«Любовь и хлеб»

Посвящается Всеволоду Вячеславовичу Иванову

Таежный май. Берега, буйно заросшие черемухой, словно качаются, когда по реке проходит ветер. Они подмыты весенней разлившейся водой, белые тяжелые кипы обвисли, как облачка, и мокнут в воде, будто пьют, и не понять — то ли река затопила черемуху, то ли черемуха запрудила ее. Широкая и спокойная в глади, с течением на дне, стремительная на перекатах, река пробивается сквозь черемуху, накатывает холодные воды на ветви, и облачка белых кип качаются, оседая и подымаясь, а солнце, отражаясь в воде, тоже качается, расплываясь по волнам ослепительными желтыми полосами, — купается. Водная гладь вся усеяна белыми лепестками, и они, прибиваясь к берегам, остаются в заводях и колышутся, как розовая искрящаяся пена.

Ядовито зеленеют горячие травы, сверкают лобастые камни — валуны, солнце будто упало в черемуху, и его лучи мягко прошивают молодую дымчатую листву. Все на реке пронизано светом, поет и цветет, а над нею — жара и тайга с высохшими соснами, с сомлевшими от духоты березами и кедрами, с гудением шмелей и звенящим воздухом на комариных болотах.

Шесть связанных по углам плотов из лесовин двигались по течению, деревянной громадой своей закрывая полреки. Четыре плотогона гнали древесину в строящийся Зарайский лесозавод, и самый молодой из них, Васька Дубин, облокотившись на рулевое бревно-гребь, казалось, не слышал полусонных криков головного: «Навались! Веди лево-о!» — и, вдыхая черемуховый пьянящий настой, совсем забыл о плотах и товарищах.

Он думает о своей деревне Зарубино, которую проплывут они мимо, о невесте Глафире, о расцветшей сирени у нее в огороде, где увидел Глафиру первый раз красивой и недоступной, волнующей и строгой. Каждой весной люди молодеют, и однажды приходит любовь, от которой кружится голова, сгорает сердце и человек становится или печальным, или отчаянным, или счастливым.