«Пейзаж с падением Икара»

Пейзаж с падением Икара (fb2) - Пейзаж с падением Икара 505K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Валерьевич Поляринов

Плывут как-то три молодые рыбки, а навстречу им — старая рыба, кивает и говорит: «Привет, молодежь, ну как вам вода сегодня?» Рыбки плывут дальше, как ни в чем не бывало, и вдруг одна из них оборачивается и спрашивает: «Что еще, мать твою, за “вода”?»

Дэвид Фостер Уоллес «Бесконечная шутка».

Пролог.

— Ты просто не туда смотришь, — сказал отец.

Мы стояли на берегу, ветер трепал одежду. Чуть севернее мыса возвышалась Седая скала — кривая, бугристая, похожая на незавершенную скульптуру: ее каменные гребни косо нависали над водой, словно застывшие в момент падения; солнце играло светотенью на изломах. Отец сказал, что у подножия скалы кое-что спрятано, я напряженно вглядывался, но видел лишь сплетение оттенков камня. Начинался отлив, море медленно отступало, обнажая отмель — и вдруг среди хаоса глыб и трещин я отчетливо разглядел… три крестовидные мачты, вырастающие из воды. Корабль постепенно появлялся из глубины — обросший моллюсками, покрытый рубцами полипов, он лежал среди рифов и был похож на…

— …скелет динозавра, — тихо сказал я.

— Почему ты шепчешь?

— А вдруг оно услышит.

— Не говори глупостей, это же шхуна, а не чудище. Давай подплывем и заберемся на борт.

— Может не надо, пап? Мне и с берега отлично видно. Правда.

Он рассмеялся, потрепал меня по голове.

— Не боись, малек, она тебя не тронет. Обещаю.

Мы сели в лодку, отец налег на весла. Он, улыбаясь, напевал какую-то пиратскую песню, но я был так взволнован, что не мог разделить с ним веселье.

Когда лодка уткнулась носом в бок судна, я осторожно прикоснулся к старой, мокрой древесине.

— Шершавая, как шкура у слона.

По ржавой якорной цепи мы забрались на палубу.

— Обрати внимание, как хорошо сохранился корпус, — рассказывал отец; ракушки хрустели под его ногами, напоминая битое стекло. — Это не простые деревяшки: для обшивки использована особая порода вяза — ильм Томаса. В девятнадцатом веке русские корабельные мастера обрабатывали элементы каркаса специальной смолой, ее называли «Оккада». Смола эта давала невиданный запас прочности. Корабль, пропитанный ею, мог в щепки раздробить вражеское судно, просто протаранив его. Считалось, что рецепт Оккады давно утерян; как и суда, созданные с ее помощью. И — в-вот — одно из них перед тобой. А теперь самое главное! — Он подошел к левому борту и показал вниз. — Обычно, при столкновении с рифом, края пробоины топорщатся, как сломанные ребра, а здесь они даже не расщеплены, видишь?

— Что это значит?

— Я думаю, это было не крушение. Ее утопили здесь специально.

Я изумленно уставился на него.

— С чего ты взял?

— Я заглядывал внутрь. Там пусто. Совсем. Нет ни посуды, ни снастей, ни сгнивших парусов, — ничего.

— Может быть, вещи забрали, когда поняли, что шхуну не спасти?

— Да не в этом дело! Идем.

Мы спустились в каюты; теснота давила, от стен разило сыростью и холодом; гулкая капель эхом отдавалась в темноте.

— Как в брюхе у Левиафана, а? — сказал отец и щелкнул фонарем — слепящий белый луч выхватил колонию устриц на низком потолке. Винтовая лестница все круче уходила вниз. Трюм был затоплен — воды почти по пояс; но тьма здесь рассеялась — свет проникал внутрь сквозь пробоину, щедро рассыпая по стенам дрожащие солнечные блики. Отец подошел к разлому и провел большим пальцем по краю ссеченной реи; сказал задумчиво: — Ни одна стяжка не пострадала — почти хирургический надрез. Здесь, конечно, все заросло порядком, но следы еще видно, — он подсветил фонарем, — следы ударов топора, видишь? Дыру пробили изнутри.

От этих слов страх заскользил по спине.

— Топором? — спросил я.

Он медленно кивнул.

— Топором.

Мы выбрались наружу и теперь снова стояли на скользкой палубе. На мачтах, крича, расселись чайки.

— Не понимаю, — сказал я. — Если ее утопили — то зачем?

— Это шхуна контрабандистов. Ты видел пробоину? Между обшивкой и стенкой трюма тридцать сантиметров пустоты, — «двойное дно», — чтобы устроить схрон. Я думаю, эти ребята «засветились» и пытались спрятать шхуну, осторожно утопив здесь. Оглянись: эта бухта — идеальный тайник. Ее потому и назвали «Белой» — по аналогии с «белым пятном» на карте. Ни один нормальный человек не потащится в такую тьмутаракань по своей воле. Берег тут каймой обступают скалы, а выход к морю открыт только во время прилива. Но как раз в приливные часы наше сокровище и таится под водой. Чтобы увидеть «скелет динозавра», нужно сперва умудриться заплыть сюда, не наскочивши на риф, и запастись терпением.

— А почему за ней никто не вернулся? Думаешь, их поймали?

Он пожал плечами.

— Какая разница? Если честно, мне плевать, что случилось с ее прошлым хозяином. Главное, что теперь она — моя.

***

Он был капитаном военного крейсера «Петр I», наверное, самого мощного в Советской армии, но мечтал о шхуне, потопленной сто лет назад, и рассчитывал, уйдя на пенсию, оживить свою находку. Тогда я не понимал его, я не видел никакой поэзии в этой покрытой полипами, дырявой посудине; но мне нравилось делить с ним тайну.

Все изменила буря — она обрушилась на побережье ночью, 22 июля 1989 года. Когда ветер стал швырять в окна обломки шифера, отец велел всем домочадцам спрятаться в подвале, и ночь мы провели среди мешков с картошкой, выжидая, слушая гудящий грохот. Утром, покинув убежище, выйдя на улицу, я увидел пейзаж, чем-то похожий на сон археолога: город, занесенный прибрежным песком по колено, перекошенный, лишенный стекол, крыш, превращенный за ночь практически в руины. До сих пор помню фотографии в газетах: машина, застрявшая в ветвях дуба; яхта, торчащая из пробитой кирпичной стены. Неделю всюду воняло тухлой рыбой, потому что на сушу было выброшено еще и несколько тонн трески, которая серебрилась на поваленных деревьях и на рваных проводах.

Но мой отец запомнил тот кошмар по другой причине…

Утром он снарядился и, сказав, что идет помогать спасателям, покинул дом; а вернулся лишь спустя сутки — пьяный и подавленный.

— Ее там нет.

— Кого нет? — спрашивала мама, стягивая с него ветровку.

Но слышала в ответ лишь:

— Пропала. Пропала…

***

С началом перестройки закончилась военная карьера отца. Уходить он, конечно, не хотел, но власть менялась, и в результате должностной чехарды он был отправлен в отставку и лишен офицерской пенсии. Его подсидел более проворный генерал — с усами и без принципов.

Я был тогда еще слишком мал и не осознавал толком, что происходит. Домочадцы молча собирали вещи, а я шатался по дому, наблюдая, как медленно пустеют комнаты: со стен исчезали картины и фотографии; потные грузчики тащили мебель к выходу, оставляя на паркете красивые волнистые царапины; отец спокойно помогал им. В нашей семье не принято шуметь и плакать, и потому даже момент краха был обставлен со стоическим хладнокровием — все это походило скорее на сборы в долгую командировку, чем на прощание с Вишневым садом.

Мы переехали в маленькую квартирку на пятом этаже полуразрушенного дома, где за стеной жил вечно больной старичок, и когда он чихал, в нашей комнате раскачивалась желтая люстра. Все это, возможно, звучит слишком мелодраматично, но я, как ни странно, не ощущал трагедии, ведь мне было семь, и, даже несмотря на тесноту, сам переезд казался мне интересным приключением — не более того. В этом, наверное, была огромная заслуга мамы: она делала все, чтобы я ни в чем не нуждался.

И лишь сейчас, вглядываясь в прошлое, я понимаю, насколько сложным было наше положение; отцу приходилось браться за любую работу: утром — бармен, днем — монтировщик сцены в театре, ночью — таксист.

Сначала он, конечно, не унывал; например, устроившись охранником в сберкассу, он вечерами вслух размышлял о том, как эту контору можно «грабануть» — даже принес однажды план здания, где прямо на моих глазах набросал огрызком карандаша вероятные точки проникновения и отступления. Его тактические россказни были до того убедительны и дотошны, что мама просила его не делать глупостей.

В каждой новой работе он искал комическое, курьезное, потому что, упражняясь в остроумии, было легче мириться с окружающим равнодушием. Постепенно, впрочем, сарказм его угасал — новая жы-ызнь побеждала. Я думаю, он чувствовал это и принимал смиренно, — так человек, увязший в зыбучем песке, стоит неподвижно, ведь иначе затянет еще быстрее.

Лишь одна вещь волновала его по-настоящему — та самая исчезнувшая шхуна. Когда он говорил о ней, его руки дрожали, а голос менялся. Пользуясь старыми связями, он одну за другой снаряжал экспедиции — прочесывал леса и горы вокруг, исследовал дно акватории — отыскал десятки обломков «ненужных посудин», разбросанных минувшей бурей, — но цели так и не достиг.

Он отстранился от нас, стал выпивать. Сперва понемногу, «для бодрости», потом просто потерял меру: благородное полусухое все чаще уступало место дешевому пойлу. В алкогольном дыму у него началась паранойя: он убедил себя в том, что шхуна не просто исчезла — ее якобы украли, — и развернул масштабное расследование с кучей подозреваемых.

Со временем он сам стал похож на затонувший корабль — такой же грязный и разбитый. Иногда у него случались ремиссии — когда ему казалось, что он близок к цели — он отталкивался от дна и возвращался к жизни. Но проходило время, и очередная фаза неудач скрывала его — он снова тонул в бутылке.

***

От прошлой жизни у него осталась одна старая картина полузабытого художника-пейзажиста, Дмитрия Ликеева, «Наводнение». Каждый раз при переезде на новое место он первым делом бережно заворачивал картину в несколько слоев плотной коричневой бумаги и собственноручно перевозил в новую квартиру, где тут же вбивал в стену гвоздь и вешал «Наводнение».

— Ты очень любишь ее, да? — спросил я однажды.

Он бросил на нее короткий взгляд и поморщился.

— Нет. Я не люблю ее. Это все — мой дед. Он говорил: «Дом без картины, как тело без души». Я эту фразу с детства помню. Вот и таскаю теперь эту мазню с собой — из чистого суеверия. Она мне как напоминание: «ничего у меня нет, только душа и осталась».

Я был совсем ребенок — девять, наверно, лет — и я, конечно, понял эту фразу буквально: и с тех пор смотрел на картину с уважением и всерьез верил, что у нее есть душа; и что сама эта картина — душа моего отца. Наверно, именно это и был пусковой механизм, сделавший меня художником.

***

Я помню день, когда терпение матери иссякло. Отец собирался в очередную экспедицию и уже стоял в пороге, шнуровал свои берцы.

— Что «хватит»? — переспросил он, оглянувшись.

— С меня. С меня хватит, — сказала она.

И всё.

Я не уверен, но мне кажется, что это были их последние слова друг другу.

Ни криков, ни упреков — очень в духе нашей семьи. Если бы о нас сняли кино — оно, несомненно, было бы немое; отец даже дверью не хлопнул.

Когда он ушел, мама собрала вещи — их было не так уж много — и мы… мы тоже ушли.

Очередное наше жилье мало чем отличалось от прочих коммуналок — разве что трещин на стенах побольше. И еще новая соседка — огромная, рыхлая и потная, казалось, целиком состоящая из складок и выпуклостей. Она была певицей в провинциальном оперном театре — и каждое утро весь дом просыпался от ее РЕПЕТИ-И-ИЦИЙ. Я избегал ее — всерьез боялся заразиться ожирением; она же при каждой встрече корила меня за «излишнюю худобу» и торжественно вручала карамельку. Из всех сладостей я предпочитал шоколад, а карамельки вообще не считал конфетами; но и они не пропадали зря, — я уносил их в школу, где обменивал на нечто более ценное — на живых майских жуков, которых собирался подарить маме на день рождения (не знаю почему, но в детстве мне казалось, что жуки — это самый лучший подарок). Я помню, как притащил жужжащую банку из-под кофе домой, оставил ее на обеденном столе и пошел мыть руки; а когда вернулся, кухня была наполнена густым пронзительным гудением — десятки перламутровых насекомых бились об белый потолок, об оконные стекла и вращались вокруг горящей лампочки. Мы с мамой весь вечер ловили их шапками; она смеялась, звонко и радостно, узнав, что это мой подарок ей на день рождения.

К сожалению, Оперная Дива мою идею не оценила — когда к ней в комнату залетели «омерзительные твари», она с воплями кинулась к выходу, споткнулась о край ковра и упала; в итоге — трещина в берцовой кости, гипс и постельный режим. Чувствуя вину перед ней, я вызвался помогать: ходил в аптеку, в магазин, — и даже в церковь (передавал подслеповатому священнику ее любовные записки). Каждое утро она просила меня купить десяток яиц — а я не мог взять в толк, зачем они ей в таком количестве? Высиживает она их, что ли? Лишь много позже я узнал, что яйца полезны для голосовых связок.

Она не позволяла мне заходить в ее комнату, — и этот запрет давал новый толчок моей неукротимой фантазии. В те дни я как раз посмотрел «Семнадцать мгновений весны» и потому был уверен, что она — немецкая шпионка, которая собирает информацию обо мне и маме и передает ее офицерам СС.

Я стучал в ее дверь и всегда слышал в ответ густое контральто: «КТО-О ТА-А-А-АМ?». — «Это я — яйца принес». — «СПАСИ-И-И-ИБО, МОЙ М-А-А-АЛЬЧИК! ПОЛОЖИ-И-И-И В ХОЛОДИ-И-ИЛЬНИК!».

Но однажды вместо гулкого пения из-за двери раздался хриплый, словно вороний, крик: «ф-фойдите». Я взялся за холодную латунную ручку и замер — почему-то мне казалось, что этот жуткий потусторонний хрип принадлежит не певице, а кому-то другому — возможно, офицеру СС? «Открыто, ф-фойдите», — слова звучали так, словно их терли наждаком. «Ну войдите же… кхе-кхе… открыто». Я медленно повернул ручку, толкнул дверь и зажмурился, готовясь принять смерть. Но ничего не произошло.

— Аннушка, это ты? Ты купила лекарства? У меня, кажется, температура опять поднялась. Аннушка, почему ты молчишь?

— Это не Аннушка, это яйца… то есть, не сами яйца, конечно, а я — принес их.

— Ах, милый мальчик. Чего же ты молчишь? Ну проходи же, проходи.

Я сделал шаг и словно бы очутился в ином мире — в глазах рябило от парчи и позолоты. Кресло с подлокотниками в виде львиных голов сразу привлекло мое внимание. В девять лет я еще не знал, что такое ампир и барокко, но уже тогда смутно догадывался, что всю оставшуюся жизнь буду испытывать брезгливое отвращение к любого рода излишествам.

Впрочем, Оперную Диву я все равно вспоминаю с благодарностью, ведь именно она открыла для меня мир живописи. Несмотря на нездоровое пристрастие к парче, помпезным фразам и карамелькам она знала толк в произведениях искусства — любила, например, рассказывать о Босхе (возможно, потому, что и сама могла бы стать героиней его безумных картин).

Ее книжный стеллаж украшали альбомы мастеров эпохи Возрождения. Я приносил ей лекарства и яйца, и в благодарность она разрешала мне брать альбомы. Картины Да Винчи и Караваджо я просмотрел очень быстро и без особого интереса (задержавшись только на эпической «Битве при Ангиари»), а вот Гойя и Брейгель остались со мной на всю жизнь — часами я мог разглядывать «Пейзаж с падением Икара». Корабль на картине был очень похож на пропавшую шхуну, и мне казалось, что если я буду долго-долго смотреть на эти мачты, то отец вернется.

***

И он возвращался. Много раз. Это были редкие, сумбурные встречи. Я тешил себя детской надеждой восстановить семью и, окончив девять классов, поступил в Суворовское училище с одной лишь целью — привлечь его внимание, «отвоевать» себе место в егожизни. Но план не сработал — мое жертвоприношение он воспринял как нечто само собой разумеющееся (взрослые, знайте: снисходительный тон — самый верный способ обидеть мальчишку).

Отношения наши остывали — и достигли нулевой отметки (и даже, пожалуй, немного ушли в минус), когда я сообщил, что собираюсь бросить военное училище:

— Бросить? На четвертом курсе? Но… ты же обещал… — бормотал он, шагая по палате и подкидывая монету, облаченный в белую больничную робу.

— Я стану художником, — отвечал я. — Ненавижу ходить строем. Ненавижу носить форму. Достало, понимаешь? Я узнавал — в Академии живописи еще есть бюджетные места, я хочу рискнуть.

Он остановился и пристально посмотрел на меня, но я не отвел взгляда. Монета звякнула о кафель, повертелась и затихла. Никто из нас не шелохнулся, чтобы поднять ее.

— В академии живописи? Чему там учат, интересно? Рисовать вазочки? Лошадок? Зачем тебе это? Ты и так умеешь их рисовать, — он стал задыхаться и потянулся к ингалятору. — Ты знаешь, что я не против этих твоих… красочных опытов, ­— прохрипел он, когда приступ поутих. — Но я считаю, что человек должен приносить пользу. Ты думаешь, что сможешь приносить пользу своими… лошадками? Я не собираюсь критиковать, нет, я просто хочу, чтобы ты научился дисциплине. Это самое главное. В любом деле. Даже в деле рисования лошадок, — он помолчал. — А бросать на полпути — это не по-мужски. Разве этому я тебя учил? — и только тут он осекся, заметив ярость на моем лице. Больше всего меня обидело его пренебрежение — не ко мне лично, но к моей цели.

— А много пользы ты принес, проводя военные учения в открытом океане? — спросил я. — Да-а уж, вы, наверно, гордитесь собой, капитан! Стрелять баллистическими ракетами по «предполагаемому противнику» — это, конечно, чертовски полезное занятие.

— Я защищал границы государства.

— Может быть. Но, говоря о пользе: чем ты ее измеряешь? Количеством взрывов? Или убитых врагов? Чем мои «лошадки» хуже твоих ракет? Мои «лошадки» хотя бы никому не вредят.

Постепенно спор наш закипел — и превратился в банальный обмен оскорблениями. Мы чуть не подрались там, в палате, в клинике, где он проходил обследование.

***

Вчера ночью меня разбудил телефонный звонок.

— Андрей умер, — донеслось из трубки вместо приветствия.

Я не ответил, возникла неловкая пауза, и дядя на том конце провода спросил:

— Эй, ты там? Алло-о!

Я нажал на «сброс».

Не знаю, сколько я просидел вот так, неподвижно, глядя на кривой квадрат лунного света на полу. Во рту появился привкус марли. Я включил ночник, сплюнул на ладонь и увидел маленький серый камушек.

— Пломба.

Боль в нижнем левом резце нарастала, пульсируя. Я сглотнул — и боль упала в горло; еще глоток — и боль закачалась в груди, как тяжелый маятник, ударяясь о ребра.

Глава 1. Два прозвища

Заняв место в вагоне, я долго смотрел в окно, считал людей, но унылый, заиндевевший пейзаж быстро наскучил, и, чтобы как-то развеяться, я достал из сумки блокнот, карандаш и стал рисовать. Я всегда так делаю, если нечем заняться — подглядываю за людьми, ищу дефекты, интересные детали: морщины, шрамы, родинки. Стены моей студии (если это слово применимо к каморке 3х4 метра) завешаны изображениями фрагментов лиц: глаза, подсмотренные в магазине, подбородок — в метро и т. д.

В купе я исподтишка рассматривал пассажира на соседней койке. Лицо его было серое и бессмысленное, как холодец. «Уникальное лицо, — думал я, — даже ухватиться не за что, такое оно рыхлое и невыразительное. Ах нет, вижу-вижу. Веки! Тяжелые, набрякшие, почти лишенные ресниц, еще и с ячменем. Отличный экспонат».

Открыв блокнот, я сделал несколько штрихов: пара плавных линий, студенистые глаза, паутинки морщин вокруг.

Обычно этюды даются мне легко, но в этот раз неровный шум колес нещадно путал мысли. К тому же сосед сошел на следующей станции, и заканчивать портрет пришлось вслепую, по памяти.

Поставив завершающий росчерк, я поднес блокнот к светильнику, чтобы оценить результат, и тихо выругался — рисунок был испорчен: причем испорчен в той крайней степени безнадежности, когда невозможно определить, что именно не так. В последнее время все мои портреты похожи в одном: они смотрят на меня с недоумением.

***

Я так и не явился на похороны. Приехал на кладбище, постоял в отдалении недолго, глядя на заснеженные кресты, и ушел. Не знаю почему. Вообще тот день я вспоминаю, как нелепый сон, из тех, где декорации меняются быстрее, чем успеваешь оглядеться. Покинув кладбище, я какое-то время нарезал круги по окрестностям, пытаясь заставить себя вернуться к могиле. Долго плутал, наверно, — не помню, как стемнело.

Ночной оледеневший лес был похож на разбитый кусок хрусталя; луна поблескивала в его ветвистых трещинах. Я остановился возле огромной раскидистой ивы. Ее гибкие тонкие ветки, отягощенные инеем, тянулись к земле. Взяв палку, я с размаху вдарил по стволу — наледь осыпалась с неровным звоном. Звон успокоил — стало легче думать. Я подскочил к соседнему дереву и шарахнул по нему еще сильнее, закрыв глаза и вслушиваясь в хрусткий гул опадающего блеска. Еще удар! Еще! Освобожденные от холодной тяжести деревья, потрескивая, расправляли ветви.

Дыхание сбилось, суставы ломило, но я с каким-то детским упорством продолжал размахивать палкой. Добравшись до очередного исполинского ствола, я остановился, заметив в сугробе человеческие следы — они сворачивали вправо и исчезали за кустом шиповника. Минуту я смотрел на них, собираясь с мыслями; мне стало интересно. Преодолев колючие иероглифы ветвей, я двинулся дальше, стараясь наступать ровно в отпечатки чужих ног, дублируя владельца.

Пунктир следов оборвался через пару километров на берегу реки, бежавшей вниз по склону, еще не скованной льдом. Я огляделся, но вокруг блестел нетронутый наст, а впереди — вода. Мне стало страшно — даже жутко — при мысли о том, что с ним случилось. Не по воде же он пошел, в самом деле. Вероятно, его ждали здесь, и он уплыл на лодке.

— А-у-у! Есть кто живой?!

Тишина; снежная шапка бесшумно упала с ближайшего дерева.

Развернувшись, я побежал по оттискам в обратном направлении, рассчитывая выяснить, откуда взялся мой таинственный лесной спутник. Эта игра в следопыта, впрочем, быстро меня утомила. Еще и брешь в зубе снова начала пульсировать, вернулся привкус старой марли. Я дошел до дороги, по которой иногда проезжали машины, освещая фарами зернистый асфальт. Дальнобойщик (смельчак с гусарскими усами) подкинул меня до вокзала, где я купил билет до дома.

К своему месту мне удалось протиснуться с трудом — вагон был так туго набит людьми, что, казалось, стоит чихнуть, и он лопнет. Даже запахам было тесно: воняло псиной, несвежим дыханием, сырой одеждой. Я сел у окна и всю дорогу делал вид, что смотрю в него, хотя ничего и не мог разобрать в немногословной темноте. Повалил снег с дождем; потом еще и с градом — он гулко грохотал по крыше, мокрой ватой налипал на стекло.

Рядом сидел старик с бородой, похожей на пучок спутанных медных проводов. Он шелестел газетой и постоянно спрашивал, толкая окружающих:

— Нидерландский живописец, автор картины «Обращение Савла», восемь букв, вторая «р».

Но все молчали; даже те, кто знал ответ. Ведь теснота, сказать по правде, не очень-то сближает.

Я достал блокнот и попытался ухватить карандашом его корявый иссохшийся профиль.

— Птица без крыльев, четыре буквы, — бормотал он, наверняка прекрасно понимая, что ответа не дождется; и тут же отвечал: — Икар! — и хрипло хохотал.

Сырое небо за окном сменилось вдруг тесным гремящим мраком туннеля; а после — снова ливень, град и стук колес.

Старик не унимался ­— ему делали замечания, просили помолчать, но он упорно продолжал давить на нервы. Мое терпение иссякало — и, чтобы не сорваться, я встал, взял пальто и вышел — а остаток пути провел в тамбуре, прижавшись лбом к холодному стеклу и вспоминая следы на снегу. Кто же, все-таки, их хозяин? И куда он делся?

***

Дождь кончался, но мелкие капли его еще искрами сверкали в дрожащих желтых ореолах фонарей. Перрон поблескивал отражениями в замерзающих лужах.

Я вышел из вагона и направился к вращающейся двери вокзала. Градины хрустели под ногами, как битое стекло.

В зале ожидания сидел бродяга в рваном плаще и играл на флейте. Я остановился и минуту слушал, пытаясь уловить мелодию. Лицо бездомного было бледно и неподвижно, как лунный ландшафт, руки дрожали, но он все равно играл, и мелодия рождалась неровная, как азбука Морзе; игра резала слух, и я уже хотел отойти, но вдруг заметил, что вместо шляпы для милостыни он поставил перед собой ржавый бритвенный тазик. Это напоминание о Дон Кихоте так умилило меня, что я решил кинуть пару монет в знаменитый головной убор — полез в карман, но… вместо мелочи пальцы нащупали камень. Я вытащил на свет фигурку лошади, высеченную из красного минерала.

— Так-так. Это здесь откуда?

Еще пошарил вдоль подкладки, прекрасно помня дырку по шву — но вместо нее обнаружил помятый лист бумаги. И только тут заметил, что воротник у этого пальто коричневый — а не серый, как у моего.

— Вот дурень-то!

Поезд тем временем трогался; земля задрожала.

— Погодите! Ошибка!! — застряв на пару мгновений внутри капсулы вращающейся двери, сделав лишний круг, я выпал обратно на перрон и рванул за вагоном, нелепо оскальзываясь, как ребенок на катке. Из полутьмы вагонных окон за мной наблюдали желтые лица, кто-то даже помахал рукой.

Локомотив разогнался и вскоре скрылся за лесополосой. Где-то там внутри него ехало мое пальто — и мои последние деньги в его внутреннем кармане.

***

Олег Фомич Чревато был очень приветливым человеком. Даже слишком. Только один недостаток смазывал общее впечатление: говорят, раньше он мастерски играл в покер, но потом пережил инсульт, и теперь его перегревшийся мозг вместо карт тасует воспоминания. Склероз прогрессирует: старик путает лица, не помнит постояльцев, а потому для каждого пришедшего всегда устраивает экскурсию.

— Добро пожаловать! — говорит он, вскинув руки. — Позвольте, я покажу вам здесь все.

У него лицо спившегося священника (отличный экспонат для моей коллекции); плечи посыпаны перхотью; карманы его всегда набиты мелочью, и он позвякивает монетками на ходу, как свинья-копилка; каждый раз, демонстрируя мне убранство моей собственной квартиры, он большим пальцем потирает висок, словно пытаясь настроить резкость мышления.

Вот и сейчас все повторилось.

— Здесь у нас кухня! — сказал он, указывая на дверь в ванную. Прошел чуть дальше, открыл кладовку и исчез там; через минуту вышел и, виновато улыбаясь, пробормотал: — А этой двери здесь раньше не было, — снова заглянул туда и облегченно выдохнул: — Точно. Кладовая.

Мы зашли на кухню, и, указав на холодильник, Олег Фомич сказал:

— Вот газовая плита. Одна конфорка плохо работает, поэтому ей лучше не пользуйся, не то взлетишь на воздух.

— А какая именно?

— Что-что?

— Какая конфорка плохо работает?

— Да бох ее знает! Не помню, — открыл холодильник, прищурился от яркого света и сказал: — Пон-нятно, — закрыл и огляделся. — Эй, а где холодильник? — опять открыл дверцу, прищурился. — А, вот же он, — ткнул пальцем. — Это холодильник!

И продолжал абсурдную экскурсию — отправился в коридор, где снова скрылся в кладовке, — вообще, все его пути вели в кладовку. Бог знает, почему его туда тянуло. Наверно, искал там среди хлама свою утерянную память. Из кладовки он выходил с виноватым видом и говорил:

— Ничего не понимаю. Эта дверь раньше была здесь?

В сорок четвертый раз я «познакомился» с Олегом Фомичом и в сорок четвертый раз заселился в свою старую-новую квартиру. Причем хозяина как всегда нисколько не смутило, что у «нового» постояльца есть ключ от нее, и что вещи все уже на месте.

Обычно причуды Олега Фомича нравились мне, — или, вернее сказать: забавляли меня. «Как это должно быть интересно — всегда жить в сегодняшнем дне, когда все в новинку». Но сейчас, вновь выслушав инструкции склеротика, я едва удержался, чтобы не влепить ему пощечину.

Помню, зайдя в ванную, я прополоскал рот раствором соды (тщетно пытаясь задавить зубную боль), потом долго рассматривал себя в зеркале; выпятил подбородок, провел пальцами по горлу, ощущая щетинистую шершавость. Бритье всегда успокаивало меня, и сейчас, открыв горячий кран, я стал споласкивать скулы. Вода обжигала ладони, но не лицо. Крем для бритья плохо пенился, пришлось взбивать его помазком в эмалированной кастрюле, как гоголь-моголь. Развлекаясь, я соорудил из пены снежно-белую бороду, нацепил на голову красное с белой оборкой махровое полотенце и долго кривлялся, приговаривая «О-хо-хо! Я подарки вам принес», похлопывая себя по животу и жалея, что под рукой нет ни мешка, ни елки, ни снегурки. Но даже дурачества перед зеркалом, обыкновенно очень веселившие, теперь не помогали. Моя бритва похожа на скальпель хирурга — я никогда не пользуюсь безопасными игрушками от «Жиллет» — по-моему, главное очарование бритья заключено как раз в возможности случайно перерезать себе глотку; иначе — это просто скучно до безумия.

— Вы слышите меня? — раздался голос за спиной.

Я подскочил и обернулся. Стоявшая в дверном проеме старуха отшатнулась, сжав швабру руками, моргая испуганно.

— Стучать же надо, — буркнул я.

— Я стучала, право-слово, но вы как будто… напевали что-то про парфюм.

— Нет, нет, я просто задумался, — я ощутил дикий стыд, словно меня застали за чем-то неприличным. — А вы?..

— Я, — она выразительно махнула шваброй, — убираюсь. Можно?

— Да, конечно.

Старуха, пыхтя, втащила в ванную жестяное ведро (на стенках которого играли водяные блики) и стала полоскать в нем рваную тряпку.

Я повернулся к зеркалу, чтобы смыть остатки пены, но замер, заметив на скуле царапину — след неосторожной бритвы. Перед глазами поплыли круги, пол под ногами закачался, и я схватился за край раковины, чтобы не упасть.

— Вам плохо, Андрей Андреич?

— Что? — я обернулся: — Что вы сказали?

Старуха еще повозила мокрой тряпкой по кафелю, остановилась и посмотрела на меня.

— У вас губы дрожат.

— А? Это от холода, не обращайте внимания.

— А глаза — тоже от холода?

— А что с глазами?

— Вы так себя в зеркало разглядываете, как будто, право-слово, от вас кусок мяса оторвали, — она замерла, словно ожидая ответа, но я молчал, и она засуетилась, причитая испуганно: — Это не мое дело, конечно, не мое, право-слово…

Минуту я наблюдал за ней. Ее рыхлая фигура, облаченная в серый сарафан, ее лицо, похожее на оплывшую, потухшую свечу — все это раньше вызывало во мне брезгливость. Но теперь, после этих слов, я проникся к ней той симпатией, которую, наверно, упавший с качелей ребенок чувствует к незнакомой женщине, дующей на его разбитый локоть. Я почти сказал «спасибо», но одернул себя, подумав, что это прозвучит глупо и непонятно. Мне захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее, — я подошел и попытался взять швабру.

— Вы устали, Нина Петровна, позвольте, я помогу вам.

Старуха нахмурилась.

— Чой-то вы чой-то?

— Я же вижу — вы устали. Отдохните. А я сам пока протру тут.

Я потянул швабру к себе, но уборщица и не думала уступать; на помятом, парафиновом лице ее отразилось тупое упрямство.

— Отдайте немедленно! Эт моя швабра! Я щас милицию вызову! Мили-и-иция!

Отповедь отрезвила меня — всплеск благодарности угас. Я снова увидел перед собой полусумасшедшую бабку, верящую в нечистые силы, и в то, что сын ее, давно пропавший без вести, скоро вернется из магазина с молоком. Теперь, сам не понимая, за что хочу отблагодарить ее, я отпустил швабру и отступил к зеркалу.

***

Запершись в комнате, я выложил на стол вещи, найденные в карманах нечаянно украденного пальто: огромная звенящая связка ключей, красный талисман в виде лошади, и — самое странное — листок бумаги, испещренный мелкими отверстиями, похожими на перфорацию или на шрифт Брайля.

Вопрос: какие выводы можно сделать о человеке по этим трем предметам?

Он надзиратель в тюрьме? Камнетес? Слепой?

Нет. Нет. Нет.

Это вранье, что человека характеризуют его вещи. Можете мне поверить: в карманах моей шинели, я помню, лежали грецкие орехи и фундук, но это ведь не значит, что я Щелкунчик. Или белка.

Я попытался вспомнить всех, кто был в купе — но тщетно. Тогда, полагаясь на силу своего воображения, я сел за мольберт, канцелярским ножом наточил карандаш и стал наспех, наугад рисовать портрет ограбленного человека.

Линия — еще одна — пара тонких штрихов — вот появились волосы, скулы и нос — вот проступили ямки в уголках рта. Закончив этюд, я отступил на шаг и пригляделся. Портрет, естественно, был безнадежно плох, но не это меня смутило ­— во-первых, лишь сейчас я заметил, что рисовал красным карандашом, а во-вторых, рисунок сам по себе производил странное впечатление: казалось, незнакомец потерялся — и теперь озирается, пытаясь отыскать глазами кого-то, оставшегося за пределами полотна.

К такому эффекту я точно не стремился.

Я все еще разглядывал его, когда в дверь вдруг постучали. На мгновение у меня мелькнула нелепая мысль, что это хозяин пальто — вернулся за ним.

Стоило мне щелкнуть замком, и незваный гость тут же потянул дверь на себя. На пороге стоял Петр Суханов, мой старый приятель еще со времен Академии живописи. Он был не один — стойкий запах кагора сопровождал его.

— Вдребезги! — гордо сообщил он и ввалился в квартиру, не дожидаясь приглашения — вполне в его стиле.

— Что значит «вдребезги»? Ты разбил что-то? — спросил я.

Он огляделся.

— Я? Нет. Просто мне нравится это слово. Вдребезги!

— Не ори, пожалуйста.

— Вдребезги-и-и-и!

Вообще он не буйный; дурной малость, но безобидный. Проблема в том, что алкоголь влияет на него специфически: крепленое вино не просто развязывает ему язык, оно пробуждает в нем горячее желание исповедаться; по какой-то необъяснимой причине он считает меня своим «лучшим другом», и поэтому именно мне каждый раз приходится выдерживать натиск его хмельной и многословной болтовни.

Так случилось и сейчас.

— И тебе привет, — сказал я, закрывая за ним. — Нет-нет, не разувайся, я ведь люблю грязные следы на полу. На кухне белый кафель — хочешь там потоптаться?

Он обозвал меня занудой, стянул облепленные снегом сапоги, зашел в зал и упал в кресло, прикрыв глаза ладонью — поза крайнего отчаяния, надо полагать: веселость уступила место меланхолии. Самое выдающейся частью его лица была нижняя губа — всегда большая, как будто распухшая от укуса пчелы. Он вечно закусывал и жевал ее в моменты раздумий — как сейчас, например. Я оперся плечом о дверной косяк и молча ждал, когда его прорвет.

— Скажи, сколько мне лет? — вдруг спросил он.

— Что, прости?

— Ты слышал: сколько мне лет?

— Ну… в твой день рожденья, я помню, на торте со свечками была шоколадная цифра «36». Я бы сказал, что это твой ай-кью, но его на тортах обычно не пишут, поэтому…

— Не смешно, — перебил он. — Сделай одолжение: отключи сарказм, выдерни его из розетки. Лучше скажи честно: я выгляжу старше своих тридцати шести?

Я вздохнул.

— Ты сейчас серьезно?

— Серьезней некуда.

— О гс-споди. Слушай, я очень устал сегодня, правда. Давай просто представим, что я искрометно пошутил, и мы вместе посмеялись, хорошо? А теперь — вон из моего кресла.

Он поднялся из кресла и стал беспокойно ходить по комнате, трогая и передвигая предметы, и, как всегда, покусывая нижнюю губу. Минуту я наблюдал за ним.

— Так, что случилось?

— Ты не поверишь: мне сегодня впервые в жизни уступили место в автобусе. Представляешь? В тридцать шесть лет!

— И что?

— Что значит: «и что»?

— Не ори.

— Нет, что значит «и что»?!!

— Прошу тебя — тише. Здесь тонкие стены.

— Представь! Захожу сегодня в автобус и слышу: «Присаживайтесь, пожалуйста». Смотрю — молодая красивая мадама и вдруг… уступила мне место, как будто я старикашка. Скажи, я похож на старикана?

— Э-э…

— Вот и я о том же! Я слежу за собой, ем свежие овощи. Да, сегодня я забыл побриться и одет, прямо скажем, не от Пьера Кардена (дурацкое, кстати, имя — Пьер!). Ну и что? Ведь у меня даже седых волос нет. Скажи, у меня есть седые волосы?

— Ну…

— Вот именно, вот именно! Но тогда почему она уступила мне место? Думаешь, это из-за плохой осанки?

— М-м…

— Да, ты прав: наверняка из-за осанки. У меня спина колесом. И еще я лоб морщу все время. Вот так.

Он замолчал, ожидая комментариев. Я пожал плечами:

— Скажи, а где в тот момент находилось вино — еще в бутылке или уже в тебе?

— Так, давай не будем разводить гегемонию.

— В смысле — демагогию?

— Да, и ее тоже. И вообще: я же просил выключить сарказм.

— Извини: выключатель сломался.

Петр отвернулся к окну и стал дергать за веревочку, открывая и закрывая жалюзи.

— Суханов, бога ради, оставь в покое мои вещи.

— Знаешь, что я думаю, Андрей? Я думаю, все это неспроста.

— Что именно?

— Ну, случай в автобусе. Это наверняка что-то значит.

Я закрыл глаза, я хотел спать.

— Возможно, — сказал я, — девушка уступила тебе место просто потому, что бывала на твоих лекциях и знала, что ты преподаватель. Может, это был жест уважения…

Он обдумал мои слова и вздохнул.

— Ладно, допускаю: иногда я перегибаю палку.

— «Иногда»? Ты уверен, что это то слово?

— Ох, да я не об этом! Ты не понимаешь! Здесь ведь совсем другая ситуация! Уступив мне место, эта девушка что-то изменила во мне. Она словно состарила меня морально. Я даже афоризм сочинил, слушай: старость — это не морщины и седина; старость — это когда тебе уступают место в общественном транспорте. Получается, что сегодня меня официально разжаловали в старики. Андрей, ты слушаешь меня?

— А?

— Ну что ты за человек, ей-богу! Тебе душу изливают, а ты в стену смотришь.

— Душу? — я зажмурился, сдерживая ярость, не в силах больше слушать эту ахинею. — Ты преподаватель, Петя. У тебя нет души.

Петр заговорил лишь через минуту — тоном оскорбленной невинности:

— Ты бесчувственный человек! Черствый и бесчувственный!

— А знаешь что? — я встал из кресла, шагнул к двери и распахнул ее. — Вали-ка ты на хер отсюда. После твоей «души» мне теперь комнату проветривать придется.

Повисла тишина. Он посмотрел мне в лицо — кажется, впервые с тех пор, как вошел — и вдруг удивленно спросил:

— Ты в порядке?

— В порядке. Выметайся.

— А что у тебя с губами?

— А что у меня с губами?

— Они… дрожат.

— Пломба вылетела — и зуб теперь болит. Выметайся.

— Зуб? А, зуб — это да-а-а. Это плохо, да. — Пауза. — Может, я могу чем-то помочь?

— Ты умеешь воскрешать мертвых? — вырвалось у меня.

Он всерьез задумался.

— Н-н-нет.

— Тогда ты не сможешь мне помочь. Выметайся.

— Да ладно тебе, хватит рычать, я пришел с миром…

— Пш-шел вон! Еще одно слово, и — клянусь — я пробью тебе голову настольной лампой!

— Ты чего разорался-то?..

Я шагнул к столу, схватил лампу и сорвал с нее желтый абажур (комната озарилась ярким белым свечением освобожденной нити накаливания — и тени поползли по стенам, подчиняясь движению моей руки в момент замаха).

Петр ретировался к выходу.

— Ладно-ладно, все, ухожу. Какие мы нервные сегодня…

Он выскочил на лестничную клетку, и дверь за ним звонко захлопнулась. Я медленно опустился в кресло и зажмурился. Потом открыл глаза и оглянулся, проверяя — нет ли кого за спиной. «И кого ты ожидал там увидеть?» — мелькнуло в мыслях. Лампа в руке дрожала — и ломаные тени на стенах тряслись в унисон. Зуб уже давно не болел — но странным образом теперь без этой боли было как-то пусто. Я старался дышать глубоко и уже почти пришел в себя, когда Петр вновь появился на пороге:

— Я это… сапоги забыл… босиком выбежал…

Я швырнул в него лампу, но короткий провод, натянувшись, словно поводок, отдернул ее назад — и она грохнулась на ковер, усыпав осколками турецкие узоры. Вдребезги…

***

Чтобы остыть, я вышел на улицу, накинув на плечи украденное пальто. Долго шатался без цели, потом направился к реке — увидеть мост.

Честно говоря, с мостами у меня особые отношения — только не смейтесь, пожалуйста, — я панически боюсь ходить по ним. Перейти реку по тонкому льду для меня гораздо проще, чем по мосту. Этот нелепый, нелогичный страх появился у меня в семь лет…

Как сейчас помню: мы с друзьями, Димой и Леней, решили прогулять математику. В соседнем поселке в тот день открылась выставка комбайнов, и, чтобы скоротать время, мы отправились туда.

Мы шагали по тропе, толкались, бились рюкзаками. Ступив на старый деревянный мост, я спросил:

— Этот мост называют Тихим. Но почему? Он же скрипит, как треснувшая мачта. Того и гляди развалится.

— Нет, — сказал Леня, хохоча, — он скрипит, как суставы моего деда.

— Он скрипит, как голос нашего завуча! — подхватил я, и мы стали выдумывать сравнения — одно другого глупей — чтобы описать скрип.

— Его назвали Тихим из-за странной смерти, — сказал Дима. Вид у него был предельно серьезный, и мы перестали хихикать.

— Ты о чем это?

Дима оперся на канатные перила, посмотрел вниз, плюнул в воду.

— Здесь человек умер.

— Какой человек?

— Человек, которого не слушали.

— Что?

Дима был самым старшим из нас, к тому же благодаря щербинке между передними зубами он дальше всех плевался — поэтому мы очень его уважали. Он долго молчал, словно раздумывая, потом махнул рукой и пошел дальше.

— Нет, вам рано еще это слышать.

— Что? Что слышать? Ну рассказывай! Кто здесь умер?!

Интригу он умел создать и паузу выдерживал невозмутимо — мы семенили за ним, умоляя продолжить. Наконец, поломавшись для солидности, он сделал вид, что мы его достали, и сам с удовольствием начал рассказ:

— Там, за холмом, когда-то жил человек. Звали его… м-м-м… Кира!

— Кира? Что за девчачье имя? — сказал Леня, хихикая. — Неудивительно, что он умер. Я бы тоже умер, если б у меня было такое дурацкое имя. Кира! Ха!

Дима залепил Лене звонкого леща; Леня проглотил усмешку и умолк.

— Так вот, — продолжил Дима, — Кира был проклят. Типа с рождения. Когда он родился, врачи не услышали его плача. И даже когда он научился говорить, его никто не слушал. Нет, все было не так уж и плохо, а местами так вообще зашибись: предки любили его, у него даже были друзья, но когда он начинал говорить — слова его как будто отскакивали от людей. Иногда он видел это, типа как в кино: буквы вылетали изо рта, стукались о невидимую стену и прям вот на осколки рассыпались, как стекляшки. Когда он вырос, стало вообще невмоготу: слова причиняли ему боль. Вот начинал он говорить о чем-то важном, типа о смысле жизни там и вообще о всяких важных штуках, и вот тут появлялось такое вот ощущение, знаете, как будто он типа йог, и типа босиком идет по битому стеклу. Он, конечно, страдал из-за этого ващ-ще очень сильно, но потом привык. Ведь мы все привыкаем к неудобствам, — Дима выдержал внушительную паузу. — И вот тут-то была главная закавыка. Он типа решил, что все люди такие — все мучаются из-за слов, поэтому молчат, а если типа и говорят, то о всякой фигне. Потому что фигня не причиняет боли, сечете? И так он и жил – типа молча. Но все изменилось, когда он встретил немого.

— Что? Что изменилось? Ну говори уже!

— Он типа возвращался с работы. Шел себе, никого не трогал, под ноги себе смотрел. И вдруг такой слышит! Женский голос — и женщина, значит, как будто разговаривает с кем-то — но Кира другого голоса Кира не слышал. И это было так странно! Он осмотрелся и увидел двух людей. Было темно, они стояли в желтом свете фонаря. И, значит, девушка эта улыбалась. Знаете, так улыбаются девчонки, когда втюрятся в кого-то. Она глядела на пацана, а он размахивал руками, типа как оркестром дирижировал. Невидимым оркестром. «Он немой», — понял Кира и еще долго наблюдал за ними. Немой не мог издать ни звука, сечете? Но вот эти вот его жесты, - Дима изобразил жесты немого, - его ладони, пальцы, вот это все, складываясь в знаки, все эти жесты заставляли девушку слушать… Немой мог выразить себя. Одним только жестом. И каждое его движение что-то значило. Фиг знает, о чем Кира подумал тогда; наверно, позавидовал немому. И вот – тем же вечером он пришел на этот мост и просто смотрел в воду. Типа как философ, таскал свои тяжелые мысли в голове. Потом снял очки и положил на край — типа собирался ложиться спать — перелез через вот этот вот самый парапет и прыгнул. Вот прям вот так – фигак! – взял и прыгнул. — Дима снова замолчал, разжигая наше любопытство. — И все бы ничего, если бы ни одна странность.

— Какая странность? — Шепотом спросил Леня.

— Он-то прыгнул, но всплеска – ц-ц! – не было, — сказал Дима так спокойно и буднично, что стало еще страшнее.

— И все?

— Нет, не всё. С тех пор этот мост и называют Тихим. И с тех пор считается, что каждый, кто, переходя по мосту, услышит всплеск — такой типа «шмяк», удар тела о воду — тот разделит участь Киры… проклятие перейдет на него: неуслышанные слова будут причинять ему физическую боль. А снять проклятие он сможет только одним способом: если донесет до людей историю Киры, сделает так, чтобы всплеск услышали все.

Для взрослого эта история, конечно, звучит, как нелепая байка. Но ведь я был ребенком — я верил в привидения, зубных фей, доктора Джекила и мистера Хайда. Всю ночь я не спал, представляя себе страдания человека, которого никто не слышит (или не желает слышать). Действительно: глухонемой может общаться жестами… но каково это, когда ты вроде бы нормален, но при этом каждое твое слово осыпается под ноги стеклянным крошевом?

Страшилка о Кире так глубоко въелась в мое мышление, что я зажимал ладонями уши, когда ступал на Тихий мост. Поход в школу и домой стал для меня испытанием. Другого пути не было — только треклятый мост соединял поселки. Я до сих пор помню, как, спотыкаясь, несся по нему, чувствуя холод в спине. Каждый раз мне казалось, что раздался всплеск — и звук этот словно сбивал с ног. Я был так напуган, что, прибежав домой, не разуваясь, пачкая ковер, спешил в комнату, хватал маму за подол платья и кричал:

— Это я! Я! Твой сын! Я вернулся!

Мама удивленно смотрела на меня, улыбалась.

— Зачем ты кричишь так? Я слышала, как ты вошел.

От этих слов ее внутри закипала радость. Я чувствовал такое облегчение и счастье, как будто был на волосок от смерти, но выжил, победил. И чтобы закрепить результат, я весь день ходил за ней и высказывал свое — собственное — мнение! И чтобы она меня точно услышала, я не просто говорил, но оррррал во всю глотку!

— Мам, мы сегодня Чехова проходили! Читали «Учителя словесности». Я так смеялся. Особенно мне понравился Ипполит Ипполитыч! Он такой смешной — все время говорит глупости!

Маму так утомляли эти мои излияния, что уже через семь минут она падала в кресло, закрывала глаза ладонью и говорила:

— Хорошо, хорошо, сынок, а теперь иди — поиграй.

И я, счастливый, бежал на футбольную площадку, где вопил, как Шаляпин — так, чтоб все меня слышали.

Отца очень веселила моя доверчивость. Я имел неосторожность рассказать ему эту легенду, и он частенько ради смеха делал вид, что не слышит меня, словно я проклят, словно я — и есть Кира. Примерно тогда у меня и развился этот нелепый страх — я стал избегать мостов. Сперва просто из суеверия (так многие избегают черных кошек), но постепенно легкая форма невроза переросла в настоящую фобию. Стыдясь, я тщательно прятал свои иррациональные истерики от близких — и до сих пор прячу — и любые доводы разума здесь бессильны. Да, иногда мне кажется, что я вот-вот потеряю дар речи — и это мой самый большой страх в жизни. Возможно, живопись для меня — это способ найти запасной путь для собственной речи…

Ведь отец всегда учил меня серьезно относиться к слову:

— У Джонатана Свифта, — рассказывал он, — есть история об ученых, которые разочаровались в языке, ибо считают, что слова никогда не смогут точно воссоздать мир и его предметы. Такие «ученые» носят с собой огромные мешки, набитые всяким хламом, и, когда им нужно описать какую-то вещь, они просто достают ее из баула и показывают пальцем. Казалось бы — гениально; что может быть наглядней, чем сама реальность? Проблема в том, что ни один человек не способен унести весь мир на своем горбу. Ведь именно для того, чтобы облегчить бремя реальности человеку был дан язык. Ведь слово, как ни крути, — это единица измерения человека. Н-н-но… — многозначительно добавлял он, — не забывай и про шутку Эзопа.

— Что это за шутка такая? — спрашивал я.

— Эзоп был рабом философа Ксанфа. Однажды, готовясь к пиру, Ксанф приказал Эзопу купить самое лучшее. Когда гости собрались, будущий баснописец внес в зал чашу и поставил на стол. Помедлив, улыбаясь, он поднял крышку. На дне кастрюли лежал… язык. На возмущение Ксанфа Эзоп ответил: «Ты велел купить самое лучшее. Язык объединяет людей, позволяет им выражать свою сущность, свои чувства. Язык рождает искусство. Без языка воображение не имеет смысла. Разве есть что-нибудь лучше?» Мудрый Ксанф оценил шутку и попросил Эзопа принести к столу самое худшее, желая посмотреть, что хитроумный раб придумает на этот раз. Эзоп накрыл кастрюлю крышкой, подождал минуту и, сказав «прошу», поднял крышку вновь. На вопросительный взгляд хозяина он ответил так: «Язык рождает лицемерие, ложь, глупость. Язык подменяет понятия, оскорбляет, предает. Любое насилие начинается с острого языка. Есть ли что-нибудь хуже?»

***

Возвращаясь в сумерках домой, я все еще думал о метаморфозах языка и не сразу заметил свет в окне своей квартиры. Увидев мелькнувший силуэт на кухне, я ощутил, как спину обдало морозом: да как он посмел — кто бы он ни был — врываться туда, включать свет? Я схватил корягу, лежащую неподалеку, — хотел зайти и врезать подлецу; но потом, подумав, улыбнулся и даже пожалел его — ведь дом был пуст, хоть шаром покати, — никаких ценностей кроме, разве что, книг и моих эскизов. Я представил себе лицо вора, стоящего посреди моей нищей комнаты, и рассмеялся — вот так конфуз!

Подходя к двери, я задумался о причинах, подтолкнувших этого человека к преступлению. Что было в его жизни? Трудное детство, побои, колония для беспризорных? Я представил себе руки грабителя — грубые, узловатые, с утолщенными суставами и грязными ногтями. Глупо, конечно, но грязные ногти у меня всегда ассоциировались с преступными намерениями. Родители приучили меня к тому, что телесная нечистоплотность напрямую связана с грязными помыслами. И потому я вырос таким брезгливым — в детстве очень боялся запачкаться — когда я видел грязь у себя под ногтями, мне казалось, что я сейчас вопреки своей воле пойду грабить банк или начну убивать людей. Но я не хотел никого убивать или грабить, поэтому старался почаще мыть руки.

Дверь была прикрыта, замок цел. Может быть, я просто забыл ее запереть?

Шагнув через порог, я замер, стараясь не скрипеть паркетом. Свет горел только на кухне. Я прислушался — но было так тихо, что тишина камертоном зазвенела в ушах. Внутри, под ребрами все словно покрылось холодной коркой инея от страха. Я хотел сглотнуть, но боялся. Мне казалось, что чужак почувствовал мое присутствие и затаился; и теперь он точно так же стоит за стеной, замерев, и прислушивается.

В пороге в луже растаявшего снега стояли две пары сапог. И если одну из них оставил испугавшийся настольной лампы Петр (он так и убежал — в носках), то вторая точно появилась здесь совсем недавно — и незаконно. «Какой интеллигентный вор, — подумал я, — даже разуться не забыл. Размер примерно сорок пятый — большой дядька».

Я задержал дыхание и вдруг ясно услышал, как шумно, почти по-бычьи, дышит незваный гость.

«Нормальный человек позвонил бы в полицию», — мелькнуло в голове.

«А может я хочу ввязаться в драку, чтоб зубы — прочь. Физическая боль, говорят, притупляет остальные чувства», — ответил я себе.

Сунув руку в карман, я сгреб горстью мелочь. От звона монет меня бросило в пот.

«Ну вот, — сказал внутренний голос, — теперь он знает, что ты здесь».

«Зато теперь я могу швырнуть монеты ему в морду».

Я сделал два шага в сторону кухни. Остановился и прислушался — снова бычье дыхание.

Я спросил:

— Ты кто такой? — к великому стыду, мой голос дрогнул на последнем слоге.

Но ответа не было.

— Отвечай!

Снова тихо.

— Я знаю, что ты здесь! Я слышу, как ты дышишь! — говорил я уже без дрожи в голосе, храбрясь, стараясь подавить его морально.

На кухне раздались шаги, в проеме появилась исполинских размеров тень. Оно надвигалось на меня — бородатое чудовище с пистолетом в руке…

Я закричал.

— Ой, только не надо орать, — сказало «чудовище», жмурясь. — И так голова болит.

Я узнал голос — это был дядя Ваня, брат отца. Мы давно не виделись, и его широкая седая борода сперва сбила меня с толку. В левой руке он сжимал початую пол-литрушку коньяка, а в правой — револьвер.

— Дядя? О-ох! Ты напугал меня до чертиков.

Он подошел и протянул бутылку.

— Подержи.

Я взял ее, и он освободившейся рукой отвесил мне звонкий подзатыльник.

— Это за то, что не пришел на похороны, — сказал он, забирая свое пойло назад.

— Когда ты успел отрастить бороду? — спросил я.

— Надоело бриться. К тому же, говорят, так я похож на Хемингуэя. А? — он повернулся в профиль, давая мне возможность оценить сомнительное сходство.

— Как… как ты открыл дверь?

— Открыл? Да она была открыта.

Он снова протянул бутылку.

— Держи.

Я знал, что сейчас опять получу затрещину, но сопротивляться не стал. Дядя от души засветил мне по уху:

— Это за то, что оставил на полу разбитую лампу. Из-за тебя я наступил на нее и порезался. Теперь болит, зараза.

И, помолчав секунду, он отвесил мне третий — самый мощный — подзатыльник.

— А это за что?

— Бог любит троицу.

— Отлично. А теперь, когда мы закончили с рукоприкладством, может ты объяснишь, зачем тебе револьвер?

— Какой револьвер?

— Тот, что в левой руке.

— А? А-а-а, ты об этом? Это кольт.

— И зачем он тебе?

Дядя удивленно посмотрел на хромированную поверхность ствола, словно и сам забыл о его предназначении, потом вдруг затряс головой.

— Ой, что-то мне поплохело. Пойду-ка я прилягу. Где у тебя тут комната для гостей?

Похрамывая, он зашел в мою спальню, осторожно поставил бутылку на тумбу и завалился на кровать. На левой ступне у него действительно темнели два глубоких пореза, и свежая простыня быстро покрылась багровыми пятнами у изножья.

— Ты не ответил на вопрос, — сказал я. — Зачем он тебе?

— Кто? Кольт? А, это доказательство.

Пауза.

— Доказательство чего? — Тишина. — О господи! — я схватился за голову. — Когда ты пьян, с тобой невозможно разговаривать.

— Я не пьян, я утомился. Я и выпил-то всего рюмку, остальное разлил. У тебя там пятно на кухне, на полу. Надо стереть, а то след останется.

Я почувствовал такую усталость, что потерял всякое желание разговаривать с дядей; просто махнул рукой и вышел из спальни, хлопнув дверью.

— Это кольт Андрея, — донесся приглушенный голос.

Помедлив, я открыл дверь и заглянул в темноту.

— Что?

— Кольт нашли при нем, когда он умер.

Я подошел к тумбе, взял бутылку и сделал глоток. Пойло горечью ожгло горло, и я закашлялся.

— Господи, какая гадость!

— Ты вроде бросал, — заметил дядя.

— Ага, и щас опять брошу.

Метнувшись к окну, я открыл форточку и выкинул бутылку. Раздался звон — и лай собаки. Я хотел сказать что-то, но молчал; просто смотрел в окно, на блестящие в свете луны осколки и лужу на асфальте, похожую на ртуть.

— Ты уж не злись, — сказал дядя, — но я тут оглядел каморку, пока тебя не было. Шкаф под завязку забит твоими эскизами.

— Да, я в курсе.

— А чем ты вообще на жизнь зарабатываешь?

— Какая разница?

— Чистое любопытство. Мы ведь не виделись уже сколько? Шесть лет? Семь?

— Тебе правда интересно?

— Не особенно. Но если ты начнешь рассказывать, я сделаю вид, что слушаю внимательно.

Я помолчал, глядя в окно, собираясь с мыслями.

— После Академии я долго работал реставратором картин при галерее. Но это скучно — такое дерьмо приходилось восстанавливать! Поэтому я стал экспертом по ОППИ.

— О-Пэ-Пэ-что?

— Это я так называю: ОППИ — определение подлинности предметов искусства. На самом деле — просто оценщик. Мои клиенты, как правило, богатые коллекционеры. Прежде чем купить картину, они хотят удостовериться, что это не туфта. Иногда для проверки подлинности нанимают сразу трех экспертов — и лишь после того, как все трое, независимо друг от друга, подтвердят подлинность полотна, сделка оформляется. Вообще-то и одного эксперта было бы достаточно, но коллекционеры, как правило, жуткие параноики.

— И много платят эти жуткие параноики?

— На жизнь хватает.

— Да, я заметил. А почему ты свои картины не выставляешь и не продаешь? Ты ведь мечтал стать художником.

Я отмахнулся от его вопроса и задал свой:

— Зачем ты приехал?

В темноте вспыхнул и погас огонек зажигалки, осветив его уставшее лицо.

— Знаешь, как он умер?

— Здесь не курят.

— Его хватил удар…

— Я говорю: здесь не курят.

— Да брось! Здесь вообще не живут. Так что… — он выдержал паузу, сделал длинную затяжку. — Его хватил удар, когда он был в Москве. Он ехал в трамвае, сидел, смотрел в окно и вдруг вскочил с места, стал бить по стеклу ладонью и звать кого-то, стоящего на улице. Потом рванул к выходу, толкая пассажиров. Он кричал, требовал остановить трамвай. Началась суматоха, кто-то дернул стоп-кран, но до выхода Андрей так и не дошел — просто упал ничком и отключился. Инфаркт, — дядя выдохнул струю дыма и стряхнул пепел на прикроватную тумбочку. — Скорая приехала через семь минут. Но — поздно.

Повисла тишина.

— А кого он звал?

— Не знаю. Никто из очевидцев не помнит, выкрикивал ли он имя. Но, говорят, он улыбался, как будто увидел старого знакомого.

Мы снова замолкаем, и меня вдруг охватывает паника: я вспоминаю, что три-четыре дня назад тоже был в Москве и не единожды переходил трамвайные пути.

Ну нет, — даже математически это маловероятно.

— Эй, малек, ты в порядке?

— А? — я испуганно смотрю на дядю, пытаясь сообразить, к кому он обращается. До меня не сразу доходит, что мы одни в комнате.

— У тебя губы дрожат, — говорит он, но дело не в губах — у меня свело челюсть, и я не могу произнести ни слова — зубная боль гудит, как приближающийся поезд. Секунда, две, три, четыре — и ничего не происходит — боль медленно рассеивается, как будто поезд проезжает мимо, мелькая окнами — и я вновь могу говорить.

— Когда это было?

— Что именно?

— Сцена в трамвае.

— Три… теперь уже четыре дня назад.

— Это я понял. А время?

— Время? Утром. В заключении написано: «девять сорок один», по-моему.

Я листаю мысленный ежедневник, пытаясь найти отметки четырехдневной давности, но вижу лишь пустые страницы: вместо мыслей — белые листы. Где же я был? Где? И почему меня так волнует этот вопрос? Словно ответ на него что-то изменит…

— Ну? Так ты поможешь мне? Эй, малек?

— А?

— Я спросил: ты поможешь мне?

— Помогу с чем?

— С чем, с чем — с расследованием, конечно!

— Постой, ты сам сказал, что он умер от инфаркта. Что здесь «расследовать»?

— Много чего. Андрей вел себя странно в последние месяцы: набрал кредитов в банках. Еще и кольт с собой носил. Тебе это не кажется подозрительным?

Я хотел ответить, но не подобрал слов — лишь наблюдал за красным «глазом» сигареты.

— Почему ты молчишь? — спросил дядя.

— Что ты хочешь от меня услышать?

— Ну, не знаю. Например: «Да, я хочу выяснить, как все было на самом деле».

— А если я не хочу?

— Врешь.

— Я знаю, как все было на самом деле. Его погубила глупая одержимость этим дур-р-р-рацким кораблем! Он набрал кредитов в банках, чтобы устроить очередную бесполезную, идиотскую, жалкую, глупую, нелепую, утомительную, бесперспективную, бездарную, хромую экспедицию. А теперь ты, похоже, собираешься принять эстафету.

— Да, не отрицаю, у него была идея-фикс. Но, сам подумай, ведь револьвер доказывает, что в этом деле слишком много белых пятен. Его рано закрывать.

— Да ничего он не доказывает, это просто револьвер — не надо фаршировать его смыслами. Он всегда носил оружие с собой, даже за стол иногда садился с пистолетом. Разве не так?

Дядя поджал губы — он знал, что я прав, и это злило его.

— Я тут подумал, — сказал он, — а что, если корабль действительно исчез не из-за бури? Что если кто-то еще нашел его? Что, если Андрей выследил этого человека… или людей? — он помолчал. — Это очень странно. Поэтому я и хочу закончить его дело — поставить точку.

— Знаешь, как диагностируют шизофрению?

— Причем здесь это?

— Пациенту дают несколько произвольных картинок и просят найти между ними связь. Нормальный человек, выдав пару слабых версий, отшучиваясь, вскоре приходит к выводу, что связи нет. А шизофреник мыслит иначе: он способен найти связь везде — даже между динозаврами и женскими туфлями.

— Так по-твоему, я шизофреник?

— Нет, по-моему, ты и сам не веришь во всю эту ерунду с заговорами. Ты просто хочешь оправдать его безумие.

Дядя хмыкнул.

— Ты так и не понял? Страсть не требует оправданий. Она — и есть оправдание.

— Ой, давай без этой псевдофилософской шелухи! — я всплеснул руками. — Твои слова только звучат красиво: «страсть не требует оправданий». А знаешь, как все было на самом деле? На самом деле он не просыхал неделями. А когда кончался гастрольный тур по вытрезвителям, начиналась очередная эпопея под названием «В поисках утраченной шхуны». Поэтому я и перестал с ним общаться — надоело терпеть запах спирта и болтовню о «Летучем Голландце», — я помолчал. — «Страсть не требует оправданий». Ты хоть сам слышишь, как пошло это звучит? Это лозунг маньяков. Он не применим к реальности.

— Он не применим к твоей реальности. Подумай хорошенько. Страсть — это то, что придает тебе смысл.

— Ох, да ты просто открыл мне глаза! Как же я раньше жил без твоей рафинированной мудрости?

Дядя поднялся с кровати и шагнул ко мне. От него почему-то пахло не коньяком, а крепким кофе. Я ожидал удара, но он лишь ткнул тяжелым пальцем мне в грудь.

— Когда ты бросил военное училище, чтобы заняться живописью, я впервые зауважал тебя. По-настоящему. Потому что ты не боялся чужих мнений. Не боялся отцовского гнева, хотя знал, к чему это приведет. У тебя была страсть. Настоящая. И что теперь? — он обвел рукой комнату. — Ты заперт.

— Не жалуюсь.

— Ну конечно! Художник и одиночество — великий стереотип. Почему все твои картины пылятся в шкафу, в этом дубовом футляре?

— Потому что я ими недоволен.

— Потому что они — твоя реальность. И пока они под замком — ты в безопасности. Пока они там, ты можешь упиваться жалостью к себе, строить из себя Ван Гога, Гогена или… кто там еще умер в одиночестве непонятым?

Я делал вид, что смотрю в окно, потому что боялся взглянуть на дядю. Он продолжал:

— Твоего отца страсть погубила — это так. Остаток жизни он посвятил поискам корабля и потерял себя. Но и ты — ты сейчас дословно цитируешь его путь. Разница между вами только в том, что он растрачивал себя ради конкретной цели — найти шхуну. А в чем твоя цель? Где находится крест на твоей карте? Чего ты хочешь? Отвечай.

— Я хочу пить, — сказал я и вышел из комнаты. В зале было темно, и, направляясь на кухню, я наступил на осколки разбитой лампы.

— Пр-р-р-роклятье!

***

Всю ночь меня не оставляло ощущение, что я что-то упустил, недосмотрел. В голове вертелась фраза: «черное — ноты, белое — музыка», — где я мог это слышать?

В комнате было душно, я открыл окно; ветер, взвив штору, окатил лицо холодом; повеяло миндалем. «Так мог бы пахнуть сон», — мелькнула неуместная мысль.

Из окна открывался отличный вид на мое детство.

На асфальте тускло сверкали осколки бутылки, и этот образ — вид битого стекла — напомнил мне о втором прозвище, которое давным-давно дал мне отец. Он называл меня стеклянный сын, потому что я постоянно получал травмы на ровном месте. Если меня посылали за хлебом, то возвращался я, как правило, со сломанной рукой или вывихнутой лодыжкой. Я был магнитом для неприятностей. Мне иногда казалось, что если в меня бросить камень — я со звоном разобьюсь вдребезги.

— Скажи-ка, Шалтай-болтай, а есть ли еще такая кость, которую ты не ломал?

Однажды, оказавшись в больнице с очередным переломом ребра, я попросил отца принести мне что-нибудь — почитать и пожевать.

Он вернулся через час — очень веселый.

— Вот, держи, я принес тебе медицинскую энциклопедию — теперь ты будешь знать все свои кости по именам. И вот, — он достал из кармана коробочку и протянул мне, — это мел — там много кальция. Кушай, поправляйся.

Родители других детей приносили фрукты, а я давился мелом.

И, так уж вышло, что первой книгой, которую я прочел, был анатомический атлас, а не роман Стивенсона или Лондона. Я знал о костях так много, что это пугало моего ортопеда.

Ощущение хрупкости не покидает меня по сей день: не только у тела, но и у принципов моих нет запаса прочности — чтобы держать удар, чтобы не впасть в уныние, чтобы, утратив иллюзии, идти дальше.

Из-за постоянных травм я пропускал уроки в школе, и отец заставлял меня заниматься на дому. Естественно, я упирался. Я терпеть не мог физику, и папа почти силой сажал меня за учебник, учить формулы. Однажды я так разозлился, что крикнул:

— Дур-р-рак твой Ньютон!

— А ты, значит, умный, — сказал он спокойно.

— Уж поумнее этого болвана. Подумать только! Закон всемирного тяготения! Ерунда! Зачем я должен читать о нем, если не верю в эту чушь?

Отец толкнул меня, я упал навзничь и больно ударился копчиком.

— Любому действию всегда есть противодействие. Третьего закона механики тоже нет?

— Нету! Все это — заговор учителей, чтобы было, что задавать на дом!

Он снова пихнул меня, доказывая свою правоту. Я ударился еще сильнее, затылком, но продолжал капризничать через боль.

А следующим утром, открыв глаза, я увидел, что… все мои игрушки приклеены к потолку. Все! — велосипед, пожарная машина, арбалет, стреляющий присосками, черепаха-тортилла и проч., проч., проч. Причем приклеены столь добросовестно, что создавалось ощущение, будто бы они на потолке лежат и там им самое место. Старая стремянка стояла в уголке, молчаливо признавая свое участие в розыгрыше.

— Ты что наделал? — спросил я.

Отец сидел в кресле рядом с кроватью и чистил апельсин; пахло цедрой. С невозмутимым видом он посмотрел вверх — на оловянных солдатиков, окруживших люстру.

— Я отменил закон всемирного тяготения. А что? Ты ведь не веришь в него. Хочешь дольку?

Сейчас, сквозь призму памяти, эти слова (с цитрусовым привкусом) казались мне исполненными нового смысла.

Помню, всю следующую ночь я вынашивал план мести. Смотрел на черепаху, приклеенную прямо над кроватью, и распалял свою ненависть, искал изящный способ отыграться, но в голову лезли всякие банальности. Я даже, кажется, задремал тогда, но вдруг услышал щелчок — звякнул замок входной двери. Я поднялся с кровати, подошел к окну — и увидел отца. Он быстро удалялся, спешил куда-то; полы плаща развевались на ветру.

Что он задумал?

В мире есть только одна непобедимая вещь — нет, не любовь — любопытство. Разумеется, я наспех прямо на пижаму натянул штаны, куртку и ринулся следом.

Было немного страшно; я чувствовал, что преследую не отца даже, но саму его тайну.

Он остановился возле зоопарка, перелез через забор. Я последовал за ним и чуть не сломал ногу, спрыгивая. Спрятался за кустом, огляделся. Вдалеке вдоль кленовой аллеи мелькал длинный луч фонаря — сторож. Я в три рывка преодолел аллею, двинулся вглубь и, поблуждав меж клеток, наконец, разглядел отца. Он сидел возле вольера со слоном и, доставая из-за пазухи яблоки, просовывал их между прутьями. Слон брал их хоботом.

Эта сцена озадачила меня. Зачем он ночью пришел к слону и разговаривает с ним?

Они беседовали долго… да, именно «беседовали», потому что я готов поклясться, что слон отвечал ему. Не словами, конечно, но молчаливым участием. Отец рассказывал обо мне, о работе, о том, как он устал от поисков, и что в последнее время ему больно дышать из-за болезни.

Я хотел подобраться поближе, но случайно наступил на битое стекло — и звонкий хруст его разбудил капуцинов в соседней клетке. Отец заметил меня. Я ожидал увидеть в его глазах недовольство, даже возмущение… но он смотрел на меня с испугом, словно это он нашкодивший мальчишка, а не я.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он.

— Я… я просто гуляю.

— Следил за мной?

— Нет… то есть, да.

Я ждал наказания: всерьез боялся, например, что он и меня теперь приклеит к потолку, вниз головой. Но он лишь взял меня за руку и, сказав слону: «до свиданья, Оккада», — повел домой (или, может быть, мне показалось, и слона звали вовсе не «Оккада»? Возможно, я просто додумываю прошлое?)

Мы молча шли по лесной тропе, ночь начинала просвечивать, и молчание угнетало.

— Слона зовут Оккада? Ты разговаривал с ним? — спрашивал я.

Он долго не отвечал. Я думал, он злится.

— С детства люблю слонов, — сказал он наконец. — У них большие уши — а это значит, что они умеют слушать, — он натянуто улыбнулся, пытаясь придать своим словам шутливости. В тот момент я понял: настоящих друзей у него не было, и он ходил к слону, просто чтобы поговорить о накипевшем, высказаться — как тот король из сказки Андерсена, который разговаривал с колодцем…

Глупо, наверно, но именно так я это увидел…

И сейчас, лежа в постели, я почти физически почувствовал его одиночество…

— Оккам, — прошептал я и повторил: — Оккам, — мне до смерти хотелось с кем-нибудь поговорить, высказаться. Меня тошнило от неизреченных слов, они гнили внутри, слюна стала горькой.

Но с кем поговорить? Кто сможет выслушать, не комментируя, не кивая, как болван, не осуждая?

Я сел на кровати, свесив ноги, взял телефон, набрал номер, долго слушал гудки, потом щелчок — и ее усталый голос:

— Ну, здравствуй, Андрей.

— Как ты поняла, что это я?

— Только ты звонишь мне среди ночи. Что случилось? Пишешь новую картину или опять сломал руку?

— Н-нет. Я цел. Физически. У меня отец умер.

***

С Мариной меня познакомил мой хрупкий скелет. Она — травматолог в районной поликлинике. Год назад я впервые попал к ней с переломом лучевой кости, потом — с трещиной в голеностопе… В среднем я бывал в ее кабинете раз в месяц, и оказалось, что у нас много точек пересечения. Однажды во время очередного осмотра я увидел на тыльной стороне ее правой ладони написанные синей ручкой слова «endurance — стойкость» и «devoted — преданный». Я спросил ее об этом, и, оказалось, что она изучает английский — и каждое утро пишет два новых слова на руке, чтобы лучше запоминать их. Выслушав ее, я молча поднял руку и показал ей тыльную сторону своей правой ладони, где синими чернилами было написано «embrace — обнимать» и «climb — карабкаться».

А дальше — больше: чем чаще мы встречались, тем более странные вещи происходили: я узнал, что:

а) она левша, как и я, и

б) как и я, она любит группу «Sigur ros», певицу Bjork (и вообще Исландию в целом).

А еще — ее волосы. Черные-черные — и такие длинные, что ей каждое утро приходится тратить минут пятнадцать, чтобы заплести их в замысловатую косу и закрепить белой резиночкой. И каждый раз, размышляя о чем-то, она автоматически берет косу в руки и начинает перебирать ее пальцами, прежде чем сказать что-нибудь.

При каждой новой встрече я хотел пригласить ее на свидание — но не решался. Не знаю почему — просто трусил, наверно.

И вот теперь я почему-то позвонил именно ей.

— Что чувствуешь? — спросила она после паузы. Я услышал шелест — она села в постели.

— Сперва была зубная боль. А теперь — ничего. Совсем. Как под наркозом.

— Ничего — это нормально. Защитная реакция. Когда похороны?

— Вчера.

— Соболезную. Вчера был снег с градом. Наверно, ужасно прощаться в такую мерзкую погоду.

— Не знаю, я не был на похоронах.

— Почему?

Возникла пауза, я подавил нелепое желание засмеяться — и почему-то соврал:

— Стыдно признаться. Я приехал на кладбище и там увидел, как кто-то накинул куртку на могильный крест. Крест из-за этого стал похож на огородное пугало. Это выглядело так… так глупо, что я рассмеялся… прямо на кладбище, понимаешь? У меня наверно проблемы с головой.

— Понимаю. А как остальные?

— Кто — «остальные»?

— Ну, мама. Родственники вообще.

— Не знаю, я им не звонил.

Марина выдержала паузу, потом сказала: «Ты придурок!» — так резко, что я вздрогнул, словно от пощечины.

— Да уж, спасибо за поддержку.

— Нет, ты действительно идиот. У тебя горе, и вместо того, чтобы разделить его с близкими, ты убегаешь — и теперь звонишь чужому, в сущности, человеку и просишь о помощи! Это глупо, Андрей. Это очень глупо. ­— Пауза. — Перезвони, когда поумнеешь!

И бросила трубку. Я долго слушал короткие гудки на линии. Постепенно до меня дошел смысл ее слов.

— Ты права, — пробормотал я и протянул руку, чтобы набрать номер брата, но, щелкнув пальцем по цифрам, передумал и медленно опустил трубку на рычаг.

Я не мог заставить себя обратиться к родным. В нашей семье не принято изливать душу друг другу. Замкнутость — словно некая форма генетической патологии — присуща всему нашему роду. Говорят, когда мой дед умирал от воспаления легких, у него спросили: «Почему вы довели болезнь до неизлечимой стадии?», а он ответил: «Не хотел никого обременять своими глупостями».

Так и отец — перед тем, как пойти в последний поход, он не связался со мной или с братом, он позвонил… генералу Пржевальскому. Тому двуличному ублюдку, из-за которого его, отца, вышибли из морфлота.

Перед смертью мой отец исповедовался врагу.

Почему?

Говорят, Гераклит, лежа на смертном одре, потребовал привести ему первого попавшегося прохожего. Когда в дом ввели какого-то оборванца, философ приказал родным убраться прочь и несколько часов рассказывал незнакомцу о своей жизни.

Не знаю, слышал ли папа об этом случае, но логика (или анти-логика) его поступка очень напоминает Гераклитову.

Почему открыться чужаку для него было легче? Наверно, потому что враг не будет лгать тебе, чтобы утешить. Наверно, потому что при нем не нужно притворяться, стараться выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле; враг позволяет тебе быть слабым. Я пытался сформулировать верный ответ — но получалось плоско и пошло. Я знал, что самоедство в одиночестве — это глупо. И, тем не менее, просить о помощи не собирался. Даже врага.

Ну и пусть. Может, я хочу помучиться.

Как ни странно, эта мысль — мысль о смирении перед своим уделом — успокоила меня, и я почувствовал, что постепенно ухожу в сон. Не «погружаюсь», как обычно говорят, а именно «ухожу». Я очутился в длинном коридоре — я точно знал, что коридор ненастоящий и что в конце него меня ждет дверь. И я шел, удивляясь тому, насколько этот сон непохож на другие мои сны: обычно они отрывочны, как газетные заголовки; а этот — плавный и спокойный, и я впервые в жизни точно знаю, что сплю. Пол был выстелен паркетом… нет, стойте, это не паркет — это линолеум с узором в виде паркета. Интересно получается: дорога в ад вымощена благими намерениями, а дорога в сон выстелена линолеумом, стилизованным под паркет. Ерунда какая-то. Похоже, у меня серьезные проблемы с головой, если мне снится такая ахинея.

Наконец я дошел до двери. Я уже знал, что увижу за ней: там будет зал с камином — точная копия того самого зала в старой усадьбе, где мы жили до перестройки. В кресле будет сидеть отец — потому что я хочу поговорить с ним. Я толкнул дверь — и увидел его: он сидел у потухшего камина, держал в руках мою картину и внимательно рассматривал ее. Увидев, что я вошел, он воскликнул:

— Ну наконец-то! Сколько можно тебя ждать?

— А давно ты меня ждешь?

— С тех пор, как ты уснул, — это прозвучало так обыденно, что мне стало не по себе. Оказывается, он знает, что он — лишь часть моего сновидения. И его это совсем не смущает? А вот я бы расстроился, если бы узнал, что существую лишь потому, что приснился кому-то.

— Перестань думать обо всей этой даосской галиматье, — сказал отец. — У меня от нее голова болит. Лучше объясни мне, — он ткнул пальцем в мою картину. — Что это такое?

— Как? Ты не видишь?

— Похоже на заснеженный лес.

— Это и есть лес.

— Но тогда почему картина называется «Овца в лесу»? Тут же нет овцы.

— Так в этом ведь смысл картины, — сказал я. — Овца потерялась в лесу. Поэтому ее и не видно. Ее надо найти. Приглядись: вон там, на тропинке есть ее следы, а дальше — сломанная ветка и клок шерсти на ней.

Он пожал плечами, язвительно улыбнулся.

— Почему вы, современные художники, так любите выпендриваться?

— В каком смысле?

— Да ни в каком! Вот у Шишкина на картинах нарисован лес! А у тебя… овца, которой нет.

— Что значит «нет»? Я же говорю — она есть, просто она потерялась!

— Лучше б твоя картина потерялась!

— Да ну тебя, папа! Что ты понимаешь в этом?

— Кое-что понимаю. Если я жизнь отдал армии — это еще не значит, что я болван. Я и Пушкина читал, и Толстого, и Чехова. Я знаю, что такое пирамида Маслоу. Не думай, что ты один у нас тут интеллигент.

— Я и не думаю. Просто есть вещи, которые выше…

— Выше чего?

— Выше обывательских представлений.

— Знаешь, сын, считать всех вокруг себя обывателями — это признак не ума, а тщеславия. Жалкого мелкотравчатого тщеславия.

— Прекрати! Я пытаюсь объяснить тебе, что искусство — гораздо более тонкая…

Он достал из кармана и швырнул на пол какие-то таблетки.

— Вот оно — твое искусство.

Я поднял пачку.

— Активированный уголь?

— Он самый. Carbo activatus.

Возникла пауза.

— Что это значит?

— Абсорбент. Его принимают, чтобы облегчить пищеварение. Точно так же и искусство — способ легче переваривать жизнь. Чего ты поморщился? Разве не так? Активированный уголь — это продукт горения древесины, облаченный фармацевтом в фольгу. Искусство — продукт горения того, что ты называешь «духом», облаченный художником в слова и формы. Разве не так? Хе-хе.

Помолчали. Слышно было, как настенные часы секундными щелчками нарезают мой сон на ломти.

— А ты думал, я только приказы умею читать?

Я сильно зажмурился, отчего на внутренней стороне век заплясали искры.

— Как хочешь. Но ведь искусство действительно имеет смысл.

— Неужели? И какой?

— Самопознание…

— Ой, давай не будем раздувать демагогию. «Искусство», «самопознание», «созидание», — это лишь слова, за ними ничего не стоит, кроме тщеславия. Скажи мне, здесь и сейчас, просто ответь: для чего?

— Что «для чего»?

— Для чего ты раз за разом натягиваешь холст на подрамник, для чего смешиваешь краски? Ты действительно веришь, что все эти манипуляции наполняют твою жизнь смыслом?

— Нет. Поначалу мне это было в кайф. Просто в кайф.

— Спасибо за честный ответ. А почему «было»?

— Потому что сейчас кайф исчез. Его вытеснило другое чувство: тревога.

— И что тебя тревожит?

— Меня тревожит, что я не могу ответить на вопрос: «Для чего?» У меня просто не хватает слов.

— Может, в этом проблема?

— В смысле?

— В смысле: зачем вообще искать ответ на этот вопрос? Искусство ведь само по себе — ответ на вопрос «для чего?». Знаешь, как говорят: если художник начинает размышлять о природе своего ремесла, — ему конец.

Минуту мы молча смотрели друг на друга.

— Однажды ты сказал мне, — начал я, — «комната без картины, как тело без души». Я это на всю жизнь запомнил.

Он хотел что-то ответить, но промолчал.

— А потом картину украли, помнишь? Во время очередного переезда. Она просто пропала.

Он скорчился — воспоминание причиняло ему почти физическую боль.

— Я тогда всю ночь прорыдал в постели, — продолжал я. — Мне казалось, что, украв у тебя картину, они украли твою душу, и теперь ты умрешь. Я чувствовал бессилие. Потому что больше всего на свете мне хотелось найти эту картину, «Наводнение», или хотя бы нарисовать для тебя точно такую же. Мне казалось, что если я смогу сам нарисовать ее, то спасу тебя от смерти; спасу всех от смерти; мне казалось, что сам процесс рисования — это процесс создания души.

Он слушал меня, глядя в потухший камин. Я видел, как кадык его ходит в горле. Он встал из кресла, подошел ко мне — и отвесил пощечину.

— А теперь я мертв. И это значит, что ты ошибся.

Еще пощечина.

— Очнись.

Еще пощечина.

— Очнись! — Раздался крик, сопровождаемый эхом.

Я сморгнул снежинку и увидел перед собой…. Хемингуэя?.. нет, стоп, это был дядя Ваня.

— Что ты здесь делаешь? — прохрипел я.

— Ты бредил, — сказал он, — называл меня отцом, и еще что-то про активированный уголь. Пришлось обложить тебя льдом, чтобы мозги не закипели.

Я попытался приподняться и почувствовал, что в ногах, под мышками и на лбу у меня лежат пакеты со льдом.

— Где ты взял столько льда?

— Вообще-то зима на дворе. Лежи.

Конечно, разговор с отцом об искусстве — всего лишь плод моего воображения. Я точно знал, что в реальности такого спора между нами не могло быть. Тогда откуда все это взялось в моей голове? Или я просто пытался избавиться от сомнений, оправдаться? Странно, но эти тезисы о смысле творчества (creo ergo sum), раньше имевшие в моем сознании очертания непробиваемых истин, очертания Рима — места, куда ведут все дороги, — теперь превратились в пустые риторические лозунги, в руины. То, что я считал нерушимым, на самом деле оказалось таким же хрупким и немощным, как мои собственные кости.

***

Болезнь накатывала медленно. Озноб ледяными осколками трещал в груди и в позвоночнике. Сквозь дымку дурмана я чувствовал холодные скользкие прикосновения. Все вокруг было похоже на плывущий пейзаж, смываемый с холста косым дождем.

Галлюцинации продолжались: я видел человека в красной майке со стремянкой на плече. Он в одиночестве бродил по темным коридорам — и искал меня. Он был совершенно безобиден — и тем не менее я приходил в ужас от одной мысли о том, что он меня заметит. И я прятался от него — залезал в шкаф, заползал под кровать, как насекомое. Как насекомое.

Я не знал, сколько проспал. Человек в красной майке долго развлекал мое подсознание. Когда я проснулся, в глаза ударил блеклый, линялый утренний свет.

Слабость все еще сковывала, но дышалось свободнее. Я видел, как сквозь запотевшее стекло, и посторонние голоса (кажется, дядя разговаривал по телефону) все еще доносились, словно из запечатанной бочки, но теперь я мог слушать и разбирать их.

— Ну как ты? — спросил дядя. — Что-нибудь видишь?

— Тебя вижу.

— А красную майку?

— В смысле?

— Ты все время говорил про красную майку.

Я отвернулся к стене.

***

Неделю дядя выхаживал меня — варил бульоны, ходил в аптеку. Я был благодарен за заботу, но когда пытался сказать «спасибо», — слово застревало в горле.

Вскоре я уже мог сам вставать с кровати — дело шло на поправку.

Вечером, выйдя из спальни, я увидел, что он собирает вещи.

— Ты уезжаешь?

В зубах он держал незажженную сигарету.

— Да. Ты не видел мою зажигалку?

— Не видел. А почему ты уезжаешь?

Минуту он ходил, заглядывая под подушки дивана, раскидывая вещи на столе.

— Тьфу! Где же она? Ч-черт! — потом остановился и посмотрел мне в глаза. — Ты здоров. Во всяком случае — физически. Зачем мне задерживаться?

Я хотел объясниться — но молчал, не в силах выплюнуть признание.

— Не надо, — сказал он, словно ощутив мой ступор. — Избавь меня от исповеди. Просто помоги найти треклятую зажигалку!

Я принес ему спички и помог собрать вещи. Поезд отходил через час, мы присели на дорожку, переглянулись, как соучастники на очной ставке. Дядя встал, хотел хлопнуть меня по плечу, но убрал руку за спину — передумал. Попрощались мы глупо, «по-мужски», крепким рукопожатием — словно чужие люди.

Глава 2. Лжедмитрий

Отделом реставрации при галерее заведовал Леонид Бахтин. Если честно, более скучного человека я в жизни не встречал. Он не умел понимать шуток, да и выглядел так, словно совсем недавно перенес ампутацию чувства юмора (или чувства собственного достоинства — что одно и то же). «Человек без свойств» — этот ярлык прирос к нему намертво: нудный, бесталанный, даже тень он отбрасывал жиденькую и необязательную, но при этом, как ни странно, был порядочен и добродушен — видимо, верил, что порядочностью сможет компенсировать серость. О том, как он одевался, я вообще молчу: одни подтяжки чего стоят!

— Ну здравствуй, капитан Подтяжкин, — сказал я, заглянув к нему в кабинет.

— Между прочим, жена говорит, что подтяжки очень мне идут.

— Что ж, значит, это был первый в истории случай, когда жена соврала мужу.

Мы спустились по кривой лестнице на цокольный этаж и остановились возле входа в хранилище. За окошком мирно спал охранник, уткнувшись лбом в локтевой сгиб. Нормальный начальник, увидев подобную сцену, пришел бы в ярость, но Бахтин, кажется, физически был неспособен повысить голос ­— он лишь постучал ключом по стеклу и сказал:

— Женя, ну сколько можно? Впусти нас.

Охранник, встрепенувшись, по-детски потер глаза кулачками, буркнул что-то и нажал на кнопку; дверь, щелкнув, открылась, и мы вошли в длинную узкую комнату с потолком, перетянутым деревянными балками.

— Вот она, — Бахтин указал на картину, установленную на металлическом штативе возле окна. — Клиент уверен, что это работа кисти Дмитрия Ликеева. Результаты рентгенографии здесь. Посмотришь?

Я взял снимок, поднес его к свету.

— Плотность красок, подпись и техника мазка совпадают, — бубнил Бахтин за спиной.

— Постой-ка, — я вернул ему снимок и уставился на картину, — Это же «Крестный ход». Но его сожгли в семнадцатом, во время бунта.

— Это лишь версия, — сказал Бахтин.

— Это не версия, это факт, — я провел по полотну кончиками пальцев. — Мать художника писала в одном из писем, что видела, как солдаты топят камин его картинами.

— Да брось! Полотна Ликеева без конца всплывают в самых неожиданных местах. Пару лет назад в Вене обнаружилось «Возвращение Платона в Академию». Оригинал. А ведь ее тоже считали сожженной. Может, оденешь перчатки?

— Во-первых, перчатки «надевают»; «одеть» можно только человека. А во-вторых, отвяжись.

— Что значит «отвяжись»?

— Отвали, отвянь, отстань, отцепись, отсохни, — какое слово тебе больше нравится? Ты же знаешь, я работаю без перчаток.

— Да, но… у нас тут полотно, которое тянет на миллионы, потому что считалось утерянным более ста лет.

— Леня.

— Что?

— Заткнись.

Несколько секунд я, щурясь, гипнотизировал картину.

— Почему здесь так темно? Надо больше света.

Он полностью поднял жалюзи, но легче не стало.

— Слушай, это издевательство какое-то. Как я могу оценить палитру и карнацию в этой темнице? Здесь окна размером с почтовые марки, — я снял полотно со штатива и потащил к выходу.

— О господи! — Бахтин схватился за голову. — Ты с ума сошел? Ее нельзя так хватать! Эй, ты куда?

— К свету.

Я ногой толкнул дверь и стал подниматься по лестнице, держа картину за крестовину подрамника. Бахтин семенил за мной, как сердобольная нянька за непослушным ребенком. Разбуженный охранник, сонно моргая, догнал меня на третьем этаже и попытался преградить дорогу.

— Так, гражданин! Куда это вы собрались? Эту картину нельзя выносить из здания.

— Сам ты гражданин! Я не собираюсь ее выносить, я же вверх поднимаюсь! Включи логику! Или ты думаешь, что на крыше меня ждет вертолет? Я просто ищу место, где есть свет. Уйди с дороги, — я выставил картину перед собой, как щит, и стал напирать. Охранник прижался к стене, пропуская меня.

— Андрей, прошу тебя, осторожней! Мне же голову оторвут! — причитал Бахтин, крестясь и поминая всех святых. Они вдвоем с охранником суетились вокруг меня так, словно я взял картину в заложники.

Я свернул в павильон на пятом этаже. Окна здесь были огромные, и свет насквозь пронизывал пространство. Везде стояли заляпанные известью стремянки, пол застелен полиэтиленом — этаж был закрыт на ремонт.

— Вот это я понимаю — освещение! Вот где надо было устраивать отдел реставрации, — я протянул картину охраннику. — Подержи.

Он отшатнулся от нее, как черт — от иконы.

— Нет, я не могу. Она же хрупкая!

— Тьфу! Ну чего ты трусишь? Я же тебя не поджечь ее прошу, а подержать. Возьми!

Он вцепился пальцами в подрамник и зажмурился.

— Будешь штативом,— сказал я. — Подойди сюда, повернись к окну, чтобы свет лучше падал. Вот так, а теперь не двигайся. Да перестань ты дрожать — это же картина, а ни бомба.

— Может, лучше я подержу? — сказал Бахтин у меня за спиной. — А то он ее повредит еще!

— Леня.

— Что?

— Заткнись.

Пару минут я изучал картину, прикасаясь к отдельным участкам, ощущая шероховатости холста кончиками пальцев.

— Ну не томи уже! — выдохнул Бахтин. — Сколько можно? Я изучил подпись и технику мазка — и то, и другое, несомненно, принадлежит кисти Ликеева.

— И то, и другое легко имитировать, — сказал я. — Картина прекрасная, но, к сожалению, это подделка.

— Что значит «подделка»?

— Фальшивка, фэйк, туфта, фуфло, липа, левак, палево, — какое слово тебе больше нравится?

— Но… этого не может быть! Мой лучший специалист давал заключение по рентгенографии.

— Леня, ау, это я — твой лучший специалист.

— Да, но… мы нашли совпадения по всем пунктам: для построения композиции использованы плотные виды красок — киноварь и свинцовые белила. Те же самые, что и в других картинах Ликеева. А холст? Та же ткань.

— Холст, может, и старый, но шлифовка неверная.

— А с ней-то что не так?

— Знаешь, кого Ликеев считал своим духовным учителем?

— Ну, он был знаком с Саврасовым.

— Нет, я говорю о Рембрандте. Половина его дневниковых записей посвящена великому голландцу, его технике и мастерству. В некоторых письмах друзьям Ликеев называет себя «убежденным рембрандтианцем». Он даже подражал ему; не в живописи, конечно, но в чисто технических моментах. Например, Рембрандт предпочитал крупнозернистый холст, но, чтобы придать ему нужную фактуру, он сам тщательно шлифовал его пемзой. Это известный факт. Ликеев проводил тот же ритуал перед тем как начать работать.

— Все правильно, — Бахтин ткнул пальцем в картину. — И этот холст тоже крупнозернистый и тоже отшлифован пемзой. Что тебе не нравится?

— Дело в том, что Ликеев, в отличие от Рембрандта, шлифовал холст неравномерно. Смотри, видишь купол храма? Он находится в точке золотого сечения. В своих дневниках, посвященных секретам мастерства, Ликеев называет эту точку «точкой силы». А теперь самое главное: Ликеев никогда не обрабатывал точку силы пемзой. Можешь мне поверить, я изучал все его сохранившиеся полотна, включая те, что в Риме. Всех их, помимо прочего, объединяет именно это — неравномерная шлифовка и выделение «точки силы». Она более зернистая. А теперь проведи ладонью по холсту — да не бойся ты! дай руку! — он ровный, без перепадов, чувствуешь? Это значит, что наш имитатор — талантливейший человек: он хорошо изучил все бзики Ликеева, проштудировал его записки. Но потрогать его картины руками он не догадался. Достаточно провести ладонью по холсту, чтобы отличить настоящего Ликеева от хорошей имитации.

Бахтин минуту затравленно смотрел на картину — так романтик смотрит на красавицу, отвергнувшую его любовь.

— Я читал твою диссертацию о Ликееве. Там нет ни слова о неравномерной шлифовке.

— На момент публикации я еще не знал об этом, — я еще раз, щурясь, взглянул на холст. — Ч-черт, чистая работа. Даже рентгенографию обманул. Я и сам почти поверил, что это Ликеев.

— А можно я уже пойду? — подал голос охранник. И только сейчас, взглянув на него, я заметил, насколько он молод и даже юн: на скулах блестел пушок, не знавший лезвия бритвы.

— Гляди-ка, — сказал я. — Штатив заговорил.

— Просто нехорошо получается, — пробормотал он. — Я это… свой пост оставил.

— Да, действительно нехорошо: теперь некому спать на посту. А вообще, знаешь: штатив из тебя тоже хреновый — дрожишь, как той-терьер в руках у светской дуры. Оставь картину и иди — спи дальше.

Он протянул картину мне.

— А мне-то она зачем? Отдай капитану Подтяжкину.

Охранник вручил полотно Бахтину.

— Обрати внимание, Леня, — сказал я. — Он не спросил, кто такой капитан Подтяжкин, он сразу посмотрел на тебя.

— Ой, отвяжись уже, а? — буркнул Бахтин, вцепившись в подрамник «Крестного хода». — Скажи, ты всем своим знакомым даешь обидные прозвища?

— Нет, только самым обидчивым.

— Эт-то впечатляет, — вдруг раздался голос за моей спиной. Я обернулся и увидел высокого, узкоплечего старика в коричневом плаще. Он приближался.

— Вы д-д-действительно мастер с-с-своего дела, — заикаясь, сказал он.

— А вы, простите, кто?

— Я хозяин к-к-картины.

— Что ж, мне жаль, но это — копия. Очень умелая, впрочем. Достойная похвалы Меегерена. — Пауза. — Но вы ведь и так это знали, верно?

Он, щурясь, посмотрел мне в глаза.

— З-знал? С чего вы вз-зяли?

— Вы не расстроились, когда я назвал ее копией. Значит, для вас это не новость. Остается один вопрос: зачем вы пришли сюда? — я помолчал, размышляя. — Хотели поговорить со мной лично?

— Я перейду с-с-сразу к делу, — сказал старик. — С-сколько вы хотите за подпись, п-подтверждающую подлинность?

Возникла пауза.

— Собираетесь купить меня? Серьезно?

— А я в-в-выгляжу несерьезно?

Я оглядел его.

— Ну-у, не знаю, у вас очень смешные уши.

— Просто назовите цифру.

Я задумался.

— Э-э-э…семь.

— Семь чего? — он вытащил из внутреннего кармана чековую книжку.

— Сестерциев.

— Чего?

— Сестерций — это серебряная монета, имевшая ход в древнем Риме. Я ведь спец по антиквариату, неужели вы думаете, что я беру взятки современными деньгами?

Он криво улыбнулся, обнажив фарфоровые зубы.

— М-меня п-предупреждали насчет вашего с-специфического чувства юмора. В-вот мое встречное п-п-предложение, — он достал из кармана ключ с блестящим овальным брелоком. — Машина п-п-припаркована у черного входа. Она ваша.

Если честно, я не сразу отверг приманку. Ключи болтались у меня перед носом; я смотрел на них, как карась — на блесну. Чтобы победить соблазн, мне пришлось закрыть глаза и глубоко вздохнуть.

— Прежде чем я что-нибудь решу, — сказал я, — можно поинтересоваться: зачем вам все это?

— Не ваше д-д-дело.

— Ошибаетесь. Очень даже мое. Я хочу знать, кому и за что продаю душу.

— В-ваша душа мне не нужна, я п-п-покупаю только п-подпись.

— Одно и то же.

— Б-боитесь посадить пятно на репутац-ц-цию?

— Не в репутации дело. Поймите: осел не превратится в «Мерседес», если у него на лбу нарисовать логотип немецкого авто. Он просто будет разрисованным ослом. Точно так же и моя подпись на заключении не превратит копию в подлинник. А вы предлагаете большие деньги, значит, дело не в них. Вопрос: какой у вас мотив? В чем подвох?

Он поджал губы, словно боялся проговориться.

— Что ж, тогда извините, — я демонстративно направился к выходу из павильона.

— Я его внук! — крикнул старик вслед, уже без заикания.

Я обернулся.

— В смысле? Чей внук?

— Я в-в-в-внук Дмитрия Михайловича Ликеева.

— Я бы, может быть, даже поверил вам. Но есть одна проблема: у него не было внуков.

— В-в-вы в этом уверены?

— Моя диссертация называется «Труды и дни Дмитрия Ликеева». Поэтому: да, я в этом уверен. У него была единственная дочь, которая сгинула в сталинских лагерях в сороковом. О внуках ничего неизвестно — никаких документов или даже случайных свидетельств. Ничего. Что, конечно, очень удобно для вас — ведь если нет свидетельств, значит, никто не сможет уличить вас во лжи.

— Зам-м-молчите, — сказал заика. Потом кивнул на копию, которую Бахтин до сих пор бережно держал в руках: — Над этой к-к-картиной под моим присмотром работали с-с-сразу несколько п-профессионалов. Ее рисовали специально для того, чтобы проверить вашу к-к-квалификацию.

— А вот это уже нереалистичная чушь: зачем кому-то тратить столько сил и времени ради того, чтобы проверить меня?

Он улыбнулся и достал из кармана пачку сигарет.

— Здесь не курят, — буркнул Бахтин. — Дым плохо влияет на холсты и краски.

Старик щелкнул золотистой зажигалкой. Когда сигарета задымилась, он демонстративно выдохнул в сторону Бахтина струю дыма. Бахтин промолчал, и мне стало неловко за него. «Ну же, Леня! — думал я. — Дай ему в морду! Отбери у него сигарету! Ударь его огнетушителем! Сделай что-нибудь, будь мужчиной!» Но Бахтин лишь отвел взгляд.

— Г-г-господин Карский, — сказал старик, затягиваясь, — я б-буду честен: вы самый к-к-крупный эксперт по Ликееву из всех, о к-ком я слышал. В-вы знаете о нем даже больше, чем я. И я очень рад этому. М-м-мне нужен именно т-такой человек, как вы.

— Пардон, я не уловил: для чего нужен?

Он снова оглянулся на Бахтина, выдохнул в его сторону еще струю дыма. Капитан Подтяжкин зажмурился и закашлялся. «Какая же ты все-таки тряпка, Леня», — подумал я.

— Д-давайте пройдемся, — сказал старик.

***

Мы вышли на улицу. Я огляделся.

— А где машина?

— Вон там, но вы ее не получите.

— Так это был блеф?

— Разумеется. Ст-т-транно, что вы не догадались сразу. Я хотел п-п-проверить, насколько вы принципиальны.

— Вы могли просто спросить. Я бы и так сказал.

Он улыбнулся, выдохнул струю дыма уголком рта.

— Так, позвольте, я проясню ситуацию, — говорил я, пока мы шагали по заснеженному тротуару в сторону набережной. — Если я правильно понял, вы подсунули мне фальшивую картину, потом — фальшивые ключи от машины, а после этого признались, что вы внук моего любимого художника.

— Все в-верно.

— А теперь ответьте мне на такой вопрос: если вы солгали насчет первых двух фактов, почему я должен верить насчет третьего — самого сомнительного, кстати?

— Я же объяснил: к-к-картина и к-ключи были проверкой, я хотел убедиться, что вы п-профессионал.

— Опять же: убедиться для чего?

— Я хочу, чт-тобы вы помогли мне доказать, что я — внук Дмитрия Ликеева.

— Ну нет, это несерьезно.

— П-почему?

— Во-первых, я сам в это не верю. Во-вторых, мы живем в двадцать первом веке: если хотите доказать родство — просто проведите эксгумацию, анализ ДНК или — что там еще обычно проводят в таких случаях?

— В том-то и п-проблема, — он на ходу раскурил новую сигарету от старого окурка. — У семьи Ликеевых тяжелая история: все они были арестованы в конце тридцатых во время сталинского террора, по разным причинам. Сам Дмитрий Михайлович Ликеев пропал без вести: скорее всего, его расстреляли где-то в застенках, как убежденного противника режима, автора провокационных картин и плакатов; а его дочь, жена и девяностолетняя мать были сосланы в лагеря. Статья 58 — контрреволюционная деятельность…

— Я знаю, что это за статья.

— В их делах есть четкая формулировка: «родственники врага народа». С-сегодня невозможно выяснить, где они п-похоронены. Поверьте, я пытался. Я сирота, мне сказали, что моя мать умерла через несколько дней после родов. В лагерной больнице не было никаких лекарств, даже спирта не было, и ей не смогли помочь. Перед смертью она попросила врача, чтобы он вписал в с-с-свидетельство о моем рождении другую фамилию. Когда он спросил: «Зачем?», она ответила: «С фамилией врага народа у него нет будущего».

— Да уж, печальная история. И неубедительная, — сказал я. — В сороковые врагом народа считался каждый четвертый. При Сталине сам народ был главным своим врагом. С чего вы взяли, что именно Ликеев — ваш дед?

— Я п-п-пытался провести собственное расследование. Работал с архивными документами. Н-н-нашел кучу с-совпадений.

— Ну, кто ищет — тот всегда найдет. Некоторые умудряются портрет Христа на сэндвиче разглядеть.

— Я понимаю, вы намекаете, что у меня н-н-навязчивая идея. Что я вижу т-т-только то, что хочу. Может б-быть. Но именно поэтому я и обращаюсь к вам. Вы — скептик по складу ума, и поэтому, я думаю, вы сможете найти настоящие д-доказательства.

— И все-таки я снова спрошу: зачем вам это?

— Я хочу знать, кто я на самом деле. Хочу обрести к-корни. Разве этого недостаточно?

Я покачал головой.

— Для меня — нет. Извините, конечно, но мне до сих пор неясен ваш мотив.

— Вы — эксперт по определению п-подлинности. Поэтому я и обратился к вам. Д-д-докажите, что я — настоящий.

— Как? Я ведь сам не верю, что вы настоящий. И потом: я теоретик искусства, люди мне неинтересны. Особенно лжецы. Давайте мыслить здраво: зачем человеку искать доказательства родства с пропавшим художником? Наследства Ликеев не оставил, это я точно знаю; все свои картины он раздарил друзьям — об этом мы можем прочитать в предпоследнем из его сохранившихся писем. Даже если вы докажете, что вы его внук — вы ничего не выиграете. Ничего.

— Я б-буду знать, что я настоящий. Я обрету к-корни. Разве этого н-недостаточно?

Я снова покачал головой.

— «Я буду знать, что я настоящий», — это не мотив, это, скорее, рекламный слоган. Вы явно чего-то недоговариваете.

Он улыбнулся и снова выдохнул дым уголком рта.

— С-скажите, господин Карский, знаете ли вы, каково это — быть с-сиротой?

— Вы не поверите: знаю.

— Бросьте! У вас б-б-были родители. Плохие или хорошие — это другой в-в-вопрос. А я в-в-вырос в приюте. И я могу вам т-т-точно сказать, что главная цель любого сироты — обрести корни.

— Вы начитались Диккенса.

— Д-диккенс здесь ни при чем. Это д-дело принципа. Я успешный человек, я всего в жизни д-д-добился сам, у меня двое детей и п-п-пятеро внуков. Недавно младший внук спросил у меня, кем были мои предки. Представляете, что я почувствовал? Бессилие. И д-д-должен вам сказать — это самое мерзкое чувство на свете. Всю жизнь люди н-н-называют меня в-выдумщиком и фантазером, когда я говорю, что я — внук великого художника. Даже мои дети не верят мне. Даже они! Поэтому я и хочу доказать, что я прав, что я — не с-с-сошел с ума. Не надо улыбаться, я понимаю, как г-глупо это звучит.

— О, это звучит совсем не глупо. Это звучит трогательно… и неубедительно. Это звучит по-диккенсовски, — разговор навевал на меня скуку; чтобы избавиться от собеседника, я посмотрел на воображаемые часы на запястье. — Знаете что: я опаздываю. Было приятно с вами познакомиться. Прощайте.

Я уже переходил дорогу, когда заика крикнул вслед:

— У меня есть доступ к архивам.

Я оглянулся.

— Что?

— Вы с-с-слышали. У меня есть д-д-доступ к архивным м-материалам ЧК за тридцать девятый и сороковой годы. Есть стенограммы допросов Ликеева и его родс-с-ственников. В своей книге вы жаловались, что у вас нет этих б-бумаг. Они у меня.

Я покачал головой.

— Очередной блеф.

Он зажег новую сигарету — уже третью.

— Думаете?

— Уверен.

Он достал из внутреннего кармана пальто большой, желтый конверт.

— Здесь первые семь ст-т-траниц. Этого хватит для экспертизы и установления п-п-подлинности.

— С чего вы взяли, что они мне нужны?

— Б-бросьте! Я ч-читал ваше дело: в 2003 году в-вас судили за взлом с проникновением в здание архива, в Питере. Вы в-ведь искали именно эти бумаги. И вот — я готов отдать их в-в-вам.

Я выдержал паузу, облизнул губы.

— Допустим, вы не врете. Но… откуда они у вас?

— Бросьте, Ан-н-ндрей Ан-н-ндреич. В-вы же ученый. Я знаю вашу породу. Давайте будем честными: даже если я скажу, что ук-к-крал их и в процессе кражи жестоко убил беременную женщину, это ведь никак не повлияет на ваше желание их изуч-ч-чить. Я прав?

Я долго смотрел на протянутый конверт, — и все-таки взял его.

— Вы правы — мне плевать на беременных женщин. Но это не значит, что я согласен вам помочь. Я должен все проверить.

— Ну, разумеется! Я п-п-понимаю, — он улыбнулся и снова выдохнул дым уголком рта. — Давайте сделаем так: вот м-м-м-моя карточка, когда созреете — позвон-н-ните.

Я взял визитку:

— «Дмитрий Михайлович Ликеев-Марейский». Двойная фамилия?

— Марейским меня нарекли в детском приюте. А Ликеевым я стану, если вы поможете мне доказать родство, — он прикоснулся к моему плечу. — Не спешите с ответом. У меня предчувствие, что мы сработаемся. До свиданья, Андрей Андреич.

— До свиданья, Лжедмитрий.

Глава 3. Новая работа

В моем любимом кафе (что на улице Белинского) на стене висит репродукция картины Питера Брейгеля «Пейзаж с падением Икара». Я часто прихожу сюда, просто поглазеть; заказываю зеленый чай, чтобы отшить официанта, и весь вечер разглядываю шедевр. Главная мысль картины заключена в одном слове: «равнодушие» — ведь никто из персонажей (ни рыбак, ни пастух, ни пахарь, ни даже овцы) не заметил падения Икара. Художник изобразил героя в момент столкновения с водой — только ноги и торчат. Меня всегда поражала одна деталь: ведь эти люди на картине наверняка слышали всплеск воды, но при этом никто даже не обернулся — всем плевать — каждый занят своим маленьким и только ему нужным делом.

Пока я думал об этом, за мой столик подсел Петр и вместо приветствия сказал:

— Пожалуй, сначала я должен извиниться.

— За что?

— Ну, ты знаешь, — он отвел взгляд и неопределенно махнул рукой, — тот инцидент у тебя дома. Пойми, я ведь был пьян…

— Да-да, я помню: «ВДРЕБЕЗГИ-И-И»!

— …и тогда я еще не знал, честное слово, не знал о твоем отце…

— Да брось. У тебя есть смягчающее обстоятельство: ты идиот. Так что проехали.

Он потер ладони.

— Зато сейчас меня есть новость, которая точно поднимет тебе настроение. Ты наверняка слышал, что в Германии скоро начнется неделя русского искусства. Так уж вышло, что я курирую это мероприятие с нашей стороны, и меня попросили подобрать кандидатов — ну, тех, кто лучше всего «воплощает русский характер» и подходит…

— Даже не надейся.

— … что? Я ведь еще ничего не предложил!

— А это не важно, — я смотрел в окно на проходящих мимо людей. — Чтобы ты ни предложил, мой ответ: «даже не надейся».

Петр устало вздохнул.

— Как же меня достала твоя кислая рожа. Неблагодарный. Я ж для тебя стараюсь.

— Я вроде не просил.

— И зачем ты вообще пишешь картины? Помнишь, что нам говорили в Академии живописи: искусство оживает, лишь соприкоснувшись с наблюдателем. Книга — это то, что прочитано, а не то, что написано.

— Пожалуй, Гуттенберг с тобой не согласился бы.

— Любой нормальный художник желает прославиться, чтобы его произведение было на виду. Искусство требует зрителя.

— А зритель требует хлеба и зрелищ, и что с того? Я что, теперь должен лепить голых баб из хлебного мякиша?

Мы помолчали. Петру принесли пиво, он взял кружку, хотел отпить, но вместо этого вдруг грохнул ею по столу, разлив пену, и сказал:

— Из-за тебя я проиграл пари. Теперь я должен Наде двадцать баксов. Она знала, что ты откажешься.

— Постой-ка, — сказал я. — Какая Надя? Хромая что ли? Вы все еще встречаетесь?

— Не твое дело. И не смей называть ее хромой. Она тоже хотела включить тебя в список. Но потом махнула рукой и сказала, что ты баран и поэтому все равно упрешься рогами.

— Просто она тайно любит меня.

— Не пори чушь, тебя никто не любит…

— Вот спасибо.

— …потому что ты упрям, ворчлив и нелогичен.

— Чего же ты со мной общаешься тогда? Еще и в долг даешь. И кто из нас после этого нелогичен?

Петр прищурился.

— Я общаюсь с тобой по инерции. И еще потому, что считаю тебя талантливым художником.

— Спасибо за комплимент. Но, прости, не могу сказать того же о тебе.

— Да пошел ты! Я хотя бы умею зарабатывать деньги на своем таланте…

— О чем ты? На каком таланте?

— У меня талант убеждать.

— Как-то неубедительно звучит.

— Ха, ха, ха, очень смешно … а сам-то — у тебя два таланта: живопись и жалость к себе, — и номер два пока лидирует. Сделай одолжение: хоть раз используй свой шанс, езжай в Германию. Перестань ломаться, как девчонка.

— Как девчонка? И я слышу это от человека, который ходит на педикюр!

— Так, давай потише. Я был там только один раз.

— Да-да, конечно, один раз — не педикюр.

Люди в кафе стали коситься на нас. Петр сдавленно рассмеялся, стараясь придать моей фразе статус шутки.

— Прекрати, — прошипел он. — Ты же знаешь, что это Надя меня заставляет. Ей нравится, когда у меня ухоженные ногти.

— Так у тебя же талант убеждать: убеди ее, что грязные ногти — это круто. И нет проблем!

Секунду мы зло смотрели друг на друга, потом от души рассмеялись. Хохот продолжался так долго, что официантке пришлось сделать нам замечание.

— Я тебя ненавижу, — сказал Петр, хихикая, вытирая слезы.

— Да брось! Ты ведь любишь, когда тебя унижают. Иначе ты бы не связался с Надей. Я-то знаю.

Отсмеявшись, Петр серьезно посмотрел на меня — и снова стал жевать свою распухшую нижнюю губу.

— Слушай, ну правда, ну объясни мне, почему ты не хочешь лететь в Германию? Это же отличный шанс!

— Отстань.

— А давай поспорим, — он протянул руку.

— Ой, опять ты за свое, сколько можно спорить?

— Нет, серьезно, давай сыграем в «Идентификацию». И если ты победишь, я от тебя отстану.

— Точно отстанешь?

— Клянусь калиевой селитрой.

Мы скрепили спор рукопожатием. Петр окинул взглядом посетителей кафе и сказал:

— Смотри: кроме нас двоих здесь сейчас сидят восемь мужчин, и все они, в сущности, похожи. Но я точно знаю, что один из них — матрос, и он только что вернулся из затяжного плавания. Можешь определить, кто именно? Ты вырос в семье капитана — для тебя это должно быть легко.

Я осторожно осмотрелся. Все выглядели обычно — джинсы, кофты, свитера. Сперва я растерялся, но, приглядевшись, заметил, что у одного из алкоголиков за барной стойкой лицо не бледное, а наоборот — смуглое. Плюс: на лбу виднелась четкая линия загара — след от фуражки. Я кивнул на него и объяснил свой выбор.

Петр улыбнулся.

— Как всегда читаешь лица? Что ж, здесь ты прав. Но я вычислил его не по загару. Ты видел его походку? Когда он вошел, я сразу заметил, что он слишком широко расставляет ноги, словно идет по палубе — это остаточное явление после затяжного плавания. По походке вообще многое можно сказать — у тебя, например, походка одержимого.

— Гс-с-споди, какая глупость…

— Нет, серьезно. Ты ходишь очень быстро, но при этом нетвердо держишься на ногах, часто спотыкаешься.

— Может, ты еще и будущее по походке умеешь предсказывать?

— Издевайся, сколько хочешь, а я все равно прав. Потому что именно твоя походка выдает тебя. Подумай сам: матрос ходит, широко расставив ноги, ведь он большую часть жизни проводит на качающейся палубе. Для обычного человека море — это отдых, а для матроса — это борьба. Точно так же с живописью: для многих рисование — это ремесло, но для тебя — это проверка на прочность.

— Перестань подлизываться. Какая на фиг проверка? Я не настолько тщеславен, чтобы клюнуть на эти твои дифирамбы.

— То-то и оно, что у тебя нет тщеславия! — Петр ткнул пальцем вверх, словно призывая люстру в свидетели. — В том-то и проблема! Художник без тщеславия — все равно, что хирург без скальпеля. Если бы оно у тебя было, твои картины уже давно висели бы…

— Если скажешь «в Лувре», я тебя ударю. Ногой по лицу.

— … в других хороших галереях.

— А если ты у нас такой эксперт по походкам, тогда скажи мне, кто она? — я кивнул на даму в красном плаще, прошедшую мимо нашего столика и подсевшую к лысому джентльмену в углу. Петр даже не оглянулся на нее.

— Она парикмахер.

— И как, твою м-мать, ты определил это? Она как-то не так виляет попой или ее ноги похожи на ножницы?

— Нет, просто я знаком с ней. Стригся пару раз в ее салоне, — он засмеялся, взял кружку, глотнул пива, поморщился и стал искать взглядом официантку: — Прошу прощения, мадемуазель, вы принесли мне теплое пиво. Но я точно помню, что заказывал холодное.

Официантка посмотрела на него так, словно собиралась ответить: «Я приносила холодное, а вы его сами нагрели!» — но, к счастью, лишь буркнула «простите» и унесла кружку. Петр проводил взглядом ее длинные ноги и снова заговорил со мной:

— Итак, вернемся к нашим енотам: скажи-ка, почему тебя так обидела моя теория походок?

— Не знаю. Наверно потому, что я подумываю бросить живопись.

Петр снова засмеялся, обнажив свои идеальные зубы.

— Чего смешного-то? — спросил я.

— Ты просто ходячее клише!

— В смысле?

— Сколько лет я тебя знаю? Шесть? Восемь? Ты постоянно нудишь, что хочешь все бросить. Старая песня. Ты как тот ленивый разжиревший муж: он устал от жены, но никуда не уходит, потому что это слишком накладно; да и некуда идти.

(Я хотел рассказать Петру, что разучился рисовать; что уже год моя рука вместо лиц выводит рожи. Что мне снятся кошмары, в которых я отчаянно прячусь от человека в красной майке. Я хотел признаться во всем, но передумал. А смысл? Ну что он мне скажет? «Держись, друг»? «Это пройдет»? Тьфу! Детский лепет.)

— Знаю-знаю, — сказал я. — Здесь проблема в другом: раньше я брался за кисть из гордости, потому что думал, что отражаю суть вещей, потом — просто от скуки; а теперь — надоело. И не надо хихикать, я серьезно. Вот, взгляни на Икара, — я кивнул на картину. — Брейгель был катастрофически прав: не важно, какие ты создал крылья, потому что результат один: утонешь — а всем будет плевать.

Петр покачал головой.

— Ох, как же тебе себя жалко. Бедный ты бедный.

— Иди в жопу.

— Пойми: самое опасное для художника — стать философом. К тому же именно эта картина и опровергает твои слова. Потому что она натолкнула тебя на мысль о незамеченном подвиге — а значит, она все-таки обладает силой, в ней зашифровано послание. В этом ведь суть искусства: оно превращает путаницу в узор.

— Не совсем так. Оно создает иллюзию узора — и только. Путаница никуда не исчезает.

Петр отмахнулся.

— Те же китайцы — только в профиль.

— Яйца.

— Что?

— Правильно говорить: «те же яйца», а ни «китайцы».

— О Господи, хватит занудствовать! Слушай меня ушами, потому что я устал повторять: мне — неинтересно — твое — нытье!

— За что я тебя уважаю, так это за чуткость, — сказал я.

— Чуткость — бабская черта характера, — отрезал он. — Нет, серьезно, сам подумай: даже если ты сожжешь мольберт и перестанешь заниматься экспертизой картин, — хотя, по-моему, у тебя кишка тонка, — чему ты хочешь себя посвятить? Ты ведь ничего не умеешь. С твоими навыками только в маляры возьмут.

— А почему нет? Стану маляром. Как Том Сойер.

— Нет, не станешь.

— Почему это?

— Да ты ни дня в своей жизни не работал по-настоящему! Кроме того, ты слишком брезгливый.

— Думаешь, что так хорошо знаешь меня?

— Ага.

— А давай поспорим, — я протянул руку и кивнул на картину. — Брейгель будет свидетелем.

— На что спорим?

— Хм… если я проработаю маляром неделю…

— Месяц.

— Хорошо. Если я месяц буду марать стены и заборы, ты простишь мне все мои долги.

Петр закатил глаза, подсчитывая сумму, покачал головой.

— Цифра большая. Особенно учитывая случай в Питере в 2003-м. Я ведь оплачивал твоего адвоката.

— Боишься проиграть? — спросил я.

Он хмыкнул и пожал мою руку.

— А если я выиграю… пардон: когда я выиграю, ты проведешь для моих студентов десять лекций…

— Пять.

— Хорошо. Пять лекций на тему «Экспертиза и определение подлинности».

— Подожди-ка, я не понял: какая тебе выгода от того, что я проведу эти лекции?

Он улыбнулся, — нижняя губа его блестела.

— Лично мне — никакой. Ты нищий — с тебя нечего взять. Я просто хочу показать тебя своим студентам. Чтобы они знали, в кого рискуют превратиться, если не смогут отрастить хребет.

Простодушный мой друг, Петр! ­Теперь это уже неважно — и я признаюсь: я заранее сочинил свою «пламенную» речь о том, что собираюсь бросить живопись, и специально свел ее к пари, зная, как ты любишь всяческие ставки и споры. Таким нехитрым способом я рассчитывал погасить свой неподъемный денежный долг перед тобой. Да-да, ты всегда легко попадался в сети моих подлых манипуляций. Ведь для чего еще нужны друзья, верно?

***

Вернувшись домой, я достал из-под кровати старый сундук и стал сгребать туда инструменты: кисти (38 штук! и зачем мне столько?), палитры (3 штуки), тюбики с красками, чистые холсты, свернутые в рулоны; я не мог отделаться от ощущения, что складываю доспехи. Но при этом не было ни радости, ни грусти, ни пустоты — только усталость. Мольберт я оттащил в старый шкаф и, заперев дверь, оглядел свою комнату. Она теперь выглядела совсем по-другому — обычно. И это было странно. Покончив с живописью, я сел за стол и долго смотрел на часы, на секундную стрелку. Шел второй час ночи, я потянулся к телефону и набрал номер Марины.

Трубку взял мужчина, и я неожиданно для себя ощутил острый приступ ревности.

— Слушаю, — сказал он.

Подавив желание нажать на «сброс», я хрипло спросил:

— Кхм-кхм… а М-марина дома?

Послышался шорох — и голоса: «Чего ты схватил? Дай сюда» — «Кто это тебе звонит среди ночи?» — «Не твое дело! Дай».

— Алло, Андрей, это ты?

— Да, привет.

— Привет. Прости, это мой брат. Приехал погостить.

Хотя мы с Мариной считались всего лишь друзьями (она так считала), мне было приятно, что она оправдывается.

— Я звонила сегодня, чтобы поздравить с днем рожденья. Но было занято.

Эти ее слова вызвали у меня странный прилив тепла в груди — значит, она помнит, когда у меня день рожденья! Я закрыл глаза и представил себе ее — она сейчас перебирает пальцами свою огромную косу.

— Да, я был занят, — сказал я, имитируя спокойствие. — Праздновал. Я звоню по важному делу.

— Сейчас, подожди, я выйду в коридор, — в трубке хлопнула дверь. — Говори.

— Нет, сначала ты скажи: какие слова ты сегодня выписала себе на руку?

(Я мысленным взором видел, как она улыбается и смотрит на тыльную сторону ладони.)

— «Get over — преодолеть» и «wisdom — мудрость». А у тебя — какие?

Я посмотрел на свою руку — синие буквы почти стерлись за день.

— «Imaginary — воображаемый» и «fracture — перелом».

— Перелом? Какие-то у тебя мрачные слова все время.

Я еще раз посмотрел на руку.

— Почему мрачные? Это ведь просто слова.

— Ошибаешься. Слова — это всегда непросто, — она вздохнула. — Я стараюсь писать на своей руке только положительные понятия вроде «мудрость» и «преодоление». Как-то мне страшновато писать что-то плохое — вроде «перелом» или «ненависть», — боюсь накликать беду, наверно.

Я засмеялся.

— Да, но если ты будешь так делать — ты не сможешь нормально говорить по-английски. Для правдивого описания жизни нужны именно плохие слова.

Она молчала. Я представлял себе, как она хмурится.

— А зачем ты звонил вообще?

Я встрепенулся.

— А, ну да. Я звонил сказать, что завязал.

— В смысле?

— Ну, помнишь, я говорил, что собираюсь бросить живопись? Так вот — я сделал это. Убрал все инструменты в дорогой, многоуважаемый шкаф — и запер его. Ключ теперь висит у меня на шее, на веревочке.

— И? Как ощущения?

— Странно. Чувствую себя курильщиком, затушившим последнюю сигарету.

— Забавная метафора. Ты же понимаешь, что курильщики — люди слабовольные? Я бросала уже четырнадцать раз.

— Понимаю. Поэтому, чтобы избежать рецидивов, я хочу отдать ключ от шкафа тебе.

Возникла пауза.

— Ну что ж… даже не знаю, что сказать, — пробормотала она. — Что в таких случаях говорят?

— Да ничего не говорят. Просто спрячь его и не отдавай мне до тех пор, пока я не приведу достаточно весомых аргументов.

— Каких аргументов?

— В защиту живописи.

— Аргументов в защиту живописи? Ты что — решил стать адвокатом?

— Нет. Маляром.

***

В детстве я думал, что малярия — это болезнь маляров. Примерно так: укус комара — и инфекция разносится по организму; б-бац! — и через час человек ощущает неодолимую, болезненную тягу к краске — он хватается за валик и начинает лихорадочно марать стены.

«О господи! — думают родные. — Его укусил малярийный комар — и теперь он превращается в маляра! Что же делать?»

Но в жы-ызни все оказалось гораздо проще…

Я недолго искал работу — на поверку оказалось, что маляры и штукатуры нужны везде. Было даже немного обидно, что меня взяли без всяких резюме и собеседований. Уже через неделю я виртуозно управлялся с валиком и шпателем. Моей задачей была реставрация концертного зала в провинциальном театре…

…несколько лет назад театр «Новая жизнь» сгорел вплоть до бетонного скелета. Прокуратура так и не выяснила причины пожара, и после ленивого расследования дело закрыли с формулировкой «короткое замыкание», причем осталось непонятно, где именно «замкнуло» — в театре или в прокуратуре.

Теперь на бывшем пепелище появились тонны отечественных стройматериалов и сотни иностранных рабочих; и те, и другие никуда не годились. Из русских, кроме меня, здесь был только сторож, Михалыч, и прораб, Евгений Васильевич Вкуснятина, который заглядывал на огонек примерно раз в неделю, чтобы посмотреть, как не-продвигается работа. Вообще, наблюдая за неторопливым течением здешней жы-ызни, я понял, что фирма-подрядчик не очень-то заинтересована в окончании стройки: сроки сдачи проекта отодвигались уже три раза. И каждый раз все повторялось с поистине ритуальной точностью: приезжал толстогубый чиновник из министерства-чего-то-там… он был настолько кругл и велик, что, сдается мне, его планетарных масштабов тело имело собственную гравитацию. Проходя сквозь дверные проемы, он втягивал живот и вздыхал, как пуфик, на который неосторожно присели. Когда он пожимал мне руку, мне казалось, — ковырни его ладонь, и внутри увидишь сдобный мякиш с изюмом. Мы так его и называли: «Мякиш». Он долго в окружении свиты блуждал по катакомбам в оранжевой каске, потом, глядя на чертежи, темпераментно тыкал пухлым пальцем в центр ватмана и заявлял, что каркас недостаточно укреплен или что акустика сцены никуда не годится. Окружавшие его Балагановы и Паниковские глубокомысленно кивали. На «укрепление каркаса/улучшение акустики» выделялись какие-то «субсидии», и на объект завозили новые фанерные пластины и пеноблоки, неотличимые по качеству (точнее — по отсутствию оного) от прежних.

Главной проблемой для меня стала краска — ох! с какой ностальгией я вспоминал тонко пахнущую акварель, ведь на стройке в качестве основного материала мне предоставили фальсифицированную токсичную дрянь, замешанную на толуоле. Работать с ней в помещении — чистое самоубийство; вонь была такой густой и стойкой, что даже ветер, кажется, брезговал залетать в открытые настежь окна. Меня мучили мигрени и — иногда — галлюцинации: например, один раз мне вдруг почудилось, что я стою не на полу, а на стене. Я попытался было аккуратно переползти обратно на пол, но ничего не вышло. Тогда я стал кричать. В комнату вбежали монтажники, и, увидев, что все они тоже стоят на стенах, я испугался еще больше. Меня за шкирку вытянули на свежий воздух, и уже там я провалился в обморок от передозировки кислорода. Рабочие, в принципе, народ не злой, но слабость не прощают: история о том, как я перепутал стену с полом, быстро стала любимым застольным анекдотом, и меня окрестили «человеком-пауком». С тех пор я не зову на помощь…

Внутри театр напоминал ленивый муравейник — таджики и молдаване с места на место таскали стройматериалы, играли в карты-нарды, ругались, спорили, курили. Раз в неделю приезжал Вкуснятина и угрожал всех уволить. Закипала деятельность: в кратчайшие сроки возводились новые стены, разрасталась электросеть и отопительная система — и лишь post factum выяснялось, что в стенах забыли сделать дверные проемы, а провода и трубы никуда не ведут.

Это зазеркалье по-настоящему угнетало: я не мог привыкнуть к тому, что самый благородный и самоотверженный труд здесь — все равно сизифов. Я все больше убеждался, что у России две беды: равнодушие и ремонт.

***

Когда я заключал пари с Петром, я был уверен, что надуваю его. «Чего проще! — думал я. — Прикинусь маляром на месяц, сменю обстановку, разберусь с долгами, а потом, наверно, вернусь к мольберту со свежей головой и нулевой кредитной историей». Но — вот так новость! — похоже, я угодил в собственный капкан: мои силы иссякли уже через неделю. Еще совсем недавно мне казалось, что — несмотря на сомнения и упреки дяди Вани — я все же, скорее, «правоимеющий», чем «тварь дрожащая», а теперь, надышавшись толуолом, ударившись башкой о «дно», я впервые в жизни чувствую себя беспомощным. И та моя заготовленная «пламенная речь» в кафе (об Икаре), которую я сам считал честной лишь на треть, в которую я отказывался верить, сегодня все чаще и все громче звучит у меня в голове.

— Мне трудно это признавать, Петя, но ты победил. Похоже, мне все-таки придется читать лекции для твоих оболтусов. Потому что марать стены я больше не могу.

***

На лекцию я опоздал. Специально. Я надеялся, что студенты не дождутся меня и сбегут через десять минут. И каково же было мое удивление, когда, заглянув в аудиторию, я увидел, что все на месте.

Заметив меня, молодежь шумно поднялась с мест. Я махнул рукой, и они с еще большим грохотом упали на скамейки.

— Скажу сразу: я не лектор, но тем не менее должен прочитать вам лекцию. Все потому, что я проиграл спор вашему преподавателю, Петру Иванычу. А вы — мое наказание. Вопросы есть?

Один из студентов в третьем ряду поднял руку.

— А в чем была суть спора?

— Суть спора была в том, что я его проиграл. Остальное не важно. Еще вопросы? Да, говорите.

— Петр Иваныч предупредил нас, что вы опоздаете. Еще он сказал, что вы многому можете нас научить.

— Он соврал. Еще вопросы?

— Да, он предупреждал, что вы так скажете. А еще он просил передать вам вот что, — студент взял бумажку и прочитал с нее: — «Если попытаешься саботировать лекцию, я расскажу всем о том, что случилось в Питере в 2003-м».

Студенты уставились на меня, ожидая комментариев. Я ощутил знакомый прилив стыда. Вот так всегда — один раз сделаешь глупость, и потом всю жизнь за нее расплачивайся.

— Что ж, — сказал я, — тогда начнем, пожалуй. Задание номер один: поднимите руку те, кто знает, как включить проектор!

— Он включен.

— А? — я оглянулся и увидел, что над доской уже светится белый экран. — Прекрасно.

— Простите! — тот же студент в третьем ряду.

— Что?

— Вы не представились. Как нам вас называть?

— Мое имя — Андрей Андреевич Карский. Я эксперт по определению подлинности предметов живописи. Занимаюсь в основном русскими пейзажистами и специализируюсь на одном из них — на Дмитрии Михайловиче Ликееве. Слышали о таком? Ну и ладно. Сейчас услышите. Именно ему будет посвящена первая лекция. И четыре следующих. Если честно, я считаю, что рассказ о моей профессии можно уместить и в одну лекцию, — даже в одно слово: «скукотищ-ща», — но так как лекций должно быть пять — я решил, что просто пять раз прочитаю вам первую лекцию. И не надо так на меня смотреть, это не я придумал, что повторение — мать учения.

Снова поднятая рука в третьем ряду.

— О господи, что еще?

— Вы так и не ответили: что случилось в Питере в 2003-м?

По аудитории прокатился сдавленный смешок. Студенты снова уставились на меня. Я достал из рюкзака пачку слайдов, вставил их в проектор и нажал кнопку на пульте — на белом экране возникло изображение: две картины.

— Вот первый слайд. Что вы видите?

— Картины.

— Браво, Шерлок! Я спрашиваю, что именно вы видите?

— Это «Наводнение» Дмитрия Ликеева, — сказала девушка в первом ряду.

— Верно, — кивнул я. — А вторая картина?

— Так же самая.

— Нет. Одна из них подделка. Вы ведь изучаете живопись. Ответьте мне на такой вопрос: чем слово «подделка» отличается от слова «копия»?

Молчание, и — с задних рядов:

— Ничем.

— Неправильно. Разница между «подделкой» и «копией» проста: первая пытается выдать себя за оригинал, вторая открыто заявляет о своей вторичности. Это ясно? Отлично. Идем дальше: попытайтесь ответить на следующий вопрос: чем оригинал отличается от подделки?

Смущенное молчание, и снова — с дальнего ряда:

— Оригинал дороже!

Всеобщий смех.

— Браво, Шерлок! — сказал я, дождавшись тишины. — Еще варианты?

— Оригинал лучше нарисован, — подала голос девушка из первого ряда.

— Нет. Главное, что должен знать эксперт: оригинал не обязательно нарисован лучше подделки. Я видел имитации, по исполнению не уступающие оригиналам. Кто-нибудь из вас знает, кто такой Ханс Ван Меегерен?

Молчание.

— Запишите это имя, — я взял мел и накарябал на доске имя голландца. Аудитория наполнилась шелестом открываемых тетрадей.

— Х-а-н-с. В-а-н. М-е-е-г-е-р-е-н. Голландский живописец, самый талантливый фальсификатор двадцатого века. Он подделывал Вермеера, и его имитации были настолько точны по исполнению, что когда он признался, никто не поверил ему. Обязательно прочтите его биографию — весьма поучительно. Итак, может, кто-нибудь все-таки ответит мне: чем оригинал отличается от подделки?

Снова неуверенный голос с задних рядов:

— Оригинал самоценен?

— Ну… — я развел руками. — Это скорее философский ответ, конечно. Но, в целом, верно. Имитация паразитирует на оригинале, она существует лишь за счет него. Давайте попробуем ответить на вопрос: почему мы вообще наслаждаемся красотой? И — наслаждаемся ли? И как мы определяем, что красиво, а что — нет?

На самом деле эксперименты показывают, что люди не способны даже «Пепси» от «Кока-колы» отличить, если налить напитки в одинаковые стаканы — чего уж говорить о красоте?

Если Джошуа Белл, знаменитый скрипач, спустится в метро, достанет из футляра скрипку Страдивари за три с половиной миллиона долларов и сыграет «Каприз» Паганини, он соберет денег/аудитории не больше, чем самый обычный студент гнесинки в соседнем переходе. Это проверенный факт — репортер журнала «Вашингтон пост», Джин Вайнгартен, провел такой эксперимент в 2007-м году.

Способны ли мы вообще видеть красоту, или все это — лишь вопрос контекста/уместности/информационного шума?

Разве скрипичный концерт красив только в стенах Карнеги-холла?

И все же в этом есть определенный смысл. Первый и самый очевидный вывод: удовольствие от красоты неразрывно связано с ритуалом. Игра на скрипке в симфоническом зале тронет нас сильнее, чем в переходе метро — потому что в зале она является частью важного ритуала: акустика, оркестр, магия имени исполнителя и прочее.

Или вот еще пример: в ресторане сидят два человека, оба заказывают зеленый чай с жасмином. Одному приносят чайник из исинской глины и долго рассказывают о волшебных свойствах чайника («глина эта обладает пористой структурой, но поры у нее особенные — они пропускают воздух, но не воду; и даже больше — чайник способен „запоминать“ вкус чая и отдавать его мелкими дозами с каждым новым завариванием» — в общем, чудеса, да и только), другому посетителю приносят тот же чай, из той же упаковки, но — в простом фарфоровом чайнике с эмблемой ресторана.

Вопрос: кто получит больше удовольствия?

И если правильный ответ «посетитель-номер-один», то значит ли это, что удовольствие можно запрограммировать? Или же все наоборот — человек всегда чувствует подделку и тянется к тем предметам, которые действительно имеют ценность?

Ведь обычно при прочих равных (качество, цена) выигрывает та вещь, которую наделили биографией. Интересно получается: мы доверяем только тем вещам, у которых есть прошлое. Причем не обязательно славное и благородное — исследования показали, что вещи Гитлера, например, люди обычно оценивают выше, чем вещи других политиков. Отсюда и берет начало наша страсть к коллекционированию. И, кроме того, именно поэтому в каждом языке существует слово «подделка», используемое как раз для маркировки вещей-без-сущности/вещей-без-биографии.

Я замолчал. Студенты терпеливо записывали. И вдруг — поднятая рука в последнем ряду.

— А можно спросить?

— Да, говорите.

— Так что же все-таки случилось в Питере в 2003-м?

Снова смех в аудитории. Я устало вздохнул и прищурился, стараясь разглядеть шутника. Скользнул взглядом по лицам — и вдруг оцепенел. Там, в углу, за самой дальней партой, возле двери, сидела она — Катя. Мое прошлое. Моя биография. Я сразу узнал эти рыжие прямые волосы и косую челку, скрывающую пол-лица. Она упорно писала что-то в своей тетради. Мои мысли спутались — в последний раз я видел ее — когда? Когда это было? — два, нет, три года назад — в аэропорту «Домодедово» — она стояла с чемоданом в очереди к терминалу с надписью «Лондон, Хитроу». Откуда она здесь? Когда она вернулась? И она ли это вообще?

— Андрей Андреич?

Я тряхнул головой.

— А?

— Я спросил: что случилось в Питере в 2003-м?

Я посмотрел на шутника и, стараясь сохранить твердость тона, произнес:

— В 2003-м году Санкт-Петербургу исполнилось ровно 300 лет. А теперь вернемся к нашей теме. Запишите первый пункт: рентгенография — это первое, что делает эксперт, когда к нему попадает сомнительная картина. Он делает рентгеновский снимок, чтобы получить информацию о структуре красочного слоя, — я отчаянно старался не разглядывать дальние ряды, чтобы не встретиться взглядом с ней. С ней. С ней. Я просто нажал кнопку на пульте, и на экране появилось новое изображение. — Вот второй слайд. Те же две картины, точнее — их рентгеновские снимки. Что вы видите?

— Они разные.

— Браво, Шерлок! Еще варианты?

— Левый снимок светлее.

— Верно. Что это значит?

Зачем она приехала? Зачем?

— Художник использовал более плотные виды красок?

— Ве-ерно, — я посмотрел поверх очков на девушку в первом ряду. — Откуда вы знаете?

— Я читала учебник.

— Ах да, учебник. Их еще читают? Что ж, ладно, вы молодец. Что вы еще можете сказать об этих снимках?

Девушка смущенно опустила взгляд.

— Ничего.

— Верно, — сказал я. — Ничего. Потому что на самом деле рентгенография — это не панацея от всех болезней. (Зачем она приехала?) В течение всего времени обучения вам будут вбивать в голову информацию о самых разных технических приемах обнаружения подделок: инфракрасное излучение, например, выявляет первоначальный рисунок автора, сделанный карандашом и скрытый под слоями красок. Ультрафиолет вызывает люминисценцию лака, которым покрыт авторский слой картины. Проблема в том, что все это — лишь техника. А технику легко обмануть. Именно поэтому так важно, чтобы вы — вы все! — научились видеть настоящие вещи собственными глазами, без помощи всех этих прибамбасов. (Зачем она приехала?) Любой математик должен уметь складывать и делить семизначные числа вручную, без всяких калькуляторов — иначе он хреновый математик. И точно так же любой искусствовед должен уметь видеть технику мазка и оттенки красок невооруженным глазом. Знайте главное: разница между художником и имитатором заключается в том, что второй целиком зависит от приемов первого. (Что она здесь делает?) И это всегда — всегда! — проявляется в деталях: в игре светотени, в морщинах, складках одежды. У настоящей картины есть характер. Именно по «характеру» эксперт может отличить имитацию от оригинала, — я нажал кнопку на пульте, и проектор выплюнул на экран третий слайд. — Перед вами еще одна картина Ликеева «Возвращение Платона в Академию» и, соответственно, ее подделка. На первый — да и на второй — взгляд они идентичны. Рентгенография здесь не поможет, ведь имитатор постарался на славу: он использовал краски той же плотности, что и мастер, и даже умудрился состарить холст (о том, как он этого добился, мы поговорим на следующей лекции). (Что ей нужно?) Но если вы приглядитесь, вы увидите, что на левой картине контраст между светом и тенью сильнее — она более тщательно прорисована. А теперь ответьте: какая из картин — оригинал?

В аудитории поднялся гомон — молодежь совещалась. А я, набравшись смелости, снова окинул взглядом задние ряды — старался разглядеть лицо рыжей девушки на задней парте. Она была в очках — в прямоугольной черной оправе. В тех самых (или я просто додумываю реальность?), в них она была в тот день, когда мы познакомились — и когда расстались. И мне хотелось крикнуть: «Катя, это ты? Что здесь делаешь?»

— Левая! — крикнул один из студентов.

— Почему левая? — спросил я, всеми силами стараясь уследить за собственной лекцией.

— Она лучше нарисована — вы же сами сказали!

— Ошибаетесь, — я выдохнул. — Я сказал, что она более тщательно прорисована, а не нарисована. Это разные вещи. На самом деле, именно левая картина — подделка. Ее выдает излишняя старательность. Вот четвертый слайд — фрагменты тех же картин крупным планом. Справа настоящий Ликеев, слева — имитатор. Видите разницу? Мазок Ликеева более тонкий и воздушный, потому что художник не задумывался о том, как сильно он давит кистью на холст; имитатор же, наоборот, слишком усердствовал в своем стремлении быть похожим — и эта искусственность проявилась в движениях его кисти: слишком контрастные цветовые переходы выдают его с потрохами. Видите? Нет? Ну и ладно, это придет с опытом.

— А можно спросить? — поднятая рука в последнем ряду.

— Да?

— И все-таки: что же случилось в Питере в 2003-м?

Я уже не обращал на шутника внимания — просто ждал, когда утихнет смех.

— Еще вопросы?

— Да, — девушка в первом ряду подняла руку.

— Я надеюсь, ваш вопрос не про Питер?

Она быстро замотала головой.

— Хорошо — задавайте.

— Вы сказали, что вы специалист по творчеству Дмитрия Ликеева.

— Да.

— А почему вы выбрали именно его?

Я молчал — долго и растерянно. Я мог бы рассказать студентам, что одна из картин Ликеева, «Наводнение», висела в комнате для гостей в нашей усадьбе. Я мог бы рассказать им, что эта картина — единственное, что отец не стал продавать, когда наше прошлое пустили с молотка. Я мог бы рассказать им, что она путешествовала с нами в течение нескольких лет, пока однажды просто не исчезла вместе со всем багажом во время очередного переезда, и что после этого мои родители расстались. Я мог бы рассказать им все это — но зачем? В конце концов, к искусству это не имеет никакого отношения.

Я бросил взгляд на заднюю парту, возле двери — но парта была пуста…

***

Лекция длилась мучительно долго — чем ближе к концу, тем длиннее становились мои паузы — и раздавшийся в коридоре звонок был подобен благовесту. Студенты зашуршали, загремели, собирая вещи. Парадокс, но некоторые даже благодарили меня, проходя мимо. Интересно, за что? Или это — всего лишь вежливость?

***

Домой я возвращался затемно, с таким ощущением, словно только что пробежал марафон.

«Что это было? Она — или я просто скучаю? Нет, все, хватит, я устал, сейчас почищу зубы — и под одеяло».

Я поздоровался с Олегом Фомичом, отказался от его «экскурсии», поднялся на второй этаж и уже полез в карман за ключами, — но дверь вдруг распахнулась прямо у меня перед носом, и навстречу вышла Марья Петровна, жена Олега Фомича.

— Мое терпение лопнуло!

Она стояла, воинственно уперев руки в боки, усохшая, костлявая, похожая на готическую букву «Ф». На голове у нее, как всегда, красовался парик, имевший округлую форму и похожий, скорее, на спящего кота, чем на волосы. Мне казалось, что если ткнуть в него палочкой, он проснется и расцарапает хозяйке лысину.

— Обычно о выселении предупреждают хотя бы за неделю, — сказал я.

— Я устала предупреждать, — прохрипела старуха. — Мой муж, может, и склеротик, но я все помню! Все! Я не занимаюсь благотворительностью. Забирай манатки!

В углу стояли три картонные коробки из-под телевизоров с моими вещами. Пойти мне было некуда, но и упрашивать эту подставку для парика я не хотел — поэтому просто подошел к коробкам: проверить — все ли вещи на месте.

— Постойте-ка. А где мои картины? Где инструменты, мольберт? Они были в сундуке, в шкафу.

— Они там и останутся, — сказала костлявая. — До тех пор, пока ты не оплатишь долг.

«Отлично! — подумал я. — Еще один долг и еще один ультиматум. У меня скоро будет коллекция».

Я повернулся к хозяйке и попытался состроить трогательную мину.

— Послушайте, я не могу уйти без картин. Если хотите, можете в качестве залога забрать эти коробки с вещами, но картины мне нужны.

Она ткнула в меня пальцем. Палец у нее был неестественно длинный, словно состоял не из трех фаланг, а из двенадцати.

— Нет уж! Нет уж! — торжествующе забулькала она. — За барахло твое и двух рублей не выручишь, да и картины — мазня — ничего не стоят. Но за картинами ты вернешься — это я точно знаю! Так что вот тебе мои условия, Малевич: принеси оплату за полгода, и получишь свои картинки назад, понял?

Я слушал ее вопли спокойно, даже равнодушно, и слово «мазня» меня нисколько не покоробило, но когда она назвала меня «Малевичем», я по-настоящему взбесился, потому что это было самое оскорбительное из всего, что она могла бросить в мой адрес. В голове у меня помутилось, и я с размаху влепил ей подзатыльник — такой сильный, что ее парик свалился на пол.

— Ой, извините, ради бога, — пробормотал я, поднимая парик и возвращая его на «лысую гору». — Ужасно неловко получилось. Я вовсе не собирался вас бить. Просто у меня есть проблема: я теряю контроль над собой, когда слышу это имя на «М».

***

Звонить друзьям я не хотел — из гордости. Особенно Петру — он и так считал меня слабаком после того, как я не справился с работой маляра. Несколько часов я просидел на автобусной остановке, закутавшись в шинель, «наслаждаясь» холодной романтикой бродяжничества.

Дядя Ваня был прав, когда сказал, что мои картины — это моя реальность. Потому что теперь, когда их отобрали, я почувствовал себя сиротой.

Я зашел в какой-то бар, чтобы погреться. Хотелось есть, но денег не было ни копейки — последний гонорар за экспертизу я потратил два дня назад на погашение одного из своих многочисленных долгов.

Чёрт, как я докатился до такого? Я ведь не играю в азартные игры, не покупаю дорогие шмотки, не хожу к проституткам. Но тогда куда они деваются, эти деньги? У меня всегда были проблемы с математикой — но не до такой же степени!

Я всеми силами гнал от себя эти мысли о долгах — но сил оставалось все меньше. Я стал рыться в карманах, надеясь отыскать хотя бы пару монет, и вдруг наткнулся на визитку: «Дмитрий Михайлович Ликеев-Марейский». Странно — первое, о чем я подумал: а не он ли устроил мое выселение? С его одержимостью это вполне возможно.

Выбора все равно не было, и я набрал номер.

— Ваше предложение еще в силе?

— Раз-з-зумеется.

— Отлично. Я берусь. Только это не все, — я запнулся, чувствуя стыд от того, что приходится просить деньги. Старик избавил меня от этой участи:

— Полагаю, вам н-н-нужен аванс?

— Э-э-э…

— Я сейчас не в городе, Андрей Андреич. Но аванс — это не п-п-проблема. Запишите адрес: Дмитровское шоссе 74. Квартира 117. Там живет человек по имени Алексей. Покажите ему паспорт — и он выдаст вам аванс. Сумма достаточно б-б-большая, чтобы вы могли погасить часть своих долгов, включая долг за квартиру…

— Постойте, так вы в курсе моих денежных проблем? В таком случае я вынужден спросить: мое выселение — это ваших рук дело?

— Бро-осьте, Андрей Андреич! Я не н-н-настолько коварен.

— А насколько вы коварны?

— Скажем так: я не уб-бивал Кеннеди.

***

Новую квартиру я нашел довольно быстро: одно из объявлений в газете гласило: «Сдам 1-ком. кв. Неприлично дешево». И это «неприлично» сразу меня заинтриговало. Хозяйка оказалась женщиной приятной во всех отношениях: хорошо одетая, она вызывала доверие, даже несмотря на тяжелый запах валидола, зыбкий шлейф которого тянулся за ней. Разговаривала она как-то странно — напевая слова.

— Это ва-а-анна! А это к-у-о-ухня. Кхм-кхм! — откашлявшись, она пояснила: — Я распеваюсь перед вечерним концертом, вы не против?

— Пожалуйста.

— Спаси-и-и-ибо-о-о! — густым контральто протянула она и тут же простой прозой добавила: — Посуда вот здесь. Здесь все остальное. Спальня по коридору нале-е-ево сра-азу после ва-а-а-а-кхе-кхе… извините, тональность потеряла… ва-а-анной! — и тут же снова перешла на прозу, — Горячая вода идет только в том случае, если соседи сверху не моются.

Я открыл было рот, чтобы возмутиться, но хозяйка перебила меня, из контральто перескочив на сопрано:

— Не-е-е волну-у-уйтесь. Это очень ми-и-илые лю-у-у-уди. Вас что-то смущает?

Я хотел сказать, что «да, смущает», но эта женщина вела себя слишком обаятельно, неплохо пела (я сразу вспомнил ту огромную оперную певицу из детства, ее вечные репетиции и карамельки), да и цена аренды действительно оказалась «неприличной» — меньше фигового листочка.

— О-отли-и-ично-о, — словно зевая, протянула хозяйка и, достав из кармана связку ключей, отцепила один и протянула мне. — Тогда-а-а-а кварти-и-ира ваша-а-а!

— Спаси-и-и-ибо! — пропел я в ответ.

***

Испытываешь странное волнение, осознавая, что в твоем новом доме кто-то жил до тебя. И хотя рассудок напоминает, что арендная плата внесена, не оставляет ощущение, будто вторгся на чужую территорию. Иначе как объяснить эти зарубки на дверном косяке при входе на кухню? Первая — почти на уровне колен, затем — все выше и выше. Над каждой нацарапано: 5 лет, 6 лет… и так до 18, а дальше чисто — птенцы покинули гнездо.

Взгляд скользит по мебели и цепляется за магнитики на холодильнике в виде четырех черепах — мама, папа и детишки.

Коридор: похожие на жучков гвоздики, вбитые в стены на уровне глаз, и светлые прямоугольные следы на обоях — фантомы рамок с фотографиями. Далее — спальня: шкаф, распахнувший дверцы, обнажая пыльное нёбо, с неровным рядом пустых плечиков, похожих на желтые зубы. И лежащий на дне забытый каракулевый женский жакет. За него словно зацепился голос: «Дорогой, я забыла там, в шкафу…», и раздраженный ответ «сама говорила, что возвращаться — плохая примета». Кстати, о приметах: от моего внимания не ускользнуло и то обаятельное обстоятельство, что все зеркала в доме занавешены черными тряпками. Не будучи суеверным, я освободил свои отражения.

Вообще переезд в новую квартиру стал для меня приключением. Осматривая шифоньеры, я то и дело натыкался на забытые вещи — школьный альбом с фотографиями, коньки (порезался о лезвие), сигареты, спрятанные за батареей (в детской). Я чувствовал себя археологом.

***

В дверь постучали, когда я готовил ужин. На пороге стояла незнакомая женщина — большие карие глаза, мальчишеская стрижка. У нее был испуганный вид, и минуту мы молча смотрели друг на друга.

— Я, наверно, ошиблась дверью, — сказала она, — мне нужен Андрей Карский.

— Это я.

— Ой!

Повисла тишина.

— Я могу вам чем-то помочь? — спросил я.

— Извините, я не представилась — я Анна. Я привезла вам коробки.

— Э-э-э… ну, спасибо, конечно. А что за коробки, если не секрет?

— А разве папа вас не предупредил?

— Видимо, нет. А кто ваш папа?

— Дмитрий Михайлович. Марейский.

Я поперхнулся.

— Вы — его дочь?

— Ну да, а что вас удивляет?

— Ничего, просто… как вы узнали, где я живу? Я ведь только сегодня утром вещи перевез.

Анна улыбнулась, демонстрируя очаровательные ямочки на щеках.

— В этом весь он. Знать — его кредо. Коробки в машине, идемте.

Через семь минут в коридоре стояли две коробки, набитые архивными документами, фотоальбомами — то есть тем самым барахлом, среди которого мне предстоит искать связь между мертвым художником и его предполагаемым внуком. Коробки были необычайно тяжелыми, и, затащив их в квартиру, мы долго не могли отдышаться.

— Сколько вам лет? — вдруг спросила Анна — видимо, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Искусствоведов, как и женщин, не принято об этом спрашивать, — ответил я.

— Понимаете, я ожидала увидеть седеющего профессора, а вы… вы…

— Вас смущает отсутствие у меня седины?

— Н-н-нет. Просто я читала вашу книгу.

— И?

— Мне не понравилось.

— О… даже так?

— Да. По-моему скукотища, — она заглянула в одну из коробок, достала серую, затертую папку и стала листать ее. — Скажите, вы правда думаете, что папа может быть внуком этого художника, Дмитрия Ликеева?

— Нет, — сказал я.

Она улыбнулась.

— Вы чересчур честны.

— Вы тоже.

— Но если вы не верите в его фантазии, зачем тогда согласились?

— Деньги.

— Неправда, — она покачала головой. — Людей, которых легко купить, он презирает. Если он заключил с вами сделку, значит, вы отвергли все его подачки и — завоевали уважение, — она внимательно разглядывала меня. — Он ведь предложил вам что-то большее, чем деньги, нашел вашу болевую точку, верно? А чем это пахнет?

— В смысле?

— Запах, — она потянула носом. — Что-то горит.

— Ч-ч-черт! — Я метнулся на кухню и открыл духовку, в лицо ударил горячий дым. Обмотав руку полотенцем, я вытащил противень и грохнул его на стол.

— Нужно открыть окно! — я дернул за ручку, но рама не поддалась. Еще раз! Еще! — заклинило.

— Дайте я! — она оттолкнула меня и одним рывком распахнула створки. Дым потянулся на улицу.

— Что это было?

— Это… курица. Была, — сказал я, глядя на обугленную корочку.

— Вы умеете готовить?

— Немного.

— Надеюсь, в живописи вы разбираетесь лучше, чем в кулинарии. — Интонация ее была отнюдь не похвальной.

— Что-то я не понимаю, — сказал я. — Вы пришли сюда поворчать? И книга вам моя не нравится, и кулинарные таланты раздражают.

Повисла тишина. За окном прокатилась сирена скорой помощи.

— Нет, извините, — смущенно, почти шепотом, сказала она. — Дело не в вас, это все отец. Я приехала сюда, чтобы посмотреть на вас. Я надеялась, что вы шарлатан, который под предлогом идиотского расследования пытается стрясти денег с моего отца. Но вы, я вижу, и сами не в восторге от всей этой чехарды.

Я ничего не ответил, лишь пожал плечом.

— Я зла на него, понимаете? Простите, что сказала плохо про вашу книгу. На самом деле она мне понравилась. Я почти ничего не поняла, но историю жизни Ликеева вы описали очень интересно.

— Ну, спасибо… наверное.

Она села за стол и долго смотрела на кремированную курицу. Я сел напротив.

— А что не так с вашим отцом?

— В последнее время — все. Он стал ужасно мнителен с тех пор, как отошел от дел. Ему почему-то кажется, что он скоро умрет. И еще эта навязчивая идея о восстановлении генеалогического древа. Он и раньше тратил много сил, пытаясь найти «связь поколений». Но это были короткие периоды. А потом он прочитал вашу книгу, и его увлечение превратилось в настоящую одержимость. Он боится умереть сиротой, понимаете? — она посмотрела мне в глаза и вдруг сказала. — Отвернитесь.

— Что?

— Я говорю: отвернитесь.

— Зачем?

— О господи! Вам что, сложно отвернуться на пару секунд или закрыть глаза?

Я устало вздохнул и закрыл лицо ладонями.

— Всё, открывайте.

Я раздвинул пальцы и увидел в самом центре круглого стола, рядом с обугленной курицей цилиндр — точнее, пачку денег, скрученную в цилиндр и перетянутую синей резиночкой.

— Это что?

— Ваша премия.

— За какие заслуги, если не секрет?

Она облизнула губы, набираясь смелости, потом заговорила очень быстро, проглатывая знаки препинания:

— Я хочу чтобы вы в самое ближайшее время нашли все нужные доказательства даже если их не существует придумайте их главное чтобы они были максимально достоверны чтобы папа вам поверил.

Повисла тишина.

— Позвольте, я уточню: вы просите меня фальсифицировать доказательства?

— Я просто хочу, чтобы мой отец обрел покой.

— И для этого я должен солгать ему, так? Забавно, я ведь только вчера читал лекцию о фальсификациях, и вот теперь…

— Послушайте, Андрей, я больше всех заинтересована в вашем успехе. Но вы сами три минуты назад признались мне, что не верите в папину теорию. Поэтому я и прошу вас об услуге.

Я долго смотрел ей в глаза.

— Скажите, вы читали «На дне» Горького?

— А какое это имеет значение?

— Да так… просто спросил, разговор поддержать.

— Давайте опустим диалог, связанный с моральными аспектами лжи, — она пальцем подтолкнула денежный цилиндр в мою сторону. — Я как-нибудь переживу это. Сейчас у меня другая цель: я хочу, чтобы он успокоился. И я вижу лишь один способ добиться этого — дать ему утешение. Пусть и ненастоящее, зато оно погасит его одержимость — для меня это гораздо важнее. Решайте. У вас десять секунд, — под давлением ее длинного розового ногтя денежный цилиндр упал на бок и покатился в мою сторону.

Я накрыл его ладонью и сказал:

— Хорошо. Называйте меня «Лука».

***

Когда дверь за Анной захлопнулась, я тут же набрал номер ее отца.

— Ал-ло?

— Вечер добрый. У меня только что состоялась необычная беседа с вашей дочерью.

— С Анной? Она еще у вас?

— Ушла две минуты назад. Передала деньги и ушла.

— Какие д-деньги?

— Даже не знаю, как объяснить. Я бы назвал их «тридцатью серебряниками», но в этой пачке их явно больше тридцати, да и к серебру они отношения не имеют.

— К чему вы клоните?

— А что здесь непонятного? Ваша дочь только что заплатила мне за фальсификацию вашего генеалогического древа. И я согласился. Извините. Слишком уж велик был соблазн. У меня с деньгами сложные отношения — я, знаете ли, деньгозависимый, можно даже сказать «деньгоголик».

Он долго молчал.

— А зачем в-вы мне об этом раск-к-казываете?

— А вы догадайтесь.

Снова пауза — и его улыбающийся голос:

— Я вп-п-печатлен. Как вы п-п-поняли, что это п-п-проверка?

— А я и не понял. Сначала. Но потом вспомнил, что наше знакомство началось с тройной лжи.

Он засмеялся (и даже смех у него был заикающийся).

— Что ж, Ан-н-ндрей А-н-ндреич, поздрав-вляю. Вы — п-первый, кто догадался. Вы с-с-сдали экзамен.

— Спасибо, Лжедмитрий. Я польщен. Честное слово. Скажите мне только одно — ну, так, из чистого любопытства — сколько еще идиотских «экзаменов» мне предстоит выдержать?

— Пусть это будет сюрприз. Вы любите сюрпризы?

— Нет. У меня сюрпризофобия. Страшная болезнь.

— Тем хуже для в-в-вас. Что ж, приятного в-в-вам в-вечера. «Тридцать серебряников» м-можете не в-в-возвращать.

— И в мыслях не было.

— И еще одно.

— Да?

— Не н-называйте м-меня Лжедмитрием. Н-никогда.

***

Ночью я не мог уснуть, и, чтобы как-то отвлечься, стал разгребать коробки, привезенные Анной: тяжелые стопки пыльных желтых листов расположились на столе. Среди архивного хлама обнаружился и альбом репродукций Ликеева. Я открыл его на первой попавшейся странице и увидел — надо же! — «Крестный ход». Эта картина всегда нравилась мне больше других — возможно, потому, что ее физическое воплощение было давно уничтожено, и она существовала лишь как идея (Платон, наверно, был бы в восторге!). В 1917 году, узнав от матери, что его любимой картиной топили камин, Ликеев впал в депрессию. Говорят, он несколько дней ни с кем не разговаривал. Вообще, сожжение «Крестного хода» считается переломным моментом в творчестве мастера. Он долго отказывался верить в сожжение — он убедил себя в том, что на самом деле «Крестный ход» украли, и развернул масштабное расследование, пытаясь отыскать полотно. Эпопея с поиском утраченной картины продолжалась долго — и лишь спустя семнадцать лет Ликееву удалось разорвать порочный круг: он нашел в себе силы написать «Крестный ход» заново, пересоздать свою лучшую картину. Естественно, новый «Ход» отличался от старого («ветхозаветного», — шутил мастер), — композиция изменилась, ведь и автор за столь долгий срок стал другим человеком. Новая версия картины среди искусствоведов носит название «Пересозданный Крестный ход».

(В своих «Лекциях об искусстве» Рескин выражает одну очень интересную мысль — он размышляет над гравюрой из своей коллекции, копией картины, оригинал которой был сожжен: «Я хочу, - пишет он, - чтобы вы пожалели об этой потере и… помнили следующее: то, что остается у нас от произведений искусства, относится к тому, чем мы могли бы обладать, если бы были бережливы, [так же,] как эта гравюра относится к оригиналу».)

Вообще, пересоздание(или восстановление) — ключевое слово, если мы говорим о наследии Ликеева. Большая часть его картин позднего периода строится именно на этом приеме: «Возвращение Платона в Академию», «Реставрация Москвы после сожжения 1812 года», «Пересоздание Савла» (не «Обращение Савла», как у Караваджо или Брейгеля, а именно «пересоздание» — это важно).

Однако вернемся к нашей картине: на первый взгляд композиция здесь не отличается оригинальностью: многие русские художники обращались к этой теме — наиболее выразительным я считаю полотно Ильи Ефимовича Репина («Крестный ход в Курской губернии»).

Но Ликеев не любил просто отражать реальность — как любой великий художник он всегда наполнял ее смыслом, и его «Крестный ход» — именно такая, осмысленная, картина. Мы видим торжественное шествие — люди идут в сторону храма, купола которого видны вдалеке. Казалось бы, ничего необычного, но при внимательном изучении в глаза бросаются нестыковки: во-первых, среди идущих нет ни одного человека в рясе, во-вторых — ни одного креста. Возникает вопрос: какой же это крестный ход тогда?

Дмитрий Ликеев был противоречивым человеком: он верил в Бога, но не в церковь. Церковную атрибутику — кресты, рясы, ладан и прочее — он считал «ненужным украшательством».

Лица людей на холсте — это тема для отдельного исследования: здесь собраны все виды эмоций — от скуки до фанатизма; здесь есть даже несколько полицейских, внимательно следящих за толпой — они рассредоточены по картине, их пятеро — на первой (ветхозаветной) версии, и семеро — на второй, пересозданной. Зачем они там — неясно: одни толкователи считают, что полицейские присланы сюда, чтобы подавлять возможные беспорядки; другие видят в них карикатуру на представителей церкви (намек на это можно углядеть в том, как сложены их руки; кроме того — у них у всех бороды, что довольно странно для полицейских).

Но самое поразительное открытие зритель совершит, если внимательно посмотрит на ноги людей. Босые или обутые — не суть. Дело в том, что ноги одного из шествующих не касаются земли. Да-да, он летит! Гений Ликеева проявился именно здесь: эффект полета почти неразличим на фоне ног других людей, но стоит вам увидеть разницу — и вы не сможете отвести взгляда.

И это еще не все: ноги летящего человека являются центром композиции: все деревья, ветки, камни, крыши домов расположены под такими углами, что если расчертить холст на секторы, то окажется, что вся картина словно втягивается в то место, где расположен летящий человек.

«Кто он?» — спрашивали у Ликеева и слышали в ответ: «Икар». Шутил ли мастер? Или намекал на что-то? Вообще в полунамеках заключается, пожалуй, весь пафос его творчества (ох, как же он ненавидел слово «творчество»! Однажды даже ударил журналиста, злоупотреблявшего этим словцом: «Нет у меня никакого «тво-о-орчества»! То, что я делаю — это изматывающая, скучная, монотонная работа». — «Тогда зачем же вы этим занимаетесь?» — спросил журналист. - «Потому что это единственное, что я умею делать хорошо», — ответил мастер).

Все работы Ликеева — как китайские шкатулки с секретом. «Ты просто не туда смотришь», — его любимая присказка. Будучи главным идеологом борьбы с коммунистическим режимом, он рисовал казалось бы простые антисоветские плакаты и все равно среди красок прятал свои мысли.

Увы, ближе к старости его мастерство все чаще давало сбои — после перенесенного в 59 лет инсульта палитра его картин изменилась: он стал использовать более приглушенные тона, и лица людей получались неестественно темными. Сегодня уже доказано, что эта излишняя «угрюмость» вовсе не была техническим приемом или результатом депрессии, всему виной ухудшение зрения, тританопия — редчайший вид дальтонизма: отсутствие цветовых ощущений в сине-фиолетовой области спектра: все теплые тона казались ему оттенками розового, а холодные — оттенками голубого. Анализ палитры картин мастера показал, что он страдал этим недугом с детства, но после инсульта тританопия обострилась до предела. Он даже стал перерабатывать некоторые свои полотна, потому что они представлялись ему излишне розовыми и оттого пошлыми. К счастью, друзья вовремя заметили изменения и не позволили ему испортить свои шедевры.

Глава 4. Пуп Земли

Мой друг, Донсков, часто собирал гостей. Вообще-то его звали Семен, но он ненавидел свое имя и отзывался только на фамилию. В Академии живописи он был знаменитостью — он совсем не умел рисовать и открыто в этом признавался, но — парадокс! — его успеваемость всегда была выше, чем у меня. Он обладал редким даром рассказчика, — любая, даже самая занудная история в его интерпретации приобретала новое звучание. Мне иногда казалось, что если он начнет в произвольном порядке произносить слова — то слушать его все равно будет интересно. Непонятно, как подобная способность помогала ему сдавать экзамены, например, по графике, но Академию он окончил с красным дипломом (в отличие от меня). Если преподаватель просил его изобразить, скажем, бегущего человека или лошадь, он просто закрашивал холст лиловой гуашью. И — бог знает как! — но это срабатывало. Семен Донсков иллюстрировал собою тот редкий (очень характерный для политиков) случай, когда очарование личности полностью компенсирует отсутствие таланта.

На вопрос: «Зачем ты вообще пришел в Академию живописи?» — он всегда отвечал по-разному. Например:

— Папа обещал, что если я стану художником, он купит мне велосипед.

Или:

— Социальный эксперимент. Хочу доказать несостоятельность системы образования.

В первый раз он пригласил меня в гости еще на первом курсе. Я подозревал, конечно, что его логово будет отражением внутреннего мира, но даже я не ожидал, что уже на пороге дома споткнусь о живую каймановую черепаху. Она, как собака, спала на коврике возле гардероба. На вопрос: «Зачем тебе это сонное чудовище?», хозяин ответил: «А что? У всех значительных людей были любимые питомцы: у Македонского был Буцефал, у Шерлока Холмса — доктор Ватсон. Чем я хуже? — И выразительно развел руками, как бы вопрошая: «в самом деле — чем?».

Черепаху звали «Эсхил» — в честь древнегреческого драматурга.

— А почему такое имя?

— Знаешь, как умер Эсхил? Ему на голову свалилась черепаха. Да-да, я не шучу. Дело в том, что орлы, охотясь, хватают черепах когтями, поднимают высоко в небо и бросают на камень — чтобы разбить панцирь. Так вот, старик Эсхил однажды шел по полю, а мимо летел орел с добычей. Пернатый, наверно, принял блестящую лысину гения за булыжник и отпустил черепаху. Так скончался один из самых светлых умов Греции. Вот тебе и Deus ex mashina.

***

— Осторожно, не наступите на Эсхила, — сказал Донсков, открыв дверь.

Мы перешагнули через черепаху, прошли на кухню и уселись за хромоногий стол, накрытый рваным лоскутом брезента. Я не ел весь день и, увидев хлеб, тут же потянулся к нему, но Донсков перехватил тарелку, пригрозив мне пальцем.

— Знаешь, из-за чего пал Рим? — спросил он. — А я знаю: они не мыли руки перед едой!

Сполоснув ладони, я вернулся в комнату. На столе возле заплывшей свечи уже стояли, перемигиваясь бликами, две поллитровые банки. Донсков налил воды, опустил кипятильник в одну из них и спросил:

— Ну что, надумали?

Он уже давно пытался уговорить нас пойти в поход. Но мы с Петром, люди ленивые, отнекивались, ссылаясь на мифические «более важные» дела.

— Да бросьте всё! — возмущался Донсков. — Я же предлагаю вам приключение! У меня отец — геодезист; работает на месторождениях каменного угля. Они разрабатывают карьеры недалеко отсюда — километров девяносто. Доедем до ближайшей станции, а там рванем пешочком, через лес! Это такое зрелище, такая красотища, скажу я вам! Ей-богу, что вы, как сонные ежики?

Обычно уговоры Донскова заканчивались ничем, но в этот раз… На стене у него висели большие черно-белые снимки — угольные карьеры, огромные черные дыры в земле, похожие на воронки от разорвавшихся бомб. Я смотрел на эти странные фотографии, и у меня возникло ощущение дежа-вю: я вспомнил, как совсем недавно листал альбом Ликеева и рассматривал его серию гравюр «воронки», посвященную именно взрывам.

— Красотища говоришь! — пробормотал я. — Ну что ж, можно, пожалуй, и сходить — проветриться.

Донсков, привыкший к отказам, сначала даже не понял, что я сказал.

— Да не спеши ты отпираться! — продолжал он. — Ты ведь еще не видел…

— Я согласен.

— Что?

— Так, Донсков, слушай меня ушами: я — согласен — на — поход.

Он словно оцепенел, потом — широко улыбнулся. Рот его был набит кривыми желтыми зубами, похожими на тыквенные семечки, и мне всегда казалось, что их там явно больше тридцати двух — ну, семьдесят два, как минимум. Он повернулся к Петру и победным тоном произнес:

— А ты что же?

— А что я? — спросил Петр.

— Ты — в меньшинстве.

— И ничего я не в меньшинстве. Раз тут такой расклад, я тоже согласен. Только где мы снаряжение возьмем?

Донсков махнул рукой.

— Не проблема. Я состою в клубе путешественников. «Эдельвейс» называется. Завтра впишем вас двоих по блату в ряды клуба и сможем взять в аренду рюкзаки и спальные мешки. А также — карабины, компасы и прочую муть. Главное — хорошенько запастись водой и взять с собой удобную обувь.

***

Мы три часа тряслись в духоте, в электричке, на жестких деревянных скамейках. Сначала пытались играть в карты, но быстро заскучали. Обычно мы легко находили тему для беседы, но это было там — в нормальном, недвижимом мире. Я по натуре домосед и вообще неохотно меняю место дислокации, иногда мне бывает лень перейти из одной комнаты в другую. А тут — целая экспедиция, марш-бросок — к черту на рога! У меня стучали зубы. Хотелось отказаться, но электричка все дальше уносила эту мысль — я знал, что уже достиг точки невозврата.

— Эй, Андрюха, сделай лицо попроще! — сказал Донсков. — У тебя глаза, как у девственника перед брачной ночью — того и гляди, лопнут от страха. Знаешь, из-за чего пал Рим? А я знаю: они боялись ходить в походы.

Я выдавил смешок, но напряжение не спало.

Петр как всегда кусал свою нижнюю губу и каждые пять минут доставал из кармана упаковку влажных салфеток, чтобы тщательно вытереть руки. Донсков долго наблюдал за ним, потом спросил:

— Петя, будь добр, объясни, что ты делаешь?

— Это называется гигиена. Советую попробовать, — назидательно сказал Петр, обрабатывая очередной салфеткой кожу между пальцев. — И не надо так на меня смотреть. Общественный транспорт, между прочим, находится на втором месте по концентрации смертельно-опасных бактерий и вирусов. Статистика. Подумай об этом.

— Ах да, совсем забыл, ты ведь у нас фанат статистики, — Донсков подался вперед и прошептал. — Так вот: если ты не уберешь эти свои дамские финтифлюшки, то вероятность того, что я вытру пол в тамбуре твоим лицом, скоро будет равна ста процентам, — он откинулся назад и пожал плечами. — Статистика. Подумай об этом.

Петр спрятал салфетки, бормоча:

— Посмотри в словаре слово «дипломатия».

— Я уже смотрел, — сказал Донсков. — Дипломатия — это смертельно опасная болезнь. От нее Грибоедов умер.

***

Перроны станций почти ничем не отличались друг от друга: они были завалены мусором и пассажирами — причем, чем дальше от Москвы, тем менее очевидной становилась разница между первым и вторыми.

Наконец за окном показалась табличка с надписью «ст. Шахтерская».

— На выход, — сказал Донсков, вдевая руки в лямки своего огромного рюкзака.

Мы вышли из вагона. Весеннее бодрое утро пробрало ознобом. Рюкзак был неподъемный — какое только барахло там не таилось — но со страху я даже не чувствовал тяжести.

В детстве я, как любой ребенок, был одержим жаждой открытий. На стене в детской висела огромная карта мира, исчерченная маршрутами великих путешествий: Магеллан, Марко Поло, Васка да Гама. Я завидовал им, потому что их жизнь была уникальна.

Сейчас, вспомнив эти имена, я осознал, что на их фоне все мои страхи смешны — в конце концов, я участвую не в Полярной экспедиции: мне не грозит смерть от переохлаждения, от лап тигров или белых медведей, на меня точно не нападут новозеландские туземцы-людоеды или сомалийские пираты. Максимум, что мне угрожает — так это комары, клещи и… и всё.

— Дорога в тысячу миль начинается с одного шага, — пробормотал я. — Верно сказано, черт возьми. Первый шаг — самое трудное.

— Хватит ныть. Иди уже, — сказал Донсков и толкнул меня. Я покачнулся, тяжелый рюкзак перевесил, и я медленно завалился на бок, как случайно задетая локтем ваза (в голове раздался звонкий треск фарфора — звук разбитой гордости).

Донсков от души рассмеялся, с удовольствием демонстрируя свои кривые, желтые, растущие практически в три ряда зубы.

Я попытался подняться, но рюкзак намертво пригвоздил меня к асфальту, и я безвольно барахтался в его объятиях. Перед лицом валялся раздавленный бычок (со следами губной помады на фильтре), было наплевано. Я ощутил такое дикое унижение, что чуть не заплакал: «как глупо, как все глупо!»

Петр подался вперед, чтобы помочь мне, но Донсков оттянул его за плечо:

— Не надо. Пусть сам.

— Но…

— Я сказал: сам.

Я снизу вверх затравленно смотрел на их лица — и увидел себя со стороны их глазами — и испытал презрение к этому тюфяку. Нельзя быть таким. Нельзя!

Сначала я хотел расслабить лямки и выбраться из капкана, но, подумав, понял, что для восстановления status-quo этого будет мало.

— Ты в порядке, Андрюх? Чего затих-то?

— Да пошел ты, — я сделал рывок; мышцы надулись, зазвенели под кожей, угрожая лопнуть. Я поднялся на колени и тут же снова рухнул, угодив лицом в липкий плевок и, кажется, разодрав щеку. Еще раз глубоко вдохнув, я перекатился на живот, подобрал колени, и, напрягая спину, стал разжиматься — еще и еще (мысленным взором я видел, как фарфоровые осколки у меня внутри стекаются, стыкуются и собираются обратно, возвращая к жизни разбитую вдребезги вазу — мою гордость). Через минуту я, красный от напряжения, стоял на ногах и вытирал лицо рукавом.

— Ты в порядке? — спросил Петр.

— Он в порядке, — сказал Донсков, — а ты — нет, — и толкнул его.

Петр рухнул, громко звякнув жестяной посудой, спрятанной в рюкзаке.

— С-с-сука! — хрипел он, пытаясь оттянуть лямку с карабином, впившуюся в плечо. Я наблюдал, как пульсирует его яремная вена.

— Заткнись и вставай.

После двух минут страданий Петру удалось подняться. Он злобно дышал и, скалясь, смотрел на Донскова.

— Это называется: Боевое Крещение, — назидательно сказал тот. — А теперь урок первый: свои рюкзаки всегда собирайте сами, никому не доверяйте это важное дело. Рюкзак должен весить столько, сколько ты сможешь пронести весь день и не надорваться: ведь Бог никогда не дает тебе больше, чем ты способен выдержать. А Бог мудр. Звучит, конечно, как клише, но это правда. Посмотрите, что у вас внутри.

Мы с Петром расслабили лямки, стянули баулы и стали доставать одежду — под слоем штанов и теплых носков лежали… кирпичи.

— Что за… зачем ты сделал это?

Донсков пожал плечами.

— Чтобы проучить вас, лентяев. В следующий раз не просите меня собирать ваши вещи и проверяйте их перед выходом. Ей-богу, как дети. Вам камней за шиворот накидали, а вы и не заметили! Нельзя так. Жизнь не прощает раздолбаев.

В моем рюкзаке оказалось семь кирпичей. Они были аккуратно обложены всякими тряпками, чтобы я не почувствовал их твердости. Доставая их и выкладывая на асфальт, я и сам сейчас не мог поверить, что ничего не заподозрил. Конечно, когда я в первый раз попробовал поднять рюкзак перед отъездом, я ощутил, что он весит больше меня. Я даже спросил у Донскова, что он туда положил, но он махнул рукой и сказал:

— Терпи, салага. Все это пригодится нам в походе.

Теперь, когда я освободил рюкзак, оказалось, что он не такой уж и тяжелый — килограммов двенадцать.

***

Мы долго шли вдоль грунтовой дороги, потом остановились возле синего знака «с. Собачье» и свернули в лес.

— Скажи-ка, Дон, а куда мы идем? — спросил Петр.

— Я же говорил — мы идем к карьеру.

— Это я понял. Но, понимаешь ли, после того, что было на перроне, я… как бы это сказать, слегка тебе не доверяю. Не мог бы ты поточнее описать наш маршрут?

Донсков остановился, повернулся к нам и кивнул.

— Я уж думал, вы никогда не спросите. Урок второй — не верьте гидам. Всегда старайтесь иметь при себе собственную карту и компас. Где ваши карты и компасы, а?

Мы с Петром переглянулись.

— Дон, не буди во мне зверя. Я и так злой уже. А ведь мы в лесу.

— И что ты сделаешь? — спросил Донсков. — Забросаешь меня влажными салфетками насмерть? Не смеши меня, а? — Он закинул руки за спину и, словно стрелы из колчана, достал из рюкзака скрученные в трубочки карты.

— Вот. Маршрут помечен. Если потеряетесь, ищите опорные точки. Они обведены красным маркером. А вот компасы — один тебе, другой тебе. Пошли, салаги.

Лес щетинился ветвистой зеленью, солнце косо строчило лучами сквозь заросли (отпечатывая на сетчатке ломаные вспышки). Тонкие нити паутин сверкали, расходясь радиально и остро, как трещины на разбитом стекле. Сам же воздух, насыщенный хвоей, смолой, можжевельником был густ, как глицерин; но дышалось легко. Пару раз мы натыкались на огромные муравейники — с меня ростом. Некоторое время, прыгая с ветки на ветку, нас преследовали две белки.

И вот — мы вышли на открытое, залитое светом пространство, где уныло торчали сотни свежих пней, везде валялись спиленные ветки — след нелегальной вырубки. Запахло опилками, бензином — как на мебельном заводе.

— Стоп! — сказал Донсков.

— Что такое?

— Там кто-то есть, по-моему, — он, щурясь, вглядывался в заросли впереди.

— Кто?

— Да откуда я знаю? Сойди с моей ноги, блин!

Я смотрел по направлению его взгляда, но видел только зеленую чащу, сплетение веток, стволы. Ветки слегка шевелились от ветра… или от чего-то еще.

— Ладно, пошли. Померещилось, наверно, — сказал Донсков, и мы двинулись дальше. Только теперь наш путь уже не был таким ярким и безоблачным. Мы с Петром вертели головами, ожидая нападения, удара в спину. Казалось, даже птицы затихли. Я все время чувствовал чей-то взгляд на затылке, и от этого волоски на руках вставали дыбом. Мне было жаль, что я не захватил с собой оружия. Как же я буду отбиваться?

— Дон, а что ты видел?

— Да ничего. Я же говорю — померещилось.

— Нет, я имею в виду, на что это было похоже — на животное или на человека?

— Это было похоже на твою трусость! Успокойся. Никого здесь нет.

— Да? А это что тогда?

Мы обернулись. Петр показывал пальцем на блестящую в свете солнца алюминиевую флягу, привязанную к надрезанной ветке березы — из надреза во флягу потихоньку капал сок.

—Уже полная. Давно висит. Наверно, егерь оставил, — сказал Донсков; в его голосе звенели настороженные нотки.

Мы прошли немного дальше и наткнулись на тлеющий костер. Возле углей лежала небольшая старая брезентовая сумка, а рядом с ней — ружье. Мы стали озираться.

— Эй! — крикнул Донсков. — Отзовись! Мы пришли с миром!

— Может не стоит орать? — сказал Петр, вжав голову в плечи.

— Ага. Кто к нам с миром придет — от мира и погибнет, так что ли? Расслабься, Петрушка. Ружье лежит здесь — значит, он безоружен.

— Может, лучше нам просто уйти?

— Включи логику: здесь ходят охотники, а у нас нет светоотражающих жилетов. Издалека нас — а особенно тебя, — могут принять за оленя и подстрелить. Лучше сразу заявим о нашем присутствии.

Сердце мое колотилось об ребра так сильно, что аж закладывало уши.

— А разве охота здесь не запрещена?

— И что? Для дурака запрет подобен вызову: «нельзя» равно «рискни». Давайте подождем, может, он вернется скоро.

Донсков достал свернутую в трубочку карту, похожую на папирус, и раскрыл ее с таким важным видом, словно собрался зачитывать приказ Цезаря.

— Здесь болото рядом. Не расходитесь, — сказал он как бы между делом.

— А что, если этот охотник… ну, того, в болоте.

Мы оглянулись на Петра, он пожал плечами.

— Чего вы так смотрите? Я всего лишь предположил. Ты сам сказал, что фляжка давно висит, и костер уже потух.

Солнце заволокло облаками, и лес оцепенел. Меня пробрал озноб — как наждаком по спине.

Я не мог избавиться от навязчивых мыслей; я живо представил себе, как тугая трясина поглощает охотника: вот он влип по щиколотку, а вот уже по колено… он зовет на помощь, кричит, пытается выбраться… следующий кадр — по грудь застрявший в болоте охотник. Губы его посинели, глаза уже не блестят. Он только шепчет что-то, держась за дерн окаменевшими пальцами. Проходит время — и трясина проглатывает человека. Я тряхнул головой, стараясь отбросить шальные мысли, но образ намертво засел в подкорке — теплое тело, зажатое в пластах густого месива. «Сколько, — думалось, — сколько еще живет человек после того, как голова его скрывается под слоем мшистой, ноздреватой грязи? И умирает ли он от дефицита кислорода или от ужаса неизбежности?»

— Может, вернемся? На помощь позовем, а?

Донсков скомкал карту и, пиная камни, направился в чащу.

— Господи, какие же вы сопляки! Трусы! Зачем я вас взял с собой? Валите, на хрен, куда хотите! Все настроение испортили! Ноют и ноют, ноют и ноют! — Он сыпал проклятиями, но голос его дрожал. Он продирался сквозь заросли, яростно ломая ветки, и мы виновато семенили следом, как утята за мамкой.

***

Лесная геометрия менялась: то уходила под откос оврагами, то вскидывалась горными породами. Примерно через час мы уперлись в высокий, решетчатый, ржавый забор. Я прочитал надпись на обломанной табличке:

«Промышленная зона. Посторонним в»

Донсков, угрюмо напевая: «переправа-переправа, берег левый, берег правый», — скинул рюкзак, залез на забор, сел верхом и протянул к нам грязные ладони. Мы по очереди подали ему баулы, он перебросил их на ту сторону и помог нам.

Мы вышли к терриконам. После зеленой палитры лесного пейзажа эти черные шлаковые пирамиды выглядели особенно уныло и навевали тоску. Теперь под ногами вообще ничего не росло — словно выжженная напалмом земля.

Солнце миновало пик и повалилось к горизонту. Было жарко, лямки рюкзака до кровавых мозолей натерли мне плечи, я подоткнул под них полотенце, но легче не стало; каждый шаг отдавался гулким уколом в правом боку. Тело ныло, я чувствовал каждую мышцу — и мозг закипал от количества боли. Я все надеялся, что Дон скажет: «привал», ­— но он молчал и, казалось, шагал все быстрее. Потом у меня открылось второе дыхание… потом третье, четвертое… после седьмого дыхания я сбился со счета. Перед глазами расходились багровые круги, во рту все заржавело, я чувствовал, что скоро упаду от истощения, но попросить о передышке не позволяла гордость — Донсков и так был обо мне невысокого мнения после лесной прогулки. Я ждал, что Петр первый даст слабину, попросит остановиться. Было заметно, что он перебирает ногами из последних сил, и наверно молчит по той же причине — не хочет выглядеть тряпкой и ждет, пока сдамся я. Получалось, что мы шли и терпели, уповая на слабость друг друга.

— Вот он, — наконец сказал Донсков, указывая вдаль, веред, где серая земля внезапно обрывалась.

Карьер имел форму неровного круга и был похож на кратер, след рухнувшего метеорита. Его стенки были изломаны горизонтальными слоями горных пород, похожими на исполинские ступени. Эти слои напомнили мне кольца на спиле огромного дерева — казалось, если посчитаешь их, то узнаешь возраст планеты.

— Дамы и господа! — сказал Донсков. — Позвольте представить вам пуп Земли.

На ум пришел дантов Ад. Мне чудилось, что сейчас, посмотрев вниз, я увижу толпы некрещеных грешников в первом круге, а в самом низу — вмерзших в лед предателей…

Но, стоя на краю, я понял, что ошибся — карьер был безлюден, как лунный ландшафт. Внизу, на самом дне, стояла пара контейнеров, похожих отсюда на спичечные коробки, и экскаваторы-луноходы — размером с детские игрушки.

— Это маленький шаг для человека, но огромный — для человечества, — сказал я, и мы стали спускаться, изображая лунную походку, обращаясь друг к другу «мистер Армстронг» и «мистер Олдрин».

— У-а-а! — заорал Донсков, сложив ладони рупором. — Лю-у-уди-и! Гу-ума-аноиды-ы!

Вопль его шаром прокатился по краю карьера, заметался, как запертый зверь, отдаваясь со всех сторон; эхо рикошетило так долго, что мурашки побежали по спине — казалось, стены проснулись, заговорили, стали отвечать невнятно, на своем древнем языке.

— Круто? — спросил Донсков.

— Круто, Дон, круто.

— Ну вот! Я же говорил! А вы не верили, салаги! Делайте, как я!

Он снял рюкзак, швырнул вниз — и тот неуклюже покатился по склону, спотыкаясь на огромных ступенях, бренча жестяной посудой, спрятанной в карманах. Я расслабил лямки на ремнях, и мой рюкзак повалился наземь. Кости ныли, но я радовался тому обманчивому ощущению легкости в мышцах, которое дает освобождение от тяжкой ноши — казалось, я сейчас взлечу. Я вытащил бутылку воды, свежее полотенце, и пинком столкнул баул со склона; минуту с детским интересом я наблюдал, как он весело барахтается вниз. Потом отвинтил крышку и стал пить.

— Клянусь, это самая вкусная вода в моей жизни, — сказал я, задыхаясь, облизывая потрескавшиеся губы и поливая стертые в кровь плечи.

— Так, воду экономим. Нечего плескаться, — Донсков отобрал у меня бутылку и стал пить; я смотрел, как его кадык болтается в горле, словно поршень насоса — вверх-вниз, вверх-вниз.

Петр за все это время не сдвинулся с места. Он все еще стоял с рюкзаком за спиной и отрешенно смотрел на склон, на наши пыльные манатки, застрявшие в середине пути и лежащие сикось-накось, как трупы в мешках.

— Чего застыл, Петрушка? — спросил Донсков. — Кидай!

— Не-а, я не буду. У меня там… посуда из дома. И вообще, рюкзак казенный.

— Ну и дурак.

Спуск занял минут двадцать — и этот факт заставил меня усомниться в справедливости выражения «с места — в карьер». Ландшафт давил своим величием, возникало ощущение, что мы спускаемся к центру Земли — настолько маленьким я сам себе казался в этой исполинской яме. Донсков насвистывал девятую симфонию Бетховена, я подхватывал мелодию — мы пробовали свистеть каноном, но получалось нестройно; Донсков злился, называл меня врагом музыки, а я за это бил его по голове пластиковой бутылкой. Петр все это время молча шел за нами, дыхание его стало тяжким, лошадиным — как будто он тянул плуг по высохшему полю. Мы несколько раз предлагали ему скинуть балласт, но он лишь качал головой. Жилы на шее натянулись, как струны, струи пота текли в глаза, он стирал их пыльной ладонью, отчего лицо его скоро стало чумазым и замученным. Но он не сдавался — дотащил рюкзак до самого дна и только там со стоном облегчения сбросил его и повалился наземь, словно подкошенный пулей. Перевернулся на спину, вынул из нагрудного кармана какие-то зеленые таблетки, разжевал одну, потом достал спички, пачку сигарет, закурил и долго лежал вот так — щурясь, глядя в небо, попыхивая дымом вверх.

— Чо разлегся? — спросил Донсков, встав прямо над ним, уперев руки в боки. — Мы еще не пришли.

— Экран не загораживай, — сказал Петр. — Я кино смотрю.

Донсков глянул вверх.

— И чо за фильм? Как называется?

— «Чапаев». Видишь — облако усатое плывет по небу? Это Василий Иванович — Урал переплыть пытается.

Мы легли по обе стороны от Петра и минуту наблюдали за Чапаевым-облаком. Он плыл медленно, даже как-то вальяжно.

— Плохой актер, — сказал Донсков, — переигрывает. Давайте лучше другой какой-нибудь фильм посмотрим!

— Дон, успокойся, тут нельзя переключать каналы.

Передохнув, мы двинулись дальше — к экскаваторам. Воздух на дне был словно горячий — плавился, струился, порой рождая миражи. Когда мы приблизились к центру карьера, Донсков обратил наше внимание на небольшой круглый участок, обнесенный красно-белой лентой. С разбегу перемахнув через ленту, он обернулся и закричал, как конферансье:

— А теперь, дамы и господа, ­— гвоздь программы! Истинная магия!

Он достал из кармана горсть копеечных монет и подкинул. Монеты взлетели, сверкая на солнце, и вдруг застыли в воздухе секунды на три, потом стали падать — но каждая из них летела со своей скоростью, как будто они имели разный вес: некоторые вообще опускались медленно, словно перья.

Меня пробрал озноб. Сначала я списал все это на какой-то фокус, на оптический обман и даже потер глаза. Дон достал из кармана еще горсть и подкинул — все повторилось: монеты, падая, меняли траекторию полета, как мухи.

— Эт-то что такое?

— Магнитная аномалия, — Донсков постучал каблуком по земле. — Месяц назад здесь добывали каменный уголь, и вдруг — хрясь! — у экскаватора гнется, ломается ковш. Пригласили геодезистов, среди них — мой отец. Оказалось, в толще лежит какой-то непонятный минеральный пласт. Раздробить его невозможно, он настолько прочен, что даже направленный взрыв ему, что слону — дробь. Более того: металлы тут ведут себя нестандартно — сталь то становится мягкой, как фольга, то твердой — как алмаз. А у никеля, цинка и меди каждую секунду изменяется масса: причем амплитуда колебаний от семи граммов до двадцати двух килограммов — бросив монету в человека, можно пробить голову насквозь, как пулей, если кинуть невовремя. Мой отец назвал это место «Казус Ньютона» - основные законы механики здесь шалят: инерция и масса нестабильны; а действие не обязательно встречает противодействие.

Он еще раз подкинул монеты. Я стоял, открыв рот, стараясь усвоить сказанное. Потом достал из кармана ключи и бросил — долетев до обозначенной лентой границы, связка резко изменила направление и скорость. Петр подкинул свою зажигалку — с тем же результатом.

— Круче всего получается с монетами, — сказал Донсков. — Я проверял.

— Чего ж ты сразу не сказал, что здесь такое?

— Ага, щ-щас. Вы бы поверили? Сказали бы, как всегда, что я трепло!

Мы с Петром переглянулись.

— Да, пожалуй, действительно сказали бы.

— Слушай, Дон, а эта «аномалия», она радиоактивна? Здесь же, наверно, опасно находиться, — Петр осторожно прикрыл ладонями промежность. — Радиация, импотенция и все такое.

— Расслабься, Петрушка. Даже если здесь есть радиация, то в твоем случае импотенция — это выход. Ведь, как сказал Оккам: «Не следует множить идиотов без необходимости».

Петр показал Донскову средний палец.

— И все-таки странно, — сказал я, озираясь, — если это место такое уникальное, почему его не оцепили еще, не засекретили? По логике, сюда вообще не должны пускать. Где охрана-то?

Донсков покачал головой.

— Наивный ты человек, Андрейка. Аномалии интересны только в литературе, в жизни же все это на хер никому не нужно — потому что что? Правильно: непрактично. Если информация о Казусе Ньютона просочится в прессу, то компания, в которой работает мой отец, понесет огромные убытки, ведь карьер придется отдать ученым для исследований. А кому это надо? Знаешь, сколько бабла ушло на разработку этих месторождений, на раскопки? Знаешь, сколько людей здесь задействовано? «Мы создаем рабочие места!» — любимая мантра варваров. Смешно получается: все мы жалуемся, мол, из жизни уходят красота и волшебство, мир обесцвечивается. Но… проблема в том, что красота никогда не уходит сама; чтобы она ушла, нужно быть равнодушным к ней — перестать бороться за нее. Или обменять ее на практичность. Взять, например, северное сияние — явление совершенно бесполезное, и даже хуже — им нельзя обладать, и в этом его главная «проблема» — оно ничье. Оно само по себе — и поэтому кажется бесполезным. Но — оно прекрасно. И вот — ты поди, скажи своему соседу: «Через семь дней, мол, северное сияние исчезнет. И, чтобы этого не произошло, мы все должны хотя бы на неделю перестать пользоваться автомобилями». Что тебе ответит сосед? «Ну-у-у не знаю, у меня завтра куча дел: собаку к ветеринару, детей — в школу… как же я без машины-то?» Парадокс. Мы не готовы к жертвам — даже к минимальным — мы не готовы бороться за то, что не сможем назвать «своим». Но при этом мы негодуем, мы сетуем на исчезновение красоты, которую сами не желаем защищать. Когда о ком-то говорят: «он человек практичный», — это вроде как комплимент, но мне всегда хочется швырнуть в такого человека увесистым томиком сказок Андерсена. Или лучше Гофмана. Прямо в бошку, — бах! — Донсков замахнулся и швырнул в меня воображаемым томиком. — Практичность — это когда мать душит ребенка, потому что его нечем кормить. Вот и здесь та же история, — сказал он, всплеснув руками. — Это место — это ведь стопроцентное волшебство! Но. С точки зрения «практичного» человека (бизнесмена, менеджера, маньяка-убийцы, чиновника, президента — и прочей падали) это волшебство неинтересно — потому что его свойства невозможно в кратчайшие сроки конвертировать в твердую валюту. На изучение могут уйти годы — а это миллионные издержки (ох, это страшное слово «издержки»! Сегодня оно — синоним слова «грех»). Сначала у начальников была идея продать Казус Ньютона военным (что бы мы ни делали — все равно получается оружие); но, оказалось, что волшебный минерал имеет свою силу только здесь, в этом месте и только целиком, в монолите; отдельный кусок превращается в обыкновенный графит. Да что там! Папа рассказывал, как они однажды нашли гигантский скелет доисторического ящера в горной породе — об этом сообщили высшему начальству, и тут же получили краткий ответ: «продолжайте работать, археологи хреновы, у нас график». В итоге бесценный артефакт просто разрушили направленным взрывом. Папа успел стащить несколько костей и зубов — они до сих пор лежат у нас дома, в Ростове, напоминая о проявленном малодушии.

Мы долго молчали.

— А почему сейчас здесь никого нет?

— Рабочих пока перекинули на другие карьеры. Ждут новое оборудование — какие-то там кварцевые лазеры и алмазные сверла. Хотят раздробить аномальный пласт и продолжить добычу. Охрану не выставили специально, чтобы не привлекать внимание — дескать, все равно нечего тут охранять. А сотрудникам дали понять, что если СМИ станет известно о том, какую диковину здесь нашли, уволят всех на хрен, не разбираясь, откуда утечка. Поэтому, ребята, не трепитесь зазря, ладно? Судьба моего папани в ваших языках, можно сказать.

История аномалии произвела на меня гнетущее впечатление. Пока мы разбивали лагерь, я то и дело оглядывался на зону, обнесенную красно-белой лентой.

— Не думай об этом, — сказал Донсков, заметив, куда я смотрю. — Только настроение себе испортишь. Знаешь, из-за чего пал Рим? А я знаю: они слишком много думали.

— Нет, Дон. Римлян подвел не ум, их подвело самодовольство: они не верили, что варвары могут победить «великую цивилизацию» — и жестоко ошиблись. Потому что на самом деле самодовольство и варварство — это синонимы.

Закат до капли стек за горизонт, и наступила ночь — густая, вязкая, как нефть. Силуэты экскаваторов в темноте были похожи на спящих драконов — ковши отчетливо напоминали склоненные головы на длинных шеях. Донсков развел костер(дрова собрал, пока мы шли через лес). Языки пламени очертили пространство, словно вырезая предметы из темноты; длинные тени наши метались в беспокойном свете огня. Донсков хотел приготовить ужин, но мы с Петром отказались — аппетита не было.

Отойдя от костра подальше, я забрался в спальный мешок и закрыл глаза. Уйти в сон не получалось. Иногда до меня долетали реплики друзей, но я не вслушивался, — и голоса их сливались с треском костра. Я остался совсем один; в мешке, как в коконе. Я думал об искусстве, как о единственной стихии, способной противостоять варварству. Эта мысль — тягучая, тяжелая — тянула вниз, прижимала к земле, словно и она, подобно стали, подверглась волшебному воздействию здешней магнитной аномалии. Теперь оставалось самое трудное — придать ей форму.

Прочность человеческого духа, думал я, определяется его отношением к хрупким вещам. Чем сильнее человек — тем более хрупким представляется ему мир, и тем осторожней он с этим миром обращается. Сила проявляется в трепетном отношении; слабость же, напротив, груба и невнимательна.

Настоящий художник отражает не красоту мира, но его хрупкость.

Да, я знаю: возможно, завтра эта мысль мне самому покажется ужасно глупой и банальной, но сейчас, лежа на дне (котлована? кратера? карьера?), я выпал за пределы своих прошлых убеждений, и взглянул на них со стороны. И мне открылось… что-то. Я не знал, что именно, — силуэт был еще нечетким (я видел его так же, как капитан корабля видит неназванную землю в подзорную трубу, пытаясь настроить окуляр).

Вот парадокс: впервые в жизни я, кажется, нашел точку отсчета, аргументы в защиту живописи, и мне действительно есть что сказать, но именно в этот момент я нахожусь максимально далеко от мира — в месте, даже не отмеченном на карте.

«Я здесь!»

Глава 5. Выставка

Когда при следующей встрече «под Брейгелем» я сообщил Петру, что готов показать картины людям, он чуть не рухнул со стула.

— Это же отлично! — завопил он, и все посетители кафе обернулись на него.

— Только при одном условии, — сказал я, — ты прощаешь мне все мои долги.

Тем же вечером я созвонился с куратором столичной галереи — его звали Никанор Ильич Гликберг. Он назначил мне встречу («приезжайте сегодня же, у меня уже есть идеи»), и я отправился в гости…

***

Дверь долго не открывали — потом на пороге появился хозяин, облаченный в засаленный халат с нелепыми заплатками на локтях. Он оглядел меня своими желтыми глазами.

— Вы что — промокли под дождем, да?

Я молча вошел, стряхивая с волос россыпь дождевых капель. Меня жутко раздражала эта его привычка: задавать пустые вопросы. Например, если я просто сидел в кресле, он мог подойти и спросить: «Вы что — сидите в кресле, да?»; и, сдается мне, что, увидав ежа, перебегающего дорогу, он не преминул бы осведомиться: «Вы что — перебегаете дорогу, да?».

Пальто неприятно прилипло к спине; я с трудом выбрался из него и только тут понял, что его некому передать — дворецкий пропал.

— А где Стивенс? — спросил я.

— Вы хотите узнать, что случилось со Стивенсом, да? Но я не хочу даже слышать о нем, — прохрипел куратор. Длинный и тощий, как бамбук, он почти касался плешивой макушкой хрустальной люстры. Острый кадык, точно инородный предмет, торчал у него из горла. Когда он глотал, кадык поднимался к подбородку и резко падал, как лезвие гильотины. — Прошу, не упоминайте его имя в моем доме!

— Почему?

— Он предал меня — бессовестно собрал вещи и уехал. После стольких лет службы. Лицемер!

— А почему он уехал?

— Потому что он — жадный подонок. Вечный жид! Потребовал расчет за прошлый год. Я предложил ему в уплату долга антикварный стол темного дерева, а он сказал, что не интересуется «рухлядью». Слепой мещанин! Плебей! Варвар! — продолжал негодовать Никанор Ильич, пока мы шли по длинном коридору с арочным потолком. С потолка на нас смотрели гипсовые херувимы (или купидоны?). — А ведь этот стол — не какой-то там антиквариат. За ним, между прочим, сам Чехов написал «Вишневый сад». Можно сказать, что стол мой — соавтор пьесы!

«Ода мебели» продолжалась долго. Из его слов выходило, что стол — «соавтор» не только «Вишневого сада», но еще многих замечательных литературных произведений. В устах старика кусок дерева с ножками превратился в столп русской литературы и занял не последнее место в истории словесности: где-то между Гончаровым и Горьким.

Когда дифирамбы столу иссякли, Никанор Ильич стал водить меня из комнаты в комнату, показывая остальную именитую мебель (кресло Айвазовского, подсказавшее художнику идею «Девятого вала»; сервант Чайковского, написавший «Щелкунчика»; и сундук Станиславского, основавший МХТ). Лишенный прислуги дом производил впечатление заброшенного, нежилого — все было пыльно, тускло, везде валялась одежда, фантики от конфет, стояли чашки с недопитым кофе.

Окончив «экскурсию», Никанор Ильич пригласил меня выпить хорошего вина. Я согласился, о чем позже пожалел — «хорошее вино» оказалось самогоном, настоянным на мандариновых корках.

Я все порывался уйти, но не мог придумать причины — дешевое пойло обездвижило жилку лжи. В разговоре все чаще возникали заминки; мы ерзали в креслах, скрипя ржавыми пружинами, чувствуя неловкость от того, что не можем нащупать темы для простой светской беседы. Никанор Ильич говорил о какой-то статье в газете «Вестник», а я кивал, старательно имитируя внимание.

Раздался звонок в дверь.

— Это что — позвонили сейчас, да? — кадык его дернулся вверх-вниз. — Она припозднилась немного, но — ведь женщины должны опаздывать, не так ли?

«Кого там еще притащило приливной волной?» — подумал я, мучаясь от мандариновой икоты.

В коридоре зацокали каблуки, зашелестела мокрая одежда, послышался женский шепот — и болтовня куратора: «Вы хотите узнать, куда девался Стивенс, да? Он предал меня! Теперь я один, как перст, как Христос! Но я не отчаиваюсь! Я выше этого! А вы сегодня очаровательны, проходите, да-да, вот сюда».

И тут вошла она. Стройная, загорелая. Полуулыбка, рыжие волосы до плеч. И родинка над правой бровью.

Увидев меня, она поджала губы — узнала.

Между нами втиснулся Никанор Ильич.

— Мы немного выпили не обессудьте, знакомьтесь, пожалуйста. — Сказал он, проглатывая паузы. — Андрей Карский, Екатерина Сарк, вы будете главными героями выставки…

— Очень приятно с вами познакомиться? — сказала она испуганно, и это ее «с вами» резануло фальшью, как лишняя нота в вальсе.

— Мне тоже. Очень приятно. С вами, — пробормотал я в том же тоне, словно отвечая хамством на хамство.

Слегка окосевший от «вина» Гликберг ничего не заметил.

Вечер получился скомканный: я что-то говорил, но слышал себя словно со стороны, а хриплый голос куратора неприятно трещал над ухом, как костер, в который накидали шишек, и эта его щелкающая болтовня еще больше путала мои мысли. Я боялся взглянуть на Катю, на ее родинку над бровью, она же вела себя подчеркнуто спокойно, пару раз даже обратилась ко мне на «вы». И каждый раз за это «вы» я хотел влепить ей пощечину. Она обсуждала с Никанором Ильичом расстановку картин в галерее, потом они почему-то стали говорить о литературе, о Чернышевском, а я молча разглядывал свою чашку (наверняка не менее знаменитую, чем стол Чехова или сундук Станиславского).

— Андрей? Вы с нами? — Никанор Ильич щелкнул пальцами у меня перед носом.

— А?

— Я спрашиваю: как вы относитесь к Чернышевскому?

— М-м-м… предпочитаю Гоголя, — сказал я.

Куратор задумался, потом засмеялся, заухал, как филин:

— Художник шу-утит! Понимаю-понимаю.

Я попытался улыбнуться, но в челюсть вдруг ударила зубная боль; такая сильная, что пришлось зажать рот ладонью и зажмуриться. Мучительный транс (никем не замеченный) продолжался, кажется, целую вечность, — и лишь собравшись с мыслями, я смог заставить себя подняться из кресла Айвазовского.

— Мне, пожалуй, пора. Мне назначено на семь… к стоматологу.

— А что случилось?

— Пломба вылетела, и нерв болит, сволочь. Где мое пальто?

— Вам нужно пальто, да? Стивенс, будьте добры, принесите пальто гостю! — крикнул Никанор Ильич и тут же спохватился, хлопнув себя по морщинистому лбу. — Ах, все никак не могу привыкнуть, что он меня бросил! Все сам теперь, все сам! Бедный, бедный я! Секундочку.

Он вышел из комнаты, и мы остались наедине, окруженные оглушительным молчанием. Чтобы не видеть ее, я отвернулся к стене и попытался рассмотреть картину в золоченой раме. Краски перед глазами растекались: я видел лишь отдельные мазки, и все никак не мог сфокусироваться на рисунке.

— Ты изменился, — вдруг сказала она.

— «Ты»? Мы уже перешли на «ты»? Так быстро? — сказал я, не оборачиваясь.

— Не злись… просто я не ожидала тебя здесь увидеть, — чашка звякнула о блюдце. — Глупо получилось. Прости. Надо было сразу сказать, что мы…

— Ваше пальто еще мокрое! — крикнул Никанор Ильич из коридора.

— Ничего страшного. Дождь вроде закончился.

Я вышел из комнаты, схватил пальто и направился к двери. Куратор кинулся следом.

— Но подождите! Мы же еще не обсудили главное! Чернышевский предлагал…

— О, это не важно. Мне все равно. Извините, я спешу.

На улице было свежо, пахло грозой. В лужах зыбко отражались фонари, витрины. Дождь выдохся — моросил мелкой пылью, и только. Рывками дул холодный ветер, и мне стало легче. Я шел по мостовой, держа под мышкой мокрое пальто, и чувствовал, как постепенно остываю.

— Андрей, постой!

Я притворился глухим. Цокот каблуков по мостовой.

— Да подожди ты! — она догнала меня и схватила под руку. Два квартала — в молчании. Я шел, глядя на безлицые, уродливые манекены в витринах; хотелось схватить булыжник и — …

— Знаешь, у тебя сейчас безумные глаза, — сказала она.

— Это чтобы лучше тебя видеть.

— Не смешно.

— А я разве смеюсь?

— Давай серьезно поговорим. Я только вчера приехала. Пригласили. Сказали, что тут появились свои таланты. Я была так занята, что даже не спросила имен. А один из них, оказывается, ты.

Вдоль дороги на каждом перекрестке мокро краснели светофоры, по очереди перемигиваясь на желтый и зеленый.

— Ты надолго к нам, в Россию? — вдруг спросил я.

— Не знаю. За границей трудно. Без русской речи. Я стала замечать, что иногда думаю по-английски, — она смущенно отвернулась и прошептала что-то.

— У какого причала? — переспросил я.

— Нет, я говорю: я скучала.

Я повернулся к ней. В руке она держала открытый зонтик.

— Зачем ты открыла зонт? Дождь закончился.

— Я не открывала его! Он сломался, блин! Я не могу его закрыть.

— Дай, — взял зонт, закрыл его, вернул ей и снова зашагал по тротуару.

— Эй, ну куда ты опять побежал? Я не могу бегать за тобой — я на каблуках вообще-то. Слушай, давай зайдем куда-нибудь, закажем по чашке кофе и поговорим, как взрослые люди! — зонт, звякнув у нее в руках, снова открылся. — Да твою ж мать! Что с ним такое?

Я во второй раз помог ей укротить зонт, но стоило ей взять его в руки, — и он опять открылся, расправив гибкие спицы.

Она нервно засмеялась. Мы переглянулись.

— Видимо, мне придется подарить его тебе. Он только тебя слушается.

— Мне не нужен зонт, — сказал я, сунув руки в карманы. — У меня есть свой. Дома.

— Отлично! — фыркнула она. — Тогда я просто выброшу его! — И швырнула открытый зонт на дорогу. К несчастью, в этот момент мимо проезжала машина — синяя «Хонда» — и зонт ударился об ее капот, чиркнув спицами по лобовому стеклу. Машину слегка занесло. Водитель затормозил и стал сдавать назад. Поравнявшись с нами, он вылез из машины — лысеющий индус с невероятно белыми зубами — и стал орать, ругаясь сразу на двух языках — русском и хинди.

Катя вскинула руки в защитном жесте:

— Извините! Пожалуйста, извините! Я случайно. Он… он просто выпал у меня из рук! Это случайность, мне очень жаль.

Закончив свою двуязычную тираду, индус сел обратно в машину и дал по газам — из окна торчала вытянутая рука с торчащим средним пальцем.

Мы долго смотрели ему вслед, потом переглянулись, — и я вдруг засмеялся. Сперва тихо и сдержанно, но смех рвался наружу — и через минуту я уже хохотал в голос.

Катя смотрела на меня, возмущенно уперев руки в бока. Лицо ее было багровым от стыда и смущения.

— Тебе смешно, да?

— Ага.

Мимо пронесся грязный автобус, лоснясь и бликуя боками. Порывом ветра злополучный зонт занесло под его колеса — раздался звонкий хруст. Я молча смотрел на кривой, искалеченный зонт посреди дороги — его голые сломанные спицы торчали в разные стороны, как тонкие металлические кости.

***

Сложнее всего было заставить себя прийти на выставку. «Она будет там. Она будет там! Зачем она вернулась? Какого черта?»

Облаченная в черную блузку и юбку строгого покроя, Катя стояла у одной из картин, с бокалом шампанского, и беседовала с каким-то лысым джентльменом в очках. А я скрывался за спинами посетителей, стараясь «вести себя естественно». От волнения перед глазами все плыло, и люди в деловых костюмах были похожи россыпь чернильных пятен на холсте, какие-то «кляксы Роршаха».

Ближе к вечеру я столкнулся с Донсковым возле стола с закусками.

— Привет, Дон. А где Петя?

— Он не пришел — у хромой сегодня день рожденья, он повел ее в ресторан. Прикрой меня, — прошептал Донсков, осторожно сгребая с подноса в карман канапе с креветками.

— Ты чего это делаешь? Пьяный, что ли?

— Ой, не будь таким снобом! Знаешь, почему пал Рим?

— Дай угадаю: они были снобами?

— Нет, невежда! Они ели мало креветок. Но хватит о римлянах, лучше скажи, как тебе мой костюм.

Костюм его действительно был хорош (несмотря на отсутствие одной пуговицы), набитые закусками карманы зловеще оттопыривались, но не это меня сейчас волновало.

— Катя вернулась, представляешь? — сказал я.

— А, Рыжая? — он пожал плечами. — И что? Она уже два месяца как вернулась.

Секунды три я неотрывно смотрел ему в лицо.

— Вчера она сказала мне, что приехала «вчера».

— А мне она месяц назад сказала, что приехала «месяц назад», — он улыбнулся. — Она просила не говорить тебе, хотела сделать тебе сюрприз — и даже пришла на твою лекцию. Ты разве ее не заметил?

Я тер висок ладонью.

— Я думал, у меня глюки.

Донсков хмыкнул.

— Глюки? Ты что, пьяный что ль на лекцию пришел? Какие глюки, ты чего? — он рассмеялся, широко раскрыв свой огромный рот, под завязку набитый кривыми желтыми зубами.

Я стал озираться в поисках Кати, но вдруг увидел совсем уж неожиданную гостью. Марина — здесь. Она тоже пришла!

— Извини, Дон, мне пора, — сказал я, хлопнув его по плечу, и направился к ней.

— Эй! Ты даже не выпьешь со мной?

— Тебе хватит. У тебя полный бак.

— Вернись, я все прощу! — закричал Донсков, театрально вскинув руки. Присутствующие косо смотрели на него, но я был уже далеко — вне зоны позора.

Я стал искать Марину в толпе.

— Кого-то потерял? — раздался голос за спиной, и я обернулся — так резко, что едва не выбил бокал у нее из рук. Она улыбнулась, посмотрела мне за спину и спросила:

— Это тебе сейчас кричали «вернись, я все прощу»?

— А? Нет. Это какой-то псих. Я его впервые вижу.

— Но он сейчас смотрит сюда и машет мне рукой.

— Я же говорю — он псих. Надо охрану позвать. Не обращай внимания, — я незаметно для Марины, погрозил Донскову кулаком. Он поднял бокал над головой, давая понять, что пьет за меня. Карманы его оттопыривались все сильнее.

— Значит, ты все-таки пришла, — сказал я.

— Как я могла такое пропустить?

— Но ты же говорила, что у тебя смена в клинике.

— Попросила подменить, — она улыбнулась. — Очень уж мне хотелось посмотреть на эту твою вернувшуюся Кармен. Ты мне все уши прожужжал про нее. А я ведь любопытная. Ну — где она?

— Вон там, — я кивнул в конец галереи.

— В синем платье?

— Нет, рядом. Рыжая. В белой блузке.

Марина рассмеялась.

— Знаешь, а ведь смехом можно ранить, — сказал я.

— Прости. Просто… ну, я как раз нечто подобное себе представляла по твоим рассказам: красотка с воспаленным эго.

— По-моему, я ее не так описывал.

Марина покачала головой.

— Сколько мы с тобой знакомы? Год?

— Год и семь месяцев.

— Все твои женщины подходят под одну характеристику: «ведьмы».

— И не говори, — я подмигнул ей.

Она сделала вид, что не заметила, и, дабы прервать напряженную паузу, кивнула на одну из картин:

— О, это же «Овца в лесу».

— Она самая. Тебе нравится?

— Шутишь? По-моему, это лучшая из твоих картин.

— Ага. И еще единственная, которую я тебе показывал.

Она улыбнулась.

— Ладно, сдаюсь. Подловил.

— Хочешь, покажу остальные? Они дальше.

— Не стоит.

— Почему?

— Твоя Кармен идет сюда. А я удаляюсь.

— Куда? Давай я познакомлю вас.

— Нет уж, спасибо. Я приходила только посмотреть, — сказала она, скрываясь за спинами людей.

— Кто это? — спросила Катя, взяв меня под руку. — Твоя новая девушка?

— Н-нет. Мой лечащий врач, — ляпнул я.

— Психиатр? Шучу.

— Ха, ха, ха. Смеюсь.

— Да брось, хватит язвить. Я пришла напомнить, что ты должен мне плитку шоколада.

— С чего это вдруг?

— Не делай вид, что забыл о нашем давнем уговоре, — она открыла черный клатч и достала листок бумаги. — Вот.

— Господи, ты сохранила его! Даже заламинировала?

Она улыбнулась, пожала плечами.

— А что? Я была уверена, что когда-нибудь он пригодится. И — вуаля! — момент настал.

Я пробежал глазами по тексту:

«Я, Андрей Андреевич Карский, торжественно клянусь, что буду покупать молочный шоколад Екатерине Александровне Сарк после каждой ссоры до конца жизни. Дата, подпись».

— Ну, знаешь, — сказал я. — Это ведь просто сентиментальная чепуха.

— В первую очередь это документ. И срок действия его не ограничен, там ведь написано: «до конца жизни». А ты вроде, — она проверила мой пульс, кивнула, — да, пока еще жив. Так что — с тебя шоколадка. Но это потом, а сейчас… сейчас я хотела бы тебе напомнить о еще одном уговоре.

— О господи! Что я еще подписывал? Я требую адвоката!

— Расслабься. Это другое. Помнишь мою первую выставку? Мы с тобой договорились, что в качестве боевого крещения я должна украсть что-нибудь у одного из посетителей? Помнишь?

Я медленно кивнул, понимая, к чему она клонит.

— Так вот, я ведь выполнила тогда свою часть уговора: вот, — она помахала клатчем у меня перед носом. — Так что — теперь твоя очередь. Я жду.

— Э-э-э… украсть? — я испуганно огляделся. — Я не могу так сразу. Мне надо подготовиться.

— Ну ладно, готовься. А пока… — она взяла меня под руку и потянула в ту часть галереи, где висели мои самые новые полотна. — Пойдем, покажешь мне свои «экзерсисы». У меня есть пара вопросов.

— А можно помедленней? — бормотал я, шагая за ней. — Слишком много информации, я не успеваю.

— Зато я успеваю. Идем.

Наконец-то я разговорился, беседа потекла плавно. Катя поглаживала меня по руке, я успокоился, раскрепостился, — хотя и заикался немного; и ладони все еще потели, приходилось незаметно вытирать их о пиджак.

— Знаешь, что меня больше всего коробит в России? — спросила она.

— Что?

— Обращения. В Англии ко мне обращались «мисс», а здесь — хм… — «жэ-энщина». Понимаешь, что я имею в виду? В любой цивилизованной стране есть определенные каноны светского общения: во Франции — «мадемуазель», в — Польше «пани», а в России, — она поежилась, — «жэ-э-энщина», или того хуже — «де-евушка». Тьфу! Это омерзительно. Неужели русский лексикон настолько обнищал? Почему у нас нет какого-нибудь элегантного слова, чтобы обращаться друг к другу уважительно?

— В России есть одна проблема — «элегантное» обращение могут принять за издевательство.

Я осторожно озирался по сторонам, Катя толкнула меня локтем в бок.

— Почему ты такой зажатый?

— Потому что меня зажали. Эта выставка нравится мне все меньше. Ни одного интересного лица.

— А меня тебе недостаточно?

— Это вопрос с подвохом. Я не буду на него отвечать.

— С чего ты взял, что это вопрос с подвохом?

— Все твои вопросы — с подвохом.

— Да ладно тебе, расслабься, — мы зашли в зал, где висели полотна абстракционистов. Катя кивнула на одну из картин. — Это Пинкисевич, новый адепт супрематизма. Как тебе?

— Можно я не буду комментировать фиолетовые квадратики?

— Когда это ты успел стать таким ворчливым?

— Во вторник, — буркнул я и вздохнул. — Здесь не в ворчливости дело. Ты же знаешь мою позицию. Когда я слышу, как люди восхищаются абстракционистами, я вспоминаю сказку Андерсена о голом короле. Брейгель и Рембрандт — вот это искусство. А Кандинский — всего лишь дизайн.

— Поясни.

— Легко. Картины Брейгеля говорят: «я расскажу тебе историю», а картины Кандинского: «я красивая, я буду хорошо смотреться в зале над диваном, купи меня». Проблема дизайна в том, что он стремится к утилитарности. Иначе это не дизайн. Искусство же, напротив, всегда двигается по касательной. Иначе это не искусство.

— Ничего ты не понимаешь!

— Ну конечно! Куда уж мне, ограниченному плебею, понять эти глубокомысленные банки супа! О, как мне постичь мудрость сиреневых квадратиков на желтом фоне?

Она засмеялась.

— Дурак.

Один из поклонников — тот самый лысый джентльмен в очках — преподнес ей букет белых роз.

— Я знаю — это ваши любимые.

Она приняла их молча, потом, проводив взглядом блестящую лысину, положила цветы на стол с закусками, взяла меня под руку и потянула прочь.

— Что такое? — спросил я, оглядываясь. — Он тебе неприятен?

— Нет. Дело не в нем. Просто я не люблю цветы.

— С каких это пор? Помнится, я тебе дарил орхидеи. Их ты тоже выбрасывала?

— Нет. Просто в Англии я увлеклась флорианством, — заметив мой недоуменный взгляд, она пояснила. — Философия цветов, проще говоря. Для флорианца цветок — живое существо, и сорвать его — значит убить.

— Не обижайся, конечно, но, по-моему, это какая-то сектантская чушь. Сегодня у тебя флорианство, а завтра что? Будешь ходить по домам и агитировать за святую Мать-и-Мачеху? Чему вас там в Англии только учат?

— В Англии учат не хамить женщинам, так что советую тебе туда съездить. А флорианство — не чушь!

— Ага. Зубная Фея — тоже. Я, кстати, вчера с ней разговаривал. Ты не поверишь, но даже Зубная Фея считает флорианство чушью.

— Прекрати паясничать. Дай мне договорить. Вот сам подумай — зачем срывать цветы? Оторванные от земли, они вскоре потеряют цвет. А на грядке или на поляне они радуют. По-настоящему. В этом ведь суть красоты — когда все на своем месте.

Я долго молчал — хотел сказать что-нибудь умное. И вдруг заговорил, удивляясь небрежности собственного тона:

— Это всего лишь цветы. Они и так рано или поздно завянут. В этом разница: жизнь мимолетна, а искусство вечно. Ведь жизнь только подражает искусству.

— Оскар Уайльд, — сказала она монотонно, словно делая сноску на цитату. Посмотрела искоса, улыбнулась. — Играешь в циника. Уайльд вульгарен. Всегда был вульгарен. Все его сентенции — песок в глаза. В этом смысле я предпочитаю Гете: «Искусство — иждивенец жизни», — сказал он и был прав.

— Пыль.

— Что?

— Правильно говорить «пыль в глаза», а ни «песок».

— Эх, ты все тот же зануда.

Мы долго гуляли по галерее. Я видел, какое удовольствие доставляет Кате сегодняшний вечер, как светятся ее глаза. Она действительно любила все это — балы, бокалы, людей во фраках. Она злословила, сплетничала — и делала это с таким невинным видом, что мне становилось не по себе. Получается, думал я, что обычные моральные принципы здесь не действуют. Забавно. Я-то всегда считал, что искусство должно высвечивать в людях настоящее, — но чем активнее я общался с представителями этого самого «искусства», тем больше убеждался — настоящих людей вообще не существует, есть лишь сборище симулякров, распускающих слухи друг о друге.

Я искоса смотрел на Катю — мне хотелось схватить ее за плечи и спросить: «Почему ты все время врешь? Почему ты сказала мне, что приехала «вчера»? Почему ты сделала вид, что не узнала меня у Гликберга? К чему этот вечный идиотский, дебильный, неадекватный, глупый, бесполезный, раздражающий и просто утомительный маскарад? Что ты за человек такой — все тебе надо превратить в мелодраму, да?»

Она заметила мой взгляд — спросила осторожно:

— Что-то не так?

И в тот момент — не знаю, как и почему — но меня отпустило. Что-то было в ее интонации, в выражении лица. Я просто понял, что больше не чувствую к ней ничего — совсем. И даже хуже — мне показалось, что никогда в жизни я не встречал существа скучнее и банальнее. И это осознание — оно освободило меня. Действительно освободило — я понял, что теперь могу спокойно говорить с ней, смотреть в глаза и улыбаться — и при этом не чувствовать себя обделенным или обманутым. Мне было все равно — теперь мне было все равно — и это было прекрасно. (Я смотрел на нее, и удивлялся: почему мне так нравилась раньше эта ее рыжая челка, закрывающая пол-лица? А теперь я все время борюсь с желанием протянуть руку и убрать ее). Когда-то давным-давно мне казалось, что я задыхаюсь, если ее нет рядом. Потом я стал задыхаться в ее присутствии. А теперь — я просто дышу.

***

Мы задержались возле «Овцы в лесу». Катя улыбнулась и толкнула меня локтем в бок.

— Совсем забыла поздравить тебя с триумфом.

— С каким триумфом?

— Ты что — газет не читаешь?

— Ну, мой отец говорил: «не читайте советскую прессу».

Она не поняла шутки, и продолжила:

— Гликберг ведь гениальный менеджер — он заказал статью о твоем творчестве в газете «Вестник». Ты теперь звезда. Еще и богатенький.

— Вот так новость, — пробормотал я.

Катя кивнула на картину.

— Одну только твою «Овцу» продали, по-моему, за двадцать девять тысяч.

— Чего?!

— Евро, естественно.

— Да нет, я имею в виду: как это «продали»? Кому?

— Роману Чернышевскому. Он известный коллекционер.

В голове у меня зазвенело — словно треснувший колокол.

— Постой-ка, — хрипло сказал я, — но я не давал согласия на продажу!

— Что значит: «не давал»? — Катя развела руками. — Мы поднимали этот вопрос у Гликберга дома, помнишь? Он еще спросил у тебя, как ты относишься к предложению Чернышевского, но ты как-то глупо пошутил про Гоголя, потом потребовал пальто, сказал, что тебе «все равно» — и был таков. Мы решили, что это ты от радости так странно себя ведешь.

— Стоп-стоп! Причем здесь радость? Я ведь не это имел в виду. Я думал, что вы обсуждаете писателя Николая Чернышевского! — в висках продолжал гудеть колокол. — Так-так. Слушай, этого нельзя допустить. Я не хочу продавать картину. Это ошибка. Нужно поговорить с Никанором Ильичом.

Оглядевшись, я заметил Гликберга (облаченного в пыльный помятый пиджак — снова сказалось отсутствие Стивенса) возле стола с закусками. Когда я подошел и сообщил о своем решении, он покачал головой:

— Вы хотите вернуть картину, да? Эх… Андрей Андреич, я же просил вас не пить слишком много: алкоголь притупляет логику.

— Я трезв. И дело не в логике, а в принципе. Я ужасно извиняюсь, произошла ошибка. Я отдал «Овцу» на выставку, просто чтобы показать людям, но я не хотел ее продавать. Возникла неувязка. Надеюсь, это можно как-то уладить.

Он прищурился.

— Вы точно не пили?

— Точно.

— Значит, вы просто переволновались, запаниковали — но это нормально. Прошу вас, успокойтесь. Наслаждайтесь вечером — помните, что все эти люди собрались здесь ради вас.

— Да, но картина. Я готов продать любую другую, но не эту.

Он нахмурился, кадык его мерзко дернулся вверх-вниз.

— Ну что вы, как ребенок, ей-богу? Заладили про свою овцу. Поймите, вы выставляете и себя и меня в дурном свете. Что я, по-вашему, должен сказать покупателю? Чернышевский — самый богатый и щедрый мой клиент. Представьте, как отмена заказа отразится на моей репутации!

— Но…

— Никаких «но»… репутация, молодой человек, — это единственная важная вещь в мире. Подумайте об этом. А теперь прошу прощения — дела, дела, дела. — Он по-дружески хлопнул меня по плечу и снова присоединился к кучке иностранцев возле стола с закусками.

— Ну? Что он сказал? — спросила Катя.

— Послал к черту.

— И что ты будешь делать?

— Хм… — я огляделся. — Он, похоже, считает себя здесь главным.

— Он и есть главный.

— Это мы еще посмотрим. «Овца» ведь моя, так? Какое право он имеет так со мной разговаривать? Я — автор, и я могу распоряжаться своей картиной, как хочу. А я хочу ее забрать. И заберу.

— Не говори глупостей. Как это «заберу»?

— А что? Семь минут назад ты требовала, чтобы я совершил кражу. Боевое крещение и все такое, помнишь? — я подмигнул ей.

Она нервно засмеялась.

— Что-то мне не нравится ход твоих мыслей.

— Как говорил один мой друг: искусство не должно нравиться, оно должно расширять восприятие.

— Гойя тебе не друг. И никто не позволит тебе унести отсюда картину.

— Для справки: мой любимый фильм «Старики-разбойники», — сказал я, театрально потирая ладони. — Так что — отвлеки зевак, а я сделаю свое черно-белое дело.

Она вздохнула и серьезно посмотрела на меня.

— Перестань придуриваться. Кража дорогой картины — это не шутка. Это статья. Тебя посадят.

— Не посадят, я все продумал. Просто отвлеки зевак. Попробуй произнести тост…

— Нет.

— Почему «нет»?

— Потому что я взрослый человек. И ты — тоже. Хоть и ведешь себя как ребенок. Зачем тебе эта картина? Что, на ней клет свином... тьфу!.. то есть свет клином сошелся?

— Представь себе, сошелся — и свет, и клет. Это дело принципа. Я не собирался ее продавать. Когда-то я дал слово, что не избавлюсь от этой картины. Сюда она попала из-за моей оплошности, из-за того, что я не к месту ляпнул, что мне все равно. А мне не все равно, понимаешь!?

Она закрыла глаза, потерла виски пальцами, потом снова посмотрела на меня.

— А знаешь, а мне все равно. Правда. Делай, что хочешь. Зачем я вообще тебя отговариваю? Это будет даже забавно — смотреть, как тебя избивают охранники.

Она подошла к столу с закусками и постучала вилкой по бокалу.

— Прошу внимания! У меня тост!

Как ни странно, отвлекающий маневр удался — все повернулись к ней, и я оказался вне зоны видимости. Моя Кармен всегда отлично умела притягивать взгляды.

— Дамы и господа! Я рада, что мне выпала честь…

Пока она пускала пыль (или все-таки песок?) в глаза зевакам, я подошел к стене, снял картину и с напускным спокойствием понес ее сквозь галерею. Никто, казалось, не обратил на это внимания, только Катя испуганно посмотрела мне вслед (она до последнего не верила, что я решусь) и произнесла:

— Ломброзо говорил, что творчество неотделимо от безумия. Так давайте же выпьем за него! Ведь ради него мы все сегодня здесь собрались. За безумие!

— За безу-умие!! — подхватила толпа, подняв бокалы.

Держа в руках картину, я вообразил себя великим комбинатором и сперва ощутил эйфорию (какой я, однако, ловкий!), но чем ближе я был к выходу, тем более очевидной становилась нелепость ситуации. «Зачем я это делаю? Что и кому я хочу доказать? Господи, это ведь действительно очень глупо!» Рубашка прилипла к вспотевшей спине; мысли метались, как летучие мыши. Один из посетителей проводил меня взглядом, изумленно бормоча что-то. Я уже хотел развернуться и отнести картину назад, но было поздно — меня заметили. Все взгляды пересеклись на мне; повисла тишина.

— Андрей Андреич, что это вы делаете?

Я ощутил прилив стыда, лицо покрылось испариной.

— Зачем вы взяли картину? — спросил Никанор Ильич.

— Я… э-э-э… простите. Привычка. Просто… ну, я сейчас посмотрел на нее и понял, что она незакончена. Я забыл нарисовать овцу…

Никанор Ильич широко улыбнулся.

— Художник шу-утит! — воскликнул он, и все засмеялись так, словно поняли «шутку». Куратор подскочил ко мне, грубо взял под руку и потянул обратно вглубь галереи. Толпа расступалась перед нами. Я почувствовал, что, несмотря на чахлый внешний вид, Гликберг силен, как носорог.

— Ты что вытворяешь, клоун? — хрипел он. — Хочешь все испортить? Что это за цирк?

— Это не цирк. Я же говорил вам, что не хочу ее продавать. Я передумал.

— Передумал? — огромный кадык его дергался вверх-вниз. — Передумал? Ты совсем кретин, что ли? Позволь, я открою тебе одну страшную тайну: если ты работаешь со мной, ты не можешь просто так взять и передумать! Если не повесишь картину назад, я повешу на тебя кражу, понял?

— Вы повесите на меня кражу моей собственной картины?

— Я спрашиваю: понял?

Я хотел дать ему в кадык и гордо уйти, хотел поджечь эту картину у него на глазах, хотел плюнуть ему в лицо… но вместо этого тихо произнес слово, за которое себя ненавижу:

— Понял.

Он подвел меня к пустой стене и заставил повесить «Овцу» обратно.

— Еще одна такая выходка, и…

— Да понял я, понял.

— Завтра поговорим. Придурок, — шепнул он напоследок, потом повернулся к посетителям и снова надел маску простодушного куратора.

***

Через семь минут я сидел на ступеньках, на улице, с бутылкой в руке, запивая вином унижение.

Рядом присела Марина.

— Ты что там устроил?

Я долго смотрел на нее искоса — странно, но я был безумно рад, что именно она сидит здесь, сейчас, на ступенях. Это было так… естественно.

— А что такого? Ты же говорила, что я слишком предсказуемый. Вот я и решил стать эксцентричным, как Сальвадор Дали.

— Ты действительно думал, что никто не заметит, как ты уносишь картину с выставки?

— Ну… согласен, план был слегка недоработан. Но идея-то хорошая! Будет что вспомнить биографам, — я помолчал, глотнул вина, поморщился. — Просто… понимаешь, все это так неожиданно навалилось: выставка, куча людей вокруг. Еще и Катя вернулась зачем-то. У меня, кажется, невроз развился. Аж руки трясутся, смотри, видишь? Это странно. Все вокруг говорят, что это успех, а я… я хочу вернуть все назад.

Она взяла бутылку, сделала глоток.

— Назад? Куда? Хочешь опять быть нищим? Занимать у друзей деньги на кисти и краски?

— Нет. Просто хочу быть уверен, что все сделал правильно. Мне всегда казалось, что живопись — это мой личный способ остановить мгновение. Я пишу картины с одной целью — придать форму своему прошлому, сделать его осязаемым. И потому теперь, когда на мою мазню наклеили ценники, меня не оставляет ощущение, что я теряю не только краски, холсты, пейзажики и портретики, но и кусочки прошлого и эмоции, связанные с ними. Я понимаю — это глупо. Пару лет назад я продал одну свою картину, и уже на следующий день стал звонить покупателю с просьбой вернуть ее обратно, — я глубоко вздохнул. — Я должен признаться, только не смейся, — я смертельно боюсь ходить по мостам. Возможно, это связано с моим нежеланием продавать картины — тоже своего рода фобия. Я думаю, это зашифровано в генах, ведь мой отец страдал чем-то подобным — остаток жизни он посвятил поискам старого корабля. Он искал его так отчаянно, как будто пытался вернуться в прошлое с его помощью. Он не хотел верить, что это невозможно.

Марина покачала головой и ответила вполне ожидаемо:

— Господи, ты такой зануда. И зачем я с тобой общаюсь? Знаешь, в школе я однажды побила мальчика за то, что ему не понравилось, как я завязала шнурки. Бантики, видите ли, неровные.

Я искоса посмотрел на нее.

— Ты избила мальчика из-за шнурков?

— Нет, я разбила ему нос за то, что он обращал внимание на всякую чепуху типа шнурков и при этом совершенно не замечал, что я в него влюблена. Пойми, Андрей, есть вещи поважнее, чем воспоминания о счастливом детстве.

— Например.

— Например, сейчас.

— Что «сейчас»?

— Данный момент. Мгновение. Я вот считаю, что идеализировать прошлое — подло по отношению к настоящему. Прошлое, оно как тень — неотъемлемая часть тебя, никто не спорит, но и не настолько уж она важна, чтобы на ней зацикливаться.

Я восхищенно посмотрел на нее.

— Слушай, ты прям Сократ. В юбке.

— А ты — зануда.

— Это я-то зануда? Если ты не заметила, я только что чуть не совершил кражу!

— Да, и это была самая нелепая и нудная кража в истории.

— Спасибо.

— Не за что. Обращайся.

Мы долго молчали, глядя на проезжающие машины; я заметил, что черных машин больше всего.

— Ты хоть понимаешь, что пытался умыкнуть собственную картину? — спросила Марина.

— Ага.

— Не Рембрандта, не Брейгеля, а ту, что сам намалевал и сам отнес куратору! — она засмеялась: — Господи, ты пытался утащить с выставки картину прямо у всех на глазах! Неужели ты действительно верил, что все получится?

Неожиданно для себя я сам захихикал.

— Ну верил, ну и что?

Постепенно смех наш перерос в гомерический хохот. Я изображал, как беззаботно несу полотно под мышкой к выходу, как все смотрят на меня. Потом мы вместе представили, как мог бы выглядеть судебный процесс по моему делу («Подсудимый, встаньте! — сказал бы седой, похожий на бульдога, судья. — Вы признаете, что пытались украсть собственную картину?» «Признаю, ваша честь! — гордо сказал бы я. — И считаю, что, запрещая мне воровать мои личные вещи, вы ограничиваете мою свободу!»). От смеха у меня болела диафрагма, глаза слезились, но мы продолжали валять дурака, держась друг за друга, чтобы не упасть, и повторяя: «… украсть!… пытался!… свободу!…».

Когда кафкианская фантазия закончилась, я вытер слезы и внимательно посмотрел на Марину.

— Что? — спросила она. — Тушь потекла, да?

Я хотел ответить, но, — вместо этого, — поцеловал ее. И бутылка покатилась вниз по ступенькам, звеня, разливая вино.

Гроза закончилась, улица пахла дождевыми червями. Мы шагали по брусчатке (я слушал тонкий цокот ее каблучков). Говорили долго, с удовольствием, о всякой чепухе только для того, чтобы заполнить паузы.

— Тебе не кажется странным, что уже целую неделю льет дождь?

— Нет. Вот если бы с неба падали лягушки — это было бы странно. А дождь… осенью дождь — это нормально.

Она ткнула меня локтем в бок.

— Ладно-ладно, молчу, — сказал я, потирая ребра.

— Всегда хотела спросить, давно ты носишь очки?

— С детства.

— Долго привыкал?

— Да нет. А чего к ним привыкать? Нацепил на нос — и вперед.

— А вот я долго стеснялась. Мою подругу за очки дразнили «куриной слепотой», и я боялась, что надо мной тоже будут смеяться. Поэтому и ношу линзы.

— В этом твоя ошибка: нельзя показывать свой страх. Я ношу очки гордо, как знамя — а над знаменами не смеются. Психология. Один мой друг однажды нашел у себя седины — и покрасил волосы. Из-за этого я перестал с ним общаться. Нет, снобизм здесь ни при чем. Просто я считаю, что мужчина не имеет права на косметику. Если ты седой — будь добр гордо носить седину; если лысый — уважай свой череп, не оскверняй его вонючим паричком. Точно так же с очками: они — мой талисман, отличительный знак. И вообще, чем дольше я живу, тем больше плюсов нахожу в плохом зрении.

— Да? И каких же?

— Близорукость очень способствует развитию фантазии. Моему воображению всегда приходилось дорисовывать линии, расплывавшиеся перед глазами. Именно так у меня и появилась эта страсть — страсть к «дорисовыванию» мира.

На лице ее проступила улыбка.

— Да ты прямо апологет слепоты.

— Нет. Между близорукостью и слепотой — пропасть. Слепоты я боюсь больше, чем смерти. А близорукость воспринимаю, как дар.

— Но ты ведь не будешь спорить, что плохое зрение — это все-таки недостаток?

— Все относительно. И недостаток существует только один — недостаток рекламы.

— Не пытайся выглядеть циничным. Я тебя хорошо знаю.

— Неужели? И какой мой любимый цвет?

— Ты любишь все цвета.

— Ладно. Ты победила.

Мимо нас с жутким воем, разбрасывая синие отблески по окнам домов, проехала карета скорой помощи. Марина обернулась, провожая ее взглядом.

— Всегда боюсь их. Мурррашки по коже от этого звука. Он похож на рыдание ребенка, которому нельзя помочь.

— Ты же работаешь в больнице.

— Вот именно. Поэтому и не люблю этот звук.

«Рыдание ребенка» постепенно утонуло в окрестностях, но мы еще какое-то время шли молча, угнетенные синим мерцанием. Марина все оглядывалась (словно ожидая, что карета поедет обратно), не заметила бордюра, оступилась и сломала каблук.

— Ой… что же делать?

— Сломай второй. Так будет симметричней.

— Нет-нет, это мои любимые туфли. Их надо починить.

Она разглядывала место слома, а я разглядывал ее (пульсирующая жилка на смуглой шее, и тонкий белый шрам на щеке, совсем не портящий лица… странно — мы больше года знакомы, а я ни разу не спросил, откуда он взялся? Может быть, это как раз и связано со страхом перед сиреной?).

— Как же я теперь до дома дойду? На одном-то каблуке?

Мы переглянулись. Я присел и стал расшнуровывать левый ботинок.

— Что ты делаешь?

Я стянул ботинок и носок, обнажив молочно-белую ступню и (к своему стыду) грязные ногти.

— Теперь ты не так бросаешься в глаза.

— Зачем ты сделал это?

— Отвлекаю огонь на себя. Идем, — и предложил ей локоть.

Кто-то тихо хихикал в ладонь, кто-то — во все горло, но никого не оставила равнодушным наша странная парочка: хромая барышня на одном каблуке и еще более хромой кавалер в одном ботинке (и со вторым под мышкой). Я шел, по-клоунски переваливаясь с ноги на ногу, и Марина, смеясь, стала подыгрывать мне. Мы так увлеклись этой шарадой, что перестали, только когда небо стало светлеть.

На пути нам встретилась змея; небольшой черный уж с оранжевой головой пересекал дорогу в желтом свете фонаря.

— А-а! Гадюка!

— Не бойся. Это не гадюка, это уж. Змей вообще не надо бояться. Тем более гадюк. Они — добрые существа.

— Это гадюки-то добрые?

— А ты знаешь, что гадюки — самые привязчивые существа в мире?

— Неужели?

— Да, — я задумался, глядя на воду. Фонари на дальнем берегу отбрасывали зыбкие иглы света на речную рябь. — В пустыне Атакама обитают так называемые песчаные гадюки. Когда самец встречается с самкой, они сплетаются так крепко, что почти душат друг друга, но это еще не брачные игры — они знакомятся. В процессе знакомства они кусают друг друга — обмениваются ядами — и впадают в кому. Но пока они безвольны, пустыня поглощает их; ветер меняет песчаный ландшафт. Когда гадюки просыпаются, то находятся уже далеко друг от друга, глубоко в песках. И всю оставшуюся жизнь они просеивают песок. Ведь яд партнера теперь в крови, они — одно целое. Собственно, песчаные гадюки нападают на людей только потому, что те стоят на песке, который им предстоит перерыть.

— Как красиво.

— Может быть. Но ни одна пара гадюк еще не смогла воссоединиться.

— Как? Почему?

— Пустыня. Песок движется. Ветер разносит его, разбрасывает. Барханы принимают новые формы. Но гадюки чувствуют друг друга, они, наверно, даже могут общаться, ведь яд в их крови — и есть привязанность.

После долгого спора я признался, что это лишь красивая легенда, но добавил, что песчаные гадюки действительно зарываются в песок, как будто ищут что-то важное.

Теперь я чувствовал себя уверенно, хотел впечатлять — подошел к витрине магазина, приложил к стеклу ладони, чтобы блики фонарей не мешали смотреть внутрь. Затем стал долбить кулаком в дверь.

— Что ты делаешь? Не надо.

Я подмигнул и стукнул еще раз — ботинком, который держал в руке. Помещение магазина озарилось тусклым светом — это открылась дверь где-то внутри. Квадрат желтого света из дверного проема засверкал на кафеле, и меж столов, изгибаясь на неровностях, задвигалась тень. Дверь открыл седобородый старичок, облаченный в халат, подол которого тащился за ним по полу, точно шлейф невесты, и, когда мы вошли вслед за ним, то боялись наступить на этот «шлейф».

— Привет, Егорыч.

— Какого черта, Андрей? — бормотал бородач. — Я так хорошо спал.

— Плачу в десять раз больше, — сказал я. Старик задумался, считая, потом махнул рукой.

— Ладно.

Мы приблизились к прилавку, и Егорыч зажег лампы. Прилавок озарился дрожащим неоновым светом, и, прищурившись, мы увидели… мороженое.

— Выбирайте и валите. Я спать хочу!

— Мне три шарика шоколадного. А тебе?

— То же.

— Два рожка — по три шоколадных шарика, — сказал Егорыч. — Хорошо, черт возьми.

— Нет, три рожка, — сказал я.

— Да хоть тридцать три! — бородач потянулся за вафлями. — Ты все равно заплатишь десять раз.

Когда рожки были готовы, я взял один и протянул старику.

— А это тебе, Егорыч. Спасибо, что впустил.

Тот нахмурился.

— По мне похоже, что я хочу мороженого?

— А разве не хочешь? Все любят мороженое.

— Все, кроме меня.

— А дети у тебя есть?

— Да, дочка.

— Как ее зовут?

— Лида.

— Значит, это — для Лиды.

— Да, — усмехнулся он, провожая нас к выходу, — так ей и скажу: «Это тебе от психа в одном ботинке, что ворвался ночью в нашу лавочку».

Восток светлел. Мы недолго посидели на скамейке, в парке у прудика, глядя на уток.

В восемь утра у Марины начиналась смена, я проводил ее до больницы, мы попрощались (да-да, сцена с поцелуем), и я ушел, чувствуя приятное тепло под ребрами.

Я шагал по улице, глупо улыбаясь и здороваясь со всеми подряд. У меня было такое хорошее настроение, что я высыпал всю мелочь из кармана в грязную ладонь какого-то бродяги. Идти домой не хотелось, поэтому я отправился в парк развлечений, где несколько раз прокатился на колесе обозрения, по-детски радуясь той высоте и ощущению полета, которое давал аттракцион. Потом я купил у Егорыча еще рожок ванильного и долго в забытье сидел на скамейке, и очнулся, лишь когда растаявшее мороженое потекло по руке.

Наступило раннее утро понедельника — в парке не было ни души. Только одинокий полицейский шагал по аллее. Проходя мимо, он поглядел на мои ноги и спросил:

— Вас что — ограбили?

Только тут до меня дошло, что я потерял левый ботинок.

«Что ж, — подумал я, — раз один ботинок исчез, то хранить второй не имеет смыла». Поэтому я просто снял его и бросил в урну; следом отправились носки. Полицейский изумленно смотрел на меня. Я подмигнул ему — и пошел домой, ощущая ступнями холодные, влажные камни брусчатки и удивляясь, что раньше никогда не ходил босиком по улице.

Эта ночь — самая насыщенная ночь в моей жизни — уже закончилась, и, приближаясь к своему дому, я старался удержать в голове всё: запахи, звуки, отблески, — стремясь с максимальной точностью запечатлеть их в памяти: так паломник, покидая святую землю, забирает с собой ее горсть, дабы всегда иметь возможность вернуться.

Глава 6. Лука

Честно говоря, мои попытки восстановить генеалогическое древо Ликеевых с каждым днем выглядели все более жалкими. Я так много времени провел среди архивных стеллажей, что приобрел иммунитет к библиотечной пыли. Я просмотрел сотни рассекреченных отчетов ЧК за тридцать девятый и сороковой годы. Я даже съездил за Урал, в детский приют, в котором вырос Лжедмитрий (ах да, он же просил не называть его так). Но мое отчаянное рвение не дало результатов: да, я выяснил, что в спец-интернат №1672 действительно направляли детей, родившихся у полит-заключенных. Да, я проследил несколько ниточек, ведущих в один из лагерей. И — да — именно в этом лагере содержалась Елена Дмитриевна Ликеева, дочь художника. Я даже узнал, что в сороковом году ее с полевых работ перевели в больницу: и этот странный перевод позволяет предположить беременность (хотя все данные, включая медицинскую карту, извлечены из дела). Но все мои находки не дотягивали до того, чтобы называться доказательствами — это были лишь догадки.

Сам Лжедмитрий старался быть максимально тактичным — он не приставал ко мне с вопросами. Я знал, что он следит за каждым моим шагом, но слежка не была слишком навязчивой, поэтому я не обижался.

Мы даже подружились — на почве любви к теннису. В одной из бесед он довольно грубо высказался об игре Марии Шараповой, я вступился за нее, разразился спор, и в итоге мы решили выяснить отношения на корте. Сама идея играть против старика казалась мне смехотворной, и я готовился к блицкригу, но… Его первая подача была такой тяжелой, что у меня заныло предплечье. Второй подачей он сделал эйс.

Мы играли на открытом корте, и постепенно вокруг нашей площадки стала собираться толпа — люди хихикали, глядя, как облысевший старик разделывает молодого, высоченного очкарика. Мы являли собой нелепую аллегорию — отцы и дети выясняют отношения. И «отцы» явно побеждали.

Когда Лжедмитрий почти всухую взял первый сэт, я всерьез забеспокоился — передо мной замаячила страшная перспектива: ведь проиграть старику — это всего лишь конфуз, но проиграть старику на глазах у смеющейся толпы — это уже ёб-твою-мать-какой-конфуз!

Его подачи напоминали удары молота по наковальне — боль в моем плече давно сигнализировала о близости серьезной травмы. Когда мы закончили, зрители зааплодировали ему, а я постарался как можно скорее скрыться от позора в раздевалке.

С тех пор я из принципа каждый четверг вызываю его на «дуэль», пытаюсь взять реванш — но тщетно: мое предплечье, кажется, начинает ныть еще до игры, предчувствуя бронебойные подачи старика.

— Вы с-с-совершенно не ум-меете проигрывать, — сказал он однажды.

— Это я-то не умею проигрывать? Да я каждый четверг вам проигрываю! Даже больше скажу: если я в чем-то и добился совершенства — то в поражениях.

— Не расс-с-с-страивайтесь так, — сказал он, поправляя струны своей ракетки. — Еще отыграетесь.

Больше всего во время наших сражений меня злила его невозмутимость. К концу первого сэта у меня запотевали очки, начинало щипать глаза от пота, а он ходил в своих дурацких белых кроссовках вдоль лицевой линии, подбрасывал ракетку и напевал что-то (у него, кстати, совершенно нет слуха!). Он унижал меня каждым своим движением, но я и не думал сдаваться — всякий раз, потерпев очередное фиаско, пожимая ему руку над сеткой, я тут же назначал встречу на следующий четверг. В этом, вероятно, был какой-то мазохизм, потому что я и сам уже давно не верил, что смогу переиграть его.

Но теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что эти наши сражения не были такими уж бесполезными, ведь именно после одного из них я смог, наконец, найти недостающее звено в его генеалогическом древе.

Это случилось 22 июля. Я зашел в раздевалку после очередного поражения, сел на скамейку и стал расшнуровывать кеды. Лжедмитрий зашел следом, сел напротив меня и глубоко выдохнул.

— С-с-сегодня вы, как н-н-никогда, были близки к победе, — сказал он.

— Избавьте меня от своей жалости. Без вас тошно.

— Хорошо. У-у-ух, что-то я вспотел с-с-сегодня.

— Неужели? Вы умеете потеть?

— Я п-потею еще лучше, чем играю, — он засмеялся собственной шутке. — С-с-сейчас пос-с-сижу чуть-чуть и в б-баню пойду. Вы со мной?

— Пас.

— Почему? Это же оч-ч-чень полезно. В-вам сразу станет легче. Mens sana in corpore sano, помните?

— Мне станет легче после другого афоризма: in vino veritas.

Я снял кеды, стянул вонючие сырые носки и бросил все в пакет.

— Подайте, пожалуйста, п-п-полотенце, — сказал он. — С-слева.

— Какое из них ваше? — спросил я.

— Б-белое.

Я протянул руку к полотенцам, но вдруг замер — потому что среди них не было белого.

— Я не уловил: какое полотенце ваше?

— Белое, к-крайнее слева.

Я взял крайнее полотенце и передал ему. Он перекинул его через плечо и как ни в чем не бывало направился в сторону сауны, шлепая вьетнамками по кафелю.

— Дмитрий! — окликнул я.

Он обернулся.

— Да?

— Я дал вам желтое полотенце.

— В с-смысле?

— Полотенце у вас на плече — оно ярко-желтое.

Он недоверчиво улыбнулся.

— Что вы имеете в в-в-виду?

— Я имею в виду, что цвет вашего полотенца — желтый, а не белый, — я схватил со стола оранжевое полотенце и поднял над головой. — Это какой цвет?

— Розовый, — сказал он без запинки.

Повисла тишина. Мы внимательно смотрели друг на друга.

— Вы разыгрываете меня? — спросил он, щурясь. — Если так, то я не понял шутки.

Дверь в раздевалку вдруг распахнулась, впустив на секунду гул толпы и грохот мяча с баскетбольной площадки. К столу подскочил всклокоченный, потный мальчишка, я придержал его за плечо и показал полотенце.

— Это какой цвет?

— Оранжевый.

— Молодец. Беги, играй дальше.

Малец достал из-под стола бутылку с в водой и помчался обратно, на ходу отвинчивая крышку. Когда он толкнул дверь, мы вновь услышали грохот баскетбольного мяча и свист кроссовок о лакированный пол площадки.

— Н-но я п-проверялся у офтальмолога, — сказал старик.

— Давно?

— Ну… года три назад. Или ч-четыре.

— Вам показывали таблицы Рабкина?

— К-кого?

— Ну… такие картинки с разноцветными кружочками?

Он помолчал.

— К чему вы к-к-клоните, Андрей?

— Вы дальтоник.

Он покачал головой.

— Но… это абсурд. Я бы заметил! Обяз-зательно зам-метил бы. Есть же светофоры. Я не вожу машину, но я же иногда вижу их — светофоры! Почему я не замечал? Разве т-такое возможно?

— Вполне. Джон Дальтон до двадцати шести лет не знал о своей цветовой слепоте, да и обнаружил ее случайно — когда увлекся ботаникой. Или еще пример: Илья Репин на старости лет чуть не испортил своего «Ивана Грозного». Человеческий мозг обладает способностью адаптироваться к любым условиям. Вы не замечали свой недуг просто потому, что в вашей жизни не было ситуаций, в которых могла бы потребоваться четкая цветочувствительность. К тому же, скорее всего, ваше восприятие менялось постепенно, и изменение спектра было растянуто во времени.

Он стал тереть лоб ладонью.

— Нет, я вам н-н-не верю. А к-как же д-другие люди? Неужели вы д-думаете, что никто из моих род-дственников ни разу не з-заметил бы, что я н-называю оранжевое — розовым? Это глупо.

— А вы часто замечаете новую прическу вашей дочери? Или ее маникюр? А какого цвета платье было на ней в момент последней вашей встречи? А какой вообще у нее любимый цвет?

Он открыл было рот, но запнулся.

— Вот видите, — сказал я. — Такие вещи просто проскакивают мимо. Мы не замечаем их, потому что привыкли. Мы замечаем только то, что нам нравится, или, наоборот, то, что доставляет дискомфорт. К тому же опыт поколений показывает, что близких людей мы, как правило, знаем очень плохо, — я помолчал. — Вы читали рассказ Эдгара По «Письмо»? Один из главных героев там ищет письмо в самых неожиданных местах, забывая проверить очевидное — письменный стол. Вот и здесь та же история.

Старик присел на скамейку и схватился за горло, словно задыхался. Прошептал:

— Идиотизм какой-то.

В голове у меня шумело — словно стая летучих мышей. Я не мог поверить, что упустил столь важную деталь, я и сам чувствовал себя героем рассказа Эдгара По. Ведь, занимаясь биографией Ликеева, я прочитал о дальтонизме все, что смог найти, я даже некоторое время носил специальные линзы, пытаясь понять, в каких цветах видел мир мой любимый художник.

— Это ужасно, — бормотал старик. — Это просто ужасно.

— Нет, — сказал я. — Это отлично!

— Что?

— Вы разве не поняли? Я должен был сразу подумать об этом. Оно лежало на поверхности. Ведь при отсутствии других данных генетический дефект — это, возможно, единственный способ определения родства, — я засмеялся. — Прям как в индийском фильме — когда братья узнают друг друга по родимым пятнам одинаковой формы!

На его лицо появилось изумление.

— Что-то я не пойму. Причем здесь индийские фильмы?

— Да ни при чем! Скажите: вы ведь читали мою диссертацию.

— Ну да.

— Так вот, диагноз «тританопия» Дмитрию Ликееву официально поставили в 59 лет, после того, как он пережил инсульт.

— Но у меня не было инсульта.

— Это не важно. Тританопия была с рождения — это можно видеть по его картинам — просто к старости эта особенность зрения усугубилась. Но самое главное: тританопия — очень редкое генетическое отклонение, передающееся по наследству.

— По наследству?

— По наследству. А значит, ваши дети… тоже в зоне риска. Вероятность пятьдесят на пятьдесят, — я помолчал, почесывая лоб. — А ведь забавно получается: вы никогда не задумывались, почему не существует «партии здоровых людей» или «общества довольных жизнью»? Зато есть ассоциации раковых больных, алкоголиков, наркоманов и многих других «-манов».

— О ч-чем вы?

— Да так — мысли вслух: людей редко объединяет что-то хорошее. Но при этом в каждом из нас живет эта страсть — бессмысленное желание быть частью чего-то большего. Вот и родство… оно, как правило, определяется не схожими талантами, а, наоборот, наличием общих дефектных генов. Правда всегда содержит червоточину. Понимаете?

— Н-не совсем.

— Красота очень редко передается по наследству, но вот уродство… Дети оперной певицы, к сожалению, унаследуют не голос матери, а скорее, ее склонность к ожирению. Точно так же и с Ликеевым: его наследством был не уникальный дар художника, а редчайший вид дальтонизма. И, получается, что вы действительно его наследник.

***

Старик был так взволнован, что мне пришлось схватить его за плечи и несколько раз повторить свои доводы. Эта идея — об общих генетических дефектах, связывающих поколения, в тот момент так захватила меня, что я готов был закричать «Эврика!». Лишь позже, вернувшись домой, остыв, я осознал, что рано открывать шампанское…

… ведь, строго говоря, схожий генетический дефект (пусть и очень редкий) сам по себе ничего не доказывает — он сильно сужает круг поиска, это правда, но — погрешность остается.

***

Мы встретились на следующий день — в парке. Я был немало удивлен, увидев, как сильно изменился старик — всего за одну ночь — походка, речь, улыбка. Его было просто не узнать — он был… счастлив. Он обнял меня, назвал своим «добрым другом» и сообщил о результатах диагностики — врач подтвердил тританопию.

Его лицо излучало покой. Он был похож на сентиментального диккенсовского героя, отыскавшего, наконец, свою семью и уже достигшего последних страниц романа.

***

Я рассказал Марине историю своей сделки с Лжедмитрием.

— Постой, — перебила она, — но если ты сам не уверен в том, что дальтонизм — это железное доказательство родства, почему ты не сказал ему о своих сомнениях?

— Ты не понимаешь: он выглядел так… умиротворенно.

— Умиротворенно?

— Да. Он хотел избавиться от своего сиротского прошлого, хотел «обрести корни» — и он обрел их, разве нет?

— И ты не чувствуешь вины?

— Вины? С чего вдруг? Я обнаружил его цветовую слепоту — и этим приблизил к Ликееву — он должен быть мне благодарен.

Марина пожала плечами.

— Постой, ты сам только что сказал, что слепота ничего не доказывает.

— Нет, я сказал, что она не является стопроцентным доказательством. Это разные вещи. В жизни вообще не бывает ничего стопроцентного.

— Спасибо, кэп.

— Да подожди ты! Я серьезно: любые «корни» — это условность. Важно лишь то, что мы чувствуем. И не надо так на меня смотреть! Я не обманывал старика — я всего лишь «сыграл Луку» — я подарил ему желаемую версию реальности. И эта версия в каком-то смысле освободила его, понимаешь? Он мог подвергнуть ее сомнению — он должен был подвергнуть ее сомнению — но он не сделал этого — он предпочел поверить в нее.

Марина минуту, щурясь, смотрела мне в глаза.

— А тебе не кажется, что ты проделал то же самое с самим собой?

— В смысле?

— Подарил самому себежелаемую версию реальности.

Я засмеялся.

— В этом я даже не сомневаюсь.

Глава 7. Отец

Я помню, как через неделю после смерти отца мне позвонил Сергей Ильич Бахтин, заведующий кафедрой истории в Политехническом университете.

— Тут вот какое дело, — сказал он смущенно, — кабинет Андрея Ивановича теперь передали другому преподавателю и собираются… освободить. Я запретил выбрасывать вещи. Может быть, вы приедете и заберете их. А то — как-то некрасиво получается.

***

Когда я зашел на кафедру, меня встретила секретарша. Вечно-удивленное выражение лица делало ее похожей на испуганную сову (отличный экспонат для моей коллекции лиц).

— У Сергея Ильича лекция!! — крикнула она. Она всегда кричала — почему-то ей казалось, что я глухой.

— Я подожду, — прошептал я.

Профессор появился через полчаса, и я с удивлением заметил, как сильно он постарел за те восемь лет, что мы не виделись. Я помнил его суровый, как наждак, характер — теперь же его голос словно вылинял от времени. Ходил он согнувшись, опираясь на тонкую граненую трость, похожую на длинный карандаш. Раньше он любил поучать меня; бывало, схватит под локоть прямо в коридоре, — да так, что и не вырвешься, — и начнет многоэтажный монолог: «Вот вы, молодые, вбили себе в бошки: «все течет, все меняется, культура уже иная». А я не согласен! Я верю Пармениду, а не Гераклиту. Считаю, что культура незыблема. Она одна — культура чистоты…»

Я ожидал, что и сейчас, увидев меня, он начнет чеканить афоризмы, — но он лишь кивнул:

— Идемте, Андрей Андреич, я открою вам кабинет. Галина Львовна, принесите нам коробки, чтобы можно было собрать вещи. И не думайте, что я не заметил ваши кроссворды. Займитесь делом, ей-богу.

***

Кабинет отца был настолько мал и тесен, что мы едва могли развернуться. Чтобы сесть за стол, мне пришлось проявить чудеса акробатики и гибкости. Первое, что бросилось в глаза — поверхность стола была исцарапана, но не хаотично, а вполне осознанно. Я пригляделся и увидел множество вертикальных палочек, перечеркнутых диагоналями.

— Что это? — спросил я.

Сергей Ильич склонился над столом.

— А-а-а, это количество дней, проведенных, так сказать, в трезвом уме. Одним из условий приема Андрея Ивановича на должность преподавателя был полный отказ от алкоголя. Члены комиссии знали о его сложных отношениях с бутылкой, поэтому специально внесли такой пункт в договор. Конечно, это было унизительно, но он согласился — потому что очень хотел найти себе применение. И каждый вечер, покидая кабинет, он брал циркуль и с гордостью царапал очередную палку. Он даже дал этому столу имя — точнее, два имени: «сухой закон» и «столп трезвости».

Я улыбнулся.

— «Столп трезвости»?

— Да. Впрочем, не буду врать — хэппи-эндом тут и не пахло. От зависимости он так и не избавился.

— М-м?

— Он срывался. Да. Несколько раз. Звонил мне и говорил, что уже уговорил полбутылки, и это еще не предел. Я просто отправлял его в отпуск задним числом. Как вы знаете, у него был удивительный талант — выходил из запоя он так же быстро, как и уходил в него. На занятия он всегда являлся гладко выбритый и одетый с иголочки, — он любил эту работу.

Я несколько раз провел ладонью по изрезанной поверхности, стараясь не смотреть на Сергея Ильича — мне было стыдно оттого, что он знает о моем отце больше, чем я. Я хотел сказать ему «спасибо», но осекся.

На краю стола стоял механический календарь (застрявший почему-то на 1-ом января), древняя печатная машинка «Ундервуд» и настольная лампа, которая, выгнув пружинистую шею, смотрела в стену. В верхнем ящике лежали тетради студентов, в нижнем — пустота.

Я раздвинул створки жалюзи и выглянул в окно — взгляд мой упал на старый деревянный пирс, похожий на недостроенный мост. Потом я увидел рисунок на бетонном заборе: три поросенка, и над каждым написано: «Ниф-ниф, Наф-наф, Зав-каф», — и чуть ниже: «Поставь зачет, свинья!».

На стеллаже аккуратными рядами стояли книги, среди которых я сразу разглядел книги Юма и Беркли.

На нижней полке неровной стопкой лежали тетради с лекциями отца. Я открыл одну из них, но не смог разобрать ни слова: блуждающие буквы были похожи на череду кривых скрипичных ключей.

— Странно, — сказал я, — раньше почерк у него был красивый.

— Артрит, — сказал Сергей Ильич, стирая пыль с книг. — У него так сильно крутило суставы, что он не мог чертить — совсем. Очень страдал из-за этого. И писал с каждым днем все меньше и хуже — пальцы не гнулись.

— Я не был ни на одной из его лекций, — вырвалось у меня. — Стыдно признаться, но последние семь лет мы вообще не общались, даже по телефону. Я и не знал, что он стал преподавать. Вчерашний ваш звонок был для меня более чем неожиданным.

— Да, это случилось три года назад: у нас открылась вакансия, и я по старой дружбе предложил его кандидатуру.

— Он преподавал историю? — спросил я, открывая и закрывая жалюзи — кабинет то погружался в полумрак, то снова рассветал.

Сергей Ильич продолжал стирать пыль с книг, потом обернулся и рассеянно посмотрел на меня:

— Вы что-то говорили? Простите, я задумался.

— Я спросил: что конкретно он преподавал?

— О-о! Он прекрасно знал историю инженерного дела. Я сам несколько раз приходил послушать его лекции, — он стал перебирать тетради, нашел нужную, открыл и, преодолевая кривой почерк, прочитал:

«Первым в мире изобретением была лодка. Ее создал человек, который заметил, что упавшее в реку дерево отлично держится на воде. Именно этот образ — образ плывущего дерева — я считаю точкой отсчета инженерной мысли. А колесо?…нет, колесо появилось гораздо позже. Вначале была лодка».

Профессор читал лекцию вдохновенно, словно поэму. Когда он закончил, мы долго обсуждали ее. Потом я сказал:

— Что ж, наверно, мне даже и забирать отсюда нечего — кроме лекций, пожалуй.

— Почему это «нечего»? А как же макеты?

— Какие макеты?

Сергей Ильич посмотрел вверх, я проследил его взгляд и увидел, что к потолку приклеен десяток деревянных, игрушечных кораблей всех мастей. Они концентрически располагались вокруг голой лампочки. От этого зрелища меня бросило в пот.

— Гос-споди…

— Да-да! Неожиданно, — сказал профессор, смеясь. — Смотрите, — он тростью ткнул в выключатель, лампочка зажглась, и каждый кораблик отбросил рельефную тень на белую поверхность потолка. — Не знаю, где он их достал — но он очень гордился ими. Когда я спросил, зачем лепить их к потолку, он ответил, что «так меньше вероятность наступить на них в тесноте».

Минуту я смотрел вверх, стараясь не показывать, как сильно меня взволновал этот образ.

— Да уж. Закон всемирного тяготения…

***

Вся жизнь моего отца уместилась в три небольшие коробки. Помню, вернувшись домой, я затолкал их в кладовую — и до лета не прикасался к ним.

И вот — спустя полгода, пережив свою первую выставку и покончив с генеалогическим древом Дмитрия Ликеева, я почувствовал, что час настал. Сама идея преемственности поколений (в основном — ее условность) за время «расследования» так глубоко въелась в мое мышление, что я всерьез решил покопаться в собственном прошлом — вот так коробки с барахлом отца были переправлены из кладовки на стол и распакованы.

Первое, на что я наткнулся — плакат фильма «Человек-слон» Дэвида Линча. Дальше — табличка с любимым афоризмом отца:

«Что лучше — дешевое ли счастие или возвышенные страдания? Ну-ка, что лучше?» Достоевский «Записки из подполья».

Ему всегда нравились помпезные, надрывные афоризмы Гюго и Достоевского. Я же испытывал к ним брезгливое отвращение.

Хотите мое мнение? Человек, выбравший «возвышенные страдания» — не герой, а мазохист.

И потом, что значит "дешевое счастье"? Это, знаете ли, оксюморон. Очевидно, что если счастье дешевое — значит, это не счастье; если дешевой назвали любовь — то какая же это любовь? Дешевыми могут быть только подделки, оригиналы всегда дороги. Всегда. И если кто-то не способен увидеть разницу — это целиком проблема смотрящего.

Знаешь, пап, что меня особенно нервирует? Расплывчатость формулировок. «Возвышенные страдания», говоришь? Вероятно, под «возвышенностью» здесь стоит понимать благородные мотивы. Например, сесть в тюрьму, сражаясь с тираном. Взять на себя вину, чтобы избавить от страданий близкого человека. Стерпеть пытки, не выдав друзей. Или пойти на Голгофу. Но тут мы сталкиваемся с другой, чисто философской проблемой — что является критерием «возвышенности»: мотив или результат поступка?

Что благородней: борьба за свободу своей страны с оружием в руках или непротивление злу насилием? Я думаю, все, опять же, зависит только от ракурса, от точки зрения смотрящего (и в этом — вся проблема; ведь большинство людей — моральные дальтоники).

Считать свои страдания «возвышенными» станет лишь тщеславный идиот. Страдания не могут быть возвышенными — как не может быть возвышенной травма; даже если ты получил ее, защищая близкого человека. Возвышенность — это критерий поступков, а никак не страданий.

Страдать за правду — благородно, но стремиться к страданию за правду — это извращение.

Возвышают не страдания — а их преодоление. И только.

Если к чему-то и стоит стремиться — то к уменьшению страданий, а не к их возвеличиванию.

Ладно, хватит квази-философии, к чертям Достоевского, я отвлекся.

Что там дальше в ящике отца?

Ах да, ну конечно, — стопка карт (заповедника, побережья, акватории и проч.). Куда ж без них? И каждая исчерчена сеткой маршрутов. Надеясь разобраться в этих безумных, невротических хитросплетениях, я наклеил карты на стену, отчего комната сразу стала похожа на рубку полевого командира.

Следующий шаг — макеты кораблей. Раздобыв стремянку, я приклеил корабли к потолку. Не знаю зачем. Просто, мне кажется, там им самое место.

Разгребая корреспонденцию отца, я обнаружил газету трехлетней давности. Возможно, я бы просто выбросил ее, если бы не одна мелочь — номер был посвящен живописи, а на седьмой полосе — репортаж о молодых, подающих надежды искусствоведах, среди которых — я. Вот так новость — он следил за моей карьерой…

Дальше — больше. Вторая коробка полностью забита чертежами. Десятки ватманов, расчерченных настолько кропотливо, что стало как-то не по себе. На чертежах — схемы установки мачт, рулевого управления и прочей корабельной демагогии.

Разглядывая чертежи, я испытал приступ тоски — насколько же сильной может быть страсть? Я всегда ревновал отца к этой шхуне. И, похоже, не напрасно.

Самое интересное таилось на дне третьей коробки: неоплаченные счета, кредитные документы, накладные и прочая бухгалтерская схоластика. Обычно при слове «наследство» люди представляют себе кучу денег, в моем случае «наследством» оказалась порядочная стопка долговых расписок. Спасибо, папа! Перебирая накладные я обнаружил такую вот запись:

Пиломатериалы (брус. 200х200х6000мм) (цена за куб.метр 7250) (общая сумма транзакции 720762.60).

Сумма была настолько абсурдна, что я несколько раз пересчитал цифры, подозревая оптический обман.

Пиломатериалы? Какого дьявола?

Следующий счет выглядел еще более экзотично: «сплав (медь, цинк)»

И здесь — общая сумма, стоявшая внизу листа, выглядела просто неприлично.

Если ватманы с чертежами мачт и рулевого управления я еще мог привязать к тому, что отец преподавал в университете, то ЭТО — уже за гранью логики.

К счастью адреса фирм-поставщиков были указаны в каждом документе.

Я позвонил дяде Ване и рассказал о своей находке. Молча выслушав меня, он ответил лишь: «через час буду», — и через пятьдесят восемь минут уже стучал в мою дверь.

***

Первым делом мы наведались в фирму, поставляющую пиломатериалы. Сначала нас даже пускать на порог не хотели, но наглость дяди оказалась прочнее хамства охранников.

Секретарша в приемной была похожа на манекен с витрины. Пока мы ждали, она, кажется, ни разу не моргнула. И голова ее вертелась отдельно от туловища, словно на шарнире. Предупредив босса о нашем приходе, она сказала:

— Pouvez entrer, monsieur? — почему-то она решила, что мы французы (или, может, это она — француженка?).

Мы не стали ее переубеждать и, помешкав у двери, вошли в кабинет. Внутри пахло пылью, я чихнул. Свет придорожного фонаря пробивался сквозь створки жалюзи и ровными желтыми полосами наискосок ложился на паркетный пол.

В углу за столом сидел старик и листал пожелтевшую газету. На стене за его спиной на специальных штативах располагались клинки, сотни клинков — от охотничьих ножей до самурайских мечей.

— Добрый вечер, — сказал я.

Старик поднял на нас взгляд. Сквозь толстые линзы очков глаза его казались огромными, какими-то рыбьими, смотрящими в упор.

— Вы кто такие?

— Мы… мы пришли проконсультироваться.

— По поводу?

— У нас есть накладная…

— Две.

— Что?

— Я сказал: две.

Мы с дядей переглянулись.

— Прошу прощения, — сказал я. — Я не совсем понимаю: чего «две»?

— У вас две минуты. Время пошло, — он перевернул песочные часы и постучал по ним карандашом. — Говорите — чего надо, и выметайтесь.

Я достал из кармана сложенный вчетверо листок и протянул ему. Он включил настольную лампу (такую яркую, что я прикрыл глаза ладонью) и пробежался глазами по цифрам (зрачки его комически забегали влево-вправо-влево-вправо). Потом посмотрел на нас:

— Вы кто такие вообще? Откуда это у вас? Это конфиденциальный документ.

— Он принадлежал моему отцу. Я хотел узнать о нем поподробнее.

— Ах ты собака! — ни с того ни с сего заорал старик. — Он еще смеет огрызаться! Да я тебя железным прутом выпорю, ржавым гвоздем искорябаю, глаза тебе выцарапаю!

— Простите, это вы мне? Но…

— Молчать, собака! — гаркнул старик, лицо его как-то неестественно задергалось. Он явно был не в себе: — Больше я тебя не побью по той простой причине, что ты уже битый. Держи ключ!

— Какой ключ? О чем вы? С вами все в порядке?

— Держи ключ, собака, а то я тебе голову им размозжу.

— Уходим. Он псих, — прошептал дядя Ваня. Обычно люди, хамившие ему, сразу получали апперкот, но бешеный старик, похоже, умудрился напугать и его.

Я схватил накладную и, процедив «спасибо», стал отступать к выходу. Дядя — за мной. Когда мы дошли до двери, за спиной вдруг раздался хохот, — сначала сдавленный, но нарастающий. Мы даже замерли на мгновение, потому что смех был не злой, а очень добродушный.

— Постойте, друзья! Ха-ха! Стойте!

Мы переглянулись.

— Видели бы вы свои лица! — сказал старик и скорчил гримасу испуга, изображая нас.

— Что все это значит? — спросил я.

— Диккенс! — хохоча, ответил он. Мы ждали, пока он пояснит, но он продолжал беззаботно смеяться.

— О чем вы?

— Диккенс! «Лавка древностей»! Вы читали?

— При чем тут это?

— Скажите — читали или нет?

— В юности — да. Но не до конца. Он ужасно сентиментальный.

Старик снял огромные очки, отчего лицо его преобразилось — стало открытым, спокойным. Он вытер слезы и несколько раз глубоко вздохнул.

— О-о-ох. Я играю в местном театре. Мы готовим постановку.

— И кого вы там играете — злобного карлика?

— Вот именно! Я играю Квилпа! — он указал на стол. То, что я сперва принял за пожелтевшую газету, оказалось сценарием пьесы «Лавка древностей». — Извините. Эти реплики с угрозами, они принадлежат Квилпу.

— Так вы репетировали? — спросил дядя Ваня.

— Да. Сожалею, но вы стали жертвами моей великолепнейшей актерской игры! Еще раз извините, что я так внезапно на вас заорал. Просто хотелось, знаете ли, отточить образ своего героя на незнакомых людях. Я очень серьезно отношусь к своей роли — всегда пытаюсь не «сыграть», а «прожить» персонажа. Однажды мне довелось выйти на сцену МХТ. У меня была маленькая роль — я играл дерево — но я сыграл так, что зрители плакали, потому что мне удалось показать весь спектр страданий березы, которую сейчас спилят. Эх, да-а-а, было время. Ну да ладно… Скажите, вы правда поверили, что я злой и страшный?

— Н-ну… да.

Он удовлетворенно кивнул и протянул сухую руку.

— Теперь — дайте-ка накладную.

Еще минуту он водил пальцем по строчкам с цифрами, потом щелкнул карандашом по селектору:

— Лида. Принеси мне, пожалуйста, расшифровку транзакции номер один-три-один-три-шесть-семь.

«Да, Иван Сергеевич», — послышалось из динамика.

Через минуту, цокая каблуками, в кабинет вошла секретарша. Протянув ему тонкую синюю папку, она удалилась (но ее ноги навсегда остались в моей памяти). Старик молча просмотрел столбики цифр и сказал:

— Да-а-а-а. Андрей Иванович Карский, верно? Странный был заказ.

— Почему странный?

— Ему нужна была древесина особой породы: ильм Томаса.

***

— Он не искал корабль. Он строил его. Строил. Представляешь?

— Н-нет.

— Я тоже.

Эта новость нас обоих привела в растерянность. Все эти годы я был уверен, что отец напрасно растрачивает свою жизнь, гоняясь за призраком прошлого; но, оказалось, все наоборот, — он пересоздавал ее: у него были друзья и новая работа в университете; он даже пытался завязать со спиртным, — не слишком удачно, впрочем…

Он написал мне несколько писем (позвонить постеснялся — знал, что я брошу трубку) с предложением встретиться-поговорить. А я… я так и не прочел их, эти письма, — я был настолько упрям в своей «правоте», что не вскрыл ни одного конверта. Теперь, когда я думаю об этом, я снова чувствую зубную боль — ведь я порвал с ним отношения именно из-за шхуны: мне казалось, что вся его поисковая активность вызвана всего лишь нежеланием признать поражение, боязнью перемен.

Странно, как одно незначительное событие способно в корне изменить не только будущее, но и прошлое — особенно прошлое.

Разумеется, с точки зрения здравого смысла строительство деревянного парусного корабля — это не менее безумная затея, чем его поиски… но все же в моем сознании новая шхуна произвела настоящий переворот. Ведь это значило, что он ни на секунду не усомнился в своих силах — он смог перенаправить свою одержимость —он жил дальше.

А что же я? Я никогда не умел смотреть в лицо страхам. Действительно: почему я так отчаянно сопротивляюсь желанию людей помочь мне? Почему, например, отказываюсь продавать свои картины? Зачем я пытался утащить случайно проданную «Овцу в лесу» из галереи? Что двигало мной? Нелепый «материнский» инстинкт — нежелание расставаться со своим детищем, своим прошлым? Боязнь потери? Или просто невроз, порожденный детской душевной травмой? Что ж, это не новость — спросите у любого шарлатана-психотерапевта: он скажет, что всякое действие — результат травмы, полученной в период взросления.

Я сейчас, возможно, скажу ужасную банальность: наши дефекты определяют нас. Человек — это его недостатки. Серьезно. Я знаю это наверняка, потому что написал и, что еще важнее, проинспектировал сотни портретов. Портрет приобретает душу, лишь когда в нем есть червоточина: кривой зуб, испуганный взгляд, дряблая кожа.

В Академии живописи я прослушал множество лекций — о золотом сечении, о гармонии, о красоте форм. Но ни одной — о дефектах. И сейчас, вновь перебирая вещи отца, я задумался: а что если в этом все дело?

Дефекты — это неотъемлемая часть гармонии.

И если философия — это болезнь разума, то искусство — это болезнь гармонии.

…впрочем, я опять отвлекся.

Раньше я был уверен, что от животного человек отличается только одним — способностью находить оправдания любым своим поступкам. Но теперь я знаю — все наоборот: способность признавать ошибки — вот главный критерий зрелости.

***

Итак, я должен сделать признание: я ошибался.

***

— И что мы будем делать дальше?

— А что нам остается? Поставим точку: найдем корабль.

— Ты думаешь, он успел его построить?

— Откуда я знаю, блин? Не задавай глупых вопросов. Надо выяснить, куда делись все эти материалы. Дай-ка накладные. Что там дальше по списку?

— Вот. Здесь есть адрес сборочного цеха.

— Отлично. Идем.

***

Не все было так просто: оказалось, что по указанному адресу нет никакого сборочного цеха — лишь заброшенный ангар на набережной.

Когда проверка остальных адресов не дала результатов, мы забеспокоились. Я даже стал подумывать о том, чтобы нанять частного детектива. Но дядя Ваня отверг эту мысль (и даже влепил мне подзатыльник за такие «позорные, пораженческие настроения») — для него собственное расследование было делом чести.

— Мы опросили всех людей — и чего добились?

— Ничего.

— Неправильно. Мы добились многого. Теперь мы точно знаем, что в течение последних семи лет Андрей занимался проектировкой корабля (об этом говорят десятки ватманов с чертежами; возможно, то, что мы имеем — это лишь часть общего массива) и активно скупал материалы для строительства. Кто помогал ему — вот в чем вопрос? Не мог же он все это сам проворачивать?

— Может, поспрашивать в институте? Наверняка он вербовал помощников — они ведь там все инженеры-кораблестроители.

— Нет. Я уже спрашивал. Он действительно обращался к проектировщикам, но никто из них ни сном ни духом о скупке бруса ценной породы и ковкого чугуна. Именно здесь у нас загвоздка.

— Но во всех накладных вписан один и тот же адрес: набережная, Добролюбова 12. Это заброшенный ангар. Мы были там — и ничего: лишь пьяный сторож, собака и эхо.

Дядя закрыл лицо ладонями и глубоко вздохнул.

— Мы что-то упускаем. Нужно узнать, кто владелец склада. И кто арендовал его в последние годы.

***

Взятка в России — это порой единственный способ привести в движение бюрократический механизм. Уж не знаю, сколько законов мы нарушили, пытаясь получить доступ к нужной документации, но к концу недели имя арендатора стало известно — его звали Николай Богатырь. Адрес прилагался, и мы отправились знакомиться.

Пока мы искали нужную квартиру, я пытался представить себе, как он выглядит — этот Богатырь. Худой, толстый, лысый, бородатый? Я всегда рисую в воображении портреты людей, отталкиваясь от их имени и фамилии, и, как правило, рисунки мои бывают предельно близки к оригиналу. Но — в этот раз я прогадал…

Стоило мне постучать, и дверь распахнулась. На пороге стояло нечто… человекообразное: кожа на лице синеватая и пупырчатая, как у мертвой ощипанной курицы; нос похож на большой палец ноги. Оживший портрет Пикассо, не иначе.

— Вы Николай Богатырь? — спросил дядя, и в глазах человекообразного отразился ужас.

— О господи… — пробормотал он. — Только не это!

— Смотри-ка, он нас, похоже, узнал, — дядя шагнул через порог, схватил беднягу за ворот и потащил вглубь квартиры. — Пойдем, поговорим.

Богатырь смотрел на нас затравленно, как мальчик, застуканный родителями с сигаретой в зубах.

— Только по лицу не бейте! — закричал он каким-то действительно детским голоском. — У меня завтра собеседование! Мне нельзя с синяками!

— По лицу не бить, значит? — дядя затащил его в зал и толкнул на синий диван. Богатырь неуклюже упал и тут же поджал колени, закрывая промежность, словно готовясь к избиению. Он дышал часто-часто и похрюкивал. Мы с дядей стояли над ним и терпеливо ждали окончания истерики.

— Говори.

— У меня их нет! Сейчас нет! Но я верну! Клянусь вам!

— Э-э… ты о чем? Кого у тебя нет?

— Денег нет! Но я верну! Чес-с-слово.

Мы с дядей переглянулись.

— Ты чё несешь, истеричка? Какие деньги?

Повисла тишина. Богатырь перестал хныкать и посмотрел на нас сквозь растопыренные пальцы.

— Так вы не букмекеры?

— Нет, идиот, мы не букмекеры.

— О господи, господи… — он осторожно сел, вытер слезы. — Слава тебе господи! — воскликнул он вдруг, глядя в потолок (видимо, его бог жил этажом выше). Потом достал из-за пазухи серебряный крестик и стал целовать его. — Это божье знамение! Я знал! Я знал, что Он отсрочит кару!

— Так, мы опять его теряем! — дядя влепил ему пощечину, Богатырь встрепенулся, выпучил глаза и стал похож на филина. — Эй, лунатик, слушай меня: мы пришли задать тебе пару вопросов. Андэстэнд?

— Так вы из полиции?

Дядя влепил ему по второй щеке (так сильно, что красный след ладони еще долго украшал физиономию бедолаги).

— Вопросы буду задавать я, понял? Кивни, если понял.

Богатырь закивал так быстро, что клочья черных волос затрепетали у него на голове. Потом он вдруг побледнел и схватился обеими руками за сердце. — Ой-ой-ой, прихватило. Лекарство. На кухне. Можно?

Дядя устало махнул рукой.

— Иди.

Богатырь поднялся с дивана и, хватаясь за мебель, прошел на кухню. Там, поборовшись с дверью холодильника, достал с верхней полки стеклянный пузырек с серыми пилюлями и вцепился в крышку зубами. Минуту, кряхтя, он безуспешно пытался открыть пузырек.

— Может, помочь? — спросил я, но он лишь что-то промычал в ответ.

Крышка вдруг поддалась, пузырек выскользнул из его потных рук, и по полу с сухим потрескиванием во все стороны запрыгали круглые пилюли. Я присел на корточки и начал подбирать их. Дядя хлопнул меня по плечу.

— Малек, тебе заняться больше нечем? Пусть сам собирает.

Богатырь тем временем дрожащими руками сгреб горсть пилюль, положил в рот и стал озираться в поисках воды. Подошел к забитой грязной посудой раковине, открыл оба крана, но смеситель лишь зарычал в ответ. Пантомима под названием «в поисках воды» продолжалась до-о-олго — он искал везде: в холодильнике, в чайнике, в чашках — но безуспешно. Лицо его к тому моменту уже стало мертвецки синим. Наконец, он увидел на подоконнике вазу с белыми гвоздиками, схватил ее, выдернул цветы и залпом выпил содержимое. Странно, но лицо его тут же приобрело нормальный оттенок (и даже след ладони снова проявился на щеке).

— Ну как? — спросил я.

— Жить буду, — он воткнул цветы в пустую вазу, вернул букет на подоконник и сказал. — Если вы не букмекеры и не полицейские, тогда кто же вы?

— Фамилия «Карский» вам ни о чем не говорит?

Он прищурился и оглядел нас обоих — страх его куда-то улетучился (словно вода из вазы придала ему смелости), теперь он смотрел на нас как-то равнодушно — так кассир к концу смены смотрит на назойливых клиентов. Похоже, этот человек не боялся никого, кроме букмекеров.

— Карский? Может и слышал. А вам какое дело?

— Мы его родственники. Я брат, а он — сын.

— И что вам надобно?

— Я думаю, вы уже догадались.

Богатырь прищурился и пошевелил своим пальцеобразным носом.

— Корабль.

— Верно. Что вы можете нам рассказать?

Он пожал плечами.

— Если вы нашли меня, значит, вам уже все известно.

— Мы знаем только, что он скупал материалы, которые хранил в ангаре на набережной, Добролюбова 12. Теперь там ничего нет.

— Правильно. Он перепрятал его.

— Кого это — «его»?

— Корабль, кого же еще?

— И куда?

— Откуда я знаю? Он сказал, что «в самое надежное место». У вас сигаретки не будет?

Дядя достал пачку и протянул ему. Богатырь вытащил сразу две, — одну убрал за ухо, вторую воткнул между потрескавшимися губами. Дядя щелкнул зажигалкой, и через мгновение между нами повисло облако синего дыма.

— Итак, — сказал я.

— Итак, — Богатырь сел на край стола и закинул ногу на ногу. — Что я получу за информацию?

— Смотри-ка, кто заговорил. Я могу сказать, что ты получишь, если не предоставишь информацию. Ты получишь зубы. Я лично выбью их и вручу тебе в качестве оплаты.

— Ой, да бросьте! — Богатырь махнул сигаретой. — Андрей Иванович всегда был добр и щедр. Вы же его родственники.

— Мы бедные родственники, — сказал дядя.

— И жадные, — добавил я. — А сейчас мы теряем время. Предлагаю сделку: ты рассказываешь все, что знаешь, а я дам тебе… — я порылся в кармане и достал горсть мелочи. — Э-э-э… двадцать один рубль шестьдесят три… нет, четыре копейки. Идет?

— И еще у меня есть растаявшая шоколадка, — сказал дядя Ваня. — Но ее ты получишь, только если нам понравится то, что ты скажешь.

Минуту Богатырь молча смотрел на нас. Потом осторожно спросил:

— А если я откажусь?

— Тогда ты все равно получишь деньги и шоколадку. Но церемония вручения будет очень болезненной.

— Очень?

— О-о-о-очень.

Он сделал вид, что обдумывает наше предложение, потом всплеснул руками:

— Да бросьте вы! Что вам — денег жалко? Расценивайте это, как благотворительность, помощь нуждающимся. Я же не набор ножей вам втюхать пытаюсь, а важную информацию. А вы угрожаете. Нехорошо получается. Вы же интеллигентные люди!

Дядя схватил его за шиворот.

— Слушай, нуждающийся. Если ты в чем-то и нуждаешься, то в хорошем апперкоте.

— Ладно-ладно! Понял! Только по лицу не бейте!

— Так-то лучше. Начинай. Андрей построил шхуну?

— Да.

— Где она?

— Я не знаю.

— Не зли меня.

— Я правда не знаю.

— А что ты знаешь?

— Я действительно помогал ему. У него был целый штат сотрудников. Он сколотил из нас отличную команду. Он говорил, что мы строим макет в натуральную величину для празднования дня Военно-Морского Флота.

— И что потом?

— Ничего. Мы закончили, он расплатился, и шхуна исчезла. Я, конечно, задавал вопросы, но он отвечал неохотно — говорил, что «теперь она на своем месте», и что найти ее сможет только тот, кто обладает большим запасом прочности — и тот, кто знает точное время прилива и отлива.

Глава 8. Отец?

— И ты нашел корабль? — спросила Марина.

Я отвернулся, посмотрел в окно — на проводах сидели чайки… нет, подождите, откуда здесь чайки? Это голуби.

— Андрей? — Марина подалась вперед и прикоснулась к моей руке.

— А? — я посмотрел на нее.

— Ты в порядке?

— Нет. Да. Все нормально. Просто задумался. Ты спросила: нашел ли я корабль? Ответ: нет.

— В смысле? Мне казалось, это очевидно — он спрятал его в Белой бухте.

Я покачал головой.

— Нет, не спрятал. Ничего этого не было.

— Чего — не было?

Пауза.

— Мой отец не был преподавателем, он не строил корабль, и он не прятал его в Белой бухте. Все, что я рассказал тебе сейчас — это подделка, — моя личная «фантомная» память. Я выдумал себе это прошлое, я населил его людьми, наполнил деталями, шутками — и прочим барахлом. Это моя «удобная версия реальности».

Марина откинулась на спинку стула и обхватила себя руками, словно пытаясь согреться.

— Ты меня пугаешь, — сказала она.

— Извини.

Еще пару минут я молча смотрел в окно, на чаек… то есть на голубей. Марина поднялась со стула и направилась на кухню.

— Пойду сварю кофе. Ты будешь?

— Я видел его, — сказал я.

— Что? — Она остановилась, обернулась.

— Я видел его примерно за… за пару месяцев до… ну, до смерти.

Марина вернулась и медленно опустилась на стул.

— Я был в супермаркете. Выбирал кофемолку. Нужная мне коробка находилась очень высоко, я попросил менеджера помочь мне достать ее. Народу было много, он был занят с другими клиентами и просто что-то буркнул в рацию. Через минуту появился человек со стремянкой.

Повисла тишина — Марина, кажется, задержала дыхание.

— Он прошел мимо меня со стремянкой на плече. Он даже не взглянул на меня, стремянка была тяжелая, и он тащил ее с большим трудом, глядя себе под ноги, чтобы не споткнуться. Он сильно изменился — облысел и похудел — но я узнал его сразу: движения, жесты, походка. И голос. Он поставил стремянку и стал взбираться наверх. К тому моменту, когда он спустил мою кофемолку на «грешную землю», меня уже не было рядом. Я спрятался за стеллажом с соковыжималками и стоял там, прижавшись затылком к холодному металлу. Я боялся даже выглянуть, потому что он мог меня увидеть, но я ясно представил себе в тот момент, как он удивленно озирается, держа в руках коробку с кофемолкой.

— Странно, — услышал я его голос. Егоголос. Потом скрежет стремянки — он сложил ее, взвалил на плечо — и ушел. Старый, худой, в дурацкой красной майке с логотипом магазина электроники. Джинсы были явно велики ему, он наступал пятками на края штанин, пока тащил стремянку в кладовую.

Я повернулся к Марине.

— Почему ты убежал? — спросила она.

— Хотел бы я знать, — сказал я. — Мне было так стыдно, что я боялся поднять глаза. Пытаясь выйти из магазина, я задел стенд с наушниками, и десятки коробок с грохотом рассыпались по полу. «Извините», — сказал я, хотя никого и не было рядом. Люди косились на меня, я рванул к выходу, где столкнулся с охранником. На меня среагировал детектор — эта дурацкая пищалка. Я не помню, как меня отпустили и как я вернулся домой — и что я делал дальше. Мне было стыдно — и за него и — даже больше — за себя. О том, чтобы вернуться и поговорить с ним не могло быть и речи — меня начинало тошнить только при виде логотипа магазина электроники. При виде красных маек.

Я долго молчал, глядя в окно. Марина не двигалась.

— И у меня начались проблемы. Я пытался рисовать, но получалось очень плохо — я без конца рисовал людей в красных майках. С этим надо было что-то делать — пойти к психологу, может быть. Или все-таки найти в себе силы — и поговорить с ним. С человеком, с которым делишь ДНК. Но — в нашей семье мы не жалуемся на проблемы, в нашей семье мы притворяемся, что у нас нет проблем. Такое вот добровольное самоослепление: «проблема, я тебя не вижу!»

Так я и сделал.

А потом — потом он умер — и, оказалось, что теперь я даже не могу узнать, как он докатился до должности жалкого консультанта в супермаркете. Он умер ­— и вместе с ним словно бы умерло мое желание рисовать.

Я как раз заканчивал свою книгу о Ликееве, писал главу о «Крестном ходе», о том, как художник смог преодолеть свою навязчивую идею, заменив ее другой — пересоздав ее.

И я поступил точно так же — я пересоздал последние годы жизни своего отца. Когда люди спрашивали о нем — я начинал рассказывать им выдуманную историю — я врал прекрасно: о том, как он победил алкоголизм и стал преподавателем, и преодолел свою одержимость и даже построил корабль, о котором всегда мечтал. Мне казалось, что эта басня — сказка со счастливым концом — каким-то образом отменит тот постыдный момент в магазине электроники, и мне станет легче — и его образ в красной майке со стремянкой на плече перестанет сниться мне.

И, ты знаешь, это помогло — но ненадолго. И тот период, когда я спрятал все свои картины в шкаф и ключ отдал тебе — это была попытка запереть не только свои труды, но и вообще… весь бардак из своей головы.

Есть такие люди, которым проще переехать в новый дом, чем прибраться в своем собственном.

Но.

Мне это удалось — я имею в виду, удалось прибраться. Я помню, как лежал на дне огромного котлована и смотрел в ночь. И он — он был там — в красной майке со стремянкой на плече — он озирался по сторонам — искал меня глазами. Я буквально видел его в темноте. Ему хотелось только одного — чтоб я подал ему знак, чтоб я узнал его.

И в тот момент я нашел в себе силы сделать это — там, на дне котлована — я вскинул руку и крикнул.

«Я здесь!»

Он обернулся. Он, наконец, нашел меня.

И после этого мне стало легче — я действительно почувствовал, что пересоздал свою жизнь.

Марина подошла и обняла меня — она дрожала. Или это я дрожал?

— Я хочу пить, — сказала она.

Я снова посмотрел в окно — птицы все еще сидели на проводе. Я постучал пальцами по стеклу.

— А где кофемолка? — спросила Марина с кухни.

— В нижнем шкафу, слева от раковины.

— Здесь нет.

— Ты просто не туда смотришь, — сказал я.

Конец

Оглавление

Пролог.

Глава 1. Два прозвища

Глава 2. Лжедмитрий

Глава 3. Новая работа

Глава 4. Пуп Земли

Глава 5. Выставка

Глава 6. Лука

Глава 7. Отец

Глава 8. Отец? Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg