«Хикикомори»

Хикикомори (fb2) - Хикикомори [Litres] (пер. Татьяна Владимировна Зборовская) 754K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кевин Кун

Кевин Кун Хикикомори

© Зборовская Т., перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

1

– Вертикально, Тиль, иначе не пройдет! – Карола скрестила руки на груди; в ладони она держит бокал шампанского. Тиль в очередной раз пытается вытащить диван из своей комнаты, но никак не может протиснуть его в дверной проем, отчего тот только еще больше застревает. Она ставит бокал на сайдборд и, не торопясь, закатывает рукава. Сколько бы Тиль ни суетился, толку нет. Карола касается его плеча, он поднимает голову, смахивает со лба влажные пряди. Она уверенно оттесняет сына, слегка проведя рукой по его щеке, берется за передний край дивана и со словами: «Вот так, видишь?» – поднимает его вверх так, что его ребро почти упирается в лампу.

– А теперь давай снизу! – Тиль берется за другой конец и выволакивает мебель в коридор. – Та-да-да-дам! – восклицает она и осторожно опускает диван обратно на паркет. На лбу у Тиля от усердий выступает пот. Карола смотрит вначале на него, затем на стоящий между ними диван, затем снова на Тиля:

– И что это будет?

– Он отправляется в подвал.

– Ну, как по мне, так я не против, – Карола пожимает плечами и отходит в сторону. Тиль принимается толкать мебель в сторону входной двери. Женщина вновь берет бокал, делает глоток. Диван проезжает мимо, оставляя царапины на полу, и исчезает в длинном коридоре. Мать пахнет кремом с кокосом, запах чрезмерно сладок. Тиль продвигается мимо кухни, затем мимо распахнутых створчатых дверей. Камин в гостиной отбрасывает на стену пляшущие тени, Анна-Мари лежит на кушетке, утопая в подушках, на ее лице яркие блики от экрана ноутбука. В глазах Тиля она кажется мотыльком, завороженно летящим на свет. Их взгляды на секунду встречаются, и она сосредоточенно прищуривает глаза, словно может читать мысли, словно уже ощущает на себе обжигающий жар, но потом вновь поворачивается к монитору. На пороге прихожей, от которой отходит второй коридор, ведущий на половину родителей, Тиль обходит диван, слегка приподнимает его и тащит за собой к выходу. Подпирает дверь, протаскивает мебель по коврику с надписью «Мой дом – твой дом» на лестничную клетку. Вызывает лифт, который с ревом начинает движение. Окрашенные в бледно-зеленый цвет стены и свет равномерно рассеянных светодиодных ламп на лестнице всякий раз напоминают ему стерильно чистую и при этом все же волнующую атмосферу приемной его отца. В голове проносятся картины того, как Оскар выправляет скулы и носы, месит подкожный жир, пытается, как он сам любит говорить, откопать в человеке его истинную суть, освобождает его из-под завалов, восстанавливает естественные формы. Раздается писк, и двери лифта распахиваются. В зеркале внутри Тиль видит, как за ним вплотную стоит его мать.

– Давай я помогу, – говорит она. – Эта штука туда ни в жизни не пролезет.

Тиль на секунду замирает, затем кивает.

– Погоди, – она спешит назад в квартиру и возвращается в таких же войлочных тапочках, как и у него. Карола идет впереди, он за ней. – Не опускай, – сопит она; во время спуска вес дивана приходится ей на спину. Тиль видит, как затвердевают ее мышцы, как на руках проступают тоненькие жилки, скрываясь в складках завернутой ткани. Они проходят мимо юкк, выставленных в коридор соседями, спускаются на первый этаж, минуют заднюю дверь булочной. Приоткрыта щель, но фрау Треттер не видно и следа. Лишь гудят печи и чувствуется сладковатый запах круассанов.

Правым плечом Карола толкает дверь в подвал и первая опускает диван на пол перед входом в кладовую.

– Душновато здесь, – она проводит тыльной стороной ладони по лбу. Тиль роется в кармане в поисках ключа. Деревянная дверь, на которой красовался огромный трафарет от «тильтега», ударила о бетонную стену. Тильтег: Тиль Тегетмейер. Первый тег он нанес на стену булочной Треттеров, второй – на стену дома напротив, третий – на стену городской ратуши, на четвертом ему, в конце концов, надоело оставлять повсюду свои следы, если уж ими не интересуется даже проезжающая в непосредственной близости полиция.

Кладовка забита коробками и мешками, полными всякой всячины. Вот торчит микшерный пульт с синтезатором и процессором эффектов, вон там – стол для настольного тенниса, сноуборд и ботинки, за ними мольберт, между ножек – деревянный кофр для цветных карандашей с тремя планшетами, здесь проглядывают детали миниатюрного фингерпарка, крошечные рампы, россыпь маленьких скамеечек, затерянных в зелени величиной с наперсток, деревьица, даже небольшой киоск с хот-догами.

– Это что такое? – уперев руки в бока, Карола воззрилась на журнальный столик цвета махагони и водруженные друг на друга стулья. Кивком указала на массивные поперечины, изголовье, изножье и подматрасник.

– Я в этом больше не нуждаюсь, – сухо отвечает Тиль.

Она берет стулья и, пройдя мимо него, выносит их в коридор.

– Понимаю, – произносит она и, развернув подматрасник длинной стороной вверх, прислоняет его к бетонной стене. – Это твой подвал, Тиль, и можешь ставить сюда все, что захочешь. Мне до этого нет дела, ты знаешь. Но только вот, пожалуйста, не свою кровать!

Тиль отворачивается, словно слова матери предназначались не ему, а кому-то другому. Начинает гудеть батарея. Ему кажется, будто этот звук напоминает жужжание электробритвы отца, которое он слушал, сидя еще совсем малышом на стиральной машине и глядя, как Оскар приводит себя в порядок, временами закрывая глаза и прислушиваясь к звону лезвий, с которого начинался его день.

Свист батарей стал на тон пронзительней.

– Каждому нормальному человеку нужна кровать, – говорит Карола.

– Ценность мебели преувеличена. – Он вырывает у нее из рук каркас и швыряет его обратно на верстак, к которому тот был приставлен. В аккуратно подписанных ящиках гремят гвозди и гайки: барашки, квадратные, шестигранные, с фланцем и с радиальными отверстиями.

– Поспи на полу, тогда посмотрим.

– Я и так сплю на полу. – Он хватает диван за край, целеустремленно тащит его сквозь узкую дверь к остальным вещам в кладовке и одним рывком забрасывает ножки на столик. Когда он поднимает голову, Каролы уже нет. Он сует руку в карман и достает жвачку, жует ее быстро и ожесточенно. И одним ударом расплющивает миниатюрный киоск с хот-догами.

Стены его комнаты пусты, за исключением плазмы и книжной полки с одной стороны и рисунка углем в раме – с другой. Матрас прислонен к батарее, за окном густой завесой сыплются снежные хлопья. Тиль кружит вокруг своей оси, зажав в ладони толстый восковой мелок. В том месте, где стояла кровать, елочкой уложенный паркет сверкает, словно вчера обновленный. Там, где до недавнего времени еще помещались диван и столик, он уже заметно темнее. Мелком Тиль проводит жирную линию, очерчивая светлый прямоугольник на полу, и пишет на нем большими буквами: «КРОВАТЬ». Справа и слева по-прежнему громоздятся тумбочки, словно башни среди пустынного пейзажа. Волнистая линия обозначает местоположение «ДИВАНА» (в скобках: кожаный, драный). Пустоту, оставленную столиком, заполняет лаконичная надпись «УНИКУМ». Парень пинает матрас и подтаскивает его на середину комнаты.

Вытянутые руки свисают по обе стороны матраса; Тиль медленно скользит взглядом по изгибам лепнины на потолке, словно это извилистые тропы, в лабиринте которых он затерялся. С расположенной под окнами проезжей части почти не долетает шум. Тиль пытается прогнать из головы любые мысли, постукивает при этом кончиком мелка, который по-прежнему сжимает в руке, по паркету. Бодро взвывает мотор, прервав короткий миг ни о чем не думания. Это брачный рев, призванный привлечь самок, застрявших на торговой улице, начинающейся сразу за фонтаном, у которого в восьмидесятые собирались любители поп-музыки. А может, это Оскар вернулся. Тиль стаскивает со ступней носки и принимается считать лавровые листья на лепнине. Хлопает входная дверь. Кожаные ботинки сменяют войлочные тапочки. Раздаются глухие шаги, невнятное бормотанье в коридоре. Возможно, поцелуй. В каждом углу по двадцать два листа, как всегда и было. Тиль упирается локтем в матрас, садится по-турецки, как мальчик на рисунке углем, и смотрит ему в глаза, вращая головой из стороны в сторону. Мальчик глядит на него проникновенно, словно хочет спросить, с какой стати он вообще здесь очутился: его острый нос вздернут, растрескавшиеся губы приоткрыты, словно он хочет что-то сказать. Тиль пытается принять ту же позу, будто перед зеркалом, скопировать выражение его лица, встретить взгляд своего визави таким же пронзительным, деструктивным взором. Как бы он ни старался, ему не удается.

Экран бросает на его лицо матовый отсвет; у его ноги, под столешницей, едва ощутимо вибрирует процессор. На подоконнике стоит пустой террариум, снаружи стемнело. В свете фонаря снежинки кружатся, словно комариный рой, свет, льющийся в окна эркера, разномастными четырехугольниками ложится на стены комнаты: очертания трапеции падают на корешки книг, на одной из стен выделяется силуэт его собственной тени. Наружу ведут две двери: та, что отделяет его комнату от комнаты Анны-Мари, закрыта; в широком проеме той, что выходит в коридор, стоит отец. Он делает шаг, и его лицо озаряется светом. Видны его точеные черты, огромные, как лопаты, руки. Чересчур огромные для тех филигранных инструментов, которыми он владеет, для лезвий и скальпелей.

Обогнув матрас, Оскар смотрит через плечо сына на монитор. Не глядя на клавиатуру, парень управляет прицелом, направленным на двухэтажное помещение, сплошь уставленное автомобилями. На нем наушники, но он все равно чувствует дыхание за спиной. Из-за грузовика выскакивает военный, пальцы Тиля давят на «X», «A» и «W», герой прячется за ящик. Его туловище непроизвольно сжимается, словно прятаться приходится ему самому.

– Разве ты из этого еще не вырос? – на плечо ложится изборожденная морщинами рука, отец чувствует, как в его предплечье пульсирует энергия, сквозь футболку от тела исходит жар, словно от заряженного агрегата, который при прикосновении к нему выбрасывает излишнее тепло.

– В чем дело, папа? – Тиль жмет на «эскейп» и стаскивает наушник с одного уха.

– Хочу сказать, что у каждого периода в жизни есть своя задача, с которой необходимо столкнуться лицом к лицу, дабы обрести собственные очертания, – произносит отец. Тиль глядит на него в полнейшем непонимании.

– Ну и вообще, ужин готов, – добавляет он и убирает руку с плеча сына.

Тиль поправляет наушник, вновь клацает по «эскейпу» и дергает курсор. Его персонаж, вооруженный снайперской винтовкой, выскальзывает из укрытия и, виляя между машинами, прокрадывается ко внутреннему двору, уставленному ракетами. Еще довольно долго в воздухе витает запах ментола, сопровождавший появление отца.

В то время как Тиль, напрягая каждую мышцу, чтобы суметь вовремя отреагировать и уклониться от града выстрелов, по-прежнему не решается распахнуть ворота, ведущие во двор, полагая, что там его поджидает засада, Оскар принимается расхаживать по комнате. Парень собирается с силами и толкает створку ворот, охватить взглядом все возможные точки укрытия практически невозможно. В отражении оконного стекла Тиль видит, как отец продолжает нарезать осторожные круги, словно и он ищет, где прячутся враги. Останавливается у буквы «А» в слове «КРОВАТЬ», трет носком заглавную букву. «Пишет, как курица лапой», – бормочет он. Замирает под лампой, слегка пинает матрас:

– Тиль…

Тот не реагирует.

– Эй, тебе и впрямь так удобнее?

Выстрел. Персонаж Тиля, пораженный, падает на землю.

На выходе из комнаты ему приходится зажмуриться. Из столовой доносятся звуки. Карола с тонко подведенными глазами и стрижкой «паж», радостно покачивая головой, проносится по коридору в сторону кухни. Открывается и вновь захлопывается дверца холодильника. Тиль пересекает просторную гостиную – Анна-Мари, как и ранее днем, лежит на кушетке. Камин по-прежнему отбрасывает пляшущие тени, уютно потрескивает древесина. Вдали слышен гул машин, из-за створчатых дверей долетает звон посуды и столовых приборов.

– У меня нет никакого желания, – произносит Анна-Мари, обращаясь к брату, будто одно его присутствие давит на нее. – Есть сегодня не хочу.

Оскар накрывает большой обеденный стол, по ореховой столешнице которого всегда с гордостью проводит рукой, показывая квартиру гостям. Мясная и сырная нарезки разложены как бы небрежно, но вместе с тем изысканно; между ними – крохотные пиалы с корнишонами и редисом, различные виды горчицы в баночках, по центру – полная корзина хлеба. Мужчины садятся. У Тиля, как и у Оскара, ясные голубые глаза, еще больше выделяющиеся на фоне густых бровей. Парень мажет хлеб маслом, оставляя волнистые борозды, кладет сверху пару ломтиков мортаделлы и капает дижонской горчицы. Еще будучи ребенком, он отказывался идти спать, пока Карола не давала ему бутерброд, на котором волнами лежало масло, посыпанное солью, так что он мог водить по нему языком и представлять себе море, накатывающие волны, кружащих над головой бакланов и раскаленный песок.

Возвратившись из кухни, Карола ставит в прозрачное, слегка запотевшее ведро бутылку «Просекко Спуманте». Протянув друг другу по кругу руки над столом, все желают приятного аппетита. Прежде чем укусить бутерброд, Тиль достает из кармана конверт и подсовывает его Оскару, который в это время осторожно, словно это весьма затруднительная операция, отправляет себе в рот целый огурец. Карола делает вид, что не замечает письма, будто за столом ему вовсе не место. Оскар промакивает губы салфеткой, не спеша отпивает сок из стакана и лишь затем разворачивает послание и, вытянув руку, подносит к лицу. Уголок бумаги почти касается торчащих из корзины булочек и багетов. Тиль упирается взглядом в оборотную сторону листа, незаметно подрагивающего в руках у отца. Он и так знает, что в нем. Его «не допускают к выпускным экзаменам, рекомендуя по-новому сориентировать собственное «Я».

– Полный произвол, – сообщает отец, бросив взгляд на Каролу, которая лишь качает головой. Вот он, переломный момент. «От имени преподавательского коллектива, Ваша фрау Кениг» – вот уж кто точно скребет, как курица лапой, считает Оскар.

Карола предпочитает благородные, черные, плотно облегающие фигуру ткани. Скрестив руки, она стоит, облокотившись о стену. Груди прижаты к телу, словно бандажом. В руке у нее бокал, пузырьки стремятся вверх, разбегаясь по поверхности стекла на уровне сердца. У окна, выходящего на проезжую часть, Оскар покачивается туда-сюда. Тиль по-прежнему сидит за столом, изучая собственные колени, и теребит край футболки, скручивая его, как самокрутку.

– Тиль, скажи что-нибудь.

Парень пятками колотит по ковру. Вот там, аккурат над цветком, он в детстве играл, там случилась авария с его машинками и кончалась дорога, по которой он их возил.

– Мы с тобой разговариваем! – Карола отставляет бокал и плавно опускается на стул во главе стола. – Знаешь, – ее голос звучит так, будто она собирается рассказать очень, очень длинную историю, – у тебя всегда было время для себя. Тут тебе не в чем нас упрекнуть. Мы видели, как шло твое развитие, даже если другие не принимали это во внимание. Ты знаешь, что ты не такой, как все, что в тебе есть нечто особенное, что не каждому дано. Наша задача – позволить этому развиться, и для нас это важнее, чем какой-либо аттестат, – она делает глубокий вдох. – То, что тебе сразу же дарят микшер, виниловый проигрыватель, рекордер и всякое такое, стоит тебе проявить хоть каплю интереса к музыке и композиторству, – это не в порядке вещей. Ты вообще это осознаешь? Когда твой друг Ян решил заняться скалолазанием, тебе даже не надо было ни о чем просить – у тебя сразу же появилось все необходимое, мы тут же записали тебя на ближайшее свободное время к – как его звали?

– Штейгер, – сообщает Оскар.

– Спасибо, к герру Штейгеру, который сделал для тебя исключение и взял в группу для продвинутых, поскольку там уже числился Ян. Все это – особые условия для развития, понимаешь? – Она делает глоток из бокала. – Или когда фрау Кениг отказывалась брать тебя в поездку в Каррару, когда все подписались под тем, что тебе нужен тайм-аут…

– Почти все, – бубнит Тиль.

– Ян не в счет, он всегда на твоей стороне. Даже не буду перечислять все те начинания, в которых мы тебя поддерживали.

– Потому что больше нечего вспомнить.

– Прошу прощения? Разумеется, мне есть что вспомнить. Я целую книгу могу написать.

– Тогда назови хотя бы три примера!

– Например, тот случай, когда ты вздумал получить юношеские судоходные права за три недели до того, как должен был впервые выйти в море в качестве шкипера.

– Это не в счет.

– Почему это – не в счет?

– Это была не моя инициатива.

– Хорошо, тогда что насчет этого фингер… Как его там?

– Фингерборд.

– Половина подвала завалена рампами. Оскар по выходным целыми днями над ними сидел, чтобы их собрать, а спустя три дня они тебе надоели. Хотя о том, как у него туго со временем, ты и сам знаешь.

Она вновь прерывается, чтобы вдохнуть воздуха, и ищет глазами мужа, который все так же стоит, отвернувшись к окну.

– Оскар, ну скажи же и ты хоть что-нибудь!

За исключением нескольких прохожих, спрятавших под капюшонами лица, чтобы защититься от порывов ветра, гонящего по улице падающий снег, город кажется необитаемым. То здесь, то там в окнах мерцают голубые всполохи, опускаются жалюзи, мелькают тени. Словно маленькие вселенные, отгороженные от внешнего мира, ничего не желающие знать о своих соседях, грудятся комнаты к комнатам, образуя дома, затем проулки, затем целые города.

Тиль стоит в эркере у окна. Его торс обнажен. Он хватается за ручки, распахивает створки, снежинки по косой врываются в пространство комнаты, его моментально пронизывает дрожь. Воздух хорош и свеж, прохладен и чист.

2

Там, где стоял диван, где грудились другие предметы, теперь лишь мои метки, напоминающие о них. Если быстро повернуться, мне по-прежнему кажется, будто в углу прячется кровать. Она упорно не желает стираться у меня из памяти. Осталось и чувство непрекращающегося, лишь понемногу ослабевающего давления, которое так давно лежит на мне тяжким бременем, что стало частью меня.

Я сижу за столом между окнами, и все равно, даже если вытянуть руки, не могу достать до стекол. Мать говорит, мой эркер достаточно высок, чтобы в старину под ним мог поместиться воз сена. С моей стороны окна узкие, а там, впереди, общей площадью примерно достигают размеров теннисного стола. Отец твердит, что до двадцати одного мой организм еще растет, ну а потом уже придет его черед выстругать из меня ладного мужичонку. При этом он обычно смеется, но я уверен, папа говорит всерьез.

Покуда мать мажет бутерброды, а Анна-Мари между ванной и лестничной клеткой успевает набрать первые сообщения в планшете, я сижу на стуле и верчусь вокруг своей оси. Мой стул может вращаться вечно. Он бел, как облако, как овечья шкура, и сделан в форме тюльпана, в чашечке которого я и утопаю. Мать уходит последней. Она может открыть свой шоу-рум, когда заблагорассудится. Хотя обычно под дверью ее уже кто-то дожидается.

Я кружусь, пока голод не гонит меня на кухню; скрип паркета в коридоре пугает, словно я задумал скрыть свою вылазку даже сам от себя. В корзине, которая на увешанной высокотехнологичными гаджетами кухне смотрится совершенно архаично, нахожу круассан из булочной Треттеров. На вкус он великолепен, но крошится, как черт знает что. Фрау Треттер – наш поставщик императорского двора, даже если сама она об этом и не подозревает. Ну а мать – та еще птица: она может навесить людям ярлыки и заставить их играть свою роль так, что те ничего и не заподозрят. Вернувшись в комнату, я принимаюсь нарезать круги вокруг матраса, все время по часовой. Стоило вынести всякий хлам, как комната сразу стала казаться больше. Чем меньше здесь предметов, тем лучше я себя чувствую. Раньше мой круг состоял из двенадцати, а теперь насчитывает уже пятнадцать шагов. Хождение по кругу стимулирует мыслительный процесс. Я уже давно не ходил по кругу, у меня не было времени поразмыслить.

Солнце вершит свой круг. Я прикрыл глаза, а немногим позже, когда вновь распахнул их, увидел, что оно уже практически в зените. Еще не знаю, что для меня будет значить умение прикрывать глаза так, что один день сменяет другой. Все ново для меня. Во всем должен открыться новый смысл. Снаружи доносится лишь шум редких грузовиков, подвозящих товар к тому или иному магазину – больше ничто не нарушает тишину. Снега на улице столько, что люди попросту махнули на нее рукой, весь город заледенел. Я ощущаю невыносимую тяжесть, и чем дольше лежу, тем более разбитым себя чувствую. Но в этой усталости что-то есть. Под окном скрипят чьи-то шаги – тех немногих, что тянутся мимо фонтана к торговым рядам. Еще в сентябре фонтан укрыли, и пробудится он только с прилетом первых птиц. Меня удивляет, что я интересуюсь такими странными вещами, как перелетные птицы.

В большинстве отцовских книг, которые у него обычно бывают разбросаны по всей квартире (в надежде, что я или Анна-Мари когда-нибудь со скуки в них заглянем), речь о том, как человек должен преодолеть собственные границы, дабы познать себя, о том, что после этого он может воспарить и взглянуть сверху на покинутую им оболочку. Для меня это рутина, я без всяких проблем могу вызвать такое состояние и тут же вознестись над собой. Я лежу абсолютно ровно, вытянув ноги, выпрямив спину, руки послушно сложив. Несмотря на то что мои глаза закрыты, я почему-то ощущаю невероятную бодрость. Что-то взволновало меня, как мне кажется. Я отдаляюсь еще, по ощущениям, я должен парить уже где-то под лепниной потолка. Матрас окружает мое тело, словно рама. Будто я лежу в ящике или боксе. Справа и слева от себя я вижу собственные метки, яркие очертания воспоминаний. Еще немного дальше. Сама комната становится боксом, в который раньше была встроена мебель, но сейчас ее вырезали и удалили. Я поднимаюсь еще на пару метров и воспаряю над домом – скоплением взгроможденных друг на друга коробок, забитых просто до отказа. Задаюсь вопросом, как люди могут дышать в таком окружении. Предметы существуют, претендуя на место в жизни, все создает обманчивую иллюзию осмысленности, но на самом деле лишь движется в одном направлении. Я все больше и больше дистанцируюсь и вижу, как люди покидают свои боксы, чтобы отправиться за покупками на окрестные улицы; они, словно кровяные тельца, вливаются в пульсирующие потоки себе подобных. Улицы становятся артериями, дома – самостоятельными образованиями. Поднявшись в тропосферу, я чувствую, как вокруг меня становится легко и ясно. Очертания города теперь и сами напоминают загроможденный бокс, удерживающий в себе бурлящую жизнь. А от него, в свою очередь, также отходят жилы, соединяют его с другими такими же сосредоточениями людей, передают информацию, пересекаются, сталкиваются. Организмы накладываются друг на друга, наслаиваются, некоторые сливаются, образуя нечто третье, какие-то артерии постепенно слабеют, истончаются и блекнут, пока не исчезают совсем или не оказываются поглощены другой жилой. Но если очень постараться и как следует прищуриться, там, внизу, я могу разглядеть то самое белое пятно, ту крошечную пустоту. И это единственное, ничем не занятое белое пятно, выделяющееся на фоне остальных, – это комната того мальчика, который лежит спиной на матрасе, окутанный бледной, всеобъемлющей пустотой, мальчика, послушно сложившего руки в самом начале чего-то ему еще неведомого.

Чужеродный перезвон возвращает меня обратно в мое тело. Надо мной склоняется Анна-Мари, протягивая свой надрывающийся телефон. Разве школа уже кончилась? На ней узкие джинсы-дудочки и фланелевая рубашка в клетку. Словно модница с ранчо. Говорит, что, по всей видимости, я давно не беру трубку, если Ян пытается дозвониться ей. Я поднимаюсь, поджимаю под себя ноги, беру трубку. С дисплея на меня с сияющей улыбкой смотрит друг. Я провожу пальцем, чтобы принять вызов; тем временем сестра выжидающе глядит на меня, уперев в узкие бедра кулачки.

– Привет, Ян, – говорю я.

– Мы в «Гангатауне» поедаем бангобургеры, – сообщает он.

– Супер, – только и отвечаю я.

– Потом пойдем в «Энчиладас». Вместе со всеми, кто собирался раньше позаниматься. Приходи.

– Мне нечем заниматься, – бубню я.

– Какая разница, – заявляет он. – Просто побудь с нами, не вешай нос.

– Я его и не вешаю, – заканчиваю я.

Некоторое время в трубке слышно лишь молчание. Всякий раз, когда Ян вот так умолкает, в его мозгу бегают колесики, он принимает решение.

– Ну тогда ладно, я приду сам, – произносит парень и вешает трубку.

Я возвращаю сестре смартфон; та хихикает.

– В чем дело? – спрашиваю я, заметив, что она не намерена убираться из моей комнаты, а вместо этого продолжает смотреть на меня сверху вниз.

– Ни в чем, – отвечает она.

Я встаю, чтобы не производить впечатление в растерянности сидящего на кровати придурка, подхожу к столу, открываю ящик:

– Хочешь покурить?

– Ты совсем не собираешься отсюда выходить? – она смеряет меня взглядом. На мне широкие семейные трусы и какая-то первая попавшаяся под руку футболка. Снятые носки валяются где-то под письменным столом. Так же, как она раньше, я демонстративно переминаюсь с пятки на носок.

– Я бегаю по кругу, чтобы кожа на ногах ороговела, – сообщаю я, заговорщически подмигиваю и достаю из пачки сигарету. Она наверняка понимает, о чем я. Помнит, как в детстве мы верили, будто можно преодолеть любые препятствия, взобраться на любую отвесную скалу, за которой откроется вид на сказочную долину, поросшую деревьями, напоминающими гигантскую капусту брокколи, если только нарастить себе толстый слой ороговевшей кожи на ступнях. Но она лишь закатывает глаза, со словами «Дай сюда!» вырывает у меня из пальцев сигарету, поворачивается на каблуках и исчезает в своей комнате. Я следую за ней до порога, прижимаюсь ухом к своей – к нашей общей двери. Слышу, как она открывает форточку, как затем раздаются ритмичные щелчки компьютерной мышью.

Когда-то давным-давно дверь между нашими спальнями могла не закрываться неделями. Доходило до того, что отцу приходилось снимать ее с петель, а мы переставляли кровати так, чтобы перед сном иметь возможность еще раз помахать друг дружке. Как правило, я был очень болен. Или смертельно ранен. Я был сбитым ежиком или замерзающей дворнягой, у которой лапы пошли волдырями от холода. За стенами наших комнат начиналась непроходимая чаща. Я был несчастней всех на свете и от холода, голода и боли уползал в выстланный шкурами угол. Анна-Мари должна была выследить меня и выходить. Она звала себя милосердной сестричкой, пришедшей издалека, из-за гор, оттуда, где все якобы можно было превратить в то, что захочешь, стоит только пожелать, где люди не знали ни голода, ни болезни, ни одиночества, ни грусти. Путь в эту страну был выстлан камнями, и, чтобы добраться туда, кожа на моих ногах должна была ороговеть. Именно оттуда, как она утверждала, у нее и был ее врачебный чемоданчик, все необходимое для проведения операций и маленький портативный радиопередатчик.

Во всем подражая отцу, она проводила на мне первые небольшие операции. Я должен был лежать на пушистом коврике в гостиной, покуда она со всей осторожностью раскладывала свои инструменты на кухонном полотенце, поправляла болтавшийся на шее стетоскоп, сооруженный из изогнутой вешалки, включала настольную лампу, при помощи которой проводила обследования. Помимо обычной оснастки, состоявшей из гибких трубочек, пластырей и ваты, в ее чемоданчике был еще и деревянный скальпель, который она сама выстругала на уроке труда, и вилка с закругленными зубцами, которой она щекотала мне кожу, пока я только мог терпеть. Большая часть ее операций приходилась на лоб, глаза, нос, рот, подбородок и щеки. «Человек чувствует себя согласно тому, как он выглядит», – еще тогда неустанно повторял отец. Она накрывала мое лицо дырявым платком и сквозь отверстия ставила фломастером точечки, затем сдергивала его и принималась изучать результат. Кожу покалывало и потягивало. Затем сестра брала скальпель и по точкам тянула линию по моему лицу. Мне было трудно дышать. Она говорила не шевелиться, выуживала из чемоданчика зубную пасту и неравномерно размазывала ее мне по лицу. Но это было еще не все, сообщала она, раны должны были по-настоящему затянуться. Анна-Мари подтаскивала лампу поближе и принималась облучать мне то одну сторону лица, то другую, воздвигала у меня прямо рядом с ухом радиоприемник – чтобы шли волны рентгеновского излучения – и уходила, оставляя меня ждать исцеления.

Из соседней комнаты по-прежнему доносится размеренное щелканье мышкой. Я включаю компьютер, чтобы посмотреть, что она там пишет у себя в статусе. Булькает отопление, под столом успокаивающе жужжит системник, от окна в мою сторону веет холодом. Повторяя за сестрой, я логинюсь и читаю: «Этот неловкий момент, когда понимаешь, что он превратился в сопливую девчонку-подростка». Вопреки ожиданиям я жму на лайк и с чувством победы выхожу.

У Ким усталый вид. Как правило, сразу после школы она идет работать в кафе, приносит гостям, существенная часть которых сидит с ней все утро за соседними партами, их фраппе и бейглы с рукколой и пармой. Но сейчас, глядя в камеру, она улыбается, водя мышкой по коврику; ее лицо освещает монитор, создавая эффектный контраст с темнотой, царящей у нее в комнате. Она вполовину, а то и того меньше моей, но девушка довольна, счастлива, что у нее есть свой уголок: у ее матери – только раскладной диван в гостиной. Как дела на работе, я не спрашиваю. Эта тема между нами – табу. Карола всегда пыталась подсунуть ей немного денег, найти какую-нибудь стипендию, чтобы ей не приходилось так надрываться. Но Ким упорно отказывалась. Сейчас она говорит: «Тиль, мне жаль, что с тобой так случилось». Я отвечаю, что все не так плохо, как кажется. Но она лишь качает головой, энергично тряся своими коротко стриженными каштановыми волосами, пока те наконец вновь не падают ей на лоб.

– Я на твоей стороне, – говорит девушка, стряхивая пряди со лба. – Против ветров и невзгод.

Это наша песня.

– Лишь с одной улыбкой, – вторю я.

– Против ветров и невзгод, – воодушевившись, продолжает Ким.

– Бог надежд не подает…

– …Значит, он – ошибка! – Мы смеемся, и на мгновение меня охватывает желание ощутить ее рядом, прижать к себе. Она бы положила голову на мою грудь, принялась бы водить своими длинными, тонкими пальцами мне по животу, словно прочерчивая дорожку или обводя незримые узоры, контуры невидимых карт, которые лишь она может прочесть на моем теле. Но именно сейчас нам остаются только слова, и я говорю ей, как мне важно знать, что она со мной. Я прекрасно понимаю, насколько ей важно это слышать, потому что сама она вопреки собственной воле вынуждена бороться с жизнью в одиночку.

Она говорит, что ей пора. Что именно ей пора, мне неизвестно.

– Хорошо, тогда давай, – отвечаю я. Ким сияет, ее лицо невероятно красиво. Я жму «комманд» – «шифт» – «3» и делаю скриншот, прежде чем соединение будет оборвано. Стрекочет принтер; я тем временем разглядываю практически пустую стену. На ней лишь рисунок, сделанный ею. Мальчик, сидящий, прислонившись к бетонной стене, согнув ноги и упершись в них руками так, что тела за ними не видно. Меня поражают его глаза, уставившиеся прямо на зрителя: один – неестественно распахнутый, черный, другой же совершенно белый. Если достаточно долго глядеть в белизну зрачка, кажется, что я снова парю над комнатой. Между большим и указательным пальцами у него зажата сигарета, он держит ее около рта так, будто собирается что-то сказать – меж тем легкие у него должны быть наполнены дымом, и если бы она запечатлела его лишь мгновением позже, тот уже показался бы из ноздрей.

Ким сказала, что это я, но сам рисунок, по ее мнению, был просто калякой. Увидев его у меня на столе, мать возразила, что у девушки талант, и попросила непременно ей это передать. Она заказала раму, держала у стены гвоздь, покуда я его забивал. Подчеркнуто повторила, что способности надо развивать, и продолжала настаивать на том, чтобы включить Ким в свою программу поддержки юных дарований. Я ответил, что ей стыдно получать подачки.

Беру распечатку скриншота и прикалываю лицо Ким рядом с нарисованным мальчиком. Большими буквами приписываю внизу: «ПРОТИВ ВЕТРОВ И НЕВЗГОД».

В лобби мультиплеера «Медали за отвагу» в невероятной тесноте толкутся сотни игроков. Все они ждут очереди, чтобы пройти миссию по уничтожению ракеты «Фау-2». С тех пор как самая либеральная вальдорфская школа в мире решила, что я ей не подхожу, я вновь вернулся в этот позабытый мир. Здесь ничего не изменилось, в этой вселенной ничто не устаревает. В списке серверов – и мой любимый старый «HaVoK». «43312212.54», клик. Тут же выскакивает знакомый ник – Храбрый Убивашка. Матце, если бы ты только знал!..

– Здорово, Апекс, – набирает он. – Рад снова тебя видеть!

Отец вернулся раньше, чем обычно, как только начало темнеть. Его во многом можно упрекнуть, но факт есть факт: обычно он чувствует, когда я хочу побыть один. Тогда он отправляется к Анне-Мари, бродит у нее по комнате, справляется, как дела у ее подруг. Но выудить из нее хоть что-либо более развернутое, кроме «Да» или «Нет», не удается. Возможно, ему тоже стоит прибегнуть к помощи Интернета. Его порадовало, что одновременно с ним нарисовался и Ян. У обоих крепкое рукопожатие; на прощание отец всегда обнимает его. Пока я пробираюсь в игре по вентиляционной шахте бункера, они стоят у меня под дверью и беседуют, словно друг пришел не ко мне, а к нему. Отец без обиняков спрашивает, что тот думает об органической архитектуре. «Как считаешь, – добавляет он, не дожидаясь ответа, – разве здания будущего не должны стать частью общего целого? Ты понимаешь, о чем я: об интеграции окружения в замысел». На несколько секунд воцаряется молчание. Ян отвечает неторопливо, обдумывая каждое слово, говорит о том, как его интересует взаимосвязь внутреннего и внешнего, проявление одного в другом, которое было бы под стать человеку, о том, что для этого требуются тонны стекла. Эти слова можно было бы с успехом вложить и в уста моего отца; наверняка он одобрительно кивает ему в такт. Или хлопает его по плечу. «Вот он, наш будущий Фрэнк Гери!» – раздается его голос. «Благодарю», – отвечает Ян и наверняка скромно смотрит при этом в пол. «Но до этого еще далеко, я прав? – продолжает отец. – Ты ведь собирался перед учебой мир посмотреть, разве нет?» Приглушенно, словно это не предназначалось для моих ушей, Ян отвечает, что этот вопрос еще открыт. Для начала ему не следует ничем забивать себе голову перед экзаменами, а там будет видно, как карта ляжет. Обо мне ничего не говорит, хотя еще много лет тому назад мы условились, что после экзаменов сядем в первый же самолет и вернемся только тогда, когда изменимся настолько, что дома нас никто не узнает.

Они еще какое-то время увлеченно обсуждают внешние проявления характерных черт. Отец вновь выводит свою гипотезу о том, что пластические хирурги при помощи специального инструментария ищут именно такие утраченные черты с целью вновь их высвободить. Еще со времен античности слово «характер» означало «выжженный отличительный знак». Именно его и должен очертить хирург. Когда он предлагает обсудить развитие характера на примере моего нынешнего состояния, я жму «комманд» – «Q», чтобы мгновенно покинуть игру. Не хочу, чтобы Ян застал меня понуро уткнувшимся в экран, и, перепрыгнув через матрас, я перешагиваю порог и оказываюсь в коридоре. Мой новый мир еще настолько в зародышевом состоянии, что его не стоит никому видеть.

Лично я не собираюсь обсуждать его планы на будущее. Вместо этого мы с Яном со всей искренностью бросаемся друг другу в объятия. Мы почти одного роста; его кудри щекочут мне ухо. От него пахнет гелем для волос, пивом и кофе. Именно так, проносится у меня в голове, и должны пахнуть выпускники.

– Ты как? – спрашивает Ян. Отец остается стоять рядом, не сдвинувшись ни на сантиметр. По его расплывшемуся в улыбке лицу видно, как ему нравится наблюдать за встречей молодых людей.

– Мне не помешал бы кофе, – отвечаю я.

– Ого, кажется, это по моей части, – обрадованно замечает отец. Мы синхронно киваем, и он, ощутив в себе потребность, скрывается на кухне. Я, ухмыляясь, смотрю на Яна, ибо он знает, какой из моего бати хозяин – скоро вся кухня будет забрызгана, засыпана кофе и приведена в полный кавардак. Мы проходим в гостиную и садимся у камина. Кому-то кажется, что огонь располагает к беседе, мы же лишь устраиваемся поудобнее, закинув ногу на ногу; приятно смотреть, как пляшут языки пламени. Ян рассказывает о том, кто пришел на подготовку к выпускным экзаменам. Я спрашиваю, как дела у Матце и как он справляется. Матце, говорит друг, по-прежнему тормозит, как недоделанный трактор, и с ним приходится иметь массу терпения. Я смеюсь – а когда было иначе? И в то же время удивленно замечаю, насколько мне все это кажется далеким – так, словно он рассказывает мне о событиях давнего прошлого.

– А как прошел твой первый день? – Склонив голову набок, Ян смотрит на меня искоса. Мне импонирует его прямота, но я не знаю, что ответить. Я мог бы рассказать о том, как накладываются, наслаиваются друг на друга организмы, как я высвобождаюсь из-под завалов. Но мне что-то мешает.

– Все по-прежнему, – сообщаю вместо этого я.

– А что Ким?

Говорю, что она на моей стороне. Ян откидывается в кресле, воззрившись на меня с наигранным удивлением:

– Чего?! Да мы все здесь на твоей стороне!

Я благодарю его, подчеркивая, как это мило. Но в действительности мне не очень-то приятно от этой мысли, мне скорее делается неуютно, когда представляю, как друзья все вместе сидят на краешке моей постели, обсуждая, кто же на самом деле такой этот Тиль и каким, на их взгляд, окажется его жизненный путь. Огонь в камине вдруг кажется чересчур жарким, меня охватывает такое чувство, будто он пожирает кислород в комнате. Воздух между Яном и мной сгущается, мне становится нечем дышать. Словно что-то заподозрив, из кухни выглядывает отец. Встретившись со мной взглядом, изумленно приподнимает брови.

– В чем дело? – спрашивает Ян.

– Ни в чем, – отвечаю я. И покуда отец с благосклонным вниманием ставит на журнальный столик чашки с капучино, а затем устраивается с книгой в том кресле, в котором обычно читает, то и дело поглядывая на нас, словно сторож, проверяющий, все ли чинно, я пытаюсь освободиться от сжавших меня тисков, сбросить с себя давление. Но по всему телу уже разлилась невыносимая тяжесть, и когда я пытаюсь катапультировать себя из сложившейся ситуации, выясняется, что я будто сросся с креслом. Пока я среди них, пока я играю прежнюю роль, даже если эта роль заключается в том, чтобы сопротивляться всякому стороннему влиянию, мне никогда не стать другим. И вместе с тем этот другой существует. Во мне есть что-то, нуждающееся в большем пространстве, что-то, что никогда не будет укладываться в стандартные рамки. И я сам должен создать ему, другому мне, пространство для развития. Не отец, не Ян, только я один.

– Ты отчего такой нервный? – Друг отставляет чашку, смахивает с губ молочную пенку.

– И вовсе не нервный, – отвечаю я. Но он словно мог заглянуть внутрь меня и увидеть, отчего я настолько зажат. Ян принялся рассказывать о том, как прошел первый учебный день без меня, как фрау Кениг почти что в отчаянии пыталась чем-то заполнить пустоту, оставшуюся после моего ухода. Ведь я всегда был для нее возмутителем спокойствия, который своим поведением задирает всех. И поскольку теперь ей некого винить, вся ответственность за отвратительный урок ложится целиком на ее плечи. Ян разошелся, ожесточенно машет перед камином во все стороны руками, возмущается несправедливости и клянется, что он этого так не оставит и другие тоже. «Можешь на это положиться», – заверяет он. У меня недостает мужества сказать ему, что я даже и не собирался на такое полагаться.

Оскар вдруг оказывается рядом, словно ждал момента, когда его присутствие понадобится. Анна-Мари тоже вышла в гостиную и улеглась на кушетку, поставив на живот чашку с мюсли. За мной требуется особый надзор, внезапно осознаю я. Как за карантинным больным.

– Ты вступаешь в новую жизненную среду, понимаешь? – говорит отец. – Возможно, тебе стоит поразмыслить над альтернативным способом самовыражения, заняться лепкой, например. Каждый следующий шаг может оказаться решающим!

– С тем же успехом он мог бы писать приложения с рекламой, – подает голос Анна-Мари, держащая в руках полную ложку мюсли. – Это просто хит, и для этого вовсе не надо выходить из дома.

– Да не важно, главное – заниматься хоть чем-нибудь, – перебивает ее Ян. – Не сдаваться, продолжать действовать.

«“Комманд”—“Q”», – проносится в голове, и я резко поднимаюсь.

– Что-то мне нехорошо, – говорю я. – Кажется, мне лучше побыть в тишине.

На лице Яна на этот раз читается неподдельное изумление. Сестра вновь концентрируется на своей овсянке. Я обнимаю друга на прощание, благодарю отца за кофе и ухожу из гостиной.

В моей комнате невыносимо свежо. И меня уже поджидает Ким, вот она. Я рад ее видеть. Она теперь рядом со мной и на стене, там, куда я повесил скриншот. По нему видно, сколько веснушек на ее бледных щеках. Мне нравится, что ее правое ухо торчит немного больше, чем левое. Ким на экране моргает. Завидев меня у себя в окне, расплывается в улыбке.

– Ким, я справлюсь, – уверяю я.

– С чем?

– Я хочу справиться самостоятельно.

– Справиться самостоятельно с чем?

– Мне не нужны ни ты, ни моя семья.

Девушка молчит. Я вижу, как черты ее лица каменеют, как она пытается совладать с собой. Она смотрит на меня, ищет какой-то знак, который намекнет, как я поведу себя дальше. «“Комманд”—“Q”», – вновь думаю я.

– Против ветра и невзгод, – слышу я свой голос, – я выстою сам.

И прежде чем Ким успевает сказать еще хоть слово, я жму на «горячие клавиши», и от нее остается лишь усыпанный веснушками скриншот.

3

Голос Яна звучит согревающе, мягко просачиваясь сквозь динамики колонок. На мониторе у Тиля его лицо растянуто по размерам больше, чем в жизни. Видеосвязь. У него гладкая, чистая кожа высокого разрешения.

– Но курить ты пока еще не бросил, разве нет?

В ответ парень принимается рыться в ящике стола. Среди карандашей и скорлупы от грецких орехов находит зажигалку. Друзья одновременно щелкают кремнем.

– А чем еще занят в последнее время?

– Думаю. – Тиль выпускает клубы дыма через нос и то и дело смотрит куда-то поверх камеры, словно там, за эркером, на другой стороне улицы происходит нечто захватывающее.

– Да? И о чем же?

– Что в итоге мы все вбираем в себя.

– Прости, куда?

– В себя. Все, что вокруг нас. В наших головах есть собственный мир, засасывающий все подряд: кружку с засохшей пенкой, трещину в чашке, террариум, балкон, вазоны с цветами, обледенелый носок. Твой монитор, меня в окне, понимаешь? – Тиль потягивается, стряхивает пепел в террариум и продолжает. – Словно в нас сидит оператор, снимающий происходящее на камеру, этакое наше личное кино. Каждую секунду каждый из нас записывает свой собственный фильм. Самое смешное, что тебя самого в нем никогда нет – только другие!

– Где ты этого набрался?

– Тебе зачитать?

– На вечеринке расскажешь, ладно? Усядемся в углу, пофилософствуем, пока остальные будут надираться и ничего не заметят. Ты ведь придешь? – Ян глубоко затягивается, так, что сигарета тает на глазах, и проводит рукой по взъерошенным волосам.

– Торчу в «Медальке».

– Да ну?! – Ухмыльнувшись, Ян тушит сигарету и тут же прикуривает новую. – Мне начинать волноваться?

– У меня снова появилось время.

– И как, там все те же?

– Одного я точно помню: Храброго Убивашку, – Тиль и сам затягивается второй – и вновь глядит куда-то поверх камеры.

– Ему, видать, реально в жизни заняться нечем. Столько лет торчать в одной и той же игрушке…

– Он офигенный игрок, – отвечает Тиль. – О каждом заботится, следит за группами. Они все на нем и держатся. – Его взгляд снова скользит куда-то в сторону.

– В чем дело? – не выдерживает Ян. – За тобой кто-то следит?

– Сейчас покажу, – парень усмехнувшись, поворачивает камеру.

– Ничего не вижу.

– Смотри внимательней. Вон там, напротив, этажом выше. Видишь?

– Вон того чувака?

– Он там последнее время постоянно торчит, за ящиком для цветов.

– Что это на нем? Розовая рубашка?

– Ты погляди, чем он занят.

– Эм… Курит.

– Ага, и к тому же «Мальборо Голд». А теперь глянь, что случится, если я затушу свою.

Тиль тушит сигарету в аквариуме, и в ту же секунду мужчина опускает окурок в ящик для цветов.

– Вау, – говорит Ян. – Ну, помаши ему, что ли.

Тиль раздумывает, затем все-таки машет. Мужчина в окне напротив оборачивается, словно ища за спиной кого-то, кому предназначался привет, затем качает головой и задергивает занавеску.

– Чудной какой-то, – замечает друг. – Кто это?

– Я зову его Карл.

– Он небось чиновник.

– Наверняка!

Оба смеются. Кажется, в комнату Яна кто-то вошел, потому что тот вдруг отвлекся.

– Погоди минуту, – говорит он и пропадает. Через камеру видно лишь текстурированную стену и фото, на котором друг запечатлен в компании девчонок-скаутов. Это он, Тиль, сфотографировал их тогда на пути в Италию. Ян разговаривает с матерью; фрау Рейхерт была не особенно в восторге от идеи перебраться через Альпы на и без того весьма убитых мотороллерах, да и мысль о препровождении каникул в компании девчонок-скаутов тоже не встретила у нее понимания. Но с тех пор Яна все равно ничто не могло удержать от того, чтобы каждую свободную минуту бороздить просторы вселенной, накрепко застряв при этом в Северном полушарии. На фото видна первая щетина. Тилю кажется, что она другу идет.

– Ужинать пора, – сообщает Ян. – Увидимся на вечеринке?

– Может быть.

– Ким бы хотела знать поточнее.

– Она такими вещами не интересуется.

– По крайней мере, ей хотелось к тебе заглянуть.

– Ни в жизнь. Она боится моих предков.

– Ну, значит, сделает исключение. Сказала, что тебе необходимо встрепенуться.

Убедившись, что Карола и Анна-Мари скрылись в гостиной, Тиль приоткрывает дверь в коридор. Останавливается у створчатых дверей: оттуда доносится смех. Парень старается сконцентрироваться на том, откуда именно исходит звук – он раздается у той стены, что напротив камина, где на ковре стоит Т-образная кушетка – раньше он так любил лежать на нем, зарывшись в ворс. Анна-Мари, перекрывая своим голосом шум телевизора, рассуждает, до чего примитивно и плоско выглядит в ее глазах тот или иной персонаж. Мать отпускает комментарии по поводу унылых и совершенно не производящих впечатления костюмов и декораций. Тиль представляет, как Карола сидит по-турецки, возвышаясь над кушеткой, словно пирамида, массирует шею кончиками пальцев и время от времени подливает себе и дочери вина. Это ее вечер – в эфире крайм тайм.

У него возникает желание подпортить семейную идиллию. Ему хорошо известно, чем заканчиваются такие вечера. Оскар прямо из приемной направится в «Драйвинг Рейндж», где, вопреки собственным рекомендациям, будет упорно перенапрягать мышцы, чего никак нельзя делать при эпикондилите локтевого сустава, только чтобы не быть здесь, потому что и этим вечером гармония нарушится, все обернется очередной ссорой, во время которой Анна-Мари будет ставить матери в укор, что та вечно молодится, и кричать, что ей стыдно за это перед окружающими. Тиль представляет, как Карола выпрямляется, занимая оборонительную позицию, как у нее напрягается каждый мускул; при этом она не сводит глаз с дочери. Как старается говорить как можно четче, но слова у нее во рту наталкиваются друг на дружку, смешиваются в бессмысленную кашу. Как это будет идти вразрез с ее элегантными движениями, и Анна-Мари, как всегда, бросит: «Видишь? У тебя снова язык заплетается!» В этот момент размолвка уже будет неизбежна, и он услышит, как скрипит первая дверь. «Что ты себе воображаешь!» – захлопнется за ней другая. После этого обычно воцаряется тишина.

Но пока еще по телевизору идет детектив, сопровождающая его мелодия то затихает, то вновь звучит. Тиль понимает, что у него недостаточно сил, чтобы изменить ход вечера. Он осторожно закрывает за собой дверь на кухню и включает свет, который тут же отскакивает от полированных стальных и гранитных поверхностей. Берет тост, намазывает на него по меньшей мере сантиметр майонеза, кладет сверху грудинки и твердого сыра с альпийских лугов. Он уже давно ничего не ел. Четыре-пять кусков хлеба не помешало бы положить про запас в комнате. За спиной ощутимо жарит тостер; взгляд Тиля скользит по окружающей обстановке. Сталь и гранит. Он видеть их не может. Была бы его воля, он все отделал бы простым, отнюдь не ореховым деревянным покрытием, спрятал бы каждый отдельный предмет в теплую древесину.

Ему приходится максимально сконцентрироваться, чтобы не быть подстреленным в числе первых. Рука тянется за тостами лишь в те недолгие секунды, когда опасности нет. Он больше не из тех, кто отбивается от группы и кому приходится ждать, пока другие придут и вызволят его из оцепенения. В этом раунде он даже оказался в числе последних выживших своей команды. Он уже было собирается отпустить провокационный коммент в групповом чате, как тут его все же накрывает взрывом. В последние дни парень много бродил по «Фау-2», который он, как ему казалось, более или менее успел изучить раньше, и заплутал настолько, что с трудом мог сообразить, в каком месте находится. «Где тебя отфризить???» – спешит на помощь Храбрый Убивашка. Он стоит посреди длинной комнаты, стены увешаны полками. На них теснятся бутылки, красные и зеленые, и если присмотреться, становится видно, как их очертания расплываются, слегка накладываются друг на друга, сливаются. На незанятой стене висит флаг: на красном фоне – свастика высотой в человеческий рост. «Кажется, я в комнате с флагом, – пишет Тиль. – Прошу отфриз!» Ждать было недолго – через пару секунд Храбрый Убивашка уже вынырнул из-за угла; на нем офицерская форма. Он склоняется над окоченевшим Тилем, ждет, пока тот не выйдет из заморозки и не возродится на другом конце миссии, свалившись с пикселизованных небес. «Спс», – отписывается он в чат и, вздернув винтовку, пересекает огромный внутренний двор.

Из раза в раз парень выбирает сторону эсэсовцев. Раздается звонок; на дисплее смартфона возникает лицо Ким. Тиль осматривает взрыватель: заложить взрывное устройство союзники пока не успели. На экране по-прежнему горит одно из тех редких фото, что ему удалось сделать с девушкой, – этот кадр стоил ему долгих уговоров, поскольку та упорно полагала, что в фотографии на телефоне будет вечно томиться ее душа. Ее стрижка была тогда чуточку короче, а вот веснушки, казалось, за последнее время только умножились. На щеках и на лбу у нее крошечные пятнышки туши, но разглядеть их можно, только если знать, что квадратный лист картона, лежащий перед ней на столе – одно из ее произведений. Ким часто бесили ее оттопыренные уши, и по одной только этой причине она не раз думала отрастить волосы. «Это наследственное, – любила повторять она. – Это у меня от отца». Как и все остальное, что с ней только могло случиться плохого – все от него. Тиль был единственным везением в ее жизни, потому что только он один не смотался по прошествии некоторого времени. И он искренне считает, что Ким из тех девушек, чертовски красивую внешность которых не портит даже небольшая лопоухость.

«Погодите…» – бросает он в чат и жмет на паузу. Его персонаж, все так же стоя перед детонатором, принимается покачиваться из стороны в сторону, словно пьяный.

– Да?

– Я на остановке.

– Где?

«Апекс, на позицию!»

– Я скоро приду.

«Апекс?»

– Я к тебе.

Тиль не двигается с места.

«Апекс, атака по левому флангу! Атака по левому флангу!»

– Тиль?

«Апекс, на позицию! На позицию!»

– Ты еще там? Я собираюсь к тебе.

– Подожди. – Парень начинает что-то набирать на клавиатуре. На мониторе мелькает статус «Отошел», но прежде чем он успевает переключиться в безопасный режим наблюдателя, некто по имени DP0ch3P попадает персонажу Тиля прямо в темечко, и он медленно оседает на землю.

– Встретимся у фонтана, – произносит Тиль с легким раздражением.

– Ладно, – отвечает Ким, – так даже лучше.

DP0ch3P снимает штаны и опускается на корточки, чтобы надругаться над телом. Тиль жмет на «эскейп».

Ким стоит, опираясь на один из укрытых на зиму боков фонтана. Из-под брезента выглядывает статуя в человеческий рост с копьем наперевес – оно проходит как раз над головой девушки, уже припорошенной снегом, и целит в никуда. Тилю кажется, будто он пытается защититься от бредущих мимо него по своим домам потоков людей, чтобы они ненароком не затянули его в свой водоворот. На площади воет ледяной ветер, Ким спрятала левую руку в карман пальто, правой то и дело подносит сигарету к губам. Курит с наслаждением, будто в это мгновение для нее нет ничего лучше в целом свете. С пешеходной зоны сворачивают прохожие, надвинув на лбы шапки, с каждого их плеча свисает по сумке; они пересекают площадь, иногда поднимают голову, поравнявшись с Ким, но тут же вновь опускают взгляд, будто думают: наверняка у девчонки свои причины мерзнуть здесь в одиночестве.

Тиль стоит в арке пассажа, соединяющего площадь с краем пешеходной зоны. Отсюда вид отличный. Витрины уже подсвечены, и, стоя спиной к магазинам и прислонившись к стеклу, Ким не может видеть его.

Она годами пыталась примерить на себя последние модные новинки. Ныряла в джинсы-дудочки с эффектом состаренной ткани, надевала спортивные куртки неоновых расцветок. Но что бы она ни пробовала, ей это не шло, смотрелось чужеродными элементами, словно навязанными извне. Когда они с Анной-Мари заходили к Тилю в комнату похвастаться новыми приобретениями, она тут же замыкалась в себе, втягивала голову в плечи, пытаясь скрасить позу неестественно втянутой шеей. Довольно быстро доходило до того, что он не мог сдержать смех – ему казалось, что каждая часть тела девушки словно отчаянно сопротивляется тому, чтобы на нее напяливали этот маскарадный костюм, что Ким будто нарочно кривляется, чтобы уморительно исказить свой образ. Модные шмотки не делали ее крутой; напротив, это она заставляла модные шмотки смотреться на ней совершенно не круто. Лучшие подружки Анны-Мари вечно жаловались, что Ким разглядывает витрины чересчур придирчиво, что с ней ходить по магазинам не доставляет никакого удовольствия. И Тиль знал, что она и сама вместо того, чтобы вертеться перед зеркалом, с куда большим удовольствием осталась бы дома, разложила перед собой бумагу, рассортировала бы разные карандаши, раскрыла набор угля для рисования, подаренного Каролой, и принялась бы выплескивать на лист те образы, что носит в своей голове. И это гораздо больше ей шло, подходило ее неизменно вопрошающему взору, в котором даже по ночам, когда Тиль проводил пальцами по выступающим косточкам по бокам ее живота, касался ее короткостриженых волос у основания шеи, всегда читалось недоверие к каждому жесту. Недоверие, сопутствующее ей постоянно, обращенное на весь мир в целом. Так возникали картины, которыми она ни с кем не хотела делиться, которые буквально прятала от своей матери, еще во времена обучения в вальдорфской школе, не считавшей хваленое творческое самовыражение чем-то заслуживающим внимания. На первый взгляд на них были изображены счастливые семьи на фоне идиллических прибрежных пейзажей, но если приглядеться внимательнее, выяснялось, что все было совсем не так: море оказывалось гниющим болотом, а рука отца обнимала стан дочери вовсе не с родительской заботой.

Ким растирает подошвой окурок о заснеженную мостовую и прикрывает глаза, словно с последними клубами дыма ее рабочий день окончен; Тиль закуривает следующую. Нагруженных покупками людей становится меньше. Он переминается с ноги на ногу, чтобы немного согреться и продержаться еще хоть чуть-чуть. Ким стоит, не шелохнувшись. Она крайне терпелива. А может быть, знает, что он за ней наблюдает. Они и раньше брали друг друга на слабо. Сидя в одном ряду, еще в те времена, когда ее мать не считала посещение вальдорфской школы признаком элитарности и снобизма, они постоянно выдумывали друг для друга маленькие задания. Такие, которые должны были закалить их характер, но вместе с тем продемонстрировать окружающим, что они и вправду вместе – он, очаровательный отпрыск пластического хирурга, и она, вечно одетая кое-как, выглядящая так, будто только что вымазалась в ягодах или была покусана пчелами. Однако при этом в ней чувствовалось нечто мощное и совершенно уникальное. Задания были вот какими, например: один делает некое движение, а другой должен его повторить. Ким вставала, проходила между рядами стульев, гасила в классе свет, а затем, снова включив, сообщала фрау Кениг, что контраст света и тени ее просто завораживает. Тут же вскакивал Тиль и под гомерический хохот одноклассников шел к выключателю, но стоило ему протянуть руку, как классная руководительница хватала его и выволакивала в коридор. «Тебе необходим тайм-аут!» – обычно вопила она и оставляла его за дверью до тех пор, пока Ким все-таки не убеждала ее, что пора вернуть парня обратно в общество сверстников. Уже довольно давно был случай, когда Тиль в числе немногих – среди которых, правда, были и родители, и в первую очередь Оскар Тегетмейер, – подписал петицию, где говорилось, что фрау Кениг ведет себя несправедливо по отношению к ученикам и в своих поступках руководствуется исключительно расположением духа. Кроме того, предпочитает мальчикам девочек, но с этим она спорить и не собиралась. Оскар не мог смолчать и в одном из предложений прошелся по ее увядшему лицу – с тех пор за Тилем закрепилась слава врага номер один. Еще хуже стало, когда Ким пришлось сменить школу и в борьбе с произволом классной руководительницы он остался один на один.

Снег все ложится и ложится, слой за слоем; мигая огоньками, площадь бороздит уборочная машина: туда-сюда. Тиль достает смартфон и смотрит на часы. Последний автобус только что ушел. Пешком девушке до дома около часа, денег на такси у нее нет. Ким бы даже стерпела расспросы родителей о том, как продвигаются ее творческие планы, если бы только могла провести ночь с ним в одной постели. Но на следующее утро она вынуждена была бы оставить его в комнате одного. Она привстала бы на цыпочки, чтобы поцеловать его в губы на прощание. И, снова ссутулившись, еще в коридоре натянула бы на голову безразмерный капюшон, вышла из квартиры и скрылась бы в толще дождя. И Тиль остался бы в одиночестве. Ночью больше, ночью меньше – это ничего бы не изменило.

Тем временем снегоуборщик уже успел разгрести достаточно, и теперь на камнях была рассыпана соль. Уборочная машина проезжает мимо, и Тиль впервые за долгое время отрывает взгляд от своей девушки и поворачивает голову к ней, словно от нее исходит притягательная магическая сила. Идет за ней, пока она удаляется в противоположную сторону, едет медленно, взрывая слева и справа снег. В глазах парня все это похоже на какой-то погребальный ритуал, в котором снегоуборщик возглавляет процессию, а он, Тиль, шествует ему вослед. Потом машина заворачивает за угол, и он остается на улице один. Окна в булочной фрау Треттер все еще темны.

4

От: till-tegetmeyer@gmx.net

Тема: (Без темы)

15.03.2011, 05:08

Дорогая Ким,

может быть, сейчас, когда я пишу это письмо, ты все еще стоишь у фонтана. ты так красиво курила. я затягивался своей в то время, как ты делала перерыв между сигаретами. и курил, пока ты не доставала следующую. дым из наших легких наполнял один и тот же воздух. и не важно, где при этом мы сами, помнишь? мы так договорились. один человек нуждается в другом вовсе не физически, как ты сама сказала. необязательно все время видеть друг друга. мне это дается легче, чем тебе. стоит только сделать шаг за порог комнаты, как тут же оказываешься в гуще людей. и наоборот: если достаточно долго оставаться у себя, обязательно кого-то принесет.

у меня есть план, ким. я хочу быть хозяином времени и пространству. первое само утекает у меня сквозь пальцы, а у второго я просачиваюсь сквозь пальцы и ускользаю. по крайней мере, мне хотелось бы самому решать, что и от чего ускользает. хотелось бы, чтобы все лишнее от меня отскакивало, как от тебя. все: одежда, которая тебе не нравится, загоны, которые для нас сооружают, телешоу, которые призваны нас ублажать. посмотри на это поколение, выросшее у телевизора. они скачут с канала на канал, выбирая между заранее сконструированными мирками, чтобы в каком-нибудь из них раствориться. они меняют себя самих на плоские фигуры, чтобы прочувствовать, что чувствуют другие! и сами же теряются, не в силах взять себя под контроль. в интернете все не так: там, чтобы преуспеть, необходимо действовать самому. у анны-мари у последней погас свет. даже засыпая, она не может выключить телевизор. отец уже бросил убеждать ее дать себе отдых хотя бы ночью. я в этом его полностью поддерживаю.

все спят, а значит, наступает мое время. я могу раздобыть еды, пока никто меня не беспокоит. набрав ладошку воды и оросив лицо, я прокрадываюсь на кухню и раскладываю в ряд ломти только что нарезанного хлеба. жду, пока размягчится масло. ты же знаешь, если не подождать, я промну ножом ломоть насквозь. кладу сверху салями с перцем, ветчину, какой-нибудь сыр. посыпаю бутерброды с ветчиной пармезаном. забираю все с собой. прихватываю молоко. что-либо другое я не переварил бы. отключаю все приборы и гашу свет. стараюсь уберечь себя от любого воздействия. скажешь, это похоже на какую-то эзотерику. но я тем самым воспитываю дух, совершаю особые упражнения, чтобы лучше распознать самого себя, закалить волю, стать более сознательным. продвигаюсь от бутербродов с ветчиной слева к бутербродам с колбасой справа. в темноте чувства обостряются; кажется, будто пармезан только что вырыли из влажной земли. еще и поэтому я откладываю прием пищи на ночные часы. моюсь дважды в неделю. по статистике, этого достаточно. в конце концов, я не в тропиках живу. пока я принимаю душ, крутится стиральная машинка. стою под ним невероятно долго. сижу, как раньше сидел, в воде, достающей мне до щиколоток. намокнув, тело от прохлады вокруг моментально начинает мерзнуть. словно меня колют тысячи иголок. в дополнение к этому я то и дело лью на себя холодную воду. только окоченев, я начинаю понимать, что вообще существую. и так, пока не закончится стирка. мокрое белье развешиваю у себя же в комнате на сушилке. не представляешь, до чего быстро оно высыхает. я включаю посильнее отопление и наблюдаю, как меняются отдельные вещи. поначалу влажная футболка плотно облепляет проволочные перемычки. затем она становится жестче, комкается, по ней видно, как она хочет, чтобы ее поскорее сняли. это настолько новые для меня ощущения. мне важно, чтобы ты понимала, как сильно я стараюсь. чтобы ты понимала, как идет моя одинокая борьба. чтобы ты понимала, ким, что сначала нам необходимо отпустить друг друга, чтобы потом встретиться в ином месте совершенно иными людьми.

пора бы уже и расцвести. я чую приближение весны. ты знала, что весна как образ действия уже не в моде? я хочу сказать, что в новостях о ней, конечно, говорят, и твердят, что мы должны радоваться ее приходу, но вот о том, что природа в это время примеряет на себя новый наряд, что она возрождается – об этом никто не помнит. солнце еще не взошло. вскоре над рекой поднимется туман и выползет на улицы. скоро на подоконник прилетят первые птицы.

перед тем как забрезжат первые лучи, я отношу тарелки на кухню. мою их сам, выходит тише, нежели в посудомойке. не хочу присутствовать при том, как родные просыпаются, не хочу быть с ними, хочу быть сам по себе. упорядочиваю свои мысли, как ты любишь говорить. не хочу, чтобы кто-либо мог повлиять на их ход.

и так уже две недели. сейчас взойдет солнце, и я боюсь, что если натяну штаны и спущусь к фонтану, то обнаружу, что ты так и не ушла. что тебя занесло снегом, а губы твои посинели. с тебя станется. тиль[1]

5

Тиль опускает руку в воду и выуживает бутылку пива. Вода подступает к краям ванны, по всей длине переливается через борт; с локтя парня стекают капли и стучат об пол. Этикетка настолько склизкая, что не составляет труда снять ее и прилепить на зеркало рядом с остальными. На полке теснятся тюбики с кремами, дезодорант и лак для волос. Тиль брызгается, проводит пальцами по волосам, ероша их. Квадратный подбородок достался ему от отца, ямочки – от матери, рубашка в красно-черную клетку – от сестры, которая привезла ее в подарок прошлым летом из Англии. Она застегнута на множество мелких черных пуговок. Анна-Мари сказала, там все так носят – все такие же чопорные, как он сам. На самом деле это не чопорность, а всего-навсего затянутость в предложенный костюм, думает он.

Из гостиной вся мебель вынесена. Под потолком кружит светильник, отбрасывая круглые цветные тени на движущиеся тела. Из колонки неспешно сочится дабстеп. Большинство танцуют, сбившись маленькими группками и ограничившись, казалось, всего парой движений, слегка меняющихся от трека к треку. Если новая дорожка кому-то не нравится, Тиль просто останавливается, отпивает из бутылки, проводит пальцами по экрану смартфона или хлопает себя по карманам в поисках сигарет.

Фоном для вечеринки идут проецируемые на стену фильмы про зомби. Зрители расселись на матрасах, прижавшись плечом к плечу и расставив на коленях ведра попкорна. Перед туалетом для гостей выстроилась длинная очередь девчонок. Парни отливают прямо в живую изгородь и заходят в ванную лишь за тем, чтобы достать очередную бутылку. Повсюду толкутся подростки, сбившись в кучки; в каждой тусовке всегда кто-то один выделяется, оказывается в центре, а другие грудятся вокруг него, как мелкие планеты в Солнечной системе – вокруг своего светила, то приближаясь к лучам его, то, наоборот, отдаляясь. Одно из таких солнц, вон там – это Лилит с ее тонким носом, высоким лбом, поистине очаровательной улыбкой. Даже компьютер и экран – тоже такие же раскаленные солнца. И, разумеется, Ян.

Тиль перетекает из группки в группку, его узнают, заключают в объятия, расступаются, чтобы принять в свои ряды. Он прислушивается к разговорам, пытается внести и свою лепту, изо всех сил старается уследить за тем, что говорят другие, чтобы не унестись мыслями далеко отсюда. Беседуют о шпаргалках, спрятанных в трусики, о билетах, по которым можно объехать весь мир, о какой-то из прошлых вечеринок, на которой Вурст наблевал на ковер – тут все смеются, потому что ковер был единственным, что досталось хозяевам в наследство от какой-то там бабушки. «Ну, мы есть друг у друга в контактах», – произносят обычно после того, как речь заходит о жизни после экзаменов.

Тилю не удается долго следить за беседой, и если бы завтра отец спросил его, он бы не смог ответить, о чем шла речь. Вместо этого он, устремив взгляд вверх, наблюдает за тем, как поверх кино проплывают цветные круги. Тусовки распадаются, как лопающиеся шарики, и, найдя очередное ядро, системы замыкаются вновь. Тиль – не планета, он не тянет даже на карликового Плутона, затаившегося на самой окраине Галактики: и эта участь тоже уготована другим. Тиль хочет быть кометой. Стремительно пересечь систему, перерезать орбиты, ярко вспыхнуть и затем угаснуть.

– В конце января прилетают первые аисты. Они – провозвестники чибисов, – произносит он.

Среди новой тусовки затесался и Ян. Все замолкают и смотрят на Тиля в глубоком недоумении.

– Эй, привет. – Ян тянется к другу бутылкой, чтобы чокнуться. – Рад, что ты все-таки выбрался! Я тебя весь вечер не видел, где ты был?

– Удобрял изгородь.

– Видел, как Вурст свалился головой в пруд? Говорит, что его кто-то толкнул, но в любом случае он явно по чему-то попал, ему средний палец наполовину отрезало! – Ян отдает свое пиво и принимается умело двигаться под зазвучавший суховатый хаус. Музыка стала заметно громче. Тиль то и дело останавливается и вглядывается в толпу.

– А Ким не пришла?

– Забудь о ней хотя бы сегодня. Что ей делать на такой тусовке?

Сзади к Яну подкрадывается девушка и бросается ему на шею, закрыв ладонями глаза. Лилит. Тот целует ее в щеку, и по силе излучения оба этих солнца затмевают всех вокруг. Он говорит ей что-то о ее улыбке, она ему – об устроенной им вечеринке, оба тащат друг друга на танцпол. Откуда-то наползает дым и слегка затмевает обзор, окутывая их легкой пеленой. Лилит пришла не одна; за ней, держась на некотором расстоянии, следуют двое парней, одетых так, что не заметить их невозможно. Краем глаза Тиль подмечает их красные ботинки, узкие брюки, черные свитеры в облипку и широкие темные очки. Он никогда их раньше не видел. Их зрачки размером с пуговицы на его рубашке. Стоит ему на секунду отвлечься из-за возникшего рядом Патрика, как они пропадают. От Патрика пахнет дорогим лосьоном после бритья, на нем нарочито небрежная рубашка навыпуск и фирменный приспущенный галстук.

– Мне ничего не нужно, – тут же говорит Тиль.

После рождественских каникул и своего дня рождения Патрик всегда устраивает распродажу: самокат, горный велосипед, разные игровые приставки, набор письменных принадлежностей от «Монблан», айподы… Даже сертификат на кайтсерфинг как-то попадался. Все за полцены.

– Эй, не так быстро, – хлопнув друга по плечу, Патрик роется в карманах и выуживает оттуда швейцарский нож. Если подольше послушать его напевный голос, можно позволить убедить себя в чем угодно.

– Не нуждаюсь.

– Да нет же, ты посмотри!

Тиль даже не пытается.

– Давай я тебе покажу. – Патрик жмет на кнопку, и из ножа выскакивает USB-разъем. – Шестнадцать гигов всего за шестьдесят долларов.

– А ну дай поглядеть. – Тиль берет нож и достает лезвия. Патрик напряженно следит за тем, как он проводит подушечкой большого пальца по острию, играет им на свету, снова складывает нож и убирает в карман.

– А где мои бабки? – протягивает ладонь Патрик и улыбается, хотя взгляд его застыл.

– Пришлю тебе, когда будешь в Гарварде.

Парень, стараясь не раздувать эту тему и ухватившись за подкинутое название учебного заведения, переключается на предстоящую учебу на экономиста и непременную поездку по Соединенным Штатам; Тиль тем временем смотрит на танцующих Яна и Лилит, на то, как они соприкасаются бедрами, как идеально смотрятся вместе. На заднем плане на стене появляется армия зомбофашистов и плетется куда-то в сторону окна. Девочка на экране взвизгивает, ее парень решительно стискивает рукоятку граблей. Он знает этот фильм: сейчас зомби окружат дом и будут несколько ночей сидеть в засаде, чтобы потом, когда запертые внутри жильцы начнут кидаться друг на друга, неожиданно вломиться через окно. Выживет только девчонка, оказавшись одна в лесу, с откушенной мочкой и застрявшими в ноге осколками; вдруг за ней вырастет тень – и на этом конец.

Тиль достает из ванны бутылку, стоя перед зеркалом, проводит влажными пальцами по волосам, рассказывает кое-как стоящему Вурсту, чем кончится кино. «Придурок», – отвечает ему друг, которому вовсе не хотелось знать это заранее.

Патрик снова заводит разговор о своих планах на ближайшее будущее. О том, как собирается пройти на Гавайях сертификационный экспресс-курс по дайвингу. О том, как доберется до островов на яхте, избороздив Тихий океан, ежечасно натираясь кремом, нацепив на нос солнечные очки, в окружении загорающих топлесс девчонок – тут он ухмыляется – и раздутых парусов, кидаясь в одних плавках в воду, чтобы смыть с себя защитный слой, подставить тело под загар. Играя по вечерам на нижней палубе под Джека Джонсона в покер на раздевание, запивая пивом и мартини, совокупляясь и всякое такое.

– А это вообще что такое? – тычет он пальцем в застегнутую на все пуговицы рубашку Тиля. Тот пожимает плечами, лезет в карман и достает пачку сигарет. – Эй, да что с тобой? Раньше ты всегда был заводилой, а сейчас только посмотри на себя…

– Зомбешники, – отвечает Тиль, пристально глядя на него, всучивает Патрику пустую бутылку, закуривает и, пересекая танцпол, удаляется по направлению к слившимся в исступлении Яну и Лилит.

Курят в зимнем саду. На новом красном диване теснятся люди. Фонтан из вулканического камня, тоже новый, но почему-то его не успели включить. Тилю ничего другого не приходит в голову, как потянуться за штекером, но тут он улавливает знакомый запах кариозных зубов. Сколько лет эта гниль дышала ему в затылок.

– Опять торчишь в «Медальке»? – спрашивает Матце, гундося, как обычно, в нос.

Тиль втыкает вилку в розетку, с жужжанием включается мотор, из отверстия фонтана начинает понемногу струиться вода.

– Матце, что тебе?

– «Второй фронт»?

– И думать забудь.

– «Второй фронт: Прорыв», «Тихоокеанский штурм», «Авангард», «Воздушный десант», «Герои», – начинает перечислять он. – Все про Вторую мировую. Скоро будет еще Афганистан. Ну ты наверняка слышал, если снова в игре. Выходит летом. Новая часть. Возобновляют серию. Должно быть офигенно. Как «Современная война 2». Говорят, они для этого специально заключили контракт на совместную разработку с армией США. Я себе уже заказал. Американскую версию, она раньше выйдет. – Матце делает вдох, распространяя вокруг гадостное кисловатое амбре. – «Второй фронт» неплохой. Ян говорит, ты в «Медальке» совсем увяз, как раньше, ну ты понял, когда у тебя был свой клан и прочее. Ты по-прежнему на «HaVoK», да? Слушай, у тебя же полно времени сейчас, да? Ну, я имею в виду, как минимум до конца каникул, не? Это же круто, ну, я имею в виду, если бы ты мог снова создать свой клан, как тогда, такое своего рода возрождение – слышь, вот, это же классная идея: возрождение, ну ты понял, возрождение старых добрых шутеров от первого лица, клан для тех, кто помнит, кто не пересел на всякие там «Wii U» и прочее дерьмо, ну, знаешь, где реально надо много и серьезно тренироваться, где по-настоящему ценят твои скиллы, а вначале ты реально новичок, ну, мегануб, типа…

– Это что? – перебив его, Тиль указывает куда-то в темноту.

– Что? Где?

– Матце, ты что, не видишь? Ты совсем слепой?

Парень прищуривается.

– Нет, не вижу. Что там?

– Это что, настоящие гиацинты?

В подвале курят из бульбуляторов. Пол устлан коврами, повсюду мягкие кресла, на стене большой телевизор. Батарея обернута одеялом. Тиль сидит на ковре, уставившись на монитор. Голова тяжелая. Он слегка склоняет ее набок, влево. Рот пересох. Он проводит языком по зубам, прижимает его к небу. На экране идет какой-то фильм из восьмидесятых: два дальнобойщика с развевающимися гривами, подстриженными под маллет, гоняются по всей стране за чернокожим гангстером в косухе, который якобы кого-то похитил. Все гогочут, видя, как его перекачанная фигура едва пролезает в дверь. Кого именно он похитил, никто точно не знает.

Периодически кто-то встает, набивает колпак, затягивается. Мориц поставляет травку. У него у одного глаза уже не краснеют.

– Слыхали? – его губы настолько сухие, что он причмокивает на каждом слоге. – Трюли – мандарин.

– Какой такой Трюли? – спрашивает Сара, возникшая будто из ниоткуда, и продолжает наматывать волосы на палец.

– Трюли – мандарин, – повторяет тот. – Он боится, что люди его почистят.

– У него есть чем зашириться? – спрашивает чувак, торчащий за компом. До этого Тиль вообще не подозревал о его существовании.

– Это же вообще жесть, – продолжает Мориц. – Вы себе представьте, чувствовать себя мандарином, ну, будто твоя кожа – это шкурка, и тебе страшно, что кто-то придет и почистит тебя, вот прямо сверху донизу, и начнет есть, и из тебя потечет сок – или ты сам начнешь себя есть, потому что любишь мандарины и не можешь удержаться, чтобы не укусить, и вот так вот суешь себе палец в рот, как шоколадку, и…

– До чего ты напрягаешь, – перебивает Сара и с трудом поднимается, чтобы затянуться. – Прям ну вообще.

Она принимается что-то искать, засовывает ладонь в диванную щель, переворачивает все на столе, ощупывает пол, поднимается, начинает крутиться, глядя вокруг себя.

– Ты че? Тебя оса укусила? – все ржут; тот парень, что сидит за компом, глупо хихикает и не может остановиться.

– Кое-что ищу, – девушка лезет под ковер.

– Крышку, да? – ухмыляется Мориц.

– Ты откуда знаешь?

– А она у тебя в руке.

Тиль лежит на полу. Потолок близко-близко. Ему кажется, что на нем как будто подвешены камни, тянущие его через фундамент в землю, спасающие от давящего потолка, голой лампочки, ее закрученной нити. Кино про дальнобойщиков идет уже по второму кругу. Мориц выдвигает предположение, что на самом деле лента смонтирована из совершенно не взаимосвязанных отрезков.

– Переработка отходов как бы, – заявляет он. – Того, что осталось от других фильмов, ну как, например, вон та блондинка, я ее где-то видел уже, в «Аватаре», что ли, та, что с таким здоровенным носом. Ну и как бы потом они берут, что осталось, и склеивают из этого новое кино. В такой темной комнате, где у них ящики, набитые отрезками, по темам. «Нужно еще секса», – говорит один, и другой засовывается в коробку с сексом руки, а она, конечно, забита так, что по швам трещит, потому что секс с первого раза никогда хорошо не выходит. Достает оттуда рулончик пленки, протаскивает между пальцами и выдает: «Ага, вот тут есть жесткач в обе дырки сразу». Тот, первый, подвигается, заглядывает ему через плечо и спрашивает, мол, а в каких цветах сцена: цвета – это очень важно, не то будет смотреться, как индийское кино, где все пестрое и друг с другом не сочетается, а кому нужен секс с раскраской, как в Болливуде. А потом там какой-то придурок дерет на заднем плане глотку. И спрашивает: «Это что? Там что, какой-то придурок дерет на заднем плане глотку?» И второй тогда засовывает пленку в такой древний аппарат, со светодиодами и акустическими волнами, и всяким таким, чтобы посмотреть. И стоит такая штука, из которой воет стая волков, потому что баба от них прется, и все одеты в волчьи шкуры, потому что у них там Хеллоуин или что-то еще, и под маской каждый наконец может почувствовать себя самым крутым. И вот они все начинают искать, к чему бы это приклеить, и первый чувак такой приносит коробку со всякими праздничными штуками, и они вставляют себе вампирские клыки и начинают кусать друг друга, а потом один приделывает себе прибор и начинает отделывать другого сзади.

– Вообще по-гейски прям.

– Что тут по-гейски? Заткнись, тоже мне, – Мориц поворачивается к экрану. Один из дальнобойщиков, взяв на мушку продавца из киоска с мороженым, бурчит что-то неразборчивое. – Гляньте, это они у Тарантино слизали!

Тем временем явился Трюли, заявив, что угробил на «печеньки», которые принес, целый день. Марен, придвигаясь все ближе к Тилю, интересуется, кто может подсказать ей рецепт. Тиль заявляет, что, чтобы приблизиться к нему по-настоящему, девушке стоило бы выкурить хотя бы косячок. Трюли начинает перечислять ингредиенты, наворачивая самокрутку. Не больше 0,2 грамма на печеньку. Марен кивает. «На потом», – заговорщически сообщает Трюли, похлопывая по коробке. Девушка снова кивает.

Он облизывает край бумаги и заворачивает папиросу.

– Кто хочет?

Марен первой ползет к нему на четвереньках; из-по пояса джинсов выглядывают лиловые трусики-танга. Парень засовывает косяк обратной стороной в рот, так что огонек оказывается внутри. Марен обхватывает губами другой конец; кажется, будто они целуются. Трюли вдыхает ей в легкие дым. Она не кашляет. За ней уже выстраивается очередь. В Тиле просыпается желание выбить дурь из ее башки хорошим выстрелом.

Трюли держит дым в легких так долго, что изо рта перестает струиться. Махнув рукой, Мориц – единственный из всех – продолжает пялиться на экран.

– Это там оса? – произносит Тиль, указывая на завернутую в одеяла батарею.

– Руки прочь, без шуток, она в панике!

– Кто в панике? – спрашивает Трюли, чистя мандарин.

Тиль встает и подходит к батарее. В нем вновь просыпается желание что-нибудь разрушить.

– Руки убери! – Мориц в ужасе вскакивает. За ним все остальные. Даже тот чувак, что сидел за компьютером.

– Как вы вообще это учудили?

Батареи не видно: намотанное одеяло приклеено скотчем к полу и стене. Парень из-за компа бледен, как смерть, глаза покраснели. Тиль не может разобрать, трясет его от холода или со страха.

– Мы с Яном готовили подвал, – монотонно начинает он. – Кто-то вошел и сказал: там моль. Мы никакой моли не видели. Мы с Морицем поставили буль и немного побульбулили. Ян ушел. Стало темно, и вот тогда мы увидели моль, она летала туда-сюда. Когда она села на подоконник, мы сначала по-думали, что это жук. Но потом поняли, что это огромная оса. Она вдруг исчезла. Я не боялся. Мы отодрали кусок картона, нашли ее и хотели прогнать. Но она забилась за батарею. Мы решили, что там теплее всего, а ей нужно где-то зимовать. Чтобы закончить с подвалом, мы принесли одеяло и обмотали вокруг. Мориц взял скотч и заклеил все места, в которых оно отступало. На Ютубе есть ролик, как такое делается. Поначалу она жужжала. Потом перестала, – просияв, он отворачивается и вновь направляется к компу.

– Вы это засняли? – спрашивает Тиль и поднимается медленно, словно на рапиде.

Мориц и чувак за компом лезут за телефонами. «Уже», – опережает их Марен и протягивает ему свой телефон. Те двое тоже отдают ему смартфоны.

– Спасибо, – говорит Тиль и засовывает все три аппарата к себе в карман.

Из гостиной доносятся мерные басы. Диско-шар сменили стробоскопы. Стало темнее. Единственный источник света, за исключением нервно вспыхивающих стробоскопов, – расставленные по дому свечи. Тусовки распались. Отделившиеся от систем индивиды представляют собой броуновское движение. В лучшем случае они проходят мимо друг друга. В худшем – сталкиваются и увлекают в пучину неизвестного. Каждый словно теряется в метеоритном дожде.

Среди вспышек света видны Ян и Лилит, по их щекам и предплечьям градом струится пот. Они движутся в такт, экран позади них залит кроваво-красным. Зомби-эсэсовец с полуоторванной челюстью, упав на колени перед телом парня, копошится в его внутренностях. Человек еще дышит, его глаза широко распахнуты, он пытается что-то сказать, но изо рта выходит только кровь. Офицер, выпустив ему кишки, наматывает их ему на шею, как удавку. Тот начинает хрипеть. Из лесу появляются еще зомби, набрасываются на него и тянут за конечности, покуда не разрывают его, хватают фрагменты четвертованного трупа и уносят, словно трофеи.

– Вот дерьмо, а! – Дыхание Матце еще более тошнотворно, чем было. Плечи усыпаны перхотью. Он немного косит. Матце – самое отвратительное создание в радиусе двадцати километров.

Тиль тянет руку к поясу, складывает пальцы пистолетом, приставляет их к виску парня и произносит: «Щелк!»

Пиво в ванне закончилось, воду спустили. Зеркало сплошь уклеено этикетками. Пол усыпан бутылками и тюбиками с кремом. В ванне лежит девчонка, на бортике сидят те двое парней, что пришли следом за Лилит. Девушка лежит с закрытыми глазами. Топик задрался и обнажил грудь. У нее небольшие, упругие груди с твердыми торчащими сосками. На мгновение Тилю кажется, будто перед ним Ким. Потом картинка проясняется, он видит, как один из парней протягивает другому тюбик с кремом и принимается агрессивно мять грудь незнакомки, поднимая при этом окончательно майку. Девочка мечется из стороны в сторону, словно ей снится кошмар, пытается что-то сказать, шевелит губами, но не может произнести ни звука.

– Хочешь разок? – спрашивает парень.

Тиль качает головой, но при этом занимает место на бортике ванны и гладит девушку по плечу. По всему его телу пробегают мурашки.

– Давай, включайся по-настоящему! – Один из парней сжимает ее груди в ладонях и принимается мотать ими туда-сюда, словно она дойная корова. Он стягивает ей майку до пупка и расстегивает пояс. Раздается сухой щелчок; они оба смеются. Девчонка силится приоткрыть глаза, но у нее не выходит: веки слишком отяжелели. Парень расстегивает верхнюю пуговицу ее штанов и засовывает руку глубоко в трусики.

– Бритая, – произносит он.

Тиль вскакивает. В его голове пульсирует кровь. Ему становится жарко. Парни смеются металлическим смехом. Девчонка совсем раздета, во влагалище торчит тюбик крема. Тиль выскальзывает из ванной и натыкается на лежащего в коридоре Вурста, придерживающего свой средний палец, который болтается теперь уже всего на паре клочков кожи. Повсюду кровь. В гостиную набились, как селедки в бочку, с потолка на танцующих капает пот, каждые метр-два Тиль с кем-то сталкивается, слышен треск, словно разгоряченные тела разряжаются при контакте друг с другом, как шаровые молнии. В руке у него смартфоны, он роняет их, и они медленно падают на пол, как в кино, и кажется, проходят часы, пока на них не наступают ноги, разнося их вдребезги. Внезапно перед ним возникают узкие бедра Лилит, ее пронзительно сияющие зеленые глаза, лоб, который с каждой секундой поднимается все выше и выше, взмывающие и вновь опускающиеся руки. Он стоит прямо перед ней, их губы почти соприкасаются, он чувствует горьковатое дыхание, исходящее у нее изо рта. Она цепляется за него, он обхватывает ее бедра. Ян, не шевелясь, стоит рядом, смотрит, как она гладит его по руке, как берет его палец и засовывает себе глубоко в горло. Со всех сторон их обступает толпа, из колонок раздается чей-то искаженный голос и, дрожа, пронзает до костей. Тиль подпевает во весь голос. «Испанский сочится с твоих уст, как мед», – восторженно вскрикивает Лилит. «Мне нравится, как ты произносишь это “с уст”», – Тиль, всучив Яну свою бутылку, хватает ее за руку и тянет вслед за собой через танцпол к лестнице.

Она поднимается по ступеням на два-три метра впереди него, ее ягодицы покачиваются из стороны в сторону. Они переступают через парочки, скорчившиеся посреди пролета, через нависающие друг над другом тела тех, что не сумели добраться до какой-либо из комнат. Кровь бежит у него по венам, наливая все тело. Он распахивает одну из дверей и толкает ее на кровать. Покуда Лилит с трудом стаскивает с себя одежду, он глядит на короткие клетчатые юбочки скаутов на фотографии.

6

В глазах жжение, в груди колет, волосы прилипли ко лбу. Передо мной блестит керамический унитаз. Пальцы судорожно сжимают его края, словно туловище боится сорваться в какую-то пропасть. В воде кружат зернистые комки и сгустки слизи, вращаясь вокруг воображаемой воронки. Пахнет кофе. Желудок ушел куда-то в пятки. Взгляд будто тонет в патоке. Пока я жду очередного освободительного позыва, во мне снова всплывают картины прошедшей вечеринки. Я упорно сопротивляюсь, но все равно вижу перед собой, как, спотыкаясь, бреду по темному саду дома Рейхертов, не понимая, что именно меня гонит и куда. Я мочусь, выписывая восьмерку по зарослям форзиции; около пруда стоит Вурст, придерживая пальцами пенис. Раздается плеск, и в это мгновение во мне что-то пробуждается, я застегиваю молнию, опережая его, и что есть силы ударяю его сзади в спину. Криков я уже не слышу. Нащупываю кнопку слива, воронка поглощает очередную порцию слизи. Надеюсь, что меня вывернет еще хотя бы пару раз. В гостиной семья собралась за воскресным бранчем. В голове волнами вспыхивает боль. Вот она, жизнь, думаю я, жизнь – это когда ты стоишь, опустошенный и отравленный, и тебе ни грамма не плохо. Просто несколько бессмысленно. Я наполняю раковину и опускаю в нее лицо, полощу рот, сморкаю воду через нос. Смотрю в зеркало и вижу, как по щекам текут слезы. В мыльнице еще тлеет сигарета; я пробую затянуться. Снова колет в груди, накатывает едкая тошнота. Задираю футболку и осматриваю громадный фиолетовый синяк. При нажатии боль. Та девчонка, когда ей засунули тюбик между ног, вдруг принялась отчаянно махать руками. Я вижу, как ее кто-то держит, и не знаю, я или не я это; не знаю, я ли это ввожу его ей поглубже снова и снова или нет. У сигареты вкус жженой земли, я захожусь в кашле, поперхнувшись горелыми крошками, хриплю, потому что они попали мне не в то горло, опускаюсь на колени перед унитазом и пошире разеваю рот, не зная, что еще делать. Как пес, наевшийся травы и харкающий в попытках сблевануть отраву. Но ничего не выходит. Вижу, как Ян стоит внизу в гостиной и машет нам вслед. Мне и девушке. Правда ли он машет? В следующем эпизоде она уже сидит на мне, потом друг оказывается в дверях, это его комната, и он все машет и машет. Или это он так пытается меня прогнать? Но я не останавливаюсь и ставлю ее на колени. Это Лилит. Он все машет, а я продолжаю – я просто не могу остановиться! Он аплодирует с презрительной миной, наверняка в эту минуту он ненавидит меня до глубины души, в конце концов, это не в первый раз. Но я не могу прерваться, мы почти кончаем. В голове только одна мысль, все остальное не важно, я отключаюсь и внезапно чувствую его ладонь у себя на спине – меня выворачивает наизнанку, изо рта вырывается волна желчи, с хлюпаньем ударяясь о поверхность воды. Напряжение спадает, сигарета падает на кафельный пол. В зеркале вижу, как слезы потоками заливают лицо, держусь покрепче за раковину, тру кулаками глаза. Вот и отец – улыбаясь, он сует мне под нос какую-то из своих сильнодействующих настоек. Это не Ян, что уже хорошо. Одним движением я опрокидываю содержимое в рот, вкус горький, на языке остается ощущение ваты. Я закрываю за собой дверь комнаты и опускаюсь на матрас. Со вчерашнего вечера мне стало ясно, что я представляю собой опасность. Тот, кто не знает, что забыл в этом мире, готов ко всему.

Давно стемнело. Тишину изредка нарушает шум проезжающих грузовиков. Последний раз я выходил из комнаты примерно двое суток назад. Весь день практически не шевелился, поднимаясь с матраса лишь по крайней нужде. Руки и ноги болят от долгого лежания. Но стоит встать на ноги, я чувствую, как кровь приливает к голове, как приток свежего кислорода порождает новые мысли, как между мной и сном разверзается огромная пропасть. Надо чем-то себя занять. Если я не торчу в миссии «Фау-2» вместе с Храбрым Убивашкой, то кружу вокруг меток, оставленных мелком на полу и напоминающих мне о первоначальном намерении стать другим, о пустотах, зияющих в пространстве моей комнаты и в моей голове. Пока я не пойму, чем их заполнить, я не смогу выйти отсюда.

День третий. Сегодня стемнело рано. Я приоткрыл фрамугу, чтобы прекратить дышать собственными испарениями многодневной давности. Стою у окна и выдыхаю в щель дым. Курение задает мой режим дня, как часы, отбивающие свои положенные удары. Сегодня это двадцать шестая сигарета. Первую я выкурил еще лежа, вторую уже стряхивал в террариум. Ян еще не давал о себе знать. Ким тоже куда-то пропала, так и не ответив на мое письмо.

Днем я почти не двигаюсь. Один раз выходил в туалет и запастись едой. Стараюсь избегать всякой ненужной встречи. В коридоре натолкнулся на отца, тот только вернулся из приемной. Мы остановились друг перед другом, запахи наших тел слились в то, что называется семьей. Он смерил меня взглядом с головы до пят, словно перед ним одна из его раздетых пациенток. По вечерам ему всегда нужно какое-то время, прежде чем он сможет абстрагироваться. «Мальчик мой, – сказал он тогда, – воздухом дышать не забывай».

Я не стал обращать на него особого внимания, проследовал в ванную, затем на кухню. Отец быстро надоедает, такая уж у него натура. Поэтому он всегда столь пристально вглядывается в черты лица, чтобы чем-то заполнить возникающую пустоту: он считывает части тела на предмет характерных выступов и борозд, высвободить которые – и есть основная задача его ремесла. Для него развитие человека делится на семилетки, к концу каждой из которых должно произойти существенное изменение. Наверняка он – единственный врач своей специальности, производящий диагностику по подобному хронологическому принципу и соответственно регулирующий степень своего хирургического вмешательства. Он стремится обнаружить в человеке индивидуальное, неповторимое «Я». Это же он говорит и в лицо подругам матери, кутающимся в бесформенные балахоны. Те, разумеется, тут же пугаются и начинают в панике вертеть головами, только чтобы не смотреть в глаза мерещащимся морщинам и апельсиновым коркам. И все потому, что узнали от него, что зашлакованность организма происходит от бесцельного просиживания штанов, а уже она, в свою очередь, неизбежно приводит к целлюлитным рытвинам и стремительному старению кожи. И вот они бросаются на шею врачу и просят прописать им какую-нибудь из его легендарных настоек Тегетмейера, разработанных им собственноручно для устранения мешков под глазами и различных «шероховатостей характера». Таким образом, какое-то время с ним не бывает скучно.

Вспоминая счастливые лица тех, кто покидает двери его кабинета, я не могу сказать, прав он или не прав в своих теориях. По крайней мере, они придают его деятельности некий смысл.

В ярком свете фонаря пустынная улица видна как на ладони. Окна окрестных домов, за исключением квартиры Карла, погружены в темноту. У него, как всегда по вечерам, по стенам пляшут холодные голубые отсветы. Периодически, день ото дня, я вижу, как комнату пересекают бесформенные тени – от телевизора к шкафу, от шкафа к голому подоконнику. У него нет цветов, а значит, нечего и поливать. Когда наши взгляды встречаются, мы закуриваем. Он всегда курит быстрее меня, первым открывает фрамугу, бросает сквозь щелку бычок в направлении цветочных кадок. И попадает. Меня это восхищает. Затем он плетется назад, в глубину комнаты, и опускается в кресло. Я могу лишь предположить, что это кресло, поскольку когда он садится, то пропадает из моего поля зрения, укладывается плашмя в свой склеп.

Мой пятый день прошел точно так же, как и четвертый, а четвертый – точно так же, как третий: ел, пил, играл, ходил кругами, следил за Карлом, стоял под дверью сестры.

Уже поздно. Фаза глубокого сна. Последний раз она обновляла статус несколько часов назад. Я вхожу в ее комнату без стука. Вот она, Анна-Мари, лежит и посапывает, натянув одеяло до самого носа, скрестив руки на груди. Она постоянно мерзнет, ей не хватает подкожного жира. Ее лицо словно вылито из единого куска металла; под ровной, упругой кожей гуляют тонкие мышечные волокна; я вижу, как бегают ее глаза под прикрытыми веками. Она говорит, что ей уже несколько лет не снятся сны. Отец считает, что это все от зомбоящика и беспрестанного сидения в Интернете – они поглощают воображение. Телевизор гордо возвышается на маленьком шкафчике в изножье, планшет лежит на письменном столе в пределах непосредственной досягаемости. Нервно мигают огоньки устройств, ушедших в спящий режим, на мониторах отражается та же комната, только в темных тонах. Больше всего мне хочется схватить их, швырнуть об пол и растоптать.

На прикроватном столике среди журналов, скомканных старых чеков и оберток от жвачки – наша фотография. Брат и сестра глядят на меня из простой рамы. Мы сидим, прижавшись друг к другу, на заднем сиденье автомобиля; сквозь стекло виднеется узкая, неровная улочка в обрамлении тропических зарослей. На мне голубая рубашка поло, на ней белая. На моей голове – соломенная шляпа отца, у нее – стрижка «паж», как у матери. Я играю во владельца ранчо и кладу свою руку ей на плечо. Она едва достает мне до ключиц. Высунув язык, корчит хитрую гримасу на камеру; глаза ее сияют.

Внезапно она начинает часто и глубоко дышать, дергается, и одеяло покрывается складками. Я разглаживаю его, и, словно это помогло ее успокоить, Анна-Мари вновь начинает ровно дышать. Возможно, во сне невидимые руки утаскивают ее под воду – раньше ей часто такое снилось: она видела себя, маленькую девочку с медицинским чемоданчиком, под непробиваемой толщей мутного стекла. Словно она заключена под прозрачный купол, отделяющий ее от жизни, изолирующий от меня – меня, только что стрелявшего по рабочему месту отца карандашами, после чего он гнался за мной по всей квартире, чтобы настигнуть и наказать – любовно, как он сам говорил. И вот я лежу, тяжело раненный мстительным родителем, и взываю к ней о помощи, но невидимая сила удерживает ее и душит, пока она в последний момент не просыпается, судорожно хватая ртом воздух.

– Привет, – говорю я.

Анна-Мари протирает глаза. На короткое мгновение она становится похожа на себя прежнюю, с любовью смотрит на меня блестящими глазками. Потом в ней что-то щелкает, выражение ее лица в корне меняется, и, видя это, я первым подаю голос, торопливо произношу: «Все, уже ухожу», вскакиваю и оставляю ее одну.

И долго сижу перед монитором в надежде, что хотя бы в ее статусе промелькнет завуалированный намек на мой приход.

Даже на седьмой день меня никто не тревожит. Проснувшись поутру, некоторое время я и не помню о существовании родных. Когда все сваливают, я отправляюсь на кухню пополнять запасы круассанов из булочной Треттеров. С шоколадом или с нугой. Их мне хватает на день. Съедаю пару на завтрак и снова ложусь спать.

Я уже неделю не выходил из дома и по-прежнему придерживаюсь строгого правила покидать комнату не чаще, чем раз в день. Сосредоточиваюсь на самом необходимом, чтобы не расходовать понапрасну свои и без того весьма ограниченные силы. За один заход я набираю еды, хожу в туалет и моюсь. Мне не хватает лишь способа перестать зависеть от вылазок за пропитанием. По сути, мне нужен поставщик, который каждые пару дней швартовался бы у моих дверей, чтобы пополнить запасы живительной энергии. И все же я горжусь тем, что за все семь дней ни в ком не нуждался.

На восьмой и девятый день я занимался исключительно тем, что лежал на полу и смотрел, как мое тело бороздят солнечные лучи. Они появляются слева, в проеме между двумя рядами домов, и падают сквозь окна эркера, рассеченного рамами на отдельные куски. Узор на полу сдвигается настолько медленно, что непривычный взгляд никогда не смог бы уловить отдельных рывков, и в какой-то момент достигает края матраса. Для меня это знак того, что начался перерыв на обед. Банкиры в темных пальто с воротниками-стойками и чиновники в засаленных кожанках и чрезмерно узких шапках выстраиваются перед шавермочной с противоположной стороны улицы; «мне без лука, мне с зеленью, пожалуйста»; школьники, в стремлении проявить свою индивидуальность, одетые совершенно одинаково, налетают на булочную Треттеров, требуя сандвичей-багетов и нарезанной пиццы. Чуть позже солнце застывает прямо над домом Карла, его лучи рассекают дым бесчисленных сигарет, которые я курю, чтобы расслабиться. И вот наконец оно заходит с противоположной стороны, возвещая наступление самой бессмысленной части дня.

На обед я доедаю остатки круассанов. Пока я, подремывая, их перевариваю, лучи солнца скользят по моим закрытым векам, создавая ярко-оранжевую, усеянную темными точками поверхность. Наступает час, когда все постепенно возвращаются домой. Сначала мать – я слышу, как она бросает на вешалку пальто, снимает ботинки и надевает тапочки, слышу, как закрывает двери, створка на створку. Мама забирается на кушетку в гостиной и прячется там, пока не приходит отец, не заявляются гости, что случается чуть ли не каждый второй день, не возвращается Анна-Мари в компании подруг, которые, в свою очередь, не приводят с собой еще подруг. Не успеешь и глазом моргнуть, как в квартире начинает бурлить жизнь, пробуждая меня и заставляя подняться с матраса. Я включаю музыку погромче и сажусь за стол. Родные шумят, аки малые дети. Не могу найти этому объяснения. Днем, пока никого нет, я нем, как стены вокруг, шум с улицы вяло ударяет о наружные пределы моей коробки-комнатки. Я не шевелюсь, а если все же и двигаюсь, если иду в ванную, как сегодня, чтобы помыть себя и заброшенный террариум, – даже тогда я передвигаюсь на цыпочках. Но стоит Анне-Мари включить музыку, отцу или матери подать голос громче обычного или гостям приняться ходить из комнаты в комнату, как я вопреки всем своим намерениям подаю сигналы о том, что тоже существую.

Мать стукнула в дверь со словами, что ужин подан. Если прижаться ухом, слышно ее дыхание. Я какое-то время стою у прохода, как и в последние дни. Знать, что они сидят за столом без меня, а мое место пока что пустует – довольно странное чувство. Я поставил террариум туда, где было написано «ДИВАН». Скатившиеся с меня после ванны капли образовали приличную лужу.

Десятый и одиннадцатый день я провел в раздумьях о том, как раздобыть чистое белье. По моему разумению, тот, кто не ест с остальными за одним столом, не может и претендовать на общую сушилку. Я жду в подсобке, пока закончится отжим, достаю из машинки вещи и уношу к себе в комнату. Встряхиваю их по одной, как это делает мать, чтобы они не морщились, и осторожно развешиваю на веревке. Я вбил крюки в противоположных углах комнаты и повесил на них трос. Над матрасом веревка провисает больше всего, даже если на ней ничего нет. В некоторых странах иметь дома бельевую веревку совершенно нормально. В Италии полжизни проходит под развешанным бельем. Так что можно сказать, у меня тут маленькая Италия.

Мне очень нравится запах мокрого белья. Он напоминает мне о том, как раньше мы с сестрой могли часами торчать под сушилкой, смотреть, как капает с рубашек и брюк, с носков и полотенец, и мечтать о том, как было бы хорошо, если бы можно было мыться или купаться в море так, чтобы потом вода просто стекала с тела и нас бы не драили нещадно полотенцем. Просто стоять на солнце, держа в руке мороженое, и ждать. И когда мороженое кончится, можно было бы уже надевать футболки и штаны.

С того дня, как состоялась вечеринка, снаружи, за исключением пришедшихся на пару дней редких моментов, все было окрашено в плавно переходящие друг в друга серые тона, типичные для зимнего времени. Что для меня было еще одним поводом не покидать комнаты. И, по всей видимости, для таких людей, как Карл, тоже. День ото дня он все больше курит, почесывает голову, старается не смотреть в мою сторону, если в это время я тоже стою у окна. Не знаю, какая муха его укусила.

Когда этот тощий Тегетмейер из дома напротив вдруг взгромоздился на стул с дрелью в руках и принялся сверлить дыры, вгонять в них дюбели, ввинчивать крюки-саморезы и натягивать между ними веревку, на его лице читалось изумление. Наверняка он уже задавался вопросом, что я в конце концов сделаю с террариумом. Но юный Тегетмейер сам не знал, как на этот вопрос ответить, и потому взял с полки – последней оставшейся полки – книгу и принялся листать ее в поисках подсказки. Неужели он настолько глуп, подумал про себя Карл, что считает, будто чтение может ему помочь? Он увидел, как одинокий Тегетмейер ставит книгу обратно на полку, открывает другую, убирает назад и ее и снова берется за следующую, покуда томов на полке больше не остается. Карл усмехается. И тут Тегетмейер хватает полку за крепежи, срывает ее на пол и выпотрашивает. Ухмылка исчезает с лица Карла. Тегетмейер сваливает вывороченные внутренности в кучу и утаскивает деревянный скелет в коридор. Вернувшись, берет мелок и пишет на стене: «КНИГИ, КНИГИ, КНИГИ». Карл одобрительно хлопает в ладоши.

День тринадцатый. С сегодняшнего дня я официально болен. Это не моя идея, просто так получилось.

Стояло ничем не примечательное утро воскресенья, снаружи по оконному карнизу осторожно постукивали капли дождя, и я слышал, как начинается день остальных обитателей квартиры. Лежа с закрытыми глазами, я силился вспомнить, когда в последний раз оказывался рядом с Ким. Кажется, это было, еще когда я ходил в школу. Она была у меня в кровати, обнимала так сильно, что мне практически становилось нечем дышать. Я чувствовал, как набухают ее соски, она целовала меня в шею. Словно в кино, где камера бесконечно долго сосредоточивается на мельчайших деталях, мы в наши первые дни подбирались друг к другу чрезвычайно медленно. Поначалу лишь играли кончиками пальцев, прижимали ладонь к ладони, проводили по линиям сердца, судьбы и жизни. Постепенно изучали каждый уголок тела друг друга. Пока она знакомилась с моей шеей, я уснул, а когда вновь открыл глаза, было уже утро, и с постели мне было видно, как Ким сидит в старом кресле, подтянув под себя ноги и напрягшись. Как рисует на крошечных обрывках картона, как пролегает тонкая линия между ее ног, как узки и нежны ее бедра, как торчат во все стороны взлохмаченные волосы. Когда она увидела, что я открыл глаза, уголь еще интенсивнее и быстрее заскользил по бумаге. И так пока я не встал, не взял ее за руку и не отвел обратно в кровать, не в силах скрыть, чего мне на самом деле хотелось: уложить ее, проникнуть внутрь. День ото дня мое желание снова оказаться с ней, на несколько мгновений забыть, как далеко я ее от себя оттолкнул, растет, как поднимается уровень воды в сосуде, в который по капле капает вода. Наступит момент, когда и эта чаша окажется переполнена.

Пока в голове моей роились эти мысли, дверь неожиданно распахнулась. Я ее не запирал. Я едва успел натянуть до живота одеяло и, прищурившись, взглянул в проем. Разумеется, это была мать. Она пробормотала что-то вроде «Завтрак готов!», хотя, разумеется, знала, что я совершенно не заинтересован ни в каких совместных трапезах. «Мальчик мой, ты что, – произнесла она, оглядываясь вокруг, но не подавая виду, что ее как-то трогали произошедшие изменения, – совсем не хочешь к нам присоединиться?» Я почти не мог разглядеть ее в лучах света, падавшего из коридора в комнату, и, зажмурившись, раздумывал, что бы ответить, чтобы выиграть время. Но как только я собрался заговорить, вместе с первыми словами отделился кусок мокроты и вылетел у меня из горла прямо в рот. Голос мой звучал хрипло, говорил я в нос и весьма неразборчиво. Мать остановилась в проеме двери, обеспокоенно глядя на меня. Я проглотил мокроту и кашлянул. «Да ты совсем болен! – с этими словами она двинулась ко мне, опустилась на колени рядом с матрасом и положила ладонь тыльной стороной мне, на лоб. – Температура. У тебя совершенно явно температура». Я вновь закашлялся. Она скептически оглядела бельевую веревку и то место, где когда-то стоял диван, потом долго смотрела на освобожденную от книжной полки стену. Затем помогла мне подняться, похлопала меня по спине, снова опустила на матрас, натянула одеяло до самого подбородка и вышла. С этого момента мне официально открыли бюллетень.

Несколько позже отец принес к моей «постели» чайник чая с ромашкой, ни слова не говоря, глядел на меня озабоченным взглядом. Потом он вышел и вернулся с деревянной скамеечкой, которая должна была служить мне столиком. Прежде чем снова уйти, достал из кармана свои таблетки с арникой и велел рассосать их, пока он здесь.

Следующей явилась Анна-Мари. Сперва я едва узнал ее, мне показалось, будто она стала сантиметров на десять выше, и у меня мелькнула мысль, что, если так пойдет дальше, ей вскоре придется смотреть на своего дорогого старшего брата сверху вниз. И только потом я заметил каблуки – и удивился, зачем они ей дома, вдали от почитателей. Кажется, это заставило меня улыбнуться. Она улыбнулась в ответ, просияв так, что у меня даже заболели глаза. Но потом выражение ее лица изменилось, и сестра посмотрела на меня так, словно я ей что-то сделал, безучастно огляделась по сторонам, смерила взглядом надписи, знаки, бельевую веревку и, наконец, своего больного братца.

– Ну и что это значит? – спросила она.

– Заболел, – ответил я.

– Я имею в виду, что за дерьмо ты тут устроил?

– Он заболел, – произнесла мать, вновь появившаяся в дверях с тарелкой манной каши в руках.

Сегодня шестнадцатый день. Вот уже третьи сутки я черпаю из тарелки манку, помешивая ее по часовой. После брокколи это мое самое любимое блюдо. Я снимаю слой за слоем, пока со дна на меня не начинает смотреть Гуфи. С тех пор как я заболел, я получаю на завтрак манную кашу и вообще все, что захочу, например горячий шоколад, потому что мать знает, что я не очень верю в пользу чая. Отец, разумеется, сторонник того, чтобы я пил его травяные настои. «Я буду сосать таблетки, если ты не будешь приставать ко мне со своим чаем», – сказал ему я. Он согласился, взял сумку и понял, что можно отправляться играть в гольф.

На обед меня ожидают прочие любимые блюда. Мать изменила для этого свой рабочий график; ее шоу-рум, в котором выставлены на продажу эстетичные, но совершенно непрактичные предметы мебели, находится в нескольких минутах пешком от нашего дома. Стоит мне заслышать ее шаги, как я бросаюсь под одеяло и достаю из-под подушки единственную пережившую разгром книгу – учебник по химии. Сосредоточенно читаю и показательно морщу лоб. Мать ненадолго заходит, открывает проветрить фрамугу, отодвигает в угол одинокую тумбочку и спрашивает, как я себя чувствую. «Уже могу курить», – отвечаю я. Она надеется, что я встану и продемонстрирую ей это, что мы вместе постоим у окна. Тем не менее оказывать подобных услуг я не собираюсь.

Я все же сжалился и выкурил с ней по одной – позавчера, вчера и сегодня. Давать и принимать. С отцом у меня иные отношения. Диагноз и сопротивление.

– Состояние, близкое к смертельному, – говорит он, имея в виду количество моих физических нагрузок.

– Грубоватая оценка, – возражаю я; обычно ему приходит в голову нечто более остроумное.

– Наиболее близкое к попавшему под машину оленю, – добавляет он.

– Затишье перед бурей, – бубню я.

– Поначалу сердце оленя бьется не спеша, – продолжает он, – чтобы организм расходовал как можно меньше сил. В решающий момент оно застучит, чтобы доставить последние молекулы кислорода в затуманенный мозг. И будет ускоряться, пока изувеченное тело не испустит последний вздох.

– Что ж, – говорю я и чешу под мышкой.

– Пневма, – произносит отец, очерчивая в воздухе нечто круглое, что должно напоминать душу. Ну вот, уже лучше.

Он навещает больного сына раз в сутки. Рутинное действие, приносящее успокоение всем участникам. Разнообразие вносит погребенный под горой одежды смартфон, постоянно звонящий и вибрирующий. Некоторое время назад снова появился Ян, наверняка хочет поделиться тем, как идут экзамены, и сообщить, что, будь я с ними, я бы одолел их шутя. Я не беру трубку. И не говорю, что для меня суть не в том, чтобы их сдать, это любой дурак может. Нет, не говорю. А может быть, он хочет высказать мне что-то по следам прошедшей вечеринки, что я вел себя неправильно, например, и мне все же стоит извиниться. На что я мог бы возразить, что уже сделал для себя выводы, если он еще не заметил.

Моя воля стала крепче стали. Порядка двух недель сидения в комнате возымели свое воздействие. Вне зависимости от того, с какой настойчивостью мать топчется у моих дверей, я могу на раз взмыть над собственным телом и воспарить над миром. Оттуда мне открывается роскошный вид – Ян бы мог только позавидовать, поскольку подо мной простираются четко структурированные очертания окрестных зданий, видны все их особенности, без труда можно разглядеть как пустоты, так и излишки, от которых необходимо избавиться, чтобы дать места новому. На первых порах иного занятия мне и не требуется. Мне не нужно иметь сто друзей, не нужно, чтобы я оставался доступен, даже взобравшись на Килиманджаро. Лучше я буду тренировать восприятие, чистя мандаринку.

Когда мой разум совершенно ясен и бодр, я ощущаю, как течет время, как оно обволакивает меня и увлекает за собой. Стоит только достаточно долго просидеть, не шевелясь, и можно почувствовать, как растут волосы. Не как обычно мы это замечаем, по сантиметру-два в месяц, а каждый крошечный толчок, это вечное стремление наружу, неукротимый растительный цикл. Я прорастаю, словно луковица – даже если чья-то сморщенная рука уже давно вырвала меня из земли и обрубила тяпкой корни, во мне все равно теплится сила. Неделями. Даже месяцами. Не то чтобы я хотел этим сказать, что я мертв. Все эти слова про луковицу и силу – просто метафора. Я чувствую в себе силы, чувствую независимость. Я не какая-нибудь истеричная приятельница моей сестры, которую разрядившийся телефон способен довести до полного исступления. Я мог бы покорить любую вершину, если бы меня только интересовали горы. И с каждым днем эта вершина могла бы оказаться все выше, все недоступнее.

Двадцать второй день я провожу за игрой. Целые сутки. На звонки по-прежнему стоически не отвечаю. На экране телефона то и дело мелькают лица – лишь для того, чтобы я стряхнул их пальцем. Матце превратился в настоящего спамера и ежечасно забрасывает меня предложениями зафрендиться. Ян и Ким пытаются прозвониться буквально ежеминутно. Я был бы рад поговорить с девушкой, но что мне ей сказать? Что ей следует набраться терпения, что я еще ничего не добился, что по-прежнему пытаюсь соорудить тот мир, в котором мы могли бы существовать?

Я шевелю мышкой и логинюсь на 43312212.54. Я начал ставить на стене отметины, по одной за каждый логин. Как в камере. Только каждая моя черточка означает не потерянный, а выигранный день. Это уже двенадцатая. Пингуется плохо. При плохом пинге начала игры приходится ждать бесконечно. Я быстро теряю терпение и физически ощущаю, как во мне вскипает безудержная энергия. Беру шкурки от мандарина и бросаю в террариум. Наконец-то залогинился. В системнике надрывается кулер. Время позднее; кажется, сервак полностью забит. Просматривая список игроков, я многих узнаю по никам. Вижу одного новичка. Точнее, одну. Она маневрирует чрезвычайно успешно, движется по комнатам совершенно бесшумно, так, словно родилась и выросла в этой миссии. Она почти сливается с окружением, с каждым укромным местечком, каждым крошечным пикселем. «Человек приумножает свой игровой потенциал в той мере, в которой может себе это представить», – пишет она в чат. Все ее слова бьют точно в цель. Она – наша Girl No.1, во всех отношениях.

Я посылаю всем привет: не хочу, чтобы меня считали одним из тех, кто появляется, проходит, ни с кем не общаясь, свой уровень и так же молча исчезает. Girl No.1 и Храбрый Убивашка залегли у входа во внутренний двор. Они играют за немцев. Почти на два часа я ухожу в режим наблюдателя и слежу за ними с высоты птичьего полета, периодически меняя перспективу.

Они лидируют с большим отрывом. Не потому что на их счету наибольшее количество киллов, а потому что они никогда не повторяются, по крайней мере, я пока что не могу распознать общей стратегии. В отличие от остальных, у них нет любимых уголков, в которых они предпочитают разбивать лагерь, чтобы подстеречь противника и наброситься на него из засады. В игре их привлекает нечто большее, нежели просто одержание верха над другими. Скорее, их целью является полное овладение самой механикой игры, умением наилучшим образом отреагировать на происходящее с любой позиции. Им необходимо разглядеть все преимущества каждого укрытия. Они даже умудряются просовывать свои орудия сквозь щели в плохо прорисованных ящиках и стенах и стрелять, не подвергая себя ни малейшей опасности. Кажется, они знают игровой мир лучше его создателей, и им никто ничего не может противопоставить. Именно это делает их героями.

Я присоединяюсь к ним, демонстрируя желание играть на их стороне. Нас пятеро, союзников шестеро. «Апекс, отправляйся на ту сторону», – пишет Храбрый Убивашка. Они повышают градус, я понимаю это. Хотят, чтобы я играл против них, чтобы противников было больше – только так они могут уравнять силы. «Давай же, смени команду!» – продолжает настаивать он.

Ну ладно, я неохотно напяливаю зеленую униформу и отправляюсь к америкосам. Меня переносит на базу союзников: в отличие от залитого бетоном дворика, она прячется в зеленых лесах. «Привет всем», – отправляю я в чат, но моя реплика остается без ответа. Я закидываю ствол на плечо, чтобы иметь возможность быстрее двигаться, и бегу в сторону зданий, проникаю внутрь. Моя цель – запустить ракету. Цель Girl No.1 и Храброго Убивашки – помешать мне во что бы то ни стало. Но прежде всего мне нужно целым и невредимым пробраться через здание – невероятных размеров бункер со множеством ходов, больших и маленьких складов, командным пунктом, кучей лестниц и бесчисленными укромными уголками. Пройдя несколько метров, я теряюсь. Продолжаю блуждать, даже не надеясь обнаружить нужную дверь, которая привела бы меня во внутренний двор, к ракете – просто пытаюсь куда-то выйти из этого лабиринта. Я открываю дверь за дверью, прохожу через некое подобие библиотеки, мои ладони вспотели, и вот я уже опускаюсь на землю, подбитый снарядом – настолько внезапно, что поначалу даже не понимаю, что произошло. «**Подстрелен Girl No.1**», – высвечивается на экране. «Хороший выстрел», – пишу я в чат и снова возвращаюсь в режим наблюдателя, даже не питая надежд, что кто-то из трусливых союзников вознамерится меня спасти. Слежу за тем, как Храбрый Убивашка изящно карабкается по перилам, найдя короткий путь. Чищу следующую мандаринку, бросаю часть шкурки в террариум, оставшуюся использую как импровизированную пепельницу.

Из колонок доносится звук, похожий на звонок. Я стараюсь не рассеивать внимания, но все же на мгновение задерживаю взгляд на аватаре Ким, выскочившем из панели быстрого запуска прямо поверх игрового поля. Закрываю окно. Следующая партия дается мне уже легче, я действую медленнее, пробираюсь по уровню с большей осторожностью. Оказываюсь вдруг прямо перед Girl No.1, кидаюсь за канистру с маслом, она виляет среди скопления подъемников. От пары выстрелов мне удается уклониться, на пару других даже ответить. Одна из пуль задевает ее, но на большее я пока что не способен. Мои действия слишком неуклюжи. Ким пытается добраться до меня по телефону, ее лицо возникает на дисплее смартфона и сбивает с толку. Girl No.1 подбивает меня, аки перезрелое яблоко.

Я выхожу из игры с твердым намерением стать лучше. Счастье, что у меня нет голосовой почты. Телефон снова надрывается, на экране высвечивается «Ян Рейхерт», появляется его радостное лицо. Еще немного, и я выброшу этот чертов агрегат в окно. Вообще-то уже поздно, почему вы все не спите? Завтра что, не надо идти на экзамен? Яну разве не полагается мирно спать в своей кроватке, наглотавшись валерьянки, чтобы наутро быть как огурчик? Я возвращаюсь на сервер. «эй, Апекс, – пишет мне Храбрый Убивашка, – айда к нам. мы за тобой следили. ты небезнадежен, но тебя надо поднатаскать, иначе дело труба. хочешь, научим делать сайлентшот? с ним будешь невидимкой».

Я – само воплощение скуки. За последние дни я научился не делать абсолютно ничего. Даже не гонял в «Медальку», несмотря на то что меня приняли в свой круг. Если бы не фрау Кениг, сидел бы я сейчас в классе, пялясь на плоскости – слева калькулятор, справа локоть Яна, покрытый золотистым пушком. В папке спрятана шпаргалка, передо мной – ряды напряженно думающих голов. Но фрау Кениг все-таки сделала свое дело. Можно ли что-то теперь изменить? И хочу ли я что-то менять? У классухи нашлись причины сделать так, чтобы этого милого мальчика, которого все зовут Тилем, не допустили до сдачи. Это она пустила в затхлой атмосфере учительской слух, что он может быть опасен для других. Она рассуждает о человеке, словно он представляет собой пинбол-машину. Словно достаточно просто двигать лапками, чтобы не уронить шарик. – Давай, пошевели мозгами, Тиль! Это и есть жизнь, любит повторять она – для того чтобы осуществить любое желание, необходимо лишь набрать очки. Но у этого милого мальчика, кажется, вообще нет никаких желаний: стоит только его коснуться, стоит только подойти к нему не с той стороны, как включается тилт, и управление шаром блокируется. Вот как она все интерпретирует! Как вы яхту назовете, так она и поплывет: смотрите, у Тиля снова включился тилт! Его мозги пасуют, лапки беспомощно опускаются, и шарика раз – и нет: он канул в Лету. Весьма оригинально, ничего не скажешь! Словно я и впрямь тупой игровой автомат, который стоит только не так повернуть или неловко задеть – и вот его уже заклинило. Киллом по Тилю! И вот на основании этого я теперь помираю со скуки, покуда остальным аттестуют их зрелость. Но для меня речь идет вовсе не о заряженных частицах в однородных полях. Речь идет о жизни и смерти.

Появилось кое-что новенькое: птицы прилетели. Вот уже почти месяц у меня нет никакой нужды выходить на улицу. Настрой отличный. Перелетные птицы – символ перемен: возможно, дело в них. Кажется, и у Карла дела пошли на лад: он бодро переминается с ноги на ногу за молочным стеклом окна ванной комнаты. Весна – время почистить перышки: представляю, как он, неистово фальшивя, от души горланит «Кантри роудс», как при этом поправляет редкие пряди на голове, потирает заросшую щетиной шею, обдает подбородок и щеки чуть теплой водой, проводит бритвой снизу вверх, подравнивает усики, топорщит бакенбарды, обрезает волоски в носу, чистит уши палочками. Как включает после этого погромче радио, кивая в такт звучащей все звонче и звонче мелодии.

По его спине сбегают потоки воды, покуда он тщательно намыливает все тело. Начинает с затылка, проходится по ушам, переходит к лицу, спускается по шее к лопаткам. Руки его заныривают за спину, как у заправского акробата. Проведя по волосам на груди, он спускается по дорожке растительности на животе к лобку. Ногам уделает особое внимание. Трет изо всех сил, ему кажется, будто он может просто содрать старую кожу, и под ней появится новая. Словно это способно изменить его жизнь. Но забывает, что для этого нужно и внутри как следует себя отдраить и обновить.

Он открывает запотелое окно, насухо вытирает голову и туловище полотенцем, промакивает живот, подмышки, с трудом забирается за спину. Смотрит наружу, вверх, в небеса, как будто ход его дня может зависеть от того, хорошая ли будет погода. Если бы у меня был способ добраться до «Мальборо Голд», я бы тоже с удовольствием выкурил с ним сигарету той марки, что он предпочитает. Нас разделяет не только дистанция, но и то, что мы оба не выходим из дома.

На этой неделе буду вставать рано, чтобы сравняться с остальными жаворонками. Воспользуюсь новообретенной тишиной, чтобы погрузиться в медитацию. Или чтобы смастерить что-нибудь. Я чувствую в себе огромные запасы энергии. Чувствую себя великолепно!

День двадцать шестой. Меня перестали кормить. Не подано ни круассанов на завтрак, ни манки на обед. Кашель сухой и металлический, эхом разносящийся по комнате. Я не решаюсь выходить, чувствую себя чересчур больным, чтобы встать на ноги. Родные сразу же решат, что я здоров, и отправят на всю весну в какой-нибудь лагерь. Так что я лежу и, скучая, слушаю собственные монотонные удары сердца. Неужто они забыли о своем смертельно больном ребенке? Вечером квартиру наполняет запах фондю и вишневой настойки. Голод оказывается сильнее воли.

7

Все празднично освещено. Лампочки, приспособленные к кончикам оленьих рогов, льют на уютно сидящих за столом свет. По центру стола над пламенем свечи стоит глиняный горшок. В вязком сыре торчат вилки для фондю. Большие корзины полны нарезанного хлеба. Гостиную наполняют острые запахи: белое вино, остывший табак, сливочный жир. На концах стола заняли места Тегетмейеры-старшие, вдоль расселись Рейхерты. Перед каждым – щедро наполненный бокал.

– О, Тиль, прошу, присоединяйся. Мы как раз собрались приступать, – Карола сидит лицом к дверям, за ней в широком окне виден дом напротив, над которым раскинулось вечернее небо. Тиль присаживается рядом с герром Рейхертом; тот кивает в знак приветствия.

Мать собирается встать, но тут Оскар откладывает вилку, поднимается, опершись на стол, и со словами «Не надо, я сам!» исчезает на кухне.

– Ну, как у тебя дела? – спрашивает фрау Рейхерт.

– Тс-с-с… – Тиль берется двумя пальцами за футболку, подносит ее край к носу и принюхивается.

– Что-то ты давно к нам не захаживаешь, – продолжая говорить, фрау Рейхерт поочередно смотрит то на Каролу, то на своего мужа. – Сын что-то говорил о том, что у тебя проблемы с допуском к экзаменам. Уверял, что произошла какая-то несправедливость.

Оскар расстилает перед Тилем салфетку, ставит тарелку и бросает приборы так, что они громко звенят о столешницу. И говорит:

– Если на то пошло, проживет и без аттестата. А мы позаботимся о том, чтобы он пошел учиться на того, на кого сочтет нужным. Все бумаги уже на столе у профессора Петерса. Стоит только дать сигнал. Вот так все просто. Но теперь давайте приступать к еде.

Все подают друг другу руки и хором желают приятного аппетита. И принимаются за фондю.

– У нас вполне определенные планы, – возобновляет тему Карола. – В случае с особенными детьми не стоит беспокоиться – они идут своим путем. А сегодня как раз прямые пути и не считаются оптимальными.

Герр Рейхерт кивает. Тиль берет два куска хлеба и передает корзину фрау Рейхерт.

– К тому же он болен. – Отец вновь занимает свое место во главе стола.

– Ешьте же, ешьте, – повторяет мать. Все нанизывают на вилки по кусочку хлеба, она тем временем подливает вина.

– Что же с ним приключилось? – спрашивает фрау Рейхерт.

– У него синдром Аспергера, – заявляет Оскар.

Карола опускает вилку на край тарелки.

– У него, по-твоему, что?

– Повторяющиеся рутинные действия, трудности в социальном взаимодействии, склонность к формированию узко сфокусированных интересов.

– Это ты ему поставил такой диагноз?

– Это диагноз, который ставят специалисты. – Он косится в сторону герра Рейхерта, который тайком подмигивает ему.

– Мальчик и трех недель не просидел в своей комнате, а ты уже бросаешься такими словами?

– Если точнее, практически месяц.

– Месяц? – вопросительно смотрит на них фрау Рейхерт. – Чем же он там все это время занят?

– Он просто переутомился. – Карола подвигается вперед. – Мы-то с вами понимаем, не правда ли, Гюнтер?

Герр Рейхерт опускает вилку в расплавленный сыр. От миски к его тарелке тянется жирный след.

– И чем же занимаются аспергеры, сидя месяцами взаперти? – не унимается его жена.

– Нет у него никакого синдрома, и симптомы совершенно не те! – резко обрывает ее Карола. – Узко сфокусированные интересы – это, например, какие? Мы что, фашисты, что ли, чтобы так реагировать? Пусть занимается, чем считает нужным!

Тиль занят тем, что режет корнишон аккуратными кружочками.

– Между прочим, я ничего оскорбительного не говорю, – защищается Оскар. – Просто ставлю диагноз согласно состоянию пациента.

– А что такое этот Аспергер?

– Одна из форм аутизма, – отвечает герр Рейхерт.

– Ну все, с меня довольно, – Карола хлопает ладонью о столешницу. – Тиль – прекрасно выглядящий, совершенно нормальный молодой человек, ничем не отличающийся от вашего Яна. И мы обязаны поддерживать его в столь сложной ситуации!

Отзвук удара медленно разносится по комнате. Тиль нанизывает на вилку кусочек огурца, обмакивает его в сыр, крутит, чтобы подобрать стекающие капли, подносит ко рту, жует. Все смотрят на него, словно ждут, что он ответит. В коридоре стоит вернувшаяся из магазина сестра, держа в руках набитую сумку. Анна-Мари бросает беглый взгляд на присутствующих и быстро уходит к себе.

– Вы про меня забыли, – произносит Тиль, нарушая повисшее молчание, и принимается за следующий кружок огурца.

– Вот, глядите, – говорит отец, указывая на парня, – он вовсе не так уж и здоров, как ты думаешь, дорогая. И теперь он чувствует, что про него забыли, что его, полумертвого, бросили в комнате одного!

– Тиль, – мать обращает на него пристальный взгляд. – Мы про тебя не забыли. Ты пропустил Пасху. Ты не хотел выходить, не хотел искать яйца вместе с сестрой, не хотел пасхального зайчика – ничего не хотел.

Мимо дверей проскальзывает Анна-Мари, направляясь в ванную с пижамой в руках. Карола делает небольшой глоток из бокала.

– Давай не будем сейчас это обсуждать, у нас гости, ты же видишь. Отдыхай, сколько тебе понадобится, не позволяй себе ничего внушать. Ты совершенно особенный.

– А он разве не вырос из пасхальных зайчиков? – встревает фрау Рейхерт, кроша пальцами кусочек батона.

– Это наш метод воспитания, – парирует Оскар. – Дети должны расти в непринужденной игровой атмосфере так долго, насколько это возможно.

– Почему же ты тогда про него такое говоришь?

– Человек играет, если он человек. И он лишь тогда человек, когда он играет. Ну или как-то так.

Герр Рейхерт кивает.

– В таком случае поддержи его.

– Хорошо, я именно так и делаю: если, скажем, до Троицы лекарства не подействуют, отправим его выздоравливать в Тэзе. Отличная идея, не правда ли, сынок?

– Я ухожу. – Тиль поднимается, протягивает руку сначала герру Рейхерту, затем его жене. После берет корзину. – Можно я возьму с собой хлеба?

Родители дружно кивают.

– Совсем забыла, – кричит ему вслед фрау Рейхерт, – Ян передавал привет и просил сказать, чтобы по поводу вечеринки ты не волновался, ты вроде как знаешь, что он должен был иметь в виду.

Тиль закрывает дверь, сбрасывает тапочки в тот угол, где написано «ДИВАН», пригнувшись, ныряет под бельевую веревку. Ставит корзину с хлебом в непосредственной близости от мышки. Включает компьютер, заслоняется от наружного света, логинится на излюбленном сервере. Потягивается, скрестив пальцы; в суставах хрустит. Шевелит курсором. Раздаются первые выстрелы.

8

Второе мая. Начало недели. Раннее утро тридцать седьмого дня, как я здесь. Я насыпал на подоконник крошек. Чтобы продолжать оставаться в четырех стенах, я делаю ставку на мать, у нее ведь тоже свои странности. Она обнаружит в коридоре записку и поймет, что меня необходимо поддерживать в моем начинании. Бумажка как раз едва проходит в щель под дверью. На ней я своим самым красивым почерком написал: «Пожалуйста, булочку».

В ожидании ответа я снимаю с веревки высохшее, колом стоящее белье, складываю футболки, скручиваю носки и засовываю один в другой. На каждой вещи видна борозда от веревки: словно джинсы – это моя кожа, а веревка – время, оставляющее на ней след. Убираю все в комод – последний оставшийся предмет мебели после письменного стола. Считаю: семь футболок, трое брюк, семь пар трусов и свернутых в калачик носков соответственно.

Сидя на мраморной крышке комода, вспоминаю фото с Яном в окружении девчонок-скаутов. На подоконник пикируют первые птицы. В моей голове всплывает картина: он поджидает меня, поставив мопед около булочной, гудит мотор, на спине у него здоровенный рюкзак, к тахометру прилеплена карта. Мы тогда только что получили права на скутер; со словами «Я жду» он сунул мне в руку листок. В списке была кое-какая одежда – не сильно больше, чем у меня сейчас есть; я отправился в комнату собираться, не задумываясь, что ждет нас через день или через неделю. Яну всегда приходили в голову хорошие идеи – мне нужно было только следовать за ним. Это неписаное правило. Я завел свой мопед и направился следом за ним в сторону главной улицы. На первой же заправке за пределами городской черты мы остановились, наполнили баки и закурили. Он смеялся тогда над моим усталым взглядом, говорил, что не стоит всю ночь напролет, как Матце, долбить по клавишам: настоящая жизнь – она здесь, снаружи! Мы растоптали окурки и вновь сели в седла. На следующей заправке, километров где-то сто спустя, вдалеке уже было видно горы. Нас мучил голод; мы купили пару упаковок вяленых колбасок и несколько банок «Ред Булла» в коробке. Ян расплатился какой-то кредиткой. Пустые обертки от колбасок остались на заправке.

Во время третьей остановки нас окружали нежащиеся в лучах солнца вершины. Чаще уже мы везли наши скутеры, чем они нас. С трудом перебравшись через высокогорные перевалы, на пути вниз в долину мы в попытках снизить сопротивление и выжать максимум из своих пятидесяти кубов настолько склонялись вперед, что практически бороздили носами рули. «Никакого сопротивления!» – вот девиз нашей поездки. Когда начало темнеть, мы подъехали к первому кемпингу со стороны Италии. В воздухе пахло душицей, а сверчки стрекотали так, что сторожу приходилось в буквальном смысле кричать прямо в ухо. Вот мы и кричали то, что сумели к тому моменту выучить по-итальянски, хотя пожилой мужчина в соломенной шляпе и жилетке с кучей карманов из раза в раз отвечал нам по-немецки. Мы взяли у него подержанную палатку, переплатив совершено баснословно – на этот раз кредитка была моя, – и за ночь влили в себя непомерное количество пива.

На следующее утро мы ему отомстили, промчавшись мимо заграждения и с гиканьем устремившись вниз в Паданскую низменность. Около полудня мы пристали у первого более или менее внушительного игорного клуба. Резались в «Дабл Драгон», попивая вначале превосходный кофе, а затем голландское пиво из маленьких бутылок. После этого мы уже далеко не уехали, поскольку снова стемнело, и разбили лагерь в русле пересохшей реки, спрятавшись под деревянный мост от зарядившего мелкого дождя. Когда наутро мы принялись собирать свои скромные пожитки и потихоньку выбираться наверх, то обнаружили, что с моста на нас глазеет толпа туристов: русло оказалось рвом, мост – не простым, а подъемным, да, собственно, до нас было рукой подать. Тогда я и сделал тот кадр, на котором Ян предстает в окружении фламандских девиц из скаутского отряда. Потом мы сели за руль и умчались.

Естественно, он первым увидел море. Особого впечатления оно в реальности на нас не произвело, поскольку наши семьи уже не раз останавливались на этом побережье по пути на отдых. Какая-то пара немцев на «Опеле», глядя на нас, покрутила у виска. Сразу после этого я обнаружил нужный нам кемпинг, а Ян минуту спустя – нужных нам девчонок. Общие душевые мы заметили одновременно. «Ну что, оправдывает ожидания?» – спросил меня он.

В последние дни мать не реагирует на весточки от меня. Кажется, кто-то объявил мне бойкот. Я меняю стратегию, прижимаю ухо к двери. Жду, когда заслышу ее шаги. Их я научился отличать: Анна-Мари ходит, словно приплясывая, отец топает, а мать бегает по дому быстро и целеустремленно, резко останавливаясь, чтобы что-то рассмотреть или взять в руки. Затем снова куда-то движется, чтобы вновь остановиться.

Нужного момента приходится ждать долго. Вот она стоит у входа, вот – у сайдборда. Как только она направляется в мою сторону, я проталкиваю под дверь записку. Она останавливается. Я слышу ее дыхание, слышу, как тихо хрустит коленка. Шорох. Она присаживается, затаив дыхание. Я, прижавшись носом к двери, тоже стараюсь не дышать. Слышу, как она скрывается в кабинете. Тишина. Затем ее торопливые шаги вновь приближаются к моей двери, в щель пролетает первый ответ: «С сыром или с колбасой?» Мой поставщик вышел на связь! Пишу на обороте: «Мама, и с тем и с другим, пожалуйста. Это поможет мне в работе над проектом. Проектом будущего Тиля». Переминаюсь с ноги на ногу.

Проходит какое-то время, прежде чем она возвращается. Читаю: «Готово». Записка прошита ниткой, уходящей под дверь. Тяну за нее, словно собираясь заглотить брошенную наживку. Что-то мягко ударяется о дверь. Я открываю ее и вдергиваю в комнату пойманную булочку. Мама со своими странностями снова испарилась, но мой план по налаживанию поставок еды сработал. Я с аппетитом откусываю кусок и вдруг напарываюсь на еще один листок: «На обед будешь: а) спельту, б) савойскую капусту, в) крем-суп из тыквы?»

Я дожевываю вторую половину булочки. Ненавижу все из перечисленного. По поводу спельты это явно шутка. Даже сама она ее не ест. Я вырываю из тетради еще один клочок и отвечаю: «В. Но я так не играю».

Перед тем как пойти в душ, отец съедает на завтрак огромную порцию ананасов с обезжиренным йогуртом. «Как у ольмеков, – повторяет при этом он, – начинать день надо с укуса солнца, прежде чем подставить спину водопаду, стекающему в сенот Шкекен». Папа с одним рюкзаком на плечах исколесил весь свет еще в те времена, когда слова «бэкпэкинг» даже не знали. Поэтому для таких простых вещей, как, скажем, «душ», в его лексиконе присутствуют весьма путаные термины. Он до сих пор много путешествует, правда, теперь останавливается преимущественно в роскошных отелях «Клаб Мед» с прилегающим конгресс-центром, где он уже заимел славу высококлассного оратора за счет выступлений, в которых пытается привести к общему знаменателю пластическую хирургию и свое антропософское видение человека. Возвращаясь с подобного мероприятия, он держит в кармане еще по меньшей мере три новых приглашения. Мать считает, что он это заслужил. Я же думаю, что он с тем же успехом может крутить на сцене хулахуп, и люди все равно не перестанут его звать. Она допытывается, хотя уже с явным скепсисом, не женщины ли стоят за организацией такого рода мероприятий – на что отец лишь лукаво улыбается.

На окне пятый день подряд одна и та же птица теребит сворованные крошки пиццы. Ее нетрудно узнать – день ото дня она все жирнее. Если следовать философским взглядам моего отца, толстые люди склонны к унынию, а унылые, как правило, нездоровы и неуспешны. Вот так все просто. Сам он ну никак не подходит под определение «толстый», но, как говорит мама, вынужден следить за фигурой, чтобы не прибавить, особенно что касается такой проблемной зоны, как живот. Закипает турка. Отец литрами пьет эспрессо. Звенит чашка; тут же другая шмякается об пол. Каждое утро у него что-нибудь да падает из рук. Я решил, что пора ставить отдельные зарубки. «Его руки трясутся, как осиновая листва». «Осиновая листва» – звучит смешно, когда я пытаюсь это произнести; я даже не знаю, как выглядят осины. По крайней мере, пальцы отца дрожат, когда он вытягивает руки в стремлении убедить нас с Анной-Мари, что он не представляет угрозы для пациентов. «Какая там опасность! – повторяет мать, протягивая нам пачку фотографий, наверняка любовно подверстанных секретаршей в фотошопе. – Стоит только сравнить до и после, как все становится очевидно!» Хлопает дверь. Я считаю до семидесяти двух. Стрекоча, поднимаются рулонные ворота гаража. Чем бы теперь себя занять?

Конец мая. Я гамаю и пялюсь в окно. Просыпаясь, пишу записки, жду, потом ем, когда придется. Моюсь раз в неделю, стираю тогда же. Веревка без дела не висит.

Как правило, птицы стайками бросаются вниз – но вычислить их предводителя я пока так и не смог. Нас разделяет стекло, я могу наблюдать за ними, и этому ничто не мешает. Они даже не поднимают голов, когда я что есть силы машу руками по ту сторону окна; нахохлившись и распушив перья, они полностью поглощены крошками и совершенно безмятежны. Как я завидую их спокойствию. Но с чего бы им меня бояться? Разве я не прилагаю все усилия к тому, чтобы стать невидимкой?

Стоило мне на секунду отвлечься, начать считать звездочки на окне Карла, задумавшись, были ли у него когда-нибудь дети, как они уже упорхнули и спрятались под козырьком крыши, выглядывая из щелей в кладке. В десять тридцать в шавермочной снова достали вчерашний вертел, с десяти минут двенадцатого он принялся крутиться. До полудня я продолжаю изучать повадки птиц. В этом я уже не новичок. Сначала следует определить семейство. Я делаю снимок самой видной птицы в стае, распечатываю и прикалываю на стену рядом с фотографией Ким и моим портретом. «Тут ты будешь в хорошей компании», – думаю я. Самую видную птицу я описал бы так: яйцеобразная, коричневая, с острым клювом, живет в щелях в каменной кладке, скачет на двух ногах, пищит наподобие телефонного звонка, смелая и доверчивая. В итоге я пощу свои наблюдения на форуме любителей птиц, взяв себе ник Юный орнитолог. Спустя несколько секунд получаю ответ: «Вот уж птица так птица, Юный О. Это домовой воробей – самый, пожалуй, одомашненный вид из всех существующих. Приспосабливается к образу жизни людей, в особенности в городской черте. Среди птиц именно его можно с наибольшей точностью окрестить «другом человека». P.S.: Так держать, Ю. О.! Мы рады, что молодое поколение разделяет нашу страсть к орнитологии. P.S.S.: По нашим наблюдениям, этот маленький пылесборник – а все потому, что он купается в пыли, чтобы почистить перышки, – в последнее время действительно научился имитировать звуки мобильных телефонов. Здорово подмечено! Птыц-1, админ, 9822 сообщения, на форуме с 2001 года».

По всей видимости, науку изобрели от скуки.

Звон посуды под дверью сообщает о том, что обед подан. Прервав свои размышления, я усаживаюсь на надпись «ДИВАН» с тарелкой горячего супа в руках. В одном углу квадрата, оставшегося после того, как я убрал столик, пишу «МОРКОВЬ», ставлю сверху тарелку и, низко нагнувшись, продолжаю хлебать. Мечтаю о том, чтобы в мою каморку, облачившись в оперенье, впорхнула Ким. Вижу, как она хочет мне что-то сказать, как шевелятся ее губы, но не слышно ни звука. Она выглядит очень взбудораженной, ее глаза стреляют из стороны в сторону; кажется, будто она чего-то боится. Я подхожу ближе, девушка, встрепенувшись, шарахается в сторону, ее перья издают громкий металлический звон. Я продолжаю приближаться, но Ким распахивает окно и бросается вниз. Прежде чем удариться о землю, расправляет крылья и взмывает ввысь. Желая последовать за ней, я вываливаюсь наружу, но, к счастью, успеваю проснуться.

Дни пролетают практически незаметно: кажется, сегодня пятьдесят второй. Одно за другим я удаляю письма из ящика, который завел под аккаунт Юного орнитолога. Я уже достаточно подготовлен, чтобы двигаться дальше самостоятельно. Закуриваю сигарету. Чувствую жажду. Пишу: «Каро, мне нужна вода. Иначе превращусь из домового воробья в пылесборник. Упаковка в шесть бутылок подойдет».

Логинюсь в сороковой раз. В шавермочной вращается вертел; с него срезают мясо слой за слоем. В щель проползает довольно объемистый листок: «Это вообще твой почерк, Тиль? Раньше ты писал как-то поразборчивее. Никакой упаковки, как ты просил, – ты же знаешь, пластиковых бутылок мы не держим. Снаружи найдешь стеклянную бутылку минералки с газом и тарелку с бутербродами с волнистыми бороздками, как раньше. Отец просит тебя не забывать принимать его сосульки. Они в коробке. Там же, кстати, и запоздалый пасхальный зайчик. И что это значит: превращусь в пылесборник? Ты же не собираешься перестать мыться и начать поливать себя водой из бутылки? Да, и вообще: вся эта переписка – прямо как в кино. Тебе пора писать сценарии, дорогой. Твоя Каро».

Мы все лучше ладим. Когда я зову ее «Каро», она чувствует себя лет на двадцать моложе. Это в какой-то степени мой долг. Стоит отцу выехать из гаража, как она уже стучит в дверь. «Завтрак подан» – с этими словами она кладет мне на порог кренделек с маслом, ждет секунду-другую и исчезает на родительской половине дома. Я собираю грязные тарелки, сгребаю в кучку шкурки от фруктов, ставлю в ящик пустые бутылки из-под минеральной воды. В четверг был шпинат с картошкой и яичницей, в пятницу – карри, в субботу – сладкие гренки, в воскресенье – зразы из говядины с савойской капустой, в понедельник – как всегда, остатки того, что не доели за неделю. Такое впечатление, что меня снабжает ресторанный кейтеринг. Пишу: «Дорогая Каро, мне нужна пара пустых коробок. Хочу упаковать все, что накопилось за последнюю пару лет, и спустить поглубже в подвал. Не то чтобы последние годы были какими-то особенно плохими или что-то в этом духе – просто не могу все это больше видеть. Тиль. P.S.: И сигареты нужны тоже». Кладу записку на стопку посуды и выставляю все в коридор. Эта мысль с перепиской была одной из лучших моих находок за прошедшие годы. И мать того же мнения. Она любит писать. Может быть, в ней еще проснется талант.

Каждое утро она предлагает мне несколько вариантов того, что может приготовить на обед. Пару дней назад пришло следующее послание: «Как ты смотришь на: а) ризотто из спельты или б) запеканку из мангольда? P.S.: отец гордится тем, что ты наконец начал ценить собственный организм. Причем сам! Каро». Она старается обернуть то, что я больше не выхожу, себе на пользу, не упускает случая поправить мое здоровье, а когда я прошу сигарет, считает возможным удержать парочку в качестве своеобразной таможенной пошлины. Благодаря здоровому питанию в итоге я проживу на пару лет дольше. Я вовсе не запер себя в темнице – здесь нет ни железных дверей, ни решеток на окнах, ни надзирателей; но и окончания срока не предвидится. Вместо этого я понемногу ощущаю себя постояльцем в санатории. Причем единственным. Со всей свойственной мне любезностью я отвечаю: «Дорогая Каро, я согласен на мангольд. P.S.: Заказал себе зверя из Мексики. Он родом практически из тех мест, где Лазурный берег и Тулум! Так что если через пару недель придет посылка, не удивляйтесь».

До обеда Каро пропадает у себя в шоу-руме. Не могу сказать, чем она там занимается. Не могу даже угадать, что у нее там вообще. С тех пор как я и Анна-Мари научились передвигаться по городу самостоятельно, стали обедать в школе и ориентироваться прежде всего на друзей, многое из того, что мать делала раньше, вдруг оказалось не нужно. После этого Каро временами становилась невыносимой, целыми днями сидела, пригорюнившись, не знала, куда себя деть и вместо того, чтобы чем-то заняться, постоянно ныла на предмет того, что в жизни других не хватает эстетики. В тех областях, где отца интересовала суть жизни, ее волновала форма. «Ну как же можно так обставлять комнату, – твердила она. – Это же не подходит к образу жизни молодежи». И, соответственно, привносила свои идеи. Разумеется, на нас это отражалось в первую очередь, ведь именно мы должны были, проснувшись поутру в совершенно новом окружении, делиться с ней своим свежими впечатлениями. На Рождество две тысячи четвертого года крыши устелил тонкий слой снежной крупки, похожей на сахарную пудру. На елке мерцали свечи, и вскоре из квартиры Тегетмейеров грянул многоголосый хор, который наверняка было слышно и на улице. Мне достался сноуборд, отец преподнес себе и матери открытый камин, а Анну-Мари с завязанными глазами повели в ее комнату. Уже с порога она начала спотыкаться о новую мебель. Шкаф был невероятно узким, но зато чрезвычайно высоким, и чтобы достать до верхних полок, ей пришлось бы забраться на табурет. Металлическая столешница в форме звезды с острыми, как лезвия, краями покоилась на крайне хрупко выглядящих ножках. Кровать смотрелась литой, изголовье напоминало скалистую гряду. Поначалу сестре совершенно не понравилось, как все стало выглядеть, и она хотела, чтобы вернулись ее старые вещи, но ее ублажили еще одним неожиданным подарком, преподнеся такой же, как у меня, сноуборд, только поменьше. В конце концов, она, довольная, улеглась в свою новую кровать и включила ночник, напоминавший ледяной кристалл. «Все это, – сказала мать, – лишь для того, чтобы установить, какое воздействие оказывает на человека продуманное решение интерьера». Ни один гость не мог удержаться от соблазна хотя бы одним глазком глянуть на сезонный декор, и, разумеется, довольно быстро разлетелись слухи. Отец почувствовал, что в этом может крыться определенный потенциал, и преподнес маме на сорок лет шоу-рум в самом центре города. Помню, на открытии я использовал подлокотники вольтеровских кресел в качестве рамп, чтобы разгонять на них свои машинки. С тех пор я там ни разу не бывал.

По мнению матери, члены нашей семьи обладают уникальной ценностью. Она считает, что из каждого можно вывинтить отдельные куски и продавать каким-нибудь исследователям или дизайнерам автомобилей в качестве высокоуровневых объектов: сделано в Германии, собрано вручную, углы сглажены, верхний слой после гальванической обработки. А людям, обладающим уникальной ценностью, необходима обстановка, обладающая не меньшей ценностью, – таков ее девиз. Внутренний мир человека должен находить отражение в его внешнем окружении, и более того: атмосфера вокруг должна пробуждать, провоцировать сокрытые внутри способности. Над входом в ее алхимическую келью сверкает надпись «Очеловечим!».

Дневные приемы пищи проходят вполне обыденно. До обеденного часа я дремлю, чтобы набраться сил к наступлению ночи. Отец стучит ногами по коврику, по надписи «Мой дом – твой дом», слышны разговоры, мать наполняет стакан, он снимает пальто, затем пиджак. Анна-Мари в последнее время часто пропадает у друзей. Зверь еще не приехал. Воробьи клюют крошки от волнистых бутербродов прямо у меня с ладони, однако мой первоначальный восторг по этому поводу уже улегся. У меня всего хватает, я скоро сдохну со скуки. Что-то должно произойти. Каждое утро я вижу, как в шавермочной воздвигают вертел, а затем слой за слоем соскабливают мясо. Ян все успешно сдал. Он шлет мне короткие сообщения, говорит, что думает о будущем, о том, как все пойдет дальше. По его словам, «у нас вся жизнь впереди». Какой пафос.

9

– Открыто! – звонко и четко раздается в домофоне голос Каролы. Ян опускает ладонь на ручку двери; на узком запястье сверкают часы размером с блюдце. Толкает дверь в подъезд, слышно короткий щелчок – и вот он уже спасен от дождя.

– Как ваши дела, фрау Треттер?

Булочница жует ореховый рогалик, в перерывах между укусами затягивается сигаретой и пускает в воздух клубы дыма. Всякий раз, глядя на нее, парень думает, что она и сама похожа на рогалик.

– Ах, да это же малыш Ян! Промок до нитки! – Фрау Треттер протягивает ему рогалик, но он отказывается. Женщина сует последний кусочек в рот, вытирает о фартук пальцы, перепачканные в сахарной пудре. Молодой человек приближается и останавливается в метре от нее, вежливо дожидаясь, пока она продолжит. – Не такой он и маленький… Чем же теперь занимается наш малыш Ян? Ничего себе, как вырос!

– Прошло не так много времени, фрау Треттер. Это только кажется, что вы меня давно не видели.

– А все потому, что в жизни много всякого происходит, верно? А сейчас ведь экзамены, да? Вот это-то время как раз долго тянется, скажи? Будто за день вырастаешь на метр.

– Да и экзамены уже позади, – отвечает он.

– Боже мой! Ну ты и подрос за это время. Очень сильно. Это все из-за экзаменов, я тебе скажу. Мои дети в свое время тоже росли как на дрожжах. Как грибы после дождя! Вот уже и весна скоро кончится, хотя пока что вовсе так не кажется – даже и верить не хочется, правда? Даже герр Вольфрам из дома напротив затеял генеральную уборку: проветрил все, отмыл грязные окна, выгреб всякий хлам из подвала – прямо мешками выносил! Вот только Тиль – поверить не могу, что наш мальчик до сих пор так тяжело болеет. Уж точно болеет – не первый месяц носа на улицу не кажет! Это ведь даже ребенок знает: свежий воздух и смена обстановки любого на ноги поднимут. – Задумавшись, фрау Треттер чешет полусогнутым пальцем между бровей, тушит окурок в ящике с цветами и закапывает там же бычок. – Ну да господину доктору, видать, виднее. Парня как корова языком слизала. Странно, да? Уже и не погуляешь, в таком-то состоянии, молодежь нынче весь день только перед экраном и торчит.

– В каком состоянии?

Она достает из кармана фартука пачку сигарет, протягивает ему. Он вновь отказывается.

– Да, конечно, ты вовсе и не обязан со мной дымить. Только травиться, это как крысиный яд, я сама всегда говорю. – Булочница прикуривает. – Когда я прихожу ни свет ни заря, у него еще лампа горит. Затапливаю печи, а к шести появляются первые покупатели, те, кто на электричках приезжает. У него по-прежнему свет. Это же он не спит, да?

– Не знаю. – Ян в растерянности смотрит в пол, затем отводит глаза и выглядывает на улицу: дождь зачастил сильнее, порывы ветра то и дело окатывают влагой дверь.

– Я же сказала – от-кры-то! – снова доносится голос из домофона.

– Иду! – откликается парень и только было собирается протянуть фрау Треттер руку на прощание, но та уже отвернулась и, тяжело переваливаясь и оставляя за собой плотную завесу дыма, исчезла.

Ян быстро разувается, Карола дает ему тапочки. У входа в комнату Тиля стоят два ящика: из одного торчат горлышки бутылок, на другом корявым почерком написано «Личная гигиена». В гостиной Карола указывает ему на кушетку, приглашая присесть. Он разглядывает стопку журналов по дизайну и, погрузившись в свои мысли, принимается листать какой-то из них, пока Карола несет из кухни бутылку белого вина и две упаковки хлебных палочек.

– Будешь?

Он кивает. Она наливает ему бокал и, усевшись в ослепительно-желтое вольтеровское кресло напротив, откидывается и кладет ногу на ногу. Ее бокал был полон еще до этого. На ней короткая юбка выше колена, на блестящей коже, несмотря на долгую зиму, заметен загар.

– Его нет дома?

– Как же, он у себя.

– Тиль что, заболел?

– Кто это тебе сказал?

– Фрау Треттер внизу.

– Нет, вовсе нет, он не болен, ему просто нужен покой, – она трет коленку; Ян старается сделать вид, что не замечает этого. Снаружи раздаются раскаты грома, но молний не видно. – Я слышала, у тебя все отлично.

– Да, вполне, я совершенно доволен.

– И что теперь? Отправишься посмотреть мир?

– За этим я и пришел. Попрощаться. – Он берет хлебную палочку и принимается ее грызть.

– Куда направляешься?

– Ничего необычного – для начала в США, повидаться со знакомыми и тому подобное. Потом на юг, до самого Чили, пока не знаю, как буду добираться, но по большей части скорее всего по земле. Потом через океан в Новую Зеландию, по программе «Ворк энд тревел», ну, вот, как-то так.

– Будешь вкалывать на плантации?

– Да, именно.

– Как Оскар когда-то.

– Верно, как он. – От палочки остается лишь огрызок. Ян быстро смахивает крошки со свитера. На улице тем временем настолько разыгрался ветер, что стучат ставни, ходя ходуном. – Да, на лето что-то не похоже.

– Теперь только спасаться бегством. – За спиной у Яна возникает Анна-Мари, жестами упрашивая мать не выдавать ее. – У нас в планах провести три недели на мексиканском нагорье.

– А с кем?

– Над этим мы пока работаем.

Ян в задумчивости делает глоток, берет еще хлеба. Девушка, проведя руки по бокам от его головы, закрывает ему глаза своими маленькими ладошками. Он невольно вздрагивает и, выставив гриссини, словно волшебную палочку, произносит:

– Хм… Интересно, кто бы это мог быть?

– Это тот бандит, что не хочет никуда ехать!

Общий хохот.

– Бандитка, – поправляет мать Анна-Мари и, перемахнув через подлокотник, плюхается на кушетку рядом с парнем.

– Остаешься здесь?

– Нет, соскочу с рейса в США, – отвечает она. – Повидаться со знакомыми и тому подобное.

И подмигивает.

– С твоим парнем? Как его зовут, напомни?

– Ты имеешь в виду Кая?

Он кивает.

– Не-е, – протягивает она. – Мы уже сто лет как расстались. С тобой, разумеется! – девушка хихикает. Комнату озаряет вспышка молнии, но грома не слышно.

В гостиную входит Оскар, ставя в угол спортивную сумку.

– Ну и погодка.

Ян встает, чтобы поприветствовать его; их ладони смыкаются в крепком рукопожатии.

– Мои поздравления! – произносит отец.

– Спасибо.

Они присаживаются рядом с Анной-Мари; их локти и колени соприкасаются. Карола на кухне гремит посудой.

– Опустим ненужное вступление, – просит мужчина.

– Согласен.

– Отлично. На чем мы в прошлый раз остановились?

– О, это было довольно давно.

– Успел позабыть?

– Кажется, речь шла о том, что мы – Тиль и я – должны обрести форму. В смысле, сформировать характер, приблизительно так.

– Точно, – сияет Оскар. – Итак, повторим. Период, когда на вас накладывала свой отпечаток школа, подошел к концу. Как же события могут развиваться дальше?

– Предстоит повидать мир. И чем скорее, тем лучше.

– Добро, – он поглаживает щетинистый подбородок. – К двадцать первому году жизни, как мы и говорили, должно проявиться твое «Я».

Парень кивает. Анна-Мари, наведя на них смартфон, делает снимок и принимается что-то стремительно печатать.

– Более того, это «Я» должно осознать себя как таковое. Не просто как часть семьи или еще какого-то коллектива, а как индивидуума, то есть как нечто цельное, неделимое, как то, что не может полностью слиться с чем-то посторонним.

Ян продолжает кивать. Вторая упаковка хлебных палочек подъедена наполовину.

– При этом каждому хотелось бы, чтобы его «Я» растаяло, каждый предпочел бы переложить ответственность в руки других – товарищей, соратников по команде. Или предпочел бы, чтобы оно растворилось в отношениях. Я имею в виду – ну, между нами говоря, что вообще такое секс? Не более чем жалкая попытка на какое-то время забыть о том, что твое собственное «Я» не может стать частью кого-то другого.

Парень снова кивает, делает глоток из бокала. Анна-Мари, не поднимая головы, продолжает строчить что-то в телефоне. Ее мать чем-то звенит в коридоре. Небо периодически рассекают молнии.

– К двадцати одному году твое «Я» будет чувствовать себя одиноким, как никогда. Наверняка от тебя это не ускользнет. Сплоченное братство одноклассников будет распадаться на глазах, каждый из друзей упорхнет в своем направлении и, однажды исчезнув, уже не вернется. Ты окажешься один на один с собой. Где бы ты ни был – хоть, не знаю, с корзиной в руках на хлопковой плантации. Хорошо, что ты принял именно такое решение, это позволит твоему «Я» лучше сформироваться. Ты научишься говорить: «Это мне нравится, а это – нет». У тебя появятся острые углы, понимаешь?

Он по-прежнему кивает. Анна-Мари бросает на них беглый взгляд, подтягивает поближе ноги и погружается в ответы на первые комментарии.

– И как раз где-то к двадцати одному они и должны проявиться, иначе всю оставшуюся жизнь твое «Я» будет представлять собой бесформенное нечто, приспосабливающееся ко всему и принимающее то одну, то другую форму, утрачивая при этом самое себя, потому что ему не за что ухватиться. А ухватиться можно только за эти самые выступающие углы, они должны колоть глаза тебе и окружающим. Говорю по опыту, честно. Ты должен понимать, что моя работа заключается не в чем ином, как в снятии этого слоя бесформенности и болезненном вырезании черт. А почему я вынужден это делать?

Ян качает головой. Гостиную наполняет запах мокрой свежескошенной травы, который несет с собой проливной дождь.

– Потому что люди наплевательски относятся к собственному «Я»! Потому что не позволяют ему – и это самое главное! – встретиться лицом к лицу с опасностью. Обкладывают его ватой, чтобы, не дай бог, ничего не заострилось, не поранилось, не сломалось. От такого «Я» многое должно отпасть, и именно это и происходит сейчас с Тилем. Отвалиться должны посторонние мнения – от твоей личности должен исходить четкий посыл: «Оставьте меня с вашей фигней в покое!» И это обязано произойти до двадцати одного, иначе бесформенное существование войдет в привычку. Это не я придумал, это еще великий Гете сказал. А до двадцати восьми душа странствует. Без шуток. Личность должна проявить себя, доказать, на что она способна. Это и есть настоящее рождение, понимаешь?

Он вновь кивает.

– За время учебы и странствий, как в старые добрые времена, становится ясно, чем заполнить пустоты, оставшиеся после того, как было отброшено все ненужное. Что стоит взять в свой багаж, какие умения и навыки. Затем, начиная с пятой семилетки, от двадцати восьми и старше, пора приниматься за работу: все, полна коробочка, остается лишь подровнять, нанести финиш – накопить больше ничего нельзя.

Входит Карола, неся в одной руке манную кашу, в другой – ручку и несколько разно-цветных листков бумаги.

– И когда ты планируешь пуститься в путь? – осведомляется Оскар.

– Уже все готово: забронировал билет с опцией кругосветного путешествия. – Парень кладет руку на плечо Анны-Мари. – Малышка летит со мной!

Та расплывается в сияющей улыбке.

– Отлично! – одобрительно кивает отец. – Запланируйте только остановку в Мексике – и никаких проблем!.. Ну а потом? По-прежнему собираешься посвятить себя архитектуре?

– Ага, ничего не изменилось.

– Да будет так! – Анна-Мари убирает в карман телефон.

Ящики, стоявшие у двери Тиля, за это время куда-то исчезли. У порога осталась лишь тарелка с горячей кашей. Из комнаты в коридор доносятся отголоски немногословных распоряжений, отдаваемых прокуренным басом, и эхо раздающихся следом выстрелов. «Даже французские школьницы стреляют лучше! Даже французские школьницы стреляют лучше!» – вопит голос до того разъяренно, что говорящий глотает слова, обрывки фразы накладываются друг на друга.

Они стоят полукругом, плечом к плечу: Анна-Мари, слегка спрятавшись за спину Яна, рядом Оскар, Карола ближе всех к двери. Словно семейство, собравшееся в ожидании именинника. Прижав листок к двери, мать пишет: «Дорогой Тиль, сегодня тебя ожидает сюрприз! Здесь, снаружи. На обед подаю классику. Каро» – а потом, обернувшись к Яну, шепчет:

– Смотри, как это работает, – и просовывает записку под дверь.

Все прислушиваются. Раздается такой звук, словно в ружье заправляют патроны, один за другим. Слышен очередной приказ, затем вступает женский голос с французским акцентом: «Бегите, трусы, бегите! Бегите! Бегите, трусы!» Оскар нервно мнет ладонь в ладони, Анна-Мари целиком скрылась за спиной у друга. Кто-то приближается к двери, шорох, будто гладят по шкуре против шерсти. Из-под двери вылетает ответ. Все наклоняются.

– Не могу разобрать, – шепотом произносит Ян.

– Если я все правильно понимаю, здесь написано: «Дорогая Каро, просто поставь, а зверь сам доберется».

– Зверь? Какой зверь?

– А это что за аббревиатура? – тычет отец пальцем в листок.

– «ЛВР» означает «лично в руки», – поясняет сестра.

– Ну а мне откуда было знать? – возмущается Карола.

– Можно было и расшифровать.

Некоторое время помолчав в раздумье, мать сообщает:

– Тиль заказал себе какую-то рептилию из Мексики. Довольно крупную. По крайней мере, так он написал. Но пока что ничего не приходило. Многое из того, что он задумывает, ничем не кончается. Но что действительно приехало, так это мониторы и куча картонных коробок. Он хотел устроить ревизию в своих старых вещах. Говорит, у него большие планы. И что его не следует отвлекать.

– Приблизительно так я и думал, – Оскар по-прежнему потирает руки.

– И как нам его оттуда выманить? – вопросительно смотрит на окружающих Анна-Мари.

Прежде чем мать успевает написать ответ, Ян делает шаг к двери. Стоит ему только поднести руку, чтобы постучать, как дверь сама приоткрывается. Из коридора в комнату падает луч света и ложится на паркет, расширяясь по мере удаления. Становится видна часть помещения. По центру лежит матрас, стопка одежды, пара коробок, на заднем плане горят синим два огромных монитора, напоминая глаза голодного чудовища. В глубине пространства свет рассеивается, становится все бледнее. В остальном царит кромешная тьма – по всей видимости, опущены жалюзи. Или на улицу вдруг опустилась непроглядная темень, поглотив все огни. Из колонок раздаются голоса и выстрелы. Кто-то третий, по всей видимости, несколько отсталый, медленно бормочет по-немецки: «Как хорошо… Хорошо… Хорошо, что его больше нет!»

– Кто там? – голос Тиля звучит так, словно язык отнялся и каждый слог дается ему с трудом. Звуки игры стихают.

– Это я. Ян.

Дверь открывается пошире. Тиля слепит яркий свет, бьющий из коридора, он автоматически поднимает руку, чтобы заслонить лицо. Волосы отросли и спутались, глаз не видно, изо рта торчит зубная щетка. В уголках губ пенка, подбородок и шею покрывает щетина. Кожа кажется побледневшей, словно он, как пара джинсов, долго лежал на солнце и выцвел. На нем голубая рубашка поло – она ему мала – и семейники в горошек. В них торчит пластиковый стаканчик, на первый взгляд напоминающий эрегированный член. За его худощавой фигурой открывается вид комнаты; Яну она кажется просторней, чем обычно. Все покрыто тонким слоем пыли, ощущается запах застоявшегося воздуха.

– Чем ты тут занят? – спрашивает Ян.

Вытащив щетку, парень продолжает заслонять рукой лицо и, сглотнув, смотрит на друга сквозь растопыренные пальцы.

– А на что, по-твоему, похоже?

– Не знаю.

Тиль достает из трусов стаканчик и протягивает руку по направлению к мусорному ведру, стоящему прямо у входа. На пол, образуя лужу, выплескивается немного воды. Он сплевывает в ведро:

– Плюю пасту. А теперь набираю в рот воды и пускаю пузыри, словно Гурумуш, царь морской, – и, как раньше всегда перед сном, принимается полоскать рот, так что остатки пасты идут пузырями, затем опять сплевывает в ведро.

Лицо Яна расползается в ухмылке.

Тиль окунает щетку в воду, промывает ее и аккуратно укладывает на полотенце, расстеленное рядом с ведром. Стаканчик затыкает обратно в трусы.

– А вы зачем здесь собрались?

– Мы планируем отпуск, – отвечает мать. Из кармана сестры доносится звук входящего сообщения. – А Ян пришел попрощаться.

Глаза друзей встречаются, затем Тиль поворачивается к отцу:

– Что ж, располагайтесь, – он жестом приглашает всех внутрь.

Компания переступает через тарелку с кашей и входит медленно, словно у нее под ногами не пол, а витрина с хрупкими экспонатами. Сестра застревает в коридоре.

– Не хочешь посмотреть, как дела у твоего братца? – спрашивает Тиль.

– Надо кое-что сделать. – Она поднимает взгляд от дисплея и исчезает в своей комнате.

Карола оглядывает комнату в поисках комода, обнаруживает, что тот разобран на части – от мраморной крышки не осталось и следа. Переводит взгляд на коробки. На одной видит пометку «Личная гигиена». В нее она каждый понедельник кладет отцовские лекарства, а с недавних пор еще и тюбики с пастой. Оскар склоняется над террариумом, проводит рукой по камням, выстроенным в форме миниатюрной горной гряды. Ян тем временем уставился в стену, в то место, где раньше была полка. Он обводит пальцем нацарапанные Тилем слова «КНИГИ, КНИГИ, КНИГИ». Конец надписи перекрывают огромные буквы «ТВ». Когда-то друзья вместе крепили экран на стену. Рядом Ян обнаруживает распечатанные фото птиц, макросъемку, которой по периметру обклеен портрет Ким.

Родители переходят от надписи к надписи, читают: «МОРКОВЬ». Затем: «КОМОД». Карола пытается прочесть зачеркнутое-перечеркнутое предложение, которое когда-то было написано под фото. Оскар наблюдает за тем, как на одном из мониторов кто-то ползет по болоту, продираясь сквозь заросли тростника. Зажав в губах сигарету, Тиль поднимает жалюзи и приоткрывает окно. Его друг пристраивается рядом. Покуда взрослые бродят по комнате, они курят, стряхивая пепел о край стакана.

– Но ведь ты его когда-нибудь соберешь обратно, верно? – указывает мать на то, что осталось от комода. – Впрочем, до возвращения из Мексики может и подождать. – Она медленно приближается к курящим. – Снова пустимся на поиски приключений в дебрях джунглей.

Видно, как, подобравшись вплотную, она втягивает дымный воздух.

– Опасность сближает, – вставляет отец.

Тиль тушит сигарету в стакане.

– Вместе подумаем, какую стратегию выбрать, – продолжает тот.

– Стратегию чего?

– Во-первых, устранения фрау Кениг при помощи профессора Петерса.

– Мне нет до нее никакого дела, – произносит Тиль.

– А во-вторых, восстановления роста твоей мышечной ткани, – он берет сына за руку и тут же ее выпускает. – Вспоминаю методику, с помощью которой астронавтов пичкают растворенными в жидкости питательными веществами в определенных пропорциях. Все будет просто. Уж мне-то наверняка придет в голову нечто космическое! – На его лице расцветает сияющая улыбка. Из комнаты Анны-Мари с завидной регулярностью доносится веселый смех. – Ты ведь собираешься продолжать в том же духе?

– Уже не знаю.

– Ну тогда, – вмешивается Карола, – почему бы тебе не поехать с Яном? Пока мы не решим, что делать с твоей бывшей классной руководительницей.

Тиль смотрит на друга, который достает из пачки очередную сигарету.

– Не будем вам мешать, – заканчивает мать, и они с мужем оставляют ребят наедине.

Какое-то время оба молча смотрят друг на друга. Тиль садится и принимается качаться на стуле. Ян облокачивается о столешницу.

– Вы там обо мне говорили?

– Мы начинаем беспокоиться.

– И что решили?

– Ты должен знать сам, – немного помолчав, отвечает Ян.

– Я должен знать что?

– Как тебе поступать.

Тиль пристально изучает приятеля.

– Уезжаешь?

Парень, кивнув, протягивает Тилю сигарету.

– Тем же путем, что и папа?

– Да, именно. Тем же путем. Как мы и говорили. Ну, или почти, – чуть помедлив, добавляет он. – Я имею в виду, что мы же собирались отправиться путешествовать вместе. Но, как я вижу, ситуация изменилась.

– Как знать, – отвечает Тиль. Ян смотрит на него с неприкрытым изумлением. – Может, я таки поеду с тобой. Все равно ничего лучшего пока в голову не приходит. Этот потолок скоро меня придушит. Или игры доконают. Понимаешь, о чем я? – Он делает знак головой в сторону экранов. – Если буду продолжать в том же духе, превращусь в распоследнего задрота. Встречаемся всегда в одно и то же время, можно сказать, у нас свой клан. Храбрый Убивашка за главного, есть еще одна зачетная цыпа, из Канады или откуда-то там, у нее все лицо в веснушках и волосы огненно-рыжие.

– А ты откуда знаешь?

– Она прислала фотку. Девушка реально хороша, может даже сайлентшот, – он усмехается. – Видишь, кем я становлюсь!

Тиль отворачивается к окну, в отражении видит самого себя, но смотрит куда-то вдаль, словно видит там кого-то еще.

– Когда отчаливаешь?

– Завтра.

– Завтра! И приходишь только сейчас?!

– Я думал, ты со мной не поедешь.

– Но мы же договаривались! – хмурит лоб Тиль. – Или ты собираешься путешествовать в одиночку?

Парень тушит окурок и опускает взгляд.

– Со мной поедет Ким.

– Надо же! Еще лучше!

Сперва Ян не поднимает головы, затем все же смотрит другу в лицо.

– Мы с Ким… Мы встречаемся.

10

От: till-tegetmeyer@gmx.net

Тема: (Без темы)

30.06.2011, 18:12

Восемьдесят пять дней. ким, когда я воспаряю ввысь, комната внизу кажется мне моим собственным телом. мониторы – словно глаза, которые я могу закрывать и открывать, дверь – как рот. системный блок – это память. стены покрыты фотографиями всего того, что тронуло меня. я – сердце этого организма, это я делаю снимки и вешаю их на стену, я начиняю память воспоминаниями, это в моем распоряжении пространство, я возвожу здесь стены – против ветров и невзгод.

но, ким, чем дольше я здесь торчу, тем больше теряются очертания твоего лица. ищу какое-нибудь фото, но тщетно. перебираю оставшиеся вещи, ощупываю стену в поисках тебя. кажется, тебя и вовсе не существует. что я каждый день получаю, так это фото яна: он на водном мотоцикле оставляет позади себя дорожку вспененных брызг; ян болтается на тарзанке; ян обнимает какую-то славянской внешности девушку. я обновляю и обновляю: ян вылезает из кукурузника с надписью «будда эйр», за спиной болотистый туман. ян с огромным походным рюкзаком на спине спускается вниз по раздвижной лестнице, улыбаясь в объектив. возможно, в твой.

я ищу тебя на всех сайтах мира. интернет – это всемирная память, новая хроника человечества, но и он не знает о тебе ничего. в нем прописано все, что когда-либо случалось. происходит все, что только может произойти. если не сейчас, то как-нибудь в другой раз. я ввожу твое имя. находится множество девушек по имени ким. выбираю поиск по картинкам. красотка ким. ким в купальнике. ким, раздвигающая ноги. не очень-то ты тут скромничаешь: твои груди смотрят на богато украшенные стены, спина вытянута. щелкаю дальше: блондинка ким на пляже сидит на песке, на горизонте кружат птицы, но твои прозрачно-голубые глаза их не видят. ты похожа на мою сестру: так же надуваешь губки уточкой. жму дальше: ты, обгорелая, нацепив солнечные очки, положила камеру перед собой и нажала на спуск. облезает покрасневшая кожа. только вокруг глаз – белые следы, оставленные очками. еще дальше: то ты смотришь скромницей, то почти раздета, то прижимаешь к губам золотую медаль, то машешь флагом перед разгоняющимися авто; то ты – затянутый в облегающий костюм офицер на борту «вояджера», то ты собака, то, под конец, просто стул.

ким, ты всегда была единственной, кто мог обходиться без окружающих, ты одна всегда была самодостаточной. кто сказал, что человеку нужна компания? кто сказал, что ему нужны семейные завтраки и прочая ерунда? у него есть руки и ноги, и этого довольно, чтобы войти в джунгли, отправиться на поиски пещеры, построить на дереве дом, вырыть погреб, добраться до одинокого острова, на котором обитают еноты. может быть, в этом наше истинное предназначение. если постоянно с кем-то сталкиваться, в жизни каждого обязательно наступит момент, когда в сердце пробудится ненависть. а на планете становится все теснее и теснее. не только потому что наша численность растет с каждым днем. скорее потому, что мы склонны все просчитывать, потому что все, что мы хотели покорить, уже покорено до нас. стоит нам только вообразить, что мы ступаем на неизведанную территорию, как тут же обнаруживается, что на ней яблоку негде упасть, а воздух давно уже застоялся. знаешь. я тут пытаюсь жить, как последний человек. впитываю все, что получаю от матери, обращаюсь с ресурсами бережно. если бы меня показали в новостях, то похвалили бы, отметили бы, что с этого юноши стоит брать пример, посмотрите, как тщательно он планирует расход воды, как прислушивается к зову природы. может быть, я и правда последний человек на земле. и от этого меня переполняет гордость.

наступает восемьдесят шестой день. я не спал, и карл не спал вместе со мной. когда я поднимаю голову и смотрю к нему наверх, он тут же прячется в глубине комнаты, словно его за чем-то застукали. я продолжаю играть, на стене уже семьдесят зарубок. лето приближается с ужасающей скоростью. я нашел новых друзей, хотя не повстречал за все это время ни одного человека. о чем нам это говорит? что это говорит о нас самих? ты наверняка сочтешь это необъяснимым. а я полагаю, что мы переоцениваем значимость собственной оболочки. это явление давно уже вышло из моды.

может быть, в это время вы покоряете какую-нибудь вершину. я тем временем ем мандаринку за мандаринкой. я не корю вас за то, что вы выбрали такой способ постижения мира. у меня ведь тоже есть свой. и я смогу доказать, что целый мир может крыться в малейшей детали, что пристальное внимание к мелочам – это путь, приводящий к невиданным высотам. я хочу сказать, что есть же ученые, которые всю жизнь посвящают амебам, разглядывают их в микроскопы, препарируют, классифицируют, и им не скучно. вот и моя комната – такая же амеба. бокс, содержащий в себе все, что только можно вообразить. скоро уже можешь возвращаться, чтобы зайти посмотреть! тиль.

11

Намотав на руку HDMI-кабель, Карл спиной вперед продвигается к двери в гостиную, постепенно разматывая его, словно давая волю разбушевавшейся рыбе. Лоб наморщен, в висках стучит кровь, по ним струится пот, на спине бирюзово-голубой рубашки с короткими рукавами уже образовалось пятно. В заднем кармане идеально отглаженных брюк с защипами спрятан телефон. Проступает небольшой животик. Мужчина проходит мимо шкафа, сооруженного так, чтобы вставал аккурат под наклонную крышу, полного скрупулезно пронумерованных папок, затем заваленный бумагами секретер, шаг за шагом отходит все дальше от окна и выходящего к проезжей части балкона.

В коридоре темно. Он бросает беглый взгляд в детскую, залитую лучами заходящего солнца: на тщательно сложенное одеяло небесно-голубого цвета, на семейство игрушечных жирафов, по росту рассаженное в углу, на нанесенные им собственноручно на оконное стекло созвездия, Кассиопею и Орион – они уже давно поблекли и теперь источают лишь слабый блеск.

Окна кабинета – он же и спальня – выходят на задний двор. У одной стены стоит кровать, у другой – компьютер. Отмотав последние метры провода, Карл втыкает штекер в гнездо. Запускается автоматическая синхронизация, на мониторе появляется кнопка «Включить трансляцию!», и Карл достает телефон из заднего кармана брюк и кладет рядом с клавиатурой. Тот, словно сопротивляясь, трижды издает писк и строптиво мигает значком аккумулятора, будто требуя отнести его на базу, чтобы он с новыми силами мог принимать важные звонки.

Карл запускает трансляцию, включает, как и рекомендовано, опцию «Высокое разрешение», поскольку камера в состоянии его потянуть. Появляется окно с видеопотоком и панель комментариев. В окне – неподвижная картинка, на которой виден фасад залитого лучами заходящего солнца дома, по центру которого – слегка уходящий вниз эркер. В комнате виднеются расставленные полукругом и соединенные кабелями мониторы. Карл жмет на кнопку, камера послушно приближается: на столе разбросаны бумажки, какие-то одного, какие-то разных цветов; в воздухе болтается кусок рубашки поло, еще какие-то обтрепанные, влажно поблескивающие ткани, брюки, носки, трусы. Пол уставлен ящиками, коробками из-под пиццы, грязными тарелками, там же виднеется корыто и край не влезающего в кадр матраса. Вот террариум, вот пирамида из рулонов туалетной бумаги, посередине разбросано неимоверное множество пустых бутылок. В одной из коробок торчат пакеты, заполненные желтой жидкостью. Стена в глубине помещения декорирована несколькими картинками, то тут, то там виднеются надписи, сделанные неразборчивым почерком, рядом отметины, словно на исчерканной стене тюремной камеры. Или на украшенных резьбой стенах монастырей.

В комнате ничто не движется, и только капли, медленно собирающиеся на краях одежды, сигнализируют о том, что время все-таки идет. Неспешно набираются, увеличиваясь в размерах, их поверхность растягивается, пока они вдруг не срываются, беззвучно падая на разложенные листки. Под видео отображается счетчик просмотров. С каждым новым подключившимся Карл проводит рукой по редким волосам. Вот их уже двенадцать, тринадцатый включил инвиз, за прошедшие минуты на странице побывали сто пятьдесят четыре посетителя, из них двое подписались. Тиля нигде не видно. Справа от окошка в рамке то и дело выстреливают строки с новыми комментариями. Он читает:

21:42 пареньвпончо: Это что еще за гавно?

21:43 демиУРК: ну и насвинячили тут, аж сматреть стыдно *рак* *отворачивается*

21:43 алкашко87: мог бы и убратся как-нибудь. *лол*

21:49 пареньвпончо: азазазазазазазаза

21:50 ГарриПоппер: *буэээ*

21:55 демиУРК: ващет туалетная бумага – она для туалета, а не для того чтоб стоять на столе

»или на куче ХЗ чего там вообще навалено. *удивлен*

21:56 hexxar: тема сисек будет раскрыта? *подмигивает*

21:57 ГарриПоппер: есть кто живой?

21:00 демиУРК: Кажется, нет *бггг*

»эй, кто-нибудь

»дома?

»*нахмурился*

Стемнело. Кажется, Карл даже не двигался с места. Рядом с ним на столе – ежеминутно «ворчащий» телефон, стакан воды и тарелка, на ней – бутерброд с ветчиной. Он отходит от экрана, только чтобы покурить, выходит на балкон, на несколько минут его фигура возникает между объективом камеры и комнатой Тиля. Несмотря на то что царит почти полный мрак и вряд ли можно разглядеть хоть что-либо, кроме различных оттенков серого, у канала по-прежнему хватает зрителей. Угадываются очертания Тиля. Он лежит, растянувшись на матрасе, ноги не помещаются в проем окна. Вернувшись, Карл видит, что за трансляцией следят двое. Начало четвертого. Третий по-прежнему сидит в инвизе. 880 уникальных просмотров, 14 подписчиков. В комментариях:

3:07 макака_без_гранаты: ниче не вижу, у меня все темно…

3:07 [ЭКСПЕРТ]НочнойДозор: жми f5, иначе непонятно, движется там что то или нет

»сам до этого где то с час пялился в экран, а оно зависло *ржет*

3:07 макака_без_гранаты: Вот это пятно там в середине, это он?..

3:07 [ЭКСПЕРТ]НочнойДозор: йес, именно

3:08 макака_без_гранаты: он че, спит не раздеваясь?

3:08 [ЭКСПЕРТ]НочнойДозор: Торчал перед компом целую вечность

»в одних трусах все время

»постоянно потеет

»защиривается какими то таблетками и чем то запивает

»потом снял белье и надел футболку все таки

»сидел опять с закрытыми глазами. Медитирует типа

»и зеленеет

»скоро ваще из него Чужой вылупится

»улегся и лежит

»там темнее просто

3:14 макака_без_гранаты: А звука нет что ли?..

3:12 [ЭКСПЕРТ]НочнойДозор: не, чет пока нет. надо спросить модера, может он сжалиться и настроит

3:12 макака_без_гранаты: Кто здесь модер?..

3:12 [ЭКСПЕРТ]НочнойДозор: GroberoXX

»он тут это крутит 24/7

»живет напротив, видимо

3:13 макака_без_гранаты: и сколько оно уже идет?..

3:13 [ЭКСПЕРТ]НочнойДозор: ХЗ, дня дватри может. я только вчера подключился

3:13 макака_без_гранаты: Ты только по ночам тут?..

3:13 [ЭКСПЕРТ]НочнойДозор: днем времени нет. *подмигивает*

»днем у меня вообщето ночь *подмигивает*

3:13 макака_без_гранаты: ночью ж не видно ниче…

3:13 [ЭКСПЕРТ]НочнойДозор: не спеши с выводами, он ночное животное

»в какой то момент он встанет и сядет за комп

3:14 макака_без_гранаты: Гамает?..

3:14 [ЭКСПЕРТ]НочнойДозор: и говорят, неплохо

»торчит иногда часов по десять в компе не вставая

»кто то видел как он в это время ссыт в пакетик

3:16 макака_без_гранаты: ээ… чет не вижу никаких пакетов…

3:16 [ЭКСПЕРТ]НочнойДозор: Включит свет – тогда увидишь.

»если не дождешься, загляни днем как нибудь – если повезет, он окно отшторит. тогда видно в чем он там живет

»или яркости прибавь до максимума

»так по крайней мере хоть что то видно *подмигивает*

Карл силится разглядеть хоть что-нибудь. За окнами эркера мелькают темные тени. То ему кажется, что по комнате проплывает кресло-качалка, то мерещится какое-то четвероногое длиной примерно с батон хлеба, лежащее недвижно на подоконнике и задравшее голову к небу. Иногда появляется какое-то голубоватое, призрачное свечение, словно за толщей серости есть еще какой-то скрытый слой, то и дело пробивающийся сквозь щели в паркете.

3:42 [ЭКСПЕРТ]НочнойДозор: ты еще тут?

3:43 макака_без_гранаты: тут если долго смотреть голова закружиться может… меня чуть не приплющило… а ты? здесь?..

3:42 [ЭКСПЕРТ]НочнойДозор: а то. *кофе*

»в фоновом режиме идет

3:43 макака_без_гранаты: ващет довольно жуткое… зрелеще!..

3:43 [ЭКСПЕРТ]НочнойДозор: погоди до утра.

»увидишь, как его штырит от птичек

3:43 макака_без_гранаты: *ржунимагу*

На завтрак у Карла яичница с беконом и фасолью. За это время он перенес телефонную базу поближе к монитору, трубка теперь полностью заряжена. Ни одного пропущенного вызова за время его отсутствия. На экране показывают, как Тиль стоит, высунувшись из окна, с обнаженным торсом, видны его широкие плечи. На нем короткие семейные трусы, из-под резинки виднеются завитки волос, поднимающиеся к пупку. В кадр врывается стая птиц и бросается к его протянутой руке. Одни садятся, другие кружат около его ладони, плечей, головы. Бросив взгляд куда-то в сторону камеры, он стряхивает с рук последние крошки прямо над стаей, опускается на стул, принимается дергать мышкой и стучать по клавишам.

В строке статистики – 22 зрителя, 21 подписчик и 1580 посещений. Один по-прежнему в инвизе. Время от времени Карл добавляет какую-нибудь реплику от себя. В окошке справа сыплются комменты:

8:30 макака_без_гранаты: чем он их там кормит?..

8:31 [ЭКСПЕРТ]Птыц-1: Полагаю, это крошеный арахис, в нем много белка и калорий. Возможно, также смесь овсяных хлопьев и толченых орехов, в них очень высокое содержание энергии. Можно смешать с достаточным количеством жира в кашицу.

Птицы ее очень любят!!

8:31 макака_без_гранаты: а если я такую куплю… они тоже будут на меня садиться?..

8:32 [ЭКСПЕРТ]Птыц-1: Увы, дорогая Макака, все не так просто. Наши наблюдения позволили установить, что корма для птиц из супермаркета не производят подобного воздействия. По всей видимости, птицы чувствуют, когда им готовят пищу с любовью.

»В этом с нашего друга стоит брать пример!

»Он вкладывает в это много времени, ты заметила?

»Птицы чувствуют, серьезно ты к ним относишься или нет.

»А этого нельзя достичь за один день!!!

8:33 от&*исьм$%^звон: всем привет

8:33 [МОД]GroberXX: к нам присоединяется от&*исьм$%^звон

8:33 от&*исьм$%^звон: а у меня косяк. *лыба*

8:33 макака_без_гранаты: и тебе привет

»Птыц-1, как мне их приручить?..

8:33 алкашко87: Утречко

8:33 [МОД]GroberXX: к нам присоединяется алкашко87

8:33 демиУРК: с добрым утром, любимая! *влюблен*

8:33 алкашко87: всем чмоки

8:34 [ЭКСПЕРТ]Птыц-1: @Макака, присмотрись внимательно к тому, как он это делает. Видишь? Ему удается быть для них почти что невидимым. По крайней мере, они понимают, что он не представляет угрозы. Он скорее один из них. Парень так же движется, так же пахнет, издает те же звуки.

8:34 макака_без_гранаты: класно…

8:35 МаЛыШкО: Превед

8:35 [МОД]GroberXX: МаЛыШкО к нам присоединяется

8:35 МаЛыШкО: Че кормежка уже была

8:36 демиУРК: Йе, он уже добыл круасан

»нам люто доставило!

»он опять к нему почти не притронулся, только кончик отгрыз…

8:36 [МОД]GroberXX: Дамы и господа, следующее кормление в нашем зоопарке около 14:00!

»[МОД]GroberXX предсказывает скорое появление сестры

»в последнее время, дамы и господа, именно она является главным источником пищи!

8:36 макака_без_гранаты: никагда ее не видел… она класная?..

8:37 [МОД]GroberXX: У кого-нибудь есть скрин?

8:37: _Жухло-Бухло: погодьте, кажецца у меня есть

8:38 [МОД]GroberXX: _Жухло-бухло запилил сестричку!

8:38: макака_без_гранаты: вау не плохо…

8:38: демиУРК: двачую и плюсую! *влюблен*

8:38: жеппа_Денчик: я фапаю

8:39 hexxar: [цензура]

8:39 поЦРеот: муаа!

8:39 БольшойБурритто: йе йе йе йееее! фап фап фап!!!!!11 *кончает*

8:39 hexxar: [цензура]

8:39 алкашко87: парни а нука соберитесь!

»хотя с ней даже я была бы не прочь *подмигивает*

8:39 [МОД]GroberXX: hexxar получает бан на 10 минут

8:39: демиУРК: алкашко, ты лучше всех! *влюблен* *кончает*

8:40 ГламурноеКисо:!!всем приветики!!

8:40 [МОД]GroberXX: к нам присоединяется ГламурноеКисо

8:40 от&*исьм$%^звон: ыы у ГламурноеКисо тоже есть косяк. *лыба*

8:40 ГламурноеКисо: че новенького????

8:41 демиУРК: алкашко вернулась!!! *влюблен*

8:41 [ЭКСПЕРТ]Птыц-1: Появилось животное!

8:41 алкашко87: лолщито??? жииивооотттное???? *вау*

8:41 [ЭКСПЕРТ]Птыц-1: Вон там, оно зарылось в большой куче…

»И было уже практически мертвым!

»Не шевелилось, побледнело совсем, ну и… Понимаете!

8:42 алкашко87: гииидеее??? Нннее вииижжжууу??! *оглядывается*

»Ааааааааа воооотттт оноо!!!!!!! Вввввиввивииииижжжууу!!!

»ооооо оно выгляяддыывваееееттт!!!!

»ЩщЩщиииотооо ээээтттоо???!!!!!

8:42 [ЭКСПЕРТ]Птыц-1: Могу сказать как эксперт: это ИГУАНА ОБЫКНОВЕННАЯ, или ИГУАНА ЗЕЛЕНАЯ.

»Наш друг обернул ее фольгой, и она возродилась!!!

8:43 алкашко87: оооооо как мииииллоо *цветок*

8:43 ГламурноеКисо: *цветок* *цветок* *цветок* букет в студию для игуаны

8:43 демиУРК: *тырит у игуаны цветы и дарит алкашко87*

8:44 алкашко87: *показывает грудь*

8:44 демиУРК: *сосет* *чмок*

8:45 макака_без_гранаты: ващет у меня тут тоже есть такой зверь!..

Большую часть его груди покрывают густые заросли, переползающие на плечи и затем на спину. Карл весь вспотел. В вазе рядом с телефоном громоздится букет свежих цветов. Он смотрит на часы, затем снова на экран. Окна широко распахнуты. В последние дни пришла удушливая жара; кажется, что и Тиль утирает струящийся пот, стараясь двигаться только по минимуму. Птицы скользят по воздуху, еле хлопая крыльями. И только игуане, по-видимому, нравится это пекло: она то и дело вытягивает шею по направлению к солнцу, закатывая от удовольствия глаза. У нее шероховатая чешуя бледно-зеленого оттенка, голова покрыта щитками, горловой мешок коричневый. Вдоль всей спины до самого хвоста торчит колючий гребень. Птицы, очевидно, ни капельки ее не боятся, приземляются прямо рядом, дробят клювами орехи. Одна, осмелев, нагло долбит ящерице по хвосту.

На стол Тиль водрузил корыто. Он окунает в воду тряпку и обтирается с головы до пят. Смачивает подмышки, торс, скользит рукой по животу и спине. Набирает полные ладошки и поливает на голову. Трет и выжимает тряпочку, приспускает трусы, увлажняет лобок, проводит вверх-вниз по члену, оттягивает крайнюю плоть, промывает уздечку. Достает из коробки полотенце, вытирается.

Он выглядывает в окно и, словно игуана, тянет голову к солнцу, ждет, пока высохнут волосы. Точно так же, как ящерица, вращает глазами, так же щелкает языком, ловя мух, так же глядит на птиц, смотрит, как одна из них рассекает воздух, взмывает в небесную синь, приземляется прямо перед камерой, заслонив перьями вид.

Карл смотрит статистику: 168 зрителей, один в инвизе, 4203 просмотра за все время, 54 подписчика. Комменты бурлят. Ему постоянно приходится сбрасывать чат, чтобы не перегружать сервер. Спустя какое-то время он с трудом поднимается, плетется в ванную, чтобы привести себя в порядок. Надевает майку и выглаженную рубашку, заправляет ее в тканевые брюки, разглаживает каждую складочку. Расчесывает поблескивающие волосы на пробор, достает из вазы букет. Печатает сообщение в чат: поимейте терпение, GroberXX отправляется на свиданку. Все от души хлопают его по плечу и желают, чтобы все прошло удачно.

Букет снова торчит в вазе, листья начали вять и пошли коричневым, повесили головы бутоны, загнивает вода. Раздевшись до пояса, Карл сидит перед монитором в окружении коробок из-под пиццы и грязных носовых платков. Телефон лежит рядом, мужчина обут, перед ним на экране Тиль высунулся в открытое окно и вместе со своим ящером пристально смотрит в камеру. Прошла неделя, а жара и не думает спадать. У канала 224 зрителя, из них один в инвизе, 9203 просмотра и 150 фолловеров. Бегут комментарии:

16:50 [ЭКСПЕРТ]алкашко87: Интересно, он нас обнаружил?

16:50 [ЭКСПЕРТ]демиУРК: Да ну что ты, дорогая, конечно нет.

»видишь, он опять уселся за комп, наверняка гамает.

16:50 Kiska94: ктонить уже понял во что?

16:50 _Жухло-Бухло: Levsha в курсе

16:50 Kiska94: кто?

16:50 _Жухло-Бухло: Levsha, они в одном клане режутся

16:50 [МОД]GroberXX: к нам присоединяется [ЭКСПЕРТ]макака_без_гранаты

16:50 [ЭКСПЕРТ]макака_без_гранаты: всем Приветики!.. *стучит по дереву*

16:51: [ЭКСПЕРТ]алкашко87: здорово Макакушка! (алкашко87 целует @Макаку в щечку; у макака_без_гранаты и ГламурноеКисо поцелуй взасос.)

16:51 Mietzekatze94: @_Жухло-Бухло, кто?? Levsha???

16:51 [ЭКСПЕРТ]Levsha: звали?

16:51 [ЭКСПЕРТ]демиУРК: Просвети их.

16:51 [ЭКСПЕРТ]Levsha: опяяяять двадцать пять *закатывает глаза, как игуана*

»Он реально крут, парни. Он в медальке, сидит только на фау-2, зовут Апекс, все считают, что ник у него как марка прицелов «Apex Elite»

»У него свой клан, он там главный, вместе с Храбрым Убивашкой

»Мы начинали вчетвером, еще была снайперша, Girl No.1, топовая тян

»И с каждым днем нас все больше и бо-льше

»Мы непобедимы, я это гарантирую

»Вот, можете глянуть ему через плечо, как он всех уделывает. Он просто мега про. Уважуха, пацаны

16:52 [МОД]GroberXX: Levsha запилил ссылку на поток

16:52 Kiska94: спс

(Сооружают храм; каждый зажигает свечку; демиУРК заваливает ГламурноеКисо на алтарь и трахает.)

16:53 [ЭКСПЕРТ]алкашко87: смарите смарите!!!

»вот он опять уставилсо!!!!!

От букета остались лишь голые палки. Телефонная база водворена на место. Карл сидит перед экраном в одних семейниках, с голым торсом. В окне все та же картина: комната Тиля. Стол отодвинут в сторону, чтобы тому было проще подбираться к окну. Не видно ни игуаны, ни птиц. Вместе с Карлом за происходящим следят 639 юзеров, один в инвизе. За все время набралось уже 14 672 просмотра, 312 подписались. В руке у Тиля рулон черного скотча.

20:00 [ЭКСПЕРТ]алкашко87: Чойто у него там?

20:00 Kiska94: что он собирается делать?

20:00 [ЭКСПЕРТ]демиУРК: Может сломалось че

20:00 [ЭКСПЕРТ]алкашко87: Зззааччем он полез нна ссттууулл??

20:00 МаЛыШкО: Эээ… щито это у него в руках???

20:00 [ЭКСПЕРТ]макака_без_гранаты: зачем он клеит какую то полосу на стекло?..

20:01 МаЛыШкО: Может разбил?

20:01 [ЭКСПЕРТ]макака_без_гранаты: А теперь и вторую тоже?..

20:01 [ЭКСПЕРТ]алкашко87: Он нас заметил??

20:01 [ЭКСПЕРТ]макака_без_гранаты: И еще?..

20:01 Kiska94: а может ему солнце в глаза светит

20:01 [ЭКСПЕРТ]макака_без_гранаты: И еще!..!..

20:01 [ЭКСПЕРТ]Levsha: Да наверняка так ему теперь играется лучше

»ничто не отвлекает

20:02 [ЭКСПЕРТ]макака_без_гранаты: еще…

20:02 [ЭКСПЕРТ]Levsha: И экран не бликует

20:02 [ЭКСПЕРТ]макака_без_гранаты: Уже наполовину заклеил… хм хм…

20:03 МаЛыШкО: Остановился!!!!

»а, он курит!!!!

20:03 [ЭКСПЕРТ]демиУРК: Закурим, товарищи! (Все курят вместе с ним. Мод тоже закуривает.)

(Всех отпустило; некоторые целуются, многие кончают; местами холивары; НЕНАВИСТЬ, 95 % населения – идиоты; половина присутствующих обкурилась; никто не собирается покидать место действия.)

20:07 [ЭКСПЕРТ]алкашко87: Он че заснул??????

20:07 [ЭКСПЕРТ]демиУРК: прямо стоя?!

20:07 [ЭКСПЕРТ]алкашко87: глаза закрыл, видишь??

20:07 [ЭКСПЕРТ]макака_без_гранаты: может он молится?..

20:07 [ЭКСПЕРТ]демиУРК: да ну пряям!!

20:07 МаЛыШкО: Опять курит!

(Все закуривают еще по одной; ГламурноеКисо беременна от собственного брата; алкашко87 признается, что у нее стоит; демиУРК выпилился, свят-свят-свят.)

20:12 [ЭКСПЕРТ]алкашко87: Ооооо он на нас смоооттррииттт!!!!

»может он нас всетаки заметил???!!!

20:12 [ЭКСПЕРТ]макака_без_гранаты: Но он ведь нас как бы любит… Или нет?..

20:12 ГламурноеКисо: Я люблю тебя, слышишь!!!

(64 влюблены; 12 кончают.)

20:12 [ЭКСПЕРТ]макака_без_гранаты: Почему же он все клеит и клеит… если мы его тааак люююбим???..

(Все хором: *хлюп* *всхлип*)

20:12 [ЭКСПЕРТ]демиУРК: Он просто хочет понять, сколько мы без него продержимся!!!

20:12 [ЭКСПЕРТ]макака_без_гранаты: Он уже все заклеил!..!..

20:12 [ЭКСПЕРТ]Птыц-1: Кто же теперь будет кормить воробьев??

20:12 [ЭКСПЕРТ]алкашко87: жжжиивввоттнноооеее!!

(Добрая сотня собравшихся пускает слезу; еще больше устремились в храм зажигать свечку; впервые за долгое время в чате тишина.)

12

Невероятно жаркое, но абсолютно темное лето. Я медленно провожу рукой по воздуху, делаю вдох; он тяжело утекает сквозь пальцы. Только его тяжесть заставляет меня чувствовать, что я еще здесь. В комнате так мрачно, что кажется, мое тело полностью слилось с пространством вокруг. За ее пределами нет ничего.

Я склоняюсь вперед; где-то там должны быть мои ноги. Сколько бы я ни напрягал глаза, очертаний не проступает, темно настолько, что, кажется, мои прежние конечности потеряли всякий смысл. Я касаюсь рукой колена, мокрого от пота, провожу по икре. Мускулы напряжены, чувствуется, как они отступают от кости. Я уже давно не носил носки, ногти на ногах отросли – я с гордостью ощущаю, как ороговели мои ступни. Отламываю ногти по одному. Комнату заполняет хруст. Перед глазами всплывает картина из прошлого – Ян продирается сквозь густые заросли кустарника, широко расставив руки и отгибая ветки, я же стараюсь увернуться, чтобы они, выпрямляясь, не попали мне по лицу. Под ногами шумит лесной опад, на коже – капли смолы.

Я не один. Темнота наполнена смыслом и одновременно – опасностью. Все, что угодно, может появиться оттуда, прятаться в ней, кто-то, вооруженный, с зубами и когтями, мой враг, голодный и жаждущий. Он может наброситься на меня в любую секунду, я же почувствую его, лишь когда он окажется у меня на горле. Я напрягаю слух, но барабанные перепонки лопаются от тишины: Анна-Мари, похоже, оторвалась от телефона, не слышно ни маминых шагов перед дверью, ни шебуршания отца, ни машин за окном – только монотонные удары капель пота об пол, где-то перед моими ногами.

Последний метроном.

На ощупь пробираюсь к окну. Там я складываю его еду, а с ним я не хочу ссориться. Я вытягиваю руки – так любое направление будет верным. В ограниченном пространстве комнаты я рано или поздно обязан наткнуться на окно. Темное пространство комнаты теперь – пространство моих мыслей. Мне придется научиться ориентироваться в этой мгле. Сколько это продлится, не могу сказать.

Между письменным столом и окном натыкаюсь на системный блок, провожу рукой по ребристой, еще теплой поверхности и активирую монитор. Вижу фасад дома, эркер – мой эркер. Камера настолько близко подъехала к окну, что видна каждая полоса скотча в отдельности. Весь мир наблюдает. Я мог бы нацарапать послание на стенке моего кокона, и его бы увидели все. Мое преображение транслируется 24/7. Все благодаря ему. Я на ощупь ищу сигареты. Мы курим – Карл и я. Я на него не сержусь.

Парой окон дальше – новый статус от Яна, он едва не налетел своей лодкой на кораллы на каком-то понтовом карибском побережье, теперь лежит в гамаке между пальмами банана и потягивает «Пина коладу» из метровой трубочки. Про Ким ни слова. Может, он выменял ее на Интернет. На него я тоже не сержусь. Я провожу рукой вдоль кабеля, выдергиваю вилку и дотрагиваюсь до окна. Оно утратило гладкость, покрыто жаронепроницаемым слоем, сохраняющим микроклимат внутри кокона.

Я сажусь на стул и, перебирая руками, объезжаю вокруг стола. Отталкиваюсь от края, как пловец в бассейне, и ныряю в глубину комнаты. Каждое движение – новый звук: шуршит бумажка, хрустит фольга, плещется вода. Я слышу его – где-то там, под горой грязного белья. Залезаю на матрас, чтобы быть ему ближе, и щелкаю языком, словно хочу подозвать пугливую лошадь. Животное молчит. С тех самых пор, как оно сюда приехало, оно не обращает на меня никакого внимания.

Кто-то на другом конце света подписал «Live Reptile (Handling with great care)»[2] на ящике размером с хороший чемодан. Мама дотащила его до моей двери и приписала: она готова увеличить поставки воды, если я соглашусь отдать пустой ящик ей в шоу-рум – девиз новой выставки: «Caribbean Casual Living»[3]. Я водрузил ящик на стол, осторожно, будто внутри лежала старинная реликвия. В окно струились яркие лучи весеннего солнца; пройдет еще не одна неделя до того, как я сделаю выбор в пользу полной темноты. Ящик оказался на удивление легким и, судя по всему, самодельным: не только доски были абсолютно не похожи друг на друга, но даже каждый гвоздь отличался от соседнего. В крышке беспорядочно просверлены отверстия величиной с монету. Резкий запах, поднимавшийся изнутри, напоминал смесь разлагающегося картона с загоном для кроликов.

Внутренности были выстланы какой-то соломой, ей же было тщательно обернуто все содержимое. По отдельности каждое волокно было жестким, но вместе они создавали мягкую подстилку, пропахшую мочой и гнилью. Я уловил слабый запах кокоса. Мамин крем для рук? Пришлось распахнуть окно – настолько быстро запах заполнял комнату. Внутри ящик был поделен на секции тонкими перегородками. В них обнаружились теплоизлучатели различных цветов и размеров, спиралевидные инфракрасные лампы, люминесцентные трубки длиной с самурайский меч, еще один излучатель с надписью «Replux UV Heat D3» и два куска пластика с поверхностью из искусственного мрамора, из которых должна была получиться ванна. Лишь после того, как я вытряхнул из ящика все, что в нем было, и добрался практически до дна, я наткнулся непосредственно на мой заказ: свернувшись калачиком, среди соломы лежала похожая на маленького дракона рептилия.

Я ткнул в нее карандашом. Панцирь был тверд, как камень, и не поддавался ни на миллиметр. Я сдул солому с бездвижного тела и повернул ящик к свету. В принципе она напоминала маленького крокодила с таким же громоздким туловищем и внушительными зубами. Спина была усеяна острыми выступами, спускавшимися вдоль позвоночника по всей длине, шея похожа на большой желвак, будто рептилия специально отрастила себе шарф для суровой европейской зимы. Но в тот момент меня больше всего поразил ее цвет: я заказывал зеленую игуану, а животное в ящике было серовато-бесцветным.

Прошло несколько часов. В ящике ничто не шевелилось. Я не имел понятия, что теперь делать. Может, стоило пожаловаться владельцу и отправить животное обратно в Карибский бассейн? А если оно выживет, влезет ли в террариум? Я решил для начала вытащить его из ящика, хотя первой моей мыслью было прямо в нем его и похоронить. Но все же существо проделало столь долгий путь до моей комнаты, что заслуживало большего внимания. Другой судьбы. Солнце уже которую неделю подряд раскаляло металлический подоконник. Подходящее место для умирающего хладнокровного, подумал я.

Взяв его на руки, я ощутил его настоящий вес. Пошатываясь, подошел к окну. Между домов сновали дети с черно-красно-желтыми флагами; вокруг них мелькали мамаши со щеками, разрисованными в те же цвета, и отцы, скандирующие «Дойчланд! Дойчланд!». Я положил животное на подоконник, опасаясь, что под моими прикосновениями оно рассыплется в пыль. Я углубился в шутер, поставив на стене пятисотую отметку за пятисотый логин. Рептилия пролежала на подоконнике много дней, подставив бок все более жаркому солнцу. Каждый час мы с Girl No.1 и Храбрым Убивашкой встречались в тени «Фау-2», тренировались, когда выпадали спокойные минуты. Мы проникали на серверы противников и изучали их тактику. Отпускали родных и друзей в их заслуженный отдых от нас. Заказывали разноцветные пиццы, маленькие коробочки с суши, запасы еды, составленные по отцовскому рациону для космонавтов и упакованные где-то за рубежом. Нас обслуживали местные булочные по нашему выбору, которым мы каждое утро диктовали свои пожелания, и службы доставки напитков. В игре мы избегали любых предсказуемых шагов, стремились не повторять ни одного действия. Побеждали клан за кланом и вербовали молодняк. Мы учили их, как можно выигрывать без киллов и как делать сайлентшот, как победить тоску по любимым и параллельную реальность. Но этого не хватало. Мы желали быть свободными, а это значило, что мы не могли дальше существовать в придуманных другими сценариях, пусть даже компьютерных игр. Мы стремились стать творцами собственного мира! И вот мы узнали о выпуске бета-версии новой программы, «Майнкрафт», в которой игроку предоставляются лишь блоки, при помощи которых можно соорудить все мыслимые и немыслимые сценарии. Мы заказали ее. Окажется ли «Майнкрафт» тем самым инструментом, который мы так долго искали? Пока она идет, мы таимся в засаде со стволом на плече. Лежать так в виртуальной траве можно часами, пока не начинаешь потеть от скуки, пока волосы не начинают жирнеть, а по коже – ползать крошечные паразиты, впиваясь в тело и откладывая яйца. Мы возвращаемся в игру; а тем временем растут личинки, пожирая все и выедая нас изнутри.

Пока мы ждали, с рептилией случилось чудо. Поначалу она так и оставалась бледного цвета, а на солнце стала даже еще бледнее, но несколько дней спустя на рассвете я заметил, что чешуйчатый панцирь начал потихоньку желтеть. Я было списал это на солнечный свет, но когда в течение дня косые лучи перестали падать прямо на животное, а тон его стал скорее оранжевым, я понял, что началось превращение. Скорее всего, его постигла бы та же судьба, что и остальных игуан – оно оказалось бы в бездушно сооруженном террариуме, и его бы беспрестанно гладили чьи-то руки или тыкали в него какими-то инструментами. Но здесь, в моей комнате, на моем подоконнике у него появился шанс стать чем-то иным, чем-то гораздо большим. И оно постепенно начало свою трансформацию изнутри. Его панцирь отливал всеми цветами радуги, пока наконец не приобрел исходный зеленый цвет. Животное преодолело смерть и впервые многозначительно повело глазами.

Я снял его с подоконника и бережно, как драгоценную добычу, спустил на пол. Еще пару дней оно сидело там и пялилось в окно. Пялилось куда угодно, но только не туда, где был я. Видимо, мне еще только предстояло загладить перед ним вину. Солнце максимально приблизилось к Земле; каникулы подходили к концу, и на улице стало больше людей. Я регулярно курил у открытого окна, показываясь перед зрителями в неподвижной, стоической позе, словно полководец, обозревающий гарнизоны. Карл проявлял невероятную активность и был чаще занят чем-то другим, нежели наблюдением из окна за своим старым другом. Причиной этому был я. Его неугомонный глаз, глаз камеры за оконным стеклом, стал мостом ко внешнему миру. Через этот глаз они могут видеть меня. Игуана первой заметила линзу, блестящую на солнце, как маяк, посылающий сигнал SOS. Мир здесь, он смотрит на тебя.

Когда мне пришли рулоны упаковочного скотча, мама никак не отреагировала. Мы с животным изрядно удивились, обнаружив в коробке подарок – ручной роллер, с помощью которого можно легко заклеить плоскую поверхность окна. Комната погрузилась во мрак. Я заклеивал окна методично, сверху вниз, слой за слоем, будто окно было всего лишь монитором, а все, что за ним, – картинкой, примелькавшейся заставкой рабочего стола, который я стирал движение за движением. С тех пор я живу в темноте, и для меня больше не существует того, что снаружи. Стираются даже воспоминания о том, что там было. Стоит лишь закрыть за собой дверь, как оказываешься на пороге другого мира. Мира, который носил в себе, которому не давала расти реальность, давившая снаружи, который задыхался внутри.

Лето прошло во мраке. Теперь мир снаружи не дает тепла, и на полную мощность гудит отопление. Животное все реже прячется от меня. Я кладу ему возле кучи белья разные вкусности, и мы миримся. Мать рада, что в последнее время я питаюсь здоровой пищей. Не врубая свет, я включаю мониторы. Пишу на листке: «Каро, мне салата: одуванчика, горошка (дикого и обычного, листочки), подорожника, тертой морковки и морковной ботвы. Целый ящик, пожалуйста. Через пару дней еще кабачок, свекольной ботвы, каркаде, настурцию, немного укропа, эстрагона, мяты, вареную картофелину». Прикрепляю второй листок: «Не удивляйся, я страшно голоден. Попробую все, что мне раньше не нравилось. Твой малыш». Она считает, что стоит ей откормить меня до здорового состояния, как я скоро покажусь снаружи. Но я еще не готов. Пока у меня нет оснований сказать, что я этого хочу.

Свершилось! Рептилия впервые забралась мне на грудь. Наверное, она голодна, потому что облизывает мой палец. Я резко поднимаюсь, но животное не боится меня, и стоит мне снова улечься, как оно опять на меня взбирается. Нашло мой палец и грызет его. Яростно скребет когтями по полу, будто моя комната – это такой же ящик, в котором оно приехало сюда, только побольше. Я терплю, поскольку чувствую себя виноватым. Мне кажется, что оно ласково покусывает меня, пока я не ощущаю, что из пальца пошла кровь. Боль пронзает меня, достигает каждого уголка моего тела, взрывается в пальце, но я стараюсь подавить крик. Адреналин несется по жилам, очертания комнаты вспыхивают перед глазами.

– У тебя все в порядке?

Наверное, я все же кричал. Я протираю глаза. На грудь давит вес игуаны, лижущей мое лицо длинным шершавым языком.

– Все в порядке, папа, – отвечаю я, хоть и не уверен, что ему там снаружи слышно.

– Отсюда так не кажется, – замечает он. – Ты же не собираешься причинить себе вред?

Игуана продолжает драить языком мою шею в одном и том же месте.

– Если ты не прекратишь, я вхожу!

Все в порядке, пытаюсь ответить я и не могу – зверь навис надо мной и не дает дышать. У меня все отлично, хочу я сказать, можешь не волноваться, я справлюсь. Я на верном пути, я всего себя посвящаю тому, чтобы обрести новую форму, новые, острые черты, как ты и говорил, это ведь так важно.

– Что это за звуки? Тиль, мне не до шуток!

Шея горит огнем. Кажется, рептилия собирается прожечь в ней дыру, чтобы я уж точно не смог произнести ни слова. Я хочу сказать отцу, как я рад слышать его голос. Как я скучал по нему, как скучал по нему самому. По тому, как он запускает пальцы в волосы, как сидит за столом и ест огурцы. Как он всегда гордился мной, что бы я ни сделал. Как посмеивался, когда меня в школе ругали за поведение, как толкал меня в бок, пока никто не видит, и, улыбаясь, трепал по голове. Что мне предстоит забыть все это, ведь забвение – это самое важное.

– Тиль, я считаю до трех! Раз!

Я заслоняю шею рукой от шершавого языка. Я выдержу. Я преодолею боль.

– Два!

Я могу. Я развил невероятную волю. Я хочу, чтобы отец это знал. Хочу рассказать ему, как полностью утратил интерес к окружающему миру, как для меня не осталось авторитетов. Как я стремлюсь построить новый мир. Каким он будет огромным, папа, представь себе, каким он будет бесконечно огромным!

– Тиль, я это больше терпеть не собираюсь!

Как я не хочу сдаваться, потому что стал нужным для совершенно особенных людей. Что они могут положиться на меня, что я всегда рядом. Что я буду всецело принадлежать им, что меня больше не стесняет обычная жизнь, как он всегда того и хотел. Что люди соберутся издалека, чтобы построить новый мир вместе со мной, благодаря мне – на моем сервере, который будет поддерживать их жизнь.

Но выбивать дверь отец все же не собирается. Ящер приподнимает голову, словно ждал, что тот наконец пойдет на какой-то серьезный шаг. Снаружи доносится вой сирены и снова стихает. Я слышу, как папа включает беговую дорожку – его недавнее приобретение, – как он громко дышит, как стучат его ускоряющиеся шаги. Игуана втягивает язык. Шаги становятся все быстрее. Неужели он уверен, что мы просто развлекаемся? Рептилия прикрывает глаза и кладет чешуйчатую голову мне на грудь. Тренажер пищит, отмеряя каждый пройденный километр. Животное хочет, чтобы я заснул и набрался сил.

– Три, – шепчу я.

13

Стеклянная витрина, опоясывающая тот угол здания, где расположен шоу-рум, простирается от пола до потолка; ее поверхность запотела от дыхания гостей. По стеклу стучат капли дождя, время от времени темноту переулка пронзает яркий свет, брошенный фарами проезжающего автомобиля. После официального открытия внутри разрешено курить. Карола опирается рукой на стойку, собранную ею самой из слепленной руками индейцев майя черепицы. Рядом в той же позе стоит фрау Рейхерт, поставив перед собой бокал белого вина. Вопреки обыкновению сегодня женщина надела блузу с большими карманами, украшенную пестрой вышивкой и цветочным орнаментом.

Пространство галереи напоминает утопающее в свете разноцветных прожекторов кафе. Вокруг мебели декоративно расставлены пальмы, повсюду разложены покрытые цветными лаками черепа размером с кулак, скалящие зубы в сторону разглядывающих их гостей. Каждый предмет – сам по себе уникум. Столовый гарнитур излучает обаяние безмятежности. Чуть поодаль – угловой диван, собранный из переработанных деталей легендарного зеленого мексиканского «жука». С потолка свисают лампы, сооруженные из кокосовой скорлупы, мусорные ведра, ящики из-под бутылок с лозунгами вроде «Покуда солнце светит!» Посреди зала подвешена люстра с абажуром, сплетенным из сизаля, напоминающая домик гигантской гусеницы. Посетители листают каталог, который по запросу предоставляют две сотрудницы. Из него следует, что это сооружение представляет собой ручную работу и носит название «Амфибия». Стоит им проявить финансовую заинтересованность, как Карола подчеркивает: плетенка обволакивает хрупкие лучи, словно кокон, защищая их от внешнего мира. «Свет – вот в чем истинная сущность», – произносит она и ждет реакции, чтобы понимать, можно ли пометить светильник красной наклейкой как проданный.

Если гости надолго присаживаются на какой-то экспонат, им потом приходится разминать затекшие конечности: какой-какой, а удобной эту мебель назвать ну никак нельзя. По поводу цен опять же можно поинтересоваться у сотрудниц, незаметно присутствующих в зале, расхаживающих с подносами между рядами зрителей; их лица ни на секунду не покидают дежурные улыбки. Гости тянут руки к бананам, начиненным бобами и жареными свиными шкурками гордитас. Достаточно одного взгляда, и одна из девушек достает из кармана жилетки наклейку и прижимает ее к поверхности ящика, на котором сидит стильно одетая парочка. «Прекрасный выбор, – обращается Карола к уже другой молодой паре; на лицах обоих красуются темные очки марки «Рэй-Бэн». – Этот ящик действительно использовался для транспортировки грузов, особенно для перевозки зверей. Создан мастером вручную из древесины, вынесенной на берег волной».

Стоя под пальмой на искусственной насыпи, юная дева вдохновенно выводит слова «Bello e Impossibile» Джанны Наннини. Ее губы прижимаются к микрофону почти вплотную. Когда-то она училась вместе с Тилем. Карола изящной походкой удаляется от барной стойки, останавливается на краю засыпанного песком угла. «У нее большой потенциал, – произносит стоящая рядом дама с высокой прической, украшенной розами, благодаря чему она становится похожа на Фриду Кало. – Не каждому дано иметь такое обаяние».

Карола опускает веки. Под ногами шуршит песок. На мгновение она позабыла, что в действительности сегодня ее триумф. Звучит припев; она снова поднимает взгляд. Насчитывает сорок гостей. Все они по-своему – часть экспозиции, думает она и делает глоток вина. Можно с тем же успехом клеить наклейки на того или иного фланера, которого хотел бы забрать с собой домой. Большая часть присутствующих поглощена выступлением: и дымящие самокрутками седоватые мужчины в свободного кроя костюмах и броских туфлях, и коротко стриженные мадам в вишневого цвета лодочках, чьи украшенные кольцами в форме листьев плюща пальцы жадно ищут что-то в каталогах. На рефрене некоторые начинают подпевать. Почти полночь. Почата уже не одна бутылка.

– Вы вновь превзошли себя, – у дамы с высокой прической пухлые, румяные щеки, но при этом черты ее лица все равно четкие и запоминающиеся. В ее дыхании скользят сладковатые ноты. – Здесь все настолько оригинально – я могла бы унести с собой всю экспозицию!

Карола улыбается, благодарит, рассказывает, что большую часть вещей привезла из отпуска, когда ездила вместе с семьей в Мексику. Говорит, что, чтобы быть открытой новым формам, необходимо время от времени покидать привычную среду.

– Наверняка у вас замечательная семья, – отвечает дама. – Мои никогда бы на такое не решились.

– В таком случае сами пускайтесь в путь, – тянется к ней бокалом Карола. – Или найдите себе попутчика!

Они чокаются; стекло гремит. Звучит следующая песня, на этот раз – салонная попса; молодежь начинает пританцовывать, в первом ряду угадываются силуэты тех двоих, что так и не сняли дорогих солнечных очков. Официантка скользит сквозь толпу с подносом, на котором красуются бокалы с напитками: женщинам предлагается пульке из сока агавы со вкусом манго, мужчинам – стопки с мескалем. Карола поднимает бокал, салютуя фрау Рейхерт, незаметно для окружающих следующей за ней по пятам. Перед вокалисткой к тому времени появились стойки с синтезатором и MIDI-клавиатурой. Она жмет на клавишу, и по шоу-руму разносится мягкий бас. Подрагивают волокна сизаля, из которых соткана «Амфибия», дребезжит отливающий всеми цветами радуги чайный сервиз, на котором уже красуется наклейка. Проходит какое-то время, прежде чем Карола осознает, что ее карман на самом деле сотрясается от вибраций телефона.

Сделав шаг в ночную темноту, она закрывает за собой входную дверь; звуки музыки стихают.

– Оскар, в чем дело? Ты же знаешь, какой сегодня день.

Она слушает, не поведя и бровью. По ту сторону стекла стоит фрау Рейхерт – непонятно, смотрит ли она на улицу или на собственное отражение.

– Дорогой, – приглушенно отвечает Карола. – Ты же врач, неужто тебе до сих пор ничего не пришло в голову?! – Она жмет «отбой». Внутри, в тепле, ее уже поджидает фрау Рейхерт, протягивающая очередной бокал.

– Что-то случилось? У тебя растерянный вид.

Карола проводит ладонью по щеке; окостенелость спадает, словно и впрямь смахнулась этим жестом, и вот лицо вновь сияет внутренним светом, она делает вид, что полностью поглощена происходящим. Передает собравшимся гостям свой настрой вовсе не мимикой и не жестами, это было бы слишком грубо – нет, одними лишь глазами посылает воздушные поцелуи, ободряющие кивки, нежные улыбки.

– Просто Оскар хотел пожелать спокойной ночи. Ему завтра рано уезжать. Конференция.

Женщины пробираются к танцполу. Ритм стал насыщеннее, музыка превратилась в электросвинг. Пара в очках будто специально дома репетировала. Карола цепляет одного из седоватых господ, который, ни секунды не сомневаясь, принимается кружить ее по залу. Это Йоахим, один из ее бывших однокурсников, первый парень отделения истории искусства – он заставил ее побороться за себя не только благодаря своей ослепительной внешности, но еще и потому, что его родители были известными коллекционерами, и каждой выпускнице хотелось бы выпорхнуть в жизнь под ручку с отпрыском двух покровителей искусств. Карола успешно обошла конкуренток и завоевала его сердце, которое потом променяла на сердце непревзойденного оратора Оскара, покорявшего всех своей харизмой.

Спустя еще пару бокалов фрау Рейхерт прощается, сказав, что устала как собака. На угловом диване, который, если верить каталогу, был создан художником, вдохновленным окружившими Мехико вулканами Попокатепетль и Истаксиуатль, который тоже прекрасно подходит для «формирования общественного пространства на открытом воздухе», расположились самые стойкие, постаравшись устроиться настолько комфортно, насколько это возможно. Карола присаживается рядом с дамой с высокой прической. На ней темно-синяя блуза, худые ключицы украшает изысканная цепочка. В свете сизальной люстры на ее коже блестят проступившие от волнения и долгих танцев капельки пота.

– Они настоящие? – Карола проводит пальцами по вплетенным в прическу бутонам роз, затем опускает ладонь даме на предплечье.

– Нет, – усмехается та. – Но спасибо, что вы их отметили. Они и правда прекрасны. Не выкурите со мной по сигарете?

На Оскаре фиолетовый спортивный костюм с желтыми лампасами и повязка на голову. В квартире повсюду свет, из гостиной гремит битловская «Yeah Yeah Yeah».

– Что с тобой? – Карола стоя снимает обувь, держась за стенку.

– Что значит – что со мной? – отвечает он. – Вообще-то мы с годами не молодеем.

– Все нормальные люди давно спят. И что это на тебе надето?

Оскар лишь пожимает плечами. Женщина протискивается мимо, проходит в кухню, наливает биойогурт в томатную пасту, бросает имбиря, мяты, солит, пьет, прислонившись спиной к стойке, и смотрит в окно, за которым сгущается мгла.

– Все прошло успешно? – Муж лиловым пятном возникает в дверном проеме.

– В понедельник все упакуют, и будет пусто.

– Кто был?

– Все, – она ложкой выжимает мяту о дно стакана.

Оскар приближается к ней, принюхивается, она отходит в сторону.

– Ты курила.

– Это стоит обсуждать?

– Если тебе дорого твое серое вещество…

– Какое вещество?

– Та часть мозга, которая, на минуточку, влияет на внимание. И сокращается под напором разрастающегося прилежащего ядра.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Тебе лучше пойти спать.

Карола долго смотрит на него, как на Чужого, на неизвестный вид, который вместо того, чтобы говорить, пытается общаться колебаниями волн.

– Ты мне звонил.

– Пора что-то срочно делать. Так больше не может продолжаться, – чешет потную подмышку Оскар.

Карола выуживает из кармана сигарету и глубоко затягивается, не обращая внимания на упрек во взгляде мужа. Пускает дым в потолок.

– Прекрати, – вмешивается он. – Это и моя кухня тоже.

– Если тебе это так сильно мешает, позаботься, чтобы у нас появился балкон, на котором я не буду тебя донимать. – Карола допивает коктейль и вытирает губы.

– Теперь еще и балкон проломим в стене? Что, недостаточно улицы? Да, конечно, давайте и это сделаем, все сделаем для того, чтобы многоуважаемая леди прокурила себе несколько оставшихся лет!

Карола скрещивает руки, со свистом выдыхает воздух. Из гостиной доносится «Ob-La-Di, Ob-La-Da». Она быстро докуривает, тушит сигарету в ложке и уверенно направляется в комнату, под каблуками скрипит паркет. Снимает иглу с пластинки, из колонок раздается треск.

На полу гостиной разложены спортивные маты. Женщина, остановившись, разглядывает их, пока не приходит муж – видно, что он чувствует себя лишним. Они стоят друг напротив друга, их разделяет только мат.

– Он кричал и издавал нечеловеческие звуки.

– И почему же ты не вошел к нему?

– Я пригрозил выбить дверь, и он замолчал. А потом опять эта стрелялка, вечная стрелялка! И одновременно – не знаю, как он это делает, – он начал скрестись в дверь, будто мы его заперли, у него отросли когти и он хочет вырваться, но не может. Но он ведь может, Каро, – мужчина переминается с ноги на ногу. – Ты только подумай, наступил конец октября!

– Но ему это на пользу, – отвечает она с едва заметной неуверенностью в голосе. – Нельзя отнимать у молодых людей время на раздумья.

– Я знаю, – Оскар закатывает глаза. – Но не стоит поощрять то, что он живет в симбиозе с нами.

– Что ты имеешь в виду?

– Молодым людям нужно время на раздумья, это верно, но это еще и означает, что в какой-то момент они должны отделиться, а не продолжать жить, присосавшись к кому-то другому, как паразит к хозяину. Нельзя потреблять чужие жизненные силы. Хозяин когда-нибудь загнется. Это довольно оче-видно.

– Что ты хочешь сказать? Наш сын – паразит, или как?

– Паразит не может выжить без хозяина. Без поставок пищи с его стороны, без поощрения. А хозяин, в свою очередь, становится созависимым – ведь именно благодаря ему, его заботе паразит может существовать! Классический мутуализм.

– Ты ненормальный?! Речь о Тиле, а не о каком-то насекомом!

В гостиной появляется Анна-Мари с планшетом в руках. На голове – птичье гнездо, тело тонет в пижаме на вырост, но, несмотря на это, она выглядит вполне бодрой.

– О, милая, прости, мы тебя разбудили? – неправдоподобно сладким голосом говорит Карола.

– Я тут погуглила, – сообщает Анна-Мари и кладет планшет на стол. Родители приближаются, осторожно, будто пол стеклянный и сейчас провалится. – У тебя язык заплетается, – обращается дочь к матери, затем снова поворачивается к столу, одним движением активирует экран. Разворачивается окно видеоплеера, включается отвратительного качества запись, на которой угадывается слабо освещенная комната. Снято, кажется, на смартфон, картинка сильно дрожит, камера дает лишь слабую подсветку. Тот, кто снимает, шепотом комментирует происходящее по-японски. Стены оклеены коробками из-под яиц. С потолка свисают гирлянды кабелей. Окно завешено мятой фольгой. На полу свалены горы манги, скомканных носовых платков, пакетов, набитых отходами. Оператор, видимо, с трудом пробирается по оставшимся островкам чистого пола. Видео внезапно обрывается, появляется заставка с предложением посмотреть что-нибудь похожее.

– И все? – язвительно бросает дочери Карола. – Это может быть что угодно. Если бы я как-нибудь пару лет назад решила заснять твою комнату, вид был бы не лучше.

– Прекрати, дорогая.

Оскар задумчиво трет щеку.

– И как у них это называется?

– Хикикомори, – в голосе сестры звучит оттенок гордости. – Вот что, я считаю, с Тилем и происходит.

– Тут есть над чем задуматься, – отвечает отец. – И что с ними происходит? Они что-то задумали? Может, теракт планируют?

– Не смешно, пап.

– Спасибо, – вмешивается Карола, – милая, ты нам очень помогла, теперь можешь идти спать.

Кажется, будто Анна-Мари восприняла это всерьез, поскольку тут же схватила под мышку планшет и утопала к себе в комнату.

Карола ждет, пока дверь за ней не закроется почти полностью, оставив лишь узкую щель.

– Какая ерунда! Нет, мне вся эта диагностика по Интернету… Да если она хоть на сотую долю права, нам можно сразу застрелиться!

Оскар пожимает плечами и зевает, разинув рот так, что слышен хруст челюсти, словно давая понять, что на данный момент тема исчерпана.

Женщина сжимает кулаки.

– Пойду поговорю с ним.

Мужчина вновь пожимает плечами, поправляет повязку. Карола опускается на колени перед дверью сына; муж, прерывисто дыша, заканчивает тренировку. Упал, отжался, упал, отжался.

– Эй, малыш, – она кладет руку на поверхность двери. – Это я, Каро.

Из комнаты не доносится ни звука.

– Пришла сказать, что я поддерживаю тебя на все сто процентов. В твоем возрасте, в мире, который постоянно чего-то требует, действительно много требует от вашего поколения, я наверняка сделала бы то же самое. Закрыла бы дверь за собой и не стала равняться на внешний мир. Так же как ты сейчас, верно? Но, малыш, постепенно твое поведение заставляет нас переживать. Оскар прав – тебе стоит задуматься о здоровье. Не забывай, что человеку, особенно пока он растет, нужен определенный рацион. Я знаю, ты считаешь, что здоровое питание может все восполнить, но есть еще и некий социальный рацион, понимаешь? Его бы тоже надо понемногу потреблять. Я сказала «бы», слышишь? Потому что это только один из вариантов, верно? Ведь так ты думаешь? Кто сказал, что надо жить в обществе, что надо иметь семью и друзей. Это только один из возможных миров. Правда? Ты выбрал другой, Тиль. Ты доказал мне, что ты это можешь. Так или нет?

Она на минуту замолкает, ждет, чтобы сын мог ответить.

– Но теперь, малыш, мне кажется, что можно показать этот мир и нам. Поделиться с нами всем тем, чего ты в нем достиг. С папой, с твоей сестрой. Я знаю, они будут рады. Или с Яном – наверняка он каждый день ждет, что ты снова о нем вспомнишь. – Карола прикладывает ухо к двери и прислушивается. – Скажи что-нибудь. Или хотя бы напиши на листочке. Сообщи нам, о чем ты думаешь. Дай знак, чтобы мы понимали, чего ожидать. Скоро зима. Дни все короче и холоднее. Ветер. Он гоняет разноцветную листву. Так красиво, Тиль. Твоя любимая осень! Давай кувыркаться в листьях, как раньше? Или можно сделать что-нибудь еще, что угодно, лишь бы тебе понравилось. Вдохнем свежего воздуха, ну или просто подвигаемся. Оскар уверен, это не повредит. Давай? Он правда беспокоится за тебя. С какого-то определенного этапа это становится нездоровым. Ты же не хочешь, чтобы нам пришлось вызывать «Скорую», чтобы врачи вынесли дверь и обнаружили тебя в полном здравии, увидели, что ты со всем отлично справляешься сам.

Карола умолкает, муж издает такой звук, будто у него что-то скрутило.

– Может быть, момент настал. Да, мальчик мой, я уверена, что он настал. Ну же – история твоей жизни пишется уже сейчас, поверь. Подумай, кто еще мог бы так самоутвердиться? Кто еще пошел бы на такие крайние меры?

Она вновь прислушивается.

– Да? Ну же, давай, поверни ключ. Да? Давай, поверни его, выходи, мы отпразднуем это. Оскар здесь. Тебе нечего бояться, мы тебя не накажем, ты же знаешь, да? Черт. Родной! Тиль? – Она тихонько стучит в дверь, потом все сильнее и сильнее. – Тиль! Ты же не хочешь, чтобы все закончилось именно так? Мы по-прежнему гордимся тобой, но выходи, пожалуйста, правда! А? Тиль. Да выйди же ты, наконец, из своей чертовой комнаты. Ты меня слышал?! Черт побери, Тиль, это уже совсем не смешно! Тиль? ТИЛЬ! ВЫБИРАЙСЯ НАКОНЕЦ ИЗ ЭТОЙ ЧЕРТОВОЙ ДЫРЫ!

Она отворачивается от двери, обессилев, и смотрит на свои дрожащие руки. Проходит время.

Над ней вырастает фигура Оскара, она смотрит на него снизу вверх остекленелым взглядом. На нем уличные ботинки.

– Ты куда? – спрашивает она слабым шепотом.

– В подвал.

– Зачем?

– Отключу у него отопление.

– Сейчас же октябрь.

– Не волнуйся, похолодать еще успеет.

– Ты вообще знаешь, как это делается?

– Разберусь.

Оскар открывает дверь на лестничную клетку, гасит за собой свет. Карола остается сидеть в темном коридоре, прислонившись спиной к двери сына, с сигаретой в руках. На пол от двери в комнату Анны-Мари падает узкий луч – единственный источник света. Забывшись, женщина крутит сигарету в руках, перекатывая между пальцами. Дочь захлопывает дверь, одно резкое движение – и коридор погружается в полную темноту. Полную. Сигарета выскальзывает из пальцев, словно у Каролы уже нет сил ее держать, закатывается в щель под дверью. Она нащупывает пачку, достает еще одну, осторожно обхватывает губами. Находит сигарету на полу, долго катает ее пальцами, будто пытаясь сделать еще круглее, а потом щелчком отправляет за дверь. Щелкает зажигалкой, держит ее наготове, ждет. Ждет напряженно, но не слышно ни звука, никакого признака жизни. Руки дрожат. Темнота растягивается в бесконечность. Кажется, что даже время замерло. И только когда на лестнице вновь слышны тяжелые шаги, прямо за ее спиной раздается тихий щелчок. Она тоже проводит пальцем по колесику. Искра. Вспышка. Огонь.

14

Четырнадцать градусов с тенденцией к понижению.

Когда я лежу, вокруг ночь. А ночами я много думаю о Ким. Совершенно сознательно, чтобы не элиминировать ее полностью из своего нового мира, обеспечить ей место в нем в будущем. Поэтому я и не столь высоко поднимаюсь над комнатой, чтобы, может быть, обнаружить какой-нибудь оставленный ею след. Воспарив высоко над домом, я смотрю на распростершийся подо мной город; возможно, там царит ясный день, голубые небеса отражаются в полированной глади машин, вспыхивает солнце, люди сидят за столиками у входа в кафе, стоящие перед ними стаканы с напитками и чашки смотрятся крошечными узелками. Я слышу их голоса, они до того радостны и задорны, что поднимаются даже ко мне. Да, снаружи наверняка царит прекрасный, солнечный день, какие только бывают в самом конце лета – быть может, это последний летний день в этом году; потом наступит осень, затем зима. Вот и фонтан; вокруг него толкутся немногочисленные школьники в попытках наполнить резервуары водяных пистолетов. По городу медленно тянутся колонны авто. Боксы, в которых живут эти люди, тоже залиты светом, кажется, будто они отполированы до блеска. Но выделяется только мой бокс. Он как черная раковая опухоль, отторгаемая окружающими ее здоровыми тканями, но привлекающая наблюдающих за ней экспертов. Пока что не показывающая заметного роста, не захватывающая соседние комнаты-клетки. Но если присмотреться, становится видно, как опухоль разрастается внутрь; на первый взгляд она, возможно, кажется угрожающе черной, но потом понимаешь, что сквозь эту черноту просвечивает нечто новое, словно за ней есть еще один, невидимый слой. Я приближаюсь, погружаюсь в глубокую темноту и вот уже могу распознать очертания матраса. На нем она и лежала, повернувшись на бок, лицом ко мне, слегка поджав колени, просунув правую руку под голову. Я подлетаю еще ближе, пока между мной и матрасом не остается всего несколько сантиметров, но по-прежнему не могу сфокусироваться на ее образе, словно мой дух еще не укрепился и лишь искажает ее истинную суть. Помню ли я ее запах? Я протягиваю руку, чтобы ощупать ее формы, но темнота вокруг по-прежнему непроглядна и пуста. Откидываюсь обратно на матрас. По мне текут капли пота. Вероятно, я слишком громко дышал: в углу раздается хруст, и я слышу, как в мою сторону семенят крошечные лапки. Отливает зеленым чешуя. Совсем близко, совсем рядом.

Оно дергает меня за палец. Животное требует открыть глаза, встать, включить ему солнце. Нельзя забывать, мелькает вдруг мысль, нельзя забывать, что Ким где-то здесь. Надо только отыскать ее, вернуть обратно в комнату. Я поднимаюсь, потягиваюсь. Зверь спешно забирается на стол, пялится в монитор, пока не выглядывает солнце. На улице на удивление тихо, словно моя комната и город находятся в разных часовых поясах, как будто за пределами наших стен – удаленная местность, существующая по совершенно иным правилам. Наш день начинается, когда я включаю компьютер.

Сегодня в планах работа. Несколько дней назад пришел новый системник. Он должен быть достаточно мощным для того, чтобы потянуть мой первый маленький мирок. Поскольку из нас троих я больше всего времени провожу онлайн и на меня можно положиться, именно мне и выпала задача поддерживать в нем жизнь 24/7. Если только я выключу компьютер, он тут же исчезнет. Я открываю «Майнкрафт» и получаю первую пачку вопросов: как я назову свой мир и должен ли он быть доступен всем? Разумеется, он должен быть доступен любому, кто пожелает, соглашаюсь я и выражаю это бесхитростной галочкой. Животному не менее любопытно, чем мне. Оно притаилось и ждет, какое же я выберу имя.

Как яхту назовете, так она и поплывет. Имя должно стать запоминающимся признаком, должно быть еще более аутентичным, чем то, что призвано обозначить. Точно так же, как меня заперло в себе имя Тиль, потому что оно постоянно напоминает всем о том, что я якобы не могу управлять собой – точно так же должны существовать и имена, несущие в себе освободительную силу. Словно картина без холста, песня без нот, название без смысла, мир без людей, число без номинала – я набираю ◯. Игуана впечатленно кивает.

При взгляде сверху Мир ◯ напоминает белый лист бумаги. Белое ничто, над которым я парю, словно Бог, и обозреваю его с высоты птичьего полета. Вот таким и должно быть начало. Программа спрашивает меня, как я собираюсь действовать дальше – следует ли ей сгенерировать случайный мир, который я могу заселить вместе со своими друзьями, или же я воспользуюсь базовыми элементами, чтобы создать свой собственный пейзаж. Прежде чем я успел подумать, по клавиатуре вдруг пронесся зверь, выбрав ответ «Да». Я провожу по кнопкам раскрытой ладонью, словно это мурашки на коже любимого человека, и вызываю град случайных элементов над белой равниной. Подо мной вырастает земля, будто я проронил на лист капли зеленой, коричневой, синей красок: клавиша «В» заставляет вырастать горы из земли, «Т» уплотняет деревья в лесную чащу, а если зазеваться – в непроходимые джунгли, «К» распределяет по полю полезные ископаемые, «Y» – цветы и фрукты, «W» – и пейзаж рассекают потоки воды, собираясь в моря, реки и озера. За пределами моего радиуса действия мир по-прежнему пуст, как табула раса; его можно достроить позже, и необязательно это должен делать я.

Программа довольно проста. Я никогда не увлекался компьютером настолько, чтобы выучить хотя бы один язык. Чтобы создать мир за семь дней, сегодня необходимо лишь прочесть пару мануалов. Пологие холмы переходят в гряду островерхих скал, сеть пронизывающих пейзаж водных артерий образует водоемы, позади простираются густые леса, к ним примыкают песчаные степи, больше напоминающие пустыни. Уже сейчас мой мир выглядит в тысячу раз привлекательнее, чем те модели, что мы в школьные годы, пыхтя, мастерили из обувных коробок или резали из подгнивающего дерева. Прежде чем окунуться в реальность, я включаю смену дня и ночи, позволяю поселиться в моем мире домашним и сельскохозяйственным животным, разрешаю существование добра и зла. «Майнкрафт» спрашивает, в каких пропорциях я пожелал бы распределить последнее. Я отвечаю, что мой мир сам по себе не добрый и не злой, а как бы в промежутке между тем и другим; «50 на 50», – предлагает мне программа, исходя из этого. Ну, скорее вот это самое «на» в серединке, сообщаю я. Компьютер долго думает, затем соглашается и распахивает двери в новый мир: вот он, Мир ◯.

Я одинок и наг. Вокруг меня, насколько хватает взгляда, зеленеют холмы. Надо мной безоблачное голубое небо, проясняющееся еще сильнее ближе к горизонту. Произвольно раскиданные кусты и деревья. Вдали виднеется озеро или просто очень широкое русло реки. В траве – желтые цветы, по шесть лепестков у каждого; зелень монотонно шуршит у меня под ногами. Вокруг щебечут птицы. Ландшафт поднимается и опускается не плавно, а блоками – кажется, будто здесь все собрано из «Лего», каждый островок травки, каждая горка земли. Чтобы подняться выше, приходится прыгать. Ствол дерева состоит где-то из пяти блоков, напоминающих дерево, а крона – приблизительно из двадцати блоков листвы. Руководствуясь интуицией, я принимаюсь рыть голыми руками землю. Отделяется такой же кубик, и в панели инвентаря у меня появляется 1-Земля. «Этот мир можно не только собирать, но и разбирать! – внезапно осознаю я. – Он как комок глины, который можно разминать, а затем вновь придавать ему форму, и так бесконечное множество раз». Точно так же я обрабатываю первое попавшееся мне на пути дерево. Я забираюсь на верхушку и обираю его сверху донизу, за что получаю 16-Дубовой листвы и 4-Древесины. Остается только пень, на котором тут же появляются опята. Выставив руки, я прыгаю с блока на блок, взбираюсь на другие деревья, отрываю то тут, то там чего-нибудь, еще не зная, что потом буду с этим делать. Бреду по миру, забираясь все выше по скалам, добавляю в свой инвентарь 8-Булыжников, полученных из утеса, и спустя какое-то время оказываюсь на горном плато, смотрю вниз и вижу долину, в которой случайным образом появился на свет. Она на солидном расстоянии от меня.

Посреди плоскогорья растет одно-единственное высоченное дерево, напоминающее гигантский вилок капусты брокколи. Подойдя ближе, я понимаю, что в действительности это и есть брокколи, размерами во много раз превосходящая прочую растительность. Если по-настоящему сосредоточиться, я могу уловить источаемый ею сладковатый запах. Бледно-зеленый ствол переходит в мощные ветви, на концах пушатся соцветия-клубеньки. Насколько я вижу, это – самая высокая точка в окрестностях. Вглядываясь в крону капустного дерева, я вижу, как лучи солнца проникают сквозь листву. Если достаточно долго глядеть на небо, можно заметить, как оно понемногу меняет оттенок, пока солнце вершит свой круговорот. Под деревом пасутся Овцы и блеют, когда им заблагорассудится. Я люблю их. Они напоминают мне об овчинках, на которых я спал ребенком. Они пахли стойлом, назойливо щекотали, давали то простое тепло, которое только может подарить звериная шкура. Овцы меня не боятся и, приподнимая голову, издают смешные звуки, а потом продолжают все так же мирно щипать травку. С другой стороны открывается вид на пейзаж. Склон резко уходит вниз, горный массив рассекают темные прожилки – должно быть, это руда. Только сейчас я действительно понимаю, что стою на вершине. В низине бродят еще какие-то животные. Коровы. Из крон деревьев выпархивают птицы, теряя при каждом взмахе крыльев горы разноцветных Перьев. Еще дальше я обнаруживаю дикое поле, поросшее зерном. Розовые точки – это, возможно, Свиньи.

Я облокачиваюсь спиной на ствол капусты. Овцы пасутся вокруг. Поджимаю ноги как можно ближе, ощупываю ступни: они ороговели. Справа обнаруживаю мясистый Гриб и, поскольку я чувствую голод, я тут же поглощаю его прямо сырым и тем самым пополняю запасы жизненной энергии. Солнце медленно катится к горизонту, пейзаж постепенно окрашивается в теплые красновато-лиловые тона. Овцы, перестав жевать, поднимают головы. Птицы возвращаются в свои устроенные в ветвях брокколи гнезда. Дни здесь, видимо, проходят быстро. Вот уже и стемнело. Над окрестностями раскинулся иссиня-черный покров, стало заметно холоднее, и голод все усиливается. Мне стоило бы есть чаще в течение дня. К наступлению сумерек запас энергии должен быть достаточно высок, нужно иметь вдоволь сил. И жилище, в котором можно переждать ночь, тоже не помешает.

Сначала, как мне кажется, я перестаю слышать блеянье, затем уже не вижу и самих Овец. Я вскакиваю и бегу к обрыву. Все животные испарились. Со стороны долины раздается шорох, затем чье-то тяжелое пыхтение. И вот передо мной вырастает хрипящая мрачная тень с горящими, налитыми кровью глазами. Она накидывается на меня, словно зомби. Оружия у меня нет, приходится обороняться кулаками. Я долблю по черепу, пока тот не раскалывается надвое. Горжусь, что одолел врага голыми руками, несмотря на то что затратил на это большую часть энергии. Меня охватывает слабость. Чудится дрожь. Вокруг не видно ни зги, и только от луны исходит слабый свет. Я ковыляю к капустному дереву. Еще одной битвы мне не пережить. Слыша, как кто-то дышит мне в спину, я собираю последние силы и взбираюсь на развесистые клубеньки. Меня трясет от холода и перенапряжения. Вот и птицы, уснувшие в гнездах. Меня переполняет радость от того, что предстоит открыть в ближайшие недели, но в то же время я настолько устал, что глаза закрываются сами собой. Это моя первая ночевка под открытым небом, в свете звезд, и я засыпаю с чувством полного удовлетворения.

Одиннадцать градусов с тенденцией к понижению.

Еду нам по-прежнему поставляют. В коридоре мать громко болтает по телефону с подругами. Рассказывает, что в квартире напротив сын-подросток вот уже полгода не выходит из комнаты, даже больше. Они дают ей советы, которые та вроде бы собирается передать соседке. Поскольку ей не достает мужества последовать рекомендациям и перерезать пуповину, она может лишь угрожать и умолять: «Уж по крайней мере приложи усилия к тому, чтобы, когда ты оттуда выйдешь, сразить нас наповал своими великими свершениями!» Подруги кивают в ответ. В этом она права.

Вот уже несколько дней, оказавшись дома в одно и то же время, родители начинают ругаться. Отец, по всей видимости, не слезает со своих тренажеров и громко заявляет, что его долг исполнен, а мать упрекает его в том, что он оставляет ее наедине с проблемой – то есть со мной. Я же тем временем сижу на скамейке перед своим домиком на дереве, высоко в соцветиях брокколи, и обозреваю окрестности. Чтобы ничто не заставляло меня выходить, я перешел на раздельный сбор мочи и фекалий. Мочу собираю в пластиковые пакеты, твердые экскременты – в ведро с измельченной корой. Я прочитал на сайте по садоводству, что в смеси с мульчей компост довольно скоро превратится в плодородную почву. Чтобы изолировать себя от воплей, вторгающихся в пространство между моим новым домом и прежним миром, я надеваю наушники и включаю Мир ◯ на полную катушку: вначале тишина, затем раздается стрекотание одинокого кузнечика. Пастбища обрели какой-то странный цвет. И все же – до чего прекрасно наблюдать за тем, как все растет и тянется к солнцу: и деревья, и колоски на поле, на котором я регулярно пожинаю урожай, и Коровы, разлегшиеся на лугу и подставляющие бока лучам близящегося к закату солнца, и Свиньи, дающие кожу и мясо. Как бы я ни неистовствовал, силы природы во много раз превосходят мои, и я никогда не мог бы нанести этому миру сколько-нибудь значимый урон.

На протяжении первых дней я в основном копил запасы, питаясь Ягодами и Грибами. Ночевал среди птиц в соцветиях капусты. В какой-то момент до меня дошло, что ресурсы можно комбинировать между собой, чтобы скрафтить инструменты или нечто еще более сложное. К примеру, сложив 4-Доски, я получал верстак, с помощью которого можно было крафтить до девяти составляющих одновременно. Этого должно было хватить. Доски получались из Древесины. Вначале я просто приделывал их к брокколи, словно Саженцы, затем начал строить из них на самой макушке ее дом. Оставил в стенах оконные проемы на тот случай, если сумею выяснить, какая комбинация дает стекло. Вокруг дома выстроил террасу, дававшую панорамный обзор. Внутреннее убранство дома было простым и также выстроенным преимущественно из дерева: стола, стула и Печи было вполне достаточно. Из Палок и Угля я соорудил Факелы и обнес ими дом так, чтобы при наступлении темноты их было видно за многие километры. Мне хотелось, чтобы мой дом можно было отыскать, находясь в любой точке Мира ◯. К тому же с помощью Факела можно разжигать Печь, собранную из нескольких сложенных Булыжников. Днем я гоняюсь за Коровами в долине и получаю с них Сырую Говядину, которую поначалу так и ел, но энергии она особо не прибавляла. После того как у меня появилась Печь, я научился жарить Стейки или крафтить из Грибов Тушеные Грибы. С тех пор со стороны моего дома постоянно доносятся различные ароматы. Особенностью Мира ◯ является то, что здесь ты не можешь причинить вред ни одному животному, поскольку Коровы и Свиньи, которых ты только что заколол, спустя некоторое время снова бултыхаются где-то в грязи или щиплют травку. Некоторые животные даже добровольно приносили себя в жертву, сбрасывая Шерсть к моим ногам – вероятно, распространились слухи о том, что новый обитатель раньше спал только на шкурах. Ими уже устлан весь пол моего домика на дереве, и где бы я ни прикорнул, сон мой будет глубок. Шерсть производят и Овцы – а когда-нибудь я, наверное, научусь получать от них сыр и тому подобное.

Я живу одним днем, не думая о том, что будет завтра. Проголодавшись, иду на охоту; почувствовав жажду, спускаюсь к реке; ощутив желание отлить, ныряю в ближайший куст; заскучав, выбираюсь на ночные вылазки размозжить еще пару черепов окрестным Зомби. А большего мне пока и не надо.

Семь градусов с тенденцией к понижению.

Мой зверь дрожит всем телом. Похолодание позволяет нам понять, как проходит время. Я крепко заматываю его в простыню и кладу на его привычное место у клавиатуры. Нам нравится тепло, идущее от монитора. Программа спрашивает меня, где бы я расположил портал, то есть вход в Мир ◯, поскольку уже появились первые желающие ко мне присоединиться. Я выбираю место рядом со статуей игуаны, которую высек из камня и установил на горном плато. Первыми возле нее появляются Храбрый Убивашка и Girl No.1, словно прародители, Адам и Ева. В тот самый миг, как их необутые ступни касаются травы, звери, населяющие мой мир, замирают, поднимают головы, оторвавшись от еды, или прерывают свой полет, чтобы посмотреть на новоприбывших. В доме на дереве в качестве приветствия начинает звучать «On Ho!» Эндрю Берда с альбома «Noble Beast». Эта песня будет включаться всякий раз, как только кто-то телепортируется в Мир ◯.

Стоя на террасе своего дома на дереве, я впервые вглядываюсь в их лики. Храбрый Убивашка довольно худощав, лишен какого бы то ни было жира; его тонкие пальцы гладят по голове барашка, жмущегося к его ноге, словно кошка. У него густые черные волосы, нежная кожа, чистые поры. Особые скиллы выработаются у него лишь с годами, но основу характера уже сейчас составляют острый ум, высокая способность к концентрации и семейственность.

Взглянув на Girl No.1, я чуть не падаю с дерева. Она высокого роста, каштановые волосы развеваются, несмотря на полный штиль. Бледная кожа усеяна тысячами едва заметных веснушек: глядя на любую из них, можно загадать желание. Для меня она чем-то похожа на Ким – такую, какой я ее помню.

Girl No.1 и Храбрый Убивашка глядят друг другу в глаза, не говоря ни слова и уж тем более не замечая, что солнце клонится к закату. Словно по команде, они берутся за руки, будто это единственный логичный жест в данной ситуации. По плоскогорью проносится порыв ветра, прижимающий землю еще ближе к нему. Здесь все взаимосвязано, не только плоть с плотью, нет – и желания, и мысли, и чувства оказывают свое влияние на окружающую природу. Друзья сливаются в поцелуе.

Мне не потребовалось и секунды, чтобы, наспех обмотав вокруг пояса шкуру, броситься вниз, спускаясь по торчащим из брокколи Саженцам. Они поджидают меня с распростертыми объятиями. Мы долго прижимаем друг друга к груди, я чувствую, как бежит по венам кровь, как поднимается на вздохе грудная клетка и опускается вновь.

Беру за руку Girl No.1, обегаю по периметру плато, показываю ей, какие в окрестности есть горы, и реки, и звери; тем временем Храбрый Убивашка взбирается в дом, словно это нечто само собой разумеющееся. Я знаю, что это его женщина, а он знает, что я его друг. Вот уже и он спускается по Саженцам, держа в руках Факел и зажав под мышкой пару блоков дров для растопки, разжигает костер. Он вырос в подобных мирах и потому способен быстро слагать верные комбинации.

Огонь освещает нас, и на фоне пейзажа пляшут наши тени. Мы жарим на углях Стейки. Girl No.1 – убежденная вегетарианка, но поскольку в этом мире нет боли и страданий, она тоже жарит свой кусок, нанизав его на палочку, словно зефирку-маршмеллоу, и осторожно надкусывает хрустящую корочку. Мы смотрим ввысь, на мерцающие звезды; Girl No.1 кладет голову мне на колени. Периодически нас взбадривает появление слепо бредущего зомбешника, который приближается к костру, влекомый жаром, падает в огонь и, корча страшные рожи, сгорает.

– Хорошо здесь, – говорит Girl No.1, устремив взгляд в небо.

– Эпично, – соглашается Храбрый Убивашка. – Неиллюзорно эпично.

Показывается стая перелетных птиц; мы провожаем ее, пока она не скрывается за горизонтом.

– Меня только удивляет, что здесь так прохладно, – добавляет он. – Градусов пять с тенденцией к понижению. И зелень какого-то неестественного цвета, хотя солнце вроде бы светит каждый день.

– Как-нибудь да устаканится, – отвечаю я и вижу, как со лба Girl No.1 вдруг испаряется веснушка, и в тот же миг на небосводе падает звезда, пролетает, оставляя хвост, и исчезает, приблизившись к земле. Взвивается сноп искр, которые превращаются в светлячков, что будут светить нам вечно.

Вход в жилище друзей примыкает непосредственно к плато. После того как я поделился с ними своим первым опытом по комбинированию предметов, позволяющему скрафтить важнейшие инструменты и стройматериалы, они возводят весьма внушительный дом за какие-то несколько часов. Он напоминает куб и состоит из трех этажей, также снабженных террасами и обзорными площадками, чуть смещенными друг относительно друга. Форма дома соответствует форме отдельного блока – идея, подобная тем, что могли бы прийти в голову и Яну. Но это только начало. Большие проемы впоследствии, когда мы найдем способ получения стекла, образуют панорамное окно, как только разгадаем секрет электричества, этажи будет соединять лифт, и в конце концов дом должен поумнеть настолько, чтобы менять очертания в зависимости от настроения обитателей.

– Это все лишь вопрос времени, – говорят друзья. Чего-чего, а его у нас предостаточно.

– Как я выгляжу? – допытываюсь я у них. До сих пор я мог видеть собственное отражение лишь в искаженной глади реки.

– У тебя прекрасные, выгоревшие на солнце волосы, торчащие во все стороны, и ты все время улыбаешься. Улыбка милая, – отвечает Girl No.1 и касается моей ладони. – У тебя очень нежная кожа, и от тебя так приятно пахнет розами и кокосом.

– Розами и кокосом?

– И забавные глаза. Одна радужка темная, взгляд глубокий и проникновенный; другая – светлая, и глаз задорно блестит. Как инь и ян. И на тебе плавки с цветами лотоса! – Она весело смеется, и ее смех эхом разносится по миру.

Я гляжу вниз и обнаруживаю, что на мне и впрямь почему-то плавки.

– Вы бы узнали меня в том, другом, мире?

– Разумеется, никаких сомнений! – заверяет Храбрый Убивашка. – Мы бы узнали тебя, где бы мы ни были.

Эта мысль мне нравится. Я закрываю глаза.

Плюс три с тенденцией к понижению.

Большую часть времени мы проводим, завернувшись в одеяла. Я простыл и постоянно кашляю. Горло воспалено, от боли с трудом могу глотать. Тепла от игуаны не дождешься, скорее это я ее грею собственным телом. Быстро поглаживаю ее по чешуйчатой спинке, чтобы она почувствовала хотя бы какую-то энергию от трения. Зверь поводит глазами. Хороший знак. Родители хотят выкурить меня отсюда. Но находиться здесь – мое полное право. К тому же мать сама сказала, чтобы я как следует подготовился, прежде чем поразить их в самое сердце.

Я встряхиваю рукой, словно выдающийся пианист, прежде чем сесть за инструмент, и отправляюсь в Мир ◯. У подножия гигантской брокколи почти ежеминутно появляются новички, растопырив во все стороны обнаженные конечности. У них забавные ники – Птыц-1, Kiska94, DP0ch3P, НочнойДозор, ГламурноеКисо, МаЛыШкО, – и я с первой минуты чувствую к ним расположение. Даже какое-то _Жухло-Бухло и то до нас добралось и теперь разглядывает свои только что обретенные конечности. Я поочередно приглашаю их подняться ко мне на брокколи и посидеть со мною на скамейке. _Жухло-Бухло, воткнув перо в волосы, спрашивает, куда ему теперь идти и где обосноваться. Я отвечаю вопросом на вопрос: если все равно, куда прийти, не все ли равно, куда направляться? _Жухло-Бухло изучает холмистый пейзаж. Я продолжаю интересоваться, может ли здесь вообще быть какое-то неверное направление, если нет никого, кто мог бы дать точную оценку. _Жухло-Бухло, потупив взгляд, смотрит в пол.

– Нет больше ни правильных, ни неправильных путей, – говорю я. – Займись чем-нибудь, и если тебе понравится, продолжай. А если нет, найди что-нибудь другое.

Новоприбывшие на удивление быстро начинают ориентироваться. Достаточно нескольких вводных слов – и вот они уже слой за слоем трамбуют блоки, сооружая высотные дома, разбивают огороды, набрасывают компостные кучи, заводят Коров и Свиней, некоторые даже пытаются приручить ораву диких Зомби. Игроки гонятся за прогрессом, целые эпохи осваиваются за секунды. Мое жилище давным-давно смотрится откровенно отстало, но я наслаждаюсь его простотой. Другие уже нарендерили себе джакузи, импортировали телевизоры и думают, как бы повысить тактильность, провести воду из моря прямо в дом или добывать энергию из быстрой смены ночи и дня, то есть в реальности из скорости вращения планеты. Какой-то парень занят реконструкцией своей старой школы один к одному – лишь затем, чтобы потом разнести ее вдребезги. Некая девчонка поселилась в кубике Рубика и каждый день собирает его на скорость, побивая свои собственные рекорды. Пожилой мужчина с ником Знаменитейший, облаченный в длинный серый плащ, с седой бородой, достающей практически до земли, посадил кактус и возвел вокруг него башенку, поначалу невысокую, но с тех пор постоянно растущую, точно так же, как день ото дня на несколько метров вырастает кактус. Поговаривают, что в долине построили больницу, хоть мне и непонятно, для чего она здесь нужна.

Становится все холоднее и холоднее, и вот я связал себе из Шерсти толстый свитер, щекочущий обнаженную кожу. Новички вне себя от счастья, когда я спускаюсь по Саженцам, чтобы поприветствовать их. Они смеются, а их лица сияют, словно у детей, которые могут после долгих бесснежных зим наконец вновь подставить ладони и шеи падающим хлопьям. Мы прижимаемся друг другу и в этом положении надолго застываем. «Мы здесь!» – радостно кричат они.

Плато тем временем превратилось в своего рода ярмарочную площадь. Днем здесь торгуют, а по ночам отплясывают в мерцании светлячков, пока, вымокнув насквозь, не находят того, кто на восходе почешет тебе спинку, лежа на песке балийского пляжа. Многих из тех, кто остался в одиночестве, приходится удерживать от того, чтобы они не лезли в Лес Самоубийц. Говорят, там в чаще есть лестницы, по которым можно взбираться, так никуда и не добравшись в итоге, или бесконечные очереди, которые никогда не становятся короче. Ступив туда, уже не вернуться назад. Но поскольку благодаря респавну в Мире ◯ больше не существует смерти, поход в Лес Самоубийц означает не конец физического существования, а просто угасание всех желаний и инстинктов на веки вечные.

Но больше всего внимания привлекает игуана. Или, точнее, ее каменный двойник, вокруг которого толпами собираются новички. Она даже чуть более впечатляюща, чем та, что у меня в комнате, по ту сторону экрана. Почти как живая. В том мире мы все кажемся более впечатляющими и более живыми. Все напряженно ждут, чтобы она что-нибудь сказала. И вот этот момент настает: источающая зеленый свет статуя поводит глазами, и собравшиеся радостно складывают ладони, издавая характерный хлюпающий звук – фапают, как они сами это называют. Игуана разевает пасть и, прищелкивая языком, изрекает: «Ииипрпрпрололоооло». Только мне одному известно, что на самом деле она просто сидит и чешет лапу о клавиатуру. Радостно улюлюкая, новички снова начинают фапать на игуану, и вот уже кто-то пытается найти в сказанном статуей скрытый смысл. Опережая других, молодой человек с ником макака_без_гранаты, все это время ни на шаг не отходящий от животного, выскакивает вперед и, встав рядом с изваянием, торжественно изрекает: «Довольно фапать! Статуя возвестила, что жатва в Мире ◯ окончена. Так пожните же сами себя!» Собравшиеся бросаются налево и направо, сдирают друг с дружки простые кожаные и шерстяные одежды, ласкают нагую плоть, груди и уста.

«Ячсммяячямчясмя», – игуана прерывает оргию новым изречением. Все обращают взор на макаку_без_гранаты.

– Статуя провозглашает конец всеобщей жатвы! Отправляйтесь в странствие!

– Ну уж нет, – сообщает алкашко87, – пороть всякую фигню про странствия было вовсе необязательно.

– Именно о них и речь. – Макака_без_гранаты поднимает указующий перст, тыча им куда-то вдаль. – Кто знает, какие испытания сулит нам Игуана?

И вот к нему уже присоединились несколько человек, состряпав из бычьих шкур рюкзаки и скрафтив себе из овечьего сыра и блоков Пшеницы бутерброды. Затянув песню, они начинают спускаться вниз по склону. Пускай идут: ложные догадки порой рождают большие начинания. Денька через два небось вернутся, макака_без_гранаты так уж совершенно точно – кажется, в этом мире он наконец обрел смысл жизни. Или они, как и многие до них, обоснуются где-то и выстроят собственный город, а может быть, страну, а может быть, даже микромир. И это хорошо: они играют и получают удовольствие – удовольствие от общения. И при этом не крушат все, что под руку попадется, и не нагибают, кого захотят, ради собственного удовлетворения, как привыкли там, за пределами Мира ◯.

– Оденьтесь потеплее! – кричу я вслед.

Ноль градусов с тенденцией к понижению.

Из Мира ◯ исчезли все краски, за исключением морозной полярной синевы. На ярмарочной площади толкутся лишь немногочисленные старожилы, уже успевшие прозвать себя олдфагами. У некоторых ньюфагов обнаружились проблемы с доступом к электричеству, а экспедиция во главе с макакой_без_гранаты так и не вернулась. Мои друзья укрылись на своей вилле, разросшейся тем временем до семиэтажного особняка, и, застряв на устланном матрасами этаже, практически не вылезают из кровати, где либо спят, либо ласкают друг друга.

Я спускаюсь вниз из своего домика на дереве и в одиночку отправляюсь на поиски пропавших. Солнце только что взошло, долину окутывает голубой туман. До самой низины меня сопровождают Овцы. На моем пути встречаются дома и деревни, но все они заброшены и пусты. Я звоню в двери, кричу, но никто не отзывается. Покуда я припоминаю, где должна быть больница, меня наконец настигают. Сначала я чувствую знакомый запах, а затем вижу, как с голубого небосвода опускаются снежинки, за считаные секунды укрывая меня и все вокруг. «Надо скорее в больницу», – думаю я и пускаюсь в путь, оставляя позади длинный хвост из взъерошенных хлопьев снега.

Больница располагается на опушке. Здание имеет форму вытянутого, напоминающего кеглю шатра, на торце которого закреплен синий крест. Стоит мне войти, как мне навстречу тут же устремляется МаЛыШкО и спрашивает, может ли она чем-нибудь помочь. На ней униформа медсестры, на шее болтается странно изогнутый стетоскоп, а в руке она держит крошечный чемоданчик. Внутри здания вижу сотни складных кроватей, приставленных вплотную друг к другу. Пациенты завернуты в одеяла так, что только носы и торчат. Одни ворочаются во сне, другие что-то бормочут себе под нос. Я бросаю вопросительный взгляд на медсестричку. Та вдруг начинает дрожать – по всей видимости, до того она сдерживалась. Да я же знаю ее! Она до невозможности похожа на мою Анну-Мари – та же стрижка «паж», та же рубашка поло, что у нее. Словно и она меня узнала, сестричка в тот же миг бросается мне на шею. Но кажется, будто нас что-то разделяет, будто что-то не так. Только теперь я замечаю, как по ее лицу тонкими прожилками разливается синева, переходя с губ на щеки, а затем и на лоб; подбородок тоже почти посинел. Она и сестра, и пациент одновременно. Я падаю перед ней на колени, беру ее заиндевевшие ладони в свои.

– Ты совсем замерзла, – говорю я.

Несмотря на боль, которую, должно быть, испытывает, она улыбается.

– Разве не видишь? – спрашивает сестра. – Мы все здесь очень мерзнем…

– Вижу.

– Тогда включи, пожалуйста, отопление, – она отдергивает руки и обреченно смотрит в сторону больных.

– Ты совсем замерзла, – повторяю я.

– Тогда включи, пожалуйста, отопление, – бросает она на меня недолгий взгляд.

Ниже нуля.

Мы заходимся в громком кашле, прислоняемся ухом к оконному стеклу: на подоконнике что-то шуршит, на металл тихо опускаются хлопья. Снег, и снова снег. Разве еще вчера не стояло лето?

Слышу в соседней комнате Анну-Мари. Мой зверь хрипит и дергает лапами, словно собака во сне. Вот уже не первый день, как я вывернул батарею на полную. Вот уже не первый день, как она только фырчит и не дает никакого тепла. Это что, тоже посоветовали соседи? «Включите, пожалуйста, отопление, – пишу я на листке. – Мы замерзаем». Нет ответа.

– Ау, – кричу я, заслышав чьи-то шаги в коридоре. – Нам нужно отопление!

– Вот сам и включи, – раздается женский голос из-за двери. Это моя сестра.

– Уже включил, – сообщаю я. – Никакого толку.

– Матери скажи, – нервно добавляет она.

– Вот я и пытаюсь.

Глубокий минус.

Я чешу шею животному. Оно не может понять, почему вдруг на его призывы больше никто не реагирует.

– Минус четыре, – говорю я ему. И ледяной дождь. Оно кивает. Игуана ослабла и отказывается есть. Снаружи по стеклу стучит град.

«Майнкрафт» сообщает, что численность населения сократилась до минимума. Заледенело даже море со всеми морскими обитателями, о которых я доселе и вовсе не слышал. Я сижу на крыше дома на дереве, слой за слоем меня обволакивает тончайший снежный покров. Снежинки не просто сыплются с неба, а еще и лезут снизу, словно полчище северных паразитов, желающих на мне поселиться. Снег окутал весь Мир ◯. Друзей, которые могли бы по крайней мере обернуть меня в одеяло, нет и следа.

Очень, очень глубокий минус.

Снаружи, видимо, стоят морозы, потому что от окна веет жутким холодом, несмотря на то что я уже давно заложил все щели оставшимися вещами. Зверь, однако, вспомнил, что к нему прилагались ультрафиолетовые лампы. Я достал их, стер пыль и подключил. От холода они особо не спасают, скорее заставляют кожу еще больше зудеть, и я постоянно испытываю соблазн почесаться. Животное уже не шевелится. Мы лежим на матрасе, оно бездвижно покоится у меня на груди, лампы над нами горят на всю мощь.

– Этот матрас – наша могила, – говорю я. – Холодная могила.

И только процессор, бодро жужжа, продолжает тянуть на себе заледенелый Мир ◯.

В коридоре что-то происходит. Вдали слышен звук редких проезжающих машин. Голоса праздношатающихся скандируют «Ад! Ад! Ад!» из одной песни, где ад как раз таки был ледяным. Меня мучают голод и жажда, я чувствую невероятную слабость.

– Вот он, этот миг, – решительно заявляю я, собираю остатки воли в кулак, снимаю окоченелое животное с груди и сажаю на пол. Вот он, этот миг, в который они одержали надо мной победу.

При каждом шаге, что я делаю в сторону двери, скрипят суставы, словно собственное тело меня не пускает.

15

В гостиной звучит виолончельный концерт Гайдна, кто-то весело мычит в такт музыке, праздничное освещение заметно даже из коридора. Пахнет жареными гренками и пчелиным воском. Родители, Анна-Мари и пришедший с ней молодой человек как раз только что сели ужинать. Оскар подкрасил волосы. Сестра протягивает под столом руку и сжимает ладонь парня. Это Килиан – его отец занимается правовыми вопросами частной практики отца. Теперь он занял его место за столом. На шее у него нить одинаковых мелких ракушек, черты лица для его возраста довольно ярко выражены. Карола передает по кругу хлеб, каждый берет себе ломоть. На стол водружен тостер в форме летающей тарелки, стоят тарелки с мясной и сырной нарезками, маленькие мисочки с артишоками, оливками и острыми перчиками. Позади семьи, потрескивая, горит огонь в камине. Вечер еще только начинается, но уже стемнело. У стены стоит богато украшенная резьбой консоль. На ней – рождественский венок; горят две свечи из четырех. Как только Тиль делает шаг через порог, все тут же замолкают.

Видок у него необнадеживающий. Под глазами, которые он то и дело потирает кулаком, темные круги. Под кожей проступают голубые прожилки, некоторые места воспалены, покраснения выступают вперед и напоминают волдыри от ожогов. На нем плавки и толстый шерстяной свитер. На шее темноватое пятно, похожее на засос. Ноги обмотаны какими-то тряпками, словно он только что вернулся из экспедиции на Северный полюс. Волосы отросли, ногти обкусаны. Он давно не брился.

Склонив голову набок, Карола оглядывает сына с ног до головы.

– Ну и где твои штаны?

Тиль прокашливается, по горлу устремляется мокрота, он сглатывает.

– Вы убили его! – Голос звучит крайне сипло и скрипит, как несмазанная цепь.

Мать переводит взгляд на Оскара. Анна-Мари закатывает глаза.

– Присядь сперва, – указывает отец на стул, который обычно бывает приготовлен для гостей. – Отдохни немного.

Ни слова не говоря, Тиль с заметным трудом усаживается на предложенное место напротив Килиана. Тот не сводит глаз с бутерброда на тарелке.

– Ты наверняка голоден, – произносит мать. Оскар встает и направляется в кухню.

Тиль кивает, его взгляд при этом ищет что-то в глубине комнаты и останавливается на столике.

– Консоль новая, – говорит Карола. – Мексиканский кедр. Единственное, что осталось после выставки. Твоя идея с Карибским морем была просто супер, дорогуша!

Парень бросает на нее короткий взгляд, после чего принимается безвольно разглядывать стол перед собой.

– Видишь, Тиль? Мы ее украсили. Положили рождественский венок. Подумали, что и у нас тоже разок может быть венок.

Он с удивлением смотрит ей в глаза.

– Как у Рейхертов. Как тебе всегда и хотелось.

Возвращается Оскар с посудой и приборами в руках. Тиль кладет себе сыра, колбасы и пару редисок. Отец пододвигает ему масло, Карола заряжает в тостер два куска хлеба. Килиан по-прежнему пялится на него так, словно увидел привидение. Прежде чем приступить к еде, все протягивают друг другу руки; Килиан не сразу понимает, что от него требуется, но после некоторого раздумья замыкает круг, и все хором желают приятного аппетита.

– Тебе чего-нибудь налить? – у Каролы в руках бутылка вина. Тиль кивает. Она наливает ему бокал до половины.

Он глотает вино, словно воду. Все поднимают бокалы и пьют за здоровье.

Анна-Мари все это время смущенно улыбается. Отец, намазав хлеб печеночным паштетом, режет его на квадратные канапе; мать сворачивает лист салата; сестра ложкой выуживает из мисочки три оливки, которые долго катаются по тарелке, пока наконец не замирают в середине. Из тостера выстреливает поджаренный хлеб, механический голос взвизгивает: «Вторжение! Вторжение! Вторжение!»

– Смешной такой, – говорит Карола.

– Да, и правда, – не успели они и глазом моргнуть, как Тиль уже намазал бутерброды и принялся жевать.

– Так кого убили? – Килиан единственный из всех еще не проглотил ни куска. Анна-Мари бросает на него злобный взгляд и пинает его в бок.

– Никого, – тихо и успокаивающе произносит мать.

Тиль окунает редиску в хрен и обгрызает ее с громким хрустом.

– Вы отключили ему отопление, – берется он за вторую. – Он замерз.

– Кто замерз? – Переспрашивает Килиан и тут же получает пендель.

– Никто не замерз, – перебивает Карола, – это все фантазии.

– Правда?

– Да, это все фантазии.

– Ну хорошо, – Тиль, промокнув салфеткой испачканные хреном губы, с трудом встает, словно части его тела весят по меньшей мере тонну каждая, и под пристальными взглядами окружающих медленно уходит к себе. Возвращается с коробкой в руках, из которой свешиваются голова и передние лапы игуаны, и грохает ее об стол так, что чуть не опрокидывает бокалы.

Первой внутрь заглядывает Карола.

– И это все, что ты можешь предъявить нам после долгих и мучительных баталий? Вот это вот страшилище?!

Анна-Мари натягивает на нос футболку. Из-за спины раздается голос ее парня:

– Выглядит и впрямь дохло. Кто это был?

– Да никто, – сообщает Карола, расхаживая взад-вперед перед камином. – По крайней мере, ничего выдающегося он из себя не представлял.

Взгляд Тиля остекленел. Он делает несколько глубоких вдохов, чтобы не расплакаться.

– А ну-ка пропустите меня, – Оскар отодвигает в сторону дочь и ее приятеля, пробирается к коробке и опускает в нее руку.

– Без перчаток?! – истерично взвизгивает Анна-Мари.

– Да погодите вы, – отец плавно извлекает из коробки безжизненное тельце, держит его на своих огромных вытянутых ладонях. Они тут же перестают дрожать, подобное переключение уже давно вошло у него в привычку. Голова и хвост рептилии свисают вниз, чешуя стала цвета ряженки. – Погодите.

Он относит животное к камину.

– Принесите коврик!

Анна-Мари сдергивает с одного из стульев подушку и кладет ее у огня. Карола, зажав в пальцах сигарету, смотрит в окно. Оскар опускает игуану на подушку, прикладывает вначале ладонь, затем и ухо к ее животу.

– Она еще дышит. Очень легко, едва уловимо. Она сейчас где-то далеко от нас. Ей нужно немного тепла. – Он поднимает голову и обращается к Тилю: – Не бойся, мальчик мой, оживим мы твоего приятеля.

Тиль смахивает со щеки слезу. Сестра подкидывает в камин поленьев.

– Анна-Мари, принеси кальций.

– Кальций? – переспрашивает Килиан.

– У него подагра, – сообщает она.

– Подагра? Я думал, ее больше не существует.

– Еще как, – потирает руки Оскар. – Тут твоя подружка права. Точно подмечено: все суставы воспалены, бедняжка. А для чего нам кальций, как ты думаешь, сынок?

– Спасает от окоченения? – Тиль, как и остальные, склонился над лежащим на подушке зверем.

– Мимо, прямо совсем мимо. Анна-Мари, твоя версия?

– Нарушение фосфорно-кальциевого обмена, накопление мочевой кислоты.

– Причины?

– Неправильное питание, долгое нахождение взаперти, нехватка солнечного света и, как следствие, снижение синтеза витамина Д3.

– Сестренка, откуда ты все это знаешь? – На лице Тиля читается нескрываемое изумление.

– Собираюсь сдавать биологию, – сияет она. – Витамин Д3 необходим для стимуляции усвоения кальция. Видишь? Все взаимосвязано, – с этими словами девушка расцветает еще больше.

– Знаю, знаю, – едва слышно бормочет Тиль.

– Тогда принеси, пожалуйста, «Кальций-Витамин Д3» из ящика с фирменной оживляющей и восстанавливающей аптечкой Тегетмейера, – похлопывает ее по плечу отец, – и поставь несчастному животному капельницу внутривенно.

Килиан с гордостью смотрит ей вслед, наблюдая, как та со знанием дела открывает то один, то другой ящичек комода, поочередно раскладывая на стерильном металлическом подносе все необходимое: раствор хлорида кальция, пакет для капельницы, свернутую пластиковую трубочку с полимерной иглой на конце, которую она извлекает из упаковки и вставляет в пакет, ампулу с концентратом витамина Д3.

Тиль опускается на колени перед игуаной и гладит ее по голове.

– Подагра?

– Да, сынок, и к тому же рахит. Тебе бы тоже не помешала пара ампул кальция и прямое облучение ультрафиолетом. Вижу, ты не очень-то придерживался нашего режима для космонавтов, – отец задирает на нем свитер и ощупывает суставы. – Мало двигаешься, плохо питаешься, как результат – отвердение суставов.

Он проводит пальцем по воспаленным участкам кожи.

– А это… Гм, выглядит странно. Такое впечатление, будто ты слишком долго провел в солярии.

– Вы отключили отопление.

На заднем плане Анна-Мари, наполнив хлоридом кальция коническую колбу, разводит порошок витамина Д3, размешивает все чайной ложкой, переливает получившуюся смесь в пакет и ищет в очередном ящике инфузионный насос.

– Никто тебе ничего не отключал, – обрывает его Карола. Она стоит, скрестив руки на груди, зажав в одной ладони сигарету, в другой – зажигалку. – Ровно наоборот!

Оскар продолжает изучать волдыри на коже сына.

– Если я не ошибаюсь, у тебя солнечная крапивница. Urticaria solaris.

– Мы беспокоимся, Тиль, – продолжает мать.

– Оттого и красные бляшки, – произносит Оскар. – Это аллергия на солнце – тебе необходимо предохранять кожу от воздействия определенного вида волн!

– Утрикария… Какая? – переспрашивает Килиан, покачивая в руках пакет.

– Urticaria solaris, – повторяет отец. – Вздутия, вызванные неграмотной дозировкой ультрафиолетового излучения. Вот эти. В народе их принято называть волдырями. Они очень зудят, приблизительно так, как если бы ты долго держал руку в муравейнике.

– Это от холода волдыри, – спокойно отвечает Тиль.

– В нашем доме однозначно не холодно. Отопление на максимуме. Это солнечный ожог – уж не знаю, как ты умудрился его заработать. Действительно ли это было солнце или какой-то другой вид излучения – этого я сказать не могу. Нужно провести пару тестов.

– В моей комнате отопление на минимуме, – отдергивает руку Тиль.

– Я же говорю – это все фантазии, – мать закуривает. Отец и сын смотрят на нее в недоумении, причем неясно, кто из них в большем замешательстве. Она протягивает пачку Тилю, тот отказывается.

– Мы уже поняли, – сообщает Карола, – что у тебя нет никакого желания выходить. Но когда-то это должно закончиться, вечно так продолжаться не может. Ты не в праве просто взять и притвориться мертвым. Понимаешь? Когда мы начинаем стучать или каждый час кидаем тебе под дверь записки, надо же хоть как-то реагировать.

– Или делаем тебе подношения, – Оскар ощупывает игуану в поисках подходящей вены.

– Именно! Подарки на день рождения ты почему-то принял и даже спасибо не сказал. Они в момент испарились.

– Я вообще не получал никаких подарков!

– Мы желаем тебе только добра. И когда мы подали апелляцию, чтобы тебе зачли выпускные экзамены, чтобы у тебя была возможность пойти нормально учиться, ты тоже не возражал, для тебя это было в порядке вещей. А все эти угрозы!..

Анна-Мари втыкает вилку от насоса в розетку рядом с камином. Загорается дисплей. Она начинает жать на кнопки, Килиан смотрит на нее с явным восхищением. Прикрепив пакет к насосу, сестра принимается крутить колесико на трубке.

– Куда колоть? – спрашивает она.

– Сюда, – Оскар приподнимает ящеру переднюю лапу, указывая пальцем на мягкую подмышку.

– Какие еще угрозы? – вновь интересуется Килиан.

– Подождите вы, а, – вмешивается отец. – Сначала надо спасти животное, сейчас это важнее – потом уже будете выяснять отношения.

Анна-Мари вонзает иглу в вену, животное дергается всем телом, в трубку попадает кровь.

– Открывай!

Она крутит колесико, в трубке создается давление, и кровь постепенно уходит обратно в вену.

– Какая дозировка?

– Четыреста.

Анна-Мари выставляет на дисплее соответствующий параметр и утирает пот со лба. Раздается равномерное попискивание, подобное слабому биению сердца; шум работающего насоса вносит умиротворение. Карола хлопает в ладоши.

– А теперь заварите чайку и ждите, – изможденно опускается Оскар на свое место во главе стола.

– Мы спасены? – Тиль по привычке садится на принадлежавший ему когда-то стул. Килиан стоит, не зная, куда ему теперь себя деть; Анна-Мари погружена в настройки насоса.

– Увидим. Если ты, конечно, позволишь нам подлечиться, – подмигивает ему Оскар. – Если суждено стать членом семьи, то нет никаких вопросов. Необходимо лишь твое согласие.

У Тиля взгляд такой, будто он совершил тяжкое преступление, но его неожиданно решили помиловать. Он смотрит на тарелку Килиана, еда на которой почти нетронута. За прошедшие минуты щеки его заметно порозовели.

Килиан пересаживается на стул для гостей.

– Так что все-таки за угрозы?

– Уймись, какая разница, всего лишь пара мейлов, – отвечает Оскар. – Кризис преодолен. С сегодняшнего дня идем на поправку!

– Но угрозы не следует игнорировать, – настаивает парень Анны-Мари

– Это были ненастоящие угрозы, – с нажимом повторяет Карола, тоже занявшая место за столом. – Сказано же: всего-навсего пара мейлов.

– Не могли бы вы прекратить, – закатывает глаза сестра. – Слышать больше это все не могу!

– Пара мейлов – не такая уж мелочь, – не останавливается Килиан. – С юридической точки зрения они имеют гораздо больший вес, чем устные высказывания.

– Нам тут юристы не нужны, – резко отвечает Карола и тушит окурок в пепельнице. – Сами разберемся.

Парень замолкает. Некоторое время комнату наполняет лишь гудение и писк насоса. Видно, как вздымается и опускается у ящерицы живот. Тиль уповает на то, что зверь сможет это пережить. Выйдет ли из него в итоге добропорядочный домашний питомец?

– Не хочу сгущать краски, – вновь начинает Килиан, – но в таком случае вам необходима юридическая поддержка. Это называется «травля», а с такими вещами следует бороться со всей жестокостью. Это необходимо искоренить!

– Если ты от нас после этого отстанешь, мы согласны, – кладет мать руку ему на плечо. – Оскар, покажи, пожалуйста, письма.

Отец с мрачным видом покидает комнату и вскоре возвращается, держа в руке планшет, который и кладет перед Килианом на стол. Тот проводит пальцем по экрану и начинает что-то вводить.

– Что это за странные адреса?

– Немецкие, американские, японские, сингапурские… Отовсюду есть, – раздраженно бросает Карола.

– Можно ознакомиться?

– Прошу!

Килиан еще пару раз жмет на экран. Читает, шевеля губами.

– Можно даже вслух, – вставляет Анна-Мари.

– Не драматизируй, – отвечает ей мать.

– Тогда и брат тоже будет в курсе.

– Мне прочесть?

Оскар лишь пожимает плечами.

– Валяй, – говорит мать.

– Итак… Вот письмо от макаки_без_гранаты, – Килиан, усмехнувшись, качает головой. – Кто придумывает такие тупые ники? Ладно, не важно. Вот что тут есть: «В окне одной из квартир напротив засел наш снайпер. Мы видим булочную, видим твою голову, Каро, твою стрижку «паж», видим, как ты слоняешься по комнате и фапаешь на свой придурочный телик, попивая винца (грюнер вельтлинер, кстати). Видим тебя, Оскар, видим, как ты опять собираешься к своим бритфагам сыграть партейку в гольф и, как всегда, выйдя из дому, так до них и не доходишь… Но не видим его! Мир ◯ покрылся льдами. Имя нам – легион. Мы ничего не забываем. Ждите».

– Вот это вот «Ждите» и «Имя нам – легион» – это, конечно, верх оригинальности, – язвительно замечает Карола. – Но, Тиль, откуда они узнали про грюнер вельтлинер?! Странно, правда? – Парень никак не реагирует. – И про то, что мы по средам смотрим телевизор, когда Оскар уходит играть в гольф. Это ведь никого, кроме нас, не касается, сынок. Как и то, что мы с тобой пишем друг другу записки, и то, что ты больше всего любишь манную кашу, а мы тебе ее больше не даем. Это наши личные дела, Тиль. О которых не стоит всем рассказывать.

Килиан, не поведя бровью, изучает прочие письма.

– А обращаются почему-то к нам, – подает голос Анна-Мари.

– Оставьте его в покое, – вмешивается отец. – Он-то тут при чем?

– Еще как при чем, – отвечает она. – Однозначно при чем, и пусть все знает! Это было на вечеринке.

– Сестричка, о какой вечеринке речь? – спрашивает наконец Тиль.

– Иди-ка ты со своей «сестричкой» знаешь куда? Какая разница, на какой – на какой-то, где все и были. По крайней мере, Матце.

– Матце?!

– Да, этот твой дружок-задрот, грязный и невыносимый, как обычно. Весь вечер ходил за мной, как привязанный. Стоял все время сзади, точно сейчас на меня накинется. Весь вечер, реально! А стоило мне обернуться, сразу делал вид, что он вообще ни при чем, и отворачивался. Пока мне не надоело, и я не схватила его за руку и не спросила, что вообще происходит и не может ли он перестать, в конце концов, на меня пялиться. И тут он такой смотрит мне в глаза, пытаясь сделать серьезный вид, насколько он вообще в состоянии, так вот, смотрит на меня так мрачно и говорит: «Отопление включи». Я такая: «Ты че, рехнулся, что ли?» А он такой: «Ты знаешь, о чем я. Включи отопление, если уж твои дебильные родители не могут сами об этом позаботиться». Я ему отвечаю: «У тебя, видать, совсем мозги поехали!» А он такой повторяет: «Ты знаешь, о чем я», развернулся и марш оттуда, вот прям реально как в армии ходят, снес троих девятиклашек и ушел в снег, а я и правда понятия не имела, о чем он.

– Матце??

– Да, Тиль, он, – опять подключилась Карола. – И ты ведь должен прекрасно помнить, насколько непредвзято мы относились к Маттиасу, хотя достучаться до него порой было очень сложно. И о том, что после того, как все это закончится, у тебя в комнате придется делать ремонт. Но об этом мы тоже не говорим, нам, видимо, все равно!

– Воняет жутко.

– Пожалуй, мне пора, – Килиан торопливо встает, отключая планшет.

– Не забудь про пятницу, – напоминает Оскар.

– Да, разумеется, – парень слегка касается плеча Анны-Мари и целует ее на прощание в щеку.

– А что будет в следующую пятницу? – интересуется Тиль.

– Тебе-то вдруг что за дело?! – Сестра направляется к себе, даже не оглянувшись. Она за это время не выросла, только похудела. Вскоре включается телевизор и спустя пару секунд орет уже в два раза громче, чем обычно.

– Храбрый Убивашка, – бормочет Тиль.

– Храбрый кто, прости?

– Они там ждут меня.

– Кто? И где?

– Они ждут, что можно будет снова собраться вокруг статуи, ждут, что я дам им задания, что можно будет пожинать урожай и добывать электричество!..

– Тиль, что за бред ты несешь? – спрашивает мать. – Повторяю в последний раз: мы гордимся тобой, ты молодец, у тебя отменная сила воли, да, теперь мы поняли.

– И характер, – добавляет Оскар.

– Да, и характер. Но так не может дальше продолжаться.

– Я что, настолько вас разочаровал?

– Ты нас ни в чем не разочаровал! Мы верим в тебя, как и раньше.

– Они вам писали. Они тоже в меня верят.

– Кто эти «они», Тиль? – задает вопрос отец.

– Все они, понимаете? – Родители смотрят на него, никак не реагируя. – А вам и без меня хорошо.

– А что, сочетать одно с другим никак не получится? – снова подает голос Оскар. – Я имею в виду, пожалуйста, встречайся с ними, где вам будет угодно, и живи при этом нормальной жизнью.

– В этом вся проблема. Вы не понимаете.

– В чем проблема?

– В том, что им не нужен друг, который живет нормальной жизнью.

16

Не надо мне никакого отопления. Наш основной источник энергии – электричество. И все-таки уже плюс двадцать шесть, несмотря на то что снаружи снова загудели снегоуборщики. После нескольких дней капельниц и целенаправленного облучения ультрафиолетом оживляющая и восстанавливающая аптечка Тегетмейера, насколько это возможно, нас подлечила. Родители позволяют мне и дальше оставаться в комнате при условии, что я буду следить за своим здоровьем и не переходить пределы разумного. Чтобы доказать им серьезность своих намерений, я позволил сначала прокапать зверя, потом себя, потом нас обоих одновременно. О тяжелой простуде напоминает непривычное покалывание в груди. Отец подготовил нас к возвращению в Мир ◯. Я это высоко ценю!

Вместо зимы наступило жаркое лето. Моя маленькая Италия превратилась в маленький Карибский бассейн! Я установил у себя оборудование, которое помимо ультрафиолетовых ламп еще прилагалось к игуане. Все это в целях создания настоящего тропического климата. С украшенного лепниной потолка светят солярные лампы, жужжат, как стая комаров, холодные катоды; от ультрафиолетовых излучателей тепла не дождешься, но они заряжают нас необходимым витамином Д3 или как его там. Прощай, вечная тьма, – да здравствует вечный свет!

Когда я закончил монтаж и мне оставалось только подключить провода, воздух уже трещал. Прошло какое-то время, пока электрический ток проделал свой путь по толстому пучку до тонких проволочек ламп. Сначала включились солярные, погрузив комнату в багровый полумрак. К ним присоединился ультрафиолет. Одно только ощущение тепла, создаваемое на коже красными лучами, напоминало солнце и действовало благотворно.

Когда в моей комнате закипела жизнь, а зверь принялся бодро сигать из одного угла в другой в ожидании того, когда же он снова сможет застучать лапами по клавиатуре, вышел из оцепенения и Мир ◯. Таял снег, голубыми оползнями спускаясь с деревьев и крыш и образуя озера и моря. Припекало солнце, возвращая силы в каждый уголок и крася блоки в оранжевый цвет. Из почвы прорастали цветы, словно суровая зима наконец осталась позади, словно из ниоткуда стали появляться животные. В Мире ◯ респавнились угнетенные морозом олдфаги и вновь брались за свои старые проекты. С тех пор как проползли слухи о том, что этот мир поддерживает один-единственный парень, в день прибывало по несколько сот новичков. Пришлось заказать еще один сервер, чтобы гарантировать поддержание мира в реальном времени и без раздражающих подвисаний. Мир ◯ пробудился, как живой, саморегулирующийся организм, который я породил и который изо дня в день встречал меня вопросом: «Куда теперь?»

Небо играет лазоревой, как вода в бассейне, голубизной, с побережья балийского пляжа до меня доносятся радостные возгласы ньюфагов, в кустах томно постанывают укрывшиеся парочки. Воздух влажен, щебечут птицы. Если я не лежу на крыше, подставив солнцу живот и наблюдая за тем, как плывут, меняя форму, облака и пролетают птицы, то предпочитаю сидеть на скамейке и смотреть на мир, словно на тянущуюся передо мной киноленту – с той лишь разницей, что я в любой момент могу спуститься и стать одним из актеров.

Однако жителям и без меня неплохо. С новыми силами они принялись за возведение из блоков самых нереальных конструкций. К примеру, в море высится точная копия статуи Свободы, на которую ДемиУРК затратил сотни часов – за что ему, конечно, респект. Себе он устроил в факеле пентхаус, где всегда тусит куча народа, поскольку респект легко обменять на обнаженку и кактусы-лофофоры – неотъемлемые составляющие его «свободных вечеринок». С берегом статую соединяет пирс, на котором разросся своего рода квартал красных фонарей. Еще одна архитектурная достопримечательность – монументальная водонапорная башня в форме гриба, на которой установлена ветряная мельница. С ее помощью грунтовые воды закачиваются в бак, а создаваемое давление гонит ее по бесчисленным вручную прорытым каналам в дома, садовые бассейны и установленные в облицованных белым кафелем ванных комнатах джакузи. У меня такое впечатление, что джакузи и им подобные агрегаты являются мерилом идеального благополучия – при том что сам я по-прежнему довольствуюсь овчинами, колодцем и парой кусков хлеба в день. В то время как другие стремятся к роскоши, я обхожусь скромными радостями нищеты.

Стоит мне обойти дом и взглянуть с террасы в другую сторону, как взгляд сразу останавливается на прожектах. Стекло, как мне поведали, создается из довольно сложной комбинации соды, сульфата натрия, известняка, доломита, полевого шпата, карбоната калия, буры, селитры, щелочных пород, свинцового сурика, барита, оксида цинка, белого мышьяка, соли и кварцевого песка. Один заядлый манчкинер по имени Птыц-1 при помощи толпы приспешников создал из тонн такого соединения огромный прозрачный купол. Парень говорит, что хочет построить в нашем и без того защищенном пространстве особое место, исключительно для птиц, и населить его всеми видами пернатых, которые когда-либо существовали. Я спросил у него, как он собирается это осуществить, на что он просто ответил: при помощи Курятины, Перьев, Кости и некоторых других элементов можно накрафтить любую птицу, какую только пожелаешь, и со словами искренней благодарности отвесил мне столь низкий поклон, что почти коснулся носом земли.

Превзойти его может только кактус Знаменитейшего. Он тем временем вымахал в высоту на несколько километров, и седовласый старик вынужден денно и нощно крафтить бетон и при помощи хитрой системы подъемных кранов доставлять его на верх башни, чтобы поспевать за ростом растения. Говорят, он теперь постоянно и торчит в Мире ◯. Частенько он настолько бывает занят, что забывает поесть и попить, и в таких случаях с большой радостью принимает пайки, заготовленные Kiska94 и сплотившимися вокруг нее добрыми самаритянками, а затем делает с ними вместе небольшой привал прямо на свежезалитом бетоне. Так что их отпечатки рук он будет хранить веки вечные. Перед тем как догнать и перегнать самую верхнюю точку нашего мира – мое капустное дерево, – кактус загнулся, успев, правда, бросить на землю семена, так что Знаменитейший вынужден теперь поспевать за двенадцатью башнями одновременно. Но у него зато и помощнички появились.

Однако все это – лишь малая часть того, что происходит в Мире ◯. За это время все уже официально признали за статуей игуаны прорицательские способности, а макаку_без_гранаты – ее наместником среди простых людей. Больница, которой руководит МаЛыШкО, была превращена в открытую экспериментальную станцию по проведению мелких операций, преимущественно в области эстетической хирургии, поскольку болезни здесь не играли особенного значения. Если и дальше двигаться такими темпами, то мы в ближайшее время достигнем текущего уровня развития реального мира, а вскоре после этого и перегоним его, не потратив при этом ни одной человеческой жизни!

Время обеда. Солнце в зените. Плюс двадцать шесть. Анна-Мари намеренно стонет так громко, как только позволяют легкие. Где же родители, которые должны положить этому конец? Она с помощью Килиана провоцирует меня, хочет, чтобы я потерял терпение, отвлекся от своего мира, сделал что-то, что они потом могут использовать против меня. Летом ей парень не нужен – надо лишь нацепить купальник, сделать дакфейс и, выпятив губки, направиться в бассейн. И когда на самом солнцепеке у нее сползет лямочка, ее шезлонг со стопроцентной точностью окружат парни, со всей силы втягивающие животы. Будут проводить пальцами по влажным волосам и играть для затравки бицепсами, намекая, что в трусах у них спрятано кое-что еще более значительное, полагая, что от этого у всех девчонок должно проснуться желание, чтобы их немедленно на эту штуку насадили. Анне-Мари достаточно протянуть руку, чтобы подобрать подобный опавший фрукт. Я прямо так перед собой их и вижу: Килиана с его физиономией первокура, сопящего над ней, как дикий кабан, и ее, визжащую, как подстреленная свиноматка. Я настолько хорошо ее знаю, что догадываюсь – она бы предпочла и вовсе без этого обойтись. На самом деле она жаждет глубоких, настоящих чувств, хочет быть желанной, а вовсе не чтобы в нее бездумно тыкали кое-чем.

За исключением этого обстоятельства, дела у нас идут отлично. Я делаю глубокий вдох и сосредоточиваюсь на Мире ◯. Статую игуаны на плоскогорье окружают поклонники, я сижу на крыше домика на дереве, ко мне прижимается Girl No.1. С недавних пор мы вместе открываем давно забытые чувства. Следовательно, мне стоит проявить твердость и проигнорировать животное совокупление у меня за стеной, эти его жалкие попытки сымитировать рев сохатого во время гона, которые Килиан перемежает почерпнутыми на порнотубе клише вроде «Да, детка, дай мне, а, а, а!», потому что на лучшее он просто не способен. Но абстрагироваться не выходит. В каком бы углу я ни прятался, как бы ни наматывал на голову одеяло – стены в доме слишком тонкие.

– Что с тобой? – спрашивает Girl No.1. – Ты постоянно на что-то отвлекаешься, меня тебе уже не хватает?

– Что ты, – отвечаю я. – Просто здесь слишком шумно.

Она смотрит на меня в полном непонимании.

– Здесь, кроме пары птиц, ничего нет, – девушка пристально смотрит мне в глаза, пока я не отворачиваюсь, и произносит: – Что-то изменилось.

– Что именно?

– В твоем лице чего-то не хватает.

– Чего это в нем должно не хватать?

– Ты больше не куришь. Тебе не идет.

– Хочу сам задавать ритм своей жизни.

– Я только сказала, что тебе не идет, – повторяет Girl No.1. – Мне абсолютно все равно, что это очередная проверка на прочность. Просто не идет, и все, – она скрещивает руки на груди.

Прежде чем мне удается объясниться, меня снова возвращают в реальность: Анна-Мари имитирует первый оргазм.

– Фак, – бормочу я сквозь зубы и оставляю Girl No.1 одну в домике, в полной растерянности. И почему только весь мир против нас? Что это вообще за мир, в котором мы должны жить, как хомячки, в дешевых клетках с бумажными стенами? Стенами, не годными ни на что, разве что для того, чтобы вешать на них плазменные панели и фотографии на память – их прочности хватает разве что на то, чтобы оградить нас от самого ужасного, нелепого и донимающего, но и только. Я в бешенстве подскакиваю к нашей общей двери и принимаюсь колотить в нее обеими руками. Игуана тяжело качает головой, словно кивает в такт биению собственного заходящегося от злости сердца. Я барабаню по двери, силясь выплеснуть все свое презрение, а тем временем эти отвратительные звуки все так же неудержимо просачиваются в мое пространство. «Не отвлекайся на него», – на взводе шепчет она ему прямо в ухо. «Он и не намерен отвлекаться», – думаю я. А может, говорю это вслух. Я ненавижу этого парня, ненавижу всех парней такого сорта, как Килиан – уже одно только его имя выдает в нем понтового адвокатишку, умного и сексапильного одновременно. Да, вот такой он, этот Килиан, он кончает именно в тот момент, когда она симулирует. И продолжает свое дело, как в порно, с тяжелыми вздохами, напоминая надувной матрас, из которого понемногу спускают воздух. Во мне вскипает желание чем-нибудь его проткнуть.

Но я не сдаюсь. Girl No.1 тоскует по мне и ждет, что мы наконец оставим пустые споры и, пав друг другу в объятия, зароемся в овчинки. Так что я продолжаю долбить в дверь, издавая обезьяньи крики. Вот тут-то Анна-Мари обращается ко мне. Моя сестричка даже кричит: «Да пошел ты, задрот!» – «Ох, как меня это задело», – отвечаю я. Голос мой звучит так, словно ко рту моему приставлен здоровенный глиняный кувшин. – «Заткни пасть наконец, выродок!» О да, это уже ближе. Я со всей силы бьюсь головой о дверь; мне тут же становится ощутимо не по себе. Это было глупо. Тут раздается стук в мою собственную дверь. Удивительно, что дома еще есть кто-то, кто считает нужным вмешаться.

– Тиль, – вопит нервно мать. – Оставь сестру в покое!

Вот, им уже есть что вменить мне в вину.

– Это меня бы кто-нибудь в покое оставил! – кричу в ответ я. В подтверждение моих слов игуана отдирает от двери остатки лака и слизывает их парой движений языка. – Прекратите эту оргию!

– Угомонись, или на этом все закончится!

Что мне-то успокаиваться? Я давно само воплощение спокойствия.

– Я не виноват, что стены картонные, – заявляю я.

– Все, довольно! – парирует Карола. – Вот и сопрей там!

И действительно – с них довольно! Мать шлепает обратно в гостиную, сестра, чуть не высосав из Килиана язык, позволяет ему забыться сном праведника. Включается телевизор. С этим я вполне могу существовать. Но битва стоила мне почти всего моего запаса сил. Придется Girl No.1 меня выхаживать.

– Позабавимся? – спрашивает она, заметив, что я вернулся и снова сижу рядом с ней.

– Прости меня, – отвечаю я и стаскиваю с нее кофточку через голову. Сегодня не тот день, чтобы прятаться, как овечки. Сегодня мы будем заниматься этим на самом верху, на глазах у всех! Она целует меня в губы, в шею, я чувствую, как ее колено упирается мне между ног, как щекочет плечи ее шевелюра. Каждый жест напоминает мне о Ким. Мое сердце стучит.

Изобрели электричество, и с этим между двумя мирами наконец был проложен мост. Электростанция примыкает к морю неподалеку от побережья. Прилив и отлив заставляют вращаться турбины, а поскольку луна здесь сменяет солнце намного быстрее, чем в реальной жизни, их круговорот производит нереальное количество энергии. Теперь электроснабжение есть повсюду, мерцающих светлячков уже и вовсе не видно, ночное небо ярко подсвечено. Стало можно пользоваться детально реконструированным, затем уничтоженным, затем снова возведенным зданием школы – теперь там идут живые трансляции университетских курсов и лекций. Храбрый Убивашка уговорил меня провести к себе на капустное дерево Интернет. Поскольку с некоторых пор он делит со мной Girl No.1, я, как положено друзьям, покорно соглашаюсь с ним.

Впервые я, находясь на взводе, логинюсь в свой старый мир. В нем не так уж много того, что меня бы интересовало, что я еще в точности не продублировал бы в новом месте обитания. Кроме Яна и Ким. Ищу Яна в Интернете. Он старательно заархивировал самого себя в виде сотен фото: Ян с мешком хлопка в руках, Ян с бутылкой пива «Фостерс» в руке, Ян, обнимающий курчавую девушку с кольцом в носу и татуировкой в виде цветка на шее. Ян играет на диджериду. Ян на фоне красноватой горки. Ян, улыбающийся во все тридцать два зуба. Ян делает сальто назад. Ян без Ким. Ян с высокой, плечистой девушкой на заброшенной остановке. Ян отпускает волосы. Ян с фонариком в пещере со сталактитами. Ян на фоне самолета авиакомпании «Будда Эйр». Сильнее всего я хотел бы донести до него, что все это у него могло бы быть и здесь, в Мире ◯, и даже много больше, много разнообразнее и насыщеннее – не нужно было бы ни ждать, ни напрягаться, ни тратить деньги.

Но нет, друг шлет мне видео, на котором он стоит у подножия горы и машет руками, указывая на вершину. Рюкзак на его спине подозрительно шатается, если он и дальше будет так дергаться, того и гляди оторвется.

– Вон там подъем, – говорит он. Я уже сто лет не слышал его голоса, и у меня по спине бегут мурашки. Камера – интересно, кто снимает? – наезжает на иссеченную ущельями скалу; пик скрывает плотная завеса облаков.

– А вон там – монастырь Чонг-Гу, – продолжает он. Не вижу вообще ничего, кроме какого-то пикселизованного коричневого пятна на фоне покатого склона, и думаю, что наверняка не монастырь его привлек, а возможность заняться альпинизмом. – Там у нас комната, прямо в самом сердце. Мы и за тебя вложились. Можешь к нам присоединиться, – друг ухмыляется. – У подножия Сянь Найжи и для тебя найдется местечко! Через полосу экзаменов тебя все равно удалось протащить, так что теперь у тебя времени полно, не так ли?

Поскольку курить я бросил, я вместо этого нарезаю круги по периметру своего дома на дереве. Представляю монастырскую келью у подножия священной горы и ее скромное убранство. Представляю людей, туристов, представляю Яна, сидящего на незамысловатом деревянном стуле и глядящего в монастырский сад, на уходящий за ним крутой подъем. Перед ним раскрытая книга. Возможно, на время выходных он даже дал обет молчания. Никакого вай-фая, никакого запоздалого письма о зачислении, никакой рождественской суеты. Нет и уверений в том, как хорошо все бросить и отправиться на край света, взглянуть на мир со стороны. Ян смотрит на дверь. Семьдесят два часа полнейшей изоляции и поисков себя за триста пятьдесят долларов. Подъем, разумеется – рай для скалолазов. Как бы он хотел на нее взобраться, там, у подножия священной горы, где кончается асфальт четырехполосного шоссе, которое с недавних пор можно обнаружить по навигатору.

Видео тем временем продолжается.

– Пока еще все не началось, – прошу прощения, что не началось? – Ты совершенно свободен! – Только у Яна может быть такая широченная улыбка. – Давай, выползай, – говорит, – тебе понадобится только рюкзак, – говорит, – и хороший путеводитель.

При слове «путеводитель» мне вспоминается игра «Горячо или холодно».

– Ким тебя простила, – говорит. – Когда ты придешь, она будет ждать тебя у подножия Сянь Найжи, – говорит. – Мы трое, – говорит.

Мне больше и думать не надо: этого попросту не может быть. Ким никогда не отправилась бы «искать себя» за столько километров. Ей в тысячу раз милее был бы Мир ◯.

И вместо того, чтобы заботиться о своем мире, вместо того, чтобы искать способ усовершенствовать его так, чтобы он стал для Ким единственно возможной реальностью, я вынужден тратить последние силы на поиски пропитания, поскольку поставки еды и питья прекратились. Мать больше не считает необходимым поддерживать собственного сына. Никакого тебе здорового распорядка на неделю, никаких лакомств для питомца, никаких целебных настоев, отцовских пастилок, к которым я уже так привык. Несмотря на то что спасение зверя было делом рук отца, он тоже за это время успел отвернуться от нас, успел нас предать: ни таблеток, ни космического пайка, ни фирменных мазей Тегетмейера, и даже капельниц уже давным-давно не было. Видимо, он во мне глубоко разочарован. С тех пор как папа исключил животное из своей программы по оживлению и восстановлению, оно все хиреет и хиреет, и когда оно ползает по комнате, вокруг матраса, по часовой, за ним, словно за улиткой, тянется склизкий зеленый след анальных выделений. Вокруг матраса – это семьдесят шесть семенящих шажочков. И так круг за кругом.

И вот внезапно все исчезло. Когда что-то подходит к концу, я становлюсь сентиментальным. Я написал море посланий, в которых просил мать дать мне продержаться еще хоть немного. Никакой реакции – кроме разве что того, что она сминала записки еще у порога, демонстративно швыряла на пол и шлепала дальше. Это было вовсе не обязательно. Но повторялось раз за разом. «Они вновь хотят испытать меня, – подумал я, – или же они утратили веру в свой проект». Я решил удвоить прилагаемые усилия. В конце концов, игуана хотела пить.

Но мы и к этому приспособились. Через новое интернет-соединение я, не выходя из дома на дереве, заказал микроволновку, несколько ящиков с консервами и сухими обедами. Полагаю, это отец любезно принял посылки и сложил их у моей двери. Во время ночной вылазки я прихватил еще и чайник с кухни. Вот и здесь весь мир держится на электричестве. Теперь одна стена у меня сверху донизу заставлена провиантом. По моим расчетам, я смогу продержаться год. А вот с налаживанием поставок воды все куда сложнее. Хлебным ножом я сделал в стенке своего кокона разрез, чтобы добраться до окна. Стояла глубокая ночь. В окнах домов напротив кое-где сверкали новогодние гирлянды в форме елочек и звезд, и даже одинокий Санта несся сквозь тьму на запряженных оленями санях. И только в окнах Карла беспокойно мерцал голубой свет. По всей видимости, во всем доме не спал только он один.

Я долго изучал фасад соседнего здания, прежде чем перевести взгляд на усыпанный звездами небосвод. Давненько передо мной не открывалось таких просторов. Существование реального пространства, не ограниченного стеной, кажется мне практически нереальным. Ночное небо показалось мне очень похожим на то, что я видел в Мире ◯. Было приятно не натыкаться взглядом на какой-либо предел, на дверь, на монитор. Я чувствовал, как уходит напряжение из глаз, понял, что все это время они, вероятно, зудели, потому что вдруг мне расхотелось их постоянно тереть. Небо лишь слегка подсвечивалось огнями ушедшего в спящий режим города. На нем не было ни облачка. Звезды мерцали, будто кто-то то и дело жал на кнопку выключателя, словно терпящие крушение корабли, чьи маяки посылают сигнал SOS. Меня позабавила мысль о том, что я тоже мог бы подавать сигналы, быть маяком, на который могли бы ориентироваться издалека. Я опустил взгляд на мостовую. На одиноко разбросанные камни, освобожденные от снега и льда. Горожане спали, никто не удосужился даже разок взглянуть на эти прекрасные звезды, до их сигналов никому не было дела. Вот в чем основная проблема, подумал я, и возможно, как раз мне суждено что-то изменить.

Я почти забыл, зачем подошел к окну: за водой. Вдоль эркера пролегал водосток. Я взял отвертку и проткнул в листе металла дырку того же диаметра, что и шланг, который заказал по Интернету. Дыра вышла слишком большой, шланг вываливался, и мне пришлось обмотать все упаковочным скотчем, после чего я вновь закрылся в коконе, оставив только щель для шланга. Если пойдет дождь или на крыше начнет таять снег, часть воды будет отводиться ко мне в комнату и наполнять корыто. Вот так.

Впервые в жизни я не завишу ни от кого.

Мы втроем лежим на крыше дома, подставив лица солнцу, и загораем. Если захочется пить, рядом валяются бутылки газировки, если есть – имеются маленькие горшочки с айнтопфом из картофеля, расставленные слева и справа. Дни пролетают, и вот уже скоро Миру ◯ исполнится год. Год соответствует месяцу старого летоисчисления. Все заняты приготовлениями к большому празднику, украшают дома и улицы светодиодными гирляндами, спешат закончить начатые дела. Я возвестил, что в качестве подарка к годовщине населю мир еще одним видом существ. Каждый житель получит в качестве подношения верного спутника. В их глазах для меня таким спутником является мой зверь. Их созданием занимаются на удаленной фабрике, и проекты выходят один прекраснее другого: порхающие бумажные журавлики; колышащиеся черные дыры, жаждущие заглотить все, но смиряющие себя в угоду владельцам; призрачные тени размером с ладонь, обретающие форму листьев клена, каштана или липы, тонкие, как проволочки, с огромными раскрывающимися орехами на закорках в качестве поклажи. И бесчисленное множество других.

– Я – Санта, – проскрипел я, нарочно утрируя. Друзья смеются.

– Нет, ты – Стив Джобс, – отвечает Храбрый Убивашка.

– Нет, – возражает Girl No.1, – для меня ты просто Тиль.

Храброму Убивашке я доверил контроль над фабрикой и организацию праздника. Так он будет занят и сможет легче пережить расставание с Girl No.1. Он делает все, что я скажу. Girl No.1 лежит рядом, согнув ноги в коленях, и спит. Веснушек на ее носу стало меньше. Я пытаюсь представить, как выглядела бы Ким, чем она бы пахла, какой была бы на ощупь ее кожа, и провожу рукой по бледной щеке Girl No.1, глажу ее плотно прилегающие к голове ушки. Не просыпаясь, она молча переворачивается на другой бок.

Когда я усаживаюсь ей на живот, она открывает глаза.

– Не бойся, – говорю я. – Я тебе ничего не сделаю.

Она сжимает губы и снова опускает веки. Я погружаю пальцы в плоть, словно ее лицо – всего лишь комок глины. По ней пробегает судорога – возможно, вызванная болью, возможно, чувством освобождения. Сначала я вылепливаю ей новое лицо, с ровным, покатым лбом, переходящим в аккуратный носик. Два тонких штриха, процарапанных в глине, становятся бровями. Тон кожи и веснушки оставляю. Глаза теперь украшают длинные, словно перья фазана, ресницы; если моргнет, они пошлют в мою сторону легкий ветерок. Под конец я берусь за ее ушки и слегка оттопыриваю их, чтобы каждый мог понять: это она.

Я ложусь рядом и обнимаю девушку в надежде придать ее телу очертания, в точности повторяющие мои. Сначала меняется торс, начинают ощутимо проступать косточки тазобедренного сустава, затем я поправляю форму груди. Пупок опускается ниже, ноги становятся изящнее и заметно длиннее. И только в самом финале я замечаю, что не только сам сжимаю ее в крепких объятиях, но и она прильнула ко мне, обняла, что ее рука обхватила мой член. Я ощущаю, как что-то во мне стремительно пробуждается к жизни. Когда я прижимаюсь к ее лбу легким поцелуем, воздух вокруг нас резко становится теплее. Появляется запах меда и ягод. Целую ее в горбинку носа. Она открывает глаза, и меня обдает первый ветерок.

– Ты – Ким? – спрашиваю я.

– Если захочешь, я буду твоей Ким.

Мы держимся за руки.

– Тиль?

– Да?

– Поцелуешь меня?

Я прижимаюсь к ее губам; у них вкус земли. Весь мир смотрит на нас, весь мир на нас фапает. Я кладу голову ей на грудь. Она крепко прижимает меня к себе. Бьется ее сердце, бьется мое.

Мы сидим за столом. На завтрак бобы. На мне только семейники в горошек; Ким надела легкое летнее платье. Немногим позже мы, обнявшись, стоим у окна, глядя на пестреющий мир. Я обхватил ее за бедра, она поглаживает мои коченеющие руки. Я отдал приказ о всеобщем ликовании. Солнце находится в режиме непрерывного восхода, башни с кактусами отбрасывают длиннющие тени, дорастающие до предела и тут же начинающие с начала.

Мы обустраиваемся. Я обрываю с дерева соцветия и завариваю чай, который пахнет капустой. Ким крафтит из разросшихся ветвей бумагу. За этим занятием она может проводить целые дни. Она опять стала самодостаточной, может часами глядеть на чистый лист, создавая все из ничего – по-видимому, рождая идеи из самой себя. Именно это и будет иметь значение в будущем. Я рассказываю ей истории обо всем, что еще может быть, она, иллюстрируя мои придумки, рисует созданным из Древесины Углем лица, увешивает стены портретами. Если кому-то из новоприбывших нравится один, а придумать внешность под стать своему новому «Я» он не в силах, он может использовать ее рисунок как скин, чтобы медленно врасти в новый облик.

Когда мы спустимся с горы в день празднования, нас будут, не стихая, приветствовать ликующие крики. Храбрый Убивашка примет все, как данность, без малейшей тени зависти. А до тех пор мы наслаждаемся каждой секундой, что проводим на крыше нашего дома. Ведь когда Миру ◯ исполнится год, я стану им больше не нужен. Проект будет уже достаточно стабилен, чтобы существовать дальше, и для меня настанет время уйти. Я крепко обнимаю ее, прижавшись сзади, накрываю ее груди ладонями, притягиваю еще ближе к себе, целую в шею и чувствую, как заряжаются статикой волоски, как они начинают щекотать, а затем и колоть мою кожу. Я полностью убежден, что мы существуем, что по нашим нервам пробегают ледяные импульсы. Ким крепко обхватывает мой член, все сильнее прижимает его к своим ягодицам, пока наконец не приподнимает ногу, и он не проскальзывает ей между ног. Мое тело окатывает тепло, у нее из груди вырывается глубокий вздох, она поворачивается ко мне лицом, меня обдает ее запахом, я продолжаю покрывать поцелуями ее шею, и мы, соединившись, движемся вперед и назад. Давившая на меня тяжесть переходит в ее лоно овладевающими толчками, я прихватываю зубами мочку ее уха, мое дыхание, в тысячу раз усиленное ее барабанной перепонкой, через ушную раковину проникает ей в самое нутро, и она седлает меня, опираясь обеими руками мне на грудь, поводит бедрами, над ее головой, словно короткие замыкания, вспыхивают звезды, предвещая священный миг. Глаза Ким сияют, напряжение скапливается, все туже завязываясь в узел, от нее исходит сосредоточенность, вбирающая в себя всю гнетущую тяжесть – и вдруг рассеивающая ее, словно пыль. И гаснет свет.

Темнота. Наш основной источник энергии – электричество. Серверы, несущие на себе существование всего Мира ◯, затихают; солярные лампы, ультрафиолет, микроволновка, чайник – все отключается. В воздухе лишь остатки тухлого запаха воска, земли и бобов. Наш основной источник энергии – электричество. Температура падает. Меня охватывает дрожь, с которой я не в силах совладать. На ощупь пробираюсь к компьютеру, ударяюсь обо что-то головой. Не могу нигде обнаружить огоньков системника, мерцающих, сколько я вообще себя помню. Я осторожно прокрадываюсь к выключателю, наступая босыми ногами в оставленную игуаной противную слизь. Щелкаю, и щелкаю, и щелкаю. Сотни раз подряд. Наш основной источник энергии – электричество. Ни свет, ни солярий, ни ультрафиолет, ни Мир ◯ – ничего не включается. Я принимаюсь колотить в дверь. Кричу: «Включите обратно электричество!»

Я совершенно выдохся. На этот раз мне не до сентиментальностей.

– ВКЛЮЧИТЕ МНЕ ЭТО ГРЕБАНОЕ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО!

Внезапно моя голова становится слишком тяжела, чтобы я мог крикнуть в третий, в четвертый, в пятый, в шестой, в седьмой раз.

Ответа нет.

17

Запах корицы. Рождественская елка достает почти до потолка. На ней золоченые фигурки, звезды и где-то дюжина свечей. Карола и Анна-Мари поочередно зажигают их, Оскар, который выглядит более подтянуто с тех пор, как похудел на пару килограммов, особенно в области живота, выносит в гостиную большие коробки с подарками и раскладывает их на расстеленном под елью красном ковре. Потрескивает огонь в камине, вдалеке звонит колокол, напоминая о наступлении праздника, из-под иглы проигрывателя в колонки льется приятный женский голос, напевающий легкую мелодию. Квартиру заполняет запах жарко́го, смешивающийся с нотками орехов и красного вина.

– Будем в этом году петь? – Карола взбирается на табуретку, чтобы добраться до самой верхней свечи.

– Это вовсе не обязательно, – протягивает ей коробок спичек Анна-Мари.

Мать встает на цыпочки, дотягивается огоньком до свечи, торчащей на макушке елки, спускается и, уперев руки в бока, критически оглядывает дерево.

– Да, выглядит вполне достойно.

– Если бы мы хотели продолжать покорять сердца нашим семейным творчеством, то репетировали бы чаще, – подает голос Оскар.

– Тогда доставай пластинку, – щиплет его бок супруга.

Забравшись под проигрыватель, он начинает копаться в металлическом ящике, снимает пластинку с песнями и на ее место кладет «Волшебника страны Оз».

– Четвертая, верно?

Мать и дочь кивают, не отрывая взгляда от мерно подрагивающих огоньков.

Игла опускается на дорожку с громким щелчком. Оскар пристраивается между женщинами и приобнимает их за бедра, вслушиваясь в музыку – звучат первые такты «Somewhere Over The Rainbow», поет Джуди Гарленд.

Каждый входит в отведенную роль: Анна-Мари – непоседа, которая не может дождаться конца песни, чтобы броситься открывать предназначенную ей гору подарков. Оскар мысленно прокручивает воображаемый список и, удостоверившись, что ничего не забыто, удовлетворенно кивает и вступает на втором куплете. У него на удивление чистый, глубокий голос. Карола, надев свои традиционные рождественские красные балетки и бархатистое платье в стиле тридцатых, на протяжении всей песни ведет себя так, будто это она – беззаботная девчонка. Роль Тиля обычно заключалась в том, чтобы угадать тайные желания членов семьи. Это он подмигивал сестре, он излучал радость, он подхватил бы партию отца в знак того, что и он пересчитал и проверил – все подарки на месте, он позволил бы Кароле делать вид, что она и не подозревает, что там внутри, он терпел бы дурацкие шутки в свой адрес и даже с большой вероятностью польстил бы матери, похвалив ее неизменные туфли. Его роль была в том, чтобы создавать ощущение семейного единства.

Но сейчас Тиль похож на того, кто лишь отдаленно напоминают бледный образ прошлого себя. По виду кажется, будто парень постарел на годы. Он бредет неуверенной, шатающейся походкой, то и дело хватаясь за тот или иной предмет. В отросших волосах попадаются свалявшиеся пряди, вместо глаз – узкие, воспаленные щели, покрытые топорщащейся щетиной щеки впали, подбородок венчает косматая козлиная бородка. На нем самый толстый шерстяной свитер в доме, трусы покрыты пятнами, ноги обернуты кусками мягкой кожи, как портянками. Анна-Мари зажимает нос. На лице Каролы вначале читается растерянность, затем она берет себя в руки, сверлит взглядом дочь, пока та не отпускает нос и не отворачивается, уперев взгляд в подарки. Оскар, запнувшись, снова набирает побольше воздуха и еще громче выводит мотив. Пока парень, шаркая, подбирается к елке, оставляя за собой склизкие, зеленоватые следы, Джуди Гарленд продолжает уверять, что в прекрасной стране за облаками исчезнут все невзгоды, растаяв, словно лимонные леденцы. Тиль пытается подпевать, но из горла вырываются лишь хрипы и металлический кашель.

Дорожка кончилась. Игла поднимается, и проигрыватель вращается вхолостую.

– Счастливого Рождества! – раскрывает объятия Карола, прижимая к груди дочь.

– Счастливого Рождества!

На мгновение они так и застывают, обнявшись, но Анна-Мари ускользает, бросается на шею отцу и через его плечо смотрит прямо брату в глаза. Создается ощущение, будто она глядит сквозь него, будто он принадлежит другому измерению, которое хоть и накладывается на проекцию семьи, но никак с ней не пересекается.

Оскар целует в щеку жену, та поворачивается к дереву:

– Ну-ка, что это тут у нас?

Покуда все рыскают под елкой в поисках этикеток со своими именами, Тиль стоит всего в метре от них, застыв, по-видимому, в тщетной попытке войти в семейный круг. Проводит рукой по волосам. Перед глазами, словно снег, сыплется перхоть. Он с му́кой на лице шевелит губами, но с них срывается лишь сиплый свист, который с тем же успехом могла бы издавать и батарея.

– Кто первый?

– Пускай Анна-Марри начинает, – отвечает Оскар. – А то она еще лопнет от нетерпения!

На что сестра достает из общей кучи тщательно запакованный подарок.

– Это от меня, – с гордостью добавляет отец.

Девушка срывает упаковку и извлекает на свет приталенное пальто с золочеными пуговицами на манжетах из осенней коллекции марки «Анн Кристин». Оно слегка напоминает матросский костюмчик, только пошитый на девочку.

Анна-Мари делает разочарованное лицо.

– Что не так? – спрашивает Оскар.

– Ты же знаешь, что пальто вы мне купите и так. Что в нем особенного?

– Сперва надень, – вмешивается Карола.

– Хорошо, хорошо, – девушка просовывает худые ручки в рукава. Пальто сидит на ней как влитое, она принимается крутиться перед собственным отражением в оконном стекле. У Тиля мелькает мысль, что в таком наряде она с легкостью сошла бы за хорошенькую медсестричку с военного корабля.

– Сестренка, – шепчет он.

Несмотря на то что голос его звучит очень тихо, все его слышат.

– Оригинально смотрится, – заявляет Анна-Мари.

– Такое не у каждой есть, – поддакивает мать и подмигивает мужу за ее спиной. – Особенно с такой подкладкой!

Девушка снимает пальто и внимательно изучает ярко-розовую подкладку: в нее вшит кусочек ткани с отпечатанным на нем подарочным сертификатом.

– Твоя работа?

– Нет, это мы вместе придумали, – качает головой Карола.

Тиль изгибается, силясь увидеть, что же там такое. Сестра закрывается от него, словно он нагло пытается списать у нее контрольную.

– Ничего себе! – Сестра кидается на шею вначале отцу, затем матери. – Новогодняя вечеринка в подарок!

И, поднеся пальто к глазам, читает: «Ты и восемь твоих лучших подруг поедете на праздник, который мы организуем у кого-то из вас дома, на лимузине «Линкольн стретч»! С шампанским в самолете вы три часа сможете разъезжать по городу, чтобы посмотреть на других и показать себя. К вашему возвращению тусовка уже будет в самом разгаре! Соберутся восемьдесят гостей, у дверей вас встретит швейцар, а внутри ритмом будет править приглашенный диджей – и можно зажигать!»

Девушка бросается к родителям с поцелуями.

– Это лучшее Рождество всех времен и народов! Мне надо срочно рассказать Лили и Мии. Можно я пойду?

– Разумеется.

Анна-Мари выхватывает смартфон, набирает номер и, погрузившись в болтовню, принимается кружить по гостиной туда-сюда.

– Лили и кому еще?

Оскар только пожимает плечами.

По мере приближения к ужину становится ясно, что пик празднества миновал. Оставшиеся подарки быстро находят своих хозяев. Для родителей приготовлен недельный отпуск на Канарах в окружении живописных рыбацких деревушек, включающий подъем на вулкан, – таким образом, квартира будет полностью в распоряжении молодежи. В дополнение Карола дарит мужу набор для ухода за курительной трубкой, состоящий из акрилового мундштука, ершиков и тампера. Он надевает ей на шею красивую нить янтаря. Дочь получает в придачу различные аксессуары и последнюю модель читалки с уже предоплаченным анатомическим атласом внутри. Тиль по-прежнему стоит как вкопанный, пытаясь разглядеть, не припасено ли что-нибудь и для него.

От горячего жарко́го из оленины идет пар. Семья расселась за столом – в обоих концах родители, напротив того места, где когда-то сидел Тиль – Анна-Мари. Они протягивают друг другу руки, желая приятной рождественской трапезы. Парень стоит поодаль, чувствуя свою непричастность. Опустив голову, все той же шатающейся походкой уходит обратно к себе.

– Что это было?

– Гм.

– Пройдет неделя-другая – и он снова станет прежним.

– Правда?

– Это финальная, глубокая стадия. Теперь ему станет ясно, что необходимо приложить усилия, чтобы снова стать частью семьи.

– Будем надеяться.

Оскар разделывает мясо. Карола передает по кругу корзину с белым хлебом, шлепает каждому на тарелку ложку картофельного пюре. В последнюю очередь отец накладывает порцию себе, поднимает бокал. Они чокаются и, сделав по небольшому глотку красного вина, молча отведывают жарко́е.

18

Булыжная мостовая. Обстановка на площади вокруг фонтана напоминает ночь народных гуляний. На улице толпа; одни люди стоят, разбившись на группы перед входом в дом Тегетмейеров, другие выстроились в очередь перед шавермочной, кто-то подключил к телефонам колонки и, вывернув громкость на полную, поставил рядом с собой на асфальт. Пьют много, девушки в основном белое вино или шампанское, мальчики преимущественно пиво. Должно быть, здесь не одна сотня человек. Двое тащат ящик с пивом, их тут же окружают жаждущие, нащупывая в задних карманах кошельки. Девушка в мини-юбке и неоновой расцветки легинсах взбирается на один из больших мусорных контейнеров возле булочной Треттеров, в окнах которой еще горит свет, машет в воздухе правой рукой в такт монотонному ритму. Парни раззадоривают ее, посвистывая, и вот она начинает кружить бедрами, приседает, снизу к ней приближается пацан с гирляндой на шее и засовывает голову ей под юбку. Поджигают петарды и бросают в толпу. Собравшиеся прыгают на месте, словно их сбросило на тарзанке с моста, и хватаются друг за дружку, если их заносит. Грохочут ракеты, выстреливая в переулок.

Натянув на глаза капюшон и сторонясь толпы, мальчик лет двенадцати на вид несет перед собой зажженную свечу, следя за тем, чтобы ее не задуло. В окнах эркера темно. Приблизившись к толпе, он опускает свечу на землю, где уже горят и другие – море огоньков различных цветов и размеров. В остальных комнатах дома горит свет, из гостиной через распахнутые створки доносятся глубокие басы. На их фоне портативные усилители тех, что толкутся снаружи, выглядят просто смешно. Укутанный мальчик какое-то время молча стоит под окном, затем пробирается сквозь ряды ревущей и танцующей молодежи и вновь скрывается в темноте.

Весь город не спит. Взмывающие ввысь фейерверки на несколько мгновений озаряют черное ночное небо, окрашивают лик застеленной дымкой луны в кроваво-красный, проливают на землю звездный дождь. Пол-улицы перегородил вставший колесами на тротуар лимузин. Девчонка, танцевавшая на контейнере, помогла парню взобраться к ней, и теперь он обнимает ее сзади, опускается и поднимается вместе с ней. Окружившие пару друзья хлопают в ладоши, подбадривают, улюлюкают и распевают «Tonight will be that night». Бросается в глаза, что все они полураздеты, в лучшем случае на ком-то свитер или легкая куртка, воздух на удивление теплый, снег давно уже стаял.

С противоположной стороны улицы, ук-рывшись в тени подъезда, курит мужчина. Неподалеку от него останавливается Ким. Прижавшись к стене, она стоит осторожно, ищет в карманах сигареты. Мужчина наблюдает за ней сбоку, его рука словно срослась с камерой. На ней простые синие джинсы и стеганая куртка, которая велика ей на несколько размеров. Когда очередной всполох озаряет небо, узкий прошеек между домами и всех тех, кто, задрав голову, следит за полетом петарды, можно разглядеть темные круги у нее под глазами.

Мужчина в трениках протягивает ей пачку «Мальборо Голд». Вскользь улыбнувшись, она вытаскивает сигарету; он дает ей зажигалку. Мигает красный огонек на кнопке записи. Пока они курят, со стороны фонтана подходит все больше и больше народа, и вот уже улица полна. По всей видимости, собравшиеся не знакомы друг с другом, потому что продолжают держаться небольшими компаниями. Некоторые достали телефоны и принялись снимать самих себя, других, фасад дома. Они смеются и шумят, многие изрядно выпили. То тут, то там среди толпы мелькает фигура девушки с непроницаемым лицом, ссутулившейся и устремившей взгляд прямо перед собой. Ей под тридцать, благородные черты лица усеяны созвездиями веснушек. Она целеустремленно пробивается сквозь толпу, сжимая в руке зеленую ветвь. Где-то воет сирена. А может, это заливается младенец. Девушка останавливается под эркером, кладет ветку на землю между свечами, поднимает взгляд наверх. Только теперь, по-прежнему стоя через дорогу, вдали от девушки с веснушками, Ким понимает, что Тиль не просто опустил жалюзи, а чем-то заклеил стекла.

Ей требуется время, прежде чем она вновь сможет нормально дышать, набирая достаточное количество воздуха в грудь. Она растаптывает окурок, прячет ладони в карманы куртки, пытается отыскать взглядом другую девушку, но ее, кажется, окончательно поглотила толпа. Стоящий рядом мужчина не сводит с нее глаз. От взгляда Ким не ускользает, что он уже не раз собирался что-то сказать, но до сих пор не сумел этого. Чтобы ускорить неизбежное, она поворачивается к нему и спрашивает:

– Могу ли я чем-нибудь помочь?

– Нет-нет, – отвечает тот и демонстративно ищет кого-то глазами в толпе. – Просто в какой-то момент вы мне показались знакомой, вот и все. – Он бросает на нее поверхностный взгляд и снова обращает взор к собравшимся. Прямо перед ними взрывается петарда, кучка подростков сдавленно хихикает.

– У каждого свои забавы. – Мужчина качает головой; камера болтается на запястье опущенной руки.

– Что собираетесь снимать? – указывает на нее Ким.

– Пока не знаю, – произносит он. – Возможно, какой-нибудь особенный момент.

– А эта толпа – она разве не особенная?

– Подобные известия нынче разносятся быстро.

– Что разносится быстро?

– Ну, такого рода вещи по Интернету, – неодобрительно косится на нее мужчина. – Кто-нибудь проставляется, трое снимают, рассылают еще девятерым, от них это становится известно еще двадцати семи, и так по нарастающей. – После этих слов, будто по команде, в небо взмывает подожженная прямо у них под носом ракета и рассыпается лавиной сверкающих брызг. – И вот уже набегают незнакомцы и разносят весь дом.

– У вас не будет еще одной сигареты?

– Разумеется, – мужчина протягивает ей пачку. Они курят.

Она узнает его по походке. Он загорел, подрос на несколько сантиметров, из-за пробивающейся бородки вид у него лихой. Взгляд сразу падает на его светло-русые кудри, которые он, кажется, давно не стриг, и теперь они роскошной гривой обрамляют его лицо. Заметив его, тусовщики начинают оборачиваться.

– Ким! – Он радостно заключает ее в объятия. – Сто лет не виделись. – Парень поворачивается к мужчине, протягивает ему руку:

– Ян.

– Карл.

Девушка хихикает и лишь кивает.

– В чем дело? Вы знакомы?

– Не знаю, здесь все так странно, – отвечает она. – Стоит оставить его на пару дней в покое – и вот, пожалуйста! – Она указывает на то, что происходит вокруг, и вновь покачивает головой.

Карл с интересом прислушивается, предлагает парню закурить, тот, поблагодарив, отказывается и достает свою пачку. Тем временем на мусорные контейнеры возле булочной взгромоздились еще несколько человек. Со стороны фонтана долетают голубоватые блики.

– Не поверишь, кого там принесло на водопой. – Ян затягивается и выпускает клубы дыма в темноту. – Там лошади! Аж целая дивизия выстроилась. Семь штук, каждая в холке с человеческий рост, выше меня, стоят и бьют копытами. Если приблизишься, заметишь, что они не могут дождаться, когда придет их черед. А на них полицейские в сапогах и бронежилетах, с опущенными забралами на шлемах, каждый – словно ходячая крепость.

– Разве фонтан не укрыли?

– Наверное, так тепло, что решили повременить.

Петарды выстреливают одна за другой. Еще чуть-чуть – и разноцветные всполохи салюта начнут плавно переходить один в другой.

– Ну что, пойдем внутрь? – спрашивает Ким.

– Мы тут не единственные желающие. Боюсь, никто не откроет. Без шансов. – Он достает смартфон. – Попробую позвонить.

Парень набирает номер, прижимает трубку вплотную к уху.

– Номера не существует, – передразнивает он автоответчик. – У тебя нового нет?

– Тиль не хотел, чтобы я ему звонила, – снова качает головой она.

– Ну, а меня не было, – парирует Ян. – Откуда у меня взяться его новому номеру?

– Слыхала, – кивает она.

– В поездке о таком не думаешь.

– О чем?

– Ну, вот о всяком таком. – Он достает новую сигарету. – Пойду куплю себе пива. Вам принести?

Ким опять-таки качает головой; Карл кивает. Пока парень прокладывает себе путь сквозь толпу, пытаясь подловить только что подошедшую группу с очередным ящиком алкоголя, островок свечей растет почти незаметно, но стабильно. Сняв крышечки с только что добытых бутылок, он протягивает одну из них Карлу.

– Ну и чем ты занимаешься? – спрашивает он Ким.

– Ты считаешь, это стоит сейчас обсуждать?

– А чем еще предлагаешь заняться?

– Позвонить Анне-Мари, например.

– И думать забудь. Она не возьмет трубку.

– Ладно.

– В смысле – ладно?

– Я работаю на пряничной фабрике.

– Это розыгрыш, я полагаю?

– Пока не сдам нормально экзамены, так, чтобы можно было пойти учиться.

– Почему ты считаешь, что тебя не возьмут? Ты всегда была одной из самых одаренных. В плане творчества, я имею в виду.

– Я не собираюсь учиться на художника. Кто тебе это сказал?

– Ну, Тиль вроде бы на это намекал.

– Когда вы в последний раз с ним говорили?

– Давненько. – Он делает большой глоток, утирает губы. – Для него ты была и будешь самой выдающейся художницей всех времен.

– Надо полагать, такой вывод он сделал по тем трем картинкам, что я нарисовала за все время?

– Он бы сказал, что дело не в этом.

– Это у него от родителей, они внушили. – Ким продолжает мотать головой. – Нет, я собираюсь пойти на психолога, ты бы наверняка по мне не подумал.

Он делает глоток.

– В таком случае все мы ошибались. Хочу сказать, к лучшему.

– А ты на кого? – спрашивает она.

– Архитектор.

– Кто бы сомневался.

– Ян – реальный пацан, в Яне можно не сомневаться, – смеется он.

– А какой ты в этом видишь смысл?

– Мы так слишком далеко зайдем. Я же у тебя не спрашиваю, для чего ты выбрала психологию.

– Вообще-то пока я леплю пряники. Но могу тебе сказать почему.

– Ладно, – он ненадолго задумывается. – Так вот. Все, что нас окружает – это некие пространства. Верно?

– Согласна.

– И есть разница в том, как они организованы, в том смысле, что их форма оказывает на людей определенное воздействие. Так?

– Могу представить.

– Ну, вот что я имею в виду, в качестве примера: представь, кем бы ты была, если бы выросла в замке. Я вовсе не хочу этим сказать, что сейчас, с учетом тех условий, в которых ты выросла реально, ты какая-то плохая или еще что. Просто к тому, что пространство оказывает воздействие на развитие личности. Какие-то способствуют, какие-то скорее препятствуют успеху.

– Это не ты придумал…

– Поэтому я и собираюсь стать архитектором.

– Но это же не твоя идея!

– Моя.

– Хорошо, если ты так считаешь, тебе же лучше.

На контейнерах тем временем отплясывает уже столько народа, что время от времени кто-нибудь скатывается вниз в толпу, а на их место взбираются новые танцоры. После некоторого молчания, во время которого Ян был погружен в напряженное размышление, он решительно заводит ладонь за спину, хватает за руку Ким, произносит: «Идем!» – и начинает прокладывать путь. Девушка следует за ним, не отставая ни на шаг. Возле подъезда Тиля кучкуются несколько человек. Дверь заперта, по ней стучат и барабанят, эпизодически нестройный хор скандирует: «Энн! Энн! Энн!» Они проходят мимо практически совсем уже выцветшего тильтега и оказываются под большими окнами булочной. Витрина пуста, лишь корзины простаивают в ожидании того, когда же их снова наполнят. Кажется, словно от булочной остался лишь скелет, а все мясо отпало от кости. В тусклом свете, идущем из задней комнаты, виден силуэт фрау Треттер, стоящей прямо у окна. Глаза ее широко распахнуты, рыхлое тело застыло в оцепенении.

Держа за руку Ким, Ян встает так, чтобы оказаться в поле ее зрения. Некоторое время она не шевелится, потом прищуривается. Парень машет ей. Поначалу на ее лице читается удивление, она отступает на полшага назад, словно ей явился кто-то давным-давно как без вести пропавший. Ян делает рукой жест, словно что-то нервно вращает; фрау Треттер хлопает себя по широким карманам белого фартука, выуживает ключ, указывает на других людей, как бы прося никого лишнего не впускать, и чуть приоткрывает дверь. Звенит подвеска, обычно возвещающая о приходе нового покупателя; Ким и Ян поочередно проскальзывают внутрь. Пахнет сахарной пудрой, круассанами и детством. Булочница поспешно захлопывает дверь и дважды проворачивает ключ в замке.

Она долго не выпускает парня из объятий; от волнения ее одежда слегка пропотела, грудь колышется. Затем так же долго прижимает к себе и Ким.

– До чего же я рада, что вас сюда принесло, – утирает она капли пота со лба. – Ян! Кто бы мог подумать! А с ним и маленькая подружка нашего Тиля, верно? – Девушка трясет головой, Ян кивает. – Какое облегчение, а! Посреди всего этого сборища сумасшедших… – к витрине тем временем подошли трое молодых людей. Они пытаются привлечь к себе внимание тем, что стучат по стеклу и корчат рожи. – Пора бы им уже и вмешаться, нет? Полиции, я имею в виду. Иначе за что мы налоги платим?

– Не тревожьтесь, – парень касается ее руки. – Скоро все стихнет.

– Спасибо, – отзывается булочница. Двое прижали третьего лицом к витрине и делают вид, будто имеют его в зад. Даже при всем шуме невозможно не услышать, как они при этом громко стонут. На лице фрау Треттер читается ужас. – Конец света приближается, верно? Как они и предсказывали, нечистоты хлынут на улицы… Посмотрите на этих мартышек! Вконец испорченную молодежь стало невозможно удержать – гляньте только на весь этот сброд! Сначала они колошматят друг друга, потом начинают кидаться на мирных граждан, поганят фасады, поджигают машины, булыжники выдирают из мостовой, поджигают дома, молотят витрины – я права?

– Да нет же, фрау Треттер, это просто глупые забавы, – отвечает Ян. – Так уж сегодня принято – вот так вот собираться и веселиться.

– Но почему обязательно здесь?

– Нам туда? – Ким указывает на дверь за прилавком, ведущую в заднюю комнату.

– Но вы же не можете бросить меня с этими людьми одну!

– Не волнуйтесь, мы мигом.

– А если они разобьют окно?

– Конечно нет. Но вы спокойствия ради посидите пока в комнатке, погасите свет, подоприте дверь, а мы мигом вернемся!

Друзья проходят в дверь; там, как всегда, жужжат механические печи. Булочница прикрывает за собой тяжелую дверь, Ян помогает ей приставить тестомес. Она перебирает связку в поисках нужного ключа и отпирает дверь, ведущую на лестницу.

На лестничной клетке никого. С улицы едва проникают отголоски шума. Только слышно, как сверху доносятся мягкие басы. Ян бросается на третий этаж по ступенькам и тихо бормочет: «Фак!»

Они останавливаются у пушистого коврика с надписью «Мой дом – твой дом». Дверь в квартиру Тегетмейеров закрыта. Сразу за порогом слышны голоса, периодически проскальзывает смешок или вскрик. Оба переглядываются и делают глубокий вдох; Ян осторожно стучит. Дверь тут же распахивается, словно на нее долго давили с той стороны, и вот она наконец поддалась. Вместе с окатившим их сквозняком на них вываливается какая-то усыпанная блестками девчонка. Это Лилит. От нее доносится сладковатый запах водки, смешанной с «Ред Буллом». Поцеловав каждого в щечку, она отступает, позволяя им войти. Под потолком витают клубы дыма, в коридоре невозможно протолкнуться, светодиодные лампы убавлены до минимума. Большинство гостей – девушки, почти полураздетые. На многих парнях лишь плавки и солнечные очки. Прижавшись друг к другу, Ян и Ким пробираются вперед, оставляя позади сайдборд. Дверь, ведущая на половину родителей, заперта. Кухня переоборудована в бар, мужчина в костюме и с блестящей от геля укладкой болтает шейкером, досыпая в него льда из большого ящика. На гранитных столешницах сидят девочки в мини, потягивая через соломинку коктейли. Бармен отдает молодому человеку бокал; им оказывается Вурст. На руке у него и впрямь не хватает одного пальца. Прежде чем он успевает их узнать, Ян уводит Ким прочь с кухни.

Гостиная превращена в танцпол; перед окнами за пультом, состоящим всего-навсего из планшетного компьютера, орудует диджей. Кто-то, сложив дрова пирамидкой, запаляет лучину, и в камине вспыхивает огонь. Среди танцующих – и сама хозяйка вечеринки; она прикрыла глаза, вокруг нее роится стайка парней. У окна стоит еще одна девчонка, задрав футболку практически до подбородка, и трясет сиськами. Происходящее на улице напоминает битву: в воздухе, прямо у самых стекол, практически ежесекундно разрываются петарды; одновременно взмывают ракеты, словно сигнальные огни тонущих кораблей, рассыпая искры высоко над крышами домов. Звуки дальней сирены становятся громче, ее визгливый, чрезмерно пронзительный вой вливается в общий, и без того неровный саунд. Прямо под окном шум и крики достигают апогея. Ким мерещится, будто она слышит бряцанье металлических подков по камням.

Небрежно схватив Ким за руку, Ян увлекает ее подальше от танцующих; они вновь оказываются в коридоре. У двери, ведущей в комнату Тиля, пристроилась обжимающаяся парочка. Не долго думая, друзья бредут в комнату Анны-Мари.

Телевизор выключен, экран рассекает трещина, словно кто-то вдарил по нему ногой. В комнате царит непривычная тишина. Нервно дрожит свет, падающий с потолка. Либо отходит контакт, либо так задумано. Свет озаряет группу людей, прижавшихся ушами к двери, отделяющей их от комнаты Тиля, затем их очертания вновь погружаются в темноту. Смеясь, незнакомцы судорожно барабанят по ней, издают такие вопли, будто пытаются спугнуть трусливого зверя, прячущегося от них в пещере. Парень в черном костюме и красных ботинках дубасит по перегородке ногой.

– Эй, ты, фрик, а ну выходи!

Остальные гогочут.

– Тсс, – вдруг шипит пристроившаяся у него за спиной девчонка. – Я что-то слышу!

И действительно, из комнаты Тиля доносятся какие-то звуки. Слышно, как падает некий предмет, как что-то будто бы разрезают надвое. Ким первая приходит в себя и, стиснув пальцы в кулак, оттаскивает от двери юношу в красных ботинках.

– Оставьте его в покое!

Парень совершенно не ожидал подобного поворота событий и поначалу даже не сопротивляется. Другие продолжают ржать.

– Вы все убирайтесь!

– А ты не порть нам удовольствие, – произносит девчонка. – Мы просто хотим поприкалываться! И телевизор не мы разбили, это кто-то из тех, что снизу дорвался, его потом вывели.

– Мне плевать, – четко и размеренно говорит Ким. – Проваливайте немедленно.

– Фак, – почти что безразлично произносит Ян, который за все это время не сдвинулся ни на сантиметр. Подростки отступают от двери, однако покидать комнату не собираются и, отойдя на задний план, наблюдают за тем, что сейчас будет происходить. Одна из девочек достала телефон и нацелила камеру на дверь.

Крики смолкли, и воцарилась тишина, вероломная, словно затишье перед бурей. Да и на улице стало подозрительно спокойно.

– Я выбиваю дверь, – сообщает Ян, сжимая кулаки.

– Тиль, ты там? – Ким прижимает к двери ладонь.

– Я высажу ее, слышишь? Наконец-то высажу!..

– Тиль, не бойся, это мы. – Девушка отшатывается, пропуская друга к порогу.

Ян разбегается и всем своим весом налегает на дверь. Та скрипит, но не поддается. В ту же секунду собравшаяся под окнами толпа разражается бурными аплодисментами и улюлюканьем. Ян ударяет еще раз, но дверь по-прежнему держится. Шум снаружи нарастает; странно, но в нем слышатся и радостные возгласы, и крики ужаса. После третьей попытки дверь наконец слетает с петель и с грохотом проваливается в проем, словно опускается подъемный мост, преодолевая разрыв между миром внешним и миром внутренним. Друзей окатывает огромная волна перегретого, стоялого воздуха, будто из комнаты Тиля разом хлынул весь скопившийся за прошедшие месяцы углекислый газ.

Царит непроглядный мрак. Лишь дрожащий свет из комнаты Анны-Мари на долю секунды озаряет пространство у входа; остальная часть помещения погружена во тьму. Оттуда выныривает игуана – ее чуть не пришибло дверью. В неровных вспышках видно, что ее чешуя отливает ярко-алым, по спине бегут черные полосы, разделяющие ее на части. Голова тяжело покоится на передних лапах, которые словно свело предсмертным спазмом. Ким первая делает шаг через порог, наклоняется к зверю и замечает, что к нему скотчем прилеплено письмо.

– Свет не включается, – испуганно произносит Ян, который в это время ощупывал стены в поисках выключателя. На наличниках проглядывают следы когтей. – Он и его заклеил.

Парень проводит рукой по мокрому от пота лбу: температура в комнате близка к парилке. Достав смартфон, он светит перед собой дисплеем, как фонариком.

– Тиль, не бойся! – отлепив от игуаны записку, Ким вглядывается в темноту. – Тиль?

Она на ощупь продвигается вперед, то и дело на что-то натыкаясь. Ян осторожно движется следом, подсвечивая пол. Проходит какое-то время, пока они углубляются внутрь. Внезапно заклеенное окно слегка распахивается, роняя в комнату тонкий луч света, который озаряет противоположную стену, заваленную едой, загроможденную горами овощей и фруктов, заставленную ящиками с минеральной водой. Свет падает так, словно в затемненное помещение направили прожектор; ярким пламенем горит тонкая щель, разделяющая обе рамы. Опрокидывая вещи и наступая на надписи, Ким и Ян бросаются к окну. С каждым шагом гам на улице нарастает, явственно слышен цокот копыт по мостовой, звучащий все громче и громче, вой приближающихся сирен, экстатические крики и рев скопившихся внизу людей. Вспоротый скотч торчит, словно рваная рана. Друзья хватаются за него и, потянув каждый в свою сторону, распахивают створки так, что в комнату льются потоки света, а сами они могут выглянуть наружу.

Горячий воздух стремится на улицу, уступая место холодному. В небо все еще взмывает фейерверк. Людской поток, вобрав в себя лошадей и истово сигналящую «Скорую», то накатывает, то отступает, словно волны в бушующем море. Большинство собравшихся стремятся подобраться ближе к стене, словно там происходит что-то примечательное. Но кто-то решительно оттесняет их назад, отступая от эркера, от людей там. Ким высовывается из окна так далеко, что чуть не падает. Внизу, под ней, огоньки и еловые лапы. Если бы Ян не ухватил ее за куртку, она бы полетела вниз и разбилась.

– Тиль?

Ким ищет его глазами, но не может обнаружить в таком скоплении людей. Толпа подступила вплотную, наступая на ветви и свечи. С одного ее края заржала лошадь, с другого разбилось стекло, слышно, как затихают визги «Скорой». Тиля по-прежнему не видно. «Как он вообще выглядит сейчас, насколько отросли его волосы за все это время?» – спрашивает себя Ким. Внезапно люди разочарованно поворачивают вспять, словно пропустили то, ради чего собрались, и разбредаются – кто в направлении фонтана, кто – к ближайшей палатке. Тем временем небольшая группа людей, выбравшись из узкой щели между домами и свернув в темный переулок, подальше от площади, окружила нечто трудноразличимое, возможно, завернутое в одеяла, то ли ковыляющее, то ли волочащееся по земле. Прямо перед окном взрывается петарда. Когда дым рассеивается, и слезящиеся глаза вновь могут что-то разглядеть, видения уже и след простыл.

19

Дорогая ким,

если ты получишь это письмо, значит, все хорошо. это зеленая игуана! почеши зверю в награду чешуйчатый мешочек под подбородком. он поведет глазами – не пугайся! это знак. чтобы добраться до тебя, ему придется преодолеть долгий путь.

нас лишили основного источника энергии. электричество – вот мост к противоположной стороне. вот о чем я хочу тебе написать. мои руки дрожат, ветер здесь ледяной. кто-то толкнул меня в спину, я перелетел через перила домика на дереве и разбился о камни у подножия капустного дерева. так я и лежу посреди своего мира о, и кажется, у меня разбит череп, пробито окно, через которое может входить и выходить, что только захочет. они меня здесь забыли. я не мог сдержать рвоты. это конец? не могу удерживать мочу. подо мной уже несколько раз натекала лужа. голова гудит, я вижу, как просто лежу там, внизу, мои конечности пригвождены к пространству, которое будто бы лишилось всех цветов сразу. когда я пытаюсь приподнять голову, раздается такой звук, словно я тащу гвозди из старого бревна. но все это лишь мои ощущения, а о них я научился забывать. как тогда, когда этот зверь грыз мой палец, проверяя на прочность. я тебе не рассказывал? он не раз помышлял сдаться. но его все же прельщает мысль о том, чтобы вести жизнь окруженного заботой домашнего животного. может, мир о не настолько уж и прекрасен? но в нем же он просто звезда! а вместо этого он просто хотел быть добропорядочным домашним питомцем тегетмейеров, и хватило бы, чтобы он выучил два-три фокуса, чтобы весьма, весьма преуспеть. ведь кто не хочет быть добропорядочным? но мне надо торопиться, ему не хватает дождя и снега. подкрепления в дорогу. времена нынче совсем не снежные. не хватает воды. в прочем же мы довольствуемся грибами, до которых я могу достать. ким, слышишь? нас лишили основного источника энергии! как же меня здесь смогут найти? как же я смогу сам когда-нибудь еще разок взобраться на верхушку проростка? ким, мы с тобой могли бы сидеть на крыше домика на дереве и попивать ароматный чай, с верхних веток взлетали бы птицы, пролагая себе путь над непролазной толщей крон, в долине паслись бы овцы, твоя голова лежала бы у меня на груди, и впереди у нас было бы столько времени, что мы могли бы успеть пересчитать их всех. а, прервавшись, прижимались бы друг к другу так тесно, что у нас были бы одни чувства на двоих, неважно, чувствовали бы мы в тот момент боль или наступившее вслед за ней облегчение. нас все время бы окружали разноцветные блики, отбрасываемые преломленными лучами солнца, или же сияющие созвездия, или же огоньки светлячков, которых мы бы ловили, чтобы посадить друг дружке на одежду. – неужели все это в прошлом, спрашиваешь ты. – существует мир о, отвечаю я. ты хочешь знать, как туда попали другие. – давным-давно, объясняю я, они закуклились в коконы. именно в них и находится вход в мир о. – действительно ли это стоит того, интересуешься ты, чтобы отречься от всего остального. – здесь каждый может стать царем своего собственного мира. это может быть целый остров, а может быть бесконечно крутящаяся на повторе кинолента, или всего-навсего одна-единственная картина! – одна-единственная картина, говоришь? переспрашиваешь ты. – да, отвечаю я. – и даже ее можно населить? – да, даже ее можно населить, и этот мир будет существовать вечно. – неужто вечно? – именно об этом я и говорю. и повторяю, что это могут быть миры, которые пересекаются друг с другом, миры, соединенные сотнями тысяч троп, но ни один из них не станет претендовать на то, чтобы занять место другого: наоборот, они будут одухотворять один другого, между ними можно будет путешествовать, словно нет и не было никаких запертых окон и дверей. между ними будет существовать обмен, где крошечные экспедиции будут исследовать другие пространства, будучи посланниками своего. и ты увидишь сама: стоит тебе только оказаться здесь, начать строить свой собственный мир, как твои пальцы сами станут такими же исследователями, бороздящими другие вселенные, словно по обтянутым теплой кожей костяшкам.

ты спрашиваешь, сможешь ли ты так меня обрести.

ты будешь искать, пока не ощутишь, что наткнулась на живой организм, что по покрову одной из таких вселенных после твоего касания тут же пробежит озноб, а волоски на ее поверхности вздыбятся, словно антенны: ты мягко проведешь по ним и поймешь, что это и есть моя кожа, что это я лежу рядом с тобой. ты заключишь меня в объятия, придерживая мою отяжелевшую голову, потому что этот долгий путь настолько вымотал меня, что я не могу даже пошевелиться. в колыбели твоих рук я наберусь сил, они придут ко мне через твои пальцы, твой запах – аромат земли и защищенности, – через твои узкие губы, касающиеся моего лба, моя кровь вновь побежит по венам, и я смогу снова взобраться на наше капустное дерево, вновь разжечь огонь в нашем маяке, чтобы на него могли ориентироваться все вновь прибывшие, чтобы мы смогли восстановить наш разрушенный мир о.

ты спрашиваешь, правда ли то, о чем я тут говорю.

хеппи-энд упорно не желает наступать. стоит тишина, как будто люди исчерпали все ресурсы и в конце концов и самих себя тоже. я их не слышу, не чую, не чувствую. могу лишь надеяться, что в решающий момент им хватит бдительности. намерения будут расти, и однажды мы сами постучим им в двери. или в двери их забаррикадировавшихся детей. ким, если ты сейчас держишь это письмо в руках, если зверь сумел до тебя добраться, ты убедишься во всем сама. когда ян вернется из своих странствий, расскажи ему обо всем. я прикрепляю игуане на спину свое послание и желаю доброго пути. мы в последний раз вместе закатываем от удовольствия глаза. мне не остается иного выбора. я хочу снова стать мальчиком. тиль

Примечания

1

Вся переписка в романе дана с сохранением авторской орфографии и пунктуации. – Здесь и далее примеч. ред.

(обратно)

2

«Живая рептилия. Обращаться с большой осторожностью» (англ.).

(обратно)

3

«Повседневная жизнь Карибских островов» (англ.).

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg