«В зеркале забвения»

Юрий Сергеевич Рытхэу В зеркале забвения

У меня остается одна забота на свете,

Золотая забота — как времени бремя избыть.

Осип Мандельштам

1

Говорят, что за мгновение до смерти человек заново, во всех подробностях, переживает свою жизнь, иногда даже вспоминая то, что хотел бы навсегда забыть. Перед его мысленным взором проносятся картины далекого детства, юности, лет взросления и возмужания, учения, и в этом пестром калейдоскопе нет мелких и незначительных событий: все важно, даже, казалось бы, мелкая деталь, необдуманный поступок, оговорка в той или иной степени сказались потом, в будущей жизни, повлияли на последующие деяния, повороты судьбы.

Но, оказывается, такие воспоминания приходят не только перед смертью.

Георгий Сергеевич Незнамов, едущий нынче на пригородной электричке Колосово — Ленинград, еще несколько дней назад литературный сотрудник районной газеты, просто ушел на пенсию, окончательно и бесповоротно распрощался с работой, которую добросовестно исполнял в течение долгих десятилетий. Он больше никогда не вернется в тесный кабинетик с ветхим письменным столом, заляпанным несмываемыми пятнами черти, конторского клея и чего-то похожего на засохшую человеческую кровь, хотя на его памяти в этом помещении никогда и никого не убивали. Больше не посмотрит в окошко с частым переплетом, за которым за полвека пейзаж так и остался неизменным: кривая улица с забором, который неожиданно обрывался зданием поселкового магазина, выстроенного в первые послевоенные годы в стиле дореволюционных помещичьих усадеб, с фронтоном и подобием колонн.

Осенью сорок девятого года Незнамову отказали в приеме в Ленинградский университет как человеку, находившемуся на территории, оккупированной немцами, да еще ингерманландцу по происхождению. Тогда к таким, как он, относились с большим подозрением, тщательно проверяли, даже если он в это время был несовершеннолетним подростком в затерянной деревушке Тресковицы в нескольких километрах в глубь лесов от железнодорожной станции Вруда. Ему дали понять, что с такой биографией лучше не высовываться, вести себя тихо и навсегда похоронить мечты о высшем образовании, о карьере литератора, о чем молодой Незнамов втайне мечтал, относясь с трепетом к печатному слову.

Георгий Незнамов вернулся домой и по пути в родную деревню заглянул в только что открывшуюся районную газету. В кабинете редактора сидел совершенно лысый мужчина в военной форме, в погонах капитана.

Работать в районной газете в те годы было некому: большинство грамотных молодых мужчин погибло на войне, оставшиеся подались доучиваться в институты и университеты, куда их охотно принимали почти без экзаменов.

Внимательно выслушав юношу, редактор Степан Степанович Филиппов сказал:

— Вот тебе пробное задание. В наш район, конкретно, в деревню Тресковицы, на помощь в уборке урожая прибыла группа студентов Ленинградского университета. Среди них несколько ребят аж с самой Чукотки! Представляешь — ехали через всю страну, с холодных краев, где кроме оленьих мхов на земле ничего не растет, — убирать хлеб! Они же ничего подобного никогда не видели! Хорошо напишешь — возьму на работу! Иди!

Георгий выскочил на крыльцо и почти бегом направился на дорогу, надеясь поймать какой-нибудь попутный транспорт. Попался Паша Гаврин, дальний родич, приезжавший в районный склад за водкой. Он сидел на прикрытых мешковиной ящиках и изо всех сил старался изображать трезвого, говоря коротко и односложно:

— Сидай! С краю! Осторожно! Груз! Стекло!

За последними домами райцентра, выйдя на большак, дядя Паша разговорился и подтвердил: в деревню приехала подмога из Ленинграда.

— Работают хорошо! От зари дотемна. Председатель обещал каждому по мешку картошки, а ихнему командиру — все четыре!

— А чукчи среди них есть? — с нетерпением спросил Георгий.

Дядя Паша подумал и решительно заявил:

— Не! Только люди! Парни и девчата, и с ними военный командир.

— Я говорю о ребятах с Чукотки. Они должны выделяться среди русских. Темноволосые, глаза узкие…

— Знаешь, Гоша, — повинился дядя Паша, — в тот день я с утра принял и сам был узкоглаз..

Он вынул из-за пазухи засаленного ватника бутылку.

— Давай!

Георгий отказался. Его мысли были заняты только одним: как написать очерк о чукотских ребятах… Внутренне он был в растерянности, боялся, что не справится, хотя в школе неизменно получал хорошие отметки по литературе за сочинения и изложения.

Но в Тресковицах его ожидало страшное известие: оказалось, что как раз те трое чукотских ребят нынешним утром уехали. Он разминулся с ними буквально на несколько часов! Руководитель студенческого отряда, майор военной кафедры университета сказал:

— Ребята никакого навыка сельхозработ не имели. К лошадям и коровам боялись подходить, убегали… Смеялись над петушиным пением! Правда, народ любознательный, все для них было внове, даже просто зеленое дерево. Один из них, Юрий Гэмо из Уэлена, признался, что в детстве думал, что хлеб на российских полях так и растет в виде булок и караваев… Что интересно: не хотели уезжать отсюда, однако и грех на душу я не стал брать: мало ли что с ними могло случиться? Потом головой отвечай за них!

Погрустневший Георгий бездумно побрел по родной деревне, рассеянно отзываясь на приветствия земляков. На краю единственной улицы он остановился у отчего дома, и тут вдруг его осенила, на первый взгляд, безумная мысль.

Разыскав оставшихся студентов, несколько часов спрашивал у них об уехавших ребятах, как они себя вели, уточнял имена и даже выяснил, что среди них был один эскимос.

Сославшись на важное редакционное задание, выпросил у председателя колхоза ключ от комнаты правления и всю ночь просидел над очерком. Он живо представлял себе, как Юрий Гэмо впервые видит вблизи и лошадь, и корову, слышит утром петушиное пение, идет по желтому полю, задевая колосья, и вся эта новая, еще во многом непонятная жизнь полна для него угрожающих неожиданностей. Не раз он в мыслях возвращается в родной Уэлен, в полутьму яранги, на берег Ледовитого океана… Перевоплощение в чукотского паренька порой становилось пугающе реальным, и приходилось прилагать усилие, чтобы вернуться в явь, в самого себя.

К утру, обессилевший от невероятного напряжения, Георгий так и заснул, уронив голову на исписанные листки бумаги.

Во сне он увидел себя в Уэлене, над океаном, и розовые чайки с пронзительным криком носились над ним.

Филиппов глазами пробежал переписанный набело очерк, потом еще раз, уже медленнее, и с плохо скрытым удивлением произнес:

— Хорошо написал. Подсократим немного — и в номер!.. А тебя беру литсотрудником!

Так началась новая жизнь Георгия Сергеевича Незнамова, которая продолжалась многие годы в том самом редакционном домишке. Но что удивительно: ему больше ни разу не довелось пережить того необъяснимого творческого подъема, который он испытал в ту памятную ночь, когда писал очерк о ребятах-северянах. Иногда пытался сотворить подобное, но всегда выходило нечто выморочное, фальшивое.

Прожив почти десять лет в общежитии местного сельхозтехникума, Незнамов, как человек уже женатый и имеющий сына, получил двухкомнатную квартиру. Случилось это в самом начале пятидесятых годов, когда страну потрясли смерть великого Сталина, арест и расстрел Берии. До этого Незнамов еще пытался что-то изменить в своей судьбе, подавал заявления на заочное отделение факультета журналистики Ленинградского университета, но постоянным препятствием оставался факт его пребывания на оккупированной немцами территории. Со временем он прекратил эти попытки так же, как перестал подавать заявления в партию и смирился с тем, что всю оставшуюся жизнь ему придется довольствоваться должностью литературного сотрудника районной газеты.

Он много читал, собрал довольно богатую библиотеку художественной литературы, особенно много было у него книг о землях и народах, отстоящих далеко от районного городка Колосово Ленинградской области. Книги о Чукотке занимали особое место на его полках. Однажды он привез из Ленинграда редкое издание трудов этнографа и писателя Владимира Богораза-Тана, его собрание художественных сочинений в небольших книжках с золотым обрезом и шелковой ленточкой-закладкой к каждому томику.

Строго говоря, если бы возникла такая нужда, Незнамов мог бы выпускать газету один: так хорошо он изучил весь процесс за годы работы. Он прекрасно знал, как верстать, планировать материал, на полосе, что требовалось при написании передовицы. Пережил десять главных редакторов, и часто вместо них писал политические статьи. Содержание этих статей было не бог весть каком глубокомысленным, скорее стандартным о шаблонным, но сам процесс написания внешне весомых и значительных слов, за которыми в общем-то ничего не было, доставлял удовольствие и внутреннее удовлетворение. Все газеты с собственными материалами Незнамов аккуратно подшивал и складывал в домашний архив, каждый раз с волнением и каким-то горьком чувством беря в руки пожелтевшие страницы с его первым очерком.

Страшное случилось с ним в дни неожиданной смерти жены, жертвы, как тогда выражались, криминального аборта, который делала старая знакомая, заведующая детскими яслями Нина Бреславская. Могучая женщина с крупными формами, с огромными лопатообразными руками показала пораженному Георгию кроваво-коричневый комочек и зачем-то сообщила: девочка. Жена умерла через два дня от общего заражения крови, а Нина отделалась легком испугом: неведомые силы районных властей спасли ее от ответственности. Незнамов от всего пережитого впал в какое-то оцепенение. Он наотрез отказался отдать родственникам сына Станислава, которому уже было восемь лет, продолжал ходить на работу и выполнял ее с удивительной добросовестностью, порой замещая даже корректора, не говоря уже о том, что все материалы тщательно выправлялись им, редактировались и часто попросту переписывались.

Сын всегда был ухожен, одет во все чистое и учился отменно. Внешне Незнамов ни в чем не переменился, может быть, стал еще более замкнутым: хотя никогда не отличался особой общительностью и открытостью.

После третьего посещения могилы жены, в наступившую ночь он испытал во сне настоящее потрясение: он вдруг с устрашающей отчетливостью почувствовал себя совсем другим человеком, рожденным вдали от деревеньки Тресковицы на далекой, студеной Чукотке, ставшим писателем в Ленинграде, автором книг, изданных не только на чукотском, но и на русском языке. Сначала это было забавно, даже интересно, но потом привело к мысли, что с его головой происходит нечто не совсем нормальное, граничащее с заболеванием.

Шло время, но та, другая жизнь уже постоянно сопутствовала ему, и Незнамов даже привык к этому, однако об этих состояниях не рассказывал никому. Наоборот, ему показалось, что самое разумное в его положении — держать все это в себе и не открывать тайну даже самому близкому человеку — сыну Станиславу. После школы сын поступил без всякого труда в Ленинградский финансово-экономический институт и закончил его с отличием, получив назначение заведующим районным финансовым отделом в Колосово.

Они жили в старой двухкомнатной квартире. Отец продолжал все делать по дому: готовить, стирать, убирать. И, когда Станислав предлагал свою помощь, отец уверял сына, что для него эта работа совсем не в тягость, она даже доставляет ему удовольствие и отдых от рутинной газетной работы.

Незнамов так и не открыл сыну своих тайных фантазий о другом существовании, о второй жизни, которая протекала в Ленинграде. Он боялся туда ездить и летний отпуск обычно проводил в Тресковицах, в старом отцовском доме.

В душные летние вечера, в одиночестве вечера, приходили мысли о тайнах жизни, об учениях индийских мудрецов о перевоплощениях. Ко всем этим теориям Незнамов относился с интересом, грустно думая о том, что в его случае, безо всяких домыслов, мучительных и долгих размышлений, действительно существует не перевоплощение, а настоящая иная, вторая жизнь человека, идущая параллельно. Вот только неизвестно: такое случилось только с ним, или же у каждого есть двойник в параллельном мире, и все дело в том, что не каждому дано узнать об этом? В своих размышлениях Незнамов шел дальше, предполагая, что существует даже не один параллельный мир, а несколько, может, даже множество или же вообще бесконечное число. И перевоплощение человека происходит не в каких-то животных, букашек, зверей, как утверждают индийские мудрецы, а в других людей, и, таким образом, Георгиев Незнамовых может быть бесконечное множество в самых разных обличьях. Просто не каждому дано знать об этом, и то, что открылось ему, какая-то аномалия, непредусмотренный сбой в заранее установленном порядке. И Незнамов прекрасно понимал, что, признайся он кому-нибудь о своем открытии, его в лучшем случае высмеют, в худшем — упекут в сумасшедший дом. И если уж ненормальным объявляют человека просто засомневавшегося в справедливости утвержденных властями правил жизни, то уж такому, как он, — прямая дорога в лечебницу, откуда уже ему никогда не выбраться. Поэтому самое лучшее и безопасное в его положении — держать все про себя. К тому же Незнамов подозревал, что значительное число людей живет с тайнами, в которых они ни под какими пытках не признаются.

И все же мысленное перемещение в ту, другую жизнь каждый раз вызывало у него глубокое волнение, сбивало внутренний ритм установленной жизни, и после этого он чувствовал себя несколько дней больным, душевно разбитым.

Сын женился разумно, окончательно устроился и даже купил себе однокомнатную кооперативную квартиру. Произвели так называемый родственный обмен: сам Георгий Сергеевич перебрался в новую квартиру, а молодожены заняли старую, двухкомнатную, где им было просторнее.

Жизнь шла своим чередом, строили коммунизм, хоронили престарелых генсеков, и казалось, эта большая страна будет стоять веками, пока не добьется своей великой цели.

И вдруг началось что-то непонятное, странное. Обнаружились проблемы, которые ранее так остро не осознавались, и общество пыталось их решать.

Станислав тянул разросшуюся семью, родилось уже трое внуков — два мальчика и девочка, ездил в строительные отряды, а когда разрешили кооперативы, вдруг занялся лесопильным делом.

Грянула гласность, которая для Георгия Сергеевича обернулась неожиданной стороной: исчезла нужда в передовых статьях. Кругом, закипели политические страсти, отделились республики, объявили Россию независимой, случались путчи, противостояния, кончавшиеся стрельбой и введением танков в Москву, занялась война в Чечне. И все это время сын, Станислав Георгиевич, расширял свое дело, пока не оказался главным в одном из первых районных частных банков. У него появилась шикарная машина — джип «Гранд Чероки», охрана, собственная контора, которую он называл офисом, обставленная роскошной кожаной мебелью, выписанной из Финляндии.

Жизнь совершенно переменилась, и Незнамов порой чувствовал себя по-настоящему чужим в этой новой обстановке. В такие тоскливые моменты он все чаще обращался к той, другой жизни, уходя в нее от современной, пугающей действительности. Несмотря на то, что все дружно ругали нынешние порядки, сын неуклонно богател, покупая дома, какие-то предприятия, словом, превращался в капиталиста, которых отец заклеймил во множестве написанных за долгие годы передовых политических статьях, цитируя сначала Ленина и Сталина, потом Хрущева и Булганина, затем Брежнева, Андропова, Черненко… Цитаты на Горбачеве закончились, и уже, похоже, никого не волновало, что и как сказал по тому или иному поводу очередной руководитель государства.

Незнамов знал, что единственный путь из той неопределенности, в которую он попал, это выход на пенсию. Оформили ее довольно быстро, и несмотря на то, что путем каких-то непонятных ему подсчетов начислили, как утверждали, максимум., денег могло хватить лишь на то, чтобы не умереть с голоду. Но все сотрудники в один голос уверяли, что со временем, когда наступит финансовая стабилизация, сумма станет вполне достаточной, чтобы достойно существовать и даже путешествовать раз в год: новые люди в редакции тяготились его присутствием, торопились его выпихнуть, и он знал, что над ним тайком посмеиваются, над его старомодностью, приверженностью испытанным способам подачи газетного материала.

Сын приехал на новой машине, сверкающей, обтекаемой, весь внешне какой-то чужой, уверенный в себе и выглядевший куда важнее даже, чем секретарь райкома ныне уже упраздненной партии.

— Здорово, пенсионер! — громко поздоровался он с отцом и крепко поцеловал. — Честно говоря, я рад, что ты наконец-то избавился от этого газетного ярма…

— Знаешь, сын, я эту работу любил. И всю жизнь старался делать ее добросовестно и честно… Кому-то ее надо было делать. И это выпало мне.

— Извини, папа, — смутился Станислав. — Я ничего не хотел сказать тебе обидного. Но, согласись, сейчас уже другое время и назад возврата нет.

— Это уж точно — назад возврата нет, — усмехнулся Незнамов.

Сын принес бутылку водки «Финляндия». Слегка захмелев, предложил:

— Проси, что хочешь! У меня достаточно средств, чтобы обеспечить тебе счастливую старость. Хочешь, перестроим дом в Тресковицах, оборудуем горячей и холодной водой, телефонной связью!.. Будешь жить как помещик в имении, на свежем воздухе. Куплю тебе машину…

— Водить не умею, — улыбнулся Незнамов. — Да и ничего мне этого не нужно… Я бы тебя попросил только об одном. Человек я уже немолодой, и мало ли что может случиться. Я тут написал завещание. Там ничего особенного нет, есть только одно пожелание… И я хочу, чтобы ты мне твердо обещал исполнить его… Нет, нет, это в твоих силах. Может, от твоих дел оторвет на несколько дней, и только… Обещаешь?

— Не только обещаю, но и клянусь! — Станислав пытливо посмотрел в глаза отцу. — С чего это ты вдруг заговорил о завещании? Теперь тебе только жить, радоваться, путешествовать!

— Ты догадался, хочу немного попутешествовать… Недалеко. Хочу съездить в Ленинград, извини, в Петербург.

— Я тебе закажу гостиницу. Она будет оплачена, тебе не о чем будет беспокоиться.

— Только никаких шикарных номеров, Что-нибудь скромное, но в центре города… Главное, обещай мне исполнить то, что написано в завещании.

— О чем разговор, папа! Хочешь, поклянусь на Библии?

— Не надо мне никаких клятв! — отмахнулся Незнамов. — Я же тебя знаю. Мне достаточно будет, если ты пообещаешь исполнить то, что я там попросил.

— Обещаю, — серьезным голосом произнес Станислав, бережно принимая от отца обыкновенный почтовый конверт.

Электричка подошла к перрону Балтийского вокзала. Пенсионер Незнамов взял чемоданчик и отправился в гостиницу «Октябрьская».

2

Окрестности гостиницы «Октябрьская» поразили Незнамова. Прежде всего бросилось в глаза обилие еды, которая продавалась во всех киосках, с лотков, а то и прямо с рук — хлеб, колбаса, масло и разного рода спиртные напитки. Правда, на Невском такой дикой торговли не было, зато поражало засилие иностранной рекламы, сверкающих витрин, бистро, ресторанов. Здесь был даже английский паб, пивное заведение, по виду не очень посещаемое простым народом. Нескончаемый поток сверкающих автомашин заполнял широкую улицу, невольно вызывая в памяти очерки немногих советских путешественников, которым довелось воочию увидеть загнивающий Запад. Потребовалось совсем немного времени, и вот густота потока автомашин в бывшем Ленинграде, а ныне в Петербурге догнала, а может, и перегнала Запад. А уж по концентрации вони выхлопных газов наверняка!

И все же, если поднять глаза и посмотреть вперед — Невский оставался неизменно прямой, как стрела, улицей, летящей к свободной воде — реке Неве.

— Как же мы узнаем дорогу? — спросил Коравье, испуганно озираясь и вздрагивая каждый раз, когда с трамвайной дуги срывались потрескивающие искры. Гухуге старался идти ближе к краю тротуара, остерегаясь, чтобы на него с высокого этажа не упало что-нибудь тяжелое.

Только Гэмо, во всяком случае внешне, оставался спокойным. Он хорошо помнил наставления знающих людей, как ориентироваться в городе, на каком трамвае или троллейбусе добраться до университета, расположенного на острове. Первый ориентир был найден легко — сверкающий огнями, звенящий трамваями, сияющий радугой, отраженной в мокром асфальте, Невский проспект: шел дождь!

— А не пойти ли нам к университету пешком? — предложил рассудительный Коравье. — Как-то привычнее и безопаснее.

— А то, как бы током не ударило в трамвае — вон как сверкает! — Гэмо показал на проносящийся мимо, сыплющий искрами, звенящий вагон.

Вспомнил, как тряхнуло в школе, когда он сунул руку в пустой патрон: электричество провели от ветрового двигателя, но лампочек не хватало, и некоторые черные патроны висели пустые, соблазняя любопытных.

Вот он, Ленинград, многолетняя мечта со школьных лет, когда учитель литературы и русского языка, Лев Васильевич Беликов, рассказывал об этом прекрасном городе, застроенном великолепными дворцами, где реки закованы в гранитные берега, а золотые шпили Адмиралтейства и Петропавловской крепости вонзаются в небо! Сейчас шпили скрывались в низко нависающих дождливых облаках. Город производил смешанное впечатление: Гэмо слишком долго мечтал о встрече с ним, разглядывал редкие картинки в книгах, больше рисовал его облик в своем воображении, воскрешая словесные описания из рассказов учителей и прочитанных книг. В действительности Ленинград оказался совсем другим, чужим, сырым и холодным. Многие дома производили жалкое впечатление своим облезлым и обшарпанным видом. Целые городские кварталы были огорожены грязными дощатыми и фанерными заборами, из подворотен воняло кислой едой. Военные раны, нанесенные многолетней осадой, артиллерийскими обстрелами, бомбами, были наспех спрятаны, закрашены уже облезающей краской.

Когда ребята прошли закопченные аркады Гостиного Двора, Коравье вдруг потянул носом и сказал:

— Чую большую воду.

Но прежде встречи с Невой по правую руку предстала арка Главного штаба, воспроизведенная во многих книгах о революции. Ее невозможно было не узнать: именно через эту узкую каменную горловину толпы матросов и красногвардейцев ринулись на штурм Зимнего дворца, родового жилища самодержцев. Сам Зимний дворец предстал сквозь пелену дождя неожиданно низкорослым, не столь внушительным, как ожидалось.

Все невольно замедлили шаг, но Гэмо прикрикнул:

— Впереди большой мост!

Река Нева оказалась многоводной и величественной. Пожалуй, только великая чукотская река Анадырь могла сравниться с ней. И сам мост показался бесконечно длинным, гремящим и вздрагивающим под проходящим трамваем. Внизу бурлила черная вода, и оттуда явственно несло сырой свежестью. Гэмо даже почудился рыбный запах, отличающий коричневую воду Анадырского лимана. Возможно, и здесь, в глубине темной воды, плывут косяки неведомых русских рыб, устремляясь в воды Балтийского моря.

С моста свернули влево, и от речной набережной перешли к домам, тесно поставленным друг к другу, словно при строительстве им не хватало земного пространства. Огромные каменные лестницы вели вверх, к дверям необъятной величины, будто предназначенным для прохода гигантских зверей или великанов.

Перед парадными стеклянными дверями университета, оказавшегося низким двухэтажным зданием, уходящим вдаль, в сырую темноту, горел фонарь.

— Пришли! — с усталым удовлетворением произнес Гэмо и снял с плеча изрядно потрепанный фанерный чемодан, собственноручно сработанный в столярной мастерской Анадырского педагогического училища под руководством военрука-столяра Ивана Соболева.

Однако вместо облегчения от сознания достигнутой цели он вдруг почувствовал беспокойство: все оказалось не совсем таким, каким представлялось в воображении и мечтах.

За темным стеклом маячил человек. Гухуге, отличавшийся особой зоркостью, заглянул и сообщил:

— Будто капитан ледокола «Иосиф Сталин».

И впрямь, фигура за дверью сверкала позолоченным околышем капитанской фуражки, и рукава форменной шинели окольцовывались широкими желтыми полосами.

Гухуге нерешительно постучал. Дверь тяжело, медленно, но без скрипа отворилась, и густой низкий голос строго спросил сквозь усы:

— Вы кто такие? Абитуриенты?

Абитуриенты… Такого слова ребята еще не знали. Может быть, это название какого-нибудь народа?

— Мы… Мы — чукчи, — ответил Гухуге.

Страж помедлил и протянул:

— Ах, чукчи! — и дверь медленно закрылась.

Усталые путники несколько минут молча стояли перед закрытой дверью.

— Что же ты! — упрекнул товарища Коравье. — Надо было сказать, что мы приехали учиться. И потом — какой же ты чукча? Ты же эскимос, иннуит!

— Какая разница! — разочарованно сплюнул в сторону Гухуге. — Вот тебе и хваленое русское гостеприимство! Ну что будем делать? Постучим еще?

— Нет, — решил Гэмо. — Стучать больше не будем. Где-нибудь скоротаем ночь. Этот человек — швейцар! Страж!

— Видимо, первые такие стражи приглашались из Швейцарии, — предположил Коравье, который готовил себя в историки.

Швейцар-адмирал за стеклом с настороженным любопытством посматривал на ребят, пока они не отошли подальше от негостеприимной стеклянной двери.

Здешний дождь отличался тем, что весь окружающий воздух был пронизан, пропитан влагой, сочащейся отовсюду. Привычных, обыкновенных капель не было. Потолкавшись на набережной, остерегаясь углубляться в каменные ущелья улиц, ребята пристроились под египетскими сфинксами напротив Академии художеств.

Гэмо почти не спал. Он думал, что с рассветом, который с трудом пробивался сквозь сырую пелену, для него начнется не только новый день, но и совершенно новая жизнь, непохожая на ту, которая осталась в древнем Уэлене.

На северном факультете для коренных жителей конкурса не было, и вступительные экзамены оказались скорее формальностью, нежели суровым испытанием. После зачисления всех троих отправили, как это делали со всеми первокурсниками, на уборку урожая.

В деревню приехали ночью, и под утро Гэмо вдруг услышал за тонкими стенами сенного сарая истошный вопль, зовущий на помощь. Он вышел в рассветные сумерки и увидел на покосившемся заборе пеструю, будто нарочно раскрашенную птицу. Широко раскрыв клюв, птица продолжала громко вопить, и Гэмо догадался, что это хорошо описанный в русской литературе петух, а его крик — знаменитое петушиное пение… Гэмо громко рассмеялся, и петух, обиженно скосив на него глаз, затряс красным гребнем и завопил пуще прежнего.

Ребята проработали в деревне только два дня.

Назначенный возчиком Коравье боялся подойти к лошади, а Гухуге, чтобы избежать встречи с коровами, прятался в сенном сарае. Гэмо никак не мог связать сноп, который, несмотря на все его старания, рассыпался в его руках. Руководитель университетской группы распорядился отправить студентов обратно в Ленинград.

Полдня прождали попутный поезд в районном центре Колосово.

Прогуливаясь по улицам ничем не примечательного поселка, Гэмо набрел на домик редакции районной газеты «Колосовская правда» и долго стоял перед ним, вспоминая редакционный домик в бухте Лаврентия, который он побелил известью, заработав деньги на следующий этап своего долгого пути в Ленинградский университет. Наверное, хорошо работать в этой маленькой газете, писать о новостях района, о том, как чукчи приехали в русскую деревню Тресковицы…

Незнамов остановился перед входом на филфак университета. Мимо него сновали студенты и преподаватели. Хорошо, что не надо предъявлять никакого документа для входа в здание. Два марша широкой лестницы вели на второй этаж. Незнамов поднялся и очутился в обширном помещении, куда выходили двери аудиторий. В простенках между дверей висели доски с объявлениями, и даже нечто вроде портретной галереи знаменитых выпускников филологического факультета. Среди них не оказалось имени Юрия Гэмо.

Незнамов спустился обратно в вестибюль: там должна была быть дверь, ведущая во двор. Двери не было…

А там во дворе, в начале пятидесятых, располагалось общежитие, где в одной из комнат Гэмо получил койку. Студентов-северян раскидали по разным комнатам, смешали со студентами других факультетов. В общем-то, это было правильно: привыкание к жизни в большом городе протекало гораздо быстрее. В комнате проживали, в основном, филологи, но был один экономист, слепой аспирант Самцов, который каждый раз, входя в комнату, палкой попадал на постель Гэмо и ворошил, оставляя на наволочке темные, грязные пятна. Сделать ему замечание не поворачивался язык: Гэмо просто стал закрывать свою постель старыми газетами. Слепой наизусть знал «Капитал» Маркса и на спор безошибочно цитировал оттуда целые куски. С Гэмо соседствовал еще один примечательный человек: Павел Булгаков — студент восточного факультета, самостоятельно изучивший древнееврейский язык и игравший на рояле в нижней комнате отдыха прелюды и мазурки Шопена. Павел поражал невероятной худобой и такой рваной одеждой, которая даже среди небогато одетых ребят выделялась вызывающей неопрятностью и лохмотьями. Вместо нижнего белья Булгаков носил какие-то фрагменты кальсон и рубашки, почти не прикрывавшие его тела. Рядом с большой комнатой с роялем, где порой по вечерам разучивали входившие тогда в моду бальные танцы, в небольшом закутке жил студент-филолог Дутов с женой и маленькой дочкой. Звеня медалями, Дутов проворно передвигался на протезах, и все обитатели общежития уважительно называли его «наш Маресьев».

Два иностранца — венгр Ласло и чех Иржи, по прозвищу Партизан, завершали список жильцов комнаты. Иржи в военные годы партизанил в Югославии и привез роскошное кожаное пальто, снятое с немецкого офицера. Это пальто часто выручало обитателей четвертой комнаты: Иржи охотно одалживал его попавшему в затруднительное положение студенту, и тот его относил в Василеостровский ломбард на Восьмой линии.

Лекции читались в здании филологического факультета, так что далеко ходить не было нужды.

Большинство преподавателей северных языков еще недавно, на заре установления Советской власти на окраинах страны, учительствовали в первых туземных и таежных школах, выучились местным языкам, создавали и внедряли письменность среди кочевых народов и охотников.

Петр Яковлевич Скорик в двадцатые годы работал в Уэлене, и его хорошо помнили в родном селе Гэмо. Кроме научной работы и преподавания, Скорик создавал учебники для чукотских школ. Он вовлек в работу и Гэмо, сделав его соавтором новой книги для чтения на чукотском языке.

Иностранный язык в университете можно было выбрать по желанию, и Гэмо выбрал английский. Когда-то его преподавала в уэленской школе мать директора — Прасковья Кузьминична. Старики-чукчи, плававшие на американских китобойных судах, любили поболтать с ней, вспоминая посещения больших американских городов, где самым поразительным было обилие полисменов и негров.

Преподавание английского языка, очевидно, являлось уделом женщин. Университетский курс английского читала Софья Петровна Уайт, поразительно напоминавшая англичанку из рассказа Чехова «Дочь Альбиона». Гэмо даже отважился спросить ее, не британского ли она происхождения, на что пожилая дама с сильно напудренным носом ответила:

— Мои предки приехали из Англии служить на русский флот еще во времена Петра Великого!

Темные, почти неразличимые портреты предков висели в комнате Софьи Петровны на улице Герцена, куда Гэмо любил приходить сдавать домашнее чтение. Хозяйка угощала студента крепким чаем с молоком, заваренным «по-английски».

Историю исследования Советской Арктики читал профессор Визе, открыватель новых земель в Ледовитом океане: его именем даже был назван клочок суши, покрытой вечными льдами. Профессор уже был стар, едва передвигал ноги. Он приезжал на факультет в личной автомашине, что было редкостью в те годы, и шофер помогал ему подниматься по ступеням. Усевшись за кафедру, Визе принимался читать вслух собственную книгу «Моря Советской Арктики», изредка отвлекаясь и оживляясь, когда вдруг на него накатывали волны воспоминаний времен арктической молодости. Для описаний берегов Ледовитого океана излюбленным эпитетом у него было определение «унылые».

Профессор Плоткин читал советскую литературу, в основном, расхваливал роман Василия Ажаева «Далеко от Москвы», удостоенный незадолго до этого Сталинской премии.

— Раньше, — проникновенно вещал Плоткин, — героем литературного произведения выступала отдельно взятая личность. Это относится и к древней литературе, и к литературе критического реализма… Но только литература социалистического реализма открывает нового героя — человека груда. Эпохальное новаторство советской литературы состоит еще и в том, что уже не отдельный человек, а коллектив, трудовой коллектив становится героем. Но Василий Ажаев пошел дальше! Он доказал, что главным литературным героем может быть не только человек труда, не только коллектив, но и сам предмет труда! Поэтому мы с полным основанием можем сказать, что главным героем романа «Далеко от Москвы» является… — Профессор тут делал небольшую паузу и торжественно провозглашал: — Нефтепровод!

Весной Гэмо сдавал экзамен но литературе молодому ассистенту профессора, аспиранту Федору Абрамову. Когда он сказал, что главный герой романа Ажаева — нефтепровод, фронтовик-аспирант поморщился и брезгливо произнес:

— Какая чушь!

Это замечание заронило в голову Гэмо сомнение: выходит, не все то, что утверждали ученые с кафедр, являлось конечной истиной.

Понемногу Гэмо приспособился к городской жизни, и у него даже сложился более или менее твердый распорядок дня. По своей чукотской привычке, от которой он так и не отделался, вставал рано, на рассвете, но, чтобы не будить остальных обитателей, не зажигал света, одевался в темноте и отправлялся в туалетную комнату, где, включив свет, чаще всего видел своего слепого соседа-политэконома Самцова, брившегося в абсолютной темноте. Самцов узнавал его и здоровался, продолжая водить по своему лицу перед зеркалом безопасной бритвой. Поначалу Гэмо удивился: если он себя не видит и может бриться в темноте, зачем ему зеркало? Но потом догадался: бритвенные принадлежности Самцова лежали на полочке перед зеркалом.

Рядом с нижней, большой комнатой в маленькой кухне в железном баке-титане всегда был кипяток. Гэмо наскоро пил чай и располагался со своими книжками за столом. За эти два-три часа он успевал перевести несколько текстов для учебника, сделать почти все обязательные работы, так что день у него оставался свободным: он мог после лекции отправляться на трамвайные прогулки, бродить по городу, останавливаясь, если были деньги, у пивных киосков, заходил в библиотеки — факультетскую, общую фундаментальную и даже в газетный зал Публичной библиотеки.

Работая над учебником, над родным языком, Гэмо как бы возвращался домой. Книга предназначалась для внеклассного чтения и включала в себя все: рассказы классиков русской литературы, произведения советских писателей, стихи и популярные очерки о явлениях природы.

Петр Яковлевич Скорик, познакомившись с первыми, пробными опытами своего студента, с удовлетворением произнес:

— У тебя, несомненно, большие способности!

3

Семнадцатая линия Васильевского острова выходит одним концом на набережную, не такую нарядную и торжественную, как часть, прилегающая к Академии художеств, украшенная двумя сфинксами, привезенными из Древних Фив. Какие-то разнокалиберные суденышки плотно прижимались друг к другу, да и публика, прогуливающаяся по пыльной набережной, отличалась от той, которая дефилировала по Невскому проспекту.

Незнамов остановился у памятника Крузенштерну.

Гэмо поразила эта одинокая фигура, словно сошедшая на берег с одного из кораблей, причаливших к гранитному берегу. Несмотря на достаточно высокий пьедестал, мореплаватель, казалось, стоял прямо на земле, слегка склонив голову, как бы неуверенно приветствуя гуляющих возле ржавого борта громадного трофейного немецкого корабля, превращенного в общежитие. Оттуда доносилась музыка: кто-то играл на аккордеоне, и возле самого борта несколько пар кружились в ганце, поднимая из-под ног вихри пыли. Гэмо держал на руках своего сына-первенца, тяжелеющего с каждым днем, и с любопытством наблюдал за происходящим. Переводами на чукотский язык он теперь зарабатывал достаточно, чтобы снять комнату в квартире, расположенной во дворе ближайшего к набережной дома по Семнадцатой линии. Ему нравился этот район, более демократичный, без поражающих своим великолепием дворцов и особняков. Но больше всего его привлекали корабли, пришвартованные к набережной, и среди них знакомые гидрографические, моторно-парусные, какие первыми по весне заходили в Уэлен, когда у берега еще держался крепкий припай. Ему казалось, что самые прекрасные корабли проходили мимо, курсом на северо-запад, вдоль побережья Северного Ледовитого океана, омывающего большую страну, Советский Союз. А те, что приближались к уэленскому берегу, привозили новых людей, новые товары в только что построенный перед самой войной магазин.

Ленинградская набережная стала для Гэмо местом воспоминаний, мысленного возвращения домой, в родные края, на родной берег и высокий мыс за маяком. Сергей спокойно лежал на руках, мирно посапывал и сонно жевал резиновую соску, с большим трудом добытую в аптеке. Ко времени окончания университета Сергею уже будет пять лет, и он пойдет в школу в Уэлене, в которой отец проучился семь лет, с тридцать девятого по сорок шестой год. Так будет, если…

Несколько дней назад Гэмо сдал в издательство «Учпедгиз», помещавшееся в приметном доме номер двадцать восемь по Невскому проспекту, известном также старожилам как «Дом Зингера», очередную рукопись «Книги для чтения». За сданную рукопись был получен аванс, деньги по тем годам громадные. Правда, выдержать срок стоило труда: работа над рукописью на какое-то время застопорилась. Не хватало стихотворных описаний чукотских времен года, пока Гэмо дерзко не предложил соавтору:

— А если я напишу эти стихи?

— А сможешь на чукотском? — с сомнением спросил Скорик.

— Попробую…

Скорик недавно защитил диссертацию, получил звание кандидата филологических наук. Ученые звания придавали человеку новое качество, создавали невидимый ореол над его головой. Историю географических открытий в Советской Арктике читал Иннокентий Суслов, мужичонка совершенно непрезентабельный на вид, ходивший в заштопанных брюках и в стоптанных ботинках. Но он был профессором, и это было сразу видно, когда он шел по университетскому коридору. Гэмо видел даже настоящего академика (учителя и научного руководителя Петра Яковлевича Скорика), директора Института языка и мышления имени Марра, Ивана Ивановича Мещанинова. Хрупкий, ростом и телосложением похожий на подростка, академик подъезжал к руководимому им институту на роскошной машине ЗИС-110, шофер торопливо выбегал вперед и распахивал перед ученым дверцу автомобиля.

Городское солнце, какое-то пыльное, особенно к концу дня, словно вбирало в себя грязь от городских улиц, медленно скатывалось за дома, расположенные на другом берегу Смоленки, за тенистым Смоленским кладбищем, а народу на набережной прибавлялось, музыка становилась громче. Выползали пьяные из расположенных в ближайших подвалах пивных, где подавали прекрасные сардельки и сосиски, где можно было заказать кружку жигулевского «с прицепом», то есть влить в нее граммов сто — сто пятьдесят водки. Гэмо пробовал этот напиток, и он ему нравился, потому что прибавлял ума и смелости, и он чувствовал себя способным выразить любую мысль, для которой в трезвом виде у него не находилось нужных слов. Дни выплаты скудной стипендии обычно отмечали походом в такую пивную, а в остальные дни, в основном, пили пустой чай с булкой и самыми дешевыми конфетами-подушечками, обсыпанными сахаром. Сегодня Гэмо не надо было ходить в пивную: дома ждал обильно накрытый стол и гости — неизменные соседи и двое студентов-земляков, эскимос Гухуге и чукча Коравье.

Сергей захныкал, выплюнул резиновую соску и больше не захотел ее брать.

Из гостей первым пришел сосед Иван Додин, шофер. Он занимал вместе с женой и дочерью, школьницей десятого класса, перезрелой и красивой девицей, самую большую комнату квартиры.

Жена Гэмо, Валентина, поставила на стол большую кастрюлю с вареным картофелем и винегрет. Остальную закуску купили еще утром в ближайшем «Гастрономе» на Большом проспекте и на Андреевском рынке за Восьмой линией. После прогулки Сергей заснул и больше не мешал заниматься гостями.

— Ты хорошо поселился, — заметил Коравье, поступивший на историческое отделение северного факультета. Он выделялся аккуратностью и внешне выгодно отличался от своего друга, уназикского эскимоса Гухуге, на котором все было мятое, жеваное, и даже лицо его выглядело каким-то асимметричным, в отличие от гладкого благостного лица земляка. Иногда Гэмо приходила мысль, что Коравье был бы прекрасным священником со своей основательностью и внушительностью. — Тут у тебя и баня, и пивная, и милиция!

— Далеко ходить не надо! — добавил Гухуге, однако не уточнив, куда именно.

Все эти три городских учреждения располагались во дворе дома, а из кухни по вечерам, в наполовину покрашенном банном окне можно было видеть женское отделение бани, где в прозрачном тумане двигались соблазнительно обнаженные фигуры.

Гухуге заметил, что неплохо бы в доме иметь бинокль.

Гости чинно рассаживались за столом, Иван Додин, пока еще трезвый, вел серьезный и учтивый разговор с гостями, обсуждая американскую агрессию в Южную Корею.

— Не дает капиталистам покоя победное движение социализма, — глубокомысленно произнес он.

— Хотят расширить рынки, — поддакнул Коравье.

— А корейцы, между прочим, похожи на нас, чукчей и эскимосов, — заметил Гухуге.

— Может быть, они ваши дальние родственники? — предположил Додин.

— Очень может быть, — сказал Коравье. — Есть мнение ученых, что существует общность тихоокеанской цивилизации, как материальной, так и этнической, культуры рыболовства и охоты на крупного морского зверя. Эти народы, в отличие от европейцев, пашущих земли и выращивающих домашний скот, живут дарами моря.

— А оленеводы? — встрял Гухуге, плотоядно оглядывая стол и нацеливаясь на жирную ветчину.

— Оленеводство появилось у чукчей сравнительно недавно, — пояснил Коравье.

— Наливайте, берите закуску! — приглашала гостей хозяйка.

Гэмо чувствовал себя счастливым: у него почти свой, во всяком случае на несколько месяцев, угол, он женат, у него сын, и он может щедро угощать гостей.

Кто бы мог предполагать, что случайная встреча на одной из линий Васильевского острова определит всю его дальнейшую жизнь?

Валентина шла по Среднему проспекту Васильевского острова, направляясь к отделу кадров Балтийского завода. Когда-то до войны ее отец работал на этом заводе, потом оставался здесь во время блокады и вышагивал каждый день пешком до завода, несмотря на обстрелы, бомбежки, под вой воздушной тревоги и свист снарядов, пока однажды не смог подняться со своего ложа в комнате на набережной Обводного канала. Валентина надеялась получить какую-нибудь работу в конструкторском бюро, научившись профессии чертежницы-копировщицы в институте Гипрогор. Странный молодой человек шел следом за ней от самой набережной, и в самой безлюдной части, когда рядом не было прохожих, к ужасу одинокой девушки, оглянулся и вплотную подошел к ней. Назвался студентом университета, тоже ищущим работу на летнее время. Только почему-то он не вошел в отдел кадров, где Валентине не повезло в очередной раз по причине отсутствия постоянной прописки. Эту прописку в родном городе Валентина никак не могла получить, несмотря на документы, подтверждающие, что ее эвакуировали из осажденного Ленинграда. Квартиру заняли другие, незнакомые люди, в домохозяйстве на этом основании отказывались давать нужную бумагу, и девушке приходилось буквально мыкаться по дальним и близким родственникам. Гэмо дождался у проходной и, выслушав девушку, обещал дать ей работу по переписке собственных рукописей. По этому поводу и договорились встретиться. С рукописями ничего не вышло: оказывается, для издательства их надо печатать на машинке. Но встречи продолжались до поздней осени, пока Валентина не решила завербоваться на лесозаготовки в Карелию. И тут Гэмо понял, что может навсегда потерять ее, и предложил девушке выйти за него замуж. За человека, у которого, кроме койки в общежитии и талонов на питание в университетской столовой, ничего не было. Но Валентина дала согласие. Они зарегистрировали брак в загсе на Восьмой линии Васильевского острова. Валентина временно жила в страшно холодной комнатке нового, строящегося здания Института пищевой промышленности на проспекте Сталина. Там и отметили бракосочетание, пригласив Коравье и Гухуге, которые принесли четыре плавленых сырка и чекушку водки.

Прошло два года, и, к удивлению многих, этот странный и скоропалительный брак не только не распался, но даже родился первенец.

— Машину водить — не на собаках ездить! — громко заявил Додин и обратился к сидящему рядом Гухуге. — Ты знаешь, что такое люфт руля?

Но Гухуге был занят прекрасной соседкой, дочерью Додина, десятиклассницей Маргаритой. Польщенная вниманием, девушка млела и позволяла подливать в свой стакан с пивом водку.

— Когда я на своей полуторке ворвался в Прагу, — ударился в военные воспоминания Додин, — девушки кидали мне цветы на капот! Целые букеты!

Гэмо был доволен: веселье понемногу разгоралось, гости пили и ели, Валентина с женой Додина едва успевали вносить кастрюли с вареной картошкой.

Коравье, пивший водку маленькими глотками, рассказывал о своих исторических изысканиях.

— Нам, чукчам, есть чем гордиться! Я выписал в исторической библиотеке подарочный том, изданный к трехсотлетию Дома Романовых. Среди народов, живших под властью царского самодержавия, есть и мы. Но с примечанием: не вполне покоренный народ… Понимаете, всякие там татары, калмыки, башкиры, малороссы и белорусы с грузинами, не говоря уже о коряках, покорились, а мы — нет!

Гэмо об этом не знал, и, честно говоря, сообщение Коравье подняло в душе теплое чувство.

— Вот ты написал стихи для учебника, — продолжал Коравье. — В литературе обычно как бывает: прежде чем попасть в учебник, хрестоматию, книгу для чтения, писатель должен быть признан образцовым, и чаще всего это происходит после его смерти. А ты — и сразу в книгу для чтения! Это о чем-то говорит!

— Или я стану сразу классиком, или уже больше ничего не напишу! — весело ответил Гэмо, чувствуя некоторую неловкость. От этого чувства он так никогда и не избавился, и впоследствии любые разговоры о творчестве всегда для него были мучительны. Он стеснялся их, избегал, а критику в свой адрес читал лишь изредка и не сохранял.

— Нет, я говорю всерьез, — продолжал Коравье. — Стихи стихами, но ты должен писать прозу. Вон Тихон Семушкин написал роман «Алитет уходит в горы» и получил Сталинскую премию… А вдруг тебе тоже повезет? Роман интересный, но чукчи в нем какие-то ненастоящие. Даже отрицательный герой Алитет будто полированный.

Гэмо читал не только роман Тихона Семушкина, но ему удалось раскопать дореволюционные рассказы о чукчах известного русского этнографа-народовольца Тана-Богораза, польского революционера Серошевского, тоже сосланного, как и Богораз, царским правительством на Чукотку.

Но о том, чтобы самому писать… Такая мысль ему приходила в голову, но почему-то пугала…

— А ты настоящий эскимос? — допытывался Додин у Гухуге. — Если настоящий, то почему ешь вареную сардельку, а не сырую?

Гухуге уже сильно набрался и не обращал внимания на Додина. Он пересел от его дочери подальше, полузакрыл глаза и замурлыкал песню.

Гости даже вскрикнули, когда Гухуге вдруг с каким-то диким воплем вскочил на ноги, схватил крышку от алюминиевой кастрюли и, отбивая ритм, затянул песню-танец об охоте на нерпу. У Гэмо екнуло сердце: он знал эту песню-танец, с которой обычно начинались в Уэлене торжества возле Священных Камней. Песня и гром бубнов уходили далеко в море, за тундровые холмы на другом берегу лагуны. И на него нахлынула знакомая тоска по родной земле, по длинной уэленской косе, протянувшейся с востока на запад с россыпью яранг на ней, родной школе, родной яранге, по самому любимому месту на земле, высокому, вознесенному над океаном берегу за маяком, откуда открывался вид на весь земной шар.

Додин со смешанным выражением восхищения и удивления смотрел на песню-танец Гухуге, и даже порой по-собачьи повизгивал, как-то покрикивал, стараясь попасть в тон старой чукотско-эскимосской песне.

Расходились далеко за полночь.

Гухуге и Коравье идти недалеко — они жили в студенческом общежитии во дворе двухэтажного зеленого здания филологического и восточного факультетов университета.

С того вечера прошло более сорока лет. Дом снаружи хорошо сохранился, но в неожиданно тесном дворе не оказалось ни пивной, ни бани, ни отделения милиции. Удивительно, как они тогда помещались в этом небольшом пространстве?

Но в дворовом флигеле, где снимал комнату Гэмо, вроде бы по-прежнему жили люди.

Георгий Незнамов медленно поднялся на второй этаж и нажал кнопку звонка. Дверь открылась неожиданно быстро, и перед ним предстала неопрятная пожилая женщина, спросившая грубым., охрипшим голосом:

— Вам кого?

— Вы здесь давно живете? — спросил Незнамов.

— Всю жизнь… А вы, собственно, кто?

— Дело в том… Понимаете… Я ищу одного знакомого… Можно мне войти?

Женщина подозрительно оглядела Незнамова и не очень уверенно пригласила:

— Ну, входите.

Кухня была та же, а ванная комната, которая в те годы служила просто кладовкой, похоже, теперь использовалась по своему назначению.

Незнамов сел на краешек предложенной табуретки. Открылась дверь ближайшей комнаты, и девичий голосок недовольно спросил:

— Кого это принесло в такую рань?

— Это не к тебе! — резко ответила женщина, пристроилась напротив и закурила. — Я вас слушаю…

— Человек, который здесь жил летом пятьдесят первого года…

— Когда, когда? — переспросила женщина.

— Летом пятьдесят первого, — уточнил Незнамов.

— Больше сорока лет назад! Знаете, сколько народу сменилось с тех пор? Не счесть! Постоянно жила только наша семья, Додины, пока мы не заняли всю квартиру, и то только благодаря отцу, который был ветераном войны.

— Но этого человека вы должны были запомнить. Его звали Юрий Гэмо, и он был студентом северного факультета Ленинградского университета. По происхождению чукча. Он был женат, жену его звали Валентина. У них только что родился сын, Сергей.

— Юрий Гэмо… — задумчиво повторила женщина. — Нет, такого не было здесь. Жили грузины, чеченцы, эстонец, а чукчи не было…

— Может, припомните? — Незнамов умоляюще посмотрел на женщину.

Нет ничего хуже состарившейся красавицы. То, что украшало Маргариту Додину в молодые годы, со временем трансформировалось в какие-то уродливые формы. Когда-то роскошные волосы превратились в пук неопределенного цвета, который трудно было назвать волосачи, все лицо забугрилось, аккуратный носик навис мясистым отростком свекольного цвета над когда-то пухленькими вишневыми губками. Даже глаза выцвели, как чернила на старой рукописи.

— Он был чукча, — повторил Незнамов.

— Уж чукчу я бы как-нибудь запомнила, — усмехнулась Маргарита Додина. — Сама вербовалась на Чукотку в молодости, на прииск Нультин. Три года отработала там… В наш поселок частенько наведывались оленеводы, меняли мясо и шкуры на водку… Но здесь никакого чукчи не было.

— А когда вы жили на Чукотке, не слышали про тамошнего писателя Юрия Гэмо? — спросил Незнамов. — Он был довольно известный человек.

— Мы такими вещами, как местные писатели, не интересовались у — сказала Маргарита, стряхивая пепел папиросы прямо на пол. — Приезжал к нам местный ансамбль «Эргырон», а про писателей не слыхивали… Разве они у них есть?

Незнамов ничего не ответил. Его вдруг охватило чувство невыразимой тоски и печали, и он, торопливо попрощавшись, вышел на улицу.

Он остановился на некоторое время возле поникшего Крузенштерна, потом побрел дальше к университету, пересек трамвайную линию у выхода на мост Лейтенанта Шмидта и спустился у сфинксов к Неве.

Он не замечал, прохлады гранита и думал о том, как кратка и мимолетна человеческая память. На лице Маргариты Додиной отпечатались не только бурные годы, проведенные отнюдь не мирно с несколькими мужьями, три года на прииске Нультин на Чукотке, но и многолетнее воздействие неумеренного потребления алкоголя во всех его видах. Да, это зелье отшибает память напрочь. Но не запомнить единственного чукчу, жившего в этой квартире в годы ее молодости, когда она еще была прекрасна, юна и когда память сохраняет все, что попадается на глаза, без разбору!

Кто же здесь может помнить студента Юрия Гэмо, напечатавшего первые стихотворения в учебнике для чтения на чукотском языке? Северного факультета давно не существует, его закрыли в пятьдесят четвертом году и вместо него открыли такой же факультет в Педагогическом институте имени Герцена. И вряд ли сохранились какие-нибудь архивы в зеленом здании филологического факультета.

Сложность поисков Незнамова состояла еще и в том, что он мог воскрешать жизнь своего двойника только в строгой последовательности, каждый раз соприкасаясь с тем местом, где жил Юрий Гэмо. Его вела интуиция и внешняя воля, которой он подчинялся. Он надеялся, что на каком-то этапе прояснится нечто… Что именно, Незнамов не мог определить даже приблизительно, понимая и покоряясь тому, что как минимум несколько недель ему придется побыть в Петербурге, возвращаясь в Ленинград, в ту жизнь, которая вставала перед ним, неумолимо и настойчиво и в памяти, и в воображении.

Возвратившись в гостиницу «Октябрьская», он со вкусом поужинал в ресторане, выложив почти всю месячную пенсию.

4

Войдя в комнату, Незнамов нашел на полу, под дверью листок. В номере было жарко, но если открыть окно, становилось еще хуже: летний городской зной, насыщенный бензиновыми испарениями и запахом нагретого асфальта, скреб горло, вызывая сухой, надсадный кашель.

Улегшись на кровать, Незнамов прочитал: «Дорогой друг! Если вы хотите приятно провести время в обществе молодой и красивой девушки, позвоните по телефону 272-34-21. Конфиденциальность и безопасность, а так же здоровье гарантируется».

Гостиница кишела проститутками. Порой казалось, что их больше, чем самих постояльцев, испуганно проходящих мимо самоуверенных длинноногих, короткоюбочных девиц в сопровождении плечистых молодцов с короткой стрижкой. Они громко и весело переговаривались между собой и, похоже, чувствовали себя здесь настоящими хозяевами. Скомканный листок упал на пол, и Незнамову показалось, что он на несколько минут задремал. Резкий телефонный звонок разбудила его. Он поднял трубку и услышал воркующий женский голос:

— Вы получили послание?

— Нет… То есть да, — запинаясь, произнес Нежадное, не ожидавший такой наглости.

— И что вы решили?

— Ничего!

Незнамов бросил трубку и выругался про себя. Но телефон зазвонил снова. Он не брал трубку довольно долго, но потом подняли, ее, намереваясь как следует отчитать назойливую девицу, пригрозить вызвать милицию, хотя, как он заметил, здешний милиционер весьма дружелюбно болтал с проститутками и приветливо здоровался с ними.

Но это был сын.

— Ты что, спал?

— Да, задремал.

— Тебе ничего не нужно? Денег хватает?

— Более чем хватает, — ответил отец. — Не беспокойся.

— Если что нужно, звони! Вот мой номер мобильного телефона. По нему ты всегда можешь меня застать… Как долго ты еще собираешься пробыть в Питере?

— Точно не знаю…

— Не торопись! Наслаждайся, развлекайся! Будь здоров!

Замечательный все-таки у него сын! Хотя даже в самых смелых мечтах отец не предполагал, что октябренок, потом юный пионер, а затем комсомолец и даже член бюро райкома ВЛКСМ станет преуспевающим предпринимателем, самым натуральным капиталистом. Если такое случилось с сыном, и жизнь повернулась совершенно непредсказуемым и невероятным образом, чего уж тут удивляться тому, что случилось с самим Георгием Незнамовым, с его другой судьбой и другой жизнью, следы которой он пока не находит? Жизнь Юрия Гэмо оживает только в его воображении. Но ведь она была! Иначе она бы не возникала в таких подробностях, которые невозможно придумать, такое не может даже присниться в самых живых сновидениях. И это не мистика, где все подернуто туманом недосказанности, загадочности, ореолом таинственности. Та жизнь представала в суровой реальности послевоенной действительности, когда по Невскому проспекту на подшипниках катили безногие, когда шинель была главной одеждой простого человека, а немецкий трофейный габардиновый мантель выдавая недавно демобилизованного офицера, закончившего войну в Германии, когда эвакуированные ленинградцы, возвращаясь, не находит не только своих близких и родных, но часто собственного жилья…

В университете искать следы Юрия Гэмо бессмысленно.

Стоит попытать счастья в Институте языкознания, где работал его учитель, один из создателей чукотской письменности Петр Яковлевич Скорик.

Когда Гэмо приехал в Ленинград, институт официально носил название Института языка и мышления имени академика Николая Яковлевича Марра. Научные кабинеты находились в крохотных закутках позади основного здания Академии наук, парадным фасадом выходившего на Неву. Гэмо воображал научных работников глубоко погруженными в Мышление, в изучение Языков, среди которых предметом научного исследования оказался и его родной чукотский язык. Главным специалистом по чукотскому языку в институте считался Петр Яковлевич Скорик. Здесь же, в тесной комнате, работали специалисты по другим северным языкам, почти все русские, среди них выделялся лишь хант Терешкин, закончивший довоенный Институт народов Севера. В первые дни приезда в Ленинград Скорик нашел для Гэмо работу — переписывать на карточки фразы из фольклорных записей, сделанных ученым во время последней экспедиции на Чукотку. Работа не бог весть какая трудная, но довольно нудная, потому что большинство этих сказок Гэмо знал в гораздо лучшем исполнении. А эти явно записывались у любителей, часто у не очень трезвых людей и не отличались большими лингвистическими и художественными достоинствами.

Атмосфера в Институте языка и мышления оказалась далекой от воображаемой и даже до некоторой степени разочаровывала. Только директор института, академик Мещанинов, худощавый, похожий на подростка, с аккуратно подстриженными седыми усами, всемирно известный ученый, поразил Гэмо — такая яркая личность чувствовалась в нем.

Скорик представил студента академику, подчеркнув, что Гэмо подает надежды как будущий ученый исследователь палеоазиатских языков. Мещанинов с интересом оглядел Гэмо и что-то хмыкнул про себя.

Незнамов с трудом разыскал отделение института, занимающегося изучением северных языков. В мрачной комнате за обыкновенными канцелярскими столами сидели мужчины и женщины. Один из них поднял голову и спросил:

— Вам кого?

— Я ищу специалиста по чукотскому языку.

— Это Алевтина Никодимовна Егорова.

Ученый с интересом оглядел посетителя.

— Вы не из Фонда Сороса? Я занимаюсь эскимосскими языками. Владимир Панов…

Незнамов подумал: как это может быть несколько одинаковых языков? Эскимосские языки… Это все равно что сказать — русские или английские языки… Странно.

— А Алевтина Никодимовна будет сегодня? — спросил Незнамов.

— Она должна скоро прийти, — сообщил ученый Панов и добавив: — Я задумал экспедицию к эскимосам Аляски… Понимаете, мост между двумя цивилизациями как бы проходит через наших азиатских и через американских эскимосов. Это очень интересная проблема. Вы согласны?

— Я-то согласен, — неуверенно ответил Незнамов. — Но к фондам отношения не имею. Я интересуюсь чукотской литературой.

Алевтина Никодимовна оказалась плотной, рослой пожилой женщиной с кокетливой родинкой на щеке.

— Вы ко мне? Пойдемте в другую комнату.

— Слушаю вас, — усевшись за стол, сказала Алевтина Никодимовна. — Вы журналист?

— Да, — ответил Незнамов, и это было сущей правдой. Он даже потянулся было за удостоверением члена Союза журналистов СССР, но Алевтина Никодимовна с улыбкой произнесла:

— Я вам верю.

— Я бы хотел узнать о таком чукотском писателе Юрии Гэмо?

— Юрий Гэмо? — задумчиво повторила Алевтина Никодимовна. — Правду сказать, наш отдел собственно литературой, тем более современной, не занимается… Он из молодых?

— Да нет, не из молодых, — ответил Незнамов, вдруг почувствовав холод пустоты, увеличивающейся вокруг него, хотя в комнате было тепло, даже душно. Эти старинные здания обладает толстыми, почти метровыми каменными стенами, и если уж нагревались, то долго не отдавали обретенного тепла.

— Он приехал в Ленинград примерно в то же время, когда вы поступили на северный факультет университета.

— Юрий Гэмо, — еще раз задумчиво повторила Алевтина Никодимовна. — Тогда много приехало чукчей и эскимосов. А нас, ленинградцев, было всего несколько человек. Я помню почти всех, но Юрия Гэмо не знала… Вы говорите, он писатель?

Незнамов кивнул.

— Может быть, это его псевдоним?

— Да нет, не псевдоним.

— А вы точно уверены, что он чукча?

— Он из Уэлена.

— Кто же был из Уэлена?.. Коравье с Хатырки, Нутэтэгрынэ с мыса Шмидта, Петр Инэнликей, он работал в нашем институте, недавно умер, с Чаунского района… Нет, такого не припомню… Может быть, он нанаец, манси или ульч? У этих народов есть довольно известные писатели — манси Юван Шесталов, нанаец Григорий Ходжер. Они лауреаты…

Незнамов хотел было сказать, что Юрий Гэмо в свое время получил не только Государственную премию, но и итальянскую «Гринцане Кавур», но промолчал, продолжая слушать Алевтину Никодимовну.

— Очень известен нивхский писатель Владимир Сами. Он один из секретарей Союза писателей, автор последнего нивхского букваря… Из эскимосов был популярен Юрий Анко. Но он давно умер, еще в шестидесятых… Говорят, покончил с собой… Из чукчей знаю Виктора Кеулькута. Тоже, к сожалению, умер… Знаете, водка их губит. Не могут устоять против этого зелья, портят свое здоровье, спиваются. В живых поэтесса Антонина Кымытваль. Она, кажется, поселилась в Магадане… Да, в бухте Провидения живет очень талантливая эскимосская поэтесса Зоя Ненлюмкина… А вот Юрия Гэмо не знаю, не слышала. Наверное, все-таки из новых.

— Вы Петра Яковлевича Скорика знали? — спросил Незнамов.

— Как же! — встрепенулась Алевтина Никодимовна. — Он мой учитель, царство ему небесное.

— Он был автором многих учебников для чукотской школы, — напомнил Незнамов.

— Можно сказать, все основные учебники написаны им, — подтвердила Алевтина Никодимовна. — На Чукотке его до сих пор называют «Мургин учитель»… Знаете, сходите в издательство. Может, редактор Ринтелен Володя что-нибудь знает. У него хорошая связь с Чукоткой.

Теперь Гэмо уверенно входил в лифт Дома книги, где на четвертом этаже помещалась редакция по изданию учебников для северян. На его счету уже были две книги для чтения на чукотском языке.

Ему нравилось видеть, как текст чужого языка становился своим, родным, понятным, и чукотские слова, встающие на странице белой бумаги, обретали новое качество, становились как бы цивилизованнее. Гэмо сразу же обнаружил в родном языке нехватку многих слов. Поначалу он обращался к русско-чукотскому словарю Скорика, но некоторые словообразования повергли его в шок и недоумение. Так, к примеру, петух по-чукотски выглядел как «клег-тангы-гатле», что означало при обратном переводе «мужчина-русский-птица». Такого рода чудовищных образований в словаре было множество, и Гэмо избегал их, стараясь придавать чукотскому тексту некоторую гладкость литературного языка. Хуже всего было с политической терминологией. По совету Скорика переводчик оставлял ее нетронутой, временами снабжая необходимыми суффиксами и префиксами, соответствующими падежными окончаниями. Осторожность с этими словами объяснялась еще и тем, что, как сообщил Скорик, один из переводчиков политического текста оказался в тюрьме, переведя выражение «мудрый Сталин», как «балда Сталин», ибо «балда» и значило на этом языке «мудрый».

Большим удовольствием было переводить художественные тексты. Здесь Гэмо вступал в невольное соревнование с авторами, стараясь передать на чукотском образную русскую речь. И тогда создавалась удивительная картина, как бы новое произведение, носившее в себе отпечаток, отличительный знак, неслышимую интонацию переводчика. Потому что именно Гэмо, а не кто другой, тот же Коравье, не могли использовать именно это слово, именно это выражение. Возможно, они нашли бы нечто другое, собственное, но явно отличное от того словесного изобразительного средства, которым воспользовался Гэмо. И тогда пришло объяснение, почему тексты, записанные Скориком в запятнанных жиром ученических тетрадях, не волновали его, хотя это были знакомые повествования о Вороне-Создателе, о путешествиях Сироты-Юноши, о приключениях чукотского Гулливера великана Пичвучина, в чьей рукавице помещалась вся охотничья байдара с гребцами и гарпунерами. Они отличались от живых рассказов бабушки Гивэвнэут или вдохновенных сказаний Онно пресностью плоского, последовательного повествования мучимого похмельным синдромом земляка, зарабатывавшего на целительную бутылку.

Кроме книг для чтения надо было переводить такие учебники, как арифметика. Причем не просто переводить, а наполнять содержание задач местными реалиями. Гэмо учился по довоенному учебнику, где попадались такие задачи: «Трое охотников убили шесть китов. Трех они съели. Сколько осталось?» В этой на вид простой задаче Гэмо поразила не столько неслыханная удача, когда всего лишь трое охотников добывают шесть морских великанов, а гигантский и неправдоподобный аппетит китобоев. Теперь он догадался: переводчик арифметического текста какие-нибудь там яблоки, цветы, картофелины русского учебника бездумно превратил в китов, создав поразительную и невероятную ситуацию.

Наверное, такого рода перлов немало было и в других учебниках, на других языках: учебники в издательстве ленинградского Учпедгиза выпускались более чем на десяти языках народов Дальнего Востока и Крайнего Севера Советского Союза.

Незнамов поднялся по широкой лестнице на четвертый этаж, минуя входы в книжный магазин, расположенные на первом и втором этажах. Он увидел в мутном стенном зеркале себя, седовласого, степенного мужчину в добротном костюме, белой, без галстука, рубашке. Чтобы избежать трудных вопросов, он решил, что будет выдавать себя за журналиста.

В редакционной комнате, с роскошным видом из огромного зеркального окна на Невский проспект и Казанский собор, сидели три женщины и один мужчина.

Представившись, Незнамов сказал:

— Я ищу редактора Владимира Ринтелена.

— Это я! — быстро отозвался мужчина, занимавший стол у окна.

Он встал и пригласил Незнамова в небольшой холл с диваном.

Усевшись рядом, спросил:

— Что вас интересует? Если последние издания учебников, то я их принесу.

— Нет, — остановил его Незнамов, — меня собственно интересуют не сами учебники, а его авторы… Дело в том, что я собираю материал о первых изданиях на чукотском языке, точнее о тех, кто принимал в этом участие… Вам знакомо такое имя — Юрий Гэмо?

Владимир Ринтелен выглядел молодо и спортивно. Особенно молодо выглядели пухлые, покрытые темным румянцем щеки.

Он наморщил лоб, задумайся.

— Юрий Гэмо… Юрий Гэмо… — несколько раз повторил он. — Надо посмотреть в старых изданиях. В какие годы он работал в издательстве?

— Сразу после войны… Он учился на северном факультете университета… Вы знаете, что был такой факультет?

— Конечно… Правда, я уже учился в Герценовском. Извините, я много лет занимаюсь чукотскими и корякскими учебниками, но такого имени не встречал среди авторов и переводчиков, — Владимир Ринтелен усмехнулся. Улыбка у него была застенчивая: — Прошу прощения, сейчас такое время, много самозванцев появляется. Я тут как-то видел афишу: «Мировая сенсация! Великий Шаман Чукотки Оюн-оглы! Дает представления, лечит все болезни, даже алкоголизм». Пошел из любопытства. И понял, что никакой он не чукча! И даже не якут, хотя часть имени — Оюн — якутская. Но оглы — это уже азербайджанская или турецкая составная часть. Подозреваю, что это европеец, но загримированный. Мне стало так смешно, что во время сеанса я громко захохотал! А там такие плечистые ребята! Надавали мне в шею, вытолкали из зала кинотеатра «Ладога». А ведь полный зал был, хотя билеты и не дешевые!

Незнамову не хотелось выглядеть в глазах этого симпатичного человека покровителем какого-то жулика, и он осторожно сказал:

— Вы знаете, возможно, я ошибаюсь… Может быть, он и не чукча.

— Судя по фамилии, он — чукча! — уверенно заявит, Ринтелен. — Гэмо в переводе на русский означает Незнаемый…

Незнамову показалось, что сердце у него остановилось. Кровь отхлынула от лица, и прошло какое-то время, прежде чем он снова нормально задышал. От проницательного Ринтелена не ускользнуло его состояние, и он сочувственно спросил:

— Ван худо?

— Нет, ничего, прошло, — отдышавшись, попробовал улыбнуться Незнамов. — Такая жара, дышать нечем…

— Да, — мечтательно протянул Ринтелен, — в такую жару хорошо бы за город, в лес, в зеленое поле. А лучше всего — в тундру, хотя там сейчас от комарья нет спасу. Идеальное место — берег Ледовитого океана! Как вспомню родной Энмелен, даже в такую жару становится легче.

— А Юрий Гэмо был родом из Уэлена, — зачем-то вспомнил Незнамов.

— Уэлен — одно из самых замечательных мест на Чукотке, — сказал Ринтелен. — Я там был всего один раз, и мне очень понравилось, и народ там какой-то особенный… Наверное, потому, что они живут как бы на большом пути между Азией и Америкой. Строго говоря, в этническом отношении, они народ смешанный. Смешанный с соседями — науканскими эскимосами. У них было так заведено: почти каждый уэленский мужчина брал жену из Наукана. Уэленцы раньше многих соплеменников познакомились с русскими, и вообще европейцами. Они перенимали много нового. У них был единственный на всю Чукотку шаман Млеткын, который знал русскую и английскую грамоту, языки, пользовался научными приборами, барометром, словом, слыл прогрессивным человеком. Ездил в Москву, встречался с Калининым… Но в чем-то не сошелся с большевиками. Его объявили врагом народа и расстреляли.

Незнамов не стал говорить о том, что Млеткын — родной дед по матери Юрия Гэмо.

Он попрощался с Владимиром Ринтеленом и вышел в густое жаркое пекло городской улицы.

Перейдя Невский, Незнамов нашел место на скамейке у фонтана и прикрыл глаза. Недалеко от памятника полководцу Кутузову коммунисты проводили митинг. Над небольшой кучкой людей висели два выцветших красных флага, но слова не могли пробить густоту жаркой влаги и доносились до Незнамова неразличимым гулом, не мешая думать.

Тщетность поисков людей, знавших человека, существовавшего, может быть, только в его воображении, не обескураживала Незнамова. Тайная мысль подспудно жила на дне его души: он когда-нибудь обязательно найдет того, кто знал настоящего, а не воображаемого, жившего только в сознании Незнамова Юрия Гэмо, и мир сделает немыслимый, но возможный переворот, все станет на свои места. А пока надо терпеливо, постепенно, не перескакивая и не опережая событий, продвигаться вперед в поисках: таинственной извилины времени и жизни.

5

Надо было срочно съезжать из комнаты на Семнадцатой линии Васильевского острова. Гэмо не оставалось другого выбора, как снять сарай в Озерках, за детской железной дорогой Малая Октябрьская. Он хоть и был утеплен, с плитой, но все же сарай, в котором хозяин когда-то держал кур. Понадобилось несколько дней, чтобы хоть немного привести в жилой вид жалкое помещение, состоящее из двух частей: пространства возле плиты, рассматриваемого как кухня, и небольшой комнаты, где Гэмо соорудил с помощью хозяина, отставного военного, два лежака, а также просторный письменный стол из старой двери, положенной на два деревянных бочонка. Стены оклеили обоями, повесили занавески, и жилище получилось совсем даже неплохое, если не считать того, что дров на зиму не было, уборная находилась во дворе, а вода в колонке. Для самого Гэмо, еще не забывшего суровые условия чукотского жилища, этот домик представлялся весьма уютным, здесь, по сравнению с ярангой, было электрическое освещение и печка-плита. Единственное ощутимое неудобство — до города было довольно далеко, на трамвае дорога до университета занимала более часа. Ребенок связывал Валентину, и, чтобы выбраться в город, ей надо было брать с собой сына, тяжелого, требовательного, взявшего привычку орать благим матом в общественном транспорте.

Первое время было неплохо. Гэмо почти регулярно получал какие-то деньги в Учпедгизе, и ему даже удалось уплатить за жилье до весны.

Самым привлекательным для Гэмо в домике был письменный стол, который настойчиво приглашал, звал, чтобы удобно расположиться за ним, зажечь специально купленную настольную лампу и приступить к сочинению. Гэмо знал из книг, что следует начинать с так называемых малых форм, с рассказов. Для начала Гэмо проштудировал сборники рассказов Чехова, Толстого, купил несколько выпусков «Библиотечки «Огонька» с произведениями советских писателей. Сюжетов и разных историй, готовых лечь на белые страницы рукописи, в голове у начинающего автора было достаточно. Он живо представлял, как его земляк Кукы с шутками и прибаутками тащит подвесной мотор на берег, чтобы поставить его на снаряженный для китовой охоты вельбот, слышал голос собственной матери, которая, сшивая куски нерпичьей шкуры, вполголоса как бы тренируется для словесных битв со своими соседками. В памяти вставала картина родного селения Уэлен, два ряда яранг, протянувшихся с запада на восток по длинной галечной косе, световой маяк, протягивающий пронзительный луч от моря до тундры. Луч вращался на башне и выхватывал то ярангу, то мокрую железную крышу школы, машущий крыльями электрический ветродвигатель на полпути от селения на полярную станцию. Люди в воспоминаниях и в воображении казались удивительно живыми и обступали Гэмо не только наяву, но и во сне, часто будя его среди ночи.

Валентина как-то заметила:

— Ты что-то стал много говорить по-чукотски во сне.

— Это, наверное, потому, что я мало говорю на родном языке наяву.

Но стоило усесться за стол перед листом белой бумаги и попытаться перенести на нее живой, говорящий, движущийся, разноцветный мир, как он тускнел, деревенел, превращался в бледный оттиск, похожий на старую выцветшую фотографию с неподвижными плоскими лицами. Читать написанное было мучительно, стыдно, и мысль о собственной бездарности обессиливала, выбивала перо из рук.

В эти минуты Гэмо выходил из домика, сажал на санки Сергея и уходил в поле, благо оно расстилалось сразу за домом и заканчивалось лесом. Углубляться в зеленые, заснеженные дебри Гэмо не решался, опасаясь замкнутого, сумеречного пространства. Хотя оттуда веяло такой тишиной, какая бывает лишь под скалами Сэнлун на пути от Уэлена в эскимосское селение Наукан. Удары собственного сердца кажутся ударами огромного, обернутого ватой молота внутри тебя, и чуткое ухо, казалось, может услышать звук катящейся по насту снежинки.

Может, все дело в материале? Будь герои рассказов Гэмо какими-нибудь тангиганами, людьми цивилизованными, возможно, и на печатной странице они выглядели бы более уместно, чем наряженный в непромокаемый плащ из моржовых кишок Кукы, притулившийся на краешке кормовой рулевой площадки охотничьего вельбота? Порой, заполняя словами страницу, Гэмо чувствован острый запах китовой ворвани и режущий глаза аромат, доносящийся из ночной посудины, заполненной до краев за ночь обитателями мехового полога. Конечно, это не шло ни в какое сравнение с нежными, приятными ароматами от цветов, от скошенной травы, даже коровий навоз наверняка не вызывал слезу, как заквашенная для сыромятных ремней в выдержанной человеческой моче кожа лахтака. И разговоры земляков не отличались многословием. Ведь в жизни они больше молчали, лишь изредка перебрасываясь словами. Они могли обходиться без слов часами, а то и днями. Это не шло ни в какое сравнение со словоохотливыми героями русских писателей. Собираясь описать охоту на морского зверя, Гэмо взял в библиотеке сборник рассказов Ивана Тургенева «Записки охотника» и понял, как далеко ему до классики. А пьесу из чукотской жизни вообще невозможно написать: персонажи часами будут молчать на сцене!

Иногда хотелось бросить все и спокойно переводить, тем более такой работы хватало: в те годы Учпедгиз издавал переводные художественные тексты для школьного чтения.

Гэмо решил перевести повесть Тихона Семушкина «Чукотка». Она была из чукотской жизни, почти документальная и больших трудностей в работе не сулила. Но чукчи, забавные и простоватые в русском изложении, на своем родном языке переставали быть чукчами, превращались в черт знает каких болтунов и шутов или же многозначительных резонеров, с ходу имевших суждение обо всем. Их самонадеянность, потуги на доморощенную «мудрость» вызывали жалость.

В результате всего этого у Гэмо накапливался парадоксальный опыт того, как не следовало, по его мнению, писать. Литературный герой, человек на странице, разительно отличался от живого прототипа, каким бы гениальным ни был автор. Одно дело — живой человек, и совсем другое — человек из книги. Они были разные не только по характеру, но даже как бы являлись существами другой породы, или жителями другого времени, или другого измерения.

С большим трудом удалось довести до конца два рассказа. В одном Гэмо описал впечатления молоденькой девушки, впервые отправившейся на Большую землю на учебу. Разумеется, это были собственные впечатления, но почему-то главную роль он отдал девушке, чтобы как-то отделить написанное от себя, дать простор воображению. Ему казалось, что если бы он писал о себе, то чувствовал бы себя стесненно. Второй рассказ вообще был написан в виде писем молодой русской учительницы, которая впервые приезжает на Чукотку после окончания института. Гэмо понимал, что эти рассказы не бог весть какое литературное достижение, но кроме желания напечататься подпирала и другая причина: после новогодних праздников деньги неожиданно кончились. Перед молодой семьей возникла угроза голода. Сын, лишенный добавочной пищи, так отсасывал груди у матери, что Валентина стала жаловаться на боль.

Аккуратно переписав рассказы, Гэмо отправился в редакцию журнала «Звезда». Она располагалась в том же доме, что и Союз писателей, на набережной Кутузова, но вход, как это водилось в ленинградских зданиях, был не в парадную дверь, а вообще с другой стороны фасада, со стороны улицы Воинова. Через кривой коридор, повинуясь указаниям вахтера, Гэмо добрался до редакционной комнаты, где его встретил круглолицый румяный человек в хорошо сшитом костюме, в белой рубашке и галстуке.

— Что принесли, молодой человек? Рукопись? — быстро заговорил он, едва ответив на приветствие. Гэмо не знал, что журнал совсем недавно подвергся разгромной критике со стороны Центрального Комитета ВКП(б), который даже принял специальное постановление.

Человек явно неохотно взял рукопись, перелистал и сморщил лицо.

— По правилам рукопись должна быть перепечатана на машинке. Ну что же, почерк каллиграфический, разобрать можно… Приходите через две недели за ответом.

— Извините, а кого мне спрашивать? — Гэмо был рад уже тому, что рукопись все же взяли на прочтение.

— Кучерова Александра Ивановича.

В университетской библиотеке Гэмо хотел выписать все сочинения Александра Ивановича Кучерова, но даже в генеральном каталоге не обнаружил ни единого упоминания о его произведениях. Это повергло его в уныние и растерянность: может, этот самый Кучеров просто самозванец? Он поделился своими опасениями с женой, но Валентина успокоила его:

— Может, он служащий? Необязательно, чтобы в журнале работали одни писатели. Ведь в твоем Учпедгизе есть и редакторы, и технические работники…

Две недели тянулись нестерпимо долго. Состояние напряженного ожидания усугублялось нескончаемыми ленинградскими дождями, съевшими свежий снег и занавесившими все видимое пространство сырой пеленой. Гэмо подбадривал себя водкой, смешанной с пивом, писал рассказы. Работа неожиданно пошла, и случалось, что он проводил часть ночи за письменным столом, покрывая страницу за страницей каллиграфическим почерком. Он не любил править написанное, жалко было вычеркивать уже вставшее на свое место слово, но знал, что править надо, находить самое точное, нужное слово. Хотя, с другой стороны, он понимал, что в потоке еще не записанной речи слова как бы сами становятся друг за другом, возникают по зову мысли именно те, которые лучше всего способны выразить ее. Раньше, едва научившись читать, Гэмо полагал, что писатель или поэт по свойству своего таланта переносит на бумагу уже готовое, сложившееся в сознании произведение. Особенно это касалось поэзии. Но как-то ему попалось академическое издание Пушкина, где были напечатаны фотокопии его черновиков. Страницы, испещренные поправками, перечеркиваниями, сплошной чернотой целых абзацев, повергли его в унылое разочарование, которое он долго не мог преодолеть: если уж Пушкин множество раз исправлял написанное…

Через две недели Гэмо бодро шагал по Кутузовской набережной, отворачиваясь от сырого ветра, дующего с Петроградской стороны. Каков может быть ответ? Вот он входит в комнату редакции. Несколько человек встают ему навстречу и восклицают: мы с таким нетерпением ждали вас! ваши произведения прочитаны и немедленно будут напечатаны! не хотите ли получить аванс? мы его немедленно выписываем! касса в комнате напротив! не надо благодарить! это мы должны быть благодарны за то, что принесли рассказы именно к нам в редакцию… О другом Гэмо не хотел думать. Он прошел знакомым коридором до редакции и нашел на рабочем месте Александра Ивановича Кучерова.

— Вам кого? — спросил тот, даже не ответив на робкое приветствие Гэмо.

— Вас.

— Меня? — удивился Кучеров, и Гэмо заметил мелькнувший на его лице испуг.

— Я вам приносил рукопись, — напомнил Гэмо.

— Да, да, припоминаю, — оживился Кучеров. Он долго рылся в бумагах на столе, выходил в другую комнату, пока не появился с рукописью. — К сожалению, ничем не могу вас обрадовать. Рассказы слабые. Но это не значит, что в творческом отношении вы человек безнадежный. Отнюдь! Но вам надо прилежно учиться у классиков, больше читать..

Кучеров произносил именно те слова, которых Гэмо не хотел слышать. Но самое обидное было не в том, что рассказы отвергли. По всему видать, Кучеров их даже просто не прочитал, в лучшем случае просто перелистал их.

Взяв себя в руки, сжав зубы, Гэмо выслушал до конца разглагольствования Кучерова, схватил рукопись и выскочил из редакции. Возле вахтера стояли два писателя, заметно нетрезвые на вид, и о чем-то препирались. С лестницы, ведущей вниз, явственно разносился запах еды — гам помещался писательский ресторан. Спазм сжал голодный желудок Гэмо, он постарался поскорее выбраться на свежий воздух.

Дождь прекратился, но сырой воздух висел плотной пеленой, и сквозь него приходилось продираться, как сквозь физическое препятствие. К горечи отказа примешивалась обида за небрежение к рукописи, явный обман и эти лицемерные рассуждения о пользе чтения классической литературы. Да, может быть, чтение классиков и впрямь полезно. Но только не для того, чтобы научиться писать. Существующий в книгах мир совершенно не похож на окружающую действительность, он лишь приближается к ней но мере таланта писателя, или же откровенно отдаляется, отстраняется. И эта мера приближения и есть мера писательского таланта и мастерства. Гэмо прекрасно понимал, что написанное им не может претендовать на высший литературный балл, но оно во всяком случае отнюдь не хуже того, что печаталось в современных журналах, а уж по материалу было достаточно интересно.

В домике было холодно, но пахло жареной картошкой с луком. Валентина сразу же поняла все по лицу мужа, но ничего не сказала.

Поискав глазами хотя бы малый кусок мяса на большой сковороде, Гэмо мрачно произнес:

— Он даже не читал рукопись… Если бы он заглянул туда, ну хотя бы оставил какие-то пометки… А тут — ничего!

Валентина присела рядом и весело сказала:

— Значит, у тебя есть шанс.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что он сказал о рукописи, он сказал о той, которую не читал. Значит, это не настоящее мнение… А потом, кто такой Кучеров? Ты же сам сказал, что в литературе не существует такого писателя.

Гэмо задумался: жена иногда говорила мудрые слова. Наверное, страшно быть несуществующим писателем. То есть, с одной стороны, как бы числиться в них, быть при литературе, а с другой, ничего не мочь в ней, тайно терзаться своим творческим бессилием и дико завидовать тем, кто печатается, выпускает книги… Как он должен ненавидеть своих удачливых товарищей!

Несколько дней Гэмо пытался всучить какому-нибудь писателю рукопись, но безуспешно. Получив стипендию, он выкроил небольшую сумму, чтобы перепечатать рассказы на машинке. Заведующая редакцией Учпедгиза, вручая аккуратно сложенные в папку листы, сказала:

— Я прочитала рассказы. Они мне понравились. И машинистке тоже. Я знакома с писателем Геннадием Гором, говорила ему о тебе, и он согласился почитать твои рассказы и поговорить с тобой. Хочешь встретиться с ним?

— Конечно!

Неожиданная похвала окрылила Гэмо, и, едва добравшись до Озерков на медленно ползущем сквозь зимний, заснеженный, серый город трамвае, он рассказал об этом Валентине.

— И что ты теперь будешь делать? — спросила она.

Гэмо пристально посмотрел на нее. Она похудела, круглое лицо заострилось, в глазах, в которых он утонул при первой встрече, уже не было прежнего сияющего блеска. Ведь ей не только приходилось изобретать пищу для двух взрослых и растущего сына, но и пилить ножовкой дрова. Вот и сейчас она одевалась, чтобы расколоть несколько поленьев. Выхватив у нее ножовку и топор, Гэмо выскочил на улицу. Яростно распиливая дрова, размахивая топором, он думал о несправедливости мира, когда одни голодают, а кто-то в это время жиреет, набивает свое брюхо изысканной пищей. Денег совсем нет, сообщила Валентина, и это означало, что придется обращаться к единственному источнику — Петру Яковлевичу Скорику, который был поначалу очень недоволен скоропалительной женитьбой своего ученика и соавтора. Однако не было еще случая, чтобы он отказал в помощи, и Гэмо всегда старался вовремя расплатиться с ним.

За чашкой чая, последовавшей за неизменной жареной картошкой с луком, Валентина робко предложила:

— Может, тебе лучше заняться переводами, как раньше?

Да, переводы давали устойчивый доход, и при желании на них можно было неплохо заработать. Но тогда надо отказаться от собственного творчества или же свести писание до минимума. Может быть, она права. Сейчас сосредоточиться на переводах, а потом, когда появится некоторый достаток, можно вернуться и к творчеству.

— У меня есть идея. Если Геннадий Гор скажет, что дело плохо, — пока брошу писать, вернусь к переводам.

Геннадий Гор жил в так называемой «писательской надстройке» на углу канала Грибоедова и Чебоксарского переулка. Огромный дом стоял напротив больницы, и пока Гэмо медленно поднимался по лестнице на пятый этаж, вслед ему гремел похоронный марш Шопена, который играл духовой оркестр в переулке, у погребальной процессии.

Геннадий Гор, небольшого роста, совершенно лысый, в очках, сам открыл дверь и любезно пригласил войти гостя в тесную прихожую.

Стены писательского кабинета, как и ожидал Гэмо, скрывались за книжными полками, провисшими под тяжестью томов. Над низкой дверью, ведущей в другую комнату, висела картина. Это был портрет какого-то болезненного, бледного юноши. На лбу его зияла аккуратно вырезанная дыра, в которой виднелся желтоватый мозг с темными прожилками извилин. Геннадий Самойлович слегка картавил.

— Ну-с, — произнес Гор, — давайте вашу рукопись.

Перелистал несколько страниц, заглянул в конец и сказал:

— Пока будете пить чай, пожалуй, прочту ваши рассказы по диагонали.

Из кухни появилась жена Гора, дородная, очень большая женщина, фигурой скорее похожая на памятник, чем на живого человека. Все у нее было плотное и солидное: лицо, блестящая кожа, трудно было поверить, что у такого тщедушного хрупкого интеллигента может быть такая мощная супруга.

Она близоруко и ласково посмотрела на Гэмо, поздоровалась, поставила чашки с чаем на стол, нарезанный белый хлеб и масло и величественно удалилась, пока ее муж, водрузив на нос очки в металлической оправе, быстро шарил взглядом по страницам рукописи.

Гэмо, воспользовавшись паузой, навалился на сладкий чай, стараясь побольше съесть хлеба с маслом. Где-то громко тикали часы, капала из крана вода, а большая, величественная женщина, удалившись в недра писательской квартиры, растворилась в тишине, будто ее и не существовало.

Потом она снова возникла, улыбнулась Гэмо и наполнила чашку гостя свежим чаем. Взглянув на заметно убавившуюся горку хлеба, сказала:

— Кушайте, кушайте! Я еще принесу хлеба.

Но Гэмо уже стало немного стыдно за свою жадность, и он зачем-то пробормотал:

— Не успел пообедать.

— Тогда я вам принесу колбасы, — и через полминуты перед Гэмо стояла тарелка с нарезанной докторской колбасой, и тут уж трудно было удержаться.

Чтение продолжалось минут сорок. Насытившись, Гэмо осторожно встал и пошел вдоль книжных полок. Удивило обилие книг по этнографии и философии. Здесь стояли даже такие редкие тома, как «Золотая ветвь» Моргана, сочинения Леви Брюля, американских этнографов, книги по философии, тома «Еврейской энциклопедии», и множество художественной литературы. На отдельной полке — комплект довоенного журнала «Интернациональная литература».

— Ну-с, — Гор потянулся, аккуратно сложил листы рукописи, — теперь можно и поговорить. Что я должен сказать? Прежде всего — это весьма интересно. Интересно и непохоже на то, что обычно писали о чукчах, начиная от Богораза-Тана и Вацлава Серошевского и до Тихона Семушкина. Понимаете, ваш чукча предстает со страниц ваших сочинений обыкновенным человеком…

— Я именно этого и хотел! — не выдержал Гэмо, обрадованный возможностью наконец-то всерьез поговорить о написанном.

— То есть как? — удивился Гор.

— Я хотел показать, что чукча такой же нормальный человек, как и русский, узбек или эстонец… Никакой особенной психики у него нет, нет особых уж очень отличных от нормальных черт характера…

— А врожденная честность? Правдивость? У вас в рассказах ваши земляки и лгут, и даже воруют! Принято считать, что эти вредные привычки привнесены в вашу среду тлетворным влиянием капиталистической цивилизации.

— Я уверен, что эти черты процветали среди нашего народа задолго до того, как мы встретились с тангитанами…

— С кем?

— С тангитанами, — повторил Гэмо. — Так мы называем всех русских, белых людей.

— Интересно, — протянул Гор. — А как же с неиспорченностью натуры? Ведь первобытный человек в какой-то степени человек более чистый по сравнению с современным… Вы, молодой человек, противоречите многим признанным авторитетам этнографической науки, мало того, ваши суждения идут вразрез с положениями книги Фридриха Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

Гэмо почувствовал страх. Еще этого не хватало.

Он уже слышал о больших идеологических ошибках ленинградских писателей, осужденных специальным Постановлением Центрального Комитета ВКП(б). О них говорил и профессор Плоткин на своих лекциях.

— Я этого не хотел, — выдавил из себя Гэмо, жалея теперь, что пришел с этими рассказами к Гору. — Я просто хотел написать правду.

— Правда как она есть, — наставительно произнес Гор, — к нашей советской литературе не подходит. Правда должна быть идейно направленной, служить строительству новой жизни. В литературе так было всегда. Так что если хотите добиться какого-нибудь успеха на этом поприще, улавливайте, что нужно руководству нашей партии, что в данное время нужно нашему народу… Вы кому-нибудь показывали ваши рассказы?

Гэмо назвал Кучерова. Гор поморщился.

— Для ленинградских журналов сейчас не лучшее время… Точнее, для оставшегося в единственном числе журнала «Звезда». «Ленинград» закрыли. В газеты не обращались? Например, в «Смену»?

Такая мысль приходила в голову Гэмо, но она почему-то не очень привлекала его. Ему казалось, что рассказы, опубликованные в газете, за малым исключением, никто не читает, тем более если это произведение совершенно неизвестного автора.

Гэмо ждал, что Гор захочет сам показать кому-нибудь его рассказы, но беседа, все больше уклонялась в сторону первобытных обычаев чукчей, в чем писатель оказался весьма сведущ по этнографической литературе, которую прочитал в большом количестве.

— Зачатки первобытного коммунизма, которые сохранились у малых народов Севера, — рассуждал Гор, помешивая ложечкой сахар в стакане, — требуют глубокого осмысления. Они могут быть полезны и современному советскому человеку.

Честно говоря, Гэмо не очень хорошо представлял себе, что из древних обычаев его народа могло бы пригодиться, например, такому сугубо городскому интеллигенту, как Геннадий Гор. Спросить об этом прямо как-то не поворачивался язык, притом Гэмо чувствовал, что такой вопрос будет в какой-то степени вызывающим, нарушающим отстраненную академичность беседы. Лично ему не очень нравились этнографические произведения европейских путешественников, где и чукчи, и эскимосы, и другие народы подвергались скрупулезному изучению, как бы пристальному разглядыванию через увеличительное стекло. Все это писалось с нескрываемым высокомерием и чувством превосходства. Даже выражения сочувствия и сострадания нецивилизованному образу жизни дикарей, довольно часто встречавшиеся в текстах, и многочисленные рецепты «спасения» несчастных аборигенов тундры и ледового побережья не вызывали отклика в душе Гэмо.

Попрощавшись с Гором, Гэмо вышел на улицу, заглянул в газетный киоск на углу Невского проспекта и улицы Софьи Перовской, попросил посмотреть последний номер журнала «Новый мир». Он запомнил адрес и, зайдя в ближайшее почтовое отделение, отправил рукопись в Москву. Дома он сказал Валентине:

— Я послал свои рассказы в Москву, в журнал «Новый мир». Если их там возьмут — буду писать, нет — займусь переводами.

— А этот писатель, с которым ты встречался, ничего тебе не сказал?

— Я понял, что рассказы произвели на него впечатление, но он ничего не обещал…

Незнамов вышел из метро на станции «Озерки» и, повинуясь уже привычному внутреннему зову, пошел по направлению к станции детской железной дороги. Сквозь зеленую густую поросль виднелись полуразвалившиеся домики, маленькие, почти игрушечные строения станции. Узкая колея вела в чистое поле, терялась в зеленой полосе подступающего парка.

Дома на месте не оказалось, как не оказалось и сарая, в котором Юрий Гэмо с семьей пережили зиму 1952–1953 года. Большие многоэтажные жилые дома совершенно преобразили пейзаж. Здесь и намека не было на живописную, зеленую городскую окраину, которая в литературе описывалась как дачное место для небогатых петербуржцев. Не было никакого смысла искать следов пребывания здесь Юрия Гэмо и его семейства.

Немного побродив по Озеркам и неожиданно выйдя на берег озера, Незнамов вдруг почувствовал непонятную тоску. В его сознании возник вечный и неразрешимый для него вопрос: куда девается прошлое, жизнь, которая кипела вместе с ее радостями, горестями, надеждами и разочарованиями? Куда скрывается неуловимая атмосфера, окружавшая уходящую жизнь, тот неповторимый воздух, в котором жили исчезнувшие в провале пространства и времени люди? Быть может, только в хорошей книге, в художественном повествовании, в написанной и воссозданной словами картине можно почувствовать едва уловимый запах ушедшего, как аромат испарившихся духов из старого флакона? Удивительно, но этого нет даже в старых кинокартинах, даже на живописных полотнах, не говоря уже о фотографиях. Такое можно уловить только в словесном художественном произведении, в поэзии. Значит, только писатель имеет силу воссоздания ускользающего времени, только ему дано остановить то мгновение, которое прекрасно и неповторимо, что составляет подлинное ядро, сущность жизни.

Интересно, если у Незнамова был этот самый Гэмо, следы которого напрочь исчезли из этой жизни, существовал ли, в свою очередь, Незнамов для Гэмо? Видимо, тут имелась какая-то симметрия, взаимосвязь.

Если это так, то у каждого ли человека есть такой же двойник, какой оказался у Незнамова? Знают ли все эти идущие, едущие, стоящие на Невском проспекте люди, вот эта девушка в обтягивающих джинсах, молодой человек, прицеливающийся фотоаппаратом в прохожих, тучная женщина, поминутно обтирающая мокрое лицо несвежим платком, знают ли они о существовании параллельного мира, в котором живут их родственные души, иные обличия их человеческой сущности? Незнамов прекрасно понимал, что, с точки зрения не только марксистско-ленинской науки, но и вообще обычного здравого смысла, его фантазии не имеют никакого разумного подтверждения… Но это есть! Это было! Он это не только чувствовал, но и переживал сам. И вся жизнь в утепленном курятнике, мучительные ночные писания на фанерной двери, поставленной на две бочки, голод и холод, когда поутру не хотелось вылезать в стужу из-под теплого одеяла, отрываться от нежного горячего тела жены, — все это было и никак не могло быть просто плодом воображения! Незнамов прекрасно зная возможности собственного интеллекта и осознавая, что он не мог придумать иную жизнь в таких подробностях.

Где-то произошел прорыв, и Незнамов обнаружил свою душу в образе Гэмо. Но случилось ли то же самое с Гэмо? Обоюден ли этот прорыв, или это явление одностороннее? И все равно, в состоянии сладкой жути идешь и идешь по своей иной жизни как бы на ощупь, не удивляясь и не поражаясь откровению.

В большом прохладном зале Публичной библиотеки, что на Фонтанке, куда Незнамов после долгих процедур получил разовый пропуск, в эти часы было немного посетителей. Он заказал всего лишь один номер — номер двенадцатый журнала «Новый мир» за 1952 год. Он его перелистал несколько раз: никаких рассказов Юрия Гэмо там не было и в помине. Незнамов на всякий случай внимательно просмотрел список произведений, опубликованных за весь год, помещенный в конце номера, но ничего похожего!

Шагая по Невскому в сторону Московского вокзала, Незнамов снова впал в сомнения: как газетчик, он прекрасно знал, что напечатанное уже не удалить со страницы: что написано пером, того не вырубить топором. А в том двенадцатом номере не только следа топора не было, а вообще и духа Юрия Гэмо не обнаруживалось.

Но почему его так тянет продолжать бессмысленные и, кажется, обреченные на полную неудачу поиски?

6

Незнамову надоело гостиничное одиночество, и он как-то разговорился со смотрителем нижнего туалета, назвавшимся Борисом Зайкиным. Маленького роста, плотный, совершенно лысый, он тем не менее привлекал какой-то неуловимой интеллигентностью и добрым расположением ко всем. Незнамов пригласит его в бар выпить пива. Поколебавшись, Зайкин принял приглашение, несколько раз переспросит, правильно ли он понял.

— Я только переоденусь!

Он скрылся в боковой, незаметной двери в туалете и вышел оттуда уже в пиджаке, в белой рубашке и галстуке.

— Вам какого пива? — спросит Незнамов. — Нашего или датского?

— Предпочел бы датское.

Незнамов подошел к стойке и заказал для начала четыре бутылки «Туборга». Бармен посмотрел на странного посетителя и потребовал оплаты вперед. Незнамов вытащил толстую пачку купюр.

— Вы «новый русский»? — спросил Зайкин.

— Строго говоря, я даже и не русский, — ответил Незнамов. — По происхождению я — ингерманландец.

— Немец?

— Не немец… Был такой родственный финнам народ в Питерской губернии. Перед войной стали выселять, но нашу деревню немец так быстро захватил, что мы так и остались. Мы ближе к финнам и эстонцам.

— Да-а, — протянул Зайкин. — Много было народов в Сэсэсэре.

— Вы про такой народ — чукчей — слышали? — спросил Незнамов.

Зайкин заулыбался:

— Как же! Столько анекдотов про них ходит… Рассказать?

Незнамов кивнул. Ему тоже приходилось слышать так называемые чукотские анекдоты, широко распространившиеся с началом перестройки, но отношение у него к ним было двойственное: одни ему безусловно нравились, а те, где чукчей выставляли совсем уж дураками, он воспринимал с какой-то с душевной болью.

— Ну вот, значит, — начал Зайкин, смакуя мелкими глотками пиво, — снаряжают чукчу в Москву за покупками. И объясняют, что самый большой магазин — ГУМ на Красной площади. Даже и спрашивать не надо: как увидишь большую очередь — так становись за последний. Вот и полетел чукча в Москву. Проходит какое-то время, возвращается с пустыми руками. Односельчане к нему — что такое, почему ничего не купил? А он объясняет: встал-, как советовали, в очередь на Красной площади, полдня простоял. А как подошла очередь — продавец умер. Как умер? — удившись земляки. Так — умер. Даже в стеклянный гроб успели положить.

Незнамов улыбнулся.

— Он, дурак, встал в очередь в Мавзолей, — раскрыл суть анекдота Зайкин.

— Вы думаете — чукчи дураки? — спросил Незнамов.

Зайкин, почувствовав скрытую обиду, поспешил с ответом:

— Так это же анекдот! Вон и про нас, евреев, сколько их!

Незнамов принес еще две бутылки пива.

— Для еврея как-то не совсем обычно ваше рабочее место, — заметил он.

— А что делать? — развел руками Зайкин. — По специальности я инженер. Работал в закрытом конструкторском бюро на оборонном заводе, словом, чего мне тут перед вами темнить: проектировал атомные подводные лодки. Когда выходил на пенсию, казалось, что нам с женой двух пенсий хватит с лихвой. Но как начались реформы, наши пенсии начали таять как весенний снег. Сунулся я обратно на свой завод, а там сами не знают, что делать: атомные подводные лодки больше России не нужны, рабочих увольняют… Походил я, походил, разыскал старых знакомых и вот устроился здесь, в туалете…

— По знакомству? — с удивлением спросил Незнамов.

— А как же еще? — воскликнул Зайкин. — Тут клан! Именно клан, а не мафия. А знаете, что мне помогло? Моя теща многие годы обслуживала туалет на Московском вокзале. Кое-кто из стариков еще помнил ее, Евдокию Федоровну, и это мне стало лучшей рекомендацией. Она тут с двумя дочерьми и жила…

— В туалете?

— Да нет! Где мы сейчас сидим, был огромный жилой дом. Раньше, может быть, он и не был жилым, потому как окна были громадные, высоченные. В комнате, которую занимала моя теща и где я прожил несколько лет, находилась верхняя часть окна. В кухнях стояло по двадцать плит, уборные в коридорах, а этажи соединялись металлическими трапами вместо нормальных, лестниц. Такое ощущение было, что живешь на каком-то огромном вокзале, что в общем-то было и верно. Где-то в шестидесятых, когда мы уже переехали в Купчино, дом переоборудовали под крыло гостиницы «Октябрьская»… Вот какая здесь история.

— Да-а, — протянул после долгого молчания Незнамов. — Но еврей, образованный человек — и в туалете!

— Если хотите знать, — обиженным тоном произнес Зайкин, — я здесь зарабатываю вполне достаточно. При чем тут — еврей? Знаете, я всю жизнь прожил вне этого еврейства, если не считать отметки в паспорте. Никогда не был в синагоге, религии не знаю, не говоря уже о языке. По-моему, душа — она не имеет национальности…

— Как вы сказали? — встрепенулся Незнамов. — Душа не знает национальности? Это вы хорошо сказали. По этому случаю можно и кое-чего покрепче выпить. Что вы скажете насчет джина с тоником?

Бармен с интересом и более пристально посмотрел на пожилого господина явно простецкого вида, но джин с тоником налил и даже пристроил на стенках высоких стаканов по кружку среза апельсина.

На лекции по политэкономии Николай Коравье подал Гэмо письмо в необычно большом конверте.

— Это я выудил в почтовой ячейке.

На факультете, в деканате висел специальный деревянный стенд с алфавитными отделениями для писем, куда почтальон складывала всю корреспонденцию, которую адресаты потом сами забирали.

Это было письмо из редакции «Нового мира». Не слушая лектора, рассуждающего о норме прибыли, Гэмо торопливо вскрыл конверт и выудил лист бумаги, вольно уместившийся в таком просторном конверте.

«Ваши рассказы приняты, будут напечатаны в 12 номере журнала за этот год. Поздравляю! Что будет новенького — присылайте». И подпись — «Александр Твардовский». Письмо было от руки, что поначалу вызвало сомнения у Гэмо. Но фирменный конверт!

— От кого письмо? — полюбопытствовал сидевший рядом Коравье.

— От Твардовского, — громким шепотом ответил Гэмо. — Мои рассказы приняты и будут напечатаны!

— От Твардовского? — недоверчиво переспросил Коравье и попросил: — Покажи-ка письмо. Да-а, — протянул он, — в таком случае поздравляю!

— Как ты думаешь? Это правда?

— Судя по конверту — правда… А вот почерка Твардовского, извини, не знаю.

Горячая волна радости затопила все нутро Гэмо. Он бы с радостью выскочил из аудитории, и тут он услышал скрипучий и ворчливый голос преподавателя:

— Юрий Гэмо! Если вам не интересен «Капитал» Маркса, можете покинуть аудиторию!

Гэмо чуть не закричал в голос: да, мне в данную минуту плевать на «Капитал» Маркса! Но промолчал. И, сдерживая радость, внешне показывая, что огорчен, вышел в коридор. Он стоял у окна, бездумно разглядывая памятник Петру Первому на фоне Исаакиевского собора, когда почувствовал, что кто-то тронул его за плечо. Это был Коравье.

— Я решил, что в эту историческую минуту кто-то из близких должен быть с тобой рядом.

Коравье был человеком мудрым и добрым, полным тихого и деликатного юмора. Когда-нибудь, подумал Гэмо, я напишу о тебе, а сейчас и впрямь должен быть кто-то рядом, на кого можно излить переполнявшие душу радостные чувства.

Первый глоток сделали на Менделеевской линии, где стоял пиво-водочный киоск.

— Давай где-нибудь сядем! — предложил Гэмо.

На Большом проспекте Васильевского острова, недалеко от Андреевского рынка нашли полуподвальную уютную пивную. Несмотря на дневное, рабочее время, в ней было полно народу.

Пока рассаживались, ожидали заказа, Коравье вдруг сказал:

— А ты заметил, что публика за последнее время сильно переменилась?

— В каком смысле?

— А в том, — сказал Коравье, — раньше здесь было полно инвалидов войны, бывших солдат, безруких, безногих, слепых… Куда они подевались? Не могли же они все в одночасье вымереть. Не выселили ли их власти куда-нибудь подальше от глаз?

— Ну как можно! — возразил Гэмо. — Это же бесчеловечно! Они защитили родину, добыли победу!

— Ну ладно! — весело сказал Коравье. — Ну, еще раз поздравляю! Ты представляешь, что это значит? Это значит, что ты основал современную чукотскую литературу. Значит, ты в какой-то степени основоположник, зачинатель, первопроходец, черт знает еще как назвать!..

— Ну, до меня, допустим, мои земляки тоже писали. Вот Тынэтэгин выпустил целую книгу «Сказки Чаучу» еще до войны.

— Это не то! — махнул рукой Коравье. — Это обработки чукотских сказок. А ты — собственноручно написал рассказы, да еще на русском!

— Вот в этом и дело, — грустно заметил Гэмо. — Боюсь, что именно за это меня и будут упрекать.

— А ты возьми — и напиши эти рассказы на чукотском! — посоветовал мудрый Коравье.

— Наверное, придется так и сделать, — сказал Гэмо.

— С другой стороны — зачем? Наша культура чтения художественной литературы создавалась на русской речи и русской грамоте. И потом — ты же пишешь не только для своего народа, а, так сказать, для более широкой аудитории. Для своих ты уже свое предназначение исполнил.

— Что ты имеешь в виду?

— Твои произведения помещены в книги для чтения как образцы чукотской письменной речи, — торжественно заявил Коравье.

Он начал пьянеть, да и Гэмо сам чувствовал, как вместо первоначальной легкости от выпитого тело наливается тяжелой неуклюжестью, и в мыслях возникает странная тяжесть, когда надо долго искать подходящее слово, а потом с трудом произносить его одеревеневшим языком.

Он проводил друга до общежития и направился на трамвай. Долгая езда в холодном вагоне выветрила хмель, и Гэмо вошел в домик уже почти трезвым. Он показал Валентине письмо и сказал:

— Я победил.

— А я в этом и не сомневалась, — тихо произнесла она.

Гэмо посмотрел на жену и почувствовал укол жалости: жизненные невзгоды отразились на ее внешности, она даже коротко постриглась, чтобы не тратить время на свои роскошные волосы, еще недавно круглое личико осунулось, и даже глаза как бы ушли вглубь.

— Мы будем жить по-другому, — пообещал Гэмо. — В настоящей комнате.

Тогда мало кто мечтал об отдельной квартире. Верхом удачи было заполучить достаточно просторную комнату, чтобы для каждого в ней было бы свое место.

Гэмо проснулся среди ночи. Прислушался: рядом, прильнув к нему, тихо дышала Валентина, на кроватке посапывал сын. Тишина окружила домик, и маленькое окошечко светилось от выпавшего, первого в этом году снега. Он проснулся от снов. Среди множества сновидений именно эти снились ему чаще всего, пробуждали его среди ночи. В первом он по неизвестной причине оказывался совершенно голый в каком-нибудь людном месте, убегал, пытаясь чем-то прикрыть свою наготу. Униженный и охваченный стыдом, он просыпался среди ночи, с облегчением обнаруживая себя покрытым одеялом. Очень возможно, что это отголосок давней жизни в пологе, когда он, мальчишкой, одетый в короткую рубашку, едва достигавшую пупка, пытался прикрыть свое мужское достоинство, стыдясь окружающих, особенно девочек, которые с интересом рассматривали и даже трогали болтавшийся у него между ног маленький, неожиданно твердеющий отросточек. А второй сон, который в последнее время чаще всего снился, невозможно было ничем разумным объяснить. Будто он совсем и не Гэмо, не чукча, приехавший в Ленинград из далекого Уэлена, а совершенно другой человек, житель маленького районного центра Ленинградской области Колосово, работник районной газеты, женатый, отец… Он должен написать передовую статью, но не находит слов, мучается, а над ним нависает главный редактор в военном кителе, обвешанный боевыми орденами и медалями. Он чем-то угрожает, какими-то страшными карами, и каждый раз Гэмо просыпался в холодном поту, с облегчением обнаруживая, что это только сон. Но сон этот имел продолжение, жизнь Гэмо в другом обличье проходила перед ним в череде сновидений. Неужели эти сны — отголосок того давнего путешествия в деревню, на уборку урожая? Удивление и разочарование, когда много раз описанная с любовью русскими писателями утренняя песня петуха показалась ему отвратительным, неприятным звуком, по сравнению с которым хор собачьего воя в лунную зимнюю ночь в Уэлене мог показаться приятной музыкой. На обратном пути, в районном центре Гэмо гулял по пыльным, обрамленным покосившимися заборами улицам. Тогда его почему-то привлек зеленый домик районной газеты, возле которого он долго простоял, воображая себя сотрудником «Колосовской правды».

То, что Гэмо в сновидениях работал в газете в Колосово, верстал, правил и даже печатал районное издание, могло объясняться и так: когда Гэмо учился в педагогическом училище в Анадыре, он некоторое время переводил заметки для чукотской страницы окружной газеты, часто заходил не только в редакцию, но и в типографию, где Иван Давыдкин, наборщик и печатник, превращал тяжелую форму с зеркально перевернутыми буквами в чудо газетного листа с запечатленными на нем словами, не только русскими, но, случалось, и чукотскими.

Он долго лежал с открытыми глазами и думал о том, что, может быть, его сны не просто воспоминания о давнем опыте, переживания, а отблеск его жизни в ином времени? Почему не быть такому, если материалисты твердят о множественности миров? Если миров множество, то и способов их существования должно быть, во всяком случае, не меньше этого множества. Но все-таки неуютно чувствовать себя исключением из обыденности, человеком, прикоснувшимся к тайне. Как-то тревожно и странно, вроде того ощущения, когда очень долго смотришь в зеркало и вдруг в какое-то мгновение чувствуешь себя отрешенным от собственной сущности. Гэмо пережил это еще в юности, в яранге дяди Кмоля, когда прильнул надолго к только что купленному довольно большому зеркалу, в котором отразилась вся немудреная обстановка мехового полога с каменными жировыми светильниками, нерпичьими ластами, подвешенными в теплых углах для доведения до нужной кондиции, и большим портретом маршала Ворошилова, за которым прятались домашние жертвенники и амулеты.

Валентина пошевелилась и полусонным голосом спросила:

— Опять снилась твоя деревня?

— Да…

— Почему именно это тебе снится? Одно и то же, одно и то же. Сколько лет мы вместе, а тебе снится все то же. Почему?

Гэмо ответил не сразу.

— Может быть, это от свойства моего ума? Знаешь, даже в детстве я любил играть в одиночестве. Строил целые стойбища из глины, щепочек и звериных костей на берегу лагуны, подальше от яранг, населял их людьми. Они у меня общались друг с другом, разговаривали. Там действовали целые семейства, и среди них были даже русские. Когда я подрос, научился мастерить игрушечные лодки, я путешествовал в дальние страны, посещал даже тропические джунгли — такая высокая трава росла у впадения нашего ручья в лагуну. Я мысленно уменьшал себя и входил в зеленые сумерки зарослей в поисках хищных зверей, тигров, львов и леопардов. Когда они попадались мне, я их убивал…

— Кого ты убивал? — недоверчиво спросила Валентина.

— Ну, это были полярные мышки-лемминги…

— Наверное, твои сны — от избытка воображения…

— Может быть, — согласился Гэмо. — Но я чувствую, что за этим повторяющимся сном о сотруднике газеты в Колосово кроется какая-то тайна, загадка… Иногда мне трудно заснуть, потому что заранее ожидаю, что приснится именно он, то есть я в облике Георгия Незнамова…

— Ты даже имя знаешь?

— Да..

Гэмо вдруг сел на постели, заставив вздрогнуть жену.

— Послушай, Валя! Ведь Незнамов — это же значит по-чукотски Гэмо! Понимаешь, Гэмо по-чукотски — «не знаю».

— А Георгий то же самое, что Юрий, — добавила Валентина.

Подумав, Гэмо произнес:

— Это какая-то мистика… Или я схожу с ума.

— Ты не похож на сумасшедшего, — утешила Валентина и предложила: — Давай лучше поспим. До утра еще далеко.

Полное отсутствие следов существования писателя Юрия Гэмо нисколько не повлияло ни на литературу, ни тем более на жизнь, которая текла своим чередом в этом большом, красивом городе, к которому Незнамов уже стал привыкать. Его излюбленными местами прогулок стали Университетская набережная, Набережная Макарова, называвшаяся во времена молодости Гэмо Тучковой, весь Васильевский остров. Он шел с конца Малого проспекта вдоль Невы, закованной в гранитную набережную, мимо особняков, дворцов, жилых домов, и ему часто грезилась совсем другая картина — деревянная набережная, низко осевшие в воде баржи, доверху нагруженные дровами. Послевоенный Ленинград еще долго топился дровами. И не только жилые дома, но даже и такие большие учреждения, как университет, академические институты. Двор филологического факультета был загроможден сырыми поленницами, между ними хоронились влюбленные парочки.

Незнамов входил под университетскую аркаду и шел длинным путем к набережной. Иногда входил в здание и проходил всю длину знаменитого коридора до самого конца и обратно, мимо бесконечных окон, в простенках которых висели портреты знаменитых ученых, мимо светлых ясеневых шкафов, заполненных книгами.

Он совсем запутался в своих размышлениях: если Юрий Гэмо существовал и существует в параллельном мире, значит, в том мире полностью, с самыми мельчайшими подробностями существует и весь Ленинград, и Васильевский остров, и этот длинный коридор, и каждая книга за стеклянными дверцами.

Чуден мир! И пока даже всему совокупному гению человечества не воссоздать ничего подобного! Даже такую, казалось бы, ерунду, как простая муха с помощью всей мощи современной науки и техники не сделать! Чего уж тут удивляться существованию собственной души в ином обличье? Такую возможность, наверное, можно описать с помощью особой математической формулы. В части созидания Тот, которого не признают материалисты и коммунисты, превзошел все возможное, доступное человеческому разумению. И вот что интересно: если усомниться в силе Его созидательной функции, то окружающий и любой запредельный мир уже предстают ущербными. Человек пытается догнать Его в созидании, но далеко отстает. Зато двуногое и обладающее мозгом создание по части изобретения разрушительных: сил и способов уничтожения себе подобных превзошло любое иное земное существо, любую природную стихию! И как утверждают сами создатели этих разрушительных сил, они теперь могут вообще стереть с лица планеты Земля любой живой след.

Теперь Незнамов уже не так трепетно воспринимал факт своего перевоплощения. Он даже мысленно спорил с индусами, утверждавшими, что душа может воплощаться в других животных и в растениях. Скорее всего это происходит внутри одного вида.

Иногда Незнамов шел не по Дворцовому мосту, а поворачивал от Университетской набережной налево, пересекал мост Строителей, ступал на Мытнинскую набережную, на которую углом выходило студенческое общежитие. Берегом Кронверкской набережной, мимо кирпичной красной стены Артиллерийского музея он достигал Петропавловской крепости, чувствуя особое волнение, подозревая, что Юрий Гэмо ступал и по этим отполированным временем и солдатскими сапогами камням.

Одиночество больше не тяготило Незнамова, хотя нельзя сказать, что он был уж очень склонен к уединению. Просто ему было приятно порой посидеть с Зайкиным в баре гостиницы, но так как там они довольно часто подвергались атакам местных проституток и недовольным взглядам постоянных посетителей, плечистых, затянутых, в кожу молодых парней, чьих-то сутенеров или охранников, новые друзья чаще всего устраивались в номере Незнамова и пили пиво или же джин с тоником, который обоим пришелся по вкусу. Незнамову Зайкин был нужен больше как слушатель, которому он, однако, так и не решится открыть свою тайну. Ему казалось, что если он ее откроет, то случится нечто ужасное, что-то рухнет, нарушится… Может, что-то случится с ним самим, а может…

Разговор теперь шел о росте религиозности в России, особенно среди нового начальства, начиная от самого президента и кончая руководителями администраций, членов Государственной Думы, особенно откровенно и публично демонстрирующих свое крайнее приближение к Богу.

— На месте Бога, — заметил Зайкин, — я бы сделал какой-нибудь знак, что бы им знать, что их вера кощунственна.

— Вера без покаяния, — согласился Незнамов, — ничего не стоит. Это самое натуральное приспособленчество.

— Когда я слушаю их речи, клятвы, бесконечные обещания, взаимные упреки, бесконечную государственную ложь, мне становится противно и мое рабочее место в туалете кажется мне более чистым, нежели трибуна Государственной Думы или телевизионный экран, — продолжал Зайкин.

От волнения лысина его краснела и покрывалась капельками пота.

Незнамов соглашался с ним, но часто переводил разговор на далекие от современности темы, рассуждал о переселении душ, о возможностях человеческой психики, превращениях энергии, о возможных действиях Тех сил на жизнь современного простого человека. Он даже попытался доказать, что атеизм, с одной стороны, и вера в Бога, с другой, как ни парадоксально, и есть самое убедительное и бесспорное подтверждение Неограниченного Всемогущества Бога.

— Честно сказать, — молвил слегка захмелевший Зайкин, — лично для меня Он ничего не сделал. А мог! Когда я служил в армии и замерзая под Мурманском и уже простился с жизнью, с Тонечкой, которая ждала меня здесь, в одной из огромных квартир этого домища, меня откопали ненцы и привезли на оленях в часть. Скажите, мог ли Бог воспользоваться услугами язычников, исповедующих шаманство? Как-то странно это. Почему не послал товарищей из части на вездеходе, а именно диких оленеводов?

— Я читал, — сказал Незнамов, — что ненцы были крещены еще в восемнадцатом столетии.

— Когда я отогревался в их дымном чуме, я этого не заметит… Вот спирт они пили здорово. В меня они влили стакан чистого и заставили для начала закусить снегом… Так что сомнения у меня относительно Его могущества есть.

— А в другую жизнь вы верите? — спросил Незнамов.

Зайкин положил в оставшуюся жидкость на дне стакана дольку лимона и вздохнул:

— Хотелось бы…

Обстановка в университете стала напряженной, преподаватели ходили как-то бочком, разговаривали тихо. Год назад на страницах газеты «Правда» прошла научная дискуссия о языкознании, в которой принял участие и великий вождь Иосиф Виссарионович Сталин. Он раскритиковал академика Мещанинова, и теперь тот читал курс «Сталинское учение о языке». Институт, в котором работал Петр Яковлевич Скорик, больше не назывался именем Марра, а у аспирантов-лингвистов появилось выражение «вымаррывать» диссертацию, что означало очищение ее от ссылок на Марра и освобождение от цитат из его работ.

И вот новая напасть: центральные газеты опубликовали сообщение о разоблачении врачей-вредителей, в основном евреев.

С еврейским вопросом Гэмо впервые столкнулся еще в школьные годы. В ярангу дяди Кмоля шумно вошел сосед Кукы и громко сообщил:

— Оказывается, Наум-то Соломонович не русский!

Наум Соломонович Дунаевский преподавал математику. Небольшого роста, рыжий, в веснушках, он смешно картавил и уверял, что именно таким манером разговаривал вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ленин. Он беспрестанно курил трубку, почти не вынимая ее изо рта, любил общение со стариками Уэлена и даже порой выходил на вельботе на моржовую охоту.

Дядя Кмоль удивленно посмотрел на Кукы и спросил:

— А кто же он?

— Еврейского племени человек!

— Так с виду он совсем русский, — возразил дядя.

— С виду — да, — знающе заметил Кукы, — но по внутренней сущности — чистокровный еврей!

— Как же ты это выяснил?

— Это мне сказал заведующий складом Жуков, — сообщил Кукы. — Он еще сказал, что евреев также называют жидами, но это слово обидное для них, и посоветовал не произносить его в присутствии Наума Соломоновича.

— Интересно, — задумчиво произнес Кмоль. — Как же тангитаны отличают себя друг от друга?

Кукы огляделся, приглушил голос:

— Евреи укорачивают свое мужское достоинство…

Кмоль недоверчиво посмотрел на Кукы.

— Зачем?

— Жуков тоже не знает зачем, хотя я его спрашивал.

После этого разговора Гэмо стал пристально вглядываться в учителя математики, но ничего такого особенного не нашел. Правда, Наум Соломонович прекрасно знал свой предмет, лучше всех играл в шахматы, побеждая даже глухонемого Умлы, признанного чемпиона Уэлена, отличался веселым нравом, общительностью. Ничего такого, что указывало бы на существенную разницу между ним и другими, такую, как, скажем, между чукчами и тангитанами, не обнаруживалось. Зато Гэмо почувствовал, что русские новоприезжие относились к еврею с какой-то тайной недоброжелательностью.

В разгар слухов о еврейских врачах-вредителях у Гэмо разболелся зуб, и он отправился в университетскую поликлинику. Его поразила необыкновенная пустота и тишина в коридорах и явная радость врача-стоматолога при появлении единственного посетителя.

Какая-то напряженная студеность сдерживала приход весны пятьдесят третьего года.

7

Казалось, эта зима никогда не кончится. Случались настоящие пурги, как на Чукотке, и Гэмо с трудом находил дорогу к своему домику, часто ориентируясь только по светящемуся пятну окошка. Углы в комнатах покрылись инеем, напоминая студеные зимы, проведенные в общежитии Анадырского педагогического училища, расположенного в старых солдатских казармах у подножия горы Верблюжьей.

Сын не снимал теплую одежду. В валенках он тихо сидел на кровати, словно понимая, как трудно ныне родителям. Хуже всего приходилось Валентине, так как Гэмо почти не вылезал из ресторана Союза писателей, в одночасье став довольно известным и желанным среди завсегдатаев этого шумного заведения. Он познакомился со многими писателями, в основном людьми крепко пьющими. Когда бы Гэмо ни пришел в писательский дом, он всегда заставал литераторов Пеньковских. Родные братья, они внешне совершенно не походили друг на друга. Один был чернявый, довольно худощавый, с острым лицом и злыми глазами, хрипловатым голосом. Другой — весь кругленький, круглолицый, розовощекий, всегда веселый и улыбчивый. Старший сократил фамилию и подписывался — Пень. Это подходило к его произведениям, острым, сатирическим, не лишенным блеска миниатюрам, которые печатались в журналах, но чаще всего в газетах «Смена» и «Ленинградская правда». Обоих писателей знали все — от буфетчицы до руководства Союза, секретарей, которые порой снисходили до ресторана и демократически пили с остальными писателями. Получилось так, что Гэмо чаще всего сидел с младшим Пеньковским. Тот и завел как-то разговор о национальности, утверждая, что он еврей, однако считает себя совершенно русским писателем, и вообще для него несущественно, какой национальности человек.

— Поэтому, — поучал он Гэмо, — ты должен научиться писать так, чтобы не было понятно, какой ты национальности. Конечно, на первых порах то, что ты чукча, будет тебе страшно помогать. Как же! Представитель первобытного народа — и стал писателем! Будут утверждать, что такое возможно только при Советской власти, и только она позволила сыну кочевника-оленевода стать интеллигентом…

— Но я не кочевник и не оленевод, — перебил Гэмо.

— А кто же ты? — удивился Пеньковский. — Разве ты не чукча?

— Чукчи бывают береговые, морские охотники, и оленные, те, кто живет и пасет стада в тундре… Вот я — приморский чукча.

— Разницы большой нет, — заметил Пеньковский, — суть в том, что тебя сделают достижением Советской власти.

Гэмо не очень представлял себе: хорошо это или нет быть достижением Советской власти. Но ему было приятно и лестно сидеть с писателем, с которым здоровались все. Он был благодарен ему за то, что тот знакомил его с разными людьми и даже представил Кучерову.

— Александр Иванович! Вот вам новый автор, молодой чукотский писатель Юрий Гэмо!

Кучеров поначалу не узнал его, но, приглядевшись, заметил:

— Если бы вы принесли те рассказы, которые напечатаны в «Новом мире», мы бы взяли их.

— А это те же самые рассказы, — простодушно ответил Гэмо.

Кучеров замялся и быстро отошел в сторону. Оказывается, эти тангитаны еще как умели врать прямо в глаза и при этом даже не краснеть! Гэмо еще многое предстояло узнать в этом ресторане, обшитом темными дубовыми панелями со странным орнаментом, напоминающим кобелиные яйца перед тем, как дядя Кмоль вырезал их из мехового мешочка под истошный вой и визг зажатой и связанной собаки.

Аркадий Пеньковский умел красиво пить и закусывать, и его молодой собутыльник старался не отставать от него в этом.

Но в беседах с ним и с другими литераторами выяснялось нечто обидное: любопытство даже не к тому, что написано Гэмо, а к нему самому, к его способности написать так, как, с их точки зрения, не мог выходец из дальнего, полярного племени. Пеньковский даже как-то проговорился, что есть подозрение, будто рассказы написаны не самим Гэмо, а кем-то искушенным в этом ремесле, или же отредактированы из непригодного сырья. Услышать это было мучительно и горько. Пеньковский сильно хлопнул Гэмо по плечу и ободряюще произнес:

— Не обращай на это внимания! Чем больше у тебя будет литературного успеха, тем больше будут придумывать про тебя гадостей!

Гэмо пьянел и проникался теплым чувством к своему новоявленному другу, который, как казалось ему, понимал его даже больше и тоньше, чем остававшаяся в стылом и холодном домике в Озерках жена Валентина.

— Знаешь, — сказал он, обнимая Пеньковского на трамвайной остановке, — ты мне все больше и больше кажешься не каким-то евреем, а настоящим чукчей!

— Ну уж ты слишком! — усмехнулся Пеньковский, и Гэмо сразу протрезвел, поняв, что никогда и ни при каких обстоятельствах даже такой, в общем-то не бог весть какой, писатель не признает его ровней себе, и он навсегда останется для него и для всех в лучшем случае любопытным литературным явлением.

Он ехал в пустом промороженном вагоне, стискивая зубы, подавляя обиду в себе и приходя к пониманию своего будущего одиночества на многие годы вперед.

После этого памятного разговора с Пеньковским Гэмо с удвоенной энергией взялся за работу, готовя к изданию сборник рассказов для издательства «Молодая гвардия».

Денег хронически не хватало. Они уходили с невероятной быстротой, хотя Гэмо казалось, что никаких таких больших грат он не совершал, не покупал дорогой одежды, не шиковал в ресторанах, как «Восточный», не разъезжал в такси. Ему посоветовали обратиться к директору издательства «Молодая гвардия» Александру Хорошилову, попросить аванс.

— Не будет ли это слишком нахальным? — высказал сомнение Гэмо.

— В самом первом письме Толстого к редактору журнала «Современник» Некрасову, — нравоучительно заметил Пеньковский, — главным содержанием была просьба о деньгах. И вообще почитай писательские письма наших классиков — Тургенева, Достоевского, Чехова: сплошь мольбы о деньгах… Исключение составляют только письма Чехова к своей жене Книппер-Чеховой да Маяковского к Лиле Брик…

Однажды утром Валентина сказала мужу:

— У нас сегодня даже на хлеб нет. Есть поллитра молока и стакан манной крупы для Сережи. Больше ничего.

Издательство «Молодая гвардия» помещалось на шестом этаже того же Зингеровского дома на Невском проспекте, что и редакция северных учебников. Гэмо медленно поднялся на самый верх, стараясь не глядеть на свое отражение в огромных, мутных зеркалах: ему было жгуче стыдно за утренний разговор с женой. Она никогда ни в чем не упрекала его, даже когда он приезжал домой далеко за полночь не совсем трезвый. Случалось, и ночевать оставался у какого-нибудь собутыльника. Но по чукотским обычаям мужчина, неспособный добыть пропитание для семьи, не пользовался уважением в Уэлене.

В маленькой комнатке у директорского кабинета перед секретаршей сидел коротко стриженный человек с прямой челкой. Ворот его цветной рубашки был широко распахнут. Гэмо почувствовал некоторую неловкость: сам-то он надел белую рубашку и галстук. Скудный завтрак не насытил его, он чувствовал нарастание голода, тем более что секретарша пронесла в кабинет тарелку с сосисками и стакан крепко заваренного чая.

— Товарищ Гранин, — сказала она, — можете входить.

Гранин встал, весело глянул на Гэмо и скрылся за двойной дверью директорского кабинета.

Приготовившись к долгому ожиданию, Гэмо устроился так, чтобы не встречаться с любопытствующим взглядом секретарши. Но Гранин вышел неожиданно быстро, и Гэмо завистливо подумал: вот что значит быть известным писателем — все решается в минуту!

С замиранием сердца он вошел в просторный кабинет, с окнами, выходящими во внутренний двор. В окна было видно, что на облицованных синим кафелем стенах по каждому этажу были выложены большие буквы ЗИНГЕР.

Директор глазами показал на стул перед письменным столом и с хрустом откусил полсосиски. Со вкусом отхлебнув чай, он посмотрел на вошедшего.

Гэмо принялся сбивчиво объяснять дело, по которому пришел. Он торопился, боясь, что не выдержит: или схватит сосиску с директорского стола, или черт знает что сделает от голода. В это мгновение он всеми силами души ненавидел этого худощавого, спортивного вида человека с редкой порослью светлых волос на голове. Хорошилов с таким удовольствием ел сосиски, что поток слюны во рту Гэмо мешал ему внятно говорить.

Однако директор не только хорошо ел, но и внимательно слушал, и к концу беседы Гэмо понял, что тот весьма сочувствует и готов выплатить аванс за еще не сданную рукопись. Он нажал на кнопку, вызвал секретаршу, редактора, и тут же на краю стола, где на тарелке соблазнительно лежала надкусанная сосиска, составили и подписали какие-то бумаги, Александр Хорошилов сказал слова, которые стерли все негативное впечатление о нем и наполнили сердце голодного Гэмо чувством теплой благодарности:

— Сегодня, после обеда можете получить аванс.

В ожидании назначенного часа Гэмо не отходил далеко от дома Зингера. Прошел по улице Бродского, постояв перед дверями популярного в те годы среди писателей, актеров и художников ресторана «Восточный», чуть дальше почитал афиши Филармонии, мысленно решая, куда он поведет Валентину. Прежде всего в ресторан, а потом на симфонический концерт. Накупят дров и натопят домик так, что Сережа наконец-то снимет теплую одежду и голый будет сидеть в своей кроватке.

Сумма была такая огромная, что Гэмо переспросил кассиршу, нет ли тут ошибки.

— Ошибки нет, — ворчливо сказала она. — А вообще такие суммы принято переводить на сберкнижку…

В кассу Филармонии не было никакой очереди, хотя произведения, ни Брамса должен был дирижировать довольно известный музыкант из Германии. Незнамов улыбнулся про себя: теперь уже почти и забыли, что совсем недавно существовали две Германии, и на афише было бы обязательно обозначено, из Восточной или Западной Германии дирижер. На этот вечер назначен концерт хора с оркестром. Незнамов вошел в прохладный вестибюль и взял билет. В начале пятидесятых годов эта улица носила имя художника Исаака Бродского, известного по знаменитой картине, где Ленин, сидя в глубоком кресле, читает газету «Известиям. Тогда еще не было и аникушинского памятника Пушкину напротив Русского музея. Площадь изменилась с тех пор, изменились и те люди, которые помнили ее другой. Надо бы и в музей сходить, полюбоваться прекрасными знаменитыми картинами. К живописи Незнамов был равнодушен, точнее обладал весьма консервативным вкусом, предпочитая реалистическое изображение действительности. В какой-то книге Владимира Набокова, которые с недавних пор стали обильно выпускаться многочисленными издательствами:, он с удовольствием прочитал, что писатель называет абстрактную и модернистскую живопись «кривой живописью». Незнамов обожал, классическую музыку, и у него в Колосово всегда стоял хороший проигрыватель, а коллекция пластинок насчитывала не одну сотню. Совсем недавно Станислав подарил лазерный проигрыватель «Сони» для компакт-дисков, и Незнамов уже успел купить с десяток прекрасных записей. Одно из произведений, которое должно было исполняться, называлось «Нанние». Оно было написано Брамсом на стихотворение Шиллера, смысл которого можно было коротко выразить так: и прекрасное тоже умирает.

Справедлива ли смерть по отношению к человеку? Она неизбежна, и, в конце концов, человек смиряется с ней. Есть смерть и есть забвение. Брамс и Шиллер давно истлели в могиле, а их произведение до сих волнует не только Незнамова, оно в свое время взволновало до слез и потрясения молодого писателя Юрия Гэмо. Как же так? Если в этом мире, где сейчас находится Незнамов, нет и следа Юрия Гэмо и его произведений, значит, миры не совсем параллельны? Если есть Незнамов — то нет Гэмо, если есть Гэмо — то нет Незнамова… Отсутствие Гэмо в современном мире, никем не замечаемое, кроме Незнамова, не обедняет мир. А вот исчезни Шиллер и Брамс, все бы заметили эту черную дыру… Черные дыры. Не очень давно астрономы открыли их существование, и Незнамову даже доводилось в популярной литературе читать о провале в эту дыру материи. о предположении, что в этой самой черной дыре мир как бы выворачивается наизнанку.

Незнамов немного волновался, шагая мимо белых колонн, уходящих вдаль, к сверкающий трубам органа. Чопорная и чинная публика медленно рассаживалась в креслах, многие здоровались между собой: они знали друг друга, являясь завсегдатаями этого прекрасного зала.

Вся атмосфера приготовления к музыкальному действу, напряженная тишина и даже разноголосые звуки настраиваемых инструментов заранее рождали соответствующее настроение.

Первой исполнялась альт-рапсодия, опус 53, волнующая музыка, женские голоса, взывающие к самым сокровенным струнам души человека. Как может земной человек, обладающий обычными человеческими чертами, созидать такие небесные звуки, поднимающие к вершине небосвода, уносящие к далеким звездам, к мерцающим созвездиям? Ведь этот самый Брамс ел и пил, любил женщин, наверное, сердился и ругался, смеялся, бывало, маялся животом или зубной болью… Может быть, действительно правы те, кто утверждает, что истинное художественное произведение — это способ общения Бога с человеком? На этом концерте все исполняемые вещи волновали и трогали душу — и 54 опус, и 82, и особенно «Нанние», плач по умирающей, увядающей красоте, которая никогда не воскресает, неумолимо превращается в тлен, и только память остается о ней отблеском музыки, вечной поэзией.

Незнамов вышел в серебряную ночь и медленно пошел по Невскому проспекту, среди редеющей толпы гуляющих. Он еще был во власти музыки, чувств, навеянных волшебными звуками, внутренним слухом он еще внимал звучанию оркестра, голосам хора, и светлая тоска не таяла в его душе, тихо плача о невозвратной и навсегда ушедшей красоте. Он вспоминал свою жену, несколько счастливых лет, когда будущее казалось безмятежным и светлым, уже предопределенным ведущей силой советского общества — политикой партии большевиков. Он тогда беспредельно верил в нее, и, хотя видел вокруг себя, и прежде всего в среде районного партийного начальства, обилие проходимцев и жуликов, его вера в чистоту идеалов не знала колебаний. Он и не настаивал на вступлении в партию из ощущения собственной неполноценности для служения высоким целям. Он чувствовал, что его просто на это не хватит, тем более после смерти жены, когда он только и был занят своим, сыном… И еще — эта его тайна двойного существования, пусть хоть мысленное, но пребывание в другой жизни, которое резко противоречило ясным и непререкаемым основам материалистической философии. Новообращенных, как признавались ему только что принятые в партию, экзаменовали и пытали со всех сторон, вникая во все мелочи их внешнего и внутреннего поведения, и при малейшем сомнении соискатель лишался права вступления в партию, возможно даже и на всю оставшуюся жизнь. Незнамов как бы втянулся в скорлупу, в раковину собственной жизни, существуя без близких друзей, не женившись вторично, хотя несколько мимолетных, не оставивших ни малейшего следа связей у него случилось за эти годы. Ему было вполне достаточно служения газетному делу, которое он исполнял уже почти машинально, чтения книг, музыки и фантастических грез о той, второй жизни, живописных и немеркнущих сновидений, в которых он был другим человеком — писателем Юрием Гэмо.

По правой стороне Невского проспекта пронеслось несколько милицейских машин, раскалывая тишину летнего вечера. Еще издали, огибая круглое здание станции метро, Незнамов увидел, что гостиница оцеплена. Милиция, люди в камуфляжной форме плотно стояли и у Московского вокзала. Незнамова остановил милиционер:

— Сюда нельзя! Назад!

— Но я здесь живу, — сказал Незнамов и вытащил гостиничную визитку. — Вот документ!

— Проходите, не задерживаясь, в свой номер! — сурово произнес милицейский майор и проводил Незнамова до входа в гостиницу. Обычно довольно просторный и пустынный вестибюль был заполнен людьми в милицейской и камуфляжной форме. У многих с плеч свисали автоматы. В дальнем углу испуганной стайкой жались притихшие проститутки. Из бара в сопровождении врача вышел Зайкин. Он был заметно бледен, и его левая рука покоилась на перевязи.

— Что с вами? — крикнул издали Незнамов.

Зайкин как-то странно махнул рукой и покорно последовал за врачом.

— Вы здесь проживаете? — грозно спросил Незнамова уже другой милиционер. Проверив документы, он строго приказал: — Идите в свой номер и не выходите!

— Да что случилось? — попытался выяснить Незнамов, но милиционер грубо толкнул его к лифту.

Из сбивчивого рассказа дежурной по этажу Незнамов узнал, что в баре была перестрелка и кого-то там убили.

Унылая и мокрая зима на некоторое время вдруг усилилась морозами, и в холодные рассветы Гэмо просыпался от назойливого сновидения, где он видел себя газетным работником в Колосово. Живость и реальность грез не шла ни в какое сравнение с обычными снами, которые улетучивались, как табачный дым на свежем воздухе, и уже через несколько минут после пробуждения требовалось усилие, чтобы хотя бы схематически воссоздать сновидение. А эти со всеми подробностями преследовали его часами, порой целый день, выбивая из привычной житейской колеи, и, сидя в медленном трамвае, тащившемся через весь город, в полудреме он разговаривал с женой в Колосово, уходил на работу, неся с собой в потертом портфеле бутылку молока и два сваренных вкрутую яйца, играл с мальчиком — сыном. Он отчетливо видел эту тропинку в снегу, идущих след в след на работу людей в тусклом свете единственной лампочки на осветительном столбе на краю улицы…

Иногда Гэмо это нравилось, он с интересом, с любопытством вглядывался и даже на некоторое время вживался в иную свою жизнь, узнавая себя с другой стороны, поражаясь и удивляясь поступкам. Всю необычность происходящего он стал относить на счет существования какого-то иного, может быть, четвертого измерения, но иногда это становилось угрожающе реальным, он пугался и старался отогнать видения усилием воли, замещая их размышлениями о будущих рассказах, которые он теперь писал довольно быстро и рассылал по журналам. Журнал «Огонек» планировал выпустить весной сборник рассказов в своей «Библиотечке», работа над книгой в «Молодой гвардии» шла полным ходом, в Союзе писателей, в роскошном особняке, принадлежавшем одному из знатных семейств царской России, Шереметевым, Гэмо уже узнавали и даже пообещали помочь с жильем, когда будет готов новый писательский дом, который строился на Малой Посадской улице на Петроградской стороне. Гэмо даже как-то привез Валентину с сыном и, показав поднимающиеся за строительным забором стены, торжественно сказал:

— Скоро мы будем здесь жить!

В университетских коридорах было холодно, и в стылой аудитории с огромными окнами, выходящими на Неву, на Медный Всадник и золотой купол Исаакия, студенты кутались в теплую одежду, с тоской взирая на медленно разгорающийся день. Правда, света день ото дня становилось больше, но странно было: чем больше света, тем холоднее. Гэмо утешался тем, что в эту пору на его родине еще стоят крепчайшие морозы. Воспоминания о холоде еще больше остужали, и, дождавшись конца лекций, Гэмо, обычно вместе с Коравье, согревались водкой, влитой в пол-литровую кружку подогретого пива.

Гухуге уехал прошлым летом. Он впал в хандру, тосковал по родному Уназику и много пил. Врачи нашли у него туберкулез, и это страшно его обрадовало, потому что давало законное право прервать учебу и вернуться на родину. Получилось так, что Гэмо больше всего дружил с Коравье. С ним было интересно, он много знал, много читал, и, главное, хотя относился к литературным успехам своего земляка с долей скептицизма, однако снисходительно, чтобы не убить у друга стремления к творчеству.

— Иногда твои рассказы звучат как художественные иллюстрации к лозунгам, — говорил он, внимательно прочитав очередной рассказ. — Вот только не пойму: хорошо это или плохо?

Гэмо, однако, воспринимал такую оценку болезненно, хотя она противоречила сладким и восторженным статьям по поводу «появления нового таланта, убедительного доказательства верности ленинско-сталинской национальной политики», как писана газета «Правда». Редактор издательства «Молодая гвардия». Маргарита Далмагова, уверяла Гэмо, что он находится на вернейшем пути и именно так должен писать национальный чукотский писатель. Конечно, с одной стороны, ему было приятно все это и читать, и слышать, и он часто утешатся мыслью, что его герои, хотя нередко выглядят весьма приглаженными, все же как бы являются ориентирами для тех, кто идет вперед, к светлому будущему. Он сделал для себя парадоксальное открытие: такое писать много легче и проще, чем просто правду. А ведь, казалось бы, должно было быть наоборот: выдумывать труднее, чем отражать настоящее. Может быть, потому, что такая правда была неудобной для советской действительности? Не мог же он писать о судьбе своего деда Млеткына, расстрелянного как врага народа, как носителя чуждой идеологии? Невозможно даже представить на страницах белого листа долгие причитания бабушки Гивэвнэут, оплакивавшей своего мужа, безобразную сцену изъятия у старой шаманки Пээп знаков ее колдовского могущества. И совершенно неуместными были бы описания бесконечных пьянок русских работников исполкома и райкома партии большевиков, насиловавших девушек и даже школьниц старших классов. Каков был бы рассказ о русском судье Жигалеве, который, едва дождавшись, когда красавица Алиева, наполовину ингушка и наполовину эскимоска, закончила семилетку, тут же взял ее в жены на глазах изумленного Уэлена! Нет, то, что писал Гэмо — все было на самом деле, но все же… Была в тех рассказах какая-то червоточинка в самой интонации, нет, не ложь, а слишком уж бездумная восторженность. И не только это… Может быть, худшее — в бескомпромиссном отрицании всей прошлой жизни, отвержении всего, что было пережито и накоплено веками. В одном интервью Гэмо сказал: «Некоторые критики упрекают меня в том, что я пренебрегаю опытом нашего фольклора, традициями устного народного творчества. Требовать от меня, современного советского литератора, обогащенного опытом классической русской и советской литературы, такое, это все равно что требовать от современного астронома, чтобы он пользовался для исследования неба не современными высокоточными инструментами, а Галилеевой трубой». Иногда появлялось странное ощущение, что-то вроде стыда. Как стыдился он, когда напивались мать или отчим. Они несли всякий вздор, хвастались несуществующими достоинствами, особенно в приятии и познании новой жизни, старались говорить по-русски, пьяно коверкая слова, пытались петь русские песни, как бы полагая опьянение приобщением к новому образу жизни. В рассказах Гэмо никто не пил и не ругался, и он натужно старался вспоминать светлые черты жизни, оставшейся в Уэлене и служившей ему источником для его рассказов.

Гэмо ехал в утреннем трамвае, неожиданно молчаливом и странном в напряженной тишине, где лишь изредка слышался чей-то глубокий сгон, будто все вдруг заболели общим недугом. В домике не было радио, и Гэмо еще не знал о неожиданной и, судя по бюллетеням, публикуемым в газетах, смертельной болезни великого вождя Сталина.

Лед на Неве подтаивал. Юрий Гэмо ступил на него у спуска со львами напротив Адмиралтейства. Достигнув Университетской набережной, он наткнулся на милиционера, стоявшего у фанерного плаката: «ПРОХОД ПО ЛЬДУ ЗАПРЕЩЕН! ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ! ЗА НАРУШЕНИЕ ШТРАФ!»

— Ты что, не видел плакат на другом берегу? — накинулся на Гэмо милиционер. — Плати штраф!

— У меня нет денег, — ответил Гэмо. — Я — студент, иду на занятия.

— Денег нет — иди обратно! — скомандовал милиционер, загораживая дорогу.

Гэмо и впрямь не заметил плаката возле Адмиралтейства. Спорить с милиционером бесполезно. Гэмо давно понял, что у них какая-то своя логика, отличная от нормальной, и он покорно двинулся обратно по подтаявшему льду.

Уже возле университета ему стали встречаться заплаканные, печальные лица: великий Сталин умер.

Охваченный горем, Гэмо почувствовал, как по его щекам потекли горячие слезы. Занятий в тот день не было, и он отправился на трамвае домой.

— Сталин умер, — сказал он, войдя в домик, и всхлипнул.

— Да не плачь ты, — сказала Валентина. — Он же тебе не родственник.

Гэмо с удивлением посмотрел на жену. Он и раньше поражался ее аполитичности, но тут не удержался:

— Как ты можешь так говорить? Он же наш вождь!

— Ну и что? — пожала плечами Валентина. — Плакать по нему я не буду.

Это совсем обескуражило Гэмо, и, чтобы окончательно не рассориться с женой, он отправился в магазин купить водки. Покупателей спиртного было довольно много, и Гэмо пришлось долго стоять в очереди, где люди сдержанно обменивались словами сочувствия, горечи и, главное, недоуменным вопросом: что же будет дальше?

Один старик сказал:

— Когда умер Ленин, Сталин уже был наготове, чтобы взять командование страной… А вот что теперь будет?

— Империализм полезет! — добавил мужчина в рабочей одежде.

Вернувшись домой и налив себе полстакана водки, Гэмо сказал жене:

— Народ горюет… Знаешь, сколько гам водки брали!

— Нашему народу только дай повод для выпивки, — заметила Валентина, и Гэмо вдруг представил, как на его родине так называемый простой народ с не меньшим нетерпением стоит в очереди за спиртом, привезенным в далекий Уэлен в железной бочке. Пьяных будет много, но вряд ли бабушка будет оплакивать великого вождя. Она будет причитать по своему мужу, расстрелянному большевиками шаману Млеткыну.

В день похорон вождя Гэмо стоял на Университетской набережной и с удивлением слушал никогда раньше не слышанный им церковный колокольный звон, пробивавшийся сквозь гудки заводов и фабрик, автомобильные сигналы.

8

Борис Зайкин, по его словам, еще легко отделался, потому что убито было в баре трое.

— Я со всеми лично не был знаком, — рассказывал он в номере Незнамова, прихлебывая джин с тоником, — но одного хорошо знаю, Гришу Тюлькина. Их еще называют «тамбовцами», хотя многие из них питерские, выросли здесь. Гришу я помню, когда он еще был школьником. Жили в одном коридоре в этом доме по Лиговке. Затем он в Смольнинском райкоме комсомола заведовал отделом спорта. Нормальный был парень, а как началась перестройка, кооперативы, вдруг выдвинулся. Тогда еще не было столько иномарок, и он купил «Чайку» и раскатывал на ней. А последняя машина у него была шестисотый «Мерседес». Чем он занимался в последнее время — не знаю, врать не буду. Да он особо и не откровенничал со мной. Только раз похвастался, что купил три квартиры на Таврической улице с окнами в сад и напомнил, как мы жили вот в этом громадном жилом доме. Но раз его убили, значит, крепко был связан с бандитами…

— Что делается! — вздохнул Незнамов, наполняя опустевшие стаканы. — Комсомольцы становятся бандитами! Устраивают побоища, стрельбу по людям…

— Чего тут удивляться? — Зайкин хлебнул джина. — Я, правда, бандитом не стал, но кто мог подумать в комсомольские времена, что старший инженер номерного завода станет туалетным служителем?

— Это верно, — согласился Незнамов. Он все больше проникался симпатией и доверием к этому невозмутимому человеку. Вместе с тем в душе нарастала тревога за сына: он, наверное, тоже сталкивается с бандитами, вымогающими у него деньги. Незнамов как-то спрашивал у него, все ли у него в порядке по этой части, и сын, смеясь, отвечал, что для волнений оснований нет. «У меня надежная крыша», — заверял он отца. Может, бросить эти бесплодные поиски и вернуться домой, в Колосово? Сейчас в деревне Тресковицы уже сирень отцвела, травы вымахали по пояс, скоро первый покос. Но что-то мешало ему принять окончательное решение. Может быть, то, что, прослеживая шаг за шагом жизнь своего двойника, писателя Юрия Гэмо, он узнавал не столько его, сколько самого себя. А вдруг он все же найдет какую-то зацепку? Иногда он был близок к тому, чтобы рассказать обо всем Борису Зайкину, но каждый раз наталкивался на какое-то внутреннее препятствие, в последнее мгновение у него перехватывало горло.

После того памятного вечера Бориса Зайкина чуть ли не каждый день таскали в милицию и в КГБ, и, несмотря на то, что, как объяснили ему, в интересах следствия ему не следует ничего рассказывать, он подробно делился своими комментариями, выкладывая все Незнамову.

— И КГБ, и милиция, как я понял, ведут свою игру, — повествовал он. — Я уже давным-давно приметил, что эти плечистые ребята и сам Гриша Тюлькин с милицией и агентами были в большой дружбе. Вместе выпивали в баре, деньги в туалете друг другу передавали, водили девочек в номера. Здесь появлялись и большие начальники из районной администрации. Те, которых я знал. А ведь многих я никогда не видел, может, наш бар посещало и самое высшее городское начальство.

— Но есть среди этих бизнесменов нормальные, порядочные люди, — заметил Незнамов, имея в виду, конечно, в первую очередь своего сына.

— Но, как свидетельствует история, первоначальный капитал, в большинстве случаев, бывает криминального происхождения.

— Ну уж и не всегда! — горячо возразил Незнамов, опять же имея в виду своего сына.

— Даже в нынешнем громадном состоянии английской королевы, — наставительно продолжал Зайкин, — немалую долю составляют деньги, награбленные пиратами Ее Величества. Вспомните Дрейка… А наши пираты будут похлеще! С комсомольским воспитанием, с кегебешной выучкой, с грабительской коммунистической философией — грабь награбленное… Вот и грабят друг друга, убивают…

— Куда же мы в таком случае придем? Неужто наше будущее так мрачно и беспросветно? — уныло произнес Незнамов.

Зайкин помолчал, собираясь с мыслями.

— Я так думаю… Эти теперешние предприниматели, банкиры, словом, как их еще называют, «новые русские», тоже не дураки. В конце концов все равно допрут: никакая, даже самая мощная, охрана не является гарантией безопасности. Гарантия безопасности должна быть общегосударственной, для всех. Поймут, что выгоднее давать деньги государству, чем на оплату собственных охранников. Принять такие законы, чтобы насилию не оставить места в обществе, чтобы самым высшим законом и всей мощью государства охранялась частная собственность. Чтобы не было нищих, обозленных неудачников и бомж, ей, готовых на любое преступление..

— Да, с такой программой вам можно смело идти на выборы в члены Государственной Думы, — усмехнулся Незнамов.

— Слушайте дальше, — нетерпеливо продолжен Зайкин, покраснев не столько от выпитого джина, сколько от собственной речи. — Как-то я разговорился тут с одним датчанином. Он неплохо объяснялся по-русски. Так вот он говорит, что у них в Дании государство забирает в качестве налогов почти половину заработанных денег. И платят они безработными такое пособие, что им вполне хватает на сносную жизнь. Многие вообще годами, а то и всю жизнь предпочитают ничего не делать… Удивило это, конечно, меня. Ведь наша пропаганда что твердила? Сказал ему, что это, конечно, безобразие. Отдавать добровольно половину своего заработка! Правда, у них бесплатное здравоохранение, образование… Но кормить бездельников! А он мне говорит: все равно это выгоднее и разумнее, чем позволить им выйти на улицы с нашим ленинским лозунгом — грабь награбленное. И я подумал: в этом есть мудрость. Зачем, ему революция, беспорядки, если у него крыша над головой, еда и на выпивку остается?

— Поэтому наши политики зачастили в Скандинавию, хотят перенять их опыт построения социализма, — заметил Незнамов.

Общаясь с Борисом Зайкиным, он все больше проникался к этому маленькому, лысому человеку какой-то особой симпатией, иногда появлялось странное ощущение, будто они давным-давно знакомы. Когда Зайкин, разомлев от выпитого, пускался в воспоминания о своей молодости, о жизни в громадной коммунальной квартире с железными трапами-лестницами, о своей теще-командирше над туалетами Московского вокзала, Незнамов вдруг ловил себя на мысли, что многое словно пережито им самим, знакомо ему.

— Когда я пришел из армии, — рассказывал Зайкин, — это случаюсь в пятьдесят четвертом, мы с Тоней первым делом поженились. Тогда не было такой пышности — Дворцов бракосочетаний и проездов на машине с лентами по городу к Петру Первому, на Стрелку Васильевского острова. Зато свадьбу нам теща устроила грандиозную. Гостями были представители всех знаменитых туалетов. Среди них настоящими аристократами считались работавшие на Невском, у Литейного, возле Мойки, на Фонтанке… Жаль, хорошие были туалеты, — с ностальгическим выражением заметил Зайкин. — Теперь в иных открыли торговые заведения, даже ресторанчики. Сейчас скажи об этом кому-нибудь из посетителей такого подвальчика — мигом аппетит отобьет!

— Юра, проснись! Скорее!

Валентина растормошила мужа. Из-под двери с журчанием текла вода.

Не сразу ощутив холод, Гэмо рванулся к двери, распахнул ее, и его чуть не сбило хлынувшим в домик потоком.

Подхватив сына, Валентина встала на кровать и смотрела на прибывающую воду:

— Мы тонем, Юра! Надо что-то делать!

Внимательно поглядев на поток, Гэмо спокойно сказал:

— Все, вода больше не прибывает.

— Откуда она? — Валентина с ужасом смотрела, как муж, разбрызгивая воду, собирал разбросанные на столе-двери рукописи.

Единственный, кому нравилось наводнение, был Сережка. Он радостно кричал, хлопая в ладошки:

— Вода! Вода!

Выбрались с чемоданом на улицу. Огромные сугробы, окружавшие всю зиму домик, осели, посерели, потеряв ледовый глянец, и обильно таяли под горячим весенним солнцем. Пока добрались до твердой дороги, окончательно промочили ноги.

— Куда поедем? — спросила Валентина.

— Пока на Невский, в издательство, — подумав, сказал Гэмо.

Оставив в сквере перед Казанским собором Валентину с сыном, Гэмо поднялся на шестой этаж. Всегда добрая и улыбчивая, редактор Маргарита Степановна хрипловатым от волнения голосом сказала:

— Пусть жена с сыном идут сюда!

Она заставила Валентину разуться, сбегала к директорской секретарше и притащила стакан горячего чаю. После короткого совещания с директором и его звонков в Союз писателей и в горком комсомола было найдено решение: Гэмо с семьей пока поселятся в гостинице «Октябрьская», а там видно будет, что делать дальше.

Однако в гостиницу вселиться оказалось не так-то просто. Несмотря на так называемую броню от городского комитета комсомола, администратор, изучив паспорта, сказала:

— Вы жители Ленинграда?

— Да, — ответил Гэмо.

— Я не могу поселить вас.

— Почему?

— Потому что вы жители Ленинграда…

— Ничего не понимаю, — пробормотал Гэмо. — Чем так провинились жители Ленинграда, что им нельзя жить в гостинице?

— Гостиница поэтому и называется гостиницей, что она предназначена для иногородних, для гостей! — строго сказала администратор.

Пришлось Гэмо снова звонить в издательство, там созванивались с комсомолом, оттуда звонили в гостиницу. Появился директор и что-то сказал дежурному администратору. Она с интересом глянула на Гэмо, попросила паспорт. Заполняя какие-то бумаги, она сказала:

— Вы поселяетесь в виде исключения… Можете проживать не больше месяца.

Но Гэмо и Валентина уже не слушали ее, спеша на второй этаж. Номер состоял из двух комнат: большой гостиной с огромными окнами, выходящими на площадь, и небольшой спальни. Еще была ванная, вся белая, с блестящими никелированными кранами, с горячей и холодной водой. Валентина тут же раздела ребенка, наполнила ванну. Гэмо с нетерпением ждал, пока жена с сыном насладились горячей ванной, потом сам забрался в нее и долго нежился, пока вода совсем не остыла. Оказывается и Валентина, коренная ленинградка, впервые соприкоснулась с этим прекраснейшим изобретением цивилизации. Чистые, умиротворенные, они улеглись на две широченные деревянные кровати.

— Сначала я подумала, что грех тратить такие деньги, а потом решила: а пусть! — сказала Валентина, — надо и этого попробовать. Деньги уйдут, а память об удовольствии останется.

Валентина вдруг вспомнила, что рядом, в огромном доме, что впритык стоял к гостиничному зданию, живет ее подруга.

— Я с ней вместе работала в конструкторском бюро в Гипрогоре.

Она сходила за подругой, к вечеру появился Коравье, и устроили в номере пир.

Коравье, никогда не мывшийся в ванне, несколько раз окунался в теплую воду, выходил оттуда закутанный в большое полотенце, выпивал и снова уходил в теплый пар.

— Как в тундре! — восхищался он. — Летом бывают такие дни, когда стоит жара и маленькие озерца нагреваются до самого дна… Правда, на самом донышке всегда остается лед… Лежишь в такой теплой воде, а рядом вышагивает журавль.

Коравье всегда умел выискивать в чукотской жизни такое, что было лучше здешнего. Сидя за столом, он ухаживал за Антониной, подругой Валентины, подливал ей водку, вино и хвалил закуску:

— Вот берите ветчину… Знаете, когда убивают моржа, из него тоже делают нечто подобное. Только это называется копальхен…

Польщенная вниманием, Антонина широко улыбалась, прикрывая ладонью кривые зубы, и тихо охала:

— Как интересно!

— Значит, — продолжал рассказ Коравье, — снимают шкуру вместе с жиром, потом внутрь кладут мясо, сердце, печень, делают нечто наподобие колобка, но только огромного размера, килограммов на сорок, и кладут в подземное хранилище. И вот в середине зимы, в морозный солнечный день, открывают эту яму, которую обычно прикрывают лопаточной костью кита, и такой дух разносится вокруг!

Гэмо, внимательно слушавший рассказ своего земляка, глотнул слюну. Он вспомнил, как острым топором он отсекал от кымгыта ровные куски, проложенные зеленой, острой на языке плесенью, клал в рот и жмурился от наслаждения.

— Это главная еда чукотского человека! — веско произнес чисто вымытый и захмелевший Коравье.

Он явно старался понравиться Антонине, но делал это как-то неуклюже, невольно выставляя себя в смешном и невыгодном свете. Почему-то принялся рассказывать о том, что в яранге туалетов нет и все делается на виду у всех обитателей мехового полога.

— Зато летом — красота! Сидишь где-нибудь за кочкой, а рядом ходит журавль!

Этот журавль у него присутствовал всегда: и ранним утром, и в полдень, и поздним вечером, когда последние лучи солнца гасли на вершинах Хатырских гор. Коравье явно тосковал по родине и часто жаловался другу, что слишком долго вынужден пребывать в университете. Он часами пропадал в библиотеках и с грустью признавался земляку, что утверждения университетских преподавателей и статьи в советской исторической печати о том, что русские землепроходцы мирно шествовали по тундре и ледовому побережью, мягко говоря, не соответствовали действительности. Гэмо и сам знал об этом из устных исторических преданий. Но, как оказалось, существовали дореволюционные историки, которые жестоко критиковали царскую колониальную политику. Он прочитал книгу Серафима Шашкова «Исторические очерки», где завоевание Русской Аляски описывалось совсем не так, как повествовал в своих лекциях историк Николай Николаевич Степанов. Русские казаки буквально вырезали алеутское население, сваливая трупы в море. Волны и морские течения доносили мертвые тела до самой Камчатки. Огнем и мечом насаждалась русская православная вера. Так как в казацких отрядах отсутствовали женщины, то насильственное пленение женщин, временное сожительство и насилие были делом обычным.

Но сегодня Коравье, несмотря на частое упоминание своего журавля, был целиком поглощен ухаживанием за Антониной, и его обычно далеко не веселое выражение лица разительно переменилось.

Когда все разошлись, Гэмо сказал Валентине:

— Хорошо бы, если бы Николай и Антонина подружились.

— У нее есть парень. Он служит в армии где-то в Карелии, и Тоня часто ездит к нему…

— Парень в армии, а Николай рядом…

— У нее очень строгая мама, — сказала Валентина.

— Кто она? — спросил Гэмо. — Парторг, педагог?

Валентина хмыкнула в темноте.

— Она начальник самого главного туалета на Московском вокзале, — многозначительно произнесла Валентина.

— Подумаешь, какая высокая должность! — усмехнулся Гэмо. — Ты это таким тоном говоришь, будто она, по меньшей мере, профессор Ленинградского университета.

— Она, конечно, не профессор, но в своем кругу очень уважаемый человек. Тоня мне рассказывала, что ее мама даже хотела вступить в партию, но в райкоме отказали. Говорят, что такая профессия для коммунистов не очень подходит. А так она очень хорошо зарабатывает, и они в прошлом году купили дачу в Рождествено.

— Когда-нибудь и мы купим дачу, — сонно пообещал, проваливаясь в забытье, Гэмо.

Месяц в гостинице пролетел быстро, и в начале мая Гэмо с семьей, благодаря хлопотам издательства «Молодая гвардия» и Комиссии по работе с молодыми писателями, получил в аренду полдачи, принадлежащей Литературному фонду, на станции Всеволожская.

Конечно, такого комфорта, как в номере гостиницы «Октябрьская», уже не было, но все же это были две комнаты, веранда и кухня, а также внутренний, относительно теплый туалет, но без водопровода.

— Если бы эта половина дома была нашим постоянным жильем — нам ничего больше не надо, — мечтательно произнесла Валентина, оглядывая неожиданно просторное жилище.

— Зимой, наверное, здесь холодно, — предположил Гэмо, не потерявший надежды получить городское жилье.

Бывая на Петроградской стороне, каждый раз заворачивали на Малую Посадскую посмотреть, как идет строительство писательского дома, он уже был почти готов, и в больших застекленных окнах отражалось солнце.

— Нам бы куда-нибудь повыше, — мечтал Гэмо, задирая голову, — на пятый или шестой этаж. Оттуда можно видеть Петропавловскую крепость.

Поднимая на руки Сережу, говорил ему:

— Ты будешь здесь жить!

На дачи съезжались писатели. Они ходили по улице — в халатах, в пижамах, издали важно кивали на приветствие молодого писателя Юрия Гэмо, но не удостаивали разговора. Заходил только поэт Леонид Фаустов, сильно навеселе, и интересовался, нет ли чего выпить. Гэмо купил несколько бутылок водки и держал их на случай неожиданных гостей. Но чаще всего приезжали Антонина и Коравье. Земляк так пристрастился к питью, что после него приходилось заново возобновлять водочный запас. Гэмо радовался тому, что вроде у них с Антониной дело пошло на лад.

Но однажды Коравье приехал один. После обеда с обильным возлиянием он лег на веранде и, отвернувшись лицом к стене, проспал до вечера.

Вечером на прогулке, взирая на писателей и членов их семей, Коравье пустился в рассуждения:

— Все-таки мы совершенно чужие в этом мире. Посмотри на них! Даже будь ты трижды талантливее, они никогда тебя окончательно не признают равным себе. В каждом тангитане сидит потенциальный враг луоравэтлану. И англичанин Редьярд Киплинг был абсолютно прав, написав:

Запад есть запад, Восток есть восток, И им не сойтись Никогда!

— А почему Антонина не приехала с тобой?

— Она уехала на очередное свидание к своему солдату!

Гэмо искренне сочувствовал земляку, но ничего не мог поделать: в любви советчиков нет, это дело только двоих. Единственное, что его всерьез беспокоило, это усилившаяся тяга друга к спиртному. Практически Коравье почти всегда находился в легком подпитии уже с самого утра, а к вечеру так набирался, что в беспамятстве валился на постель. Гэмо тоже любил выпить, даже, бывало, крепко, но необходимость каждое утро садиться за письменный стол сдерживала его. Хотя его новый знакомый Фаустов уверял, что небольшое опьянение даже способствует творческому процессу. Гэмо раз попробовал, но ничего не получилось: написанное под влиянием винных паров было беспомощным, вымученным, претенциозным, словом, никуда не годилось.

Какие-то важные движения происходили в политических кругах, но Гэмо это совершенно не интересовало, и он был рад возможности писать каждое утро, пока спали жена, сын и громко храпевший в пьяном забытье Коравье.

— Помните, вы что-то упоминали о чукчах? — спросил как-то Борис Зайкин.

— Помню, — ответил Незнамов.

— Тут меня следователь спрашивал, нет ли у меня каких-нибудь необычных интересов, не связан ли с прибалтами, с украинскими или грузинскими националистами… Я вспомнил про ваш интерес к чукчам… Дело в том, что у меня было отдаленное соприкосновение с этим народом…

— Что-то вы загадками говорите, друг мой, — заметил Незнамов.

— Хотя дело далекого прошлого, но вспоминать об этом не очень приятно…

Незнамов почувствовал нарастающее любопытство: что же такого мог сделать представитель такого малочисленного народа, что Зайкин до сих пор помнит об этом и, похоже, не любит вспоминать?

— Если вам неприятно, чего об этом рассказывать! — махнул рукой Незнамов.

— Да нет, — как-то нерешительно продолжал Зайкин.

Незнамов начал понимать его: бывает такое, не хочется, неприятно, а надо сказать, потому что в освобождении от бремени несказанного может быть и толика облегчения.

— Служил я в Карелии, — начал рассказывать Зайкин. — Должен вам сказать — мне просто сказочно повезло: городок этот на северном берегу Ладоги назывался Питкяранта, часть наша маленькая, обеспечивали мы секретную связь, короче говоря, были шифровальщиками. В те времена ни о какой дедовщине и речи не было. Хотя, в других частях, может, и случалось что-нибудь похожее, но только не у нас. В некотором отношении мы жили лучше офицеров: отдельная казарма, отдельное питание, освобождение от нарядов, бывали даже командировки в Ленинград. И уж что было совсем необычно: приезды родных. Мои-то погибли в блокаду все до одного: отец, мать, братья, сестры. Я выжил, потому что был эвакуирован вместе со школой. А приезжала ко мне моя девушка — Тоня. Антонина. Какое то было счастливое время!

Зайкин немного помолчал. Видно было, что воспоминания волнуют его, хотя пока ничего такого особенного не сообщил.

— И однажды я заметил, что моя Тоня в разговорах часто упоминает какого-то студента Коравье. Погадал я про себя, вроде фамилия нерусская. Тогда, после войны, много иностранцев приехало к нам учиться, особенно из стран народной демократии. По фамилии новый знакомый Тони вроде бы француз… Лавуазье, Монтескье, Коравье… И тогда я заревновал мою Тоню-Антонину! Ну что я, еврей-солдат, по сравнению с иностранным студентом-французом? Смешно! Грустно мне стало, а моя Антонина сразу это заметила… Спрашивает, что со мной, почему я вдруг взгрустнул. Крепился я, а потом прямо, по-солдатски рубанул, что, мол, если у тебя с этим французом какие-то шашни, можешь больше ко мне не приезжать и прекратить переписку… А она как засмеется! Тогда у нее все зубы были целы — кривоватые, но крупные, белые, блестящие — прямо солнцем сверкал рот! Какой такой француз, смеялась она, он — чукча! И, можете мне поверить, дорогой друг, мне сразу стало легче.

— Выходит, что чукча — не конкурент французу, — с плохо скрытой обидой заметил Незнамов.

— Вот именно!.. Сейчас, конечно, я бы так не думал. Что мы тогда знали о чукчах? Что это дикий, вроде эскимосов, народ, затерянный в пространствах Севера. Ездят они на собаках, на оленях, живут в чумах…

— В ярангах, — поправил Незнамов.

— В ярангах, — послушно поправиться Зайкин, — грызут сырое, замороженное мясо. Словом, стало мне сразу легко и весело… Но с тех пор я заинтересовался этим народом. Стал читать. Тогда о чукчах писал только один писатель — Тихон Семушкин. Его роман «Алитет уходит в горы» даже получил Сталинскую премию.

— Потом у чукчей появился свой писатель, — с нарастающим волнением проговорил Незнамов, — Юрий Гэмо.

Зайкин задумался.

— Нет, о таком не слышал, — сказал он. — Может, поздний, новый, какой-нибудь модернист-концептуалист? Я их не читаю, неинтересны они мне. У меня вкусы простые, незатейливые — классика, реализм… Меня сейчас мучает одна мысль. Неужто человек изначально заражен национализмом? Ведь я тогда чувствовал себя настолько выше того несчастного чукчи Коравье, что не считал его серьезным соперником. И в то же время мои некоторые русские сослуживцы, в свою очередь, явно подчеркивали свое превосходство надо мной только потому, что я еврей, а они — русские. Вот что это такое, дорогой мой друг?

— Я об этом тоже думал, — ответил Незнамов.

Он еще не отошел от странного волнения, когда Зайкин заговорил о Коравье, ближайшем друге Юрия Гэмо. Если Тоня-Антонина встречалась с ним, то она не могла не встречаться с Юрием Гэмо. Как же так? Или она не стала знакомить с ним своего жениха?

Приближение к опасной черте так взволновало Незнамова, что Зайкин заметил это, но рассудит по-своему:

— Сейчас я, конечно, никакой не националист! Я уверен, что у этого народа много достойных, образованных людей. Я видел афишу: Государственный чукотско-эскимосский ансамбль «Эргырон»! Значит, и артисты у них завелись. Но даже если бы у них ничего такого не было, у меня достаточно здравого смысла не считать себя выше кого бы то ни было. Это мораль пещерного человека. Когда сосед, но уже из другой, соседней пещеры, считался чужаком, почти что животным и даже заслуживающим съедения…

Звучание тревожной внутренней музыки потихоньку ослабевало, дыхание выравнивалось, и Незнамов возвращался в нынешнее бытие, внутренне радуясь тому, как отдалялась опасная черта, к которой он приблизился вплотную.

— У нас совсем другое, — сказал он. — Нас, ингерманландцев, за особый народ даже и не считали. Да, говорили, вы же такие русские и внешне, и по разговору! А я в детстве с бабкой и дедом по-нашему говорил. А сейчас в памяти остались отдельные слова да детские песни. А у вас целый живой, существующий народ и даже государство — Израиль! С таким тылом можно весело жить!

— Какой тыл, какой Израиль! — махнул рукой Зайкин. — Я уже говорил раньше — ничего еврейского у меня нет, и даже в детстве не было! И я давно понял, что копание в национальных корнях, поиски процента истинной крови — ни к чему хорошему не приведут. Чистота крови — это удел первобытных, изолированных пленен, которые ни с кем не общались, жили в глухом лесу, в глубинной, недоступной тундре. Как ни парадоксально — чем развитее и цивилизованнее народ, тем он смешаннее. Да что тут далеко ходить — возьмем Америку!

Тут в коридоре послышался истошный женский крик.

Незнамов вздрогнул и бросился было к двери, но Зайкин спокойно промолвил:

— Обычное дело. Использовали девку, а платить не стали. Тут это бывает. В таком случае лучше сидеть в номере, не высовываться, если не хочешь получить по морде.

Вой довольно быстро прекратился, сменился топотом множества ног, удаляющихся по длинному гостиничному коридору.

В эти прекрасные белые ночи Незнамов выходил на улицу и медленно брел по Невскому проспекту до самой Дворцовой набережной, шел мимо сказочно прекрасной решетки Летнего сада, переходил на другой берег Невы, смотрел, как разводят мосты, и часто встречал восход солнца на Стрелке Васильевского острова.

Он воображал, как этими путями идет Юрий Гэмо, уже довольно известный литератор, в легком темно-синем плаще, потому что ленинградские зимы казались ему достаточно теплыми, чтобы обходиться без зимнего пальто.

Возле розовых гранитных шаров у подножия Ростральных колонн он вспоминал родной Уэлен и галечный берег, уходящий под скалы мыса Дежнева, маяк со светлым вертящимся лучом над Ледовитым, океаном, зеленые мшистые камни и слышал зовущий посвист тундровых евражек.

9

Получив авторские экземпляры первой книги, Гэмо повез их на дачу. Пачки были тяжелые, оттягивали руки. Он ожидал бурной, кипящей радости. Думал, что может даже на время потерять рассудок, но ничего такого не случилось И единственная мысль, которая одолевала его в эту минуту, — сожаление о том, что деньги за книгу давно прожиты, проедены и даже не на что отметить знаменательное событие. Странно, но отношение к собственной книге у него было почти безразличное, словно это не он провел не одну бессонную ночь, склонившись на рукописью, разложенной на самодельном письменном столе, не мучился сомнениями в собственной способности создать художественное произведение. Но еще более странным было чувство отстраненности, как будто эту книгу написал кто-то другой, почти лишенный подлинного таланта, но научившийся писать так, как нравилось редакторам, а еще более тем, кто жаждал видеть запечатленными в печати великие достижения ленинско-сталинской национальной политики. Гэмо судил себя по самой высшей мерке, но если кто-нибудь сказал бы то же самое ему в лицо, он, скорее всего, не согласился бы, обиделся, горячо возражал.

Конечно, он теперь бы написал все не так. Но уже поздно что-то менять, и тут Гэмо понял, что вышедшая в свет книга обладает особенностью, пожалуй, не свойственной ни одному художественному произведению. Законченную скульптуру можно еще подправить, подмалевать написанную картину, изменить ноту перед новым исполнением музыкального произведения, но в разошедшейся в тысячах экземпляров книге уже не исправить даже малейшей опечатки, разве только дожидаться нового издания… На новое издание в ближайшем будущем надежды не было, да Гэмо и не хотелось бы переиздавать книгу, которую в душе считал неудачной. Потом, когда он напишет и выпустит десятки книг, он и тогда, наверное, не будет чувствовать полного удовлетворения своей работой, но будет относиться к этому спокойнее.

Валентина, взяв в руки книгу, прослезилась. У Гэмо тоже защекотало в ноздрях, он обнял и поцеловал жену.

Стараниями Валентины первую книгу все же отметили торжественной трапезой. В гостях были Фаустов, Коравье и приехавший к кому-то в гости Аркадий Пеньковский. Слушая их торжественные и выспренние речи, Гэмо уже и сам начал склоняться к мысли, что создал нечто стоящее. Захмелевший Коравье сказал:

— Наш народ этой книгой выходит на тропу, ведущую к главному потоку движения человечества. И если даже мы исчезнем совершенно с лица земли, в недрах какой-нибудь библиотеки найдется старый пожелтевший экземпляр этой книги, и потомки удивятся: надо же, у этого крошечного народа, заброшенного на край земли, были даже свои писатели!

— Вы уж очень пессимистически смотрите на будущее, — заметил Пеньковский, который по мере опьянения становился серьезным и рассудительным. — Прежде всего об исчезновении народа: партия и наша советская власть делают все возможное, чтобы этого не случилось. Во-вторых, поймите, товарищи, это первая книга! Первая книга молодого писателя! За ней, я уверен, будут другие!

— Но народы, как и люди, исчезают, — Коравье не так-то легко было сбить с толку. — Возьмем древних египтян, древних греков и римлян. Что мы бы знали о них, если бы они не оставили нам письменных памятников?

— О, да! — подхватил Фаустов. — Гомер, Илиада, Одиссея…

Пришла Антонина. Она принесла букет цветов и бутылку вина.

Сердечно поздравив Гэмо, она принялась помогать хозяйке.

Коравье при ее появлении сначала засиял, но потом как-то сник и стал налегать на водку.

— Но вот есть какая опасность, — заговорил он вызывающе, призвав остатки трезвости, — есть опасность второсортности. Как нас считают второсортным народом, так, возможно, и книги Гэмо будут считаться таковыми…

— Но, позвольте! — попытался возразить Пеньковский. — В нашем советском обществе…

— Именно в нашем советском обществе! — перебил его Коравье. — Всегда, даже если и не будут говорить вслух, будут подразумевать: ну что вы хотите от него — он же чукча!

— Я категорически возражаю! — закричал Фаустов. — То, что я прочитал — это свежо, своеобразно по самому высшему разряду! Не слушай его, Юрий! А еще земляк называется! Радоваться надо, а не каркать.

— Я не каркаю, — несколько тише произнес Коравье, — я говорю правду. Ту самую правду, о которой мой земляк никогда не напишет, потому что она как бы не существует. Эта правда неудобна для идеологии…

— Друг мой! — произнес Фаустов. — Мастерство советского литератора и состоит в том, чтобы из всех больших и малых правд выбрать ту, которая нужна советскому человеку!

Пеньковский отвел в сторону Гэмо и взволнованно зашептал:

— Надо его срочно уложить спать! Ведь он черт знает что может наговорить! Он уже завел антисоветские речи…

Гэмо и сам чувствовал, что земляка занесло. Он сказал ему по-чукотски:

— Если не хочешь испортить мне праздник, иди ложись…

— Пусть меня проводит Антонина! — потребовал Коравье.

Они ушли во вторую комнату, где стоял продавленный диван, взятый на складе Литературного фонда.

Застолье продолжалось, и, в основном, разговаривали между собой Пеньковский и Фаустов, обсуждая литературные дела в Ленинграде. Как давно догадался Гэмо, оба литератора принадлежали далеко не к высшему эшелону советской литературы, но имели весьма критические суждения о произведениях и действиях своих более удачливых собратьев но перу.

Вдруг из комнаты, куда ушли Коравье с Антониной, послышался шум, крики.

Гэмо с Валентиной бросились туда. Коравье, навалившись всем телом на лежащую Антонину, пытался содрать с нее платье. Девушка отчаянно сопротивлялась.

Гэмо с трудом оторвал пьяного, озверевшего от водки и желания земляка и отшвырнул в сторону. Он закричал на него по-чукотски:

— Что ты делаешь? Как тебе не стыдно! Ты совсем озверел! Уходи из моего дома!

Валентина вывела из комнаты рыдающую Антонину.

Коравье, обмякнув и ослабев, словно пузырь, из которого выпустили воздух, рухнул на диван и закрыл лицо руками. Он ничего не говорил, только тяжело дышал, и время от времени из его груди вырывался странный, короткий, воющий звук.

Гости и Валентина утешали плачущую Антонину.

— Ничего страшного, — сказал Фаустов. — Ну, лишнего выпил человек, утром проспится, ему будет стыдно, и он попросит прощения.

Поздно вечером Гэмо проводил Антонину на поезд.

Перед тем как лечь спать, он заглянул в комнату, где одиноко лежал на диване Коравье. Земляк лежал тихо, но его дыхание было слышно. Гэмо подошел. При свете белой ночи он увидел полные нечеловеческой муки глаза земляка, и острая жалость кольнула его сердце.

Позвонил Станислав, поинтересовался, как проводит время отец, спросил, не нужно ли еще денег.

— Пока все нормально, — ответил Незнамов. — Я тут познакомился с очень интересным человеком. В основном, общаюсь с ним.

— Кто он?

— Заведующий здешним туалетом.

Некоторое время сын молчал, видимо, с трудом осмысливая услышанное.

— Да он отличный мужик! — заверил сына Незнамов, догадываясь о его сомнениях. — То, что он заведует туалетом, еще ни о чем не говорит. Ты со своей колокольни уже не видишь, сколько хорошего народу оказалось на обочине жизни. Зайкин прекрасный инженер, работал на военном заводе, сейчас пенсионер. Ты знаешь, какая нынче пенсия у простого бывшего советского человека? Он еще хорошо устроился по сравнению с другими.

— Ну ладно, папа, — произнес Станислав. — Вообще, будь там осторожен. Я читал в газетах о перестрелке в баре гостиницы «Октябрьская» и о жертвах… Кстати, может, тебе лучше переехать в другую? Я могу устроить.

— Да нет, — ответил Незнамов. — Я уже здесь привык.

Дни стояли чудные. Незнамов с Зайкиным уговорились посетить Союз писателей.

Пошли пешком. По Лиговке, мимо Большого Концертного зала. Оглянувшись назад, на площадь Восстания, Зайкин вздохнул:

— Когда я вернулся из армии, на площади еще стояла церковь. Говорят, любимая церковь академика Павлова, Ивана Петровича, того самого, который поставил памятник собаке в Колтушах.

— А разве он был верующий? — удивился Незнамов.

— Очень многие ученые верили и верят в Бога.

— Неужели?

— Есть даже такие, которые математически, теоретически доказали его существование.

— Интересно…

Почуяв нотки недоверия в репликах Незнамова, Зайкин заговорил напористо:

— Вокруг нас тысячи вещей, явлений, которые современная наука просто не может объяснить или же объясняет неуклюже, примитивно… Что такое человек с точки зрения науки? Результат эволюции, постепенного превращения его из обезьяны в разумное существо. Но только один человеческий глаз — это необъяснимое чудо! Если собрать всю современную техническую и научную мощь, создать далее близкое подобие человеческому глазу невозможно! А человеческий разум, психика? Вы слышали, как недавно Гарри Каспаров победил самый мощный компьютер? И это в шахматной игре, хотя игре интеллектуальной, но механической!

— В принципе я согласен с вами, — сказал Незнамов. — Но я столько написал о преимуществах материализма, что сразу отказаться от своих взглядов не могу.

— Но это ведь не ваши взгляды, — сказал Зайкин. — Они приобретенные, а если точно сказать — навязанные нам. Как нас учили, так мы и думаем.

— У нас ведь выбора не было, — уныло ответил Незнамов. — Интересно, каково человеку вообще неученому, тому, кто сам до всего доходил?

Зайкин довольно долго думал, а потом решительно сказал:

— Такого человека попросту нет!

— А дикие племена?

— У них уже есть своя философия. Так называемые первобытные люди не рождались в полной изоляции, на пустом месте. У них уже была своя история, свои легенды и сказания, шаманские обычаи. Так что, друг мой, человек никуда не мог деться…

— Только Маугли, — уныло произнес Незнамов.

Они прошли мимо огромного серого здания, известного народу как «Большой дом», зловещая его история как штаб-квартиры Ленинградского КГБ была широко известна даже тем, кто никогда непосредственно не сталкивался с этим учреждением.

Свернув налево, на улицу Шпалерную, бывшую Воинова, очутились перед домом, частично охваченным строительными лесами с зеленой защитной сеткой. Потеки и обшарпанная поверхность стен свидетельствовали о недавнем бедствии.

За мутным стеклом входной двери маячил сторож. Он сразу же вышел, как только увидел остановившихся двоих мужчин, и объявил:

— Директора Дома сегодня нет и не будет.

— А что у вас тут случилось? — спросил Незнамов.

— А вы разве не знаете? — удивился сторож. — Дом сгорел три года назад.

— И до сих пор не отремонтировали? — спросил Незнамов.

— Откуда у нынешних писателей деньги на ремонт? — презрительно произнес сторож. — Им бы самим не умереть с голоду, а тут ремонтировать дворец, который до революции принадлежал семейству Шереметевых… Вроде бы турки брались, приходили, сети защитные навесили, а потом куда-то пропали, видать, тоже денег не могут найти.

— А вы здесь давно работаете? — спросил Незнамов.

— Да лет двадцать… Как получил инвалидность, сюда устроился… Ах, какой здесь Белый зал был! И библиотека из резного дерева, ресторан, обшитый дубом, Мавританская гостиная, Белая, Красная гостиная! Словом, настоящий дворец был.

— Отчего же он загорелся? — спросил Зайкин. — Я как-то пропустил это событие.

— По телевизору показывали, да в газетах не раз писали, — сообщил словоохотливый сторож. — Я так думаю, что писатели сами подожгли свой дом…

— Ну уж! — заметил Незнамов.

— А что? — обиженно проговорил сторож. — Как началась перестройка да демократизация, знаете, какие тут страсти разгорелись! Писатели разделились на два, а то и три Союза, и каждая группа считала, что она главная, и претендовала на дом. Судились, дрались в ресторане… — Сторож понизил голос. — А потом, думаю, кто-то решил: а пусть никому не достанется, да и поджег…

— А нашли? — спросил Зайкин.

— Кого?

— Поджигателей.

— Да куда там! Кто их ловить будет, если убивцев не могут разыскать.

Незнамов оглядел дом. Снаружи он выглядел не очень импозантно, даже если представить его былое великолепие. Обыкновенный особняк, каких здесь, в Петербурге, десятки. Дай, видать, новые хозяева не очень берегли его…

— Вы хорошо знали писателей? — спросил он.

— А как же! — осклабился сторож. — Люди как люди, хотя среди них и странный народ попадался… Дружил я тут с одним, водолаз он по профессии. В молодости по заданию Горького ему помогли написать книгу о водолазных делах для детей, издали большим тиражом, приняли пария в Союз писателей как представителя рабочего класса и пролетариата, да больше он так и не смог ни одной строчки написать. А числился водолаз всю жизнь в писателях, выступал перед детьми, перебивался с хлеба на квас, попивал, а чтобы обратно в водолазы, в рабочий класс — ни-ни! Так и помер, бедняга, писателем… — Тут он опять понизил голос, оглядываясь на видневшийся вдали угол Большого дома.

— А вот такого писателя Юрия Гэмо вы не знали? — напрямик спросил Незнамов.

— А кто он? Про кого писал?

— Он — чукча…

Сторож задумался.

— Здесь больше евреев было. Помню татарина, Арифа Сатарова. Вот с ним смешной случай был: приехали тут сирийские коммунисты в гости, а он возьми и скажи: «Я — мусульманин, как вы!» Хотел, значит, подладиться к ним. А их главный встал и говорит: «А мы неверующие, атеисты, коммунисты!» И сел в лужу Ариф!

— Попробуйте вспомнить как следует… Из народов Севера неужто никого не было? — настаивал Незнамов.

— Вспомнил! — хлопнул себя по лбу сторож. — Был такой у нас. Вогул или остяк, Иван Фесталов. Поэт. Стихи сочинял. А как исполнял их, так начинал по-шамански плясать.

— Меня интересует чукча Юрий Гэмо, — повторил Незнамов.

— Нет, такого не помню… Может, из молодых, диссидент?

— Да нет, он моих лет…

— Нет, — решительно мотнул головой сторож..

Но Незнамов уже потерял интерес, хотя сторож был готов к продолжению беседы. Он сделал знак Зайкину и, наскоро попрощавшись с явно разочарованным сторожем, они вышли через короткий Кричевский переулок на набережную Невы.

Несмотря на погожий день, гуляющих на набережной было не так много, и величественной панорамой Петропавловской крепости и Стрелки Васильевского острова любовались лишь редкие прохожие.

— Мне нечасто приходится вот так, праздно гулять по собственному городу, и, к стыду своему, плохо знаю его, — признался Зайкин на Троицком, бывшем Кировском мосту. — Лишь когда кому-то из приезжих знакомых надо показать достопримечательности… Вот в Эрмитаже, наверное, лет тридцать не был…

— Я хоть и не петербуржец, — ответил Незнамов, — но не бог весть какой знаток города.

Перегнувшись через узорчатую чугунную ограду моста, он смотрел на крутящиеся возле опор круговороты и буруны темной, мрачной невской воды. Много лет назад, мальчишкой, он чуть не утонул. До сих пор он иногда с внутренним содроганием вспоминал, как беспомощно барахтался в воде, стыдясь позвать на помощь, чувствуя, как быстро силы покидают его и темная холодная водная завеса навсегда застилает от него летний, теплый день. Если бы не зоркая пионервожатая Лина Степанова, бросившаяся к нему на помощь и буквально выдернувшая его почти с того света… Незнамов потерял сознание и очнулся уже на берегу, чувствуя, как из всех дырок на его лице течет вода — из ноздрей, ушей и рта. Последний раз Незнамов видел Лину Степанову на виселице: немцы повесили ее за связь с партизанами на площади перед станцией Вруда. Окоченевшее тело раскачивалось, крутилось, и оскаленное, чужое, опухшее лицо с вывалившимся языком казалось смеющимся. Вспоминая эту страшную картину, заново переживая ужас от бездонной водной глубины, Незнамов вдруг подумал: а была ли другая Лина Степанова, в ином, параллельном мире? И если та погибла, осталась ли другая в живых, или со смертью двойника исчезает и другой?

Возле татарской мечети друзья расстались: Зайкину пришло время возвращаться в туалет, а Незнамову хотелось пройти дальше, через площадь Льва Толстого перейти на Большой проспект, оттуда на проспект Щорса, где на углу Ропшинской, в огромном шестиэтажном доме Юрий Гэмо получил свою первую законную городскую жилплощадь — комнату на последнем этаже.

После того памятного вечера Коравье исчез, и, когда прошло больше двух недель, Гэмо забеспокоился.

— Ему стыдно, вот он и не показывается на глаза, — предположила Валентина, но и она согласилась с тем, что надо съездить в общежитие, найти земляка.

Утренним поездом Гэмо отправился в город.

В этот час воздух прохладен и отдаленно напоминает летний воздух Уэлена, когда солнце стоит над Дежневским массивом и тень от маяка ложится на нетающий снег на склоне холма. Погружаясь в собственные тексты, в картины, создаваемые воображением, Гэмо значительную часть времени как бы проводил у себя на родине, в яранге, в залагунной тундре, не раз проходил по длинной галечной косе от селения, мимо электрического ветряка и полярной станции до Пильгына — пролива, соединяющего лагуну с океаном, шел но пружинящим под ногами кочкам мимо холма Линлиннэй, кладбища, усеянного побелевшими костями схороненных по древнему обычаю прямо на поверхности тундры родичей. Тогда в Уэлене по-новому хоронили только русских и немногих местных аборигенов, выбравших дорогу к новой жизни и пожелавших быть похороненным согласно новым обычаям. Над землей торчало всего лишь несколько фанерных пирамидок с облезлой краской, с пятиконечной жестяной звездочкой, вырезанной из консервной банки.

Чаще всего Гэмо вспоминал скалистый обрыв сразу за маяком, откуда открывался вид на захватывающий дух простор, уходящий далеко за горизонт, до самого Северного полюса. Он мог здесь пребывать часами, наблюдая за бесконечными птичьими стаями над водной поверхностью, за китовыми фонтанами, моржовыми стадами, движущимися от Берингова пролива на запад к мысу Рыркайпий. Здесь раздавались лишь природные вечные звуки — плеск волны о галечный берег, свистящий взрыв китового фонтана, утробное хрюканье моржей да несмолкаемый птичий гомон. В этой вековой музыке и чистом воздухе тело становилось бесплотным, как бы растворенным в окружающем сверкающем пространстве, оно становилось частью этой вечности, и сердце повторяло удары волн о берег.

Тоска охватывала Гэмо от этих воспоминаний, и он хорошо понимал Коравье, который эту тоску не таил, говорил о ней, особенно когда впадал в опьянение. Он громко ругал каменный город, утверждая, что души обитателей Ленинграда окаменели, покрылись холодной сырой слизью, наросшей за два столетия существования города на стены дворцов, гранитные набережные. Чаще всего Гэмо мысленно соглашался со своим земляком и знал причину его безысходной тоски: отсутствие простой женской любви, близкого и понимающего сердца. Но как раз именно в этом Гэмо никак не мог помочь ему. Это была область сугубо личного, и он мог только сочувствовать и надеяться. В случае с Антониной, видимо, произошла серьезная ошибка со стороны Коравье, и он просто хорошее отношение доброй, отзывчивой девушки принял за нечто большее. И, видно, не может отрешиться от своего чувства, несмотря на весь свой скептицизм и критическое отношение к жизни.

В общежитии Коравье не оказалось. Сосед по комнате, студент-филолог с роскошной фамилией Парижский, сказал, что не видел его, по меньшей мере, недели две. В деканате тоже не имели никаких сведений о нем. Часть студентов-северян уехала в дом отдыха на станцию Сиверская. Может, он туда подался? Скорее всего, так и есть, потому что других объяснений просто не было. Успокоенный, Гэмо купил продукты и отправился на вокзал.

В дороге вспоминал, как сам неожиданно влюбился и женился, не пожалев о своем опрометчивом шаге ни на минуту. Это было какое-то наитие свыше, когда два совершенно одиноких человека нашли друг друга в огромном, многомиллионном городе.

Рассказы о жизни в блокадном Ленинграде приходилось буквально вытаскивать из памяти Валентины: она не любила вспоминать об этом, и каждый раз голос ее дрожал и на глаза навертывались слезы. Гораздо охотнее она вспоминала довоенные годы, особенно летние дачные месяцы, на хуторе недалеко от Луги, в лесу, полном ягод и грибов. Детство ее закончилось в первые военные месяцы и наступило время испытаний, которые и не каждый сильный, взрослый человек мог вынести.

Из воспоминаний его собственного далекого детства, конечно, остается самое светлое и радостное: уэленская весна с прилетом первых уток, священный обряд Спускания Байдар, школьные годы, когда каждый день невероятно расширял вселенную, казавшуюся бесконечной, чтение книг, погружение в иной, волшебный мир, такой далекий от Уэлена, затерянного маленького чукотского селения на кончике северо-восточной Азии. Весенняя тундра, походы с бабушкой за ягодами, кореньями, ее бесконечные рассказы и легенды о давних временах, о деде Млеткыне, великом шамане Уэлена, расстрелянном большевиками. Дед, чей облик сохранился на фотографии, сделанной каким-то уличным фотографом в Сан-Франциско, выглядел совсем не по-чукотски. В широкополой шляпе, в легкой рубашке, в джинсах, великий шаман Уэлена скорее походил на кого-нибудь из героев любимого американского писателя Джека Лондона. Врагов народа Гэмо представлял вооруженными до зубов разбойниками, отстреливающимися от наседавших на них красноармейцев и пролетариев, размахивающих серпами и молотами. И, хотя Гэмо в школьные годы был и пионером и комсомольцем, он никак не мог поверить в то, что дед был противником Советской власти. Это была какая-то чудовищная ошибка.

Это его сомнение подтверждалось еще и тем, что некоторые приезжие большевики, большие советские начальники, правившие от имени Москвы на обширной территории от границ Камчатки до Ледовитого океана, были далеки от идеала. Прежде всего, многие из них жестоко пили, да еще склоняли к этому большинство уэленцев. Если это был праздник, особенно революционный, то после обязательных торжественных ритуалов — речей, шествия, окрашенных нетерпеливым ожиданием главного деяния — возлияния — наступала настоящая вакханалия. В редкой яранге не валялись пьяные вперемежку со спящими собаками, женщины совокуплялись с чужими мужьями, девушки либо молча отдавались пьяным русским начальникам, среди которых нередко были и учителя, либо с истошным визгом пытались убежать от ослепленных похотью и туманом алкоголя преследователей. Как ни странно, революционные праздники запомнились именно этим. Но что интересно, на собственных праздниках, когда почти тайком, вдали от любопытных глаз райкомовских и райисполкомовских работников, совершались обряды и священные ритуалы, никакого пьянства не было. Если на трибуну мог выйти оратор, от которого разило спиртом и чья речь свидетельствовала не столько о революционном волнении, сколько о количестве выпитого, такого никак не могло быть на морском берегу, когда Морским Богам приносились жертвы в виде пожелтевшего, долго хранимого оленьего сала. В разговорах с Духами и Дьяволами требовалась трезвая голова и ясный разум.

Гэмо, разузнав, что Коравье среди отдыхающих на Сиверской нет, предположил, что тот уехал на Чукотку. И каждый раз, бывая в городе, Гэмо заходил на факультет и заглядывал в почтовую ячейку, предполагая найти какую-нибудь весточку от друга.

Валентина беспокоилась и не разделяла спокойствия мужа.

— Знаешь, сколько времени мы добирались сюда? — успокаивал жену Гэмо. — Четыре месяца! Почему-то наш пароход «Жан Жорес» вместо Владивостока повернул на Сахалин, и там мы просидели на морском вокзале городка Отомари целый месяц!

Городок только что переименовали в Корсаков, но местные жители, среди которых было много корейцев, продолжали употреблять его японское наименование. Еще кое-где висели зазывные вывески «Корейская закусочная», где, кроме водки и сухой колбасы на ломтике черствого хлеба да подозрительного вида морской капусты, ничего не было. Из порта каждую неделю уходили пароходы на материк, но сесть на них не было никакой возможности — тысячные толпы жаждущих покинуть остров буквально брали штурмом корабль, легко оттесняя в сторону робких чукотских парней.

Об этом многомесячном путешествии, думал Гэмо, можно когда-нибудь написать книгу. Об открытии новой земли через мутное вагонное окно и редкие выходы на перроны десятков вокзалов дальневосточных, сибирских и российских городов на всем протяжении долгого пути в Ленинград.

— Он же знает, что ты волнуешься, — напоминала Валентина.

— У нас по поводу таких пустяков не принято волноваться, — ответил Гэмо.

— А если с ним случилось несчастье?

— Самое большое несчастье, которое может приключиться с Коравье: выпьет лишнее и отстанет от поезда. Но он человек сообразительный, опытный. За те четыре месяца он постиг всю премудрость путешествий по нашим железным дорогам. Наверняка сидит где-нибудь во Владивостоке и умоляет моряков взять его на корабль, идущий на Чукотку.

Но весть о нем пришла совсем из другого места. Придя на факультет, Гэмо нашел на доске объявлений извещение о смерти земляка. Сонная секретарша ничего толком не могла сообщить. Расспросив кое-кого в общежитии, лаборанток, Гэмо узнал, что тело выловила речная милиция в устье Невы. Пока нашли, кто может опознать, составляли бумаги, прошло какое-то время.

— Почему меня не позвали? — допытывался Гэмо у факультетских служащих, но никто ничего вразумительного не мог сказать. Ему пришлось выслушать самые противоречивые утверждения: то ли Коравье похоронили на каком-то дальнем кладбище, но где именно никто не знал, так как хоронила милиция, то ли сожгли в крематории.

Гэмо вспомнил давний разговор с земляком, когда они только что приехали, поступили на северный факультет. Во время одного из своих обычных мрачных состояний Коравье сказал: «Вот из нас все пытаются сделать новых людей. Я не говорю, что это злые, недобрые намерения. Наверное, эти попытки проникнуты самыми благими пожеланиями. Но ведь для того, чтобы нам стать совершенно другими, как здешние русские, или казахи, или евреи, нам прежде всего надо перестать быть самими собой, как бы умереть…» Он некоторое время помолчал, раздумывая над собственными словами, и неожиданно твердо сказал: «Да, именно умереть. Не помнить прошлую жизнь, яранги, наши песни, легенды и сказки… А этого нельзя сделать с живым. Он все равно будет все помнить…»

Коравье умер, не став другим, — значит, он не умер, вдруг подумал Гэмо, чувствуя, как по его щекам текут слезы.

10

Комната была довольно большая, с окном-фонарем, выходящим на улицу Щорса. Кроме Юрия Гэмо с сыном и Валентиной, уже заметно беременной, в квартире проживали три пожилые женщины и писатель-путешественник Михаил Марьенков с женой, автор одной-единственной книжки о своем давнем путешествии на Новую Землю. Он получил две комнаты по соседству, а Гэмо, несмотря на перспективу явного прибавления семейства, жилищная комиссия Союза писателей выделила всего одну комнату.

Несправедливость больно ранила Валентину, которая и обратила на это внимание мужа.

— Когда что-то дают даром, — философски заметил Гэмо, — не приходится привередничать: что дали, то дали. Утешайся тем, что нашему соседу в литературе больше ничего не светит, а у меня все-таки перспектива, да и моложе мы…

Но у Валентины были свои мечты. Она воображала, что поселится в новом доме, строящемся на Малой Посадской, на высоком этаже, в квартире с видом на Кировский проспект. У них будет, уж во всяком случае, не менее двух комнат, а у мужа, наконец — отдельная комната для работы, и он не будет пристраиваться каждый раз с рукописью на край кухонного или обеденного стола, или дожидаться ночи, когда все уснут. Она не хотела второго ребенка, но так уж случилось. Доморощенные попытки избавиться от беременности — вроде горячей ванны, усердного мытья пола и других физических упражнений — никаких результатов не принесли.

Гэмо новое жилье вполне удовлетворяло и даже нравилось. Особенно тем, что в квартире был телефон. Аппарат висел на стене почти у дверей, и Гэмо с удовольствием поднимал трубку и важно произносил:

— Алло!

Рассказал жене, как в Анадырском педучилище он впервые поговорил по телефону.

— Аппарат сначала поставили в коридоре, возле нашего учебного класса. Рядом приклеили список абонентов. Их было всего несколько. Первый номер принадлежал председателю чукотского окрисполкома, депутату Верховного Совета товарищу Отке. Следующий — первому секретарю окружкома партии Грозину, затем шли милиция, еще какие-то учреждения и наше педучилище… Эта черная трубка буквально притягивала нас. Первым взялся за нее Гухуге. Ответила телефонистка, и он назвал номер ни много ни мало как самого Отке. Отке вежливо ответил. Гухуге сказал, что ему, как земля — ку председателя, хочется побеседовать. Когда пришла моя очередь брать трубку, я долго не мог сообразить, что сказать, пока не спросил, который час. Отке ответил, что скоро двенадцать и пора идти спать… На следующий день телефонный аппарат перенесли в кабинет директора педагогического училищ, и на этом наш опыт телефонной связи прервался на долгие годы…

Гэмо редко звонили, но, когда однажды его позвал к аппарату сам Твардовский, это произвело на соседей, особенно на Марьенкова, огромное впечатление.

Марьенков сказал:

— Твардовский — наш, смоленский.

И угостил рюмкой водки. Гэмо нуждался в этом, потому как редактор сказал, что последние рассказы, присланные в журнал, не подошли и не могут быть напечатаны.

— Вы, молодой человек, остановились на одном месте и не хотите идти вперед. Вы меня очень разочаровали.

Гэмо был уверен, что отправил в «Новый мир» лучшее из написанного в последнее время. Во всяком случае, по его мнению, то, что печаталось в «Огоньке» и в других журналах, было гораздо хуже. Слова Твардовского так на него подействовали, что Гэмо долго вообще не притрагивался к рукописям и даже, поддавшись привычному штампу, распространенному среди творческих людей, налег на выпивку.

Часто он возвращался среди ночи, случалось, и на рассвете, ложился рядом с Валентиной, которая старалась отодвинуться от него как можно дальше, благо это позволяла необъятной ширины кровать, оставшаяся от прежних хозяев — семьи старой писательницы, которая после получения Сталинской премии переселилась в дом на Марсовом поле, известный среди ленинградских писателей под названием «лауреатник». Кровать раньше, наверное, принадлежала какой-нибудь весьма богатой дореволюционной семье. Фигурки обнаженных женщин были обвиты растениями так, что листья скрывали как раз самые интимные части тела. Был уговор с прежними хозяевами — заплатить за нее с первого же гонорара.

Гэмо проснулся среди ночи в холодном поту. Ему снова приснилось, что он сотрудник районной газеты в Колосове и его жена умерла при родах. Во время отпевания в местной церкви он истово крестился перед темными ликами икон, спотыкаясь, шел за гробом. Плакал духовой оркестр, играя ту же музыку, которую он слышал, когда носил рукописи к писателю Геннадию Гору, и громкие вздохи самой большой трубы вызывали рыдания. Каждая мелочь, каждое произнесенное слово были отчетливы и не похожи на обыкновенный сон, когда, проснувшись, порой приходится прилагать некоторое усилие, чтобы воскресить приснившееся. Здесь этого не было. Все проносилось перед глазами, открытыми в темноту, с пугающей достоверностью, и Гэмо вспомнил книги и статьи об алкогольных психозах, которые он читал, проявляя невольный интерес к ним, прислушиваясь к собственному влечению к напитку, который в чукотском языке назывался просто — «дурная вода». В купленном на книжном развале возле Армянской церкви на Невском двухтомном «Терапевтическом справочнике» самым первым признаком хронического алкоголизма была названа «склонность к плоским шуткам». В таком случае подавляющее большинство приятелей по писательскому ресторану страдало именно этим недугом. Может быть, то, что приснилось — начало алкогольного психоза под звучным латинским названием «делириум тременс»? Во сне обе женщины сливались в одну, и в этом Гэмо не видел ничего необычного, неестественного.

Валентина всегда просыпалась вместе с мужем. Тронув его плечо, тихо спросила:

— Что с гобой?

— Мне опять приснилось, что я — тот Незнамов из районной газеты в Колосово… Будто у меня от родов умерла жена.

Он коснулся округлившегося живота жены.

— А почему у тебя такая холодная кожа? У тебя ничего не болит?

— Ничего у меня не болит, — успокоила мужа Валентина. — Приложи ладонь… Чуешь, шевелится. Тоже проснулась…

— А почему ты уверена, что это девочка?

— Не знаю… Уверена — и все… А ты со своими снами или сходи к психиатру, или, еще лучше — перестань пить.

— Этот сон у меня начался, когда я еще не пил.

После недолгого молчания Валентина сказала:

— Тогда поезжай в Колосово. Постарайся встретиться с этим субъектом. Может, тогда у тебя пройдет это навязчивое состояние?

Гэмо купил на книжной толкучке темно-зеленый том «Павловские клинические среды». Это были застенографированные беседы великого русского ученого с пациентами ленинградских психических клиник. Среди них попадались больные с разными умственными отклонениями, но при этом они явно были сумасшедшими. Но ведь Гэмо психически совершенно нормален! Не так давно на военной кафедре университета он проходил полное обследование, и врачи ничего у него не нашли. Правда, пришлось поволноваться у психиатра, но и тот, постучав по колену маленьким игрушечным металлическим молоточком, проведя какие-то линии на груди и заставив постоять с закрытыми глазами с вытянутыми руками, поставил на карточке значки, свидетельствовавшие о норме.

В художественной литературе превращения являлись иногда удачным, иногда неуклюжим литературным приемом. Но, главным образом, человек превращался в какое-нибудь животное. Такого рода приемы в изобилии встречались в волшебных чукотских сказках. В сказаниях об унесенных в море на льдине повествовалось о тэрыкы-оборотнях, но это были те же люди, только обросшие шерстью. Они не меняли свою личность, оставались теми, какими были до своего несчастья.

До Колосово надо было ехать на пригородном поезде, публика, в основном, была простая, рабочая. В одном углу вагона сразу же сложилась компания игроков в карты, в другом конце принялись пить водку, многие читали книги, журналы, газеты. Читателей в стране еще хватало, и Гэмо с любовью смотрел на людей, уткнувшихся в страницы. Он заметил, что из поездов напрочь исчезли нищие, которые еще несколько лет назад веселили народ, исполняя странные блатные песни под гармошку, балалайку или гитару. Они исчезли так же незаметно и сразу, как инвалиды войны, безрукие, безногие, слепые в темных очках, с которыми пассажиры охотно делились своей скудной наличностью. Не могли же они все в одночасье вымереть! Гэмо как-то сказал об этом наблюдении писателю-фронтовику, и тот со злостью пояснил, что всех инвалидов и увечных прошедшей войны свезли на остров Валаам, где до революции находился старейший русский православный монастырь. «Чтобы с глаз долой! — сердито заметил бывший солдат, сверкнув неживым стеклянным глазом. — Чтобы не портили общий вид и не снижали высокий душевный настрой советского человека, строителя коммунизма!»

Гэмо хорошо помнил дорогу в редакцию районной газеты, к одноэтажному деревянному домику, покрашенному в зеленый цвет. Это была самая распространенная, после красной, советская краска. Ею красили заборы, дома, столбы, щиты, на которых вывешивались портреты передовых рабочих и колхозников. Но ступеньки на крыльце были коричневые. Чуть сбоку от дверей вывеска под стеклом отражала прохладное осеннее солнце: «Редакция газеты «Колосовская правда», орган Колосовского районного Комитета Коммунистической партии Советского Союза». Сколько этих «правд» разбросано по всей огромной Советской стране!

Гэмо рванул на себя дверь, снабженную самодельным автоматом — тремя кирпичами на тросе, пропущенном через скрипучий блок, и оказался в тесном коридорчике, освещенном неожиданно ярко. Прямо перед собой он увидел обитую блестящими шляпками мебельных гвоздиков дверь в черном дерматине с вывеской «Приемная Главного редактора».

За столиком рядом с другой дверью под вывеской «Иван Васильевич Квасов» сидела секретарша и сосредоточенно печатала на машинке. На секунду подняв голову, она быстро произнесла: — Главный у себя.

Главный редактор вопросительно посмотрел на вошедшего: он явно не ожидал увидеть нерусского.

— Вы ко мне? — спросил он, не скрывая удивления.

— К вам, — сказал Гэмо, дружелюбно улыбаясь. — Я тут случайно оказался в вашем поселке и решил навестить коллег.

Гэмо назвал себя и для убедительности предъявил недавно полученный билет члена Союза писателей. Редактору ничего не оставалось, как внимательно рассмотреть билет.

— Извините, — сказал Квасов, улыбаясь. — Вы меня поймите, я ожидал увидеть кого угодно в этом кабинете, даже секретаря обкома, но только не вас. Какими судьбами?

Гэмо не собирался раскрывать настоящую причину своего приезда и ответил неопределенно:

— Случайно оказался в Колосово… Когда-то на заре студенческой юности приезжал убирать урожай в деревню Тресковицы.

— Тогда вам надо доехать до станции Вруда, — заметил редактор. — Тресковицы там. Могу довезти на нашей редакционной машине.

Он был много старше Гэмо, возможно, успел повоевать.

— Не думаю, что в этом есть необходимость, — ответил Гэмо, оглядывая редакторский кабинет, как будто здесь он мог найти ответ на свой вечный вопрос. Он вертелся у него на языке, но что-то мешало, язык словно немел. И пришлось приложить немалые усилия, чтобы выдавить из себя внешне простые слова:

— У вас не работал человек по имени Георгий Незнамов?

— Георгий Незнамов?

Иван Васильевич наморщил лоб, потер рябоватое лицо большими ладонями, откинул со лба волосы.

— Сразу после войны редактором назначили фронтового журналиста Степана Степановича Филиппова… Мы его похоронили в прошлом году, да будет земля ему пухом… Его сменил Борис Сергеев, да тот недолго проработал, уехал в Областную партийную школу и оттуда уже не вернулся. А уж передо мной газету редактировал Вильям Жеребцов. Тоже уехал в ту же партийную школу, а по окончании ее стал писателем, выпустил роман «Косы Марины»… Не читали?

Гэмо романа не читал, но имя автора ему было знакомо. Он числился, как и Гэмо, среди многообещающих молодых литераторов Ленинградской писательской организации.

— Человек, которого я ищу, насколько мне известно, не был главным редактором, — пояснил Гэмо.

— Сейчас выясним, — редактор снял телефонную трубку и вызвал ответственного секретаря.

Гэмо весь напрягся в ожидании. Но в кабинет вошел человек, по внешности совершенно непохожий на Георгия Незнамова.

— Юрий Антонович Кулаков у нас работает с первых послевоенных лет, — представил ответственного секретаря главный редактор. — А это — писатель Юрий Гэмо.

— Юрий Гэмо? — Юрий Антонович явно был удивлен. — Как же! Читал ваши рассказы и в «Новом мире», и в «Огоньке». Эх, кабы знал, принес бы вашу книгу для автографа!

— Юрий Антонович! — прервал редактор весьма приятную для уха писателя речь. — Юрий Гэмо ищет товарища… Напомните, пожалуйста…

— Георгия Сергеевича Незнамова…

Ответственный секретарь устремил взгляд в окно, потом посмотрел на книжный шкаф, забитый брошюрами и толстыми томами сочинений Маркса и Энгельса, перевел погрустневшие глаза на Гэмо и развел руками:

— Такой в мои годы в газете не работал… Может быть, среди рабкоров, но у меня отличная память, а такого не помню… Но можно обратиться в отдел пропаганды райкома партии или в отдел по учету кадров.

— Он был беспартийным, — твердо заявил Гэмо.

Откуда он это взял, не смог бы объяснить, но твердо был убежден в этом.

— Нет, так нет, — с неожиданным облегчением произнес он. — Я вполне мог ошибиться. Извините меня за то, что оторвал вас от работы.

— Что вы! Что вы! — в один голос запротестовали главный редактор и ответственный секретарь.

— Если у вас есть время, — заискивающе произнес Иван Васильевич, — я бы осмелился пригласить вас в местный ресторан.

— На рюмку чая! — хихикнул ответственный секретарь.

— Нет, Юрий Антонович, — остановил его Иван Васильевич, — вы останетесь здесь. Надо сверстать номер… Успеете, можете позже присоединиться.

В местном ресторане, расположенном в двух шагах от редакции, в первом этаже каменного жилого дома, в дверях стоял внушительный швейцар в полной форме, какая была редкостью даже в ленинградском ресторане «Восточный», где любили собираться писатели, художники и актеры близлежащих театров — Комедии, имени Пушкина, Малого оперного, музыканты из Филармонии. Колосовский швейцар подобострастно поздоровался с главным редактором, смерил Гэмо проницательным взглядом и распахнул дверь с неожиданно старомодными словами:

— Милости прошу…

В просторном зале народу было совсем немного, очевидно, основная публика набегала по вечерам. Зал внешне выглядел совершенно стандартно, ничего особенного, ресторанного, если не считать небольшой эстрады и пианино, запертого на большой, заметный издали, почти амбарный замок.

Но Иван Васильевич уверенно пересек ресторанный зал и открыл почти неприметную дверь за эстрадой. В небольшой комнате с единственным окном, занавешенным с излишней щедростью тюлем так, что снаружи ничего нельзя было разглядеть, стояло всего два стола, накрытых белыми накрахмаленными скатертями, буфет с хрустальными фужерами и рюмками, электрический самовар. На столах — вазочки с цельными, неразрезанными салфетками.

Едва уселись за стол, как появился человек, одетый в черный костюм, но но поведению отнюдь не простой официант.

Он вежливо поздоровался, назвав главного редактора по имени и отчеству, что свидетельствовало о давнем и прочном знакомстве.

— Филипп Петрович, — произнес важно редактор, — у нас сегодня дорогой гость. Молодой, но уже широко известный чукотский писатель Юрий Гэмо… Надеюсь, читали его последние произведения?

Филипп Петрович скривил лицо в подобие улыбки, что-то пробормотал, но Гэмо догадался, что этот человек, кроме ресторанного меню, ничего не читает.

— Поэтому надеюсь, что вы не ударите в грязь лицом…

— Как же! Как же! — захлопотал Филипп Петрович, — все сделаем в лучшем виде. Не беспокойтесь!

— Ворюга и сволочь! — презрительно произнес Иван Васильевич ему вслед. — Тюрьма по нему давно плачет. И ведь знает, что редакции, прокурору, да и в райкоме все о нем известно… Однако держится, гад! Там, наверху, его кто-то крепко подпирает. Мы не раз готовили про него фельетон, но каждый раз в райкоме его у нас снимали, мол, не время…

Поняв, что сказал лишнее, главный редактор круто переменил тему и задал стандартный, но еще не потерявший новизну для Гэмо, вопрос:

— Ну и какие у вас творческие планы? Что-нибудь пишете новое? Когда порадуете? Я всегда открываю «Новый мир» в надежде увидеть ваше новое произведение.

Напоминание о журнале остро кольнуло Гэмо. Он предпочел бы вообще не говорить о творческих планах, но не хотелось обижать гостеприимного Ивана Васильевича.

— Так… Пишу потихоньку.

— О Чукотке, о своих земляках?

— Да, — подтвердил Гэмо, подумав про себя: а о чем мне еще писать?

Ему было несколько тягостно от, как казалось ему, деланного интереса к нему, неестественной почтительности, на которые он не знал, как реагировать.

— Даже те скудные сведения об исторических преобразованиях на Чукотке, о которых слышишь по радио, читаешь, очень впечатляют. Как рванули вперед первобытные народы! Поразительно! А какая моральная чистота, нетронутость!

Гэмо слушал и не решался возражать вслух, делая это про себя. Он вспомнил своего «первобытного» деда, отлично говорившего по-русски и по-английски, знавшего грамоту на этих языках, великого шамана Уэлена, женатого некоторое время на негритянке в Сан-Франциско, вороватого дядю Кымыргина. И притом Кымыргин в школе отличался успехами и одним из первых в Уэлене вступил в комсомол. Это были живые, полнокровные люди, несмотря на все недостатки и отсутствие замечательных черт характера благородного дикаря.

Филипп Петрович принес закуски, налитую в графинчик водку и пожелал приятного аппетита.

Водка отлично шла под селедку, зернистую икру, а, когда на столе появились тарелки с мясной солянкой, Гэмо почувствовал знакомое умиротворение, не только физическое, но и душевное.

— Знаете, — признался он Ивану Васильевичу, — писать не так просто…

— Уж я-то знаю! — согласился главный редактор. — Даже над обыкновенной газетной заметкой намучаешься, пока приведешь в божеский, читабельный вид!

Но через какое-то время разговор начал тяготить Гэмо, и он почувствовал усталость от неестественной напряженности: его мысли были далеки от круга застольной беседы, он подспудно продолжал думать о Георгии Незнамове, который постоянно являлся ему во снах. Сны и мысли о второй жизни беспокоили устрашающей точностью и правдивостью во всех подробностях, отсутствием мистики, загадочных проявлений и превращений. Всю жизнь Георгия Незнамова Гэмо чувствовал реально и осязаемо, вплоть до крепкого мужского запаха популярного в те года одеколона «Шипр».

Пришел ответственный секретарь Юрий Антонович. Он тяжело дышал, похоже, что бежал, видно боясь опоздать.

— Все сделал! — доложил он главному редактору. — Мы в графике.

Он уселся на свободный стул и налил себе рюмку водки. Гэмо смотрел на него и никак не мог представить на его месте Георгия Незнамова.

Обойдя все парфюмерные киоски и ларьки в просторном вестибюле гостиницы, Незнамов вышел на улицу и пошел по Невскому, заглядывая во все парфюмерные магазины в поисках своего любимого одеколона «Шипр», который давно и неожиданно исчез в Колосово. Витрины блистали флаконами, элегантными баночками, коробками невероятно дорогой французской косметики, среди которых, увы, не было любимого «Шипра». Иногда Незнамов заходил в магазины и спрашивал, но молодые продавщицы, похоже, даже никогда не слышали этого названия. Когда исчезает какой-нибудь товар, вместе с ним стирается из людской памяти и название предмета, как это происходит и с простым смертным, если только он не создал в жизни нечто особенное или не был писателем.

Незнамов пожаловался Зайкину о тщетных поисках любимого одеколона.

— Нет, «Шипра» теперь не найти, как и «Тройного»… А раньше как было?.. Автоматы с одеколоном прямо вот здесь, в вестибюле висели на стенах. Опустил пятнадцать копеек — и освежился струей, а иные алкаши ухитрялись весь этот вспрыск заглотнуть для опохмелки. А «Тройной» вообще считался элитарным напитком!

В прохладном зале Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина Незнамов искал среди подшивок газет намек на существование писателя Юрия Гэмо… Где-то в глубине души таилась надежда: а вдруг мелькнет хоть упоминание? Он то надеялся, то терял всякую надежду.

В высоком прохладном зале, кроме шелеста переворачиваемых страниц и приглушенного толстыми стенами и двойными стеклами шума проезжающих по Фонтанке машин, ничто не мешало размышлениям, глубокому проникновению в тексты. Прошедшая жизнь оказалась так плотно насыщенной разнообразными событиями, что Незнамов сам удивлялся этому, хотя и работал в газете, был как бы в гуще новостей, пусть и не на самом высоком, но ближайшем берегу информационного потока, и мог следить за всем. Он как бы заново переживал времена, еще недавно казавшиеся неколебимыми в вечной прочности, времена советской власти, изредка прерываемые смертью престарелых руководителей страны… Ощущение нарастания скорости началось со смертью Леонида Ильича Брежнева, когда звуки похоронного марша не успевали умолкнуть в стенах задрапированного в черное Колонного зала в Москве, они сливались со следующими. Те же разрывающие душу и сердце мелодии, даже те же деятели похоронной команды, окаменевшие лица членов Политбюро, выражавшие скорбь по поводу очередной кончины еще одного выдающегося деятеля международного рабочего движения.

После Черненко начался обвал, прорыв плотины, и застойное время обрушилось с безудержной силой, сметая многое на своем пути. Казавшиеся незыблемыми, железобетонными идеологические и политические вехи рушились безо всякого усилия, словно стояли не на вечном фундаменте великого учения марксизма-ленинизма, а на зыбучем песке. Интересно было наблюдать, как быстрее всех менялись именно идеологические партийные работники, тогда как по логике вещей именно они должны были стоять насмерть в защите священных идеалов. Иногда Незнамов сопоставлял две статьи, скажем Александра Яковлева, с разницей всего лишь в два года, и, сравнивая тексты, только диву давался, как быстро изменились на противоположные взгляды недавнего главного идеолога партии. Нет, сам Незнамов не был, как говорится, ни за, ни против. За долгие годы газетной работы он убедился не то что в гибкости, а в циничности того, что называлось официальной идеологией, ее способности обслуживать и обосновывать любые политические и экономические повороты в жизни советского общества.

В поисках Юрия Гэмо Незнамов лелеял тайную надежду отыскать хотя бы одну завалящую брошюру, чтобы узнать, как воспринял его двойник все происшедшее. Удивительно, но о дальней окраине Советского Союза писали совсем мало и только в связи с успехами в освоении Крайнего Севера. Писали о строительстве атомной электростанции в Билибино, о начале навигации в арктических портах в бухте Провидения и в Певеке, об оленеводе Аренто, делегате партийного съезда и Герое Социалистического труда, о выставке изделий уэленских художников-резчиков по моржовой кости. Однажды в «Ленинградской правде» глаз зацепился за слово «Чукотка». Всего несколько строк. Говорилось в ней о гастролях чукотско-эскимосского ансамбля «Эргырон», которые проходили во Дворце Культуры имени Горького…

Проголодавшись, Незнамов сложил подшивки и вышел во влажную жару ленинградского лета.

В гостинице его встретил взволнованный Зайкин. Тревожное чувство шевельнулось в душе Незнамова: неужто опять какая-нибудь перестрелка?

— У меня внучка! — еще издали крикнул Зайкин. — Я жду вас, чтобы пригласить к себе! Надо отметить! Да и пора вам с моей Антониной познакомиться!

Несмотря на возражения Зайкина, Незнамов купил громадный букет гвоздик в киоске у станции «Площадь Восстания».

— Они еще в больнице! — сказал Зайкин, — и мама и внучка. А дома только моя Антонина.

— Пусть этот букет будет счастливой бабушке, а внучке свой и в свое время, — ответил Незнамов.

Ехали в метро довольно долго, до станции «Купчино». Зато дом оказался рядом, в пяти минутах ходьбы.

— Вот он! — волнуясь, проговорил Зайкин, подталкивая вперед Незнамова. — Я о нем тебе рассказывал.

Зайкин смотрел на располневшую, точнее расплывшуюся старуху, едва волочившую слоновьи ноги, с мучнистым лицом, ставшим монголоидными (какими становится большинство славянских лиц в старости, видимо, с годами выявляются изначальные расовые признаки), с нескрываемым обожанием и любовью. «Вот куда девается прошлое, — подумал про себя Незнамов. — Оно остается в чувстве, в любви: ведь Борис Зайкин видит в своей Антонине прежде всего ту, которую встретил почти полстолетия назад».

— А я вас представляла именно таким, — глухим, неожиданно глубоким с легкой хрипотцой голосом произнесла Антонина. — Проходите в комнату.

Квартира представляла собой обыкновенную, стандартную, времен расцвета советского жилищного строительства, так называемую «распашонку», где не было прихожей и сквозь кишку-коридорчик можно было пройти только одному человеку в сравнительно большую комнату, куда выходили еще две двери. Обстановку украшал прекрасно сохранившийся дубовый буфет, удивительно умело вписанный в современный интерьер с японским телевизором, довольно мощным проигрывателем компакт-дисков «Филипс».

Заметив взгляд гостя, Зайкин сказал:

— Я все же был ведущим инженером конструкторского бюро…

Антонина хлопотала на кухне, время от времени Зайкин уходил к ней, приносил тарелки с закусками, расставлял на столе, обменивался несколькими словами с гостем, снова исчезал, а тем временем Незнамов с замиранием сердца рассматривал несколько фотографий молодой четы: на одной даже стояла дата — 1954 год.

Почему-то заныло сердце. Может, оттого, что он вспомнил безвременно ушедшую жену, которая никогда уже не будет старой и навсегда осталась в его памяти только молодой. Удивительно, но воспоминания о ней не тускнели, напротив, с годами они становились ярче, подробнее. Детство их совпало с немецкой оккупацией, когда главной мечтой их жизни было возвращение родной Советской Армии. Школа продолжала работать, и так как не было других, учились по старым советским учебникам, и странное дело, оккупанты, больше занятые охотой на партизан, не обращали на это внимания.

Антонина улыбалась гостю, показывая крупные, как у хищника, слегка выдающиеся вперед желтоватые зубы. Выпивали, закусывали, вспоминали молодость, обсуждали нынешнее положение, нравы молодежи, и, чем ближе был Незнамов к тому, чтобы задать вопрос о Коравье, друге Юрия Гэмо, тем сильнее ныло сердце и даже, случалось, все тело пронзала острая боль. Пока Незнамов благоразумно решил вообще не касаться чукотской темы в этом застольном разговоре. Сразу же поднялось настроение, а под конец даже спели несколько песен своей молодости:

Над Россиею небо синее, Небо синее над Невой… В целом мире нет, нет красивее Ленинграда моего…

11

Гэмо сразу же заметил перемену в обстановке: комната словно увеличилась, стала больше, просторнее. Прошло какое-то время, прежде чем он догадался: исчез самый заметный предмет меблировки — роскошная кровать красного дерева, оставшаяся от старых хозяев.

— Пришли и забрали, — уныло произнесла Валентина. — Сначала спросили по телефону, можем ли заплатить за нее.

— Хоть бы подождали моего приезда, — проронил Гэмо.

Он представлял лауреата Сталинской премии как писателя, уже не нуждавшегося в деньгах, и по этой причине не очень торопился платить за кровать.

— Не огорчайся, — принялся он утешать жену. — Кровать, честно говоря, не очень подходила к нашему интерьеру.

— И в ней водились клопы! — вспомнила Валентина.

Вместо роскошной кровати из красного дерева поставили на четыре кирпича купленный за гроши в комиссионном магазине двуспальный пружинный матрас. Валентина прострочила на маминой зингеровской машинке, с трудом выцарапанной у родственников, матерчатый чехол из пестрой ткани, сшила несколько цветных наволочек, и в комнате стало даже уютнее, чем тогда, когда роскошная кровать доминировала, подавляя небольшую полку с книгами, детскую кроватку и великолепное окно-фонарь.

— Знаешь, стало даже лучше, — заметил Гэмо.

— И просторнее, — добавила Валентина.

Некоторое время после поездки в Колосово Гэмо чувствовал себя словно после долгой и тяжелой болезни. Так было с ним ранней весной сорок третьего года, когда Уэлен охватила эпидемия гриппа. Он перенес болезнь одним из первых, и, ослабевший, выходил из темной, холодной яранги на ослепительный ясный свет, садился у южной стены и грелся, ловя лицом теплые лучи. Никто не ходил на охоту, вместе с эпидемией жителей Уэлена терзал голод. Несколько раз на дню Гэмо спускался в мясную яму — увэран и соскребал с земляных стен жирный налет, который потом бабушка вываривала в кипящей воде. Обычно костер в яранге разжигали только летом, но жир давно закончился, и скудную пищу приходилось готовить на жиденьком пламени щепок и кусков коры, собранных еще осенью на берегу моря. Некоторые уэленцы жгли деревянные подпорки яранг, и жирный черный дым поднимался над жилищами.

Гэмо безучастно смотрел, как время от времени кто-то тащил умершего на холм Линлиннэй и потом у входа в ярангу на короткое время зажигался очистительный погребальный костерок со слабым невидимым пламенем и летучим дымом.

Все мысли были только о еде, о закрытом на большой висячий замок магазине, где было все — и сгущенное молоко, и сливочное масло, и галеты, сахар, крупы, чай… И вдруг кто-то распорядился открыть магазин, и каждый мог брать столько, сколько нужно.

В первый же день Гэмо набран галет, сгущенного молока и, наслаждаясь неожиданным изобилием, думал: вот так будет после войны, когда победят немецких фашистов и, наконец-то, построят коммунизм. Светлое будущее человечества в те годы представлялось именно таким: открытый, без продавца, магазин, полный еды и разных товаров…

И теперь, перебирая в памяти те дни, Гэмо вместе с никогда не утихающей тоской по родному Уэлену с улыбкой вспоминал свои мечты.

Писательство оказалось делом, требующим все силы и время, его не оставалось даже на учебу. Гэмо перевелся с северного факультета на отделение журналистики филологического факультета, но лекции посещал не очень усердно, и впервые за много лет в его зачетной книжке появились тройки.

И все же жизнь была прекрасна, потому что рядом была Валентина, сын Сергей, родилась дочь Ольга, семья требовала все больше внимания, ширилась известность.

Гэмо все чаще и сильнее чувствовал необходимость поездки на родину, в Уэлен. Он тосковал по матери, часто вспоминал ее застенчивую, словно виноватую улыбку, хотелось увидеть брата, сестренку, бабушку, дядю Кмоля… Возникала мысль вообще о переезде на родину. Можно работать в газете или преподавать… Правда, для этого надо закончить университет..

Тоскуя по родной Чукотке, Гэмо принялся за автобиографическую повесть. Он описывал родной Уэлен, слегка изменив название, точнее использовав слово Улак, которое употребляли соседи-эскимосы из Наукана. Издали прошлая и далекая жизнь казалась такой прекрасной, что щемило сердце, в ушах звучали песни и музыка детства: чукотские и эскимосские напевы, русские народные песни, еврейские песни, арии из опер, звучавшие на немногочисленных патефонных пластинках, попадавших в Уэлен. Вперемежку писал рассказы, рассылая их по журналам.

Позвонили из нового ленинградского журнала «Нева».

— Нам ваш рассказ понравился, и мы поставили его в номер, — сказал редактор. — Но есть просьба кое-что поправить. У вас есть свой экземпляр? Найдите там место, где описываете приезд героя в село… Нашли? Фразу «на крыше сельского Совета висел ослабевший и мокрый красный флаг» надо изменить, поправить. Подумайте, как это сделать, и позвоните.

Гэмо тупо уставился в рукопись и несколько раз перечитал фразу. Что в ней такого? Вроде все слова на месте, именно этот флаг и передает настроение героя, у которого нет большой радости по поводу возвращения в родное село из тюрьмы.

Подумав, Гэмо набрал номер редакции и бодро сообщил, что ничего такого, что нужно было бы поправить, не нашел.

— Дорогой мой, — голос редактора стал вкрадчивым, — вы же человек талантливый и догадливый… Понимаете, это ведь не мое возражение. Подумайте: символ советской власти, красный флаг над официальным учреждением и вдруг — мокрый и слабый…

— Так ведь идет проливной дождь! — возразил Гэмо. — А флаг так промок, что ветер не может его поднять, и он повис.

— Юрий, я вас понимаю, — терпеливо продолжал редактор. — Но если вы ничего не придумаете, рассказ придется из номера снять…

Гэмо отчетливо представил, как из его кармана вынимают три тысячи рублей, на которые он мог купить кучу дров, теплые сапожки жене, провести не один час в хорошей компании в ресторане «Восточный», купить продукты, детскую шубку сыну…

— Исправления продиктуйте прямо корректору, — сказал редактор.

После нескольких часов раздумий Гэмо набрал названный номер и продиктовал исправление, которое звучало так: «Несмотря на ветер и проливной дождь, красный флаг, сухой и могучий, реял над сельским Советом».

Через день позвонил главный редактор и медленно произнес:

— Там сказали, что твои исправления еще хуже… Решили оставить как есть.

Помолчав, добавил:

— Но имей в виду: ты у них уже на заметке.

Это было не первое столкновение Гэмо с цензурой, или, как еще ее называли — Горлитом. Как оказалось, по соображениям военной секретности нельзя было писать, что на Чукотке добывают золото. Слово заменялось на выражение «ценный желтый металл», и о том, что это значит, мог догадаться даже круглый идиот. Не разрешалось писать об охоте на китов: киты в тексте становились «самыми крупными морскими животными»; если упоминался населенный пункт, то ни в коем случае нельзя было говорить, что там есть аэродром или посадочная площадка… Видимо, перечень запретов был так велик, что всегда в тексте Гэмо находилось нечто такое, что приходилось исправлять по настоянию загадочного и неведомого человека из Горлита. Когда однажды Гэмо попытался узнать адрес или хотя бы телефон цензора, на него испуганно замахали руками: что ты! это категорически запрещено! это государственная тайна! Но цензорам мало было этого! Они строго следили за тем, чтобы идейно-художественная направленность произведения была правильной. В одной из повестей пришлось переделывать весь текст и в конце концов отказаться от публикации рукописи, в которой описывалось, как русский парень обманул девушку, обещал жениться, а потом уехал, оставив ее с маленькими детьми. Это явление на Чукотке было повсеместно распространенным — жениться на время действия договора или срока службы, но, оказывается, и это оказалось строго охраняемой государственной тайной…

Скоро Гэмо начал ловить себя на том, что он стал писать как бы с оглядкой на этих таинственных невидимок, стоящих на страже не менее таинственных государственный тайн.

Он увлекся новой рукописью и просиживал за работой ночи. Иногда Гэмо строил свой день так: ложился спать около четырех, а потом вставал часов в одиннадцать, пил крепкий чай и усаживался за стол. В тишине спящей квартиры, угомонившегося города, однако, работалось не так уж хорошо. Прежде всего, Валентина не могла спать, пока муж сидел за столом. Он упрашивал ее заснуть, уверяя, что ее бодрствование мешает ему. Валентина делала вид, что засыпает, но Гэмо, слушая ее дыхание, догадывался о ее притворстве.

В тишине, в неожиданно возникшей пустоте от впечатлений, приходили странные мысли. Думалось обо всем, но только не о рукописи, к которой приходилось возвращаться с немалым усилием. Острое чувство зябкого одиночества, несмотря на присутствие жены и детей, охватывало Гэмо, и он невольно начинал думать о своем двойнике, о его мыслях, о том, каково ему после смерти жены одному растить и воспитывать ребенка. Жизнь не совсем полна, если ты чувствуешь себя одиноким путником на большой жизненной дороге, открытой всем ветрам, отставшей от стаи птицей, отколовшимся от стада оленем… Неужели это от того, что он оторвался от народа, от привычного, сложившегося веками уклада жизни? Но ведь такое произошло со многими людьми не только на Чукотке, но и во всей стране. Такое бывает в той или иной степени во всем мире, но все ли чувствуют себя так сиротливо, лишенными невидимой поддержки присутствия своих? Он словно кит, отставший от стада своих сородичей, он окружен холодными, враждебными смерзающимися льдинами. Редко, по случалось, что такие одинокие киты вмерзали в лед недалеко от Уэлена.

Одиночество гибельно для живого, тем более для человека, и хорошо, когда слышишь дыхание родного, близкого человека. Гэмо представил себя одного, без Валентины, без детей, мирно посапывавших во сне в своих кроватках, и ощутил озноб, холод во всем теле. Бросив рукопись, раздевшись, он нырнул в тепло постели и прижался к жене.

— Ты что? — спросила Валентина. — Не пишется?

— Дело не в этом, — ответил Гэмо. — Написать всегда успею… Я вдруг почувствовал себя таким одиноким.

— Наверное, все же тебе надо съездить на родину, — помолчав, сказала жена. — Ты говорил, что лучшее время для путешествия лето. Вот и поедешь летом, а мы уже втроем будем тебя ждать на даче. Кстати, ты подал заявление?

Леонид Фаустов сообщил, что для членов Союза писателей существуют творческие командировки. Оплачивают не только дорогу, но и выдают щедрые суточные и квартирные. Гэмо разузнал и выяснил, что ему не только хватит на поездку, но, главное, он может оставить семье достаточно денег и на дачу, и даже на найм няньки.

— Я все сделал. Дача у нас будет та же, на Всеволожской…

Он представлял, как выйдет на знакомый и родной берег Уэлена. Толпа встречающих, и среди них — мама, которую он не видел почти десять лет. Она в цветастой камлейке. Жадно вглядывается в сына, повзрослевшего, настоящего мужчину, мужа, отца и писателя… Мама, как помнил Гэмо, чуть отворачивает лицо, как бы стесняется, смущается от такого внимания и к сыну ее, и к ней самой. Он обнимает сестренку, брата… Вот только как ему вести себя с отчимом? Унижения и побои, перенесенные в детстве, не забылись. Чувство беззащитности и страха, невозможность даже материнской защиты каждый раз возникали, когда Гэмо вспоминал годы, проведенные в яранге отчима. Поэтому лучшие и самые приятные воспоминания были о яранге дяди Кмоля, куда он часто уходил, спасаясь от гнева разъяренного выпитой дурной водой отчима. И он твердо решил, приехав в Уэлен, остановиться у дяди.

Улица еще совсем недавно носила имя славной Красной Конницы, а ныне называлась Кавалергардской. От этого нового названия несло запахом конского навоза, в нем слышался цокот хорошо подкованных копыт по булыжной мостовой. На ней не было примечательных архитектурных сооружений, кроме огромного серого здания банка с большой мемориальной доской из розового гранита. Она напоминала о том, что здесь, в здании военного госпиталя, во время Великой Отечественной войны, от прямого попадания бомбы погибли раненые и медицинский персонал. Где-то неподалеку должен находиться дом, в котором Анна Андреевна Ахматова провела свои самые тяжкие годы гонений и клеветы. Незнамов ожидал увидеть хотя бы небольшую доску, но ничего подобного не нашел: видимо, людям из мэрии хватило соображения лишь на переименование улицы. Во все исторические времена, как заметил Незнамов, потомки отмечали памятными знаками лишь славные вехи, но не поражения и бедствия.

А вот дом, где проживал создатель чукотской письменности. Здесь тоже не было мемориальной доски. Благодарные потомки-лыгъоравэтльаны не позаботились о том, чтобы сохранить память об одном из первых учителей Чукотки, авторе первой чукотской грамматики и множества учебников для школ далекого Севера Петре Яковлевиче Скорике.

Незнамов сговорился по телефону с его сыном Борисом Петровичем о встрече.

Часто вздрагивающий и поскрипывающий лифт с полутемной кабиной, словно недовольный нагрузкой, поднял Незнамова на пятый этаж.

Квартира оказалась коммунальной, хотя прихожая была довольно просторной, но из-за тусклого освещения она показалась тесной. Борис Петрович — высокий, лысеющий блондин в очках с сильными, сверкнувшими в полутьме, стеклами — провел гостя через лабиринт коридоров в свою половину, состоявшую из двух смежных комнат. В первой, тесноватой, стену украшала пожелтевшая шкура белого медведя. Небольшой письменный стол старинной работы стоял боком к окну, впритык к стене.

Борис Петрович приготовил к приходу гостя чай. Беседа проходила в большой, светлой комнате в два окна.

— Я не ожидал, что еще кто-то интересуется судьбой моего отца, — с грустной усмешкой проговорил Борис Петрович. — С тех пор, как он умер, никто не вспомнил его… Обидно… Единственное, что меня утешает, что он не дожил до сегодняшних дней, когда охаивают все, что было сделано его поколением. Они уезжали на Север настоящими энтузиастами, подвижниками, думали только о своем долге — нести просвещение и грамоту северным народами. Да, они были молодыми коммунистами, комсомольцами, ну и что из этого? Чем больше я думаю о своем, отце, о маме, о тех, кто был с ними, тем больше убеждаюсь, что они совершили настоящий подвиг… Но этого подвига как будто не было… Страшное это — забвение живого, полнокровно жившего человека. Будто его вовсе не было в жизни!

От этих слов Незнамову стало не по себе, от чувства неожиданной тяжести, легшей на его плечи, у него даже выступил пот на лице.

— Вам нехорошо? — участливо спросил Борис Петрович. — Может, вам дать холодной воды?

Пока он выходил за водой, Незнамов оглядывал комнату, в которой не раз бывал Юрий Гэмо, куда он приносил детей, чтобы показать учителю, как он выражался, «лучшие свои произведения». Он догадывался, что неожиданно возникшее недомогание было следствием угрожающего его приближения к той черте, которая отделяла его существование от существования Юрия Гэмо.

— Но ведь у Петра Яковлевича были ученики, и немало, — сказал Незнамов, отпив воды и почувствовав облегчение.

— У него была куча учеников! — с подъемом в голосе ответил Борис Петрович. — Сколько их перебывало в этой комнате! Приходили с курсовыми и дипломными работами, с диссертациями, рукописями, часто просто занять денег. Мама вспоминала, что на помощь чукотским студентам уходило столько, что потом самим приходилось занимать до получки. Из-за этого отец часто ссорился с мамой.

Незнамов еще в начале беседы положил перед собой блокнот, так как представился журналистом, собирающим материал о первых учителях Чукотки. Борис Петрович рассказывал и время от времени смотрел то на блокнот, то на гостя.

Незнамов успокоил его:

— Не беспокойтесь, у меня хорошая память..

Борис Петрович рассказывал о бескорыстии и щедрости своего отца.

— Когда в Академии в очередной раз раздавали квартиры, — вспоминал он, — отец каждый раз уступал свою очередь какому-нибудь бездомному аспиранту, а сам, как поселился в этих двух комнатах еще в сорок шестом году, так и прожил здесь до самой смерти, хотя был и профессором и доктором наук!

Незнамов узнал, как Петр Яковлевич вызволял своих пьянствующих учеников из милиции, заступался за них, помогал даже налаживать семейные отношения.

— А что, у Петра Яковлевича не было таких учеников, которыми он гордился? — спросил Незнамов.

Борис Петрович слегка покраснел.

— Да нет, были… Очень любил он одного парня, Коравье его звали. Отец предсказывал ему блестящее будущее. Но он погиб. Утонул в Неве. Подозревали, что сам бросился в воду от несчастной любви…

При упоминании имени Коравье Незнамова кольнуло в сердце, и он вспомнил Антонину Зайкину, первую и последнюю любовь ушедшего в небытие чукотского студента.

— А был ли у Петра Яковлевича кто-нибудь из учеников, кого он особо выделял, возлагал на него особые надежды?

Борис Петрович задумался, устремил взгляд в занавешенное тюлем окно.

— У него была одна очень талантливая ученица — Алевтина Никодимовна. Но когда она встала на ноги, получит ученую степень, стала подсиживать отца: видите ли, ей самой хотелось стать во главе отдела института, занимавшегося проблемами северных языков… Но ей пришлось ждать до смерти отца.

— Нет, я имею в виду учеников из чукотских студентов.

Борис Петрович улыбнулся.

— Был такой! — весело произнес он. — Петр Иванович Инэнли. Правда, извините, тоже любил выпить. Но упорно занимался наукой. Опубликовал несколько статей, учебник грамматики чукотского языка для педагогического училища. Но главным его делом был большой чукотский словарь… Но не успел Петр Иванович… Сначала умер его учитель, а потом он сам скончался от инсульта. Кто теперь продолжает его дело — не имею понятия!

— А вот не было ли среди учеников Петра Яковлевича, — начал Незнамов, чувствуя, как странный холод охватывает его тело, — не было ли такого, кто бы писал стихи, рассказы?

— Вы имеете в виду писателей?

Незнамов кивнул.

— Как же! — уверенно произнес Борис Петрович. — Отец был знаком с Виктором Кеулькутом, встречался с ним на Чукотке, когда ездил туда в экспедицию, переписывался с Антониной Кымытваль. Вообще он очень радовался каждой книжке на чукотском языке, собирал их…

— А можно посмотреть эти книги? — попросил Незнамов.

— Да тут уже мало что осталось, — махнул рукой Борис Петрович. — Приезжали из Анадырского музея, кое-что купили, кое-что я им так подарил.

Книжная полка была занавешена тканевой занавеской на металлических кольцах.

С неожиданно забившимися сердцем Незнамов принялся рассматривать книги. В основном, это были лингвистические сочинения: Мещанинова, Марра, грамматики разных языков народов бывшего Советского Союза, народов Севера, языков индейцев Северной Америки, художественная литература о Севере, несколько книг Тихона Семушкина.

— Это только жалкие остатки довольно большой папиной библиотеки, — сказал Борис Петрович, появившись с бутылкой минеральной воды и двумя стаканами.

— Я забыл спросить: может быть, вы хотите выпить чего-нибудь покрепче?

— Нет, спасибо, — отказался Незнамов. — В такую жару лучше минеральной нет.

Отпив из стакана, он наконец решился спросить.

— А вам ничего не говорит такое имя — Юрий Гэмо?

Борис Петрович ответил не сразу.

— Знаете, я на Чукотке был совсем маленьким и ничего оттуда не помню… А кто он такой — Юрий Гэмо? Он был студентом папы?

— Вполне мог быть…

— Всех их я не знал. Их было довольно за многие годы.

— Юрий Гэмо, по-моему, писал книги…

Борис Петрович озадаченно посмотрел на гостя.

— Писателя я бы знал, — уверенно сказал он. — По специальности я геолог, хотя на Чукотке не работал, но все, что связано с ней заметного, я знал… Юрий Гэмо… Он, наверное, из старых довоенных писателей, бывших студентов Института народов Севера?

— Да нет, он сравнительно молодой, примерно ваш ровесник, — сказал Незнамов, чувствуя, как трудно даются ему эти слова, и он снова ощутил это странное чувство сопротивления невидимой преграды.

— Никак не припомню, извините. Он, что, был известный писатель?

— Довольно известный, — ответил Незнамов, прекрасно понимая, что в мире Бориса Петровича Скорика нет и не было писателя Юрия Гэмо. Его имени не было и в учебниках, которые стояли на занавешенной полке.

Выходя на бывшую улицу Красной Конницы, Незнамов с отчаянием подумал: неужели Петр Яковлевич Скорик, будь он жив, тоже бы сказал, что он не знает никакого Юрия Гэмо, не было такого ученика у него, соавтора и известного чукотского писателя?

И самое печальное в том, что окружающий мир нисколько от этого не становится ни хуже, ни лучше… Юрий Гэмо отнюдь не рядовой человек, и все равно вроде бы мир ничего не потерял от его отсутствия. Не было такого — и нет! А ведь, наверняка, есть миры, в которых нет Льва Толстого, Пушкина, Чайковского, Бетховена, Брамса, Шиллера, Чехова, Шекспира, жившей здесь Анны Андреевны Ахматовой…

Но это как бы другое… Как понял Незнамов и о чем давно уже подспудно догадался: в том мире, где есть Юрий Гэмо — нет Георгия Незнамова. И — наоборот. Если ему каким-то чудом удастся найти своего двойника, сам он, Георгий Незнаемое, исчезнет, превратившись в Юрия Гэмо. В одном мире не могут существовать два совершенно одинаковых человека, хотя теория вероятности допускает это. Теория-то теорией, подумал Незнамов, но здесь что-то другое, чье-то Высшее Предписание. Душа может быть только одна, неповторимая, хотя телесные оболочки могут быть разные… В таком случае, когда существует Юрий Гэмо, значит, не может существовать Георгий Незнамов? Куда же он тогда девается? Или время останавливается? Значит, все дело во времени. Если время есть одна из форм существования материи, то, выходит, и оно перетекает в другую форму. Но никак не может быть двух времен… Черт знает, в какие дебри могут завести эти размышления!

Теперь-то он понял свои детские фантазии, которые считал продолжениями ночных сновидений. Тогда он и не предполагал ничего о Юрии Гэмо: он просто время от времени ощущал себя совсем другими, живущим в другой земле, среди других людей. Чаще всего это происходило на стыке времен года: ранней весной, когда на землю обрушивался солнечный свет и небесное тепло, или же поздней осенью, скорее, в начале зимы, в освещенных светом свежевыпавшего снега сумерках. Он час сини сидел перед окном, вперив взгляд в не видимое глазами, но видимое внутренним, душевным зрением. Все это было смутно, неясно, в виде исчезающих теней, но страшно привлекательно и наполняло его чувством сладкого, притягательного ужаса.

Окружающие поначалу пугались такого его состояния, постоянно окликали, как бы приводя его в чувство, возвращая обратно на землю, винили во всем жадность к чтению, а родные рассудительно защищали его, говоря, что чтение и знание никогда не вредят человеку. «От знания добра человек становится лучше, а от знания зла — получает предостережение…» Родители были истинно верующими, но в доме не было икон, и только после исчезновения отца и матери, когда Незнамов узнал о своем этническом происхождении, он понял, что они были католиками. У них была небольшая, но добротно построенная изба, и сейчас еще настолько крепкая и теплая, что ее не было нужды ремонтировать. Может, и впрямь, возвратившись, окончательно переселиться в Тресковицы, навсегда покинуть пыльную, с претензией на городскую, улицу Коминтерна в Колосово, ныне переименованную в Вознесенскую? Согласиться на то, чтобы Станислав провел и газ, и водопровод, и прожить остаток дней в размышлениях о странной своей двойной жизни на Земле?

Только в первых числах июля Гэмо сел в поезд, чтобы уже из Москвы самолетом вылететь на Дальний Восток, а оттуда добираться на свою далекую родину.

12

Магаданский аэропорт располагался на тринадцатом километре Колымского шоссе, и, пока тряслись по разбитой колее, таксист рассказывал, что трасса, начинающаяся на берегу Нагаевской бухты, тянется через тайгу, болота, сопки и горные кряжи на тысячу двести километров до самой Индигирки, впадающей в Ледовитый океан.

— Ее построили заключенные в тридцатых годах, и старожилы рассказывают, что под полотном дороги лежат кости десятков тысяч умерших от голода и непосильной работы.

— А вы сами не старожил?

— Я приехал четыре года назад по послевоенному комсомольскому призыву. После разоблачения культа личности и ареста Берии, когда пошла волна реабилитаций, вдруг оказалось, что некому добывать золото на приисках… Вот и позвали комсомол. Лично я с Орловщины, из тургеневских мест… Слыхали, небось? «Записки охотника» читали?

Гэмо чуть было не сказал, что и он имеет отношение к литературе, но промолчал. Тем временем автомобиль, прогремев по деревянному мосту небольшой, почти пересохшей речки, вышел на главную улицу города, являющуюся продолжением Колымского шоссе, и она, эта улица, конечно же, называлась улицей Ленина.

Гостиница оказалась довольно приличной, и предъявленный писательский билет позволил без всякого труда получить отдельный номер с окном, выходящим во двор. Подпертый опорными столбами, гам стоял покосившийся барак явно времен первых лет Дальстроя.

Магадан не был конечной целью путешествия Гэмо: впереди предстояла еще долгая дорога через Анадырь, бухту Провидения, бухту Святого Лаврентия — в Уэлен.

В архитектурном облике центра города чувствовался вкус. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: в здешних лагерях горбатились великие художественные и научные таланты. Иным, даже официально заключенным, присуждали Сталинские премии.

Гэмо шел через самый центр города, расспрашивая у прохожих дорогу в редакцию «Магаданской правды». На просторной площади имени Горького высилось здание обкома партии и облисполкома — вся здешняя власть, лишь недавно отнятая при образовании Магаданской области в 1954 году у всемогущего УСВИТЛа — Управления северо-восточных исправительно-трудовых лагерей, которое было самым большим подразделением знаменитого Дальстроя.

Гэмо с пристальным любопытством вглядывался в облик города, стараясь увидеть зримые признаки мрачной истории края, но все кругом было праздничное, светлое и, главное, встречались на удивление только молодые и очень симпатичные лица. Он вспомнил слова таксиста о недавнем комсомольском наборе и понял причину бросающейся в глаза молодости населения Магадана.

Редакция газеты помещалась в худшем, на взгляд Гэмо, здании областного центра: в одном из крыльев одноэтажного приземистого барака, хотя легко было себе представить, что в свое время, когда кругом не было многоэтажных каменных домов, среди чахлой, глухой тайги, на берегу шумно бегущей по камням речушки, только что выстроенное, оштукатуренное, побеленное, оно выглядело настоящим дворцом.

Представляясь редактору газеты, лысому, приветливому военному в полковничьих погонах, Гэмо и не предполагал, что произведет такое впечатление.

— Не могу поверить своим глазам! — воскликнул главный редактор. — Что же вы не сообщили заранее о своем приезде? Мы бы вас соответственно встретили? Марина! Марина!

В кабинет вбежала слегка испуганная секретарша.

— Зовите всех сюда! Всех, кто в редакции! Фотографа, фотографа!

— Фотограф проявляет, — сообщила секретарша.

— Знаю, как он там проявляет в своей лаборатории! Небось, похмеляется! Тащи его сюда!

Главный редактор, Николай Степанович Кириллов, посадил рядом с собой оробевшего и слегка обескураженного гостя и, когда тесный кабинет до отказа заполнили сотрудники, торжественно и громко произнес:

— К нам приехал наш знаменитый земляк, писатель Юрий Сергеевич Гэмо!

Впервые в жизни Гэмо слышал аплодисменты в свой адрес, и, хотя ему было приятно, он теперь немного жалел о том, что пришел в редакцию и его по-настоящему смущала и коробила такая торжественная встреча и, главное, похоже, искреннее любопытство сотрудников редакции.

Николай Степанович произнес приличествующую случаю речь о торжестве ленинской национальной политики, которая дала возможность проявиться такому таланту. Фотограф, заросший клочковатой бородой и на вид крепко пьющий человек, заходил с разных сторон и щелкал то одним, то вторым фотоаппаратом, ослепляя вспышкой.

Потом главный редактор представил всех сотрудников газеты. Называя заведующего отделом культуры, местного поэта Бориса Николаевича Волженина, торжественно добавил:

— Его недавно приняли в члены Союза писателей!

Сговорились на том, чтобы дать интервью в газету, опубликовать какой-нибудь рассказ. Гэмо ничего из нового с собой не взял, но Борис Николаевич сказал, что напечатает что-нибудь из уже опубликованного, а гонорар выпишет как за новое.

И покатились дни встреч, интервью, приемов у высокопоставленных лиц области. Гэмо побывал у председателя областного исполкома Афанасьева, у первого секретаря обкома партии генерала Абабкова, у каких-то еще начальников. Мало того, он получил право вызывать машину из гаража облисполкома!

Повсюду его сопровождал Борис Николаевич Волженин, он же договаривался о гонорарах по высшей ставке на радио, в обществе «Знание», водил гостя в рестораны и везде старался расплачиваться сам, приговаривая каждый раз:

— Деньги, Юра, еще пригодятся! Впереди еще длинная дорога.

Гэмо осознавал, что к нему, во всяком случае, в пределах Магаданской области, пришла настоящая слава, и она оказалась не только приятной, но облегчающей жизнь.

Как Юрий Гэмо относился к своей довольно широкой известности? — думал Незнамов, лежа на своей гостиничной кровати. Сам он такого никогда не испытывал, и даже в маленьком районном центре Колосово, он был человеком незаметным. Вновь назначенного главного редактора сразу же начинали узнавать везде: в магазинах, на рынке, на автобусной станции, не говоря уже об официальных учреждениях, а его, Незнамова, похоже даже в районном комитете партии не очень хорошо знали. Нет, у него было множество знакомых в городке среди самого различного люда — работников райкома, исполкома, тех рабочих лошадок, которые оставшись на своем, посту десятилетиями, хотя менялись первые и вторые лица власти, заведующие разными учреждениями. Его знали учителя школы, библиотекари, работники милиции, прокуратуры. Но не выделяли из окружающей массы, как выделяли первого секретаря райкома, председателя исполкома, прокурора, начальника милиции, главного редактора газеты и директора школы. В какой-нибудь очереди, которых тогда было множество, ему не предлагали пройти вперед, ему не находилось лишнего билета, когда местный кинотеатр был переполнен. Но ведь слава Юрия Гэмо была иная. Его книги вышли на английском, французском, немецком языках, в странах так называемой народной демократии…

На этот день Незнамов наметил себе посещение иностранного отдела Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина. Может быть, там, в толще каталогов, затерялось упоминание о каком-нибудь зарубежном издании книги Юрия Гэмо.

Конечно, расскажи он кому-нибудь: сыну или даже Борису Зайкину о своих изысканиях, каждый из них давно бы посоветовал бросить это бесполезное занятие. Незнамов должен был, в таком случае, рассказать все, открыться до конца. А этого он не мог сделать, точно так же он не мог остановиться в своих, как он уже с горечью убедился, бесплодных поисках. Единственное, что они приносили ему — это новые сновидения, когда он становился Юрием Гэмо, неожиданные озарения в памяти со всеми мелочами обыкновенной, повседневной жизни, неясную и смутную надежду где-то в будущем, быть может, превратиться в Юрия Гэмо, слить свою душу с его душой, и тогда раздвоенное время обретет единство и цельность.

Иностранный отдел Государственной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина был оснащен компьютерами, и, с помощью молоденькой служительницы, Незнамов погрузился в недра электронной памяти. Как и ожидалось, никакого успеха это не принесло, как и обращение к систематическому каталогу с сотнями карточек в длинных деревянных ящичках.

Незнамов не был обескуражен неудачей, ожидая именно такого результата. Он давал возможность продолжать поиск, прослеживая и переживая события, происшедшие с двойником. Часто приходила мысль: может, поехать на Чукотку? Там, у истоков жизни Юрия Гэмо, могло произойти нечто удивительное, во всяком случае, в Уэлене никто не мог бы сказать, что человека по имени Юрий Гэмо они не знали. Но они могли не знать его в том мире, в котором существовал Георгий Незнамов…

Борис Зайкин после рождения внучки совершенно преобразился.

— Знаете, у меня появился смысл жизни и физическое ощущение своего дальнейшего продолжения. Еще недавно я смирился с мыслью: умру — и все. Некоторое время его близкие будут помнить, а потом забудут. Заброшенных, забытых могил на наших кладбищах намного больше, чем тех, за которыми еще продолжают ухаживать… А теперь, когда я смотрю в глазенки моей внучки, я думаю: в ней частица моего, и этой моей частицей она увидит далекое будущее…

Незнамов мысленно соглашался с Борисом Зайкиным. Он именно так и думал, когда родился Станислав, и часами мог наблюдать за его быстрым взглядом. Но по мере взросления сына эта мысль все реже посещала его: сын обретал другие, уже неузнаваемые черты характера. Он сам поймал себя на мысли, что все реже обращается к памяти своих родителей, похороненных где-то на необъятных сибирских просторах, в безымянной, скорее всего общей, могиле без всякого знака.

После сумбурных и пьяных магаданских дней и ночей так приятно было вытянуть ноги под самолетным креслом, откинуться и задремать под гул двигателей «Ил-14». Время от времени Гэмо поглядывал в иллюминатор на зеленую поросль тайги, кажущуюся отсюда, с высоты, густой и уютной. Но он-то знал, что эта зелень кишит комарьем и невозможно даже на секунду обнажить лицо: тотчас облепят кровожадные мелкие насекомые, настоящее бедствие тайги и тундры. Там, в Уэлене, на побережье Ледовитого океана, обдуваемого студеным ветром, этого гнуса нет, и он сможет ходить с обнаженным лицом по берегу моря вдоль длинной уэленской косы до Пильхына, или в другом направлении — под скалами Сенлуна.

Самолет садился в Гижиге, Северо-Эвенске и Марково, местах уже северных, но еще лесных, по которым шли на северо-восток русские казаки-землепроходцы, оставляя за собой поколения людей, непохожих внешне на аборигенов, но продолжавших жизнь местных людей. Еще в Анадырском педагогическом училище Гэмо столкнулся с чуванцами, обитателями верховьев Анадыря. Они возделывали землю и ухитрялись не только выращивать картофель, но и получали неплохие урожаи ржи. Но главным образом они промышляли рыбой и собачьим извозом, тихо презирая соседей-оленеедов, или «цукцисек», как они называли тундровых кочевников, снабжавших их оленьим мясом и шкурами. Они считали себя выше чукчей и родным языком считали русский, исковерканный, какой-то шепелявый, однако сохранивший архаические черты русского языка конца семнадцатого столетия.

Гэмо не счел нужным сообщать анадырским властям о своем прилете и, поэтому, выйдя в толпе пассажиров на грунтовое поле старого анадырского аэропорта, располагавшегося на плато над рыбоконсервным заводом, спустился вниз, на берег и на попутном катере пересек Анадырский лиман.

Еще в пути он почувствовал знакомый рыбный дух, идущий из-под толщи коричневатой речной воды. Огромные стада лосося шли на нерест в верховья великой чукотской реки. Их путь отмечали идущие следом белухи и нерпы, выныривающие тут и там по ходу катера. На лимане было ветрено и прохладно, зато на берегу вместе с комариными стаями Гэмо охватило земное тепло тундры. Стоявший в толпе встречающих чуванец Аркадий Косыгин приметил Гэмо и бросился к нему:

— Ты ли это, Юрка?

Они учились вместе в Анадырском педучилище. Аркадий Косыгин увлекался театром, играл в местной художественной самодеятельности, несмотря на шепелявость и неистребимый чуванский акцент, пользовался успехом у нетребовательного анадырского зрителя. Уверовав в свой артистический талант, Аркадий, не доучившись на педагога, уехал в Магадан и попытался поступить в тамошний музыкально-драматический театр, где временами исполнял роль безмолвного статиста, а больше подвизался в качестве помощника администратора.

— Жить будешь у меня, в педучилище! — твердо заявил Аркадий. — Студенты разъехались на каникулы, иные на рыбалке, пусто в здании…

По дороге выяснилось, что Аркадий, помыкавшись в Магадане, вернулся в родной Анадырь и устроился библиотекарем в родном педагогическом училище. Человек необыкновенно аккуратный, помешанный на чистоте и порядке, он сделал из старого, заброшенного склада, где навалом лежали книги, образцовую библиотеку, сумев отгородить для себя уютное жилье, украшенное полками с наиболее ценными изданиями уже из собственных книг. Новое увлечение целиком захватило Аркадия, и он похвастался Гэмо, что собрал все его публикации и критические отзывы, оформив статьи в отдельный красочный альбом, на первой странице которого была помещена групповая фотография первокурсников Анадырского педагогического училища тысяча девятьсот сорок шестого года. Гэмо с щемящим чувством вглядывался в молодые лица своих сокурсников, с сожалением отмечая, что некоторых уже нет.

Аркадий уступил Гэмо свою комнату, переселился к родственникам, но фактически все время был с ним, держал всегда наготове крепко заваренный чай, свежую икру и запас разведенного спирта.

Пообщавшись со своими друзьями, Гэмо начал искать возможность отправиться дальше, в Уэлен. Это можно было сделать либо самолетом, либо на каком-нибудь корабле. Никаких регулярных авиа или пароходных рейсов в те годы не было, и приходилось полагаться лишь на случай.

Тем временем весть о возвращении на родину молодого чукотского писателя, благодаря газете и радио, разнеслась по полуострову. Гэмо посетил окружное начальство, познакомился с новым депутатом, заменившим земляка-уэленца на этом высоком посту, с первым секретарем окружкома партии.

Вечером Гэмо обычно сидел в окружении книг, пил чай вперемешку с разведенным спиртом и беседовал с Аркадием, который щедро излагал разные житейские истории, полагая, что они могут послужить материалом для очередных произведений писателя.

— Эх, если бы я мог сам писать! — горестно восклицал Аркадий. — Но до сих пор пишу с ошибками. А ведь считается, что родной язык у меня — русский!

Зато он умел готовить прекрасные блюда из быстро приедавшегося лосося, где-то доставал свежую гусятину, оленье мясо и даже раз принес нерпичью грудинку.

В один из дней, незадолго до отъезда в бухту Провидения, Аркадий сообщил, что председатель окружного исполкома и депутат Верховного Совета СССР Иван Иванович Рультытегин приглашает Гэмо к себе.

— Я тебе выстирал и выгладил рубашку, — добавил Аркадий. — Галстука я у тебя в чемодане не нашел, поэтому даю свой.

Кабинет Рультытегина находился в длинном приземистом здании, загнутом буквой Г. Одним концом оно выходило на реку Казачку, другим — на берег Анадырского лимана. На крыше полоскался еще яркий красный флаг. Во все времена существования Анадыря, как административного центра Чукотки, государственное управление шло из этого здания, построенного именно для этих целей еще царским правительством.

Все было, как положено у большого начальника: секретарша, просторный кабинет с портретом Никиты Хрущева, несколько телефонных аппаратов на небольшом столике.

Иван Иванович приветствовал гостя по-чукотски:

— Амын етти, Гэмо!

Рультытегин вышел из-за письменного стола и устроился напротив, за столом заседаний, стоявшим впритык к письменному. Перед ним возвышалась покрытая белой салфеткой горка. Сдернув салфетку, Иван Иванович открыл хрустальный графин, поставил две рюмки, нарезанный ломтиками лимон и несколько бутербродов с обычной анадырской закуской — красной кетовой икрой.

— Поскольку разговор у нас предстоит нелегкий, — запинаясь, как бы подыскивая слова, начал Иван Иванович, — давай для начала выпьем по рюмке.

В Анадыре, как и по всей Чукотке, в те годы мною пили. В основном спирт, который в большом количестве завозился в железных бочках. В некоторых районах из него пытались делать более или менее благородные напитки «зубровку», «лимонную», даже «московскую», но чаще всего спирт пили, просто разводя водой. В зимнее время считалось особой удалью выпить глоток чистого спирта и заесть снегом.

Но чтобы вот так, почти с утра, в официальном советском учреждении…

Поговорив немного о том, как он рад появлению своего писателя, зачем-то вспомнив о давнем споре с якутами по поводу границ с Чукоткой, Иван Иванович глубоко вздохнул, слегка понизил голос и произнес:

— Я тебе скажу очень печальную для тебя новость: твой мамы больше нет…

Не поняв поначалу значения этой страшной новости, Гэмо спросил:

— Уехала из Уэлена?

— Она умерла…

— Как же так? — растерянно пробормотал Гэмо, чувствуя, как слабость охватывает его, и потребовалось усилие, чтобы усидеть на стуле.

— Ее убил твой отчим… Я понимаю, как тебе тяжело. Давай, еще выпьем по рюмке. Русские это называют — на помин души…

Но Гэмо уже не слышал Рультытегина. Пошатываясь, он вышел из-за стола. Миновал приемную и вышел на свежий воздух. Он шагал вперед, не видя дороги, и, только упершись в бурные воды устья реки Казачки, остановился. И только тогда заплакал. Как в детстве, когда отчим его бил, а мама украдкой, оглядываясь, утешала его, гладила по голове. Он вспоминал ее мягкую, теплую грудь, где, казалось, можно было найти убежище и утешение от зол и напастей всей земли, от горя и страданий, успокоиться, омыть глаза целительными слезами и вернуться в мир с надеждами на лучшее. Теперь этого больше никогда не будет. Это ушло в небытие, и мама будет жить только в памяти. Значит, не будет она стоять в толпе встречающих, прикрыв половину лица краем капюшона цветастой камлейки, не будет гордиться им, взрослым женатым мужчиной… И никогда она не увидит своих внуков… Словно тяжкий холодный кусок льда лег на сердце, стесняя грудь, мешая дыханию. Прошло довольно времени, пока Гэмо задышал нормально.

По дороге в гостеприимную библиотеку педагогического училища он размышлял: есть ли теперь смысл ехать в Уэлен? Выдержит ли он это испытание, посещение могилы, бесконечные слова утешения и горестный плач старушек? Может быть, здесь и закончить путешествие по родной земле, вернуться в Ленинград, а в Уэлен съездить в другое время?

Аркадий сочувственно посмотрел на гостя. Гэмо спросил:

— Ты знал?

Аркадий молча кивнул.

— А почему не сказал?

— Начальство не велело, — показал он глазами на потолок. — Сказали: не лезь, сами все скажем.

Гэмо в изнеможении опустился на стул.

— Может, мне не ехать в Уэлен?

Аркадий пожевал губами. У него была такая привычка, когда он напрягал свой ум. Тогда его щеки, чуточку отвислые, похожие на бурундучьи, твердели.

— Я бы на твоем месте поехал. Теперь твой сыновний долг побывать хотя бы на могиле матери, если не получилось свидеться. Она ведь ждала тебя…

Еще в Ленинграде Гэмо написал письмо матери, послал авиапочтой, чтобы оно успело дойти до Уэлена раньше его приезда. Она, наверняка, ждала его. Если и не из письма узнала о его приезде, то из других источников, по так называемому «торбазному радио», которое часто опережало обычное.

Пароход в бухту Провидения прибывал утром. Всю ночь Гэмо просидел на палубе. В серебристом свете полярной ночи мимо проплывали берега родины. Очень редко проблескивал какой-нибудь огонек, и на расстоянии трудно было угадать — электрический ли это свет, или кто-то зажег светильный мох в каменной плошке с тюленьим жиром, чтобы указать дорогу возвращающемуся охотнику. Гэмо старался думать о чем-нибудь другом, вспоминал жену, детей, но вдруг непроизвольный спазм сжимал горло и на глаза выступали слезы, застилая морской простор и светлый след от пароходного винта.

В бухте Провидения в ожидании попутного самолета Гэмо бродил по разросшемуся портовому поселку, в котором он работал летом сорок шестого грузчиком, а потом матросом на гидрографическом судне. Это железное суденышко все еще было на плаву, стояло у причала. Гэмо разузнал, что «Вега» идет как раз туда — на север, сначала в бухту Лаврентия, затем в Уэлен. Это было то, что ему нужно. Но, как помнил Гэмо, гидрографические суда не брали пассажиров, а если такое случалось, их вводили в число членов команды. Пришлось представиться начальнику гидрографической базы, молодому осетину Юрию Абаеву.

Гэмо впервые видел Берингов пролив с южного его входа и с этого расстояния мог оценить его могучую ширину. Его обманчивая узость на географической карте вводила многих в заблуждение. Казалось, что перейти его — пустяк. Но пролив совершенно непроходим в зимнее время, когда дрейфующий лед движется с огромной скоростью в потоке шириной почти сто километров. А коротким летом лишь хорошо знающие здешний изменчивый нрав погоды уэленцы и науканцы могут сравнительно безопасно путешествовать по проливу.

Об этом и шел разговор в тесной капитанской каюте «Веги» с начальником Провиденской гидрографической базы Юрием Абаевым. Абаев закончил Арктическое морское училище в Стрельне и много расспрашивал о Ленинграде.

— А теперь Наукана нет, — сообщил он.

— Как — нет?

— Жителей его отселили в Нунямо.

— Почему?

— Для местных жителей, для эскимосов объяснение было такое: в Наукане трудно строить новые, деревянные дома вместо яранг, берег крутой, стоянка для судов опасна из-за сильного течения… А главное… Ну, вам я могу сказать: эскимосов переселили в интересах безопасности.

— В интересах безопасности кого?

— Государственной безопасности, — уточнил Абаев. — Они общались с эскимосами американского берега тайком, на охоте… Властям это не нравилось.

— Они общались всегда, — заметил Гэмо.

— Здесь все же государственная граница.

— Там родственники…

В годы войны в Уэлен приезжали родичи с острова Малый Диомид, из Нома, из Уэльса. Эти встречи приурочивались к главному летнему празднеству — Дню Кита.

Перед прохождением мыса Дежнева Гэмо вышел на палубу. Справа по ходу судна виднелись острова Большой и Малый Диомид, а слева под нависшим низким небом можно было различить полуподземные жилища науканцев. Внешне в Наукане ничего не изменилось, если не считать нового маяка и памятника Семену Дежневу, поставленного неподалеку от прежнего памятного знака — большого деревянного креста.

Гэмо представил себе, каково было науканцам покидать родное гнездо. Зачем же это сделали? Боль сжала сердце.

«Вега» стала на якорь против полярной станции в Уэлене, и Гэмо перевезли на берег на маленькой лодке-ледянке. Так как гидрографы были частыми гостями в Уэлене и не возили пассажиров, никто не вышел на берег, кроме начальника полярной станции. Гэмо поднялся на косу и с пустыря, на котором торчал полуразрушенный ветродвигатель, глянул на родное селение и не узнал его: в ряд, точно так, как раньше стояли яранги, теперь выстроились совершенно одинаковые деревянные домики. Гэмо пытался разглядеть, где была яранга дяди Кмоля. На месте просторного жилища местного богача Гэмалькота стоял точно такой же бревенчатый домик, как и десятки других. И Гэмо вдруг почувствовал щемящую тоску по исчезнувшему облику родного села, словно он приехал не в Уэлен, а в какое-то другое, чужое селение. Только стоящий на прежнем месте, на высоком берегу, над морем, знакомый маяк указывал, что это все-таки Уэлен.

Гэмо в одиночестве прошагал до первых домиков, и первый, кто ему попался, был Рыпэль, прозванный русскими Василием Корнеевичем.

— Это ты, Гэмо?

— Это я, Рыпэль.

— На «Веге» приплыл?

— На «Веге».

Рыпэль еще раз вгляделся в лицо Юрия Гэмо и медленно произнес:

— Была бы жива мать, она бы тебя не сразу узнала… Такой ты стал… Выглядишь, как секретарь обкома комсомола… Возмужал… Говорят, писателем стал?

Он пристроился рядом с Гэмо и продолжал:

— Когда я в школе учился, думал, что все писатели давно умерли… Однако, как оказывается, есть еще живые…

Из ближайшего домика вышла женщина. Гэмо сразу узнал свою двоюродную тетку Ранау. Близоруко всмотревшись в Гэмо, она всплеснула руками, подбежала, ткнулась лицом в грудь и зарыдала, приговаривая:

— Она уже не встретит тебя, не обнюхает по нашему старинному обычаю! Не приготовит тебе вкусного моржового мяса, не заварит чаю и не сделает лепешек на нерпичьем жиру!

На ее пронзительный вой из ближайших домов стали выглядывать люди. Весть о том, что вернулся сын убиенной Туар, мгновенно разнеслась по Уэлену. Прибежала и сестренка Галя. Она громко всхлипывала и причитала вместе с другими женщинами. Только теперь Гэмо заметил, что все они пьяны и от всех несет каким-то кислым хмельным духом.

Галя повела брата в дом. Ее теперешний муж, бывший оленевод Алянто, громко храпел поверх одеяла сбитой в комок постели. Все попытки сестры разбудить его оказались тщетными, хотя она орала ему прямо в ухо:

— Вставай! Брат мой приехал! Вставай! Гэмо приехал!

— Что он так? Может, болен?

— Не болен он! Пьян! — сердито сказала сестра и предложила: — Выпьешь кружку браги?

Не дожидаясь ответа, она зачерпнула из обложенного старыми оленьими шкурами сосуда вонючей жидкости и протянула брату:

— Помянем маму…

От тошнотворного запаха Гэмо чуть не вырвало.

— Что же вы пьете в такую рань?

— А что? Сегодня суббота. Отдыхаем… В магазине есть спирт, но его дают только по бутылке.

Весь Уэлен был пьян.

Гэмо шел по улице, которая часто вспоминалась в Ленинграде, и ему, не считая детей, не встретилось ни одного трезвого человека. Казалось, даже собаки отведали густого пьянящего напитка — они лениво, мутными глазами провожали незнакомого человека, и ни одна из них даже не залаяла.

В дальнем краю селения, неподалеку от ручья, где уэленцы брали воду, Гэмо вдруг увидел рядом с новеньким домиком знакомую ярангу Атыка, своего дальнего родича, певца и лучшего исполнителя древних танцев северо-востока.

Он был трезв, как и его жена, которая, узнав гостя, всплакнула по обычаю, но тут же принялась хлопотать об угощении.

Атык повел Гэмо на кладбище.

Холмик еще не успел осыпаться и полностью скрывал гроб. Свойство здешней почвы было такое, что по прошествии недолгого времени гробы выпирало на поверхность, и они стояли на земле, растрескиваясь, разрушаясь, и побелевшие кости и черепа лежали рядом с выветрившимися серыми досками. Большинство памятников, сделанных из фанерных пирамидок с жестяными звездочками, валялось тут же. Пирамидка на могиле матери еще стояла ровно, и на жестяной звездочке вместе с именем были выбиты год рождения и смерти. Спазм подступил к горлу Гэмо.

— Он бил ее доской с острыми гвоздями… Уже мертвую…

— Не надо рассказывать…

Вечером, у костра в чоттагине яранги, Атык рассказал о родичах Гэмо, о знаменитом деде Млеткыне.

— Маму твою отчим взял уже беременную. И, когда ты родился, напился пьяный и бегал по Уэлену с криком — родился Гэмо! родился Гэмо! А ты и впрямь был Гэмо, Неизвестный, потому что мама твоя так и не назвала имени твоего настоящего отца.

Гэмо поднялся на скалистый мыс, оставляя по правую руку кладбище Линлиннэй, где лежала в деревянном гробу мама, и с вершины смотрел на незнакомый Уэлен, застроенный деревянными домами, на простор океана и мечтал о возвращении в Ленинград, где его ждали Валентина и дети — сын Сережка и дочка Оленька.

13

Незнамов не очень любил вспоминать жизнь в детском доме. Это было совсем не то счастливое детство, о котором пели в песнях. Настоящее детство осталось в смутных воспоминаниях об отчем доме, о заходящем солнце, положившем свои алые лучи на крыльцо, на волосы матери, об улыбке отца. Разлука с родителями, детский дом и начало войны… Через село отступали красноармейцы, грязные, непохожие на бравых воинов из плакатов и песен. Они шли молча и не отвечали на крики оставляемых врагу людей.

Немцы не стали закрывать детский дом. Они не тронули и обслуживающий персонал, учителей и старенького однорукого директора Михневича. Мало того, несколько раз привозили продукты, а раз, в день рождения фюрера, напоили детдомовцев невиданным и неслыханно вкусным лакомством — сладким какао со сгущенным молоком. Но из окон деревянного приземистого здания хорошо был виден плац с виселицей, на которой по нескольку дней болтались выловленные в лесу и казненные немцами партизаны. Годы, проведенные в детском доме, отмечены ощущением постоянного голода. И даже революционные праздники запомнились не смыслом отмеченных событий, а праздничной едой — сладкой рисовой кашей, вместо перловой, невообразимо вкусной яичницей, куриным супом и двойной порцией сладкого компота из сухофруктов. Летом детдомовцы переключались, как и скот, на подножный корм, отъедаясь на полях и городах.

Маленький Незнамов внутренним чутьем понимал, что опасно спрашивать о судьбе своих родных. Ему вбили в голову, что он должен быть благодарен Советской власти за то, что ему удалось избежать участи родителей: его не сослали в холодную Сибирь. Однако с годами Незнамов по крупицам собрал сведения об отце и матери. Узнал, что не русский он, а ингерманландец, а фамилия «Незнамов» явно указывала на искусственность ее происхождения. После смерти Сталина пошла волна реабилитаций, которая длилась несколько десятилетий. Сначала Незнамову выдали справку о том, что его родители были «незаконно репрессированы», а перед самой перестройкой вернули дом. А вот собственную фамилию — Гаврин — ему так и не удалось заполучить, потому как для этого надобно было пройти через сложнейшие бюрократические процедуры и народный суд. Гавриных в селе было множество, а вот Незнамовым Георгий был один, и, в конце концов, это ему даже стало нравиться.

Незнамов обычно завтракал в буфете на своем этаже, где его уже узнавали, здоровались с ним. Однако и буфетчица, и судомойка могли только гадать об истинном его занятии и положении в обществе. Он явно не был «новый русскими», хотя, по всему видать, деньги у него водились. Но не сорил ими, не бросал их без счета, и это вызывало к нему особое уважение.

Часто за завтраком к нему присоединялся Борис Зайкин. Не спеша вместе пили чай и разговаривали, обсуждая нынешнее политическое положение. Как-то завязалась беседа о родословных коренных жителей Санкт-Петербурга.

— Надеюсь, что и наши потомки нас будут помнить…

Из этих слов Незнамов понял, что его новый друг и собеседник о своей родословной не очень осведомлен.

— Мои родители были репрессированы, как кулаки…

Зайкин вздохнул и сказал:

— Мои умерли от голода в блокаду, а я выехал вместе с классом и провел в эвакуации три года.

Он посмотрел на недоеденный бутерброд с колбасой.

— Сколько же человечество будет бороться за еду? Ведь, по научным данным, ничего не стоит накормить всех до последнего жителей нашей планеты! А даже мы, граждане недавнего общества развитого социализма, так и не решили этот вопрос: то перегоняли Америку при Хрущеве, то при Брежневе боролись за продовольственную программу… А ведь ничто так не унижает человека и не сводит его на уровень животного, как голод. Можно быть плохо одетым, немытым, небритым. А вот голодным…. Говорят, во время блокады, случалось, и людей ели, но однако об этом строго запрещено писать и упоминать.

— Зато сегодня еды — завались! Сколько всего лежит на прилавках в ларьках… Давеча заходил на Мальцевский рынок…

— А цены! — перебил Зайкин. — Моей здешней зарплаты, пенсии, чаевых, да Тониной пенсии нам хватает едва-едва… Уплатим за квартиру, телефон, электричество — остается только-только… А ведь есть такие, которые перебиваются только на эту нищенскую пенсию, которая в десять раз меньше, чем социальная помощь безработному в Англии.

В буфет вошли несколько человек с охранниками. Они по-хозяйски устроились за столиком у окна и заказали себе пива, которое здесь было в два раза дешевле, чем в баре. Один из них дружески кивнул Зайкину.

— Хорошо знаю его отца: бывший секретарь Куйбышевского райкома КПСС. Нынче — совладелец банка… «Новый русский»… Кстати, моя Антонина спрашивала о вас… Правда, она неважно себя почувствовала после вашего ухода, но сейчас вроде ничего… У нее такое впечатление, что она с вами уже встречалась…

Кровь отлила от сердца Незнамова, и он почувствовал тупую боль в груди.

— Где мы могли с ней встретиться? Всю войну я провел на оккупированной территории, в детском доме. А потом почти безвыездно работал в районной газете..

— Но она утверждает, что ваше лицо ей очень знакомо…

— Это случается…

Предчувствие беды не позволяло Незнамову пускаться в откровения, внутренний запрет сковывал и мысль, и речь, и он мог только пробормотать эти слова.

— Она у меня удивительная женщина, — продолжал Зайкин. — Образование у нее неполное среднее, после восьмого класса она регулярно не посещала школу, а, закончив курсы, работала копировщицей в разных проектных учреждениях. Но мудрая и справедливая. Житейская мудрость у нее исконная, так же как и чувство собственного достоинства. Я как-то в шутку спросил ее: может, твои родители какого-нибудь благородного происхождения, а мама устроилась в туалет, чтобы скрыть от советской власти свое аристократическое прошлое? Но она только засмеялась в ответ.

Валентина, выслушав рассказ мужа о печальном путешествии на Чукотку, прижала его голову к груди и сказала:

— Я понимаю тебя. Я знаю, что значит потерять мать, отца… Но ты остался не один. Посмотри, сколько нас теперь!

Да, это счастье, что он не один, что есть родные и близкие люди, Валентина, без которой одиночество в мире могло бы стать невыносимым, каким оно стало для Коравье. Теперь Гэмо с особой отчетливостью понял и представил себе, какие душевные муки переживал этот незаурядный человек, оторванный от родной тундры, окружения родных людей с родной, звучащей с детства речью. Он физически мучился, находясь среди громадных каменных строений, проходя ущельями-улицами рядом с грохочущим по рельсам трамваем, изрыгающими вонючий бензиновый дым машинами. Даже на писательской даче у Гэмо он признавался, что ему вечно не хватает простора, у него не проходит ощущение постоянного удушья от недостатка воздуха и ограниченности горизонта. «У себя дома я всегда чувствовал, что жизнь вращается вокруг меня, — признавался он. — А здесь я вроде какой-то затерянной соринки, живого мусора среди нагромождения домов, движущихся машин, пыльной растительности». Гэмо тогда еще пошутил, что в джунглях другу было бы совсем невмоготу, и Коравье сразу же согласился: «Это уж точно!»

Среди разнообразной почты, накопившейся за время его отсутствия, Гэмо нашел несколько бандеролей с изданными за границей книгами и приложенное к английскому изданию письмо с официальным приглашением посетить Великобританию.

Лето, давно закончившееся на родине Гэмо, еще продолжалось в Ленинграде, и в Союзе писателей было тихо и сонно.

Секретарша Панна Елисеевна, суетливая, но благожелательная одинаково ко всем писателям, доложила секретарю о приходе Гэмо.

Поэт Александр Андреевич Копьев, маленький человек необъятной толщины с отвисающей нижней губой, сидел за большим письменным столом и разговаривал по белому телефону, который напрямик был соединен с обкомом КПСС и назывался «вертушкой». Разговор был дружелюбный, Александр Андреевич улыбался, иной раз даже похохатывал.

Гэмо сделал движение, чтобы выйти из кабинета, но поэт поманил его и показал на кресло перед письменным столом, приглашая садиться.

Закончив разговор и ознакомившись с переводом письма из английского издательства, который Гэмо заблаговременно сделал, Александр Андреевич откинулся в кресле и, еще больше вытянув нижнюю губу, медленно произнес:

— Это хорошо, что тебя издают за границей. Всякому автору приятно выйти за пределы своего языка… Но тут есть одно но. Ты выяснил, что это за издательство, это самое, как тут названо?

Александр Андреевич склонился над бумагой.

— Лоуренс энд Вишарт… Прогрессивное или реакционное? Может, прежде чем перевести твою книгу, они издали десятки томов клеветы на нашу действительность? Может, они исказили твой текст?

— Я читал… Ничего они не исказили.

— И все-таки: с какой целью они издали тебя? И почему — именно тебя, а не Юрия Германа или Веру Панову?

— Насколько мне известно, эти писатели достаточно издаются за границей.

— Все было бы ясно и понятно, если бы твою книгу выпустили в какой-нибудь стране народной демократии.

— Меня издавали… В Чехословакии, в Польше, в ГДР…

— Вот это другое дело! — повеселел Копьев. — Почему бы тебе не поехать в ГДР?

— Меня туда не приглашают. А в Англию приглашают. Потом я немецкого не знаю, а на английском могу объясниться.

— Значит, иностранные языки знаешь, — задумчиво проговорил Александр Андреевич. — Ну, хорошо, я тут посоветуюсь кое с кем. Приходи на следующей неделе.

Фаустов, когда Гэмо рассказал о беседе с Копьевым, испуганно заметил:

— Зря это ты затеял…

— Почему?

— Все поездки наших писателей за границу идут только по разрешению КГБ и обкома КПСС… Но, независимо от того, поехал ты или нет, а лишь выразил такое пожелание, ты уже попал под колпак…

Выслушав рассказ мужа и узнав мнение Фаустова, Валентина с беспокойством произнесла:

— А вдруг это тебе повредит? Перестанут печатать и, не дай Бог, объявят врагом народа.

— Теперь не то время. Вон реабилитировали Тэки Одулка, юкагирского писателя, которого в свое время посадили, объявив японским шпионом. Я читал о нем в журнале «Пограничник». Вот слушай. Где-то в начале тридцатых годов, когда был объявлен очередной набор в Институт народов Севера, из Якутии в дальнюю дорогу в Ленинград отправился способный юкагирский юноша Спиридонов. Он был из крещеных, поэтому у него были русские имя, фамилия… Японская разведка якобы прознала про это, и где-то в районе Иркутска юкагира заменили японским юношей примерно того же возраста. Японец приехал в Ленинград, поступил в Институт народов Севера, за короткое время выучил язык, стал одним из лучших студентов, после института поступил в аспирантуру, защитил диссертацию по экономике Крайнего Севера. В довершение всего написал книгу «Жизнь Имтеургина Старшего», которая понравилась Максиму Горькому, и парня приняли в Союз писателей… А в тридцать седьмом разоблачили. Арестовали и расстреляли… А вот совсем недавно выяснилось, что никаким японским шпионом Спиридонов не был. Но тогда это звучало очень убедительно: как мог какой-то юкагир, рожденный в юрте и выросший в тундре, так быстро постичь сложнейшие науки и к тому же проявить литературный талант?

— И надо же такое выдумать!

— Видимо, в недрах НКВД-КГБ работают часто далеко не бесталанные люди…

— И все-таки тебе лучше держаться подальше от них.

Следуя мудрому совету жены, Гэмо не стал интересоваться дальнейшей судьбой своего обращения по поводу поездки в Англию, но через несколько дней раздался телефонный звонок из Союза писателей, и Панна Елисеевна сказала, что Гэмо ждут в секретариате.

Однако это был человек, совершенно незнакомый Гэмо. В отлично сшитом костюме, весь какой-то вылизанный не только в одежде, но и с чисто выбритым лицом, тонким запахом незнакомого одеколона, он дружелюбно и долго тряс руку Гэмо, словно близкий друг после долгой разлуки.

— Я ваш давний читатель и почитатель, — сказал человек, представившись Сергеем Ивановичем Кошкиным, однако так и не сказав, кто он и откуда. — Я приметил вас с первых ваших рассказов, напечатанных, если не ошибаюсь, в журнале «Новый мир».

Кошкина можно было бы принять за литературоведа, специализировавшегося по современной советской литературе: он свободно сыпал именами, названиями новых, самых примечательных произведений, как вышедших отдельными книгами, так и опубликованных в журналах. Поначалу Гэмо подумал, что он — аспирант, соискатель ученой степени из университета, Института Герцена или Пушкинского дома.

— Ваши произведения, — продолжал Кошкин, — дают основание полагать, что вы преодолели некий барьер трайбализма, который сковывает творчество многих писателей народов нашей страны. Вы как бы органически сплавили опыт художественного творчества бесписьменного народа и опыт всей мировой литературы в самых высоких и лучших образцах. Когда я читаю вас, я чувствую, что вы глубоко поняли и Гомера, и великих греков, и Сервантеса, и Данте, Гете, Шекспира, Диккенса, не говоря уже о творцах великой русской литературы… Да, кстати, ваш русский… Трудно себе представить, что это не родной вам язык!

И вдруг, поначалу убаюканный словами никогда не слышанными, но желанными, удивительно созвучными его тайным самооценкам, Гэмо вспомнил предостережение бабушки Гивэвнэут: «Никогда не верь до конца сладким речам и похвалам тангитана…» И словно очнулся от сладких грез.

— Ваши произведения — это произведения настоящего патриота, советского человека в полном и настоящем смысле этого слова, и мы ценим это качество…

Гэмо так и не догадывался, кто же перед ним? Может, гость из Центрального комитета или Комитета по Ленинским премиям? Журнал «Октябрь» представлял повесть на премию, но дальше первого списка дело не пошло…

— Мы знаем, что ваши произведения переводятся на иностранные языки, и вы даже получили приглашение издательства «Лоуренс энд Вишарт». И, как ни странно, это может получиться…

Кошкин улыбнулся.

— Нужно совсем немного, ваше согласие сотрудничать с нами… Много от вас не потребуется. Так, время от времени вы будете делиться с нами вашими соображениями о творческой и политической атмосфере ленинградского отделения Союза писателей… Разумеется, никто и никогда не узнает об этом…

Гэмо почувствовал подступающую тошноту и, быстро извинившись, выскочил в коридор: благо туалет был на этом же этаже.

Облегчив себя, прополоскав рог, он умылся, вытерся носовым платком, причесался и задумался: возвращаться или убежать? Пожалуй, бежать не стоит — они достанут везде.

Возвращаясь в кабинет, поглядел на Панну Елисеевну, но та делала вид, что занята печатанием какого-то документа. Значит, она знает, кто такой Кошкин и о чем может идти разговор с представителем организации, чья штаб-квартира находилась буквально за углом, на Литейном проспекте.

Ответив что-то невразумительное и пообещав подумать, Гэмо поспешил из кабинета.

Валентина решительно сказала:

— Ты не должен больше встречаться с этим человеком! Бог с ней, с этой Англией!

— Но как это сделать? Они же вездесущи!

— Что-нибудь придумаем. Не подходи сам к телефону. Скажу, что ты заболел…

В напряженном ожидании прошло несколько дней, прежде чем Кошкин позвонил.

Юрий Гэмо слышал весь разговор в открытую дверь из комнаты. Валентина говорила строго, но спокойно.

— Нет, он не болен… Он просто запил… Вы должны знать, что с писателями такое бывает… Трудно сказать, когда это пройдет… Звоните дней через десять… Это может продолжаться неделями…

Положив трубку, Валентина вернулась в комнату и весело сказала мужу:

— Лучше прослыть пьяницей, чем сотрудничать с подлецами, погубившими столько людей.

Недели через две Кошкин опять позвонил. И на этот раз с ним говорила Валентина.

— Что вы хотите? Он не то что с вами, со мной слова не может сказать. Как говорится, лыка не вяжет. Знаете, в Англию я его все равно не пущу. Он может поехать трезвый, а там так набраться, что опозорит не только себя, но и всю советскую литературу!

Но Кошкин, видимо, решил идти до конца. Однажды вечером, когда в гостях был Фаустов и впрямь было выпито достаточно, раздался звонок, и вошел сам Кошкин. У него в руках был букет цветов и бутылка шампанского. Цветы он церемонно преподнес Валентине.

— Кошкин! Жандармская твоя душа! Ты чего здесь? — пьяно воскликнул Фаустов. — Зачем тебе хороший человек? Мало ли подлецов в нашем Союзе, готовых сотрудничать, стучать?

Язык у Фаустова заплетался, он чуть не валился со стула. Да и сам Гэмо мало что соображал и только пытался урезонить Фаустова.

— Не надо, Леня! Не надо…

— Знаешь, сколько они погубили людей на фронте? — продолжал бушевать поэт. — Под видом борьбы со шпионами травили и расстреливали прекрасных людей, а сами и близко к передовой не подходили!

Если бы Гэмо был трезв, он бы поразился самообладанию и выдержке Кошкина. Валентина потом рассказала, что Кошкин, пробормотав извинения, ушел.

Он еще звонил несколько раз, и Валентина каждый раз отвечала, что муж пьян и не может подойти к телефону.

Но Гэмо не раз видел представителя КГБ на писательских собраниях. Он дружески раскланивался с некоторыми секретарями, литературными консультантами, писателями. Встречаясь глазами с Гэмо, делал вид, что не знаком с ним. Каждый такой взгляд обдавал холодом, невысказанной угрозой, и после этого некоторое время Гэмо чувствовал себя неуютно, все чаще заговаривая с женой о том, чтобы уехать на Чукотку.

— Если ты им понадобишься, они откопают тебя из-под вечной мерзлоты, — сказала Валентина.

Вспоминая свою сумбурную и печальную поездку на родину-, Гэмо жалел, что так и не довелось ему побывать во всех тех местах, о которых грустил в Ленинграде. Чаще всего ему вспоминалась могила матери неподалеку от первой тангитанской могилы, где был зарыт первый деревянный гроб с умершим пекарем. Гроб давно истлел на поверхности, вытолкнутый вечной мерзлотой, а кости пекаря смешались с костями других покойников, которых часто хоронили по старинному чукотскому обычаю, положив обнаженный, раздетый труп умершего прямо на поверхности тундры. Еще в детстве Гэмо порой слышал невнятные разговоры о какой-то давней связи мамы с приехавшим в самом начале тридцатых в Уэлен пекарем. Якобы в России он был состоятельным человеком, кулаком. Гэмо совсем его не помнил, если не считать того, что порой отчим в пьяном безумии кричал на маму и посылал ее на холм Сердечной памяти, «к ее любимому тангитану». Перед отъездом из Уэлена, летом сорок шестого года, Гэмо спросил маму о своем настоящем отце. Но она, смахнув слезу, только сказала: «Он был достойным человеком».

Рассказ Атыка о настоящем его отце лишь прибавил горечи в мысли Юрия Гэмо, и, услышав об этом, Валентина сказала:

— Надо поискать… Может быть, остались какие-нибудь родные..

Однажды ранним утром Гэмо лежал без сна в постели, размышляя, прислушиваясь к сонному дыханию детей и жены, и вдруг страшная догадка стрелой пронзила его мозг. Его охватил жар, и он в нетерпении разбудил жену:

— Валя, Валя, послушай!..

— Ну что? Что случилось?

— Ведь тот уэленский пекарь Гаврин — он из Колосовского района!

— Ну и что?

— Тот, кто снится мне, этот Георгий Незнамов — он как раз из Колосовского района.

Валентина пристально посмотрела на мужа.

— Дорогой мой, да выброси все это из головы! Мало ли что кому снится? Сказал же психиатр, что у тебя нет никаких отклонений. А вот когда ты запиваешь, тот сон опять к тебе приходит.

А если совсем бросить пить? В полной трезвости, конечно, было много неудобств. Прежде всего, резко сужался круг общения, отсекались так называемые друзья, которые находили самое большое удовольствие в пьяной беседе. Практически никого не оставалось… Но, с другой стороны, трезвая голова обещала многое, прежде всего резкое повышение работоспособности. Правда, Гэмо больше всего писал как раз после долгой пьянки, не столько наверстывая пропущенное, выпавшее из сознания время, сколько для того, чтобы доказать самому себе, что ты еще не совсем конченный человек, пропивший последний рубль из гонорара или деньги, отложенные на покупку новой швейной машинки… Гэмо поделился с женой своими мыслями. Валентина, как всегда, молча выслушала и вдруг спросила:

— А если об этом узнает Кошкин?

— Надо как-то скрыть от него.

— Все равно разузнает, — твердо сказала Валентина. — Твои же собутыльники первыми растрезвонят об этом по всему вашему Союзу писателей.

Валентина не любила ходить в Дом писателей, лишь изредка выбираясь на какой-нибудь закрытый просмотр западного фильма, который крутили только для представителей интеллигенции.

Чаще всего эти походы заканчивались в ресторане, где на непьющего писателя смотрели как на ненормального, а раз, когда Гэмо попытался отказаться от угощения, поэт Копьев заметил:

— Гитлер тоже был трезвенником…

Автобиографическая повесть была высоко оценена прессой, но опять же как свидетельство того, как рожденный в темноте и невежестве первобытной жизни чукча приобщается, благодаря ленинской национальной политике, к современной культуре. Повесть вышла в «Роман-газете», принеся довольно ощутимый доход, и даже фигурировала в первом списке книг, выдвинутых на соискание Ленинской премии по литературе.

Однако, перечитывая написанное, Гэмо все чаще проникался отвращением к собственному тексту. Конечно, были и хорошие, даже блестящие страницы, но в целом — вязкая болтовня, часто переходящая в рваную ткань повествования.

— Мне кажется, — утешала его Валентина, — это от того, что ты хорошо знаешь классическую литературу, от твоей способности самому анализировать текст. Ты часто смотришь на свое произведение, как патологоанатом на труп, а не как просто человек, который воспринимает не идеальную жизнь, а такую, как она есть на самом деле, со всеми ее пороками, недостатками и достоинствами… Это все равно, как если бы при пользовании какой-нибудь красивой вещью все время держать в уме, как она сделана, или смотреть на красавицу, как на вместилище разных органов, часто не очень симпатичных…

Своими сомнениями и мыслями Юрий Гэмо делился только с Валентиной.

А для всех остальных он был благополучным советским писателем, активно эксплуатирующим свое происхождение, используя при этом национальную политику, поощрявшую поддержку талантов из малых, отсталых народов.

Незнамов часто думал: ну, хорошо, он сам, может, и не оставит заметных следов своей жизни, но Юрий Гэмо ведь был довольно видным представителем, как тогда выражались, «советской творческой интеллигенции». Неужели та граница, которая отделяет его время-пространство от времени-пространства Юрия Гэмо, настолько прочная и непроницаемая, что в действительности Незнамова вообще не может быть никаких следов присутствия его чукотского двойника?

Бывали часы и дни, когда он почти полностью терял, интерес к своим бесплодным изысканиям, просто ходил по городу, удивляясь запущенности его прекрасных архитектурных ансамблей, заходил в музеи, церкви, гулял по паркам. Но часто, кстати и некстати, его мозг вдруг пронзала, как игла, мысль: здесь ходил Юрий Гэмо.

Свернув с Невского проспекта по Владимирскому, взяв ориентиром видневшуюся вдали колокольню, Незнамов зашагал наугад. Через несколько кварталов он вышел на площадь. Немного покрутившись по ней, побродив по улице Марата, он оказался перед входом в церковь, с надписью «МУЗЕЙ АРКТИКИ И АНТАРКТИКИ». Это было так неожиданно, что Незнамов несколько раз прочитал вывеску и толкнул тяжелую дубовую дверь в полумрак тесно заставленного высокого зала. Под самым куполом парил небольшой, похожий на игрушечный, самолет, видное место занимала палатка зимовщиков-папанинцев. Стенды с документами, какие-то остатки полярного снаряжения — лыжи, образцы костюмов, нарт, полозьев, лодок. В музейном зале чувствовалась прохлада, сохранившаяся в глубине этих вещей, побывавших в невыносимой стуже, среди ослепительных льдов и бескрайних снегов.

— Что вас интересует?

Незнамов вздрогнул, услышав голос, донесшийся как будто из пустоты.

— Меня больше интересуют арктические народы, — ответил Незнамов, разглядев невзрачно одетого человека, очевидно музейного служителя-экскурсовода.

— Народы — это выше… А здесь, на первом этаже, как бы свидетельства героического подвига советских людей в освоении Арктики..

Человек говорил торопливо, словно боялся, что посетитель повернется и уйдет.

— Вам повезло… Скоро музей закроют.

— Почему?

— Во-первых, мы должны освободить церковное здание, во-вторых, посетителей почти нет. Сегодня вы — первый. Даже школьные экскурсии прекратились. То ли денег на это нет, то ли интереса. А жаль, наш музей — единственный в мире.

Второй этаж, видимо, хоры, довольно просторное помещение — было завешано картинами, изображавшими арктические пейзажи. От обилия глазированных айсбергов рябило в глазах, и появилось желание лизнуть эту гладкую лазурь. И хотя, как потом выяснилось при ближайшем рассмотрении, картины были написаны разными живописцами, они производили удивительно однообразное, штампованное впечатление. Незнамов ускорил шаг, чтобы быстрее покинуть это унылое однообразие, как вдруг в ряду картин произошел разрыв, и он увидел нечто, заставившее его остановиться. Внешне в картине не было ничего необычного, ни ярких красок, ни эффектных их сочетаний. Два берега, разделенных рекой и поросших редким хвойным лесом, пастбище для оленей. Людей не было. Но от всего этого веяло таким безмятежным спокойствием, словно само небо излилось со своей вечностью на землю и потекло рекой, разделив берега. Создавалось впечатление, что над самой картиной, на некотором расстоянии от поверхности холста, располагалась другая, невидимая, главная картина, запечатленная душа художника, парящая над таежным пространством. Незнамов невольно оглянулся на своего спутника: ощутил ли он тоже это настроение?

— Это картина ненецкого художника Панкова, бывшего студента упраздненного Института народов Севера. Примитивно, но некоторым нравится…

Несомненно, это было великое произведение, стоившее всех этих палаток, парящего под церковным куполом самолета и обломков снаряжения арктических путешественников, но Незнамов понял сразу, что у музейного служителя об этом другое мнение. Ненецкий художник Панков и работник Арктического и Антарктического музея находились в разных временах, которые, разделившись, не сливаются, не соединяются.

Незнамов не считал себя знатоком живописи. Его вкусы не простирались дальше признанных шедевров классического мирового искусства, но именно здесь, у картины ненецкого художника, он вдруг отчетливо понял: величие настоящего художественного произведения и сила воздействия его на человека не зависят от того, в какой манере исполнено это произведение: великое есть великое.

14

Лучшим местом для чтения, читальным залом всемирной литературы для него был край высокого скалистого обрыва сразу же за маяком. Там Гэмо был вне опасности быть застигнутым отчимом, который, несмотря на свою относительную образованность, терпеть не мог читающего пасынка. Сколько книг было порвано, облито жиром морского зверя, вымазано в собачьем дерьме! За потерю книг Гэмо не раз лишался права пользоваться школьной библиотекой. Тогда он прибегал к помощи друзей или же брал книги в библиотеке полярной метеорологической станции.

Внизу под обрывом Ледовитый океан отбивал ритм в свой бубен — морской берег, кричали птицы, свившие гнезда на отвесной скале, хрюкал морж и порой долетал свистящий вздох китового фонтана. Когда глаза уставали от шрифта, Гэмо обращал взор на водную поверхность и видел перед собой как бы оживший, ставший действительностью глобус, ту его часть, которая примыкала к штырю земной оси и синевой растекалась вокруг закрашенных белой краской льдов Северного полюса.

Биографию Сервантеса, написанную Бруно Франком, Гэмо прочитал сразу же после «Дон Кихота». Жизнь автора бессмертной книги оказалась не менее бурной и драматичной, нежели деяния, возвышения и падения Рыцаря Печального Образа.

Почему в своей главной и великой книге Сервантес не описал свои приключения, свою многострадальную жизнь, полную мучений как нравственных, так и физических, свои унижения и мечты о достойной жизни, когда мог спокойно сочинять свои бессмертные произведения, которые он, по всей видимости, не считал таковыми? Да и сам великий роман, написанный как пародия на рыцарские романы, обрел совсем иной смысл, усиливавшийся со временем, о котором Сервантес и не подозревал.

Удивительно, но в писательской среде меньше всего говорили о самой литературе. Она оставалась вне полупьяной беседы в ресторане Дома писателя, при встрече литераторы могли обменяться новостями о той или иной книге в самых общих чертах, а больше всего их занимали какие-то сплетни, но более всего — внимание со стороны Обкома КПСС, или того выше — Центрального комитета. Чаще всего предметом разговора служили литературные премии, юбилеи и связанные с ними блага — переиздания. Большинство писателей на это и жило — на переиздания, менее удачливые — выступлениями на заводах, фабриках, в учебных заведениях, разного рода учреждениях, даже в детских садах, обществах слепых и глухонемых. Кроме того, устраивались многонедельные поездки по всей стране и наиболее престижными являлись так называемые Дни литературы в братских республиках и в крупных административных центрах. На такие мероприятия приглашались особо видные литераторы, главным образом занимавшие высокие посты в литературных организациях. Приходилось ездить и Гэмо, но потом Валентина перестала его пускать в составе литературных делегаций, потому что это всегда было связано с большой пьянкой как для самих писателей, так и для устроителей. Вернувшись после такого путешествия, Гэмо несколько дней приходил в себя, отлеживаясь в постели, отпаиваясь горячим молоком и крепким чаем.

Переехали в самый центр города — на улицу Герцена, в две смежные комнаты в огромной коммунальной квартире, в которой в общей сложности проживало более полусотни человек. На доме красовалась мемориальная доска, извещавшая, что именно в этом здании жил Александр Иванович Герцен, чью книгу «Былое и Думы» Гэмо читал в том же своем «читальном зале» у обрыва в Ледовитый океан, за уэленским маяком.

Он уже тогда задумывался о парадоксах жизни, о времени, текущем по-разному для каждого человека. Глядя на проходящие корабли, на исчезающие дымы, Гэмо представлял себе жизнь людей на больших пароходах, жизнь с совершенно иными заботами, устремлениями и ценностями. Иные из этих кораблей заворачивали в Уэлен, становились на рейде, но, как ему казалось, самые загадочные и прекрасные проходили мимо, стремясь обогнуть пустынные и унылые берега, как называл их читавший лекции на Северном факультете арктический исследователь адмирал Визе.

Тоска по иной жизни сладкой болью сжимала сердце, и предчувствие будущего кружило голову: он все это увидит! Ступит на железные палубы огромных кораблей, поднимется в небо на быстрокрылом самолете, промчится сквозь темные зеленые леса на поезде, пройдет босиком по зеленому, покрытому шелковистой травой приречному лугу… Книги были окном в иной, далекий мир, тоска по которому пробуждала стремление узнать о нем как можно больше. Гэмо учился в школе не то что легко, скорее, с огромным желанием, откладывая в своей памяти любую крупицу знания, стараясь вникнуть в глубь изучаемого предмета. Обычно он еще в начале учебного года прочитывал все учебники, решал задачи, заучивал даты исторических событий, а потом уже оставшееся от занятий время отдавал жадному, непрестанному чтению. Перед самой войной возникла угроза книжного голода в Уэлене: Гэмо, перечитав школьную библиотеку, книги в кают-компании на полярной метеорологической станции, уже переходил на попытки осилить книги Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина… Но тут на его счастье на галечный берег Уэлена выгрузили тяжеленные ящики. Они предназначались окружной библиотеке в Анадыре, но случилось так, что пароход, державший курс на Колыму и дальше вдоль берега Ледовитого океана в Мурманск, почему-то не смог доставить груз по назначению. Сначала никто не знал, что находится в ящиках. Потом кто-то оторвал доску и обнаружил корешки книг. В осенние дожди книги перетащили на чердак школы. Все, кто любил хорошее чтение, теперь пользовались этой неожиданно свалившейся на Уэлен библиотекой, включая и некоторых учителей. За несколько лет Гэмо перечитал все самые известные книги мировой классики, мысленно благодаря неведомого составителя этого необычного книжного собрания.

В Доме писателя имени Маяковского была одна из лучших библиотек Ленинграда, и, бывало, Гэмо проводил в ней целые дни, листая подшивки старых журналов, в том числе довоенную «Интернациональную литературу», которую в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина можно было заказать только имея специальный допуск.

Он стал замечать охлаждение к беллетристике. Особенно к произведениям писателей, которых знал лично. Он слишком хорошо представлял, что в творческом плане можно было от них ожидать, и не очень-то обольщался, когда ему дарили книги. Сам он редко дарил свои новые произведения, складывая авторские экземпляры в нижние, закрытые отделы своих книжных полок.

В шестидесятых Гэмо впервые выпустили за границу, в Болгарию.

Сначала об этом решении инстанций (он так и сказал, очередной первый секретарь ленинградского отделения Союза писателей Анатолий Черепов — «инстанций») Гэмо как бы нехотя сообщили в партбюро, а потом позвали в иностранную комиссию, где он заполнил обширною анкету. Более всего он боялся собеседования в выездной комиссии Дзержинского районного комитета партии. По словам бывалых собратьев-писателей, эта комиссия состояла из старых твердокаменных большевиков, смотревших на выезжающего за границу писателя, как на потенциального перебежчика и будущего агента империалистической разведки.

Собеседование проходило в старинном особняке, когда-то принадлежавшем старинной русской княжеской фамилии Кочубеев.

Члены комиссии восседали за огромным дубовым столом в креслах, на спинках которых угадывался княжеский герб. Это были настоящие старцы, убеленные сединами, бородатые, немощные, иные из них откровенно дремали, вздрагивая и просыпаясь, когда требовалось задать вопрос или проголосовать. Председательствовал один из работников райкома КПСС, сравнительно молодой человек, которого Гэмо иногда видел на больших писательских собраниях. Он и представил Гэмо членам комиссии, сделав особенный упор на то, что в его лице советская многонациональная литература обрела яркий талант. Зачитав анкетные данные, он обратился к присутствующим:

— Есть вопросы к товарищу Гэмо?

Один из старцев открыл глаза.

— Значит, вы — чукча?

Гэмо молча кивнул.

— Это налагает на вас особую ответственность, — продолжал старец, — как на представителя малочисленной народности советского Севера. Вы должны высоко держать знамя пролетарского интернационализма и дружбы народов.

Все происходящее было так нелепо и карикатурно, что Гэмо пытливо и вопросительно посмотрел на райкомовского служащего, но тот избегал встречаться с ним взглядом и вел заседание по заранее утвержденному сценарию.

— И не должны поддаваться на провокации! — добавил еще один проснувшийся старец.

— Так я ведь еду к братскому народу…

— Именно там, среди братских народов, больше всего и провокаторов! — сердито заметил старец.

Председательствующий заторопился и закончил заседание торжественными словами:

— Дзержинский районный комитет рекомендует писателя Юрия Сергеевича Гэмо для поездки в Народную республику Болгария в составе делегации Союза писателей СССР!

В Москве Гэмо познакомился с двумя остальными членами делегации: донским писателем Виталием Крутилиным и молодым критиком из журнала «Дружба народов» Львом Онинским.

Виталий Крутилин, лауреат Сталинской премии, которая нынче именовалась просто Государственной, высокий, худощавый, в очках в металлической оправе, носил шинель, гимнастерку и ярко начищенные сапоги. Вся одежда писателя, несмотря на военный стиль, была сшита из высококачественного материала, тонкой шерстяной ткани. Крутилин постоянно жил на донском хуторе.

Лев Онинский лысел спереди, и от этого его лоб казался огромным, вместилищем невероятной мудрости и интеллекта. Он был молчалив и многозначителен, и Гэмо откровенно робел перед ним, пока не разговорился в самолете после третьего стакана крутилинского донского вина из собственного писательского виноградника. Крутилин щедро угощал своих попутчиков и рассказывал о своем знаменитом земляке Михаиле Шолохове, с которым, по всему видать, он был в тесной дружбе. Из всех живых современных писателей Гэмо, пожалуй, больше всех интересовал Михаил Шолохов, и он жадно слушал рассказы Крутилина о совместных рыбалках донских писателей, о пирах на берегу великой казачьей реки.

— Как он пишет? — наконец, улучив минуту, спросил Гэмо. — Каждый ли день садится за письменный стол?

Виталий Крутилин погладил выцветшие рыжеватые усы, снял очки, протер стекла и медленно ответил:

— Сия тайна известна только, пожалуй, его супруге.

Лев Онинский принялся рассуждать о том, что писательский труд настолько индивидуален, что вообще трудно давать какие-то оценки.

— Я пытался систематизировать данные о писательском труде, рассылал анкеты и убедился, что каждый пишет как может и как хочет, — сказал Онинский. — Одни могут создать прекрасное произведение, как говорится, в один присест, другим надобно буквально заставлять себя сидеть за письменным столом.

Сам Гэмо писал относительно легко, порой не отрывался часами от рукописи, покрывая страницу за страницей, но… потом читать было мучительно. Он пытался замедлить бег своего пера, останавливался, занимался другими делами, но собственно писание по-прежнему отнимало совсем немного времени. Гэмо скрывал это, и на вопрос, тяжело ли ему дается само писание, отвечал со вздохом, что иногда на одну страницу у него уходит целый день.

Болгарские товарищи постарались принять делегацию так, что порой трудно было различить, когда кончался один пир и начинался другой. Тосты за дружбу болгарского и советского народа, за дружбу литератур, за братское прошлое славянских культур, за основоположников славянской письменности Кирилла и Мефодия — это только часть обязательных тостов, за которые надо было осушить полный стакан вина.

Привычное чувство раздвоенности овладело Гэмо с восходом солнца, который он встретил на террасе гостиницы, расположенной у самого подножия Шипки. Перед пробуждением снова приснился поселок Колосово и Георгий Незнамов, готовивший очередной номер районной газеты.

Солнце поднималось из-за дальних, покрытых дымкой гор. В незнакомых местах надо каждый раз прилагать усилие, чтобы найти правильные ориентиры сторон света. В Уэлене это было естественно и просто: летом солнце поднималось из-за горного массива мыса Дежнева, почти целый день висело над лагуной, окаймляющей с южной стороны галечную косу с ярангами, и садилось за Инчоунским мысом, проваливаясь в воду. Зимний путь солнца был короток: он начинался на суше и кончался почти там же, где промороженный красный солнечный диск восходил на короткое время. Здесь же, в болгарских горах, взошедшее солнце сразу опаляло обращенное к нему лицо, хотя был уже сентябрь, и сельские домики прятались в гирляндах красного перца. Сначала Гэмо показалось, что это вялится красная рыба, как это бывало в конце лета в Анадыре, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это красный перец. В селах угощали крепкой, довольно пахучей сливовицей, которую согревали в больших чайниках. Непривычный к такому мощному спиртному, Лев Онинский пьянел после первого же стакана и обычно отлеживался в машине, ожидая пирующих попутчиков.

Солнце Болгарии навевало странные чувства, и Гэмо часто как бы со стороны смотрел на себя, представлял себя парящим над этими зелеными склонами, в мареве, сотканном из солнечных лучей и осенней тонкой паутины. Мысли о собственной раздвоенности и здесь часто посещали его, и на этот раз он не боролся с ними, не делал никакого усилия, чтобы от них отделаться.

В тихих просторах Рильского монастыря, открытых к окрестным горным вершинам, чувство отрешенности от самого себя не уходило даже после доброго стакана монастырского вина, и Гэмо старался держаться подальше от группы, погруженный в собственные мысли.

Заметив это, Виталий Крутилин насмешливо заметил:

— Я не ожидал, что чукчи так религиозны…

Гэмо счел невежливым не отвечать и сказал:

— Мои земляки не приняли христианства…

— Мне казалось, что все сибирские инородцы еще со времен Ермака обращены в православие…

— Почти все, кроме чукчей и эскимосов северо-востока Азии.

— Почему?

— По-моему потому, что мои земляки были людьми очень практичными и прагматичными и воспринимали от проповедников только то, что могло быть полезным… Учение о добре и зле, божественном наказании грешников пребыванием в аду казалось им нелогичным, потому что для них обилие тепла и даже жара были вожделенными. Вечная жара для людей, всю жизнь страдавших от холода, казалась скорее божественной наградой, чем наказанием…

Про прагматичность и здравомыслие своих земляков Гэмо несколько преувеличил: чукчи и эскимосы северо-востока Азии восприняли и множество дурных наклонностей и пороков пришельцев, в том числе и потребление дурной воды — вина…

Бродя по тихим закоулкам монастыря, ступая по выщербленным плитам пола книгохранилища, Юрий Гэмо до боли в груди чувствовал тягу в дальнюю даль, на пыльную улицу поселка Колосове в Ленинградской области, и понимал, что ему будет худо, если, вернувшись домой, он не поедет туда.

Пожилой немец расплачивался в гостиничной кассе, доставая из глубин широкой летней рубашки специальный мешочек с документами и деньгами. Мешочек намок от пота, и замок-молния плохо поддавался усилиям.

— Во как приспособился! — с восхищением произнес Борис Зайкин.

— Знают, в какую страну едут, вот и берегутся от воров и грабителей, — сказал Незнамов, сам находившийся всегда в затруднении, куда девать бумажник, и по этой причине ходивший в летнюю жару в пиджаке. Глядя на немца, он решил купить такой же пластиковый мешочек и носить его под рубашкой подальше от вороватых глаз.

— Хитер немец! — с восхищением произнес Зайкин.

Немец посмотрел на него, улыбнулся и произнес:

— Спасибо, друг!

— Извините, я не знал, что вы понимаете по-русски, — смутился Зайкин.

— Ничего! — весело произнес немец. — Эти слова: «хитер немец!» — я слышал еще в сорок четвертом, как попал в плен и начал строить дома здесь, на Охте… Тогда и выучил русский… Вот приехал посмотреть, каким стал Ленинград, извините, Петербург за прошедшие полвека…

Ганс Шмидт оказался учителем из небольшого городка Биркендорф, недалеко от Марбурга, и, самое удивительное, бывшим учителем русского языка в местной гимназии. Он был рад познакомиться с русскими и тут же пригласил на кружку пива в бар.

Он поведал, что вообще-то он из Силезии. В Польше его отец в маленьком городке владел бензоколонкой. Ганса взяли на фронт уже в конце войны, когда гитлеровская армия катилась назад под натиском Красной Армии. Он попал в плен в первый же месяц своей военной жизни и был отправлен в строительный лагерь в Ленинград. Эти годы провел на улице Стахановцев, на Охте, недалеко от университетского общежития.

— Я давно мечтал приехать сюда, но возможность такая представилась, когда вышел на пенсию. Дети и жена отговаривали… Конечно, я не надеюсь найти кого-нибудь, с кем познакомился тогда. Нас было немного, двое студентов-германистов, да охранники. Знакомства тогда не поощрялись, да и позже, до перестройки, я слышал, на контакты с иностранцами у вас смотрели неодобрительно…

— Это верно, — согласился Зайкин. — Еще лет пять назад вот только за то, что мы с вами посидели в баре и выпили с иностранцем пива, нас бы уж точно потянули в КГБ…

— Или в партком, — добавил Незнамов.

Уговорились на следующий день вместе отправиться на Охту, на улицу Стахановцев.

Только что прошел утренний дождь, и в воздухе обострились запахи бензиновых паров, ядовитых испарений от мокрого асфальта. Наверное, пора уже возвращаться в Тресковицы, родной и уютный дом в зарослях ягодных кустов и некошеной травы. Косьба предстоит тяжелая, трава застоялась, стебель заматерел, затвердел. Но что-то мешало принять окончательное решение, и возвращение неопределенно откладывалось. Да, Незнамов так и не обнаружил признаков присутствия Юрия Гэмо в этой жизни, но было что-то… Похожее на то, что реяло над картинами Панкова в Музее Арктики и Антарктики, невидимый ореол, неосязаемая паутина, излучение, воспринимаемое подсознанием. Для живущих в этом времени, во времени Незнамова, полное отсутствие Юрия Гэмо не отражалось ни на чем, никто не ощущал пустоты его небытия и забвения. Многие литературные герои на самом деле не существовали в живой плоти, однако представить себе этот мир без Гамлета, Дон Кихота, Одиссея, Наташи Ростовой, Беатриче, Татьяны Лариной и многих других, созданных воображением творческого человека, невозможно. И уж точно мир без них стал бы более холодным, и ощущение пустоты стало осязаемым…

Мост Петра Великого, в просторечии называемый Охтинским, находился в долгосрочном ремонте уже много лет, и каждый новоизбранный мэр давил обещание завершить его реконструкцию в кратчайший срок. По пешеходной дорожке перешли Неву. Как всегда бывает на открытом водном просторе, на растерзанном мосту усилился ветер, и седой венчик волос над розовой лысиной Ганса поднялся дыбом.

Незнамов невольно вспомнил повешенную немцами пионервожатую в оккупированном Колосово. Среди ее палачей вполне мог оказаться только что призванный в гитлеровскую армию молоденький Ганс, будущий учитель русского языка в Бинкендорфе, неподалеку от Марбурга, где когда-то учился великий русский поэт Борис Пастернак.

Странен и сложен мир современного человека. Вроде бы и Незнамов, и Зайкин должны люто ненавидеть бывшего оккупанта и думать не о том, как помочь ему добраться до улицы Стахановцев, а спихнуть его за всех убиенных и повешенных, о которых только что скорбели в день пятидесятилетия начета войны, за свое голодное послевоенное детство, за все — в бурные и холодные воды Невы. Но в душе его мстительных чувств не было.

Конечно, никаких следов лагеря не обнаружилось, но все равно Ганс был взволнован: он узнавал дома, которые строил. Обычно трехэтажные, с балкончиками, они стояли в палисадниках, обветшалые, с пятнами отставшей штукатурки.

— Постарели, как и я, — грустно произнес Ганс.

В некоторых двориках он стоял подолгу, погруженный в воспоминания, в мысли о прошлом.

В ресторанчике на Большеохтинском с непривычным названием «У Петровича» за обедом поднят тост за то, чтобы больше не было войны.

Расставшись в вестибюле с немецким гостем, Зайкин спросил Незнамова:

— Вы бывали за границей?

— Один раз, в Болгарии, в составе туристской группы.

— А я вот ни разу не был… Невыездной по причине секретности работы в прошлом… И даже до сих пор не выпускают…

— Вы никогда не выступаете перед читателями! — упрекнула Гэмо Нелли Прокофьевна, заведующая бюро пропаганды.

— Я ведь не поэт, а проза у меня длинная и скучная для восприятия на слух.

Разговор происходил в дубовом зале ресторана. Гэмо обедал с Леонидом Фаустовым. Нелли Прокофьевна, пожилая женщина необъятной толщины, страстная курильщица папирос «Беломорканал», обладала мужским басом. В довершение всего у нее на верхней губе чернели слегка поседевшие, самые натуральные мужские усы.

— Есть заявка на вас из Колосовской районной библиотеки. Поедете?

— Я никогда не выступал перед аудиторией.

— А что тут такого? Необязательно читать весь рассказ или роман. Можно отрывок… Хотите, поезжайте с Фаустовым.

Эта идея понравилась Гэмо, и через два дня они ехали в электричке. Запасливый Фаустов, по фронтовой привычке, взял фляжку с водкой, закуску, и два часа прошли быстро, в разговорах о жизни. Пожевав по головке чесноку, друзья вышли на перрон и были встречены заведующей районной библиотекой, довольно молодой женщиной, выпускницей ленинградского Библиотечного института. Она заметно волновалась, но бывалый Фаустов сразу установил с ней нужный тон, деловито осведомившись, есть ли тут ресторан.

— Есть, — ответила заведующая и обеспокоенно попросила: — Если вы не очень голодны, то мы приглашаем вас на дружеский ужин после творческого вечера.

— Разумеется! — широко улыбнулся Фаустов.

Люди собрались в читальном зале. Их было довольно много против ожидания, и Гэмо почувствовал некоторое беспокойство, но опытный в таких делах Фаустов взял ведение вечера на себя. Он сначала представил своего товарища, сказав о нем такое, что Гэмо не знал, куда деваться от стыда, сравнивал его то с Хемингуэем, то с Ломоносовым, то с Чеховым, то с Чингизом Айтматовым.

— Только за то, что он познакомил читателя не только в нашей большой стране, но и во всем мире со своим маленьким народом, он достоин бессмертия!

После этих слов зал дрогнул от рукоплесканий. Несмотря на свою опытность, Леонид Фаустов на этот раз допустил существенную ошибку, потому что его стихи и разные, рассчитанные на публику, шутки и прибаутки люди слушали вполуха, ожидая выступления Гэмо. И, когда настал его черед, Гэмо неожиданно успокоился.

— Я всего лишь в третий раз приезжаю в вага район, — начал он.

Он заметил, как слушатели насторожились.

— Впервые я приехал сюда студентом-первокурсником на уборку урожая в деревню Тресковицы… Честно скажу, я не столько горел желанием помочь колхозникам, сколько хотел увидеть своими глазами русскую деревню, о которой столько читал в книгах великих русских писателей…

Однако Гэмо рассказывал не об этом. Он вспоминал свои школьные годы в далеком Уэлене, как мечтал увидеть русскую землю, которая порой даже снилась ему, так прекрасно и любовно описанная в русской литературе.

В заключение он прочитал отрывок из нового, ненапечатанного рассказа о том, как его земляк, человек только что принятый в партию, по пьянке выпустил двух лис из зверофермы и был призван держать ответ в райкоме. Расспросив опытных партийцев о степени наказания, он узнал, что ему могут «поставить на вид». Провинившийся, представив, как он стоит на площади в районном центре, там, где гранитный Ленин, запряг собак и уехал в тундру, где и повесился на маячном знаке у мыса Пильхын. Слушали, затаив дыхание, и в конце не было привычных аплодисментов. Только Фаустов, который ерзал при чтении и делал какие-то знаки, быстро встал и заявил:

— Все остальные произведения Юрия Гэмо проникнуты верой в нашу партию, этот рассказ только показывает, как высоко чувствует партийную ответственность человек из тундры…

После вечера, по дороге в ресторан, где ожидался товарищеский ужин, Фаустов сердито шепнул:

— Ну и удружил! Прочитать такой рассказ! А если кто-нибудь донесет?

— А что в этом рассказе такого?

— А ты сам подумай… Не мальчик.

Однако даже веселые тосты Леонида Фаустова не успокоили Гэмо. Сославшись на неожиданную головную боль, он вышел из ресторана и направился знакомой дорогой в редакцию районной газеты.

Редкие уличные фонари не могли рассеять глубокую зимнюю темень, но еще издали он увидел светящееся окошко и с пронзительной болью в сердце увидел себя, склонившимся над завтрашней газетной страницей, испещренной поправками.

Он остановился, перевел дыхание и в ужасе почувствовал, как словно испаряется, исчезает, теряет свою плоть. Неимоверным усилием воли восстановив ощущение привычной действительности, Гэмо почти бегом возвратился в ресторан и едва ли не с порога хватил большой фужер с водкой.

15

Гэмо получил четырехкомнатную квартиру на канале Грибоедова, в так называемой «писательской надстройке». Согласно легендам, окружающим жизнь писательской организации Ленинграда, в начале тридцатых годов тогдашний партийный руководитель города, впоследствии убитый, Сергей Миронович Киров, разрешил надстроить над бывшим общежитием конюхов императорского конногвардейского манежа два этажа для писателей. Это было время увлечения новыми идеями коммунальной, общежитейской жизни, и поэтому в квартирах не было кухонь, так как предполагалось, что в ближайшем будущем все трудящиеся, в том числе и литераторы, будут питаться в общественных столовых. Этого не получилось, и поэтому для кухонь впоследствии отгородили часть длинных квартирных коридоров. В тесном закутке едва-едва помещалась газовая плита и крохотный столик.

Сопровождавший его дворник, татарин дядя Гриша, повел носом и сказал.

— Большой ремонт нужен.

На ремонт ушел почти весь гонорар за последнюю книгу.

Больше всего пришлось провозиться с клопами, которые гнездились даже в электрических выключателях. Специальная бригада из районной санитарной службы в противогазах несколько дней обрабатывала ядовитой жидкостью все четыре комнаты, кухню, туалет и ванную. Все это делалось через вездесущего дядю Гришу, который, получая деньги, обещал:

— Гарантия от клопов полная!

Впервые у Юрия и Валентины была своя спальная комната, кабинет с книжными полками и письменным столом, детская и общая комната-столовая с телевизором.

Радость от новоселья омрачалась мыслью о том, что руководство писательской организации, не без совета обкома КПСС, снова обошло Гэмо, и квартиру дали не в новом доме, как было ранее обещано, а в так называемом старом фонде.

Секретарь, ведающий писательским хозяйством, сказал:

— Когда мы утверждали списки в обкоме, кто-то напомнил о твоем выступлении в Колосове. Вроде бы ты там прочитал какой-то антисоветский рассказ.

Гэмо сказал об этом жене только после того, как переехали в новую квартиру.

— А мне здесь нравится, — сказала Валентина. — Мы живем в историческом центре Ленинграда. Отсюда до любого театра и до твоей любимой Филармонии рукой подать. Да и школа, как я узнавала, хорошая, можно сказать, историческая, основанная чуть ли не самим Петром Первым.

Школа до сих пор жителями района называлась «Петершуле» и была старейшей немецкой школой в России, где преподавание до войны велось на немецком языке. Во время войны, само собой, все старые традиции были уничтожены, и школа стала обыкновенной ленинградской школой. Теперь она отличалась от других только тем, что в ней учились писательские дети.

В эти дни Гэмо с особой болью в душе почувствовал, что к нему продолжают относиться в писательском Союзе как к экзотическому, чужеродному явлению, которому довольно и этой засранной литературоведом-эстетом квартиры. Зато Валентина была особенно внимательна к мужу и всячески подчеркивала преимущества нового жилья перед писательским домом на улице Ленина, на Петроградской стороне.

— Мы уже жили на Петроградской стороне, — утешала она. — Пока до центра доедешь — намаешься в автобусе и трамвае. А тут — вышел — Невский, Казанский собор, все театры, до Эрмитажа можно пешком дойти…

Валентина была идеальной писательской женой. Трудное военное детство не позволило ей получить систематическое образование. Но ее такт и вкус никакими дипломами невозможно было бы обеспечить, а более всего самоотверженную преданность семье, ее миру и благополучию.

Как-то она призналась:

— Сейчас, когда у меня семья, ты и дети — мне уже ничего не страшно в жизни. Когда я тебя встретила, я была так одинока и в первое время не верила своему счастью… Ты мне казался таким холодным. Правда, я и теперь не совсем хорошо знаю, что у тебя на самом донышке твоей души. Может быть, так не бывает, чтобы даже самый близкий человек все знал о другом… Знаешь, тогда мне всегда было холодно. Даже жарким летом, даже когда была тепло одета, вдруг повеет на меня страшным холодом одиночества… Теперь этого у меня нет. И, если кто-то будет угрожать сегодняшнему моему положению, я ему выцарапаю глаза, перегрызу горло…

Они лежали на широкой кровати, купленной в комиссионном мебельном магазине. Она им напоминала ту, красного дерева, с которой потом пришлось расстаться.

— Скажи, тебе продолжает сниться твой двойник?

Гэмо ответил не сразу. Вообще, это ощущение трудно поддавалось словесному описанию, он часто, профессионально, как литератор, примеривался: а мог бы он описать все это? Скорее всего, нет. Он знал, понимал, что это бессилие неодолимо.

— Он как бы всегда со мной. Иногда я забываю о его существовании, но бывает, он напоминает о себе в самых неожиданных местах и ситуациях. Когда я зимой ездил с Фаустовым в Колосово, я ожидал, что уж гам-то он будет всегда рядом, а его будто и не было вовсе. Я даже не стал заходить в редакцию районной газеты, зная, что мне скажут: нет такого, нет, и не было никогда.

— А где же он?

— В другой, параллельной жизни, как бы в другом времени.

— Фантастика, — проговорила Валентина. — Может, тебе посоветоваться с братьями Стругацкими?

— Нет, это не фантастика, это не плод воображения, — сказал Гэмо. — Это просто другая жизнь, нормальная другая жизнь…

— Помнишь, ты говорил о второй действительности, которую создал творческий человек? — напомнила Валентина.

Гэмо вспомнил свои рассуждения о том, что человечество как бы создало вторую действительность — действительность воображаемую, населенную вымышленными литературными персонажами, ставшими такими же известными, как исторические личности. Она, эта действительность, уже стала неотъемлемой частью человечества. Если лишить людей современного мира Одиссея, Геракла, Гаргантюа и Пантагрюэля, Отелло и Гамлета, Евгения Онегина, это уже будет страшно бедный духом человек, даже не человек в современном понимании.

— А Христос — он литературный или действительно существовавший человек? — спросила Валентина.

— Он может быть и тем, и другим, — с шутливым оттенком в голосе ответил Гэмо.

Он остерегался говорить с женой на религиозные темы. Особенно когда обнаружил, что она тайком окрестила детей. Старший в то время уже заканчивал школу и даже получил повестку из военкомата.

На другой стороне канала Грибоедова, в двух шагах от дома, вот уже много лет стояла в лесах церковь «Спас-на-Крови», поставленная на месте убиения террористом российского императора. Гэмо замечал, что Валентина порой украдкой крестилась на обезглавленные купола, на одном из которых торчала двухусая радиоантенна. Старушки пробирались через многочисленные проломы в заборе, окружавшем храм, к огромному, на всю высоту стены, мозаичному изображению Христа и выковыривали кусочки смальты, заметно изуродовав памятник.

— Так они его совсем уничтожат, — заметил как-то Гэмо.

— Пусть уж лучше таким образом уничтожат, — вздохнула Валентина.

Уничтожение церквей в Ленинграде превосходило все возможные пределы. Мало того, что храмы просто разрушались от недогляда и ветхости, они сносились, и вместо них возводились помпезные станции быстро строящегося метро. И, странное дело, никто против этого не возражал, кроме какой-то жалкой кучки любителей старины.

В характере Валентины Гэмо давно приметил черты искреннего чувства, которое коммунисты называли интернационализмом, при том, что она была привержена русской культуре и сурово отчитывала тех, кто морщил нос от старинной русской песни, церковного пения.

Она была настоящей русской женщиной, и Гэмо гордился ею, и, хотя они мало разговаривали, с годами стали замечать, что они не только сходятся во вкусах, но порой, одновременно открыв рог, чтобы что-то сказать друг другу, обнаруживали, что собираются выразить одну и ту же мысль.

Незнамов поначалу любовался храмом только издали, с угла канала Грибоедова и Невского проспекта. Но сейчас он решил подойти поближе. Он помнил эту церковь еще с самого своего первого приезда в Ленинград. Тогда она показалась ему каким-то осколком, разрушающимися развалинами, которым до конца осталось совсем немного. Но церковь все стояла, окруженная уже почерневшими лесами, покосившимся забором, удивляя своей живучестью и нежеланием ухода в небытие, разделив судьбу многих петербургских храмов.

А вот сегодня она, почти полностью восстановленная, празднично сияла мозаичными куполами, сверкала ажурным кружевом заново воздвигнутых крестов. Чисто вымытые изразцовые плиты, восстановленная мозаика открыла удивительное, несколько чуждое строгому классическому стилю ближайших зданий, сооружение. Как большинство произведений архитектуры, созданных в порыве несдерживаемого вдохновения, «Спас-на-Крови» смотрелся вполне согласно с окружающим пейзажем, нисколько не противореча ему, а скорее подчеркивая особенность места.

Храм еще был окружен забором, и доступ в него не был свободным. Но оттуда, от стен, от широко открытых врат веяло теплом душевного спокойствия, возвышенного настроения.

Незнамов обошел церковь, перешел на ту сторону канала Грибоедова, где стоял дом с писательской надстройкой, и свернул в Чебоксарский переулок. Из-под арки пахнуло уже ставшим привычным, особенным тухловатым запахом питерских подворотен — от переполненных мусорных контейнеров, неубираемых черных и парадных лестниц. Заставленный разнокалиберными автомашинами двор уходил вдаль и, наверное, тянулся до Конюшенной площади, счастливо избежавшей революционных переименований. Рядом с навесным лифтом чернел зев входной двери, и Незнамов стал медленно подниматься по широкой, выщербленной лестнице с просторными междуэтажными площадками. Мимо него пробегали кошки, иногда сверху, из многочисленных труб под потолком падала большая ржавая капля, оставляя на белой рубашке красное, словно кровавое, пятно.

По мере приближения к четвертому этажу, заволновавшееся сердце, казалось, заполнило всю грудную клетку, стало трудно дышать и приходилось все чаще и чаще останавливаться, чтобы передохнуть, отдышаться. Удивительно, но в доме стояла тишина, словно все жители вымерли или покинули многочисленные квартиры, выходящие дверьми в тянущиеся через все здание коридоры.

На четвертом этаже Незнамов повернул налево и, обогнув длинную, выщербленную оштукатуренную стену, испещренную неприличными надписями на русском и английском языках, приблизился к обитой коричневым дерматином входной двери в сорок восьмую квартиру.

Он стоял и слушал свое забившееся в тревоге сердце, едва сдерживал подступающий к горлу сдавленный стон, усилием воли отгонял затуманивающую сознание тьму. Еще несколько шагов, и он ринется в пропасть, как в широкий лестничный пролет четвертого этажа.

Постояв еще немного, Незнамов заставил себя отойти от двери. Он знал, что в этой квартире давно живут другие люди, одни меняли жилье, другие вообще покидали страну. Что было бы с ним, если бы за дверью и впрямь находился Юрий Гэмо?

Незнамов спустился по лестнице и вышел на Чебоксарский переулок. На берегу канала Грибоедова он долго стоял, слегка склонившись к мутной, отражающей обновленные купола «Спаса-на-Крови» воде, медленно приходя в себя, в собственное время.

Жизнь как будто устоялась. Дети ходили в школу, Валентина занималась хозяйством, а Гэмо теперь имел возможность целиком отдаваться творчеству в своем кабинете, в самой последней комнате сорок восьмой квартиры четвертого этажа писательского дома.

Первое время ему нравился такой образ жизни.

Однажды, готовя очередной сборник для переиздания, Гэмо внимательно перечитал свои произведения и ужаснулся. Несколько дней он пил, порой исчезая на сутки из дому. Когда он приходил домой, грязный, небритый, виноватый, Валентина молча впускала его и стелила чистую постель в кабинете.

Глядя в потолок, Гэмо мучительно, с жгучим стыдом переживал свое падение, в дреме уходил от себя в другое бытие, в Колосово, за покрытый чернильными и клеевыми пятнами, канцелярский стол работника районной газеты «Колосовская правда». Ему нравилось править бесхитростные статейки о жизни районного центра. Но что интересно: он не мог внятно вспомнить, о чем они были. Единственное, что он точно знал — в них говорилось о ремонте сельскохозяйственной техники, удоях, заготовке кормов, уборке урожая.

Придя в себя, Гэмо с ожесточением правил свои сочинения, но чаще всего случалось так, что уезжал на месяц-два на родину, облюбовав бухту Провидения. Первые несколько дней приходилось пить уже с местными аборигенами, представителями власти и местной интеллигенции, зато потом наступала пора свободного дыхания, воспоминаний, восхождений на ближайшую сопку, откуда открывалась захватывающая дух панорама — на ближайшие фиорды Провиденского горного массива, на острова Аракамчечен и Секлюк, а в ясную погоду на востоке можно было разглядеть остров Святого Лаврентия, называемый эскимосами Сивукак.

С помощью местных властей даже удалось получить двухкомнатную квартирку на пятом этаже панельного дома с видом на бухту.

В сорок шестом году Гэмо впервые высадился на берега этой бухты и поселился в брезентовом бараке, возведенном на отлогом скалистом берегу бухты. На двухъярусных койках по ночам отдыхали грузчики — чукчи и эскимосы, завербованные из окрестных стойбищ и селений. Жили вперемежку мужчины и женщины. По ночам приходили русские портовые рабочие, начиналась пьянка и гульба. Порой Гэмо едва удерживался на верхнем ярусе, качаясь в такт любовной игре молодой и любвеобильной землячки Поляу, занимавшей нижнюю койку. Случались кровавые драки, и по утрам хорошо если просто смывали кровь с дощатого пола, но, случалось, и уносили бездыханные тела. В те дни Гэмо часто охватывал ужас, и он изо всех сил старался выкарабкаться из этой страшной ситуации: изнурительной тяжелой работы в порту, пьяного забытья, ругани, грязи и вони брезентового барака. Это был настоящий ад, в который невозмутимо приходил местный эскимос-активист, член районного комитета партии Иван Ашкамакин и читал лекцию о международном положении, каждый раз в конце воздавая хвалу и благодарность за заботу о малых народах Севера великому учителю и вождю, большому другу чукотского и эскимосского народов товарищу Сталину.

Именно тогда юный Гэмо нашел тропы на вершину сопки, на кладбище на самом мысу, где, оборотившись лицом к морскому простору, можно было вообразить себя совершенно одиноким, чистым от всей этой грязи, которая окружала его в портовом поселке.

Он мысленно уезжал отсюда в дальние города, на большие зеленые просторы русских полей, на чистые поляны, окруженные деревьями. Удивительно, но он никогда не помышлял о том, чтобы побывать на острове Сивукак, на том берегу Берингова пролива, где, по рассказам бабушки Гивэвнэут, остались родичи, сгинувшие в небытие, словно умершие. Путь туда был накрепко закрыт пограничниками.

В бухте Провидения располагался их главный штаб, и однажды Гэмо пригласили туда на встречу. Перед тем как пойти в офицерский клуб, командир части рассказал гостю о системе охраны границы Чукотки. Только здесь соприкасались две великие сверхдержавы, и только здесь, между островами Большой и Малый Диомид, их разделяло пространство воды шириной в четыре километра и сто четыре метра. После выступления Гэмо спросил полковника:

— Если я правильно понял, главная задача — держать на замке границу с нашей, советской стороны?

— Совершенно верно, — ответил командир. — Наша главная задача, чтобы отсюда никто не ушел.

Встретив вопросительный взгляд, пояснил:

— Оттуда, с американской стороны, попыток перейти нашу границу за всю историю существования советской пограничной охраны были считанные единицы, да и то, строго говоря, то были не шпионы и диверсанты, а заблудившиеся охотники с Малого Диомида, еще было двое странных, полусумасшедших авантюристов. Один из них, по имени Кастро, пришел аж из Мексики…

— А вот наши, русские, каждый год пытаются сбежать. Видят на карте — вон какой узкий Берингов пролив — и прут! Зимой они просто замерзают и гибнут на дрейфующем льду. Летом — тонут.

— А что случается с теми, кого поймаете?

— Передаем в органы.

— А бывает, что мои земляки пытаются уйти туда?

Командир ответил, не скрывая своего удивления:

— Поразительно, но таких случаев на моей памяти не было… Конечно, они тайком встречаются на охоте, особенно весной, когда через пролив идет морж. Но делают это очень аккуратно. Разведка докладывает, что у них железное правило — ничего не брать! Чтобы, так сказать, не было вещественных доказательств. А сбежать за границу для местного человека — раз плюнуть, несмотря на наши заставы. Но не делают этого! Во как любят родину!

— Думаю, что не меньшую роль, — вмешался в разговор замполит, — здесь играет то, что никто из ваших земляков не хочет в капитализм. Советская власть, социализм ему могут дать все, а при капитализме местные жители Аляски вымирают от болезней, нищеты и алкоголизма.

Советская пропаганда о счастливой жизни земляков Гэмо заполняла не только страницы окружной газеты, но и книги, и брошюры, издаваемые в областном центре Магадане. Всякая негативная информация о жизни чукчей и эскимосов рассматривалась как клевета на советскую действительность и могла иметь далеко идущие последствия. И все же Гэмо решился и написал правду о насильственном выселении с мыса Дежнева науканских эскимосов и отправил статью в редакцию «Литературной газеты». Долго не было никакого ответа. В один из приездов в Москву Юрий Гэмо зашел в редакцию. Из отдела национальных литератур его направили в отдел публицистики, потом в отдел литературной жизни, писательской трибуны. Статья нашлась на столе главного редактора.

Главный редактор, известный писатель, любитель хороших сигар и элегантных галстуков, принял Гэмо довольно прохладно и высокомерно. Борис Александрович Ваковский считался человеком, приближенным к властям, и был вхож даже в кабинет престарелого Генсека.

Окутывая себя клубами ароматного сигарного дыма, глядя на посетителя сквозь затемненные стекла очков в тонкой золотой оправе, Борис Александрович заговорил отечески хрипловатым, низким голосом:

— Вы — человек, насколько мне известно, образованный… А вот понять роль писателя в современном советском обществе не можете или не хотите… Что толку в разгребании грязи и в смаковании разных упущений, которых, я признаю, хватает в нашей жизни? Долг советского писателя, я подчеркиваю, советского писателя, состоит в том, чтобы воспитать нового человека на положительных примерах. Вы учились в университете и знакомы с методами социалистического реализма. Вот и применяйте эти методы в своем творчестве, а не поддавайтесь дурному примеру некоторых наших литераторов, взявших за правило ругать все советское… Диссидентов у нас и так полно, не хватало еще, чтобы им стал чукотский советский писатель…

Гэмо слушал Бориса Александровича и вспоминал, как ездил на собаках с бабушкой в Наукан. Дорога шла под черными скалами Сенлун, и время медленно бежало в такт собачьему бегу и неспешным бабушкиным легендам. О каждой скале, ложбине, застывшем и сверкающем льдом водопаде у нее было примечательное повествование. За Сенлуном на ровном плато высоко в море отдельно стояла скала — Вечно Скорбящая Женщина. Согласно преданию — в камень превратилась жена охотника, так и не вернувшегося в родную ярангу с покрытого льдом моря. Тишина под скалами была такая, что было слышно шуршание текущего снега по льду замерзших потоков. Над нависшими обрывами виднелись развалины древних жилищ, где обитали воины, защитившие родные села от врагов. У бабушки было достаточно разума, чтобы не подчеркивать, кто именно сражался с древними чукотскими воинами. Это могли быть и русские, и эскимосы в те давние времена, когда не существовало такого понятия, как дружба народов.

Науканские родичи встречали уэленцев с плохо скрываемой досадой: приезжали в самое худое и голодное время, в середине зимы, когда зверь уходил далеко от уэленских берегов. И все же гости никогда не возвращались с пустыми руками, и часто обратный путь с отяжелевшими нартами занимал больше времени под лунным светом и сполохами полярного сияния.

Гэмо не очень любил эти поездки из-за явно унизительного их характера. Гораздо веселее было посещать Наукан во время весеннего моржового промысла, когда на берегу горели костры, а в небольшом школьном здании гремели бубны, и уэленцы и науканцы состязались в танцах и песнях, сохранившихся со времен немирного соседства.

Глядя на упитанного, гладко причесанного, не скрывавшего своего самодовольства и превосходства Бориса Александровича, слушая его ровно льющуюся речь, которую хоть печатай без всякой правки на газетных страницах, Гэмо думал о том, что он уже никогда не приедет в Наукан ни на собаках, ни на охотничьем вельботе. И, как ни странно, все, что говорил главный редактор, не вызывало внутреннего протеста, потому что нужда в новом человеке в стране была огромна и почетно было чувствовать себя среди тех, кого называли инженерами человеческих душ. Вот только где-то в глубине души таилась боль и тоска по уничтоженному прекрасному Наукану, где люди жили на уровне полета птиц, где в открытых ветрам скалах таилась часть корней самого Гэмо.

Конечно, наивно было надеяться, что такая статья будет напечатана. Маленькая несправедливость на фоне больших задач и великих достижений должна быть мужественно пережита и забыта.

Науканцы, похоже, с запозданием поняли, как их изощренно и жестоко обманули, навсегда лишив родины. Эта обида и боль выплескивалась в часы пьяного угара, благо источник напитка забвения располагался довольно близко, и зимой добраться по льду замерзшего залива Лаврентия до вожделенного магазина, где, в отличие от села, спиртное продавалось во все дни недели, для арктического охотника не представляло никакого труда. Многие добровольно уходили из жизни, иные всеми правдами и неправдами переселялись в Уэлен, бухту Провидения, пока районное начальство, напуганное необычной волной протеста и недовольства таких всегда покорных эскимосов, не выстроило им панельный дом-барак в районном центре, поселив в них науканцев.

Гэмо рассказал о своем разговоре с главным редактором «Литературной газеты» жене.

— А ты напиши об этом художественное произведение, а не статью, — посоветовала она.

Поразмыслив, Гэмо понял, что и художественное произведение на эту тему вряд ли будет опубликовано.

Наступало время, которое Гэмо определял для себя, как «междукнижие»: когда одна вещь закончена, но еще не начата следующая и неизвестно, о чем писать дальше. Мысли о творческом бессилии и бесталанности становились невыносимыми, и от них можно было убежать только в состояние опьянения. Гэмо понимал, что затягивание этого периода может закончиться для него плачевно и выйти из запоя уже будет трудно. Если бы не писательство, он давно разделил бы участь многих своих земляков-сверстников, сгинувших в небытие в состоянии алкогольного тумана. Иные потеряли свои, поначалу полученные, согласно дипломам, высокие посты в партийном и советском аппарате, другие вообще ушли из жизни.

После каждого выхода из запоя все больший требовался срок, чтобы восстановить творческое состояние, и время реабилитации иногда растягивалось на недели полного безделья и депрессии. Гэмо страшился того дня, когда он вдруг обнаружит, что больше не может написать ни слова…

Утром Валентина, почувствовав, что муж давно проснулся и беспокойно ворочается в кровати, спросила:

— Опять приснилось Колосово?

— Нет… Я вот думаю, что надо наконец кончать с питьем.

— Я была бы самой счастливой женщиной на свете, если бы ты бросил пить.

Гэмо ответил не сразу. Он вдруг вспомнил свою последнюю поездку с бабушкой в Наукан, матовый свет снежного покрова, где драгоценными алмазами блестели обломки льдин, ее легенды о происхождении предка приморского охотничьего племени от Кита-Прародителя и о бедном, обросшем шерстью тэрыкы, которого убили собственные братья-сородичи.

— Не знаю, на какое время, — ответил Гэмо, — но с сегодняшнего утра я бросаю пить и сажусь за письменный стол.

Покойная жена Незнамова родилась в религиозной семье. Внешне это была обычная колхозная семья из соседней деревни, но старшие женщины ходили по праздникам в покосившуюся деревянную церковь за семнадцать километров и брали ее с собой.

Галя росла обыкновенной советской девочкой, была октябренком, потом сразу комсомолкой, так как ее пионерские годы как раз пришлись на время немецкой оккупации.

Они обвенчались почти тайком. Были только старшие родственники со стороны невесты, так как своих близких родственников у Незнамова не было. Сама церемония произвела странное впечатление чего-то давно приснившегося, уже пережитого и виденного.

Галя принесла с собой в дом мужа икону и поместила ее так, что она не сразу бросалась в глаза. Нет, она не молилась, не крестилась, но незримое присутствие Бога в доме чувствовалось всегда. Оно проявлялось в особом настроении, которое воцарилось в доме в дни религиозных праздников, а в Пасху и Рождество отмечалось совершенно открыто на каком-то более возвышенном настрое, нежели привычные революционные праздники. Правда, это не мешало мужикам использовать святые дни для повального пьянства, впрочем как и Первое мая, и Седьмое ноября, и День Конституции, и День Победы.

Сам Незнамов не чувствовал в душе религиозности, хотя совершенно был уверен в существовании Сверхсилы и Сверхмудрости, которые не подчинялись материалистическим, марксистским догмам. Но что-то останавливало его от признания существования того Бога, в которого тихо верила Галина. Не спрашивая мужа, она окрестила Станислава, и малыш некоторое время носил нательный крест, пока не пошел в школу.

В роскошных питерских храмах, в золотом сумраке Незнамов приходил к мысли, что какие бы величественные храмы не воздвиг человек Богу, все это лишь попытки приближения к Нему, часто даже смешные и неуклюжие. Пышные одежды священнослужителей, многочисленные предметы церковной утвари не очень отличались от священных ритуальных предметов язычников. Он чувствовать, что Божественный Храм должен быть возведен прежде всего внутри самого человека, и он более важен, нежели каменная громада Исаакиевского собора, набитая драгоценностями, картинами и скульптурами. Привлечение к Богу такими способами, как церковная служба, музыка, пение, в сущности, то же самое, что ритуальные пляски и обряды язычников…

— А есть ли главный Бог у чукчей? — спросила Валентина.

— Есть, — ответил он после некоторого раздумья. — Но он очень неопределенен, никто не может в точности сказать, в каком обличье он существует. Действующими богами являются так называемые кэльэт, среди которых множество злых, с которыми человек борется: то увещевает, то отгоняет их, то кормит, то ругает… Во всяком случае, так действовали мой дядя Кмоль и моя бабушка Гивэвнэут. Когда я рос и ходил в школу, все разговоры о божествах велись только в тесном кругу семьи.

— Выходит, что главными хранителями религиозности среди чукчей были женщины?

— Я бы этого не сказал… Скорее мужчины. Но в годы моего детства это было уже очень скрыто. Особенно от русских глаз. На охоте, в тундре, между своими, обряды совершались и приносились жертвы, а вот уже в самом Уэлене нам с дядей приходилось уходить далеко во льды или же в прибрежные скалы, чтобы принести жертвы Морским Богам.

Душевное спокойствие, которое всегда сопровождало Гэмо в процессе писания, полностью овладело им, и он с увлечением писал легенду о происхождении приморского человека от Кита-Прародителя и Первой Женщины — Нау.

16

Самое нудное время года в Ленинграде — долгая осень, часто продолжающаяся до самого Нового года. Бесконечно льет дождь, низкое серое небо давит на человека, и все ожидания первого снега оказываются тщетными. Если он и выпадает, то вперемешку с холодным дождем, тут же превращаясь в грязную кашицу, стекающую в решетчатые люки вдоль тротуаров. Наверное, это лучшее время для творчества: сиди себе в теплом, уютном кабинете при ласковом свете настольной лампы.

Иногда забегут пришедшие из школы дочка, младший сын, а старший, отслужив в армии, уже настолько самостоятелен, что снисходит до беседы с родителями только если его о чем-то спросят.

Каждый раз, глядя на своих детей, Гэмо мысленно казнил себя за то, что не уделяет им достаточно времени, переложив бремя воспитания на мать. Даже летом, когда удавалось поехать в южный Дом творчества, побездельничав несколько дней, Гэмо садился за очередную рукопись.

Легенда о Ките и Первой Женщине, которую предполагалось развернуть в долгое повествование, где можно было рассказать о древних обычаях, ритуалах и сказаниях, неожиданно превратилась в довольно стремительный рассказ, уместившийся в пять печатных листов. Закончив рукопись, Гэмо послал ее в «Новый мир», не особенно надеясь на издание, считая свое произведение только подступом к серьезной книге. Ответ пришел удивительно быстро, и повесть «Когда уходят киты» с подзаголовком «современная легенда» довольно скоро появилась в печати, вызвав неожиданно теплую и хвалебную прессу, вышли и переводы на другие языки.

Гэмо испытывал чувство некоторого недоумения: те произведения, которые он считал проходными, написанными для того, чтобы заполнить паузу, порой привлекали большее внимание критики и читателя, и в них даже находили большой философский смысл, как было с «Китами». Сам же он, положа руку на сердце, ни о чем таком особенном не думал, сидя за пишущей машинкой, не делал никаких попыток глубокого философского осмысления. Да, случалось, что переживал волнение, внутренний подъем во время работы, то, что, вероятнее всего, называлось вдохновением, но такое бывало достаточно редко, а само писание было довольно тяжкой и изнурительной работой.

И все же эти спокойные утренние часы корпения над бумагой были счастливейшими часами, особенно когда неожиданно выяснялось, что написано было произведение, которое «по-новому заставило взглянуть на богатейшую сокровищницу устного народного творчества арктических народов».

Книга была представлена на государственную премию СССР, но Гэмо не обольщался и на этот счет: за годы литературной работы он неоднократно выставлялся на премии, но каждый раз окончательный список оказывался без его имени. Многие читатели и даже издатели считали его лауреатом, более того, платили ему высшую ставку гонорара, но заветной медали у него не было.

— На этот раз могут дать, — сказал опытный Леонид Фаустов, знаток закулисных сторон литературной жизни.

— А если и вправду тебе дадут Государственную премию? — предположила Валентина. — Может, тогда купим дачу?

— Лучше автомобиль, — подал голос старший сын.

— Насчет дачи — большая проблема, — сказал Гэмо. — Я тут интересовался у нас в Союзе. Партийное руководство считает, что советский человек, а тем более писатель не должен обрастать собственностью. Мол, надо расширять сеть Домов творчества и профсоюзных домов отдыха.

— Я всегда мечтала иметь собственный домик, хоть небольшой, — произнесла Валентина.

Несмотря на обилие Домов творчества и литфондовских казенных дач, каждое обращение за путевкой или наем дачи сопровождался разного рода бюрократическими процедурами, а мечта об отдельном домике грела душу и самого Гэмо. Иногда высшее партийное начальство снисходило и давало разрешение на покупку готовой или строительство новой дачи. Некоторые деятели театра, кино даже не стеснялись намекать на то, что предпочли бы ордену или премии разрешение построить или купить собственный дом.

Чтобы убедиться в том, что написал нечто стоящее, Гэмо заново перечитал «Китов». Вместо ожидаемых глубоких философских обобщений, он с щемящей болью в душе вспомнил уже давно несуществующую ярангу в Уэлене, ранний, весенний утренний обряд Опускания Байдар. Он происходил в ранний час, не столько согласно старинному обычаю, сколько из соображений безопасности: надо провести жертвоприношение и произнесение молитв подальше от глаз русских жителей Уэлена, особенно представителей властей Чукотского района.

От сладкого сна долго не хотелось отрываться, выходить в прохладный чоттагин, пахнущий теплой собачьей шерстью и дымом костра. Бабушка откуда-то доставала сберегаемые всю долгую зиму, даже в самые голодные дни, когда соскребали со стенок мясной земляной ямы и варили вонючую жижу, куски вяленого оленьего мяса, полосы желтого сача и все это мелко резала на широком деревянном блюде.

Дядя Кмоль облачатся в тонкую пыжиковую кухлянку с белым горностаем на спине. Такой же горностай с длинным хвостиком, заканчивающимся черной кисточкой, висел на спине кухлянки Гэмо. Все эти действия и приготовления происходили при полном молчании, и люди обменивались лишь самыми необходимыми словами. Те же действия, очевидно, происходили и в других жилищах Уэлена, и когда они выходили из яранги, цепочка людей уже тянулась к морскому берегу. Молодые люди отвязывали байдары, проведшие всю зиму на высоких вешалах. Засохшая кожа гремела, как оторвавшийся железный лист на крыше школы. Снятые байдары торжественно и медленно несли на берег моря, где их обкладывали затяжелевшим весенним снегом. Снег будет медленно таять и смачивать сухую, туго натянутую кожу, и к тому времени, когда море освободится от льда, она станет снова эластичной и тягучей, не боящейся острых краев плавающих льдин.

Но самый главный для Гэмо и его сверстников момент наступал, когда начиналось кормление Морских Богов.

Жертвенная пища Богам разбрасывалась сразу из нескольких довольно вместительных деревянных блюд. Надо было опередить собак и схватить как можно больше кусков вяленого оленьего мяса, кубиков желтоватого сала. Строго говоря, Богам ничего не оставалось, так как собаки сжевывали даже верхний слой снега, чуть пахнущий жертвенным угощением. Гэмо как-то спросил об этом бабушку, и она с улыбкой пояснила, что Богам вообще-то не нужна эта жертва. У них довольно и мяса, и жира. Но человек, отдавая им самое сокровенное, сохраняемое даже в самые голодные дни, показывает: они, то есть Боги, тоже должны делиться своим последним, точно так же, как делает это зависимый во всем от них человек.

Вдохновленный успехом легенды о Ките-Прародителе, Гэмо написал еще одну повесть-легенду — «Тэрыкы». Об унесенном в море на дрейфующей льдине охотнике, превратившемся в заросшего шерстью оборотня. В детстве Гэмо часто слышал о том, что тэрыкы видели то там, то тут, и даже рассказывали, что такое существо поймали пограничники науканской заставы, ранили и заперли в угольный сарай. Но когда пришли на следующего утро, то увидели вместо тэрыкы обыкновенного человека, одетого в пыжиковую кухлянку, но уже мертвого…

«Тэрыкы» была напечатана в журнале «Дружба народов», но почти не привлекла внимания критиков, занятых произведениями, где выводился представитель новой исторической общности — советский человек.

И снова для Юрия Гэмо наступило время междукнижия, которое он заполнял поездками на Чукотку и размышлениями о будущих книгах.

— Вам никогда не приходилось ощущать как бы собственного раздвоения? — спросил Незнамов Зайкина.

Они как раз пересекали Литейный проспект, направляясь пешком в Музей этнографии, что примыкал к Русскому музею на площади Искусств.

— Сколько угодно, — не задумываясь, добродушно ответил Зайкин. — Особенно с похмелья. Знаете, в моей жизни бывали такие моменты, когда приходилось крепко закладывать, особенно, когда сдавали очередное изделие. После многих бессонных ночей, надежд и разочарований, кажущихся и подлинных открытий, трепетания перед большим партийным — центральным и областным — начальством, перед Министерством обороны, командующим и еще черт знает кем — требовалась разрядка. Наш главный завод в Северодвинске, теперь это не является военным секретом. Так вот скажу вам, уважаемый Георгий Сергеевич, там умеют держать удар. Я имею в виду алкогольный. Что чистый спирт, что водка — для крепких северных парней — ерунда… Вот тогда, на следующее утро, просыпаясь у себя в номере, чувствуешь, что это не ты. Ты остался где-то в другом месте, во вчерашнем дне, а на койке лежит странное склизкое существо, которому по ошибке всунули в растрескавшуюся башку твои разжиженные алкоголем мозги…

Это, конечно, совсем не то, что имел в виду Незнамов, задавая вопрос. Сам он ни разу в жизни не напивался, хотя мог иной раз пропустить рюмку-две за вкусным обедом, любил хорошее пиво.

Он понял, что расспрашивать Зайкина о том, что он на саном деле подразумевал, не имело смысла.

Полюбовавшись на памятник Пушкину работы известного ленинградского скульптора Михаила Аникушина, Зайкин заметил:

— Это лучший памятник поэту. Лучше московского, который стоит перед кинотеатром «Россия». Вы помните памятник Ленину на Московском проспекте? Потому что их ваяла одна и та же рука.

В музейном сумраке Незнамова всегда охватывало какое-то кладбищенское благоговение, и он, понизив голос, спросил у служителя, где отдел Сибири.

Он оказался довольно обширным. Отказавшись от услуг экскурсовода, приятели пошли к чуму, на пороге которого сидел муляж тунгуса с трубкой в руке. Орудия труда, вывезенные русскими путешественниками из дальних окраин Сибири и Севера, утварь, одежда, нарты и даже целая кожаная байдара производили впечатление какого-то ненужного хлама, тщательно отобранного мусора. Возможно, что такое впечатление создавалось тем, что все эти предметы находились не в работе, не в пользовании живого человека, а являлись музейными экспонатами. На всех них лежала печать явной мертвечины, и Зайкин, искренне заинтересовавшийся устройством кожаной байдары, не понимал своего спутника, который тянул его к стендам, где были выставлены изделия мастеров знаменитой Уэленской косторезной мастерской. Костяные фигурки животных, птиц, охотников в полном снаряжении, выточенном с удивительной точностью, целые собачьи и оленьи упряжки, модели кораблей, казалось, еще хранили тепло прикосновения крепких рук мастеров.

Посетителей в музее оказалось всего несколько человек, и служитель несколько раз подходил и спрашивал, не нужны ли какие-нибудь разъяснения. Незнамов поинтересовался, есть ли в музее экспонаты, отражающие современные культурные достижения малых народов Севера.

— Конечно есть! — с готовностью ответил служитель и повел их на другую половину огромного выставочного зала.

В основном, здесь были фотографии. И старые, пожелтевшие, первых советских времен, и новые, глянцевые, цветные. Здания школ, панорама первой чукотской культбазы в заливе Лаврентия, портреты культурных, деятелей, художников, писателей.

— А вы не знаете такого чукотского писателя — Юрия Гэмо?

Служитель близоруко склонился к стендам, прочитал имена и пожал плечами.

— Может быть, он в фондах. Он из молодых?

— Да нет, примерно такого возраста, — Незнамов показал на портрет нивхского писателя Владимира Санги: вдохновенное лицо на неожиданно тонкой, высокой шее.

— Может быть, он ученый, лингвист? — предположил служитель и объяснил. — В принципе, в нашем музее не должно быть портретов живущих писателей и деятелей науки и культуры, но в данном случае Владимир Михайлович настоял и убедил нас, что в этом ничего плохого нет.

— Кто такой Владимир Михайлович? — спросил Незнамов.

— Санги.

Незнамов еще раз посмотрел на портрет. Писатель смотрел на него холодно и строго.

— Может быть, он и прав, — пробормотал Незнамов.

Выйдя на улицу, Незнамов вздохнул широкой грудью, но Зайкин, похоже, был очень доволен.

— Как мало мы знаем о своих же согражданах! — сокрушался он. — Какие-то казенные сведения о великих успехах в строительстве социализма и коммунизма… С какой гениальной точностью они рассчитали остов кожаной охотничьей байдары! Ведь, насколько мне известно: у них не было письменности. Значит, все расчеты и чертежи, если можно так выразиться, они держали в уме и руководствовались только опытом и интуицией. А эти художественные произведения! Интересно, вы заметили, что по мере приближения к современности художественная выразительность у них понемногу исчезает и появляется пресловутый социалистический реализм? По-моему, нет худшего симбиоза и более неестественного союза, чем социалистический реализм и искусство первобытного человека!

Незнамов слушал своего друга, внутренне соглашаясь с ним, поскольку он тоже почувствовал налет фальши в некоторых изделиях молодых мастеров уэленской мастерской, однако он бы не мог выразить свои мысли с такой точностью, как Зайкин. Все же он — кандидат технических наук, лауреат Государственной премии!

— Знаешь, — как бы удивляясь этому обстоятельству, — сказал Гемо секретарь Ленинградской писательской организации Анатолий Черепов, — а тебя оставили в заключительном списке соискателей Государственной премии!

Гэмо знал окольными путями, что ленинградские писатели и отдел культуры Обкома КПСС не поддержали его кандидатуры. Правда, и против активно не выступили. Просто не послали каких-то необходимых бумаг, но, тем не менее, культурная секция Комитета по премиям, в составе которой были не только писатели, но и художники, музыканты, актеры, кинематографисты, сделала все, чтобы Гэмо остался в списке. Опять же знающие люди намекнули, что это практически означает, что Государственная премия у него в кармане.

Все это скорее пугаю, чем радовало Гэмо. Но, главное, в таком состоянии напряженного ожидания он совершенно не мог работать, не мог выдавить из себя ни строчки. Валентина несколько раз спрашивала его о причине такого необычного состояния и, когда услышала признание, улыбнулась:

— Нашел из-за чего переживать! Мы жили без премии и дальше прекрасно проживем. Тебя и без нее считают хорошим писателем, и боюсь, что это может только осложнить тебе жизнь.

— В каком смысле?

— Будешь чувствовать себя обязанным.

— Кому?

— Партии и государству… Как это говорится: только благодаря заботе Коммунистической партии, ее Центрального Комитета и Советского правительства, малые народы Севера вырвались из темноты и невежества и стали на путь строительства светлого будущего… Я-то видела это светлое будущее.

Несколько раз Гэмо брал Валентину с собой в путешествия по Чукотке. То, что она увидела там, повергло ее буквально в шок, и она сказала:

— Они же вымрут, если будут так пить!

Гэмо настолько привык видеть своих земляков большей частью пьяными в районном центре бухты Провидения, в выходные дни в селах, что восклицание жены даже несколько обидело его, и он заметил:

— Русские тоже пьют…

— Русский выпьет и проспится… А потом, нас все-таки миллионы. А чукчей и эскимосов всего-то полтора десятка тысяч человек! Как же вы не видите всего ужаса, что творится вокруг?

Валентину особенно коробило и возмущало отношение приезжих к местному населению, их нескрываемое пренебрежение и высокомерие по праву покорителей Севера и первопроходцев, и роль при этом партийной и советской администрации.

— Знаешь, те твои соплеменники, которые пригрелись у власти, — сказала Валентина, — предают собственный народ. Они заботятся о своем благополучии больше, чем о своем народе.

— За свои посты держатся крепко.

— Потому что они зависимы от приезжего начальства… Если их выгонят из райкомов и райисполкомов, они пропадут, потому что больше ничего не умеют делать. Они уже не охотники и не оленеводы, изнежились в благоустроенных квартирах.

— Если я получу премию, — сказал Гэмо, — у меня будет больше возможностей влиять на дела на Чукотке… А может быть, мы вообще переедем туда.

— А вот этого тебе делать совершенно ни к чему, — решительно возразила Валентина. — Ты и так много времени проводишь на родине. А вот если поселишься постоянно — тебя или споят, или сотрут в порошок.

— Ну почему?

— Потому что для местного начальства ты неудобный человек! Ты что, не понимаешь, почему они так носятся с тобой, исполняют любую твою просьбу? Потому что ты побыл здесь — и уехал, а они остаются. И еще: времена, когда сюда приезжали романтики и подвижники, давно ушли в прошлое. Скажу больше — сюда приезжают далеко не самые лучшие люди.

Гэмо слушал жену и удивлялся тому, как она быстро разобралась в чукотских делах, и теперь он вспоминал, что местное начальство часто относилось к ней с большим вниманием, чем к нему самому. Несколько раз предлагали сшить что-то из меха в Провиденском кожзаводе, приглашали на склады, где можно было одеться с ног до головы во все дефицитное, но Валентина держалась стойко, отклоняя все заманчивые предложения и ссылалась на то, что у нее нет денег. Тогда щедро предлагали взаймы, благо северяне получали большие деньги, но слышали в ответ: нечем потом отдавать.

— Премия все же дает многое, — продолжал мечтать Гэмо. — Прежде всего — переиздания. А это деньги. На них, например, можно купить или построить дачу…

Мечта о даче была слабостью Валентины, и она соглашалась, что Государственная премия им не будет лишней.

А между тем благоприятные предвестия доносились отовсюду. Оба литературных издания — «Литературная Россия» и «Литературная газета» поместили обширные хвалебные статьи о творчестве Гэмо, по радио часто звучали его произведения, телевидение приглашало на разного рода передачи, брали интервью.

Снег не удерживался на асфальте, и город никак не мог обрести праздничного вида. Обилие красных флагов и транспарантов, расцвеченный вымпелами на вечной стоянке революционный крейсер «Аврора», гирлянды электрических лампочек, развешанных поперек улиц, грязная снежная жижа, с журчанием уходящая в канализацию… и непрерывный дождь со снегом не способствовали праздничному настроению жителей колыбели революции.

Решение Комитета по Государственным премиям объявлялось в канун годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, и, разумеется, Гэмо ожидал этот день с таким нетерпением, что потерял и сон, и аппетит. Несколько раз порывался выпить, но нежелание показать свою слабость перед женой удерживало его.

Гэмо уселся перед телевизором ближе к девяти часам, когда транслировалась информационная программа «Время».

Пропуская мимо ушей сообщения о трудовых успехах страны, коллективов трудящихся, посвятивших свои достижения наступающему главному празднику страны, он весь напрягся, когда диктор торжественным голосом начал читать постановление Центрального Комитета КПСС и Совета министров о присуждении Государственных премий в области литературы и искусства. С каждым произнесенным именем сердце у Гэмо сжималось до боли. Но вот были названы все новые лауреаты, а своего имени он так и не услышал. Может, он пропустил в волнении?

Всю ночь он ворочался в постели, а поутру, едва дождавшись открытия киосков, отправился за газетами. Накупив ворох центральных и местных, еще в лифте начал разворачивать их.

Потом, уже дома, закрывшись в кабинете, Гэмо изучил Постановление от первой до последней строчки, словно его имя каким-то образом могло затеряться среди других счастливчиков. Он даже изучил списки тех, кто получил премии за кино, архитектуру, живопись и музыку: может, его по ошибке отнесли не туда? Но тщетно. Не было даже близкого намека на его имя. Еще раз, внимательно прочитав список писателей, удостоенных высокой премии, Гэмо обратил внимание на то, что в нем возникло имя узбекского поэта Рамза Бабаджана, которого ранее, в предварительных списках не было. Ясно было, что оно появилось в последнюю минуту и Комитет отдал узбеку предпочтение перед чукчей.

От чувства обиды, унижения слезы подступили к горлу, и на вопрос Валентины, что случилось, он молча протянул газету.

— Я другого и не ожидала, — спокойно сказала она. — Удивительно не то, что тебе не дали премии, а то, что ты так переживаешь… Хочешь вина?

— Нет уж! — громко, почти криком ответил Гэмо. — Я не буду из-за этого напиваться! Как-нибудь переживу!

— Вот и молодец! — весело произнесла Валентина. Она с одобрением посмотрела на мужа, и у Гэмо несколько отлегло от сердца.

Нельзя сказать, что Гэмо так уж равнодушно пережил свою неудачу. Обида сидела глубоко в сердце и, бывало, неожиданно давала о себе знать.

После Нового года Гэмо был в Москве по издательским делам. Он зашел в Союз писателей и на просторной площадке второго этажа Правления столкнулся с Георгием Мокеевичем Марковым, тогдашним председателем Союза писателей и заодно Комитета по Государственным премиям.

Он тепло поздоровался с Гэмо и пригласил к себе в кабинет. Попросил секретаршу принести чаю. Спросил о творческих планах, об изданиях. Когда был выпит чай, Георгий Мокеевич виновато произнес:

— С твоей премией получилось вот что. Список уже лежал на подписи у Председателя Совета министров. Но тут позвонил Первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана и сообщил, что республика в этом году собрала рекордный урожай хлопка. Надо отметить и узбекскую литературу, которая сыграла не последнюю роль в поднятии трудового настроения хлопкоробов… Вот так… Политика, ничего не поделаешь… В следующий раз, обещаю, я все сделаю, чтобы тебе дали премию. Ты ее заслужил давно.

Гэмо вздохнул и сказал:

— Ничего не выйдет.

— Почему? — удивился Георгий Мокеевич.

— Потому что на Чукотке никогда не вырастет хлопок!

Незнамов уже не искал самого Юрия Гэмо, даже его следов, а лишь пытался себе представить его городское окружение. Он отказался идти в другой Музей этнографии, Кунсткамеру, где, по словам Зайкина, находился хороший отдел первобытных народов не только Сибири, но и всего остального мира.

— Как-то все это не очень хорошо, — заметил Незнамов.

— Что не хорошо? — не понял Зайкин.

— Представьте себе музей, где экспонатами были бы мы с вами… Муляжи, или чучела, или восковые фигуры с табличкой: «Интеллигенты времен перестройки и возникновения рыночных отношений в России».

Зайкин немного подумал и согласился: — Да, верно: это не очень хорошо… Мне как-то это не приходило в голову.

Незнамов теперь полюбил бродить по городским паркам. Позади «Спаса-на-Крови» он входил в Михайловский сад, оттуда шел на Марсово поле, и, пройдя открытые торжественные зеленые просторы, окаймленные старинными зданиями, пройдя через мостик, входил в сумрак Летнего сада. Он, не спеша, проходил мимо античных статуй, вглядываясь в выщербленный от времени и непогоды мрамор, старался не думать ни о чем, а просто впитывал в себя настроение этого зеленого острова посреди большого шумного города.

Сумрак леса и сумрак парка были совершенно разными, и окрестные леса Колосово, глухие и темные, не шли ни в какое сравнение с декоративной зеленью городских садов.

Каково было Гэмо очутиться в замкнутом пространстве, ограниченном высокими деревьями, закрывающими горизонт? Незнамов пытался представить себе его ощущения, но почему-то этого не получалось, и вместо этого приходили на память собственные переживания военных времен, когда в колосовских лесах слышались выстрелы и гремели взрывы. Немцы боялись леса и нещадно расправлялись с теми, кого подозревали в связях с партизанами.

Несколько дней проведя в Эрмитаже и Русском музее, Незнамов почувствовал тяжелую усталость от такого обилия впечатлений, от картин в золоченых и бронзовых рамах, блеска красок, роскоши дворцовой обстановки. Порой его голова буквально раскапывалась к концу дня, и сон долго не шел в растревоженное сознание.

То, что в его мыслях всегда присутствовал его двойник, — во благо или признак его неполноценности? Может быть, это раздвоение — причина вечного недовольства собой и неуверенности, способен ли он к более важной и содержательной деятельности? И почему эти мысли никогда раньше не приходили к нему, а появились только в эти дни, когда он приехал в Петербург пройти по следам. Юрия Гэмо? И эта постоянная, неутихающая, то усиливающаяся, то слабеющая боль в сердце, когда вдруг дыхание становится коротким, словно резко уменьшается вместимость легких? Этого раньше тоже не было, и вообще Незнамов никогда не жаловался на свое здоровье и на своей памяти никогда не брал больничного листа.

Каждое приближение к Юрию Гэмо отзывалось болью в сердце — это Незнамов приметил, у него даже появилось предчувствие некоей опасности, и все чаще думалось: а не прекратить ли все и уехать к себе в деревню Тресковицы, в свой дом на краю села, утонувший в высоких травах? Но неподвластная ему и его сознанию сила продолжала держать его в этом раскаленном необычным летним зноем городе.

Из Иностранной комиссии Союза писателей пришло извещение о том, что Гэмо присуждена международная итальянская литературная премия «Гринцане Кавур» и надо лететь в Милан за ее получением.

— Ну вот, — сказала Валентина, — а ты переживал, когда тебе не дали Государственной премии… Много ли советских писателей удостоены иностранных литературных премий? Даже те, у которых и Сталинская, и Ленинская, и Ленинского комсомола?

Поездка в Италию показалась Гэмо сказкой.

В кабинете основателя издательства и собирателя деревянных морских скульптур, которые прикреплялись к бушпритам парусников, он давал бесконечные интервью репортерам итальянских газет. Выяснилось, что хотя Гэмо считается уже лауреатом премии «Гринцане Кавур», он должен участвовать еще в окончательном туре вместе со знаменитым бразильским писателем Жоржи Амаду. Напрасно Гэмо пытался убедить владелицу издательства синьору Джанкарло Мурсию отказаться от такого неравного и обреченного для него на неудачу соревнования. Матрона-издательница была непреклонна.

Сама церемония окончательного выбора главного лауреата происходила в средневековом городе Альба, на фоне древних развалин. К удивлению Гэмо, он оказался главным лауреатом и на радостях крепко напился прекрасным белым итальянским вином.

К радости примешивалось удивление и ощущение какой-то ошибки. Проснувшись поутру в номере гостиницы, Гэмо еще раз достал диплом и чек на внушительную сумму.

Можно посмотреть Италию, побывать в Венеции и накупить кучу подарков Валентине и детям.

Венеция походила на когда-то приснившийся сон, оставшийся в отрывках и слишком прекрасный, чтобы воспринимать его всерьез. Единственное, что портило впечатление — это запах затхлой воды из многочисленных каналов и протоков, да запах горелого бензина от моторных лодок, неожиданно напомнивший уэленский берег в летнюю пору, когда возвращаются вельботы с моржовой охоты и люди несут еще не остывшие моторы наверх, в колхозную мастерскую.

В поезде Венеция — Рим Гэмо пошел в вагон-ресторан выпить пива. Он почти до самого Рима сидел у окна, всматриваясь в жизнь Италии, такой далекой, недостижимой, как сказочная страна карликов и великанов, где происходили необыкновенные события, неуместные в жизни обыкновенных людей.

Невероятно тянуло домой, в Ленинград, на Чукотку, к родным, и, если бы не фиксированный день вылета на аэрофлотовском билете, он бы сел на ближайший самолет.

Вернувшись в свое купе, Гэмо обнаружил исчезновение чемодана и двух сумок с подарками. Он вызвал проводника, кое-как объяснил случившееся, на что проводник, хотя и на своем родном итальянском, но удивительно понятно сказал:

— Это Италия, и здесь надо смотреть в оба!

17

Старший сын, Сергей, переехал в собственную комнату и устроился работать на Фарфоровый завод имени Ломоносова. Младший, Александр, увлекся фехтованием и повесил над своей постелью рапиру. Дочка училась в школе. Будучи девочкой послушной, она безропотно закончила музыкальную школу, но, сдав экзамены, закрыла крышку пианино и после ни разу близко не подходила к инструменту. Пока она интенсивно занималась французским языком, собираясь поступать на филфак Ленинградского университета. Дети к Чукотке большого интереса не проявляли, хотя при получении паспортов они дружно объявляли себя чукчами.

Поглядывая на детей, Гэмо поражался про себя прожитому, неожиданно большому, отрезку времени, и только тогда у него возникало ощущение собственного, уже немалого возраста.

— Подожди, вот пойдут внуки, — заметила на его признание Валентина, сохранявшая свой моложавый вид, хотя не прилагала к этому никаких усилий.

Очень долго Гэмо числился среди молодых писателей, до последних лет. Скорее всего это происходило оттого, что верхний предел возраста молодого литератора все время поднимался, и многие, кому было уже за пятьдесят, все еще относились к комсомольскому активу.

Время делилось между Чукоткой и Ленинградом. Ранней весной Гэмо улетал в Анадырь, оттуда в бухту Провидения. Иногда к нему присоединялась Валентина, и они проводили значительную часть лета, путешествуя вдоль побережья Чукотского полуострова на попутных катерах, гидрографических шхунах и охотничьих вельботах.

Когда начинался рунный ход лосося, перебирались в Анадырь и на правах местного населения ловили рыбу, немного заготовляя впрок, чтобы увезти с собой в Ленинград несколько соленых кетин и банку собственноручно засоленной икры.

Гэмо любил гулять по старому Анадырю, вспоминая годы, проведенные в педагогическом училище, все еще сохранившемся длинном, приземистом деревянном здании, в котором теперь помещалось общежитие строителей. За рекой Казачкой, на склоне холма вырос новый Анадырь, застроенный пятиэтажными каменными домами.

— Здесь стояли две металлические мачты, возведенные строителями Транссибирской телеграфной линии еще до революции, — рассказывал жене Гэмо. — Под ними стояли бараки. Осенью сорок седьмого года мы эти бараки отремонтировали и поселились в них. Наш умывальник как замерз в середине сентября, так до конца мая и не оттаивал.

— Как же вы умывались?

— Снегом… Раз в неделю топили баню. Она располагалась вон там, по дороге в совхозный поселок. Бывало, войдешь в жаркий пар, а под ногами лед, не успевший растаять с последней помывки. Поэтому мылись мы в калошах, чтобы не отморозить ноги.

На берегу Анадырского лимана, в мутной воде которого плыли огромные косяки лосося, чтобы отложить в верховьях великой чукотской реки икру, Гэмо иногда в мыслях обращался к зеленым лесам, окружившим Колосово, деревне Тресковицы, часто видел и чувствовал себя на улице районного центра, за столом ответственного редактора районной газеты… Начинало ныть сердце, и он громко окликал Валентину, хотя она стояла рядом.

— Когда я учился в педучилище, главной нашей зимней едой была кета во всех возможных видах, — рассказывал Гэмо. — Первая — это соленая. Самые вкусные части — брюшки. Их можно есть вареными, а можно и сырыми, вымачивая в воде, чтобы не были сильно солеными. Потом разного рода вяленые рыбины-балыки, юкола…

— Не так уж плохо, — заметила Валентина.

— Но как надоедала эта рыба за зиму! Не то что есть, смотреть на нее было противно! Мы мечтали хотя бы о крохотном кусочке оленьего, нерпичьего, моржового, любого мяса!.. Но даже рыбы тогда было мало, и мы всегда ходили голодными…

— Про голод ты мне лучше не говори, — вздохнула Валентина.

Гэмо знал: жена не любила вспоминать блокадные годы в осажденном немцами Ленинграде, когда буквально на ее глазах от голода умерли мать, отец и брат…

Надежды на то, что поездки на родину дадут новый творческий импульс, не оправдались: последнее время Гэмо маялся, пытаясь нащупать новый путь в своем творчестве. Обращение к прошлому как бы исчерпало себя, а современный материал таил опасность. Действительность оказалась не столь безоблачной и радостной, как о том говорилось в пропагандистских книгах о народах Севера, прошедших славный путь прямо от первобытности в социализм.

В начале пятидесятых годов всех чукчей и эскимосов в прибрежных селах переселили в деревянные дома, не подумав как следует, какое жилище требуется сегодняшнему северянину, все еще живущему охотой на морского зверя, имеющего упряжку собак. В новом доме негде было разделать добычу, некуда поместить мерзнущих на студеном ветру собак.

С неловкостью Гэмо вспоминал некоторые свои произведения, где приветствовал прощание с ярангой, как начало действительно новой жизни родного народа. Что-то было не совсем так. В деревянном доме, одетый вместо меховой кухлянки в засаленный ватник, бывший гордый морской охотник, нынче работник зверофермы, оставаясь чукчей, терял свою самобытность, становился неуверенным в себе, жалким и до крайности падким к алкоголю.

Гэмо остерегался приезжать в села в субботу и воскресенье, потому что именно в эти дни, согласно планам беспощадной борьбы с алкоголизмом, для местного населения продавали спиртное, а в остальные дни в каждом доме варили брагу, изощряясь в изобретении хмельных напитков, используя для этого не только обычные продукты, но даже томатный сок, который в изобилии завозился на Чукотку в огромных трехлитровых стеклянных банках. Все грозные предписания властей по поводу искоренения браговарения оставались пустым административным окриком.

Однажды Гэмо с Валентиной полетели к знакомому оленеводу, недалеко от бухты Провидения. Олени Тутая паслись на плато, служившем водоразделом между Тихим и Ледовитым океаном. В круглом вертолетном окне мелькали и слепили глаза многочисленные озерца, как осколки гигантского разбитого зеркала. На холмах лежали пятна нерастаявшего снега, резко подчеркивая яркую зелень и каменистые осыпи. В долинах почти высохших рек росли довольно высокие кустарники стланника, полярной березы и ивняка.

С высоты полета стойбище мудрено было заметить, а сами олени находились довольно далеко от жилищ, располагаясь по краям большого снежного пятна.

Когда огромные винты остановились и тишина подступила к машине, послышались встревоженные человеческие голоса. Гэмо узнал Тутая, здоровавшегося с летчиками и пытавшегося еще издали разглядеть гостей.

Обнимая друга, он с облегчением произнес:

— Уф! Я-то думал: комиссия по браге приехала…

Власти категорически запрещали привозить в тундру спиртное, но летчики вертолета, не таясь от писателя, меняли бутылку на свежее мясо, пыжиковые шкурки.

Валентина с любопытством озиралась в полутьме чоттагина тундровой яранги.

Прямо перед ней открывалась, похожая на уютное гнездо гигантской птицы, внутренность мехового полога с погашенным каменным светильником. Как, наверное, тепло и уютно чувствует себя человек, вошедший в такое жилище из ледяной, пронизывающей пурги! Выстланные на полу меховые шкуры звали прилечь, отдохнуть.

Посреди холодной части яранги, называемой чоттагином, горел небольшой костерок и на нем пыхтел паром закопченный чайник.

— Когда я вспоминаю свое детство, Уэлен, чаще всего мне приходит на память меховой полог, эти мягкие постели и глубокий сон с цветными снами, — тихо сказал Гэмо. — В новых домах нет такого уюта, даже если они обставлены самой современной мебелью…

— Еще несколько лет, — тихо произнесла Валентина, — и это уйдет в небытие, в забвение.

— Может быть, — не сразу ответил Гэмо, — но все равно останется в сознании даже у тех, кто никогда не жил в яранге… Бремя забвения будет смутно тревожить их души.

— Дай Бог, — ответила Валентина, почувствовав правоту и справедливость сказанного: бремя забвения — нелегкая, но неизбежная ноша человека.

Иногда после таких поездок Гэмо писал статьи, но печатать их было очень трудно, так как их содержание шло вразрез с установившимися стереотипами о счастливой жизни северян.

Неудовлетворенность собственным творчеством с годами нарастала, и Гэмо чаще стал обращаться к сохранившимся в памяти легендам и сказаниям, перелагая их на современный лад.

Однажды его осенила удивительная мысль: а что если написать полностью выдуманный, основанный только на воображении, роман о своем двойнике, ответственном секретаре районной газеты «Колосовская правда» Георгии Сергеевиче Незнамове? Мысль эта отозвалась болезненным уколом в сердце, но порой снова возникала…

Кстати, появление произведения, основанного на другом материале, послужило бы доказательством истинного профессионализма и заткнуло рот тем критикам, которые утверждали, что Гэмо эксплуатирует естественное любопытство читателя к экзотике и необычному образу жизни.

— А тебе не скучно со мной? — спросил он как-то жену.

Валентина пристально посмотрела на мужа. Взгляд у нее был такой, что выдержать его стоило большого труда. Во времена, которые Гэмо мысленно называл «время большого пития», он побаивался не словесных упреков, а именно этого взгляда, проникающего, казалось, до самых глубин души.

— С тобой мне никогда не бывает скучно, — ответила со слабой улыбкой Валентина. — Мы столько прожили вместе, столько перестрадали и перечувствовали, что порой мне кажется, нам не нужно слов для общения… Достаточно быть рядом, видеть друг друга, а ночью — слышать дыхание.

Каждый раз, заканчивая очередную рукопись, Гэмо планировал несколько месяцев посвятить семье, жене, но проходило всего несколько дней, и он садился за очередную вещь, не в силах справиться с искушением чистого листа.

— Когда мне стукнет шестьдесят лет, — обещал Гэмо жене, — я ровно год не буду писать.

Шестидесятилетие он отметил в бухте Лаврентия.

Вообще-то он стремился в родной Уэлен, но в начале марта предвесенние пурги и ненастья не выпускали в небо ни самолетов, ни вертолетов. В номере «люкс» районной гостиницы по ночам пищали и шуршали крысы, в огромном туалете, где рядом стояли два фаянсовых унитаза, они взбирались по скользкому краю и пили воду. Приходилось после включения света некоторое время ждать, чтобы эти представители новой арктической расы животных спрятались в норах, прорытых в деревянных плинтусах.

В день рождения Гэмо пригласил на чаепитие бывших науканцев, переселившихся из Нунямо в районный центр, в специально построенный для них дом. Здесь мужчины пробавлялись случайной работой — подносили товар к магазинам из складов, долбили смерзшийся уголь из куч, наваленных на берегу залива, чистили туалеты. Гордые китобои чувствовали себя неловко на такой работе и в трезвом виде, что случалось довольно редко, явно стеснялись писателя.

Но на юбилейное чаепитие пришли почти принаряженные, некоторые даже успели постричься. Уже много лет Маргарита Глухих, уроженка Наукана, неимоверными усилиями пыталась сохранить хотя бы песни и танцы, которыми еще недавно славилось эскимосское селение на берегу Берингова пролива. На летних песенно-танцевальных празднествах, приуроченных к добыче кита, науканцы пользовались неизменно большим успехом. Эти мелодии Гэмо помнил с детства, и сейчас он вспоминал, как мама пела вполголоса, прикрыв глаза своими густыми черными ресницами. Низкий холодный ветер гонит поземку по застругам, в небе — незатухающая красная полоса утренней зари плавно переходит в вечерний закат, который долго будет гореть, подсвечивая снизу сполохи полярного сияния. Материнские песни воскрешали в памяти недолгие летние, теплые дни в Уэлене, напоминали, что какой бы холодной ни была зима, придет тепло, растают снега и синевато-студеное безмолвие разбудят птичьи крики, шум морского прибоя и утробное мычание моржовых стад.

Старый Никуляк, когда-то сильный и смелый китобоец, стоявший на носу мчавшегося за морским великаном вельбота с гарпуном, словно стряхнув с себя годы и болезни, вызванные неумеренным потреблением дурного веселящего напитка, исполнял вечный танец Берингова пролива — Танец Охотника.

Вспоминали молодость, время надежд на светлое и прекрасное будущее.

— Когда я пела русские пионерские песни, мне казалось, что еще немного — и даже в Наукане вырастут сады, — грустно улыбалась Маргарита Глухих, показывая ровный ряд стальных зубов. — А вместо этого…

— Обманули нас, — выдохнул Никуляк, и Гэмо ощутил явный запах спиртного.

Переглянувшись с Валентиной, он вынул из припасенной сумки несколько бутылок. Отставили в сторону чашки с недопитым чаем, печенье и конфеты, достали рыбу и сушеное моржовое мясо, и юбилейный пир, словно получив второе дыхание, ожил, наполнился смехом и шутками. Никто больше не грустил, вспоминали только прекрасное и радостное, школьные дни, первых русских учителей, путешествия «на материк», полные чудных приключений, когда, отстав от поезда, незадачливые путники пытались его догнать пешком… И все же к концу вечера не избежали грустной темы, вспомнив умерших своих сверстников. Никто в тот вечер не напился, не потерял человеческого облика, но расходились все равно в тишине, прощались так, словно больше никогда не увидятся…

Незнамов снова получил записку с предложением, как было написано в ней, «интимной услуги». Читая эти казенно-вежливые слова, словно списанные из газетной полосы, он представлял этих длинноногих красавиц, удивительно скромных и тихих, проплывающих мимо, как красивые аквариумные рыбки, оставляя за собой запах манящих духов. Среди них попадались весьма примечательные: очевидно, тот, кто руководил этим бизнесом в гостинице «Октябрьская», старался учитывать все вкусы клиентов. А клиенты были. Некоторые из них просто подходит к слоняющимся со скучающим видом девушкам, но каждый раз, неизвестно откуда, появлялся рослый вежливый парень и брал на себя все переговоры. Среди девушек были толстые и худые, высокие и низенькие, на вид простушки и интеллигентные, студенческого вида, в очках. Попадались весьма пожилые, очевидно, и на них был спрос.

Утреннее желание не проходило, наоборот, усиливалось, заставляя болезненно ныть мужское естество. Незнамов удивлялся этому своему состоянию, которого давно не испытывал, полагая, что с возрастом у него окончательно атрофировалась мужская сила. С некоторым смущением прислушивался к своему внутреннему состоянию и никак не мог усилием воли прогнать видения гостиничных див, порхающих в вестибюле. А почему ему не воспользоваться этими самыми услугами? Ведь он свободный человек, вольный делать все, что захочет. Он не причинит удовлетворением своего естественного желания кому-то вред. Конечно, это стыдно и совестно, но только перед самим собой.

Как-то, по сложившейся традиции, Незнамов пил утренний чай в буфете, как всегда, с Зайкиным. За дальним столиком сидели две девушки явно из отряда «сексуальных услуг».

— Куда смотрит здравоохранение, ведь эти девушки наверняка больны? — произнес как бы между прочим Незнамов.

— Не скажите! — возразил Зайкин. — Они очень строго следят за своим здоровьем, необыкновенно чистоплотны, часто бывают у врача. А потом, они никогда не позволяют себе иметь дело с мужчиной без презерватива. Это как закон. Нет презерватива — нет удовольствия.

— Вы, наверное, уже многих знаете?

— Да уж поневоле, — ответил Зайкин. — Многие из порядочных семей… Скажу по секрету, среди них есть замужние, добропорядочные домохозяйки… Они тут неплохо подрабатывают. Довольно много студенток, девушек из других городов и даже ближнего зарубежья… Словом, на все вкусы… Что это вас так заинтересовали эти пташки? — игриво спросил Зайкин. — Хотите сами попробовать?

— А почему нет? — ответил Незнамов. — Человек я давно холостой, считай, четыре десятка лет, да и не бедный…

— Сто долларов за два часа, — тоном знатока сообщил Зайкин.

Девушки закончили завтрак и прошли мимо, дружелюбно кивнув Зайкину.

— Зоя Петухова, вон, чернявая, моя давняя знакомая. Она с Васильевского острова. Работала после Института культуры инструктором райкома комсомола, в конце концов пришла сюда. Ребенок у нее. Была замужем. Парня убили в Чечне…

Несколько дней Незнамов с особым вниманием присматривался к девушкам в вестибюле гостиницы, ловя себя на том, что он как бы примеривал к себе то одну, то другую. Проходя мимо них, чувствовал, как кровь бросается в лицо, и отворачивался, чтобы они не заметили его волнения. Он пересчитал деньги и удивился, как много у него осталось: хватит не на одну и еще останется… Но эти болезни… Говорят, что бывают случаи, когда и презерватив не спасает. Особенно от этой, новой, страшной… и слово страшное: «Спид».

Утром в постели он переключался на воспоминания о своей молодости, как неуверенно и с опаской ухаживал за девушками, опасаясь показаться смешным и неумелым. Большинство послевоенных девчат успели познать торопливую любовь с молодыми солдатами, счастливо избежавшими гибели на фронте, и поэтому привлечь их внимание стоило труда. Более всего Незнамов страдал от убожества своей одежды. Та, что была выдана в детском доме, подчеркивала его сиротское происхождение, и самой большой мечтой его в те времена было сменить одежду, чтобы ничто не указывало на его пребывание в детском доме. То, что продавалось в районном универмаге, стоило больших денег, и с первой же получки он купил себе брюки и модную тогда куртку «москвичку» на молнии.

Новая одежда придала смелости, и Незнамов пошел на танцплощадку. Там-то он и увидел Галину, которая жалась к заградительной сетке, смущаясь и опасливо оглядываясь вокруг. Кавалеры, большинство из которых были в гимнастерках, офицерских кителях, широкоплечих пиджаках:, обходили ее, приглашая более рослых и ярких девушек, а она смущенно отводила разочарованный взгляд в сторону. Когда хриплая радиола исторгла из черного ящика возбуждающие звуки модного тогда танца «Рио-Рита», веселого латиноамериканского фокстрота, которому Незнамов научился у себя в детском доме, он решительно пошел к девушке и пригласил ее. Она испуганно посмотрела на парня, не зная, что и ответить. Пришлось буквально оторвать ее от стены. Неожиданно они вдруг почувствовали, что им хорошо и ладно в танце, и легкий вздох разочарования вырвался из девичьей груди, когда закончилась музыка. Но после этого танца они протанцевали и весь оставшийся вечер. Галина как-то распрямилась, и некоторые парни, получая отказ от нее на танец, с удивлением оглядывали его, несостоявшегося студента, литературного сотрудника районной газеты «Колосовская правда».

С того вечера Георгий и Галина больше не расставались. Мать Галины работала уборщицей в райисполкоме, отец погиб на фронте, в самом начале войны. Девочка провела все годы в оккупированной немцами деревне, недалеко от той, в которой родился Незнамов. Поженились через год, и во все время недолгой семейной жизни ни разу надолго не расставались. Даже уезжая в командировки, Незнамов старался построить свой маршрут так, чтобы к вечеру оказаться дома, благо район был сравнительно небольшой.

После рождения сына и получения квартиры Незнамов чувствовал себя счастливейшим человеком на земле и, хотя считал себя атеистом, благодарил Бога за ниспосланное счастье.

Несколько лет после смерти жены Незнамов вообще не мог смотреть на женщин. Облик жены всегда стоял перед его глазами, он слышал ее голос по ночам, просыпаясь в испарине, вслушиваясь в напряженную тишину. Голос сына так походил на Галин, что в детстве тот часто удивлялся неожиданно бурному взрыву чувств отца, который ни с того ни с сего хватал сына, прижимал к себе и горячо целовал, заливаясь слезами.

За сорок с лишним лет вдовства у него было всего лишь несколько случайных, мимолетных связей, хотя находились женщины, которые имели на него серьезные виды. Но довольно скоро убеждались, что Незнамов навсегда предан памяти покойной жены, чьи портреты висели в каждой комнате его квартиры.

Интересно, сумеет ли он, грубо говоря, переспать с проституткой? От этой мысли ему стало жарко, и от стыда он даже не мог смотреть на себя в зеркало во время утреннего бритья.

Но несколько дней Незнамов провел в напряжении, порой бывал довольно близок к решительному действию. Он даже на некоторое время перестал ходить по стопам своего двойника. Искушение иногда было настолько сильно, что рука сама тянулась к телефону, он несколько раз даже набирал заветный номер и, помолчав, клал трубку на место.

Потом приходила мысль о том, что лучше уехать, прекратить это странное пребывание в Петербурге, бесплодные поиски несуществующего двойника, без которого мир стоял и будет стоять во веки веков, нисколько не обеднев при этом духовно.

Проходя как-то по коридору, здороваясь с дежурной по этажу, Незнамов представил себе, как в его номер сутенер ведет девушку. Она идет как на заклание, а дежурная удивляется: вроде бы приличный старик, а туда же… Да, если он совершит такое, он больше не сможет смотреть в глаза не иго что дежурной по этажу, но и самому себе! Это дойдет в конце концов и до Зайкина: смотритель туалета аккумулировал все новости гостиницы, с ним делились и дежурные по этажам, и администраторы, и даже мрачные охранники с иностранной надписью на рукаве SECURITY.

Все эти размышления окончательно отвадили Незнамова от мысли пригласить проститутку, но самое удивительное — и желание, особенно мучившее его по утрам, исчезло.

— Помнишь, — сказала мужу Валентина, — ты меня спросил: не скучно ли мне с тобой? А вот тебе как со мной?

— Не знаю даже как и ответить, — не сразу нашелся Гэмо. — Я никогда об этом не задумывался. Одно только твердо могу сказать: мне с тобой хорошо. Когда тебя нет, я чувствую какое-то беспокойство, не нахожу себе места, а писать так вообще не могу…

— Когда я слышу — тот писатель разошелся, того бросила жена — я понять не могу… То есть понимаю, что бывают такие ситуации, когда уже невмоготу жить вместе, но прожить столько лет и вдруг разойтись?..

— Я об этом думал, — отозвался Гэмо. — Мне кажется, мы стали как бы единым существом.

Но младший сын уже расходился с женой, на которой женился в восемнадцать лет. Может быть, в таком молодом возрасте это переносится легко и незаметно. Но представить себя без Валентины Гэмо не мог, такая мысль ужасала его, и он старался об этом не думать.

В последние дни сны о Георгии Незнамове безо всякой причины стали часты, и иногда они были так живописны и подробны, что, проснувшись, Гэмо довольно долго приходил в себя. Он уже примирился с этим неизбежным злом, тем более, что такие сновидения внешне никакого вреда не приносили, лишь рождая удивление перед человеческой природой и любопытство — до каких пределов может продлиться такое состояние двойственного существования? И еще одна мысль пришла как-то Гэмо: может быть, неполнота его таланта происходит оттого, что он как бы раздвоен и, следовательно, раздвоены и его собственные творческие способности?

Среди почти трех десятков написанных книг он не мог назвать ни одной, которой он был бы удовлетворен и мог сказать, что в этой вещи он воплотил все, что замышлял в начале работы. Это его угнетало больше всего, даже больше, чем привычные сновидения, где он видел себя литературным сотрудником районной газеты «Колосовская правда». Может быть, он был бы более творчески счастлив в этой должности? Когда совсем станет худо, можно поехать на Чукотку и устроиться в какой-нибудь районной газете. Например, в бухте Лаврентия.

В 1946 году на пути в Ленинград Юрий Гэмо остановился в районном центре. Раньше здесь располагалась так называемая культурная база, изобретенная большевиками для укрепления цивилизованной жизни среди туземцев Чукотского полуострова. Здесь находились больница, типография, школа-интернат и питомник для разведения элитных ездовых лаек.

Перед самой войной административный центр перевели из Уэлена в Лаврентия и длинные деревянные дома запестрели вывесками учреждений.

Несколько дней в ожидании попутного транспорта в бухту Провидения Гэмо томился в райцентре, исходил вдоль и поперек его единственную улицу, протянувшуюся по зеленой тундре, перерезанной полноводной речушкой, сбегающей с соседних холмов. Он подолгу смотрел в грязное окно, как наборщик-эскимос Алим «клевал» из ячеек наборной кассы по буковке и складывал целые слова. Однажды наборщик вышел и спросил:

— Интересно?

— Очень!

— Заходи!

Он познакомил Гэмо с главным редактором, низеньким рыжим тангитаном Наумом Разбашем. Поглядев на парня, Наум спросил:

— Хочешь заработать?

В эти дни Гэмо испытывал большую нужду в деньгах, почти голодал, если бы не дальний родственник, устроившийся надзирателем в местную тюрьму: он иногда подкармливал земляка в тюремной столовой, где кроме него ели непривычную кашу двое заключенных — убийца из Нешкана, задушивший в припадке ревности молодую жену, и русский парень, отбывавший срок за изнасилование несовершеннолетней.

Надо было покрыть белой известью недавно оштукатуренный домик редакции. Работа, поначалу показавшаяся пустяковой, на поверку оказалась не такой уж легкой. Жидкая известь обильно стекала с длинной палки с кистью и попадала в рукав.

Зато белый домик сразу же обрел праздничный вид, и Наум Разбаш щедро расплатился с маляром. Гэмо никогда в жизни не держал в руках столько денег. Первым делом он направился в столовую и съел два обеда. Обедавший с ним наборщик Алим предостерег:

— Можно заболеть… Надо есть понемногу.

Но Гэмо не заболел. Теперь он ел вволю, а остальное время проводил в полюбившейся ему редакции, наблюдая за рождением чуда — печатного слова на большой белой странице газетного листа.

Кто знает, может, оттуда идет ниточка к ответственному редактору газеты «Колосовская правда»…

Незнамов разузнал про факультет народов Севера при Санкт-Петербургском педагогическом университете. Он находился на улице Стачек, за Нарвской заставой, в глубине квартала.

Давно не ремонтированное здание могло бы быть роскошным помещением, но, видно, некому заступиться за молодых северян, получающих образование в городе на Неве.

Через огромные, когда-то застекленные двойные скрипучие двери Незнамов вошел в полутемный вестибюль. В глубине поблескивала тусклой лампочкой будка вахтера, рядом — подобие металлического турникета.

При виде такого убожества Незнамову расхотелось входить внутрь.

Он встал поодаль и стал наблюдать за входящими и выходящими студентами.

По случаю летнего времени их было не так много. Незнамов вглядывался в каждое лицо, стремясь угадать, кто же из них чукча. На первый взгляд они были на одно лицо, но это было первое впечатление. Через какое-то время Незнамов начал различать их. У одних были ярко выраженные монголоидные черты, другие по своему внешнему облику более походили на североамериканских индейцев. Выбрав по своему мнению явного чукчу, Незнамов осмелел, окликнул парня и спросил:

— Извините, вы не чукча?

Студент тревожно посмотрел на Незнамова и ответил:

— Нет, я — селькуп, а чукчи, по-моему, разъехались на летние каникулы, никого не осталось.

Незнамов еще раз извинился и вышел на жаркую улицу.

Он снова чувствовал какое-то стеснение в груди и даже ноющую воль. По возвращении в Колосово надо показаться врачу. Впервые в жизни сердце тревожит его, и, наверное, надо уже заканчивать поездку, странную, тревожную, словно какую-то повинность, от которой невозможно отказаться.

18

Разбуженная долгим звонком, Валентина растолкала мужа.

В трубке слышался испуганный голос местной телефонистки:

— Юрий Сергеевич! Вас вызывает президент Америки!

Беря трубку, Гэмо готов был сурово отчитать шутника, но голос в трубке явно свидетельствовал о том, что это говорили из Америки.

Мысленно похвалил себя за то, что в свое время усердно изучал язык и никогда не прерывал занятия английским — читал, слушал радио.

— С вами говорит главный редактор американского журнала «Нейшнел Джеографик» Билл Гаррет по поручению президента Географического общества. Наш журнал намеревается посвятить один из номеров современному положению арктических народов мира, и в качестве одного из авторов мы выбрали вас. Мы знаем и ценим ваш талант, и наш президент уверен, что лучше вас никто не напишет ту часть большого материала, которая будет описывать жизнь народов Арктики России от Кольского полуострова до Чукотки… Я бы хотел знать, когда вы предполагаете быть в Москве или Ленинграде с тем, чтобы сотрудник нашего журнала приехал и окончательно договорился с вами обо всех деталях. В настоящее время наш президент хотел бы знать о вашем принципиальном согласии.

Гэмо изредка держал в руках эти желтые компактные номера всемирно известного и популярнейшего географического журнала и, разумеется, считал для себя большой честью напечататься в издании, которое расходилось по всему миру миллионным тиражом.

— Я согласен, господин Гаррет.

— Прекрасно, что вы скажете насчет марта? Сумеете к этому времени вернуться в Ленинград?

— Я собираюсь уехать отсюда через две недели.

— Мы вам позвоним еще в Ленинград и окончательно уточним время встречи.

Гэмо положил трубку и услышал от жены:

— Это действительно президент?

Гэмо молча кивнул.

— Ты, конечно, неплохо говорил по-английски, — заметила она, — но запинался… Интересно, что ему нужно от тебя? Почему он позвонил сюда?

— В Москве сейчас ночь, — весело ответил Гэмо, — а на Чукотке уже утро. Вот он и решил — позвоню-ка я Юрию Гэмо!

— Ты все шутишь, — немного обиделась Валентина.

Гэмо рассказал о содержании разговора:

— Возвращаемся в Ленинград. Поездка будет серьезная, надо подготовиться, кое-что почитать…

Обычно они завтракали в маленькой кухоньке, из окна которой открывался чудесный вид на заснеженную бухту, на вмерзшие в лед, оставшиеся зимовать корабли, на противоположный берег, где когда-то жили эскимосы, переселившиеся в конце двадцатых годов на остров Врангеля. Сегодня на месте древних жилищ стояли окрашенные желто-белой краской пятиэтажные панельные дома.

Требовательный телефонный звонок нарушил мирную трапезу.

— Опять Америка? — испуганно спросила Валентина.

Это был первый секретарь райкома Сергей Иванович Черпанов.

— Мы тут собрались на рыбалку на озеро Эсгихет, — сказал он. — Приглашаем вас.

Это был первый случай за все годы, чтобы первый секретарь райкома пригласил Гэмо на рыбалку. Обычно компаньонами Черпанова были представитель районного КГБ и главный механик Гидрографической базы.

— Мы сами подъедем к вашему дому, выходите через час.

Райкомовский вездеход был специально оборудован для дальних путешествий. Изнутри выстлан оленьими шкурами и шерстяными коврами. К крыше приторочен складной столик, и звукоизоляция усилена специальными прокладками. Кроме Черпанова в машине находился районный кагебешник, майор Купченко, хотя и носивший украинскую фамилию, однако считавший себя чукчей, так как вырос и воспитывался в яранге своего деда, знаменитого охотника с мыса Северного. Оба начальника подчеркнуто уважительно поздоровались с Гэмо.

Озеро Эсгихет находилось совсем недалеко от портового поселка, за аэродромом. Оттуда снабжалась водопроводная система поселка и порта. Вода в озере кристально чистая, а из кранов почему-то капала ржавая. Объясняли это тем, что вода настолько насыщена кислородом, что разъедает стальные стенки труб.

Прозрачный лед позволял вблизи берега рассмотреть дно и медленно, царственно плывущих хариусов. Шофер пробурил несколько лунок, и принялись за ловлю. Особенно везло майору Купченко. Через полчаса у его ног, обутых в теплые унты, застыли три великолепные рыбины. Тем временем шофер разжег два походных примуса и поставил на один чайник со свежей чистой водой из озера, а на второй — уху.

Гэмо подцепил одну рыбину, но довольно большую. Он предложил ее для ухи или строганины, но Черпанов сказал:

— Эту заберите домой, для Валентины Петровны…

Когда продрогшие рыбаки подошли к вездеходу, они увидели в глубине кабины роскошно сервированный стол. На закуску — кетовая икра, соленые лососевые пупки, датская ветчина в банке, маринованные овощи.

Владимир Купченко сделал широкий жест, приглашая Гэмо занять место.

Строганина заполняла светло-розовыми стружками эмалированный тазик. Из прикрытого, во избежание быстрого остывания, котелка доносился дух вкуснейшей ухи. Само собой, на столе стояли бутылки с водкой, коньяком и минеральная вода.

Когда все уселись за столик, секретарь райкома вопросительно посмотрел на Гэмо.

— Ради такой закуски можно и нарушить…

Чокнулись, выпили, принялись закусывать, налегая больше на строганину. Шофер Володя приготовил специальный томатно-перечный соус, называемый «маканиной»: в нее макали просвечивающие мерзлые пластины рыбы.

Перед ухой налили по второй, но Гэмо отказался:

— Валентина наказала мне вернуться трезвым, как стеклышко.

— Ну, а мы выпьем! — весело произнес Купченко и, с аппетитом съев несколько ложек исходящей невообразимо вкусным духом ухи, отодвинул от себя тарелку и пытливо посмотрел на Гэмо.

— Ну что тут темнить? — сказал он. — Нам очень любопытно знать, о чем ты говорил с президентом по телефону!

— Нам — это кому? — спросил Гэмо. — Лично тебе, Черпанову, или твоей организации?

— Если серьезно — то и организации, — посуровевшим голосом ответил Купченко.

Конечно, можно было бы помучить их, поиздеваться над хозяевами района, которые вот как, оказывается, развлекались и пировали.

Секретарь райкома сделал усилие, чтобы сменить тональность разговора:

— Нет, товарищи, как хотите, но это здорово, когда президент звонит на Чукотку! И кому — писателю! Наверное, по поводу выхода книги в Америке?

— К сожалению, не по этому поводу, но тоже приятному, — загадочно произнес Гэмо.

Владимир Купченко переменил тон, заговорил дружески, почти умоляюще:

— Слушай, Гэмо… Мы же с тобой соплеменники! Тут такое случилось, а ты темнишь, не хочешь сказать, о чем ты говорил с президентом.

— А вы откуда знаете, с кем я разговаривал? — притворно-возмущенно спросил Гэмо. — Вроде бы у нас в стране запрещено подслушивать разговоры частных лиц.

— Не совсем так, — терпеливо разъяснил Купченко. — В экстренных случаях мы не только имеем право, но и обязаны это делать. А тем более, когда американский президент звонит.

— Ну, раз подслушали, то о чем спрашивать?

— Но мы ничего не поняли.

— Он говорил очень внятно.

— Понимаешь, — засмущался Купченко, — среди наших сотрудников никто не знает английского. То есть в дипломах у них написано, что иностранный у них английский, но чтобы понимать — ни бум-бум…

— Как же так? — притворно удивился Гэмо. — Здесь, можно сказать, проходит единственное физическое соприкосновение с не очень дружественной нам сверхдержавой, а у органов государственной безопасности нет никого, кто бы мог перевести даже такой пустячный разговор?.. Не понимаю…

По внешнему виду терпение у Владимира Купченко было на пределе, и Гэмо пожалел его:

— Действительно, я говорил с Америкой, но не с самим президентом, а с его представителем, разговор велся от его имени…

— И что же он? — напрягся Купченко.

— Кто?

— Рейган.

— Я говорил не с представителем Рейгана, — медленно, смакуя каждое слово, пояснил Гэмо, — а с представителем президента Географического общества США, между прочим, далеко не последнего человека в Америке.

Некоторое время Купченко и секретарь райкома ошалело смотрели на Гэмо. Когда до их сознания дошел смысл сказанного, оба как-то смущенно, виновато улыбнулись, и шофер Володя, как бы находившийся вне этой беседы, предложил:

— Давайте выпьем за то, что есть у нас писатель Юрий Гэмо, которому звонят важные люди из Америки.

Все чокнулись, и Гэмо тоже пришлось поднять рюмку. Обстановка несколько разрядилась, и, выслушав, о чем шел разговор, Купченко важно обещал:

— С нашей стороны будет полная поддержка.

— Ну уж без этого нам не обойтись.

Поездки и по советскому Северу, и по Америке оказались просто сказочными, великолепными и по условиям, и по результатам. Единственное, что омрачало — это ограничения, которые устанавливали местные советские власти по собственному усмотрению, боясь, что американский фотограф Дин Конгер и этот подозрительный советский писатель, говорящий по-английски, выведают какой-нибудь особый секрет. Главный же секрет состоял в том, чтобы скрыть от посторонних глаз разные хозяйственные упущения, бедность и пьянство аборигенов, убожество жилищ и полновластие приезжего белого населения.

Маршрут пролег от Кольского полуострова до восточных границ Якутии и занял почти месяц. Местные власти старались в самый короткий срок предоставить все необходимое и побыстрее выпроводить беспокойных и подозрительных гостей. Агенты КГБ под видом сотрудников АПН, колхозных бригадиров, шоферов, проводников почти не скрывали своей принадлежности к тайному ведомству. Гэмо удивлялся терпению фотографа Конгера, который вполне серьезно выспрашивал именно у нужного человека, безошибочно вычисляя его из толпы сопровождающих журналистов, в каком направлении можно снимать, чтобы в поле зрения камеры не попали какие-нибудь секретные объекты.

— За десять лет поездок в Советский Союз я набрался опыта и знаю, как обращаться с такими людьми. Главное — не перечить, подчиняться даже самым дурацким советам. Все, что нужно, я все равно сниму, и я знаю, как это сделать. Что касается сотрудников КГБ, то я уважаю их работу и не мешаю им.

Но этот разговор произошел уже в Америке, когда Гэмо прилетел в Вашингтон к выходу номера журнала. На торжественном обеде в зале «Азия» ресторана Географического общества, в присутствии президента Общества, посол СССР, весьма довольный содержанием статьи и фотографиями, сказал в своей речи:

— Мы считаем эту публикацию началом того, что и другие советские писатели будут печататься в таком популярном и уважаемом журнале, как «Нейшнел Джеографик».

Ему возразил главный редактор:

— Ваше превосходительство! Мы избрали в качестве автора этого номера журнала, посвященного арктическим народам мира, Юрия Гэмо, зная о его высоких литературных способностях… А что касается остальных советских писателей, то, извините, мы не собираемся превращать «Нейшнел Джеографик» в журнал «Коммунист».

Посол воспринял это замечание как шутку и первым засмеялся.

Редакция журнала устроила поездку на Аляску, куда Гэмо и не мечтал попасть. Как это принято в журнале, билет был первого класса, и комфорт, предупредительность персонала заставляли вспоминать аэрофлотовские страдания, которые в избытке претерпел Гэмо в своих многочисленных полетах из Москвы в Анадырь, по Чукотке и Магаданской области, долгие сидения в холодных, грязных аэропортах, где считалось неслыханной удачей получить койку с серым постельным бельем в продуваемой всеми ветрами гостинице и горячий обед.

Самолет авиакомпании «Аласкан Эрлайнз» прибыл в Ном точно по расписанию, и Гэмо, одолеваемый разноречивыми чувствами, прошел в здание аэропорта, где его встречали мэр города Лео Расмуссен, уважаемые горожане и его хозяйка на время пребывания в здешних краях, эскимосская учительница Дженни Алова.

Жизнь аляскинских эскимосов поразила Гэмо.

Конечно, по уровню благосостояния они находились намного ниже приезжих, но их чувство собственного достоинства, уверенность в себе, сознание того, что они настоящие хозяева здешней земли, наполняло их чувством гордости.

Дженни, однако, уверяла гостя, что положение эскимосов не совсем уж такое хорошее.

Она старалась изо всех сил, угощала гостя полузабытыми лакомствами: кожей кита, нерпичьими ребрышками, замороженной морошкой.

— Нам еще много надо сделать, чтобы наш народ стал подлинным хозяином на собственной земле.

Когда Гэмо подошел к самолетику, который должен было доставить его, Дженни и журналиста местного радио на остров Малый Диомид, он все еще сомневался, что ему удастся повторить свое детское путешествие на этот островок в Беринговом проливе: семи лет, перед самой войной, когда еще не было отменено соглашение между Америкой и Советским Союзом о безвизовых поездках местных жителей, дед взял Гэмо на свой вельбот. По воспоминаниям, которые остались в памяти и со временем не потускнели, жизнь на американском острове тогда мало чем отличалась от жизни соплеменников на советском берегу.

Гэмо уселся на место второго пилота, который отсутствовал, остальные пассажиры едва втиснулись позади него. Полет продолжался около часа, и все это время он не отрывал пристального взгляда от открывающейся перед ним картины. Тундровый пейзаж полуострова Сьюард мало чем отличался от такой же земли на Чукотке где-нибудь между бухтой Провидения и бухтой Лаврентия: ниточки небольших ручейков, блестевших льдом, озерца, склоны холмов и скалистых сопок. За мысом принца Уэльского, который в хорошую погоду виден с мыса Дежнева, с того места за уэленским маяком, которое служило Гэмо «читальным залом», открылась такая ширь, что захватило дух. Показались острова Диомида, словно плывущие рядом и окаменевшие сказочные морские звери. За ними — мыс Дежнева, ниспадающий к проливу склон, на котором можно было разглядеть новый памятник Семену Дежневу, выполненный в виде маяка с бронзовым бюстом отважного землепроходца, дальше — жилища старинного эскимосского селения Наукан. Они были построены так прочно, на века, что не разрушились после того, как опустели, и казалось, что просто никто из жителей не вышел на шум самолета.

Пилот сделал резкий вираж и зашел на узкий пролив между островами Диомида с северной стороны. Небольшая, отмеченная металлическими бочками, посадочная площадка разместилась на льду как раз по линии государственной границы между Соединенными Штатами Америки и Советским Союзом.

Когда остановился пропеллер, к самолету подошел седовласый импозантный старик в белой камлейке и сказал по-чукотски:

— Здравствуй! Выходи! Будешь жить у меня!

Домики иналикцев цеплялись за крутой скалистый склон островка, и жилище Дуайта Мылыгрока располагалось на южной оконечности, выше других домов.

Дуайту уже было за восемьдесят, но Гэмо помнил его стройным юношей, лучшим исполнителем танцев охотников на крупного морского зверя Берингова пролива. Правда это или легенда, но в Уэлене поговаривали, что Атык, родич Гэмо, уэленский певец, был сводным братом Мылыгрока. По старинному обычаю когда-то их отцы на время обменялись женами, чтобы закрепить на века дружбу, и родились два брата, равно наделенные талантом создавать новые песни и танцы, прославляющие жизнь человека на самом краю его возможностей.

После ужина, когда они остались одни, Гэмо как бы между прочим спросил об этом.

— Я тоже слышал эту легенду… Но точно не знаю, было ли это на самом деле? Мои родители давно умерли, и я не успел спросить их об этом…

— Атык тоже умер, — сообщил Гэмо. — Он был моим двоюродным дедом с материнской стороны.

— Вот видишь — мы с тобой родственники! И чтобы нам свидеться, потребовалось почти полстолетия! Разве это по-человечески?

— Кто в этом виноват?

— И наши и ваши политики! — сердито заметил Мылыгрок. — Сволочной народ!

Гэмо наслаждался разговором со стариком, который прекрасно знал чукотский. Иногда переходили на английский. Несколько раз Дуайт Мылыгрок пытался заговорить по-русски, но у него это не получалось.

— Во время последней большой войны с Германией, — рассказал он, — когда наши страны были союзниками, я работал с вашими летчиками, которые останавливались в аэропорту Нома, чтобы продолжить долгий путь через всю Сибирь на фронт. Они летели на наших самолетах. Хорошие ребята!

И тут Дуайт Мылыгрок вдруг выдал порцию такого красочного русского мата, что Гэмо от неожиданности и смеха чуть не свалился со стула.

Окно домика Мылыгрока, построенного, как он признался, из упаковки, в которой на остров привезли новую школу, смотрело прямо на советский остров, называемый русскими то «остров Ратманова», то «Большой Диомид», хотя он испокон веков имел исконное эскимосское название — Имаклик.

Всего в четырех километрах отсюда находилась родная советская земля, самый лучший мир, как твердила на протяжении почти семи десятилетий пропаганда большевиков. А здесь, правда, не бог весть в каком комфорте, жили нормальной, спокойной, собственной жизнью соплеменники, которые, согласно той же пропаганде вымирали и прозябали в нищете, в пьянстве.

Честно говоря, Гэмо видел не одного пьяного эскимоса в Номе, но здесь, на острове, похоже, никто это зелье не употреблял. Даже на торжественные песнопения и танцы по случаю приезда редкого гостя все явились не только в лучших, праздничных одеждах, особенно женщины, а кристально трезвые.

— Похоже, у вас тут не пьют…

— У нас это строго запрещено, — посуровевшим голосом ответил Мылыгрок. — Даже белые, которые работают в школе, обязаны подчиняться сухому закону. Если заметят нарушение — немедленно выселят с острова. И так во всех национальных селах Аляски.

— Кто же это установил? Правительство? Конгресс?

— Правительство… Конгресс, — криво усмехнулся Мылыгрок. — Они только рады будут, если мы сопьемся и на этой почве окончательно деградируем и вымрем. Тогда у них не будет никаких проблем с грабежом Аляски — нефти, газа, золота… Выбьют всех зверей и птиц, из морей, рек и озер вычерпают всю рыбу… А так наше существование только мешает им…

Возвратившись на родину, Гэмо в своих рассказах об Аляске был достаточно осторожен. Но иногда и очень откровенен, особенно среди партийных и советских администраторов Чукотского автономного округа.

В Анадыре, в кабинете первого секретаря окружкома КПСС Кобеца, собрались подлинные хозяева Чукотки, как они не стеснялись называть себя: начальник КГБ, милиции, руководители многочисленных учреждений, среди которых соплеменником Гэмо была только председатель окружного исполкома.

— Мы все бьемся над проблемой: как отучить моих земляков от спиртного, а вот, оказывается, есть готовое решение, — рассказывал Гэмо собравшимся в просторном кабинете первого секретаря с огромными окнами на Анадырский лиман…

Слушали его молча, почти не задавая вопросов.

Когда все разошлись и в кабинете остались лишь Кобец и Юрий Гэмо, первый секретарь недовольным и зловещим голосом произнес:

— То, что ты нам рассказал, идет вразрез с официальной информацией… Все эти сравнения уровней жизни, рассказы о жилье, о школьном образовании, оснащении охотников, о выплатах промышленными компаниями эскимосам дивидендов за нефть и газ — это капиталистическая пропаганда… Партия доверила вам, Юрий Сергеевич, такую серьезную миссию не для того, чтобы вы рассказывали нам сказки о высоком уровне жизни аборигенов Аляски.

— А что я должен делать — врать, выдумывать?

— Писатель в нашей стране прежде всего — идеологический работник, — назидательно произнес Кобец.

Ни одного очерка о современной жизни американских эскимосов Гэмо так и не удалось напечатать.

Незнамов собрался в гости. Повод был — день рождения Антонины Зайкиной. На Мальцевском рынке он приобрел большой букет цветов.

Еще с первой встречи с нездоровой и немолодой женщиной Незнамов почувствовал в ней носительницу особой, невысказанной за долгую жизнь тайны, и эта тайна странным образом соприкасалась с той, которую он носил в себе. Если Антонина была, скажем, приятельницей Николая Коравье, друга и земляка Юрия Гэмо, значит, она встречалась и с самим Юрием Гэмо? Тогда она как-то ловко ушла от расспросов. Может, тому виной было присутствие мужа, при котором, естественно, неловко предаваться воспоминаниям об увлечениях своей юности.

Но страшно даже подумать о том, что будет, если она скажет: «Да, я знала Юрия Гэмо, его жену Валентину, детей, которые родились при мне…» Куда же он тогда девался? Как она может объяснить полное, бесследное исчезновение друга и подруги молодости? Если даже она по каким-то причинам прервала это знакомство и больше не встречалась с ними после самоубийства Николая Коравье, то как объяснить то, что она больше слыхом не слыхивала о когда-то знакомом человеке, у которого выходили книги, печатались статьи, о ком говорили по радио, кто порой мелькал на экранах телевизора?

Последние дни Незнамов провел в каком-то лихорадочном состоянии. Проходя мимо стайки девушек, он старался не смотреть в их сторону, ощущая в себе и непонятную ненависть к ним, и отвращение к самому себе, к недавним своим помыслам. Так, наверное, чувствует себя человек, неожиданно бросивший пить. Он испытывает в себе недобрые чувства не только к самой бутылке, но и к тем, кто пьет.

Прошли жаркие дни, и в городе стало прохладнее, хотя о приближении осени в природе еще ничего не говорило. В скверах цвели розы, какие-то незнакомые, очевидно, специально выращиваемые городские цветы. Они и пахли как-то особенно, резко, призывно, словно стараясь привлечь к себе внимание.

Незнамов внезапно понял, что город надоел ему. Он не хотел в этом признаваться, а тем более делиться открытием, но бессмысленность нагромождения каменных строений начала раздражать его. Он не понимал стремления архитекторов и строителей города лепить на стены каменные орнаменты, возводить шпили и башни, золотить купола храмов. Это красиво?

Почему? Почему обыкновенная сельская изба по своей архитектуре считается низкой по сравнению с Зимним дворцом? Зачем человеку эти циклопические сооружения, в которых, наверное, было холодно и сыро в слякотные прибалтийские зимы? Или это было воспоминание о заре человеческой жизни, когда стены и потолки огромных пещер терялись во мраке, и даже свет большого костра не мог достать свода?

Поднявшись на этаж, встряхнув букет, чтобы лепестки роз расправились, он нажал на кнопку звонка.

Дверь открылась моментально, словно Зайкин стоял за ней в готовности встретить гостя.

— Где именинница? — весело спросил Незнамов, проходя в тесную прихожую.

Из-за закрытых дверей в большую комнату слышался говор, звякание посуды.

Зайкин выглядел: как-то странно. Даже незаметные остатки волос на его голове, обычно аккуратно приглаженные, стояли всклокоченные.

Он с виноватым видом провел гостя не в комнату, а в крохотную кухню.

— Не знаю даже, что и сказать вам, Георгий Сергеевич, — смущенно произнес он.

— Что случилось?

— Понимаете, Антонина почему-то категорически отказывается видеть вас.

У Незнамова сдавило сердце, и он некоторое время не мог наладить ровное дыхание.

— Я так и этак ее уговаривал, выпытывал, в чем дело, а она — ни в какую… Вообще, в последнее время она стала какая-то странная. Никогда особой религиозностью не отличалась, а тут повадилась ходить в церковь, купила икону и повесила в спальне.

Незнамов почувствовал, как струйка холодного пота потекла у него по спине. Он понимал, что ему надо поскорее уйти, но не знал, как это сделать, чтобы не нарушить приличия и не вызвать каких-нибудь подозрений у Зайкина.

— А раньше у нее бывало что-нибудь подобное?

— Как у всякой женщины… Необъяснимые капризы, странные требования, нелогичные поступки. Я с самого начала поставил себя так: женщина всегда права и лучше с самого начала соглашаться с ней. А потом можно понемногу убедить ее, исправить…

— Вы уж извините меня, — произнес Незнамов, — я пойду…

Он посмотрел на букет.

— И букет возьмите с собой! — торопливо произнес Зайкин. — Она не только не хочет видеть вас, но и предупредила, что ничего от вас не возьмет.

Когда за ним закрылась дверь, Незнамов почувствовал некоторое облегчение.

Оглядевшись во дворе, он сунул букет в мусорный бак, поймал такси и отправился в гостиницу.

Странные чувства охватили его. С одной стороны, он понимал, что приблизился вплотную к разгадке тайны Юрия Гэмо; с другой, предчувствие катастрофы, неотвратимой беды стало реальным, он ощущал ледяное дыхание смерти у самого лица. Тревога, стеснение в груди, перескакивающие с одного на другое мысли, — все это создавало настроение безысходной тоски и мрачных ожиданий. Конечно, самое лучшее в этом положении уехать в Колосово, оттуда как можно скорее перебраться в Тресковицы и постараться забыть обо всем, заняться каким-нибудь изнурительным физическим трудом — переколоть все дрова, вспахать собственными руками весь заросший сорняком и бурьяном участок вокруг дома.

Но непонятная сила все еще держала его в городе.

Спустившись позавтракать в обычное для себя время, Незнамов напряженно ждал: появится Зайкин или нет?

Он пришел осунувшийся и обеспокоенный.

— Ничего не могу понять, — развел он руками. — Когда наши дети уже собрались вчера и мы ждали только вас, вдруг вот такое требование — не хочет вас видеть. Уж как мы ни уговаривали, даже стыдили — она ни в какую. Сказала — если он придет, лягу в кровать в спальне и не выйду… Скажите, может, вы когда-нибудь, в молодости, встречались с Антониной? Может, ее каприз связан с давними переживаниями? Дело прошлое, в конце концов, все мы были молоды, признайтесь, Георгий Сергеевич, я не только не буду на вас в обиде, вы облегчите мое сердце.

— Клянусь всем самим дорогим, что у меня есть на свете, святой памятью о моей незабвенной жене Галине, никогда и нигде не видел вашей Антонины и понятия о ней не имел, пока не встретился с вами!

— Тогда я ничего не понимаю! — сокрушенно проговорил Зайкин, поникнув головой. — Я ее пытал и так, и этак, расспрашивал, а она все твердит — я сама не понимаю, что со мной, но ничего не могу поделать…

Конечно, можно было рассказать несчастному Зайкину о поисках Юрия Гэмо, о том, что Антонина не могла не знать его, и именно это и есть причина неожиданного ее каприза. Она чувствует смертельную опасность приближения к этой тайне.

Виноват ли в этом сам Незнамов?

Косвенную вину он чувствовал, но, с другой стороны, сам как бы следовал какой-то неодолимой чужой воле. Он ощутил ее направляющую силу еще тогда, когда собрался в Петербург, сел в поезд и сошел на перроне Витебского вокзала. Все его действия в городе, попытки что-то выяснить, найти осколки и отголоски второй жизни — повиновение чьему-то приказу, которому он не то что не смел, а не мог противиться. Повиновение силе Судьбы?

Незнамов почувствовал, что Зайкин как-то стал избегать его, остерегаться встреч с ним.

Однажды вообще не пришел на совместный, ставший почти ритуалом завтрак, а когда Незнамов спустился в нижний мужской туалет, тот виновато сообщил:

— Опоздал я сегодня на работу. Никогда со мной такого не случалось, но плохо стало Антонине, пришлось вызывать неотложку. А вы знаете, каково это в нашем городе — ждать скорую медицинскую помощь? Сам скорее помрешь… Но в конце концов явились наши эскулапы и заявляют: ничего серьезного! Ни в сердце, ни в других органах, кроме возрастных, никаких, мол, тревожных изменений нет… Врач утешил меня: мол, в таком возрасте у людей появляется мнительность, они начинают выдумывать и изобретать несуществующие недуги.

Но не пришел Зайкин и на следующий день.

И Незнамов не стал больше заходить к нему, чтобы его не смущать.

19

Последняя книга у Гэмо вышла в 1991 году, а последняя журнальная публикация состоялась в 1992-м, после чего он напечатал всего лишь несколько рассказов.

Больше не было ни издательских договоров, ни авансов, которые раньше, до перестройки, ему удавалось легко получать почти в любых издательствах, ни предложений о переизданиях. Последнее издание вышло в Грузии, откуда пришел довольно внушительный перевод. Запланированное собрание сочинений в Ленинградском отделении издательства «Художественная литература» вычеркнули из плана на неопределенный срок, так как весь бумажный фонд, по утверждению новой директрисы, направленной сюда на работу находящимся на последнем издыхании Ленинградским обкомом КПСС, ушел на допечатывание ранее запланированных книг.

Дело, конечно, было не в этом. Бумаги было достаточно, бумажные фабрики не останавливались, но наступило время рынка, полного отсутствия цензуры, больших быстрых денег, которые издатели зарабатывали на выпуске порнографии, эротической литературы, ранее запрещенных антисоветских книг, произведений эмигрантских писателей… На Невском проспекте на всем его протяжении, у вокзалов, станций метро, на бойких, оживленных местах появились десятки книжных ларьков, прилавков с непривычно глянцевыми обложками, на которых сверкали своими пышными обнаженными грудями сексапильные дивы, глядели дула автоматических винтовок, блестели ножи, кинжалы, клинки. Пронзительные глаза разного рода сверхчеловеков, от знаменитых преступников, сексуальных маньяков, убийц, наркоманов, разномастных святых до расстрелянных Сталиным бывших соратников, зазывно смотрели на прохожего, обещая захватывающее чтиво, раскрытие всех тайн и еще недавно рьяно охраняемых государственных секретов.

Гэмо жил на свои небольшие сбережения да гонорары зарубежных издательств, которые продолжали его печатать. Как оказалось, ВААП забирал такой процент от заграничных изданий, что до советского автора доходили лишь символические суммы, в то время как, получая эти деньги напрямик, можно было если не роскошествовать, то скромно существовать.

Прибавив к ним гонорар от книжного отдела американского журнала «Нейшнел Джеографик», Гэмо достроил дачу и купил автомобиль.

Теперь большую часть времени Гэмо проводил на даче, высаживая цветы, ухаживая за посаженной картошкой, убеждаясь в том, что работа на земле, казавшаяся издали такой идиллической, красивой, вблизи превращается в настоящую каторгу. В душе он благодарил бывшую Советскую власть за то, что участок, при всем при том, что Советский Союз занимал одну шестую часть суши, составлял кусок земли величиной тридцать на двадцать метров! И на таком крошечном клочке земли Валентина целыми днями стояла на четвереньках между грядок — пропалывая, разрыхляя, внося удобрения. По вечерам она мечтала вслух о целой машине навоза, которую предприимчивые дельцы развозили между домами, дразня дачников запахом и сочным видом древнейшего и лучшего удобрения. За ними тянулся мокрый след, который потом несколько дней напоминал о лучшем естественном удобрении. Но цена! Трудно было вообразить, чтобы коровье дерьмо стоило таких бешеных денег. Однако Валентина утверждала, что эти деньги с лихвой оправдаются обильным урожаем картофеля, овощей и ягод.

Пришлось сдаться. Несколько дней Гэмо таскал навоз в тележке и укладывал на краю участка. Главное натуральное удобрение мало того что воняло, оно еще к тому же немало весило, словно эти неведомые коровы испражнялись свинцом.

Однако первый урожай сильно разочаровал Гэмо и впервые всерьез заставил задуматься о будущем. Посадили десять ведер картофеля, отборного, специально ездили по рынкам в поисках подходящего сорта. Выкопали же осенью пять ведер, мелкого, самые крупные едва превосходили размер сливы. К тому времени писательская пенсия в результате инфляции превратилась в такую ничтожную сумму, что ее едва хватало на оплату квартиры и электричества.

Когда-то Гэмо мечтал о том, что, выйдя на пенсию, которая по его прикидкам будет вполне достаточной, чтобы жить вдвоем, он начнет писать о чем хочет. Так сказать, в свое удовольствие. Особенно его прельщала возможность написать своего рода комментарии к собственным книгам, неторопливые раздумья о том, что удалось, что не удалось, самому неспешно проанализировать свои промахи и редкие удачи.

Поступающие из-за границы гонорары в любое время могут прекратиться. И тогда им с Валентиной придется либо сесть на шею детям, либо попросту голодать. Кто-то из писателей уже откровенно бедствовал, распродавал библиотеку… Но книги, собранные десятилетиями, уже никому не были нужны. Широкий читатель жаждал другого чтива. Самое удивительное было в том, что новые, так называемые демократические власти, громогласно декларируя грядущий расцвет новой культуры в новых свободных условиях, равнодушно смотрели на то, как деляги захватывали издательства, наводняли прилавки книжных магазинов такой откровенной халтурой, которой в цивилизованном обществе стыдятся.

В довершение всего сгорел Дом писателя. Прекрасный особняк, когда-то принадлежавший графам Шереметевым, за одну ночь выгорел так, что речь могла идти только о восстановлении дворца заново, а не о ремонте. А денег на это ни у писателей, ни у города не было.

Ощущение крушения, напрасно прожитой жизни все чаще преобладало в настроении Гэмо.

Так называемая авангардная литература неожиданно, при явном отсутствии широкого читателя, заполонила страницы толстых литературных журналов. Их авторы удостаивались литературных премий за книги, представляющие, к примеру, продырявленный том, в отверстие надо было опускать специальный шарик, который показывал, какую страницу, какое стихотворение надобно читать.

Разумеется, Гэмо на такие ухищрения совершенно не был способен, да и ходить и выклянчивать издание у новых владельцев издательств, для которых главное — крупно заработать, он не мог.

В стране творилось нечто невообразимое и невероятное, и все это под истошные вопли двух сторон: демократов и коммунистов. Каждая сторона радела о бедных, об умирающих от голода пенсионерах. Накал страстей достигал своего пика в период выборов. Бедный избиратель не знал, за кого голосовать: кандидаты обещали невероятные блага… Но проходили выборы, и все оставалось по-прежнему. Так называемые свободные средства массовой информации — газеты, радио и телевидение — откровенно плевали на общественное мнение, преследуя какие-то свои особые цели.

По вечерам, при осеннем ветре, высокие деревья шумели за стеклами веранды и большие капли дождя громко стучали по железной крыше. Обладание собственным домом прибавляло чувство независимости и собственного достоинства, и, наверное, именно этого и остерегались большевики, когда запрещали творческим работникам строить собственные дома, приобретать их.

Гэмо и Валентина часто гуляли по окрестным местам, часами брели по берегу Лемболовского озера, сопровождаемые собачкой-пуделем. Всю жизнь у них жили собаки. Они пережили уже трех, и эта, последняя, часто заменяла общение с детьми, которое становилось все труднее. Старший сын давно женился, работал художником на знаменитом Фарфоровом заводе имени Ломоносова, младший, поскитавшись по Чукотке, тоже осел в Ленинграде, недавно переименованном в Санкт-Петербург. Дочка, жившая в Москве после окончания университета, вдруг вышла за датчанина и уехала в Копенгаген.

Иногда дети приезжали с внуками, но, видимо, нерадостное настроение деда действовало на них угнетающе, и они не задерживались в оказавшемся неожиданно просторным доме, который строился в расчете на то, что летом все будут жить вместе.

Наступала зима. Однажды Гэмо обнаружил, что вода в бочке покрылась коркой льда, и вспомнил, как в страшную зиму сорок шестого — сорок седьмого года, студентом педучилища, он мерз и голодал в бывшей казарме на холме над старым Анадырем и всю зиму обтирался снегом, так как вода в умывальнике замерзла в конце сентября и оттаяла только в конце мая.

Иногда, оглядываясь на прожитую жизнь, Гэмо чувствовал, что все самое лучшее и самое интересное уже давно позади. Все было — и романтика, и веселые дружеские пирушки, книги, интересные встречи, беседы и надежды, надежды, надежды на лучшую жизнь, на лучшее будущее.

О своем ошеломляющем впечатлении от первой поездки в Америку Гэмо рассказал только Валентине.

— Ну почему — они? Почему они живут именно так, как я мечтал жить, как мечтают жить все мои друзья, да все советские люди? Раскованно, могуче, широко!.. Почему этот, обливаемый всеми возможными проклятиями, ошельмованный со всех сторон капиталистический строй дал человеку расправить такие крылья и дать такие возможности, какие и не снились нашим людям?.. У нас часто ссылаются на войну… Но как поднялись буквально из руин Западная Германия, даже испепеленная атомными бомбардировками Япония! Значит, что-то не то в нашей системе…

И вот система рухнула, и из-под обломков ее выползли далеко не самые лучшие люди.

Поздней осенью, уже перед тем, как переехать на зиму в город, Гэмо и Валентина сели в машину и отправились в Комарово, где прожили на казенной литфондовской даче не одно десятилетие.

Дорога пролегала по прекрасным и просторным местам, и в душе росло недоумение: почему при таких огромных земельных богатствах, обилии прекрасных ландшафтов для петербургских деятелей культуры был предоставлен унылый болотистый участок?

Недалеко от Репино в совхозе «Ленинский», издали увидели большой дом. Все здание занимала администрация совхоза, и на первом этаже, как раз напротив магазинных дверей, Гэмо приметил табличку «Библиотека». В просторном полумраке за стойкой сидела пожилая седая женщина, типичный библиотечный работник, подвижник своего дела.

Поздоровавшись, Гэмо спросил:

— У вас есть книги чукотского писателя Юрия Гэмо?

Библиотекарша встрепенулась, поднялась со своего стула.

— Есть, конечно… В свое время он был довольно популярен.

— А теперь?

— Теперь его почти и не спрашивают… Сейчас читателю нужны другие книги — приключения, фантастика, секс… А Юрий Гэмо… Он почти забытый писатель.

«Забытый писатель»… Эти слова ударили по сердцу, и Гэмо быстро вышел из библиотеки. Валентина ждала его у машины.

— Что с тобой? — спросила она, вглядевшись в изменившееся лицо мужа.

Гэмо махнул рукой. Он сначала не хотел рассказывать о своем коротком диалоге, но уже на перегоне от Репино до Комарово не удержался.

— Ну и что? — произнесла своим ровным, всегда успокаивающим голосом Валентина. — Между прочим, ты не в худшей компании… Но рано или поздно интерес читателя повернется к настоящей литературе. То, что сейчас происходит — это естественное утоление жажды запретного. Гляди, как народ накинулся поначалу на кока-колу, пепси, фанту и прочие экзотические напитки? Напились досыта и вспомнили — а ведь нет ничего лучше чистой родниковой воды!.. То же самое произойдет и с читателем…

Однако успокоение не приходило всю зиму, хотя Гэмо продолжал работать. Закончил одну повесть, взялся за роман… В отличие от других собратьев по перу, он пока не испытывал материальных трудностей: книги продолжали выходить за рубежом. Между писателем и зарубежным издателем больше не стоял вездесущий, хищный ВААП. Две книги, так и не увидев света ни на русском, ни на чукотском языке, вышли в Европе.

Теперь можно было писать обо всем, но невозможно было напечататься в России.

Гэмо старался не думать об этом.

В последнее время его снова стали одолевать мысли о его двойнике, Георгии Незнамове. А если написать книгу об этом? О том, что действительно случилось с ним, о загадочном и неожиданном появлении его в другой жизни, где есть Георгий Незнамов и нет Гэмо. Тем более, как выразилась библиотекарша из совхоза «Ленинский», он — почти забытый писатель… Если бы это был просто литературный прием, то открывало бы очень большие возможности для творческой фантазии… Гэмо уже давно заметил, что реальные факты, действительно случившиеся в жизни, с трудом ложатся на бумагу. Другое дело если пишешь, опираясь только на чистое воображение. Чаще всего получается куда убедительнее, чем при описании живой жизни. Гэмо начал чувствовать внутреннее волнение, предшествующее большой работе над новым произведением.

Но он все откладывал, занимал себя другим, привел в порядок и собрал книжку рассказов, опубликованных в разной периодике за последнее время, написал несколько эссе-воспоминаний о детстве, об обычаях и укладе жизни в яранге, навсегда ушедшей из жизни уэленцев.

Весна была холодная, но в доме было тепло, не только потому, что дров еще было достаточно от леса, срубленного на месте постройки, но и потому, что хозяин знал, как держать тепло.

Каждое утро Гэмо садился за письменный стол, но не мог выдавить из себя ни слова. Он уже было испугался полного истощения своих творческих способностей и, чтобы убедиться, что это не так, написал несколько рассказов, которые с ходу были опубликованы в зарубежных газетах и журналах.

Он чувствовал, что ему надо еще раз съездить в Колосово. Там станет ясно — будет ли он продолжать задуманный роман или откажется от этой попытки.

Прошло лето, наступил август. Валентина варила варенье из собственных ягод, Гэмо жевал кисловато-сладкие плоды самой первой яблони и собирался ехать в Колосово.

Незнамов все же решил объясниться с Зайкиным, явно избегавшим его.

Он просто зашел к нему и сказал:

— Я завтра уезжаю… Хотелось попрощаться с вами по-человечески.

Они уселись в баре, где встретились в первый день своего знакомства. Заказали датского светлого пива.

Зайкин угрюмо молчал. Наконец он сказал:

— Мне самому неприятно, что так получилось… Знаете, женщину до конца не понять. Антонина мне так дорога, что я не хочу ничем омрачать ее жизнь. За долгие годы мы стали как одно существо. Главное, она не хочет объяснять, почему она так к вам отнеслась. Как только я начинаю расспрашивать, она замыкается, и мне даже кажется, что она испытывает от этого физическое страдание. Сейчас она лежит, но как только встанет, уговорю пойти к психиатру.

Незнамов подумал про себя, что поход к психиатру ничего не даст. Самым лучшим лекарством для Антонины будет то, что он уедет, больше не будет встречаться с ее мужем. Она снова забудет то, что произошло на заре ее юности, встречу с Николаем Коравье и его другом, будущим писателем Юрием Гэмо.

— И все же, — медленно произнес Незнамов, — каким бы грустным ни было наше расставание, мне было приятно знакомство с вами. Вы очень и очень скрасили мое пребывание здесь, и я буду всегда с добрыми чувствами вспоминать вас.

— И я тоже, — со вздохом, словно через силу выдавил из себя Зайкин.

Они обменялись рукопожатием, немного помедлив, обнялись, похлопав друг друга по спине.

На следующее утро, спустившись с чемоданом в вестибюль, Незнамов вдруг вспомнил, что он так и не обменялся адресами с Зайкиным.

В туалете вместо него сидел сменщик.

— А что, Бориса Михайловича сегодня не будет?

— Ни сегодня его не будет, ни завтра, — ответил сменщик, — жена у него умерла.

Незнамов едва устоял на ногах, услышав это известие. Он быстро прошел вестибюль, остановил такси и назвал адрес: Балтийский вокзал.

У него было такое впечатление, что кто-то гонится за ним, какая-то невидимая зловещая туча подступает к нему, и он может убежать только к себе, в Колосово. В вагоне было пустовато: дневное время, будний день.

Он прошел вперед и сел на скамью спиной к движению.

Как ни упрашивала Валентина отказаться от поездки или хотя бы отложить ее, Гэмо настоял на своем.

— Я чувствую себя хорошо, — признался он жене. — Сердце уже не жмет, но если отложу поездку, будет хуже: буду все время упрекать себя — вот не поехал, не исполнил задуманное, не могу из-за этого продолжать книгу. Приеду, схожу к врачу и все оставшееся время буду сидеть на даче, лечиться и вести здоровый образ жизни.

Валентина проводила мужа на вокзал и посадила в полупустой вагон на свободное место лицом к движению.

С полчаса Гэмо читал взятые с собой газеты.

Потом вдруг почувствовал странное беспокойство и посмотрел вперед, на человека, который неотрывно смотрел на него через весь вагон. В голову вместе с воем поездной сирены ворвался невыносимой громкости колокольный звон, и вдруг все вокруг озарилось ослепительным светом.

Звук и свет становились все нестерпимее, и с последним проблеском сознания Гэмо вдруг догадался, что он увидел воочию своего двойника — Георгия Незнамова…

20

Сойдя с вертолета, Станислав Незнамов сразу же увидел на холме старый маяк. Это был обыкновенный деревянный домик с небольшой, метра два на три, четырехугольной башенкой на ближней к морю половине.

Ветры, снега, холодные дожди отполировали до зеленовато-серого цвета тесовую обшивку, сведя начисто окраску, остатки которой сохранились лишь в глубоких щелях.

В разрушенном, разоренном здании не осталось ни оконных рам, ни дверей, и через открытые проемы вольно просматривалась морская даль, прямиком уходящая к Северному полюсу.

Почему именно здесь отец завещал развеять свой прах? Над этим немыслимо широким простором, пронизанным студеным ветром арктических широт, чистым сиянием солнечных лучей, среди камней, наверное еще помнивших синий, электрический свет. Какая-то щемящая тайна, так и не открытая никому, отныне сливается с этим величественным пространством, унесется в космические дали. Да, отец мечтал о путешествиях, собирал книги об Арктике, но почему именно это место?

Станислав прикрыл глаза, и ему пригрезилось, как под его ногами вращается огромный земной шар, а он стоит на стыке двух великих материков — Азии и Америки, на самом кончике края полушария. Улыбнувшись про себя, он сделал несколько шагов к краю скалистого обрыва и отвернул крышку урны. Неожиданно возникшее движение воздуха мягкой лапой вырвало из урны легкий, серый пепел. Его оказалось на удивление мало. Неужто и вправду человеческий прах так мал и ничтожен, или там, в крематории, по старой советской привычке не доложили содержимого? Но зачем им чужие останки? Заглянув внутрь пластмассового сосуда и убедившись, что там больше ничего нет, Станислав огляделся вокруг и нашел небольшую ямку, в которую и захоронил урну, завалив ее плоскими обломками песчаника.

Внизу, на длинной галечной косе, вытянувшись строго в западном направлении, между двумя водами — Ледовитым океаном и лагуной — располагались дома чукотского селения Уэлен, а вдали у горизонта небо прочерчивали какие-то антенные сооружения.

Огромное пространство рождало чувство потерянности, неожиданного одиночества и ноющей боли в груди. Каково же здесь зимой, когда все покрыто снегами и воды, окружающие галечную косу, скованы льдом? Сейчас, в конце чукотского лета, не скажешь, что здесь тепло, и, несмотря на явный штиль, о чем свидетельствовал бессильно повисший полосатый метеорологический рукав на вертолетной площадке, студеный воздух пронизывал насквозь, вызывая внутренний озноб и странное беспокойство.

Как же здесь живут люди?

Если бы не дела, остался бы на несколько дней, побродил по берегу моря, прошел под скалами по направлению к мысу Дежнева, подышал вволю этим удивительным, всепроникающим воздухом, и, быть может, тогда что-то могло и проясниться в судьбе отца, чей прах уже смешался и с этим воздухом и с этим пространством.

То, что казалось обыкновенным чудачеством, неожиданно обрело таинственную, непостижимую глубину, в которую уже, наверное, никому не заглянуть, и все это уйдет в то же небытие, как унесенный неслышным дыханием воздуха отцовский прах. И вдруг на мгновение возникло сожаление от сознания невозможности узнать о том, что ушло вместе со смертью отца, того, что, быть может, и было самым главным в уже угасшей навсегда жизни.

Какие-то крохотные, с трясущимися хвостиками пичужки сновали меж замшелых камней, перекликались тонкими, как свист, голосами, деловито скакали по кочкам, искоса поглядывая на неподвижно стоящего человека.

Хотя Станислав бывал на море и даже на круизном теплоходе «Константин Симонов» пересек Балтику, ему никогда не доводилось обозревать такого морского простора, притягивающего, зовущего, как зовет бездна человека, стоящего на краю обрыва. Отойдя на несколько шагов назад, Станислав услышал:

— Станислав Георгиевич! — Он узнал голос главы Администрации района. — Пора! Летчики торопят!

Когда он покинет это место, оборвется последняя, тоненькая, как паутинка, физическая связь с отцом. Останутся только воспоминания, которые будут блекнуть, как исчезает по утрам память о сновидениях.

Именно здесь мысли о делах отодвинулись куда-то на задний план и все думалось о смерти, о жизни, о ее странностях, неразгаданных тайнах, уходящих вместе с умершим. Как было бы здорово в последний раз окликнуть отца, услышать его мягкий, негромкий голос… Нет не было прощального слова, кроме непреклонного желания быть развеянным над этим студеным морем. Станислав увидел мертвого отца уже в морге, куда его привезли прямо с поезда, с навеки запечатанными устами и закрытыми глазами.

Вертолет поднял ветер и, низко пронесясь над тесно застроенной галечной косой, умчался в южном направлении, пересекая мелководную уэленскую лагуну.

Станислав прильнул к стеклу круглого иллюминатора, но уже не мог увидеть, как со стены двухэтажной школы сорвало белый лист и понесло в лагуну. Большие, написанные синим фломастером буквы медленно расплывались на воде: «СЕГОДНЯ В АКТОВОМ ЗАЛЕ ШКОЛЫ В 19.30 СОСТОИТСЯ ВЕЧЕР ПАМЯТИ НАШЕГО ЗЕМЛЯКА, ПИСАТЕЛЯ ЮРИЯ ГЭМО, СКОНЧАВШЕГОСЯ В АВГУСТЕ ЭТОГО ГОДА».

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg