«Человек под маской дьявола»

Вера Юдина Человек под маской дьявола

Посвящается моей прабабушке, Механошиной Валентине Павловне. Женщине удивительной судьбы, которую я запомнила добродушной и величаво спокойной. Она пережила Революцию, Красный террор, Сталинские репрессии и Вторую мировую войну. Она много рассказывала о своей судьбе, и мы часто часами не могли оторваться, слушая ее тихий, дрожащий голос. Но одну тайну она унесла с собой в могилу, и даже спустя восемьдесят лет, мы так и не узнали, кем был тот великий человек, которого она любила всю свою жизнь, и кто подарил ей единственного сына.

Предисловие

Все действующие лица пересказанной истории вымышлены от начала и до конца. Любые совпадения случайны. Лишь некоторые из описанных событий имели место быть в действительности, о чем свидетельствуют многочисленные художественные и документальные источники, дошедшие до наших дней. Настоящее произведение не претендует на звание исторического документа. Оно написано с одной лишь целью, напомнить всем, что не так давно пережили многие наши соотечественники и те несчастные, что пали жертвами зверств Вермахта. История посвящается взрослым, старикам и детям, которые так и не вернулись домой.

Страшно не то, что мы не хотим помнить. Страшно то, что мечтаем забыть!

1. Анна

Каждое лето, мы с родителями навещали маминых родственников, в Омске. Я никогда не забуду разнообразие блюд, за широким столом, в те дни, когда наша большая семья встречалась. У мамы было три брата и две сестры, и у каждого из них было по двое детей. Мы даже не всегда помещались, в, казалось бы, просторной гостиной, за довольно широким столом. Мы приезжали, готовился праздничный ужин, и созывались все родственники. И только один человек, всегда игнорировал наши шумные вечера. Анна Павловна. Моя прабабушка. Она, не смотря на уговоры, оставалась сидеть в своей комнате, не проронив ни слова в ответ на приглашение к столу. Я если честно никогда и не слышала, чтобы она, хоть с кем-то разговаривала и долгое время думала, что она страдает каким-то недугом.

От дедушки Германа, я знала, что его мама пережила войну и после навсегда замкнулась в себе. Он был ее единственным сыном. Даже дедушка Герман, не знал, сколько ей было лет. Она не скрывала свой возраст, просто не считала нужным озвучивать. Она вообще не считала нужным с кем-то разговаривать.

Мне было двенадцать лет, когда я впервые увидела, что она все же живой человек. Мы тогда приехали в Омск с очередным визитом вежливости, и родители уже вовсю суетились на кухне, подготавливая дом к шумному празднику. Мы с другими детьми решили поиграть в прятки. Бабушкин дом был хоть и небольшой, но комнат в нем было много. Этот дом еще до войны и революции принадлежал бабушке Анне, правда после революции он значительно пострадал, и никто так и не набрался сил и времени привести его в порядок. Но нам же, детям было не важно, что крыльцо теперь не такое просторное, что северная часть здания, вовсе отсутствует, и что крыша над дальней спальней совсем прохудилась.

Началась игра. Считал Женька, младший сын старшего маминого брата. Он был практически моим ровесником, но в своей семье всегда считался малышом.

Едва он начал считать, как все быстро рассеялись по территории: кто в дом, кто в огород, кто в погреб, и только я, замешкавшись, осталась стоять на месте. Почему-то вдруг опомнилась в последний момент. Времени не оставалось, я бросилась к разрушенной части дома, проскользнула в маленькую дверь, и, захлопнув ее за собой, попыталась отдышаться.

Я уже немного успокоилась и мысленно радовалась своей победе, ведь в эту часть дома запрещалось ходить и вряд ли они догадаются меня тут искать.

Комната, в которой я оказалась, была большой, но не уютной, слишком нагроможденной старыми вещами и мебелью. Будто весь хлам не нужный в доме, просто взяли и свалили в эту закрытую комнату.

На комоде я заметила одну единственную фотографию. Я подошла, взяла рамку и осторожно смахнула легкий слой пыли. На фотографии появились двое: маленький мальчик, лет пяти, с темными волосами и острыми чертами лица, и женщина, у которой он сидел на коленках. Я всмотрелась, и едва не выронила фотографию, вместо незнакомой женщины, на меня со снимка смотрела я, только старше и мудрее. Светлые волосы, печальные глаза и мягкие черты лица. Мне эта женщина показалась самой красивой на свете. Но было в ней что-то странное, то ли взгляд, то наклон головы, то ли легкая и неестественная улыбка, но я сразу поняла, что за всем этим скрывается глубокая печаль.

— Разве вам не доступно объяснили не заходить в эту часть дома. — Послышался у меня за спиной строгий старческий голос.

Я обернулась. В старом кресле у окна сидела пожилая женщина. Это была Анна Павловна. Тогда мы встретились с ней впервые. Я знала, что она живет где-то в этой части дома. Но не знала, в какой именно комнате. Я начала оправдываться, что попала к ней случайно.

— Я заблудилась. — Виновато солгала я.

Но она уже не слушала меня, она смотрела на меня так, словно увидела призрака. Мне даже показалось, что в уголках ее глаз блеснули слезы. Она задрожала и тихим голосом подозвала меня к себе.

Я подошла.

Она протянула ко мне свою морщинистую руку, и ее лицо вдруг обрело иные черты, оно смягчилось и просияло. Анна Павловна погладила меня по щеке, затем притянула к себе и прижалась своей морщинистой щекой к моим волосам.

— Как тебя зовут? — тихо спросила она.

Она напугала меня.

— Аня. — Ответила я.

Почему-то моя мама, едва я родилась, решила дать мне это имя. Не знаю, было ли оно связано с моей прабабушкой или оно просто нравилось маме, но все одобрили этот выбор, и я стала Анной Смирновой.

Тогда я почувствовала, как слезы упали мне на руку. Я отстранилась и посмотрела на старушку. Она плакала, пряча взгляд. Я протянула ей фотографию.

— Кто эта женщина? — тихо спросила я.

— Эта женщина — Анна фон Зиммер. — Подняв на меня взгляд, тихо ответила Анна Павловна.

— Я знаю ее? Она так похожа на меня…

— Эта женщина — я…

Она вновь прикоснулась рукой к моей щеке, на этот раз ее рука не дрожала. Анна Павловна сделала это с материнской нежностью и благодарностью. Я схватила ее морщинистую руку и крепко прижала. Мама никогда меня так не трогала, она всегда воспитывала нас с Гошкой в строгости и дисциплине, и считала, что доброта и ласка испортит наши характеры. Но Анна Павловна была другой. Почему же она всегда пряталась в этой комнате?

— Почему ты никогда не выходишь к нам? — спросила я.

— Потому, что мне нравится одиночество.

— Разве может нравиться одиночество? Разве тебе не скучно?

— Нисколько. В одиночестве я могу придаваться своим мыслям и воспоминаниям. Мне не бывает скучно.

Она продолжала смотреть на меня, с восторгом и нежностью.

— Мне говорили, что есть одна девочка похожая на меня. Но я не хотела верить.

— И мне мама говорила, что я похожа на тебя, — я показала снимок, — но если бы не увидела, не поверила бы.

Мы улыбнулись друг другу.

Вдалеке послышался мамин голос, она звала всех к столу. Я поднялась.

— Пойдем со мной! Собрались все твои дети и внуки. — Позвала я ее.

Она печально отпустила мою руку и опустила взгляд.

— У меня только один сын, за остальных детей я не несу ответственности.

Я удивлено посмотрела на нее, не зная, что сказать.

Мама позвала уже настойчивее, и мне пора было идти. Я хотела переубедить Анну Павловну и заставить ее выйти к нам, но она была слишком непреклонна в своем решении. Она только попросила меня дать обещание, заходить к ней почаще, в те дни, когда мы будем приезжать в Омск. Я дала ей слово.

С того самого дня, каждый раз, едва я только приезжала в город, я первым делом бежала в комнату к своей странной бабушке и долгими часами, сидела у ее ног, слушая долгие рассказы о тех годах, что она пережила до войны. Она рассказывала о своих родных. От нее я узнала, что мой предок, был потомственным дворянином, но женился на немке, и это стоило им обоим жизней во время Революции. Узнала о детстве Анны Павловны, о ее молодости. Она с таким воодушевлением рассказывала мне о своей жизни, что каждый раз уходя, я начинала в ту же минуту тосковать по ее тихому голосу и душевным историям. Но было и то, о чем она неизменно молчала, то, что она закрыла на замок в памяти и никогда не извлекала на свет воспоминания об этом периоде. Я даже начала сомневаться помнит ли она сама обо всем, что было в ее жизни. Но она помнила…

Однажды я спросила ее.

— А где твой муж?

На что Анна Павловна надолго задумалась. Она просто отвернулась к окну и несколько минут хранила молчание, пока вдруг не решилась заговорить.

— Когда-нибудь я расскажу тебе эту историю. Однажды, когда придет мой час, ты узнаешь всю правду. А пока, наберись терпения, и помни, то о чем мы говорим с тобой в этой комнате, должно остаться только между нами.

Я кивнула.

Мне уже исполнилось двадцать три года, когда мама вдруг сказала, что Анна Павловна стала чувствовать себя хуже и очень просила чтобы я приехала и провела с ней последние дни. Я, недолго думая, собралась и вылетела в Омск. Несмотря на тяжелое состояние здоровья, она все также сидела в своем любимом кресле. Когда я вошла, она устало улыбнулась и рукой пригласила присесть, напротив, в заранее подготовленное для меня кресло.

— Пришло время, Анни, рассказать тебе правду. — Начала она. — Я так долго молчала об этом. Так старалась скрыть свою тайну, но стоило мне увидеть тебя, и я поняла — что должна рассказать тебе все. Что только ты одна сможешь помочь, обрести нашим душам покой. Дай мне слово, что выполнишь мою последнюю просьбу.

Я была заинтригованна, подалась вперед и взяла ее за руку.

— Да. Я сделаю все, что ты пожелаешь. Обещаю.

Тогда она откинулась на спинку и закрыла глаза, на щеке ее заблестели слезы.

— Мне кажется, что живу я, уже целую вечность… и не будет конца и края этой жизни… Я так устала, каждый год, каждый день, ждать, когда всевышний смилостивится, и заберет мою душу к себе… Разве не заслужили мы покоя?… Разве не достаточно молитв я вознесла к нему? Ведь я так устала… — она вдруг открыла глаза, посмотрела на меня и тихо добавила. — И он уже давно ждет меня, там… Знаешь, он всегда звал меня Анни…

2. «Война началась!»

Войны ведут короли, но страдают от них обычные люди.

Я родилась в смутное время, 20 апреля 1923 года в Омске. Моя мать, была потомственная дворянка, отец офицером Царской армии. Они любили друг друга, и мы были счастливой семьей. Бабушку с дедушкой я видела только на портретах. Они умерли задолго до моего рождения.

Я была младшей дочерью, поздним ребенком. Всего нас в семье было шестеро детей. Одна из моих сестер, Ольга, еще до революции успела выйти замуж за представителя угасающего немецкого дворянства и уехала с ним в тогда еще спокойную Германию. Там она скончалась от чахотки, спустя два года. Мой старший брат Тихомир, служил в Новониколаевском полку. После Октябрьской революции, он примкнул к Сибирской армии, и на радость матери сражался на стороне Белой Армии. Я никогда его не видела, он погиб в сражении под Омском и много лет его фотография стояла в углу, в окружении икон, освещаемая мягким светом горящих свечей. От него остались только картины. Он очень любил рисовать.

Второй брат, Николай, его назвали именем нашего Царя, и видимо судьба распорядилась его жизнью так же печально. Он с самого рождения сильно болел. Сколько помню себя, он лежал в постели, наглухо укутанный одеялами и постоянно кашлял. Он умер в 30 годах.

В разгар Сталинских репрессий, с родителями остались только три дочери: я, Татьяна и Соня. Наш дом мы потеряли сразу после революции, и перебрались в маленькую квартиру в центре города. В детстве я никогда не видела нашего дома, но Таня часто рассказывала, какой он большой и красивый. Она всегда говорила, что однажды мы сможем вернуться домой. А пока мы вынуждены были тесниться в маленькой квартирке, с обшарпанными стенами и низкими потолками.

Те времена были смутными для бывшей царской России. Мы только учились осознавать, что рождены в Советском Союзе, и вся великая история нашей империи без остатка стерта безжалостной рукой революции.

Как раз в то время, когда по ночам проходил покос виновных и невиновных, мама учила нас с сестрами молчать: молчать о том, что Тихон, воевал за белых, о том, что родители благородных кровей, о том, что сестра покинула страну, и о том, что живем плохо…именно в те годы, я научилась молчать. Мне было 11 лет. А я уже знала, о чем можно говорить, а о чем нельзя.

Осенью, 34 года, к нам пришли они. Ночью, словно воры, постучали в дверь. Бесцеремонно, в грязных сапогах, топтались по комнатам. Переворачивали все верх дном. А после обыска увели отца. Я до сих пор помню как дрожали его руки, когда он прощался с нами навсегда. Через несколько дней, так же, ночью, они забрали маму и Таню. Перед уходом, мама шепнула Соне: «Помни о моих словах».

Прошло еще два дня, когда к нам в дом неожиданно ворвался Сережка, сын одного из партийных деятелей нашего города. Он увел Соню на кухню и что-то долго ей рассказывал. Я всегда знала, что Сережа тайно влюблен в мою сестру. И все знали об этом, только Соня не догадывалась или догадывалась, но не подавала виду.

Когда Сергей ушел, Соня приказала мне собирать вещи. В тот же день, без предупреждения мы с ней бежали из города. Я до сих пор не знаю, сказал ли тогда Сергей ей правду о наших родителях или Соня просто опасалась за наши судьбы, но мы бежали.

Сергей помог нам достать билеты на поезд. После обеда мы сели на поезд и навсегда покинули город, в котором я родилась и выросла. Город, где мы были счастливой, большой семьей. Город, который подарил мне жизнь, но после отобрал все.

Первое время нам было сложно. Мы переехали в Смоленск, к Антонине Аркадьевне. В молодости она служила в доме маминых родителей и была очень сильно привязана к нашей семье. После революции она вернулась в родной город, где и продолжала жить в одиночестве, в убогой комнатенке, грязной, коммунальной квартиры. Тогда все так жили. Тогда, так было правильно, и никто не имел права жаловаться и сетовать на судьбу.

Соня работала на нескольких работах, чтобы хоть как-то прокормить нас. Я ходила в школу. Много читала, продолжала изучать иностранные языки. К окончанию школы, я свободно говорила на немецком и французском языках, но по молчаливому согласию с сестрой, никогда не афишировала своих знаний.

В 1941 началась война. Немцы наступили без объявления, и никто не знал, что следует ожидать от этого вторжения.

Лето было жарким. Немецкие войска наступали. Мы знали об этом. Обстановка в городе царила напряженная. Все только и говорили, о ситуации творившейся в Европе. О странах оккупированных немецкими войсками. И все в страхе ожидали того, что может случится в ближайшее время.

Однажды Саня прибежала с работы раньше, чем обычно. Она явно была встревожена.

— Соня! Что случилось? — спрашивала я сестру, пока она нервно собирала вещи.

— Война, Аня! Немцы наступают! Нас эвакуируют из города! Здесь не безопасно!

— Как эвакуируют? Всех? Но разве успеют?

— Может и не успеют. Но я знакома с одним майором, он поможет нам бежать из города вглубь страны. Туда, где безопасно.

Соня продолжала собирать вещи, а я вдруг ощутила дикое желание остановить ее. Я дернула ее за руку и обернула на себя.

— Нет! Соня! Мы должны остаться!

— Что? — Соня изумленно посмотрела на меня. — Что значит остаться? Аня! Не сходи с ума! Здесь мы обречены…

— Соня! Я больше не могу так жить! В бегах… вечно прятаться… Мы должны остаться! Здесь может понадобиться наша помощь. Помнишь, мама рассказывала, что наша тетка во время Революции помогала раненным.

— Но она поплатилась за это своей жизнью!

— Да! Но она выполнила свой долг. Сколько жизней она спасла, прежде чем… ты понимаешь. Есть организация, я читала — Красный Крест. Добровольцы вступившие в него неприкосновенны. Мы сможем помогать раненным. Нам нечего бояться!

Соня не стала спорить со мной. Она знала, что это бесполезно. Она опустилась на стул и уронив голову на руки заплакала. Мой оптимизм так и не передался ей, она понимала, что мы обречены.

На следующий день мы пришли к ее знакомому майору, улыбчивому молодому парню, с задорной челкой и открытым взглядом. Он отвел нас к генералу, и с того самого дня, мы начали усердно трудиться в военном госпитале, наспех организованном в местной больнице. Нам выдали военную форму, юбку и пиджак песочного цвета, белую косынку с красным крестом, и повязку на руку.

Военные действия уже начались, и с фронта поступали первые раненные. Не помню, сколько времени мне понадобилось, чтобы освоиться. В первое время, возвращаясь, домой, я долгое время проводила в уборной, меня буквально выворачивало наизнанку, стоило мне вспомнить увиденное в госпитале. Позже я привыкла. И желудок мой хладнокровно молчал, словно рядом ничего и не происходило.

Однажды к нам в госпиталь привезли юношу. Молодой он был, не больше двадцати. Доктор Измайлов проводил обход, я сопровождала его, делая необходимые записи в медицинские карты. Когда мы остановились у постели раненного солдата, он поднял на доктора взгляд, в котором таилась глубокая печаль и нарочито весело спросил.

— Ну давайте доктор, выносите свой вердикт. Я смогу вернуться на фронт?

Доктор Равви Евсеевич откинул окровавленное одеяло, и я едва не вскрикнула, вместо ног у парнишки остались две культяпки. От обильного кровотечения и без должного ухода они начинали гноиться, источая ужасный запах умирающей плоти. Меня снова вырвало, прямо в стоящую у постели утку. Доктор Измайлов с укором посмотрел на меня.

— Ступай лучше, займись перевязками. — С отцовской заботой сказал он, и я поспешила бежать.

Вечером, на обходе, я намеренно подошла к тому самому юноше. Присела на край его койки и осторожно потрепала за плечо.

Он не спал. Открыл стеклянные от сдерживаемых слез глаза и устало посмотрел на меня.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — тихо спросила я.

— Покурить. — Попросил он.

Я бросилась на улицу, поймала первого попавшегося солдата и требовательно попросила у него папиросу. Он явно удивился, но узнав мою форму, с дружелюбной улыбкой протянул папиросу и спички.

— Нервишки? Понимаю. Не все справляются.

— Я справлюсь! — ровно ответила я, и бросилась обратно в госпиталь.

С каким удовольствием тот несчастный скурил свою последнюю папиросу. В темноте только мелькал яркий огонек и слышалось тихое шипение. Я терпеливо выдержала неприятный мне запах табачного дыма, и когда он закончил, затушив папиросу, бросила в урну, скрывая следы своего преступления. Пожелала солдатику спокойной ночи и ушла домой. Моя смена закончилась.

В ту ночь, он застрелился из винтовки, которую все время прятал под матрасом. Это была первая смерть, которой я заглянула в лицо. Я не знала кто он и откуда, но в тот день мне показалось, что я потеряла самого близкого человека.

Дни сменялись днями, раненные поступали с пугающей регулярностью, и мы зачастую не успевали вовремя оказывать помощь. Они умирали у нас прямо на руках. Мы как могли, старались облегчить им последние минуты, рассказывая оптимистичные истории о будущем.

Когда немцы были уже под городом, дорога до дома становилась все опаснее. Но каждый день, мы поднимались ни свет ни заря и шли по пустынным улицам на службу.

В июле Соня вновь прибежала домой встревоженная.

— Уходим! — крикнула она с порога. — Наши отступают. Больше сражаться нет смысла. Собирайся, надо бежать! Все теперь потеряло смысл.

— А доктор Измайлов? — решительно спросила я.

Сестра посмотрела на меня как на безумную.

— Он остается в госпитале.

Я стояла в дверном проеме кухни, в нашей опустевшей после начала обороны, квартире. Услышав об отступлении, в моем сердце вспыхнула ярость. Как мы могли? Бежать? Когда враг стоит у порога. Я развернулась и ушла на кухню. Налила себе кружку чая, как обычно, без сахара. И встала у окна.

Соня вошла следом за мной. Тихо остановилась рядом она положила мне руку на плечо.

— Аня, о чем ты думаешь? — строго спросила она, прекрасно зная мой ответ.

— Я остаюсь. — Не глядя ей в глаза ответила я. — Ты можешь ехать. А я должна остаться. Мы не можем их оставить в такой час. Мы их последняя надежда.

Соня в отчаянии опустилась на табурет и заломила руки. Несколько мгновений, ровно столько сколько требуется сделать вдох и выдох, она молчала. Затем вдруг поднялась, и отрешенно глядя в сторону сказала:

— Я остаюсь с тобой. Надеюсь, ты понимаешь, что губишь нас.

Она вышла. А я тогда еще не осознавала, что в минуту ее отступления, в тот самый миг, когда она сдалась и приняла решение остаться со мной, я подписала ей смертный приговор. Обрекла на самые ужасные и бесчеловечные страдания, на смерть позорную в страхе. Именно в тот день, ни война, и ни фюрер с его мечтами об идеальном мире, а я… я — убила свою сестру.

3.Плен.

У истории свой путь, и он усеян могилами пацифистов.

(Пол У.Андерсон «Полет в вечность»)

Еще несколько дней длилась осада Смоленска. Повсюду слышались выстрелы и крики. В громкоговорители, немцы с особенным удовольствием вещали: «Русские, сдавайтесь, любое сопротивление бессмысленно!» Бегали люди, горели дома, немцы были уже в городе. Из жителей осталась лишь малая горстка людей, продолжающая держать оборону. Мы уже не возвращались домой, а целыми днями дежурили в госпитале, спали на матрасах за ширмой, и питались остатками больничного пайка. Все мы знали, что оставшиеся обречены на смерть, но отчаянно продолжали верить, что скоро придет помощь. Что в город войдут войска Советской Армии, и немцы побегут поджав хвосты, а мы споем гимн победы. Это была иллюзия веры в своего вождя, иллюзия своей значимости для СССР. Время шло, дни сменялись днями, а спасать нас никто не спешил.

В тот день, когда немецкие войска окончательно заняли город, из медицинского состава остались только я, моя сестра и доктор Измайлов. Мы были единственными, кто не пожелал покинуть госпиталь. В госпитале оставались тяжело раненные солдаты, всех офицеров вывезли первым эшелоном, и оставлять их на верную гибель казалось самым тяжким преступлением.

Я сидела у постели совсем юного солдатика из Брянской области. Он был одним из первых завезенных в госпиталь, после операции он лишился правой руки и части внутренних органов, но несмотря на столь тяжкие увечья, бойко цеплялся за жизнь.

— Наступают? — не скрывая злости спросил он.

Я кивнула.

— Ироды. Но ничего, наши братья отомстят за нас.

— Тише, Сеня, — я ласково пригладила его колючие волосы. — Они же не звери. Раненных не тронут…

— Конечно не тронут. — Хитро улыбнулся Сеня, и достал из-под подушки, украденный на фронте, пистолет. — Я живым им не дамся. Мы еще повоюем.

Я мягко улыбнулась. Сеня всегда был настоящим бойцом. Он часто рассказывал мне, что ушел на войну вместо престарелого отца. Дома у него остались, родители, две сестры и маленький племянник.

— Если бы ушел батька, кто бы помогал им по хозяйству. — Важно говорил он. — Меня бы все равно потом забрали, год, два, ничего не изменит. А так, они хоть не одни и я спокоен. А там уж и Егорка подрастет…

Я часто улыбалась, слушая его рассказы о доме.

Они все любили рассказывать мне о своих семьях, о том, кого оставили в родных краях. А я часами слушала, и вспоминала свою жизнь. Я родилась в трудное время и возможно никогда уже не увижу жизни иной. Жизни свободной.

В тот день, город на удивление затих. Не слышно было больше выстрелов и взрывов, город словно вымер. И вдруг по улицам загромыхали тяжелые машины, и немецкие солдаты запели свою веселую песню, ознаменовавшую победу.

— Вот и все. — Печально произнес Сеня.

Я боялась подойти к окну, и увидеть жестокую правду.

— Сколько тебе лет? — вдруг спросил он.

— Восемнадцать.

— Совсем еще девчонка. А как оказалась здесь? Сидишь тут, возишься с нами… я ведь не жилец уже, а тебе жить бы и жить.

— Поживу еще, — улыбнулась я. — И ты поживешь. Наступят другие времена.

Он лишь усмехнулся.

Мы как раз заканчивали с перевязками, когда с жутким грохотом распахнулась входная дверь, и на пороге возникла группа немцев в серо-зеленой форме. Они нахально, прошли внутрь. И начали стаскивать больных с коек. Кто-то стонал, кто-то пытался сопротивляться, тогда их расстреливали на месте. После второго выстрела, я не выдержала и бросилась к ним.

— Не стреляйте, они не причинят вам вреда!

Я, не задумавшись, произнесла свою просьбу на немецком, чем привлекла особое внимание одного из немцев. Он был на голову вышел остальных офицеров. Поймав мой вызывающий взгляд, он подошел, и, нависая примерно на голову выше, насмешливо спросил:

— Русская?

— Да! — гордо ответила я.

— Пойдешь с нами. — Заявил он, и бросил взгляд своим солдатам.

Меня схватили за руки и потащили к выходу. За спиной я услышала выстрел, затем громкие крики и ругань на немецком. Я обернулась и через плечо увидела, что один из офицеров лежит на кафельном полу, в луже собственной крови. И в тот же момент, открылся огонь. Я поняла — всех раненых расстреляли. Тогда меня поразила жестокость захватчиков, но я не могла ничего сделать, только слезы побежали по щекам. Я не знала, куда меня ведут и какая судьба меня ожидает.

На улице я не сразу увидела доктора Измайлова. Среди группы захваченных солдат, охранявших наш госпиталь, Измайлов, нечастный и загнанный, прижимая к себе мою сестру, сидел у колес немецкого грузовика. Лицо его было в крови, халат изорван. Соня тихо всхлипывала у него на плече. Увидев меня, она подняла голову и радостно крикнула:

— Аня!

В тот же момент, один из офицеров со всей силы пнул ее под бок лакированным до отвратительного совершенства сапогом. Измайлов попытался возразить и возмутиться, но получил удар сапогом по лицу.

Я дернулась к сестре, крепкая рука эсесовца больнее сжала мои волосы, и он резко дернул меня назад.

— Там моя сестра. — Воскликнула я.

Эсесовец усмехнулся.

Измайлов попытался поднять голову и скорбно произнес:

— Наступит время и вы за все ответите.

Солдат не понял обращенного к нему пророчества, но вновь пустил в ход свой лакированный сапог, насмешливо фыркая и приговаривая:

— Молчать грязная свинья.

Соня пристально посмотрела на меня и еле пошевелила губами.

Я не смогла разобрать, что она говорит, но поняла — она спрашивала куда меня ведут. Я пожала плечами.

— Я найду тебя. — Тихо ответила я.

Меня увели, а Соня осталась сидеть под защитой доктора Измайлова. Он обнимал ее словно родную дочь, крепко прижимая ее голову к своему плечу, и я убедила себя, что оставляю сестру в надежных руках. Разве знала я тогда, несмышленая, что нет ненавистнее для эсесовцев расы, чем иудеи. Разве знала я, что сестре моей было бы безопаснее в объятиях дьявола, нежели в компании с евреем. Разве могла я знать, что в цивилизованном мире, люди способны на подобные преступления…

Мы шли по улицам, Смоленска, некогда живым и приветливым, и я с ужасом отмечала произошедшие с городом, за столько кроткий срок, изменения. Повсюду сновали вооруженные эсесовцы, насмешливо демонстрируя городу свое эфемерное величие. В одной из подворотен я заметила оживление. Вопреки приказу своего конвоира — смотреть прямо, я бросила взгляд через плечо. Несколько людей, в лощенной немецкой форме, прикладами избивали несчастного старика, который молча принимал настигшую его кару. Он явно не понимал, в чем провинился, и чем заслужил подобное обращение, и лишь прикрывал руками лицо. Тогда я впервые осознала, что те кто вторгся на нашу землю, не были людьми, впервые я увидела зверей, в человеческом обличии. Мне так хотелось броситься к ним и закричать:

— Что вы делаете? Так нельзя! Это не правильно.

Но я покорно отвернулась, боясь навлечь на себя гнев своего надзирателя.

Меня привели в большой дом, наверняка прежде принадлежавший какому-нибудь партийному деятелю или ученному. На входе нас встретил молодой офицер. Он сразу вызвал во мне отвращение, холенный до отвратительного, с гладкими белыми волосами, зачесанными назад, гладкой ровной кожей, со свежем румянцем на щеках. Его взгляд напоминал взгляд змеи. Его звали — Рихард. Придирчиво осмотрев меня, он надменно спросил:

— Красный крест?

— Да. И мне кажется ваши люди забыли о нашей неприкосновенности.

Мои слова видимо рассмешили его, он растянулся в нахальной ухмылке. И проигнорировав мое заявление, дерзко спросил:

— Готовить умеешь?

— Да.

— Учила немецкий?

— Да.

— Замечательно, значит проблем не возникнет.

Его наглость поражала, и я предпочла промолчать.

Офицер подозвал пожилую женщину, крутившуюся у него за спиной и приказал отвести меня на кухню. Я покорно последовала за женщиной, не желая создавать лишние проблемы. Ее звали Маруся, и как оказалось, ее проблемы начались в тот момент, когда я переступила порог этого проклятого дома. Они привезли ее с маленькой деревушки и долгое время она прислуживала генералу, в дом которого меня привели.

Едва мы оказались на кухне, Маруся поймала меня за руку и прошептала:

— Эти звери сожгли мою деревню, никого не оставив в живых. Для них нет ничего святого. Но если ты будешь слушаться, то может повезет, и выживешь.

Ее слова не напугали меня.

— Куда они отправляют пленных?

— Пленных? — удивленно воззрилась на меня Маруся. — Они не берут пленных. Разве ты не знаешь?

Ужас сковал мое сердце.

— Моя сестра… она была в госпитале, когда они пришли.

Маруся пожала плечами.

— Тогда может не тронут. Вы же Красный крест. Не настолько же они глупы.

Но ее слова не успокоили, а еще больше разожги нарастающее во мне волнение. У меня было еще много вопросов, но в этот момент вошел Рихард и бросил злобный взгляд на Марусю. По выражению ее лица, я поняла, что жизнь в этом доме будет далеко не сладкой. И едва Маруся наспех передала мне правила царившие в доме, Рихард грубо схватил ее за руку и толчками погнал к выходу. Я даже не успела с ней попрощаться. Как позже я узнала, ее бедой стало то, что она не знала немецкого. Это стоило ей жизни.

После ухода Маруси, все обязанности по дому, уборка, стирка и готовка легли на меня. С первого дня, я явно ощутила свое положение. Рихард оказался настоящим тираном. Он ежеминутно следил за тем, что и как я делаю, казалось, что в доме у него не было других обязанностей. Если вдруг мне случалось ошибаться и затянуть с чем-то, меня сразу ожидало неминуемое наказание. Иногда он бил меня палкой, но больше руками, во время своих издевательств Рихард любил насвистывать Венский вальс, Штрауса. С каждым разом, побои становились все сильнее, а его насвистывание громче. Видимо для того, чтобы заглушить мои крики. На третий день, когда тело мое было сплошь покрыто ссадинами и сине желтыми пятнами, я твердо решила сдерживать слезы, и молча сносила его издевательства. В скором времени он сломал мою волю, и я уже забыла думать о том, что можно совершить побег. Во мне поселился страх.

Спустя неделю, едва привыкнув к своему новому образу жизни, я впервые увидела, своего хозяина, генерала артиллерии вермахта, руководившего осадой Смоленска. Он был одним из тех, кого после войны назовут Дьяволом вермахта. Но тогда он еще был молод, слишком молод для генерала и не смотря на свой внешне устрашающий вид, красив, дьявольским очарованием. Его звали Генрих фон Зиммер. Высокий, статный мужчина, с короткой стрижкой и холодным взглядом.

Он никогда не заходил на кухню, брезгуя общением с рабами, коими эта высшая раса нас считала. Обычно генерал присылал ко мне своего секретаря. Поэтому я была искренне удивлена, когда однажды он вошел и бросил на меня любопытный взгляд. Лицо его не выражало отвращения, но я заметила легкую насмешку в его глазах. Он упивался властью полученной над людьми. Он наслаждался нашими слабостью и страхами. Я стояла у плиты, в стареньком платье, доставшемся мне от прежних хозяев дома, и в чистой косынке, под которой всегда прятала свои волосы. Руки мои были по локоть в муке, я пекла хлеб.

— Сегодня у меня будут гости. Ужин должен соответствовать. Понимаешь? — властно сообщил он.

Я кивнула, и тыльной стороной ладони провела по своей щеке. Я продолжала смотреть на него, а он вдруг улыбнулся, едва заметно, только натянулись уголки его губ, но я поняла, что это была улыбка. Он подошел ко мне, и осторожно, своей холеной рукой смахнул с моей щеки оставшийся от муки след. Я смутилась и опустила голову. Он довольно хмыкнул, развернулся на каблуках и по-военному вышагивая вышел.

Когда он ушел, я заметила книгу. Большая поваренная книга, написанная на немецком языке. Он оставил ее для меня, чтобы я могла приготовить по-настоящему королевский ужин.

К обеду принесли необходимые для ужина продукты. У меня ушло несколько часов на подготовку. Когда дом наполнился дерзкими и самоуверенными немцами, в серых мундирах, стол был уже сервирован. Появились приглашенные для обслуживания офицеров люди. Они суетливо сновали из кухни в столовую, совершенно не обращая на меня внимания. Меня поражала их покорность, но я понимала, что за короткий срок, сама стала такой же. Мы были словно безропотные слуги деспотичного хозяина и все боялись расправы. Несмотря на воцарившуюся в доме суматоху, я была безмерно рада, этой случайной возможности увидеться со своими соотечественниками. И едва появлялась возможность, я украдкой выспрашивала о событиях творившихся в городе. Из коротких фраз, брошенных тайком, я узнала, что в городе появились плакаты, на которых крупными буквами было написано: «Всем евреям незамедлительно, с вещами явиться в гетто». Ниже красовалась схема маршрута с указанием места с названием: Садки. Тех, кто не являлся добровольно, забирали и увозили силой. Началось гонение русских евреев. Тогда это еще не казалось трагедией. Никто и не догадывался о том, что случится дальше.

Я пыталась что-то узнать о судьбе Сони, но все пожимали плечами. В те времена судьба одного человека, мало волновала угнетенную массу. Все думали только о том, как выжить и спастись самим.

Когда ужин закончился и гости переместились в элегантно оборудованную гостиную, нанятый люд покинул стены нашего дома. Я вновь осталась одна.

Устав после долгого дня, я отправилась в свою комнату и легла. Из комнаты наверху, доносились громкие голоса и мерзкий, на мой слух, скрипучий смех. Приглушенно играла музыка, я не могла разобрать какая именно, но слышала как немцы радостно подпевали. Табачный дым проникал в мою комнату, несмотря на плотно закрытые двери. Даже открытое настежь окно, не могло выветрить этого жуткого запаха.

Я уже начала дремать, когда дверь в мою комнату тихо отворилась. Я проснулась, но глаза открывать не стала. Наверняка, один из гостей заблудился и по ошибке забрел в эту часть дома. Я лежала чуть дыша, ожидая, когда дверь закроется. Боясь пошевелиться и привлечь к себе внимание. Дверь закрылась. Я открыла глаза. За окном белела полная луна и ее свет, слабо освещал мою комнату. Я уже собиралась подняться и закрыть окно, как вдруг заметила черную тень, двигающуюся к моей кровати. Я снова застыла. Я не могла рассмотреть своего гостя, но понимала, что он видит меня вполне отчетливо. Сердце мое сжалось от неизвестного страха. Тень двигалась бесшумно, а я все сильнее сжималась боясь даже представить, что сейчас может произойти. Глаза мои были широко раскрыты, и я с усилием всматривалась в темноту, пытаясь опознать своего гостя. И вот он вышел в свет, падающий из окна и я узнала Рихарда. Не зная следует ли мне сейчас ожидать новых побоев, я села и обхватила себя руками.

Он заметил это и замер. Я не видела выражения его лица, но на миг мне показалось, что в лунном свете хищно мелькнули его змеиные глаза.

— Что-то случилось? — осторожно спросила я.

В этот момент тучи закрыли собой луну и моя комната погрузилась во мрак. Рихард бросил быстрый взгляд на окно, хищно улыбнулся и приблизился. Видимо темнота была ему на руку.

— Нет. Я пришел пожелать тебе спокойной ночи. — Слишком приветливо ответил он.

Я насторожилась, схватила одеяло и накинула себе на ноги.

Рихард жадным взглядом проследил за моими действиями и облизнулся. Я сама не знаю, как поняла, что именно за опасность исходит от него, но я вскочила с постели и закричала:

— Не смей прикасаться ко мне!

Рихард бросился на меня и грубо толкнул на кровать. Я закричала что было силы, но он грубо зажал мне рот ладонью и придавил тяжестью своего тела. От него несло алкоголем и табаком. Меня едва не стошнило от отвращения.

Я начала задыхаться. Я брыкалась и отбивалась, пытаясь столкнуть с себя его гнусное тело, но он был слишком силен, а я слишком слаба. Я даже попыталась укусить его за руку, но он не почувствовал этого, а только сильнее зажал мне рот. Он уже разорвал пуговицы на моем платье и свободной рукой добрался до нижней сорочки, когда дверь в комнату с грохотом распахнулась и на пороге появился Генрих. Зажегся свет.

Генрих был в брюках и расстегнутой до пояса белой рубахе. Волосы его были взъерошены, в руках он держал пистолет. Не долго думая, он поднял руку и направил оружие на Рихарда.

— Отпусти ее. — Жестко приказал он.

Рихард нехотя выполнил его приказ и резво поднялся, застегивая брюки. Я в страхе стянула края разорванного платья и забилась в угол кровати, неподвижным взглядом следя за тем, что будет происходить дальше. Меня всю трясло от пережитого страха, но я старалась не шевелиться, боясь привлечь к себе лишнее внимание. Я не знала, зачем пришел Генрих: спасти меня, или от него мне стоит ожидать еще большей беды.

— Пошел вон. — Грубо приказал Генрих, убирая пистолет в карман.

Он сделал шаг в сторону, пропуская Рихарда и перед тем как тот вышел, сухо бросил ему:

— Еще раз увижу тебя здесь, ты знаешь, на что я способен.

В тот день, я обрела самого своего злейшего врага. До конца своей жизни, Рихард, так и не сможет простить мне событий той ночи. Он пронесет свою ненависть через все годы войны.

Вопреки моим ожиданиям и страхам, Генрих бросил на меня холодный взгляд и сухо спросил:

— Ты в порядке?

Я нервно кивнула, натягивая одеяло себе до подбородка. Тогда Генрих в задумчивости, рукой провел по своим волосам, слегка качнулся, он видимо был пьян, и выключил свет. Уходя, он плотно закрыл за собой дверь. Я осталась сидеть в темноте, меня всю трясло от внутреннего напряжения. Я отчетливо осознавала, что всего несколько минут назад, избежала самого большого кошмара в своей жизни.

В ту ночь я не спала, внимательно прислушиваясь к каждому звуку, доносящемуся из глубины дома. Я даже придвинула к двери тяжелый комод, надеясь, что каким-то образом он сможет остановить новое вторжение.

К утру, измотанная бессонной ночью, я поднялась, наспех починила испорченное платье. Умылась и вышла из комнаты. После веселой вечеринки, устроенной немецкими офицерами, дом напоминал хлев. У меня ушло немало времени, прежде чем я закончила с уборкой и приступила к готовке. К обеду на кухне появился Рихард, смерил меня презрительным взглядом, забрал поднос с завтраком для генерала и направился его будить.

Он не извинился, но и не набросился на меня, поэтому я решила, что конфликт улажен. С то же дня прекратились побои и издевательства. Рихард затаился и наконец-то оставил меня в покое.

4. Семья, в доме напротив.

Кто берет — наполняет ладони, кто отдает — наполняет сердце.

Однажды я узнала, что в доме, напротив, в подвале, обитает целая еврейская семья. Меня поразила их отвага — жить прямо под носом у врага, в то время как их собратьев отлавливали словно животных и сгоняли за колючую проволоку. Долгое время, неизвестной семье удавалось оставаться незаметной. Видимо немцам просто не приходило в голову, что кто-то может пойти на такой рискованный шаг. Несколько раз, я видела как мальчишка, один из сыновей пожилой еврейской пары, осторожно оглядываясь выбегает из своего укрытия и отправляется в город на поиск пропитания. Часто он возвращался домой в побоях, и без еды, но в большинстве случаев, его вылазки приносили успех. Я решила помочь ему. Я незаметно ускользнула с кухни и перешла через дорогу. Остановилась в нескольких метрах от тайного входа и стала ждать. Вскоре, в узком лазе появилась маленькая черная головка. Мальчик бегло осмотрелся и выскочил из своего укрытия. Отряхнулся и смело заправив руки в карманы своих потрепанных брюк, пошел по направлению главной улицы. Я последовала за ним.

Отойдя на приличное расстояние от дома генерала, я догнала мальчика и тронула за плечо. Он испуганно сжался, но все же обернулся.

— Чего тебе? — смело спросил он, смиряя меня любопытным взглядом, и видимо он узнал меня, так как лицо его вдруг натянулось, а руки в карманах напряглись. — А, это ты…

Я услышала презрение и ненависть в его голосе. Он знал, что я работаю в доме врага, пусть и не по своей воле. Я протянула ему ломоть хлеба и кусок сыра. Мальчик смерил меня хмурым взглядом, в нем боролось чувство долга перед умирающей от голода семьей и ненависть ко всему что связано с гонителями его народа. После недолгих раздумий, он все же принял решение. Протянул руку, и схватил скудный паек. Быстро пихнул его в карман и собирался уйти. Я остановила его.

— Я могу оставлять для вас еду. В доме генерала много продуктов, думаю, он не заметит. — Я говорила ласково, боясь спугнуть ребенка.

Он нахмурился, недовольно поморщился, но понимая, что получая еду от меня, сможет избежать множества проблем, согласно кивнул.

Я просияла от радости, что хоть как-то смогу помочь этим несчастным людям.

— Каждое утро, я буду выносить вам корзину с провизией, и оставлять в разрушенном доме, справа от вашего убежища. Корзинку буду забирать вечером. Если вдруг вам понадобится что-то еще, просто оставь в корзинке записку.

Мальчишка кивнул и мы разошлись. С того дня, я стала пособницей евреев. Каждое утро, я собирала скудный паек для неизвестной мне еврейской семьи. В него входило: несколько отварных яиц, бутылка молока, хлеб, и глиняный горшок, с оставшимся после ужина жаркого или супа, когда появлялась возможность, я докладывала в корзину сыр, творог или масло, но часто делать этого не могла, так как в нашем доме кисло молочные продукты были такой же редкостью.

Утром, вынося мусор, я относила корзину с едой в уговоренное место, а вечером, отправляясь за молоком, корзину забирала. Делала я все это настолько незаметно, что ни разу не привлекла внимания Рихарда или охраны.

Однажды в корзине я нашла золотое украшение. Кулон на золотой цепочке, в виде розы, с инициалами «О.Ф.». Я вернула украшение с утренней посылкой, в записке написала, что благодарностью будет здоровье неизвестной мне семьи. Больше подарков они не присылали.

Так продолжалось почти месяц. Тогда я еще не знала, обо всех ужасах, что творились в гетто, и не могла понять истинной угрозы, нависшей над неизвестной мне семьей. Я слышала, что немцы сгоняют евреев, но не могла поверить, что положение несчастных настолько ужасно.

В один из дней, когда я по привычке пришла в уговоренное место, для того чтобы забрать пустую корзинку, я обнаружила ее нетронутой. Сердце мое кольнуло дурное предчувствие и я решительно направилась прямо к тайному входу в убежище. Стоило мне проскользнуть в узкий проход, скрытый руинами едва не развалившегося здания, как я сразу почувствовала дурной запах. Я не смогла опередить его природу, он не был мне знаком. Но едва я спустилась по узкой лестнице вниз, в самую глубину подвала, как этот запах мгновенно обрел свои черты — это был запах смерти, смесь крови и пороха. Вся семья лежала грудой сваленная в темном углу, в луже крови. Женщина, мужчина, три девочки и грудной малыш. Все вместе они напоминали одну бесформенную кровавую массу. Зажав рот рукой, сдерживая рвотные позывы, я выбежала из этого ужасного места. Оказавшись на воздухе, я глубоко задышала и почувствовала, как слезы обожгли щеки.

Вернувшись в дом, я спряталась в своей комнате и проплакала несколько часов подряд, до наступления сумерек.

Когда стемнело, я привела себя в порядок, несколько раз умывшись холодной водой, надеясь снять припухлость глаз, и вышла на кухню.

Ужин был готов вовремя, но находясь в состоянии апатии, я сожгла отменный кусок свинины, и не доварила картофель. Наспех сервировала поднос и позвала Рихарда. Когда Рихард унес поднос с едой в столовую, я занялась приготовлением чая, Генрих был любителем чайных церемоний, которыми заболел в путешествии по восточным странам, и я должна была четко следовать записанным на листок бумаги инструкциям, чтобы не разочаровать его.

Все уже было готово, когда дверь на кухню распахнулась и на пороге появился разъяренный Генрих. В руке он держал блюдо со своим ужином. Я мало знала этого человека, и тем более никогда не видела его в ярости. Поэтому замерла на месте, не понимая чего от него можно ожидать.

Не долго думая, он замахнулся и тяжелая тарелка, с нетронутой едой, полетела в мою сторону. Я успела поднять руку, тарелка с треском врезалась в локоть, обжигая резкой болью и с грохотом упала на пол.

— Картошка сырая! — грозно проревел Генрих, сверкая глазами.

Я почувствовала, как земля уходит у меня из-под ног, и мир вдруг перестал вращаться. Я поняла — вот он мой час. Хозяин не доволен, и меня ждет наказание. Вся жизнь промелькнула у меня перед глазами, детство, семья, друзья, Соня… Я вдруг вспомнила о сестре, которую никогда больше не увижу.

За спиной Генриха, я заметила Рихарда. Он стоял в шаге от него, и злобно усмехался. Словно преданный пес, он предвкушая расправу, ждал команды хозяина, готовый в любую минуту сорваться, подлететь ко мне и разорвать на мелкие кусочки. Но вопреки моим самым страшным ожиданиям, Генрих лишь недовольно нахмурился.

— Ты можешь успеть исправить свою ошибку, пока я еще не сильно голоден. — Бросил он, и вышел.

На лице Рихарда отразилось недоумение, хозяин сменил гнев на милость. Рихард едва язык не прогладил от разочарования, вновь смерил меня взглядом: означающим — просто еще не время. И покорно поспешил за Генрихом.

Через час я вновь сервировала поднос, предварительно проверив все на вкус, и позвала Рихарда. Вторая попытка увенчалась успехом, я приготовила чай, и прибравшись на кухне ушла в свою комнату. Только там, я заметила, что моя одежда, насквозь промокла от липкой крови. Я стянула платье, оставив его болтаться на поясе и подошла к зеркалу. Кровь уже остановилась, но на коже виднелся глубокий порез, вокруг которого корочками торчала засохшая кровь. Я оторвала кусок от висевшего на гвозде полотенца, и попыталась смыть кровь холодной водой. Было невыносимо больно, но собрав все силы, я закусила губу, едва сдерживая слезы.

Скрипнула дверь, я обернулась. На пороге стоял Генрих. Я машинально закрылась руками, надеясь скрыть от него свою наготу, но он не обратил на это внимания. Взгляд его был направлен на рану — последствия его ярости. Генрих подошел, осторожно взял за руку, поднес к губам и поцеловал мой локоть. Я вздрогнула. Он посмотрел мне в глаза, и я не могла отвести от него взгляда. Я не могла понять, боюсь ли этого страшного человека, или мне все равно, что он со мной сделает.

Генрих забрал у меня тряпку, осторожно окунул в воду, и начал старательно смывать следы крови. А я продолжала неподвижно стоять, не отрываясь глядя на его склоненную голову. Когда он закончил, я быстро натянула платье, и застегнула пуговицы до самого ворота.

— Анни. — тихо назвал он мое имя. Он впервые назвал меня по имени. — Я не хотел сделать тебе больно… Прости… С завтрашнего дня, ты можешь спокойно передвигаться по городу.

Он протянул мне какую-то бумагу, увенчанную пафосным гербом и чужими печатями, и вышел. Что это было? Жест проявления милосердия? Нет! Таким образом он просил у меня прощения, намекая на незаслуженно оказанное доверие. Он ушел, а я долго стояла перед дверью, не зная как его понимать…

5. Сестра.

И что бы с вами ни случилось — ничего не принимайте близко к сердцу. Немногое на свете, долго бывает важным.

(Э.Ремарк «Триумфальная арка»)

На следующий день, когда Генрих с самого утра уехал по своим делам, я решила выйти в город. Я мечтала напиться неожиданной свободой. Мне было интересно, что же теперь творится в оккупированном Смоленске? Как живут люди? И самое главное — я мечтала отыскать свою сестру. Почему-то мне казалось, что я смогу найти ее в нашей квартире.

Я шла по улицам города, пряча глаза от наглых взглядов ухмыляющихся немцев. Я смотрела на людей, в оборванных одеждах, грязных, голодных, тех, кто сумел выжить после взятия города. Иногда попадались группы людей, на рукавах и спинах которых мелькали обрывки желтой ткани, изображающие звезду. Так немцы отмечали презренных своему хозяину евреев. Я шла и с ужасом вдыхала пыль и пепел оставшийся после разрушенных домов и зданий. Первым делом я отправилась на нашу квартиру, но застала там только одинокую фасадную стену, которая светилась зияющими дырами вместо окон. В том окне, что когда-то было нашим домом, я увидела обгоревший кусок занавески, которую когда-то шила наша мама. Некогда белая, с нежно пурпурными цветами, она стала словно символом позора и падения, всего того, чем прежде гордилась наша страна.

Простившись навсегда с местом, которое стало нам временным пристанищем, я направилась к госпиталю, вернее к тому месту, что прежде называлось госпиталем. После взятия города, немцы подорвали здание, где прежде мы спасали жизни, оставив только груду камней. Я обошла вокруг развалин, в страхе искусывая в кровь губы. Среди массы убитых солдат, что прежде охраняли наш госпиталь, я узнала того самого, что однажды дал мне папиросу. Узнала и того, что смущаясь и стараясь скрыть свою симпатию, часто заглядывался на мою сестру. Мы все знали о его тайной страсти, но сам он никогда в этом не признавался. Я сдерживала слезы, боясь расплакаться, и все бродила в развалинах в поисках сестры. Я боялась увидеть ее мертвой. К моему счастью, ее нигде не было.

Мне даже показалось, что дышать стало легче. Ведь если немцы поймали ее и доктора Измайлова, то вряд ли потащили бы куда-нибудь в другое место, для того чтобы убить… как я была наивна… я совсем не знала этого мира… мира нового, утопленного в крови и ненависти. Идеального мира создаваемого беспощадной рукой нацистов.

По дороге домой, я случайно столкнулась с группой людей, расчищающих дорогу. Хилые, слабые, едва живые, женщины, старики и дети, прилагая все свои силы, поднимали огромные обломки разрушенных зданий и относили их в сторону. Обходя одного старика, я случайно, спиной, толкнула девушку, только склонившуюся за камнем. Она тихо ухнула и едва не упала. Я успела обернуться и поймать ее за руку. Она подняла голову и я с трудом узнала в ней Сару Измайлову. На лице Сары хранился отпечаток недавних издевательств и побоев, у края глаза четко синел свежий след от окурка, губа привспухла и кровила, а на щеке белел едва заживший шрам.

— Сара! — радостно воскликнула я, щупая ее руку.

— Анечка, — растянулась она в улыбке, хватая меня второй рукой. — Как ты, душа моя? Где ты?

Я заметила на плече у Сары отличительную эмблему, желтую звезду. Я никогда не думала о том, что она и ее семья евреи. Мне было все равно. Никто прежде не выделял их из толпы. В первую очередь, все они были — людьми. Я осторожно коснулась рукой грязной тряпки, мне так захотелось сорвать с нее этот позорный и уничтожающий знак. Но я поняла, что могу навлечь беду на нас обеих.

— Как ты живешь? — осторожно спросила я.

— Как еврейка. — С усмешкой ответила Сара и бросила злобный взгляд на прогуливающихся рядом немцев.

Слезы застыли у меня в горле.

— Что они делают с вами?… разве так можно?… Сара… скажи мне, что происходит в этом мире?…

Сара притянула меня к себе и заботливо погладила по голове.

— Тише… не плачь. Ты ничего не изменишь. Все уже решено.

Я отстранилась от нее.

— Что решено? О чем ты говоришь? Скоро придут солдаты и они спасут вас! — с надеждой воскликнула я.

— Никто не придет, Аня. Они бежали, и говорят, что всех кто оставил Смоленск, арестовали. Возвращаться уже некому. Ты ведь помнишь, что те, кто попадает к ним, обратно не возвращаются. Все кончено, Аня. Никто не придет нас спасать. Все кончено. В Германии евреям не жить, это все знают. Надо было бежать, надо было заставить отца… чего он добился… глупец!

— Сара, отец! — вспомнила я. — Где твой отец! Когда я видела его в последний раз, Соня была с ним. Где они?

Сара посмотрела на меня взглядом, с которым мы обычно сообщали родственникам погибших дурные новости. Сердце мое похолодело и кровь, будто застыла в жилах, я крепко схватила ее за руку и затаила дыхание, ловя каждое ее слово.

— А ты разве не знаешь? — скорбно спросила она.

— Нет…

— Их убили. В тот же день, когда поймали… Мы с мамой нашли их тела у госпиталя, и отнесли на кладбище… Мы похоронили их как могли.

— Нет… Соня… — только и смогла произнести я.

Соня прижала меня к себе, и обхватила мою голову, шепча слова утешения. Но от этого не становилось легче. Рыдания разрывали меня изнутри, мне хотелось кричать и рвать на себе волосы… вот почему я не нашла ее тела у развалин. Но разве могла я знать, когда оставляла ее там, что все закончится именно так. Почему немцы забрали меня? Я знала немецкий — могла пригодиться. Почему они не взяли мою сестру? Она была с евреем, не знала немецкий, и не принесла бы изуверам никакой пользы. Мне кажется они даже не разбирались, была ли она настоящей еврейкой, просто спустили курок и оборвали ее жизнь. А я… осталась теперь совсем одна… И только я виновата в ее смерти, ведь помешала ей вовремя бежать из города… я убила свою сестру. Сначала ее, а потом ту еврейскую семью. Я такой же зверь, как эти — ничем не лучше…

Тогда я думала так, и винила себя за все. Немного успокоившись, я собралась с силами и отстранилась. Сара посмотрела на меня с грустью. Но чем она могла мне помочь? Затравленная, загнанная, уничтоженная как личность. Почти животное, почти мертвец.

Пока мы разговаривали с Сарой, ко мне подошел немецкий офицер и грубо окликнул:

— Эй, ты! С евреями разговаривать запрещено! Отойди!

Но я протянула ему свой заветный документ, он бегло пробежал по тексту, затем вернул и без охоты дал нам с Сарой еще несколько минут, для того чтобы договорить. Я уже немного успокоилась и хотела узнать только одно.

— Сара, где мне найти ее?

— На еврейском кладбище, у окраины. Деревянный крест, на нем лента с ее волос. Рядом с ней — отец… Анечка, родная, ты береги себя… Может тебе удастся пережить эту войну, тогда похорони их как положено… Пусть хоть на небе они обретут покой.

На этот раз офицер не стал разговаривать со мной, он подошел к Саре и со спины грубо толкнул ее прикладом в плечо. Сара дернулась и едва не упала на меня.

— Работать! — гневно воскликнул он.

— Ступай, — прошептала мне Сара. — И пусть небеса хранят тебя!

На прощание Сара поднесла мою руку ко рту, и делая вид, что целует мою ладонь, что-то сплюнула. Когда я отошла, я разомкнула руку и увидела у себя на ладони золотой медальон. Внутри оказалась фотография Сары и ее родителей. Я сглотнула слезы и спрятала кулон в карман.

Из города, я сразу направилась на кладбище. Мне пришлось пройти несколько километров. Я стерла ноги в кровь, и едва двигалась, когда дошла до ворот закрытого города мертвых.

Прежде мне не доводилось ступать на мертвые земли. На земли, в которых покоились тела умерших людей. Оттого сердце мое забилось сильнее, когда я на дрожащих ногах шла мимо усеянного крестами поля.

Где-то вдалеке завыла собака, но я не испугалась, а упорно продолжала идти дальше. На самой окраине, в том месте, что указала Сара, я нашла одинокий крест, на котором болталась красная лента моей сестры. Со слезами я припала к ее могиле и пролежала там несколько часов. Я плакала и просила у нее прощения. И мне хотелось умереть прямо здесь, у того самого креста, рядом со своей сестрой.

Солнце уже садилось, когда я очнулась и поняла, что мне пора возвращаться. Генрих наверняка уже вернулся, и, обнаружив мое исчезновение пришел в дикую ярость. Я шла по дороге ведущей в город, и в мыслях думала о том, что дом Генриха, в данный момент единственное место, куда я могу прийти. Во всем мире, кроме него у меня никого не осталось.

Я чувствовала себя бездомной собакой, которая не любит своего хозяина, но только за то, что он ее кормит и иногда гладит по шерсти, возвращается к его ногам. И я возвращалась к ногам того, кто так или иначе виновен в смерти моей сестры. Да, не он стрелял, но он принадлежал к тому народу. Он был моим врагом, но он же стал моим хозяином.

Когда я пришла в город, уже стемнело. Я быстро дошла до дома, и стараясь не шуметь, вошла через заднюю дверь. Но проскользнув незамеченной в свою комнату, я к своему ужасу обнаружила там Генриха. Он сидел на стуле возле окна, в руке его блестел пистолет. Едва я вошла, он поднялся и направил оружие на меня. Я замерла. Генрих тоже не шевелился.

— Где ты была? — гневно спросил он.

Я не отвечала.

Генрих шевельнул пальцем, раздался щелчок. Генрих повторил вопрос более настойчиво.

Я продолжала молчать. Я смотрела на него неподвижным взглядом, прямо в глаза, прямо в самую глубину его черной души и мысленно молила выстрелить.

Возможно тогда, он почувствовал мою решительность, и выругавшись убрал пистолет. Сделал шаг в мою сторону, занес руку и со всей силы ударил меня по лицу. Я не шевельнусь.

— Никогда больше так не делай! — рявкнул он и выскочил из моей комнаты, оттолкнув меня в сторону.

Я проводила его пустым взглядом. Когда его шаги стихли, я плотно закрыла дверь и в слезах бросилась на кровать. Я проплакала всю ночь, пытаясь унять дрожь и боль терзающую мое сердце.

Утром я вновь проснулась раздавленной и усталой. Но собравшись с силами заставила себя подняться, умыться и пойти на кухню. С того дня, я поняла, что та часть моей прошлой жизни, в которой я умела любить и смеяться, умерла навсегда и теперь похоронена вместе с Соней, в безымянной могиле, под деревянным крестом с красной шелковой лентой.

6. Смоленское гетто.

Я только раз видала рукопашный,

Раз наяву, и тысячу — во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне!

(Ю.Друнина)

Пришла зима. Снег засыпал все улицы Смоленска, ведь природе невдомек, что идет война, она следует своим установленным правилам и законам. Как оказалось, немцы не очень-то любили зиму, что не могло не стать поводом для очередного злорадства.

Все это время, немцы продолжали отлавливать по всему городу евреев и сгонять их в гетто. Я с ужасом наблюдала за тем, как из прекрасных и образованных людей, оставшиеся и уцелевшие жители города, превращались в зверей и преступив все свои жизненные принципы, за кусок хлеба начали охотиться на ставших вдруг ненавистными евреев.

К тому времени, я уже понимала, что ничем не смогу помочь, но вопреки здравому смыслу, рискуя жизнью, я носила еду, тем несчастным, кому посчастливилось продержаться до зимы в ужасных условиях гетто. Я осознавала, что не смогу накормить всех, но мне казалось, что если я смогу помочь хотя бы одному из них, то кто-то последует моему примеру, и протянет руку помощи обреченным. Вместе мы поможем им выжить.

Я действовала через Сару. После того случая с моим опозданием, Генрих на долгое время пропал из поля моего зрения. Или возможно я пропала. Это уже не важно, важно то, что находясь в одном доме, мы умудрялись не встречаться. Правда иногда я слышала его громкий голос, когда в наш дом приходили гости. Генрих в те моменты позволял себе выпить лишнего, и тогда они громко смеялись, когда устраивали в доме стрельбу или били посуду. По утрам, мне приходилось тратить несколько драгоценных часов, на то чтобы привести дом в привычное состояние и придать ему вид человеческого жилища.

Рихард, не смотря на отчуждение появившееся между мной и Генрихом, не беспокоил меня. Только изредка подразнивая и подшучивая, мог кинуть какое-нибудь оскорбление или толкнуть. Но я научилась не обращать не него внимания.

Пользуясь своим особенным положением, я беспрепятственно передвигалась по городу. Оставаясь незамеченной, я передавала тем, у кого на одежде горела позорная, желтая звезда — теплую одежду и кое-что из еды. Я знала, что они отнесут это в свои семьи, отдадут тем, кто не может работать, и у кого меньше шансов выжить. В скором времени, ко мне присоединились еще несколько девушек, работающих у немецких офицеров. Ведь теперь только дома и столы завоевателей ломились от разнообразной еды, которую нам и в довоенное время всегда было трудно достать.

Помню однажды, одна из девушек принесла рабочим осетра. Я сама прежде никогда его не пробовала и на один момент, мне захотелось ощутить во рту его нежный вкус, захотелось почувствовать, что он тает на языке именно так, как это описано в немецкой поваренной книге. Но я отогнала от себя ужасные мысли. Для меня это была всего лишь еда, блажь, а для тех несчастных — единственный шанс выжить.

В январе, умерла Роза, мама Сары.

Сара сказала, что она просто не проснулась утром. Замерзла во сне и умерла. Мне очень хотелось верить, что несчастная женщина не испытывала предсмертных мук и агонии, а скончалась в полной тишине.

Мы с Генрихом продолжали играть в прятки. Только однажды, возвращаясь домой, я заметила как шевельнулась штора в его кабинете. И поняла, что он следит за мной. Продолжая делать вид, что меня словно не существует в его жизни, он тайком следил за моими приходами и уходами. Я также думаю, он знал о пропаже своих запасов, но продолжал хранить молчание.

Пришла весна. Как и предсказывала Сара, никто не спешил нас спасать. Мы знали, что в лесу прячутся партизаны, но их присутствие рядом с городом, всегда оставалось незримым.

В апреле, умерла Сара. Я хотела разыскать ее тело, и похоронить на еврейском кладбище, но это оказалось невозможным. С ее смертью, я лишилась единственного друга, связанного с моим прошлым. Долгое время я горевала. Но несмотря ни на что, свои махинации с продуктами, так и не прекратила. Даже после того, как одну из наших девушек активисток, поймали за воровство и застрелили на месте, мы продолжали свое дело. Это стало смыслом нашего существования.

Однажды вечером, возвращаясь домой, недалеко от дома я заметила худенькую фигуру ребенка. Он шел, заправив руки в карманы, широкой походкой. Я сразу его узнала, это был тот еврейский мальчик из дома напротив.

Я бросилась за ним. Догнала и тронула за плечо. Он так же как в прошлый раз вздрогнул и обернулся. На мгновение на его лице мелькнула тревога. Но узнав меня, он улыбнулся и присвистнул.

— Эхей, да это же ты! Не думал. Что снова увижу тебя!

— Я знаю, что случилось с твоей семьей. — Виновато произнесла я.

Он помрачнел.

— Ну и что. Времена сейчас такие. Я зато могу не скрывать больше своего происхождения. — В его словах не звучало обиды, он верил в то, что говорил.

В подтверждение своих слов, он брезгливо передернул плечом и пальцем указал на свою звезду.

— Видишь. Они нас как коров заклеймили, теперь нигде не спрячешься, а если спрячешься и найдут, то сразу смерть.

— Где ты сейчас живешь?

— В гетто. Вместе со всеми. Теперь у меня новая семья. Правда намного больше, и нас часто избивают, но зато не надо прятаться.

— И часто ты бываешь в городе?

— Каждый день! Они думают, что все знают, но мы нашли несколько лазеек, и можем спокойно передвигаться по городу. Правда вечером приходится возвращаться домой… комендантский час… А ты все служишь у этого?…

— Да. Пойдем, я покормлю тебя…

— Э, нет… — резко дернулся он. — Я больше на это куплюсь.

— Что?

— Что? Что. Разве ты не понимаешь, кто твои хозяева? Я не буду есть из рук врага, даже если придется умереть с голоду…

— Но ведь…

— Мне пора! — резко оборвал меня мальчик, и тронув козырек своей кепки, важно зашагал дальше. Больше я его не видела.

Тем же вечером, совершенно неожиданно, Рихард сообщил, что генерал желает меня видеть. Меня очень удивило его неожиданное желание пообщаться со мной. Переодевшись в домашнюю одежду, я послушно поднялась в его кабинет.

Я вошла без стука, и застала его за странным занятием, он выкладывал карточный домик. Осторожно, держа карты двумя пальцами, он монотонно воздвигал ярус за ярусом. А я покорно стояла и ждала у порога. Когда последние две карты, в виде остроконечной башни легли на последнем ярусе, он отстранился и с любопытством посмотрел на меня.

— Я знаю, что ты кормишь моими запасами этих грязных выродков.

Я вздрогнула, словно он ударил меня. У меня внутри все сжалось, но не от страха перед его гневом, а от его слов, пропитанных ненавистью и презрением. Я с трудом сохранила спокойствие, молча глядя ему в глаза.

Он поднялся, заложил руки за спину и устрашающе сделал шаг в мою сторону.

— И что мне делать с тобой? Выслать из города? Расстрелять? Или повесить на главной площади, как предупреждение всем твоим сообщникам?

— Ваше право, принимать решение. — Тихо ответила я.

Он усмехнулся. Еще шаг.

— Я сразу понял, что с тобой будут проблемы. Стоило мне увидеть тебя, тогда на кухне, и я все понял… Чего ты хочешь? Накормить всех голодных? Спасти всех евреев? Забрать у меня всю еду, чтобы обречь на верную, голодную смерть? Этого ты добиваешься?

Голос его звучал спокойно, в нем не было угрозы. Он бросил взгляд на карточный домик.

— Посмотри, перед тобой скрупулезно выстроенная, человеческими руками идеальная система мира. Она совершенна и прекрасна, так как стоилась терпеливо и умело. Неужели ты думаешь, что одна, или вместе со своими сообщницами, сможешь помешать нам построить идеальный мир?

Я не смогла сдержать слов, и с вызовом ответила:

— Идеальный мир? А чем ваш мир идеален? Он шаток и слаб. Стоит из вашего домика достать одну карту и он рухнет, как и вся ваша система. А вы и ваши сообщники будете отвечать за свои преступления перед всем человечеством.

Я ожидала какой угодно реакции на свои слова, гнев, побои, ругань, но когда он запрокинул голову и громко засмеялся я потерялась. Мне на один момент показалось, что он смеется в лицо всему миру, открыто отрицая всю чудовищность своих действий направленных против еврейской расы. Он не считал себя преступником, он считал себя — героем. И это было страшно.

— Сколько тебе лет? — закончив смеяться, спросил Генрих.

— Восемнадцать.

— У тебя ведь сегодня день рождения. — Он не спрашивал, скорее констатировал.

Я бросила взгляд на перекидной календарь, на его столе, и увидела дату. 20 апреля. Я и сама забыла о своем дне рождения. Но не потому, что шла война, а потому, что не было возможности следить за календарем. Это стало небывалой роскошью, не забыть посмотреть какой сегодня день. Значит, сегодня мне исполнилось девятнадцать. Я попыталась вспомнить хоть один из прошлых своих дней рождения, но они словно стерлись у меня из памяти. Возможно я сама, не желая хранить самые радостные, а оттого и самые тяжелые свои воспоминания, запрятала их глубоко в свое подсознание. Если не помнить, не так больно жить дальше.

— Почему ты молчишь? Я смотрел твои документы, и запомнил дату твоего дня рождения. Оно сегодня. Разве нет?

— Да.

Генрих подошел к столу. Открыл верхний ящик и достал из него какое-то украшение. Я не сразу рассмотрела, что именно он держит в руках, но стоило ему приблизиться ко мне, как я увидела раскачивающуюся на тонкой золотой цепочке — розу. Я похолодела от ужаса. Генрих протянул мне украшение с легкой улыбкой на губах. Он гордился своим жестом.

— Это мой тебе подарок.

Я машинально подняла руку, раскрыла ладонь и он отпустил украшение. Оно уже коснулось моей руки, я даже ощутила легкий холод смерти исходящий от него, но не могла поверить в реальность всего происходящего, и тут кулон качнулся, и перед моим взглядом мелькнули знакомые буквы: «О.Ф.» Я вскрикнула и отдернула руку, словно боясь обжечься. Подвеска с тихим стуком упал на паркетный пол. Я проследила за ним взглядом, и замерла. Весь мир, замер в тот момент, когда кулон коснулся пола.

Я подняла глаза на Генриха. Он стоял в полном недоумении и внимательно следил за моими движениями. Он не мог знать причины моего поступка. Но я догадалась, Генрих убил ту еврейскую семью.

— Я так понимаю, тебе не нравится мой подарок? — нахмурившись, сделал вывод Генрих.

— Этот кулон принадлежал одной женщине. Я знала ее. — С вызовом произнесла я.

Генрих продолжал хранить недоумевающее молчание. Либо он был великолепным актером, либо на самом деле не понимал, о чем я говорю.

— Возможно прежде, украшение и принадлежало твоей знакомой, но со вчерашнего дня, оно принадлежит мне. Я купил его для тебя.

— У кого? — не сдержалась я.

— Я не намерен отчитываться перед тобой, — сухо бросил он, затем вдруг передумал и ответил. — Не знаю, Рихард ходил в город. Наверно у ростовщика, а может у кого с улицы, я не задавался этим вопросом.

Все встало на свои места. Рихард. Вот, тот кто выследил меня и вышел на тайное убежище. Возможно, он сам устроил тот кровавый погром. А после забрал все ценности убитых.

Собрав волю в кулак, я изобразила жалкое подобие улыбки.

— И много вы заплатили за эту безделушку? — стараясь придать своему голосу надменности, спросила я.

— Достаточно, для того, чтобы не терпеть сейчас твою невоспитанность. — Хладнокровно бросил Генрих.

— А если я скажу, что Рихард, украл это украшение у одной несчастной еврейской женщины, а после в обмен на него, украл ваши деньги. Вы хоть немного усомнитесь в непоколебимости вашей идеальной системы?

На этот раз Генрих терпеть не стал. Он стоял совсем рядом. Он резко замахнулся и ударом в лицо отбросил меня к двери. Я почувствовала сладкий вкус крови во рту, и языком проверила наличие зубов. Было больно, но после боли душевной, боль физическая, казалась такой незначительной и незаметной. Я ожидала, что сейчас он начнет добивать меня ногами. Но вместо этого, Генрих подлетел к столу, одним взмахом руки снес свой идеальный карточный мир, и, грузно повалившись в кресло, крикнул:

— Убирайся, пока я не убил тебя!

Я поспешила исполнить его приказ, но перед тем как подняться, незаметно схватила лежащий рядом кулон.

В своей комнате, я повесила кулон на гвоздик рядом с зеркалом, возле подвески переданной Соней. Я забрала розу не как подарок Генриха, а как память о том еврейском мальчике и его безвинно погибшей семье.

Я уже собиралась ложиться спать, когда дверь в комнату тихо открылась, издав лишь краткий едва уловимый скрип, и на пороге появился Генрих. В руках он держал бутылку русской водки, волосы его были взъерошены, форма расстегнута и неуклюже болталась на плечах.

Генрих без приглашения прошел в комнату, придвинул стул к моей кровати и сел.

Я села в постели.

— Ты наверное думаешь, что я настоящее чудовище. — Глухим голосом произнес Генрих.

Я промолчала. Он и не ждал моего ответа.

— Да. Думаешь… И наверное ты права. В прошлом я ведь тоже был обычным человеком, таким как ты… как многие другие… я тоже умел любить и мог стать счастливым… Думаешь мы хотели такой войны?

Я продолжала молчать. Он пытался исповедоваться мне, но я не желала принимать участия в его возможном раскаянии.

Он продолжил.

— Я был молод. Тогда уже закончилась эта позорная война с французами. Однажды я встретил ее. Она была прекрасна, словно только сошла с картины великого мастера. Ее матовая кожа, небесно-голубые глаза и карамельные локоны. Мне хватило одного взгляда, чтобы потерять голову. Но она была замужем…. Мы встречались тайком, в моем доме на окраине Берлина. Она приезжала днем, когда ее супруг был на службе, и уезжала ближе к вечеру, чтобы успеть на вечерний поезд. А я, каждый день, ждал ее возвращения. Я любил ее… любил больше всего на свете…

Он замолчал, поднял бутылку, качнул ее в воздухе, а затем запрокинув голову назад, сделал довольно большой глоток. Глаза его налились кровью, он поморщился, тряхнул головой и в упор посмотрел на меня.

Я сидела неподвижно и молчала.

— Однажды она решила уйти от мужа… бросить его навсегда… когда я провожал ее на поезд, она смеясь пообещала мне вернуться сразу после разговора с ним. На последнем поезде… Она уехала, а я ждал ее. День, второй, следующий, она не возвращалась. Я передумал все, что только мог. Столько мыслей крутилось у меня в голове. Я не собирался искать ее, я поверил в ее предательство и возненавидел всем своим естеством. Она исчезла, и мой мир рухнул.

Он бросил на меня взгляд, ожидая вопроса. Но я упорно молчала, намеренно сжав губы, и сохраняя безучастие на лице. Я хотела, чтобы он видел — мне все равно. Мне плевать.

Он усмехнулся и продолжил.

— Она все же рассказала мужу правду, в то же день. Он застрелил ее. А после застрелился сам. Она никогда не предавала меня.

Когда он произнес последнюю фразу, мне стало его по-настоящему жаль. Он был Дьяволом, но под маской жестокости и ненависти, у него все же билось человеческое сердце, которое он заставил замолчать. Он был идеальной машиной, преданным слугой свой системы, но глубоко в душе, в нем теплилось что-то человеческое. Остатки еще живой души. Возможно он даже умел страдать. Я видела, как он пытается бороться со своими пороками, как играют мышцы на его лице, пронося множество разнообразных эмоций. И к своему ужасу испытала странное чувство, мне захотело коснуться его. С того дня, Генрих стал для меня не просто убийцей, я смогла рассмотреть в нем — человека. И до сих пор думаю, что надо было мне прогнать тогда его из своей комнаты. Надо было закрыть уши и не слушать его пустой болтовни, которая как оказалась, осталась в его памяти как мимолетное воспоминание из прошлого. Но я оставалась неподвижна.

— Мне очень жаль… — только и смогла выговорить я.

Генрих передернул плечами.

— Жаль чего?

— Того что она умерла…

— Смерть, это всего лишь логическое завершение жизни. Мы рождаемся, живем и умираем. Я не жалею о ее смерти, и не жалею что она появилась в моей жизни. Меня тяготит то, что она заставила меня почувствовать… Мне было тяжело без нее… Я грустил… Я плакал… — Он задумался. — Ты очень похожа на нее…

Вот она истина. Теперь для меня все стало на свои места. Я была похожа на его погибшую возлюбленную, отсюда его странная и пугающая привязанность ко мне. Я была лишь тенью его прошлого. Но что случится, когда он захочет с этим прошлым проститься навсегда?

— У вас есть семья? — осторожно спросила я.

— Есть. — Не понимая смысла моего вопроса, спокойно ответил он. — Но я с ними не общаюсь.

— Они обидели вас?

— У нас разные взгляды на жизнь. Моя мать слишком набожна, я не принимаю ее религиозных взглядов. А отец и братья, не признают успех Третьего Рейха. Старшая сестра вышла замуж за еврея и уехала жить в Палестину. А младшая с детства делала вид, что не замечает моего существования. Я радовался покидая их дом навсегда, и не имею желания иметь с ними что-то общее. Когда началась война, я похоронил их навсегда.

Мне стало жаль его. Я протянула руку, и положила ему на плечо. Он поднял усталый взгляд и слабо улыбнулся.

— Ты ведь должна ненавидеть меня…

— Я ненавижу вашу систему…

— Вы русские. — Вдруг начал он. — Я не понимаю вас… Почему вы сражаетесь за вождя, который сгоняет вас и истребляет словно стадо баранов? Разве не хотите вы жить в новом мире? В чистом и прекрасном? Совершенном…

Я не отдернула свою руку, а только печально заглянула ему в глаза. Я хотела донести свою мысль.

— Мой народ силен не тем, что мы верим в своего вождя. Мой народ силен тем, что мы верим в себя… Власть меняется, люди приходят и уходят… А вера, навсегда остается в наших сердцах…

— Вера… — протянул он.

Генрих скупо усмехнулся и поднялся. Он поставил бутылку на стол, случайно оттолкнул ногой стул, нервным жестом поправил на голове волосы и направился к выходу. На пороге он обернулся и бросил взгляд на подвеску. Едва коснулся ее пальцами и отпустил, она закачалась словно маятник, отчитывающий часы моей жизни.

— Все же ты взяла его… — тихо сказал он.

— Как память о той женщине… Только как память…

Он кивнул, и вышел.

Не раздеваясь, я опустилась на кровать, поджала под себя ноги и крепко обняв подушку — зарыдала. Ведь в каждом из нас, несмотря на веру, расу и политические взгляды, всегда остается что-то человеческое, так отчего же некоторые пытаются задушить в себе то начало, что отличает нас от зверей. Тогда я еще не знала весь ужас нацисткой политики. Тогда мне было невдомек, что для одного народа, уничтожение другого станет делом привычным и вполне допустимым. Немцы вели жестокую войну, беспощадную, не знающую жалости. Но разве могла я поверить в то, что один человек сможет возвысить себя до Бога, оправдывая самые кошмарные и бесчеловечные преступления.

Я приходила к сестре, один раз в неделю, рассказывала о своей жизни, о своих надеждах, о том, что было у меня на душе. Гетто располагалось совсем рядом с еврейским кладбищем, и я часто могла наблюдать за кошмарами творившимися за колючей проволокой.

В один из дней, я шла к сестре и заметила воцарившееся в лагере оживление. Я поднялась повыше, чтобы посмотреть. Я стояла на пригорке, в нескольких километрах от гетто, и, стараясь сдерживать слезы, наблюдала за тем, как людей вытаскивают из домов, к которым они только начали привыкать, и сажают в машины. Они увозили их в неизвестном направлении. Тех, кто сопротивлялся или протестовал против подобного варварства — расстреливали на месте. Выстрелы, крики, море крови и боли, все это надолго запечатлелось в моей памяти.

К воротам подъехала черная машина, на такой же ездил Генрих. Я замерла, но прятаться не стала. Я неподвижно, словно зверь в засаде смотрела на черную машину. Вышел шофер, обошел строй, подошел к задней правой двери и распахнул ее. Сначала появился идеально начищенный сапог, следом серый мундир, и вот из машины вышел немецкий офицер. Я затаила дыхание. Он словно почувствовал мое присутствие и обернулся, бросив в мою сторону случайный взгляд. Я знаю, что он узнал мое платье, узнал яркое пятно моей косынки, и понял, что я узнала его. Это был Генрих.

Намеренно привлекая к себе внимание, я стянула с головы платок, и мои волосы рассыпались по плечам. Подул ветер. Генрих продолжал смотреть в мою сторону. Кто-то из солдат поймал его взгляд и вскинул винтовку. Он целился в меня. Но Генрих что-то крикнул ему, и солдат опустил оружие. Он вернулся к своим обязанностям, подгонять людей в грузовики. А Генрих отвернувшись прошел к лагерю. Теперь я знала, кто он и чем занимается. Вдруг один из заключенных бросился к Генриху, тот же солдат что целился в меня вновь вскинул винтовку, прогремел выстрел и несчастный замертво упал к ногам Генриха. Генрих спокойно перешагнул через его труп.

Пелена спала с глаз, я увидела всю эту картину слишком отчетливо. Стало трудно дышать. Словно в бреду, я затрясла головой и бросилась бежать. Слезы застилали глаза, я бежала наугад. Мелькнули ворота еврейского кладбища. Я пробежала мимо чужих могли, наугад нашла одинокий деревянный крест, с выцветшей ленточкой для волос и упала навзничь. Рыдания разрывали меня изнутри. Я не могла поверить, в то, что увидела. Генрих был убийцей. Его изуродованный временем разум, приносил в жертву бредовым идеям, тысячи человеческих жизней. И не от того, что шла война, не от того, что виновные должны были ответить за свои преступления, а от того, что несчастные посмели родиться другими. Ненависть немцев к евреям, тогда только набирала свои обороты.

В июле 1942 года, немцы зверским методом, полностью уничтожили Смоленское гетто. Выжили единицы…

7. Другая женщина.

Если держишь собаку на привязи,

не ожидай от нее привязанности.

(Андре Вильметр)

До конца лета 1942 года, Генрих старался избегать меня. Теперь он намеренно прятался в своем кабинете, опасаясь даже ненароком встретиться со мной взглядами. Он помнил тот злосчастный день, когда вернулся домой, а я встречала его у порога. Я только вернулась с кладбища. Моя кожа и волосы все еще были в грязи. В руках я держала ленту принадлежащую моей сестре.

Генрих бросил на меня отчужденный взгляд.

— Что они сделали плохого, тебе и твоему народу? — сквозь зубы прошипела я, мне было все равно что он может сделать со мной.

— Это не должно тебя касаться… это война… — отстраненно ответил он.

— Нет! — крикнула я, и швырнула ему в лицо некогда самую дорогую для меня вещь. — Это касается меня!

Лента едва коснулась его щеки и плавно опустилась на пол. Генрих проследил взглядом за ее движением, и поднял на меня гневный взгляд. Он хотел ударить меня, я только этого и ждала. Я ждала, что он поднимет на меня руку, а я не стану больше терпеть, и дам ему отпор. Я буду сражаться, царапаться, кусаться, пинать его, рвать его волосы. Я дам ему отпор, и он поймет, что мы не бесхребетные существа не способные постоять за себя. Поймет, что мы такие же люди, из кожи и крови, и имеем право бороться за свою жизнь.

Но Генрих стерпел. Он подавил свой гнев, обошел меня стороной, едва задев плечом и поднялся наверх. Я не побежала за ним, а осталась стоять у порога. Я слышала звук его шагов. Он заперся у себя в кабинете, и до самого вечера не издал ни звука. Он вновь показывал мне, что в его глазах я не человек, а всего лишь незначительное препятствие на пути к победе.

С того самого дня, я даже если очень хотела не могла уловить его присутствия в доме. Теперь он стал тенью собственного дома. Уходил едва светало, возвращался, когда я уставшая готовилась ко сну. Он боялся посмотреть мне в глаза и я это знала.

Лишь однажды, он дал о себе знать, но сделал это как всегда с высокомерием и надменно, словно дал мне пощечину.

В тот день, Генрих вернулся домой поздно и судя по звонкому голосу, доносившемуся от парадного входа, в компании женщины. Едва их шаги удалились и растворились на втором этаже, я осторожно приоткрыла дверь и тихо ступая на носочках вышла из своей комнаты. Снедаемая любопытством, я прошла по коридору, поднялась по лестнице и остановилась у дверей его спальни. Свет пробивался сквозь узкую щель над полом, и тонкой полосой стелился к моим ногам. Я затаила дыхание. Я слушала. Голоса из комнаты звучали приглушенно, но даже не смотря на всю свою неопытность, я догадывалась, что там происходит. Вдруг дверь распахнулась и передо мной возник Генрих. Увидев меня, он замер. Он опешил от неожиданности, и не сразу нашелся. Волосы его были взъерошены, глаза блестели. Рубашка расстегнута. В раскрытую дверь, я увидела лежащую в постели женщину. Она смотрела на меня без злости, открыто улыбаясь.

— Приготовь чай! — приказал Генрих, и захлопнул дверь у меня перед носом.

В комнате воцарилась тишина. Я послушно отправилась на кухню выполнять его поручение.

Когда чай был готов, я сервировала поднос и собиралась отнести его наверх. Обернувшись, я увидела в дверях женщину, уже видела в спальне Генриха. Она стояла, облокотившись на дверной косяк, и улыбаясь смотрела на меня. Она была настоящей красавицей, с пышной грудью, еле скрытой тонкой шелковой сорочкой, с широкими бедрами и матовой, белоснежной кожей. Ее волосы были убраны в прическу, и только один непослушный локон выбился у виска.

— Добрый вечер. — Поздоровалась я.

— Привет, дитя. Весело ответила женщина. Значит, ты и есть, Анни. Генрих много рассказывал о тебе.

— Что он мог рассказывать? — я не смогла сдержать насмешки.

— Много чего. Что ты очень добрая, открытая и честная. И красивая… — она подошла ко мне и едва коснулась моей щеки, руки ее были холодными.

Я не отстранилась. Я была удивлена ее признанием и проявленной нежностью. Никогда прежде я не считала себя красавицей, фигура моя и до войны была слишком угловатой, а после пережитых разочарований, стала еще худее, словно высохла. Волосы потускнели, глаза впали, губы потеряли очертания, сливаясь с бледностью уставшей кожи. Что во мне могло быть красивого?

— Ирина. — Представилась женщина.

Я кивнула.

Она прошла вглубь кухни, и опустилась на стул, закинула ногу на ногу, совершенно не стесняясь своего откровенного вида.

— Расскажи мне, Аня, откуда ты?

— Из Омска.

— А твои родные?

— Они все умерли.

Печаль отразилась на ее лице.

— Мне очень жаль, война унесла немало славных людей. Мой муж, погиб при осаде, я осталась одна с тремя детьми. Вот и приходится заниматься… этим… ну ты понимаешь…. А как иначе мне прокормить своих малышей. А эти, они же не все плохие, мне кажется в некоторых даже есть что-то человеческое. Хотя попадаются такие твари. Аж мерзко. А Генрих, он другой… но как закрытая книга, я никогда не знаю о чем он думает.

— Возможно. — Спокойно ответила я.

— Он очень образован, и умеет владеть собой.

На этот раз усмехнулась я, вспоминая те редкие минуты, когда его гнев выходил из-под контроля. Наверно эта красивая и пышущая здоровьем женщина, знала другого Генриха. Генриха без маски, того каким он представал перед людьми. Мне же довелось увидеть его настоящего, не только ранимого и чувствительного, но и беспощадного.

— Он преступник. — Констатировала я.

Она не удивилась.

— Идет война. Он всего лишь элемент системы. Не убийца и не герой. Твои слова слишком жестоки.

— Я знала людей из гетто. Их морили голодом, истязали изнурительными работами. Регулярно избивали и унижали. Их держали группами, по несколько семей в крохотных домах. Евреи, цыгане, русские. Все те, кто неугоден немецким идеалам и взглядам на жизнь.

— Но Генрих…

— Генрих командовал этим адским местом. Я видела его там. Генрих — преступник.

По коридорам прогремел недовольный голос Генриха. Он звал Ирину.

Гостья неожиданно вспыхнула, вспомнила о цели своего прихода, подскочила со стула, едва не опрокинув его, и забрала у меня из рук поднос.

— Надеюсь еще увидимся, — ласково бросила она мне на прощание и исчезла.

Она ушла. Я достала из-под стола старую корзину, ту самую, что носила в разрушенный дом напротив, и собрала в нее все самое свежее, оставшееся от нетронутого Генрихом ужина. В последнее время, его ужин часто оставался нетронутым, и по утрам я относила его своим знакомым, переживающим как я и дни немецкой оккупации.

Я сидела в прихожей, и ждала Ирину. Она спустилась через некоторое время, поправляя прическу, и оттягивая платье. Я заметила у нее на ногах чулки, это была такая редкость в военное время. Она не сразу заметила меня, и вздрогнула, когда я поднялась ей навстречу.

— Господи, дитя! — перекрестившись воскликнула она. — Ты напугала меня.

Я протянула ей корзину.

— Это для ваших детишек.

Ирина удивленно посмотрела на меня, и неожиданно обняла меня, ласково погладив по спине.

— Ты славная девочка. — Расчувствовалась она. — Жаль, что мы встретились в такое время… Жаль…

Она чмокнула меня на прощание в щеку и подхватив на руку корзину, исчезла за дверью, в темноте ночи. Больше я ее не видела. Я начинала привыкать, что в моей жизни стали появляться люди, которые после бесследно исчезали. Война была жестока с теми, кто умел чувствовать.

Утром Генрих впервые, после долгого молчания, вызвал меня к себе. Я вошла, и не скрывая своего презрения посмотрела ему прямо в глаза. Он не вздрогнул, и не подал вида, что это как-то стесняет его или раздражает. Он поднялся мне на встречу, сложил руки за спиной, медленно приблизился и остановился в двух шагах. В привычном для себя повелительном тоне он произнес:

— Завтра мы уезжаем в Варшаву.

Я опешила.

— Что значит мы?

— Я не могу оставить тебя здесь. Ты едешь со мной.

— Я никуда не поеду. — Решительно заявила я, четко выделяя каждое слово.

Он даже не воспринял мои слова в серьез.

— Я даю время до завтра, собрать свои вещи. Завтра утром, мы выезжаем. Можешь идти.

Как мне хотелось в тот момент, наброситься на него, и исцарапать его нахальное лицо. Кровь закипала у меня в жилах, к сердцу подкралась ярость и злость, мне хотелось растерзать этого холенного и напыщенного изверга, и всадить нож в его черное сердце. Но понимая всю бессмысленность моих желаний, я собралась с силами, развернулась и вышла.

«Бежать… Бежать, в лес, к партизанам… Они спасут… они помогут… укроют и после дотянуть до конца войны. Ведь когда-нибудь этот кошмар закончится… Почему я бежала раньше?» — так я думала, собираясь в дорогу.

Я уже уложила свои скромные пожитки: три платья, одни чулки, две пары летней обуви, и несколько косынок, и собиралась незаметно выскользнуть из комнаты. Но едва я открыла дверь, как столкнулась нос к носу, с ухмыляющимся от удовольствия Рихардом. Он быстро выхватил у меня из рук чемодан.

— Выезжаем завтра утром. Пока отдохни, — бросил он, и быстро захлопнул дверь прямо у меня перед носом.

Я даже опомниться не успела и понять, что произошло, когда услышала как в замке щелкнул ключ. Меня заперли. Тогда я бросилась к окну и начала с отчаянием биться в деревянные доски, приколоченные перед зимой, в целях защиты от сквозняков. Вскоре руки мои были в заусеницах, ногти стерты в кровь, но я продолжала. Я не кричала, не плакала, я билась словно птица в закрытое окно. Однажды в детстве, мы с сестрой наблюдали картину: маленькая птичка залетела в подъезд нашего дома, кто-то ради шутки закрыл окно, и несчастное создание, с отчаянием и упорством, раз за разом влетало в намытое до прозрачности стекло. Помню я кричала, и плакала. Соня побежала за стремянкой. Мы хотели открыть окно. Птица в это время продолжала свои отчаянные попытки. Она уже сбила в кровь клюв, удары становились менее напористыми, силы покадили ее, и вдруг она в последний раз ударившись в стекло, замерла, и с расправленными крыльями упала к моим ногам. Я подняла несчастное создание на руки, завернула в свой шелковый, носовой платочек, и мы с сестрой похоронили ее за домом, в тихом парке, под старым кленом. Сейчас я напоминала себе эту птицу. Но если я убьюсь, кто похоронит меня? Кто заставит весь мир вспомнить имена безвинно погубленных людей. Моей сестры, Измайлова, Сары и ее матери. Той забавной девочки из гетто, что несмотря на тяжелые времена, каждое утро упорно причесывала и заплетала свои волосы в косы, той семьи, из дома напротив. Кто расскажет миру, что несла в себе настоящая война с Германией. Я остановилась. Села на пол и спрятав голову в колени, заплакала. Меня ждала Варшава…

8. Варшава.

Жизнь ничего не дает бесплатно,

и всему что преподносится судьбой,

тайно определена своя цена.

(С.Цвейг)

На следующее утро, мы покинули Смоленск. На машине доехали до берега Днепра, пересели на паром и отправились в Киев. Во время путешествия, Рихард не спускал с меня глаз. Не смотря на то, что жила я в отдельной каюте, мой сторож всегда знал о каждом моем шаге. Он следил за мной словно хищник следит за своей жертвой. С того дня, я перестала быть прислугой Генриха, я стала его гостей. Многое изменилось, едва мы покинули Смоленск. Теперь ужинали мы за одним столом. Вечерами он позволял мне проводить время в его компании. Он читал книги и курил сигареты, а я молча наслаждалась прохладой свежего воздуха.

Когда паром причалил в порту Киева, я с ужасом обнаружила, что вместо великого города, красовавшегося на почтовых открытках — сейчас лежат серые развалины, над которыми витают облака ядовитого дыма. Киев был мертв.

Проезжая по городу, я увидела уже знакомую мне картину. Сотни нечастных, затравленных и сломленных людей, с отличительными нашивками на одеждах, безропотно собирали оставшийся после бомбежки мусор. На них нельзя было смотреть без боли, и я отвернулась.

Генрих заметил это, и усмехнулся.

— Что же ты, Анни, отворачиваешься? Разве они не такие же несчастные, как те которым ты всегда помогала? Или может они другие? Пахнут иначе?

Он намеренно провоцировал меня, но я сдержала слезы. Повернулась к Генриху и с улыбкой, словно пророчество, ответила:

— Однажды вы все ответите за свои преступления. А я обязательно приду, чтобы плюнуть на твой труп!

За моими словами, последовал легкий удар в лицо, вновь губа лопнула и появилась кровь. Но вместо того, чтобы испугаться, я, продолжая смотреть ему прямо в глаза, облизнула раненную губу, и демонстративно проглотила капли собственной крови. Он замер, с удивлением взирая на меня.

— Когда-нибудь ты поймешь, что я не желаю тебе зла, Анни. Это не наша война, ни твоя и ни моя… Я всего лишь выполняю приказ. — Сухо ответил он, и отвернулся.

Позже он часто произносил эту фразу: «Я выполняю приказ». Словно она оправдывала все его преступления.

В Киеве мы пробыли ровно один день. К вечеру холенный офицер СС доставил в наш дом пакет, в котором оказались красивые платья, осенних тонов, сшитые по последней моде. Я таких прекрасных платьев прежде не видела. Несколько пар чулок, теплых и ажурных, красивое шелковое нижнее белье, пара туфель и шляпка. Все было моего размера. Я знала, что это подарок Генриха, но даже не подумала благодарить его за великодушие. Я не собиралась носить эти вещи, но тем же вечером, предупреждая мой протест, Рихард забрал все мои платья и унес. Он даже не погнушался сорвать с меня хлопковое белье. У меня оставался выбор либо носить подачки Генриха, либо ходить нагишом. Проявив благоразумие, я выбрала первое.

Утром мы сели на поезд до Варшавы. На станции было многолюдно, несмотря на трудное время переживаемое нашей страной, люди куда-то умудрялись уезжать.

Генрих пожелал, чтобы я разместилась с ним в одном купе. Я не стала спорить. Мне вообще на тот момент было все равно, что будет со мной происходить. Я научилась безропотно принимать повороты судьбы, решив, что самой главной моей целью останется — выжить, и дождаться окончания войны. Я жаждала увидеть как меч упадет на головы этих извергов, и Генрих был моим самым главным врагом. В путешествии Генрих все чаще одевал свою маску, безразличного и хладнокровного Дьявола. Хотя больше не срывал на мне свой гнев, даже если я ненамеренно умудрялась оскорбить его.

Один раз я отказалась принимать пищу, тогда он надменно улыбнулся и сообщил:

— Если ты не прекратишь, я позову Рихарда и он накормит тебя насильно.

Сдерживая негодование, я все же сдалась.

На пути в Варшаву, я впервые увидела состав, один из тех, о которых после войны столько говорили, но тогда я не знала о его истинном предназначении.

Мы остановились на промежуточной станции нашего следования, всего лишь на несколько минут, но мне хватило этого времени, чтобы в окно увидеть стоящий напротив нас наглухо закрытый вагон, предназначенный для перевоза домашнего скота. Сквозь узкие щели, не моргая, на меня смотрели несколько сотен пар человеческих глаз. Мне стало жутко. Я руками прильнула к окну.

— Кто эти люди? — спросила я у Генриха.

Он оторвался от газеты, и безразличным тоном ответил:

— Заключенные.

— Куда их везут?

— В трудовые лагеря.

Мне стало страшно. Трудовые лагеря, звучит как каторга, как погибель. Если им не грозит опасность, почему тогда едут они как скот?

— Их убьют? — почти шепотом спросила я.

— С ними ничего случится, Анни. — спокойно ответил Генрих.

Я не знаю, намеренно ли он солгал мне тогда, или на самом деле не имел представления о ситуации сложившей на тот момент в оккупированных Германией странах, но я не стала больше спрашивать его. Когда наш поезд тронулся, и замелькали вагоны жуткого состава, я с ужасом отметила количество приговоренных к заключению людей. Сотни, тысячи любопытных глаз, провожали меня с отчаянием и грустью. Всего было около тридцати вагонов, на каждом из них белели трехзначные цифры.

— Им страшно… — еле сдерживая свой собственный страх, сказала я.

— Идет война, Анни, сейчас всем страшно. — Ответил Генрих, и отстранив меня от окна плотно закрыл штору.

Наш поезд набирал скорость, а у меня перед глазами, все еще стояли образы несчастных людей, загнанных в тесные и душные вагоны, словно они были животными.

Тогда я не знала, что для большинства из них, это путешествие станет последним…

В Варшаве нас встретила машина. Нас привезли в дом подготовленный для приема Генриха, великого генерала и преданного служителя своей стране.

В доме, где мы поселились, было много слуг. И к моему удивлению, все они оказались евреями. В основном они говорили на польском или французском, и только некоторые говорили на немецком. Поселившись на правах хозяйки дома, я решила намеренно не отступать от своих прежних обязанностей, и первым делом отправилась на кухню. Стоило идти на ароматный запах, чтобы точно определить ее местонахождение. Испытывая с дороги лютый голод, мне не составило большого труда отыскать заветное помещение.

Кухня оказалась просторной и светлой. Длинный разделочный стол, разрезал ее ровно пополам. Над ним висели разнообразные травы и специи. На плите кипел чайник, и что-то бурлило в маленькой кастрюльке под крышкой. Я сняла чайник с плиты, достала кружку, приготовила себе чай, и села с кружкой на высокий табурет у окна.

Окна выходили во внутренний двор, открывая прелестный вид на ухоженный неизвестными, заботливыми руками, зеленый газон. Я заметила худенькую девушку, спешащую к дому. С трудом передвигаясь, неестественно сгорбив плечи и спину, она еле волокла огромные оловянные ведра. Казалось еще шаг и несчастная сломается пополам. Я бросилась к двери, и оказалась во дворе. Подбежала к девушке и забрала у нее ведра.

Девушка не сразу поняла, чего я хочу от нее. И пугливо попятилась назад. Даже когда я сказала ей что желаю помочь, она недоверчиво сверлила меня затравленным взглядом, и судорожно попыталась забрать свои ведра обратно.

Мы шли к дому, девушка тихо ступала рядом, глубоко вжав голову в плечи, и, нервно оглядывалась.

Оказавшись в помещении, она спешно осмотрелась, выхватила у меня ведра и тихо сказала:

— Откуда ты взялась? Кто ты такая?

Меня удивила такая реакция. На вид девушке было не больше двадцати лет. Волосы ее тусклые и неживые, свалявшиеся в некоторых местах, были коротко подстрижены, видимо в целях борьбы с паразитами. Ногти и руки девушки, темнели от въевшейся грязи, на лице виднелись следы уже заживающих побоев. Фигурка тощая и хилая, ниточка губ безжизненная и бледная. Девушка больше походила на призрака, имея бледно серый цвет лица. В противоположность неизвестной девушке, я выглядела как настоящая дама, и ее дерзость не могла не расстроить.

— Я хотела помочь. — виновато промямлила я.

— Никогда больше так не делай! Если они увидят, мне конец! — прошипела девушка.

Я оторопела.

Девушка поднесла ведра к огромному котлу и легким движением наполнила его водой, не расплескав при этом ни капли.

— Ты приехала с нашим новым хозяином? — без любопытства спросила она.

— Да.

— Ты русская?

— Да. — я удивилась, как она поняла это. Наверняка на мне тоже отпечатались месяцы изнурительного труда.

— Тогда, может, выживешь. — заявила она. — К русским здесь по-другому относятся. Вас не замечают или гонят, но не издеваются ежедневно, как над нами.

— Ты еврейка? — догадалась я.

— Ева. — Представилась девушка. — Я наполовину еврейка. Мама еврейка, отец поляк, но это не помешало ганцам забрать их обоих. Они сейчас в Освенциме, и поверь мне, лучше туда не попадать. Никто… никто еще не выходил из этого места. А что сейчас творится в России? Эти ироды и туда уже свои хари поросячьи сунули?

— Когда я уезжала, они шли на Москву. Больше я ничего не знаю…

— А твои родные?

— Я сирота.

— Да, — сочувственно протянула Ева, — война забирает многое.

— Война забрала у меня только сестру. Мой старший брат погиб сражаясь за Белую Армию. Родителей и старшую сестру за родство с врагом великой революции арестовали. Я осталась одна, только после смерти Сони…

— А что с твоими родителями? Где их держат?

— Я не знаю. Никто никогда не говорил об этом. Их просто увели, а мы с сестрой бежали, чтобы не стать следующими. Соседка сказала, что их нет в живых. Мы жили в страхе до войны, и война не сильно изменила нашу жизнь.

— Мы тоже прежде жили в унижениях. Но никогда так не боялись за свои жизни. Терпеть побои, ругань и оскорбления, это неприятно, но терпимо. А знать, что каждый твой неверный шаг, дает право этим чудовищам пустить тебе пулю в лоб… это страшно… по-настоящему страшно. Ты знаешь, сколько у нас уже сменилось садовников. Прежний хозяин отстреливал их словно кроликов. Каждый день, они выходили в сад, как на свой последний выгул. Они были похожи на загнанных зверей, каждый раз ожидая выстрела. На них страшно было смотреть. А он стоял с винтовкой на балконе, и громко ржал. Один раз, ганц был сильно пьян, он стрелял в Изю, еврейского мальчика. Пуф, промахнулся, пуля вошла в руку. Изя продолжал заниматься своим делом. Второй раз, бах, в плечо. Изя не останавливался. Третий раз… четвертый… пятый… кончились патроны. Изверг бросил ружье и вернулся в дом, отсыпаться. Изя умер через два дня, в жутких мучениях и агонии.

— А где он сейчас? — испуганно спросила я.

— Там. — Ева указала пальцем наверх, подразумевая пребывание на небесах. — Группа сопротивления заложили бомбу в его машину и одной поганой свиньей стало меньше, правда после нам пришлось несладко. Немцы ужесточили правила содержания в гетто, были проведены обыски в домах, грабили и отбирали последнее, тех, кто уже не мог приносить пользу и работать, забирали в концентрационные лагеря, так что во благо ли еврейскому народу стала смерть этого изверга. В Польше ты не найдешь ни одного еврея или еврейку, на теле которых нет отметин или следов побоев. Лишь единицам удалось бежать по поддельным документам, остальные обречены на верную смерть, если не от пули, так от голода.

— В Смоленске они уничтожили всех евреев. В Киеве гетто пока существует, но надолго ли?

— Если угодно будет небесам, то часть из нас выживет. Они не смогут уничтожить всех, это невозможно. И тогда мы встанем и заговорим.

По комнатам эхом прогремел голос Генриха: «Анна!»

Ева машинально сжалась, вновь втянула в плечи шею, поспешила схватить ведра и исчезнуть. Едва она исчезла, вошел Генрих. Он осмотрел кухню, грубо схватил меня за руку и потянул за собой.

— Ты больше не должна находиться на кухне. Теперь ты хозяйка, и впредь не позволяй себе ничего подобного. Это не Россия.

С того дня, я стала любимой игрушкой Дьявола. Генрих покупал мне дорогие наряды, заставлял одеваться красиво, следить за своим внешним видом, носить украшения и делать прически. Началась новая жизнь с врагом моего народа. Я покорно исполняла все его прихоти, принимая правила новой игры, в душе желая, чтобы все закончилось как можно быстрее. Я не оправдываю свою покорность страхом, мне не было страшно. У меня не было выбора. Я безумно хотела жить…

В Варшаве Генрих стал спокойнее и добрее. Он все чаще снимал свою маску Дьявола, и начинал смотреть на меня странным, задумчивым взглядом. Иногда я ловила этот взгляд и он пугал меня больше, чем предшествующие вспышки неконтролируемой ярости.

По утрам Генрих уезжал с шофером на служебном, черном Мерседесе. А вечером, по возвращению, вызывал меня в свой кабинет, и часами мы просиживали в полной тишине. Он читал, а я сидела рядом и погружалась в свои мысли. Я не знала, к чему ведут эти перемены; не знала, отчего он вдруг стал так добр ко мне.

В Варшаве он начал дарить мне украшения, кольца, серьги, цепочки, которые я отказывалась носить, и в тайне прятала их в шкатулку, к украшениям привезенным из Смоленска. Я никогда не смогла бы одеть их, я знала истинную цену этих вещей. Она была слишком высока для меня.

Часто дом Генриха наполнялся гостями, тогда он позволял мне не выходить из комнаты, видимо опасаясь реакции своих сослуживцев.

Шли дни, я начинала привыкать к новому дому, и к своему ужасу, начинала привыкать к тому Генриху, которым он умел быть — доброму, ласковому и спокойному.

9. Чужой ребенок.

Есть только одна вещь на свете, которая может

быть хуже Освенцима — то, что мир забудет,

что было такое место.

(Генри Аппель)

Прошла неделя. Несмотря на запреты Генриха не выходить из дома, в один из дней, я дождалась пока он уйдет. Одела одно из своих новых, красивых платьев, тонкие ажурные чулки и лаковые туфли. Прихватив на случай дождя зонтик, я вышла на улицы Варшавы.

В городе было шумно и многолюдно, но в отличие от Смоленска, я не увидела на его улицах работающих на развалинах евреев. Мимо ходили бедно одетые люди, женщины и мужчины. Они провожали меня недобрыми взглядами.

Я шла, не задумываясь куда иду, и как буду возвращаться обратно. Мне просто хотелось сбежать из дома и вновь почувствовать себя свободной, несмотря на войну, не смотря на мое истинное положение.

Прогуливаясь по улицам, я внимательно рассматривала старый город. Рожденная в СССР, я прежде не могла даже представить себе возможности увидеть мир своими глазами, хотя всегда мечтала об этом — мечтала о далеких городах и странах, о народах, которые так же как и я рождены на этой земле. На глаза мне попался высокий мужчина, в угловатом пальто. Он ненароком привлек мое внимание. На плече его красовалась белая повязка с нарисованной звездой. Он шел немного впереди меня, торопливо и постоянно осматриваясь. Я выловила его взглядом из толпы и решила пойти за ним.

Мы прошли по узкой улице, свернули на широкую дорогу и вышли на пригорок, с которого открывался вид на обнесенный огромной кирпичной стеной квартал. Я догадалась — это было Варшавское гетто, то самое, о котором так много рассказывала Ева. После того, как захватчики вошли в Варшаву, они обнесли одну часть города высоким забором и свезли туда всех польских евреев. Масштабы этого квартала ужасали. Люди в закрытом квартале гибли от голода и болезней, и у них не было шансов на спасение. Они все были обречены. Я видела подобное в Смоленске и представляла, что их может ожидать. Как и многие люди того времени я задавалась вопросом, почему их никто не спасает? Как в цивилизованном мире, может происходить подобное?

В тот день, в гетто творилось что-то невообразимое, по улицам сновали немцы, слышался приглушенный плач и редкие выстрелы. Люди в форме бесцеремонно врывались в дома. Выводили оттуда насмерть перепуганных людей, сопровождая свое варварство криками и руганью. Я стояла на пригорке и с ужасом наблюдала за массовым истреблением, воспитанных и образованных людей. Что-то похожее творилось в Смоленске. Мне было больно, но я не могла отвести взгляда. Сквозь пелену слез я смотрела на людские страдания. И проклинала себя за то, что не могу им помочь.

Вдруг из ближайшего дома, выскочил ребенок лет трех. Он не кричал, не плакал. Он быстро, словно крольчонок, перебирая ножками и вжав голову в плечи, несся к кирпичной стене.

Не понимая, что творю, я бросилась вниз, по склону, ему навстречу, к тому самому месту, куда по моим представлениям мог бежать ребенок. Я мельком заметила, что за мальчиком из дома вышел офицер. Я не успела рассмотреть его лица. Он показался мне сплошном черным пятном без лица и пола.

Я подбежала к каменной стене, и бросилась на нее. Отчаянно ощупывая руками каждый кирпич, я искала хоть какой-то изъян, чтобы проникнуть внутрь. Перед глазами стояла картина, как с другой стороны, перепуганный насмерть, несчастный ребенок, так же в панике шарит по стенам, пытаясь вырваться на волю.

Нога моя наткнулась на плоский камень, прислоненный к стене, я наклонилась и приложив все силы оттолкнула его в сторону. Открылось небольшое отверстие. Я вспомнила как мальчик из Смоленска рассказывал о тайных лазах, через которые дети могли выбраться из гетто. Эти тайники были достаточно малы, чтобы оставаться не замеченными, но через них с легкостью проходил истощенный и исхудавший ребенок. Я наклонилась к лазу, в нос мне ударил тошнотворный запах мочи и гнили. Я тихо позвала:

— Эй!

В отверстии с той стороны, появилась перепачканная головка мальчика. Он смотрел на меня с удивлением и испугом.

Я протянула к нему руки.

— Иди сюда!

Он обернулся, и быстро нырнул в отверстие. Когда он был на моей стороне, я заметила как с другой стороны, к ограде приближается пара черных сапог. Я подхватила мальчика на руки, сорвала с его рукава белую повязку и бросилась бежать. Одет мальчик был бедно, в потрепанный пиджачок, с дырками на локтях, в коротенькие шортики и грубые ботинки, на босу ногу.

На ходу я стянула с себя кардиган и быстро накинула на ребенка, надеясь скрыть от посторонних взглядов убогость его внешнего вида. Как раз во время. Откуда не возьмись, перед нами возник немецкий жандарм. Его форма горела каким-то дьявольским светом, явно выделяясь на фоне нищеты затравленного города. Он бросил грозный взгляд на комочек, который я крепко прижимала к груди и вскинул винтовку.

— Только не кричи. — Прошептала я малышу, не зная, понимает ли он меня, но очень надеясь на его помощь.

Мальчик притих, и даже перестал дышать. Он уткнулся носом мне в шею, и жадно обхватил своими крохотными ручками. Этот невинный жест, вызвал во мне бурю многообразных эмоций. Я твердо решила бороться за маленького человечка до конца, даже если это будет стоить мне жизни. Сбросив назад шляпку, оставив болтаться ее на атласных лентах, я повернулась к надвигающемуся на нас офицеру. Он бросил оценивающий взгляд на белизну моих длинных волос, забранных в аккуратную прическу, однако намерений своих не изменил, винтовка его все еще была нацелена на ребенка, хотя уже не так уверенно. Офицера смутил мой наряд, он засомневался.

— Здесь запрещено ходить. — официально заявила он.

— Я знаю. — Стараясь придать своему голосу естественность, ответила я. — Но мой воспитанник, он такой неугомонный. Еле поймала….

— Вы полька?

— Немка. Я супруга генерала фон Зиммера, мы живем в нескольких кварталах от этого места, — я будто не нарочно махнула рукой в сторону главной улицы, по которой спустилась к гетто, он проследил взглядом, я продолжила — мы только на прошлой неделе приехали в Варшаву. Не знаю еще местных улиц. Мы гуляли и заблудились. Это так нелепо.

Я улыбнулась, зная какой моя улыбка может быть очаровательной и невинно заморгала глазками, на манер жеманных девиц. Офицер недоверчиво опустил взгляд на грязные ноги малыша, предательски торчащие из-под кардигана. Он явно заметил оборванные ботиночки. Я поспешила прикрыть рукой ножки моего псевдо воспитанника, намеренно демонстрируя офицеру свои белоснежно-изящные руки. Только мой внешний вид, мог стать моим единственным союзником, в борьбе за жизнь крохотного создания.

— Могу я увидеть ваши документы? — уже не так злобно спросил офицер.

— Да. Конечно же, но я оставила их дома. Я могу показать… — я нарочно запнулась на половине фразы, чтобы придать своей выдумке больше реалистичности, — если вы пожелаете нас проводить. А то этот район… он столь ужасен… наводит на меня панику…

Моя уверенность смутила его, он закинул винтовку на плечо и свистнул в сторону припаркованного в нескольких метрах черного Мерседеса. Шофер завел мотор и подъехал к нам.

Офицер открыл передо мной дверь.

— Прошу вас.

Стараясь как можно крепче прижать к себе малыша, я села в машину. Офицер сел рядом с водителем. И тут я вспомнила, что не знаю, где именно находится наш дом.

— Боже, какой ужас… — воскликнула я.

— Что-то не так? — настороженно спросил офицер.

— Вы не поймите меня неправильно…. Но мы выходили из дома, и не собирались так отдаляться. А все этот несносный мальчишка, я бегала за ним по всему городу… Я даже не знаю, как теперь искать дорогу назад.

Офицер самонадеянно ухмыльнулся, явно предвкушая расправу над нами. Он посмотрел на меня, и в его взгляде я не заметила ничего хорошего. Чувствуя мой страх, он нагло сказал:

— Я знаю, где живет господин генерал.

Вскоре мы подъехали к нашему дому, и я решила, что будет лучше, если Генриха не окажется дома, тогда я смогу показать офицеру бумажку из Смоленска. Возможно, печать и подпись фон Зиммера возымеют свое действие. Я не знала, как Генрих отнесется к нашему новому жильцу. А так я могла выиграть время, спрятать ребенка и в тайне заниматься его воспитанием.

Но мои надежды рухнули, когда я заметила машину Генриха, припаркованную у главных ворот. На мою беду, он был дома. Оставалось надеяться, что он не появится в самый неподходящий момент.

Остановив машину, шофер выскочил и открыл мне дверь, предлагая руку. Я крепче прижали к себе мальчика, который по-прежнему тихо посапывал мне в шею, и вышла из машины.

Я шла к дому, с дико бьющимся сердцем и гулом в висках. Я знала, что мне Генрих не сможет причинить вреда, но не могла быть уверена, что он пожелает спасать еврейского ребенка. Пока моей удачей было то, что офицер так и не увидел лица мальчика.

Я открыла дверь и вошла. Офицер бесцеремонно вошел следом, явно предвкушая скорую расправу. Видимо они получали от этого особое наслаждение. Я уже собиралась отнести мальчика в гостиную и отправить Еву присмотреть за ним, когда дверь кабинета распахнулась и на пороге появился Генрих. Он бросил на меня недовольный взгляд.

— Где ты была? — грозно прогремел его голос.

— Я…

— Хайль Гитлер! — Вытянувшись в струну и выкинув руку в приветственном жесте, перебил меня офицер. — Господин генерал, мы нашли вашу супругу в небезопасном месте, да еще и с ребенком, и немедленно доставили к вам.

Генрих недоверчиво посмотрел на крохотный, дрожащий комочек, который я держала на руках и сухо бросил:

— Благодарен. Вы свободны.

Офицер развернулся и выбежал из дома. Надеясь оттянуть время объяснений, я закрыла за ним дверь, боясь обернуться и начать разговор. Генрих в это время внимательно изучал крохотные ножки.

— Кого ты притащила в мой дом? — холодно, с отвращением спросил он, едва я обернулась.

— Позвольте мальчик останется у нас. Он всего лишь ребенок.

— Это еврейский ребенок? — голос его изменился, он был рассержен.

— Он ребенок! — настаивала я.

Я ожидала, что Генрих рассвирепеет, накинется на нас и заберет у меня мальчика, но он смерил малыша равнодушным взглядом и брезгливо поморщился. А перед тем как вновь скрыться в своем кабинете сказал:

— Пусть он не попадается мне на глаза, Анни…

Я хотела броситься ему на шею и покрыть его хмурое лицо поцелуями.

— Спасибо. — Почти крикнула я ему вслед, вкладывая в это слово всю свою благодарность.

Дверь кабинета с грохотом захлопнулась, а я поспешила в свою комнату. Искупав малыша, я одела его в свою теплую ночную сорочку и усадила в постели. Он оказался довольно очаровательным ребенком.

Оставив его всего на несколько минут, я спустилась на кухню и принесла немного еды. За время моего отсутствия он не пошевелился. Сидел на огромной кровати и испуганно взирал по сторонам, хлопая своими большими, темными словно ночь, глазками.

Я не знала, как его неокрепший организм справится с обычной едой, поэтому постаралась нарезать все на маленькие кусочки. Малыш жадно накинулся на еду, быстро запихивая себе в рот все то, что было на тарелке, и не жуя спешно глотал. Это было дикое зрелище, но я выдержала и не расплакалась. После еды, он практически залпом выпил стакан молока и добродушно улыбнулся, показывая свои почти сгнившие зубки. Я погладила его по голове, и к своему ужасу обнаружила кишащих в его волосах вшей. Почти час, я перебирала его густые волосы, доставая отвратительных насекомых, и безжалостно уничтожая следы их пребывания на маленькой головке. Закончив с этой неприятной процедурой, я уложила малыша на мягкие перины. Укрывая его одеялом, я подарила родительский поцелуй.

— Где твои родители? — спросила я, понимая, что они наверняка остались в гетто.

— Мертвы. — Спокойно ответил мальчик.

— Как тебя зовут?

— Адам.

— Я буду звать тебя, Александр. Ты ведь знаешь почему? — ласково пригладив его душистые после купания и кропотливой очистки волосы, спросила я.

— Я теперь принадлежу тебе?

Я улыбнулась.

— Ты теперь будешь жить в моем доме. Хочешь, я стану твоей новой семьей?

— Хочу. — Сонно ответил мальчик.

— Тогда закрывай глазки и засыпай… пообещай мне, что будешь хорошим мальчиком.

— Буду. — Засыпая ответил малыш.

Он обхватил свой большой палец губками и причмокивая, через несколько секунд забавно засопел.

Я еще посидела рядом с ним, затем погасила свет и вышла. Я с ужасом представляла, что родившийся в стенах гетто, Александр, спал на мягких, чистых перинах, возможно первый раз в жизни.

Генрих сидел в своем кабинете. Как обычно, на столе стояла открытая бутылка бурбона и лежала открытая на середине книга. Но Генрих не читал. Откинувшись на спинку кресла, он о чем-то думал. Когда я вошла, он бросил на меня пустой взгляд.

— Что ты хотела? — сухо спросил он.

Я подошла к нему, опустилась на колени, взяла его за руку и продолжая смотреть прямо в глаза — прижала ее к своим губам.

Он вздрогнул, но не оттолкнул меня.

— Спасибо. — Прошептала я.

Тогда Генрих наклонился, обхватил мою голову, больно сжимая волосы и прижался лбом.

— Будь осторожна Анни, я не всегда смогу помогать тебе… — сказал он, затем грубо отстранил от себя. — Ступай.

Я поднялась и вышла.

10. Покушение.

Возможна ли в жизни радость, когда денно

и нощно приходится размышлять,

что тебя ожидает смерть.

(Цицерон)

В нашем доме воцарилась обстановка обмана. Мы все вместе создавали иллюзию счастливой жизни, в мире, где бушует война, в доме, где этой войны нет. Александр со временем научился принимать пищу спокойно. Он уже не запихивал себе в рот все подряд, а старательно пережевывал и медленно проглатывал. Он становился человеком. Зверек в нем постепенно исчезал.

С того дня, как в доме появился Александр, я стала замечать что Генрих начал чаще бывать дома. Он с любопытством следил за нами, когда мы играли в саду, или танцевали в гостиной, под аккомпанемент рояля. За роялем сидел Руви, один из наших еврейских служащих. Оказалось, что в недавнем прошлом он был музыкантом.

К моему большому восторгу, со временем Генрих позволил мальчику сидеть с нами за одним столом во время приема пищи. Хотя он и смотрел на ребенка настороженно. Однажды я попросила у него небольшую сумму денег, предназначенную для покупки чистой одежды на Александра. Генрих без эмоций открыл портмоне и протянул мне несколько купюр.

— Пошли Еву. Сама не ходи, это не безопасно. — предупредил он, это были его единственные слова на всю ситуацию и мое желание сделать жизнь Александра лучше.

Ева тайком от своих сторожей, сходила в город, и не без риска для жизни, накупила Александру много новых и красивых вещей. Когда она вернулась, я радовалась наверно больше остальных. Мы одели Александра в чистые одежды, я посмотрела на мальчика и не смогла сдержать слез радости. Он был похож на маленького лорда из моей любимой сказки Александра Грина. Твидовые брючки, белая рубашка, жилетка темно серого цвета и чистые ботиночки, на резиновой подошве. Чистый и опрятный ребенок, теперь казалось, излучал внутреннюю энергию, и только темная грусть, в его огромных глазах, предательски блестела застывшими кристалликами слез.

Чем дальше заходило наше общение с Александром, тем больше я понимала, насколько он смышленый, отважный и умный. Несмотря на все беды, пережитые им в гетто, он часто улыбался, обнимая меня за шею и восторженно шептал, щекоча своим дыханием: «Люблю тебя, Аня». И я любила его. Всем сердцем, всей душой. Любила как самого близкого и родного. Он стал моим ребенком, рожденным другой женщиной.

После того, как Александр поселился в нашем доме, Ева стала относиться ко мне теплее, и каждый раз спешила на помощь, стоило мне только окликнуть ее.

Повязку со звездой, сорванную с одежды Александра, я сожгла в тот самый день, когда он появился в нашем доме. Все наладилось, кроме того, что у Александра не было документов. И при выходе на улицу это могло стать серьезной проблемой. Каждый раз я старалась предупредить Александра, чтобы он никогда не убегал от меня.

Прошла ровно неделя. Неделя спокойной и размеренной жизни, нашей новой семьей. В тот вечер, Генрих как обычно, без стука вошел в мою комнату. Я сидела в кресле, на руках у меня был Александр. Мы читали «Алые паруса», книжку, найденную в библиотеке прежних хозяев нашего особняка. Она была написана на польском, но Александр в свои года уже умел бегло читать знакомые слова, мне оставалось только добавлять или поправлять его по памяти, предполагая по смыслу.

Поймав наши удивленные взгляды, Генрих замешкался, вытянулся на пороге, бросил на мальчика задумчивый взгляд, подошел ко мне и протянул какую-ту бумагу. Не дожидаясь когда я открою ее, он вышел. Его лицо не выражало никаких эмоций. А в моей голове пронеслось множество мыслей. Что он мог принести в наш мирный и спокойный быт? Какую очередную подлость мог задумать? Что следует ожидать от него? Я дрожащими руками развернула бумагу.

Это было свидетельство о рождении Александра, конечно же поддельное. По новым документам, Александр стал чистокровным немцем. Я до сих пор не знаю, хотел ли этим поступком, Генрих обезопасить себя, или вновь проявил свою доброту, которую я все же сумела рассмотреть в его холодном сердце. В ту ночь, я впервые оставила Александра в своей комнате, и пришла ночевать к Генриху.

Прежде я не заходила в его покои. Меня страшила сама мысль, оказаться в обители его сна. Комната выглядела дружелюбно. Темная дубовая мебель, мягкий диван у окна, королевская кровать, у северной стены, и одинокая дверь в гардеробную. Не наступая на пятки, я подошла к кровати. Генрих спал. В бледном свете одинокого ночника, я увидела его суровые черты, не смягченные даже блаженным сном. Я откинула одеяло и осторожно опустилась рядом, положила голову ему на грудь и обняла. Генрих проснулся, но на его лице не отразилось удивления. Он посмотрел на меня, взглядом теплым и тревожным. Осторожно убрал мои волосы с лица и крепко обнял. Эта была первая ночь, которую мы провели вместе. После той ночи, по немому соглашению, я каждый день приходила к нему. Мы лежали молча, крепко обнявшись, и я часто слушала, как бьется его сердце.

Однажды я осмелела и сказала:

— Я слышу как бьется твое сердце.

В его глазах блеснули озорные, насмешливые огоньки.

— И что? — хитро спросил он.

— Я думала, его у тебя нет. — призналась я.

Он приглушенно рассмеялся, и сердце его забилось чаще. Я продолжала слушать, считая каждый удар. Он пригладил мои волосы.

— Теперь ты знаешь, что оно у меня есть.

— Да. — Искренне согласилась я, без прежнего страха, глядя ему в глаза. — Все-таки оно у тебя есть.

Эти моменты стали апогеем нашего доверительного отношения друг к другу, вокруг них начала разрастаться другая жизнь, построенная на понимании. Именно в те ночи между нами зародилось чувство, великой и разрушительной силы. Чувство возносящее на небеса, но сметающее все живое на много миль вокруг.

Со временем, Генрих стал относиться к Александру спокойнее. Иногда он приносил для него сладости, но никогда не вручал их лично. Он оставлял свои подарки на кухне, но я знала, кому они предназначены.

Рихард по приезду в Варшаву, стал часто и надолго пропадать. Я была этому безмерно рада. Неизвестно как бы он отнесся, узнай, что в доме самого рьяного и предано нациста, живет ребенок из еврейской семьи.

Наступила зима. К тому времени, мы с Евой активно занимались пособничеством, заключенным в гетто евреям. Ева тайно выносила из дома продукты и передавала их своим сообщникам, умудряясь проносить мимо бдительной охраны, ревностно охраняющей ворота гетто. Я временами передавала деньги, которые тайком таскала у Генриха. Мне кажется, он догадывался о моих махинациях, но продолжал хранить молчание. Однажды Ева передала мне послание сопротивленцев, они предлагали сотрудничать. Видимо, Ева все же не сдержалась и рассказала своим сообщникам мою печальную историю, и они решили, что таким образом спасают меня. Я не раздумывая ответила отказом. На тот момент, внутри меня что-то изменилось, я стала осознавать, что Генрих уже не мой мучитель и тиран, и что нахожусь я с ним исключительно по доброй воле. Он стал для меня центром моей новой вселенной, вокруг него теперь вращалась моя жизнь и жизнь Александра. Я наглухо закрыла все двери и ставни своего дома, пытаясь создать внутри обстановку благополучия и тихого семейного уюта. Посторонним, вход в мой уютный дом, был запрещен.

Перед новым годом, Генрих впервые, открыто проявил свое великодушие.

Я находилась на кухне, в суматошном состоянии предстоящего праздника. Необходимо было столько сделать, а времени не хватало. И вдруг я услышала громкий крик Александра. Бросив все, я побежала к нему. В голове возникали страшные образы, я успела передумать миллион ситуаций, прежде чем выбежала в холл, и увидела удивительную картину. К тому моменту крик уже прекратился.

Генрих стоял у самой первой ступени, широкой лестницы ведущей на верхние этажи, и держал на руках насмерть перепуганного ребенка. У Александра на лбу виднелась шишка, но он не плакал, а с интересом и трепетным страхом смотрел в глаза мужчине, изучавшем его с не меньшим интересом.

Я бросилась к Генриху, и забрала у него Александра. Мальчик доверительно обнял меня своими крохотными ручками, продолжая смотреть на странного человека, так пугавшего его до этой самой минуты.

Генрих словно вырвался из оцепенения и посмотрел на меня странным, туманным взглядом.

— Он упал… Я вышел из кабинета, он увидел меня и бросился бежать… споткнулся и упал. — Виновато начал оправдываться Генрих.

Я держала на руках Александра, но мальчик уже не был так напуган, он с любопытством продолжал смотреть на Генриха.

В тот момент, я могла решить, что Генрих намеренно причинил зло ребенку, но предпочла поверить ему. Я унесла Александра наверх, и оставила в комнате.

— Сиди здесь. — Строго приказала я.

Александр кивнул, захватил в рот большой палец и словно оловянный солдатик замер на месте. Он часто так делал, когда волновался.

Не сдержав умиления, я чмокнула его в розовую щечку, такую сладкую и теплую, и вышла плотно закрыв за собой дверь. Спустившись вниз, я нашла Генриха в кабинете. Он поднял на меня взгляд и тихо спросил:

— Ты мне не веришь?

Я подошла к нему, села на колени и крепко обняла. Он тяжело вздохнул, словно провинившийся ребенок и крепко прижал меня к себе, уткнувшись лицом в мои волосы.

— Иногда мне кажется, что я только сейчас начинаю тебя узнавать. Какой ты есть на самом деле. — Призналась я.

— А мне кажется, что все происходящее вокруг, всего лишь страшный сон… и только ты… ты Анни — настоящая. — его голос дрогнул, но я приняла его признания.

Повернулась к нему, и пугливо коснулась губами его щетинистой щеки. Тогда Генрих обхватил мое лицо руками и впервые поцеловал. Не заботливо, как делал это прежде, словно старший брат, а страстно и трепетно, как мужчина. А я, в ответ, разрыдалась как дитя. Мне было страшно сознаться самой себе, в том, что я начала испытывать к этому нацистскому Дьяволу совершенно новое, глубокое чувство — трепетное и нежное, полное непреклонного самоотверженного самопожертвования. Именно в тот момент, я отдала ему свою душу и подарила сердце.

Зима была в самом разгаре, когда на Генриха совершили нападение. Он только вышел из дома, садился в свою машину, когда группа повстанцев польского народного сопротивления, открыла огонь. Шофер, от полученных ран, скончался на месте. Охрана нашего особняка, незамедлительно открыла ответный огонь. Повстанцы были убиты. Я потом долго горевала, ругая несчастных за этот бессмысленный шаг, приравненный к самоубийству. Мне было жаль их. Бессмысленная смерть, в борьбе за призрачную свободу.

После покушения, Генриха сразу принесли в дом. Он истекал кровью. Вызвали лучшего врача, по иронии судьбы, первым на призыв о помощи откликнулся еврейский врач, польского происхождения. Он прибыл под конвоем и первым делом сделал Генриху укол, чтобы облегчить боль. Из тела Генриха извлекли шесть пуль. Две из них задели жизненно важные органы. Одна из них, чудом не задела сердца. После операции доктор шепнул мне на ухо:

— Небеса хранят Вашего супруга, за Ваши добрые дела. Он обязательно поправится.

Неделю Генрих не приходил в себя, и мы все были уверены, что он уже никогда не откроет глаза. Доктор остался жить в нашем доме, на тот случай, если вдруг начнется рецидив, и понадобится его помощь. Он уехал только после того, как состояние Генриха стабилизировалось и не приходя в себя он начал реагировать на внешние факторы. Он шевелил руками, сжимая и разжимая пальцы. Иногда его веки часто дрожали, а из груди вырывались тихие стоны. Он часто во сне произносил мое имя, а я, в такие моменты сидела рядом и крепко сжимала его холодные пальцы.

В те дни, я не думала о себе, мне было все равно, что эти люди могут сделать со мной, если Генрих не выживет. Я была уверена, что никого не будет волновать судьба русской девушки, взятой в плен на оккупированной территории. Мне бы задуматься об этом, и предпринять хоть какие-то действия, но вместо этого, я целыми днями стояла на коленях у постели Генриха и молилась. Молилась нашему Богу. Молилась Богу, которого Генрих отвергал.

В один из дней, выходя из комнаты, я неплотно прикрыла дверь, на тот случай если Генрих придет в себя и позовет меня.

Когда я вернулась, дверь была настежь открыта. Из комнаты доносились голоса, тихий, спокойный Генриха, и звонкий, мелодичный Александра. Я застыла у порога.

— Она думала ты никогда не проснешься. — Отважно сообщил Александр.

Генрих приглушенно усмехнулся.

— Она была рада этому?

— Нет. Она плакала. Закрывалась в своей комнате и плакала. И часто молилась.

— Молилась? За меня?

— Она просила у Бога дать тебе сил.

— Бога нет.

— Есть. Он тут. Прямо в твоем сердце.

— Она говорила, что у меня нет сердца. — С трудом посмеиваясь ответил Герних.

— Сердце есть у каждого.

Я осторожно заглянула в комнату. Александр сидел на кровати, слишком близко к Генриху, внимательно рассматривая его перебинтованную руку и предплечье.

— Тебе было больно?

— Я солдат. Солдат не знает, что такое боль.

— Не правда. Иногда бывает так больно, что трудно сдержать слезы.

— Я мужчина. Мужчины не плачут.

— Ты не такой как они… Она часто говорит, что в тебе есть много хорошего, но ты всегда скрываешь свою доброту, за маской Дьявола.

— Маской Дьявола? — хрипло рассмеялся Генрих. — Она так говорит?

— Да. — Радостно ответил Александр. — Иногда говорит: «Смотри Александр, он опять одел свою любимую маску — Маску Дьявола».

— А ты знаешь кто такой Дьявол?

— Зло…

— Значит я зло?

— Ты просто боишься открыть глаза и увидеть мир таким, каким видим его мы.

Я все ждала, что Генрих взбесится, и готова была в любую минуту вбежать в комнату и прийти на подмогу маленькому смельчаку. Но Генрих продолжал хранить спокойствие.

— Сколько тебе лет?

— Четыре года. — Гордо ответил Александр, он даже показал четыре пальчика, чтобы самому быть уверенным, что помнит правильно.

— Ты слишком рассудителен для своих лет.

— Моя мама всегда говорила, что я гениальный ребенок.

— А где твоя мама?

В комнате повисла тишина, ударяясь об станы и замирая при каждом вздохе. Двое мужчин, маленький, еврей и взрослый немец, одновременно замолчали, предчувствуя тяжесть гнетущей правды.

— Ты убил ее… я видел… — тихо, не скрывая печали, произнес Александр. — А потом она нашла меня.

Я вздрогнула. Никогда Александр не рассказывал мне о судьбе своих родителей. И у меня не возникало мысли прежде расспрашивать о них. Я знала, что они погибли и этого было достаточно. Я попыталась убедить себя в тот день, что его слова это всего лишь облако ошибочных воспоминаний, что в детском сознании просто смешались правда и вымысел. Для Александра солдаты и офицеры немецкой армии стали на одно лицо. Все слилось в хаотичном ужасе творившемся вокруг его маленькой жизни.

Тогда мне казалось, что Генрих не мог вот так просто убить человека, тем более женщину. Он отдавал приказы, но не убивал. Я не хотела верить в это, не хотела видеть страшную, бесчеловечную правду. Я постаралась закрыться ширмой своих заблуждений, чтобы вновь не испытать разочарования.

Прошел месяц. После покушения, Генрих медленно приходил в себя и уже чувствовал себя значительно лучше, но по привычке ему продолжали докладывать на дому. Приходили офицеры высшего состава, топтали полы своими сапогами, наполняли наш дом удушливыми запахами сигар и громкими, нервными голосами. В такие дни они надолго закрывались в кабинете. Однажды к нам в дом пришел офицер. Холеный, как все они, но не было в нем самоуверенности и напыщенности. На его лице лежала печать тревоги. Он заметно нервничал, и ожидая Генриха в кабинете, успел выкурить не одну сигарету.

Пока он ждал, я принесла ему чай, и поставила на стол. Он бросил на меня тревожный взгляд. Схватил кружку и спешно сделал большой глоток. Обжегся и со звоном поставил чашку на место.

— Генералу доложили о моем приходе?

— Да. Он скоро спустится. — учтиво ответила я.

Подтверждая мои слова, на пороге появился Генрих.

— Оставь нас. Анни. — голос прозвучал властно, маска уже была на его холодном, хмуром лице.

Я послушно вышла, но уходя не плотно закрыла дверь и убедившись что Генрих не заметил моей хитрости, замерла, затаив дыхание. Мой интерес, не был праздным любопытством, я хотела знать, что могло так сильно встревожить непоколебимого по своей натуре немца. Едва я затаилась, как кабинет наполнился тревожными криками важного гостя.

— Он безумец! Ты даже не представляешь, что он творит! — громко заговорил гость.

— Говори тише! В доме жена и ребенок! — одернул его Генрих.

— Я был там. — Снизив тон продолжил гость. — Я видел, в каком запущении находится лагерь! Это ужас! Никакой дисциплины! Люди в селах уже начинают жаловаться на смрад исходящий от проклятого на их взгляд места. Они начинают говорить… скоро все узнают… ты хоть представляешь, что тогда начнется?

— Оставь панику! Мы слишком далеко зашли, чтобы сейчас останавливаться и стенать на неудачи! Кто руководит лагерем?

— Штангль!

— Штангль. — задумчиво повторил Генрих. — Я знаю Франца лично. Мы встречались с ним не единожды. Он показался мне человеком ответственным и дисциплинированным.

— Он болван! — вскричал гость. — Как в лагере может поддерживаться дисциплина, если начальник алкоголик! Он всех нас подведет к виселице! Если об этом узнают… если заговорят в мире! Что начнется! Ты хоть представляешь себе?

— Сколько осталось?

— Не больше ста тысяч.

— Можно подождать. Отложим на время. Пусть успокоятся, наберутся сил. Продолжим позже. Я сообщу о ситуации Гиммлеру. Он соберет комиссию и все проверит. А тебе лучше отдохнуть.

— Среди евреев ходят слухи, есть бежавшие. И с каждым разом проводить операции в полной секретности, становится труднее. Люди протестуют. Они оказывают сопротивление. Убиты двое офицеров.

До меня постепенно начал доходить смысл доклада неизвестного мне гостя. Ева уже рассказывала мне страшную байку, о лагере смерти, из которого никто не возвращался. О месте, где люди исчезают бесследно. О Бермудском треугольнике Третьего Рейха. Но я не могла поверить, что Генрих мог иметь к этому хоть какое-то отношение. Он был жестоким, беспощадным, но на войне. Разве он мог совершить что-то ужасное, находясь далеко от линии фронта, в стране, которая и так подчинилась его вождю.

— Прекратить поставку составов в Треблинку. До проведения комиссии. О нашем разговоре, пока молчи. Штангль не должен знать о проверке. Я провожу тебя, Альберт. Ступай домой, попробуй выспаться. Ты выглядишь усталым.

— Да. Да. — Пробормотал гость.

Я услышала, как они поднялись, и едва успела спрятаться за выступом. Они вышли и Генрих опрометчиво, видимо перебирая в голове полученную информацию, не закрыл за собой дверь.

Я видела, что гость принес с собой в дом, толстую папку, а уходил уже без нее. Незаметно проскользнув в кабинет, я бросилась к столу. Папка лежала открытой. Я начала листать страницу за страницей, бегло вчитываясь в текст. Не надо было обладать особым даром, чтобы в слабо зашифрованных фразах не увидеть всего того ужаса, что творился в концентрационном лагере с мелодичным названием «Треблинка». Перечислялись методы, офицерский состав, дата основания, количество «Душевых камер». Я словно погрузилась в тот кошмар, что творился за колючей проколкой одного из закрытых лагерей смерти. Перед глазами поплыли картины, поражающие своей жестокостью.

Людей привозили на перрон, и без отбора проводили по длинной дороге, ведущей к камере, замаскированной под душевую. После того, как люди оставляли свою одежду у входа, их загоняли всех вместе в тесное помещение, плотно закрывали двери и пускали удушливый газ. После их тела скидывали в могилы. Старики, женщины, дети… Дети… Сотни детей, в маленьких ботиночках и с потрепанными игрушками в руках, каждый день проходили по грязной дороге смерти. Стало больно. Больно так, что не было сил даже вздохнуть. Не было сил плакать. Рассудок отказывался воспринимать все увиденное в страшных документах, кропотливо записанных равнодушной рукой беспощадного убийцы.

В рапорте также, кропотливо перечислялись способы умерщвления, не принесшие ожидаемых результатов. Я вдруг вспомнила состав, с сотнями пар глаз. Их везли на бойню. Земля словно качнулась под ногами. Я схватилась за край стола, чтобы не упасть и начала хватать воздух большими глотками. Я задыхалась.

Когда вошел Генрих, я подняла на него взгляд. Во мне пылала ярость, граничащая с истерикой. Я схватила увесистую папку и приложив все силы, с отчаянным криком, швырнула в него. Исписанные листы, несущие в себе сотни тысяч человеческих страданий, пропитанные кровью и слезами, рассыпались по полу.

— Ты знал! Ты все знал! — закричала я, едва справляясь с крупной дрожью.

Генрих двинулся на меня. Но на нем уже не было Маски. Я видела, как исказилось от боли его лицо. Он чувствовал себя виноватым. Он тянул ко мне руки, желая обнять и припасть с мольбой о прощении. Я читала это в его взгляде наполненном мукой. Но не могла… Не могла уже забыть того ужаса, что узнала. Лучше умереть, чем позволить этому страшному человеку, еще хоть раз прикоснуться ко мне. Я схватила со стола нож, для бумаги и приставила к горлу.

— Не подходи! — истошно закричала я. — Я знаю, где находится сонная артерия. Одно твое движение, и я надавлю на нож. Ты же знаешь, сколько понадобится времени, чтобы вытекла вся кровь.

— Анни. — скорбно произнес он. — Я прошу тебя, ты должна меня понять… Я выполняю приказ…Это мой долг…

— Долг? Сколько их? Сотни? Тысячи? Убивать невинных, безоружных людей, детей, Генрих, маленьких детей… это твой долг? Ты так себя оправдываешь?

Его глаза налились кровью, он сжал кулаки и шагнул в мою сторону. Я надавила на нож, и по шее потекла тонкая струйка. Генрих замер, испуганно глядя как кровь закапала на белоснежную ткань моего домашнего платья.

— Не подходи. — с ненавистью прошипела я.

— Одумайся! — неожиданно сорвавшимся от волнения голосом прокричал Генрих. — Это не мое решение. Я выполняю приказ! Если я откажусь — меня расстреляют! А всю мою семью, и тебя, Анни… отправят в концентрационные лагеря! Ты можешь ненавидеть меня… можешь проклинать, но неужели думаешь, я не знаю, что ты таскаешь у меня деньги. Думаешь, не вижу, как твоя ненаглядная еврейка выносит из дома продукты и вещи. Думаешь, я не знаю, что вы делаете? Знаю, Анни! Все знаю! С самого первого дня, знаю! Но я молчу! Я не могу отступиться от своих принципов. Не могу ослушаться приказа. Но я закрываю глаза, на то, что делаешь ты, Анни. — его голос стал тише. — Ты всегда говорила, что у меня нет души. Но она есть… Есть! Ты моя — душа, Анни…

Слезы застилали мне глаза. Рыдание разрывали изнутри, я не знала что мне делать. Генрих приближался, а я больше не могла бороться с собой. Передо мной стоял Генрих. Его лицо было искажено болью и раскаянием. Это было сильнее моей ненависти.

— Ты даже не представляешь, что со мной сделают, если узнают, что я скрываю еврейского ребенка. Что слугам в моем доме живется вольготно и хорошо. Что они сыты. Что ты не моя жена… а русская.

— Я не просила привозить меня в Варшаву! — в последней отчаянной попытке воскликнула я.

— Анни… — его голос дрожал. Я впервые услышала, что этот сильный и безжалостный солдат, умеет переживать. — Я не могу пойти против системы… Анни… будь благоразумной, подумай об Александре, что они сделают с ним?

Его слова упали последней каплей в чашу сомнения. С глаз спала пелена и я отчетливо увидела картину нашего будущего. Генриха отдадут под трибунал, меня бросят в концентрационный лагерь. А моего мальчика, тихое, невинное дитя, отправят в газовую камеру «Треблинки». Генрих знал, на что давить. Я сдалась. Генрих подошел, осторожно забрал у меня нож, отбросил в сторону и прижал к себе.

— Я просил перевода, но получил отказ. — отчаянно прошептал он, целуя мои волосы у виска.

Я стояла истуканом, позволяя себя обнимать и целовать, и вдруг вспомнила слова Александра.

— Ты убил его родителей?… — Было невыносимо тяжело, но все же я спросила.

— Возможно.

Небеса рухнули на землю, голова загудела, сердце заныло. Но теперь мне предстояло научиться жить с этой правдой… Я отстранилась от него, вытерла слезы. Мне было страшно заглянуть ему в глаза.

— Я должна проверить Александра.

Генрих нехотя отпустил меня, и сгорбившись, на дрожащих ногах, я вышла. Чувствуя провожающий взгляд, направленный мне прямо в сердце. Не было оправдания его преступлениям, и я никогда не смогла бы его простить в другой жизни. Но в этой жизни, не было выбора жить иначе. В очередной раз я заставила себя вспомнить, что идет война. И не мы диктуем ей условия.

11. Учитель.

…ты народ святой у Господа Бога твоего, и тебя избрал Господь, чтобы ты был собственным Его народом из всех народов, которые на земле.

(Второзаконие)

За все, что делает христианин, он отвечает лично.

За все, что делает еврей, отвечают все евреи.

(Анна Франк).

Спустя неделю, случилось то, что повергло меня в еще больший ужас. Я прежде даже не представляла, что такое может на самом деле происходить в цивилизованном мире. Казалось мы вновь возвращались к истокам варварского существования, где человеческая жизнь ценится не больше смятой безжалостной рукой бумаги.

Была глубокая ночь, когда я проснулась от громких голосов за окнами и шума проезжающих мимо машин. Я поднялась, стараясь не разбудить Генриха, накинула халат и спустилась вниз. Дом был наполнен пугающей тишиной. Вдруг мрачную тишину нарушил странный звук, похожий на стук дверцы. Я вздрогнула. Первой мыслью было разбудить Генриха, но думая, что это может быть кто-то из служащих дома, оставшихся на ночь, я решила проверить все сама.

Я вошла на кухню и зажгла свет. Первое что я увидела, было странное почти иссохшее существо, с густой бородой и скатавшимися волосами. В руках оно держало кусок хлеба и кружку. Я прикрыла рот рукой, чтобы ненароком не вскрикнуть от ужаса, боясь своим криком разбудить весь дом. Я вспомнила каким был Александр до того как я привела его в дом. Существо бросило на меня взгляд и умоляюще прошептало:

— Пожалуйста, мисс, не кричите. Я сейчас уйду.

Только тогда, я осознала, что передо мной человек. Но что должно было произойти в его жизни, что он превратился в столь жалкое и убогое создание. Меня смутила его правильная речь и спокойный ровный голос, слегка ослабевший, но все же принадлежащий человеку.

— Кто вы? — спросила я.

— Януш. — ответил гость.

— Вы еврей?

Гость печально кивнул. Я испуганно оглянулась, боясь, что нас могут застукать в любую минуту.

— Что вы делаете в нашем доме? — шепотом спросила я.

— Я прятался от своих преследователей, и случайно попал в ваш дом.

— Как вам удалось миновать охрану?

После покушения на Генриха, наш дом был самым охраняемым из всех нацистских особняков оккупированной Варшавы.

— Ваш задний двор плохо охраняется. Я перелез через забор и на мое счастье задняя дверь оказалась открытой…

— Вы из гетто? — догадалась я.

Он снова кивнул.

— Это вас ищут солдаты?

— Да. Меня. — Грустно признался он. — Нас отобрали на переселение, но мне удалось бежать. Мы же знаем, что все это миф… Нет никакого переселения.

Мне вновь вспомнился состав с людьми превращенными в животных. Вспомнились строки и картины из отчета о «Треблинке». И я невольно протянула к Янушу руку.

Он отшатнулся.

— Я не причиню вам вреда, — сердечно сказала я.

Он улыбнулся, хотя вряд ли можно было назвать улыбкой, то что отобразилось на его иссохшем грязном лице, только вытянулась тонкая линия губ и показались пожелтевшие зубы. Он пихнул недоеденный кусок хлеба себе в карман, залпом допил молоко и слегка склонился, в прощании. Он собирался уходить, когда я поняла, что за пределами нашего дома, его ждет неминуемая смерть, если и не от рук солдат или жандармов, то от голода.

— Я могу вам помочь. — Тихо прошептала я.

Он замер, и удивленно уставился на меня.

— Зачем вам это?

— Оставьте вопросы. Что вы умеете?

Он задумался.

— Я учитель.

Я просияла.

— В моем доме живет ребенок, мальчик, четырех лет. Ему необходим учитель. Вы можете заниматься с ним, ведь однажды война закончится, и он пойдет в школу. Александр очень смышленый мальчик, если бы вы согласились заниматься с ним, я была бы вам очень благодарна.

На лице незваного гостя отразилось сомнение, Януш некоторое время недоверчиво смотрел на меня, затем вдруг метнулся в мою сторону, схватил за руку и поцеловал тыльную сторону ладони. Я не смогла не заметить зловонного смрада источающегося от его тела и одежды, но не отвернулась.

— Сегодня вы можете переночевать в нашем подвале, а завтра я поговорю с хозяином дома, и скажу, что нашла для мальчика учителя. Он хороший человек. Он непременно позволит вам остаться.

Я видела, что Януш растрогался моим отношением. Видимо он давно уже отвык от хорошего обращения. Он привык слышать только ругань и оскорбления, привык терпеть побои и унижения, а мне даже в голову не пришло, что к уважаемому человеку, учителю, можно обращаться грубо и с ненавистью.

Позже я спустила ему в подвал одеяло и подушку, и увидев столь забытые и прежде необходимые для себя постельные принадлежности он несколько минут сидел сгорбившись, прижимая к груди подушку, укачивая ее словно малое дитя и вдыхая ее свежеть.

— Я так давно не спал в постели. — Печально признался он.

— Спокойной ночи, Януш. — тихо сказала я и вышла, оставив его наслаждаться минутами долгожданно комфорта.

— Спокойно ночи.

На следующее утро, я предупредила Еву о нашем новом служащем. Она помогла Янушу принять ванную, подстригла косматые волосы и принесла чистую одежду. Когда он вновь обрел человеческий вид, я едва не расплакалась, передо мной стоял интеллигентный человек, с прекрасными манерами. Только его худоба все еще выдавала в нем вчерашнего узника гетто.

В тот же день, я пришла к Генриху. Как обычно он работал в своем кабинете. Когда я вошла, он поднял голову, видимо ожидая увидеть кого-то другого, но узнав меня, тепло улыбнулся.

Привыкая к зародившейся между нами близости, я подошла и села к нему на колени. Он обнял меня и нежно поцеловал, будто мы на самом деле были мужем и женой.

— Как ты спала? — ласково спросил он.

— Хорошо.

— Ты ночью просыпалась?

Я вздрогнула, может он уже знает все, что случилось этой ночью? Видел Януша, и ждет момента, когда я заговорю, чтобы обличить мой обман. Я с улыбкой посмотрела ему в глаза, и прижалась щекой к его щеке.

— Я думаю… вернее может быть… если ты позволил бы мне… — я почувствовала как напряглись его руки, и поспешила продолжить. — Александру нужен учитель.

— Учитель? — заметно расслабившись переспросил Генрих, он видимо ожидал другого ответа.

— Да.

Он задумался.

— А где мы его найдем? Кто пойдет учить еврейского ребенка? Это же верная смерть!

— Мы можем найти еврейского учителя.

Генрих усмехнулся.

— Как ты предлагаешь мне его искать? Ходить и у каждого спрашивать? Да они сочтут меня сумасшедшим.

— А если я скажу, что уже нашла, и требуется только твое разрешение.

Генрих рассмеялся, и я расслабилась. Он не злился.

— Я могу хоть посмотреть на него?

— Да, конечно. — Спокойно ответила я и поднялась. — Сейчас я его приведу.

— Он уже в доме? — приподнял бровь Генрих.

— Да.

— Веди.

Стараясь не выдавать свою радость и волнение, я медленно пошла к двери, несмотря на то, что хотелось бежать вприпрыжку и кричать от радости. Но я знала, что подобная реакция может вызвать злость или ярость со стороны Генриха, и я подведу человека, которому вчера обещала кров, работу и спасение.

Януш ждал меня на кухне. Едва я вошла, он вскочил на месте и взволнованно заломил руки. Только сейчас я заметила, что пальцы на его правой руке перебиты и неестественно выгнуты. Он поймал мой сочувственный взгляд и спрятал руку за спину.

— Один из этих… разозлился на мой ровный почерк и колотил прикладом по моим пальцам, пока они не превратились в однородную массу. — Печально сказал он.

Я закусила губу, но слезы сдержала.

— Он ждет вас.

Януш прошел за мной до кабинета, и когда мы остановились перед дверью, снова взял меня за руку, и с болью в сердце, обнажая всю свою благодарность прошептал:

— Спасибо вам…

— Анна.

— Анна. — Он мелодично произнес мое имя.

Мы вошли.

Генрих бросил на Януша оценивающий взгляд, его видимо удивило, что в городе еще остались евреи умудряющиеся соблюдать гигиену. Януш выдержал этот взгляд. Генрих жестом пригласил его пройти, а меня выйти. Я оставила их наедине, чтобы не казаться слишком заинтересованной в судье этого человека. А сама затаилась с обратной стороны, прижавшись ухом к двери.

Януш начал работать у нас с того же дня. Генрих не задавал ему лишних вопросов, спросил только где он работал прежде. Где обучался, и откуда родом. Он разговаривал с Янушом как с интеллигентным и образованным человеком. И наверно впервые за долгие месяцы проведенные в оккупированной Варшаве, Януш общаясь с человеком в элегантной немецкой форме, вспомнил, что он не жалкое и загнанное животное, а в первую очередь — человек!

С первых занятий с Александром, Януш все не мог сдержать слез, понимая что перед ним еврейский ребенок спасенный из гетто. Я не рассказывала ему историю Александра, да мне и не надо было, Януш понял все сам. Он с ужасом вспоминал, какое варварство немцы, лощенные и считающие себя цивилизованными, творили с детьми, как жестоко они наказывали тех за непослушание и нерасторопность. Сколько смертей отпечаталось в его памяти. Всегда больно видеть, как страдают дети. Невинные создания, рожденные на радость. Они ведь не способны сами защитить себя и их губит то, что в юном возрасте, у них еще не развит инстинкт самосохранения. Они слишком доверчивы и открыты, и не могут оценить реальность и масштабы нависшей над ними угрозы. Все евреи навсегда запомнили подвиг Януша Корчака, добровольно отправившегося со своими воспитанниками на смерть, в газовую камеру концентрационного лагеря «Треблинка».

12. Генриетта.

Отчаяние — это страх без надежды.

 (Рене Декарт)

Со временем, я научилась уживаться с этой правдой. И чем больше все вокруг говорили о погромах в еврейском гетто, тем активнее мы с Евой занимались снабжением несчастных пропитанием. Однажды Еву поймали с продуктами, которые она тайком вносила в гетто. Ее жестоко избили и арестовали.

Тогда Генрих поднял все свои связи, убеждая соратников, что сам примет жесточайшие меры по наказанию преступницы. Он апеллировал тем, что Ева является моей любимой служанкой, и без нее я не могу даже шагу сделать. Я живо представляла, как он насмешливо говорил:

— Эти женщины, кто же их поймет. Но отказать им или пойти наперекор — хуже смерти.

Еву отпустили. Она вернулась в наш дом. Показательно, Генрих позволил Рихарду выпороть ее. Ева стойко приняла свою участь, хотя Рихард приложил все силы, чтобы наказание не было таким уж легким. Но после, превознемогая боль, Ева поблагодарила Генриха, она понимала — он спас ей жизнь.

В феврале 1943 года, немцы покинули Сталинград. Вермахт отступал. Война повернула в другое русло, со всех сторон наступали союзники. Я радовалась как никогда. Конец войны был близок. Скоро все закончится воцарившийся вокруг ад, и мы сможем зажить нормальной жизнью.

В марте, к нам в дом заявилась женщина. Высокая благородная дама, одетая красиво, изыскано и со вкусом. Изящные манеры выдавали в ней настоящую аристократку. Она дерзко окинула взглядом служащих и заявила, что желает видеть Генриха фон Зиммера. Ей сообщили, что в данный момент его нет дома. Не церемонясь, неизвестная женщина прошла в гостиную, и величаво держа спину, опустилась на диван.

— Я подожду. — Решительно заявила она.

Я была наверху, с Александром, когда прибежала Ева и сообщила о визите странной дамы. Первой моей мыслью было, что это любовница Генриха. Я предполагала, что где-то есть другая женщина, с которой он проводит свободные минуты. Ревности не было, было другое чувство. Ощущение предательства. Почти бегом, вопреки приличиям, едва касаясь рукой холодных перил, я спустилась вниз, в гостиную, где ожидала гостья. Появившись на пороге, с растрепанными волосами и тревожным взглядом, я все поняла. Она подняла голову, я улыбнулась. Хватило одного взгляда, чтобы понять, передо мной сидела сестра Генриха. Она была его точной копией, только с пышными волосами и женственными чертами лица. Ее звали — Генриетта.

Едва я вошла, она смерила меня равнодушным взглядом.

Я предложила ей чай, Генриетта отказалась. Она была так высокомерна в своем надменном великолепии. Холенные руки, самое красивое и дорогое платье, аккуратная прическа и великолепные черты лица. Эта женщина показалась мне шедевром созданным природой. Ее холодная красота оставалась неоспоримой. Но ее надменность и высокомерие, затмевали первое приятное впечатление о ее личности. Всем своим видом она давала понять, как ее тяготит мое навязчивое присутствие. Словно я была для нее надоедливой служанкой, которой уже пора оставить великолепную хозяйку. Не утруждая себя уговорами, я оставила ее и вернулась к Александру. Если семья Генриха не желает знать меня, то и мне не следует искать с ними встреч.

К вечеру вернулся Генрих. Я спустилась встречать его, как раз в тот момент, когда к нему, взволнованно заламывая руки, выбежала великолепная Генриетта. Увидев сестру, Генрих явно удивился. Он словно статуя застыл на месте, удивленно озираясь по сторонам. Он не мог поверить своим глазам. Сестра, с которой он не общался уже много лет, жизнь которой текла своим руслом где-то вдалеке, стояла перед ним — испуганная и встревоженная, находясь на грани истерики.

— Что ты здесь делаешь? — скинув первое оцепенение, грубо спросил Герних.

— Они забрали его! Забрали Оскара! — дрожащим от волнения голосом, закричала Генриетта.

Генрих бросил на меня взгляд, грубо схватил сестру за руку и провел в свой кабинет. Он плотно закрыл дверь, но я все же решила послушать о чем они будут говорить. Все в доме Генриха происходило за закрытыми дверями, и желая всегда быть в курсе событий, я уже начала привыкать шпионить. Я прижалась ухом к двери и затаила дыхание.

— Генри, что ты здесь делаешь? Когда ты приехала? — грозно вскричал Генрих.

— Вчера. На вечернем поезде. Оскар узнал о том, что творится в Варшаве… Здесь его родители, мы хотели забрать их. Мы привезли деньги… новые документы… но никто даже слушать нас не стал. Прямо с поезда, его забрали и увезли. А я вынуждена отбивать пороги ваших чиновников, чтобы добиться хоть какой-то правды! На каком основании они позволяют себе подобное. Оскар не гражданин Польши! Это же идет в нарушении мировой конституции! Куда они увезли его?

— Я не знаю. — голос Генриха предательски надломился. — Но тебе лучше вернуться в Берлин, к родителям, и дождаться прояснения ситуации.

— Генрих! Не смей так разговаривать со мной! Ты что-то знаешь? Что они сделали с ними?

— Я не знаю. С ними?

Генриетта закричала, и я поняла, что она набросилась на Генриха с кулаками. Генрих не издал ни звука.

— Генрих, с ним дети! Стефания и Карл.

Ее слова прозвучали отчаянно, и я даже представила как изменилось выражение лица Генриха, так как в ту же минуту он повысил голос:

— Зачем ты притащила сюда детей! Генри! Ты с ума сошла? Привести евреев прямо в руки нацистов! Это все равно, что дразнить голодную собаку свежим куском мяса…

— Не смей сравнивать моих детей с мясом, — злобно прошипела Генриетта.

— Оставайся здесь, я попробую что-нибудь узнать.

Дверь распахнулась, и Генрих едва не снес меня, вылетая из кабинета. Я успела отойти в сторону. Бросив на ходу недовольный взгляд, он схватил свое пальто и выбежал из дома. Я вошла в кабинет. Генриетта сидела в кресле и бездумно смотрела в окно. Когда я подошла к ней, она обернулась. Я не о чем не спрашивала, она заговорила сама. Но это вовсе не значило, что она прониклась ко мне, ей просто хотелось чтобы ее кто-то послушал.

— Стефании совсем недавно исполнился годик, а Карлу уже пять лет. У него есть все данные, чтобы стать великим художником. Вы бы видели как он рисует — это божественно. Мой муж говорит, что евреи одарены талантами от Бога, и оттого нацисты так не любят нас. Они нас боятся… Перед свадьбой, я приняла его веру… Но они забрали его, а меня оставили, так как рождена я немкой. Разве это справедливо? Если моей семье суждено пройти этот путь, я должна быть рядом с ними… Разве можно разлучать мать и детей? Разве можно разбивать семьи? Разве можно разбивать сердца. — Ее голос надломился, она уронила голову на руки.

Мне показалось, что Генриетта бредит, и ей совершенно не важно, слушают ее или нет. Я видела перед собой женщину, полную отчаяния, но не могла найти для нее слов утешения. Как бы то ни было, она была одной из них… она оставалась немкой. Светловолосой и голубоглазой. Высокомерной и надменной. Я предпочла смолчать.

Из коридора послышался тихий топот маленьких ножек, и на моем лице невольно отразилась мягкая улыбка. В дверях появился Александр. Он осторожно заглянув, с любопытством посмотрел на странную женщину.

— Аня. — позвал он меня.

Не смотря на то, что ситуация в нашей семье наладилась, Александр привык ходить по дому тихо и незаметно, опасаясь быть замеченным случайными гостями генерала. Я не учила мальчика этому, он сам понял, что так будет правильно. Выросший в условиях гетто, он знал, что офицер в серой форме, может быть опасен. Как бы то ни было, Генрих и его однополчане, оставались смертельной опасностью для еврейского мальчика.

— Да мой хороший, — отозвалась я.

Александр еще раз осмотрелся и быстро подбежав ко мне, протянул ручки. Я взяла его на руки. Генриетта бросила на мальчика уставший взгляд.

— Очаровательный ребенок. Ваш?

— Да.

— Вы еврейка? — недоверчиво сощурившись, поинтересовалась Генриетта, рассмотрев в Александре характерные черты лица.

— Нет.

— Его отец еврей?

— Его родители евреи.

Генриетта заинтересованно посмотрела на меня.

— Кто вы такая? Судя по вашей одежде, вы не прислуга. Неужели Генрих все же преступил свои принципы и завел роман с полукровной.

— Я русская. У нас с Генрихом нет романа.

— Ты иммигрантка? Я слышала, что после революции многие из ваших, бежали за границу. Ты одна из них?

— Я пленная.

На лице Генриетты отразился неподдельный испуг, она всплеснула руками и охнула от удивления.

— Кто-нибудь знает, что ты живешь здесь? Генрих притащил тебя из России? Ты хоть понимаешь, что больше евреев, эти полоумные ненавидят русских? Они называют вас варварами.

— Это смешно.

— Возможно. Если ты русская, откуда в доме еврейский ребенок? — Генриетта смерила Александра холодным, изучающим взглядом. — Я хорошо знаю Генриха, он не из тех, кто славится добротой и состраданием.

Я решила, что разговор надо продолжить без ребенка. Позвала Януша и передала ему мальчика. Генриетта бросила еще более непонимающий взгляд на учителя и ее изящные брови, едва уловимо дернулись вверх.

— Это не мыслимо… — пробормотала она сама себе под нос.

Когда Януш исчез, унося с собой мальчика, я встала напротив Генриетты.

— Вы хорошо знаете Герниха, не берусь оспаривать это утверждение, но видимо я, знаю его лучше. Я нашла Адама у стен гетто. Его родители погибли и он остался сиротой. Генрих позволил оставить мальчика в доме.

— Позволил оставить, — надменно усмехнулась Генриетта, и впервые я заметила тонкие паутинки морщинок в уголках ее глаз. — Однажды Генрих привел в дом щенка. Ему тогда было около одиннадцати. Генрих долго уговаривал маму разрешить оставить несчастное создание. Мама не смогла отказать, Генрих всегда был их любимчиком. Так в нашем доме поселилось милое и забавное существо. Паник, мы звали его Пани. Первое время Генрих был самым заботливым хозяином, он таскался со своим питомцем повсюду, и часто возвращался с прогулки довольно поздно. Но однажды, они пришли все грязные, а морда Пани была в крови. Оказалось, что Генрих обучал его охоте на крольчат. Маленькие такие, знаете, с мизинчик. Совсем крошки. Так вот, Паник, по приказу своего обожаемого хозяина, разрывал носом нору и вытаскивал оттуда беззащитных детенышей. С огромным удовольствием Пани разрывал свои жертвы в клочья. А Генрих стоял и наблюдал… Отец застрелил Пани. Генриха наказали и запретили впредь заводить домашних животных. После смерти питомца, он долго плакал и кричал, что ненавидит нас всех. Это было жутко, слышать слова проклятия из уст родного брата. Со временем гнев его утих, и он просто замкнулся в себе, делая вид, что мы перестали для него существовать. Он не здоровался по утрам, не разговаривал с нами, не отвечал на вопросы. Мы словно стали призраками в его идеальной, одинокой жизни. — Она печально вздохнула и продолжила. — Когда я выходила замуж, Генрих даже не явился на свадьбу. Написал в открытке: «Однажды ты пожалеешь о своем выборе». Поэтому я и пришла к нему… Может быть такое, что он уже тогда знал, что все это произойдет? А та несчастная девушка, что погибла от его любви… Он стер ее с лица земли своей проклятой и эгоистичной любовью. Так что, дорогая моя, я хорошо знаю Генриха. Такой он, на самом деле, наш Генрих — беспощадный и жестокий. И если вы тешите иллюзии о его благородстве и отваге, оставьте их… они бессмысленны.

Она снова отвернулась к окну, и углубилась в осознание своего горя. Не зная, что ответить, я поспешила скрыться.

— Скоро ужин, я помогу Еве накрыть на стол.

Словно госпожа нашего дома, Генриетта взмахнула рукой, давая понять, что не смеет более меня задерживать. Королева отпускала свою фрейлину.

— Вы присоединитесь к нам?

— Я не голодна. — Холодно ответила она.

Я вышла, оставив Генриетту в одиночестве, бросив напоследок лишь один случайный взгляд. Она продолжала неподвижно сидеть в кресле. Я плотно закрыла за собой дверь. Пусть она побудет наедине со своими мыслями. Наверно так было правильно.

Она не присоединилась к нам за ужином, оставив приглашение без ответа. После ужина, я уложила Александра спать и спустилась вниз. Генриетта уже переместилась в гостиную. На небольшом столике стояла остывшая еда, к которой она так и не притронулась. Когда я вошла, Генриетта, с распушенными по спине, волнистыми локонами, медно-русого оттенка, сидела у рояля и склонив голову, смотрела на клавиши. Я замерла на пороге, боясь потревожить ее умиротворенное уединение. В тот же момент, Генриетта взмахнула руками, и опустила свои тонкие длинные пальцы на клавиши. Зазвучала музыка. Она играла Лунную сонату. Спокойно и чувственно покачиваясь, погружаясь в размеренный темп мелодии. Божественно! Она играла божественно. Я сглотнула ком, подкативший к горлу. Захотелось броситься к ней, упасть на колени и обхватив ее ноги разрыдаться вместе с этой великолепной и божественной женщиной.

Я подошла к ней и села рядом. Генриетта даже не посмотрела на меня. Сохраняя спокойствие, она продолжала играть. На одно мгновение, музыка захватила меня и я почувствовала как закружилась голова, так проникновенно и жалобно играла Генриетта, намеренно снижая темп и яростнее ударяя по клавишам в самых волнительных и сильных моментах. Казалось, что именно так плачет душа каменной женщины — проникновенно, жалобно, тревожно.

Послышался звук открывающейся двери, и шаги. В гостиную вошел Генрих. Я обернулась и в глаза бросилась неестественная ему бледность. Он прятал глаза и тяжело дышал, переминая в руках кожаные перчатки. Генриетта доиграла, опустила руки на колени и обернулась. Не надо было спрашивать, что бы понять какие новости он принес. И Генриетта не спрашивала. Она не отрываясь смотрела на брата. На ее мраморном лице, застыло холодное безразличие. На нее страшно было смотреть без слез.

Генрих бросил перчатки на комод и убрал руки за спину. Я видела, как он подавлен, и как трудно ему произносить слова. Он молчал, видимо собираясь с силами. И вдруг резко поднял голову, поймал взгляд Генриетты и сдавленно, скорбно произнес:

— Мне очень жаль…

Генриетта шумно вдохнула и отвернулась. Я заметила, как по ее щекам заскользили слезы. Я попыталась обнять ее, но она отстранилась и поднялась. По пути к выходу, она подобрала свою шляпку, перчатки, зонтик и ушла.

Я бросилась за ней следом, хотела остановить, утешить, помочь справиться, но Генрих поймал меня в дверях и до боли, крепко, прижал к себе. Он уткнулся лицом в мои волосы и прошептал одно только слово:

— Треблинка…

Я застыла на мгновение, пока смысл произошедшей трагедии дошел до моего затуманенного сознания, и в ужасе закричала, схватилась за лацканы его мундира и разрыдалась, пока Генрих продолжал крепко прижимать меня к себе.

Все закончилось слишком быстро. Генриетта с семьей прибыли в Варшаву, по поддельным документам. Едва они сошли с поезда, Оскара арестовали. Не предъявляя обвинений, просто схватили на перроне и потащили в толпу. Генриетта бросилась за ним, волоча за собой детей. Возможно, если бы она осталась в стороне, если бы не привлекала к себе внимания, трагедии можно было бы избежать, но когда она набросилась на жандарма и начала гневно кричать, что перед ним сестра генерала фон Зиммера, тот бросил недоверчивый взгляд на детей, сделал свои выводы и отдал приказ увезти и их. Это было вопиющим нарушением всех законов, но в те времена законы мало кого волновали. Тогда Генриетта начала проситься присоединиться к своей семье. На что жандарм надменно усмехнулся.

— Зачем вам мараться связями с этими грязными свиньями. Считайте, что мы помогаем вам.

Остальные мольбы, угрозы и уговоры, разбивались о стену надменности и пренебрежения. Так Генриетта осталась одна на пустом перроне, в панике думая, что можно предпринять. Найди она Генриха сразу. Не трать столько времени на бесцельное ожидание. Трагедии можно было бы избежать. Но Генрих опоздал всего на несколько минут, когда тела его племянников уже выносили из камеры.

Генрих искренне пытался помочь сестре, не смотря на их холодные взаимоотношения. Он поднял все свои связи, чтобы узнать, куда именно направили Оскара с детьми. Я не хотела верить, что сообщив сестре ужасную новость, он скорее всего догадывался, что последует дальше. Я предпочла оградиться от этой стороны его дьявольской натуры, туманом слепого доверия.

Тело Генриетты нашли на следующее утро, в двух шагах от нашего дома, в красивом парке, на скамейке. Не справившись с потерей всей своей семьи, Генриетта приняла яд. Упокой Господи ее душу…

13. Предательство.

Память о Холокосте необходима,

чтобы наши дети никогда не были жертвами,

палачами или равнодушными наблюдателями.

(Иегуда Бауэр).

Беда пришла к нам в дом, вскоре после смерти Генриетты. В то время Варшава уже стала зоной активных боевых действий. Повсюду стреляли: повстанцы, оставшиеся в живых евреи. Союзники бомбили город с неба. Спокойному быту нашего дома пришел конец.

Все служащие в доме, были приходящими. Рано утром, ни свет, ни заря, они под конвоем приходили долгой и опасной дорогой из гетто, а поздно вечером возвращались обратно. Только Янушу, как личному учителю Александра, по всем правилам хороших домов Европы, мы выделили маленькую комнатку на чердаке. Я уверена, что Генрих пошел на это больше из соображений личной безопасности, чем из-за человеческого сострадания, ведь возвращаться Янушу было некуда, да к тому же каждый раз ходить мимо караула, было опасно и могло однажды навести на всех нас беду. Но я была благодарна, даже за это.

Не смотря на мои уговоры позволить и остальным служащим оставаться в нашем доме, Генрих был непреклонен. Он жестко ответил мне: «Нет!», и добавил: «Анни, ты слишком далеко заходишь».

Однажды я спустилась вниз, как раз к тому времени, когда конвой обычно приводил наших служащих. Зрелище это было ужасное, горстка людей, сопровождаемая вооруженными солдатами, шла через город пешком, и в жару и в холод, и в снег и в дождь. Нельзя было останавливаться или замедлять ход. Один из наших работников, в один из дней не выдержал такой нагрузки, и скончался по дороге. Он просто упал и больше не поднялся. Ева рассказывала мне, что их колонна даже не затормозила, только офицер, для того чтобы убедиться в смерти несчастного, пустил тому пулю в лоб.

Часы показывали семь утра, начинало светать, а в доме по-прежнему царила мертвая тишина. С кухни не доносилось ни звука. Было тихо и в подсобных помещениях, и никто не расчищал главную дорожку и никто не натирал до блеска окна. Дом словно вымер.

Я то и дело подбегала к окну у парадной двери и каждый раз тревожным взглядом окидывала улицу. Надеясь, что еще минута и из-за домов появится колонна дорогих моему сердцу людей и все пойдет своим чередом. Но время шло, по улице проходили только чужие и не знакомые мне люди.

Не в силах больше теряться в догадках, я поднялась к Генриху. Он не спал. Сидел в кресле у окна и читал газету.

— Где наши люди? — с порога спросила я.

Генрих опустил газету, бросил на меня спокойный, молчаливый взгляд и пожал плечами. Я могла бы ему поверить, если бы не успела слишком хорошо изучить.

— Они разве еще не пришли? — в голосе его скользила презренная мне фальшь, он снова что-то скрывал от меня.

Я захлопнула дверь и прошла на середину спальни.

— Генрих! — воскликнула я. — Что происходит?

Генрих тяжело вздохнул, видимо собираясь с силами, не зная как произнесли страшную правду.

— Мы уезжаем в Берлин. Служащие нам больше не нужны. — Сообщил он.

— Когда?

— Через два дня.

— Хорошо, два дня еще должны пройти. Пусть сейчас их приведут! Они нужны мне! — требовательно воскликнула я.

Генрих вскочил и отбросил газету, в глазах его вспыхнула ярость. Он сжал кулаки, затем глубоко вдохнул, успокаивая себя и ответил, не глядя мне в глаза:

— Это не возможно, Анни, их уже увезли.

Сердце сковали тиски ледяного ужаса.

— Куда?

Он поднял взгляд, и ему не надо было отвечать, я прочитала ответ в его подлых глазах.

— Нет! — закричала я, мне захотелось наброситься на него, но я бросилась из комнаты.

Он вновь предал меня. Он обещал, но предал меня и тех, кто ему доверял! Вновь рыдания душили горло, а по щекам побежали слезы. Я сбежала вниз, выбежала из дома и бросилась в ту сторону, где должно было находиться то самое гетто. Я задыхалась, слезы застилали глаза скрывая дорогу, но я продолжала бежать в неизвестность. Бежать в никуда. Бежать от страшного человека, поселившегося в моем сердце.

Генрих выбежал за мной. Я не видела его. Я только слышала его глухие шаги у себя за спиной. Как могла, я старалась бежать быстрее, все еще надеясь успеть. Я не знала, что буду делать, и как буду спасать всех своих людей, но не могла даже представить себе той мысли, что больше не увижу их никогда. Никогда не увижу Евы, не поймаю случайно ее печальный и молчаливый взгляд, никогда не услышу ее голоса. Никогда не поговорю с Натаном, с Яковом, с Рами. С этими людьми я провела так много времени, и больно было даже представить себе, что их коснулась та же беда, что и остальных евреев оккупированной Польши. Мы часто стараемся закрывать глаза и не проникаться к чужому горю, если оно не касается наших близких, не касается людей, которых мы знаем. Так и я, жила в огромной паутине лжи, закрывая глаза на все, что происходит вокруг. Люди которых я знала, были в безопасности и мне было все равно, что творится вокруг. Я не прикасалась к той правде. Боялась. Но судьба как всегда переиграла меня, наказывая за безразличие.

— Анни! — прогремел голос Генриха.

Я задыхалась, но не останавливалась. Он догнал меня почти сразу. Поймал и развернул к себе. Я не могла видеть его лица из-за слез застилавших глаза. Я не могла дышать из-за боли бурлящей в груди. Генрих тряхнул меня за плечи и грубо прижал к себе.

— Куда ты бежишь? — крикнул он.

— Я должна остановить тот поезд. Я скажу им, что произошла ошибка и мы вернем их домой! Еву, Натана, Рави, Мойсю, Паскаля… — сквозь рыдания, словно больная я перечисляла их имена.

— Анни, мне очень жаль. — Скорбно прошептал Генрих.

— Верни их обратно. Ты ведь можешь…

— Не могу…

— Почему, Генрих? Почему ты делаешь это?

— Это не моя воля. Я не могу ничего изменить! Пойми!

— Они моя семья… — с попыталась предпринять последнюю попытку, в надежде достучатся до него.

— Они в Аушвице. Мне обещали, что с ними ничего не случится. Они будут работать и выживут, Анни. Это все, что я мог сделать для тебя…

Генрих уткнулся лицом в мои волосы, и крепко прижал к себе. Он делал мне больно, но в тот момент я ничего не чувствовала. Я позволила ему вновь завладеть моим сердцем. Я в очередной раз поверила ему.

— Теперь я твоя семья, Анни. — прошептал Генрих. — Я и Александр. Это все, что я могу сделать для тебя. Прости меня… Прости… Пойдем домой… люди смотрят…

Я позволила тогда увести себя в дом, как бы трудно мне не было идти, я все же покорно последовала за ним. Я шла рядом, как побитая собака, всхлипывая и вздрагивая от душивших слез. Дома я поднялась наверх и закрылась с Александром в своей комнате, я долго-долго плакала, прижимая мальчика к себе. Он так и не понял тогда, куда делись все люди из нашего дома, и почему мы вдруг остались одни. Но покорно сидел на моих коленях, и крепко обнимал своими маленькими ручонками, то и дело вытирая набегавшиеся слезы.

В то же день, когда всех увезли в Аушвиц, произошел еще один неприятный случай. К нам в дом нагрянул Рихард. Он был на взводе, явно чем-то встревожен. Он ходил по дому, словно тигр в клетке, яростно сверкая глазами. Я всегда знала, что он частенько срывал свою злость на наших служащих, оттого и старалась всегда следить за каждым его шагом в доме, чтобы по возможности предупредить побои. Но в тот день мне было не до него. Некого было больше защищать.

Рихард пришел к обеду. Я все еще сидела в своей комнате, всхлипывая на тоненьком плече своего воспитанника, когда услышала громкие крики, доносящиеся из гостиной.

— Свинья! Грязная свинья! Разве не учили тебя уважать немецкого офицера. — бешено орал Рихард.

Я оставила Александра и быстро спустилась вниз. В гостиной я застала картину: Януш сидел на полу закрываясь от сыплющихся на него беспорядочных ударов Рихарда, который с нескрываемым удовольствием пинал его ногами, бил руками, и при этом омерзительно ржал и орал. Януш не издавал ни звука, продолжая беспомощно поднимать руки, в надежде оградиться от нарастающей ненависти.

Я подбежала к Рихарду и со всей силы оттолкнула его.

Он обернулся на меня и его глаза загорелись жутким огнем. Во мне он вдруг увидел причину всех своих бед. Он явно был не в себе. Не разбираясь, кто перед ним, он успел замахнуться, и непременно ударил, если бы в гостиной не появился Генрих.

— Отойди от нее! — грозно рявкнул Генрих.

Рихард замер, рука его зависла над моей головой, но он не двигался. Выругавшись, он резко отшатнулся назад. Я поняла, что он был сильно пьян. Волосы его, всегда идеально уложенные, были взъерошены, а руки дрожали. Он раздраженно опустился на диван, запрокинул голову назад и проревел:

— Мы теряем наши позиции! Это конец!

Генрих строго посмотрел на меня, взглядом приказывая покинуть комнату. Я помогла Янушу подняться и мы вместе поспешили уйти. Крики из гостиной доносились еще очень долго, пока я обрабатывала Янушу синяки и ссадины. Позже все стихло и громко хлопнула входная дверь. Мы переглянулись. В доме воцарилась мертвая тишина, пугающая и уничтожающая своей безысходностью.

Через два дня мы покинули Варшаву. Я знала, что союзники наступают, отвоевывая взятые немцами города. Город за городом. Оставалось надеяться, что моих людей спасут раньше, чем закончится война.

Немцы продолжали отступать. В скором времени союзники вступят в Варшаву и тогда откроется страшная правда. Немцы активировались, но только не в обороне и защите позиций, а в уничтожении следов своих преступлений, тысячами истребляя свидетелей своих бесчинств. Это были массовые убийства тех, кто мог после окончания войны сказать правду, кто пережил все ужасы немецкой оккупации. Евреев осталось и так мало, но немцы жаждали уничтожить их всех до одного. Эта ненависть была слепой и безграничной. Они боялись за свои шкуры, а значит, понимали, весь ужас совершенных преступлений.

Наш скорый отъезд в Берлин, был не просто переезд — это было бегство.

Януша нам удалось вывезти с собой, несмотря на риск быть пойманными. Мне кажется, таким образом, Генрих пытался искупить свою вину за исчезновение наших служащих. Он видел, как я была к ним привязана, а я видела, как его терзает совесть. Я часто думала, что наших людей вывезли по его личному приказу, чтобы не столкнуться с проблемой переселения, хотя и старалась гнать эти страшные мысли прочь. Я смотрела на него и не хотела в это верить, но когда оставалась одна, не могла отогнать гнетущее чувство предательства. И в конце концов решила не думать об этом вовсе. Я привыкла к Генриху. Я уже не помнила своей жизни до войны, не помнила жизни без него и не знала жизни иной. Генрих стал моим единственным родным и близким человеком. Генрих и Александр. Мой светлый и родной мальчик, за спасение которого, я не уставала повторять Генриху: «Спасибо!». Я постаралась закрыть на все глаза. Начиная новую жизнь прошлое надо оставлять за спиной.

14. Берлин.

Мы въехали в Берлин. Город, поработивший половину Европы. Гордый, великолепный, могущественный, пугающий. Я с восхищением разглядывала высокие, средневековые здания и сердце мое наполнялось тоской. Темные дома, зеленые парки, красивые люди в дорогой одежде спешащие по своим делам, важно разъезжающие по улицам блестящие черные машины. Казалось этот город не знаком с тем ужасом, что творят его сыновья в чужих странах. Он продолжает жить своей жизнью. Война идет за его пределами. Он не знает ее истинного вкуса. Я не заметила, как по щекам потекли слезы. Генрих склонился ко мне и белоснежным платком поймал мою слезу, падающую с ресниц. Я вздрогнула и посмотрела на него.

— Скоро все закончится. — прошептал он, видимо боясь разбудить Александра. — И мы уедем в деревню. Там у меня дом. Александр пойдет в школу. У нас появятся дети. Все наладится, Анни. Скоро все наладится. Я обещаю.

Он говорил, так искренне, и я до сих пор не знаю, верил ли он сам в свои слова или просто хотел меня успокоить. Тогда я безумно желала верить его обещаниям. Я обняла его, и носом уткнулась в плечо, больно укололась обо что-то острое и отстранилась. Бросила невольный взгляд на Януша. Он сидел, сцепив руки на коленях, и нервно взирал по сторонам. Я видела, как дергается нерв на его правой щеке. Ему было страшно. Он чувствовал себя агнецом заявившимся в волчье логово. И уже не знал что было лучше, умереть там, в Варшаве, как многие его братья, или жить в вечном страхе здесь, в Берлине. Вот она страшная правда тех лет. Смогу ли я всегда закрывать на нее глаза?

Я посмотрела на Генриха. Он продолжал смотреть на меня таким же нежным взглядом, с тоскою и любовью. Я не выдержала, отвернулась и бестолково уставилась в окно. Больше я не плакала. Слезы высохли сами. Дальше мы ехали молча.

В Берлине мы разместились на окраине города, в красивом особняке Генриха, принадлежавшем его семье еще до войны. В доме служили только немцы, все они были истинными нацистами, и мне первое время не хватало того домашнего уюта, что царил в нашем доме в Варшаве. Я часто грустила, вспоминая, как мы с Евой пекли пироги, или украшали дом к Рождеству. Как весело проводили время, пока Генрих был на работе. Сердце протяжно ныло, и тянуло неприятной болью. Там, в Варшаве, среди своих обреченных друзей, я была своей, изгнанницей, отшельницей, одинокой узницей, такой же как они. А здесь, в чужом городе в чужом доме, мне приходилось играть роль надменной хозяйки. Служащие ждали моих распоряжений, и часто разочарованно кивали головами, когда я не знала как себя вести.

На Януша они все смотри презрительно, но предпочитали молчать. Их пугали даже его пальцы. Они каждый раз дергались и шарахались в сторону, когда видели как он что-то делает изуродованной рукой. Но несмотря ни на что, я за него не волновалась. Его положение в доме осталось прежним: он ел и спал в своей маленькой комнатушке, расположенной в помещении прежде служившим чуланом. Днем занимался с Александром. И передвигался по дому тихо, словно призрак. Только однажды Ханна, наша экономка, не скрывая своего отвращения поинтересовалась у Генриха:

— Неужели вы не в состоянии найти для мальчика другого учителя, чистой расы?

На что Генрих ответил:

— В Варшаве, моя невеста и мальчик привязались к этому субъекту, я не могу так открыто наплевать на их чувства.

Ханна успокоилась, немцы всегда были хорошими семьянинами, она знала это. Больше она не спрашивала, хотя изредка бросала гневные взгляды на Януша, не скрывая своего презрения и отвращения, при возможности не упуская случая оскорбить его грубым словом. Надо отдать должно терпению и воспитанию Януша, он никак не реагировал на ее злобные нападки. И лишь печально улыбался в душе прощая ее невежество.

Дни шли. Поражение Германии, несмотря на оптимистические прогнозы, было не за горами. Это чувствовалось во всем, в настроениях старшего офицерского состава, в их ужесточенных мерах в отношении евреев, советских военнопленных и даже своих же соотечественников, подозреваемых в антигитлеровском настроении. Не имея возможности обрушивать ярость на противника, ярость обрушилась в замкнутом кольце страны. Шли аресты, погромы и разбирательства. Предателей видели в каждом.

Войска, сражающиеся за Великую Германию на чужих землях, уже не думали о своих идеях и не наступали, могущественная, бесстрашная, великая и непобедимая немецкая армия, стараясь удерживать оборону на уже завоеванных территориях, начала свое позорное отступление.

В один из пасмурных вечеров, едва начали сгущаться сумерки, я с книгой уединилась в библиотеке, спрятавшись от шумной компании сослуживцев и единомышленников Генриха. В те времена выбор книг в Германии, на мой вкус был скуден, немцы уничтожили огромное количество книг, которые не соответствовали их интересам и взглядам на жизнь. Мне удалось найти книгу неизвестного немецкого автора, и удобно устроившись в мягких объятиях дивана, я погрузилась в чтение. Из приоткрытого окна дул легкий ветерок, загоняя в комнату свежий осенний ветер. Становилось легче дышать. Я полностью отдалась во власть романтики и великолепия старой Германии.

Из соседней комнаты доносились приглушенные голоса, приправленные редкими смешками. Заиграл рояль, и голоса стали громче, видимо кто-то открыл в гостиной окно. Я прислушалась, и с первых нот узнала мелодию, это был торжественный, известный мне и любимый Венский Вальс. Я прикрыла глаза, наслаждаясь звуками музыки. Раздался громкий смех.

— Ты, Клаус романтик. — воскликнул незнакомый голос. — Чья это была идея? Никто уже и не помнит, но как они дрожали, когда слышали эти звуки. Как знамение.

Я насторожилась. Отложила книгу и подошла к окну.

— Убогие создания. У них даже не хватило мужества сражаться с нами. Забились как крысы в свои углы и только стенали о милости. Тьфу. Мерзко. Разве заслуживают подобные твари жить на белом свете? Скажите мне?

Музыка продолжала играть. Я не слышала голоса Генриха. Дискуссия продолжалась.

— А эти русские? Вы видели, как они ведут свое хозяйство? Словно свиньи? Я от отвращения едва мог заставить себя выходить на их грязные улицы. Страна жалких и убогих варваров. Думаете, они осмелятся сунуться на Берлин? Это ведь все хитрый маневр, их товарища Сталина. Пыль в глаза.

Снова раздался громкий, одобрительный смех. Генрих продолжал хранить молчание. Я точно знала, что он находится в той комнате, но ни одним своим словом он не выдал своего присутствия.

— А я предлагаю устроить показательную казнь. Решить судьбу нескольких последователей большевизма, тогда их собратья оставят пустые попытки бороться за свои права. Разве могут их примитивные игрушки сравниться с мощью нашей армии.

Гости воодушевленно загудели вступая в общую дискуссию. Генрих продолжал хранить молчание. И вдруг один резкий голос прервал воцарившийся в гостиной шум.

— Ходят слухи, господин генерал, что вы привезли из России трофей? Пленную русскую? — проскрипел омерзительный мужской голос.

В воздухе повисла напряженная тишина, другие голоса стихли, и резко замолчал рояль. Повисла пугающая тишина. Мягкая штора, еще мгновение бившаяся в легком волнении, неожиданно опустилась, казалось, что даже ветер стих, и замолчали птицы. Я вцепилась пальцами в оконную раму, и задрожала в предчувствии надвигающейся беды. Тишина пугала и настораживала. Я ждала.

— Все это, господа, домысли и сплетни. — прокашлявшись заговорил Генрих. — Моя гостья, проживающая в данное время в этом доме, вовсе не военнопленная, она моя невеста. Да ее родители родом из России, но из России Царской. Они эмигранты, и Анна рождена на немецкой земле — немкой. Она так же как и я верит в победу Великой Германии.

— Когда же свадьба?

— Скоро. — ответил Генрих.

Послышались громкие поздравления, похлопывания и напутствия, и вновь тот же мерзкий голос вмешался в общее оживление:

— Вот и славно, господин генерал, а то я уж было подумал, как могла русская душа променять папу Сталина на Гитлеровского сына. — в голосе говорившего сквозила неприкрытая лестью агрессия.

Вновь раздался громкий смех. Я не в силах была более выносить этого и со стуком закрыла окно. Меня всегда поражала жестокость этих людей, как легко они говорили о таких вещах, о которых нормальный человек даже думать без содрогания не мог.

«Венский Вальс» — крутилось у меня в голове, под его мелодию, моя бабушка впервые танцевала с дедушкой, а теперь под волшебные мелодии ускользающей истории, людей сгоняют на смерть. И как легко они обсуждают свои «подвиги». Это было страшно.

Я вернула книгу на полку, занавесила окно и вышла. Покидая библиотеку, я столкнулась с двумя офицерами. Они стояли в полумраке просторной прихожей, у первого лестничного пролета и что-то живо обсуждали. Я только успела услышать, как один из них в тихом возбуждении размахивая руками, сообщил:

— Придется отложить. Фон Зиммер о чем-то догадывается.

Я прошла мимо, делая вид, что совершенно не понимаю, о чем они говорят. Один из них резко одернул второго и одновременно обернувшись ко мне, они улыбнулись.

— Добрый вечер, госпожа. — вежливо поздоровались они в голос.

Я постаралась как можно естественнее улыбнуться и ответила им легким кивком. Приподняла юбку и поспешила подняться по лестнице к спальным комнатам. Офицеры стояли внизу и сверили меня своими пристальными взглядами, видимо пытаясь осмыслить, что я могла услышать из их разговора. На последней ступени, я не произвольно ускорилась и забежав в свою комнату, плотно закрыла дверь. Отдышавшись, я не раздеваясь опустилась на постель рядом с Александром, и поцеловав его пухлые и порозовевшие щечки, уснула.

Я спала так крепко, что не почувствовала, как Генрих переносил меня в нашу спальню. Только утром проснувшись, я ощутила, его дыхание на своих волосах. Он лежал рядом, крепко обнимая меня за талию. Я отстранилась, чтобы лучше разглядеть его, что-то изменилось в его жестких чертах. Исчезла морщинка на лбу. Когда он сердился, она появлялась незамедлительно, оставляя глубокую борозду. Появились мягкие морщинки в уголках глаз, он никогда не улыбался, всегда улыбались только его глаза. Я внимательно присмотрелась, он не спал. Я обняла его и поцеловала. Он открыл глаза.

— Доброе утро. — прошептала я.

— Анни, ты выйдешь за меня замуж? — тихо спросил он.

Я коснулась рукой его колючей щеки и улыбнулась.

— Да.

Осенью 1943 года, по поддельным документам, я стала Анной фон Зиммер. Женой генерала Генриха фон Зиммера.

15. Если бы они знали…

После свадьбы, наша жизнь резко изменилась. Впервые после приезда в Германию, Генрих пригласил в дом своих сослуживцев с семьями. Закончились шумные, вакханальные вечера одинокого солдата, началась спокойная и размеренная жизнь семьянина. К нам в гости начали приходить офицеры с женами. Роскошные немки, с шикарными волосами, ухоженные, изысканно одетые, веселые и надменные. И их дети, розовощекие мальчики и девочки, изнеженные и избалованные материнской заботой. Мне было неуютно в этом новом обществе, но я старалась из-за всех сил. Со временем и Александру пришлось предстать перед гостями. Однажды один из офицеров сочувственным тоном сообщил о сыне погибшего на войне лейтенанта, и попросил представить нам: «Славного мальчугана» — как он выразился.

Я знала этого офицера, он прежде уже приходил в наш дом, и боялась, что его желание познакомить свою семью с Александром, ни что иное как попытка разоблачить нас перед обществом. Сдерживая нарастающее волнение, я извинилась и вышла. Меня всю знобило от волнения. Я быстро поднялась на второй этаж, и слишком резко открыла дверь в комнату Александра. Януш и Александр вскинули головы, и с удивлением воззрились на меня. В этот час они занимались правописанием и прежде я не вторгалась на их занятия. Александр поднялся. Я протянула к нему руку.

— Идем со мной. Наши гости хотят с тобой познакомиться. — стараясь скрыть дрожь в голосе, сказала я.

— Зачем? — удивился Александр.

— Они привели своих детей, и Генрих хочет, чтобы ты спустился.

Как не старалась я скрыть волнение, Януш все же заметил. Он подбадривающе улыбнулся и напутственно подтолкнул Александра ко мне.

— Иди, все будет хорошо. Главное знай, ты ничего не помнишь о своем детстве.

Александр кивнул и подошел ко мне. Он отважно протянул мне свою крохотную ручку. Я крепко сжала его пальцы и мы спустились вниз.

Я шла с бешено колотящимся сердцем, ожидая самого худшего, но когда мы вошли в гостиную, офицер добродушно улыбнулся Александру, и подтолкнул нам навстречу своего сына, симпатичного немецкого мальчика, на мой взгляд, слегка крупноватого для своего возраста. Я отпустила Александра и отошла на два шага назад.

— Познакомься, Михаэль, это сын героя. Его отец, погиб за фюрера. — сообщил офицер.

От волнения, я сжала пальцы так сильно, что от них отхлынула кровь. Я словно коршун следила за тем, как Михаэль, дружелюбно пожимает Александру руку и хлопает его по плечу. Подошел Генрих, и обнял меня за плечи.

— Все будет хорошо, — шепнул он мне на ухо. — Александр уже взрослый мальчик, пора ему учиться общаться с другими детьми.

Я немного расслабилась. К Александру подошла светловолосая девочка, и присев в книксене, представилась.

— Ирма.

Александр ответил ей джентльменским поклоном. Интересно, кто научил его столь прекрасным манерам? Я мысленно поблагодарила Януша. Он привил Александру много прекрасных качеств.

После знакомства, детям предложили переместиться в библиотеку. В гостиной остались только взрослые. Внесли шампанское и вечер приобрел черты светского банкета. Я незаметно ускользнула, чтобы проследить за детьми. Перед дверью я замерла. Они вели странную беседу.

— Ты не похож на своих родителей. — дерзко заявил Михаэль, с презрением рассматривая Александра.

— Мои родители умерли. — без эмоций сообщил Александр.

— Умерли? Как это? Как уснули? — любопытно спросила девочка.

— Нет! — в сердцах воскликнул пухлый мальчик. — Умерли, это значит умерли. Навсегда.

— А как? — поинтересовалась девочка.

Александр бросил на нее взгляд, живо подскочил к Михаэлю, сложил пальцы пистолетом и приставил к его голове.

— Бах! — громко воскликнул Александр, дети вздрогнули. — И кровь брызнула во все стороны.

Михаель громко закричал и выбежал из комнаты. Александр печально опустил голову и сел на пол. Девочка подошла к нему, и опустилась рядом.

— Мне очень жаль. — Тихо сказала она. — Мой старший брат погиб на войне.

Александр передернул плечами.

— Я напугал его. — С нервным смешком сказал Александр, кивнув в сторону двери.

— Ну и пусть, Михаэль напыщенный грубиян. Не стоит обращать на него внимание. Правда, тебя теперь накажут.

— Не накажут. Они добрые. Меня никогда не наказывают.

Я услышала шаги и обернулась, в гостиную шел отец Михаэля и тянул за руку ревущего навзрыд сына. Он бросил на меня сердитый взгляд, и ворвался в библиотеку. Михаэль плакал, да так протяжно, что даже мне стало его жаль. Я крикнула в гостиную: «Генрих!» и вбежала следом.

Офицер остановился рядом с сидящими на паласе детьми, и сурово нависая над Александром воскликнул:

— Кто дал тебе право, придумывать подобные вещи? Разве видел ты, что творится на войне?

— Да. — печально ответил Александр.

Я взглядом, умоляла его молчать, Александр понял мое волнение и запнувшись замолчал.

Вмешался Генрих.

— Эрвин, мальчик был в Варшаве. Он и без того пережил сильнейший шок. Его воспоминания спутаны и неточны. Может быть, он видел что-то подобное, в моем доме.

— Он сказал, что его папе прострелили голову. — завывал Михаэль.

Эрвин недоверчиво осмотрел Александра.

— Эрвин. — не отступал Генрих. — Ты же знаешь обстановку в Варшаве. Мальчик что-то напутал.

Эрвин нахмурился, а затем черты его лица смягчились, он похлопал сына по плечу.

— Ну что же вы детки, не можете найти общий язык. Продолжайте играть, дайте нам взрослым поговорить.

Михаэль замолчал, удивленно хлопая глазами, но офицер уже вышел, оставив сына в библиотеке. Генрих последовал за ним. Я осталась с детьми. Михаэль бросил на Александра презрительный взгляд. Этого я стерпеть не могла. Я подошла к нему, взяла за пухленькую ручку и наклонившись прошептала на ухо:

— Если ты обидишь его. Я приду к тебе ночью и откушу твой злой язык.

Михаэль вздрогнул и испуганно икнул. Он дернулся в сторону и быстро сел рядом с детьми. Я гордо выпрямилась и ласково предупредила:

— Играйте дети, скоро стемнеет и придет время готовиться ко сну.

Я вышла, но дети продолжали хранить молчание. Я знала, что это маленькая победа Александра, над самоуверенным отпрыском жесткого убийцы. Маленький еврейский мальчик, впервые высказал свое презрение к холеному соратнику воспитывающемуся в ненависти к евреям. Возможно когда-нибудь, этот розовощекий пухлый малыш, с красивым немецким именем Михаэль, повзрослеет и продолжит дело своего отца. Он с таким же удовольствием и усердием начнет истреблять людей, не угодных его личному мнению. Но к тому времени уже не останется никого, кто сможет противостоять его бесчинствам и нарастающему гневу. Тогда и наступит апокалипсис. Рожденные в ненависти, не умеющие прощать, дети самых жестоких преступников пойдут своей дорогой. Дорогой смерти. И никто после не вспомнит, что этот грузный и самоуверенный офицер, когда-то давно был очаровательным мальчуганом с белокурыми локонами и чистым, открытым взглядом.

В гостиной атмосфера царила прямо противоположная, непринужденная. Женщины мило ворковали сидя на мягких диванах. Мужчины сидели за круглым столом разыгрывая карточную партию. Генрих обернулся, едва я вошла, и одобрительно кивнул головой. В его взгляде я прочла одобрение: он не осуждал ни меня ни Александра. Он был на нашей стороне. Наш Генрих. Мне как всегда захотелось крепко обнять его и расцеловать, но я сдержалась. В этом обществе приличных и образованных людей, эмоции проявлялись за закрытыми дверями.

Немецкие женщины оживленно болтали. Я присоединилась к ним, но даже приложив усилие не смогла понять о чем они говорят. Она обсуждали политику, но слова произносимые ими, были для меня не понятны. Дождавшись когда совсем стемнеет, я извинилась и отправилась забирать Александра. Дети сели в круг, друг напротив друга. Они с любопытством по очереди обменивались взглядами. Вдруг Михаэль спросил, нарушая гнетущую тишину:

— А что ты ел?

— Что приходилось. Однажды один мальчик поймал кошку…

— Фу… — брезгливо протянула Ирма.

— И я так решил. — Не естественно рассмеялся Александр, — Я отказался. Хотя был очень голоден. Моя мама научила меня, когда сильно хочется есть, надо пихать большой палец в рот и усердно сосать. Тогда живот думает, что он ест.

Александр продемонстрировал нехитрый обман голодного организма и дети звонко рассмеялись. Он смеялся вместе с ними, правда не так громко и заразительно, его смех был надорванным, скрипучим, как сквозь слезы, через боль, обиду и тяжелые воспоминания. Несчастные дети, если бы они знали, насколько это было для него ужасно, и как долго Александр приходил в себя после обитания в гетто. Как первое время вздрагивал от малейшего шороха, как прятал под подушкой остатки еды, боясь, что завтра ее может уже не быть. Как трепетно носил свою первую чистую одежду и как часто по ночам плакал в подушку, проснувшись от очередного ночного кошмара. Рожденный и выросший узником, он с малолетства испытал на себе весь ужас войны. Несчастные дети, если бы они знали… им непременно стало бы стыдно. Но тогда они мирно беседовали: счастливые немецкие дети и один несчастный еврейский мальчик.

16. Арест.

В феврале 1944 года, в один из снежных и пасмурных дней, я стала свидетелем серьезного спора между Генрихом и Рихардом. Я спустилась в гостиную, когда они уже начали разговаривать на повышенных тонах. Не желая вмешиваться, и создавать лишние проблемы, я спряталась за дверью. Рихард как всегда в последнее время, был навеселе.

— Эта девка, делает тебя слабым, неужели ты не понимаешь? — гневно кричал Рихард.

— Ты забываешься. Ты говоришь о моей жене! — грозно отвечал Гегнрих.

— Ты глупец! Она погубит тебя! Вы думаете, что очень умны и я не догадываюсь, каких кровей этот выродок? Неужели ты думаешь я слеп? Что ты творишь, Генрих? Жить в одном доме с представителями низшей расы? Принимать еду с ними за одним столом? Ты болен! Ты болен умственно, раз позволяешь себе подобное! Что скажет фюрер, когда узнает правду?

— Пошел вон из моего дома! — взорвался Генрих.

Рихард пулей вылетел из гостиной, гневно сверкая глазами и брызжа ядовитой слюной. Он осмотрелся, заметил меня, и смерил презрительным взглядом. Не боясь разгневать Генриха, он резко схватил меня за руку и грубо притянул к себе. Он приблизился, и я вновь ощутила мерзкий запах спиртного.

— Это все ты! Ты! Но думаешь, ты сможешь что-то изменить? Надо было пристрелить тебя в России! — злобно прошипел он. — Хватит игр, я положу этому конец.

Он резко оттолкнул меня, и я едва не упала, с трудом удержавшись на ногах. Рихард развернулся и вылетел из нашего дома. Громко хлопнула входная дверь. Это было только начало.

Через день, к нашему дому подъехали черные машины гестапо. Вышли трое, в черных мундирах и бравым шагом подошли к двери. Мы наблюдали за происходящим из окна. Генрих с терпеливым молчанием, я с тревогой. Мы оба предвидели нечто подобное, но не предполагали, что все произойдет так скоро.

— Что им надо? — спросила я, когда они настойчиво постучали в дверь.

Генрих повернулся ко мне, грубо обхватил за голову и прижал к себе. Он так сильно сжал меня, что трудно было даже дышать. Он словно прощался навсегда. И я вцепилась в него до боли в немевших от страха пальцах, обнимая и прижимаясь еще ближе.

— Не оставляй Александра ни на минуту. Запри учителя в его комнате, он не должен свободно передвигаться по дому. Они будут обыскивать весь дом. Если спросят о твоем происхождении, соври. В этом твое спасение.

— А ты? — сквозь слезы спросила я.

— Молись за меня, Анни. — печально улыбнулся Генрих. — Молись, как ты всегда это делаешь.

Генрих поцеловал меня в висок, и отстранил.

Он ушел. Я взглядом проводила его до машины. Прежде чем сесть в машину, он обратил ко мне прощальный взгляд. Гестаповец грубо толкнул его в спину. Машины уехали, а я бросилась выполнять его поручения. Предупредила Януша, что вынуждена запереть его в комнате. Он не возражал. Он привык прятаться.

После я пришла к Александру, и как просил Генрих, не отходила от него ни на шаг. Весь день меня знобило и трясло от напряжения, я то и дело подбегала к окну ожидая появления черных машин. Но тот день прошел спокойно. Вечером я отнесла в комнату Януша ужин и запас воды, и снова закрыла его. Перед моим уходом, Януш подошел ко мне, взял за руку и глядя с надеждой, прямо в глаза, сказал:

— В каждой нации есть хорошие и плохие люди.

— Да, Януш.

— Он хороший человек, вы же знаете это?

Я сглотнула слезы, кивнула и вышла.

Утром случилось то, о чем предупреждал Генрих. После бессонной ночи, я в очередной раз подошла к окну и заметила караван машин подъезжающих к нашему дому. Группа из двенадцати человек все в великолепных формах гестапо, официально вошли в наш дом и начался обыск. В тот момент, я сравнила действия педантичных немцев из НСДАПа, с событиями из моего далекого прошлого, когда родительский дом обыскивали сотрудники НКВД. В отличии от моих соотечественников, гестаповцы тщательно и без излишней спешки исследовали каждый угол нашего дома. Комнату за комнатой, без разрушительных последствий они рассмотрели каждую вещь, изучили каждый документ. Один из них бросил случайный взгляд на Александра, который все время сидел у меня на руках и удивленно, с трепетным испугом рассматривал пугающих его людей. Но видимо не усмотрев в мальчике ничего подозрительного вновь углубился в обыск. С Янушом возникли небольшие проблемы, когда гестаповцы дошли до его коморки, и увидели за дверью еврея, первым их желанием было забрать его, но вмешалась Хана. Она грозно встала поперек дороги, обезоружив своим видов щепетильных служителей системы, и ворчливо произнесла:

— Если вы его уведете, кто тогда будет работать? Или я похожа на лошадь?

Молоденький офицер, опешил и не долго думая потребовал:

— Документы!

Я протянула ему бумаги, он бегло просмотрел их и вынужденно отпустил учителя. Януш поспешил скрыться в своей комнатушке, а я поспешила закрыть его на замок. Офицер одобрительно кивнул, и спустился вниз. Когда эти люди ушли, мы вздохнули с облегчением. Наш дом не понес серьезных изменений, и через несколько часов совместной уборки, вновь обрел черты приличного жилища, словно и не проходило никакого обыска.

Вновь потянулись долгие часы томительного ожидания, когда я подскакивала к окну, едва заслышав звук приближающегося автомобиля. Даже Ханна, проявила себя с иной стороны, она то и дело интересовалась не вернулся ли господин генерал домой, и несколько раз приносила нам с Александром в комнату молоко с печеньем. Есть нам не хотелось, и мы только вежливо благодарили ее за заботу.

Генрих вернулся на следующее утро. Я только задремала в кресле у окна. Александр мирно посапывая, спал в своей кровати, когда послышался шум подъезжающей машины. Я вскочила и выглянула в окно. Из черного Мерседеса выходил Генрих. Он выглядел уставшим, но вполне спокойным. Я сбежала вниз и столкнулась с ним в дверях. Он только вошел и расстегивал пальто, когда увидел меня. Я бросилась к нему в объятия и долго боялась отпустить. А он гладил мои волосы и шептал:

— Милая моя, я же говорил, все обойдется.

— Не оставляй меня больше, прошу тебя. — взмолилась я.

— Ни на одну минуту. — ответил он.

Мы поднялись в спальню, но он не словом не обмолвился о своем аресте и дальнейшем допросе, будто это было всего лишь страшным сном. Вечером, он вышел из дома в военной форме, одев все свои медали и награды, и вернулся, когда я уже спала. Он лег рядом, и как обычно крепко прижал меня к себе.

Утром позвонила одна из жен офицеров, часто навещавших наш дом. Я не узнала ее по голосу и не могла вспомнить ее имени, когда она торопливо тараторила об ужасном происшествии.

— Ян говорил, что Рихард плохо кончит. Так оно и случилось. Допился, несчастный и пустил себе пулю в голову. Ну надо же такое себе представить, в то время как наша страна процветает и одерживает победу за победой, проявить столь унизительную слабость. Прав был Ян, когда говорил, что Рихард — слабак. Ты так считаешь?

Я согласилась, но больше из вежливости. Мне стало ясно только одно. Накануне вечером, Рихард изрядно напился, и застрелился в своей маленькой квартире на улице Neue Schönhauser Strasse, с прелестной деревянной лестницей выходящей прямо во двор. И хотя все были уверены, что выстрел он произвел собственной рукой, я точно знала, в чьей именно руке был пистолет, оборвавший жизнь этого неприметного и грубого человека.

В том же году Генрих получил новое назначение, он не распространялся мне о тонкостях своей служебной деятельности в СС, но вынужден был теперь уезжать из дома едва вставало солнце и возвращаться, когда весь дом уже спал. Наступили темные для меня времена. Я практически осталась одна. Только милый Александр и доброжелательный Януш иногда помогали мне отвлечься от грустных мыслей. В то время я тосковала по Генриху, и от этого мне становилось не по себе. Я уже тогда начала думать, о последствиях войны. Уже тогда передо мной встал вопрос: «А что случится, когда война закончится». Неважно чем она закончится — победой или поражением Германии. Я знала одно, так или иначе я проиграю.

17. Заксенхаузен. Конец войны.

В начале декабря 1944 года союзники начали бомбить Берлин с воздуха. Утром и вечером, как по расписанию, громкие взрывы сотрясали все ближайшие окрестности. Наш дом хоть и находился в отдалении от города, но, так или иначе, наполнялся оглушительными взрывами. Очень часто я замечала как столпы пыли, поднятые разрушенными зданиями, темным облаком рассеивался по округе, и, танцуя смертельный танец, устало оседают в окрестностях. Это было дикое и пугающее зрелище.

Еще до того, как прогремел первый взрыв, все служащие нашего дома покинули нас, и посовещавшись, мы решили отправить Александра и Януша в Нюрнберг к фон Зиммерам. Генрих написал длинное, официальное письмо, в котором описывал свои пожелания по устроению мальчика в безопасности. Вместе с Александром, учителем и экономкой, пожелавших сопровождать мальчика в опасном путешествии, мы отправили письмо по назначению. Через два дня, позвонил отец Генриха, господин Отто фон Зиммер. Он сообщил, что мальчик добрался благополучно и они с превеликим удовольствием займутся его воспитанием. Ханна и Януш безусловно остаются при мальчике.

Я успокоилась, теперь меня уже ничего не привязывало к дому. И я могла спокойно передвигаться по городу. В те дни я стала чаще навещать своих новых знакомых, живущих в том же районе, что и мы. Воспитанные и учтивые немки, хоть и не принимали меня как свою ровню, все же старалась любыми способами не дать мне почувствовать нашу огромную разницу в социальном положении. Воспитана я была не хуже этих великолепных женщин, но как они не могла похвастаться удивительными событиями из жизни, и по возможности старалась больше слушать, черпая из их жизней, что-то новое для себя.

Не смотря на то, что ситуация в Берлине ухудшалась, мои новые подруги искренне верили, в победу Третьего Рейха. Они часто говорили, что придет время и Германия еще себя покажет, что это только затишье перед смертоносной бурей. Никто не хотел верить, что непобедимые войска нацисткой Германии могут принять позорное поражение. Их политические взгляды, заставили меня осознать, что фюрер был всего-навсего олицетворением системы и одной общей идеи, которой в те года дышала основная масса людей населявших Германию. Эта идея жила в их умах и текла в их крови.

Однажды они завели разговор о евреях. И я впервые с ужасом осознала, что эти женщины и понятия не имеют о ситуации творящейся в оккупированной Европе. Они говорили о переселении евреев спокойно и с легкими насмешками.

— Вы заметили, что в городе стало легче дышать? И пусть лучше нас разносят с неба, чем мы бы терпели соседство с этими ужасными людьми. — высказывание Хизер, миловидной шатенки, с идеальным макияжем и шикарными волосами, вызвало всеобщее одобрение.

Я впервые решилась вмешаться в их разговор.

— Почему вы считаете, что евреи ваши враги?

Они все замолчали и удивленно уставились на меня, словно я в этот момент оскорбила их самые светлые чувства.

— Дорогая, только не говорите нам, что вы из этих… — удивленно закатив глаза, надменно спросила Паула.

— Из этих?

— Ну из пацифистов, из миротворцев.

— Я знала много евреев, прекрасно образованных и воспитанных. Мне кажется, они не заслужили такой участи.

— Участи? А что с ними делают плохого, их просто увозят туда, где им самое место. Я тоже знала много евреев, так вот все они были напыщенными и самовлюбленными наглецами. Они в лицо смеялись твоей неопытности в какой бы то ни было области. И чувство это поверьте мне, не из приятных. Быть осмеянной евреем. — возмущенно проговорила Хизер.

Паула поддержала ее утвердительным киванием головы.

Я не выдержала. Голос мой тогда звучал спокойно, я словно рассказывала им об очередном своем путешествии по Европе.

— В Варшаве, всех евреев согнали в гетто. Вы знаете, что это такое? — они удивленно заморгали. — Это такие закрытые кварталы. Где у людей нет возможности даже добыть себе пропитание. Они голодают, их кожа приобретает темно серый оттенок, как у покойников. Оттенок смерти. У них забирают личные вещи и драгоценности, регулярно избивают. А после отправляют в лагеря смерти, и запах от их горящих тел, разносится на многие мили вокруг. В Смоленске, всех евреев из гетто, по очереди поставили в линию и пустили каждому пулю в затылок, а после скинули в глубокий ров и закопали. Вы это переселение имели ввиду?

На один лишь миг в комнате повисла тревожная тишина. Женщины удивленно моргали и переглядывались, не зная что ответить. Я смотрела на их лица и не могла понять, неужели эти роскошные женщины, верные жены своих бравых и отважных мужей, на самом деле ничего не знают об ужасах творящихся за пределами Берлина?

Первой опомнилась Паула. Она затрясла головой и замахала руками.

— Нет. Нет. И еще раз нет. То что вы говорите, это полная чушь. Это все сказки распускаемые этими жалкими евреями, мол пожалейте нас, мы такие несчастные. Эти люди, приспособленцы, они как вампиры, обживаются на теле здоровой страны и медленно сосут из нее кровь, подстраивая под себя все что их окружает. Они спекулянты, зарабатывают на горе не зная совести. И, в противовес вашим словам, расскажу одну историю, моя знакомая, вышла замуж за еврея. И когда им объявили о переселении, она категорически отказалась. Так вот они живут сейчас с ним припеваючи, в своей квартирке в Кельне и бед себе не знают. Если бы все было как вы говорите, Анна, разве позволили бы моей знакомой спокойно наслаждаться тихим, семейным счастьем.

Я не сдержала дерзкого смешка.

— Вашей знакомой повезло. Мне известен другой исход смешанного брака с евреем. Вы не хотите видеть правду. На ваших глазах пелена высокомерия, почему-то вы считаете себя высшей расой, людьми иного сорта. Но это не так. Все люди одинаковые.

— А вы Анна, простите, немка? — вмешалась молодая девушка, которая до этого все время молчала. Ее звали Ида.

Я поднялась и повернулась к ней.

— Я русская, и горжусь этим.

Ида театрально закатила глазки.

— Вот откуда идет это ваше удивительное, примитивное пренебрежение нашими принципами. Вы русские, люди другого сорта. Я конечно удивлена, что Генрих выбрал именно вас, ведь он всегда был ярым привеженником идей партии. Но видимо в вас русских что-то есть, раз мужчины позволяют вам хранить в голове подобные глупости и жалость к евреям. Даже если все происходит так, как вы рассказываете, в этом нет ничего противозаконного. Они пришли жить на наши земли, значит и должны принимать наши правила. Если они того не желают, то это… исключительно их выбор.

— Ида! — грубо оборвала ее Паула. — Нельзя так говорить. Ты словно подтверждаешь ее слова!

Я решила, что пора заканчивать этот балаган и прощаться с моими очаровательными подружками.

— Знаете Ида, ваши слова возможно и имели бы смысл, если бы выбор им все же давали.

Ида открыла было рот, но я всем своим видом дала понять, что больше не желаю ее слушать и собираюсь уходить.

Хизер, как хозяйка дома, собралась меня провожать, на последок шикнув, на свою нахальную подругу. Я покинула тот дом со смешанным чувством, мне показалось, что те женщины просто не желают видеть этой правды. Они закрыли свои мысли от того кошмара, что может на них обрушиться. Они свято верили в своих мужчин и желали оставаться в этой прелестной неосведомленности. Наверно именно так легче было жить в годы самой дикой и ужасной войны.

Вернувшись домой, я впервые в своей жизни открыла бутылку шампанского и сделала свой первый и последний глоток дорого игристого вина. Я часто видела, как эти женщины поднимая бокалы, смеются и радуются жизни. Щеки их розовеют, взгляд становится мягче. Может в этом их спасение от жестокой правды. Может быть, сбежав в страну розовых грез, они забывают о суровой реальности.

Когда Генрих вернулся, я кружилась по зале, напевая Венский вальс, и заливалась слезами. Меня едва не выворачивало от воспоминаний всего того, что я увидела за эти годы. И я с ужасом осознавала, что уже никогда и никуда не смогу от них убежать. Это было мое личное клеймо на всю жизнь. Кровоточащее клеймо на сердце.

Несколько минут он не мог понять, что происходит. Но когда я сбилась, запнулась и сквозь рыдания громко рассмеялась, он подскочил ко мне и поймал в объятия. Он крепко прижал меня к себе, а мои слезы стекали на его форму. Вероятно так же, как она намокала от чужой крови, в тот день она намокла он слез пролитых по невинно ушедшим женщинам и мужчинам, детям и старикам, всем тем, кому не удалось пережить личное знакомство с нацистскими лагерями смерти.

Генрих отнес меня в комнату, раздел и словно маленького ребенка долго-долго укачивал на руках, пока я не уснула. В ту злополучную ночь я спала крепко. А проснувшись, поняла: накануне, я потеряла саму себя. Я уже не была Анной Орловой, русской девушкой с открытым сердцем и большими надеждами на светлое будущее. Но я так и не смогла стать немкой, Анной фон Зиммер, верной и преданной женой моего генерала. Я застряла где-то между, ни прошлого, ни будущего, только жестокая правда настоящего.

В апреле того же года, я поняла, что жду ребенка. Ребенка от человека, судьба которого на фоне приближающихся войск союзников и Красной Армии, стала терять свои реальные черты. Я не стала сообщать Генриху эту новость, чтобы не вселять в нас двоих напрасную надежду.

Накануне моего двадцать четвертого дня рождения, Генрих вошел в комнату и заложив руки за спину официально сообщил:

— Я должен уехать.

— Куда? — Безучастно, даже не глядя на него спросила я.

Но он проигнорировал мой вопрос, протянул мне конверт с письмом и сухо сказал:

— Здесь деньги и адрес моих родителей. Они примут тебя в любое время. Тебе надо ехать, Анни. Здесь становится не безопасно.

Я взяла конверт, но машинально, без интереса. На самом деле в душе моей тогда всколыхнулась волна протеста. Я вскочила и бросила на Генриха гневный взгляд.

— Ты не оставишь меня здесь одну! — решительно заявила я.

Он нахмурился, но не ответил.

— Что ты молчишь? Скажи мне в лицо! Смелее: говори — я всегда плевал на тебя Анни, я делал только то, что считал нужным. Думал только о себе и жил как мне одному удобно! Ты позволял мне наслаждаться моментами радости, только для того, чтобы сейчас спокойно уйти. Но я больше не позволю тебе так беспечно распоряжаться моей жизнью. Я твоя жена, Генрих, или может ты забыл это? Ты повесил на меня эту обязанность не спросив, и впредь, что бы ты не говорил и не делал, я буду рядом! Так что подумай хорошо и скажи — куда мы едем?

Генрих посмотрел на меня как на безумную. Своей внезапной вспышкой решительности, я ввергла его в стопор. Он стоял на пороге не шелохнувшись и нахмурившись о чем-то думал. Складки на его лбу шевелились, Генрих принимал окончательное решение.

— Это невозможно. — принял он окончательное решение и собирался уходить.

Но я сдаваться не собиралась. Слишком много мы пережили вместе, слишком основательно он разместился в моей жизни и в моем сознании. Его желание оставить меня одну, я рассматривала как трусость или предательство, но не как желание защитить. Он уже открыл дверь, когда я сделала последний шаг вперед и решительно заявила:

— Если ты уйдешь, я отправлюсь прямиком к вашему фюреру и поставлю его в известность, о том, что я русская шпионка, и все сведения полученные у тебя в доме я передавала своим товарищам. Пойдем таким путем?

Он замер на пороге.

— Генрих. Ты слышал меня? Ты же знаешь, что я способна на это.

Генрих обернулся. Лицо его выражало сомнение и отчаяние. Он запутался в собственных мыслях и я отчетливо читало это в его напряженно пульсирующих венках на ровно остриженных висках. Его сомнение, придало мне уверенности.

— Анни, место куда меня отправляют, закрыто для гражданских лиц. Ты не можешь…

— Я могу сделать то, что обещала. — уверенно настаивала я.

Он все понял. Своей решительностью я сломала его сомнения. Он позволил мне тогда ехать с ним. Вскоре, мы уже молча ехали в черном Мерседесе. Мы сидели на расстоянии, и будто не замечали присутствия друг друга. Несколько раз совсем близко разрывались снаряды, но шофер, словно не замечая творящегося вокруг хаоса, продолжал ровно вести машину вперед.

В конце пути мы остановились перед железными воротами, ведущими к огромному сооружению, окруженному высокой кирпичной стеной, обнесенной по периметру колючей проволокой. Над воротами, словно выжженная на сером небе, выделялась веселая надпись на немецком: «Труд облагораживает». Ворота распахнулись и мы въехали в место, которое в первые минуты пребывания, вызвало у меня приступы тошноты. «Заксенхаузен» — так оно называлось. Трудовой лагерь, где проводились самые жуткие и аморальные эксперименты над людьми. Там не убивали заключенных, по крайней мере в пугающих количествах, но там убивали в заключенных личность и все живые чувства. Из людей делали подопытных кроликов, которые гибли за неизвестную им идею. Люди теряли в себе человечность, превращаясь в безропотных и запуганных зверей.

Едва мы въехали в ворота, мое сердце сковали ледяные тиски ужаса, я явно ощутила запах смерти и страха, которым был наполнен воздух на этой закрытой территории. Этим запахом, было пропитано буквально все в округе: дома, леса, поля и люди.

Я бросила взгляд на Генриха, он сидел, с отрешенным видом, словно ничего не произошло, и на лице его красовалась омерзительная и жуткая маска Дьявола. Мне стало противно, и я вновь отвернулась.

Машина остановилась, дальше предстояло идти пешком. Я боюсь вспоминать те минуты, когда вдыхала тот удушливый запах человеческих страданий, нигде на земле нет более едкого запаха смерти. Мы прошли через небольшую площадь и вошли в здание комендатуры. Вооруженные солдаты, охраняющие лагерь, рассматривали меня с нечеловеческим любопытством, я даже на мгновение ощутила их жаркое дыхание у себя на затылке, словно все они окружили меня плотным кольцом и не дают сделать даже шага.

Кабинет Генриха располагался на втором этаже непримечательного серого здания. Внутри он был отделан с кричащей и надменной роскошью, в противовес убогому состоянию самого лагеря. Едва мы вошли, Генрих сразу закрыл дверь. Я подошла к окну. Мы продолжали хранить молчание. Я боялась спрашивать. Он боялся отвечать.

Из окна открывался вид на странное сооружение, напоминающее школьные беговые дорожки, но отличающиеся по цвету. Не было сил смотреть на темнеющие вдалеке бараки, где наверняка ютились тысячи заключенных лагеря и я отвернулась.

— Ты все это время лгал мне. — сказала я.

Генрих не отреагировал, словно меня не было рядом. Не знаю, было ли ему стыдно или тяжело сознавать, что я вкусила в полной мере грязи его черной натуры.

— Тебе надо было оставить меня в России. — скорбно произнесла я.

Генрих усмехнулся, но не ответил. Он сел за свой стол, плеснул виски в хрустальный бокал и откинувшись в своем шикарном кожаном кресле, в задумчивости закрыл глаза.

- В России я должен был тебя уничтожить. — неожиданно холодным тоном, признался он.

Я не испугалась.

— Значит надо было меня уничтожить. Лучше было умереть тогда, чем понимать то, что я отдала свою душу Дьяволу.

— Когда-нибудь ты все поймешь Анни. Я не мог поступить иначе.

Он говорил, словно бредил.

В дверь постучали и на пороге появился вооруженный лейтенант. Он бросил на меня удивленный взгляд. Затем быстрым шагом подошел к столу, выкинул руку в приветственном жесте угасающего Рейха и заявил:

— Господин генерал, на сегодня назначено перемещение. Пришел приказ, всему личному составу немедленно покинуть лагерь.

Генрих поднял на офицера уставший взгляд и сухо отдал сове последнее распоряжение:

— Приказ выполнять. Я остаюсь.

— Но господин генерал…

— Идите, Койель. Выполняйте.

Офицер бросил взгляд на портрет фюрера, выкинул руку вверх и с вызовом воскликнул:

— Да здравствует, Гитлер! Да здравствует, Германия!

Он ушел, а Генрих вновь закрыл глаза и погрузился в свою задумчивость.

Ближе к ночи в лагере началось оживление. Из окна, я наблюдала за ужасом воцарившимся на улице. Освещенные тусклыми прожекторами, из-за опасности привлечь внимание союзников, площади перед комендатурой начали наполняться людскими массами. Это были даже не люди, а то что от них осталось. Худые, почти лишившиеся красок жизни, в полосатой оборванной и затасканной одежде, они испуганно толпились в центре и отчаянно жались друг к другу. Когда места на площади практически не осталось, вооруженные солдаты вывели еле двигающихся от смертельной усталости людей, за ворота. Это шествие напоминало караван смертников.

— Куда их уводят? — спросила я. Это был риторический вопрос. К тому времени я догадывалась, что происходит.

— Сейчас это уже не важно. — равнодушно ответил Генрих.

Я обернулась на него. Он сидел за своим столом и не отрываясь смотрел на меня. В руках он крутил стеклянную капсулу. Я поняла о чем он думает, и для чего предназначена эта маленькая капсула. Я презрительно усмехнулась.

— В какой-то момент, я заставила себя поверить, что ты изменился. Что я смогла пробудить в тебе человеческие чувства. Я видела и радовалась, когда ты улыбался, я наслаждалась этими моментами. Ведь они были только нашими. Но как бы не старались мы закрыть свою правду друг от друга, неизменным остается одно — ты остаешься собой.

Генрих поднялся и заправив руки за спину вытянулся в военной стойке.

— Когда все закончится, Анни, прочти мое письмо. Это единственное, что я могу для тебя сделать.

— Когда все закончится, я забуду твое имя навсегда…

— Это твое право.

Через несколько часов улицы лагеря стихли, оставались только самые преданные своему генералу солдаты, поклявшиеся до конца стоять за своего командира. Генрих вышел к ним один лишь раз и просил уйти. Они отказались. Эта преданность умирающей системе поражала и пугала. Перед лицом смерти, они не боялись ответить за свои преступления. Все в ту минуту знали, что со дня на день они придут. Союзники были уже совсем близко и оставалось только сделать последний рывок в освобождении, чтобы положить конец нацистскому кошмару.

Мы ждали в тишине. Генрих в своем кресле, я на диване. Иногда, от усталости я погружалась в сон и просыпаясь бросала взгляд на Генриха. Он за все это время даже глаз не сомкнул. Он сидел в своей неизменной позе и ждал. Ждал своего часа, ждал конца. А я все это время, старалась убедить себя, что передо мной в первую очередь не беспощадный солдат Вермахта, а родной и милый сердцу генерал, который только мне одной умел дарить улыбки и нежные слова.

Время шло, выстрелы и взрывы доносились пугающе близко. Когда утром, 22 апреля раздался залп по воротам, я подошла к окну. Генрих продолжал сидеть в своем кресле. Ворота рухнули и на территорию ворвались вооруженные солдаты Красной Армии.

— Они идут. — тихо сказала я.

Генрих поднялся, подошел к окну и поправил свой мундир. Он встал совсем рядом, и от его близости мне захотелось разрыдаться.

— Почему мы не встретились раньше? — тихо спросила я.

— Значит судьба нас послала другу, именно в такие дни.

— Что теперь будет?

Генрих склонился, с нежностью прикоснулся к моему животу и вскользь поцеловал меня в висок.

— Я прошу тебя только об одном, Анни, если родится мальчик, назови его — Герман.

Я вскинула на него взгляд, он знал о беременности. Он знал и молчал, и лицо его не выражало эмоций, оно было ровным и спокойным, как всегда. Поддавшись минутному порыву, я прислонилась к нему спиной и позволила обнять себя. В последний раз, в последние минуты крайнего отчаяния, когда весь мир построенный Рейхом рушился на глазах.

Перестрелка с охраной лагеря уже закончилась, теперь все они с поднятыми руками стояли на площади под окнами комендатуры. Послышались громкие голоса на лестнице. Генрих поцеловал меня в последний раз и отошел, встав в сердце своего кабинета. С грохотом распахнулась дверь, и впервые за последние годы я услышала родную речь:

— Руки вверх!

— Немецкие офицеры не сдаются простым солдатам. — дерзко ответил Генрих.

Прогремел выстрел.

Я обернулась. Генрих лежал на полу, из раны на груди просачивалась темная кровь. Он повернулся ко мне и протянул руку. Я подбежала, опустилась рядом и прижала его руку к губам. Он смотрел на меня совсем иным взглядом. Его губы едва шевельнулись, но я услышала: «Анни, прости меня». Я не смогла сдержать рвущихся на свободу чувств. Больно защипало глаза, и, сдерживая слезы, я прошептала ему: «Я прощаю тебя…». Он улыбнулся, впервые за все время, что мы провели вместе — улыбнулся, чистой и искренней улыбкой.

Но в тот момент, когда я хотела обнять его и прижаться к его груди, чтобы поймать последние удары угасающего сердца, кто-то грубо схватил меня за волосы и откинул в сторону. Второй выстрел прозвучал внезапно. Генрих застыл. Он был мертв.

Ворвавшиеся люди схватили меня за руки и потащили на улицу. Со всех сторон до меня доносились родные голоса и мелькали родные лица. На мгновение могло показаться, что кого-то из них я знала лично, и прежде мы были знакомы. Кто-то плюнул в мою сторону, но не попал. Они грубо втолкнули меня в группу немецких солдат. Один из солдат, удержал меня, чтобы я не упала, и помог опуститься рядом с ними на землю. Второй солдат протянул мне платок и накинул на плечи китель. Я опустила голову и заплакала на плече незнакомого мне офицера. Они окружили меня со всех сторон, пытаясь скрыть от холодных взглядов моих соотечественников. В те далекие минуты, поддерживаемая врагами моего народа, я поняла, что могу отречься от всего, что прежде было в моей жизни: от прошлого, от семьи, от родины, но я никогда не смогу отречься от Генриха.

Начались мои долгие и мучительные скитания.

Как жену военного преступника, меня привели на допрос к командиру НКВД. Едва я вошла в комнату для допросов, он окинул меня презрительным взглядом и надменно хмыкнул. Я опустилась на стул.

— Анна фон Зиммер. — опустив взгляд в какие-то бумаги, грубо прочел он на немецком.

Я вздрогнула, мне вдруг стало страшно. Я вспомнила тот кошмар который мы пережили с сестрой, когда уводили наших родителей. Я вспомнила те годы, когда мы жили в страхе, что нас найдут, и за нами придут. Я вспомнила что такое жить в СССР. Никто не знал, что я покинула Россию вместе с Генрихом, все живые свидетели были мертвы. И я решила молчать до конца.

Я вскинула на него взгляд и уверенно сказала на родном языке:

— Да. Больше не утруждайте себя, я говорю по-русски.

Он усмехнулся. Начались долгие часы унизительного допроса, когда меня обвиняли в пособничестве нацистами. Я все отрицала. Меня выпустили лишь через неделю, когда я была измотана и уничтожена. К моему освобождению приложил руку отец Генриха. Он первым делом собрал все необходимые доказательства моей полной непричастности к совершаемым моим супругом преступлений. И даже умудрился найти свидетелей, доказывающих мое лояльное отношение к евреям во время войны. Как оказалось, все люди служившие в варшавском доме — выжили. Я была этому рада, но ничем не выдала свой радости. Мои прежние друзья, давали показания в мою защиту, отказываясь при этом встречаться со мной лично.

После освобождения, фон Зиммер забрал меня в свой дом. В Нюрнберге я вновь встретилась с Александром. Несколько часов я крепко обнимала его, боясь отпустить. А после долго сидела у его постели, наблюдая, как он спит.

Тело Генриха, после сделанных для отчета союзникам фотографий, позволили забрать для кремации. 15 мая 1945 года, я развеяла его прах в поле за домом фон Зиммеров. Через шесть месяцев на свет появился наш сын. Я назвала его Герман.

Война закончилась и начались громкие процессы над военными преступниками Третьего Рейха. Я никогда не оправдывала их действий, но мне казалось диким, почему в те времена никто не говорил о преступлениях совершаемых НКВД? Почему все молчат об уничтожении мирных жителей Германии? Почему все кидают камни, прикрывая при этом свои лица? Это было страшное время. В некоторых странах, где оставались проживать немецкие граждане их заставили носить те же самые унизительные повязки, на которых теперь горела буква «N». Чем победители были лучше нацистов? Чем те люди отличались от зверей? Это новые господа мира — завоеватели. Мне было трудно все это вынести. Я вспоминала слова Януша: «В каждой нации есть хорошие и плохие люди». Он как всегда оказался прав.

После войны, Януш, один из немногих своих братьев, выживший и перенесший все лишения, уехал в Америку и начал преподавать в одном университете. Про войну он рассказывал с неохотой, и старался молчать. В 50 году он женился и я больше ничего о нем не слышала.

Когда умер Сталин, я вернулась в СССР. Бежать из Германии, помог отец Генриха, он по своим связям провернул все тайно и в кротчайшие сроки. Он не стал отговаривать меня, только благословил нас в дорогу. И просил писать им письма.

Я не успела попрощаться с семьей Генриха. Когда я уезжала, все домашние мирно спали. Я тихо собрала Германа и на прощание зашла в комнату Александра. Зиммеры оказались великодушными людьми, и словно в насмешку свергнутому строю, они усыновили еврейского мальчика. Я знала, что оставляю его в надежных руках.

Александр спал. Я несколько минут просидела у его кроватки, вспоминая все, что нам довелось пережить вместе. На прощание, я осторожно, боясь разбудить, поцеловала его в лоб. Затем забрала одну из наших с ним фотографий, сделанную еще до рождения Германа и навсегда покинула Германию.

Я вернулась в Россию. Я знала, что ничего меня там не ждет, но все же это был мой дом. Родина Генриха опустела без него, стала чужой и пугающей.

В Смоленске, я добилась восстановления утраченных во время войны документов, солгав что долгое время провела в Омске, где ожидала окончания войны. На вопрос, почему я решила вернуться именно сейчас, я ответила, что мне необходимо похоронить мою сестру, погибшую в дни оккупации.

Так я вернула себе свое прежнее имя, и вновь стала — Анной Павловной Орловой. Герману я дала отчество своего отца.

Выполняя обещание данное Саре, я организовала перезахоронения моей сестры и доктора Измайлова. Останки Сары и ее матери, найти так и не удалось.

Позже я решила отыскать Ирину. Я не знала ни имени, ни фамилии, но провела несколько месяцев, узнавая обо всех гражданах переживших оккупацию. Я нашла Ирину в полуразрушенном доме на окраине, где она жила вместе со своей семьей. Я не знала, узнает ли она меня, когда увидит, ведь мы виделись всего один раз и в то смутное время, когда лица окружающих сливаются в одной безликой маске смерти. Но она узнала меня. Едва открылась дверь, она застыла на мгновение, а затем по ее щекам покатились слезы. Она бросилась обнимать меня и причитать:

— Все говорили, что ты погибла? Где ты была? Куда пропала?

— Долгая история, — с улыбкой ответила я.

— Ну проходи… проходи… правда мне накормить тебя нечем.

— Я не голодна.

Она провела меня в дом, и усадила в старенькое и до безобразия неудобное кресло, но видя ее волнение, я даже виду не подала. Я только заметила как она постарела, некогда красивая, молодая женщина, исхудала и осунулась. Лицо ее стало белым, все в мелких оспинках, глаза потухли и вокруг них появились глубокие морщинки. В ней уже не было того озорного огня и шарма. Война меняет судьбы людей, рушит и ломает, с корнем вырывая все человеческое и прекрасное.

Ирина наспех приготовила чай и протянула мне кружку.

— Как ты? Нашла меня все же… — с ноткой грусти сказала она. — Я часто вспоминала о тебе… тоже пыталась отыскать… Среди этих… мертвых. Тебя объявили без вести пропавшей, ты знала?

— Да. Уже столкнулась с этим.

— Так где ты была?

— С ним…

— С Генрихом? — глаза Ирины от удивления расширились. — Я догадывалась, когда узнала, что ты пропала. Я знала, что он не причинит тебе вреда, и предполагала, что он мог забрать тебя с собой. Как он?

— Он мертв.

— Этого следовало ожидать. — печально вздохнула она. — Как ни крути, он был преступником.

— Я была с ним до последнего дня…

— Зачем ты вернулась? Почему не осталась там?

— Здесь мой дом. Моя родина…

— Правильно. Правильно. Я наверное тоже не смогла бы оставить свой дом. Столько здесь пережито…

Ирина грустным взглядом обвела свою убогую комнату.

— Хорошо что ты нашла меня, мы ведь можем теперь дружить… у меня совсем нет друзей…

— Нет? Почему? — удивилась я.

— А как ты думаешь? Когда город освободили, выжившие начали срывать свою злость на тех, кто хоть как-то поддерживал немцев. Мне на воротах часто рисовали символы нацистов и писали: «Немецкая потаскуха». И я ведь не обвиняю их… шла война… что я должна была делать?

Ирина спрятала слезы, прикрыв глаза дрожащей рукой. Мне по человечески стало жаль ее. Я достала из сумки деньги, и положила на стол. Она безумным взглядом посмотрела на деньги.

— Забери.

— Я хочу помочь тебе…

— Немедленно забери. Я здоровая женщина, сама могу заработать… Тогда времена были другие, и у меня не было выбора, а сейчас в этом нет необходимости. Мои дети сыты, мы не бедствуем.

Я не хотела ее расстраивать, поэтому убрала деньги в сумку. Просидев еще несколько часов, мы распрощались под вечер, дав друг другу обещание видеться чаще.

Первый мой Новый Год в СССР, я встречала в этом тихом, забытом доме, вместе с Ириной и ее детьми. Впервые увидев Германа, Ирина застыла на месте и долгое время не могла отвести от него взгляда. Затем подошла ко мне, обняла и прижала к себе.

— Он так похож на него.

В тот день я впервые, после возвращения в Россию, расплакалась. Я проплакала почти час у нее на плече, пока мальчишки в детской комнате играли в войнушку. Герман был самым рьяным защитником Родины, он бегал по комнате и кричал: «Гитлер капут!» «Ханде хох!» А я отчаянно рыдала. Я боялась, что когда-нибудь он узнает правду о своем отце и возненавидит его всем своим отважным сердечком. Я никогда не затрагивала с ним эту тему, даже когда он спрашивал всегда старалась отклониться от ответа или отвести его вопросы в другую сторону. Я боялась, что мой сын вырастет в тени преступлений Генриха. Что люди, будут тыкать в него пальцами и говорить, что он сын убийцы. Но больше всего на свете я боялась ненависти, что может родиться в сердце Германа. Ненависти к родному отцу.

Я видела, что после войны творилось с несчастными детьми. Как их ломала реальность и жестокая правда. Сколько слез они проливали, совсем юные, не окрепшие и не осознающие всю суровость открывшейся правды. Мне было жаль их… Я боялась, что мой сын тоже не сможет жить с этой правдой. Я боялась оставить холодный след на его жизни. Поэтому молчала».

Эпилог.

Мир тому, кто не боится

Ослепительной мечты,

Для него восторг таится,

Для него цветут цветы!

(Константин Бальмонт)

Когда Анна Павловна замолчала, она посмотрела на меня, с тоской и мольбой во взгляде.

— Скоро наступит мой срок. Я чувствую это. Становиться как-то легче. И дышать уже не так трудно и вспоминать не так больно… И я хочу просить тебя…

— Проси что угодно! — хватая ее руку, решительно воскликнула я.

Она протянула мне листок бумаги, пожелтевший от времени и истрепавшийся по краям.

— Это его последнее письмо. — тихо сказала Анна. — Он оставил его в тот день. Ты можешь прочесть, если пожелаешь… на обратной стороне адрес. После моей смерти, я хочу чтобы мой прах был развеян в том же поле, за домом, где я оставила его навсегда… Кто знает, может пришло время нам встретиться вновь? Может наши души достаточно настрадались, и пришло время и нам обрести покой…

Я кивнула и забрала у нее из рук письмо.

В тот же вечер, Анна Павловна Оролова, она же Анна фон Зиммер, женщина удивительной судьбы, закрыла глаза навсегда. Она не страдала и не мучилась, она просто уснула и больше не проснулась. Я настояла на ее кремации, и когда мне вручили урну с прахом, занялась подготовками к поездке в Германию.

Первым делом я решила прочесть письмо. Я пришла домой, поставила урну на стол, и села читать. Письмо было написано на немецком, красивым ровным почерком, принадлежавшем мою прадеду.

«Дорогая моя Анни, я долго не мог решиться и написать тебе это письмо. Возможно последнее в нашей жизни. Пришло время и скоро все закончится. Наверняка меня будут судить и предадут мою имя позору. Но я не отрицаю своей вины за случившееся и признаю все, что однажды обо мне смогут сказать. Я виноват, Анни, виноват и раскаиваюсь. Но не потому, что перестал верить в свои идеалы. А оттого, что встретил тебя. Я раскаиваюсь перед тобой.

Я причинил тебе не мало горя, не мало слез ты пролила по моей вине, и все же я хочу сказать тебе спасибо, Анни. Спасибо тебе за все. В жизни каждого человека, однажды наступает переломный момент, когда мы начинаем переоценивать и анализировать все предшествующие события. Ты Анни, стала моим переломным моментом. С момента первой встречи с тобой, мои прежние убеждения пошатнулись в моем затуманенном сознании, и я словно слепой ребенок начал заново познавать мир. Но к тому времени я зашел уже слишком далеко. Несмотря ни на что, ты одна стала смыслом моей жизни. Ты стала идеалом, к которому я хотел стремиться. Я видел ненависть в твоих глазах, и оттого начинал ненавидеть себя еще сильнее. Но когда в твоих глаза появлялась нежность, я готов был уничтожить сам себя, понимая, что не заслуживал твоей любви. Ты верила мне, а я предавал тебя, своим враньем, но не от того что считал это необходимым, а оттого что не хотел делать тебе больно.

Я, Анни, был слепым щенком, вступая в партию, и со временем стал беспощадным псом. И всегда гордился этим. Но не сейчас. Сейчас я лишь принимаю свое прошлое и свои преступления, как жизненный урок, за который буду жестоко наказан. Но ни смерть страшит меня и не тюрьма, меня страшит мысль, что я могу больше никогда тебя не увидеть. Я никогда не верил в вашего Бога, и никогда не признаю его существования, но знаю, что ты будешь молиться за спасение моей черной души, и возможно именно эта вера позволит нам однажды вновь встретиться.

Анни, знай, до самой последней своей минуты, я буду думать только о тебе. И умру лишь с твоим именем на устах. Я любил тебя всем своим сердцем, хотя ты и считала, что у меня его нет. Береги нашего сына.

Навеки твой, любящий супруг. Генрих фон Зиммер. 20 апреля 1945 года.

Я дочитала письмо и расплакалась, мне показалось что в какой-то момент, я даже услышала его голос, увидела грусть в его глазах и последние слова срывающиеся с его губ: «Анни, прости меня». Не смотря ни на что, он все же оставался моим родственником. Человеком, благодаря которому я появилась на свет. И он остался единственным человеком, которого всю свою жизнь любила Анна. Она осталась верной памяти о нем, до конца своих дней.

На следующий день, я собрала все самое необходимое и вылетела в Нюрнберг. У меня был только адрес семьи моего прадеда, записанный на обратной стороне письма. Я не знала, ждут ли они меня, будут ли рады встрече. Может после побега Анны, они навсегда решили зачеркнуть эту страницу своей истории. Я ехала в неизвестность и волнение не оставляло меня ни на минуту.

Приземлившись в Нюрнберге, я решила дать себе один день передышки, чтобы собраться с силами, прежде чем предстать перед семьей. Я остановилась в тихом отеле, на окраине, заказала на утро такси, и закрылась в номере.

Утром я наспех приняла душ, выпила одну таблетку успокоительного, надеясь утихомирить колотящееся сердце и отправилась в дом фон Зиммеров. Меня все никак не покидали мысли: а может они давно продали свой дом, может покинули страну, в надеже забыть и бежать от позора, или может меня встретят развалины некогда красивого и гостеприимного дома. Все это тревожило, отчего ладони мои вспотели.

Когда водитель остановился, я бросила взгляд на дом. Сверила адрес. Это был он. Целый и невредимый, с красивой оградой, благородным фасадом и зеленой лужайкой. Сколько лет он простоял на этом месте, пережил войну, и до сих пор молчаливо стоит в своем вековом величии.

Я расплатилась с таксистом и вышла. Прошла по узкой, каменной тропинке, замерла перед дверью и набравшись сил, позвонила.

Дверь открыли сразу. На пороге появился мужчина среднего возраста, седина едва коснулась его темных волос, лицо сияло открытой добротой. Несколько секунд он разглядывал меня с явным интересом.

Я смутилась:

— Здравствуйте, семья фон Зиммер здесь живет?

И вдруг он застыл в изумлении, едва приоткрыв рот, затем осторожно притянул меня к себе и по родительски прошептал на ухо:

— С возвращением, Анни, я знал, что однажды ты вернешься.

Я почувствовала, как его слезы обожгли мою шею, и поняла, передо мной был Александр, мальчик которого спасла моя прабабушка. Я обхватила его за плечи и разрыдалась, словно знала его всю свою жизнь.

Немного успокоившись после нашей трогательной встречи, он рассказал мне, что чета фон Зиммер, усыновившая его после побега Анны, скончалась больше двадцати лет назад. В один день.

Растили они его как родного сына, и после их смерти он предпочел остаться в родовом имении Зиммер. Остальные родственники его не навещали, несмотря на то, что нацистская Германия пала, они так и не приняли еврейского ребенка в свою семью.

— Она всегда была очень добра ко мне. Я мало, что помню из своего детства, но ее помню отчетливо, будто все это было вчера. Худенькая, спокойная, но решительная. Я помню ее руки, когда она гладила меня и голос, когда пела песни. Недавно я написал книгу, все же пишут о лагерях, о войне, и я решил отдать дань женщине, спасшей мне жизнь. Она называется: «Милая Анни». Он звал ее — Анни.

— Знаю. — вытирая слезы ответила я и протянула ему письмо.

Александр только взглянул на первую страницу и вновь спрятал лицо, стесняясь своих слез.

— Она умерла несколько дней назад, но просила разыскать вас и рассказать, как сильно она любила вас, и что пережила после войны. Она боялась, что вы злитесь на нее.

— Злюсь? За что? Она спасла мне жизнь, подарила настоящее детство в годы войны и оккупации. Подарила новых родителей и будущее. Мне часто говорили, что ты можешь знать? ты не видел настоящий войны. Не видел, хотя она коснулась и меня, но только благодаря Анне, мои воспоминания не так ужасны. За что я могу злиться на нее? Я любил ее. Всем своим детским и наивным сердцем, любил. И всегда ждал ее возвращения.

Я посмотрела на Александра, и представила себе его запуганным и потерянным мальчиком, каким его нашла Анна. Не смотря на седину и морщины, он остался тем же растерянным ребенком, открытым и добрым, каким она описывала его в своем рассказе. Я склонилась к сумке. Александр внимательно следил за моими действиями. Достала урну с прахом и протянула ему.

— Она хотела обрести покой рядом с ним. Перед смертью она просила меня об этом.

Александр улыбнулся.

— Она так и не вышла второй раз замуж?

— Нет. Она любила его до самого последнего дня.

— Она осталась верна ему. Мы знали это. Их любовь стала посланием небес, вопреки всему, наперекор судьбе, они безумно любили друг друга.

Александр с трудом поднялся из своего кресла и подошел к камину. Он поднял рамку с фотографией, и передал мне прямо в руки. Я посмотрела на старую фотографию.

— Это он. — Александр показал на мужчину.

На снимке были запечатлены двое: красивый, статный мужчина, в наглаженной военной форме и женщина, я сразу узнала в ней Анну. Она сидела на стуле, сложив на коленях худые руки. По-военному вытянувшись, офицер стоял позади нее. Они оба смотрели в камеру и едва уловимо улыбались. Казалось, что они были счастливы.

— Я думаю, он тоже ждет ее. — тихо сказал Александр.

Остальные наши воспоминания были наполнены слезами радости, от долгожданной встречи. Вечером мы вышли через задний двор в поле. Шумел сильный ветер, сгибая хрупкие стволы молодых деревьев. Мы встали рядом, Александр обнимал меня за плечи. Я открыла урну и подняла руки, отпуская прах Анны по ветру.

В свете угасающего дня, на одно мгновение мне показалось, что я вижу силуэты: молодая женщина и мужчина. Она бежит к нему. Он раскидывает навстречу руки и принимает в свои объятия. Видение исчезло, а я подумала, возможно, где-то там, за облаками все же существует иной мир, где в конце своего долгого пути, две заблудшие души, все же сумеют обрести долгожданный покой.

PS: Моя семья с радостью приняла Александра. Он был частью истории нашего рода. Он стал одним из нас.

Оглавление

Предисловие

1. Анна

2. «Война началась!»

3.Плен.

4. Семья, в доме напротив.

5. Сестра.

6. Смоленское гетто.

7. Другая женщина.

8. Варшава.

9. Чужой ребенок.

10. Покушение.

11. Учитель.

12. Генриетта.

13. Предательство.

14. Берлин.

15. Если бы они знали…

16. Арест.

17. Заксенхаузен. Конец войны.

Эпилог. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg