«Синагога и улица»

Синагога и улица (fb2) - Синагога и улица (пер. Велвл Чернин) 1640K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Хаим Граде

Хаим Граде Синагога и улица Четыре рассказа

Американская академия еврейских исследований издала этот сборник рассказов при поддержке Литературного фонда. Ученый совет академии и уважаемый президент фонда доктор Гарри Стар и ранее демонстрировали свое теплое отношение, заинтересованность и готовность помочь в издании моих произведений, посвященных традиционной еврейской жизни в Польше и Литве.

Редактор Большого словаря еврейского языка Юдл Марк всегда читал мои рукописи и высказывал замечания на этапе подготовки книги. И теперь, когда он стал жителем Иерусалима, а в Америку приезжает только в гости, Юдл Марк, несмотря на свою крайнюю занятость, нашел время сделать это. Я сердечно благодарю его за многолетнюю и испытанную дружбу.

Ранее я печатал свои стихотворные и прозаические произведения в издательстве «Братья Шулзингер». Эта книга не является исключением. Мой добрый друг и мастер своего дела реб Шмуэл Шулзингер постарался выполнить работу самым лучшим образом. Так пусть это будет учтено в его пользу, особенно в нынешние времена, когда еврейских издательств становится все меньше.

Среди моих, преданных читателей и слушателей я хочу на этот раз выделить только одного человека, которого больше нет, — дорогого Мойше Хоникбаума из Майами. Его дом был на протяжении десятков лет домом для меня и других еврейских писателей. Активиста еврейских культурных организаций, интеллигента и человека твердых принципов такого уровня встретишь редко. Он с нетерпением ждал моего нового сборника рассказов, и мне больно, что я уже не смогу с любовью вручить ему эту книгу.

Х.Г.

Эта книга посвящается профессору реб Шоулу Либерману за его искренне дружеское отношение к автору из исчезнувшего мира, полного любви к Торе.

Деды и внуки

1

Под холодными каменными сводами Старой синагоги сидят за дубовыми стендерами старики. Концы их бород, словно шелковые нити, касаются пожелтевших страниц священных книг, гладят их. На морщинистых пергаментных лицах из сети морщинок добродушно улыбаются и жмурятся от света глаза. Солнце понапрасну пытается растопить снег их белых бород и пейсов. Его лучи щекочут пучки волос, растущих из ноздрей и ушей этих дедов, точно так же, как сами деды любят пощекотать внуков. Ах эти внуки! Покуда они, маленькие чертенята, играют бородой и пейсами дедушки, вырывают жесткие волоски у него из носа и таскают его за уши, дедушка еще может заманить их сахарным пряником, чтобы внук повторял положенное благословение. Но когда внуки становятся на пару лет старше, они сразу разнюхивают, что деда можно не слушаться: слушаться надо домашнюю прислугу. Если невестка видит, что свекор возится с ее младшеньким и хочет уговорить ее сокровище надеть ермолку и арбеканфес[1], она говорит:

— Свекор, не мучайте ребенка. Он не будет раввином.

Глупые женщины! А если он не будет раввином, то надо воспитывать еврейского ребенка как иноверца?.. Старики прячутся за стендерами, солнце тоже прячется за облако, расстроенное из-за стариков и их печальных мыслей: когда младший внук будет, с Божьей помощью, приближаться к возрасту бар мицвы[2], ему наймут меламеда[3] из нынешних просвещенных, чтобы тот научил мальчика прочитать мафтир[4] и проповедь. После проповеди, праздничной трапезы и веселья мальчишка, достигший возраста бар мицвы, может быть, пару раз возложит тфилин[5] — и все! Дед к тому времени наверняка будет уже лежать в могиле, но покоя не обретет. Он и на том свете будет знать, что внук не возлагает тфилин.

— А сыновья разве лучше? — бормочут обиженно себе под нос седые евреи и пошевеливаются за стендерами, будто кусты, встряхивающие зимой своими оголившимися ветками. Ох уж эти сыновья! Мальчишками они учились в хедерах[6] совсем неплохо. Молодыми парнями, да и сразу после свадьбы, только начиная зарабатывать, они еще каждое утро возлагали тфилин, а в субботу ходили на молитву, но чем больше они преуспевали в делах, тем больше сбрасывали с себя бремя заповедей. Невестки тоже первое время после свадьбы повязывали на голову платок из уважения к свекру, хозяину дома и лавки. Но с тех пор как забота о заработке постепенно целиком переложилась на сыновей и их собственные дети тоже выросли, растолстевшие невестки стали соревноваться друг с другом в великолепии квартир, одеяний и украшений, а мужчины во всем потакают им. Ведь они водят жен даже в цирк, где звери ходят на задних лапах, как люди, а люди ходят на четвереньках, прыгают и кувыркаются, словно звери. Перевернутый мир.

Да на что нужен шкафчик с таким множеством стеклянной и серебряной посуды? Полки плотно заставлены большими и маленькими рюмками и бокалами, которые искрятся холодным колючим огнем и блистают фальшивым светом. Когда в дом приходят гости и на столе расставляют приборы, становится заметно, что емкость рюмки на высокой ножке с широким кантом не больше пары капель. Так зачем надо было переводить так много стекла? Обманывают весь мир, играют, как дети. За едой хозяева стараются показать себя скорее богатством посуды, а не самим угощением. Гости звякают по тарелкам и прислушиваются к звуку, как к бою часов. Они не могут налюбоваться рисунками на чайных блюдцах. Какая разница, из чего есть и пить? Даже субботние подсвечники с крышечками в виде цветов, а также ханукальные лампады[7] с кувшинчиками для масла служат у молодых больше для украшения, для шика, чем для исполнения заповедей о благословении субботних свечей и зажигании огней на Хануку. Престарелым родителям они тоже помогают на показ, а не для выполнения заповеди почитать отца и мать.

Из-за облаков снова выходит солнце и находит старичков затаившимися за стендерами, точно так же, как оно ищет и находит кроликов, спрятавшихся в кустах.

Не овдовел Израиль[8], — утешает их солнце. Евреи вечны, и Тора вечна, как дни небес над землей.

Старики в этом не сомневаются. Конечно, конечно. Разве это мелочь — вечность Израиля?! Они не беспокоятся, если позволительно так сказать, за Владыку мира, но им грустно, им безмерно тоскливо без хотя бы небольшой радости от детей и внуков. Старички убегают из дома в Старую синагогу, но и здесь тоже тоскливо. В этом святом месте нет молодой поросли, нет юношей, изучающих Тору. Не услыхать свежего голоска, который прозвенел бы, как колокольчик, чтобы сладостная мелодия заиграла скрипкой. Даже скорбящие, которым положено читать поминальную молитву в месяцы траура или в годовщину смерти, не заходят сюда. Скорбящие знают, что в Старой синагоге строго, минута в минуту, молится только один миньян[9], и просто забежать, чтобы наскоро сказать поминальную молитву, не получится. А если сюда и забредет случайный гость, то, увидев белобородых старцев, склонившихся над священными книгами, сразу же поторопится выйти на улицу, как будто увидел через забор потусторонний мир.

Так тянутся летом дни и недели. Чем дольше солнце стоит в окне и чем ярче оно сияет, тем глубже тишина в Старой синагоге. Между собой старики не разговаривают, они уже наговорились. Кажется, что в солнечной тишине они отчетливо слышат, как свитки Торы вздыхают в орн-койдеш[10], тоскуя по юным рукам, которые перематывали бы их на деревянных стержнях. Они хотят, чтобы молодой человек прочитал слова, начертанные на их пергаменте, и чтобы эти слова бодрой музыкой прозвучали на улице через раскрытые окна. Старики слышат и то, как тома Геморы[11] печально молчат в книжных шкафах. Можно сказать, что эти тома должны сейчас изучать друг друга, потому что никто не изучает по ним изречения мудрецов. Хозяева Старой синагоги имеют обыкновение изучать книгу «Эйн Яаков»[12] и Мишну[13]. Сложные головоломные комментарии не для их мозгов. Особенно на старости лет. Виленские издания Талмуда и Рамбама[14] стоят здесь еще с тех времен, когда синагога была полна изучающими Тору. Утомленные печальными мыслями старики задремывают, и со всех сторон на них смотрят словно закованные в броню немые верные стражи: искрящаяся медная кружка для омовения рук, большая серебряная ханукальная лампада, медные набалдашники на железной оградке со всех четырех концов бимы, изукрашенный орн-койдеш, люстра, книжные шкафы.

В синагоге царит потусторонняя таинственная тишина, пока старички не просыпаются — обрадованные и испуганные, как будто к ним прикоснулся ангел. Старики видят, что солнце все еще стоит в окнах Старой синагоги. Солнце намного старше их, гораздо больше, чем они старше своих внуков. Ой, и несмотря на то что оно настолько старше дедов вместе с их внуками, солнце все же каждый день — новорожденное. Как говорится в молитве, Всевышний в милости Своей каждый день возобновляет деяние Творения. Солнце всегда сплошная лучистость. И очень разнообразно в своей лучистости. Иногда оно закопчено жидкими серыми облаками и сияет беловато-серебристым светом. Иногда оно — как медь, расплавленная и кипящая, слепит и режет глаза. Иногда искрится темной медью, как кружка для омовения рук. Вечером закат выглядит как большое золотое колесо, словно отвалившееся от огненной колесницы пророка Элиягу. О, чудеса Творца! Солнце освещает мириады камней, деревьев, зверей и человеческих физиономий. Потому-то Творец может все видеть и все слышать одновременно. Как сказано: «…создавший сердца всех их, понимающий все дела их»[15]. Но нынешние внуки — большие мудрецы, с позволения сказать. Они спрашивают: «Как это Бог может быть повсюду в одно и то же время?» Они еще те мудрецы, эти внуки! А одураченные родители еще и радуются их мудрости.

Старички вытирают с уголков рта набежавшую влагу и пытаются углубиться в святые книги. Однако разбухшие мысли продолжают дремать в старом мозгу: «Они и в ангелов не верят, эти нынешние внуки. Мы их не видели, — говорят они. Глупцы! Если бы человек родился на корабле посреди моря и прожил бы на нем всю свою жизнь, он бы не поверил рассказам о том, что есть такая вещь, как суша, и что на ней растут деревья, и что каждое дерево устремляет вверх руки, называемые ветвями, с неисчислимым множеством пальцев-листьев. И это дерево — не человек, не рыба, не птица, и тем не менее оно живет своей собственной жизнью. Оно совсем не такое, как камень и мертвая древесина. Ну разве поверит в это человек, проживший всю свою жизнь посреди моря? То же самое и с ангелами. Как может тот, кого в лживом мире родила женщина, узреть ангела, серафима, херувима из истинного мира? Разве что большие праведники, погруженные мыслями скорее в тот, чем в этот, свет. Только они и могут узреть ангелов. А наши внуки все подвергают сомнению и основательной проверке!» — хихикают про себя деды и вдруг замечают, что на оконной раме сидит птичка.

Те из стариков, у кого зрение поострее, отчетливо видят, как это пернатое создание вертит головкой с клювиком, подпрыгивает на высоких ножках, поднимает и опускает крылышки, весело насвистывает и щебечет, будто призывая всю свою компанию. И действительно, тут же на окно садится с полдюжины крылатых проказников, они прыгают и ищут зернышки. Они насвистывают и щебечут, открывая и закрывая острые клювики, вращая круглыми глазками, пока какой-нибудь старик не кашлянет, — тогда все они разом вдруг взлетают, порхают и трепещут, как искры, и исчезают. Другие старики сердито смотрят на кашлянувшего, да ему и самому неудобно из-за того, что не смог сдержаться. «С другой стороны, — думает он, — нет ничего страшного в том, что воробьи разлетелись. Может, они вообще не напугались. Просто у воробьев есть крылья, вот их и тянет летать». Старики какое-то время смотрят в сторону окна и, еще более опечаленные, опускают глаза к святым книгам. Конечно, приятно видеть и слышать, как прыгают и чирикают птички. Но еще приятнее видеть и слышать, как еврейские дети изучают Тору. Птички иной раз еще залетают в Старую синагогу, а юноши, изучающие Тору, не забредают сюда никогда.

И все же деды не пойдут молиться и изучать Тору из Старой синагоги в другую, пусть там и веселее. Старикам хорошо известно, что их синагога старше даже, чем Виленская городская. Они молились здесь всю жизнь, выплакали здесь целое море слез и радовались здесь тоже. Поэтому, пока их отечные ноги еще способны поднимать их по ступеням в Старую синагогу, они не будут искать другого святого места. Летом дети просят отцов поехать с ними на субботу в лес, где их семьи живут на даче. Старики отказываются, пренебрежительно усмехаясь в бороды. Очень им надо зевать от скуки в лесу и смотреть на то, как их дети оскверняют святость субботы! Они не поехали бы на дачу даже к городскому раввину, оставив Старую синагогу без миньяна в субботу.

Все лето солнце заглядывает через раскрытые окна в каждый уголок синагоги, проверяя, не отсутствует ли кто-то из стариков, ожидающих его живительного тепла. Понемногу оно начинает приходить позднее, а уходить раньше, пока в один из дней кто-то из стариков не влезает на скамью закрыть окно от первых осенних ветров. Одновременно со звуками шофара[16] в начале месяца элул[17] начинает дуть холодный ветер, и старые кости и сердца дрожат в ожидании Судного дня. Морщинистые лица покрываются новыми морщинами. Они, эти лица, похожи на скошенные луга, полные жестких корней и колючих стебельков. Шелковистые бороды, в которых летом каждый волосок блестел по отдельности, становятся скомканными и пепельно-серыми, как осенняя паутина. По оконным стеклам катятся дождевые капли, а по заросшим щекам катятся слезы: всю жизнь суетиться, всю жизнь надрываться ради детей, все ради детей, а теперь стать для них лишними! Старый отец выжил из ума, раз он просит, чтобы перед Днями трепета[18] дети хотя бы немного тщательнее соблюдали законы еврейства. Какие глупцы! Если старики выжили из ума, то и с детьми это с годами тоже случится. Но по их легкомысленному смеху ясно, что они даже не задумываются о конце, ждущем каждого человека, словно их это не касается. Есть ремесло кровельщика, есть ремесло красильщика, а есть ремесло умиральщика. Вот только им не приходит в голову, что последнее ремесло — это ремесло каждого человека. Человек — такой зверь, который, пока сам не обожжется, не верит, что огонь жжет. Ой, Владыка мира! Не брось нас во время старости; когда иссякнут силы наши, не оставь нас[19].

2

Зимой старики не сидят по своим углам. Они собираются вокруг большой печки, обложенной белым кафелем. Некоторые из них сидят на скамейках лицами прямо к открытой дверце печки, в которой дрова уже прогорели и только тлеют угли. На обтянутых желтой морщинистой кожей лбах стариков, на их подобных мху бровях и белых бородах дрожит отблеск раскаленных углей. На их лица падает отсвет и большой электрической лампы под плоским, похожим на тарелку абажуром, и трепещущих огоньков тающих свечей, стоящих на стендерах. На какое-то мгновение бороды и пейсы стариков становятся зелеными, как старая бронза люстр или плесень на старых фолиантах. Кожа на морщинистых лицах напоминает желтоватый пергамент старых свитков. Три старика сидят рядом и греются, но каждый из них кажется околдованным своим, особенным светом. Кожа на одном лице покрыта глубокими, словно трещины, морщинами. Она похожа на жесткую кору лесного дерева, освещенного рассветным солнцем. На втором лице светится красноватая ржавчина по-осеннему отсыревшего мха. В бороде третьего еврея разгорается яркий огонь, который затем понемногу тускнеет, пока не превращается в загадочное мерцание золотого клада. За пределами освещенного круга вся синагога утопает в темноте. Тяжелые канделябры, свисающие с потолка на железных цепях, круглые каменные колонны под сводами, высокий орн-койдеш и часть бимы напротив восточной стены — все они пребывают в глубокой потусторонней тьме. Через потемневшие окна светят внутрь голубоватый снег с ближайших крыш и далекое морозное звездное небо. В снежном свете и в зеленоватом отблеске далеких звезд святое место, утопающее в темноте и перегруженное немым оцепенением, выглядит как корабль, застрявший во льдах.

Летом, когда старики сидят каждый в своем уголке, целые дни могут пройти без того, чтобы они обменялись хоть словом. Однако приходит зима, и они сидят спинами к печке или напротив раскаленных углей и разговаривают о своих женах: они прожили с этими женщинами целую жизнь — и так толком и не узнали их! Все, что делают дети, — все для них хорошо и правильно; и все, что болтают внуки, — все это сплошная мудрость. Как эти старые матери и бабушки в париках, выплакавшие глаза над молитвенниками и сборниками тхинес[20], поглупели на старости лет! Радость на них обрушилась, бабушкино счастье — они дожили до внуков! Ну а по каким путям они идут, эти внуки? У кошки тоже есть внуки, но у праведной еврейской жены не должен быть кошачий мозг. Внуки даже не приходят уже к деду с бабкой получить благословение. Они уже благословлены разумом и все знают, все умеют. Эти цыплята учат курицу. «Но ты-то, глупая курица, что ты бежишь вслед за ними? Курица, что ты кудахчешь от восторга?» — смеются евреи и смотрят на закрытое окно с замазанной замазкой двойной рамой, наполовину затянутое морозными узорами, наполовину прозрачное, как человек, у которого один глаз закрыт бельмом, а другой здоровый. Старики вспоминают, как летом на окнах шумели птички. Ласточки еще залетают иной раз весной в Старую синагогу, мальчишки, едва научившиеся читать, — никогда.

И именно в такой зимний вечер, скованный морозом и темнотой, в синагогу забрел мальчик в большой шапке-ушанке, в больших ботинках и в широком длинном пальто на вате. Мальчик пролез между стариков, сидевших вокруг печки, и, заложив руки за спину, как пожилой знаток Торы, прислонился плечиком к горячему кафелю печки. Белобородые обыватели подвинулись, чтобы освободить побольше места для почетного гостя. Они долго рассматривали его и наконец спросили:

— Чей ты отец?

Мальчик обжег их взглядом своих черных глаз, повел покрасневшим от мороза носиком и рассмеялся. Он еще не отец. Имя его отца — Авром, а все зовут его Авромка-пройдоха, потому что он торгует подержанной одеждой в проходном дворе. Мать сидит дальше по улице в своей собственной лавке и торгует глиняными горшками и жестяными ведрами. Так как же его зовут, есть ли у него братишки, где он учится? — продолжали его расспрашивать, и он отвечал, как солидный человек, на каждый вопрос по отдельности. Зовут его Ицикл. Братишек у него нет, а есть сестренки. Учится он в школе имени Двойры Куперштейн, но сейчас не ходит на занятия, потому что слишком холодно. Старики морщили лбы, пытались вспомнить, но не могли. Они говорили, что знают молельню имени праведницы Двойры-Эстер. А про праведницу Двойру Куперштейн и синагогу[21] ее имени не слыхали. Ицикл снова рассмеялся: это не синагога, где молятся, а школа, где учатся писать по-еврейски и считать, рисовать карандашом и петь. Ну а молиться он умеет, арбеканфес носит? — продолжают спрашивать его. Он не умеет молиться и не носит арбеканфес. «Вы только послушайте!» — печально качают головами старички, обращаясь друг к другу. Как будто они думали, что только внуки состоятельных обывателей растут иноверцами. Теперь они видят, что и у бедняков дети нынче наполовину иноверцы.

Они находят молитвенник с большими буквами, чтобы учить Ицикла алфавиту. «Перевернутый мир, — думают старики. — Когда они ходили в хедер, один меламед учил десять мальчишек, а теперь целый миньян бородатых евреев стоит вокруг одного мальчика и упрашивает его: „Скажи, Ицикл, скажи“». Горе этим врагам Израиля! Паренек семи-восьми лет едва-едва продирается через одну страничку древнееврейского текста. Через заборы этот сорванец наверняка перелезает гораздо ловчее. И он еще похваляется, что светскую книжку на простом еврейском языке читает запросто. А вот прочитать «Благодарю Тебя, царь живой и сущий»[22] и произнести благословение не может. Вы только послушайте! Его учат в еврейской школе распевать песенки. А молитвенным песнопениям его будут там учить? Как же! Оказывается, у рабочих, которые устраивали революции против русского царя и пели песни на улицах, есть наследники. Он говорит, что учитель водил их в поле гулять и показывал им цветы. Кажется, умный мальчик, а говорит такие глупости. Кому нужны полевые цветочки? Разве он собирается стать крестьянином в деревне?

На следующий день вечером Ицикл снова пришел, и его приняли уже как своего, уступили место у самой печки. Один из дедов угостил его черным лекехом[23] с тем, чтобы мальчик повторил за ним положенное благословение. Другой вытащил из замшевого кошелечка с никелевыми застежками пару медных монет и серебряный гривенник и дал чужому внуку ханукальные деньги[24].

— Правда, уже две недели после Хануки, но заплатить долг никогда не поздно, — сказал даритель и уселся учить Ицикла по молитвеннику. Однако еврей, который дал ему черный лекех, обиделся на своего соседа и шепнул мальчику на ухо:

— Может, у тебя есть друг? Приводи его сюда, он тоже получит лекех.

Ученик привел свою сестренку, моложе его на год, укутанную в шерстяной платок и в больших вязаных рукавицах, как у какой-нибудь бабуси. Когда старший брат раскутывал ее, вынимая из маминых платков, и ее черные шелковые влажные волосики блеснули на свету, еврей, угощавший лекехом, улыбнулся:

— Так это девочка?

Но деду так хотелось заполучить еще одного ученика, что он сразу же сделал надлежащий вывод: девочка должна уметь благословлять субботние свечи и читать тхинес. К тому же ее звали так же, как маму старика, — Сарра.

— Видишь, Сореле, вот эту буковку с изогнутым тельцем, с головкой сверху и с головкой снизу? Знаешь, какая это буква?

— Это алеф, — отвечала Сореле жестким и сухим голосом лавочницы, ненавидящей, когда ей попусту морочат голову.

— Но если алеф стоит вместе с вот этой черточкой, похожей на ступеньку, снизу, то получается комец-алеф — о. Этого ты не знала, Сореле? Вот видишь!

Один из старых евреев, выглядящий из-за согнутой пополам спины и палочки в руке, точно буква «гэй», сделал Ициклу практическое предложение: пусть он приведет уличных мальчишек. Скоро Пятнадцатое швата, и все они получат по плоду рожкового дерева[25]. Они смогут греться у печки и шалить сколько душе угодно. Лишь бы только учились быть евреями.

Ицикл нашел мальчишек, которым это приглянулось, быстрее, чем находил пуговицы для игры. В Старую синагогу стали заходить с полдюжины мальчишек. Один из них был высокий, с пухлыми щеками и оттопыренными ушами, пламеневшими от мороза. У него были большие зубы, и он ржал как лошадь. Разговаривая с кем-то, он держал руки в карманах, чтобы показать, что никого не боится. Его звали Лейбка-бык, потому что в драке он часто бил противника головой снизу вверх, как бык рогами. Для него тоже нашелся меламед — старик, выглядевший рядом с ним как маленький котенок рядом с большой мышью. Драчун был к тому же тупоголовым, и его ребе удивлялся: в прежние времена мальчики из бедных семей становились большими знатоками Торы, а теперь, похоже, можно быть и сыном бедняка, и невеждой.

«Ничего, он у меня будет знать еврейские науки, эта дубина», — утешал себя старик.

И в Старой синагоге теперь зазвучали голоса мальчишек, изучающих Тору. Рядом с каждым из них сидел старичок и, раскачиваясь, говорил:

— Скажи, мальчик: берейшис — в начале, боро — сотворил, элойким — Господь…

А снаружи, в городе, ветер переносил снег с крыш на улицы, а с улиц — на крыши. Мороз забирался под ногти и обжигал лоб. Перед глазами крутилась метель, но старики из Старой синагоги пробирались через снежные заносы и ветер. В меховых шапках, натянутых на уши, в толстых шерстяных шарфах, намотанных высоко, до самого носа, они нащупывали палками дорогу впереди себя, чтобы не утонуть в снежном хаосе. В синагоге их ждали ученики, чьи голоса звучали как серебряные колокольчики. Поэтому учителя этих мальчишек шли к ним с истинной самоотверженностью. Напрасно домашние кричали старикам:

— Да куда ты?! На улицу ведь страшно выйти!

— Вы себе думаете, тесть, что вы еще молодой человек? Из-за этого мороза даже детей отпустили из школ, а вы претесь в синагогу!

Еще громче голосили их собственные жены:

— Меламедом он стал на старости лет! У тебя ведь есть свои собственные сыновья и внуки, чтоб они были здоровы.

Старики ничего не отвечали, только гневно таращились на своих жен. Лишь выйдя на улицу, старик смеялся в шерстяную шаль, закрывавшую ему бороду и мешавшую открыть рот: «Этакая глупая баба! У нее есть сыновья и внуки? Да у нее есть полный дом иноверцев! И она им еще прислуживает! Настоящее идолопоклонство. Глупая женщина. Она не знает, что ученики и есть настоящие сыновья».

3

Старики держали свое обещание и не мешали мальчишкам бегать вокруг бимы и играть среди скамей и стендеров в прятки. Пока ученики шалили, их меламеды сидели вокруг печки, втянув головы в плечи, и медленно раскачивались над святыми книгами, как будто ничего не видя и не слыша. И все же они не могли притвориться, что ничего не видят, когда шалуны открыли дверцу подвальчика под бимой и вытащили оттуда рассыпавшиеся от старости молитвенники, Пятикнижия и нравоучительные книги. Долгие годы эти вышедшие из употребления святые книги ждали в подвальчике дня, когда их вывезут, как покойника, в ящике и похоронят с подобающими надгробными речами на кладбище. Но дождались того, что в них рылись эти проказники в поисках чего-нибудь неожиданного.

Старики сдвинули очки в медных оправах высоко на свои морщинистые лбы, осмотрели со всех сторон устроенный этими молодчиками разгром — и рассмеялись. Из-за преклонного возраста руки свисают у старичков до колен, а при ходьбе раскачиваются, как пустые ведра на коромысле. И все же они потрудились нагнуться, чтобы сгрести груды растрепанных книжных листов. При этом они мягко и неторопливо поучали учеников, что наступать на священные книги — большой грех. А если им доставляет удовольствие рвать молитвенники и Пятикнижия, то пожалуйста. Пусть они каждый день молятся и изучают Тору, тогда святые книги сами собой со временем разорвутся. То ли испугавшись этого наказания молитвой и учебой, то ли от вида стариков, ползающих на четвереньках мальчишки бросились на пол сгребать обрывки книг и быстро запихали их обратно в подвальчик под бимой.

Но со взрослыми старики не были столь доброжелательны и терпеливы, как с расшалившимися мальчишками.

Вот в синагогу заходит на предвечернюю молитву гость — еврей в шубе, в очках в золотой оправе и с широкой жидковатой бородой. Подбородок торчит сквозь эту бороду — голый и острый, как камень в поле. Во время молитвы «Шмоне эсре»[26] старые обыватели раскачиваются тихо, печально и задумчиво, похожие на ряд кривых плакучих ив со свисающими над водой ветвями. Гость стоит прямо и крепко, как дуб. На нем новенький сюртук с разрезом сзади. Не то что потрепанные лапсердаки старичков. Чужак слышит, что в синагоге что-то происходит — шум и беготня, как будто черти пляшут и ходят на головах. Не прерывая молитвы, он поворачивает голову и видит банду лоботрясов. Они носятся между скамей, играют в салочки, с грохотом роняя стендеры. Двое мальчишек безобразничают на биме. Они прыгают друг напротив друга, как бараны, и стаскивают покрывало со стола. Еще больше удивляет гостя поведение завсегдатаев синагоги. Они спокойно раскачиваются в молитве, как будто не слыша этого шума или слыша, но не обращая на него внимания. Коли так, то и гость тоже не хочет прерывать молитвы и снова отворачивается к стене. Он раскачивается, стараясь сосредоточиться на молитве целиком. Вдруг он слышит за спиной какое-то шушуканье, какой-то тихий смешок и вспоминает о своей шубе, которую повесил на перила бимы, прежде чем приступил к молитве. Он снова поворачивает голову и видит, что сердце недаром его предупреждало: эти маленькие разбойники уже стоят вокруг его шубы и выдирают волоски из воротника, дергают с изнанки края сшитых вместе шкурок. Однако, едва увидев, что он делает шаг в их сторону и сердито грозит им без слов поднятыми руками, они разбегаются.

После предвечерней молитвы гость спрашивает стариков, не находится ли в здании Старой синагоги еще и хедер для мальчишек и кто их учитель.

— Да, у нас здесь хедер, и все мы меламеды, — отвечает один из лучащихся счастьем стариков.

— Вы не можете удержать этих молодчиков от безобразий? Я бы таких маленьких бандитов за уши выволок из синагоги, — краснеет от злости гость.

Но старички тоже приходят в возбуждение и даже начинают размахивать руками:

— Ступайте отсюда. Идите себе на здоровье и не поучайте нас, как нам себя вести. Что вы себе думаете, сейчас старые времена? Нынче ученикам и дурного слова сказать нельзя. К ним надо подходить по-хорошему, только по-хорошему.

Еврей в шубе уходит, пожимая плечами: если уже нельзя замахнуться на маленьких безобразников хворостиной, то действительно конец света недалеко.

Пятнадцатого швата меламеды кормили учеников плодами рожкового дерева, точно так же, как в ту же самую неделю, в субботу, именуемую «шабос широ»[27], мальчишки кормили птичек кашей. У Сореле были слабые, черные, поврежденные зубки, и она не могла грызть жесткий плод рожкового дерева. Лейбка большими лошадиными зубами сгрыз долю Сореле, да еще и посмеялся над ее братишкой:

— На тебе, Ицикл, косточки, посади их в вазон, и у тебя вырастут твои собственные рожковые деревья.

Ицикл не взял косточки, а обозвать Лейбку быком побоялся: как бы тот не врезал ему головой или не начал драться ногами. Сореле плакала, и ее ребе, еврей, угощавший лекехом, утешал ее, говоря, что завтра принесет ей целый кусок торта. А сегодня для нее есть другой подарок. Поскольку она девочка, он принес доску с грифелем, чтобы научить ее писать.

Старику не помогло то, что он стал еще и учителем чистописания — скоро Сореле перестала приходить. Ицикл рассказал ее меламеду, что Сореле должна дома присматривать за их младшей сестренкой, потому что мама сидит в лавке с глиняными горшками и жестяными ведрами. Еврей, угощавший лекехом, расстроился. Он полюбил Сореле. Прочие меламеды не слишком испугались, что подобная неприятность может произойти и с ними. «Все-таки девочка. Она не должна быть знатоком мелких буковок». Но вскоре после этого Лейбка тоже перестал приходить в синагогу, и Ицикл рассказал, что с тех пор, как потеплело, снег слипся и поплотнел, и «бык» целыми днями катается на санках. Правда, большой радости старикам Лейбка все равно не приносил. Меламеды сравнивали его с вороной, которую Ной выпустил со своего ковчега. Ворона не вернулась, хотя потоп еще покрывал землю.

— Когда вода спала, то и голубь тоже уже не вернулся, — вздыхали старички.

Ой-ой, они должны молиться о морозах и сильном ветре, чтобы их ученики не разбежались.

Чтобы удержать мальчишек, когда зима уже не будет загонять их в синагогу погреться, старики убеждали учеников:

— Тора, Ицикл, подобна воде. Без Торы мир был бы пустыней.

— Тора, Меирка, подобна огню. Без Торы мир был бы темным, как подвал, где хранят картошку.

Мальчишки любили слушать речи своих меламедов по нескольким причинам. Во-первых, пока те говорили, не надо было учиться. Во-вторых, с ними разговаривали как со взрослыми, а в-третьих, белая борода ребе выглядела как целый зимний лес. Только в лесу зимой холодно, а у ребе борода теплая, и в ее дебрях можно спрятаться. Кроме того, ребе не щиплется, как отец, и не кричит, как мама. Ребе говорит тихо, так тихо, что его едва слышно. Он гладит по головке, а его борода щекочет щеки. Иногда он плачет. Не в голос, как мальчишка. Ребе плачет про себя. Его всхлипывания едва слышно, но из его глаз льются слезы, пока борода не промокает, как мочалка. Но если спросить, почему он плачет, он ответит очень странно:

— Я плачу, потому что моим внукам не нужен дедушка.

Потом он заходится кашлем и кашляет, кашляет до тех пор, пока не сможет вновь перевести дыхание.

Кроме умных и богобоязненных речей, ученики хотели послушать и красивые истории, а красивые истории меламеды могли рассказывать бесконечно, становясь похожими на сад, все деревья которого увешаны яблоками и грушами историй. Только все красивые истории заканчиваются одинаково: мол, надо изучать Тору. Вот история про одного еврея из прежних времен, который залез на крышу синагоги, чтобы послушать и посмотреть, как внутри изучают Тору. Он так увлекся, стараясь понять слова мудрецов, что не почувствовал, как его засыпал снег. Вот история про великого праведника, который, изучая Тору, держал ноги в тазу с холодной водой, чтобы не заснуть. Была и история про мальчика, по-настоящему хорошего, набожного мальчика, только голова у него была не очень. Он горько плакал, потому что не мог ничего выучить. Этому мальчику явился пророк Элиягу и каждую ночь занимался с ним, пока из него не вырос большой знаток Торы.

Учитель Ицикла, еврей, подаривший ханукальные деньги, обещал своему ученику, что на праздник Кущей[28] даст ему понести цитрон[29] и лулов[30], а на Симхас Тойре[31], когда евреи танцуют вокруг бимы со свитками Торы, он, Ицикл, получит рюмку вина и лекех как большой. Увидев, что Ицикл морщит лоб, недовольный тем, что надо ждать до праздника Кущей, ребе поторопился обрадовать его, сказав, что скоро Пурим и Ицикл получит полагающийся по обычаю гостинец, гоменташ[32] с маком, а также пакетик изюма. Другой старый еврей, тот, который занимался с Меиркой, клялся своему ученику, что Старая синагога — это старейшая синагога Вильны, старше Городской синагоги, и что тут, в Старой синагоге, находится летопись. Это такая книга, где записаны самые лучшие истории. Так что ясно, какая честь сидеть и изучать Тору именно здесь. Но когда Меирка захотел взглянуть на эту книгу, которая называется летописью, оказалось, что его ребе не знает, где она лежит. Вместо летописи он принес серебряную указку для чтения свитков Торы, сделанную в виде руки с вытянутым указательным пальцем. Меирка ощупал этот тяжелый предмет своими маленькими розовыми пальчиками, а потом сказал, что у Лейбки-быка есть железная перчатка. Когда он надевает эту железную перчатку на руку и дает кому-нибудь по морде, то сразу же эту морду расквашивает. Так он сам говорит, Лейбка-хвастун. От этой истории меламед прямо содрогнулся:

— Скажи хотя бы, Меирка, «не рядом будь упомянуто». Ведь эта серебряная рука, которую я тебе показываю, предназначена не для того, чтобы наносить людям вред. Ею синагогальный староста указывает чтецу на пергаментном свитке Торы, где читать.

Вырезанные из дерева птицы и звери над орн-койдешем, вставленные в оконные стекла щиты Давида, даже выкованные цветы на большой ханукальной лампаде больше не были для учеников новинкой. Тогда меламеды исхитрились и показали им сокровища из ящика в столе на биме, с полочки в нижней части орн-койдеша. Там находились шофар, желтый и прозрачный, как мед; серебряный футляр на четырех тонких ножках для хранения цитрона и башенка для благовоний, которые нюхают на исходе субботы, во время обряда гавдолы[33], — башенка с настоящими дверцами, с крышей и флажком наверху. И все же все эти красивые вещи не могли сравниться с коронами для свитков Торы и с навершиями в виде плодов граната, которые надевают на деревянные рукоятки, служащие для перематывания свитков. Потом следует упомянуть одеяния свитков Торы — пояски, шелковые рубашки, накидки из темно-красного или темно-голубого бархата. А поверх всех одеяний на свитки Торы крепились серебряные бляхи с гравировками.

— Видите, детки, какая у нас красивая Тора, — торжествовали старички, и мальчишки восторженно заглядывали в раскрытое сумеречное нутро орн-койдеша, сдвинув вместе головки, как ягнята у источника воды.

4

Снежные метели утихли. Выпавший снег громоздился сугробами, поднимавшимися выше низеньких домишек. Торговки с корзинами сидели на низеньких табуреточках и дремали с замерзшими руками и ногами. Когда какая-нибудь торговка пробуждалась от дремы и шевелилась, с платка на ее голове прямо в корзину сразу же сваливалась целая горка снега. Увидев, что она зря проснулась и покупателей все равно не видно, еврейка начинала громко расхваливать свои подмерзшие яблоки.

— Бутылки вина! Бутылки вина! Малагский виноград кто покупает?

Но, увидев, что никто не откликается, торговка снова задремывала и застывала без движения, как стрелка весов над ее головой — железное свидетельство в истинном мире, что она честно отвешивала и отмеривала товар.

На широких улицах снег днем слепил глаза, а ночью искрился зелеными звездами, как зеркало, обращенное к небу. Но в узких переулках вокруг Старой синагоги снег лежал днем желтый, как труп. Еще до того, как наступала ночь, он, растоптанный ногами прохожих, становился черновато-серым. Только когда опускался вечер и в лавках зажигали дымящиеся керосиновые лампы, переулки из-за игры света и тени начинали казаться окутанными тайной.

Осунувшиеся лица лавочников светились горячим темно-красным светом, будто лавочки с деревянными бочками с селедкой превратились вдруг каким-то чудом в стеклянные винные бутыли. Торговки, сидевшие на улице со своими корзинами, вынимали из-под фартуков горшки с наполовину погасшими углями и долго дули в них, пока те снова не начинали тлеть, как персональные медные закаты — напротив укутанных в платки лиц, покрытых пеплом и нападавшим снегом. Вокруг жестяной печки, стоявшей посреди улицы, грелись носильщики в подбитых ватой накидках и нищие в длинных расползающихся пальто. Они выглядели, как тайное собрание изгнанных сыновей пророков вокруг пылающего костра посреди густого темного леса. Все они молчали, спрятав лица в высокой ночи, и только тяжелые руки с растопыренными искривленными пальцами светились над печуркой, которая щелкала и брызгала искрами.

День превращался в сумерки, стоило вам попасть в эти узкие переулки. Однажды маленький еврейчик в высокой зимней шапке и больших валенках остановился около ставни — лавчонки без окон, только с дверью, выходящей на улицу. Внутри сидела лавочница, одетая в длинное платье, полупальто и полушубок поверх него. Голова ее была обмотана платком, и ноги поверх валенок тоже обмотаны платками. Но ей все равно было холодно. Она сидела, опершись спиной о стену, чтобы холодный воздух не обступал ее хотя бы с одной стороны. Старичок просунул голову в лавку и спросил у продавщицы, нет ли у нее чайника, чтобы заварить чаю. Жестяное ведерко, чтобы принести горячей воды из чайной, у них в Старой синагоге есть. Стаканов и блюдец им тоже хватит с избытком для целого миньяна. Не хватает только фарфорового заварочного чайничка.

— Фарфора и стекла у меня нет, только жестяные чайники, — ответила лавочница покупателю и добавила, что если он постоянно молится в Старой синагоге, то наверняка должен знать ее Ицикла, который занимается там с ребе каждый вечер.

— Я как раз и есть ребе вашего Ицикла, — воскликнул старичок, обрадованный этим вроде бы счастливым совпадением, и пошлепал мягкими губами своего абсолютно беззубого рта.

— Ай-ай-ай, ох уж этот Ицикл! У него не голова, а огонь. Главное — как бы не сглазить его! А голосок у него, как у певчего при городском канторе, и учиться он хочет, как Виленский гаон[34], когда тот был маленьким мальчиком и произносил проповедь в Большой синагоге перед евреями целого города. Один еврей как-то встретил Виленского гаона и, не зная, кто перед ним, спросил: «Где тут живет Виленский гаон?» Виленский гаон ответил: «Только захоти, и ты станешь гаоном»[35]. Так же и ваш Ицикл. С таким сынком, с таким наследником вы наверняка удостоитесь места в Грядущем мире.

— Насчет Грядущего мира я не знаю. Когда мой муж должен торговать в проходном дворе старьем, а я должна мерзнуть тут, при моих глиняных горшках, как-то не думаешь о Грядущем мире, — ответила женщина с непонятной злостью. — Однако мы с мужем довольны, — сказала она потом, — что мальчику есть куда зайти в холода погреться да еще одновременно и поучиться. Знания никогда не повредят.

Маленький еврейчик в большой зимней шапке растерялся и пробормотал, жуя беззубыми деснами, что-то такое, чего никак нельзя было расслышать и понять. Потом к нему вернулся дар речи, и он мягко сказал, что, поскольку продавщица — мать Ицикла, а он сам — учитель Ицикла, то он купит у нее жестяной чайник. Пригодится. Ай, какой у нее Ицикл! Ай, какое он сокровище!

— Я заплатил ребе-гелт, — рассказывал потом в Старой синагоге еврей, купивший жестяной чайник, и его слушатели печально кивали[36]. Когда они были мальчишками и учились в хедере, их бедные родители пальцы себе отрезали, чтобы оплатить их обучение. Теперь меламедам приходится еще и приплачивать за учеников. И все же это стоит делать. Главное — не остаться без молодой поросли. И тогда другие старики тоже отправились на улицы отыскивать матерей своих учеников.

Мать Меирки сидит во дворе Рамайлы в подвале, полном угля, и продает его ведрами. Она торгует также наколотыми дровами, связанными скрученной в жгут соломой. Меламед не знает, что делать. Из-за наледи вязанки дров тяжелее вдвое, а жесткие соломенные узлы целиком обледенели. Откуда же ему, старому еврею, взять силы, чтобы отнести такую тяжесть в синагогу? Но поскольку торговка из большого уважения к ребе, который занимается с ее сироткой, вылезает из подвала, и ее лицо, перепачканное в угольной пыли, лучится радостью, меламед Меирки покупает целых две вязанки дров. Он просит только, чтобы товар временно остался лежать у лавочницы, пока он найдет кого-нибудь, кто отнес бы эти вязанки в синагогу.

— Я занесу, я не такая важная, — отвечает женщина и признается, что хочет заодно посмотреть синагогу, где ее мальчик сидит и изучает Тору. Но только как она может оставить на произвол судьбы свой заработок?

— Я посторожу ваш заработок. Идите, не беспокойтесь, — подгоняет старичок женщину, которая колеблется, не зная, подобает ли оставить ребе в качестве сторожа. Только когда мать Меирки, послушавшись его, уносит вязанки дров в синагогу, старик смотрит на стену напротив.

Наполовину вросшие в землю и засыпанные снегом пялятся на него два подвальных окна. Высоко на крыше — теснота, толкотня и суматоха разнообразных окошек чердака и длинных и узких закопченных труб. В самой стене, во всю ее ширину и высоту, нет не единого окошка. Она выглядит глухой, немой и слепой. Голые кирпичи и черные как ночь. Что же она здесь стоит, эта стена, и отгораживает двор Рамайлы от всего мира? — удивляется старичок и остается стоять с задранной бороденкой, ссутулившийся, похожий на большого воробья, мерзнущего на телеграфном проводе.

Рядом с торговками фруктами на улице стояли старики с купленными подмороженными яблоками в бумажных кульках и утешали женщин: конечно, им сейчас не позавидуешь. Зато им будет тепло на том свете от Торы, которую изучают их мальчики. Одетые в шубы торговки, низенькие и толстые, стояли, широко расставив ноги над горшками с тлеющими углями, и слушали с набожными лицами, как слушают в Новолетие и в Судный день чтицу молитв в женском отделении синагоги. Снег беспрерывно все падал и падал из холодной дали, из внеземной пустыни, и жители узких извилистых переулков все глубже утопали в снегу, как пни в лесной глуши.

5

В Пурим во время чтения Свитка Эстер Старая синагога была полна запаха дыма и серы, стрельбы и ужасного грохота. Каждый раз, когда чтец упоминал имена нечестивца Амана и его жены Зереш, одна компания мальчишек начинала барабанить палками по перилам бимы, а другая, еще большая компания стреляла из самодельных «пушечек» — больших железных ключей, полое нутро которых наполнялось серой. Пушечку наводили на стену или на одну из каменных колонн вокруг бимы. Вспыхивало красно-зеленое пламя, затем следовал оглушительный грохот. Взрывы раздавались во всех углах синагоги и по очереди, и залпами. Чтец, которым был один из стариков, терпеливо ждал, пока стрельба окончится, и спокойно продолжал читать дальше.

Послушать чтение Свитка Эстер в Старую синагогу пришло много людей, отчасти это были те, кто постоянно приходил молиться по субботам и праздникам, другие зашли случайно. Увидев, какой ад устраивают в синагоге мальчишки, пришедшие хотели взять их за шкирки и вышвырнуть вон. Однако старики с гневом и яростью набросились на чужаков и даже на постоянных прихожан:

— Нет! Вы приходите сюда раз в кои-то веки, а эти мальчишки здесь каждый день.

Тем, кто приходил молиться только по субботам и праздникам, было прекрасно известно, что в обычную среду в Старой синагоге иногда не хватает десятого для миньяна. Но эти устраивающие страшный грохот при произнесении имени Амана мальчишки еще не достигли возраста бар мицвы, а таких нельзя засчитывать в миньян.

— Можно! Еврейского мальчика с Пятикнижием в руках можно в крайнем случае считать десятым в миньяне, даже если ему еще далеко до бар мицвы, — отвечали старики.

На следующий день меламеды раздавали своим ученикам большие гоменташи в качестве подарков на Пурим и рассказывали им красивые истории из «Таргум шени»[37]. А на семейные праздничные трапезы старики шли с обидой на своих детей и внуков, потому что те только и думают о жратве, а не о чуде и радости Пурима.

Но после Пурима, когда морозы стали ослабевать, ученики начали понемногу возвращаться в суету улицы. Чем ярче сияло солнце в разрывах серых туч, тем обеспокоеннее и печальнее становились старики. Они сидели возле сияющих белизной горячих кафельных плиток натопленной печи, выглядывали на улицу и дивились, как быстро таят сосульки — еще быстрее, чем воск на гавдольной свече[38]. Как они роняют капли на оконное стекло! Ты только посмотри, как они блещут и искрятся! Водяные капли сверкают на солнце, отражая его лучи. Поминутно вверху на крыше что-то щелкало, и куча снега обрушивалась вниз, мимо окна, с таким веселым шумом, что казалось, снег ждет не дождется возможности свалиться вниз. Нетерпеливый и стремительный прозрачный светлый дымок из печных труб тоже рвался вверх. Только у стариков этот первый намек на весну не вызывал радости. Они еще сильнее ощущали застарелые боли в своих высохших костях. У них щемило сердце, оттого что учеников становится все меньше.

Когда Меирка перестал приходить, Ицикл еще держался, хотя его речи не прибавляли здоровья его учителю. Ицикл рассказывал, что в светской еврейской школе, где он учится до трех часов, дети смеются над ним, потому что он носит арбеканфес. Его отец тоже говорит, что не уважает религиозных евреев. Когда они присматривают у отца пальто или пиджак, то велят ему надорвать подкладку и смотрят, нет ли там льняных и шерстяных нитей, скрученных вместе[39].

— Какая им разница, есть ли в подкладке льняные и шерстяные нити, скрученные вместе? — спрашивал Ицикл.

— Это шатнез[40], а Тора повелевает не носить шатнез, — отвечал ребе.

Ицикл продолжал спрашивать: почему так сказано в Торе? Ребе, вздохнув, ответил, что никто толком не знает истинной причины, по которой нельзя носить шатнез.

— Видите? Мой папа прав! — воскликнул Ицикл и после этого тоже перестал приходить в Старую синагогу.

Тогда старики снова отправились к матерям учеников. Старички шагали по снегу еще в калошах, хотя тяжелые зимние меховые шапки они уже сняли и носили еврейские картузы на вате с высокой плотной тульей и матерчатым козырьком. Старики осторожно ступали по забрызганному грязью булыжнику, по залитым водой тротуарам, и им казалось, что они слышат вокруг вопли разбежавшихся учеников. Тогда они останавливались и медленно оглядывались вокруг, но ничего не могли разглядеть из-за слепящих солнечных лучей. Серые, облезшие здания и неотштукатуренные кирпичные стены, залитые резким светом, мучили ослабевшие глаза стариков. Бодрые голоски доносились откуда-то, раздаваясь то ли близко, то ли далеко, как в тумане с противоположного берега реки. Тогда старички тащились дальше в поисках матерей своих учеников — в лавчонки, в подвальчики и к корзинам уличных торговок.

— Ваш Ицикл, не дай Бог, не заболел? — не без хитрости вопрошал меламед продавщицу чайниками так, будто ничего не случилось. Позволительно прикинуться придурковатым, чтобы не позорить человека и помочь ему раскаяться.

— Почему это вдруг заболел? Чтоб мои враги заболели! — обиженно ответила женщина.

Вокруг нее по-прежнему, как и зимой, стояли и висели глиняные горшки и жестяные ведра. Но на матери Ицикла больше не было тяжелого шерстяного платка. Она даже не стеснялась сидеть в присутствии ребе с непокрытыми волосами[41]. Она кисло сказала, что ее мальчик не может ходить и в еврейскую светскую школу, и в Старую синагогу. Муж говорит, что две эти вещи не совмещаются. Как говорится, либо ангел, либо поп. Так говорит ее муж. Она полагается на Бога и верит, что попом ее сынок не станет. Но и раввином он не станет тоже. Это беднякам не по карману.

Мать Меирки в честь ребе вылезла из угольного подвала и оправдывалась перед ним, что она вдова, постоянно занята заботами о заработке, и ее сын воспитывается без отцовского присмотра. Он подражает своим уличным дружкам. Они больше не ходят в синагогу, и он тоже не ходит. Кроме того, она должна просить своего мальчика поднести какой-нибудь хозяйке то вязанку дров, то полведра угля. Сами женщины не хотят носить ее товар. Мать Меирки не переставала благодарить бесплатного меламеда за то доброе дело, которое он совершил, обучая ее сына еврейской науке. Однако закончила она точно так же, как и мать Ицикла, — что раввином ее Меирка не вырастет. Это не для бедной вдовы.

Сняв зимние полушубки и валенки, торговки фруктами выглядели моложе, их лица порозовели и посвежели. Они продавали товар ранней весны — большие, набухшие, заквашенные в ведрах яблоки.

— Моченые яблоки! Моченые яблоки! — бодро взывали торговки, и вокруг них толпились покупатели, главным образом мужчины. Покупатели ощущали аппетитный винный вкус еще до того, как их зубы вонзались в моченые яблоки, до того, как к ним прикасались их языки и небо. Они причмокивали, сосали губы и показывали пальцами, словно выбирая живую рыбу в бадье:

— Нет-нет. Не это яблоко, я имею в виду вон то!

Торговки проворно выхватывали из ведер квашеные яблоки, одновременно говоря старичкам из Старой синагоги, что благодарят дедушек за то, что зимой они пускали их мальчиков в синагогу погреться. Но теперь уже весна и погода хорошая. Они не могут запретить своим сыновьям бегать по улицам и шалить. Других радостей у бедных детей нет. Пусть себе играют, пока они еще так юны.

— И кроме того, — подводили итог торговки фруктами, — кроме того, у дедов есть свои собственные внуки да к тому же еще обеспеченные дети из богатых семей. Так пусть они занимаются изучением Торы со своими внуками и заслужат себе столько места в Грядущем мире, сколько захотят.

«Ты только послушай! Ведь именно на это жалуется пророк, говоря, что наши внуки не хотят изучать Тору», — думали деды, но ничего не говорили, а только благожелательно кивали, как слабоумные. После возвращения в Старую синагогу они больше не располагались вокруг печи и не беседовали между собой, как в те добрые времена, когда рядом с ними были их маленькие ученики. Каждый из стариков забрался назад в свой уголок у холодной стены, где он находился летом. Они тихо сидели за большими дубовыми стендерами, выглядывая в окна и стараясь думать о чем-то другом, например, о том, что до Пейсаха осталось от силы три недели. Так что уже самое время подумать о подряде на выпечку мацы с особыми строгостями и о заказе вина у хасида на четыре традиционных бокала.

6

Старцам из Старой синагоги было суждено столкнуться и с переживанием иного рода — со взрослыми людьми, изучающими Тору, с молодыми илуями[42].

В то же время, когда мальчишки перестали приходить по вечерам, однажды утром в синагогу ворвался паренек лет семнадцати со свежими румяными щеками и с наморщенным лбом человека, постоянно занятого изучением Торы, под сдвинутой на затылок шапчонкой.

— Есть ли у вас в синагоге «Карти ве-палти»?[43] — быстро спросил он одного из стариков.

Старичок то ли не расслышал, то ли не понял вопроса. Тогда молодой и возбужденный умник нетерпеливо воскликнул:

— Я имею в виду книгу «Карти ве-палти» реб Йоносла Эйбшюца, пражского раввина[44]. Есть у вас эта книга? Мне в ней надо кое-что проверить.

Старик отыскал связку ключей и отпер один из шкафов. Подошли и другие старики и, задрав головы, смотрели, как молодой ученый, стоя на лестнице, переставляет книги с полки на полку.

— Тут есть множество сочинений старых и новых комментаторов, но «Карти ве-палти» тут нет, — паренек спрыгнул с лестницы и велел открыть второй книжный шкаф. Там стояли большое виленское издание Талмуда, переплетенное в черную кожу и зеленый холст, «Шулхан орух»[45] с обложками, жесткими, как камень, и сочинения Рамбама в четырех частях с корешками с золотым тиснением. Он все-таки что-то там нашел, этот юный илуй, хотя и не то, что искал. Выбранные им книги юноша подавал с лестницы стоявшему внизу старичку, который протягивал вверх руки, как Моисей, получающий Тору на горе Синайской. Рядом с третьим книжным шкафом молодой ученый остался стоять на верхушке лестницы, погруженный в чтение какой-то книги в потрепанной обложке и с пожелтевшими страницами. Он глотал глазами страницу за страницей и вертел головой от восторга.

— Это потрясающе! — говорил он сам себе, а старички стояли под лестницей и смотрели на него снизу вверх, как на ангела Господня, стоящего между небом и землей.

— Значит, действительно правда то, что рассказывают люди, говоря, что когда-то в Старой синагоге сидели и изучали Тору великие знатоки. Здесь находится настоящее сокровище, — сказал наконец молодой человек, спрыгнув с лестницы с несколькими книгами — респонсами стародавних мудрецов в руках.

Его слова обрадовали стариков так, будто он принес им весть, что евреи уже в этом году будут освобождены из Изгнания. Однако, когда паренек задал им суровый вопрос: как это может быть, чтобы евреи не знали об этих сокровищах, хранящихся в их собственной синагоге? — радость оставила стариков, и они принялись вздыхать, говоря, что это действительно стыд и позор, что такие вот наследники у традиций Старой синагоги. Сами они еще могут с грехом пополам изучить главу из Мишны да отрывок из книги «Эйн Яаков», но вот их последователи и этого не могут и вообще не желают знать о святых книгах. И один Господь на небе знает, что станет с сокровищами Старой синагоги.

— А ты чей сын, молодой мудрец? — спросил один из старичков и тут же спохватился, что, обращаясь к ученому еврею, не следует ему тыкать. — Кто ваши родственники, если мне позволено будет спросить?

Старики узнали, что молодого человека зовут Шлоймеле и что он внук старого виленского законоучителя раввина реб Шлоймеле Коэна. Он учится в Клецкой ешиве[46]и приехал домой на Пейсах раньше других ешиботников, потому что мама очень уж скучала по нему. Старики перестали удивляться: раз он внук такого важного раввина, то не мудрено, что он такой вырос. Хотя сами они люди не слишком ученые, но знают слова талмудических мудрецов о том, что Тора возвращается в свое прежнее обиталище. А от имени Хофец Хаима[47], дай ему Бог многих лет жизни, они слыхали, что Тора действительно возвращается в свое прежнее обиталище, но когда ее не впускают, она уходит обиженная. Поэтому в нынешние времена может случиться и так, что и сыновья раввинов не пойдут по стопам своих отцов и дедов.

Пока старички стояли кучкой, перешептываясь между собой, как при обряде благословения молодой луны, когда евреи разговаривают с собственными тенями, Шлоймеле полулежал на столе, заваленном снятыми с полок святыми книгами. Он открывал и перелистывал их, заглядывал туда и сюда так же по-свойски и доверчиво, как старики, ищущие какую-нибудь молитву в потрепанных и пожелтевших молитвенниках. Выпрямившись, он увидел, что хозяева все еще стоят вокруг него и почтительно просят его: может быть, он захочет в то время, которое проведет дома, изучать Тору здесь, в Старой синагоге? Они не хотят, не дай Бог, посягать на права Синагоги Гаона, где он, наверное, изучает Тору. Однако в Синагоге Гаона ведь есть, слава Богу, целый миньян аскетов, а в Старой синагоге — ни одного ученого еврея, целиком посвящающего себя изучению Торы.

— Я не изучаю Тору в Синагоге Гаона, я занимаюсь дома, но мне не хватает книг, — ответил Шлоймеле и наморщил свой ученый лоб. Так что как им будет угодно! Ему, конечно, гораздо удобнее сидеть и изучать Тору в синагоге, где достаточно святых книг. Он также переговорит с одним своим товарищем по ешиве о том, чтобы они изучали здесь Тору постоянно. Его товарищ Гиршл — внук виленского городского проповедника реб Гиршеле, и он тоже приехал домой раньше, чем закончился семестр, потому что его мама нездорова. Услыхав, кто его товарищ, старики заколыхались, как березки в поле. Что за вопрос? Как они могли не знать старого виленского городского проповедника реб Гиршеле? Ведь он был гением, праведником, и речь его уст была сладка, как мед.

— Опять же законоучитель реб Шлоймеле! — спохватываются старички, что они, может быть, недостаточно восхваляли деда перед его внуком. — Ой, каким знатоком Торы был реб Шлоймеле! Неудивительно, что у таких великих дедов такие замечательные внуки.

— Дед писал комментарии к Талмуду, а свое сочинение назвал «Хейшек Шлойме»[48]. Однако я не разделяю выводов деда, его комментарии так себе, обывательские. Он не входит в глубину вопроса. Я не согласен и с Магарамом[49] тоже, он говорит, как какая-то бабка, — завращал глазами илуй и вышел из синагоги так же стремительно, как и вошел в нее.

Когда оба молодых парня устроились у восточной стены, чтобы вместе изучать Тору, старики сразу же поняли, что внук городского проповедника реб Гиршеле — фрукт совсем иного рода. Гиршеле был старше Шлоймеле на год. Ему было восемнадцать, он был высокий, тонкий, с бледным лицом. Благородство и ум были видны в его спокойных глазах, в медлительной манере разговаривать и в том, как красиво он вел спор. Шлоймеле изучал Тору, сердито выкрикивая ее слова, будто постоянно пытался опровергнуть комментарии своего деда. Гиршеле же раскачивался медленно, произнося слова со сладкой мелодией, как в прежние годы делал его дед, городской проповедник реб Гиршеле, произнося проповедь. Если товарищи не соглашались в чем-то друг с другом, Шлоймеле начинал говорить быстро и без малейших пауз. При этом он размахивал обеими руками и крутил в воздухе большим пальцем. Гиршл внимательно слушал его с улыбкой на бледном лице и жевал русые волоски, росшие у него на подбородке, или рассматривал свои длинные холеные пальцы. Наконец и для него тоже приходило время сказать свое слово, и он высказывался тихо, спокойно, кратко, а потом снова улыбался — сколько Шлоймеле ни метался, ни кипятился и ни опровергал комментаторов, на мнение которых опирался его товарищ:

— Это не имеет абсолютно никакого значения! Мало ли что он там сказал!

Старики потихоньку приподнимались со своих мест и смотрели, слушали, наслаждались. Чудо небесное! Два молодых сильных орла с широкими крыльями влетели в Старую синагогу. Сразу видно, что ум этого Шлойме остер, он испепеляет весь мир. Ай, да он и своему собственному деду скидок не делает! Он камня на камне не оставляет от комментариев старого законоучителя реб Шлоймеле. Дай Бог всем дедам такого неуважения! Но этот Гиршеле тоже, должно быть, парень очень знающий, большой знаток, да и голова у него хорошо работает. Вот как аккуратно он носит шляпу, как аккуратно складывает пальто прежде, чем повесить его на перила бимы, так же аккуратно в его мозгу откладывается на свое место все, что он изучал. Опять же то, как он обращался с людьми, — это же шелк и бархат! Старики снова усаживаются на свои места, закрываются стендерами и вздыхают. А нам разве повредили бы такие внуки? Конечно, не повредили бы, но таких внуков надо заслужить у Бога.

Но и удовольствие, получаемое стариками от чужих внуков, оказывалось испорченным всякий раз, когда они вспоминали, что после Пейсаха эти два молодых орла полетят назад, в свою ешиву. Старики посоветовались между собой за бимой и кое-что придумали. На следующее утро двое молодых знатоков Торы еще не успели раскрыть томов Геморы, как перед ними появились трое стариков, чьи бороды были словно белоснежная завесь для орн-койдеш на Судный день. По обе стороны бимы медленно подходили еще несколько стариков, как будто ожидающих, что после чтения Торы оттуда спустят свиток и они смогут прикоснуться к его покровам двумя пальцами. Трое старцев долго топтались рядом с тремя[50] юношами и что-то, вздыхая, неуверенно бормотали до тех пор, пока из их бормотания не стало ясно, что им нужен, как жизнь, ребе. Так почему бы двум таким мудрым илуям не оказать честь миньяну стариков и не заняться с ними изучением Торы?

— Мы не просим, Боже упаси, заниматься бесплатно. Мы заплатим.

На какое-то мгновение оба парня растерялись и смутились: седые евреи просятся к ним в ученики. Но Шлоймеле тут же рассмеялся и спросил:

— А что мне с вами изучать, Агоду?[51] Эти сказки из Геморы я лишь пробегаю глазами.

— Агода — это неплохо, — отвечали старики.

Им было бы приятно послушать эти красивые богобоязненные истории из Геморы, а без ребе самим трудно разобраться в арамейском языке. Однако, по правде говоря, им прямо жизненно важно заняться книгой «Мишна брура»[52]. Вот-вот канун Пейсаха. Надо печь мацу шмура[53], выметать хомец[54]. Ведь надо знать закон, чтобы делать все, как положено. Разве это шутка: хомец в Пейсах!

— А законы отсчета омера?[55] Обычаи поведения до Лаг-Боймера[56] и после него очень запутанны. Особенно когда человек уже стар и память подводит его. Не успеешь оглянуться, и вот уже канун Швуэса. А ведь, конечно, нельзя быть невеждой в законах святых дней дарования Торы[57], — перечислил второй старик самое необходимое, что считал себя обязанным знать, и потому заранее желал обеспечить себя учителем на все лето.

— Хорошо, я буду изучать с вами Агоду, а Шлоймеле будет учить вас Галохе, — подвел итог Гиршл и при этом мудро усмехнулся, как будто только понял, что, кроме изучения Торы, эти обыватели имеют в виду еще кое-что.

Гиршл, внук городского проповедника, изучал со своими учениками книгу «Эйн Яаков» по вечерам. Когда в Старую синагогу вошел как-то посторонний еврей, чтобы помолиться маарив, он прямо-таки остолбенел, увидев, что за столом сидит целая община евреев с бородами и пейсами из чистого серебра, и лампа, висящая над столом, бросает на них такой же серебристый свет. А сидят эти почтенные старцы, как мальчишки в хедере, и обучает их какой-то бледный паренек. Помимо желания помочь старикам и сделать доброе дело преподаванием Торы, Гиршеле хотелось испытать себя и понять, хороший ли он учитель, как будто он уже собирался стать главой ешивы или занять пост раввина. Он истолковывал слова талмудических мудрецов, опираясь на соответствующих комментаторов, и при этом добавлял к ним собственные мысли. Эти мысли не лежали на поверхности слов мудрецов, они скрывались в их глубине, как жемчужины в море. Седовласые ученики радовались своему юному учителю и думали про себя, что остроту мысли и талант выражать ее он унаследовал у своего деда, городского проповедника. Только бы он не уезжал так быстро в свою ешиву. При этой мысли сияющие лица стариков хмурились, а за их сутулыми спинами тянулись тени, такие же долгие, как прожитые ими годы.

С теми же самыми евреями Шлоймеле в двенадцать часов дня изучал книгу «Мишна брура». Он совсем не сыпал противоречиями и не кричал, как делал это, когда изучал Тору вдвоем с товарищем. Сначала он произносил закон на языке книги, а потом переводил его на простой еврейский язык. Потом он останавливался и терпеливо ждал, чтобы ученики сами разобрали прочитанное. Пока старики разбирались, он одним глазком смотрел в комментарии, точно так же, как внук иной раз ждет, пока его нагонит дед, а тем временем смотрит на какую-нибудь птичку в небе. Наконец старички разбирались, и Шлоймеле коротко и ясно подводил итог, разъясняя самую суть закона. Только иногда изнутри него пробивался острый ум ученого еврея, и он шептал: «Да знаю я, что он там говорит!» — или пожимал своими молодыми крепкими плечами: «Его надо уложить в детскую кроватку вместе с его комментариями!» Старики прислушивались и радовались и этому тоже. Их юный ребе совсем не боялся спорить с комментаторами и даже с самим Хофец Хаимом.

— Ах, какого внука оставил после себя старый законоучитель реб Шлоймеле! — снова восхищались старики. Казалось, даже четыре колонны вокруг бимы радовались вместе с ними. — Ах, какой внук! Он помогает нам поддерживать Старую синагогу!

Точно так же, как два этих молодых сына Торы спорили, изучая святые книги, между собой они тоже не пребывали в согласии при всей своей вежливости и взаимном уважении. Старики вставали каждый раз, когда Шлоймеле и Гиршеле проходили мимо них. Оба парня знали, что надо вставать даже перед юным сыном Торы, особенно учитывая, что они изучали с обывателями Галоху и Агоду. Однако между собой они вели постоянный спор, как и подобает истинным знатокам Торы. Шлоймеле утверждал, что великий мудрец не должен смотреть на то, встают или не встают при его появлении; восхваляют его или же осуждают, — он должен идти к своему месту у восточной стены! И так он себя и вел. Было заметно, что он уже заблаговременно примеривается, как себя вести, когда он станет великим почитаемым раввином. Входя в синагогу или выходя из нее, или ища какую-либо книгу в шкафу у западной стены, или просто решив пошагать туда-сюда по Старой синагоге, чтобы размять свои молодые кости, он даже не смотрел на седых евреев, встававших перед ним. Иначе, совсем иначе вел себя Гиршеле. Входя и выходя из синагоги, он специально проходил среди скамей, на которых никто не сидел, чтобы перед ним никто не вставал. Согласно его системе, по-настоящему великий знаток Торы должен стараться никого не беспокоить, особенно стариков.

За день до праздника Пейсах старики поднесли своим учителям оплату за обучение. При этом ученики сделали честный подсчет: две недели с ними уже занимались, в пасхальные будни и сразу же по окончании Пейсаха с ними будут заниматься. Заплатить они хотят заблаговременно, потому что старики не должны быть должниками. Обоим ешиботникам и в голову не приходило брать плату за обучение, но каждый из них повел себя по-своему. Шлоймеле весело рассмеялся и протянул руку. Получив пригоршню денежных купюр и монет, он даже не взглянул, сколько ему заплатили. Он сразу же направился к кружкам для пожертвований, стоявшим у дверей, и рассовал полученные деньги сразу по всем кружкам. Шлойме, учитель Галохи, вел себя в соответствии с законом. Вместо того чтобы делать свои великие открытия на пути изучения Талмуда, он тратит время на обучение простых евреев простой книге «Шулхан орух», по поводу которой не может сказать ничего нового, поэтому ему причитается плата за это потерянное время. А что он делает с этими деньгами, никого не касается. Однако, когда Гиршеле, учителю Агоды, предложили взять плату за обучение, он даже вздрогнул. Боже упаси! Он не синагогальный староста и никому не хочет раздавать пожертвований. Если еврей хочет что-то пожертвовать, пусть делает это сам.

7

Целый год у старого отца есть дела. Приходит пасхальный сейдер, и он сидит во главе стола. Приглашенные на сейдер гости любят смотреть на старца в белом китле[58], сидящего, опершись на белые подушки. Серебро его бороды перемигивается своим блеском с серебром праздничных подсвечников и праздничной посуды на столе. Вино, разлитое по бокалам, играет в его глазах. Сколько бы приглашенные гости ни расхваливали хозяйку за вкусные блюда, потом они будут помнить главным образом старца, восседавшего во главе стола:

— Украшение дома, украшение!

Но на этот раз стариков было не узнать.

Вместо того чтобы читать пасхальное предание с красивым напевом и быть довольными тем, что дети сами правят сейдер, старики выдвигали претензии по поводу того, что ничего не устроено в соответствии с законом, и с подозрением осматривали каждое блюдо. Еще раньше, во время церемонии поисков квасного, дети заметили, что отцы сердиты. Полиция не так выискивает по воскресеньям, не торгуют ли через заднюю дверь и не продают ли товары без штампа об уплате налогов, как отцы выискивали в каждом углу случайно завалявшийся кусочек квасного. Еще хуже почувствовали себя дети во время сейдера, когда старики вытащили свою мацу шмура. Гости за столом не могли удержаться от улыбок, такой обгорелой она была, черной, как земля, похожей на растертый в крошки уголь. А когда дети потом упрекали стариков, мол, вы опозорили нас перед гостями, старичье отвечало с неслыханным доселе гневом:

— Отец — это вам не кубок пророка Элиягу, который наполняют вином и ставят на стол раз в году. Разве вы верите на самом деле, что, когда открывают дверь и произносят слова «излей гнев Свой»[59], входит пророк Элиягу?

Внуки не поняли, какая муха укусила этих дряхлых старцев, уже стоящих обеими ногами в могиле. Всю пасхальную неделю старики смотрели на внуков с издевкой и горечью:

— Законоучитель реб Шлоймеле и городской проповедник реб Гиршеле оставили после себя внуков — и мы оставляем внуков!

Оба ешиботника продолжали изучать Тору со стариками в будние дни Пейсаха и после Пейсаха тоже, и старики буквально сияли от счастья, сияли все больше. Как ни нравилось им изучать Галоху и Агоду, они понимали, что великими учеными им уже не стать. Главным образом престарелых учеников радовало то, что два молодых знатока пользуются святыми книгами Старой синагоги, и то, что под ее сводами звучат молодые певучие голоса. Однако точно так же, как старцы из Старой синагоги обоснованно боялись зимой, что мальчишки разбегутся, когда окончатся холода, так же теперь они обоснованно боялись наступления лета.

Шлоймеле, преподаватель Галохи, жаловался седобородым ученикам, что хочет вернуться в ешиву, но мать требует от него остаться дома и поехать с семьей на дачу. Поехать на дачу — значит попусту тратить время, которое могло бы быть использовано на изучение Торы. А если для выполнения заповеди почтения к матери надо отказаться от изучения Торы, то выполнять эту заповедь не обязательно. Тем не менее он пытается убедить мать по-хорошему, чтобы она позволила ему уехать в ешиву. Хотя его ученики очень радовались этой истории, они не показывали своей радости и отвечали учителю с хитростью: пусть ребе не обижается, но нельзя сказать, что его мать не права. Она хочет, чтобы он отдохнул.

Гиршеле, внук городского проповедника, жаловался старикам, что его мама все еще нездорова и он не может вернуться в ешиву. Зная, что он, их деликатный и сдержанный учитель Агоды, не рассердится на них, старики говорили с ним открыто и честно:

— Ваша мама, с Божьей помощью, скоро выздоровеет. Но почему бы вам не остаться дома и не позаниматься в Старой синагоге? И у нас будет ребе, и книжные шкафы не будут пребывать в небрежении. Ведь в клецкой ешиве хватает знатоков Торы — да приумножится их число, а в нашем святом месте не слышно голосов молодых людей, изучающих Тору. Когда-то все скамьи в Старой синагоге были заняты пожилыми, молодыми и совсем юными евреями, изучавшими Тору. А сегодня остались только мы, старики, и к тому же не являемся по-настоящему учеными евреями. Так останьтесь же у нас, и заслуги Старой синагоги тоже будут способствовать вашим успехам в изучении Торы. Изучение Торы здесь станет также верным ходом для удачной женитьбы.

От таких долгих речей деды устали и стояли перед молодым ребе с умоляющими глазами, раскрытыми ртами и свисающими, как тряпки, бородами. Гиршл долго рассматривал свои длинные, холеные, бледные пальцы, прежде чем поднял на стариков спокойные улыбающиеся глаза:

— Я ведь сам еще ученик, причем далеко не лучший. Так как же я смогу вырасти в изучении Торы, если не стану слушать уроков главы ешивы и если у меня не будет товарищей, с которыми я смогу обсудить ту или иную тему, затронутую в Талмуде? Да и мои родители тоже на это не согласятся.

Обыватели увидели, что они не правы. И все же желание, чтобы в Старой синагоге сидели над святыми книгами двое молодых ученых, так горело в них, что они продолжали искать поводы, позволившие бы им задержать двух внуков знаменитых людей. Все позолоченные колокольчики на коронах свитков Торы вместе не звенят так сладко и весело, как певучие голоса молодых сынов Торы. Может быть, имеет смысл пойти к их матерям и переговорить с ними? «Ваши сыновья, чтобы они были здоровы, — скажут они матерям, — ваши сыновья — это внуки виленского законоучителя реб Шлоймеле и виленского городского проповедника реб Гиршеле, да будет благословенна память о них. Так вот старейшая синагога нашего города нуждается в ваших сыновьях больше, чем ешива в Клецке». Однако старики тут же поняли, что матери раввинских детей могут им ответить: «Мы матери, и тем не менее мы отпускаем наших детей на чужбину ради того, чтобы они выросли большими мудрецами Торы. А вы приходите и предлагаете, чтобы они остались сидеть в вашей синагоге, чтобы вам не было тоскливо. Разве так будет правильно?» — спросили бы их раввинши, и тогда бы уже не осталось ничего, чем можно было бы им возразить. «Правда, раввинши не стали бы так говорить, если бы мы нашли для их сыновей-женихов подходящих невест. Ну так что? Если наши внуки выросли настоящими иноверцами, то на что похожи наши внучки, которых не научили даже благословлять субботние свечи? Хороши невесты для будущего Виленского законоучителя реб Шлоймеле и будущего виленского городского проповедника реб Гиршеле!» Так говорили между собой старики и горько смеялись, пока не решили, что к раввиншам лучше вообще не ходить, чтобы попусту не позориться.

Двое парней вернулись в свою ешиву сразу же после Лаг-Боймера. Прощаясь, юноши пожелали старикам долголетия и чтобы они помнили слова Торы, которые изучали вместе. Оба ешиботника понимали, что не стоит желать старикам радости от их детей, потому что старики больше не надеются, что при их жизни дети вернутся с покаянием к вере. Такие добрые пожелания будут звучать как насмешка над стариками. Илуй Шлоймеле попросил у них прощения за то, что, возможно, был слишком поспешен, проводя свои уроки. Гиршеле тоже извинился напоследок:

— Не обижайтесь, господа, что не остаемся с вами. Нам самим еще нужен учитель.

Старики что-то бормотали, но их губы так сильно тряслись, что было невозможно разобрать слова. Они с трудом сдерживали слезы, потому что им было стыдно провожать с плачем юных сынов Торы, которых даже их родные матери провожают с радостью. Старики гладили юношей по плечам и молчали. Только их бороды дрожали, как разорванная паутина. И после того, как парни ушли из синагоги, старики все еще продолжали молча стоять вместе у дверей, как слабые птицы, оставшиеся на лугу у реки печальной осенью, когда их сильные собратья уже летят высоко в небе в теплые страны. Потом они расползлись по своим углам и спрятались за большими стендерами.

В заросших волосами ушах дедов еще долго звучал отзвук голосов молодых ученых, читавших вслух Гемору. Солнце снова начало проходить с северо-востока мимо окон южной стены к северо-западу, сияющее и довольное тем, что в Старой синагоге все пока осталось по-прежнему. Надпись «Шавити»[60], высеченная на мраморной доске над стендером кантора, лучится, отражаясь в сверкающих медных навершиях колонн, ограждающих биму. Печка у западной стены празднично отражает свет белыми эмалированными плитками. Медная кружка для омовения рук у входа светится темно-красным, как закат. Большая ханукальная лампада сверкает холодным серебром, как луна, окруженная туманом. Только старики за стендерами сидят с погасшими глазами. Они стали еще сутулее, бороды — еще седее и жиже, лица — еще морщинистее. На столах остались лежать груды книг, которыми пользовались два илуя. На четырех больших круглых каменных колоннах вокруг бимы остались щербины от ударов «пушек», из которых на Пурим во время чтения Свитка Эстер стреляли уличные мальчишки — разбежавшийся хедер Старой синагоги.

Старики мечтали наполовину наяву, наполовину в дреме. Бывший ребе Ицикла вдруг пробудился в испуге и схватился за бороду. В его заспанный мозг проникла и жужжала там, как муха, глупая мысль: он забыл сказать Ициклу, что, если он и летом зайдет в Старую синагогу, ему будет позволено Девятого ава[61] бросать колючки и шишки в бороды евреев. «Что мне снится и где я? Мне снятся шишки, и я уже в Девятом ава, когда остается еще почти три недели до Швуэс», — рассердился сам на себя старик, вздохнул и снова заснул, опершись измятой бородой о край стендера.

Другой старик видит в полудреме поросшие мхом надгробия на могилах законоучителя реб Шлоймеле и городского проповедника реб Гиршеле. Над ними растут высокие деревья, и их листья светятся и искрятся, прямо дрожат от богобоязненной радости, вызванной тем, что они удостоились расти на могилах праведников. Старик утешал себя, что и он тоже будет лежать на том же самом кладбище, где лежат эти два великих виленских раввина, и они защитят его, потому что он сидел в той же самой синагоге, где их внуки изучали Тору, и наслаждался их учением.

Третий старик совсем не спал. Он сидел, строго нахмурив брови, и думал, что самое время сделать то, что он уже давно решил для себя: он заранее заплатит аскету из Синагоги Гаона, чтобы тот целый год трижды в день читал по нему кадиш[62] и каждое утро изучал во упокой его души главу из Мишны. Лучше наемный чтец кадиша, если это честный еврей, пусть даже и чужой, чем кадиш, который читает родной сын, оскверняющий святость субботы.

Учитель Меирки было задремал, но когда проснулся, то не стал сидеть, погруженный в печальные размышления. Он был по своей природе жизнерадостным человеком. Он подошел к медной кружке для омовения рук, собираясь омыть руки и повторить все те фрагменты из Галохи и Агоды, которые изучал с молодыми илуями. При этом он думал, что синагога сделала очень важное доброе дело, приняв замерзших уличных мальчишек, чтобы обогреть и поучить их Торе. Правда, весной эти шалуны разбежались, но Торе они все-таки поучились. Если даже они и забудут сейчас своих учителей, они все-таки вспомнят их, когда пройдет много лет, и станут тосковать по старикам из Старой синагоги.

Двор Лейбы-Лейзера

1

В летний полдень двор Лейбы-Лейзера был ослеплен солнцем и оглашен хлопаньем дверей и криками детей и взрослых. Но в синагоге, располагавшейся в том же самом дворе, было тихо, прохладно, полутемно. Между тесно стоящих скамеек и стендеров на полу застыли тени, делая проходы еще уже. Только солнечный зайчик шаловливо прыгал по жесткой черной раввинской шляпе, лежавшей на восточной скамье. Со шляпы зайчик проказливо перепрыгивал на стендер и пропадал среди страниц раскрытого тома Геморы, как белка с длинным пушистым хвостом исчезает в густой листве. Через минуту солнечный зайчик снова появился и прыгнул на плечо аскета реб Йоэла Вайнтройба, стоявшего перед книжным шкафом и погруженного в чтение.

Реб Йоэл Вайнтройб — человек упитанный, высокий, широкоплечий, с похожим на каменную стену лбом и наполовину облысевшей головой со сдвинутой на затылок ермолкой. В его широкой седой бороде под подбородком еще заметно темно-русое пятно. Плечи немного отведены назад. Книгу он держит в левой руке, правой запихивает себе в рот кусок бороды, а его сощуренные глаза изучают набранный шрифтом Раши[63] текст. Время от времени он печально что-то бормочет. Потом бормотание тонет в задумчивом молчании, а между насупленными бровями на переносице появляются морщины. Забравшийся было на его плечо солнечный зайчик снова исчез, на этот раз — в складках выцветшей занавеси на орн-койдеше.

По осанке, величавому выражению лица и учености реб Йоэл Вайнтройб мог бы быть раввином в большом городе. Фактически же он не сумел удержаться даже в Заскевичах[64], крошечном местечке неподалеку от Ошмян. А покинул он это место потому, что ему вообще не понравилось раввинство как таковое.

— Раввин, — вздыхал он, говоря со своей женой, — раввин должен быть в состоянии сказать обо всем, что нельзя: «Нельзя! Это некошерно, недозволено, нечисто!» А у меня не хватает твердости сказать, что столько всего запрещено.

В противоположность реб Йоэлу Вайнтройбу его жена была маленькой, тоненькой и пугливой. Однако, как ни странно, ее тихий смех звучал счастливо. Звали ее Гинделе, и она действительно была похожа на цыпленка[65], радующегося найденному зернышку или хлебной крошке. Поэтому девушкой она так испугалась, когда отец привез ей из ешивы жениха — высокого, широкоплечего молодого человека, к тому же весьма ученого. Еще больше она испугалась, когда закончился период, когда ее муж жил на содержании тестя и ей пришлось стать раввиншей в чужом местечке. Поначалу заскевичские обывательницы ждали от новой раввинши мудрых и богобоязненных речей. Однако вскоре они увидели, что ждать нечего. Потом Гинделе впала в беспокойство по поводу того, что у нее нет детей. Хотя не было известно, кто из супругов тому причиной, она чувствовала себя виноватой и дрожала от тихой радости, когда ее Йоэл любезно разговаривал с нею. Иногда она смотрела на него большими глазами: правильно ли он поступает? Например, в субботу, пришедшуюся на новомесячье, когда муж вел ее под руку в синагогу, чтобы она не поскользнулась на льду и не провалилась в глубокий снег. Тогда она смотрела на него вопросительно: может быть, раввину не подобает вести жену под руку? Но никогда прежде Гинделе так не пугалась и не радовалась, как в тот день, когда муж сказал ей, что оставляет должность раввина.

— А на что мы будем жить? — спросила она.

Реб Йоэл, вздохнув, сказал, что не знает. Он знает только, что не может больше быть раввином и издавать распоряжения о запрете на то и на это. Ему даже стыдно перед домишками местечка. Он такой высокий, громоздкий, а эти домишки, в которых в тесноте живут целые семьи, такие низкие, завалившиеся, с соломенными крышами и кривыми окнами. Ему кажется, что и деревья вокруг синагогального двора смотрят на него с упреком за то, что он такой толстый, когда они такие тощие и скукожившиеся.

Заскевичские евреи никак не могли понять, почему раввин хочет их оставить. Никаких споров ни с кем он не ведет, надбавки к жалованью не требует. Так почему же его не устраивают Заскевичи? Обыватели решили, что раввин ищет место в большом городе, и утешали себя тем, что и для их местечка найдется хороший молодой человек, может быть, даже немного поувереннее в себе, чем реб Йоэл Вайнтройб, который стонет, как роженица, когда ему надо сказать, что того-то и того-то делать нельзя.

Раввин с раввиншей переехали в Вильну и поселились во дворе Лейбы-Лейзера. Гинделе начала поставлять свежие яйца состоятельным хозяйкам, а реб Йоэл стал аскетом. Он, может быть, смог бы выхлопотать, чтобы его зачислили в миньян аскетов в Синагоге Гаона. Однако он, во-первых, не хотел добиваться этого при помощи протекции, а во-вторых, Синагога Гаона не устраивала его тем, что походила на ярмарку: женщины приходили туда получить заговоры от сглаза, нанять чтецов кадиша и евреев, которые будут на йорцайт[66]изучать Мишну в память об умершем. Поэтому реб Йоэл сидел в одиночестве в синагоге, находящейся во дворе, где он жил, и вообще не встречался с другими аскетами. Заработок обеспечивала его Гинделе, таскавшая корзинки с яйцами.

Реб Йоэл все еще стоит рядом с книжным шкафом и ищет у какого-то древнего мудреца ответ на сложный вопрос, возникший у него при изучении трактата «Бава батра»[67]. Однако, вместо того чтобы вдумываться в суть проблемы, затронутой трактатом, он раздумывает над своим раввинством. Будь он раввином в богатом городе, он бы, наверное, не колебался так, вынося решение о некошерности забитой коровы или запрещая весь товар мясника. Он бы клеймил извозчиков, которые въехали в местечко слишком поздно, после наступления субботы. Однако он был раввином в Заскевичах, в местечке, которое и в лучшие времена не было богатым. Евреи вели там меновую торговлю с селянами: привозили крестьянам мыло, нитки, посуду, а везли от них свиную щетину, тряпки, живых кур. Однако польское государство запретило и эту нищенскую торговлю, и заскевичские евреи теперь совсем обеднели. Ремесленник сидит без работы, лавочник в глаза не видит покупателей. Коробейник вертится на рынке, как грешная душа в чистилище, — его лишили права разъезжать по селам. Приходит такой мрачный от своих неприятностей еврей к раввину и спрашивает: «Можно, ребе? Можно?» И вот такому еврею раввин должен ответить: «Нет, нельзя!» У реб Йоэла Вайнтройба нет, Боже упаси, претензий к Всевышнему из-за Его Торы. Но пускай тем, кто вынужден отвечать «нет», будет не он, а кто-то другой.

Кроме аскета реб Йоэла, в пустой синагоге находится еще один еврей, сидящий у западной стены, между печью и окном. Слесарь реб Хизкия Тейтельбойм знает основательно, а некоторые говорят, что даже наизусть, весь раздел «Ойрех хаим»[68] из книги «Шулхан орух». Помимо этого, он мастер своего дела. Лавочники буквально осаждают его просьбами, чтобы он изготовил им хитрые ключи со множеством зубчиков, засовы и врезные замки. Все хотят, чтобы работу для них сделал хороший мастер, который не берет лишнего. Когда его спрашивают о цене, реб Хизкия долго думает, прежде чем дает ответ. Он медленно подсчитывает, во сколько ему обойдется материал, сколько времени потребуется на работу и сколько ему позволительно на этом заработать. Заказчики очень ему доверяют, но слесарь не гоняется за работой и заработком. Он просиживает в синагоге до полудня, а когда возвращается туда на предвечернюю молитву, то остается там уже до позднего вечера. Не раз случалось, что по дороге с работы, в какой-нибудь лавке, с ящиком инструментов под мышкой и с тяжелым молотком, реб Хизкия забредает в синагогу. Он ставит на пол ящик с инструментами, кладет на него тяжелый молоток и так углубляется в святую книгу, что забывает вернуться в мастерскую.

Идя по улице, слесарь смотрит только себе под ноги, как будто следит затем, чтобы они шли верным путем. Богобоязненно опущенные плечи и следы побелки на спине пиджака свидетельствуют, сколько времени он протирает спиной стены синагоги. Евреи смотрят на его осунувшееся лицо с почтением и считают его праведником, пожалуй даже чересчур упорным в своей набожности.

Какой-нибудь лавочник вваливается утром в синагогу и рассказывает слесарю, что потерял ключ от своего магазина или что у него заело врезной замок. День базарный, и он теряет выручку. Он озолотит слесаря. Реб Хизкия уже помолился, однако не прерывает изучение святых книг и не трогается с места. Сколько бы лавочник ни умолял, его не переубедишь.

— Если он говорит «нет», то дело кончено, — говорит его компаньон по мастерской.

Поскольку реб Хизкия сидит в синагоге больше, чем у себя в слесарне, он взял в компаньоны ремесленника, у которого не было помещения, собственных инструментов и который к тому же не был настоящим мастером. Однако этот человек работает целый день. Поэтому реб Хизкия платит сам за съем мастерской и не требует денег за использование его верстаков, сверлильных станков, пил и стамесок. Он поровну делит с компаньоном заработок. Но тот не всегда может сам справиться с работой. Тогда он заходит в синагогу и просит реб Хизкию спуститься в мастерскую и помочь ему изготовить, например, засов. Лицо и одежда этого высокого длиннорукого еврея вымазаны машинным маслом. Разговаривая, он выплевывает дым и пепел, которыми надышался у кузнечных мехов. Из-за своего нелепого вида и одежды он чувствует себя в синагоге неуместным и ущербным. К тому же он испытывает огромное почтение к реб Хизкии Тейтельбойму, богобоязненному, ученому еврею. Поэтому ремесленник не злится, а говорит с мольбой:

— Я ведь не могу держать раскаленный засов клещами в одной руке, а другой рукой лупить по нему пудовым молотом.

— Тогда найди кого-нибудь, кто тебе поможет, и разделите между собой заработок, — отвечает реб Хизкия.

Компаньон остается стоять, опустив руки, похожий на дерево с закопченной от лесного пожара корой. Куда ему идти искать помощника? Кроме того, он знает: того, что жена реб Хизкии зарабатывает в своей лавке, не хватает на содержание семьи, и она надеется, что и от мастерской будет какой-то доход. Но реб Хизкия не беспокоится о заработке, и его компаньон знает, что попусту теряет время. Ничего он не добьется. Он пожимает плечами, поворачивается и идет к двери.

— Первый раз в жизни вижу ремесленника, который терпеть не может зарабатывать деньги.

Реб Хизкия делает вид, что ничего не услышал. На его лице появляется упрямая улыбка. В глубине души он относится к своему простаку-компаньону очень пренебрежительно. Он продолжает раскачиваться над святой книгой в западном углу синагоги, в то время как аскет реб Йоэл раскачивается на томом Геморы у восточной стены. Оба они словно теряются в длинном и сложно выстроенном здании, полном мебели, книг и предметов культа.

Потолок синагоги Лейба-Лейзера разделен на три свода. Под задним сводом, вдоль западной стены, стоят скамьи и столы для тех молящихся, кто не в состоянии купить себе в синагоге собственное место с запирающимся ящичком. Под средним сводом стоит бима со ступенями на северную и южную стороны. Вокруг бимы тесно расставлены скамьи и стендеры для почтенных обывателей, получивших места в синагоге по наследству или оплачивающих их накануне каждого Судного дня. Скамьи у восточной стены с красивыми резными подлокотниками предназначены для богачей и синагогальных старост. Место кантора и орн-койдеш богато изукрашены резными львами и декоративными колоннами. Завесь на орн-койдеше украшена изображением соединенных в знаке благословения когенов рук[69]. Однако в будние дни за тесно составленными скамьями и стендерами, за наваленными на столах святыми книгами, около сосуда для омовения рук в свете люстр можно увидеть лишь немногочисленных молящихся. Каждый сидит в своем уголке, затаившись, и напряженно пытается расслышать кантора, стоящего в отдалении. А когда миньян расходится, в опустевшем святом месте повисает загадочная тишина, как будто обструганное и отполированное дерево еще хранит таинственное молчание лесной глуши.

2

Кроме общественных постов, слесарь реб Хизкия Тейтельбойм постится почти каждый понедельник и четверг, когда в синагоге читают Тору. По средам он тоже обычно постится до полудня. От частых постов он заболел, и вызванный врач предупредил его, что он себя погубит. Однако, даже лежа в постели, он ел только постное, чтобы чрезмерно не наслаждаться радостями этого мира. Жена и дочери реб Хизкии бегали жаловаться ученым евреям, и те пришли с упреком, что его набожность напоминает христианскую. А Тора требует от еврея соблюдения ее законов для того, чтобы он по ним жил, а не умер. Так гласит Гемора. Однако слесарь остался при своем мнении. Посетители так возмутились, что вместо того, чтобы благословить его и пожелать выздоровления, сказали, уходя:

— Невежа не может быть праведником![70]

Слесаря это не волновало. Он улыбался, в свою бороденку и думал, что сам может решить, что ему делать. Он, слава Богу, знает, что сказано в книге «Шулхан орух». И он действительно выздоровел без благословения тех, кто приходил его поучать. Увидев, что он снова устраивает для себя посты, его жена от злости начала поступать так же и не ела, пока не ел он. Дочери реб Хизкии испугались, что и мать тоже заболеет. Старшая пошла в синагогу Лейбы-Лейзера убеждать отца, чтобы он не уморил себя и мать голодом до смерти.

Малка болезненна. Она постоянно страдает от головных болей, и говорят, что у нее колтун, потому что, когда она была девушкой, отец не разрешал ей расчесывать ее длинные черные волосы. Малка разведена, тоже из-за отца. Ее муж ни за что не хотел согласиться, чтобы тесть указывал ему, в какой мясной лавке покупать мясо, когда заканчивать работу в пятницу, и чтобы тесть сердито смотрел на него, как на мальчишку в хедере, когда тот посреди молитвы перекинется с кем-нибудь словом. Реб Хизкия не стеснялся даже спрашивать дочь, насколько строго она соблюдает законы интимной жизни. А когда муж Малки кричал, что не может больше этого выносить, она отвечала ему:

— Какая тебе разница? Сделай это для моего отца.

Зять, который прежде был вполне религиозен, назло тестю становился день ото дня все более светским. Реб Хизкия изводил старшую дочь, требуя, чтобы она развелась с мужем, пока они действительно не развелись. Именно потому, что Малка ради отца разрушила свою семейную жизнь, она была еще преданней ему, чем две ее младшие сестры. Однако она слишком пострадала из-за него, чтобы испытывать к нему почтение. Поэтому, заходя в синагогу, чтобы переговорить с отцом, она держится нагловато.

— Отец, иди есть! Как человек может ничего не брать в рот до часа или двух?

Реб Хизкия пожимает плечами: тоже мне, новость для еврея — есть кугл! Он постится в долгие летние посты Семнадцатого тамуза, Девятого ава, и ему совсем не голодно. Какое значение имеет половина поста? Однако ему не нравится, что дочь разговаривает с ним нагло. Он откашливается и велит ей идти. Некрасиво, чтобы женщина стояла в мужском отделении синагоги.

Дочка орет:

— Если ты не придешь есть, то и мама тоже будет голодать!

Реб Хизкия ничуть не удивляется.

— Иди и вели матери поесть, — коротко говорит он.

— А ты? — спрашивает Малка.

— Я не хочу, — отвечает он и снова сует оседланный очками нос обратно в святую книгу.

Малка ощущает сильную головную боль. Она знает, что от отца ничего не добиться. И все же кричит еще громче, так, чтобы услыхал аскет реб Йоэл, чтобы услыхали книжные шкафы и орн-койдеш:

— Упрямец! Если мама не будет есть, я тоже не буду есть, и тебе придется читать кадиш по нам обеим!

Малка громко плачет и выбегает из синагоги.

Реб Йоэл Вайнтройб знает, что слесарь упрям и что говорить с ним — все равно что говорить со стеной, у которой он сидит. Однако аскету жалко молодую разведенную женщину и ее мать. Поэтому он оставляет свое место в восточном углу синагоги, подходит к слесарю и начинает убеждать его:

— В Торе сказано: «Берегите же души ваши»[71]. Еврей обязан по закону беречь свое здоровье. Пророки тоже постоянно напоминали, что в покаянии самое главное — сокрушенное сердце, а не аскеза. Как можно так огорчать жену и дочь?

Реб Хизкия не удивляется и отвечает, что он принял сегодня утром на себя одиночный пост и из-за жены с дочерью не станет нарушать обета. Он никому не указывает, как себя вести, и ему тоже не надо указывать. Он знает, слава Богу, закон, упомянутый в книге «Шулхан орух».

С минуту аскет стоит, думая, что этот слесарь превратил Божью Тору милосердия в Тору жестокости к себе самому, своей жене и детям. И он еще говорит, что знает закон! Ему надо показать, что он не знает законов. Реб Йоэл начинает цитировать наизусть Рамбама[72]: «Если человек думает, что, поскольку зависть и вожделение — это дурной путь, то он вообще не будет есть мяса и пить вина, не будет жить в хорошем доме и не станет надевать красивую одежду, то это тоже не годится». Рамбам говорит, что можно есть мясо и пить вино. Рамбам говорит — можно!

— Я хочу знать, что Рамбам запрещает, а не что он разрешает, — отвечает на это слесарь.

Аскет еще какое-то время стоит, разведя свои тяжелые руки с большими ладонями. Потом возвращается в свой угол у восточной стены, а слесарь снова начинает раскачиваться над святой книгой. Про себя он насмехается над бывшим заскевичским раввином, который хочет его убедить, что можно. Реб Хизкия знает, что, помимо шести постов, которые обязана соблюдать вся община[73], есть и еще и посты для избранных после Пейсаха и Швуэс. И на протяжении всего года тоже следует принимать на себя одиночные посты. А ему рассказывают, что у Рамбама сказано: «Можно»!

С тех пор как реб Йоэл переехал во двор Лейбы-Лейзера, к нему приходят соседки с религиозными вопросами или просто за советом и благословением, как к праведнику. Если он посылает этих женщин к виленским раввинам, к аскетам из Синагоги Гаона, они отвечают, что им лучше приходить к нему, к ребе их собственного двора, потому что он знает их беды.

Намедни вечером к нему зашла жена слесаря и выговорила то, что у нее было на сердце по поводу двух ее младших дочерей. Средняя дочь, Серл, — тихая голубица, ее правая рука в лавке и хозяйка в доме. Даже отец, который постоянно находит какие-то недостатки в других дочерях, не имеет к Серл никаких претензий, кроме того, что она с детства дружит с одним парнем со двора Рамайлы. Все на улице знают его и его родителей. Медник Йехиэл-Михл Генес хорошо зарабатывает. Он деликатный молодой человек и ведет себя по-еврейски. И все же отец Серл против этой партии.

— Парень и девушка не должны сами себе устраивать сватовство, — говорит он.

Кроме того, ему не нравится, что этот медник молится вместе с сионистской молодежью из общества «Тиферес бохурим».

— Так, может быть, вы, ребе, можете добиться от моего старого упрямца, чтобы он не был против этой партии?

Жена слесаря рассказала и о своей младшей дочери: Итка — живая и умная девушка. К тому же люди говорят, что она очень красива. А отец не дает ей стоять у зеркала и расчесывать волосы даже в будни.

Аскет не хочет вмешиваться в отношения между отцом и его детьми. Но он знает, что не сегодня завтра измученная жена слесаря снова зайдет спросить, не разговаривал ли он с ее старым упрямцем. Этот еврей действительно заковал себя в броню вымученной набожности, как черепаху в панцирь. Тем не менее надо попытаться. Реб Йоэл вздыхает и снова идет к слесарю.

— Вы знаете, реб Хизкия, почему молодое поколение ушло от нас? Молодое поколение ушло, потому что ему запрещали то, что можно. Поэтому оно позволило себе и то, что запрещено.

Реб Хизкия перестает раскачиваться, но не отрывает взгляда от книги. После долгого раздумья он отмечает медленно, как будто вычитывая свой ответ из книги «Шулхан орух»:

— Молодое поколение ушло от нас, потому что мы его слишком баловали. Если бы мы постоянно напоминали детям, чего нельзя делать, и били бы их палкой, они бы от нас не ушли. Виноваты мягкосердечные родители и наши вожди.

Аскет знает, что слесарь не уважает его, потому что он отказался от раввинства в Заскевичах из-за своего мягкосердия. Однако он не стремится к тому, чтобы слесарь его чтил. Он хочет только, чтобы тот не был праведником-глупцом и не был жесток к собственным детям.

— В прежние времена было иначе, — с печальным напевом говорит аскет.

В его голосе слышится сладкая грусть субботнего вечера, хотя на улице шумный летний будень, в синагоге сумеречно и тихо.

— В прежние времена евреи женились через заранее оговоренное родителями сватовство. Часто жених и невеста не видели друг друга, пока не оказывались под хупой[74]. В те времена считалось неправильным, если пара устраивалась без свата.

— Но в наши дни даже дети из лучших домов женятся без свата. Поскольку прямого запрета на такую женитьбу нет и этот медник знаком с вашей дочерью с детства, вам позволительно пойти им навстречу, — ответил ему аскет.

— Я не иду навстречу, — втянул голову в плечи и захихикал реб Хизкия. Если его Серл и медник знакомы с детства, то они уж и пожениться должны? А если этот парень подражает в своем поведении нынешним, то он и в других вещах будет копировать современных вероотступников. И вообще, этот медник водит компанию с молодчиками, которые хотят построить еврейское государство в Эрец-Исроэл еще до прихода Мессии!

— Ничего страшного. Это даже богоугодное дело — поехать в Эрец-Исроэл, не дожидаясь прихода Мессии, — говорит аскет.

Слесарю приходит в голову, что реб Йоэл Вайнтройб ушел с поста раввина не по собственной воле, а что его выгнали потому, что он якшался с сионистскими еретиками. И он спрашивает аскета:

— Ну а если этот медник Йехиэл-Михл сравнивает доктора Герцля с Зерубавелем, сыном Шалтиэля[75], времен Возвращения в Сион, это тоже позволительно?

Реб Йоэл отвечает, что не знает, верно ли сравнивать доктора Герцля с Зерубавелем, но это не преступление. Это позволительно. И уж конечно младшей дочери слесаря позволительно стоять у зеркала и расчесывать волосы. Она ведь не расчесывает и не выжимает вымытые волосы в субботу, а на будни запрета нет.

— У евреев либо обязательно, либо запрещено, — отвечает реб Хизкия с хрипотцой, с красноватым огоньком в слезящихся глазах и больше не желает разговаривать о дочерях. Он отец, и он знает, что делать. Реб Хизкия встает, не разгибая спины, и целует обложку закрытой книги «Шулхан орух». Уже время сходить домой перекусить, а потом зайти в слесарную мастерскую.

Аскет перекусил сразу же после молитвы. Он остается в синагоге один и хочет усесться за изучение святых книг.

— Из-за таких евреев, как этот слесарь, фанатиков, мыслящих по принципу «все или ничего», пустуют теперь синагоги, — пробормотал реб Йоэл и снова уселся за Гемору.

3

Палтиэл Шкляр из семьи заскевичских садовников после смерти отца рассорился со старшими братьями из-за наследства. Он не хотел уступать, не согласился на торгашеский дележ и настаивал на суде Торы. Однако для заскевичского раввина в этом суде Торы было слишком много торга и препирательств из-за наследственных садов и садов, взятых в аренду у окрестных помещиков. Чем дольше тянулся этот суд, тем яснее становилось реб Йоэлу Вайнтройбу, что Палтиэл Шкляр в основном не прав. Он затаил обиду на братьев за то, что местечковые обыватели относились к ним с большим уважением, чем к нему. Тем временем реб Йоэл отказался от должности раввина Заскевичей и оставил затянувшуюся тяжбу раввину, который придет на эту должность после него. Он уехал из местечка и поселился в Вильне после праздника Кущей. Той же зимой, за неделю за Пурима, во дворе Лейбы-Лейзера появился новый сосед — садовник из Заскевичей Палтиэл Шкляр. От своей Гинделе реб Йоэл узнал, что после их отъезда из местечка у садовника произошло большое несчастье — умер его единственный сынок. Гинделе услыхала об этом от жены Палтиэла Шкляра Граси. От этой вести лицо реб Йоэла так исказилось, будто она может изменить всю его дальнейшую жизнь. Через свою жену он пригласил к себе жену садовника, и та зашла однажды вечером, когда ее муж куда-то ушел.

Рослая Грася опустила свои узкие плечи и высокий выпуклый лоб, пересеченный морщинами. Ее большие глаза красновато светились, как будто в них село солнце. Удлиненное нежное лицо и холеные руки светились лунной бледностью. В потивоположность своему мужу, Палтиэлу Шкляру, которого в Заскевичах называли Палти-молчун, Грася всегда улыбалась. Люди удивлялись, как такие противоположности могли соединиться. А правда в том, что, когда Грася была еще невестой, Палтиэл однажды крикнул ей: «Что ты все время улыбаешься? Отчего тебе так хорошо на сердце?»

Но она еще не понимала, что у него за характер. Даже если бы она тогда поняла, что он за человек, она бы все равно не нашла в себе сил отказаться идти с ним под свадебный балдахин. Она не перестала улыбаться и после того, как ее муж насмерть разругался со старшими братьями, и после того, как умер ее маленький сын. Но это была уже улыбка человека, которому некуда деваться, разве что в пропасть. Ее глаза стали еще больше и еще сильнее покраснели — теперь уже это был не красноватый отблеск заката в воде, а выплаканные слезы. Однако она все еще разговаривала свежим голосом ребенка, как будто немного подпевала, и при этом держала свои холеные белые руки сложенными на груди. Так же Грася стояла и в комнате аскета реб Йоэла и рассказывала ему, что произошло в ее жизни после его отъезда из Заскевичей.

Ее муж подал на своих старших братьев жалобу в Ошмянский окружной суд и все деньги вложил в адвокатов. Люди предупреждали его, что процесс затянется, и он действительно тянется до сих пор. Кто знает, когда этот процесс закончится? Когда ее муж подал жалобу в суд, заболел их единственный сын. Заскевичский врач сказал, что опасности нет. Друзья советовали пригласить врача из Ошмян. Братья мужа хотели помочь и присылали своих жен с деньгами. Но Палтиэл выгнал их. Он не хотел принимать помощи от родных, тем более что заскевичский врач продолжал утверждать, что опасности нет. Не успели они оглянуться, как мальчик умер, сгорел от воспаления легких. Но после семидневного траура Палтиэл с еще большим пылом продолжил судиться со своими братьями. Вдруг ему пришла мысль переехать в Вильну.

«В Заскевичах, — говорил он, — Шкляры всех подкупили и все ему кровные враги. В Вильне, — говорил он, — у него есть друзья, с которыми он может посоветоваться о том, как вести процесс в Ошмянах».

Кроме того, он рассчитывал найти там людей с деньгами, которые стали бы его компаньонами в новых делах, связанных с фруктовыми садами. Пока они живут на деньги, заработанные на продаже части поля. Скоро им придется продать и большой дом с садом в Заскевичах, который пока сдается.

Реб Йоэл молча слушал, опустив голову. Только раз он повернулся к Гинделе, стоявшей за его стулом, словно на страже. Они встретились взглядами и поняли, что оба хотят знать, случайно ли заскевичский садовник въехал в квартиру в том же дворе, где живут они, или же он сделал это нарочно? Перепуганная Гинделе начала оправдывать мужа:

— Раввин ведь не виноват. А если бы раввин остался в Заскевичах, разве ваш Палти примирился бы со своими братьями?

— Я ведь не говорю, что ребе виноват, — принялась оправдываться уже Грася и отступила назад, чтобы скрыться среди теней, поглотивших стены, пол и потолок комнаты.

Аскет все еще сидел молча и разглаживал обеими руками на колене свой длинный шерстяной арбеканфес. Он думал о своем отъезде из Заскевичей, вызванном тем, что у него не хватало моральных сил требовать от евреев, чтобы они вели себя в соответствии с законом. Теперь он видит, что есть евреи, например этот слесарь реб Хизкия и такой вот Палтиэл Шкляр, которые как раз любят суд и закон; они любят ставить все на острие ножа — все или ничего!

Жители двора Лейбы-Лейзера быстро полюбили новую соседку Грасю за ее благородное, вызывающее доверие лицо и дружелюбность. Точно так же быстро они невзлюбили ее мужа. Хотя она на него не жаловалась, всем сразу пришла в голову одна и та же мысль, что этот молчун-садовник угробил попусту молодость и красоту своей жены.

Палтиэл Шкляр был ниже Граси. У него была большая голова, длинное лицо, глубоко посаженные бегающие карие глаза и мясистый шелушащийся нос. Торчащая вперед нижняя губа выглядела жесткой, как подошва. И летом, и зимой он носил тяжелые сапоги с подковами, звонко стучавшими по булыжной мостовой, а в руке всегда держал толстую палку, как торговец вразнос, ходящий по деревням. Шагая через двор и по окрестным переулкам, он ни на кого не смотрел, никому ничего не говорил и даже не отвечал на приветствия. Его потное лицо было напряжено, как будто он проталкивался через густую толпу, хотя никто не загораживал ему путь. Когда он не ездил в Ошмяны по делам своего суда, то часто просиживал целые дни в синагоге Лейбы-Лейзера, но ни единым словом не обменивался с постоянными прихожанами, точно так же, как избегал дружеского общения с обитателями двора.

Прихожане заметили, что садовник иногда остается сидеть во время молитвы «Шмоне эсре», не встает даже во время «Кдуши»[76], как будто не видит и не слышит, что делается вокруг. Он часами сидит над открытой книгой Мишны и не переворачивает страниц. Зная, что у садовника умерло единственное дитя, молящиеся сочувствовали несчастному отцу и хотели утешить его. Однако его напряженное и даже злое молчание отталкивало людей, пытавшихся подойти к нему с утешениями.

Хуже всех почувствовал себя аскет реб Йоэл, когда другие молящиеся разошлись, а он остался в синагоге наедине с погруженным во мрак Палтиэлом Шкляром. Тот сидел в углу бимы, неподалеку от выхода, и, казалось, сторожил, чтобы бывший заскевичский раввин не сбежал из этого тихого ада синагоги. Реб Йоэл ощущал, что садовник мордует его своим молчанием. Загородившись в своем восточном углу томом Геморы, он рассматривал садовника издалека. В Заскевичах Палтиэл Шкляр не носил бороды и выглядел намного моложе. Теперь его длинное лицо было покрыто мелким сивым волосом, как будто с чердака свалилась паутина и осталась лежать на его щеках. Он сидел неподвижно, и с его уст не срывалось ни звука. Однако, хорошо к нему присмотревшись, можно было заметить, как меняется выражение его лица.

Из-за своего стендера реб Йоэл видел, что садовник зло хмурится, а его торчащая вперед губа выдвигается вперед еще больше, как будто он раздумывал, как вести войну с братьями не на жизнь, а на смерть. Выражение злости понемногу переходило в выражение удивления, как будто ему не верилось, что он и братья стали кровными врагами. Потом остолбенение на его физиономии перешло в блестящую красноту, как будто он стыдился этой семейной ссоры. Наконец его лицо скрылось в густой темноте. Он остался сидеть в оцепенении, будто все его мысли погасли. Реб Йоэл ощутил дрожь в руках и коленях. Господи! Ведь легко представить, что и с небольшими деньгами можно было бы спасти мальчика. Реб Йоэл не мог вынести того, что этот сокрушенный своим горем человек не разговаривает с ним; ему было бы приятнее, если бы тот ругал его. Он направился к садовнику и заговорил с ним нарочито ободряющим тоном:

— Вам нечего мне рассказать, реб Палтиэл? Что слышно в Заскевичах?

Садовник даже глазом не моргнул. Тогда аскет начал упрашивать его надтреснутым голосом:

— Ответьте хоть слово, реб Палтиэл. Я понимаю, что вы обижены на меня за то, что я не разрешил ваш конфликт с братьями. Но суд Торы затянулся, и я уехал из Заскевичей. Так в чем же я виноват?

Палтиэл Шкляр снова не ответил, и реб Йоэл Вайнтройб за неимением иного выхода отступился. В другой раз ему в голову пришла странная идея, как можно помириться с садовником: он спросит его, не хочет ли тот вместе с ним изучать Мишну или мидраш[77]. Но когда он спросил это, садовник посмотрел на него с такой яростью, что реб Йоэл отошел, внутренне содрогнувшись, а в ушах у него долго еще звучал немой крик садовника, что он, реб Йоэл, хочет искупить какой-то главкой из Мишны великую несправедливость, совершенную им против Палтиэла Шкляра.

Так Палтиэл Шкляр стал ужасом и слабым местом реб Йоэла Вайнтройба. Чем больше тот отталкивал от себя бывшего раввина своим мрачным молчанием, тем больше последнего тянуло к нему. Через пару дней он снова подошел к садовнику и спросил его, как идут дела с его судебным процессом в Ошмянах.

— Хорошо, очень хорошо, — ответил Палтиэл Шкляр очень тихо и с какой-то странной улыбкой. Однако его брови, ноздри и губы при этом так сильно дрожали, что аскет решил про себя, что больше он не будет подходить к этому сокрушенному горестями человеку и не станет бередить его раны.

4

В прихожей синагоги каждое утро стоял и молился грузчик в ветхом пиджаке с заплатками на локтях и с веревкой на поясе. С его выражающего богобоязненность чернобородого лица смотрели большие туповатые глаза, полные страха и покорности, как у человека, знающего, что он на этом свете лишь гость. Грузчик держал в руках потрепанный молитвенник и через открытую дверь синагоги прислушивался к тому, докуда дошла общественная молитва. Каждый раз, проходя мимо него, аскет чувствовал, словно удар в нос, сильный дурной запах. От грузчика так и шибало подгнившей кислой капустой и тухлой соленостью сохнущих на солнце невымытых пустых бочек из-под селедки. Реб Йоэл спросил, почему он молится в прихожей, а не в молитвенном зале.

— Люди говорят, что рядом со мной невозможно стоять, — ответил грузчик, и из его глаз посмотрела темень тех подвалов, где он ворочает кадушки кислой капусты и мокнет в протухшем селедочном рассоле.

— А другой одежды у вас нет? — спросил реб Йоэл.

— Нет, другой одежды нет, — покачал головой грузчик и спрятал за пазуху своего подпоясанного веревкой одеяния толстый потрепанный молитвенник.

Однажды, когда реб Йоэл хотел пройти через прихожую, рядом с грузчиком стояла беззубая женщина с морщинистым лицом. Судя по виду, она могла быть матерью этого грузчика, но она была его женой и втолковывала ему, что у нее нет ботинок, у него — одежды, а живут они в сарае. Помимо этого, она предрекала, что скоро хозяин откажет ему от места и возьмет другого грузчика, чтобы катать бочонки из-под селедки, потому что он простаивает целые дни в прихожей синагоги. Грузчик с обеспокоенным лицом ждал, когда жена наконец закончит свои словоизлияния. Увидев, что она все не замолкает, он начал просить ее:

— Дай мне сказать еврейское слово.

— Недотепа, войди внутрь синагоги! — стала подталкивать его женщина. — Что ты стоишь, как нищий у двери? Ты не хуже других! Ты честно зарабатываешь свой хлеб.

Измученный ее назойливостью грузчик воскликнул:

— Это просто кошмар, что она со мной делает! Ведь я не раз тебе говорил, что нельзя стоять в святом месте в одежде, от которой воняет.

— Нельзя, нельзя, ты про все говоришь, что нельзя, — передразнила его жена. Она увидела аскета реб Йоэла, стоявшего в прихожей за ними и ожидавшего, чтобы его пропустили в синагогу.

— Скажите мне, ребе, можно ли моему мужу молиться вместе со всеми евреями или все-таки нельзя?

— Можно, — сказал реб Йоэл грузчику, смотревшему на него, открыв рот. — Нельзя молиться рядом с водой, в которой вымачиваются лен и конопля. Такая вода приравнивается к помойному ящику. Но нет такого закона, чтобы нельзя было молиться рядом с евреем, от одежды которого пахнет селедкой.

И все же грузчик продолжил молиться в прихожей. Только однажды утром, когда молитву вел еврей со слабым голосом и из прихожей было невозможно расслышать, на каком месте молитвы он находится, грузчик просунул в раскрытую дверь сначала голову, потом плечи и постепенно протащил в синагогу все свое тело.

Прихожане не заметили его. Как раз в этот момент весь миньян с глубокой сосредоточенностью, закрыв глаза, произносил: «Слушай, Израиль». Больше всех старался слесарь реб Хизкия. Он долго тянул слово «эход»[78] со странным холодным и упрямым восторгом. Потом застрял на слове «ве-шинантом»[79]. Ему не понравилось, как он произносит звук «ш». Тот получился похожим на «с». Когда он дошел до слов «ве-дибарто бом»[80], ему не понравилось, как прозвучал звук «м», и он тянул этот «м» до тех пор, пока это не стало напоминать звон колокола: «Бом! Бом! Бом!» Вдруг раздался крик. Прихожане начали поворачивать головы и увидели, что грузчик, который всегда молился в прихожей, стоит теперь внутри синагоги рядом с бимой, и вечно мрачный садовник кричит ему не своим голосом:

— Вон отсюда! От вас воняет. Вон!

Набожный грузчик, как и все, читал «Слушай, Израиль» и знал, что прерываться запрещено. Но напуганный тем, что его присутствие было замечено, и сбитый с толку криком, он прервал чтение и начал умолять садовника, чтобы его не выгоняли. Он смешно заикался и жаловался: слесарь реб Хизкия намедни сказал ему, что поскольку он молится по ту сторону двери, то молится как будто бы вообще без миньяна. К тому же сегодняшний кантор молится так тихо, что он в прихожей не слышал, когда надо отвечать «аминь».

— Не желаю об этом знать! От вас воняет, как от помойного ящика. Вон! Вон! — толкал Палтиэл Шкляр грузчика обеими руками. Однако, вместо того чтобы отступить к двери, грузчик с перепугу двигался все ближе к восточной стене. Одной рукой он придерживал большой головной тфилин, чтобы не упал, а другую руку протянул вперед, чтобы защититься от толчков.

Молящиеся не хотели прерывать чтения «Слушай, Израиль». Они стояли вкруг и пожимали плечами. Хотя им тоже было противно от дурного запаха, исходившего от грузчика, гораздо возмутительнее казалось, что садовник прилюдно унижал еврея. Пожилой мясник не выдержал и рявкнул на крикуна:

— Нюхайте себя, а других оставьте в покое! Если я целый день простаиваю в мясной лавке, вы и со мной не будете молиться? А если у еврея такой тяжелый заработок, что ему приходится полоскаться в селедочном рассоле, то он уже и не еврей?!

— Я не желаю об этом знать! — кинулся Палтиэл Шкляр с кулаками на здоровенного мясника, который отступил в страхе перед этим вдруг разбушевавшимся мрачным типом. — Я тоже таскаю на своих плечах целую каменную гору бед, и никто мне не помогает. И я не желаю знать, почему от него воняет. С ним вместе молиться нельзя!

— Можно, — простонал грузчик и показал на аскета. — Ребе сказал мне, что нельзя молиться рядом с водой, в которой вымачивают лен и коноплю, а рядом с евреем, от которого пахнет селедкой, молиться можно. Можно.

На какое-то мгновение Палтиэл Шкляр онемел, на него как будто напало оцепенение. Однако он сразу же покраснел от разгоревшегося в нем гнева и повернулся к аскету с криком:

— Значит, вам взбрело в голову сказать этому остолопу, что ему можно провонять всю синагогу? Ну да, у вас не хватает твердости сказать, что что-то запрещено. Вы и в Заскевичах не смогли сказать моим старшим братьям, что нельзя обирать младшего.

Обыватели с любопытством и сочувствием смотрели на аскета, который сидел, накрыв талесом голову, и печально молчал. Садовник начал орать еще громче:

— Вы виновны в том, что я остался нищим! Вы виновны в том, что мой сын умер! За счет моего единственного ребенка вы проявили милосердие к моим братьям, к этим грабителям!

Руки реб Йоэла, лежавшие на его коленях, дрожали. Он вздохнул так, будто треснула деревянная потолочная балка старого дома, и поднял на миньян смотревших на него евреев умоляющие глаза. Его взгляд молил, чтобы они не верили в этот наговор. Напуганный выкриками злобного еврея против ребе грузчик стал пятиться назад, пока не оказался по ту сторону двери. Палтиэл Шкляр пошел на свое место, стащил с себя талес и тфилин и крикнул аскету через всю синагогу:

— Мои братья еще не выиграли. В иноверческом «сонде»[81] больше правды и справедливости, чем у заскевичского раввина. Я вам еще покажу! — И вышел из синагоги посреди молитвы, посреди чтения «Слушай, Израиль», чтобы не опоздать на поезд в Ошмяны, где проходил его процесс.

Слесарь прислушивался к этому скандалу издалека и думал, что у него, слава Богу, не слишком развито обоняние. Поэтому его в любом случае не касается вопрос о том, что от грузчика плохо пахнет. Реб Хизкия Тейтельбойм мысленно взвешивал и отмеривал, с какого места он должен, в соответствии с законом, начинать заново читать прерванную молитву. Однако, прежде чем он снова начать бормотать слова молитвы, слесарь сделал вывод из всего увиденного и услышанного: «Вот что бывает с раввином, у которого не хватает духу сказать, что чего-то делать нельзя. Сначала у него не хватает сил сказать, что нельзя нарушать заповеди между человеком и Всевышним, а потом он уже боится вмешиваться в споры, касающиеся выполнения заповедей между человеком и ближним его[82], боится сказать, что нельзя совершать несправедливость по отношению к родному брату».

5

По ту сторону моста через Виленку[83] живут братья Мунвас, рыботорговцы, слывущие честными, хотя и простоватыми людьми. Целую неделю они оглашают рыбный рынок своими криками, стоя рядом с лоханями с живыми щуками, карпами и линями. По субботам же они — тихие евреи и ходят со всеми своими детьми молиться в Поплавскую синагогу. Единственный из братьев Мунвас, который вырос цыганом, как говорят про него родственники, — это самый младший, Мойшеле. Мальчишкой он не хотел учиться в хедере, потом не хотел становиться ремесленником. И торговать рыбой тоже не хотел. Мойшеле жил у самого старшего брата. Там же он и питался. Спал до полудня, а ночи напролет гулял с девицами. Родные хотели его женить, чтобы он наконец стал человеком. Он пошел навстречу семье и привел в дом невесту — Берту Сапир, модистку, пользовавшуюся дурной славой по всей округе улицы Бакшт[84], где она жила. Когда она пришла в гости, вся семья Мунвас молчала, не спуская глаз с ее ногтей, накрашенных красным лаком, словно видела в этом красном лаке доказательство того, что все, слышанное ими про эту вертихвостку, — правда. После ее ухода братья сказали Мойшеле: если он женится на этой потаскухе, они открутят ему голову, как селедке.

Братьев Мойшеле боялся. Очень рассерженный, он отправился скитаться по местечкам. Он шлялся вместе с шарманщиками и сельскими торговцами, которые расплачиваются с крестьянами дешевой посудой за сырые шкуры, яйца и живых кур. Рассказывали, что Мойшеле видели ходящим по домам с компанией побирушек. После скитаний он вернулся домой в таком жалком одеянии, что невестки говорили потом, что его сброшенные кучей тряпки шевелились из-за кишевших в них вшей. Собравшиеся родственники читали ему нотации до тех пор, пока он не согласился взяться за ум. Молодому человеку, уже порядком за двадцать, было поздновато изучать какое-нибудь хорошее ремесло. Поэтому семья решила, что Мойшеле должен заняться обивкой и перетяжкой мягкой мебели. Выучиться перетягивать диваны и кресла — это не штука. К тому же для этого не требуется иметь множество инструментов и собственную мастерскую. Можно выполнять работу на дому у заказчика. Братья заплатили мастеру, и Мойшеле действительно вскоре изучил эту специальность. Он остался работать у того же мастера, у которого учился, но теперь вместо того, чтобы платить, сам стал зарабатывать.

Он снова жил у старшего брата и весь заработок тратил на франтовство, на красивую одежду, как будто стремился получить таким образом компенсацию за то время, когда ходил в рванине по местечкам. Вечером, перед тем, как выйти на прогулку, он по десять раз перевязывал перед зеркалом галстук и все время чистил свои блестящие черные лакированные ботинки. Он начал возвращаться за полночь, как когда-то, пока семья не узнала, что он не выбросил из головы ту модистку с алыми ногтями и что это у нее он пропадает. Невестки буквально рвали из него куски мяса: что он находит в ее идиотской физиономии? Братья снова дали ему понять, что не допустят этого брака. Мойшеле клялся, что Берта Сапир чиста, как голубица, что он безумно ее любит и что от отчаяния может снова стать бродягой. Братья отвечали ему, что он может даже креститься или умереть молодым, но на этой вертихвостке не женится, даже если поставит одну ногу на небо, а другую — на землю. Разве что он хочет, чтобы от него осталось мокрое место.

Мойшеле знал, что братья своими медвежьими лапами могут забить его до смерти. Он начал забалтывать модистку, мол, вся семья Мунвас поднялась против него. Берта Сапир отвечала ему с пренебрежением:

— Разве ты мужчина? Ты тряпка!

Эти слова вызвали в нем такой гнев, что он согласился, чтобы жены братьев пошли сватать за него Нехамеле Глоз, портниху с улицы Копаница[85].

Низенькая, с высокой копной волос, Нехамеле выглядела ребенком, когда улыбалась, и злобной старухой, когда морщила свой широкий лоб. Для своих заказчиц она шила платья по моде, сама же носила длинные платья с длинными рукавами и с белыми отложными воротничками, застегивавшимися на шее. Золотые сережки остались ей в наследство от покойной матери, брошка — от бабушки.

— А от кого жемчуга, Нехамеле?

— Жемчуга — от бабушки Гителе, с отцовской стороны, — отвечала Нехамеле, и в ее глазах искрились жемчужинки слез круглой сироты.

Летними субботними вечерами портниха гуляла по улице Копаница до Поплавского моста и назад по той же самой улице. По одной стороне Копаницы тянулись сады. По другой, вдоль деревянных ворот тихих двориков, располагавшихся на берегу Виленки, тянулся тротуар. Летними вечерами на исходе субботы группки женщин у ворот смотрели вслед Нехамеле, проходившей мимо в полном одиночестве с маленьким кошелечком в левой руке. Женщины говорили между собой, что портниха хорошо зарабатывает и что она имеет подход к людям. Те, кого она обшивает, ее любят. Тем не менее она не может найти себе мальчика, и подруг у нее тоже нет. На ней словно знак сиротской печали, это держит на расстоянии и парней, и девушек.

Когда невестки семейства Мунвас зашли к портнихе свататься, они разговаривали с ней как добрые сестры.

— Тебе нашей семьи стыдиться не надо. Наши мужчины действительно торгуют рыбой, но они прекрасные люди. Ты знаешь Мойшеле?

Нехамеле покраснела и промолчала. Она не раз видела его стоящим на улице, опершись спиной на ворота, засунув руки в карманы и поставив ногу за ногу. Мойшеле зевал от скуки и не замечал Нехамеле или смотрел на нее холодным равнодушным взглядом, словно видел ее впервые, хотя портниха уже в который раз проходила мимо него туда и обратно. По молчанию Нехамеле свахи Мунвас поняли, что ее можно будет уговорить. Они рассказали об этом своим мужьям, и те взялись за брата, за этого цыгана.

— Дурило! Если бы ее родители были живы, разве бы она посмотрела в твою сторону? Твое счастье, что она круглая сирота.

Мойшеле даже не помнил, как выглядит эта портниха. Ему было просто любопытно посмотреть на девушку, готовую выйти замуж по сватовству. Когда невестки привели Нехамеле в дом, Мойшеле оценивающе взглянул на нее и решил, что перед ним стоит раввинша. Хотя он не сказал ни слова, Нехамеле сразу заметила издевательскую гримасу в уголках его губ. Она так сердито наморщила лоб, так сверкнула глазами и белоснежными зубами, что Мойшеле вынул руки из карманов, пораженный: смотри-ка, она даже очень ничего, когда злится… И она ему понравилась.

Весь вечер того первого свидания Мойшеле пел песенки и рассказывал истории про свои скитания. Нехамеле слушала, очарованная, с горящими от смущения ушами. Семейство Мунвас радовалось тому, как она стыдливо краснела, а Мойшеле уже заранее мстил модистке. Ага! Когда Берта Сапир услышит, что он женился, она больше не скажет, что он тряпка, а не мужчина.

После свадьбы братья Мунвас нашли для молодых квартирку во дворе Лейбы-Лейзера. Родные хотели, чтобы Мойшеле жил как можно дальше от них, как будто предвидели, что им еще предстоит пережить из-за него немало стыда. Нехамеле не хотела переезжать из района, где жили все ее клиентки. Но Мойшеле сказал, что его жена работать не будет. На то он и мужчина, чтобы быть добытчиком.

— Дай мне, Нехамеле, свой узелок, я обставлю квартиру, и плевать я хотел на моего хозяина, обивщика. Я могу быть обивщиком сам по себе и зарабатывать в три раза больше, чем сейчас.

Нехамеле смотрела на него с восторгом. Он никогда раньше не спрашивал, есть ли у нее еще и деньги, помимо большого сундука с ее гардеробом. Нехамеле, со своей стороны, чтобы выяснить, не одно ли приданое его интересует, не сказала, что скопила большую сумму. Тем не менее он догадался сам, но не говорил, пока ему не потребовались деньги, чтобы устроить их жизнь. Тронутая его благородством Нехамеле отдала все, что у нее было, и с большим доверием посмотрела ему в глаза.

Хотя Мойшеле и выглядел болтуном, он знал, о чем надо молчать, и ни слова не сказал Нехамеле о своей прежней любви. Через пару месяцев после свадьбы, уже проживая во дворе Лейбы-Лейзера, обивщик заскучал по модистке и отправился к ней с кучей подарков. Однако, вместо того чтобы броситься ему в объятия, страдая от тоски по нему и понимая, что больше его не стоит обижать, она встретила его грубыми речами, подобающими рыночной торговке.

— Ты женился на этой мелкой рыбешке, а меня хочешь в любовницы? Шиш тебе!

Берта Сапир всегда носила короткие платья, открытые блузки, расстегнутую безрукавку, даже чулки она не подтягивала, как следует. Пусть все увидят ее фигуру — и лопнут! Корсет, жесткая нижняя юбка — это все для уродливых жирных женщин, а она в этом не нуждается. Сколько бы Берта ни наклонялась и ни садилась в своем небрежном одеянии, ее тело оставалось крепким и упругим, как стальная пружина. Но характер у нее был отнюдь не стальной. Она была ленива, любила сидеть дома, но при этом постоянно фантазировала о романах. Ее первый жених сразу же понял, что ей надо поклясться в вечной любви. Однако его вечная любовь продолжалась от силы три месяца. Потом она крутила роман с женатым. Он рассказывал ей, как мучается со своей проклятущей женой, — и про Берту Сапир стали говорить, что она соблазняет чужих мужей. Модистка очень страдала от этой дурной славы и начала избегать мужчин, как бешеных собак. Так продолжалось до тех пор, пока она не познакомилась с Мойшеле Мунвасом. Он был холостяком и просто мечтал на ней жениться, только его братья запретили ему. Когда он от великого огорчения пошел по свету, Берта Сапир осталась ему верна. А когда Мойшеле вернулся, она припала к нему, как жаждущий к воде. Она не сомневалась, что, раз ее жених выучился специальности и становится самостоятельным человеком, он освободится от своих братьев и они поженятся. Однако выяснилось, что он ищет невесту с деньгами и достойной родней.

— Я тебя понимаю, — сказала модистка, делая вид, что продолжает спокойно работать, хотя вместо того, чтобы попасть иголкой в край шляпки, она уколола себе палец. — Ты взял себе женушку, которую все жалеют, пришибленную, послушную, чтобы она боялась каждого твоего окрика, а меня ты хочешь в качестве любовницы на стороне. Не в этой жизни!

Мойшеле стал оправдываться, говорить, что братья-злодеи принудили его к этому. Клялся, что не может без нее жить, — но ничего ему не помогло. Берта Сапир велела ему убираться и больше не показываться ей на глаза до тех пор, пока он не разведется со своей скромницей, с этим выжатым лимоном. Мойшеле вскипел, обозвал ее припадочной и вышел, хлопнув дверью, чтобы не слышать, как Берта кричит ему вслед:

— Цыган! Цыган!

Но и через несколько дней его ноздри все еще щекотал запах одеколона модистки. Его безумно тянуло к этому теплому гибкому телу.

Теперь он все рассказал жене точно так же, как прежде все от нее скрывал: он женился на ней, потому что братья сживали его со свету, но любит он модистку Берту Сапир. Нехамеле ощутила, как кровь в ее жилах леденеет. Она смотрела на него так, будто вдруг увидела за его черными усами черта. Потом она рыдала несколько дней подряд. Муж дал ей хорошенько выплакаться, а потом спросил с садистским спокойствием:

— Ты согласишься на развод?

— Нет, — прошипела Нехамеле сквозь стиснутые губы и пригрозила ему, что все расскажет его братьям. Мойшеле, казалось, ждал этой угрозы и в ответ громко, даже с каким-то визгом рассмеялся. С тех пор, как понял, что потерял свою возлюбленную навсегда, он утратил весь свой прежний страх перед братьями и все почтение к ним, особенно учитывая, что ему незачем больше к ним приходить.

— Прошу тебя, иди к моим братьям! Не возвращайся домой, пока не побываешь у них. Ты слышишь?! — стал он теснить ее к двери и в итоге вытолкал на улицу.

6

Через город Нехамеле шла как слепая. Только перейдя мост через Виленку и поднявшись по Поплавской улице, она просветлела взглядом. Ее по-детски обрадовали и удивили покрытые густой листвой деревья. В наполовину каменном, наполовину деревянном дворе Лейбы-Лейзера не росло ни куста, ни травинки. Там можно было забыть, что сейчас на свете весна и что с деревьев уже опали белые цветы. Нехамеле смотрела на желто-зеленые ползучие растения над воротами по улице Копаница и думала, что, живя здесь, даже не подозревала, как ей хорошо. Каждый домик и каждое окошко на берегу Виленки подмигивали ей весело и уютно. Летом, приветствуя ее, шумели зеленые ветви, зимой, когда она выходила утром во двор, ей казалось, что заснеженные деревья знают, что ей снилось всю ночь. Клиентки любили ее и никогда с ней не торговались. О, если бы она осталась старой девой и промечтала бы всю жизнь о том, что счастье еще придет к ней!

Опершись на свои жесткие локти, братья Мунвас сидели вокруг стола, а за их спинами сидели их жены. Все слушали, как Нехамеле рассказывала, что ей приходится терпеть от мужа. Тени росли и торчали за спинами сидящих, словно тоже прислушивались к беседе. Огня не зажигали, словно стесняясь посмотреть в глаза Нехамеле. Наконец старший из братьев сказал:

— Судя по тому, что ты рассказываешь, этот байстрюк больше нас не боится. Так что же мы можем поделать? Иди домой и не слушай, что он болтает.

— Его бывшая, эта модистка, говорит, что, пока он не разведется, она не пустит его на порог своего дома. Вот и не соглашайся на развод. Это помешательство пройдет, — поддержала мужа старшая невестка, а другие добавили:

— Нехамеле, от мужей обязательно приходится страдать.

Когда мать Нехамеле умерла и та осталась одна в доме, она не чувствовала себя такой одинокой, как тогда, когда увидала, что братья мужа не хотят вмешиваться. «Это семейство с сердцами разбойников», — думала она. Мунвасам не хотелось, чтобы их родственник женился на ославленной модистке, но их не волнует, что он обманом выманил сбережения жены и измучил ее. В одном его семья права: она не должна идти ему навстречу и соглашаться на развод.

Для портнихи начался ад. Иначе как «выжатым лимоном» или «тощей доской» Мойшеле ее не называл. Но как бы больно это ни было для Нехамеле, еще больше она боялась прозвища «разведенка», которое ей обязательно приклеят, если она уступит. Поэтому страдала и молчала. Она держала дом в чистоте, делала покупки, готовила и подавала на стол молча, боясь взглянуть на черные как смоль усы над полноватыми губами ее мучителя. Ей казалось, что все его зло и грубость сосредоточены в этих холеных усах, которые прежде так ей нравились. Муж, со своей стороны, постоянно провожал ее удивленным взглядом. Он не мог себе представить такого упрямства в этой маленькой пришибленной бабенке. Если бы она бушевала, он бы только посмеялся. Именно потому, что она страдала молча, ее временами становилось жалко. Все-таки сирота. И в то же время он все сильнее ненавидел Нехамеле по мере того, как убеждался, что она относится к замужеству настолько всерьез и не собирается отступать.

На него напала тоска. Он ходил помятый, как будто встал с похмельной головой, пропьянствовав всю ночь. Утром он уходил на работу, не побрившись, возвращаясь вечером, не мылся, даже не стряхивал с себя пыль и стружки. Он усаживался за стол хлебать приготовленную для него еду, рвал мясо грязными пальцами и запивал пивом, сельтерской или целой квартой холодной воды. Потом сидел у окна и смотрел во двор Лейбы-Лейзера. Голубоватым летним вечером ему было так тоскливо, что он, не в силах вынести немую тишину, поворачивал голову к жене, расставлявшей по местам вымытую посуду:

— Ты хотела, чтобы я из-за такой никудышной женушки, как ты, забыл Берту? Ведь она упруга, как пружина, а ты — тощая доска.

Подняв обе руки к полкам посудного шкафчика, Нехамеле неподвижно застыла и не ответила ни слова. Только когда муж снова начал тоскливо смотреть через окно во двор, она медленно опустила руки и еще медленнее ушла в другую комнату. Она остановилась между двумя кроватями и теребила пальцами край носового платка, зажатого в зубах, пока он не начал рваться. Так Нехамеле изливала свои гнев и боль, чтобы не плакать в голос и быть в состоянии и дальше выносить эти страдания, не сдаваясь.

Понемногу в обивщике произошла перемена. Он ожил. Песенку, которую он напевал, едва встав утром, он продолжал напевать и вечером, возвращаясь с работы. После ужина он брился, мылся, прихорашивался и уходил до поздней ночи. С каждым днем он становился все ухоженнее и веселее. Стал все дружелюбнее говорить с Нехамеле. Даже хвалил ее стряпню и высказывал беспокойство, что она мало ест. О разводе и о модистке больше не упоминал. Но куда он пропадает по вечерам, по-прежнему не рассказывал.

Жители двора Лейбы-Лейзера и парни с Еврейской улицы[86] знали родословную Мойшеле, знали историю с модисткой, знали и то, что он ненавидит свою маленькую лупоглазую женушку. Когда он по вечерам еще сидел дома и смотрел через окошко во двор, парни шутили, что у него лицо как у больного сухоткой, знающего, что дни его сочтены. Они смотрели ему вслед, когда он начал каждый вечер исчезать расфуфыренный, оставив жену дома одну. Первое время его ни о чем не спрашивали. Лишь, стоя в узких переулках, опершись широкими плечами на закрытые ставни маленьких лавчонок, ощупывали обивщика взглядами. В последующие вечера ему уже бросали вслед:

— Наслаждаемся жизнью, а?

А молодой обивщик хладнокровно отвечал на это:

— Если случай подворачивается, своего не упускаем.

По его словам и хитрому взгляду уличные молодцы заключали, что он не только не интересуется своей женой, но и бывшая любовница для него уже отработанный материал. Он ведь обивщик и днем работает в богатых домах, когда мужчины занимаются делами, и потому их нет дома, так что ему отлично живется. Он поет хозяйкам песенки, заговаривает им зубы выдуманными историями — и срывает цветы успеха. Именно потому, что Мойшеле ничего не рассказывал, парни сами пытались догадаться, куда он ходит и с кем он встречается. Поскольку у него было множество всякой одежды и каждый вечер он выходил одетым по-новому, знатоки оценивали его успехи по наряду.

Однажды вечером он вышел в темно-сером с белой искрой костюме и мягкой рубахе с галстуком. Тяжелое пальто и шапку он нес на согнутой левой руке. Парни видели, что небо ясное и дождя не ожидается, и спрашивали себя: зачем же он захватил пальто? Ясно, как на ладони, что он идет к какой-то вдове, желающей не просто пофлиртовать, а выйти замуж. Поэтому он, мошенник, должен выглядеть серьезным, как бухгалтер. О том, что у него есть жена, он вдове, наверное, не рассказывал или рассказал, что они не живут вместе и собираются разводиться. Даже свои казацкие усы на этот раз он закрутил вниз, а не вверх, что должно было означать, что на сердце у него тяжело.

В другой раз Мойшеле прошел одетый в широкие брюки, заправленные в полосатые чулки из толстой шерсти, и в тяжелых ботинках на двойной подошве, какие носят спортсмены. У его светло-бежевого пиджака два боковых кармана оттопыривались, а третий был пришит в виде заплатки на отвороте правого рукава. Шляпу он держал в руке и шел стремительно, с задранной головой. Пиджак расстегнулся, галстуком играл ветерок. Парни толкали друг друга локтями:

— Куда он идет и с кем встречается?

— К Вилии идет, на стадион «Маккаби»[87]. Там он будет сидеть в ресторане с какой-нибудь паненкой. Она будет болтать по-польски, а он будет подкручивать усы. Разве он знает, как надо разговаривать с такой барышней? Она ведь смеется над ним, придурком, смеется, конечно, но главное, чтобы платил. А это обойдется ему не дешево.

В третий раз он удивил улицу тем, что вышел в высоких узких сапогах, словно помещик, отправляющийся на охоту. Но рубашка на нем была крестьянская, с вышивкой, открывающая горло. Картуз с жестким козырьком он сдвинул высоко на макушку, густой чуб падал на глаза. Пиджак он надел только на одно плечо, оставив второй рукав свободно болтаться, как имеют обыкновение прогуливаться блатные. Мойшеле лениво прогуливался со скучающим лицом, засунув руки в карманы брюк.

— Бе! Он идет к деревенской девке, — рассмеялся один из парней.

Другой хлопнул себя широкой ладонью по лбу:

— Знаете, что я вам скажу? Он ни к кому не идет! Это он театр устраивает, чтобы мы ему завидовали, а женушка лопнула от злости. Она ведь у него черная, как печной горшок.

Парни еще немного поговорили об обивщике, клянясь, что искренне желают ему успеха, и тут же начали смеяться над чем-то другим, пока им не надоела и новая тема. После этого они вообще больше не разговаривали.

В проходном дворе, где стояли торговцы старьем, пыль и запах старой одежды, казалось, еще висели в воздухе плотным облаком, хотя лавки были уже закрыты и слепо таращились закрытыми ставнями. Мостовая во дворе Рамайлы чернела растоптанным углем. На Еврейской улице орали босоногие дети, играя рядом с высохшими сточными канавами. Торговки фруктами все еще стояли над своими корзинами с усохшими прошлогодними яблоками. Через железные ворота синагогального двора торопились на молитву и бородатые евреи, и бритые молодые люди, которым надо было читать кадиш.

Во дворе Лейбы-Лейзера мужчины и женщины сидели на кривых ступенях, на порогах и крылечках, высовывали головы через открытые окна и дышали свежим воздухом. Когда глаза уставали смотреть на щербатые камни мостовой и стены с облезшей штукатуркой, на двери, лестницы и окна, буквально лепившиеся друг к другу, люди задирали головы к синему и тихому небу и цеплялись за него глазами. Потом снова начинали блуждать взглядом по двору, пока не останавливались на квартире обивщика. В окнах не было света, дверь была закрыта. Днем видели, как Нехамеле ходила по лавкам, покупая продукты, чтобы приготовить мужу еду. Она пересекала двор, опустив голову, и в магазинах, делая покупки, тоже стояла, не поднимая глаз. Люди смотрели ей вслед, как сироте, идущей с кладбища. После ужина, когда обивщик, расфуфыренный, уходил из дома, она вообще не показывалась. Люди понимали, что униженная женщина наверняка лежит, уткнувшись лицом в подушку, или сидит в уголке и оплакивает свою горькую судьбу.

7

— Двор Лейбы-Лейзера — это не Содом. Нельзя допускать, чтобы гуляка замучил свою жену, потому что она сирота и за нее некому заступиться.

Так говорили между собой соседки постарше и требовали от мужей не молчать, видя такое злодейство. Если этот распущенный молодой человек издевается над своей женой, разве он испугается того, что говорят посторонние женщины? А вот мужчин он постыдится. Их мужья — это ремесленники с жидкими седыми бородками и заскорузлыми от тяжелого труда пальцами. Они сутулы и хромы. Они похожи на старые заржавевшие засовы. Они борются с собой, чтобы не заснуть от усталости в мастерской за работой и в синагоге за молитвой. Поэтому они все видят, как в тумане, и слышат, как через вату. Однако, поскольку жены приставали к ним, соседи остановили обивщика и стали его поучать:

— Еврейскому молодому человеку не подобает себя так вести.

Мойшеле Мунвас вызывающе посмотрел на них:

— Вы что, мне завидуете, а?

Пожилые евреи трижды сплюнули, пожалев, что вступили в пререкания с этим цыганом. Тогда вмешались женщины помоложе. Им не нравилось, что с их товаркой мерзавец-муж обходится как с тряпкой. Хотя Нехамеле не водила дружбы ни с кем из соседок, они остановили ее и завели разговор о ее муже. Она должна опалить ему его закрученные усы, облить карболкой его нахальную рожу, выцарапать его любовницам глаза! Нехамеле слушала и молчала, опустив голову. Увидев, что имеют дело с женщиной, боящейся раскрыть рот, молодые соседки стали еще сильнее жалеть ее и подстрекать мужей.

Мужчины средних лет со двора Лейбы-Лейзера были преимущественно извозчиками в плоских фуражках с погнутыми козырьками, с растрепанными бородами, полными песка и пыли сельских дорог. Двое краснолицых широкоплечих мужчин со стальными лапами, способные схватить за рога и повалить быка, были мясниками. Жили во дворе и рыночные торговцы в высоких сапогах с мощными грудными голосами, наводившими страх на толкавшихся на рынке крестьян. Но, придя домой после целого дня тяжелого труда и суеты, все они хотели только спокойно поужинать. Однако полнеющие жены, неся к столам миски с горячей картошкой и тарелки с вареным мясом, кричали своим кормильцам:

— Что вы молчите? Вы же отцы маленьких детей!

Мужчины обжигались, глотая горячие картофелины, мясо застревало у них в зубах, кусок хлеба вставал поперек горла. Они таращили глаза, как быки, пережевывающие жвачку: какое отношение имеют их маленькие дети к тому, что обивщик шляется по бабам? Но их хозяйки отвечали, что такая связь есть. Маленькие дети находятся в опасности из-за поведения обойщика. Его жена — круглая сирота, а Бог не смолчит, когда люди не заступаются за обиженную сироту. Тогда мужчины после ужина вышли во двор и дождались, пока этот любитель сладкой жизни пройдет мимо них, направляясь на очередное свидание.

— Послушай, браток, мы, конечно, не будем расплачиваться за твои грехи. Но тут еврейский двор, и твои гнусные дела уж слишком всем колют глаза.

Мойшеле оказался в окружении мужчин за сорок с уже заметными животами, но с широченными, еще и не собирающимися сгибаться плечами. Такому достаточно отвесить на рынке оплеуху разъяренному иноверцу, чтобы тот свалился полумертвым. Теперь они стояли плечом к плечу вокруг Мойшеле, так, чтобы он не мог выскользнуть, и мерили его холодными взглядами своих водянистых глаз. Мойшеле понял, что на этот раз необходимо договариваться. Он подкрутил ус и медленно ответил:

— Вы правы. Наш брак — это несчастье для нас обоих. Поэтому я в любое время готов дать моей жене развод. Будьте моими свидетелями. А теперь пропустите.

Его слова казались разумными и справедливыми. Соседи тут же расступились, чтобы не унижать его мужского достоинства.

— Не морочь голову! Он ведь хочет ее освободить, — отгоняли мужчины от себя своих жен.

Те через день передали эту радостную весть Нехамеле. На этот раз она уже не стала стоять с опущенной головой и тихо дрожать, как во время предыдущего разговора. Нехамеле обеими руками закрыла лицо и громко расплакалась: она не хочет развода, нет! Нет!

— Нет так нет, — отступились немного растерянные соседки и дали Нехамеле другой совет. Говорят, она хорошая портниха. Так почему бы ей не взяться за работу? Когда она снова станет зарабатывать, то не будет больше зависеть от мужа и бояться расстаться с ним.

— Нет! Нет! — заплакала портниха еще громче, и соседки стали спрашивать сами себя: она так сильно его любит или просто боится остаться одна?

Вдруг одной из женщин пришло в голову, что в этом деле может помочь такой уважаемый еврей, как реб Йоэл Вайнтройб. Он тоже недавний сосед, но от него двору Лейбы-Лейзера только радость и почет. К нему даже этот проходимец Мойшеле Мунвас отнесется с почтением. Надо переговорить с раввиншей, чтобы она убедила мужа вмешаться.

Двор не представлял себе, что эта раввинша Гинделе, похожая на цыпленка, способна так разозлиться и кричать таким пронзительным голосом. Ее руки, в которых она держала кошелку с яйцами, затряслись: чтобы ее ученый праведник вмешивался в такое грязное дело? Она превратилась в торговку яйцами из-за того, что ее муж, дай ему Бог долгих лет жизни, не хотел быть раввином и иметь дело с обывателями. Так теперь он должен иметь дело с многоженцем?

Однако аскету реб Йоэлу все-таки пришлось вмешаться, хоть и против воли.

Между предвечерней и вечерней молитвами он с пятью евреями изучал книгу «Эйн Яаков». Его слушатели, старики с покорно согнутыми спинами, слушали красивые высказывания талмудических мудрецов и богобоязненно вздыхали, что грешны. Слесарь реб Хизкия сидел в своем уголке и раскачивался над книгой «Шулхан арух». Увидев, что становится уже поздно и не хватает еще трех евреев, чтобы можно было собрать миньян для молитвы, один из стариков выбрался из-за стола и спустился во двор позвать людей. Двое соседей, сидевших на своих крылечках, натянули пиджаки и поднялись в синагогу. В этот момент мимо проходил и обивщик в широкой соломенной шляпе. Старик из синагоги спросил его, не хочет ли он удостоиться доброго дела и быть десятым в миньяне. Мойшеле понравился этот дедушка, говоривший о добрых делах, и еще больше понравилась идея быть десятым в миньяне. Он сказал себе: «Она может подождать!» — и вошел в синагогу. Однако двое евреев, сидевших за столом реб Йоэла, посмотрели на него недружелюбно. А один из них даже просто-напросто показал на него пальцем:

— Такой распутник не может быть частью миньяна. Правда, реб Хизкия?

То ли слесарь реб Хизкия не хотел связываться с каким-то Мойшеле Мунвасом, то ли не хотел высказывать своего мнения, когда за столом сидит раввин, то ли по своему обыкновению вообще не хотел вмешиваться в чужие дела, но он не ответил и продолжил раскачиваться над книгой «Шулхан арух». Загадочная темная небесная синева в окнах, группка собравшихся, как тени, под единственной лампой, висевшей над столом, и синагога, со всеми скамьями, стендерами, столами, бимой и орн-койдешем, — все это пугало и словно пыталось унизить обойщика. Вместо того чтобы рассмеяться или рассердиться, он подошел поближе и заговорил с аскетом с мольбой в голосе:

— Мне нельзя быть частью миньяна? Я что, не еврей?

— Каждый еврей может быть частью миньяна, — ответил реб Йоэл.

Слесарь реб Хизкия стал еще быстрее раскачиваться, бормоча над святой книгой, как будто пытаясь таким образом подавить в себе желание вмешаться. Остальные евреи молчали из уважения к ребе. Но тот человек, который заявил, что Мойшеле Мунвас не годится для миньяна, не захотел сдаваться и рассерженно обратился к аскету:

— В Торе сказано, что такого типа можно принимать в миньян? А позорить жену, круглую сироту, тоже можно?

Слесарь реб Хизкия перестал раскачиваться и устремил взгляд на аскета: найдется ли у бывшего заскевичского раввина мужество сказать, что хоть чего-то делать нельзя? Реб Йоэл Вайнтройб оперся на свои тяжелые руки, медленно поднялся и со вздохом произнес:

— Позорить жену, да еще такую, у которой нет ни родственника, ни заступника, — это грех, большой грех. Однако к включению в миньян это не имеет никакого отношения. Давайте молиться, евреи.

«Даже осуждение этого мерзавца ему тяжело, как рассечение Чермного моря, но, говоря о том, что что-то разрешается, он совсем не вздыхает», — мысленно рассмеялся слесарь и тоже встал для произнесения вечерней молитвы. Евреи расползлись по углам, и Мойшеле Мунвас в широкой соломенной шляпе остался стоять, сбитый с толку. Его молитва не имела смысла, но и идти на свидание этим вечером желания не было.

Реб Йоэлу пришлось выслушивать упреки еще и от своей Гинделе. Поздно вечером он изучал Тору дома, чтобы ей не приходилось скучать одной. Он сидел в кругу света от керосиновой лампы, согнувшись над большим томом Маймонида, а Гинделе наклонилась над ним и тыкала своим маленьким указательным пальцем в большую раскрытую книгу, как будто и там было написано, что не подобает знатоку Торы вмешиваться в такое грязное дело. Реб Йоэл улыбнулся:

— Ай, Гинделе, Гинделе! Маймонид как раз вмешивался, хотя и он тоже отказался от места раввина, причем от значительно более важного места, чем я занимал в Заскевичах.

Гинделе осталась стоять в растерянности, а реб Йоэл больше не улыбался, он вздыхал, как прежде вздыхал в синагоге. Ему было жалко эту молодую еврейскую женщину, которую унижал муж. Однако ему было жалко и молодого еврея, ведомого своими страстями.

8

У каждой из трех дочерей реб Хизкии Тейтельбойма была особая, непохожая на сестер внешность и особенный цвет волос.

Старшая, разведенная Малка, выглядит такой же измученной и загнанной, как мать. От прежде густых волос и искорок в глазах ей остались жалкий пучок и погасший взгляд. Средняя сестра, лавочница Серл, была шатенкой. Ее волосы были расчесаны на пробор посредине. Бледное лицо, темные печальные глаза — от всего ее облика веяло скромностью, тихой и серой, как бедная суббота. Только у Итки, самой младшей сестры, было крепкое здоровое тело и груди, распирающие блузки и жакеты. Из-за полноты бедер все платья выглядели на ней слишком тесными, и она казалась ниже, чем на самом деле. Ее руки были тоже коротенькими, кожа — молочно-белой, губы — маленькими и свежими, глаза светились голубизной. Все ее ужимки были полны жизни, любопытства и насмешки. Она разговаривала громко, а смеялась еще громче — в полный голос. Улыбаясь, демонстрировала все зубы. Больше всего бросались в глаза две ее косы, скрученные на затылке и сияющие, как медь, раскаленная кузнечным огнем в мастерской ее отца. Поэтому ее так и называют во дворе Лейбы-Лейзера и во всех окрестных переулках — «слесарева Итка с медными косами».

Ее голос, ее смех, то, как она стояла и ходила, — все в ней было сотворено как будто назло ее отцу с согбенной спиной и с бескровным от постоянных постов лицом. Слесарь никак не мог додуматься, от кого она унаследовала такие рыжие косы, откуда у него взялась такая младшая дочь, каждый жест, каждый поворот головы которой — это вызов, это то, что несомненно должно быть запрещено самым строгим запретом. Хотя у реб Хизкии имелись претензии и к средней дочери Серл, она, по его мнению, все-таки отличалась от Итки, как день от ночи.

Если бы Итка слушалась отца, она осталась бы работать в продуктовой лавке матери, как ее сестра Серл. Однако Итка хотел стать продавщицей женской одежды в магазине на улице Широкой[88]. Реб Хизкия едва в обморок не упал: его дочь будет иметь дело с людьми с улицы? Но все были против него. Жена называла его сумасшедшим святошей. Старшая дочь, разведенка, кричала ему: «Ты хочешь перегородить Вилию щепкой?» Малка еще не простила отцу того, что он разлучил ее с мужем. Даже тихая Серл вмешалась:

— Отец, это ведь магазин женской, а не мужской одежды.

— Еще хуже, — отвечал слесарь. — Итка будет иметь дело с соблазном неприличных мод.

Тем не менее реб Хизкии не удалось добиться, чтобы младшая дочь осталась дома или работала бы продавщицей в лавке своей матери. Не имея иного выхода, отец нашел ей место в магазине реб Шефтла Миклишанского, который торговал скобяными изделиями. Реб Шефтл Миклишанский был богобоязненным и ученым евреем, старостой синагоги во дворе Лейбы-Лейзера. Помимо того что оба они молились в одной синагоге, и слесарь покупал у него необходимые материалы, они к тому же были едины в том, что нынешнее поколение сыновей — это поколение разрушителей. Оставить дочь у такого хозяина в качестве помощницы на кассе не опасно. Куски жести и кровельного железа, медные дверные ручки, висячие замки и ящики с гвоздями не могут соблазнить Итку. Покупатели — это крестьяне и пожилые ремесленники. Продавцами были сыновья и зятья реб Шефтеля Миклишанского, люди, которым далеко за сорок, а то и за пятьдесят, у них у самих уже взрослые дети.

Однако сразу же, как начала зарабатывать, Итка заявила, что должна снимать для себя комнатку, потому что в родительском доме ей слишком тесно. На этот раз реб Хизкия даже не рассердился. Он знал, что, пока жив, его младшая дочь этого не добьется. Он спокойно ответил, что жить отдельно от родителей Итка будет только после того, как выйдет замуж за парня, которого он сам для нее выберет. Если он отпустит ее жить одну, то не будет уверен, что она не моет и не расчесывает волосы по субботам.

— Ты же не разрешаешь мне стоять перед зеркалом и причесываться даже в будние дни, — возразила Итка.

— Посреди недели тоже нельзя. Еврейка должна прихорашиваться только для своего мужа, — ответил отец. — В таких косах, как у тебя, запутывается нечистый. Молодые люди, глядя на тебя, могут еще, чего доброго, согрешить неподобающими мыслями.

— Дай Бог, чтобы как можно больше парней засматривались на моих дочерей. Тогда они удачно выйдут замуж. Ты слыхал о таком, чтобы отец просил, чтобы его дочери никому не нравились? — раздраженно пожала плечами жена слесаря.

Злата всегда поддерживала детей, хотя и считала безумием и бессмысленной попыткой разозлить отца желание Итки жить одной. Но если отец такой святоша, неудивительно, что ей хочется убежать на край света.

Итка осталась жить у отца и работала в скобяном магазине Миклишанского. Свои заработки она тратила на наряды. Ее смех часто раздавался во дворе Лейбы-Лейзера, компанию она водила с торговками из лавок, а также с молодыми фабричными работницами, которые вели себя абсолютно свободно. Отцу приходилось утешать себя тем, что девица хотя бы не ходит в танцевальные залы и в театры. В том, что она туда не ходит, он был уверен, потому что в десять вечера она обязана была возвращаться домой. Реб Хизкия понимал, что лучшим лекарством было бы выдать Итку замуж за набожного парня. Но как он мог этого добиться от своей младшей дочери с медно-красными косами, если даже за Серл, которая ходила с платком на голове, ему приходилось следить во все глаза, чтобы она не встречалась с медником Йехиэлом-Михлом Генесом. Не доживут эти враги Израиля до того, чтобы его зятем стал парень, который сам себе устраивает сватовство!

Воскресное летнее утро. По польским законам магазины и мастерские должны быть закрыты в этот день недели. Соседи спят дольше, а слесарь реб Хизкия сидит в синагоге. Именно тогда Итка любит выходить на крыльцо посреди расчесывания своих густых волос. Так сладко и приятно, когда солнечные лучи сушат влажные волосы, греют, гладят и щекочут шею и лицо. Ее прищуренные глаза видят сквозь ресницы, как золотые солнечные лучи превращаются в голубые искры. Конечно, отец сказал бы, что это соблазн зла, но Итка чувствует: это прекрасный мир зовет ее наружу. Все ей интересно, все вызывает веселый смех. Еще больше ей нравится, когда ею восхищаются. Но парни еще спят. Только один Мойшеле Мунвас, выбритый и с закрученными усами, сидит в белой рубашке в своей комнате у раскрытого низенького окна и смотрит наружу.

Итка постоянно смеется над обивщиком.

— Что они в нем находят, эти женщины? — спрашивает она своих подруг. — Мне кажется, он не столько бабник, сколько сам похож на бабу!

А подруги поражаются, откуда слесарева Итка так разбирается в мужчинах. Теперь она кричит через пустой двор девушке, которой не видно и не слышно:

— Йохеле, ты уже готова?

Одновременно она расчесывает коричневым гребешком свои темно-рыжие волосы и кокетливо забрасывает их на плечо. Потом она захватывает с другой стороны головы еще одну прядь и пробегает по ней пальцами так легко и проворно, как арфистка по струнам, прежде чем начинает играть.

— Йохеле, Йохеле! — продолжает вызывать Итка свою подругу из какой-то квартиры. При этом ощущает, что Мойшеле Мунвас не сводит с нее своих цыганских глазищ. Тогда младшая дочь слесаря снова перекидывает свои волосы, на этот раз еще резче, с такой радостью и с таким наслаждением, как будто купается в чистой речушке, поминутно высовывая голову из-под холодной воды под теплые солнечные лучи. Вдруг она беспокойно поворачивается к синагоге, и, как предупредило ее сердце, отец в синагоге услыхал ее озорной голос. Он, с талесом на плечах, высовывает голову через раскрытое окно и смотрит на дочь. Он знает, что за ней надо присматривать.

Итка исчезает в доме, а Мойшеле Мунвас думает: фигура — ничего себе, грудь высокая и мягкая, как подушка, а волосы рыжие, как у ведьмы. Судя по тому, как она вращает глазами, и по ее веселому смеху, она не слишком большая праведница. Тем не менее нельзя знать наверняка. Может быть, все, что эта хохотушка разрешает себе, происходит только в ее в фантазиях. Ведь ее отец — самый большой святоша во дворе Лейбы-Лейзера, да и вообще во всех дворах на Еврейской улице.

С тех пор как евреи из синагоги не захотели взять его в миньян, у Мойшеле Мунваса было плохое настроение. Он не понимал, враги ли ему его соседи. Если им жалко Нехамеле, то почему не жалко его? Ведь он же ее не любит! Да и как можно любить женщину, у которой нет ни капли гордости? Он ведь уже столько раз говорил ей, что женился из страха перед братьями и потому, что хотел отомстить модистке Берте Сапир. «Нехамеле, — говорит он ей, — меня к тебе не влечет». Однако она все свое: раз вышла замуж — значит, навсегда, она ведь отдала ему свои сбережения и свою скромность. Ой, как он ненавидит ее за скромность, эту высохшую девственницу! Но еще больше он ненавидит ее за то, что ей нравится, когда ее жалеют за сиротство. Она специально ходит подавленная, чтобы подстрекать людей против него. Плевать он хотел на всех соседей, на своих братьев, и даже на модистку Берту он тоже плевать хотел. Он раньше даже представить себе не мог, сколько женщин на него позарятся.

Мойшеле зевает, складывает обе руки на затылке и потягивается. Этим летним утром ему некуда деваться. Он бы сейчас охотно снова посмотрел на слесареву Итку с медно-красными косами, но она больше не показывается. Мойшеле слышит, как Нехамеле молчит за его спиной, но ему лень даже повернуть к ней голову. Ее присутствие беспокоит его не больше, чем то, что в какой-нибудь норке, может быть, сидит мышка и пялится на него своими маленькими глазками.

9

В канун праздника Швуэс слесарь реб Хизкия ощутил наслаждение в высохшем теле, как будто на самом деле снова переживал радость того мига, когда его душа стояла у горы Синай, получая Тору[89]. Жена слесаря, Злата, со своей стороны, готовила к празднику творожную выпечку и украшала дом пучками зеленой травы, которые надергала с крестьянских телег на рынке и расстелила дома на полу в честь Швуэс. Реб Хизкия не желал этого терпеть:

— Виленский гаон отменил этот обычай, потому что иноверцы делают то же самое.

Злата не испугалась:

— Ну и ладно. Виленский гаон отменил. Он, говорят, жил во дворе Лейбы-Лейзера больше ста лет назад. А теперь наш сосед — это аскет реб Йоэл, и он говорит, что это можно делать.

Младшая дочь слесаря ради праздника выторговала у модистки Берты Сапир с улицы Бакшт новую шляпку. Итка могла купить шляпку и где-нибудь поближе, но, хоть она и смеялась над Мойшеле Мунвасом с его закрученными усами, она хотела быть похожей на его бывшую невесту, которую он, как рассказывают люди, все не может забыть и от тоски по которой меняет возлюбленных, как перчатки.

Стены в комнате Берты Сапир были завешены фотографиями еврейских актрис — толстых женщин с большими черными глазами, с кудрявыми черными волосами, собранными в высокие прически, и жирными белыми шеями. Все они имели добродушный вид и были похожи, как родные сестры. Эти актрисы заказывают у нее шляпки, потому-то она и украшает их портретами свою комнату. Берта Сапир любит театральные представления и поет сценические песенки еврейских девушек с разбитыми сердцами. Ее широкий стол, стоящий у окна, завален подушечками, утыканными иголками. В картонных коробках лежат большие шпильки и пуговицы. Отдельной кучкой — бахрома и бантики. Рядом стоят коробка с бархатными лентами и еще один ящик с цветами, натянутыми на проволочки. На деревянном многоруком человеке висят шляпы, береты и шляпки — большие и маленькие, с высокой тульей и круглые «таблетки», будто рассевшиеся на ветвях дерева экзотические птицы.

Итка долго выбирала и приспосабливала, крутилась перед зеркалом стоя и сидя, десять раз меняла свое мнение по поводу того, идет ей больше шляпка с вуалью спереди или с сеткой для волос сзади. Наконец она подобрала себе шляпку из темно-красного плюша, маленькую и круглую, как чашка. Эта шляпка, слегка сдвинутая на лоб, оставляла открытым затылок со скрученной в толстое кольцо медно-красной косой. Берта Сапир должна была еще обшить шляпку лентой из черного шелка и бахромой, а также прикрепить страусовое перо. Модистка работала, а Итка тем временем рассматривала фотографии еврейских актрис на стенах, листала журнал мод, примеривала полуцилиндр какой-то там всадницы и смеялась, глядя в зеркало, своему комичному виду. Однако модистка была в плохом настроении и скривилась от злости:

— Вы сказали, что живете во дворе Лейбы-Лейзера на Еврейской улице? Ведь там же живет Мойшеле Мунвас, мой бывший жених, цыган и обманщик. А как поживает его жена, этот выжатый лимон? Знаю-знаю, он плевать на нее хотел.

Берта, немного близорукая, от волнения стала видеть еще хуже. Она долго не могла отыскать в подушечке нужную ей иголку. Потом она еще дольше искала маленькие ножницы, клубочек ниток, рассказывая тем временем, как Мойшеле Мунвас плакал у ее ног, говоря, что жить без нее не может, но она выгнала его как собаку. Теперь он кормит свою женушку страданием с маленькой ложечки, и она иссыхает у него, как прошлогоднее яблочко, потому что у него есть другие.

— Чем же он так нравится этим другим? — схватила Итка со стола большой бант и приставила его к своей блузке под горлом. — Весь двор знает, что ваш бывший жених гуляет с женщинами, но чем он их привлекает, никто не знает.

Модистка, уже наполовину ослепшая от злости, уткнувшись носом в стол, искала маленькие головки булавок и раздражалась все сильнее. Было похоже, что она считает: если Мойшеле Мунвас пользуется таким успехом у женщин, то он либо уже забыл ее, либо скоро позабудет.

— Не знаю, чем он их завоевывает. Возможно, они хотят весело провести время, пофлиртовать, а он заморачивает их пустые головы комплиментами и россказнями о своих приключениях, — процедила сквозь зубы Берта, раздувая узкие ноздри. С нею он вел себя иначе, продолжала она рассказывать. За ней он ползал на четвереньках, пока она позволяла ему быть рядом. А отпущенный, он забывает дорогу домой, потому что бесхарактерный человек и к тому же наглец. Берта на минуту замолчала и посмотрела на клиентку с нескрываемым подозрением.

— Как это получилось, что прежде вы никогда не приходили ко мне, а сегодня вдруг пришли?

— Раньше я не работала и не зарабатывала. Поэтому не могла позволить себе заплатить за шляпку столько, сколько она у вас стоит, — спокойно ответила женщина.

Наконец заказ был готов, и Итка снова начала крутиться перед зеркалом, пока не расплатилась и не ушла с круглой коробкой под мышкой, широко улыбаясь: у модистки неплохая фигура, и она умеет работать, но все-таки это слепая ворона, мокрая кошка, только вытащенная из воды, ента[90] с манерами и речью, словно с Рыбного рынка.

В первую ночь Швуэс в синагоге Лейбы-Лейзера горели все лампы и люстры. На скамьях тесно сидели соседи по улице, собравшиеся целую ночь изучать Тору, как установлено обычаем.

В своем уголке сидит, как обычно, слесарь реб Хизкия, согнувшийся над книгой «Тикун Шавуот»[91], которую он собрался изучать в эту ночь. За столом позади бимы сидит аскет реб Йоэл с группой евреев и изучает мидраш на книгу Рут[92]. Голос его в этот вечер особенно чист, сверкающие белки глаз отливают голубизной. Широкая седая борода, в которой еще есть каштановые пряди, празднично смотрится над высоким воротом его арбеканфеса. Кажется, что светятся и его большие тяжелые руки, лежащие на раскрытом томе «Мидраш раба»[93]. Аскет в восторге от книги Рут, содержащей не карающие речи гневных пророчеств, а слова о верности и любви. Хотя аскет и не великий проповедник, у него хватает красноречия, чтобы выразить благородство и красоту моавитянки Рут, ее свекрови Наоми и их родственника Боаза. Именно потому, что они таковы, от этой богобоязненной прозелитки и ее второго мужа Боаза мог произойти царь Давид. И поэтому-то об этом читают именно во время Швуэс, в день смерти царя Давида, мир праху его.

Вокруг стола реб Йоэла сидят и стоят бедные розничные торговцы в суконных картузах, в потертых и засаленных сюртуках до колен; ремесленники с куцыми бороденками, с бородавками на морщинистых, заросших колючей щетиной лицах. Однако сегодня даже эти бедняки умыты в честь праздника, в их глазах — красные отблески зажженных дома праздничных свечей и сияющих ламп в синагоге. Все их мускулы были еще налиты свинцовой усталостью от тяжелого предпраздничного труда. И все же они уже немного пришли в себя благодаря выпитому вину из бокалов для кидуша[94], вкусному ужину и короткому сну. Они сидят и стоят голова к голове вокруг проводящего урок аскета, немного покачиваясь в такт его словам и уже мысленно подпевая сладкому напеву книги Рут, которую будут читать только завтра утром, на второй день праздника.

На блестящей скамье у бимы и на скамьях у восточной стены сидят евреи средних лет, в мягких шляпах, с ухоженными бородками и подстриженными пейсами — хозяева больших магазинов и маленьких фабрик. У каждого из них под его местом в синагоге есть запертый ящичек. Они то немного поизучают святые книги, то тихо поговорят между собой, пока не замолкают и с серьезными физиономиями не начинают думать о сливочном печенье с горячим кофе, которые им подадут утром дома. Среди них находятся и пожилые обыватели в черных жестких шляпах или в выпуклых ермолках. Через очки, сидящие на самых кончиках их носов, они обиженно смотрят в святые книги, морщат лбы, покашливают и пыхтят, тихо спорят из-за толкования какого-то места в Мишне или из-за какой-нибудь старой обиды.

На самых почетных местах, по обе стороны от орн-койдеша, расположились за дубовыми стендерами старички. Целый год все считают их выжившими из ума. Сами они тоже чувствуют себя лишними, виноватыми в том, что зря занимают место. Старички отыскивают себе убежище в какой-нибудь синагоге и читают святую книгу через увеличительное стекло, дрожащее в их пальцах, или надевают очки, чтобы видеть лучше. Только в Пейсах на сейдер, в Судный день перед постом и вот в такую ночь праздника Швуэс люди помоложе относятся к ним с любовью и кричат им в ухо:

— Дедушка, желаю вам дожить до праздника следующего года!

Окна синагоги светятся золотистым светом. Двор плывет в голубой тьме, как будто ночь расстелила бархат на козырьки, ступеньки крылечек и на щербатую брусчатку. Двери и окна открыты, чтобы хоть немного остудить духоту квартир, раскаленных печами и плитами, на которых весь канун праздника варили, тушили и жарили. Наработавшиеся пожилые хозяйки уже заснули, но хозяйки помоложе выходят на двор подышать. Из синагоги Лейбы-Лейзера высыпали молодые люди, уставшие от чтения святых книг. Они стоят кружками, разговаривают, смеются, прогуливаются от крыльца к крыльцу, и никто не обращает внимания на Мойшеле Мунваса со слесаревой Иткой, которые понемногу отдалились от компании.

Итка болтает без умолку. Она спрашивает Мойшеле, почему он не сидит в синагоге вместе с богобоязненными евреями. А он отвечает, что намедни его не захотели взять в миньян, потому что считают его чертом.

— Да, я тоже слыхала, что вы черт, — улыбается ему Итка. — Что они в вас находят, эти женщины?

Хотя она спрашивает это якобы с издевкой, Мойшеле ощущает в ее голосе любопытство, страх и горячее желание.

— Вам нельзя со мной разговаривать, — шепчет он и напоминает ей, что недавно, когда в их доме надо было отремонтировать диван, ее отец боялся пустить через свой порог обивщика со своего двора и привел мастера с чужой улицы. Итка не отвечает, но смеется меленьким умненьким смешком, и Мойшеле слышит в нем ответ, что, когда она чего-то захочет, отец ее не удержит.

10

На второй день Швуэс после праздничного обеда двор Лейбы-Лейзера был пустой и тихий, словно оцепеневший. Соседи прилегли вздремнуть и во сне продолжали вкусную трапезу. Но в мозг уже прокрадывались будничные заботы, и люди вертелись, вздыхали и всхрапывали открытыми ртами, пытаясь напоследок насладиться покоем на подушках, пока это возможно.

Молодежь на рассвете отправилась за город, на берега Вилии, в Антокольские леса или пошла пешком в Троки[95] с их тринадцатью озерами и разрушенными замками средневековых литовских князей. Где-то в большом и пустом дворе открылась дверь. Один из соседей появился на пороге и, зевнув, посмотрел вверх. По небу ползли серые с зеленоватыми краями облака. Ветерок вытащил из открытой прихожей пучок соломы и, мгновенно усилившись, рванул вверх, к бельевым веревкам, натянутым между двумя чердачными окошками, и стал раскачивать висящие на них красные наволочки, синюю рубашку и белое исподнее. Скучающий сосед на пороге, затаив дыхание, смотрел, не свалится ли белье. «Сегодня еще будет дождь», — подумал он и вдруг громко рассмеялся, и смех гулко разнесся в окружавшей его пустоте. Этого еврея повеселило, что молодежь на берегу Вилии и в лесах промокнет от дождя. Но он и сам не понимал, почему эта мысль доставляет ему удовольствие.

В глубине двора на своем крылечке сидела слесарева Итка, погруженная в чтение книги. Напротив нее у открытого окна своей квартиры Мойшеле Мунвас тоже читал. В тесной белой блузке, в которой ее грудь казалась еще более высокой и тугой, подогнув под себя обутые в шлепанцы ноги, Итка склонилась над книгой так, что аж шею ломило. Мойшеле был одет в пиджак и рубаху с галстуком, будто собирался куда-то пойти, но его так захватил роман, что он забыл обо всем на свете. Лишь время от времени девица поднимала глаза и ловила взгляд его смотревших исподлобья искрящихся черных глаз. После этого они оба еще глубже погружались в чтение, и только потаенные улыбки просачивались сквозь ресницы на страницы увлекательных книжек.

В то же время старшая сестра Итки стояла у закрытого ставнями окна продуктовой лавки на Еврейской улице. На ней был черный костюм, туфли на высоких каблуках, гладкие рыжеватые волосы были расчесаны на пробор посередине, а два гребня — заткнуты за ушами. Серл так привыкла стоять целыми неделями в магазине, что приходила сюда и в свободные дни, когда магазин закрыт. Сейчас у нее было свидание с медником Йехиэлом-Михлом Генесом. Когда Серл увидела медника, ее бледное лицо порозовело от тихой стыдливой радости.

Йехиэл-Михл Генес — парень с широким лицом и глуповатыми глазами. На нем вечно неглаженые брюки, старомодный жилет, надетый под пиджак, и гамаши с резиновыми ушками. Свежая, по случаю праздника, рубаха измята. Он не умеет толком завязать галстук. Он даже не знает, как носить шляпу — немного набок, с изогнутыми полями и с заломом в виде лодочки посередине. Как молодой человек, старающийся вести себя по-еврейски, он не бреется, а подстригает бороду и усы машинкой, и у него под самым носом и на шее остаются пучки волос. Торчат они и из ушей. Голос у него какой-то помятый и блеющий, как у ягненка. Тем не менее его любят на Еврейской улице, потому что он честный, тихий и хороший ремесленник. Пожилые женщины, приходя к нему посеребрить субботние подсвечники, с удовольствием слушают, как он рассказывает про Эрец-Исроэл. А про себя думают, что если бы у их дочерей был ум, они бы хотели себе в мужья именно такого молодого человека. Однако девушки с Еврейской улицы смотрят на него как на старшего брата. Некоторые даже смеются над ним, говоря, что он старомоден. Одна слесарева Серл очень любит его и готова выйти за него замуж.

Серл не любит бегать по городу, ее не тянет прогуливаться вместе с девушками ее возраста и статуса. То, что отец следит за ней, не вызывает у Серл стремления поступать ему назло, как у Итки. Старшая сестра, разведенная Малка, сердится, что она так уступчива, а мать орет:

— Что ты так трясешься перед отцом?! Если будешь его слушаться, останешься сидеть в девках, пока косы не поседеют. Иди встреться со своим Йехиэлом-Михлом!

В этом вопросе она слушается мать, а не отца и встречается с медником по субботам или днем в праздники.

— Я сегодня в Городской синагоге слышал, как поминали праведного прозелита, святого мученика Аврома бен Аврома. Сегодня, во второй день Швуэс, — его йорцайт, — рассказывает Йехиэл-Михл и спрашивает Серл, видела ли она на Старом виленском кладбище дерево, растущее на могиле праведного прозелита. То был граф Потоцкий, которого сто с лишним лет назад сожгли на костре за то, что он перешел в иудаизм[96].

Да, ответила Серл, она видела это дерево. Оно похоже на человека — голова, две руки. Но ей интересно, ест ли Йехиэл-Михл и в праздник у той же хозяйки, у которой ест всю неделю домашние обеды, или идет в кошерный ресторан. Он же захотел узнать, большая ли выручка была у нее в лавке в канун Швуэс. Девушка спросила его уже с обидой, почему он молится в миньяне «Тиферес бохурим», а не в синагоге Лейбы-Лейзера. Йехиэл-Михл понял, что Серл имела в виду, что, если бы он молился в синагоге Лейбы-Лейзера, то мог бы понравиться ее отцу. Он оправдывался тем, что в «Тиферес бохурим» веселее. Там молитвы поют вместе, ребе толкует гафтору[97] на современный манер, а когда вызывают к Торе жениха, то все радуются, как родные братья.

— Кроме того, я не хочу обманывать твоего отца, — сказал медник, глядя вниз, на свои тяжелые башмаки. — Я согласен с ребятами из «Тиферес бохурим», что надо ехать в Эрец-Исроэл уже сейчас и не ждать, пока придет Мессия, как считает твой отец.

Однако молодой человек сразу же испугался себя самого, как будто вдруг обнаружил, что у него есть колдовские силы и что своими речами он вызвал со двора Лейбы-Лейзера слесаря. Реб Хизкия пробудился от полуденной дремы со щелчком в мозгу: где дочери? Итку он встретил на крыльце с книжкой, наверняка абсолютно неподобающей. Но в ту минуту у него было беспокойство посильнее: сердце подсказывало ему, что Серл снова стоит с медником на улице. Он спешно пошел туда без верхней одежды, только в брюках на подтяжках, придерживая рукой ермолку, чтобы та не слетела с затылка.

— Какая наглость! Иди домой! — хватает старик Серл за руку и кричит меднику: — Моя дочь не выйдет за тебя! Я тебе не доверяю. Нельзя доверять старому холостяку, который живет в городе.

Серл позволяет отцу тащить себя во двор, а Йехиэл-Михл идет за ними, нелепо расставляя ноги, растопырив руки и выпучив глаза. У него не хватает мужества сопротивляться, но сердце не позволяет ему отступить. Он тащится за ними и бормочет что-то, чего никто не может понять. Серл уже мечтает как можно быстрее оказаться дома. Однако с крыльца ей навстречу бросается мать в подвернувшихся плоских домашних тапочках и без платка на голове. Злата хватает Серл за свободную руку и тащит ее назад с криком:

— Что ты слушаешься этого старого сумасшедшего?! Разговаривай и гуляй с кем хочешь!

Серл умоляет обоих:

— Оставьте меня!

Но отец за одну руку тянет дочь домой, а мать за другую — назад, на улицу.

Из окон высовываются головы, выходят во двор соседи, образуя кружок. Женщины и мужчины взволнованно говорят, что слесарь — дикий человек и что его жена — сумасшедшая. Неужели их совсем не волнует, что они выставляют на смех свою дочь? Серл тоже невозможно понять. Она уже не такая маленькая девочка, а главная продавщица в лавке и все же позволяет тащить себя за руку, как ребенка.

На пороге своей квартиры стоял аскет реб Йоэл и смотрел на происходящее большими глазами. Мойшеле Мунвас снова вышел на улицу и подошел к крыльцу слесаревой Итки. Он указал рукой на медника и скривился с отвращением:

— Не парень, а осел! Если бы я даже знал, что гибну, я бы не позволил так унижать мою невесту.

Итка ничего не ответила. Ее грудь вздымалась, а глаза гневно блестели, когда она смотрела на родителей и сестру. Наконец Серл вырвалась и вбежала в дом. Итка вошла вслед за ней. Слесарь с женой вошли в дом последними, как старые черные птицы с растопыренными крыльями, летящие вслед за своими птенцами в гнездо. Сразу же после этого соседи услыхали из квартиры слесаря крики, плач, ругань.

Потом реб Хизкия сидел в синагоге за своим стендером и молча раскачивался над священной книгой. Он сутулился еще больше обычного и тяжело сопел, издавая сдержанные стоны. Аскет реб Йоэл видел страдания слесаря, но они его не волновали. Он возбужденно крутился по синагоге, открывал и закрывал книги, останавливался около бимы и тер лоб, как будто не веря, что виденное им действительно произошло наяву. Соседи, собиравшиеся на предвечернюю молитву, избегали проходить мимо уголка реб Хизкии. У них не хватало смелости его поучать, но в то же время они не хотели быть с ним дружелюбными. Когда евреи уже готовились начать молитву, аскет не выдержал и подошел к слесарю.

— Послушайте, реб Хизкия! Если Рут можно было пойти к Боазу на гумно посреди ночи, то вашей дочери позволительно разговаривать с еврейским молодым человеком посреди бела дня на Еврейской улице. Ваша набожность воистину граничит с преступлением! И помните, что я вам говорил: когда детям не разрешают то, что не запрещено, они начинают делать и запрещенное. Помните это! — указал реб Йоэл пальцем на бледное, омертвелое лицо реб Хизкии.

И, чтобы не сказать что-нибудь еще похуже, сразу же пошел в свой угол и принялся бормотать:

— Блаженны сидящие в доме твоем…[98]

11

Реб Шефтл Миклишанский, хозяин большого скобяного магазина, где кассиршей работала слесарева Итка, был известен своим богобоязненным поведением и скромностью. Когда он входил в синагогу, то уже издалека кланялся в сторону орн-койдеша. Выходя, он целовал завесь на орн-койдеше и отступал, пятясь задом, как перед императором. Его место в синагоге находилось сразу же позади места кантора. Однако, если в синагогу приходил гость-раввин или просто уважаемый еврей, реб Шефтл освобождал свое место у восточной стены и уступал его почетному гостю. Хотя он был главным синагогальным старостой, от него невозможно было добиться, чтобы в субботу утром он стоял у бимы и распределял вызовы к Торе. Он стоял в своем уголке, смотрел в Пятикнижие, и его совсем не интересовали долгие споры, которые вели между собой второй староста, чтец Торы и синагогальный служка по поводу того, кому оказать честь почетными третьим[99] и шестым вызовами к Торе, а также мафтиром. Однако, когда священнослужители, стоявшие на биме, не могли решить, кому дать наименее престижный, предпоследний, вызов к Торе, реб Шефтл взмахивал издалека рукой в знак того, что сам пойдет предпоследним.

В субботу, когда читают «Нравоучение»[100] и в синагоге не находится еврея, который хотел бы быть вызванным к чтению, реб Шефтл велит, чтобы вызвали его. Чтец проговаривает слова тихим голосом, и реб Шефтл прислушивается, склонившийся, надломленный, как будто знает наверняка, что Моисей в своих проклятиях подразумевал его и только его. Когда знаток Торы, отличающийся особо острым умом, выступает в Синагоге Гаона в связи с завершением изучения одного из талмудических трактатов или когда виленский городской проповедник выступает со сложным комментарием в Городской синагоге в Великую субботу[101], а изучающие Тору перебивают его, чтобы задать вопрос, реб Шефтл не вмешивается и не перебивает выступающего ни единым словом, хотя все знают, что он большой знаток. В субботы и праздники, когда кантор ждет его и не начинает повторять молитву «Шмоне эсре», пока ее не закончит реб Шефтл, реб Шефтл дает знак, чтобы его не ждали. Поэтому обыватели считают его праведным и скромным евреем, хотя они не согласны с ним, что все старинное целиком хорошо, а все современное целиком плохо. Согласен с ним на все сто процентов только слесарь реб Хизкия, который не знает, как отблагодарить реб Шефтла за то, что тот взял его Итку на работу в свой скобяной магазин.

Однако реб Йоэл, не уважающий поведения слесаря реб Хизкии, точно так же не уважает и консерватизма реб Шефтла Миклишанского. Через пару дней после праздника Швуэс реб Йоэл увидел, что этот якобы скромный синагогальный староста на самом деле необычайный гордец.

В синагогу перед вечерней молитвой вбежал какой-то обеспокоенный еврейчик, скорбящий по кому-то из близких и потому трижды в день вынужденный оставлять свою лавку и мчаться читать поминальную молитву. За столом, стоящим позади орн-койдеша, реб Йоэл изучал с миньяном евреев книгу «Эйн Яаков». Скорбящий присел на минутку послушать еврейское слово. Увидав, что он очень торопится вернуться к своим делам, дающим ему скудный заработок, аскет на этот раз разобрал на одну главу меньше, чем обычно. После того как святые книги были закрыты, лавочник быстро прочитал «Кадиш де-рабанан»[102] и направился к месту кантора, чтобы вести вечернюю молитву. Тогда перед ним возник разгневанный реб Шефтл Миклишанский.

— Вы разве старше меня? — резко спросил он. — Или, может быть, более сведущи в Торе?

— Я старше? Я более сведущ? — удивленно повторил за ним лавочник. — У меня и в мыслях никогда такого не было, реб Шефтл.

— Наверное, вы жертвуете больше денег, чем я! — издевательски воскликнул Миклишанский. — А может быть, это вы, а не я — главный староста этой синагоги?

— Боже упаси! — затрясся еврей, стоя на месте кантора. — Вы — хозяин собственного дома, а я с трудом могу оплатить съем квартиры. У вас и ваших детей есть скобяной магазин, оптовая торговля, а я продаю в розницу мерку соли, пачку цикория, селедочную голову. Но зачем вы это говорите, реб Шефтл?

— Затем, что вы захватчик! Я завершил изучение трактата «Псахим»[103] и хотел сказать «Кадиш де-рабанан», а вы выскочили первым и выхватили у меня «Кадиш де-рабанан». Как сказано, «неуч-выскочка во главе»[104].

Реб Шефтл повернулся лицом к востоку, а еврей стоял, онемев, на месте кантора. А все считают реб Шефтла праведным и скромным! Аскет по другую сторону от орн-койдеша тоже слышал, как синагогальный староста ругает лавочника, и пожимал плечами: вот так наброситься на бедняка из-за «Кадиш де-рабанан»? Но не в его обыкновении было читать кому бы то ни было нотации, разве что если он считал, что совершается очень уж большая несправедливость, например, как слесарем реб Хизкией против жены и дочерей. «И чего он добился тем, что поучал слесаря? — думал реб Йоэл. — Ровным счетом ничего!»

Заканчивая читать «Шмоне эсре», реб Йоэл увидел, что ведущий общественную молитву стоит, как на горячих углях, не осмеливаясь прочитать кадиш, потому что синагогальный староста реб Шефтл еще погружен в свою тихую молитву. Однако молящиеся, которые стоят вокруг лавочника, занявшего место кантора, толкают его, чтобы он не тянул — у них нет времени. Тот показывает на старосту, давая понять, что не хочет быть еще раз обруганным. Один из молящихся говорит ему, что, пока реб Шефтл закончит, они все уже будут на улице, и тогда синагогальный староста может кричать, сколько ему угодно. Другой молящийся успокаивает лавочника, что, мол, реб Шефтл никогда не обижается, когда не ждут, чтобы он закончил молитву «Шмоне эсре». Лавочник позволил уговорить себя, но, как только он произнес поминальную молитву и захотел выскочить на улицу, реб Шефтл сделал три шага назад в знак того, что завершил «Шмоне эсре», и загородил ему дорогу.

— Вы видели, что не все еще закончили одиночную молитву. Могли бы подождать.

— Ждал, пока ребе закончит, — показал растерянный лавочник в сторону аскета.

— Ребе? — пренебрежительно засмеялся реб Шефтл Миклишанский. — То, что известно, — известно всем, а что неизвестно — неизвестно никому.

Он хотел этим сказать, что не меньше разбирается в Торе, чем аскет реб Йоэл. Однако лавочник не разбирался в проблемах ученых и со вздохом ответил:

— Беда, беда! Каждый еврей сам себе сын царя, ждите, пока все закончат «Шмоне эсре»…

— Я вам — все? Я для вас — каждый? — вспыхнул от гнева реб Шефтл. — Я на свои деньги отапливаю эту синагогу всю зиму, а вы еще не сделали взносы за прошлый год. Ни за свое место в синагоге, ни за вызовы к чтению Торы.

Лавочник понапрасну зашевелил губами, ища, как бы оправдаться. Но верное слово не нашлось. Какое-то мгновение он растерянно стоял, а потом униженно пошел к двери, злой на себя самого за то, что так растерялся и не нашел нужного ответа. Другие молившиеся, выходя следом, вслух удивлялись: в субботу и в праздник реб Шефтл дает понять кантору, чтобы тот его не ждал, а в будний день набросился из-за этого же на бедного лавочника!

Синагогальный староста в своем восточном углу за местом кантора уже собирался начать изучение нового талмудического трактата, как вдруг увидел, что над ним стоит аскет реб Йоэл, печально качая головой, и говорит ему рычащим глубоким басом:

— Вы, реб Шефтл, принадлежите к числу субботних и праздничных евреев. В субботу и в праздник, когда вся синагога смотрит на вас, вы ведете себя подчеркнуто скромно, точно так же, как вы надеваете в субботу шелковый лапсердак и едите чолнт, чтобы насытить вашу дополнительную субботнюю душу. Но в простую среду вам не для кого и не для чего изображать скромность. Если бы лавочник ждал вас, то вы, может быть, и дали бы ему знак не ждать, но, поскольку он не получил от вас разрешения продолжать молитву, вы отбросили свою наносную скромность, словно ржавую кочергу.

Реб Йоэл пошел назад на свое место, по другую сторону орн-койдеша, и хотел включить лампу, чтобы снова сесть за изучение Торы. Однако от волнения не мог найти на стене выключатель. Поэтому остался сидеть в потемках и крикнул синагогальному старосте:

— Попрекать еврея в присутствии множества людей в том, что он еще не сделал обещанных им пожертвований, подобно кровопролитию, настоящему убийству![105]

— Уверен, вы поддерживаете фабричных рабочих и приказчиков из лавок, которые бастуют против хозяев! — крикнул ему в ответ синагогальный староста, захлопнул со злобой том Геморы и поспешно зашагал к двери, словно боясь, что аскет погонится за ним.

Нагнал же его совсем другой человек, слесарь реб Хизкия. Теперь он стал испытывать к главному синагогальному старосте еще большее почтение, потому что тот не находил общего языка с аскетом. Реб Шефтл, высокий, с длинной узкой бородой, шел прямой, будто аршин проглотил. Слесарь, сутулясь, подскочил к нему и рассказал, как старался воспрепятствовать тому, чтобы его дочь Серл разговаривала с медником Йехиэлом-Михлом Генесом, распущенным сионистом из компании «Тиферес бохурим». Так реб Йоэл вмешался и сказал, что он не должен запрещать этого дочери. Реб Хизкия, как глухой, орал на всю улицу:

— Когда этот реб Йоэл занимал должность раввина в Заскевичах, то не хотел вмешиваться в дела, в которые должен был вмешиваться. Однако с тех пор, как он стал аскетом в нашей синагоге, он всюду сует свой нос.

Они прошли через Еврейскую улицу в переулок Гитки-Тойбы[106]. Реб Шефтл Миклишанский молча выдыхал из себя раскаленный гнев. А реб Хизкия продолжал рассказывать, что, когда он, еще холостяком, работал в мастерской, то никогда не сговаривался с другими рабочими против хозяев. Потом слесарь принялся вздыхать, говоря, что, помимо неприятностей со средней дочерью Серл, у него теперь есть новые неприятности, с младшей дочерью. Вчера вечером Итка заявила ему, что будет ходить в школу, чтобы научиться польскому языку и счету.

— Это правда, — синагогальный староста остановился у своих ворот и раздраженно заговорил со слесарем. — Хотя я сам сижу над счетами, а ваша дочь мне только помогает, она все же обязана немного знать бухгалтерию. Мои дети говорят, что трудно найти образованную девушку, умеющую работать с бухгалтерскими книгами, и к тому же из приличной семьи, которая не станет вступать в профсоюз. Поскольку она будет учиться не в светской еврейской, а в польской школе, где учителя — иноверцы, то бояться нечего. Ведь ваша дочь не крестится, — завершил свою речь реб Шефтл и вошел в свой двор.

Реб Хизкия пошел назад, задумавшись и еще больше сутулясь. Он снова оказался на Еврейской улице и остановился напротив своих ворот. От электрических фонарей, висевших на проводах, падал желтоватый свет, и тени раскачивались на булыжной мостовой и на стенах домов. Где-то вдалеке, на Крестовой горе, светились три гигантских, словно хрустальных, креста. В узких переулках, ведущих к городскому саду, в вечернем сумраке шумели густой листвой деревья. В переулках и проходных дворах толкались люди. Лавочники закрывали свои лавки, шумели дети, молодые люди, стоявшие кружками, шутили и смеялись, пожилые евреи входили и выходили через железные ворота синагогального двора, однако слесарь реб Хизкия ничего не видел и не слышал. Он все еще стоял у входа во двор Лейбы-Лейзера и вздыхал. Все пропало. У него нет выхода. Если он не даст Итке ходить в школу, чтобы изучать польский язык и бухгалтерию, она может потерять место в магазине реб Шефтла Миклишанского и снова начнет настаивать на том, чтобы стать продавщицей в магазине мод. Но уж Серл своего не добьется! Не будет она встречаться с медником Йехиэлом-Михлом! Сколько бы аскет реб Йоэл и другие соседи ни чмокали по его поводу губами!

12

Парни из окрестных переулков заметили, что обивщик больше не меняет костюмы так часто и что облик его выдает напряжение и дурное состояние духа. На этом основании они сделали вывод, что либо этому притворщику где-то пообрывали крылья, либо он влюбился по-настоящему.

Нехамеле раньше всех заметила, что ее муж в последнее время озабочен, обеспокоен, уходит из дома не каждый вечер, а лишь два-три раза в неделю. В остальное время он сидел дома и избегал смотреть ей в глаза. Нехамеле начала подозревать, что Мойшеле в кого-то всерьез влюбился, и ей стало еще печальнее. Пока он шлялся то с одной, то с другой, она все еще надеялась, что предсказания ее своячениц осуществятся: он перебесится и останется с ней. Однако, если он влюбился, ей надеяться не на что. Но кто же это так его увлек? Неужели снова та модистка? Может быть, он потому и озабочен, что снова планирует жениться на ней и ищет способ добиться развода? Нехамеле решила, что обязана все разузнать. Прежде она и видеть не хотела своих конкуренток. Как пучок иссохшей травы прорастает на груде жесткой земли, так и упрямство Нехамеле, не желающей соглашаться на развод, выросло в болезненную гордость, внушавшую ей, что женщина, являющаяся законной женой перед Богом и людьми, не должна сравнивать себя с распутными любовницами мужа. Однако теперь она сжала маленькие кулачки так, будто хотела стиснуть ими свое трепещущее сердце: даже если потом ей придется принять яд, она обязана узнать, с кем теперь встречается ее муж.

Чтобы соседи по двору и улице не догадались, что она шпионит за Мойшеле, Нехамеле составила целый план. Она знала, что прежде, чем отправиться куда-либо, муж сперва придет с работы домой. И в такой вечер, когда Мойшеле ужинал и Нехамеле поняла, что сейчас он уйдет, она сказала ему, что ей обязательно надо к соседке на улицу Стекольщиков. Через пару минут она вышла из дома с одной только маленькой сумочкой в руке.

Нехамеле остановилась недалеко, за углом, мимо которого ее муж обязательно должен был бы пройти, куда бы он ни направлялся. Мойшеле появился гораздо раньше, чем она рассчитывала, как будто хотел сбежать из дома до ее возвращения. Когда она увидала его, первой мыслью было: он оставил дверь открытой и надо бежать домой, чтобы их не обокрали. Однако она сразу же вспомнила, что муж знает о втором ключе от квартиры, лежащем в ее сумочке, а потому, выходя, наверняка запер дверь. Нехамеле даже рассердилась на себя за то, что думает о хозяйстве в то время, как ее муж ходит к другим женщинам.

Вместо того чтобы пойти по Широкой, а потом по улице Бакшт к модистке Берте Сапир, Мойшеле повернул на Рудницкую[107] и пошел по ней. Значит, он не ходит к этой шляпнице! Нехамеле вздохнула было с облегчением. Но потом забеспокоилась, как бы он не повернулся и не заметил, что она идет за ним. Вдруг ее сердце екнуло: а что, если она увидит, как он встречается с женщиной красивее нее? «Они наверняка встречаются в доме, а не на улице», — утешала себя Нехамеле. И тут же испугалась, что так и не увидит женщину, которая ждет ее мужа.

Мойшеле прошагал вдоль всей улицы Стефана и повернул направо, мимо раскопанной горы, с которой жители пригорода развозят тележки с глиной. Он пошел дальше мимо рынка, на котором продавали старую мебель, пока улица не стала шире, а поток людей — жиже. Он снова свернул, на этот раз — на тихую богатенькую улицу, и Нехамеле скрытно, на расстоянии, двинулась за ним. Она поминутно перебегала от ворот к воротам и пряталась под их арками, как в ливень, когда всем приходится искать укрытия, чтобы не промокнуть. Наконец Мойшеле остановился и посмотрел через улицу на парадный подъезд с широкими каменными ступенями. Нехамеле благодаря своему острому зрению смогла прочитать издалека вывеску над входом: «Школа гадлёва»[108]. Так кого же он здесь ждет?

У четырех-пятиэтажных зданий на этой улице были большие четырехугольные окна и чистые балконы со множеством цветочных горшков. Был месяц тамуз[109], когда дни — самые длинные в году и солнце еще высоко. Здания на одной стороне улицы сияли червонным золотом, а на противоположной — искрились голубоватой белизной. Женщина забилась в нише ворот, закрытых на три четверти, но с распахнутой над высоким порогом калиткой во двор. Глядя на деревья, стоявшие вдоль тротуаров, Нехамеле снова вспомнила о своей одинокой, но спокойной юности, о своей комнатке на утопающей в зелени улице Копаница над Поплавским мостом. Здесь же тротуары буквально сверкали чистотой, ровный каменный мост был аккуратно отремонтирован, деревья выглядели специально посаженными, подстриженными и чуть ли не раскрашенными. Через маленькую калитку в воротах вышла пожилая женщина в длинном платье и широкополой шляпе, с шелковым зонтиком в руке. Нехамеле вжалась в стену, как будто вдруг обнаружила, что она полуголая. Она была одета так, словно действительно выбежала к соседке, как и сказала мужу. На ней было домашнее платье с рукавами до локтей, а в руках — старенькая сумочка.

Из польского училища начали выходить люди — поодиночке, парами, по нескольку человек сразу, все взрослые мужчины и женщины. Пожилой мужчина в очках и с палочкой в руке, вероятно учитель, гулко, на всю улицу, откашлялся и сплюнул в носовой платок. Мойшеле Мунвас все еще стоял на тротуаре напротив здания коммерческого училища и смотрел или делал вид, что смотрит, на крышу здания, словно удивляясь, что из труб не идет дым. Из училища вышла женщина. Она бросила взгляд через дорогу на Мойшеле Мунваса. Он поспешно сошел с тротуара на проезжую часть, но сразу вернулся назад по знаку женщины. Мойшеле пошел в направлении Погулянки[110], и женщина по противоположному тротуару пошла в ту же сторону. У Нехамеле кружилась голова, рябило в глазах, сердце ее остановилось и сразу же снова застучало, застучало, как молот. Нет, этого не может быть, это какое-то недоразумение! Но все в той женщине — фигура, одежда, походка — все говорило, что это она. Она!

Слесарева Итка с медными косами!

Во дворе уже знали, что дочь слесаря ходит на вечерние курсы изучать бухгалтерию. Соседи говорили между собой, что воистину настали времена прихода Мессии, если слесарь на это согласился. Нехамеле тоже не раз видела через окно своей квартиры, как Итка возвращается домой из училища с книгами под мышкой. Теперь эта самая Итка шла со своими книгами на Погулянку. Через минуту Мойшеле перешел на ту же сторону улицы, по которой шла она, и направился за ней.

Потом Нехамеле не могла понять, как она тогда не убежала от этой беды. Около православной церкви Итка пошла мелким, неспешным шагом, Мойшеле зашагал быстрее, и они поравнялись. Какое-то время шли вместе, разговаривали о чем-то, а потом он снова отстал, чтобы никому не могло прийти в голову, что эти двое имеют друг к другу какое-то отношение. Нехамеле поняла, что в ту минуту, когда Мойшеле и Итка шли рядом, они, вероятно, договорились о месте тайного свидания.

Пройдя вверх по Погулянке, Нехамеле остановилась около двух каменных колонн, там, где когда-то заканчивался город. Боясь увидеть, как эти двое входят в Закретский лес или исчезают в каком-нибудь доме, она резко повернулась и побежала обратно вниз, домой. Ей ни на мгновение не приходило в голову устроить скандал или довериться кому бы то ни было, насколько напугана она раскрытием тайны, что ее муж крутит роман с дочерью самого богобоязненного еврея их двора и всей улицы. На нее напал страх, ужас. Ей казалось, что, если люди узнают, мир может, не дай Бог, рухнуть. Она понимала, что и ее муж боится, как бы об этом не узнали, поэтому и ходит в последнее время такой озабоченный и нервный.

Когда Мойшеле вернулся домой, Нехамеле боялась даже посмотреть на него. На следующий день после работы обивщик никуда не пошел. Он ужинал, опустив голову к самому столу, а жена, стоя за его спиной, смотрела в окно. Она знала, что Итка работает в скобяном магазине до четырех часов, когда заканчивается наплыв покупателей. Но было уже шесть, а Итка еще не появилась. Наконец она пришла, но не с книжками под мышкой. В этот день она не ходила в училище. Она пришла с двумя большими картонными коробками.

Нехамеле, окаменев, смотрела, как эта девица прыгает вверх по ступенькам и не сразу входит в свою квартиру, а крутится перед глазами Мойшеле. Эта уличная девица хочет, чтобы он разглядел ее жакет кофейного цвета, ее черное складчатое, как гармошка, платье, ее длинные черные перчатки и шляпку из темно-красного плюша с лентой и кружевами! Потом она повернулась, чтобы ему были видны ее медные косы, и стала пританцовывать, чтобы продемонстрировать сумочку с позолоченными краями.

Обивщик не двигался, словно окаменев от страха. Жена за его спиной тоже боялась смотреть. Но глаза не слушались ее и ошеломленно смотрели, как эта распутница, ни капельки не боясь, показывала ему еще и галантерейные коробки с подарками, которые накупила себе за его деньги. «Может быть, на те самые деньги, которые я заработала портнихой, а он выманил у меня!» — мысленно воскликнула Нехамеле и поспешно проскользнула в кухоньку, чтобы муж не заметил и не понял по ней, что она знает его тайну.

13

Днем во дворе Лейбы-Лейзера нельзя было увидеть жену садовника. Только вечером, когда соседи выползали из квартир проветриться, Грася тоже выходила прогуляться по двору — высокая, тонкая, в блузке с вышитыми рукавами, в белом шелковом головном платке и светлом фартучке, завязанном сзади большим бантом. Выглядело это так, будто у нее каждый день — это пятница перед зажиганием субботних свечей. Казавшаяся еще тоньше и стройнее в своих летних туфлях на высоком каблуке, Грася нередко спотыкалась, задумавшись, о щербатые камни брусчатки. И все же она продолжала, не глядя под ноги, словно парить по двору со сложенными на груди руками и восторженной улыбкой на лице. Ее внешность и одежда заставляли соседей вздрагивать и печалиться. Все знали, что она немного помешалась от горя: постоянно думает о своем умершем мальчике и не видит ничего вокруг, как лунатичка. С ней не заговаривали, как будто какой-то врач или знахарь велел не будить ее ото сна. Однако между собой все ругали ее мужа за то, что он сидит в Ошмянах, судится с братьями, бросив свою красивую больную жену одну.

Из-за предпраздничной суматохи и в оба дня праздника Швуэс соседи не заметили, что Граси не видно. Только после Швуэса она снова появилась во дворе, еще бледнее прежнего. Соседки говорили между собой:

— Ай-ай-ай! Ее муж не приехал домой даже на праздник! Этот вечно мрачный тип ее погубит.

Соседи поняли, что ведут себя неправильно. Из уважения к страданиям Граси и ее красоте заколдованной принцессы к ней не пристают и позволяют ей таять, как свечке. Несколько хозяек помоложе подошли к ней и спросили, почему она сидит целыми днями, запершись в своей комнате. Грася с безумной улыбкой смотрела в небо и шептала:

— Мой милый мальчик! Прошлой ночью я тебя не видела. Придешь ли ты ко мне хотя бы сегодня?

У женщин мурашки пошли по коже. Они поняли, что несчастная мать видит по ночам своего умершего мальчика, и не сказали больше ни слова, а Грася продолжила рассказывать со счастливым лицом, что ее мальчик приходит к ней в образе птички. Днем ее Алтерл спит в высохшей канаве или в каком-то другом укрытии. Однако ночью он прыгает с козырька одной двери на козырек другой, пока не найдет ее комнату и не заглянет к ней в окно. Она не двигается и притворяется, что не видит его, чтобы Алтерл не испугался и не улетел. Она только лежит на кровати и удивляется, как попал сюда ее Алтерл аж из самых Заскевичей и как ловко он прячется целыми днями, что его не могут поймать.

— Я ищу гнездо и не могу найти, — крутит головой во все стороны Грася, обводя взглядом кривые крыши и чердачные окошки. — Но Алтерл не всегда скачет и прыгает в виде вольной птички. Во вторую ночь Швуэса мне показалось, что он лежит замурованный в стене, и мыши, живущие в щелях между кирпичами, пожирают его маленькое тельце, — заплакала она вдруг и запричитала, словно повторяя мелодию чтения тхинес. — Моего мальчика звали Юделе, а я называла его Алтерл[111], чтобы не сглазить его и чтобы он был со мной на долгие годы. Алтерл!

У всех женщин были тесные квартирки и большие семьи. Тем не менее каждая из них приглашала жену садовника ночевать у нее, пока ее муж не вернется из Ошмян. Грася отвечала, что не может оставить свою квартиру. Алтерл будет искать ее ночью и не поймет, где она. Соседки разошлись со слезами на глазах, проклиная садовника, которому очень важно выиграть судебный процесс против родных братьев, но которого совсем не волнует, что происходит с его женой.

Во дворе так погрузились в жалость к Грасе и осуждение ее мужа, что совсем забыли про Нехамеле Мунвас, хотя и ее муж оставлял по ночам одну. В придачу к боли и стыду из-за того, что ее мучитель крутит роман со слесаревой Иткой, а ей приходится молчать, Нехамеле пришлось еще и увидеть, как люди потеряли интерес к ее страданиям. Она даже слышала, что нечего и сравнивать ее страдания с горем жены садовника.

— Мужа можно поменять, особенно учитывая, что обивщик хочет дать ей развод, но когда теряют единственное дитя, это действительно горе.

«Этой сумасшедшей Грасе больше сочувствуют, чем мне», — подумала Нехамеле и возненавидела двор Лейбы-Лейзера.

Квартиры обеих женщин находились рядом, разделенные общей стеной. Сидя по вечерам дома, Нехамеле не раз слышала, как жена садовника болтает, смеется и плачет. После того как обитатели двора принялись говорить, что от одиночества Грася Шкляр еще больше сходит с ума, Нехамеле пришла в голову такая странная, неприятная мысль, что у нее просто глаза остекленели и стали похожи на глаза бездомной чердачной кошки, готовой прыгнуть человеку на затылок.

Вечером, когда Мойшеле Мунвас ушел на свидание с любовницей, оставив жену дома, она вошла в спальню, сняла туфлю и принялась стучать каблуком в стену, отделявшую ее от жены садовника. Нехамеле барабанила все сильнее и сильнее, пока не услыхала испуганный крик. С одной туфлей на ноге, а другой — в руке она бросилась в прихожую и опустилась на стул, тяжело сопя, но при этом на лице ее дрожала хитрая злая улыбка. Через окошко, выходившее на двор, она видела пары, сидевшие на порогах, на крылечках, дышавшие свежим воздухом и по-семейному разговаривавшие. Только она одна сидит у себя дома, покинутая и униженная, и должна к тому же дрожать, как бы люди не узнали, что ее муж проводит время со слесаревой Иткой. Отец Итки изучает сейчас Тору в синагоге, и даже на улице слышен его охрипший святошеский голос. Если бы он только знал!

Нехамеле вернулась в спальню и снова стала стучать туфлей в стенку. Она прыгала из угла в угол, чтобы стук слышался отовсюду. С минуту она хлопала подошвой медленно и тяжело, потом принялась барабанить острием каблука легко и быстро, словно строчила на швейной машинке. Затем она забралась на стул и принялась стучать вверху, на стыке обоев в коричневую клеточку и белого отштукатуренного потолка. Раздались дикий крик и топот — Грася выбежала во двор. Как ни обезумела сама Нехамеле от страха и отчаяния, она ясно понимала, что делает. Она поставила стул на место, надела туфлю на ногу и тоже вышла во двор. Грася вопила перед столпившимися в кружок соседями:

— Черти прыгают по моей голове, черти стучат в стену, черти!

Обитатели двора безмолвно обменивались взглядами: жена садовника совсем уже сошла с ума. День назад она говорила о своем мальчике, предстающем перед ней в образе птички, а сегодня уже вопит о чертях. Посреди разговоров и суматохи люди увидели, что в стороне стоит Нехамеле, дрожа всем телом, и давится слезами.

— Если во дворе Лейбы-Лейзера творятся такие неслыханные вещи, разве удивительно, что здесь собираются нечистые, как в развалинах? — скроила набожную мину одна из соседок, а другая предсказала, что скоро все услышат стук в стены. Кто-то все же попытался пошутить:

— Мертвецы из пустых синагог на синагогальном дворе приблудились сюда.

Однако остальным было не до шуток. Несколько человек зашли вмести с женой садовника в ее квартиру, другие пошли за женой обивщика. Соседи с обеих сторон ощупывали стену и разглядывали потолок.

— Может быть, воры? — спросил кто-то в квартире Нехамеле.

— Чему тут могут порадоваться воры? Ее хорошим отношениям с мужем? — с издевкой ответил ему другой сосед.

В квартире садовника тоже кто-то умничал:

— Может быть, мыши?

Однако Грася закричала в ответ, что, когда шум устраивают мыши, это сразу ясно, потому что они пищат и скребутся коготками. Однако она ничего не слышала, кроме глухих ударов разбойничающих чертей, которые пришли, чтобы погубить ее жизнь. Соседи велели Грасе помолчать и долго прислушивались. То же самое делали пришедшие к Нехамеле. В обеих квартирах ничего не было слышно, поэтому все решили, что не иначе как обе женщины не в себе. Обеих попытались убедить пойти спать к соседям. Жена обивщика отвечала на это, что ждет мужа, который должен вот-вот прийти, а жена садовника сказала, что ждет своего мальчика. Алтерл сейчас покажется в образе птички.

— Что поделаешь! — один из соседей направился к выходу, и другие последовали за ним. Все расползлись по своим квартирам, двор опустел. Нехамеле видела, как лампы в квартирах гаснут и глухие окна таращатся в темно-синее небо, а дома молча кутаются в ночные тени. Только у слесаря реб Хизкии было еще светло. Оттуда доносился задорный веселый смех. Итка недавно вернулась из города, а ее отец еще сидел в синагоге. Нехамеле была уверена, что эта распущенная девица смеется над историей с чертями, которую только что услышала от матери или сестры Серл. «Она наслаждается жизнью с моим мужем, да еще и смеется надо мной! Эта распутница уже вернулась домой из страха перед своим отцом-святошей. Но моего мужа еще нет. Он меня не боится». Нехамеле снова поспешно направилась, в спальню и из-за темноты ударилась головой о край комода. Она долго стонала сквозь стиснутые губы. Однако боль еще больше разожгла ее гнев и придала ей силы для осуществления задуманной мести.

Соседи снова услышали испуганные крики Граси, доносившиеся, словно из могилы. Мужчины и женщины выбежали наружу в нижнем белье, в халатах, переполненные кипящим гневом: двор Лейбы-Лейзера стал сумасшедшим домом. Грася кричала, Нехамеле снова плакала, причем так громко, что ее хотелось разорвать на куски. Женщины заламывали руки, мужчины чесали затылки: что тут поделаешь? В полуночном дворе появился Мойшеле Мунвас. Еще до того, как он подошел к сборищу соседей, они его узнали в темноте по тому, как он держал руки в карманах, и по веселой песенке, которую он тихо напевал себе под нос. Разъяренные мужчины окружили его.

— Слушай, ты, гуляка! Мы тяжело работаем, а твоя жена не дает нам спать. Они с женой садовника поднимают шум. Утверждают, что им в стену стучат черти. Ладно, с садовником мы воевать не можем. Он меланхолик, и к тому же его сейчас нет в Вильне. Но с тобой мы церемониться не будем. Если ты хоть еще на один вечер оставишь свою крикунью на нашу голову, то на следующее утро тебе придется отсюда убраться, пока тебя не вынесли в саване!

Мойшеле молчал, потрясенный и напуганный этими мужланами, показывающими ему кулаки. Один из соседей схватил Грасю за плечо и твердо заявил, что, хочет она или нет, но этой ночью она будет спать в его доме. На этот раз Грася была так перепугана, что молчала и позволила себя увести. Соседи снова расползлись по квартирам, во дворе остались Мойшеле и Нехамеле. С минуту он смотрел в окна квартиры слесаря, где тоже уже было темно. Потом повернулся к жене. Нехамеле все еще тряслась от страха и полуночного холода и тихо плакала.

— Теперь тебе хорошо, да? Все тебя жалеют, да? Ну мне и везет! Пойдем уже домой! — проворчал он, и она последовала за ним, полная ужаса, но в то же время обрадованная.

Нехамеле услыхала в его голосе добродушную раздосадованность и желание помириться. Она подумала, что он сам боится продолжать встречи с дочерью слесаря. Понимает, что эта распущенная девица может принести несчастье и ему, и своей семье. И Нехамеле в душе попросила прощения у Бога за то, что до смерти перепугала помешанную Грасю.

14

Кроме того, что Мойшеле Мунвасу приходилось теперь каждый вечер оставаться дома, он вынужден был еще и слушать, как парни на улице насмехаются над ним и как за стенкой жена садовника болтает со своим мальчиком, который в ее безумной фантазии является к ней в образе птички. Обивщик ничуть не сомневался, что это все выдумки, но хотя его женушка — ядовитая змея, она слишком запугана, чтобы выдумать такое. Он полагал, что, скорее, это выдумала сумасшедшая Грася, а его ведьма только использовала, чтобы он не мог уходить из дома.

— Странное дело. С тех пор как я сижу по вечерам дома, я еще не слыхал ни одного удара в стенку, — тянул себя Мойшеле за закрученные по-разбойничьи усы. — Как ты думаешь, черти испугались арбеканфеса, который я не ношу?

— Не знаю, может быть, Грася сама стучала, — бормотала в ответ мертвенно-бледная Нехамеле. Она едва не сказала: «Я это сделала!» — так сильно была испугана испытующим взглядом мужа. Но в эту самую минуту он отвернулся от нее и с тоской посмотрел на крыльцо Итки. Нехамеле заметила этот взгляд, и это придало ей сил не считаться ни с какой опасностью, лишь бы ее муж не мог больше встречаться с любовницей.

Мойшеле прежде даже не представлял, что у него будет так щемить сердце от невозможности встреч у Иткой. В самом дворе они не осмеливались заговаривать друг с другом и даже обмениваться взглядами. Каждый вечер он смотрел из своего окна, как она приходит домой с таким же свежим и веселым личиком, как в те дни, когда они встречались. Он не мог себе признаться, что боится, как бы она не начала встречаться с кем-то другим. Ему очень не нравилось, что во все дни недели она ходит разодетая, а взбегая на крыльцо, показывает ему затылок со скрученными медными косами, словно желая подразнить его. Эта злючка наверняка думает, что он недотепа, трус, испугавшийся сильных мужчин, сказавших ему не оставлять по ночам жену одну, а иначе они отлупят его до смерти. Похоже, чтобы сделать ему еще больнее, Итка временами возвращалась поздно ночью и, прежде чем войти в свою квартиру, взглядывала на него равнодушно, как на чужого. От обиды Мойшеле смеялся и разговаривал с женой, маячившей за его спиной тихо, как тень.

— Эта дочка слесаря, должно быть, еще тот товарец! Ты только посмотри, как она крутит задом! Кого она хочет этим подразнить, холера? — бурчал он, едва сдерживаясь, чтобы не схватить свою ведьму за тонкую шею, похожую на шейку тощей курицы, черт бы ее подрал! Однако Нехамеле хватало ума не говорить по поводу слесаревой Итки ни единого слова.

Другие обитатели двора тоже не верили в историю про чертей. Даже слесарь реб Хизкия улыбался, слыша эти рассказы про нечистую силу.

— Пока большой праведник не скажет про дом, что в нем пребывают опасные черти, не о чем и беспокоиться, — вынес свой приговор святоша и посоветовал соседям соблюдать законы, изложенные в книге «Шулхан орух». Тогда никакая нечистая сила им не повредит. Одна Грася верила в чертей, хотя раввинша Гинделе очень сердилась на нее и взяла к себе в дом, чтобы ребе разъяснил ей, что нельзя верить в подобную ерунду. Жена садовника рассказала бывшему заскевичскому раввину под большим секретом, что думает по поводу своей соседки через стену:

— Жена обивщика в девичестве долгие годы жила одна, без родителей, без братьев и сестер, вот черт и стал ее женихом и до сих пор приходит по ночам стучать в ее стену, когда обивщика нет дома. Поэтому я боюсь, как бы этот черт не приблудился и ко мне, — и Грася сложила на горле свои холеные длинные пальцы.

— Глупая женщина! Жена обивщика вышла замуж за человека, который хуже ста чертей, но никакие черти вас пугать не приходят, — сердилась раввинша на жену садовника.

Реб Йоэл спросил, знает ли она, когда муж вернется из Ошмян.

— Не знаю, — ответила измученная Грася. — Когда он дома, то не приходит мой Алтерл, моя птичка, мой милый мальчик…

Аскет реб Йоэл покачал головой и вздохнул. Только когда Грася ушла и раввинша упрекнула его за то, что не выругал садовницу да болтовню про мальчика, реб Йоэл ответил, что даже если утешение приходит от больного воображения, нельзя лишать человека утешения, если ему больше нечем жить. Целую ночь аскет не мог заснуть из-за тяжелых мыслей, буквально душивших его. Он думал о том, что, возможно, ему действительно не следовало уезжать из Заскевичей прежде, чем он помирил мужа Граси со старшими братьями. Гинделе не могла заснуть и думала, что, может быть, даже лучше, что у нее никогда не было детей и поэтому она избавлена от материнских страданий. Однако, когда реб Йоэл спросил Гинделе, почему она не спит, она ответила, что ей душно, жарко, и он сказал то же самое: они не хотели огорчать друг друга. Оба заснули только под утро. И оба одновременно проснулись от крика во дворе, когда солнце уже стояло высоко в небе. Неожиданно вернувшийся садовник Палтиэл Шкляр кричал, обращаясь к соседям, стоявшим вокруг него:

— Расскажите об этом аскету, расскажите ему, что моя жена боится чертей и плачет по ночам, тоскуя по нашему мальчику. Пусть он подавится ее слезами! Когда он был раввином в Заскевичах, а у меня был суд Торы с моими братьями, если бы он тогда выносил честные решения, я бы сегодня не дошел до таких бед. Суд в Ошмянах все тянется и тянется, и я обязан на нем присутствовать.

— Но Грася — ваша жена, и вы должны о ней заботиться, — мягко втолковывал ему один из соседей.

Другой сосед громко кричал:

— Вы в сто раз хуже Мойшеле Мунваса!

Запыленный в дороге с головы до ног, в тяжелых юфтевых сапогах и с суковатой палкой в руке, садовник со своим мясистым шелушащимся носом выглядел причудливым большим лесным зверем среди мелкой одомашненной живности. Он отмахивался от соседей с ревом и выкриками:

— Содомиты! Чтоб вы все вместе с моими братьями заболели прежде, чем я буду у вас спрашивать, когда мне приходить и когда уходить! Выбейте окна этому праведнику, который оставил Заскевичи на произвол судьбы, так что тамошние обитатели ругаются до сих пор по поводу того, кто должен быть у них раввином. Да пусть заскевичские евреи сожрут друг друга. Они ведь тоже поддерживали моих братьев!

Соседи видели, что садовник изливает на них царящий в его душе мрак. Он чувствует себя в скандале так же уютно, как жаба в болоте. Тьфу на него! И евреи разошлись по мастерским, по лавкам, на рынок. Палтиэл Шкляр победно оглянулся и тоже пошел к себе. Но раввинша Гинделе, которая все видела и слышала из своей квартиры, смотрела с обидой на мужа. Еще больше, чем оскорбления со стороны садовника, ее задело, что Йоэл сидел на кровати, опустив голову, с виноватым лицом, как будто заслужил эти оскорбления.

Мойшеле Мунвас, тоже все видевший, пошел на работу с торчащими вверх усами. Его глаза блестели, он едва сдерживался, чтобы не подпрыгивать от радости. С ним случилось чудо! Он не ожидал такого быстрого освобождения из темницы. Раз садовник дома, садовница больше не будет пугаться чертей, а его Нехамеле не сможет выдумывать, что она, мол, слышала, как беснуются черти. С сегодняшнего дня он снова сможет уходить из дома! Кто осмелится сказать ему хоть слово? У Мойшеле была только одна забота: захочет ли слесарева Итка хотя бы смотреть в его сторону?

Вечером того же дня Мойшеле снова переодевался, чтобы уйти из дома, утешая Нехамеле, что с сегодняшнего дня она может быть спокойна. Садовника боятся даже черти. Нехамеле знала, что именно в этот день слесарева Итка ходит после работы в польскую школу учиться бухгалтерии. Тем не менее несколько дней Нехамеле ничего не делала из страха перед садовником, сидящим дома, и из-за того, что Мойшеле приходил со своих гулянок подавленный, как будто получил оплеуху. Нехамеле радовалась: либо эта распутная девица уже нашла другого, либо Мойшеле ей осточертел. Но с каждым днем Мойшеле все больше походил на себя прежнего. Он весело напевал песенку, и Итка тоже смеялась все громче, все задорнее, когда ее отца не было дома. Нехамеле стискивала зубы, чтобы у нее не дрожала челюсть. Но сердце ее стучало все сильнее, и в одну темную ночь в конце месяца тамуз она уже не стала считаться с тем, что муж Граси дома.

На этот раз Нехамеле стучала в стену своей спальни не туфлей, а половником и чайной ложечкой. Она быстро барабанила во всех углах, внизу, над самым полом, и так высоко, как только могла дотянуться. Отзвук этих ударов в темной спальне смешивался с ее страхом и болью, вызывая у нее ощущение, что это действительно танцуют черти и она видит их высунутые огненные языки, рога на головах, козлиные ноги… И Нехамеле заорала не своим голосом.

Вернувшись домой, обивщик нашел полную квартиру людей. Его жена лежала на кровати с влажным полотенцем, обмотанным вокруг головы, с мокрой тряпкой на груди, а соседи рассказывали, что, когда они сбежались на ее крики, она уже лежала в обмороке. Никто из обитателей двора больше не поучал и не стращал Мойшеле. Люди думали, что с него довольно увидеть, как жена лежит на кровати в таком ужасном виде, с закрытыми глазами и запекшимися губами. Он сам поймет, что он играет с ангелом смерти. Грася смотрела на Нехамеле со смертельным страхом, ее муж-садовник тоже вылупил на лежавшую без чувств соседку мрачные глаза. Его толстая нижняя губа вместе с тяжелым подбородком, как мохом поросшим серой бородой, даже тряслась. На этот раз он не кричал по своему обыкновению, а бормотал:

— Правда-правда, я сам слышал удары в стену, жесткие частые удары, как будто комки земли сыпались на гроб.

15

После поста 17 тамуза[112] слесарь реб Хизкия стал соблюдать траур по разрушенному Храму. Уже за три недели до Девятого ава он не прикасался к мясу, не пробовал фруктов, которых еще не ел в этом году, чтобы не надо было произносить благословение «Шегехияну»[113], и кричал на жену, если она чинила одежду. Увидав, как ее Хизкия мучается с черствым хлебом и твердым белым сыром, жена слесаря Злата снова пошла жаловаться аскету реб Йоэлу, что муж гробит себя и хочет, чтобы и его домашние так же гробились.

— Не слушайтесь его, — ответил аскет.

Когда двое этих мужчин оказались после этого одни в синагоге, слесарь крикнул аскету, что тот отменяет законы и старые еврейские предписания, записанные в молитвеннике раввина Амрама-гаона[114], в молитвеннике Раши[115], в книге «Шиболей га-лекет»[116] и еще во множестве других сборников религиозных предписаний. Реб Йоэл ответил, что мы придерживаемся обычая не есть мяса только в девять дней, предшествующих посту Девятого ава, и что не следует особенно увлекаться устаревшими строгостями. Нынешние поколения слабые и к тому же не такие набожные, как прежние. Поэтому для наших времен более чем достаточно, если евреи постятся и соблюдают траур Девятого ава.

— Евреи больше не постятся Девятого ава и не соблюдают траур, потому что вы и вам подобные сказали, что можно делать все, чего нельзя, — хриплым и злым голосом возобновил реб Хизкия старый спор.

— Евреи не постятся, когда надо поститься, потому что вы и вам подобные сказали, что нельзя даже то, что можно, — нанес ответный удар реб Йоэл, и оба спорщика разошлись еще более обиженные, чем во время предыдущих стычек.

Даже сами летние дни конца тамуза и начала ава-утешителя как будто отказывались скорбеть по разрушенному Храму. Торговки на Еврейской улице стояли с полными корзинами овощей: белокочанной и цветной капусты, баклажанов в синей толстой кожуре, укропа, похожего на пучки перьев, свежей картошки и связок лука. Во фруктовых корзинах и на деревянных подставках лежали мясистые сливы рядом со сладкими, как мед, желтыми абрикосами. Казалось, что в древесную стружку в плетеных корзинах этих бедных евреек закатились драгоценности, круглые маленькие солнца, целые клады золотых червонцев. И прохожие покупали, что кому было по карману. Даже евреи с синагогального двора, входившие и выходившие через железные ворота, покупали по полфунта или четверть фунта каких-нибудь фруктов в бумажном кульке. Они бормотали благословение и совали сладкий плод между бородой и усами. Эти евреи забывали или притворялись, что забыли, что в дни перед Девятым ава не принято произносить благословение «Шегехияну».

В тоскливую Субботу видения[117] небо было особенно высоким и светлым. Солнце пылало, стояла сухая жара. В переулках уже с утра пахло подгоревшим чолнтом и раскаленными железными засовами закрытых лавок. Молодое поколение со двора Лейбы-Лейзера и со всех окрестных дворов старалось как можно раньше уйти на берег, и в узких извилистых переулках становилось пусто.

— Ой, Литовский Иерусалим! Литовский Иерусалим! — вздыхал про себя слесарь реб Хизкия, сидя после полудня в пустой синагоге и раскачиваясь над мидрашем «Эйха рабати»[118].

Слесарь знал Старое виленское кладбище, как знал переулки, окружавшие синагогальный двор, или как законы, изложенные в книге «Шулхан орух». Он не раз прогуливался между могилами Виленского гаона, праведного прозелита и других праведных евреев старых времен. Теперь он сидел в пустой синагоге Лейбы-Лейзера и думал об осквернении Имени Господня по обоим берегам реки именно рядом с кладбищем. Напротив могил гаонов и праведников купаются вместе мужчины и женщины, да еще и в субботу накануне Девятого ава. Они плавают на лодках, поют и смеются и делают в близлежащих рощах те же самые греховные дела, за которые был разрушен Иерусалим. Накануне разрушения Первого храма у евреев были пророки, перед разрушением Второго храма заседал Синедрион и карал по закону Торы. Но в наше время раввины боятся толпы. Находится даже еврей-аскет, который дает людям из толпы разрешение на все. Реб Хизкия чувствовал, что и орн-койдеш скорбит вместе с ним. Только он и стены синагоги остались верными разрушенному Храму, древнему трауру, и они должны утешать оскорбленную, опечаленную Шхину[119] в этом распущенном, беззаконном мире.

Однако в ночь Девятого ава вместе со слесарем еще много евреев сидели на перевернутых стендерах, как соблюдающие траур, и раскачивались вместе с чтецом, читавшим «Эйха». Орн-койдеш без завеси выглядел голым и смущенным, как невеста, с которой сняли подвенечную фату. Ламп не зажигали, приклеенные воском к скамьям свечки освещали половины лиц. За согбенными спинами призрачные тени раскачивались на стенах и потолке синагоги, как будто справляя свой собственный, потусторонний пост Девятого ава. Реб Хизкия не был плаксой. Люди, проливающие слезы, даже вызывали у него подозрение, что они не способны выдержать выпавшее им испытание.

— От души выплакаться во время произнесения надгробной речи — это тоже вожделение, — говаривал он.

По поводу разрушения Храма он только стонал, но каждый стон вырывал из себя вместе с куском сердца.

Пост, продолжавшийся весь долгий летний день, давался ему легче легкого. Поскольку утром Девятого ава не возлагают тфилин, во время предвечерней молитвы он с еще большим фанатизмом укутывал свое худое тело в просторный талес и до боли перетягивал левую руку ремешком тфилин. Хотя Девятого ава после полудня можно работать, слесарь целый день вообще не выходил из синагоги. Ему даже было жаль, что пост заканчивается и пора возвращаться домой и поесть. За ужином реб Хизкия боялся спросить дочерей, постились ли они. Он утешал себя тем, что Серл и Итка хотя бы сидят дома. Потом он вернулся в синагогу и попытался углубиться в чтение святой книги. Однако главы «Эйха» и мелодия кинес[120] еще звучали в его голове. Против собственной воли он подумал о меднике Йехиэле-Михле Генесе, который верит, что халуцы[121] отстроят Иерусалим. Можно себе представить, как этот старый холостяк соблюдал траурные обычаи трех недель, предшествовавших Девятому ава! И за него хочет выйти замуж Серл? Никогда в жизни! Наконец реб Хизкия все-таки справился со своими печальными мыслями и углубился в чтение книги. Вдруг он услыхал доносившиеся со двора дикие крики, женский плач, беготню. Никогда прежде реб Хизкия не обращал внимания на шум, который устраивали его соседи, но на этот раз у него на сердце заскребли кошки, не случилось ли что-то с его семьей. Он быстрыми шагами вышел из синагоги и встретил жену с двумя младшими дочерьми, стоящих во дворе посреди группки соседей с таким видом, будто его дом сгорел.

Мойшеле Мунвас догадывался, что с его женой и чертями что-то не в порядке. Почему черти стучат в стену именно тогда, когда его нет дома? Вечером он отправил Нехамеле за папиросами в лавку вниз по улице, а когда она вернулась, то уже не нашла его дома. Нехамеле подумала, что муж отослал ее под этим предлогом, чтобы выскочить из дома, когда ее нет, чтобы не слушать ее жалобы, что она боится оставаться дома одна. Однако, вместо того чтобы уйти, Мойшеле спрятался под кроватью в спальне и ждал там ее возвращения. В голубом свете летнего вечера он увидал, что нечистая сила — это она сама, его ведьма, которая стучит в стену. Женушка услыхала прыжок, храп, сопение, на нее градом со всех сторон посыпались удары. Нехамеле подумала, что на нее действительно напали черти, и с криком выбежала во двор. Муж гнался за ней, продолжая лупить ее смертным боем, пока она наконец не узнала его и не заорала:

— Спасите, он убивает меня! Спасите!

Соседи сбежались на крик и оттеснили обивщика от избитой жены. Аскет реб Йоэл тоже вышел из своей квартиры. Мойшеле все еще порывался ударить жену и кричал удерживавшим его мужчинам: ну, что они теперь скажут, эти милые люди и благодетели? Они ведь стращали, что сделают из него мокрое место, если он будет оставлять жену одну с чертями. Они должны были видеть, как она прыгала — действительно, как дьяволица, — и стучала в стену чайными ложечками! Он знал, что она тихая злодейка, мешок с сухими костями и ядовитым жалом, но что она такая змея, этого он не мог себе представить!

Нехамеле дрожала всем телом, затыкая себе кулаком рот, чтобы не закричать от страха, боли и стыда. Вокруг нее стояли люди и не знали, смеяться им или наброситься на соседку за то, что она придумала такой фортель, не давала спать всему двору и усугубила безумие жены садовника. Нехамеле чувствовала враждебность и растерянно оглядывалась. Она увидела, что слесарева Итка спокойно стоит между своей матерью и старшей сестрой. Нехамеле обожгло сердце: эта развратная сучка, этот кусок свинины, это она подала Мойшеле мысль забраться под кровать и подсмотреть, кто стучит в стену! От боли в избитом теле и дикой злобы Нехамеле больше не помнила, что она все время боялась, как бы кто не узнал, с кем встречается ее муж. Сейчас она закричала не своим голосом, как будто окончательно рехнувшись:

— Я делала это, чтобы он больше не мог встречаться с ней! С ней он крутил любовь, с ней! С ней!

— Я тебе волосы повыдираю, глаза повыцарапываю за то, что ты оговариваешь мою дочь! — завопила жена слесаря.

Однако Мойшеле, Итка и ее старшая сестра Серл стояли, словно оцепенев. В этот момент из синагоги вышел реб Хизкия и увидел свою Злату и дочерей. Жена обивщика смеялась безумным смехом, смешанным с рыданиями, и указывала пальцем на Итку:

— С ней он жил, с ней! Один раз я пошла за ним и видела, как он встречался с ней, когда она выходила из польской школы, где изучает бухгалтерию. Когда ее не было дома, то и моего мужа не было. И подарки он ей покупал на мои заработки, из тех денег, которые я накопила, работая портнихой!

Мунвас бросился на жену, желая задушить и растоптать ее. Соседи настолько остолбенели от слов Нехамеле, что не препятствовали ему. Однако реб Йоэл загородил ее своим широким тяжелым телом, и у обивщика опустились руки. С тех пор как аскет засчитал его в состав миньяна, Мойшеле испытывал к нему большое почтение.

— Вы будете сегодня спать у меня, — взял реб Йоэл за руку Нехамеле, и она пошла за ним, дрожа и всхлипывая.

Стоявшая в толпе Грася тоже вдруг издала тонкий протяжный плач.

— Молчи! — зарычал на нее ее муж-садовник, а Нехамеле он крикнул вслед, что ее надо выполоть, как крапиву, вместе с ее защитником, с этим фальшивым даяном[122], бывшим заскевичским раввином.

Однако никто теперь не обращал внимания на садовника. Со щемящей болью в сердцах люди, стоявшие кружком, смотрели на страдальца реб Хизкию — согнувшегося, надломленного, онемевшего. Только губы его дрожали, будто он шептал молитву Девятого ава, прося у Бога сжалиться над скорбящими о Сионе и Иерусалиме.

16

Реб Хизкия больше не хотел жить со своей младшей дочерью под одной крышей. Мать тоже боялась, что соседи будут бросать вслед дочери камни, проклинать и освистывать ее. Поэтому Итка ушла жить к своей старшей сестре, разведенной Малке. Однако соседи очень сочувствовали старому слесарю, и им даже в голову не приходило насмехаться над его несчастьем. Люди старались даже не заговаривать во дворе об этом скандале. В квартирах, за закрытыми дверями, об этом шушукались. Женщины честили Итку на чем свет стоит. Мужчины говорили, что у них руки чешутся повыдирать усы у этого бабника-обивщика, натянуть ему брови на пятки. Но надо молчать, потому что в это дело замешан реб Хизкия. Чем больше люди будут об этом орать, тем больше унижений и сердечной боли они причинят ему.

Как бы экзотично ни выглядела эта история, никто не сомневался, что это правда. Соседи не могли простить себе, что сами не догадались, что этот цыган Мойшеле Мунвас крутит тайный роман с девицей из квартиры напротив. Однако двор разделился на два лагеря по поводу того, что сделала Итка. Женщины говорили, что она распутная сучка, в то время как мужчины считали как раз наоборот: будь она опытной, не ввязалась бы в такую опасную игру. Наверное, она никогда прежде не целовалась с мальчиком из страха перед отцом. Поэтому и попала в сети гуляки, хвастающегося, что все женщины вешаются ему на шею.

— Нашего соседа реб Хизкию надо называть реб Хойзек[123], — говорили между собой обитатели двора, вспоминая, как слесарь совсем недавно в субботу днем устроил скандал своей средней дочери Серл за то, что она разговаривала на улице с медником Йехиэлом-Михлом Генесом.

«Нахалка» — так он ее назвал за то, что она сама себе устроила сватовство с честным парнем. Ну, теперь младшая дочь показала ему, что такое скромность.

К Нехамеле у соседей не было особых претензий. Кто бы на ее месте повел себя лучше. Она просто мученица, если так долго знала, с кем встречается ее муж, и молчала. А вот раввинша Гинделе не находила для жены обивщика никаких оправданий и сердилась на своего «старика» за то, что он взял ее в дом. Если эта Нехамеле могла выдумать историю с чертями, она сама тоже нечистая. И не подобает ученому еврею вмешиваться в такое некрасивое дело, как скандал между обивщиком и его женой. Реб Иоэл Вайнтройб никогда не сердился на свою Гинделе, не рассердился и на этот раз. Он только улыбался, слушая ее детские речи.

— Ай, Гинделе, Гинделе! Я больше не заскевичский раввин, а ты не раввинша, но гордыня раввинши у тебя еще осталась.

Нехамеле целыми днями сидела в квартире аскета, забившись в уголок, пришибленная, едва дышащая от страха. Она была похожа на загнанную зверушку, которая спасается в чужом доме и дрожит и перед его хозяевами, и перед преследователями. Жена обивщика боялась, как бы ее муж не ворвался к аскету. Она виновато и испуганно смотрела на недружелюбную хозяйку дома, зная, что раввинша предоставляет ей уголок для сна и еду, только чтобы не огорчать своего мужа-праведника. Нехамеле тоже считала аскета праведником и была готова целовать ему руки, потому что он был добр к ней, как отец, и не позволял ее мучителю переступать его порога.

Через окно ребе Нехамеле видела, как Мойшеле уходит каждый день на работу. Он тащится через двор грустный, опустившийся, слегка пошатываясь, как протрезвевший пьяница с сильной головной болью после ночной гулянки. Когда Мойшеле возвращался с работы, он долго слонялся по двору, поглядывая в сторону квартиры ребе, но не осмеливался войти. Потом он шел в свою квартиру и оставался там весь вечер. Похоже, ему больше не приходило в голову наряжаться и шляться в поисках женщин. Однажды вечером Нехамеле увидела, как Мойшеле поднимался в синагогу. Потом ребе рассказывал, что ее муж зашел к нему упрашивать, чтобы она вернулась домой. А он уж тогда будет добрым и богобоязненным.

— Я ответил, что вы к нему не вернетесь, пока ко мне не придут его старшие братья. Я хочу с ними поговорить.

Соседи потом много чего рассказывали об аскете реб Йоэле, об обивщике и его жене, обо всей семье Мунвасов: Мойшеле избегал иметь дело со своими братьями с тех пор, как они заставили его жениться на портнихе. Но когда братья ему потребовались, он с перекошенной рожей поперся к ним и клялся, что отныне будет человеком. Ему самому, сказал он, уже надоело хуже пареной репы его место в жизни. Тогда братья вместе с ним пошли к аскету реб Йоэлю и там толковали весь вечер. Мойшеле только рвался дать клятву в Виленской Городской синагоге перед открытым орн-койдешем и черными свечами, что он будет человеком перед Богом и людьми. Но Нехамеле плакала и говорила, что он нарушит клятву, и аскет реб Йоэл предложил, чтобы старшие братья дали гарантию. Те ломали голову, что же им делать, пока не придумали: пусть эта пара переедет в пустующую квартиру в том же самом дворе на Копанице, где живут старшие братья. Этот план понравился аскету, и еще больше он понравился Мойшеле и Нехамеле. Оставаться здесь они уже не могли из-за стыда перед соседями.

— Ну как не восхвалять Бога? — смеялись соседи по двору, и никто не сожалел о том, что обивщик и его жена уезжают.

Соседи жалели слесаря реб Хизкию, выглядевшего как человек, который вот-вот умрет. Тот даже перестал спускаться на несколько часов в день в мастерскую, чтобы помочь компаньону. Он целые дни просиживал в синагоге над святой книгой и тоскливо вздыхал. Жена слесаря теперь беспокоилась намного больше из-за страданий мужа по поводу дочери, чем по поводу его частых постов, к которым привыкла на протяжении лет. Себя мать утешала тем, что при нынешних нравах Итка в девках не останется. Однако она понимала, что для ее Хизкии ничего хуже не могло случиться.

Итка тоже с тех пор, как переехала к своей разведенной сестре Малке, с каждым днем все более раскаивалась в своем поведении. От любопытства, легкомыслия и азарта обманывать окружающих она прежде не замечала, какой пустой парень этот Мойшеле Мунвас и что у него на уме только игра. Ей прежде даже не приходило в голову, что будет с отцом, если он обо всем узнает. Поэтому, когда мать и сестра заходили к Малке и рассказывали, что отец выглядит живым мертвецом, Итка думала: «Мне надо голову оторвать!» Но разговаривала с матерью и сестрой она главным образом о том, как скрыть от отца новую беду — то, что эта история дошла до хозяина скобяного магазина и он отказал ей от места.

Однако скрыть это от отца не удалось. Реб Шефтл Милкишанский, первый синагогальный староста синагоги Лейбы-Лейзера, сам сообщил слесарю, что увольняет его дочь из своей лавки.

— Ничего иного я и не ждал, — ответил реб Хизкия и продолжил раскачиваться за стендером над святой книгой. Он считал, что заслуживает еще больших неприятностей, и был готов признать правоту каждого, кроме аскета реб Йоэла Вайнтройба.

Аскет не ждал, что так быстро осуществится его предостережение, что, когда детям запрещают разрешенное, они делают и то, что запрещено. Реб Йоэл переживал не только за слесаря, но и за соблазненную девушку. В то же время его сильно возмущало отчаяние реб Хизкии. Из уголка слесаря в синагоге беспрерывно доносились сдерживаемые стоны, иногда они напоминали стоны человека, готового уже отдать Богу душу, лишь бы не надо было больше мучиться. Реб Йоэл чувствовал: хочет он этого или нет — он обязан вмешаться! Поэтому он снова вырос, распростерши руки, рядом со стендером слесаря.

— Ведь ваша дочь не крестилась. То, что она сделала, согласно Торе, не самое страшное преступление.

Склоненная над книгой голова реб Хизкии медленно поднялась, и его погасшие глаза, полные тьмы египетской, насмешливо вспыхнули. Ему хотелось рассмеяться, но он ограничился злой кривой усмешкой:

— Вот как? И это можно?

— А быть таким гордецом, как вы, можно?

Слесарь буквально остолбенел. Еще никто и никогда не говорил ему, что он гордец. Однако реб Йоэл стоял на своем: как бы низко к земле ни склонял свою голову реб Хизкия, он ставит себя высоко. Ведь история из Пятикнижия про дочь праотца нашего Иакова Дину и Шхема, сына Хамора, хорошо известна, известна и история про детей царя Давида, Амнона и Тамар. Но вот у слесаря реб Хизкии такое случиться не может. Даже в наши дни! А если это все-таки случилось, то у реб Хизкии конец света. Ну разве он не неисправимый гордец по сравнению с праотцем нашим Иаковом и царем Давидом?

Реб Хизкия уже слушал без издевки и злобы. Он вздохнул и заговорил тихим, надломленным голосом. Сказал, что виноват только он один, потому что слишком во многом уступал дочери. Аскет взглянул на него с немым удивлением и пошел назад к своему тому Геморы. Такого твердолобого упрямца он еще не встречал. «И он еще считает себя правым!» — пожимал плечами реб Йоэл, но его тянуло поговорить, поэтому он вернулся к слесарю, сидевшему на своем месте и как будто поджидавшему его.

— Как вы можете, реб Хизкия, думать, что если бы вы были строже со своей дочерью, то уберегли бы ее, когда все соседи знают и говорят прямо противоположное: если бы не ваша строгость, вашей дочери даже в голову не пришло бы связываться с женатым мужчиной, живущим напротив. И с мужчиной этим в определенной степени произошло то же самое.

Реб Йоэл сидел на скамье рядом со слесарем, упершись обеими руками в колени, и рассказывал, о чем он узнал во время переговоров со старшими братьями обивщика, с этими торговцами рыбой, живущими за Поплавским мостом. Как старшие братья обивщика не позволили ему жениться на шляпной модистке. Он, младший из братьев, кричал: «Душа моя возжелала ее!» А им, его старшим братьям, не нравилась эта партия. Поэтому, когда его не допустили до женщины, которая была ему разрешена со всех точек зрения, он пошел по дурным путям — к тем женщинам, которые были для него запретны.

— Этим торговцам рыбой я ничего не сказал, потому что они люди простые, неученые. К тому же это уже дело прошлое. Но вы, реб Хизкия, хоть и ужасный упрямец, но все же сын Торы. И я говорю вам, что, пока еще не поздно, вы должны вернуть дочь в свой дом.

Слесарь поспешно повернулся, собираясь сказать какую-то резкость, но тут же раскаялся в своем намерении и остался сидеть печальный и задумчивый. После долгого и тяжелого молчания он со стоном сказал, что теперь на него обрушивается еще одна беда. Его средняя дочь заявила, что собирается замуж за медника Йехиэла-Михла Генеса. Серл всегда была самой тихой. Никогда ни единым словом не возражала отцу. Однако теперь она, наверное, думает, что если ее сестре можно, то и ей можно тоже.

От удивления реб Йоэл тепло улыбнулся своими бархатно-мягкими глазами и спросил слесаря, не смеется ли он или же действительно думает, что его средняя дочь собирается подражать младшей? Не может быть, чтобы отец на самом деле стремился таким дурным образом истолковать добрые намерения своего ребенка. Именно потому, что его средняя дочь не хочет подражать младшей, она открыто и честно говорит, что выйдет замуж за Йехиэла-Михла Генеса. Во всех дворах и переулках этот медник известен как тихий и ведущий себя по-еврейски молодой человек. Так почему же реб Хизкия должен возражать против этого брака? Аскет говорил еще долго и пылко, как будто медник был его родным племянником. Слесарь молчал, склоняя голову все ниже к стендеру, но при этом внимательно слушал.

В субботу утром перед молитвой реб Вайнтройб смотрел, как первый синагогальный староста реб Шефтл Миклишанский снова демонстрирует свою скромность. По своему обыкновению он отказался стоять на биме и распределять вызовы к Торе. А когда заменяющий его второй синагогальный староста спросил знаками, хочет ли тот получить мафтир, реб Шефтл знаками же дал ему понять, чтобы эту честь оказали кому-нибудь другому, особенно учитывая, что тот, кто получит сегодня мафтир, будет потом читать и такую красивую гафтору, как «И сказал Сион»[124]. А он сам, первый синагогальный староста, ограничится тем, что будет на этот раз магбиа[125]. Но чтобы евреи не подумали, не дай Бог, что поднимать Тору — не такая уж большая честь, после молитвы реб Шефтл пересказал обывателям, стоявшим вокруг него, красивую притчу Хофец Хаима, да продлятся его годы. Когда еврей поднимает развернутый пергаментный свиток Торы, отчетливо видно, как разворачиваются все миры; а когда пергамент сворачивают, сворачиваются все миры, потому что и нижние, и верхние миры записаны в Торе.

— Но что понимают в этом нынешние евреи? — подвел итог реб Шефтл Миклишанский и снял с плеч субботний талес.

Обыватели некоторое время богобоязненно наслаждались вкусом притчи Хофец Хаима. Сразу же после этого они вернулись на свои места и тоже сняли талесы. В этот момент над стендером синагогального старосты наклонился аскет реб Йоэл, как будто для того, чтобы прошептать ему на ухо какой-то секрет.

— Соседи по двору и прихожане нашей синагоги очень сочувствуют слесарю и его совершившей ошибку дочери. Но вы, реб Шефтл, отказали девушке от места. Когда люди узнают об этом, вас сочтут жестоким и больше не выберут синагогальным старостой.

Реб Шефтл почувствовал, что от злости пылают щеки и корни волосков его бороды. Однако он сделал над собой усилие, чтобы ответить тихо, неслышно для окружающих: ему не нужны ничьи советы о том, кого держать кассиршей в своем скобяном магазине. Реб Йоэл Вайнтройб, конечно, думает, что он все еще заскевичский раввин? Здесь, в этой синагоге, он не более чем аскет. Тем не менее он позволяет себе вмешиваться в дело слесаревой дочери.

— Это ведь был ваш совет, реб Шефтл, чтобы кассирша пошла в польскую школу изучать бухгалтерию. Но когда ваш совет привел к тому, что она споткнулась, вы решили избавиться от нее? Претензии к девушке за ее поведение могут иметь родители, а не вы. Ведь она не воровала денег из вашей кассы.

Последние слова реб Йоэл произнес несколько громче, как будто предупреждая синагогального старосту, что может и еще повысить голос и опозорить его перед всей общиной. Реб Шефтл, содрогнувшись, отступил к стене, а реб Йоэл сразу же вернулся на свое место по другую сторону орн-койдеша. Он знал, что этот праведник и скромник, который праведен и скромен только по праздникам и субботам, сдастся из опасения, как бы не пострадал его образ в глазах людей.

В ту же субботу днем старшая дочь слесаря, разведенная Малка, вошла в квартиру отца, крича, что, как выяснилось, ему мало того, что он разлучил ее с мужем, потому что тот был для него недостаточно религиозен; он хочет погубить и Итку тоже. Но Итка — человек другого сорта, да и времена теперь другие. Пока Итка стыдится и раскаивается, что причинила всем столько сердечной боли, от нее еще можно добиться, чтобы отныне она вела себя по-другому. Но если отец не простит ее и не впустит в свой дом, то кто знает, какими кривыми путями она еще может пойти.

Страдания смягчили упрямство реб Хизкии, так полоса железа размягчается в кузнечном огне. Поэтому слова старшей дочери сильно напугали его, тем более что и аскет реб Иоэл посоветовал взять обратно в свой дом младшую дочь, пока не поздно. Отец согласился принять Итку назад, и реб Шефтл Миклишанский тоже взял ее обратно на работу в свой скобяной магазин.

17

В городских садах и по берегам рек ранняя осень уже обожгла края листьев на концах веток. Светло-желтый, огненный цвет ворвался в зеленую чащу кустов и деревьев. Но в дебрях еврейских задворков и переулков, где никакая зелень не растет, о приходе осени возвещает шофар, трубящий в месяце элул. Он вдувает в переулки холодный сырой ветер и привносит в сердца болезненный надрыв. Глаза засматриваются в небо и сосут из облаков мутную печаль. Летом синагогальный двор пустовал и сиял в солнечном свете голубой краской оконных рам и белой штукатуркой стен. Теперь же он выглядел грязным от дождевой влаги, но был полон молящихся, деревянных прилавков продавцов книг и стоящих на ступенях попрошаек. Вокруг прилавков рядом с Городской синагогой стояли евреи и покупали молитвенники на Дни трепета. Кто-то торговался по поводу синего бархатного мешочка для талеса. Сгорбленная морщинистая старуха листала своими длинными худыми пальцами сборник тхинес так нежно, словно гладила головку своего маленького внука. Рядом стоял мальчик и восхищенно рассматривал большой витой шофар, лежащий между стопками святых книг, как баран, запутавшийся рогами в кустах, в то время как праотец наш Авраам готовился принести в жертву сына своего Исаака.

Во дворе Лейбы-Лейзера тоже ощущали приход осени по тому, как бледнел солнечный свет, который уже не обжигал и не слепил. Однажды утром, когда соседи разошлись по мастерским, по лавкам и на рынок, посреди пустого двора стояла жена садовника Грася. На ее высоком, бледном, выпуклом лбу всегда было много мелких морщинок, а в эту минуту он еще больше сморщился от удивления: с закопченной до черноты стены рядом с окном, темным и кривым, слепо смотрел четырехугольник еще одного окна, теперь замурованного кирпичом и заштукатуренного. Грася никогда его прежде не замечала и спрашивала себя, почему солнце освещает это замурованное окно, а не окно со стеклами? Хотя, как выяснилось из истории с чертями, стучали в стену совсем не черти, а жена обивщика, Грася все еще верила во всякие необычайные вещи. Например, в то, что за замурованным окном наверняка живет человек, покрытый паутиной, и что он выходит во двор только ночью, когда все спят. «Но кто он, этот покрытый паутиной человек, скрывающийся в темноте?» — спросила себя Грася и тут же вздрогнула, услышав плач из квартиры, в которой жил бывший заскевичский раввин.

Посреди своей комнаты стоял, нелепо раскинув руки и приподняв плечи, аскет реб Йоэл, как будто опасаясь, что низкий потолок над его головой вот-вот опустится еще ниже и ему придется подпирать потолочные балки собственными плечами. Напротив него стояла раввинша Гинделе в рыночном фартуке, поставив на пол две полные корзинки с яйцами. Гинделе жаловалась на судьбу, на то, что ей приходится десятки раз за день, сбивая ноги, подниматься и спускаться по ступенькам, чтобы продать свой товар. Сначала покупательницы смотрят, прищурив глаз, как через увеличительное стекло, свежее ли яйцо и сияет ли оно на солнце. Потом они торгуются и требуют от нее клятвы, что она не завышает цену.

— Я им говорю, что мой муж — раввин, а я — раввинша, и я не буду клясться даже по поводу правды[126]. Мне можно верить на слово. А они мне отвечают, что прошлое в счет не идет. Теперь вы — торговка яйцами, а не раввинша. Вы для нас не большая аристократка, чем все прочие торговки вразнос. — И Гинделе снова заходится в горьком плаче, говоря, что лучше бы домохозяйки считали ее попрошайкой, а не торговкой бакалейным товаром или фруктами.

Когда нищенки приходят просить то, что им нужно, домохозяйки не велят им приходить через неделю. Домохозяйка прекрасно знает, что нищенка может так наорать на нее, что на улице станет черно от людей. Но когда приходит она, Гинделе, и просит заплатить долг, говоря, что не может ждать еще неделю, потому что должна расплатиться с оптовиками, покупательница начинает орать на нее: «Разве можно, согласно святой Торе, сдирать живьем шкуру из-за долга? Вы ведь раввинша в парике!» Когда с ней не хотят расплачиваться, то вдруг вспоминают, что она раввинша.

— Они, эти барыни, знают, что я не могу напустить на них своего мужа-мясника… Разве бы я могла отправить тебя вместо себя требовать уплаты долгов? — еще громче плачет Гинделе и продолжает рассказывать, что, несмотря на это, она никогда ему ни слова не сказала, чтобы Йоэл не огорчался.

Однако теперь она больше не может молчать. Ведь он знает, что в последнее время она начала приторговывать и птицей. Доходов от продажи одних яиц на жизнь не хватает. Поэтому она уже до света на рынке и толкается среди крестьянских возов наравне с другими гусятницами и курятницами. Те смеются над ней: «Ты только посмотри на нашу конкурентку!» Она молчит. Попробуй свяжись с рыночными торговками с мужичьими плечами, с красными, как сырое мясо, физиономиями и ртами, из которых полыхает ад. Она принесла выторгованных птиц своим постоянным покупательницам, и те дули на перья на их задах, чтобы проверить, достаточно ли куры жирны. Платить они не платили. «После субботы», — говорили они. Однако, когда после окончания субботы она пришла получить долг, одна домохозяйка обозвала ее воровкой: «Воровка, вы же весь мир обманываете! Ваша курица была тощей и жесткой, как доска. Мой муж швырнул ее мне в лицо». У нее так сжалось сердце от того, что ее обозвали воровкой, что она не могла выговорить ни слова и сразу же ушла, даже не требуя больше причитавшихся ей денег. Другая домохозяйка просто посмеялась над ней, сказав, что от раввинши, которую зовут Гинделе и которая при этом торгует курами, ничего хорошего ждать не следует. Третья не доплатила один злотый, а четвертая мадам заплатила все, что причиталось, но резко сказала ей: «Чтобы больше вы не смели показываться на моем пороге!»

— Действительно может быть, что я продала плохой товар. Ведь прежде я никогда в жизни не торговала птицей, — тихо и покорно закончила свою речь Гинделе, смущенная тем, что она плакала и жаловалась, как простая еврейка. И, как будто боясь снова расплакаться, поспешно вышла из комнаты, держа в руках две корзинки с яйцами.

Поскольку обе руки Гинделе были заняты корзинками, она не могла вытереть слез, которые все еще текли. Ее губы тоже еще дрожали, когда Грася, жена садовника, загородила ей дорогу и восликнула:

— Долгой вам жизни, раввинша! Я хочу задать вам вопрос. Что говорит закон о…

— Не задавай мне вопросов. Я больше не раввинша, а мой муж не заскевичский раввин, — с горечью ответила Гинделе и поспешила прочь. Платье путалось между ее ног: сколько бы раз она ни заявляла, что больше не раввинша, она, как настоящая раввинша, продолжала носить очень длинные платья.

Через минуту появился аскет реб Йоэл. Взволнованный плачем Гинделе, он больше не мог сидеть дома. Не мог он и пойти в синагогу Лейбы-Лейзера изучать Тору. Поэтому он остановился во дворе, задрав голову. Одна половина его лица была освещена солнечным зайчиком, другая оставалась в тени. От этого лицо выглядело словно разрезанное ножом.

— Ребе, можно ли мне сходить в Десять дней трепета на виленское кладбище? Вы же знаете, ребе, что мой Алтерл, мой мальчик, лежит в Заскевичах. Будет ли мне то, что я схожу на виленское кладбище, засчитано, как будто я сходила на его могилку в Заскевичах? — спросила ребе садовница Грася своим сладким, певучим и печальным голосом.

Реб Йоэл еще не успел сообразить, что ответить, как она уже задала ему еще один вопрос:

— Может быть, вы сумеете, ребе, повлиять на моего мужа, чтобы он помирился со своими братьями? — И она наклонилась к аскету поближе, чтобы доверить ему тайну: — Мой Палтиэл говорит, что процесс будет тянуться еще годы, хотя он уверен, что в конце концов выиграет дело. Но пока у него уже вышли деньги, и к тому же он не находит здесь компаньонов, чтобы арендовать новые сады. Так, может быть, вы, ребе, помирите его с братьями?

— Как я могу помирить вашего мужа с его братьями? — сказал реб Йоэл, заикаясь и глядя на жену садовника со страхом, как бы и она не разрыдалась и не начала выдвигать к нему претензии, подобно Гинделе. — В Десять дней покаяния вы можете сходить и на виленское кладбище. К Всевышнему молитвы доходят отовсюду. Вам не обязательно возвращаться для этого в Заскевичи, совсем не обязательно, — и он поспешно вернулся в свою квартиру.

Реб Йоэл положил на стол раскрытую книгу Рамбама, чтобы не оставаться наедине со своими печальными мыслями. Сперва он долго расхаживал по комнате, а потом тяжело опустился в потертое кресло с закругленными подлокотниками — единственный предмет мебели, который он привез с собой в Вильну из Заскевичей. Чем глубже он погружался в это мягкое кресло и в свои мысли, гем тяжелее свисали с подлокотников его руки, ставшие похожими на мокрые, отяжелевшие ветви. Ему казалось, что плач Гинделе остался в комнате и что он капает с потолочной балки ему на голову. Это придавало мыслям болезненную остроту, словно у человека, на кладбище размышляющего о суетности жизни.

До него дошло, что заскевичская община еще не выбрала себе нового раввина и поэтому там все еще полыхает ссора между конфликтующими сторонами, похожая на войну за наследство между братьями Шкляр. Разве он не несет ответственности за то, что евреи целого города на ножах между собой?

Еще большую несправедливость он совершил по отношению к своей Гинделе. Из Заскевичей он уехал, так как у него не хватало твердости характера, чтобы выносить запретительные постановления. А позволять, чтобы его Гинделе так мучилась и унижалась, — можно? Разве это справедливо, чтобы такая маленькая и слабая женщина содержала своего толстомясого мужа? Но как он может исправить эту несправедливость? Разве что на старости лет отправиться искать себе новую раввинскую должность. Но есть ведь и те, кто моложе его, хорошие проповедники, владеющие к тому же польским языком и не растратившие еще полученного приданого, которое можно внести на общинные нужды. И даже таким образцовым молодым людям приходится долго искать себе местечко. А уж он-то наверняка ничего не найдет. Единственное, что ему остается, — это поинтересоваться, не занята ли еще его старая должность в Заскевичах. Однако не исключено, что обе стороны, которые не могут договориться по поводу кандидата на место раввина, выступят против него. Ведь фанатики всегда смотрели на него косо из-за того, что он не шел по пути чрезмерных требований и жестких запретов. А теперь и его прежние союзники, и те, кто не особенно набожен, на него в обиде, потому что своим отъездом из местечка он довел общину до большой внутренней ссоры. Кроме того, просто стыдно самому напрашиваться на эту должность — ведь в свое время он отверг все просьбы остаться.

В комнату тихо проскользнула жена слесаря Злата. Реб Йоэл заметил вошедшую только тогда, когда она остановилась напротив него с тускло горевшими на ее измученном лице большими черными печальными глазами.

«У меня сегодня женский день», — подумал аскет и посмотрел на женщину свинцовым взглядом.

— У меня больше нет сил выносить моего старика, — подняла обе руки вверх Злата и сразу же бессильно уронила их, словно показывая, насколько она измоталась.

Мало того, что, когда наступает месяц элул, ее Хизкия становится еще большим святошей и совсем сумасшедшим. К этому она уже привыкла за время совместной жизни. Но она думала, что после неприятностей с Иткой ее старик больше ни слова не скажет против брака Серл с медником. Ребе тоже ее заверял, что теперь-то муж уже согласится. Так вот, муж ее действительно раскаялся в своем прежнем отношении к замужеству Серл, но вот что он сказал: «Серл может выходить замуж за кого хочет, даже за этого медника Йехиэла-Михла Генеса, но я на ее свадьбу не приду!» Так что же будет?

— Значит, свадьба состоится без него. Это разрешается, — ответил реб Йоэл и сразу же спохватился. Что он здесь говорит? Свадьба без отца? Похоже, что его постоянное «это разрешается» привело его к такому же абсурду, к которому слесаря привело «это запрещено». Злата тоже смотрела на аскета с растерянностью и подозрением: не шутит ли он? Тогда реб Йоэл принялся успокаивать ее, что, судя по тому, что говорят люди, свадьба ее дочери Серл должна состояться только зимой, а до тех пор реб Хизкия смягчится. Ведь она сама говорит, что в канун Дней трепета он становится особенно фанатичен и пытается выразить свое покаяние самым диким образом.

Злата выскользнула из комнаты так же тихо, как и вошла, а реб Йоэл остался наедине с еще увеличившейся горечью. Он отказался от должности раввина в Заскевичах для того, чтобы не нести ответственность перед обществом и чтобы не вмешиваться в чужие дела. Он стал аскетом, но тем не менее вынужден был влезть и в историю обивщика и его жены, и в историю слесаря и его дочерей. Похоже, пока живешь среди людей, невозможно не вмешиваться в их дела. Получается, что, покинув Заскевичи, он добился только того, что целое местечко так и кипит ссорами, а его жена надрывается, торгуя вразнос.

После полудня реб Йоэл запер свою квартиру и пошел в Синагогу Гаона, расположенную в синагогальном дворе. Вернулся он вечером. Гинделе уже стояла на кухоньке и готовила ужин. Она искоса посмотрела на него понимающим взглядом. Ее взгляд сверкал, как острое треугольное стеклышко. Редко случалось, что ее мужа не было ни дома, ни во дворе синагоги Лейбы-Лейзера. Но она все-таки не спросила его, где он был. Реб Йоэл сам рассказал ей все печальным и глубоким, как у старых настенных часов, голосом.

— Я был в миньяне Синагоги Гаона и разговаривал с аскетами о том, чтобы меня зачислили в их миньян и я получал бы финансовую поддержку. Они ответили, что эта поддержка не составляет и трети того, что необходимо для самой скромной жизни, и что синагогальные старосты вообще не согласятся на прием еще одного аскета. — Реб Йоэл немного постоял молча, заполняя своим большим телом тесную комнатку. Потом присел на табуретку и вздохнул. — Начинать сейчас изучать какое-то ремесло для меня уже поздновато, но для занятия торговлей я, может быть, еще сгожусь. Почему бы мне в канун каждой субботы не продавать на рынке рыбу, как ты продаешь яйца и птицу домохозяйкам? Что ты скажешь на это, Гинделе?

Поначалу раввинша не верила, что ее муж говорит серьезно, но когда она поняла по его лицу и голосу, что он не шутит, то расплакалась еще сильнее, чем утром, когда рассказывала об обидах, которые ей приходится терпеть от клиенток. Гинделе было очень больно от того, что ее Йоэл заподозрил, будто она требует, чтобы он стал добытчиком. Но его план показался ей таким нелепым, что она рассмеялась посреди плача и спросила, почему ему взбрело в голову торговать именно рыбой. Не потому ли, что он в последнее время имел дело именно с рыботорговцами — старшими братьями обивщика Мойшеле Мунваса?

— Действительно, реб Йоэл Вайнтройб и братья обивщика слеплены из одного теста! Хи-хи-хи, — смеялась Гинделе и тут же снова плакала.

Так продолжалось до тех пор, пока она совсем не успокоилась и начала накрывать на стол. За едой она смотрела с любопытством — как будто они только что стали женихом и невестой — на то, как Йоэл старается не оставлять крошек в бороде и не испачкать пальцы куриным жиром. Гинделе украдкой улыбалась и думала, что ради счастья иметь в мужьях такого деликатного, чистоплотного и ученого человека она готова трудиться еще больше и тяжелее.

Потом в сумрачной спаленке Гинделе слышала, как муж вздыхает в тишине и не может заснуть. Хотя она была измучена продолжавшейся целый день беготней с товаром вверх и вниз по ступенькам, Гинделе тоже не могла заснуть. В светлые ночи ей с ее кровати была видна борода мужа — медь с серебром — и его предплечье с белым закатанным рукавом рубашки. Он привык лежать лицом к потолку, на высокой подушке, подложив под затылок согнутую руку. В такие ночи, когда ей не спится, она не перестает удивляться, откуда у нее взялся такой здоровенный мужчина, с которым ей хорошо, как маленькой девочке в одной комнате с папой. Однако на этот раз ночь была иссиня-черная и густая, как чернильница, полная чернилами. Поэтому Гинделе не могла его разглядеть, она только чувствовала, что он не спит, и хотела услышать его голос. Поскольку сегодня утром и вечером она плакала, то теперь, лежа в полночь на своей кровати, хотела немного утешиться, укутавшись в его добрые слова.

— Йоэл, ты не спишь? Скажи мне, Йоэл, ведь с женой, которая в течение десяти лет не рожает детей, надо по еврейскому закону развестись. Так почему же ты со мной не развелся?

У аскета стало еще тяжелее на сердце из-за раввинши. Прошло уже больше тридцати пяти лет с их свадьбы, а она все еще об этом думает! Поэтому он ответил ей деланно игривым тоном:

— Ведь неизвестно, кто из нас двоих виновен. Поэтому по закону я не обязан разводиться с тобой.

— Но ты же мог попытаться, — ласково и заигрывающе проворковала Гинделе. — Ты должен был со мной расстаться и жениться на другой. Тогда бы ты знал точно.

Реб Йоэл не ответил, его клонило в сон. Только в одном уголке его мозга еще бодрствовала мысль, что, если бы у него были дети, он бы не мог просто так оставить должность раввина в Заскевичах. Ему бы пришлось нести бремя семьи. С другой стороны, он не уверен, что дети принесли бы ему радость. Молодые по природе своей горячи, они не считают нужным выбирать золотую середину, особенно в наше время. Так что либо у него были бы дети-фанатики, наподобие нынешних ешиботников, которые ненавидели бы светских людей, либо его дети сами были бы светскими и ненавидели Тору и тех, кто изучает ее. Хотя мать этих детей, возможно, действительно была бы счастлива.

Его веки опустились, и мысли замерли в затемненном мозгу, как стоячая вода. Однако со второй кровати к нему, как лучи света, все еще тянулись слова, и веселый полудетский голос не давал ему заснуть.

— Знаешь, Йоэл, когда я тебя полюбила? Сначала, когда покойный отец привел тебя к нам домой, я испугалась, что ты такой высокий и крупный мужчина. Ведь я такая малюсенькая. Но когда мы в первый раз перед помолвкой вышли на прогулку и ты рассказал мне историю про маленькие подушечки, я сразу же тебя полюбила.

Гинделе болтала, а реб Йоэл в своей кровати, похожий на утонувший во мху валун, слушал ее журчащий, как вода, голос. Гинделе все еще восхищалась историей из мальчишеских лет Йоэла, когда он изучал Тору в маленьком местечке и отдал одну из двух своих маленьких подушечек двум женщинам, собиравшим приданое для бедной невесты. Поскольку он до сих пор любит спать так, чтобы голова была повыше, ему сильно не хватало отданной подушечки. Правда, тогда Гинделе только собиралась стать его невестой и еще не знала, что он любит спать вот так. Тогда ей просто понравилась эта история о том, как маленький богобоязненный мальчишечка на чужбине отдает одну из двух своих подушечек на приданое бедной невесте, и за это она его сразу же полюбила.

Раввинша свернулась под одеялом и заснула. Но разбуженный реб Йоэл на своей кровати уже не мог заснуть. Он лежал не шевелясь, как бревно. Только его большой выпуклый лоб морщился над закрытыми глазами. После всех размышлений он решил, что все-таки поедет в Заскевичи и, может быть, с Божьей помощью, добьется того, чтобы его взяли назад на должность городского раввина.

Медленно, медленно густая темнота стала жиже и посерела. Двери, окна и крыши начали выбираться из ночи в утро. Серость утекала, как грязная вода в дождевых канавах. Зеленоватое утреннее небо раскинулось, холодное и тоскливое. В мутном свете зари проявилась, словно прикрытая слоем воды, нагота двора Лейбы-Лейзера. Все вокруг было, как обычно в элуле, тоскливым и тихим. Только птицы в клетках, готовые для откорма на праздники и для обряда «капорес»[127], кукарекали, квохтали, крякали и гоготали. В квартире реб Йоэла железный дверной засов хрипло заскрежетал, и показалась Гинделе с двумя пустыми корзинками. Она торопилась на рынок за товаром и увидела, что одна из ее соседок по двору, тоже торговка, вышла раньше нее. А когда Гинделе вышла со двора на длинную узкую и извилистую Еврейскую улицу, она увидала впереди себя целую цепочку женщин с пустыми корзинками — торговок вразнос, которые точно так же, как и она, бежали за товаром на рынок.

18

Еще до того, как реб Иоэл успел толком обдумать план возвращения в Заскевичи, на второй день после Новолетия в Вильну специально, чтобы встретиться со своим бывшим раввином, приехала делегация заскевичских обывателей. Первыми увидела гостей жена садовника Грася, по своему обыкновению слонявшаяся по двору. Один из трех гостей был старшим братом ее мужа. Однако, вместо того чтобы поздороваться с земляками, она бросилась с доброй вестью об их прибытии в синагогу к аскету реб Йоэлу.

— Ребе, пришли трое заскевичских евреев! Один из них — старший брат моего мужа, — едва переводя дыхание, просипела Грася и прижала руку к груди — так у нее билось сердце.

Реб Йоэл поднялся с места, широко распахнув глаза, и еще до того, как он успел переспросить, перед ним уже стояли трое гостей, как три ангела перед праотцем Авраамом. Они протянули ему руки и сразу же заговорили о том, ради чего приехали.

— Шолом алейхем, ребе. Заскевичи послали нас с поручением — позвать вас вернуться домой. Как мы слышали, вы не разбогатели в Вильне, не заняли высокой должности и не нашли здесь того душевного покоя, на который надеялись. У нас в Заскевичах стало еще хуже — с тех пор, как вы уехали, горит пожар ссоры.

— С тех пор как Заскевичи — еврейский город, еще не случалось, чтобы между Новолетием и Судным днем обыватели были между собой буквально на ножах, потому что нет раввина, который мог бы их примирить. Вражда разгорелась уже не на шутку.

— Может быть, с вашим возращением, ребе, воцарится мир и в нашей семье, — сказал старший из братьев Шкляр, глядя на свою невестку Грасю.

Аскет реб Йоэл бы так тронут и даже потрясен тем, что заскевичские обыватели остались верны ему, что долго не мог прийти в себя. Если бы он верил в колдовство, то сказал бы, что сам вызвал этих заскевичских евреев своими упорными думами о возвращении в местечко. Он видел в этом руку провидения, Божий перст.

— Господа, — пробормотал он и был вынужден сразу же замолчать, чтобы не расплакаться. Но ведь обыватели не знали, что происходит у него в душе. Они смотрели на него со страхом, как бы он, не дай Бог, сразу не отказался.

— Заходите ко мне домой, господа. Моей раввинши нет, а я не знаю, как угощать гостей, но зато мы сможем там поговорить спокойно и обстоятельно.

Реб Йоэл вовремя сообразил, что не должен демонстрировать слишком большую радость и не должен сразу же давать полного согласия, чтобы не лишиться того почтения, которое местечко должно проявить по отношению к раввину.

Обыватели пошли за ним. Реб Йоэл на мгновение остановился рядом с женой садовника Грасей, которая все еще стояла как зачарованная посреди синагоги.

— Поговорите со своим мужем, чтобы и он тоже попозже зашел ко мне, — шепнул ей аскет и направился в сопровождении гостей к дверям.

Слесарь реб Хизкия встал в своем углу и растерянно смотрел вслед местечковым евреям. Он слышал издалека громкий разговор и не верил своим ушам. Он все время думал, что этот реб Йоэл Вайнтройб впал в немилость в Заскевичах из-за того, что проявлял излишнюю мягкость, был человеком компромиссов. А местечко, как раз наоборот, направило специальных посланников, чтобы уговорить его вернуться на должность раввина!

Рядом со слесарем стояла полупомешанная Грася и что-то говорила, обращаясь как бы к нему, но в то же время вроде бы и не к нему. Она смотрела через окно куда-то вдаль и говорила с напевом жалобной женской молитвы «тхины».

— Поговорить с моим мужем, чтобы он помирился со своими братьями? Я поговорю. Он сам этого хочет. Но мой мальчик от этого не оживет. Из этого примирения будет только один толк — мы снова будем жить в Заскевичах. Тогда моему Алтерлу больше не надо будет искать меня на чужбине. Он знает, где в Заскевичах находится наш домишко, а я знаю, где его могилка.

Грася вышла из синагоги, сложив руки на своем белом фартучке, и выглядела при этом, как молодая богобоязненная женщина после благословения свечей в канун субботы, уже уложившая ребенка спать и ждущая, чтобы муж вернулся со встречи субботы из синагоги и совершил кидуш.

Около двух часов раввинша Гинделе забежала домой, чтобы взять еще одну упаковку с шестью десятками яиц для хозяек, и отступила назад до самой двери, как будто увидав привидение, явившееся с того света. Во главе стола сидел ее муж, а по обе стороны от него — четверо евреев: трое обывателей из местечка и сосед Палтиэл Шкляр, кровный враг ее мужа, который никогда не заходил к ним в дом. Гости встали обрадованные:

— А вот и наша раввинша!

Но радость сразу же покинула их. Эти евреи еще в Заскевичах слыхали, что раввинша стала торговкой, разносящей товар по домам. Но теперь, увидев, как она поспешно входит в квартиру с двумя пустыми корзинками в руках, ссутулившаяся, осунувшаяся, в поношенном помятом платке на плечах, в фартуке рыночной торговки, они смешались, смутились, опечалились, разгневались. Посланцы не могли понять, почему их раввин поменял раввинский дом на какую-то тесную комнатку в самом дальнем углу бедняцкого двора, а свою жену сделал торговкой вразнос.

Старший брат Палтиэла Шкляра был на голову выше двух других посланцев. У него было ясное лицо, круглая подстриженная белая бородка и широкие расчесанные усы. Медленные движения и спокойный взгляд свидетельствовали о его решительности и уверенности в себе. Он знал, что он глава и правитель всего семейства Шкляр. Добродушия и сострадания к ближнему в нем не было заметно. Скорее, можно было разглядеть противоположное: он не останавливается ни перед чем, чтобы добиться своего. Однако когда он видит, что не может добиться своего, то готов пойти на уступки — в отличие от своего младшего брата, этого мрачного скандалиста с жиденькими волосенками на подбородке и седыми мшистыми бровями. Старший браг говорил мало, чтобы не раздражать младшего, Палти, а если все-таки что-то говорил, то Палти действительно сразу же впадал в беспокойство. С завистью и удивлением он смотрел на старшего брата, который нравился всем своими умными речами и даже одной только внешностью.

На двух других посланцах Заскевичей лежал отпечаток тоски этого бедного местечка. Посланец, представлявший богобоязненных обывателей, носил высокий еврейский картуз с козырьком и серый потертый, местами залатанный сюртук. Своим длинным худым телом, колючей бородой и морщинистым лицом он напоминал высохшую сосну, густо увешанную пучками завядших коричневых иголок, которые, однако, еще держатся на ветвях. От него пахло тертой редькой, луком и застоявшейся рубленой капустой, выращенной в собственном огородике позади хаты, кислым молоком, зеленью и навозом единственной тощей коровы.

Во втором еврее можно было по мятой шляпе и рубашке с галстуком узнать посланца просвещенных жителей местечка. Такой еврей не расхаживает с растрепанными кистями видения навыпуск, а носит короткий пиджак и заправляет арбеканфес в брюки. Вечером в пятницу он читает варшавские еврейские газеты, а в субботу утром в синагоге готов устроить грандиозный скандал, если не помянут доктора Герцля[128] в годовщину его смерти. Споря, он ужасно кипятится. Однако, когда он не решает проблемы мирового масштаба, из его глаз смотрит грусть лавочника, ждущего, словно Элиягу-пророка, крестьянина из села, который купит меру соли, пару фунтов крупы, селедку и керосин. Но с тех пор, как польские боювки[129] не пускают крестьян в еврейские лавки, лавочнику остается только ждать пятницы, когда еврейская женщина зайдет взять в долг четверть фунта дрожжей, пачку чаю и пару свечей для субботних подсвечников.

Евреи уже рассказали аскету обо всех местечковых спорах вокруг выборов нового раввина. Чем дольше говорили гости, тем больше реб Йоэл ощущал то же самое щемление в сердце, которое прежде чувствовал в Заскевичах изо дня в день, когда бедняки спрашивали его, чего требует закон, и ему приходилось отвечать, что по закону то, чего они хотят, нечисто, негодно, запрещено! Тем не менее теперь он больше не сомневался, что просто обязан снова занять место раввина Заскевичей. В глубине души он даже оправдывал обывателей за их невысказанный, но читаемый на их лицах упрек, что он вообще не должен был уезжать из Заскевичей — тогда бы дела там не дошли бы до такого скандала и упадка. К тому же перед его глазами стояла его Гинделе, сияющая и счастливая, но в то же время опасающаяся, как бы он снова не отказался. Поэтому реб Йоэл не захотел больше откладывать ответ:

— Господа, я согласен вернуться в Заскевичи и снова взять на себя, с Божьей помощью, бремя раввинства.

— А что будет со мной? Что будет с несправедливостью, совершенной по отношению ко мне? — вскочил с табуретки Палтиэл Шкляр и принялся крутить во все стороны головой с выражением недоверия, страха и гнева на лице.

— Из-за этого-то я и приехал сюда. Чтобы убедить тебя согласиться на суд Торы у ребе или на то, чтобы мы просто отказались от процесса в иноверческом суде в Ошмянах, который пожирает нас всех, — ответил старший Шкляр. — Ты согласен, Палти?

Тот молчал, а поскольку уж такой упрямый скандалист молчал, опустив голову, все поняли, что он согласен. Раввинша Гинделе всплеснула руками: такие уважаемые и дорогие гости сидят за столом без скатерти и без крошки еды! Гинделе больше не думала о том, что должна сегодня еще разносить домохозяйкам товар. Она расстелила на столе субботнюю скатерть и принялась хлопотать, готовя угощение. Стоя на кухоньке, она прислушивалась к беседе за мужским столом.

Посланцы местечка хотели убедить ее мужа, чтобы он поехал в Заскевичи вместе с ними на Судный день. Конечно, они понимают, что перебраться назад из города в местечко буквально с сегодня на завтра невозможно. Местечко тоже должно прежде отремонтировать дом для раввина и раввинши и приготовить им надлежащий прием. Так пусть ребе пока что приедет только на время, только на субботу «Шуво»[130] и на Судный день. Когда раввин будет в субботу «Шуво» произносить свою проповедь, поссорившиеся между собой обыватели помирятся, как и подобает евреям накануне Судного дня. Молиться и поститься вместе с ребе — это совсем другое дело.

— Твои гости правы, — вмешалась Гинделе, чего в прежние годы, будучи заскевичской раввиншей, никогда не делала.

— Об этом мне надо еще подумать, — ответил аскет и попросил гостей попробовать угощение, поданное раввиншей.

Палти Шкляр поспешно встал, собираясь уйти. Он чувствовал себя незваным, лишним. Однако раввин взял его за руку:

— Куда вы торопитесь, реб Палтиэл? Вы у меня тоже уважаемый гость, очень уважаемый.

— Это мир, в котором все мы не более чем гости, — сказал старший Шкляр с видом напускной набожности, якобы соответствующим кануну Судного дня.

Когда заскевичские евреи наконец покинули квартиру реб Йоэла Вайнтройба и Гинделе вышла во двор, ее уже ждали там соседи.

— Раввинша, правда, что ваш муж снова становится раввином Заскевичей?

Гинделе сердито ответила:

— Правда. А как же? Что нам, вечно у вас сидеть?

Соседи истолковали ее раздражение таким образом, будто она сказала: «Вы что, платите аренду за моего мужа?» Судный день стоял уже в дверях, и двор Лейбы-Лейзера был похож на курятник. До позднего вечера раздавались крики забегавшихся хозяек и кудахтанье множества кур, сидевших в клетках в ожидании, когда они послужат для обряда «капорес». Но как бы обитатели двора ни были заняты предпраздничными приготовлениями, они собирались группками и искали основного виновного в том, что аскет уезжает.

— Синагогальный староста Шефтл Миклишанский виновен! Ему не пришло в голову, что и ребе тоже надо есть. Позор такому старосте! — кричали рыночные торговцы. Женщины же, со своей стороны, утверждали, что настоящие виновники — это чужаки, новоприбывшие жители двора. Ведь двор был день и ночь занят этим цыганом Мойшеле Мунвасом и его язвой Нехамеле, а также больной Грасей и ее мужем, этим мрачным садовником. Вот люди и забыли, что у них в синагоге есть такой праведник, как этот ребе. Теперь двор Лейбы-Лейзера снова станет двором сплошных хамов. Счастье еще, что есть такой сосед, как слесарь реб Хизкия. Конечно, он такой святоша, что Боже упаси, но все-таки ученый еврей.

На следующий день посланцы Заскевичей пришли в синагогу Лейбы-Лейзера на утреннюю молитву, а после молитвы обступили своего раввина. Соседи по двору подошли к их кружку с просьбой. Конечно, это их вина, что ребе их покидает, теперь уже слишком поздно это исправлять. Поэтому пусть ребе едет себе на здоровье. Они только просят его остаться на Судный день и на праздник Кущей в их синагоге, где он молился и изучал Тору целый год. Привыкшие к ссорам посланцы Заскевичей сразу же стали кипятиться:

— Чем вы заслужили, чтобы наш раввин остался у вас на Судный день и на Кущи? Может быть, большим денежным содержанием, хорошей квартирой и почетом, которые он получил от вас?

Жители двора Лейбы-Лейзера не захотели смолчать. Реб Йоэл замахал руками, давая понять, что и он тоже хочет что-то сказать:

— Мои соседи правы. Я и сам уже думал, что должен остаться на Судный день и на Кущи с евреями, среди которых жил целый год. Поезжайте, господа, с миром и благополучием в Заскевичи и передайте тамошним обывателям, что я желаю им доброго приговора и доброй подписи[131], а после праздников, с Божьей помощью, вернусь на должность раввина Заскевичей.

19

Осенним утром Судного дня пустые переулки и дворы выглядели золотыми. Солнце заглядывало в кривые окошки полуподвалов и чердаков, в узкие и холодные проходы и закоулки, но мало где находило человека — все были в синагогах. Свет и тени играли на опущенных ставнях и задвинутых засовах лавок и магазинов. Казалось, что последние тоже молятся — немо и неподвижно, закутавшись в талесы, сотканные из солнечных лучей. В переполненных синагогах целые сутки горели большие лампы, маленькие лампочки и люстры. Длинные поминальные свечи стояли в деревянных ящичках, наполненных песком, чтобы, не дай Бог, не случилось пожара.

Утренняя молитва подошла к середине. Спевшиеся голоса молящихся, еще не уставших от молитв, отдавались эхом в каменной пустоте извилистых переулков вокруг синагогального двора вплоть до конца Замковой улицы, где перед глазами еще свеже искрилась зелень, выглядывающая из-за барских железных оград. Но дальше, в городских садах и у берега Вилии, в то же самое время бродили молодые люди, отдалившиеся от синагоги и от молитв. Однако в Судный день и они тоже чувствовали себя чужими в аллеях городских парков среди гуляющих и смеющихся христиан. Женщины сидели на скамейках, подставляя лица чуть теплым солнечным лучам. Из-за ранней осени листья на деревьях горели всеми оттенками оранжевого, винно-красного, огненного, коричневого и желтого, как будто и городской парк тоже был синагогой, где посреди бела дня горели раскаленные лампы, свет которых сливался со светом восковых свечей.

Женское отделение синагоги Лейбы-Лейзера было буквально забито еврейками. У первой занавеси напротив орн-койдеша, размещавшегося в мужском отделении синагоги, стояли три женщины: жена садовника Грася, раввинша Гинделе и жена слесаря Злата.

Одетая в длинное белое платье, с голубым шелковым платком на голове Грася выделялась среди других женщин своей высокой чуть сутулой фигурой и округлыми тонкими плечами, которые и сквозь ткань светились обнаженной красотой. Руки она держала сложенными на груди. На ее лице покоилась просветленная улыбка — чистая печаль украденного и попранного материнства. Грася слышала набожное бормотание и вздохи вокруг себя, и ей было хорошо, уютно и тепло среди соседок, моливших Бога в День трепета. Однако сама она не молилась и не плакала. Только улыбалась и временами хмурила свой высокий выпуклый лоб, как будто вспоминая те счастливые Судные дни, когда ее мальчик еще был жив и она просила для него у Бога доброго года. Улыбка на ее лице стала вздрагивать и метаться, как пойманная птичка, пытающаяся вырваться из сетей. Грася хотела убежать от своих мыслей и от соседок, окружавших ее, от матерей, у которых есть дети. Она закрыла глаза и вспомнила свои девичьи годы, когда она имела обыкновение гулять одна-одинешенька по большому лесу в окрестностях Заскевичей.

Осень, и над опушкой леса висят тяжелые свинцовые тучи, как будто запирающие небо, чтобы птицы не могли улететь в теплые страны. Под ветвистыми, покрытыми густыми листьями деревьями уже расцвел осенний крокус, и его холодные лиловые огоньки светятся язычками пламени среди светло-зеленых разлапистых папоротников. Дальше, в глубине леса, стелется по обширной поляне сухой серебристый мох. Еще дальше, в ельнике, вокруг гнилых пней загорается влажная красноватая ржавчина пожухлой травы. Вдруг в лесу становится темно, и — как будто посреди белого дня вдруг воцаряется ночь с усыпанным звездами небом — посреди леса обнаруживается целый потайной мир пестрых ядовитых мухоморов. В лесу тихо. Все в нем погружено в оцепенение. Лишь отдельные лучи проникают через густое переплетение ветвей и трепещут, как натянутые струны. Под лучами искрятся свисающие плети золотисто-зеленых игл. Кусты затканы осенней паутиной, а на паутинках дрожат бриллиантовые дождевые капли… Грасе не хотелось открывать глаза и смотреть из женского отделения синагоги на голый двор. Она знала, что во дворе Лейбы-Лейзера зеленеет только плесень на стенах.

Рядом с ней стояла раввинша Гинделе в темно-красном бархатном платье с длинными узкими рукавами. Шляпку раввинша надела модную — круглую, глубоко, даже немного слишком глубоко сидящую на ее голове. Гинделе держала в руках раскрытый праздничный молитвенник и читала быстро-быстро, шевеля губами так прилежно и жадно, как будто сегодня ей надо было отмолиться за все те дни, недели и месяцы, когда он торговала вразнос яйцами и птицей.

Третьей была жена слесаря. Казалось, не только из больших черных глаз Златы, но и с ее парика на сборник тхинес, который она держала в руках, лились слезы. Она оплакивала горькую судьбу своей старшей дочери, разведенки. Молила послать счастье ее средней дочери Серл, собирающейся замуж за медника Йехиэла-Михла Генеса. И она просила за свою младшую, Итку, едва не загнавшую своим поведением старика отца в могилу. Как живое свидетельство просьб и молитв Златы за ее спиной стояли все три дочери.

Старшая, разведенка Малка, была одета в вязаное темно-серое шерстяное платье. Голова ее была покрыта платком. В руках молитвенник, но она не молилась, а только непрестанно вздыхала, как будто помогая своими вздохами молитвам матери. В руках у Итки — ни молитвенника, ни сборника тхинес. Она, не двигаясь, стояла в широком коричневом в крапинку пальтишке, лицо ее было холодно. Еще не наступил полдень, до конца поста еще далеко, но у нее от голода уже болела голова. Еще мучительнее ей было чувствовать, что женщины за ее спиной сплетничают о ней, хотя их рты заняты богобоязненными молитвами. И все-таки Итка не выходила из синагоги ни на минуту, чтобы не огорчать мать. И на колючие взгляды сплетниц она отвечала без слов — своими толстыми медными косами, уложенными на затылке. Над всеми девичьими головами и разнообразными красиво расчесанными париками замужних женщин, над шелковыми шалями, маленькими круглыми шляпками и широкими плоскими шляпками, украшенными страусовыми перьями и цветочками, над булавками с бриллиантовыми головками, над лентами, сеточками для волос и вуалями, — надо всем этим по-прежнему сияли медные косы младшей дочери слесаря Итки.

Только Серл молилась по маленькому толстому праздничному молитвеннику в твердой обложке с посеребренными уголками и позолоченной защелкой. Серл была одета в черный костюм и белую батистовую блузку. Ее каштановые, гладкие, как бархат, волосы, расчесанные на пробор посредине, сияли матовым светом скромности. Узкое лицо светилось тихой радостью. Она уговорила жениха помолиться в этот Судный день не там, где он молится постоянно, в миньяне «Тиферес бохурим», а в синагоге Лейбы-Лейзера, чтобы ее отец увидел, как достойно и богобоязненно он себя ведет. Время от времени Серл приближалась к занавеси и заглядывала в мужское отделение синагоги. Ее постоянно бледное лицо, ставшее сегодня еще бледнее из-за поста, приобретало в эти мгновения теплый розоватый оттенок. Невеста искала глазами жениха, но из-за того, что в мужском отделении так много людей, не находила его. Серл начала беспокоиться. Не дай Бог, Иехиэл-Михл заговорит там посреди молитвы, а ее отец, не дай Бог, заметит это!

В тесноте мужского отделения синагоги, за головами в ермолках, шляпах и картузах, стоял слесарь реб Хизкия, укутанный в талес. С того момента, как кантор запел «Кол нидрей»[132], на протяжении всей ночи и всего утра он не прерывал молитву и изучение Торы. Время от времени он на пару минут присаживался, чтобы перевести дух, и сразу же снова вставал. Реб Хизкия не чувствовал, как колются шерстинки чулок, не чувствовал, как его рубаха, китл и талес становятся мокрыми от пота. Он только ощущал щемление в груди, давящую боль, которую хотелось выплакать, чтобы сердце и мозг снова стали чистыми и светлыми для служения Творцу.

Преклоняя усталые колени во время обряда «койрим»[133], зажмуривая глаза и стискивая зубы при произнесении Символа веры «Слушай, Израиль», долго стоя в оцепенении во время тихой молитвы «Шмоне эсре», бия себя в грудь на исповеди, реб Хизкия не переставал молить об одном: «Владыка мира, дай мне силы, чтобы остаться упрямцем!» Это поколение чуждо ему, собственные дети — чужды, и якобы набожные евреи тоже ему чужды. Все они просят разрешения, все спрашивают только про то, что можно. Они хотят выполнять только необходимый минимум обязанностей перед Богом и Его Торой. Даже раввин и аскет склонен делать скидки. И это нравится людям. Вот ведь целый город пришел к реб Йоэлу Вайнтройбу просить, чтобы он снова стал тамошним раввином. Это новый мир, который любит скидки, компромиссы, половинчатость… Сегодня Судный день, и он не хочет выступать в роли обвинителя евреев. Но для себя самого он просит помощи Всевышнего, чтобы жить целиком ради прославления имени Его. Он не хочет ограничиваться необходимым минимумом, он хочет принять на себя как можно больше запретов и ограничений, хочет проявлять как можно больше самоотвержения в следовании законам и обычаям. Пусть дочери выходят замуж за кого хотят, а мать пусть их в этом поддерживает! Он не ищет себе друзей среди обывателей, не ищет одобрения своему поведению от ученых евреев. Слова талмудических мудрецов — вот его друзья, «Шулхан орух» — вот его ребе. Неважно, что на него смотрят как на отжившего свое человека из другого мира, он не просит для себя места в раю. Он просит только уголок в синагоге Лейбы-Лейзера, уголок, где он мог бы служить Всевышнему.

— Ой, Владыка мира, дай мне силы оставаться упрямцем! — простонал реб Хизкия в свой талес, натянутый на голову и на глаза, как будто он был нагим трупом с кладбища, пришедшим помолиться среди живых.

В будничном картузе и в будничном талесе, низко свисавшем с его плеч, с кистями видения, волочившимися по полу, стоял в углу бимы садовник Палтиэл Шкляр. Кто знает, молился ли он вообще. Он даже не шевелил губами, но не отрывал взгляда от праздничного молитвенника, который держал обеими руками, как тяжелый камень. Он знал, что его процесс против братьев в Ошмянском окружном суде — это очень долгое дело, для которого потребуется целое состояние, в то время как он едва может заработать на жизнь. Поэтому он вынужден за неимением иного выбора вернуться в Заскевичи и договориться с братьями при посредничестве раввина, чтобы получить хоть что-то из отцовского наследства. Однако вид старшего брата, приехавшего в составе заскевичской делегации к аскету реб Йоэлу, снова вызвал у садовника Палтиэла Шкляра горечь и привел его в мрачное настроение.

Еще мальчишкой в отцовском доме он был лишним, нелюбимым. Вместо того чтобы особенно полюбить очень позднего ребенка, отец возненавидел его, потому что тот появился слишком поздно, когда его уже не ждали. Старшие братья отличались от него и внешностью, и характерами: высокие, с красивыми лицами, сильные, веселые, умелые. Но люди они фальшивые, без капли доброты и все же умеющие притвориться милыми. После смерти отца у них не было выбора — пришлось отдать младшему брату его долю наследства. Они взяли его компаньоном в сады, но вкалывал, как лошадь, только он. Братья даже для приличия не спрашивали его, как идут дела. Тогда он решил от них отделиться, он больше не хочет быть холопом собственных братьев, не хочет, чтобы они его грабили. Но когда дело дошло до дележа, а от дележа перешло к ссоре, все Заскевичи поддержали братьев, потому что каждый рассчитывал получить от них что-то. Кроме того, у его братьев языки как отполированные. Они умеют произносить сладкие речи, а люди вообще склонны поддерживать сильного, удачливого человека.

Палтиэл Шкляр уставился на молитвенник застывшими выпуклыми глазами, похожими на глаза вытащенной на сушу рыбы. Вместо того чтобы слушать и произносить молитвы, он слышал только свои собственные мысли. Это мир воров и разбойников! Ведь эти милые евреи готовы раздавить всякого, кто обдурит их самих хоть на грош. Но если несправедливость совершается против другого человека, они ему советуют: «Не надо ссориться». Если задеть достоинство этих мирных обывателей, они никогда этого не простят. Однако, если другой человек требует отмщения за нанесенные ему кровные обиды, они поучают: «Фу, вы злой человек, мстительный и непримиримый!» Вот такие они и есть — что заскевичские евреи, что его соседи по двору Лейбы-Лейзера. Каждый преследует собственную выгоду, праведности они требуют от других, но не от себя. Целый год они жульничают, вырывают друг у друга кусок изо рта. Только в честь Судного дня мирятся, накидывают талес поверх китла и дурачат друг друга, дурачат. «Только посмотри, как они раскачиваются, как запрокидывают головы, как кричат и всхлипывают!» — кипело все внутри садовника Палтиэла Шкляра. Но с уст этого мрачного человека не срывалось ни слова. Он не мигал, его затуманенные глаза неотрывно смотрели в праздничный молитвенник.

В синагоге чадили отгоревшие свечи у места кантора и большие оплывающие поминальные свечи в деревянных ящичках. Проникающие внутрь солнечные лучи сплетались с желто-оранжевым светом электрических ламп. Полосы света слепили глаза и перерезали лица, как ножи. В снопах солнечных лучей суетливо собирающиеся в клубы пылинки, как будто заплутавшие грешные души из чистилища, вошли через окно в погруженную в молитву Судного дня синагогу, чтобы обрести здесь отмену собственного приговора. Жара истекает от тел и от лиц, жемчужины пота блестят на бородах и лбах. Белый пар поднимается от сосуда для омовения рук и словно бы делает выше медные навершия железной ограды бимы. Молящиеся снимают талесы с голов и набрасывают их на плечи, чтобы вытереть пот со лба, шеи и затылка. Некоторые выходят во двор, чтобы немного остудиться, пока удары по столу для чтения Торы не возвестят, что настало время читать «Изкор»[134].

Аскет реб Йоэл тоже ненадолго снял талес с головы, но не отвернулся от стены в восточном углу, где он стоял. Перед его глазами висел туман из света и слез, а в тумане витал маленький бедный домишко в местечке Утян[135]. Там он родился, там учился в хедере и в бейс мидраше[136]. Его отец всю жизнь был смолокуром. Из его глаз всегда смотрела какая-то искрящаяся темнота, напоминающая о дремучем лесе. Жилистые руки отца с искривленными пальцами были похожи на деревья, из которых он вытягивал смолу. Мама ростом напоминала его жену Гинделе. Только Гинделе по натуре была по-детски веселой и малость шумной. Если она хотела чего-то добиться, то могла и прикрикнуть. Мама же была покорной, тяжело работавшей женщиной, прислуживавшей в богатых домах, чтобы помочь мужу содержать их мальчика, чтобы тот мог сидеть в бейс мидраше над томом Геморы.

Когда ему исполнилось пятнадцать, он начал выполнять предписание мудрецов: «Отправляйся в изгнание туда, где место Торы»[137]. Он скитался из одной местечковой ешивы в другую, год — в Лехевичах[138], год — в Кобрине[139], пока не осел надолго в ешиве Слонима[140]. Родителей к этому времени он уже не видел несколько лет. Лишь время от времени отправлял домой письмецо. Он был тогда очень набожен. И чем сильнее скучал по дому, когда ел по очереди в домах обывателей и спал на жестких скамьях в синагоге, тем набожнее становился, тем с большим упорством и постоянством изучал Тору, чтобы найти в ней утешение.

Однажды в канун месяца шват[141] он вместе с миньяном стариков отмечал в Слонимской синагоге малый Судный день[142]. Посреди чтения Торы к нему подошел один из товарищей-ешиботников и сказал:

— Утянец, ваша мать ждет вас у входа в синагогу.

Сначала он не поверил: ведь из Утяна до Слонима довольно далеко, да и отец не писал, что мать приезжает. Только когда товарищ повторил сказанное, он наконец поверил, но чрезмерная набожность не позволила ему выйти посреди чтения Торы. Был и еще один аргумент: когда начинали молиться, его спросили, постится ли он, и он ответил, что да, постится. Без него не набралось бы миньяна постящихся и нельзя было бы читать раздел Торы «Ваякгель»[143]. Так что ему никак нельзя выходить во время чтения Торы. Поэтому он остался и слушал голос чтеца, стараясь не пропустить ни слова, хотя сердце его корчилось в муках: «Мама ждет! Мама!» Он хотел преодолеть соблазн и потому не вышел и во время чтения «Шмоне эсре», когда в принципе выйти было можно. Потом он остался на повторение молитвы кантором, а после этого читал вместе со всем миньяном постящихся «пизмойним»[144] и «слихес»[145], псалмы, великую исповедь учителя нашего Нисима[146] и покаянную молитву «Мы виновны, мы предавали…», все-все, до «Нам следует восхвалять» и до последнего кадиша.

Все это время по синагоге крутился ешиботник, сообщивший о том, что его ждет мать, и смотрел на него с кривой издевательской усмешкой. Поскольку Йоэл знал, что этот ешиботник — насмешник, который к тому же не постится в малый Судный день, он начал подозревать, что вся эта история с приездом матери выдумана, чтобы сбить его с толку посреди молитвы. Но когда закончились все молитвы и он наконец спустился со своего места у восточной стены, то уже не нашел мамы. Двое евреев, из тех, что всегда сидят у печи, рассказали ему, что, когда он молился, в синагогу вошла низенькая бедная еврейка и спросила о нем. Эта женщина сказала, что она его мать и что приехала из самого Утяна. Но когда его товарищ сообщил ей, что ее сын не хочет прерывать молитву, она какое-то время смотрела на него, на своего сына, из-за бимы, а потом пошла к двери. Кто-то из евреев, сидевших у печи, спросил ее, почему она не дождется сына, а она ответила:

— Мой сын — святой, — и ушла.

Йоэл побежал по синагогальному двору и по заснеженным переулкам, крича:

— Мама! Мама!

Он спрашивал о ней на слонимских постоялых дворах, в странноприимном доме, у прохожих — ее нигде не видели и ничего о ней не слыхали. Когда после всех поисков он вернулся в синагогу подавленный, один еврей рассказал ему, что как раз был во внутренней комнате синагоги, когда его мать вошла туда и положила свой узелок. Вскоре она вернулась, забрала узелок и ушла.

Тогда от боли и стыда он захотел сделать что-нибудь дурное. На то, чтобы поехать домой посреди семестра, у него недоставало денег, да к тому же было стыдно перед раввином и обывателями. Ведь все считали его очень усидчивым и богобоязненным учеником. Так как же он может прервать учебу посреди семестра? Еще более, чем перед слонимскими евреями, ему было стыдно перед матерью. Она сказала про него: «Мой сын — святой». Она ведь очень огорчится, если он посреди семестра прервет учебу. Поэтому он остался в Слониме и решил, что на этот раз в начале месяца нисан[147] поедет домой на Пейсах. Однако на третьей неделе адара[148], за неделю до отъезда, он получил от отца письмо, сообщавшее, что он должен читать по матери кадиш.

Домой на Пейсах он вернулся уже с разорванным в знак траура рукавом[149]. Отец рассказал ему, что мама проделала путь из Утяна до Слонима наполовину пешком с ватагой нищих, наполовину — на извозчичьих телегах, а по дороге не стыдилась просить милостыню. Так же она и возвращалась из Слонима в Утян. Йоэл пристал к отцу, чтобы тот рассказал ему, простила ли его мама за то, что он тогда не прервал молитву и не вышел к ней. Однако отец либо не хотел отвечать, либо не знал, что ответить. Он рассказал только, что после возвращения из долгой зимней дороги мать заболела воспалением легких и, горя в жару, все время повторяла: «Мой сын — святой! Мой сын — святой!»

20

Реб Йоэл услышал за спиной сдавленный стон в мужском отделении синагоги и громкий плач в женском. Все, кто вышел из синагоги во двор остудиться, возвращались к чтению молитвы «Изкор». Повернувшись лицом к стене, реб Йоэл держался руками за серебряный ворот своего талеса, и слезы стекали по его лицу в бороду. Ему было уже шестьдесят лет, но до сегодняшнего дня он все еще не мог простить себя за то, что сорок три года назад не прервал молитву и не вышел к матери. Каждый год в трепете великого Судного дня, вспоминая тот малый Судный день кануна месяца шват в Слонимской ешиве, когда ему было семнадцать, он видел свою мать, укутанную в тряпки, ее ноги в онучах, видел, как она бредет вместе с ватагой нищих попрошаек по глубокому снегу в морозы и вьюги. Нищие идут от местечка к местечку собирать милостыню, а мама идет в Слоним посмотреть на своего ученого сына, который не приезжает из ешивы домой даже на праздники. А когда мама дотащилась до синагоги, ее сын, этот глупый праведничек, не захотел прерывать молитву. Хотя сердце трепетало и подталкивало его выйти навстречу матери, он преодолел это стремление, потому что богобоязненность важнее заповеди почтения к родителям. И мама ушла назад, в зимнюю вьюгу, в мороз и снег, оставив ему только одну фразу, ставшую для него вечной загадкой: «Мой сын — святой!» Сказала ли мама эти слова искренне и с радостью, что ее сын святой, и потому не решилась подойти к нему? Или же — с сердечной болью и горечью за то, что раз сын не хочет прерывать из-за нее молитву, то, наверное, ему больше не подходит такая бедная мама? Уже больше сорока лет он спрашивал себя, что имела в виду мама, и уже больше сорока лет не находил ответа.

Синагогальные старосты били ладонями по столу для чтения Торы, чтобы стало тихо. Кантор откашлялся прежде, чем начать петь и громко читать повторение восемнадцати благословений праздничной добавочной молитвы[150]. Реб Йоэл почувствовал, как его трогают за плечо. Ему оказывают честь, давая право открыть орн-койдеш. Он открыл его и посмотрел затуманенным взором на свитки Торы в белых с золотой вышивкой чехлах. Реб Йоэл знал, что Тора не виновата. Тора повелела поститься и просить искупления грехов в десятый день месяца тишрей[151], на который выпадает Судный день. Обычай малых Судных дней в канун каждого Новомесячья происходит от поздних законоучителей, от каббалистов, которые хотели изнурять свое тело более, чем того требует «Шулхан орух». Поэтому он не должен был заставлять маму ждать у входа синагоги после того, как не видел ее два года. И наказанием ему стало то, что он больше никогда ее не увидел.

Реб Йоэл закрыл орн-койдеш и вернулся на свое место. Молящиеся с пылом произносили благословение «Кдуша», и он произносил их вместе со всеми. Вместе со всеми плакал, когда звучало «У-нсане тойкеф»[152], и падал на колени во время обряда «койрим», когда кантор пел о службе в Храме. Как вода, прибывающая и прибывающая в наводнение, пока набухшие волны не поднимаются выше деревьев и домов, — так поднималось над головами молящихся рыдание. Когда же служба дошла до пиюта о десяти убиенных царством, ослабевшие от поста евреи с пожелтевшими лицами изошли слезами, как восковые поминальные свечи. Бороды свисали безжизненно, простертые руки с изогнутыми пальцами слепо щупали воздух, ища, за что уцепиться. Реб Йоэл нес вместе со всеми тяжелое ярмо службы Судного дня. Громче всех исповедей и молитв в нем плакало его сердце — из-за обиды, нанесенной матери. Измученная, укутанная в тряпки, подавленная и униженная, она исчезла в зимней снежной мгле, потому что не хотела мешать своему сыну справлять малый Судный день.

С тех пор как умерла мать, его словно подменили. Он продолжил изучать Тору и соблюдать ее законы, но возненавидел святош и избегал фанатиков, как чумы. Тем не менее, будучи холостяком и находясь исключительно в среде изучающих Тору, он еще не так укрепился в этом, как потом, после свадьбы, когда стал раввином и столкнулся с новым поколением непокорных молодых людей. Только тогда он по-настоящему понял, что слишком частые малые Судные дни виноваты в бунте и против великого Судного дня. Тогда он стал избегать крайностей, не воздвигать один запрет на другой. Чтобы Тора не выглядела как местечко, в котором перессорились все соседи, где каждый отгораживается от других забором, каменной стеной, колющими кустами и колючей проволокой так, чтобы никто никуда не мог пройти.

Заскевичская молодежь думала, что ей придется вести с ним войну. Однако он отвечал им:

— Вы хотите проводить собрания в общинном доме, устраивать там диспуты и просто общаться? Почему бы нет? Пожалуйста! Хотите библиотеку? Ладно, путь будет библиотека! Вы хотите готовиться к отъезду в Эрец-Исроэл? Это, конечно, не грех!

Чего тут пугаться? Сколько ревнители веры ни преследовали и ни стращали просвещенных, что они своим поведением ставят себя вне стана Израилева и что по ним будут еще справлять семидневный траур как по вероотступникам, просвещенные не пугались, но все-таки не оторвались от еврейского народа. Много раз, ой как много раз отцы отказывались от своих детей, но дети никогда не отказывались от отцов…

Правда, он в своей склонности облегчать и освобождать от лишних, по его мнению, запретов, зашел слишком далеко. У него не хватало твердости, чтобы вынести постановление, что что-то запрещено, даже когда «Шулхан орух» прямо говорит, что это запрещено. По этой-то причине он и отказался от места раввина, чтобы другой раввин, а не он отрицательно качал головой. Однако он увидел, что Провидение буквально заставляет его вернуться в Заскевичи.

Измученные добавочной молитвой евреи читали предвечернюю молитву спокойно, даже немного буднично. Реб Йоэл тоже ощутил облегчение после излитых слез и воспоминаний. Но когда его вызвали к чтению мафтира Йоны и он принялся размеренно читать по пергаменту молитву пророка Йоны во чреве рыбы, он снова расплакался так громко и горько, что у всех молящихся перехватило дыхание. Раввинша Гинделе в женском отделении синагоги тоже услыхала это, встала на кончики пальцев и испуганно посмотрела через занавесь в мужское отделение. После предвечерней молитвы все разошлись на час отдохнуть, пока не началась молитва неила[153]. Последним пошел к выходу аскет реб Йоэл. На ходу он заметил, что среди евреев, которые не вышли из синагоги, чтобы хоть немного проветрится, есть и два его постоянных оппонента: в одном углу спиной ко всем стоял заскевичский садовник Палтиэл Шкляр, в другом углу раскачивался над святой книгой слесарь реб Хизкия. Даже перерыв в молитвах Судного дня он использовал для изучения книги «Шулхан орух».

Двор Лейбы-Лейзера бурлил, переполненный празднично одетыми людьми. Пожилые женщины в длинных белых или черных шалях или в высоких париках и молодые женщины в шляпках различных форм все вместе выглядели, как залитая солнцем пестрая цветочная поляна. Вечерний золотистый свет освещал материнские лица. Соседки по улице и по двору по-свойски беседовали между собой, гладя тем временем детей по головкам. Мальчики и девочки на этот раз не вырывали своих ручек из теплых материнских пальцев. Они позволяли себя гладить и смотрели при этом большими спокойными глазами, как будто и малыши тоже ощущали, что сегодняшний день отличается от прочих дней года и что поэтому они должны вести себя соответственно.

В углу двора стоял медник Йехиэл-Михл Генес и спокойно, не скрываясь, разговаривал с дочерью слесаря Серл. Хотя помолвка еще не состоялась и отец Серл, упрямый реб Хизкия, все еще не дал на брак своего благословения, всем было известно, что они в добрый час поженятся, и поэтому им не надо больше никого опасаться и никого стыдиться. Серл спрашивала жениха, как ему молится на новом месте, в синагоге Лейбы-Лейзера, а он чуть недовольно отвечал ей, что в миньяне «Тиферес бохурим», среди старых друзей, он бы чувствовал себя уютнее. К тому же в «Тиферес бохурим» веселее. Там во время молитвы больше поют, а в синагоге Лейбы-Лейзера больше плачут.

— А как у тебя проходит пост, Сереле? Если у тебя щемит сердце, то у меня есть валериановые капли, можно понюхать.

Но Серл отвечала ему с бледной улыбкой на пересохших губах, что пост у нее проходит хорошо и она почти и не ощущает, что постится, почти как отец.

Одежда Йехиэла-Михла больше не измятая, как у старого холостяка. Он был во всем новом. Серл заметила это. Заметила она и то, что он не сводит глаз с окон пустой квартиры, где раньше жил обивщик Мойшеле Мунвас. Она поняла, что жених раздумывает, подойдет ли им эта квартира. Однако у нее было для него предложение получше, и она шепотом спросила, знает ли он, что аскет реб Йоэл скоро уезжает, чтобы снова стать раввином в Заскевичах, а его квартира остается свободной? Медник не знал об этом. К тому же он был малость тугодумом. Только через некоторое время до него дошло, к чему клонит невеста.

— Действительно? — удивился он и стал вертеть головой, переводя взгляд с одной квартиры на другую, пытаясь понять, какая подойдет им больше. Но Серл ничуть не колебалась. В квартире ребе и просторнее, и почетнее. Нет, она совсем не боится, что, если она въедет в квартиру обивщика, к ней еще может, чего доброго, прилипнуть невезение Нехамеле. Тем не менее все-таки лучше жить в квартире аскета реб Йоэла, чем в квартире Мойшеле Мунваса.

Раввинша Гинделе поджидала мужа у выхода из мужского отделения синагоги. Потом они стояли вместе. Он — широкий, располневший, в раввинском лапсердаке, в ермолке, взгроможденной над большим, перепаханным морщинами лбом, а она — маленькая, в длинном атласном платье. Гинделе спросила, почему он расплакался, читая книгу Йоны, и реб Йоэл ответил, что для него всегда большое переживание читать о пророке, который не хотел быть пророком и бежал от Бога, да будет Он благословен. Однако Провидение привело его назад, туда, где он должен был находиться, чтобы выполнить свое предназначение, потому что каждый человек приходит в этот мир, чтобы исправлять его. И все же он до сих пор не понимает страданий пророка от того, что целый город людей не был разрушен, пусть даже этот город — грешная Ниневия, — подвел итог реб Йоэл и взял свою жену под руку, чтобы отвести ее домой отдохнуть. Во дворе, однако, жители, а также достойнейшие обыватели из синагоги Лейбы-Лейзера, накинув талесы на плечи, дышали свежим воздухом. Из-за этого Гинделе было неудобно, что ее муж-раввин ведет ее под руку. Однако реб Йоэл добродушно, но в то же время сердито пробурчал:

— Ну-ну, — и повел Гинделе дальше под руку до самой их квартиры, точно так же, как делал это в Заскевичах, когда зимними субботними утрами вел по гололеду свою раввиншу в синагогу, чтобы благословить наступление нового месяца.

Клятва

1

За неделю до смерти торговец зерном Шлойме-Залман Раппопорт отправил за лавочником реб Авромом-Абой Зеликманом с угла улицы Страшуна[154] и пробыл с ним у себя в комнате дольше, чем с обычными посетителями. Больной попросил также, чтобы во время их разговора никто не входил. Когда гость вышел, в соседней комнате его поджидала жена больного, Басшева, она спросила лавочника, о чем разговаривал с ним ее муж. Реб Авром-Аба ответил, что муж сам ей расскажет. Басшева заламывала руки и шептала, что Шлойме-Залман всем говорит, что настали его последние дни. Надо его утешить, успокоить.

— Не надо, — произнес реб Авром-Аба Зеликман глубоким печальным голосом. — Не надо утешать неизлечимо больного обещаниями, что он еще выздоровеет. Ведь умирающему ясно, что говорящий так не думает, и обман приносит еще большие страдания. Даже если от лживого утешения больному на минутку полегчает, потом он будет мучиться еще сильнее.

— Так что же отвечать, когда он говорит, что долго не протянет? — спросила Басшева.

— Молчать, — засунул реб Авром-Аба руку в рукав и ушел.

Его называли «разведенный раввин», и он слыл честным евреем. Но его речи показались госпоже Раппопорт странными. Прежде она не слыхала, что нельзя утешать больного, говоря, что тот еще выздоровеет. Другие посетители перед тем, как уйти, желали ее мужу, чтобы Всевышний послал ему полное выздоровление.

День спустя больной позвал жену и обоих детей, сына и дочь. Его лицо было похоже на измятый пергамент, белки глаз — на желтую медь. Только его широкая снежно-белая борода, разделенная на две остроконечные половины, еще царственно светилась, как будто в ночь пасхального сейдера. Шлойме-Залман говорил с сыном, но при этом не спускал полных отеческой заботы глаз с жены.

— Гавриэл, я хочу, чтобы ты поклялся, что ты оставишь университет и станешь учеником лавочника реб Аврома-Абы Зеликмана. Он будет обучать тебя Талмуду и Танаху[155].

Даже Басшева, привыкшая всегда слушаться мужа и смотреть на него снизу вверх, на этот раз испугалась, не говорит ли он уже в состоянии помутнения разума.

— Я ведь изучаю Талмуд каждый вечер дома, — пробормотал Гавриэл.

Отец ответил на это, что занятиями без ребе да к тому же всего по два часа в день многого не достигнешь. Поэтому нужно оставить университет и с самого утра и до вечера повторять уроки, которые будет давать ему реб Авром-Аба Зеликман. Гавриэл знал разведенного раввина только в лицо и не слыхал, чтобы тот был таким уж из ряда вон выходящим ученым. Но даже если бы разведенный раввин был велик, как Виленский гаон, Гавриэл Раппопорт не бросил бы ради него университет. Он изучал агрономию и мечтал стать земледельцем, как некогда отец. Теперь сын взволнованно смотрел на мать и на сестру, не зная, что ответить.

— Всевышний еще поможет тебе, и ты выздоровеешь. Тогда ты добьешься желаемого, — Басшева сделала шаг к кровати мужа, молитвенно сложив руки.

— Не утешай меня. Я чувствую, как мое сердце умирает, а твои речи мешают мне подготовиться, подвести итоги жизни. — Больной так застонал, что жена сразу же сделала шаг назад и вспомнила слова лавочника Зеликмана.

После того как Шлойме-Залман Раппопорт пережил сердечный приступ и слег в постель, врачи говорили, что ему нельзя напрягаться, нельзя даже произносить лишнего слова. Но когда домашние не впускали к нему посетителей, он очень сердился. Раппопорт считал, что уже не встанет с постели, и хотел попрощаться с друзьями, привести в порядок дела.

— Клянешься ли ты, что сделаешь так, как я тебе велю? — спросил отец, подняв на сына взгляд своих упорных строгих глаз.

— Ты же сам отправил меня учиться сначала в гимназию, а потом в университет! Сам мне говорил, что, будь ты помоложе, снова занялся бы сельским хозяйством! — воскликнул Гавриэл, и его прошиб пот от мысли, что он кричит на смертельно больного отца.

— Теперь я раскаиваюсь во многом, что говорил и делал, — покачал головой больной и с видимым напряжением приподнялся на локте. — Так ты обещаешь или отказываешь мне в последней просьбе?

— Обещаю, обещаю, — у сына тряслись губы.

Он боялся, как бы у отца от волнения не случился новый сердечный приступ.

Шлойме-Залман повернул голову к дочери, и на его лице задрожала улыбка. Он подмигнул, и она положила свою длинную узкую руку в его ладонь. Отец погладил слабыми тонкими пальцами ее кисть и долго хрипел, пытаясь скрыть набежавшие слезы.

— Асна, обещай мне, что ты выйдешь замуж за богобоязненного молодого человека, за ешиботника.

Стройная, прямая, похожая на молодое деревце весной Асна тихо задрожала всем телом, а ее большие глаза стали вдвое больше. Дочь сама не чувствовала, как вытягивает пальцы из отцовской руки и как слезы скатываются из ее глаз по щекам.

— Я ведь даже еще не думаю о замужестве, — пролепетала она.

— Я все-таки должен был прожить еще пару лет, чтобы обеспечить надлежащим образом семью. На детей мне нечего рассчитывать. Идите, дайте мне отдохнуть. — Его голова упала назад на подушку, и дочь первой выбежала из комнаты, рыдая.

Умирающий прожил еще около недели. Когда он не чувствовал боли, на его лице играла странная удивленная улыбка, как будто он прислушивался к себе и не верил, что сердце может тихо умереть в таком сладком забытьи. Однако когда он ощущал каменную тяжесть в груди и не мог перевести дыхание, то лежал, вытянувшись на спине, и его глаза были выпучены, и их застилал хаос. Зрачки вращались, будто пытаясь выкрутиться из орбит и убежать от боли. В такие минуты, наклоняясь над ним, жена слышала, как он шепчет:

— Может быть, Бог сжалится и уже сегодня заберет мою душу.

Вызванному врачу он простонал, чтобы ему не давали лекарств, продлевая страдания еще на день. Позднее, когда больной успокоился и по сторонам его кровати стояли сын и дочь, он лежал, закрыв глаза, с высохшим лицом и молчал каким-то жестким молчанием, будто предупреждая детей, что не простит их и на том свете, если они не выполнят его завещание. В свой последний полдень Шлойме-Залман Раппопорт чувствовал себя лучше. Он проглотил пару ложек супа, сжевал маленький кусочек курицы, а потом задремал, легко и размеренно дыша. Его домашние в соседней комнате от усталости впали в тяжелый сон. Когда Басшева проснулась, в большой комнате уже стемнело. При бледном отблеске снега с улицы она увидела сына и дочь, спавших полусидя, опершись головами о спинку дивана. Наверняка и больной тоже спит. Она чуть приоткрыла дверь его в комнату и увидела его лежащим с запрокинутой головой. Рот его был открыт, а борода свисала безжизненно.

На похороны зерноторговца собралось много людей всех классов и званий. Поскольку покойный происходил из литовских хасидов и каждую субботу ходил молиться к ним, на похоронах были два миньяна из хасидской молельни, расположенной на синагогальном дворе, — кейдановских[156], столинских[157], лехевичских[158] и слонимских. Рожденные в Литве и постоянно окруженные миснагидами[159], литовские хасиды стали холодны, как они, и не ездили к цадикам[160], а ждали, пока цадики сами приедут к ним, чтобы получить финансовую поддержку. Только на свадьбах и похоронах развевающиеся на ветру лапсердаки, растрепанные бороды и огонь в глазах напоминали миру, что эти евреи все-таки еще хасиды. Отдельным кружком стояли белорусские любавичские хасиды. В каждом их движении было заметно хабадское кипение, упорство, преданность ребе, царственное величие и пренебрежение материальным. Отдельной группкой стояли состоятельные обыватели из виленской Городской синагоги, окружавшие городских раввинов, медлительных мудрецов в длинных черных пальто, в жестких шляпах, с пейсами, заложенными за уши, с широкими лежащими на груди бородами. Пронзительный ученый взгляд из-под очков, густые волосы и морщинистая кожа на пергаментных лицах — все говорило о том, что они живут в отрыве от мира. Их жизнь состояла из рассмотрения галохических проблем днем и вынесения галохических решений ночью, когда их огромные тени покоились напротив, на стене комнаты раввинского суда.

Шлойме-Залман Раппопорт с одними евреями торговал, с другими просто проводил время, и хотя он был хасидом, он водил дружбу даже с просвещенцами. Его пришли проводить и прихожане Хоральной синагоги — еретики, домоправители и адвокатишки с уличной практикой, публика в целлулоидных воротничках, с пожелтевшими манжетами, с сильно помятыми, выбритыми до синевы лицами. С Шавельской[161] и с Рудницкой улиц пришли торговцы мануфактурой, евреи с подстриженными острыми бородками, в длинных и широких дорогих пальто из хорошего материала. Из переулков, окружавших синагогальный двор, пришли не столь солидные люди: бедные розничные торговцы в полушубках и высоких шапках и ремесленники с натруженными руками. В их колючих бородах застряли металлические и деревянные стружки из мастерских. Среди провожавших выделялись высокие и широкоплечие зерноторговцы с угловатыми жесткими лицами, обутые в высокие, до колен, сапоги. Эти торговцы рожью и пшеницей, рассматривающие на ладони пригоршню зерна из каждого мешка прежде, чем его купить, потому что не доверяют никому, торговали с Раппопортом, целиком полагаясь на его честное слово. На похороны пришла и пара богатых деревенских евреев из сельскохозяйственной колонии, располагающейся в местечке Неменчин[162]. Усопший временами навещал их. Не столько ради торговли, сколько ради того, чтобы расспросить об их хозяйствах и осмотреть их. Он все еще фантазировал о том, чтобы снова начать работать на земле. Поскольку в будние дни Раппопорт молился в синагоге при богадельне на Портовой улице[163] и финансово поддерживал это учреждение, богадельня направила людей, чтобы проводить его, — миньян стариков, специально предназначенный для сопровождения похорон. Они идут перед гробом, в черных пелеринах и в жестких широкополых шляпах, с палками в руках, и шепчут псалмы.

Замыкали процессию те, кто, по идее, должен был идти первым: соседи по большому и богатому двору на Портовой улице, где жил Шлойме-Залман Раппопорт. Соседи знали, что у него кошерная кухня и что он строго соблюдает еврейские праздники. В ночь на первое января, когда евреи праздновали в своих домах христианский Новый год и собравшиеся гости гуляли, пили и пели, в окне господина Раппопорта висели темнота, тишина и будничность. Каждое утро его видели идущим на молитву с мешочком для талеса под мышкой; в субботу он, в строгом соответствии с еврейским законом, ходил без палки. Тем не менее богатый, ставший наполовину иноверческим двор относился с почтением к солидной внешности Раппопорта и к его достойному образу жизни. Его жену и детей уважали тоже.

Басшева Раппопорт была моложе мужа на целых двадцать пять лет и выглядела как старшая сестра своих детей; женщина с бледным лицом, немного чересчур худощавая. Ее кожа еще не стала морщинистой, а в волосах еще не было седых нитей. Хотя муж годился ей в отцы, было заметно, как сильно она в него влюблена, как верит в него. Это было видно по тому, как она шла рядом с ним, с восторженной улыбкой глядя на его белую разделенную надвое бороду. У обоих детей, как и у матери, были синие круги вокруг глаз. Как старый господин Раппопорт держался особняком от соседей, так и его дочь не водила дружбы с барышнями с их двора. Она проходила по двору тихими, но быстрыми шагами, словно всегда куда-то торопилась. Сын же в студенческой фуражке появлялся в доме и исчезал из него буквально вихрем. Иногда его видели проходящим с каким-нибудь товарищем. Но он никогда не кричал со двора в окна своей квартиры, чтобы пообщаться с домашними, как это делали другие парни. «Аристократическая семья», — говорили соседи о Раппопортах. И все же удивлялись, что такой набожный еврей поселился во дворе с нерелигиозными жителями, дает светское образование своим детям, а жена его одевается по последней моде. Поэтому соседи Раппопорта чувствовали себя чужими на его похоронах и с любопытством оглядывались. Может быть, кто-то сможет объяснить им, что за человек был этот господин Раппопорт? Но и те, кто был знаком с покойным ближе, не могли достаточно ясно понять его поведения и характера.

«Он был странный человек», — говорили между собой о покойном сопровождавшие его в последний путь. Кажется, обычный человек перед Богом и людьми, общался со всеми на зерновой бирже и в синагоге, но жить всегда старался наособицу. В денежных делах тоже вел себя очень странно. С одной стороны, торгуя, был жестким, как камень, а с другой — являлся щедрым жертвователем, настоящим филантропом.

Похоронная процессия медленно двигалась вперед. Она тянулась большая, но будничная — и потому, что покойный долго болел перед смертью, и из-за разнородности провожавших его. К тому же Раппопорт велел, чтобы на его похоронах не произносили надгробных речей. С плотной черной вуалью на лице вдова шла за гробом, а дети поддерживали ее под руки.

Это был светлый, ясный, погожий день ранней весны, какие бывают после Пурима. Сквозь сероватые, жидкие, как дым, облака голубело высокое небо. Еще остававшийся на улицах снег съежился, пожелтел, стал ноздреватым. Провожавшие усопшего задирали головы и радостно смотрели на деревья с вытянутыми голыми ветвями, уже заранее дрожавшими в радостном предвкушении цветения.

Когда перешли мостик через Виленку, провожавших стало меньше. У стариков не было сил волочить немеющие ноги в гору, лавочники вспомнили, что должны вернуться в свои лавки. Чем дальше двигалась процессия, тем больше людей от нее отставало, но только не хасиды из кейдановской молельни. Все они остались и говорили между собой о том, что дети Шлойме-Залмана, живущие в России, дети от его первой, умершей, жены, наверняка не станут читать по нему кадиш. Большевики забрали вместе с состоянием Раппопорта и его детей. Они отказались от еврейства. Тем не менее он и сына, родившегося у него на старости лет от второй жены, посылал в нееврейские польские школы, а дочь — в светскую гимназию с преподаванием на иврите. Он всегда считал, что богобоязненность и светская образованность могут сосуществовать в одном доме. Только на старости лет начал говорить, что мудрость Торы и светское образование — это как огонь и вода и что он раскаивается в том, что послал сына учиться в университет.

Позади всех сопровождающих по тротуару шел лавочник реб Авром-Аба Зеликман. Он шел ровными, размеренными шагами, опустив голову. Когда катафалк резко двигался вперед, он отставал, а когда катафалк медленно полз в гору, реб Авром-Аба понемногу нагонял процессию. Юный Гавриэл Раппопорт несколько раз поворачивал голову назад и видел, что по тротуару идет разведенный раввин. Гавриэл поспешно отворачивался, чтобы вытереть слезы, набегавшие на глаза. Он начал постепенно отставать от катафалка с гробом отца. Тогда задержалась и его мать, повернув к сыну свое лицо, закрытое черной вуалью. Она смотрела на него, пока он снова не приблизился к катафалку.

Место на кладбище приготовили в почетном ряду, между огороженных цепями или железным штакетником надгробий богачей. Накрытые погребальные носилки стояли на краю выкопанной могилы в окружении близких друзей покойного. Евреи тихо всхлипывали, и слезы скатывались на их бороды. Вечерние фиолетовые тени дрожали на чистом белом снегу, который на кладбище еще лежал высокими сугробами, плотный и свежий. Из-за холма, густо покрытого покосившимися надгробиями, был виден полукруг огненного заката. Асна приклонила голову матери на плечо, чтобы не видеть отца, лежавшего на погребальных носилках, а мать сквозь плотную черную вуаль смотрела на лавочника реб Аврома-Абу Зеликмана. Он, онемевший, строгий и печальный, стоял напротив нее у края могилы. Басшева ощущала, как окаменело ее сердце, как слезы замерзают в ее горле. Она знала, что слезы еще придут. Она еще будет плакать, когда дети уже начнут забывать. Но теперь она должна думать о выполнении мужниного завещания. Мать подняла над глазами черную вуаль и шепнула сыну:

— Ты обещал отцу больше не ходить в университет, а начать учиться у реб Аврома-Абы Зеликмана. Ты не забудешь свое обещание?

— Не забуду, — пробормотал Гавриэл, со страхом глядя, как с черных погребальных носилок снимают тело отца, укутанное в белый саван. В то же мгновение огненный край заката утонул за кладбищенской горой, утыканной покосившимися надгробиями.

2

Реб Авром-Аба был родом из Келема[164]. Он учился в тамошней талмуд торе, как называли Келемскую ешиву, а женился в Кибарте[165], литовском местечке на границе с Пруссией. Он еще не успел просидеть и года на содержании тестя, как началась русско-германская война и царь Николай выгнал евреев из приграничной с Пруссией полосы земель. Тесть и теща реб Аврома-Абы застряли в Литве, а он с женой добрался до Вильны, куда сбежалось множество других раввинов. Беженцы — сыны Торы создали свое собственное объединение, и город поддерживал их материально. Реб Авром-Аба Зеликман тоже изучал Тору в синагоге изгнанных раввинов и жил с женой за счет этой поддержки. После вступления в город германских войск, когда голод усилился и Вильна не могла больше содержать изучающих Тору, жена реб Аврома-Абы, Годл, занялась торговлей и стала добытчицей в семье. Еще до замужества в Кибарте она была лавочницей и хорошо разбиралась в торговых делах.

Когда война закончилась, литовские раввины вернулись в свои местечки. Годл ожидала, что и ее муж станет где-нибудь раввином. Но реб Авром-Аба ответил ей, что не годится в раввины и не хочет им быть. Пусть она откроет в Вильне лавку. Годл сказала на это, что ее родители взяли себе ученого зятя, чтобы он потом стал раввином, а она — раввиншей, а не лавочницей. А если уж все-таки открывать лавку, то почему это вдруг в чужой Вильне, а не в ее родном местечке Кибарт, куда, кстати, после скитаний вернулись и ее родители? Однако ее муж настаивал на своем. Он изучал Тору не для того, чтобы сделать ее источником дохода, а лавочником хочет быть именно в Вильне, где его никто не знает. В Кибарте или в Келеме, где его помнят и считают сыном Торы, ему будут оказывать незаслуженные почести, и, значит, придется вмешиваться в общинные дела. Поэтому остается открыть лавку в Вильне.

Годл была крикуньей с пылающим лицом и с растрепанными каштановыми волосами, вечно выбивавшимися из-под платка. Однако она происходила из богобоязненного еврейского дома, была умна и знала, что ее муж не просто сын Торы, как он говорит про себя, а очень ученый еврей. Она согласилась остаться в Вильне и отыскала пустующую лавку на углу улиц Страшуна и Завальной. Годл уже скопила немного денег, знала в городе достаточно людей, да и место для лавки было подходящее — здесь сходились вместе несколько улиц. Она накупила бакалейных товаров и тут же принялась их сбывать.

Время было послевоенное, еще довольно беспокойное. Не успевала закончиться одна напасть, как приходила другая. Власть постоянно сменялась. Когда закончилась германская оккупация, Вильна была захвачена польскими легионерами. Однако их быстро выбили большевики. Красные комиссары не успели еще толком укрепиться, как в город снова вошли поляки. С каждой сменой власти менялись и деньги, и цены. Пули свистели над головами, но, когда стрельба немного стихала, горожане бежали по лавкам закупать продовольствие. Какие бы страшные опасности ни подстерегали со всех сторон, лавочники отпирали свои лавки. Они знали, что сейчас самое время сбывать товар и зарабатывать; покупатели платят, сколько с них ни спросят. Годл тоже торговала с большим пылом с утра до ночи, хотя никогда не знала, под какой властью проснется завтра и не превратятся ли заработанные ее тяжелым трудом деньги в жалкие гроши. Однако ее муж, вместо того чтобы помогать ей обслуживать покупателей, стоял над нею и внимательно следил, чтобы она, не дай Бог, никого не обвесила, не обмерила и не обсчитала. Реб Авром-Аба устанавливал цены на продукты — лишь чуть выше, чем товар обходился им самим, да и то только чтобы покрыть расходы и получить грошовую прибыль, на которую можно с грехом пополам прожить день. К тому же он отпускал товар в долг незнакомым людям.

— В такие времена, — говорил он, — никому нельзя отказывать.

Ведь еврей, которому не доверят в долг мерку крупы, будет голодать вместе со своей семьей. А когда он больше не сможет выносить того, как его домашние страдают от голода, он отправится искать еду даже во время стрельбы. Разве может он, Авром-Аба Зеликман, брать на себя ответственность за жизнь еврея, выходящего на улицу под градом пуль? Не бывать такому!

Годл увидела, что ее муж не менее упрям, чем учен. Чудак, дикий человек! А ей, значит, можно рисковать жизнью ради заработка? Она стала ругаться с ним днем в лавке, утром и ночью — дома. Набрасывалась на него с криками и в синагоге, требуя одного: чтобы он больше не показывался в лавке. На крики и ругань жены реб Авром-Аба не отвечал ни слова, но в лавке стал появляться еще чаще, причем именно тогда, когда жена стояла в окружении покупателей. Он следил теперь за ней еще внимательнее прежнего.

Большевики во второй раз прогнали поляков и ввели в Вильну литовскую армию из Ковны. Годл начала подумывать о том, чтобы привезти своих родителей из Кибарта. К тому же она больше не хотела терпеть сумасбродство мужа. Помимо того что он ставил целью своей жизни надзирать за ее честностью в торговле, он еще и требовал, чтобы она вообще не увлекалась торговлей так сильно. Человек не должен забывать, что его настоящий кормилец — это Всевышний, а не лавка с товаром. Он требовал, чтоб она не конкурировала с другими лавочницами. Покупатель сам найдет ту лавку, в которую направляет его Провидение. Годл больше не могла выносить этого и стала кричать, что хочет получить развод. Вместо того чтобы испугаться, как она ожидала, он сразу же согласился.

— Когда ты не будешь моей женой, я не буду нести ответственность за твое поведение.

После развода Годл осталась при лавке, а реб Авром-Аба начал ходить по синагогам и расспрашивать обывателей, не нужен ли им меламед для детей. Годл знала, что Авром-Аба бедствует, и ее сердце учащенно билось и от жалости к нему, и от злости на себя за то, что она о нем беспокоится. Она раньше даже представить себе не могла, что ей так сильно будет не хватать этого дикого упрямца. С тех пор как большевики вернулись в Вильну, дела пошли плохо. Советская власть расстреляла нескольких еврейских лавочников за спекуляцию и за то, что они не принимали русские деньги. Торговля начала умирать, крестьяне испугались и перестали привозить в город продукты. Годл подумала, что ее ухудшившееся материальное положение — это наказание Небес за ее развод с мужем, и решила вернуться к своим родителям в Кибарт. В Литве она сможет торговать свободно. Может быть, даже снова выйдет замуж, только на этот раз — обдуманнее и счастливее. Не успела Годл распродать весь свой товар, как поляки снова приблизились к Вильне, Красная армия начала отступать в Белоруссию, а союзная ей литовская армия отступила в глубь Литвы. В городе началась паника. Множество евреев ушли в Литву вместе с отступающей на Ковно литовской армией, чтобы не оставаться под властью поляков. Годл отыскала своего бывшего мужа в маленькой молельне на синагогальном дворе и протянула ему ключ от наполовину опустошенной лавки.

— Я бегу с литовцами, потому что не хочу быть оторванной от моих родителей, — воскликнула она, вытащила из-за пазухи пачку купюр и положила на его стендер.

— На, пусть у тебя будет хоть что-то на первое время. Ты хотел быть лавочником, вот и будь, и мучайся, стараясь быть честным в торговле! — И она выбежала из синагоги, чтобы не расплакаться. Годл знала, что этот святоша не подаст ей руки на прощание, потому что после развода она стала ему чужой женщиной. Но знала она и то, что, если только будет жив, он отошлет ей деньги, которые она ему дала.

Таким образом реб Авром-Аба Зеликман стал хозяином лавки своей бывшей жены. Прошло довольно много времени, пока покупатели привыкли к тому, что разведенный раввин, как его стали называть, может посреди бела дня закрыть свою лавку на пару часов и уйти в синагогу. Покупательницам пришлось привыкнуть копаться в товаре, даже самим отвешивать и отмеривать, в то время как лавочник стоит за прилавком, погруженный в чтение святой книги. Он даже не отрывал глаз от страницы, чтобы поторговаться или чтобы пересчитать полученные деньги. Однако, если какая-то незнакомая покупательница принималась торговаться, другие женщины набрасывались на нее:

— С кем вы торгуетесь? С реб Авромом-Абой Зеликманом?

Вдова Басшева Раппопорт тоже знала о нем. Из того, чего наслушалась о нем, она сделала вывод, что это цельный человек. В последний год своей жизни ее муж не раз говорил, что завидует цельным людям, то есть таким, которые идут по одному выбранному пути, в то время как он хотел совместить несколько разных путей, не состыковывающихся между собой. Он хотел быть и хасидом, и светским человеком. Верил, что Бог посылает каждому его хлеб, и все же день и ночь думал о своей торговле. Хотел быть скромным, но не мог отказаться от привычки жить широко. Делал все, чтобы его дети были религиозными, но сам же послал их учиться с детьми светских родителей. Басшева обычно утешала его, говоря, что и сын, и дочь будут, с Божьей помощью, вести себя так, что он будет доволен, но Шлойме-Залман в ответ лишь печально качал головой. Басшева знала и то, что ее муж в последний год своей жизни часто заходил в лавку к разведенному раввину. Она уже поняла, почему он перед смертью попросил, чтобы их сын стал учеником реб Аврома-Абы Зеликмана.

3

От люстры, висящей над бимой, падает большая тень, тянущаяся до самой двери. Тень раскачивается туда-сюда, как будто раздумывая, стоит ли ей выбраться из пустой синагоги на летнюю улицу или, может быть, остаться внутри. В синагоге темно, как в пещере. Только в восточном углу горит желтовато-оранжевым светом электрическая лампа над головами Гавриэла Раппопорта и реб Аврома-Абы Зеликмана. Уже три месяца, как они изучают вместе Гемору и Танах.

Гавриэл — парень с головой илуя. С ходу, после первого же урока по книге «Йоре деа»[166], он запомнил наизусть восемь видов недозволенных продуктов и их признаки. Таким же самым образом он проглатывает сейчас законы о мясном и молочном: как большой мальчишка-шалун, который держит во рту кусок белой булки, жует и кричит, глотает и смеется. Однако ребе хочет разобрать это дело обстоятельно. Голова его опущена низко к толстому тому «Йоре деа», где основной текст окружен комментариями, набранными мелким шрифтом Раши. Кажется, что ребе, морща лоб и бурча, медленно продирается через текст, как сквозь густые колючие кусты у подножия высоких прямых деревьев леса. Тем временем его ученик скучает до смерти. Способность запоминать законы кодекса «Шулхан орух» и повторять их наизусть, раздел за разделом, радует его недолго. Потом его мозг снова начинает сверлить мысль: зачем ему трактат «Хулин» и зачем ему «Йоре деа»? Разве он собирается стать раввином или резником? Совсем другое дело было, когда отец был жив, а он изучал Тору дома для себя по два часа в день. Он делал это ради отца, но ему и самому нравилось, что товарищи-студенты будут уважать его за знание Талмуда. Однако теперь он совсем не надевал студенческой фуражки. Один семестр он запорол, а на новый учебный год вообще не записался. По утрам он изучает Тору в синагоге богадельни на Портовой, где ведет молитву и читает кадиш по отцу, и каждый вечер ходит на урок к разведенному раввину. Он стал ешиботником, просиживающим скамейки в синагогах, и все потому, что так взбрело в голову его отцу на смертном одре.

Реб Авром-Аба уже основательно разобрал изучаемую тему и теперь принялся пересказывать ее ученику с таким одухотворенным лицом и с таким напряжением, как будто он читал «Слушай, Израиль», тщательно выговаривая каждое слово, каждый звук. Реб Авром-Аба начал со спора, изложенного в Геморе, и перешел к спору между Раши и тосафистами[167], каждый из которых истолковывал Гемору по-своему. Потом он перешел к Маймониду, а от Маймонида — к оспаривающему мнение последнего рабби Яакову бен Ашеру. Наконец он добрался до книги «Бейс Йосеф»[168], которая взвешивает и отмеряет, кто из предыдущих законоучителей прав. Только тогда он начал все сначала. Последователи рабби Йосефа Каро ведут между собой ожесточенный спор по поводу новооткрытых подробностей и всяческих уточнений. Гавриэл больше не мог этого вынести и от злости засмеялся:

— Вы растолковываете мне это так, будто тут стоит женщина. Даже не одна женщина, а десять. И каждая — со своим вопросом о молочном и мясном, и все ждут немедленного ответа.

Напряженное лицо ребе смягчилось. Он начал говорить теплым, печальным и глубоким голосом. Тора — это путь, который тянется от древнейших мудрецов через глубокие пропасти, через высокие горы. А раз путь такой длинный и запутанный, можно заблудиться в диких пустынях — в хитроумных идеях и казуистических спорах. Сначала кажется, что именно в этом интеллектуальном копании можно обнаружить множество неведомых сокровищ и, соответственно, — радости. Евреи демонстрируют глубокие познания, остроту своего ума, умение ставить вопросы, однако потом от всего этого остается сплошная путаница или пустота. Тора дана нам, чтобы мы знали, как жить. Мы постоянно должны стремиться к тому, чтобы заповеди Торы стояли перед нашими глазами ясно и ярко. И не только законы книги «Шулхан орух», но и истории из Пятикнижия, слова пророков, притчи из мидрашей, тайны каббалы — все это дано нам с одной-единственной целью: чтобы мы знали, как вести себя с утра до ночи, изо дня в день, всю жизнь.

— Я это уже слыхал, — нетерпеливо покрутил головой Гавриэл.

Вместо того чтобы сделать ученику замечание за неуважительный ответ, ребе встал и начал прохаживаться взад и вперед. В полутьме синагоги и без того высокий реб Авром-Аба выглядел еще выше. Спрятанные в рукава ладони и приподнятые плечи, как будто ему зябко посреди лета, придавали его фигуре некоторую угловатость. Короткая жесткая борода, словно подрубленная тесаком, чернела как смоль посредине и была ослепительно бела по краям. Когда он молчал и слушал, его глаза горели небесно-голубым вечерним огнем. Когда улыбался, по морщинам, огибающим углы его рта, становилось ясно, что он добродушен по характеру. Но едва реб Авром-Аба начинал говорить, Гавриэла переполняло такое ощущение, словно его впихнули в тюремную камеру и заперли тяжелую железную дверь на ключ, да еще и на засов.

— Тот, кто изучает заповеди Торы, чтобы выполнять их, каждый день видит в них новые чудеса. Так, если кого-то любишь, то каждый раз заново радуешься, как он прекрасен. То же и с человеком, у которого есть глаза и сердце, способные видеть чудеса Творения в природе. Он каждый раз заново восхищается тем, как восходит и заходит солнце, громом и молниями во время грозы, красотой и вкусом плодов, хотя ест их уже который раз в жизни. Если он не чувствует этого, то молитвы и благословения, произносимые им на фрукты, — не более чем привычка.

— Однако же вы не захотели стать раввином, — быстро и безапелляционно, как невоспитанный мальчишка, произнес Гавриэл.

Но ребе не ответил, что это, мол, не имеет отношения к делу. Он улыбнулся и снова уселся на свое место, за святую книгу.

— Праотец наш Авраам и учитель наш Моисей тоже были пастухами, а не раввинами. Раввин может еще, чего доброго, впасть в гордыню, но когда ты пастух, научаешься любить живых тварей.

— Раз наши праотцы были пастухами и земледельцами, то и отец не должен был запрещать мне продолжать изучать в университете агрономию! — воскликнул Гавриэл еще нетерпеливее и раздраженнее, как будто виноват был реб Авром-Аба. — Раз Бог сотворил человеческий разум и науку, то это и есть лучшее доказательство того, что они нужны.

— В прежние времена поле и лес, и все семь мудростей[169]приближали человека к Владыке, а нынешняя наука и жизнь в доме и на улице учат человека, прежде всего, отдаляться от Него. Твой отец понял это и потому потребовал от тебя, чтобы ты занимался только Торой, — ответил реб Авром-Аба и снова погрузился в книгу «Йоре деа», чтобы закончить начатое.

Его молчание и оранжевый отсвет лампы вплетались в ночные тени пустой синагоги. Но молодой парень стоял, опершись обоими локтями на книгу «Йоре деа», и раскачивался все быстрее вместе со стендером и с большой раскрытой книгой, лежавшей на нем, как будто пытался вырваться из окружающей его умудренной тишины и сгущающихся вокруг теней. Наконец ученик сказал, что не может сегодня больше заниматься — он как-то не улавливает изучаемую тему. И ребе кивнул ему головой в знак того, что тот может идти. Точно так же, как Гавриэл хотел уйти из синагоги, реб Авром-Аба хотел остаться сидеть над святыми книгами, со страниц которых слова сияют, как звезды на небе. Кажется, звезды маленькие, но если бы человек смог к ним приблизиться, он бы увидал, как они велики. Реб Авром-Аба Зеликман снова принялся думать, хорошо ли он поступил, пообещав покойному реб Шлойме-Залману Раппопорту учить Торе родившегося у того на старости лет сына. Но раз уж он обещал, то будет терпелив, покуда молодой человек сам не откажется от этой учебы.

По длинной и узкой улице Страшуна Гавриэл Раппопорт вышел на широкую Завальную улицу. Ему казалось, что прогуливающиеся по ней люди обращают внимание на то, что он идет один — без товарища, который шел бы рядом, и без девушки, которую он вел бы под руку. Стоял месяц тамуз, и день был жарким и потным. Но теперь уже подул прохладный ветерок и зашумел в густых кронах деревьев, росших вдоль тротуара. Никогда раньше Гавриэл не смотрел с таким восторгом на темно-синее небо, на золотистый электрический свет. В прежние времена он совсем не замечал, что у домов столько окон, дверей, крылечек, лестниц, и все они выходят на улицу, и все люди на улице куда-то спешат — в летние театры, в кафе, на свидания. И просто так, безо всякой цели тоже торопятся. Все идут, и идут не в одиночестве. Все смеются, и им смеются в ответ. Конечно, он помнит, что он в трауре по умершему отцу. Каждый день он молится в миньяне, каждый день читает кадиш. Поэтому он не мог бы сейчас веселиться вместе с товарищами, даже если бы остался студентом. Но ему вообще больше не с кем было слова сказать, не с кем пойти на прогулку. Перед прежними товарищами ему стыдно. Он боится, как бы они не высмеяли его за то, что он променял университет на синагогу, а с набожными молодыми людьми с синагогального двора дружить не хочется. Это не для него.

Гавриэл увидел тем летним вечером парней в широких скаутских шляпах, спортивных рубашках, коротких штанах и шерстяных гольфах, с голыми коленками. За плечами у них были набитые рюкзаки, а в руках — палки. Лица их были загорелыми, прямо бронзовыми. Компания возвращалась сейчас с далекого загородного похода. Молодой Раппопорт смотрел на них с завистью. Этим летом он тоже хотел поехать в какое-нибудь загородное имение, чтобы получить там первый сельскохозяйственный опыт. Он уже мечтал, как будет каждый день плавать, лазать по деревьям, скакать верхом на лошади. Но отец заболел, а перед смертью заставил Гавриэла пообещать целиком посвятить себя изучению Торы.

Вернувшись домой, он нашел мать и сестру в маленькой боковой комнате, где на полках стояли святые книги, а на этажерках — светские, со шкафом из дерева цвета темного вина, диваном и парой стульев с потертой обивкой. По вечерам в этой комнате Шлойме-Залман Раппопорт просматривал счета, а днем мог прилечь отдохнуть. Когда темнело, мать и сестра избегали других, больших комнат с зеркалами на стенах, как будто от страха, что из зеркала может выйти покойник. Вдова в течение короткого времени исхудала и побледнела. Ее волосы засеребрились, в лицо врезалась жесткая сухая грусть. Она должна прокормить себя и двух детей с небольшого наличного капитала, оставшегося после мужа, и с гораздо больших сумм, которые люди остались ему должны. Каждый вечер Басшева сидела над кипами бумаг, над расчетными книгами, а днями искала торговцев, с которыми вел дела муж. Однако в этот вечер она не выглядела такой озабоченной, как обычно. Сегодня впервые после смерти мужа Басшева почувствовала, что она и дети не остались на этом свете без родных. Пришло письмо от жившего в Латвии младшего брата мужа. Деверь остался владельцем имения рядом с Либавой[170], в то время как имения ее мужа под Витебском попали в руки большевиков.

— От дяди Боруха-Исера пришло письмо. Он собирается приехать навестить нас, — мать протянула сыну два исписанных листка бумаги.

Дядя писал, каким ударом для него стала смерть старшего брата. Потом рассказал о неприятностях и трудностях, с которыми сталкивается, работая на земле. Тем не менее он не хочет бросать сельское хозяйство, потому что навсегда запомнил, как страдал Шлойме-Залман от того, что стал городским жителем и торговцем. Но как бы он, Борух-Исер, ни был занят и обременен проблемами, он навестит семью брата. Шлойме-Залман не раз писал ему, что надеется дожить до той поры, когда сын и дочь добьются многого. Он писал, что у Габика потрясающие способности и к изучению Геморы, и к изучению агрономии в университете. Дядя Борух-Исер, в свою очередь, хвалился в письмах, что и его дочери тоже выросли ему на радость и что когда он приедет в гости, то привезет с собой фотографии дочерей. Он рассчитывает приехать в конце лета или в начале осени. Бумаги для поездки за границу оформляются в Риге с большой волокитой, да и дорога из Риги в Вильну не так проста. Он не сможет приехать по короткой дороге через Ковно, потому что Литва и Польша все еще находятся в состоянии войны из-за Вильны. И прежде чем закончить письмо, дядя еще раз упомянул своих замечательных дочерей. Лицо Гавриэла загорелось от радости. У него даже задрожали пальцы, как будто в этих двух исписанных листках бумаги скрывалось его спасение.

4

До русской революции Шлойме-Залман Раппопорт жил в своем имении под Витебском и был компаньоном отца Басшевы в торговле зерном. Оба они молились в одной хасидской молельне. Ходили друг к другу в гости. Первая жена Раппопорта тогда была еще жива, а их подросшие дети еще вели себя по-еврейски. Басшева с почтением смотрела на отцовского компаньона. Тот, со своей стороны, относился к ней как к любимой племяннице. Шлойме-Залман Раппопорт охотно беседовал с ней, не переставая при этом удивляться, что столь юная девушка так бледна, будто постоянно чем-то напугана. Ее родители беспокоились, как бы дочь не засиделась в девках. Вместо того чтобы гулять с подругами, она постоянно сидела дома. После смерти первой жены Раппопорт стал заходить в дом компаньона еще чаще и всегда предлагал какие-нибудь новые проекты. Он рассказывал о хозяйстве, которое ему приходилось вести теперь одному, и все время смотрел на Басшеву. Ее родители не ожидали, что вдовец будет свататься к их дочери и что она согласится на этот брак. Однако, когда это случилось, возражать не стали. Шлойме-Залман был тогда еще владельцем крупных сельскохозяйственных имений и богатым торговцем, щедро жертвовавшим на благотворительность. Он пользовался уважением среди евреев и у русского начальства. Хотя ему было уже за пятьдесят и дети его выросли, он был еще полон здоровья и энергии, в то время как юная Басшева выглядела полуувядшим цветком. Она нуждалась в мудром, опытном муже, который мог бы относиться к ней как отец. После свадьбы Басшева расцвела за широкими плечами супруга. Она являлась для него утешением и поддержкой в его конфликтах с сыновьями от первого брака с тех пор, как они стали революционерами. Басшева стала ему еще большей опорой, когда они были вынуждены бежать из Витебска в Вильну и ему пришлось начинать все сначала. Постепенно он снова стал состоятельным торговцем, хотя уже не таким богатым, как раньше. Во всех трудностях жена поддерживала его. Она следовала за ним и выполняла его желания — в ведении хозяйства, в воспитании детей, даже в одежде. Шлойме-Залману приходилось заставлять ее купить себе пальто, пошить платье, надеть новую шляпку. Сама она этого не делала, как будто они не могли себе ничего позволить.

Дети тоже считались только с отцом. С матерью Асна была капризной и нетерпеливой еще в детстве; издевательски-холодной и жесткой — когда подросла. Асну раздражало, что мать такая трепетная, такая богобоязненная, такая несовременная, что отцу приходится давать ей указание одеваться в соответствии с модой. Басшева, со своей стороны, удивлялась, что муж не понимает дочери. Он думает, что она деликатная и стыдливая, а она на самом деле злая и упрямая. Она не дружит с соседскими девушками из заносчивости, а не потому, что такая богобоязненная скромница, как думает отец. Однако, когда Шлойме-Залман заболел, Басшева показала, что она сильнее и выносливее Асны. Сперва страх за жизнь больного, а потом траур по нему сблизили мать и дочь на какое-то время. Позднее уже Асна стала проявлять упрямство и нетерпение. Но Басшева тоже больше не хотела молчать. Дочка заявляла, что хочет поступить в магазин продавщицей или кассиршей. Мать отвечала, что если Асна может работать в чужом магазине, то почему бы ей не помочь проверить оставшиеся от отца счета?

— Это ты можешь сама сделать, — злилась дочь, но так тихо, чтобы даже стены не услыхали, что в доме ссора. — Может быть, ты хочешь, чтобы я, как ты, ходила с сумочкой, набитой расписками, и требовала с рыночных торговцев старые долги?

— Тому, чтобы выйти замуж за богобоязненного и ученого молодого человека, как желал твой отец, это не помешает, — отвечала мать.

Асна резко выдохнула носом горячий воздух, закусила губу и ничего не ответила.

На следующий день Басшева снова ходила от одного должника к другому. От жары ее волосы слиплись, лицо вспотело. В ушах застрял уличный шум. Она ощущала песок на губах и сухость в горле от объяснений с торговцами. Те же самые торговцы зерном, которые проявляли к ее мужу такое уважение, не находили для нее времени и кричали, что Шлойме-Залман Раппопорт записывал у себя больше, чем они остались ему должны. В еще большей зависимости она оказалась от тех должников, которые ничего не отрицали, а спокойно отвечали, что сейчас им нечем заплатить. Если госпожа Раппопорт не хочет ждать, она может подать на них жалобу в суд и послать к ним пристава. После такого ответа Басшева выходила на улицу, и все у нее крутилось перед глазами, как будто она сама была столбом сухой пыли.

Тем временем она не переставала думать о детях. Басшева знала, что Асна встречается с парнем, приятелем Гавриэла. Этот парень, наверное, и подал Асне мысль пойти работать в магазин, чтобы мать не могла ей указывать, как жить. А что будет с Габиком? С каждым днем в нем нарастает злость на отца, заставившего его целиком посвятить себя изучению Торы. Она должна знать, чего ради она мучается. Учит ли он на самом деле Тору? Она обязательно должна поговорить сего ребе.

На углу улицы Страшуна и Завальной в жаркий летний день было шумно от прохожих и от торговли, но в легком сумраке лавки реб Аврома-Абы Зеликмана за полуприкрытыми ставнями царила тишина. Вошедшая внутрь Басшева не нашла там покупателей. Разведенный раввин стоял за прилавком и смотрел в святую книгу. Увидев, что он даже не поднимает взгляда от страницы, она подошла ближе, поздоровалась и напомнила ему, что она мать Гавриэла Раппопорта. Реб Авром-Аба любезно покивал головой в знак того, что узнает ее. Басшева заговорила громче, чем обычно, и даже воскликнула с сердечной болью:

— Я зашла к вам, ребе, узнать, как учится мой сын. Если он не учится, то жаль времени. Тогда он должен подумать о чем-то практическом, что ему делать в жизни.

— У вашего сына редкостная голова. Он — илуй, и его времени вам не должно быть жалко, даже если однажды он бросит учение. Каждый день, пока он продолжает изучать Тору, — это выигрыш.

Хотя на чужую женщину смотреть нельзя, богобоязненный лавочник смотрел Басшеве прямо в глаза, и в морщинках на его лице прятались доброта и сочувствие судьбе вдовы. Поняв по ее виду, что она устала, он вышел из-за прилавка со стулом в руках и стоял над ней до тех пор, пока она не присела на этот стул. Реб Авром-Аба вернулся на свое место, вытащил с нижней полки большую бухгалтерскую книгу и листал ее, пока не нашел то, что он искал, и тогда начал ворчать с напевом, как будто читал Гемору: он остался должен ее покойному мужу тридцать четыре злотых и сорок грошей. Срок выплаты долга — 25 тамуза. Но раз у него есть деньги, а она как раз зашла в его лавку, он заплатит сразу же.

— Не может быть! — воскликнула Басшева и, как будто испугавшись собственного голоса, с виноватым лицом, словно обвиняя ребе в том, что он говорит неправду, начала бормотать, что ее муж имел обыкновение все записывать. Однако она не нашла в бухгалтерских книгах и ни в каких бумагах ни намека на то, что ребе был что-то должен.

— Реб Шлойме-Залман не записал, потому что знал, что я записываю. Этого было достаточно, — улыбнулся реб Авром-Аба и рассказал, что товар он покупал у ее мужа почти год назад. — Половину я заплатил сразу же при покупке, а выплату долга за вторую половину попросил отложить надолго, до конца тамуза, если не смогу заплатить раньше. Вы можете сами посмотреть, что у меня записано.

Басшева была так потрясена и одновременно заинтересована, что поднялась со стула, а реб Авром-Аба снова вышел из-за прилавка, чтобы она могла заглянуть в бухгалтерскую книгу. В это время в лавку вошла низенькая полная еврейка и остановилась в растерянности. Она увидела женщину в черном одеянии, в круглой шляпке, которая стояла за прилавком и смотрела в бухгалтерскую книгу как хозяйка. Покупательница не поверила своим глазам: неужели разведенный раввин снова женился? Чтобы показать, что она здесь не чужая, покупательница начала проворно и по-свойски, как из собственного шкафа с продуктами, наполнять разными крупами бумажные пакеты, пересыпая их из плотно набитых полотняных мешочков, стоящих на деревянных подставках. Из стеклянной банки она вытащила деревянной ложкой пару соленых огурцов. Из плетеной корзины вынула связку сушеной рыбы. Отрезала кусок жесткого соленого сыра и понесла все это на весы. И при этом говорила, не закрывая рта. Она поучала лавочника: полки его магазина ломятся от товаров, не сглазить бы, но нет никакого порядка. Свечки, табак, спички и пачки папирос лежат на полке вместе с фаянсом, с молочными продуктами и с буханками хлеба. Ведь табак может высыпаться на продукты, а стекла для керосиновых ламп могут упасть и разбиться. Хорошо же он будет выглядеть, если продукты, которые он продает, будут полны осколками стекла!

— Вы племянница ребе? Или еще более близкая родственница? — бросила старая еврейка странный вопрос женщине, стоящей за прилавком. И, не дожидаясь ответа, продолжила говорить, обращаясь к Басшеве. Она говорила, что каждый может видеть, что клиенты хранят лавку ребе лучше, чем он сам. Ведь ребе постоянно погружен в свои святые книги. Но если порой в лавку вваливается с шумным кряканьем совершенно посторонняя утка, какая-нибудь бестолковая еврейка, то она оставляет после себя помойный ящик. Постоянные покупатели больше не находят товар на месте. А что делает ребе? Ничего. Он сидит за полузакрытыми ставнями посреди бела дня. Так откуда же прохожему знать, что лавка открыта, что в нее можно зайти и что-нибудь купить?

— Всевышний видит даже в темноте. Он вводит за руку покупателя, который должен зайти, — улыбается реб Авром-Аба, стоя посреди лавки, в то время как покупательница сама взвешивает на весах выбранный товар.

Реб Авром-Аба Зеликман всегда доброжелательно, но неохотно, с напряжением разговаривал с чрезмерно преданными клиентками по поводу покупок. На этот раз он едва мог дождаться, пока покупательница наконец уйдет, а он сможет возобновить разговор с матерью своего ученика о том, что, как она может видеть по записи в бухгалтерской книге, он остался должен ее покойному мужу. Поэтому он хочет немедленно выплатить долг. Кроме того, она может брать у него в долг продукты и другие товары.

— Хорошо, я учту этот долг ребе моему мужу. И буду заходить сюда закупаться, — ответила Басшева, от растерянности не сразу сообразив выйти из-за прилавка, чтобы освободить место для хозяина.

5

Басшева стала чаще заходить в лавку Аврома-Абы, покупать продукты и спрашивать, как учится ее сын. Она чувствовала, что этот чужой человек поддерживает ее своей верой и преданностью ее семье. Он давал ей советы, как вести себя с каждым из должников в соответствии с его положением, но убеждал ни в коем случае не делать им подарков. Если должники не хотят платить, то пусть она вызовет их к людям, к раввину. А если и это не поможет, ей позволительно обратиться и в польский суд. В мире должен быть порядок. Реб Авром-Аба хотел также знать больше подробностей о дочери вдовы. Басшева рассказала ему, что дочь начала работать в магазине и гуляет с парнем, образованным по-современному, нерелигиозным. Ее отец не допустил бы этого. Умирая, он заклинал ее выйти замуж за ученого и набожного молодого человека. Лавочник слушал ее, опершись локтями на прилавок, не отрывая глаз от святой книги, и отвечал Басшеве ворчливым, строгим голосом:

— Ничего не говорите вашей дочери. Она все равно не послушает. Вы добьетесь только, что она нарушит заповедь почтения к матери.

Однажды Басшева увидела, каким жестким способен быть ребе ее сына.

Одна хозяйка попросила отпустить ей товар в долг. Реб Авром-Аба отказал, сказав, что прежде она должна заплатить старый долг. Покупательница клялась, что заплатит, но сейчас у нее стесненные обстоятельства. Ее муж и сын не работают. Увидав, что лавочник стоит с каменным лицом и следит за каждым ее движением, чтобы она не взяла ничего вопреки его воле, женщина начала проклинать святош с сердцами разбойников, а выходя из лавки, плюнула:

— Тьфу на вас и на всех святош! Не зря жена развелась с вами!

Но реб Авром-Аба не усмехнулся обиженно, как это сделал бы другой деликатный еврей в такой ситуации. Он сказал самому себе с серьезным и набожным выражением лица, как будто повторяя закон из Талмуда:

— Я знаю, что она может заплатить. Однако, поскольку я соблюдаю заповеди, она думает, что мне не надо платить, потому что я ведь таким образом выполняю заповедь. На самом деле даже преступление — отпускать в долг тому, кто с самого начала не собирался платить.

Однажды в понедельник днем Басшева увидела его стоящим снаружи и прикрепляющим дверь к стене, чтобы она не закрывалась. Сильный ветер тут же опять захлопнул дверь. Тогда реб Авром-Аба снова вышел из лавки и возился с дверью до тех пор, пока не привязал ее веревкой к торчащему из стены крюку. Никогда прежде реб Авром-Аба не заботился о том, чтобы входная дверь его лавки была широко распахнута. Увидев, что Басшеву удивляет его поведение, он объяснил:

— Сегодня понедельник. Это день, в который бедняки ходят собирать милостыню. Дверь для них должна быть широко раскрыта.

Вскоре действительно появились нищие, одетые в тряпье, обутые в разваливающиеся башмаки, с полупарализованными искривленными лицами, с кривыми руками и ногами, похожими на высохшие выкорчеванные пни спиленных деревьев. Нищие молча шли друг за другом. Они входили и выходили, получив несколько грошей от лавочника, подававшего каждому из них. Но один из них, скрюченный и слепой, нащупывающий себе путь палкой, которую держал в правой руке, ощупал пальцами левой руки полученную милостыню и раскричался: ему подают гроши! Что он, какое-то ничтожество? До того как он ослеп, он сам был состоятельным хозяином и подавал милостыню!

— Больше я не могу дать. Другие бедняки тоже что-то должны получить, — ответил ему реб Авром-Аба.

Разозлившись, что его сравнивают с другими бедняками, слепой швырнул на пол полученные гроши и вышел из лавки, словно на деревянных ногах. Лавочник вышел из-за прилавка и нагнулся подобрать с пола рассыпанные монеты, но не нашел их из-за плотно расставленных товаров. Реб Авром-Аба поднялся, огорченный, и вздохнул, обращаясь к вдове Раппопорт:

— Когда человек слеп и к тому же лишен воображения, он не видит, что и другие люди, как и он, сотворены по образу и подобию Божьему. А когда человек не видит, что его ближний сотворен по образу и подобию Божьему, о нем не следует беспокоиться, точно так же, как этот слепец не желает беспокоиться о том, что и другим людям тоже надо жить.

Басшева потом думала, что и ее отец, и муж сами жили широко и, когда могли это себе позволить, не скупясь, помогали другим. Если бы они так тряслись над упавшим грошом, что опустились бы на пол искать его, как лавочник Зеликман, они, может быть, вообще не давали бы милостыни. Ее отец был хасидом, и муж тоже. Тем не менее они проводили время с людьми и вели себя как все. А реб Авром-Аба Зеликман человек совсем иного рода. Даже продает товар и разговаривает с клиентами он так, будто выполняет заповедь. Трудно поверить, что ее Габик станет таким же человеком, как этот ребе.

Гавриэл несколько раз повторил[171] урок. Когда он потом пришел и якобы охотно взялся за Гемору, ребе не стал спрашивать, где он пропадал, чтобы ученик не взорвался и не сказал, что у него нет желания учиться. Пока ученик делает вид, что учится с охотой, можно еще надеяться, что он исправится. Поэтому, когда Басшева зашла в лавку за покупками, а заодно спросить, прилежно ли учится ее сын, реб Авром-Аба проворчал «угу» и даже не поднял глаз от святой книги. Он рассчитывал на то, что, поскольку Гавриэл не сказал дома, что прогуливает занятия, ему придется хотя бы через день приходить на урок, чтобы мама не узнала правды. Но когда однажды ученик не показывался четыре дня подряд, ребе почувствовал, что больше нельзя отрицать очевидное. В четверг вечером, когда вдова Раппопорт делала у него покупки на субботу, он рассказал ей, что Гавриэл не приходит на занятия.

Басшева лишилась дара речи. Реб Авром-Аба тоже молчал, пока не вошли клиенты, и Басшева ушла, так и не произнеся ни слова. Купленные продукты, лежавшие в ее сумке, казались Басшеве тяжелыми, как камни. Перед ее глазами стоял разведенный раввин, выглядевший таким же отчаявшимся, как в тот момент, когда он вышел из комнаты, в которой умирал ее муж. Дома она встретила сына, дочь и ее парня в бодром настроении. Они сидели в освещенной гостиной и громко смеялись; в той самой гостиной, где глава семьи еще совсем недавно лежал на полу, накрытый черным, и куда Басшева все еще избегала заходить в сумерки. Теперь включенные электрические лампы прогнали из углов тени, а смех молодых людей был слышен через открытые окна во дворе. Гардины на окнах покачивались в такт дуновениям легкого вечернего ветерка, как будто радуясь, что наконец-то из гостиной исчезли мрак и печаль.

Первым услышал, что Басшева вошла в квартиру, и перестал смеяться Мулик Дурмашкин, парень Асны. Следом за ним на нее с испугом посмотрели сын и дочь. Басшева выглядела очень бледной и подавленной, как будто случилось какое-то несчастье. Дети даже боялись ее спросить, что произошло, пока мать не справилась с овладевшей ею слабостью и не заговорила первой.

— Почему ты обманывал меня, говоря, что каждый день ходишь к ребе на занятия? Ты же у него не был уже почти неделю, — она опустилась на стул и посмотрела на сына погасшими глазами.

Гавриэл выглядел растерянным. Было заметно, что ему стыдно перед товарищем. У Мулика Дурмашкина были холеные длинные бледные пальцы, и когда он о чем-нибудь размышлял, то постоянно сгибал и разгибал их, будто проверяя, как они сжимаются в кулак. Он был обласканным сыном богатых родителей, парнем с умной улыбкой, узкими плечами и длинным лицом. Но крепко сжатый рот, впалые щеки и густые жесткие волосы над пересеченным морщинами лбом свидетельствовали, что у него есть характер и что он еще больший упрямец, чем его девушка Асна Раппопорт. Теперь он молча смотрел на свои подвижные длинные пальцы, и Гавриэл понял, что товарищ, как и сестра, презирают его, потому что у него не хватает мужества сказать правду.

— А молиться ты хотя бы молишься? Ты читаешь каждый день кадиш по отцу? — спросила мать.

Сын вскочил и начал кипятиться: конечно же, он молится каждый день и читает кадиш. Она может спросить у прихожан и у старосты синагоги богадельни. Он все время ходил каждый день на урок. Только в последнюю неделю из-за сильной жары истосковался по свежему воздуху, по лесу и зеленым полям. Ведь за все лето ни разу не видел лесной поляны! Поэтому он пару дней ходил к Вилии искупаться и поваляться на берегу. Гавриэл засмеялся: ведь он не виноват, что мама даже не замечает, что его лицо загорело от солнца.

И действительно, Басшева посмотрела на загорелое лицо сына и удивилась, что раньше его не замечала. Темно-синие круги вокруг глаз Гавриэла исчезли. У молодого Раппопорта был маленький свежий рот и мягкий, почти детский подбородок, нервный и временами нахальный смешок слабого паренька-переростка, но большие беспокойные черные глаза и высокий лоб выдавали в нем обладателя редкостных способностей.

— А теперь, когда ты уже накупался и позагорал, ты вернешься к учебе? — спросила мать.

— Габик получил письмо от дяди из Латвии о том, что тот приезжает к нам на праздник Кущей, — вмешалась Асна, как будто ее слова давали ответ на вопрос матери.

Лицо Басшевы явно выражало удивление тем, что деверь написал письмо не ей. Асна рассказала, что Габик написал дяде, чтобы тот приехал как можно раньше, и дядя ответил, что раньше Кущей приехать не сможет.

Молодой Раппопорт сидел с растерянным видом, а сестра снова бросила на него враждебный взгляд из-за того, что он боялся сказать правду. Мулик Дурмашкин все еще продолжал сгибать и разгибать свои длинные бледные пальцы, как будто доказывая им, что, несмотря на их упрямство, они делают то, что он им прикажет. Басшева тоже сидела и молчала, но со слезами на глазах. Она видела, что сын не хочет держать обещания и выполнять свою клятву даже до годовщины смерти отца.

Гавриэл снова начал ходить на уроки к ребе в синагогу. Заходил он к нему и в лавку. У входа в лавку Зеликмана были выставлены в летние месяцы на продажу корзины с фруктами, и парень смотрел на них с тоскливой печалью. Эти плоды казались ему веселым приветом от леса и поля, и он мог видеть по ним, как движется время. Давно закончился сезон черной смородины, клубники и жесткого зеленоватого крыжовника. Из корзин исчезли и полупрозрачные ягоды красной смородины. Медово-сладкую желтую черешню и влажную, зеркально блестящую темную привозили все реже. Теперь из корзин звали и манили набухшие сливы с голубоватой кожурой и темно-красной сочной мякотью. Огороды тоже были уже буквально затоплены урожаем: после первой молодой картошки с нежной по-детски розоватой кожей, пришел черед больших мучнистых картофелин, редьки с жесткой, как древесная кора, кожурой, ослепительно белых кочанов капусты, зеленых огурцов — частью тощих и кривых, частью — толстых, набухших. Рядом со связками прошлогоднего лука с тонкой коричневой шелухой лежал на полке и весело подмигивающий зеленый лук этого года с продолговатыми белыми головками и венчиками обрезанных корешков. Каждый раз, когда реб Авром-Аба поднимал взгляд от книги и через открытую дверь лавки смотрел на фрукты и овощи, находившиеся снаружи, он снова и снова думал, что тот, кто произносит благословение на плод, понимая, что последний ведь вырос не сам собой, тот испытывает двойное наслаждение и от благословения, и от плода.

Хотя деревья еще шумели густой зеленью листвы, а летние дни слепили, как начищенная медь, лица вошедших покупательниц уже были затуманены.

— Отлетовали! Когда в новомесячье элула слышишь первое трубление шофара, в сердце как будто появляется дыра, — вздыхали женщины.

Лавочника Зеликмана голос элулского шофара тоже приводил в состояние сладкой грусти, к мыслям о раскаянии. Если бы это не противоречило полностью миропорядку, если бы не долги за взятые им товары, он закрыл бы лавку до самых Дней трепета, чтобы иметь возможность целиком посвятить себя служению Всевышнему. Его ученик снова с наступлением Дней трепета стал нетерпеливым и раздраженным тем, что ему сейчас придется еще больше, чем прежде, молиться и изучать Тору, изучать Тору и молиться. Ему придется читать покаянные молитвы, бия себя в грудь и произнося «мы провинились, мы предавали, мы грабили» за прегрешения, которых он не совершал. Еще более подавленной, чем сын, чувствовала себя его мать. Чем ближе были дни праздников, тем сильнее Басшева ощущала неизлечимую боль и тоску. В прошлом году на Новолетие и Судный день она видела через окно женского отделения синагоги своего мужа в талесе, молившегося в мужском отделении. В прошлом году она еще стояла в сукке[172], когда Шлойме-Залман произносил благословение над серебряным бокалом с вином, а сын с дочерью стояли по бокам от нее и слушали благословение так охотно, так деликатно и так богобоязненно, как и подобает детям реб Шлойме-Залмана Раппопорта.

6

Дядя Борух-Исер приехал, как и обещал, на праздник Кущей. Он был выше своего покойного старшего брата, но уже его в плечах. У него были заметное брюшко и жидкая длинная седая бородка. По его веселому разговору можно было подумать, что он приехал на свадьбу, а не к семье умершего брата в год траура. Гавриэл сразу привязался к дяде. Борух-Исер, со своей стороны, водил племянника под руку торжественно и преданно, как будущего зятя. Дядя показал фотографии трех своих дочерей — девиц с густыми бровями и пухлыми губами, в длинных платьях с короткими рукавами, скрывающих их толстые ноги, но обнажающих полные руки. Девицы на фотографиях прямо излучали деревенское здоровье, но при этом сидели с мечтательными лицами. Младшая из трех сестер гладила правой рукой котенка, сидящего у нее на коленях, а на ладонь левой опиралась подбородком. Смотрела она куда-то вдаль. Средняя сидела, погрузившись в чтение книги, а старшая была сфотографирована играющей на скрипке.

— Она у меня музыкантша, — сказал дядя.

Гавриэл смотрел не столько на скрипку, сколько на декольте девушки с выпирающими грудями и на ее толстые икры. Он знал, что именно она и есть та невеста, о которой пойдет речь, хотя он может выбрать в качестве невесты и среднюю с книгой или младшую с котенком. Умный дядя, показывая фотографии, ни словом не упомянул о возможности брака, а когда его невестка Басшева спросила, есть ли уже у его дочерей женихи, небрежно махнул рукой:

— Пусть это будет моей единственной причиной для беспокойства! Парни стоят в очереди, как лошади на водопой.

Асна не демонстрировала дяде чрезмерной близости или доверия. Ей не нравилась его простецкая веселость, не нравилось, что он щипал ее за щеку и похвалялся своими дочерьми. Не понравились племяннице и внешний вид дяди, его одежда и длинная жидкая бородка. Ее отец разговаривал и двигался неспешно. У него был аристократический вид, а борода всегда покоилась на его груди, аккуратно расчесанная на две стороны. Асна спросила мать, как могло получиться, что дядя так отличается от своего покойного брата и внешне, и по характеру. Но Басшева ничего ей не ответила и постаралась никак не проявлять беспокойства. Она сразу заметила, как радуется ее сын, как он смотрит на дядю, словно тот пришел освободить его из тюрьмы.

Сукку Гавриэл построил, как и в прежние годы, на балконе их квартиры на третьем этаже. Гость произнес традиционное благословение на вино весело и жизнерадостно. Гавриэл был в таком восторге от него, что напевал вслед за ним благословения. Однако мать стояла бледная, опустив голову. У дочери тоже были печальные глаза.

За трапезой Борух-Исер разговаривал с племянником о сельском хозяйстве: сорняки на полях зерновых и в огородах высасывают соки, предназначенные для культурных растений. А что в университетах? Там уже придумали средство против сорняков?

Гавриэл ответил с той же светлотой илуя, с какой пересказывал реб Аврому-Абе Зеликману закон за законом из книги «Йоре деа»: если сорняк уже задушил овес, ячмень или пшеницу, дело плохо. Надо пропалывать, когда всходы зерновых еще молодые. Нет большого вреда в том, чтобы ступать по засеянным полям. Сорняки — главное зло. Они не боятся ни мороза, ни жары, ни засухи, ни сырости. Их надо выдирать с корнями прежде, чем они рассеют свои семена. Лучше всего выпалывать сорняки после дождя, когда их можно вытащить из земли вместе с корнями.

— Почему вы меня не спрашиваете, дядя, как сажают капусту, огурцы и картошку? — Гавриэл говорил быстро, напористо, не переводя дыхания, охваченный желанием показать приобретенные знания по агрономии. Вдруг он перепрыгнул через все сады и огороды прямо к Торе. — Устройте мне экзамен, дядя, по трактату «Хулин»[173] и по законам кошерного убоя скота и птицы, изложенным в книге «Йоре деа», по законам о нечистой пище, по законам мясного и молочного. Если хотите, можете проэкзаменовать меня и по трем вратам — «Бава кама», «Бава мециа» и «Бава басра»[174].

— Не хочу, не хочу, — сказал вроде бы шутливо Борух-Исер, выпуская из липких пальцев рыбью голову. — Я могу устроить тебе экзамен по ведению сельского хозяйства. Экзамены по изучению Торы тебе, братишка, будут устраивать двинский[175] раввин, рогачевский[176] илуй[177] или твои виленские раввины, но не я.

Мать Гавриэла улыбалась счастливо и одновременно печально. Ей бы больше понравилось, если бы ее сын продемонстрировал свои знания только по Торе. Сестра тоже улыбалась, но с презрением. Она стыдилась, что ее старший брат, парень двадцати одного года от роду, ведет себя как мальчишка. Ее Мулик гораздо солиднее. Он не хвастается. Сквозь легкий пар, поднимавшийся над поданной тарелкой горячего бульона, Борух-Исер смотрел на высокий, выдающий способности к изучению Торы лоб племянника и на его маленькие свежие губы с детским подбородком, как будто сомневался теперь, годится ли такой парень быть мужем его дочери и заниматься сельским хозяйством. Через стены сукки дул прохладный ветерок, сквозь хвою, служившую ей крышей, проглядывало темно-синее небо. В свете лампы и праздничных свечей в подсвечнике глаза дяди искрились от выпитого вина, а щеки жирно блестели. Он ел с наслаждением, наклонившись над тарелкой и не переставая разговаривать с племянником, и в то же самое время бросал короткие взгляды на свою невестку Басшеву, пытаясь понять, какое впечатление производят на нее его слова:

— Специалист по сельскому хозяйству с образованием, готовый агроном — это не мелочь. Однако главное — практика, особенно когда агроном — горожанин и знает свою специальность только по книгам. Невозможно научиться по книжкам ощущать и распознавать запах земли и различных растений. Взять хоть самые обыденные вещи — как запрягать и распрягать лошадь, разбросать навоз по полю, как расставить рабочих и руководить ими — этому, братишка, на курсах не научишься. Для этого надо рыть носом землю. Надо самому присутствовать при кормлении скота, птицы, при подрезании деревьев в садах и при работе в огородах.

— То же самое я и говорю все время! — воскликнул Гавриэл и рассказал дяде, что еврейские студенты-агрономы обращались к еврейским землевладельцам по всей Польше, чтобы те взяли их в качестве практикантов, потому что польские помещики их не берут. Поэтому если у еврейского студента-агронома есть родственник, занимающийся сельским хозяйством, то он просто счастливец.

— Смотри, Габик, на такое счастье тебе не стоит зариться, — вроде бы пошутила Басшева, собирая со стола пустые тарелки. — Если бы ты захотел стать раввином и получить практику в вынесении решений по поводу галохических вопросов, перед тобой широко распахнулись бы все двери каждого бейс дина[178]. Иноверцы туда попасть не стараются.

Сын хотел ответить, но заметил, что дядя подмигнул ему в знак того, что стоит промолчать. Гавриэл ощутил жар во всем теле, и одновременно ему стало весело на сердце, как будто шаловливый взгляд дяди каким-то хитроумным способом уже распилил решетку его темницы. Чтобы поднять всем настроение, Борух-Исер принялся шутить с сердитой скучающей племянницей и спросил ее, покажет ли она ему своего жениха. Асна продолжала молчать. Ее мать тоже больше уже не вмешивалась. Басшева думала о своем муже, который перед смертью хотел услышать от дочери, что она выйдет замуж за молодого человека, посвятившего себя изучению Торы. Асна хотя бы ничего не обещала, а Гавриэл поклялся — и все же дядя хочет помочь ему нарушить клятву. Вдова подала на стол и сама решила отведать праздничных блюд, но губы ее оставались пересохшими, как во время поста.

В первый день праздника Кущей дядя и племянник пошли утром молиться в Кайдановскую хасидскую молельню. Услыхав, что гость — младший брат Шлойме-Залмана Раппопорта, хасиды искренне приветствовали его, а Гавриэла поучали и упрекали: зачем он ведет себя, как шейгец?[179] Его отец был умным евреем. Только перед смертью он ошибся. Если уж забирать сына из университета и отдавать на учебу к ребе, можно ведь было найти хасидского ребе, а не миснагида, какого-то там лавочника Зеликмана.

Кайдановская хасидская молельня уже в первый день Кущей буквально пылала и шумела так, словно уже наступил праздник Симхас Тойре. Глубокие старцы с длинными закрученными пейсами, отвернувшись к стене, были погружены в молитву. Их сыновья, сорока- и пятидесятилетние евреи, стояли за стендерами, повернувшись лицами к людям и переступая с ноги на ногу. Они быстро повторяли святые тексты, перебрасываясь поговорками и шуточками, но вдруг устремляли взгляд в потолок — ведь как-никак они были посреди молитвы! Они были по сути литваками[180] и не ездили к ребе, поэтому в них осталось больше веселья, чем хасидского пыла, больше мелодии, чем приверженности учению. И тем не менее они все-таки были хасидами. Поэтому они заходили перед молитвой в теплую микву, и в их бородах еще блестели, как жемчужины, капли воды. Их вымытые лица светились. Еврей, ведший молитву, натянув талес на голову, не пел ее, как кантор, а выкрикивал библейские стихи с настоящим самоотвержением, и все молящиеся кричали вслед за ним. Эти евреи были вынуждены постоянно следить за своими сынками — невысокими круглолицыми выбритыми парнями, когда те расхаживали взад и вперед по молельне, слонялись вверх-вниз по улице, отправлялись в ресторан или уединялись с девицами в лесу или на каких-нибудь темных лестницах. Во всем, что не разрешалось, хасидские сынки не отставали от прочих молодых любителей веселой жизни. Только по субботам и праздникам они еще являлись в синагогу. Эти молодые люди носили костюмы из хороших тканей, заказанные у самых модных портных, берущих по сотне злотых за кройку и пошив пиджака. Ходили в мягких рубахах с плотными закругленными воротничками и с золотыми запонками в манжетах, с галстуками, украшенными булавками с бриллиантами. Однако поверх коротких пиджаков они надевали на молитву шелковые кушаки. Засунув за них большие пальцы рук, они вышагивали по молельне весело и бодро. Чтобы прочесть «Шмоне эсре», эти молодые люди останавливались посреди молельни, плотно сдвинув ноги, и раскачивались из стороны в сторону, чем-то напоминая при этом смерч, вращающийся вокруг своей оси и одновременно раскачивающийся из стороны в сторону. После этого они снова начинали быстро прохаживаться туда-сюда до момента, когда надо остановиться, потому что кантор произносит благословение «Кдуша». Вдруг один паренек пинает другого ногой в зад, а сам стоит с невинным выражением лица, чтобы приятель не догадался, кто из окружающих пнул его. Тот, не желая оставаться в долгу, отвешивает звонкий подзатыльник еще одному из компании и сразу же смывается. На лицах отцов появляется гнев, и они грозят сыновьям пальцами: «Но-но!» Однако по блеску их глаз видно, что они охотно пошалили бы вместе с молодежью.

Молодой Раппопорт с наслаждением смотрел на эти выходки, но на сердце у него было неспокойно. Ведь он мог оставаться студентом и приходить по субботам и праздникам молиться в Кайдановскую хасидскую молельню, как другие парни. Почему их родители не требуют, чтобы они целиком посвятили себя изучению Торы? У Гавриэла появлялось еще больше претензий к покойному отцу, когда он смотрел на поведение дяди Боруха-Исера. У него богобоязненные речи и не очень богобоязненные дела перемешивались между собой, как слоистые облака. Когда все молящиеся произносили «Галель»[181], качая луловами, словно в Кайдановской хасидской молельне вдруг выросла пальмовая роща, Борух-Исер Раппопорт стоял в своем углу спокойно и вполне буднично. Своих лулова и цитрона у него не было. Он холодно и сухо произнес благословение на чужой цитрон. Лишь когда после молитвы евреи окружили его и принялись расспрашивать, как живется их братьям в дальних краях, Борух-Исер повернул разговор на литовско-хасидские дворы и стал демонстрировать свои познания в родословии карлинских[182] цадиков со всеми их ответвлениями.

— Про ребе Мордхеле[183] из Лехевичей и про ребе Ошера Первого[184] из Столина речь не идет, — сказал этот сельский еврей, раскачиваясь вместе со стендером и дергая пятерней правой руки свою длинную жидковатую бороду. — Но вот Кайдановского ребе Шлойме-Хаима[185] знали ведь еще наши деды. Шутка ли, лично разговаривать с ребе Шлойме-Хаимом из Кайданова?! В составленном им молитвеннике «Ор га-ёшар» мы находим его комментарии. И в том же самом молитвеннике находим песнь в честь субботы, сочиненную ребе Аароном Великим из Карлина. У старого Кайдановского ребе, да пребудет его душа в раю, было четыре внука: ребе из Новоминска[186], ребе из Городища[187], ребе из Пуховича[188] и ребе Борух-Мордхе из Кайданова, да пребудет его душа в раю. Шутка ли, лично разговаривать с ребе Борухом-Мордхе…

Гавриэл был сильно удивлен дядиной потрясающей памятью и его восхищением цадиками. Такое восхищение как-то не согласовалось со всем его поведением. Хасиды пригласили гостя зайти в их сукку, построенную на синагогальном дворе, чтобы совершить кидуш. Однако Борух-Исер отказался и велел племяннику отвести его к своему ребе, к этому лавочнику.

7

День выдался солнечный и ветреный. Люди поворачивались спиной к ветру, чтобы им не засыпало пылью лицо. Женщины придерживали руками трепетавшие платья, сердясь на то, что ветер растрепывает их волосы. Гавриэл пожирал голодным взглядом обнажавшиеся женские коленки в прозрачных чулках. Его тянуло к каждой стройной длинноногой девице. Становилось тоскливо, что его юность уходит впустую. И все-таки у него было праздничное настроение, потому что он шагал рядом с дядей, потому что небо голубое и высокое, а навстречу идет множество людей, разодетых и сияющих. Однако, как только они свернули в узкую извилистую улицу Страшуна, где узкая полоска неба словно проваливается в подвал, настроение Гавриэла ухудшилось. В глубине двора стояла большая сукка, и женщины несли в нее еду для своих мужей. В углу того же двора жил лавочник реб Авром-Аба Зеликман, и там стояла его отдельная сукка, построенная из неструганых досок и покрытая кусками фанеры. Он сам себе готовил, сам себя обслуживал и сидел в одиночестве в своем временном жилье, где и спал. В честь праздника реб Авром-Аба носил широкую мягкую шляпу и сюртук с протертыми рукавами — одежду, которая была пошита еще на его свадьбу. На столе в плетеной корзинке лежала нарезанная хала, в тарелке — кусок холодного лапшевника, на блюдце — остатки сливового компота. При этом на столе, рядом с большой закрытой книгой, стояли два медных подсвечника, закапанных воском. Положив руку на обложку книги, реб Авром-Аба сидел, закрыв глаза. Он только что закончил читать благословение. А когда вошедшие пожелали ему доброго праздника, его взгляд вернулся из затуманенных далей.

Гавриэл представил ребе своего дядю. Хозяин молча протянул ему руку и показал пальцем, куда садиться. Гость из Латвии почтительно ожидал, что хозяин начнет его расспрашивать, как живут евреи в бывшей Курляндии и Латгалии, или произнесет слова Торы, какую-нибудь поговорку, подаст праздничное угощение, как заведено у евреев. Однако реб Авром-Аба молчал, без раздражения и без особых намерений, просто потому, что незачем ни с того ни с сего попусту болтать. Гавриэл тоже молчал. У него больше не было никаких объяснений относительно того, почему он в последнюю пару недель вообще не приходил на уроки. Он чувствовал, что ребе уже не ждал его. Наконец гость заговорил первым и рассказал с богобоязненными вздохами, что в Латвии, откуда он приехал, еврейство очень ослабело, хотя в Двинске сидят такие выдающиеся знатоки, как рогачевский илуй и гаон реб Меир-Симха[189]. Шутка ли, два таких великих человека!

— Не надо рассказывать, что где-то еврейство ослабело. Это граничит с оскорблением Имени Божьего, — прервал его реб Авром-Аба, глядя на Гавриэла. — А если дела обстоят так, как вы сказали, молодому человеку не следует туда ехать.

В первый момент Борух-Исер растерялся. Прежде всего, он знал, что, когда религиозные евреи встречаются, они вместе вздыхают об упадке еврейства, как говорится, за грехи наши тяжкие. Во-вторых, он не ожидал, что этот молчун сразу же перейдет к делу. Однако раз уж он перешел к делу, стоит последовать за ним и тоже говорить о деле. Борух-Исер наклонился к столу и заговорил, обращаясь к хозяину: насколько ему известно, его брат перед смертью потребовал, чтобы Гавриэлка оставил университет и посвятил себя изучению Торы. Но как же быть, если парня все-таки тянет к сельскому хозяйству? Во времена Талмуда у нас были великие законоучители, которые занимались земледелием. Так что же думает ребе, не будет ли несправедливым по отношению к усопшему взять с собой в Латвию его сына?

— В моем имении рядом с Либавой все ведется по-еврейски, не хуже, чем в доме моей невестки.

— За усопшего я не могу ответить, с моей же стороны нет никаких препятствий. Если ваш племянник хочет поехать с вами и его мать на это согласна, он может ехать, — сказал реб Авром-Аба.

— Может быть, ребе переговорит с моей невесткой, чтобы она согласилась? — спросил Борух-Исер еще мягче и с наивным видом. Его нахальство, выдающее жесткого опытного торговца, осторожно проверяющего, как далеко ему можно пойти, заметно напугало Гавриэла. Глаза его расширились. Однако реб Авром-Аба какое-то время спокойно смотрел на закрытую книгу, а потом ответил:

— Пока что я не вижу, зачем мне уговаривать мать отпустить его. И откуда мне знать, что я добьюсь в этом успеха? — вдруг добродушно улыбнулся он своему ученику, словно нашалившему мальчишке.

Борух-Исер почувствовал, что большего ему от этого странного человека не добиться и что он не очень желанный гость — или же отшельник вообще не слишком стремится принимать гостей. Он тепло распрощался и ушел, сопровождаемый племянником, которому было очень больно от холодности ребе к нему. По дороге домой Борух-Исер бормотал себе под нос:

— Я знаю? По его виду и поведению не заметно, что он такой уж гений и праведник. Его образ жизни и одежда подтверждают, что он именно тот, кем его именуют, — разведенный мужчина. Я знаю? У миснагида все может быть вместе. С другой стороны, мой брат знал людей и не выбрал бы в качестве попечителя своей семьи кого попало. И он, безусловно, умен. Это видно по его взгляду и по немногим сказанным словам. Знаешь, что я тебе скажу, мой племянник? — Дядя остановился посреди улицы, прямо на ходу. — Твой ребе ничуть не верит, что ты продолжишь изучать Тору. Он только не высказывает этого открыто. Теперь твой отъезд зависит только от твоей матери.

Два первых дня праздника оказались в семье Раппопорт испорченными. Гавриэл ссорился с матерью, топал ногами и кричал, что дал отцу не клятву, а слово. Да и слово он тоже дал из страха, как бы у отца не случилось нового сердечного приступа. Тихая и слабая Басшева на этот раз проявила власть и ответила сыну, что нет никакой разницы, дал он клятву или просто обещание. Он обязан выполнять то, что завещал отец. Дядя поддерживал племянника и пожимал плечами: ведь его брат Шлойме-Залман всегда писал ему, что счастлив от того, что его сын учится в университете. Ему нелегко платить за обучение, и к тому же на лекциях беснуются студенты-антисемиты и хулиганы, но тем не менее все это имеет смысл, лишь бы Габик окончил университет. «И тогда, — писал ему Шлойме-Залман, — я пошлю сына, родившегося у меня на старости лет, к тебе, чтобы ты дал ему практику в управлении имением».

— Так что же с ним вдруг случилось? — Дядя стоял посреди комнаты, раскинув руки, и говорил, обращаясь к стенам, чтобы не надо было смотреть на невестку. Асна поддерживала брата и от злости на упрямую мать даже ушла из дома. Но чем дольше деверь говорил, тем больше Басшева ненавидела его. Она понимала, что он имеет в виду свою собственную выгоду: чтобы Габик помог ему в ведении хозяйства и женился на одной из его дочерей.

— Даже хасиды в Кайдановской молельне говорят, что отец поступил неправильно, отдав меня на учение к миснагидскому ребе. Спроси дядю, он это слышал, — кипятился Гавриэл.

— Ты не должен этого повторять. Твой ребе — очень ученый и очень праведный еврей, — накричал дядя на племянника и посоветовал невестке пойти во время Кущей переговорить с лавочником. Раз он сказал, что не против того, чтобы Габик поехал, он, наверное, думал об этом.

В дни праздника Кущей реб Авром-Аба не открывал своей лавки. Он сидел в сукке, а Басшева стояла перед ним, заплаканная, потому что он говорил, не считаясь с ее чувствами, как никогда прежде: главное не то, что ее сын поклялся или дал обещание покойному отцу изучать Тору. Отец, пребывающий в истинном мире, не радуется тому, что сын изучает Тору пару часов в день по принуждению. Святой Торе тоже не нужен сын, который мучается над томом Геморы, а изучаемая тема не лезет ему в голову. Гавриэл занимается с каждым днем все меньше, а его нежелание учиться становится все сильнее. Может быть, в дядином доме от него будет больше пользы, чем в отцовском.

— В доме своего дяди он вообще не будет изучать Тору. Мой деверь хочет женить Габика на своей старшей дочери, — сказала Басшева с гневом и со слезами на глазах.

— Но это же хорошо! — воскликнул реб Авром-Аба. — Если дядя станет ему и тестем, он проследит за тем, чтобы племянник и зять шел по верному пути. Его Гавриэл будет бояться больше, чем вас или меня. Тестя он будет слушаться.

Мать думала иначе. Как бы мало ее сын ни слушался ее и ребе, рядом с ними он все-таки будет выполнять отцовское завещание больше, чем у дяди, который открыто говорит, что не считает это обязательным. И вообще, мать не хотела расставаться с единственным сыном и удивлялась, что ребе этого не понимает. Возвращаясь домой, взволнованная и раздавленная Басшева думала, что Гавриэл даже не спросит ее, довольна ли она тем, что он женится на дочери своего дяди. Он может позволить убедить себя и жениться, даже если невеста ему не понравится. Он легкомысленный и распущенный мальчишка, ветер в поле. Даже парень Асны более серьезный человек, чем он. Бедному ребе приходится нелегко. Он ест всухомятку или какую-нибудь холодную похлебку. Как этот человек может быть совсем один? Почему он не женится? Мысли Басшевы вдруг перескочили на разведенного раввина, как будто вдруг поспорили с ногами, кто из них быстрее. Войдя в дом, она нашла сына и деверя сидящими в полутемной гостиной за дружеской беседой.

Говорил дядя:

— Свежий навоз не годится для поля. Прежде чем разбрасывать его по полям, навоз должен пролежать под копытами коров месяца три. Для этого надо иметь хорошо построенный коровник и подстилать много соломы. Конечно, гораздо легче держать навоз в кучах снаружи. Но тогда появляется другая неприятность — навоз лежит под солнцем, на ветру, под дождем. Он расползается или высыхает. За неимением лучшего выхода стоит выкопать для него большую яму…

— Можешь ехать, если хочешь, — услышал Гавриэл голос матери и вздрогнул. — Но на твои письма я отвечать не буду, а когда ты станешь женихом, я не приеду на твою свадьбу.

Сын вскочил и сразу же сел, уставившись на дядю, который начал чесать у себя под подбородком, в своей жидковатой длинной бородке. Борух-Исер решил, что ему не стоит ссориться с вдовой брата. Он не возьмет вопреки воле невестки ее сына себе в помощники и уж конечно не возьмет его против ее воли себе в зятья.

— В конце концов, Габик, нельзя сказать, что твоя мама не права. До годовщины смерти отца ты не должен уезжать из дома, особенно учитывая, что зимой в поле не слишком много работы. А потом? Потом увидим, — подмигнул Борух-Исер племяннику и громко обратился к невестке, сказав, что теперь она больше не должна беспокоиться и омрачать оставшиеся дни праздника. [190]

8

Осень несколько раз сменила свой наряд. Сперва она подожгла город пылающими красками листьев на деревьях — огненно-красным, винно-красным, медно-красным, всеми оттенками оранжевого, золотого и желтого. Когда листья опали, небеса превратились в сияющие холодные зеркала, воздух стал сухим, жестким и прозрачным, как стекло. На голых деревьях каждая тоненькая веточка была видна отчетливо, будто нарисованная грифелем. Потом стали опускаться серые тучи и подниматься молочно-белые туманы. Все пропиталось сыростью и запахом гниения дерева, долго мокнущего в воде. Густой, косой и колючий дождь шел не переставая, заливая улицы и прохожих. Наконец облака измельчали, небо снова прояснилось. Дни вновь стояли медно-желтые от солнца и сухие. Было так пронзительно тихо, как будто природа сбилась со счета и не помнила, что же сейчас — то ли начало зимы, то ли канун весны. Неожиданно люди на улице почувствовали, что под ногами у них скользко, и увидели, что дома блестят, покрытые белой изморозью. Сперва снег падал тихо и густо, как будто долго таился в засаде, ожидая возможности упасть. А вскоре завертелась вьюга. Ледяные крупинки яростно носились в воздухе. Одетые в шубы прохожие боролись с ветром, который, как черт, свистел им в уши.

Настроение Гавриэла менялось, как погода на улице. Дядя Борух-Исер вернулся к себе домой сразу же после праздника Кущей и заверил племянника, что на Пейсах он уже будет в его полях под Либавой. От радости и надежды у парня появилось даже желание позаниматься Геморой. Пусть мама и ребе увидят, что он выполняет последнюю просьбу отца. Однако Борух-Исер Раппопорт не давал о себе знать, и в душу его племянника закралось подозрение, что дядя разочаровался во всей этой затее. У Гавриэла снова пропало желание заниматься. Он не слышал, что говорил ему на уроках ребе. А дома кричал матери, что она сделала его несчастным. Дядя найдет себе десять агрономов вместо него, недоучившегося студента! От скуки и назло всем Гавриэл частенько спал допоздна, сколько бы мать ни будила его и ни напоминала, что он может опоздать на последний миньян, чтобы прочитать кадиш по отцу.

По вечерам он проводил время со своим единственным другом — парнем Асны Муликом Дурмашкиным. Тог пытался использовать упадочное настроение Гавриэла, чтобы превратить его в коммуниста.

Родители Мулика владели мебельным магазином, где работали и два его брата. Но он сам учился в университете на радиоинженера. Никому из его купеческой семьи и в голову не могло прийти, что он оказался втянутым в левое движение. Не знал об этом и Гавриэл Раппопорт, познакомившийся и подружившийся с ним в еврейском студенческом союзе и приведший его к себе домой. Старый Раппопорт тогда еще был здоров и первое время не имел ничего против Мулика Дурмашкина с его умными улыбающимися глазами. Но когда Мулик стал часто заходить уже из-за Асны, старый Раппопорт невзлюбил его. Однако он не мог сказать ничего конкретного против этого парня, приходившего к его дочери, когда вся семья была дома. После смерти отца Асна еще больше сблизилась с Муликом. Басшева тоже не находила в этом парне никакого изъяна, только удивлялась и обижалась, что он не появлялся в их доме все то время, пока отец Асны болел. Не пришел он и на похороны. Мать спросила об этом свою дочь. Асна по своему обыкновению ответила с тихой злостью:

— Может быть, ты хотела еще, чтобы он семидневный траур сидел и плакал вместе с нами?

Басшева подумала, что, когда ее муж перед смертью попросил дочь, чтобы она вышла замуж за молодого человека, посвятившего себя изучению Торы, он, конечно, имел в виду, чтобы она не выходила за Мулика Дурмашкина. Асна же еще больше сблизилась с этим студентом наперекор требованию отца, чтобы она вышла замуж за какого-нибудь ешиботника.

Только когда Асна стала часто заходить в дом Дурмашкиных и его родители уже начали относиться к ней как к будущей невестке, Мулик стал ей рассказывать о своих симпатиях к Советскому Союзу. Асна слушала эти разговоры потрясенно и с отвращением. Она была воспитана в буржуазном доме и училась в гимназиях — сначала в еврейской, а потом в польской. С детства она слышала от отца о большевиках только дурное. Они забрали его состояние и разлучили с детьми от первого брака. Асна не раз думала с любопытством и восторгом, что где-то у нее есть братья, родившиеся от того же отца, красные комиссары, не желающие о ней знать. Она представляла себе, как бы повлияло на ее отца, будь он жив, известие, что ее жених из левых. Однако девушка уже полюбила этого парня со всем упрямством и со всей преданностью, унаследованными ею от матери. Она вздрагивала от страха каждый раз, когда Мулик по секрету рассказывал, что он занимается подпольной работой «во имя дела» на городской радиофабрике, где проходит практику. Асна даже не смогла добиться, чтобы он не разговаривал об этом с ее братом.

Однажды вечером, когда они сидели втроем дома, Мулик разговорился о капитализме и эксплуатации, о прогрессивности рабочего класса и об отсталости мелкой буржуазии. Например, он, Габик Раппопорт, висящий, как паук, между Геморой со святошами и дядей в Латвии, этим землевладельцем-кулаком. Сколько Асна взглядами ни просила Мулика помолчать, он только мудро улыбался и продолжал говорить, как будто ему доставляло наслаждение, что серо-зеленые глаза его девушки, окруженные длинными шелковыми ресницами, становятся от страха и злости еще красивее. Мулик хотел понять, почему Габик Раппопорт, член еврейского студенческого союза, никогда не интересовался идеологической борьбой между политическими фракциями союза? Почему никогда не интересовался тем, в какой бедности, подавленности и тоске живут белорусские крестьяне вокруг Вильны, в Дисне, в Глубоком?[190] Что он думает о деятелях рабочего движения с городской радиофабрики, которых недавно приговорили к длительным срокам заключения за политическую деятельность? Знает ли он, что польский сахар, который бедные рабочие и крестьяне в самой Польше не могут себе позволить, тот же самый польский сахар продается за границей по дешевке? Знает ли он об этом? Слыхал ли он хотя бы о крестьянских восстаниях и расстрелах, осуществляемых польскими войсками в селах Западной Белоруссии и Западной Украины?

— Конечно, ты не слыхал! Ты занят тем, что каждый день ходишь в синагогу, куда я не заглядываю даже в Судный день, — щелкнул длинными пальцами Мулик, вытянув вперед свою бледную холеную руку. — Ты хотя бы понимаешь, почему президент Польши приехал сейчас в Вильну?

— Почему? — спросил Гавриэл и посмотрел на сестру, сидевшую опустив голову.

— Президент Польши приехал сейчас в Вильну подстрекать поляков и разжигать в них шовинизм. Панская Польша готовит нападение на Советский Союз, чтобы оторвать от него Восточную Украину и Восточную Белоруссию и объединить их с Западными, которые уже стенают под польским игом. Панскую Польшу не устраивает, что Украинская и Белорусская Республики, входящие в состав Советского Союза, живут свободно и счастливо, в то время как на польской стороне те же самые народы порабощены и страдают от нужды, — подвел итог Мулик. И спросил полунасмешливо-полусерьезно, не хочет ли Габик принять участие в неразрешенной контрдемонстрации во время проправительственной манифестации и военного парада, которые будут проводиться в городе в честь президента Польши?

Асна растерянно молчала. Гавриэл тоже онемел. Он чувствовал, как его виски холодеют от страха из-за того, что его сестра связалась с коммунистом. По внешнему виду брата и сестры Мулик понял, как они напуганы, и презрительно улыбнулся их мелкобуржуазной трусости. Потом сделал вид, что рассмеялся, и сказал, что пошутил. Ему прекрасно известно, что они не борцы за революционный пролетариат. После этого, Мулик сразу же ушел в темноту ночи. В оконные стекла бил сырой снег. Брат и сестра еще долго сидели, погруженные в печальное молчание. Оба думали о матери, которая еще не вернулась домой после беготни по должникам отца. В тишине большой комнаты им казалось, что старая мебель тоже погружена в печальные мысли.

— Ты можешь гулять с кем хочешь и выходить за кого хочешь, но не за него. Жалко маму, — прошептал Гавриэл с такой глубокой обеспокоенностью, как будто внезапно повзрослел на двадцать лет.

Асна ответила со слезами в голосе, что любит Мулика и не хочет выходить замуж ни за кого другого. Она терпеть не может, с позволения сказать, «золотую молодежь», этих болтунов, франтов и прожигателей жизни, которые вылупляют на каждую девушку свои глупые телячьи глаза. Мулик — серьезный человек, очень начитанный, и он предан ей. Она верит, что он еще поменяет свои взгляды. Ведь он не член Коммунистической партии. Он только сочувствующий. Если бы он всерьез верил во все, что говорит, то выбрал бы себе девушку, состоящую в партии. Гавриэл слушал и думал, что каждое слово, произносимое сестрой, противоречит следующему ее слову. Однако в одном он был с ней согласен: мама не должна об этом знать, точно так же, как родители Мулика не знают, что их сын — нелегальный левый активист. С этого вечера брат ходил повзрослевший и озабоченный судьбой сестры и больше не злился на маму.

Взыскиваемых долгов госпоже Раппопорт уже не хватало на себя и на детей. Поэтому она начала приторговывать полотняными мешками, новыми и использованными. Ее покупателями были те же самые зерноторговцы, что вели торговые дела с ее мужем. Человек, нанятый на улице, переносил эти мешки от продавщицы к покупателям. Мать несколько раз говорила детям, что им стоит переехать из богатого двора, расположенного на Портовой улице[191], в бедный район, в квартиру поменьше, где квартплата будет в два раза ниже. Дети соглашались, но Басшева все-таки не торопилась с переездом. Ей не хотелось расставаться ни с чем из того, что напоминало ей о счастливых годах, прожитых с мужем. Каждое утро она возвращалась с улицы промокшая или засыпанная снегом и замерзшая. Сын с болью в сердце смотрел на мать, которая всего год назад выглядела его старшей сестрой. Теперь ее лицо осунулось и пожелтело, волосы поседели, глаза погасли. Гавриэл хотел помочь ей в торговле, при покупке и продаже мешков, но мать строго ответила, что не даст ему предлога, чтобы не учиться. При этом она улыбнулась вымученно и ласково, как во время тяжелого поста в Судный день, когда он был еще маленьким мальчиком, сидел рядом с ней в женском отделении синагоги и время от времени прерывал ее посреди молитвы или чтения тхинес.

Однажды утром Асна разбудила брата, сама еще одетая в ночную рубашку и наброшенный на плечи домашний халат. Она, дрожа, прошептала, чтобы он сразу же зашел к матери.

Басшева сидела на кровати, на которой спал ее муж и на которой он лежал больным до самой своей смерти. Прежде вдова обычно не прикасалась к предметам умершего и даже боялась ступать на пол в том месте, где он лежал, накрытый черным покрывалом. Однако в последнее время она стала использовать его вещи и спать на его постели, как будто хотела таким образом снова соединиться с ним. Теперь она сидела на кровати и рассказывала детям о своем ночном кошмаре с таким бледным лицом, как будто встала после тяжелой болезни, долгое время пробыв между жизнью и смертью.

Во сне она видела отца Гавриэла и Асны спускающимся в саване с кладбищенского холма. Зима, повсюду лежит глубокий снег, умерший торопится в город. Однако чем дольше и быстрее он идет, тем длиннее становится путь от надгробия до надгробия, от одного дерева, стоящего у дорожки, до другого. Сначала она следовала за ним на некотором расстоянии, пока не увидела, что кладбище все никак не заканчиваемся, а он уже шатается от усталости, хромает, идет сгорбившись. Тогда она стала догонять его и кричать: «Шлойме-Залман, куда ты идешь? Остановись, тогда и кладбище закончится». Она сама не знает, что хотела сказать этими словами. И она не помнит, действительно ли она так кричала или же только так думала. Но он, да будет ему земля пухом, даже не повернулся к ней и продолжил идти по той же кладбищенской дороге, как будто все городские здания превратились в могилы. От страха она побежала из последних сил, упала и проснулась.

— Не пропускай чтения кадиша и изучай Тору с постоянством. Тогда отец действительно найдет успокоение на том свете, и ему не придется скитаться в саване, — мать говорила это сыну с такой тоской и таким напряженным голосом, как будто этот пугающий путь через кладбище, увиденный ею во сне, все еще тянулся перед ее глазами.

Гавриэл снова стал изучать Тору каждый день до вечера в синагоге богадельни, рядом с домом на Портовой улице. А каждый вечер он ходил на урок к реб Аврому-Абе Зеликману в синагогу на улице Страшуна. Он больше не демонстрировал способностей илуя, проглатывающего взглядом лист Геморы и тут же повторяющего его наизусть или же моментально обнаруживающего все сложности и кажущиеся противоречия изложенной темы, на которые ребе только собирался указать, и тут же дающего все необходимые объяснения. Перестал он и вставлять в обсуждение урока не относящиеся к нему дела, перестал рассказывать свои мальчишеские истории и смеяться над ними: Гавриэл изучал Гемору медленно и углубленно, читая текст без традиционной мелодичности. Только время от времени он задумывался о дяде, который не пишет, о матери, которая так тяжело трудится, и о сестре, которая все больше сближается со своим парнем. Каждый день после работы в магазине Асна бежала на свидания с Муликом, а когда она поздно вечером дома обменивалась взглядами с братом, их глаза темнели от страха из-за тайной работы Мулика Дурмашкина, о которой оба знали и которую скрывали от матери.

9

После Пурима закончился год траура по Шлойме-Залману Раппопорту. Его вдова продолжала носить черное, но сын чувствовал, что застаревшая тоска тает в нем, как снег на улице. На Вилии трескался лед, темная и холодная вода шумела и бурлила между льдин. Лишенные листьев деревья поднимали свои дрожащие голые ветви, готовые к появлению первых желтых и розовых клейких почек. Мягкая влажная погода и голубое небо над головой опьяняли молодого Раппопорта. С наступлением весны и с приближением кануна майских демонстраций его сестра тоже трепетала от любви и от страха за своего Мулика. Но Гавриэл больше не хотел беспокоиться ни за мать, ни за сестру, ни за реб Аврома-Абу, который каждый вечер ждал его на урок. Он перестал думать и своем дяде Борухе-Исере, который все не вызывал его к себе в Латвию. И однажды утром он ушел пешком в загородные сады, в Солтанишки[192].

Хозяин парников Годл Виленчик — человек средних лет с крепким низким лбом под растрепанной колючей шевелюрой, с озорными глазами и простоватой речью — торговал со старым Раппопортом и потому принял его сына как родного. Услыхав, что парень хочет посмотреть на работу, Годл Виленчик вывел его в оранжереи, где молодые женщины пересаживали из глиняных цветочных горшков в теплицы огуречную рассаду. Хозяин велел девицам работать проворнее и пожаловался молодому Раппопорту:

— Вильна — это Сибирь. Чтобы получить тут ранние огурцы, приходится надрываться. Твой отец был честным человеком. Если он говорил, что семенам несколько лет, можно было быть уверенным, что они не принесут пустоцвета. Но другие торговцы семенами — воры. Когда торговец семенами клянется и дает честное слово и когда лает собака — это одно и то же.

Посреди разговора Виленчик раскричался на одну из девушек, потому что она слишком глубоко закапывала корешки. На другую девушку он набросился из-за того, что, по его мнению, она налила слишком много воды, целый кувшин вместо того, чтобы только побрызгать. А у третьей он вырвал из рук цветочный горшок, потому что огуречный росток не выпустил достаточно листьев, и поэтому не стоило его пересаживать.

— Что вы умеете, потаскухи, кроме как валяться с парнями? — бушевал хозяин, а потом зашагал в своих высоких сапогах к другим посадкам, где ремесленники пилили доски, сколачивали деревянные ящики и вставляли окна в новые теплицы.

Девицы из пригорода и крестьянки из близлежащих деревень бросали заинтересованные взгляды на хорошо одетого «панича», перемигивались между собой и хихикали. Гавриэл не знал, на что смотреть раньше: на склонившихся шикс[193] с арбузными грудями, выпирающими задами и широко расставленными ногами или на их работу по пересадке огуречной рассады. Он наступал на кучи перепревшего навоза, на связки дров и на мотки проволоки. Его ноги скользили по прошлогодним растениям, которые выкинули, чтобы на их месте посадить новые. В воздухе висел запах гнили. Но Гавриэл вдыхал его, широко раскрыв ноздри. Его глаза никак не могли насытиться зрелищем солнечных лучей, которые сверкали и искрились в сотнях стекол раскрытых тепличных окошек. Вдруг он ощутил на своей щеке что-то влажное и скользкое и услышал раскатистый смех. Одна из девиц вырвала из теплицы широкий подгнивший лист салата, но вместо того, чтобы отбросить его, она, якобы нечаянно, хлестнула этим листом «панича» по лицу. Эта веснушчатая шикса с курносым носом смотрела на него нахальными глазами, в которых плясали голубые огоньки. Она подняла над головой обе руки, согнутые в локтях, как будто потягиваясь, распрямляясь после тяжелой работы, чтобы парень мог лучше рассмотреть ее большое плотное тело под тонким коротким платьицем. Взволнованный, смущенный и счастливый Гавриэл добродушно улыбнулся. Кровь в нем загорелась. Голова же при этом напряженно работала, пытаясь вспомнить, что он изучал в течение двух семестров в университете относительно огородничества. Он отыскал хозяина и попросил разрешения приходить каждый день, чтобы посмотреть и помочь.

— С моей стороны возражений нет, — развел руками Годл Виленчик. — Но, как я слыхал, ты изучаешь Тору у разведенного раввина, у которого лавка напротив дровяного рынка, и сам собираешься стать раввином?

— Я учился у него, пока не исполнилась годовщина со дня смерти отца, но я хочу стать не раввином, а садовником.

На обратном пути домой Гавриэл думал, что не хочет расхаживать среди людей в поле в одежде городского придурка. Поэтому первым делом, когда он придет домой, ему надо будет отыскать в кладовке сапоги, фуражку и бурку, которые он носил, когда ездил с отцом на ферму в Ландварово[194]. Разгоряченный и посвежевший, он останавливался по дороге, чтобы пощупать кору деревьев и прислушаться к жужжанию телеграфных проводов. Гавриэл не стал скрывать от матери, где был. Он сказал и то, что будет ходить туда каждый день, и попросил дать ему жить на свете. Из-за упрямства матери он отстал на год в университетских занятиях. Теперь он хочет получить практику в огородничестве, а потом будет искать средства, чтобы возобновить учебу в университете. Ешиботником он больше не будет! Басшева знала огородника из Солтанишек и знала, что он не слишком деликатный человек. Однако она помнила, о чем ее намедни предостерегал реб Авром-Аба: «Хотя ваш сын просидел всю зиму над Геморой, он изучал ее без радости. С каждым днем он все больше погружался в отчаяние, как в черную реку. А когда молодой человек учится без охоты, это не годится, совсем не годится. Вам не надо ему больше препятствовать».

Виленчику понравилось, что ученый парень ходит за ним, как телок. Они оба расхаживали по полю, на котором должны были посадить капусту, и щупали руками привезенный из коровников навоз, проверяя, достаточно ли он жирный и не надо ли раскидать по полю еще навоза. После того как поле было вспахано, проборонено и выровнено гладким деревянным валом, Гавриэл показал, какая у него хорошая голова, рассчитав, как надо разделить поле на квадраты и высаживать капусту в углах этих квадратов так, чтобы она росла правильными рядами и ей не было слишком тесно. Хозяин был доволен. Он хлопнул Гавриэла по плечу и воскликнул:

— Где Тора, там и мудрость!

Увидав, что хозяин ведет себя с «паничем» как со своим собственным младшим братом, деревенские девушки начали крутиться рядом с ним, награждая загадочными улыбками.

Пересаживая ростки капусты из теплиц на поле, надо было хорошенько следить, чтобы не пересаживать ростки с почерневшими стебельками. Гавриэл щупал ростки, обнюхивал листья и смотрел на вспаханные поля с таким же наслаждением, как и на этих здоровых девиц. Его все больше опьяняли воздух и солнечный свет. Хотелось побежать и закричать от радости. И когда облака затянули небо и солнце пробивалось сквозь них своими похожими на длинные копья лучами, эти лучи словно обжигали его тело, распаляя в нем желание, любовную лихорадку. Чтобы скрыть вожделение, которое стало заметным на его лице и охватило все его тело, он смотрел в небо и разговаривал с хозяином разумно и обеспокоенно, как взрослый, солидный равный компаньон:

— Если пойдет сильный дождь, стебельки могут загнить.

— В неприятностях нехватки не будет. Когда появятся вредители, белые бабочки-капустницы, придется лазить на карачках между грядками и давить отложенные ими желтые личинки вот так, — показал Виленчик пальцами и сразу же принялся ругать покупателей ранней капусты на рынке. — Ты им даешь круглые кочаны, а они как раз хотят плоские. Лихоманку с кошерными нитками подай им. Ну, твоя мама и твой ребе, разведенный раввин, довольны, что ты работаешь у меня? Люди говорят про разведенного раввина, что он святой человек. Летом я привожу к нему в лавку мои овощи. Не хочу, чтобы он бы на меня в обиде.

— Что вы! Мама и ребе очень довольны! — в страхе воскликнул Гавриэл, испугавшись, как бы огородник не узнал, что он даже не спрашивал ребе, стоит ли ему здесь работать.

Однако опасение обидеть такого святого еврея, как лавочник с улицы Страшуна, не удержало солтанишкинского огородника от того, чтобы есть некошерную пищу. Когда он и молодой Раппопорт закусывали, сидя на перевернутых деревянных ящиках посреди поля, и Гавриэл захотел узнать, кошерна ли колбаса, Годл Виленчик с битком набитым ртом махнул рукой:

— Не спрашивай! Главное — быть компанейским человеком, выпивать и вкусно закусывать. Все остальные тонкости оставь для разведенного раввина, пусть он их соблюдает. Лехаим![195]

Выпив, он высунул язык и положил на него пару свернутых ломтиков некошерной колбасы.

Больше всех остальных девиц, работавших в поле, к молодому Раппопорту приставала та самая, что в первый день шаловливо шлепнула его по щеке широким листом салата. Молодая крестьянка постоянно смотрела на него своими нахальными глазами с голубыми огоньками, как будто чувствовала, что его, образованного городского парня с полудетскими, сладкими, как мед, губами, влечет именно к ней, простой, задорной, смелой, с плотным, тугим телом. Они высаживали в поле ранний картофель, и она нарочно крутилась вокруг, останавливалась рядом с ним с тяжелыми деревянными ящиками с землей из теплиц в руках, чтобы показать, как хорошо пробились ростки с короткими и жесткими корешками. Ставя ящики на землю, она бесстыдно наклонялась и поминутно задевала Гавриэла — то локтем, то коленом. Однажды он оглянулся, не видит ли кто, и схватил молодую крестьянку за ее широкие мужские плечи. Шикса довольно замурлыкала и без слов посмотрела на него насмешливым опытным взглядом в ожидании, что он сразу скажет ей, где и когда хочет с ней встретиться. Но на него вдруг напал страх, и он, как растерянный мальчик, пролепетал, что не надо высаживать картофель слишком рано, потому что его может прихватить первым же морозцем. Парень обрадовался, когда Голд Виленчик позвал его издалека, использовав это как предлог, чтобы сбежать от этой деревенской девки, которая все еще хитро, по-шельмовски улыбалась ему. Пройдя часть пути, он обернулся и увидел, что она все еще смотрит ему вслед серьезно и с любопытством. Гавриэл понял, что, если он попросит об этом, шикса никому не расскажет об их свиданиях. Однако он не мог простить себе того, что был таким застенчивым и робким, как будто Гемора и происхождение мешают ему делать смело и уверенно то же самое, что делают другие парни.

Больше всего он восхищался Годлом Виленчиком за его познания в сфере полевых работ, здоровый образ жизни и смелые речи. Вечерами Гавриэл любил пересказывать матери и сестре простонародные мудрости Годла Виленчика и всегда, подводя итог, говорил, что солтанишкинский огородник нравится ему больше, чем латвийский дядя, потому что последний больше торговец, чем земледелец. Асна по своему обыкновению морщилась из-за того, что ее брат такой слабохарактерный, что каждый может перетянуть его на свою сторону. Еще больше было больно его матери, что ее илуй восхищается простым смертным.

— А этот твой хозяин живет по-еврейски? Он хотя бы молится каждый день и соблюдает законы кошерности? — спрашивала Басшева.

— Он человек неплохой и, главное, здоровый, знающий, как наслаждаться жизнью. Молится ли он и соблюдает ли законы кошерности, меня не интересует, — отвечал Гавриэл.

В один майский день Годлу Виленчику надо было подъехать в город. Надзирать за сельскохозяйственными работами он оставил молодого Раппопорта. На обратном пути Виленчик остановил свою бричку возле лавки реб Аврома-Абы Зеликмана. С кнутом в руке огородник вошел туда и искренне поприветствовал хозяина, уверенный, что разведенный раввин осыплет его похвалами за его добрые дела.

— Это я — крестьянин, выращивающий картошку! У меня ваш ученик учится быть хорошим агрономом. Из свинячьего хвоста штраймл не пошьешь, но с листом Геморы можно научиться и лапшу лепить. В скором времени Гавриэлка будет разбираться в этой работе лучше всех иноверцев и иноверок, которые годами работают у меня. Этим летом, ребе, покупая у меня овощи, вы будете знать, что в этом есть и труд вашего ученика, которого вы послали в мои поля.

— А как он ведет себя у вас? — спросил реб Авром-Аба так, будто действительно посылал своего ученика к Годлу Виленчику.

— Он ведет себя и чувствует себя у меня, как у Бога за пазухой. Шиксы ссорятся между собой из-за него, а их парни, которые в подметки ему не годятся, от зависти жуют прошлогоднюю солому, — рассмеялся Виленчик и тут же спохватился, что сболтнул лишнее. — Да кому какое дело, как он себя ведет? Он приносит пользу мне, и я ему тоже принесу пользу. Он еще будет хорошо зарабатывать.

Увидав, что лавочник-святоша недружелюбно молчит, Виленчик на мгновение застыл в растерянности с кнутом в руке: вот так с ним расплачиваются за его любезность? И он еще громче рассмеялся, будто назло разведенному раввину.

— А если Гавриэлка — сын хасида Шлойме-Залмана Раппопорта, он что, должен положить зубы на полку? Или бежать от девки, как черт от ладана? Ха-ха-ха.

Лавочнику стало противно от этих речей, как будто у него в лавке повесили сырой коровий бок из некошерной мясной лавки. Тем не менее он продолжал молчать, пока наглец не ушел. Тогда он поспешно бросился закрывать лавку, как будто вдруг вспомнил, что сегодня малый Судный день и он должен идти на чтение слихес. Еще когда реб Авром-Аба Зеликман только узнал, у кого работает его ученик, ему это не понравилось. Но пока у него были только подозрения, разведенный раввин хотел избавить мать Гавриэла от страданий, причиняемых тем, что она будет требовать от сына нечто, чего тот не захочет выполнить. Теперь же реб Авром-Аба не видел иного выхода, кроме как тут же пойти к вдове и предупредить ее, чтобы она забрала сына из нечистого места. Если он не найдет ее дома, то оставит записку, чтобы она безотлагательно пришла к нему.

Вдова Раппопорт и ее дочь были дома. Обе почему-то выглядели сильно подавленными. Реб Авром-Аба не заметил этого и заговорил набожным и глухим голосом, как будто из глубокого колодца. Он говорил, чтобы мать немедленно забрала своего сына от солтанишкинского огородника. Судя по тому, что он узнал сегодня, ее сын там в плохой компании. Речь идет не только о том, останется ли Гавриэл сыном Торы, но и о том, не сойдет ли он, находясь среди распущенных людей как мужского, так и женского пола, полностью с пути истинного. Ее сын — молодой, неопытный парень. Опасность велика, очень велика. Как бы он не запутался и не натворил дел, которые станут позором и для него самого, и для его семьи. Единственный выход в том, чтобы мать написала своему деверю в Латвию и попросила, чтобы тот вызвал племянника к себе как можно быстрее. И реб Авром-Аба, говоривший на этот раз дольше обычного, подытожил:

— Мой долг по отношению к вашему покойному мужу и моя ответственность по отношению к вам — предупредить вас, пока не стало слишком поздно.

Басшева не знала, о чем сожалеть больше и в первую очередь — о том, что рассказал ребе, или же о том, что она рассказала ему после этого: сегодня утром, когда Гавриэл ушел в Солтанишки, а они с дочерью остались дома, ее будущая свояченица прибежала с плачем: арестовали ее младшего сына. Родители до сих пор не знали, и Асна тоже долгое время не знала, что ее жених водит дружбу с коммунистами. Говоря это, Басшева заламывала руки.

— Но мой Шлойме-Залман лучше всех понимал, что, если Гавриэл станет агрономом и будет работать с земледельцами, он начнет подражать им и в дурных вещах. Шлойме-Залман раньше всех разглядел, с какого рода парнем собирается связаться Асна. Поэтому-то он и попросил ее выйти замуж за молодого человека, посвятившего себя изучению Торы. Мой муж хорошо знал, как далеко могут зайти наши дети, лишившись его надзора.

Дочь сидела на стуле скорчившаяся, бледная, растрепанная. Она все время молчала, разгневанная на своего Мулика, разрушившего их счастье. Теперь же она вскочила с криком «мама!» и выбежала из комнаты. Из-за боли в сердце Басшева осталась сидеть. Она молча качала головой, как будто вернулись дни траура. Разведенный раввин тоже остался стоять, строгий и помрачневший, засунув ладони в рукава, как год назад в этой же самой комнате, когда он вышел от больного и сказал, что смертельно больного, знающего о своем состоянии, не следует утешать лживыми словами о том, что он еще выздоровеет.

10

Вдова Раппопорт поседела еще больше с тех пор, как ее сын уехал к своему дяде в Латвию, а дочь с Муликом Дурмашкиным — в Париж, после того как его богатые родители вытащили его из тюрьмы.

Басшева во всем слушалась лавочника Зеликмана. Настолько она верила в то, что все, что он предсказывает, осуществится. Если бы она еще раньше прислушалась к его совету не препятствовать сыну ехать в Латвию вместе с дядей, ей бы потом не пришлось делать все возможное и невозможное, чтобы ее деверь Борух-Исер согласился взять его к себе и чтобы Гавриэл согласился к нему поехать. Деверь либо на показ, либо действительно раскаялся в своем прежнем предложении, а сын настолько привязался к солтанишкинскому огороднику Виленчику и его компании, что его никак нельзя было от них оторвать. Только любопытство, желание посмотреть имение дяди и его дочерей, а может быть, и слезы матери в конце концов заставили Гавриэла согласиться уехать.

С дочерью Басшевы дела развивались в прямо противоположном направлении. Асна ни на мгновение не допускала, что не поедет со своим Муликом. Она вообще не прислушивалась к матери. Поэтому мать постоянно бегала к реб Аврому-Абе. Ведь этот парень коммунист, говорила она ему. Отец Асны скорее отказался бы от дочери, чем согласился на то, чтобы она связалась с таким молодым человеком, да еще и поехала бы с ним за границу. Ее Шлойме-Залман всегда носил рану в сердце из-за того, что его дети от первой жены оторвались от него и остались в России. Так как бы он посмотрел на такое поведение своей дочери? Реб Авром-Аба отвечал на это, что как бы отец на это ни смотрел, он бы ничего не добился от дочери. Кроме того, по здравом размышлении можно прийти к выводу, что, если бы ее жених был настоящим коммунистом, вряд ли его родителям удалось бы освободить его, дав взятку полицейским. Даже величайшие адвокаты не смогли бы вытащить его из тюрьмы, делай он у красных что-нибудь действительно серьезное. Ясно, что он ничего не успел натворить, кроме того, что водил компанию с левыми. Поэтому, раз его родители довольны, что он уедет за границу, чтобы снова не попасть в тюрьму, и даже обещают содержать его вместе с женой, Басшева должна на это согласиться и только потребовать, чтобы жених и невеста поженились до отъезда по закону Моисея и Израиля. Разум подсказывает, что и родители жениха с этим будут согласны. А потом Басшева только удивлялась, как это реб Авром-Аба все правильно рассчитал и предвидел, стоя в своей лавке, склонившись над святой книгой. Родители Мулика, точно так же, как и мать Асны, потребовали, чтобы жених и невеста поженились до отъезда. Спешно была поставлена хупа[196]. Во время прощания на вокзале мать Мулика, толстая, большеголовая, коротко подстриженная еврейка, обхватила своими мясистыми руками невестку и едва не переломила ее, как тонкую веточку.

— Береги там его, твоего мужа, чтобы он больше не лез в пекло, — с плачем кричала свекровь.

Но, посмотрев на зятя с его длинными холеными пальцами и острым сухим подбородком, Басшева не поверила, что мнение Асны будет хоть что-то для него значить. От мысли, что дочь не будет счастлива, ее потемневшие от гнева глаза тоже наполнились слезами, и она тихо спросила то, чего не должна была спрашивать в последнюю минуту прощания:

— Асна, как ты можешь оставить меня одну?

Дочь эта мысль явно мучила, но вместо того, чтобы уступить чувствам, она по своему обыкновению поморщилась и дала ответ, которого мать потом никогда не могла забыть:

— Ведь ты не остаешься одна, у тебя здесь есть друг, этот ребе Зеликман.

«Как бежит время!» — думала Басшева. Гавриэл уехал перед Швуэс, Асна — после Девятого ава[197], а теперь уже прошли Дни трепета[198]. Басшева все еще не могла понять, как это она за считанные месяцы осталась без обоих своих детей, чтоб они были здоровы. В прошлом году в это время, накануне праздника Кущей, к ним в гости приехал ее деверь Борух-Исер. Его план забрать Габика спустился с неба, — говорил потом реб Авром-Аба Зеликман и, как всегда, был прав. Из первых писем Габика стало ясно, что он не слишком счастлив у дяди, однако в последних письмах он уже просил, чтобы мама приехала к нему, и приехала как можно раньше, потому что у него и Этеле, старшей дочери дяди, дело идет к свадьбе. Он сообщил также, что своему ребе он написал об этом отдельно. В своих первых письмах бывший ученик даже не передавал ребе приветов от злости на то, что тот устроил так, чтобы он не смог больше работать у Виленчика в Солтанишках. Теперь же госпожа Раппопорт шла к лавочнику посоветоваться, ехать ли ей на помолвку сына.

Лавка реб Аврома-Абы была закрыта. Басшева остановилась и посмотрела на засов с висячим замком, как будто ей некуда было вернуться. Каблуки и носки ее туфель стоптались, но она не надевала другую пару обуви, точно так же, как не меняла пальто и черную шляпку, хотя ее платяной шкаф был полон одежды еще с тех пор, когда был жив ее муж. Сероватый дневной свет потемнел перед ее глазами, на лицо упали несколько дождевых капель. Вдова все еще стояла, застыв, у запертой двери: где она теперь сможет его встретить? После того как большая, холодная, как лед, капля ударила ее в висок, она вспомнила: в том же дворе, где расположены его лавка и квартира, есть и маленькая синагога, в которой он занимался с ее сыном. Там она сможет его найти! В последнее время он все чаще закрывал лавку посреди дня и уходил в синагогу. С тех пор как она его знает, он не изменился. Та же короткая седоватая борода, которая не стала со временем ни длиннее, ни седее. Та же одежда. И ей даже казалось, что, стоя в своей лавке за прилавком, он постоянно смотрит в одну и ту же святую книгу. Ему никогда не надоедало оставаться наедине со своими книгами. Ему надоедало быть среди людей. Так зачем же она ходит к нему с каждой своей заботой и отвлекает его от изучения Торы?

Басшева зашла в синагогу и действительно нашла его там сидящим над томом Геморы. Растерявшись от его не слишком дружелюбного взгляда и нахмуренного лба, она забормотала, что ее можно поздравить: Гавриэл становится женихом старшей дочери своего дяди и хочет, чтобы мать приехала на помолвку. Ехать ли ей?

— Мне Гавриэл тоже написал об этом, и вы, конечно, должны поехать, — проворчал реб Авром-Аба, и Басшева почувствовала укол в сердце от того, как нетерпеливо он ответил, без сожаления и колебаний, как будто для него ее отъезд не имел никакого значения. И все же она еще пыталась убедить себя, что, может быть, ей не стоит ехать. Ведь сын не спросил ее заранее, согласна ли она на этот брак. Он даже не написал, что за девушка его невеста. Будет достаточно, если она приедет на свадьбу, а не на помолвку. Кроме того, поездка за границу связана с хлопотами по получению международного паспорта.

— Разве существует такой закон, что мать обязательно должна присутствовать на помолвке сына? — говорила Басшева реб Аврому-Абе в надежде, что он смягчит свой приговор.

Он отвечал на это еще жестче, даже сердито, совсем не так, как было в его обычае, что она должна сделать все возможное, чтобы поехать на помолвку и остаться там до свадьбы.

Весь обратный путь на лице Басшевы играла деланая горькая улыбка. Она думала о дочери, которая писала из Парижа, что пока ее Мулик еще ничего не добился, «но в Париже живется весело, и я уверена, мама, что тебе тоже не грустно». Асна, конечно, имеет в виду то же самое, что она сказала при расставании: что у ее матери есть друг в лице раввина Зеликмана. И действительно, никогда раньше он не разговаривал с ней так недружелюбно, как сегодня. Может, он боится, как бы люди не стали говорить, что она слишком часто к нему захаживает?

Соседка по двору на Портовой улице вышла из ворот с поднятым зонтиком и посмотрела на Басшеву с сомнением: то ли это пани Раппопорт, то ли какая-то бедная женщина, которая только похожа на нее. Вдова вошла во двор и посмотрела вверх, на окна своей квартиры в третьем этаже, как будто сама сомневалась, живет ли она еще здесь. Ей казалось, что за гардинами всех окон живут счастливые семьи и только ее окна блестят немой тоской опустевших комнат. Зачем ей жить в доме с таким широким парадным? Такая невысокая и худая женщина, как она, могла бы жить в доме с низенькой узкой дверью. И зачем ей квартира с такими просторными комнатами, с такими высокими потолками и с зеркалом во всю стену? Чтобы, запихнув волосы под шляпку, смотреть на свое постаревшее лицо, прежде чем выйти на улицу? Для этого было бы достаточно и маленького зеркальца. Даже после того, как дети уехали, она все еще не торопилась распродавать мебель и всякую домашнюю утварь, потому что думала, что часть всего этого будет ей необходима для нового хозяйства… Может быть, реб Авром-Аба догадался, о чем она мечтает, и поэтому стал так недружелюбен с ней.

Басшева отперла дверь квартиры, и на нее дохнула загадочная тишина. Впервые она ощутила обиду на умершего мужа. Неужели Шлойме-Залман не понимал, что, когда дети воспитываются в богатом доме и обучаются в гимназиях, отец, даже лежа на смертном одре, не сможет добиться, чтобы сын посвятил себя изучению Торы, а дочь вышла замуж за ешиботника? Похоже, что и вдова из такого дома не подходит для человека, посвятившего себя Торе.

11

На протяжении десятка лет разведенный Зеликман не думал о повторной женитьбе. Раз он нашел, в соответствии с законом, дозволение жить без жены, мысль о женитьбе больше не проникала в пределы его мира, ограниченного синагогой, домом и лавкой, — и все это в одном дворе на улице Страшуна. Когда какой-нибудь обыватель спрашивал, знает ли он, что пишут в газетах, реб Авром-Аба отвечал, что человеку незачем знать все. Когда какая-нибудь соседка дружелюбно пеняла ему на то, что он не ходит на прогулку летними субботними вечерами, как это делают другие достойные евреи, лавочник отвечал, что охотно пошел бы, будь у него больше времени. Женщине приходилось смеяться: оптовики и рыночные торговцы привозят ему товар прямо в лавку, покупательницы сами берут то, что им надо, в то время как он не отрывает глаз от святой книги. Разведенный раввин говорит, что у него нет времени прогуляться в субботу вечером? Да что там так много учить в этой Торе? Кроме того, реб Авром-Аба никогда не заходил к соседям на кидуш и не приглашал их к себе. Он даже не позволял, чтобы какая-нибудь соседка что-нибудь приготовила ему, а женщины восхищались им:

— Не сглазить бы, чтобы ему не повредило. Он крепкий мужчина, никогда не болеет. Только бы Всевышний ему помогал.

Точно так же и вдова Раппопорт сначала не пробуждала в нем никаких особенных мыслей и чувств. По просьбе ее покойного мужа он занимался с ее сыном, и она советовалась с ним по поводу дочери. Но когда дети Басшевы уехали, а она продолжила приходить со всякими вопросами, он начал понемногу понимать, что вдова привязалась к нему. Только тогда он увидел в ней женщину и вспомнил высказывания талмудических мудрецов относительно женщин — и положительные, и отрицательные. Задумался он и о своей бывшей жене Годл. Прошли годы с тех пор, как он отослал ей деньги, в свое время оставленные ею ему для ведения лавки перед отъездом в Ковенскую Литву. Однако он не знал, нашла ли она уже себе второго мужа. Теперь его начала мучить мысль: что, если Годл все еще не вышла вторично замуж и вдруг узнает, что он собирается жениться? Она будет его проклинать, говоря, что он поломал ее жизнь. Как раз тогда, когда он погрузился эти мысли, ему пришло письмо от бывшего ученика, где он писал, что становится женихом и приглашает свою мать на помолвку. Реб Авром-Аба обрадовался. Пока вдова будет у сына, она сможет всерьез обдумать свое положение, решить, готова ли на самом деле выйти замуж за старомодного еврея. Он же тем временем узнает, что случилось с бывшей женой. Поэтому-то он и разговаривал недружелюбно, когда она пришла к нему и рассказала, что не хочет ехать на помолвку сына. Он не желал быть причиной разлуки матери с ее единственным сыном.

После перерыва, продолжавшегося целый месяц, вдова снова пришла и рассказала, что все бумаги для поездки за границу уже готовы и что она едет. Реб Авром-Аба понял, что Басшева не появлялась весь этот месяц из-за его недружелюбного тона. Поэтому на этот раз постарался разговаривать с ней настолько деликатно и сердечно, насколько только было можно.

— Поезжайте себе на здоровье и храните веру во Всевышнего, в то, что Он знает, что делает. Если вы захотите и сможете остаться у сына, значит, такова воля Провидения. А если вам придется вернуться, то и это тоже Его воля.

Басшева неуверенно улыбнулась и сделала движение, как будто хотела переспросить, что он думает. Но и в этом, видимо, тоже была рука Провидения. Вошла покупательница и помешала продолжению разговора. Пока зашедшая домохозяйка возилась с товаром, реб Авром-Аба заметил, что госпожа Раппопорт одета на этот раз очень прилично и тепло. На ней было серое зимнее пальто с широким меховым воротником, высокие боты, глубокая круглая шапка и шерстяные перчатки. В руках она держала большую сумку. Лавочнику очень понравилось, что у вдовы достаточно ума сообразить, что к родственникам она должна приехать хорошо одетой. Однако он никак не мог понять, чем он, пожилой разведенный еврей, мог ей понравиться.

После отъезда Басшевы реб Авром-Аба написал своему товарищу по учебе в ешиве в Келем и раввину местечка Кибарт, где он когда-то женился, с просьбой узнать, вышла ли уже его бывшая жена вторично замуж или она все еще одна. В предыдущие годы склонный к отшельничеству лавочник не замечал, как летит время, настолько он был всегда погружен в молитву, в изучение Торы, в стояние целыми днями за прилавком, а потом — снова в молитву, снова в изучение Торы. Однако этой зимой он считал дни, недели и наконец дождался письма — не от кибартского раввина или от товарища юности из Келема, а от своего ученика, в котором тот сообщал, что его помолвка уже состоялась и свадьба будет на третью свечу Хануки[199]. Гавриэл писал также, что каждый вечер пару часов занимается изучением Торы, а иногда посвящает этому и целый день, потому что зимой в поле не слишком много работы. Но как долго мать останется у него, жених не писал. «Ладно, я не в таком положении, чтобы мне обязательно это надо было знать», — подумал реб Авром-Аба. Однако против воли он постоянно возвращался к мысли, почему Гавриэл ничего не пишет о матери. Не меньше этого реб Аврома-Абу тревожило также, почему он не получает из Литвы никакого ответа по поводу того, вышла ли уже вторично замуж его бывшая жена.

Зажигая третью ханукальную свечу, реб Авром-Аба ни на минуту не забывал, что сегодня где-то в Либаве женится Гавриэл Раппопорт и что его мать-вдова ведет сына под хупу с заплаканными глазами. Одетый в старый, потертый пиджак и в суконный картуз лавочник-отшельник стоял перед ханукальным светильником с тремя горящими свечками и тихо напевал «Маоз цур йешуоси»[200]. Он удивлялся сам себе: почему у него в последнее время появилась потребность, чтобы в пятницу вечером кто-то стоял рядом с ним, когда он читает кидуш, и чтобы этот кто-то ответил ему «аминь», а когда он благословляет ханукальные свечи, чтобы этот кто-то пел вместе с ним. Через окна с залепленными замазкой щелями он видел и другие ханукальные светильники, искрящиеся сквозь покрытые изморозью оконные стекла. Звезды на небе тоже зеленовато искрились с тихим святым трепетом. Через пустой двор протянулась тень соседа, пытавшегося открыть дверь дровяного склада, засыпанную высоким сугробом. Реб Авром-Аба отошел от окна, съежившись: холодно! Надо бы затопить печурку. Однако в последнее время ему стало трудно выполнять работы по дому, которые обычно делает хозяйка или девушка-прислуга. Матерью Гавриэла можно просто восхищаться. Ведь когда ее муж был жив, все работы по дому делала служанка, но с тех пор, как его нет, она со всем этим справляется сама безо всяких жалоб. Но в чем проблема? Реб Авром-Аба остановился посреди комнаты и потер лоб, как будто потерял нить мысли, и сразу же вспомнил, что сегодня — свадьба Гавриэла. «Останется ли его мать у него после свадьбы или же вернется?» — сам того не желая, подхватил он потерянную было нить размышлений. При этом очень рассердился на себя: вместо того, чтобы радоваться чуду Хануки[201], он мучается от посторонних мыслей. С ворчанием реб Авром-Аба отправился готовить себе ужин.

В начале тевеса[202] он получил в один день два письма сразу — от кибартского раввина и от своего товарища по ешиве из Келема. Раввин писал, что его бывшая жена больше не живет в Кибарте. Он не знает, где она. Не знает он и того, вышла ли она вторично замуж. Однако келемский товарищ по ешиве писал, что после долгих расспросов разузнал, что Годл, бывшая жена реб Аврома-Абы Зеликмана, уже давно вышла замуж в Аникште[203]. Келемский друг давал понять, что если реб Авром-Аба хочет снова жениться на своей бывшей жене, то он опоздал. А чтобы утешить его и извиниться, что так задержался с ответом, старый товарищ заканчивал свое письмо словами из Торы на тему «возвращающий свою разведенную жену»[204]. Реб Авром-Аба обрадовался известию, что бывшая жена нашла себе пару. Однако он стал еще больше беспокоиться по поводу вдовы Раппопорт и не мог дальше придерживаться своего устоявшегося распорядка жизни. Вместо того чтобы, как обычно, смотреть, находясь в лавке, в святую книгу, он перелистывал собственноручно написанную книгу обязательств, добровольно взятых им на себя, чтобы исполнять всю жизнь.

Вошедшие женщины возились с продуктами, громко разговаривали между собой и ругались. А лавочник тем временем, стоя за прилавком, не отрывал глаз от рукописной книги, в которую много лет назад записал бухгалтерию своих жизненных установок. «Возлагать тфилин каждый день». Слава Богу, это он выполнял. «Не злословить и не отвлекаться от изучения Торы». Относительно первой половины он, кажется, был последователен. Что же касается второй половины, то пусть у него будет столько заступников на том свете, сколько раз он отвлекался от изучения Торы на этом. «Никогда не говорить слов насмешки, даже по-доброму, удаляться от людей и любить одиночество». Сверху на каждом листе аккуратным почерком писца были выведены слова мудрецов Талмуда: «Каково дело человека в этом мире? Пусть уподобит себя немому»[205].

Реб Авром-Аба прямо застонал: это его и мучит! Он всегда хотел, буквально жаждал ходить по свету как глухонемой. По этой причине он не стал раввином, ведь раввин обязан слушать, что говорят люди, и сам говорить, а лавочник — не обязан. Правда, лавочник тоже не может быть полным отшельником и молчуном, однако он не обязан пребывать в постоянном тесном общении с целым городом обывателей. Однако с женой невозможно быть глухонемым. Поэтому Годл не находила с ним общего языка и высказывала претензии, что он притворяется, будто не знает, что идет война, что государства сменяют друг друга, а деньги обесцениваются. Единственное, что он делает, кричала она, это стоит, как стражник, и смотрит, как бы она не завысила цену товара. Конечно, Басшева Раппопорт — человек иного рода, но и она не сможет ужиться с таким молчуном, таким нелюдимом, как говорят про него люди, тем более что она осталась одна, без детей. Ему ведь придется быть с ней более общительным, более разговорчивым. Разве это в его природе, даже если бы он этого захотел? Реб Авром-Аба закрыл свою книгу и пожал плечами. Что с ним стало? Он сделался мечтателем! Она еще не приезжает. Может быть, она останется у сына. Так зачем же ему раздумывать о том, как вести себя с ней?

Одна покупательница спросила, есть ли у него гречка, и реб Авром-Аба ответил, что есть целый мешок. Но где этот мешок стоит в его лавке, он не помнил. Другая спросила, сколько лавочник насчитает ей за осьмушку фунта дрожжей и дюжину яиц. Реб Авром-Аба наморщил лоб, но так и не смог вспомнить, сколько стоят эти товары. Хозяйки обменялись удивленными взглядами. До сих пор не случалось такого, чтобы разведенный раввин не мог, стоя за прилавком, показать пальцем, где находятся те или иные товары, и не помнил бы своих расценок. Вошел маленький еврейчик в шапке, с шеей, укутанной в женский платок по самые уши, в тонком летнем пальтишке посреди зимы и в больших тяжелых солдатских ботинках. Было похоже, что он купил их у солдата-дезертира. Этот еврейчик растирал свои замерзшие руки и пританцовывал.

— Холодно, реб Авром-Аба! Что вы скажете, реб Авром-Аба, холодно, а?

— Да, холодно, — проворчал лавочник и снова открыл свою рукописную книгу, похожую на настоящую. Однако, когда любопытный еврей собрался заглянуть туда, лавочник сразу же закрыл ее, да еще и поставил локоть на прилавок, чтобы любопытный посетитель не мог перелистать страницы. Реб Авром-Аба знал, что почти никто либо ничего не поймет там, либо посмеется над его книгой, в которой он выписывал векселя на духовность — квитанции на добрые деяния, жемчужные идеи из печатных книг, законы из кодекса «Шулхан орух», заповеди из Торы, например о том, чтобы возлагать тфилин каждый день. Больше всего смеялся бы его ученик Гавриэл Раппопорт. Он всегда хотел слышать только что-нибудь новое и часто утверждал, что в том, что говорит ребе, нового нет ничего. Ведь буквально так и сказано в Геморе, в «Тосфойс». Как обманывают себя люди! Им понятно, когда богач постоянно подсчитывает про себя, сколько денег лежит у него в банке. Но люди не понимают, что, когда переписываешь для себя законы и правила доброго поведения, они становятся как бы твоим собственным достоянием, собственной нравственной сокровищницей.

— Плохо без жены, реб Авром-Аба, плохо! — Еврей с замерзшими руками искал бумагу, чтобы завернуть скользкую, маслянистую селедку. — Ладно, обо мне речь не идет. Прежде всего, я вдовец только второй год, а во-вторых, кто на меня польстится? Но вы же сидите без жены уже много лет. Разве это можно?

— Если жизнь без жены не приводит к соблазнам и не отвлекает от изучения Торы, тогда можно, — улыбнулся лавочник.

Он действительно хотел ходить мимо суеты сует этого света как глухонемой. Тем не менее он был способен терпеливо выслушивать людей и отвечать, если видел, что, выслушивая человека, нуждающегося том, чтобы выговорить боль своего сердца, он делает для него доброе дело.

Так прошло какое-то время, а реб Авром-Аба все не получал никаких вестей от Раппопортов, ни от матери, ни от сына. И он постепенно вернулся к своему повседневному богобоязненному распорядку жизни. Дело шло уже к Пуриму. В один прекрасный день снег начал таять, лед на краях крыш стал влажным и сверкал на солнце. В лавке Зеликмана с грязным, затоптанным полом женщины покупали продукты для праздничной трапезы Пурима и разговаривали между собой о приготовлении различных блюд. Реб Авром-Аба за прилавком на этот раз не заглядывал ни в какую книгу. Он прочитал предвечернюю молитву и даже не посмотрел на женщин, которые копались в товарах и шумели. Он верил, что ни одна из них, взвешивая товар, не возьмет лишнего, ни одна не обсчитает его при оплате, особенно когда они стоят все вместе, и каждая видит, что делает ее соседка. Но если бы даже нашелся кто-то, не особо щепетильный по поводу чужой собственности, реб Авром-Аба принял для себя решение относиться к своему имуществу как к бесхозному, чтобы на таком человеке не было греха кражи. В тот момент, когда он закончил молитву, лавочник услышал знакомый голос:

— Здравствуйте, ребе.

Никогда прежде он не поворачивался так стремительно, чтобы увидеть, кто говорит. В его лавке стояла Басшева Раппопорт в той же самой одежде, которая была на ней перед отъездом. Ее лицо помолодело, посвежело. В обеих руках она держала большие вязаные торбы, наполненные фруктами.

— Мой сын, ваш ученик, и мой деверь прислали вам шалахмонес[206], яблоки из их садов, — сказала Басшева, немного смущенная взглядами окружающих.

Постоянные покупательницы давно знали ее и переглядывались многозначительно.

— На следующий день после Пурима — вторая годовщина смерти моего мужа. Я приехала, чтобы поставить надгробие, которое не успела установить на его могиле прежде, чем уехала на свадьбу сына.

Может быть, Басшева не имела в виду ничего, кроме того, что сказала. Может быть, она сказала только это с оглядкой на окружавших ее женщин. Но реб Авром-Аба услыхал в ее словах добрую весть о том, что для нее, как и для ее детей, уже закончился траур по мужу. Реб Авром-Аба хотел расспросить о своем ученике и о той семье, в которую он вошел, но такие разговоры на глазах у чужих людей были выше его сил. Поэтому он вышел из-за прилавка и только посмотрел на принесенные ему яблоки. Покупательницы тоже заглядывали в торбы с фруктами.

— Антоновка, — произнесла одна из женщин, подбрасывая вынутое из торбы яблоко.

— Паперовка, — сказала другая, вынув яблоко из второй торбы.

С сияющими глазами и покрасневшим лицом Басшева рассказала, что в начале зимы у антоновки была беловато-желтая кожура, а у паперовки — беловато-зеленая, свежая и с глянцем. И сейчас, когда кожура уже сморщилась и пожелтела, мякоть под ней остается белой с приятным кисло-сладким вкусом. Басшева совала в руку каждой из окружавших ее женщин по яблоку в качестве подарка на Пурим и рассказывала с бодрым смешком, что в имении деверя стала настоящей специалисткой по фруктам и овощам, по молочным продуктам и даже по меду. Реб Авром-Аба Зеликман слушал и молчал. Он не мог придумать, что ему теперь сказать, и никак не мог отогнать постороннюю мысль о том, что, судя по ее смеху, она еще довольно молодая женщина.

12

То время, что Басшева провела в имении деверя под Либавой, она с каждым днем все отчетливее видела, что через женитьбу с дочерью дяди ее сын не достиг никакого счастья. Его суженая — обычная молодая женщина, даже не красивая. Тесть — не слишком крупный землевладелец, а теща — простоватая еврейка, погруженная в ведение хозяйства, беспокоящаяся о двух других, еще не вышедших замуж дочерях и недовольная мужем за то, что он, по ее мнению, такой беспечный. Именно деверь Борух-Исер, не понравившийся Басшеве, когда он приезжал в гости в Вильну, понравился ей в своем имении больше всей своей семьи. В его широте, мудрости, в его желании выполнить свои обязанности и перед Богом, и перед людьми она узнавала характер своего мужа, когда тот был помоложе. Она отчетливо понимала, что Гавриэл пошел на этот брак скорее из-за дяди, чем из-за его дочери. Когда Басшева сказала, что возвращается домой, Борух-Исер только сделал вид, что огорчился. Басшева почувствовала это, но не обиделась, потому что понимала, что ее деверь и свояк стыдится того, что не так преуспевает, как изображал в Вильне. Понимал он и то, что две свояченицы долго вместе жить не смогут. К тому же умный дядя боялся, как бы Гавриэлу из-за матери не разонравилась молодая жена. Сын не отходил от матери:

— Не уезжай! Не уезжай!

И о сестре, живущей в Париже, он тоже говорил с такой тоской, что Басшева вздрагивала и тихо ругала его:

— Ты сошел с ума или что? Ты только что женился и уже кричишь, что не можешь жить без меня и без сестры. А что скажет твоя жена? Что скажет твоя теща?

При расставании Гавриэл вел себя еще глупее. Он все время целовал ее и кричал жене:

— Этеле, посмотри, какая у меня молодая и красивая мама!

Невестка смотрела на нее растерянно, виновато. У Боруха-Исера слезы стояли в глазах, а теща Гавриэла обеспокоенно вздыхала. Как ни тяжело было Басшеве расставаться с сыном, в глубине души она радовалась, что уезжает, пока еще может распрощаться со всеми по-доброму и по-дружески. Однако после возвращения в Вильну, во время своего второго визита в лавку Зеликмана, когда он расспрашивал ее о сыне и о семье его дяди, Басшева отвечала с горечью, что Гавриэл, как говорится, променял ботинок на лапоть. Ведь с такой головой, как у него, он мог бы стать самым лучшим знатоком Торы. Он нарушил клятву, данную отцу, чтобы стать зятем своего дяди, владельца небогатой сельскохозяйственной усадьбы. Чем дольше Басшева говорила, тем растеряннее реб Авром-Аба пожимал плечами, пока сердито не перебил ее:

— Я вас не понимаю. Если бы ваш сын вошел в семью крупных землевладельцев, он, может быть, совсем сошел бы с пути истинного, к чему уже шло, когда он работал в Солтанишках. Так что с вами произошло чудо, что он женился на вашей племяннице, а тестем его стал ваш деверь. Хотя они и не такие уж большие богачи.

Басшева даже улыбнулась, осчастливленная добродушным гневом Зеликмана и тем, что он настолько умнее ее.

— В сущности, у меня ничего нет против семьи свояка. Для моего разбалованного единственного сыночка намного лучше, что его жена не такая резкая, как его сестра. Я только говорю, что мать не должна жить у детей, пока она может сама устроить собственную жизнь.

Вдова ожидала ответа реб Аврома-Абы с трепетом в сердце. И все же не могла предположить, что он ответит прямо и просто, безо всяких притворств и экивоков. Если она готова выйти за него, то, наверное, ясно отдает себе отчет в том, что он за человек. Однако он хочет ее предупредить, что все ее друзья и друзья ее покойного мужа сочтут, что она совершает ошибку. И он требует, чтобы она предварительно известила об этом своих детей.

— Я не понимаю! Мои дети меня не спрашивали, с кем им ставить хупу, а я должна их спрашивать?

— Вы ведь старше, — рассмеялся он, дружелюбно глядя на нее. — На детей, которые женились или вышли замуж против родительской воли, нынешний мир смотрит не так косо, как на родителей, ставящих хупу против воли детей. Во всяком случае, вы должны известить их об этом.

Мать написала детям и начала распродавать часть домашней утвари. Когда в городе узнали, что вдова Раппопорт собирается замуж за разведенного раввина из лавки на углу улицы Страшуна и Завальной, это вызвало такой шум, что Басшеве пришлось только удивляться, насколько верно Зеликман все заранее предсказал. Раньше она не могла себе представить, что у нее так много настоящих или мнимых друзей, заинтересованных в ее судьбе. Когда она уже распродала часть мебели и комнаты стояли голые и полупустые, появилась ее свояченица с большой коротко подстриженной головой. Басшева встречалась с семьей Дурмашкиных, только когда ей или им приходили письма от их детей из Парижа. Сейчас же свояченица зашла и сразу же начала с претензии, что, хотя она и не хочет вмешиваться в чужую жизнь, она обязана честно сказать, что разведенный раввин не соответствует статусу и родовитости госпожи Раппопорт. Щеки Басшевы запылали от гнева, и она хотела ответить, что мать Мулика Дурмашкина не должна говорить о родовитости и что ее сын и в Париже остался коммунистом. Так получается, по письмам Асны. Однако Басшева промолчала, как это делал реб Авром-Аба Зеликман. Однажды, когда речь зашла о подобных вещах, он сказал: «Не требуется всегда доказывать другим, что ты прав, достаточно знать это самому».

— Мой покойный муж никого на свете так сильно не уважал, как реб Аврома-Абу Зеликмана. Я бедная вдова и уже немолода. Тем не менее он готов жениться на мне. Главное, чтобы я была его достойна, чтобы я смогла надлежащим образом оценить его ученость и праведность, — говорила госпожа Раппопорт со все возрастающей любезностью, и онемевшая свояченица отступала все дальше к двери.

Купцы, с которых госпожа Раппопорт прежде требовала выплатить то, что они остались должны покойному мужу, и которым потом продавала полотняные мешки, вдруг разглядели, что у нее благородное лицо и высокие виски аристократки. Если бы она только хорошо одевалась, то можно было бы увидеть, что у нее тонкая и стройная фигура, как у девушки. Ее зубы еще блестят белизной. По каждому ее движению видно, что муж сдувал пылинки с того места, где она сидела. Так на что же ей сдался этот занюханный еврей-лавочник? Поскольку Басшева все еще торговала мешками, продавцы и покупатели при каждой встрече говорили ей, что она себя не ценит. На такую женщину в любое время найдутся охотники, серьезные люди, которые не просиживают попусту штаны, наживая геморрой. Торговка вразнос, которая в хорошие времена приносила Басшеве на дом молочные продукты и живых кур, прямо спросила ее: ведь говорят, что первая жена сбежала от него, едва живая; говорят, что разведенный раввин такой нелюдим, что может буквально убить человека своим молчанием, — так что же она к нему набивается? Из гордости и уважения к реб Аврому-Абе Басшева не желала даже отвечать на такое. Но, не будучи в силах выдержать это, она однажды спросила его: откуда у людей такая антипатия к нему?

— Чтобы нравиться людям, надо лебезить перед ними, ведя себя, как они. — Он остановился, засунув по своей привычке ладонь одной руки в рукав другой, немного помолчал и сразу же снова заговорил с глубокой убежденностью: — Именно поэтому нравиться людям не так уж важно для того, кто полагается на Бога. Кроме Владыки мира, он не ждет помощи ни от кого и никому не стремится понравиться, и уж само собой ни на кого не злится из-за того, что его не понимают.

От таких речей он еще больше вырос в глазах Басшевы. И одновременно в ней росло восхищение покойным мужем, который так хорошо понимал этого лавочника. Басшева пришла к выводу, что тот, кто поносит реб Аврома-Абу, поносит и ее мужа, сколько бы они ни расхваливали покойного. Однако, с другой стороны, если ее родной сын и ученик реб Аврома-Абы не понял его, то как она может требовать понимания от чужих простых людей? Будучи в гостях у сына, она должна была упрашивать его, чтобы он написал ребе о своей свадьбе и о том, что он изучает Тору пару часов каждый день. Гавриэл тосковал по всем, кроме ребе. Басшева видела, что реб Авром-Аба это знает, но тем не менее тянет со свадьбой до тех, пор, пока не придет ответ от ее детей, и избегает оставаться с ней наедине при закрытых дверях, потому что это против закона.

Сначала пришла телеграмма от дочери из Парижа, что она счастлива, что мама больше не будет одна. Потом пришло письмо из Латвии. Писал ее деверь Борух-Исер, что он и все его домашние буквально на седьмом небе от радости. После подписи Боруха-Исера следовало короткое и сухое примечание о том, что Гавриэл напишет отдельно, а потом — еще две строки, выглядящие загадкой: «Только теперь понимаю, как мудр был мой покойный брат Шлойме-Залман и как правильно он все предвидел и рассчитал».

«Гавриэл не написал, поскольку злится, что я собираюсь еще раз выйти замуж. Он еще мальчишка», — сказала себе мать и вместе с письмом отправилась к Зеликману. По дороге Басшева снова в который раз подумала: «Господи, как бежит время!» Она вернулась накануне Пурима, а теперь уже тамуз, но она все еще одинокая вдова. Люди на улице потели от жары и задыхались от пыли. Чем ближе к центру города, тем больше шума, толкотни, прохожих, телег. Солнце слепило глаза, раскаляло жестяные крыши, кирпичи стен и булыжник мостовой. Пыльный ветер швырнул Басшеве в лицо солому и сено с какого-то крестьянского воза, стоявшего на дровяном рынке. На нее напало нетерпение от мысли, что она снова тащится по тому же самому тротуару Завальной улицы, рядом с тем же рынком. Теперь она сохнет от жары и обливается потом. Но не успеет оглянуться, как на нее будут падать увядшие листья. Трава на могиле ее мужа на кладбище растет высокая и густая. Там не трогают кустов и деревьев и всегда царит глубокая святая тишина. Там никогда ничего не меняется, а она меняется постоянно. Сперва она сменила Вильну на Либаву, потом Либаву обратно на Вильну. В последнее время она постоянно меняет платья. Сегодня надела платье с нарисованными бабочками, порхающими среди больших цветов. Для женщины, собирающейся выйти замуж за раввина, это слишком кричащее платье. Хотя реб Авром-Аба не занимает раввинской должности, ей придется вести себя как раввинше. Подходят ли они друг другу? Может быть, правы ее истинные и мнимые друзья, говорящие, что она и разведенный раввин не пара?

Пока реб Авром-Аба долго и сосредоточенно читал письмо, Басшева молча стояла рядом, полная обиды на него за то, что он потребовал известить сына об их предстоящей женитьбе. Однако она сразу же одумалась и решила, что ее обида такая же детская, как и обида Гавриэла на нее.

— Не расстраивайся, — первый раз в жизни заговорил он с ней на «ты», возвращая сложенный листок бумаги. — Ты должна была сообщить об этом сыну, но ты не обязана получать его согласие, и он еще помирится с тобой.

— Что имел в виду Борух-Исер, когда писал, что только теперь понимает всю мудрость своего покойного брата, как Шлойме-Залман все предвидел и рассчитал? — спросила Басшева, беспокоясь, не разочаровался ли деверь в том, что выдал дочку замуж за ее сына, и не дает ли он понять, что было бы лучше, если бы Гавриэл продолжал заниматься изучением Торы, как хотел его отец, потому что ни на что другое он не годится.

— Мне кажется, я знаю, что твой свояк имел в виду, хотя не уверен, что он прав, — пробормотал реб Авром-Аба и на какое-то время замолчал, задумавшись, действительно ли он верно понимает смысл приписки Боруха-Исера и можно ли ему объяснять его Басшеве. — Твой деверь думает, что, когда твой покойный муж просил меня заниматься с Гавриэлом, он имел в виду, чтобы я позаботился и о тебе.

Басшева вздрогнула всем телом. Хотя реб Авром-Аба предупредил, что не уверен, что ее деверь прав, по его лицу она поняла: он действительно верит, что Шлойме-Залман перед смертью хотел, чтобы она не осталась без друга жизни. Сама она тоже не раз думала, что, выйдя замуж за реб Аврома-Абу Зеликмана, выполнит последнее желание покойного мужа, чего не сделали их сын и их дочь.

13

На том же самом месте за прилавком, где прежде стоял разведенный раввин, теперь стояла его вторая жена и точно так же, как он, предоставляла женщинам самим выбирать и взвешивать товар. Покупательницы чувствовали на себе ее взгляд и не щупали чрезмерно руками продукты, чтобы кому-то другому не было потом противно отрезать от того же самого куска копченой рыбы, сыра или сливочного масла. Басшева расширила дело. Если какая-то покупательница спрашивала товар, отсутствующий либо потому, что он закончился, либо потому, что хозяин вообще его не заказывал, то через пару дней этот товар был уже выставлен в лавке. В самом помещении стало светлее, полки были застелены белой бумагой, а мешки с крупами и мукой расставлены так, чтобы было удобнее проходить. Когда Басшева называла цену, у хозяек язык не поворачивался торговаться. Она все еще сохраняла облик богачки, а не простой торговки. Покупательницы не переставали удивляться тому, что она вышла замуж за такого старомодного еврея, которого она заменяет в лавке, чтобы он мог сидеть в синагоге над святыми книгами. А когда они выходили на улицу, то всегда разговаривали между собой о лавочнике:

— Он не богач и уж, конечно, не красавец мужчина, но ведь должно же быть какое-то объяснение тому, что такая женщина вышла за него замуж.

Басшева видела это удивление на лицах евреев и евреек. Она, со своей стороны, удивлялась еще больше: ведь они годами были его соседями и клиентами, но все, что они могут о нем сказать хорошего, это что он честный еврей. Разве эти люди не понимают, что это человек самого высшего сорта? В глазах Басшевы Авром-Аба с каждым днем становился все выше. Еще до замужества она знала, что он молчун. Однако после женитьбы он начал разговаривать с ней все чаще, и она поняла, что он вышел за свои рамки ради нее. Разговаривал он о вполне будничных вещах. Однако его речи и поведение были настолько необычными, что ей потом было о чем подумать.

Ее покойный Шлойме-Залман был по своей природе щедр и не скупился на пожертвования. Он никогда не задумывался, каким образом помочь ближнему. Когда его просили и он мог себе это позволить, он помогал и сразу же забывал об этом. Авром-Аба же, дай ему Бог долгих дней жизни, совсем не так щедр. Для себя самого он даже скуповат. По поводу каждой вещи он спрашивает себя, нельзя ли без нее обойтись. И ради ближнего он тоже не сорит деньгами. При этом надо заметить, что его сдержанность проистекает не из того, что он небогат, иной раз речь идет о грошах, но деньги для него дороги, и он хочет знать им счет. Тем не менее она не видала раньше, чтобы какой-то человек так тщательно отвешивал и отмеривал, помогая ближнему.

Однажды в пятницу один рыночный носильщик ввалился в лавку с просьбой:

— Сделайте мне одолжение, реб Авром-Аба, позвольте занять у вас пять злотых на субботу. Мне легче перетаскать целый вагон мешков с мукой, чем просить милостыню, но у меня нет выхода.

Авром-Аба сразу же протянул носильщику пятерку и еще вроде бы посмеялся от удивления, даже пожал плечами:

— Что за одолжение я вам делаю, давая пятерку? Какая мне разница, будут ли пять злотых лежать в субботу у меня или же я одолжу их вам, да еще и сделаю таким образом богоугодное дело?

Он говорил, вопреки своему обыкновению, долго, до тех пор, пока носильщик не вышел из лавки обрадованный и сияющий. «Казалось бы, простой еврей, — подумала Басшева, — а гордый, не хочет подачек».

В другой раз в лавку вошел еврей в мягкой черной шляпе и в сюртуке. Если бы Авром-Аба потом не рассказал ей о том, что этот еврей — хозяин лавки, расположенной выше по Завальной улице, она могла бы поклясться, что он раввин. Отпечаток Торы и благородства был виден на его бледном лице, шелковой бороде, бархатных руках и в каждом его движении. Прежде чем он сказал, что пришел занять денег, он десять раз оглянулся и двадцать раз извинился. Было видно, что для него это наказание, мучение — прийти просить о ссуде. Авром-Аба дал ему столько, сколько тот просил, и при этом не произнес ни слова. Басшеве показалось, что муж обошелся с этим благородным евреем недостаточно дружелюбно. Позднее она спросила его, чем этот достойный еврей хуже носильщика, и его ответ врезался ей в память:

— Когда я сказал носильщику, что не делаю ему одолжения, он мне поверил. Но если бы я попытался убедить в этом лавочника с Завальной улицы, я бы доставил ему еще большую душевную боль. Он знаток Торы и понимает, что не делает мне одолжения тем, что берет у меня взаймы. Поэтому он либо истолковал бы это таким образом, что я, не дай Бог, издеваюсь, либо что я радуюсь, что он вынужден обращаться за помощью ко мне, а не я к нему. В таком случае самое лучшее — промолчать.

Басшева улыбнулась из-под опущенных век себе самой. У нее было такое ощущение, словно она нашла клад, который лежал у всех на глазах, но на который никто даже не смотрел. Весь этот мир состоит из забегавшихся и слепых людей. Да что они вообще видят, если не способны разглядеть, как прекрасен лавочник с улицы Страшуна? Когда однажды вечером она готовила ужин и возилась с горшками на плите, он стоял между столом и дверью и говорил ей:

— Часто мы удивляемся, что именно тот человек, которому мы помогли, становится нашим врагом. Мы думаем, что, наверное, он нам завидует или что он просто нелюдь, раз платит злом за добро. Нам даже не приходит в голову, что, может быть, мы помогли ему таким образом, что кровь бросилась ему в лицо. Потом мы удивляемся, что он нас знать не желает. Господь тоже не желает знать такого благодетеля, который делает богоугодное дело так, что теряет свое место в Грядущем мире.

С тех пор как они сошлись, Басшева стала все больше интересоваться, почему его первая жена развелась с ним. Но Авром-Аба не упоминал о ней, и она перестала упоминать о своем покойном первом муже. Басшева чувствовала, что не должна больше говорить о покойном и не должна расспрашивать о бывшей жене Аврома-Абы. Однако до этого дошло само собой. Однажды он сильно обрадовался полученному письму и рассказал ей, что это письмо пришло от его товарища юности из Келемской ешивы. Тот услыхал, что Авром-Аба вторично женился, и посылает ему свои поздравления.

— Когда ты была у твоих родственников в Латвии, я расспрашивал в Литве, нашла ли уже моя бывшая жена себе нового мужа, чтобы я мог сделать то же самое. И этот мой друг сообщил мне, что она уже давно замужем, — рассказал Авром-Аба, как будто специально, чтобы Басшева поняла, почему он так долго тянул с их свадьбой.

— Такого закона нет, но, поскольку я стал причиной ее страданий, я не хотел жениться прежде, чем моя бывшая жена найдет себе нового супруга. — Какое-то время он молча стоял посреди комнаты, опустив голову, как будто заглядывал в глубокий заросший колодец — во мрак собственной души. — Та, моя первая, была тогда еще молодой, преданной, хотя и резкой, ожесточенной и очерствевшей — но ведь на свете бушевала война. Поэтому, вместо того чтобы учить ее по-хорошему и по-умному, как вести себя в делах по закону Торы, я был упрям и жёсток. Я тоже был тогда еще молод.

После этого разговора Басшева поняла, что он старается быть мягче к ней, чтобы искупить свою жесткость по отношению к первой жене. Когда она ему сказала, что им нужна квартира побольше, он сперва даже съежился от страха и застонал. Но потом сам подыскал квартиру из трех комнаток с кухней на той же самой улице Страшуна, позаботившись, чтобы квартиру побелили и покрасили. Помимо этого, он послал работяг принести оставшуюся мебель со старой квартиры Раппопортов на Портовой улице. Он поначалу возражал и когда Басшева настаивала на том, чтобы он пошил себе новую одежду.

— Чем старая плоха? — спросил он, ссутулив плечи и при этом как-то странно пританцовывая, будто стоял на улице на морозе. Позднее он согласился и еще расспрашивал жену, хочет ли она, чтобы он велел пошить себе пару брюк и короткий пиджак, или же сюртук, или же широкий длинный лапсердак. Басшева ответила, что он должен велеть пошить себе брюки и короткий пиджак на будние дни, и брюки с сюртуком — на субботу и праздники. Он согласился, но при условии, что и она велела бы пошить себе новое платье и пальто. Иногда они спорили, потому что она хотела стоять за прилавком как можно чаще, чтобы он мог подольше изучать Тору. Ведь Басшева знала, что прежде, будучи один, он посреди бела дня запирал лавку и уходил на пару часов в синагогу. Но с тех пор, как они стали мужем и женой, он всегда торопился в лавку, чтобы сменить ее.

Только в одном он совсем не был склонен сдаваться. В субботу, когда благословляли наступление нового месяца, Басшева смотрела из женского отделения синагоги, как он молится рядом с углом бимы и выглядит очень убого в поношенном талесе и в картузе вместо раввинской шляпы. Он не отрывал глаз от толстого молитвенника с рассыпающимися листами, как будто не знал всех молитв наизусть. Он сидел, сжавшись так, будто целью его жизни было занимать как можно меньше места. Потом, уже дома, Басшева высказывала ему свое недовольство, говоря, что если он не хочет выглядеть более важным, чем прочие обыватели, то, по крайней мере, не должен выглядеть менее важным, чем те из них, кто сидит на почетных местах. Он слишком уж избегает почета и чересчур скромен.

— Ты ошибаешься, я совсем не скромен. Я считаю, что, где я сижу, там и есть самое почетное место, — пошутил он, но потом сразу посерьезнел и заговорил о мыслях, сопровождающих его много лет: человек, гоняющийся за почетом, совсем не уважает себя. Ему, бедняге, грустно и пусто на сердце, как будто он — рассохшаяся деревянная кадушка с заржавевшими обручами и выпадающими клепками. Он хочет, чтобы его намочили и наполнили водянистым почетом, чтили его и восхищались им. Гордец же — это человек, который не может убежать от себя. Куда бы он ни пошел и где бы ни остановился, о чем бы ни думал и что бы ни делал, повсюду и всегда в нем растет гордыня с таким мучительным напряжением, как будто его члены растягивают на прокрустовом ложе. Тот же, кто изучает Тору ради нее самой, и изучает ее основательно, пренебрегает собой, очень пренебрегает, но в то же время и уважает себя, очень уважает. Глядя на море или на высокие горы, человек чувствует себя маленьким, ничтожным, потому что море и горы несравнимо больше его. Но когда он живет с Торой, которая огромнее самого большого моря, он не чувствует себя маленьким и ничтожным, потому что, насколько он постигает Тору и Владыку мира, настолько он и велик.

Не все, что Авром-Аба говорил, Басшева поняла и не все она толком слушала. Однако ей было приятно слышать его глубокий, рыкающий голос и знать, что только для нее одной он высказывает эти мысли, которые годами носил в себе. Его слова и голос еще долго дрожали в ней загадочно и успокаивающе, подобно тому как сонный и тихий летний солнечный полдень на заросшей высокой травой поляне напоен затаенным жужжанием.

Солнце светило внутрь лавки — ласковое, теплое и золотое. Его лучи, как струны, играли о печали кануна осени. Клиентов не было, и Басшева могла подумать о своих детях. Уже несколько недель, как она не получала писем от Асны. Судя по тому, что дочь писала прежде, она все еще счастлива в Париже. Но почему она не пишет, что счастлива с мужем? Чтобы быть счастливой с мужем, мало его любить. Рано или поздно оглядываешься вокруг и понимаешь, что надо, кроме этого, интересоваться тем, что ему дорого. Асна никогда не дружила с девушками, потому что не считала их себе ровней. Так как же она может быть довольна компанией товарищей Мулика, считающих, что все равны? В этом отношении Гавриэлу повезло больше. Он любит работу на земле и, как и вся семья его дяди, постоянно занят полевыми работами. Он только не любит свою жену. Глупый мальчишка! Сперва обиделся на мать за то, что она вторично вышла замуж, и не написал ей ни слова. Потом помирился с ней, как и предсказывал Авром-Аба. С тех пор он пишет такие длинные письма с выражениями преданности, что она даже боится, как бы невестка и ее родители не разозлились на Гавриэла из-за этого.

Басшева все еще не понимает своего сына. Она всего лишь женщина, к тому же не слишком разбирающаяся в святых книгах, но она чувствует себя счастливой, когда Авром-Аба говорит ей слова Торы. А Гавриэл с его замечательной головой не захотел быть учеником такого знатока и праведника!

Дай Бог, чтобы ее дети были довольны своими супругами не меньше, чем она своим, подумала Басшева и богобоязненно запихнула под платок прядь волос, блестевших свежим, еще юным глянцем. Не совершает ли она грех против своего покойного первого мужа тем, что счастлива со вторым, да еще и рассказывает об этом людям? Нет, сказала она себе, она не совершает несправедливости по отношению к усопшему и не позорит его память, да пребудет он в светлом раю. Если ее покойный Шлойме-Залман перед смертью попросил, чтобы именно торговец из лавки на углу улицы Страшуна стал ребе его сына, не может быть, чтобы он, пребывая в истинном мире, обиделся, что она вышла замуж за этого самого ребе. Басшева еще долго стояла, повернувшись лицом к двери и опершись руками о прилавок. Ее глаза были полны слез, и солнце играло в ее слезах так же, как, возможно, в это же самое время оно трепетало и играло на могиле Шлойме-Залмана Раппопорта.

Раввинша

1

Грайпевский раввин и его жена уже пожилые люди. Их взрослые дети со своими семьями живут в Гродно. Реб Ури-Цви га-Коэн Кенигсберг — крупный мужчина, высокий и широкий, с витыми пейсами, переплетавшимися с его белоснежной бородой, и с большими наивными голубыми глазами. Хотя реб Ури-Цви Кенигсберг слыл большим знатоком Торы и выдающимся проповедником, он никогда не искал места раввина в какой-нибудь общине покрупнее. Всю жизнь он просидел в местечке Грайпево и никогда не ссорился с местными обывателями. Он не правил общиной твердой рукой, но и не заискивал перед влиятельными представителями общины. Он всегда шел прямым путем, избегая при этом ссор. Когда торговцы приходили к нему на суд Торы, он вместо того, чтобы выносить свой приговор, убеждал их договариваться между собой, пока обе стороны не оставались довольны предлагаемым им выбором. Когда обыватели требовали от него наказывать сошедшую с пути истинного молодежь, он не поучал легкомысленных парней в своих проповедях перед всей общиной, а спускался с бимы, чтобы лично переговорить с ними. Даже выходил к ним на рыночную площадь. Претензий к молодежи хватало — и относительно нарушения святости субботы, и относительно шалостей с девицами на берегу реки, и просто по поводу их развязного поведения.

— Долго ли человек остается молодым? Вы ведь станете старше, и вам всю жизнь придется стыдиться своих поступков. Разве это подходит для сыновей приличных еврейских родителей? — говорил он с такой сердечной болью и искренностью, что у парней не хватало нахальства ему возражать.

Точно так же, как реб Ури-Цви молился, четко выговаривая каждое слово, он изучал с евреями после молитвы главы из Мишны ясно и медленно — так, чтобы и ребенок мог его понять. Так же медленно он ел и изучал в одиночестве Тору или готовился к проповедям. Устав, он выходил прогуляться на дорогу, проходившую у его дома. Он шел, заложив в задумчивости руки за спину, и что-то бормотал себе под нос, может быть, благодарил Бога за светлый и ясный день. Если кто-то попадался навстречу, раввин дружески кивал знакомому головой прежде, чем тот успевал пожелать ему доброго утра, и шел себе дальше, добродушно напевая какой-нибудь мотивчик. Но, когда какой-нибудь еврей приближался к нему с озабоченным выражением лица, означающим: «Ребе, я хочу с вами посоветоваться!» — реб Ури-Цви сразу тоже придавал своему лицу озабоченное выражение и выслушивал еврея по пути за околицу местечка. После чего вел обеспокоенного человека к себе домой, в свою рабочую комнату, и выслушивал его до конца, пока тот не высказывал все, что было на сердце, и не уходил успокоенный. Даже склонные к ссорам обыватели уважали раввина за то, что он не гнался за почетом. Глава общины однажды спросил его:

— Ребе, да продлятся его годы, нам дорог, мы любим его. Грайпевская община не отпустит его. Но как же это получилось, что ребе, со своей стороны, никогда не искал себе места в общине покрупнее, как другие раввины?

— У меня нет никаких претензий к Грайпеву. Кроме того, когда наши дети были маленькими, мы были обеспокоены их воспитанием. Но с тех пор как они, с Божьей помощью, выросли и создали собственные семьи, нас осталось только двое, я и моя жена. Зачем же нам нужен раввинский дом побольше и город с полудюжиной синагог? Больше чем в одной комнате не спят и больше чем в одной синагоге не молятся.

Этот ответ усилил симпатию жителей местечка к их раввину. Тем не менее грайпевские евреи знали, что реб Ури-Цви молчит о том, что его жена, напротив, часто требует от него найти место в другом городе. Раввинша Переле была противоположностью своего мужа и внешне, и по характеру. Она была низенькая, с узкими плечами, тонкими руками, холодными умными внимательными глазами и высоким раввинским лбом — наследием ее отца, реб Ошела Бройдо, старипольского[207] гаона. Переле страдала от головных болей, от нервов, от щемления в сердце и от дурного настроения. У нее был целый шкафчик, заставленный пузырьками с лекарствами. Иногда она целыми днями лежала на диване, обвязав голову мокрым полотенцем. Она сосала кусочки сахара, на которые предварительно капала валерьянку, и поминутно глотала лекарства из чайной ложечки. Обывательницы говорили, что никакой болезни у нее нет и она здорова, как жесткая горькая редька. А надуманные болезни происходят от ее злобного характера. Грайпево считало, что насколько добродушен раввин, настолько злобна его раввинша.

Но Переле не волновало, что думают и говорят о ней жители местечка. Она с ними не дружила. Если невежу подпустить слишком близко, он садится тебе на голову. А мужу она обычно говорила, что, если он выслушивает кого-то часами, тот действительно считает его праведником. Но когда тот же самый человек видит на следующий день, что раввин выслушивает и другого человека, то уже считает его никудышним раввином. Сначала от своего отца, старипольского раввина, а потом от мужа Переле наслушалась пословиц из Геморы и умела ими пользоваться. Но молиться в синагогу ходила только в те субботы, когда благословляют наступление нового месяца, и по праздникам. Про раввиншу никак нельзя было сказать, что она слишком набожна. Тем не менее она имела к мужу претензии по поводу того, что евреи не дрожат перед ним, как перед гетманом с булавой. Ни у одной обывательницы не было столько платьев, пальто, шляпок, как у Переле. Только вся ее одежда была старомодной. Даже новые платья она заказывала по старым фасонам. По этому поводу у нее тоже была поговорка: «Разница между святой книгой и светской состоит в том, что светскую книжку после прочтения выбрасывают, а святую целуют и ставят назад на полку, чтобы пользоваться ею всю жизнь. Точно так же и с одеждой. Старомодную одежду можно носить и носить, а одежда, сшитая по последней моде, уже завтра устаревает, и ее выбрасывают».

Посланцы ешив и важные проповедники, останавливавшиеся на субботу в раввинском доме, не могли нахвалиться раввиншей. Хотя знатоки Торы не говорят о чужих женщинах, гости делали в этом случае исключение и говорили грайпевским обывателям, что их раввинша умна, как Брурия[208], жена рабби Меира[209]. Грайпевские пересказывали это своим женам, а те морщились:

— Задавака! Она хочет показать, что умнее своего мужа и заправляет его хозяйством.

В прежние годы раввинша тоже время от времени грызла мужа, чтобы он нашел для себя новое место. Реб Ури-Цви всегда отвечал на это: во-первых, откуда следует, что другое местечко будет лучше Грайпева? Во-вторых, редко бывает так, чтобы раввин занял должность в новой общине и там не начался бы пожар раздора. Так зачем же это им обоим? Как бы сильно ни надоела Переле грайпевская грязь и соседи, ей приходилось признавать, что в словах мужа есть правда. Но с тех пор как дети поженились и переехали в Гродно, она принялась требовать от реб Ури-Цви, чтобы и они переехали туда же.

— Ведь в Гродно есть городской раввин, а при нем — целый раввинский суд, — пожал плечами реб Ури-Цви.

— А кто сказал, что ты всю жизнь должен быть раввином? Мы будем жить у детей.

Реб Ури-Цви не пожелал и слышать об этом, а Переле даже лучше своего мужа понимала, что, пока родители здоровы и способны себя содержать, они не должны жить у детей. И она прекращала эти разговоры так же неожиданно, как начинала их.

Грайпевской раввинше было прекрасно известно, что не только из-за детей она хочет переехать в Гродно. На то есть еще одна причина. Тайная. И слава Богу, что никто, даже муж, не знает этой тайны. Даже себе самой она стыдилась признаться, что все еще думает об этом, все еще сравнивает своего мужа с гродненским городским раввином реб Мойше-Мордехаем Айзенштатом — ее первым женихом.

Переле была единственной дочерью старипольского раввина, реб Ошерла Бройдо, маленького еврейчика с вытянутым пергаментным личиком и клочковатой сивой бородкой, который даже летом носил полушубок, чтобы не простудиться. Старипольские евреи знали, что их раввина считают гаоном. Прославленные раввины, упитанные евреи с широкими седыми бородами, похожие на заснеженные дубы, приезжали в Стариполе только для того, чтобы пообщаться и поизучать Тору с их раввином. В синагогальных старостах, занимающихся общественными делами, нехватки нет. Не хватает тех, кто посвящает себя изучению Торы. Обыватели слышали это, и это очень их обижало. Тем не менее они гордились, что их раввин так знаменит и что он сидит день и ночь над Геморой.

Гемора и единственная дочь остались последними утешениями реб Ошерла с тех пор, как его жена умерла. Он позволил Переле изучить древнееврейский, русский и даже немецкий. Но учителя должны были приходить в его дом: он хотел следить, чтобы, обучая его единственную дочь языкам, они не внушали ей неправедных мыслей. Переле не была высока или хороша собой, но уже девушкой славилась своим умом и ученостью. В женихи она заполучила слывшего талантливым знатоком Торы Мойше-Мордехая Айзенштата. Этот жетловский[210] илуй, как его называли в его бытность холостяком, хотел после свадьбы изучать Тору вместе с тестем-гаоном и стать потом старипольским раввином. Жених несколько раз был в гостях у невесты, но, когда дело уже шло к свадьбе, он неожиданно разорвал помолвку и вернул полученные от тестя подарки. Помимо этого, жетловский илуй прислал письмо, в котором извещал, что главы старипольской общины открыто сказали ему, что не согласятся назначить его новым раввином только потому, что он зять старого раввина. Ладно реб Ошерл — он и есть реб Ошерл. Но от молодого раввина они хотят, чтобы он был проповедником и знатоком языков. Что касается изучения Торы, то их не волнует, будет ли молодой раввин выдающимся гаоном. «Но я не знаю языков и еще меньше умею выступать перед людьми. Так что это будет ошибкой для обеих сторон», — оправдывался жених в письме к старому раввину, объясняя, почему отказывается от брака. Однако своим родным он рассказал правду: что он не хочет эту невесту, потому что она злюка. Переле поняла это. Когда жених был у них в гостях, он несколько раз сказал ей:

— Ты умная, но не добрая.

Сказал вроде бы в шутку, но задним числом невеста поняла, что он испугался ее всерьез.

— Знаешь, почему жетловчанин не хочет меня? — сказала Переле отцу, сжав губы. — Стариполе слишком мало для него, и я тоже слишком мала ростом для него. Он хочет большой город и большую невесту, целую корову, жирную корову, глупую и добрую ему хочется. Но добрых дураков не бывает. Дурак — это урод, а урод не может быть добрым, — продолжала напевать дочь, и отец слушал, глядя на нее своими беспокойными водянистыми глазками. Потом старик снова уткнулся в том Геморы, подумав при этом, что насчет ее характера жетловский гаон не ошибся.

2

Переле снова стала невестой. На этот раз кейданского ешиботника Ури-Цви Кенигсберга, здоровенного и красивого парня с сияющими глазами и ясным лицом, медлительного и доброго. Когда невеста сравнивала его со своим первым женихом, ей казалось, что она должна быть довольна, что тот раскаялся в их помолвке. Жетловец был тощий и узкий, с большим изогнутым носом, в который он к тому же говорил, словно гудел в шофар. Только глаза у него были умные, смеющиеся, блестящие, как серебряная вышивка на талесе. Чтобы оправдаться перед невестой за свою нечеткую речь, жетловчанин при первой же встрече сказал Переле, что Моисей был заикой, но тем не менее покорил всех своей Торой. Кайдановский же парень, помимо того что был ученым, умел говорить красиво. Невеста даже боялась, как бы у нее не увели такого удачного жениха, поэтому торопилась со свадьбой. Просидев пару лет на содержании тестя, ее муж получил место раввина в Грайпево. Реб Ури-Цви Кенигсберг не хотел навязывать себя Стариполю только потому, что он зять старого раввина. Поэтому он отправился в общину поменьше еще при жизни тестя. Переле стала грайпевской раввиншей и родила дочь и двух сыновей.

Время от времени до нее доходили известия о первом женихе. Жетловчанин женился на дочери гродненского раввина и быстро делал карьеру. Никто его не продвигал, и сам он не проталкивался вперед, чтобы занять лучшее место, однако Мойше-Мордехай стал главой раввинского суда Гродно еще при жизни тестя. Потом Переле узнала, что раввин Айзенштат уже считается одним из величайших раввинов поколения и что к нему обращаются с вопросами со всего света. Его хотят назначить городским раввином Белостока, даже Лодзи. Однако гродненские обыватели следят во все глаза, чтобы у них не похитили их сокровище. Когда грайпевская раввинша слышала такое, у нее пересыхало во рту. Она вспоминала, как ходил и как говорил Мойше-Мордехай, словно он лишь вчера был ее женихом. В каждом его движении, в каждом повороте головы был виден илуй. Каждый его ответ на вопрос блистал гениальностью.

Чем больше все хвалили гродненского раввина, тем больше недостатков Переле находила в собственном муже. Он простак, во время суда Торы у него получается, что обе стороны правы. Обыватели его не боятся. В качестве проповедника он годится только для маленького местечка. Он боится произносить проповеди в большом городе и выдвигать свою кандидатуру на место раввина. Но то, что человек по-настоящему умеет, он не боится показывать никому. Не говоря уже о том, что в изучении Торы нет никакого сравнения между ним и ее покойным отцом. Переле принялась искать и находить изъяны и во внешности своего мужа, и в его привычках: раввин не должен быть таким высоким и полным. Сколько она ни требовала, чтобы он гладко расчесывал пейсы, они у него все равно вьются, как у барана. Когда он пьет чай, то сопит, потеет и отдувается толстыми губами, как будто обжегся. Но все эти изъяны грайпевская раввинша находила, только когда ей говорили про гродненского раввина. В обычные дни реб Ури-Цви был короной на ее голове. Она восхищалась его благородным лицом и беспокоилась о его здоровье. Однако, если долгое время никто не упоминал гродненского раввина, ей начинало этого не хватать. С мужем она об этом говорить не хотела и уж конечно не желала делиться этим с местечковыми обывательницами. У женщин может быть хорошая память. Они могут помнить, что гродненский раввин когда-то был ее женихом, а потом забраковал ее. Грайпевская раввинша совсем не любила общаться с женщинами, но, когда в доме гостил какой-нибудь приезжий раввин, а ее муж еще не возвратился из синагоги, Переле как бы между прочим спрашивала:

— Мы слыхали здесь, что гродненский раввин — один из величайших в поколении. В чем же его величие? Он действительно такой гаон, как про него говорят?

— О, еще какой! Реб Мойше-Мордехай Айзенштат — это такой гаон, который бывает в поколении только один! — восхищенно отвечал гость, набожно тряся бородой и пейсами.

— И умный. Все говорят, что он к тому же очень умен, — добавляла раввинша с тоской в голосе и выходила на кухню, чтобы принести гостю стакан чаю. Вода в чайнике уже наполовину выкипела, но Переле все еще стояла в задумчивости, глядя на огонь своими большими, холодно сияющими глазами.

Дочь грайпевского раввина, старшая из трех его детей, вышла замуж в Гродно, за сына состоятельных родителей, пригласивших на свадьбу городских раввинов во главе с реб Мойше-Мордехаем Айзенштатом. Еще до того, как Переле увидела его лицо, она узнала его по походке, по таким же, как и в молодости, стремительным движениям. Но, увидав его лицо, она не поверила своим глазам. Она знала, что реб Мойше-Мордехаю едва за пятьдесят, а выглядел он стариком, с опущенными плечами и большой седой бородой. После обряда бракосочетания грайпевская раввинша сидела рядом с дочерью в центре женского стола и смотрела издалека, как дружески гродненский раввин общается с ее мужем за мужским столом. Реб Мойше-Мордехай посидел совсем немного и сразу же поднялся уходить. Переле видела, как все раввины и важные евреи встали, чтобы проводить его до двери. Похоже, что он шутил, потому что окружавшие его люди улыбались и смеялись. Однако ей показалось, что, хотя на вид гродненский раввин пребывает в хорошем настроении и совсем не смотрит в ее сторону, она — единственная, кто мешает ему в этом большом полном гостей свадебном зале, и поэтому-то он так торопится.

Потом женились и сыновья грайпевского раввина. Оба они посвятили себя изучению Торы, и оба женились в Гродно. Этому в немалой степени способствовала мать. Из всех предложенных партий Переле нравились только гродненские невесты. Во время частых и долгих препирательств с женой всегда терпеливый и мягкий реб Ури-Цви однажды вышел из себя и крикнул:

— Что ты так прицепилась именно к Гродно?!

Жена спокойно ответила, что если бы он понимал дело, то не стал бы так удивляться. В Гродно живет их дочь, поэтому будет хорошо, если там же поселятся и сыновья. Во-первых, дети не будут ощущать себя на чужбине, потому что все они станут жить в одном и том же городе. Во-вторых, им самим не придется ездить навещать детей в три разных города. Поскольку гродненские партии были весьма солидные, а сыновья с детства привыкли слушаться матери, они один за другим женились в Гродно.

Переле знала, что жена реб Мойше-Мордехая Айзенштата забеременела через год после свадьбы, и у нее был выкидыш. Потом она заболела, и врачи посоветовали ей не заводить детей. Но она не стала с этим считаться, снова забеременела и родила девочку. Переле слыхала, что у единственной дочери гродненского раввина слабое сердечко и астма. Она бледная, капризная. Часто плачет целыми днями. Не ходит учиться в женскую школу. У нее нет подруг, потому что она стесняется своей болезненности и неказистой внешности. Она постоянно сосет что-то из бутылочки с трубочкой, чтобы легче было дышать. Отец ходит с ней на прогулки, водит к докторам, а мать раздает пожертвования. Где только ни встретит она праведного еврея, сразу просит у него благословение для своего единственного ребенка. Каждый раз, когда грайпевская раввинша слышала об этом, она глубоко вздыхала, сперва с сочувствием, а потом с облегчением оттого, что ее дети, слава Богу, здоровы. Позднее состояние больной девочки улучшилось, и уже начали поговаривать, что родители подыскивают для нее партию.

Зимой Грайпево утопало в снегу до залепленных замазкой двойных оконных рам домов. Сероватый дневной свет и рано наступающий вечер навевали лень, тоску. После долгих темных ночей грайпевцы вставали с ломотой в костях, как будто спали в болоте. Единственным светлым и веселым временем был пятничный вечер с золотыми огоньками субботних свечей в домах и субботний день в синагоге — канторская утренняя молитва, проповедь раввина после предвечерней молитвы, совместное чтение псалмов в темных сумерках. Однако перед Ханукой один еврей нарушил покой всей субботы.

Этот еврей провел предыдущую неделю в Гродно и вернулся в местечко в пятницу на утреннюю молитву. Разматывая башлык и снимая тяжелую, засыпанную снегом шубу, он сообщил печальную весть о том, что дочь гродненского раввина внезапно умерла. Не успели даже вызвать врача. Этот еврей рассказывал, что на похоронах весь Гродно плакал, глядя на то, как рыдает сломленный отец, но мать стояла словно окаменев. Уже целую неделю Гродно одет в траур и погружен во мрак, как будто там каждый день затмение солнца. Грайпевцы тоже были потрясены этой историей. Хотя евреи и бормотали: «Благословен судья праведный!»[211], они смотрели вопрошающими глазами на орн-койдеш: чем заслужил такое наказание гаон реб Мойше-Мордехай Айзенштат? После торопливой молитвы обыватели разошлись по домам и рассказали о несчастье своим женам. Те плакали, заламывая руки, и разнесли черную весть по рынку, и когда реб Ури-Цви пришел из синагоги домой, его раввинша уже все знала.

Лицо Переле покрыла матовая бледность, а глаза светились невысказанной тайной. Несчастье, обрушившееся на гродненского раввина, потрясло ее больше, чем любую другую женщину Грайпево. У нее было странное чувство, как будто она и ее дети спаслись от злой доли ее бывшего жениха. В то же время она пылала от злости из-за того, что местечковые обывательницы говорили, что суббота будет испорчена. Они говорили это так, будто гродненский раввин был раввином и в Грайпево.

Деликатный и наивный реб Ури-Цви всегда избегал разговаривать с женой о гродненском раввине, чтобы не напоминать ей о том, что тот разорвал помолвку и тем опозорил ее. Однако на этот раз реб Ури-Цви не думал, что должен считаться с чувствами жены. Он вздыхал, ойкал и заламывал руки:

— Такая кара небесная! Такое несчастье! Весь раввинский мир содрогнется!

Переле не могла терпеть оханья мужа, бабского заламывания рук и телячьих речей о том, что весь раввинский мир содрогнется. Весь мир! Не меньше! Раввинша ощутила колотье в груди и закашлялась. Она прилегла на диван и долго молчала, сжав сухие губы. Грайпевская раввинша очень страдала и за гродненского раввина, и еще от какой-то обиды, которую сама не понимала. Она поднялась с дивана и сказала мужу, который, перекусив, с закрытыми глазами читал положенное благословение и все еще печально вздыхал:

— Тем не менее ты должен во время встречи субботы сказать евреям и велеть им передать твои слова женам, что в субботу нельзя пребывать в трауре, тем более они не родственники реб Мойше-Мордехаю Айзенштату и он не их раввин.

Реб Ури-Цви вылупил на нее глаза. Ему пришло в голову, что, хотя голос у его бой-бабы спокойный и сухой, она говорит, как человек, который не в себе. Сама раввинша, требовавшая от других не портить субботу, пролежала весь субботний день на диване и молчала своим упорным враждебным молчанием. И вечером, когда реб Ури-Цви вернулся из синагоги, она все еще лежала на диване и говорила ему сквозь темноту, что реб Мойше-Мордехай Айзенштат в молодости сам себя одурачил, как все умники, стремящиеся быть умнее всех. Его жена болела еще девушкой, но он не обратил на это внимания. Взял больную, неудачную девицу, потому что рассчитывал получить место городского раввина Гродно.

— Мне очень жаль его, — подвела она итог и встала с дивана, чтобы стоять рядом с мужем во время обряда гавдолы.

3

После этого всю зиму Переле не переставала мучить мужа, требуя, чтобы они переехали в Гродно. Реб Ури-Цви истолковал это таким образом, что жена испугалась несчастья, случившегося с дочерью гродненского раввина, и потому хочет быть поближе к своим детям. Он пытался успокоить ее:

— Глупенькая, наши дети, слава Богу, здоровы и бодры. Еврей должен верить в Провидение. Гемора гласит, что человек не ушибет себе палец на земле, если такого решения не будет на небесах.

Она отвечала ему, что уже сыта по горло высказываниями из Геморы. Он не знает или только делает вид, что не знает, что их Серл снова собирается стать матерью? А когда Серл будет рожать, кто присмотрит за ее двойней? Зять — занятой человек.

— Тогда ты подъедешь к ней на какое-то время. На обрезание мальчика или на наречение имени девочке я тоже приеду, — сказал раввин и попросил жену дать ему спокойно изучать Тору, готовиться к проповеди, отвечать на записки. Но раввинша передразнила его: спасибо ему за то, что он приедет на обрезание или на наречение имени ребенка родной дочери! А кто поможет Серл, когда она останется с грудным малышом и с близнецами, цепляющимися за фартук?

Раввинша говорила спокойно, сухо, голосом настенных часов, стучащих жестко и точно. Разговоры не мешали ей подавать блюда с кухни в столовую или прибирать в комнатах. Однако раввин не мог одновременно читать святые книги, слушать жену и отвечать ей. Если Переле на какое-то время прекращала говорить о дочери, она начинала беспокоиться о сыновьях: у них ведь тоже уже есть дети, чтобы они были здоровы, но она негодная бабушка — так редко видит своих внуков. Сыновья могли бы принести ей радость, если бы не уродились такими похожими на своего отца-бездельника. Раввинами Янкл-Довид и Гедалья быть не захотели. Нельзя сказать, что они успешные деловые люди. Пускают все на самотек и ничего не делают, точно так же, как их отец. Если бы она жила по соседству с детьми, то не дала бы им попусту растрачивать юные годы. Чтобы доказать мужу, что сыновья унаследовали его слабый характер, она напомнила ему, что он даже не попытался стать раввином в Стариполе, где ее отец прожил всю жизнь и где она родилась. То, что он не хотел разжигать ссор в общине, — это не ответ. Ее покойный отец говаривал: раввин не должен искать ссор, но не должен и бояться их.

— А я говорю, что знаток Торы должен бежать от ссоры на край света, — проворчал реб Ури-Цви.

Он чувствовал, что его мозг уже раскалился от жениных претензий, как сосуд с водой, который стоит на огне, хотя вода уже выкипела. Но тут в дом вошел один из обитателей, и раввинша вышла к нему в прихожую. Она говорила о муже с таким уважением и почтением, как будто служила при нем помощницей синагогального служки.

— Вы хотите видеть ребе? Я пойду посмотрю, не прилег ли он.

Переле расспросила и о том, достаточно ли серьезно дело. Она не хочет знать подробностей, секретов и не вмешивается в чужие дела. Однако обыватели должны понимать, что нельзя беспокоить раввина по мелочам. Нельзя отнимать его время, предназначенное для изучения Торы и отдыха. Только после всех этих предисловий она впустила посетителя во внутренние комнаты, а сама вышла. Реб Ури-Цви облегченно вздохнул. Отдохнет от нее хотя бы недолго. Однако беседа с гостем не задалась. Его угнетало то, как его жена разговаривает с людьми. Старых друзей и членов правления общины нужно всегда принимать так, словно их пригласили.

Раввин нашел выход. Он теперь находился больше в синагоге, чем дома. Однако раввинша предупредила его: главному раввину города не подобает сидеть в синагоге, как какому-нибудь аскету. Он не желает больше слышать ее претензий? Хорошо, он не будет их слушать. И Переле перестала и разговаривать с мужем, и выполнять домашнюю работу. И стало похоже, будто она собирается ему назло в придачу еще и заболеть. Она снова начала страдать от мигрени и целыми днями лежала на диване с мокрым полотенцем на голове, принимала лекарства из чайной ложечки, запивала их сладким чаем, вздыхала и смотрела в окно.

На улице даже днем было сумеречно из-за густого серого снега, который непрерывно крутился в воздухе, заметая все дороги, крылечки, ступеньки и пороги. Когда снегопад на какое-то время прекращался, Переле видела, как облака опускаются все ниже, ощущала, что они давят на ее сердце так, что можно задохнуться. Она хрипло, сухо, зло и упрямо кашляла. Потом снова глотала лекарства из чайной ложечки и снова молчала целый день. Ее молчание и кашель терзали мужа больше, чем то, как она грызла его своими разговорами. Он подходил к дивану и умолял ее: если она так сильно тоскует по детям и внукам, то пусть поедет на пару недель в Гродно. Он уж как-нибудь справится без нее. Она молча выслушала его и повернулась к окну, чтобы показать, что он отправляет ее в путь в метель, когда грех и собаку на двор выгнать.

Реб Ури-Цви вернулся в свою комнату, а Переле смотрела, как он удаляется, с растрепанными сединами под бархатной ермолкой, опустив плечи в длинной вязаной кофте из зеленой шерсти. С одной стороны, ей было больно мучить его, но с другой — она не могла ему простить, что летом она утопает в Грайпево в песке, осенью — в грязи, а зимой — в снегу. Он не ездит на собрания раввинов, его даже не тянет увидеть детей. Переле вспомнила, что должна покормить мужа. Он наверняка голоден, но ничего не просит. Она пошла на кухню, разогрела кашу, вскипятила чайник, сварила пару яиц. Потом вошла в его комнату, где стояли священные книги. Он сидел, склонив голову над раскрытой книгой, но не изучал ее.

— Иди помой руки перед едой, — услышал он ее голос.

Реб Ури-Цви поднял глаза, полные мольбы:

— Перл, я тебя не понимаю. Часто мне даже не верится, что ты всерьез. Зачем нам оставлять город, где у нас есть достойный заработок, и переезжать к детям?

Раввинша улыбнулась, как будто он говорил незнамо какие глупости:

— А жить в Грайпеве на подачки от общины — это почетнее, чем быть на содержании у собственных детей?

И она продолжила высказывать свои претензии, на этот раз мило и печально, тихо и сердечно: чем быть городским раввином в местечке размером с фигу, лучше уж сидеть в какой-нибудь гродненской синагоге и изучать Тору для себя самого. Тогда люди хотя бы скажут: «Этот еврей мог быть раввином в большом городе!» Переле указала на длинные листы бумаги, исписанные кривым неразборчивым почерком, которые лежали большой стопкой на столе: он много лет пишет свое сочинение и до сих пор не закончил, потому что в Грайпево нет знатоков Торы, с которыми можно было бы поговорить на соответствующие темы. Это лишает его желания писать. А в Гродно нет нехватки в выдающихся знатоках Торы. Там у него будет с кем обсуждать сложнейшие темы. Там он получит стимул, чтобы издать свое сочинение в виде книги.

— А если уж ты говоришь о достойном, с позволения сказать, заработке, который у нас здесь есть, то ты должен заявить главам общины, что мы не можем больше существовать на то содержание, которое нам выплачивают. Все стало втрое дороже, а мы все еще получаем те же самые сорок семь злотых пятьдесят грошей в неделю.

Раввин обрадовался. Если он получит надбавку, его бой-баба увидит, что община действительно содержит их достойно, и перестанет требовать, чтобы они переехали. Но когда реб Ури-Цви завел однажды утром после молитвы в синагоге с главами общины разговор о прибавке, то услышал странный ответ: община придерживается противоположного мнения. Они считают, что с тех пор, как раввин в добрый час поженил своих детей и они с раввиншей остались вдвоем, они должны получать меньшую плату, чем во времена, когда должны были содержать детей. В общинной кассе нет денег даже на дрова для странноприимного дома. Меламеду талмуд торы платят треть положенного содержания, а сироты ходят в рванине и к тому же недоедают. Реб Ури-Цви ощупывал свою тяжелую серебристую бороду, как будто боялся, что она может оторваться и упасть.

— Другие раввины в местечках не крупнее Грайпева получают сейчас семьдесят пять злотых или даже целую сотню в неделю. Я получаю жалкие пятьдесят. На американские деньги это меньше десяти долларов. И вы мне говорите, что это слишком много?

Главы общины отвечали на это так же холодно и хмуро, каким холодным и хмурым был этот зимний день. Они сказали, что лавочники в Грайпеве не зарабатывают сейчас даже тридцати злотых в неделю.

В тяжелом настроении и с виноватым лицом раввин пересказал содержание этого разговора Переле. К его удивлению, она совсем не рассердилась. Только на следующий день, делая покупки в лавке, как бы невзначай сказала, что на Пейсах они, с Божьей помощью, покинут Грайпево. Реб Ури-Цви узнал об этом, сидя в синагоге, от глав общины, сердито бросивших ему упрек:

— Двадцать лет вы, ребе, сидели на нашем раввинском престоле. И вдруг решаете бросить наш город, потому что вам не дают надбавки! И даже не находите нужным известить общину. Ваша раввинша рассказывает об этом женщинам на рынке.

Свою злость на жену реб Ури-Цви излил на обывателей: двадцать лет он у них раввин, и у него никогда не было с ними споров по поводу денег. Когда же он раз в жизни просит надбавки, ему отвечают, что лавочник зарабатывает меньше. Коли так, он действительно подумает о том, чтобы оставить Грайпево. Однако дома раввин не смог сдержаться и начал ссориться и с женой тоже:

— Как ты можешь делать такие заявления без моего ведома?

Однако Переле отвечала ему свежим и певучим голосом, как будто вдруг помолодела на десятки лет:

— Я не сомневалась, что они тебе откажут в прибавке. Но я хотела, чтобы и ты увидел, чего стоит их уважение к твоему знанию Торы. Они готовы буквально пожертвовать собой ради тебя, но только при условии, что это не будет стоить им нескольких лишних грошей.

В общине возник конфликт. Одна сторона считала, что, если раввин недоволен своим положением в местечке, он может уехать. Другая, более многочисленная сторона считала, что надо уметь жить по средствам. Наконец главы общины пришли к соглашению и переговорили об этом с раввином в синагоге. Общине, сказали они, неоткуда взять прибавку к его содержанию. Тем не менее Грайпево готово передать раввину право продажи дрожжей, а это даст раввину существенную прибыль.

Реб Ури-Цви не мог ответить обывателям, что его жена не согласится на это. Он ведь знал, что когда-то все раввинши в местечках продавали дрожжи. Однако Переле от предложения, чтобы она продавала дрожжи, аж пожелтела лицом и в первый момент посмотрела на мужа со страхом, как будто ей приказали снять парик, разуться и выбежать на снег босиком. Потом она рассмеялась, но глаза ее наполнились слезами. Почему именно дрожжи? Раввинши продавали также и свечи, и соль, и керосин. Но ее мать, старипольская раввинша, не продавала дрожжей. Так что же, после того как она десятки лет была раввиншей, она вдруг станет лавочницей, торгующей дрожжами? Она всегда избегала простых евреек, а теперь они станут ее хозяйками? «Раввинша, вы недовешиваете», — скажет Брайна. «Раввинша, вы завышаете цену», — скажет Трайна.

— Теперь ты видишь, чего стоит грайпевское уважение к Торе, твоя жизнь в мире со всеми и то, что ты, как солдат, служил их городу? Главы общины даже не захотели оказать тебе честь зайти поговорить со мной у нас дома. Они бросили это мне через тебя, как подачку.

Раввин все больше раздражался. Каждое слово Переле кололо его, как игла, и он поспешно ушел в свою библиотеку. Когда он вернулся в столовую, раввинша больше не заговаривала ни о надбавке, ни о переезде. Он знала, что посеянные ею в мозгу мужа семена преют под снегом его седины и принесут именно такие ростки, какие ей нужны.

4

Конфликт между раввином и обывателями за зиму разросся до серьезных обид. Обывателям казалось, что раввин затаил на них злобу. «И все потому, что мы не добавили ему пару злотых?»

Раввину же казалось, что обыватели больше не заинтересованы в его проповедях, что они даже доброй субботы желают ему без теплоты. «И все потому, что я попросил небольшой прибавки? Коли так, то Переле права!» И реб Ури-Цви стал уже подгонять раввиншу, требуя, чтобы сразу же после Пейсаха они переехали из местечка.

Раввин и обыватели расстались тем не менее дружелюбно, хотя и холодновато. Реб Ури-Цви Кенигсберг скопил немного денег, и раввинский дом тоже был его собственностью. Главы общины пообещали, что новому раввину придется, прежде всего, выкупить раввинский дом и заплатить за него наличными прежнему раввину. В последний момент реб Ури-Цви ощутил укол в сердце от того, что покидает это место, где прожил десятки лет в покое и почете. Неуютно было супругам и по приезде в Гродно. Вместо того чтобы обрадоваться, дети упрекнули мать, что этим переездом она поломала отцу жизнь на старости лет. Мать отвечала, что, когда дети доживут до своих внуков, тогда поймут, как скучают по ним дедушки и бабушки. Кроме того, детям нечего бояться. Родители пока не собираются у них поселяться.

Оба сына, Янкл-Довид и Гедалья, — кудрявые, полные и круглолицые, как отец, — по характеру тоже уродились в него. Это были деликатные, медлительные, не слишком разговорчивые люди, любящие покой. Женившись, братья открыли на паях обувной магазин. Они были довольны своей жизнью в Гродно без вмешательства матери. Поэтому им очень не понравилось, что она собирается переехать и, конечно, захочет давать указания, как им жить, как делала до их женитьбы. Они понимали, что матери надоело быть раввиншей в маленьком местечке. Так разве она удовлетворится ролью няньки при внуках? Однако не только с посторонними людьми, но даже с собственными женами и с родной сестрой братья об этом не разговаривали.

В отличие от обоих сыновей, дочь никогда не слушалась матери, и когда раввинша хотела чего-то от нее добиться, ей приходилось просить мужа, чтобы он напомнил Серл о заповеди уважения к матери. Похожая внешне на мать, но немного выше ростом и шире ее, дочь искала для себя такого мужа, чтобы она его слушалась, а не наоборот, как это было в доме ее родителей. У ее мужа было рябое лицо, веселые глаза, широкие плечи и короткие толстые руки. Хотя звали его Эзра Эйдельман, он способен был быть очень неделикатным[212]. Он торговал в магазине платками и вел себя по-еврейски, но не чересчур набожно. Мужу Серл было лень во что-то слишком серьезно вдумываться, а когда жена спрашивала, не знает ли он, чего мама хочет добиться своим переездом в Гродно, он отвечал:

— У тебя что, других забот нет?

Он знал: чего бы его теща ни хотела, от него она этого не добьется.

Реб Ури-Цви ожидал, что они снимут двухкомнатную квартирку, и уже собирался разделить между детьми книги, без которых он может обойтись.

— Пока мы еще живы, — сказала Переле и сняла пятикомнатную квартиру. Кроме старой мебели, привезенной из Грайпева, она прикупила еще новый диван, шкафчики для посуды, длинный обеденный стол для столовой, комод для белья, полдюжины стульев. К тому же заказала новые книжные полки. Переле велела поменять в съемной квартире старые выцветшие обои и заново покрасить все комнаты: стены — синим, а потолок — белым. Когда дом был уже выкрашен, а мебель расставлена, она вместе с девушкой-прислугой вымыла окна и повесила на них гардины. Реб Ури-Цви смотрел на все это, испуганно и растерянно выпучив глаза: где слыхано, чтобы раввин, на старости лет отказавшийся от места, дабы пожить на покое, устраивал для себя такую квартиру? Раввинша отвечала ему на это, что Бог — отец наш. Другим-то ведь реб Ури-Цви всю жизнь говорил, что еврей должен полагаться на Господа, а сам не полагается на Него.

Синагогу, в которой он должен был изучать Тору, для него тоже выбрала жена. Сам реб Ури-Цви скорее предпочел бы сидеть в какой-нибудь деревянной маленькой молельне с низкой дверью, чтобы при входе надо было наклоняться, с бимой и орн-койдешем, уютно стоящими рядом, с большой печью у западной стены, чтобы зимой греть спину, и с большими простыми столами, за которыми старики сидят над священными книгами при свете керосиновых ламп. Однако Переле выбрала как раз большую каменную синагогу с высоким потолком. Местечковый раввин всегда ощущал, что у него над головой висят тяжелые бронзовые канделябры. Широкие окна пропускали целые потоки света и слепили глаза, когда хотелось посмотреть на улицу. На биму и к орн-койдешу надо было подниматься по нескольким ступенькам с перильцами, окованными железом, как будто в тюрьме, не рядом будь помянута. Однако в этой каменной синагоге молились оба сына реб Ури-Цви, поэтому Переле хотела, чтобы и ее муж там молился и изучал Тору. В праздники она будет стоять там у занавеси женского отделения и смотреть, как он и сыновья благославляют евреев[213].

— Доставь мне удовольствие, — просила она, и реб Ури-Цви подумал: «Ладно, доставлю».

Гродненские обыватели с восторгом отзывались о грайпевском раввине, отказавшемся от должности, чтобы целиком посвятить себя изучению Торы и служению Господу. Особенно радовались обыватели из каменной синагоги. К ним прибыл мудрец, который своим изучением Торы и величественным лицом принесет еще больше света в их святое место. У первого синагогального старосты и чтеца Торы реб Довида Гандза тряслась голова. Он был тонким, как игла, но с густой бородой колечками и с большими черными неподвижными глазами, как будто замерзшими или высохшими. Второй синагогальный староста, реб Меир-Михл Йоффе, любил вести молитву сам, когда ее не вел кантор. У него был полный рот золотых зубов, круглая бородка, круглое брюшко. По праздникам он ходил в цилиндре и фраке. Третьего синагогального старосту звали Мойше Мошкович. Он производил больше всего шума. Это был низенький, крепкий, юркий еврей с жесткой белой бородой и с бородавками на носу. Дела его менялись в зависимости от времени года. Накануне Пейсаха он брал подряд на выпечку мацы, накануне праздника Кущей торговал цитронами. У него дома можно было купить ханукальный светильник, новый талес, подержанный том Талмуда. Если какое-то местечко искало раввина или какой-нибудь раввин искал себе зятя, Мойше Мошкович знал подходящих кандидатов. В Дни трепета он трубил в синагоге в шофар, на Симхас Тойре вызывал людей на гакофойс[214] и на протяжении всего года на исходе субботы совершал в синагоге обряд гавдолы. Бывший грайпевский раввин реб Ури-Цви Кенигсберг еще не успел толком познакомиться с местными обывателями, как синагогальные старосты уже окружили его однажды вечером между Пейсахом и Швуэс и заговорили с ним по-свойски, хотя и с глубоким почтением:

— Мы подумали и решили, ребе, что вы будете на Швуэс читать проповедь о даровании Торы, — провозгласил Мойше Мошкович.

— Люди просят. Мы вам обещаем, что синагога будет переполнена, иголке будет негде упасть, — напевно сказал Меир-Михл Йоффе.

— Жаждущие, идите все к водам![215] И нет воды, кроме Торы[216]. Наш город хочет услышать что-то новое от хорошего проповедника, как страдающий от жажды в пустыне хочет воды, — сказал реб Довид Гандз, вылупив на раввина свои мрачные глаза. Однако Мойше Мошкович терпеть не мог намеков, он любил прямоту, поэтому снова вмешался:

— Гродненские раввины очень хороши. Что же касается реб Мойше-Мордехая га-Леви Айзенштата, то он просто гаон, все от него в восторге, но из местных законоучителей никто не может прочитать захватывающую проповедь. Так почему бы вам не доставить нам удовольствие в честь праздника дарования Торы?

Когда раввинша услыхала от мужа, чего от него просят, ее щеки зажглись розоватым цветом радости и одновременно злости на то, что ее лентяй еще колеблется. Конечно же, он прочитает проповедь в большой каменной синагоге. Почему бы ему не прочитать ее? — напевно протянула она и продолжила: гродненский раввинский суд мог бы проявить благородство и пригласить его выступить в Городской синагоге так же, как он в Грайпеве оказывал честь, приглашая выступать гостивших в местечке раввинов, которые и в подметки ему не годились. И если гродненскому раввинскому суду это не пришло в голову, то старосты его новой синагоги оказались действительно достойными людьми, потому что им это в голову пришло. Это и для детей честь. Хорошо бы выглядела вся их семья, если бы обыватели даже не заметили, что грайпевский раввин поселился в Гродно!

Переле дожила до радости, которой так желала. На Швуэс утром она видела через занавеску женского отделения синагоги мужа и обоих сыновей стоящими у орн-койдеша и благословляющими евреев. Другие когены как будто нарочно бормотали благословение тихо, чтобы лучше было слышно, как благословляют евреев грайпевский раввин и его сыновья. Переле в женском отделении синагоги тоже оказывали большой почет. Вокруг стояли пожилые богатые дамы в широких шляпах с лентами или страусовыми перьями. Обывательницы средних лет и не такие богатые носили шляпы поменьше и пальто с глубокими карманами. Совсем молодые женщины были одеты в шляпки с украшениями и вуалями. Расфуфыренные богачки молились по изящным праздничным молитвенникам с блестящими коричневыми обложками с золотыми тиснеными буквами. Бедные женщины, головы и шеи которых были укутаны шалями, молились по большим молитвенникам, обтянутым черным полотном. Вверху страниц в этих молитвенниках шел текст по-древнееврейски, а внизу — в переводе на идиш. Переле молилась по маленькому молитвенничку, напечатанному в Иерусалиме, с деревянной обложкой с красивой резьбой, изображавшей пальмы и гробницу праматери Рахели в Вифлееме. Хотя она без перерыва, вздыхая, бормотала молитвы, она хорошо замечала, что все разглядывают ее одежду.

Какая-нибудь другая женщина в таком наряде вызвала бы издевательские ухмылки, но Переле ее одежда шла. Женщины в синагоге думали, что именно так и должна одеваться настоящая раввинша. Она была в старомодном темно-красном платье с длинными узкими рукавами, с утянутой талией и накладными карманчиками на бедрах. Это было турнюрное платье, которое давно уже вышло из моды. Из-под манжет рукавов были видны только пальцы, а из-под подола — только носки туфель на высоких каблуках. Шею она тоже закрыла воротничком из темно-серого меха. Поверх парика надела шляпку размером с птичку с поднятыми крылышками. Богачки вокруг нее сверкали нитками жемчуга на шеях, тяжелыми кольцами на пальцах, большими брошками. И все же Переле выглядела наряднее их, хотя на ней не было никаких украшений, кроме пары удлиненных золотых серег. Все знали, что грайпевская раввинша уже бабушка, но на ее плотных щеках не было еще и следа морщин. Из-за своего низкого роста и старомодной одежды она напоминала фарфоровую статуэтку или резную фигурку, выпрыгнувшую из деревянной табакерки. Однако Переле было достаточно раскрыть свои большие ясные глаза и наморщить высокий лоб, чтобы все сразу увидели, что эта маленькая раввинша и сама по себе умна. От нее веяло аристократизмом, родовитостью. Ее уши улавливали шушуканье женщин вокруг. Может быть, обывательницы специально разговаривали достаточно громко, чтобы она могла услышать.

— Ее отец был большим раввином, и муж тоже большой раввин. Видно, Шхина[217] покоится на нем, так он хорош. Ее сыновья тоже могли бы стать раввинами, но им больше нравится торговля. Вы же слыхали! Ее муж отказался от должности раввина, чтобы не быть вынужденным руководить другими людьми. Благословенная семья.

— Тут нечего и сравнивать! Она — и гродненская раввинша! Она сияет, как солнце, а та — просто развалина. С другой стороны, чему удивляться. Она ведь несчастная мать, потерявшая единственное дитя.

Переле поняла, что имеется в виду жена реб Мойше-Мордехая Айзенштата. В синагоге закончили молитву, и женщины стали проталкиваться к ней, чтобы поздравить с праздником.

— Завтра будут читать «Изкор», а после трапезы мы, если будет на то воля Божья, придем послушать вашего мужа. Весь город собирается прийти.

Раввинша поцеловала закрытый молитвенник и рассказала хозяйкам, что ее муж, дай ему Бог здоровья, не хотел читать проповеди. Потому-то он и сидел в маленьком местечке, а в конце концов и оттуда уехал. Все это для того, чтобы не надо было слишком часто выступать перед множеством людей. Но она убедила мужа, чтобы на этот раз он пошел навстречу гродненцам.

На второй день праздника Швуэс раввинша снова стояла у занавеси женского отделения синагоги, окруженная обывательницами, и смотрела на битком набитое мужское отделение, где читал проповедь ее муж. Переле не могла его видеть. Она только слышала его голос и видела часть молящихся, в том числе своих сыновей. Янкл-Довид и Гедалья стояли за своими стендерами у восточной стены и слушали проповедь отца, опустив головы и рассматривая свои ногти. Мать знала за сыновьями эту привычку еще с тех лет, когда они учились в ешиве. Чем напряженнее они слушали или думали, тем пристальнее смотрели вниз, на свои ногти. Однако сегодня они должны были бы смотреть в рот отцу, чтобы окружающие видели, что они ловят каждое его слово.

Реб Ури-Цви на этот раз не прибегал к казуистике. Он использовал притчи и сказания так, чтобы всем было понятно. Выходя из Египта, евреи знали, что через пятьдесят дней получат у горы Синай Тору, как об этом сказано в Писании: «Когда ты выведешь народ из Египта, вы совершите служение Богу на этой горе»[218]. Буква «нун» в слове «таавдун»[219] лишняя. И это одна из причин, по которым ведется отсчет дней между Пасхой и Швуэс[220]. И что это нам напоминает? Это похоже на царя, который проезжал мимо ямы и увидел, что там сидит арестант. Царь пообещал, что, когда поедет назад по той же дороге, он вытащит его из ямы. Арестант в яме принялся считать дни. После этого реб Ури-Цви упомянул историю виленского графа Потоцкого, которого сожгли в праздник Швуэс на костре за то, что он перешел в иудаизм. По этой причине в виленской Городской синагоге во второй день Швуэс проводят поминовение святого мученика Авраама бен Авраама. Передают слова праведного прозелита о том, что мудрецы Талмуда рассказали нам, что Всевышний сначала предлагал Тору другим народам, эдомитянам и исмаилитянам, аммонитянам и моавитянам. Они отказались, потому что не захотели взвалить на себя ярмо 613 заповедей. Однако разум подсказывает, что в каждом народе находились избранные, которые были готовы взять на себя соблюдение заповедей Торы. Именно от них происходят прозелиты, приходящие к еврейскому народу в каждом поколении. Теперь мы можем понять, почему в день дарования Торы читают книгу Рут. Перешедшая в иудаизм Рут происходила от тех моавитян, которые хотели в свое время принять Тору.

Составлявшие большую часть слушателей простые евреи наслаждались этой проповедью, потому что понимали в ней каждое слово. Однако Переле смотрела на сыновей и по их холодным физиономиям догадывалась, что они не в восторге от отцовской проповеди. Другие состоятельные обыватели и городские ученые, сидевшие у восточной стены, дергали себя за бороды, морщили лбы, и было видно, что и они ожидали идей поглубже, нового слова в изучении Торы. Переле закусила губу. Ее муж на старости лет исчерпался и поглупел. Он произносит проповедь, предназначенную для женщин.

Вдруг с задних скамеек послышался шепот, переходящий в настоящий шум. Между плотно составленных скамеек началось какое-то движение. Евреи вставали один за другим. Люди давали пройти сутулому белобородому старику. Те, что были поближе к нему, кланялись и почтительно шептали:

— С праздником, ребе!

Он отвечал им, дружелюбно кивая. Этот еврей прошел к восточной стене и остановился около братьев Кенигсберг. Тут же кто-то пододвинул стендер, и вошедший раввин оперся о него локтем. Переле посмотрела на него из женского отделения, и у нее перехватило дыхание. Это он, ее первый жених, реб Мойше-Мордехай Айзенштат! Ее глаза расширились, а сердце сжалось от жалости к нему. Она видела, что он сед, как лунь, и сгорблен. Его рука свисала со стендера, как поломанная ветка с дерева. Смерть дочери превратила его в развалину. Однако ее жалость быстро сменилась злостью. Она видела, что люди не перестают оглядываться на него со всех сторон. Даже оба ее сына не сводят с него глаз, словно боятся, как бы он не раскритиковал проповедь отца. Переле ощутила, что губы ее пересохли. Неужели гродненский раввин пришел, чтобы продемонстрировать свое влияние на местных евреев? Теперь она уже смотрела на него так, будто колола иголками. На своего же собственного мужа мысленно шипела: «Ты только посмотри, какая тряпка! От страха у него даже язык отнялся».

И раввины, и обыватели знали, что реб Мойше-Мордехай Айзенштат не читает проповедей сам и не приходит слушать чужие. То, что он вдруг появился сейчас в синагоге, выходило из ряда вон. Даже реб Ури-Цви растерялся. Он сразу же прервал прямо посредине свою предназначенную для простого народа проповедь и в честь высокого гостя пустился в рассуждения о Галохе:

— Мы видим в Геморе спор по вопросу, когда была дарована Тора: на шестой или же на седьмой день месяца сиван[221]. Спор идет о прямом смысле стиха и «освяти его сегодня и завтра»[222] и касается практического предписания относительно времени, когда женщины могут понести…

Переле видела, что реб Мойше-Мордехай Айзенштат слушает одним ухом, и его лицо при этом утопает в морщинах усталости и печали. Какая-то обывательница на две головы выше Переле наклонилась к ней и произнесла:

— Это большая честь, раввинша, что наш раввин пришел послушать вашего мужа. С тех пор как умерла его единственная дочь, — никому такого не пожелаешь, — он никуда не ходит.

У этой обывательницы было квадратное лицо, как будто вылепленное из глины. Изо рта у нее пахло рубленой печенкой с луком. Переле тошнило от этой высокой грубой бабы, но она сделала жалостливое лицо и громко вздохнула: да-да, она слышала об этом несчастье, ни одной матери такого не пожелаешь. Тем временем она думала, что, когда Мойше-Мордехай Айзенштат был еще ее женихом, отец говаривал ей, что не может конкурировать с зятем в остроте ума, такой тот илуй. Теперь Переле посмотрела на обоих своих сыновей, а потом снова — на гродненского раввина, как будто для того, чтобы отгадать, что за дети у них получились бы, если бы они все-таки поженились. Мужа, стоявшего у орн-койдеша, она видеть не могла, но по его неуверенному голосу чувствовала, что он ни на мгновение не забывает, что среди слушателей находится Мойше-Мордехай Айзенштат. В конце гродненский раввин устал стоять и присел на скамью. Переде видела теперь только клочок серебряной бороды раввина и его сморщенный профиль с прикрытым глазом.

Когда реб Ури-Цви вышел к орн-койдешу, чтобы читать проповедь, в окна синагоги заглянул кусочек голубого неба. Золотой дрожащий свет говорил о праздничном дне и начале лета. Но потом небо потемнело, дрожащее золото куда-то подевалось из высоких синагогальных окон. Зеленоватый свет заглядывал теперь через оконные стекла и как будто удивлялся, что в то время, как на улице праздник уже кончился, синагога все еще полна людей. Со всех сторон ползли тени и забирались в самую гущу людей, чтобы остаться лежать там. Только голос проповедника не находил, куда деться, и продолжал блуждать над головами присутствовавших в поисках выхода.

5

Евреи выходили из синагоги после проповеди грайпевского раввина очень довольными, но раввинша тем не менее заявила ему, что он говорил как баба, а когда гродненский раввин вошел в синагогу, вообще растерялся как мальчишка. Переле упрекнула мужа за то, что он в беседах с людьми вовсю расхваливает гродненского раввина.

— Пусть сперва он тебя похвалит. Тогда и ты хвали его в ответ.

Реб Ури-Цви не понял, чего она от него хочет. Ведь гродненский раввин пришел послушать его проповедь, чего обычно не делает. Жена ответила ему, что далеко не уверена, пришел ли Мойше-Мордехай оказать ему почет или же хотел показать, что не боится конкуренции. Реб Ури-Цви пожал плечами:

— Такой выдающийся гаон, как реб Мойше-Мордехай Айзенштат конечно уж не должен бояться конкуренции.

— Так высоко он сидит? Возможно, он талантливее тебя в изучении Торы, но мой покойный отец был в этом еще талантливее. И хотя отец сидел в намного меньшем городе, в Стариполе, он был гораздо более знаменит, чем этот гродненский раввин.

Раввинша потребовала от мужа, чтобы он приготовил новые проповеди. Люди хотят его послушать. Пусть он приведет в них свои новые толкования Торы из книги, которую пишет столько лет. И сложные мысли пусть не постесняется высказать, современным евреям нужны сложные мысли, а не бабушкины сказки про Виленского прозелита, как в его первой проповеди. Если он уж рассказывает сказки для толпы, то пусть рассказывает истории из книги «Иосиппон»[223] про Хасмонеев[224]. Она читала эту книгу и знает, что в ней есть красивые истории.

— Хотя, по твоему мнению, он выдающийся гаон, но этот гродненский раввин выступать перед публикой не умеет.

Реб Ури-Цви вышел из себя:

— А если я умею выступать, то я что, переехал в Гродно, чтобы тут стать проповедником?

Переле не ответила. Она прилегла на диван и по своему обыкновению, как делала в Грайпево, завела с мужем игру в обиженную молчанку.

Но, как и вся гродненская квартира, диван тоже был новый, с коричневой обивкой и жесткими пружинами, а не низкий, мягкий, потертый диван в ставшем родным Грайпеве. Окно тоже выходило не на тихую улицу местечка, на которую можно было часами смотреть, мечтая, скучая, тоскуя. Выглянув на большую гродненскую улицу, Переле увидела выкрашенные белой краской трехэтажные и четырехэтажные каменные дома, слепившие глаза до рези. Окна напротив смотрели отчужденно и равнодушно, завешанные гардинами, чтобы соседи не заглядывали. На балконах, заставленных цветочными горшками, крутились люди, одетые в домашние халаты и шлепанцы или вовсе полуодетые.

Покупатели непрерывно входили в большие магазины, располагавшиеся на первых этажах зданий, и выходили из них. Это напоминало муравейник. По булыжной мостовой с грохотом проезжали запряженные крупными лошадьми грузовые телеги, ручные тележки, подталкиваемые уличными разносчиками, дрожки с пассажирами. Под окном комнаты, в которой стоял диван, был прямоугольный садик с железной оградой. Если смотреть вверх, то листья деревьев были серебристо-серые и казались покрытыми пылью. Было лето. Стояли жаркие сухие дни, а когда дул ветер, из садика смерчем поднимались брошенные истрепанные газетные листы.

Грайпевская раввинша чувствовала, лежа на диване, что мозг ее раскалывается от головной боли еще сильнее, чем прежде. Но даже лежать, обмотав голову мокрым полотенцем и глотая лекарства, в Гродно она не могла. Дочь Серл с большим животом, уже на девятом месяце, ввалилась в квартиру к родителям с криком:

— Если ты больна, надо вызвать врача!

Переле не хотела отвечать ей слишком резко, чтобы дочь не грешила, споря с матерью. Она подняла голову с подушки и, отсчитывая слова, как капли лекарства, ответила:

— Не беспокойся за меня.

Но Серл взвизгнула:

— За тебя я не беспокоюсь, ты здорова. Я беспокоюсь за отца, ты его мучаешь.

Конечно, дочь не стала бы говорить так, если бы он был дома. Реб Ури-Цви сильно страдал из-за того, что Серл относилась к матери без уважения.

После ухода дочери мать осталась лежать, как спиленное сухое дерево. Разве можно быть преданной мужу сильнее, чем она? Она всегда тряслась над ним больше, чем над детьми. Она прекрасно знает, что соломенный муж лучше золотых детей. Он — корона на ее голове, зеница ее глаза. Она никогда не забывает, что покойный отец тоже очень ценил и способности зятя к изучению Торы, и его человеческие достоинства. Но именно потому, что она так ему предана, она страдает оттого, насколько он сам себя недооценивает. Его природа такова, что он всегда стремится забраться в уголок. Гродненский раввин не полагается на то, что все и так про него говорят. Куда бы ни пришел, он везде усаживается в центр, чтобы его видели. А ее муж смеется и говорит, что она любит быть на виду, потому что низенькая. Верно скорее обратное: из-за того, что он, не сглазить бы, такой высокий и широкий, он боится садиться на то место, которое ему подобает, чтобы кого-нибудь, не дай Бог, не стеснить.

Серл родила мальчика, третьего после двух близнецов. Ее даже не успели забрать в клинику, доктору пришлось прийти к ней домой. У Серл внезапно начались схватки, и она родила с криками, со злостью. Эзра Эйдельман еще хорошо помнил, как стоял во время первых родов жены за дверью больничной палаты и дергал свою густую шевелюру. Он помнил, как долго это тогда продолжалось и как громко она кричала. И на этот раз Эзра Эйдельман тоже дернул себя за волосы, но радостно, даже со смешком:

— Уже? Окотилась в два счета. Слава Богу!

На третий день роженица почувствовала себя лучше. Только лицо ее выглядело желтоватым — в цвет ее длинных ногтей. К тому же она немного подрагивала всем телом. Серл лежала на высокой кровати в спальне, а рядом стояли ее муж и мать. Говорили об обрезании. Сколько гостей надо пригласить и кому оказать честь в качестве кватера[225].

— Честь быть сандаком надо предложить гродненскому раввину, реб Мойше-Мордехаю Айзеншгату, — задумчиво произнесла Переле, словно размышляя вслух.

— Почему это? — от злости роженица, не подумав, так резко повернулась, что даже скривилась от боли. — Сандаком будет мой отец, дед ребенка. Для меня он — самый большой раввин.

— Мама тоже считает твоего отца самым большим и самым лучшим раввином. Так что же ты волнуешься? — стал успокаивать жену Эзра и обратился к теще: — За что такая честь гродненскому раввину? Разве он нам родственник?

Грайпевская раввинша многое бы отдала, чтобы взять свои слова назад, как будто они не были сказаны. Она бы зубами и когтями сопротивлялась мысли о том, чтобы честь быть сандаком предоставили кому-то другому, кроме ее мужа, отца ее дочери и деда новорожденного внука. Переле никак не могла понять, как такая глупая идея пришла ей в голову. Она принялась бормотать, что, собственно, ничего такого не имела в виду. Но ведь гродненский раввин пребывает в трауре по своей единственной дочери и тем не менее пришел послушать проповедь отца. Она думала, что надо оказать ему ответную честь. Больше она ничего не имела в виду.

— За то, что он пришел послушать папу, папа отплатит ему ответным визитом, а больше ему ничего не полагается, — ответила Серл, все еще злясь, и замолчала.

Она подозревала, что мать хочет похвастаться детьми и внуками перед своим бывшим женихом, гродненским раввином. Серл не была скандалисткой и, хотя обычно рассказывала мужу обо всех своих ссорах с матерью, на этот раз умолчала о своих подозрениях даже после того, как мать ушла.

В то время как у Переле все сияло чистотой и лежало на своем месте, у ее дочери все было разбросано и перепутано. Серл никогда не сидела без дела, всегда была чем-то занята, пока близнецы цеплялись за ее фартук. И все же кровати оставались незастеленными до вечера, а посуда стояла немытой, веник валялся посреди дома. Когда ей нужны были платье или шляпка, она не знала, в каком шкафу их искать. Переле не могла этого выносить, но боялась сказать дочери хоть слово. Ей приходилось вспоминать про себя, что еще в девичестве Серл любила помойку назло матери, а с тех пор, как вышла замуж, неряшливость стала ее второй натурой. Но мужа Серл это совершенно не волновало. Эзра как раз любил постоянный шум, дом с открытыми дверями, чтобы люди все время входили и выходили. Он и обрезание приготовил шумное, на широкую руку, для множества гостей. Переле помогала готовиться к этому празднеству, но тихо страдала от того, что готовят так много простых блюд — селезенку, медовые пряники, кисло-сладкое мясо. Тащат миски с квашеной капустой и солеными огурцами, нарезают целые тарелки селедки. Для кого приносят так много буханок хлеба и так много бутылок водки? Столы и лавки расставлены бестолково, беспорядочно. Готовятся к обрезанию раввинского внука, как к иноверческой свадьбе в сельской корчме!

Утром в день обрезания было настоящее нашествие, давка в комнатах. Стояли и сидели на стульях, на скамьях, на табуретках, даже на кроватях. Разодетая грайпевская раввинша, родная бабушка новорожденного, Переле едва протолкнулась в комнату, где находились ее зять, оба сына и муж, уже сидевший в кресле[226]. С талесом, накинутым на плечи, дед ждал, чтобы ему передали внука. Но бабушка тут же стала проталкиваться назад. Она не могла выносить запаха толпы. В дом ее отца, старипольского раввина, да и в ее раввинский дом в Грайпеве такую разношерстную публику не впускали. Тут же раздались крики:

— Мазл тов! Мазл тов!

Отец младенца начал ходить по комнатам с двумя бутылками в руках, разливая водку по стаканам, которые протягивали ему со всех сторон. Руки хватали со столов приготовленные холодные закуски. Другие проталкивались на кухню, к горшкам с горячим. Переле стояла посреди комнаты, как будто в шоке. Зять подошел к ней распаренный и весело крикнул:

— Помогите, теща, поработайте! Мои гости должны быть и вашими гостями! Здесь вы не раввинша и не аристократка.

У бабушки, происходившей из раввинской аристократии, было достаточно гордости и мудрости, чтобы знать, когда она должна отвечать, а когда не должна даже делать вид, что слушает. Невольно Переле вспомнился гродненский раввин: слава Богу, что его не пригласили на роль сандака и что он не видит компании, в которую попала дочь старипольского раввина, того уважения, с которым к ней относится зять. Но для ее похожего характером на ягненка мужа все хорошо, он чувствует себя прекрасно даже среди такого сброда.

Только вечером, когда эта толпа сбежавшихся на обрезание поредела, Переле начала демонстрировать свое присутствие. Своими маленькими, ловкими, чистыми и сухими пальцами она накладывала в блюдца еду и несла их в большую комнату, где за столом сидели старосты Каменной синагоги и разговаривали с ее мужем. Там же сидели оба сына раввина и по своей привычке молчали. Позади братьев стоял их шурин, отец младенца, засунув руки в карманы, и с любопытством прислушивался к беседе. Синагогальный староста с круглой бородкой и с золотыми зубами, упоминавшийся ранее Меир-Михл Йоффе, уже выпил несколько рюмок водки и взял еще одну.

— Лехаим, ребе, так оно и будет. Вы становитесь постоянным ребе нашей синагоги. В будние дни вы по вечерам станете изучать с евреями Гемору, а каждую субботу и по праздникам будете читать проповеди.

Чтец Торы с застывшими зрачками, реб Довид Гандз, медленно пережевывал кусок сухого печенья, крошки от которого падали на его широкую седую бороду. Еще медленнее он пережевывал слова:

— Мы будем платить вам содержание еженедельно или ежемесячно, как вы захотите. На суд Торы по этому поводу нам идти не потребуется.

Низенький Мойше Мошкович макал халу в уху, облизывался и смеялся.

— А если вы захотите пойти на суд Торы, то разве вам есть к кому? Гродненский раввин занят делами большого мира. Для местных дел у него нет времени.

В широкой плоской бархатной ермолке и в субботнем лапсердаке во главе стола сидел реб Ури-Цви, утомленный тем, что ему весть день пришлось беседовать с гостями. Лицо его было розовым и распаренным от выпитой в честь обрезания внука водки. Свет лампы резал ему глаза. Капли пота скатывались из-за ушей, со лба, из-под бороды. Реб Ури-Цви стирал пот белым полотенцем и слушал синагогальных старост.

— А глава раввинского суда реб Мойше-Мордехай Айзенштат и другие даяны не будут против? — наконец спросил он.

— А почему реб Мойше-Мордехай и другие даяны должны быть против, если мы берем себе ребе и платим ему из своей кассы? — удивился Меир-Михл Йоффе, а Мойше Мошкович добавил, что по здравом размышлении гродненские законоучители должны быть очень довольны, раз это происходит не за их счет. Даже напротив, ведь, как сказано, он «возвеличит и прославит закон»[227].

Отец вопросительно посмотрел на своих сыновей и зятя, но все трое молчали каким-то совместным молчанием, словно сговорились не вмешиваться. Посмотреть на жену реб Ури-Цви боялся. Он же знал, что она хочет, чтобы он согласился. Поэтому был поражен, услыхав от нее прямо противоположное:

— Если бы мой муж мог спокойно закончить свое сочинение, то зачем бы нам было уезжать из Грайпева? — сказала раввинша, разглаживая нервными пальцами кружево на своей блузке. — Весь мир ждет книги моего мужа. Поэтому-то мы и переехали сюда, чтобы он мог спокойно заниматься изучением Торы и служением Всевышнему.

Зять посмотрел на нее весело искрящимися глазами: его теща хорошо продает товар! Муж придурковато вылупился на нее, а сыновья смотрели вниз, на стол, чтобы не было опасности встретиться взглядом с человеком, понимающим игру их матери.

— Кто же помешает ребе постоянно заниматься изучением Торы и завершать свое сочинение? — отозвался один из синагогальных старост.

— Ведь к нему не будут приходить, докучая общественными делами, как в Грайпеве, — вмешался второй староста, а третий от обиды даже подскочил на месте и замахал руками: раввинша сравнивает эту дыру, маленькое местечко Грайпево, с Большой Каменной синагогой в Гродно? Не один раввин оставил бы свою должность, чтобы заниматься с молящимися даже в ее малом зале! Кроме того, раввин и раввинша ведь хотят быть вместе со своими детьми.

Реб Ури-Цви слушал обывателей и в задумчивости гладил свою тяжелую серебряную бороду, как будто успокаивая ее, что изучение с евреями Геморы и произнесение перед ними проповедей никак не помешает ему закончить написание книги. Переле едва сдерживалась, чтобы не выказать радости от того, что муж становится раввином синагоги, которая важнее всего местечка Грайпево. А этот бездельник еще колеблется, как бы гродненский раввин на него не обиделся!

6

Реб Ури-Цви начал произносить проповеди каждую субботу именно в то время, которое было ему по сердцу, — после Девятого ава.

— Утешайте, утешайте народ мой[228], — напевал он на мелодию гафторы. — Гаон Малбим[229] делает на основании этих слов вывод, что пророк Йешаягу говорит первое «утешайте» на случай, если Избавление придет раньше предназначенного времени, а второе «утешайте» — на случай, если Избавление придет вовремя.

Уважаемые члены правления синагоги — состоятельные лавочники, мелкие фабриканты и домохозяева — принадлежали к «Мизрахи»[230]; приверженцы «Агуды»[231] не имели у них влияния. Потому-то проповедь раввина Кенигсберга и имела такой успех, что соответствовала их настроениям. Он тоже считал, что ради того, чтобы отстроить Эрец-Исроэл, можно сотрудничать даже с сионистами, которые не слишком тщательны в соблюдении заповедей. На следующей неделе он имел еще больший успех, когда говорил о Шхине, пребывающей в Изгнании, и о возвращении в Сион.

— А Сион говорил: оставил меня Господь, и Бог мой забыл меня![232] — привел он цитату по-древнееврейски и истолковал ее на идише: — Сион плачет, ибо мало того, что Всевышний оставил его, Он его еще и забыл.

На этот раз послушать грайпевского раввина пришла даже молодежь, которая иной раз плавает в субботу на пароходе вверх по Неману до мягкого песчаного пляжа, где можно купаться, валяться с девицами в кустах, играть в карты. Однако эти молодые люди не станут в субботу курить на улице. Они все-таки дети из приличных семей. На одну субботу они уступили своим отцам и остались в городе, чтобы послушать нового раввина, который не поучает евреев, а говорит с ними об Эрец-Исроэл. Правда, до половины пятого эти парни слонялись по синагоге и зевали от скуки. Когда жарко, а магазины закрыты, часы тянутся очень медленно. Казалось, что время остановилось. И солнце тоже заснуло посреди неба, не замечая, что из него льется желтая расплавленная медь.

Обморочно склоненные от жары ветви деревьев выглядели как страдающие от жажды животные, вытягивающие шеи к пересохшей реке. Перед мысленными взорами молодых людей на опустевших городских площадях стояло видение полян с мягкой зеленой травой или ржаных полей, где так хорошо валяться. При этом они думали, что надо быть придурком, чтобы пропустить свидание с девушкой ради того, чтобы послушать бородатого проповедника. Но когда парни уже сидели среди многочисленных слушателей в синагоге и слушали раввина, они больше не раскаивались, что послушались в этот раз своих отцов. Мелодия речи проповедника пробуждала в них воспоминания о том, как они изучали в хедере недельный раздел Торы. Золотая нить тянулась от их мальчишеских лет и соединяла их в единую ткань с окружавшими их евреями с серебристыми волосами. В синагоге уже темнело, и белая голова раввина наверху, рядом с орн-койдешем, выглядела как полная луна, выплывающая из облаков.

На третью субботу после Девятого ава реб Ури-Цви снова пел и толковал гафтору согласно гаону Малбиму.

— Бедная, бросаемая бурею, безутешная![233] Бедная и пострадавшая от бури дщерь Сиона все еще безутешна, потому что Сион не отстроен, хотя ее дети уже вернулись.

Оба сына раввина, Янкл-Довид и Гедалья, каждую субботу из уважения приходили послушать отца, но немного стыдились того, что он говорит не о Галохе, как полагается раввину, а как обычный проповедник. Однако влиятельных людей в синагоге это не беспокоило. Если среди слушателей находится какой-то ученый еврей, не верящий, что грайпевский раввин умеет изучать Тору, то пусть он потрудится прийти в синагогу в обычную среду вечером. Тогда он послушает, как раввин разъясняет Гемору глубоко и с тонким знанием дела. Читать проповедь перед широкой публикой надо так, чтобы каждый понял. А если глава гродненского раввинского суда реб Мойше-Мордехай настоящий гаон, то кому от этого есть какая-то польза? Он бубнит себе под нос свои новые комментарии к Торе для считанных ученых евреев, а все остальные таращат на него глаза, как бараны на новые ворота.

В начале месяца элул преждевременная осень встряхнула высохшую и свернувшуюся от летней жары листву деревьев. Облака в тихой панике бежали одно за другим, но дождя не было. Скоро ветер унес все облака, и между небом и землей повисло большой пустое пространство, которое понемногу наполнялось темнотой. На задних скамьях в синагоге сидели ремесленники с потемневшими лицами, тощие лавочники с колючими бородами и в высоких суконных шапках. Они хотели, чтобы раввин говорил как можно дольше и радовал бы их сердца утешением. Печаль их глаз светила ему, как тихое озеро под вечерним небом. После такой утешительной проповеди уже как-то по-другому читались псалмы в субботние сумерки перед вечерней молитвой. Кантор на биме запел:

— Начальнику хора. На струнных орудиях. Псалом. Песнь…[234]

И слушатели, тесно сидевшие на скамьях, повторили эти слова со сладостью и сердечным надрывом в голосе. Голоса лились из глубины их сердец в яростной борьбе с отчаянием, как праотец Иаков боролся с ангелом в темноте на той стороне реки Ябок[235]. Деревья на улице рядом с Каменной синагогой составили свой собственный миньян и читали псалмы на своем языке шелестящими на ветру листьями. Этот шепот раскачиваемых ветром ветвей достигал берега Немана, где ветер и качающиеся, как волны, кроны деревьев твердили еще громче вместе с синагогой:

— Боже! Будь милостив к нам и благослови нас, освети нас лицом Твоим. Сэла[236].

Переле больше не ходила слушать проповеди мужа, но знала, что они имеют успех. Слушателей от субботы к субботе становится все больше. Только даяны и еще некоторые городские ученые не приходят его послушать. Она упрекала его. говоря, что в этом есть его вина. Он должен был нанести визит каждому из даянов. Тогда бы они приходили. Реб Ури-Цви отвечал, что даже доволен, что эти мудрецы не приходят. Для них он должен был бы излагать новые толкования Торы, а синагогальные старосты просят, чтобы он как раз говорил как можно проще о недельных разделах Торы с соответствующими отрывками из книг Пророков и с мидрашами. Раввинша смеялась над своим простаком, который уже три десятка лет как раввин, а все еще не знает, что, когда обыватели понимают всю проповедь от начала до конца, они не испытывают почтения к проповеднику, а когда простолюдины видят, что ученые не приходят послушать раввина, он вообще падает в их глазах. Люди глупы.

— Ты уже забыл, как твои слушатели смотрели в рот гродненскому раввину, чтобы увидеть, нравится ли ему твоя проповедь? А почему ты, кстати, еще не нанес визита этому раввину, который как раз пришел тебя послушать?

— Не знаю, — растерянно посмотрел он на нее. — Ведь ты и реб Мойше-Мордехай Айзенштат были когда-то женихом и невестой. Поэтому я чувствую, что должен держаться от него на расстоянии. Он тоже так себя ведет. Так мы оба ведем себя на протяжении всех этих лет, если нам приходится встречаться.

— Да какое отношение имеет к тебе, что он и я были женихом и невестой до того, как я с тобой познакомилась! — посмотрела Переле на мужа большими удивленными глазами. — Мало ли что случается в жизни. Из-за этого ты не должен наносить ему визит? К тому же он пребывает в трауре по дочери, и ты, конечно, должен зайти к нему.

Реб Ури-Цви понял, что его женушка снова права, и пообещал ей в субботу вечером после молитвы сразу же из синагоги зайти к городскому раввину. Переле, со своей стороны, решила пригласить к себе на исходе субботы жен даянов. Всю неделю она ходила от одной к другой, и все они пообещали быть. Они тоже хотели познакомиться поближе с раввиншей, добившейся от своего мужа, чтобы он оставил место.

В субботу вечером, когда реб Ури-Цви читал в Каменной синагоге проповедь по недельному разделу Торы и остановился на словах гафторы «Я, Я Сам — Утешитель ваш»[237], у него дома сидели жены гродненских даянов и отведывали предложенное им угощение. Переле приготовила торт с начинкой из черешни, посыпанный натертой лимонной цедрой, белый пышный лекех и сухие сахарные печенья. На столе стояли и несколько тарелок с фруктами, стеклянное блюдо с крупными грецкими орехами и фисташками. Хозяйка вытащила из печи гляк[238] и разлила по стаканам чай цвета светлого вина. Жена даяна из Волковысского переулка взяла в свой мужской кулак два жестких грецких ореха и одним нажимом расколола их, словно железными щипцами.

Это была ширококостная толстая бабища в простом платке на голове и с таким распаренным лицом, как будто только что вышла из миквы. Голос у нее был мужской. Разговаривая, она кричала: дай Бог, чтобы и ее мужу больше не надо было служить даяном в Гродно. Лучше быть дровосеком, чем общественным полотенцем, которым каждый вытирает руки, омыв их после уборной. Если даян выносит решение, что курица некошерная, хозяйка говорит ему, что у него сердце разбойника. Если же он выносит решение, что курица кошерная, ему не верит святоша-муж той же самой хозяйки и говорит, что даян тряпка и уступает бабам. После суда Торы еще не случалось, чтобы одна из сторон не ополчилась против даяна. Если он не слишком разговорчив с обывателями, его считают гордецом, если же он разговаривает с ними, про него говорят, что он баба. За даяном следят, не носит ли он новой шляпы, а за его женой — не покупает ли она слишком хороший кусок мяса на субботу. Тот, кто сделал религию своей работой, должен быть настоящим бедняком. Тогда его уважают. Можно сказать, остается позавидовать грайпевской раввинше, которая от всего этого уже избавилась.

— Не называйте меня так. Я уже больше не грайпевская раввинша, — сладко улыбнулась Переле, пододвигая женщинам тарелки с угощением.

— Я и мой муж не жалуемся на гродненских евреев, это очень приличные люди, — пропела жена даяна с Замковой улицы.

— Потому что ваш муж сюсюкает с каждым обывателем, и вы тоже общаетесь с каждой мадам, как с родной сестрой. При этом ваш муж имеет, помимо денежного содержания, еще и побочные заработки. Он постоянно проводит обряды бракосочетания в том зале торжеств, где проходят свадьбы богачей, а купцы приглашают его в качестве третейского судьи, — выпалила могучая жена даяна из Волковысского переулка и снова раздавила в кулаке пару грецких орехов.

Башка, жена даяна с Замковой улицы, умела находить подход к людям. Она по своей природе была мягкая, веселая и не чрезмерно набожная. Из-под ее шляпки задорно выбивались пряди рыжих волос. Не боялась она и носить модную одежду: белую блузочку с вышивкой вокруг шеи и шерстяной жакетик в черно-серую полоску, с прямыми, угловатыми. плечами и с остроконечными отворотами. Свою длинную черную прямоугольную сумочку и длинные черные перчатки Башка положила на стол, и было заметно, с каким наслаждением она смотрит, как в зеркальце, на черную, гладкую, словно отполированную кожу своей сумочки. Говоря, Башка все время крутила головой, как добродушный, миролюбивый и проворный зверек, пришедший на водопой к лесной речушке. У нее были умные и живые глаза. Она с полуслова понимала своего мужа и разбиралась в том, что происходит между раввинами, но разговаривать любила о детях, нарядах и кулинарных рецептах. Поэтому, вместо того чтобы начать ссориться со злобной женой даяна из Волковысского переулка, Башка и тут спокойно, не раскрывая рта, жевала кусок лекеха и запивала его чаем, от которого на ее светлом лице выступили капельки пота.

— Лекех просто тает во рту, — сказала она с большим знанием дела. — Он выпечен с сахаром, толчеными миндальными орехами, корицей и гвоздикой, не так ли, грайпевская раввинша?

— Правда, но не называйте меня грайперской раввиншей, я ею больше не являюсь, — снова сладко улыбнулась Переле.

— Жена нашего раввина Сора-Ривка тоже не хочет, чтобы ее называли раввиншей, — покачала головой третья гостья, жена даяна со Старого рынка, в субботнем головном уборе, украшенном фальшивым жемчугом и серебряной вышивкой.

У жены даяна со Старого рынка, старухи с морщинистым поблекшим лицом, уже тряслись руки и голова. Во рту у нее не было ни одного зуба. Но хотя она была старой и сгорбленной, она все еще любила наряжаться: один цветастый платок поверх другого, одна шаль поверх другой. Все на ней было пестрым, но каким-то помятым, потертым, выцветшим, хотя в то же время аристократическим, с оттенком чего-то дальневосточного.

— С тех пор как раввинша Сора-Ривка лишилась своего единственного ребенка, она вообще не появляется на людях, — вздохнула добрая Башка.

— Я ничего не имею против гродненской раввинши. Она всегда добра и совсем не задается, хотя ее муж — сам реб Мойше-Мордехай Айзенштат, — злобная жена даяна из Волковысского переулка тоже заговорила мягко. — А ведь ее муж, наш раввин, — это же наш еврейский римский папа.

— Что значит «еврейский римский папа»? — спросила Переле.

— Точно так же, как римский папа — великий человек для иноверцев, наш раввин, хотя, конечно, их не следует упоминать рядом, великий человек для евреев. К нему приезжают отовсюду — и с округи, и издалека.

Жена даяна из Волковысского переулка так восторгалась, расхваливая гродненского раввина, как будто рассказывала о своем старшем брате. Реб Мойше-Мордехай Айзенштат получает письма со всего мира! И отвечает каждому вне зависимости от того, большой это человек или маленький. Американские раввины и комитеты, занимающиеся отправкой денег для местных ешив и благотворительности, посылают эти деньги только ему и больше никому. Хофец Хаим из Радуни[239] не предпринимает без него ни единого серьезного шага. На собраниях раввинов в Вильне или Варшаве слово гродненского раввина весит столько же, сколько слова всех остальных раввинов вместе взятых. Даже польские хасидские ребе кланяются ему, хотя он литвак и миснагид. Тем не менее самый главный для него человек — его жена Сора-Ривка. У него дома может быть настоящее столпотворение гостей — раввинов и самых именитых обывателей, но он сразу же оставляет их всех, если раввинша позовет его к себе в комнату. С тех пор как у них произошло несчастье с дочерью, — никому такого не пожелаешь, — Сора-Ривка ведет себя странно. Она зовет к себе мужа именно тогда, когда у него множество гостей, и разговаривает с ним часами. Тем не менее реб Мойше-Мордехай не проявляет нетерпения. Напротив, он выслушивает ее и понимающе разговаривает с ней, чтобы она успокоилась. Он даже перестал ездить на раввинские собрания, чтобы не оставлять свою жену одну.

— Но проповедовать перед народом он не умеет, и гродненские обыватели из-за этого им очень недовольны, — неожиданно для самой себя выпалила Переле.

Исправить впечатление от этих необдуманных слов она уже не успела, потому что жена даяна из Волковысского переулка яростно накинулась на нее: это просто ужас, что реб Мойше-Мордехай Айзенштат должен служить гродненской общине! Во всем мире его считают величайшим мудрецом нашего времени. Отовсюду к нему приезжают раввины, чтобы увидеть его и услышать из его уст слова Торы. Но гродненским неучам хочется, чтобы он к тому же стоял около орн-койдеша и рассказывал им сказочки, сыпля поговорками и притчами. Ну что тут поделаешь?

Жена даяна со Старого рынка тоже шепелявила своими беззубыми деснами:

— В проповедниках нехватки нет, слава Всевышнему, а гродненский раввин один в целом свете.

Только Башке стало жалко грайпевскую раввиншу, когда она увидела, как та меняется в лице.

— Не говорите так! — воскликнула Башка, обращаясь к двум другим женам даянов. — Выступить перед публикой надо уметь. Мой муж тоже иногда выступает перед обывателями из своей синагоги, но нельзя сказать, что он выдающийся проповедник. С грайпевским раввином его не сравнишь. Ведь все Гродно сбегается в Каменную синагогу, чтобы послушать его проповеди. Говорят, он большой талант в своем деле.

Грайпевской раввинше хотелось закричать, что ее муж тоже гаон, а не проповедник. Однако она понимала, что ей не удастся выйти из этой ситуации с достоинством и поэтому стоит промолчать. Она почувствовала, как от сдерживаемого гнева у нее, как иглой, закололо в груди и задрожали колени. Чтобы не выдать себя, Переле начала выглядывать в окно, говоря при этом вслух:

— Субботние свечи благословляли без пяти минут шесть, значит, когда можно будет произнести благословения на завершение субботы и зажечь огонь?

Довольная тем, что в комнате уже темно и жены даянов не видят ее лица, Переле кусала губы и тяжело дышала.

7

На исходе каждой субботы к гродненскому раввину приходили приближенные к нему люди, чтобы провести с ним время, поизучать Тору и поговорить о текущих делах. Но в первые недели траура реб Мойше-Мордехая по его единственной дочери эти посиделки на исходе субботы в его доме прекратились. Вместо этого близкие к нему люди трижды в день приходили к нему в дом молиться, чтобы ему не надо было идти в синагогу искать миньян[240]. Молодые люди смотрели, как раввин быстро-быстро ведет молитву, как он первым заканчивает чтение «Шмоне эсре» и точно так же быстро бормочет кадиш. Миньян расходился в молчании, и только на улице молодежь разговаривала между собой о том, что на похоронах дочери раввин горько плакал, а раввинша стояла как окаменевшая. Теперь же она плачет целыми днями в спальне, а он пытается поскорее закончить молитву. Реб Мойше-Мордехай предложил, чтобы к нему снова приходили на исходе субботы. Люди послушались его, но сразу же заметили, что больше не слышат от него искрометных высказываний, выдающих в нем илуя. Он стал сутулиться. Его седая борода, разделенная на две половины с острыми кончиками, еще больше побелела. Но особенно траур был заметен не в его словах, а когда он молчал.

В субботу вечером после гавдолы посреди месяца элул дом реб Мойше-Мордехая был полон людей. Он сидел за заваленным книгами столом в комнате для заседаний раввинского суда и по своему обыкновению делал несколько вещей одновременно. Время от времени он заглядывал в раскрытую книгу, лежавшую рядом с его левой рукой, и переписывал из нее что-то на длинный лист бумаги — это был его раввинский респонс на какой-то запутанный религиозный вопрос. По одну сторону от него стояла низенькая женщина в платке и рассказывала, как тяжело ей живется с тех пор, как умер ее муж-аскет. По другую сторону от него стоял местечковый раввин с искрящимися голубыми глазами и рыжей бородой. Он как раз произносил речь сугубо религиозного содержания и замолчал посреди нее, потому что ворвалась эта вдова со своими жалобами.

— Говорите-говорите. Я слышу каждое слово, — улыбнулся местечковому раввину реб Мойше-Мордехай, а тем временем вытащил из ящика стола чистый белый бумажный бланк, на котором было напечатано его имя. Почерком, в котором буквы, казалось, вкатывались и вкручивались друг в друга, он написал на нем пару строк мимо линий и подал это письмо в одно из городских благотворительных обществ вдове. Увидав, что дело этой болтливой еврейки уже закончено, местечковый раввин придвинулся поближе к реб Мойше-Мордехаю и прошептал, что хочет получить недавно освободившееся место грайпевского раввина. И хочет знать, поддержит ли его глава гродненского раввинского суда.

— Не знаю, позволительно ли мне вмешиваться и тем самым мешать другим кандидатам, — прошептал Мойше-Мордехай и отыскал на столе длинную узкую книгу регистрации расходов, в которую записывал деньги, розданные им в качестве благотворительности накануне субботы.

Однако рыжебородый гость не отступил и снова начал произносить свою прерванную ученую речь, чтобы показать, что достоин места грайпевского раввина больше, чем другие кандидаты. Очень занятый записью цифр реб Мойше-Мордехай слушал краем уха. Вдруг он пробормотал себе под нос мнение, расходящееся с только что прозвучавшим, и местечковый раввин остался стоять с открытым ртом, растрепанной бородой и с поднятым большим пальцем, которым только что крутил в такт высказываемым мыслям.

К реб Мойше-Мордехаю приблизился ресторатор и попросил дать ему удостоверение о кошерности. У этого высокого еврея со множеством колец на пальцах было круглое лицо, гладко выбритые щеки и круглая черная борода, начинавшаяся сразу же из-под его закрученных усов. Борода и усы выглядели так, словно он приклеил их только что, прежде чем войти к раввину. Реб Мойше-Мордехай бросил на ресторатора косой взгляд и хрипло рассмеялся:

— А разве в ваш ресторан заходят такие набожные евреи, которые не будут есть без удостоверении о кошерности?

— Такие набожные евреи ко мне не заходят, — ответил ресторатор с громким, веселым и грубоватым смехом. — Я слышал, что вы, ребе, кроме того, что знаток Торы, еще и умный человек. Теперь я вижу, что это действительно так.

Ему стало ясно, что он не получит удостоверения о кошерности, и он отошел. Сразу же после него появились двое старост талмуд торы в польских фуражках, в сапогах гармошкой и в длинных лапсердаках. Они дымили, как печные трубы, самокрутками и сердито говорили: эти сорванцы-сироты разносят здание и ломают мебель. Они рвут и портят все — от набитых соломой матрасов до Пятикнижий и сами носятся повсюду в рванине. Обыватели не платят еженедельного взноса. Денежного содержания, выделяемого общиной, едва хватает на пустую кашу, а меламеды грозят, что, если им не дадут прибавки, они устроят забастовку, как учителя светских школ.

— Вот так они разговаривают! — показывали старосты на делегацию из двух меламедов, один из которых был медлительным евреем с широкой снежно-белой бородой и с большими отросшими немодными усами, под которыми не было видно губ, когда они наслаждались радостями этого света.

Второй был молодым безбородым человеком в студенческой фуражке польского университета, худым, черноглазым, горячим. Он разговаривал по-еврейски певуче и растянуто, как говорят в Варшаве. Он кипятился, говоря, что не обязан голодать. Правда, он религиозен и поэтому преподает в талмуд торе, но, если ему не будут там платить, он станет учителем в гимназии. Меламед с густыми усами, закрывавшими губы, тоже говорил, что может быть меламедом в хедере[241] для детей из состоятельных семей. Старосты отвечали ему, что он ведет себя как большевик. Они обязаны беспокоиться о сиротах, а он нет? Раввин поднял обе руки и слабым голосом попросил стороны не препираться. Пусть созовут собрание глав общины, и он сам тоже на него придет. Там уж они найдут какое-то решение, но пока пусть меламеды не прерывают, не дай Бог, своей работы.

Во второй комнате находились приближенные раввина. Они пришли по его приглашению, чтобы провести вечер на исходе субботы. Но после гавдолы, когда стали входить евреи со своими будничными делами, эти молодые люди перебрались в другую комнату.

Приближенные реб Мойше-Мордехая были уроженцами Гродно и учениками литовских ешив, проживавшими на содержании у своих тестей. Часть из них уже стала заниматься торговыми делами, другие ожидали мест раввинов, некоторые все еще не могли решить, хотят они торговать или же быть раввинами. Пока что они жили у своих родителей или у родителей жены и занимались политикой в «Агудас Исроэл». Их вождем был реб Мойше-Мордехай Айзенштат, глава совета мудрецов Торы в Польше. Хотя сам он не ссорился с «Мизрахи», все знали, что он стоит за пламенными ревнителями «Агуды». На свой внешний вид приближенным раввина жаловаться не приходилось. Они были разодетыми молодыми людьми с розовыми лицами, свежими губами, с мягкими русыми или черными бородками, с острыми взглядами и стремительными движениями.

Двое молодых людей, одетых в честь субботы в сюртуки с шелковыми отворотами, сидели на стульях. Один из них подвернул сюртук и присел на край стола. Двое других парней стояли рядом с книжными полками, разговаривая между собой и листая тем временем книги комментаторов. Двое смотрели в окно, а еще пара прогуливалась по комнате. Разговоры шли главным образом о грайпевском раввине, все его ругали.

— С тех пор как он стал проповедником в Каменной синагоге и проповедует там каждую субботу о Возвращении в Сион, «Мизрахи» подняли голову.

— Надо поговорить с его сыновьями, торговцами обувью Кенигсбергами. Ведь они оба учились в наших ешивах, так пусть просветят своего отца, не знающего, что творит. Пусть объяснят ему, что он лезет в огонь.

— Сыновья вообще недовольны, что отец стал проповедником. Говорят, что в этом виновата грайпевская раввинша. Она настояла, чтобы ее муж проповедовал в синагоге, которая так и кишит сторонниками «Мизрахи».

Один из приближенных открыл дверь в комнату раввина и посмотрел, ушли ли посторонние. Этот молодой человек сразу же закрыл дверь и подошел к своим товарищам, прижав палец к губам:

— Тихо, тихо, тихо! Там как раз сидит он, этот дьявол, грайпевский раввин!

Агудисты переглянулись удивленно и радостно. Провидение послало его к ним в руки, чтобы они разъяснили ему, что к чему! Однако входили они в соседнюю комнату поодиночке, деликатными, тихими шагами и становились кто у стены, кто за стулом реб Мойше-Мордехая, как свита императора.

Посторонние уже ушли. За столом сидели реб Мойше-Мордехай и его гость. Оранжевый свет лампы отбрасывал по улам комнаты тени. Два раввина беседовали между собой дружелюбно и тихо. Глава гродненского раввинского суда расспрашивал о грайпевских обывателях и о том, сколько платит раввину тамошняя община. Несколько раввинов из местечек поменьше хотят получить этот пост и спрашивают об условиях. Реб Ури-Цви осторожно отвечал, что оплата действительно скудная, но грайпевские обыватели вполне приличные евреи. Поскольку реб Ури-Цви хотел утешить гродненского раввина в его скорби, он начал со вздоха, сказав, что еще в Грайпеве слышал о его несчастье… Реб Мойше-Мордехай вздрогнул и прервал гостя вопросом, как дела у его внуков и ходят ли они уже в хедер. Реб Ури-Цви рассказал о внуках и снова вздохнул, сказав, что покинул Грайпево, чтобы иметь возможность спокойно заниматься изучением Торы. В итоге же ему приходится тратить много времени на подготовку к проповедям в Каменной синагоге. Но и об этом реб Мойше-Мордехай разговаривать не захотел и с вымученной улыбкой перевел разговор на другое, сказав, что, как он слышал, грайпевский раввин снова стал дедом благодаря своей дочери.

— Так что примите поздравления!

— Каменная синагога не должна была назначать проповедника, не спросив предварительно мнения гродненского раввинского суда, — резко и зло сказал один из молодых людей, стоявших за спиной реб Мойше-Мордехая. — Грайпевский раввин, видимо, не знает, что члены правления Каменной синагоги являются одновременно заправилами местного отделения «Мизрахи» и используют его проповеди о Возвращении в Сион, что усилить свою партию.

Ребе Ури-Цви вопросительно и испуганно поднял глаза. Прежде он совсем не обращал внимания на молодых людей, остававшихся в тени. Реб Мойше-Мордехай рассерженно повернулся к ревнителю «Агуды», стоявшему за его стулом:

— Очень хорошо, что грайпевский раввин говорит евреям о заселении Эрец-Исроэл. Разве есть еврей, боящийся Бога, который может пренебречь заповедью заселения Эрец-Исроэл?

Сразу же после этого реб Мойше-Мордехай снова повернулся к гостю и начал оправдывать своих приближенных:

— В годы нашей юности сыны Торы не вмешивались в споры между партиями. Но в нынешние времена опасность ереси намного больше, чем прежде, и к тому же она хитрее. Раввины старшего поколения редко попадали туда, где обосновалась ересь, и плохо представляли себе, что она собой представляет. Поэтому теперь сыны Торы буквально вынуждены вмешиваться в политику.

Приближенные реб Мойше-Мордехая переглядывались в полутьме и улыбались. Они хорошо понимали, что он поддерживает их поведение, хотя и выражает свою поддержку в мягкой форме. В комнату вошла служанка и сонным голосом сказала раввину:

— Раввинша опять плачет. Она зовет вас.

Реб Мойше-Мордехай сразу же встал. В одно мгновение его лицо стало печальным. Он шепотом попросил грайпевского раввина не обижаться.

— Не знаю, насколько я задержусь. Если вы хотите подождать, то пожалуйста, — и он поспешно вышел вслед за служанкой.

Как только он вышел, его приближенные набросились на гостя с таким пылом и такими выражениями, что от растерянности он ни слова не мог им ответить. Он остался сидеть с открытым ртом и выпученными глазами, потрясенный тем, как молодые сыны Торы клянут старого раввина. Он сидел так, пока и в нем не вскипел мудрец Торы. Потом встал с горящим лицом, схватил с вешалки у двери свою широкую раввинскую верхнюю одежду и вышел на улицу безо всяких разговоров. Сначала реб Ури-Цви шагал и сопел, как будто его кто-то гнал. Потом остановился вытереть пот, выступивший у него на шее под воротником, задрав при этом голову к небу, как будто спрашивал Владыку мира: что за ересь он говорил в своих проповедях, чтобы на него так нападали? Один молодой человек крикнул ему: «Раввин, поддерживающий „Мизрахи“, — это раввин, выносящий постановления, противоречащие Галохе[242]». По небу бежали жидкие облака, через которые пробивался желтоватый свет. Ветер чуть не сорвал с его головы широкополую раввинскую шляпу. Ребе Ури-Цви едва успел ухватить одной рукой шляпу, а другой — ермолку, сидевшую у него на макушке, под шляпой, чтобы они обе не улетели и он не остался бы посреди Гродно с непокрытой головой. В его ушах все еще звучали издевательские речи одного из приближенных реб Мойше-Мордехая относительно того, что он должен благодарить Бога за то, что у него нет еще одной дочери на выданье. «Раввину, который поддерживает „Мизрахи“, в ешивах не найдется зятя».

В придачу он нашел свою жену лежащей на диване с мокрым полотенцем на голове. Все лампы в квартире горели, как будто хозяйка только что пробудилась от дурного сна и боялась теней. Стол все еще был застелен субботней скатертью с остатками выставленного для жен даянов угощения. От разговора с приглашенными ею же самой женщинами Переле заболела. Но на этот раз муж не стал считаться с ее развинченными нервами и излил на нее всю свою злость: она обрекла его на унижения и на позор, вытащив из Грайпева и сделав проповедником в гродненской синагоге! На оскорбления и поношение она послала его в дом реб Мойше-Мордехая Айзенштата. Ребе Ури-Цви рассказал, что произошло в доме гродненского раввина, и тем временем вспомнил слова, которые крикнул ему вслед еще один приверженец «Агуды», что он вместе со всеми обывателями из синагоги, в которой проповедует, — ничто по сравнению с главным раввином Гродно, главой и законоучителем всех сынов Изгнания.

— Слышишь? Я ничтожество по сравнению с гродненским раввином, а он для них не менее чем глава и законоучитель всех сынов Изгнания! Я тебе больше скажу! Его приближенные заявляли мне это даже в его присутствии, еще до того, как его вызвали к жене, и я не заметил, чтобы его это сильно огорчало, хотя он для вида и рассердился на своих молодых приближенных.

— Мои сегодняшние гостьи, жены даянов, тоже болтали, что он еврейский римский папа, что он один такой во всем свете, а проповедников много, — тихо-тихо просипела Переле, показывая пальцем мужу на стул, чтобы он присел рядом с ее диваном. — Когда я увидала, что ты входишь злой, то подумала, что ты раздражен из-за того, что местный раввин плохо отзывался обо мне.

Оперев свои тяжелые руки на расставленные колени, реб Ури-Цви сидел напротив жены и говорил, что не понимает, зачем гродненскому раввину надо было говорить о ней плохо из-за того, что они когда-то были женихом и невестой. Похоже, тот даже не помнит, что такое когда-то было. Он рассказал и о том, о чем он пытался разговаривать с гродненским раввином, а тот прерывал его и спрашивал о внуках, как будто ни о чем другом с бывшим грайпевским раввином не стоило и говорить. Переле посмотрела на мужа сухими глазами и облизала высохшие губы кончиком языка. Она лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, как будто не могла пошевелиться. «Он уже даже не помнит, что я была его невестой? Ничего, он еще об этом вспомнит!» — прошипела она про себя и спросила мужа, почему, оправляясь к гродненскому раввину, он не взял с собой сыновей. Ведь Янкл-Довид и Гедалья были в синагоге во время его проповеди, как и каждую субботу. Он должен был взять их с собой.

— А если бы я взял их, то сделался бы в его глазах важным человеком? Может быть, ты думаешь, что его приближенные так восхитились бы нашими сыновьями, что не стали бы нападать на меня? Что-то ты сегодня говоришь сплошные глупости, прямо как ребенок, — повернулся на стуле реб Ури-Цви. — Ты же слышала! В глазах его приближенных я по сравнению с ним ничтожество, а он — не менее чем глава и законоучитель всех сынов Изгнания.

Переле хотела сказать, что Янкл Довид и Гедалья тоже ценят гродненского раввина больше, чем собственного отца, но произнесла глухим болезненным голосом нечто совсем другое: жены даянов правы. Проповедник в синагоге — это не то что главный раввин города. С сегодняшнего дня он больше не будет читать проповедей в Каменной синагоге. Если он так дорог синагогальным старостам, как они говорят, то пусть они добьются по-хорошему или по-плохому, чтобы и он тоже был причислен к городскому раввинскому суду и чтобы ему платили из той же самой кассы, что и прочим даянам. Тогда он, помимо выполнения функций даяна, будет заодно уж читать и проповеди в их синагоге. А если он ее не послушается и будет и дальше проповедовать до того, как станет одним из городских даянов, то вместе с проповедями может заодно уж приготовить и траурную речь для ее похорон.

Реб Ури-Цви снова повернулся на стуле и хотел ответить резкостью, но слова жены о том, что она готова умереть, сильно перепугали его. В принципе ему очень понравилось, что Переле вступается за его достоинство. Гродненский раввин — это действительно гродненский раввин. Но ведь и он сам протрудился всю жизнь во имя Торы и по закону не должен прощать оскорбление своего достоинства знатока Торы.

8

Из-за летней засухи ветер уже ранней осенью стряхнул с деревьев множество сожженных жарой листьев. Потом наступили дождливые дни, и остававшиеся на ветвях пучки листьев тяжело свисали с них, промокшие и набухшие. Влажный запах гнили щекотал ноздри. Сырость проникала в кости. От нее ломило колени. Лишь глубокой осенью небо неожиданно стало проясняться. Уцелевшие на ветвях листья светились нежным прозрачным золотом. Жители города сняли калоши и дождевики, оставили дома зонтики. Они улыбались вымытому поголубевшему небу и грелись в последнем ласковом солнечном свете. И только евреи Торы и заповедей не радовались живительному свету солнца. Их глаза буквально пылали от разгоревшегося конфликта.

Во главе стола в комнате заседаний раввинского суда сидел реб Мойше-Мордехай Айзенштат. По одну сторону стола сидели даяны, а напротив них — старосты Каменной синагоги. Собрание тянулось уже долго. Стороны ссорились и мирились, добивались своего по-хорошему и по-плохому. Даян со Старого рынка, старик с маленькой бородкой и в очках, практиковал заговоры от сглаза и раздавал благословения, как знахарь-чудотворец. Но сейчас он прямо-таки хрипел от злости каким-то заржавленным хихиканьем:

— Хи-хи-хи. Из-за того, что проповедник из какого-то маленького местечка может растолковать недельный раздел Пятикнижия, он заслуживает места даяна в гродненском раввинском суде?

Даян с Замковой улицы, еврей с мягкой бородой, широкоплечий и с умными быстрыми глазами, был по своей натуре мягкосердечен, он разбирался в торговом деле и умел находить общий язык с людьми, как и его жена, добродушная, модно одетая Башка. Однако на этот раз он разделил свою пушистую бороду на две равные половины и с пылом раскачивался взад-вперед:

— Нельзя говорить про грайпевского раввина, что он какой-то там проповедник из маленького местечка. Он большой знаток Торы и достойный еврей. Вопрос состоит в том, как мы можем поделить то небольшое содержание, которое нам выделяют, с еще одним человеком?

— Не бывать этому! — воскликнул даян из Волковысского переулка, въедливый сгорбленный еврей с длинной седой бородой и черными бровями, жесткими и колючими, как пучки проволоки. — Если бы даже грайпевский раввин был так же велик, как реб Акива Эйгер[243], а касса нашего раввинского суда была бы полна золота, мы и тогда не согласились бы на еще одного даяна только из-за того, что этого требует Каменная синагога. Завтра придут старосты других синагог и потребуют, чтобы и их проповедники тоже стали членами раввинского суда. Не бывать этому!

— Даже гродненский раввин не может ввести в состав городского раввинского суда своего сына или зятя. Разве что если этот сын или зять заменит его. И даже в таком случае ему потребуется согласие всего раввинского суда, — высказал реб Мойше-Мордехай то же самое мнение, что и остальные даяны, хотя сказал он это спокойным и мягким голосом.

Обыватели не смолчали. Меир-Михл Йоффе, синагогальный староста с золотыми зубами, ответил даянам:

— Но если бы грайпевский раввин, вместо того чтобы говорить о строительстве Эрец-Исроэл, говорил, что сторонники «Мизрахи» хуже караимов[244], вы бы не стали так бушевать по его поводу.

Даян из Волковысского переулка скривился:

— А чем сторонники «Мизрахи» лучше караимов? Ни те ни другие не верят в слова мудрецов Талмуда.

Чтец Торы реб Довид Гандз устремил на противника мрачный взгляд:

— Это нам не хватает веры в слова мудрецов? Да в нашей синагоге молятся обыватели, которые ученее местных даянов.

Мойше Мошкович вообще не захотел больше разговаривать с даянами. Он обратился к реб Мойше-Мордехаю Айзенштату:

— Двое из членов нашего правления являются членами совета городской общины, и они могут в любое время сговориться с другими членами совета. Так что, если этого не сделает раввинский суд, сама община назначит грайпевского раввина местным даяном.

— Коли так, то не о чем говорить, — встал из-за стола реб Мойше-Мордехай. Он особенно не любил Мойше Мошковича за его наглость.

Но тот не испугался и ответил:

— Действительно, не о чем больше разговаривать. Если раввинский суд хочет конфликта, то будет конфликт. Пойдемте, господа! — позвал он других синагогальных старост и, уже стоя у двери, повернулся к главному раввину города: — Не мы, члены правления синагоги, виноваты. Приближенные нашего главного раввина виноваты. Если бы они здесь, в этом доме не оскорбляли грайпевского раввина за то, что он читает проповеди в нашей синагоге, его жена не запретила бы ему быть нашим проповедником и нам бы не пришлось вступаться за его достоинство.

Реб Мойше-Мордехай тут же сообразил, в чем дело. Ого! Это работа дочери старипольского раввина! Чтобы евреи не могли увидеть выражение его глаз, он опустил их, уткнувшись взглядом в собственную бороду, и пробормотал, обращаясь к себе самому:

— Она еще в девичестве была злая…

После ухода обывателей по одну сторону длинного стола раввинского суда остались сидеть даяны, а на опустевшую скамью напротив них уселся еврей с подстриженной бородой. Даяны привстали, а потом опять уселись, как крышки на горшках, в которых кипит вода: какая наглость, какое нахальство!

Однако реб Мойше-Мордехай обеспокоенно говорил белым кончикам своей бороды, что врагам будет о чем поговорить: гродненские раввины и даяны не желают платить еще одному человеку! Члены раввинского суда с удивлением смотрели на своего главу. Хотя реб Мойше-Мордехай мягок в обращении с людьми, он тверд в своем мнении и не отступает от него, разве что у него нет иного выхода. Но у грайпевского раввина нет в Гродно настолько сильной поддержки, чтобы необходимо было ему уступить.

— Надо еще подумать, — повторил раввин и остался сидеть в задумчивости после того, как даяны уже разошлись.

Реб Мойше-Мордехай всегда старался приблизить к себе сыновей грайпевского раввина и при этом думал, что эти деликатные молодые люди, братья Кенигсберг, конечно, уродились в отца. Можно было представить себе и то, что их мать совсем не так плоха, как он о ней думал в юности, когда отменил свою помолвку. Но теперь он видел, что тогда, в юности, не ошибся. Нет никакого сомнения, что именно она раздула пламя конфликта. Тем не менее ему неудобно было воевать с мужем своей первой невесты.

— Почему ты допустил, чтобы евреи так между собой ссорились? И чем тебе мешает, если в городе будет еще один даян? — раздались из-за его спины слова подошедшей Соры-Ривки.

Она была моложе мужа на десять лет. Ей не было еще пятидесяти. Ее тонкая фигура, худое и бледное, словно прозрачное, лицо, черные как смоль волосы, выбивавшиеся из-под платка, и угольно-черные глаза делали ее на вид еще оложе. Но острый костлявый подбородок и впалая грудь под платьем сильно ослабляли ее женское обаяние. С улицы в комнату светил сухой разогретый день поздней осени. Но Сора-Ривка подрагивала от холода и терла руку об руку, как будто вылезла из холодной постели.

— Твое место новый даян не займет и тебя не заслонит ни в глазах гродненских евреев, ни в глазах евреев из других мест, которые приезжают к тебе.

По улыбке в глазах жены реб Мойше-Мордехай понял, что и она думает, что он не должен устраивать войну с мужем дочери старипольского раввина.

— Я не боюсь и вообще не думаю о том, заслонит ли он меня, — сказал реб Мойше-Мордехай, открыв лежавшую на столе книгу и заглядывая в нее.

Он не хотел, чтобы дошло до разговора с женой о его первой невесте, когда они оба пребывают в трауре по своему единственному ребенку. Но Соре-Ривке траур не мешал говорить спокойно и открыто, что, коль скоро он когда-то унизил дочь старипольского раввина тем, что разорвал помолвку, он должен остерегаться, как бы снова не унизить ее, не допустив ее мужа в раввинский суд.

— Ты говоришь так, будто все это зависит только от меня одного, — реб Мойше-Мордехай закрыл книгу и встал. — Что касается приема нового члена в раввинский суд, у других даянов есть точно такое же право голоса, как и у меня, и они его не хотят принимать ни в коем случае! Если бы такая история произошла в другом городе, а я заседал бы на суде Торы между сторонами, я бы тоже постановил, что грайпевский раввин не прав и совершает несправедливость, пытаясь силой пролезть в члены раввинского суда.

В комнату вошли двое молодых людей, прилично одетых и с хорошими манерами. Сора-Ривка видела, что муж с подчеркнутой любезностью пошел навстречу гостям. В то же самое время выражение его лица стало еще озабоченнее.

— Шолом алейхем! Это братья Кенигсберг, сыновья грайпевского раввина. Они оба зятья гродненских обывателей, — представил гостей Соре-Ривке реб Мойше-Мордехай и подмигнул раввинше, намекая, чтобы она вышла.

Сора-Ривка посмотрела на молодых людей сначала удивленно, потом с любопытством и теплом и, наконец, растерянно. И тихо вышла из комнаты заседаний раввинского суда.

Братья Кенигсберг отвечали раввину на его дружеские расспросы об их домашних и торговых делах, но не находили в себе мужества сказать, ради чего пришли. Реб Мойше-Мордехай попытался помочь молодым людям: они наверняка пришли сказать, что не принимают участия в конфликте с гродненским раввинским судом. Так пусть они знают, что он и сам это понял, хотя причиной конфликта является их отец. Обрадованный тем, что раввин не возлагает ответственность на них, младший из братьев сказал, что он, как и его брат и сестра, вообще считает неправильным, что отец отказался от места городского раввина в Грайпеве.

— Наверное, ваш отец больше не хотел нести на себе ярмо ответственности за целую еврейскую общину, — стал оправдывать своего оппонента гродненский раввин.

— Да, отец больше не хотел оставаться в Грайпеве, — с тоской проворчал старший из братьев, и реб Мойше-Мордехай в то же мгновение подумал, что, скорее, это их мать больше не захотела оставаться в маленьком местечке.

Комната постепенно наполнялась молчанием. Полосы света бегали и играли на темно-коричневых кожаных корешках стоявших на полках святых книг. Большая муха с басовитым жужжанием билась в оконное стекло. Два брата взглядами давали понять друг другу, что надо уже начинать говорить, что они не могут больше отнимать время у раввина. Старший брат откашлялся и как будто прокукарекал, что они зашли спросить, не могут ли они что-нибудь сделать, чтобы уладить конфликт. Раввину не понравилось, что молодые люди притворяются дурачками. Поэтому он ответил резко, сказав, что они, конечно, могут сделать нечто большее, чем просто уладить конфликт. Они должны добиться от отца, чтобы он не требовал того, что ему не причитается ни по закону, ни по справедливости.

— Не отец, а синагогальные старосты ведут эту войну, — ответил младший из братьев.

Раввин нетерпеливо махнул рукой и отошел к окну:

— Не говорите мне этого. Вы же учились в ешивах. Вы знаете выражение: «Не мышь украла, а дыра украла!»[245]

Братья снова переглянулись. То, что раввин стоял у окна спиной к ним, как бы давало им понять, что разговор закончен и они могут идти. Наконец младший из братьев, Гедалья, набрался мужества и воскликнул, что, если их отца не примут в члены раввинского суда, конфликт еще больше разрастется. Реб Мойше-Мордехай ответил на это кивком головы, давая понять, что услышал их. И как только два брата вышли, он, взволнованный, вошел в спальню жены.

— Сначала его сыновья оправдывались, говорили, что не виноваты в этом конфликте. А потом начали угрожать, что если их отца не примут в члены раввинского суда, конфликт разрастется еще больше.

Сидя на краю кровати, Сора-Ривка услыхала шаги мужа и спешно запихнула под подушку фотографию дочери. Она не хотела причинять ему страдания тем, что не выпускает из рук карточку их Блимеле. Когда реб Мойше-Мордехай вошел, Сора-Ривка смотрела на стену напротив себя. Там висел большой портрет ее матери — женщины в тяжелом парике, с длинным лицом, угловатыми скулами и обиженной улыбкой плотно сомкнутых губ. Сора-Ривка вспомнила, что ее отец не захотел позировать для портрета. «Я что, Шивиси[246], Имя Господа, высеченное на каменных таблицах в синагоге, чтобы живущие постоянно видели меня перед глазами?» Он не захотел оставлять о себе памяти детям. Поэтому у матери, фотографировавшейся без отца, на губах такая обиженная улыбка.

Погруженный в свои мысли реб Мойше-Мордехай говорил сам себе вслух, что сыновья грайпевского раввина все-таки не такие наглецы, как старосты Каменной синагоги. Эти молодые люди долго молчали и заикались, прежде чем высказали то, что велел им отец, использующий заповедь «почитай отца своего».

— А откуда ты знаешь, что этого потребовал от них отец? Может быть, это их мать? Грайпевская раввинша рассчитывала, что, увидев ее сыновей, ты смягчишься, — потухшие глаза Соры-Ривки на минуту ожили.

В течение каких-то мгновений муж смотрел на нее вопросительно. Потом вспомнил, что Гемора учит нас, что хозяйка понимает в гостях больше, чем хозяин. Заложив руки за спину, он крутился по спальне и бормотал, обращаясь к себе самому, что фактически ему все равно, кто послал к нему этих молодых людей. Грайпевский раввин в Гродно чужак. У него нет здесь корней и никаких оснований считать свои требования справедливыми.

Сора-Ривка продолжала смотреть на увеличенную и отретушированную фотографию матери, как будто желая получить от нее ответ.

— Требования грайпевского раввина справедливы. В Гродно живут его дети, а евреи одной из синагог хотят, чтобы он был их законоучителем, — Сора-Ривка отвернулась от портрета матери и улыбнулась мужу. — Кроме того, ты не должен быть против, чтобы не сказали, что ты ему завидуешь, потому что его жена была твоей первой невестой и тебя до сих пор задевает то, что вы разошлись.

Испуганный и разгневанный реб Мойше-Мордехай воскликнул:

— Что ты болтаешь?!

Сора-Ривка рассмеялась каким-то тоскливым смешком. Ее лицо стало еще бледнее. Длинный костлявый подбородок подрагивал.

— Я ведь не говорю, что ты так чувствуешь и думаешь. Я говорю только, что так будут говорить люди в городе, — ненадолго она замолчала, а потом рассмеялась еще печальнее. — Действительно, Мойше-Мордехай, почему ты не женился на дочери старипольского раввина? С ней бы ты был счастливее, чем со мной. С ней у тебя были бы прекрасные дети, два таких красивых сына! Как я слышала, у нее есть и дочь. И ото всех детей у нее есть внуки. Может быть, Бог наказал нас, потому что ты унизил ее, когда она была девушкой.

Из глаз Соры-Ривки потекли большие холодные слезы. Реб Мойше-Мордехай больше не сердился. Он погладил ее по голове и с дрожью в голосе умолял не плакать: почему они оба должны быть наказаны из-за дочери старипольского раввина? Она ведь не осталась одинокой и униженной. У нее есть муж, есть дети, внуки… Сора-Ривка прижалась к теплой бороде мужа и прошептала:

— Ты не должен быть против того, чтобы грайпевский раввин стал даяном.

И реб Мойше-Мордехай пообещал ей, что не будет против. Главное суметь добиться, чтобы и другие даяны не возражали.

9

Гродненская раввинша Сора-Ривка получила свое имя в честь матери своего предка, старинного праведника реб Александера-Зискинда[247], автора книги «Йесод ве-шойреш га-авойдо»[248]. Автор описывает те святые мысли, которые должны сопровождать еврея во время молитвы, и как надо каждое мгновение мысленно быть готовым к самопожертвованию ради освящения Имени Божьего. Умирая, реб Александер-Зискинд оставил своим детям два завещания, которые называли, соответственно, малым и большим, и еще отдельное завещание для погребального братства. Он строго приказал тем, кто будет заниматься погребением, положить ему на сердце камень, сбросить его мертвое тело с высоты человеческого роста на землю, поднести горящую свечу к его бороде и нож — к горлу, словно казня его всеми четырьмя казнями, к которым в былые времена приговаривал Синедрион. Если он когда-то грешил хоть в мыслях, то пусть это будет для него искуплением на этом свете прежде, чем он предстанет перед горним судом. К тому же реб Александер-Зискинд попросил, чтобы на его могиле установили два надгробных камня — один в головах, а другой в ногах — с надписями на внутренних сторонах, так чтобы они смотрели одна на другую. И чтобы про него не писали, не дай Бог, никаких восхвалений, ничего, кроме того, что он сын реб Мойше, рожденный женщиной по имени Ривка, и что он служил Господу, да будет благословенно Имя Его.

Этот служитель Господа и праведник с двумя надгробными камнями не хотел быть раввином в Гродно и своим детям тоже наказал, чтобы ни они, ни их дети, ни дети их детей не искали высоких постов. Однако его потомки не смогли выполнить этого наказа или же истолковали его таким образом, что отдаление от высоких постов не означает отказа от раввинства. Его сын реб Арье и внуки уже заседали в гродненском раввинском суде, пока это место не перешло к его правнуку реб Ицхоку-Айзиклу, сыну реб Шмуэла-Сендера. В течение поколений семья породнилась с величайшими раввинами Литвы и даже с хасидскими ребе Волыни и Галиции. Только мать Соры-Ривки, старая гродненская раввинша, происходила из простой семьи. Ее отец был богатым сельским евреем. Он хотел породниться с аристократами и выдал дочь замуж за правнука праведника ребе Александера-Зискинда.

Сколько себя помнила Сора-Ривка, в доме отца всегда было шумно от дядьев-раввинов, приезжавших в Гродно, чтобы купить святые книги или издать собственные сочинения; от теток-раввинш, приезжавших к врачам или заказать наряды у городских портных. Отец часто ездил на похороны родственников-раввинов или прославленных глав ешив. Сора-Ривка и ее мать ездили с отцом на свадьбы. Раввин из Супреслы[249], двоюродный дед зятя реб Довидла, женит сына… Раввин из Тиктина[250], девятая вода на киселе деда реб Шмуэла-Сендера, выдает замуж дочку… Жених и невеста приходятся друг другу кузенами по отцу… Со стороны матери… Блимеле, старая гродненская раввинша, происходящая из простой семьи, путалась во всех этих генеалогических дебрях и говорила своей дочери Соре-Ривке:

— В семье твоего отца не найдешь ни единого ремесленника, лавочника или просто обывателя. Сплошные раввины, прямо императорская семья. А где солдаты, где простые честные евреи? Оттого что постоянно крутишься среди таких аристократов, и сам начинаешь раздуваться от важности.

Не только старая раввинша, но даже ее муж реб Ицхок-Айзикл, сын реб Шмуэла-Сендера, носил в сердце обиду на отца и деда за то, что они жили раввинством и его тоже сделали раввином.

— Праотцы Авраам, Исаак и Иаков были пастухами, и наш собственный прадед, реб Александер-Зискинд, тоже не хотел и слышать о том, чтобы стать главой раввинского суда. Так почему же я был приговорен к тому, чтобы иметь дело с целым городом обывателей, хотя, по правде, всегда хотел быть столяром и только столяром? — вздыхал ребе Ицхок-Айзикл, говоря с женой и дочерью.

Когда он говорил так, то выглядел, как мальчишка, жалующийся, что не может нести спиленное дерево на своих слабых плечах. Реб Ицхок-Айзикл был маленьким еврейчиком с густыми пейсами, с голыми щеками без единого волоска. Только на подбородке росла маленькая бороденка. У него были добрые слезящиеся богобоязненные глаза и ручонки, пригодные только перелистывать страницы священных книг, писать раввинские респонсы и ощупывать куриный желудок, в котором хозяйка нашла иголку.

— Папа, как бы ты мог строгать доски рубанком, загонять в них гвозди тяжелым молотком и таскать на плечах какой-нибудь шкаф? — смеялась Сора-Ривка, а ее скуластая мать, старая гродненская раввинша Блимеле, печально улыбалась ей в ответ.

— Почему бы это я не смог? Очень даже смог бы, — обиженно подергал свою чахлую бороденку реб Ицхок-Айзикл и рассказал жене и дочери про одного талмудического законоучителя, который был сапожником, и еще об одном, который был кузнецом, и о реб Мордхеле из Покроя[251], который был одновременно и раввином, и столяром. Ах, каким человеком был этот реб Мордхеле! Он был самым большим праведником из всех тихих праведников Жемайтии! Он жил во времена Виленского гаона, и Виленский гаон восхищался им. Реб Мордхеле вел себя так, как говорили наши мудрецы: «Люби ремесло и ненавидь раввинство»[252]. Опять же реб Акива Эйгер! Его гениальность потрясала мир, а он, этот познаньский еврей, спрашивал одного из своих учеников из маленького местечка, нет ли там свободной должности синагогального служки.

— Так почему бы я не смог работать? — спрашивал реб Ицхок-Айзикл жену и дочь.

Но все эти разговоры велись только за закрытыми дверями. Ни единому гродненскому столяру и в голову не могло прийти, что раввин ему завидует. На людях реб Ицхок-Айзикл делал довольное лицо, и его домашние тоже понимали, что посторонние не должны знать о мечтах раввина.

Разветвленная семья старинного гродненского праведника реб Александера-Зискинда была похожа на старый лес. Время и удары молний ломают дубы и сосны. Куски коры валяются рядом с оголенными стволами, выглядящими как печальные сорванцы. Вместо зеленой травы по земле стелется серебристый мох, сквозь который из земли вылезают сухие узловатые корни. В то же самое время на опушках лесной чащи уже шумит молодая поросль: орешник, ольхи, березки с сияющей свежей черно-серебристой корой. Они судачат о вековых деревьях, об этих аристократах, скрывающихся в глубине чащи, от которых все они происходят. Но в саму эту чащобу солнце проникнуть не может. Там царят тишина, тоска и сумерки даже в яркий полдень. Вот так широко разрослись боковые ответвления рода реб Александера-Зискинда в то время, как прямая линия его детей и внуков все более усыхала. Сора-Ривка была единственной дочерью своего отца реб Ицхока-Айзикла, как и он был единственным сыном своего отца реб Шмуэла-Сендера. Сора-Ривка росла бледной и болезненной, как будто на ней отразились все посты и все самоистязание ее предка реб Александера-Зискинда. Малокровная дочь раввина была измучена бременем своей родовитости, тянувшейся за ней шлейфом ночных теней. В ее тихой улыбке гасли цвета выцветших благородных тканей. Точно так же, как отец-раввин жаловался, что он не столяр, мать-раввинша жаловалась на свою судьбу:

— Выходя замуж, я думала, что у меня будет полдюжины детей, здоровых и веселых, как мои сельские братья и сестры и как я сама выглядела в девичестве. Твой отец тоже хотел, чтобы ты пошла в меня и в мою семью, а не в его. Но твой прадед-праведник с двумя надгробиями, пребывающий на небесах, постарался, чтобы ты вышла похожей на его потомков, у которых даже громкий смех считается грехом.

Тем не менее старая раввинша Блимеле была согласна с мужем, что их единственная дочь должна выйти замуж за великого сына Торы. Жених Соры-Ривки действительно был таким выдающимся илуем, происходившим от целой цепочки мудрецов Торы с великолепными головами, которые перелистывали страницы Вавилонского и Иерусалимского Талмудов так же быстро, как ветер колышет листья на деревьях в лесу. Раввины из семьи реб Мойше-Мордехая меняли города с маленьких на большие, как первосвященник во время службы Судного дня в Храме менял медные умывальники[253] у алтаря. Среди них не было ни одного хасида, как квасного на Пейсах. Они отмахивались от знахарей и чудотворцев, к которым относились с не меньшим пренебрежением, чем к тем, кто проповедовал в синагогах для простого народа, на который они смотрели сверху вниз. Они молились и быстро уходили, чтобы усесться за серьезное изучение Торы. Айзенштаты не знали, что значит отступать или считаться с обстоятельствами. Они выносили приговор или просто высказывали мнение, и всем приходилось склоняться перед ними.

— Твой Мойше-Мордехай будет безраздельно властвовать в Гродно, — предсказывал реб Ицхок-Айзикл дочери. — Он унаследовал от своих предков силу и решимость, чтобы править городом, губернией, всем миром. Во всяком случае, он не будет мучиться, как я, тоской от того, что не стал столяром.

Реб Мойше-Мордехай Айзенштат был как раз мягким человеком, даже шутником.

— Это потому, что твой муж умен, да и времена сейчас другие. Он знает, как скрыть гордыню своей семьи, — сказал реб Ицхок-Айзикл дочери.

Сора-Ривка, тогда еще совсем молодая женщина, спросила мужа, почему он отменил свою помолвку с дочерью старипольского раввина.

— Ты хотел жену, которая будет телушкой? — кокетничала она с ним.

— Ты умнее ее, — ответил муж и рассказал, что в его семье женщины — это женщины, а не мужчины. Раввинша должна знать, как обходиться с обывателями и быть дружелюбной к гостям. В общинные дела она не должна вмешиваться. Но дочка старипольского раввина будет из тех раввинш, которые вмешиваются в дела мужа и навязывают ему свое мнение по всем вопросам. В итоге город начнет насмехаться над ним и говорить, что настоящий раввин — это его жена.

Ребе Ицхок-Айзикл дожил до того, как у его дочери Соры-Ривки случился выкидыш во время первой беременности. После этого он отошел к своим праотцам. Мать еще пару лет страдала вместе с дочерью, мучавшейся, пытаясь все-таки произвести на свет ребенка, хотя врачи говорили, что для ее здоровья будет лучше больше не беременеть. Когда Сора-Ривка наконец родила девочку, малышке дали имя Блимеле, в память о старой раввинше. Накануне того, как дочь забеременела, мать ушла в истинный мир. Как будто небеса хотели избавить ее от горечи из-за того, что ее единственная внучка родилась больной.

В течение семнадцати лет своей жизни Блимеле либо плакала, либо, измученная астмой, капризничала. Так продолжалось до тех пор, пока и ее отец не сломался. Реб Мойше-Мордехаю пришлось смириться с мыслью, что ему суждена иная судьба, чем его предкам. Он стал знаменит, считается выдающимся раввином поколения, но радости и покоя в семейной жизни он у Творца, видимо, не заслужил. Еще сильнее была сломлена раввинша. От постоянного беспокойства за больную Блимеле Сора-Ривка быстро увяла. Она постоянно просила мужа не требовать жесткого исполнения Закона. Даже когда речь идет о чести Торы. С тех пор как Господь забрал у них дочь, Сора-Ривка еще больше, чем прежде, стала просить мужа, чтобы он уступал своим противникам, как в истории с грайпевским раввином. Реб Мойше-Мордехай был вынужден пообещать ей, что не только не будет против назначения нового члена в раввинский суд, но и попросит других даянов согласиться, чтобы грайпевский раввин получил это место.

10

До поздней осени шли дожди. Потом ударил мороз, и стало скользко. В своей зимней раввинской одежде и меховом штраймле реб Ури-Цви Кенигсберг с его благородным лицом буквально освещал город вместо солнца. Но в городском раввинском суде, где он заседал, он чувствовал себя как на иголках. Даяны либо подавляли его враждебным молчанием, либо говорили с ним с раздражением. При вынесении решений по религиозным вопросам и при урегулировании мелких конфликтов раввинский суд заседал в общинном доме — без городского раввина. Однако, когда религиозный вопрос был особо важным или когда проходил особенно тяжелый суд Торы, даяны собирались в раввинском доме. Реб Мойше-Мордехай Айзенштат вел себя сдержаннее, но тоже не проявлял никаких признаков готовности к сближению с новым даяном.

Однажды в четверг около полудня, когда даяны сидели в доме раввина, реб Ури-Цви увидел в окно, как с серого, нахмуренного неба спускаются мириады снежинок, весело кружащихся в воздухе, словно размышляя, куда бы им упасть. С каждым мгновением снег становился все гуще. Сперва снежинки ткали тонкие нити, которые потом превращались в белые простыни и платки. Реб Ури-Цви вспомнил, как в такие зимние дни ходил в Грайпеве на утреннюю молитву и как каждый попадавшийся навстречу еврей желал ему доброго утра. После молитвы обыватели сидели с ним вокруг стола и изучали Мишну или просто хотели услышать от него доброе слово, слово Торы. Потом он шел домой перекусить, садился изучать Тору, ложился отдохнуть. После того как он вставал, заходил какой-нибудь обыватель, просивший совета, или женщина заходила задать вопрос по поводу кошерности. И все они обращались к нему с почтением и любовью. Он был там господином местечка[254], пастырем целой еврейской общины. А кто он здесь?

Дело, которое они сейчас обсуждали, в другое время не рассматривалось бы в качестве такого уж важного, но на этот раз даяны специально усложняли его в пику грайпевскому раввину. Старосты синагоги, в которой он молился и проповедовал, задумали устроить на Хануку концерт. Помимо того что городской кантор со своими певчими благословит ханукальные свечи и споет молитвы, будет играть оркестр, а реб Ури-Цви Кенигсберг произнесет проповедь о Хасмонеях[255]. Поскольку вход будет только по билетам, концерт должен принести значительную сумму, одна половина которой пойдет на содержание синагоги, а другая — на помощь евреям в Эрец-Исроэл.

— Я знаю по опыту, что, когда ханукальные свечи будут благословлять с певческой капеллой, мужчины и женщины будут стоять и сидеть вместе. Такой распущенности допустить нельзя. Надо запретить этот концерт! — бросил даян из Волковысского переулка.

— Деньги пойдут на местное отделение «Мизрахи», а не на синагогу и не на Эрец-Исроэл, — с пафосом заявил даян с Замковой улицы и подчеркнул, что его не обманешь.

— Музыканты, как на сельской свадьбе у иноверцев? Это иноверческий обычай! — кипятился даян со Старого рынка.

Реб Мойше-Мордехай, ссутулившись, сидел во главе стола, погрузив пальцы в бороду, как будто искал там мудрый выход из сложившейся ситуации.

— Может быть, можно добиться от синагогальных старост, чтобы они не впускали мужчин вместе с женщинами? Что же касается хора и капеллы музыкантов, это не должно нас слишком сильно беспокоить. Нас намного больше должно волновать, что евреи забывают о чуде Хануки и думают, что Иуда Маккавей[256] был героем благодаря своим собственным силам.

Реб Мойше-Мордехай строго указал раввину Кенигсбергу, что, вместо того чтобы разговаривать о Провидении, тот собирается произносить сионистскую проповедь. Для даянов этого замечания было недостаточно, и на этот раз они ответили главе раввинского суда, что, при всем уважении к нему, он делает большую ошибку. Старосты Каменной синагоги никаким образом не смогут удержать мужчин и женщин, чтобы те сидели вместе. Им надо, чтобы пришло как можно больше публики. Даян из Волковысского переулка повернулся к раввину Кенигсбергу и ткнул в него пальцем:

— Члены правления вашей синагоги выставляют вас вперед, чтобы получить дозволение на то, чего делать нельзя, на что претендовать прежде у них никогда не хватало нахальства.

Смешавшийся от этой неприкрытой всеобщей враждебности реб Ури-Цви пробормотал, заикаясь, что-то, чего никто не расслышал. В комнату заседаний раввинского суда вошла жена реб Мойше-Мордехая. Ее узкое и бледное лицо выглядело еще бледнее из-за снегопада за окном. В руках она несла поднос, на котором стояли стаканы с чаем, блюдца со сладкими сухими печеньями и с нарезанными дольками лимона, фарфоровая сахарница. Сора-Ривка поставила угощение на стол и обратилась к грайпевскому раввину чересчур громким голосом:

— Выпейте стакан чаю. И вы тоже, — повернулась она к другим даянам. — От разговоров и криков пересыхает во рту.

Даяны вылупили глаза на главу раввинского суда, а тот — на свою жену. С тех пор как умерла их дочь, Сора-Ривка впервые вошла в эту комнату, когда в ней сидели посторонние люди, да еще и принесла угощение. Гродненский раввин сразу понял, что она хочет унять бурю негодования против раввина Кенигсберга.

— Пейте, господа. Выпейте чаю и не забывайте про печенье, — реб Мойше-Мордехай тоже заговорил мягче, обращаясь к гостям.

Даяны пробормотали благословение и, расправив пальцами усы, начали прихлебывать чай из стаканов и жевать крошащиеся жесткие печенья. Сора-Ривка осталась стоять у стола и рассказывала громким голосом, что Генька Лапидус, жена резника реб Хаима-Йоны из Грайпева, — они были подругами еще в девичестве, — так вот она была тут позавчера и говорила, что грайпевская община скучает по своему прежнему раввину. Какой бы кандидат ни приехал, чтобы занять пустующую должность, он заранее не нравится обитателям местечка. Они говорят, что хотят такого раввина, как реб Ури-Цви га-Коэн Кенигсберг.

— Я бы очень хотела познакомиться с вашей женой, — сказала Сора-Ривка и равнодушно посмотрела на мужа, будто не замечая его намеков, чтобы она вышла. Только когда в комнату вошли горожане с каким-то общественным делом и она поняла, что к прежней ссоре даяны пока не вернутся, раввинша ушла к себе.

Вечером она выглянула из своей спальни на улицу, где непрерывно валил снег, и с застывшей улыбкой слушала, как ее муж раздраженно говорил: что это за поведение такое — специально войти в комнату заседаний раввинского суда, чтобы помешать переговорам между даянами? Никогда раньше она этого не делала.

— Ты должен обращать внимание на то, чтобы члены твоего раввинского суда не унижали грайпевского раввина. Мне кажется, что он лучше их, — ответила Сора-Ривка, продолжая сидеть неподвижно, сложив на животе свои бледные руки и глядя, как и прежде, в окно.

Раввин пришел в еще большее раздражение:

— Как же это ты говоришь, что хочешь познакомиться с его женой? Это некрасиво, неподобающе!

Сора-Ривка, все еще улыбаясь, ответила усталым голосом:

— Жизнь сложилась так, что мне не случилось с ней познакомиться. Но почему это неподобающе? Ведь раввин Кенигсберг не был моим женихом. Это она была твоей невестой.

От ее тихих ответов реб Мойше-Мордехай растерялся и пробурчал себе в бороду, что у него нет времени оберегать грайпевского раввина, чтобы, не дай Бог, не задели его честь. Он должен изучать Тору и отвечать на сотни писем. С тех пор как их Блимеле ушла, он не написал ни единого слова, чтобы закончить свою книгу. Сора-Ривка резко повернулась к мужу, ее глаза сияли какой-то странной отшлифованной издевкой и холодной печалью:

— И правда удивительно, что ты из-за своей единственной дочери не закончил писать шестую или седьмую книгу.

Реб Мойше-Мордехай со страхом посмотрел на жену и замолчал, сгорбившись. Челюсть Соры-Ривки сильно дрожала, но она старалась говорить спокойно. Ее отец вообще не писал книг. Конечно, Мойше-Мордехай ученее и знаменитее ее отца, но какая радость в книгах? Книги — это не дети… И Сора-Ривка тоже замолчала. Она выглянула в окно и подумала, что нынешней зимой это первый снег, который падает на могилу Блимеле. Это ее свадебный убор.

— Не ходи больше в комнату заседаний раввинского суда и в дом раввина тоже! — кричала в тот же вечер своему мужу Переле, когда он рассказал, сколько обид ему приходится выносить от других даянов и что только гродненская раввинша дружелюбна с ним. — Чтобы ноги твоей больше не было в доме раввина! Слышишь? Гродненская раввинша с ним дружелюбна! И он, простак, еще рассказывает об этом!

Реб Ури-Цви стоял перед женой, разведя свои тяжелые руки, похожие на поленья, с растрепанной бородой, и не понимал, почему она пришла в такую ярость. Переле даже привстала на цыпочки, словно это помогало кричать громче. Реб Ури-Цви умолял объяснить, чего она от него хочет. Прежде она требовала, чтобы он стал одним из гродненских даянов. Так как же он может теперь перестать ходить в комнату заседаний раввинского суда, когда раввинский суд заседает в доме раввина, и при этом требовать деньги за то, что он даян? Его противники и без того говорят, что он получает двойную оплату — и в качестве городского даяна, и в качестве раввина Каменной синагоги.

От злости лицо Переле пожелтело, а губы пересохли, как в пустыне. Она высмеяла своего придурковатого мужа, который обращает внимание на то, что говорят какие-то там люди, когда все знают, что другие даяны зарабатывают на своих побочных делах втрое, вдесятеро больше его. Даяны станут с большим удовольствием отправлять ему на дом еженедельную оплату, если он не будет приходить на заседания раввинского суда. Ведь они лишь со скрежетом зубовным согласились принять его, потому что не видели иного выхода. Правда, она действительно хотела, чтобы у него тоже было звание гродненского даяна, чтобы жены даянов не считали себя выше ее. Однако она не имела в виду, что он должен бегать к гродненскому раввину домой, чтобы тот издевался над ним, а его жена делала одолжение показным дружелюбием.

Реб Ури-Цви напомнил своей капризной жене, что это она потребовала от него нанести визит реб Мойше-Мордехаю Айзенштату. И почему она так зла на жену реб Мойше-Мордехая? Ведь та сказала ему буквально следующее: «Я бы охотно познакомилась с вашей женой».

Переле снова поморщилась:

— Действительно? Она хочет со мной познакомиться? Может быть, она видит, что ты не знаешь, как ее отблагодарить за дружелюбие, и хочет сделать одолжение и мне?

Реб Ури-Цви слушал жену, остолбенев, потом махнул рукой и ушел к своим книгам. Он не знал ни единой истории во всем Талмуде, где бы была такая путаница и так много противоречий, как в словах и поступках его супруги.

Точно так же, как в Грайпеве, когда она приставала к мужу, чтобы он уехал из местечка, Переле и сейчас делала всю домашнюю работу, готовила ужин, накрывала на стол и все время, не переставая, разговаривала вслух сама с собой: всем он хочет быть, все захватить, этот реб Мойше-Мордехай Айзенштат. Он гродненский раввин и заседает во главе раввинского суда Гродно. Он глава сторонников «Агуды» и глава всех ешив в Литве[257]. Из Америки посылают деньги для еврейских учреждений и для бедняков Гродно — он и только он решает, сколько и кому давать. В Гродно приезжают раввины и лоббисты. Прежде всего они должны прийти к нему, к еврейскому Римскому Папе, как его называют жены даянов. Он пишет книги, печатает книги, продает книги, в то время как ее муж всю жизнь мечтает издать только одну книгу, но до сих пор так и не дописал ее.

11

Случилось именно то, что предсказывала Переле. Хотя реб Ури-Цви больше не заглядывал в дом городского раввина и в комнату заседаний раввинского суда, даяны присылали ему плату через служку и ни словом не упоминали о том, что он должен приходить. Сначала он сильно беспокоился, а позднее решил, что это ему на пользу. У него будет больше времени на изучение Торы и на подготовку к проповедям в своей синагоге. Однако Переле сердито поджимала уголки рта из-за того, что ее слова осуществились и что гродненский раввинский суд может действительно обходиться без ее мужа. Она долго вздыхала, выражая свою тихую горечь, и наконец уцепилась за утешение: собственно, она переехала в Гродно, чтобы быть поближе к детям, дай Бог им здоровья. Вспомнив об этом, она стала чаще заглядывать к дочери.

Но оставаться только бабушкой, приносящей сладости внукам, было не в ее характере. Она хотела помогать Сереле вести хозяйство. Аккуратная и чистоплотная по природе, Переле страдала от того, что с тех пор, как ее дочь родила еще одного ребенка, беспорядка в ее доме стало еще больше. Пол в прихожей был грязным из-за нанесенного на ногах и растоптанного снега. Хозяйка с младенцем у груди расхаживала без платка, с растрепанными волосами, в широком домашнем платье. Два старших мальчика-близнеца слонялись по комнатам грязные и голодные или валялись по полу, царапали друг друга, хватали за носы и плакали. А Серл присаживалась подумать над тем, что бы ей такое приготовить поесть за час до прихода мужа на обед.

Глядя на близнецов, Переле думала: они так похожи друг на друга, что даже она, родная бабушка, может их перепутать. Тем не менее каждый из них делал все назло другому. Когда один из них ел молочное, другой специально просил мясного. Серл орала на детей, а отец смеялся или читал газету, как будто не видел и не слышал, что творится вокруг него. Переле спросила дочь, почему та не берет прислугу. Хотя мать спросила об этом мягко и деликатно, дочь ответила криком:

— Ненавижу, когда меня обслуживают посторонние и свои тоже! Ненавижу, когда мне делают одолжение и за это одолжение командуют мной.

Раввинша промолчала. В ее раввинской семье мать и дочь не ссорились между собой при зяте. Но в другой раз, когда они остались дома одни, Переле выговорила дочери за то, что та расхаживает растрепанная. Нынешние молодые женщины расфуфыриваются перед чужими мужчинами, а перед собственным мужем крутятся в исподнем, пока не надоедят ему. Но ведь Серл — дочь раввина. В доме своего отца она подобного поведения не видала. И как муж может любить жену, если он приходит домой пообедать и видит, что дети валяются на полу, как свиньи в грязи? Мать собиралась поговорить и о других вещах, но дочь прервала ее, взвизгнув:

— Послушай, отца ты уже угрызла. Теперь ты заявилась сюда грызть меня?!

— Ты слышишь, Эзра? Мама была тут и сказала, что ты меня не любишь!

Эзра Эйдельман знал, что ничем так не может утихомирить свою жену, как сказав, что она точно такая же, как ее мама. И на этот раз он погрозил пальцем наполовину всерьез, наполовину в шутку:

— Чем больше ты ссоришься с матерью, тем больше показываешь, насколько ты на нее похожа, но с обратной стороны.

Теще же он сказал иначе:

— Придет суббота, и все здесь будет выглядеть так, как вы хотите. А посреди недели мы очень занятые люди.

Теща уже привыкла, что ее зять с красивой фамилией Эйдельман разговаривает, используя грубоватые шутки. Если она ему ответит так, как он того заслуживает, он еще, чего доброго, начнет орать, что изображать из себя важную шишку она может у своего мужа, а не у него в доме, и Серл его поддержит. Поэтому Переле промолчала, а про себя подумала, что ноги ее больше не будет в доме дочери, которая и своих близнецов уже учит не слушаться бабушку. Только одно утешение еще оставалось Переле — это два ее сына, чтоб они были здоровы. Янкл-Довид и Гедалья всегда выполняли заповедь почтения к матери.

Пришла зима с густым и сухим снегом, как будто на небе стояла мельница, из которой беспрерывно сыпалась мука. На третье утро сквозь поредевшие облака просочился сероватый свет. Около полудня показался кусок словно вымытого голубого неба, и медно-желтое солнце вылупило на него свой глаз с бельмом. Вечером ударил мороз и затянул сверкающий белый рыхлый снег слоем наледи. Через день люди на улице уже ступали осторожными коротенькими шажками, чтобы не поскользнуться и не растянуться во весь рост. В такие дни в обувном магазине братьев Кенигсберг торговля была в самом разгаре. Оба хозяина с шелковистыми бородками и благородными белыми руками суетились среди покупателей вместе со своими приказчиками. Они даже не приходили домой обедать. Именно тогда в магазине появился неожиданный гость — их мать. Она вошла, разодетая, как мать невесты на старомодной свадьбе: в выцветшей черной котиковой шубе со стоячим воротником и с отворотами на рукавах и в длинном широком старомодном платье со сборками. На руке у нее была муфта — тоже из черного котика. Она сразу же зашла за прилавок с кассой, чтобы оттуда посмотреть на дела своих сыновей.

Приказчики прыгали, как черти, по высоким полкам, снимали белые картонные коробки и ползали на коленях, примеривая обувь покупателям, сидевшим на стульях и скамьях. Старые толстые женщины в тяжелых шубах покупали боты. Молодые женщины, похожие на изогнутые тонкие пружины, примеряли высокие узкие сапожки. Сами хозяева тоже не отдыхали. Оба они обслуживали мужчин. Старики покупали глубокие калоши, молодые в своих туфлях залезали в плоские полукалоши с красной подкладкой изнутри — рижский товар. Старший из двух братьев, Янкл-Довид, потом возился с двумя мальчишками с плотными ножками в вязаных чулках из толстой красной шерсти. Рядом сидела их худая мать с веснушчатым лицом, недовольным, как будто она уже с утра поругалась с мужем. Какие башмачки хозяин ни предлагал для ее мальчиков, она пихала товар назад. «И ради этого Янкл-Довид должен был учиться в ешиве?» — сказала сама себе Переле и посмотрела на младшего сына.

Гедалья сначала занимался высохшим безбородым и беззубым стариком. Тот искал пару теплых шлепанцев, которые годились бы и на то, чтобы выходить за дверь. Минуту спустя Гедалья попытался обслужить высокого широкоплечего молодого парня в полушубке, с большими, как лопаты, руками, с густой шевелюрой и без шапки, несмотря на то что дело было зимой. Парень потребовал спортивные туфли на двойной подошве, и хозяин стоял на коленях рядом с его большими ногами. Но все, что он предлагал парню, тот отбраковывал. Одна пара туфель не понравилась ему потому, что спереди они застегивались кожаными ремешками. А ему хотелось туфли с узором. К тому же край у них слишком угловатый и нет вырезов на подошвах, чтобы надевать коньки. «И этого деревенского иноверца с лошадиной гривой должен обслуживать мой Гедалья, сын грайпевского раввина и внук старипольского раввина?» — спросила себя Переле.

Наконец оба сына ненадолго оторвались от покупателей и подошли к матери, измученные, но с сияющими лицами, потому что их выручка была велика. Разговаривали они тихо и почтительно по своему обыкновению: мать зашла к ним по какому-то делу или просто так? Переле ответила, что зашла, чтобы немного порадоваться своим сыновьям. И уж они ее порадовали! Янкл-Довид и Гедалья ползают на четвереньках перед какими-то людьми с улицы, а те еще и брыкаются! Сыновья пододвинулись к матери поближе и заговорили тише, чтобы никто из посторонних не мог их услышать: а если кожаные изделия сохнут на полках, это лучше? Напротив, они счастливы, когда покупатели заходят к ним и позволяют себя обслужить. Переле не хотела настраивать сыновей против невесток, но тем не менее не смогла смолчать:

— А почему в магазин не заходят ваши жены, чтобы помочь вам? Насколько я понимаю, их это не интересует. Они происходят из более знатных семей, чем вы оба, не так ли?

Сыновья отвечали с едва скрываемой обидой, что у их жен более чем достаточно работы по дому и с детьми тоже, и нет ничего постыдного в том, чтобы торговать обувью. Раввин подчиняется главам общины, а они не дрожат перед клиентами, хотя и наклоняются, чтобы помочь им примерить обувь. Янкл-Довид и Гедалья вернулись к клиентам и больше к матери не подходили, как к какой-нибудь надоедливой тетке, которая в очередной раз приходит торговаться из-за пары тапок так, что на нее уже больше даже не оглядываются. Только когда мать направилась к двери, сыновья встали по обе стороны и проводили ее с почетом. Но она не сказала им больше не слова и, задрав голову, вышла из магазина в своей выцветшей черной котиковой шубе поверх длинного платья со сборками сзади.

Раввинша вернулась домой с жестким вытянувшимся лицом и увидела мужа, который раскачивался над томом Геморы. Реб Ури-Цви сидел в своей длинной вязаной зеленой кофте и в плоской бархатной ермолке на седой кудлатой голове. Он не спросил, где она была, не встал со стула, чтобы помочь ей снять шубу. Так он себя и вел, а когда дети видят такое поведение отца с самого детства, то нечему удивляться, что они не проявляют уважения к матери. Переле оглянулась и вдруг заметила, что один из предметов мебели в комнате стоит неправильно.

— Помоги мне поставить диван между двумя окнами и передвинуть комод на то место, где сейчас диван, — скомандовала она мужу.

— Что это вдруг ни с того ни с сего? — спросил реб Ури-Цви.

Жена резко ответила ему:

— Твоя дочь передает тебе привет. У нее тоже помойка, а она этого даже не замечает.

Как бы Переле ни горела гневом, она тем не менее сделала все с толком. Прежде чем они с мужем перетащили мебель, она зашла в спальню, чтобы снять праздничную одежду и надеть домашнее платье. Реб Ури-Цви согнулся втрое и помог Переле перетащить диван. Он, тяжело сопя, снял шерстяную кофту и остался в арбеканфесе. Потом попытался отодвинуть от стены тяжелый комод, выдвижные ящики которого были полны белья.

— Это должен делать грузчик, нам такое не по силам, — произнес он, вытирая пот со лба.

— Если делать с умом, то это не трудно. Где есть Тора — там есть и мудрость, — ответила Переле так, будто муж в ее глазах уже не был сыном Торы. С невероятным упрямством она одна-одинешенька отодвигала комод от стены, пока он не оказался посреди комнаты, и встала рядом с ним, совсем запыхавшись.

— В Грайпеве мебель десятки лет стояла на одном и том же месте, как приросшая. А тут все похоже на раскиданные по рынку после ярмарки струганые доски, оставшиеся от торговых рядов, не мебель, а куски дерева! — бросала вокруг себя злобные взгляды Переле. — А как это выглядит у гродненской раввинши? Какая мебель стоит у нее?

— Я не разбираюсь в подобных вещах, — пробормотал реб Ури-Цви.

Его ответ, характерный для человека, целиком посвятившего себя изучению Торы и отстраненного от бытовых проблем, еще больше разозлил Переле, стоявшую посреди сдвинутых с мест предметов мебели. Тыча в мужа пальцем, Переле обвинила его в том, что это он виноват, что дети не уважают ее, что она для них не важнее прошлогоднего снега. Если он когда-то и говорил Сереле, что дочь должна слушаться свою мать, то говорил это так, что Сереле поняла из его слов, что в глубине души он с ней, со своей дочерью. Сыновей он никогда не подгонял, чтобы они старались достичь статуса, подобающего детям раввина. Его ничуть не беспокоило, что Янкл-Довид и Гедалья могут стать торговцами обувью, точно так же, как его ничуть не беспокоила перспектива просидеть десятки лет в каком-то там местечке размером с фигу, точно так же, как сейчас его ничуть не заботит, что на сегодняшний день от всех прежних радужных перспектив у него осталось только место проповедника в синагоге. Чем дольше говорила жена, тем ниже реб Ури-Цви опускал голову, продолжая молчать. Он уже давно знал, что нахальнее всех с раввином обращается его собственная жена. Но он слушал ее сейчас и поражался другому. Ведь Переле умна. Она всегда говорит разумно. Поэтому сейчас он удивлялся тому, что никак не может уловить связи между перестановкой мебели в квартире, их детьми и его раввинством.

12

В крупных варшавских еврейских ежедневных газетах писали, что из Гамбурга и из Франкфурта-на-Майне, из Амстердама и Брюсселя в Польшу приехала делегация религиозных профессоров и просвещенных раввинов. Через какое-то время те же самые варшавские газеты писали, что после посещения хасидских дворов и литовских ешив делегация зарубежных ортодоксов едет к великому гродненскому раввину реб Мойше-Мордехаю га-Леви Айзенштату. Газеты с дополнительными страницами в честь субботы прибыли в Гродно поездом в пятницу в девять утра, а пару часов спустя об этой новости уже говорил весь город. Евреи разговаривали об этом пятничным вечером дома и субботним утром в синагогах.

— Значит, реб Мойше-Мордехай Айзенштат действительно римский папа, как про него говорят.

Обыватели испытывали гордость от того, что вождь поколения, к которому приезжают такие ученые люди из-за границы, — их раввин. Евреи рассказывали и о том, что на прием, который устроит для гостей раввин, пригласят лишь его приближенных и даянов.

В Каменной синагоге тоже говорили об этом, и реб Ури-Цви Кенигсберг, проповедник синагоги, отнюдь не ощущал при этом радости. Люди считали его членом раввинского суда, фактически же он больше не встречался с даянами и прекрасно понимал, что на прием в честь уважаемых гостей его не пригласят. Это была как раз та суббота, когда евреи благословляли наступление новомесячья швата, и Переле тоже пришла в женское отделение синагоги на утреннюю молитву. Женщины вокруг нее не переставая говорили между собой о религиозных профессорах, которые едут к гродненскому раввину. Она слушала их разговоры с вымученной улыбкой на губах.

— Это знак уважения к Торе. Я бы хотела посмотреть варшавские газеты, в которых пишут об этом, — вымолвила раввинша, и несколько обывательниц пообещали, что пришлют ей домой уже прочитанные ими газеты. Позднее, за столом, когда растерянный и подавленный реб Ури-Цви жадно глотал чолнт, Переле оставила свою порцию остывать на тарелке и стала раздраженно перелистывать газеты, яростно сминая их, словно забыла, что сегодня суббота, а газетные листы ведь могут и порваться[258]. Она попыталась было взять кусок в рот, но подавилась и захрипела:

— Черт подтолкнул меня переехать в Гродно ради детей. Дети приносят мне столько же радости, сколько уважения проявляет ко мне мой муж!

В течение первых двух дней недели[259] шел снег с градом. Во вторник зернистый снег скрипел под ногами и сиял, как хрусталь. В среду взошло слепящее солнце и заставило сверкать сосульки на краях крыш. Замерзшие окна искрились, как слезы или бриллианты. Горожане останавливались рядом с костелом, восхищаясь хвойными деревьями, казавшимися под снежными шапками еще свежее и зеленее, чем среди лета. Где-то смеялись, и отзвуки этого смеха звенели серебряными колокольчиками в застывшем заснеженном мире. Переле вошла в лавку за мясом на субботу. Жена мясника говорила группке женщин, что погода в Гродно старается быть хорошей в честь богобоязненных ученых, приезжающих в город на субботу. На небе хотят хоть чем-то утешить городского раввина и его жену в их трауре по умершей дочери. Поэтому ему и посылают таких высоких гостей.

Покупательницы окружили Переле и заговорили с ней, как с матерью жениха на свадьбе у богачей:

— Раввинша, правда ли, что гродненская раввинша Сора-Ривка наняла повара специально, чтобы он приготовил блюда для богобоязненных профессоров и просвещенных раввинов?

— Правда, — отвечала Переле, хотя впервые слышала об этом.

— Раввинша, а правда, что младшие из иностранцев будут целовать нашему раввину руку, потому что таков у них обычай?

— Правда, — отвечала Переле сухим, как перец, голосом.

У жены мясника тоже были вопросы: правда ли, что в субботу после предвечерней молитвы один из просвещенных раввинов будет выступать в Городской синагоге? Грайпевская раввинша наверняка должна это знать. Ведь ее муж проповедник в Каменной синагоге.

— Этого я не знаю. Муж мне этого не рассказывал. А как гродненские евреи поймут, о чем говорит этот приезжий раввин? Он ведь разговаривает по-немецки, — удивилась Переле и попросила взвесить ей кусок мяса. Запах мясной лавки был ей неприятен до тошноты. — И мой муж не проповедник Каменной синагоги, а ее раввин. Жена торговца, продающего мясо с удостоверением о кошерности, должна знать разницу между проповедником и раввином.

С занесенным над боком туши тесаком в руке жена мясника стала оправдываться, что, насколько ей известно, муж раввинши был раввином в Грайпеве, а в Гродно раввин — реб Мойше-Мордехай Айзенштат. Возвращаясь домой с кошелкой в руке, Переле смеялась от обиды мелким, колючим, острым смешком, похожим на растолченные камешки: ничего не скажешь, хорошо получилось! В Грайпеве лучший кусок мяса ей посылали домой, а здесь она должна стоять в мясной лавке вместе со всеми болтушками. Войдя в квартиру, она сразу же сообщила эти новости мужу:

— Ты слышишь?! Гродненская раввинша Сора-Ривка наняла повара, чтобы он приготовил ее гостям марципаны. Едва год прошел с тех пор, как умерла ее дочь, а она уже устраивает праздники. — Переле пощупала платье у себя на бедрах так, словно не была уверена, что ее нижнее белье держится на ней. — Неужели гродненский раввин действительно думает, что он — еврейский римский папа? Как он позволяет этим немецким ученым евреям целовать себе руку? — и вдруг она закричала на мужа: — Но тебя не пригласили на прием в честь гостей!

— Как реб Мойше-Мордехай мог меня пригласить, если ты делала все возможное и невозможное, добиваясь, чтобы я не приходил ни в его дом, ни в комнату заседаний раввинского суда?! — крикнул в ответ реб Ури-Цви. По тому, как он крикнул это, Переле поняла, насколько сильно ее муж был задет тем, что остался вне круга гродненских мудрецов Торы. — В эту субботу я не буду выступать с проповедью. Все члены правления моей общины идут в Городскую синагогу послушать приезжего немецкого раввина, и я тоже туда пойду.

Маленькая раввинша больше не кричала. Она стояла, выпрямившись, сжав кулаки, и говорила тихо, сквозь стиснутые губы, так что едва было слышно:

— Не смей туда ходить!

Сейчас то, что городской раввин и даяны не пригласили его, означает, что он принадлежит к числу их противников и слишком велик для них. Но если он придет вместе со всеми гродненскими евреями в битком набитую Городскую синагогу, чтобы послушать приезжего немецкого раввина, это будет означать, что он вообще ничего собой не представляет. Реб Ури-Цви вздохнул, не ответив. Он все еще полагал, что Переле умнее его и лучше знает, как беречь его честь. На исходе субботы он понял: то, что он не пошел в Городскую синагогу, действительно спасло его от оскорблений и унижений.

Он еще не успел совершить обряд отделения субботы от будней, как дверь распахнулась и в дом с шумом вошли трое старост его синагоги.

— Доброй недели, ребе. Об этом нельзя молчать!

Зажгли огонь, евреи расселись вокруг стола, и Меир-Михл Иоффе, синагогальный староста с золотыми зубами, рассказал, что они пришли из битком набитой Городской синагоги. На самом почетном месте стоял реб Мойше-Мордехай вместе со своими приближенными и с богобоязненными иностранцами, а у орн-койдеша немецкий раввин читал проповедь. Он стоял, вытянувшись как струна, и говорил не по-немецки, а на непривычно звучавшем для гродненских евреев каком-то тягучем идише. Наверное, он был родом из Галиции или из венгерских фанатиков. Он низвергал гром и молнии на головы тех верующих евреев, которые отправляются вместе с халуцами строить Эрец-Исроэл. Евреям из нашей ортодоксальной общины «Эдас Йешурун» он сказал, чтобы они не имели дел с реформистскими синагогами, потому что, хотя реформисты тоже верят в Бога, их молитвенники короче, а мужчины сидят в синагогах во время молитвы вместе с женщинами. Это недопустимо, особенно в Гродно, где местный раввин является одновременно вождем мирового еврейства… Буквально так он и сказал: «В Гродно, где раввин является одновременно вождем мирового еврейства, в городе гаона ребе Мойше-Мордехая га-Леви Айзенштата, находятся евреи, желающие строить Эрец-Исроэл вместе с неверующими сионистами. Но из Торы и от пророков мы знаем, что Эрец-Исроэл извергает грешников. И тут проповедник принялся говорить гафтору сегодняшнего раздела Торы: о том, сколько настрадался пророк Ирмеягу от народа, царя и вельмож из-за того, что призывал иерусалимских евреев не сопротивляться вавилонскому царю Навуходоносору, и из-за того, что писал евреям, угнанным в Вавилон, чтобы они строили там дома, сажали виноградники и ждали, пока Бог праотцев вернет их в их страну. За это пророка Ирмеягу избивали, бросали его в тюрьму, плевали на него, называли предателем. „И кто же оказался прав? — воскликнул немецкий раввин и вытянулся еще прямее. — Пророк Ирмеягу или лжепророки?“»

— Именно вас, ребе, подразумевал этот немецкий раввин под словом «лжепророки»! — сказал синагогальный староста Меир-Михл Иоффе, тыкая пальцем в раввина Кенигсберга. — Он наверняка слыхал от приближенных нашего городского раввина, а может быть, и от него самого, что вы постоянно комментируете гафтору в пользу Эрец-Исроэл, вот он и комментировал гафтору против Эрец-Исроэл.

— За исключением этого раввина, все немецкие гости бритые. Говорят, они используют такую мазь, от которой не растут волосы, а это позволено по закону, — откликнулся реб Довид Гандз с длинной седой бородой и с черными застывшими глазами.

Третий синагогальный староста Мойше Мошкович, торговец культовыми принадлежностями и опытный сват, известный в раввинском мире, нетерпеливо махнул рукой:

— Евреи, говорите о деле! Решено, господа! Через неделю в субботу после минхи вы не будете выступать, как всегда, в нашей синагоге. На этот раз вы будете выступать в Городской синагоге. И пусть ваше слово будет острым, как нож. Вы должны им сказать, что заповедь заселения Эрец-Исроэл — это величайшая заповедь Торы и что халуцы, даже нерелигиозные, — это наши родные дети. Это вы должны им сказать. Если даяны и зятьки-сторонники «Агуды», живущие на содержании тестей, скажут хоть слово против, вспыхнет пламя!

— Я всегда говорил, что реб Мойше-Мордехай Айзенштат на самом деле раввин только местной «Агуды», а не всех гродненских евреев, как считается, — медленно, будто у него онемело нёбо, произнес реб Довид Гандз.

— Я говорил это еще до вас! — сказал, как отрубил, низенький Мойше Мошкович. — Вот мое слово: пусть реб Мойше-Мордехай скажет честно и прямо, что он целиком поддерживает «Агуду», тогда он будет раввином гродненской «Агуды», а реб Ури-Цви Кенигсберг, бывший грайпевский раввин, будет раввином «Мизрахи».

— Мы выйдем на священную войну, чтобы вы, ребе, стали гродненским раввином «Мизрахи» точно так же, как реб Мойше-Мордехай — раввин местных сторонников «Агуды», — вмешался в разговор Меир-Михл Йоффе, задыхаясь от потрясения и гнева. — Ох-ох, как может этот немецкий раввинчик вылезти к орн-койдешу Большой синагоги и хулить целый город евреев за то, что они не хотят в ожидании прихода Мессии гнить в гродненском изгнании. А его компания, эти йеке[260], еще и кивали придурковато в знак согласия!

— Не понимаю, чему тут удивляться? — вмешалась посвежевшая лицом раввинша Переле певучим молодым голосом. — Как я слышала, этот раввин — из Брюсселя. Там евреи торгуют алмазами, и их не преследуют антисемиты. Он может спокойно ждать прихода Мессии. Вы ведь наверняка проголодались, господа. Идите мыть руки.

Мужчины весело откликнулись: конечно, они голодны. Ведь они провели все время после полудня в Городской синагоге. Переле подала на стол холодную рыбу, говяжий студень, запеканку из лапши и сливовый компот, а потом отправилась на кухню заваривать чай. Жуя, с набитыми ртами, синагогальные старосты рассказали, что завтра утром йеке уезжают, а через неделю по всему Гродно объявят, что в субботу «Шира»[261], когда читают недельный раздел Торы «Бешалах»[262], грайпевский раввин выступит в Городской синагоге. Наверняка начнется суматоха, и сторонники «Агуды» будут из кожи лезть. Синагогальные старосты точили зубы, готовясь к войне, как точат нож о вилку, и снова напоминали, что под лжепророками немецкий раввин подразумевал его, реб Ури-Цви га-Коэна Кенигсберга. При этом они расхваливали мудрость и гостеприимство раввинши, глотая холодные куски и запивая их холодным чаем, — и вдруг ушли так же поспешно и шумно, как появились.

Только тогда реб Ури-Цви поднял на жену подернутые тоской глаза и простонал: как он может сказать, стоя у орн-койдеша, что заповедь заселения Эрец-Исроэл превыше всех заповедей Торы?

— Ты можешь и должен это сказать. — Переле стояла перед мужем, уперев руки в боки. — Погоди! — сказала она ему. — Что упоминается в Торе чаще — заповедь возложения тфилин или Эрец-Исроэл? Разве это мелочь — заповедь возложения тфилин? Тем не менее она упоминается только пару раз, а Эрец-Исроэл упоминается то и дело во всем Танахе.

Что он смотрит на нее с открытым ртом? Ему нечего ответить? Она это не сама выдумала. Она еще в девичестве слыхала, как один проповедник говорил это ее отцу. И если ее отец не нашел, что на это ответить, то прихвостни гродненского раввина уж наверняка лишатся дара речи.

Переле пошла на кухню мыть посуду. При этом она говорила себе: ее бездельнику самому никогда не пришло бы в голову выступить в гродненской Городской синагоге и получить поддержку в борьбе за то, чтобы Мойше-Мордехай Айзенштат не был больше единственным городским раввином.

13

В субботу после предвечерней молитвы посреди проповеди реб Ури-Цви в битком набитой Городской синагоге раздался крик:

— Грайпевский раввин должен бы постыдиться говорить, что доктор Герцль и его компания сионистов как-то связаны с Торой!

Проповедник в растерянности замолчал, и вся публика оглянулась, ища крикуна. Сразу же раздался еще один голос:

— Гемора уже рассказывала нам об одном первосвященнике, который на старости лет стал саддукеем[263].

А третий голос воскликнул:

— Неслыханно, чтобы знаток Торы выступал против совета мудрецов Торы!

Крики доносились из кружка молодежи, пришедшей с изначальным намерением помешать проповеди раввина Кенигсберга. Поскольку сторонники «Мизрахи» выставили его в качестве своего проповедника в Городской синагоге через неделю после того, как там выступал иностранный раввин из числа «мирных и верных людей в Израиле»[264], сторонники «Агуды» сочли это объявлением войны. Но и сторонники «Мизрахи» не стали молчать:

— Подстрекатели! Разжигатели конфликтов! — загремел голос Меира-Михла Йоффе.

— На них надо наложить херем![265] — крикнул совсем еще молодым голосом реб Довид Ганз, голова которого уже подрагивала от старости.

— Этих сторонников «Агуды» подослал их вожак, городской раввин, этот еврейский римский папа! — орал Мойше Мошкович.

Услыхав такие речи, направленные против реб Мойше-Мордехая га-Леви Айзенштата, его приближенные набросились на низенького Мойше Мошковича с кулаками:

— Злодей и раскольник! Иеравам бен Неват![266] Против кого это ты так выступаешь? Против учителя всех сынов Изгнания? Топчите его! Раздавите его, как червя, пусть сейчас и суббота!

Обе спорящие стороны рвались в драку, но не могли протолкнуться друг к другу через плотную толпу, похожую на широкую бурную реку.

Не связанные ни с одной из противоборствующих партий евреи поначалу с любопытством смотрели на спорщиков. Но понемногу слушатели начали злиться на тех, кто помешал проповеди. Евреям стало жалко грайпевского раввина. Он стоял рядом с орн-койдешем, онемев, с пожелтевшим лицом и растрепанной безжизненной белой бородой. Из сочувствия к нему евреи ощутили гнев по отношению к этим пухлощеким молодым фанатикам, живущим на содержании тестей. Состоятельные обыватели, стоявшие по обе стороны от орн-койдеша около восточной стены, пожилые евреи с шелковистыми бородами и в жестких шляпах, с обидой ворчали, что не позволяют себе высказываться по поводу гостей. Рыночные торговцы и перекупщики, сидевшие с лицами, похожими на камень на морозе, на средних скамьях в зимних шапках и полушубках, ворчали еще громче, что ссор и скандалов у них предостаточно на неделе, а в субботу они хотят немного отдохнуть и спокойно послушать проповедника. На задних скамьях и у западной стены ремесленники с ссутуленными спинами и искривленными от тяжелого труда пальцами орали уже во весь голос:

— Вот чему вас учат в ешивах? Так-то вы проявляете уважение к пожилому раввину? Пусть у вас будет такой год, как вы богобоязненны!

Больше всех прочих сторонников «Агуды» шумел один молодой человек в шапке, щегольски сдвинутой набок, в коричневых перчатках и с белым галстуком под черным меховым воротником, как будто он все еще был женихом в первые семь дней после свадьбы. За его толстыми сочными губами скрывался рот, полный острых зубов, и чем больше он кипятился, тем яснее становилось, что его глаза, взгляд которых был также остер, как и его зубы, на самом деле так и брызжут смехом. Все тут же возненавидели его. Со всех сторон раздавались крики:

— Вы только посмотрите на этого святошу в перчаточках на меху! Вытащите его из синагоги за волосы! Вытащите его из синагоги за ухо!

Евреи начали пихать его в бока, подталкивая к выходу. Другие молодые люди из компании сторонников «Агуды» сами начали прокладывать себе локтями дорогу к двери. Уже стоя на ступеньках у выхода, они все повернулись к евреям, оставшимся в Городской синагоге, и хором крикнули:

— Гродно — это отверженный город![267]

Часть евреев не расслышали, другие не поняли, но те обыватели, которые расслышали и поняли этот выкрик, пожимали плечами и причмокивали губами:

— Вот это выходка! Сказать про целый город евреев, что это отверженный город!

Толпа повернулась к проповеднику, стоявшему в полуобморочном состоянии рядом с орн-койдешем, и стала подбадривать его:

— Говорите дальше, ребе, говорите, мы вас слушаем. Вы наш городской проповедник.

Реб Ури-Цви едва сдерживался, чтобы не расплакаться на глазах у слушателей. Ведь он не сказал ни единого слова против Торы и против мудрецов Талмуда и даже не помышлял об этом. Чем же он заслужил, чтобы его прилюдно позорили и называли саддукеем? Реб Ури-Цви хотел было прервать проповедь, но тут же вспомнил, что его Переле не простит ему этого и на этот раз будет права. Кто знает, не были ли эти дикие фанатики подосланы даянами? И может быть, с ведома городского раввина? Коли так, ему нельзя уступать. Он должен доказать, что он тоже раввин. Проповедник собрался с силами и продолжил проповедь, но язык у него заплетался, да и люди все равно его не слушали. Евреи разговаривали между собой, кипятились и ругали святош: неделю назад городской раввин и весь раввинский суд пришли послушать иностранного раввина, а вот грайпевского раввина они послушать не пришли, потому что он им как кость в горле.

Конфликт распространился и на совет городской общины. Он буквально взорвался во время собрания, когда речь шла о совсем постороннем деле.

Долгое время в совете шел спор по поводу двух сиротских приютов: для мальчиков и для девочек. Часть членов совета высказывались за то, чтобы держать сирот обоих полов вместе. Но религиозные члены совета не желали об этом слышать, а городской раввин вместе с раввинским судом угрожали, что они вынесут строжайший запрет такого объединения.

На собрании совета общины первым выступил вожак гродненских халуцев, молодой человек с густой черной шевелюрой и с таким загорелым лицом, будто он загорал под жарким солнцем Эрец-Исроэл. Говорил он рыча, но при этом напевно, как будто руководил плясками халуцев.

— В Эрец-Исроэл, — сказал он, — парни и девушки живут в одних и тех же кибуцах. Только в Гродно еще царит мрачное средневековье, здесь правят настоящие мракобесы. Мы должны приучать молодое поколение к товарищескому сосуществованию и готовить его к алие[268].

Поэтому он, представитель халуцев в гродненской сионистской фракции, целиком и полностью поддерживает слияние двух сиротских приютов.

Пока кучерявый член совета общины говорил, бородатые члены правления смотрели на него, как на дьявола-разрушителя, брызжущего смертоносным ядом. Они, эти старые общинные функционеры, не могли разговаривать по-нынешнему, как мальчишки из разных партий, болтавшие о правом и левом крыле, о блоках, фронтах и захваченных позициях. Поэтому старики слушали с наполовину смущенными, наполовину издевательскими улыбками и думали о том времени, когда они строили эти самые детские дома, сами таскали набитые соломой матрасы для кроватей, сами выпрашивали у домохозяек рыбу и халы на субботу, платили меламедам, чтобы те учили мальчишек древнееврейскому языку и Торе, а потом устраивали этих мальчишек в ученики ремесленникам. А теперь приходят эти юные партийцы и требуют, чтобы сирот обоих полов держали вместе! Горе ушам, слышащим такое!

Меир-Михл Иоффе, староста Каменной синагоги и член совета общины, попросил слова. Он чувствовал себя уверенно, потому что в зале сидели члены правления синагоги и члены его партии, пришедшие послушать и поддержать его.

— Неудивительно, — воскликнул Меир-Михл Иоффе, — что гродненский раввин не понимает нужд общины, не понимает, что у нее не хватает денег на содержание двух сиротских домов. Гродненский раввин постоянно занят с раввинами со всей Польши и из-за границы. Поэтому он не знает и не хочет знать, что происходит в самом Гродно. Поэтому «Мизрахи» и все беспартийные евреи, которым важно единство, требуют, чтобы их раввином был назначен бывший раввин Грайпева реб Ури-Цви га-Коэн Кенигсберг, а реб Мойше-Мордехай Айзенштат пусть остается раввином гродненской «Агуды».

— Ваша фракция за слияние двух сиротских домов или против? Говорите по делу! — стали кричать ему со всех сторон.

— «Мизрахи» против слияния двух сиротских домов, но «Мизрахи» тем не менее требует, чтобы в Гродно были два городских раввина, — ответил Меир-Михл Йоффе.

— А если сиротские дома сольют, вы, пан Йоффе, не сможете играть ночи напролет в карты? — вскочил бундовец[269] с седыми пучками волос на голове, сутулой спиной и глубоко посаженными сверкающими от злости глазами. В его хрипловатом голосе слышалось львиное рычание: — На еврейской улице[270] бушует реакция! — И он принялся перечислять, загибая пальцы, деяния гродненских благодетелей ради сирот в прежние времена: каждый четверг двое сирот обязаны были ходить вместе с синагогальным служкой по мясным лавкам выпрашивать на субботу телячьи ножки и легкие. На похоронах богача-кровопивца сироты были обязаны быть одеты в темно-коричневые пальтишки с зеленой ленточкой на шапках, чтобы их не спутали с детьми из состоятельных семей. Если какой-нибудь мальчишка шалил или пропускал молитву, его били смертным боем. У мастеров-ремесленников мальчишки-ученики должны были выполнять самые грязные работы по дому и вкалывать по восемнадцать часов в сутки. Бундовец еще долго метал громы и молнии в богатых гродненских евреев, требующих двух отдельных раввинов и два отдельных сиротских дома. Наконец он подвел итог:

— Бунд — это единственная партия на еврейской улице в Гродно, которая обеспечивает бедняков дровами на зиму. От имени фракции Бунда я вношу проект резолюции из двух пунктов. Во-первых, уволить всех гродненских служителей культа с их оплачиваемых должностей. Пусть идут работать, дармоеды! Во-вторых, слить оба детских дома и давать в них светское образование на идише в бундовском социалистическом духе[271].

Состоятельные евреи не могли больше это выносить, они вскочили со своих мест с криками:

— Прольется кровь, если сиротские дома будут слиты!

Один из членов правления общины в польской хасидской фуражке, подрубленном лапсердаке и с серебряной цепочкой на жилете замахнулся на бундовца своей толстой палкой:

— Наглец! Тебе назло сироты будут носить арбеканфесы, а не красные галстуки!

Бундовец рассмеялся ему в лицо. Он не боялся казачьих нагаек и царской каторги. Так неужели он испугается какого-то хасида? Еще горячее и яростнее ссорились между собой религиозные. Сторонники «Агуды» кричали, что это сторонники «Мизрахи» довели дело до такого осквернения имени Божьего. Если можно выступать против гродненского раввина, главы совета мудрецов Торы, то можно и идолопоклонством заниматься. Сторонники «Мизрахи» кричали в ответ, что как бы велик ни был гродненский раввин в изучении Торы, у него нет монополии на Тору. Тора принадлежит всем евреям. Собрание было прервано посредине, но собравшиеся продолжали препираться на улице. Было темно. Снег хлестал по разгоряченным лицам. Ветер задувал в распахнутые рты. Конфликтующие стороны продолжали и на улице орать друг на друга, но постепенно спутанные клубки их теней поредели: евреи исчезали в своих переулках и, сгибаясь, ныряли в низенькие двери своих домишек. Только метель продолжала кружиться и выть на темных улицах.

14

Конфликт, перекинувшийся из Городской синагоги на совет общины, как снежный ком покатился по прочим гродненским синагогам. Люди спорили дома и даже в лавках и магазинах.

Вот один торговец скобяным товаром сидит без выручки и чувствует, что все тело у него покрывается ржавчиной от его товара — листов жести, ящиков с гвоздями, связок ключей, замков, дверных задвижек. Он втягивает голову в воротник овчинного полушубка и выскакивает через снежную вьюгу к торговцу мануфактурой Эзре Эйдельману с соседней улицы. У того тоже сейчас нет покупателей, никто не приходит в такую погоду покупать материал на костюм. Он стоит с лавочниками из соседних лавок, препирающимися между собой о должности гродненского раввина. Хотя Эзра Эйдельман приходится зятем грайпевскому раввину, его не волнует или он делает вид, что его не волнует, что говорят о его тесте. Соседи разговаривают спокойно, притчами и полунамеками. Один говорит:

— Наш раввин — как вывеска для всего мира, к нему приезжают отовсюду, но Гродно от него ничего не получает.

Второй отвечает, что сравнивать кого-то с гродненским раввином — все равно что сравнивать кучу тлеющих углей с луной. На это первый возражает:

— Наш городской раввин похож на женушку с кукольным личиком. Приятно с ней появиться на людях, но по дому она ничего толком делать не умеет.

Тут вмешивается торговец скобяным товаром:

— А что вы делаете, если Бог вам помог и одарил женушкой-неумехой, к тому же страшной, как обезьяна?

Эзра Эйдельман рассмеялся, чтобы показать: он ничуть не переживает по поводу того, что говорят о его тесте, и он понимает, что речь идет не о его жене. Но когда он возвращается домой на обед, Серл стоит посреди комнаты, двойняшки держатся за ее фартук, а грудного младенца она держит на руках и встречает мужа криком:

— Я не хочу, чтобы моя мать стала гродненской раввиншей! Слышишь? Не хочу!

Мужу всегда было приятно видеть, что чем больше его жена ссорится со своей матерью, тем с большей радостью слушается его. Но на этот раз Серл не приготовила ему обеда, да и разговоры о раввинах ему уже надоели хуже пареной репы. Низко заросший волосами лоб Эзры начал морщиться. Он словно опасался, как бы против собственной воли не поднять руки на женщину с грудным младенцем на руках. Эзра засунул свои тяжелые короткие руки в карманы и проворчал:

— Послушай, Серл, я тебе уже столько раз говорил, что чем больше ты ссоришься со своей матерью, тем больше показываешь, как вы похожи. И я ненавижу злобных баб. Какое тебе дело до того, что твоя мать станет гродненской раввиншей?

Когда ей было надо, дочь, точно так же, как и ее мать, умела и промолчать. С ребенком на руках Серл бросилась на кухню готовить мужу обед, а близнецов оставила возиться на полу у его ног. Эзра уселся в глубокое кресло почитать газету и вздохнул: сосед-лавочник своей притчей про хозяйку-неумеху попал в самую точку.

Серл едва дождалась, пока муж поест и вернется в лавку. После этого она оставила немытую посуду на столе, позвала высокую тощую соседскую девушку, чтобы та посидела с детьми, а сама поспешно накинула на плечи широкое пальто, сунула ноги в боты, не застегнув их, надела берет на растрепанные волосы и поспешно направилась в обувной магазин своих братьев.

Вьюга, бушевавшая на улице, снова загнала в магазин много покупателей, требовавших калоши, полусапожки, теплые боты, спортивные туфли. Приказчики едва справлялись с таким потоком, но братья Кенигсберг на этот раз не вышли из-за прилавка. Каждый раз, когда открывалась дверь и входил какой-нибудь мужчина, Янкл-Довид и Гедалья сначала вздрагивали, а потом благодарили Бога за то, что вошедший не оказался кем-либо из их друзей, приближенных к гродненскому раввину. Сыны Торы находили братьев утром перед молитвой, днем — в магазине, ночью — дома, и все с одной и той же претензией: как они допускают, чтобы их отец втягивался в конфликт с гаоном реб Мойше-Мордехаем Айзенштатом? Ведь братья Кенигсберг бывшие ешиботники, они же понимают то, чего не понимают люди с улицы: что спорщики не думают о чести Торы и что, унижая одного мудреца Торы, они унижают всех. Так почему же братья не поговорят со своим отцом? Янкл-Довид и Гедалья знали, что разговаривать надо с матерью. Поэтому они стояли в своем магазине, заранее подавленные еще только предстоящим им тяжелым разговором с нею. Тут снова распахнулась дверь магазина, и внутрь вместе со снежной вьюгой ворвалась их сестра, уже открывшая рот, чтобы закричать. Однако вид множества покупателей заставил ее сдержаться. Через мгновение она уже стояла рядом с братьями за прилавком.

— Отец неудачно женился… Что вы на меня пялите глаза? Разве вы не знаете, почему мать подталкивает отца к тому, чтобы он стал гродненским раввином? Она хочет отомстить гродненскому раввину за то, что он когда-то был ее женихом и отменил их помолвку.

Серл всегда наговаривала мужу на своих братьев, что они бараны, а не люди, что у них расплывшиеся физиономии, что они раскрашенные деревяшки. Мать командует ими, а они ей позволяют. Она не ожидала вдруг увидеть перед собой два таких распаленных лица: теперь оба брата прямо дрожали от гнева и оглядывались, не слышит ли ее кто.

— Молчи! Твой большой рот доведет нас до позора. Нам не хватает только, чтобы в городе узнали, что дочь грайпевского раввина говорит о своей матери!

Напуганная братьями еще больше, чем прежде мужем, Серл стала оправдываться тихим голосом:

— Я ведь этого никому не говорила, даже Эзре!

Однако Янкл-Довид тяжело сопел, а Гедалья вытирал носовым платком пот с шеи под подбородком.

— Чтоб больше никому этого не говорила! — предостерегли они крикунью и даже не сказали, что этим вечером собираются пойти к матери.

Переле не узнавала сыновей. Они ничего не рассказывали о ее внуках и даже не захотели выпить у нее стакана чаю. Они специально пришли, когда отец проводил свой урок в синагоге, чтобы иметь возможность поговорить с матерью жестко и перечислить ее грехи с тех пор, как она привезла отца в Гродно и сделала его даяном. Теперь она подталкивает его снова на нечто, о чем он прежде даже не помышлял, — стать раввином гродненских сторонников «Мизрахи». Пока же отца поносят и позорят противники, а его якобы сторонники от его имени оскорбляют гаона, надломленного судьбой еврея, потерявшего единственную дочь. К тому же гродненский раввин был за то, чтобы отца приняли в члены раввинского суда, хотя даяны выступали решительно против этого. Так чего же мама хочет от своих детей и на что она рассчитывает?

Переле сидела за маленьким столиком, положив правую руку на толстый молитвенник «Корбн минхе»[272], и обиженно улыбалась. Чем дольше и резче говорили сыновья, тем беспокойнее ее маленькие сухие пальцы дрожали на обложке молитвенника. Однако она дала сыновьям выговориться и только после этого ответила: не она начала войну между сторонниками «Мизрахи» и «Агуды», не она устраивала скандалы во время проповедей в Городской синагоге, и не она взбудоражила весь Гродно, подняв всех против раввина Айзенштата и его приближенных. Кроме того, Янкл-Довид и Гедалья должны вспомнить, что, когда она увидала их в их обувном магазине ползающими на коленках, чтобы помочь клиентам примерить обувь, и спросила, почему их жены не приходят в магазин помочь им, оба ее родных сына ответили ей так, как не отвечают даже мачехе, чтобы она не вмешивалась в их жизнь. Но себе они позволяют вмешиваться в ее жизнь и даже пришли к ней домой поучать ее!

С искаженным от боли в спине лицом Переле встала из-за маленького круглого столика и едва дотащилась до дивана. Сыновья хотели помочь ей, но мать оттолкнула их локтями и так дрожала всем телом, как будто они были двумя ангелами-разрушителями, пришедшими по ее душу. Переле растянулась на диване. Она лежала на спине, а оба сына стояли рядом, как будто были уже осуждены и приговорены. Ее лицо осунулось, стало длиннее и суше, но глаза сверкали и словно стали вдвое больше. Ее голос хрипел, пронизанный болью и горечью. Она продолжала говорить, но смотрела при этом в потолок, как будто сыновей здесь не было и она произносит свои мысли вслух для себя.

Каждый богобоязненный знаток Торы желает, чтобы его сыновья выросли такими же или еще большими знатоками Торы, чем он. Ученый еврей ищет для себя зятя, который тоже был бы сыном Торы. Точно так же сыновья грайпевского раввина и внуки старипольского гаона могли получить должности раввинов в крупных общинах. Но им больше нравится торговать обувью, они ценят себя еще ниже, чем ценит их весь свет. О зяте же вообще нечего говорить! Муж Серл — простак, невежа. Поэтому дети вместо того, чтобы желать, чтобы их старый отец получил хотя бы видимость того, что ему причитается, хотят, чтобы он остался человеком, с которым никто не считается. Янкл-Довид и Гедалья — почтенные обыватели, известные в Гродно, они могли бы укрепить сторону, поддерживающую отца. Ради них и их друзья тоже могли бы поддержать грайпевского раввина. Но почему так должны поступать посторонние люди, если даже сыновья считают любого другого раввина выше своего отца? Их не задевает и то, что подосланные гнусные людишки не дали ему закончить проповедь в Городской синагоге. И они еще приходят к матери с претензиями, что она не так защищает честь их отца!

Раввинша все еще смотрела в потолок, и из ее глаз текли слезы. Сыновья знали, что мать никогда не плачет и терпеть не может плаксивых женщин. Но если ее все-таки доводят до слез, она очень злится, и не стоит пытаться ее утешать. Поэтому братья стояли у дивана и молчали, пока мать не повернулась к ним и не велела идти домой, к женам и детям. Она не хочет, чтобы отец, придя из синагоги, встретил их и узнал, что они довели ее до такого состояния. Он им этого не простит. Янкл-Довид и Гедалья могут быть уверены, что она не расскажет отцу о том, как они явились к ней домой выполнить заповедь почтения к матери.

15

Затянутое облаками небо накануне праздника Пурим скрывалось за слоем морозной дымки. Похолодало, снег посерел. Одно дерево выделялось на сером фоне своими необлетевшими пожелтевшими листьями. Ветер теребил эти листья, словно смеясь над деревом, все еще наряженным в увядшую прошлогоднюю одежду, хотя уже прошла зима и снова наступил канун весны. Однако конфликт по поводу грайпевского раввина все продолжался и даже обострился еще больше. Накануне Пурима к городскому раввину пришли его приближенные, сторонники «Агуды». Они говорили с городским раввином открыто: при всем уважении к городскому раввину, господину этого места, он — только пусть он не обижается — виноват! Если бы он прежде не согласился, чтобы грайпевца сделали членом гродненского раввинского суда, то его сторонники не набрались бы сейчас наглости скандалить и требовать, чтобы его сделали городским проповедником и городским раввином от «Мизрахи». Если им уступить и в этом, они еще больше начнут вмешиваться во все дела, связанные с воспитанием и верой. Но если не уступить, страсти понемногу улягутся. Злость уже выкипела. Непричастные к противостоянию состоятельные обыватели и даже простолюдины больше не поддерживают грайпевца.

— И вы не можете поступиться нашей честью. Даже если реб Ури-Цви га-Коэн Кенигсберг будет по статусу ниже вас, он все равно будет выше нас, — сказал от имени всех членов раввинского суда даян из Волковысского переулка.

Из-за поста Эстер[273] у старых даянов были осунувшиеся лица. Молодые приверженцы «Агуды», судя по их оживленности и розовым щекам, похоже, вообще не постились. Они, конечно, позволили себе такое поведение по примеру многих других сынов Торы из литовских ешив, считающих, что подобные самоистязания — это для невежд, а знатоки Торы могут заменить их изучением Торы. Но сытые молодые лица приближенных гродненского раввина горели фанатизмом. Их взгляды так и брызгали гневом. Реб Мойше-Мордехай понял, что все претензии направлены главным образом против его жены. В городе говорили, что это она требует, чтобы он во всем уступал. Однако приближенные раввина считали, что, поскольку гродненская раввинша постоянно пребывает в печали из-за своей умершей дочери, она утратила способность разумно оценивать ситуацию, и потому раввин не должен ее слушаться. Реб Мойше-Мордехай молча выслушал упреки и снова ушел в комнату жены.

Сора-Ривка, как всегда, сидела на краю застеленной кровати и держала в руках карточку дочери. На этот раз она не стала засовывать фотографию под подушку, когда услышала шаги мужа. Она знала о гостях, находившихся в комнате заседаний раввинского суда, и о причине их визита. И сразу же, как муж вошел, начала говорить жестко и строго: он не должен был допускать, чтобы гродненские даяны вели себя с грайпевским раввином так злобно и отпускали в его адрес шпильки до тех пор, пока он, будучи не в силах больше сидеть среди врагов, не перестал приходить на заседания раввинского суда. И пусть муж выставит из дома этих молодых людей, которые не давали грайпевскому раввину выступать в Городской синагоге. А у самого грайпевского раввина надо попросить прощения и помочь ему стать городским проповедником, гродненским раввином — кем он хочет!

Реб Мойше-Мордехай уже в который раз слышал это от жены. Обычно при таких ее речах у него от злости начинали подрагивать усы, крылья ноздрей, руки. Сегодня она добавила, что он еще должен попросить у грайпевского раввина прощения. Реб Мойше-Мордехай рассмеялся: ему еще и прощения просить у человека, которые силой ворвался в его город и разжег конфликт? Сора-Ривка продолжала кончиками пальцев держать карточку дочери и поражалась: ее Блимеле совсем не выглядит болезненной. У нее блестящие волосы, маленький ротик — улыбается, шейка высокая… Раввинша подняла свое бледное костлявое лицо, и ее черные глаза загорелись враждебностью к мужу, который способен думать еще о чем-то, помимо их умершего ребенка. После этого она снова принялась смотреть на фотографию. Она смотрела, и ее зрачки стекленели, она говорила монотонным голосом, похожим на удары редких тяжелых капель, падающих из закрытого крана. Ее прадед, праведник реб Александер-Зискинд, в своем завещании писал, чтобы его дети и дети его детей не занимали руководящих общественных должностей, потому что это приводит к гордыне, а также к конфликтам из-за почестей. А если его наследники не послушаются его, — писал прадед в завещании, — он не будет за них заступником на том свете, а, напротив, жестоко отомстит им. И он действительно отомстил своей правнучке.

Сложив руки за спиной, реб Мойше-Мордехай посмотрел на жену из-под вопросительно поднятых бровей и нетерпеливо ответил, что должен вести себя в соответствии с указаниями своих собственных предков. Ее прадед просил, чтобы после смерти над его телом надругались и покарали его всеми четырьмя казнями, к которым приговаривал Синедрион. Но предки семьи Айзенштат считали, что мудрец Торы не должен позволять себя унижать ни при жизни, ни после смерти. Он научит гродненских обывателей относиться к нему с почтением! Ведь Сора-Ривка знает, сколько раз он получал письма от иерусалимской общины «Эйдо га-харейдис»[274], приглашающей его стать главой ее раввинского суда. Он каждый раз отказывался. Теперь же он сам напишет общине в Иерусалим, что принимает ее предложение.

— Но туда тебе придется поехать одному, Мойше-Мордехай. — На лице Соры-Ривки появилась смертельно усталая улыбка человека, знающего, что, сколько он ни будет плакать, никогда не выплачет своей печали и ему придется жить дальше. — Я не уеду от могилы Блимеле. Все святые гробницы Иерусалима не смогут мне заменить этого земляного холмика в Гродно.

Раввин снова взглянул на жену и, резко повернувшись, вышел из спальни в комнату заседаний раввинского суда. Кое-кто из собравшихся там людей разговаривал между собой. Другие из-за поста Эстер ощущали сухость во рту, у них сводило желудки от голода, и они молчали. Зато молодые приближенные гродненского раввина просто кипели: почему раввин так трясется над своей женой? Да, она дочь мудреца Торы, достойная и ученая женщина, мать, потерявшая свою единственную дочь, но, когда речь идет о чести Торы, не спрашивают мнения жены. Увидав входящего раввина, все встали. Реб Мойше-Мордехай обеими руками оперся о стол.

— Господа, место гродненского городского раввина я получил от своего покойного тестя. Я не буду расходиться с его дочерью из-за этого места. И еще кое-что: если местные евреи хотят еще одного городского раввина, я отнюдь не собираюсь возражать. А если вы, с вашей стороны, будете вести эту войну, я вообще откажусь от места гродненского раввина. Мне важнее согласие в семье. Идите, господа, чтобы евреям не пришлось вас ждать с чтением свитка[275] в ваших синагогах.

Его лицо морщилось от горя и напряжения. Все поняли, что это его окончательное решение. Даяны не забыли, что, помимо нынешнего единственного случая с грайпевским раввином, глава раввинского суда никогда не навязывал им своего мнения. Его приближенные-фанатики тоже помнили, что раввин по своей природе человек деликатный, считающийся с заботами и нуждами каждого. Никто не хотел причинять ему еще большие страдания возражениями, поэтому все молча поднялись и ушли. Однако на улице все заговорили между собой о том, что реб Мойше-Мордехай не проявит по отношению к своей жене той твердости, которую праведник Мордехай проявил по отношению к царице Эстер, когда та передала ему, что ничего не может сделать в связи угрозой, нависшей над евреями. Мордехай предостерег ее тогда: «Не думай, что ты одна спасешься в доме царском из всех Иудеев!»[276] Но сколько бы претензий к реб Мойше-Мордехаю ни было у его даянов и приближенных, они в тот же вечер рассказали в своих синагогах, что городской раввин уступает грайпевцу ради мира. Однако Гродно должен спрятать в землю голову от стыда, что променял своего знаменитого во всем мире гаона на какого-то там проповедника. Тут и там находился какой-нибудь еврей, который спрашивал:

— А почему Гродно не может позволить себе двух городских раввинов?

Однако большинство обывателей утверждали, что им и в голову не приходило вдобавок к существующему господину этого места назначить еще одного городского раввина.

Старосты и прихожане Каменной синагоги тоже отнюдь не обрадовались вести о своей победе.

— Ша! — кричали они мальчишкам, которые по обычаю стучали, трещали трещотками и стреляли из пугачей при упоминании имени Амана во время чтения Свитка Эстер. У синагогальных старост и так гудело и щелкало в ушах от того, что они унизили великого мудреца Торы. Они не ожидали, что реб Мойше-Мордехай так быстро уступит, да еще и предупредит своих приближенных, что, если они продолжат войну, он вообще откажется от места гродненского городского раввина. Члены правления Каменной синагоги поздравили грайпевского раввина с такими вытянутыми физиономиями, будто он ради своей чести убедил их пойти на самое гнусное преступление. Братья Кенигсберг даже не поздравили отца. Читая Свиток Эстер, они стояли рядом с ним и молчали, как будто пребывали в трауре. Реб Ури-Цви ушел домой с пылающим лицом, в глазах у него стояли слезы, комок застрял в горле. Он ткнул в Переле пальцем:

— Ты во всем виновата, ты! Реб Мойше-Мордехай уступил во всем и своими уступками унизил меня больше, чем его молодые приближенные своими криками во время проповеди в Городской синагоге. Теперь весь город знает, что это не реб Мойше-Мордехай подсылал крикунов, а ты подстрекала меня и остальных.

Реб Ури-Цви продолжать кричать, что мудрецы Торы будут его теперь избегать. Старосты Каменной синагоги тоже уже раскаиваются. Даже его сыновья стояли рядом с ним в синагоге онемевшие и пришибленные новостью, что гродненский раввин отказывается от борьбы за свою честь.

Переле ожидала этой победы. До нее доходили слухи, что гродненская раввинша требует от своего мужа уступить. Когда Переле посреди недели зашла в лавку, женщины с видом святош, поджимая губы, рассказывали ей, какая праведница гродненская раввинша Сора-Ривка и как она всегда пренебрегала почетом, особенно с тех пор, как пребывает в трауре по своей единственной дочери. Этим обывательницы хотели сказать, что грайпевская раввинша, дожив до радости от своих детей и внуков, к тому же хочет теперь, чтоб люди ей кланялись. Грайпевская раввинша выслушала это со сладкой улыбкой и вернулась из лавки размеренным шагом. В субботу она пришла в женское отделение синагоги, наряженная в свое длинное платье с закругленым турнюром из проволочной сетки. На голове у нее был традиционный платок, закрывающий лоб, украшенный жемчугом. Молилась она по своему маленькому молитвеннику с золотым обрезом с таким уважением к себе самой, как будто показывала пример, как должна держать себя настоящая раввинша. С тем же достоинством она держалась теперь с мужем. Она говорила, пренебрежительно повернув голову, что он ввалился, как растрепанная напуганная баба, вместо того чтобы пожелать ей веселого праздника Пурим.

— Прими титул, который Гродно предлагает как причитающийся тебе. Вмешайся в общественные дела и пригласи почтенных обывателей в свой дом. Издай свою книгу и распространи ее среди изучающих Тору, тогда понемногу забудется конфликт с реб Мойше-Мордехаем Айзенштатом. Что-что, а умным он был всегда и, когда увидел, что иного выхода нет, сразу же сдался.

16

Гродно содрогнулся. Рассказывали, что во время праздничной трапезы в Пурим реб Мойше-Мордехай Айзенштат почувствовал тяжесть в сердце, сильные боли в левом плече и руке. Он обливался холодным потом, ему было плохо, он задыхался. Раввинша Сора-Ривка подняла крик, сбежались соседи, привели врача. Он выслушал раввина, проверил пульс, померил давление и сказал, что у раввина легкий сердечный приступ. Он должен много отдыхать и не волноваться. Евреи слышали об этом и качали головами:

— О, как грайпевский раввин и его сторонники отравляли в последнее время жизнь нашему раввину! Его жена к тому же требовала, чтобы он уступил. Он уступил и рухнул.

Реб Ури-Цви Кенигсберг очень разволновался от этой вести. Когда он пересказывал ее Переле, она застыла на месте без движения, бледная. Ее глаза сияли потаенным светом воспоминаний о далеких годах юности. Этот свет был похож на красноватый отблеск заката в окне. Наконец грайпевская раввинша пришла в себя и закашлялась хрипло и зло:

— Он и холостым парнем был болезненным и нервным. Для человека со слабым сердцем у него слишком большие амбиции, он все хочет захватить.

Накануне Пейсаха деревья были уже украшены раскрывающимися почками. Казалось, они укутаны прозрачным розоватым туманом. Половина неба была еще закрыта тучами, в то время как другая половина уже сияла глубокой и ясной синевой. В уголках, куда еще не добралось солнце, оставались лежать желтые ноздреватые сугробы. Весенний ветерок влажно и нежно гладил лица. Встречаясь в лавках, где продавали вино для четырех бокалов[277], и совместно выпекая мацу, обыватели разговаривали между собой о том, что раввин чувствует себя лучше и теперь добился того, что уже давно задумал, — основал колель[278] для женатых молодых людей. Он будет вести с ними занятия и содержать их из своей кассы. Собственно, реб Мойше-Мордехай всегда мечтал иметь собственную ешиву, но был слишком занят. Однако теперь, когда с ним случилось чудо и он выздоровел, он хочет учить Торе. Детей у него нет, и он хочет, чтобы у него были ученики.

Первыми ершами Торы в колеле стали гродненские и иногородние приближенные раввина, живущие на содержании у отцов своих жен. В пасхальную неделю весть о колеле уже дошла до окрестных местечек, и сразу же после праздника стали прибывать и молодые знатоки Торы, еще не получившие мест раввинов или не желавшие становиться раввинами, но не хотевшие и торговать. Все они пришли, жаждая услышать уроки гродненского гаона и истосковавшись по теплой среде товарищества сынов Торы. Новые ученики еще не успели подыскать себе подходящих квартир, но с радостью принялись за изучение Торы под руководством гродненского раввина. Реб Мойше-Мордехай разослал повсюду письмо с призывом поддержать его колель. Никто не сомневался, что на этот призыв откликнутся со всех сторон. Довольные тем, что в их городе вырастает ешива, обыватели говорили друг другу: «Из сильного вышло сладкое»[279], из этого конфликта проистекло благо для еврейства. Раввин увидел, что от толпы ему только поношение, вот он и окружает себя молодыми знатоками Торы. Разве грайпевский раввин сможет сделать такое? Кто поедет к нему учиться и кто пошлет ему деньги на содержание учеников?

— Теперь ты видишь, с кем имеешь дело? Он уже выздоровел и придумал для себя новое развлечение — руководить ешивой, — сказала Переле своему мужу, прикусив нижнюю губу. — Даже твои сыновья сказали мне, что пойдут на уроки реб Мойше-Мордехая. Ты должен запретить Янклу-Довиду и Гедалье ходить туда, чтобы в городе не говорили, что у собственного отца им учиться нечему.

— Я благодарю и восхваляю Всевышнего за то, что реб Мойше-Мордехай выздоровел. У меня камень упал с сердца. Спасибо Всевышнему и за то, что Янкл-Довид и Гедалья хотят оторваться на пару часов от своих торговых дел и прийти в колель, чтобы изучать Тору, — ответил реб Ури-Цви. Он больше не желал позволять жене подстрекать его на продолжение конфликта.

Реб Ури-Цви увидел, кроме того, какое тяжкое бремя взвалил на себя с тех пор, как стал гродненским городским проповедником. Переле еще меньше мужа была готова к такому развитию событий. Вместо влиятельных людей, заходящих в ее дом, чтобы посоветоваться или провести время с раввином, ее порог принялись обивать наглые попрошайки.

Какой-то еврей с заячьей губой зашел в дом как свой человек и удовлетворенно потер руки:

— Помогай вам Бог, ребе. Где у вас моют руки перед едой? Я сегодня еще не ел.

Переле сразу же поняла, что это попрошайка, ходящий по домам, выбивая подаяния своей уродливой физиономией. Тем не менее она дала ему поесть. За столом сидел реб Ури-Цви и расспрашивал гостя, в чем тот нуждается. Гость ел, обсыпая бороду крошками. Он начал охать и говорить, что нуждается во всем: в лучшей судьбе, в здоровье, в заработке и в приданом, чтобы выдать замуж свою старшую дочь. Переле подала ему милостыню, выпроводила, а потом высказывала претензии мужу за то, что он сел разговаривать с этим попрошайкой как с равным.

В тот же день зашла низенькая еврейка в платке, вдова аскета. Все в Гродно знали, что она каждую пару дней заявляется к городскому раввину и морочит ему голову, требуя, чтобы он снова дал ей записку в какое-нибудь благотворительное учреждение. С целой пачкой таких записок она ходит от одного благотворительного учреждения к другому и просит, чтобы ей помогли. Однако в последнее время, когда она заходила к раввину, ее встречала раввинша и просила не мучить ее мужа — он еще не совсем здоров. Тогда вдова пришла к городскому проповеднику за запиской в благотворительное общество «Бейс лехем»[280] и еще за одной — в благотворительное общество «Малбиш арумим»[281]. Она голодает, и ей не во что одеться. Даже летом ей приходится ходить в зимнем платке.

— Я дам вам сколько угодно записок, но я не знаком со старостами благотворительных обществ и не знаю, поможет ли вам мое обращение к ним, — ответил ей реб Ури-Цви.

— За пожертвованием не отправляют к другим людям. Мы себя так не ведем, мы даем пожертвование из собственного кармана, — сказала Переле, сунув в руку вдове монету и выпроваживая ее из дома. Потом она, как двуручной пилой, пилила своего придурочного мужа за то, что он разболтал этой еврейке, что не знает, прислушаются ли старосты благотворительных обществ к его обращению. Там, где он не может помочь, пусть лучше изобразит из себя злого человека, который помочь не хочет, или пусть скажет, что у него нет времени, главное — чтобы он не прослыл человеком, который ничего не может.

На следующий день зашел высокий, сутулый, широкоплечий еврей, похожий на дуб с искривленным стволом. У гостя была большая голова с длинными белыми растрепанными волосами и седая кудрявая борода. Один его глаз смотрел на хозяина ясным и большим черным зрачком. Второй был закрыт кроваво-красной пленкой. Он был одет в тряпье, но выглядел как изгнанный пророк. Войдя, гость осмотрелся так, будто принес с собой большую тайну и боится, как бы она не попала в руки врагов. Вдруг он пошатнулся, словно долго шел по пустыне без еды и питья. Тем не менее не упал, а медленно присел и посмотрел на раввина своим большим ясным любопытным глазом. В то же самое время реб Ури-Цви встал с дрожью в руках и коленях, как будто ожидая, что незнакомец вот-вот укажет на него перстом и крикнет: «Ты — тот человек![282] Ты грешен!» Однако заросший волосами человек прошептал лишь пару слов, которые заставили раввина содрогнуться еще больше:

— Ребе, я пришел к вам, чтобы вы дали мне устав покаяния.

Раввин лишился дара речи. Раввинша, стоявшая в стороне и смотревшая на незнакомца, вдруг закричала:

— Пьяница! Комедиант! Сию же минуту убирайся из нашего дома, иначе я вызову полицию!

Незнакомец не рассердился, но и не испугался и не стал оправдываться. Он только посмотрел на хозяйку с небрежной, немного растерянной улыбкой пойманного вора, знающего, что его отпустят, и неверными шагами вышел из дома.

— К реб Мойше-Мордехаю Айзенштату приходят в колель сыны Торы, чтобы учиться, а к тебе приходит бродяга, комедиант. По его роже видно, что он жулик, а ты смотришь на него так, как будто это сам сэр Мозес Монтефиоре[283]. Ты разве не понял сразу, что это пьяница, который хочет красивыми словами выпросить деньжат на бутылку водки? — бушевала Переле, а муж смотрел на нее с такой растерянностью и почтением, как будто она демонстрировала мудрость, достойную царицы Савской. Ведь вошедший на самом деле выглядел как святой отшельник в пустыне в библейские времена, но, несмотря на это, его мудрая жена сразу же поняла, что он проходимец.

В другой раз пришли двое посланцев Святой земли, которые собирали пожертвования для ешивы «Эц Хаим»[284] в святом городе Иерусалиме.

— Вы действительно из Эрец-Исроэл? — спросила Переле.

— Мы из Барановичей, но у нас есть письмо от иерусалимских раввинов, что мы собираем деньги для их ешивы, — ответил один из визитеров, высокий худой еврей в длинном раввинском пальто.

Он держался очень важно, у него было честное строгое лицо с прямоугольной сивой бородой старшего служки городской синагоги. В отличие от него, второй посланец был низким жирным еврейчиком в измятой рубахе с галстуком и в пальто с бархатным воротником. У него были длинные руки, как будто специально созданные, чтобы хватать и рвать, его седая острая бородка была подстрижена, губы были толстые, а в глазах играла улыбочка человека, не боящегося отказа. Переле сразу же возненавидела его за его манерные словечки и за то, что у него язык был как помело.

— Вы не узнаете меня, раввинша? Я уже имел честь навестить вас в Грайпеве. Но теперь вы гродненская раввинша и должны оказать большую поддержку иерусалимской ешиве «Эц Хаим». Вторая гродненская раввинша и ее муж реб Мойше-Мордехай Айзенштат всегда дают щедрые пожертвования. Спросите у него, — сказал он, указывая на своего спутника с честным, богобоязненным лицом. Однако Переле ограничилась небольшим подаянием и кисло ответила:

— Городской проповедник не получает долларов из Америки, чтобы раздавать пожертвования, как реб Мойше-Мордехай Айзенштат. Мы даем свои собственные деньги. Идите себе, евреи, идите и будьте здоровы.

Когда визитеры вышли, Переле скривилась так, словно у нее болел живот, и сказала мужу, что ее можно поздравить — первым назвал ее «гродненской раввиншей» какой-то льстивый еврей, который и глазом не моргнет, если ему в лицо бросить дохлую кошку. Она даже не удостаивается чести, чтобы ее дом посещали достойные бедняки, обедневшие обыватели.

— И точно так же, как не приходят в гости, к тебе не приходят и на суд Торы или за советом, — крикнула она мужу сухим голосом, который прямо щелкал, как выкипевший чугунок на огне.

Реб Ури-Цви съежился: да что она от него хочет? На суд Торы и за советами ходят в комнату заседаний раввинского суда, а она ведь ему велела не приходить туда!

— Теперь ты больше не такой даян, как все прочие. Теперь ты городской проповедник и гродненский раввин, как и реб Мойше-Мордехай Айзенштат, и ты должен ходить на заседания раввинского суда и высказывать там свое мнение, — закричала Переле вне себя, и реб Ури-Цви снова удивился: кажется, такая низенькая и совсем уже не юная… Чуть что, она заболевает, лежит на диване и стонет от головной боли. Тем не менее в ней — не сглазить бы — больше пыла, чем в нем и во всех их детях вместе взятых. А как она разбирается в тактике ведения войны — ну прямо генерал! Сначала она толкала его в раввинский суд, потом приказала туда не ходить, а теперь снова хочет его туда отправить.

17

Реб Ури-Цви вернулся домой из комнаты заседания суда и рассказывал о чудесах: его принимают там с почетом, усаживают во главе стола, по каждому вопросу реб Мойше-Мордехай спрашивает его мнение. Переле ощутила в сердце радость: «Твой бывший жених делает это ради тебя!» Она верила в это, хотя логика подсказывала ей, что городской раввин — умный человек, что он не хочет конфликта с городским проповедником, поскольку такой конфликт может принести ему только новые неприятности. В другой раз реб Ури-Цви пришел взволнованный тем, что во время суда Торы между двумя крупными торговцами реб Мойше-Мордехай обратился к нему со словами: «Давайте спросим нашего главного даяна!» Переле снова почувствовала, как сердце трепещет в ее груди от радости: «Твой бывший жених делает это для тебя!» Но тут же она подумала, что, с другой стороны, если ее муж сам ничего не может добиться, необходимо его подталкивать. Даже бывший противник уже подталкивает его. С холодным молчанием и опущенными глазами она слушала, как муж истолковывает слова реб Мойше-Мордехая:

— Понимаешь? Он глава раввинского суда, а меня назначил главным даяном.

В третий раз реб Ури-Цви рассказал, как реб Мойше-Мордехай напомнил ему, что он городской проповедник и потому должен чаще говорить о соблюдении законов кошерности, о соблюдении субботы и выступать против распущенного поведения еврейских девушек: вот приходит лето, и парни с девицами начинают кататься в субботу по реке за город… На этот раз сердце Переле больше не подавало признаков радости. Она подумала, что умный реб Мойше-Мордехай подкармливает ее мужа мелкими знаками почтения, чтобы оторвать реб Ури-Цви от его сторонников и сделать своим человеком. Победа больше не доставляла Переле удовольствия. Но на людях она демонстрировала, что ее радует положение жены городского проповедника. Временами она даже выходила в будни на улицу в длинной старомодной юбке, в шляпке с козырьком и с тремя выцветшими фиолетовыми цветами. Она больше никогда не ходила с кошелкой по лавкам. Купленный товар она велела присылать ей на дом.

Уже прошел Лаг-Боймер. Ночи светились темной синевой, днем небо заливало сияние, которое еще не жгло, но уже слепило глаза. Покрытые листьями деревья искрились влажной и свежей зеленью, еще не запыленной и не посохшей от летней жары. У дверей на улице в солнечном свете грелись соседки и смотрели вслед Переле, вышедшей из дома мелкими субботними шагами и с такой легкомысленной улыбкой, как будто она сошла со старинного портрета. Она уже слышала, как женщины называют ее между собой гродненской раввиншей, и чем больше она это слышала, тем больше в ней росло желание познакомиться с Сорой-Ривкой Айзенштат. Но та нигде не появлялась. Переле догадалась, что реб Мойше-Мордехай не приглашает ее мужа на ужин, чтобы не встретиться заодно и с ней, своей первой невестой. Поняв это, она рассмеялась про себя: «Почему он не хочет со мной встречаться? Ведь я уже бабушка». Однако через какое-то время подвернулся неожиданный случай. Реб Ури-Цви рассказал, что даян с Замковой улицы пригласил его на бар мицву своего младшего сына и напомнил, чтобы он не забыл взять с собой жену. Потом жена даяна Башка сама пришла пригласить Переле.

— Раввинша Сора-Ривка тоже будет. Она сказала мне, что хочет с вами познакомиться, — рассказала жена даяна, и Переле скрыла сладкой улыбочкой гримасу горечи. Она думала, что точно так же, как она хочет познакомиться с женщиной, которую выбрал ее первый жених, та хочет посмотреть на первую невесту своего мужа, которую он забраковал.

Торжество у даяна с Замковой улицы происходило на исходе субботы, за неделю до Швуэс. В двух больших комнатах расселись мужчины, а в третьей находились женщины. Виновник торжества, мальчишка с коротким мясистым носиком, с низким упрямым лбом, полными щеками и смеющимися добрыми глазами, похожими на глаза его матери, произносил свою проповедь с пылом, морща лоб и шевеля толстыми пальчиками обеих рук. При этом он был похож на старого знатока Торы.

— На рассвете четырнадцатого числа проверяют, нет ли квасного, при свете свечи[285], — сказал он по-древнееврейски и пояснил на идише: — На четырнадцатом году жизни человек начинает нести ответственность за свои поступки, и поэтому надо проверять, нет ли в сердце квасного, при свете Торы и заповедей, потому что сказано: «Ибо заповедь есть светильник, и наставление — свет»[286]. Вопрос состоит в том, на ком лежит обязанность возложить тфилин на сына? На отце или же на самом сыне? Рабби Ицхок бен Аба Мари[287] считает, что до тринадцати лет сын свободен от заповеди о тфилин, но Гемора в трактате «Сукка» говорит…

Евреи слушали. Один даже приложил ладонь к уху, чтобы не пропустить ни слова, другой жевал кончик своей бороды, третий шлепал от восторга губами: какой талант!

Сразу же после проповеди стало шумно, зазвенели стаканы. Все мужчины выпивали с даяном в честь его сына. Появилась жена даяна Башка, рослая, полная, с еще молодыми бело-розоватыми щеками и сияющими от счастья глазами, одетая по-домашнему в юбку и белую блузку, с сеточкой на гладко зачесанных рыжеватых волосах вместо обычного платка. Башка и несколько помогавших ей женщин несли блюда с холодной рыбой в кисло-сладком соусе, с вареной телятиной, с жареными курами, бутылки с лимонадом, подносы с нарезанным хлебом и жесткими белыми лепешками, миски с нашинкованной капустой, засыпанной сахаром, тарелки с холодными, как лед, малосольными огурцами.

— Евреи, идите мыть руки! — воскликнула красивая жена даяна, и гости встали, расправили плечи и стали проталкиваться на кухню, чтобы омыть руки перед едой.

На самом почетном месте за столом сидел городской проповедник реб Ури-Цви Кенигсберг в плоской бархатной ермолке и в атласном лапсердаке с широкими отворотами, в шерстяном арбеканфесе поверх чистой белой рубахи. Он сидел во главе стола один-одинешенек, потому что, хотя реб Мойше-Мордехай пообещал быть, он в последний момент почувствовал себя очень усталым и не пришел. Однако он прислал свою жену — Сора-Ривка, в отличие от него, присутствовала. На некотором расстоянии от городского проповедника по обе стороны стола сидели двое старших даянов и молча пережевывали жесткий кусок — свою злость на то, что местечковый грайпевский раввин стал важной шишкой в Городской синагоге, в комнате заседаний раввинского суда и даже на семейном торжестве их товарища-даяна. Еще дальше от него сидели молодые люди из гродненского колеля в мягких шляпах и в сюртуках. Их бороды, черные и русые, округлые или заостренные, еще пахли мужской свежестью и силой, как дом, построенный из неотесанных бревен, еще пахнущих лесом. Когда они жевали и пили, их заросшие волосами щеки двигались как-то мужественно, с неким еще вожделением, но их лбы уже перепахали морщинами большие виленские издания Геморы с комментариями и растрепанные тома ранних и поздних законоучителей. Эти молодые люди разговаривали с городским проповедником об изучении Торы и терзали его деликатно.

Сказать какую-нибудь резкость или открыто насмехаться над ним ученики гродненского раввина боялись — как бы их ребе потом не начал топать на них ногами, как после того, когда они помешали раввину Кенигсбергу во время его проповеди в Городской синагоге. Молодые люди знали, что реб Мойше-Мордехай хочет как можно больше заниматься колелем и как можно меньше иметь дело с горожанами. Поэтому он и оказывает почет новому городскому проповеднику, чтобы тот занимался с гродненской публикой. Тем не менее учащиеся колеля все же не могли простить грайпевскому раввину того, что чья-то рука вытолкнула его на самое почетное место. Поэтому они засыпали его вопросами о Маймониде и на все его ответы морщили лбы:

— Ну-у, это обывательское мнение.

Ясное лицо и белая борода раввина Кенигсберга покрылись потом. Его большие глаза с голубоватыми белками наполнились изумлением:

— Это ведь говорит рабби Меир из Ротенбурга![288] Ведь буквально так и написано в книге «Карти ве-палти»!

Но молодые люди морщили носы, пожимали плечами и один за другим отвечали:

— Известно ведь, что рабби Меир из Ротенбурга высказывает обывательские мнения.

— Рабби Йонатан Эйбешюц слывет гаоном, но не умеет разъяснять Тору. То есть он, конечно, гаон, но он идет по кривому пути изощренных комментариев.

Реб Ури-Цви еще пытался спастись, пересказывая, что написано в книге «Пней Йегошуа»[289], но молодые люди посмотрели друг на друга, а потом и на раввина Кенигсберга так, словно он изложил комментарий, достойный мальчишки, чью бар мицву сегодня праздновали, но никак не раввина.

Переле в женской комнате тоже сидела на почетном месте, одетая в парадное темно-красное платье с турнюром. С одной стороны от нее сидела жена даяна из Волковысского переулка с высокой грудью и мужским голосом. Но на этот раз мужеподобная даянша не раскрывала рта, хотя сердце у нее в груди так и колотилось от злости, как большая муха в сетях маленького паука. По другую сторону от Переле сидела тощая даянша со Старого рынка, укутанная в облезлые шали и платки, и по своему обыкновению все время кивала своей куриной головкой. За столом сидели также обывательницы в модных шляпках со множеством перьев, но с такими набожными лицами, как будто они читали «Цэно у-рэно»[290]. В черном платье и черной шляпке за другим концом сидела раввинша Сора-Ривка Айзенштат. В свете зажженных ламп ее лицо выглядело особенно бледным и худым, еще более хрупкой казалась ее костлявая шея, еще длиннее — тонкие руки.

Переле медленно жевала куриное крылышко и пила содовую из высокого узкого бокала толстого зеленого стекла, едва прикасаясь губами к его краю. При этом она выдвигала голову вперед, как голубица, пьющая из ручейка. Точно так же деликатно, как ела и пила, Переле и говорила: пару слов той обывательнице, пару слов — этой. И ни на минуту не переставала думать о том, как выглядела Сора-Ривка Айзенштат в девичестве. Неужели она и тогда была таким же высохшим луловом, а Мойше-Мордехай взял ее в жены ради приданого и места гродненского раввина? По тому, как она молчала и улыбалась, было похоже, что она довольно умна, но совсем не так добра, как о ней рассказывают. Она словно состоит из одних сухих и холодных костей; от нее веет мраком и морозом. Неужели ее муж не пришел, потому что слишком устал и не вполне здоров, как рассказывают? Или же потому, что он не хочет встречаться с Переле? Одна из обывательниц, сидевших за столом, что-то сказала о нынешних модах, и Переле воспользовалась подходящим моментом.

Она заговорила многословно, как подобает жене городского проповедника, так, чтобы все слышали: когда она смотрит на нынешних парней и девушек, ей кажется, что она смотрит в реку, в которой видишь перевернутый мир. Девушки ходят коротко подстриженными, а парни отращивают длинные гривы. Напротив их дома жила одна молодая женщина, состоятельная и хорошенькая, но пустоголовая. За один день она меняла по три туалета. Утром она просто крутилась такая растрепанная, что тошно становилось, глядя на нее. Днем носила платье с воротничком под самое горло, с рукавами до самых кистей, и можно было подумать — скромница. Но вся ее скромность заканчивалась выше колен. Оттуда и ниже она безо всякого стыда открывала свои ноги всему свету. Вечером того же дня она куда-то выходила в широком платье, раздувающемся, как зонтик, и длиною до пят. Но верхняя половина тела была при этом полуголой, на обнаженные плечи была наброшена прозрачная розовая шаль. Ну где это прежде было слыхано, чтобы приличная женщина так с ума сходила? На это у нее есть время, но когда дело доходит до мясной и молочной посуды, даже до пасхальной, такая женщина говорит, что у нее слишком много дел.

— Что вы на это скажете, гродненская раввинша? — спросила Переле через весь стол, и Сора-Ривка ответила мягкой улыбкой, как будто соглашаясь. Но сказать она ничего не сказала, и блеск любопытства в ее черных глазах медленно погас.

С тех пор как у реб Мойше-Мордехая случился сердечный приступ, Сора-Ривка ходила на цыпочках, сдерживая дыхание из страха, как бы с мужем чего не случилось. Городскими делами реб Мойше-Мордехай занимался все меньше, но с молодыми людьми из колеля горячо говорил об учебе и всего себя отдавал их устройству. Он посылал за членами правления общины и просил их найти для учащихся колеля хорошие квартиры. Хозяйки, которые рады были за плату принять на квартиру ученика колеля, должны были сперва зайти к раввину поговорить о комнате для квартиранта, и о том, что он будет получать на завтрак и обед, и о том, не слишком ли шумно в доме. Несколько раз раввин посылал за портным и заказывал одежду для учащихся из бедных семей. Готовясь к уроку, реб Мойше-Мордехай перелистывал много книг и просиживал над ними по полночи. Сора-Ривка видела, что быть главой ешивы ее мужу очень нравится. Приглашение к даяну с Замковой улицы он принял с радостью. Еще больше, чем взрослых учеников, реб Мойше-Мордехай любил мальчишек, изучающих Тору. Он прижимал их к сердцу, как родных внуков. Однако в ту субботу, на которую выпала бар мицва, он снова почувствовал, что у него болезненно сжимается сердце. Он побледнел и пропел на печальный мотив:

— Нехорошо-о!

Однако, когда жена хотела побежать за врачом, он сказал, что угрозы жизни нет, а потому он не допустит, чтобы врач из-за него нарушал святость субботы. На исходе дня он сказал, что, слава Богу, чувствует себя лучше, и велел Соре-Ривке пойти на бар мицву к даяну. Она отказалась, но тогда он сердито приподнялся на кровати и сказал, что сам пойдет в гости. Никогда прежде реб Мойше-Мордехай не требовал так грубо от жены, чтобы она его слушалась. Сора-Ривка пошла из страха, что больной снова вскочит с постели. Однако без его ведома она зашла к соседке и попросила, чтобы та на протяжении вечера несколько раз заглянула к раввину посмотреть, как у него дела.

Любопытство, подталкивавшее ее познакомиться с грайпевской раввиншей, исчезало без следа, когда она думала о муже, оставшемся дома. И все же она заставляла себя улыбаться и слушать, что говорит раввинша Переле Кенигсберг. После того как та вдоволь посмеялась над новыми дамскими модами, она принялась высмеивать нынешнюю мебель. Жена даяна Башка больше остальных женщин любила одеваться по-новомодному, в жакетики с угловатыми плечами и с остроугольными отворотами, в узкие платья и однобортные пальто с широкими карманами. Точно так же у нее дома были столы, платяные шкафы и диваны строгих силуэтов, с острыми углами и без излишеств в виде покрывал, подушечек и украшений, с узкими высокими ножками и с не слишком большими ящиками. Как можно меньше дерева, как можно воздушнее, легче. Стулья для того, чтобы сидеть, а не для того, чтобы тонуть в них. Занавески и гардины на окнах тоже были из прозрачного и светлого материала, чтобы не отгораживаться от мира. Переле все это прекрасно знала, и ей захотелось спросить Башку: если жена даяна с Замковой улицы так любит все открывать, то почему она носит сетку на волосах, а ее муж — большую широкую шляпу? Но спрашивать об этом у хозяйки не подобало, поэтому Переле начала расхваливать мебель прежних времен. Тогда комод был комодом, который мог служить потом детям и внукам. У стола были широкие витые ножки, и он мог стоять вовеки вечные. Посудный шкаф искрился отшлифованным стеклом, у него были украшения, резьба, башенки и дверцы, как в настоящем дворце. Сундук был окован железом и передвигался на колесиках. В него можно было уложить гардероб для трех невест. В доме были высокие потолки, и он был просторным; входная дверь — большая, тяжелая, иногда с витой решеткой. Еще до того, как входили в такой дом, уже знали, что там живут состоятельные хозяева, солидные люди.

— А в наши времена, — подвела итог Переле, — и хозяева, и их домашняя утварь похожи на поспешную молитву. Спереди выпендриваются, сзади оттопыриваются, и где конец, непонятно. Устраивают себе легкую жизнь, мол, все должно быть легко! Не так ли, гродненская раввинша?

Сора-Ривка снова покивала как бы в знак согласия и при этом подумала, что, похоже, грайпевская рарвинша любит быть хозяйкой и хочет себя показать. Нет никакого сомнения, что весь конфликт с грайпевским раввином произошел из-за нее. «Если бы Мойше-Мордехай женился на ней, он был бы счастливее, чем со мной. Она бы от него не потребовала пренебречь своей честью», — мысленно сказала себе Сора-Ривка и потерла рукой лоб, как будто прогоняя эти мысли. Ей показалось странным, что женщины за столом слушают грайпевскую раввиншу с такими набожными физиономиями и не осмеливаются перебить ее.

Покончив с модами и мебелью, Переле принялась со всех сторон оговаривать простолюдинов. Когда она была еще совсем молоденькой девушкой, ее всегда удивляло, почему ее отец, ныне покойный старипольский раввин, встает перед каждым изучающим Тору, входящим в их дом. По ее тогдашнему пониманию, получалось, что перед ученым должен вставать простой еврей, а не раввин города, который старше своего гостя и годами, и мудростью. Лишь повзрослев, она поняла, что только мудрец Торы понимает и по-настоящему уважает другого мудреца Торы.

— А кто же еще способен понимать и почитать Тору, извозчик? — снова напевно спросила через весь стол Переле, обращаясь к гродненской раввинше.

Но та неожиданно повернула к ней голову и недружелюбно ответила:

— Я бы так не сказала. Раввины ссорятся между собой намного чаще, чем обыватели. А когда раввин любит простого еврея, простой еврей еще больше любит этого раввина и встает перед ним по десять раз в день.

Переле выглядела пораженной. Какое-то время она молчала. Она не ожидала такого прямого и резкого ответа. Ее лицо напряглось от мыслей, как следует уколоть в ответ гродненскую раввиншу. Но Сора-Ривка уже снова печально и мягко улыбалась. Ее никогда особенно не интересовали аристократизм раввинов, их честь и их конфликты. Особенно в последнее время. Вдруг в большой комнате воцарилась напряженная тишина. Все смотрели на дверь. Сора-Ривка тоже повернулась и увидела хозяина, даяна, с бледным лицом. Рядом с ним стояла его жена Башка, напуганная еще больше мужа, а за ними толкались еще какие-то люди. В воздухе висела какая-то дурная весть, которую никто не хотел произнести вслух. Сора-Ривка почувствовала, что произошло несчастье.

— Не пугайтесь, раввинша, ваш муж жив, — приблизилась к ней Башка.

— Соседка вызвала к вашему мужу врача и послала сказать, чтобы вы пришли, — замахал сразу обеими руками хозяин, стараясь успокоить ее.

Но Сора-Ривка не могла и слова произнести. Она все больше бледнела, а ее глаза наливались слепой темнотой охватившего ее страха. Ее пришлось вести под руки.

18

В синагогах и обывательских домах говорили, что у реб Мойше-Мордехая Айзенштата снова был сердечный приступ, но он уже чувствует себя лучше. Беда — с его раввиншей, она словно совсем окаменела. В больнице раввин лежать не хочет, он боится, что там ему станет хуже. Поэтому он лежит дома, но там всегда шум и суматоха. С одной стороны, раввин требует, чтобы у него находились молодые люди из колеля, чтобы ему было веселее и чтобы изучение Торы было зачтено ему в заслугу. Кто бы к нему ни зашел, даже простой человек, раввин просит у него благословения. С другой стороны, врач велит выгнать всех посторонних. А раввинша Сора-Ривка стоит в растерянности между ними. Либо она не шевелится и молчит, как парализованная, либо рвет на себе волосы и бежит на кладбище молиться за здоровье мужа на могилах своей дочери, родителей, дедов и бабок.

Переле варила и пекла в честь Швуэс. У нее уже сводило пальцы и немели колени. Тянуло прилечь, на диван и подумать о больном реб Мойше-Мордехае Айзенштате. Но что бы ни случилось, она терпеть не могла, чтобы в ее доме была помойка, как у дочери. Однако она трижды в день ждала, чтобы муж вернулся — утром с молитвы, днем из комнаты заседаний раввинского суда, а вечером из синагоги — и рассказал ей, как себя чувствует больной. Реб Ури-Цви страдал не меньше ее. То, что Переле трижды в день расспрашивала его о больном, заставляло его думать, что хозяйка переживает то же, что и он: страдания и раскаяние за войну, которую они затеяли против гродненского раввина. Накануне праздника Швуэс реб Ури-Цви пришел домой до полудня и рассказал о новой беде. К реб Мойше-Мордехаю годами заходила помешанная женщина, которую бросил муж. Она постоянно допекала раввина просьбами вернуть ей мужа, который стал где-то то ли преподавателем ешивы, то ли меламедом. Год назад эта женщина перестала появляться. Она поехала туда, где находился ее муж, чтобы устраивать ему скандалы. А теперь вернулась и мучает больного. Если ее пытаются выставить, она осыпает проклятиями раввина и раввиншу так, что оба уже боятся ее проклятий, как огня. Они умоляют ее сжалиться и не ругаться, но не позволяют ее и пальцем тронуть.

Довольно долго Переле стояла в молчании и смотрела на мужа с удивлением, как будто не верила, что такое может происходить на самом деле. Затем вошла в спальню и там задержалась. Назад она вышла, наряженная в одно из своих длинных широких платьев, полушубок с широкими рукавами, шляпку с тремя фиолетовыми цветами и с зонтиком в руке, хотя на улице и не пахло дождем. Муж спросил, куда она идет в канун праздника такая разодетая? Переле, глядя в зеркальце комода, разгладила пальцами брови и морщины на щеках.

— Иду к гродненскому раввину навести порядок. На его жену, как я вижу, нельзя положиться.

Муж растерялся и стал бормотать, что ей не подобает идти домой к гродненскому раввину. Но Переле посмотрела на него стеклянными глазами, давая понять, что она у него не спрашивает и что он должен стыдиться своего беспокойства о том, что она и больной были когда-то женихом и невестой. Реб Ури-Цви действительно спохватился, будто обжегшись, и пробормотал, что ничего такого в виду не имел, он только хотел сказать, что она может опоздать к благословению праздничных свечей. Ведь может случиться, что ей придется там задержаться, а когда он придет с вечерней молитвы, ему не для кого будет делать кидуш. А кто ему подаст ужин?..

— До благословения свечей я надеюсь вернуться. Однако, если мне придется задержаться, ты сам найдешь, что поесть, — ответила хозяйка и, переступая порог, приподняла платье, как будто у входа была лужа.

У раввина в первой комнате сидели учащиеся колеля и пили чай. Когда грайпевская раввинша вошла, молодые люди посмотрели на нее с некоторым удивлением из-за ее странного наряда. Тем не менее никто не спросил, кого она ищет, как будто дом раввина был местечковым постоялым двором. Она прошла в большую комнату заседаний раввинского суда, и ее взгляд встретился с удивленным взглядом гродненской раввинши. Сора-Ривка сидела на длинной скамье за столом раввинского суда, уронив руки на колени, и слушала, что говорит еврейка, сидящая напротив, — женщина за пятьдесят, с морщинистым лицом, с мешками под глазами, но с нарумяненными щеками и с помадой на губах. На голове у женщины был платок, скрученный в дикий тюрбан, на ногах — черные туфли и черные чулки. На ней были чересчур узкая юбка и вязаный жакет из коричневой шерсти. Переле сразу же догадалась, что это, должно быть, та самая соломенная вдова, скандалистка, сживающая со света больного раввина. Напудренная соломенная вдова тоже посмотрела на низенькую гостью в длинном платье и в шляпке с цветами, и ей захотелось рассмеяться. Но в то же мгновение голос Переле прозвучал громко, торжественно и повелительно:

— Гродненская раввинша, я пришла навестить больного раввина и помочь вам приготовиться к празднику. Будьте так добры, зайдите к вашему мужу и скажите, что жена гродненского городского проповедника хочет его видеть.

Сора-Ривка посмотрела на нее с еще большей растерянностью и молча зашла в комнату больного. Соломенная вдова быстро-быстро заговорила, обращаясь к Переле: она рада, что встретила жену городского проповедника! Она собирается зайти к нему, чтобы рассказать о своих бедах. Ее зовут Манця Репник, все в Гродно ее знают. Годами местный раввин обещал вернуть ее мужа.

— Но теперь скоро не с кем будет разговаривать, он уже одной ногой на том свете, — подмигнула Манця Репник, кивнув в сторону комнаты больного, и громко рассмеялась.

Женщина продолжила говорить то хрипло, то вдруг визгливым голосом ночной птицы. Говорила она так, словно жена городского проповедника половину истории уже знала: едва приехав в Глубокое[291], она узнала, что ее бежавший муж руководит там небольшой ешивой. Вошла она в синагогу и увидела его в окружении компании просиживателей штанов, таких же, как он, черных жуков, но намного моложе и еще мельче, чем он. Ведь ее муж — карлик размером с фигу, только борода у него большая и физиономия холодная. Но когда он увидал ее, его холодная физиономия стала желтой, как воск, краше в гроб кладут, пусть он там лежит и воскрешения из мертвых не удостоится!

Из спальни вышла Сора-Ривка с чуть оживившимся лицом:

— Сегодня у нас не прибрано. Совсем не так, как должно было быть в честь праздника, — сказала она, оправдываясь.

Переле направилась к спальне и увидала, что Манця Репник идет за ней. Она резко сказала ей:

— Вы не можете сейчас войти, я должна с раввином кое о чем поговорить.

Манця осталась стоять, онемев. Еще не случалось, чтобы в доме гродненского раввина ей не позволяли делать то, что она хотела.

Грайпевская раввинша вошла с напряженным лицом, ее губы дрожали, а сердце щемило так, как редко случалось в ее жизни.

Реб Мойше-Мордехай лежал в постели с высоким изголовьем, натянув одеяло под самую бороду, которая стала еще белей. Его щеки казались одутловатыми, кожа — серой, ноздри — очень большими, но из морщин на его лице лучилась доброта.

— Как дела у гродненского раввина? — с трудом выговорила Переле и сразу же опустилась на стул, как будто у нее подогнулись колени.

Раввин прошептал, что, мол, слава Всевышнему, он чувствует себя лучше. Он продолжил говорить с какой-то странной поспешностью, глядя при этом на одеяло. Похоже, что и для него тоже встреча с первой невестой была нелегка.

— На вашем муже, нашем городском проповеднике, лежит теперь вся тяжесть управления городским раввинским судом и ведения других общественных дел. Я понимаю, что в течение недели накануне праздника у него не было времени зайти. Ведь он должен готовить проповеди и на праздник Кущей тоже. Но на исходе праздника он, я надеюсь, ко мне зайдет. Передайте ему, что я очень его прошу. Мы должны с ним обсудить городские дела.

Переле не сводила с него глаз. Она чувствовала, что он на самом деле согласен, чтобы ее муж его заменил. По речам и виду она поняла, что его состояние плохое и что он понимает это гораздо яснее, чем окружающие. Она всегда знала лучше всех, как велик реб Мойше-Мордехай в Торе и в мудрости. Теперь она еще отчетливее увидала это по его способности уступать. Прежде он уступил, чтобы избежать конфликта, а с тех пор, как заболел, он всем сердцем хочет сделать ее мужа большим человеком. Хотя он выглядел очень старым и лежал, почти умирая, Переле все-таки не оставляла мысль, что она не удостоилась чести иметь в качестве мужа такого великого человека. Она не хотела помнить о том, что совсем недавно у нее были претензии к мужу за то, что он допускает, чтобы их сыновья ходили на уроки гродненского раввина. Мол, люди еще скажут, что у собственного отца им нечему поучиться. Теперь ей хотелось сказать прямо противоположное, что реб Мойше-Мордехай недостаточно приближает к себе ее детей. Но, уже раскрыв было рот, Переле одумалась и сказала нечто другое:

— Благодарю вас за то, что приближаете моих Янкла-Довида и Гедалью. Наши сыновья годами учились в ешиве, но из-за торговых дел забросили учебу. Лишь после того, как вы основали здесь колель и они стали ходить на ваши уроки, они снова стали изучать Тору пару часов в день.

Реб Мойше-Мордехай печально покивал, будто думая, что только Всевышний знает, сможет ли он еще проводить уроки для своих учеников. Переле повернулась к Соре-Ривке, стоявшей все это время в стороне, печально улыбаясь, словно чужая в своем собственном доме.

— Гродненская раввинша, как я слышала, ваш семейный врач — не самый лучший врач в городе. Надо созвать консилиум профессоров. Несколько профессоров вместе лучше придумают, что надо делать, чтобы раввин побыстрее выздоровел. Я вам в этом помогу.

В спальню ворвалась Манця Репник и встала перед Переле, уперев руки в бедра:

— Я и в самом деле думала, что у вас есть секреты с раввином, как вы сказали. Послушала я и вижу, что вы просто зашли поболтать, расфуфыренная вы кукла! Коли так, то я точно такая же барыня, как и вы! Я приходила сюда еще до того, как вам взбрело в голову стать гродненской раввиншей!

И, чтобы показать Переле, насколько она здесь своя, Манця Репник снова принялась перечислять раввину, как она в местечке схватила своего мужу за голову. Все Глубокое встало на уши: как же это ученый еврей оставил свою жену соломенной вдовой?! Ее муж, карлик с длинной бородой и холодной физиономией, утверждал, что хотел дать ей развод. Она ответила, что прежде, чем она возьмет у него разводное письмо, Бог пошлет ему сыпь по всему телу, болячки под мышками, ломоту в суставах, боль в сердце и резь в кишках! Месяцами она с ним воевала, пока у него лицо не почернело, как горшок. Его ешива распалась, как карточный домик. Прежде Глубокое поддерживало ее, потом местечковые обитатели стали поддерживать его. Он их подкупил. «Возьмите разводное письмо, — говорили ей глубоковские. — Вы двое не пара». А она им на это отвечала: «Чтоб вас земля взяла! Вы-то с ангелом смерти подходящая пара».

Раввин лежал с закрытыми глазами и стонал. Лицо Соры-Ривки становилось все бледнее, ее руки дрожали. Было видно, что раввин и раввинша хорошо знакомы с разглагольствованиями этой скандалистки. Но каждый раз, когда она снова принималась сыпать проклятиями, у них по телу пробегала дрожь. Переле встала и крикнула:

— Закройте свой червивый рот! Сию же минуту убирайтесь!

Манця Репник рассмеялась и снова уперлась руками в бедра:

— Прежде чем меня отсюда выгонят, отсюда кого-то вынесут на черных носилках!

Раввин вздрогнул и принялся кричать:

— Не проклинайте, сжальтесь, не проклинайте!

Сора-Ривка с плачем вышла, заламывая руки и говоря:

— Не трогайте, мы все время страдаем от нее и молчим.

Но Переле топнула ногой и крикнула:

— Стыдитесь, гродненская раввинша! Вы должны были этой бандитке глаза выцарапать, полицию вызвать, а вы еще боитесь ее проклятий? Она не вдова и не сирота, к плачу которых прислушивается Господь, она бандитка, комедиантка, она притворяется сумасшедшей, чтобы вас напугать.

Сора-Ривка съежилась от страха. Переле, выставив свой зонтик вперед, как пику, двинулась на скандалистку, которая отступала назад, пока обе они не оказались в комнате заседаний раввинского суда. В дверях первой комнаты уже стояли учащиеся колеля и с застывшими лицами смотрели на происходящее. Переле еще выше подняла зонтик, как будто для того, чтобы выколоть нахалке глаза, и прикрикнула на ешиботников:

— Разве вы мужчины?! Вы герои Торы?! Какая-то хитрая дикая тварь мучает раввина и его жену, и вы это допускаете?

Молодые люди переглянулись, и один из них буркнул, что раввинша не позволяет трогать эту женщину. Манця Репник расплакалась:

— Евреи, сжальтесь! Я несчастная соломенная вдова…

Переле раскричалась еще громче:

— Спустите ее с лестницы, говорю я вам! На мне этот грех перед Богом и людьми! Если вы этого не сделаете, я ей голову раскрою зонтиком!

Манця Репник выбежала с проклятиями и захлопнула дверь, чтобы никто за ней не погнался. Один из молодых людей рассмеялся:

— Бой-баба!

И было неясно, кого из двух женщин он имеет в виду. Измученная Переле перевела дыхание и посмотрела на учащихся колеля с гневом. Она хотела отгадать, был ли кто-нибудь из этих, с позволения сказать, мужчин среди тех, кто не давал ее мужу выступать в Городской синагоге. Но они, по ее мнению, не походили на крикливых гродненских сторонников «Агуды». Конечно, они были из тех, кто приехал учиться в колель, потому что ни на что другое не годны — ни на то, чтобы стать раввинами, ни на то, чтобы заниматься торговлей. Сыны Торы были растеряны оттого, что эта женщина в странном одеянии накричала на них так, будто была близкой родственницей реб Мойше-Мордехая.

— Идите себе подобру-поздорову на ваши квартиры и готовьтесь к празднику, или в синагогу — заниматься Торой. Тут не чайная, чтобы чай пить. За раввином присмотрит его жена. И я тоже.

Она подождала, пока молодые люди не начали расходиться. Один из них сказал, что хочет зайти к раввину попрощаться. Переле ответила, что сама передаст раввину привет от всех его учеников. Потом она пошла назад в спальню и увидела там новую сцену: реб Мойше-Мордехай умолял жену перестать плакать. Однако Сора-Ривка стояла и по-детски всхлипывала, как будто слезы смыли прошедшие годы и она снова стала маленькой девочкой, обиженной тем, что все против нее — родители и даже кукла. Переле просто взбесилась от ярости, она закусила губу, чтобы не закричать, что гродненская раввинша должна находиться в специальном учреждении для душевнобольных людей. На раввина Переле тоже посмотрела с горечью. Знаменитый на весь мир гаон и гродненский городской раввин боится, как черта, проклятий какой-то бандитки, но о том, что дочь старипольского раввина, его первая невеста, хранит на него в глубине души горькую обиду, он, видно, никогда не думал.

— Гродненская раввинша, я пришла помочь вам подготовиться к празднику и хочу еще успеть вернуться домой до благословения свечей, чтобы моему мужу было для кого читать кидуш, — сказала Переле и велела Соре-Ривке идти за нею в кухню.

Реб Мойше-Мордехай слушал, смотрел и удивлялся. Его Сора-Ривка перестала плакать и с покорностью служанки пошла за грайпевской раввиншей, которая сняла полушубок с широкими рукавами и первая вошла в полутемную неубранную кухню.

19

Жена городского проповедника настолько расхозяйничалась в доме больного, что на свою ответственность созвала консилиум врачей и велела им: что бы они ни нашли, пусть скажут раввину, что он идет на поправку. Нынешние евреи уже ведут себя как иноверцы и в том, что они говорят больному о его состоянии.

— У богобоязненных евреев считается, что у больного нельзя забирать уверенность в помощи Всевышнего, — говорила она эскулапам резким, крикливым голосом.

Она и жена реб Мойше-Мордехая остались ждать за дверью комнаты больного. Когда врачи вышли, они и обеим женщинам не хотели говорить всей правды. Однако по их лицам было понятно, что дела раввина плохи. Сора-Ривка встала с плачем. Переле злобно зашипела на нее:

— Не плачьте, гродненская раввинша, это может, не дай Бог, погубить вашего мужа.

Обе женщины вошли в комнату больного, и онемевшая Сора-Ривка слушала, как грайпевская раввинша говорит спокойно и строго:

— Гродненский раввин еще будет, с Божьей помощью, проводить уроки для своих учеников. Пока же вам нужно отдыхать и как можно меньше разговаривать. Так сказали врачи.

Реб Мойше-Мордехай слушал, отвернувшись, будто знал, что ему не говорят правды. Потом он прошептал, что не хочет лежать как в тюрьме, оторванный от людей. Если придет какой-нибудь сын Торы, пусть его впустят.

Но с тех пор, как Переле накануне праздника Швуэс выгнала учащихся колеля, они больше не приходили. Когда в городе узнали о консилиуме врачей, в синагогах начали читать псалмы при открытом орн-койдеше и ждали чуда. В то же время в Гродно приехал молодой сын Торы, который ни о чем не знал и зашел к раввину поговорить о священных книгах. Переле встретила его в прихожей и спросила, чего он хочет. Молодой знаток Торы с круглым, еще мальчишеским лицом, с развевающимися русыми пейсами и с первым мягким пушком на свежих щеках ответил, что ничего не хочет, только поговорить с гродненским раввином о святых книгах.

— Ребе нездоров, и ему нельзя много говорить, поэтому не утомляйте его чересчур, — предостерегла его Переле и проводила к раввину.

Сора-Ривка, сидевшая у постели больного, посмотрела на незнакомого парня такими глазами, будто вошел жених ее единственной покойной дочери. Увидав раввина лежащим в постели, парень немного растерялся. Реб Мойше-Мордехай спросил, как его зовут, откуда он родом и какой трактат Талмуда изучает. Парень стал напевным голосом излагать свои собственные комментарии. Он размахивал руками и горячился. Больной слушал, полузакрыв глаза, лишь время от времени он морщил лоб или вопросительно приподнимал бровь, и по его пожелтевшему лицу пробегала дрожь, похожая на блик света на темной воде. Переле смотрела, как реб Мойше-Мордехай подзывает к себе поближе молодого сына Торы и гладит дрожащими пальцами его щеки, прижимает к себе, как родного сына, родившегося у него на старости лет.

— Ты приводишь интересные комментарии, очень яркие, но ты нахал. Ты не боишься спорить с древними комментаторами? — рассмеялся раввин и спросил у юного комментатора Торы, почему тот больше не хочет учиться в Радуни. Паренек с развевающимися русыми пейсами ответил, что с тех пор, как в Радуни скончался старый глава ешивы и занятие проводит его зять, ему там нечего делать.

— Я изучаю Тору лучше его, — холодно пожал он плечами и пояснил, что едет в Мирскую ешиву, где будет учиться среди старших парней своего уровня.

— Так-так, Радунь для тебя уже слишком мала? — улыбнулся реб Мойше-Мордехай всеми морщинками своего увядшего лица, и его глаза лучились от удовольствия. — А на дорожные расходы у тебя деньги есть? Может быть, тебе нужны деньги, чтобы купить одежду?

Но молодой сын Торы ответил, что у него есть деньги на дорожные расходы и полный чемодан одежды.

— Тогда счастливой дороги и успехов в занятиях. Летними вечерами выходи на прогулку, нынешние поколения слабые, надо себя беречь. И не затягивай с женитьбой. Передавай от меня привет главе Мирской ешивы, — реб Мойше-Мордехай поцеловал парня в оба виска и вдруг упал обратно на подушки, измученный. — Попроси сынов Торы в ешиве, чтобы они молились за меня. И ты тоже за меня молись. Дай мне благословение.

Из глаз реб Мойше-Мордехая текли слезы на его растрепанную бороду. Молодой сын Торы посмотрел на двух женщин со страхом. Только теперь он понял, что раввин тяжело болен. Сора-Ривка сидела оцепенев, но Переле подмигнула парню, чтобы он попрощался и уходил.

— Я буду молиться как за родного отца, чтобы ребе выздоровел, — пролепетал юный сын Торы и, бледный, вышел из комнаты.

Повисло печальное молчание. Больной впал в забытье. Устремленные на него глаза Переле медленно наполнились слезами. Она прежде не представляла себе, что этот гаон, обладающий могучим холодным умом, может так любить чужого паренька, так стремиться помочь ему. Теперь она поняла, почему к нему так привязаны ученики и приближенные. Словно услыхав ее мысли, реб Мойше-Мордехай очнулся и с беспокойством простонал:

— Что будет с колелем? Эти молодые люди оставили обустроенные дома и приехали сюда изучать Тору. Без надзора все развалится. Ой, Владыка мира! — он глубоко вздохнул и снова провалился в полуобморочную дремоту.

Переле тихо вышла, и Сора-Ривка последовала за ней, боясь остаться одна с больным.

— Когда вы снова придете? — с дрожью в голосе спросила она.

Однако Переле холодно отвечала, что придет, когда у нее будет время. Ее собственный муж тоже уже не молод, и за ним надо присматривать. Жена городского проповедника шла по улице и горько улыбалась себе самой из-за той роли, которую она играла теперь в жизни реб Мойше-Мордехая. Она сама не знала, зачем остановилась посмотреть вслед мальчишке, бегущему за катящимся обручем. Деревья еще светились светло-зеленой свежестью, но их ветви уже сгибались под тяжелым грузом листьев. Закат солнца на северо-западе показался Переле отгоревшей желтоватой поминальной свечой. Скоро солнце зайдет. Завтра утром оно, как всегда, взойдет снова, но человек-то не становится снова молодым. И она тоже не может повернуть назад колесо своего счастья. Она должна следить за здоровьем собственного мужа и стараться, чтобы он достиг в Гродно влияния, которого у него не было в прежние годы, когда он служил раввином в маленьком местечке. Она должна что-то сделать и со своими сыновьями тоже, чтобы эти бывшие ешиботники не остались на всю жизнь торговцами обувью. С зятем она ничего не может поделать. Ведь Серл именно назло матери хотела мужа-неуча, и она добилась своего.

С тех пор как Переле стала заходить к больному городскому раввину, ее поведение еще больше, чем прежде, беспокоило мужа. С одной стороны, она заботилась о том, чтобы он ел и спал вовремя, не перетруждался в раввинском суде, не читал слишком длинных проповедей и не пил бы, вспотев, холодной воды. Кроме того, она отвела его на обследование к одному из кардиологов, пользовавших реб Мойше-Мордехая. А когда реб Ури-Цви вышел из кабинета врача, довольный тем, что, слава Богу, здоров, Переле подняла взор к потолку и поблагодарила Всевышнего. Однако, с другой стороны, она еще больше, чем прежде, изводила его упреками за то, что он не заканчивает писать и не издает свою книгу. Она утверждала, что даже смертельно больной реб Мойше-Мордехай, как только начинает себя чувствовать получше, заглядывает в свои записи и говорит об издании новой части своих респонсов. Но он, ее муж и гродненский городской проповедник, когда обыватели заходят к нему посоветоваться относительно дел города, лепечет:

— А что думаете вы?

Реб Мойше-Мордехай ни у кого не спрашивал советов. Он издавал приговоры.

— Так что же мне делать, если я не реб Мойше-Мордехай? Ты раскаиваешься, что вышла за меня замуж? — спросил реб Ури-Цви, и его тяжелые руки даже задрожали от волнения.

На этот раз его энергичная жена вернулась домой с новой претензией:

— Почему ты не заходишь в колель, чтобы провести урок для молодых людей? Реб Мойше-Мордехай беспокоится, что колель начнет распадаться.

— Ты в своем уме? — растерянно посмотрел на нее реб Ури-Цви. Его испугала новая обязанность, которую она вдруг захотела на него взвалить. — Молодые люди не будут приходить на мои уроки, да и реб Мойше-Мордехай на это не согласится. Даже не упоминай об этом ни в чьем присутствии. Еще, чего доброго, скажут, что я хочу стать наследником реб Мойше-Мордехая при его жизни.

— Зайди к нему снова, навести больного и поговори с ним о делах города. Он сам тебя попросит, чтобы ты позаботился о молодых людях из колеля. В обеспечении молодых людей я смогу тебе помочь намного больше, чем раввинша Сора-Ривка помогала своему мужу. А когда ты станешь тем, кто их обеспечивает, ты раньше или позже будешь проводить для них урок. Почему это вдруг твои комментарии на Тору остаются на исписанных листах бумаги?

Реб Ури-Цви снова вынужден был удивляться своей жене, которая бурлит и кипит все новыми планами. Она ему еще посоветовала, чтобы, когда дело дойдет до подготовки урока для учащихся колеля, пусть он готовится вместе со своими сыновьями. Янкл-Довид и Гедалья должны стоять по обе стороны от него, когда он будет проводит урок. Они должны будут помогать ему отвечать на заковыристые вопросы, которыми ученики попытаются показать, что его урок ничего не стоит. Он должен потребовать от сыновей, чтобы они выделяли больше времени на изучение Торы. Пусть их жены и приказчики обслуживают покупателей. В раввинских семьях отцы и дети помогают друг другу, ее же семья достойна в этом смысле порицания.

20

Реб Мойше-Мордехай постепенно угасал, как свеча накануне поста Девятого ава. Уставшие каждый день читать перед больным псалмы и ждать чуда, его ученики и старые обыватели подвели итог:

— Уже ничего не поделаешь!

В тот же вечер евреи сидели в синагогах на перевернутых стендерах и читали плачи, а сгустившаяся тьма заставляла их головы опускаться еще ниже. Тени от оплывающих свечей прыгали, как привидения. Оплакивая тьму Изгнания и разрушение Храма, гродненские евреи оплакивали и своего раввина.

Похороны отложили на день после Девятого ава, чтобы раввины и главы ешив из Литвы успели приехать и произнести прощальные речи в честь усопшего. Согласно обычаю, Девятого ава днем гродненские евреи расхаживали по кладбищу среди высоких трав, кустов с колючими шишками и диких яблонек. Останавливались у могил праведников и рассматривали приготовленное место, где будет похоронен реб Мойше-Мордехай га-Леви Айзенштат, словно там уже стояло надгробие древнего гаона. Евреи беседовали о том, как велик был усопший в изучении Торы, о его мудрости и славе, гремевшей по всему миру. Они говорили об этом так, словно он уже давно пребывал в истинном мире и остался жить только в памяти людей и в написанных им книгах. Возвращаясь с кладбища, обыватели увидали расклеенные на стенах домов черные траурные извещения гродненского раввинского суда о великой утрате и о том, что погребальные носилки с телом усопшего будут нести только его ученики. Город заволакивала медленная и густая печаль. После долгого поста Девятого ава евреи легли спать с камнем на сердце.

В утро похорон Гродно был полон раввинами и главами ешив, которых сопровождали их сыновья, зятья и ученики. Черные зонтики, которые раскрыли над собой пожилые гости, широкие раввинские шляпы и лапсердаки, длинные бороды и завитые пейсы, бархатная печаль в глазах — все это било в глаза чернотой на фоне слепящего солнца. Казалось, эта чернота заставляет темнеть зелень деревьев и голубизну неба. Гродно редко видел так много мудрецов Торы на своих улицах. Их силуэты и величавое выражение лиц распространяли вокруг себя страх Божий, тихий трепет, грусть завешенных зеркал в доме скорбящего. Только в здании общины спорили и препирались. Дети каждого из приезжих раввинов требовали для своего отца чести произнести надгробную речь. Ученики каждого из глав ешив вступались за честь своего ребе. Однако главы общины утверждали, что надгробную речь на могиле гродненского раввина должны произнести местные, гродненские евреи. Свиты съехавшихся на похороны великих людей и приближенные усопшего, сторонники «Агуды», вышли из здания общины с шумом, злостью и болью.

— Вы еще говорите?! В Гродно сидел учитель всех сынов Изгнания, а вы его замучили своими ссорами! Вы должны идти босиком и последними за его погребальными носилками и просить у него прощения, а не проталкиваться на почетное место.

Еще накануне Девятого ава, сразу же, как стало известно, что реб Мойше-Мордехай скончался, Переле уже предвидела, что во время похорон может возникнуть конфликт. Она знала, что раввины будут бороться за честь произнести надгробную речь не меньше, чем борются за честь произнести благословения во время бракосочетания. Потом Переле не поленилась и пошла к сыновьям сказать, чтобы они вступились за честь отца, чтобы он был первым из тех, кто произнесет надгробные речи. На этот раз сыновья послушались ее. Янкл-Довид и Гедалья находились в здании общины во время спора и препирательств и утверждали, что первым должен говорить гродненский городской проповедник и глава гродненского раввинского суда. Их поддерживали старосты Каменной синагоги и члены совета общины. Свиты приезжих больших раввинов в итоге согласились, что, поскольку в любом случае среди произносящих надгробные речи действительно должен быть представитель Гродно, эта честь должна принадлежать городскому проповеднику.

Реб Ури-Цви говорил первым на синагогальном дворе. Он больше плакал, чем говорил:

— Упал венец с головы нашей; горе нам, что мы согрешили![292]

И все горожане плакали вместе с ним. Однако среди приближенных покойного и сторонников «Агуды» пробежал злобный шепот: бывшему грайпевскому раввину есть что оплакивать, от достаточно попил крови гаона поколения. Он, конечно, думает, что его жена возложит ему сейчас на голову венец Торы, принадлежавший реб Мойше-Мордехаю, и сделает его городским раввином Гродно. Это мы еще посмотрим!

После проповеди городского проповедника носилки с телом усопшего внесли в Городскую синагогу и поставили на стол для чтения Торы на биме. Один за другим на биму стали подниматься седые раввины и главы ешив. Их руки и голоса дрожали, спины сгибались, глаза слепли от слез, лбы искажались морщинами. Это были старцы, изможденные тяжким трудом служения Всевышнему и изучения Торы. Говорили они с плачем и рыданиями, с причитаниями и жалобами. Один из выступавших оплакивал честь Торы, павшую в нашем поколении. Он говорил о евреях, которые посвятили себя изучению Торы и голодают, о пустующих синагогах. Другой клеймил партии, часть которых имеют свои собственные догматы веры, отличные от тринадцати принципов «Я верю», сформулированных Маймонидом[293]; у них есть свой собственный, иноверческий, по сути, кодекс «Шулхан орух», отличный от законов книги «Шулхан орух», полученной нами от предков. Третий уделил основное внимание преследованиям евреев. Однако каждый из этих проповедников начинал и заканчивал свою речь Светочем Изгнания, учителем нашим Мойше-Мордехаем га-Леви, свет которого теперь погас, отчего в мире стало темно посреди бела дня.

— Тора, Тора, что будет с ней?[294] — всхлипывали старые раввины и главы ешив, и вся переполненная Городская синагога всхлипывала вместе с ними. Зажженные лампы изливали оранжевый свет, слепивший залитые слезами глаза. Мокрые лица и бороды блестели, как влажные камни в пещере. Так продолжалось, пока даже стены не покрылись испариной и лампы затянул желтоватый туман. После надгробных речей ученики покойного подняли на плечи накрытые черным погребальные носилки. Кто-то зарыдал так громко, что, казалось, раскололся высокий потолок:

— И было, когда поднимался ковчег в путь, говорил Моисей: восстань, Господи![295]

Снова поднялся плач. Он поднимался, как волна, до самых окон переполненного женского отделения синагоги. Только протолкнувшись на улицу, провожавшие гаона в последний путь смогли перевести дыхание, вытереть вспотевшие лица и поговорить между собой.

— Мы знали, знали — и все-таки не знали, кто он, наш раввин. Приезжие раввины из других городов должны были нам сегодня об этом рассказывать. У Гродно больше не будет такого украшения!

Казалось, улицы вокруг синагогального двора раскачиваются от тесного, похожего на половодье людского потока. Когда ученики с погребальными носилками на плечах подходили к углу, лавочники по обе стороны улицы бросились поспешно закрывать свои магазины. Дорога на кладбище была долгая, а на кладбище снова долго выступали с речами раввины, но с каждой пройденной улицей толпа прибывала, как вода в паводок. Старые мудрецы Торы медленно вышагивали в окружении своих свит — детей и учеников. За ними широкими рядами шли городские обыватели. Вокруг пустого, запряженного двумя лошадьми катафалка, ехавшего позади, жались мелкие лавочники и ремесленники с немым страхом в глазах, как будто боялись оставаться на этом свете без ребе. Вдоль тротуаров стояли молодые люди в фуражках, женщины в легких летних платках. Нерелигиозные молодые люди тоже покрыли головы и стояли так, пока похоронная процессия проходила мимо них.

Гродненская раввинша Сора-Ривка шла прямо за погребальными носилками в сопровождении жен городских даянов. Голова ее была покрыта черной шалью. Ее смертельно бледное лицо казалось потусторонним. Все то время, пока произносили надгробные речи, от нее не слышали ни единого всхлипа. Из ее омертвевших уст не раздавалось ни звука. Женщины усмотрели в этом дурной знак: значит, она будет плакать потом, и один Бог знает, когда еще перестанет. Сора-Ривка действительно ждала, пока это мучение с похоронами и надгробными речами наконец закончится и она останется одна, совсем одна. Тогда она сможет сидеть дома и плакать, приходить на свежую могилу мужа и плакать, и на заросший травой холмик на могиле своей дочурки она тоже сможет приходить и плакать. Она придет поплакать и на могилы своих родителей, дедов, бабок, прадедов и прабабок. Половина кладбища уже ее. А когда у нее больше не останется слез, она будет молчать. Пока ее муж был жив, он принадлежал и ей тоже. Теперь он принадлежит городу, всему миру, но не ей. Те, кто произносил надгробные речи, говорили о гениальности ее Мойше-Мордехая в изучении Торы, о том, что с его смертью осиротел весь мир, но о том, что сам он выглядел как маленький сиротка, когда умерла его единственная дочь, об этом никто не упомянул, и никто этого даже уже не помнит. Если бы ее муж был тем, кем мечтал стать ее отец, — столяром, он бы принадлежал только ей и их дочери, и когда та была жива, и после ее смерти.

Посреди толпы женщин шла и жена городского проповедника, окруженная обывательницами, восхвалявшими ее за то, что она постаралась облегчить последние недели жизни гродненского раввина. Но точно так же, как и вдова Сора-Ривка, Переле ни с кем не разговаривала. Она ощущала песок на губах и сухость в горле. Сердце в ее груди сжалось. Странные мысли, похожие на черных птиц, клевали ее мозг. Она на протяжении долгих лет много наслушалась о величии реб Мойше-Мордехая, но теперь увидела это собственными глазами: по множеству приехавших раввинов, по речам и по рыданиям евреев всего города. Даже ее отец, старипольский гаон, ни при жизни, ни после смерти не удостоился таких почестей. А имя реб Мойше-Мордехая будет с каждым днем становиться все более великим, о нем будут говорить через поколения, станут учиться по его книгам. Ее муж, дай ему Бог сто двадцать лет жизни, не достигнет и трети, и даже пятой части такого почета. Против собственной воли Переле подумала и об отношении реб Мойше-Мордехая к ней. Прежде она считала, что это из-за нее он уступил и согласился, чтобы ее муж стал гродненским городским проповедником. Однако за то время, что она приходила в его дом, ей стало ясно, что это жена заставила его уступить. А когда он чувствовал себя чуть лучше, то смотрел на свою Сору-Ривку с любовью и жалостью. Ее, Переле, он только благодарил, ни разу не посмотрел на нее тепло, словно совсем забыл, что она была когда-то его невестой.

С похорон Переле вернулась с головной болью и прилегла на диван с мокрым полотенцем на лбу. В жестких волосках над ее верхней губой застряли капельки пота. Слезы, как шпильки, кололи изнутри ее опущенные веки и никак не хотели течь наружу. Она искала виновного в своей горечи и наконец додумалась: виноват ее покойный отец. С детства она слышала, что весь мир делится на простых евреев и на тех, кто изучает Тору. И евреи, изучающие Тору, тоже делятся на просто ученых и на великих мудрецов и гаонов. Никогда ее отец не впадал в такой восторг, как если говорил о ком-то: «Гаон! Гаон!» Поэтому она и выросла с мечтой, чтобы и ее муж обязательно был гаоном. И даже сейчас, когда она была уже бабушкой, а реб Мойше-Мордехай Айзенштат отправился в истинный мир, она все еще не может забыть, что он должен был стать, но не стал ее мужем.

21

Парило. Дни стояли жаркие и душные. Влажная жара давила на стены и лица. Небо закрылось облаками, как серым дымом, но дождь не шел. Ночами Переле не могла уснуть, ревматические боли терзали суставы ее рук, колени и спину. Ранним утром казалось, что птицы тоже щебечут хрипло, полуобезумевшие в ожидании дождя. Из-за того что Переле часто ходила к больному, в последние недели она, вопреки своему обыкновению, толком не занималась хозяйством у себя дома. Она пыталась подняться, чтобы прибрать квартиру, но у нее зарябило в глазах, как у роженицы, слишком рано вставшей с кровати. Тем не менее она сделала над собой усилие и оделась, потом снова прилегла, на этот раз — на диван. Муж должен был подать ей стакан чаю. Городские обывательницы говорили между собой, что жена городского проповедника так измучилась, ухаживая за гродненским раввином, что сама заболела. Одна обывательница из Каменной синагоги и Башка, жена даяна с Замковой улицы, пришли ее навестить. Обе гостьи сидели на стульях рядом с диваном, и Башка рассказывала, что она была с утешением у скорбящей раввинши Соры-Ривки. Та справляет семидневный траур, сидя на низенькой скамеечке, в лице у нее ни кровинки, и говорит она странные вещи.

— Я тоже собиралась сегодня же зайти к ней, но только я делаю шаг, вся комната крутится у меня перед глазами, — вздохнула Переле. — А что за странные вещи она говорит?

Башка рассказала, что, как всем известно, Сора-Ривка и раньше не любила, чтобы ее называли гродненской раввиншей. Но раньше она отвергала этот титул с улыбкой, теперь же начинает дрожать всем телом и плакать: «Не называйте меня гродненской раввиншей, я слишком дорого заплатила за этот титул». О чем она действительно хочет говорить, это о ее счастливой совместной жизни с мужем и о том, что он, будучи прикован болезнью к постели, не раз говорил ей, что более подходящей для себя жены, чем она, не мог бы найти. Когда она рассказывает об этом, у нее даже щеки розовеют. Однако она говорит об этом таким странным образом, словно ее кто-то в чем-то обвиняет.

— Ведь пары создаются на небесах, так о чем тут говорить? — ответила Переле, не открывая глаз, как будто боялась увидеть по лицу Башки, что та знает больше, чем рассказывает. — Как только немного соберусь с силами, я зайду к ней.

— Не знаю, хочет ли она, чтобы к ней заходили, — с обидой в голосе вмешалась соседка Башки по женскому отделению синагоги. — Когда я у нее сидела, раввинша Сора-Ривка все время молчала как-то недружелюбно, а в доме хозяйничала эта помешанная соломенная вдова Манця Репник. Как раз с ней раввинша Сора-Ривка очень дружелюбна, с ней она обращается как со своей.

Пораженная Переле раскрыла глаза и посмотрела на гостью.

— Это, конечно, та самая скандалистка, которая замучила больного раввина и которую я прогнала!

Женщина кивнула в знак согласия:

— Да, та самая. Из ее уст звучали такие проклятия, что лучше бы они утонули в глубинах моря.

«Эта соломенная вдова с червивым ртом наверняка меня оговаривала», — подумала Переле и спросила удивленную этим вопросом женщину:

— Раввинша Сора-Ривка рассказывает, что реб Мойше-Мордехай был с ней счастлив. Так почему же она так пала, что водит компанию со столь дурной женщиной, как эта Манця Репник? Ведь ее муж, говорят, достойный еврей, и все же ему пришлось сбежать от нее.

Переле изображала спокойствие, пока посетительницы не ушли. Тогда она дала волю напряженным нервам, и ее сухие пальцы забарабанили по подоконнику окна, у которого стоял диван, как будто она передавала дереву свои мысли: «Эта Сора-Ривка меня ненавидит и больше не желает видеть, точно так же, как прежде, когда ее муж лежал больной, не могла без меня обойтись. Потому она и водится теперь с этой сумасшедшей соломенной вдовой, которую я выгнала, — именно для того, чтобы я не могла к ней зайти. И прежде она, невезучая, с ревностью смотрела, как я тихо и аккуратно навожу порядок в ее доме, в то время как она ни на что не способна. Она выдумала, что муж якобы сказал, что они прожили счастливую жизнь, потому что она хочет, чтобы это дошло ко мне, но она лжет… А может, и не лжет. Муж сказал это ей, чтобы она не заподозрила, что он раскаивается в том, что не женился на мне. И я действительно не видела, чтобы он сожалел, что отменил нашу помолвку. Пусть бывшая гродненская раввинша водится с этой брошенной мужем скандалисткой Манцей Репник. Я к ней не пойду».

Обыватели стали все чаще заходить к городскому проповеднику с личными и общинными заботами. Однако реб Ури-Цви Кенигсберг не мог быстро уловить суть дела и тут же дать ответ, как умел покойный раввин. К тому же он боялся своей жены. Если он что-то делал на свою ответственность, Переле грызла его потом за якобы вновь совершенную глупость. Так что он постоянно советовался с женой, а поскольку обыватели замечали это, они уже сами начали обращаться напрямую к ней: «Что скажет на это раввинша?» Трое старост Каменной синагоги забежали к Переле по-свойски. Ведь именно они сделали грайпевского раввина проповедником в своей синагоге, а потом протолкнули его в состав раввинского суда.

Начал Меир-Михл Иоффе: Гродно действительно скорбит по раввину, но на следующий день после субботы «Нахаму» раввин должен говорить в Каменной синагоге об Эрец-Исроэл, как в прошлом году, в то же самое время. Мойше Мошкович не держал обиды на то, что раввин Кенигсберг отдалился от Каменной синагоги с тех пор, как стал городским проповедником и главным даяном. Но евреи надеются, что теперь он вернется. Реб Довид Гандз по своему обыкновению жевал слова, как беззубый старик жесткую корку:

— Сторонники «Агуды» использовали кончину гродненского раввина и надгробные речи на его похоронах, чтобы усилить свои позиции. Теперь городской проповедник должен поговорить о Возвращении в Сион, чтобы город увидел, что партия «Мизрахи», слава Богу, еще жива.

— Конечно, я, с Божьей помощью, поговорю о заповеди заселения Эрец-Исроэл. Почему бы мне об этом не поговорить? — ответил реб Ури-Цви, беспокойно поглядывая на жену, недовольно морщившую лоб.

— Раввин выступит в Городской синагоге, куда приходят все гродненские евреи, а не в Каменной синагоге, где бывают только те евреи, что живут поблизости. И он будет говорить о соблюдении всех заповедей Торы, а не только об Эрец-Исроэл. Нехорошо, что синагогальные старосты хотят возобновить старую войну между «Агудой» и «Мизрахи», — Переле говорила резким, командирским голосом, но закончила вздохом, что она, мол, не более чем слабая женщина и сейчас к тому же нездорова.

Синагогальные старосты поняли, что раввинша велит им уйти. Они молча переглянулись, пылая от гнева. Меир-Михл Иоффе хотел крикнуть, что раввинша слишком торопится, называя своего мужа «раввин». Пока что он еще не раввин города Гродно. Мойше Мошкович хотел сказать, что именно Каменная синагога сделала грайпевского раввина городским проповедником и точно так же она сделает, чтобы он им не был! И не был главным даяном! У реб Довида Гандза вертелась на языке одна грубоватая поговорка, но сказать трое синагогальных старост ничего не сказали, так они были растеряны и испуганы. Они знали, как вести войну с мужчиной, будь он хоть гаоном поколения, как реб Мойше-Мордехай Айзенштат. Но что женщина, которая стонет целыми днями, жалуясь на боли, так их перехитрила, к этому они не были готовы.

Вечером пришли сыновья. Серл со своим мужем тоже пришла узнать, как дела у матери. Они спросили, как она себя чувствует и не надо ли вызвать врача. Переле отмахнулась. Мол, уже видела в доме больного реб Мойше-Мордехая, что все эти лекари абсолютно ничего не знают. Она вздохнула и спросила мужа, готовит ли он урок для молодых людей из колеля. Когда дети были в доме, реб Ури-Цви чувствовал себя увереннее, поэтому ответил, что Переле не должна была днем так говорить со старостами Каменной синагоги. Те могут начать против него войну. А что касается урока в колеле, то он даже пробовать не хочет. Ученики реб Мойше-Мордехая не придут на его урок. Серл бросила на мать быстрый взгляд, готовая вступиться за отца. Переле сразу же это заметила и, чтобы не связываться с дочерью, заговорила с мужем медленно и мягко: ведь гродненский раввин, да упокоится он в мире, просил его позаботиться о колеле.

— Покойный реб Мойше-Мордехай просил меня позаботиться о материальных нуждах колеля, а не проводить занятия. — И отец принялся жаловаться детям на то, что мама хочет, чтобы он взвалил на себя ношу, которая ему не по силам. Он не может быть и городским проповедником, и главным даяном, да еще и взять на себя нелегкий труд проведения уроков для таких серьезных знатоков Торы, как молодые люди из колеля. Он к тому же уверен, что эти молодые люди будут настроены резко против него. Им совсем не хочется, чтобы он стал главой ешивы.

Серл уже открыла рот, чтобы наброситься на мать, но муж сжал ее локоть своими железными пальцами, чтобы она не вмешивалась. Переле обиженно улыбнулась и обратилась к сыновьям: как отец захочет. Если в колеле не будут проводить занятия, колель распадется, а обыватели скажут, что покойный городской раввин не оставил после себя достойного преемника. Что же касается отцовских сомнений, что учащиеся не примут его в качестве главы ешивы, то он ошибается. Эти молодые люди сильно обеспокоены тем, что каждому из них придется вернуться в свое местечко и снова сесть на шею тестю. Они будут даже довольны, если гродненский городской проповедник и главный даян станет одновременно и главой ешивы. Переле перестала говорить с сыновьями и обратилась к мужу:

— А почему бы твоим сыновьям не помочь тебе в исполнении обязанностей городского раввина и в управлении колелем? Ты ведь постоянно говоришь мне, что Янкл-Довид и Гедалья разбираются в изучении Торы не меньше, чем раввины, занимающие официальные должности. Так зачем же им навсегда оставаться торговцами обувью?

Дочь взглянула на братьев, и ей показалось, что с тех пор, как они уселись рядом с матерью, их короткие купеческие бородки разрослись в длинные бороды, похожие на бороды гродненских даянов. Вдруг на улице загремел гром и засверкали молнии. Серл всплеснула руками и воскликнула:

— Эзра, пойдем домой! Дети перепугаются. Девочка, которая за ними смотрит, сама еще ребенок, она тоже испугается грома и молний.

Муж сразу же сообразил, что его жена хочет сбежать, потому что не может больше слушать речи матери. Он тоже сейчас ненавидел свою тещу больше обычного.

— Если ты не боишься промокнуть, то пошли, — ответил он.

Братья и отец засуетились вокруг Серл, говоря, что, может быть, ей стоит переждать бурю. Но она кричала:

— Мои малыши перепугаются. Папа, дай Эзре свой зонтик!

Переле успокаивала мужа и сыновей, говоря, что Серл права, она должна идти домой, к детям. Она не сахарная и под дождем не растает.

— Как я могу быть сахарная, если я твоя дочь? Слава Богу, я хоть не такая жесткая горькая редька, как ты! — крикнула Серл прямо в лицо матери и выбежала из дома.

Зеленоватые молнии были похожи на перевернутые ветвями вниз огненные деревья. Тучи раскалывались, как льдины, грохотало так, словно рушились горы. Ветер рвал крыши, ставни, но дождя все не было. Серл держала мужа под руку, она тащила его вперед, перекрикивая ветер:

— Гродненская раввинша справляет семидневный траур по мужу, а моя мать заболела от огорчения, что он был не ее мужем!

Эзра остановился посмотреть на жену, не сошла ли она с ума. Сколько бы она ни наговаривала на мать, прежде она никогда об этом не упоминала. Серл снова потащила его вперед:

— Пошли, дети одни. Ты еще увидишь, она и Янкла-Довида с Гедальей сделает гродненскими даянами. Я поняла по их лицам, что они рассчитывают на это и довольны. Отцу нужно все это местное раввинство, как дырка в голове, но ей хочется стать гродненской раввиншей! Отец неудачно женился. Ой как неудачно он женился!

Эзра рассмеялся и ответил, что ее мать действительно может добиться всего от ее отца, но не от города Гродно. Так местные общинные деятели и допустили, чтобы реб Ури-Цви Кенигсберг стал и городским раввином, и главой ешивы, а два его сына, торговцы обувью, — членами городского раввинского суда! Начнется такая война, заполыхает такой пожар, что никакой потоп не потушит.

— Ты не знаешь моей маменьки, она все преодолеет, со всеми справится! — воскликнула Серл, взбешенная, как бушевавшая вокруг буря.

Молния разорвала кусок облачной завесы. Брызнули большие холодные капли, и сразу же после этого пошел проливной дождь. Муж и жена промокли насквозь. Эзра Эйдельман держал над головой Серл раскрытый зонтик тестя. Однако она высовывала из-под него вперед свою непокрытую голову с растрепанными волосами, чтобы остудить под дождем раскаленный лоб. Серл чувствовала, как сердце буквально выпрыгивает из ее груди, и она продолжала выкрикивать в ночь, в ветер, в водяной потоп, что ее маменька все преодолеет, со всеми справится.

Дам им вечное имя, которое не истребится.

(Исаия 56:5)

С вечной памятью и любовью к тем, кого мы не забудем.

Где бы мы ни были, что бы ни делали, они всегда останутся с нами.

ОЛЬГА БОРИСОВНА АВГУСТЕВИЧ (ГЕРМАН) ז"ל

ЙОХА ЗЕЛИКОВНА ДВОРСОН ז"ל

ЦВИ ГИРШ (ГЕННАДИЙ) ЗАЛМАНОВИЧ РОЗЕНСОН ז"ל

I Will Give Them an Everlasting Name

Isaiah 56:5

This publication is dedicated in eternal memory and with love to those whom we never forget.

Wherever we are, whatever we do, they always remain with us.

OLGA BAT BORUCH AVGUSTEVICH (GERMAN) ז"ל

YOCHA BAT ZELICK DVORSON ז"ל

TZVI HIRSH BEN RAY ZALMAN ROZENSON ז"ל

Примечания

1

Четырехугольное одеяние с отверстием для головы и кистями по углам. Атрибут традиционного еврейского мужского костюма.

(обратно)

2

Бар мицва (буквально «сын заповеди»; арам.) — религиозное совершеннолетие мальчика, наступающее после достижения им 13 лет.

(обратно)

3

Учитель в традиционной еврейской религиозной школе.

(обратно)

4

Краткий завершающий отрывок из недельного раздела Торы. В данном случае имеется в виду, что мальчика готовят к церемонии поверхностно и вместо всего недельного раздела он читает только мафтир.

(обратно)

5

Один из важнейших атрибутов еврейского религиозного культа. Представляют собой две кожаные коробочки с ремешками, содержащие пергаменты с четырьмя фрагментами из Торы, и возлагаются мужчинами во время утренней молитвы в будни на голову и на левую руку.

(обратно)

6

Традиционная начальная еврейская религиозная школа.

(обратно)

7

Специальная девятисвечная лампада; является обязательным атрибутом еврейского праздника Ханука.

(обратно)

8

Ирмеягу (Иеремия), 51:5. Эти слова стали у евреев традиционной формулой ободрения.

(обратно)

9

Молитвенный кворум, состоящий из не менее чем 10 евреев старше 13 лет.

(обратно)

10

Шкаф для свитков Торы.

(обратно)

11

Свод дискуссий и различных анализов текста Мишны, включающий в себя также аллегорические притчи. В обиходе термином «Гемора» («Гемара») часто обозначают Талмуд в целом, а также каждый из составляющих его трактатов в отдельности.

(обратно)

12

«Эйн Яаков» («Источник Яакова»; др.-евр.) — книга рабби Яакова бен Хабиба (1450–1516), представляющая собой комментарии на большинство преданий, содержащихся как в Иерусалимском, так и в Вавилонском Талмуде.

(обратно)

13

Мишна («повторение»; др.-евр.) — первый письменный текст, содержащий в себе основополагающие религиозные предписания иудаизма. Мишна была собрана и отредактирована в конце II — начале III в. рабби Иегудой га-Наси.

(обратно)

14

Рамбам, он же Маймонид, рабби Моше бен Маймон (между 1135 и 1138–1204) — величайший еврейский законоучитель и философ Средневековья.

(обратно)

15

Тегилим (Псалмы), 33:15.

(обратно)

16

Рог, в который трубят во время некоторых еврейских религиозных обрядов.

(обратно)

17

Последний месяц еврейского года. Приходится примерно на конец августа — начало сентября. Трубление в шофар на протяжении месяца элул является преддверием праздника Новолетия, именуемого также Праздником трубных звуков.

(обратно)

18

Дни трепета (Грозные дни) — десять дней в начале еврейского года, от праздника Новолетия до Судного дня.

(обратно)

19

Несколько измененная цитата из Тегилим (71:9), включенная в молитвенник Дней трепета. В псалме речь идет от единственного, а не от множественного числа.

(обратно)

20

Тхинес (тхинот; ед. число тхина) — молитвы о милосердии, писавшиеся для женщин, главным образом на идише.

(обратно)

21

Школа и синагога обозначается на идише одним словом — «шул».

(обратно)

22

«Моде ани» — краткая мотитва, произносимая после пробуждения.

(обратно)

23

Вид пряника.

(обратно)

24

Ханеке-гелт (идиш). По еврейскому обычаю в праздник Хануки детям дарят монеты.

(обратно)

25

Пятнадцатое число месяца шват (Ту би-шват) — Новый год деревьев, считается началом весны в Эрец-Исраэль. В диаспоре существовал обычай есть Пятнадцатого швата плоды Эрец-Исраэль. Символом праздника стал плод рожкового дерева, сохраняющийся длительное время в высушенном виде.

(обратно)

26

Молитва «Восемнадцать благословений», именуется также «амида», то есть «стояние», поскольку ее положено читать только стоя. Произносится трижды в день.

(обратно)

27

Буквально «суббота пения» — устоявшееся наименование субботы, в которую читают недельный раздел Торы «Бешалах», включающий в себя «Песнь на море», что пели сыны Израиля после пересечения Чермного моря. Помимо этого, в недельном разделе Торы «Бешалах» упоминается манна небесная. С этим связан обычай кормить птиц в «шабос широ» (шабат шира). На неделю «шабос широ» обычно приходится Пятнадцатое швата.

(обратно)

28

Осенний еврейский праздник — Суккес (идиш).

(обратно)

29

Плод цитрона (эсрог) — один из атрибутов праздника Кущей.

(обратно)

30

Соединенные вместе ветви пальмы, мирта и ивы, один из атрибутов праздника Кущей.

(обратно)

31

Буквально «радость Торы» — праздник, наступающий по окончании недели праздника Кущей. Знаменует завершение годового цикла чтения Пятикнижия и начало нового цикла.

(обратно)

32

Буквально «карман Амана» — треугольное печенье, выпекаемое по традиции на весенний праздник Пурим.

(обратно)

33

Буквально «разделение», обряд отделения субботы или праздников от будней.

(обратно)

34

Элиягу бен Шломо-Залман (1720–1797), известен как Виленский гаон, — один из выдающихся духовных авторитетов ортодоксального еврейства. Основатель миснагидского (или литовского) направления в иудаизме. Титул «гаон» означает по-древнееврейски «гений».

(обратно)

35

Игра слов: «вилнер» («виленский») — «вил нор» («только захоти», идиш).

(обратно)

36

Ребе-гелт («учительские деньги»; идиш) — деньги, которые платят учителю за преподавание. В данном случае деньги заплатил сам учитель.

(обратно)

37

Перевод библейской книги Эстер (Эсфири) на арамейский язык с добавлением комментариев и мидрашей.

(обратно)

38

Особая витая свеча, служащая одним из атрибутов обряда гавдолы.

(обратно)

39

Библейская заповедь запрещает носить одежду, изготовленную из смеси шерстяного и льняного волокна. См.: Ваикра (Левит), 19:19.

(обратно)

40

Наименование запрещенного Торой смешения шерстяных и льняных нитей.

(обратно)

41

Еврейская традиция запрещает замужней женщине ходить с непокрытыми волосами. Был широко распространен обычай коротко стричь после замужества голову и носить парик.

(обратно)

42

Илуй — человек, отличающийся выдающимися способностями в изучении Торы (др.-евр.).

(обратно)

43

Сочинение каббалиста и комментатора Танаха раввина Йонатана Эйбшюца (1690–1764). Название книги заимствовано из Библии: неоднократно упоминаемые Карти ве-палти (Карти и Палти) — предположительно особые подразделения воинов царя Давида. По мнению некоторых комментаторов, речь шла о лучниках и пращниках.

(обратно)

44

Йонатан Эйбшюц был главой ешивы в Праге и главой пражского раввинского суда.

(обратно)

45

«Шулхан орух» («Шульхан арух», буквально «накрытый стол»; др.-евр.) — кодекс практических положений Устного закона (Галахи), составленный в XVI в. рабби Йосефом Каро, который подвел итог кодификаторской деятельности галахических авторитетов многих поколений.

(обратно)

46

Клецк — ныне город в Минской области Белоруссии, в прошлом — местечко, большинство жителей которого составляли евреи. До 1939 г. — в составе Польши.

(обратно)

47

Рабби Исраэль-Меир а-Коэн Пупко (1838–1933), более известный как Хафец Хаим (т. е. «Желающий жизни»; др.-евр.), по названию одной из своих книг, — выдающийся законоучитель, духовный лидер ультраортодоксального восточноевропейского еврейства.

(обратно)

48

«Желание Соломона» (др.-евр.), см.: Шмуэль I (Самуила 1), 9:1.

(обратно)

49

Maгарам, рабби Меир бен рабби Барух из Ротенбурга (1220–1293) — выдающийся средневековый комментатор Талмуда, духовный лидер германского еврейства.

(обратно)

50

Так в книге (прим. верстальщика).

(обратно)

51

Агода (Агада, «предание»; арамейск.) — раздел талмудической литературы, содержащий афоризмы, этические нравоучения, исторические предания и легенды, предназначенные облегчить понимание кодекса законов Галахи.

(обратно)

52

Галахическое сочинение ребе Исраэля-Меира а-Коэна Пупко из Радина (Хафец Хаима).

(обратно)

53

Маца, изготовляемая с особо строгим соблюдением религиозных предписаний.

(обратно)

54

Буквально «квасное» (др.-евр.).

(обратно)

55

Омер — буквально «сноп» (др.-евр.). Согласно еврейской традиции, в течение семи недель от Пейсаха до праздника Швуэс (Шавуот, Пятидесятница) ведется отсчет дней, именуемый отсчетом омера.

(обратно)

56

Тридцать третий день отсчета омера, считающийся праздничным в отличие от остальных дней отсчета омера, которые считаются траурными.

(обратно)

57

Швуэс именуется праздником дарования Торы, потому что в этот день сынам Израиля была дарована Тора на горе Синайской.

(обратно)

58

Белое праздничное одеяние, похожее на халат (идиш).

(обратно)

59

«Излей гнев Свой на народы, которые Тебя не знают» (Ирмеягу [Иеремия], 1:25) — фрагмент церемонии пасхального седера.

(обратно)

60

Таблица с библейскими стихами, прикрепляемая в синагоге на стену рядом с бимой. Иногда именуется «мизрах» («восток»; др.-евр.). Название «Шавити» происходит от первого слова стиха «Всегда видел я пред собою Господа» (Тегилим, 16:8).

(обратно)

61

Пост в память о разрушении Храма.

(обратно)

62

Поминальная молитва.

(обратно)

63

Особый вид еврейского шрифта, которым обычно набираются комментарии в священных книгах.

(обратно)

64

Ныне — деревня в Молодечненском районе Минской области Беларуси. Белорусское название — Заскавiчы.

(обратно)

65

Гинделе — цыпленок (идиш).

(обратно)

66

Годовщина смерти по еврейскому календарю (идиш).

(обратно)

67

Буквально «последние врата» (арам.). Один из десяти трактатов раздела «Незикин» Мишны. Трактат «Бава батра» посвящен вопросам личной ответственности и прав владельца собственности.

(обратно)

68

Буквально «путь жизни» (др.-евр.). Первый раздел книги «Шульхан арух». Посвящен повседневному порядку молитв, благословений, соблюдения субботы и праздников и т. п.

(обратно)

69

Когены («жрецы»; др.-евр.) — потомки первого первосвященника Агарона, благословляют молящихся в синагоге, подняв соединенные в особом традиционном знаке руки.

(обратно)

70

Мишна, трактат «Авот», 2:5.

(обратно)

71

Дварим (Второзаконие), 4:15.

(обратно)

72

Моше бен Маймон, Маймонид, Рамбам (1135 или 1138–1204) — выдающийся еврейский философ и богослов.

(обратно)

73

Судный день, пост Гедальи, 10 тевета, пост Эстер, 17 тамуза и 9 ава.

(обратно)

74

Свадебный балдахин.

(обратно)

75

Зерубавель бен Шалтиэль — внук (или внучатый племянник) царя Иудеи Иегояхина. Возглавлял возвращение иудеев на родину из вавилонского пленения и руководил строительством Второго храма в V в. до н. э.

(обратно)

76

«Кдуша» («освящение»; др.-евр.) — фрагмент из молитвы «Шмоне эсре», чтению которого во время общественного богослужения придается особое ритуальное значение.

(обратно)

77

Мидраш — форма постбиблейской еврейской религиозной литературы. Существуют два основных типа мидраша: галахический и агадический. Целью галахического мидраша является выведение из текста Писания галахи, то есть закона, религиозной обязанности. Агадический мидраш включает в себя сюжеты, связанные с персонажами Писания и проясняющие их поведение, исторические рассказы, предания о мудрецах, притчи, анекдоты, назидания и т. п.

(обратно)

78

«Эход» («эхад») — «один» (др.-евр.). При произнесении формулы веры «Слушай, Израиль, Господь наш Бог, Господь — один» принято особо подчеркивать слово «один».

(обратно)

79

«Ве-шинантом» («ве-шинантам») — «и повторяйте их (слова эти)» (др.-евр.), слово из формулы веры «Слушай, Израиль».

(обратно)

80

«Ве-дибарто бом» («ве-дибарта бам») — «и говори их (слова эти)» (др.-евр.).

(обратно)

81

«Сонд» — «суд» (польск.).

(обратно)

82

В иудаизме выделяется группа заповедей, касающихся отношений между человеком и Богом («заповеди между человеком и Всевышним»), как-то: соблюдение субботы, пищевых запретов и т. п., с одной стороны, и группа заповедей, регулирующих отношения между людьми («заповеди между человеком и ближним его»), как-то: благотворительность, справедливый суд и т. п., с другой стороны.

(обратно)

83

Виленка (литовское название — Vilnelė; белорусское название — Вiльня или Вiлейка) — река, протекающая по территории Литвы и Белоруссии. Впадает в черте города Вильнюса в реку Вилия (Нярис).

(обратно)

84

Современное литовское название — Bokšto. Эта улица находится недалеко от реки Виленка со стороны Старого города.

(обратно)

85

Современное литовское название — Aukštaičiu.

(обратно)

86

Современное литовское название Žydų.

(обратно)

87

Еврейское спортивное общество.

(обратно)

88

«Ди брейте гас» (идиш). Современное литовское название — Didžioji, старое русское название — Большая улица или Великая Замковая улица.

(обратно)

89

Считается, что в день Дарования Торы души всех евреев, в том числе ныне живущих, стояли у горы Синай.

(обратно)

90

Ента — распространенное в прошлом женское еврейское имя. Здесь: вульгарная, простоватая женщина.

(обратно)

91

«Тикун Шавуот», или «Тикун лейль Шавуот», — книга, в которой собраны тексты, предназначенные для изучения в ночь праздника Швуэс (Шавуот). Появилась в XIII в. и базируется в значительной степени на текстах из каббалистической книги «Зогар».

(обратно)

92

Чтение библейской книги Рут в синагогах — один из обычаев праздника Швуэс.

(обратно)

93

«Большой мидраш» (арам.) — древний сборник из десяти мидрашей, включающий в себя и мидраш на книгу Рут.

(обратно)

94

Благословение на вино, произносимое в субботы и праздники.

(обратно)

95

Современное литовское название — Тракай.

(обратно)

96

Валентин Потоцкий, он же Авром бен Авром, часто называемый просто «праведный прозелит» (около 1720–1749) — польский дворянин, перешедший из католичества в иудаизм и сожженный на костре по приговору церковного суда 24 мая 1749 г. Почитался как мученик еврейскими общинами Литвы.

(обратно)

97

Гафтора (гафтара) — отрывок из книг пророков, читаемый в синагогах после чтения недельного раздела Торы. Каждому недельному разделу соответствует своя гафтара.

(обратно)

98

Первые слова предвечерней молитвы.

(обратно)

99

Первым к Торе автоматически вызывается коген, а вторым — левит.

(обратно)

100

«Нравоучение» («Тохаха»; др.-евр.) — название одного из фрагментов недельного раздела Торы «Бехукотай» (Ваикра, 26).

(обратно)

101

Великая суббота — «шабос га-годл» («шабат га-гадоль»; др.-евр.), наименование субботы накануне праздника Пейсах.

(обратно)

102

«Раввинский кадиш» (арам.) — расширенный вариант кадиша, который читается после изучения священных текстов.

(обратно)

103

Третий трактат раздела «Моэд» в Мишне и в Талмуде.

(обратно)

104

Трактат «Мегила», 12:2.

(обратно)

105

Данное высказывание базируется на словах талмудического мудреца рабби Эльазара га-Модаи о том, что «у того, кто прилюдно унижает ближнего своего, нет доли в Грядущем мире» (трактат «Авот», 3:14).

(обратно)

106

Современное литовское название — Šv.Mikalojausgatve (ул. Св. Николая).

(обратно)

107

Современное литовское название — Rūdninkų.

(обратно)

108

Коммерческое училище (польск.).

(обратно)

109

Летний месяц еврейского календаря, выпадающий на вторую половину июня — первую половину июля.

(обратно)

110

Современное литовское название — Jono Basanavičiaus gatvė (улица Ионаса Басанавичюса).

(обратно)

111

«Алтер» — старый, старик (идиш), уменьшительная форма — «Алтерл». В соответствии с народным поверьем ребенку давалось имя Алтер, чтобы он жил долго и дожил до старости.

(обратно)

112

День, когда римляне пробили крепостную стену Иерусалима в 70 г. н. э. В последующие три недели, вплоть до Девятого ава, когда был разрушен Храм, бои шли на улицах города.

(обратно)

113

Благославен Господь, который дал нам дожить до сего дня.

(обратно)

114

Рав Амрам бар рав Шешна (ок. 810 — ок. 875) — глава знаменитой ешивы в Суре, в Месопотамии. Известен главным образом составленным им молитвенником «Седер рав Амрам гаон».

(обратно)

115

Рабби Шломо бар Ицхак, или рабби Шломо Ицхаки (ок. 1040–1105) — выдающийся комментатор и законоучитель, живший в Северной Франции. Сохранилась средневековая книга «Сидуро шель рабби Шломо» («Молитвенник рабби Шломо»), авторство которой приписывается традицией самому Раши либо его ученикам.

(обратно)

116

«Собранные колоски» (др.-евр.) — книга раввина и врача Цидкияу бен Аврагама (1210 — ок. 1280), жившего в Италии. Книга посвящена главным образом распорядку еврейской жизни, комментариям к молитвам и обычаям.

(обратно)

117

Шабат хазон (др.-евр.) — суббота, предшествующая посту Девятого ава. Данное наименование связано с тем, что в этот день после чтения Торы в синагогах читают фрагмент из книг Пророков, начинающийся со слов «Видения Йешаягу, сына Амоца…».

(обратно)

118

«Эйха рабати», или «Эйха раба», — одна из древнейших книг мидрашей, написание которой относится к V–VII вв. Название связано с еврейским названием библейской книги «Плач Иеремии» («Эйха»), которую читают в синагогах в пост Девятого ава.

(обратно)

119

Божественное присутствие.

(обратно)

120

Траурные элегии, читаемые в синагоге 9 ава.

(обратно)

121

Халуц — сионистский поселенец-первопроходец. Так же (по-русски она обычно именовалась «Ге-Халуц») называлась одна из важнейших молодежных поселенческих сионистских организаций, созданная в 1902 г. с целью подготовки еврейской молодежи к поселению в Палестине. Создателем организации был знаменитый еврейский военный и общественный деятель Иосиф Трумпельдор. В период между двумя мировыми войнами Польша была основным центром организации «Ге-Халуц».

(обратно)

122

Судья религиозного еврейского суда.

(обратно)

123

Насмешка (идиш).

(обратно)

124

«И сказал Сион: Господь оставил меня, и Бог забыл меня» (Йешаягу, 49:14).

(обратно)

125

Буквально «поднимающий» (др.-евр.) — молящийся, который после чтения Торы в синагоге поднимает двумя руками над головой развернутый свиток.

(обратно)

126

Согласно принятому в иудаизме толкованию, третья из Десяти заповедей («Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно; ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно», Шмот [Исход], 20:6) запрещает давать клятву, среди прочего, по поводу вещей, истинность которых и так очевидна.

(обратно)

127

Обряд искупления грехов, совершаемый в канун Судного дня. В ходе этого обряда петуха крутят вокруг головы еврея и провозглашают, что петух умрет вместо него.

(обратно)

128

Доктор Теодор (Биньямин-Зеэв) Герцль (1860–1904) — основатель сионистского движения.

(обратно)

129

Боевые дружины польских националистов, занимавшиеся, в частности, организацией бойкота еврейских магазинов.

(обратно)

130

Суббота, предшествующая Судному дню, именуется «Шува» по фрагменту из пророка Гошеа (Осии), который читается в этот день в синагогах (Гошеа, 14) и начинается словами «Шува Исраэль» («Возвратись, Израиль»).

(обратно)

131

«Ксиво ве-хсимо тойво» («ктива ве-хатима това»; др.-евр.) — традиционное пожелание в канун Судного дня.

(обратно)

132

«Все обеты» (арам.) — литургическое песнопение, с которого начинается служба Судного дня.

(обратно)

133

Коленопреклонение (др.-евр.).

(обратно)

134

«Вспомнит» (др.-евр.) — поминальная молитва по родителям, читаемая в Судный день только теми, у кого умер хотя бы один из родителей.

(обратно)

135

Современное литовское название Utena — ныне город на северо-востоке Литвы.

(обратно)

136

В данном случае — ешива, работающая непосредственно в синагоге.

(обратно)

137

Слова рабби Негорая (Мишна, раздел «Незикин», трактат «Авот», 4:14).

(обратно)

138

Современное белорусское название — Ляховiчы. Ныне — районный центр в Брестской области Беларуси.

(обратно)

139

Современное белорусское название — Кобрын. Ныне — районный центр в Брестской области Беларуси.

(обратно)

140

Современное белорусское название — Слонiм. Ныне — районный центр в Гродненской области Беларуси.

(обратно)

141

Один из месяцев еврейского календаря. Примерно соответствует концу января — началу февраля.

(обратно)

142

В иудаизме существует, хотя и не является широко распространенным, обычай «малого Судного дня», т. е. поста в канун Новолетия и Новомесячья, базирующийся на учении каббалиста рабби Моше Кордоверо (1522–1570).

(обратно)

143

Отрывок Торы (Шмот, 32:11), представляющий собой часть недельного раздела Торы «Ки тиса». Читается в синагогах во время общественных постов.

(обратно)

144

Здесь — литургические песнопения.

(обратно)

145

Покаянные молитвы (др.-евр.).

(обратно)

146

Рабби Нисим бен Яаков, известный также как рабейну Нисим («наш учитель Нисим») и Ибн-Шахин (990-1057), автор ряда сочинений, посвященных Вавилонскому Талмуду. Ему приписывается авторство расширенного варианта исповеди («Видуй гадоль»).

(обратно)

147

Один из месяцев еврейского календаря. Примерно совпадает с концом марта — началом апреля.

(обратно)

148

Адар — один из месяцев еврейского календаря. Непосредственно предшествует месяцу нисан.

(обратно)

149

Потерявшему ближайшего родственника на похоронах рвут одежду (обычно рубаху). Этот обряд называется «криэ» — «разрыв» (др.-евр.).

(обратно)

150

Мусаф (др.-евр.).

(обратно)

151

Первый месяц еврейского календаря. Примерно соответствует концу сентября — началу октября.

(обратно)

152

Пиют (литургическое песнопение), включенное в службу Новолетия и Судного дня. Традиция приписывает авторство «У-нетане тойкеф» рабби Амнону из Майнца, жившему в XI в. н. э.

(обратно)

153

Буквально «закрытие» (др.-евр.) — завершающая молитва службы Судного дня.

(обратно)

154

Современное литовское название — Żemaitijos.

(обратно)

155

Танах — еврейская Библия, именуемая в христианской традиции Ветхим Заветом. Аббревиатура слов «Тора» (Пятикнижие), «Невиим» (Пророки), «Ктувим» (Писания).

(обратно)

156

Кейданов (современное белорусское название — Дзяржынск) — небольшой городок (в прошлом местечко) в Центральной Литве.

(обратно)

157

Столин (современное белорусское название — Столiн) — районный центр (в прошлом местечко) в Брестской области Беларуси.

(обратно)

158

Лехович (современное белорусское название — Ляхавiчы) — районный центр (в прошлом местечко) в Брестской области Беларуси.

(обратно)

159

Миснагид (митнагед) — буквально «противник» (др.-евр.). В данном случае имеются в виду противники хасидизма, центром которых была историческая Литва, включавшая в себя также территорию Белоруссии.

(обратно)

160

В данном случае глава хасидского двора.

(обратно)

161

Современное литовское название — Šiaulių.

(обратно)

162

Небольшой населенный пункт, расположенный в 23 км к северо-востоку от Вильнюса. Современное литовское название — Nemenčinė.

(обратно)

163

Современное литовское название — Pamėnkalnio.

(обратно)

164

Келем — местечко в Шяуляйском уезде Литвы. Современное литовское название — Kelmė.

(обратно)

165

Кибарт — местечко в Мариямпольском уезде Литвы. Современное литовское название — Kybartai.

(обратно)

166

Название второй части книги «Арбаа турим» («Четыре колонки») рабби Яакова бен Ашера (1269–1343), а также параллельного ей раздела книги «Шульхан арух».

(обратно)

167

Тосафисты — группа раввинов, авторов «Тосафот» — комментариев к Талмуду. Тосафисты жили во Франции в XII–XIII вв.

(обратно)

168

«Дом Иосифов» (др.-евр.) — книга рабби Йосефа Каро (1488–1575).

(обратно)

169

Разделение человеческого знания на семь мудростей (наук) базируется на словах из Мишлей (Притчи), 9:1.

(обратно)

170

Современное латышское название — Лиепая.

(обратно)

171

Так в книге, очевидно, пропустил (прим. верстальщика).

(обратно)

172

Традиционный шалаш, который евреи строят на праздник Кущей (Суккес).

(обратно)

173

Третий трактат раздела «Кодашим» в Мишне.

(обратно)

174

Три части трактата «Незикин» раздела «Незикин» в Мишне. Их названия означают по-арамейски «Первые врата», «Средние врата» и «Последние врата» соответственно.

(обратно)

175

Двинск или Динабург — город в Латгалии, современное латышское название — Даугавпилс.

(обратно)

176

Рогачёв, белорусское название Рагачоў — город (в прошлом местечко) в Гомельской области Беларуси.

(обратно)

177

Рогачевский илуй — прозвище раввина Йосефа Розина (1858–1936), выдающегося знатока Торы, принадлежавшего к течению любавичского хасидизма, занимавшего должность городского раввина Двинска.

(обратно)

178

В данном случае раввинский суд, выносящий решения в соответствии с Галахой.

(обратно)

179

Нееврейский мальчишка, парень (идиш).

(обратно)

180

Белорусско-литовский еврей.

(обратно)

181

«Восхваление» (др.-евр.) — праздничная молитва.

(обратно)

182

Карлинская хасидская династия, названная так по местечку Карлин, пригороду Пинска, в Белоруссии, была основана ребе Аароном бен Яаковом (1736–1772). Фамилия карлинских цадиков была Перлин, однако они были известны под прозвищем Карлинер (Карлинские — идиш).

(обратно)

183

Ребе Мордхе из Лехевичей — основатель лехевичского хасидского двора. Жил в конце XVIII в.

(обратно)

184

Ребе Ошер из Столина — сын ребе Аарона бен Яакова, ставший Карлинским ребе в 1792 г., после убийства русскими казаками предыдущего ребе, ребе Шлойме из Карлина, ученика ребе Аарона бен Яакова.

(обратно)

185

Кайдановский ребе, внук ребе Мордхе из Лехевичей.

(обратно)

186

Новоминск — современное польское название — Mińsk Mazowiecki, бывшее местечко, ныне город в Мазовецком воеводстве Польши.

(обратно)

187

Городище — современное белорусское название — Гарадзiшча, бывшее местечко, ныне поселок городского типа в Барановичском районе Брестской области Беларуси.

(обратно)

188

Пухович — современное белорусское название — Пухавiчы, бывшее местечко, ныне село Пуховичского района Минской области Беларуси.

(обратно)

189

Ребе Мейер-Симха га-Коэн из Двинска (1843–1926), один из крупнейших восточноевропейских раввинов конца XIX — начала XX в.

(обратно)

190

Глубокое (белорусское название — Глыбокая) — ныне город в составе Витебской области Беларуси.

(обратно)

191

Современное литовское название — Pamėnkalnio.

(обратно)

192

Западный пригород Вильны, ныне в городской черте Вильнюса. Современное литовское название — Saltoniskis.

(обратно)

193

Шикса — нееврейская девушка (идиш).

(обратно)

194

Современное литовское название — Lentvaris, поселок, ныне город в Тракайском районе Вильнюсского уезда Литвы.

(обратно)

195

«За жизнь!» — традиционный еврейский тост.

(обратно)

196

Здесь имеется в виду, что был совершен обряд бракосочетания.

(обратно)

197

То есть прошло около двух с половиной месяцев.

(обратно)

198

То есть прошло еще более двух месяцев.

(обратно)

199

Т. е. на третий день праздника Ханука, выпадающего на начало зимы.

(обратно)

200

«Твердыня спасения моего» (др.-евр.) — литургическое песнопение, традиционно исполняемое при зажигании ханукальных свечей. Автором ее считается Мордехай бен Ицхак, живший в ХIII в. в Германии.

(обратно)

201

Чудо кувшина с маслом — приведенная в Вавилонском Талмуде (трактате «Шабат», 21:2) история о том, как в освобожденном повстанцами во главе Иудой Маккавеем Храме был обнаружен только один кувшин с неоскверненным маслом для храмовой меноры, которого могло хватить лишь на один день. Однако Господь совершил чудо, и этого масла хватило на восемь дней, пока не был приготовлен новый запас масла. На следующий год в эти дни был установлен праздник благодарения и прославления Всевышнего.

(обратно)

202

Тевет — один из месяцев еврейского календаря. Примерно соответствует концу декабря — началу января. На начало тевета приходятся последние два (иногда три) дня праздника Ханука.

(обратно)

203

Бывшее еврейское местечко, ныне городок на севере Литвы. Современное литовское название — Anykščiai.

(обратно)

204

Дварим, 24:1–4. В этом фрагменте Торы содержится запрет вторично жениться на своей разведенной жене в случае, если она после развода была замужем за другим человеком.

(обратно)

205

Иерусалимский Талмуд, трактат «Брахот», 89:1.

(обратно)

206

Подарок на праздник Пурим (идиш).

(обратно)

207

Стариполе, современное литовское название — Marijampolė — город на юго-западе Литвы. В описываемый период входил в состав Литовской Республики.

(обратно)

208

Брурия — дочь законоучителя конца I — начала II в. н. э. рабби Ханины бен Традиона. Славилась своей ученостью и праведностью.

(обратно)

209

Рабби Меир — один из духовных лидеров палестинского еврейства после восстания Бар-Кохбы (в середине и во второй половине II в. н. э.).

(обратно)

210

Жетл — еврейское название города Дятлово (белорусское название — Дзятлава) Гродненской области Беларуси.

(обратно)

211

«Борух даян го-эмес» («барух даян га-эмет»; др.-евр.) — слова, которые по традиции произносят, получив весть о смерти.

(обратно)

212

«Эйдельман» означает «благородный, деликатный человек» (идиш).

(обратно)

213

Имеется в виду обряд «благословение жрецов» («биркат коаним»), совершаемый когенами, потомками первосвященника Аарона, в Эрец-Исраэль каждую субботу и новомесячье, а в странах диаспоры — только по праздникам.

(обратно)

214

Круговое шествие со свитками Торы в руках.

(обратно)

215

Иешаягу (Исайя), 55:1.

(обратно)

216

Мидраш раба, Бемидбар, 1.

(обратно)

217

Шхина — Божественное присутствие.

(обратно)

218

Шмот, 3:12.

(обратно)

219

«Вы совершите служение» (др.-евр.). Более распространенная форма этого слова — «таавду», без буквы «нун».

(обратно)

220

Имеется в виду обычай «сфират га-Омер» — буквально «отсчет снопов» — отсчет сорока девяти дней между праздниками Песах и Шавуот.

(обратно)

221

Один из месяцев еврейского календаря. Вторая половина мая — первая половина июня.

(обратно)

222

Шмот, 19:10.

(обратно)

223

Популярное историческое сочинение, написанное на древнееврейском языке анонимным автором, жившим в X в. в Южной Италии.

(обратно)

224

Родовое имя лидеров восстания евреев против эллинистического владычества во II в. до н. э.

(обратно)

225

Кватер — человек, передающий младенца сандаку, который держит на коленях младенца во время обряда обрезания.

(обратно)

226

Так называемое кресло пророка Элиягу, на котором сидит сандак во время обряда обрезания.

(обратно)

227

Йешаягу, 42:21.

(обратно)

228

Йешаягу, 40:1.

(обратно)

229

Меир-Лейб бен Йехиэл Михоэл (1809–1879) — живший на Украине автор популярного комментария к Танаху, известный по древнееврейской аббревиатуре своего имени — Малбим.

(обратно)

230

«Мизрахи» — религиозно-сионистское движение. Было создано в 1902 г. в Вильне на международной конференции религиозных сионистов, созванной раввином Ицхоком-Яаковом Рейнесом.

(обратно)

231

Имеется в виду ультраортодоксальное несионистское религиозно-политическое движение «Агудас Исроэл» («Агудат Исраэль»), созданное в 1912 г. на конференции в Катовицах.

(обратно)

232

Йешаягу, 49:14.

(обратно)

233

Йешаягу, 54:11.

(обратно)

234

Тегилим, 67:1.

(обратно)

235

Один из восточных притоков Иордана.

(обратно)

236

Тегилим, 67:2.

(обратно)

237

Йешаягу, 51:12.

(обратно)

238

Глиняный горшок с выпуклыми боками и узким горлом.

(обратно)

239

Радунь — бывшее местечко, ныне поселок в Вороновском районе Гродненской области Беларуси, в котором Хафец Хаим основал в 1839 г. ешиву. Хафец Хаим жил в Радуни до конца своей жизни.

(обратно)

240

Для чтения кадиша, поминальной молитвы, необходим миньян.

(обратно)

241

Обучение в хедере оплачивалось родителями учеников, в отличие от талмуд горы, обучение в которой оплачивалось общиной.

(обратно)

242

В данном случае талмудическое законодательство.

(обратно)

243

Реб Акива Эйгер, он же Эгер, он же Гюнз (1761, Айзенштадт, Австрия — 1837, Познань, Пруссия) — знаменитый раввин, автор авторитетных комментариев к Талмуду и к книге «Шульхан арух». Занимал пост главного раввина города Познань.

(обратно)

244

Караимы — возникшая в Средневековье еврейская секта, отрицающая Талмуд.

(обратно)

245

Трактат «Гитин», 45:1. Смысл это талмудического выражения в том, что в краже виноват не столько вор, сколько условия, сделавшие кражу возможной.

(обратно)

246

Здесь — таблица со священными текстами, висящая в синагоге над местом, на котором стоит кантор, ведущий молитву. В верхней ее части начертаны слава «Представляю Господа пред собой всегда» (Тегилим, 16:8). Отсюда ее название «Шивиси» — «представляю» (др.-евр.).

(обратно)

247

Раввин Александер-Зискинд из Гродно (умер в 1794 г.) — выдающийся каббалист XVIII в. Считался праведником своего поколения.

(обратно)

248

«Основа и корень служения» (др.-евр.).

(обратно)

249

Супресла — еврейское название бывшего местечка Супрасль (Supraśl — польск.) в Белостокском повяте Подляского воеводства Польши.

(обратно)

250

Тиктин — еврейское название бывшего местечка Тыкоцин (Tykocin — польск.) в Белостокском повяте Подляского воеводства Польши.

(обратно)

251

Покрой (современное литовское название — Pakruojis) — местечко в исторической области Жемайтия. Ныне — в составе Шяуляйского уезда Литвы.

(обратно)

252

Слова законоучителей Шмаи и Авталиона. Мишна, трактат «Авот», 1:10.

(обратно)

253

Первосвященник совершал служение Судного дня попеременно в двух видах одежды — белой и золотистой. Смена одежды происходила пять раз. При каждой смене одежды первосвященник совершал омовения. Имеется в виду медный умывальник, один из предметов утвари Иерусалимского храма, именовавшийся по-древнееврейски «киор». Не вполне ясно, как выглядел храмовый киор, хотя это слово встречается в Библии 23 раза.

(обратно)

254

В оригинале использован традиционный титул главного раввина города — «мара де-атра», буквально «господин места» (арам.).

(обратно)

255

Хасмонеи — священнический род из города Модиин, возглавивший восстание против эллинистического владычества в 167 г. до н. э. (с событиями этого восстания связан праздник Ханука). После восстановления независимости Иудеи и вплоть до 37 г. до н. э. представители этого рода были первосвященниками и царями.

(обратно)

256

Иуда Маккавей (Иегуда га-Макаби — др.-евр.) — вождь восстания против эллинистической власти, самый знаменитый из братьев Хасмонеев.

(обратно)

257

В данном случае имеется в виду Литва не в политическом, а в еврейском историческом понимании этого термина — т. е. вся территория современной Беларуси и Литвы.

(обратно)

258

Еврейская традиция запрещает рвать в субботу бумагу.

(обратно)

259

Т. е. в воскресенье и понедельник, поскольку еврейская неделя начинается с воскресенья.

(обратно)

260

Пренебрежительное наименование немецкого еврея (идиш).

(обратно)

261

Наименование субботы, в которую читается недельный раздел Торы «Бешалах», куда входит «Песнь на море» — «Шират га-ям» (др.-евр.).

(обратно)

262

Шмот, 13:17–17:16.

(обратно)

263

Саддукеи (цадуким; др.-евр.) — одно из религиозно-философских течений иудаизма, существовавшее в эпоху Второго храма. Саддукеям противостояли фарисеи (прушим; др.-евр.), заложившие основы современного талмудического иудаизма.

(обратно)

264

«Шлумей эмунэй Исроэл» (др.-евр.) — выражение из Шмуэль II (Самуила 2), 20:19, которым иногда обозначают себя ультраортодоксальные религиозные евреи.

(обратно)

265

Херем — бойкот (др.-евр.), одно из самых суровых наказаний, предусматриваемых еврейским традиционным правом в общинах диаспоры.

(обратно)

266

Иеравам бен Неват, в традиционном русском переводе Библии — Иеровоам, первый царь Северного Израильского царства после раскола объединенного Израильского царства в результате восстания десяти колен Израилевых в X в. до н. э. В данном случае имеется в виду человек, подрывающий единство еврейского народа.

(обратно)

267

Согласно талмудическому праву, «отверженный город» («ир га-нидахат» — др.-евр.) — это город, большинство еврейских жителей которого отступились от иудаизма. Тора требует уничтожения жителей «отверженного города»: «Если услышишь о каком-либо из городов твоих, которые Господь, Бог твой, дает тебе для жительства, что появились в нем нечестивые люди из среды тебя и соблазнили жителей города их, говоря: „пойдем и будем служить богам иным, которых вы не знали“, то ты разыщи, исследуй и хорошо расспроси; и если это точная правда, что случилась мерзость сия среди тебя, порази жителей того города острием меча, предай заклятию его и все, что в нем, и скот его порази острием меча; всю же добычу его собери на средину площади его и сожги огнем город и всю добычу его во всесожжение Господу, Богу твоему, и да будет он вечно в развалинах, не должно никогда вновь созидать его; ничто из заклятого да не прилипнет к руке твоей, дабы укротил Господь ярость гнева Своего и дал тебе милость и помиловал тебя, и размножил тебя…» (Дварим, 13:12–17).

(обратно)

268

Алия — буквально «восхождение» (др.-евр.); в данном случае имеется в виду репатриация евреев на историческую родину, в Эрец-Исраэль.

(обратно)

269

Член еврейской антисионистской марксистской партии Бунд (Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России). В советских республиках — России, Украине и Белоруссии — Бунд был ликвидирован в 1921 г., но продолжал действовать за их пределами, имея наибольшее влияние в Польше.

(обратно)

270

В данном случае имеется в виду не какая-то конкретная улица, а все еврейское население, состоящее в организованной общине.

(обратно)

271

Имеется в виду существовавшая в межвоенной Польше система школ CYSZO (аббревиатура от слов «Центральная еврейская школьная организация в Польской Республике»), созданная по инициативе социалистических еврейских партий Бунд и «Поалей-Цион».

(обратно)

272

Специальный молитвенник с переводом на идиш и с комментариями на идише, предназначенный для женщин.

(обратно)

273

Пост в день, предшествующий празднику Пурим.

(обратно)

274

В соответствии с современным израильским произношением «Эда га-харедит», т. е. «Община боящихся (Бога)» — одно из течений в ультраортодоксальной еврейской общине Эрец-Исраэль. Отличается радикальным неприятием сионизма и полным отрицанием светской еврейской культуры.

(обратно)

275

Имеется в виду книга (свиток) Эстер, публичное чтение которой в синагогах является одной из заповедей праздника Пурим.

(обратно)

276

Эстер, 4:13. В данном случае подразумеваются также дальнейшие слова Мордехая: «Если ты промолчишь в это время, то свобода и избавление придет для Иудеев из другого места, а ты и дом отца твоего погибнете. И кто знает, не для такого ли времени ты и достигла достоинства царского?» (Эстер, 4:14).

(обратно)

277

Четыре бокала вина являются обязательным элементом пасхальной трапезы — седера.

(обратно)

278

Вид ешивы, в которой изучают Тору женатые мужчины, получающие материальную поддержку, чтобы иметь возможность, не работая, содержать свои семьи.

(обратно)

279

Шофтим (книга Судей), 14:14. Слова из загадки Самсона, касающейся меда пчел, поселившихся в трупе убитого им льва.

(обратно)

280

Вифлеем, буквально — «дом хлеба» (др.-евр.).

(обратно)

281

«Одевающий нагих» (др.-евр.).

(обратно)

282

Млахим II (2 Царств), 12:7. Слова, скачанные пророком Натаном царю Давиду после притчи о единственной овечке бедняка по поводу жены Урии-хитиянина: «В одном городе были два человека, один богатый, а другой бедный; у богатого было очень много мелкого и крупного скота, а у бедного ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькой и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми его; от хлеба его она ела, и из его чаши пила, и на груди у него спала, и была для него, как дочь; и пришел к богатому человеку странник, и тог пожалел взять из своих овец или волов, чтобы приготовить обед для странника, который пришел к нему, а взял овечку бедняка и приготовил ее для человека, который пришел к нему. Сильно разгневался Давид на этого человека и сказал Натану: жив Господь! достоин смерти человек, сделавший это; и за овечку он должен заплатить вчетверо, за то, что он сделал это, и за то, что не имел сострадания. И сказал Натан Давиду: ты — тот человек» (Млахим II, 12:1–7).

(обратно)

283

Сэр Мозес (Моше-Хаим) Монтефиоре (1784–1885) — знаменитый британский еврейский финансист, филантроп и общественный деятель.

(обратно)

284

Существующая до сих пор ешива «Эц Хаим» («Древо жизни» — др.-евр.) была основана в 1841 г. главным ашкеназским раввином Иерусалима Шмуэлем Салантом, уроженцем города Белосток в Российской империи.

(обратно)

285

Мишна, трактат «Псахим», 1:1.

(обратно)

286

Мишлей, 6:23.

(обратно)

287

Раввин, живший в Провансе (около 1122–1193), автор галахического сочинения «Итур софрим».

(обратно)

288

Рабби Мейер из Ротенбурга (1215–1293), более известный под аббревиатурой Махарам, духовный лидер средневекового еврейства Германии.

(обратно)

289

Комментарий на Вавилонский Талмуд, написанный раввином Яаковом-Иегошуа Фальком (1680–1756).

(обратно)

290

Переложение на идиш Пятикнижия, книг Рут, Эстер, Когелет (Экклезиаста), Эйха, Шир га-ширим (Песнь Песней), а также отрывков из Пророков и других библейских книг, созданное раввином Яаковом бен Ицхоком Ашкенази из Янова (1550–1625).

(обратно)

291

Глубокое (белорусское название — Глыбокае) — город в Витебской области Беларуси.

(обратно)

292

Эйха, 5:16.

(обратно)

293

13 принципов веры — основные постулаты иудаизма, сформулированные в XII в. Маймонидом. Каждый из этих принципов начинается словами «ани маамин» («я верю»; др.-евр.).

(обратно)

294

Вавилонский Талмуд, трактат «Брахот», 35:2.

(обратно)

295

Бемидбар, 10:35.

(обратно)

Оглавление

Деды и внуки

Двор Лейбы-Лейзера

Клятва

Раввинша Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg