли ближе, Уинстон опустил руки и, хмурясь, положил пистолет под ногу.

– А я думал, ты боишься оружия, – прошептал Чарльз.

– Иоланда со мной работает. Я смотрю страхам в глаза. Заставляет привыкать к стволу, понемножку за раз, шаг за шагом. Как это называется, зай?

– Десенсибилизация фобии, – ответила Иоланда, радуясь возможности похвастаться терминами из «Введения в психологию». – Но я вижу, что ты все равно нервничаешь. Взмок весь, и веки дрожат. Жаль, у меня нет с собой прибора для измерения кожно-гальванической реакции, я могла бы численно оценить твой прогресс.

Тройняшки Бонилла – Бендито, Мигелито, Энрике – и их коричневый питбуль с розовым носом, Дер Комиссар, остановились у лестницы. Братья выросли на 109-й стрит, через два дома от Уинстона. Их внешний вид и политические воззрения покрывали весь местный латиноамериканский спектр. Бендито был красавец, хоть сейчас на обложку романа: блондин-жиголо, волосы шевелит тропический бриз, который он, видимо, повсюду носил с собой. Как националист, Бендито презирал ежегодный парад на День Пуэрто-Рико, как оскорбительный для la Patria. Он говорил:

– Когда мы пройдем маршем по Пятой авеню с оружием, как молодые господа, проповедуя любовь таино, наших предков, тогда я запою «Oye Como Va». Tú sabes? Понял?

Мигелито был смугл, как кубинский боксер, но хранил верность предполагаемым испано-майорканским корням и Соединенным Штатам. Он считал, что вхождение Пуэрто-Рико под сень звездно-полосатого флага облагородит его возлюбленный остров.

– Мы больше не будем грязными. Мы будем экзотичными, como Гавайи, – считал он.

Энрике Бонилла, средний из тройняшек, страдал витилиго. Его кожа, как набивной ситец, сверкала всеми оттенками меланиновой палитры, и политические взгляды были под стать. Он метался между тремя главными ипостасями Пуэрто-Рико: независимостью, государственностью и текущим статус-кво – протекторатом США.

Объединяла тройняшек ненависть к Уинстону. Вражда между ним и братьями началась еще в начальной школе. В один прекрасный день Борзый заметил, что лицо Энрике напоминает пазл из карты Соединенных Штатов. Он затолкал юного члена троицы в чулан со школьными швабрами, фломастером указал названия штатов на каждом пятне его лица, поставил точки и подписал все столицы, которые смог вспомнить: Сакраменто, штат Калифорния, располагался рядом с правым ухом Энрике; Топика, штат Канзас – под правым глазом; Индианаполис, штат Индиана – под левым, и Талахаси, штат Флорида – на левой челюсти. По словам Уинстона, извилистая линия, которая пересекала лицо Энрике ото лба до подбородка, символизировала реку Миссисипи. Этот поступок стал объявлением войны, и с тех пор Уинстон оттачивал на братьях Бонилла свои боксерские навыки.

Несмотря на то что тройняшки записывались на все доступные школы карате и бокса в Манхэттене, Уинстон бил их жестоко и регулярно, размалывая в фарш все зиготные комбинации: поодиночке, Бендито и Энрике, Бендито и Мигелито, Энрике и Мигелито и всех троих вместе. Как многие городские дети, страдавшие от издевательств, братья Бонилла после окончания школы записались во вспомогательную полицию. Служебное рвение не стало следствием стремления братьев к социальной справедливости. Скорее их натаскали для работы, которая давала выход мстительности и подавленной ярости. Из оружия полагались лишь наручники, фонарик и штрафные бланки. В родном квартале у них была репутация не из лучших: они последними появлялись на месте преступления и часто исподтишка били подозреваемых, чтобы продемонстрировать «полицейскую солидарность».

Братья с собакой остановились у крыльца. Две стороны, надзор и поднадзорные, какое-то время молча смотрели друг на друга. Бендито, старший (на три минуты), поставил на нижнюю ступеньку ногу в сияющем ботинке из искусственной кожи. Их адский пес, Дер Комиссар, поставил рядом короткую лапу. Плевок Уинстона приземлился в нескольких сантиметрах от ботинка Бендито, и собака тут же отдернула лапу на тротуар.

– День добрый, morenos[12], – поздоровался Энрике.

– Buenas tardes a los tres pendejos. Ahora, vete por carajo[13], – ответил Уинстон.

Дер Комиссар, знавший испанский лучше братьев, зарычал.

– Йоу, Борзый, повезло тебе, что собака на поводке, а то тебе пришлось бы туго, бро, – предупредил Бендито.

– Поводок у твоего пса для его же защиты, потому что я опасный ниггер. Подойдет ближе, капец ему.

– Народ, вы не видите знак «Без дела не собираться»? – спросил Энрике, высвечивая фонариком ржавую табличку, которую бедняки игнорировали с начала века, а полиция использовала как предлог для издевательств.

Ни те ни другие не обращали внимания на плакаты, небрежно наклеенные под этим знаком. Все еще морщинистые и влажные от клея плакаты гласили:

В ДЕНЬ ВЫБОРОВ ВЕРНИТЕ ВЛАСТЬ СЕБЕ И СВОЕЙ ОБЩИНЕ – ГОЛОСУЙТЕ ЗА МАРГО ТЕЛЛОС, КАНДИДАТА ОТ ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ В ГОРОДСКОЙ СОВЕТ ОТ 8 ОКРУГА. LIMPIANDO NUESTRAS CALLES[14].

Фарик сделал не слишком энергичную попытку решить дело миром:

– У нас есть дело. Мы проводим деловое совещание. Планируем финансовую стратегию на лето.

– Торговля наркотиками есть в списке? – спросил Мигелито, двумя руками удерживая поводок Дер Комиссара.

– Сомневаюсь. Собираемся все бизнесы перевести в легальную плоскость. Вот Борзый как раз собирался поделиться плодами мозгового штурма.

Уинстон поднял ногу и извлек пистолет. Братья торопливо отступили, спотыкаясь друг о друга и падая. Пока они выпутывались из поводка, Уинстон постарался использовать выгоду своего положения. Он держал маленький пистолет на ладони, демонстрируя его всем, как продавец оружейного магазина.

– Я предлагаю купить кучу оружия и выкрасить им дула оранжевой краской, как у игрушечных пистолетиков. И когда какой-нибудь шкет решит вальнуть правоохранителя, как вы, например, коп задумается, не игрушечное ли оружие в руках нападающего. А потом – сюрприз!

Уинстон убрал пистолет в карман шорт.

– Неплохая идея, – прокомментировала Иоланда, бросив на Надин торжествующий взгляд «Что, съела?». И та и другая, насупившись, придвинулись к своим мужикам.

Братья опомнились, поправили свои галстуки-бляхи. Мигелито провел фонарем по кованым балясинам, превратив перила в какофоническую арфу.

– Есть еще гениальные идеи, толстячок?

– Sí, claro, mamao[15]. Я тут подумал, что мы, объединив свои ресурсы, можем снять кино, – ответил Уинстон.

– Вот это да! – встрепенулся Фарик, приостанавливая разборки с тройняшками. – Вы когда-нибудь бывали в кино с этим чуваком? Мой кореш смотрел фильмы в местах, про которые вы даже не слышали. Я с этим чудаком как-то пошел на какую-то японскую киношку, да абы куда, а в YWCA.

– «Бездомный пес», – улыбнулся Уинстон.

– Фильм проецировали на стену. Я и так не фанат сидения в темноте, но там даже субтитры не получалось читать.

– Слишком быстро?

– Не-а, там и так все бледные, как швейцарский сыр, сидят в белой комнате, одеты в светлые льняные костюмы, так еще и субтитры сделаны белыми буквами. Я с ходу потерял нить – читать было так же бесполезно, как искать Белого на хоккейном матче. Но тот ниггер с большими губами играл круто.

– Такаси Симура.

– Больше я в кино с Борзым не ходил. Мне неуютно. В зале ни хера никого, кроме белых пенсов. Ни единого ниггера. Может, один-два тупых придурка, которые напоказ выгуливают своих белых сучек. «О да, Канны в этом году были анкуаябль». Педрилы! Черных пар там точно не было, сто процентов. Как ты вообще заинтересовался этим заграничным гуано, Борзый?

– Прогуливал как-то школу в Гринвич-виллидж. Вижу на вывеске маленького кинотеатра – «400 ударов». Ну, я сдуру решил, что это про кунг-фу, сразу зарулил. «Один взрослый. Где продают колу и попкорн?» Приготовился ко всяким стилям пьяной обезьяны, знаешь ведь. Оказалось, что картина…

– Не, вы его слышали? Картина!

– Отстань. В общем, этот французский чувак и его кореш… – Остальное Уинстон пробормотал себе под нос.

Фарик поднес руку к уху.

– Чего? Не слышу.

Чарльз, который сидел ближе к Уинстону, с готовностью отозвался:

– Кажется, Уинстон сказал «искали поэзию, чтобы объяснить свои непонятые жизни». И потом еще вроде «Бальзак».

Уинстон понимал, что сейчас не лучшее время пересказывать черно-белый фильм, который нечаянно покорил его сердце и заставил сопереживать французскому пареньку, Дуанелю, молодому, одинокому парижанину, который в последних кадрах бежит к морю. Уинстон хотел догнать его, схватить за плечо. Погоди! Куда ты? Можно мне с тобой? Что там за история с этим толстомясым придурком Бальзаком?

Губы Уинстона задрожали от отвращения.

– Ни хера я не говорил ни про какого Бальзака. Я сказал: «Они с корешем не хотели ползать».

– Но про поэзию ты точно что-то сказал.

Уинстон решил продолжить свой тет-а-тет с Бендито и спустился с крыльца.

– У меня есть идеи для двух фильмов. Один андеграундный, другой коммерческий.

Бендито кипел, но, защищенный своим значком и односторонней судебной системой, не двигался с места. Уинстон и Бендито уперлись друг в друга лбами, кончики их носов соприкасались, как у влюбленных эскимосов. Наконец Борзый заговорил, холодно и твердо:

– Мой андеграундный проект будет очень радикальным. Настоящий снафф, где ниггеры в масках устраивают засаду на полицейских и проводят полевое тестирование их пуленепробиваемых жилетов. Ребята выходят из кафе, вытирая подбородки… Чпок! Чпок! Называться будет «Офицер ранен». Будем продавать их тут на углу, рядом с пиратскими диснеевскими мультиками. Все доходы пойдут семьям людей, убитых копами.

Уинстон сделал глубокий вдох и начал перечислять имена, вбитые в его голову во время лекций о «полицейском насилии», когда отец еще забирал сына на выходные.

– Эрнест Сайон, Джейсон Николс, Ён Синь Хуан.

Капли горячей слюны Уинстона перелетали на лицо Бендито Бониллы и остывали на легком уличном ветерке.

– Леонард Лоутон, Фрэнки Ардсуага, Аннет Перес…

Бендито и его братья медленно вынули из держателей на поясе тяжелые и крепкие фонари. Уинстон отступил на два шага, громко поцеловал оба свои кулака и посмотрел на дубинки, плясавшие у него перед носом. Бендито рванул вперед с закрытыми глазами, со всей силы рубанув туда, где долю секунды назад стоял Уинстон.

– Я и тебя в этот список впишу!

Занеся кулак, Уинстон уже собрался врезать противнику, как вдруг две тонкие руки обхватили его сзади и отбросили обратно к крыльцу. Прикосновение Инес Номуры было знакомо Уинстону не хуже Иоландиного. Вдохновленные тем, что Уинстона оттащила хрупкая женщина, тройняшки завопили:

– Отпусти его, косоглазая сука!

Когда-то Инес восхищало упрямство братьев; по крайней мере они пытались противостоять издевательствам Уинстона. Но потом Бонилла совершили непростительный грех, став полицейскими, то есть приспешниками капиталистов-эксплуататоров. Энрике подскочил к Инес, сверкая бляхой, отражавшей полуденные лучи.

– Чертова курица, ты новости не смотришь? Коммунизм мертв! Холодная война закончилась. Куба станет пятьдесят первым штатом.

– Пятьдесят вторым, после Пуэрто-Рико! – поправил его Мигелито.

– Заткнись и заткни свою собаку! – взорвался Уинстон.

Инез и Иоланда вполголоса успокаивали его.

– Чего вы ему шепчете?

Иоланда повернулась и показала братьям средний коготь лавандового цвета. Инес вскинула руку в победном жесте и издевательски выкрикнула: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Бендито Бонилла удивился:

– Все эти ублюдки безработные, что ты несешь, кто тут пролетарий?

Братья развернулись, чтобы уйти, разгоняя зевак толчками, угрозами и собачьим рычанием.

– Педрила, – прошипел Армелло в спину Энрике.

Тот, с трудом удерживая Дер Комиссара, бросил через плечо:

– Для тебя – мистер Педрила.

Когда братья «вернулись к патрулированию», то есть подперли каменную стенку неподалеку, Инес спросила Фарика, что произошло.

– Да ничего не было, мисс Номура. Мы обсуждали, как заработать денег.

– Почему у вас все разговоры о деньгах?

– Потому что у нас их нет.

– У меня тоже, Уинстон, но разве я жалуюсь?

– Это потому, что ты постоянно жалуешься на систему. И почему это у тебя нет денег?

– Знаешь, сколько я получаю со своей школы? Тридцать тысяч в год. То еще богатство.

– Да, но у тебя в спальне в рамочке висит необналиченный чек на двадцать тысяч долларов, рядом с фотографиями тебя и детей.

– Это не считается. Это кровавые деньги – взятка от правительства США за молчание, чтобы я забыла про лагеря и не высовывалась, была правильной американкой. Я эту взятку не принимала. Реституционный чек для меня не деньги, а напоминание.

Фарик покачал головой.

– Вы китаянка. На вашем месте я бы обналичил чек и тут же вложился в акции на Гонконгской бирже.

– Я японка.

– Тогда «Никкэй».

– Я тоже получила реституционный чек, – тихо сказала Надин.

Фарик наклонил голову.

– Надин, не пори чушь. Ниггеры никогда не получали и никогда не получат реституции.

– Мое пособие очень похоже на то, что описывает мисс Номура. Но у меня в итоге получится больше денег.

– Смешно.

Обрадованная удачной шутке, Надин принялась болтать ручками Джорди, как рычагом насоса, и «накачала» слюнявых пузырей на губах ребенка.

– Борзый, а у твоего ребенка точно нет бешенства?

Полдень миновал, тени стали длиннее, и вместе с жарой спало напряжение. Соседские дети снова начали игру. Взрослые болтали, как посетители кинотеатра в ожидании следующего сеанса. Как ветераны, они знали, что затишье в суровом Восточном Гарлеме редко бывает долгим.

– Борз, а для коммерческого фильма у тебя какая идея?

– Да, зай, ты так и не сказал.

Улыбка осветила лицо Уинстона, словно фотовспышка. Он сделал вид, что вдевает в глаз монокль а-ля Отто Премингер.

– Представьте себе: «Капитан Хруст – кинофильм».

– Чего? Сухой завтрак? Сбрендил? – Надин повертела пальцем у виска.

– Голливуд переделал в кино все мульты – Флинтстоунов, Попая, Бэтмена, – но никто еще не снимал кино по героям сухих завтраков. А ведь рекламы популярны не меньше мультиков. Капитан Хруст бороздит Молочный океан со всякими приключениями и прочим. Это будет охренительно.

Не в силах противостоять энтузиазму Уинстона, все заулыбались такой привлекательной идее.

– Чтобы сделать кино годным для младшей аудитории, там будут Карлайл и остальные белые детишки-морячки.

Друзья окружили Уинстона, осыпая его вопросами:

– Кто будет играть Капитана?

– Денни де Вито.

– А кто там стоял на руле?

– Морской пес, дурилка. А еще там будет глупый слон по имени Смедли, который ищет хлопья со вкусом арахиса. А знаете, кто будет в роли второго плана?

– Кто?

– Невидимая, бля, птица Гу-Гу!

Компания визжала от хохота, вспомнив, как важны сухие завтраки для детского психического здоровья.

Инес скрестила руки на груди и смотрела на Уинстона и на его друзей, которые смеялись и хлопали себя по коленям. Их радость была так заразительна, что и она хотела присоединиться к ним, но возраст и психологическая дистанция не пускали. Словно Инес стояла, привязанная к столбу, а вокруг с криками и ужимками толпились туземцы.

Борзый утер слезы запястьем.

– Не надо так смотреть на меня, мисс Номура. Я знаю этот взгляд. «Если бы ты нашел выход своей энергии, обуздал свой разум, мог бы стать следующим Малкольмом Иксом». Помнишь, как ты послала мне в тюрьму Коран? Я не рассказывал, но я выменял его на журналы по астрономии, стыренные из библиотеки. Так что можешь забыть эту ерунду про «все необходимые средства».

Почти сорок лет назад Инес самой было двадцать с небольшим. Она бросила Вашингтонский университет и околачивалась в Нью-Йорке перед неминуемым возвращением к тягомотине родительской птичьей фермы под Олимпией. В начале шестидесятых для побега от несушек и бройлеров не было лучшего места, чем Манхэттен.

Каждое утро она поднималась на площадку обозрения Эмпайр-стейт-билдинг и скармливала пенни мощным телескопам, наводя резкость на битниковское далёко, на бибопную невидаль – и Нью-Джерси. Примерно за неделю до наступления весенней линьки она получила письмо от матери. На английском – на языке, который, как неоднократно хвасталась ее мать, ей преподавал личный педагог, Лайонел Бэрримор. Он проводил занятия в театре Риальто в Сиэтле. Сжатый телеграфный стиль письма не допускал разночтений. Приветствия в письме не было.

«Возвращайся домой. Это последняя просьба к единственной дочери. Родилась 19 марта 1943 года в Тьюл-Лейк, Калифорния. Названа в честь повитухи, наполовину японки, наполовину перуанки, а не в честь месяца (Эйприл, Мей, Джун) или цветка (Рози, Дейзи, Айрис, Вайолет), как другие японские девочки твоего возраста. Слишком молода, чтобы помнить заборы из колючей проволоки и рыжего охранника, который сидел за пулеметом на вышке и изображал, будто расстреливает японцев. Мы знаем, что ты бунтарь, это в твоей крови. Ты происходишь из клана Тёсю, дети которого двести пятьдесят лет спали, обратив вонючие ноги в сторону Токио, где властвовали Токугава. Во время войны нас с отцом интернировали из Харт-Маунтин, штат Вайоминг, в Тьюл-лейк вместе с другими «нетнетами», хотя он настаивает, что был не «нетнетом», а «Нет, и не подумаю, нет, да пошли вы». Комитет по военному перемещению раздал нам вопросники: «Готовы ли вы служить в Вооруженных силах Соединенных Штатов, в боевых войсках, куда бы вас ни направили?» – «Нет, и не подумаю». – «Принесете ли вы клятву безусловной верности Соединенным Штатам Америки, будете ли преданно защищать Соединенные Штаты от любого нападения внешних либо внутренних врагов и отрекаетесь ли вы от любой формы верности или подчинения японскому императору, или любому иностранному правительству, власти либо организации?» – «Нет, да пошли вы». Ты рождена бунтаркой, но при этом нашей дочерью, а человек не может отречься от верности семье. Лишь по милости богов твоему отцу вернули землю. Мы только запустили в загоны молодняк этого сезона. Ты умна. Ты можешь помочь нам бороться с судами и мексиканцами, которые вместе с филиппинцами объявили стачку. Они хотят доллар сорок центов в час. Отец, куриный король Олимпии, штат Вашингтон, приказывает тебе вернуться домой. Мы думаем завести индеек.

Мать любит тебя.»

К письму были приложены два рыжих пера курицы род-айлендской породы.

Мама никогда не говорит про лагеря.

С вершины Эмпайр-стейт-билдинг Инес видела за Центральным парком терракотовый горизонт Гарлема. Она представляла себе, как объезжает семейные владения на небесно-голубом кабриолете, раздавая мигрантам приказы на своем ломаном испанском и надеясь, что ее шелковый шарфик не даст комарам добраться до лица, а пыли из высохшего помета – попасть в легкие.

В Нью-Йорке я была везде, кроме Гарлема.

Она прошла вдоль Центрального парка и, ориентируясь по знакам, направилась в Гарлем. Пересекая 110-ю стрит, споткнулась о выбоину в асфальте и провалилась в дорожную яму размером с армейский котелок. Девочки в ситцевых платьях перестали прыгать через скакалку и захихикали, застенчиво прикрывая рот ладошками. Добро пожаловать в Гарлем.

Отряхнувшись, Инес сделала глубокий вдох; воздух был плотный, тяжелый и пах бензином. Она бродила по улицам, обрамленным коричневыми домами, по закопченным, узким притокам, впадавшим в большую реку, 125-ю стрит, Нил черной Америки. На углу 125-й и Ленокс-авеню между двух фонарных столбов безвольно висел выцветший транспарант: «Марш за черное единство». Вокруг деревянной трибуны толпилось человек сорок.

Выступал гладко выбритый человек в очках, одетый в чистый, но довольно поношенный серый костюм и плащ. Его кожа была цвета перьев род-айлендской курицы в кармане Инес, а еще у него, казалось, был бутан вместо крови, пары бензина вместо дыхания и кремень вместо языка. Когда этот человек говорил, слова сливались в обличающее пламя, прожигавшее уши всякого, кто оказывался достаточно смел, чтобы слушать.

Оратор остановился, вытер пот со лба, потом прищурился, словно увидел приближающегося врага. Какая-то женщина пошла прочь от собрания, подавленно качая головой:

– Он сумасшедший. Из-за него нас всех убьют.

Свободное место заняла Инес. Малкольм Икс улыбнулся, обнажив ряд лошадиных зубов.

– Я – негр с полей, – сказал он. – Массы – это негры с полей… Представьте себе негра, который говорит: «Наше правительство». Я даже как-то слышал от одного «Наши астронавты». Да его даже близко к заводу не подпустят. «Наши астронавты».

Через две недели Инес уже была в первых рядах еженедельного митинга и повторяла за Малкольмом: «Я – негр с полей». Вскоре она переехала в отель «Тереза» на 125-й улице и начала часть дня работать в Организации афроамериканского единства Малкольма Икса. Ее обязанности заключались в основном в редактировании пресс-релизов: она вносила в хаотичную риторику языка цветных подобие языковой связности. Часто, выдохшись, Инес ругалась с Малкольмом, потрясая речами и статьями, отредактированными до неузнаваемости:

– Малкольм, нельзя просто перескакивать с темы на тему, нужны какие-то переходы!

Тот только отмахивался:

– Инес, ты тут достаточно давно, чтобы понять, что ниггеры не умеют придерживаться одной темы.

Несмотря на организационные свары и малограмотность, здесь она находила хоть какой-то смысл. Какие еще организации помимо Организации афроамериканского единства могли похвастаться глобальным мышлением, создали хартию за расовое братство – и закладывали тайники с оружием? Йиппи, хиппи-радикалы, запасались взрывчаткой и налаживали каналы поставки травы из Калифорнии, но жили при этом на деньги трастовых фондов. Корпус мира – фальшивый фасад для клана Кеннеди, считавшего наивных борцов за мир кем-то вроде корпоративных коммивояжеров, которые ходили от хижины к хижине, осваивали для компании новые территории, новые рынки, проводя туда электричество для автоматов по продаже газировки. Коммунисты? Первые два года были ничего: острое чувство непокорности; марксистская терминология на заседаниях; водка; вранье, будто прочел всего Троцкого; фотография на партбилет. Потом все изменилось. Революционное мышление сменилось цинизмом и паранойей. Друзья превратились в потенциальных доносчиков; никто не поднимал тосты за профсоюзные победы, в водке топили печали от африканской коррупции; дружеские посиделки стали стенаниями («Ральф Эллисон – предатель»); а партбилет обернулся карточкой «ОТПРАВЛЯЙСЯ В ТЮРЬМУ» из «Монополии».

В этом был странный диссонанс – несмотря на то что Инес была бедна, сильно уставала и каждый день погружалась в печали всего мира, в организации Малкольма Икса было хорошо. Она игнорировала ежедневные материнские ультиматумы и посвятила себя планированию Революции. Ее любовниками были диссиденты со всего мира: южноамериканские гренадеры, африканские большевики из среднего класса, был долгий роман с китайским шпионом, прикрытием которого была работа камердинером при президенте Линдоне Джонсоне. Этот секретный агент разорвал отношения с ней посредством записки, прикрепленной к холодильнику магнитом-морковкой.

«Дорогая Инес, Л. Б. Дж. начинает что-то подозревать. Все время спрашивает: «Разве Номура не японское имя? Как эта женщина в Нью-Йорке может быть твоей кузиной, если она япошка, а ты китаёза? И где мои тапочки?» Мы должны расстаться, пока Эль Хефе не придет в голову гениальная идея позвонить Гуверу. Кроме того, ты встаешь слишком поздно и недовариваешь яйца. Не горюй, моя радость, нас по-прежнему объединяет любовь к борьбе за права трудящихся. Чаще выходи на улицу, успехов тебе.

Обнимаю, агент № 9906.

P.S. К моменту, когда ты будешь это читать, «Никс» победят «Цинциннати Ройалс» с преимуществом в пять очков, а Малкольм Икс будет мертв».

Когда Малкольма Икса застрелили, Инес, напившись до бесчувствия в таверне «У Снеговика», слушала музыкальный автомат, который тасовал записи Лансфорда, Холидей, Экстайна, Паркера и, на двадцать пятицентовиков, Этту Джеймс. Завсегдатаи сочувственно потягивали пиво из высоких кружек. Хорошо еще, – говорили они, – что у нас осталась настойчивость Мартина Лютера Кинга-младшего и десятицентовые обеды отца Дивайна[16]. Я ж говорил, доберутся они до этого чувака. Блин, я и этому пастору-плейбою дам года четыре от силы. Он говорит про бедняков и Индокитай – это ж как отбирать у Них деньги.

Вернувшись домой, Инес пьяно брела по коридору «Терезы», выстланном поддельными турецкими коврами. Когда-то роскошный отель из последних сил цеплялся за свое славное прошлое. Потрескавшиеся и мраморные колонны еле удерживали проседающий потолок, со дня на день жди обрушения. Если отель не доконает физический износ, это сделают новые многофункциональные гостиницы в центре города. Теперь, после убийства Малкольма, тайное стало явным: погиб не только глашатай гордости черных; умер сам Гарлем.

Инес проследовала сложным и путаным маршрутом в фойе, чтобы выпить последний на сегодня джин-тоник, а затем забыться сном под тонким одеялом, прижавшись к капризной батарее отопления. На экране белого телевизора Эд Салливан представлял замечательного исполнителя, техасца, который станет звездой, настоящей звездой. На сцену застенчиво вышел Трини Лопес в пиджаке со стразами. Он прижимал к себе, словно шестиструнный щит, громадный электрический «гибсон». Мягким, воркующим голосом Трини запел:

– Я вот поеду в А-ме-ри-ку! Там все бесплатно в А-ме-ри-ке!

Инес подумала, что она тоже не прочь быть в Америке, открыть в Гарлеме досуговый центр для детей. Найти в Гарлеме нового Малкольма.

Смех утих. Уинстон сидел на две ступеньки ниже Иоланды, используя ее пах как подголовник.

– Мисс Номура?

– Да, Уинстон.

– Как вам идея насчет Капитана Хруста?

– Остроумно, но непрактично и страшновато. Когда ты собираешься назвать меня Инес?

– Инес? Разве это имя для ниггера?

Иоланда мяла брови Уинстона, и его плечи постепенно расслабились и опали. Инес он казался балованным серафимом – Люцифером за неделю до низвержения.

– Я не ниггер, – сказала она.

– Когда-то была.

Два года назад, до того как Уинстон встретил Иоланду, он доверял Инес больше, чем даже Фарику. После очередной драки или неудачного дня в школе он часто искал у нее утешения. Они углублялись в Центральный парк, Уинстон много матерился и выжигал гнев, подтягиваясь на толстой ветке своего любимого тополя. Потом он падал на землю, скорее уставший, чем злой, и рассказывал Инес про дерево. Под этими самыми ветвями десятилетний Уинстон смотрел, как группа парней изнасиловала и избила бегунью. Потом они пинками загнали ее безвольное тело в кусты тутовника и бросили умирать. Через несколько лет он сам устраивал здесь засады на велосипедистов: поперек тропы примерно на уровне груди натягивалась леска или проволока. Ночью она становилась совсем незаметной. Ни о чем не подозревающий ездок гнал по тропе между деревьев и налетал на преграду горлом. Леска выдергивала его из седла (чуть не оторвав голову) так быстро, что лишенный седока велосипед продолжал катиться прямо в лапы Уинстона и его друзей. Они облепляли велосипед – один в седле, другой на руле, третий на оси заднего колеса, двое на раме – и эдакой труппой китайских акробатов уезжали в ночь. Потом Уинстон начинал плакать. Под этим деревом он пырнул Кевина Портера. Инес, держа его за руку, спрашивала, какого это – зарезать кого-то.

– Как сунуть руку под горячий душ. Невесомость. На другом конце ножа ничего, кроме липкого утробного тепла.

Видя на лице Инес смесь разочарования, зависти и страха, Уинстон пытался облегчить ее совесть при помощи логики:

– Ты знаешь, убивает ведь не рана, убивает инфекция. Большинство говнюков, которым воткнули перо, подыхают от заражения крови и всего такого.

Уинстон, Фарик и остальной цветной совет директоров продолжали обсуждать бизнес-стратегию этого лета. Чарльз, сидевший на нижней ступеньке, вынул сигару. Он вскрыл ее офисным ножом и высыпал табак на тротуар. Выковыривая табачные листья из сердцевины, Чарльз спросил остальных:

– Ладно, а помимо фантазий насчет Капитана Хруста, черного предпринимательства и прочей ерунды, как мы собираемся этим летом сводить концы с концами?

Уинстон знал, на что намекает Чарльз: на возврат к наркоторговле, но чтобы на этот раз он не только завлекал покупателей.

– Так, стоп, я не буду толкать наркоту.

– Никакого героина или кокса. Вот это будем продавать, – Чарльз поднял в воздух пакет марихуаны. – Денег немного, но нам не до жиру…

Чарльз накрошил марихуаны в выпотрошенный табачный кокон, туго скрутил и умело облизнул край, оставив на листе точно отмеренное количество слюны, а потом заклеил, как конверт.

– Фарма тоже неплохой заработок дает. Борзый, тебя крепко побило в Бруклине, видать. Да блин, если б какие-то ниггеры влетели в дверь и приставили мне к тыкве пушку, я б тоже дерганный стал.

Уинстона задело предположение Чарльза, будто он боится продавать наркотики.

– Сказал же, нет. Унизительно это все. Стоять на углу, кидаться на всех: «Ну чокак?», «Надо чо?» – ниже моего достоинства. Типа я такой дружелюбный придурок. «Подымить не желаете? Есть все сорта. Ред-топ. Джамбо. Дабл-ап. Ну как?» Люди тебя игнорируют, ты пустое место, тебя обходят и перешагивают, как собачье дерьмо на тротуаре. Но ты не останавливаешься, бегаешь за своим долларом. Поднимаешь бровки на все, что движется. Толкаешь дурь детям, уличным котам, старушкам, идущим в церковь. Причем иногда такой божий одуванчик откликается, мол, давай шмали на двадцатку. Такая, блядь, депра наваливает… А хуже всего машины с номерами других штатов, набитые белой шпаной, как клоунская таратайка. Ну чо, бро, мелом порадуешь?

– Ненавижу, когда белые зовут меня «бро», – подтвердил Армелло.

Фарик и Чарльз молча кивнули.

– Точняк. Ты для них «бро», только если им что-то нужно, – добавил Фарик.

– Так и хочется их растоптать. Почему вы именно у меня просите наркоту – я что, похож на дилера, потому что я черный?

– Борзый, но ты же и был дилером? – нахмурилась Надин.

– От этого только хуже. Выходит, я стереотип и злюсь на свою стереотипность. А когда копы накрывают точку, они обращаются с белыми как со случайными свидетелями: «Вы, ребятки, ехайте домой, вам тут не место, здесь опасно. Эти люди вас живьем съедят». Поворачивается ко мне, словно я людоед, который как раз посыпает солью ногу другого белого, что не успел убежать: «Увижу тебя тут еще раз, загремишь». А я такой жалкий, не могу даже выговорить разборчивое «да, сэр», потому что у меня в горле застрял крэк в целлофановой упаковке и я пытаюсь не проглотить его, если этого можно избежать.

Уинстон взял у Чарльза косяк, затянулся и начал говорить, не выдыхая. Слова, казалось, сочились у него из ноздрей.

– Я наркотой торговать не буду.

Инес отказывалась верить своим ушам: Борзый не хочет продавать наркотики? Неужто на него подействовали ее проповеди, что Уинстону стоит применить свой опыт выживания на улице в политической сфере? Парень перед ней отличался от мальчика, который кривился при упоминании Че, Сапаты и Ганди и говорил, что имена не революционеров, а футбольных звезд.

– Не надо, мисс Номура, почему ты на меня так смотришь? Прекрати улыбаться – я не раскаялся в прежних ошибках. Я все тот же ниггер. Я живу всегда, не зная стыда.

– Вот именно, всегда, не зная стыда, – эхом отозвалась Иоланда, хотя сама испытала облегчение, когда Уинстон отказался толкать дурь.

– Ни хера я не изменился. Все помнят, как в старших классах заходили в туалет, и там часто сидел грязный, голожопый, на все забивший хуй ниггер, который высирал огромную кучу и при этом курил сигарету? Этот ниггер был я. Я живу всегда, не зная стыда. Я все равно готов гопстопнуть чувака и через секунду бросить якорь в общественном толчке.

Чарльз поднялся на ноги.

– Не гони, Борз. Ты знаешь, на какие шиши Деррик открыл свою прачечную? А Тито – свою дерьмовую такерию? Я могу поговорить с Диего, и нас возьмут в дело.

Армелло махнул на него рукой.

– Белый, тут я с Уинстоном согласен. Твое слово тут ничего не значит, когда нас накрывали, тебе никогда не давали реальных сроков. Выписывали какое-то предупреждение и отдавали маме на поруки. И потом, кроме как травку барыжить, у нас полно вариантов. Так, Плюх?

Он сделал затяжку. Крепкая марихуана заставила его согнуться пополам от надрывного кашля. Из его рта вырвались клубы дыма, за ними последовало извержение прозрачной, густой слизи, которая комками разбрызгалась по тротуару.

Армелло вытер губы, улыбнулся и передал косяк Фарику.

– Давай, крутой план.

Фарик тут же передал его Иоланде.

– Я поговорю с Буржуем, придумаем вариант, где-то между наркоторговлей и банковской деятельностью.

Надин потянулась к Иоланде за косяком, но Уинстон перехватил его, глубоко затянулся и потом только отдал Надин.

– Чувак, взял все и обмусолил…

«Херово, подумал он, дела мои херовые. Бля, а хорошая трава». Глаза его невольно закрылись. Мозг, казалось, застывал, как схватывающийся цемент, и голова тяжелела. Пробегавшее облачко закрыло солнце. Даже через прикрытые веки Уинстон заметил, как потемнело небо.

– Знаете, что сейчас было бы круто? – сказал он задумчиво. – Солнечное затмение.

– Как скажешь, чувак.

Борзый представил, как его обволакивает жженая умбра, такая же, как его черная кожа, как кромешная чернота его сознания и загадочная тьма космоса. Он сделал еще затяжку. «Я бы потерялся в космосе. Потерялся, как цуцык. Гарлем, есть отрыв».

Сто тысяч световых лет. Млечный Путь похож на потерянный колесный колпак у обочины ночной дороги.

Миллион световых лет. На восточной стороне Вселенной, на 109-й стрит между Лексингтон и Третьей авеню, все спокойно. Передний край войны со всем и конец творения. В космосе никто не услышит твоего крика. В Нью-Йорке тебя услышат все – но разве кто-нибудь обратит внимание?

6. Похититель велосипедов

– Сумка! Сумку сперли!

Женский вопль вдребезги разнес остатки хрупкого полуденного спокойствия, как кирпич, запущенный в уже разбитое окно. Опережая крик, на велосипеде несся тощий черный мальчишка. Одетый лишь в обрезанные джинсы и кроссовки, велосипедист пронесся между игроками в стикбол. Сумку он пристроил на руль, ее ручки развевались на ветру. За велосипедистом по проезжей части гналась дородная женщина; она изможденно бежала длинными шагами, как марафонец перед самым финишем.

– Это Крупышка Секси, – констатировала Надин, грызя ноготь. – Парень украл ее сумку.

Уинстон не видел Крупышку Секси с праздника перед рождением Джорди. Она купила ребенку пижаму на вырост. Ее дочь Лидия была тогда диджеем, мешала сальсу, меренге и хип-хоп в единую мелодию, которую ее мать весь вечер продержала на танцполе. Мимо головы удирающего просвистел розовый мяч.

– Кого хера ты творишь? Испортил игру!

Вор вскочил велосипедом на тротуар, едва не сбив Инес и Армелло. Уинстон бросил взгляд на братьев Бонилла, которые даже не думали пресечь преступление.

– Кто-нибудь его знает?

Никто не откликнулся.

Медленно, как богомол, Уинстон вынул из кармана пистолет, передернул затвор и надел оружие на указательный палец, как обручальное кольцо.

– Чего этот толстый дурак делает, Плюх? – спросила Надин.

– Видимо, воображает, что попал в китайский фильм про бандитов. Знаешь, где безо всякой причины вдруг используют замедленную съемку.

Уинстон шлепнул Армелло по заднице и кивнул на мотоцикл.

– Я имел в виду «А.Н.К.Л.», но не важно. Погнали.

– Да, сэр! – гнусавя, как китаец, отозвался на приказ Армелло, и мстители запрыгнули на мотоцикл.

Армелло налег на педаль стартера и газанул. Уинстон положил одну руку ему на бедро, а другой держал пистолет. Он выстрелил в воздух и завопил:

– От Хруста не уйдешь, потому что Хруст тебя всегда выдаст! Il ladro! Il ladro![17]

Вряд ли кто расслышал его призыв, потому что в этот момент мотоцикл с визгом сорвался с места. Крупышка Секси выкинула вперед кулак, потому что на словесное поощрение сил у нее уже не осталось.

Инес, казалось, несколько занервничала, когда банда из двух человек заложила крутой левый поворот и рванула на красный, исчезнув в трафике Лексингтон-авеню. Иоланда предложила ей пятку, но Инес отмахнулась. Вместо этого она залезла в свою сумку и вынула бутылку рома «Бакарди 151».

– Он же теплый, – удивилась Иоланда.

– Да насрать. Мне нужно выпить.

Зажав пальцем горлышко, Инес встряхнула содержимое, сделала два больших глотка и поморщилась. Вдалеке еще был слышен рев мотоцикла Армелло. Что, если Борзый догонит мальчишку? Если пристрелит его, чтобы порисоваться, показать кварталу, что он преодолел свои страхи: перед оружием, перед тюрьмой, перед восходом солнца.

– Иоланда, ты не боишься?

– Чего?

– За Уинстона.

Иоланда пожала плечами.

– Мисс Номура, у них нет денег, и им скучно. Армелло управится с мотоциклом. Кроме того, нет смысла волноваться о чем-то, чего еще не случилось. Так ведь?

Через несколько минут с дальнего конца улицы донесся победный боевой клич. Уинстон вертел над головой возвращенную сумку, как ковбойское лассо. Он швырнул ее Крупышке Секси, но сумка пролетела над головой хозяйки и приземлилась на кучу выброшенной кем-то старой мебели. Уинстон соскочил с сиденья еще на ходу.

– Чувак, ты больной.

– Ты пристрелил придурка?

– Не, все так чудноˊ вышло, йоу. Я думал об этом. Прицелился в него: «Ты чо, ниггер? Чо? Чо? Рвать сумки? В моем квартале? Чо?» Но потом решил – глупость это. Не буду стрелять в ниггера за сумку. Я был как собака, которая гонится за машиной. Мол, догоню – и что тогда? Сечете?

Эстафету подхватил Армелло:

– Так я подкатываю к придурку сбоку, он такой шары выкатил… Уинстон лягнул его заднее колесо, и мудак впилился башкой в парковочный счетчик. После этого он особо не сопротивлялся. Ну чо, круто?

Чарльз вручил Армелло свежескрученный косяк.

– До сих пор не могу понять, когда нужно употреблять «би», а когда «джи»? – проронила мисс Номура.

– Любого черного можно звать и «папи», и «би», и «джи», но пуэрториканцы строго «би», и не важно, он твой знакомый или нет. Пуэрториканцы редко на людях зовут друг друга «папи». Непуэрториканец может по-свойски обратиться к пуэрториканцу «папи», иногда такое прокатывает.

К крыльцу подгреб Дер Комиссар. С противоположного конца поводка его удерживали суммарные усилия трех братьев. Собака сипела и хрипела, как дизельный локомотив, тянущий грузовой состав. Мигелито тыкал пальцем в Уинстона и Армелло:

– Вы что, решили, что вы полиция? Почему бы вам тогда не прогуляться до участка и не подать заявление? Департаменту требуются грязные ублюдки вроде вас.

– ¿Qué jodiendo?[18] – спросила Надин и показала братьям средний палец, с ненавистью глядя на них. – Вы, cabrones, ни хера не сделали. А если бы кто-то пострадал, делая грязную работу вместо вас?

Уинстон выпустил струю густого марихуанового дыма в морду собаки. Дер Комиссар лязгнул челюстями, захлопнув пасть с силой медвежьего капкана. Уинстон ударил его по морде рукояткой пистолета. Пес гавкнул и закрутился, как бешеная чихуа-хуа.

– Хотите анекдот? – спросил он друзей.

– Да, – хором ответили все.

– Почему копы всегда ходят по трое?

– Почему? – спросил Энрике к неудовольствию братьев.

– Один умеет читать, другой писать, а третьему просто приятно вращаться среди интеллектуалов.

Бендито ослабил поводок Дер Комиссара, пес рванулся к руке Инес, а его желтые клыки едва не вонзились в лицо Джорди. Совершенно рефлекторно Уинстон перехватил питбуля за ошейник и швырнул его вниз, на тротуар. Дер Комиссар завизжал, но не успокоился. Уинстон пригвоздил пса к земле, прижав коленями шею и крестец. Он вогнал ствол пистолета ему в ухо, так что мушка скрылась из виду. Бонилла отступили назад без дополнительной просьбы. Собака корчилась и скалилась.

Второй раз за день вокруг крыльца собралась толпа зевак: смотреть переигровку матча Бонилла – Фошей.

– Этот долбоеб больше не гавкает, – прокомментировала маленькая девочка, привлеченная суматохой. – Он говорит «ммммм-ммммм-мммм». Что это значит по-собачьи?

– Это значит: «Снимите с меня этого толстого придурка», – пошутил Чарльз.

– Вы когда-нибудь замечали, что собаки в кино никогда не умирают? – спросил Уинстон, вжимая колено в пах Дер Комиссара. – Людей могут топить, сжигать заживо, их уносит торнадо, сжигают лазером, а собака всегда спасается. Чертова шавка может пройти через стену огня, ее может раздавить упавшая машина, переехать неуправляемый океанский лайнер, но в конце собака прибежит, виляя хвостом. Зрители вопят от радости. Это все манипулятивное голливудское дерьмо. Но тут вам не Голливуд, тут Восточный Гарлем, нехороший район.

Раздался сдавленный щелчок, и тело Дер Комиссара подпрыгнуло. Из его черных ноздрей вырвался фонтанчик крови со слизью. Уинстон с видимым усилием вытянул пистолет из уха. Он обтер о штанину дуло, вымазанное ушной серой и чернеющей кровью, и пинком отправил собачий труп в канаву.

– Не будешь больше клацать на маленьких детей.

Забыв обо всем, чему его учили в полиции, Бендито бросился на Уинстона, как берсерк-третьеклассник, не разбирая дороги. Подобно пешке, берущей фигуру на проходе, Уинстон ушел в сторону и с разворота врезал противнику прямо в нижнюю челюсть. Хруст выбитой челюсти был громче, чем перед этим – звук выстрела. Бендито распростерся на тротуаре с закрытыми глазами, только латунная бляха на его груди медленно поднималась и опускалась в такт дыханию. Увидев старшего и самого сильного брата лежащим навзничь, Энрике и Мигелито развернулись и побежали, преследуемые криками: «Бегите к мамочке!» Драка была внутренним делом квартала, никто не боялся, что побитые служители вызовут настоящих копов.

Один из участников неоконченной игры в стикбол осторожно коснулся носа Дер Комиссара и воскликнул:

– Он холодный! Я думал, что холодный нос у собаки значит, что она здорова.

Другой мальчик прижал руку к носу Бендито и заметил:

– А у этого теплый. Это что значит?

Иоланда растолкала детей, таращившихся на труп пса. Она подняла его голову за обрезанное ухо, хмыкнула и отпустила ухо.

– Так и знала – нет выходного отверстия. У этих тварей толстенный череп. Нам на лекции по разведению животных рассказывали.

Надин решила ее укоротить:

– Ты не принимаешь в расчет калибр пистолета – всего-то две пятые.

– Ничего, я беру в расчет размер твоих мозгов, тварь.

– Корова!

– Шлюха, ad infinitum.

– К слову о животных, – вмешался Чарльз, который возился с очередным косяком. – Иоланда, с твоим мужем все в порядке?

Уинстон стоял на крышке канализационного люка, который параллельно служил второй базой стикбольного поля. Несколько секунд он смотрел прямо на солнце, потом перевел взгляд на другие люки, словно сравнивая их размеры.

– Он сломался, как «форд» 1989 года.

– Заткнись, Белый! – рявкнула Иоланда и мягко окликнула Уинстона: – Дорогой, ты в порядке?

– Я убил собаку.

Фарик, видавший и не такое, не поверил в искренность друга.

– Ты отправлял ниггеров в кому, а теперь переживаешь, что пристрелил какую-то шавку?

– Это был просто пес, много он понимал. До меня не сразу дошло – таким же псом две недели назад мог быть я, там, у Деметриуса. И мой труп так же разглядывали бы, типа «какой-то ниггер, много он понимал».

Фарик бросил Уинстону свой мобильный.

– Ну на, позвони кому-нибудь, кому не насрать, плакса.

– Плюх, не будь таким! – взмолилась Иоланда. – Скажи ему что-нибудь. Он просто пытается изменить свою жизнь, но не знает как.

Фарик махнул на нее рукой.

– Борз как старинный корабль, дредноут. Видит, что к нему идут торпеды, хочет развернуться на месте, но не может. Слишком сильная инерция. Уж очень большой этот ублюдок. Слишком быстро летит. Придется справляться самому.

– Но вы же его друзья. Ты не прав, Фарик.

Уинстон прижал к уху потертый мобильник Фарика.

– Алло, «Американские Старшие братья?.. Да, мне нужен Старший брат… Нет, не я хочу стать Старшим братом, мне нужен старший брат… Сколько мне лет? Двадцать два… Слишком взрослый? С кем я говорю?.. Мистер Руссо. Мистер Руссо, если вы не пришлете чувака по адресу Восточная 109-я стрит, дом 291, то потом сильно пожалеете… Фошей, Уинстон Фошей.

Фарик засмеялся и зашвырнул свой журнал куда-то в сторону мусорных баков.

– Этот придурок безнадежен.

Повеселевший Уинстон вернулся к крыльцу, отдал Фарику телефон и взял у Инес бутылку рома. Он открутил розовую крышку и отхлебнул из бутылки.

– Ух! Да, это пойдет.

Медленно описывая круги вокруг Дер Комиссара, он принялся разливать ром вокруг трупа.

– Уинстон, что ты делаешь? – спросила Инес.

– Когда я стоял на люке, смотрел вниз, я подумал… – Он глотнул рома. – Мисс Номура, сколько ты мне книг дала почитать за все время? Штук тридцать?

– Наверное.

– Знаешь, сколько из них я прочел? Две: «Иди, вещай с горы» и «Мусаси». И сейчас я не вспомню ничего из «Иди, вещай с горы» и одну главу из «Мусаси».

Уинстон попросил у Чарльза спички, зажег одну и кинул ее в кольцо из рома. Собаку моментально окружило кольцо огня высотой по лодыжку.

– Миямото Мусаси ведь самурай, так? Чувак пытается найти путь воина и все такое. Поубивал кучу придурков, а понял не больше, чем если б никого не убивал. И вот он приходит к монаху за советом. «Укажи мне путь» типа. Монах палочкой очертил на земле круг вокруг Мусаси и ушел. Мусаси такой: «Чо за хрень?»

Чарльз отдал косяк Надин.

– Да, что за хрень, Уинстон?

Игнорируя подколки, Уинстон продолжал:

– Мусаси много часов простоял внутри круга, пытаясь понять, что монах имел в виду. Наконец, его озарило; он един со Вселенной. Окружность, как время и пространство, бесконечна.

– Йоу, Борз, тебе надо б перестать курить травку. Ты с катушек съехал. Скажи наркотикам «нет».

Уинстон распростер руки, насколько хватило размаха.

– Расширь круг, чтобы его границы достигли края Вселенной. – Он свел руки, изобразив ладонями маленький кружок. – Сожми круг, он станет размером с твою душу.

Инес и Уинстон обменялись понимающими улыбками: Старший брат из агентства станет его монахом. Уинстон вылил еще рома на тушку Дер Комиссара, нечаянно пролив немного на Бендито Бониллу. Тот все еще не пришел в сознание и валялся опасно близко к огню. Уинстон отодвинул Бендито ногой в сторону и кинул бутылку обратно Инес. Прежде чем он успел зажечь вторую спичку, Чарли О’ щелчком бросил на останки пса тлеющий окурок. В воздух поднялся столб черного дыма. Раздался треск горящей шерсти и шипение опаленной шкуры.

– Злой ты человек, Борзый. С проблемами, – сказала Иоланда из-за спины Уинстона.

Она переступила через Бендито Бониллу, усадила Джорди Уинстону на плечи и присоединилась к мужу у погребального костра. Фарик тем временем наклонился к Бендито и ткнул его медленно дышащее тело костылем.

Инес, выпив еще рома, осведомилась, сколько еще Бендито будет без сознания.

– Не знаю, но он недолго лежит, минут пять, – ответил, выпрямившись, Фарик.

– Я думала, вырубить человека с одного удара тоже из разряда «манипулятивного голливудского дерьма».

– Нет, вполне реально. Если чувак здоровенный, умеет использовать кулаки, как Борзый, все, туши свет. Я видел, как после хорошего удара народ валялся по двадцать-тридцать минут. На них мочились и все такое. – Он расстегнул ширинку и подошел поближе к Бендито. – Кстати, о птичках…

7. Ложка борща

Ребе Спенсер Трокмортон уговорил свой норовистый «форд мустанг» 1966 года доехать до Восточной 112-й стрит.

– Вот оно, – сказал он вслух, уменьшил звук магнитофона и наклонился над пассажирским креслом, чтобы лучше рассмотреть кирпичное здание посреди квартала.

«Оно» было синагога Тикват Исраель, последнее место молитвы евреев в Гарлеме. Шесть лет ребе не бывал в Испанском Гарлеме, и с тех пор из молельни сделали La Iglesia de Santo Augustine[19].

Спенсер припарковал машину вторым рядом. Он стоял на тротуаре и разглядывал каменную кладку. Фасад после переделки выглядел отлично. Под крышей продолжили новый желоб и заменили водосточные трубы по обе стороны здания. Трещины под окнами второго этажа зашпаклевали. Цементная Звезда Давида над дверным проемом исчезла, ее место заняло стандартное изображение Сына Божего и двух склонившихся в молитве ангелов. К радости Спенсера, под бессчетными слоями краски на дверной раме сохранилась прибитая некогда медуза. Реставрируя здание, католики, как обычно, великолепно справились с общей картиной, не уделяя особого внимания деталям. Во время выпускного года раввинской школы Спенсер был интерном у ребе Эйба Циммермана в Гарлемской синагоге Тикват Исраель. Иудейское население Гарлема, когда-то насчитывавшее больше ста тысяч, за годы поредело. Когда Спенсер приступил к интернатуре, паства насчитывала двадцать человек, двенадцать на амбулаторном лечении, остальные были подключены к различным аппаратам жизнеобеспечения в госпитале «Маунт-Синай». Двое из тех, кто все-таки посещал службы, даже не были евреями: Оскар и Роза Альварес, пуэрториканцы, просто любили слушать соло кантора Самюэля Ливайна («Dios mío, он просто Карузо!»). Иногда, когда Ливайн затягивал «Шема! Адонаи элохейну, Адонаи эхад!», Оскар, тронутый до глубины души, подвывал «Чангу!», призывая бога совсем другого народа, йоруба. Служба, разумеется, останавливалась.

– Lo ciento! Lo ciento! Больше не буду.

Когда они в последний раз праздновали Рош ха-Шана в этой синагоге, Спенсер упросил ребе Циммермана позволить ему провозгласить приход Нового года звуком шофара, от которого задрожат стекла. Он дул диафрагмой, как наставлял ребе Циммерман, но добился лишь жалкого сипения, словно кто-то пустил газы. В тот год умерла четверть прихожан, и Спенсер чувствовал себя самым нежеланным представителем избранного народа.

Спенсер завел «мустанг», нажал на клаксон и гудел целую минуту. Достал наугад кассету из кучи под лобовым стеклом, вставил в магнитофон – это оказался альбом Логгинса и Мессины – и в который раз уточнил адрес на бумажке, приклеенной к козырьку: Уинстон Фошей, Восточная 109-я стрит, дом 291, первый этаж.

Спенсер никогда не понимал, почему СМИ уделяют так много внимания кризису черной семьи. Отец, преуспевающий владелец похоронного бюро, всегда присутствовал в его жизни, а серия охочих до денег жен с избытком обеспечила Спенсера материнским вниманием. Спенсер вырос в Палмер-хиллз, богатом черном анклаве Детройта. Детство, проведенное в достатке и заботе, подготовило его разве что к дружеской болтовне на коктейльной вечеринке да к поступлению в престижный университет. Когда его досуг не был занят уроками классического фортепиано, джазового тромбона, фигурного катания, китайской каллиграфии и разговорного суахили, Спенсер гонял по городу на подарке, сделанном ему на шестнадцатилетие, – «мустанге»-кабриолете в идеальном состоянии.

Первая трещина в семейной идиллии появилась лет двадцать назад, когда Спенсер отказался следовать традиции и поступить, подобно отцу и дедам, в Морхаус-колледж, выбрав вместо этого Теодор-колледж, небольшую неприлично дорогую школу в Новой Англии. Колледж специализировался на перековке умов богатеньких белых хорошистов. На первом же курсе Спенсер стал, по выражению отца, «заблудшим нег-ром», пристрастился к бельгийским элям, попсовому радио и атлетически сложенной рыжеволосой девушке по имени Адар Непов.

Адар и Спенсер познакомились в коридоре общежития во время ночной учебной пожарной тревоги. Двое сонных студентов-первогодков, дожидавшихся отбоя учений. Дерзкие груди Адар выглядывали из ее хлопковой ночной рубашки, как головы любопытных котят. Штаны Спенсера вздыбились, как рукавный флюгер во время урагана. Адар заправила груди в ночнушку и подмигнула глупо ухмылявшемуся Спенсеру.

– Какие потрясающие глаза…

– Что?

– Знаешь, мне впервые в жизни кто-то подмигнул. Это очень странно. Лучше б ты меня схватила за задницу. Так я точно знал бы, что правильно воспринимаю сигналы.

– Пива выпьем? – спросила Адар, кивая в сторону местного паба.

Спенсер поклонился:

– После вас, моя госпожа.

Отбоя тревоги они дожидались, сидя там в пижамах и попивая пшеничное пиво под немецкое умцаца. Разговор получился оживленный – Спенсер почти все свободное время проводил за чтением разнообразных журналов и мог изображать знатока в любой тематике, от ситуации на Ближнем Востоке до викторианской мебели.

Адар не пыталась ему понравиться. Она ему не доверяла, хотя Спенсер ей нравился. Он казался слишком расслабленным. Еврейка и чернокожий, они сидели в окружении фальшивого интерьера баварской пивной, пили пиво, которое разносили рубенсовские официантки в дирндлях, а он рассказывал, как комфортно себя чувствует – как дома:

– Словно я и впрямь лютеранин.

Спенсер никогда не спрашивал, придется ли он ко двору; где бы он ни был, он был на своем месте. Еврейка из южных штатов, окруженная наследниками благородных семейств Новой Англии, Адар спасалась напускной смелостью. Она считала своим долгом штурмовать бастионы гойского превосходства – Теодор-колледж, паб, гребля и регби, – не до конца понимая, что это – самоутверждение или самоистязание. Иногда, когда Адар звонила домой, в Нэшвилл, она упоминала в разговоре «регату», и ее бабушка начинала плакать.

У Спенсера не было устремлений, его культурный нейтралитет вызывал у Адар одновременно неловкость и зависть к его нежеланию обзаводиться ярлыками.

– Адар, я чувствую себя черным, лишь когда вижу свои руки, – сказал Спенсер, вытягивая перед собой пальцы.

– А каким ты себя ощущаешь, когда не смотришь на руки?

– Обычным.

Три года Спенсер любил Адар издалека, с радостью делился с ней конспектами и болел с берега за ее лодку. Как-то вечером, после вечеринки по поводу победы в гонке, выпившая Адар попросила Спенсера проводить ее домой. Он сидел на полу, скрестив ноги, и перебирал музыкальную коллекцию хозяйки.

– Адар, у нас полностью совпадают музыкальные вкусы. Все твои альбомы есть и у меня – не на виниле, на пленке.

– Не может быть! Мою музыку никто не слушает; друзья даже не подпускают меня к радио, – пожаловалась она, заправляя бонг влажным комком черного гашиша.

– Значит, у твоих друзей нет вкуса. Это и есть настоящая музыка? Невозможно устоять перед Барри Маниловым, Дэном Фогельбергом, Артом Гарфанкелом, Карлой Бонофф и Джексоном Брауном. А эти записи Лео Коттке, не побоюсь сказать, просто бесподобны.

– Подержи.

Адар вручила Спенсеру бонг и вытащила из-под кровати отличную акустическую гитару. Уверенно взяв несколько знакомых аккордов, она запела «Все мы лишь пыль на ветру…». Спенсер втянул в себя столб плотного дыма и выдохнул, только когда Адар тихонько допевала последний припев. Когда «у» в «ветру» наконец растаяло, как снежинка на языке, Спенсер предложил ей руку и сердце.

Спенсер и Адар съехались в общую комнату и запланировали свадьбу на следующий год, сразу после выпускного вечера. Родителям о надвигающемся бракосочетании они решили сообщать по очереди. Спенсер был первым.

– Здравствуй, папа, у меня новая девушка, ее зовут…

– Отличные новости, сынок, мне тоже есть что тебе сказать. У тебя новая мать, Ниси Уолтерс. Поздоровайся с мальчиком, моя красавица, горячая штучка.

Спенсер сжал руку Адар, поклявшись в вечной верности, каких бы жертв это ни стоило.

Звонок семейству Непов прошел немногим лучше, чем разговор с отцом Спенсера.

– Здравствуйте, мама, папа, бабушка, вы меня слышите? Все собрались?

Ответила мать Адар, говорившая с густым южным произношением:

– Все тут, дорогая, как котята в корзине. Чему ты так рада? Через две минуты начинается игра, «Вандербильдт» против «Джорджии». У них новый атакующий защитник, Кловис Бакминстер. Большой, как дворец султана, так что давай быстрее.

– Мам, я хотела представить вам моего жениха, Спенсера Трокмортона.

– Здравствуйте, – излучая уверенность, сказал Спенсер в другую трубку, – мама, папа, бабуля.

Из динамика донесся звук чьего-то падения.

– Мамочка, что случилось? – ахнула Адар.

– Э-э-э… Ничего, бубеле. Все нормально, – ответил мистер Непов. – Какая, э-э… радость… – И в сторону, прислуге: – Мельба, пожалуйста, подложи что-нибудь бабушке под голову, книгу например, и принеси ей воды.

– Что с бабулей?

– Ничего, приступ, наверное. Адар, этот Трокмортон, он не из какого-нибудь племени?

– Не волнуйтесь, мистер Непов, я с большой симпатией отношусь к борьбе еврейского народа по всему миру. Вы слышали, верно, о «Евреях за Иисуса», можете считать меня… – Спенсер запнулся, подбирая подходящую аналогию. – Можете считать меня заирцем за сионизм.

– Спенсер, ты черный?

– Да, сэр.

– Есть такое выражение: «Если ты не часть решения, ты часть проблемы».

– Мама?

– Замечательные новости, Адар. Не волнуйся за бабулю, она оправится. Боже ж мой, в этом году у наших статистика по возвратам просто позорная! Куда смотрите, давите его!

Бабушка оправилась, но с одним условием: Спенсер должен обратиться в иудаизм. Во время последнего семестра, перед самым выпуском, Спенсер приступил к обращению. Начал он со встреч со священнослужителем местного «Гилеля» ребе Эйзенштадтом. Каждый второй четверг они изучали хитросплетения иудейской веры, заучивали отрывки и подходящие молитвы. Как-то ребе Эйзенштадт спросил Спенсера, как тот, будучи иудеем, проведет Рождество. Спенсер ответил, что пойдет в кино, как все остальные, и ребе Эйзенштадт провозгласил, что Спенсер готов стать американским иудеем. Миква, церемониальное омовение, прошло в застойном пруду в южном кампусе колледжа. Спенсер вышел из вод мокрый до нитки, покрытый водорослями, илом и листьями с прибрежных кустов. Физически он стал гораздо грязнее, но духовно очистился.

– Поздравляю, Спенсер, – с гордостью сказал ребе Эйзенштадт. – Я забыл спросить у тебя еще об одном, но не думаю, что это станет проблемой. Ты ведь обрезан, верно?

Спенсер побледнел и покачал головой. Ему немедленно вручили визитку мистера Эпстайна, моэля для экстренных случаев.

Обрезание сопровождалось всеми мрачными ужасами криминального аборта пятидесятых годов: высланные по почте инструкции, пароли и отзывы, которыми нужно было обменяться при встрече у аптеки на углу. Спенсер и Адар сели в микроавтобус, где уже находились две иудейско-гойские пары с повязками на глазах. Во время долгой запутанной поездки в секретную операционную Спенсер старался мысленно отмечать характерные звуки с улицы. На всякий пожарный.

– Сейчас вас примет моэль. – Медсестра повела Спенсера по темному коридору с жужжащими и мигающими лампами дневного света.

– Расслабьтесь, друг мой. Я мистер Эпстайн.

От мистера Эпстайна пахло джином и лаймом. К разочарованию Спенсера, он был гладко выбрит. Воображение Спенсера рисовало ему человека с восточно-европейским акцентом и густой бородой. Голой, без всяких перчаток, мозолистой рукой моэль Эпстайн потянул за пенис Спенсера, словно звонил в церковный колокол.

– Ой!

– Очень чувствительный пенис, придется использовать анестезию. – Моэль Эпстайн отвернул крайнюю плоть Спенсера и глотнул из стакана. – Небольшие скопления смегмы. Сестра Лейси, новокаин.

Он ввел иглу в головку спенсерова члена, и последнее, что Спенсер почувствовал, – прикосновение фломастера, которым Эпстайн рисовал замысловатую линию вокруг, как он сказал, «воротника».

Перед тем как Спенсер вслепую вскарабкался в микроавтобус, чтобы ехать обратно, он почувствовал на своей голове руку Эпстайна.

– Погоди, сынок, тебе же нужно имя. Отныне ты будешь зваться еврейским именем Ицхак.

Спенсер расстроился. Он надеялся на короткое, клевое трехбуквенное имя вроде Ари, Зев, Сет. Он не видел ни одного Сета, который не был бы крут.

Следующие две недели Адар обращалась со Спенсером как с раненым ветераном войны, который наконец вернулся домой. Она готовила, пела и дразнила его, доводя до болезненных эрекций. Как-то вечером она нарисовала темные очки на белых повязках, прикрывавших головку его пениса, и игриво называла Спенсера «Ицхак, невидимый пенис». В день торжественного открытия она размотала бинты… Вместо радостного возгласа и короткой фелляции по поводу появления на свет преображенного пениса Адар зажала рот в сдавленном крике и убежала из спальни в слезах. Спенсер осмотрел свой новый член. Тот был изуродован, словно побывал в неисправной карандашной точилке. Спенсер попытался смахнуть перекрученные участки зарубцевавшейся кожи – безуспешно.

– Дорогая, не волнуйся, он просто не до конца зажил, вот и все.

Несмотря на новый уровень плотского наслаждения, которое доставил ей искореженный пенис Спенсера, в конце лета Адар ушла от него.

– Ты стал слишком уж еврей, – объяснила она, оставив его один на один с отказами из вузов.

Занятый обращением, Спенсер запустил учебу, и с такими оценками ни цвет кожи, ни способность оплачивать образование на протяжении трех лет без сторонней финансовой помощи не помогли: его не взяли ни в одну, даже самую захудалую юридическую школу. Спенсер подумывал оспорить эти решения, но понимал, что ни одна приемная комиссия в стране не согласится признать, каких выдающихся умственных усилий требует от черного мужчины нахождение в межрасовых отношениях. «Вы не понимаете, наличие белой подруги и есть внеклассная активность!»

Спенсер решил, что от перехода в иудаизм должна быть хоть какая-то польза, переехал в Нью-Йорк и записался в раввинскую программу Еврейского союза. Через четыре года он ее окончил, предпоследним на курсе, и единственным местом работы, на которое мог рассчитывать, оказалась должность «кошеризатора» бычков на бойне в городке Эймс в Айове. Отклонив вакансию, ребе Трокмортон стал пополнять свой весьма скромный капитал, читая лекции в относительно либеральных синагогах. Самый популярный его доклад назывался «Игнорируемая незаменимость еврейской поддержки афроамериканской политики и искусства: без соблюдающих шаббат не было бы ни «Вершины горы» Мартина Лютера Кинга, ни бибопа, ни хип-хопа, ни плохих постановок Шекспира». Вскоре поползли слухи о молодом хипповом раввине, «который совершенно случайно черный». Спенсер прославился как раввин-фрилансер, оратор и журналист, и ведущие иудейские и светские печатные СМИ выстраивались в очередь за его статьями, принимая его безобидность за интеллектуальность. Спенсер был единственным черным другом многих политических организаций города. И поскольку от манхэттенских активистов его отделял лишь шаг, а между ними и остальной загадочной черной Америкой лежала бездонная пропасть, функционеры различных организаций обращались к Спенсеру с просьбой порекомендовать похожих на него по убеждениям и темпераменту черных парней для высокооплачиваемых показушных должностей, на которые трудно было найти квалифицированных чернокожих специалистов.

– Ребе Трокмортон, вы не знаете каких-нибудь черных, которые смогли бы возглавить наш финансовый отдел в Милуоки? Помните, кандидат должен иметь острый ум.

Никто никогда не просил Спенсера найти квалифицированных белых, острых умом. Или даже евреев, тупых, как пробка. Но Спенсер не возражал: так или иначе, он был востребован.

Поездка Спенсера в Восточный Гарлем не была вызвана альтруизмом. Деньги, выделенные отцом, подходили к концу, и Спенсер отправился туда по работе. Он считался одним из немногих черных авторов, которые, выражаясь словами афроамериканского редактора местной газеты, «обладает даром письменной речи, которого лишены большинство из нас»: «Может описать порочную ментальность гетто в терминах, знакомых нашим читателем. Не пишет ругательствами музыкальных журналов». Спенсер был поражен элитистской болтовней редактора, но он уже просрочил платеж за квартиру, поэтому подыграл с благодарной улыбкой:

– Такова уличная жизнь, братан.

Подлизавшись к редактору, он подал идею материала в воскресный номер, в проверенной стилистике «ерническая статья про меньшинства, написанная представителем меньшинства».

– Давайте используем тренд на снижение преступности в городе, – сказал Трокмортон, поправляя галстук, чтобы показать свою серьезность и воспитанность. – Мне кажется, что ваши читатели хотят подтверждений того, что это снижение не временное. Они ищут гарантий, что криминальный элемент – будем честны, я имею в виду уличную афроамериканскую и латиноамериканскую молодежь и, может, пару-тройку итальянцев – не впал просто в спячку, как саранча, ожидающая очередного зова природы. Кто может утверждать, что в один прекрасный день они вдруг не выберутся на свет и не пожрут город?

Редактор откинулся на спинку кресла, запустив пальцы под подтяжки.

– Рентгеновский снимок спящего гиганта. Немного отдает алармизмом – а где здесь эмоциональный подтекст?

– Боковая врезка на тему истории афроамериканского педогенеза[20].

– Брюхатые черные девочки – всегда хороший материал для колонки редактора. Но с чего ты взял, что сможешь сойти в этой суровой среде за своего? Стать одним из них?

Спенсер опустил плечи, сложил руки на груди и выдал куплет классическим хип-хоп-метром, складывая рифмы, слово степист, приглашающий другого танцора повторить сложную дробь:

Я возьму семь ребят, Поставлю их в ряд. И еще семерых, Что рэп читать хотят…

Редактор с готовностью подхватил зачин и закончил строфу, словно японский придворный поэт, обменивающийся хайку с Басё:

Пускай еще семеро Тоже копят заряд. Теперь их двадцать один, И все хором говорят.

– А ты хорош, Трокмортон. Очень хорош.

У входа в дом № 291 по Восточной 109-й стрит стояли двое подростков со строгими лицами. Оба демонстрировали выверенную асимметрию: одна штанина подвернута под колено, тонкая икра под ней вылощена до махагонового блеска, одна серьга, одно кольцо в носу, одна сбритая бровь. Чтобы сделать стилистический дисбаланс еще сильнее, на более высоком парнишке красовалась футболка с надписью «У МЕНЯ НЕТ ВРЕМЯ НА ФАЛЬШИВЫХ НИГГЕРОВ», а на другом – с надписью «Я ЛЮБЛЮ ЧЕРНОКОЖИХ И НЕНАВИЖУ НИГГЕРОВ».

У Спенсера закружилась голова.

– Привет, ребята. – Он поднял руки, как покачнувшийся на бревне гимнаст, и дурнота чуть отступила. – Ваши рубашки напомнили мне один парадокс. Поиск истинного ниггера внутри нас и одновременно ненависть к тому же самому ниггеру в окружающих. Вроде «Я реальный ниггер, но я ненавижу всех остальных ниггеров, которые не похожи на меня, а именно не подходят под мое идиосинкразическое восприятие подлинной ниггеральности».

– Ребята? – спросил коротышка.

Второй смотрел, не отрываясь, на винтажные колпаки «мустанга».

– Не «ребенок» в несколько унизительном смысле этого слова, я имел в виду скорее «брат мой», «кореш», «компадре», даже «ниггер». Знакомо ли вам семейство Фошей?

Парень повернулся к товарищу и начал говорить, словно Спенсера там не было:

– Слышал этого ниггера, брат мой? Почем, думаешь, дадут за эти колпаки?

Несколько обеспокоенный судьбой своего автомобиля, Спенсер вытащил «Малый том иудейского просвещения» и успокоил себя пассажем из Талмуда: «Богу противен тот, кто спешит обвинить ближнего». Протиснувшись между ребятами, он вошел в здание.

Коридор выглядел как атомный циклотрон: дети теснились в проходах, черные и коричневые молекулы скользили по линолеуму, отскакивали от стен, движимые скукой, катализатором лета.

– Кто тут знает Уинстона Фошей?

Услышал эту фразу, все дети застыли как манекены. Спенсер попробовал другой подход:

– Уинстон Фошей? Buenas tardes, muchachos. Yo buscando para el niño negro, Уи-и-инстон Фошей?

Никакой реакции. В конце коридора открылась дверь.

– Сюда, – сказал голос без лица.

Дети не двинулись с места, пока дверь за ним не захлопнулась.

Ожидаемых фанфар Спенсер не услышал. Он подготовился к наставничеству, перечитал свою коллекцию литературы о неимущих – Стейнбек, Буковски, Хансберри, Хёрстон – в надежде лучше проникнуться миром рабочей бедноты. Ему казалось, что его встретит праздничная атмосфера – шары, плакат, висящий над живыми воплощениями благородной нищеты. Пышнотелая матрона вручит ему скромное угощение, пирожное с одной свечкой, и, прижав к объемистой груди, представит своего малолетнего оборванца.

Он прошел на голос до конца коридора и оказался в тесной гостиной, где действительно обнаружилась грудастая чернокожая женщина. Но она взглянула на Спенсера, бросила:

– Черт возьми, только не это! – и шлепнулась на диван, в отвращении качая головой.

Находившийся там же джентльмен с серьезными физическими недостатками, который рассматривал под лупой фальшивые двадцатидолларовые купюры, обратил на него увеличенный стеклом глаз.

– Борзый, тебе прислали какого-то альтернативно-хиппи-придурочного ниггера.

– Я пытался найти вашу квартиру, но дети в коридоре не сказали мне, где живет Уинстон.

Черный бегемот в мешковатых штанах и майке жестом пригласил Спенсера сесть в садовое кресло у книжной полки.

– Они, видать, решили, что ты коп. Если б ты спросил про Борзого, тебе сказали бы, в какую дверь постучать.

Спенсер осторожно уселся в скрипучее кресло. Судя по суровым лицам хозяев, ему стоило приготовиться к трибуналу.

– Я Спенсер Трокмортон. А вы, должно быть, родственники Уинстона. Где же мой счастливчик-протеже? – Уинстон указал на ребенка, который под опасным углом упирался в кинескоп телевизора, расставив ноги, нос к носу с ритм-н-блюзовой дивой, и мотал в такт музыке упакованной в памперс попой. – Вряд ли этот карапуз и есть маленький Уинстон.

Никто не ответил. Спенсер оглядел тесную, без окон, удушающе жаркую комнату, в кои веки ощущая себя не на своем месте.

– У этого мудилы на голове дреды! – возопила женщина.

Большой парень поскреб подбородок.

– Терпеть не могу ниггеров с дредами. Я еще понимаю стрижку «под кокос», но американский ниггер с дредами? Они слишком высокомерные.

– Считают себя плейбоями.

– Но без дредов их не отличишь от какого-нибудь почтальона.

– Да, ничего особенного.

– Охуенно духовные.

– Охуенно революционные.

– Единые со всем миром.

– Познавшие себя.

– С браслетиками и ленточками, дети-цветы.

– Они даже не слушают регги.

– Хуже всего, им нельзя доверять.

– Точно.

Ребенок перестал пританцовывать у телевизора, вскарабкался на колени к Спенсеру и дернул за один из волосяных колтунов, сбросив с головы раввина ермолку. Инвалид выронил лупу и включил сирену:

– Жи-и-и-и-ид!

Все смотрели на Спенсера, ожидая, что тот взорвется, как граната террориста, брошенная в толпу ни в чем не повинных граждан. Джорди подобрал вязаную шапочку и поковылял к отцу.

– Это еще что? – спросил Уинстон, бросая ермолку обратно Спенсеру.

– Этот ниггер – жид! – сказал Фарик.

– Я сам могу за себя говорить, – заметил Спенсер, возвращая форму вывернутой шапочке. – Действительно, я принадлежу к иудейской вере. Более того, я еще и раввин. Но какое отношение моя религия имеет к способности помочь советом проблемному подростку?

– Подростку? – гаркнул Уинстон.

– Уинстону Фошей, – Спенсер нетерпеливо взмахнул бумажкой с адресом. – Мальчику, для которого я должен стать Старшим братом.

– Уинстон – это я.

Спенсер наклонился вперед.

– Что, простите?

– Ты все слышал, жидок: он Уинстон Фошей, твой Младший брат.

– Расслабься, Фарик. Послушайте, ребе, я понимаю, что вы не ожидали увидеть ниггера под полтораста кило весом, но я позвонил в программу «Старший брат», потому что мои дела, моя жизнь… запутались. Я увидел рекламу и решил, что мне нужен Старший брат, кто-то вроде отца.

– «Вроде отца», – хохотнул Фарик.

– Умолкни, Плюх! – Иоланда швырнула в Фарика щетку для волос, которую тот мастерски отбил костылем.

Спенсеру открылся масштаб задачи, на которую он подписался. Перед ним сидел молодой необразованный чернокожий весом в два раза больше его, собравшийся найти путь в закрытое общество, в которое в какой-то момент решил войти.

По сравнению с этим обязанности раввина были сущим пустяком. Даешь тринадцатилетнему мальчику текст, переписанный английскими буквами, тот читает его на своей бар-мицве, считает денежки и перепрыгивает во взрослую жизнь. Спенсер не был уверен, что готов научить кого-то ответственности за самого себя. Джорди, вернувшийся к телевизору, приседал и поднимал в воздух кулачки, яростно подражая рэперу на экране.

– Ничего страшного, мистер Трокмортон. Можете идти, – Уинстон подошел к входной двери. – Извините, что потревожили, но я решил, что вы мне не нужны. Прошло уже почти две недели с тех пор, как я звонил «Старшим братьям Америки», и я пере… передумал иметь дело со Старшими братьями.

Спенсер собрал вещи и подошел к выходу, мысленно прощаясь с Пулицеровской премией. Его даже немного задело, что человек вроде Уинстона отказывается от его помощи.

– В каком смысле «вы мне не нужны»?

– У нас нет ничего общего.

– Откуда вы знаете?

– Это же в вашей машине, когда вы подъехали, играла песня про Винни Пуха? Какая-то ерунда о подсчете пчел и погоне за облаками?

– Да, Логгинс и Мессина, «Дом на Пуховом углу».

Уинстон почесал шею.

– Мы из разных миров, ребе. Плюс, мне кажется, я взрослее вас.

– Прошу прощения?

– Послушайте, возможно, по годам вы и старше, но по сравнению с вами у меня все на мази. У меня жена, ребенок, золотая рыбка.

– Я думал, эти люди – ваши брат и сестра. Вы женаты? А где кольца?

– У нас нет колец, потому что этот жирный скупердяй заявил, что не верит в обручальные кольца.

– Именно. Обручальные кольца – символ материального чего-то там или наоборот.

– Клянусь, иногда я эту мисс Номуру убить готова, – пробормотала Иоланда, массируя виски. – Да и свадьбы, в общем-то, не было, мы поженились по телефону.

– Как это?

Уинстон вовсю выпроваживал Спенсера, благодарил напоследок, но Иоланда попросила Спенсера присесть, а Фарика отправила на кухню, чтобы тот принес выпить. Спенсер вернулся в кресло-качалку.

– Мы толком и не познакомились. Я Иоланда, жена Уинстона; это наш сын Джорди; придурок-антисемит, который сейчас притащит упаковку пива в зубах, – Фарик.

Фарик вышел из кухни, удерживая пиво на голове. При ходьбе он вилял бедрами, насколько позволяли его кальцинированные суставы.

– Смотрите, я несу пиво по-африкански! Баба-лее. Тада-лее буу-бу-бу. В переводе – ни хрена я не буду таскать в зубах, как сраная собака. Я афроцентричен от и до. Вам стоит брать у меня уроки африканскости, потому что я эпицентр афроцентризма.

Иоланда схватила бутылку с головы Фарика, сбила крышку о Фариков костыль и передала пиво Спенсеру.

– Блин, ну зачем так делать, можно же открутить.

– Я знаю.

Пресный солодовый напиток явно не был похож на траппистские эли, которые предпочитал Спенсер, но он поблагодарил за угощение. Фарик и Иоланда продолжали перебранку, Спенсер сделал несколько глотков из бутылки. С каждой порцией его лицо краснело и становилось горячее. Внутренний разогрев в сочетании с топочной жарой невентилируемой квартиры вызвал у него ощущение, будто он, как Плиний Старший, несется навстречу извержению Везувия. В семье Фошей Спенсер видел уникальный сюжет, такие попадаются раз в жизни. Он решил вернуть Иоланду к ее повествованию.

– Так вы говорили, что поженились по телефону?

– Да, этот придурок…

– Ланда, ему это неинтересно.

– Уинстон женился на мне, будучи в тюрьме. Ему запретили свидания, и он позвонил мне на работу. Я на девятом месяце беременности, он весь такой влюбленный типа: «Давай поженимся, зай». – «Когда?» – «Сейчас. Мне тут подкинули телефон священника, который по-быстрому женит зэков. Твой телефон может подключить второй разговор? Позвони по этому номеру». Бум – и мы женимся за доллар девяносто пять минута. И вы знаете, что этот идиот сказал вместо «Да»?

– Нет, расскажите.

– Когда священник спросил: «Берешь ли ты эту женщину в законные жены, чтобы беречь и поддерживать ее и так далее», он ответил: «Ну чо, она первая баба, с которой я дольше двух менструальных периодов, так что хуй с ним».

– Хуй с ним?

– Не успела я опомниться, как оказалась замужем, и этот ниггер делает мне чмоки-чмоки по телефону.

– Чудесно.

– Ребе, у вас есть женщина? – спросил Уинстон.

– В смысле жена? Нет.

– Ну девушка-то есть?

– Да, есть.

– Черная?

– Конечно, – уверенно ответил Спенсер, не делая акцента на том, что его подруга, Натали, не совсем тот человек, которого парни в футболках у подъезда сочтут «реальным ниггером».

Она жевала жвачку, как актер второго состава на любительской постановке «Бриолина», и каждую фразу оканчивала восклицанием «Вот так!», или «Круто!», или «Класс!» Натали недавно призналась Спенсеру, что встречается с ним лишь потому, что его белые пристрастия смягчает черная кожа.

Ей надоели белые парни, которые ничтоже сумняшеся отпускали шутки про загар, покупали ей на день рождения трусики леопардовой раскраски и спрашивали, почему ее лобковые волосы не такие ровные, как волосы на голове.

– Да, с черными женщинами непросто. Дай пять. – Спенсер подставил ладонь в знак солидарности черных мужчин. Уинстон не шевельнулся, только искоса смотрел на раввина. – Ты что, так и не ответишь? Это безжалостно.

Уинстон неохотно дотронулся кулаком до протянутой ладони.

Борзый видел, что Спенсер чересчур сильно пытается сойти за своего. При этом даже не знал, что на улице больше не принято «давать пять». Иоланду тем временем начала очаровывать вежливость гостя с дредами. Она пригласила его сесть между собой и Уинстоном.

– Спенсер, пересаживайтесь сюда. Плюх, принеси еще пива!

Спенсер перебрался на диван. Свои нехорошие предчувствия он попытался скрыть, потягивая пиво.

– Знаете, после пары глотков этот солодовый напиток не так уж плох.

Иоланда провела пальцем по его ожерелью из ракушек каури. Она заправила несколько дредов Спенсеру за ухо и представила себя в роли жаждущей любви героини одного из своих дамских романов:

– Мне кажется, что Уинстону пойдет на пользу старший брат. Старше, больше. А вы большой? Спенсер, скажите, вы большой брат?

Уинстон поглядел на остаток пива в бутылке Спенсера. Примерно половина. Еще десять минут, и Спенсер Трокмортон уйдет из его жизни навсегда. Но у Уинстона в запасе оставался еще один эргономичный шахматный ход. Как гостеприимный хозяин, он отодвинулся от Спенсера, чтобы тот устроился поудобнее. Но как только ягодицы гостя коснулись диванных подушек, Уинстон навалился на него, пока ребра раввина не заскрипели под его весом. Он также развел колени, так что колени Спенсера сжались, как у школьницы на первом свидании. Уинстон выключил телевизор, вынудив Джорди оторваться от экрана и с воем поплестись к мамочке.

– Сенсорная депривация, – прокомментировала Иоланда.

Фарик поставил пиво на кофейный столик.

– Фарик, – сказал Уинстон, взяв себе бутылку.

– Чего?

– Этот патлатый ниггер – еврей.

– Несомненно.

Фарик, отталкиваясь, как гондольер, своим костылем, подкатил свое кресло к дивану.

– Когда он вошел, я почуял, что ублюдок пахнет новыми деньгами.

– Давай про Иудея, бог.

– Жид – это неестественный враг черного.

– Неестественный? – спросил Спенсер, которому было трудно дышать, а в бок впивался его же собственный локоть. – Как можно называть людей, которых систематически истребляли, «неестественным врагом»?

Уинстон в дружеском жесте положил руку Спенсеру на плечо, а потом быстро прижал предплечье к шее раввина, перекрывая доступ кислорода и тем самым способность спорить. Фарик, посчитав, что противник подавлен его сокрушительной аргументацией, пошел в атаку:

– Жид – не охотник в смысле метания копья, он оппортунист, летающий кругами стервятник, он мускусная крыса, ворующая яйца, он заразный ночной паразит. Борзый, говорю тебе, не смей впускать этого еврейского ублюдка в свою жизнь. Он тебя использует, прожует и выплюнет. У Жида всегда есть скрытый мотив. Зачем ты здесь на самом деле, ребе, шпионишь среди врагов?

Устав от колкостей Фарика, Уинстон ослабил хватку ровно настолько, чтобы Спенсер смог вдохнуть и освободить одну руку. Спенсер жадно глотал воздух короткими вдохами и хлопал свободной рукой по бедру, чтобы восстановить течение крови. Придя в себя, он сказал:

– В Талмуде говорится: «Если твоей помощи просят двое и один из них твой враг, помоги сначала ему».

– Поэтому ты здесь? Твое присутствие – это признание, что черный человек, изначальный человек – твой враг.

– Послушайте, Фарик – верно? Я не знаю, почему вы настроены против меня и моего народа, но, если хотите, я пришлю вам брошюры АДЛ[21], описывающие сходство и исторические параллели между иудеями и черными.

Одной рукой Фарик возбужденно теребил свой анх, а другой тыкал в лицо Спенсеру:

– АДЛ? Ах, мы теперь играем в аббревиатуры? ОЗЕ и ЛЗЕ[22]. У нас тоже есть инициалы. И.С.Л.А.М. – Истинный Свободный Лев Африки и Мира.

Лихорадочная болтовня Фарика слилась с детскими воплями. Спенсер нечасто сталкивался с таким лютым, бешеным антисемитизмом и не знал, что ему противопоставить. Он пожалел, что в раввинской школе не преподавали курс по эффективному разрешению конфликтов с евреененавистниками. Единственной свободной рукой он умудрился вынуть из нагрудного кармана книжку «Мини-спутник еврейского просвещения» и принялся читать вслух:

– Талмуд говорит нам: «Виновный, отрицающий свою вину, удваивает ее».

– Талмуд! – Фарик потер руки. – Давай разберем это слово, «талмуд». «Тал» – из голландского «taal», речь. «Муд», то есть «муть» – мутный, непрозрачный, скрывающий истину. «Тал-муд» – скрывающая истину речь. Речь, которая запутывает, смущает, унижает черного. «Иудей»: иу-дей. Тот, кто что-то делает, замышляет. Куда бы он ни шел, иудей всегда своими делами создает проблемы. «Лимонад». Лимон-ад – миллионы, жидовские миллионы. Для них выгода, для нас ад. «Пре-поц-авать»: учить жидовским нормам. «Флавий Плажид Валентиниан»…

С трудом перелистывая книгу одной рукой, Спенсер искал успокоительный афоризм, который одновременно сможет опровергнуть клевету Фарика.

– Прими свои недостатки с любовью и радостью. Элеазар бен-Иуда из Вормса.

Фарик молча допил пиво.

– Недостатки. И смеешь это говорить херову инвалиду вроде меня? Вот они, типичные высокомерные жидовские махинации.

– Махинации? – Спенсер опешил, впечатленный неожиданным богатством словаря.

Фарик продолжал, проигнорировав наглядный пример того самого высокомерия, о котором он говорил:

– У всех есть своя маленькая книжка – у иудеев, у коммунистов. Так вот, ниггеры тоже завели себе маленькую книжку.

Из заднего кармана джинсов Фарик вынул потертую, ксерокопированную, криво-косо сшитую книжку размером с почтовую открытку. Сунул ее прямо под нос Спенсеру, тот даже почувствовал запах свалявшегося карманного пуха и тонера ксерокса.

– Я не могу ничего прочесть, – сообщил Спенсер.

Фарик отвел трактат назад, пока в фокус не вплыло заглавие: «Маленькая черная книга софизма. Гадости, которые жиды говорят про черных».

Как два чародея, сошедшиеся в магическом поединке, Спенсер и Фарик прижимали к груди свои маленькие книжки и по очереди разили друг друга древними заклинаниями.

– «Я видел лучшие белые умы моего поколения, разрушенные безумием, умирающие от голода истерически обнаженные, волочащие свои тела по грязным, испачканным спермой, громким, гиперсексуальным улицам черных кварталов, ищущие, как Тарзан Эдгара Райса Берроуза, болезненную дозу на рассвете». Аллен Гинсберг.

– «Если ты истинный иудей, тебя будут уважать за это, а не вопреки этому». – Шимшон Рафаэль Гирш.

– «Фи, фай, фу, фам. Я чую кровь ниггера!» Эндрю Дайс Клэй.

– «Да, я еврей, и когда предки моего достоуважаемого оппонента [Дэниела О’Коннела, британского парламентария] были дикарями на никому не известном острове, мои предки были священниками в храме Соломона». Бенджамин Дизраэли.

– Э, стоп! Эта байда насчет «Мой народ делал то-то, когда твой народ еще жил в пещерах» – наша, не смей. «Ниггер, ниггер, ниггер…» Ленни Брюс.

– «Я еврей, потому что везде, где проливаются слезы страдальца, плачет еврей». Эдмон Флег.

– «Shvartze, shvartze, shvartze…» – Джеки Мейсон.

– «Добрые дела человека – это отдельные акты в длинной драме спасения». Абрахам-Джошуа Хешель.

– «Каждую проститутку, которую мусульмане обращают по модели кальвинистской добродетели, гетто заменяет двумя. Как бы ни были мусульмане привержены уходу за гетто, они неспособны к эффективной и сущностной реформе морали». Байярд Растин.

– Фарик, Байярд Растин не был евреем, он был черным.

– И что? Он небось на них работал, когда писал это. Кроме того, тут рядом с его именем треугольник, это значит, что он был гомосексуалистом – это не лучше, чем быть евреем. Ребе Кахане![23] Ребе Кахане! Ребе Кахане!

Уинстон понял, что его план – дать Фарику замучить раввина, чтобы тот ушел, – дает обратный результат.

– Ребе! – воскликнул он, вскакивая с дивана и включая телевизор. – Фарик! Хватит с нас этих «жид», «мусульманин», «он сказал», «она сказала». Голова от вас болит.

С видом ковбоя, победившего в перестрелке на Диком Западе, Фарик убрал книжку в карман.

– Хорош, Уинстон, ты хочешь сказать, что ни разу не чувствовал еврейской ноги на своей заднице? Давай, выпусти дерьмо, брат. Облегчи душу.

Уинстон подумал.

– Не, я же так на евреях не зациклен, как ты. Чего-то не припомню вообще никаких дел с евреями.

– А потому, что Жид – это невидимая угроза. Я тебе притащу кое-что, называется «Протоколы Сионских мудрецов». Раскладывает еврейский план по полочкам.

– Я не обязан выслушивать этот бред! – завопил Спенсер, не делая, впрочем, попыток уйти.

– И в твоей жизни были евреи.

– Кто?

– Судья, который дал тебе срок за заварушку на 24-й стрит.

– Берман?

– Дошло?

– А еще один, который пытался навесить на меня нарушение УДО, когда не явился мой государственный адвокат, он кто, еврей?

– Судья Артур Кац.

– Слушай, два случая – и оба евреи. Плюх, тебе надо срочно бежать и рассказать придуркам в мусульманской штаб-квартире, что ты раскрыл новый заговор.

– А ты думаешь, я не скажу проповеднику?

– Да, давай, беги к своему главарю, – выпендрился Спенсер, заметивший, что Уинстон не совсем на стороне Фарика.

– Да он даже не мусульманин, – сказал Уинстон, показывая на фариковы костыли. – Мусульманам не нужен такой ублюдок. Зачем им калека? И в Мекке, в главном штабе мусульман, нет парковки для инвалидов.

– Пошел ты на хер, Борз!

Уинстон повернулся к Спенсеру.

– Но Плюх поднял важный вопрос. Ребе, зачем ты здесь, только честно?

Спенсер уставился со стыда в пол и признался:

– Я стал Старшим братом, чтобы написать в газету статью о жизни молодых людей в гетто. У меня нет знакомых молодых людей в гетто, и…

Его откровение было встречено всеобщим презрением. Иоланда больше не хотела обсуждать с ним свои семейные проблемы. Фарик начал бормотать о еврейском консорциуме, контролирующем мировые СМИ.

– Простите, – одновременно выпалили Уинстон и Спенсер.

– Уинстон, ты-то за что извиняешься? – взорвалась Иоланда. – Не надо извиняться, когда ты ничего плохого не сделал.

– Я знаю. Но мне как-то не по себе.

Иоланда с Фариком ждали, когда он попросит священнослужителя уйти. В конце концов, Спенсер был его гостем. Уинстон сидел на диване, сцепив руки на затылке, сжав губы и закрыв глаза. Обман Спенсера огорчил всех, и Джорди бегал кругами по комнате, как ложка-херувим, помешивающая суп из горечи, разочарования и летней жары.

На четвертом кругу он подобрал «Смотри-говори», игрушку, которая преподает малышам начальные знания по коммуникации сельскохозяйственных животных. Если потянуть за шнурок, из пластикового устройства доносится:

– Корова говорит: «Муууу!» Собачка лает: «Гав! Гав!» Овечка говорит: «Беее!»

После каждого лая или хрюка Джорди останавливался перед отцом и пытался воспроизвести характерный клич данного животного. Его кряканье и мяуканье разгрузили обстановку. На мгновение Уинстон забыл о двуличии раввина с дредами.

– Петушок говорит: «Кукареку!»

– Как говорит петушок, Джорди?

– Татаи-ту, – изобразил Джорди, дергая за шнурок.

А какой был бы эквивалент «кукареку», если бы машина пыталась озвучить человека, подумал Уинстон. В этот момент Спенсер, решив добить полученный результат, нарушил молчание:

– Видели какие-нибудь фильмы хорошие в последнее время?

У Уинстона на этот вопрос был ответ.

– Еврейчик, ты совсем не знаешь, когда стоит смолчать? – Терпение Фарика окончательно иссякло. – Или, еще лучше, уйти.

Борзый открыл очередную бутылку пива.

– Хороших фильмов не бывает. Как минимум с тех пор, как билеты подорожали до семи долларов.

– Господи, сейчас этот ниггер начнет говорить про «картины». – Фарик выговорил слово «картины» с придыханием, как произносят его синефилы с общественного ТВ. Затем вернулся к изучению поддельных банкнот с помощью лупы. Время от времени он нарезал кусочки синей и красной нити, разбрасывал их в беспорядке по банкноте и прыскал полиуретановым спреем. – «Картины».

Во время очередного забега Иоланда перехватила Джорди и принюхалась к памперсу.

Спенсер заметил искру в глазах Уинстона, его насмешливую улыбку – тонкую трещинку в горном хребте, который их разделял.

– В каком смысле? – спросил он.

– Зачем большинство людей ходят в кино? Ради развлечения, правильно? Может, еще научиться чему-то. Но большинство придурков хотят угадать, кто этот сраный киллер. И всегда это один и тот же человек.

– Кто?

– Конечно, ублюдок, которого ты меньше всех подозреваешь.

– А вы зачем идете? Зачем тратить деньги?

– Даже не знаю. Когда я был ребенком, ходил смотреть на сиськи кинозвезд. Сейчас фильмы настолько плохие, что они лишают даже этого простого удовольствия.

– Как это?

– Ну, сидишь ты, в одной руке попкорн, в другой газировка. Ждешь, ждешь, смотришь на часы и думаешь: «Сорок пять минут прошло, и эта сука не показывает сиськи! Дерьмо киношка». А если она покажет сиськи раньше сорока пяти минут, то кино полное говно.

– Так выходит, любой фильм плохой, если в главной роли там женщина?

– Кроме «Никиты». Ну, некоторые старые с Натали Вуд тоже ничего. Эта телка была крутой.

– А если главный герой мужчина?

– Если мужчина, особенно если белый мужчина, а обычно так и есть, даже если формально главный – ниггер, тогда фильм должен быть о добре и зле. А белые совсем не те люди, чтобы могут учить меня, что хорошо, а что плохо. И тем более брать с меня за это деньги.

– Но зачем вы тогда идете в кино?

– Думаю, ради разочарования. Я привык разочаровываться и знаю, что в кинотеатре меня в этом смысле не подведут.

Спенсер потянулся за неоткупоренным пивом. Уинстон не возражал.

– Уинстон, можно я спрошу еще кое-что?

– Валяйте.

– Почему вы позвонили в «Старшие братья»?

– Наверное, знал, что буду разочарован.

– Может, подсознательно так и было, но позвонили вы не по этой причине.

– Да. Видимо, на самом деле я позвонил потому, что мне нужен кто-то, кто все объяснит. Я ничего не понимаю про жизнь, про себя – ничего.

– Чтобы кто-нибудь сказал за кадром «А тем временем на ранчо…»

– Да.

– Знаете, когда в Японии показывали немое кино, владельцы кинотеатров нанимали человека, который стоял рядом с экраном и объяснял происходящее.

– Что, правда? А у них не было этих… карточек?

– Титры. Думаю, были, но, знаете, иногда этого недостаточно.

– Точно. Когда я хожу на эти, немые, киношки – Чарли Чаплин, вот это вот все, – я вроде пытаюсь читать по губам. Понять, что там происходит на самом деле. У них эти чуваки тоже читали по губам или вроде того?

– Такого специального человека звали «бенси». Показывали, к примеру, «Броненосец «Потемкин», и он вещал: «Обратите внимание, как просто и одновременно мастерски Эйзенштейн вводит в эту сцену контрапунктные образы. Прямоугольники матросов и офицеров, стоящих на квартердеке, рассечены орудиями броненосца – если угодно, орудиями государства».

– Да, видел я это. «Все из-за ложки борща». Детская коляска катится по лестнице. Хороший фильм, еба. Бенси. Умно.

Уинстон тянул время. Ему нравился разговор. Впервые перед ним сидел собеседник, который не только видел «Броненосец «Потемкин», но и готов был в деталях его обсуждать. Но это не причина, чтобы впускать дредоволосого янки в свою жизнь. Уинстон спросил Спенсера, откуда он столько знает про кино. Раввин ответил, что роль евреев в Голливуде была темой одной из его лекций. Он продолжил утверждением, что недавний взрыв независимого кино стал гойским наступлением на предполагаемое засилье евреев в Голливуде. Затем изящно перешел к идее, что популярность ремейков имела более глубокие причины, чем дефицит оригинальных идей на «Фабрике грез»; это была замаскированная попытка киноиндустрии вернуть себе звание искусства. Кинематография, когда-то высоколобое ремесло, за которым стоял творческий гойский гений Теннеси Уильямса, Набокова, Дали и Фолкнера, теперь стало раскраской по номерам, попало в зависимость от лукавства воротил, компьютерных гениев, стирающих различие между актером и анимацией, да толпы безработных племянников.

Уинстон с некоторым трудом следил за рассуждениями Спенсера – но не потому, что не понимал художественные отсылки или не мог уяснить связь между еврейством и предметом разговора. Его постигло озарение.

– Эй, ребе, – прервал он речь Спенсера. – Тем временем на ранчо…

– Что?

– Помнишь, я сказал, что ищу понимания?

Спенсер кивнул.

– Теперь я понял, что понимание невозможно искать, оно само тебя находит. Понимаешь?

– С чего вы так решили?

– Ты говорил, и я почему-то вспомнил «Беглого каторжника». Видел? Пол Муди.

– Пол Муни. Нет, не видел.

– Пол Муни где-то на юге, бежит от полиции из-за убийства, которого не совершал. Его ловят, сажают в тюрьму. Бац – и я уже могу представить себя на его месте. Но одна сцена меня особенно зацепила. Поздняя ночь, он с другими белыми парнями возвращается в тюрьму из каменоломни или с хлопковой плантации и видит такой же грузовик черных ниггеров, которые едут собирать хлопок, крошить камни. И Муни на пару секунд встречается глазами с одним зэком, черным, как ночь. Ох, меня аж мороз продрал.

– И все?

– Конечно все. Муни смотрит на ниггера и думает: «Черт, теперь я понимаю, через какое дерьмо вам, черным ублюдкам, приходится проходить. Люди вас обвиняют в том, чего вы не делали. Принуждают собирать хлопок». Но он не плачет. Он не называет никого «братом», не желает ему счастья. Не пытается пожать руку или сказать, что они должны объединиться. Вообще ни слова не говорит. Просто показывает взглядом: «Сочувствую, браток, но у меня свои проблемы». Так и есть. Так бывает в тюрьме или в жизни. Иногда ты ловишь себя на том, что сблизился с кем-то, с кем не должен сближаться, но ты не можешь себе позволить изображать гуманность. Но я понял, что жду, чтобы кто-то посмотрел на меня так или я посмотрел так на кого-то другого. Еще не знаю.

– Разве не так я посмотрел на тебя, когда вошел?

– Нет, ребе, ты посмотрел на меня с жалостью.

– И что в этом плохого? Мне действительно тебя жаль.

– Тебе нужно пожалеть и себя.

– Ты хочешь сказать, что я пустой и поверхностный, как современные фильмы.

– Нет ничего плохого в том, чтобы быть поверхностным, просто нельзя быть таким, когда пытаешься что-то из себя изобразить.

Спенсеру было стыдно, но на плечи ему не давила мучительная тяжесть, которая поставила бы его на колени, чтобы он умолял о прощении или духовном наставлении. Может, религия даст ему знак искреннего раскаяния? И тут его сердце забилось, волосы на руках встали дыбом, колени задрожали.

– Ты чувствуешь? – спросил Спенсер.

– Чувствую что?

– Возбуждение, некое эфирное присутствие в комнате, будто что-то пронеслось мимо.

– Это на тебя пиво так действует, аж лицо перекосило. Сходи, отлей, легче станет.

– Блин, а я-то решил, что Бог решил мне что-то сообщить.

– Бог никогда с тобой не говорил?

– Я не верю в бога.

– Ты ж раввин, как ты можешь не верить в Бога?

– В этом вся прелесть иудаизма. Не нужно верить в Бога как такового, только в то, что ты иудей.

На лице Уинстона играла странная загадочная улыбка. Он положил руку Спенсеру на плечи и отвел его к двери, как добрый вышибала прощается с деревенским выпивохой.

– Ребе, давай начнем на следующей неделе. Я дам тебе испытательный срок в полгода, но обещать ничего не могу.

Он станет монахом, которого ждал Уинстон. И пусть у него дреды, что с того? В его жизни появится человек, к которому он не привязан эмоционально. Кто знает, может, Спенсер станет тем беспристрастным закадровым голосом, который прорежет белый шум жалоб и обвинений Иоланды, проповедей Фарика и благих намерений мисс Номуры.

– Можно еще один вопрос, пока ты не ушел?

– Конечно.

– Что такое «борщ»?

– Борщ – это суп из свеклы.

Закрыв за Спенсером дверь, Уинстон уселся на диван, взял маркер и нарисовал на ладони круг. Внутри круга он написал свое имя. Иоланда перестала протирать попу Джорди и собралась уложить сначала свежий подгузник, а потом и ребенка, на колено отца, но Уинстон тут сорвался и подбежал к двери. Спенсер успел отойти шагов на десять; он недоумевал, как молодой человек с маленьким ребенком, живущий в квартире с простынями вместо занавесок и майонезными банками вместо стаканов, может позволить себе смотреть так много кинофильмов. Может, входит в зал задом наперед, подобно Какусу, ворующему скот у Геркулеса?

– Йоу, ребе! – Из-за двери высунулась голова Уинстона. – Раз уж ты думал, что будешь Старшим братом для восьмилетнего пацана, чем ты собирался заняться со мной? Отвести меня в зоопарк?

Спенсер полез в сумку и выхватил светящуюся в темноте летающую тарелочку, которую тут же умело запустил в Уинстона. Тот засмеялся и захлопнул дверь. Фрисби отскочила от стальной двери и подкатилась к ногам какого-то мальчика. Мальчик поднял игрушку и протянул ее Спенсеру.

– Оставь себе.

Спенсер Трокмортон пошел к своей машине с мыслью, что только что прошел собеседование и был нанят на должность городского махаута. Он будет идти рядом со слонообразным Уинстоном Фошеем, стучать его по ребрам бамбуковой тростью, оберегать от жизненных провалов, тычками заставляя делать трюки, необходимые в приличном обществе.

8. Пот-теория

В пустынных школьных коридорах царило немного сюрреалистическое спокойствие. Уинстон не являлся учеником Общественного центра и начальной школы имени Рамона Эметерио-Бетансеса, но настроение у него было приподнятое. Для городского мальчишки ходить по коридорам в учебное время было сродни спокойствию, окружавшему Гека Финна на плоту посреди Миссисипи.

«Слава богу, я не в этих классах. Да еще летом…»

Скрипя колесами коляски, Уинстон вез Джорди на собрание, которое для него организовал Спенсер. По телефону Спенсер описал собрание как совет команды на поле: Уинстон и люди, занимающие важное место в его жизни, соберутся вместе, обсудят, как им лучше занести мяч в тачдаун, а потом приступят к игре.

– Уинстон становится успешным, на старт, внимание, марш! – сказал Спенсер.

Уинстон сомневался, что все будет так просто.

Он заглянул в класс на втором этаже. Учитель стоял у развернутой карты Нью-Йорка, закрепляя знания по краеведению.

– Сколько районов в Нью-Йорке?

– Пять! Статен-Айленд, Бронкс, Куинс, Бруклин и Манхэттен.

– Какие из них расположены на островах?

– Статен-Айленд!

– И?

– Манхэттен!

– Какой район находится на севере?

– Бронкс!

– А где находится север?

Весь класс поднял пальцы вверх, к небесам. Преподаватель обреченно закрыл лицо руками.

– Нет, нет!

– Блин, в этом году они даже тупее нас, – пробормотал Уинстон, прикрыл дверь класса и опасливо пошел в сторону учительской.

Мисс Данливи оторвалась от обеда и вгляделась в округлый силуэт, застывший по другую сторону застекленной двери. Она открыла дверь.

– Добрый вечер, – с хичкоковской тягучестью сказал Уинстон.

– Рада тебя видеть, Уинстон. – Учительница увидела сидевшего в коляске Джорди. – Это твой сын? Какой милый, можно взять его на руки?

Уинстон откатил коляску назад, загораживая ребенка собой.

– Не, нельзя. Белым нельзя к нему прикасаться. Иначе придется мне его убить. Как крольчихе, если человек берет на руки ее крольчонка.

Мисс Данливи преподавала Уинстону прошлой осенью, когда он записался на подготовительную программу в общественном центре. Его язык сопротивлялся правилам английского. Для Уинстона язык служил продолжением души. И если речь, пестрящая двойным отрицанием, неправильным спряжением глагола «быть» и многим другим, была неправильная, то и мысли были неправильными. И часто ее исправления превращали Уинстона в ходячий список этнических опечаток.

В школе с альтернативной методикой обучения, где преподавали в основном бывшие дети-цветы, все еще дувшиеся на Боба Дилана за то, что тот перешел на электрогитару, мисс Данливи была не худшим учителем. Она просто учила. Не пилила Уинстона по поводу его домашних дел, не копалась в литературном навозе в поисках дидактичного стихотворения или снисходительного романа, отполированного политкорректностью до сходства с гибридом «Хижины дяди Тома» и ежегодного президентского послания.

Она не проводила уроки географии с точки зрения сандинистского активиста, голосом диктора Общественного радио: «Люди, сегодня я буду помечать краснымми флажками страны Латинской Америки, где Соединенные Штаты проводили секретные операции для устранения местного руководства. Я прикрепляю флажок, а вы повторяйте за мной: Ку-у-у-ба-а-а, Ар-хенти-и-и-и-на, Ни-ик-кар-ра-гхвхгвхуа». На уроках математики мисс Данливи не прибегала к напускной «уличной» манере, чтобы объяснять деление дробей на понятном местным языке: «Значит, пялим зенки – если вам, типа, захотелось разделить одну дробь на другую, то вы переворачиваете делитель, ставите с ног на голову, находите наибольший общий делитель, сокращаете, потом перемножаете числитель с числителем, а знаменатель со знаменателем. Крутая лажа, не?» В отличие от преподавателей-мужчин, она не множила свои грехи, постоянно опаздывая на занятия и, не особенно таясь, трахая по выходным подопечных.

Несмотря на сопротивление наставлениям мисс Данливи, Уинстон вплотную подошел к рубежу в двести баллов – для правонарушителя вроде него эквивалент «Оксфордской мили» – и бросил школу. Когда мисс Данливи спросила о причинах, Уинстон ответил, что опасался, что может натворить, если завалит тест.

– Я знаю, что кого-то покалечу.

Еще он сказал, что боялся и успешной сдачи теста:

– Я знаю, что покалечу себя. Взорву свою жизнь.

Уинстон слышал приглушенные разговоры из комнаты для собраний.

– Мой отец уже здесь? – спросил он.

– Да. Ты останешься на его выступление?

– Да ну на хер – отцовские проблемы хуже, чем то, что вы нас заставляли читать. Только не говорите, что вы попались на эту шнягу про «Черные пантеры» с народом.

– Твой отец вдохновляет тысячи людей, вовлеченных в борьбу.

– Я знаю только, что от его чтения я буду бороться со сном. Первое, что папаша делает каждый раз – кладет перед собой часы, весь из себя серьезный. Словно то, что он будет говорить, очень важно. Типа «Революция может начаться в любой момент, нельзя терять ни минуты». А потом забывает про время и три часа читает херню. Белые могут вернуть обратно рабовладение, а этот ниггер все еще будет читать.

– Уинстон, тебе нужно вернуться в школу, это никогда не поздно.

– Но всегда слишком сложно.

Уинстон взял Джорди на руки, вошел в конференц-зал и притулился в углу. Никто не заметил его прихода, кроме Фарика, который безмолвно поприветствовал друга поднятием бровей и едва различимым кивком. Уинстоновский «народ» расселся вокруг дубового стола, словно группа бродвейских драматургов, обсуждающая последний акт его жизни. Инес оказалась у ближнего к нему конца. Справа от нее сели Иоланда, Фарик и Спенсер. Слева живой изгородью седеющих афропричесок выстроились отец Уинстона и его дружки из «Пантер»: Гасто, Давуд, Шугаршак и Дьюк. У каждого за ухом красовался стальной гребень для волос. На другом конце стола, перед пустым стулом, стоял телефон с громкой связью.

Спенсер гордился собой. На приготовления к собранию ушла целая неделя, но, собрав всех близких Уинстона, он совершил свою первую мицву и не собирался позволить грубой тактике Клиффорда Фошея испортить это чудо. Он был наслышан о репутации Клиффорда: даже среди «пантер» тот считался мастером запугивания, и кожаный пиджак с квадратными плечами и менонитская борода это только подчеркивали. Нетрудно было заметить, от кого Уинстон унаследовал свои быковатые манеры.

– Где этот чертов мальчишка? – спросил Клиффорд, не потрудившись даже посмотреть на дверь. Угрожающе скрипя кожаным рукавом, он схватил Спенсера за руку. – Который уже час?

Он задрал рукав Спенсера, не нашел часов и опустился обратно в свое кресло.

– Где твои часы, брат? Ты же помнишь, что сказал брат Малкольм: не доверяй человеку, который не носит часов.

Спенсер, не моргнув глазом, спросил в ответ:

– Где ваши часы, мистер Фошей?

– Ниггер, мои часы в портфеле, вместе с моими поэмами. Где им и место. И не гони волну, я знаю, кто ты такой. Ты тот хуев негр-раввин, которого белые вытаскивают на свет божий всякий раз, как им нужно мнение смирного черного.

– Точно-точно, с чего мы должны тебе доверять? – отозвался Шугаршак.

Оруженосцы Клиффорда расселись по местам, поглаживая бородки и заканчивая фразы друг друга.

– Вы понимаете, что имел в виду Мао, когда сказал, что…

– …в отношениях, которые должны существовать между народом и армией, народ следует сравнить…

– …с водой, а армию – с рыбой, которая в ней обитает?

Клиффорд поднял руку, требуя тишины.

– Ты, Том, угодник белых. Один из этих политических, культурных и социальных теоретиков. А теперь ты охмуряешь моего сына?

Спенсер выпрямился.

– У меня есть только одна теория. Если угодно, метатеория. Я считаю, что хорошая теория должна быть простой, обобщаемой и точной.

– Что еще за пиздотеория? – буркнул Клиффорд, отпуская, наконец, запястье Спенсера.

– ПОТ-теория, теория про теории. Но ни одна теория не удовлетворяет всем трем критериям: простота, обобщаемость и точность.

– Теория относительности! – выкрикнул Шугаршак, польщенный, что сумел вспомнить величайшую из теорий.

– Обобщаемая и точная, но не простая, – ответил Спенсер.

– А как насчет теории, что педики и индусы много говорят? – предложил Гасто, вытаскивая из прически свой гребень, чтобы расчесать шевелюру.

Клиффорд нахмурился и спросил:

– Это чья теория?

– Моя, а что? – Гасто воткнул свою вилку со стальными зубьями обратно в афро.

– Звучит скорее как предубеждение, а не теория, – сказал Спенсер, – но назовем это теорией ради ознакомительной дискуссии. Она простая, но точно не обобщаемая и не точная.

Уинстону надоело жаться к стеночке на вечеринке предположительно в свою честь. Он подошел к столу, посадил Джорди перед Инес и уселся на место. Джорди переполз через весь стол и устроился на отцовском колене.

– В общем, единственная теория, соответствующая всем трем критериям ПОТ-теории – сама ПОТтеория.

– Ты где был, умник? – спросил Клиффорд.

– А ты где был?

– Парень, не пытайся мне дерзить. В наше время для того, чтобы поставить черного юнца на место, не требовалось чужого вмешательства. Все было по уму. Детей растило сообщество. Если миссис Джонсон увидит, что ты ведешь себя неправильно, она тебя позвала, ты пришел. Она взгрела тебя палкой по заднице, и ты это принял. Послала тебя домой, позвонила мамаше твоей. Потом твоя мама спрашивает: «Миссис Джонсон правду сказала?» – ты отвечаешь «да» и получаешь новую взбучку от родителей.

Борзый привычно отмахнулся от отца.

– Если в ваше время все было так чинно и организованно, то откуда ты такой мудак?

Клиффорд вскочил, воздев руку к небу.

– Ниггер, не смей проявлять неуважение!

Тут стоящий на столе телефон ожил, хрюкнул, и колючий голос матери Уинстона гаркнул:

– Клиффорд, оставь Уинстона в покое!

– Да, ма, скажи этому ниггеру! – Уинстон пододвинул к себе аппарат и прибавил звук. – А то мне придется запихнуть его правозащитные солнечные очки туда, где солнце не светит.

– Как твои дела, сынок?

– Хорошо, мама, скучаю по тебе.

– Я рада с тобой поговорить, детка, но через полчаса у меня заканчивается обед.

Спенсер придвинулся к столу.

– Кстати о теориях. Мне кажется, мы только что видели в действии теорию Фрейда об эдиповом комплексе.

– Эта теория не обобщаема, – заметила Иоланда. – И она точно не относится к черным. Да, какой-нибудь ниггер может захотеть убить своего отца, но он точно не собирается трахать свою мать. Кузину куда ни шло, но маму – никогда.

Спенсер вынул блокнот, ручку и начал заседания.

– Я рад, что все смогли прийти. Мы собрались здесь, чтобы помочь Уинстону Фошей найти, как он говорит, «правильный путь». Все мы знаем его как непростого молодого человека с неиспользованным гигантским потенциалом. И Уинстон, я знаю, что ты с цинизмом смотришь на все это и происходящее напоминает тебе поминки, но имей в виду, что сегодня мы, в отличие от Антония и Брута, пришли не хоронить тебя, а хвалить.

Фарик повернул набок козырек своей бейсболки.

– Борзый, я не вдупляю, что этот клоун говорит, но я пришел сюда, чтобы убедиться, что ты найдешь работу и вернешь мне долги, ниггер.

– Пошел ты. Будут деньги – отдам.

– Давайте начнем. Уинстон, одна из начальных задач Старшего брата – поставить в известность группу поддержки Младшего брата, оценить силу социальной сети, потом сформулировать план действий.

– Минуту.

– Да, мистер Фошей.

– Я не могу с чистой совестью быть частью всего этого, не зная ваших политических симпатий, мистер Трокмортон. Откуда нам знать, что вы не ведете Уинстона по дороге черной апатии?

– Для начала я не верю в ярлыки.

– И все равно ты жидовский ублюдок.

– Спасибо, Фарик. До того как меня столь грубо снабдили ярлыком, я говорил, что для меня политические термины, вроде «левый», «правый», «демократ», «республиканец», не имеют значения. Они ничего не говорят о политической личности или мотивах человека. Степень политической зрелости я оцениваю по тому, пишет ли некто слово «черный» с заглавной буквы и правильно ли произносит имя Энтозаке Шангеи.

– Кого? – спросил Давуд.

Гасто пихнул локтем туповатого товарища.

– Ну та, ты знаешь, сестра, что написала «Радуга для цветных телок, у которых руки слишком короткие, чтобы играть в ладушки с Богом».

– Ага, вспомнил. Какая-то сучка рассказывает, как братья их не уважают. Крутая была штука – я смотрел под коксом.

– Мы можем вернуться к делам Уинстона?

Клиффорд барабанил пальцами по столу.

– Я просто не хочу, чтобы пострадала целостность моего сына как сильного черного мужчины. Мы обязаны обеспечить его развитие как черного мужчины, наследника африканской аристократии, южного рабочего класса и некоторых безбашенных бруклинских ниггеров, которые не признавали компромиссов.

Многозначительно воздев палец, Спенсер прервал его:

– Не думаю, что мы должны так далеко заходить с «правом черного человека на самоопределение». Это как вычислять значение числа пи до пятимиллиардного знака после запятой – ну и что?

– Минутку, черт побери!

Все присутствующие, как участники спиритического сеанса, завертели головами, пытаясь понять, откуда раздается бестелесный глас.

– Есть там кто-нибудь?

– Блин, мама ж еще на линии! Заткнитесь все! Говори, мам.

– Слушайте. Это жизнь Уинстона. Пускай Уинстон решает, что ему с ней делать. Мне пора, пока, сынок. Позвоню попозже.

– Мам, я тебя люблю.

После внушения миссис Фошей все застыли в креслах, ожидая, что Уинстон возьмет на себя управление собранием и своей жизнью. Но он, не замечая внезапной тишины, порылся в рюкзаке и вынул из него коробку с едой. Отставил в сторону контейнер с печеной свиной лопаткой, фасолью, желтым рисом и каяном. Потом снял обертку с тонкого вялого буррито. Откусил от него и тут же выплюнул все обратно.

– В «Тако-Белл» не могут не переврать заказ. Сказал же, никакого лука.

Уинстон неторопливо завернул остаток буррито в бумагу, вытер рот салфеткой и сказал:

– Первое – эти ниггеры должны уйти.

– Кто, мы? – ошеломленно спросили Гасто, Давуд, Шугаршак и Дьюк, прижав указательные пальцы к своим грудинам. – Это еще почему?

– Вы, четыре ублюдка, уклонявшиеся от призыва, носящие дашики, водящие коричневые машины, носящие летом кожаные плащи, зациклившиеся на придурочных семидесятых, идите вон. Вам не место в моей сети социальной поддержки.

Клиффорд попытался защитить друзей:

– Уинстон, этих братьев ты знаешь всю свою жизнь. Кто присматривал за тобой, пока меня не было? Они. Кто приучил тебя к Майлзу и Монку? Они.

– Ни хрена они меня не приучали. Они приходили к нам домой, только чтобы перекантоваться, курнуть и пофлиртовать с мамой. И когда вырубалось электричество, они тырили мой двухкассетник, потому что он работал от батареек, и заставляли меня слушать всю эту ебанутую блим-блям-музыку.

Клиффорд накрыл руку Уинстона своей ладонью.

– Уинстон, эти четверо всегда были рядом. Гордые черные мужчины, которые пожертвовали своей молодостью, чтобы молодым людям вроде тебя не приходилось проходить через то, через что прошли они. Не забыл ли ты?

Воспоминания о том, какими успокаивающими были дни, когда четверо парней реквизировали их крохотную квартирку, словно войска союзников во время Второй мировой, начали подтачивать решимость Уинстона. Колкие перебранки их с матерью веселили. Сигареты с ментолом торчали из пепельниц, которые Уинстон делал в школе, как дымящиеся пушки с крепостных стен. Уинстон чувствовал себя защищенным. И, хотя он был слишком мал, чтобы знать, что война закончилась больше десяти лет назад, он хотел быть достаточно взрослым, чтобы сражаться на передовой Революции. После обеда мужики сидели на диване и чистили оружие. Они осторожно капали коричневое масло на движущиеся части и разгоняли их подушечкой пальца.

– Я помню, как Гасто подстрелил меня, чистя свою блядскую пушку. Вот что я, на хуй, помню.

– Ты же знаешь, что это был несчастный случай.

– В упор в мое, бля, бедро.

– Он не специально.

Клиффорд взял Уинстона за плечо и встряхнул. Тот отогнал картину собственной ноги, из которой толчками била кровь. Бренда, затягивающая вокруг бедра импровизированный жгут из пояса от махрового банного халата.

– Уинстон.

– Что?

– Мы тут все черные мужчины, а мужчины, особенно черные мужчины, совершают ошибки. Нам нужно прощать друг друга и работать вместе. Ты достаточно умный молодой человек, ничем не уступающий Малкольму, Хьюи[24] и Элдриджу[25] в твоем возрасте. Многие великие черные мужчины попадали в ту же ситуацию, что и ты сейчас. Иисус, Ганнибал, Пушкин, Бейб Рут и Бетховен – все они слушались старших, и тебе надлежит поступить так же.

Уинстон посмотрел на человека, которого выбрал себе в старшие.

На Спенсере была синяя «вареная» оксфордская рубашка. Уинстон заглянул под стол: его ментор носил серебристые топ-сайдеры на босу ногу. Заметив разочарование на лице Уинстона, Шугаршак протянул руку через стол и пощупал воротник Спенсера.

– Чего-то он смахивает на цэрэушника, нет? Тебе такой ниггер нужен в команде?

Уинстон снял крышку с коробки с испанской едой и подставил лицо поднимающемуся пару. Ковыряясь в жирном мясе пластиковыми приборами, он сказал, не поднимая глаз:

– Слушайте, может, в старые добрые времена вы все швыряли гранаты, палили из дробовиков, кормили детей и много чего делали в этом квартале, но теперь вы ничего не делаете, только стучите мимо такта по барабанам и дуете в помятый саксофон, чтобы на этом фоне мой отец читал свою долбанутую поэзию; и даже если Спенсер – агент ЦРУ, вам нечего бояться, потому что по всем вашим революционным делишкам давно истек срок давности.

Клиффорд покачал головой.

– Сын, ты упускаешь главное. Я знаю, ты считаешь нас старомодными параноиками и кто знает чем еще…

– Не кто, а я сам знаю, кем еще. Иоланда, какое слово ты всегда вворачиваешь – оно означает человека, который не может ничего делать без присутствия других придурков в своей жизни?

– Созависимость.

– Точно.

Уинстон повернулся к Клиффорду и его свите.

– Вы все созависимые… Иоланда, каким еще словом ты описываешь меня, Плюха, Белого и Армелло?

– Гомоэротика? – неуверенно предположила та.

– Именно. Папа, ты, Шугаршак и остальные – старомодные параноики и созависимые гомоэротики.

Уинстон принялся щелчками сшибать зеленые горошины из горки золотого перца в сторону друзей отца.

– Двигайте давайте! Пока вы, придурки, не начали болтать про Джона Колтрейна.

– Это ты зря, Уинстон.

– Папаня, ты тоже можешь идти, если хочешь.

Клиффорд остался на месте, а Гасто, Давуд, Шугаршак и Дьюк встали, подняли воротники курток и взбили свои афропрически, пытаясь поддержать давно просроченный легкомысленный шик семидесятых.

– Зачем было приплетать Колтрейна? – пробурчал Гасто, лизнув палец, чтобы пригладить брови.

Пока четверка брела к коридору, Уинстон отбивал на столешнице ритм, пародируя их поэзию:

Колтрейн просто суперзлой. Колтрейн просто черная любовь. Колтрейн просто высшая любовь. Высшая любовь. Колтрейн просто высший буррито. Высший буррито.

– Вы это называете поэзией? Я признаю, когда вы захапывали мой кассетник, мне нравилась музыка этого ниггера. А хули, его труба успокаивает не хуже массажа. Но с тех пор, как я услышал, что вы, клоуны, пишете про его музыку, я ее не переношу. Как услышу какую-нибудь его мелодию, сразу вспоминаю вашу малахольную поэзию. Из-за вас небось у него продажи дисков ниже плинтуса.

Весьма довольный собой, Уинстон продолжил поглощать еду.

– Блин, кайф какой!

Остальные таращились на него с разной степенью изумления.

– Чего уставились? – с набитым ртом осведомился Уинстон.

Спенсер подождал, пока подопечный прожует, посмотрел ему в глаза и задал вопрос, который мучил каждого беднягу, решившего вернуть свою жизнь в правильное русло:

– Уинстон, чем ты сам хочешь заняться?

Лицо Уинстона омрачилось. Этот вопрос задавали ему бессчетное количество раз, и впервые он не дал своего обычного ответа: «Я не должен делать ничего, кроме как оставаться черным и умереть». Уинстон не мог выразить это словами, но он ощущал давление свободы, за которую, как всегда говорили его отец и Инес, умирали его предки.

– Чем я хочу заняться? Я не знаю, но я хочу делать что-то.

– Ты хочешь делать деньги, – вставил Фарик.

– Да.

– Ты хочешь стать хорошим примером для сына, – предложила Иоланда, доливая яблочного сока в бутылочку Джорди. Долила и пустила по скользкой столешнице, как кружку пива в салуне. Уинстон отпил из бутылочки и отдал ее ребенку.

– Конечно, ты права.

– Ты хочешь подражать им, – сказала Инес, указывая на стену, где, словно на радикальной версии горы Рашмор, красовались портреты различных деятелей, в том числе Хо Ши Мина, Маркса, Менелика II и Эммы Голдман.

– Как скажешь, – поддел ее Уинстон, разглядывая плакаты. – А это кто?

– Который?

– В самом конце. Белый, странный весь такой.

– Это Юджин Дебс. Он был профсоюзным лидером в начале века. Несколько раз баллотировался в президенты.

Уинстон смотрел на черно-белое фото лысого агитатора с лицом, изрезанным глубокими морщинами. Юджин Дебс стоял на невидимом возвышении, нависая над морем людей, как фигура на носу фрегата; его кулаки били по воздуху, рот был открыт на середине слова. Прямо слышатся призывы этого бунтовщика, подстрекающего толпу снести все от корпоративной олигархии до самого горизонта. Увеличенное фото выступления Дебса напомнило Уинстону себя самого: злобного ниггера, который угрожал и жаловался, ныл и дрался, пока не добился, чего хотел.

– У старого ублюдка такой вид, словно его сейчас удар хватит. Лучше б ему успокоиться.

Инес нервно теребила мочку уха.

– Уинстон, в числе вещей, которыми бы ты хотел заняться в своей жизни, ты упомянул деньги, семью, социальную активность. С чего планируешь начать?

– Прямо с этого, с моего семени, – ответил он, поднимая Джорди за шкирку, как львица львенка. – Этот мелкий ниггер будет моей первой ответственностью.

– Не думаю.

– Почему это, мисс Номура? Об Иоланде мне заботиться не нужно, она взрослая, сама может за собой присмотреть.

– Уинстон, это как в самолете.

– Я никогда не летал на самолете. – Уинстон стукнул себя кулаком по лбу и застонал. – А, я попал в один из твоих моральных капканов, так? Валяй, расскажи мне, что происходит в самолете.

Инес подмигнула ему.

– Когда ты поднимаешься в самолет и пассажиры рассаживаются по местам, экипаж показывает им инструкцию по безопасности: как застегнуть привязные ремни, где ближайший выход, про спасательные жилеты под сиденьем. Потом на экране появляются мать с ребенком на соседних креслах. Диктор говорит: «В случае если в кабине упадет давление, из панели над вашей головой выпадут желтые кислородные маски. Закрепите ее на лице и дышите, как обычно».

– Как обычно? – запротестовал Фарик. – Как тут можно дышать, как обычно? Если самолет к хренам падает, ты будешь гипервентилировать и все такое.

Инес протянула Фарику сигарету в надежде, что дым займет то небольшое пространство, которое еще осталось в его астматичных легких. Когда Фарик закурил и закашлялся, Инес продолжила.

– Дальше диктор говорит: «Если вы путешествуете с маленьким ребенком, вначале наденьте маску на себя и только потом – на ребенка».

– Ты хочешь сказать, что сначала мне нужно научиться отвечать за себя?

– Именно.

Иоланда скрестила руки на груди и откинулась на спинку кресла, выпятив нижнюю губу.

– Блин, Уинстон, я тебе весь год это твержу. Почему, когда это же говорит мисс Номура, ты понимаешь с полуслова?

– Дело не в том, кто говорит, а в том, где и когда. Ты мне говоришь сразу после секса. В этот момент я не слушаю все эти «милый, когда ты начнешь учиться» и прочее. Я трусь членом о твои бедра, чтобы заполучить еще один стояк.

– Борзый!

Иоланда шлепнула ладонями по столу, чтобы не засмеяться. Уинстон извинился поцелуем в щеку. Хотя он еще не нашел исчерпывающего ответа на вопрос, что он собирается делать, ему показалось, что решение взять на себя ответственность за собственную жизнь стало определенным прогрессом.

Однако пока Уинстон поглощал остатки обеда, все неизбежно, пусть и молча, задавались вопросом «что делать». Уинстон знал, о чем они думают.

Теперь, когда я сказал, что буду что-то делать, ключевой вопрос: чем заняться вспыльчивому ниггеру-недоучке вроде меня? Начинать с начала я не собираюсь. Ни за что.

Он выковырял застрявший в зубах кусочек мяса.

– Что же получается, мне теперь искать работу?

Уинстон развернулся вместе с креслом и посмотрел на пробковую доску для объявлений. Среди гроздей разноцветных листовок там виднелись объявления о вакансиях где угодно – от политических маршей до благотворительных показательных соревнований по сумо. Кроме того, в объявлениях содержалась информация о кандидатах на предстоящих выборах. Список вакансий, написанный черным фломастером, был разделен на аккуратные колонки, озаглавленные «Работа при церкви», «Уход за детьми», «Услуги» и «Разное». Уинстона передернуло при воспоминании о прошлом использовании этой ужасной доски вакансий.

Вскоре после рождения Джорди Уинстон, подгоняемый необходимостью кормить дополнительный рот, присоединился к шайке грабителей, которые выхватывали у прохожих сумки и кошельки в фешенебельном районе Челси/Уэст-Виллидж. Хотя ребенок был хорошим прикрытием, Уинстон быстро утомился таскать Джорди на работу, однако не хотел оставлять его в яслях в своем районе. У него не лежала душа доверить ребенка заведению, название которого подошло бы скорее исправительному учреждению или центру реабилитации заключенных: детский сад «Равные возможности», «Восстановление семьи через веру», «Вернем женщине права», «Детский центр «Сберегающие руки». Даже ясли мисс Номуры при ее досуговом центре назывались «Детский центр «Крэк мне враг».

Уинстону хотелось оставлять Джорди в одном из заведений в Челси, мимо которых он проносился, убегая от полиции. Их названия больше упирали на подготовку детей к будущему: дошкольный центр «Мультимедия», школа открытий «Пиаже». Другие, видимо, просто позволяли детям быть детьми: Школа «Желудь», городская и сельская школы, «Детское любопытство» и «Завяжи мне шнурки».

Уинстон зациклился на «Завяжи мне шнурки». Он представлял себе роскошную игровую комнату, где воспитатели называют детей «малышами» и «бутузами», а не «клиентами» и «спиногрызами». Где он видел это название? На доске «Требуется»!

Судя по карточке, туда требовался «прирожденный опекун» на один день в неделю, с зарплатой на десять центов выше минимальной. Уинстон согласился, договорившись еще оставлять там Джорди два дня в неделю в обмен на осьмушку унции лучшей марихуаны. Во вторник, первый день на работе, ровно в час тридцать – Уинстон как раз мыл окна – Дидра Льюис, его начальница, решила устроить себе перерыв, чтобы покурить травки на крыше.

– Присмотрите за детьми, мистер Фошей.

В ту же секунду, как за ней закрылась дверь, все пятнадцать паршивцев завопили, как пожарные сирены, и никаким укачиванием, колыбельными и «ну, ну» утихомирить их ему не удалось. На следующей неделе, в четверг, отправляясь на работу, Уинстон захватил с собой пыльный флакон из аптечки, к которому не притрагивался со времен воровства собак. Днем, когда Дидра отошла на перерыв, дети завопили, как тюлени на убое. Уинстон открутил крышку флакона и налил немного прозрачной вязкой жидкости на хозяйственную тряпку. Потом он подманил поближе Кайла Палметти, набросился на него и прижал тряпку ко рту и носу. Ребенок мгновенно провалился в глубокий сон. Вместо того чтобы убегать, дети выстроились в очередь.

– Как ты это сделал?

– Я следующий.

– Нет, я!

– Я!

Вернувшись, Дидра обнаружила весь выводок посапывающим в кроватках. Уинстон у окна работал губкой и ракелем, напевая свежий радиохит.

– Но как? – спросила она.

– Хлороформ.

Его обвинили в оставлении малолетних в опасности и приговорили к шести месяцам испытательного срока.

– Что-нибудь из этих предложений тебя интересует, Уинстон?

– Мисс Номура, а я могу работать вешателем вакансий на доску вакансий?

– Нет.

– А есть у нас поблизости школа сумо? Может, я стану профессиональным сумоистом.

– Будь серьезнее!

– Остынь, пап.

Уинстон приложил к виску пухлую руку в качестве своеобразных шор, чтобы сконцентрироваться на цели.

– Когда ищешь работу, обращай внимание на ту, к которой лежит душа, – посоветовал Спенсер. – Уинстон, какой работы тебе бы хотелось?

– Есть такой документальный фильм, «Семь лет», в котором авторы следят за судьбой нескольких британцев. Но он выходит раз в семь лет.

Уинстон встал с кресла, уперся руками в колени и принялся изучать доску. Он внимательно читал каждую карточку, надеясь, что в тексте что-нибудь бросится в глаза, как-то выделится из переизбытка информации о вакансиях.

«НЬЮ-ЙОРКСКИЙ ПЛАНЕТАРИЙ, ПОМОЩНИК АСТРОНОМА».

– О, вот эта мне нравится, – заявил он, тыча пальцем в карточку. – Смотреть по ночам в небо. Давать имена звездам, искать космические корабли – кто знает, может, я открою комету. Комета Борзый. Классно звучит. Вдруг получится.

– Ты и должен быть кометой, потому что ниггеры вроде тебя нечасто встречаются.

Отцовская насмешка заставила Уинстона нахмуриться. Инес попросила его прочесть карточку до конца, стараясь не остудить его задора.

Уинстон нерешительно продолжил:

– «Обязательно отличное знание математики. Все кандидаты должны хорошо разбираться в основах физики». А что, у меня так плохо с математикой?

Фарик, который во время игры в очко всегда знал, что у Уинстона больше пятнадцати, потому что тот закатывал глаза, считал на пальцах и долго не решался попросить еще карту, не выдержал:

– Парень, ты даже до алгебры не добрался. Что означает x?

Уинстон пожал плечами.

– Не знаю.

– Вообще-то правильно, x – это неизвестное.

– Ну, я ж сказал. Давай еще.

– Как вычислить среднее значение? – нетерпеливо спросила Инес.

– Среднее? Так… – Уинстон осторожно подбирал слова, пытаясь по изменениям в выражении лица Инес угадать, в верном ли движется направлении. – Средний – ну, это как бы самый обычный. Если собрать все вместе и выбрать самое типичное. Я использую его в выражении: средний черный может уложить четверых-пятерых белых. В смысле благодаря злости, – быстро добавил он, заметив недоверие на лице Инес.

Иоланда указала на доску.

– Еще раз.

– Да ладно, я балуюсь, – хихикнул Уинстон. – Знаю я, что такое среднее. Складываешь все числа, делишь, получаешь число посередине. Ха, все-таки быть мне помощником астронома. Все, до встречи.

– У меня вопрос, – сказал Спенсер. – Что обозначает c в уравнении E=mc2?

Клиффорд в отвращении махнул рукой.

– И не надейся. Спроси его, что такое физика.

Уинстон промолчал и вернулся к доске. От смущения он прочел вслух один из рекламных листков кандидата, словно это что-то доказывало:

– «Колетт Кокс – кандидат в Городской совет от Восьмого района. Социал-демократы за справедливость. Голосуйте 9 сентября».

Он посмотрел на портрет Дебса, сорвал листок и сел на свое место.

– Вы поддержите меня, что бы я ни делал, если это положительная штука?

– Конечно, – ответил коллектив.

Уинстон передвинул листовку на середину стола и объявил:

– Я буду избираться в Городской совет. – Уверенность в собственном голосе поразила его самого.

Все, кроме Инес, отшатнулись от стола, как игроки в покер, у которых кончились деньги. Уинстон удовлетворенно ухмылялся. Политик. Чтобы претендовать на какой-нибудь дерьмовый пост, физику знать не нужно. Джорди вскарабкался на отцовское лицо, цепляясь за уши, губы и глазницы Уинстона.

– Ты дурак? – спросил Фарик.

– Пустая трата времени, парень безнадежен, – добавил Клиффорд. – Это не смешно.

– Я серьезно. Сколько я себя помню, ты, мама, Иоланда, мои кураторы, постоянно твердили, что я должен справляться с жизненными вызовами и трудностями. Что должен перестать искать легкие пути. Вот вам и вызов.

– Борзый, только без меня.

– А кто про тебя слово сказал, Плюх?

– Я просто хочу, чтобы отдал мне долги. И вообще, как ты можешь серьезно относиться к выборам в Городской совет, если сам даже не голосуешь.

Джорди добрался до макушки Уинстона и в ознаменование победы разместил на щетинистой вершине флаг из слюны.

– Я голосую, – возразил Уинстон, вытирая макушку салфеткой.

– И за кого ты голосовал?

– За президента.

– Того, что у нас сейчас?

– Я похож на идиота? Я вошел в кабинку, посмотрел на список беспонтовых кандидатов и спросил тетку за столом, что делать, если мне не нравится ни один из этих ублюдков? Она выдала мне здоровенный бумажный бюллетень и сказала, что я могу вписать кого хочу.

– И?

– Что «и»?

– Чего ты там написал?

– Я вписал твою увечную задницу. «Я, Уинстон Фошей, голосую за своего друга Фарика Коула на должность президента. Если вы его не знаете, поспрашивайте. Если все равно не нашли, он живет в 154-м номере по Восточной 109-й стрит, первый этаж. Когда он ходит, то колени у него выгибаются назад, как у фламинго».

– Блин, ты… ты голосовал за меня на президентских выборах?

– Да, бро. Матерью клянусь.

Фарик заморгал и отвел взгляд.

– Черт, йоу. Это прекрасно.

Уинстон, уже поверив в свою победу, занялся политическими назначениями.

– Да ладно, чего там. Когда я выиграю, назначу тебя руководить пожарной охраной. Армелло будет шефом полиции, Белый заведовать белыми людьми. Мисс Номура, ты мой министр образования. Или нет, не так – возглавишь службу равноправия. Кто-то же должен заниматься равноправием, как думаете?

Джорди перебросил ногу через отцовское плечо и спустился по руке на пол, как пожарные по столбу. Там он развязал Уинстону шнурки.

– Сынок, одумайся и выкинь эту мысль о Городском совете из головы, потому что ты для этого не подходишь.

Иоланда придвинулась поближе к своему мужчине.

– Смотрите, Клиффорд, я не говорю, что Уинстону стоит участвовать в выборах, но, с другой стороны, кто тогда подходит? Тот черный, который всегда обещает принять участие в следующих выборах? Он подходит, потому что дает хорошие пресс-конференции? Если он реально решит баллотироваться, первое, кем он окажется, неподходящим кандидатом.

Уинстон кивнул, хотя и не понимал, о каком черном говорит Иоланда. Мисс Номура, сцепившая руки, как монашка, молящаяся за больного ребенка, спросила:

– Уинстон, может, тебе стоит попробовать себя в политике с чего-то более простого?

Борзый покачал головой.

– Уже пробовал. Каждый раз, как ты просишь меня принять участие в одной из ваших демонстраций, я иду. Я пикетирую армейские вербовочные пункты, когда ты говоришь мне, что США собираются беспричинно бомбить какую-то ни в чем не повинную страну. Что происходит? Их все равно бомбят. Помнишь, я принимал участие в голодовке из-за каких-то беженцев?

– Каких беженцев?

– Да с какими-то вонючими лесными засранцами из страны, про которую я никогда не слышал, плохо обращались. Мы сидели у здания ООН.

– Нет, не помню.

– Меня единственного тогда арестовали, потому что какой-то мужик надо мной издевался. Так, мол, нечестно, устраивать голодовку с таким жирным парнем. Он без еды целый год продержится. Пришлось надрать ему задницу.

Спенсер, хранивший молчание с момента, когда Уинстон объявил об участии в выборах, наконец заговорил:

– Думаю, нам стоит признать, что мы выработали определенные условия или, если угодно, рекомендации, для будущих действий Уинстона: его занятие должно достойно оплачиваться, служить общественному благу, быть примером его сыну и оставаться расово… не знаю… праведным. Я думаю, Уинстон выбрал план действий, который на первый взгляд может показаться прямолинейным и фантастичным и тем не менее он соответствует всем перечисленным положениям. У меня только один вопрос. Уинстон, ты уверен, что хочешь заниматься именно этим?

– Нет, но я намерен этим заняться. Кто идет в политику? Лизоблюды, которых в третьем классе назначали дежурными по коридору. А я почему не могу? Просто развешаю плакаты по округе, и люди за меня проголосуют. Нужно только выяснить, сколько за все это платят.

– Примерно семьдесят пять тысяч в год, – сказала мисс Номура.

Уинстон топнул ногой и вскинул в воздух кулак.

– Дикие деньжищи. Когда я выиграю, буду получать больше, чем все вы вместе взятые.

– Больше меня не заработаешь, выдумал тоже, придурок.

– Но ты не можешь выиграть! Уинстон, послушай меня секунду. – Клиффорд вскочил и затряс пальцем перед лицом сына. – Будь практичнее. Я знаю, что всегда говорил тебе следовать за мечтой, но тебе следует понять разницу между фантазией и реальностью.

Уинстон шлепком отшвырнул отцовскую руку. Вышло так громко, что окружающие невольно поморщились.

– Достал уже своими истериками.

Клиффорд отступил, но продолжал упирать на стоимость избирательной кампании и количестве голосов, которое необходимо собрать. Уинстон не обращал на него внимания и смотрел на фотографию Дебса. Он пытался понять, что говорит этот старый социалист. По зданиям на заднем фоне он прикинул, где примерно в Нью-Йорке проходил митинг. «Нижний Ист-Сайд?» Он посчитал чернокожих в толпе. «Двое. Нелегко им приходилось. Ко всем обращаться «босс».

– Пап, сколько раз мы с тобой виделись лицом к лицу?

– Я не знаю…

– Я скажу: тридцать три раза за двадцать два года. Восемь раз за последние одиннадцать. Это с учетом сегодняшнего дня, а в предыдущий раз ты спал в вагоне метро в четыре утра, вовсю храпел и бился головой о стекло при качке, а на полу у твоих ног каталась пустая бутылка из-под портвейна.

– Ты на что намекаешь?

– Я уверен, что по крайней мере в тридцати двух из этих тридцати трех раз у нас был один и тот же разговор: «Почему ты запускаешь школу? Почему ты постоянно влипаешь в неприятности?» И я всегда отвечал: «Потому что у меня не получается» и «Потому что я не могу не общаться со своими друзьями». Потом ты говорил, что я могу добиться любой цели, надо только ее поставить. И вот я ставлю перед собой цель – выборы в Городской совет. Почему ты не можешь просто сказать: «Сынок, я горжусь тобой, я знаю, ты сможешь это сделать».

– Потому что ты не сможешь.

– Мисс Номура, сколько голосов нужно для победы?

– Наберешь четыре тысячи голосов в первичных, выиграешь с запасом.

– И все?

– Я понимаю, на первый взгляд немного, но выборы в сентябре, то есть практически на носу, кроме того, не так много людей в этом районе голосуют.

– Это потому что я никогда не был кандидатом. Я тут знаю уйму народа, гораздо больше четырех тысяч. В каждой многоэтажке я знаю минимум половину жителей. В комплексе Вудро Вильсона, первый этаж: Гилберт Осорио один растит шестерых детей – Монику, Долорес, Пепона, Джесси, Сюзетт и Фэро, как селедки в двухкомнатной квартире. Рядом с ним – Синда Алфаро и ее мама, что работает в больнице; она красива: когда я залетаю в травму, всегда кладет мой листок на верх стопки, чтобы быстрее осмотрели. Через две двери от Алфаро живут три братца-кокаиниста – Эрвин, Ирвинг и Эрнест. Плюс две чертовы коблы, Джоселин и Лурдес слева от него: не знаю, с какого хрена, но у них радужный флаг висит на двери и в каждом окне. Под лесбиянками живут Дженис Норрис и ее близнецы, Юник и Юник. Я даже пытаться не буду перечислять всех, кто обитает на втором, третьем, четвертом, пятом и шестом этажах, иначе мы тут на весь день застрянем. Черт, сколько я туда доставил наркоты, взломал замков, сколько бегал от копов? Я был во всех комплексах, во всех квартирах, корпуса Вильсона, Тафта, Джефферсона, Джорджа Вашингтона. Вильсон, Тафт, Джефферсон, Вашингтон – вот это да! Я и не догадывался, что эти трущобы названы в честь президентов, это что, какое-то скрытое послание? Не суть, я повсюду вижу маленькие рекламные листовки. Вильфредо Сьенфуэгос, ублюдок торговал палеными мобилами за рестораном «Эстрелла». Знаете этого придурка?

– Нет.

– Конечно, нет. А я знаю, потому что я знаю всех.

Джорди раздвинул колени Уинстона и протиснулся через массу плоти и мускулов к отцовскому животу. Он поднял обвисшее папашино брюхо и уже изготовился стукнуть кулаком по дорогому для каждого мужчины месту, когда Уинстон ткнул сына кулаком в грудь. Джорди от толчка сел на пол, захихикал и снова пошел в атаку.

– А кто еще участвует? – спросил заинтригованный Фарик.

– Марго Теллос. Она живет в 118-м. У нее большой, толстый, сочный зад и маленький сын, который ходит в частную школу в Вест-Сайде.

Уинстон показал всем листовку Колетт Кокс.

– Мисс Номура ее знает. Она преподавала тут в школе. Помню, как-то она подменяла мисс Данливи, мы бесились, не слушали ее, выбрасывали всякую дрянь из окон. Умри она там, никто бы не заметил, плевать все хотели. И вдруг ни с того ни с сего она разрыдалась, размазывая тушь по всему лицу. Сквозь слезы она говорила: «Когда я смотрю на вас, то вижу неудачи. Неиспользованный талант. Призраки учеников, которые могли бы стать адвокатами, врачами. Вы словно зомби».

Краем глаза Уинстон глянул на Иоланду и Фарика, чтобы понять, разделяют ли они его пыл. Плюх попросил у Инес еще сигарету, а Иоланда просто сидела и пристально глядела на Борзого, пытаясь понять, нет ли у него маниакально-депрессивного психоза.

– Вам, может, и наплевать, но я не зомби. Будь я проклят, если вы увидите, что я иду вперед, выставив руки типа «у-у-у-у-а-а-аррг-гх-х-х, мозги-и-и», пока какой-нибудь подростковый герой не вышибет мне мозги, избавив от страдании. На хрен. Мне надоело быть…

– Маргинализованным? – предложил Спенсер.

– Я хотел сказать «отстоем», но твое слово лучше.

– Ты бредишь, – сказал Плюх.

– А ты все равно глава моего избирательного штаба. Ланда, у тебя точно нет выбора, из-за «пока смерть не разлучит нас».

– Не искушай меня.

– Мисс Номура, папа, я знаю, вы со мной, потому что вы всегда поддерживаете все, что я делаю.

– Я вырастил идиота…

– Ниггер, никого ты не вырастил.

В ярости Уинстон оттолкнул от себя коробку с объедками. Прижал подбородок к груди. Закрыл глаза. Сжимал веки все сильнее, потом закрыл лицо руками.

– Ты чего это? – спросил Фарик.

Уинстон сидел неподвижно. Иоланда не могла понять, заплачет он сейчас или сломает шею тому, кто ближе всего – к несчастью, это была она.

От одной мысли об абсурдности борьбы за политический пост для чувака вроде него у Уинстона ныла голова. Обсуждать это не имело никакого смысла. Он закрыл глаза и похлопал по пистолету в кармане. Что я творю? – подумал он. – Это все равно что зимой, увидев объявление: «В универмаге «Мэйси» требуется работник на рождественский период», заявить: «Ну все, буду магазинным Сантой! Он медленно разорвал листовку Колетт Кокс на четыре квадратика. Почти инстинктивно Уинстон прошептал строфу из старого рэпа:

Пуля, на ней имя мое Нож, на нем кровь моя Стол, на нем мозги мои Понесут мой гроб друзья Так же, как носил и я Такая в гетто Уловка — 22-й калибр между бровками

Инес зажмурилась. Ей было совсем не трудно представить нашпигованного пулями Уинстона, распластанного под турником в Уайт-Парк, кашляющего кровью; она держит его голову у себя на коленях, пока друзья пытаются заманить его душу обратно в тело. Она твердо решила, что не опоздает спасти Борзого, как опоздала спасти Малкольма.

Уинстон медленно поднял голову и открыл глаза.

– Я не всерьез насчет этого всего с выборами. Никуда я не собираюсь избираться. На хрен.

Инес подняла палец, как член какого-нибудь комитета, имеющий вопрос процедурного характера.

– Пятнадцать тысяч долларов, Уинстон. Я заплачу тебе пятнадцать тысяч долларов, если ты выставишь свою кандидатуру. Может, чуть больше, когда разберусь, сколько стоят плакаты и все прочее. Не важно, выиграешь ты или проиграешь. Считай это летней подработкой.

Уинстон сразу вспомнил про чек на реституцию, который висел у Инес в спальне.

– Не надо, мисс Номура, не шути так.

– Инес, не поощряй парня, – взмолился Клиффорд. – Еще решит, что ты взаправду.

– До выборов три месяца с небольшим. Выходит пять тысяч в месяц.

Уинстон смотрел ей в глаза. Она не шутила.

– Будет весело.

Уинстон глянул на Иоланду. Та не была в восторге. Не нравится ей мисс Номура, хоть убей. Он посмотрел на Фарика. Плюх в конце концов придумает какой-нибудь зловещий план летнего заработка. В зависимости от степени риска на руках у Уинстона останется четыре-пять тысяч долларов в месяц. Ну, надо же, криминал и политика оплачиваются примерно одинаково.

– Мисс Номура, я хочу деньги вперед.

– По рукам.

Инес вздохнула. Никто больше не сказал ни слова, все ждали, когда она опомнится и отзовет предложение.

Зазвонил телефон. Уинстон нажал кнопку громкой связи и гаркнул:

– Кто это?

– Уинстон, так ты отвечаешь на звонки?

– Нет, мам.

– То-то же. Ну, что вы там решили?

– Я баллотируюсь в конгресс.

– Городской совет, – шикнула Иоланда.

– Отлично, сынок, удачи тебе. Пока.

– Спасибо, мам, ты всегда была рядом. В смысле физически не была, но да, спасибо. Скоро позвоню. Пока! Люблю тебя.

Уинстон подхватил ребенка с пола и поднес к телефону – одной рукой держал, а другой щекотал пузико.

– Скажи бабушке «до свидания», Джорди.

Тот что-то слюняво проворковал в трубку.

Клиффорд встал из-за стола.

– Инес, зал готов?

– Мисс Данливи обо всем позаботилась, но нам пора двигать. Я подойду через минуту.

Клиффорд собрал свои книги и ушел в сторону зала, а Инес долго не выпускала Уинстона из объятий.

– Знаешь, чего мы давно не делали?

– Не-а.

– Мы не поднимались на Эмпайр-стейт-билдинг. Давай в следующее воскресенье. Спенсер, ты тоже приходи.

– Конечно.

– Уинстон, ты не против?

– Не-а.

– Придешь послушать выступление отца?

– Может быть.

Уинстон начал прибирать на столе. Смял листок с рекламой Колетт Кокс и бросил его вместе с объедками в мусорную корзину.

– Мисс Номура.

– Что?

– Как думаешь, отец пришел бы на это собрание, если бы у него на сегодня не было назначено выступление?

– Не знаю.

– Попробуй не проголосовать за меня.

– Голоса надо заслужить, Уинстон. Силой голосовать за себя не заставишь, – сказала Инес, убегая в коридор.

Иоланда усадила ребенка в коляску, пристегнула его и прижалась к Уинстону. Задрала футболку, обнажив пляжный мяч его живота.

– Ты ж мой красавец. Взял запасную футболку?

– Забыл.

Иоланда задрала футболку выше, обнажив его грудь.

– Мне не нравится, как мисс Номура на тебя смотрит.

– И кто теперь параноик? Ты, кстати, заметила, что отец даже не попрощался?

– Заметила.

Два пальца Иоланды коснулись груди Борзого, скользнули по лыжной трассе из жировых бугров, прошли слаломом между прыщами и разнообразными боевыми шрамами, оставляя на потной коже извилистый след. Живот Уинстона задрожал, когда ее пальцы сделали круг около его пупка.

– Что ты имел в виду, когда сказал, что у меня нет выбора, что я должна поддержать тебя, если ты примешь участие в выборах?

– Ты моя девочка, если я что-то делаю, ты идешь за мной. И наоборот.

– Я думаю, что идти за ниггером, у которого в кармане пятнадцать штук, гораздо проще.

– Да что ты говоришь? No te preocupes, не беспокойся, я просто возьму бабки и смоюсь. Если мисс Номура хочет поиграться в социального работника, ее дело.

Фарик схватил Спенсера за локоть и потащил к двери.

– Мы тут постоим, хорошо?

– Хорошо, – ответил Уинстон.

Иоланда стерла руками пот с груди Борзого и высушила его соски своим дыханием, наблюдая, как его тело покрывается гусиной кожей.

– Иоланда, что ты делаешь?

– Ты не думал, что мы поженились слишком молодыми? – спросила она, проникая указательным пальцем в бездну его пупка.

Палец погрузился до третьей фаланги, Иоланда, казалось, давила непосредственно на чувствительные точки мужниной души. Она хотела возбудить внутри его настоящего самца, услышать его рев, чтобы он умолял о пощаде ее и только ее. Уинстон напряг пресс, и стенки его пупка стиснули палец, как китайская ловушка из темной кожи.

– Ланда, никуда ты не денешься, так что не бузи.

Иоланда резко дернула руку, но не смогла высвободиться из вакуумного капкана.

– Борзый, не балуйся!

Уинстон выдохнул и расслабил мышцы. Прежде чем вытереть влажный палец о его штаны, Иоланда его понюхала. Потом задрала свою футболку и обняла Уинстона; их потные животы слиплись, как мокрые салфетки.

Тем временем в коридоре Спенсер спросил у Фарика:

– Уинстон и Инес, они что, серьезно?

– Жидок, я не знаю насчет мисс Номуры, и я сомневаюсь, что Борз реально займется всей этой мутотенью с плакатами и выступлениями, но я точно знаю: когда он говорил, что знает всех в округе, это от души. У него есть только два настроя: серьезный и до хера серьезный, только так. Я только раз слышал, как он шутит, когда мы работали в Бруклине, и это был сущий кошмар. И даже когда Борзый шутит, он серьезен. Очень уж чувствительный. Знаешь, ниггеры часто подкалывают друг друга, мол, «ты такой урод», «такой черный», «такой тупой». С Борзым никто такого себе не позволяет. С той самой истории между ним и Картером. Мы как-то возвращались с пляжа, и Картер не слезал с Борзого. «Ниггер, ты такой жирный, ты подпрыгнул на небо и прилип. Ублюдок, ты такой большой, что носишь наволочки вместо носков. Ты такой толстый, что срешь пушечными ядрами. Астронавты из космоса могут разглядеть только Великую Китайскую стену и твой черный зад». И это были не какието шуточки, Картер палил со всех орудий, и Борзому оставалось только терпеть удары. Он ведь врать не может. Если он скажет кому: «Я тебя прикончу», у парня друзей останется меньше, чем у Израиля. В общем, Картер так заливался, что ему пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание. В эту секунду Борзый, устав от подколок, вдруг выдал: «Да, зато я твою мать имел». Обычно, когда ниггер заводит песню насчет «я твою маму туда-сюда», другие только поморщились бы, мол, труха базар. Но тут они ржали, падали со ступенек, выбегали на улицу и стучали друг друга по спине – помирали со смеху.

– Почему?

– Потому что знали: если Борзый сказал это, он и вправду отымел мать Картера.

– Вот же дерьмо.

– То еще. Ниггер, да еще такой прямой, как Борзый, говорит при корешах, что трахал твою мать? Ты обязан с ним драться. Борзый мог просто дать Картеру стукнуть себя, тот весит-то килограмм пятьдесят. Но Борзый играет всерьез. Он так ему врезал – ты видал, как матадор пронзает быка? Бык на секунду зависает: «Вот блин, чертов ублюдок меня проткнул», потом падает на колени. Вот так Борзый врезал Картеру. Чувак упал на колени с поломанным носом, у него носовые проходы перекрыты на всю жизнь. Он дышит только через рот. Дашь ему леденец на палочке – все, ублюдку конец.

Фарик посмотрел куда-то за Спенсера. Тот повернул голову: за его спиной рука об руку стояли Уинстон и Иоланда. Теперь Спенсер понял, почему на улице мальчики бегут к Борзу, тянут его за одежду, просят, чтобы их «вписали» в какой-то невидимый гетто-список неизлечимо плохих. Он понял, почему никуда не делись колпаки с колес его машины после первого визита в квартиру Уинстона. Уинстон Фошей – живой афроамериканский народный герой, миф о котором расположился примерно посередине между ангелоподобным Джоном Генри и жестоким убийцей Стаггером Ли. Спенсер заполучил сюжет для статьи.

9. Выступление

Уинстон стоял у входа в зрительный зал. Мимо спешили запоздалые зрители, знакомых лиц среди них попадалось мало. Вне зависимости от цвета кожи эти люди посещали его район лишь ради скудных порций духовной пищи в ресторане Сильвии да выступлений «профессионального негра» вроде его папаши, который разглагольствует о трудностях, испытываемых черными американцами и тем просвещенным меньшинством, что по-настоящему сочувствует их делу. Каждое восторженное упоминание имени, слетавшее с губ посетителей мероприятия, говорило Уинстону, что по-настоящему узнать отца он может, лишь прочитав написанные им книги, ибо с динамичным, проницательным, искренним Клиффордом Фошеем он знаком не был.

– Йоу, Борз, ты идешь? – спросил Фарик. – Твой предок будет зажигать.

– Не, вы идите.

Иоланда и Фарик поспешили в небольшой, но многолюдный зал. Фарик заметил, что Спенсер собирается сесть в первом ряду, и крикнул:

– Эй, жидок! Подожди! Придержи для меня место, не видишь, что ли, я калека!

Иоланда стукнула его по спине.

– Обязательно называть его «жидок»?

– А что такое? Тебя это слово смущает?

– Нет, но меня уже задрало слышать его от тебя.

– А как его еще называть?

– Я думала, ты последователь «Нации Ислама»! Как насчет «каган», «пейсы», «аид»? Да как угодно, лишь бы не «жидок», достало уже!

– Аид, – задумчиво произнес Фарик, щелкая языком, словно пробовал дорогое вино. – Это мне нравится.

Уинстон стоял у самых дверей. На сцене Клиффорд и его маленький оркестр готовились к представлению. Шугаршак короткими гудками настраивал саксофон, заглядывал в раструб и, выдув несколько нот, тряс инструмент, словно пытался выбить невидимый засор. Гасто сидел за небольшой ударной установкой, репетировал свои фирменные комбинации и соло. Дьюк поправлял и перекладывал барабаны конга, зажатые между коленями. Уинстон вспомнил, как он изводил Дьюка вопросами о разнице между барабанами конга и бонго. Давуд копался в вещмешке, готовил перкуссионные инструменты. Их выбор на сегодняшний вечер определялся, судя по всему, такими немузыкальными качествами, как нарочитая африканскость и ловкость, которые требовались для такой игры.

Уинстон проследил за нервным вышагиванием отца по сцене. И ткнул в Клиффорда пальчиком Джорди:

– Это твой дедушка, Джорди. Он мудак.

Клиффорд Фошей переоделся в свой поэтический наряд. Черный факир выглядел превосходно: на нем были джеллаба, полосатая, как шкура бенгальского тигра, на голове красовалась шапочка куфи сложной вязки, на шее – деревянные бусы и пожелтевшие львиные зубы.

Без лишних слов Клиффорд прошел к трибуне, бережно положил свои часы на пюпитр и вытащил дробовик, из которого выстрелил в воздух, заставив зал замолчать.

– Это за Хьюи. – Бабах! – Это за Фреда Хэмптона.

Он переломил ружье и вставил два новых патрона. Бабах!

– Это за изнасилование моей прабабки. – Бабах!

– А это аванс на будущее.

С потолка посыпались щепки и куски штукатурки, и зрители подались вперед.

Когда Уинстон был помладше, его никто не спрашивал, хочет ли он сходить на отцовские чтения. Уже тогда он стыдился показной воинственности Клиффорда. Домой он возвращался с одним-единственным вопросом: что бы произошло, превратись Клиффорд в белого? Как-то отец принимал участие в воскресном телевизионном ток-шоу. Его участники, какой бы политической ориентации они ни придерживались, одинаково спорили, угрожали и обзывали друг друга. Уинстон осознал, что все гости телепередачи напоминали ему отца и что, родись Клиффорд белым, он был бы точно таким же, воинственным и агрессивным, плевался бы своей риторикой с мягких диванов и вращающихся кресел телестудий вместо тюремных коек и барных табуретов. Когда тем же днем отец позвонил и спросил, видел ли Уинстон его по телевизору, тот ответил «да» и спросил, почему Клиффорд, так пространно рассуждавший об Африке и ее прелестях, не сменил свое рабское имя на африканское. Ответ был такой: «Тогда я не смогу обналичивать чеки». После обязательного обращения к духам йоруба Клиффорд наконец изготовился читать. Услышав знакомую ружейную канонаду, Уинстон повернулся, чтобы уйти. Оставаться не было смысла: он знал всю программу наизусть.

Поэмы о переселении Клиффорда на Кубу: повторяющиеся пеаны, изобилующие образами манго, ржавых автомобилей, сахарного тростника и черноволосых красавиц, которые обожают заниматься любовью до первых петухов. Для разбавления революционного настроя там еще были поэмы про баскетбол, барабаны и, конечно, Джон Колтрейна. За циклом свободы следовали рассказы о том, как Клиффорд, пьяный кубинским ромом и скучающий по материнской стряпне, соорудил плот из кокосов и рыболовной сети, вошел в воды залива Мантасас и экстрадировал себя во Флориду. На бис он читал оду, посвященную Уинстону и его мертвой сестре Бренде. Поэма неумолимо катилась вперед, как «Илиада», которую прекрасным августовским днем читает вслух учитель летней школы. Первая песнь описывала, как, когда на улицах Окленда в штате Калифорния трагически погиб Хьюи П. Ньютон, Клиффорд затребовал к себе через всю страну Уинстона и Бренду. Во время чтения он вставлял цезуры, только не между музыкальными фразами, а между душераздирающими образами, для максимального пафоса.

В день похорон, после трех суток пребывания в автобусах, Уинстон с сестрой прибыли на место. У Уинстона закончились чистые трусы, и его заставили надеть на похороны сестрины трусики. Как он рыдал… Не из-за того, что змеиная голова черного американского сопротивления была отрублена от тела, а потому, что его нижнее белье было тонким, розовым и под резинкой на нем было от руки чернилами написано «Вторник».

Катрены второй песни повествовали, как Клиффорд узнал о смерти дочери, когда сумма назначенных судом алиментов в платежном требовании, догнавшем его после смены четырех адресов, уменьшилась вдвое. Третья песнь посвящалась афроамериканской боевой подготовке юного Уинстона. Подарком ему на тринадцатилетие стал тот самый дробовик двенадцатого калибра, лежавший сейчас на правом бедре Клиффорда. На охоту они ходили в болотистые тростники острова Уордс, где выстрелы из дробовика разгоняли местных бомжей, как голубей в парке. Уинстону приходилось приносить добычу, в основном разорванных дробью опоссумов и котов.

По лицу Клиффорда текли слезы раскаяния, он снимал очки, отпивал воды и переходил к главной посылке поэмы – к тому, как в войне за человеческое счастье других он утратил собственную человечность. После этого отец Уинстона склонял голову; аудитория, не уверенная, закончилась ли поэма, молчала. Тогда он шептал в микрофон «спасибо», все вставали и аплодировали этой лирической публичной демонстрации грязного белья.

Клиффорд искал глазами своего обездоленного сына. Обнаружив его в толпе, просил Уинстона встать. Толпа поворачивалась к Уинстону и улыбалась, аплодисменты усиливались, когда зрители понимали, что это тот самый сын революционера, что явился на похороны Хьюи П. Ньютона в розовых трусиках. Наконец, окончив подписывать книги и обмениваться телефонами с агентами и поклонницами, искупивший грехи борец за свободу подходил к сыну и тепло обнимал его, заставляя Уинстона подумать, что они уйдут в ночь вместе, как Аякс и Теламон после осады Трои. Я тебя люблю. Нет, тебе нельзя с нами, мы тут собрались пропустить пару стаканчиков. Завтра позвоню. Люблю тебя.

Уинстон усадил Джорди в коляску и тихонько вышел из зала. Клиффорд на сцене завел дадаистский речитатив про Фиделя Кастро, упражняясь в словесной игре:

Фидель, Дель-фи, Дельфы, Дельфийский оракул, Дракула Две ложки касторки Кастро-кастрат Кастрировать быка на Уолл-Стрит

Уинстон решил отпраздновать статус кандидата походом в кино. Купил пинту джина, бутылку лимонада и махнул проезжавшему такси.

Бордовый «Бьюик Электра» плыл по Второй авеню как списанный дредноут, на полных парах идущий в док на утилизацию. Отец с сыном высовывались в люк в крыше – рукава рубашек полощутся на уличном сирокко, и можно приветствовать всех, от проституток до выгуливаемых померанских шпицев.

– Голосуйте за Уинстона Фошея на выборах в депутаты Городского совета! – вопил Уинстон, вытянув руки, как Дебс на фотографии. – Голосуйте за Уинстона Фошея на выборах в депутаты Городского совета! – Ему нечего было больше сказать: ни программы реформ, ни призывов к обществу. – Голосуйте за Уинстона Фошея на выборах в депутаты Городского совета!

Люди оборачивались посмотреть, что за ненормальный орет из старого «Бьюика», а он почти видел собственные слова, улетающие в поток душного городского воздуха:

– Я сошел с ума и не собираюсь больше терпеть!

Уинстон засмеялся, глотнул джина и завопил:

– Все из-за ложки борща!

– Сюда? – спросил водитель, когда они подъехали к многозальному кинотеатру.

На стенде висели афиши шести фильмов, ни один из них не вызывал у Уинстона интереса. Обычная ерунда: низкобюджетный музыкальный клип, выдающий себя за афроамериканский художественный фильм; летний блокбастер, лопающийся от спецэффектов; три белые независимые «мозаики» рискованного содержания, с плоскими задами, сюжетными интригами из бульварных романов и ездой на машинах туда-сюда; дорогой нарциссистский проект, автором сценария, режиссером и продюсером которого выступает белый стареющий актер, суперзвезда, который играет едкого, циничного брюзгу, находящего смирение и любовь к ближнему в объятиях молодой старлетки. К чертям этот мусор. Вслух он сказал:

– Вези меня в Чайна-таун.

Кинотеатр в Чайна-тауне – одно из самых темных мест во Вселенной, и тьма на секунду убедила Уинстона, что он мертв. Убедившись, что сердце его еще бьется, Уинстон на ощупь спустился по проходу, от спинки к спинке, иногда натыкаясь на чью-нибудь потную шею. Нашел два пустых кресла и провел рукой по вытертому бархату сидений, чтобы не сесть на свежую жвачку. Из пеленки и двух мягких игрушек он соорудил для Джорди шатер, где мальчик быстро уснул, как попугай в накрытой одеялом клетке.

Развалившись в кресле, Уинстон смотрел сквозь клубы сигаретного дыма на гигантский экран. Действие происходило в Гонконге. Два брата, очевидно находившиеся по разные стороны закона, спорили, кто из них готов принести большую жертву друг другу:

– Я убью ради тебя.

– А я умру ради тебя.

Выходя из кино, Уинстон задумался, принял бы он сам пули, предназначенные для сестры, чтобы умереть потом у нее на руках с выражением благородства. Он шел на север по Бауэри и пел главную тему из второго сегодняшнего фильма, «Однажды в Китае», который видел раз десять, не меньше. В двух кварталах от кинотеатра он завернул в зоомагазин, все еще распевая:

– Ао цзи мьен дей чун ла-а-а-а. Рё цзи цьян на ун рю хуа-а-а-ан!

Владелец магазина встретил его улыбкой и подхватил припев:

– Дан цзю тье дааа… Замечательный фильм.

– Просто лучший.

Уинстон попросил показать маленьких черепах. Хозяин поставил на прилавок аквариум, полный темно-зеленых черепашек длиной всего пару сантиметров. Уинстон выбрал одну и вложил в руку Джорди.

– А что значит эта песня?

– «Стой гордо перед лицом войны. Горячая кровь как красное солнце. Храбрость как железо».

– Хороший совет. Сколько за черепашку?

– Штука – доллар, десяток – восемь.

Перегнувшись через прилавок, Уинстон шепнул владельцу на ухо:

– А пираньи имеются?

Тот глянул по сторонам, велел помощнику следить за кассой, скрылся за дверью и вернулся с рыбой угрожающего вида в полиэтиленовом пакете.

– Вот это дело! Дайте еще вот этих камушков, синих.

Вернувшись домой, Уинстон насыпал декоративные камешки в угол стеклянной посудины, в которой держал золотую рыбку, воткнул в кобальтово-синий холмик пластиковую пальму, создав подобие тропического острова. Потом выковырял из руки Джорди почти высохшую черепашку, реанимировал ее каплей слюны и выпустил в воду к золотой рыбке и дохлой мухе, которая плавала на поверхности.

Поднес к аквариуму пластиковый пакет с пираньей:

– Рыбка, выходи поиграть! Дастин, познакомься с сэром Лоуренсом Оливье.

Пиранья выплыла из пакета в новые апартаменты.

– Тут безопасно? Черта с два, тут небезопасно.

Черепашка прижалась к камням. Золотая рыбка забилась в угол, опасливо приглядываясь к новому соседу. Пиранья сожрала дохлую муху. Уинстон понес Джорди спать, гогоча голосом Минга Беспощадного[26].

10. Парадиз ex nihilo

Когда в воздухе висела дымка, с площадки обозрения Эмпайр-стейт-билдинг манхэттенский горизонт напоминал гигантскую гистограмму, где величественные строения тянулись вверх по оси алчности. За небоскребами делового центра лежала бесплодная равнина Восточного Гарлема. Борзый оглянулся на Инес и Спенсера – те торопливо поглощали горячие начос, которые продавали на площадке, и не мешали Уинстону созерцать.

Этот вид всегда вызывал у Уинстона смешанные чувства. Так высоко от земли, на нижней границе облаков, он испытывал разнонаправленные сигналы социального головокружения. Не мог понять, летит он или падает.

Сегодня этот вид для Борзого был актуальнее, чем когда-либо. Почти в шутку объявив о своем участии в выборах, он взглянул на свой район со стороны. Когда он навещал друзей, ужасная вонь от ведер, служивших жителям верхних этажей туалетами, не вызывала у него позывов рвоты и веселых шуток, но заставляла вытирать глаза, горевшие от стыда. Ночами, глядя из окна спальни, он считал дома в своем районе, пораженный тем, что темных, покинутых квартир в два раза больше, чем обитаемых. Он засыпал, когда ночные наркоманы летучими мышами вылетали из своих бетонных пещер, а дневные бездомные возвращались в гнезда в разваливающихся трущобах.

Иностранные языки, говоры и наречия туристов звенели в ушах Уинстона, как писк лесных комаров. Веселая толчея создавала иллюзию, что в городском хаосе далеко внизу он тоже иностранец. Порывы жаркого ветра дергали карту города, Уинстон с трудом удерживал ее под нужным углом. Вокруг него собралась группа туристов из Германии с гидом.

– Im Norden liegt Harlem, – сказал гид, привлекая рукой внимание туристов, – die Heimat des schwarzen Amerikas.

От немецкого языка у Уинстона засвербело в горле, но он отчетливо расслышал «Гарлем» и заинтересовался, о чем говорит гид. Он точно не говорил про его Гарлем, Ost Harlem.

У Испанского Гарлема не было своего фольклора. У него не случилось своего Возрождения, лишь Бен Э. Кинг упомянул его в одноименной песне, отсюда родом только три относительно известных поэта (Вилли Пердомо, Пири Томас, Даг Фреш) и легендарный баскетболист Джо Хаммонд. Никакой гид не смог бы описать абсурдность повседневной жизни в районе. Как перевести на другой язык хаотичное утро Уинстона?

Восточно-гарлемская заря окрасила аквариум в цвет червонного золота. Красиво, подумал Уинстон. У меня получился тропический рай. Но быстро выяснилось, что его любимая пиранья, символ избирательной кампании, мертва и плавает на боку, а золотая рыбка и черепашка весело носятся вокруг ее трупа.

Настоящая, интересная жизнь протекала в Восточном Гарлеме, но у черного Гарлема, по-видимому, маркетинг и пиар были лучше. Его мистический ореол приносил прибыль не только туристическим гидам с рудиментарными знаниями о предмете. Прежде чем в район ворвалась цивилизация в виде туристических компаний с двухэтажными автобусами и пешими турами, свои услуги европейским зевакам предоставляли Уинстон и Фарик.

Они искали клиентов у автовокзала Портового управления. Слоняясь около стоянки такси, они дожидались, когда на горизонте появится парочка высоких бледных юнцов с типичными физиономиями наследников великой европейской цивилизации, с непременными вихрами, черными джинсами и рюкзаками за спиной. Услышав шуршание карты, Фарик давал залп своего футбольно-репортажного немецкого:

– Achtung, мудилы! – говорил он, ковыляя к юношам и ослепляя улыбкой «Добро пожаловать в Нью-Йорк» с блеском золотых зубов.

– Nicht scheißen! Nicht scheißen! Шучу, шучу.

– Sprechen Sie Deutsch? – недоверчиво осведомлялись туристы.

– Чуточку, – ответствовал Фарик. – Вот, смотрите: Bayern München gegen Kaiserslautern; zwei zu eins. Borussia Dortmund gegen Herta BSC; eins zu null.

Туристы делали шаг назад, не зная, как реагировать на такую аномалию: молодой американский инвалид, влюбленный в Fussball. Если на тротуаре валялся какой-нибудь мусор, Фарик с воплем «Klinsmann mit links – Tor!» загонял его между двух мусорных контейнеров ударом костыля – укол социал-демократическим убеждениям путешественников.

– Показать вам город? – предлагал Фарик. – Куда вы собираетесь? Что хотите увидеть? Думали об Алфабет-Сити или Ботаническом саде?

Упоминание «Ботанического сада» было сигналом Уинстону.

– Гарлем. Как насчет Гарлема? – говорил он безжизненным голосом, почти не слышным в шуме Девятой авеню.

Это была его единственная фраза во всем сценарии. Когда Уинстон пытался заставить Фарика дать ему в этой афере роль побольше, тот объяснял, почему эта фраза подходит именно ему: «Ты большой, черный и страшный. Ты идеальное воплощение их представлений о Гарлеме».

– Да, отличная идея, Борз. Как насчет Гарлема? Не хотите его посмотреть?

При упоминании волшебного слова европейские путники начинали беспокоиться, как балованные дети, которых пытаются взять «на слабо». Вскоре туристы с облегчением покупали фальшивые билеты на сборный концерт «Мотауна» в «Аполло». Багаж особо доверчивых Фарик просил Уинстона загрузить в такси, сам спрашивал, в какой гостинице они остановились, и передавал информацию водителю.

– Так, значит, доехать до Верхнего Вест-Сайда – двадцать пять долларов. Заплатите мне, и водитель довезет вас, куда скажете.

Со временем афера перестала работать. Европутешественники стали умнее. Посмотрят на левые билеты и сразу:

– Но Джеймс Браун никогда не записывался для «Мотауна».

Немецкий гид несколько раз пнул и стукнул телескоп. Наконец он отстал от прибора, в последний раз шлепнув по нему основанием ладони.

– Eine scheiß Optik.

Взгляд Борзого переключался между далекими крышами его района и красным контуром на карте: Инес нанесла на бумагу рваные границы его ничем не примечательного Восьмого избирательного округа. Пока немцы глазели на огни Таймс-сквер, его мозг дополнял картину деталями, невидимыми с высоты в восемьдесят шесть этажей и расстояния в три мили. Никто не знал район и его избирателей лучше него. Восточная граница разрезала Ист-Ривер между 96-й и 129-й стрит, и Уинстон был уверен, что где-то у бетонных берегов реки, может, рядом с пешеходным мостом на 103-й стрит, возится с удочкой и лесками безумная старуха Сиддхарта Дженкинс.

Сегодня, как и в любой день, Сиддхарта ловит палтуса, морского окуня, иногда попадается альбакор. Она неистово воюет с удочкой, словно на крючке – хемингуэевский гигантский марлин.

– Хорошо бы мальчик был здесь со мной. Святая Мария, молись за смерть сей рыбы, прекрасной, как она есть. Хорошо бы мальчик был здесь.

Если Сиддхарта подпишет петицию, Уинстон будет ее мальчиком.

Северные границы района приходятся на пересечение Лексингтон-авеню и 129-й стрит. Уинстон представил избирателя Хаймито Линареса, который стоит у дверей магазинчика Мэнни, попивая пиво из банок по пятьдесят центов. Хаймито имел обыкновение шипеть на любое существо женского пола, подошедшее к его логову слишком близко:

– Псст, мамочка, иди сюда. Не, ты мне правда нравишься, глядя на тебя, я хочу остепениться.

Рядом с ним сидит в тени оранжевого пляжного зонта Вильма La Albina Мендес. Ее ноги расставлены, словно она отдыхающий объездчик мустангов. Ее ослепительно белая, как квазар, кожа украшена двадцатичетырехкаратными цепочками, а зубы – фиксами. Своими розовыми глазами Вильма прочесывает поток, отфильтрованный Хаймито, выискивает лесбийские наклонности в лицах, походках, прическах тех, кто отверг его домогательства. Да будут прокляты обручальные кольца.

– Жарко, правда? Тебе нужно немного холодного вина. Да ладно, не ломайся, tómelo. Иди, присядь в тенечке.

Хаймито и Вильма поставят подписи, просто чтобы впечатлить дам своей осведомленностью в политике.

От Лексингтон до 110-й стрит местные жители ищут на улицах спасение от жары. Некоторые прижимают ко лбу вымоченные в ледяной воде тряпки. Они двигаются или говорят, лишь когда это абсолютно необходимо. Другие сидят на ступеньках, слушая от местного разносчика сплетен очередное «ойе, вы уже знаете?..», используя вместо кондиционера чужие проблемы. По всей Лексингтон-авеню молодежь, чтобы не сдохнуть в жару, употребляет различные прохладительные средства, как легальные, так и нелегальные. На 121-й стрит, рядом с музыкальным магазином, Карл Фонсека окучивает свой огород в десять соток. Он бахвалится, что с его помидорами могут сравниться размером только его «помидоры». Между 114-й и 115-й пара молодых блондинов-мормонов стучится в двери домов; они раскрывают свои «дипломаты», как киношные киллеры, угрожая местным грешникам арсеналом брошюр. Может, подумал Уинстон, у него получится приспособить мормонских проповедников для своих целей. Чтобы мормоны открывали двери, вынуждая обреченное каиново семя говорить, – и тут Уинстон, застав хозяев в ситуации «будь вежлив в присутствии белых», подсовывал бы свои бланки.

Уинстон переводит взгляд на запад, на 110-ю стрит, за парком, мимо собора Иоанна Богослова, и дальше по Бродвею примерно до 96-й. Тут его внутреннее видение отказывает. Это не мои люди. Я ни хрена не знаю про Вест-Сайд. Разве там не белые живут? Вот дерьмо. Восьмой район включал Центральный парк, не считая жилых районов по восточной и западной границам. Центральный парк не имеет особого веса для выборов, но вся зеленая зона попадает в юрисдикцию Уинстона. Где-то там, на площадке, сейчас играл Армелло, как ни в чем не бывало, поднимая от земли трудные подачи. После двух неуверенно отбитых мячей в пятом иннинге ему выставляют замену. Если выиграю, проведу закон, по которому Армелло полагается дополнительная попытка.

– Он такой большой, мисс Номура.

– Кто он?

– Район. Тут и парк, и Вест-Сайд, все, кроме дорогих зданий на Сентрал-Парк-Вест и Пятой авеню.

– Знаешь, интересы Восточного Гарлема и их интересы мало совпадают.

– Разве не все хотят примерно одного – рабочих мест, хороших школ и так далее?

– Да, но они не хотят и видеть тебя в своем квартале, не говоря уже о том, чтобы ты распоряжался их жизнью.

– На секунду мне все это даже понравилось. Но отсюда видно, как много людей там живет. Посмотрите на все эти окна. За каждым из них – своя жизнь.

Спенсер улыбнулся.

– Уинстон, ты этого не знаешь, но ты будешь очень хорошим городским депутатом.

– Да ладно, я ни хрена не знаю про политику. Нет, стоп, кое-что знаю.

Уинстон откашлялся и баритоном, которым редко радовал мир, за редким исключением пьяных колыбельных для сына, затянул песенку законопроекта из детского мультфильма. Законопроект жаловался, что после долгого пути в конгресс он сидит в комитете, но надеется когда-нибудь превратиться в закон.

Ни одного американца, рожденного после 1960 года, не миновали эти обучающие мультфильмы. Поэтому неудивительно, что Спенсер подхватил припев:

Живу я надеждой, что в конце марафона Меня все же примут и я стану законом.

Уинстон хмыкнул.

– Эту песню я знаю. И это, слава богу, все. Если бы я и впрямь что-то знал, в мою упрямую башку могли бы прийти какие-то идеи, чтобы что-то изменить на самом деле.

– А если и так, что бы ты хотел сделать? – спросил Спенсер, доставая блокнот.

Борзый глянул на свой район, на его грязные коричневые фасады, еле различимые за дымкой смога.

– Первое, что бы я сделал, – нарисовал на асфальте желтую линию точно по границам района. Чтобы мы знали, что район наш. Мол, это все наше, ходите на цырлах, понимаете, да? – Уинстон продолжил создавать новый парадиз ex nihilo, райский сад из ничего, идиллические штетл полуночных пивнушек и ненапряжных зон, где посетители смогут свободно «колоться, трахаться, сосать и разбойничать», сколько душе угодно. Где переносные магнитофоны не будут разлетаться на пластиковые осколки, если их уронить, – наоборот, будут отскакивать обратно, как резиновые мячики. Где дети не будут знать, что значит есть на завтрак хлеб, посыпанный сахаром, замороженную брокколи на обед и ужинать свининой из банки, консервированной кукурузой и заплесневелым хлебом, слушая увещевания матери: «Не обращайте внимания на зеленые пятна, из этого делают пенициллин, оно даже полезно». Восточный Гарлем станет Шангри-Ла влажной «травки», холодного пива и острого софрито.

– И потом повешу огромную вывеску «Испанский Гарлем», красными неоновыми буквами, которые будут зажигаться сначала по одной, а потом все вместе. Такую, что всякие «Дженерал Электрик», «Ситибанк» и другие рекламы больших бизнесов покажутся мелочью. Такую, что иностранцы будут говорить: «Вон там Бруклинский мост, а там – Испанский Гарлем!» – Уинстон покачал головой. – Я ведь брежу, правда?

– Уинстон, люди должны это услышать, – ответила Инес.

– Даже бред про «колоться, трахаться, сосать и разбойничать»?

– Ну, может, без «разбойничать». – Инес вручила Уинстону заявление.

– Вот эти бумаги тебе нужно сдать в избирательную комиссию через три недели.

Уинстон всмотрелся в документы.

– Девятьсот имен? Что ж тут сложного?

– Они все должны быть зарегистрированы как избиратели, и все нужно успеть за три недели.

– Нам просто понадобится пачка бланков регистрации. Мы этих придурков зарегистрируем прямо во время сбора подписей. Система меня столько раз накалывала, я знаю, как это работает, они даже не заметят.

– Отличная идея, – сказал Спенсер, обнимая Уинстона за плечи. – Ты, я смотрю, сегодня в ударе.

Уинстон стряхнул руку Спенсера.

– Знаешь, с тех пор как я решил избираться, начал думать по-новому. Прямо чувствую, как работает мозг. Помните карточки с точками? Если держать их прямо перед глазами и долго таращиться, начинаешь видеть трехмерную картинку. Вот это сейчас происходит со мной. Мозг медленно распознает рисунок. Надеюсь, это не пройдет так быстро, как мода на те карточки. Как они назывались?

– «Волшебный глаз», кажется.

– Тогда у меня «Волшебный глаз», йоу!

Уинстон зачитал заявление вслух:

– Мы, нижеподписавшиеся, заявляем, что, как должным образом внесенные в реестр избиратели Восьмого участка по выборам в Городской совет и имеющие право голосовать в следующих ла-ла-ла, которые пройдут ла-ла-ла, выдвигаем Уинстона Л. Фошей в Городской совет от Восьмого участка. Своими подписями засвидетельствовали: Инес Номура, Фарик Коул и Иоланда Делпино-Фошей.

Уинстон вернул бумагу Инес.

– Иоланда теперь подписывается девичьей фамилией? Какого хрена? А мой отец что, не стал подписывать?

– Он сказал «Зачем тратить хорошие чернила на пропащее дело?»

– Может, он и прав.

Инес схватила Уинстона за руку и с возгласом: «За мной!» – потащила к юго-восточному углу площадки обозрения. Следом брел Спенсер. Эта часть площадки была забита туристами, которые восторженно фотографировали статую Свободы, сражаясь за лучший ракурс. Инес прокладывала путь локтями и ругательствами. Уинстон никогда не видел ее такой встревоженной. Почему она его поддержала? Может, она рванула вперед, когда он наконец дал понять, что хочет направить талант вожака в правильном направлении? Наверное, стоило тогда начать с должности тренера детской бейсбольной команды. «На тебе пятнадцать тысяч, баллотируйся в Городской совет». О чем я думала?

Инес смотрела на паромы, что возят людей на остров Свободы и обратно, и вспоминала времена, когда она точно знала, что хорошо, а что плохо. В 1977 году для нее и активистов Националистической партии Пуэрто-Рико было правильно во имя libertad захватить статую Свободы и политзаключенного Андреса Кордеро. Отпихивая японских туристов и школьников на экскурсии, они захлопнули дверь в сандалии статуи и вывесили с короны пуэрториканский флаг. Листовки летели вниз, как конфетти. Плохо было, что мужчины из ее группы щупали леса под платьем статуи Свободы и спрашивали друг друга:

– Ты когда-нибудь бывал внутри женщины? Не, на самом деле внутри женщины.

Правильно было, когда Нолан Лакоста поднялся по лестнице к месту, где у Свободы предполагалась вульва, вставил член в проржавевшее отверстие и кричал:

– Смотрите, ребята, я трахаю Америку!

Неправильно было, что ее муж, смущенный публичностью, на следующий день ушел от нее, чтобы растить детей в Филадельфии, удовлетворив их любопытство рассказом, что их мать погибла при взрыве, когда собирала самодельную бомбу.

Инес показала за реку:

– Знаю, я рассказывала тебе о случае, когда мы арестовали статую Свободы за недостоверную рекламу.

– Даже фотографии показывала.

– Уинстон, было время, когда я могла позвонить и эвакуировать любое здание в любом городе.

– М-м-м…

Уинстон засунул руки глубоко в карманы и облокотился на ограждение рядом с Инес, спиной к статуе Свободы. Инес выглядела усталой, но полной надежды. Мешки у нее набухли не только под, но и над глазами. Революция оказалась утомительным делом. Инес напоминала боксера после отмены сухого закона: вдрызг пьяный, весь в шрамах, ковыляет от одного питейного заведения до другого, разглагольствуя об обещанной бесплатно рюмке, победе для обычного работяги.

Все вокруг смотрели на горизонт. Какого хрена они все такие оптимистичные? Вот почему она меня сюда привела. Чтобы я подцепил немного лихорадки «вершины мира».

Уинстон кивнул в сторону очереди к лифту:

– Пошли. Мне нужно в Бруклин, встретиться с Плюхом и ребятами.

После долгого ожидания все трое втиснулись в кабину. Уинстон закинул в рот пластинку жвачки, чтобы по дороге вниз не заложило уши. Предсказание гласило: «Вы ответственный человек. Когда случается неприятность, люди всегда считают вас ответственным». С громким хлопком Уинстон втянул розовый пузырь обратно в рот.

– Мисс Номура, а ты правда дашь мне пятнадцать штук?

– В понедельник утром обналичу чек.

– Блин, у ниггера зазвенит в карманах. И я ничего не должен делать, так?

– Я прошу тебя лишь появиться на двух мероприятиях: фестивале сумо в парке и на дебатах за неделю до выборов.

– И кем мне быть, демократом или республиканцем?

– У тебя какие предпочтения?

– Да вообще разницы не вижу. Как по мне, так я не хочу быть ни тем, ни другим.

– Ну и не надо. Но даже если ты будешь независимым кандидатом, твоей партии нужно название.

– То есть как, мне создать собственную партию?

– Почему бы и нет? Нужно только название.

– Как насчет «Партия»?

– Это еще откуда?

– Да я помню всяких чудиков, которые ошивались у тебя в квартире и говорили «Партия велит делать то-то» и «Партия указывает, что мы должны делать то-то».

– Уинстон, понятие «партия» связано с вещами, к которым ты не имеешь отношения. Кроме того, его уже застолбили другие. Тебе нужно придумать что-то свое. И еще кое-что…

– А как насчет «Вечеринка»?[27] Охрененно звучит. «Вечеринка». Как будто мы отрываемся. Ниггерам понравится. Не, реально. Они врубятся, поверь.

Инес поверила.

– Уинстон…

– Да?

– Знаешь, твой отец был красивым человеком.

– Как скажешь.

– Если бы ты знал его во времена движения! Большинство мужчин в берете выглядят по-дурацки. Но только не Клиффорд. Он прятал свою шевелюру в черный войлок, смещал его на край так, что берет нависал над самым ухом. Если бы его спросили, чем он зарабатывает на жизнь, Клиффорд мог ответить что угодно – революционер, концертируюший пианист, поэт, художник, профессиональный француз, танцор, – и ты бы ему поверил и решил, что он лучший в своем деле, даже если никогда его не видел.

– Мисс Номура, у тебя с моим отцом тогда что-то было?

– Я знаю, в глубине души Клиффорд очень гордится тобой, Уинстон.

– Ты не ответила на мой вопрос.

– Имею право не свидетельствовать против себя.

Двери лифта открылись.

– И вообще, тебе нужно в Бруклин, – продолжила Инес, толкая, словно Сизиф, Уинстона в поток туристов, струившийся к вращающимся дверям. Она махнула рукой и вполголоса напутствовала: – Gambate, Уинстон.

Спенсер предложил его отвезти, Уинстон отказался, но прогулялся до машины. По дороге Спенсер осведомился, есть ли у Уинстона запасной план на случай, если у Инес не получится раздобыть денег.

– Поэтому я и еду в Бруклин, – успокоил его Уинстон. – Я не слишком-то верю, что мисс Номуре удастся получить деньги по чеку, эта бумажка старше, чем бейсбол. Потому хочу поучиться карточным фокусам.

– Думаешь стать иллюзионистом?

– Типа того.

11. Где Бруклин? Где Бруклин?

Бруклин вынашивал душную, но веселую ночь перед выходными. Весь район, особенно территория вокруг жилых многоэтажек в Форт-Грин, представлял собой сплошную танцплощадку, и вечеринка была в самом разгаре. В такую ночь жителей Бруклина тянет сказать: «Неважно, откуда ты, важно, где ты». Но Уинстон, испытывавший, как обычно, приступ бруклинофобии, понятия не имел, где он. Дезориентация и головокружение не отставали ни на шаг. Пару кварталов назад восточный конец Миртл-авеню вывернулся и подцепился к западному концу, окружив Уинстона бетонной лентой. Улицы закрутились и завертелись. Из проезжавших седанов ухала танцевальная музыка, от кирпичных стен отскакивали троицы зеленых и красных игральных костей. Призраки Деметриуса, Чилли Моуста и Золтана кружились над его головой, пытаясь запугать, чтобы Уинстон выпустил из рук бутылку пива. Уинстон вновь оказался в «Адской дыре» Кони-Айленда.

Он принял меры. Перешел на короткий шаг, замедлился до походки каторжников, скованных одной цепью. Расправил плечи, и руки теперь загребали влажный воздух, как весла финикийской триремы на полном ходу. Его лицо сложилось в оскал «не подходи»: брови плотно сошлись, как зубчики «молнии», глаза прищурились, челюсть выпятилась так далеко вперед, как гоминиды не носили со времен гомо эректуса. Никто из прохожих не выдерживал его взгляда дольше, чем нужно было, чтобы подумать: «Кто этот жуткий ублюдок? Похож на психа». Улица перестала крутиться перед глазами. Демоны бежали прочь.

Уинстон выглядел здесь чужаком и ничего не мог с этим поделать, только постараться выглядеть опасным чужаком. Останавливаясь на перекрестке, Борзый подозрительно оглядывался, словно высматривал полицейских. На самом деле он искал ориентиры, способные подстегнуть его память и помочь найти дом кузена Антуана. Где же этот ниггер? Там была почта, наискосок от нее – прачечная, дальше по улице – баскетбольная площадка. Круто, вот и прачечная. Он с облегчением повернул налево и дошел до середины квартала, остановившись под эркером, окна которого горели развратным красным светом. На капоте припаркованной у подъезда тачки сидели три девчонки, которые мечтали вслух, призывая мир прислушаться. Но слушала их только маленькая девочка с маленьким бубенчиком на красной нейлоновой ленточке на шее. Она уперла локти в крыло, подперла кулаками подбородок и внимала фантазиям старших подруг.

– Когда подпишем контракт на запись, станем такими известными! Боже ж мой! Куплю машину, наподарю маме всего. Черт, прямо жду не дождусь!

– Дура, что ли? Нам для начала какие-нибудь песни надо написать.

– На хер песни. Нам даже петь необязательно уметь. Нам нужен образ, танцевальные движения и классное название для группы. Музыка в последнюю очередь, йоу.

– А как будет называться наша группа?

– Я думала «К-Л-А-С-С».

– И как расшифровывается?

– «Клевые, Лучшие, Абсолютно Суперские Сестры».

– Да не, слишком мягко. Надо что-то жестче, понимаешь? Как насчет «Ж-О-П-А»? «Живущие в Опасности Поющие Артистки»?

– Ругательные слова не пойдут. Нас на радио крутить не будут. «ЖОПА представляет свой горячий сингл». Я так никогда не заработаю на жемчужный «Ягуар».

– Ну давай тогда «З-А-Д». Попадем на телевидение, и ведущий скажет: «А теперь поприветствуем «ЗАД» из самого Бруклина! Ваши аплодисменты!»

Девица соскочила с капота, исполнила короткий ногорукодрыгательный и задовилятельный танец, а потом, сжимая в руке микрофон, такой же реальный, как ее певческие таланты, начала брать у себя интервью:

– Как тебя зовут?

– Фелисия.

– Фелисия, я слышал, ты отвечаешь за хореографию группы, это так?

– Ну, я чем-то таким занимаюсь, да. Радую народ.

– И откуда вы родом?

– Бруклин! Эй, привет всем браткам с района!

– «ЗАД» занимает первые строчки в чартах, и люди везде меня спрашивают, что означает «ЗАД», что мне им ответить?

– Скажите, что оно означает «Звезды Артистического Драйва».

Одна из девчонок кивнула в сторону Уинстона, предупреждая подруг о присутствии большого мальчика. Под взглядами будущих див спина Уинстона выпрямилась, а лицо – смягчилось. Остановившись на почтительном расстоянии, он постучал себя по животу и провел языком по зубам. Хореограф, тринадцатилетняя заводила группы, преодолела дистанцию в два уверенных шага, руки в бока, и ее груди размером с куриное яйцо вторглись в личное пространство Уинстона. Девочка осмотрела его, наклонив голову под странным углом, как ценитель абстрактного искусства в музее.

– А ты ничо так.

Тыловые гарпии сползли с капота со всей сексапильностью, на которую способны двенадцатилетние костлявые подростки.

– Антуан где живет? – спросил Уинстон, поднимая глаза к небу, чтобы удержаться от флирта.

– Наверху, – ответила хореограф, отбрасывая косички со лба и указывая на красные окна. – А ты идешь, чтобы тебе отсосали? Не похож ты на педика.

– Он мой кузен.

– А ты Борзый?

– Ага. Откуда знаешь?

– Он сказал, что ты сегодня придешь. Антуан про тебя рассказывал. Говорил, что ты у него был телохранителем. Лупил ниггеров не по-детски.

– Да не было ничего такого.

Фелисия имела в виду ночи, когда Борзому приходилось сопровождать Антуана, отработавшего ночную смену в пип-шоу, до стоянки такси. Уинстон взбирался по ступеням подсвеченной спиральной лестницы «Секс-дворца», где на втором этаже его двоюродный братец сидел на барном табурете в туфлях на высоком каблуке, узкой мини-юбке и лавандовом бюстье, принимая соблазнительные позы. Наведя марафет, Антуан хоть сейчас мог оказаться на плакате над койкой какого-нибудь скучающего по дому рядового.

– Кто это? – спрашивал он своих коллег: нос смотрит в небо, спина выгнута, безволосые ноги скрещены, она рука безвольно лежит на колене. Антуан призывно смахивал с плеча бретельку, чуть приоткрывал тонкие красные губы и трепетал веками. – Я спрашиваю, кто это?

– Бетти Грейбл!

– Джейн Рассел!

– Сьюзан Хейворд!

– Нет, нет, нет, как можно быть такими дураками: я Ида Люпино!

– А это еще что?

– Вам, сучки, нужно подучить историю.

– Давай, пошли, Антуан, – рычал Уинстон, сдергивая с крючка кроличью шубу и жестом опытного матадора выманивая брата с табуретки в ночь. – Vámonos, черт тебя побери!

– Уинстон, не называй меня Антуаном. Здесь меня зовут Монс Венус, ты же знаешь.

За тридцать долларов в липких долларовых купюрах или полтинник в жетонах для пип-шоу Уинстон провожал Антуана мимо вывески…

ДЕВОЧКИ!

ДЕВОЧКИ!

ДЕВОЧКИ!

(с пенисами)

Деньги не возвращаются.

…и дальше, через строй сексуально неудовлетворенных и разъяренных мужчин. Мужчин, которые после пятнадцати минут легкого петтинга через маленький лючок в плексигласовой перегородке брали телефонную трубку, чтобы обсудить, сколько будет стоить демонстрация влагалища. Антуан сперва тянул время, застенчиво объясняя, что сейчас у него «эти дни». Постепенно его нервное поведение, упорное нежелание «показать киску» и заметное шуршание щетины вызывали у клиента подозрения. Клиент начинал паниковать. Его глаза скакали с груди на кадык, обратно на сиськи, потом на руки и ноги и снова на сиськи. Человек начинал лаять обрывистыми фразами, его злость и шок сплавляли повествовательные, восклицательные и вопросительные интонации в единую мысль, которой подходила любая форма пунктуации: У этой сучки борода. У этой сучки борода? У этой сучки борода!

– Позовите менеджера!

После того как им показывали вывеску и насмешками выгоняли из заведения, мужчины, пережившие психологическую травму, выстраивались на Восьмой авеню, переоценивая свою сексуальную ориентацию. Антуан в сопровождении Уинстона фланировал мимо, словно звезда на красной дорожке, выслушивая требования о возврате денег, угрозы отомстить, а иногда и предложения руки и сердца.

Фелисия открыла помаду и прильнула к боковому зеркалу ближайшей машины. Медленно и уверенно, как тридцатилетняя, нанесла перламутровую помаду.

– Точно как Антуан, – прокомментировал Уинстон. – Девочка, тебе стоит подобрать другой пример для подражания.

Он уже почти вошел в подъезд, но услышал тонкое позвякивание колокольчика и обернулся. Как раз вовремя, потому что в этот момент самая младшая девочка скользнула меж машин, испустила боевой клич и понеслась на него. Наклонившись вперед, Уинстон топнул ногой в тяжелом ботинке.

Громкий звук остановил отощалую валькирию, она пошатнулась, как засыпающий наркоман, пытающийся сохранить равновесие. Уинстон моментально ее узнал: ребенок, который жил напротив бруклинского наркопритона.

– А ты что тут делаешь, маленькая воровка?

Девочка отвела глаза и показала на светящийся красным эркер.

– Если ты хочешь подняться наверх, чтобы шарить по карманам педиков и трансвеститов, имей в виду: они все носят либо платья, либо облегающие брюки.

Девочка сложила цепкие ручонки на груди. На ее лице было такое страдальческое выражение, что, казалось, она скорее обнимает себя, чем выражает презрение оппоненту.

– Пошел ты в жопу, толстый мудило.

Уинстон уже наметил место на ее ноге для пинка, но тут девочка расплакалась. Колокольчик на ее шее весело позвякивал в такт рыданиям, сотрясавшим ее худенькое тело. Уинстон выругался и сплюнул.

– Черт. – Он присмотрелся к ребенку. Она была еще более грязной и худой, чем раньше. – Вы ее знаете? – спросил он остальных девиц, удивляясь, чем вызвал у малолетки такую бурную реакцию.

– Не, какая-то тетка оставила ее тут и зашла внутрь.

Симптомы бедности со временем не меняются, и Уинстон точно знал, на кого походил плачущий ребенок: на второстепенного персонажа «Гроздей гнева» Джона Форда. Бруклинский представитель семьи Джоуд, покрытая с головы до ног застарелой грязью родительского и общественного пренебрежения. Рваные кеды, зашнурованные с пропусками. Сползшие белые носки, окольцованные грязными полосками. Худые коленки, выглядывающие из-под обрезанных джинсов. Розовая футболка с жирными пятнами, из которой она давно выросла. Голый живот обрамляли торчащие ребра, как у львенка, голодающего в африканской засухе. На голове, как языки пламени, торчали нечесаные хвостики, выжженные солнцем до красноты. Девчонка стукнула себя по бедру и сильно прикусила нижнюю губу, чтобы перестать плакать. Уинстон, как подобает доброму самаритянину, похлопал по карманам в поисках жвачки. Сладость исчезла с его ладони раньше, чем он успел что-то сказать. Она жевала быстро, словно опасаясь, что Уинстон залезет ей в рот и заберет угощение.

– И что там за предсказание? – спросил он. Девочка протянула обертку. – «Того, кто сказал «Слова не могут сделать больно», никогда не били словарем».

Это не предсказание, подумал Уинстон, поднимаясь по лестнице. Просто фраза, констатация или еще какая фигня.

Другие девочки вернулись к мечтам об успехе, представляя, как журналисты пишут восторженные отзывы об их дебютном сингле и берут льстивые интервью для журналов.

– Я такая на обложке типа еду по району за рулем «рейндж-ровера». Машу людям на улице, мол, кагдила! И буду рассказывать репортеру: «Когда-то я знала всех этих ниггеров».

– Придумала! Придумала! Мы будем называться «Н-О-Г-И» – «Неожиданный Объект Громадного Интереса»!

– А давай «Н-А-В-О-З»? «Нагие Акробаты В Общественных Заведениях»?

Тихая маленькая девочка пыталась надуть пузырь, который сделает ее мир светло-розовым. Пузырь такой большой, что, лопнув, он испугает богов и прилипнет к ее ушам. Как только жвачка размокла для надувания, девочка расплющила комок языком о нёбо. Потом с громким влажным хлюпом отлепила диск и передвинула к зубам, чтобы края его улеглись на резцы, а центральное утолщение уперлось в губы изнутри. Она медленно раздвинула зубы и губы кончиком языка, одновременно набирая воздух для рекордного пузыря. У нее был поразительный контроль над дыханием. Мягкий, медитативный выдох породил хороший, чистый шарик, который быстро утончался. Девочка запаниковала. Ей не хватало жвачки. Ее дыхание стало неровным. Еще одна порция воздуха… Но следующий выдох оказался слишком сильным, и вся жвачка вылетела у нее изо рта и шмякнулась на асфальт, розовая, еще сочная, сладкая и липкая. Потерянная навсегда.

Уинстон зашел в фойе, поздоровался с охранником столкновением кулаков, тот отодвинул бордовую занавеску, впуская гостя внутрь. Комната была заполнена танцующими парами. Закрыв глаза и выставив вперед руки, они дрейфовали в тяжелых волнах густого басового фанка. Они плавали в музыке, словно рыбий косяк, внезапно разворачиваясь, меняя направление, повинуясь скрытому в вибрациях сигналу.

Обычно в такой ситуации Уинстон оглядывал танц-пол, колыхающиеся зады, намечал себе симпатичную пару ягодиц, пристраивал к ней свою ширинку и не слезал с нее, пока не приходило время идти за пивом. Но сегодня он танцевать не станет, подумал Уинстон, потому что тут сплошь чокнутая голубизна собралась. Уинстон осмотрел свои руки в поисках заразы. Красный свет придал кофейной коже оттенок зеленого мха. Едкие запахи табачного дыма, благовоний и сахариновая вонь женского парфюма на потных мужиках соединились в подобие болотного газа, немедленно пропитав его одежду. Уинстону хотелось пива, но похотливые взгляды мужчин, толпившихся в темных углах, одиночек, ищущих себе пару, налили его конечности свинцом. Ничего не оставалось, как бежать от гомосексуального бесстыдства.

Он спросил, как найти Антуана, и один из танцующих направил его в подвал, где располагался VIP-зал. У подножия лестницы его ждала вся команда: Фарик, Чарли О’, Надин, Армелло и Буржуй. Они оккупировали дальний угол бара, потягивали «Бад» из банок и молча смотрели телевизор, подвешенный под потолком. Ближе к входу шесть женщин со спокойствием завсегдатаев помешивали свои напитки.

Кузен Антуан заправлял баром, изо всех сил пытаясь выглядеть хлопотливой хозяйкой. Он мотался между блендером и пивным холодильником, то и дело поправляя длинные волосы, собранные в хвост, и поглядывая на телевизор. За спиной у Антуана, среди подсвеченных реклам импортного пива, которого в баре не было, висел неоновый логотип службы доставки цветов – Меркурий в крылатых сандалиях с букетом в руке. Антуан поднял глаза от бутылки коньяка.

– Борзый! – завопил он, выскакивая из-за барной стойки, как заводная кукла. Домашние тапочки, как ледоколы, рассекали рассыпанные по полу опилки. – Черт, как я рад тебя видеть! Думал, ты к этому моменту уже будешь трубить от двадцати пяти до пожизненного. Никого еще не убил?

Уинстон кивнул на супертесный комбинезон, который практически размазал гениталии его кузена по бедру, и парировал:

– А ты вагину не отрастил еще?

Женщины у барной стойки засмеялись; Уинстон заметил, что две из шести смеялись как пираты, с горловым «хо-хо-хо»: одна в бирюзовой блузе и другая с прической, как пчелиный улей, в красной рубашке. Он напомнил себе обещание держаться от них подальше, сколько бы ни выпил, – скорее всего, у них члены побольше, чем у самого Уинстона.

Холодный резкий пшик свежеоткрытой банки пива приманил в конец бара. Телевизор, висевший на стене под углом, напомнил Уинстону пребывание в дневной общей комнате тюрьмы. По барной стойке скользнула банка пива, которую с неожиданной ловкостью перехватил Фарик.

– Тут полно педиков, йоу. Я удивился, когда ты предложил это место, вроде Бруклин, ну и вообще. Педики опять же. Но ты прав – тут нас никто искать не станет.

Фарик послал Надин воздушный поцелуй и нарочито громко сказал:

– Я еле продрался сквозь танцульки. Помню, раньше, когда встречный незнакомый ублюдок пялился тебе в глаза, ты говорил: «Эгей, чувак, респект, что за дела? Береги себя». Теперь, если ублюдок смотрит тебе в глаза, это значит, что он либо хочет тебя пристрелить, либо заправить свой член тебе в зад. Времена изменились…

Остальные в знак одобрения стукнули банками пива по столу. С другого конца бара донеслось недовольное замечание Антуана:

– Интересно, почему мальчики всегда думают, что анальный секс – худшее, что может с ними случиться?

– Ну, я могу придумать кое-что похуже, чем долбление в очко.

– Что, Фарик?

– Когда один член в очке, а другой во рту!

Уинстону шутка понравилась, но он не смеялся свободно, как обычно. На него снова навалилось отчуждение. Вроде его лучшие друзья рядом, руку протяни, а он чувствовал себя так, будто снова оказался на вершине Эмпайр-стейт-билдинг, и смотрел на них в телескоп с обратного конца. Они были в фокусе, но очень далеко.

И дело было вовсе не в его антипатии к Бруклину и не в том, что его окружали мужчины, ищущие яичники и при этом спорящие, являются ли они гомосексуалистами. Впустив в свою жизнь Спенсера и взяв деньги Инес, Уинстон принял на себя какие-то пусть и непродуманные, но обязательства. Он знал, что его друзья сочли это изменой, но и это не было причиной. На поле боя, которым стал его район, Уинстон хотел быть нейтральным чуваком. Он хотел объявить тайм-аут, спереть мороженое в магазине на углу и вернуться в игру, когда захочется. Но Борзый не мог болтаться посередине. Он был или настоящим, или фальшивым. Поверженным или непобедимым.

С ним такое уже бывало, во время шмона в Райкерс, никак с ним не связанного. Во время обхода камер кто-то сунул ему в руки запрещенку. Уинстон не мог решить, что с ней сделать: проглотить, запихнуть в складку жира или вернуть обратно? В результате ему добавили два месяца отсидки.

Глядя на друзей, которые пили пиво и болтали, Уинстон не знал, что с собой делать. Ему захотелось позвонить Спенсеру и попросить совета Старшего брата. Но рядом с телефоном стояли транссексуалы, один из которых высовывал язык, как потревоженная змея. Уинстон раздраженно застонал.

– Что с тобой? – спросил Армелло.

– Вы все как будто изменились.

– Что ты несешь?

– Не знаю, Белый, сегодня я вас прямо не узнаю.

Фарик вышел из-за спины Надин. Он уже успел набраться.

– Не, ниггер, это ты изменился. Теперь твоей говенной жизнью заправляют Жид и мисс Инес. Я бы ни в какой Городской совет ни в жизнь не пошел. Ни за пятнадцать тысяч, ни за пятнадцать миллионов тысяч.

– Тебе легко говорить, у тебя есть счет в банке. У тебя есть идеи.

Стоявшие рядком у бара Фарик, Чарли О’ и Армелло уставились на Уинстона как «Три оболтуса» в скетче про армию, выстроившиеся для проверки. Он знал, что будет дальше: майор спросит, есть ли добровольцы для опасной миссии, и они, не сговариваясь, шагнут назад. Он останется один, вызвавшись «добровольцем» бог знает для чего. Четвертый оболтус, выставленный на посмешище.

– И не надо мне этого. – Фарик знаком попросил еще пива, не переставая говорить с Уинстоном. – «Вы все изменились», всякого такого прочего. Ты говоришь как белый.

– Чего? Я ничего не говорил!

– Не ты, Чарльз. Я имею в виду настоящих белых. Сам знаешь, они всегда хотят расколоть ниггеров. Ниггеры не могут сосуществовать, пока они все не на одной чертовой волне. Разделяй и властвуй. Эти ниггеры не такие, как другие. На хрен. Уинстон, хочешь валять дурака, тусоваться с черным, мать его, раввином и кривляться, будто ты правда избираешься в Городской совет, – дело хозяйское. Ты всегда был, всегда будешь моим и нашим ниггером. Поэтому не корми меня этим воем «вы изменились».

Уинстон покраснел.

– Виноват. Мощно задвинул. Респект, братан.

– Борзый, пока ты не стоишь между мной и бабками, мы всегда будем корешами.

Уинстон не думал, что разрыв с друзьями полностью преодолен. Но понимал, что на ощущении чужеродности не стоит зацикливаться. Он поднял со столешницы банку. На дереве осталось влажное кольцо конденсата. Вспомнил о Мусаси, о его единении с Вселенной, и понял, что, каким бы чужим себя ни чувствовал или его таким ни считали, он никогда не изменится и не отдалится. Точно не от этих ребят.

Чарльз положил руку на плечо и вручил холодную банку пива.

– Я вот что скажу: ты участвуешь в выборах, это, черт тебя дери, вдохновляет. Ты думаешь по-крупному. Выиграть не выиграешь, но это уже не важно. Потому что мы все уже думаем по-крупному.

Уинстон мгновенно утонул в одобрительной волне «ага», «точно», «правду говоришь». Он слушал друзей и по искренности их голосов, алчности их улыбок, по тому, как Буржуй отвернулся от группы и пялился в горлышко своей бутылки, догадался, что у них созрел какой-то грандиозный план. Что-то крупнее, чем игра в три карты Монте, которой они приехали сюда, в Бруклин, учиться, что-то, что нельзя обсуждать при посторонних. Он не подал виду и посмотрел на экран телевизора.

– Да ни хрена вы не думаете. Пора менять корешей. Антуан!

Громкое обращение к кому-то вне клана означало, что собрание Воровской гильдии Восточного Гарлема закрыто. Буржуй поднял голову. С этого момента все разговоры стали публичными, и завсегдатаи добавили болтовне громкости. Борзый не унимался:

– Антуан! Зачем ты включил этот фильм?

По телевизору шел «Повелитель мух». Группа попавших на остров мальчишек разделялась на дикарей и цивилизованных, и толстый очкарик безрезультатно пытался сохранять подобие школьных порядков. «У меня рог. Мой черед говорить». Армелло дернул Борзого за рукав и передразнил толстяка:

– У меня рог. Конечно, никто не слушает этого ваньку-встаньку – он таскает везде эту ракушку, как чокнутый. Кому захочется слушать, что этому олуху придет в голову? «У меня рог» – ой, не могу!

На экране вожак бунтовщиков приглядывался к булыжнику, лежащему неподалеку.

– Обожаю это кино, – сказал Антуан.

– Еще бы не любить, извращенец. Маленькие белые мальчики бегают по джунглям полуголыми, чего еще хотеть? – прыснул Фарик, обнимая Надин за талию.

– Их вожак – как его звали, Ральф? – у него мускулы совсем не двенадцатилетнего. Глядите, какие кубики на прессе.

– Переключи на другой канал, – попросил Уинстон.

– Точно как оригинал.

– Уверен, что не точно.

– Да, оригинальная версия была черно-белой и там они не бегали в дизайнерских трусах, вот единственная разница.

– Смотрите, чувак напал на рыжего с копьем!

– Ох! – выдохнул весь бар.

Джек, главарь первобытных, раскроил камнем голову толстяку, оборвав его речь и жизнь.

– У меня рог! – радостно завопил Армелло.

– Вот как надо заставлять людей слушать тебя! – Уинстон стукнул кулаком по стойке. – Мне надоело, что толстякам всегда не везет. Почему именно толстяк всегда лучший друг главного героя? Если ты лучший друг героя фильма и над тобой смеются, то тебя отымеют. Просто и ясно.

– Ну, по крайней мере в фильмах есть толстяки, – ответил Фарик. – Если каким-то чудом в кино окажется человек с ограниченными возможностями, он обязательно будет строить планы всемирного господства, хихикая, как гребаный маньяк. А чтобы два инвалида были в фильме, я такого вообще не видел. Там могут быть два толстяка, какие-нибудь близнецы.

– Потому что вы терпеть друг друга не можете, – засмеялся Уинстон. – Ты думаешь, я не вижу, как ты смотришь на глухих или каких-нибудь отсталых чуваков с раздутой башкой, когда к центру досуга подъезжает инвалидский микроавтобус?

– Очень смешно. Я просто говорю, если в кино попадается инвалид, он непременно окажется мозговым центром ограбления банка.

– Фарик, заткнись, ты бредишь, – шикнула Надин.

– Да, звиняй. – Чтобы замаскировать свою поговорку, Фарик принялся донимать Антуана. – Эй, Антуан, а ты считаешь себя экспертом по пидорству?

Уинстон приложил банку ко лбу, пытаясь унять раздражение пивной прохладой. Болтовня Чарльза про «думать по-крупному» и реакция Надин на «мозговой центр ограбления банка» со всей очевидностью показали, что одно из множества золотых яиц, снесенных на крыльце, начало проклевываться. Эти тупые ниггеры собираются взять банк. Тут одним пивом не обойдешься. Уинстон перегнулся через барную стойку и быстро схватил с полки бутылку айдахской водки. Фарик и Антуан продолжали флиртовать друг с другом.

– Да, я кое-что знаю о пидорстве. А еще гейологии, педрилистике и гомикономике. Хочешь, преподам урок?

Надин уперла руки в бедра и оглядела Антуана с ног до головы.

– Только попробуй, не с моим мужиком, ты чертов maricón[28].

Антуан закатил глаза:

– Да ладно, я и тебе кое-что могу показать, милашка.

Уинстон откупорил бутылку и незаметно наполнил свои объемистые щеки водкой. Глоток отозвался в голове эхом, от которого у него заложило уши, прочистило носовые каналы и скрючило пальцы. Пока он болтался на вершине Эмпайр-стейт-билдинг, рассуждая о стратегии избирательной кампании, его приятели задумали операцию без его участия. В течение шестнадцати лет с ним советовались во всем – от правил игры в «пни банку» до подбора одежды для вечернего гоп-стопа, – и вот они запланировали акцию без него, и не абы что, ограбление банка. С одной стороны, обидно, что его не взяли, с другой стороны, так оно и лучше. Меньше поводов для волнений. Второй глоток на мгновение остановил всю мозговую активность Уинстона, утопив синаптические импульсы в горечи и сплавив кратковременную и долговременную память в комок нейронов, озабоченных только настоящим и небывалым. Удачи вам, придурки.

– Я тут недавно был в Виллидж, так там все лесбиянки ходят, держась за руки.

– У нас на районе ты такого не увидишь.

– Потому что их тут же положат. Белый, не перебивай меня.

– Уинстон, вы с друзьями часто избиваете геев на улицах? – спросил Антуан.

– Ты меня спрашиваешь? Если я правильно помню, в детстве ты и твоя маленькая голубая банда издевались надо мной. Это вы меня избивали. Про насилие против педиков говорят сплошь и рядом, а вот насчет насилия геев против нормальных я чего-то не слышал.

– Иди ты, Борзый.

– Тогда не начинай. То, что мы двоюродные братья, не значит, что я буду на твоей стороне.

– Можете вы наконец перестать меня перебивать и дать договорить? – сорвался Фарик.

Окружающие примолкли.

– Ладно, давай, говори.

– Спасибо. О чем я говорил-то?

– Лесбиянки.

– Точно. Каждому свое, я понимаю. Но я хочу знать, почему лесбиянки так херово одеваются? Они всегда одеты, как будто собрались жарить шашлыки и заедать их чипсами по скидке. Что у них в баулах? Картонные тарелки и пластиковые вилки? Камуфляжные шорты, горные ботинки, красные носки и идиотская прическа. Такое впечатление, что они вот-вот поставят палатку и устроят скачки в мешках. Почему у них нет чувства стиля? Они же в конце концов не работяги-строители?

– Плюх, тебе бы стоило аккуратнее относиться к гомосексуальному сообществу. Особенно учитывая, что ты, это самое, калека и все такое, – посоветовал Антуан.

– Теперь что, мне хуи сосать ради политкорректности?

– Спроси Борзого, он политик, – предложила Надин.

– Кто, я? – спросил Уинстон, который отправил в глотку еще одну порцию жгучего пойла и, уже не особо скрываясь, вернул бутылку на место.

По знакомому рычанию в его голосе Фарик и остальные догадались, что пьянка будет для Уинстона философской. Они почти предпочли бы яростные психосексуальные загулы, когда он ставил клуб на уши: грабил мужчин, прижав к писсуарам, и руководил диджеем, размахивая посреди танцпола своим членом, как вялой дирижерской палочкой. – Ты брось эту хрень насчет политика. Я никогда себя так не называл – да если бы и назвал, чтобы стать политиком, этого мало. Я тот, кем вы меня видите.

– То есть сейчас ты просто пьяный уебок? – осклабился Армелло.

– Ага, и этого не стыжусь. Я не как таксист. Вот садишься ты в такси, и водила начинает с тобой разговор. Не потому что он такой дружелюбный, а чтобы понять, не впустил ли случайно в машину опасного мудака. «Здравствуй, друг. В моей стране я был ученый, я был врач». Чувак, заткнись, ты таксист!

– Зуб даю, если бы ты истекал кровью, то надеялся бы, что он скажет: «Я врач», – прервал Фарик софокловские сетования Уинстона. – Давайте, пока Борзый что-нибудь не выкинул, уже займемся тем, ради чего собрались.

Все согласились и потянулись за своими банками, чтобы перейти в дальнюю комнату. Несколько рук растерянно зависло над пивом, пока их владельцы пытались разобраться, где чей сосуд, чтобы не наслаждаться чужой слюной. Толстая широкая ладонь с жужжанием пронеслась над остальными, потом со свистом пикирующего бомбардировщика на боевом заходе нырнула к банкам и выхватила одну из самой середины. Удовлетворенный добычей, Уинстон поплелся к задней комнате, попивая пиво.

– Чувак, откуда ты, блядь, знаешь, что это твое пойло? – крикнул Армелло ему в спину.

Уинстон швырнул через плечо опустевшую жестянку.

– Я повернул эту хреновину на крышке.

Надин поймала банку и присмотрелась к ней. Язычок на клапане банки был повернут на девяносто градусов.

– Блин, а хитро…

– Я-то думал, что вы, придурки, умнее, – усмехнулся Уинстон, исчезая во мраке комнаты.

Буржуй расставил труппу вокруг карточного стола, роль которого исполняла картонная коробка на ящике из-под молока. Несмотря на еле понятную пьяную скороговорку, которой он говорил, Уинстон никогда не видел его таким оживленным. С мастерством постановщика бродвейских мюзиклов он устроил генеральную репетицию спектакля «Три карты», премьера которого предполагалась через неделю. Главная роль досталась Армелло: он стоял за коробкой и его быстрые, как у фокусника, руки заставляли карты вертеться и скакать. Надин была инженю. В ее задачу входило привлечение простаков, взволнованно касаясь груди, медленно облизывать губы и делать опрометчивые ставки по сто долларов.

– Надин, ты должна «продать» свою реплику: «Черт, я проигрываю деньги на подарок дочери». Заставить мужика захотеть стоять рядом с тобой. Кита с раздутыми карманами, который думает, что может показать даме, как это – выиграть много денег, и отвезти тебя домой.

Чарльз и Плюх получили роли второго плана – заслонять стол от будущего игрока, возбуждая тем самым его любопытство. Втянув олуха в игру, они должны были давать ему ценные советы, объяснять преимущества совместной игры, чтобы объединенными усилиями повысить свои шансы обыграть ведущего. Чарльз блистал. Уинстон вспомнил, как они как-то обчистили грузовик с парфюмерией, заглохший на магистрали ФДР, и потом толкали в центре духи по пять долларов флакон. Белый тогда включил безупречный британский акцент: «Прямо из Франции и Италии, лучшие ароматы для вашей мамаши, второй половинки и долбанутых придурков, ваших дружков. Шестьдесят баксов у Сакса на Пятой авеню, всего пять баксов просто на Пятой авеню». Услышав высокородный говор Соединенного Королевства, подданные Ее величества с Карибских островов, вышедшие на обеденный перерыв, буквально дрались за право приобрести парфюм из рук милостивого бритта.

Уинстона традиционно сделали громилой, как и во всех операциях: молчаливый игрок, который стоит в стороне, высматривает полицию или лохов, которые опозорились в присутствии своих девушек и решили вернуть деньги. Когда Борзый потребовал роль со словами, Буржуй дал ему возможность попробовать себя в качестве главного подставного, прямо напротив Армелло. Но Уинстон заслонил собой лампу, и Буржуй отодвинул его в сторону со словами:

– Борзый, ты слишком большой. Никто даже карт не увидит.

С досады Уинстон пнул ящики, рассыпав карты по полу. Только Фарик решился его образумить:

– Слушай, Борз, каждый должен делать то, что у него лучше получается, и, придурок, никто лучше тебя не может разруливать сложные ситуации.

Уинстон подошел к Белому, залез к тому в карман и вытянул пакет с травой. На лице Чарльза нарисовалось покорное «только все не выкуривай», и Уинстон вышел из комнаты.

– Что с тобой? – спросил Антуан.

– Ничего, – ответил Уинстон, глядя на телевизор.

Антуан усмехнулся. Он не видел кузена года два, но тот почти не изменился.

– Борз?

– Что?

– Присаживайся.

Уинстон взгромоздился на сиденье. Раньше ему казалось, что экран телевизора – как зеркало: телепатически отражает мысли, вытянутые из его головы, а потом проигрывает их обратно, чтобы он знал, о чем думает.

– Антуан?

– Что?

– Это что за фильм?

– А ты не узнаешь? Брось, я думал, ты уже все на свете пересмотрел! Это один из фильмов Карла, «Зеленые береты». Джон Уэйн играет вместе с этим ушастым ублюдком, который изображает пронырливого журналиста. Сулу из «Стартрека» играет вьетнамца, который топит за американцев.

– Терпеть не могу фильмы про войну. Особенно те, где есть репортер или писатель. Они никогда не хотят пачкать рук, стреляя по врагу, до последнего момента, когда все-таки берут ствол. Типа если уж писателю приходится убивать, то война, должно быть, действительно ужасна. И их ведь никогда не убивают! Писатель всегда остается в живых.

– Чувак, ты небось ненавидишь отца своего? Что дядя Клиффорд с тобой творил?

Оба смотрели, как военный репортер, которого играл Дэвид Дженссен, разбивает пулемет о ствол дерева. Уинстон захихикал:

– Белые такие предсказуемые.

Он взял бутылку водки с полки и спрятал ее за ногой.

– Антуан, тут где-нибудь можно побыть одному? Мне сейчас Джон Уэйн не по кайфу. Я просто хочу накуриться и расслабиться, вот и все. Карл еще держит эти чокнутые видео?

Антуан дал Уинстону ключ от комнаты брата на этаж выше. Когда Уинстон схватился за ключ, Антуан не сразу тот отпустил. Маленький Борз подрос: он уже вплотную подошел к возрасту, когда из верных товарищей по играм родственники превращаются в почти незнакомцев, которые встречаются разве что на похоронах или случайно сталкиваются на почте.

– Спасибо, братец.

Борзый пошел к лестнице, держа бутылку так, чтобы Антуан не заметил.

– Кстати, как тетя Рути?

12. Колокольчик

Комната Карла, каменная пещера, набитая военными трофеями. Уинстон прошел мимо мечей, нацистских флагов, французских военных крестов и остановился у армейского сундука, набитого видеокассетами. Порылся в записях, читая названия и отбрасывая кассеты в сторону: «AC/DC, Концерт в Будокане»; «Лица смерти»; «Линэрд Скинэрд»; «Линия Мажино», «Джи Джи Аллин»[29]; «Лучшие хоккейные драки всех времен – Проберт на льду»; «Трахатель № 144».

– Вот, это пойдет, – пробурчал Уинстон, вставляя в видеомагнитофон кассету, подписанную «Если ниггер не параноик, он свихнулся. История заговора».

Видео начиналось с блеклых кадров – небось четвертой перезаписи – выступления проповедника «Нации Ислама». Стоя за кафедрой, лектор промокнул потный лоб безупречно сложенным платком и обратился к залу, полному истово верующих:

– История, которую они нам преподают, неполна! Если ей верить, черных не существовало до первого дня рабства. Краснокожих не было на планете до Дня благодарения, мексиканцев – до битвы при Аламо, а азиаты впервые появились, когда сбрасывали бомбы на Перл-Харбор. Вы хотите что-то понять в этом мире? Тогда вам стоит изучить его, белого человека. Я не знаю, почему у черных детей так плохо с учебой, ведь белая версия истории совсем простая. Урок первый: Белый человек первым сделал то да се. Урок второй: Белый человек лучше всех в том и этом. Если повезет, вам об этом расскажут и потом устроят тест по черным и белым. Но все, что вам нужно знать, – Белый человек сделал X, Y и Z для черных в таком-то и таком-то году. Но вам никогда не расскажут, что Черный человек сделал независимо от Белого человека. Никакого множественного выбора, вопросов типа «правда или нет» по истории Черного человека, не связанной с Белым человеком, его войнами, его фобиями, его законами. Вам точно не будут… не станут рассказывать о взаимосвязи между Белым человеком, Черным человеком и акулами в Тихом океане. Не будут… не станут рассказывать, что акулы оказались в Тихом океане, потому что следовали за невольничьими кораблями из Африки, питаясь африканцами, выброшенными за борт.

Устроившись в кресле, Борзый соорудил импровизированный бонг, пробив подвернувшуюся под руку пивную банку окровавленным штыком. Он выкинул из головы урок миссионера на тему работорговли. Что за хуйню этот ниггер несет? Уинстон, конечно, был мыслителем скептического склада, но недоверие у него вызвала даже не историческая сомнительность плавания кораблей с невольниками через Тихий океан, когда кратчайший путь лежал через Атлантику. Его гетто-цинизм опускался гораздо глубже волнистой поверхности океана. Да ладно, акулы в Тихом океане, потому что они следовали за рабами, – чушь собачья. Почему они до сих пор там? Плавают кругами и жалуются: «Ой, Гарольд, что-то давно нам ниггеров не перепадало – жаль, они такие вкусные»?

Вместо пепельницы Уинстон приспособил перевернутый эсэсовский шлем.

– Все, поехали.

Он накрыл губами банку, подпалил горку травы в покореженной емкости и сделал длинную затяжку. Выдохнув дым, увидел, как левая рука проповедника исчезла за краем экрана и ввела в кадр дородную негритянку среднего возраста. Крепкое объятие вжало левый бок женщины в подмышку миссионера, словно они были сиамскими близнецами. Уинстон представил женщину как жертву судебной системы Филадельфии – толпа тепло ее приветствовала.

По залу гулко разносился голос проповедника:

– Вы все знаете, что эта добрая, прекрасная женщина (очередное краткое появление платка), воспитательница замечательных черных детей (женщина согласно кивнула, благодарная за то, что кто-то решил защитить ее честь), высокообразованный учитель, не била ту белую женщину, как про нее рассказывают. Кто посмеет обвинить ее в жестоком избиении той женщины, сущей дьяволицы?

Женщина опустила глаза и наигранно прикрыла губы рукой, но ей не удалось скрыть жуликоватую ухмылку, которая против воли расцвела на ее лице. В ту же секунду зрители поняли, что она побила неизвестную белую женщину. До кафедры донеслись смешки. Улыбка на лице проповедника стала еще шире, и он еще крепче обнял женщину.

– И даже если так…

Хриплый от каннабиса смех Уинстона заглушил раскаты хохота, донесшиеся из динамиков телевизора.

Может, я кое-чему и могу научиться у этого клоуна, – подумал он. – Правы они или нет, это мои ниггеры.

Трава у Белого была забористая, настоящая «индика». Уинстон выдувал кольца дыма и смотрел, как они расходятся. В шее у него что-то щелкнуло; потом он внезапно потерял чувство осязания. Это длилось всего несколько секунд, но ему понравилось ощущение неспособности отличить собственное тело от всего, что его окружает. Йоу, я словно воздух. Нет, нет, воздух – это я. Чуваки мной дышат. Стоп, я и сам дышу собой. Сделай глубокий вдох, йоу, ты обкурился по самый нехуй.

Уинстон разрубил ладонью последние плававшие перед ним кольца дыма и снова сконцентрировался на телевизоре. Проповедник растворился в метели белой статики, потом хорошо одетый белый сообщил о существовании тайного общества иллюминатов. Гнусавый ведущий рассказывал, что все иллюминаты были выпускниками учебного заведения под названием «Невидимый колледж» и что они задают курс истории с XV века до нашей эры. Их основатели встретились в кампусе Университета Шумерии-Ура; в наше время занятия ведутся в подвальных лекториях Йеля. Пифагор, Магомет, Мартин Лютер, Исаак Ньютон, Вольтер, логические позитивисты Венского кружка, Умберто Эко и все американские президенты, за исключением Тафта, Картера и Рейгана (пешки), были выпускниками Невидимого колледжа. Распятие на самом деле было студенческой шалостью, которая привлекла излишнее внимание, из-за чего Иисусу пришлось перебраться во Францию. Его дипломная работа по писательскому мастерству «Нагорная проповедь» стала тем, что мы сегодня называем Библией. Первая мировая война была практикумом для студентов-отличников: Мао Цзэдуна, Лоуренса Аравийского и производителей горчичного газа. Вторую мировую, в которой нацисты выступили марионетками иллюминатов, устроили для демонстрации сильных и слабых сторон двух систем – коммунизма и капитализма. Махинации иллюминатов стояли за всеми громкими событиями второй половины XX века, включая энергетический кризис семидесятых, «письма счастья» и совершенно неправдоподобную победу нокаутом Бастера Дугласа, когда тот уложил самого Майка Тайсона.

При упоминании Бастера Дугласа у Уинстона включилась свойственная хорошей марихуане паранойя, и включилась на полную. Он слышал приглушенные голоса подосланных к нему иллюминатами головорезов, что-то обсуждавших за его спиной на тайном языке. Теневые хозяева мира пришли за ним, и во время допросов и пыток он будет оставаться в сознании.

– Борзый, вот ты где.

– Что ты смотришь?

– Трава здорово цепанула, да?

Уинстон не ответил, потому что его язык прилип к пересохшему нёбу. Фарик, Надин и Армелло сидели на кровати. Чарльз устроился рядом с ним на сундуке.

– Плюх, расскажи ему насчет банка.

– Борз, ты видел новый банк на Шестой и Второй, за углом от KFC?

Уинстон кивнул. Ограбление его интересовало, но оторваться от телевизора было невозможно. В кадре появился другой белый. Он развернул вниз проекционный экран, несколько раз потянув за колечко, чтобы застопорить.

– С двадцать второго ноября тысяча девятьсот шестьдесят третьего года правительство Соединенных Штатов скрывает от американского народа истинные обстоятельства покушения на Кеннеди. Я знаю правду. Скоро ее узнаете и вы…

Уинстон наклонился, пытаясь найти зону, в которой голоса Фарика и сторонника теории заговора не накладывались бы друг на друга. Лучшее, чего он смог добиться, – повернуть голову так, чтобы телевизор вещал ему в левое ухо, а Плюх – в правое. Голоса попеременно нарастали и замолкали, как сигналы двух коротковолновых радиостанций на одной волне.

– Я сходил туда с мамой Чарли О’. В среду она выиграла лотерею в туристическом бюро, поставила на 237 – статистику ударов какого-то игрока «Метс», Великолепного Марва Тронберри или еще какого-то придурка, про которого я никогда не слышал. Не суть. В общем, я, она, и Белый тусуемся на крыше, курим травку. Где ты был, не знаю. Мама Чарли слушает спортивное радио и думает, куда бы пристроить шесть тысяч не облагаемых налогом долларов, и тут по радио идет реклама. Чувак бормочет, как пулемет: «Эксперты предсказывают, что беспорядки на Ближнем Востоке в сочетании с растущей потребностью в механизации сельского хозяйства в кукурузном поясе теперь, когда закончилась засуха, приведут к росту цен на нефть. Если нефть подорожает хотя бы на десять центов за баррель, начальное вложение в пять тысяч долларов может принести дивиденды в двадцать тысяч долларов за ближайшие шесть месяцев». Смотрю, у нее глаза расширяются… Ну, я тут же потащил ее в банк, объясняя по дороге разницу между фиксированным процентом и инвестиционными рисками.

– Грасси-Нолл – брехня. Библиотечное хранилище – чушь собачья. Освальд, Руби, Оливер Стоун – операция прикрытия ЦРУ…

– И прикинь, заходит мамаша Белого внутрь, такая: «Я хочу открыть срочный вклад с высоким процентом» – и девка, которая заведует открытием счетов, вдруг: «Мля, белая женщина!» – и бежит за своим начальником. Начальник тоже: «Ого, белая сучка в банке, нужно позвать заведующего отделением». Через две минуты все сотрудники спотыкались друг об друга, чтобы обслужить миссис О‘Корен. Заведующий отделением лично открывает ей счет, охранник отодвигает кресло, чтобы она присела. Вкуриваешь? Управляющий отделением, который открывает счет, это как президент, который моет тарелки в Белом доме. А все потому, что мама Чарли О’ – белая. Я сразу подумал: «Кому-то нужно нагреть этих придурков. Они спят. Одна белая сучка заходит в банк, и они слетают с катушек».

– Э, ты кого сучкой назвал?

– Извини, Чарли, я ничего такого не имел в виду. Так вот, наш план: мы вернемся в банк, запустим туда мамашу Белого, и пока они писаются, словно принцесса Диана восстала из мертвых, выгребем эту дыру дочиста. Но это больше, чем тебе стоит знать, особенно теперь, когда ты собрался в Городской совет, как белый засранец.

– Сейчас я включу съемку Запрудера. Уверен, вы видели ее раньше, но не этот вариант, увеличенный до тридцатипятимиллиметрового формата. То, что вы увидите, – больше, чем вам стоит знать, но все, что вы хотели знать…

Решетка радиатора лимузина Кеннеди показалась из мрака тоннеля. Уинстон так накурился, что картинка казалась ему трехмерной. Ему казалось, что он может протянуть руки, задрать юбку Джеки и увидеть ее трусики.

Уинстон обернулся, чтобы посмотреть в лица друзей и понять, не шутят ли они. К его удивлению, они казались почти серьезными. Если бы он сказал: «Одно пиздобольство», они наверняка ограбили бы банк прямо завтра, чтобы доказать свою правоту.

– Одно пиздобольство, – сказал он.

Его друзьям словно влепили пощечину. Фарик постучал костылем ему по голени.

– Не, правда. Я видел по телевизору документалку о японских военных преступниках. Ну, они и долбанутые там были, скажу я тебе. Так вот, чтобы грабить банки, они использовали знания, полученные в экспериментах с военнопленными. Надевали лабораторные халаты, забегали в отделение с криками, что работники надышались какого-то ядовитого газа и им нужно ввести антидот. Конечно, противоядие их вырубало, и бум – греби денежки. Белый лабораторный халат и белая кожа открывают любые двери.

Уинстон заговорил очень медленно и размеренно, как и полагается сильно одурманенному человеку.

– Вы хотите отравить весь банк?

– Нет, только их вырубить, – ответила Надин. – Ты что, не слушал?

Армелло хлопнул в ладоши:

– У меня еще с бейсбольных времен остались таблеточки, транквилизаторы, чтобы девочек это самое. Хранил для особого случая.

– Ничего нового. То же самое воровство собак. Трусливое, как все твои планы.

– Это не трусость, это хитрость. Большая разница. Храбрые и накачанные ловят пулю. Как сейчас твой Кеннеди.

Повернувшись к телевизору, Уинстон стер с экрана пыль. Треск статического электричества заставил волоски на руке стать дыбом. Лимузин Кеннеди вошел в поворот. Левой рукой Джеки придерживала шляпку, чтобы ту не унесло ветром. Президент улыбался так, словно ее правая рука была у него в промежности.

– Так, все заткнулись.

Неряшливо одетый белый остановил запись и ткнул в киноэкран деревянной указкой.

– Следите за водителем лимузина. С этого момента мы замедлим воспроизведение. Шофер чуть повернется, опустит правую руку за голову, над левым плечом вы увидите пистолет, услышите выстрел, увидите дым от выстрела – и голову Кеннеди резко отбросит назад. Это были не Освальд, кубинцы или мафия, это был водитель лимузина.

Они крутили фильм кадр за кадром. На зернистом изображении водитель повернул голову. Его рука потянулась к спине, словно он хотел почесать шею.

– Вот черт.

Выстрел, дым, рывок головы, все, как сказал человек на экране.

– Вот черт.

Пораженный Уинстон придвинулся ближе к телевизору, приглядываясь к размытому черному пятну, которое, по словам белого, было пистолетом. Это пистолет? Это не пистолет. Блин, я слишком накурился, чтобы увидеть пистолет.

Чарльз заслонил собой телевизор.

– Вот что с тобой будет, если ты пойдешь на выборы, Борзый. – Он держал перед собой видеокассету «Трахатель № 144».

– Отстань, – пожал плечами Уинстон, прокручивая в голове образ Кеннеди, распластанного на заднем сиденье лимузина.

Эхо выстрелов срезонировало с его собственным недавним свиданием со смертью в Бруклине. Черт, эта вся политика – опасная штука. Если выиграю, я наговорю столько правды, что меня придется прикончить.

Когда Чарльз отошел от телевизора, на экране немолодой уже белый с волосами, собранными в хвост, ублажал брюнетку, которой, судя по виду, восемнадцать исполнилось минут десять назад. Хорошо увлажненная слюной и ласковыми разговорами, девушка готовилась принять седобородого мужика – расставила ноги и раскрыла глаза. Распутник, набор стонов и гримас с обвисшей кожей, не заставил себя ждать и взгромоздился на нее.

– Вот он дает, даже носки не снял.

– И очки.

– Да, но дырку он ей точно не рассверлит.

– Давай, сучка, двигайся, не стой. Работай ногами.

Следующие несколько секунд группа смотрела видео в полном молчании, каждый наслаждался своим любимым аспектом порнографического действа. Для Уинстона это было колыхание женских грудей во время секса. Армелло, не вытерпев, выпалил:

– О, теперь она вылизывает очко! Вам когда-нибудь очко лизали? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Мне да. В Мемфисе это было. Тетка согнула меня пополам, так что колени к ушам прижало, своим языком вылюбила мне анус. Я даже забыл, что в тот день у меня было четыре страйк-аута, два из них с полными базами.

Восторженно тыча в экран, Фарик вернул всеобщее внимание к телевизору:

– Теперь Трахатель обрабатывает киску, вот как надо это делать!

Белый отвесил ему подзатыльник.

– Фарик, что ты, с твоим сколиозом и прочими радостями, знаешь про обработку киски? Ты, думаю, даже задом двигать нормально не можешь, член бьется, как рыба об лед. Наверно, на киске у тебя начинается эпилептический припадок, а потом ты спрашиваешь: «Милая, ты кончила?»

– Надин, чего ты ржешь? Придем домой, я тебе покажу.

– Смотрите на эту белую девчонку, трахается, как мокрая простыня.

– Эй, ниггеры, кто-нибудь из вас был с белой сучкой?

Уинстон, уже ставший трезветь, поднял руку, как ученик на уроке.

– Я был.

– Чего? Ты ничего не говорил.

– Вы же меня знаете, до Иоланды я вставлял член во все четыре входа.

Мужчины закивали, хотя никто из них, освежив свои познания в анатомии, не мог понять, где находится четвертый вход.

– Чувак!

– В точку!

– Красавец.

Один только Армелло с озадаченным выражением лица осекся посередине одобрительного восклицания и принялся считать на пальцах.

– Анальный, оральный, вагинальный. Эй, йоу, а что там четвертое?

Уинстон высокомерно усмехнулся и ответил:

– Девкам мозги трахал, дурачок.

– А где ты с ней познакомился?

– Помнишь, мы в предпоследнем классе ходили в подпольный клуб в районе боен, недалеко от пристани?

– Ага.

– Там еще бывали две девки, белая и черная, лет на десять нас старше, попивали скотч в баре.

– Рыжая эта, чокнутая?

– Когда в клуб вместе приходят белая и черная девчонки, обычно белая хочет позабавиться с черным, а черная хочет подцепить белого парня, железно. Короче, я с ходу попросил у нее номер телефона. Все выгорело, и на следующий день я уже был у нее на хате, сосал сиськи, не потратив ни цента на выпивку, кафе и ромашки. Как ее звали? Холли, Марки, что-то такое. Кажется, Холли.

Надин перекосило.

– Фу-у-у-у… И как она, белая?

– Странное ощущение. Она такая спокойная, уверенная была. Работала компьютерным консультантом. Прямо там, в квартире, у нее был кабинет, вроде домашнего офиса. Я никогда не видел, чтобы у черных были дома с офисами. Даже не слышал, чтобы черный сказал: «Я иду в офис». Так что я просто расслабился и плыл на ее волне. Ты, главное, хорошо соси, а там можешь говорить про гигабайты и зип-драйвы сколько душе угодно. И вот как-то раз мы валяемся, и она ни с того ни с сего начинает: «Знаешь, в детстве у меня была черная няня. Я ее любила как члена семьи. И она меня любила. Мне так сказали ее дети на похоронах».

– Вот куда ее потянуло…

– Да, устроила мне «Унесенные ветром», прикинь? Отец говорил, что каждый придурок, связывавшийся с белой девчонкой, у которой за душой была хотя бы пара центов, слышал ровно то же. Черт, я-то пытаюсь не обращать на такое внимание, типа, мир, любовь, мы все просто люди. Я думал, что эта муть, что отец говорил, просто устарела. Ну, вроде: «Она белая? Ну и что, двадцать первый век на дворе. Люди есть люди. Пускай она чистит зубы органической пастой с фенхелем из Мэна, что с того?»

– Погоди, – прервал его Армелло. – Что за хрень фенхель?

– Какая-то отвратная специя, – вздохнул Уинстон. – Так вот. Черная няня. Я разозлился, типа, почему этой сучке вздумалось мне про это рассказывать? Черная няня? Она считает, что я хочу это знать?

– Сам-то как думаешь, Бог? – воскликнул Фарик, с готовностью отвечая на вопрос Уинстона. – На самом деле она говорила, что твоя мать ни хера не значит и ты ни хера не значишь, потому что она белая принцесса, которую все любят и боготворят. Думает, что она особенная, потому что ее вырастила черная женщина.

– Так меня тоже вырастила черная женщина, это не делает меня особенным. Но мне эти ее слова врезались в память. Мы хорошо проводим время, а я смотрю на нее и думаю: «Эта глупая сука брякнула такую глупость».

– Надо было послать сучку.

– Надо было, но знаешь, там были и плюсы. Она меня снабжала одеждой, ювелиркой, яйца облизывала. Сделала мне пропуск на весь Нью-Йоркский кинофестиваль. Однажды схватила мою руку, порезала ее ножницами и начала сосать кровь.

– Врешь!

– Серьезно! Вытерла губы и говорит: «Теперь мы оба негры». Я говорю: «Ты не негр, ты долбанутая».

– Так и получается, когда связываешься с белой девушкой, – со знающим видом высказался Чарльз. – Говорю вам, белые женщины – зло. Ума не приложу, зачем человеку может захотеться такую трахнуть.

– Чарли, ты чего? У тебя мать и сестра белые.

– Значит, я знаю, о чем говорю.

– Чарли О’ прав, – сказал Фарик. – Любой ниггер, который женится на белой, делает это потому, что она белая, и ни по какой другой причине. Если только он не сошелся с ней только потому, что они остались вдвоем на необитаемом острове после авиакатастрофы, он женится, потому что она белая. И плевать на все разговоры про истинную любовь, красивые глаза и доброту души.

– А кто говорил про женитьбу? Просто представь меня и белую девку. Плюх, что у тебя с глазами?

– Я представляю.

– Не выйдет. Никто из вас даже знать не будет, что делать с темнокожей красавицей. Иоланда, она… слов нет.

– Вы с Ландой еще трахаетесь? – спросил Фарик, каким-то чудом умудрившись задать этот вопрос с совершенно невинным видом.

– Конечно.

– Ты понимаешь, что я имею в виду под «еще трахаетесь»? Она не стала невидимой? Я говорю не про то, когда вы трахаетесь и ты думаешь про себя: «Почему я трахаю эту сучку?» – а про «почему я трахаюсь?» В этот момент женщина становится невидимой.

– Не дури, мы вместе только два года, а женаты год. Интерес друг к другу есть, но все непросто. Прежде чем мы займемся делом, я сижу на краю постели и попиваю пивко или курю план, иногда и то и другое. Готовлюсь, понимаете? Иоланда смотрит на меня, грустная, держит грудь, как еду, словно отдала бы мне ее, если б могла, если б это сделало меня счастливым. Она спрашивает: «Почему тебе нужно пить и курить эту дрянь перед тем, как мы займемся любовью? Разве меня не должно быть достаточно?» – а я дымлю как паровоз и отвечаю: «Да, сучка, должно быть».

Чтобы продемонстрировать предкоитальное отчаяние, Уинстон дважды глубоко затянулся воображаемой сигаретой с марихуаной и сказал:

– Нет, чего-то не вштыривает.

Когда смолк смех, Надин попыталась вернуть разговор к сексуальным отличиям между белыми и неграми:

– Ты так и не сказал, есть ли разница между тем, как трахается белая и как это делаем мы?

– Ну, я не то чтобы перетрахал кучу белых девиц. Я только знаю, что латины любят тянуть за уши, но вроде как с кисками разницы нет, влагалище есть влагалище.

– Я один раз трахался с бабой, у которой его не было, – признался Армелло, с трудом отрываясь от экрана. – Una vieja, старуха – лет пятьдесят ей было. Встретил ее в Зебулоне, в Северной Каролине. Ей сделали гистерэктомию. Я туда руку целиком запустил. – Армелло медленно открыл и сжал кулак. – Там было столько места, что я слышал, как свистит ветер. Coño, будь у меня фонарик, я бы у нее в пузе мог устроить театр теней.

В свете телевизора Армелло проиллюстрировал свои сексуальные похождения теневыми силуэтами. На стену, исполнявшую роль воображаемых внутренностей стареющей южной дамы, он проецировал лающих собак, которые превращались в медуз. Слоны и бегемоты оборачивались влюбленными лебедями.

Уинстон решил, что история Армелло имеет такое же отношение к возбуждению, как холодный душ, и решил уйти.

– Me voy. Плюх, dame chavo.

– Сколько?

– Фунт.

Фарик дал Уинстону пятидолларовую банкноту и помахал всем рукой.

– Скажите Антуану, что я ушел.

Вечеринка внизу уже близилась к концу. Гостиная пахла мужским потом и пролитым пивом; на липком полу стояли пластиковые стаканы. Окна, запотевшие от ночной активности, начали подсыхать. Несколько оставшихся пар держались за руки и целовались по углам. Какой-то высокий парень медленно танцевал сам с собой, крутился, извивался, тихо подпевая слащавой романтической песенке.

Выйдя на улицу, Уинстон обнаружил девочку Джоудов. Она сидела на бампере машины одна, певицы-малолетки разошлись по домам.

– Твоя мама так и не вышла? – спросил Уинстон.

Девочка покачала головой и спросила:

– Ты ее там видел?

– А как она выглядит?

– Как я, только чуть старше.

Внезапно Уинстону очень захотелось домой. Он распахнул дверь и махнул девочке, чтобы заходила внутрь. На пороге она остановилась и врезала кулаком ему в живот. Прежде чем дитя успело забежать внутрь, Уинстон схватил ее за шкирку и сорвал с шеи колокольчик.

– Не нужно, чтобы она знала, что ты идешь, просто скажи, что ты там.

По дороге к метро Уинстон надеялся, что Иоланда к его приходу еще не ляжет спать. Он представлял ее себе, в шелковой ночной рубашке, на тумбочке у кровати горят две палочки благовоний «Черная любовь», а рядом – бутылочка детского масла.

Чтобы не париться на станции, Уинстон стоял на лестнице в ожидании грохота поезда, идущего в сторону Манхэттена. Несколько парней перескочили через турникеты, пролетели мимо него и скрылись в утробе транспортной системы. Он думал о словах Фарика: как женщина становится невидимой. Секс становится обыденным. Над его головой, на улице, похоже, началась перестрелка. Уинстон с нетерпением ждал обыденности.

Милая, ты мое сердце, моя мудрость, моя Земля.

13. Типпекано, Тайлер и Борзый тоже

Погляди на Бена Франклина. Борзый разглядывал портрет престарелого государственного деятеля на хрустящей стодолларовой купюре. Он кажется сердитым. Будто кто-то сказал ему: «Ты открыл электричество? Подумаешь, радио-то еще не изобрели». Новенькие купюры такого же достоинства оттопыривали его карманы – там едва хватило места для ключей и жвачки, о пистолете даже речи не было. Уинстон заправил пушку в носок. А этот смотрит, словно собирается ответить: «Недоносок, будь я лет на двадцать младше, я бы свои штиблеты с пряжками запихнул в твой зад по самые каблуки…» Уинстон понюхал купюру, ахнул и положил ее обратно в карман.

На каждом углу перекрестка Лексингтон и 106-й стрит его свеженанятая группа поддержки, состоящая из Инес, Фарика, Чарли и Иоланды с Джорди, прочесывала потоки людей, спешивших по своим утренне-понедельничным делам. Фарик вручил женщине флайер, потом сунул под нос сонной трудяге подписной лист.

– Вот он, прямо там, – сказал он, указывая на Уинстона через дорогу. – Конечно, он хороший человек, лучший.

Фарик обратился к своему кандидату:

– Борзый! Подойди сюда, йоу!

Уинстон не поднимал головы, рассматривая носки своих новых туфель в поисках царапин на гладкой коже.

– Переходи сюда и пожми руку этой даме, она хочет с тобой познакомиться!

Притворяясь, что он не слышит Фарика из-за шума машин, Уинстон приложил ладонь к уху, проартикулировал губами «спасибо» и приветствовал женщину широким взмахом руки. Женщина помахала в ответ и поставила подпись. Фарик проклял летаргию друга и крикнул:

– Борзый, если хочешь, чтобы люди за тебя голосовали, ты должен бежать по первому зову. Ты их слуга. Ты работаешь для них. Не дай мелочи, которая звенит в кармане, вскружить тебе голову, ниггер!

Уинстон обхватил свою мошонку и проорал в ответ:

– Отсоси, придурок!

Потенциальный избиратель нырнул в метро, глядя на представительную фигуру на флайере, а потом удивленно озираясь на реального кандидата, матерящегося и трясущего яйцами.

Уинстон запихнул руки в карманы и сжал ролик из купюр. Через тело прошел разряд, словно купюры шибали током. У него задрожали конечности. Кожу защекотало ощущение привилегированности – доказательство, что исследования Бена Франклина по электричеству еще далеки от завершения.

Крутобедрая женщина в узкой черной юбке, которая уже прошла мимо Уинстона, вдруг обернулась, не веря своим глазам.

– Это ты на плакате? – спросила она.

Он глянул через плечо на агитационный плакат в окне ресторана. Два дня назад под джин и лимонад они с Инес разработали его дизайн. Плакат гласил:

РЕВОЛЮЦИЯ, МОЖЕТ, И МЕРТВА, НО В МАШИНЕ ЕСТЬ ПРИЗРАК

ВОСТОЧНЫЙ ГАРЛЕМ – ГОЛОСУЙТЕ ЗА УИНСТОНА ФОШЕЙ НА ВЫБОРАХ В ГОРОДСКОЙ СОВЕТ ОТ 8-ГО РАЙОНА

СТРАШНЫЙ УБЛЮДОК

ЕМУ ПЛЕВАТЬ НА НАРКОТИКИ, ОРУЖИЕ И АЛКОГОЛЬ В РАЙОНЕ

ПРОТИВ КОТОВ В СУПЕРМАРКЕТАХ

ПРОТИВ ПОЛИЦИИ

ПРОТИВ ПОЛИЦИИ

ПРОТИВ ПОЛИЦИИ

СЛОМАЙ СИСТЕМУ: ГОЛОСУЙ 9 СЕНТЯБРЯ

Под словами «СТРАШНЫЙ УБЛЮДОК» была помещена фотография размером 45 на 60 сантиметров. Шестнадцатилетний Уинстон угрюмо смотрел прямо в камеру. В углу рта незажженная сигарета. Веки опущены, почти закрыты. Инес сделала эту фотографию через несколько минут после того, как судья снял с Уинстона обвинение в транспортировке наркотиков, потому что арестовавший его офицер полиции опоздал больше чем на два часа. Инес пыталась заставить его улыбнуться.

– Ты свободен, – сказала она.

Уинстон не чувствовал, что свободен, он чувствовал только облегчение. Как обычно, пообещал непременно исправиться, но не улыбнулся. Вернув костюм с галстуком члену «Нации Ислама», у которого Фарик одолжил одежду, Уинстон вскоре взялся за старое.

– Да, это я, – сказал он женщине.

– Я так и знала. – Она расслабилась, из голоса ушло напряжение, рука перестала крепко сжимать сумочку. – А почему ты такой злой на фото? Рэпер, наверное?

Уинстон нахмурился. Это заблуждение разделяло много людей. Недели не проходило, чтобы кто-то не принял его за Толстого Буги, Жирного Макса, Тоннажа или другого рэпера с лишним весом. Уинстона просили «задвинуть речитатив» или «круто рифмануть».

– Ну почему толстый ниггер обязательно должен быть каким-то педрильным рэпером?

– Извини, я решила, что все эти флайеры и плакаты связаны с продвижением твоего нового альбома. Обычно черные твоего возраста попадают на постеры, только когда рекламируют свои записи.

– Так и есть, но я избираюсь в Городской совет.

– Ой, блин, а я решила, что «Городской совет» – это название твоей группы. Ты серьезно?

– Так вышло.

Уинстон дал ей листовку и протянул планшет для подписи.

– Ты зарегистрирована? – спросил он.

Женщина покачала головой.

– Вот, заполни эту карту, поставь тут подпись и сможешь в сентябре за меня проголосовать.

Пока она вписывала нужную информацию, Уинстон смотрел по сторонам.

– Хорошо пахнешь. Какой у тебя парфюм?

– Можно вопрос? Как ты финансируешь свою кампанию?

Уинстон не сразу ответил. Он не собирался признавать, что сегодня утром Инес выдала ему пятнадцать тысяч долларов, две тысячи флайеров, один рекламный плакат и зажигательную речь. Сбиваясь с английского на японский, со слезами на глазах, она объяснила, как в четверть восьмого утра ворвалась в офис местного конгрессмена, бывшего социалиста, обернувшегося капиталистической пешкой, и накинулась на перепуганного помощника парламентария. Инес заявила, что знает, что чек просрочен, но, если Соединенные Штаты его немедленно не обналичат, она поднимет всех еще живых обитателей концлагерей, отвезет их на автобусах в Вашингтон, обмотает им запястья колючей проволокой и усадит на ступенях Капитолия, пока несчастные не истекут кровью, капля за каплей, или пока чек не будет обналичен. Потом вручила помощнику фото конгрессмена, тогда молодого радикала, где тот гордо демонстрировал подарки на день рождения: портрет Сталина в рамочке, пластиковую модель советского спутника, подписанный том «Капитала» Маркса и банку травки – конкретно сорта «Мауи Вауи». Один звонок в столицу – и через час Инес выложила на кофейный столик перед Уинстоном пятнадцать тысяч долларов.

Уинстон видал у наркоторговцев груды денег раз в десять больше этой, но знал, какое страдание олицетворяют эти деньги. Поэтому, как голливудская мегазвезда с миллионным состоянием, которая изображает изумление, найдя сто тысяч в бесхозной сумке, он выпучил глаза и раскрыл рот. Набив деньгами карманы, он почувствовал, что стал должником Инес.

– Мисс Номура, я помогу собрать девятьсот подписей, но больше ничего делать не стану, кроме сумо и дебатов. Никакого пожимания рук и целования младенцев.

– Я знаю, – ответила она и выдала дополнительные пятьсот долларов.

– Я немного поднакопил, – сообщил прохожей Уинстон. – Приходится экономить.

Женщина заправила за ухо выбившуюся прядь.

– Откуда я тебя знаю?

– Разве не ты ходил под Эриком и Танго на Маунт-Плезент?

– Точно. А ты откуда знаешь?

– Я сестра Изабель.

– Гонишь! Значит, ты была там, когда у Алекса и Кейсона случилась небольшая заварушка?

– Кто, думаешь, смывал кровь? Я знала, что тебя знаю. Теперь понятно, откуда ты взял деньги, – это место было золотой жилой. Ты единственный, кто оттуда что-то унес. Видимо, ушел раньше, чем завалили Лестера.

– Сразу после. Легавые накрыли точку, и я испарился.

– Знаешь, Ти-Джею впаяли тридцатник.

– Я слышал.

– Так, ладно, мне нужно на работу, – сказала она, возвращая Уинстону планшет. – Буду за тебя голосовать. Мне нравится человек, который поддерживает сообщество. Хорошо бы тебе не победить и не начать все портить.

– Разве тут еще можно что-то испортить?

После утреннего часа пик Фарик и Чарли сдались. Они отдали бумаги Инес, прекратили борьбу и отправились отсыпаться. Весь остаток дня Уинстон отражал набеги агрессивных теток, которые были рады видеть молодого чернокожего, который «делает что-то позитивное» и прислушивается к проблемам людей. На вопросы, что он собирается делать в случае победы, Уинстон пожимал плечами.

– Хотя бы честный, – замечали женщины, подписывая бумаги, и продолжали трещать про неумеху-мэра, бесполезный школьный совет и невоспитанных детей.

Перевалило за полдень. По улицам бродила старая гвардия, а вот их протеже, невоспитанного молодняка с диким взором, нигде не было видно. Когда Уинстон заметил их отсутствие, он обругал себя за невнимательность.

Уинстон сосчитал количество подписей. Восемьдесят шесть. Неплохо. Вместе с тем, что собрали остальные, уже почти половина.

До него донесся голос свыше:

– Я проголосую за тебя, толстый ублюдок! Все, что угодно, лишь бы убрать твою полоумную задницу с улицы, moreno.

Борзый задрал голову, даже не пытаясь заслонить глаза от солнца.

– Аманте, как дела, бро? Где сегодня вечеринка?

Эдгар Аманте, который часто устраивал и рекламировал местные сборища, торчал на крыше, подводя провода от маленького трансформатора к спутниковой тарелке размером с тазик. Это было его основное занятие.

– Qué te pasa, papi?[30] Я как услышал, что ты избираешься в Городской совет, не поверил, пока сам не увидел плакат.

– Я тебя спросил, где сегодня народ? Хочу оторваться.

– Не будет вечеринки. Народ по камерам сидит.

– Чего?

– Того. Ты что, не слышал? Вчера район прочесали подчистую. Копы в штатском хватали ниггеров направо и налево. В новостях сказали, загребли сотен девять. Отсюда вопрос: ты-то сам что тут делаешь?

– Я вчера в Бруклине был.

– Повезло, чувак.

– Спасибо. Я пошел.

– Раскодировщик каналов, что я тебе поставил, пашет?

– Как зверь.

Уинстон перешел дорогу к Инес и Иоланде с Джорди.

– Дорогая, я иду в полицейский участок. Знаю, где можно собрать подписи.

Уинстон поцеловал Джорди, развернулся на сто восемьдесят градусов и потопал в гору к 102-й стрит. В кильватере брели растерянные Иоланда и Инес. На середине квартала Уинстон заметил подававшую задом на парковку полицейскую машину, из динамиков которой гремел хип-хоп. Он влез на заднее сиденье и захлопнул за собой дверь. Оба офицера прекратили кивать в такт музыке и развернулись, вытащив оружие.

– Руки, ублюдок! – орали они, пытаясь перекричать музыку.

Уинстон медленно поднял глаза от направленных ему в лицо стволов.

– Бендито, это ты? – спросил он водителя.

– Борзый? Puñeta[31], я тебя чуть не пришил.

– Бендито! – Борзый опустил руки. – Ты теперь настоящий коп? Со стволом, значком и всем, что полагается? Чувак, поздравляю.

Партнер Бендито взбеленился. Он перегнулся через кресло и упер ствол пистолета Уинстону в щеку.

– Я сказал – руки поднял, сукин сын!

Уинстон посмотрел ему в глаза и положил руки на колени.

– Ты убрал бы пушку от моего лица, прежде чем я заберу ее у тебя и урою тебя ее же рукояткой. Бендито, скажи что-нибудь своему дружку.

Бендито уменьшил звук музыки и опустил руку партнера.

– Все в порядке, я его знаю.

Офицер убрал оружие в кобуру.

– Ты не знаешь, как близок был к тому, чтобы получить пулю.

– Это ты не знаешь, как был близок к похоронам с волынкой и табличке на стене «Памяти офицера…» – Уинстон поправил бляху с именем полицейского, – офицера Ссученного.

Оскорбленный коп занес кулак, но Уинстон влепил ему пощечину, прежде чем соперник успел ударить. Так они и махались, словно дети за объедки со стола, пока Бендито их не разнял.

– Борзый, вон из машины, сейчас же!

– Не, Бендито, ты должен меня арестовать.

– Сегодня у нас первый день, я не могу тебя арестовать. Я больше не Бендито, я Бен.

– Мне нужно в тюрьму, и мне неохота ждать автобуса, Бен.

Бендито вырубил музыку.

– Слушай, если я тебя арестую в первое же дежурство, через пятнадцать минут после начала смены, все решат, что мы выскочки, изображающие суперкопов, чтобы понравиться начальству. Нам перестанут доверять.

– А офицер Негр тоже новичок?

– Кто, Дейв? Он уже год на службе. В любом случае – зачем тебе арест? Начал читать рэп, и теперь нужна дурная репутация, чтобы альбом лучше продавался?

– Я не рэпер, – запротестовал Уинстон.

– Да ладно, я завтракал у Делии, видел твой плакат.

– Я баллотируюсь в Городской совет.

– Ты… чего?

– Не, не всерьез баллотируюсь, я…

Уинстон беспомощно выглянул в окно. К машине, тяжело дыша, приближались Инес с Иоландой, которая тащила Джорди как пакет с покупками.

– Слушай, сделай одолжение, замети меня.

– На каком основании?

Уинстон легонько шлепнул Дейва ладонью по голове, достаточно, чтобы сбить фуражку набок.

– За то, что стукнул офицера Негра по макушке.

– Первый арест – за нападение на офицера? Ой, не думаю. Надо мной весь участок ржать будет.

– Бендито, ну почему ты ведешь себя так, словно я пристрелил твою собаку? Не надо так.

Вспомнив любимого Дер Комиссара, мертвого, в канаве, Бендито врубил задний ход. Как раз в этот момент подбежали Инес, Иоланда и Джорди.

– Уинстон, куда ты собрался? – спросила Иоланда. Она схватилась за дверную ручку и бежала рядом с машиной.

– В тюрьму.

– Недоносок, если бросишь меня ради тюрьмы, можешь не возвращаться. Понял?

– Да успокойся ты. Это не всерьез. Выйду завтра, максимум в среду.

Уинстон знал, что, если на него найдутся действующие ордеры на арест, среда может легко затянуться до февраля. На всякий случай он вытащил из рулона с деньгами две стодолларовые бумажки и, зная, что Бендито ничего не скажет, беззастенчиво потянулся к носку за пистолетом.

– Это пускай будет у тебя, – сказал он, выбрасывая из окна оставшиеся деньги и оружие.

Машина продолжила катиться назад, а Инес с Иоландой остановились, уставившись на доллары и автоматический пистолет. Потом Иоланда подняла оружие.

– Кто-нибудь, подберите мои деньги с улицы, черт бы ее побрал! – приказал Уинстон, высунув голову из машины.

Обе женщины рванулись вперед. Инес отступила, и Иоланда сунула наличные себе в сумку.

Пока Бендито парковал машину, Уинстон для ускорения процедуры снял ремень и шнурки с обуви. Со скованными за спиной руками, с трудом поддерживая мешковатые штаны, он вошел в полицейский участок, словно нелепый цирковой клоун. Ботинки сорок седьмого размера шлепали по линолеуму, как пляжные тапочки. Бендито запихнул его в пустой обезьянник. Теперь оставалось только ждать. Предполагая худшее, Уинстон мысленно уже плыл в Райкерс. Три безрадостных месяца в стеклопластиковом шатре размером с ангар, изо всех сил стараясь ни во что не влипнуть. Иоланда права, мне нужно перестать быть таким «импульсивным». Что я творю? В тюрьме легче получить срок, чем снаружи. Я застряну в Райкерс навсегда. Придется драться с тамошними чуваками и получать новые приговоры только за то, что защищал себя. Прижавшись лбом к решеткам, в спертой сырой полутьме обезьянника Уинстон услышал свое имя. Кто-то сообщил офицеру, оформлявшему арестованных, что Уинстон чист, никаких ордеров на него не выписано. Сержант за стойкой спросил Бендито про обвинения. Тот назвал жестокое обращение с животными и незаконное ношение огнестрельного оружия. Дальше сержант сам начал добавлять стандартные обвинения, которые он назвал «обязательными пунктами»: праздношатание, нарушение общественного порядка, преступная неосторожность, сопротивление аресту.

– Нет, сержант, аресту он как раз не сопротивлялся.

Центр временного содержания из-за вчерашней облавы лопался по швам, и Уинстона завели в складское помещение, приспособленное под общую камеру. Она была рассчитана на сорок человек, но там были пятьдесят арестантов, не считая семерых тюремщиков. Уинстон подошел прямо к пустой койке, потряс подушку, поднял поролоновый матрас, провел рукой под стальной рамой. Повернувшись к остальным обитателям временного блока содержания D-6, сказал:

– Любой мудила, который спрятал чего-нибудь внутри, рядом, вокруг, сверху или под моим местом, пускай лучше подойдет и заберет нычку. Я в этот заход не собираюсь ловить новые обвинения, но, если придется, разберусь с любым.

Уинстон немедленно узнал по меньшей мере две трети обитателей блока, и его предупреждение, вполне искреннее, многие приняли за шутку. Никто ничего не сказал, но, судя по ухмылкам на помятых лицах, большинство были рады его видеть.

– Хватит тявкать, йоу! Тут территория «Бладз»[32].

От группы помятых черных парней, одетых во все красное, отделился худой юноша лет семнадцати с красной банданой, повязанной на шее.

– Мы будем прятать что хотим и где хотим.

Уинстон глянул на ближайшего охранника, который читал газету и не обращал на происходящее особого внимания.

– Знаю, что будете, – сказал он, разводя руки и легким шагом подходя к парню с бородкой. – Просто сообщаю, что вам не стоит прятать всякое дерьмо рядом со мной.

Уинстон знал, с кем говорит: Янси «Вип-Вуп» Харрис, представитель высшего эшелона банды «кровников» Испанского Гарлема, когда-то талантливый комик. Несколько лет назад он был бесконечно далек от бандитской жизни: блестяще учился, смешил весь район, под его шутки и пародии два штрафных часа в школе после уроков пролетали незаметно. Но когда три года назад во время попытки ограбления торговец убил двоих его братьев, Янси перестал шутить, бросил сцену и присоединился к штурмовым войскам.

Оба прекрасно знали, что в честном бою Уинстон разделает Янси под орех, но никто из солдат за спиной Янси не планировал быть честным. Они также знали, что после ночи полицейского насилия от ареста до предъявления обвинения Янси не нарывался на драку, а просто отстаивал свой статус.

– Ноль-ноль-один. – Янси отдал своему адъютанту команду на кодовом двоичном языке.

– Один-ноль-один-один-ноль, – пробормотал в ответ приспешник и попросил охранника увеличить звук магнитофона, что подразумевало, что Уинстон теперь может повернуться к ним спиной.

Борзого немного подмывало присоединиться к «кровникам» – подсесть к ним за стол, с улыбкой пощипывать их раны, давить на синяки и играть с пуэрториканцами в гляделки. Правда, даже оставшись в одиночестве, он все равно смотрел на пуэрториканцев. Не так давно они были главными в городских тюрьмах. «Латинские короли» и «Ла Ньета», пользуясь относительным перемирием и превосходящей численностью, регулировали все аспекты жизни заключенного – от того, какой рукой тот держит ложку, до времени, когда ходит в туалет. Потом между ними разгорелась война, и «Бладз» получили возможность заполнить вакуум. Теперь, низведенные до положения членов французского Сопротивления, латиносы сидели на своих койках, наблюдая за оккупационными войсками. То там, то тут на кроватях спали неприсоединившиеся со сжатыми от страха анусами. Трое азиатов в углу развлекались фокусами с сигаретами. Двое белых, неудачно загремевших за мелкие проступки, каждые несколько минут меняли место, стараясь постоянно находиться в поле зрения охранников. По углам стояли цветные парни, не входившие в банды. У некоторых украли кроссовки, и они были обуты в оранжевые тапочки из вспененной резины, отвратительно свистевшие при ходьбе.

Нормально общались только душевнобольные.

Под внимательными взглядами «кровников» Борзый подошел к коренастому «Латинскому королю» Броди Онтеревасу, которого все звали Кинг Бро.

– Разобьешь доллар на четвертаки?

– Держи. – Кинг Бро шлепнул ему на ладонь три двадцатипятицентовика.

Уинстон выпрямился.

– Отдавай мой хренов четвертак, тварь. Ты что, вздумал брать с меня деньги за размен доллара?

– Скажи спасибо, что я не беру с тебя четыре доллара за четвертак.

– В игры играешь? Я с тебя брал деньги, когда тебе нужно было перекантоваться после того, как Марисоль?.. Мудило, не заставляй меня рассказать всем о твоих делишках.

Залившийся краской Кинг Бро добавил двадцать пять центов.

Уинстон отодвинул в сторону стоявших в очереди к таксофону сидельцев и позвонил домой. Трубку не взяли.

– Я слышал, ты собрался в Городской совет? – спросил Кинг Бро, вызвав многочисленные восклицания «что, правда?» со всех сторон.

– Правда. Я участвую в выборах.

– И как тебя угораздило? – спросил Вип-Вуп, вставая со своего места и почти переходя в сектор «Латинских королей».

Уинстон взял стул, развернул его спинкой вперед и уселся верхом, уперев подбородок в спинку. Он расположился между лагерями черных и латиноамериканцев.

– Потому что ляпнул, не подумав. А потом кое-кто положил мне в карман деньги.

Заключенные собрались вокруг него так плотно, как только способны враждующие группировки.

– А ты представляешь, если ниггер вроде тебя выиграет?

– Не представляю.

– Это будет что-то.

– Но если бы я и вправду выиграл, знаете, что б я сделал?

– Что?

– Я бы сидел на их заседаниях, разувшись, положив свои смердящие ноги на стол, и говорил бы: «Не знаю, что за законы вы, тупые ублюдки, там выдумываете, но не забывайте про нищих вонючих придурков вроде меня». Ну и как минимум я смог бы предупреждать всех о предстоящих облавах.

– Класс, – одновременно сказали Вип-Вуп и Кинг Бро.

Вип-Воп кивком предложил сопернику продолжать.

– Нам нужен голос. Чтобы вместо этих ниггеров из телевизора говорил один из нас. Борзый, я проголосую за тебя, просто чтобы перестали врать, что нам тут похер.

Уинстон вынул несколько подписных листов и регистрационных карточек избирателя – полиция и надзиратели не сочли их опасным оружием.

– Офицер, – крикнул он, – можно мне ручку? Я пишу письмо адвокату.

Охранник бросил ему фломастер.

– Так, здесь подписываемся, чтобы меня допустили к выборам. У кого нетяжкие преступления, заполните эти карточки, я вышлю вам бюллетени для удаленного голосования.

Пока бумаги переходили из рук в руки, Уинстон говорил. Он говорил до самого отбоя, не агитируя, просто делился наболевшим:

– Посмотрите на нас – за решеткой, как дикие животные. Помашите ручкой тем белым парням, их скоро отпустят до суда. Судья погрозит им пальцем: «Больше так не делайте». Для нас же не важно, в первый раз мы нарушили закон или в миллионный, нам дорога в Райкерс, проводить там бессонные ночи под рев взлетающих самолетов и звуки шмона. Посмотрите на себя: я ведь вас знаю со времен, когда мы все еще под стол ходили. Я обливался водой с Рамоном, Ссыкуном, Фелипе, Упором, Карлосом, Тони Резиной, Янси. Воровал по мелочи с Фостером, Пан-Паном, Каской и Хеннеси. Брал в долг, давал в долг, считай, всем, кто здесь есть. Как только я вошел сюда, сразу подумал: тут ведь вполне достойные чуваки. А сколько отличных парней гниет в тюрьме? Большинство из нас тут только потому, что оказались не в том месте не в то время. И так было с нашего рождения, если вдуматься.

Он говорил, и толпа вокруг становилась теснее, стягиваясь, как шнурок вокруг кошеля с деньгами. Присутствие Уинстона в центре круга ослабило напряжение между бандами. Арки отдельных группировок превратились в части разорванного круга. Уинстон представил, как дух Мусаси Миямото с веткой в руке стирает промежутки. Молодые гангстеры слушали, посасывая бритвы, спрятанные за мозолистыми деснами, и почесывая ногтями полукруглые шрамы на лицах.

За десять минут до начала слушания Уинстон сидел в маленькой камере за залом заседаний. Напротив него расположилась его общественный защитник, мисс Рейчел Фишер. У Рейчел был насморк. Она пролистала дело Уинстона, кашляя, вытирая нос обратной стороной ладони и капая соплями на его папку.

– Мистер Фошей?

Уинстон кивнул, одновременно оскорбленный и обрадованный, что обошлось без рукопожатия.

– У вас тот еще послужной список. Из-за вашего обыкновения не являться на заседания суда прокурор попросил залог в три тысячи долларов. Поскольку вы не имеете возможности его выплатить, я постараюсь снизить сумму.

– Я имею возможность.

Рейчел чихнула и уставилась на него.

– Имеете? Тогда попросим о залоге, и отправитесь домой, – сказала она с решительностью адвоката.

– Имею, но платить не собираюсь. Деньги нужны мне для другого.

– В таком случае вне зависимости от того, признаете вы вину, вас скорее всего без залога отправят в Райкерс. Думаю, если мы признаем вину по жестокому обращению с животными, районный прокурор снимет остальные обвинения без особого сопротивления. Незаконное ношение оружия – ерунда, нет ни оружия, ни свидетелей. Остальное – обычная чепуха. Думаю, вам грозит максимум четыре месяца, может, штраф. Может, вообще ничего.

– Я ни в чем не признаю вину. Я ничего не сделал, а меня арестовали.

– Но мистер Фошей, вас обвиняют во владении оружием и жестокости к животным, конкретно, что вы пристрелили питбуля, – адвокат сверилась с бумагами, – по кличке Дер Комиссар. Прострелили ему голову. Так что арестовали вас не просто так.

– Никто меня не арестовывал. Я сам произвел гражданский арест себя, мне нужно было попасть в тюрьму по своим делам, но я ничего не делал.

– То есть вас арестовали, но при этом не было никакого преступления per se?

– Нет, я не совершал преступления пер се. Пер се. – Уинстон позволил фразе повисеть на кончике языка, наслаждаясь заграничным звучанием. – «Пер се». Что это за язык?

– Латынь.

Пытаясь дышать через забитый нос, Рейчел запрокинула голову. Следующие пять минут она расписывала Уинстону действенность признания вины, уставившись носом в потолок.

– Есть вопросы, мистер Фошей?

– Как зовут судью?

– Судья Вайнштейн.

– Он еврей?

– Думаю, да.

– Тогда у меня еще есть шанс. Может, я буду представлять сам себя.

– Если хотите выставить себя дураком, не желающим нанять адвоката или платить залог, дело ваше, выступайте pro se.

– Я не знаю никаких про се, но я сам себя арестовал и сам буду себе адвокатом. Не вижу проблемы. Если начну проигрывать, включу Аль Пачино в «Правосудии для всех». Начну орать: «Нет, это ты нарушаешь порядок. Вся система нарушает порядок!»

Адвокат громко высморкалась, вытерла красные раздраженные ноздри и собрала свои бумаги.

– Ладно, как угодно. Вы видели «Убить пересмешника»?

– Разумеется.

– Тогда советую включить Грегори Пека и очаровать судью.

Прежде чем мисс Фишер поднялась, чтобы уйти, Уинстон схватил ее за запястье.

– Может, вы возьмете на себя Грегори Пека и выведете безвинного ниггера на свободу?

Рейчел переключилась на южный говор и спросила Уинстона:

– Ты не насиловал белых женщин, юноша?

Уинстон подыграл:

– Нет, мэм. По крайней мере никто не жаловался.

– Уинстон, ты убил ту собаку?

– Да, но она пыталась укусить моего сына.

– Я поговорю с прокурором.

Когда они вошли в зал суда, у Уинстона приключилась небольшая паническая атака: он вспомнил, что в фильме «Убить пересмешника» Грегори Пек проиграл.

Судья Вайнштейн председательствовал, отгороженный от правонарушителей именной табличкой и высоким столом из красного дерева. Дела рассматривались с размеренностью часового механизма. Конвейер правосудия доставлял свой груз, обвиняемых, из кресел в зале на скамью перед столом судьи. На каждого уходило не больше сорока пяти секунд. Помощник районного прокурора доставал бумажку, зачитывал обвинения и рекомендовал залог в сумме Х долларов. Адвокат указывал на смягчающие обстоятельства, например что обвиняемый является единственным кормильцем нуждающейся семьи, и просил снизить сумму залога на треть. Обвинение возражало, что значительный залог вполне оправдан, поскольку обвиняемый привлекается не в первый раз и представляет опасность не только для законопослушных членов общества, но и для собственного физического здоровья. Судья соглашался; обвиняемый получал печать «Сделано в США» и автобусом отправлялся на остров Райкерс. В промежутке между слушаниями судья Вайнштейн пошуршал бумагами и воткнул себе в ухо наушник радиоприемника. Он слушал репортаж с игры «Метс».

Пристав назвал номер дела Уинстона и пригласил того пройти к столу судьи. Когда подсудимый прошел через дверь в загородке, седеющий судья вынул наушник из уха и сообщил:

– «Метс» в низу седьмого ведут пять к трем. Дженкинс только что выбил двойную пробежку.

Информация была встречена нестройными аплодисментами. Уинстон заметил, что Вайнштейн доволен ходом игры, и счел это хорошим знаком. Пристав назвал имя Уинстона. Они с Рейчел приблизились к судье. Прокурор прочитал длинный список обвинений. Судья Вайнштейн вставил наушник еще на десять секунд.

– У Хендерсона два страйка. Мистер Фошей, вы понимаете суть выдвинутых против вас обвинений?

– Да.

– И ваш ответ?

– Виновен.

– Мой клиент имеет в виду, что признает вину по обвинению в жестоком обращении с животными, ваша честь.

Прокурор заявил, что народ Нью-Йорка снимает остальные обвинения. Но прежде чем судья успел вынести приговор, Уинстон выпалил:

– Собака напала на моего сына, ваша честь. На младенца.

Вайнштейн поднял очки, чтобы лучше разглядеть Уинстона. Где-то в Квинсе игрок «Метс» отбил лайнер, который отлетел от перчатки шорт-стопа в центр площадки.

«Он похож на Муки Уилсона, – подумал судья. – Боже, я обожал Муки».

– Мистер Фошей, какой породы была собака, которую вы застрелили?

– Что-то вроде питбуля, ваша честь.

Судья Вайнштейн кивнул.

– Хорошо, ненавижу этих собак. Но мистер Фошей, меня беспокоит наличие у вас незарегистрированного огнестрельного оружия.

– Это обвинение снято, ваша честь, – с фальшивой улыбкой заметила Рейчел.

– Я помню об этом, советник. Но пистолет меня беспокоит сильнее, чем дохлый пес.

– Никакого дымящегося пистолета, ваша честь, – сказал Уинстон.

– А был пистолет?

– Я забрал оружие у маленькой девочки, чтобы она не причинила вред себе или кому-нибудь еще.

– А сами вы кому-то причиняли вред с его помощью?

– Нет, ваша честь. Только собаке. Больше я пистолет ни для чего не использовал.

Судья Вайнштейн попросил у пристава информацию по прежним похождениям Уинстона. Он поискал в нем сведения о нарушениях, связанных с огнестрельным оружием.

– Где сейчас пистолет? – спросил судья.

– На дне Ист-Ривер, ваша честь, – солгал Уинстон.

– Мистер Фошей, кто-нибудь говорил вам, что вы похожи на Муки Уилсона?

– Нет, ваша честь.

– Народ штата Нью-Йорк приговаривает вас к девяноста часам общественных работ.

К ужасу арестантов и прокуроров, Уинстон стукнул себя в грудь. Он поблагодарил Рейчел и вышел из зала суда не совсем свободным человеком, а скорее подневольным работником. Сойдет и так. У дверей зала один из приставов шепотом спросил его:

– Знаешь, кто такой Муки Уилсон?

– Понятия не имею.

По дороге к выходу из здания Уинстон устроил бой с тенью. Сокрушительные удары ложились в подбородки судьи Вайнштейна, Рейчел Фишер, помощника прокурора. С каждым ударом он хмыкал и произносил фразу на юридическом жаргоне. «Про се» – прямой удар. «Обвиняемый» – два прямых, правый хук. «Уголовный кодекс» – удар по корпусу. «Государство приговаривает вас» – Уинстон заехал апперкотом по государству, так и не решив, как оно, собственно, выглядит.

Вернувшись домой, он обнаружил, что на входной двери сменили замок. Несколько раз безрезультатно постучав в дверь, Уинстон вышел наружу, добрался до дома Фарика и издал кодовый свист, который десять лет безотказно подзывал его лучшего друга к окну. Он свистнул снова. И снова.

Квартира Армелло не запиралась, а дверь распахнулась с таким скрипом, словно это был дом с привидениями. Внутри было пусто. Уинстон доел половину говяжьей котлеты из холодильника и запил ее двумя глотками имбирного эля. Потом пошел к Белому.

– Здравствуйте, мисс О’Корен, Белый дома?.. А где?.. Да ладно вам, они ж не банк грабить собрались. Кроме того, им для этого понадобится белая дама. Ну, раз вы еще не решили. Можно от вас позвонить?

Уинстон не помнил, когда еще у него выдавался такой летний день. Он чувствовал, что его предали. Как посмели его друзья иметь куски жизни, в которых ему не было места? В детстве в такие дни он поглощал сухой завтрак, выскакивал наружу поиграть и обнаруживал, что девять десятых его жизни пропали. Расстроенный, он возвращался домой, пролистывал единственную книжку из серии про братьев Харди, «Пропавшие друзья», не замечая иронии названия. После нескольких скучных страниц он отрывал головы нескольким сестриным куклам, потом оборонялся от нее с помощью ножа. Позже они с сестрой делили между собой половину дыни, споря, как вкуснее, с солью или без.

Вспомнив о Бренде, Уинстон пошуршал двумя стодолларовыми банкнотами в кармане, вернулся в квартиру Армелло и набрал номер.

14. Влюбленные ондатры

Облезлый, выцветший розовый «мустанг»-кабриолет пыхтел по 106-й стрит, развлекая квартал звуками «Величайших хитов Америки». Не успел Спенсер затормозить, как на пассажирское сиденье по-шпионски заскочил Уинстон. Сгорбился и сполз поглубже по растресканной коже кресла.

– Слушай, тачка – полное говно.

– Старший и Младший братья устроили совместную поездку. Как мило.

– Не перебарщивай. Но спасибо, что приехал.

Уинстон прислушался к музыке.

– «Ондатра Сьюзи и ондатра Сэм пляшут джиттербаг в Стране ондатр»? Что за херню ты слушаешь, йоу? Это песня про трахающихся животных?

Спенсер прибавил звук и спросил, куда ехать.

– В Виллидж, – ответил Уинстон. – Давай в Виллидж.

Многим жителям Восточного Гарлема нравилось тусоваться в Ист-Виллидж: местные утонченные богемные обычаи казались им по меньшей мере любопытными своей странностью. Борзый к таким людям не относился. Он ненавидел этот район. Там было удобно продавать пакетики душицы под видом травки, свертки с пережаренными хлебными крошками вместо крэка: глупые белые детки из пригородов брали все. Но этим преимущества и заканчивались. Пестрота архитектуры этого района и населяющего его народа напоминала Уинстону подошву ботинка с налипшей всячиной.

Они со Спенсером ехали по Сент-Марк-плейс, пока Уинстон не нашел, что искал: уличного продавца черно-белых фотографий актеров, музыкантов и спортсменов.

– Эта почем? – спросил Уинстон, указывая на фото Майкла Джексона.

– Семь долларов.

– А есть, где он еще чернокожий, с носом и афро?

– Есть. Отдам за доллар.

– Принц?

– Пять долларов.

– Тодд Бриджес?

– Пятьдесят центов. Еще дам Гэри Коулмана. Бесплатно. Эм-Си Хаммера надо? Арсенио Холла?

Уинстон накупил снимков на двадцать долларов, в основном телезвезд и исполнителей ритм-н-блюза, гремевших в восьмидесятые и девяностые. Еще три доллара он отдал за Дензела Вашингтона. Потом купил ролик скотча и попросил Спенсера отвезти его в Нью-Джерси.

– А что в Нью-Джерси?

– Моя сестра.

– Я и не знал, что у тебя есть сестра.

– И есть, и нет…

Они ехали к кладбищу Эвергрин под «Величайшие хиты Америки», Уинстон безотчетно кивал и стучал пальцами в ритм припева «Лошади без имени».

Кладбище соседствовало с полем для гольфа. Бренду похоронили в северо-западном углу, недалеко от кованой ограды, и камень на ее могиле был выщерблен шальными попаданиями мячей. Борзый встал у камня на колени, чтобы куском коры счистить с него птичий помет. Вынул стопку фотографий, маркер и принялся подделывать автографы полузабытых героев сестриной юности. Иногда, чтобы усилить эффект, он подписывал карточки левой рукой.

Бренде

R.A.W.

Кул Мо Ди

Бренда,

Paz Mamacita! Feliz Navidad!

Los chicos de Menudo

Бренде,

моей главной поклоннице.

Спасибо.

С любовью,

Дензел Вашингтон.

Прилепив скотчем фотографии к камню, Борзый выкопал пальцем в могильном холмике небольшую лунку. Он скатал в трубочку стодолларовую купюру, опустил ее в отверстие и прикрыл землей.

– Одна для меня, одна для тебя, – сказал он, поцеловав надгробие.

Когда он поднялся, чтобы уйти, за оградой, на поле, появилась четверка черных гольфистов. Они громко переговаривались, отправляя мячи куда-то вдаль. Что это за ниггеры? – подумал Уинстон, когда еще четверо чернокожих поднялись на холм в поисках потерянных мячей. Перечитав надпись на камне, Уинстон поймал себя на необычной отрезвляющей мысли. Он хотел бы, чтобы Джорди вырос таким, как эти гольфисты: успешным, беззаботным, независимым жителем пригорода – именно таким черным, которых Уинстон терпеть не мог. Осторожно, словно снимая пластырь с незажившего волдыря, он снял с надгробия Бренды фото Дензела Вашингтона и порвал его в клочья.

Через два часа Уинстон отыскал Иоланду – в зале игровых автоматов на углу. Спенсер уехал, а Борзый минут пять стоял, прислонившись к столбу, и следил за битвой жены с компьютерным злодеем. На ее невезучего противника обрушился ураган ударов и пинков, потом боец Иоланды схватил визави за нос и сорвал кожу с его тела с легкостью фокусника, сдергивающего шелковое покрывало с загадочного сундука. Горгулья рухнула на землю грудой мышц и костей.

Наблюдая исподтишка, он ощутил слегка извращенное удовлетворение, примерно как заводчик, призовая кобыла которого несется по дорожке ипподрома. Когда Иоланда только переселилась в его квартиру, Уинстон ревновал ее ко всему, что движется, ходил по пятам, следил из-за припаркованных вторым рядом машин, подслушивал ее разговоры, насколько хватало его способностей читать по губам.

Однажды Кобель Хэм, местный дамский угодник, выскочил из парикмахерской Дэнни, даже не успев снять с шеи полотенце, источая запахи кокосового масла и бриолина.

– Блин, ну ты и красавица!

Уинстон, сжав до хруста кулаки, скрылся за микроавтобусом, готовый выскочить при первом же поцелуе в шею или благосклонном рукопожатии.

– Спасибо, – ответила Иоланда, продолжая идти по своим делам.

– Я просто обязан был тебе сказать, такое ты чудо, – заливался Кобель (пробормотав себе под нос: «Бля, я бы тут попасся»).

Уинстон вышел из-за машины, испепеляя Хэма взглядом. Подождав пару секунд, чтобы Иоланда ушла подальше, он прошептал:

– Ниггер, если еще раз…

Кобель Хэм запустил трясущиеся руки в карманы:

– Полно тебе, Уинстон, я ж не знал… – Он вытащил сорок долларов и сунул их Уинстону в руку, вернув несуществующий долг. – Не злись, хорошо?

Уинстон рванул за Иоландой, впервые задумавшись, какой одинокой она была в этом районе без него. Семья и друзья из Квинса списали ее со счетов из-за того, что она сошлась с толстым безработным лодырем с преступными наклонностями, а местные женщины ее возраста ее считали чужой. На деньги Кобеля Хэма он купил ей букет стрелиций и накормил ужином – бакальяу с белым рисом.

Пристегнутый к коляске Джорди пытался сообщить матери о приходе отца, но та была слишком поглощена игрой, чтобы обратить на него внимание. Борзый отодвинул Иоланду в сторону и опустил в монетоприемник пятьдесят центов, прервав тем самым ее дуэль с карикатурным сикхом в тюрбане. В окошко для сдачи посыпалась мелочь, а на экране автомата крупными красными буквами загорелось «Брошен вызов». Каждый игрок мог выбрать себе любого из нескольких бойцов. Иоланда оставила себе верную Кашмиру, убийцу-ниндзя. Уинстон остановился на зеленом чешуйчатом бегемоте. Он нажал кнопку подтверждения, и игра электронным басом проревела: «Ротундо!»

– Вот именно. С Ротундо шутки плохи. Сейчас он наведет порядок.

Иоланда промолчала, мысленно репетируя сложные комбинации кнопок и движений джойстика, которые обрушат на бойца противника поток секретных ударов. Она взялась за джойстик левой рукой, пальцы правой летали над красными, белыми и синими кнопками. Катана Кашмиры оттяпала у Ротундо передние лапы-руки, свалившиеся на землю, как отпиленные ветки. В ответ Ротундо поднял обрубки и залил лицо Кашмиры синей кислотной кровью. В прыжке он нанес временно ослепленной Кашмире несколько ударов, обвалив ей шкалу здоровья из зеленой в желтую зону.

– Кажется, сейчас кого-то отымеют…

Иоланда не паниковала. Зажав красную кнопку, она спокойно качнула рукоятку джойстика влево, вправо, вверх и дважды нажала белую кнопку. С грозным «кия!» Кашмира вытащила два меча и, разведя руки, принялась крутиться. Мечи, разрезавшие воздух, как лопасти вертолета, подняли ее в воздух и понесли к Ротундо. Уинстон дважды наклонил джойстик вправо, вынуждая Ротундо отступить, но, прежде чем его боец успел пригнуться, Кашмира обезглавила его, разрезав шаровидную голову пополам перед тем, как та коснулась земли.

– Победитель – Кашмира! – объявил автомат.

– Вот ни хуя себе…

Иоланда встала и вышла, толкая перед собой коляску с Джорди.

– Ты куда? Тут еще два раунда осталось. Иоланда, а ну быстро вернись и закончи игру!

Уинстон заставил Ротундо пару раз пнуть беззащитную Кашмиру, потом сдался и догнал Иоланду.

– Как у тебя язык поворачивается сказать: «А ну быстро вернись»? Уинстон, бросишь меня вот так еще раз, и все кончено.

– Я знаю, зай. Извини. Меня занесло. Больше это не повторится, обещаю.

– Ты же знаешь, каково Джорди, когда одного из нас нет рядом. Ты знаешь, что у него был приступ?

– Приступ? Когда?

– Вчера ночью. Напала астма, и он перестал дышать. Если бы я не делала домашнее задание, даже не заметила бы. Он весь посинел. Я, как дура, трижды тебя позвала, прежде чем вспомнила, что ты в тюрьме. Пришлось идти пешком в «Метрополитен». И там ждать три часа, прежде чем у врачей дошли руки.

– Они надели на него кислородную маску?

– Я серьезно: больше никогда чтобы такого не было. В следующий раз запертая дверь станет для тебя не единственным сюрпризом.

Уинстон робко перехватил у Иоланды коляску. Таким образом он вернул себе сына и статус главы семейства. Иоланда уцепилась пальцем за петлю на его поясе, и троица медленно пошла к дому. Уинстон изображал отца у руля, скрашивая дорогу милой болтовней:

– Ты, зай, главное, не запирай свою киску, а дальше можешь закрывать, что твоей душе угодно. Ты ведь знаешь, рано или поздно я облажаюсь, такой уж я человек. Я только прошу у вас у обоих прощения. Не говорю «прости и забудь», просто имейте в виду, что я просто молодой ниггер, который старается разорвать порочный круг.

– Уинстон, если не начнешь себя нормально вести, я сама тебе круг переломаю.

15. Йорикири

Под маской непроницаемости на лице Оякаты Хитоми Кимбоси скрывалась ярость. Борьба сумо, дело всей его жизни, умирало позорной смертью в Испанском Гарлеме посреди Уайт-Парка. Здесь, на небольшой игровой площадке пятнадцативековая традиция его спорта теряла честь быстрее, чем четырнадцатилетние подростки в летнем лагере. Вместо йобидаси, сидящего, скрестив ноги, на высоком помосте и извещающего о начале турнира традиционной игрой на барабанах, какой-то развинченный глашатай взгромоздился на баскетбольный щит и лупил по пластиковому хозяйственному ведру. За полторы тысячи лет женщина ни разу не осмеливалась ступить на дохё, но сейчас эта японо-американка стояла в центре наскоро сооруженного ринга, выкрикивая в микрофон всякие глупости, как коммунистическая ушастая сова. Английским Ояката владел не очень хорошо, но он уловил общий смысл, что-то вроде «Нет справедливости – нет и мира». Борьба сумо, когда-то спорт богов, превратилась в японский ярмарочный балаган, борцы из воинов стали фиглярами. Они были послами доброй воли Японии, правительство посылало их в качестве извинений за неизбежные нарушения этнического этикета, случавшиеся при любой администрации.

В прошлом году они ездили в Ванкувер, потому что министр иностранных дел Японии назвал канадцев «младшими американцами». В этот раз министр юстиции возложил вину за рост преступности на желание японской молодежи подражать американской культуре, особенно преступным и разрушительным привычкам черных и латиноамериканцев – эти особенности были характерны для всех представителей небелых рас, за исключением японцев. Через три месяца в попытке задобрить беспокойное население гетто Сумо Кёкай отправило Оякату и его борцов в Восточный Гарлем.

Странная японо-американская женщина протянула руку к толпе, и под вежливые аплодисменты на ноги поднялся большой негр. Это был тот же мрачный юноша, которого Кимбоси видел на плакате, когда ехал на автобусе из отеля, – он принял его за легенду дельта-блюза Роберта Джонсона. Парень стоял в толпе, на плечах у него сидел ребенок, на плечах у ребенка – игрушечный тигр. Все вместе они походили на тотемный столб.

– Что сказала эта японка? – спросил Кимбоси у переводчика.

Тот с поклоном ответил:

– Она представила молодого человека как Уинстона Фошей, политика, который участвует в выборах. Зрителям раздали подписные листы. Еще пятьдесят подписей – и он станет зарегистрированным кандидатом.

Кимбоси с отвращением покачал головой. Переводчик, верно, ошибся. Этот мальчик – политик? Никогда. Любому дураку очевидно нахальство, таящееся под маской безразличия, характерной для воина. У этого Уинстона Фошей в жизни не было и мысли о гражданском долге. С его телом и лицом лягушки-вола он был рожден, чтобы стать борцом сумо или блюзменом.

– Она что-то сказала про председателя Мао?

Переводчик ответил коротким «да», не придумав, как перевести «Председатель Мао живее всех живых» на японский.

Один из сумотори, йокодзуна по имени Таканохана, проводил на ринге ритуал дохё-ири. Он поднимался из приседа, хлопал руками; потом, заведя руку под колено, поднимал массивную ногу выше головы. Его стопа с силой врезалась в глиняное покрытие ринга. Вместо того чтобы ответить на демонстрацию йокодзуной невероятного чувства равновесия традиционным возгласом «Йосё!», толпа нестройно вопила «Кла-асс!». Лицо Оякаты Кимбоси побагровело под жгучим нью-йоркским солнцем.

– Мисс Номура, а зачем они так задирают руку в сторону?

– Чтобы показать, что безоружны.

– Честный бой – мне это нравится.

Древний спорт сразу пришелся Уинстону по душе. Никогда прежде он не находился среди такого количества мужчин своих габаритов. Причем в мире сумо он даже не сошел бы за тяжеловеса, поскольку большинство рикиси весили больше него на двадцать-сорок килограммов.

– Поглядите на тех двух ублюдков, они просто огромные!

– Это Акебоно и Мусасимару, – сказала Инес о двух самых крупных рикиси, каждый ростом около двух метров и весом за два центнера.

– Они черные? – спросил Уинстон, введенный в заблуждение смуглой кожей и волнистыми волосами, собранными в промасленные узлы на макушке.

– Нет, кажется, они оба с Гавайев.

– Я всегда считал гавайцев вроде черных. Большие носы, травяные юбки и вообще. Прямо как африканцы, только более расслабленные.

К выходу на ринг готовились два рикиси более низкого ранга. Оба стоически метнули на дохё по очистительной пригоршне соли, потом целеустремленно вступили в круг, очерченный соломой, и заняли исходные позиции. Присевшие полуголые титаны без какого-либо видимого сигнала от церемониально одетого судьи ринулись друг на друга. По парку разнесся звук как от куска мяса, шлепнувшегося на колоду мясника. Толпа зрителей застыла, на секунду оглушенная яростью столкновения, и вдруг взорвалась возгласами и аплодисментами: один из борцов мастерской подсечкой бесцеремонно выбросил соперника из ринга.

– Таканисики, сотогаке но качи! – объявил ведущий.

Борзый уселся обратно на сиденье, неимоверно впечатленный увиденным.

– Блин, мне это нравится! Пускай победит самый лучший и здоровенный ублюдок. И они не просто толстые. Гляди, какие мускулы на ногах. А грудь? Они накачанные. Там жира намного меньше, чем мне казалось. Мисс Номура, почему ты мне не говорила, что любишь такие вещи?

– Мне стыдно. Оно такое старомодное, такое феодальное. Сам знаешь, как тебя злят разговоры о рабстве: «Зачем это вспоминать? Все в прошлом». Вот у меня так с сумо. У меня от него в животе зудит. Но иногда, когда никто не смотрит, я расчесываю свой зуд и смотрю турниры по NHK.

Обычно Уинстон был далек от спорта или стадной психологии болельщика. Сам спорт он считал нудным, бессмысленным, а диванный анализ соревнований – и того глупее. Его соседи по кварталу быстро поняли, что не стоит лезть к нему после драки, коих было немало, со словами: «Борзый, вот ты надрал этому ослу зад, но когда ты взял его голову в захват, тебе нужно было…» – потому что советчик быстро оказывался на земле, удерживая выбитую челюсть, не в силах просить пощады от боли. Уинстон триумфально подходил к жертве, подтрунивая над ней, как Диомед, только без копья и кирасы.

– А тебе нужно было держать язык за зубами.

Но борьба сумо затронула в нем важную струну. Уинстон вдруг поймал себя на том, что начал выбирать борца из пары – причем причины могли быть разные: необычные бакенбарды, гангстерская улыбочка, особенно спокойное выражение лица, – а потом азартно болеть за него до скорой развязки. Иногда предпочтения сменялись посреди поединка, когда боец размером поменьше за счет хитрости и быстроты умудрялся одолеть более крупного, но медленного соперника. Разобраться в правилах ему было нетрудно, учитывая собственный опыт уличного бойца. Первый, кто выйдет за пределы ринга или коснется земли любой частью тела, кроме стоп, проиграл. Если Уинстон видел брешь в обороне борца, которую не атаковали, как он бы поступил в подобных обстоятельствах, он понимал, что это запрещено правилами.

– Да что такое – все, что я бы сделал, не годится. Потому что, если бы ублюдок схватил меня вот так, я влепил бы ему по яйцам, врезал по роже, схватил бы за волосы, сжал бы горло одной рукой и выдавил глаза другой.

Когда йобидаси называл перед матчем имена борцов, среди потока японских слов Уинстон с трудом вычленял имена.

– Таканохана? Как зовут этого ниггера, мисс Номура?

– Его имя означает «Благородный цветок».

– Ваканохана?

– «Цветок юности».

– Мусояма?

– «Сталкивающиеся горы».

– Акебоно?

– «Расцветающая заря».

– Такаторики?

– «Благородный боевой меч».

– Маиноуми?

– «Танцующее море».

– Китакатидоки?

– «Боевой клич победы Севера».

Едва Инес успела перевести имя Китакатидоки, как малыш Маиноуми поднял того в воздух и швырнул оземь. Китакатидоки ушел с ринга, сильно прихрамывая – при падении он повредил колено. Указывая на ковыляющего атлета, Фарик предложил:

– Ему надо сменить имя на «Восточный Гарлем мне только что надрали задницу и вывихнули колено и я плачу не могу остановиться».

Ояката Кимбоси наблюдал, как к дохё выходит его зять Котодзума. Некогда сэкивакэ, сейчас он докатился до маэгасира № 6, и ранг его продолжал со свистом падать. Началось это, когда Котодзума и дочь Кимбоси сочетались браком по договоренности между родителями. Его слабый татиай и недостаток боевого духа позорили всю школу Сатогатаке. Кимбоси считал, что Котодзуме необходим ободрительный пинок. Сложив руки на груди, он следил за соперником Котодзумы Тотинару, который сидел слева от ринга и еще не успел встать. Когда Тотинару заметил его взгляд, Кимбоси провел пальцем мимо горла – приказ отказаться от боя. Тоти удивленно поднял бровь: турнир был показательным, победа или проигрыш не имели особого значения. Ояката потряс запястьем, и лицо Тоти осветило понимание. Он медленно поднялся со своего места, поклонился гёдзи и сообщил, что не сможет участвовать в схватке из-за травмы. Он поклонился еще раз и пошел к переносным раздевалкам, потирая запястье. Судья поспешил к Кимбоси, выслушал данные шепотом на ухо указания, согласно кивая, и метнулся к ведущему. Ведущий, одетый очень просто, в черный пиджак и серые японские короткие брюки, вышел в центр дохё и поднял руку, прося тишины.

– В знак доброй воли между Америкой, Японией и Испанским Гарлемом Котодзума желает принять вызов от зрителей. Найдутся ли желающие?

Котодзума в ярости пнул глиняный помост, подняв клубы пыли. Он бы ушел, но за это полагался штраф в сто тысяч йен, поэтому он остался и просто плюнул на дохё. За это штраф был всего тридцать тысяч йен.

Котодзума был так зол, что не слышал бурного ликования, с которым несколько сотен соседей скандировали имя Уинстона, а полтора десятка друзей и родственников выталкивали и вытягивали его с трибун.

– Леди и джентльмены, поприветствуем нашего смельчака!

Когда служители повели Уинстона в раздевалку, Инес встала и крикнула ему:

– Гамбате!

Не оборачиваясь, Уинстон поднял к небу кулак.

– Вы все время говорите это «гамбате», мисс Номура. Что это значит? – спросил Армелло.

– Это значит: «Вперед! Сделай его».

Через несколько минут Уинстон вышел обратно в сверкающем белом маваси, обвившем его тело, будто растерянный боа-констриктор, не понимающий, как справиться с жертвой диаметром с колонну Парфенона. Толстый шелковый пояс плотно облегал талию Уинстона, подперев массивный живот почти до сосков. Пояс провели между ягодиц и плотно завязали на пояснице. Уинстон вышел к дохё: его широкая спина и массивные ляжки были натерты маслом до обсидиановой черноты. На удивление, никто из зрителей не отпускал шуточек насчет подгузников и не обсуждал, как его бедра трутся друг о друга. Парни из его компании шли за лидером, как опытная боксерская бригада: хлопали по плечу, массировали плечи. Уинстон поднялся на ринг по снопам соломы, уложенным вместо ступенек. Глядя на внушительную фигуру Котодзумы, Чарльз прошептал:

– Будь осторожен, Борз, этот, думаю, знает карате.

– Зато он не знает меня.

Прежде чем Уинстон вступил в круг, к нему с глубоким поклоном подошел переводчик. Он объяснил Уинстону, что тот должен соблюсти ритуал. Для этого достаточно просто повторять за Котодзумой. Он также уверил Уинстона, что тому ничего не угрожает; схватка показательная, и профессиональный рикиси не будет бороться в полную силу.

Глиняная поверхность дохё была теплой и сухой. По старой привычке Уинстон нацарапал вне соломенного круга «БОРЗЫЙ 109» большим пальцем ноги. Динамики заревели голосом ведущего:

– Ко-о-о-то-о-дзу-ма-а-а-а!

Услышав свое имя, Котодзума взошел на ринг, бросив на дохё крупицы соли и ударив себя ладонями по маваси. Через мгновение из динамиков донесся слегка искаженный, но оглушительный призыв:

– Ку-у-у-ро-о-я-ма-а-а!

Благородное звучание временной сиконы и рев толпы заставили Уинстона нервничать. Один шаг, немного соли – и он внутри соломенного кольца. Вблизи площадка оказалась больше, чем представлялось, сидя на трибунах. Уинстон вспомнил про Мусаси, но это вряд ли было подходящее время для раздумий о единстве с Вселенной. Судя по ярости во взгляде Котодзумы, кто-то забыл ему сообщить, что бой показательный. Противники присели, хлопнули в ладоши, потом раскинули руки по сторонам, повернув ладони к небу. Потом борцы выпрямились, и гибкий Котодзума медленно поднял выше плеча одну ногу, затем вторую. Уинстону было тяжелее балансировать на одной ноге, но он умудрился задрать поочередно ноги так, что мышцы на ногах начали гореть, и даже не закачался. Кимбоси рассмотрел его широкие ступни.

– Как снегоступы, – сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Он справится.

Котодзума с ухмылкой вышел из ринга и вернулся с последним броском жертвенной соли. Его самонадеянность успокоила Уинстона. Это обычная драка. Небольшая потасовка между мужиками в пятницу вечером. Правда, сейчас суббота, на дворе день и у меня голый зад. Он посмотрел на трибуны; Иоланда подняла Джорди высоко над головой, Инес смотрела на Кимбоси, Спенсер что-то ожесточенно записывал. У подножия ринга Фарик, Белый и Армелло показывали ему большие пальцы. Уинстон набрал пригоршню соли и подбросил ее в воздух. Крупинки упали на землю, как дождь из догорающих искр фейерверка. Он вошел в кольцо, готовый к бою. Зрители встали, выкрикивая его имя:

– Размажь его, Борз!

– Сам напросился!

– За Гарлем!

Уинстон и Котодзума приняли исходные позиции: одна рука на земле, ягодицы касаются икр. Пухлое лицо Котодзумы оказалось совсем рядом. Черт подери, этот ублюдок реально большой, подумал Уинстон. Он такой жирный, что глаз почти не видно. Брови касаются щек. Глаза, как запятые. Я мог бы увидеть его контактные линзы. Они медленно приподнялись, Уинстон послал Котодзуме воздушный поцелуй и увидел, как у того покраснели уши. По бесшумному сигналу, заметному только двум борцам, они бросились друг на друга и столкнулись с неимоверной силой, которая могла бы навести Энрико Ферми на идею расщепления атома. Из Уинстона мгновенно вышибло весь воздух, рывок Котодзумы отбросил его к краю ринга. Уинстон поразился, какой крепкий у японца живот; такое впечатление, что кто-то нашил упругую кожу на черепаший панцирь. Странным образом теплая, скользкая кожа противника что-то ему напомнила. Откуда он помнит это ощущение? Расставив пальцы и взрыв пятками глину, Борзый смог остановить атаку. Белуха в бруклинском аквариуме – этот чувак на ощупь как грязный белый кит! Обдумывая ответ, он сковал руки Котодзумы в локтях, вынудив соперника выпрямиться и ослабить напор. Правой рукой Уинстон схватился за пояс Котодзумы, но, когда он попытался дотянуться до пояса и левой рукой, Котодзума вильнул бедрами, убирая маваси из опасной зоны. Внезапным мощным рывком Котодзума освободился от захвата и залепил Уинстону такую пощечину, что у того помутилось в глазах. Сделай он что-то другое – заломил бы ему руку за шею или швырнул на землю безупречно исполненным кубинаге или, схватив за запястье, подсек лодыжку, – Уинстон бы сдался. Но на улице пощечина на глазах человека, который тебя хоть чуть-чуть знает, – смертельное оскорбление. Матери отвешивают пощечины детям, жены – мужьям, сутенеры хлещут своих девок, но никто не смеет бить Уинстона по щеке! Прежде чем Котодзума успел нанести второй удар, Уинстон вложил внезапную ярость в толчок двумя руками в грудь, отшвырнувший рикиси назад. Не дав ему восстановить равновесие, Уинстон выбил его с ринга ударом плеча и живота.

Котодзума кулем упал к ногам Оякаты. Без посторонней помощи, со сбившейся на глаз прической, он взобрался обратно на ринг и присел. Уинстон сделал то же самое, ответив на легкий поклон Котодзумы.

– Ку-у-ро-о-я-ма-а но ка-а-ти-и!

После завершения фестиваля, когда Уинстон переоделся в привычную одежду, Кимбоси и несколько его борцов подошли его поздравить. Они пожали ему руки, двое гавайцев добавили:

– Йоу, земляк, ты крут!

– Респект, чувак.

Потом настал черед Оякаты, и все остальные замолкли. Переводчик заговорил, не дожидаясь приглашения:

– Мне сказали, вас зовут Уинстон Фошей. Я Ояката Кимбоси, я тренировал борца, которого вы победили. Несмотря на то что было объявлено, что вы победили приемом йорикири, то есть прямым вытеснением, на самом деле это был йоритаоси, опрокидывание противника, более мощный прием. Ваш стиль необычен, но эффективен.

Не в силах выдержать пристальный взгляд Оякаты без улыбки, Уинстон опустил глаза, как скромный герой фильма о боевых искусствах: натренированный ветром, деревьями и обезьянами, деревенский простак, самостоятельно сделавший себе имя.

– Верно ли, что вы добиваетесь политического поста?

Уинстон кивнул без особой радости.

– В таком случае вы не только выиграли схватку, но, вероятно, привлекли на свою сторону многих избирателей. В японском сумо на сегодняшний день действует негласный запрет на появление борцовиностранцев. Сумо Кёкай опасается, что в спорте будут доминировать большие черные мужчины. Не знаю, чего они так боятся. Как только у Японии появляется шанс доказать свой комплекс превосходства, нас перекашивает от страха. Если бы вы были монголом или даже аргентинским евреем, я мог бы вас принять.

Переводчик прошептал что-то в ухо Оякате, тот кивнул.

– Верно, я забыл Сенторю.

Он имел в виду посредственного рикиси из лиги дзэрё, наполовину японца, наполовину чернокожего борца из Сент-Луиса.

– В вас нет случайно части японской крови или, может, та громкая женщина, которая вас представила, подпишет клятвенное свидетельство, что вы ее сын? Извините, зашел слишком далеко. Вы политик. Разумеется, все ваши мысли с вашим народом и сообществом, и такой гордый человек не оставит свою миссию ради эгоистических устремлений.

Уинстон рассматривал роскошные часы, «ролексы» и «мовадо» на руках Оякаты и других сумоистов, их дорогие шелковые халаты, толпу помощников, которые держали над их головами зонты. В сумо явно крутились большие деньги. Борзого подмывало сказать: Да насрать мне на выборы, сажайте меня и близких на самолет хоть завтра. Когда я получу парочку рабов? – но он вспомнил документальный фильм о тяготах японской школьной системы. Он представил себе Джорди по окончании школы, прекрасно разбирающегося в математике, но неспособного думать самостоятельно. Умение возводить в степень многочлены вряд ли поможет ему выжить на гарлемских улицах.

Кимбоси воспринял молчание Уинстона как отказ и вручил небольшую книгу «Наука сумо: семьдесят приемов с диаграммами и подробными объяснениями». Уинстон поблагодарил его и спросил, являются ли остальные борцы выходцами из гетто, как он сам. Ояката улыбнулся и сказал, что большинство рикиси – сыновья фермеров и сталеваров, есть несколько родившихся в Японии корейцев, пытающихся сойти за «традиционных» японцев, а также парочка выпускников колледжа, которые готовы на все, что угодно, лишь бы избежать мира бизнеса. Повисло длительное неловкое молчание: двое мужчин размышляли об альтернативных вариантах собственной судьбы: Уинстон, толстенький японский юноша, которого привели в сумо чрезмерно заботливые родители. Ояката, лучший друг Тампа Реда, перебирающийся из города в город на попутках, потягивая виски из бутылочек из-под микстуры от кашля и играя блюз на губной гармонике. Он все еще поражался, как сильно Уинстон похож на Роберта Джонсона. Борзый заговорил, а Кимбоси все еще невольно ожидал услышать старый блюз вместе со щелчками и шипением виниловой пластинки.

– Скажите, а что за именем меня представили?

– Курояма.

– И что оно значит?

– Черная Гора.

В конце дня, когда рабочие демонтировали ринг и трибуны, Уинстон опять сидел на крыльце, слушая рассказы друзей о его битве с Котодзумой.

– Борзый сказал: «Н-на! Я не играю в ваши игры, япошкинский ублюдок. Напомню тебе Перл-Харбор. Н-на!» Тебе даже полиция аплодировала.

– Я давно Борза не видел таким взбешенным. У него лицо было, как у этого… берсерка. Он того чувака чуть не укокошил.

Привычная газировка не лезла Уинстону в горло. Он выплюнул ее на тротуар и слушал, как лимонад шипит на горячем асфальте.

– Не называйте меня больше Борзым. Желаю, чтобы меня отныне звали Курояма.

Фарик прищурился.

– Чего? Курояма? Это что означает? «Толстый боров» по-японски?

Все захохотали, лавина смеха снесла всех со ступеней и выбросила на тротуар, как коричневые валуны. Даже Уинстон хихикал, его живот под зеленой футболкой мелко дрожал, словно желе.

– Да ну вас! – сказал он, швыряя банку от газировки на улицу. – Не дадите ниггеру помечтать. Я мог бы завтра уже быть в Японии, грести дикие бабки.

– Ты бредишь.

– Армелло, я брежу, как и вы со своим ограблением. – Он надул губы и произнес капризным тоном: – Мы дадим кассирам снадобье, махнем волшебной палочкой и вуаля, улетим с наличкой.

Армелло взмахнул руками.

– Борз, я видел документальный фильм, все получится.

– Да даже если не получится, будет весело, – добавил Чарли О’. – Сколько людей могут сказать: «Я ограбил банк вместе со своей мамашей»? Одно это – уже достаточная причина.

Фарик выпрямился, упершись в костыли.

– И даже если бы это была тупая идея, ты должен был ее поддержать. До Бруклина никто из нас не браковал идеи только потому, что они глупые. Если вдуматься, все, что мы делаем, всегда глупое. Глупо или нет, тебе стоило быть с нами.

Уинстон открыл книгу по сумо со словами:

– Чувак, это уже не мое.

На первой странице он увидел рисунок двух сплетенных буддоподобных борцов.

Как искусство баскетбола не заключается в том, чтобы быть высоким, так и суть сумо не в том, чтобы быть толстым и сильным. Новичок сумо часто не замечает интеллектуального аспекта этого спорта; хорошо продуманная стратегия и холодная голова выиграли больше схваток, чем грубая сила.

16. Бесплатная стоянка

За две недели, что прошли с момента публикации его статьи про Уинстона, Спенсер почти не видел своего предполагаемого подопечного. Он передал ему воскресный выпуск газеты за игрой в «Монополию». Уинстон глянул на свое нелестное фото в одном только поясе, прочел заголовок – «ХИП-ХОП ПОПУЛИСТ» – и вернул обратно.

– Ты не хочешь оставить ее себе?

– Зачем мне газета, которую я не читал?

– Вырежешь статью и покажешь Джорди, когда он подрастет. Кроме того, газеты читать надо.

– Один раз прочел.

– Я не про таблоиды, а про реальную прессу.

– Я знаю, о чем ты. Ехал как-то в метро, и кто-то оставил такую газету на сиденье. Я поискал там комиксы и наткнулся на статью про Стэнли Кубрика. Он мне нравился, и статья была хорошая. Сложил газету, как это делают ублюдки с Уолл-стрит, когда идут на работу, и, клянусь, белые начали по-другому на меня смотреть. Улыбались и вообще. Как будто хотели подойти ко мне и спросить: «Почему это ниггер вроде тебя читает такую газету?»

– Если ты хочешь знать, что происходит в мире, ты должен читать газеты.

– Я не хочу знать. И Плюх с остальными тоже не хотят знать, так что не нужно показывать им эту фотографию, ладно? У меня с этими клоунами и так проблем по горло.

Уинстон бросил кость и передвинул свою фишку, утюг, на Кентукки-авеню.

– Черт, я никогда не попадаю на «Бесплатную стоянку».

– Так, посмотрим, три дома, это значит… семьсот долларов.

Уинстон выплатил арендную плату мелкими купюрами, просто чтобы позлить Спенсера.

– Ребе, теперь, когда твоя статья вышла, ты перестанешь сюда приезжать?

Спенсер, подсчитывавший барыши, ответил:

– Нет, это цикл из трех статей, так что я тут надолго. – Закончив подсчет, он поднял голову и улыбнулся: – Двадцати долларов не хватает.

Уинстон швырнул в него две синие игровые десятки.

– На, подавись. Достало уже это медленное удушение. Какая сволочь строит на участке по три дома? У тебя денег больше, чем в банке. Поставь уже там гостиницу – и покончим с этим.

– Сдавайся.

– Нет, теперь ты на моих улицах. Попал в гетто, йоу. Голубые и сиреневые, кому-то капец.

Спенсер выбросил две четверки, и, к радости Уинстона, после недолгой чечетки его ботинок оказался на Ориентал-авеню.

– Ориентал-авеню. Так, посмотрим, два дома…

17. Игра

В политических кругах города статья вызвала определенный интерес. Вторая часть должна была освещать ход избирательной кампании, а третья, заключительная, – рассказывать об итогах выборов. Проблема состояла в том, что предвыборная кампания Уинстона не отличалась разнообразием событий, поэтому Спенсер решил, что ей нужна небольшая закулисная помощь.

– Это все ради тех, кто равнодушен к политике, – говорил он себе. – Я не буду одним из тех журналистов, кто пишет о голодающих детях, а потом не пытается их накормить.

Когда ему звонили из какой-нибудь заинтересовавшейся политической организации, Спенсер не пытался сохранить свой источник в тайне; наоборот, он вызывался организовать встречу, настаивая, что тоже будет присутствовать как «независимый обозреватель». Обычно встречи проходили в ресторане на Таймс-сквер, после того как Уинстон отыгрывал свою роль в трехкарточном монте.

Уинстон выглянул из-за театральной кассы с билетами на бродвейские спектакли и помахал Спенсеру.

– Ven acá.

– Привет, Уинстон.

– Ну что, вечером бухаем? – Борзый смотрел на прохожих поверх головы Спенсера.

– Да, да, я обещал познакомить тебя с настоящим пивом. Отучить от солодового пойла, которое ты употребляешь.

– Кто там будет сегодня?

– Брюс Уолш из Новой прогрессивной партии.

– Не суть. Подожди минут сорок. Армелло в ударе.

Армелло стоял за большим перевернутым картонным ящиком с расстеленной на нем финансовой полосой газеты. Спенсер подошел поближе. Руки Армелло перебрасывали три карты над сегодняшними биржевыми котировками. Своими мадригалами он, как Сирена, приманивал аргонавтов к берегам, где их ждало финансовое крушение.

Крутится-вертится, Черный, как ворон, Красный, как петух, Выбери цыпленка, И набей карман, Ведь меня побил ты, Как моя маман.

Шведский моряк, карманы которого полегчали на двести долларов, расстроенно ушел прочь под смех и утешения товарищей. Все члены труппы Армелло по очереди незаметно дали понять, что видят Спенсера. Чарльз, одетый как банкир, поправил пиджак, покрутил запонку, положил пачку «выигранных» банкнот в бумажник от Гуччи и доверительно сообщил ему:

– Здесь, дружище, водятся легкие денежки. У меня, конечно, фунты куры не клюют, я тут ради азарта. Ну чего же, давай, испытай удачу.

Закончив тасовать, Армелло убрал руки от стола. На столе лежали три довольно потертые карты с красной рубашкой. Подмигнув Спенсеру, Надин выложила на стол две пятидесятидолларовые бумажки.

– Не смейте влезать, это моя игра. Эти бабки мои тоже.

На место, где недавно стоял шведский моряк, подошел человек со сталинскими усами. Надин перевернула карту: король червей.

– Есть!

Армелло без разговоров выплатил ей выигрыш и снова начал тасовать карты, перебрасывая с места на место. В процессе он «случайно» перевернул короля червей – денежную карту – лицом вверх. Поднимая ее, он отогнул верхний левый угол. Когда он остановился, загиб был отчетливо заметен на рубашке.

– Выбирай, красавица, – сказал он Надин. – Выбирай, чтобы я смог вернуть свои деньги.

Надин перевернула непомеченную карту и разразилась потоком ругательств.

– Это должна была быть эта сраная карта, я следила!

Смотри за короной, ищи его масть, Тебе на короля надо попасть.

Фарик, облаченный в белую хлопчатобумажную хламиду и белую вязаную шапочку-куфи, завопил:

– Мои деньги!

Он бросил на стол восемьдесят долларов и перевернул тройку треф. Армелло сгреб деньги, потом перевернул червового короля, чтобы показать толпе, что участники были обыграны честно.

– Ничего. Сейчас отыграюсь. Я теперь думаю по-жидовски, – заявил Фарик, искоса поглядывая на Уинстона. – Наблюдая за Жидом, я научился намагничивать свой мозг на поиск денег. Навострять дух на ассигнации.

Он сделал вид, что чихает на плечо Спенсера.

– Ап-Жид! Простите меня, сэр. Найдется у кого салфетка?

Армелло стал двигаться быстрее; казалось, карты прыгают сами собой, а руки просто летают над ними с нечеловеческой скоростью. Время от времени поворачивал короля червей, чтобы продемонстрировать толпе золотое руно. Спенсер старался не отрывать глаз от короля.

Красный король, черная пара и тройка. Пара – не видать навара. Тройка – с тебя неустойка. Ля-ля-тополя – ищи короля.

– Кто увидел карту? – крикнул Армелло.

Рядок карт с выгнутыми спинками напоминал крыши домиков с высоты птичьего полета.

– Ты увидел? – спросил он у Спенсера, ткнув пальцем тому в грудь.

Тот покачал головой и отошел на два шага назад. Карта с подогнутым уголком буквально кричала: «Вот она я!»

– Кто видел карту? Ты? Ты? Ты? Первая догадка бесплатно.

Никто не ответил. Армелло уже собрался перетасовать каты, когда рука Сталина метнулась к меченой карте. Армелло едва успел прижать карту к столу. Он потребовал у усатого сначала показать деньги. Сталин достал двадцатку.

– Двадцать баксов – не ставка, – сказал Армелло. – Поставишь сотню, я дам тебе двести.

Мужчина медлил.

Чарльз раскрыл бумажник и вытащил пачку двадцаток.

– Я беру его ставку.

Сталин порылся в карманах и вытащил три мятые стодолларовые банкноты.

– Бля! – охнула толпа зевак.

Трясущимися руками Армелло положил на выбранную карту небольшой камешек, быстро порылся в карманах и вскоре держал в руках шестьсот долларов в купюрах разного достоинства.

Надин развернула деньги Сталина, медленно передвигая их к Армелло. Твердой рукой безо всякого тремора Армелло убрал камень с карты. Сталин перевернул ее: двойка пик. Он начал кричать, что его обманули, что карты как-то подменили.

– Я требую возврата!

– Возврата?

Надин успокоила лоха и повернулась к Армелло.

– Дай ему бесплатный шанс. Играй помедленнее. Ну, устрой человеку призовой раунд.

Армелло отказался, убирая мятые банкноты в зажим, и так набитый наличностью:

– Ни хера себе, а если бы он выиграл, он отдал бы мне деньги?

Все прекрасно понимали, что, даже угадав короля, получить свой выигрыш Сталин умудрился бы только с помощью оружия и унести деньги он смог бы, лишь пристрелив Уинстона. Надин провела пальцем по щеке Армелло.

– Ну, пожалуйста.

Армелло перетасовал карты, сунул короля усатому под нос и бросил карту на стол. Короля с отогнутым уголком там больше не было.

– Выбирай, ублюдок!

Рука Сталина повисела над каждой картой, остановившись, наконец, на крайней справа: тройка треф.

– А теперь съебись отсюда! Терпеть не могу долбаных неудачников.

Надин быстро проиграла сотню долларов, и толпа, заподозрив неладное, поредела.

Ты фартовый – нет проблем, моих денег хватит всем.

За твое красное бери мое зеленое.

Ловкость рук, но без обмана – платим деньги из кармана.

Уинстон заметил двух патрульных в районе бульвара, приставил ко рту ладони и негромко, чтобы слышали только те, кому нужно услышать, сказал:

– Валим.

Игра и игроки исчезли с улицы, словно провалились в замаскированный люк.

18. Кто от третьей партии?

Уинстон, Спенсер и Брюс, представитель Новой прогрессивной партии, заседали в стейк-хаусе в Театральном квартале. Уинстон погрузил нос в бокал с бельгийским пивом. Аромат ему понравился. По словам Спенсера, там чувствовались нотки абрикоса с оттенком карамели. Уинстон не согласился:

– По-моему, эта штука пахнет алкоголем. И немножко хэллоуинскими сладостями.

Высоко подняв свой бокал, Брюс предложил тост:

– За Уинстона, лучший двигатель прогресса в деле независимых партий Америки со времен Захарии Тейлора.

Спенсер откликнулся на тост бодрым: «Так! Так!» – хотя знал, что причисление Тейлора к кандидатам от третьей партии как минимум сомнительно, поскольку «старик суровый и крепкий» баллотировался от партии вигов, а в то время виги и демократы были, как сейчас республиканцы и демократы, двумя главными силами двухпартийной системы. Борзый приподнял бокал на сантиметр над столом, что-то хмыкнул, а про себя произнес другой тост: За три недели, оставшиеся до выборов, приближающихся с пугающей скоростью.

В последние две недели почти все американские партии, считавшие себя третьими после двух гигантов, пытались вином и яствами перетащить Уинстона на свою сторону. Дармовой либерализм добавил ему добрых пять кило. Суши и терияки из аллигатора от Партии зеленых. Петух в вине, свежая паста и лимонный мусс с печеным кокосом и голубикой от Партии работающей семьи. Фракция получателей социальной помощи угощала его и «консультанта» копченым лососем из залива Фанди с израильским кускусом. Новая партия не жалела расходов и настояла, чтобы Уинстон заказал себе вторую порцию стейка из желтоперого тунца на сычуаньском перце. Партия нового альянса подала к столу внушительную порцию креветок и тушеной окры.

Все обеды проходили по схожей схеме. Приглашающая сторона, обычно один белый сооснователь партии и два-три цветных функционера рангом пониже, открывали беседу заявлением, что Партия Х – многорасовая организация. Но если во время дальнейшего разговора Уинстон упоминал расу, хор, певший ему дифирамбы, сообщал, что расовый вопрос мертв. Что если история нас чему-либо и научила, так это что использование расового угнетения в качестве фундамента для политического переустройства обречено на провал. Что бы ты ни делал, расизм в обществе не исчезнет. Он, может, ослабнет, но сохранится. Основной упор будущей борьбы за демократическое достоинство должен делиться на социальный и экономический классы. Далее следовало: «Уинстон, еще кальвадоса?» Сам же Уинстон тихонько попивал свой десятидолларовый аперитив, пытаясь выглядеть как можно стильнее. Интуиция говорила ему, что если расизм невозможно искоренить, то и бедность никуда не денется.

Брюс пошел гораздо дальше тривиальностей касательно цвета кожи, пола, класса и сексуальной ориентации. Прежде чем официантка успела поставить на стол аперитивы, Брюс, не уступавший Уинстону в упитанности, уже ел второй салат и по грудь влез в нюансы политики третьих партий.

Насколько Уинстон мог понять со своими познаниями в языке политической риторики, принципы Новой прогрессивной партии ему импонировали. Если платформа Новой прогрессивной партии была идеалистической, то за такой идеализм стоило бороться: поправка к Конституции, гарантирующая всем американцам равные права на крышу над головой, здравоохранение и образование; возможность внепартийного или многопартийного выдвижения кандидатов на любых выборах, установление прожиточного минимума. Представление голых фактов завершилось. Уинстон провел достаточно времени, подпирая стены на бесчисленных заседаниях ячейки Инес, чтобы поднабраться левацкой терминологии. Он понимал, что за списком пожеланий последует эмоциональное обращение. Брюс заговорил настолько искренне, что Уинстон поневоле поднял голову от куропатки в абрикосовом соусе.

– Уинстон, Новая прогрессивная партия верит в вас. На основании того, что я читал о вас, слышал о вас и видел сам сегодня вечером, Новая прогрессивная партия готова выставить вас кандидатом на любой пост в городских органах самоуправления, на который вы решите баллотироваться, потому что Новая прогрессивная партия верит, что обычные люди могут управлять собой.

На первый взгляд панегирик Брюса казался выражением поддержки, но Уинстон находил такую политическую прямоту высокомерной. Однако, в духе политики коалиций, держал свое мнение при себе. Зачем расстраивать человека, который покупает ему бутылки лучшего пива, что он когда-либо пробовал, по восемь долларов за штуку?

Обычные? – думал Уинстон. Кого ты зовешь обычными? «Могут управлять собой»? Ты ведь на самом деле говоришь, что люди вроде меня не могут управлять людьми вроде тебя.

– У вас есть вопросы, Уинстон? – спросил Брюс.

Уинстон отпил пива.

– Да. Напомните, как называется это пиво?

– «Шиме». – Спенсер опередил Брюса.

– И ты говоришь, что это пойло варят священники?

– Монахи-трапписты, если точнее.

– Монахам запрещен секс, ведь так, ребе?

– Да, насколько я понимаю.

– Вот почему это пиво такое классное. Им необходимо направить энергию на что-то, что отвлечет их от мыслей о трахе. И это пиво очень похоже на замену. Одни молитвы не помогут держать руки подальше от члена, а голову – от мыслей о бабах. – Уинстон поднял бутылку к глазам и прочел надпись на этикетке: – «Шиме Гран Резерв». Оно даже звучит как это самое. И крепкое. Но его нельзя просто пить. Надо потягивать. Смаковать. Курить под него сигару и рассуждать о политике, как мы сейчас. Говорить всякие слова вроде «пер се» или «деприватизация банковского сектора».

– Уинстон, я согласен, это превосходное пиво, но есть ли у тебя вопросы насчет Новой прогрессивной партии?

Уинстон жестом попросил официантку принести еще пива и только потом задал вопрос:

– Э-э, сколько в вашей партии белых?

– По моим прикидкам, в НПП на сегодняшний момент белых восемьдесят – восемьдесят пять процентов.

– Черт.

– Я знаю, это число кажется диспропорциональным, но не забывайте, население Соединенных Штатов белое почти на семьдесят пять процентов, и НПП не покладая рук работает над тем, чтобы приблизиться к нашей цели – сорока процентам белых от общего количества членов партии.

– На мой вкус, это все равно на сорок процентов больше, чем нужно. Когда белый парень обращается ко мне, даже если он просто сказал: «Привет!» – я почти всегда чувствую, что со мной говорят свысока.

– Я понимаю причину ваших колебаний. Но дайте нам шанс, Уинстон. Мне кажется, что вы увидите: прогрессивные белые чуть ближе к вашим политическим устремлениям.

Официантка принесла еще три бутылки пива. Брюс наполнил бокал Уинстона, как полагается, с правильной пенной шапкой.

– Уинстон, неужели вы никогда не работали с белыми, которым могли доверять?

– В соседнем со мной квартале живет один белый ниггер, Чарли О’, но я знаю его и его семью всю свою жизнь. Если бы он переехал в квартал лет, допустим, в девять, он все равно оказался бы в моем списке подозрительных лиц, как и любой другой человек, с которым я познакомился после пятилетнего возраста.

– Выходит, вы не доверяете всем без исключения белым, которых не знаете с рождения?

Некоторое время Уинстон думал, глядя на пиво в своем бокале.

– Пожарные. Я доверяю пожарным. Никогда не видел и не слышал, чтобы пожарный не делал свою работу. Если ты заперт в пылающем здании, этот ублюдок придет и вытащит тебя наружу. И не важно, кто в доме – старик, урод, черный, умственно отсталый, – они размотают шланги и сделают свое дело. Пока они носят большие резиновые сапоги и тяжелые желтые куртки, я им верю.

Потом Уинстона понесло в философские дебри – он начал рассуждать, почему «Шиме» обязательно пить из бокалов. С практической точки зрения попытка завербовать Уинстона в Новую прогрессивную партию завершилась.

– Я просто думаю, разве оно станет хуже, если выпить его из бумажного стаканчика?

НПП придется снова идти в народ, искать какого-нибудь другого обычного гражданина, чтобы возложить на него свои надежды на разрушение власти корпораций.

– Почему нельзя дуть его прямо из бутылки?

Этот был уже слишком пьян.

19. Клевое чувство

Уинстон, мучимый плаксивыми интонациями Саймона и Гарфанкела, ерзал на сиденье «мустанга» Спенсера. Он опустил окно, вдыхая воздух и всепроникающий нью-йоркский фанк.

– Прошу, ребе, поставь что-нибудь другое, а то я тут сдохну!

– Вслушайся в мелодию, Уинстон. Забудь про Пола Саймона. Слушай Гарфанкела, братец. Гарфанкела! Разве не восхитительные ощущения?

– Нет у меня ощущения, словно я скачу босиком по зеленым лугам! Рука об руку с белой девчонкой-хиппи, на которой просвечивающее платье и венок из ромашек. Ну, честно, выключи эту дрянь!

Спенсер прибавил звук. Уинстона продолжало корежить. Он выставил локоть в окно и переключил внимание на улицу. Поток почти не двигался. Машина проезжала несколько метров и останавливалась. От 49-й до 63-й они ехали в полном молчании. Уинстон страдал на протяжении «The Sounds of Silence», «I Am a Rock», «Mrs. Robinson» и «Cecilia». Во время «The 59th Street Bridge Song (Feelin’ Groovy)» он пулей выскочил из машины к уличному кафе, чтобы обрести спасение в виде сэндвича с индейкой и сыром. – Чего им всем от меня надо?

– Что?

– Ну, Брюсу и остальным чудакам.

– Они увидели статью и захотели с тобой познакомиться. Видимо, им кажется, что так они налаживают контакты с беднотой. Звонят мне: «Слушай, чудесная статья. Хип-хоп сообщество – именно то, что нам нужно, чтобы нести наше послание в массы. Мы так рады видеть подлинного представителя «внутреннего города», бла-бла-бла…

– «Хип-хоп сообщество»? Это что за херня?

– Молодые городские афроамериканцы – лучше, если бритые наголо.

– «Хип-хоп сообщество». А где тогда оперное сообщество? Сообщество металлистов? Как можно сортировать людей по музыке, которую они слушают? И, если честно, мне не так чтобы очень нравится рэп. «Внутренний город». Кто придумал так называть нищие гетто? Не хочу даже начинать этот разговор.

– Поздно спохватился, – вздохнул Спенсер.

– Почему мы никогда не слышим про «внешний город»? Скажи мне, если я не прав, но разве в нормальном городе не должен быть только один «внутренний город»? В Нью-Йорке их до хрена тысяч, и все в разных местах. Где тогда «внешний город»? Там, где нет ниггеров вроде меня? «Внутренний город». «Хип-хоп сообщество». Ебать как достали, честное слово. «В этих трудностях и испытаниях мы вместе», – сказал Уинстон, подражая Брюсу. – Так почему, когда у меня трудности, я никогда не вижу вокруг ублюдков вроде Брюса? Лучше правда не начинать, а то я завожусь…

– Ты уже второй раз это говоришь. Признайся, ты уже начал. Теперь посмотрим, как ты работаешь над завершением.

– Я понимаю, просто правда, достало.

– Уинстон, важнее другой вопрос: зачем ты сам ходишь на эти встречи?

– Все, больше не буду никуда ходить.

– Но ты мог это сказать после второго или третьего похода. Почему не сказал?

– Не знаю. Из-за еды. Плюх и все остальные только и говорят про этот идиотский банк… – Уинстон осекся и сменил тему: – Иоланда пилит меня, все спрашивает, что из тех пятнадцати кусков у меня еще осталось. Мисс Номура витает в небесах, думает, я и вправду выиграю выборы.

Уинстон вынул из-за пояса пистолет.

– Иногда просто легче быть с тобой и теми придурками. Вы меня не знаете. Мне на вас плевать. Потому ничего из того, что кто-нибудь говорит или не говорит, меня не задевает, понимаешь? Мне нужно только слушать и притворяться.

Спенсер обиделся. Уинстону действительно на него наплевать? Он не решился задать себе встречный вопрос: а ему не плевать на Уинстона?

– Хотя кое-что я все-таки узнал. Бельгийское пиво. Какое-то дерьмо насчет альтернативной политики. И знаешь, что самое странное? В каком-то смысле эти кретины из третьих партий – единственные, кто воспринимает меня всерьез.

Уинстон открыл бардачок, положил в него оружие, закрыл дверцу. Промучившись два куплета «El Condor Pasa (If I Could)», вынул пистолет обратно и заткнул за пояс. Увидел скорбную мину на лице Спенсера, стал ждать, что тот скажет. Спенсер повернул машину направо и поехал на восток через Центральный парк, тихонько подпевая под «The Only Living Boy in New York».

– Ребе, ты ничего не говоришь про мой пистолет.

– Если я попрошу избавиться от него, ты послушаешься?

– Вряд ли. Но ты мог бы проявить озабоченность.

– Уинстон, ты вообще прислушиваешься к моим советам?

– Я наконец посмотрел «Список Шиндлера».

– Неплохо для начала. И?

– Ужас.

– Да, весь этот Холокост… – кивнул Спенсер, сворачивая на Мэдисон-авеню.

Борзый продолжил свою рецензию:

– Нет, я имею в виду, сам фильм ужасен. Меня коробило, что не нашлось ни одного еврея выше Шиндлера. Во всей Германии евреи дорастали Шиндлеру максимум до пупка? Здрасте-пожалуйста! Как после этого доверять остальному? Манипулятивное голливудское дерьмо.

– В Польше, – сказал Спенсер, не в силах скрыть раздражение.

– Что в Польше? Фильм не польский.

– Люди в фильме были польскими евреями.

– Ладно, в Польше, большая разница.

Спенсер поискал глазами табличку с адресом. 81-я стрит; еще двадцать три квартала – и это бессердечное чудовище покинет его автомобиль.

Уинстон не унимался:

– А сцена, в которой нацист расстреливает людей с балкона? Не злись, ребе, я знаю, как мне полагается отреагировать – «О-о-ох, какой отвратительный ублюдок!», – но я этого не понимаю.

Машину внезапно подрезал таксист, Спенсер ударил по тормозам, едва избежав столкновения.

– Тупой мудак! – крикнул он в окно, навалившись на клаксон. От выброса эмоций ему немного полегчало, и он перестал так сжимать руль. – Когда собака начинает лаять, она легко находит себе товарищей для лая, – сказал Спенсер задумчивым, потусторонним голосом, слегка напугав Уинстона.

– Это ты к чему?

– Просто фраза из мидраша. Пришло в голову… показалось, что к месту.

– Ты считаешь, что я рассуждаю предвзято. – Уинстон упер подбородок в руку и продолжил, разговаривая со своим отражением в боковом зеркале: – То, что мне не понравился «Список Шиндлера», не значит, что мне не нравятся все евреи.

После чего потер рукоятку пистолета и пробормотал:

– Не знаю, может, и значит.

– Ты злишься на меня, Уинстон?

– Я злюсь на людей, которые пытаются указывать мне, как думать.

– Почему?

– Потому что теперь я думаю.

– И?

– И ничего. В том-то, блядь, и проблема. Ничего.

– Мне кажется, что сцена на балконе была призвана показать беспомощность евреев. Каким сюрреальным был Холокост. Андре Бретон как-то сказал, что чистейшим актом сюрреализма была бы стрельба по толпе.

– Нет, все наоборот. Самое сюрреалистичное, что может быть, – это находиться в толпе, когда в нее стреляют. Это дикое ощущение. – Уинстон выпрямился и положил голову на подголовник. – Видимо, я в своей жизни видел слишком много пакостей. Ты говоришь, что кино должно было показать, какими невозможными были лагеря смерти, но мне не нужно это доказывать. Я видел, как людей поджигали живьем. Я видел, как ублюдки приставляли пушку к голове матери и мочились на ее детей, потому что ее муж не заплатил вовремя за крэк. Люди – звери? А то я не знаю.

Последние плаксивые ноты «Parsley, Sage, Rosemary and Thyme» сдались на милость городского шума.

– Поверни здесь направо, – приказал Уинстон.

Спенсер выехал на Восточную 102-ю стрит. К его удивлению, в квартале было тихо. С обеих сторон возвышались ряды отремонтированных жилых домов и изящных церквей. В конце улицы темнела эстакада метро, линия которого после 96-й стрит идет над землей параллельно Парк-авеню. Ветви разросшихся дубов заслоняли фонари, разбивая их свет на отдельные лучики. На перекрестке справа, почти полностью скрытое дубом, стояло разваливающееся коричневое здание, которое нависало над остальным кварталом, как дом с привидениями.

– Останови на углу.

Уинстон вышел из машины и скрылся в здании.

Спенсер не мог решить, какую кассету ставить дальше: «Лучшие хиты» группы «Bread» или Гарри Чепина. Мимо медленно протащился поезд метро. Своим грохотом он заглушил городской шум, и на несколько секунд окрестности погрузились в иллюзию деревенского покоя.

Уинстон, наконец, вернулся обратно, с покрасневшими глазами и довольной улыбкой. В руках он нес обувную коробку, полную марихуаны и взрывчатки.

– Извини, что долго, сам понимаешь, такие дела быстро не делаются. – Уинстон вынул что-то вроде небольшой динамитной шашки и принялся рассматривать в янтарном свете фонарей. – Кроме того, я тут не был с двенадцати лет. Столько воспоминаний.

– Что это?

– Трава, чувак.

– А остальное?

– Так, мелочи. Петарды разные, но в основном дымовые шашки.

– Дымовые шашки?

– Да. Несколько моих знакомых подумывают о деприватизации банка, и дымовые шашки им нужны, чтобы нейтрализовать камеры наблюдения.

– Уинстон, я вынужден настаивать, чтобы ты больше не садился в мою машину с намерением нарушить закон. Если я узнаю, что вожу тебя, чтобы ты торговал наркотиками, с историей про Старшего брата будет покончено.

– Остынь. И не корчи из себя святошу: ты только что забрал меня с игры в монте, чтобы познакомить с Брюсом из Новой продуктивной партии, – но тебе это было на руку и не считалось, так, что ли?

– Прогрессивной партии.

– Да плевать. Слушай, я тебя не подставляю под монастырь. Кроме того, ты тупо будешь мне мешать, если что.

Спенсер завел машину и стал ждать, когда пассажир захлопнет свою дверь. Уинстон не двинулся.

– Просто рвани с места, по-гангстерски, – посоветовал он.

Спенсер бросил машину в скорость и резко газанул. От толчка дверь закрылась, как раз когда они выехали на Парк-авеню.

Двигатель «мустанга» рокотал вхолостую. Они остановились у дома Уинстона, но никто не двинулся с места, пока сын Гарри Чепина не вырос похожим на отца.

– Ты все еще хочешь, чтобы я завтра приехал и помог готовиться к дебатам?

– Да, приезжай. Только у Иоланды скоро экзамены, так что мы не сможем сидеть дома.

– Ничего, прогуляемся по району.

– Отлично. Одна только просьба, ребе: приезжай в другой обуви, хорошо?

– Что? Клоги? С ними что-то не так?

– Да, ниггер, клоги. Не надевай их. Если ты думаешь, что я буду с тобой весело цокать по дорожке, то ты сбрендил. Сколько ты за них отдал, интересно?

– Сто сорок долларов.

– Чего?! И на нас гонят, что мы отдаем такие деньжищи за кроссовки? Это на вас, на богатеньких ниггеров, надо обратить внимание. Полторы сотки за две деревяшки! Блин, да я распилю доску пополам, наклею на половинки по носку и продам тебе за полтинник.

Хохоча, Борзый все-таки выпростался из машины, однако тут же нырнул головой обратно и протянул руку. Спенсер медлил, не понимая, какой тип рукопожатия Борзый предлагает, традиционный или что-то специфическое из десятка разновидностей. Наконец они пожали друг другу руки коротко и крепко, как главы государств после успешных переговоров.

– Вот и разница между ниггером вроде меня и ниггером вроде тебя, – сказал Уинстон, выпрямляясь. – Сто сорок за клоги или за кроссовки.

– Белые все равно не видят разницы.

– Это точно.

– Но противнее всего, когда другие черные не видят разницы. Я уже привык, что белые крепче держатся за сумки и переходят на другую сторону улицы.

– Знаешь, когда-то и я перешел бы улицу, увидев тебя, ребе. Только я перешел бы на твою сторону, чтобы поживиться денежками.

– Вот спасибо.

– Ребе, тебе повезло хотя бы потому, что ты говоришь, как белый. Если всю оставшуюся жизнь будешь общаться по телефону, все у тебя будет тип-топ. Вот скажи мне: в чем разница между белыми и черными?

– Это какая-то загадка?

– Нет, я серьезно.

– Белые едят мороженое круглый год, даже зимой. И когда подвозят тебя домой, то высаживают и сразу уезжают. Черные подождут, пока не увидят, что ты нормально зашел внутрь.

– Спасибо, что подвез, ребе.

– Не за что, Уинстон.

– Ладно, до завтра.

Мальчишки, стоявшие в вестибюле, расступились, как ворота шлюза. Когда Уинстон прошел, их ряды вновь сомкнулись. Спенсер подождал пару минут, потом с визгом газанул, закрыв пассажирскую дверь в гангстерском стиле.

20. Infierno – debajo de nueva administración[33]

Остатки рулета с курицей сгинули в глотке Уинстона. Салфетка, насквозь пропитанная жиром, уже не помогала, он облизнул пальцы и вытер рот углом льняной скатерти.

– Не знаю, откуда взялись все этим мексиканцы, но я рад, что они решили сюда переехать. Еда охуенно вкусная.

Спенсер заплатил за еду, и они вышли из «Пуэбла Мехико». Уинстон на ходу допивал холодную орчату.

Они молча шли на север, переваривая еду и окрестности. Подобно пустошам английской провинции или болотам луизианских байю в старых фильмах ужасов, ночью улицы Восточного Гарлема претерпевают метаморфозы. В темноте бродят только дураки и чудовища. Спенсер семенил по Лексингтон-авеню, дергаясь от каждого совиного крика. Уинстон двигался против течения, городской аллигатор, патрулирующий болото в поисках добычи.

На 110-й местные устроили пробку на перекрестке. Игнорируя дорожное движение, они носились между машинами, что-то друг другу орали и показывали жестами, как брокеры на Нью-Йоркской фондовой бирже.

– Тут сегодня жарко! – заметил Уинстон, заметил с таким удовлетворением, что сразу стало ясно, что он имеет в виду скорее городскую суету, чем душный вечер.

Спенсер прочел вывеску на почтовом отделении в дальнем конце 110-й стрит: «СТА ЦИЯ АДСКИЕ ВРАТА».

Неподалеку на перевернутых пластиковых ящиках сидела парочка, одетая в футболки, обрезанные джинсы и шлепанцы из вспененной резины. Они смотрели черно-белый телевизор, запитанный при помощи зажимов-крокодилов от внутренностей фонарного столба. Игра с участием «Янки» сопровождалась драматичным комментарием на испанском. Женщина со свежеуложенной прической оторвалась от экрана и встретила Уинстона широкой улыбкой:

– Эй, Борзый-Борз!

– Как дела, красавица? Как поживаешь?

Ее муж, увидев Уинстона, схватил за ошейник своего коренастого черно-коричневого ротвейлера по кличке Убийство.

– ¿Qué te pasa, бро?

– Suave.

Повернув козырек своей бейсболки под еще более странным углом, Уинстон остановился, чтобы погладить Убийство. Когда собака потянулась, чтобы лизнуть его руку, Уинстон захватил голову пса в замок.

– Как жизнь, ниггер? – спросил он животное, которое ответило лишь умоляющим взглядом карих глаз и попыталось вырваться из захвата.

Уинстон усиливал хватку, пока пес не начал скулить. Удовлетворенный, Борзый отпустил Убийство, и они со Спенсером перешли на другую сторону.

– Готов к занятию? – спросил Спенсер, вручая Уинстону листок бумаги. – Я тут составил список вопросов, которые могут задать на дебатах.

Уинстон, не глядя, скатал листок в трубку.

– Пойдем дальше. Там будет тише.

Цепочка красных огней светофоров терялась где-то вдали. Спенсеру казалось, что они сейчас начнут спуск в преисподнюю, где он станет для Уинстона-Вергилия Дантом.

Много воды утекло с тех пор, как Спенсер ночью ходил по Восточному Гарлему. В прошлый раз они с ребе Циммерманом проводили на 117-й стрит шиву с Беа Вульф, муж которой покоился на кухонном столе (его забрал рак легких). Семь дней Спенсер мотался через уличный хаос между квартирой и рынком, чтобы добыть еды для кошки и свечи, и читал про себя кадиш.

Он повертел головой в поисках призрака мистера Вульфа или других напоминаний о прежнем еврейском присутствии. Перед пекарней сидел по-турецки бродяга в выцветшем свитере и грязных полиэстеровых штанах. Запах свежевыпеченного хлеба смешался с вонью подсохшей мочи. Бомж, казалось, поблескивал, словно едкий воздух покрыл его бронзой, а теплый ночной ветер отполировал металл. Поймав взгляд Спенсера, бродяга приложил к губам большой и указательный пальцы.

– Палочкой не порадуешь?

Спенсер не был уверен, что понимает, что такое «палочка», поэтому, обходя бездомного стороной, лишь покачал головой со снисходительной улыбкой, надеясь, что она успокоит их обоих. Уинстон дал бродяге сигарету.

– Ты не знаешь, в районе еще живут евреи? – спросил Спенсер.

Борзый пожал плечами и сказал, что время от времени видит белых стариков, которые семенят на рынок, или владельцев магазинов, приезжающих на своих «кадиллаках» за выручкой. Может, они и евреи, кто знает.

По улице пронесся боевой клич. На тротуаре перед ними выросла группа недобро выглядящих молодых парней. Они подпрыгивали, как свежесмазанные поршни двигателя, переполненные дурной энергией, которая бурлит на нью-йоркских улицах после одиннадцати вечера. Толпа, как одно целое, пошла на Спенсера и Уинстона. Спенсер приготовился к насилию. Хорошо, что с ними не было Фарика. Тот почувствовал бы его страх, услышал бы, как внутренности Спенсера свиваются в корабельный канат, заметил бы, как он избегает смотреть на парней, словно на прокаженных, а он джентльмен, слишком воспитанный, чтобы таращиться.

Борзый кивнул на окно на втором этаже здания. Там в уголке виднелась маленькая табличка:

RAYMOND TENNENBAUM – ABOGADO Y SEGUROS[34].

– Ты спрашивал про евреев – Тенненбаум же вроде еврей?

Спенсер согласился, все сильнее вжимая голову в плечи: громилы подошли практически вплотную. Он так и слышал издевательскую интонацию Фарика, комментирующего, как Тенненбаум делает деньги с обоих концов: страхует имущество граждан от ущерба, причиняемого такими вот цветными ребятами, а потом защищает интересы тех же парней, когда они совершили преступление.

– Ребе, вытащи руки из карманов, – шепнул Борзый. – И подними свою чертову голову.

Спенсер повиновался. Шумные юнцы остановились в двух шагах от них – так близко, что он чувствовал холодок от их ледяных взглядов. Уинстон двинулся навстречу, протянул руку и, не сбавляя шага, пожал руку главному гоблину.

Так происходило почти с каждой группой молодежи, которую они встречали: крепкое, но быстрое «фирменное» рукопожатие, мимолетный контакт, который, казалось, не только не заставлял участников остановиться, но, наоборот, ускорял их движение по тротуару.

– Как дела, чувак?

– Идут.

– Ну, будь.

Некоторые рукопожатия заканчивались щелчками пальцев, другие – легким ударом костяшек кулака.

– Мир, бог.

Однажды рукопожатие перешло в сильные, медвежьи объятия. Мужчина, которого Уинстон давно не видел, беспомощно стоял, не в силах пошевелить руками.

– Чувак!

– Мой ниггер! Как поживаешь?

Спенсер спросил чуть позже, почему в этот раз были объятия, а не стандартное приветствие.

– Ребе, этот ниггер может много чего рассказать, но дело в том, что он так глубоко завяз, что не может ничего рассказать.

Спенсер провел с Уинстоном на улицах его родного района не так много времени, чтобы определить, занимается в данный момент Младший брат избирательной кампанией или просто прогуливается. Он знал столько людей! И даже те, кто был слишком занят, чтобы поздороваться, смотрели на него как на знакомого.

– Уинстон, сейчас поздновато об этом говорить, но если бы ты отнесся к выборам серьезно, то, вероятно, выиграл бы их.

Борзый посмотрел на Спенсера как на ненормального. Плюнул на тротуар, поднес ко рту свернутые в трубку вопросы и крикнул в этот импровизированный мегафон двум сестрам, сидевшим на пожарной лестнице на уровне третьего этажа:

– Где ваш братец?

– В «Вагнере»! – крикнула в ответ одна из них.

Борзый обменивался приветствиями и рукопожатиями со многими местными жителями. Как и с простыми числами, чем дальше они шли, тем больше становилась дистанция между людьми, которые удостаивались эмоциональных объятий Уинстона. Между 109-й и 112-й Уинстон схватил в охапку земляков и землячек под номерами 2, 3, 7, 11 и 13, словно потерявшихся и найденных детишек в парке развлечений; номера 23, 29 и 37, стоявшие в очереди перед танцевальным клубом «Ла Бамба» на 115-й стрит, были им раздавлены, как соболезнующие родственники на похоронах. В кафе на 117-й номер 41 и его сестра, номер 43, угодили в объятия Уинстона, как игроки в американский футбол, отмечающие тачдаун на матче Суперкубка. Теперь, на углу 119-й стрит и Второй авеню, Уинстон дотронулся до плеча номера 73.

Рейчел Динкинс была его первой любовью. Его первым поцелуем. Его первым медленным танцем. Его вторым перепихом. Его первым регулярным покупателем наркоты. В старших классах, когда Уинстон и Рейчел были вместе, у нее была завидная фигура, которую Уинстон любил описывать, как «роскошное, темное, упругозадое евангелическое тело». Пристрастие к героину иссушило ее мышцы, как тропическая язва. Теперь она была тоща, как скелет, беременный живот, казалось, составлял половину ее веса.

– Уинстон! – воскликнула Рейчел, разводя костлявые руки для объятий.

Уинстон прижал ее голову к своей груди, уткнувшись подбородком в ее покрытую перхотью макушку. Знакомый запах духов, которыми она пользовалась с седьмого класса, вызвал у него непроизвольный стон. Этот сладкий запах напомнил ему о временах, когда они прогуливали школу и собирались у дома Кевина Колона, попивая вино и слушая романтические баллады Эктора Лаво, в которых он не понимал ни слова.

– Ты же говоришь по-испански, о чем он поет, Рейчел?

Та отрывалась от постановки засосов на его шее и прислушивалась к магнитофону. После нескольких аккордов она ласкала ухо Уинстона своим языком и переводом:

– Он говорит: «На хуй математику, на хуй английский и на хуй меня, прямо сейчас».

– Рейчел! – позвал ее бойфренд, обычный, цельнотелый парень. Он нетерпеливо похлопал в ладоши, как армейский сержант, подбадривающий новобранца на полосе препятствий. – Пошли!

Когда она повернулась, чтобы уйти, Уинстон обхватил ее за талию, отбросил локон с покрытого язвами лица и с чувством поцеловал в щеку.

– Какой срок?

– Семь с половиной.

Ее парень, увидев поцелуй, уже зашагал прочь.

– Давай, сучка, пошли уже!

– Подождешь, придурок!

Рейчел облизнула большой палец и провела им по бровям Уинстона.

– Ты же знаешь, как я назову ребенка?

– Если мальчик – Лонни. Если девочка – Кэндис.

– Помнишь.

– Да ладно, это же я.

– Как Джорди?

– Хорошо. Не говорит пока, но он крутой. Рейчел, твой ниггер не будет там стоять бесконечно, поэтому, если у тебя вдруг не появилась работа, советую идти уже.

Рейчел чмокнула Уинстона в веки, развернулась и пошла, переваливаясь, за своим другом. Казалось, он тянет ее за собой, как странный воздушный змей.

Уинстон сплюнул. Фонарь над их головами замигал. Из-за стробоскопического эффекта Уинстон и Спенсер, казалось, попали в фальшивую грозу из старых немых фильмов.

– Черт, когда-то она была что надо.

– Я верю. До сих пор видно. Еще осталось немного мясца.

– Ты смотри, ребе. Не совсем ты пропащий.

Уинстон отдал Спенсеру список вопросов и хлопнул. Фонарь успокоился.

– О чем меня будут спрашивать на дебатах, ребе? Спросят насчет Рейчел?

– Обязательно. Они раздадут карточки, попросят публику вписать туда вопросы и передать их ведущему.

Спенсер развернул список, как средневековый свиток.

– «Мистер Фошей, каковы ваши взгляды на решение проблемы наркомании в районе?»

– Ребе, ты меня не слышишь. Будут они меня спрашивать про Рейчел? Скажут ли они: «Борзый, ты знаешь всех баламутов, если тебя выберут, как ты поступишь с Рейчел или Пити Пелигросо?

– Уинстон, на дебатах обсуждают более общие вопросы. Я сомневаюсь, что они будут упоминать кого-то конкретно.

– Потому что они не дураки. Потому что тогда я отвечу: «А что ты будешь делать со своим сыном, племянницей, племянником, с собой?» Брошу все им обратно в лицо.

Они шли на север по Второй авеню. Спенсер важной скороговоркой телевизионного ведущего обстреливал Уинстона гипотетическими вопросами к будущим дебатам.

– Дети рожают детей. Проблема. Моральный упадок. Как нам это предотвратить, мистер Фошей?

Уинстон слушал, но не отвечал, пытаясь вспомнить, в каком из местных магазинчиков продается шоколадное пирожное «Капитан Немо», которое ему вдруг захотелось. Хотя у него были ответы.

– Невозможно удержать детей от секса. Кто хочет трахаться, будет трахаться. Надо просто говорить с ними по делу. Приучить к смазке. Выдавил ее из тюбика, шлепнул на резинку – и киске хорошо.

– Рэп-музыка… телепрограммы, пропагандирующие насилие… фильмы, прославляющие преступников. Все они воздействуют на нашу молодежь и толкают в неверном направлении? Разве нам не стоит задуматься о цензуре, а не только о предупреждающих наклейках и рейтингах?

– А никто не задумывался, что этот тип развлечений может быть… Какое слово Иоланда вворачивает насчет наших перепихов после ссоры? Катарсисом, вот. Может, если бы ниггеры не слушали рэп, не смотрели эти дерьмовые фильмы, они были бы еще более жестокими? И, кстати, если бы белые не снимали такие фильмы, они тоже проливали бы больше крови.

Вскоре они шли уже по узкому проходу, прорезанному сквозь внутренности громадного жилого комплекса, названного в честь сенатора Вагнера. Они стояли посреди рукотворного ущелья, заполненного человеческим гомоном. От стен высоких кирпичных зданий отражались смех и разговоры обитателей комплекса.

Если хочешь убрать людей с улиц, дай им для начала кондиционеры, подумал Уинстон.

– Еще вопросы читать?

– Не, придется мне представляться дураком. Не страшно, я к этому привык.

Стайка ребят младшего школьного возраста обошла Уинстона и пробежала мимо Спенсера, чуть не сбив его с ног. Раввин глянул на часы:

– Половина второго ночи – где ваши родители?

Мальчик лет одиннадцати, с головой, уже выбритой в манере какой-то банды, подскочил к Уинстону и горячо, двумя руками пожал ему руку.

– Великан, когда ты примешь меня к себе?

– Коротышка, ты же знаешь, я сейчас не за этим пришел, – сказал Уинстон, положив руки на голову мальчика.

– Да, знаю, я видел плакаты. Эти твои ниггеры и какая-то китаянка их везде развешивают.

– Она японка.

– Да, да, мне-то что. Говорят, ты пока выжидаешь. Говорят, раз ты выходишь из суда, как из своего дома, тебя поддерживает мафия. Говорят, наконец, ты таскаешь ствол. Что, если ты выиграешь, положишь много народу.

– Я не выиграю.

– Но пушка-то у тебя есть?

– А это вот не твое дело.

– Говорят, что ты вошел в какой-то синдикат.

– Вот пиздеж.

– Говорят, ты тратишь двадцать, тридцать кусков в день. Я знаю, что ты товар не толкаешь, откуда тогда столько налика? Я знаю, не можешь сказать – но когда придет время, не забудь про молодого ниггера, а? Мне ж тоже хочется немного мафиозной жизни. Типа, пришил одного тут, замочил другого там.

Уинстон прервал его мечты десятидолларовой купюрой.

– Знаешь, где тут раздобыть шоколадное пирожное «Капитан Немо»?

Мальчик кивнул и протянул руку за деньгами.

– Возьмешь мне три сигареты, пирожное, не те, что безымянные, дерьмо всякое, а именно «Капитан Немо», и большую банку «Бадвайзера».

Мальчик схватил банкноту, но Уинстон ее крепко держал. Он махнул головой на группу подростков, стоявших под одиноким вязом.

– Я буду там, с Голяком и ребятами, понял?

Уинстон отпустил купюру, и парнишка понесся через комплекс, как камень из пращи. Уинстон посмотрел на Спенсера, приложил ладони ко рту и крикнул вслед бегуну:

– Возьми вместо «Бада» два импортных пива! «Хайнекен» или типа того.

Мальчик поднял руку в знак того, что услышал новый приказ.

Они сидели на сваренном из труб заборчике и попивали баночное пиво. Борзый каким-то образом ухищрялся одновременно курить сигарету и облизывать шоколадную глазурь с обертки пирожного.

– Классная штука, а, ребе? – спросил Уинстон, держа зеленую банку, как актер в телевизионной рекламе.

Спенсер улыбнулся. От первого глотка скучного импорта из Голландии он поперхнулся и с грустью вспомнил о пенном бокале фламандского пшеничного пива с кружком лимона. Но потом он вынужден был признать, что к влажной нью-йоркской ночи пиво подходит лучше всего. Даже это пойло в алюминиевой таре.

Метрах в пяти от Уинстона и Спенсера, под ветвями вяза, молодые ребята сбивались все плотнее. Паренек-пуэрториканец с кожей цвета мокрого песка дул в сложенную ладонь, как в мундштук трубы. Он выдавал цветистое разнообразие – от звуков метеоризма до имитации хай-хэтов ударной установки и кашля древнего драндулета, пытающегося ехать в подъем. Другой рукой он попеременно ударял себя в грудь и приглушал свой «рожок». Его товарищи, плотно уперев ноги в бетон тротуара, как дерево корни, начали ритмично приседать. Некоторые при этом раскачивались, как боксер, отрабатывающий уход от ударов. Другие подняли руки к небу и колебались, словно прихожане на воскресной проповеди, пытающиеся ухватить Святой дух. Даже ветки вяза, казалось, поддались ритму. И, как поющие деревья в «Волшебнике страны Оз», они принялись выстреливать рифмованные фразы, пытаясь решить одним выдохом мировые проблемы. Спенсер задумался, нет ли среди этих юношей анонимного словотворца, придумавшего вечно мутирующий нью-йоркский сленг.

Погребальные гимны и элегии рэперов, экспертов городской эсхатологии, пряли плотную ткань стиха из нитей отчаяния и осторожного оптимизма, разматывавшихся с ткацких станков их умов и сердец. Спенсеру удавалось распознать лишь гортанную перекличку из «ок», «да, да, йоу», «ага» и тому подобного. Даже Уинстон, лучше него разбиравшийся в лексике гетто, понимал не более двух третей этой пулеметной поэзии.

От группы отделился молодой парень в кепке, как у чаплинского «малыша», и джинсовом томсоейровском комбинезоне на голое тело. Он пошел, раскачиваясь, в сторону Уинстона, размахивая бутылкой в бумажном мешке вместо метронома, декламируя свою песнь, словно пьяный нубийский скальд:

Йоу, я зовусь Голяк Без пяти минут мертвяк Позже или раньше Потому не терплю фальши. Я Голяк, у меня все не так, Торчит зад Свободе рад Напердывает облаков град. Член болтается Яйца качаются Все это в мази Бабы в экстазе Вот сидит Борзый Он полон угрозы. Он видит насквозь С ним шутки брось. Черное лицо Оно как шлем Что там за ним, Видно не всем.

Когда Голяк сбросил свою последнюю «поэтическую бомбу», сессия завершилась, рэперская политика выжженной земли временно лишила листвы терновый куст, бывший некогда двором комплекса «Вагнер», и сделала ночь хрупкой, как рисовая бумага.

Переводя дыхание, парни столпились вокруг Уинстона, чтобы перекинуться словечком.

– Из-за этих плакатов все думают, что ты стал рэпером.

– Знаю.

– Когда выборы?

– В следующий вторник. Проголосуете за меня?

Худой парнишка с кривым зубом помахал рукой перед своим лицом.

– Погляди на меня. Я родом из трущоб. Для меня это голосование ничего не изменит.

Борзый угрожающе поднял руку, словно собирался заехать пессимисту.

– Забыл, с кем разговариваешь? Я, по-твоему, с луны свалился? Или у тебя в свидетельстве о рождении написано «Родился в трущобах»? Эти жалкие оправдания оставь для кого-нибудь, кто тебя не знает.

Парень потупился и снова поднял на Уинстона покрасневшие глаза.

– Я не настаиваю, чтобы вы свой голос выкинули именно за меня, мне-то пох, но голосовать надо, за кого-нибудь.

– Ой, послушайте его! – выкрикнул кто-то из толпы. – Ты слишком много времени провел с Плюхом и его пятипроцентным дерьмом, потому что сам себе противоречишь.

Голяк задумчиво смотрел на Уинстона, потирая подбородок.

– Не, правда, я бы проголосовал, но это верный повод попасть в систему. Дать этим тварям еще один способ меня заграбастать. Понимаешь?

– Да ладно, самое страшное, что тебе грозит, – вызовут в суд присяжным.

– Тебя вызывали?

– В прошлом ноябре. Платили двадцать пять баксов в день или что-то вроде.

– Дело федеральное?

– Щаз. Какой-то хрен судился с электрокомпанией.

– Вот я и говорю, – продолжил Голяк, решивший, что неудачный опыт Уинстона оправдывает его апатию. – Потому я и не зарегистрировался. Что, если меня втянут в долгую тряхомундию и придется полгода куковать в мотеле с тараканами? У меня нет времени на город, тем более за двадцать пять долларов в день. Я столько из мамашиного кошелька могу вытянуть.

– И вытягиваешь, – прокомментировало дитя трущоб.

– Точняк. А куда деваться? – хохотнул Голяк.

– Да все проще. Если не хочешь, всегда можешь себя забраковать.

– Это как?

– Ну, вот эти придурки пытались привлечь меня к мутоте про то, что «электрическая компания взорвала мой дом». Меня не интересовали разборки между Джоном Белым Чуваком и «Корпорацией Тодасе». Мне пох, пусть хоть удавят друг друга. У нас был перерыв на обед, обратно я вернулся с пирожком с бобами и свежим номером «Последнего зова». Там был заголовок охрененными такими буквами: ПРОПОВЕДНИК ПРИВОДИТ НАУЧНЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА: БЕЛЫЕ – СЛУГИ ДЬЯВОЛА. После этого меня бы не выбрали ни под каким соусом. Но потом задумался: сколько бывал в суде, ни разу не видел ниггера вроде меня в загончике для присяжных.

Голяк аж запрыгал от открывшихся перспектив, словно он выиграл местную лотерею.

– В точку, а! Если б я был присяжным, я бы такой: «Отпускайте наших! Видеозапись, шмидеозапись! ДНК, НБА! Ниггер не виноват!»

Спенсер расстегнул рюкзак. Рэперы насторожились, будто стадо оленей, почуявшее охотника. Увидев в его руке лишь ручку и блокнот, они испытали явственное облегчение. На мгновение Спенсеру показалось, что в руках косозубого парня сверкнул пистолет. Но через секунду в его руках ничего не было, и Спенсер не мог понять, куда тот спрятал оружие.

– Чей это ниггер, чувак?

Бумага и ручка только усилили дискомфорт от присутствия незнакомца, и рэперы отпрянули. Спенсер ждал, что Уинстон его представит, чтобы снять напряжение. Какое дружеское выражение он использует? Старший брат? Ребе Спенс? Он еврей, но он в порядке?

Уинстон выхватил блокнот из руки Спенсера.

– Ты охуел?

– Просто хотел набросать кое-какие заметки для второй части. Не хочу ничего забыть.

Уинстон швырнул блокнот обратно в рюкзак и сказал:

– Старший брат, младший брат – все кончено. Ребе, тебе на выход. Это не зоопарк.

– Кто этот ниггер, Борз?

– Никто. Придурок, который пишет про меня статьи для газеты. Вроде «Короля джунглей». Но все, сафари закончилось.

Спенсер хотел сказать что-то в свою защиту, но понял, что никакие слова тут не помогут. Он покрылся гусиной кожей и словно уменьшился по сравнению с Уинстоном. Растворяясь в собственной лжи, его тело пузырилось и частица за частицей воспаряли к ночному небу, как шипучая таблетка. Он повернулся, чтобы уйти, прежде чем исчезнет полностью.

– Увидимся завтра днем, после дебатов, ладно? В половине третьего?

Уинстон «одолжил» у Голяка бумажный пакет, хорошенько глотнул из бутылки, обнял друга за плечо и вместе с остальными пошел по извилистой тропинке в глубь жилого комплекса. На этот уровень ада Спенсеру не было входа, и он отправился обратно к машине, чувствуя обиду за то, что его не представили, и вину за то, что вынул блокнот. Он знал, что ему не видать подобного уровня близости к Уинстону, и внезапно понял, почему: он больше боялся Уинстона, чем за Уинстона. Боялся его репутации. Боялся его дремлющего пока интеллекта. Боялся осуждения – и осуждения честного.

Когда он дошел до границы «Вагнера», дорогу ему преградил паренек, который принес Уинстону пиво и пирожное.

– Эй, йоу, – сказал чертенок, стоя на пути. – Тут чувак говорит, что ты дал ему летающую тарелочку.

Спенсер повернул голову и за газоном увидел мальчика, которому досталась игрушка еще в его первое посещение Уинстона.

– Да, дал.

– Мистер, а у вас есть еще?

Это была невинная просьба, и впервые за все время голос мальчика звучал соответственно годам. Спенсер с сожалением покачал головой и протянул руку, чтобы погладить ребенка по голове. Он даже начал бормотать какое-то благословение, но паренек шлепнул его по руке и крикнул:

– Ну и пошел в пизду тогда!

21. Уинстона Фошея в короли!

Уинстон, одетый в клетчатые брюки, рубашку и галстук, ерзал на стуле на сцене зрительного зала общественного центра, борясь со скукой демократии. Он осушил свой кувшин с водой еще до того, как заместитель директора Нью-йоркского отделения Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения закончил приветственную речь перед немногочисленной аудиторией. Теперь ведущий, главный редактор газеты «Диарио», объяснял правила ведения дебатов. У каждого кандидата будет три минуты для вступительного слова, после чего ведущий начнет зачитывать вопросы из аудитории.

– Я должна представлять Восьмой округ, поскольку я мать… – У микрофона была Марго Теллос.

Борзый рассматривал других кандидатов, сидевших на сцене. Слева от него, через одно место, оказался Вильфредо Сьенфуэгос, разодетый, словно на бальные танцы. Он тихонько репетировал свою речь:

– Buenas noches всему району. Mi barrio, su barrio, nuestro barrio…

За Сьенфуэгосом сидела Колетт Кокс. Она положила голову на колени, изображая медитативную позу, но на самом деле незаметно стирала защитную фольгу с билета моментальной лотереи, надеясь увидеть третий символ доллара. Не обнаружив его, она разорвала билет пополам и поправила значок своей избирательной кампании. Справа от Уинстона пустовал стул Теллос. Чуть дальше Уинстон обнаружил аккуратно, солидно одетого мужчину средних лет, которого видел впервые. Тот что-то писал в желтом блокноте. Кто этот чувак? Уинстон нагнулся вперед, пытаясь прочитать табличку с именем, но в этот момент Марго Теллос под вежливые аплодисменты вернулась на место, вынудив Уинстона выпрямиться и присоединиться к хлопающим.

Марго поправила свой стул, снисходительно глядя на Уинстона, словно она была Кеннеди, смотрящим свысока на Никсона в 1960-м.

– А сейчас наш самый заслуженный кандидат… – Неизвестный мужчина поднялся с места. – Джерман Джордан – знаменитый философ, политик и критик. Он автор нескольких научных работ, самая свежая из которых называется «Занижая планку: почему я решил быть городским депутатом, а не президентом». Леди и джентльмены, он возобновил свою кампанию, вернувшись из космического полета на «челноке». Встречайте: профессор, теолог, астронавт, человек эпохи Возрождения и текущий представитель Восьмого округа в городском совете Джерман Джордан!

– Астронавт? – поразился Уинстон.

Осознав, что его услышали окружающие, он смущенно уставился в потолок. Там еще зияли дыры, оставшиеся с отцовского поэтического вечера. Какого хрена я тут потерял?

Джордан обратился к собравшимся. Он говорил четким, ясным голосом старомодного оратора. Его гитлеровский взгляд и интонации провинциального баптиста гипнотизировали публику.

– Нашему обществу пора научиться мыслить себя вне расы…

Уинстон рассматривал аудиторию. Инес сидела в первом ряду. Ее трясло от ненависти, с каждым словом Джордана ее лицо все больше багровело. Она-то прекрасно знала: представлявший район в городском совете Джордан не имел с ним других связей, кроме живших тут дальних родственников, с которыми встречался по большим праздникам, и абонентского почтового ящика, ключ от которого давно потерян. Через пару рядов от нее безучастно сидел Спенсер. Он видел выступления Джермана Джордана и раньше и некогда считал себя его преданным последователем. Два года назад они даже вместе оказались в президиуме конференции в Миннеаполисе, посвященной вопросам идентичности, были сопредседателями на семинаре по множественной самоидентификации, где свели воедино такие противоречивые понятия, как черные иудеи, гермафродиты, белые ниггеры и ходячие мертвецы. Именно после той конференции Спенсер начал разочаровываться в Джордане. И дело было не в упорных слухах о белой любовнице, припрятанной в бревенчатой избушке в Новой Англии, и не в пристрастии к кокаину. Он просто заметил: о чем бы ни заходил разговор, если в нем присутствовал афроамериканский подтекст (а присутствует он почти всегда), Джордан выступал с одной и той же речью. Все аспекты американской черной культуры берут начало в церкви. Квинтэссенцией всего черного был Луи Армстронг. Проблемы, с которыми сталкивается американская беднота, могут быть решены, если все станут одеваться со вкусом, например носить кардиганы. В представлении Спенсера, предписанный Джорданом цветной Америке кодекс поведения был обыкновенным фашизмом, переодетым в твидовый пиджак. Я знаю Стивена Джей Гулда, думал Спенсер, и ты не Стивен Джей Гулд. Но большая часть публики энергично аплодировала каждому пункту выступления Джордана, иногда добавляя одобрительное «аминь!».

– А мои-то где? – спросил Уинстон себя, окидывая взглядом задние ряды, где сидели его друзья и члены семьи.

Они не слушали Джермана Джордана; они неотрывно смотрели на Уинстона и светились гордостью, даже когда пытались рассмешить его, корча рожи и показывая неприличные жесты. Уинстон смущенно помахал им, как ребенок, участвующий в рождественском представлении.

– Последние четыре года я выражал интересы этого района на максимуме своих возможностей, но сейчас мне стыдно признаться, что по сей день я опасаюсь оставлять здесь свой «мерседес-бенц». Мы должны что-то сделать с…

Инес поймала взгляд Уинстона и изобразила рукой лающую собачку. Он понимающе закатил глаза. Когда они вернулись на место, Уинстон заметил отца. Сложив руки на груди, тот стоял под знаком «Пожарный выход». У Уинстона задергалось левое веко: он вспомнил, сколько раз отец унижал его на этой самой сцене.

– Я побывал в космосе, видел звезды и знаю, что мы можем до них дотянуться, если только…

Кто отправил этого дурака в космос? Почему его? Почему ему досталось то единственное, чего я на самом деле хочу? Что нужно сделать, чтобы полететь к звездам? Не в силах сдержать зависть, Уинстон закрыл уши руками. Губы Джермана Джордана продолжали двигаться, но звуков не стало. Своими деревянными ораторскими жестами оратор напоминал механическую игрушку девятнадцатого века. Борзый прикрыл глаза. Он тихонько напевал про себя какую-то мелодию, представляя, что пастельные вспышки на фоне черноты век были сверхновыми и туманностями, манившими его на танцпол, как мигающие огни хаус-вечеринки.

Марго Теллос толкнула Уинстона. Очнувшись от диско-фантазий, он отнял руки от ушей, в которые ворвался смех публики. Ведущий пригласил его к трибуне.

– Следующим выступает представитель молодой поросли, который идет по стопам своего отца, бывшего активиста «Черных пантер» Клиффорда Фошея, который сегодня находится в зале. Поприветствуем Уинстона Фошея.

Борзый осторожно подошел к микрофону, не будучи уверенным, какая часть аплодисментов полагалась лично ему, а какая – его отцу. В задних рядах Клиффорд принимал поздравления от своих друзей. Повернувшись к сыну, он поднял руку со сжатым кулаком в жесте солидарности чернокожих. В ответ Уинстон с намеком почесал висок средним пальцем.

Ниггер, я собираюсь тебя опозорить, чтобы ты так же стыдился быть моим отцом, как я стыжусь быть твоим сыном.

– Как и мисс Теллос, я тоже имею отношение к материнству… Я трахаю мать.

Неожиданная скабрезность вдавила слушателей в кресла, как перегрузка – пилотов истребителя.

– Не знаю, почему у вас такой шокированный вид. Большинство меня знают, и знают, что это правда. Да и вы сами такого не чураетесь. Я вижу, как вы по утрам в воскресенье ходите в церковь, как ведете детей из школы. Вы обычные работяги, тянете лямку с девяти до пяти. Не думайте, что я не слышал, что вы говорите на встречах районных активистов. Мисс Номура рассказывала мне, о чем вы там ныли. Это мало отличается от сказанного здесь. «Нам нужно поддерживать молодежь. Нужно найти способ достучаться до них». Ну вот, перед вами стоит ниггер, до которого достучались. Вопрос состоит в том, что вы будете делать с чуваком вроде меня теперь, когда вы держите его за шкирку? Если вы думаете, что из-за того, что я стою тут в брючках и галстучке, то я или другие бандюги согласятся жить вашей блеклой жизнью, то вас ждет большой сюрприз. «Поддержать молодежь. Поддержать молодежь». Всю жизнь я это слышу, и вот перед вами молодой человек, который просит вашей поддержки – окажете вы мне ее? Сомневаюсь. Большинство из вас уже решили голосовать за этого ловкого ниггера Джермана Джордана, человека эпохи Возрождения, что бы это, к херам, ни значило. За километр видно, что мудила родился и вырос не в наших краях. Потому что родись он здесь, то был бы сейчас ленивым сутенером, крышевал бы проституток на Маунт-Плезант-авеню.

Уинстон подошел к столу и налил себе воды из кувшина Сьенфуэгоса.

– Я не особенно прислушивался, но вроде бы он сказал, что нам нужно начать мыслить себя вне расы. Посмотрите на меня, – Уинстон раскинул руки, как на распятии. – Что видите, то и получаете: большой черный придурок, порождение нищеты. Если бы я летал в космос, писал книги, имел доллары, водил «мерседес-бенц», я бы тоже представлял себя вне расы. Я бы представлял себя вне этого чокнутого района. Оставил бы вас всех тут копошиться одних. Этот тип говорил, что боится парковать свой «бенц» в нашем квартале. Хочет сделать его достаточно безопасным, чтобы его машине там ничего не грозило. Типа он единственный ниггер с крутой машиной. У многих ниггеров с бабками есть «мерседес-бенц». Вон, у Томми Тача новый «мерседес» – все делает, только что одеялко тебе перед сном не поправляет, и чувак может парковать свою сраную машину, где только пожелает. Почему? Да потому что, в отличие от Джермана Джордана, здесь все знают, кто такой Томми Тач. Не важно, знаешь ты Томми лично или просто слышал про него, – ты в курсе, что его машину трогать не стоит. «Представьте себя вне расы». Блин, представьте, что у вас новенький «мерс». Если уж фантазировать, то на всю катушку.

Представьте, как Джордан, мисс Теллос, мистер Сьенфуэгос или мисс Кокс идут с вами в больницу, чтобы вы не смотрели в одиночку, как ваш дядя умирает от СПИДа. Как за вас вносят залог, пишут письма, пока вы кукуете на нарах, пересылают вам деньги для покупок в тюремном чипке, защищают вас на улицах. Все это я делал для сыновей, дочерей, внуков многих из тех, кого вижу сегодня в зале. Имен называть не стану. Кто думает, что я вру, пускай спросит соседа. И если хотите поддержать молодежь, во вторник голосуйте за меня. Помните, «mi barrio, su barrio, nuestro barrio». Мой район, твой район, наш район.

Речь опустошила Уинстона. Он был слишком ошеломлен, чтобы слышать что-то, кроме топота Фарика, Армелло и Чарли и их криков: «Жги!» Он рухнул на стул, вытирая пот с лица. Поискал в зале отца – увидеть, улыбается тот или плачет. Ни того, ни другого: Клиффорда там уже не было, вместо него стоял фоторепортер из газеты.

Борзый не знал, куда себя девать, пока выступали оставшиеся кандидаты. Скрутил и развернул свой галстук. Накарябал что-то в блокноте. Прервал Вильфредо Сьенфуэгоса, чтобы попросить еще воды. Повернул табличку с именем, стоявшую перед ним на столике, нацарапал с обратной стороны «БОРЗЫЙ 109» и поставил на место. Извинился, когда скрип его кроссовок сбил с мысли Колетт Кокс во время выступления. Уинстон с радостью услышал, что ведущий собирается перейти к вопросам из зала. Еще сорок пять минут – и я могу идти.

– Первый вопрос от Хуаниты Наварро с Восточной 111-й стрит: «Какой стратегии собираются придерживаться кандидаты для снижения уровня детской и подростковой преступности?»

Соперники Уинстона отвечали с необходимой для избирательной кампании прямотой, почти повторяя друг друга, если не обращать внимания на словесную эквилибристику Джермана Джордана: необходимо предоставить нашим детям не только физическую инфраструктуру для развития, но инфраструктуру социальную и ментальную. Как улицам нужна ливневая канализация, так детям нужны досуговые центры, ночные баскетбольные площадки, кружки…

Уинстон ответил в шутливом тоне, который сохранил до конца дебатов:

– Что делать с молодежной преступностью? Я бы понизил возраст полноценной уголовной ответственности до пяти лет. Подростковая преступность исчезнет вот так. – И для наглядности щелкнул пальцами.

Джерман Джордан хлопнул рукой по столу, вскочил на ноги и потребовал, чтобы Уинстон ответил на вопрос с искренностью, которой тот заслуживает.

Борзый прыснул:

– Ну, детское пособие ведь обрезали? Меня и всех остальных вышвырнули и сказали: «Мы снизили число живущих на пособие». И когда это случилось, ты побежал к мэру с требованием «быть серьезным»? Так что можешь не дергаться, мелкая астронавтская сучка!

Судя по числу незнакомцев, по окончании дебатов желавших Уинстону удачи, он переманил на свою сторону некоторых наиболее циничных избирателей. Друзья позвали его отметить успех за ужином, но Уинстон отказался, заявив, что ему нужно побыть одному. Поцеловал Иоланду и сказал, что будет дома через час. По пути к выходу он остановился рядом с Инес, которая как раз честила Джермана Джордана за политику двойных стандартов. Оборвав тираду на полуслове, она сжала Уинстона в объятиях.

– Ты молодец. Одна эта речь стоила пятнадцати тысяч долларов. Спасибо.

Инес отступила на шаг. Уинстон пережил очередное лето.

– Ну что, мисс Номура, что?

– Ничего, просто смотрю.

– Мисс Номура, я не изменился.

– Изменился.

– В чем?

– Не знаю.

– Такой же, как и был, – проворчал Уинстон, обнимая ее в ответ.

Подошел Спенсер, воплощенное раскаяние.

– Уинстон, я хотел сказать…

Борзый поднял руку.

– Слушай, у меня есть одна идея. Я позвоню через неделю-другую.

– Насчет статей…

– Слушай, пиши что хочешь, мне правда все равно.

На улице его бормотание тянулось за ним, как след от маленького подвесного моторчика:

– Я живу всегда, не зная стыда.

Уинстон подошел к машине Спенсера, присел и вынул пистолет из ниши в заднем бампере: на дебатах могли присутствовать полицейские, поэтому он припрятал оружие до их начала, когда никто не видел. Спрятав в карман пистолет, который стал для него таким же привычным, как ремень на брюках, Уинстон пошел на запад. Хотел полежать на траве Большой лужайки в Центральном парке, впитать последние лучи летнего солнца и почитать книгу о сумо.

В пути он не размышлял над прошедшими дебатами, как это делал бы обычный политик. Он был доволен выступлением, и его не заботило, сколько голосов оно привлечет. Он сказал, что должен был сказать, ничего более. А сейчас ему было приятно вырваться из зала, уйти подальше от болтливых слуг народа и от озабоченной общественности.

На душе у Уинстона было легко, и ноги быстро несли его по 86-й стрит и Парк-авеню, вдоль южных пределов Восьмого района. Земли в этой части города принадлежали частному университету, который привел кварталы в порядок: повсюду работали магазины дорогого вина и одежды, стояли роскошные кондоминиумы, названные в честь индейских племен: «Ирокез», «Дакота», «Онайда» и «Пекот». Как ребенок, не решающийся прыгнуть в холодный бассейн, Уинстон потрогал пальцем асфальт, опасаясь ступить на улицу.

«Черт, надо облегчиться. Зря я столько воды выпил».

Проситься в туалет в ближайшем ресторане не было смысла. Его отправят восвояси, поскольку он не посетитель. Не в силах больше сдерживаться, Уинстон оросил стены университетского общежития, не ища уголок поукромнее. Глубоко вздохнул и через пару секунд начал медленно перемещаться вбок, вдоль цоколя здания. По мере его продвижения на тротуаре появлялись неровные буквы: «Уинстона Фошея в короли!»

По всей Большой лужайке – от дальних площадок для софтбола до Черепашьего пруда – белые люди сидели на солнце дольше, чем стоило, обжигая кожу до цвета спелых томатов. Воздух пах сыром бри, виноградом и австралийскими белыми винами. Обычно Уинстон держался от толпы белых людей подальше, поскольку это была, очевидно, толпа белых людей. Но в этот раз, подгоняемый огненным взором короля Ягайло, он нырнул в людское море и примостился между двумя клетчатыми пледами, на которых устроились две элегантные семьи из Верхнего Ист-Сайда. Убедившись, что около Уинстона не лежит ничего ценного, светловолосая семья улыбнулась и вежливо предложила ему тарелку вафель, рокфор и прозрачный пластиковый стаканчик вина. Вместо отказа Уинстон невоспитанно крикнул: «Эй, йоу!» – лохматому разносчику, торговавшему баночным пивом из пенопластового холодильника, который возил на красной игрушечной тележке.

Борзый лежал на спине с банкой холодного пива в руке и чувствовал, как вертится планета, как ее вращение прижимает его к траве. Он открыл книгу о сумо на случайной странице и начал читать, заслоняясь ею от солнца.

Диета и распорядок сна являются не слишком известными, но важными факторами в жизни борца. После тренировки борцы едят рис и щедрые порции тянко-набе, вкусного супа на основе мисо с добавлением мяса, рыбы, овощей и лапши. За обедом следует непременный отдых, замедляющий метаболизм.

Уинстону, метаболизм которого замедлился почти до остановки, снились суровые схватки сумоистов внутри колец Сатурна.

22. Если выберут, я служить не буду

Наступил день выборов. Борзый на кухне жарил сосиску прямо в пламени конфорки. Используя вилку как шампур, он поворачивал свой обед, подставляя его бока языкам огня, и горящие, шипящие капли жира падали на плиту.

– Давай уже, Уинстон, пошли, мне нужно попасть в компьютерный центр, а он скоро закроется. Я не могу тебя ждать. И потом, ты хотел пойти в кино.

– Участки открыты до девяти вечера. Если хочешь, можешь пойти в школу и проголосуешь по дороге домой. Я присмотрю за Джорди. Все равно других дел нет.

– Давай, шевели жопой. А то каждый, блин, день одно и то же.

Когда шкворчащее мясо обжарилось до нужной обугленности, Уинстон обернул его в мягкий кусок белого хлеба, покрыл дорожками кетчупа и горчицы и умял сразу половину. По дороге к двери он остановился у стеклянной посудины, выудил из воды обоих домашних питомцев и чмокнул их по очереди в губы, отпустив потом обратно в импровизированный аквариум.

Трое в ряд, держась за руки, семья Фошей была похожа на три вырезанные из бумаги куклы, которые спешили вернуться в свой складной хоровод. Но любое сходство с мифической беззаботной американской семьей, направлявшейся осуществить свое неотъемлемое конституционное право, было в высшей степени поверхностным.

– Мне надо чего-то выпить.

– Уинстон, ты же обещал, никакого спиртного до восьми вечера.

– Так я и не собираюсь пить пиво. Возьму вон мальту. – Уинстон имел в виду бутылочки с газированным напитком из патоки.

– Нет, дорогой, там есть спирт.

– Меньше пяти процентов, – возразил Уинстон. – Я, наверное, больше спиртного потребил, когда утром вылизывал твою вонючечку.

– Уинстон!

– Не, реально, у твоего ядреного геля для душа градус, наверное, раз в десять выше, чем у мальты.

– Какой ты испорченный все-таки.

– Утром ты не так говорила.

– Никакой мальты.

Признав поражение, Уинстон пошел в магазинчик за лимонадом. Навстречу ему выпорхнули двое ребятишек со школьными ранцами, которые как раз хищно разрывали пакет с чем-то вкусным.

– Который час? – спросил он Иоланду.

– Дети как раз идут из школы, наверное, около трех.

Уинстон взял Иоланду за руку и потащил их с Джорди к 108-й стрит.

– Скорее, мы опаздываем.

На три часа была назначена генеральная репетиция ограбления банка. Когда они прибыли на угол 108-й и Второй авеню, охранник банка придерживал дверь, провожая последних посетителей. Уинстон увидел Армелло, спокойно сидевшего за рулем «доджа» с заведенным двигателем. Машину он видел впервые, но отметил про себя детское кресло на заднем сиденье – хороший штрих для отвлечения внимания. Армелло кивнул на проход рядом с банком, где, прислонившись к кирпичной стене, стоял Фарик с какой-то коробкой. Рядом с ним располагались: выдвижная лестница, мисс О’Корен, Чарли О’ и какой-то человек с дредами, с которым боролся Чарли.

– Как дела, ниггер? Привет, Иоланда.

Уинстон заметил, что Чарли почему-то босой на одну ногу, и нога к тому же в грязи. Чарли так сильно вывернул руку заложника, что костяшки пальцев у того уперлись в предплечье. Тип в дредах поднял голову и замычал. Изо рта у него торчал носок, импровизированный кляп. Это оказался Ламега, парень, которого Уинстон избил до потери сознания несколько месяцев назад. Уинстон запустил руку под рубашку и почесал шрам, оставленный ножом Ламеги. Тот тоже увидел Уинстона и скорчился в позе эмбриона. Уинстон посмотрел, куда ведет лестница: забравшаяся на крышу с дымовыми шашками Надин помахала ему рукой.

Фарик вынул из коробки белый халат.

– Для тебя есть запасной. Еще не поздно.

Уинстон был в курсе основных деталей плана. Когда предпоследний клиент покидает банк, Армелло дает сигнал мисс О’Корен. Та подходит к охраннику, говорит, что у нее срочное дело и ей надо поговорить с управляющим. Когда охранник ее впускает, она должна какое-то время подождать, чтобы Надин успела поджечь дымовухи и сбросить их в вентиляцию. Когда банк заволочет дымом, мисс О’Корен надо будет пролить пузырек нашатырного спирта, сказать: «Что это за запах?» – и упасть в притворный обморок. Дальше в банк входят Фарик и Белый с прижатыми к лицам платками. Они будут тыкать всем в лицо фальшивыми удостоверениями городских экспертов по антитеррору. Применив свой лучший британский акцент, Чарльз коротко объяснит, что случилась утечка зарина и что, если служащим дорога жизнь, у них есть лишь сорок пять секунд, чтобы выпить антидот – роль антидота исполняли бутылочки «Жаждобоя» со вкусом голубики, приправленная рогипнолом Армелло и каким-то еще вырубающим средством, которое бог знает где добыл Фарик. План Б? Нет никакого плана Б.

– А Ламега что тут делает?

– Прикинь, мы забыли проверить антидот, – объяснил Фарик. – Уже почти умотали домой, но тут на свое несчастье мимо проходил этот мудила.

Уинстон понимал, что такой план не сработает, но ему было интересно, как подействует «антидот». Он забрал Ламегу у Чарльза, убрал дреды с его лица и нажал пальцем в мягкую точку за мочкой уха. Ламега свалился на колени. Фарик бросил Белому модифицированный лимонад.

– Чарли, запрокинь ему голову и зажми нос, – приказал Уинстон. – Мисс О’Корен, когда он начнет задыхаться, вытаскивайте носок у него изо рта.

Чарльз перекрыл Ламеге ноздри.

– Иоланда, возьми Джорди и отойди за угол.

Иоланда не двинулась с места. Мисс О’Корен начала осторожно вытягивать длинный носок, словно фокусник, извлекающий изо рта веревку из связанных платков. Носок зацепился за один из передних зубов Ламеги. Мисс О’Корен дернула. Ламега начал задыхаться. Еще один рывок. Носок не высвобождался. Ламега бормотал по-испански, как радиоприемник:

– Foxes Nightclub de Jersey City – Damas cinco dolares y caballeros diez… Western Union es confianza… llame al dos uno dos seis, cuarenta cinco…[35]

Тут Борзый отцепил носок ударом ботинка по челюсти. Не отпуская нос Ламеги, Белый вылил ему в рот жидкость, стараясь не запачкаться кровью. Фарик включил секундомер. Ламега обмяк и, как только Уинстон отпустил его волосы, повалился на землю.

– Шесть секунд! – сказал Фарик, отрываясь от часов. – Быстро сработало.

Чарли пихнул голову Ламеги обутой ногой.

– Он-то вырубился, но я подозреваю, что это из-за пинка Борзого.

Армелло нажал на клаксон – сигнал, что в банке остался лишь один посетитель. Надин спустилась с крыши.

– Теперь мы не можем продолжать. Мы даже не знаем, работает эта штука или нет, – глядя на Иоланду, она ткнула пальцем в сторону Уинстона. – Твой мужик вечно все портит.

Армелло, не зная о причинах задержки и не желая привлекать к себе лишнее внимание, снова подал короткий сигнал. Чарльз присел на корточки и приподнял одно из век Ламеги.

– Черт, Борз, ну чего ты их всегда вырубаешь?

Фарик покачал головой.

– Я не уверен, что это Борз. У него глаза закатились еще до того, как Борзый его приложил.

– Ну не знаю, Уинстон ему крепко заехал.

Все смотрели на Ламегу. Армелло налег на клаксон, потом опустил стекло и крикнул:

– Какого хера?

Мисс О’Корен одернула платье, повесила сумочку на плечо, повернула за угол и вошла в банк. Уинстон хотел остановить ее, но не стал ничего делать и вопросительно посмотрел на Чарльза.

– И не спрашивай. Те шесть кусков только раздразнили ее аппетиты.

– Вы все ненормальные, – сказала Иоланда.

– Может быть, – ответил Белый, надевая халат. – Но если ты думаешь, что я маманю оставлю там одну, то это ты ненормальная. Остальные как хотите, я никого не тяну.

Фарик велел Надин вернуться на крышу, а сам приковылял к Уинстону. Борз отдал ему костыли.

– Я к тебе прислонюсь на секунду, – Фарик медленно вдел руки в рукава. – Знаешь, мы, прежде чем приехать сюда, проголосовали за тебя. Я глазам своим не поверил, но твое имя было в бюллетене. Я думал, что приду туда и начну кричать: «Как тут проголосовать за Уинстона Фошей, куда его вписать?» Но твое имя уже было в бумагах.

– Значит, минимум три голоса у меня есть.

– Не-а, два: Надин проголосовала за Джермана Джордана.

– Три точно есть, мама за тебя голосовала, – сказал Чарли О’, хлопая Уинстона по спине. – Но я не думал, что там все такое напряжное. Занавески какие-то. И не знаешь, что за ними, голая баба или священник. Странная штука это голосование. Им нужно ставить какуюнибудь музыку для настроения.

Чарли причесался, повесил на шею стетоскоп, потом надел очки в толстой черной оправе.

– Как я выгляжу, йоу?

– Как доктор, надо полагать, – ответил Уинстон.

– О’кей, все дымовухи горят, – сообщила с крыши Надин.

Фарик схватил костыли.

– Скоро вернемся.

– Только вернемся богатыми и вообще, – засмеялся Чарльз, перекладывая в карман «антидот» и пристраиваясь за Фариком.

Уинстон смотрел, как они скрылись внутри. Иоланда потянула его за локоть.

– Пойдем.

Они прошли мимо «доджа» с Армелло внутри, не отрывая глаз от дверей банка. Уинстон остановился и вернулся к машине, а Иоланда с Джорди пошли дальше к перекрестку. – Что ты делаешь?

– Сейчас, секунду.

Он прислонился к задней двери машины.

– Достань, пожалуйста, чипсы.

Они стояли и ждали, когда распахнутся матовые двери банка. Борзый ждал, что в любую секунду оттуда выйдут Плюх, Белый и мисс О’Корен, все в крови, в одной руке – мешок с деньгами, другая зажимает пулевое ранение в живот.

– Вы что, все еще тут? – Надин спустилась с крыши и отряхивала пыль с одежды.

– Ждем.

Она без спросу запустила руку в пакет с чипсами и вытащила полную горсть, больше, чем ей полагалось. Мимо них проскользнул проснувшийся Ламега, который старался не подходить близко к Уинстону, но не прекращавший бормотать:

– La nueva Mega! La emisora oficial para salsa y merengue. La nueva Mega con mas música contigua cada hora! La nueva M-e-e-g-a-a![36]

– Господи, он совсем спятил, – прокомментировала Надин, роняя на тротуар пережаренные чипсы.

– Что-то не так.

– Да все так, Борзый, прошло всего минут пять, не больше. Дай им время.

– Не знаю, но что-то не так.

Армелло барабанил пальцами по рулю.

– Ты прав, братец. Ламега пробыл в отключке совсем недолго. Даже если эта отрава для вырубона работает, им ни на что не хватит времени.

– Почему Плюх всегда все усложняет? Почему вы просто не вошли туда с пушками, как все делают?

– Не хотели присесть за вооруженное ограбление, вот почему.

Увидев, что Уинстон идет к банку, Иоланда подхватила Джорди и пошла в том же направлении. Они прижали лица к стеклу, затенив его ладонями, чтобы заглянуть внутрь и оценить обстановку.

– Синий дым, Борзый?

– Вроде как.

– Но почему он только в одном углу?

– Не знаю.

– Погляди на маму Белого. Она вроде на самом деле в обмороке. Все стоят вокруг нее с озабоченным видом. Смотри, Белый щупает ее пульс и слушает сердце, как врач. А где эта их микстура?

– Понятия не имею.

– За стойками никого нет. Плюх, видимо, занимается деньгами… Где он вообще?

– В самом дыму. Рядом с сейфом. Видишь?

В густых клубах синего дыма виднелась какая-то копошащаяся фигура, скорее всего, Фарик. Судя по тому, как он корчился, глотал таблетки и прикладывался к ингалятору, дела у него были не очень. Какой-то серьезный приступ непонятной природы. Объятый паникой, Фарик вытащил шприц и вогнал его себе в бедро. Вскоре его перестало трясти.

– Он плохо выглядит.

Дым вокруг Фарика начал рассеиваться. Опасаясь, что его могут зафиксировать камеры наблюдения, он зажал ингалятор зубами, незаметно вынул из кармана дымовую шашку, зажег фитиль, положил ее на пол рядом с собой и исчез в дымовом облаке, как низкосортный телевизионный джинн. Уинстон отметил, что охранник, не обращая внимания на О‘Коренов, явно нервничал из-за того, что Фарик находится слишком близко к открытому сейфу.

– Не нравится мне, как охранник смотрит на Плюха.

– Почему? Что думаешь делать?

– Не знаю.

– Судя по всему, никто их не заподозрил в попытке ограбления, поэтому они могут прекратить этот балаган в любой момент. Надо только встать и уйти. Ты можешь сделать то же самое.

– Не похоже, что Плюху хватит сил, чтобы уйти. И посмотри на него, он глаз от сейфа оторвать не может.

– Так что ты будешь делать?

Уинстон сунул руку в карман и снял пистолет с предохранителя, потом подобрал с тротуара бумажный пакет и проделал в нем дырки для глаз.

– Зайду внутрь и суну кому-нибудь пушку под нос, – ответил он.

Попытка натянуть пакет среднего размера на крупную голову оказалась такой комичной, что вся его серьезность куда-то улетучилась. Раздраженная Иоланда сорвала пакет, торчавший на голове ее мужа, как коричневый поварской колпак.

– Наигрался?

– А что тогда?

– Да зайди внутрь и вытащи Плюха.

Уинстон жестом велел Надин сесть в машину, а Армелло – приготовиться. Он набрал в грудь воздуха и крепко сжал кулаки, так что костяшки затрещали.

– Не обязательно идти туда, как Ниггер Борзый с Девятой стрит, – предложила Иоланда, запустив руку в мужнин карман, чтобы поставить оружие на предохранитель. – Без всех этих «кто? что?!». Так вас всех перестреляют. Входи в банк другим человеком, понял?

– Кем? – пытался понять Уинстон, открывая дверь и переступая через лужу «Жаждобоя».

Едва дверь закрылась, к нему направились охранник и хорошо одетый человек, видимо, управляющий. Первой мыслью Уинстона было изобразить героя боевика: столкнуть их тыквы друг с другом, как оркестровые тарелки. Всегда хотел попробовать. Интересно, сработает ли в реальной жизни? Но те двое по пути к нему прошли мимо стенда с объявлениями, на котором, помимо информации о процентных ставках по депозитам и казначейским обязательствам, висела листовка его избирательной кампании. Уинстон понял, кто этот другой человек.

– Сэр, мы закрыты.

– Ничего страшного. Я Уинстон Фошей, вон мой портрет на флайере.

Убедившись, что этот грузный местный житель перед ними действительно политик с листовки, работники банка вздохнули с облегчением. Уинстон пожал каждому руки.

– Я зашел… э-э-э… узнать, куда делись мои медики… Мы… м-м-м… здесь за углом проводим бесплатный медосмотр, и они должны были сходить за деньгами, потому что у нас кончились… э-э-э… м-м-м… эти деревянные штучки, которые суют в рот.

– Шпатели.

– Во, точно, шпатели. Что случилось?

– Эта женщина, – рассказал управляющий, указывая на мисс О’Корен, – одна из наших наиболее ценных клиентов, вошла в банк, и вдруг из вентиляции повалил синий дым и запахло аммиаком. Она потеряла сознание. Мы вызвали «скорую», но, слава небесам, через несколько секунд появились эти врачи, однако у того, что на костылях, вдруг случился припадок. Он выбил из рук второго бутылочки с синим напитком и забрел в дым, крича, чтобы к нему не подходили, дескать, он врач, с ним все будет нормально.

Уинстон с притворным сокрушением стукнул кулаком по ладони.

– Этот напиток предназначался для деток.

Чарльз выпрямился и помог матери встать на ноги.

– В порядке ли эта гражданка, доктор… доктор Белый, в смысле, доктор Белью? – обратился Уинстон к Чарльзу, кусая губы, чтобы не рассмеяться.

– Да нет, дружище, она вроде раскочегарилась. Просто в голове помутилось от всего этого дыма, вони и других радостей. Отдохнет, выпьет чаю, и будет все тип-топ, – ответил Чарльз, который сам с трудом скрывал улыбку. – Зря только всех переполошила.

Уинстон подскочил к Фарику. Тот, полупьяный от лекарств, пытался зацепить костылями кучку стодолларовых купюр. Ему не хватало пары сантиметров.

– Давай, парень, пошли, – прошептал Уинстон, подхватывая безвольное тело друга.

– Йоу, Борзый, мы пришли, пора хватать деньги, йоу! Мисс О’Корен устроила фальшивый припадок, а у меня случился настоящий. – Фарик потянулся костылем к хранилищу. – Смотри, сколько бабла, чувак. Эй, ты что творишь, ниггер? Назад! Назад иди!

– Успокойся, ты ж вроде как доктор.

Борзый пронес Фарика мимо растерянных банковских служащих.

– Доктору Аллаху нужно на воздух.

В дверях он остановился, поблагодарил всех за помощь и напомнил о необходимости голосовать за него. Дойдя до машины, Уинстон усадил желеобразного Фарика на заднее сиденье, сложив на место его конечности, словно кукловод, упаковывающий в коробку любимую марионетку. Все его поблагодарили, а Чарли О’ приправил выражения признательности привычным сарказмом:

– Братан, ты заявился по расписанию, как поезд в Германии, но вел себя, как нюня. Всем приветушки, рад познакомиться – это чего? Надо было влететь, пистолет наголо, палишь направо и налево, как американская кавалерия.

Армелло приставил к губам сжатый кулак и протрубил в воображаемый горн:

– Тут-тудит-ту-ту-ту-ту-у-у… В атаку!

Чарли О’ согласно кивнул.

– Точно. Борзый, если ты не хочешь использовать пушку, отдай ее мне.

Уинстон шагнул от окна, продолжая держаться за дверь. Он смотрел на своих друзей: Армелло за рулем, Фарика и Чарли О’, едва уместившихся на заднем сиденье рядом с детским креслом, и мисс О’Корен. Они напомнили ему экипаж катера из «Апокалипсиса сегодня» перед отправлением вверх по реке в Камбодже, в Бронкс и бог знает куда еще. Он так и слышал голос Роберта Дюваля, перекрикивающего канонаду:

– Ты хочешь оседлать волну, солдат?

– Да, сэр!

– Это хорошо, сынок, потому что либо ты катаешься на волнах, либо идешь в бой.

Уинстон никогда так сильно не хотел кататься на волнах. Он нажал на дверь, захлопнув замок.

– Всем пока.

– У тебя пейджер с собой, парень? – спросил Фарик. Борзый кивнул. – Тогда я тебе скину сообщение через часик-другой. Мы завалим в «Старые времена». Курнем, выпьем.

– Мы, наверное, будем в кино, так что…

Фарик хлопнул Армелло по плечу, и машина умчалась вдаль.

Всю дорогу до школы Уинстон так крепко сжимал руку Иоланды, что они чувствовали пульс друг друга.

– Ты ведь специально ударил того типа, да?

– Ну не случайно же.

– Ты знаешь, о чем я. Ты его осознанно вырубил.

Борзый задрал ногу в воздух.

– «Тимберленд» делает отличную обувь. Водоупорная, подошва нескользящая, упрочненная пятка.

– Спасибо, зай.

– За что?

– Да так…

В квартале от них банда бродяг и наркоманов, нанятая Инес, штурмовала городские автобусы, как коммандос в Энтеббе. Раздав пассажирам листовки, они высыпали на Вторую авеню, застопорив все движение, и принялись засовывать флайеры под дворники остановившихся машин и бросать в открытые окна. Все это под оглушительный вой клаксонов. Уинстон еще сильнее сжал ладонь Иоланды, так что у нее захрустели косточки. Она была единственной реальностью в его жизни. Даже Джорди, который топал перед ними, опустив нос к земле, как муравьед, разыскивающий муравьиные гнезда, казался выдуманным. Светлокожий чувачок, который даже не похож на меня. Иоланда сжала его руку в ответ, немного уняв страхи.

Флаг перед входом в школу был приспущен, а точнее, недоподнят из-за заржавевших блоков. Стоявший у двери иссушенный крэком тип строил глазки девочке-подростку.

– Марвин, ты что тут делаешь? Я думал, мисс Номура наняла тебя раздавать листовки.

– Разговариваю со своей девушкой.

– Ниггер, если я увижу свое лицо в мусорном баке… – Уинстон сплюнул. – Ты проголосовал?

Марвин покачал головой, пытаясь понять, в каком Уинстон настроении. Вроде Борзый не злился, но Марвин предпочел на всякий случай держать дистанцию.

– Я же тебя зарегистрировал там, у Папо.

– Да. И раздавил мой косяк.

– Это я случайно.

– Да, случайно. – Марвин надул губы и уставился в пол, погрустнев от воспоминаний об утраченном крэке и от того, что Уинстон наехал на него при девушке.

– Слушай, ты иди, голосуй, а я отдам тебе твою двадцатку.

Марвин поспешил внутрь. Когда толстая стальная дверь школы медленно захлопнулась за ним, Уинстон повернулся к девчонке.

– Этот ниггер тебе не пара, понимаешь?

Та продолжала стоять, уперев руки в тощие бедра.

– Она ждет денег, – сказала Иоланда.

– Не надо было Марвину обещать двадцать баксов. Сказал бы просто, что побью.

Борзый отсчитал девчонке двадцать долларов. Она ушла, виляя несуществующим пока задом.

– Как быстро они растут.

– Сколько у тебя осталось денег?

– На кино хватит.

Дверь снова приоткрылась, и в образовавшейся щели показалась голова Марвина.

– Борз?

– Что ты здесь потерял? Ты же должен проголосовать!

– Я не знаю, как тебя зовут. На самом деле.

– Сумасшедший дом, – хихикнул Уинстон. Он подошел к двери и распахнул ее. – Фошей. Уинстон Фошей.

Кабинки для голосования установили в кафетерии. Дежурить там в день выборов выпало Бендито, который со скучным видом бродил возле автомата по продаже газировки. Он первым заметил Уинстона.

– Мир.

– Мир.

Инес стояла за волонтерами, глядя поверх их плеч, как глава экзаменационной комиссии. Иоланда отметилась в журнале и зашла в пустую кабинку, оставив Джорди на попечение отца.

– Мисс Номура, не давите так на них.

– Уинстон, ты не представляешь, на какие подлости может пойти город, чтобы подтасовать выборы. Я только что вернулась с пятьдесят седьмого участка, там перед входом выстроились шесть копов. Местные, особенно те, кто хочет проголосовать за тебя, не захотят проходить через шестерых полицейских даже ради бесплатного пива, не говоря уже о голосовании.

– Да ну, мисс Номура, не может быть, чтобы все было так серьезно.

– Не может? Перед пятьдесят седьмым я была в комплексе «Карвер», рядом с домом престарелых. Знаешь, где они поставили кабинки для голосования?

– Нет.

– В комнате отдыха на восьмом этаже.

– Но в «Карвере» же лифты не работают. Испокон веков.

– Именно. Ты думаешь, старики, которые были так горды тобой на дебатах, поплетутся на восьмой этаж?

Уинстон одними губами, чтобы не слышали добровольцы, задал главный вопрос:

– Сколько я набрал?

Инес начала показывать число на пальцах. На шестидесяти четырех или семидесяти четырех Уинстон сбился со счета.

Больно ущипнув его, Иоланда дала понять, что кабинка свободна. Уинстон зашел туда с Джорди на руках и закрыл за собой занавеску. Потом он подготовил бюллетень, повернув вправо большой красный рычаг машины для голосования.

– Это ты, Борзый? – прошептал Марвин из соседней кабинки.

– Что такое?

– Как пишется твое имя?

– У-И-Н-С-Т-О… Ты что, читать не умеешь?

Раздраженному Уинстону пришлось провести Марвина через всю процедуру, насторожив волонтеров своим громким шепотом. Используя свою машину как образец, Уинстон командовал Марвину:

– Поставь палец в верхнюю клетку первого ряда.

– Есть.

– Передвинь его на две клетки вниз.

– Готово.

– Видишь маленький рычажок рядом с клеткой?

– Да.

– Переключи его вниз.

– В клетке появился маленький X?

– Ага.

– Теперь тяни большую красную ручку влево.

Уинстон услышал громкий лязг, означавший, что Марвин отдал свой голос.

– Вот и все. Ты проголосовал.

– Слушай, а это просто. Надо мне чаще голосовать. Когда ты в следующий раз баллотируешься?

– Надеюсь, никогда.

– Уинстон… – Голос Марвина вернулся к изначальному шепоту. – Как насчет той двадцатки?

– Завтра отдам. Зайди ко мне на хату.

– Обещаешь?

– Да, ниггер.

– Только не будь, как остальные политики – не делай обещаний, которые не сможешь сдержать.

Уинстон не опасался нарушить свои политические обещания. Он решил, что о победе не может быть и речи.

Борзый принялся рассматривать остальные пункты бюллетеня. Прочел фамилии кандидатов в судьи и выбрал те, что походили на еврейские. Остальные рычажки он доверил Джорди. На местных выборах с неприлично низкой явкой решения касательно различных городских постов, законопроектов и референдумов, принятые младенцем, могли иметь далеко идущие последствия. Все равно Уинстон разбирался в этом не лучше Джорди. Когда он вышел из кабинки, Иоланда смотрела на него с такой гордостью, что он на секунду поверил, что может выиграть.

Надо же. А ведь если я выиграю, то и знать не буду, куда являться на работу…

23. Был отец

Супруги Фошей сидели в заднем ряду небольшого арт-хаусного кинотеатра, потягивали травяной чай и смотрели фильм Одзу. Фильм назывался «Был отец». Ранняя работа режиссера отличалась почти полным отсутствием диалогов, еще чуть-чуть – и картину можно было бы счесть немой. Если спросить Иоланду, то медленно развертывающееся повествование со статичными кадрами могло вообще сойти за фотографию.

– Уинстон, фильм ужасен. С тех пор как школьник утонул в озере, вообще ничего не происходит, да и там показали только перевернувшуюся лодку в воде глубиной с полметра.

– Происходит много чего, нужно только увидеть.

– Что? Что старик становится старше? Что его сын говорит еще меньше, чем в детстве? Длинные планы каменных статуй? Если ничего не происходит, нечего и пропускать.

На них шикнул какой-то смелый кинолюбитель. Уинстон проигнорировал замечание и принялся объяснять Иоланде подтекст картины:

– Ты же у нас вроде психолог. Разве ты не видишь, что отец проходит через тяжелый период? У ниггера кризис. Он одинок. Жена умерла черт знает когда. Погиб его ученик, он считает себя виноватым, и теперь он боится воспитывать собственного сына. Сын чувствует себя брошенным, но все равно до опупения любит папашу. Когда смотришь эту хрень, важно не то, что происходит, а то, чего не происходит.

На экране отец и сын ловили рыбу в быстром потоке, синхронно двигая удочками, как пара автомобильных дворников. Не поворачиваясь к мальчику, отец произнес:

– Я отправляю тебя учиться в школу.

Мальчик застыл, а его отец, как ни в чем не бывало, продолжил закидывать удочку.

– Это до хрена глубоко, – громко заявил Борзый.

Зрители разразились шквалом «шшш!» и «тихо!». Но Уинстона так просто не зашикаешь: людское недовольство его лишь поощряло.

– Чего вы ноете? Все равно никто из вас по-японски ни хера не понимает! – ответил он и продолжил с тем же пылом изображать самозваного бенси:

– Если так подумать, Ланда, мне всего-то нужно тебя убить, и это кино будет про нашу с Джорди жизнь. Отец и сын против всего мира.

Иоланда игриво шлепнула его по челюсти. Несколько посетителей вскочили с мест, чтобы пожаловаться администратору кинотеатра.

Уинстон проверил пейджер. Никаких сообщений от Фарика. Он представил себе, как ребята катаются на краденом «додже», думая, что вертолеты, докладывающие о дорожной обстановке, – на самом деле полицейские силы, передающие их местоположение наземным экипажам. Они много раз обсуждали на крыльце варианты ухода от погони: подъехать близко к аэропорту, где воздушное пространство закрыто для вертолетов. Если рядом нет аэропорта, нужно ехать к ближайшему кампусу, бросить машину и смешаться с толпой – с двухсотметровой высоты их не отличат от других студентов.

Внимание Уинстона вернулось к экрану. Отец лежал на смертном одре, а сын, совсем уже взрослый, пытался сдержать слезы по человеку, которого он никогда на самом деле не знал. Когда отец тихо скончался, сын вышел из комнаты и разрыдался.

У Уинстона самого в глазах стояли слезы. В этот момент Иоланда шепнула ему на ухо:

– С Плюхом и ребятами все нормально?

Он пожал плечами.

– Ты что, плачешь?

– Не-а.

Сын с невестой ехал на поезде к новой жизни. Сын предложил жене пригласить ее отца и брата жить с ними. Женщина закрыла лицо и расплакалась от такой доброты. Иоланда с отвращением покачала головой.

– Лабуда какая-то. Японцы небось плачут на каждом шагу. В гетто они бы не выжили. Обрыдались бы все.

– Мисс Номура живет в нашем квартале – и ничего.

– Слушай, когда начнется следующий фильм, давай пересядем ближе к экрану?

– Нельзя. Я должен сидеть за своим креслом.

– В смысле – своим креслом?

– Покажу через секунду.

Когда в зале медленно зажегся свет, Уинстон щелкнул пальцем по маленькой серебристой табличке, прикрученной к спинке кресла перед ним. Иоланда провела пальцем по металлу и вздохнула:

– Обалдеть!

На пластинке было аккуратно выгравировано:

«УИНСТОН ФОШЕЙ – МЕЦЕНАТ КИНОТЕАТРА КЛАССИЧЕСКИХ ФИЛЬМОВ».

– Так вот куда ушли деньги мисс Номуры? Сколько ты за это отдал?

– Две тысячи долларов.

– Уинстон, сколько у тебя осталось денег?

– Около полутора тысяч.

– А остальное?

– Не знаю – пиво, плата за твое обучение. И еще я дал Спенсеру пять кусков.

Иоланда вскочила на ноги.

– За что?

– Он будет писать для меня сценарий.

В зал вернулись разгневанные зрители, которые привели с собой администратора и показали ему на Уинстона и Иоланду. Ланда в ярости села на место, готовая выместить злость на работнике кинотеатра.

– Вот они. Эти двое.

Администратор уселся на свободное кресло рядом с нарушителями спокойствия.

– Как поживаете, мистер Фошей? Рад снова вас видеть.

Они обменялись рукопожатиями, Уинстон представил мужчине Иоланду и Джорди.

– Вам понравилась картина? – спросил администратор. – А следующий фильм вы уже видели? «Что забыла дама?» Он о муже-подкаблучнике и о том, как он возвращает себе главенство в семье.

– Ой, да, этот я видел, – простонал Уинстон и посмотрел на Иоланду.

Та, решив, что это уже слишком, вынула из сумки книжку по психологии, чтобы позаниматься в перерыве.

– Он ее бьет, и она тут же исправляется.

Иоланда не обращала на него внимания, выделяя фразы оранжевым флуоресцентным маркером.

Борзый с подозрением оглянулся, чтобы убедиться, что никто не подслушивает, и потянул администратора за рукав рубашки.

– Слушай, забудь пока про Одзу, – прошептал он. – У меня есть идея. «Капитан Хруст – кинофильм».

Менеджер вскочил, прикрыв в изумлении рот рукой.

– Господи, это гениально!

Теперь уже Уинстону пришлось шикать.

– Успокойся, йоу. Один парень, который пишет для газеты, работает над сценарием. Если ты заинтересован, дай мне знать.

Когда администратор ушел, Иоланда сказала, не отрываясь от своего занятия:

– Ты рассказываешь о своей идее всем белым, которых только знаешь. Кто-нибудь у тебя ее украдет.

– Знаю, но мне все равно. Я просто хочу, чтобы этот фильм сняли. Посмотреть на экран и сказать: «Йоу, это была моя идея».

– А разве не лучше посмотреть на экран и сказать: «Это была моя идея, и я заработал на ней кучу денег»?

– Поэтому ты пойдешь в колледж. Тебе придется приносить деньги в семью.

– Вот блин.

Уинстон положил голову ей на колени.

– С чем ты вообще возишься?

Иоланда постучала пальцем по заголовку главы: «Психология восприятия. Гештальт».

– И что это? – спросил Уинстон.

– Это дисциплина, исследующая, почему мозг воспринимает вещи определенным образом. Например, почему некоторые цвета вызывают у нас специфические эмоции.

Хитро улыбаясь, Уинстон обхватил рукой ее грудь и спросил:

– Вроде как почему твои округлости мне так нравятся?

– Что-то вроде, да.

– А кто такой этот Г. Штальт?

– Ге-штальт. Одним словом.

– Ге-штальт.

– Гештальт – это теория восприятия. Когда мы видим нечто, разделенное на части, то склонны видеть его как единое целое, не отдельные куски. Вот заказываешь ты, например, большую пиццу и видишь круг, а не шесть треугольников.

– Восемь.

– Не важно сколько.

– Как когда я смотрю на маленькие бугорки вокруг твоего соска, то вижу окружность?

– Точно.

Уинстон начал распускать руки, и Иоланде пришлось локтем отодвигать его от себя. Когда в зале погасли огни, он откинулся назад и закурил сигарету.

– Знаешь, чем бы я занялся, если бы пошел в колледж?

– Чем?

– Космосом.

Инес трусила по Второй авеню к школе Парк-Ист. День выдался долгий. Ее блузка липла к потной спине. Ноги ныли от бесконечного хождения от участка к участку. Она вошла в двести вторую комнату вся взвинченная. Убрала с лица прилипшую прядь и посмотрела на часы: 10.35. Черт, опоздала. Она поклялась, что не допустит вброса бюллетеней на этих выборах. Повтору Большой подтасовки 1977 года не бывать, не в этот раз.

В классе находились еще четыре человека. За учительским столом, на котором лежала небольшая стопка оставшихся бюллетеней, сидели глава избирательной комиссии и помощник. Прямо перед ними, за ученическим столом, примостился один из подручных Джермана Джордана. В дальнем углу класса рассеянно крутил глобус Бендито Бонилла, все еще в полицейской форме.

Председатель, невысокая женщина, примерно тех же лет, что и Инес, в брючном костюме лимонно-зеленого цвета и бусах черного жемчуга, взяла бюллетень и произнесла:

– Колетт Кокс.

Помощник, вероятно, ее муж, поставил карандашом палочку в протоколе подсчета и отозвался:

– Колетт Кокс, – он оттянул ворот своей футболки. – Hace calor, coño. Долбаная жара.

Инес присела рядом с джордановским лакеем.

– Джерман Джордан.

– Джерман Джордан.

Карандаш помощника сломался, вызвав долго несмолкавшее эхо. Пока клерк отходил к точилке, Инес воспользовалась перерывом.

– Извините, как вас зовут?

– Лурдес Молина.

– Мисс Молина, могу я запросить предварительные данные подсчета на текущий момент?

– Вам придется подождать окончательных результатов.

Прихвостень Джордана сгорбился над своим листком бумаги, как вредный отличник, который не хочет, чтобы у него списывали. Инес сделала вид, что изучает свои ногти, невинно насвистывая, и резким движением выхватила у него документ. Это был официальный листок подсчета, почти целый, не хватало нижнего правого угла, который остался у противника. Инес пробежалась по колонкам. Тут вернулся помощник председателя, и подсчет возобновился.

– Уинстон Фошей.

– Уинстон Фошей.

Похоже, в гонке два лидера. Она быстро подсчитала голоса. Так, секундочку.

– Уинстон Фошей.

– Уинстон Фошей.

Опля…

Джерман Джордан.

– Джерман Джордан.

Инес вернула листок приспешнику и вынула из сумки толстую ксерокопию книги «Избирательный закон штата Нью-Йорк: правила и установления».

– Джерман Джордан.

– Джерман Джордан.

– Уинстон Фошей.

– Уинстон Фошей.

Борзый не выигрывал, но отставание было минимальным. Инес посмотрела на учительский стол. Стопка бюллетеней таяла. Осталось только пять или шесть штук, рядом лежала стопка запечатанных конвертов удаленного голосования.

– Вильфредо Сьенфуэгос.

– Вильфредо Сьенфуэгос.

– Марго Теллос.

– Марго Теллос.

Конверты напомнили ей про встречу Уинстона с избирателями, направляющимися в «Райкерс», про тюремные нары в роли политической трибуны.

– Уинстон Фошей.

– Уинстон Фошей.

Но даже если все оставшиеся бюллетени будут поданы за Уинстона, для победы этого недостаточно. Однако Инес не была уверена, что Джордан наберет больше половины. Она торопливо листала книжку в поисках условий для второго тура.

– Джерман Джордан.

– Джерман Джордан.

– Джерман Джордан.

– Джерман Джордан.

Черт. На выборах в Городской совет не бывает второго тура. Побеждает простое большинство.

– Уинстон Фошей.

– Уинстон Фошей.

Председатель шлепнула на стол последний бюллетень и взрезала острым ногтем первый конверт удаленного голосования.

– Уинстон Фошей.

– Уинстон Фошей.

Пустой конверт полетел вниз и спланировал под ноги Инес. Должна быть какая-то зацепка, но, чтобы ее найти, нужно перелопатить почти четыреста страниц дурацкого избирательного законодательства штата Нью-Йорк. Ей нужно больше времени.

– Уинстон Фошей.

– Уинстон Фошей.

Инес хотела спросить, совпадает ли общее число подсчитанных голосов и количество проголосовавших избирателей, но у нее уже не было сил. Она прочла обратный адрес на конверте под столом. Тюрьма Райкерс-Айленд. Инес улыбнулась и удовлетворенно захлопнула книгу законов о выборах. Рука ее инстинктивно потянулась к сумке за ромом. Поцеловав этикетку, Инес основательно приложилась к горлышку.

– Уинстон Фошей.

– Уинстон Фошей.

Ром пошел мягко. Инес топнула ногой, наслаждаясь покалыванием в пальцах. Для кампании «от корней» в бетонных джунглях команда Борзого сработала отлично. Теперь осталось только добиться того, чтобы Борзый пережил двадцать третье лето своей жизни. Еще один глоток. Инес поднесла горлышко к губам и прошептала тост:

– Гамбате, Уинстон Фошей, гамбате.

Примечания

1

Я не боюсь, я полон отваги, ты и я, наша любовь чиста (исп.).

(обратно)

2

Две банки «Бада», пожалуйста (исп.).

(обратно)

3

INRI (лат.) – аббревиатура фразы из Нового Завета Iesvs Nazarenvs Rex Ivdæorvm, то есть «Иисус Назарянин, Царь Иудейский».

(обратно)

4

Пятипроцентники – радикальная афроамериканская секта, зародившаяся в Гарлеме.

(обратно)

5

Голосуйте за Вильфредо Сьенфуэгоса, кандидата Демократической партии в Городской совет от Восьмого округа. 9 сентября. Остановим насилие! (исп.)

(обратно)

6

Уильям Генри «Билл» Косби-младший (р. 1937) – американский комик, режиссер, продюсер, сценарист. Исполнял главную роль в «Шоу Косби», сериале про преуспевающую черную семью.

(обратно)

7

«Черные пантеры» – радикальное движение чернокожих, в рамках которого действовали отряды вооруженной самообороны, противостоявшие в том числе и полиции.

(обратно)

8

Рис с бобами и осьминогом (исп.).

(обратно)

9

Здесь и далее – перевод К. Бальмонта.

(обратно)

10

«A Raisin in the Sun» (англ.) – пьеса Лоррен Хэнсберри, впервые поставленная на Бродвее в 1959 г.

(обратно)

11

Ключ, пожалуйста (исп.).

(обратно)

12

Смуглые, коричневые (исп.).

(обратно)

13

Добрый день, три засранца. А теперь пошли на хрен (исп).

(обратно)

14

Очистим наши улицы (исп.).

(обратно)

15

Конечно, мамочка (исп.).

(обратно)

16

Отец Дивайн («Божественный») – псевдоним американского проповедника Дж. Бейкера. Приверженцы созданного им религиозного движения содержали дешевые магазины, столовые и общежития для малоимущих.

(обратно)

17

Вор! Вор! (ит.)

(обратно)

18

Какого черта? (исп.)

(обратно)

19

Церковь Святого Августина (исп.).

(обратно)

20

Педогенез – тип размножения, при котором особь дает потомство, еще не выйдя из личиночной стадии. В данном случае речь о «детях, рожающих детей».

(обратно)

21

Антидиффамационная лига – еврейская неправительственная организация, ставящая целью борьбу с антисемитизмом.

(обратно)

22

Организация защиты евреев и Лига защиты евреев – экстремистские еврейские организации в США.

(обратно)

23

Раввин Меир Кахане, основатель ЛЗЕ.

(обратно)

24

Хьюи Перси Ньютон – американский пропагандист и правозащитник, один из основателей «Черных пантер».

(обратно)

25

Лерой Элдридж Кливер – американский писатель и активист, один из ранних лидеров «Черных пантер».

(обратно)

26

Минг Беспощадный – главный злодей из фильма «Флэш Гордон» (1980). В 1981 году исполнитель роли Минга Беспощадного Сэм Джонс получил премию «Золотая малина» за худшую мужскую роль.

(обратно)

27

Игра слов: the party (англ.) – партия, a party – вечеринка.

(обратно)

28

Здесь: «педрила» (исп.).

(обратно)

29

Кевин Майкл Аллин, более известный как GG Allin (1956–1993) – американский скандальный панк-рок-музыкант.

(обратно)

30

Что стряслось, папаша? (исп.)

(обратно)

31

Здесь: черт возьми (исп.).

(обратно)

32

«Бладз» (англ. Bloods – кровавые) – один из альянсов уличных банд в США. В качестве опознавательного цвета группировка использует красный, отсюда название.

(обратно)

33

В аду новая администрация (исп.).

(обратно)

34

Реймонд Тенненбаум – адвокат и страховой агент (исп.).

(обратно)

35

Ночной клуб «Фокс» в Джерси-Сити – вход для дам пять долларов, для кавалеров – десять… Western Union заслуживает доверия… позвоните два-два шесть, сорок пять… (исп.)

(обратно)

36

La nueva Mega! Официальная радиостанция для сальсы и меренги. La nueva Mega – много музыки каждый час! La nueva Mega! (исп.)

(обратно)

Оглавление

1. Борзый и Плюх

2. Paquetes de seis de bud

3. Борзый и Иоланда

4. Крыльцо

5. Инес

6. Похититель велосипедов

7. Ложка борща

8. Пот-теория

9. Выступление

10. Парадиз ex nihilo

11. Где Бруклин? Где Бруклин?

12. Колокольчик

13. Типпекано, Тайлер и Борзый тоже

14. Влюбленные ондатры

15. Йорикири

16. Бесплатная стоянка

17. Игра

18. Кто от третьей партии?

19. Клевое чувство

20. Infierno – debajo de nueva administración[33]

21. Уинстона Фошея в короли!

22. Если выберут, я служить не буду

23. Был отец Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg