«Я ваш Тургенев»

Слава Сергеев Я ваш Тургенев

Судьба либерала

Это сладкое слово свобода.

Название фильма

1

Я знаю его давно, с конца 80-х. Елки-палки, скоро будет восемнадцать лет… Возраст совершеннолетия. Почти все новые времена.[1]

Сначала заочно - тогда все читали его романы. Романы были как бы фантастическими и предсказывали заговор генералов и скорый крах СССР. Что и случилось в скором времени, сильно повысив общественный интерес к автору.

Потом была еженедельная передача по телевизору, тему забыл, что-то по «культуре», которая мне нравилась. В роли ведущего он был интеллигентен, грустен, ироничен и в одной из передач сказал, что любит Хемингуэя. Я тоже любил Хемингуэя. Собственно, мы все тогда его любили. Матадор, Джейк и леди Эшли, иметь и не иметь, Гарри Морган и острова в океане…

И еще тогда, в первый раз, посмотрев эту передачу, одна знакомая вдруг сказала, что мы чем-то похожи.

- Похожи? - Я удивился. - Чем?..

- Ну так, что-то есть, я даже не пойму, что…

Было лестно, ведь я только пробовал что-то писать, а он был уже очень известен.

А потом, однажды осенью, году в 92-м, я стоял на «Маяковской» с красивой подругой своего приятеля и ел пирожки с курагой. Может, кто помнит, в тех местах, за памятником, через дорогу, у бывшего здания знаменитой либеральной газеты, где сейчас газетные киоски, когда-то были продуктовые ларьки и в одном из них продавали очень вкусные пирожки. И я, будучи студентом, часто туда заходил в обед. А он шел мимо… На нем был серый европейский плащ и модная тогда маленькая тирольская шляпа. В натуральном виде он был тоже грустен и, правда, очень похож на какого-то героя не то Хемингуэя, не то Грэма Грина - умное, немного худое лицо с аккуратными морскими усами и стрижкой ежиком - может быть, военный, или журналист, или писатель.

А у меня в сумке лежала только что законченная статья, в которой я, честно говоря, немного ему подражая, писал: глухая дача в далеком Подмосковье, высокий забор, генеральские «волги» заговорщиков, ворохи опавшей листвы… Статья была большая, о чем в ней говорилось, я не помню, что-то об опасностях на путях молодой российской демократии.

И вот, в основном чтобы пустить пыль в глаза красивой подруге приятеля, которая мне тоже нравилась и которая его, разумеется, знала (телевизор-то смотрят все, даже красавицы), я сказал: здравствуйте. И он машинально кивнул. Потом, вдруг остановившись, спросил: вы ко мне? И тогда я, вспомнив про статью в сумке, но больше, чтобы произвести впечатление на девушку, вдруг сказал: к вам. - А, ну тогда пошли, - сказал он. И я пошел, довольный произведенным эффектом: меня проводили ошалелым взглядом…

Мы вошли в здание его редакции, которая располагалась неподалеку, поднялись по лестнице на этаж и, уже входя в кабинет, он сказал: а собственно, я не припомню, по какому вопросу?.. И когда я, запинаясь и извиняясь, объяснил, он сказал: ну, ты и нахал… И был прав.

Так мы познакомились.

Потом его газета напечатала мою заметку, причем на престижной полосе, вначале, с портретом, рядом с заметкой самого Александра Николаевича Яковлева, еще я сфотографировался в прибалтийском клетчатом шарфе, купленном по случаю. Под фотографией по его предложению поставили подпись «литератор», он пошутил: «так подписывался Ленин», и редактура была более-менее сносной, хотя заметку сделали из статьи, сократив ее раз в пять минимум… Но все равно, было здорово, это было в первый раз и в первый же раз в приличной газете, спасибо ему, - не в какой-нибудь заводской многотиражке, как начинал он и как нас учили в институте, не чувствуя приближения новых времен.

«Начинать надо с малого» - а я понимал, нет, сейчас с малого нельзя, просто ненужно, зачем, если есть большое, большее и путь туда гораздо свободнее, легче, чем раньше, и самое смешное - легче, чем к малому… Нахал, он был прав.

Да… И я стал к нему ходить, - не очень часто, примерно раз в месяц, к тому же в здании их газеты было служебное кафе, «буфет», как тогда говорили, ведь в то время в Москве почти не было мест, где можно было не выпить-закусить в кислом похмельном чаду, а взять чашку кофе или чая и посидеть с книжкой или газетой, как сейчас, а сейчас уже кажется: как так - не было? Не может быть! Никто не помнит, а всего-то чуть больше десяти лет прошло, и ну-ка спросите у длинноногой девочки-официантки или у важного посетителя ныне располагающегося в их здании модного «City-cafe», помнят ли девочка или посетитель те времена, - от вас с испугом или неловкой улыбкой (еще один сумасшедший!) шарахнутся: девочка тогда еще только начинала ходить в школу и носила косички, а посетитель помнит, но предпочитает не вспоминать.

Когда я к нему приходил, я вам скажу честно, мне это нравилось - никому не известный мальчик из Литературного института приходит к заместителю главного редактора одной из самых известных в то время московских оппозиционных газет. Хотя почему «оппозиционных»? - тогда (1992 год) вроде бы почти правительственных… Недолгая пора, очей очарованье, когда о либерализме как официальной идеологии говорить еще не стыдились, приятна мне твоя печальная краса. Вокруг него вечно толпились какие-то шестерки из сотрудников, а поскольку он был тогда либералом, стиль отношений был свободным, все обращались к нему на «ты», даже немного грубили… О пышное природы увяданье, но я-то видел, что либерализм - либерализмом, а все остается на своих местах: он - начальник, а они - подчиненные; вот они, ростки нынешних корпоративных муравейников с их строгой иерархией солдат, рабочих, обслуживающего персонала и особо приближенных к матке топ-менеджеров, - в багрец и золото одетые леса… И тут наступал маленький миг, полминуты моего кайфа - я не имел к нему отношения, я был никем, просто знакомым, полунищим молодым писателем, заглянувшим на огонек, и его сотрудники, молодые и не очень псевдосвободные журналюги, это чувствовали и меня тихо не любили, не могли понять, кто же я, ё-мое, такой?

Один такой, уже седой, с виду интеллигентный дядечка, чем-то неуловимо похожий на правозащитника Ковалева, очень давно работавший в их газете, с ласковой улыбкой взял по его указанию мою следующую статью и мурыжил ее со все такой же ласковой улыбкой месяца три-четыре, а на мои звонки через месяц отвечал с нарастающим нетерпением: я же сказал, как только, так сразу, - и мне пришлось в конце концов сказать об этом моему покровителю, и эта седая сволочь, встретив меня в коридоре, еще и щерилась: зачем же вы жалуетесь, дорогой С., я просто немного забыл, столько дел, знаете…

Я приходил, и мы разговаривали, немного выпивали в буфете и в его большом кабинете с телевизором и кожаными креслами. Он модничал, подражал Хемингуэю, наверное, тогда все ему немного подражали, и носил в кармане дорогую фляжку White horse, прикладываясь к ней прямо за столом. И я видел, что он, как говорится, рисуется, ему было приятно это отношение старший - младший, он чувствовал себя немного учителем, а может, вспоминал свою молодость, как он ходил по Москве молодой и неприкаянный и даже не думал еще о том полузабытом ныне своем романе, который сделал его знаменитым. Еще мы много говорили о политике, но я не помню, к сожалению, точного содержания этих разговоров; помню, что я, кажется, был не очень доволен происходящим, дававшим, на мой взгляд, слишком много шансов коммунистам и вообще красным, а он говорил, что все идет более-менее нормально, все проходят через дикий капитализм и что иначе и быть не может.

- А чем ему было быть тогда недовольным? - сказала мне одна моя приятельница, которой я рассказал какие-то фрагменты нашей истории. - У него же все было хорошо тогда. Известность, хорошая работа… Печально не это. Печально, что в нашей жизни ничего не бывает «навсегда». Он был очень известен в самом конце 1980-х, и его известность прошла. А он привык к ней, и теперь ему плохо. И ему остается только надеяться, что через 15-20 лет кто-нибудь вдруг вспомнит о нем и скажет: слушайте, а помните, был такой неплохой писатель, где он?.. Или он сам опять напишет что-то хорошее или просто новое и модное…

- Он симпатичный, - сказала мне недавно другая моя подруга (почему-то среди моих знакомых им интересовались в основном женщины), - он очень милый и талантливый, он просто попал немного не в свое время: всем было не до того, не до литературы; если бы он написал свой роман года на три-четыре раньше, была бы слава. А тогда он написал, и только все пошло - переиздания, телевизор, и вдруг прежняя жизнь обвалилась в 1991 году, какая уж тут литература…

Я ему передал эти слова (а предыдущие не передал) и увидел, как он обрадовался, как ему стало приятно, доброе слово и кошке приятно, а художнику и подавно, художника-то каждый может обидеть… И он велел передать моей подруге привет, и я даже заколебался, а не познакомить ли их, но потом посовестился: мужа подруги я знал и подумал, что это будет нехорошо по отношению к нему.

И, может, зря, подруга была не дура, и ничего серьезного, разумеется, бы не было, все бы просто немного развлеклись, а мой герой немного больше поверил бы в себя. Потому что что же еще умеют женщины и для чего они вообще нужны, как не для того, чтобы внушить нам веру в свои силы? Потому что его женщины - это была вообще песня, они занимались чем угодно, только не своими мужчинами; потом он же был романтик, хемингуэй и при постоянной жене, которая, кажется, была его немного старше, попадал в длинные параллельные связи, почти гарем. А ничто так не изматывает, как в цирке говорят, «партнеров», как подобные прелести, после которых (теперь-то я сам уже немного поумнел) люди выходят, если пропустить момент и не расстаться вовремя, хотя бы через 2-3 месяца, когда расставаться совсем не хочется, выходят опустошенными и не самыми лучшими друзьями, скажем так.

Так вот, его первая подруга, то есть первая, которую я застал, была, как у Райкина, - врач. Ну не врач, это шутка, она была философ, нет, честное слово, натуральный философ и одно время даже прогремела в определенных кругах своей книгой о Льве Толстом. И, может быть, как философ она, конечно, и была ничего, но как женщина, на мой взгляд, это было нечто. Только русский писатель, к тому же либеральный русский писатель мог найти себе такую подругу и с ней изменять жене, кстати, довольно милой женщине, я как-то раз случайно видел ее. Философ тоже была замужем, причем не просто замужем, а замужем за каким-то не то академиком, не то генералом, как было положено в советские и совсем не положено в наши времена.

А наш герой вообще был старомоден, точнее, почему-то хотел таким быть: демонстративно ругал Льва Рубинштейна, Пригова и компанию, которые тогда стали известны и популярны, позднее пожимал плечами при имени Пелевина и оставался равнодушен даже к классикам авангарда (в тот год как раз была первая большая выставка Малевича) или сделал вид, что остался равнодушен. Зато носил шейные платки a la майор Скоби,[2] много слушал Иглесиаса и однажды, во время очередного обострения политической обстановки, прикрыв дверь, показал мне пистолет системы Макарова и сказал, что все время носит его с собой, на всякий случай. Я уважительно покивал, что я мог еще сделать, я всегда преуменьшал роль личности в истории, я считал, что если пистолет Макарова понадобится, то он уже не поможет. К тому же так поступали герои его нашумевшего романа, то есть махали пистолетом почем зря, брали на себя личную ответственность за происходящее, лично сопротивлялись злу по примеру агента 007, и я не отнесся всерьез к увиденному, - я подумал, что он, может быть, продолжает сочинять какую-нибудь, уже следующую свою историю.

Кстати, зря я преуменьшал роль личности в истории, очень зря, если бы не личности, много чего сейчас не было бы… Это только ведь кажется, что иного было не дано. Не влезь Ельцин, например, на танк в 1991 году, пусть это трижды анекдот или пусть история совершила круг, не было бы у нашего героя ни уютного кабинета в престижной газете, ни наших разговоров о жизни в этом кабинете, ни его известного романа в пяти переизданиях, ни пистолета Макарова в кармане модного шерстяного пиджака, ни расцвеченной огнями реклам знаменитой площади за окном. И даже не сидел бы я сейчас на дачке в ближнем Подмосковье и не записывал бы всю эту историю на своем портативном компьютере модной марки, периодически поглядывая в окошко на пламенеющий у забора, как напоминание, куст калины.

И даже философ, несмотря на мужа-генерала, скорее всего не смогла бы издать в престижном издательстве свою книгу о Льве Толстом, где многажды упоминались и Бердяев, и Ильин, и Шестов, и Шмелев, и многие другие политические эмигранты. И, скорее всего, не сблизилась бы с ним (кому нужен какой-то непризнанный гений, а не модный писатель?), а он не описал бы их отношения в двух романах и десяти рассказах, один из которых я однажды слышал по радио «Свобода», что-то очень лирическое и со стрельбой. Как у него обычно, герой куда-то бежит, падает, отталкивая любимую от окна, в которое зачем-то стреляют с улицы, сам стреляет в ответ (из того самого пистолета?), опять куда-то бежит, петляет по закоулкам у знакомой «Маяковской»…

Все это немного напоминало Джона Ле Карре, его усталых шпионов, вернувшихся с холода, но слушать его голос (он сам читал) по радио зимней московской ночью, угадывая знакомых персонажей и даже обрывки наших с ним разговоров, было приятно, и я ему как-то сказал, что вот, мол, было приятно, слышал тут недавно ваш рассказ по вражескому радио.

А он вдруг предложил, поскольку тогда все пытался мне помогать: а не хотите ли сами что-то прочитать у них, я им позвоню? И позвонил, и, перезвонив мне, буднично (хотя в 1993 году это было что-то) сказал: они свяжутся с вами завтра утром, а вы найдите какой-нибудь небольшой законченный текст и заодно заработаете - семь немецких марок минута. И я целый вечер, как идиот, что-то лихорадочно писал, пытаясь закончить, почему-то меня не удовлетворяли те тексты, с которыми я поступал в институт, а новых после поступления все не было. (Трудно, знаете ли, сочинять, когда понимаешь, что рядом сочиняют еще 150 человек как минимум…) И когда, наконец, утром, часов в 11, у меня дома раздался звонок и приятный баритон, представившись (прозвучала известная фамилия), попросил «что-то почитать» и когда я прочитал, баритон обещал перезвонить и перезвонил-таки довольно быстро и сказал, что мне надо подъехать к ним на радио, когда мне будет удобно, для пробной записи, потому что качество телефонной связи в Москве плохое, и продиктовал адрес, который я десятки раз слышал по радио и знал почти наизусть. Я пообещал и с облегчением повесил трубку, потому что вы помните: а) был недоволен текстом, сделанным накануне, б) скорее всего, просто не мог поверить и принять такое простое развоплощение многолетнего мифа.

Помните? ВЫ СЛУШАЕТЕ РАДИО «СВОБОДА»…

И я никуда не поехал ни тогда, ни позднее, и это было, в общем, концом первой серии наших отношений; так сказать, первое действие, занавес, антракт, потому что он искренне не понял, почему я не пошел и даже удивился и обиделся немного: в чем дело? Почему, я же договорился?.. А я не стал объяснять.

По-видимому, то, что я не пошел, ему не понравилось. Это было очень похоже на обычное рас…дяйство и, собственно говоря, отчасти таковым и являлось, - ведь он же не предложил мне издать полное собрание сочинений, почему было не прочитать что-то на радио? И он стал говорить: ну что же вы не пошли, ну ладно, приносите еще заметки, хотя бы в газету, - а я не приносил, причем непонятно даже почему, как-то не писалось, что ли, а может, дух противоречия… И еще я был тогда по уши в одном романе, даже в двойном романе (что я теперь такой умный по этой части), это называется треугольник, triangle - вначале интересно, потом, причем незаметно, изматывает. Но, самое главное, на все остальное, кроме этого triangle, времени не остается.

Еще у меня тогда был один приятель-армянин, очень хороший парень, из Еревана, но искусство, это, наверное, такая штука, в нем все друзья - понятие условное. Чуть позже объясню почему.

Я познакомил его с нашим героем, у армянина был готов роман, в Армении его даже каким-то чудом напечатали, и он в 1993 году носил его по московским издательствам и еще просил деньги на издание у богатых московских армян, которые его, разумеется, кормили «завтраками», потому что эти новые богатые (неважно, кто они, армяне, русские, грузины, евреи) устроены так, что они лучше трижды пропьют эти несчастные 3-4 тысячи долларов, нужные на книгу, чем отдадут кому-то или куда-то. Впрочем, один относительно порядочный человек пару раз оплатил ему перелет Москва - Ереван и обратно, уже немало, но это было все; и я ему предложил попробовать издать его роман по-русски сначала в журнале и познакомил с нашим героем. А поскольку герой был, наверное, тогда настроен помогать молодежи и испытывал по этому поводу, как я уже сказал, всевозможные горьковские позывы, плюс все приезжие с юга очень душевные люди, в общем, вскоре они стали друзьями.

И известный писатель помог моему приятелю напечататься в журнале, а поскольку вещь была хорошая, то приятеля приняли там хорошо, и Н. Н. был доволен, и все говорил мне: ну а вы что же? Приносите тоже что-нибудь, хотя бы рассказы, а я все не приносил, как будто нарочно, и мне не следовало бы к нему ходить-и-ничего-не-приносить, а следовало хотя бы иногда что-то приносить или пока не ходить. Но все было так здорово, здорово с ним иногда общаться, плюс их замечательный буфет, просто какое-то парижское кафе или «Бродячая собака» в дореволюционном Санкт-Петербурге, симпатичных кафе в то время, повторяю, в Москве было не сыскать. Да и приятель, душа нараспашку, почему-то предпочитал общаться с Н. Н. при моем участии, и когда я его пару раз спрашивал: может, не стоит ходить туда с пустыми руками, старик уже несколько раз интересовался, - ереванец поднимал на меня удивленные глаза: почему? Ерунда, мы же просто общаемся как друзья.

Финальным аккордом стал незаконченный рассказ, который я таки принес ему, тоже якобы для журнала, а на самом деле просто чтобы отвязаться (сколько можно говорить «хорошо, потом»), при этом рассчитывая на авось, так как идея в моем рассказе была неплохой (что-то о простой природе любви, о чем еще я мог тогда написать), но совершенно непроработанный (времени-то не было). Рассказ, разумеется, завернули, и наш герой, по-видимому исчерпавший запас педагогических чувств, встретил меня довольно холодно и сообщил об этом: мол, вот, они сказали, что это не совсем то, что им бы хотелось, извините, и довольно быстро, сославшись на дела, распрощался со мной, а ереванец, когда я ему расстроено рассказал об этом, снова сказал свое:

- Да брось ты, мы же просто общаемся.

И хотя два года назад мой ереванский приятель неожиданно и нелепо погиб в автокатастрофе, я до сих пор на него сержусь.

2

После этого прошло лет пять, наверное… Да, ни фига себе, пять лет прошло и много воды утекло, и я как-то все не звонил ему, сначала обидевшись за рассказ, точнее, на его реакцию, а потом, как говорится, жизнь закрутила и просто не звонил и даже забыл про него немного. И, что самое странное, я только сейчас вдруг подумал об этом - я перестал случайно встречать его в городе. До того как-то само собой получалось, что мы встречались примерно раз в полгода, иногда я даже не подходил к нему, просто видел издали - он был то один, то с этой своей подругой-философом, потом с другой, новой, я не знаю, чем она занималась, но, по-моему, она была гораздо симпатичнее предыдущей, нет, не будем преуменьшать и кривить душой, она была просто очень симпатичной женщиной, лет на десять, я думаю, моложе его, и это было хорошо, особенно учитывая жену. Однажды я видел их, идущих по Садовому кольцу, державшихся за руки, и я даже немного позавидовал ему: ведь это здорово, так идти в самом начале отношений, когда все еще внове и все так замечательно, и вы видите свое отражение в глазах новой подруги и готовы полгорода проехать, чтобы встретиться с ней на час…

Потом однажды он встретил меня с одной из вершин моего треугольника, потом с другой, правда оба раза это было на «Белорусской», где он жил и где живет моя мама, так что это было не совсем уж случайно, но вы представляете себе, сколько людей проходит через площадь Белорусского вокзала хотя бы за час? А потом, когда я обиделся, как отрубило, и ведь я часто, гораздо чаще, чем раньше, стал бывать на «Белорусской», там открыли неплохое кафе, с большими окнами и хорошим видом и я одно время повадился туда ходить, но мы тем не менее ни разу не встретились.

Мой роман тем временем превратился из треугольника в обычную прямую, одна из вершин отпала, после чего вся система, как это часто бывает, потеряла устойчивость и была близка к исчезновению, еще я начал печататься в журналах и даже один очень известный в перестроечные времена литературный журнал объявил мою повесть на последней странице. Еще я работал в одном очень модном издании, писавшем страшную фигню для богатых теток, но страница рекламы в этом издании, как во всех изданиях такого рода, стоила десять, что ли, тысяч у. е. или пятнадцать, неважно, важно, что эти сумасшедшие тысячи у. е. давали всем участникам процесса неплохо жить и даже немного откладывать на черный день. И когда однажды к нам в редакцию пришло приглашение на два лица на презентацию книги одной очень известной женщины-политика демократического толка, нам с сотрудницей из отдела светской хроники сказали пойти, и мы без препирательств согласились, так как дело было объявлено в ресторане «Метрополь», ни больше ни меньше, были обещаны знаменитости от искусства и политики, группа «Канарейки» и неплохой фуршет. А на дворе стоял февраль, середина нескончаемой московской зимы, с улицы в окна летел мокрый снег, и мы решили скоротать вечерок, к тому же симпатизируя демократическим взглядам вообще и женщине-политику в частности (назовем ее Ириной Х., для простоты). Коллега должна была написать об Ирине Х. небольшую заметку - как о женщине, добившейся успеха из-за своей активной жизненной позиции - чтобы богатым теткам, бизнес-вумен, топ-менеджерам и просто женам и любовницам богачей было приятно и интересно читать якобы про себе подобную, ну а демократические взгляды оставались в контексте (вот, типа, мы пишем о приличном человеке, а не о жене урки или чиновной морды) или на нашей совести, и на самом деле никого, в общем, не интересовали, таковы законы жанра, увы.

И вот мы вылезли из редакционного авто на мокрую от снега мостовую у «Метрополя», буря мглою небо кроет, за зеркальными отреставрированными дверями которого горел яркий свет и хрустальные люстры отражались в больших зеркалах, вихри снежные крутя, и я почему-то отчетливо помню этот момент - мокрая мостовая и хрустальные люстры, это такое вечное место в нашем отечестве, тут бывали Ленин и Блок, а также Маяковский, Керенский, Сталин, Сахаров и Олеша, оно всегда было таким, какой бы режим ни был на дворе, какие бы ветры ни веяли над нами. То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя.

И мы вошли, показав приглашение подозрительно глядевшему на нас, несмотря на редакционную иномарку, двухметровому швейцару с лицом капитана КГБ, и, спустившись в гардероб, тут же встретили знаменитого либерального адвоката, впоследствии защищавшего телевизионщиков с НТВ, и я даже поздоровался с ним, впрочем, он мне едва ответил, а молодая и аполитичная коллега громким шепотом спросила: кто это? На что адвокат моментально среагировал и сердито оглянулся, правда, сразу смягчившись, когда увидел перед собой молодую и симпатичную девушку, и даже улыбнулся коллеге мимолетно, и дальше мы пошли по мраморной лестнице с перилами в стиле ампир, которым суждено еще сыграть важную роль в нашем повествовании, мимо настоящего иссиня-черного негра в ливрее, кстати, чем-то похожего на Александра Сергеевича Пушкина, и подошли к звенелке-металлоискателю с охраной у дверей в какой-то зал, из которого слышалась музыка и гул голосов. И охрана, мельком взглянув на приглашения, внимательно проверила наши сумки и после моей дурацкой шутки о том, что у коллеги в сумочке револьвер, заставила нас дважды пройти через металлоискатель (несмотря на то, что я десять раз сказал, что это была шутка, а еще демократы) и только после этого пропустила нас в огромный, с колоннами зал, где происходила презентация, - повторю, если кто забыл: новой книги известной женщины-политика демократического толка, которую мы так неинтеллигентно обозначили Ириной Х. (пусть уж она нас простит, мы часто голосовали за нее в прошедшие времена).

Там мы с сотрудницей случайно разминулись, потому что она встретила знакомых из родственного издания, а я застрял у барной стойки, где метропольский бармен с презрительным взглядом (халявщики!) разливал гостям Ирины Х. бесплатную водку с соком, и у этой стойки нос к носу столкнулся с нашим героем. Вот это встреча!.. Мы обнялись.

Он удивился:

- Что вы здесь делаете?

Я улыбнулся:

- Да вот, работаю. А вы?

Я действительно не ожидал его там встретить, пустое, ненужное мероприятие - как тогда уже начали говорить, тусовка. Что ему там делать?

- Да вот, позвали, я пошел. Надо поддержать Иру.

Он был все такой же, почти не постарел, мне вообще кажется, что за время нашего знакомства он почти не менялся, и я увидел, что он обрадовался мне, хотя почему-то не слишком расспрашивал, как и что, в основном говорил о себе - о здоровье, литературных, газетных делах, немного кокетничал, что вот, мол, он уже старый, больной, усталый дурак, говорил, что время сейчас для молодых, говорил о романе, который писал, что вот опять его издадут и опять никто не будет читать, и зачем тогда это все. Еще мы в ту встречу много говорили о политике (шел уже 1999 год), и он, как всегда, сказал, что все будет и даже уже есть - более-менее хорошо, а я (тоже как всегда) сказал, что что же хорошего? Посмотрите, все это становится похоже на Южную Америку, на Чили или даже на Аргентину. И эта презентация, неудобно право, зачем Ирине Х. представлять свою книгу в ночном клубе, да еще в таком? Есть же всякие Дома кино, архитекторов, есть молодежные клубы, если так уж хочется быть современной… А он сказал, что это презентация, ничего особенного, законы жанра, я должен это понимать и что по-другому пока никак не получится, и это нормально, и мы, наверное, действительно были похожи, как недавно сказала мне моя жена, на эту смешную пару у Островского, Счастливцев - Несчастливцев, такой вечный русский спор, неразрешимый и, в общем, наверное, очень скучный - и старомодный к тому же.

Старомодный потому, что было подошедшие к нам две подруги из только что спевших «Канареек» (ну, не совсем к нам, конечно, - у него была тогда опять своя передача по ТВ, хоть и в воскресенье утром, но отдельная передача, поэтому, скорее всего, подошли к нему) тут же потухли. Две минуты, сначала не понимая, они слушали, о чем мы говорим, причем та, которая постарше, еще ничего, еще, как мне показалось, с сочувствием и даже улыбнулась, а молоденькая и сексуальная (я ее где-то за месяц до того как раз видел у Диброва, на тогда еще не закрытом НТВ), она еще и укусила немного, сказала, отходя, что-то типа: «А, вот вы о чем… Ну, тогда я пошла». На что он отреагировал очень хорошо, спокойно сказав ей (я-то занервничал, как же, не развлекли девушку!..): иди-иди.

И мы с ним сели за какой-то столик и взяли по пятьдесят, и еще по пятьдесят, а потом нас нашла моя коллега, которая уже сделала необходимые наброски для своей «светской жизни» и поэтому чувствовала себя в тот зимний вечер свободным художником. И мы очень неплохо посидели втроем, трепясь об искусстве, политике, журналах, и он немного кокетничал с моей коллегой, а я глазел по сторонам и на сцену, где тем временем (вы еще не забыли куда мы пришли?) рассказывали о жизни Ирины Х., о ее непростом творческом пути и выступали, сменяя друг друга: ее новый муж, клоуны, киндер-сюрприз Кириенко (название народное), ансамбль «Воскресение», писательница Мария Арбатова и дом моды Елены Макашовой, про которую, не заметив ее за соседним столиком, я довольно бестактно и громко спросил, не родственница ли она тому Макашову, генералу-путчисту, и коллега из «светской жизни» толкнула меня под столом, а на сцену все выходили и выходили какие-то люди из бизнеса и политики, которых я не знал.

Когда он собрался домой, было уже довольно поздно, мы все были уже немного пьяные, и я вызвался его проводить. У звенелки в коридоре, где стопкой лежали презентируемые книги Ирины Х., я заколебался, взять ли мне одну или не надо, все равно ничего не напишу об этом, не смогу, все впечатление смажется этой дурацкой презентацией, а он вдруг остановился, взял меня за пуговицу и сказал с каким-то хорошим чувством: ну, я рад. Раз ты здесь, значит все более-менее в порядке. А я волновался…

Я искренне удивился: но почему? Что здесь такого? Он, кстати, повторяю, ни разу не спросил меня о моих литературных делах, а я из гордости-гордыни (хотя известно, что это грех) сам ему ничего не сказал.

- Что здесь такого? - повторил я, но он не стал меня слушать и сказал, качая головой: не выпендривайтесь, вы сами прекрасно знаете, что. Мы прошли еще несколько шагов, и он вдруг остановился и сказал, не обращая внимания на охрану: а знаешь, сколько стоит мой костюм? 1800 долларов!.. Я удивился еще больше, раньше за ним такого не водилось, какое это имеет значение? Это же тряпки!.. Охранник (взгляда которого я боялся, все-таки демократический вечер - при чем тут его костюм?..) вдруг вытянулся перед ним и чуть не взял под отсутствующий козырек, чем вызвал у меня мимолетное подозрение - может быть, народу нужно, чтобы известный писатель Н. Н. ходил именно в таком костюме? Может быть, это внушает ему не гнев, а умиление? Но об этих своих мыслях я, правда, тут же забыл.

Мы остановились на давешней мраморной лестнице с перилами ампир (такие, огурцами, белые балясины внутри), причем он поднялся на несколько ступенек, а я стоял внизу и вся сцена из-за этой лестницы стала сильно напоминать что-то из русской классики, Тургенева например, и он сказал печально: идите, гуляйте. И повторил: я уже старый, мое время кончается, пора на горшок и в постель.

А я ему ответил, под парами алкоголя неожиданно перейдя на «ты» (мы ведь до сих пор на «вы»): что ты выпендриваешься, кончай строить из себя Ивана Тургенева, посещающего Московский университет, это в конце концов вредно!.. А он улыбнулся довольно и печально и сказал: а я и есть ваш Тургенев! И стал, тяжело опираясь на перила, подниматься по этой лестнице, и было непонятно, то ли ему правда уже тяжело идти, то ли он так заигрался, что сам поверил, что ему тяжело.

Ну и плюс прикалывался немного, это я тоже понимал.

Я некоторое время смотрел ему вслед, и даже забеспокоился немного, не проводить ли его до такси, а потом вернулся мимо подозрительно глядевшей на меня охраны в зал, где продолжил, впрочем, уже довольно кисло (сказывалась усталость) общее веселье, и в результате мы с коллегой слегка напились.

А где-то в финале вечера, когда Ирина Х., ее новый муж и киндер-сюрприз Кириенко ушли, был еще и стриптиз - и очень, кстати, неплохой. А я еще гадал (клуб-то известен именно этим) - будет стриптиз или нет? Все же книгу представляем… Сообщаю: был. И мы с коллегой отсмотрели зрелище и отбыли восвояси и, видимо, разгоряченные увиденным, вдруг стали взасос целоваться в такси, куда сели почему-то вместе, хотя нам было не по пути и хотя мы были до того знакомы по работе не один год. Но потом я опомнился и, памятуя о принципе «not love, где живешь и работаешь», вывалился где-то у «Курской», вызвав сначала недоумение, а потом сильное раздражение у коллеги, в чем убедился на следующий же день, встретив ее в редакции.

Еще помню, как я некоторое время шел по пустынному Садовому кольцу, перед тем как поймать машину, и почему-то разглядывал собственные одинокие следы (пешеходов почти не было) на припорошенном свежим снежком тротуаре и наслаждался отпечатывающейся надписью «savage»[3] на снегу. И хотя так всего лишь называлась моя модель ботинок, все равно, пусть это глупо, мне было немного приятно думать, что это я - savage. Ведь каждый норовит числить себя вне системы, смелым и свободным, а что там на самом деле - неважно. Ну и плюс выпитое… Это немного не по теме, но я помню, как в конце 90-х у меня был один знакомый, довольно преуспевающий издатель и по совместительству поэт, так однажды, уже не помню в связи с чем, мы в разговоре вспомнили философа Сковороду. И издатель-поэт тут же сказал его знаменитое, задумчиво перелистывая свой органайзер: мир ловил меня, но не поймал. Я еще удивился: а ты-то тут при чем?

Так он всерьез обиделся, представляете?..

Еще, когда я шел по Садовому, я думал, что да, я такой независимый savage, но при этом немного сожалел об уехавшей симпатичной сотруднице и вспоминал нашу беседу с Н. Н., и мне все казалось спьяну, что я все и всех понимаю (это бывает) и что на самом деле мы все - и уехавшая в раздражении коллега, и воображающий себя Тургеневым Н. Н., и играющий в savage я, и крепко держащая в руках штурвал своей судьбы политик Ирина Х., и симпатичная девочка, танцевавшая голой, а потом, немного смущаясь, сидевшая в баре (я видел, что она смущается, и еще удивился), - что мы все были не более чем маленькими фигурками, персонажами на сцене этого огромного зимнего города (о стране я даже думать боялся), не ослабевавшего свою хватку ни на минуту даже в этот поздний и пустынный час.

3

Что было потом, помню плохо. По-моему, я один раз случайно видел его в метро «Пушкинская» с его новой подругой, они что-то выясняли, кажется ссорились, и я не стал подходить.

Следующая встреча произошла года через два после демократического стриптиза, то есть это был уже где-то 2001 год и, как ни странно, в ЦДЛ. Как ни странно потому, что я не очень люблю туда заходить, по-моему, в этом здании призрак советского дракона все еще жив и тени пляшут по стенам. Я там оказался случайно, вместе со своим журнальным редактором, который шел на литературный вечер памяти Юрия Трифонова… Я очень люблю этого писателя, считаю его классиком, не меньше Шукшина или Довлатова, а может быть, и больше, но едва я вошел в здание, я понял, что надо уходить, появилось прямо какое-то почти физическое ощущение давления. Вот опять, зачем делать его вечер в этом «доме»? Может быть, конечно, это какая-то месть кому-то со стороны организаторов или вдовы, но к чему спустя столько лет и вообще зачем показывать хоть какое-то отношение большого писателя к этому казенному и насквозь совковому зданию? Короче, не знаю. Всех тянет во что-то советское. Кого-то тянет «за», кого-то «против», но сумма, как говорится, от этого не меняется, увы.

Ну вот, и я уже почти собрался отвалить, сославшись на дела, и попрощался с редактором, как вдруг опять почти столкнулся с нашим героем. Причем сначала я увидел издали, как он здоровается с моим редактором, а потом уже понял, что это он. Я же говорю, мы опять года два не виделись, с той презентации в «Метрополе», и я даже сначала его не узнал. Как одежда-то меняет - он был в своем обычном шерстяном пиджаке, а не в костюме за 1800 долларов. Я очень обрадовался, все-таки какое-никакое знакомое лицо в этом ужасном месте, и мы обнялись. Я спросил, как он, он сказал, что ничего, и сказал, кивая на редактора: ага, вы, я вижу, печатаетесь? Он вообще в какой-то момент стал уделять много внимания всяким внешним проявлениям, я это запоздало отметил, и это меня удивило: с чего бы вдруг? С неожиданным удовольствием кивнув (все-таки я, видно, на него обиделся за то, давнее «ваш рассказ - это не совсем то, что бы им хотелось»), я небрежно добавил: уже не в первый раз. (Потом стыдился этой реплики.)

Он искренне обиделся: а я, значит, узнаю об этом последним? Мне стало неудобно: да нет, почему… Он покачал головой: нехорошо-нехорошо. Я хотел сказать, что, мол, какого ж ты хрена ничего не спрашивал, тогда, в «Метрополе», - деликатничал, что ли, или тогда было не до «публикаций»?.. Но я же говорю: мне почему-то стало немного неудобно. Вот, подумал я, старый знакомый, немолодой уже человек, помогал мне когда-то чем мог, хорошо ко мне относился… Я даже извинился (за что?) и обещал позвонить. Он спросил: вы на вечер? Я, чтобы не объяснять ничего и не выпендриваться, сказал, что, мол, с удовольствием, но вот дела…

- Ты его знаешь? - удивленно спросил редактор, когда он отошел.

- Да, когда-то работали вместе, - соврал я.

Редактор как-то странно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Может, он подумал, что раз я знаю Н. Н., то что же он не просит за меня и я хожу по журналам с улицы и, как все, по году жду публикации, а может быть, мне показалось и он просто не понял, с чего я вдруг решил ни с того ни с сего уходить, раз пришел и тем более встретил знакомых. Я ему тоже ничего не сказал про свою нелюбовь к ЦДЛ, чтоб он не подумал, что я что-то из себя изображаю.

Месяца через полтора я позвонил нашему герою на его новую работу, в престижную деловую газету из новых. По-моему, он говорил о ней еще в «Метрополе», сейчас напомнил, даже дал карточку - звоните, нам нужны внештатники. Хотя говорить «новая» про эту газету смешно, она существует почти столько же, сколько существуют новые времена, а я все делю: новые, старые… Сейчас «новые» - это вчера, а «старые» - пять лет назад. (Не скажу, впрочем, что это хорошо.)

Неважно, я позвонил, на дворе была уже поздняя осень, октябрь или ноябрь, любимое время всех неврастеников и поэтов - и настроение у меня было соответствующее. Он был занят и сказал, что лучше всего будет, если я зайду к нему часа в два дня, сдача номера еще не начнется и он сможет свободно общаться. Вольница дома на «Маяковской» и кабинета с кожаными креслами была позади. Я, конечно, пообещал, что постараюсь, но в душе засомневался: я, блин, встаю в двенадцать, какие «два часа»? И какой смысл заходить днем - даже выпить будет нельзя, тем более если впереди «дед лайн», днем надо дела делать или на диване валяться, а не по гостям ходить. Подумал, что, наверное, опять увижу его через год.

Но через пару дней, так получилось, я оказался совсем рядом с его новой работой, просто улицу перейти. Я поехал в один мужской журнал, - с конторой, от которой я был в «Метрополе», я к тому времени расстался и искал работу и редакторша этого мужского журнала, с которой я случайно оказался знаком, позвала меня поговорить, а я сдуру согласился и поехал. Сдуру - потому, что после трех лет работы в женском журнале уже дал себе слово не сотрудничать в таких изданиях. Потому что, при всех неоспоримых плюсах (неплохие деньги, тусовки, иногда посылают за границу), в них что-то происходит такое, от чего вы теряете ощущение реальности и от этого постепенно дуреете, частично превращаясь в персонажей, о которых они пишут. Но - деньги, деньги, бляха-муха, люди гибнут за металл, и когда редакторша по телефону предложила мне четыре рабочих дня в неделю («мы не звери и понимаем творческих людей»), полный соцпакет и семь сотен зеленых, я не смог сразу отказаться и поехал. Ну и получил, за жадность.

Контора была отечественной и снимала этаж в каком-то огромном советском «ящике», точнее, - бывшем «ящике», в котором остались все прелести старого режима типа проходной с турникетом, когда-то помпезного, а ныне обшарпанного и темного вестибюля, большого лифта с чуть ли не сожженными кнопками, да плюс «новый порядок» на их этаже - абсолютно стерильное помещение с пластмассовыми компьютерными перегородками и ковролином - ни единого цветка - и какими-то надменными пидорами, которые повстречались мне в коридоре. Так сказать, новое вино в старых мехах.

Вот, a propos, преимущество женской конторы подобного типа - там все же тетки работают, пусть долбанутые на феминизме, но тетки, то есть кто-нибудь, глядишь, принесет цветочек, повесит какого-нибудь смешного мишку на компьютер или занавеску на окно, а заглядывающие по делам голубые (глянец, как же без них) выглядят на этом фоне как-то даже забавно. Не подумайте, что я что-то имею против геев, это дело вкуса, просто все вместе - пластмасса, совок плюс геи - это было как-то тоскливо.

Ну вот, я приехал, мой паспорт переписали - раз внизу, наверху вторично (какой-то бритый козел в голливудской униформе) и, связавшись с редакторшей по телефону, милостиво кивнули: идите. Я прошел, редакторша вылезла из-за своей конторки, у нее отсек был побольше, чем у остальных, и располагался на возвышении, чтоб, как я понимаю, было видно, кто чем занимается в рабочее время. Тетка была, естественно, внешне страшная, но вся разодетая в какие-то супермодные тряпки, и она сначала спросила, закончил ли я Литинститут или журфак, и, когда я сказал, что ушел с третьего курса, задумчиво заметила: ну, писать-то вас научить, наверное, успели (?!), и почему-то стала мне рассказывать о прелестях работы в их бабл-гаммовой фирме и ругать-вспоминать свою когда-то вольную жизнь.

Короче, я вывалился оттуда через минут сорок в совершенно невменяемом состоянии, некоторое время шел, не разбирая дороги, просто куда глаза глядят и опомнился только в каком-то павильончике недалеко от метро, где хлопнул подряд две рюмки водки, которую закусил какой-то корейской острой морковкой на первое и светлым пивом на второе. После этого я смог различать лица, вспомнил, что неподалеку редакция Н. Н., и, не раздумывая, позвонил. Все-таки он же претендовал иногда, можно сказать, на роль старшего товарища, а мне был нужен в тот момент совет, а лучше просто несколько человеческих слов, чтобы мне перестало казаться, что теперь весь мир будет таким - с мрачными советскими вестибюлями в основании и безжизненными пластмассово-ковролиновыми офисными этажами наверху. Пока я не выпил водки, честное слово, я был близок к настоящей панике, мне казалось, что за тот год, пока я сидел за своим компьютером, проедая накопленные в дамском журнале запасы, мир неожиданно и решительно изменился.

«Как я не увидел этого и что же делать теперь?» - почти в истерике думал я.

Когда я сказал, что я рядом, он против ожидания не стал выпендриваться и нудить, как сделали бы это многие, увы, очень многие мои нынешние знакомые - что, мол, я же вам говорил, лучше до двух, что времена меняются и у нас сейчас как раз начнется сдача номера, что же вы пришли не вовремя и т. д., - он только сказал, что не сможет толком общаться, потому что сдача, а зайти я, естественно, могу и он будет очень рад. Он сказал точный адрес, а я, услышав, что меня где-то ждут, немного успокоился и медленно пошел в направлении его газеты, поглядывая по сторонам и про себя даже радуясь, что приехал в этот район Москвы, который люблю и в котором редко бываю. По пути я купил в киоске оппозиционный журнал (ныне закрыт), улыбнулся проходящей девушке (была красивая) и пару раз переспрашивал, правильно ли я иду.

Здание их газеты, завернув в нужный переулок, я нашел почти сразу, так как когда-то, еще не зная, что он там работает, проходил мимо по своим делам и видел вывеску. Я вошел во двор и, поглазев на висящий у входной двери бронзовый колокольчик - прямо как из книжки про Винни Пуха, - зашел. Этот колокольчик, просторный и как-то по-человечески отремонтированный холл с вежливой охраной, без всякой агрессии одним глазом заглянувшей ко мне в паспорт и спросившей, знаю ли я куда идти (тут я вообще растрогался), настроили меня на оптимистический лад. Я поднялся к нему на этаж и, пройдя через пару залов, где опять рядами стояли компьютеры, но народ за ними сидел какой-то нормальный, совсем не пафосный (кто-то курил на рабочем месте, кто-то дремал, а кто-то вообще раскладывал пасьянс), свернул в боковой проулочек, переспросил у какой-то полненькой, с живым интересом посмотревшей на меня девушки номер комнаты и, открыв дверь, оказался в маленьком кабинетике с горящим компьютером и книжными полками, конечно, во много раз меньшем, чем на «Маяковской», но вполне уютном. Хозяина не было. Единственным новшеством по сравнению с «Маяковкой» были стоявшие на полках две небольшие иконки. Я хотел пошутить, когда он придет, но потом передумал: что, собственно, шутить, когда я и сам в церковь хожу и образа дома поставил - и тоже на книжные полки.

- Вы С.? Он куда-то вышел, - сказала заглянувшая вслед за мной давешняя полненькая девушка. - Подождете?

Я кивнул, и она вышла.

Дальше… Я даже не помню, собственно, что было дальше. Он пришел, мы немного разговаривали, он работал за компьютером, куда-то выходил, приходила полненькая девушка, еще какие-то люди.

- Моя помощница, - сказал он. - Познакомьтесь, это Катя. Катя, это С.

- Ничего себе задик, - сказал я, когда она вышла, - она, по-моему, на вас как-то смотрит… Как-то так.

- Да я знаю, а что мне с этого. Ей тридцати нет, а мне шестой десяток.

- Ну и что?

- Нет, это не мой стиль, я не могу.

Я удивился:

- А что, немного взбодритесь… (Он выглядел каким-то усталым и почти сразу опять стал говорить, что он старый, усталый и что ему все надоело.)

- А чего мне взбадриваться, я и так бодр.

- Вот и хорошо, девочке тридцать; видно, что не дура и относится к вам неплохо.

- Да вы просто сумасшедший! Что мне с ней делать?

Я даже немного развеселился:

- Нет, честное слово, зря. У меня лет пять назад был короткий роман с одной девицей из вашей газеты (это правда), она была очень чувственна.

Он мельком посмотрел на меня:

- Из какого отдела?

Потом мы ходили пить кофе в редакционное кафе на этаже (мне очень там понравилось - теплый дизайн, низкие цены, какие-то неплохие картинки на стенах и цветы на столах), мы уселись за столик в углу, сотрудники, как когда-то на «Маяковской», посматривали в его сторону. Я сказал ему об этом. Он засмеялся: дело не в том, что я писатель. Здесь это всем в основном безразлично. Просто я небольшой начальник. Времена изменились, С. …

Он закурил. Потом снова сказал:

- Надоело. Все надоело. Вы знаете, что я перестал писать?

Я удивился:

- Почему?

- Я же говорю, надоело. Ну, напишу я еще один роман, и еще, ну издадут их отдельной книгой, а дальше что? Говорить будут о других. И интервью, кстати, я тоже не даю. Я устарел, теперь другие ценности, другие люди на слуху. Вы, кстати, читали В-та?

Я пожал плечами:

- Листал. По-моему, совершенно инфантильное чтение. Если бы это написал человек в тридцать лет - было бы нормально. Но говорят, ему за сорок. Это издательство все время издает каких-то инфантов.

- А по-моему, очень хорошо. И это очень хорошее издательство. Мы с вами, как всегда, не совпадаем. А еще говорят, что мы похожи.

Я удивился - значит, он тоже это слышал?

В кафе вошел высокий, угрюмый, лысоватый человек, что-то купил в буфете, сел за свободный столик, молча, глядя перед собой, выпил кофе, заглянул в принесенный с собой журнал, вышел.

- Это Б-да, - он назвал фамилию более-менее (сейчас по-другому почти не бывает) известного писателя. - Работает в нашей газете рирайтером. Очень доволен. Вы знаете, что такое рирайтер?

- Зачем это ему?

- Как - зачем? У него сын учится за границей. Нужны регулярные деньги. Писательских гонораров на это не хватит. Пойдете к нам рирайтером?

Мы еще немного посидели. Я подумал, что хорошо, что моя дочь еще маленькая.

В кафе заходили и выходили сотрудники. Было много симпатичных женщин. Некоторые смотрели в нашу сторону. Я вспомнил о своей знакомой, немного напрягся, но ее не было. Я так и не понял, хотел бы я ее встретить или нет. Он посмотрел на часы: посидите немного, я сейчас подойду. Или сами приходите в кабинет, хорошо? Не запутаетесь?

Когда он ушел, я закурил, взял посмотреть их газету (на подоконнике лежала стопка). В разделе культуры писали о какой-то выставке в Музее фотографии, в передовой было что-то ироническое о премьер-министре. Вполне пристойно. В крайнем случае, пойду сюда, подумал я. Попрошусь у него, не откажет же. В крайнем случае, если деньги совсем кончатся.

Когда я вернулся, он говорил с кем-то по телефону. Что-то политическое, но в прикладном плане: кто может поздравить через их газету Патриарха Алексия, ни больше ни меньше. У них есть такая рубрика - «день рождения», теперь надо найти достойного поздравителя. Я сдуру предложил Явлинского, он недовольно на меня посмотрел: вы не сможете работать в моем отделе. Вот Катя вас научит…

Какой-то выход был найден, я не помню какой. Кажется, Катя предложила позвонить Илье Глазунову, чтобы он поздравил Патриарха, но я могу ошибаться, может, это был не Глазунов.

Как обычно, мы заговорили о политике. Напоминаю, дело было приблизительно в конце 2001 года, значит, чуть больше чем через год после выборов. Он сказал, что месяц назад отправил телеграмму в Думу: он отзывает назад свой голос. Он голосовал за Неделимую Русь, а теперь разочарован и передумал. Вот, недавно отозвал назад.

Я засмеялся:

- Чем вы разочарованы?

- Я думал, что это будет центристская буржуазная партия, потратил полвыходного, специально приехав из-за них в воскресенье в город, а это оказались холуи, лижущие задницу любому начальству.

Я подумал тогда и думаю сейчас: опять выпендривается, пижонит, - но вдруг появились сомнения: а может, он правда и, главное, правильно верит, что лично от негои для него что-то зависит, как он проголосует и что потом будут делать те, за кого он проголосовал, и что он в связи с этим подумает… Известно же, что вера сдвигает горы, может быть, надо верить, причем не вообще, а лично для себя, что от тебя что-то зависит в этой гигантской ледяной глыбе под названием «Российская империя, эпоха упадка», причем даже не громко - смеешь выйти на площадь?! - а тихо: поехал, проголосовал и все.

Я спросил его:

- А вы где-нибудь писали, что отозвали голос?

- Нет. Наши хотели написать, но я не дал. Это мое личное дело.

- А почему вы думаете, что ваша телеграмма получена?

- Я посылал с уведомлением.

- Вы что, с обычной почты посылали?

- Ну да. Около дома. А откуда же еще?

Выпендривается, опять подумал я, играет в Европу. Проголосовал… отозвал… с почты около дома… Типа и почта и дом находятся где-нибудь в Провансе или под Гамбургом. И вокруг черепичные крыши, фонтаны и цветы на площадях. А сейчас какие-то сомнения: что да, конечно, выпендривается, но вместе с тем и нет, не совсем, не на сто процентов. На остаток играет (или заклинает?) таким образом «дэфствительность», как говорил Синявский. Или это из серии толстовских (или, не помню, опять же тургеневских) игр позапрошлого снега и века: обращаться к крепостным на «вы»? Отозвал голос… Будьте добры иметь в виду… И кстати, кто тут крепостные - те, в Думе, или мы?

Не пойму, не знаю. Мне больше нравится метафора английского фантаста Герберта Уэллса - элои и морлоки. Помните его образ будущего в «Машине времени»? Изнеженные и утратившие способность к сопротивлению аристократы-элои становятся легкой добычей пролетариев-морлоков, подземных жителей, которых сами же и воспитали. Грустный и сильный сюжет… Становится как-то не по себе. Лучше перескажу одну забавную историю, которую он рассказал мне тогда. Сказал, что это секрет, но все-таки столько лет прошло, многое поменялось, иных уж нет, а те далече, может, уже и не секрет?.. Он рассказал эту историю, когда мы, как обычно, завелись о политике и стали спорить о нашей демократии - византийская это демократия или нет.

Как известно, в начале 2000 года весьма представительная российская делегация посетила Святую Землю. Так сказать, начало нового века, начало тысячелетия, ну и съездили. Чего не съездить? Наш герой был в составе делегации, среди других представляя ее культурную часть. И вот, как говорится, то да се, встречи с Патриархом Иерусалимским, Ясиром Арафатом, израильским руководством, посещение святых мест и прочее.

И перед церковью Рождества, одной из главных святынь христианства, произошла заминка. Церковь очень древняя, и там очень маленький вход, такой маленький, что всем посетителям приходится наклоняться перед ним. Может, когда-то это сделали специально, чтобы люди кланялись святыне, я, честно говоря, не знаю, не специалист. А руководителем их делегации, собственно, был покойный президент Ельцин, мужчина, как вы помните, весьма представительный. И он в те годы уже согнуться не мог.

Что делать? Служба протокола, шестерки из охраны и «сопровождающие лица» в панике. Неноменклатурная часть делегации тихо забавляется. И вдруг Борис Николаевич встает на колени и… проползает в этот низкий проход. Что ни говорите, а все-таки это была личность. Его можно обвинять в чем угодно, но комплексов неполноценности у него не было. Охрана сначала в шоке, потом показывает журналистам кулак: если хоть кто-нибудь этот снимок опубликует, - смотрите. Хотя от себя замечу, что не понимаю, что тут такого. Это же церковь, как говорится… да еще такая. Не грех и на карачках войти. Мне кажется, наоборот, надо везде показывать, как президент в церкви на коленях стоит. Для смягчения нравов и изменения мифологии. Меняем Медного всадника и переписку с Курбским на вышеупомянутые черепичные крыши.

(Лишь бы народ нас понял.)

Но самое забавное впереди.

Вместе с Ельциным в этот день был руководитель одной из братских стран СНГ, причем страны, тогда очень близкой России, и этот руководитель вроде бы на отсутствие спортивной формы не жалуется и даже играет в хоккей и футбол. И, внимание… Он, глядя на Бориса Николаевича, правда немного поколебавшись, тоже становится на четвереньки и тоже таким образом входит в храм Рождества.

Мы посмеялись.

- А вы говорите… Османская империя!

- А что я говорю? Я это и говорю.

Когда мы собрались уходить, зашла его знакомая. Та, что я видел в метро, на Садовом и в прошлой главе. Я уже говорил, что она была очень ничего. Есть такие женщины - без возраста. И очень сексуальна. Что-то в глазах. Или это вообще свойство маленьких женщин? Он познакомил нас, и она очень мило улыбнулась. У нее была короткая стрижка, каре на французский манер.

Он вызвал такси, что-то случилось с его машиной, он сказал, что это по вине шофера, сейчас он ищет нового.

В такси я вдруг подумал, что он чем-то похож на англичанина Макьюена, я как раз читал его недавно. Талантливый, но звезд с неба не хватает. При этом лауреат ихнего «Букера». Пишет романы для университетских интеллектуалов и образованного среднего класса. Но беда нашего героя в том, что он живет не в Англии. У него слишком разумная, слишком буржуазная жизнь. Респектабельная газета, машина с шофером, раз в два года - книга, жена, постоянная любовница… И пишет для таких же. Наверное, они есть.

Ничего не выйдет, в России для искусства нужно какое-то безумие. Но он слишком умен для этого. Может быть, слишком порядочен. Лимонов, его ровесник, занимается черт-те чем, несет какую-то ахинею о революции, даже неловко, человек в возрасте, пятнадцать лет провел в эмиграции, потом вернулся, и у него снесло крышу - мотается по горячим точкам, организовал какую-то полукарикатурную партию, восхищается откровенными головорезами[4] - дешевая, кирзовая романтика, да еще с нехорошим, коричневатым душком, а пишет хорошо. Ну, не всё, разумеется, но бывает очень хорошо. И чувствует себя, по-видимому, лучше, чем он. И морально, и физически. И не один Лимонов…

С такими парнями вообще странная история. Луи Фердинанд Селин - прожил до восьмидесяти с хвостиком, Юнгер - тоже, Гамсун - тоже… Может быть, для здоровья полезно быть самовлюбленной сволочью? Может быть, надо быть холодным и не очень добрым, чтобы хорошо себя чувствовать? Впрочем, Гамсун после войны, говорят, очень страдал из-за своих… не знаю, как сказать - убеждений или заблуждений?

Шофер вдруг оглянулся:

- Ребята, вы писатели?

Его подруга засмеялась.

Он сказал:

- Вроде того.

- А не знаете такого - Александр Проханов? - спросил дядька. - Мы с ним в школе учились. Я все думаю: спросить - нет…

- Я знаю, - сказал я. - Точнее, не я, я плохо - видел его один раз, одна знакомая девочка работала с его дочерью и часто бывала у них дома. Кстати, как отец он очень внимателен и нежен. Только он не писатель, а публицист.

Когда мы вышли, он сказал:

- Вы что, действительно его знаете?

4

Потом мы опять долго не виделись. После похода в мужской журнал я задумался о хлебе насущном всерьез и устроился в одну известную рекламную контору, соблазнился большим окладом. Но при этом времени не было совершенно, и следующая наша встреча произошла уже в разгар путинской «стабилизации», то есть весной 2003 года. Отшумели «телевизионные» истории, НТВ давно закрыто, ТВС, если кто помнит этот телеканал и шум вокруг него, остается работать еще пару месяцев, Ходорковского пока не посадили, но уже вовсю таскают на допросы. Впрочем, все это публицистика и исторический фон, кто сейчас помнит, когда такое было… Спросите у двадцатилетних: ну-ка, что такое ТВС? Они пожмут плечами.

Я был растерян, как, наверное, многие.

Но, собственно говоря, позвонил ему совсем за другим. Прозаический повод - нужны были деньги. Отработав у рекламщиков чуть больше года, я уволился и по старой схеме полгода жил на накопленное, а еще полгода кормился случайными заработками. Суетиться начал только тогда, когда денег не стало совсем. Решил напрямую попросить его о работе, использовать, наконец, знакомство - какие-нибудь заметки в отдел культуры, книжные рецензии, интервью, что-нибудь в этом духе. Я подумал, что если это даст хотя бы долларов триста в месяц плюс работа фриланс в бывшей конторе - будет нормально.

Когда я позвонил, он снова обрадовался, снова спросил, как дела и куда я пропал, пригласил заходить. Правда, выяснилось, что в той прежней известной оппозиционной газете он уже не работает. - Почему? - Надоело, долго объяснять. Они вообще козлы. Нельзя сидеть на двух стульях одновременно… Расскажет при встрече. А работает он в каком-то новом цветном издании на 12 полос, расположенном в центре, в старых переулках за «Комсомольской». Среди спонсоров приличные люди, Чубайс, кое-кто из СПС… Вы, наверное, видели рекламу на Садовом кольце? Я видел. Надо быть современным, а рынок сам все расставит по своим местам.

Я был рад слышать его голос, рад, что он был спокоен, мне даже хотелось, чтобы он при встрече сказал мне, как обычно, что все нормально, все утрясется, дикий капитализм, по-другому быть не может и т. д.

Редакция располагалась по новой моде - в отремонтированном особняке в старой Москве, кабинет, правда, был много хуже по сравнению с прошлыми - десятиметровая комнатка почти под крышей, впрочем, уютная, да и сама редакция была тоже много меньше, чем на «Маяковской» или в деловой газете с колокольчиком. Но я подумал, что это понятно, дело новое и только начинающееся, потом раскрутятся. Тем более он сказал, что работа не бей лежачего, он у них гуру - приезжает к часу, а в семь-восемь уже свободен, все утро остается для писания, и вечером можно посидеть еще.

Разговор получился неожиданный. Начали вроде ничего, весна, погода, что нового написали, он сказал, что пишет новый большой роман, можно сказать итоговый в каком-то смысле (про обещание не писать не вспоминал), но очень быстро сползли на политику. И тут он стал говорить что-то совсем странное.

Я сначала как-то даже не понял, что.

Если кратко, то выходило, что журналист Киселевский - самовлюбленный, надутый индюк. (Не совсем согласен, но что-то в этом есть. - Авт.) Что Берза слишком много хочет за свои деньги. (Тоже согласен.) Что журналист Карамурзин говорит о политических репрессиях, но при этом отправляет детей учиться в Англию. (Не понял - и что?) И далее, почти без перехода: энтэвэшники сделали себе неплохой бизнес из критики. А нынешняя власть всеми силами старается установить стабильность, да только ей мешают. Далее: на Западе сидят люди, которым по большому счету плевать на Россию, и многие олигархи забыли, в какой стране они живут. (Тут по большей части тоже согласен, но с оговоркой - мы ведь тоже не очень это помним, а?)

Но в сумме я как-то даже опешил от неожиданности, настолько это отличалось от того, что он говорил два года назад и всегда. По глупости я стал ему возражать, напомнил о кабинете на «Маяковской», о ночных рассказах по радио «Свобода», о первом романе и даже чувстве исторической ответственности… И мы немножко поругались. Он обвинил меня в модных в ту пору левацких взглядах, почему-то назвал себя убежденным консерватором и в свою очередь напомнил мне, что радио «Свобода» финансируется конгрессом США.

Мы ругались долго, минут сорок, но после «конгресса США» мне стало смешно и я решил, что не имею права его судить, что он человек немолодой и наелся советско-диссидентской бедности выше крыши, а нормальной жизни было всего-то последних лет пять. Ему сильно неохота снова влезать в ту же шкуру, подумал я, и решил со всем соглашаться. Все-таки давно знакомы. Впрочем, когда он сказал, что Шендерович издевается над русским народом, я не выдержал.

- И это говорите вы?! - сказал я. - А сами-то кто?

- А я очень русский человек, - сказал он. - Я люблю деревни, бабушек у ворот, церковь. Я там чувствую себя дома. Это мое. А не эта ваша Москва.

Я пропустил «эту вашу Москву» мимо ушей и довольно зло сказал:

- Главное, чтобы бабушки вас так же любили, как и вы их. Чтоб это не было односторонним чувством.

- А это неважно, - сказал он. - Я же русский писатель, вы забываете. Мне не нужна взаимность.

Тут я спорить не стал. После бабушек разговор стал спокойнее, я как будто что-то понял, мы выпили чаю, который принесло небесно-загорелое создание лет двадцати с необыкновенно острым взором. Он рассказал мне, при каких обстоятельствах был сделан снимок его и В. Аксенова, висевший в кабинете на видном месте.

- Аксенов играл для меня отчасти ту же роль, что я сейчас играю для вас, - сказал он.

Я хотел спросить, говорил ли Аксенов, что диссиденты издеваются над русским народом, но сдержался. А вдруг говорил? И мы вышли на улицу.

Как я уже сказал, стояла чудесная московская весна, кажется, была середина апреля, было уже тепло, солнце только начало садиться и начинались замечательные весенние сумерки конца рабочего дня, когда на улицах все еще много народу и машин, но все уже не озабочены и деловиты как днем. Его теперь возила старенькая, но персональная «волга» черного цвета. Это были перемены по сравнению с прежней работой, тогда у него тоже была «волга», правда новая и своя.

Кстати, я забыл сказать, что про ту «волгу», на вопрос, почему он не купит себе иномарку, ведь это плохая машина, - он также назвал себя консерватором.

Шофер куда-то запропастился, мы остановились на тротуаре, и он закурил. Я вспомнил наш спор и, наполовину шутя, спросил: а ваш кабинет не прослушивается?

- Вам лечиться надо! - сердито сказал он. Потом добавил: - Мне плевать. Мои взгляды всем известны, я их не скрываю. Газеты там, - он неопределенно показал куда-то вбок рукой, - читают регулярно.

- Какие взгляды? - спросил я. - Те, что вы мне только что излагали?

- Я пишу всю правду, - сказал он - а те ошибки, о которых вы говорите, совершаются не по злой воле, а от известного, многовекового русского идиотизма и расп..дяйства.

Появился шофер, довольно симпатичный пожилой дяденька, правда, с каким-то смазанным, невыразительным лицом. Поздоровался. Пошел в гараж выводить машину. Я вспомнил, как Н. Н. ругался несколько лет назад на шофера и спросил, нашел ли он то, что искал.

- Это уже четвертый, - сказал он. - Пока я доволен. Но у него хорошая школа - это бывший горком КПСС.

- По вашей версии, - сказал он немного погодя, - мой шофер тоже должен быть оттуда, - он усмехнулся, - и в машине мы, естественно, разговаривать не можем, так как там тоже есть микрофон… Куда вас подвезти?

Я спросил, куда они едут, и попросил меня высадить у одной новой кофейни в центре. Мне хотелось как-то смазать, разбавить довольно невеселое ощущение, которое у меня возникло от разговора с ним. Наверное, я действительно воспринимал его как старшего товарища и потому было довольно грустно и неожиданно наблюдать такие изменения. Мне хотелось приглушить это ощущение чем-нибудь современным, бодрым, вы будете смеяться, - несоветским. Еще я подумал, что если бы кто-то мне сказал еще лет пять назад, что от него будет возникать такое ощущение, то я бы посмеялся, конечно. Я не вспомнил, что я же сам хотел, чтобы он меня успокоил, сказал что-то оптимистичное, ободряющее.

Вот он и сказал. Согласно времени и месту.

Разговор в машине, несмотря на то что ни он, ни даже я, естественно, всерьез не верили в то, что шофер обязательно должен быть оттуда (что за бред, в конце концов!), получился какой-то странный. Мы оба напряглись и разговаривали то ли как Штирлиц с Борманом в фильме «Семнадцать мгновений весны», то ли как Балаганов и Бендер в кабинете председателя Арбатовского горисполкома. Как-то напряженно и все время имея в виду кого-то третьего, но я сейчас даже не могу понять кого. Не шофера же!.. Говорили вроде бы о книгах, но, повторяю, как-то странно. Он стал ругать издательство «По краям», обозвал их леваками (он в тот раз часто употреблял этот эпитет) и сказал, что ему не нравится Сорокин, которого они издают тоннами, причем, заметьте, не нравится как писатель, и все!

- А те, кто его травил (тогда как раз был свеж в памяти скандал вокруг «Голубого сала»), - идиоты, - добавил он. Но тут же сказал после паузы: - Но политики в этом ноль, если кто думает, что за травлей Сорокина стоит политика, - он тоже идиот.

А я - я не возражал ему (?!) и даже почти согласился, хотя и заметил робко, что философская-то серия у них была ничего, а? И он с этим тоже согласился.

Странный был разговор, я почему-то не напомнил ему о нашем давнем диалоге про «По краям», когда он хвалил писателя В-та и жалел, что «По краям» никогда им не заинтересуется, причем не напомнил именно из-за этой дурацкой, овладевшей нами скованности, хотя ведь какое кому нравится издательство - это совершенно безобидная вещь, а? Ну и что, что они издали Сорокина, ведь, в конце концов, все это только книги!.. Книги, не больше!.. О моей будущей работе мы почти не говорили.

На Тверской, у книжного магазина «Москва» шофер притормозил, и мы довольно прохладно расстались. Он вышел на тротуар и, простившись со мной, сел рядом с шофером. Когда машина отъехала, я обернулся и увидел, как он, размахивая руками, что-то говорит шоферу. Я понадеялся, что не обо мне. Не будет же он с каким-то шофером обсуждать старых друзей и идейные расхождения с ними!..

Я помню, что в тот вечер у меня было очень неважное настроение. Все-таки, согласитесь, от кабинета в самой либеральной газете страны до издевающегося над русским народом Шендеровича - немаленькая дистанция. Я прошелся по весенней Тверской, разглядывая нарядную вечернюю толпу, потом свернул в переулок и неожиданно зашел в известное литературное кафе на Дмитровке. Там я взял какую-то поэтическую книжку и классические ноль-пять пива. Пиво и стихи, как всегда, постепенно успокоили меня, и через какое-то время я уже довольно весело рассказывал что-то книжное молоденькой продавщице. По-моему, я говорил о способности поэта сохранять спокойствие в любой социальной ситуации. Хорошенькая была девушка.

А через пару дней он вдруг позвонил мне.

- Я написал статью. О нашем с вами разговоре. Хотите послушать? Я же вам говорил, что пишу то, что думаю.

И он прочитал мне, как у него есть давний знакомый, еще по 1990-м годам, гораздо моложе его, который недавно зашел к нему на чашку чая и жаловался на то, что ему кажется, что в стране потихоньку «холодает», - он назвал это «закручивают гайки». Далее наш герой подробно перечислял все свои возражения, а заканчивал статью словами, что его молодой знакомый, как все нервные люди, конечно, страдает от весеннего обострения, но, возможно, и там, наверху - здесь он даже повысил голос, тоже, как и я сейчас, выделяя свою мысль курсивом, - что-то делают не так, раз его молодой знакомый, человек, конечно, нервный, но в пределах нормы, как все мы (ха-ха-ха), так беспокоится.

Я было опять заспорил с ним, но потом остановился. Я подумал, что, наверное, по телефону не надо (и совершенно не удивился этой своей мысли), и, кроме того, мне нужно было куда-то спешить. Я сказал, что мы поговорим потом, и мы попрощались. Он сказал, что отложит этот номер газеты для меня.

А на следующий день, вечером, убили депутата Ю-ва. Помните, был такой демократический депутат, из бывших офицеров, начинавший еще с Ельциным у Белого дома? Вечная память.

Но представляете, совпадение!.. По телевизору было много разговоров на эту тему, и я не выдержал (дурак) и позвонил ему.

- Ну и что? - удивленно сказал он. - Ю-в запутался в каких-то коммерческих делах, депутатов в России довольно часто убивают, такие уж у нас депутаты. - Он искренне удивился моему звонку. - Перестаньте смотреть телевизор - смотрите, какая хорошая погода!..

И я, повесив трубку, подумал, что, во-первых, в конце концов может быть он и прав, и Ю-в, безалаберный, как и все интеллигенты, правда в чем-то запутался, а во-вторых, возможно, он искренне заботился обо мне - действительно, зачем смотреть телевизор в такую замечательную погоду?

5

В следующий раз я позвонил ему быстро, месяца через три, где-то в середине августа. Я собирался в Киев, а он хотел передать свои книги старому приятелю, еще весной просил меня об этом. Мы договорились встретиться у Бородинской панорамы. Была очень хорошая погода, только что кончилась летняя жара, шли дожди, город выглядел будто промытым, сочная зелень после пыльного и душного июля прямо светилась на солнце. Когда я подошел, старая черная «волга» уже была припаркована у памятника Кутузову, а он нетерпеливо прохаживался неподалеку.

- Историческое место, - сказал я, подходя.

Он усмехнулся:

- Этот господин не любил либералов вроде вас…

Мы немного поговорили. Он опять выглядел усталым и чуть-чуть грустным. И я, не знаю почему, вдруг сказал: вы знаете, а ведь вы в общем-то являетесь для меня ну… не учителем, разумеется, но чем-то вроде учителя. Исполняющим обязанности. Вы сознаете свою ответственность? - Я засмеялся.

- А я не червонец, чтобы всем нравиться, - неожиданно раздраженно сказал он. - Я недавно поссорился с поэтом И-м. Знаете такого? - Я кивнул. - А мы дружили 20 лет. Он тоже вроде вас, все ожидает погромов, а сам при этом строит себе дом под Москвой. Это уже в отличие от вас. - Я удивился: а почему бы ему не строить себе дом? Какая связь? Или дома могут строить уже только «свои»?.. Он не ответил. Потом сказал, оглядывая залитый вечерним солнцем Кутузовский и шевелящиеся под легким ветерком тополя на той стороне проспекта: - С., все будет нормально, все постепенно образуется, уверяю вас. Посмотрите, какой покой разлит в воздухе!..

Я протянул ему журнал, который принес с собой. Почему-то я до сих пор считал необходимым отчитываться перед ним о своих успехах. В журнале было интервью с одним известным поэтом старшего поколения, ныне, увы, уже покойным. Поэт тоже считал, что все «будет хорошо». В отдаленной перспективе. О нынешних проблемах он говорил, как об очередном печальном анахронизме русской истории.

- А русская история вся состоит из анахронизмов, вы не обратили внимания? - опять сердито сказал наш герой.

Я вдруг подумал, а что, если сделать с ним интервью? Once more, тема: большой путь от фотографии с Аксеновым до нынешних разговоров. Я предложил ему. Он нехотя согласился: для вас я готов, но последние годы я не очень люблю это дело.

- Ну да, - сказал я, - а я тут недавно «Playboy» листал, так там кто-то с удовольствием рассказывал о том, какие марки виски предпочитает.

Он засмеялся:

- Ну, это …. попросил (следует фамилия известного журналиста) и для «Playboy» я делаю исключение.

Пижон, подумал я, шестидесятник. Все играет. «Playboy», виски, замшевые ботинки - вельветовые пиджаки, трубки, усталость… гаванских сигар не хватает. Он всю жизнь мечтал о такой жизни, с тех пор как прочел «Фиесту» и «Коллеги». Его любимый Аксенов как-то с увлечением рассказывал по телевизору, как в брежневское время из-под полы купил австралийскую дубленку из кенгуру за две тысячи советских рублей с Лениным. (Машина тогда стоила пять.) Я помню свое чувство неловкости и удивления.

И вдруг то, о чем они мечтали и писали - произошло! Именно вдруг. Ну, не совсем так, как они мечтали, но произошло. Вернувшийся из эмиграции Аксенов живет в сталинской высотке, где раньше жили только генералы КГБ и лауреаты Гос- и Ленинской премии, диссиденты и десятилетиями «непечатаемые» поэты поселяются в насквозь советском Переделкине, наш герой из всех возможных машин заводит персональную черную (!) «волгу» с шофером и живет на даче за городом (правда, не в Переделкине, на это ему хватает вкуса), книги выходят одна за другой… Интервью, экранизации в прайм-тайм, переводы, фотографии на обложках, литературные премии…

Вот оно!

Все советские мифы воплощены. Неужели опять надо не соглашаться, спорить, бороться, уходить в полуподполье, бояться? Им очень не хочется. У многих нет сил, ведь они немолодые люди, а Россия такая большая страна, на спор с которой легко потратить не одну жизнь. Оппозиция - не оппозиция… Какая разница! Потом всегда можно будет сказать, что ты просто верил. Но ошибался.

Бывает!

Скажите кому-нибудь о том, что Аксенов живет в сталинском замке, - удивленно пожмут плечами: ну и что? Многие москвичи знают, что квартира принадлежит его жене, дочери известного советского режиссера, действительно лауреата Ленинской и даже Сталинской премии, но не отказываться же теперь от нее - в этом доме очень хорошие квартиры! Жить тут стало снова престижно, в конце концов! Ну, а если встретишь в лифте человека, который когда-то, возможно, вел твое «дело», это даже забавно, уже не раз описывалось и пробуждает творческую фантазию. И то, что бывшие диссиденты в Переделкине живут на бывших дачах старых большевиков, в этом есть даже какая-то историческая справедливость, да? И так далее…

Разумеется, всего этого я ему не сказал, только подумал. Не стоит обижать давних знакомых, правда?

И, хотите верьте - хотите нет, но так и получилось. Я про «бывает». Смешно. Все-таки жизнь иногда выделывает удивительные фокусы.

Осенью 2003 года я уехал в Крым. Всегда так делаю в сентябре-октябре, надо немного продлить короткое московское лето. И новость об аресте известного бизнесмена Х. застала меня в маленьком поселке под Феодосией. Был уже конец октября, холодно, безлюдно, очень красиво, вокруг стояли горы, серо-фиолетовые на закате… Газеты приходили нерегулярно, к тому же до киоска было далеко идти, у хозяйки, где мы жили, несколько дней не работал телевизор. И новостей мы не знали. Но на маленьком местном рынке к моей жене вдруг подошел какой-то человек из местных и сказал: Ходорковского взяли на трапе.

Смешно, прямо литература какая-то.

- Ну и что?

- Почему-то он решил, что нам это интересно.

Ни до того, ни после с нами никто из местных (тем более о политике) особенно не общался.

В тот день я купил украинскую и русскую прессу, читал всякие комментарии, злился, а через несколько дней не удержался и написал нашему герою что-то ироническое из ближайшего интернет-кафе. Типа «ну и что вы теперь скажете?». Зачем написал? Не знаю. Может быть, нужен был собеседник.

И что вы думаете, он мне ответил именно так, как я и говорил: «А я верил, ошибся, но будем надеяться» и т. д. А? Смешно…

На следующий день я зашел в небольшую кофейню у дороги на Судак, где была открытая терраса и было видно одновременно и горы и море. Пока не стемнело, сидел за столиком и смотрел на горы, на то, как проносятся по трассе Феодосия - Ялта машины и на бегущие по морю барашки. День был ветреный. Было хорошо так сидеть, понимать, что находишься в соседней, но все же уже немного другой стране. Почему-то вспоминались какие-то эмигрантские истории. И опять Крым. «Как был при Врангеле, такой же виноватый». Шучу. Уже, слава Богу, не «виноватый». Скорее Крым Бродского. Помните? «Пустуют ресторации. Дымят ихтиозавры грязные на рейде. И прелых лавров слышен аромат…».

У хозяйки была книжка, Дмитрий Седых - это из эмигрантов первой волны, средний литератор, но хороший журналист, потом он много лет был редактором эмигрантской газеты в Америке, в его книжке был хороший рассказ о ночном бегстве из Крыма, прямо перед наступающими красными.

И то ли было такое настроение, то ли от выпитых залпом 150 граммов местного коньяка, но я на полном серьезе думал, что сюда, в Крым, уезжать из Москвы не надо. Все-таки слишком близко. И в Константинополь или в Софию, как когда-то, тоже не надо. Надо (опять) дальше.

6

Ну, «дальше» дело пошло быстрее. Где-то в ноябре я вернулся, но, увы, не в Константинополь, а в серую, предзимнюю Москву и вскоре перед Новым, 2004 годом зашел к нему.

В их газете были трудности, и он переехал из маленькой отдельной комнатки на третьем этаже в большую, общую на втором, делил ее пополам с каким-то молодым парнем из «новых энергичных». Мы немного поговорили, он плохо выглядел и снова жаловался на здоровье и плохое настроение. Я спросил, почему. Политика?

- Да вы что? - Он даже рассердился. - Это меня волнует очень мало, вы же знаете мою точку зрения. Я грущу о том, что человеческая жизнь вообще печальна и плохо кончается.

И тут мне надо было бы порасспросить его поподробнее, наверное, он реально плохо себя чувствовал, да и выглядел неважно, но я почему-то рассердился и сказал: да? совсем не волнует? все еще?

Напрасно. Во-первых, я уже сказал, он плохо выглядел, во-вторых, в комнате находился посторонний человек, хоть с виду более-менее ничего, но кто сейчас знает, и, наверное, это его сковывало. Потом в иерархии их газеты молодой человек был ему равен, иначе их бы не посадили вместе, и ему совсем не стоило при нем всерьез спорить со мной о политике и вообще о чем бы то ни было отвлеченном. В корпоративные правила игры такой спор уже не входил, это я сразу почувствовал.

Но он тут же разозлился и стал говорить все то же, что и раньше, только с учетом текущих тогда деталей. Что, собственно, ничего особенного не происходит, а если я про бизнесмена Х., то он м…к и сам виноват. И тут я, сдуру и будто не понимая, что в комнате посторонние, окрысился и спросил, а в чем, собственно, «виноват» Х.?

- А в том, - сказал он, - что если не платишь налоги, нечего лезть в политику.

- При чем тут это? А вы платите? - спросил я, включаясь в эту идиотскую игру.

- А я в политику не лезу, - сказал он. - И вообще, Х., возможно, готовил государственный переворот!

И мы еще немного поругались, развлекая его соседа (- Какой переворот, вы что? - А такой, обыкновенный!), а потом он примирительно (все же пока слегка неудобно говорить такие вещи) сказал, что история с Х., может быть, и некрасивая, но не страшная, и добавил, что капитализм у нас уже победил все равно, несмотря ни на кого и ни на что. Посидит Х. дальше или не посидит. И что коммунисты больше не вернутся - это главное. И что рынок все постепенно расставит по своим местам.

А я тогда подумал, что про капитализм - это еще как пойдет, бабушка, как говорится, надвое сказала, но что, наверное, он прав, все же таких вещей, как с Х., они дальше делать не будут, потому что они же понимают, что так нельзя, они же не самоубийцы, не камикадзе, правда? У них же деньги там, да?

Но вместо этого я сказал:

- Капитализм бывает разный. И в Канаде, и, например, в африканской стране Нигерии, где тоже говорят, нефти много, - везде капитализм. И в Пакистане и в Бразилии - там тоже капитализм. Бриллианты от Картье в магазинах Сан-Паулу и полтора миллиона официальных нищих. Между прочим, Бразилия тоже когда-то была империей, вы слышали?

Он решил, что про Бразильскую империю это шутка, и сказал, что Россия находится не в Африке и не в Латинской Америке, а в Европе и что это не Пакистан, так как у нас нет ислама. И мы завелись еще на полчаса, горячо обсуждая все это, и его сосед даже вышел в какой-то момент, видимо, утомившись и удивляясь нашему нескончаемому спору, тем более странному в контексте проблем их газеты, которые не могли не затрагивать моего друга.

Глупо все это было, еще раз говорю и я, главное, понимал, что глупо, и что «не надо» и что он уже ничего другого не скажет, потому что (см. выше, once more) уже немолодой, потому что плохое настроение и, наверное, самочувствие, и привык уже за эти годы хорошо жить. Квартира в Москве - дом за городом, машина с шофером - тусовки, нормальные деньги, а пример с Х. хоть и «неопасный», но перед глазами. Жена была права: Счастливцев и Несчастливцев, вот кто мы такие, русская сладкая парочка, хоть кино снимай. Только я не пойму, кто из нас - кто.

Мы оделись и сошли вниз, и он по дороге, на лестнице поговорил с каким-то мужчиной средних лет в фамильярном духе, прямо как когда-то на «Маяковской». Но было видно, что этот якобы дружеский тон - ерунда и камуфляж и то ли мужик на него напрягается, то ли уже он на мужика, потому что я не почувствовал, как на «Маяковской», что в этой сцене он - начальство.

- Зачем вы ушли с предыдущего места? - спросил я его, когда мы вышли на улицу. - Возвращайтесь. Я видел, как по ТВ выступал их главный редактор и прямым текстом, не пожалев времени прямого эфира, сказал, что ему жаль, что вы ушли.

Он покачал головой:

- Нет. Возвращаться нельзя.

- Почему?

- Это как с женщиной. Если вы уходите, а потом возвращаетесь, это значит, что у вас что-то не получилось. К вам так и будут относиться. Не сразу, но будут.

И я подумал, что, наверное, его жена не может ему простить его романов на стороне, женщины обычно догадываются о таких вещах, и что он, дурак, от этого мучается, вместо того чтобы либо разойтись, либо (лучше) не чувствовать никакой вины. Со всеми бывает, сплошь и рядом - и его жене было бы легче. И что еще у этого поколения при всем их благородстве и уме есть какие-то странные заморочки, как красные флажки у волков, через которые они не могут переступить, даже если это очень нужно. И кому от этого легче?

Или они опять так пижонят или выпендриваются, непонятно… Я вспомнил, как он сказал когда-то про жену: это мой крест.

- Но вас же никто не заставляет его нести? - удивился тогда я. - Дети выросли, и у них своя жизнь, а ей тоже, похоже, с вами несладко.

- Вам этого не понять, - сказал он, - вы же не христианин…

На улице он предложил меня немного подвезти, и зачем-то, как и в прошлый раз, я согласился, хотя собирался ехать совсем в другую сторону. Может быть, надеялся что-то досказать, договорить, в тот раз мне было как-то особенно грустно на него смотреть. Я сказал ему, что нам не очень по пути, но он сказал, что это ничего, он сделает крюк.

Наверное, я чувствовал какую-то дурацкую вину перед ним, потому что когда мы выходили на улицу и он снова сказал свое обычное «что же вы так редко заходите?», я же вам раза три писал по e-mail, заходите. И пообщались бы нормально (он спешил на какую-то литературную тусовку, что-то «журнально-премиальное»), и про ваши дела поговорили бы… Мне стало совестно: правда, писал, правда, редко к нему захожу.

Но в машине опять произошел какой-то странный разговор, причем я понимал, что лучше не заводить его, но меня как будто кто-то под руку толкал. Все нервы… Он мне сказал: хотите со мной в ЦДЛ? Я думаю, для вас будет полезно. Вас же этот журнал не печатает пока?

Я поблагодарил, но сказал, что мне хватает тех журналов, где меня печатают, и что мой редактор, которого он знает, уже как-то раз звал меня на подобное мероприятие, но я не пошел. Он спросил почему.

- Не люблю тусовок, - сказал я, понимая, что косвенно задеваю его. (А он, выходит, любит. Почему я не сказал ему, как когда-то, что я просто занят сегодня?)

- Тогда не жалуйтесь, что вас не замечают, - усмехнулся он. - Хотите, чтобы замечали, - тусуйтесь.

- Это неправильно, - сказал я. - Литература в результате страдает. Надо смотреть не на персону («знаю» или «не знаю»), а на тексты…

Он тогда стал долго и раздраженно говорить, что я несу какую-то инфантильную чепуху, что существуют так называемые правила игры и что «надо находиться в реальности», а если не находиться, то тогда не ждать, чтобы тебя оттуда (из этой «реальности», видимо) заметили.

Помолчав, он сказал тогда хорошую фразу, которую я запомнил: напечатали - и хорошо, и до свидания, вот этим вам и надо руководствоваться.

Я с ним сейчас согласен на все сто. Но тогда мы немного поспорили, причем довольно громко, так что даже шофер пару раз вздохнул и посмотрел на меня в зеркальце: типа, что же ты портишь человеку настроение из-за какой-то ерунды? (По-моему, это был уже другой шофер, но я не уверен.)

На Пятницкой мы застряли в пробке, и я занервничал: в полдевятого меня ждали на Цветном бульваре.

- Знаете что, - сказал он, поглядев на часы, - давайте так. Мы сейчас поедем в ЦДЛ, я не могу опаздывать, а потом, если вы точно не хотите туда идти, я попрошу Валерия Ивановича вас подбросить. По Садовому это рядом. Хорошо?

Валерий Иванович промолчал, а я, подумав, согласился. В метро нырять не хотелось.

Что самое забавное, мы продолжали спорить и спорили, даже выйдя из машины чуть заранее, и, споря, дошли по заснеженной Никитской до ЦДЛ и остановились у дверей. Прямо Бакунин и Герцен какие-то. Вероятно, проклинающий нас Валерий Иванович, как в каком-то советском фильме, тихо следовал за нами чуть позади.

Слава богу, пока мы стояли в пробке в замоскворецких переулках, основные гости «мероприятия» уже прошли, но каких-то два относительно молодых писателя(глядя на них, сразу было видно, что это молодые писатели, идущие на литературную тусовку, - знаете, такие характерно-напряженные лица бывают только у дебютантов) все-таки прошли торопливо мимо и довольно иронически на нас посмотрели.

И надо же было случиться, что именно в этот момент он вспомнил зав. отделом культуры своей газеты, которая, когда он ее попросил, напечатала пару моих заметок (я так и не оставил свою идею журналистского фрилансера), а потом (когда я попробовал послать ей что-то уже без его звонка), разумеется, продинамила, правда, говоря при этом обычную туфту - что ей все очень нравится и что она сейчас, вот-вот, на той неделе, или через неделю - через две, обязательно и т. д., прямо как тот седой хрен десять лет назад на «Маяковской». И в результате заметки устарели, я никуда их не отдал и вроде как потерял какие-то возможные деньги. Обычная история, короче.

И вот он вдруг вспомнил эту заведующую культурой (которая к тому моменту из их газеты уже благополучно уволилась) и сказал, что это типичный случай для меня. Мне надо было прийти, познакомиться, как-то минимально наладить с ней отношения, он пошутил: даже трахнуть ее, что ли (девушка была относительно молодая и симпатичная), если уж я хотел регулярно работать у них. А не присылать тексты просто так, по «емеле», потому что существуют все те же «правила игры», которые понимают даже студенты, это альфа и омега, и что он не мог заставить ее меня напечатать, когда она даже ни разу меня не видела. И тут, повторяю, мимо идут эти два «молодых писателя». И один, кажется, услышал его слова про «не могу заставить печатать», и бросил на меня злобно-торжествующий взгляд, и чуть ли не улыбнулся.

Я подумал, что в его разговорах о «правилах игры» и всеобщем стремлении поучаствовать в этих литературных «вечерах» и вообще встроиться в какую-нибудь табель о рангах, которых сейчас существует множество, есть что-то неистребимо советское и очень странное. Времена-то на дворе совсем другие, кому нужны сейчас эти журнальные тетеньки, и их «вечера», и даже премии, которые они распределяют?

Вообще я вам скажу, я понимаю, как происходило то, что происходило в Союзе писателей СССР в прежние времена. Дело даже не в материальных благах («дать» - «не дать») и не в страхе перед начальством («попадет» или «нет»), а в таких вот взглядиках и чудесном отношении друг к другу, которое за этими взглядиками стоит… Ну скажите, что я сделал этому проходящему типу с модным поповским хвостиком и черной бородой-эспаньолкой, он же вроде меня видит первый раз в жизни? Тем более идет такой разговор. Жалко вроде коллегу? Но нет, наоборот, пустячок, а приятно. Интересно, а у других «творцов» - художников, музыкантов, актеров - тоже так?

Короче, мы расстались с нашим героем весьма недовольные друг другом, и я даже подошел к стоявшей неподалеку машине и сказал Валерию Ивановичу, изрядно его обрадовав, что не поеду, доберусь сам. Потом, некоторое время, предупредив «Цветной бульвар», проплутал по окрестным переулкам, готовя будущий тридцатиминутный диалог на тему «ситуация в стране и современном русском искусстве» с нашим героем и парой корреспондентов не то ВВС, не то французского телевидения. Кажется, французского телевидения я толком не рассмотрел.

7

- Тимошенко?! - сказал он. - Вы что, серьезно считаете ее революционеркой? Она же сидела в тюрьме за хищения!.. Чтобы при Кучме попасть в тюрьму по этой статье, надо было совершенно запредельно воровать. Неужели вы всерьез верите во всю эту оранжевую компанию? Посмотрите, что они устроили на Украине после своей победы!.. Это же смешно!..

Ну, читатель уже не удивится, если я скажу, что в следующий раз мы увиделись опять года через два с лишним. По-видимому, это был наш «период обращения», как говорят в астрономии. Я где-то читал, что раз в несколько лет планеты Солнечной системы сближаются, гравитационно и магнитно воздействуют друг на друга, и тогда время запускать спутники и проводить всякие научные исследования.

Если прошло почти два года, то можно посчитать, что мы встретились совсем недавно, где-то этим летом. Как говорится, много воды утекло. Напоминаю, что в отчетный период произошла украинская революция, я делал репортаж из революционного Киева и рассказывал ему об этом, а в частной жизни наш герой выпустил две книги, одна из которых получила престижную литературную премию и даже не одну, - он снова стал заметным и знаменитым. Моя давнишняя знакомая (из 1-й главы, помните?) оказалась права, и, может быть, поэтому наша встреча получилась на редкость симпатичной, хотя, если исходить из тематики и стилистики наших бесед, у него ничего не изменилось - он все так же ругал демократов и так же говорил, что устал.

Мы опять встретились на Кутузовском. Кто-нибудь наверняка еще пнет меня за географию наших встреч, но просто смешно - я действительно уже очень давно живу в тех краях, еще с тех пор, когда они не были такими «престижными», а наш герой регулярно проезжал по Кутузовскому в свой загородный дом. Хотя читатель может считать, что я придумал и местом встречи на что-то намекаю. Я ни на что не намекаю, так получалось ближе и легче, не подумайте, что его резиденция находилась по знаменитому Рублевскому шоссе, просто так было проще попасть на Волоколамку, где он жил, чем по демократическому и забитому машинами Ленинградскому проспекту.

И вот мы встретились в полупустом кафе (было начало недели в начале лета), солнечно, еще не очень жарко, в кафе был хороший кондиционер, я немного опоздал и, войдя, сразу увидел его у окна в светлом пиджаке и любимых круглых очках с бровями домиком над очками.

Как я уже сказал, после небольшого вступления - как дела-погода-что-вообще-поделываете, оформления заказа - аперитив, потом горячее - он сразу сообщил мне, что наше с ним дело, литература, оно между прочим, нехорошее. Почему? Потому что оно греховное и небожеское.

- Ведь мы создаем свой мир, а это может делать только Бог, - сказал он.

После небольшой паузы (переваривая информацию) я удивился:

- Разве? По-моему, мы объясняем этот…

Красиво сказал, честно говоря, повторяя высказывание моей жены, с которой совсем незадолго до нашей встречи обсуждал вопрос «зачем вообще нужна литература».

- Ну, мне сложно согласиться с вами, - сказал он, - кто что объясняет…

- По-моему, если уж впутывать Господа Бога в наши дела, то, надо полагать, Он радуется Красоте, разве нет?

Дальше мы быстро изложили друг другу основные аспекты давнего спора о том, является ли Красота соблазном или все же промыслом Абсолюта, и о том, насколько греховно занятие искусством. Сошлись на том, что, скорее всего, Вседержитель Саваоф все же снисходителен к нашим мелким делам.

При этом я подумал, что, возможно, бармен, до которого, скорее всего, доносился наш разговор, должен посчитать нас или ненормальными, или урками. Кто еще встречается в понедельник вечером на Кутузовском проспекте и разговаривает об Абсолюте и Красоте?

- Дело в том, - продолжил он, - что ваше понимание православия весьма отличается от моего. Я ведь и деревенский дом выбирал по принципу, чтобы в деревне была церковь. Для вас же это пустой звук, правда?

Я мог не согласиться с ним, но вместо этого шутливо заметил, что, когда соберусь покупать дом в деревне, совершенно точно буду рад, если дорога из моего дома будет вести к храму. - Ом! - сказал я в подтверждение своих слов.

- Все иронизируете… - Он покачал головой. - Зря. Это ведь серьезное дело. «Ом»… Вы еще «Аллах Акбар» скажите. Вы что, буддист?

Я сказал, что нет.

- Вот видите. А зачем говорите?

Помолчав, он заметил, что вообще ислам и православие чем-то похожи друг на друга. Ведь и та и другая религия отказываются от индивидуальности, и та и другая предназначены для масс (в отличие от католиков и протестантов, нацеленных на индивидуальность) и что России, наверное, пойдет теократическое государство на манер Саудовской Аравии или даже, скорее, Ирана.

Тут нам принесли горячее. Поскольку я опоздал, он заказал его без меня. В виде горячего подали нюрнбергские колбаски (nuernberg sausages, 380 руб., - так было написано в меню), и я не мог не заметить, что название блюда удивительно подходит к нашему разговору. Это что - специально?

Он удивился: чем подходит?

Nuernberg sausages оказались вкусными, и беседа на время смягчилась. Мы почему-то вспомнили его ранние сочинения (он в прошлом много писал о джазе), и он сказал, что сто лет уже не был ни в «Синей птице», ни в «Форте».[5] Про «Синюю птицу» он даже не знает, существует ли она. Кажется, да. Он был на юбилее Козлова, саксофониста, полгода назад, с тех пор нигде. И не тянет. Неинтересно. Все очень постарели, а у Козлова недавно был инфаркт, вы слышали? Я не слышал.

- Что неинтересно? Джаз?

- Все неинтересно. Концерты, кино. Культура.

- Вот тебе и на.

- Да. Вот лет через двадцать здесь будет действительно интересно.

Я хотел сказать, что мы с ним уже почти двадцать лет обсуждаем одно и то же, и все вокруг, внешне меняясь радикально, принципиально почти не меняется, но сдержался. Я решил, что это будет косвенным намеком на его возраст, а это невежливо.

Вместо этого мы немного поговорили о любви немцев к sausages и вообще мясу, затронули особенности русской кухни - все же более вегетарианской по сравнению с немецкой (грибочки, капуста, огурчики), а потом я сказал, что был на хорошей выставке - советские кинозвезды 1970-х. В новом выставочном комплексе на «Курской». Советую. Они все удивительно красивы и… печальны. Для меня это было неожиданно. Я ожидал увидеть прошлогодний снег, а увидел скромное обаяние буржуазии 1970-х годов. Может быть, потому, что там все молодые? Молодые Михалков, Гафт, Глаголева. Помните ее в «Четверг и больше никогда»? Замечательный фильм. Он покачал головой: я не люблю совка. Он не вызывает у меня ностальгии и не кажется мне прикольным, как вашему поколению. Все эти «звезды» были в партии, а про Михалковых даже говорить смешно. Но главное, что на это все у меня нет времени. На что есть? Время есть на жизнь, на любимых людей, на литературу. Все.

- Понимаете, - сказал он, глядя в окно, за которым шли две молодые девушки в красивых, обтягивающих фигуру джинсах, - я грущу о конечности жизни. У Аксенова проблемы с сердцем, ваш любимый Пригов в больнице, вы слышали? Тоже сердце. Мы все стареем, понимаете? Политика - это все ерунда, чепуха, по сравнению с этим. Жизнь конечна и плохо кончается, вот что меня печалит больше всего. Наверное, моей религиозности не хватает это принять…

- Знаете, - сказал он чуть погодя, - вы мне говорите о похолодании уже лет пять, да? Ну что, где ваше «похолодание», в чем оно выражается? Разве начали сажать? Кого-нибудь, кроме Ходорковского, посадили? Нет.

Я сказал, что не говорил, что начнут сажать.

- Неправда, - сказал он, - говорили. Надо было это записать тогда и с вами, тогда же, давно, поспорить на деньги. Я уже когда-то спорил, заключал пари с такими же, как вы, либералами. Правда, денег так и не получил. Это было в 1989 году. Тогда только что появилось общество «Память» и очень многие мои друзья ждали еврейских погромов. Я же сказал им, что погромов не будет, и с некоторыми поспорил на деньги.

- Но это действительно готовилось, - сказал я. - Разумеется, при участии и по заказу госорганов. По аналогии с бакинскими событиями. Просто в последний момент не решились или передумали. Об этом же писали когда-то.

- Бред, - сказал он. - Нигде об этом не писали. Я вам как профессионал говорю. Во всяком случае, я - не читал. По вашему мнению, везде замешано КGB (он не без изящества произнес аббревиатуру по-английски). Я говорил, вам лечиться надо… Но погодите, дайте историю досказать. И вот тогда, в 1989 году, погромов ждали в мае, весной. Почему-то. И вот прошел май, прошло лето, сентябрь, октябрь, а все было тихо. И тогда я сказал моим друзьям: давайте деньги, вы проспорили. Но это же либералы, они, как и вы, сказали: а мы такого не говорили. Ты не понял. Деньги зажали. С этими господами всегда так, знаете? -Он засмеялся.

- В 2003 году вы боялись, что будут сажать, - снова повторил он, - что будут прослушивать телефоны… Ну что, ваш телефон прослушивают?

- Я этого не говорил, - сказал я. - Я говорил, что мы имеем очень нехороший тренд. Разве нет? А насчет прослушки, sorry, по-прежнему не знаю. Может быть, и да, а может, и нет. Может быть, прослушивают даже этот разговор, может, и нет. Прослушивало же ФБР Хемингуэя в 1950-х годах. И когда он об этом говорил, все тоже крутили пальцем у виска. Потом выяснилось… Наверное, нынешние дела тоже выяснятся позднее. Знаете эту старую пословицу? Параноик - это человек, который слишком хорошо знает жизнь.

- Послушайте, - сказал он. - Послушайте… Я понимаю, что у вас у всех не в порядке нервы. Но разве вы не видите, что страна начала хорошо жить? Причем не Москва (вы мне сейчас скажете, что это Москва, так все говорят). Поезжайте в Самару, поезжайте на юг России, на Урал… Даже деревня возрождается. Я живу в деревне, я это вижу. Все это началось после 2001 года, при Путине.

- Но это же нефть, - как заведенная пластинка, сказал я. - Нефть стоит 70 долларов. А в 1990-х стоила 12.

- Я не экономист, - сказал он, - и вы тоже. Пусть экономисты в «Economist» разбираются, что к чему. Я говорю только о том, что я вижу.

Потом он добавил, что нынешнее воровство начали либералы и что если бы сейчас был Ельцин, никакого Стабфонда в помине уже не было бы, его бы просто украли, и что там, где есть ГБ, там есть хотя бы относительный порядок, и повторил свою старую мысль, что американцы давят нас, где могут. Как - зачем? Затем, что они двуличны и им не нужна сильная Россия.

- Они бомбили Ирак, и это было правильно, вы согласны? - спросил он. - А почему, когда мы бомбили Чечню, они кричали «это неправильно» и говорили про военные преступления? Потому что в этих аулах жили якобы мирные люди? Чеченцы не бывают мирными, - добавил наш герой. - Почитайте Лермонтова, почитайте Толстого.

Он знаком позвал официантку. Я видел, что девушка видела его жест, но отвернулась. Фирменные московские штучки. Будь человеку хоть шестнадцать лет, родись он на двадцать лет позже социализма, он все равно будет вести себя так, будто вы сидите в советском ресторане «Сказка», а не в современном кафе на одном из центральных проспектов города. И главное, будет на вас сердиться за то, что вы за столиком, а он - у стойки. Что вы хотите, красный цвет не зря так популярен у нас.

Он разозлился.

- Что за хамство? Кого они набрали?!

- Ну как же, - сказал я. - Вы же сами говорите, что все хорошо. Вот пример. Новое поколение. Путин на майках. В кармане Nokia. Чат-х.ят, эсэмэс-кэпээсэс. Но оно вас и меня не любит. Зачем вы ей сказали, что просили «Святой источник», а не «Vitel», когда она принесла «Vitel»? Зачем приехали сюда на хорошей машине? Зачем говорите непонятные слова и носите очки, в конце концов? Вот результат. Надо было хотя бы улыбаться.

- Кому улыбаться? - сказал он. - Обслуге?.. Вы что, с ума сошли?

- А что?

- Вы положительно псих, С., - сказал наш герой. - Обслуга не существует. Я ее не вижу. Это же пролы, понимаете? Пролы!.. Они не должны думать. Мне плевать на ее ощущения. Если бы не лень, я бы завтра же связался с их хозяином… Наши дураки. Вот Запад в этом смысле создал гениальное общество. Закормил их до одури и сделал машинами.

- Большой вопрос, машинами ли… Еще Бодрийар ломал над этим голову, - сумничал я. - И западные политики, заметьте, избегают социальной демагогии и уважают политкорректность. Вы что забыли? Ато liberte, fraternite… Будете относиться к ним так - получите баррикады.

Мы еще некоторое время поговорили на эту тему, но я обратил внимание на его кольцо. По-моему, он носил его все эти годы, большой перстень с чем-то серебряным в виде печатки. Я вспомнил, что я часто собирался спросить его, что это, но каждый раз разговор уходил. Ходорковский оказывался важнее.

- Что это у вас? - спросил я.

- Это монета, - сказал он. - Я вам не рассказывал эту историю? Римский талант с галеона. Я купил его когда-то, еще в советские годы, в Коктебеле. Тогда там у знающих людей можно было недорого купить подобные вещи. Я купил, а потом меня напечатали в «Юности». Вдруг. До этого повесть лежала года четыре… С тех пор ношу как амулет.

Дома я заглянул в словарь. Оказалось, что этот самый talant - монета, но слово не римское, а греческое, корень «талантливого человека», «дарования» и так далее, но одновременно и деньги, и мера весов в античные времена, 20 кг серебра, что ли. Причем в этимологическом словаре было написано, что в просторечии «талант» и «судьба», «рок» - в русском языке одно и то же и что слово «талантливый» появилось в России только году в 1830-м, при Пушкине. Мне почудилось, что это опять какая-то литература, и я записал эту байку. Подумал, что какой-нибудь психолог раскрутил бы эту ассоциацию будь здоров. Что Н. Н. носит свой дар на пальце, а когда снимает его, превращается в совершенно другого человека, преуспевающего журналиста например. Я попытался вспомнить, видел ли я этот перстень, когда приходил к нему в редакцию деловой газеты, но точно вспомнить не смог.

Я отошел позвонить и, вернувшись, вдруг увидел, что он сидит босиком. Под столом аккуратно стояла пара дорогих кожаных ботинок.

- Ноги отекают, - сказал он, перехватив мой взгляд. - Как только где-то обнаруживается стол, снимаю.

- Вы же за городом живете, - сказал я. - Ходите каждый день босиком. Хотя бы по полчаса. Говорят, полезно. Сухая трава, зарядка для ног.

Он махнул рукой:

- Не буду я ничего делать… Никогда не делал и сейчас не буду. Вы, видимо, общаетесь не со мной, а с каким-то другим человеком, иначе никогда бы не предложили мне это. Мне 62 года, С., начинать сейчас заниматься зарядкой смешно. Вот ваши пидоры в этих модных кофейнях, которые вы так любите посещать, пусть они и занимаются зарядкой…

Он посмотрел на часы: пошли? Попросил счет. Мне стало тревожно и грустно, и я подумал, что, пожалуй, его кокетство на тему «я больной и старый» постепенно становится правдой, увы. Мне захотелось как-то помочь ему, что-то сделать для него, но я подумал, что, если предложить, он еще и обидится, пожалуй.

Машина на этот раз была тоже черной, черный «мерин», как сейчас говорят, с новомодными круглыми глазами. Шофер, по-моему, был тот же, что и два года назад, - Валерий Иванович. Мне показалось, что Валерий Иванович смотрит на меня с большим уважением, чем обычно, и я немного удивился этому. С чего бы? Может быть, он помнит, как я его отпустил тогда, у ЦДЛ? Не ожидал этого? Или наш герой рассказал ему о моих недавних успехах? (Незадолго до нашей встречи у меня вышла книга.) Я вспомнил, что Н. Н. говорил о пролах, и отказался от дальнейших размышлений на эту тему. Хотя, возможно, шофер - это уже не прол, в заключение подумал я. Если следовать этой линии размышлений, постоянный шофер - это «дядька» из «Капитанской дочки» или даже Максим Максимыч вышеупомянутого Лермонтова. Ну, не совсем Максим Максимыч, но без десяти минут… Я запоздало вспомнил, что у моего деда когда-то тоже был личный шофер, который иногда возил нас по всяким бытовым надобностям: на вокзал, по врачам или в гости.

И то ли под влиянием выпитого, то ли от езды на хорошей машине ваш покорный слуга неожиданно пришел в неплохое расположение духа. Я подумал, что это что-то новое в практике наших встреч за последние годы, и удивился. И самое главное, ведь Н. Н. не говорил ничего нового, все то же и те же - начнешь записывать, станет грустно, это - мягко говоря, а говоря по-честному - обалдеешь от любой сентенции, одни «не бывающие мирными чеченцы» чего стоят, но вот, пожалуйста. Домой не хотелось, я попросил меня высадить у нового торгового центра на Дорогомиловской и, попрощавшись, пообещав созвониться с нашим героем, зашел внутрь.

Я сел за столиком в кафе у эскалатора, заказал кофе и стал смотреть на бесшумно ходящие вверх-вниз по этажам прозрачные лифты. Я вспомнил тоскливую площадь-пустырь у Киевского вокзала, на месте которой возвели этот центр, и подумал, что его могли бы все же построить в стиле окружающих зданий, а не втыкать, как морковку в грядку, не обращая внимания ни на кого и ни на что; и подумал, что все-таки за время нашего знакомства произошло много разных изменений и если теперь попытаться все это сломать или свести на нет, страна просто исчезнет, как говорят механики - сорвется резьба. Я подумал, что это плохое утешение, про резьбу, но все же лучше, чем ничего.

За соседним столиком симпатичная молодая женщина рассказывала подруге, как ее в подъезде пытались взять в понятые. Какая-то дурацкая бытовая история. Стали звонить в дверь, она по рассеянности открыла, собака выскочила на площадку и прижала милиционера к стенке. «А он испугался, просит: уберите, пожалуйста, собаку, я собак боюсь», - она смеется и, увидев, что я смотрю на нее, поправляет волосы.

Как быть счастливым? - думаю я. Он прав, политика - это ерунда, он не прав, что все нормально, но так или иначе все образуется, не может не образоваться, не должно, этот торговый центр и стеклянные лифты рано или поздно вытеснят или сделают другими «новости» государственных телеканалов и все, что с ними связано. А вот про… счастье, про то, что он постарел, а я, как это ни не хочется признавать, стал взрослым человеком, политэкономия молчит… Еще я подумал, что он невольно все-таки стал в чем-то моим учителем. Хотя бы от противного, он учит меня тому, чего делать не надо, а вот что надо - не говорит, как ни бейся. Я даже засмеялся этой мысли, и подруги за соседним столиком посмотрели на меня с интересом.

- Это я сам с собой, - сказал я. Они переглянулись и прыснули.

Девочка-официантка принесла за мой столик декоративную свечку в стеклянном сосуде, похожем на протянутую ладонь. Огонек красиво отражался на стенках и качался под ветром из больших кондиционеров при входе в торговый центр. Я заказал еще кофе и один средний scotch, прямо как герои его любимого Грэма Грина. Мужчина за столиком в углу развернул газету. «Григорий Явлинский считает, что на будущих выборах главным противником Яблока станет СПС», - прочитал я заголовок. Ну и как оставаться либералом в таких условиях? Вспомнил, как недавно слышал по радио, что день рождения известной правозащитницы Людмилы Алексеевой, прошедшей через советские лагеря, праздновали в ресторане гостиницы «Космос», пафосном месте, где в прежние времена тусовались лишь иностранцы, ГБ и валютные проститутки. Еще раз подумал, что, конечно, многое изменилось за последние двадцать лет, он прав, но некоторые изменения носят такой странный, двусмысленный характер, что трудно удержаться от удивленной или иронической улыбки. (Или просто грустно пожать плечами.)

С другой стороны, где известному человеку праздновать свой день рождения, по-прежнему на кухне, что ли?..

Рядом с Явлинским было помещено большое цветное фото из Рангуна: маленькие, черноволосые полицейские в хаки, в касках и со щитами дубинками разгоняют демонстрацию буддийских монахов и студентов. Я отхлебнул свой scotch, посмотрел на ряды разноцветных бутылок в баре. Подумал, что все это точно напоминает Грина или Хемингуэя. Я только не мог понять, с кем мне себя ассоциировать - с иностранным журналистом, тихим приезжим, влюбленным в местную красавицу; владельцем небольшого отеля в стране третьего мира, где недавно произошел военный переворот; добровольцем, вернувшимся в Париж или Америку из Испании, или все это давно устарело и я просто московский мальчик, неожиданно для окружающих и себя самого в 2000-е годы ставший писателем?

Интересно, мог бы быть такой персонаж у Грина? И кто тогда он на этих ролях?

Молодая женщина за соседним столиком уже совершенно отчетливо улыбнулась.

Примечания

1

Все персонажи вымышлены, совпадения случайны.

(обратно)

2

Герой романа Грэма Грина «Суть дела».

(обратно)

3

Savage - дикарь (англ.).

(обратно)

4

Напоминаем, размышления героя относятся к описываемому времени - 2001 году.

(обратно)

5

Известные джазовые кафе Москвы.

(обратно)

Оглавление

Судьба либерала

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7 . . . . . .

Реклама на сайте