«Медсанбат»

Медсанбат (fb2) - Медсанбат 883K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Григорий Михайлович Терещенко

Григорий Терещенко - Медсанбат

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

От железнодорожной станции до военных лагерей, если верить местным жителям, недалеко, напрямую всего километров десять с гаком. Но так на Урале — еще километра два-три, а то и больше.

Солнце стояло в зените, но грело не по-летнему. На обочинах дороги попадались стройные березки, с которых осыпались багровые листья.

Павел Шевченко прошагал добрую половину пути, но так и не встретил ни автомашины, ни подводы. Только люди попадались, и то не часто.

За опушкой леса — неубранное картофельное поле. «У нас, на Черниговщине, наверное, уже копают», — подумал Павел.

Дожди, видно, проходили недавно: в глубоких колдобинах вода еще не высохла.

Вскоре Павла нагнала груженая подвода, сверху покрытая новым брезентом. Поравнявшись с командиром, возница остановился.

— Садитесь, товарищ лейтенант, — сказал боец. — Вдвоем, правда, не поместимся, меня загрузили под самую завязку... Но я и пешком прогуляюсь. До лагеря версты три осталось.

— Нет, нет, — запротестовал Павел. — Доберусь как-нибудь, а может, и попутная машина встретится.

Боец дернул вожжи, и повозка тронулась.

«Сделаем большой привал», — сказал себе лейтенант и поставил чемодан. Бросил на него шинель. Чемодан громоздкий, неудобный. Его вручили вместе с постельной принадлежностью в училище. Особенно много хлопот он доставлял при посадке в поезда. Лучше бы ранец. Надел на плечи — и горя не знаешь. А чемодан... Да и ни к чему он на фронте.

Лесной воздух сразу снял усталость, прибавил сил. Надо идти.

Впереди, на взгорке, показалась деревушка. А дальше темнел зеленый лес...

Было около трёх дня, когда Павел добрался, наконец, до места своей службы. Уже слышна песня:

Эй, комроты, даёшь пулемёты,

Даешь батарей, чтоб было веселей!

А вот и строй. Впереди запевала: широкоплечий, с седой бородой. Он старался ставить ногу на землю твердо, но у него это не получалось.

«Побриться им всё-таки надо, — рассуждал лейтенант. — Не партизаны же они, армия. Наверное, и я таких же старичков получу. Молодежь-то уже воюет».

Снопа почувствовав усталость, присел на чемодан.

Десяток километров — разве расстояние! Полтора месяца назад, когда училище уходило из города, он за сутки прошел шестьдесят километров, и большой привал был только один, где они отдыхали не более трех часов.

«Зря чемодан не положил на повозку», — упрекал себя лейтенант.

Попутной машины так и не было.

У маленькой елочки он заметил военного врача. Еще издали Павел отдал честь, но тот в ответ предложил:

— Делай привал, лейтенант! В какую часть путь держишь?

Будь это у линии фронта или в другом месте, он бы промолчал, но сейчас назвал номер дивизии.

— Эва-а, да мы с тобой, оказывается, в одну часть следуем. Я тоже туда получил назначение. Да вот прилег на минутку и заснул... Жену и сына во сне видел.

Павел назвал себя, сел рядом.

— Горяинов Николай Александрович, — представился военврач, затем спросил: — Из училища?

— Да.

— Танкист?

— Нет, автомобильное закончил.

Военврач третьего ранга коренаст. Две верхние пуговички на вороте гимнастерки расстегнуты. Волосы черные, непослушные. Подбородок широкий, с ямочкой.

Горяинов достал из кармана пачку папирос, предложил Шевченко, но тот отказался: мол, не курю. Горяинов зажег спичку, огонек заплясал у папиросы. Он глубоко втягивал дым и улыбался чему-то. Улыбка делала его лицо приятным. Потом потянулся, как будто хотел снять с себя сонливость, зевнул.

— Сутки не спал, — глаза потускнели. — Да что там сутки, не езда, а каторга.

— А кто нашей дивизией командует? — спросил Шевченко.

— Пока капитан... Но не горюй, лейтенант, пришлют командира. Есть бойцы — командиры найдутся.

— Это верно, — согласился Павел.

— Ты с Украины?

— Да, с Черниговщины.

— Мой дед тоже с Украины, где-то возле Кременчуга жил. А мне не пришлось там бывать, — с сожалением сказал военврач. — Ну что, потопаем?

Горяинов резко встал, затоптал носком сапога недокуренную папиросу.

2

Лейтенанта принял начальник штаба дивизии, полковник. У него круглая голова с редкими бесцветными волосами, серые глаза. Подтянутый, в новом обмундировании.

Шевченко остановился посреди избы, представился.

— Вам солнце бьет в глаза, подойдите ближе к столу, — предложил полковник.

Лейтенант сделал два шага вперед.

— Автомобилист? — Полковник, рассматривая предписание, почесал за ухом. — Машин сейчас нет. Командир дивизии на лошади ездит. Но будут автомашины, будут. А пока назначаем вас в медсанбат, обучать военному делу девушек. Там нет ни одного кадрового командира. Одни приписники.

— Ведь я... — попытался Шевченко, может быть, первый раз за военную службу возразить старшему. Но полковник так посмотрел, что он осекся, замолчал.

Ничего не поделаешь, придется идти в медсанбат.

— Только не вздумай блудить, парень ты, вижу, заметный, — и рассмеялся сочно, раскатисто. — Пропадешь. Женщина в армии, как говорится, объект пристального внимания.

— Понимаю, товарищ полковник.

— Можете идти. Хорошей вам службы, лейтенант!

От штабного домика до медсанбатовских землянок — рукой подать.

Еще неделю тому назад Павел был курсантом. А теперь командир. Как встретят его? Сейчас бы конспекты пригодились. Но ничего с собой нет. Сожгли перед отправкой. А на новом месте, где было временно расквартировано училище, они уже почти не занимались, Государственных экзаменов тоже не сдавали. Курсантов построили на плацу и зачитали приказ о присвоении лейтенантских званий. Многие сразу уехали на фронт. Павла, вместе с другом Николаем Поповым, направили на Урал. Жаль в разные дивизии.

Лейтенант свернул влево и увидел девушек, окруживших командира. Трудно было понять, то ли у них занятия, то ли сержант читал газету во время перерыва. Природа обидела сержанта ростом. Четко очерченные брови, настороженные светлые, прищуренные глаза, несколько удлиненный овал лица, нос с горбинкой. Плечи узкие. Гимнастерка сидит на нем мешковато. В петлицах новые треугольнички. На вид ему лет двадцать пять — тридцать.

Павел не сомневался: это те самые девушки, которых он будет обучать. Девушки в галифе и гимнастерках, в ботинках с обмотками, точно так же одеты, как мужчины. Сержант, заметив лейтенанта, перестал читать газету, но не встал, как требовалось по уставу, а продолжал сидеть. Мало ли кто тут ходит. Девушки тоже, сидя, с интересом глядели на лейтенанта в новеньком обмундировании, в хромовых припыленных сапогах. В таких только на танцы ходить.

Лейтенанту хотелось скомандовать: «Встать!» Но сдержался. Стоит ли с этого начинать службу?

— Сержант, где штаб медсанбата? — спросил Павел.

— Чуточку дальше, — ответил сержант и поднялся, похрустывая пальцами. — Сразу, значит, за поляной. Там увидите.

— Хрустеть пальцами неприлично, сержант, — тихо сделал замечание Павел.

— Виноват, — улыбнулся сержант, показывая ряд неровных, желтоватых от курева зубов.

— Уж не за невестой ли к нам, лейтенант? — вдруг услышал он девичий голос. — Невест у нас много. И все — первый сорт!

Лейтенант пропустил эти слова мимо ушей, хотя они и задели его.

— Да, таких, как лейтенант, не густо, — отозвалась другая девушка.

— Вам бы, значит, женишки да поцелуйчики, — вмешался сержант. — Че раскудахтались?

Собственно, не все шутили. Одна, что лицом к нему сидела, молчала. Правда, она порывалась что-то спросить.

Это все та, что нос сапожком, злословила. И глаза блудливые, так и зыркают. Ну и дисциплина!

На Павла девушки обращали внимание, он это знает. И ростом чуть не в два метра вымахал. Внешность как у киноартиста. Правда, волосы рыжеватые, и на лице веснушки выступают, красуются, но летом они совсем незаметны. Только вот с походкой ничего не мог поделать: когда идет, то всем туловищем склоняется вперед, словно норовит что-то подхватить. В училище был капитаном волейбольной команды. А вот с девушками... Оказавшись наедине с девушкой, он всегда робел, слов нужных не находил. В общем, был, как говорят, робким и несмелым. Как-то, еще перед военным училищем, знакомая телефонистка назначила ему свидание. Люда нравилась Павлу. Пришли на речку, сели на опрокинутую лодку. Он молчит, она молчит. Так и молчали, пока Люда не поднялась и не сказала: «Скучно с тобой, ухажер! Хоть бы о луне или звездах что-нибудь рассказал». И ушла. А он продолжал сидеть. Со стыда готов был провалиться сквозь землю. С тех пор и обходил их стороной.

Впрочем, один раз он вступился за девушку. Тогда они пасли лошадей. Хотя отец и фельдшер, а лошаденка в хозяйстве имелась. Хорошо в ночном! Вечером разжигали костер. Пекли картошку, варили кукурузу, пели песни. Какая прелесть просыпаться свежим утром у потухшего костра, от которого остался теплый легкий пепел, и слушать, как шелестит трава и шепчутся кусты, всхрапывают лошади, позванивая колокольчиками, подвязанными к шее. Пасли лошадей не только парни, но и девчонки разных возрастов.

Все было хорошо до тех пор, пока не напивался старый холостяк Гаврила Дутов. Он был старший по возрасту. Если бы он один, то не беда, а то с ним всегда ходил его дружок Сенька, на прозвище Стакан: наверное, потому, что часто в стакан заглядывал. Гаврила жил на самой окраине села один. Сватался не к одной девушке, но получал «гарбуза». Девчата не хотели выходить за него замуж. Дружки, напившись, часто устраивали погоню за девушками. А те, завидев пьяных Гаврилу и Сеньку, разбегались, — кому же хотелось, чтобы ее тискали в пьяном угаре. Иногда, зазевавшись, некоторые все-таки попадали в их лапы.

Гаврилу Дутова Павел тогда возненавидел, но что мог сделать щупленький мальчишка против такого верзилы. Да и Сенька на его стороне. Но когда однажды неистово закричала и забилась в их руках Настя, соседская девушка, Павел волчонком бросился на Гаврилу Дутова, куда и девалась застенчивость. Все даже рты раскрыли: быть битому Павлуше.

А Гаврила вдруг уставился на Павла:

— Шо, она твоя, что ли? Как недорезанный козёл орёшь.

— Моя! — стал перед ним Павел. – Не трогай!

— Смотри ты на него?! Жених! А у самого ещё молоко на губах не обсохло.

Однако девушку отпустили.

Когда Павел с Настей отошли, он сказал:

— Я тебя всегда буду защищать. Ты же моя соседка.

— Как ты не побоялся, Павлуша? Он же мог тебя изуродовать.

— А него он безобразничает! Сколько можно терпеть!

Гаврила все-таки отомстил Павлику: подложил ему, спящему, под рубашку ежа. Хорошо, что этим кончилось

Настя нравилась Павлу, но он так ни разу больше не подошел к ней. Но хватало смелости…

Как там наши девушки в оккупации? Конечно, не все успели эвакуироваться. Он представил себе беззащитную Настю, и сердце его сжалось. Где она сейчас? Что с ней? Кто за нее заступится?

3

Щупленький помкомвзвода сержант Комаревич тусклым голосом командует:

— Равняйсь! Боец Лютик, куда смотришь? Ворон считаешь?

Сутулая, худая Фрося Лютик действительно смотрела мутным взглядом не вправо и не на помкомвзвода, а куда-то в сторону землянки. Услышав замечание, скривилась, фыркнула, но промолчала и повернула голову вправо.

Некоторые девушки, те, что прибыли вчера, еще толком не знают, как надо равняться или стоять «смирно». В школе все-таки этому учили. Но то было в школе. Сегодня в строю тридцать шесть девушек. Молодые, здоровые. Многие стоят «смирно» и равняются подчеркнуто старательно, показывая свое превосходство над новенькими.

Комаревич долго ходит вдоль строя, выравнивает шеренги.

— Крайняя слева, Шубина, назад чуть носки, носки, значит, назад подвиньте. Во второй шеренге пятая, Трикоз, чуточку назад! Так! Еще чуть вперед грудь!

— Широкая своей грудью всех затулила, — вполголоса острит Наталья Трикоз.

— Боец Трикоз! — начал Комаревич, но только кашлянул, продолжать не стал.

— А Бочкова кого видит? Шайхутдинова, значит, чуточку вперед. Равнение на Журавлеву.

Зинаида Журавлева правофланговая. Смотрит серьезно, стоит по команде «смирно», хотя такая команда и не подана.

— Широкая, разговорчики!

— Че Широкая? Опять Широкая?

О, ей палец в рот не клади!

Комаревич идет вдоль строя, останавливается напротив Шубиной и удивленно смотрит на нее.

— Шубина, че козырьки на бровях?!

— Какие козырьки?! — Шубина потупила взгляд.

— Чернильные. Не положено, значит, бойцу подкрашивать брови! — И пошел дальше.

— Он, лышенько, Аленушка! — вскрикнула Наталья Трикоз. — Ты же фиолетовым карандашом брови намазала! Як це мы не побачилы?

Наталья, когда волнуется, начинает заикаться, и ее припухлые губы вздрагивают. Лицо у нее белое, с ярким румянцем и в веснушках, которые так ей идут. Глаза карие, большие, с лукавинкой.

— Перепутаешь, — шепчет чуть не плача Шубина. — В землянке темно и зеркало одно на всех.

— Красноармеец Плаксина, станьте, значит, рядом с Шубиной!

Низкорослая, полненькая, курносая, со светлыми волосами Ася Плаксина неловко, неумело заняла место рядом с Шубиной.

Наконец строй выровнен. Пятясь к средине, помкомвзвода отрывисто подает команду «смирно!», поворачивается через левое плечо и докладывает:

— Товарищ лейтенант! Сводный взвод медсестер и санитарок в количестве тридцати шести человек построен! Докладывает сержант Комаревич.

— Вольно!

— Вольно! — повторяет помкомвзвода.

Павел прошел перед строем, вглядываясь в лица девушек. «Как сложатся их судьбы на войне?» — вдруг почему-то подумал он.

— С сегодняшнего дня я, товарищи, у вас командир. Не думайте, что временный, что можно к выполнению приказов относиться кое-как. Дисциплина прежде всего! Это вам не гражданка. Теперь ваша жизнь пойдет строго по уставам...

На левом фланге, во второй шеренге начали шушукаться. Шевченко сделал несколько шагов в ту сторону.

— Звать меня, — продолжал он, — Шевченко Павел Остапович, 1922 года рождения.

И снова строй удивленно замер. Наверное, подумали: какой молодой лейтенант!

— Родился в феврале, — этим как будто хотел прибавить малость к своему возрасту. — Окончил военное автомобильное училище... Вопросы есть?

— Звiдкiля ви родом? — отозвалась Наталья Трикоз.

— Из Черниговщины. Щорсовский район. Сейчас он оккупирован немцами. О родителях ничего не знаю... Что вас еще интересует?

— Женатый? — пружинисто покачиваясь на носках, спросила полненькая девушка, у которой нос сапожком. Лицо серьезное, но лейтенант видел, что она еле сдерживает улыбку.

— Прежде чем спросить, надо назвать свою фамилию, — сказал лейтенант.

— Красноармеец Широкая. Интересуюсь: вы женаты? — Она улыбнулась, и лицо ее похорошело, преобразилось. У Широкой высокий угловатый лоб с заметно выраженными надбровными дугами, энергичный подбородок с ямочкой. Почти мужское лицо, и только веселые карие глаза да задорно вздернутая верхняя губа придавали ему женственность.

— Нет, не женатый, — ответил лейтенант.

Кто-то с левого фланга бросил:

— Женим!

Сказано было вроде тихо, но лейтенант не только услышал, но и заметил, кто это сказал. Не мог не заметить. Стройная девушка с белыми, как лен, волосами чуть надменно скосила голубые глаза и мило улыбнулась.

«Этой девушки вчера я что-то не заметил. Такая, чего доброго, и в любви объяснится. Ишь, играет глазками! И коса — длинная, толстая. На фронте она намучится с ней».

— Еще вопросы есть? По существу только.

Строй молчал, только на правом фланге зашушукались. Лейтенант пошел на правый фланг, остановился против девушки с косой:

— Слушаю вас...

— Боец Снегирева, — ответила она. — У меня вопросов нет, товарищ лейтенант!

— Твой земляк, — услышал лейтенант. Это опять Шубина.

— Почитай, земляк.

— Че, удочки забрасываешь?

— Правду кажу, земляк.

— Тоже мне земляк, — шутит Широкая. — Нашему забору троюродный плетень. Ты с Полтавщины, а он с Черниговщины.

— Ну, чего раскудахтались? — строго оборвала Людмила Лебедь.

«Серьезная девушка», — отметил Шевченко.

Лейтенант делает несколько шагов на правый фланг, подает команду:

— Смирно! Направо! Товарищ сержант, ведите взвод на занятия.

Тридцать шесть девушек проходят мимо лейтенанта, направляясь в поле. Пожелтевшая шелковистая трава искрится под нежарким солнцем бабьего лета. Вокруг серебристые кружева тонкой паутины.

«Трудно мне придется... Девчата все с характером. Так и норовят подковырнуть. Но ничего, постараюсь навести дисциплину».

Полевые занятия сегодня сразу после специальной подготовки, которую провел военврач третьего ранга Николай Александрович Горяинов.

Шевченко вместе с техником-интендантом третьего ранга Борисом Николаевичем Ураловым получил две боевые и три учебные винтовки. Дали еще три ящика винтовочных патронов.

Во время перерыва Шевченко спросил у сержанта Комаревича:

— Вы не знаете, где можно достать свинец?

— Свинец?! — удивленно пожал плечами Комаревич. — Не знаю.

— Может, завтра смотаетесь в райцентр? Дроби купите или раздобудете в МТС клеммы от старых аккумуляторов.

— Далековато пехом, товарищ лейтенант.

— Далеко?! Туда двадцать, обратно двадцать. Всего-то сорок километров. Я, товарищ сержант, по шестьдесят в сутки отмахивал. А повезет — на попутном транспорте подъедешь...

И осекся. На попутный транспорт надежды мало.

— Хорошо, схожу.

— Вот вам десятка. Купите килограмма два-три.

— Всего?

— Думаю, что достаточно.

В конце занятий Шевченко задержал только Людмилу Лебедь.

— Завтра после физзарядки прочитаете эту статью бойцам, — и передал газету.

Людмиле Лебедь пошел двадцать первый год. Старше ее только Фрося Лютик и Алла Снегирева. Их здесь зовут «старушками». Все остальные моложе: некоторым и семнадцати нет, хотя по документам значилось больше. Девчата рвались на фронт, скрывая свои годы.

Шевченко уже знал, что Людмила училась в Свердловском педагогическом институте, где проходила курс медсестер запаса. Девушки осваивали педагогику, и никто из них, пожалуй, не думал, что основной их профессией станет медицина. Свидетельство об окончании курсов медсестер она получила год назад, в июле сорокового. А через год война. Сборы у Людмилы были недолгими. Оторвала клочок бумаги от газеты, на один конец намотала белых ниток, на другой черных. Мама сказала: «Возьми обе катушки». Людмила удивилась: «Ты что, мама, зачем они мне? Самое большее через три месяца вернемся обратно. Вот увидишь, мама, фашистов скоро остановят». С этим снаряжением и явилась она в военкомат. А неделю назад сюда. Здесь уже собралось двадцать девушек.

«Будет моим замполитом, — подумал лейтенант. — Собственно, и командир отделения из нее хороший получится».

На той же неделе Шевченко пошел прямо к начальнику артиллерийской службы дивизии старшему лейтенанту Бочкову. «Поможет, — решил он. — Как-никак, его жена в медсанбате».

И действительно, Бочков встретил лейтенанта гостеприимно. Старший лейтенант моложавый, подтянутый, синеглазый. Наверное, Полина очень любит его.

— Садись, будем знакомиться, — подставил он самодельный некрашеный сосновый табурет. — Как там моя жена? Ты, брат, говорят, замучил их муштрой?

— Жаловалась?

— Да нет. От моей жалоб не услышишь. Другие жаловались. До штаба дивизии дошло.

— Что поделаешь, делаю девушек военными.

— Я свою Полину предупреждал. Нет, с тобой, говорит, и никаких... Теперь, пожалуй, вспоминает мои слова.

— Я так полагаю, товарищ старший лейтенант, что это еще цветочки. Ягодки будут там... Не так уж я их и загонял. Занятия строго по расписанию. Даже с некоторой скидкой на женский пол.

— Моя Полина не натворила чего-нибудь? — забеспокоился старший лейтенант.

— Нет. Она тихая.

— В тихом болоте всегда черти водятся, — рассмеялся Бочков.

— Я к вам с таким делом. Наш медсанбат получил только две боевые трехлинейки.

— Две... — задумался старший лейтенант.

— Хотя бы четыре-пять.

— Нет, нет, я ничем не могу вам помочь. Сам начальник штаба дивизии оружие распределял. Последние винтовки в военном училище забрали.

— Что же, мы и на фронт так поедем? А когда отстреляемся?

— Боевых больше ни одной не получите. Учебных еще три-четыре подброшу. Пусть сержант Комаревич подойдет.

— Не откажусь и от учебных. Попробуем залить отверстия свинцом.

— Правильно. Поверь мне, оружейнику, стрелять из них можно. А с боевыми винтовками туго. На каждый полк по десять винтовок пришлось. И ни одного автомата. Скоро должны самозарядные получить. Но тоже немного. Что поделаешь? На артиллерийский полк пришло одно орудие. По секрету скажу — комиссия на днях из Москвы приедет. Скоро на фронт двинем. Немец на Москву нацелился. Да, гранат я вот еще вам подброшу. Это в моих возможностях.

— Учебных?

— Зачем учебных? Боевые гранаты. Ящика три лишних дам... Может, по рюмочке ради знакомства сообразим? У меня тминной водочки немного осталось.

— Нет, не сейчас.

— Ну, присылай сержанта Комаревича ко мне.

«Значит, и оружейники благословляют валить свинцом отверстия в учебных винтовках», — размышлял лейтенант, возвращаясь в медсанбат.

4

Утром сержант Комаревич докладывал лейтенанту:

— Проверял, значит, я после отбоя взвод. Никакого порядка нет. После отбоя возле дневальной Шубиной собрались Снегирева и Шайхутдинова и травят баланду.

— О чём же они?

— Да чепуху какую-то. Постойте, припомню. Почему гениальные люди трагически гибли, сходили с ума, умирали от чахотки.

— Почему же?

— Да я что-то не понял.

— Но о ком хоть речь шла?

Сержант задумался, потом сказал:

— О Гоголе, Гаршине, Маяковском, Есенине... О каком- то, значит, Ван Гоне...

— Ван Гоге.

— А кто такой Ван Гог? Нам в школе вроде о нем не говорили.

— Ван Гог — художник, — ответил Шевченко. — Наверное, говорили о Врубеле.

— Да, да, — закивал головой помкомвзвода, — Еще Снегирева говорила, что Лев Толстой роман «Войну и мир» восемь раз переписывал, а писатель Гончаров «Обломова» двадцать лет писал. Выдумывают, наверно. Это же, значит, каторжный труд! Идет война, а они, значит, о писателях болтают.

— Во время войны люди тоже читают, сержант. А вот подслушивать некрасиво.

— Да меня заинтересовало, почему после отбоя не спят, а занимаются разговорчиками. А потом, значит, зашел в землянку — табачиной песет. Вмиг зашуршали натягиваемые на головы шинели. Только Широкая и Лютик лежали не под шинелями, в нательном солдатском белье. Лежат с закрытыми глазами, а над ними клубится махорочный дым. Приказал одеться и через пять минут явиться в штаб.

Вышел, значит, и жду. Минут десять стоял, пока вышли.

— Вы их хоть наказали?

— Наказал. Полы в штабе, значит, мыть заставил. Вы с ними побеседуйте. Или комбату доложите, что военфельдшер Гинзбург, значит, совсем не смотрит за порядком в женской землянке.

— Хорошо, сержант. Лютик и Широкую я вызову. Да, собственно, вы их уже наказали. И с Милей Абрамовной поговорю.

«Ну что ж, это хорошо, что сержант берется за наведение порядка, — обрадовался Шевченко. — А то у аптекаря Гинзбург мягкий характер, многим уступает, со многими соглашается».

5

Только на четвертый день Шевченко разбил взвод на отделения. Командиром первого отделения он назначил Людмилу Лебедь, оставив за ней обязанности политинформатора. Оказалось, что она даже имеет звание: сержант запаса.

— Командиром второго отделения назначаю красноармейца Трикоз, — сказал Шевченко. — Трикоз, выйти из строя!

Ее он тоже сразу приметил: бойкая, жизнерадостная, с огоньком.

— Командиром третьего отделения будет медсестра Снегирева.

— Товарищ лейтенант, я врач, а не медсестра.

— Врач?! — произнес лейтенант и заглянул в листок, который дал ему Уралов. — А в списках вы значитесь как медсестра.

Снегирева пожала плечами.

— Вы ее лучше освободите от занятий, — вмешалась Широкая.

— Красноармеец Широкая, здесь не собрание, свое мнение оставьте при себе! — оборвал ее лейтенант. — Медсестра Бочкова, выйти из строя!

— Я тоже не медсестра, — отозвалась конопатенькая Бочкова. На вид ей можно было дать лет семнадцать, не больше. — Я санитаркой в госпитале работала. Какой из меня командир отделения.

— Отставить разговорчики!

Почему-то Шевченко вспомнил, как его в училище гонял командир отделения. Первое время ему, корреспонденту районной газеты, казалось, что тот придирается к нему, унижает его достоинство. Особенно было неприятно стоять перед ним по команде «смирно». По территории городка разрешалось передвигаться только бегом. Не скоро все это пришло в норму. Писал даже рапорт об отчислении из военного училища. Из училища его не отчислили, а в другой взвод перевели.

— Полина, пошто отказываешься? — вмешалась Анна Широкая. — Ты же у нас жена командира, притом единственная.

Лейтенант строго посмотрел на Широкую.

— Да, да! У нее муж в штабе работает. Старший лейтенант!

«Это, уважаемая Широкая, я и без тебя знаю».

— Это к делу не относится, — заключил Шевченко. Бочкову назначаю командиром третьего отделения. Ясно? Направо! Командирам отделений выйти в голову колонны Правое плечо вперед... марш!

Над полем ползет редкий туман.

Сначала взвод идет быстро. Потом ноги начинают тяжелеть, скатанные шинели давят на плечи. Все меньше разговоров, все неровнее шаг. Хорошо, что во взводе две боевых и пять учебных винтовок, и несут их девушки по очереди.

— Замыкающие, не отставать! — подгоняет командир сводного взвода.

Замыкающие Плаксина и Шайхутдинова. Обе маленькие. Только Ася Плаксина полненькая. Шайхутдинова тоненькая, хрупкая, внешностью больше смахивает на мальчика: широко поставленные глаза, коротко стрижена, чуть приплюснутый нос, на котором густо высыпали веснушки.

— Газы!

— Этого еще-о не хватало-о! — воскликнула Наталья Трикоз и запнулась: она же командир отделения. Что поделаешь, дисциплина есть дисциплина. Надо надевать противогаз.

— Бросок! — громко кричит лейтенант.

И мчатся девушки, обливаясь потом, по пыльному полю, буеракам. Шевченко приходится бежать то трусцой, сопровождая строй сзади, то легкими стремительными прыжками обгонять строй. Девушки понимают, что этот путь он проходит почти дважды: один раз со строем, другой раз проверяя движение, и злость на него как-то сама собой проходит.

— Снять противогазы!

Девчатам идти стало легче, дышать свободнее. Но так длится недолго, подается новая команда:

— Танки слева!

И снова нужно бежать.

— Ну сколько можно нас гонять! — отставая от других, жалуется Фрося Лютик. Ее остренький нос и подбородок густо покрыты потом.

— Не вопи! — отзывается Людмила Лебедь, поправляя выбившиеся из-под пилотки темные волосы. — Знала, куда шла.

Шевченко подает команду:

— Отбой! Отдых десять минут!

— Перекур с дремотой! — бросает Широкая.

— Она еще шутит! — сердится Людмила Лебедь.

«А почему нельзя? — подумал лейтенант. — Это хорошо, если шутит».

Девчата смеются и вприпрыжку разбегаются по кустам, затем собираются и пластом валятся на обочину дороги, стараясь повыше положить ноги. Пыльная трава уже подсохла, не росная. Лейтенант не садится, расхаживает туда-сюда, будто и не оставил позади десять-пятнадцать километров.

— Сейчас бы горбушку хлеба с сальцем! — мечтательно произнесла Анка Широкая. — Как, Рая?

Шайхутдинова сидит, обхватив руками острые коленки.

— Ай, злой язык! — сказала она и отвернулась. — Нишкни, глупая!

Потом Рая что-то быстро-быстро говорит по-татарски.

«Надо обязательно поговорить с Широкой о недопустимости подобных шуток, — решил лейтенант. — Зачем упрекать девушку за то, что она не ест сала? Значит, не принято у них».

— Анка, не приставай к девчонке, — отзывается Аленка Шубина, показывая свои ровные белые зубы. Она словцо делает это нарочно: мол, смотрите, какие они у меня. У нее в руках пучок порозовевших кленовых листьев.

— А может, с парным молочком захотела, Анка? — светловолосая Ася Плаксина провела ладонью по лицу, снизу вверх. Голос ее был хриплый.

— Согласна и с комбижиром. Я, собственно, не жадная до еды. Кто спляшет «цыганочку»— обед отдам. Ей-богу, отдам! А ну! Ля-ля-ля!

— Ну и артистка же ты, Анка!

— А я люблю утку с яблоками, — говорит ни на кого не глядя Наталья Трикоз. — И еще судачка в тесте. У нас в Днепре их много водится.

— Подготовиться к построению!

Неужели десять минут прошло? Ох, как не хочется подниматься! Но все встают и занимают свои места в строю.

Лейтенант понимал их. Он знал: девушкам трудно, но знал и другое: фронт слабых не любит.

— Ш-шагом арш!

Еще привал. У опушки леса занятия по тактике. Ползки по-пластунски, перебежки.

До лейтенанта долетел приглушенный голос Анки Широкой:

— Этак лейтенант нас замордует!

У Анки под мышками на гимнастерке темные круги от пота.

«Милая девушка, разве мне это нужно. Для вас же стараюсь. Знаю, не одна ты такс думаешь; мол, зачем нужна вся эта муштра, фронт ждет медсестер, умеющих лечить раненых, оказывать им помощь, а не ползать по-пластунски».

— Девчата же мы! — теперь возмущается Фрося Лютик

— И ты себя к девчатам причисляешь? — смеется Широкая.

— Ложись! Короткими перебежками до трех отдельно стоящих сосен — вперед! Боец Шубина, — делает лейтенант замечание, — прижимайтесь, прижимайтесь к земле.

— Какой толк к земле прижиматься!

— Хватит зубоскалить, Широкая!

— Почто так...

— Боец Широкая! За недостойное поведение на занятиях — два наряда вне очереди! — объявляет Шевченко.

— Есть, товарищ лейтенант, два наряда за разговорчики! Сейчас вручите или после отбоя?

— После отбоя с лопатой наедине, — ответил лейтенант, а у самого желваки на лице играют. — Сержант Комаревич, проследите за исполнением нарядов!

— Аня! Брось ты выпендриваться! — зло бросает Трикоз, и ее припухлые, полные губы вздрагивают. — Не хватало, чтобы из-за тебя все отделение в перерыв заставили тренироваться.

Потом были занятия по штыковому бою.

— Коли! — командует лейтенант.

Шевченко удивился проворству и ловкости Аленки Шубиной. Ему нравилось наблюдать за ней, за ее умелыми сноровистыми движениями. Не суетится, упражнения выполняет не хуже мужчины.

— Красноармеец Шубина! Благодарю за усердие в службе! — объявил лейтенант.

Она молча и как-то отрешенно смотрела на командира взвода. Во всем ее облике было что-то очень милое: маленький вздернутый носик, капризные губки, карие, чуть раскосые глаза с длинными черными ресницами. Шевченко вдруг показалось, что перед ним совсем не боец, а участница художественной самодеятельности. Закончится спектакль, Аленка Шубина снимет это обмундирование, и все увидят совсем юную, симпатичную девушку. Но в таком состоянии лейтенант был недолго.

— Красноармеец Шубина, от лица службы объявляю благодарность! — повторил он и крепко пожал руку.

— Служу Советскому Союзу! Устала я, товарищ лейтенант, — тихо прошептала Шубина.

— Это окупится на фронте. В учебе поленишься — в бою намучишься.

— Оно-то так, — заметила Шубина. — Но я же медсестра. Меня призвали раненых лечить, а не в штыковые атаки ходить. — Щеки ее запылали нежным малиновым цветом.

Шевченко слушал Аленку, любуясь порозовевшим лицом девушки, ее доверчивыми карими главами.

— В принципе, вы правы, но на войне всякие ситуации случаются. У нас еще будут занятия по борьбе невооруженного с вооруженным. Тоже не мешает освоить всем. Хотя это больше необходимо разведчикам. — И лейтенант поворачивается к Широкой. — Красноармеец Широкая, возьмите винтовку!

— Есть, товарищ лейтенант! Только я не красноармеец, а ефрейтор! Скоро на петлицах треугольничек увидите. В командиры, так сказать, пробиваюсь.

— Широкая, кончайте паясничать!

— А я и не паясничаю. Я серьезно. Вчера, когда новый командир дивизии приходил в батальон, я не растерялась, честь по чести доложила, что личный состав находится на просмотре кинокартины «Чапаев». Полковнику понравился мой доклад, потому что он крепко пожал мне руку и сказал: «Не красноармеец, а ефрейтор Широкая!» Вот так, товарищ лейтенант.

Шевченко показалось, что достаточно маленькой искры, и он вспыхнет, как сухая трава. Ах, эта Широкая! Нет, сдержался, ответил:

— Пока приказ о присвоении вам звания ефрейтора штаб батальона не получил.

Шевченко подходит к Шайхутдиновой. У нее что-то не ладится. Берет винтовку, показывает.

— Это не трудно. Вот так, смотрите... Не спешите. Сожмите пальцы, сожмите... Ясно?

— Ясно, — говорит Шайхутдинова. — Буду делать хорошо-хорошо. Я крепкая.

Рая родилась в большой татарской семье. Училась она мало, однако читала не только на родном языке, но и на русском. Три года назад умер отец. А в семье еще четверо. Мать работала на обувной фабрике. Младшие ее слушались. А скоро подросла ей смена, и она тоже поступила на фабрику. Когда началась война, Рая побежала в военкомат проситься на фронт. Но ее не взяли: и маленькая, и восемнадцати не исполнилось. Не помогли в уговоры. Посоветовали пойти на курсы медсестер. Правда, в военкомате записали ее «на всякий случай». И вот в августе вызвали. «Санинструктором будешь, — сказали. — Перевязывать раны-то ты научилась?» Она заявила, что хочет ходить в разведку. «Ну какая ты разведчица?! В медсанбате твое место». Что делать? Придется идти в медсанбат. А там будет видно. Она не белоручка, старалась освоить все премудрости военного и медицинского дела.

— Говорят, все медсестры скоро сержантские звания получат, — донеслось до лейтенанта. Это говорила Зина Журавлева. Ей исполнилось девятнадцать. Она уже работала медсестрой в районной больнице. Девушка простодушная, с покладистым характером.

«Снегирева тоже, наверное, ждет шпалу в петлицы, — подумал Шевченко. — Хорошо занимается, как-то притихла, присмирела».

После занятий взвод возвращается в лагерь. Наступают часы самоподготовки. Девушек встречает Миля Абрамовна, пожилая женщина, как все считали, хотя ей не было и сорока. Волосы уже начали седеть, возле глаз появились маленькие лучистые морщинки. Она радостная, оживленная. В рунах — пачка писем.

— Шайхутдинова Рая, тебе письмо! — объявляет Миля Абрамовна.

— Ба, ба, ба! — Рая прижимает конверт к груди.

— И тебе, Лебедь!

— А вы, Миля Абрамовна, получили? — разом спрашивают девчата. Все знают: ее муж на фронте, девочки в эвакуации...

6

Шевченко улегся, поверх одеяла накинул шинель. Как ни старался, уснуть не мог. Фрося Лютик еще находится в самовольной отлучке. А ведь она и после расформирования сводного взвода останется в его подчинении. Когда придут машины, она будет сопровождать раненых в медсанбат.

В палатке зябко. Командирская землянка еще только строится. Прислушивался к шагам, хотя, как только возвратится Лютик, к нему придут и доложат. Отчетливо доносился ночной шум сосен, да где-то совсем рядом изредка кричал филин.

Мысли перенеслись туда, на фронт. Все-таки можно остановить фрицев. Вон под Ельней наши части колотят немцев.

Послышались шаги. Нет, не сюда, в соседнюю палатку. Наверное, Горяинов пошел к Уралову играть в шахматы. Так и есть. Зажгли керосинку. Ну, теперь просидят до трех часов ночи.

— Шахматы, — говорил Горяинов, — отличное средство для умственного развития.

Борис Николаевич Уралов был назначен в батальоне финансистом. Но сейчас он по совместительству исполнял еще две должности — начальника штаба и комиссара батальона.

Начал накрапывать дождик. Павел задумался. После разговора с Ураловым он поставил перед собой неразрешимый вопрос: «Как дальше обучать девушек?» Перед его глазами горько поджатые губы, которые как бы говорили: «Женщины мы! Женщины!» Может, и не нужна им эта шагистика, броски, противогазы, штыковые бои, стрельба. Медики ведь они. Только его подчиненные сестры и санитарки будут сопровождать раненых на машинах. Медсанбат в двух-пяти километрах от передовой. Все может случиться.

Он поднялся и направился в землянку, где жили девушки. Его встретила у порога дежурная Аленка Шубина, вполголоса отрапортовала.

— Не вернулась Лютик? — шепотом осведомился Шевченко и попросил разрешения зайти. Шубина даже удивилась. Комаревич никогда не просит разрешения, ходит в любое время.

В землянке тесно, но прибрано. Обмундирование лежит в головах на специальных лежках. На всю ширину пар разостлана солома. Вместо подушек — вещевые мешки. Пахло сыростью. Кто-то из девушек, кажется, Наталья Трикоз, говорила во сне. Ася Плаксина чмокала губами. Возле железной бочки, приспособленной под печку, сушились разные девичьи принадлежности. Шевченко нахмурился и поспешил уйти из землянки. Уж не уехала ли Лютик к себе домой, в Свердловск? Тут ведь совсем рядом. У входа столкнулся с Комаревичем.

— Не могу я тут, товарищ лейтенант! Ну их к ляду, этих девок! Она где-нибудь ходит, а ее жди. Правду говорю, что вы на меня так смотрите? Правда, чистая правда. А мне, значит, жди! Че, я нянька им? Я младший командир! А ночью хоть не заходи. Все свое разбросают, шинельками прикроются. Шинелька, сами убедились, не одеяло, сползает. Глянешь, значит, а у одной колено светится, у другой грудь открыта...

— А вы не смотрите.

— Не смотрите... А глаза-то у меня, значит, для чего? Черную повязку на них не наденешь. Дойду до командира дивизии, рядовым попрошусь.

— А вы думаете, я сюда просился?

— Вы — другое дело. Ну че, мне ждать эту?

— Ну и выражаетесь вы, товарищ сержант.

— Я вещи, значит, своими именами называю, — он стал хрустеть пальцами.

— Будем ждать, товарищ сержант, такая уж наша доля. Днем я дам вам возможность отоспаться.

Еще темно, но ветер, как обычно бывает перед рассветом, стих.

Павел вернулся в свою палатку, прилег на жесткий топчан. Думал о Фросе Лютик. Чего же она добровольно пошла в армию, если уже в первые дни службы начала бегать в самоволки? Трудно служить? А кому сейчас легко? А в тылу? Правда, в глубоком тылу никто в тебя не целится, бомбы не падают на голову, только в этом, пожалуй, разница.

Мысли вернули его в родное село Хоромы. Название село получило от больших рубленых домов. Там что ни дом — то хоромы, один другого лучше. Большинство пятистенные. Кругом лес.

Село лет семьдесят назад обосновали безземельные полтавцы. Корчевали лес, сажали картофель, сеяли просо и пшеницу. Сплавляли плотами лес по Снови, а дальше по Десне до Чернигова...

Постепенно мысли затуманились пеленой сна... Мать собирается в поле, отец в медпункт. В саду уже яблоки поспели. Появилась мать в мягких сапожках, с лукошком, в нем яблоки с янтарным блеском. Мать дает отцу два яблоко, а ему три: «Одно съем сам, а два отдам Алене Шубиной», — думает Павел.

Потом отец подал ему книгу, в кожаном переплете, с золотым тиснением на корешке. Стал листать, картинок нет, и буквы какие-то чужие, непонятные. «Может, латынь? — удивляется Павел. — Зачем мне такая книга, по-латыни я же не могу читать».

Возле Павла оказался одноклассник Иван Кукса.

— Ты чего в военное училище подался? — говорит он. — Дурак! Теперь двадцать пять лет придется в армии трубить!

— Почему? — переспросил Павел. — Чтоб лучше научиться бить немцев. Гитлер — это война!

Павел проснулся. К чему это яблоки приснились? И книга. Где он видел такую книгу? Кажется, у врача, что приезжал гостить к отцу. Да, трудная служба у медиков. И особенно в селе.

Отец у него был, как говорится, и швец, и жнец, и на дуде игрец. Он и пахал, и сеял. Правда, дед его говорил, что у отца сноровка не та. А чего не та? Разве на сенокосе или в поле отставал от кого-нибудь? Сельский фельдшер — и терапевт, и хирург, и педиатр, и гинеколог. К специалистам на консультацию не пошлешь: один он на все село. Крестьяне распорядок работы медпункта не признавали. Пробрал понос ребенка — до утра ждать не станут. Среди ночи идут к фельдшеру и стучат в окно:

— Никитич! Умирает дитя, помоги!

Отец чемоданчик в руки, спешит «спасать» дитя. А в благодарность хозяин на стол поллитровку самогона поставит да кусок сала порежет. И так почти каждый день...

Павел сбросил с себя шинель, одеяло. Бр-р! На дворе светло и холодно, в соседней палатке громко разговаривали. «Что это они с утра пораньше за шахматы сели? Постой, разговор касается меня, действий командования сводным взводом»:

— Ты не упрекай Шевченко, — говорил Уралов. — На фронт ведь девушек готовит.

«Странно. Вчера Уралов сам говорил мне, что девушки жалуются».

— Но это же медработники, а не стрелки-пехотинцы.

— Он их дисциплинированными сделает, да и кто знает...

— В штыковую атаку им не ходить, — перебил Горяинов Уралова. — Я своих девчат заберу из сводного взвода.

— Не спеши. Впрочем, можешь обратиться к командиру батальона по этому вопросу. Но смотри, Шевченко их крепко в руках держит. А это тоже не просто. Да и сводный взвод создан по приказу начальника штаба дивизии.

«Так это Горяинов бочку катит. А я считал — Уралов. Ну что ж, пусть даже меня обвинят в строгости, я никому не дам поблажки. Видите, вчера ушла в самовольную отлучку Фрося Лютик, а завтра другие пойдут! Им трудно. А нам не трудно было в училище? В десять раз труднее. Какие марши совершали. А они сколько ходят? От силы пятнадцать-двадцать километров. Ведь скидку на их женский пол я делаю. Нет, надо было отказаться от этого бабьего царства».

Говор в соседней палатке стих, наверно, Уралов и Горяинов в штаб батальона подались.

Павел побрился, потом взял мыло, зубную щетку, полотенце и вышел из палатки. Солнце уже поднималось над горизонтом, на кустах еще дрожали капли росы, трава покрылась инеем, как солью. Обильная роса обещает прекрасный день.

Павла окликнули. Он обернулся и увидел Горяинова с незнакомым военврачом третьего ранга. Высокий и стройный, с бледным лицом.

— Знакомься, врач Варфоломеев, — сказал Горяинов. — Хирург.

— Игорь Альбертович, — представился он, пожал лейтенанту руку. Рука у него цепкая.

— Принимай в свою палатку.

— Милости прошу. Идите, располагайтесь.

Подошел Уралов, тоже с военврачом третьего ранга. Ему лет сорок. Он был чуть ли не на две головы ниже Варфоломеева, лицо ухоженное, побритое, с клочковатыми жесткими бровями и двумя резкими складками-дужками у рта.

— А, это тот самый командир девушек, — улыбнулся врач. Его глаза навыкате были словно окутаны туманом, и их не коснулась улыбка. Только на щеках подобие улыбки.

— Анатолий Львович Травинский, — подал мягкую, словно подушечка, руку.

Павлу так захотелось нагрубить этому самодовольному врачу, что еле сдержался. А тот продолжал:

— Я думал, старичок какой-нибудь, а он молодой, красивый. Это все равно, что козлу доверили охранять капусту.

У Павла судорога змейкой скользнула от челюсти к скулам.

— Я могу этих девушек передать вам!

— Нет, нет, я не ручаюсь за себя, вдруг влюблюсь в какую-нибудь красавицу.

Губы Травинского начали расползаться в улыбке.

Травинский сверкал новеньким обмундированием, благоухал какими-то, наверное, дорогими духами, каких теперь днем с огнем не сыщешь. Он посмотрел на лейтенанта снизу вверх снисходительно, как будто хотел сказать: а звание-то у тебя, парень, невысокое — лейтенант. Сколько тебе придется послужить, истоптать сапог, пока капитанские шпалы в петлицах заалеют.

«Пожилой человек, а надушился, словно барышня», — про себя отметил Шевченко.

Травинский снял фуражку, и Павел увидел, что у него уже отчетливо проглядывалась лысина.

— Я как-то влюбился в одну, пришлось в другую больницу переходить, — продолжал Травинский. — Терапевтическое отделение довелось бросать. Несколько лет участковым врачом работал. Они, девушки, привязчивые...

— Заливает, — шепнул Уралов на ухо Павлу. — Санврачом работал, я с его личным делом знакомился.

«В его ли годах о девушках говорить», — подумал лейтенант, а вслух сказал:

— Судя по возрасту, вы уже отказаковали! — и быстро пошел к умывальнику.

— «Любви все возрасты покорны», — весело бросил ему вслед Травинский.

7

На душе Шевченко было неспокойно.

Не строго ли он наказал Лютик? Может, надо было посоветоваться с Ураловым? Женщину на гауптвахту! Нет, правильно. Она совершила самовольную отлучку. Хорошо, если этим отделается, а то еще под трибунал угодит.

И тут же услышал голос дежурного по батальону:

— Лейтенант Шевченко, к комбату!

Командир медсанбата военврач второго ранга сидел за столом и пил чай, когда Павел вошел. Вытянувшись, он доложил о прибытии. Комбат был пожилым человеком — полным, с нездоровым одутловатым лицом. Он пригладил свои седые длинные волосы и, чуть согнувшись, вышел лейтенанту навстречу. Рукопожатие его было вялым.

— Садитесь, Павел Остапович, — сказал комбат, занимая свое прежнее место. — Побалуемся чайком. Уральцы и сибиряки — чаехлебы.

— Спасибо!

— Да вы садитесь, садитесь! Вы любите крепкий? — наливая ему кружку чаю, спросил комбат.

— Мне все равно.

— Сила в крепком чае, — подливая заварку, говорил комбат. — Он взбадривает, и котелок лучше варит.

Шевченко бросил два кусочка сахару.

— А я привык вприкуску... — Взгляд у военврача обволакивающе-ласковый.

«И он был главврачом областной больницы, — подумал Павел. — Чем же он мог поддерживать дисциплину?»

И вдруг комбат деловито спросил:

— Ты что же, милок, на всю катушку влепил санитарке Лютик?

— Простите, товарищ военврач второго ранга, но я не превысил своей власти по уставу, — произнес лейтенант и встал.

— Павел Остапович, голубчик, когда мы вдвоем, можете обходиться без всякой воинской субординации. Какой я военный? Я врач. Да вы сидите, сидите! — И, словно прицеливаясь одним глазом, взглянул на лейтенанта:— А вы, Павел Остапович, разобрались с этой Лютик?

— Красноармеец Лютик находилась в самовольной отлучке семь часов двадцать минут.

— Нет, голубчик, не разобрались вы. Я ее отпустил.

От тепла в помещении или от выпитого чая на лбу комбата выступила испарина.

— Вы?! — удивился Шевченко.

Павел был поражен таким сообщением. Неправда! Не кралась бы она утром в землянку босая, если ее отпустили.

Лейтенант поблагодарил комбата за чай и встал из-за стола.

— Да, да, отпустил. Вернее, я послал ее убирать комнату командиров. Она, наверное, там и задержалась. Не иначе, как на ужин была приглашена. А может, ухажер нашелся? Женщина ведь уже в годах...

«Почему же она мне не доложила? Да и комбат должен был передать ей приказание через меня, а не отдавать непосредственно самому. Хотя что с него возьмешь, гражданский человек. Как же он будет командовать батальоном?»

— Может, еще чашечку? — Комбат улыбнулся, и морщины на его лице стали мельче, менее заметны.

— Спасибо!

— Так вы, голубчик, Павел Остапович, отмените арест. Вызовите и поговорите с ней по душам. Пусть извинится, что задержалась, не поставила в известность непосредственного начальника. Еще лучше — пригласите ее ко мне.

Комбат с наслаждением потянулся, блаженно сощурился, отпил глоток.

— А то, чего доброго, и мне, старику, от этих интендантских командиров влетит, — прихлебывая горячий, душистый чай, продолжал говорить комбат. — А что поддерживаешь порядок, дисциплину — хвалю! Молодец!

«Если я буду отменять взыскания, то какой же во взводе будет порядок и дисциплина. Крути не крути, а придется отменить наказание. Приказ старшего — закон для подчиненного. Собственно, наказания он не отменил, просит меня это сделать».

Шевченко, конечно, был задет за живое: комбат принимает его за мальчишку. Да и как посмотрят подчиненные на отмену наказания?

— Есть отменить взыскание! — козырнул Шевченко. — Разрешите идти?

— Идите и пригласите Лютик ко мне. Как ее по имени-отчеству?

— Ефросинья Евдокимовна, — ответил Шевченко, повернулся и вышел.

«Перед обедом побеседую с Лютик и отменю взыскание, — решил Павел. — Да ей, наверное, об этом комбат сам сообщит».

8

День выдался солнечный, теплый. В небе поплыла паутина. Дорожная пыль, взбитая солдатскими ботинками, поднималась и повисала над колонной, покрывала потные лица и гимнастерки, набивалась в уголки глав; хрустела на зубах. Медсанбат шел на стрельбы. Приказом по батальону ответственным был назначен лейтенант Шевченко. Да другого решения и быть не могло. В батальоне один кадровый командир. Многие медики совсем не держали винтовки в руках.

Стрельбы проводили вместе с артиллерийским полком. Артиллеристы имели тоже трехлинейки. Батальоны полка расположились справа, медико-санитарный батальон — слева.

Первыми стреляли Алена Шубина и Наталья Трикоз. Команды выполняли точно, позавидуешь.

— Вы до этого стреляли? — спросил Шевченко.

— Нет, — ответила Шубина, в улыбке показав жемчужно-белые зубы. — Первый раз.

— А я из малокалиберной стреляла, — похвасталась Трикоз.

Шевченко взял учебную винтовку, в которой было залито отверстие свинцом, и выстрелил. Взял другую, третью. Осмотрел винтовки. Все в порядке. Значит, прав старший лейтенант Бочков, из учебных тоже можно стрелять.

После осмотра мишеней девчата поздравляли Алену Шубину и Наталью Трикоз. Всеми пятью пулями они поразили цель,

— Вот так и фашистов бить будем? — говорили девчата.

Следующими вышли на линию огня Людмила Лебедь, Полина Бочкова, Анка Широкая, Алла Снегирева, Ася Плаксина, Рая Шайхутдинова и Зина Журавлева.

— Что-то две мушки появились, — проронила Анка Широкая,

— Стреляй по одной, — послышалось сзади.

Несколько артиллеристов пришли на огневую позицию и стали острить:

— Смотрите, какое седло?

— Че буркалы-то вылупил? — огрызнулась Широкая.

— О, такая немца на лопатки разложит.

— Катитесь вы к лешему! Нашли время зубы сушить!

— Посторонним покинуть огневую позицию! — приказал Шевченко. — Сержант Комаревич! Отведите людей на тридцать метров и присылайте ко мне по семь человек.

А как хотелось каждой посмотреть на мишень! Порадоваться или утешить подругу.

— Заряжай? Одиночными...

Прозвучали выстрелы. Бочкова поразила мишень пятью пулями. А у большинства девушек по три-четыре попадания. Долго искала Широкая свои пробоины.

— В молоко пошли, — строго сказал лейтенант.

— Куда?

— Это я должен спросить куда!

— Дайте мне, товарищ лейтенант, еще хоть один патрон. Эго те ребята помешали. Чтоб им ни дна, ни покрышки!

— После тренировки. А сейчас берите вот эту учебную винтовку и тренируйтесь. Не закрывайте глаза. Вы видели, как это делает Бочкова?

— Бочкова, Бочкова! Полина Бочкова, наверное, не раз уже стреляла, У нее муж командир. Вот окручу какого-нибудь лейтенанта, все в яблочке будут!

— Я из пистолета ТТ стреляла, а из винтовки первый раз, — отозвалась Бочкова.

После стрельб Шевченко повел строй в глиняный карьер» что в двух километрах отсюда. Он давно облюбовал его для бросания гранат. На сердце у него было как-то неспокойно: боевые гранаты бросать будут, не учебные. Малейшая заминка, растерянность бросающего может привести к чрезвычайному происшествию. Ну что ж, придется стоять рядом около каждой. Да и, в случае чего, граната полетит в карьер. Как это важно, чтобы каждый боец бросил гранату здесь, в тылу. Не боялся ее. Тогда он в любой обстановке не растеряется.

Шевченко знал, что идет на риск. За разрешением к командиру батальона не обратился. Знал: не разрешит. У командного состава медсанбата сегодня стрельба из пистолета ТТ. Они стреляют вместе со штабом дивизии.

«Может, обойдется? — рассуждал Шевченко. — А, была не была, семь бед — один ответ. Будем бросать!»

Выполнение упражнений по бросанию гранат подходило к концу, когда к карьеру галопом на лошади прискакал пожилой старший лейтенант. Не слезая, закричал:

— Кто тут старший?

— Я, лейтенант Шевченко.

— К комдиву, срочно!

— Передайте, бегу!

Всадник, отъехав метров двести, остановился.

— Бойцы Шайхутдинова, Плаксина, на огневой рубеж шагом марш! — раздалась команда. — Выдать по одной боевой гранате!

— Красноармеец Шайхутдинова получила боевую гранату!

— Красноармеец Плаксина получила боевую гранату!

— По противнику — огонь!

Раздались два хлопка. Всадник, услышав взрывы, вернулся.

— Товарищ лейтенант, немедленно явитесь к комдиву!

«Да, влип!»

— Сержант Комаревич, постройте сводный взвод и ведите в расположение батальона, — приказал Шевченко, а сам направился за всадником.

Всадник теперь и не собирался ехать без лейтенанта. Мало ли чего, еще придется вернуться обратно. Тут что-то неладно. Ведь боевых гранат не бросали в полках. А медики... И почему здесь, в карьере?

Шевченко сначала не обратил внимания на грузовую машину, ехавшую по дороге, а когда свернула — понял: за ним.

— Товарищ лейтенант, залезайте в кузов! — сказал младший лейтенант, приоткрыл дверцу.

Когда машина подошла к стрельбищу, Шевченко увидел комдива. Тот нервно шагал туда и обратно. Полковника Щуку Шевченко видел первый раз. Он принял дивизию недели полторы назад. Шевченко выпрыгнул из кузова машины, поправил складки гимнастерки под ремнем и строевым шагом подошел к комдиву:

— Товарищ полковник! По вашему приказанию лейтенант Шевченко прибыл!

— Вы что там делали, лейтенант? — уставился злыми серыми глазами полковник.

— Выполняли упражнения по бросанию гранат, товарищ полковник!

— Боевыми? — у комдива желваки на скулах выступили.

— Боевыми, товарищ полковник!

— Какой дурак их вам выдал? Вы хоть учебные в глаза видели?

— Изучали. Сержант Комаревич изготовил учебные.

— А кто вам разрешил бросать боевые гранаты? — Комдив даже топнул ногой. — Кто?!

— Приказом по батальону я назначен старшим по стрельбе.

— Кто отдал приказ бросать боевые гранаты, я спрашиваю? За такое самоуправство вас надо отдать под суд военного трибунала!

— Мы же на фронт готовимся, товарищ полковник, — Шевченко вздохнул полной грудью.

— Младший лейтенант, отвезите лейтенанта на гауптвахту!

— Эх, медики, медики, — с упреком проронил младший лейтенант. — Комбат прострелил себе ступню. Ты тоже самовольничать вздумал.

— Как прострелил?!

— А черт его знает! Говорят, когда перезаряжал пистолет, на спусковой крючок пальцем нажал. В госпиталь повезли. Хорошо, хоть этим отделался...

9

Получив ремень и документы у начальника гауптвахты, Шевченко задумался: «Куда теперь? В батальон? В свою палатку или в лес махнуть?» Решил побродить лесом. Лес горел осенними красками. Казалось, осень смешала все существующие цвета. Павел сорвал желтый лист с березы, взял в рот. Лист горьковатый, еще клейкий, но свежестью, как весной, уже не отдавал. Сегодня, как никогда раньше, Павел пристальней всматривался вокруг, видел многое, чего не замечал раньше. Краски леса вносили в его душу покой и тихую радость.

Недалеко от полевой дороги он заметил одиноко сидевшую девушку. «Не из медсанбата ли?» Перед ней на самодельном мольберте стоял небольшой подрамник с натянутым на него холстом. В левой руке она держала палитру, вырезанную из куска фанеры. На другой фанерке были разложены тюбики и кисточки. Она сидела на толстой поваленной сухой березе, углубилась в работу, так что не заметила, как лейтенант подошел к ней и остановился.

«Да это же Аленка Шубина!» — чуть не вскрикнул Павел и почему-то обрадовался.

На картине — опушка леса. Вот корявая сосна на склоне песчаного холмика. Дожди и ветер сделали под деревом подкоп, но сосна не сдавалась. Слегка накренившись набок, она продолжала жить и крепко держалась за почву перекрученными корнями. Пониже, у самой дороги, стояло несколько березок с розовыми листочками.

Шевченко отметил, что Шубина точно сохранила пропорции натуры, сумела подобрать для своего наброска мягкие задушевные краски.

— Живописью увлекаетесь? — спросил Шевченко.

— Ой, это вы, товарищ лейтенант! — испуганно воскликнула Аленка.

— У вас совсем неплохо получается, — похвалил Павел. — Я думал, вы только плакаты пишете. Вы что же, учились живописи?

— Нет, самоучка.

— Но рисуете хорошо.

Аленка посмотрела на Павла, улыбнулась.

— Сейчас такая уйма красок! Сам Левитан так не нарисовал бы. И все это ежедневно меняется. Художник не должен расставаться с полотном и кистью. В следующее воскресенье будет по-другому. А сосна, сосна какая! Смотрите, какой на ней бронзовый блеск! Такое редко можно увидеть. Рисовать сосновый лес — истинное наслаждение.

— Не мешают вам здесь?

— Кто?

— Да вроде меня, мало ли кто здесь шастает.

— Бывает, но я не обращаю внимания. Поострословят и уйдут.

— И как это вас в дивизионный клуб не забрали?

— А я и не пошла бы. Нет, нет, сейчас война, и мой долг лечить... У нас новость: Снегирева шпалу получила! Такая важная стала.

— Да?

«А я гонял ее, как Сидорову козу. Теперь придется отдавать ей честь».

— К Уралову жена приезжала. Такая молоденькая. И сынок года полтора, такая крошка. Жена у него библиотекарь. Комбатом временно назначен Анатолий Львович Травинский. Да много новостей. Вас ждут не дождутся.

— Откуда вы знаете?

— От Уралова слышала. Комаревича ставят командиром хозяйственного взвода. А вы за бросание гранат на гауптвахте содержались? Весь батальон говорит, что несправедливо.

— Пожалуйста, не говорите об этом, — стиснув губы, процедил Шевченко. — Арестовали, значит, за дело.

— За дело? Что же, мы и на фронт поехали бы необученные?

«Неужели и другие так думают, как Шубина? А хныкали — замордует лейтенант...»

— Поздравляю вас с присвоением звания сержанта!

— Спасибо. Теперь всем медсестрам присвоили, одним приказом. А санитаркам дали ефрейторские звания.

— Значит, теперь с вас больший спрос.

— А все-таки несправедливо... А можно вас спросить?

— Пожалуйста.

— Правда, что на днях дивизия на фронт едет?

— Не готовы мы еще на фронт. Там воюют, Шубина. У меня в штате двадцать одна автомашина, а получили только две. А медицинское имущество, оборудование... У бойцов нет оружия. Нет, на фронт еще рано.

— Фросю Лютик перевели писарем отдела вещевого снабжения дивизии, — сообщила еще Шубина. — Довольна.

— Потеря для взвода небольшая, — ответил лейтенант, но продолжать разговор на эту тему не стал.

Налетел ветер. Лес всколыхнулся, зашелестел листвой, зашептал, залопотал о чем-то, только ему известном. Резко запахло травой, лесной сыростью, прибитыми заморозками листьями. Шубина задумалась, а затем твердо сказала:

— Товарищ лейтенант, разрешите подарить вам один рисунок.

— Мне?!

— Вам. Я его здесь нарисовала по памяти. Нет, серьезно, возьмите.

Павел осторожно развернул кусок ватмана и вздрогнул:

— Девушки бросают гранаты?!

Вдруг он крепко пожал руку Шубиной и глухим голосом сказал:

— Спасибо! Я вам помешал рисовать?

— Нет, нет. Где бы я еще могла поговорить с вами и подарить рисунок. Да я скоро пойду в расположение батальона. Еще немного помазюкаю...

— Ну зачем же так. У вас получается... Скажите, а ваших рисунков нигде не печатали?

— Иногда. В «Красном следопыте», журнале. Во Дворце пионеров выставка моих рисунков была. Меня даже путевкой в Москву наградили. Я была в Третьяковке. А сейчас, как подумаю, что немцы продвигаются к Москве, сердце замирает!

Она стала собирать тюбики, кисточки, свернула холст.

— Я тоже пойду с вами в расположение батальона. Не возражаете?

— Пойдемте. Только не обижайтесь, что я вам помешал.

— Нет, нет, что вы!

Павел не нашел своей палатки на старом месте. Шубина сказала, что его вещи, видимо, перенесли в командирскую землянку. Когда Шевченко зашел, там был только Горяинов. Он ходил и по привычке потирал руки, будто только вернулся с мороза.

Поздоровались.

— Ну что, отбыл наказание? — спросил Николай Александрович. — Это тебе, товарищ Шевченко, наука: не лезь поперед батька в пекло, так у вас говорят. Знаешь, тут было раздули дело вокруг тебя. Чуть преступником не сделали. Хорошо, что хоть начальник штаба дивизии заступился. Вы что же, и из учебных винтовок стреляли?

— Стреляли.

— А впрочем, мне правятся такие бесшабашные смелые люди, как вы. Парадокс. Полки дивизии уйдут на фронт, не бросив ни одной боевой гранаты. А медсанбат отстрелялся по всем статьям. Ты знаешь, Павлуша, тут у нас строевой смотр частей был. Девчата прошли лучше всех. Дисциплина строя, равнение, четкий шаг — залюбуешься. Ну, а мы, мужчины, немного подкачали. А то бы первое место нам по строевой обеспечено. Здорово, правда!

— А как комбат?

— В госпитале. Травинский навещал. Говорит, что обойдется без ампутации ступни, возможно, в батальон вернется.

Зашел Уралов

— Павлуша, здравствуй! Как хорошо, что ты вернулся. Комаревича командиром хозвзвода ставим. У него, кажется, хозяйственная жилка есть. Правда, требовательность слаба. Без тебя здесь девчата маленько передохнули. Больше на медицину нажимали, В общем, забираем от тебя Комаревича.

— Слышал.

— От кого?

— От Шубиной,- и замолчал, смутился, увел глаза в сторону, покраснел.

— А чего краснеешь? Хорошая девушка. Уралочка. Не избалована, хотя росла без родителей. Эх, не было б войны, сосватал бы я тебя! А теперь ты присматривай, чтобы не охмурил ее какой-нибудь интендант или медик.

«А он всю родословную Шубиной знает». Видно, не случайно сказал это Уралов. Но Шевченко молчал. Что он мог ответить? Аленка Шубина девушка как девушка. Только сейчас не до этого. Фашисты Украину оккупировали. Да разве только Украину!

Прибежал связной.

— Лейтенант Шевченко, к комбату!

10

Снова научение уставов и наставлений, полевые занятия, и скидок на слабый пол почти никаких. Теперь они в большинстве сами младшие командиры. А с командиров больше спрос.

Шевченко осмотрел выстроенный взвод. Это были уже не те девушки, которых он видел сначала. Они с честью выдержали первые испытания.

Сегодня Шевченко проводил тактические занятия. Девушки едва успевали. Он заставил взвод прочесать лес, окапываться у болота, ползти мелким кустарником.

Не допускал никаких послаблений. Вот и полоса препятствий. Сначала ползли одиночки, потом отделения, которым ставились и менялись задачи, зорко смотрели боевые дозоры и держали наготове оружие, хотя и изготовленное Комаревичем из деревяшек. Все как в бою.

Командир взвода наблюдал за всеми, поправлял одних, поощрял других. Особенной похвалы удостоилось отделение Натальи Трикоз. Он даже хотел объявить благодарность Широкой, но передумал: еще рано. Никому и в голову не приходило, что его мысли могут быть заняты еще чем-то. А между тем он думал об Аленке Шубиной. Все было так хорошо, пока не прибыл в батальон военврач Травинский. Павел не мог без обиды и волнения вспомнить о том, что вчера вечером Анатолий Львович долго разговаривал с Шубиной. После встречи в лесу девушку словно подменили: она сторонилась его, и не слышно было ее веселого смеха, не видел ее улыбки.

Что он — влюбился? Эту мысль отгонял от себя. Скорее, старался отогнать, но сердце при виде Шубиной учащенно билось. Он просто не хотел, чтобы она встречалась с Травинским, который временно исполнял обязанности командира батальона и, наверное, не сомневался в успехе. Он ведь не случайно с ней встречается — хочет соблазнить!

— Перерыв десять минут! — раздается команда.

— Наконец-то передых, — сказала Широкая. — Эх, соснуть бы минуток шестьсот!

Собирались группами, в основном по своим отделениям. Только возле второго отделения вроде было больше людей. Трикоз закинула обе руки за голову, сцепила их на затылке. Он услышал ее возбужденный голос:

— А знаете, какой у нас месяц в степи! Ночью хоть газеты читай. Слышали песню «Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная, видно, хоч толки збирай»? В степь выйдешь — смотришь, смотришь и не насмотришься. А воздух какой? Дышишь, дышишь и не надышишься...

Перерыв пролетел быстро.

— Взвод, становись!

Идут полем в расположение батальона. Поле исхожено вдоль и поперек. Вот тут они рыли окопы, поднимались в атаку, здесь учились подбивать танки бутылками с горючей смесью. Скоро придется оставить эти места: их ждет фронт.

Возбужденные, не чувствуя усталости, возвращаются в лагерь.

— Воздух! — вдруг раздается команда лейтенанта.

Он-то чувствовал, что силы у девушек еще имеются, и стремился использовать каждую минуту, чтобы чему-нибудь научить их.

Закачались, затрещали придорожные кусты, ощетинились стволы учебных и самодельных винтовок. Лейтенант знал: винтовочными выстрелами самолет не собьешь. Сколько они, курсанты, пуляли в небо, как в копеечку, при налете самолетов на их город!

Сначала курсанты за городом вырыли щели-укрытия.

Но вражеские самолеты все чертили и чертили над городом заходные виражи так, что туда, за город, не набегаешься. Пришлось рыть окопы в полный профиль на территории военного городка, чтобы укрыться от осколков бомб. И не раз Павел с изумлением наблюдал, как наши маленькие, кургузые фиолетово-голубые «ястребки» вели воздушный бой с остервенелыми «мессершмиттами», бросались на них сверху, с боков и снизу и зачастую гибли. Слишком мало их было. А как он ликовал, когда первый «мессершмитт», помеченный черно-желтыми крестами, задымил, наваливаясь на крыло, сначала потянул за город, а затем взорвался.

— Взвод, ко мне! — послышалась через несколько минут команда с дороги, а когда девушки выстроились и, стараясь идти ровнее, прошли метров триста, новая задача: штурмовать воображаемые доты.

Вот и лагерь. Переходят на строевой шаг. Все подтянулись. Гордо вскинули головы: вот какие мы!

И, прежде чем распустить строй, Шевченко громко произнес:

— Спасибо за хорошую службу, товарищи!

— Служим Советскому Союзу! — взволнованно ответили девушки.

11

Однажды, когда с завтраком вышла неувязка, девчата разбрелись в ожидании построения. Павел присел на пеньке в сторонке, развернул газету и невольно оказался свидетелем такого разговора.

— Мне, Аленка, ночью страшный сон приснился, — испуганно затараторила Анка Широкая.

— Хочешь поделиться со мной страхом? — приглушенно спросила Шубина.

— Ты знаешь, еще сейчас на сердце словно камень.

— Не спи на спине. Меньше будет всякой дряни сниться.

— Приснился мне фронт. Я принимаю раненых бойцов и вижу в окно, как из-за бугра повалили фашисты. Взяла винтовку, а до подсумка с патронами не дотянусь, ноги и руки отяжелели, словно ватные. Наконец дотянулась, а там вместо патронов — что ты думаешь? — конфеты! А фрицы уже близко, на головах огромные каски с рожками, мундиры черные, рукава закатаны до локтей. Вроде и не из трусливых я, а тут испугалась, закричала: «Лейтенант! Лейтенант!» И проснулась. Больше не могла заснуть. Ты не слышала, как я кричала?

— Нет, я крепко сплю. Да и несправедливо будить уставшего человека, когда он только что уснул.

— Слушай, Аленка, неужели меня могут убить? И не останется от меня следа, будто и не было вовсе такой на свете Анки Широкой. А я ведь есть, родилась, выросла, о чем-то мечтаю, жду. Не песчинка же я или какая-нибудь травинка? Песчинка — и та вечная. А я? Выходит, я вмиг могу стать прахом? А мои мечты, мои мысли? Не может этого случиться! Как же так: будет утро, будет светить солнце, а меня нет. Другие будут жить, работать, мечтать, любить, а меня не будет! Это несправедливо! Несправедливо! Не могу я умереть!

— Никто не хочет умирать, — ответила Шубина. — Зачем о смерти думать?! О красивой жизни надо мечтать. Вот кончится война. Люди будут жить честно, красиво, без недоверия и вражды. Счастливо будут жить...

— Слушай, — Широкая перебила Шубину, — В комсомол меня примут?

— Немного погодя примут. От тебя зависит. Только надо, чтобы все взыскания сняли.

— А ты рекомендацию дашь? Ты ведь авторитетом пользуешься.

— Каким авторитетом? — удивленно спросила Аленка.

— У командира взвода, комбата...

— Выдумываешь ты, Анка. А рекомендацию я тебе дам.

— Хочу быть комсомолкой. Нет, честно говорю, охота мне в комсомол. Как все. Учиться хочу. После войны, если останусь живой, поступлю в институт.

— Чудачка ты, Аня. Все в жизни зависит от самого человека. Как человек захочет, так и будет.

— Ну, пожалуй, не все. Нарушать дисциплину не буду. — Широкая пристально посмотрела в глаза подруги. — Правда, в армии трудно. Того нельзя, этого нельзя. Но постараюсь. Я ведь добровольно в армию пошла. Да и в тылу сейчас трудно, — вздохнула. — Письмо получила от подружки. Работает токарем с восьми утра до восьми вечера. Завод перевели на двухсменную круглосуточную работу. Еще пишет, к нам на завод писатель Федор Гладков приехал. Там на заводе и живет, словно на казарменном положении. Выступает перед рабочими, пишет лозунги, плакаты, помогает выпускать стенные газеты. Ты читала роман «Цемент»?

— Читала. Хорошая книга. Совсем недавно читала.

Широкая замолчала, а затем снова заговорила:

— Многие девушки осваивают сварочное дело. И ребятам не сладко. Мой знакомый по школе возглавил бригаду обрубщиков, выполняет по пять-семь сменных норм. А мы здесь хнычем, лейтенантом недовольны.

— По порядку отделений становись! — подала команду новый помкомвзвода Людмила Лебедь.

Девчата побежали в строй.

«Вот две нерасставухи, — улыбнулся Павел. — Разные характеры, а дружат».

Что же так сильно подействовало на Широкую? Сон? Нет, конечно, скорее всего, письмо. О жизни задумалась. Жить хочет, учиться. Только вот уж очень смерти боится. А впрочем, кто ж ее не боится? Лейтенант свернул газету и пошел навстречу сержанту Лебедь, которая шла с докладом о построении сводного взвода.

12

— Прочитай приказ и распишись, — такими словами встретил Павла исполняющий обязанности комбата Травинский и подал красную папку.

Шевченко стал внимательно читать приказ: «За самовольную организацию бросания боевых гранат лейтенант Шевченко Павел Остапович арестовывался на десять суток с удержанием двадцати пяти процентов денежного содержания».

— Но меня держали на гауптвахте как подследственного, — откладывая в сторону приказ, сказал Шевченко.

— Правильно держали! Правильно! — Травинский вытаращил глаза, которые и без того были навыкате, — Судить хотели! Но кто-то заступился. Не вздумай жаловаться. На строгость командира не жалуются. Ты же кадровый командир, училище окончил, а службу начинаешь с гауптвахты!

«А может быть, все-таки сходить к командиру дивизии? На фронт ведь готовимся. Какая же тут моя вина?»

— Собственно, я вас вызвал по другому делу, — серьезно продолжал Травинский. — А дело это заключается-вот в чем.

Сводный взвод сегодня будет приказом расформирован. Каждый командир получит своих подчиненных и пусть с ними занимается. Санитарок вашего взвода временно прикомандируем к Снегиревой, Комаревичу и Горяинову. Вы завтра поедете за получением автомашин.

— Один? А где водители? К тому же нет помкомвзвода.

— Автомашины будете получать с водителями. Кстати, один из водителей сержант. Его и назначите своим заместителем.

— Ясно, — ответил Шевченко.

— Только не ловите гав, — напутствовал Травинский. — Не один вы будете получать машины.

Многие вопросы волновали Шевченко, когда он возвращался от комбата. По штату взвод состоял из двадцати одного водителя и двадцати одной сестры и санитара. Ни летучки, ни зампотеха в штате не предусматривалось. Кто же будет ремонтировать машины? Ни одного слесаря, ни одного механика. А сестер и санитаров заберут Горяинов, Снегирева и сержант Комаревич. Сейчас, может, и правильно, пусть изучают специальное дело, а мужчины помогают Комаревичу по хозяйству. Неплохо бы, конечно, санитаров обучить медицине, научить вождению автомобилей. В боевой обстановке все это может пригодиться. Только попробуй объясни это исполняющему обязанности командира медсанбата. Откажет: ресурсов нет, бензина не отпущено... Ну, ладно, получим автомашины, там видно будет.

13

На широкой площади районного центра настоящий базар. Сюда пришли сотни автомашин. Укомплектовывался не только транспортный взвод медико-санитарного батальона, по и автороты двух формирующихся дивизий. Невдалеке почему-то расположились подводы с зерном. Грузовые автомашины прибыли из разных районов. Стояли они жалкие, ободранные. Были и чуть повеселее, подкрашенные. Но их мало.

У Павла екнуло сердце: разве можно на таких машинах возить раненых с поля боя? Да зима не за горами.

— Товарищ капитан, — обратился к военкому Шевченко, — я категорически отказываюсь получать такие машины. Ведь они должны возить раненых людей.

— Я бы с удовольствием дал вам санитарные, с красным крестом, — улыбнулся военком, — но у меня их нет. Вот только полуторки.

Кто-то схватил Шевченко за плечи. Он оглянулся. Колька Попов! Когда-то они играли в волейбол, защищали честь училища. А потом получили назначение.

— Колька!

— Павел!

Обнялись.

—Что здесь делаешь?

— Да вот... А ты где?

— В автороте взводным.

— А меня в медсанбат назначили.

— О тебе слышал.

— От кого?

— От Васьки Трепачева. Его тоже к нам направили. Говорят, женским взводом командуешь? Хотя бы посмотреть пригласил.

— Было такое... Обучал военному делу медсестер. А сейчас за машинами прибыл.

— Мы тоже роту укомплектовываем. Видишь, какое барахло! Не машины, а металлолом. Пойдем, с ротным познакомлю. Свой парень — рубаха!

— Товарищ лейтенант! — обратился военком к Шевченко. — Вы получаете машины первым. — И, когда отошли, добавил: — Выбирайте. Лучших не будет. Я понимаю, раненых людей возить...

— Вот эту мне, — сказал Шевченко, показывая на довольно-таки новую полуторку.

Подошел водитель, представился:

— Красноармеец запаса Кукольник Олег Сидорович!

«Еще не старый, подтянутый, опрятный, — отметил Шевченко. — Такие водители мне нужны».

Не просто отобрать девятнадцать автомашин.

— Кстати, мне положена машина с сержантом.

— Да, да, — закивал военком. — Вот он, сержант запаса, Фролов.

У кабины стоял коренастый, с коричневым от загара лицом мужчина лот тридцати пяти. Темная рубашка облегала широкую грудь и плечи.

«Кажется, повезло, — обрадовался лейтенант. — Он-то и поможет мне отобрать остальные автомашины».

— Давно водителем?

— Пятый год, товарищ лейтенант. До этого трактористом работал. А срочную механиком-водителем легкого танка служил.

— Полуторку в сторону. Вы переходите в мое распоряжение. Будем отбирать автомашины.

— Есть! — ответил Фролов.

К лейтенанту двинулась целая толпа водителей.

— Возьмите меня, товарищ лейтенант. Не пожалеете!

— Давно водителем работаете?

— Как на ноги стал, так и за баранку вцепился.

— Как фамилия?

— Копейкин, Иван.

Глаза у парня светло-карие, круглые, бесшабашно-веселые. Волосы темно-русые. «С этим придется повозиться».

— И меня...

Перед ним стоял совсем мальчик, розовый румянец во все щеки, серые глаза.

— У моей двигатель новенький.

— Фамилия?

— Фирсанов Петр Васильевич.

— Судаков, — представился средних лет мужчина.— Не смотрите, что у моей кузов ободран, зато мотор — зверь!

— У моей тоже мотор новый, — проталкиваясь к лейтенанту, сказал паренек. — Запишите мою. Водитель Агеев...

— К машинам! — закричал военком. — Здесь не ярмарка! Ишь ты, их всех в медсанбат потянуло!

Только один, с виду довольно пожилой мужчина не бросился к машине, а обратился к Шевченко:

— Моя фамилия Куваев. Механиком в гараже работал. Может, возьмете? Я и запчастей с собой прихватил. На фронт ведь едем. — И ушел, словно обиженный, так как ему показалось, что лейтенант совсем не отреагировал на его слова. Шевченко посмотрел Куваеву вслед: ноги косолапые, малорослый, голова как-то неловко в плечи вросла, будто и шеи нет. Только плечи широкие.

«Лет под пятьдесят, — прикинул Шевченко. — Староват для фронта. Но придется взять, как же мне без автомеханика. Хотя, правда, механик и не положен. Этот водитель должен с поля боя раненых возить. Его бы санитаром оформить. А работает пусть механиком. Хотя так тоже не получится. Санитар сопровождает раненых. И все-таки Куваева я возьму, коль мне предоставлено право выбора».

К вечеру колонна из девятнадцати полуторок прибыла в лагеря. Одну машину почти полпути тащили на буксире. Подъезжая, Шевченко вспомнил просьбу Шубиной: «Едете в город, зайдите к тетке, возьмите мне красок», — попросила она. В сутолоке он так и не смог выполнить просьбу. Сначала думал зайти после приема автомашин. А получив полуторки, просто забыл. Но если бы и вспомнил, то как бы это выглядело: всей колонне пришлось бы его ждать.

К машинам высыпали врачи, медсестры, санитарки. Все возбуждены: теперь батальон на колесах. Подошла и Широкая. Глаза блестят.

— Ну, теперь, лейтенант, вам не до нас, есть с кем возиться! Да и не подчиненные мы вам больше. Все, теперь на равных!

— Вот закатит лейтенант тебе юбку да всыплет горячих, — шепотом сказал Уралов, — тогда узнаешь, кто кому подчинен!

— Че? Этой расправы я не боюсь, — в самое ухо Уралову ответила Широкая.

«А Широкая в своем амплуа», — подумал Павел Шевченко.

Невесело было на душе у лейтенанта: кто будет ремонтировать машины? Неужели там, в Генштабе, где составляли штатное расписание, не представляют, что такое двадцать одна машина без ремонтных средств? Единственное, что спасало как-то положение, — это то, что машины прибыли с водителями. И каждый понимал, что едет не к теще на блины, а на фронт. И ключи, и свечи, ниппели прихватили и еще кое-что из запасных частей.

Исполняющий обязанности командира батальона был недоволен:

— Зачем эту рухлядь прихватил? Ты что, ее на буксире и на фронт потащишь? Надо было отказаться. Лучше некомплект, чем такое барахло. Не мог додуматься до этого?

— Если бы я не получил этих, — объяснял Шевченко, — взвод остался бы в некомплекте. Машин больше нет, попытаемся эти отремонтировать. Мотор застучал уже в дороге. Водители ко мне: у того кольца остались дома, а тот забыл коленвал, тот пару покрышек, только, мол, отпустите, ведь недалеко ехать.

— Лучше некомплект, чем такое барахло! — на высоком тоне заключил Травинский.

— Что поделаешь, отказала какая-нибудь деталь — и мертва машина.

— Ну, это уж не мое дело, и я знать ничего не знаю! Все машины должны быть на ходу!

Куваев открыл капот неисправной машины, завел ее, взял в рот соломинку и стал водить по блоку цилиндров.

— Третий поршень заело, товарищ лейтенант, — твердо определил он. — За день оздоровим, будет бегать. А для той ось надо искать.

Это как-то успокаивало.

Подошла Наталья Трикоз. Она была в форме, туго подпоясанная ремнем. Пилотку сняла, держала в левой руке.

— Теперь, наверное, до Украины доедем, — сказала она и улыбнулась.

— До самого Берлина, товарищ ефрейтор Трикоз!

— А откуда? — это Людмила Лебедь. — Я хочу спросить, где старт?

«Смотри, разговорились. Что значит — вышли из подчинения».

— И погоним! От Москвы погоним!

— Значит, от Москвы будем гнать немца, товарищ лейтенант? — В голосе он почувствовал не только радость, но и горечь.

— С завтрашнего дня начнет работать кружок по изучению автодела. Милости прошу. Для личного состава взвода посещение занятий обязательно. А для других по желанию.

— О, это интересно! — воскликнула Анка Широкая. — Это не по-пластунски ползать.

— По-пластунски ползать на войне тоже надо уметь, товарищ Широкая, — отрезал Шевченко.

— И водить автомашины будем? — спросила Трикоз.

— Все будет зависеть от вашего старания.

— А я уже пробовала водить, — похвасталась Наталья. — Мне брат доверял баранку.

— А с водителями тоже будете полевые занятия проводить? — снова спрашивает Широкая.

— А как же. И без скидок, как с вами.

— Не завидую я хлопцам.

Лейтенант увидел Шубину, которая стояла поодаль. Она была серьезной, и такой разговор ей не нравился. Шевченко подошел к ней.

— Я вашу просьбу не смог выполнить, — произнес тихо. — Замотался с автомашинами... Вы уж извините...

— А я на вас надеялась, — обиженно сказала Аленка.

— Я обещаю вам, обязательно привезу краски, мне ведь еще придется бывать в городе.

Аленка не проронила больше ни слова. Было видно, что она обиделась.

— Почему Шубина обиделась? — спросил лейтенанта Уралов.

— Просила привезти краски... — и замолчал.

— А-а...

Осеннее солнце скрылось где-то за лесом.

14

Известие о том, что соседняя стрелковая дивизия грузится на фронт, принес в командирскую землянку Уралов.

— Теперь за нами очередь, — сказал он.

— С тремя винтовками на батальон?! — удивился Варфоломеев.

— Их дивизия, по-видимому, вооружена лучше нас, — вмешался в разговор Шевченко.

— Точно так же, как и наша, — ответил Уралов. — Как вы выражаетесь — три винтовки на батальон.

— Не может быть?!

— Все может, — сказал Горяинов, расставляя на шахматной доске фигуры. — Удивляться сейчас чему-то не приходится.

Горяинов участвовал в финской кампании. Весь их пятый курс послали на Карельский перешеек. И они, без одного семестра врачи, оперировали и перевязывали, накладывали шипы, мерзли и погибали. Он-то знает, что такое война. На войне много неожиданностей, много непонятного и страшного.

Шевченко вышел из землянки. Небо заволокло тучами, подмораживало. Из головы не выходили слова Горяинова: «Удивляться сейчас чему-то не приходится».

Возвращаться обратно в командирскую землянку не хотелось. Горяинов с Ураловым будут сражаться в шахматы до полуночи, не заснешь.

Зашел в землянку, где жили девчата. Теперь он не их командир. Хотя как сказать, двенадцать сестер и санитарок в штате его взвода, правда, сейчас их распределили по разным взводам. Только к одному Комаревичу пять санитарок откомандировал. Хозяйственного аппарата не хватало. А дел у командира хозвзвода при формировании невпроворот.

Дверь землянки скрипнула, выбросив пучок тусклого света. С пустым ведром выбежала девушка, чуть не налетев на лейтенанта.

— Ой! — вскрикнула Шубина и остановилась. — Кто это?!

— Лейтенант Шевченко.

— А, это вы? Я так испугалась.

— Чего ж пугаться? Фашисты сюда десантников пока не забрасывают. Далековато.

— А диверсанты? Разве их нет?

— Сейчас наши враги там, на фронте... Я, собственно, к вам.

— Ко мне?!

— Я завтра буду в городе. Смогу зайти к вашей тете. Что ей передать?

— Не стоит заходить, — перебила его Шубина. — Два дня назад военврач Травинский все, что надо, привез.

«Травинский... Да, да, он ездил в госпиталь навещать командира медсанбата. А откуда он узнал о просьбе Шубиной? Может, Уралов сказал? Или Аленка сама обратилась к Анатолию Львовичу?»

— Вы на меня сердитесь? — спросил Павел.

— Нет, что вы. По правде сказать, прошло. Я же понимаю, тогда вам было не до моих красок. Да и когда я теперь возьмусь за мольберт? Не до этого сейчас. На фронт скоро.

Как-то Шевченко возвращался из автопарка, если его можно так назвать. Небольшая полянка, огороженная колючей проволокой в один ряд. В центре соорудили смотровую яму. У входа маленький навес с каптеркой. Охраняли автомобили два водителя. Пост Шевченко проверял часто.

И бойцы всегда были на месте.

По пути он чуть не наткнулся на Травинского, который разговаривал с Шубиной. В руке он держал сверток. «Наверное, охрану парка проверял», — решил Шевченко.

— Значит, ты отказываешься взять? — говорил он Аленке. На лице улыбка, а в затуманенных глазах недоумение. — Красноармейский паек не так уж сытен.

— С меня хватает. На гражданке я не лучше ела.

— Да бери. Чего стесняешься? — расплылся в улыбке Травинский. — Здесь только консервы и колбаса. Мне из города передали.

— Нет, нет. Спасибо!

Она сделала шаг в сторону, ей, наверное, хотелось уйти, потому что он слишком пристально смотрел на нее.

— Ну, как знаешь...

Травинский ехидно посмотрел вслед девушке.

«Ага, получил от ворот поворот? Так тебе и надо! Он рассчитывал, что она доверчива, глупышка. Ишь, как начинает, с подарочка! А дома, наверное, жена, дети».

Павел повернул влево, чтобы его не заметили, и поплелся в командирскую землянку.

15

Горяинов снял гимнастерку, вышел умыться. Вернулся посвежевший, с мокрыми волосами, посмотрел в зеркальце, потрогал пальцами загорелые до черноты щеки, сказал, обращаясь к Уралову:

— Ну вот, Борис Николаевич, и ответ на ваш вопрос. Сегодня грузится первый эшелон нашей дивизии. Вот тебе и комиссии из Москвы, и все такое. Немцы под Москвой...

Уралов молчал. Молчал и Шевченко. На сердце кошки скребли. Ведь дивизия не вооружена. А что делать? Положение на фронте тяжелое. Гитлер оккупировал Украину, Белоруссию, Эстонию, Латвию, Литву, часть России. Теперь рвется к Москве. К самому сердцу Родины. Почему отступаем? Наверное, недооценили противника. А теперь? Нельзя Москвы отдавать! Отдать Москву — отдать то, что создано, что с таким трудом завоевано. Да ведь без оружия как воевать!

— Главное — не падать духом, — после раздумья продолжал Горяинов.

— Есть гранаты, есть бутылки с горючей смесью, — возразил Уралов. — Это тоже кое-что значит. Может, с этим оружием и придется воевать. На что и будем ориентировать людей.

— Да, тяжелое испытание выпало на нашу страну... — с горечью сказал Горяинов. — А впрочем, голову вешать нельзя: тыл день и ночь работает на фронт. Будет и оружие, и техника. Будет!

Никто из находившихся здесь командиров медсанбата не знал, что был приказ закончить формирование стрелковой дивизии к 15 сентября и направить на фронт. А сейчас конец октября. Не знали они и о сентябрьском акте проверки группой инспектирования Генерального штаба, где указывалось, что подразделение надо доукомплектовать. Вот почему стрелковая дивизия задержалась в лагерях.

В землянке не сиделось, Шевченко вышел. В лесу, где скрипели и раскачивались от ветра сосны, было темно и по-осеннему неуютно. В воздухе пролетали снежинки. Он пошел к дороге, по которой брели в темноте люди. Увидел повозки, нагруженные разной военной амуницией. Катили пушку, а один взвод нес ящики со снарядами.

«И дивизия станет грудью перед Москвой, — подумал Шевченко с грустью. — Туда ведь поедем. Туда, хотя не на одном участке туго приходится. Эх, мало силы, мало».

Возле лейтенанта остановились два бойца.

— Огонька не найдется? — Пригляделись. — Товарищ лейтенант, разрешите прикурить! — Хриплый голос выдавал простуду.

Павел подал коробку спичек. Вспыхнувший огонек осветил невысокого бойца лет сорока. У него была крупная голова с лихо сдвинутой набекрень пилоткой. Светлые, коротко остриженные волосы, смуглое лицо с тонкими бровями. Рядом стоял совсем молодой, лет восемнадцати, боец.

— Возьмите себе спички, — предложил лейтенант.

— Благодарствуем, — ответил тот, что постарше.

У дороги Шевченко простоял минут десять. Угрюмые рваные тучи, темный лес и прорывающийся мокрый снег навевали тоску.

У бойцов его взвода сейчас личное время. К черту одиночество, надо заглянуть в их землянку! Что-то ты раскис, лейтенант.

Бойцы читали газеты, писали письма. Раздалась команда: «Смирно!»

— Вольно, — сказал Шевченко.

В землянке воцарилось молчание. Но это длилось недолго. Вскоре лейтенанта окружили бойцы.

— Товарищ лейтенант, правда, что на фронт едем?

— Да, грузится первый эшелон, — ответил Шевченко.

— Радио-то слушаете: оставили, оставили! — зло сказал Иван Копейкин. — Значит, и наше время подоспело.

— Прет и прет! Ох и силушка! — вздохнул Кукольник.

— Неужели нельзя было с ними договориться? — спросил Петр Фирсанов.

— С фашистами договориться невозможно, — возразил Иван Копейкин. — Их надо бить!

— К чему эти рассуждения! Наше дело машины в исправности держать, — сказал только что переступивший порог Куваев. Голос у него был хриплый. — Сейчас и автомобиль Судакова оживет.

Шевченко внимательно посмотрел на людей, находившихся в землянке. Отсутствовали только сержант Фролов и водитель Судаков.

Железная бочка, приспособленная под печку, пела на разные голоса. В землянке пахло сосновой смолой.

— Сказывают, на Москву грузятся, — разглаживая складки гимнастерки, проронил Петр Фирсанов. Лицо его покрылось крупными капельками пота, узенькие, с белобрысыми ресницами глаза еще больше сузились.

— Куда грузятся — Верховному Командованию известно, а не мне, — ответил Шевченко.

— Неужели нельзя Москву отстоять? — снова спросил Петр Фирсанов.

— Нельзя только штаны через голову надеть, — зло бросил Иван Копейкин. — Москву не отдадим! Помянешь мое слово, не отдадим!

— А Кутузов хоть и сдал Москву, а войну выиграл, — вмешался Титов. — Тактика, так сказать. Может, этим я спас Россию. Но тогда совсем другое дело было...

— А Минин и Пожарский? — поддержал его Куваев. На лбу у него надулась жилка, еще больше обозначились две морщины на сухих щеках. — Думаю, наши тоже устроят врагу ловушку под Москвой.

— А что думает командир? — обратился Иван Копейкин.

— Москву сдавать нельзя, товарищи! — твердо сказал Шевченко.

— А вы, товарищ лейтенант, под бомбежкой были?

— Был.

— Страшно?

— Страшно, но со временем привыкаешь.

— И к бомбежкам можно привыкнуть?!

— Ко всему человек привыкает.

Иван Копейкин палкой поворошил поленья в печке. Красные отсветы скользнули по его лицу.

Пришел Фролов. Попросил у лейтенанта, чтобы отпустил Куваева на ремонт.

«Что же они возятся так долго с машиной Судаков»?» — вдруг рассердился лейтенант и направился в парк. Но оказалось, что они ремонтируют машину Фирсанова, пока тот отдыхает в землянке. Ремонт надо производить обязательно в присутствии водители. Заметив лейтенанта, Фролов пошел ему навстречу.

— Товарищ лейтенант, автомобиль к утру будет готов. Мы думали от вас скрыть это маленькое повреждение. Все я виноват. С меня спрос. Пристала Трикоз: разрешите проехать. Я, мол, водила. Вот и дал... Врезалась в березу, хорошо, хоть береза хилая была.

— Ах, помкомвзвода, помкомвзвода! Я только собирался завтра к комбату ИДТИ за разрешением организовать вождение. Теперь откажет.

— Да он и знать не будет. К утру восстановим... Чертова девка растерялась, вместо влево — свернула вправо. Не среагировала...

— Она не среагировала, ты не среагировал, а Травинский запретит вождение, вот и весь сказ.

16

От Травинского Павел вышел недовольный и злой: тот не разрешил Шубиной поехать на похороны тетки. Она заменила ей мать, воспитывала с двухлетнего возраста. Город почти рядом, в каких-то двадцати километрах отсюда. Ну, была бы девушка на фронте, тогда другое дело... Наверное, Травинский мстит Шубиной. Задели его слова: «А почему ты пришел? У нее есть свой командир». Как будто он, Шевченко, посторонний. В одном ведь батальоне служат. Решил еще поговорить со Снегиревой.

— А что я могу сделать?! — удивилась военврач третьего ранга Снегирева, — Травинский отказал. Ведь не сегодня-завтра батальон на фронт будет грузиться. Впрочем, можно было бы и отпустить. Уж очень боязлив наш комбат. Как бы чего не случилось... Сказано: временный.

— Ну, а вы?

— А что я? Я всего-навсего лекарь-терапевт.

— Значит, отказали Шубиной, и вы успокоились? Никого себе забота о подчиненных!

— Не пойду же я к командиру дивизии!

— А почему бы и не пойти?

— Ну ладно, Павел Остапович! Постараюсь что-нибудь сделать для вас.

— Не для меня, а для своей подчиненной.

— Постараюсь, — осенила своей обворожительной улыбкой Снегирева, — А вы обещайте, что научите водить автомобиль.

— Обещаю, если разрешит комбат, — в ответ улыбнулся Павел.

Шевченко вышел из землянки. «А что, если на свой риск взять автомашину и послать в город? Нет, не такое сейчас время. А вдруг застрянет. Прошел дождь и расквасил грунтовую дорогу. Уехать самовольно — военным трибуналом пахнет. Алла Корнеевна что-то должна предпринять. Если у нее ничего не получится, тогда другое что придумаем. Например, послать машину в мастерскую МТС. А может, пойти к комиссару дивизии? Говорят, он добрый человек. Можно, в крайнем случае, на попутной машине, Правда, Шубиной не на час надо отлучиться, а на сутки-двое, не меньше. Пусть на попутном транспорте доберется до райцентра, а мы позже пошлем за ней полуторку. Стоит все продумать, обмозговать, а потом уже идти к комиссару. Да и он может задать вопрос: мол, почему вы пришли, а не командир батальона. Надо, чтобы Снегирева пошла к комиссару. Или Уралов. Он, конечно, скорее добьется разрешения на поездку...»

Шевченко не находил себе места: как помочь Шубиной? Встретив ее в обед, спросил:

— Вам еще не дали отпуска на похороны?

— Пока нет, — тихо, потупив взгляд, ответила она.- Комбат разрешил Снегиревой обратиться к комиссару дивизии.

«А сам комбат к комиссару не пошел. Но это уже хорошо, что Снегирева взялась за это дело. Комиссар не должен отказать».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Эшелон мчится на запад, проглатывая станции, разъезды и полустанки. Кто-то торопит, подхлестывает. Давай, жми на все железки! Такое время. Москва в опасности! Никто не знает, где поезд завершит свой бег, но все догадываются: где-то у Москвы.

Такое движение вызывает у всех тревожную приподнятость.

— Как раз на Ноябрьские праздники на фронт попадем, — рассуждают бойцы.

Взору открывается Россия. Уральский хребет остался позади.

— Ребята, смотрите, какие тут скупые стога!

— Да, не то, что у нас на Иртыше. Высокие, большие, за год не перевезешь. А избы, смотри, большие, с резными украшениями. И завалинки не такие, поуже, пониже.

А мысли Павла понеслись туда, на Украину, на Черниговщину, в Хоромы. Село на границе трех республик — Украины, России и Белоруссии. Есть, возможно, уголок красивей, есть и побогаче, только ему ближе, роднее нет. Многоводная речушка Сновь, с рукавами и притоками, петляет между лугов и дубрав. Не каждый сможет переправиться на противоположный берег, в соседнее село Елино, не мудрено и заблудиться.

Все реки, говорят, красивые. Но Сновь — особенно! А если ты еще рыбак... Где, на какой реке можно снять с перемета двадцать окуней! Есть места, где река кипит от рыбы, точно вода в огромном котле. А соловьи на заре!

Огромными темно-велеными шатрами раскинулись вековые дубы, кое-где из-под корней журчат родники с очень холодной водой. Пьешь такую воду и чувствуешь приток силы и бодрости. Недаром там называют ее «живой водой».

А разве можно забыть водоворот реки, над которым наклонилась старая верба, разбросавшая во все стороны свои гибкие ветки! Забраться на такую вербу сущий пустяк, а как глянешь оттуда в воду, особенно если утро тихое, безветренное, еще до духоты, — так и замирает сердце от радости. Какой только рыбы там нет! И крупного голавля много. И поймать его совсем не трудно. Стоит подбросить нахлыстом крючок с кузнечиком, как его жадно хватает огромный серебристый красавец. Сновь — река щедрая, тихая, ласковая.

Мысли прервались. Промелькнул шлагбаум, около которого остановилась лента повозок. И женщины. Их много. Оставив лошадей, они подошли поближе к шлагбауму и с печалью смотрят на эшелон. Не машут руками, не улыбаются. Что ж махать, не в отпуск едут, не на учения, на войну спешат. Только мальчик-подросток поднял руку, но и у него она повисла, словно окаменела. Стоят молча, как родных провожают. А мимо, теплушка за теплушкой, взвод за взводом, мелькают лица красноармейцев и командиров.

Вдруг отвернулась одна, другая... Кончиком платка вытирали слезы. А девчушки и мальчуганы бросились вслед за составом вдоль железнодорожного полотна и бежали, пока из сил не выбились...

У Павла сжимается сердце: ему предстоит сделать многое, чтобы эти женщины со слезами счастья встречали эшелоны с фронта. Но когда это будет? Когда?!

С интервалами, которые необходимы только на погрузку, составы идут на запад. В самое пекло войны идут эшелон за эшелоном.

Павел не спеша разостлал на нарах шинель, вместо подушки подложил чемодан и, не сняв сапог, лег. Хотелось тут же уснуть. По время шло, а сон не приходил.

У входа, у самой двери, метрах в двух от чугунки, бойцы смастерили ящик и играли в домино. Азартнее всех стучали Иван Копейкин й Роман Судаков.

— Иван, тише, а то получишь в зубы, — вмешался третий гудящий голос.

— А ты дрыхни себе, не мешай «козла» забивать.

— А что, может, передохнем от «козла»? — спросил Петр Фирсанов. — Почитаем газеты.

— Я читал, — отмахнулся Копейкин. — Собственно, и читать не хочется.

— А гремели: наша граница на замке, — пробурчал кто-то. — Слабый замок оказался.

— Ты бывал на скачках? — спросил Куваев.

— Бывал, — ответил Судаков.

— Если бывал, то, наверное, заметил, что не та лошадь приходит первой к финишу, которая вырывается вперед. Так ведь?

— Ну и что?

— А то, что Гитлер вырвался первый, а мы первые прийти должны. В самое его логово. Понял?

— Понял. Чего ж не понять. — И глаза Судакова еще более загрустили. — Твоим бы медом да нас по усам...

— Ей-богу, получишь в зубы, — снова отозвался кто-то сердито. — Можно ведь потише. Нашлись стратеги, вас бы в Генеральный штаб! Фирсанов, перестань насвистывать свою «Сильву». Получишь! Ей-богу, получишь!

— Ах, застращал!

— Половина людей ведь спит!

— Разве до сна, когда фриц клешни протянул к Москве. Подумать только! Мне бы автомат! — не сдавался Роман Судаков.

— Зачем тебе автомат? У тебя баранка. Знай крути. Раненых вози. А рядом молодая санитарочка.

— У меня вовсе не санитарочка, а санитар — боец Титов.

— Значит, не повезло.

— Это мы потом увидим, кому повезло.

— Ну и архаровцы, не дадут поспать, — хрипло отозвался еще один боец. — Вон и командир взвода задремал.

— Потише, товарищи, — подняв голову, вмешался сержант Фролов.

В вагоне стало тихо. Только слышался перестук колес.

2

В Перми стояли недолго. Сменили паровоз, резкий гудок — и снова в путь. Эшелон уже тронулся, а Шубина стояла задумавшись. Потом вдруг спохватилась и закричала:

— Товарищ лейтенант, дайте руку!

Шевченко подался вперед, схватил ее руку, помог выбраться на платформу.

— Чуть не отстала. Снегирева попросила газеты купить.

— Ну, залезайте в кабину, — предложил Шевченко, — а то озябнете. Когда теперь будет остановка.

В кабине уютно. Даже пригревало осеннее солнышко.

— Ой, как тут тепло! — улыбнулась Аленка.

— Это сначала так кажется. Проедете — узнаете. А о вас там, наверное, беспокоятся. Думают, что отстала.

— Они же видели, что я к вагонам бежала.

— Вы что же, специально в кабине решили проветриться?

— Может, и специально. Нет, маленько запоздала...

А я ведь сейчас вас не боюсь. Это раньше боялась. Когда в сводном взводе была. Вы мне казались очень сердитым, строгим.

— Я и сейчас строгий.

Аленка взглянула на Павла.

— И нисколько вы не строгий. Излишне серьезный, и только. Я давно... — и осеклась, замолчала. Прошла минута, две, три... Молчание становилось в тягость. — Что же, мы так и будем молчать, товарищ лейтенант?

— В таких случаях о звездах говорят, товарищ сержант Шубина.

— Сержант! Сержант! — произнесла она, и на ее глаза навернулись слезы.

— Я вас обидел?! — испугался Павел. — Простите!

— Нет, нет, что вы! Я вам так благодарна, что помогли мне съездить на похороны тети. — Аленка ткнулась ему головой в грудь и заплакала. — Одна я теперь, совсем одна. Правда, есть еще тетя по отцу в селе подо Ржевом, но, может быть, ее уже нет и в живых. Немцы там. Я к ней в прошлом году заезжала, когда в Москве была.

«Откуда она знает о моих хлопотах? Наверное, Уралов рассказал. А может, Снегирева? Так я и не успел научить Аллу Корнеевну водить машину. Да и когда, началась погрузка дивизии на фронт».

— А я такая трусиха, — продолжала Аленка. — Я не сумею убить врага, растеряюсь.

— Елена Савельевна, вы же сами говорили, что призваны лечить, а не убивать.

— Зовите меня Аленой, хорошо? А то у нас в школе была учительница Елена Савельевна. Совсем старенькая, в очках.

— Ладно.

— Вы же учили штыковому бою.

— То так, на всякий случай. На войне всякое бывает, Алена.

«Как нежно звучит в его устах «Алена»», — подумала она, а вслух спросила:

— Мы к Москве едем?

— Не знаю. Но там сейчас очень трудно.

— Москву удержим?

— Наверное, это и от нас с вами будет зависеть, от сибиряков, уральцев.

— Как красиво вокруг! — вдруг переменила тему Шубина. — Вот запечатлеть бы все это на полотне! Вон ту дух опушку, хату и колодезный журавль. Смотрите, какой журавль!

Павел ничего не ответил, словно ушел весь в себя. Замолкла и Аленка. Она может закрыть глаза и помнить каждую черточку его лица.

Высокий, плечи крутые, грудь широкая. Открытый лоб, от которого мыском убегают назад льняные волосы. На левой щеке маленькая точечка — родинка. Твердые линии подбородка с ямочкой. Брови густые. В глазах таится голубизна, как на лесных подснежниках. Они бывают, эти глаза, строгими, внимательными, ласковыми, насмешливыми. Наверное, только из-за глаз можно поверить в человека и полюбить. Он ей нравился, но это и пугало, наводило тоску, внушало мысль о недоступности. Лучше был бы он некрасивым. А то сколько девушек от него без ума! Взять ту же Снегиреву или Наталью Трикоз. Нельзя такого не полюбить.

— Вы не озябли? — Павел взял ее за руку.

— Нет. Я кое-что поддела, а на ногах пимы, из дома прихватила.

Она отвернулась и стала смотреть в сторону, мучительно стараясь угадать, заметен ли румянец на ее щеках.

«Неужели комбат от нее так и отстал? — думал Павел. — Хотя, кажется, Травинский сейчас переключился на Зину Журавлеву. Аленка, может, назло ему и села ко мне в машину».

— А не боишься комбата? — спросил Павел и тут же смутился от сказанного. Ну к чему такой вопрос? Глупо!

— Комбата?! Нисколечко! Он собирался, кажется, за мной ухаживать, но потом отстал.

Павел пожал плечами: «Кажется!»

Эшелон стал замедлять ход.

— Какая сейчас будет станция? — подняла на него глава Аленка.

— Какой-нибудь полустанок. До Верещагина еще далеко.

— Мне бы только перебежать в свой вагон. Можно приходить, когда вы на платформе будете ехать? Мне так нравится в кабине. Все видно, можно насмотреться вдоволь. И такое впечатление, словно ты не на платформе едешь, а на автомашине.

— А удобно это?

— Вы не хотите, чтобы я к вам приходила?!

— Нет, почему же. Только на остановке я перейду в теплушку.

— Скажите, у вас есть девушка? — Аленка улыбнулась.

— Как вам сказать. Одну девушку провожал, телефонисткой в нашем селе работала.

— А где она сейчас?

— Не знаю. У нас ничего серьезного не было. Даже не переписывались, когда я учился в военном училище.

— Меня тоже провожал один парень. Мне он поначалу нравился, пока не узнала, что, проводив меня домой, шел к другой.

«Какая она откровенная и наивная, точно ребенок», — подумал Павел.

Поезд опять стал набирать скорость.

Помолчали.

— Алена, расскажите что-нибудь о себе.

—- Мне нечего и рассказывать. Мать и отец в двадцать первом умерли от тифа. Я их и не помню, даже фотокарточка не осталось. Говорили, это был страшный год. Голод и тиф тысячами людей забирали. Воспитывалась, как вы уже знаете, у тетки.

— Я тоже немного у дяди жил. Когда мне исполнилось одиннадцать лет, он забрал меня на Донбасс. Я рослый был. Дядя работал в шахте крепильщиком, а я — мальчиком на побегушках. Бегал за хлебом, консервами, водкой. И прозвище мне дали — «казачок». Жили мы в длинном деревянном бараке, человек на двести. Кровати мне не дали. Спал около печки на полу. Еще вменялось в мои обязанности выстаивать очереди за зарплатой. Зарплату шахтеры получали тогда нерегулярно, иногда за два, а то и три месяца сразу, и тогда начинались пьянки, драки. Не вынес я своего положения, пошел к секретарю комсомольского комитета шахты. Прихожу и прошу определить на работу. А он спрашивает: «А сколько же тебе лет?» Отвечаю: «Тринадцать!» Два года себе добавил. «Не могу, молод ты еще. Да и тринадцати тебе, наверное, еще нет». — «Есть, — отвечаю. — Мой дядя может подтвердить, он на шахте крепильщиком работает». — «Не могу, по закону малолетним работать не положено», — отвечает. А я ему: «Не уйду отсюда, пока не дадите мне работу. Что, мне воровать идти? Вот будете ночью с работы возвращаться, а я пальто с вас сниму». — «Ну, ты даешь, парень: пальто сниму. Не подюжаешь!» — «Я не один буду, с дружками».

Сижу, жду. Меня так разморило, что прислонился к спинке стула и заснул, а когда проснулся, в кабинете никого не было. Снова жду, держу свою линию. Возвращается секретарь комсомольского комитета и удивленно говорит: «Ты еще здесь?! Ну и настырный же ты хлопец! Что же с тобой делать?» И начинает звонить куда-то и упрашивать, чтобы меня взяли на работу. Даже сообщает по телефону, что я, мол, угрожаю снять с него в темноте пальто. Наконец улыбается, кладет трубку и говорит: «Завтра пойдешь в отделение подъема машин к начальнику участка, он тебе даст работу». Счастливый, выскакиваю из кабинета. На другой день мне вручили совковую лопату и поставили отбирать пустую породу на транспортере. А после обеда и чьему-то указанию перевели на интеллигентную работу смазчиком. Работа мне нравилась. Ходил с масленкой целую смену и, как взрослый, напевал: «Шахтер пашенки не пашет, косы в руки не берет...»

Вдруг Павел замолчал, что-то разоткровенничался сегодня.

— И долго вы там работали?

— Нет. Весной дядя отправил меня обратно домой. Отец стал получать паек, а в школе ученикам начали давать по двести граммов хлеба и сладкий чай.

Аленка все время слушала внимательно...

Через час она уже лежала в своем вагоне на нарах. Вспомнит, беседу с лейтенантом — и забьется сердце, кровь к щекам приливает. Никогда с ней этого не случалось. «Эх, если бы знать, что лейтенант обо мне сейчас думает! Может, осуждает, что навязываюсь?»

На очередной остановке Аленка вышла из теплушки, долго оглядывалась, но Павла так и не увидела.

Ночью ей приснился сон. Они с Павлом приехали в село. Возле беленькой хаты их встретила мать Павла со словами: «Вот и невестушку бог послал». Потом они плавали в реке. Вдруг Павел ей говорит: «Считай, сколько я могу продержаться под водой!» — и прыгает в воду. «Раз, два, три, четыре, пять... десять...» — считает Аленка.

А Павла все нет. Из глубины всплывает лишь его пилотка. Тогда она сложила рупором ладошки и стала кричать: «Помогите! Помогите!»

От толчка Ани Широкой Аленка проснулась и тут же рассказала сон, утаив только имя того, кто тонул.

— Не знаю, — ответила Широкая. — Моя мать говорит; что есть сны вещие и пустые. Вещий или пустой приснился тебе, я не знаю.

3

Бойцы эвакотранспортного взвода ехали в отдельной теплушке. В конце эшелона прикреплены платформы с двадцатью автомашинами. Одну машину отправила вместе со штабом дивизии.

От печки в вагоне жарко. Но стоило истопнику зазеваться, как из неплотно прикрытых дверей и через железные створки окон проникал холод. Пахло дезинфекцией, паровозной гарью, человеческим потом. Некоторые бойцы жались к еще теплой печке, другие спали на деревянных нарах. Всю солому с нар убрали, так как в первом эшелоне возник пожар.

У дверей, которые то и дело отодвигались и задвигались, верховодил Иван Копейкин. Домино ему надоело, он сидел на чурбаке, показывал фокусы.

— Беру одну спичку, заворачиваю в платочек. Три раза дую. Вот так. Теперь ломай.

Петр Фирсанов бережно нащупывает в носовом платно спичку и ломает. Даже слышен треск.

— Теперь, Петя-петушок, золотой гребешок, разворачиваем платочек и показываем публике.

Спичка с коричневой головкой целенькой лежала на промасленной ладони Копейкина. А Фирсанов часто моргает глазами от удивления.

— Ты, Иван, случайно шпаг не глотаешь? — бросает от печки Куваев.

— Не пробовал, — отвечает Иван Копейкин, — Может, и получилось бы.

— Ну и циркач! — удивляется Титов.

— Нет, сроду шофер. Пытался стать шахтером, не получилось, — и тянется к шапке Фирсанова, чтобы натянуть ее на глаза, но тот уклоняется. — Чего испугался? Фокус хотел показать. Ну, ладно, Петушок, отгадай детскую загадку.

— Давай.

— Кому рубят голову, а кровь не течет?

Петр Фирсанов морщит лоб.

— Ну, ну...

— Капуста, — с облегчением отвечает Фирсанов.

— Зубов нет, а кусается?

— Теща!

— Какая тебе теща?! Крапива!

— Один дурак может задать такой вопрос, — отзывается с нар Олег Кукольник, — что десять умных не ответят.

— А ты лежи там, умник!

Шевченко лежал под нарами среди тюков — на месте, которое ему предложил боец Титов. Работал он где-то в лаборатории, был на броне, но добровольно попросился я армию. Его определили в санитары. Он сразу снискал уважение, помогал Комаревичу. В этом углу было тепло, потому что дверь с этой стороны не открывалась.

— Видите, — сказал Иван Копейкин и кивнул в сторону лейтенанта, — на сон командира потянуло. А девушка ничего. Правда, малышка. Но мне бы как раз. Я к ней подкатывался. Не один котелок гуляша приносил, когда дежурил на кухне. А она нуль внимания. Сказано - рядовой водитель Копейкин. И фамилия такая...

«А может, подняться и приструнить его? — подумал Павел. — Ишь, разболтался».

— Брось паясничать, Иван, — осадил его Титов.

— Аль не видишь? Я видел, как она, словно козочка, скок на платформу за ним. Тут не скроешься. Это не военные лагеря, где кругом лес да кусты.

— Ты видел?

— Видеть не видел, у меня нюх разведчика. А хороша девка! Глаза — озера, зубы — жемчуг. Волосы — пшеница. Эх, на такой бы мне жениться! — и рассмеялся.

— Да у нее глаза-то карие. И волосы совсем не пшеница, — возразил Петр Фирсанов. — Только зубы, ты прав, очень белые.

— Да? Ты смотри, и Петя Фирсанов — не иначе — в нее втюрился!

— У него девушка в селе осталась. Ты же видел — навещать приезжала.

— Так то невеста?! А говорил сестра. Ну и Петя-петушок! То-то ты целыми днями из своей «Сильвы» арии напевал.

— Скажи правду — вы еще что-нибудь сморозите. А она у меня строгая на этот счет.

— Хороша краля...

Шевченко стиснул зубы и повернулся на другой бок. Болтают черт знает что! А сон не приходил.

— А ты поэт? — кто-то спросил шепотом у Копейкина.

«Кто это спросил? — прикидывал Шевченко. — Наверное, Куваев. Кажется, его простуженный голос».

— Нет, я не поэт. Вот мой дружок, на год он моложе меня, настоящий поэт. С четвертого класса стишки сочинял. Про тайгу, про птиц да разных зверюшек. А с шестого класса даже, по моему заказу, о любви стал писать. Когда я перешел в седьмой класс, в нашу школу приехала новая учительница. А у нее дочка, Наташа. Она в наш класс пришла. И все повернула по-другому. Вот скажите, почему одна девчонка может повернуть все по-другому? Не знаете. То-то! Даже я начал к урокам готовиться. Раньше кое-как, а тут прибегу — и сразу за книги. Даже мать удивилась: наконец-то ее сынок за ум взялся. В общем, интересно было с ней, городской: общительная, умная. Сказано, дочь учительницы! А мы что — деревенщина. И паровоза в глаза не видели. Разве только на картинке. Куда она пойдет— за ней хвост. А один мой кореш даже астрономию стал изучать, хотя в седьмом классе ее и не проходили. Наверное, расчет такой: будет Наташу из школы провожать домой, о чем с ней говорить. Конечно, о звездах и мировом космосе. Мы ему даже кличку приклеили — Звездочет.

Летом на уборку хлеба ходили. И, ясное, дело, каждый хотел перед ней показать свой культурный уровень: кто начнет про книги, кто о кинокартинах, а Звездочет, конечно, про космос. Дескать, Венера — богиня любви, даже вроде он изучил научный труд. Врет со страшной силой.

Вечером устраивали танцы прямо на току. Танцев я сторонился. Не умел танцевать и песни петь не умею — слуха нет. А тоже хотелось блеснуть перед ней: рассказывал об охоте с дедом на медведя. И тоже врал. В общем, я к ней то с одной стороны, то с другой. А она ноль внимания.

И тут я услышал, что она стихами увлекается. Я обрадовался — и к корешу. Прихожу, а он за столом сидит, стихи о природе сочиняет. Некоторые его стихи я наизусть знаю: «Жаворонок и тот запел, и в почках оживилась завязь. Косач, токуя, обалдел, к земле крылами прикасаясь».

Я ему говорю:

— Че ты все об этой природе сочиняешь? Ты лучше о любви напиши.

— А как о ней писать?

— А ты давай, — говорю, — как великие поэты — Пушкин или Лермонтов.

— А кому посвящаешь?

— Да, понимаешь, в наш класс пришла Наташа Маджугинская, дочка учительницы. Ты ее видел — высокая, стройная, с длинной косой. Девушка — во! Настоящая краля. Вот о ней и сочини, браток, что-нибудь. В долгу перед тобой не останусь. Хочешь — складной ножик подарю?

И, знаете, сочинил. Мол, люблю Наташу и весь вечер хожу у ее окошка, и все в таком роде. Мне даже сначала стихотворение понравилось.

— А что, неплохо, — сказал я ему. — Ты отнеси ей и скажи, что я написал.

— Сам неси. Или по почте пошли, — возразил он.

А тут его младший брат Петр подвернулся, согласился сразу:

— Один миг и я там!

Ждем мы, переживаем. Я как заинтересованное лицо, а мой друг Гриша как поэт. Не прошло и десяти минут, как Петька мчится обратно. Мы подумали, что ее, наверное, дома нет, или читать не стала. Девушка гордая, от неё всего можно ожидать.

— Застал дома? — еще издали кричу ему.

— Застал.

— Отдал.

— Ага.

— Читала?

— Читала.

— Ну и что?

— Что, что... Прочитала, посмеялась и сказала: «Передай, чтоб больше дураки не писали».

— Так и сказала? Без вранья?

— Вот крест, правда.

Осерчал я на дружка, разве, мол, так пишут, прямо в лоб: «Наташа, я вас люблю». Надо тоньше писать. Кореш не обиделся и продолжал сочинять. И, знаете, подействовало. Завязалась у нас такая портфельная любовь. Она уже разрешала мне носить ее портфель до самого дома.

— И ты на ней женился?! — фыркнул Петр Фирсанов.

— Его женишь. Только голову дурил.

— А шо? Может, и женился б, только мать ее куда-то на Донбасс переехала, и след Наташи потерялся.

— Любил бы — нашел, — сказал Титов.

— Почто так. Искал я Наташу, даже на Донбасс подался. Там и за баранку сел, а потом снова на Урал потянуло.

— Ты это, Иван, правду рассказывал, — вмешался в разговор Куваев, — или сочинил?

— Вот крест — чистая правда. И знаете, братцы, шо я еще любил? На базар ходить.

— На базар? Спекулировал понемножку, что ли?

— Нет, музыку послушать ходил; У нас на базаре собирались гармонисты. Ух и играли! Дух захватывало! А потом и я научился отстукивать на бубне. Хоть и слух у меня не того.

— Ну и намолол ты, Иван, три короба.

— Не канючь, шо я намолол?! Все про свою жизнь, про любовь.

— Эх, что вы знаете о любви, — обвел всех взглядом Титов. — Переспал с девкой и хвастается, — во какой я молодец! Настоящая любовь — когда на других не смотрится. Женился, значит, до смерти с ней должен.

— Ну и даешь ты, Титов! — засмеялся Копейкин. — Неужели не приелась баба-то своя?

— Семью надо беречь, как и любовь.

— При чем тут семья? Семья семьею, а попалась другая — разве можно ее упустить?

— Молодой ты, Иван, глупый. Как можно разменивать себя.

— А если она кровь с молоком, симпатичная?

— У тебя, Копейкин, семьи никогда не будет, — как припечатал, сказал Титов. — У тебя что у петуха. Ты из петушиной породы. У тебя одно баловство и паскудство на первом плане.

— Ну, это ты хватил, батя, через край. Сам, поди, в молодости...

— Словоблуд ты, Иван, и трепач... Залезай на нары н передохни...

— Молчу, как рыба...

На одной из остановок Титов закричал:

— Ребята, немцы!

— Где?! — застегивая ремень и поправляя пустую кобуру, спросил Шевченко.

— Да вот они!

Все бросились к двери, раздвинули ее наполовину: действительно немцы! Разбирают разрушенный вокзал.

За станцией сквозь серое полотно тумана проливался свет восходящего солнца. Пахло прелой травой и лесом. По всему угадывалось: будет холодный день.

Немцы работают медленно, долго ковыряются в развалинах, затем берут по два кирпичика и складывают в квадратную кучу.

— Смотри, какой он, немец! — удивленно произноси! Фирсанов. — Тонок и жидок.

— Тонок, говоришь? — возразил Кукольник, — А как прет!

Слова Кукольника не понравились лейтенанту. Вообще-то Кукольник дисциплинированный боец. Работящий. У лейтенанта всегда пользовался авторитетом.

Не скрывая любопытства, все разглядывали немцев. Одеты они в короткие мундиры с короткими рукавами и в низких, из рыжей кожи сапогах. На головах пилотки.

— Эй, немец! — весело крикнул Иван Копейкин.-- Когда на зимнюю форму перейдешь? Или арийская кровь и так греет?

На его выкрик обратил внимание только один немец, тот, что не спеша складывал кирпичи.

— Гитлер капут! — разошелся Иван Копейкин.

Вдруг немец с белым лицом оставил свое занятие. Его глаза загорелись, засверкали злобой.

— Москва капут! — уверенно, старательно выговаривая русские слова, произнес он. — А вас! — И он сделал жест, словно собственноручно набрасывал и затягивал петлю на шее.

Копейкин оторопел. От крови, бросившейся в лицо, горели щеки. Как посмел! Этот паршивый немец!

— Ах ты, фашист! Ты еще пасть разинул! — заорал вдруг Копейкин и выскочил из вагона. — Титов, дай винтовку, я его прикончу!

— Ты че, Иван, опомнись! — испугался Титов.

— Копейкин, назад! — закричал Шевченко.

Немцы бросили работу, забормотали, похоже —ругались. Все это произошло в один миг.

Копейкин вздрогнул, видимо, опомнился, метнулся в свой вагон.

Подошли конвоиры:

— Работать, работать!

А длинный белолицый немец продолжал кричать:

— Москва капут! Москва капут!

Копейкин осуждающе, даже с гневом, глядя Шевченко прямо в глаза, сказал:

— Эх, лейтенант! — втянул голову в плечи и, как побитый, полез на нары.

— Лютый фашист! Слышали, что орал?

— Вроде мы у него пленные, а он на свободе.

— Надо было Ивану все-таки дать в морду этому фашисту, — произнес Петр Фирсанов. — Немец-то не крепок, хорошо двинь — и дух вон...

— Сумлеваюсь!

— Че ты подъелдыкиваешь! Тебе бы пулемет, Копейкин, а не автомашину!

— А лучше кривое ружье.

— А че, и возьму пулемет, — с нар бросил Копейкин. — Это врачи дали мне нестроевую, плоскостопие приглядели.

— Не наложил бы ты, Иван, в штаны в первом бою! — бросил молчавший до сих пор водитель Судаков.

— Не задевай, Судак! И без тебя тошно.

«Надо основательно поговорить с бойцами, — решил Шевченко. — Разве можно изливать свою ненависть на пленного немца? Хотя можно понять Копейкина. Попадись к такому в плен, живьем кожу сдерет. Ишь, как ведет себя даже в плену. Это не просто немец — фашист. Но при любом случае красноармеец должен оставаться советским человеком».

— Лейтенант Шевченко, к командиру батальона! — передали из соседнего вагона.

— Вы смотрите тут, не наделайте глупостей, — уходя сказал лейтенант.

— Больно ты, Копейкин, горяч, — осуждающе сказал сержант Фролов, как только Шевченко вышел.

— А как они с нашими обращаются? — бросил с нар Копейкин. — Че, газет не читаете? Утроба моя не переносит их!

— Они?! Они — фашисты, изверги, — сказал сержант. А ты красноармеец, звездочку носишь.

Все примолкли. Замолчал и Иван Копейкин. Поезд тронулся. Уже на ходу в теплушку вскочил командир взвода. И тоже молчит. Только звонко лязгали железные буфера, да поскрипывала вагонная обшивка. Дрожал на гвозде фонарь «летучая мышь».

В полночь боец Титов разбудил лейтенанта:

— Товарищ лейтенант, мы в Москве.

— Как в Москве?!

— Сейчас обходчик сказал, что мы на окружной Москвы. Еще сказал, что вчера был военный парад на Красной площади.

— Как парад?! — У Павла радостно забилось сердце, — Парад! Парад наших войск на Красной площади! Значит, есть еще силы!

Если бы кто другой сказал, он бы не поверил, а то Титов. Серьезный человек. Да и железнодорожник врать не станет. Не такое сейчас время.

«Военный парад на Красной площади, — рассуждал Шевченко. — Парад! Как в мирное время! Прилив невиданной энергии он даст нашему пароду. С каким облегчением вздохнут советские люди на оккупированной территории: «Москва наша!» О параде в Москве заговорит весь мир. У порабощенных народов Европы укрепится вера в нашу победу, в силу, способную уничтожить немецких захватчиков. Они смотрят на нас, как на своих освободителей.

А может, задумаются и японцы: стоит ли нападать на нашу страну? Может, остепенятся те же белофинны, которые день и ночь обстреливают Ленинград? Москва стоит и будет стоять! »

— Товарищи, Москва!

Эти слова были словно гром. И сказаны они были вроде тихо.

— Как Москва?! Где Москва?!

— Приехали.

— Я же говорил, шо в самую Москву едем!

— А почему же не стреляют?

— Еще услышишь!

— Ночь же. Немцы ночью отдыхают.

— Если бы отдыхали — где-то под Минском были бы. А то у стен Москвы, — отозвался Судаков.

Вот так, на четвертые сутки и Москва. Экспресс. По зеленой.

— Товарищи! — обратился лейтенант,— Железнодорожник сообщил, что вчера был военный парад на Красной площади!

— Вот это да! — удивился Копейкин. — Война идет, а на Красной площади парад! Ну, теперь двинем! Помянете мое слово, двинем!

— Ты уже хотел двинуть! Сам бы под трибунал попал и лейтенанта туда бы потянул.

— Да я бы не стрелял, по морде с удовольствием бы съездил, и все.

— А не сбрехнул железнодорожник?! — усомнился Судаков, — Что-то не то, немец под Москвой — и парад.

— А чего ему понапраслину-то говорить. Это, братцы, здорово! Москва держится!

— Приоткрыли дверь. Эшелон двигался медленно. Вокруг серая темнота. Проскочили лесок. Поезд все убавлял и убавлял скорость и, наконец, остановился. Никаких станционных построек не было. Вокруг бело от снега.

— Погодка, — сказал Титов. — Рано в этом году снег лег. Не иначе, как на урожай.

— Да, снег — это урожай, хлеб.

— Кто отсеялся, а кому собирать, — голос Кукольника.

— Командира эвакотранспортного взвода к начальнику эшелона! — прокричал запыхавшийся связной.

У начальника эшелона, интенданта второго ранга, собралось уже много командиров. Был там и Травинский. Поздоровались. Шевченко представился начальнику эшелона.

— Хорошо, — ответил интендант второго ранга.

Ждали остальных. Последним прибыл командир химроты. Старшему лейтенанту было под пятьдесят. Шапка набекрень, но интендант второго ранга не сделал ему замечания.

— Товарищи командиры! Мы у Москвы! Еще хочу сообщить радостную весть: вчера состоялся парад!

«Значит, правду сказал Титов, — обрадовался Шевченко, — А я взял его сообщение под сомнение. Впрочем, верил и не верил. Но сейчас это сказано официально. Выехали бы на несколько дней раньше, как раз на парад бы поспели».

— В любой момент может быть подана команда на разгрузку, — сказал начальник эшелона. — На наше счастье стоит пасмурная погода. Облачность. Наш второй эшелон немцы крепко поклевали. И машины подготовьте так, чтобы за пять-шесть минут сошли с платформы.

— Товарищ интендант второго ранга, — обратился Шевченко. — Для заправки машин потребуется вода. Кипяток. Машины остыли. За десять минут их не заведешь.

— За пять минут заведешь, лейтенант! — повысил голос интендант второго ранга. — На фронт приехали, лейтенант!

Комбат Травинский молчал. Горяинов дернул за руку Шевченко — мол, стоит ли спорить.

— Машину в такую стужу завести трудно, на это время нужно.

— Вам что-то непонятно, лейтенант? Комбат Травинский!

— Ясно! — ответил Шевченко. — Будем готовиться к разгрузке!

— Вы уже должны быть готовы к разгрузке! Все. Можете идти! И не забудьте рассказать бойцам о параде.

— Интендант прав, — сказал Горяинов, когда они выскочили из теплушки начальника эшелона. — Ты смотри в оба.

— Но машины же это... Не лошади.

— Не лошади, не лошади! Вот потом и докажешь, что не лошади. У интенданта такое понятие: открыл дверцу, нажал стартер — и пошла автомашина.

— Их теперь только факелами и разогреешь.

— За факел тебя расстреляют.

— Это точно...

Шевченко зашел в теплушку, сказал:

— Находимся у Москвы. А вчера на Красной площади действительно состоялся парад.

— Ура-а! — крикнул Петр Фирсанов.

— Тише, тише. Приказано быстро подготовиться к разгрузке.

— Да-а, — протянул Куваев. — Машины-то остыли. С ними помучаемся.

— Надо сейчас же греть воду.

— На двадцать машин? Цистерна воды, не меньше!

— Ну, так уж и цистерна...

— А факелы жечь разрешат?

— Какие же факелы — рядом фронт. Днем, конечно, можно будет и факелами греть, — сказал Шевченко. — А ночью за факел влетит.

— Я думаю так... Можно сказать, товарищ лейтенант?

— Пожалуйста.

— Давайте сейчас уже заводить, — продолжал Фролов, — Сначала одну, потом другую. Паяльной лампой разрешите подогревать. Ее огонь можно и шинелями закрыть. Эти машины будем на подогреве держать. Ну, сожжем немного лишнего горючего. Без этого нельзя. Заведем две-три машины, а остальные на буксире стащим. Сколько времени дали?

— Десять-пятнадцать минут, больше не дадут.

— Мало, — ответил Фролов. — А впрочем, завести две-три машины — и дело будет в шляпе.

«Правильно рассуждают ребята, — подумал Шевченко. — Только вот эшелон уже тронулся. Теперь до следующей остановки на платформу не попадешь».

— Товарищ Куваев, вашу полуторку будем разогревать первой. Фирсанов, Титов, поможете. Где паяльные лампы?

— У меня одна, — ответил Куваев. — А вторая у Кукольника.

— Остальным на следующей остановке залить воду. Будем греть здесь, в теплушке. И греть до кипения, чтобы радиаторы не разморозить. Мороз-то жмет.

На следующей остановке водители бросились за горячей водой. Командира взвода снова вызвали к начальнику эшелона. Но на полпути ему встретился старшина Комаревич.

— Товарищ лейтенант, выделите четырех бойцов для получения обмундирования и пять — для получения оружия. К начальнику эшелона, значит, идти не следует. Эшелон будет стоять около часа.

«Как хорошо! За час мы не одну машину заведем».

— Какая станция? — спросил Шевченко у женщины-железнодорожницы. — Где Москва?

— Москву вы, товарищ командир, проехали.

— Как проехали?!

— Километров двадцать севернее.

«Это что же, нас на север везут? Ну да ведь фронт не с одной стороны Москвы. Немец берет город в клещи».

Все с любопытством гадали, где эшелон остановится для разгрузки.

Минут через двадцать бойцы в сопровождении старшины принесли тюфяки, наполненные имуществом.

— Приказано раздать бойцам.

В тюфяках были новые телогрейки, валенки, один меховой жилет.

— Ого! — обрадовались бойцы. — Теперь нам морозы нипочем!

— А пистолет и полушубок вы получите сами, — сказал старшина лейтенанту. — Мы сейчас еще за оружием пойдем.

— Значит, есть у нас чем бить врага! — с облегчением сказал Шевченко. — И теплое обмундирование.

«А мы-то думали, с голыми руками придется на немца идти. Оказывается, нашлось и оружие, и теплое обмундирование. Продержаться бы только немного. Время работает на нас».

Минут через двадцать у всех были карабины.

— Нам карабины, а другим батальонам автоматы, — рассказывали ходившие за оружием. — Теперь мы покажем немцу, где раки зимуют

— Ей-богу, немца сюда заманили специально, чтобы с ним расправиться. Это тактика.

— Да брось ты со своей тактикой! Голова!

Светало. Снег валил и валил.

— Братцы, на канал Москва — Волга едем! — сказал Роман Судаков.

— А ты что, бывал здесь?

— Приходилось. — И Роман шмыгнул широким носом.

Глаза у него маленькие, грустные.

— Значит, на родину едешь, что ли?

— Строил канал.

— Ишь ты...

Но расспрашивать, как он строил, никто не стал.

— До канала уже рукой подать, километров пятнадцать осталось.

— Туда же немцы прорвались! И куда нас черт несет?

— Прямо в зубы.

— Катают, катают по рельсам, пока авиация не налетит, — ворчал Кукольник. — Спешились бы хоть...: «Километров двадцать до линии фронта согласно сводке Совинформбюро, — прикинул Шевченко. — Если немцы еще не продвинулись».

А снег сыпал и сыпал.

4

Медсанбат расквартировался в Андреевке. Село большое, в одну линию, километров пять будет. Все дома забиты связистами, химиками, тыловыми подразделениями. Говорят, через день-два связисты уйдут на фронт, и тогда медсанбат расквартируется вольготнее, а пока выделено только семь изб. Водителей разместили в пятистенном доме. В избе не повернуться, спали на полу. Автомашины с медицинским имуществом пока не разгружали — не было такой команды. Пришлось в каждом дворе поставить по три-четыре полуторки. Это опасно при налете авиации, но и рассредоточить по одной тоже нельзя. Машины надо охранять, а людей не хватает. В них лекарства, за которые водители несли персональную ответственность, хотя они толком и не знали, что там в ящиках с пломбами. Шевченко слышал спор Горяинова с командиром батальона. Хирург предлагал сразу же развернуть батальон — ведь фронт рядом. Его не поддержал и дивизионный врач: не было такого приказа из штаба фронта.

Ночью Шевченко дважды проверял охрану: все бойцы несли службу бдительно. Утром, прежде чем умыться, он направился за полотенцем в сарай. Только вошел туда, как заметил, что чемодан, который там оставил, продавлен. «Неужели фотоаппарат корова раздавила?» — испугался Павел. Нет, фотоаппарат в порядке. Рисунок, что подарила Шубина, помялся.

— Ах ты, рыжая, — ласково сказал Павел, подходя к корове.

Буренка перестала жевать, подняла голову.

— Ну как же ты посмела?

Корова повернула голову, уставила на него большие оловянные глаза. Павел погладил ей шею, лоб.

— Не сержусь, не ругаю. Правильно сделала — нечего на фронт с чемоданом тащиться. Придется у старшины Комаревича просить вещмешок.

Корова потянулась к его руке шершавыми губами. Он же достал кусок сухаря из кармана, подал ей. Буренка отозвалась благодарным мычанием.

5

Движение частей по улице Андреевки не прекращалось. Шум прибойными волнами забивался и в избу. Ушли артиллеристы, химики, связисты — все туда, где не прекращается бой, где стонет земля. Медсанбат разместился свободнее. Шевченко и сержант Фролов рано утром перешли в просторный пятистенный дом.

Хозяйка приняла их радушно. Не успели они привет вещи, как она пригласила к столу:

— Садитесь, будем завтракать.

— Спасибо, мы еще не умывались.

Скрипнула входная дверь, впустила девушку лет семнадцати-восемнадцати. Поздоровалась.

Когда пошли умываться, она бросилась с ковшиком к ним:

— Дайте я полью.

— Спасибо, мы сами.

— Нет, нет…

— Ну, лейте, — тихо и смущенно сказал Шевченко.

— Ядреная девка, — шепнул Фролов, как только она скрылась за дверью. — Был бы помоложе, непременно посватался.

— Не дури, ты же женатый!

— У меня жена бездетная. А эта бы целую дюжину детишек нарожала. Страсть люблю детишек. Сами же говорили, что курице снится просо, а девке — парубок.

— Таких женихов, как ты, здесь сейчас хоть пруд пруди. А уйдут — и название села забудут.

— Ольга, собирай на стол, — услышали они голос хозяйки.

Девушка скрылась за дверью и тут же принеслась в подойнике парного молока, миску соленых огурцов.

Шевченко и Фролов нет-нет, да и поглядывали на неё.

— Я сейчас накормлю вас щами и хлебом ржаным, домашним. Садитесь.

Поставила на стол глиняные дымящиеся миски и разложила деревянные ложки.

Фролов тоже выложил свои запасы, достал ложку. Появилась и бутылка. Сержант уже было подставил кружку…

— Нет-нет. Нам еще на службу, — запротестовал Шевченко.

— Ну пущай, тогда вечером, — согласилась хозяйка.

Поели плотно. Фролов крякнул, не спеша, старательно облизал ложку, сунул ее за голенище валенка.

Вечером ужинали вместе. Все выпили. Хозяйка сразу как-то опьянела. Щеки у нее зарделись, она заулыбалась.

— Лейтенант, нравится тебе моя дочка? — не выпуская из рук рюмку, выщербленную у края, спросила хозяйка.

— Мама!

— Только честно, — не обратив внимания на дочкин возглас, продолжала хозяйка. — Может, еще и зятем будешь. Девка у меня как ягодка!

Павла бросило в жар, и он как-то не нашелся, что ответить, его выручил Фролов:

— Хороша девка, да и парень — что надо, холостой, неженатый. А что, и союз может получиться!

— За кого-нибудь мы еще и не отдадим, — улыбнулась хозяйка.

— Мама, ну что вы говорите?!

Ольга бежит к печи, приносит глазунью.

— Кушайте, еще наголодаетесь, — приглашает хозяйка.

«За такого можно Ольгу отдать. Парень, кажется, степенный, толковый, порядочный и, что говорить, красивый, — рассуждает про себя Дарья. — Да и дочка хороша, и телом ладная, и лицо — кровь с молоком, и брови как нарисованные. Не дай бог, придут немцы, такую не упрячешь. Изнасилуют, да еще и расстреляют или на каторгу в Германию увезут. Нельзя, чтобы ее красота досталась врагу. А так замужняя будет, даст бог, затяжелеет. Не вернется с войны Павлуша? Зато ребеночек продлит жизнь его».

Перевели разговор на прошлое, словно это было давным-давно, а ведь всего полгода, как кончилась эта довоенная жизнь.

— Спасибо, хозяюшка, — первым поднялся Фролов. — Я пойду во взвод, заодно проверю и охрану машин.

— Спасибо за гостеприимство, — сказал Павел. — Вы принимаете нас, как дорогих гостей.

— А вы лучше всяких гостей, защитники наши...

Фролов быстро оделся, засунул рукавицы в карманы.

Однажды ночью кто-то тихо подошел к постели Павла. Хозяйка! Павел включил фонарик, который вместе с пистолетом лежал у него под подушкой.

— Ой! — вскрикнула Ольга.

— Ты чего здесь?! — Павел поднялся на локтях.

— Пришла сказать, что мама хочет, чтобы мы поженились.

— А я тебе нравлюсь?

— Нравитесь маме и мне. Да не только в этом дело...

— А в чем же?

— В чем... — Помолчала. — Если немцы придут, то я буду замужняя. А замужних, говорят, они в Германию не отправляют. Можно присесть на кровати? — Не дожидаясь ответа, она опустилась на краешек.

— Ты это серьезно? — приходя в себя, спросил Павел.

— А я разве вам не нравлюсь? Мы не просто так... Зарегистрируемся, свадьбу справим. У нас все есть.

— Ты же меня совсем не знаешь... И война. А вдруг меня убьют?

— Ну что ж, что война. Не всех же убивают. А забудете дорогу в Андреевку — тоже не взыщу. Значит, такая судьба...

— Тише, Оля, сейчас сержант вернется.

— Я на дверь крючок накинула.

— Оля, фашистов дальше наша армия не пустит, — сказал Павел. — Видишь, каждое село натыкано войсками? И части-то какие! Сибиряки, уральцы! А техника: новые танки, артиллерия, «катюши»!

— Какие еще «катюши»?

— Оружие такое.

И тут же они услышали дерганье дверей: Фролов вернулся.

— Ну, ладно, когда все заснут, я к тебе тихонечко приду. Хорошо?

— У тебя что же, жениха не было?

— Был, да война забрала.

— Оля, у меня есть девушка, — соврал Павел. — Поверь, я дал ей слово...

— А... если дал, — растерялась девушка. — Держи крепко свое слово.

Примолкла и пошла открывать Фролову.

— Спокойной ночи, Оля! — вдогонку бросил ей Павел.

Шевченко долго не спал. Не сон ли это? Девушка приходила. А он ее прогнал. «Чудак! Другие добиваются этого разными путями: соблазняют, врут, скрываются. А я? И девушка хорошая, милая. Но как бы я в глаза Алене посмотрел? Скрывать от нее? Нет, я поступил правильно, какая тут может быть свадьба, регистрация брака? Немцы под Москвой!»

6

Утром прибежал запыхавшийся Титов:

— Товарищ лейтенант! Вам приказано через полчаса построить батальон.

— Форма одежды? Что с собой брать? — спросил Шевченко.

— Приказано построить, а как — не сказали.

В доме никого не было. Это и хорошо. Как-то неприятно было смотреть в глаза хозяйке и Ольге. Наверное, спьяну Ольга все это. Сегодня бы пальцы кусала, а то и обвинила бы, что охмелевшую девушку соблазнил. Не может быть, что все это серьезно.

— Найдите Фролова, пусть собирает людей. Идите!

«Для охраны машин оставлю человека три», — прикинул Шевченко и вышел из дома. Во дворе заметил хозяйку, возившуюся под навесом.

— Тетя Даша, я ухожу, — сказал Шевченко уже у калитки. Но в ответ ни слова. Услышала ли она?

Холод опалил лицо, полез за шею. Морозец стоял крепкий. Небо заволокло снеговыми тучами. Шевченко по дороге все думал: «Для чего все-таки построение? Наверное, что-то важное сообщит комбат. Может, боевую задачу поставит».

Снег звонко хрустел под ногами.

Мысли Павла вернули его к прошедшей ночи. Он хотел во всем разобраться. А разбираться тут нечего: прогнал девушку, оттолкнул. «У меня есть невеста, я дал ей слово!» Никакой невесты у него нет, и никому слова он не давал. Девушка-то хорошая, молодая, красивая, но беда в том, что она решила выйти замуж с расчетом. А не было бы этого расчета, она, может, и не вышла бы за него. Жалко, конечно, упускать такую девушку, скажи кому — засмеют. Но... А может, это и к лучшему: заполучил бы он девушку как дар судьбы, воспользовался. А потом век казнился бы. Да и ей, может, жизнь испортил бы. Нет, что ни делается, все к лучшему, верно говорится. И ему показалось, что на этом он подвел черту своим мыслям. Но это только показалось, что успокоился. Вспомнил, как у него заколотилось сердце, когда осветил лицо девушки... Просто растерялся и оттолкнул. А ведь она могла в ту ночь стать его. Павел испытал бы то неведомое, сладостное, о чем думалось по ночам. Не только думалось, во сне виделось. И так вдруг пришло наяву. А он испугался. И чего? Ответственности? Нет, пожалуй, совесть так подсказала. Так подсказал ему разум, вопреки сердцу. Дай сердцу волю — зайдет в неволю! А с кем посоветуешься! Да что советоваться. Война ведь идет. И не в Берлине они, а под Москвой. Рядом бои идут. А может, жениться? Такая жена, как Ольга, всю войну будет ждать...

Шевченко окликнули. Сзади шел Горяинов. Поздоровались, закурили. Горяинов спросил:

— Не знаешь, по какому случаю построение?

— Не знаю. Мне приказано построить батальон.

— Тебе? Значит, приказ зачитают. А может, строгий смотр затеял комбат? Скорее бы уж за дело, у меня такое впечатление, что о нас забыли.

— О двух свежих уральских дивизиях забыли? Соседняя дивизия тоже вблизи расквартировалась и не воюет.

Шевченко, построив батальон, ждал появления комбата. Прошло минут десять, пока появился Травинский. Бойцы уже начали злиться: не лето, за уши мороз щиплет.

Лейтенант доложил. Комбат выслушал доклад с достоинством, сказал:

— Вольно!

«Хоть бы поздоровался с личным составом, — упрекнул комбата Шевченко. — Подсказать, что ли? Нет, еще обидится. Сам-то он не раз бывал на построениях».

Комбат прошелся перед строем. Бойцы глядели и улыбались, когда они шли рядом: комбат доставал лейтенанту до плеча, забегал вперед, словно боялся потеряться.

Нет сомнений: Травинский был доволен строевой выправкой батальона.

Оказывается, Травинскому ночью пришла мысль навестить начсандива. И не самому, а совершить марш всем батальоном. Пусть посмотрит на боевую выучку личного состава. В строевой выучке он видит боеспособность подразделения. «Как начсандив потирал руки, когда медсанбат еще в военных лагерях прошел не хуже другой строевой части! И марш совершим двадцатикилометровый в полной выкладке. Это тоже пригодится. А то засиделись по избам. Да и начсандив уже больше недели не заглядывал. Совсем забыл о нас».

— Жалобы у кого-нибудь есть? — вдруг остановившись на середине строя, спросил Травинский.

Все молчали.

— Товарищи, мы совершим марш. В обе стороны километров двадцать с гаком, — улыбнулся. А потом снова строго: — В бою нам это пригодится.

По строю, пробежал шумок. Значит, марш. Только марш. А многие думали, что сейчас объявят боевой приказ. Немцы-то все ещё под Москвой. В северном направлении тоже продвинулись. И не иначе, как рвутся, так сказать, на охват Москвы. И с левого фланга.

— Маршрут движения, товарищ военврач третьего ранга? — спросил Шевченко. — Вы тоже пойдете?

Травинский хотел одернуть комвзвода за преждевременный вопрос, но, вместо этого, улыбнулся и тихо, чтобы слышал только один лейтенант, сказал:

— А как же, пойду. Я впереди, а ты за порядком следи. И вот еще что: когда я войду в дом начсандива, ты сразу шеренги выровняй и по команде «смирно» держи людей. А как выйдем, ты сам начсандиву рапорт отдай — мол, батальон совершает марш и так далее. Да что тебя, строевого командира, учить!

«Значит, мы не просто будем совершать марш, — удивился Шевченко. — Мы идем с какой-то целью к начсандиву. Уж не для того ли, чтобы он посмотрел на нас?»

Строй двинулся по дороге за командиром батальона. Сквозь поредевшие облака скупо процеживалось солнце.

«Вот налетит авиация, будет нам двадцатикилометровый марш», — подумал Шевченко.

Девчата смеются, переговариваются громко, мужчины же больше помалкивают. Болтать зря им незачем. Пустомеля Иван Копейкин — и тот притих.

По дороге шли подводы. Они сворачивали в сторону и ждали, пока проходил строй. Вслед сыпались шутки:

— Куда это чижиков ведут?

— Ну, теперь дадим по мордам фрицам! — кричал веснушчатый боец с саней. — Бабы на подкрепление пришли!

— Сам ты баба! По тылам шатаешься. Наверное, живого фрица в глаза не видывал, — бросила Широкая.

— Я-то видел, — огрызнулся боец. — Вот ты увидишь — мокро будет.

— По себе судишь?

— Прекратить разговоры! — прикрикнул Шевченко. Команда касалась обоих, оба и замолчали.

— Что за строй, не пойму, — говорил другой солдат веснушчатому. — Лейтенант командует капитаном. Вон впереди шагает.

— Да не капитан то, а врач третьего ранга, в петлицах змея.

— А у лейтенанта почему танковые эмблемы?

— А черт их знает, может, для маскировки. Бабы тоже с оружием, наверное, добровольцы.

— Да медсанбат это.

— Точно, медсанбат. На пополнение идут. Такие все напыщенные!

Строй прошел мимо. Идти становилось все труднее, ноги вязли в снегу.

— Ну, как, девушки? — поравнявшись с хирургическим взводом, спросил Шевченко.

— Топаем! — отозвалась Зина Журавлева.

— Мы-то топаем, а ваши водители нос повесили. Даже Иван Копейкин угомонился, — сказала Широкая.

— Рожденный ездить — ходить не может, — отозвался Иван Копейкин. — Эх, девочки, прокатил бы я вас с ветерком!

— Отставить разговорчики! Красноармеец Судаков, чего раскис?

Судаков сделал усилие, расправил грудь, ускорил шаг. «Хорошо, что оставил Куваева и Титова охранять машины. Они бы совсем отстали, — думал Шевченко. — А девчата, смотри, идут так, что залюбуешься».

— Хозвзводу подтянуться! — подал команду лейтенант.

— Может, привал сделаем, товарищ лейтенант? — обратилась Трикоз.

— Пора бы и передых, — поддержала ее Широкая.

— Дойдем до лесочка, спрошу у комбата.

«Аленка Шубина почему-то молчит, даже в мою сторону не смотрит», — отметил Шевченко.

Молодые сосенки тесной стайкой столпились у дороги.

Ветки их покрыты густым снегом. А вот уже и лес. Шевченко побежал вперед к командиру батальона. Он надеялся, что тот сам догадается подать команду на привал.

У дороги стояли невысокие, очень корявые сосенки. Их лапчатые сучья начинались от самой земли. А вокруг сосен уже ни травинки, только глубокий смерзшийся снег, будто бугры слежавшейся соли.

Розовогрудый снегирь вылетел из леса и повис над дорогой. Его, наверное, удивило, что здесь собралось так много людей.

— Привал! — громко объявил Шевченко и уже совсем тихо произнес: — Мужчины направо, женщины налево... осмотреть лес.

Показались подводы. Одна остановилась. С нее ловко спрыгнул капитан. «Смотри, какой легкий на ногу», — едва успел подумать Шевченко, как капитал захромал. Вернее, стал припадать на одну ногу. Шинель застегнута на все пуговицы, шапка-ушанка подвязала. Шевченко понял, что капитан что-то хочет спросить, и сделал несколько шагов навстречу.

— Что за люди, лейтенант?

Шевченко не спешил с ответом. Разве не видно? Какой же ты командир, если не можешь отличить медсанбат от строевого батальона?

— Не медсанбат ли Травинского?

— Он самый.

— А где же командир?

К Травинскому шли вместе. Чуть впереди капитан, за ним в полушаге Шевченко. Что-то знакомое показалось Шевченко в лице капитана. Где он его видел? Нет, показалось.

Травинский, увидев капитана, сам пошел навстречу. Что за капитан? Может, проверяющий? Давно ведь никого не было.

— Товарищ военврач третьего ранга, — рапортовал капитан, — представляюсь по случаю назначения комиссаром вверенного вам батальона. Капитан Криничко.

Травинский улыбнулся, подал руку.

— Очень приятно, — сказал он. — Ну что ж, капитал, прошу в строй. Лейтенант Шевченко, давайте команду, поднимайте людей.

Капитан замялся, словно что-то вспоминая, затем сказал:

— Товарищ военврач третьего ранга, ходок-то из меня пока неважный. Только из госпиталя. Ранение в ноги. По чистой хотели. Но упросил оставить в армии. Вот к вам и назначен. Может, представите меня, а я поговорю с людьми, так сказать, в порядке знакомства?

— А стоит ли сейчас? — замялся Травинский. — Как-то неудобно получается. Я представлю вас. Все пойдут совершать марш, а вы...

— Ничего, меня должны понять. Я объясню.

— Ну, ладно, представлю вас сейчас.

| Начсандива на месте не оказалось. И Травинскому ничего не оставалось, как написать записку. Он несколько раз писал и рвал. Чем дальше, тем больше, наверное, убеждался, что этот задуманный им марш, так сказать, визит вежливости, ни к чему. Как бы еще посмотрел на эту прогулку начсандив! Травинский почувствовал усталость. Он даже испугался, подумав: «А что, если сейчас на пороге появится начсандив?» Как он будет изворачиваться? Надо быстрее сматываться. Травинский вырвал чистый лист на командирского блокнота и вполне официально написал: «Товарищ военврач первого ранга! Медико-санитарный батальон сегодня совершает двадцатикилометровый марш с полной выкладкой. Маршрут проходил через село. Я зашел к Вам, но Вы оказались в отъезде. Самочувствие личного состава батальона хорошее. Готов выполнить любое задание!

Командир медико-санитарного батальона военврач третьего ранга Травинский».

Эту записку он заклеил в конверт, положил на стол, распрощался с хозяйкой.

Обратный марш батальон совершал уже без Травинского, он уехал на попутных санях.

Вернувшись с марша, Горяинов нервничал.

— К чему этот марш! Десять дней, как подал рапорт, чтобы хоть на неделю послали на стажировку в действующий медсанбат, и ни слуха, ни духа. Занятия проводим без наглядных пособий. Сорвать бы пломбы на ящиках с хирургическими инструментами, показать, научить!

— Такие марши тоже кое-что дают, — возразил Шевченко.

— Мы и так домаршировались! Дальше некуда!

Девчата, несмотря на усталость, затеяли стирку. Шевченко решил непременно поговорить с Аленкой Шубиной. Что-то муторно становилось у него на душе от ее взглядов. У калитки Павел остановился. Анка Широкая нагнулась над лоханью со стиркой. Аленка в это время вешала на веревку выстиранное. Возле них куражился конопатый видно, уже в годах, младший сержант.

— Эх, какие хорошенькие!

Анка выпрямилась: лицо у нее суровое, бороздки меж бровей обозначились.

— Ну, че вам, младший сержант, надо? Уйдите!

— А я, может, хочу познакомиться.

— С кем? С ней? — кивнула она на Аленку.

— Не, с тобой. Больно ноги у тебя красивые, словно выточены.

— Чевой-то? Тебе и в ватных брюках ноги видать? Гляди, какой сыскался!

— Я всурьез тебе говорю. А ты...

— Я тоже тебе всурьез — уйди подобру-поздорову! Анка моргнула Аленке, и та подкралась к нему сзади и легла, а в этот момент Широкая изловчилась и пнула его в грудь. Младший сержант рухнул на снег, и сверху оказалась Анка.

— Аленка, боги за ножом, я его сама удержу. Ну, милый, не осуди. Все пуговицы обрежем и отпустим. Тише, хлопец! Ну, че у тебя там? А? Да не боись, больше ничего резать не будем!

Анка уверенно сидела на младшем сержанте.

— Я же пошутил, девка! Зря ты так-то со мной! Пусти! Ну че навалилась? Фашист, что ль, я? А?

Шевченко вошел во двор.

— Товарищ Широкая! Вы что, шпиона поймали?

— Ну, отпусти! — умоляюще шептал младший сержант.

И Анка отпустила. Высвободившись, младший сержант опрометью бросился со двора.

— Вы что это, серьёзно?

— Да нет, решили попугать. Уж больно эти химики липкие.

— Я сейчас, — бросила из сеней Шубина. — Подождите маленько!

— Аленка, я без тебя управлюсь, — сказала Широкая. — Займись гостем.

— Я вас провожу немножко, — спускаясь по ступенькам, предложила Аленка. — Можно?

— Устала ведь?

— А вы? Мы хоть по дороге шли, а вы снег месили туда-сюда.

Ее глаза были почему-то озабочены.

— Я устал?! — Он поднял Аленку и понес. Она вырывалась, но крепкие руки не выпускали ее.

— Пустите же! — взмолилась она. — Люди увидят...

Он осторожно поставил Аленку на снег.

— Теперь веришь, что донесу?

— Верю... А испугались.

— Чего?

— Ну, что люди увидят или Ольга. Говорят, у вас с ней роман? Она красивая?

— Девушка как на лугу калина. А что? Вот возьму и женюсь!

Павел был в веселом настроении, ему хотелось дурачиться. А Аленка смотрела на него пристально, серьезно.

— Сколько же раз за войну вы будете жениться? На каждом привале?

— Глупости это, Аленка, глупости...

«Кто пустил такие слухи? — билось в его голове, — лов, наверное, спьяна сболтнул. А может, хозяйка похвалилась соседям своим постояльцем».

Аленка подняла на Павла повеселевшие глаза:

— Значит, девчата просто трепались?

— Да. У нас говорят: брехливый человек что уголь: хоть не спалит, то очернит.

— А я было поверила... — Она остановилась, прильнула к Павлу, обняла порывисто за шею. — Я никому тебя не отдам, слышишь? Один ты у меня... — Она отвернула лицо, но Павел заметил, как дрогнули ее полные губы.

Невдалеке послышалось поскрипывание снега.

— Пойдем за дворы, — прошептала Аленка.

Они шли по извилистой тропинке, которую, наверное, протоптали крестьяне, доставляя дрова из леса. За избой, где жил комбат, ординарец Ворошило долбил лопатой мерзлую землю.

— Что он делает?

— Щель роет, — ответил Павел. — На случай налета авиации.

«Надо дать команду и своим бойцам вырыть убежища, - подумал Шевченко. — А то как-то беспечно мы живем».

Лес стоял сказочно красивый. Ели, сосны в белом одеянии. А вот в прогалине и рябина. Стайка снегирей клевала желтые ягоды. Заметив приближающихся людей, они поднялись, полетели к огородам.

— Вспугнули, — отозвалась Аленка.

— Ничего, вернутся.

Идти становилось все труднее, ноги вязли в снегу, в валенки попадал колючий холодный снег. Аленка остановилась. На какой-то миг даже стало страшно. Испугалась леса, безлюдья. Ей показалось, будто там, за густыми сосенками, притаились немцы. Но вокруг было тихо.

— Пошли обратно, — предложила Аленка.

— Давай еще постоим. Не холодно?

— Тепло, ты же рядом! Павлуша, знаешь, я стала какой-то боязливой и рассеянной. Со мной такого раньше не случалось.

— Пройдет, Аленка!

Павел привлек ее к себе и стал целовать... Аленка прильнула к нему. Потом они долго стояли, обнявшись, счастливые, на какой-то миг забыв о войне...

С запада донеслась глухая канонада.

Аленка снова загрустила.

— Что с тобой? — забеспокоился Павел.

— Знаешь, Павлуша, мне в эту минуту подумалось, что у нас больше не будет такого вечера.

— Будет, Аленка, будет!

Они медленно возвращались в село, притихшие, задумчивые.

Красный диск солнца опускался за белое покрывало горизонта.

7

Через несколько дней Павел случайно встретился с Ольгой. Он даже хотел свернуть в какой-нибудь двор, но было уже поздно. Поздоровались.

— Что же вы от нас сбежали? Даже не простились.

«Да, нехорошо получилось», — подумал Павел и сказал:

— Обязательно зайду. Мы перебрались поближе к штабу.

— А я думала... — Она покраснела. — Скажите, не найдётся какой-нибудь работы в медсанбате? — потупившись, спросила Ольга, — Конечно, я не медик, но за ранеными ухаживать смогу.

Павел с удивлением уставился на нее.

— Ты оставляешь маму одну?

— Не только моя мама сейчас одна. Знаете, как не хочется в оккупации оказаться! У нас говорят, немцы весной снова на Москву пойдут... Как все-таки поступить в медсанбат? Я очень завидую вашим девчатам.

— Только через военкомат, Оля. Туда надо обратиться. Могут направить и не в наш батальон, а в какой-нибудь другой,

— Но я хочу к вам.

Замерзшая синичка села на окопный карниз и клюнула в стекло.

— Смотрите, еды просит... — сказала Ольга. — Так вы заходите к нам. Мама так переживает...

Подала руку и пошла дальше.

Уралов был в избе, когда зашел Шевченко.

— Что же вы автомобилистов обижаете? — с порога начал Павел. — Опять уплотняете.

— Как обижаю, Павлуша? Совсем нет. Комбат приказал в трех избах вас расположить, а я, по старой дружбе, четыре выкроил.

— У нас же техника.

— Знаю. Скученно, надо воду для машин греть и тому подобное, — Уралов погладил подбородок, — Ну, ладно. Скажи девчатам, пусть избу, где живет сержант Лебедь, освободят и перейдут к Снегиревой. Пока Горяинов в командировке. Интересно, с какими вестями он вернется? Хорошо, если мы в этих избах останемся, — продолжал Уралов, — а то могут еще потеснить. Я тебе по секрету скажу, что вот-вот сюда приедет новая часть. «Катюши на танках.

— «Катюши», говорят, на автомашинах смонтированы.

— А эти установлены на танках. Маневренность, наверное, выше. Замаскируются они, конечно, в лесочке, что подходит к селу. Потом подойдет саперный полк. Их представитель уже сюда наведывался.

Ну, спасибо и на том, что одна изба для взвода добавится.

В дом ввалился капитан Криничко с вещевым мешком за плечами.

— Примете? — улыбаясь, спросил он.

— Устраивайтесь, в тесноте, как говорят, да не в обиде, — ответил Уралов. — В общем, с новосельем! По этому случаю не мешало бы... А как думает комиссар?

— Комиссар не возражает, если интендант раскошелится.

— У интендантов нуль, все у медиков за пломбами.

— Ну, тогда я, пожалуй, побреюсь, — улыбнулся Криничко и стал снимать шинель.

— У вас уже две награды?! — удивился Шевченко, увидев на гимнастерке комиссара орден Красной Звезды и медаль «За боевые заслуги». — Вы на финской были?

— Пришлось. Медаль за бои с белофиннами. А орден за Кременчуг.

— Так его же сдали! — бросил Шевченко.

— Смотря как сдавать, — возразил капитан. — Там одни ополченцы пять дней оборону держали. А когда они отступали, двадцать два бойца из войск НКВД больше суток обороняли мост, пока регулярные части не подошли. Кстати, по своей инициативе. Потом Кременчуг держался еще месяц. Собственно, об этом писала «Правда». Вот так-то.

Замолчали.

— Павлуша, иди распорядись, чтобы девчата перешли к Снегиревой... Да, я слышал, ты жениться собрался? Не время сейчас. Закрутил сельской девушке голову. Что, своих уралочек и сибирячек мало?

«Смотри, слухи доползли даже до Уралова!»

— И я так думаю — не время,— ответил Павел.

Когда Шевченко зашел в избу, где размещались девушки из хирургического взвода, Людмила Лебедь бросилась снимать с веревки постиранное белье.

— Вас сколько здесь живет?

— Пятеро, — ответила Людмила.

«Их пятеро, — прикинул Шевченко. — А мне придется здесь человек десять разместить».

— Есть указание перейти вам в избу, где живет Снегирева.

— Ой, да мы же там будем как селедки в бочке! — дрогнувшим голосом произнесла Людмила.

— Милай, правду кажет девушка — тесно, — заступилась хозяйка и вытерла бескровные губы кончиком платка. Она, видно, уже привыкла к девушкам.

— Ну что ж, переходить — так переходить, — поняв бесполезность спора, согласилась Лебедь. — Девчата за дровами в лес пошли. Вернутся, тогда переберемся. Это не срочно?

— До вечера желательно...

— Хорошо.

Шевченко ушел.

«Где же я встречался с комиссаром Криничко? — беспокоила его мысль. — Где? В училище? Нет. На Черниговщине? А может, просто мимоходом? В поезде, например. Серые веселые глаза, изломанные брови... Нет, не припомню».

8

Горяинов вернулся из действующего медсанбата мрачный и подавленный.

— От осколочных ранений умирают тысячи людей, — сказал он. — Заражение крови. Нам еще в институте говорили, что такой препарат от заражения крови вот-вот появится. Когда же? Если он есть за рубежом, то его надо немедленно закупить. За любую цену!

— А ты напиши в Наркомат здравоохранения или медуправление армии, — посоветовал Криничко.

— Я напишу Верховному Главнокомандующему!

— Ну, так уж и Верховному, — возразил Уралов. — Как будто у него других забот нет.

— И еще, — продолжал Горяинов, — бойцы не умеют оказать себе первую помощь! Элементарных правил не знают... Я был на поле боя и видел здоровенного парня. Вернее, мертвеца. Пожалуй, до конца своих дней не забуду его. Он мне по ночам будет сниться. Он умер только потому, что не наложил себе жгут на вену, скончался от потери крови. Перевяжи, останови кровь — и через какую-то неделю боец был бы в строю. Мы учим стрелять, совершать злополучные марши, а оказание медпомощи — это дело только медиков. А медика-то рядом и не оказалось. Нет, каждый боец должен знать, как оказывать первую медицинскую помощь себе и товарищу. Хоть мало-мальски разбираться в медицине.

— Да, надо восполнять эти пробелы, — согласился Криничко, — пока дивизия не заняла боевые позиции.

— Я немедленно пойду с этим вопросом к начсандиву!

Горяинов еще долго ходил по избе и говорил, говорил.

Наконец Криничко его перебил:

— Думаю, что в научно-исследовательском институте сейчас тоже не спят, Николай Александрович. Кстати, у нас на шахте рабочие и то могли оказать при несчастном случае первую помощь. А тут, на поле боя, это просто необходимо. Меньше потерь будет. Займитесь этим, Николай Александрович, вплотную.

— Вы, Тарас Тарасович, случайно, не слышали о шахте 9-бис в Алчевске? — вмешался Шевченко.

— Почему же, не только слышал, работал там.

Павел на минуту опешил.

— Секретарем комсомольского комитета шахты?!

— Было такое дело.

— Выходит, я давно вас знаю, Тарас Тарасович! Еще на работу меня устраивали.

— Вас?! Вы, дорогой мой, тогда еще пешком под стол ходили.

— А не вспомните паренька, которого вы устроили на транспортер?

Что-то не припоминаю... — Изогнутые брови комиссара еще больше сошлись. — Постой, постой, не ты ли тот «казачок», что грозился с меня пальто снять?

— Тот самый, — улыбнулся Павел.

— Смотри, какой вымахал! Припоминаю, упросил начальника смены принять подростка на работу, а у самого что-то на душе неспокойно. Прихожу, смотрю издали, а он орудует лопатой, которая выше него. Пришлось определить смазчиком... Куда же ты потом пропал?

— Уехал домой: родители позвали, жизнь в селе налаживаться стала.

И пошли воспоминания.

9

Шевченко сначала услышал знакомое урчание и тут же увидел девять немецких самолетов. Бомбардировщики делали заход на Андреевку. На крыльях отчетливо видны кресты. Вот первые пошли вниз, от них отделились бомбы. Павлу показалось, что они падают прямо на избу, где живет Ольга. Даже сердце зашлось. Что же делать? Бежать туда? Но бомбы летели дальше, миновав их дом. А «хейнкели» освобождались и освобождались от груза. Вдруг Павел увидел, что его бойцы бежали в открытое поле. А до леса метров триста, не успеют укрыться.

— Ложись! — во все горло закричал Шевченко. — Куда бежите! Перебьют всех!

Вот когда он вспомнил ординарца комбата, который, видимо, по своей инициативе рыл щель. Сегодня и его бойцы обзавелись несколькими лопатами. А до этого надеялись, что вот-вот уйдут из Андреевки. И в этом он виноват. Кирок и ломов не достали. Теперь не только лопатами, зубами будут вгрызаться в землю после этой бомбежки.

Жуткий вой. Сердце сжалось в комок. Раздались взрывы. Совсем рядом Павел услышал шепот бойца: «О господи, спаси! Спаси и пронеси!». Шапка-ушанка сползла ему на глаза, но он прикрыл еще голову руками и лежал не шевелясь.

Неподалеку Шевченко увидел Петра Фирсанова, который, уткнувшись лицом в снег, закрыл уши рукавицами, чтобы ничего не слышать. Тут же чернела на снегу винтовка. Кто-то чуть подальше у забора буравил головой снег, зарываясь все глубже.

Снова раздался оглушительный взрыв, затем еще и еще... Потом самолеты, развернувшись, начали снижаться. Вот уже видны очки и шлемы летчиков. Из-под черных свастик полились струи пуль. Павел прижался к стволу ольхи. Повернув голову, он увидел Ивана Копейкина, стоящего за углом сарая и целящегося из винтовки в самолет.

— Во дает, гад! — кричал Копейкин. — А ну, я тебе сейчас покажу!

И вдруг все затихло. С трудом передвигая ослабевшие в коленях ноги, Шевченко пошел к дому, где разорвалась бомба. Недалеко истошно запричитала женщина. Наверное, убило кого-то из родственников.

— Сволочи! — выругался Фролов вслед самолетам.

«Не он ли это молился, чтобы пронесло?» — подумал Шевченко и посмотрел на сержанта. В его глазах застыл ужас пережитого.

Одна бомба угодила в угол дома, где располагался штаб, две легли в огороде. Когда Шевченко подошел ближе, услышал:

— Сергей Ворошило хотел прикрыть собой комбата, и наповал. А Травинский и Снегирева ранены.

— Сильно комбата? — спросил Шевченко у Варфоломеева.

— Да кто его знает, кричит: «Спасите!» Горяинов собирается оперировать в местной больнице.

Снегиреву осколком ранило в бедро. Первым в штабе увидел самолеты Криничко и крикнул: «Ложись!» Но комбат выскочил из дома, за ним бросились ординарец и Снегирева. До вырытой щели они не успели добежать, как разорвалась бомба.

На другой день в центре села хоронили Ворошило. Небо было серое, мутное, отвесно падали снежинки. Гроб, поспешно сколоченный из сырых, плохо подогнанных досок, несли водители. Лица строгие, задумчивые.

— Какой молоденький, — вздыхали женщины, — еще и не нажился.

Бойцы вспоминали, как водится на похоронах, все лучшее, что знали об ординарце. Девушки с затуманенными глазами протолкались к самой могиле. Четверо бойцов опустили гроб. Прогремел салют. Одна из местных старушек вскрикнула, заголосила.

Титов поставил пирамиду, окрашенную в красный цвет. На ней Алена Шубина написала: «Боец Ворошило Сергей Михайлович, 1916 — 1941 гг.» Краска, видно, была жидковата, потому что от букв текли вниз тонкие струйки, словно черные слезы...

Снегиреву отвезли в госпиталь, а ранение комбата оказалось легким, два маленьких осколка были извлечены из его спины.

Только вернулись с похорон, как в село снова наведались три «хейнкеля». На этот раз пострадала только деревенская баня.

— Пронюхают немцы о «катюшах», — сказал Уралов, — голое место от села оставят.

«Конечно, опасное соседство, — размышлял Шевченко. Но о «катюшах» немцы понятия не имеют. Танки с «катюшами» замаскированы на опушке леса, а самолеты разворачиваются и бросают бомбы на село».

В Андреевку приехали еще понтонники и артиллеристы.

— Тебя не приглашала бывшая хозяйка на свадьбу? — как-то спросил Павла Уралов. — Говорят, артиллеристы свадьбу играли.

— Зачем вы так шутите?

— Почему шучу? Правда. Непромахи ребята.

Павлу стало не по себе: ведь не по любви вышла. Хорошо, если парень стоящий. А то ведь может и обмануть, матерью-одиночкой сделать. А скорее всего вдовой. Где еще тот Берлин! Сколько еще людей ляжет, пока прогоним фашистов. На чудеса нечего рассчитывать...

Немецкие самолеты наведывались и наведывались в село. От бомбежек страдали больше всего местные жители. Правда, покорежило и одну автомашину. Из штаба дивизии распорядились эту полуторку передать колхозу.

10

В конце ноября в медсанбат зачастили поверяющие из дивизии, армии. А что поверять, когда батальон еще не развернулся. И раненых, не считая командира батальона и Снегиревой, нет. Несколько врачей, по настоянию Горяинова, откомандировали в полки для организации занятий по самооказанию медицинской помощи. Приезжал и начальник автотракторной службы дивизии. Пообещал помочь запчастями. Шевченко, не откладывая, поехал за ними. Но привез только рессоры и четыре ската. Больше ничего на дивизионной базе не оказалось.

Медикаментов, о которых так много говорил Горяинов, да и не только говорил, но и писал, тоже нет. Зато пришло письмо, в котором говорилось, что над препаратом против заражения крови работает лаборатория Московского научно-исследовательского института.

— Работает! Работает! — негодовал Горяинов, словно перед ним были не Уралов и Шевченко, а весь коллектив лаборатории, — Так до конца войны будут работать! Сейчас нужен препарат!

— По-видимому, не так просто, — успокаивал его Уралов.

— Нет, все-таки придется писать Верховному Главнокомандующему, чтобы подогнал их. Надо, чтобы институты им занимались. Еще в прошлом столетии врачи доказали, что такой препарат вот-вот появится.

— Работают, значит, скоро будет, — сказал Уралов.

По всему чувствовалось, что дивизия вот-вот вступит в бой.

Первого декабря Травинский собрал всех командире». Лицо его хмурилось, он был подтянут.

— Получен приказ завтра к исходу дня занять усадьбу МТС, что в лесу в пяти километрах от Ямуги, и развернуться. Ямугу заняли немцы. До усадьбы отсюда семьдесят пять километров.

— Я знаю это место, — сказал комиссар Криничко, — МТС в трехстах метрах от шоссе Москва — Клин — Калинин. Место подходящее, только уж очень близко к передовой. — Комиссар красным карандашом показал на карте.

«Значит, пойдем в наступление, — подумал Шевченко, — коль медсанбат выдвигают чуть ли не на передовую».

— Все готовы? — спросил комбат.

— Маршрут следования, пожалуйста, скажите, — попросил Шевченко.

— Абрамовка, Сидоровка, Петровка, Лесное, а дальше по Московскому шоссе до МТС, — прочитал комбат с бумажки и спросил: — Ясно?

— На карте всегда ясно.

— Машины все на ходу?

— Одна неисправная.

— Как неисправная? Какого же черта вы сидели здесь три недели! Вы же ездили за запчастями?

— Ездил. Привез рессоры и скаты. А мне нужен задний мост. Придется тащить машину на буксире.

«А может, попросить у председателя и задний мост? — подумал Шевченко. — Только не даст он. Наверное, теперь сторожа поставил, пока не покинем село».

— Автомашины служат для того, чтобы на них ездили, а не для того, чтобы их таскали на буксире!

Комбат встал. Сухощавое, с клочковатыми жесткими бровями лицо, может, было бы приятнее, если бы не было таким постным. И в глазах никогда не увидишь ни добро ты, ни ласки.

— Как быть с кухней? — спросил Шевченко.

— А что?

— Кухня не по нашему транспорту получена. Я же вам докладывал. Ее только ЗИСом или танковым тягачом можно буксировать, а не полуторкой. Прошлый раз вырвали задний мост. Пора свои кухни получить.

— Ну, к двум машинам прицепите. Беда большая!

«Как у него все просто, — рассуждал Шевченко. — Прицепить! Странное понятие у него о машинах».

— Согласуйте с командиром эвакотранспортного взвода, кто на какой машине поедет.

— Восемь машин загружены полностью медицинским имуществом, — доложил Шевченко. — А одиннадцать машин под личный состав, продовольствие.

— Да, под самую завязку, — сказал Травинский. — Надо подсчитать.

— У меня уже есть расчет, — сказал Горяинов. — Мне две машины, — и подал заявку Шевченко.

У других расчета не было.

— А может быть, мы, Анатолий Львович, сначала оперативную группу вышлем? — предложил комиссар Криничко.

— Нет, всем батальоном вместе двинемся, а то еще заблудятся. Лейтенант Шевченко, когда, по-вашему, мы завтра будем на месте?

— Это зависит от дороги.

— Дорога всюду расчищается местным населением. Я сейчас проехал двенадцать километров и ни разу не забуксовал.

— Будем к двенадцати часам дня, может, немножко раньше.

— Медленно-медленно. На машинах, как пешком.

— Пешком мы за сутки не доберемся. Ведь семьдесят пять километров.

— Ну хорошо, к двенадцати завтра устраивает нас. В семнадцать ноль-ноль ужин. В двадцать ноль-ноль — отъезд. Все свободны.

Заканчивается погрузка последних машин. Шевченко посматривает на часы: половина девятого.

Пятитонная походная кухня в середине колонны. Травинский бегает, суетится. Время от времени дает путаные, противоречивые приказания. В девять вечера командир батальона идет к передней машине и занимает место в кабине.

— По машинам!

Трогается первая, словно принюхиваясь к снегу полузатемненными фарами. Они, словно живые, вздрагивают и начинают двигаться.

Помкомвзвода Фролов на последней полуторке, Шевченко следует в середине колонны. Пахнет горючим, щемящим ароматом лекарств.

Слышно, как напряженно, с усилием работает мотор полуторки, которая тянет кухню. Ну и Комаревич! Вместо того чтобы получить котлы старых кухонь, с ведома комбата достал танковую. Теперь придется с ней помучаться.

Но проехали и шести километров, как машина Петра Фирсанова заглохла. Остановились и сзади идущие, а потом и вся колонна.

И тут же команда:

— Лейтенанта Шевченко к головной машине!

«Надо же разобраться, в чем дело. Дать указание, а потом уже бежать докладывать».

— Что случилось, Фирсанов?

— Дифференциал загремел, товарищ лейтенант.

— Снимите с автомашины, которую тащат на буксире.

— У меня есть, товарищ лейтенант, — сказал красноармеец Копейкин и, обходя машины, побежал в хвост колонны.

«Откуда у него дифференциал? — подумал лейтенант.- Наверное, тоже снял с той злополучной машины».

— Красноармеец Куваев, помогите!

Действительно, остальным здесь делать нечего. Лейтенант ускоренным шагом направился к головной машине, на которой следовал комбат.

— Что там, лейтенант? — это голос Широкой.

— Поломка.

— Чаще бы поломки были, хоть погреемся, а то совсем задубели.

— Чего ж ты задубела? Валенки у тебя, под шинелью телогрейка.

— Не шуба греет человека, а человек шубу, товарищ лейтенант.

Командир батальона уже шел навстречу, по походке его далеко узнаешь. Он ходит как-то странно: голову чуть наклони и руками почти не машет.

— Ну, что там снова у вас? — спросил он так, словно колонна уже не раз останавливалась.

— Товарищ военврач второго ранга! У одной машины вышел из строя дифференциал.

— Ты мне толком докладывай. Дифференциал!

— Дифференциал — одна из частей заднего моста.

— Ну и что?

— Он оказался в запасе. Будем менять.

— Будем, будем! Почему не меняете?

— Приступили.

— Сколько времени положено менять?

— Минут двадцать — двадцать пять.

— Даю вам десять, лейтенант. Через десять минут колонна должна начать движение. Ясно?

«Он прикажет и аппендицит оперировать за десять минут», — подумал Шевченко.

— Ликвидируете поломку — доложите!

Когда Шевченко подошел к машине, ему подали снятый дифференциал: два зуба были выкрошены.

Под полуторкой уже возились Куваев и Фирсанов, а Копейкин подсвечивал карманным фонариком.

«Молодцы, ребята!»— про себя отметил Шевченко и спросил:

— Надежный?

— До конца войны работать будет, — отозвался Копейкин.

Ровно через двадцать минут, обходя машины, лейтенант пошел докладывать командиру батальона.

Почти у каждой автомашины спрашивали:

— Лейтенант, скоро двинемся?

— Комбату доложу, и поедем.

Командир батальона выслушал доклад, посмотрел на часы, сказал:

— Уложились в срок.

Травинский, конечно, не мог не заметить, что меняли дифференциал не десять минут, а двадцать, и, наверное, подумал: «Дай им полчаса — будут час возиться».

При выезде из села Петровки дорога круто пошла вверх. «Вытянуть бы кухню», — встревожился Шевченко.

Впереди машины, там, где пробивался слабый прямоугольник света, закружились робкие снежинки.

«Не началась бы метель, тогда гиблое дело. Колонна и к концу завтрашнего дня не доберется до МТС».

По обочинам дороги снег в рост человека, а то и выше.

Сколько труда вложили крестьяне прифронтовых деревень, чтобы очистить дороги! А зачастит снег — они снова от мала до велика выйдут на расчистку.

Как и ожидал Шевченко, полуторка забуксовала, и кухня потащила ее назад. Передние машины остановились. Командир батальона понял это по автомашине, в которой сам ехал. Она и без кухни еле-еле вытянула наверх.

— Ну, что будем делать, товарищ лейтенант? — рядом оказался капитан Криничко.

— Честно говоря, не знаю, — признался Шевченко. — Наверное, попробуем тащить кухню двумя машинами.

Только и двум тут не под силу. Видите, две машинки с маленькими котлами с каким трудом выползли, а эта…

— Давай попробуем...

Подошел комбат, стал в сторонке, не вмешивается. Две машины, сцепленные тросами, в гору пошли ровнее, но вдруг кухня оторвалась и покатилась вниз, пока не упёрлась в стенку снега.

— Что они, лейтенант, машины-то, у вас безногие? — опять Широкая с шуточками.

— На лыжи бы сейчас автомашины поставить. Это бы дело.

«Еще одна полуторка вышла из строя», — с болью подумал Шевченко.

Морозец к утру пощипывал нос и щеки. Начинало сереть. Вокруг резвились бойцы. Девчата визжали. Только комбат метался: то шел в голову колонны, то снова возвращался и что-то бормотал себе под нос.

«Почему он меня недолюбливает? — возмущался Шевченко. — Возможно, это обычная неприязнь приписников к кадровикам, которые, мол, без них должны вести войну».

У всех была надежда на цепи. Но, и надев их, полуторка все равно буксовала.

— Угробим и эту машину, — сказал водитель и выскочил из кабины.

Шевченко был внутренне угнетен своей полной беспомощностью.

— Надо отправлять оперативную группу на место расквартирования батальона, — обратился Криничко к Травинскому, — Погода начинает портиться. А мы тут что-нибудь придумаем.

— Кого пошлем вперед? — спросил комбат.

— Наверное, вы поедете и Горяинов с оперативной группой. А я с этой группой останусь, если не возражаете.

Снег пошел еще гуще.

— Командный состав к комбату! — понеслось от машины к машине.

Через несколько минут оперативная группа двинулась в путь.

— Принести веревки, — четко отдал команду комиссар.

— Какие?

— Те, которыми увязано имущество. Поискать бревна. Лейтенант, прикажите три машины соединить тросами.

«Как четко комиссар отдает команды, — позавидовал Шевченко. — Сказано, человек с житейским опытом».

— Всех людей сюда! — командовал Криничко. — Привязали кухню? Крепко? Шесть человек становитесь подкладывать бревна под колеса. Остальные мужчины и девушки будут толкать машины. Только не падать! Главное, чтобы кухня не пошла назад. Водители с трех машин, ко мне!

Когда водители оказались перед ним, сказал:

— Вся надежда на вас, товарищи. Будьте внимательны. Махну левой рукой — включайте скорость, махну правой — вперед! Ясно?

— Ясно! — в один голос ответили.

— К машинам! И не глушить!

Автомашины заревели и пошли вперед. Девушки спотыкались, падали в снег.

— Ой, девочки, я полный валенок снегу набрала, — это голос Полины Бочковой.

— Я тоже чуть не утонула в снегу, — отозвалась Зина Журавлева.

— Это какой же сугроб надо намести, чтобы ты утонула?!

Лейтенанту Шевченко было неприятно и стыдно за себя. Сейчас, казалось, он был не у дел: его функцию исполнял комиссар батальона.

Кухня продвинулась на метров двадцать, как у передней автомашины лопнул трос, две задние забуксовали. Куваев и Титов как-то изловчились вовремя подсунуть бревно, и кухня стала мертво на дороге.

— Да, такую кухню надо же в ближайшее время передать танкистам, — сказал комиссар. — А сейчас ничего не поделаешь, надо тащить. Тросы-то в резерве есть?

— Тросов достаточно, — ответил Шевченко.

— Товарищ комиссар! — закричала Широкая. — Вон строй идет. Может, подсобят!

— Конечно, подсобят, — ответил Криничко. — Перекур!

Снег внезапно прекратился.

— Ну что, братцы, сели? — спросил младший лейтенант, командовавший строем.

— Да не тянут наши полуторочки.

— Не горюй, лейтенант, как-нибудь вытащим, — улыбнулся, взял Шевченко за руку.

От этого неожиданного прикосновения и улыбки у Павла посветлело на душе.

— Медсанбат?

— Да!

— А ну, хлопцы, взяли! — приказал младший лейтенант. — Девушка, девушка, да не мешайте вы, — сказал он, обращаясь к Трикоз.

Наталья отошла в сторону. Вдруг он спросил:

— А ты откель, чернявая?

— С Полтавщины. Из Крюкова, может, слышали? На левом берегу Днепра — Кременчуг, а на правом — Крюков.

— Э, да ты почти землячка. Я из Сум. Вот удача! А я слышал, вы сибиряки, уральцы.

— Я с эвакуированным заводом на Урал приехала.

— А вы? — обратился он к Широкой.

— Я уралочка.

— А... Ну, всех благ, девочки, как говорят, ни пуха ни пера!

Небо озарилось серией ярких вспышек. Послышались глухие взрывы.

— Бомбят. А вроде нелетная погода.

— Это наше счастье, что нелетная. То, наверное, канал бомбят.

Машины начинают двигаться, осторожно натягивая тросы. Остервенело ревут моторы, дребезжат стекла кабин. Только бы не остановились, еще чуть-чуть! Уже половину склона преодолели.

— Хлопцы, не отставать! — подбадривал младший лейтенант. — Вперед! Газ, газ давай!

Первая машина преодолела подъем.

— Ну, слава богу! — Кто-то из бойцов облегченно вздыхает. — Выехали!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Только после полудня Криничко с остатком медсанбата прибыл на усадьбу МТС. Она выглядела покинутой: техника давно была эвакуирована на восток. Кругом стоял бор.

Медсанбат разворачивался для приема раненых. Приемо-сортировка, хирургия, терапия, аптека, командирская, штабная, хозяйственная части. Они заняли лучшие здания.

Несколько автомашин уже стояло под навесом. А те, что находились во дворе, укрыли сверху сосновыми ветками. Собственно, и лес надежно маскировал медсанбат.

Усадьба МТС, наверное, подверглась бомбежке: некоторые здания еще темнели черными глазницами.

Шевченко встретил Комаревича.

— Взвод, значит, располагается в той избе, — указал он на домик с выбитыми окнами.

— Всего одна?

— Еще мастерская ваша. Остальные помещения для раненых.

Во всех помещениях и закоулках запах дезинфекции. «Сколько же ожидается раненых, если так много зданий отводится для них», — подумал Павел.

Навстречу Шевченко уже бежали люди эвакотранспортного взвода.

— В мастерской и избушке мы расположились, товарищ лейтенант! — сказал Агеев. — Ничего, жить можно.

Вдруг совсем рядом застрочил пулемет. Но это только казалось, ведь передовая километра два-три отсюда. Вот что значит безветренный морозный день: сломается сучок — и то за километр слышно.

Выглянуло солнце — да и сразу скрылось, все небо затянуло тяжелыми тучами. Пошел снег, похожий на серую вату.

За другими хлопотами Шевченко даже не подумал о своем ночлеге, а когда зашел в дом, где расположился взвод, то там негде было стать: люди покотом лежали на полу. Он вышел во двор и столкнулся с Аленкой.

— А я думала, зайдешь к нам... — Голос ее какой-то встревоженный. — Старшина Комаревич у нас и плотник, и печник. Словом, на все руки мастер.

«Вот тебе и парикмахер!» — подумал Павел.

— У меня тоже было много хлопот, — сказал Шевченко.

— И про меня ни разу не вспомнил? — Она поежилась от холода и передернула плечами. Выскочила-то налегке.

— Нет, почему же; Даже собирался навестить, да так и вечер наступил.

— Правда?! — Она влюбленно глядела на Павла.

— Честное пионерское!

Подошел сержант Фролов.

— Товарищ лейтенант, можно вас на минуточку?

Павел поморщился.

— Аленка, извини, я сейчас!

— Товарищ лейтенант, сколько машин будем держать на подогреве? Мороз поджимает!

— Держите три-четыре.

— Там, в кладовке мастерской, мы вам кровать поставили. Правда, холодновато. Пробовали натопить, но печка дымит — спасу нет.

Помкомзвода все-таки побеспокоился о своем командире, а то он уже думал в полуторке часика два прикорнуть.

Прибежала Полина Бочкова:

— Товарищ лейтенант, вас комбат вызывает!

Только сейчас Аленка поняла, что им не удастся поговорить.

— В каком состоянии машины? — спросил Травинский, когда Павел переступил порог избы.

— Две неисправные.

— К утру исправить и доложить.

Лейтенант стоял перед комбатом и думал: «Ну где я возьму задний мост для полуторки? Для Травинского отремонтировать машину — что гвоздь забить».

— Можете идти.

В час ночи связной разбудил Шевченко:

— Вас срочно к комбату!

В кабинете, кроме командира батальона, находились комиссар Криничко и уполномоченный Особого отдела старший лейтенант Рахимов.

— Ваша задача, — приказал Травинский, — связаться до утра с санитарными частями полков. В каждый полк пошлите по три-четыре машины. Утром, наверное, начнется.

— Карту получите у старшего лейтенанта Уралова, — добавил Криничко. — На карте отмечены передовые линии полков с санитарными пунктами. И вот еще что: быть готовым увеличить оборачиваемость транспорта. При наступлении три-четыре машины для полка будет явно недостаточно.

— А как же быть с сопровождающими раненых? — спросил Шевченко. — Шоферы в медицине не разбираются. Они в кабине, а раненые в кузове, да еще в такой мороз.

— Сколько у вас медперсонала?

— Семь человек, а по штату положено двадцать один.

— Ни одного человека я вам не дам, они тут нужны, — сказал Травинский и поднялся. — Возможно, своим транспортом будем возить раненых и в полевой госпиталь. — Комбат стоя взглянул на карту. — Госпиталь недалеко. Солнечногорск.

— Не так уж близко — уточнил Криничко. — Больше тридцати километров да по таким дорогам.

— Можете идти, — сказал комбат. — Да, чуть не забыл. Как только заиграют «катюши», заводите машины и выезжайте в полки. Чтоб был порядок!

Павел вышел. Начался снегопад. Снежинки то косо летели по ветру, то падали отвесно.

Сержант Фролов уже поджидал лейтенанта.

— Получен приказ, — сказал Шевченко. — Кажется, утром начнется!

— Что начнется?

— По всему видно, наступление.

— Дай то бог! Сколько можно ждать! Даже не верится...

— В каждый полк пошлем по четыре полуторки. Собери всех бойцов. Я поеду сам. Вы остаетесь здесь. Организуйте ремонт. Вашу машину и Куваева будем держать в резерве. Вам и так дел хватит. До утра нам предстоит установить указатели для маршрута.

3

В три часа ночи водители начали заводить автомашины. Чувствовалось оживление, еще бы, едут выполнять боевое задание!

Заурчала одна машина, другая. И вдруг как гром среди ясного неба:

— Товарищ лейтенант, — обратился взволнованный Фролов, — с трех автомашин сняты трамблеры! Думаю, вредительство.

— А может, воровство? Что будем делать?

Шевченко не хотелось верить, что это могли сделать люди из медсанбата. Снять перед самым боем трамблеры — значит, вывести из строя автомашины. Все знают, запасных частей во взводе почти нет.

— Два трамблера у меня есть в запасе.

— А кто-нибудь знал об этом?

— Никто, кроме Куваева.

— Враг, наверное, проткнул бы покрышки. Это сделать гораздо проще. Тут что-то не то...

— Вредительство! Настоящее вредительство! Тут нечего и гадать! Пока он хочет завести нас в заблуждение, мол, дефицитные детали уворованы. А без них машины ведь не пойдут.

— Какая же у нас, черт побери, охрана!

— Охрана-то была, по почти каждый в эту ночь наведывался к своей машине.

Шевченко тоже, после некоторых раздумий, пришел к выводу: это вредительство! Значит, в медсанбате затеялся враг. И он уже начал действовать. Надо во что бы то ни стало его обнаружить. Иначе — беда!

Ридом послышался скрип снега. Шли комиссар батальона капитан Криничко и уполномоченный старший лейтенант Рахимов. Рахимов был на голову выше комиссара. Они решили проверить готовность машин.

— Ну, как дела, лейтенант? — спросил капитан Криничко.

— Хуже некуда! — ответил Шевченко.

— Как?! Перед самым наступлением!

— Ночью три трамблера с машин кто-то снял. И две не заводятся.

— У тебя что, охраны не было?!

— Была.

Рахимов слушал обоих и молчал.

— Значит, перед самым боем три машины выведены из строя? Или пять? А может, больше? Ой, смотри, Шевченко, с огнем играешь! Ты понимаешь, что это значит?!

— Трамблеры у нас есть запасные. Эти автомашины в рейс выйдут. Надеюсь, и те две заведем.

— Шума об этом особенно не поднимайте. Мол, уворовали, и все. Дайте мне список, кто дежурил ночью. — Отойдя, Рахимов тихо добавил: — Ты присмотрись к Судакову и Куваеву. Да не только к ним, к каждому присматривайтесь. И никому об этом ни слова. Это счастье твое, что машины выйдут в рейс. Понял?

— Ясно! — ответил Шевченко.

У машины Фирсанова возились Фролов и Куваев. Фролов снял с трамблера текстолитовую крышку и монетой зачищал молоточки.

— Видите, товарищ лейтенант, чесноковый трамблер. Контакты окислились.

— Первый раз слышу.

— Чесноком кто-то натер молоточки — вот и окислились. Был у нас такой хлюст на автобазе, как в дальний рейс - так машина не заводится. Пока не разоблачили.

«Может, Фирсанов сделал это специально, чтобы не ехать на передовую? Испугался? — рассуждал лейтенант.- Или кто-то другой постарался? А кто снял трамблеры? Судаков? Он отбывал наказание в заключении. Куваев? У него в биографии вроде все гладко. Да, от Куваева будет зависеть многое, он же у нас механик».

До этого Шевченко верил своим бойцам. А теперь? Он ощутил горькую досаду. Ни с кем не хотелось говорить. И вдруг он поймал себя на мысли, что взвод готов выполнить любую задачу. Разве он не видел лиц своих бойцов, когда сообщал о боевой задаче? В них была решимость выполнить любое задание. Нельзя же подозревать в каждом предателя.

4

Небо сразу вдруг разорвалось, лес вздрогнул, охнул.

Из леса стремительно вырвались длинные росчерки, оставляя за собой шлейфы розового огня. Это заговорили «катюши». Их голос был сигналом для выхода санитарных машин.

Уже в машине Шевченко слышал снарядные разрывы, глухие, как могучие вздохи; стрельбу пулеметов и автоматов.

Машины одна за другой выезжали из усадьбы МТС и шли туда, где разгорался бой.

Ямуга горела. В церкви со снесенной колокольней расположился медпункт полка. Автомашины встретил военврач третьего ранга с негодованием:

— Почему так поздно прибыли? Это что, всего четыре машины?! Тут надо, по крайней мере, десяток. Видите, что творится!

— Спокойнее, — оборвал его Шевченко. — Когда приказано, тогда и прибыли. Не хватало шум поднять до начала наступления. Понимать надо! Да и ехали не по асфальту. Дорогу снег порядком присыпал...

Выносили раненых.

— Ямугу берем! — с гордостью говорил сержант. — Потом на Клин, а там Калинин... Эх, кабы пушек, да танков, да самолетов побольше!

— Отрежут мне ногу?! — испуганно спрашивал лейтенант.

— Вы еще с этой ногой до самого Берлина дойдете!

Раненых уже собралось много.

— Хотя бы печку какую приспособили! — жаловались они, — Тут задубеешь!

— Потерпите, медсанбат совсем рядом.

Наталья Трикоз командовала здесь всеми. Она была резкая, властная: раненые даже вздрагивали от ее голоса и старались исполнять все команды.

— Эй, давай потеснимся!

— А вы не командуйте!

Погрузили тяжелораненого капитана. Его положили в центре кузова на солому. Он слабо стонал.

— Курить нельзя! — голос Трикоз. — Не бачите, в кузове солома.

— Так уши же пухнут, сестричка.

— Высажу! И не спать, мороз ведь.

— Эх, как не хочется из полка...

— Вот еще бы одного, — умоляюще просил полковой врач.

— Кузов полуторки не резиновый.

— Пусть садится в кабину, а я на следующей, — вмешивается Шевченко. — Вы там не задерживайтесь! Поехали!

Из церкви шибануло запахом крови.

«Легкораненым придется добираться пешком, — решил Шевченко. — Всех на машинах не перевезти».

Лейтенант вышел из церкви. И вдруг глухой хлопок в небе и страшный треск. Павел припал к кузову автомашины Судакова.

— Товарищ лейтенант! Радиатор осколком пробило, — чуть не плакал Судаков.

— А куда же раненых из этой машины? — подскочил полковой врач.

— Эту машину, Копейкин, оттащите за церковь. Передайте Фролову, чтобы отдал вам последний радиатор.

— И долго вы будете ремонтировать? — спрашивает врач.

— Около часа. Легкораненых отправляйте пешком.

Шевченко понял, что возить раненых колонной тоже невозможно. Каждый водитель должен действовать самостоятельно и стараться как можно больше сделать рейсов.

И все-таки радостно было на душе. Угнетенное состояние духа, тревога, лежавшая камнем на сердце все эти месяцы, сменились несказанной радостью: наконец наступаем!

Когда Шевченко вернулся в расположение медсанбата, то увидел страшную картину: вся усадьба и помещения были забиты ранеными. В просторном доме приемо-сортировки принимали раненых, разгружали, оформляли документы, кормили. То и дело слышалось:

— Сестрица, чайку бы!

Анна Широкая показала себя расторопной при распределении раненых.

— В перевязочную... В терапевтический взвод.

— Сестрица, пить!

Сержант продолжал стонать.

— Че тебе?

— Пи-ить! — потребовал старшина внятно и настойчиво.

— Вот горюшко, — отозвалась Широкая. — Вода кончилась. Сейчас принесут, потерпите немного.

Шевченко достал флягу, подал старшине. Тот пил маленькими глотками: вода была студеная, родниковая. Она не успела замерзнуть. Старшина сделал три глотка и передал флягу. Она пошла по рукам....

— Он же мертвый! — вдруг закричала Широкая, и глаза ее затуманились слезами. — Санитары!

И тут же Широкая к другому:

— Успокойся, родненький. Все будет хорошо. Сейчас твою боль сразу уврачуют. Потом в госпиталь отвезут.

Появился Травинский.

Увидев Шевченко у машины, комбат закричал:

— В полк еще три машины пошлите!

Травинский убежал.

— Надо вперед головой вносить!

— Я тебя перевязывать не буду! — недоброжелательно говорит Широкая. — Ты к старшему лейтенанту Рахимову иди!

— Я Герой Советского Союза! — кричит с угла звонким голосом раненый.

К нему тут же бросилась Зина!

— Что у вас? Куда ранены?

— Он что, герой? — спрашивает пожилой боец, раненный в грудь.

— Митька-то? Да нет. Это чтобы обратили на него внимание. Вишь, как перед ним хлопочет сестрица! Ну и Митька, ну и стервец!

— И ты орденоносцем прикинься.

— Куда уж нам, мы лаптем щи хлебаем, портками карасей ловим! — Он вышиб кресалом искру, раздул трут, стал прикуривать самокрутку.

— Гы-гы, — скалил желтые зубы боец с перевязанной рукой. — Значит, щи лаптем...

В перевязочной тоже кипит работа. Воздух пропитан смешанным запахом камфары, йодоформа и спирта. Все работают с каким-то особенным энтузиазмом. Мелькают белые повязку с красными пятнами. И все раненые кажутся на одно лицо.

— Сыворотку введите! — командует только что прибывший врач Вадим Скринский.

— В первую очередь тяжелораненые!

— Сестра, помираю! — И белая косынка метнулась к нему. Плаксина приподнимает голову сержанта и подносит кружку к губам. Раненый начал жадно пить.

— Потерпи, родной, немножко.

Сержант кивнул головой и закрыл глаза. Боец лежал неподвижно. Видно, не жилец он на этом свете.

За операционными столами работают три хирурга. Вот Горяинов кивает головой: мол, операция закончена. Подходит к столу, где сестра надевала Варфоломееву перчатки. На столе лежит капитан.

— Ампутация? — спрашивает Николай Александрович.

— Да.

Тонкие длинные пальцы ощупывают раненую ногу.

— Здесь простой перелом.

Варфоломеев удивленно смотрит на Горяинова.

— Да. Попробуем обойтись без ампутации, — говорит Николай Александрович и идет к следующему столу.

— Доктор, а есть хоть какая надежда? — спрашивает Горяинова боец, который лежал на столе.

— Никакой.

— Тогда режьте, хрен с ней.

В предоперационную вошел санитар и сообщил:

— Немцев на излечение привезли!

— Их тоже лечить будут?! — посыпались голоса.

— Придется лечить, коль их офицеры бросили обмороженными.

— А вот они наших раненых даже в госпиталях расстреливают.

— Дак то фашисты.

Алена Шубина, увидев Шевченко, подбежала к нему вся в слезах.

— Что с тобой?

— Сейчас умер совсем молоденький лейтенант! Его поздно доставили к нам. Заражение крови.

— Знаешь, откуда родом?

— Из Ворошиловградской области. У него мать в оккупации. Ты похорони его. И запиши адрес. Когда освободят Ворошиловградщину, напишем матери, где похоронен...

Аленка снова заплакала.

— Ни за что умер лейтенант, — сквозь слезы говорила она. — На операционном столе скончался...

— А тебя что, в операционную перевели?

— Временно. Своих сестер там не хватает.

— Сестра Шубина, в седьмой дом к военврачу Снегиревой! — крикнул санитар и скрылся в избе.

«Вовремя Снегирева вернулась из госпиталя», — подумал Шевченко.

Аленка посмотрела на Павла.

— Он был тебе ровесник, одногодка. Если с тобой что-нибудь случится, я не переживу! — И, словно пьяная, направилась в терапию.

— Горяинова к комбату!

— Он же оперирует.

— А мое какое дело! Приказано передать.

— Ну и ну!

5

То, что Шевченко увидел в освобожденном селе, поразило его. Вокруг — скопище сгоревшей, разбитой и исправной техники, собранной со всей Европы. Особенно много автомашин, бронетранспортеров, тягачей. На многих виднеются отличительные знаки: то гроздь красного винограда, то желтый слон, то белый лебедь. Трофейные команды у нас еще не созданы. Что кому нравилось, тот то и тащил. Местное население тоже прибирало к рукам все, что годилось в хозяйстве.

За домами, на огородах, валялся, видимо, сбитый трехмоторный самолет «Юнкерс-52». Около него шныряли дети.

— А у нас только полуторки да пятитонные ЗИСы, — сказал Титов. — А тут вся Европа.

— Да, Европа...

— Я там в сарае хороший «опель» присмотрел. Возьмем его?

— Придется брать, приказ комбата без легковой не возвращаться. Надо еще штук пять аккумуляторов прихватить, а то хирурги при керосиновой лампе оперируют.

— Аккумуляторы не проблема, — продолжал Титов. — А «опель» хороший. Новенький совсем. Заводи и поезжай.

— А радиатор проверили?

— Не размороженный. Хозяин, наверное, в одних подштанниках драпанул.

— При таком морозе в подштанниках далеко не убежишь... Ладно, вы оставайтесь здесь, а я проеду дальше, может, где встречу свою технику.

«Вот использовать бы хоть половину этих машин, — думал Шевченко. — Сколько бы автомобильного парка добавилось. Но кого на них посадишь? Да и машины неизвестные. И запчастей для них нет. Легковые, конечно, заберем».

Внимание привлекли три больших крытых фургона химзащиты. Вокруг них валялось химическое имущество: противогазы, похожие на намордники, ипритные палатки, флажки, бутылочки с какой-то жидкостью. Все это, наверное, разбросали деревенские ребятишки.

Среди этого брошенного скопища техники Шевченко тая и не нашел ни одной отечественной машины. Когда он вернулся, Титов ликовал.

— Вы радуетесь так, словно мы дошли до Берлина! — сказал Шевченко.

— Будет и Берлин! А почему Совинформбюро не сообщает о нашем наступлении?

— Наверное, Москва ждет, пока прочно определится успех.

— А разве это не успех, не победа? Только тут, на нашем участке, тысячи машин фашисты оставили!

— Не горюй. Сообщали об отступлении, скажут и о наступлении.

— Мне кажется, нам очень повезло, товарищ лейтенант.

Одна крестьянка зазвала меня во двор и говорит, что у них стояло большое начальство, и горел электрический свет от маленькой машинки. А это оказался движок. Я проверил — совершенно исправный. Теперь весь батальон электричеством осветим. На лампочек сорок, наверное, рассчитан.

«Движок — хорошо, — подумал Шевченко, — Только я лишусь еще одного санитара. Теперь он при передвижной электростанции так и останется. Но что поделаешь, зато батальон будет с электричеством. Если, конечно, сумеем запустить. Хотя ничего сложного нет».

— Вы знаете, только сейчас по-настоящему открылись глаза, — шагая в сарай, где находился движок, негодуя, говорил Титов. — Вот слышал передачи по радио, читай газеты, а как-то верил и не верил в такие зверства фашистов. А они хуже зверей! Детишек в огонь бросали. Ну в чем же их вина, этих маленьких?

— Детишек?!

— Да вон у сожженного амбара, недалеко отсюда. Говорят, дети советских работников и партизан. Подошла пожилая женщина, зовёт в амбар. Там она обнаружила какие-то маленькие пистолетики и ящики с патронами. Просит забрать, пока ребятишки не растащили.

— О, у вас более важная находка для нас, — увидев походную кухню под навесом, обрадовался Шевченко, — Передайте, товарищ Титов, водителю Копейкину, пусть подъезжает сюда.

— Убийцы! — вытирая слезы, причитала женщина в соседнем дворе.

— Как они издевались над людьми! Пусть их могилы зарастут диким маком! Пусть извергов вороны расклюют! — И женщина разрыдалась.

По ту сторону улицы заголосила какая-то старуха. Стоявшие рядом женщины тоже уткнулись в платки и принялись вытирать слоны.

— Дочку у нее фашисты повесили, — открывая амбар, сказала пожилая женщина. — А мою угнали. Не знаю теперь, где она...

6

Врачи, медсестры и санитары валились с ног. Водители засыпали за рулем. Работали по восемнадцать-двадцать часов в сутки. И так каждый день.

Вот подошла автомашина с ранеными, а Наталья Трикоз уже спешит к Шевченко.

— Товарищ лейтенант! Фирсанова нужно заменять!

— А что с ним случилось?

— Едем, значит, мы с ранеными, а он вдруг как затормозит! Раненые ругаются. Я и еще несколько бойцов выскочили ив машины. «Немец под машиной!» — говорит Фирсанов. Заглянули под машину. Никакого немца там нет и следов не видно. «Спит на ходу, вот и почудилось!»— сердились раненые. А Фирсанов оправдывался, мод, видел немца.

— Понятно, — сказал Шевченко. — Переутомление. Передайте ему, пусть ложится спать. Фролов поедет.

Не все медсанбатовцы могли позволить себе поспать даже два часа. Особенно трудно приходилось хирургам. Горяинов даже использует пятиминутный промежуток между операциями.

— Отдохну, пока раненый заснет, — сказал Горяинов старшей операционной сестре Людмиле Лебедь и пошел в предоперационную. Падает на ящики и мешки с перевязочным материалом.

Людмила дает наркоз раненому.

— Нюхайте, нюхайте, — гладит она его по щекам, — Ведь приятный запах, правда? Дышите глубоко, медленно. Вот так. Сейчас вы заснете...

Людмила садится у изголовья. Как она устала! Сегодня уже двадцать первая операция! И все тяжелые. Раненый закрыл глаза, стал дышать ровнее. Шайхутдинова будит Горяинова.

— Дома часами спишь — не высыпаешься, а здесь достаточно и десяти минут, — сказал Горяинов, взглянув на часы. — Приглашайте ассистента.

Людмила смотрит на руки хирурга. Они большие, но ловкие. Ей кажется, что пальцы его постоянно двигаются.

«Из него бы вышел знаменитый пианист, — думает Людмила. — Нет, надо родиться хирургом. Только искусная кружевница сумеет так шить и завязывать узлы вслепую, как делает он. А какой глазомер, зоркость! Недаром его называют фокусником в хирургии».

Да, хирурги делали чудеса на фронте. Сколько они вернули в строй раненых бойцов!

Пришла Снегирева. Глаза ее, как всегда, сияли, несмотря на то, что смертельно хотелось спать.

— Начинается операция...

— И этот будет жить! — В состоянии возбужденного утомления Горяинов поднял руку. — Давайте следующего. А мне ванночку.

Шайхутдинова поставила тазик с водой, и Горяинов начал плескаться руками.

— Старшая сестра! Пожалуйста, принесете мне брошюру Сергея Сергеевича Юдина. Как-нибудь выберу время и сегодня прочитаю. Большой хирург! Большой! Как нужна сегодня эта брошюра!

Людмила знала, что Юдин пишет о том, как снизить послеоперационную смертность у раненых в живот. Брошюра поступила в медсанбат вчера, и Горяинов только бегло просмотрел ее.

В перерывах между операциями и сном Горяинов ее изучит, затем выберет свободное время и проведет занятие.

7

Мороз крепчал.

Полуторка Кукольника привезла двух замерзших раненых. А попробуй спроси с него. Сопровождающего санитара не было.

Шевченко побежал к Травинскому.

— Дальше так нельзя — На его лбу вздулась жилка. — Машины не дрова возят! Раненых! Им в пути следует оказывать медицинскую помощь! Когда же, наконец, их будут сопровождать? На каждой санитарной машине должен быть санитар или сестра.

Такое бесцеремонное обращение подчиненного взбесило комбата. Он стал похож на окуня, выброшенного на берег. Прежде чем осадить лейтенанта, беззвучно глотал воздух и выпученными глазами смотрел на Шевченко.

— Вы куда пришли?! — наконец произнес Травинский. — На посиделки? Или в кабинет командира?

Но его строгий официальный тон ничуть не смутил Шевченко.

— К вам пришел. Люди гибнут в пути!

— Вон отсюда! — теряя самообладание, прошипел Травинский и вяло опустился на стул. — Мальчишка! Ты допрыгаешься, что тебе не будет места не только в медсанбате, но и на передовой!

— Вы меня не пугайте, а давайте людей, которые будут в пути сопровождать раненых!

— Это что — ультиматум?! — Травинский снова вытаращил глаза.

Лейтенанта захлестнула такая ярость, что он еле сдержался, чтобы не нагрубить комбату. Терпеть такое положение — преступно. И Шевченко решил: больше по этому вопросу разговаривать с ним не станет.

— Не вернете моих людей — буду обращаться к вышестоящему командованию!

— Травинский подскочил, как ужаленный.

— Водителей, у которых в машине замерзнет хоть один раненый, буду отдавать под трибунал! — заорал Травинский. — Так и передайте всем! Вздумал жаловаться! Вчера четыреста человек поступило. Люди не спят сутками, падают от усталости! Пятьдесят человек необработанных в госпиталь отправили. А он пришел угрожать! Да я тебя в бараний рог сверну!

— Я вам докладывал: вчера привезли троих замерзших, сегодня двух. А почему? Их никто не сопровождал. А водителю надо за дорогой смотреть. Морозы до тридцати градусов. Коробки на кузовах фанерные. Я настаиваю вернуть мне девять человек. Вернее, восемь, Титова, понятно, взять нельзя. Он возле движка.

— Ни одного! — отрезал Травинский. — И оставшихся санитаров возьмем. Можете идти!

Шевченко еще несколько секунд смотрел на комбата с бледным и перекошенным от злости лицом, затем повернулся и вышел.

Травинский долго метался по комнате, толком не зная, как наказать Шевченко.

Вечером Павел встретился с Криничко. Тот, мягко улыбаясь, положил руку ему на плечо.

— Ты что же, решил жаловаться? — спросил он.

— Другого выхода не вижу.

— Твое заявление, Павел Остапович, видно, подействовало на комбата. Завтра вернутся к тебе все, кто должен сопровождать раненых в пути.

— Серьезно?!

— Пришлось и мне вмешаться.

— Значит, нашли выход?

— Человек тридцать из числа выздоравливающих будем использовать в качестве санитаров. Еще говорил с секретарем райкома комсомола, он обещал прислать временно человек десять. Только смотри, каждый замерзший на совести твоей и твоих подчиненных.

Шевченко подумал еще о том, что, по его мнению, Криничко как-то слабо влияет на комбата. И тут же вспомнил слова Уралова: «Он бы не так действовал, но то, что попал в окружение, его угнетает». А, собственно, что здесь такого? Он же не только сам вышел из окружения, но и группу в пятнадцать бойцов вывел!

Подошел сержант Фролов:

— Товарищ капитан, разрешите обратиться к лейтенанту?

— Пожалуйста.

— У машины Фирсанова сцепление полетело. Что будем делать?

— Разберите. Фередо, наверно, сносилось. Придется наклепать.

Фролов ушел.

— Одну машину, — сказал Криничко, — пошлешь завтра в поселок Рогово за людьми... Ты где устроился на ночлег? — вдруг спросил Криничко.

— Живу пока в кладовке, — ответил Шевченко. — Собственно, ночевать некогда, почти все ночи приходится дневать. Видите, сколько раненых надо перевезти.

— Так-то оно так. Но для того, чтобы прикорнуть, все-таки место надо иметь потеплее, — улыбнулся комиссар.

8

Услышав музыку в большом рубленом доме, Шевченко поспешил туда.

«В медсанбате ведь нет аккордеона, — рассуждал лейтенант. — Откуда он взялся? А может быть, водители подобрали в брошенных машинах. Правда, немцы больше пользуются губными гармошками».

В доме с добела отскобленными бревенчатыми стенами расположилось, по крайней мере, человек сорок. Здесь не было ни нар, ни топчанов. На полу расстелена солома. Видно, старшина Комаревич постарался. В самых различных позах сидели и лежали бойцы. У одного забинтована голова, у другого перевязана рука, на третьем ватник внакидку, на том шинель. Лица у всех сосредоточенные, задумчивые. У окна на табуретке сидит военврач Снегирева и играет. На вид ей было не больше двадцати, да и форма к лицу.

Павел уже знал, что ее муж — инженер — погиб год назад от несчастного случая. Потом она вернулась к отцу. Еще как-то сказала, что поженились они через два дня после знакомства. Этим как бы объясняла скоротечность их семейной жизни.

Румяное, слегка обветренное лицо с большими светло-голубыми, почти скрытыми за длинными ресницами глазами было задумчиво. Из-под шапки-ушанки рассыпались кольцами светло-каштановые волосы.

То грустная, то взволнованно-приподнятая мелодия плыла по большому дому над синевой махорочного дыма, плыла за окна. Раненые приподнимались на локтях, глядели на Снегиреву или, откинувшись к стене и закрыв глаза, молча слушали. Каждый думал о своем. Они вспоминали раздольные сибирские дали, шумные улицы Новосибирска, Тюмени, Свердловска, парков, залитые лунным светом, душные от запаха черемухи вешние вечера. Да мало ли о чем мечтал боец вдали от своего дома!

Глаза Снегиревой полузакрыты, а пальцы легко перебирали клавиши аккордеона.

— Ох и за сердце берет! — вполголоса воскликнул пожилой сержант.

Шевченко стоял, смотрел на Аллу Корнеевну так, словно впервые видел, и в его душе сделалось светло и радостно. Казалось, он утопает в музыке, погружаясь в ее глубину... И вдруг ему так захотелось в благодарность за эти светлые минуты подарить букет цветов. Но где их сейчас взять!

Павел тихо открыл дверь и незаметно исчез. В лесу стояла тишина. Сбросив полушубок и валенки, он стал взбираться на высокую стройную ель. Только бы добраться до золотистых шишек...

Шевченко вошел в тот момент, когда прозвучал последний аккорд. Оборвалась мелодия, но никто из раненых не шелохнулся. Павел быстро подошел к Снегиревой и протянул пять темно-зеленых веток с золотистыми шишками.

— Спасибо! — по-детски обрадовалась она и с благодарностью посмотрела на Павла. — Вот не ожидала! Какая красота!

Снегирева спрятала в них лицо и счастливо засмеялась.

— Как вы здорово играли! — сказал Шевченко.

— Удивлены? Как вы плохо знаете свою бывшую подчиненную! — в ее глазах загорелись задорные искорки.

— Молодец лейтенант, отблагодарил! — бросил раненый из дальнего угла. — Наведывайтесь к нам почаще, товарищ военврач!

Кто как мог, зааплодировали.

9

Когда вечером Шевченко зашел к девчатам, чтобы увидеть Аленку, он застал там Бочкову, Лебедь и Широкую. Полина Бочкова сидела заплаканная и на приветствие не ответила. Павел хотел ее утешить, но умолк под взглядом Людмилы Лебедь.

— Полинка, ну почто так, — успокаивала ее Широкая. — Может, в другой медсанбат попал, мы же принимаем раненых из других частей. Верно ведь я говорю?

— Не надо меня уговаривать! Погиб он, погиб! И еще скрывают. Зачем это? Зачем?

Людмила накапала каких-то капель и протянула ей. Но Полина взяла и швырнула стакан в дверь. Он разбился вдребезги.

— Если бы погиб, вам, наверное, официально сообщили бы, — вмешался Павел и словно подлил масла в огонь.

— Он был лучше. Лучше всех вас! Он не прятался по медсанбатам! Вы живы, а его уже нет!

— Полина! — попыталась остановить ее Лебедь.

— Что — Полина?! — И посмотрела на нее пустыми глазами. — Не правда, а? Один на передовой, а другие...

— Каждый на фронте делает свое дело, — перебила Полину Людмила.

Павел стоял ошарашенный, словно он был виновен в гибели старшего лейтенанта Бочкова.

Людмила кивнула Шевченко — мол, лучше вам уйти, мало ли что сгоряча может наговорить убитая горем женщина. Муж ведь погиб.

Вдруг Полина вскочила и, размазывая слезы, выбежала из комнаты. За ней бросилась было Широкая, но ее остановила Людмила.

— Пусть побудет одна. Такое горе не утешишь! Правильно говорит народная пословица: горе — что море: ни переплыть, ни перейти. — Повернулась к Шевченко:— Вы на Полину не обижайтесь, товарищ лейтенант! Позавчера это случилось. От нее хотели скрыть, как-то подготовить, мол, ранен, в другой медсанбат угодил, да один сержант из штаба дивизии проговорился. Раненый тут у нас, в терапии лежит.

«Да что же это такое?! — хотелось крикнуть Шевченко. — Что, я по своей воле здесь? Каждый же день на передовой бываю!»

Он почувствовал себя каким-то растоптанным, оплеванным. Им овладела гнетущая грусть. В груди что-то заледенело, застряло тупое и жесткое, мешавшее ему высказаться. Девушки тоже молчали, потом Людмила попыталась как-то разрядить обстановку:

— Напрасно она на вас так набросилась. Мы только прибыли на фронт. Сколько еще людей сложат головы. Смерть не надо искать — она сама придет. У вас тоже служба опасная, не откуда-нибудь, а с передовой раненых возите. Да и в тылу кому-то работать надо, сейчас там тоже не сладко.

«Буду проситься в пехоту! — решил Шевченко, — Вон как тут на меня смотрят! В медсанбате! Как будто я просился сюда. Надо писать рапорт. Пусть направляют на самую передовую. Какими глазами она на меня посмотрела! Страшные эти глаза. Словно я виновен в гибели ее мужа. Может, и другие думают так, мол, в тылу околачиваюсь, только молчат».

— А все-таки вы за ней присмотрите, — посоветовал лейтенант. — Мало ли что... — и вышел.

— Мне сейчас в операционную, — сказала Людмила,- Ты, Аня, тут присмотри. От горя до беды недалеко.

Полина побежала в аптеку, опустилась на большой железный ящик и там лежала молча, неподвижно.

Ужаснее всего то, что она не видела мужа даже мертвым, не знает, где похоронен. Еще позавчера он был. И нет. Погиб! В это невозможно поверить. Но его нет в штабе, и в медсанбат не попал. И этот сержант говорит: слышал, что погиб. Правда, слышал, но не видел. А может, и знает, но скрывает.

В груди словно все застыло. Еще два дня назад ее переполняло пусть и тревожное, но большое счастье: Иван жив. Теперь его нет. Как жить?! Как теперь жить? Для чего?

Миля Абрамовна, увидев Полину в таком состоянии, растерялась и, ни слова не говоря, пошла искать комиссара Криничко.

— Надо вывести ее из этого состояния, — попросила она комиссара. — Может, вы что-нибудь придумаете? Поговорите.

— Мне кажется, лучше Бочкову не трогать. Ну что я ей скажу сейчас? Может, потом... Потом обязательно побеседую. Хотя словами мужа не заменишь... Но часа через два-три я зайду.

10

Павел нашел Аленку в боковушке дома.

— Кушай, миленький, — уговаривала она красноармейца с забинтованной головой. — Ну, еще пару ложечек!

— Сестрица, дай чаю — попросил молодой боец. — Только покрепче.

Лейтенант присел на свободный табурет.

В углу боковушки было еще четыре бойца. Но разговаривали только двое. Третий читал книгу. Четвертый жадно ел хлеб. Он откусывал такими кусками, что Павел испугался: подавится.

— Я всегда верил, что погоним фашистов! — Боец вытер нос рукавом шинели и долго мигал узкими воспаленными главами. В его лице не было ни кровинки. — Даже когда отступали...

— Все было как по нотам расписано — перебил его другой боец, — Сначала перерезали дорогу, а потом уже ударили. Я вместе с командующим армии ходил перерезать дорогу. Крепко турнули! А? Фашисты всю технику бросили!

— С самим командующим армией?

— Честное слово!

Помолчали.

— Да, машин и техники не пересчитать. Со всей Европы собрал проклятый Гитлер. Каких только машин не нагнал! И большие и маленькие. Я видел одну бортовую машину, на которую можно целую роту посадить. Ну, роту не роту, а два взвода свободно поместятся.

— Хорошо, что сейчас зима. Потом бы немцы с техникой отступили. А потом...

— Начали бить фашистов зимой, будут они драпать и летом!

— Я видел оставленную пушчонку. В ствол можно свободно пролезть. А длинная — метров тридцать будет. Чем ее только таскали?

— Тракторами, конечно. Лошадьми такую дуру не потащишь. Наверное, с той пушки Москву собирались обстреливать. Но и такие пушки не помогли.

— Да, здорово мы их по морде хряснули. В Ямуге фрицы в одних подштанниках удирали. А какого-то изобретателя в постели взяли. Говорят, важную птицу. Его сам Гитлер сюда послал.

— Да, турнули мы их, до Берлина будут катиться.

— А как же ты хотел. Сибиряки, уральцы на фронт приехали! Теперь до самого Берлина гнать будем. Надо бить, пока немец не опомнился. Не давать опомниться. Ишь, захотели наших людей на колени поставить!

— Наши люди на коленях ползать никогда не будут. Да оно испокон веков так ведется: как на карачках, то и гуси заклюют.

— Не совсем удачное сравнение, — отозвался тот, что ел хлеб. — Ты гусей с фашистами не равняй. Гуси че? Тут фашисты!

— Ребята, — оторвавшись от книги, сказал четвертый боец, перебивая спор. — Послушайте, как злободневно звучит мысль. Словно писатель написал вчера. Вот послушайте: «Сила, решающая участь народов, лежит не в армиях и сражениях, а в том неуловимом, поддерживающем во всей армии одно и то же настроение, называемое «духом войска», которое лежало в душе главнокомандующего, так же, как и в душе настоящего русского человека...» Роман Льва Толстого «Война и мир».

— Правильно писал старик.

Лейтенант решил еще раз прочитать этот роман. Он пропускал огромные философские отступления Толстого, врывающиеся в повествование, а ведь в сущности это составляло еще одну книгу внутри романа, заставляло думать, размышлять.

Когда боец кончил читать, Аленка тихо сказала:

— У Полины Бочковой большое горе...

— Знаю, — ответил Павел.

— Горе-то какое... Я, наверное, не выдержала бы.

— Война, Алена, война. Я к тебе на минутку забежал. Ты когда освободишься вечером?

— Точно не знаю.

— Я зайду после обеда.

Павел идет, задумался. Навстречу — Фролов и Куваев, Непонятно отчего, но какие-то взъерошенные, даже бледные. Подбегают, в один голос говорят:

— Три ската проколоты у Судакова!

— У Судакова? Что, он сам себе проколол?

— Не знаем.

Бросились к полуторкам. Молчат. Думают, где взять скаты. Вулканизации-то настоящей нет.

«Почему три ската? — рассуждает лейтенант. — Четвертый проколоть кто-то помешал или просто считает нас за дураков? А как сейчас нужны машины! Придется клеить, другого выхода нет».

Машина Копейкина тоже стояла во дворе. Иван квасил резиновую заплатку в банке с бензином и время от времени совал руки в огонь.

— У меня один скат того... Откуда ржавый гвоздь взялся? Буду клеить.

А с запада надвигался неровный басовитый рев: это шли немецкие бомбовозы.

Вечером Павла вызвал комиссар батальона.

— Выделите на завтра Бочковой полуторку, пусть съездит в Ямугу. Там похоронен ее муж. — И Криничко рассказал о трудной беседе с Бочковой, убитой горем: — Пришел к ней, сел. А она молчит, словно немая. Думаю, как ее утешить, что-нибудь душевное сказать. А что скажешь? Горя словами не затушишь. Где найти такое слово?

«Ну, давай поговорим, — сказал я. — Садись рядом».

Попросил стаканы. Открутил флягу, налил себе, плеснул Полине.

«Поминать твоего мужа будем. В Ямуге его похоронили. Узнал, не буду врать».

И залпом выпил. Полина тоже выпила. От выпитого у нее, наверное, закружилась голова. Глаза расширились и в упор смотрят на меня.

«Ничего не сделаешь, Полюшка, война, — продолжаю. — Жертвы! Какой человек был! Настоящий командир! Но мертвого не воскресишь, нет такой силы!»

Я снова плеснул себе в кружку. Полина долго молчала. Потом вдруг вскрикнула:

«Но почему меня не позвали на похороны? Скрыть хотели? Сделать лучше? Разве можно такое скрыть?»

«За твоего мужа! Пусть земля ему будет пухом! Надо держаться, Полюшка», — выпил я и положил ей руку на плечо..

«Держаться. А для чего?!»

«Я тоже потерял семью, сына, — говорю. — Думаешь, легко было? По тревоге выбежал в часть. А семьи комсостава погрузили на автомашины — и на вокзал. Потом услышал, что состав тот немцы разбомбили».

«Может, ваши еще и живы... А мой погиб. Теперь все, конец!»

«Что?! Ты это брось, — сказал я. — Нам еще много надо пройти, много сделать. Трудный путь выпал нашему поколению. Нельзя киснуть. Мы должны быть сейчас, как никогда, монолитными. Одно у нас Отечество, и оно снова на волоске. Ясно?»

«Ясно, товарищ комиссар». — Из глаз ее снова полились слезы.

Я пообещал ей автомашину. Пусть съездит хоть на могилу. Старший лейтенант Бочков под артобстрел попал.

11

Набросив шинель на плечи, Павел вышел из кладовки. Мороз крепчал. Небо безоблачно, чисто. «Надо искать место для ночлега где-нибудь потеплее. В прошлую ночь с вечера было тепло, а к утру промерз до костей».

Вдруг он увидел Аленку. Он пообещал зайти после обеда, но дела задержали. А она не дождалась, сама вышла и ждет. Аленка за последние дни похудела, большие карие глаза были грустными.

Была ли она красива? Если бы его спросили, он бы ответил — да. Наверно, красивая та, которую любишь. Для него, он это давно понял, она была лучше всех.

— Аленка, не видел тебя с утра, а, кажется — целую вечность, — весело сказал Павел и направился к ней.

— Добрый вечер, лейтенант! — и надула губы. Она была почему-то в солдатской стеганке.

— Что-нибудь случилось?

Павел остановился в изумлении, он не знал, что говорить дальше. Молчание становилось неловким.

— Что же все-таки случилось?! Ты вроде меня не узнала...

У Аленки щеки вспыхнули румянцем, глаза заблестел. Перед ним стояла совсем чужая девушка.

— Узнаю, — ответила она и, немного помолчав, добавь ла: — Вы начинающий ловелас!

Она презрительно измерила Павла взглядом, ехидно усмехнулась и пошла по тропинке к дому, где была аптека. Ошеломленный, он остановился и в первый момент не мог сообразить, что же произошло. Ведь недавно виделись — все было в норме. Обида разлилась и росла. Ведь в свои девятнадцать лет он, кроме Аленки, не дружил ни с одной девушкой. А она — «ловелас»! И вдруг осенила мысль: уж не за букет ли, подаренный Снегиревой, рассердилась?!

Павел быстрыми шагами догнал Аленку.

— Алена, в чем дело? Ты толком можешь объяснить?

— Да что тут объяснять! С вас все девочки смеются! Вы, как мальчишка, по елкам лазите, шишки ломаете. А еще командир!

Как зла была она!

— Алена, хочешь, я сейчас тебе еще лучших наломаю?

— Не надо утруждать себя, лейтенант! Дарите эти букеты лучше Снегиревой! Решили ее букетами покорить? Ну что ж, покоряйте! Она две шпалы в петлицах уже носит. Только непонятно, за какие заслуги! Тоже мне королева!

— Алена, опомнись, что ты говоришь! Она ведь ранена была! А раненым срок выслуги для воинского звания сокращается.

— Как сокращается? Так она к концу войны полковником или генералом станет.

— Под Москвой мы еще, Алена. А букет из еловых шишек я подарил Снегиревой, был такой грех!

— Видела. Она его в ординаторской поставила.

—- Видела бы ты, как ее слушали раненые! Ты даже не представляешь, сколько радости доставила им ее музыка!

— И вам — особенно!

— Об этом я не думал.

— Все вы продумали, лейтенант! Как раз предлог нашелся — букет вручить. Ну, ладно, я пойду. А то еще девочки спохватятся — где я? Не ходите за мной! Слышите? Ухаживайте за своей Снегиревой!

— Подожди! — Он сильно схватил ее и, не находя слов, начал кружить на одном месте. — Ну, прости...

— Пустите! Пустите! — Лицо ее горело тяжелым румянцем. — Кричать буду!

— Аленка! — Его руки крепко сжимали ее.

— Отпусти! — зло шептала она.

— Я же тебя...

— Не верю! Не верю!

Она вырвалась и побежала к аптеке, скрылась за дверью. Павел вернулся, пошел, к дому, где операционная, присел на крыльцо. Ну и Аленка! Девка, оказывается, с характером. Ну за что? Глупо так ревновать! Хотя говорят: тот, кто любит, всегда ревнует.

Мороз усиливался. Большая Медведица светилась почти над головой. По привычке стал рассматривать мерцающий Алькор рядом с крупной звездой Ковша. Вдруг услышал гул самолетов. Это плыли фашистские бомбовозы.

Кто-то тронул его за плечо:

— Товарищ лейтенант, — обратилась Полина Бочкова, — я погорячилась... Простите меня. Я была в таком состоянии...

— Я все понимаю и сочувствую тебе...

— Берегите себя... Вы ждете Аленку? Она, наверное, в терапии. Как я завидую вам!

Полина поднялась на крыльцо.

12

Травинский выскочил из избы и побежал в расположение эвакотранспортного взвода. Звонили из штаба дивизии, жалуются полки: не хватает санитарных машин. Во взводе никого кроме возившегося около полуторки красноармейца Куваева.

— Где командир взвода? — раздраженно спросил комбат

— Поехал за ранеными на передовую, — ответил Куваев.

— На передовую! На передовую! — передразнил комбат, словно командир взвода ушел спать или отбыл куда, то по своим нуждам.

Показалась автомашина, тащившая на буксире другую машину. Еще издали было заметно: на буксируемой машине помят буфер и радиатор. Полуторки остановились у приемно-сортировочного взвода.

— Чья машина! — закричал, подбегая, Травинский.

— Моя, — вылезая из полуторки, ответил Роман Судаков.

— Что с ней?

— Заснул и налетел на тягач, — потупился боец.

— Налетел?! — Травинский побледнел. — Поганец, немцам служишь?!

Роман Судаков с недоумением глядел на комбата. Что за чудовищное обвинение?

— Каким немцам?! Бог с вами! Уснул за рулем, и все тут...

— Знаем, как ты уснул!

Травинский протянул руку к кобуре. Судаков отшатнулся.

— Товарищ комбат! — закричала Широкая. — Судаков восемнадцать часов за рулем! Заснешь тут!

— Не разговаривать! — прикрикнул Травинский.

Анка широко открыла глаза. Она не могла унять нервную лихорадку. Но ее слова подействовали на комбата.

Он опустил руку. За его спиной зашушукались, закашляли прибывшие в медсанбат раненые.

— Где водительские права?

Неестественно бледный Судаков стоял не двигаясь, по команде «смирно». Он ничего не слышал, видно, уже прощался с жизнью.

— Где права?

Только сейчас Судаков понял, что от него требовали. Оп второпях расстегнул шинель и подал Травинскому удостоверение. Тот, не глядя, рвет его и бросает ему под ноги:

— Пойдешь на передовую! Там кровью искупишь свою вину!

Неловко повернулся и побежал к Рахимову.

— Ого, строгий у вас начальник! — услышал он вслед.

— У нас бы проучили такого...

А Судаков опустился на колени и стал есть снег. «Что же это такое? За что?!» Сердце колотилось где-то у самого горла.

Подошел Куваев, прошептал:

— Ничего, брат! Бывает. Даст бог, выдюжим…

В избу, где находился уполномоченный «Смерша», Травинский не вошел, а ворвался и с порога закричал:

— Судаков полуторку вывел из строя! Мол, заснул. К стенке гада! За что он сидел?

— За превышение мер защиты.

— За что?! — переспросил возбужденный вомбат. — Такой хлюпик?! Что он мог сделать? Он самый настоящий предатель! Ты разберись, врет он. Это его проделки с транспортом! Его! А Шевченко ушами хлопает. Бдительность потерял!

«А все же хорошо, что Широкая вовремя закричала, — думал, уходя от Рахимова, комбат. — Я бы, наверное, застрелил Судакова. А потом бы еще и отвечал. Видишь, Рахимов говорит: «Оружие применяется в исключительных случаях. А он две смены за рулем». С должности бы сняли и в полковые врачи назначили, в лучшем случае. А то и под трибунал. Рахимов не стал бы защищать. Да и Криничко все грехи бы вспомнил...»

13

Павел чувствовал себя одиноким. Ах, Аленка, разве я смогу выбросить тебя из своего сердца?

На фронте сегодня поутихло: сопротивление немцев было сломлено, и дивизия развивала наступление. И раненых стало меньше.

Во двор медсанбата въехала «эмка». Остановилась у крыльца. Шевченко вскочил, решив доложить начальнику штаба дивизии, но тот махнул рукой — мол, нечего докладывать.

— Где операционная?

— Дом из красного кирпича, товарищ полковник! Третий по правую сторону. Я провожу.

У операционной полковника задержала Рая Шайхутдинова:

— Товарищ полковник, идет операция.

— Кто оперирует и кого?

— Военврач третьего ранга Горяинов оперирует старшего сержанта.

— Разведчика Симко?

— Да, да, кажется, Симко.

— Кажется! Кажется! — полковник сказал так, словно на операционном столе, по крайней мере, находился командир полка или командир дивизии.

Шайхутдинова стояла перед полковником по команде «смирно». Вдруг полковник сказал почти шепотом:

— Простите, сестра. Я подожду здесь.

Шайхутдинова скрылась и тут же появилась с табуреткой.

— Садитесь, товарищ полковник!

Но полковник не сел, а, заложив руки за спину, молча мерил шагами гибкий пол прихожей.

Из дверей, снимая на ходу марлевую повязку, вышел Горяинов.

— Ну?! — крикнул полковник»

— Надеюсь, что старший сержант Семков выживет. Сможет ли воевать, а жить будет. Для человека это не мало. Бывает и хуже.

«Это он в адрес молоденького лейтенанта сказал, — подумал Шевченко, — у которого ни рук, ни ног. Живой обрубок».

— Не Семков, а Симко! — строго поправил полковник. — Мы его к Герою представили!

Он круто повернулся, вышел и сел в машину. Травинский в это время бежал через двор, чтобы представиться начальнику штаба дивизии. Но «эмка», рявкнув мотором, уже выскочила на дорогу. Проспал комбат полковника.

Ну, теперь будет разгон Горяинову, что не вызвал комбата. Влетит Рае Шайхутдиновой и Людмиле Лебедь. Травинский злопамятный. А девушкам было не до этого, прошлую ночь и день не спали. Да и Горяинов после восьми ампутаций тоже, наверное, хотел прикорнуть, а тут привезли старшего сержанта. Ранение тяжелое, и он решил лично оперировать.

Пожалуй, самым выносливым в медсанбате оказался хирург Горяинов, сутками не отходил от операционного стола. В конце дня он почти не говорил, протягивал руку, и Людмила уже знала, что подать.

— Людмила, приготовь капельное переливание крови, — сказал Горяинов и прилег на топчане.

Некоторое время он еще слышал, как позвякивали инструменты в послушных сестринских руках, а затем — намертво взял его в свои объятья сон.

Старшая операционная сестра едва растолкала его.

— Вас вызывает Травинский, — напомнила Лебедь.

— А, да, я сейчас. Вызовите Скринского, пусть оперирует. Ассистентом Снегирева. Вы спать! Спать!

Горяинов ушел, а Рая Шайхутдинова побежала за молодым хирургом. Людмила прилегла тут же, но сон не шел, как обычно. О чем она думала? Думала о Горяинове, о том, что хирургом надо родиться. Тут учебы мало. Надо иметь талант. Вот Игорь Альбертович Варфоломеев операции делает, ночами не спит. Но не то. Нет риска. От тяжелых и сложных операций уклоняется. А из молодого хирурга Вадима Тимофеевича Скринского толк будет. Горяинов его хвалит. Говорит, у него твердая рука, это он в том смысле, что он решителен. Скоро Горяинову будет полегче... Какой он в жизни? Николай Александрович, наверное, однолюб. Любит свою жену. Письма часто пишет. Каждую среду. Сейчас Людмила даже адрес на треугольниках подписывает. Усталый, а дотянется к бумаге— и есть несколько строк.

Людмила о его жене знала почти все. Видела ее фотографию. Знала, что она из Кургана и работает на заводе. У них маленький сынок.

Николай Александрович самостоятельный, серьезный. Вон Снегирева его обхаживала. А он нуль внимания. Еще там, в военных лагерях, когда ездили на ночные учения, она, было, к нему привязалась. Да и в Андреевке. Некоторые даже думают, что у них был роман, а Людмила знает: у них ничего не было. Сейчас говорят, Алла Корнеевна к Шевченко неравнодушна. Почему-то не выходил из головы подслушанный разговор Ивана Копейкина с водителями: «Люда хороших ребят за километр не подпускает. Самая строгая и сухая девка». Ничего он не смыслит, этот балаболка! «Не подпускает!» Да, она не такая, как некоторые девчата: раз-два и влюбились по уши. И собой уже не располагают. А где же скромность, сдержанность! Да, она сторонится временных мимолетных связей — романов. Что в них хорошего? Одна пошлость. Нет, она при любых условиях сохранит простоту и честь. С первого взгляда человек может только понравиться. А потом надо получше узнать его. Сможет ли он радость принести. Радость не на короткое время, не на медовый месяц, а на всю жизнь. Человеку нужно счастье... Строгая? Разве это плохо, что у нее такой характер? Она и не собирается его менять. Сухая? Что Копейкин смыслит в этом?!

С этими мыслями Людмила заснула.

14

В маленькой комнатушке, похожей на каморку, с одним окном лежали двое раненых. Им устроили такие полати, вроде сплошных нар. Слева у окна — разведчик, старший сержант Симко. Он был неразговорчив, отвечал односложно: «да», «нет»— и то смотрел в окно, то закрывал глаза. Похоже, пытался заснуть.

Рядом — боец лет тридцати пяти. Его звали Максимом. Имя это выколото на правой руке. У глухой стенки место было свободное.

Узнав, что сам начальник штаба дивизии приезжал к разведчику, Криничко решил зайти в их комнату. На пороге его встретила Ася Плаксина и поспешила подставить единственный табурет.

— Садитесь, товарищ капитан.

— Спасибо, — ответил Криничко, но не сел.

Ася улыбнулась. На первый взгляд Плаксина не производит впечатления красивой девушки: полненькая, курносая блондинка. Но что-то в ней есть привлекательное. И все ее любят, она приятный собеседник. И санитары, и водители, и военврачи зовут ее просто Асей.

Стоило появиться капитану, как Максим завозился, загорелись глава. Только Симко лежал безразличный. Да, это был тот Симко, с которым Криничко выходил из окружения. Никаких сомнений. Только сейчас казался маленьким, худеньким, печальным. И рыжеватой щетиной оброс и смотрит хмуро.

— Ну, здравствуй, Гриша, — сказал Криничко и подошел ближе.

— Тарас Тарасович?! — заулыбался, засуетился Симко. Он даже попытался подняться на локте, но не смог.

— Лежи, лежи, тебе нельзя подниматься. Видишь, Гриша, гора с горой не сходится, а человек с человеком...

— Это верно. А как вы?

— Да вот довоевался, в медсанбат служить послали. Ну, а как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, Тарас Тарасович, — тихо говорит Симко. — Мне уже легче.

— Простите, товарищ капитан, — обратился раненый с татуировкой, — Можно вопрос?

— Пожалуйста.

— Скажите, а мои девять граммов тут извлекать будут или в госпитале?

— Не девять, а одиннадцать, — поправляет Симко. — У немцев пуля одиннадцатиграммовая.

— В сердце, товарищ капитан, застряла.

— В сердце?! А что хирурги говорят?

— Требуют, чтобы на спине лежал. И только.

— Сколько дней лежите?

— Третий. А оно знаете, как с пулей лежать. Одна неизвестность. — Максим вздохнул. Видимо, на лице комиссара отразилось то, что ему хотелось увидеть.

— Я разберусь и немедля.

— У него пуля в мышце сердца, товарищ капитан, — сказала Ася. — Ждем армейского хирурга. Я же говорила вам, товарищ Васильев... Разрешите мне, товарищ капитан, отлучиться в другую палату.

— Пожалуйста, пожалуйста... Мы тут с другом немного погутарим.

Как только медсестра вышла, старший сержант Симко обратился к Криничко:

— У меня просьба к вам. Напишите, пожалуйста, письмо моим родителям. Они, как я и ожидал, эвакуировались на станцию Болотное. Это недалеко от Новосибирска. Там мой дядя на железной дороге работает.

Криничко сел на табуретку, достал из планшетки командирскую тетрадь, вырвал лист бумаги.

— Вы простите, Тарас Тарасович, может, я задерживаю вас. Так хочется послать письмо, а написать не могу. Хотел медсестру попросить, а теперь решил обратиться к вам.

— Да ты что, Гриша?! Боевая дружба — навеки! Кончится война, мы как родные братья будем встречаться.

Это верно. Боевая дружба крепкая... Пишите: «Дорогие папа и мама! Я опять ранен и нахожусь на излечении. Видно, судьба моя такая. Последний раз хоть мог ходить, а сейчас лежу. Ранение, правда, не тяжелое».

— Ничего себе не тяжелое, — отозвался Максим. — Говорят, ранение в грудь — плохое ранение.

— А мы не будем писать, что в грудь. Пишите, Тарас Тарасович, дальше так: «В разведке получил ранение. Но ребята не оставили меня, вытащили. Проклятый фриц больно часто стал угощать меня железом, то пулей, то осколками, но и ему от меня досталось, не один попрощался с белым светом от моей руки. Шестнадцать «языков» доставил. Сейчас у нас большая радость: немца гоним от Москвы! Наша часть в боях отличилась. Ее в сводке Совинформбюро дважды называли. После лечения снова в свою часть попрошусь. Опять буду бить их, пока ни одного фрица но останется на нашей земле! Такие, как я, живучие. Целую. Ваш сын Григорий».

— Давай напишем, что к Герою представлен? — предложил Криничко.

— Нет, нет. Всякое может случиться... Подождем.

Комиссар сложил письмо треугольником, написал адрес.

— Только в госпиталь меня не отправляйте. Хочу, Тарас Тарасович, вернуться в свою часть.

— Понимаю. Посоветуюсь с врачами.

А сам подумал: «Ну какие у нас условия для лечения тяжелораненых. Надо сюда положить третьего раненого из ходячих».

— Ну, я пойду, — засовывая в планшетку письмо, сказал комиссар. — Вечером опять загляну.

На следующий день старшего сержанта Симко отправили в госпиталь.

— Ну, что ты? — увидев хмурое лицо Симко, спросил Тарас Тарасович.

— Все-таки в госпиталь... Это прощай своя часть... —

А сам смотрит, смотрит, словно навсегда прощается.

— Да ты не унывай. Там враз поправишься, а у нас и условия не те... А со мной связь держи. Нашу полевую почту не забудь. Как почувствуешь себя хорошо, сообщишь. Я напишу письмо начальнику госпиталя. Да у тебя и повыше меня ходатаи есть.

Симко слабо улыбнулся. Его, последнего из раненых, закутали в одеяло, осторожно положили на носилки и понесли к автомашине.

Падал редкий крупный снег. К вечеру стало еще холоднее, провожающие сбились в кучу, поджидали начальника штаба дивизии. И все разом заговорили, когда показалась «эмка». Из машины вышел младший лейтенант — адъютант начальника штаба и уже в кузов подал Симко какой-то сверток. Не иначе как дополнительный паек полковника.

15

Шевченко был в автопарке, когда на усадьбе МТС показалась полуторка Копейкина. На буксире тащилась побитая автомашина Фирсанова.

Копейкин остановил машину, и из кабины, кроме него, вылез и Фирсанов.

— Бомбил, гад! — выругался Фирсанов.

— Сопровождающая жива?

— Обошлось, в кузове. Да вот и она.

Вместе с Трикоз соскочила молоденькая девушка с сержантскими треугольничками в петлицах.

— Марина Додонова! — представилась девушка, — Служить в медсанбат прибыла.

— Очень приятно, — сказал Шевченко, — Штаб медсанбата в четвертом домике.

Она приложила руку к шапке-ушанке, повернулась и степенно пошла.

— Дисциплинированный сержант! — промолвил лейтенант.

— Серьезная девушка, — вмешалась Наталья Трикоз, — Только с кем-то не поладила на передовой, вот к нам и направили.

— Бывает! — сказал Шевченко и обратился к водителю: — Ну что ж, товарищ Фирсанов, восстанавливать будем?

Водитель молчал. Вам, мол, виднее, что с ней делать.

«Погода установилась, кончились золотые деньки, — подумал Шевченко, — Фашистская авиация активизировалась».

— А может, полуторку на запасные части? — спросил Копейкин. — Больно уж побита.

— Тащите на стоянку, посоветуемся с Куваевым.

Не везет Фирсанову. Опять под бомбежку попал. Марину Додонову назначили в операционную к молодому хирургу Скринскому. Работала она сноровисто. И с первых дней как-то прижилась, ее полюбили. Она делилась с девчатами одеколоном, зубным порошком, мылом. И всем девчатам говорила:

— А я из Москвы, на Шаболовке живу. Не забудьте: Сиротский переулок, дом двадцать три. Рядом с вышкой радиостанции имени Коминтерна. Попадете в Москву, обязательно заходите...

Только вот на санитаров из числа выздоравливающих бойцов она покрикивала — мол, задерживаются в тылу. Им давно уже пора на передовую.

16

Павел зажег огарок свечи и вставил в фонарь с красным стеклом. Фонарик осветил розовым светом кладовку с разной всячиной: аккумуляторы, брезенты, запасные части и детали.

Он начал проявлять фотопластинки, отснятые еще в Андреевке. Может, сегодня он бы не взялся за них, но ему понадобились кассеты для новых снимков. Хотелось сфотографировать брошенные немцами трофеи. Да и девчата часто спрашивали: «Когда же будут фотокарточки? — И тут же добавляли: — На пустую щелкнул, наверное».

Чтобы никто не вошел и не засветил пластинки, он закрылся на крючок.

В свете красного фонаря в черной ванночке еле угадывалось какое-то изображение. Павел не выдержал и взял пластинку в руку. Долго не мог разобрать, что отснято, проявитель еще действовал слабо. Потом рассмотрел: похороны ординарца комбата Ворошило. «Надо в первую очередь сделать фотографии и послать родителям, — решил он, — потому что через день-два придется передислоцироваться на новое место».

В дверь кто-то несмело постучал.

Павел спрятал ванночку и открыл дверь. Запыхавшаяся, румяная от быстрого бега по морозу, стояла Аленка.

— Ты?! — удивился Павел.

— Я... Не ожидал?

Аленка прошла мимо него и присела на жесткую кровать.

— Не помешала? Ты занимайся своим делом, а я немного посижу...

Павел молчал.

— Ну что, наши фотографии получились? — спросила Аленка.

Голос ее вывел Павла из оцепенения.

— Нет еще, — ответил он и сел на кровать рядом с Аленкой. — Я только начал проявлять.

— А я свои краски отдала на хранение старшине Комаревичу, — вздохнула девушка. — Теперь не знаю, когда возьмусь за кисть.

— Да и у меня времени — кот наплакал. А вот решил проявить.

— Павлуша, ты на меня не сердишься? Извини, тогда сгоряча наговорила... А я иду от Травинского, — без всякого перехода сказала девушка.

— Зачем вызывал?

— Попросил убрать его комнату. Я навела порядок, пол помыла. Потом он вернулся со свертком, сказал, что в военторге кое-что купил. Стол помогла накрыть. Думала, гости какие-нибудь из дивизии нагрянут. Долго рассказывал о неудавшейся семейной жизни. А сам зенки свои с меня не сводит. Потом... Я сказала, если коснется — исцарапаю всего. А он шепчет: «С Шевченкой можешь! А я что, урод какой, что ли?»

— Что же было дальше?! — с негодованием спросил Павел.

— Я сказала, мало ли что у нас с Шевченко. Это наше дело. Его я люблю...

— Так и сказала?!

«Этого негодяя пора поставить на место!» — где-то подсознательно билось у Павла.

— Так и сказала. Поднялась и пошла. А дверь-то оказалась запертой. Но Травинский поспешил открыть. На прощанье бросил: «Ты неправильно меня поняла».

— Подонок! Я с ним сейчас поговорю! — и бросился к двери.

— Павлуша, остановись, не надо! — Она схватила его за руку. — Выходит, я не должна была тебе об этом рассказывать? Ведь я ничего не хочу от тебя утаивать...

Павел, стиснув зубы, молчал.

— Павлуша, обещай мне, что не наделаешь глупостей. Ведь ничего не было. Хочешь, я тебе это докажу?

Сейчас, как никогда, Павел почувствовал, как дорога и близка ему Аленка.

17

Зина Журавлева вышла от комбата часов в девять утра. Вокруг слышались оживленные голоса, почему-то громче обычного бормотал движок Титова. Прогуливались раненые. Зина видела, как из домика операционной вышла Рая Шайхутдинова, отвернулась. «Подумаешь! Не я ей буду подчинена, а она мне». С этой минусы она старшая сестра медсанбата! А что старшую сестру сняли, ей никакого дела нет... Провинился человек, и сняли. И тут Зина почувствовала, как сердце обволокло теплом и радостью. Сегодня же напишет об этом домой, обрадует отца и мать. Конечно, она не сразу согласилась на эту должность. Отказывалась. Но Анатолий Львович уговорил. Да так и лучше встречаться с ним. Мол, по долгу службы. Зина подумала о том, что девушки, наверное, уже догадываются об их отношениях. Здесь ничего не скроешь. Осуждают? Ну и пусть! А она, может, еще по-настоящему полюбит Анатолия Львовича. Разве плохо иметь такую опору! А война кончится, много ли мужиков останется? Молодые девчата подрастут, куда уж им, перезрелым. Конечно, лучше бы зарегистрироваться, тогда не надо было бы таиться. Ничего, вот Анатолий Львович получит развод, и тогда все будет в порядке. Он не раз говорил, что жить больше со своей женой не намерен. Ничего, еще не одна ей позавидует! А Травинский любит. Ведь не раз во время построений или совещаний она ловила на себе взгляд его задумчивых глаз. Зине были приятны эти взгляды. По каким-то едва уловимым признакам догадывалась, что Травинский все время ощущает ее присутствие, помнит о ней, даже если на нее и не смотрит. Правда, природа, обидела ее. Мать и отец среднего роста, а она вымахала». Иван Копейкин «коломенской верстой» прозвал. Надо бы его приструнить. Ничего, как-нибудь пожалуюсь Анатолию Львовичу, он его так пропесочит, что и другим неповадно будет. Ее рост отпугивал и раньше сверстников. Они ухаживали только за всякими недоростками, малявками. А на нее заглядывались только мужчины старше, многие уже женатые. И Зина мягко, тактично их отваживала... Разве могла она отвергнуть Травинского! Он такой ласковый, заботливый. А что намного старше, так ей года его за плечами не носить. Вообще, в батальоне почему-то недолюбливают Анатолия Львовича. Может, за то, что со всеми подчеркнуто принципиален и резок. Вон Судакова чуть не застрелил! Будет сладкий — проглотят. Вот бы еще не пил. Ничего, война закончится, бросит...

С чего же начинать работу? На первых порах, наверное, будет трудно. Правда, комбат говорит: «Давай действуй! Помогу». Как отнесутся к ее назначению Лебедь, Широкая или та же Рая Шайхутдинова? Мол, была такая, как все, и вдруг стала над ними. Пожалуй, начнет с аптеки. Посмотрим, как Миля Абрамовна к этому назначению отнесется. Может, на нее в первую очередь и следуем опереться.

И Зина Журавлева направилась в избу, где разместилась аптека.

18

На второй день Аленка снова прибежала к Павлу.

— Здравствуй! — А сама смотрит на железную ржавую кровать и печку-бочку, где не горят, а шипят ольховые дрова.

— Тут же собачий холод! Вчера вроде теплее было.

— То ж вчера...

Аленка зарделась. Потом как-то виновато посмотрела на Павла и тихо сказала:

— Я к тебе на минутку... Комбат извинился... Но странно, меня работники штаба дивизии вызывали сейчас.

Павел встревоженно посмотрел на нее.

— Тебя одну?

— Думаю, что не только меня. Расспрашивали о Горяинове, Варфоломееве. Почему, мол, смертность большая. А откуда мне знать, тем более что я то в перевязочной, то в терапевтическом взводе. Да, еще моей биографией интересовались. Неужели меня в чем-то подозревают?

— Да не переживай, — успокаивал ее Павел. — Какие к тебе могут быть подозрения? Родители твои были простые крестьяне. Воспитывалась у бабушки и тети на Урале.

— Я тоже так думаю. Только ведь вторая тетка у меня в оккупации подо Ржевом.

— А при чем тут тетка? Ты кому-нибудь говорила о ней?

— Да многим говорила.

— Еще чем интересовались?

— Да больше вроде ничем. Хотя... Да, еще спрашивали, хожу ли я на лыжах. А какая же уралка на лыжах не ходит?

— Скорее всего, тебя хотят в лыжный батальон санинструктором назначить. А рекомендовал, наверно, Травинский. Чтобы от тебя избавиться и мне насолить.

— Он же просил прощения...

— Просил прощения! Ты Анатолия Львовича не знаешь?!

— А как же мы, Павлуша? Я тебя очень, очень люблю...

Он обнял ее и стал целовать.

— Пусти! Сюда могут войти. И так все в батальоне о нас говорят.

— А ты что, разговоров боишься?

— Но люди нашу любовь по-другому истолковывают. Они думают, что... Даже подруги не верят, что у нас все по-хорошему, искренне.

Она вспомнила, как на днях Лика Широкая изумилась, не поверила ей:

«Что же, вы до сих пор только целуетесь, и все?» — «Да», — ответила Аленка. «Значит, все ошибаются?» — «Да». — «И я тоже ошиблась. Мне кажется, ты какая-то заторможенная, и, наверное, он тоже. Я так со своим женихом долго не смогла бы».

Об этом разговоре Аленка, конечно, умолчала. «Он бережет меня, потому что любит», — подумала.

— А ты слышал, что случилось с Варфоломеевым? — Аленка перевела разговор на другую тему.

— Что?

— Вчера после длительной и напряженной работы наступило затишье. Варфоломеев решил воспользоваться этим и отдохнуть. Он лег спать в доме приемно-сортировочного взвода: мол, привезут раненых, проснется от шума. Но так заснул, что санитары, не разобравшись, положили его на носилки и принесли в операционную. Шайхутдинова как вскрикнет: «Уй-юй, да это же наш хирург!» Он от этого возгласа и проснулся.

— А дальше?

— Умылся и, как ничего не бывало, пошел оперировать. Самое тяжелое время для хирурга утро... Слушай, Павлуша, приходи к нам ночевать в аптеку. У нас тепло.

— А удобно?

— Не вдвоем же мы там будем. С Милей Абрамовной я договорюсь. Она очень хороший человек.

19

Днем Шевченко выбрал время и забежал в терапию, чтобы увидеть Аленку. Но там сказали, что она в соседнем доме. Когда зашел, Широкая и Шубина сидели возле раненого командира. Что-то знакомое показалось в нем Павлу.

— Не узнаешь, лейтенант? — спросил раненый, заложив руки за голову. — Выходит, мы земляки. Я тоже с Украины. Кравченко моя фамилия.

Оказалось, это тот командир, который со своим саперным взводом помог вытащить машины с танковой кухней.

Осколки мины из спины ему удалили, и он подлежит эвакуации в госпиталь.

— Григорий хочет остаться здесь, — сказала Широкая.

— Поговори с комбатом, лейтенант, — обратился Кравченко, — Немного подлечусь — и в свою часть. А попаду в госпиталь — считай, пропало, не видать своего взвода

— К комбату я не ходок, а с комиссаром поговорю...

— Девчата, после обеда еду в военторг, — напомнил Павел. — Что привезти?

— Носовых платков и конфет, — обрадовалась Широкая. — Я сладкоежка...

— Иголок и ниток. Катушек три, — добавила Аленка.

И Павел вышел.

— Если Шевченко не поможет Григорию, — заговорила Анка, — придется просить Зину. Комбат ей не откажет. — И еще тише зашептала Аленке: — Гриша мне очень нравится. Вот бывает же, с первого взгляда влюбилась! Там еще, на марше...

— Ну, а он как?

— Вчера мы долго разговаривали. У него родные на оккупированной территории. Перед самой войной строительный техникум закончил. Это ему в армии звание присвоили. Сначала младшего лейтенанта, а теперь уже лейтенант. Ты знаешь, Алена, он просит мою фотокарточку. А ее ведь так просто не дарят. У меня есть, но плохие. Может, не давать?

— Почему же, какая есть, такую и подари.

— А я ведь, Аленка, еще никого не любила. Правда, до войны за мной один паренек ухаживал, но уж очень робкий. Мы с ним как подружки были.

20

Миля Абрамовна встретила Павла приветливо.

Аптека помещалась в просторной бревенчатой избе, которая была заставлена множеством ящиков с медицинским имуществом. У окна стоял большой, громоздкий, окованный железом сундук.

— Вот здесь и располагайтесь, — улыбнулась она.

Нет ничего блаженнее сна в теплом помещении. Заснул сразу как убитый.

Утром, когда Павел проснулся, Мили Абрамовны и Аленки уже не было. Его гимнастерка лежала выстирана, высушена, со свежим подворотничком. Умывшись студеной водой, он побежал к навесам, где были Фролов, Куваев и Судаков. Фролов доложил, что все машины, за исключением одной, в рейсе. Но с тремя долго возились. Никак не могли завести. Пока Куваев не предложил слить бензин и заправить другим. Куваев уверяет, что в бензин кто-то бросил сахар.

— А может, по другим причинам не заводились? — спросил лейтенант.

— Нет, отпадает, заправили свежим горючим, и машины завелись. Уверен, Куваев не ошибается. Может, три машины на профилактический ремонт поставим? Раненых уменьшилось, приходится машинам на полковых пунктах простаивать.

— Раненых то сократилось, но плечо перевозок раз в шесть увеличилось. Ну, ладно, сегодня решим.

«Кто же все-таки пакостит?!» — задумался Павел.

— Говорят, что вы от нас уходите... — вдруг несмело молвил Фролов.

— Понятия не имею, — ответил Шевченко и подумал! «А может, уже пронюхали о моем рапорте?»

— Значит, болтают...

— Вот что, сержант, после завтрака я поеду на передовую и тогда скажу, сколько машин поставить на профилактику, — сказал лейтенант и пошел в аптеку. А в голове билось: «Вредительство или случайность? Ну, конечно же, вредительство! Но кто?! Кто?»

Аленка была в аптеке одна. Кипел чай.

— Придет Миля Абрамовна, и мы позавтракаем. Знаешь, что с Варфоломеевым снова стряслось? За это ему, наверное, крепко влетит.

«Что это она опять о Варфоломееве!»

— Нет, ты послушай! Когда наши машины вернулись ночью порожняком, Горяинов пошел спать. Варфоломеев еще умывался. А тут санитары приносят и укладывают еще одного раненого сержанта. «Вот, товарищ капитал, это последний. В сортировочном отделении никого больше нет». Ничего не поделаешь, пришлось ему оперировать. Не вызывать же Горяинова. Да и после вчерашнего случая, когда он крепко заснул в приемно-сортировочном взводе, было как-то неудобно. Вызвали ассистента. А раненый едва живой. Пульс не прослушивается. Мышцы вокруг раны уже похрустывают под пальцами. В общем, гиблое дело. Надо было, конечно, вызвать Горяинова. Варфоломеев и ассистент поняли, что разрезами тут не обойтись. Придется срочно ампутировать ногу. И высоко. Выдержит ли? В госпиталь посылать тоже поздно. Почему его с таким опозданием в медсанбат доставили — никто не знает. «Поздно! Поздно! — шептал Варфоломеев, — Явно мертвец!» Кончилось тем, что наложили салфетку с марганцевым раствором — и сержанта в подвальное помещение, в мертвецкую. Варфоломеев ушел. А тут санитары возвращаются с «мертвецом», «Он ругается», — говорят. «Кто? — спрашивает Рая. — Как ругается?» — «Да этот сержант, что ногу отрезали. Говорит, что холодно. Ругается нехорошими словами». — «Ай, шайтан! Ай, шайтан! Кладите сюда!» Ну, раненого на операционный стол, да скорее Горяинова и Варфоломеева вызывать. Варфоломеев и уснуть не успел...

Открылась дверь, н на пороге появилась Миля Абрамовна.

«Ну, вот и поговорили, — подумал Павел. — Все о Варфоломееве да о Варфоломееве. Как будто не о чем нам поговорить» .

— Доброе утро, молодежь! А я от комбата. Влетело мне, что посторонние в аптеке ночуют. Ну да ладно. Завтра что-нибудь придумаем. А сегодня ночевать обязательно приходите. Да, собственно, какой вы посторонний. Ай, люди, люди, уже успели доложить! Завтракайте, а мне надо позарез Комаревича увидеть. Литр водки попросить. Опять Травинский потребовал спирту принести. Не знаю, что и делать.

— Не давать!

— Ну как же — комбат приказывает.

И ушла.

— А ты знаешь, за что откомандировали к нам Марину Додонову? — таинственно произнесла Аленка, наливая чай в кружки. — Проучила одного нахала, наподобие нашего Травинского.

— Молодец! Значит, она не только красивая, но и отчаянная девушка! — воскликнул Павел.

— Молодец-то молодец, — повернула к нему голову Аленка и пытливо посмотрела в глаза. — Но могло быть и хуже...

— А вот и я, молодежь, — открывая дверь, произнесла задушевным голосом Миля Абрамовна.

21

Утром поступило распоряжение направить оперативную группу в село Борщево. Там будет расквартировываться медсанбат.

Кому-кому, а командиру эвакотранспортного взвода было над чем задуматься. Прежде всего, перевезти тяжелораненых в госпиталь. Ни на минуту не прекращать вывоз раненых из санитарных частей полков. Доставить все имущество, в том числе и. людей, находившихся на излечении. А машин не хватает. На гужтранспорт не приходится рассчитывать. Хорошо, что Комаревич избавился от громоздкой танковой кухни.

К полудню приехал начсандив, который привез добрую весть: на усадьбе МТС будет развернут полевой госпиталь.

С завтрашнего дня раненых будет лечить госпитальный медперсонал. Одна задача — транспортировать раненых в госпиталь — отпала.

Село Борщево не очень пострадало. Бой, видимо, прошел стороной.

Артиллеристы, которые занимали школу, безропотно передали ее медсанбату.

В селе тишина, только иногда неподалеку шлепались шальные снаряды.

Оперативная группа состояла из одиннадцати человек. Старшей — военврач второго ранга Снегирева. Хотя заправлял всем старшина Комаревич.

Снегирева остановилась на ночь у технички школы. Комаревич тоже облюбовал пустую избу тут же, невдалеке. Здесь же решили с Титовым установить движок. Остальные девчата разместились в одном из классов. Ночью Аленка в дремотном полусне услышала какие-то странные, непонятные звуки. Они исходили из подполья, словно кашляли старые люди. Алена вздрогнула, вскочила с постели, схватила винтовку. Прислушалась. Тихо. Только девчата посапывают, да Широкая во сне командует. Алена выглянула в коридор. Тихо. Прошла к наружной двери. Заперто. Остановилась у окна. Во дворе тоже никого. От луны и снега светло. Она постояла так несколько минут и вернулась. Легла, винтовку положила рядом. Закрыла глаза, но сон не шел.

И вдруг, когда уже стала засыпать, — снова странные звуки, приглушенная чужая речь. Она приложила ухо к половице и похолодела от страха. В подполье немцы! — убедилась Аленка и легонько толкнула Анку. Но та только перевернулась на другой бок. Пришлось толкнуть посильнее. Подействовало.

— Че, раненых привезли?! Я сейчас...

— Да тише ты.

Проснулись и другие девчата.

— Аня, в подполье кто-то разговаривает. Прислушайся.

— Кому же там быть? Это крысы. Спите.

— Нишкни, Анка! — толкнула ее Шайхутдинова, — Мне тоже показалось, немецкий говор.

— Че там прислушиваться, я побегу к Снегиревой и Комаревичу. — Анна подхватилась, куда и сон подевался.

Снегирева хоть и спала крепко, но, когда вбежала Широкая, тут же вскочила.

— Немцы! — как можно тише сказала Широкая.

От этого слова у Снегиревой пошел озноб по всему телу: «Прорвались, видно, ночью».

— Поднимай всех! — приказала Снегирева. — Будем огородами к лесу пробиваться. — И подумала: «Черт побери, какая светлая ночь!»

— Немцы в школе, в подполье!

— В школе?! — приходя в себя, удивилась Снегирева. — Много их?

— А разве я считала, — ответила Широкая. — Шушукаются они там.

— Подними Титова, пусть бежит к артиллеристам... Хотя нет, пусть Рая к ним сбегает. Она быстрая.

Верилось и не верилось: около недели, как освобождено село, а в подполье отсиживаются немцы. Что, они ждут прихода своих? Пробиваться, наверное, побоялись — в школе стояли артиллеристы. А теперь, узнав, что в школе женщины, конечно же, попытаются ночью уйти.

«Смотри, — подумала Аленка, — Снегирева не растерялась, командует, как настоящий командор! Как жаль, что Павел уехал, с ним было бы совсем не страшно».

Комаревич прибежал тут же, словно и не отдыхал. Он даже не застегнул шинель, только набросил на плечи.

— Ну, что будем делать? — спросила Снегирева, когда все собрались. Не вернулась только Шайхутдинова.

— Сейчас, значит, мы их выкуривать будем, — ответил Комаревич.

— А если их много? — спросила Снегирева,

— Много? Откуда? Три-пять паршивых тыловых немца, — убеждал их Комаревич.

— Тут такое подполье, что рота может разместиться, — возразила Снегирева.

— Рота тут бы не сидела сложа руки, товарищ военврач второго ранга!

— А может быть, все-таки дождемся артиллеристов?

Прибежала Рая, запыхавшаяся, встревоженная. И с порога шепотом;

— Смеются, огланы. Мол, приснилось девочкам. Какие немцы! Они четыре дня в школе жили и никакого шайтана не заметили.

— Но придут они или нет? — спросила Снегирева,

— Отколь мне знать?

— Ну что ж, попробуем, значит, сами выкурить, — хорохорился Комаревич. — Титов, открывай ляду!

— Хенде хох! — закричал Комаревич,

Тишина.

— Да там никого нет! — раскатисто засмеялся Комаревич. — Приснилось, значит, вам, чижики. Аленка, где твои фрицы?!

«Неужели показалось? — растерялась Аленка. — Ну теперь посмеются надо мной в батальоне. Впрочем, это в хорошо, что нет немцев».

Комаревич уже стал опускать ляду, как раздался выстрел.

— Смотри, гады! — удивился Комаревич и отошел подальше от черного проема подполья. — Дай, Титов, «лимонку». Мы им по-хорошему, а они стрелять! А вонищу развели, вон как оттуда прет!

И тут же показалась голова немца.

— Ба, ба, ба, настоящие немцы! — воскликнула Шайхутдинова.

— Бросай оружие! — закричал Комаревич.

Немец, видимо, догадался, чего от него требовали, вбросил автомат в подполье.

— Туда, в угол, — подталкивал карабином немца старшина. — Титов, проверь, не осталось ли у него оружия Может, финка или пистолет.

Вылезли еще двое.

— Анка, помоги Титову, — командовал Комаревич. — Забирай документы. А может, того, пуговицы отчекрыжишь как у того химика... Только смотри, нужное не чикни, как оно по медицине-то, значит, называется...

— Вы такое сморозите! — возмутилась девушка.

«Это девчата ему рассказали, и надо было мне проговориться!»

— Комаревич, — вмешалась Снегирева, — не распускайте язык. Что-то за вами этого раньше не наблюдалось

— Так, Алла Корнеевна, то было, значит, раньше. Теперь мы наступаем. Смотрите, сами, значит, сдаются.

«Эти немцы совсем не похожи на тех пленных, которых мы видели в тылу, — рассуждал Титов. — Те были самонадеянные. А это совсем другие, наверное, тыловики»

А немцы один за другим вылезали.

— Одиннадцать, — считала Аленка.

— Какие-то мирные немцы, как телята, — не выдержал Титов.

— Это они сейчас, значит, мирные, когда им всыпали, — возразил Комаревич.

Пришел лейтенант-артиллерист с двумя бойцами.

— Смотри, немцы! — удивился лейтенант. — Вот это маскарад!

— Какой маскарад? — не понял Комаревич.

— Да это наш лейтенант всегда так говорит, — сказал артиллерист.

— Одиннадцать, — пересчитал лейтенант.

— Кто стрелял? — спросила по-немецки Снегирева.

— Обер-ефрейтор, — вскинул голову пожилой тощий немец и указал на подполье. — Мы ему... капут... Он фашист.

— Убили сами, — сказала Снегирева.

— Капут! Капут! — загалдели немцы.

— Тащите его сюда! — приказал лейтенант. — Вдвоем лезьте. Что уставились? Шнель! Шнель!

Немцы поспешили в подполье. Прошло всего несколько секунд, как они вытянули мертвое тело обер-ефрейтора.

— Значит, капут? — сказал лейтенант, кивнув на убитого.

Одиннадцать немцев, но считая убитого обер-ефрейтора.

— Этого закопайте, — распорядился лейтенант, — а этих вшивых мы уведем к себе. Хорош улов! Спасибо, девчата! От лица службы объявляю благодарность!

— Смотри, командующий нашелся, — вдогонку бросила Широкая. — Благодарит. А брать фашистов не спешил. С пленными-то оно легче справляться!

— Широкая! — оборвала Снегирева.

— А че, я молчу, как карась. Ой, девочки, а я, по правде говоря, испугалась, когда услышала выстрел. Сердце в пятки ушло.

— Даже не верится, что немцы, — сказала Снегирева.

— Скоро они все, значит, такие будут, — уверенно сказал Комаревич. — Гоним!

— Титов, — обратился Комаревич, — ищи, значит, лопату. Зароешь фашиста.

Алла Корнеевна вынула из портсигара «Беломор», с наслаждением закурила.

22

Борщево — обычное село, каких немало в Калининской области. А знаменито своими борщами.

Шевченко с Фроловым обосновались на постой у пожилой женщины, в небольшой избушке. Иного выбора у них, кстати, и не было. Подобротнее отведены для раненых. Из хозяйства у тетки сохранились три белые курочки. Во дворе бегала на цепи черная собачонка, которая ни на кого не лаяла. Да еще ласковая серая кошка. В первый же день тетка Меланья угостила их борщом. Павел, отхлебнув несколько ложек, стал хвалить, а хозяйка добрыми глазами смотрела на него. И не просто расхваливал, как водится, борщ действительно был вкусный.

— Такой борщ, — сказал Павел, — варила моя мать.

— Когда-то, рассказывают, здесь поселились украинцы. Они и научили наших женщин варить борщи, — улыбнулась хозяйка. — Я каждый день буду вас борщом кормить.

В избу попросилась кошка, прошла к печке, села и начала «умываться».

— Кого-то бог в гости несет, — сказала хозяйка, — Может, мои пораненные после госпиталю навестят?

— Аленку намывает, — шепнул, улыбаясь, Фролов.

Шевченко и Фролов быстро привязались к этой доброй женщине. Казалось, что и хозяйка была довольна ими, часто называла их сынками. Ее двое сыновей и муж были на фронте. От них вот-вот должны поступить весточки. Напишут, если живы, потому что в сводке Совинформбюро в числе освобожденных упоминали и Борщево. Фотографии мужа и сыновей висели в большой дубовой лакированной рамке на стене. И когда садились за стол, им казалось, что вся семья Меланьи в сборе.

Хозяйка ничего не жалела для них, то капусту раздобудет, то попросила открыть бурт картошки.

Фролов тоже старался угодить ей: то воды принесет, те наколет дров.

За свою приняла она и Аленку.

— Вот и невесточка наша пришла, — говорила тётка Меланья.

Аленка забегала только вечером. Обычно вместе с Павлом они исчезали из избы.

Сегодня Аленка прибежала утром.

— Павлуша, — сказала она, не раздеваясь, — сегодня ночью к нам привезли тяжелораненого командира-артиллериста, лейтенанта.

— Ну и что?

— Позавчера еще был в Борщеве, пленных в школе забрал, а сегодня уже ранен.

— На войне же мы, Алена,

— Я о нем тогда подумала, что тыловик…

— Бывает.

— Да, чуть не забыла. Ольгу помнишь?

— Какую?

— Дочь той хозяйки, где ты квартировал?

— А что? — нахмурился Павел.

— Мужа ее ранило, к нам привезли.

— А откуда ты его знаешь?

«Ох, эти женщины! — подумал Шевченко. — Она даже мужа Ольги знает. Может быть, с Ольгой разговаривала? Что это, женская любознательность, ревность?»

А мы с Анкой Широкой на свадьбу ходили. Он приметный такой из себя. Старший лейтенант. Да и она статная, крепкая. На ней нарядное белое платье, шелковые ленты. Как на настоящей свадьбе!

— Где он сейчас? — перебил Аленкин рассказ Павел.

— В помещении послеоперационников.

«Надо написать Ольге письмо, — подумал он. — Ведь совсем рядом Андреевка, каких-нибудь восемьдесят километров».

— Ну, я побежала, вечером зайду, — улыбнулась Аленка.

«Хорошо, что сказала о муже Ольги».

Только Алена ушла, связной на порог:

— Вас комбат вызывает.

Шевченко поспешил к Травинскому.

— Какое настроение у Анатолия Львовича? — весело спросил Павел у выходившей из комнаты комбата Зины Журавлевой.

— В настроении, — улыбнулась старшая сестра.

Увидев Шевченко, Травинский, точно задиристый петух, забегал по комнате, боком-боком наскакивая на него.

«Вот это в настроении».

— Что же это получается?! И половины раненых не можем вывезти из санитарных частей полков? Сколько об этом можно говорить?! Сейчас звонили из третьего полка, сегодня там была только одна машина.

— У нас четыре полуторки на профилактическом ремонте, — начал было Шевченко. — Я же согласовал с вами. Остальные все в рейсах.

— Какой там ремонт?! Немедленно пошлите в этот полк еще три-четыре машины!

— Есть! — ответил лейтенант. — Можно идти?

— Идите!

«Ну неужели нельзя было по-человечески отдать приказание! — сердился Шевченко. — Обязательно крик. Была отдушина, поставили на ремонт машины, теперь назрела необходимость увеличить. Так зачем орать?»

Когда Шевченко пришел на колхозный двор, там стояло пять полуторок. Возле трех никого не было. Фролов, Судаков и Куваев копались у машины Фирсанова. Тут же стояла полуторка Ивана Копейкина.

— Что с ней?

— Да вот смотрите, — в руках сержант Фролов держал маленький болт. — Кто-то сунул в блок цилиндров во время ремонта. Пропал теперь двигатель. Всю поршневую надо менять!

Может, вы, товарищ Куваев, по неосторожности уронили? — спросил лейтенант.

— Нет, нет! Да я и не держал вчера такого болтика!

— А кто подходил?

— Мы разбирали двигатель вдвоем с Судаковым, по зевак много собралось.

— А вы припомните.

— Ну, кто? Фирсанов, Агеев, Кукольник... Да многие были. Санитары и те подходили.

— У вас, товарищ Куваев, не ремонт, а настоящее сборище.

— Да кто ж мог подумать? Вроде все свои люди.

— Свои? Вот тебе и свои! А из третьего полка жалуются, что раненых не возим.

— Правильно жалуются, — ответил Фролов. — Кукольника машину танк зацепил. Кузов надо ремонтировать. Не разберешь, кто виноват. Вдвоем не могли разминуться.

— А где раненые с его машины?

— Сопровождающая определила их в какой-то дом. Я послал за ними автомашину Агеева. На буксире притащат и автомашину Кукольника.

«Хорошо иметь такого помощника», — подумал Павел.

— А водитель Копейкин где?

— Спит.

— Придется разбудить.

— Пробовали, не получается, беспробудным сном спит. Фирсанов пошел заваривать чай. Шайхутдинова посоветовала: говорит, стакан крепкого чая как рукой снимет сон. Чифирь по-ихнему.

— Давно спит?

— Да нет, минут сорок.

Шевченко пошел в избу, где жил Копейкин. Придется ему ехать в третий полк. Машину поведет он, а Копейкин пусть подремлет в кабине.

Копейкин открыл один глаз, другой.

— Сейчас поеду, товарищ лейтенант, только конденсатор у меня вышел из строя... Эх, какой я сон не досмотрел! С дочкой учительницы на базаре встретился...

— Сон! Сон! А как же вы доехали без конденсатора?

— Как? В стогу соломы мышь поймал и доехал.

Шевченко пожал плечами.

— Конденсатор мы с другой автомашины снимем. В кабине сон досмотрите, я буду за рулем.

23

Дивизия с упорными боями продолжала гнать фашистов, освобождая города и села. Об их соединении уже дважды говорилось в сводках Совинформбюро. На своем пути гитлеровцы жгли все, что попадалось под руку. Земля превращалась в пустыню. По шестнадцать-двадцать часов водители санитарных полуторок не выпускали из рук баранки. И когда голова водителя падала на руль, в машину садились лейтенант или сержант Фролов. Вчера Шевченко был вынужден ехать с Иваном Копейкиным, сегодня он в машине Петра Фирсанова.

Передав руль Фирсанову, лейтенант, сидя в кабине, задремал. Проснулся от крика водителя:

— «Фокке-вульф»! «Фокке-вульф»! Смотрите, на крыло заваливает! — И, насколько мог, свернул с дороги.

Послышались гул самолета и резкие очереди из пулемета. Вдоль улицы на небольшой высоте пронесся немецкий самолет. А минуты через три в районе расположения медсанбата послышались глухие взрывы.

— Вот, гад, медсанбат бомбит! — выругался водитель. — А, наверное, знает, что здесь раненые!

— Для фашистов не существует никаких законов войны!

Самолет развернулся.

На окраине села, там, где одни пепелища, слышалась стрельба малокалиберных зенитных установок. И вдруг увидели: большой дымящийся самолет шел прямо на них, лишь в последний момент взял чуть влево над редким леском. В эту рощицу, растянувшуюся вдоль огородов, и врезался самолет. Затрещали деревья, потом раздался взрыв.

— Смотрите, смотрите, летчик спускается на парашюте! — закричал Фирсанов.

Увлекшись падающим самолетом, Шевченко и не заметил парашютиста.

Только один?

— Один, — пошарив в небе глазами, как бы с сожалением произнес боец.

Парашют медленно спускался.

Выхватив пистолет и утопая в снегу, лейтенант бросился к рощице. За ним, прихватив карабин, бежал Фирсанов.

— Врешь, гад, не уйдешь!

Несколько легкораненых тоже соскочили с кузова санитарной полуторки. Шевченко и Фирсанов добрались до рощицы и увидели повисший на деревьях парашют и запутанного в стропах немецкого летчика. Он их тоже заметил и начал стрелять из пистолета. Пришлось спрятаться за стволами деревьев.

— Попробуем взять живым, — сказал Шевченко. — А ну, пальни по веткам, Фирсанов. Только так, чтобы фрица не зацепил.

Выстрелами, видно, перебило ветки, на которых висел парашют, и летчик упал. Лес после боев и вырубок изрядно поредел, и парашютист не мог уйти незамеченным и скрыться. Да куда уйдешь, снег по колено. Это, наверное, понял и сам немец. Шевченко и водитель приближались. Летчик барахтался в стропах парашюта, стараясь освободиться от них. Потом медленно поднял руки вверх. Шевченко быстро приблизился и обезоружил его.

— Иди! — сказал лейтенант, указывая на свои следы! Он снял шапку-ушанку, вытер носовым платком влажный лоб. — Ну, давай-давай!

— Товарищ лейтенант, я парашют в один миг соберу. Пригодится.

— Ну, беги, только быстро.

Разговор у полуторки как-то неожиданно оборвался, как только подвели немецкого летчика. Раненые стали залезать в кузов.

— Трикоз, садитесь в кабину, я в кузове поеду. Потеснитесь немножко, недалеко уже, каких-нибудь полтора километра осталось.

— Вы что же, не доверяете нам этого фашиста? — спросил боец с перевязанной головой. — Боитесь, что самосуд устроим?

— Шнель, шнель! — показал Шевченко в угол кузова. Немец, скрючившись, сел на указанное место. Он затравленно смотрел на раненых.

Машина тронулась.

— Да что ему теперь, работать будет как пленный. Это они над нашими издеваются.

— Нет, этого судить надо! Его преступление налицо, медсанбат бомбил...

Остановились у полуразрушенного дома. На буксире вытаскивали полуторку.

— Что? — спросил Шевченко.

— Обколками пробит радиатор, — ответил Куваев, — Меняли сцепление, а тут бомбежка.

«Опять радиатор!»

— Никто не пострадал?

— Наши все живы, а вот девушку пулеметной очередью прошил. В операционной она.

— Вы тут за немцем присмотрите, — распорядился Шевченко и направился в дом, где разместилась операционная.

В предоперационной на носилках в гражданской одежде лежала девушка. «Из местных кто-то пострадал».

Шевченко подошел ближе. Очень уж знакомое лицо. Темное кровавое пятно расплывалось с левой стороны груди. Светлые волосы рассыпались. Рядом понуро стояли Комаревич, Лебедь, санитары.

«Да это же Ольга из Андреевки!»

Лейтенант как подкошенный упал на колени. Лицо Ольги было спокойно. Только румянец угасал. Полная белая рука свисала к полу. Павел припал губами к этой руке. Кто-то из девушек заплакал.

Вдруг Ольга медленно открыла глаза, остановила на Павле взгляд, как бы что-то вспоминая.

Павел молчал... Ну зачем он ей писал? Кто ж мог подумать?!

— Оля... — прошептал Шевченко.

У Павла стиснуло грудь, он не находил слов, горячий комок подкатил к горлу, и он обратился к Горяинову:

— Николай Александрович! Что же вы стоите? Спасите ее!

Горяинов развел руками, мол, медицина бессильна, повернулся и, опустив голову, пошел к двери. Шевченко бросился за ним. В голове билось: «Зачем, зачем я ее вызвал? Ему казалось, что только он виноват в ее смерти. Только он и никто больше! Он погубил Ольгу.

Вдруг в окружении раненых и водителей Павел увидел немецкого лейтенанта. Он стоял, побледневший, и смотрел куда-то в сторону. Лейтенант, не помня себя, бросился к нему, схватил за горло. И тут же услышал:

— Лейтенант, это же пленный!

Шевченко оглянулся. Возле него стоял Борис Николаевич Уралов.

— Пленный! Пленный! Это фашист! Его пристрелить мало! — бросил с негодованием Павел и пошел прочь. Если бы не Уралов, кто знает, чем бы все это кончилось.

Тут он услышал голос Комаревича. Тот обращался к Уралову:

— Может, вместе, в одной могиле их похороним? «Значит, умер и ее муж — артиллерийский командир».

Это заставило Павла остановиться.

«Нет, нет! — подумал Шевченко. — Надо немедленно сообщить матери. Она похоронит дочь в Андреевке».

— Выходит, у нашего лейтенанта мало выдержки, — услышал Шевченко осуждающий голос Ивана Копейкина. — А тогда на меня накричал...

«Ишь ты, осуждает! Эх, Копейкин, Копейкин! Знал бы ты, что творится у меня на душе. А впрочем, он прав: но выдержали нервы... Все-таки нельзя так распускать себя. Я воин, командир. Надо сжать кулаки, стиснуть зубы», — уже осуждал свой поступок Павел.

24

Полуторка остановилась у дома, где размещался приемно-сортировочный взвод, и Шевченко, не заходя к себе, побежал в терапию:

— А Алена где? — спросил он, остановившись на пороге.

— Уехала в штаб дивизии, — заранее делая сочувственное лицо, сказала Снегирева. — Совсем уехала ваша Аленка.

— Шутите, Алла Корнеевна!

Снегирева на секунду скосила на него глаза, потом уверенно произнесла:

— На полном серьезе.

— А она письма или записки не оставила?

Алла Корнеевна пожала плечами.

«Травинский все-таки добился своего, — думал Шевченко. — Надо Уралова найти. Он должен быть в курсе».

Едва Шевченко зашел к Уралову, как сюда следом вбежал Горяинов, он только что вернулся из операционной.

— Сколько людей теряем! — возмущался он. — Нам же до Берлина надо идти. Ну, самолетов, танков, душек наделаем. А людей! Людей где возьмем?! Надо же что-то предпринимать!

Его мрачные мысли были прерваны коротким замечанием Уралова:

— Об этом тоже думают. Не хуже нас с тобой.

— Думают, думают... —поморщился Горяинов. — Я сегодня восемнадцать прооперировал, половина из них в бой уже не пойдет.

— Но война же сейчас! Наступаем ведь!

— Война! Чтобы убить человека, сколько разной техники создали! А чтобы спасти человека, что нового поступило? Ничего...

— Тяжело сейчас, сам знаешь... Со временем и медики получат все необходимое...

— Куда откомандировали Шубину? — спросил Шевченко Уралова, как только Горяинов угомонился.

— В штаб дивизии, — ответил Уралов. — А оттуда куда — не ведаю. Только ее командировка не похожа на другие. Может, для выполнения специального задания. А может, в тыл забросят...

— Она что, радистка?

— Медсестры там тоже нужны.

— Но почему Шубину?!

— Значит, больше подошла. Комбат с Рахимовым подбирали. Может, Рахимов лучше знает, куда Шубину направят для прохождения службы.

— А где находится разведотдел армии?

— Под Старицыном, кажется. Я могу уточнить...

«Значит, в разведку, — горячился Шевченко, шагая во взвод, — Но почему ее? Может, тут Травинский и ни при чем. Просто она подошла лучше по другим соображениям. Знает хорошо немецкий язык, отлично ходит на лыжах».

Вечерело. Во дворе Павел увидел три автомашины, возле которых хлопотали водители, готовя их в рейс. У двух уже стелился сизый дымок отработанных газов. Значит, все в порядке. Шевченко сейчас пойдет и напишет Аленке длинное письмо. Адрес узнает.

25

— Возьмите еще хоть одного раненого, — упрашивает врач Наталью Трикоз.

— Ну куда ж его? Завсегда с перегрузкой ездим...

Шевченко кивнул Трикоз, мол, возьмем.

А на плащ-палатке уже несли лейтенанта с перевязанной головой. Он лежал на спине и глухо стонал.

— Ну ладно, давайте, — сказала Наталья. — Трошки потеснитесь, товарищи!

Фирсанов недовольно пробурчал себе под нос, сел в кабину. Шинель на нем вымазанная, висит, как на вешалке, никакого вида.

Раненые потеснились, и лейтенанта положили на солому в середине. В изголовье на корточках приспособилась Наталья. Машина тронулась и стала набирать скорость. После каждой встряски лейтенант охал. Стоны его доносились даже в кабину.

— Потерпи, родной, — ласково приговаривала Наталья. — Еще трошки. Шесть километров — пустяки!

— Побыстрей бы!

Раненый снова застонал.

— Потерпи, милый, скоро медсанбат...

— И поплакать некому, — вдруг сказал раненый. — Моя там...

Наталья поняла, что его родные остались в оккупации. Может, и жена есть. Но тут же отбросила эту мысль. Лейтенант молоденький, только из училища.

— Не печальтесь, — наклонилась к нему девушка. — Все будет хорошо.

А Фирсанов нажимал на газ. Машина шла быстро. Мотор работал исправно, пощелкивали только клапаны. Конечно, не мешало бы подрегулировать сцепление, чуть переставить зажигание, но когда? В гражданке он не выезжал в рейс без твердой уверенности, что машина его не подведет. Лучше поработать несколько лишних минут в гараже, чем стоять в дороге. Но то была гражданка, а это война. Сегодня он собирался с часок повозиться с машиной, но налетел сержант Фролов:

— Собираешься, как на свадьбу! — крикнул он.

Сержант Фролов любил подтрунивать над Петром, но сам его уважал. Машина у Фирсанова хоть и скрипит, и стучит, но безотказно работает.

«Подарю трофейный ножик Куваеву, поможет, — думал Петр. — Один работаю на ней, не с напарником, не на кого сваливать».

Где-то раздались взрывы. Шевченко выглянул из кабины: так и есть — «фокке-вульф». Что же делать? Приказать прибавить скорость? Остановиться? Но в кузове раненые. Эх, было бы лето, свернул бы в лесок. Сейчас с дороги не свернешь, снег по пояс. А, что будет, то будет, поедем быстрее.

— Нажимай на газ! — приказал лейтенант.

И Фирсанов послушно прибавил газ. Из-за шума мотора он услышал трескотню пулемета, и что-то горячее прошило ему грудь. Он сбросил газ и потерял сознание. Полуторка тут же ткнулась радиатором в снег.

— Давай! Давай! — кричали из кузова. — Ну, что же ты!

— Наталка, скорее сюда! — позвал Шевченко.

Трикоз выпрыгнула из кузова и поспешила к кабине. Фирсанов беспомощно лежал на руле. Она прислонила его к стенке кабины, одним мигом расстегнула шинель, Шевченко маленьким перочинным ножом располосовал гимнастерку. Открылась страшная рана.

— Петечка, родимый! Что же он, гад, с тобой сделал?! — запричитала Наталья.

«Не иначе, как разрывная пуля!»

— Кровь! Кровь остановить! — почему-то закричал Шевченко, будто сестра не знала, что это сейчас самое главное.

— Я же бинтую, бинтую, — отозвалась Трикоз.

Наконец Фирсанов вздохнул, открыл глаза. Хотел, видимо, подняться, но не смог, только застонал. Наталья заплакала, потом начала целовать его закрытые глаза. Губы Фирсанова снова зашевелились.

— Наташа, — чуть слышно простонал он.

— Я тут, с тобой, родимый! — горячо прошептала девушка.

— Где шашка? — вдруг опомнился Шевченко. — Где дымовая шашка?!

— Наверно, под сиденьем.

А самолет, видно, «свободный охотник», снова разворачивался.

Лейтенант поджег дымовую шашку и бросил рядом с машиной.

— Все немедленно в кузов! — Сам прыгнул на сиденье, захлопнул дверку кабины.

Петр медленно повернул голову в его сторону. В глазах, под приподнявшимися веками, мелькнула искра сознания.

— Наташа, бери Петра на колени, сейчас быстро поедем! — сказал лейтенант, как только самолет скрылся.

Шевченко сел за руль. В кузове звякнуло ведро. Санитарную полуторку трясло, покачивало из стороны в сторону, подкидывало на ухабах. Поскрипывая на крутых поворотах своим фанерным верхом, она неслась и неслась вперед...

Хоронили Фирсанова на второй день вечером на окраине села. Падал редкий снег. Все уже ушли, а Наталья еще долго стояла у черного холмика.

— Пойдем! — взял ее за руку Копейкин. — Мертвых не воскресишь... А нам пора ехать за ранеными.

26

Дивизия наступала, отбрасывая фашистские войска на новые рубежи. И снова предстоит передислокация. Начсандив собрал весь командный состав. Говорил он тихо, но четко. Из его слов все поняли, что, возможно, впоследствии придется разворачиваться не в населенном пункте, а прямо в лесу. Враг жег села. Тут же начсандив передал наряды на большие палатки, спальные мешки, печки.

Отпустив всех, начсандив приказал Шевченко остаться.

— Доложите о состоянии автотранспорта, — обратился к нему военврач первого ранга Антонович.

Шевченко стал докладывать.

— А где же ваши водители из разбитых машин? — прервав его доклад, спросил начсандив.

— Один на трофейной легковой. Куваев и Агеев на ремонте. Помкомвзвода я тоже освободил от машины. Позавчера похоронили водителя Фирсанова.

— А через медсанбат не проходят раненые шоферы?

— За все время только три из автороты. Но они уже вернулись в свои подразделения.

— Значит, музыканты есть, артисты, учителя, а шоферов нет. Есть приказ всех автомобилистов и танкистов, находящихся на других должностях, из стрелковых частей отозвать.

«Очевидно, заработали эвакуированные заводы, — подумал Павел. — Пойдет, пойдет на фронт техника. Много нашего брата потребуется. А из автомобилиста сделать танкиста полегче, чем из пехотинца или учащегося ремесленного училища. Наверное, и капитана Криничко заберут. Танкист. Хотя, куда его заберут — ограниченно годен. Не забрали бы сержанта Фролова. Он же проходил службу в армии механиком-водителем легкого танка. Правда, сейчас таких танков мало».

— Сколько у вас трофейных мотоциклов?

— Два. Один у старшины Комаревича, другой у нас во взводе.

— А зачем вам мотоцикл?

Шевченко пожал плечами.

— Летом он очень пригодится для проверки машин в рейсе и оказания технической помощи водителям. Вроде технической летучки думаю использовать. Комаревич теперь редко берет полуторку, а раньше у него постоянно находилась автомашина.

— Говорите, для лета припасли мотоцикл, — перебил снова лейтенанта начсандив. — Лето еще далеко. До лета еще дожить надо, товарищ лейтенант. Передайте его офицеру связи дивизии.

— Есть передать! — ответил Шевченко.

Начсандив достал конверт, извлек оттуда рапорт. Лицо его стало серьезным. Он еще раз перечитал его.

— Прошу, лейтенант, забрать рапорт, и будем считать, что вы его не писали, — по-отечески сказал военврач первого ранга.

— Но я прошусь на передовую!

— А куда еще можно ближе послать к передовой автомобилиста? Вы и находитесь на самой передовой.

— Я прошусь в пехоту. Наше училище сначала было пехотным, потом его сделали автомобильным.

— Вот-вот, вас сделали автомобилистом. Вы специалист. Сюда каждого не поставишь. Так, чего доброго, хирурги попросятся в пехоту, там им будет полегче. О подвиге мечтаешь? Здесь вы ежедневно совершаете подвиги. Ты знаешь, сколько бойцов возвращают в строй медики? Наверно, не знаешь? Больше семидесяти двух процентов. Разве это не подвиг?

Начсандив протянул Павлу рапорт без резолюции.

— А может быть, у вас что-нибудь с комбатом не ладится? Скажите.

Шевченко молчал.

— Вижу по глазам, что-то есть... Если веское — говорите. А мелочи с комиссаром решайте. Он дельный человек, разберется. И комбату подскажет.

— Разрешите идти? — приложил лейтенант руку к головному убору.

— Идите, — совсем тихо сказал военврач первого ранга.

27

Возле полкового командного пункта Шевченко, наконец, увидел Аленку. Она стояла в группе бойцов и что-то говорила. Через плечо висела сумка с красным крестом. Вдруг она обернулась и увидела Павла. Что-то быстро сказала бойцам, и все повернулись в его сторону. Обрадованная, подбежала, обвила шею руками и стала целовать.

— Алена, бойцы же смотрят! — улыбнулся Павел.

— Пусть смотрят, я им сразу сказала, что у меня есть жених. Павлуша, ты письмо мое получил? Как я рада, что ты приехал! Я ждала...

Перед ним стояла худенькая, с большими карими главами его Аленка. Слегка приплюснутый нос, яркие губы придавали ей задорный вид. Такая же, как всегда, и вместе с тем какая-то другая, еще ласковее. Павел понял, как он счастлив, как безмерно богат: судьба подарила ему эти желанные минуты встречи. И, всегда смелый, находчивый, не нашел ничего лучшего, как задать глупый вопрос, на который заранее знал ответ:

— Что тут делаешь?

— В разведку готовимся. Ребята тут хорошие, смелые. Трудно им. У них даже миноискателя нет. Просто шест. В лесу вырубили и через минные поля ходят.

— Но почему в медсанбате никто не знает, что ты в разведке? Мне по секрету Рахимов сказал, где ты.

— Не знаю. Может, я тут прохожу испытательный срок. Как там наши — Горяинов, Лебедь, Широкая, Комаревич?

— Горяинов позавчера даже на передовую выбрался.

— У него нашлось время?

— Раненых немножко поубавилось. А девчата трудятся на своих местах.

«А о Снегиревой ничего не спрашивает, — подумал Павел. — Какая кошка между ними пробежала?»

— Павлуша, а ту андреевскую девушку где похоронили?

— Мать увезла.

Помолчали.

— Не надо было ее вызывать, — сказала Аленка.

— Но ведь муж был тяжело ранен. Пойми меня...

— Что, она врач? Других-то ты не вызываешь.

— Ты права, но кто же мог подумать? А если бы я…

— Это другое дело...

Замолчали. Но это было недолго. Павел намекнул на трудности службы — одна среди мужчин.

— Верно, — плутовски усмехаясь, сказала Шубина. — Но это вначале. А сейчас они ко мне привыкли, я к ним. Они такие смелые, и все в меня влюблены. Занимаемся по двенадцать часов. Я тоже наравне с мужчинами бегаю, занимаюсь самбо, рацию изучаю. А в землянке мне местечко плащ-палаткой отгородили.

— Ну, теперь ты с любым фрицем справишься!

Алена посмотрела на него как можно спокойней и ничего не сказала. Она фронтовик, боец-разведчик. Для этого она изучает все эти премудрости. И не такая уж она слабенькая, как думает Павел.

— А говорила раньше, что жалостливая... Не сможешь убить фашиста.

— Я и сейчас не знаю, как у меня получится... — Помолчала. — А наш старший сержант, наверное, не москвич. Разговаривает-то по-нашему и «о» растягивает.

«Что она мне про старшего сержанта говорит? — злился Шевченко. — Уж не влюбилась ли? Может, я был несправедлив к ней еще в сводном взводе? А теперь сравнивает. Да, я был строг, требователен, в том числе и к Аленке. Иначе не мог».

— Алена, а почему тебя откомандировали сюда, на эту опасную работу?

— Такая моя судьба, Павлуша, — Помолчала, задумалась. — Мне кажется, нас забросят за линию фронта, может, даже в село, где живет моя тетка.

— Откуда ты знаешь?

— Здесь у меня расспрашивали про село Красное. Ну, я пойду, — подала она руку. — Передай от меня привет всем-всем! Нет, Снегиревой не передавай. Не нравится она мне почему-то... До свиданья, Павлуша, меня ждут! Я буду тебе писать. А ты выбери время и приезжай еще. Может, как-нибудь вечером. Хорошо?

— Я боюсь за тебя...

Комок подступил к горлу.

— Нечего за меня бояться, Павлуша. Меня не убьют...

Павел удивленно посмотрел на Аленку.

— Потому что очень, очень тебя люблю! — взволнованно продолжала она, задержав его руки в своих, маленьких горячих ладонях. — Когда за человека кто-то переживает, с ним ничего не случится.

— Родная моя, милая! — горячо зашептал Павел. — Раньше я ничего не боялся, а теперь боюсь. За тебя боюсь!

— Ничего с нами не случится, Павлуша. Мы обязательно дойдем до Берлина и у рейхстага сфотографируемся. А в день Победы поженимся.

— Ты что? Во Ржеве зарегистрируемся!

Она резко подняла голову.

— А ты считай меня своей женой!

— Я хочу по закону.

— Да, да! Согласна. Как только возьмем Ржев, пойдем в загс. Хорошо, Павлуша? — Она еще раз чмокнула его в щеку, повернулась и медленно пошла. Нет, остановилась, помахала варежкой. И Павел увидел ее глаза, полные слез.

28

Только устроились, развернулись, как через два дня поступил приказ передислоцироваться на новое место. Петровка наполовину разрушена и сожжена гитлеровцами. К селу подступает зимний лес, полный очарования. Под солнечными лучами искрятся снежинки, играют разно цветными огоньками. Но людей на улице хоть шаром покати. Воинские части ушли, крестьян разогнал по избам мороз. Только иногда встретишь мальчугана с санками или на самодельных коньках.

Местные жители встретили медсанбат радушно, гостеприимно. Помогали, чем могли. Ухаживали за ранеными, топили баньки.

Снегирева облюбовала себе отдельную избу, хотя и далеко от штаба и терапевтического взвода. Шевченко пришлось отвезти ее имущество самому, не будешь же будить водителя, который был четырнадцать часов за рулем и только прилег отдохнуть.

Изба пасмурная, бревенчатые стены, дырявая пристройка. Никакой изгороди или плетня не было. Двор, как говорят, огорожен небом. У самой двери сидел какой-то очень спокойный пес — он даже не тявкнул на незнакомца. В сенях пахло ржаниной, березовым листом. Высокая худощавая женщина с озабоченным лицом поздоровалась, куда-то заторопилась и ушла. Заспешил и Павел, но Снегирёва остановила его.

— Посиди, Павлик. Куда бежишь? Перекусим. У меня тут кое-что есть.

Шевченко сел на лавку и стал смотреть на щель в бревне, откуда выполз таракан, шевеля усами.

— Новоселье надо обмыть, — и улыбнулась своей ласковой, обворожительной улыбкой. — Да сними ты свой полушубок!

Она достала кружку и граненый стакан, поставила на стол соленые огурцы, квашеную капусту, нарезала тоненькими ломтиками колбасу. Кружку она поставила себе, стакан протянула Павлу.

Шевченко вроде бы и не смотрел на Аллу Корнеевну, а заметил легкие тени под глазами.

Выпили первую за новоселье, вторую под хозяйские огурчики... С каждым тостом лицо Аллы Корнеевны краснело и приобретало благодушно-лукавое и умильное выражение. Она нежно погладила его большую руку.

— Еще выпьем, Павлик! — угощала Алла Корнеевна, лаская его глазами.

— Нет, нет! Мне еще машину вести.

— В селе военной автоинспекции нет!

Она вдруг захватила его шею руками и потянула к себе.

— Да обними же меня! — Ее глазами прошла мутная волна, на шее запульсировала жилка. Тонкие ноздри дрогнули, губы раскрылись. — Чего боишься? Я же не девушка, не бойся, не скажу твоей Аленке! И чем она, малявка, пленила тебя? И запомни, Павлик, на костре жечь будут — никому и ничего не скажу. Я же тебя давно люблю!

Лицо Аллы Корнеевны алело. Вернее, щеки алели, словно подкрашенные. Она уже не в силах была остановить себя.

— Алла Корнеевна, сюда могут войти!

— Я на защелку закрыла. Ты меня монахиней не считай!

— Постойте, успокойтесь!

Эти слова были для нее словно выстрел. До того она не знала неудач в знакомствах, не добивалась их. Другие добивались ее любви. Теперь впервые почувствовала, что ею тяготятся.

— Да ты что?! — Она взорвалась и стала похожа на обозленную кошку: губы сморщились, в глазах заблестели слезы злости, даже зубы постукивали, а сама она изогнулась, готовая вцепиться ногтями в его лицо. И тут же бросилась к двери, открыла защелку.

— Иди! Иди! Да я любому моргну — и мой будет! Дурак! Может, я от тебя ребенка хотела! Ну, чего стоишь, иди!

Павел неловко повернулся и пошел к двери. Он успел только заметить, что Алла Корнеевна бросилась на кровать и прикрыла лицо руками. Наваждение какое-то!

29

Наталья Трикоз садится в чуть подогретую мотором кабину. Двигатель ровно гудит.

День выдался хмурый, с ветерком. Машина легко катится по дороге, занесенной то тут, то там пухлыми горбиками снега. Голова сестры незаметно прислоняется к плечу водителя. Наталья сквозь сон слышит отрывочные слова Ивана Копейкина, а проснуться не может. Иван сразу не заметил, что девушка уже не слушает. А когда спохватился, стал смотреть на ее милое, с веснушками лицо. Вот она чему-то усмехнулась во сне, открылись припухлые, полные губы, и заблестели белые зубы. Копейкина с невероятной силой потянуло к девушке, захотелось поцеловать Наталью. Нет, не годится... Взял себя в руки, но все равно решил ее разбудить. И тут же резко затормозил. Девушку бросило вперед, и она проснулась, открыла большие карие, с лукавинкой, глаза.

— Что-нибудь случилось?! — протирая глаза, испуганно спросила она.

— Нет, нет. Выбоина. Изувечили дорогу тягачами да танками. А вы спите? Может, перекусим малость?

— Я не прочь, — улыбнулась Наталья.

Иван достал из-под сиденья сверток. Острым ножом открыл банку свиной тушенки, нарезал маленькие куски хлеба. Ел он не спеша, рассудительно, по-хозяйски. Так, наверное, чтобы и вкус почувствовать, и съесть не много. Наталье это понравилось. Другой ест, хватает куски побольше, а оно и сытости никакой нет.

После трапезы Копейкин начал мяться:

— Я хочу вам сказать...

— Что? — безразлично спросила Наталка. Она снова почувствовала, что глаза у нее слипаются, больше всего на свете хотелось бы сладко потянуться и, свернувшись калачиком, уснуть.

— Что же вы замолчали? — спросила она.

Копейкин не знал, с чего начать. Кто бы подумал: Иван Копейкин трус! А его что-то вроде удерживало от этого разговора. Может, подождать с объяснением?

— Знаете, Наталочка... Как услышал я ваш милый голосок да вашу украинскую певучую речь, тогда ещё, в военных лагерях, так и подумал: пропал ты, Иван Копейкин. С того дня и думаю про вас. Вот она, та самая девушка, единственная...

— Ах, Копейкин, Копейкин...

— Нет, не перебивайте меня, — дыхание отрывистое. — Я и так тушуюсь. В общем, предлагаю руку и сердце!

— Ах, Иван! Зачем вы все это придумали? Так было хорошо, как два товарища ехали мы с вами, а теперь я больше с вами не поеду.

— Это и весь сказ?

— Да вы не обижайтесь, — поглядела она недоброжелательно сузившимися глазами. — Ну какая может быть любовь на фронте? Так, увлечение...

— Но вы же с Петром Фирсановым дружили? Все знают.

— То не такая дружба, Иван. Ты другую дружбу предлагаешь. Я тебя знаю трошки.

— Дак и мы давай так дружить, как два товарища. Я для тебя все сделаю...

— Не знаю. Не знаю...

И замолчала. Молчал и Иван. Он, наверное, ругал себя. Не вовремя начал этот разговор, надо бы повременить. А тут еще Фирсанова назвал. Дурак набитый! Возвратившись из рейса, он все-таки сказал ей:

— Ой, убили вы меня, Наталочка! Пыжься не пыжься, значит, не мил.

— Ничего, от этого не умирают, — весело ответила Наталья.

Больше с Иваном Копейкиным она не ездила — попросилась у Шевченко на другую машину.

30

В полдень военврач третьего ранга Горяинов приказал вынести из соседней комнаты послеоперационных раненых.

— Что случилось? — забеспокоились раненые бойцы. — Уж не фрицы ли опомнились? Ведь совсем рядом передовая линия.

— Нет! Нет! — на ходу бросает сержант Додонова.

А раненых санитары из числа выздоравливающих осторожно кладут на носилки и молча выносят. Они не знают, что предстоит особая операция.

Привезли молодого бойца. А в бедре — мина. Она, правда, небольшая. И боец пока живой. В общем, человек оказался заминированным. Но вел он себя как ни в чем не бывало, спокойно. Под выгоревшими бровями поблескивали светлые насмешливые глаза, полные какой-то внутренней энергии, какие всегда выдают людей сильных и уверенных.

— Да, под страшный минометный огонь мы попали в овраге, но никто не повернул назад, никто не струсил, говорил заминированный боец.

Горяинов приказывает перенести бойца на операционный стол.

— Доктор, прошу вас, в случае чего, похоронку родным не шлите, — попросил боец. — Пусть ждут. Без вести пропавший — и все. Им легче будет.

— В случае чего, браток, мы под одной звездочкой лежать будем. Понял? Другие похоронку пошлют.

— Это верно, — произнес боец и умолк.

Закусив губу, он неподвижно лежал на операционном столе и с затаенным страхом ожидал той минуты, когда мина будет извлечена.

Старшая операционная сестра Людмила Лебедь подготовила скальпель, шину, зажимы для сосудов, иглы, шелковые нитки.

В операционную вошла Снегирева.

— Может, помочь? — стараясь скрыть волнение, спросила и села.

— Ну зачем же рисковать? — возражает Горяинов. — Я всех прогнал, только за дверью попросил подежурить Шевченко и вот остаюсь со старшей операционной строй. Так, Людмила?

Лебедь молча кивает головой. Разве может она отказаться, когда ей доверяют, хотя и страшно? Очень страшно

Людмила осторожно накрывает лицо бойца маской с эфиром. И он тут же засыпает.

— Спирт, — говорит Горяинов, — Скальпель!

И вот уже хирург медленно, почти незаметно скальпель к мине. За скальпелем бежит тоненький ручеек крови. Секундная пауза. Николай Александрович щупает основание мины. На лбу выступают капельки пота. Скальпель идет глубже. Еще глубже. Еще чуть-чуть. Снова пауза. И Горяинов осторожно, словно занозу, вытаскивает мину.

— Пригласите Шевченко, — просит Людмилу Николай Александрович.

Шевченко осторожно разряжает милу и несёт за дворы.

31

Пришли машины с ранеными и простаивают.

— А вы спрашиваете за оборачиваемость машин, — жалуются водители командиру эвакотранспортного взвода. — Полчаса волынят.

Шевченко сам пошел в приемно-сортировочный взвод. Там по-прежнему распоряжалась Анка Широкая. У нее неимоверная нагрузка. Надо было рассортировать за сутки сотни раненых. Часто не успеешь разобраться с прибывшими, не приготовишься к очередному приему, как привозят новых раненых. И их надо определить. Нужно в огромном помещении красного уголка колхозной бригады установить печи-бочки, приготовить нары, где-то добыть соломы, чтобы хоть тяжелораненых не ложить на холодный пол. Нельзя надеяться на всеуспевающего Комаревича, у него сейчас во сто крат прибавилось забот.

Нештатных санитаров из числа выздоравливающих мало. Их ждал фронт, и в медсанбате без них не обойтись. Они разгружают раненых, кормят их, подносят «утки» и топят печи.

Автомашины и гужтранспорт возили тех, кто не мог идти, а другие, получив перевязку на поле боя или в санитарной части полка, добирались до медсанбата сами. Бойцов, получивших ранение в руку, недолюбливали, к ним присматривались. Даже кличка к ним прилипла — «голосовальщики». Встречались и самострелы.

— Сестра, пить! — просит тяжелораненый боец, которого только что сгрузили с автомашины.

— Сестра, подойдите ко мне! — звал сержант с забинтованной головой.

И сестра бегает от одного к другому.

Легкораненые пристроились у крыльца и ведут совсем мирные разговоры:

— Мы с женой жили хорошо. Не ссорились...

— С женой даже поссоришься — и то приятно.

— Без жени — що борщ без соли.

— А ты кого-нибудь любил?

— Любил! Любил! У меня двое детей!

— Спасибо, сестрица, — благодарит сержант, у которого сестра поправила повязку на голове. — У тебя ловко получается. До войны в больнице работала?

— Да нет....

Еще одна полуторка подходит.

— О боже! — вскрикивает Анка. — Еще тех не определили, а уже новые. Что-то сегодня снова посыпало.

«Посыпало! — подумал Шевченко. — Как же автомобилистам теперь справиться?»

Многих раненых надо срочно нести в перевязочную. Санитаров мало. Легкораненых и выздоравливающих нет. До штаба дивизии дошли слухи, что медсанбат задерживает около взвода выздоравливающих, используя их санитарами. Налетел помощник начальника штаба дивизия и всех их направил в свои части. Штатные санитары смертельно устали. Анка зовет Бочкову, и, взяв носилки, они носят раненых.

В безветрии тихо падает снег, устилая следы автомашин, саней, украшая крыши изб.

В кирпичном доме было тринадцать послеоперационных. Пять после ампутации можно было эвакуировать в госпиталь. Еще семь не транспортабельны. А вот и еще один «дом смерти», в нем «отдавали концы».

— Этих, по-видимому, везти не придется, — сказал врач Варфоломеев, кивая на вторую комнату. — Пойдут под звездочку.

Четверо раненых из вчерашних умирали от заражения крови. Еще один умирал от столбняка. Судороги охватывали его тело. Он сгибался дугой, упершись пятками в стенку. Кричал. Говорили, его невозможно было разогнуть — тело как железное.

Кто-то за перегородкой непотребно ругался.

— Ба, товарищ лейтенант! — чуть не столкнулась с Шевченко операционная сестра Шайхутдинова. — Можно вам секретно-секретно сказать? Отойдем подале.

«О чем она? — встревожился Павел. — Может, что об Аленке услышала».

— У нас, поди, беда случилась, — сказала, как только они отошли от крыльца дома. — С ума можно сойти!

— Что такое?

— С хирургом Горяиновым будет беда. Гроза будет!

В ее глазах показались слезы, губы вздрагивали.

— Да ты расскажи все толком!

— Расскажу, расскажу, только секрет, хорошо?

— Постараюсь сохранить твой секрет. Честное слово!-

ЩШ вытерла слезы, приободрилась.

— Нашего Николая Александровича вызывал комбат. А он за операционным столом стоял. Раненый на стол лежал. Не пошел Николай Александрович. Операцию делал. — Шайхутдинова говорила быстро-быстро, — Комбат в операционную вбежал, шибко ругаться начал. А Горяинов тоже шибко закричал: «Вон из операционной!» Комбат трибуналом загрозил. А хирург сказал: «Уйди, а то вынесут!» А комбат стоял и еще пуще ругал. Тогда Горяинов в него костодержатель бросил. Чуть не попал. Комбат как ужаленный бежал. А Николай Александрович говорит: «Под суд пойду, а проучу, как одетым в операционную ходить!»

— Кто это видел?

— Я, Людмила, Алла Корнеевна... Лихо ему будет! Да? — Глаза у Раи пеленой затуманены, переживает девушка за своего хирурга.

— Ладно... Беда, лихо... Ты больше никому об этом не рассказывала?

— Я только вам, товарищ лейтенант!

Павлу сейчас было не до машин. Надо спасать Горяинова. А как спасать? Тут трибунал в два счета статью подберет. Здесь не только неповиновение, могут и физическое оскорбление доказать. Знает ли об этом Криничко? К старшему лейтенанту Рахимову обратиться? Может, он чем-нибудь поможет? Нет, лучше комиссару рассказать.

32

— Аленку привезли в медсанбат, — сообщила Анка Широкая, как только Шевченко приехал с передовой.

— Что с ней?! Ранена?!

Павел смотрел в широко раскрытые немигающие глаза Анки. Смутная тревога передалась и ему. Часто-часто забилось сердце, почудилось, что его удары глухим эхом раскатываются вокруг, их слышат все, кто находится рядом. Противно вздрагивали кончики примороженных пальцев рук.

— Вы знаете, она совсем седая! Что же они, гады, с ней сделали? На излечение прибыла к нам, что-то с головой у нее. Мы с Зиной Журавлевой определим ее в самую лучшую избу, к девочкам.

— Про меня не спрашивала?

— Как не спрашивала? Спрашивала. Я ей сказала, что вы мечетесь то на передовую, то обратно. Автомашин не хватает, а начальство строгое, гневается, что еще три машины потеряли.

— Слушай, Аня, ты уж позаботься о ней...

— Устрою и черную баньку, Можно и с веничком, и чаевничать после баньки будем. К нам попозже зайдите. А мой Григорий месяц не навещал, нешто хоть на часок бы набежал. Все сердца изболело. Глазком бы на него взглянуть…

Когда Павел зашёл в избу, Аленка лежала на кровати, только сбросили шинель и валенки.

— Аленушка! Милая, ты вернулась! — бросился он к ней и стал обсыпать поцелуями,

— Сюда могут войти девочки, — сказала, сияя розовым после бани лицом, Алёнка.

Аленка поднялась с кровати, сунув ноги в валенки.

— Ты меня не ждал, Павлуша? — и тут же повалилась на постель. — Мне плохо, я полежу. Может, от бани. Больно парно было. А сейчас снова какая-то огненная точка в затылке разгорелась. То отпустит, то снова… С тих пор, как мы попали в засаду, почти не проходит.

— Лежи, лежи, родная. Я перебил твой сон?

Павел взял валенки и осторожно поставил к печке,

— Нет, я не спала, просто лежала. Ты видишь, я уже старушкой стала. Совсем седая.

«Хороша, что Аня предупредила», — подумал он и весело сказал:

— Какал ты старушка? Просто повзрослела. И волосы такие тебе к лицу. Я где-то читал, что за границей девушки под седых красятся, чтобы нравиться мужчинам.

— Серьёзно? Вот непутёвые! Павлуша, оставь меня сейчас, хорошо? Я к тебе вечером зайду... Мне сказали, где ты квартируешь.

— Я буду ждать. А, может, мне за тобой зайти?

— Нет, я сама приду. А сейчас немного полежу, может, пройдет. Ты сегодня вечером на передовую не едешь?

— Сегодня нет.

Аленка Шубина пришла в избу, где жили Шевченко и Фролов, поздно. В сенях ее встретила седенькая старушке.

На лицо, иссеченном морщинами, светились добрые глаза. Наверное, Фролов предупредил хозяйку о гостье.

— Проходь, проходь, сердешная, места хватит, — уступила дорогу и стала пристально осматриваться в нее.

— Спасибо!

Алена медленно сняла шинель, расстегнула воротник гимнастерки и только после этого сняла шапку-ушанку.

Старушка увидела седую молодую девушку, только не качала головой, не проронив ни слова.

Павел мысленно поблагодарил за это хозяйку. Он боялся, что начнутся охи да причитания. Хозяйка только незаметно краешком косынки смахнула слезинку. Во всяком случае, Аленка этого не заметила.

Она подошла к горшочкам с геранью на подоконниках и стала их рассматривать. Потом остановилась возле фотографий на стене. Аленка так и осталась хмурой, тихой молодой женщиной, бесконечно уставшей. Именно женщиной — так почему-то показалось Павлу. Может, Аленка подумала еще о том, как чисто и уютно в этой избенке, совсем как дома. Дома! Нет у нее дома и никого нет, кроме Павлуши. После того, как Аленка опустилась на лавку, хозяйка сказала:

— Сейчас картошку испекем, капусту и огурчики достанем.

Она отодвинула ситцевую занавеску, скрывавшую от посторонних глаз кухонный инвентарь, стала там возиться.

— Может, чугун воды нагреть, помоете голову?

— Спасибо! Я сегодня в бане мылась.

— А, верно, у Герасимовых? У нас теперь на все село две баньки осталось.

Хозяйка открыла заслонку, сгребла тлеющие угли в сторону. Бросила туда картофелины, затем окутала их жаром. Сизые огоньки снова задорно заплясали. Аленка смотрела на них и не могла оторвать взгляда — будто они заколдовали ее. А может, не огоньки ей виделись, а васильки во ржи в знойное лето.

Потом Павел и Аленка разговаривали, а хозяйка сидела и смотрела на них, скрестив руки на груди, и по щекам ее катились слезинки, которые она вытирала сбористым рукавом кофты, улыбалась грустно, затем спохватилась:

— Ой, чего же это я сижу, картошка обуглится. — Она подошла к печке, поворошила кочергой. — Вы садитесь за стол. Кушайте. А я побегу к соседке посудачить. Я уже поужинала. Если загуляюсь — сами стелитесь, как вам удобно. Девушке на кровати, — и показала на широкую деревянную кровать с горкой подушек на ней. — А я на печке.

После ужина Аленка постелила на двоих, потушила лампу.

— Не думала я уже увидеть тебя, Павлуша, — ее сердце часто-часто забилось, даже Павел ощущал его. — Ты о чем думаешь?

— Так, обо всем...

— А ты не думай ни о чем, — шептала Аленка. — Мы вместе — и хорошо.

Она прильнула к нему и стала жарко целовать. А Павел думал: «Вот мы рядом, в объятиях, покрываем друг друга жаркими поцелуями. А пройдет две-три недели; и Аленка уедет туда, откуда многие не возвращаются».

— Аленушка, тебе было трудно?

Она встрепенулась.

— Страшно, Павлуша! Очень страшно! Выполняя боевое задание, мы нарвались на засаду гитлеровцев. Немцы пропустили нас на полянку и стеганули автоматными очередями. «Влипли, — сказал шепотом командир отделения. — Ты, Аленка, ползи в кустарник. Авось уцелеешь. А мы будем отстреливаться...» Уползла я в непроходимые заросли, забилась в кусты. А снег все сыпал и сыпал. Только перед самым рассветом оттуда выбралась. Долго кружила, потому что пришла на то место, где попали в засаду. Увидела раздетые трупы наших разведчиков и бросилась прочь. Потом... В общем, помогли женщины, которые чистили от снега дорогу. У них пряталась три дня. Они рассказали, где немецкие склады, большие гарнизоны. И еще я узнала, что теткин муж работает в Красном старостой. Это всего в восьми километрах от села, где я пряталась. Попался бы он мне, своими бы руками застрелила! Сволочь, продался немцам!

— Может, он работает на партизан? Не нам с тобой судить его, Алена...

— Говоришь, на партизан? Только что-то не верится. Он мне и тогда не понравился, когда я гостила у тетки. Какие-то у него кулацкие замашки. Свиней полный двор. Куры, гуси... А в колхозе работал спустя рукава...

Аленка замолчала. Ей просто не хотелось в эту минуту рассказывать о войне.

— Давай, Павлуша, хоть сегодня о ней забудем.

Алена тесно прижалась к нему и одними губами прошептала:

— Павлуша...

Павел проснулся от петушиного крика. «Смотри, у соседа петух уцелел! Как он выжил?» Аленки уже не было в избе. У печки возилась хозяйка.

Когда Павел умылся, она посмотрела на него своим» бесцветными глазами и спросила:

— Это ваша жена?

— Невеста, — ответил он. — В Ржеве зарегистрируем.

— Хорошая девушка, — и заплакала.

— Ну, зачем же плакать?

— Вас жалко... Вы такие молодые, еще на свете не нажились, а рядом со смертью ходите.

Где-то совсем близко грохнуло несколько снарядов.

«Дальнобойная бьет», — подумал Шевченко и стал собираться.

33

Узнав от Шевченко об инциденте Горяинова с комбатом, комиссар Криничко задумался: идти в операционную сейчас или вызвать его попозже? Конечно, сию минуту хирург находится еще в душевном расстройстве. Лучше спустя какое-то время. Но и Травинский не ждет, пишет рапорт о неповиновении и хулиганском поступке Николая Александровича.

Комиссар встретил Горяинова можно сказать сухо:

— Здравствуйте, Николай Александрович. Садитесь. Закуривайте.

И по тому, как Горяинов взял папиросу, было нетрудно, конечно, догадаться: нервничает.

— Не выдержали нервы?

— Не выдержали!

— Ну и что теперь трибунал?

Тревога возникла в душе Николая Александровича, как только комбат выбежал из операционной.

— Так, вот, Николай Александрович, ничего этого не было... Вот и все. Заходил Анатолий Львович. Ведь так? Зашел, ушел...

Горяинов удивленно посмотрел на комиссара и пренебрежительно хмыкнул:

— Во-первых, я никогда в жизни не лгал и буду говорить любому следователю все, как было. Во‑вторых, еще неизвестно, как расценят поступок Травинского, который в одежде ворвался в операционную. В‑третьих, сгоряча бросил костодержатель. Не убил же я его, не ранил! Может, просто попугать решил.

— Не будьте наивны, Николай Александрович. Вашу вину легко доказать. Тут логика проста: не выполнил приказа, не явился к старшему начальнику, пытался ударить костодержателем. Это хуже, чем хулиганство. Что за этим следует? Снимают и судят. Больше того, вас нельзя не снять, ибо вышестоящее командование обвинит нижестоящих в попустительство и либерализме. И поверьте, Николай Александрович, если меня спросят как комиссара, я отвечу: «Нужно снимать. И привлекать к ответственности». — Криничко поднялся и сел. Папиросный дым вился у ноздрей. — Но поймите, вы ведущий хирург! Хирурги сейчас, как говорится, на вес золота. Я беспокоюсь не за вас, поймите меня правильно, я пекусь за несдержанно горячего хирурга, который исцеляет людей. Разве ради этого не стоит один раз поступиться, пойти против, как вы говорите, совести... Да и ради Травинского сесть на скамью подсудимых?! Не слишком ли большая честь?! К большому сожалению, начальник начальнику рознь. Думаю, вы это понимаете, не сразу у вас накипело.

Криничко боялся, что Горяинов может как-нибудь не так истолковать его слова, и тогда все пропало.

Наконец Горяинов заулыбался и развел руками: дескать, раз так надо, то возражать не приходится, и он согласен.

И тут же брови его сошлись на переносице:

— А что скажут Снегирева, Лебедь, Шайхутдинова?! Я никогда не кривил перед ними душой. Честности учил. Это значит, что я теперь, так сказать, в зависимость к ним попадаю. Как в глаза им смотреть буду?

— Со Снегиревой я договорю,— перебил Криничко. — А девочки за вас в огонь и в воду!

— До свиданья!

Не оборачиваясь, Горяинов вышел. Комиссар подошел к окну, похукал на замерзшее стекло, затем приложил палец. Сквозь маленькую отдушину Криничко увидел, как шагал к операционной Николай Александрович Горяинов — решительно, размашисто.

После разговора с Горяиновым на душе комиссара было скверно. Осталось гнетущее чувства неуверенности в том, что. Николай Александрович поступит так, как ему только что он посоветовал:

«Пусть это останется на моей совести», — подумал Криничко и отошел от окна.

К комбату он не пошел. Зачем? Пытался несколько раз поговорить с ним по душам. Разговора не получилось.

34

Палата, куда определили Аленку, располагалась в небольшой новой избе. Дом стоял на окраине села, которое, наверное, начали застраивать перед войной.

Вечером Павел зашел к Аленке и остановился в кухне, если ее можно было так назвать, скорее всего, это была передняя с русской печью. Около швейной машинки возилась молодая женщина. Там же, на табурете лежали куски материи разных цветов. В углу у самой печки в самодельной деревянной колыбельке спал ребенок, которому было, наверно, не больше года.

Женщина улыбнулась и позвала Аленку. Дверь приоткрылась, и Павел увидел девчат, которые лежали прямо на полу на матрацах. Аленка подхватилась, набросила шинель и поспешила к нему. И тут же они вышли из избы.

Вечер был тихий, но морозный. На крышах изб лежали белые пушистые подушки, оставшиеся заборы были украшены высокими мохнатыми шапками, ветки верб стали похожи на толстые девичьи косы.

Гуляли недолго. Боль в затылке утихла, сменяясь легким покалыванием. Скоро Аленка стала мерзнуть и сказала:

— Пойдем, посидим в передней. Мы девчатам не будем мешать.

— В передней же хозяйка!

— Хозяйка у нас молодая, догадливая, сама к девчатам уйдет.

Только вошли в переднюю, как прибежала Анка Широкая. Она ворвалась в избу точно вихрь. Словно не замечая лейтенанта, начала:

— Я только на минуту к тебе, Алена. Как ты тут? Может, что нужно? Не стесняйся, говори. Знаешь, сегодня более трехсот человек приняла. Ой, что же это делается, Аленушка! Это же не война, а мясорубка! А ты что же молчала: тебя к награде представили! Склады боеприпасов у немцев разведала. Целый день снаряды рвались, когда наши налетели.

— Ничего я не разведала, — ответила Аленка. — Это мне женщины, что работали на очистке дороги, сказали, куда немцы склады эвакуируют. Ну, я и передала армейским разведчикам. Вот и всех-то делов. А какая сорока на хвосте принесла тебе эту весть?

— Комиссар рассказал. Теперь в батальоне все знают. А ты не прибедняйся. К награде так, ни за что, не представляют. А самочувствие как?

— Да вроде ничего.

— Вот видишь. Ты у вас скоро совсем здоровой станешь. Мы тебя враз на ноги поставим. Так, товарищ лейтенант?

Павел улыбнулся и кивнул головой. А Анна все сыпала и сыпала новости:

— Я от своего Григория письмо получила, — похвалилась она. — Обещает навестить.

— Ну, как он там?

— Воюет... На, почитай, — и сует треугольник Аленке. — У нас неприятности, Алена, — не давая той углубиться в письмо, продолжала Широкая. — Следователь приехал. Горяинова допрашивает.

— А что он такое натворил?

— Говорят, выгнал Травинского из операционной.

— Ну и что?

— Как что? Травинский же командир!

— Стоит из-за этого следователя от дела отрывать?

Заплакал ребенок. Хозяйка запеленала его в простыню и пошла в другую комнату, даже дверь не прикрыла. Четыре женщины лежали на матрацах, застланных чистыми простынями. «Тут жить можно, — подумал Павел. — В других избах раненые лежат в тесноте, прямо на соломе, вповалку».

Блондинка, наверное, фельдшер медпункта полка. Алена говорила, что ей повезло, осколки мины задели только правую сторону спины, и то вскользь. Девушка с ампутированной рукой, связистка, родом из Свердловска. С повязкой на голове, наверное, санинструктор. А та, у которой нога в гипсе, — снайпер. Она свернула самокрутку толщиной с винтовочный патрон, закурила. Скоро даже в кухню просочился дым. Павел подумал, что от такого дыма Аленке будет плохо. Надо, чтобы медработники строго запретили курить в комнате.

— Ты меньше смоли, — сказала ей военфельдшер.

— Всего третью сегодня, — сказала девушка-снайпер и спросила у военфельдшера: — А ты давно на фронте?

— С первого дня войны. Раньше я в госпитале работала. А потом в дивизию попросилась.

— Напрасно. В дивизии больно уж липнут к нам, женщинам.

— А я в полку сама по уши влюбилась в одного капитана. И он меня полюбил.

— А чего ж не навещает?

— Бои горячие идут.

— Любил бы — на крыльях прилетел. А то ни одной записки не прислал. Все они одинаковые, мужчины.

— Нет, у нас все по любви, — не соглашалась с ней военфельдшер. — А может, и в живых уже нет.

— А мне не везет, — сказала девушка-снайпер, выставляя из-под шинели ногу в гипсе. — Приставали некоторые, а чтобы серьезно...

— Ко мне тоже приставали, — вмешалась санинструктор. — Я сказала, что у меня есть дома жених, и всё отстали.

«Что они так громко разговаривают, словно специально для того, чтобы мы слышали, — подумал Шевченко. — Может, выйти на улицу покурить? Аня Широкая все грозится уйти, а сама все выкладывает и выкладывает бесконечные новости».

Шевченко пересел к порогу.

«Ну и болтунья эта снайпер! — с досадой подумал Павел. — Как можно говорить об этом вслух, делиться!»

Ага, вот хозяйка что-то говорит, она ее должна приструнить.

— А мы с мужем три года прожили, — сказала хозяйка. — Душа в душу.

— Неужели ни на кого и не посмотрела? — спросила девушка-снайпер.

— А почто мне на других заглядываться, у меня свой был, — и вздохнула. — Хоть бы ранило да домой на побывку заехал. Хоть бы на часок!

— На часок мало! С голодухи-то... А если без рук или без ног явится?

— Ну и что же, пусть без рук, пусть без обеих ног, был бы только живой. Мой он, до последней кровиночки мой!

— Закурить бы, — сказала связистка. — Сверните мне.

— Светланка, не надо, — просит хозяйка. — Не привыкай. От этого дыма только вред. И девушка с больной головой тут спать будет. Да и язык ты, Прося, прикусила бы, когда о любовных делах баишь. А то развратишь тут девчат!

Но Прося свернула маленькую самокрутку и молча ткнула ее в руки связистке, зажгла спичку.

— Да они, может, больше меня в любовных ситуациях были, только молчат! — отпарировала она.

— Девушка я, — сказала связистка. — Теперь и навеки невинной останусь. Кому я без правой руки нужна?

— Матерям мы только и нужны, — снова голос Проси. — Что, так никто на фронте и не приглянулся?

— Дружила я с одним сержантом. Берег он меня. Так и погиб.

— Дома кто есть? — спросила хозяйка.

— Мать дома. Отец где-то воюет.

Умолкла связистка.

— Ты не отчаивайся, Светлана, — стала успокаивать хозяйка. — Ты девка красивая. Полюбят и без руки, посватают.

— После войны много ли мужиков-то останется? — возразила Светлана.

— Я пойду покурю, — сказал Павел и поднялся. Но дверь распахнулась, и на пороге вырос комиссар Криничко.

— Добрый вечер! — И к Аленке: — Сколько у вас посетителей, Алена Савельевна! Как себя чувствуете?

— Да так... — пожала она плечами.

Криничко подал Аленке кулек с конфетами.

— Возьмите. Вчера в военторге был. Вот купил.

— Спасибо!

— А это письмо и сверток военфельдшеру.

— Сейчас я ее позову, — поднялась Аленка. — Людмила, к тебе!

— Девочки! От него! — прижала к груди письмо и сверток военфельдшер. — Жив. Воюет! Вот тебе и забыл! Мой не такой! Мой любит...

От Аленки ушли вместе: Криничко, Шевченко, Широкая.

А ночью, потом призналась Павлу Аленка, она разбудила всех ужасным криком. Ее едва растолкали. А когда проснулась, села на матрац, вытирая глаза, задыхаясь, сказала:

— Снилось, что Павлушу моего убило!

— Значит, не убьют, — уверенно сказала военфельдшер. — Сны всегда наоборот.

— Вы, пожалуйста, спите, — сказала Аленка. — Я теперь не засну.

Утром связистку и девушку-снайпера увезли в госпиталь. Их места заняли другие девчата.

35

Разбитых и брошенных немецких машин теперь встречалось меньше. Да и совсем они не похожи на то кладбище машин и техники, которое видел Шевченко в первые дни нашего наступления. Никакого материала для обивки кузовов Шевченко не нашел. А он так необходим. Через фанеру и щели ветер и мороз проникали так, что спасу нет.

Правда, теперь в кузовах с избытком клали солому, но это опасно в противопожарном отношении. Курят же раненые, несмотря на запрет.

Вчера снова один раненый замерз в машине. Неполадка с трамблером у Кукольника случилась в дороге. Долго возился.

Уже выезжая из села, Шевченко вдруг заметил, как деревенские мальчишки бросали какие-то черные квадратные мешочки.

— Остановите машину! — приказал Шевченко водителю.

К ним сразу же подбежали двое парнишек.

— Что вам, товарищ командир? — резво обратился тот, что был постарше.

— Что это за мешочки у вас?

— Да это фрицы оставили, вон целая машина. Этими мешочками немцы грелись, когда на пост ходили. Смочат их водой, и они греют.

— Ну-ка, покажите...

«Это же находка! — обрадовался лейтенант, разглядывая маленькие, черные квадратные мешочки. — Будем давать их раненым».

— А ну, ребятня, що зыркалки продаете, — вмешался в разговор Копейкин. — Давайте в кузов эти штучки бросать. А ну, кто быстрей, кто проворней!

— Поможем, — в один голос отозвались ребятишки.

— А может, женщин позвать?

— Постараемся сами справиться. Что мы — маленькие? Возвращаясь в часть, Шевченко думал: «Все-таки это не выход из положения. Надо обшить кузова брезентом или другим материалом. Ну сколько здесь этих мешочков? Тысяча, две. И когда же интендантство дивизии примет меры? Сколько заявок подано. Нашли бы хоть старые списанные одеяла!»

— Товарищ лейтенант, немецкий самолет! — встревожился Копейкин.

Прямо на их полуторку шел самолет...

Анка Широкая, узнав о ранении Павла, попросила его не ходить к Аленке, не расстраивать ее.

— Скажу, в рейсе. Мне она поверит.

Шевченко на руку наложили шину. На второй день Павел все-таки нарушил запрет Широкой и пошел к Аленке. Ну ранен, так что? Если узнает от кого-то, наверное, еще больше будет волноваться.

Остановился в кухне. Туда, в «девичью», он не пошел.

— Алена, к тебе пришли — позвала хозяйка.

Аленка тут же вскочила и бросилась в кухню

— Ты ранен?! Мое сердце как чувствовало, — сказала Аленка, бледнея.

— Сущий пустяк, — улыбался Павел. — Маленький осколочек!

— Ничего себе пустяк, если в шину руку запрятали!

И она стала пристально смотреть на него.

— И не в бою нечаянно убивают.

— Он еще шутит!

— А почему ты так внимательно рассматриваешь меня?

— Павлуша, я боюсь за тебя. Если ты погибнешь — я не переживу! В госпиталь не отправят?

— Думаю, что нет. Я, можно сказать, при деле.

Аленка быстро собралась и появилась в шинели, тесно подпоясанная ремнем.

— Как же это случилось? — спросила она уже на улице.

— У самой машины разорвалась бомба.

— А водитель, раненые?

— Копейкин? Он как завороженный. Раненых-то в кузове не было. За трофеями ездили.

— Без Горяинова не обошлось?

— Пришлось и ему немного поработать. Давал на память осколочек, я попросил выбросить: мол, зачем такая память.

— Что там с Горяиновым?

— Думаю, ничего страшного.

— Тут разное болтают...

— Да, Аленка, поздравляю тебя! Извини, чуть не забыл, — Павел протянул ей «дивизионку». На первой полосе крупными буквами был напечатан Указ.

Аленка пробежала глазами: нет, не там ищет. Вот где медалью «За отвагу». Да, так и есть, пятой стоит ее фамилия: «Сержанта Шубину Елену Савельевну».

У нее из-под опущенных век покатились, обгоняя одна другую, мелкие слезинки.

— Ну, вот еще! Радоваться надо, а она плачет... Родина наградила.

Павел нежно обнял ее.

Долго гулять не пришлось. Прибежал запыхавшийся санитар: Шевченко вызывает командир медсанбата.

«Значит, Травинский считает меня при исполнении служебных обязанностей».

Позже Павел узнал, что Травинский сразу же хотел отправить его в госпиталь, но начсандив возразил: «Лечите сами. Такого автомобилиста сейчас с огнем не сыщешь». Скрепя сердце Травинский вынужден был согласиться. Против начальства не попрешь. Тем более, начсандив стал на него, Травинского, косо смотреть. «С чего бы это? Комиссар, наверно, что-то накапал. А может, Рахимов? Не дай бог еще Журавлева затяжелеет. Куда бы ее откомандировать? Придется договориться с начальником госпиталя».

36

Павел возвращался от комбата, когда к приемо-сортировке подъехали две полуторки с красными крестами. Санитары и выздоравливающие в белых халатах подошли к машинам. Наталья Трикоз стала четко ими командовать. Вид раненых был удручающий: у одного голова в бинтах, у другого грудь, у того ноги. Стон, запах лекарств.

— Как автомашина? — спросил Шевченко у Копейкина, который поднял капот и снял крышку трамблера. — Мышей не пришлось ловить?

— Ездить можно. Только подремонтировать бы маленько. Моя была зверь, а с этой много не вытянешь.

— Не время сейчас ремонтировать, браток. Раненых много на полковых пунктах.

Как вырвалось это слово «браток», он и сам не заметил. Павел не любил командиров, которые называли бойцов «браток» или «хлопцы». В этих словах он усматривал панибратство, что не сочеталось с дисциплиной и уставом армии.

Подошел Судаков.

— Что-то мотор барахлит. — Лицо его покрылось румянцем, грустные, узенькие, с белобрысыми ресницами глаза еще больше сузились.

— Езжайте к Куваеву. Только долго не задерживайтесь, — приказал Павел.

Санитары пронесли мимо на носилках раненого. Что-то знакомое показалось в его лице. Но тут же Павел отбросил эту мысль — откуда? Он было уже пошел за Судаковым, но что-то удержало его. Потоптавшись с минутку на месте, он направился в приемно-сортировочный взвод. Здесь были в основном ходячие. Они сидели прямо на полу, жадно курили, их глаза еще горели боевым азартом, все мысли были там, на передовой.

— Огрызаются, гадюки!

— А ты думал, немец без оглядки до Берлина побежит! Много еще кровушки прольется, пока его в логове прикончим.

Увидев Павла, боец, сидевший в углу, спросил:

— Вы кого-то ищете, товарищ лейтенант? Тут пехота-матушка — царица полей.

— Да вот показалось, знакомого земляка привезли.

— А откуда он?

— С Украины.

— С Украины? Нет, тут уральцы, сибиряки. Да еще татары казанские.

«Надо идти в перевязочную, — решил он. — Наверное, прямо туда понесли».

В перевязочной прямо с носилок бойцов и командиров перекладывают на столы, санитары ловко и быстро разрезают одежду, врачи осматривают раненых. У пожилого сержанта возилась Марина Додонова, приговаривая:

— Ну что, легче вам? Потерпите немного. Сейчас ядам лекарство, — и посмотрела на раненого серьезными, понимающими глазами.

— Выпейте, — говорит она тихо и гладит его по руке, — и боль пройдет.

«Настоящая сестра милосердия», — подумал Шевченко.

К Додоновой подошла Наталья Трикоз. До лейтенанта донеслись ее слова:

— Все еще не верю, что нет Пети Фирсанова. Каждый раз, когда подхожу до нового раненого, кажется, что это он, мой Петя, хотя и знаю, что таких чудес на свете не бывает...

Марину позвала в операционную Людмила Лебедь.

В прихожей Горяинов мыл руки, оттирая их щеткой так, словно пытался сорвать с них кожу. Потом протянул их Людмиле, дал ополоснуть спиртом и спокойно стал ждать, чтобы высохли, пока сестра наденет на них резиновые перчатки-:

Ему придется сегодня снова допоздна работать: в хирургию поступило много раненых.

В перевязочном отделении Павел увидел того раненого командира, которого искал, и подошел к нему. Знакомый и незнакомый. Как похож на директора их школы Василия Петровича Величко! Шевченко вспомнил, как однажды летом его вызвали в райцентр. А через два дня он уехал на работу в другую область. В школу был назначен новый директор... Шевченко подошел вплотную к перевязочному столу. Сомнений не было, это их директор школы.

— Василий Петрович?! Товарищ старший лейтенант!

— Никак, меня кто-то окликнул? — повернул тот голову. — Наверно, ослышался...

— Это я...

— Что-то не припоминаю, лейтенант, — он уставился на Шевченко.

— Шевченко я... Не узнаете? Ну тот, что стихи писал в стенгазету. Сын фельдшера.

— Неужели Павел Шевченко?! Изменился ты, не узнал бы. Уже лейтенант. Военное училище окончил?

— А вы на фронте? Мы так и не знали, где вы...

Василий Петрович поморщился.

— Ты тоже по ранению?

— Я эвакотранспортным взводом командую. Военное автомобильное училище окончил. А это, — кивнул он на руку, — пустяки, осколком задело.

— А мне вот в спину угодило.

Из-под марлевой повязки доносится глухой голос Горяинова:

— Следующего!

Санитары в белых халатах взяли Величко и понесли на операционный стол.

Шевченко было шагнул за носилками, но Людмила Лебедь повелительно сказала:

— Извините, товарищ лейтенант. Без халата сюда нельзя! Да и вообще...

Шевченко отступил к двери, потом остановился. А Людмила уже закрыла свое лицо марлевой повязкой.

«Правильно говорят — Лебедь безупречна».

— Может, прикажете усыпить? — спрашивает хирург у Василия Петровича.

— Постараюсь выдержать.

— Так даже лучше, — одобряет Горяинов, — Потом ни рвоты, ни тошноты. Скальпель... зажим... тампон... тампон... Потерпите, потерпите, товарищ старший лейтенант!

И Величко терпел, молчал. Горяинов быстро швырял окровавленные осколки в белый эмалированный таз.

— Зажим... тампон... Тампон...

Еще не сняли со стола оперированного старшего лейтенанта, как Горяинов приказал:

— Следующего!

И пошел снова тереть щеткой руки.

А Шевченко вспомнил школу, когда ходил в третий класс. Учителя тогда еще продовольственных пайков не получали и один за другим покидали село. Особенно трогательно ученики расставались со своей молодой учительницей Агриппиной Дмитриевной.

— Не обижайтесь дети, если что было не так, — на прощанье сказала учительница. — Сегодня я уезжаю от вас.

— Агриппина Дмитриевна, не уезжайте! — первым закричал Павел. И весь класс подхватил: — Не уезжайте!

— Нет, дети, я вынуждена ехать к родителям. Может, еще и вернусь. Привыкла я к вам, дорогие мои, но ничего не поделаешь. Так складывается...

Павел увидел в окно, как подошла телега. На телеге сундучок с небогатым скарбом Агриппины Дмитриевны. Учительница незаметно смахнула платочком слезинку, вышла из класса. Ученики гурьбой бросились за ней. Они уже не упрашивали остаться, только плакали. Павел провожал Агриппину Дмитриевну до самого моста, что за околицей села. Затем долго сидел у дороги и горько плакал. В школу идти не надо, занятия проводить было некому. Только через неделю их позвали в школу. В ней остались Василий Петрович Величко, его жена, маленькая, рыженькая, как оса (ее почему-то все очень боялись), и шустрый, веселый, неунывающий учитель рисования и пения Никита Игнатьевич Мазепа.

Их учил директор, Василий Петрович. Вернее, давал задания, разъяснял, что к чему, и спешил к старшеклассникам.

Все боялись, что и директор со своей женой-учительницей, покинут село. И тогда школу закроют. Не будет же один учитель рисования и пения все классы вести.

Отец Павла молча вышел из избы и через несколько минут принес трех голубей.

— Зажарь, мать, троих, — сказал отец. — Двух отнеси Василию Петровичу. Туговато ему сейчас. Еще картошки немного отнеси, буханку хлеба. Мы может, как-нибудь перебьемся. Будем на рыбу нажимать. Зиму бы пережить, я там щавель, крапива. Да и два года подряд не должно быть засухи. Надо еще мешок-два желудей в лесу собрать.

Потом брат отца увез Павла на Донбасс...

— Ты что задумался? — оторвал Павла от мыслей Рахимов.

— О детстве своем, — ответил Шевченко, — Своего директора школы сейчас увидел. У нас считали, что директор школы в эвакуации, а он воюет... Раненый.

— Да, гора с горой не сходится, а человек... —задумчиво произнес Рахимов. — Будь повнимательней, лейтенант, у тебя во взводе кто-то пакостит...

Да, во взводе действует враг, теперь Шевченко уже не сомневался. Он, возможно, ждет удобного случая, чтобы, вывести из строя всю технику.

Однажды водитель Куваев во всеуслышанье заявил:

— Не я буду, если не поймаю гада!

Только разве можно заявлять во всеуслышанье! Теперь враг за километр будет Куваева обходить.

«А что, если сам Куваев? Его тоже подозревает Рахимов. У него какие-то основания имеются. — И тут же отбросил эту мысль. — На Куваеве весь парк держится. Разве можно так думать о честном, преданном человеке? Судаков? Вроде нет. Кукольник? Воспитывался в детдоме, наш человек. Но что подозревать, надо поймать, за руку схватить!»

37

Тридцать первого декабря медсанбатовцы собрались в школе. Настроение праздничное, приподнятое. Так всегда бывает перед Новым годом. Люди ждут, что Новый год принесет им и новые победы. Лед тронулся. Немцы от Москвы покатились назад: народ радовался победе под Москвой. В этом была частичка и их ратного труда.

Комиссар сделал доклад о положении на фронтах. Голос у него был звучный и приятный. Все слушали его, затаив дыхание. В заключение он сказал, что борьба будет трудной, враг еще силен, а мы далёко отступили, но война кончится полным разгромом врага.

Зачитали приказ с объявленными поощрениями. «Обошли Горяинова, — отметил Шевченко. — А он бы должен стоять первым».

Затем раздавали подарки, присланные трудящимися Урала. Девушки тут же вскрывали посылки. В них орехи, плитки ванильного шоколада, перчатки, носки, платочки.

— Ой, девочки! — вскрикнула Марина Додонова. — Посылку-то я не по адресу получила. Она предназначается бойцу-мужчине, а не девушке. Смотрите, какая симпатичная девушка на фотографии! И письмо. Девушка просит переписываться с ней.

— Отдай письмо и фотографию Ивану Копейкину, — предложила Наталья Трикоз. — Он затеет переписку. Ой, девоньки, и у меня такое письмо!

Встретить Новый год Миля Абрамовна пригласила Павла. От Аленки узнал, что там из мужчин будут Уралов и Комаревич. Когда он пришел, стол только накрывали. А собирались встретить по-сибирски, на два часа раньше. Павел взглянул на часы — двадцать один сорок.

Маленькая елка густо украшена самодельными бумажными игрушками, лентами, блестящими автоматными патронами, флажками и ватой.

Хозяйка в белом платочке хлопотала у стола. Девчата возились с винегретом. На столе уже стояли три пол-литра тминной водки, картошка, капуста, огурчики. Павел положил консервы, развернул сверток, где были бутылка шампанского и конфеты, купленные еще полмесяца назад в военторге.

Прибежали Аня Широкая и Рая Шайхутдинова. Гимнастерки и юбки выглажены. Волосы хоть и короткие, а, подвитые нагретыми на примусе щипцами, блестели, словно покрытые лаком.

— Ай, какая прелесть! — произнесла Анка и пробежала глазами по столу. — Эх, шанежечек тут не хватает!

— Тебе что, закуски мало? — улыбнулась Миля Абрамовна.

— Закуска богатая, но не хватает шанежек, — не сдавалась Анка.

Она отвела Аленку в угол, стала ей говорить по секрету. Вот уж подружки, неразлейвода.

Вошел Уралов, тоже не с пустыми руками, подал сверток девушкам. Павел принялся открывать банки с консервами.

Не было только Комаревича.

— Девочки, а наш комбат женится на Зине? — вдруг спросила Рая.

— Черта с два, — ответила категорически Широкая. — Придет срок, отправит в тыл — и прости-прощай. А Комаревич после войны женился бы на ней. Он от нее без ума.

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво поморщилась Аленка.

— Он мне сам признался.

— Девочки, к столу, — Миля Абрамовна взглянула на часы. — Без десяти минут десять...

Ворвался в избу, оправдываясь на ходу, старшина Комаревич.

— Чуть, значит, не опоздал! — И тут же развернул только что испеченный пирог, на румяной корочке которого вырисовывалось: «1942 год».

— Браво! Браво! — закричали девочки.

— А, ты, Анка, шанежки, — съязвила Миля Абрамовна. — Вот чего не хватало для новогоднего стола.

— Два ноль в вашу пользу, — согласилась Широкая.

Разлили шампанское. Поднялся Уралов и взял граненый стакан. Все встали.

— Роль тамады я захватываю самолично. Выпьем, друзья, за наступающий год, год освобождения от фашистского ига! Выпьем за счастье, здоровье, за нашу победу над врагом!

Вдруг распахнулась скрипучая дверь, и на пороге вместе с клубами пара — возбужденная, озорная Снегирева. За ней вошел Варфоломеев.

— Добрый вечер вам! — Алла Корнеевна расставила руки. — Чи радi ви нам? Так я говорю по-украински, Павел Остапович?

— Так, так, за исключением произношения, — подтвердил Шевченко и добавил: — Мабуть, в лiсi щось велике здохло, що ви до нас прийшли!

— А куда нам деваться? Комбат со старшей медсестрой Журавлевой уединился. Горяинов где-то с оперативной группой в лесу мерзнет. Криничко взял на себя дежурство.

«Да, теперь комбат на Горяинове отыграется», — подумал Шевченко. А Снегирева сбросила шинель и начала целоваться. Она была не в гимнастерке, а в шерстяном свитере с высоким воротом. Первой поцеловала хозяйку дома.

— С Новым годом!

Чмокнула и Павла в щеку. От нее исходил запах духов.

— Люблю целоваться. Налейте и нам! Мы не останемся в долгу!

Варфоломеев извлек из-под полы шинели графин с разведенным спиртом и поставил на стол.

Алла Корнеевна Снегирева высоко подняла граненый стакан.

— Выпьем, товарищи, за победу Красной Армии под Москвой!

— А вы почто так, не пьете? — спросила рядом сидящая с Ураловым Рая Шайхутдинова. — Вы же мужчина!

— Я питух плохой, — Уралов погладил свой подбородок. — Разве только ради Нового года...

Старшина Комаревич выпил до дна, сказал:

— Вот так и пили мы, значит, в далекие времена! — поцеловал донышко стакана и засмеялся.

Девчата пили мало, но ели с величайшим аппетитом, хохотали до одури.

Миля Абрамовна завела патефон — поплыло старинное танго: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось...» Павел пригласил Аленку.

— Следующий танец я заказываю, — сказала Алла Корнеевна, обращаясь к Шевченко, и направилась к Варфоломееву.

Перевернули пластинку, и тут как тут Снегирева:

— Заказывала! Никому не позволю! Частную собственность отвергаю!

Танцевала Алла Корнеевна легко.

— А хорошо быть одинокой женщиной, — прошептала она и засмеялась звонко и заразительно.

Павел не поддержал ее шутливого тона. Он знал, что за ними наблюдает Аленка. Зачем ей лишнее волнение.

А потом все смешалось. Разговор стал легким, непринужденным, который еще больше сближал.

Опять говорили тосты и крутили патефон.

— Выпьем до дна, чтобы не было немцам добра! — кричал Варфоломеев.

— Выпьем, чтоб, значит, дома не журились! — поднимает стакан Комаревич;

— Алла Корнеевна, спой! — просит Уралов. Он хлопал в ладоши. Его все поддержали. Даже Аленка, недолюбливавшая Снегиреву.

— Пожалуйста, Алла Корнеевна, просим!

— Я готова спеть. Но нет аккордеона, жаль, под бомбежку угодил. А так у меня, наверное, ничего не получится.

— Один момент, — сказал Варфоломеев и, набросив только шапку-ушанку, выбежал из избы.

Исчез куда-то и старшина Комаревич.

— Павлуша, может, ты попробуешь? Ну что за вечер без песни, — попросила Аленка. — Давай украинскую.

— Спойте, товарищ лейтенант, — присоединилась к просьбе и Марина Додонова. — Люблю украинские песни!

— А кто ж их не любит!

И Павел запел:

Реве та стогне Днiпр широкий...

Его поддержали Уралов, а затем тихонько стали подтягивать Миля Абрамовна, Широкая, Шубина, вплелись голоса Снегиревой и даже Шайхутдиновой. Мужских голосов, конечно, не хватало.

Потом «Розпрягайте, хлопцi, коней...». Начали девушки, потом присоединились Шевченко и Уралов.

Вернулся с гитарой Варфоломеев.

— Вот вам, — подал он гитару Алле Корнеевне. И к Уралову:— Сейчас Михаил Иванович Калинин с новогодним поздравлением выступает.

— Ну что ж, товарищи, уже поздно бежать в штаб. В газете завтра прочитаем.

— Алла Корнеевна, просим! — закричали хором девушки.

— Что же вам спеть?

Она тихо потрогала струны.

— Гитару надо настроить.

Снегирева положила на колени гитару, начала перебирать струны, прислушиваясь к звукам.

— Щас она рванет что-нибудь, — тихо шепнула Анка Широкая Аленке.

Снегирева закончила настройку, обвела взглядом притихшее застолье, коснулась струн и запела:

Не корите меня, не браните —

Не любить я его не могла,

Полюбивши же, все, что имела,

Все ему я тогда отдала...

— Вы — прелесть! — восхищался ею Варфоломеев.

— А сейчас я спою... Люблю Фета.

Только встречу улыбку твою

Или взгляд уловлю твой отрадный, —

Не тебе песнь любви я пою,

А твоей красоте ненаглядной...

Борис Николаевич поцеловал Снегиревой руку.

— Романс! Романс!

И Снегирева снова пела:

Обними, поцелуй, приголубь, приласкай.

Еще раз поскорей поцелуй горячей!

А Аленка сидела молча, почти ничего не видя и не слыша. О чем она думала? Может, о себе? Радовалась, что рядом с любимым. А вдруг он погибнет, что она будет делать?! И тут же отвергала эту мысль: люди не оставят в беде...

— Павлуша, давай удерем, — тихонько оказала Аленка. — Голова что-то разболелась.

— И поздравим Величко.

— Конечно, — согласилась Аленка, — если только он не спит.

— Да кто же спит в ночь под Новый год?!

— Павлуша, я слышала, ты поедешь в Калинин? - спросила Аленка, как только они оказались на улице,

— Да, шел об этом разговор.

— Мне можно с тобой?

— А врачи отпустят?

— Постараюсь уговорить. Так хотелось бы город посмотреть сейчас. Я в Калинине была, когда тетку навещала.

Белые снежинки кружились в ночи. Легкая пороша стелилась, засыпая следы.

Возле дома, где лежали послеоперационники, стояли машины и копошились люди. Когда они подошли туда, то увидели, как санитары и сестры закутывали тяжелораненых в одеяла, выносили и грузили в полуторки с красными крестами.

— Приказано везти в госпиталь в Лефортово, в Москву, — сказал Комаревич. — Криничко тут без вас распорядился. Полевой подвижной госпиталь переполнен.

Шевченко вбежал в избу и тут же столкнулся с Полиной Бочковой.

— Где старший лейтенант Величко?

— Величко? — Посмотрела в список. — Увезли Величко в госпиталь.

— Давно?

— Часа полтора назад.

Лейтенант опустился на табуретку, будто взвалил на себя непосильную ношу. На какое-то время даже забыл, что во дворе его ждет Аленка. На душе было зябко: не поговорил. Все откладывал. А как хотелось по душам побеседовать!

Подошел Рахимов, поздравил с Новым годом, а потом как бы между прочим, спросил:

— А ты что тут делаешь?!

— Зашел поздравить своего директора школы, а его только что отправили в госпиталь. Вот досада какая!

— Тебя на минуточку можно? — отозвал Рахимов. — Ты вот что, Павел Остапович, больше язык держи за зубами. — Сказал он, как только они отошли.

— А что такое?

— Анонимка. Это хорошо, что анонимка. Только о том, что я тебе здесь говорил, — добавил Рахимов, — ни гу-гу, ни единой душе. А вообще-то, ты бдительность потерял.

И ушел.

Новогоднее настроение испортилось. Может, написали о том, что он расхваливал директора школы... Но Величко же на фронте воевал, ранен. А может, в своих разговорах ещё что-то допустил. Нет, о бдительности анонимка: «Бдительность потерял»

К Павлу подошла Аленка, взяла под руку.

38

Утром, после новогодней ночи, Шевченко сладко спал и, наверное, не скоро бы поднялся. Его разбудил сержант Фролов: ему не терпелось рассказать о своем подозрения к Олегу Кукольнику, Ночью Фролов пошел к автомашине, вернувшейся из рейса. Ночь. Холодом дышит тёмно синее звездное небо. Слышался говор, смех. Где-то играл патефон. Еще издали он заметил подмятую крышку капота полуторки Агеева. «Забыл опустить, что ли?». Агеева он только что видел спящим.

Подошел ближе. В моторе копался Кукольник.

— Ты что тут делаешь?

Кукольник рванул крышку капота, и она со стуком опустилась.

— Я?!

— А кто же? Машину Агеева со своей перепутал?!

— Не перепутал. Паяльную лампу ищу. Кто-то взял, и на место положить не соизволил. Утром она мне самому нужна будет. Вот люди!

Глубоко вздохнул, повернулся и направился к избе. Шел быстро, легко, даже снег не скрипел под его валенками.

То ли темнота поредела или присмотрелись глаза, но Фролов увидел, как Кукольник справил малую нужду и, но оглядываясь, вошел в избу. Как только за ним захлопнулась двор, Фролов направился к полуторке Кукольника. Открыл дверцу, поднял сиденье. Сразу увидел паяльную лампу. Стал ощупывать другой инструмент, нет ли лишнего трамблера, и наткнулся на острие шила. Взял в руки. Да, такой штуковиной можно в два счета все скаты проколоть. Что-то непонятно: Кукольник искал паяльную лампу, а она у него под сидением. Да какая же может быть паяльная лампа под капотом! Уж не ты ли, голубчик, пакостишь во взводе?! Забрать шило и припереть к стенке? Нет, надо посоветоваться с командиром взвода. Может, Копейкин был прав, однажды заявив Фролову: «Вы присмотритесь к этому интеллигенту!» Тогда этим словам Фролов не придал значения, знал: между ними давно пробежала черная кошка.

Когда Фролов вернулся в избу, Кукольник уже спал, а может, притворился спящим. Все это взволновало Фролова, и он перво-наперво рассказал командиру взвода о своем подозрении.

— Говоришь, шило у Кукольника?! Нет, это не доказательство. Ты загляни в инструмент Куваева или Копейкина, там не то найдешь. А вот почему он о паяльной лампе сказал? Мог бы что-либо поумнее ответить. А может, просто хотел какую-нибудь деталь заменить? Это у нас еще водится.

— Доложить Рахимову?

— Что ты ему расскажешь? Шило обнаружил под сиденьем. Кукольник в один миг оправдается. Надо за ним установить наблюдение. Поймать на горячем. Не Рахимов должен за нас это делать. Мы должны его уличить. Подключим к этому делу Копейкина, санитара. Переведу я на машину Кукольника Наталку Трикоз.

«Правильный упрек сделал мне Рахимов: потерял бдительность, — подумал Шевченко. — Не можем одного негодяя разоблачить».

— Слушай, сержант, давай через пару дней сделаем осмотр всех запчастей и инструмента на автомашинах. Это я давно собирался сделать. Если шило Кукольник выбросит, считай, мы на правильном пути.

39

Он лежал на полу изолятора. У него измученное, пожелтевшее, небритое лицо. Трудно было определить, сколько ему лет. Маленькими, словно у затравленного зверька глазами он смотрел в белый потрескавшийся потолок.

— Товарищ лейтенант! — пошмыгивая носом, обратился к Шевченко мешковатый, с темным пятном на подбородке, санитар. — Туда нельзя, еще заразитесь.

Шевченко закрыл дверь и отошел. Перед его глазами стояло застывшее, словно маска, лицо предателя. О чем он думал? И думал ли вообще? Может, настало забвение. Нет, он, наверное, проклинал свою судьбу. Проклинал тот ухаб, на котором споткнулся, сломал себе жизнь. Что явилось причиной? Затмение рассудка, подточенное страхом? Трусость завела его в тупик, и выхода нет. Он сам довел в себя до этого. А ведь еще недавно шло все ладно. Трудился. На работе пользовался уважением. Дома ждали жена, дети. И на здоровье не жаловался. И вдруг — война! Вздыбилась страна. Все на разгром врага! Умереть, но не допустить немцев в Москву! Он хотел наслаждаться жизнью, небом, пением птиц, жить с семьей. Только умирать за все это должен был кто-то другой. Изменник мог еще несколько дней назад что-то сделать, облегчить свою вину. Раскаяться. Неужели так и не вспомнил наказ отца, матери, жены? А может, ждал немцев? Мечтал разбогатеть? На передовой только и выбирал момент, как бы сбежать к фашистам, поднять руки или воткнуть винтовку штыком в землю... А может, не верил в нашу победу над врагом?!

Лейтенант почувствовал, что задыхается от негодования. «Шкура! Изменник! Твоя жена, дети отрекутся от тебя — предателя. Они скроют, словно тебя и не существовало. Пусть это будет наукой тому, кто пакостит у нас в батальоне!»

В медсанбате тиф. Фашисты заразили этого пленного и перебросили через линию фронта к нам. Он думал — все просто, лишившись пальцев на левой руке, попадет в госпиталь, там вылечат и комиссуют. Так говорили ему. Гитлеровцы скрыли, что заразили его тифом. Еще несколько дней он радовался: скоро вернется в свой город. А там дом, работа. Его окружат вниманием. Как же, пролил кровь за Отечество! А придут немцы — тоже в обиде не оставят...

В батальоне карантин. Страшное это слово — карантин! Перекрыты все дороги. Снегирева не спит уже трое суток. Тиф косит раненых. Заболели Широкая, Додонова, Бочкова.

Раненые дивизии поступают теперь в другие медсанбаты армии. Смертность при доставке раненых увеличилась. Просто сказать — в другие медсанбаты. А где они? За тридевять земель!

— Кокнуть бы его сейчас, облить керосином и сжечь!

— Что делать с ним, товарищ Копейкин, и без нас решат.

— Это верно. Первый раз вижу предателя. Немец — это само собой понятно, а то свой, русский человек!

Иван Копейкин поворачивается и уходит.

«Не заразилась бы Алена, — беспокоился Павел. — Ведь ее часто навещала Анка Широкая. Да и самочувствие ее после поездки в Калинин стало хуже. Не надо было мне брать ее с собой. Врачи тоже хороши, отпустили...»

От тифа умирала Марина Додонова. Умирала тяжело: металась, стонала, бредила невнятно что-то о школе. В минуты просветления она поворачивала лицо, полыхающее жаром, в сторону Аси Плаксиной и чуть слышно пересохшими губами шептала:

— Ася, скажи честно, вытяну я? Что врачи-то говорят?

— Выздоровеешь, Маринушка. Выздоровеешь...

И Марина снова впадала в тяжелое забытье.

В полдень пришли ее навестить Горяинов, Варфоломеев и Скринский. Марина открыла глаза, посмотрела на них глубоким взглядом. Выражение боли на лице сменяется улыбкой.

— Ты выздоровеешь, Марина, — утешает Горяинов. — Я знаю, ты поправишься. Ведь Бочкова и Широкая уже выздоравливают. Мы поставим тебя на ноги!

— Попросите Асю, пусть меня вынесут на улицу, — сказала Марина и оживилась, глаза заблестели. — Я хочу услышать чириканье воробьев. Где Снегирева? Пусть споет «Золотые песочки».

— Хорошо, сейчас ты подышишь свежим воздухом, а затем придет Алла Корнеевна.

Когда Горяинов и Скринский ушли, Плаксина и санитар вынесли Марину во двор. На ее щеках появился чуть заметный румянец. Ася обрадовалась — кризис миновал!

Но после того, как Марину внесли в избу, лицо сразу посерело. Она широко открывает глаза и с последним проблеском сознания смотрит на Асю.

— Где же Алла Корнеевна?

— Сейчас придет, Маринушка.

Голова валится набок. Ася дотягивается до ее руки, пульс не прослушивается. Марина лежит неподвижно. Тяжелая болезнь сделала свое. Конец. Марина сгорела как восковая свечка.

Ася надрывно заплакала.

На второй день в тягостном молчании хоронили Марину Додонову. Могилу выкопали недалеко от реки.

— Пусть вечным памятником ей будут лес и речные разливы, — сказал Комаревич. — Она очень любила природу.

Падал густой снег и ложился прямо в могилу. Девчата громко плакали. Шевченко едва сдерживал слезы...

40

Стрелковая дивизия, пополнившаяся свежими маршевыми ротами прямо на поле боя, отошла на отдых. В медсанбате, наконец, появился начсандив, и скоро стало известно, что через несколько дней батальону предстоят передислоцироваться не на двадцать-тридцать километров, как бывало раньше, а значительно дальше. Дивизия выходила из подчинения армии. Карантин с батальона снят.

Первого, кого вызвали к начсандиву, был лейтенант Шевченко. Там же сидел, задумавшись, комбат Травинский.

— Сколько автомашин у тебя на приколе? — серьезно спросил начсандив.

— Одна.

— Одна?! — Кривая усмешка тронула его тонкие бескровные губы. — Молодец! А в автотранспортной роте только половина транспорта на ходу. Ты смотри не хвастайся, а то еще пяток отберут!

— Но у нас и так не укомплектован штат. По списку четырнадцать, — вмешался Травинский.

«Значит, ждать новых автомашин нечего, — сокрушался Шевченко, — коль авторота дивизии не пополнилась ни одним новым: автомобилем. А мы надеялись».

— Все-таки посадите батальон на машины?

Лейтенант задумался.

— Всех раненых срочно определите в госпиталь, а кто выздоравливает — в санроты полков. Завтра съездите на армейский склад, получите материал для обивки кузовов. Только долго не возитесь с этим делом. Команда на передислокацию может поступить в любое время.

— Всех не посадим. Имущества много, — сказал Шевченко.

— Что, у вас уже трофеи завелись?

— Да нет , — ответил командир батальона.

— Сколько просить машин из автороты?

— Семь, — отрезал Травинский.

— Семь не дадут, а две-три постараюсь выбить. А не дадут — санитаров и медсестер отправляйте пешим ходом... Да, у вас на излечении Шубина. Разведчики ее заждались. Можете поздравить, медалью «За отвагу» награждена.

— Мы знаем, — улыбнулся Травинский.

— А как со здоровьем?

— Еще подлечиться надо, — ответил комбат. — Может, в госпиталь направить?

«Хочет избавиться, — подумал Шевченко, — После госпиталя ведь в свою дивизию не попадет».

— Ну, смотрите, в госпиталь, так в госпиталь. Только завтра направьте ее в штаб дивизии. Командующий армией ей будет вручать награды. И вашего Горяинова Красной Звездой наградили. Можете поздравить. Он тоже должен быть в штабе дивизии.

Травинский сделал удивленные глаза..

— Мне можно идти? — поднялся Шевченко.

— Идите!

Как только за Шевченко закрылась дверь, Травинский сказал:

— Нескладно как-то получается: Горяинов не повинуется, бросает костодержатель в комбата, а его награждают правительственной наградой. Здорово! Это что, работа «окруженца»? И следователя завели в заблуждение.

— Слушай, Анатолий Львович! Я думал, ты умный человек. За такого хирурга, как Горяинов, я трех комбатов могу отдать. И капитана Криничко больше «окруженцем» не называй. Не его вина, что он в окружении очутился. Это трагедия многих. Понял? За твое только поведение с водителем Судаковым тебя можно отдать под трибунал. Понял?!

Травинский покраснел. «Уже донесли. Наверное, работа Криничко. А может, Шевченко? Заодно действуют. Но ничего, будет и на моей улице праздник! Я им этого не прощу!»

— Судаков разбил лучшую автомашину! Да и с ним самим еще надо разобраться. Судимость имеет...

— Вот-вот, разобраться... А комбат разобрался, сколько часов этот водитель Судаков был за рулем? А? И меньше пей.

— «Наркомовскую» норму. Пятьдесят граммов...

— Знаю я твою норму... Смотри, плохо кончишь.

Начсандив поднялся.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Колонна готовилась к маршу. Слышался грохот котелков, звон оружия. Тихо разговаривали. Не видно было одного огонька, хотя большинство мужчин курили. Наконец, вспыхнули тусклые подфарники, и тотчас же заскрежетали стартеры, фыркнули моторы. Автомашины стали медленно выруливать и выстраиваться в колонну. Потом осторожно, медленно двинулись по расчищенной от снега дороге.

Шевченко ехал в первой машине. Так приказал Травинский. Последней шла полуторка помкомвзвода Фролова.

У лейтенанта почему-то щемило сердце. Казалось бы, отчего? Ну, не посадил он весь батальон на автомашины. Дополнительно никакого транспорта из автороты дивизии так и не получили. На месте осталась небольшая группа медперсонала и имущества машины на три. Что ж тут такого, завтра пошлет четыре машины. А может, так тревожно, что полуторки идут с перегрузкой и в любой момент может что-то отказать, сломаться. И тогда придется их тащить на буксирах. Все резервы запчастей и агрегатов почти израсходовали.

Кого же послать в обратный путь за группой Скринского? Водители устали, а посылать надо. Наверное, Копейкина, Судакова, Куваева. И еще одного опытного водителя надо подобрать. Мало ли что может случиться с автомашинами. Дорога не близкая. Может, Кукольника? При осмотре инструментов шило у Кукольника оказалось на месте, под сиденьем. И, когда Фролов спросил, зачем оно ему, Кукольник ответил:

— Водитель у нас и слесарь, и плотник, и портной.

— И скаты можно проткнуть, — как бы между прочим сказал Фролов.

Тот, кто это делает, шило под сиденьем не возит, товарищ сержант, — ответил Кукольник.

«Заметил, наверное, что за ним наблюдают, — подумал Шевченко. — А может, человек ни в чем не виновен? Оп вправе даже обидеться на Фролова».

— И куда нас черт несет! — буркнул Куваев после долгого молчания. При передислокации он всегда садился за руль.

— Как куда?! — удивился лейтенант. — На Ржев. Туда идут войска, разве не видите?

— На Ржев то на Ржев, но какое-то гадкое предчувствие. Посмотрите, товарищ лейтенант: слева горит, справа горит, и даже сзади зарево. Словно в горлышко бутылки лезем.

— Командованию виднее, куда войска перебрасывать. Нам с вами только на пять шагов вперед видно.

— Да так-то оно, так, — ответил Куваев. — Но, вижу, У вас тоже на душе скверно.

— От этого положение на фронте не изменится.

По сторонам дороги—горы снега. Сколько требовалось потрудиться женщинам и подросткам, чтобы расчистить ее.

Павлу не давали покоя слова Куваева. Действительно, кругом море огней. Они тянулись широкой полосой и уходили полукругом куда-то вдаль — еле виднелись. Горели села. Через несколько минут Шевченко даже приказал водителю остановить полуторку, словно для того, чтобы убедиться, идет ли колонна. Двигатель фыркнул и замер. Куваев покряхтел, открыл дверцу, выкинул ногу, весь перегнулся и вывалился из кабины. Машина Куваева собрана из двух разбитых, в ней все скрежетало, хрипело, скорости переключались с таким визгом, что казалось — мотор вот-вот разлетится на части. Но она бегала, хотя побывала в руках многих водителей. Куваев же был занят ремонтом. Как говорится, сапожник без сапог.

Шевченко взглянул на часы — стрелки показывали четыре часа. А он еще не сомкнул глаз. Знал, как пагубно действует на водителя спящий рядом пассажир. Он развернул карту, присветил — едут правильно. Доедут до Ножкино-Кокошкино, сделают привал. А к семи часам будут на месте.

Подбежали Горяинов, Уралов:

— Что-нибудь случилось?

— Да нет, все в порядке, — ответил Шевченко. — Маршрут по карте сверяю.

— По этой дороге наша пехота прошла.

2

Вот и Ромашки. Показались задымленные печные трубы на пепелищах, горбатый журавль с обледенелой бадейкой. Тут же у сломанной березы был приколочен щит. Шевченко приказал остановиться. На щите было написано: «Товарищ красноармеец! Запомни, здесь сожжено 56 домов. Погибло в огне и от пуль 179 человек — детей, стариков, женщин. Отомстите за нас, товарищи! Бейте фашистских гадов!»

— Что там написано, товарищ лейтенант? — спрос Куваев, когда лейтенант открыл дверцу машины.

— 179 человек мирного населения погибло.

Куваев ничего не ответил. Машина пошла тихим ходом. Все больше встречалось землянок. Людей почти не видно.

У одной землянки увидели женщину и парнишку лет двенадцати, которые рубили хворост.

Сколько же тут изб осталось? С десяток, не больше. Да, трудно придется медсанбату.

3

Павла разбудил Копейкин, который подъехал на машине прямо к избе. Павел посмотрел на часы: десять утра.

Значит, спал немного больше часа.

— Что случилось?

— Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнить не смогли, — доложил Копейкин.

— Что значит — не смогли? — повысил голос Шевченко.

— Дорога перерезана немцами. Танки и пехота. Пришлось вернуться обратно;

Шевченко не узнал Травинского, когда доложил об окружении. Он вдруг побледнел.

— Да, случилось, Павел Остапович, самое непредвиденное и страшное! — ужаснулся Травинский. — Втянули нас в ловушку и закрыли. — При этих словах глаза у Травинского стали неподвижны, как у судака. Губы дрожали. Левая щека подергивалась. Чувствовалось, что он пытается остановить предательскую дрожь, но это ему не удается. — А не напутали твои водители?

— Нет, мы в окружении. Утром, как только мы проехали, немцы закрыли коридор, бросив туда самолеты, танки и пехоту. Да, собственно, там наших войск и не было. Одни тыловые подразделения. И, наверное, не только Скринский со своей группой остались по ту сторону окружения.

«Водитель Куваев и то предчувствовал это, — подумал Шевченко. — Как же командование проморгало?»

— Ну что ж, Павел Остапович, давай посоветуемся, что будем делать. Немцы всего в десяти километрах от нас. И капитан Криничко только что уехал в штаб дивизии.

— Будем обороняться, — произнес Шевченко. — В окружении не одни медсанбат. Насколько мне известно, здесь несколько дивизий. И прорваться с такими силами, думаю, не трудно. Да и войска армии в случае надобности подсобят.

Слова лейтенанта ободрили комбата.

— Верно, войск много, — глубоко вздохнув, произнес Травинский. — Только когда они подойдут к нам? В селе-то сейчас кто? Мы да химики. Приказом по батальону я назначаю вас заместителем командира батальона по боевой части.

— То есть заместителем по строевой части.

— Собственно, всю военную власть передаю вам. В сложившейся обстановке это будет правильно. А я вроде заместителем по медицинской части у вас буду. — По лицу комбата пробежало что-то наподобие улыбки.

— Нет, нет, вы комбат, а я заместитель по строевой, — И, подумав, добавил: — Может, вы капитану Криничко передадите такие полномочия? Тем более, он уже был в такой ситуации. И опыт большой.

— Нет, у Криничко мягкое сердце, а тут потребуется твердая рука. Да и когда Криничко вернется из штаба дивизии? Сразу возьметесь за боевую подготовку. Вы военный кадровый командир.

«Теперь уже поздно, — подумал Шевченко. — На это были военные лагеря, где меня за бросание боевых гранат чуть под трибунал не отдали. Сейчас надо срочно связаться с химиками и организовать хоть какую-то оборону. Пожалуй, у села и займем, место высокое, и надо смотреть, чтобы противник внезапно не ударил».

— Конечно, может все измениться, — продолжал Травинский, — Вот-вот из штаба дивизии должен вернуться капитан Криничко и привезти приказ срочно покинуть село.

— Скорее всего, нам придется передислоцироваться в глубокий лес, оборудовать землянки и палатки для приема раненых. В окружении их тоже надо лечить. А пока, выходит, мы на передовой, так я понимаю. Если повернуться лицом, где замкнулось кольцо, то так.

— Может, есть и какие-то тыловые подразделения. Кто его знает!

Ястребом влетел Комаревич.

— Товарищ комбат, мы в окружении! Все, значит, знают, а Комаревич, командир хозяйственного взвода, нет.

— Всему свое время, товарищ старшина.

— Значит, Комаревичу в последнее время? Продовольствия-то у нас — кот наплакал. Значит, на две недели, а пойдут раненые — за трое суток съедят.

— Продовольствие, надо полагать, подбросят, — успокаивал Травинский.

— На бога надейся, старшина, а сам не плошай, — сказал Шевченко.

— Говорят, у села валяются несколько убитых лошадей. Придется, значит, их прибрать. Еще мои ребята узнали — в скирдах необмолоченный хлеб. Может, послать человек пятнадцать-двадцать молотить, будет добавка.

Ну и расторопный Комаревич, он уже знает об убитых лошадях, он пронюхал о необмолоченном хлебе! Только сейчас не молотить пойдем, а рыть окопы.

— Ты смотри, старшина, может, эти лошади еще с осени лежат? Людей отравишь.

— Я, значит, сам сначала пробу сниму, товарищ комбат... Так человек пятнадцать дадите мне молотить рожь?

— Сейчас, товарищ старшина, пойдем окопы рыть, может, придется медсанбату немцев молотить, а не хлеб, — сказал Шевченко.

Комаревич вопросительно взглянул на комбата.

— Ну, какие, значит, бабы бойцы? Смех, да и только...

— Кроме женщин, у нас и мужчин хватает, — сказал комбат. — Да и не одни мы здесь. Оборону будем держать с ротой химзащиты.

— А если танки пойдут?! Наших девчат и не соберешь после. Это не с трещотками, значит, на занятиях в военных лагерях. А мужчины-то у нас какие?! Одно название. Тоже мне вояки! А химики? Вы видели химиков? Одно, значит, старичье.

— Ты, Комаревич, не паникуй! — обрезал Травинский.

«Комбат приходит в себя, — отметил Шевченко. — Всего несколько минут назад он был, казалось, невменяемый».

Договориться с химиками занять оборону было не так-то легко. Помог капитан Криничко, который прибыл из штаба дивизии. Тот сумел заставить командира роты химзащиты подчиниться лейтенанту Шевченко. Он был временно назначен начальником гарнизона.

По тревоге все были выведены рыть окопы, готовиться к обороне.

— Ну, как там в штабе дивизии? — встретив Криничко, спросил Шевченко.

— Честно говоря, четкости мало, все почему-то ждут указаний. Так что вы с Травинским приняли правильное решение. Пока суд да дело, пока развернутся войска, немец, надо полагать, ждать не будет, а ударит по тылам, тут же и школьнику ясно.

— Прорываться из окружения дивизия будет?

— Вроде на это не похоже, Дивизии приказано наступать. Вряд ли вышестоящее командование даст команду сейчас на возвращение войск обратно. Заманчиво ведь, ко Ржеву подошли. Но это мое мнение, может, я и ошибаюсь. Только скажу тебе, в штабе дивизии чувствуется растерянность. А это плохо. Очень плохо!

4

— Может, хватит копать, товарищ лейтенант! — говорит Анка Широкая.

— Окопы рыть только в полный рост! — строго приказал Шевченко.

— Да че, у нас уже войск нет, девчат в окоп загоняете! По закону если, товарищ лейтенант, то нам, медсестрам, копать окопы и ходить в атаку не полагается.

— А зачем вам винтовку выдали?

— По штатному расписанию положено.

—То-то, по штатному. Придется, сержант Широкая, стрелять, чтобы жить, остаться в живых.

— Неужели это будет?! Вы читали, товарищ лейтенант, листовки? Наташа, покажи лейтенанту.

— И не стыдно вам, младший сержант Трикоз, эту на пакость подбирать?

— Эти листовки наши самолеты сбросили, — ответила с обидой Трикоз. — Вот возьмите и прочитайте. А вы сразу лаять!

Шевченко взял листовку. На маленьком листке он прочитал: «Дорогие бойцы и командиры Красной Армии! Бойцы легендарной 30-й армии не оставят вас в беде. Держитесь стойко. Бейте врага в окружении!»

«Значит, о нашем окружении уже известно в штабе фронта, коль листовки появились».

Лейтенант думал о том, что местность у села позволит какое-то время продержаться. Во всяком случае, до ночи. Внутренний голос как бы подсказывал ему: «Скорее закрепляйся. Вы, только, вы, можете прикрыть с тыла. Других войск здесь пока нет, и трудно сказать, когда будут». Конечно, надо сделать так, чтобы враг всюду получал отпор! Но медсанбат призван лечить раненых, а не держать оборону. И не побегут ли девчата, как зайцы, увидев танки? Это в бою самое страшное. Не лучше ли сейчас отойти в глубокий лес и там скрыться, затеряться? А кто раненых будет принимать? А как быть с автомашинами? Да и приказа нет передислоцироваться. Нот, только окопаться и держаться до прихода стрелковых подразделений.

Со всех ног к лейтенанту подбежал Копейкин. Полы шинели заткнуты за пояс, шапка развязана.

— Товарищ лейтенант!

— Красноармеец Копейкин, отставить! — зычно остановил его Шевченко. — Приведите себя в порядок!

Эх, нелегко командиру поддерживать дисциплину в любой обстановке, а надо.

Когда Копейкин подвязал шапку-ушанку и оправил полы шинели, Шевченко сказал:

— Докладывайте, красноармеец Копейкин!

— Товарищ лейтенант! Там пришел пацан из соседней деревни, сказывает, туда немцы вошли.

Лейтенант развернул карту.

— В Гречишкине немцы?!

— Да, да, — закивал головой Копейкин.

«Вот и тебе, Копейкин, придется взяться за карабин», — подумал Шевченко, вспоминая разговор бойца в теплушке, когда ехали на фронт.

Давая команду рыть окопы, строить огневую и ложную позиции, лейтенант еще думал, может, обойдется, может, подойдут стрелковые части и примут здесь бой, заняв их рубеж, а они отойдут вглубь и развернутся для приема раненых. Было ясно: медсанбату и химикам одним придется принять бой. Так сложились обстоятельства, и ничего не поделаешь. Об этом Шевченко говорил еще на занятиях в военных лагерях. Сейчас чутье подсказывало, стрелковый батальон вовремя не подойдет.

— Передайте об этом Травинскому.

— Я ему уже доложил, он к вам послал.

— Ну, тогда вступай в должность связного.

— А может, я лучше стрелком в первые окопы?

— Отставить разговоры!

— Есть быть связным!

Шевченко уже как бы видел противника, который, преодолев десять-пятнадцать километров незащищенной полосы, не остановится и пойдет дальше, разведав нашу оборону, попытается ворваться в село или обойти с флангов. У медсанбата нет резерва. Чем он усилит то место, куда ударят фашисты? Придется снимать с других участков.

А тем временем он там и ударит. Немец не дурак. Драться! До последнего вздоха драться! А пока есть время, надо готовиться к бою. Эх, самим бы атаковать противника! Но какими силами? Да и выводить отсюда медсанбат и роту химиков опасно.

Шевченко приказал старшему лейтенанту, командовавшему ротой химиков, прибыть на стык подразделений.

— Ох уж этот сухой паек, — услышал, лейтенант голос Широкой. — Вроде и не было обеда. Как только дотянуть до ужина?

Копейкин чуть отстал и посоветовал Анке:

— Ты сухарей не жуй, а кусками глотай. Тогда они будут медленно разбухать, и есть долго не захочется.

— Спасибо за совет, при случае воспользуюсь.

5

Какие только мысли не приходили в голову капитана Криничко, пока он возвращался из штаба дивизии. Он понял, что там паника. Командир дивизии растерялся. С одной стороны, ему приказано, несмотря на окружение, наступать и брать новые населенные пункты, с другой стороны, он понимал, что наступать сейчас нет никакого резона, пока не будет разорвано кольцо окружения. Его соединение только успело занять позиции дивизии, которая должна была отойти на формирование. Тылы растянулись. Часть полковых подразделений оказалась оторванной.

Криничко вспомнились слова комиссара дивизии: «В окружении действуйте более самостоятельно. Умейте быстро передвинуться, свернуться, а может быть, и самостоятельно с оружием дайте отпор. Ничего не поделаешь окружение. А главное — берегите людей».

На долю капитана Криничко выпало еще одно окружение. Но то было лето. А сейчас лютая зима.

Вспомнился приморский город. Не сразу он пал. И тогда, когда в городе были немцы, горстка бойцов и командиров, забравшись в окопы, сделанные в береговом ракушечнике, вела бои. Надежда была на то, что за ними придут суда и вывезут. На третий день утром, когда еще не рассеялся туман, подошли катера. «Ура! Ура! За нами пришли!» — раздались возгласы, и бойцы стали выбираться на берег. Но радость была преждевременной: по ним ударили прямой наводкой немецкие пушки. Со стороны моря бойцы оказались уязвимыми.

Как только скрылись катера, наступило горькое затишье, больше половины бойцов и командиров погибло.

В братской могиле здесь были похоронены пятьдесят семь человек.

Постояли молча, опустив головы, разошлись.

— Командиров прошу ко мне! — произнес майор. И когда его окружили двенадцать командиров, он сказал: — Последняя надежда у нас лопнула. Никакие корабли за нами не придут. Это факт! С наступлением темноты будем группами пробиваться к своим.

А ночью, когда они выбирались из окружения, случилось самое страшное: на Криничко и его товарищей набросились немцы.

— Хальт! Хенде хох! — раздалось со всех сторон.

«Все. Плен!»

«Ничего, — подбадривал его майор. — Не падай духом. Сбежим! Входи в роль повозочного. Ясно? А я повар!»

— Шнель! Шнель!

Утром их погнали на вокзал и втолкнули в товарный вагон.

Каждому бросили по брикету пшенной каши.

— Что за пополнение? — захныкал толстячок. — И так дышать нечем. Как сельдей в бочке!

— Терпи, папаша, атаманом будешь!

— Хоть бы, сволочи, воды дали на дорогу.

— Хорошо, хоть пшенку дали да две параши на вагон. А снаружи уже набрасывали засов.

— Куда же они нас?

— Может, в самую Германию?

— Да мы же в дороге передохнем.

— Надо было лучше драться!

— А сам-то ты как сюда попал? Штык в землю?!

— Меня контузило...

Эшелон тронулся.

— Будем, товарищи, готовиться к побегу, — сказал майор.

— Вы что! — простонал толстячок. — Погубите себя и нас. Узнают немцы, всех расстреляют!

— Заткнись, гад! — сказал Симко, который попал в плен вместе с капитаном. — Через таких, как ты, подлецов, могут и дознаться.

— Свяжите его, заткните глотку и под нары! — крикнул Криничко. — У кого есть нож?

— У меня маленький, перочинный, — ответил Симко.

— И у меня. Я припрятал, только что это за нож...

— Да, ими только хлеб резать. Но ничего не поделаешь. Будем резать пол.

— Этими ножами?!

— Другого выхода у нас нет.

И резали. Вернее, отколупывали по маленькому кусочку. Три часа не прекращалась работа. Но эта затея оказалась напрасной, у прорезанной дыры нащупали металлический швеллер.

Майор предложил прорезать дыру у двери, чтобы откинуть засов. Стенка вагона значительно тоньше, чем пол.

Опасно, конечно, но другого выхода нет. Никто не спал. Успеют ли до утра? Утром могут обнаружить, и тогда… Каждый понимал, на какой риск пошли. Вот-вот покажется солнце. А еще резать и резать... А состав встревоженно рвется вперед, отстукивая полосами километры. Опережая его бег, летели тревожно мысли у Криничко: что ждет этих людей? Теперь немцы не простят, увидев их ночную работу... Пленный. Разве так он представлял войну! Уже поднялось солнце, когда, наконец, появилось маленькое отверстие. Все облегченно вздохнули. Все же наметился, хоть и маленький, но путь к свободе. Вот уже можно и руку просунуть. Майор пытается достать засов. Нет, надо еще резать, не пролазит рука.

В вагоне тишина. Только лязгают буфера да скрипят доски вагонной обшивки. Хорошо, как говорится, что в точку пополи — там и надо было вырезать отверстие, С трудом отбросили засов и раздвинули вагонную дверь. В ее квадрат врывается свежий утренний ветер. Свобода! Но каждый понимал, это только первый шаг к свободе.

— Товарищи, сбор вон в том лесочке, что виднеется вдали, — сказал майор.

— А что с этим связанным?

— Смерть предателю! — произнесли десятки людей.

— Да пускай остается в вагоне. Поработает в Германии, умнее будет.

— И то правда.

Поезд набирал скорость.

Криничко кубарем полетел под откос. Упал на что-то твердое. Почувствовал страшную боль в ноге.

Охрана заметила прыгавших из вагона пленных. Застрочил пулемет.

Скорее в кукурузу! Огнем горит нога, теперь не уйти. Присел, а подняться не смог.

— Что с вами? — над ним склонился Симко.

— Ногу подвернул...

— Сильно? Давайте я вас понесу.

В лесу, на указанном мосте сбора, не нашли никого. Где майор? Где красноармейцы, вырвавшиеся из плена? Не все же они погибли? Может, изменили маршрут, пока они добирались. Заснуть нельзя — болит нога, ноет бок.

На третий день в намоченном пункте они нарвались на засаду. На повозке их доставили в село. Полицай отвел их в большой рубленый дом. Во дворе старик что-то тесал. Хозяйка хлопотала в летной кухне.

Их отвели под навес.

Пришли еще два полицая. Хозяйка подала им на сколоченный под грушей стол огурцы, помидоры, вареные яйца, наваристый борщ. Поставила бутыль самогону.

«Влипли, — думал Криничко. — Надо было вдвоем с Симко пробираться на восток».

Плюгавенький полицай поднес им две винтовки:

— Возьмите и почистьте!

— Господин полицай, — сказал Криничко, — Я не умею винтовку разобрать. Я больше с лошадями. Повозочный, значит, я.

— Врешь, сука! — замахнулся полицайчик, но не ударил.

— Вот крест, в жизни не разбирал. Вы бы мне другую работку дали. Дрова рубить или косить, молотить.

— Я за него почищу, —отозвался Симко. — Ну что вы к нему пристали?

— Ты, может, уже командир?

— Да что вы, хлопцы, я первый год на службе. Разве по мне не видно? Сумской я.

— А чего сбежал?

— Все бежали — и я за компанию.

— Ну, иди, руби дрова, — обратился полицай к Криничко, — Только не вздумай бежать. Твой бег окончится быстро. А так поедешь в Германию работать. А если коммунист — к всевышнему пустят.

Все-таки их накормили.

— Ночевать будете в подполье. Чтоб вас не сторожить, а то, чего доброго, еще бежать вздумаете.

— Да что вы, хлопцы, куда бежать, — сказал Симко. — Мы смирные. Да и нога у кореша болит.

— Да смилуйтесь, — вмешалась хозяйка. — Пусть на полу переночуют.

— Ну ладно, — сказал старший полицай. — Только уговор: по нужде на улицу выходить по одному. Один убежит — другого прикончим. Один у нас будет вроде заложника.

Ночью, когда полицаи всхрапнули, Криничко вышел, за ним, чуть спустя, Симко.

Один полицай, оказывается, проснулся и разбудил второго криком:

— Убежали! Убежали!

Сначала пробирались вдвоем... Потом их стало одиннадцать. Днем прятались в лесах, кустарнике, кукурузе. Обходили большие дороги, по которым проносились черные немецкие машины, тянулась артиллерия и танки.

У самой линии фронта к ним прибилось еще четыре красноармейца.

Криничко верил людям, шагавшим рядом с ним. А они верили ему. И он вывел их. Но не сразу ему поверило командование. Направили сначала в ополчение под Кременчуг. А оттуда командировали на формирование танкового маршевого батальона, комиссаром. Ранение. Госпиталь. Новая служба — в медсанбате.

И вот он снова в окружении.

6

Первые два штыка земли Аленке Шубиной помогла снять водители. А дальше окоп в полный рост она выкопала сама. Сложила на бруствер гранаты, наломала веток и воткнула их впереди и по бокам, дно окопа застелила соломой. Отсюда поле просматривалось до самого чахлого кустарника, дальше шел, редкий лес. Оборона выбрана удачно, село раскинулось на возвышенности. Да и избы рядом, можно и погреться, если лейтенант прикажет бодрствовать всю ночь. Но ей, конечно, поблажки не даст: что скажут другие? Да она и сама против этого. Ей только очень хотелось, чтобы он на минуту заглянул к ней. Неужели за заботами он так и не вспомнит о ней? У него, наверное, все мысли устремлены к одному —как отразить немцев, как отстоять оборону села. А будут ли они, эти немцы?

Аленке почему-то казалось, что они находятся на учениях.

Она оставила карабин и по ходу сообщения, если можно было так назвать неглубокую в снегу тропинку, пригнувшись, пошла к Анке Широкой.

— Может, помочь? — спросила она и стала забрасывать снегом черную рассыпанную землю над бруствером.

— Нет, я сама управлюсь, лучше помоги Миле Абрамовне или Снегиревой.

— Я туда не пойду, а то от лейтенанта перепадет на орехи, что оставила окоп. Больно сердит он сегодня.

— Ты его боишься?

— В такой обстановке он очень строг...

— Ну, вот и я с этим проклятым окопом управилась! — Анка, откинувшись на стенку окопа, стала, щурясь, смотреть в небо.

— Ты что там ищешь?

— Хочу увидеть, как загораются звезды. Скоро появится большая, ее Венерой зовут, — и она ткнула пальцем в небо. — Красивая звезда, словно переливается зеленоватым светом. Она раньше всех загорается.

Рано ты ищешь звезды. Еще больше часа до захода солнца.

— Я не ищу, просто так смотрю. Интересно, как там, на планетах, тоже воюют?

— Нет, там, наверное, гитлеры давно перевелись. У нас тоже после Гитлера войн не будет.

— Ну ладно, Алена, иди в свой окоп.

— Чего гонишь? Вдвоем же веселей. Одной в окопе скучно.

— Увидит твой лейтенант — обеим влетит. Вот он, кажется по траншее идет.

— Немцы! — крикнула Аленка и, пригнувшись, побежала в свой окоп.

Не так Анка Широкая представляла себе наступление.

Лейтенант остановился у окопа Широкой, стал смотреть в бинокль, который подарил ему месяц назад Иван Копейкин. Где-то среди брошенных немецких машин нашел.

«Ох, скрыться бы, — думал Шевченко, — Замаскироваться. Это головной донор. Пропустить, а потом ударить внезапно по грузовикам. После разведки, конечно, пойдут главные силы. Что предпримет командир химроты? И не посоветуешься. Телефонной связи нет. Придется послать Копейкина, чтобы пропустили мотоциклистов. Еще можно ускользнуть, а потом выйти на дорогу и ударить.»

И тут же услышал стрельбу.

— Смотрите, смотрите, как химики их лупят! Товарищ лейтенант! Видите? Немцы бегут!

— Эх, Анка, Анка! Это же головной донор, — хмуро отметил лейтенант. — Мы только обнаружили себя.

Лейтенант выругался про себя. Что вид немцев парализовал сообразительность старшего лейтенанта, отнял рассудок? Ну, что же он?! Это самое страшное на войне.

А бойцы ликовали: «Бегут! Бегут!»

Откуда-то, словно из-под земли, вынырнул комбат.

— Смотри, лейтенант! Химики-то как ударили! Мы тоже не должны подкачать!

— Это их головной донор,

— Ну и что же? Пусть думают, что нас много, может, не сунутся. А там и стрелковые подразделения подойдут.

«Сказано, гражданский человек, — подумал Шевченко, — По его логике, мы должны демаскировать себя, создавать видимость, что нас много. Наоборот, надо, чтобы немец как можно меньше знал о нас. Теперь их наблюдатели во все глаза за нами смотреть будут. А может, и разведку боем проведут».

Собственно, что думать за противника. Он соображает сейчас, как нас смять.

Прибежал Криничко. Он такого же мнения: надо было пропустить мотоциклистов, а затем внезапно ударить. Комиссар уже побывал у химиков и разъяснил, старшему лейтенанту, что он поспешил.

— Хорошо, что еще не побежали... Все-таки, наверное, десяток немцев уложили.

Шевченко сказал:

— Это и моя вина. Не проинструктировал как следует старшего лейтенанта. Человек с гражданки. Сказано, бухгалтер!

Шевченко приказал командиру роты химиков явиться к нему. Он прибежал быстро, едва отдышался.

Выглядел старший лейтенант по-прежнему, но тут же Шевченко отметил, командир роты изменился. Встретив взгляд лейтенанта, он не сконфузился, в нем проступала уверенность. Сказано, обстрелянный. Его рота не потеряла ни одного человека. А там думайте, как хотите.

И лейтенант, собиравшийся, как говорится, снять стружку, пожал ему руку. Травинский тоже похлопал его по плечу: мол, что ни говори, молодец!

— Знаю, надо было пропустить немцев, но так уж получилось!

— Ну, теперь держитесь. Главное, без паники. Ибо вы откроете фланг и поставите весь батальон под удар.

— Теперь не побегут. Обстрелялись! — Он улыбнулся. Улыбка преобразила старшего лейтенанта. Лицо стало ребячливым.

— Товарищ комбат, — обратилась Людмила Лебедь. — Там двое саней с ранеными прибыли.

— Вот те на: и раненых лечи, и оборону держи, — сказал Травинский. — Я пойду к ним. Срочно пришлите ко мне Горяинова.

7

Зимнее, красное, как будто разбухшее, солнце скатывалось к горизонту. Вдруг Аленка Шубина услышала такой гул, словно земля охнула от невыносимой боли. Снаряды рвались впереди, у ложных окопов.

«Потом, наверное, будут стрелять по нас и по селу», — подумала она.

Аленка приподнялась на локтях, хотела посмотреть вперед, но не увидела ничего, а услышала, как закричал сержант Фролов

— Не высовываться! Не демаскировать!

— Да я хотела посмотреть, где немцы.

— Скоро увидишь, малышка.

Аленка все-таки чуть-чуть поднялась на носках и увидела, как по нолю, прямо на ложные окопы, шли три танка. Они ползли по лощине медленно, словно сознавали свою несокрушимость. И глубокий снег им не помеха. Машины были разрисованы под цвет леса, и едва различались желтоватые кресты на боках, но зато резко выделялись длинные, с тяжелыми набалдашниками дульного тормоза стволы пушек. Аленка увидела и черные фигуры немецких солдат. Они были примерно в километре от наших окопов. Аленка знала, что у них зеленоватые шинели, такого же цвета рогатые каски, но сейчас они казались ей черными. Они издали строчили из автоматов по ложным окопам.

«Потом пойдут сюда, — нервничая, думала Аленка. — Неужели здесь вот так придется умереть?»

Аленка ощутила неприятную дрожь и озноб. Раздался взрыв со страшным треском и пламенем. И все это впереди. Противник пока вел огонь по ложной позиции.

«Ах, какой молодец Павлуша! — вдруг улыбнулась Аленка, — Он все предугадал».

Аленка немного успокоилась, дрожь прошла, только уши по-прежнему чутко воспринимали разрывы.

Противник достиг ложных позиций и, не останавливаясь, двинулся на наши окопы.

— Аленка, тебе не страшно? — услышала голос Анки Широкой.

— Так, немножко... чуть-чуть!

— Вот что значит обстрелянная. А меня мандраж берет, коленки дрожат. Ничего не могу поделать с собой!

— Без команды не стрелять! — услышала Аленка.

И тут же до них донесся повелительный окрик:

— Ты куда? Пристрелю! Ни шагу назад!

— На кого это он, Анна?

— Да кто-то из водителей хотел зад показать! Длинный, худой. Агеев, что ли?

У окопов с воем шлепались тяжелые мины. Аленка заметила, как с одного танка, который двигался на ее окоп, соскочило человек десять.

Медсанбат и химрота открыли стрельбу.

— Приготовить бутылки с горючей смесью! — донеслось до Аленки.

Запахло бензином, у кого-то разбилась бутылка.

— Укокошила! — вдруг закричала Анка Широкая. — Одного укокошила! Так и лежи, проклятый!

А танк приближался к Аленке.

«Придется опуститься на дно окопа, — лихорадочно думала Аленка, — тогда танк пройдет мимо и не заденет меня. Но тогда пехота прикончит. Нет, надо что-то другое придумать. Но что?! А он, как очумелый, прямо на меня прет! Что, одна я грешная, что решил со мной рассчитаться?»

Губы у нее вздрагивали, вот-вот заплачет от злости. В глазах поплыли круги.

«Не раздавил бы! Не раздавил бы!»

А танк приближался, постукивая отполированными гусеницами, пуская белые облачка перегоревшей солярки.

В голове шумело, огненная точка в затылке разрасталась. На какой-то миг она вдруг обо всем забыла.

Немцы теперь уже шли во весь рост, в зеленых шинелях и касках, сдвинутых на затылок, с автоматами.

Рядом ойкнула Анка Широкая:

— Сволочь, ключицу задел!

Снова ударили залпы. Немцы то падали, то снова поднимались и бежали за танком. Аленка переполнилась яростью — неуемною, лютою. «Ага, убить меня решили! А я жива! Жива еще!» Она со всего размаха бросила гранату. Но граната, не долетев до танка, разорвалась. Танк все ближе и ближе. Гусеница танка смела бруствер. Аленка, казалось, уже спокойно глядела, как движется над ней танк. Она наспех протерла запорошенные снегом глаза и бросила гранату туда, где двигалась пехота.

— Ага! — обрадовалась Аленка и, поняв, что немцы залегли, снова метнула гранату.— Получайте, гады!

Уцелевшие немцы лежали в снегу и стреляли. А где же танк? Аленка посмотрела в направлении огородов. Ев взгляд вдруг остановился на человеке, который полз на локтях в снегу, держа перед собой в руках бутылки с горючей смесью. Аленка поняла намерение неизвестного храбреца. Хоть бы немцы не заметили его! Время словно остановилось. Секунды казались часами. Всем своим существом Аленка хотела лишь одного: чтобы смельчак достиг своей цели и остался живым. Хотя бы дополз! Хотя бы не заметили!

Она посмотрела вперед; немцы лежали, а справа, у самых окопов, объятый пламенем, горел танк. Из открытого люка показался немец в танковом шлеме, за ним другой.

— Огонь! Залпами — огонь! — услышала издали голос Павла.

Фигура танкиста сразу согнулась, сломалась и медленно сползла в снег. Другому все же удалось спрыгнуть и спрятаться за танком... Где же третий танк? Третий тоже прошел. И вдруг раздался глухой взрыв. Еще один. По танку побежали огоньки. «Кто же этот смельчак? Отважный парень, не то, что я!»

Над белым полем все гуще и гуще растекались холодные январские сумерки.

8

Поздно вечером подошел стрелковый батальон и занял огневые позиции у села. Медсанбату и химикам было приказано передислоцироваться вглубь леса, расположенного в семи километрах от Ромашек. Кругом все горело. Аптека была раздавлена гусеницами прорвавшегося танка. Собрали только четыре наволочки лекарств. Что же делать? Чем лечить раненых? Передислокация была связана с неимоверными трудностями. Препятствием был снег. Автомашины не танки, по снегу не ходят. Намучились с ними. Но к утру передислоцировались в указанный пункт. Хорошо, что химроту временно прикомандировали к медсанбату. Она много помогла. Теперь им предстояло замаскироваться, рыть ячейки, строить землянки, разбивать палатки для приема раненых. Тут же строили душевую, санпропускник. Прежде всего зарыли глубоко в землю движок, чтобы не так слышен был его звук.

Шевченко, чуть освободившись, решил навестить Широкую. Она лежала в просторной палатке с оконцами. Дремала. Когда он подошел к ней, открыла глава.

— Лейтенант... — тихо промолвила она. — Алена уже уехала?

— Да, час назад.

— Она заходила ко мне. Снова в разведку, наверное, пошлют?

— Вроде так...

— А почему ее?

— Да потому, что она там числится.

— Знаете, товарищ лейтенант, никогда я не хвалила вам Аленку. А сейчас скажу: правильная она у нас. Такая, как надо... — Помолчала. — Много мы потеряй людей?

— Много, Анка, много.

— Их похоронили в Ромашках?

— Да, в братской могиле.

— Говорят, Кукольник ночью к немцам перебежал?

— Думаю, что это так.

Исчезновение Кукольника ошеломило Шевченко. Провел все-таки его Кукольник. Раскусил, сволочь, что за ним установили наблюдение. А до этого куда глядел, ведь полгода он был в твоем взводе!

— А может, погиб?

— Отпадает, — и перевел разговор на другое: — А как же это вы с Аленой танк пропустили? Он же рядом прошел.

— Я гранаты бросала, да че толку.

— Надо было бутылки с горючей смесью, у тебя ведь были?

— Да че они против такой громадины. Честно, о бутылках забыла. Первое время оцепенела от страха. Испуг разум отобрал. Наверное, и Аленка не бросала бутылок. Я больше немецкой пехоты боялась, она ведь за танком шла. Вы знаете, сколько я их порешила! А про бутылки, ей-богу, забыла...

— А вообще, вы, товарищ Широкая, вели себя в бою достойно, как подобает бойцу Красной Армии. Что ж, танки подбили другие.

— Я уже слышала — Уралов и Рахимов,

— Как себя чувствуете?

— Уже лучше. Могло быть и хуже. А так че, руки, ноги есть, голова на месте. А вы знаете, первое мое желание после боя было расцеловать вас за науку. Без нее мы бы погибли.

— Плохой я оказался учитель, если подчиненные о бутылках с горючей смесью забыли.

— Так ведь страшно как было, тут о бутылках? Свое имя забудешь.

— Выздоравливайте, Анна, — сказал он на прощание и пожал ей руку.

— Узнаете об Аленке, скажите мне, ведь мы подружки, — вслед бросила Широкая.

9

Вечером на санях прибыл начсандив. Он останавливался около каждого, кто встречался на пути, расспрашивал, жал руку и, как правило, задавал один и тот же вопрос:

— Как в бою, не сдрейфил?

— Пятерых срезал, это точно, — не утерпел, чтобы не похвалиться, Иван Копейкин. — Как упали, так и не встали.

— Да ты же при лейтенанте был.

— Вот-вот, его и спросите. Он подтвердит.

— А водитель Судаков сколько уложил?

— Не считал, товарищ начсандив, горячка была. — Лицо его покрылось румянцем, узенькие, с белобрысыми ресницами глаза засветились.

— Слышал, ты Снегиреву от верной смерти спас?

— Сегодня я ее, завтра — она меня.

— Главное, фашистов-то остановили! Вот вам и медсанбат! Молодцы!

Начсандив положил руку на плечо лейтенанта Шевченко, легонько стиснул. И Павел почувствовал, что рука у начсандива крепкая.

— Спасибо, сынок!

Подбежал Травинский, стал докладывать.

Начсандив и Травинский пошли в штабную палатку.

— Сегодня же надо представить н награде отличившихся в бою, — сказал начсандив.

— Хорошо, за эту работу посажу Уралова. Дам кого-нибудь в помощь.

— Кого думаете представить к награде?

— Старшего лейтенанта Рахимова к ордену. Он первый подбил танк. Уралова тоже. Широкую и Судакова к медали «За боевые заслуги».

— Судакова?! — начсандив строго посмотрел на комбата. — А Шевченко?

— Шевченко тоже к медали «За боевые заслуги».

— А может, тоже к ордену?

— Нет, пожалуй, к медали «За отвагу». Отважно дрался и умело руководил боем. Молодец! Вполне этой медали достоин.

— А Копейкин?

— Тут надо разобраться. Хвастун он. Может, ни одного немца не уложил. Я у Шевченко расспрошу.

— Скупы вы, скупы на награды, Анатолий Львович! Люди заслужили их...

10

Противник прорвался почти к медсанбату. Пришлось перебазироваться в другое место.

Глухо шумит занесенный снегом лес. Водители маскируют автомашины, которые уже становятся обузой для батальона. Да и осталось их после бомбежки только семь. Многие расчищают снег. На расчищенные места выгружают имущество — тяжелые тюки, брезент, палатки, бот, автоклавы, продукты, медикаменты, сброшенные с самолетов.

Колья сейчас в промерзшую землю не вобьешь. Палатки привязывали прямо к деревьям. И тут же устанавливали бочки для отопления. Когда работаешь, движение, вроде тепло, но только присел — начинаешь мерзнуть. Задымили печи.

— Прекратить топить! — бегает старший лейтенант Рахимов. — Что, хотите, чтобы налетели самолеты? Мало нас бомбили!

— Ну хоть для раненых!

— Загасить всюду! Раненых в спальные мешки кутайте!

— Да сколько этих мешков?!

— Прекратить разговоры!

— Вот тебе и труби, Грицю, в рукавицю, — бросает Наталья Трикоз. — Анi печi, анi лави, i на столи нема страви.

— Сейчас будет и стол и на столе, — говорит Иван Копейкин. — Я почти половину лошади принес.

— Принимать раненых! — слышится голос Снегиревой. — Девчата, побыстрее, восемь саней прибыло.

Вот тебе и погрелись, и поели. Четыре дня без горячей пищи. Привезли раненых, только успевай.

Разрешили топить только в операционной палатке. А у Копейкина одна мысль: где бы сварить лошадиного мяса.

Медицинские сестры и санитары работают без устали. Уже не различают ни дня, ни ночи. Лица раненых расплываются перед ними, как в тумане. Одеты в ватные стеганые брюки и валенки, медики выглядят неповоротливым. Сегодня Асе Плаксиной показалось, что операционный стол уплывает куда-то с раненым. Ее сменила Рая Шайхутдинова. Ася тут же легла на ветках елового лапника и заснула. Теперь что ни делай — не поднимешь. А будить надо — замерзнет. Наконец, ее удалось растолкать, она с трудом сделала несколько шагов и снова повалилась на еловые ветки. Комаревич растопил почку, поднял сестру и положил ближе к огню. Приступила она к работе часа через полтора, Шайхутдинову вызывал Горяинов, чтобы подменить Людмилу Лебедь, которая уронила шприц на брезентовую подстилку: она отдала приличную дозу своей крови раненому бойцу,

Криничко обходит все службы, подбадривает людей, улыбается и шутит. В душе, наверное, кошки скребут, а он шутит.

11

Шевченко медленно идет по полевой дороге, надеясь подъехать на попутных санках. День стоит облачный, серый, мутный. До расположения медсанбата километра два. Сюда он шел тоже пешком, снегу по колено, притомился. Сильный порыв ветра чуть не сбил его с ног, как только оказался за селом. Его обогнали уже несколько саней. Повозочные только разводили руками: рады бы, дескать, подвезти, да куда вас посадишь, сами видите.

Наконец ему повезло. Сзади заскрипели сани, повозочный приостановил лошадь:

— Салям алейкум, танкист! — сказал, улыбаясь, сидевший рядом с повозочным старшина.

— Алейкум салям, — отозвался Шевченко.

— Что, командир, без бронированной лошади остался? А вообще, вы — молодцы, драться можете!

Шевченко приняли за танкиста.

Поблагодарив, Павел уселся на сани. Пожилой казах в мятой шинели почмокал, подергал вожжами, и рыжий рослый конь затрусил рысцой, замотал высоко подвязанным хвостом, из-под копыт полетели ошметки слежавшегося мерзлого снега.

Женщины группками расчищали дорогу. Сани заносило то в одну, то в другую сторону. И старшина добродушно подтрунивал над возницей:

— Не вывали в снег, Сабит! А то пожалуюсь Трепачеву.

«Не о моем ли однокурснике идет речь?»— подумал Шевченко и спросил:

— У вас командир лейтенант Трепачев?

— Недавно он у нас, — ответил старшина, — Раньше автомашинами командовал, а сейчас нашей гужевой ротой.

— Передайте ему привет от Шевченко. Мы с ним вместе учились в военном училище.

— Обязательно передадим!

И старшина умолк. А Сабит свое дело твердо зная. В его широких плечах чувствовалось напряжение, красные; наверно, от недосыпания глаза не отрывались от дороги.

Навстречу саням показалась группа пленных немцев; Они шли, подняв воротники зеленых шинелей, втянув головы в плечи. Поверх пилоток было намотано разное тряпье. Только впереди, заложив руки за спину, шел в фуражке с высокой тульей офицер. Голову он повязал новеньким шарфом. Их сопровождали два красноармейца. Пленные шарахнулись в сторону, пропуская сани.

— Куда вы их? — спросил старшина.

— Куда надо, туда и ведем;— ответил красноармеец.

— В окружении разве пленных берут?

Красноармейцы не сочли нужным дальше вести разговор по-пустому.

— А что с ними будет? — спросил повозочный.

Шевченко пожал плечами.

— Что будет? — переспросил старшина. — На передовой отправили бы в тыл, а там — в лагерь военнопленных. А в окружении... Посмотрят по обстоятельствам...

Шевченко был вызван в штаб оперативной группы к помощнику начальника штаба дивизии. Он поздравил Шевченко с присвоением звания старшего лейтенанта и сообщил, что за организацию боя с фашистами он представлен к ордену Красной Звезды. И тут же мимоходом сказал, что с автомашинами придется расстаться, взорвать, ибо горючего нет, и по дорогам они не пройдут: какие сейчас дороги.

— Может, мне стрелковое подразделение принять? — спросил Шевченко. — Я ведь, прежде чем автомобилистом стать, около года в пехотном училище учился.

— Знаю. Такой вариант был, по начсандив ни в какую. Кстати, вы к нему зайдите.

У начсандива Павел узнал, что Аленка не в разведке, а в санроте второго полка. Все-таки Травинский избавился от нее. Травинский есть Травинский, а Павел-то думал, что хоть в окружении человек, изменился, стал лучше.

Из разговоров в штабе Шевченко узнал; что немцы окружили три советские дивизии.

В первые дни еще можно было прорвать кольцо и выйти из окружения. Наверное, командование не придавало большого значения окружению, рассчитывая, что, бросив туда несколько батальонов, положение можно быстро восстановить. Да и соседи помогут. И задача, несмотря на то, что немцы замкнули кольцо, оставалась: используя все транспортные средства, форсированным маршем двигаться в общем направлении на Ржев. Уже будучи в «мешке», дивизиям армии удалось с ходу вклиниться в оборону противника и овладеть рядом важных опорных пунктов, открывших дорогу на Ржев. Потеря этого города означала бы для врага катастрофу на этом направлении. Поэтому он подтянул сюда танки и артиллерию, создал систему пулеметных и минометных гнезд. Все дороги минировались, перекрывались заграждениями, завалами. Темп наступления наших частей заметно снизился. А спустя неделю стадо ясно, что не удастся удержать и занятые позиции. Вопрос взятия города нашими частями сам собой отпал. Горючее и боеприпасы были на исходе...

У разбитого хутора Шевченко, поблагодарив старшину и повозочного, сказал:

— Мне сюда, — и указал на опушку, леса.

— В медсанбат командир путь держит, — сказал казах.

— Много ты знаешь.

— Я вчера туда раненых отвозил.

— А может, у него там зазноба или жена служит.

— В такое время только жену навещать.

— Оно, знаешь, дело такое сердечное...

Лес с поваленными могучими дубами и соснами, с ямами из-под вывороченных пней, возле которых чернела земля, словно застыл. Только подлесок, казалось, прислушивался, не летят ли снова немецкие самолеты. Тишину нарушило звонкое позвякивание пил, глухое тюканье топоров. Время от времени то в одном, то в другом месте с шумом падали деревья.

Немцы бомбили в основном хутор, но то ли не рассчитали, то ли все-таки догадывались, что в лесу есть части, наугад бросали мелкие, как гранаты, бомбы.

В руках у Комаревича пила. Он идет с Милей Абрамовной. Выбрав сосну с бронзовым ровным стволом, старшина поучает:

— Значит, не спешите, не кривите, держите ручку прямо... Да вы и сосны пилить не можете? Сосна, значит, не дуб, мягкая...

Миля Абрамовна старается, однако тянет пилу неумело, рывками. Пила гнется в дугу. Легко сказать «не криви». Она вроде ведет ровно, а пила идет туго — значит, опять кривит. Чем глубже вгрызается в дерево пила, тем труднее пилить.

— А где же химики? — спросил Шевченко у Комаревича.

— Забрали полевой аэродром строить, — ответил старшина. — Только шесть человек осталось. Да и тех, значит, не сегодня-завтра заберут.

— Дайте мне пилу, Миля Абрамовна, — не выдержи Павел.

— А вы разве умеете пилить? — усмехнулась бледными губами аптекарь.

— Приходилось. Мне доводилось и косить, и пасти лошадей. Вам не приходилось просыпаться свежим утром у потухшего костра?

— Нет, ведь я родилась в городе.

— А приятно слушать, как разговаривает на зорьке лес, так тихо, словно шепчется с кем-то. Да что лес, даже трава и мох по-своему разговаривают. А вы прислушайтесь к нему сейчас. Он стонет.

— Правда, стонет.

Шевченко стал на правое колено, взялся за ручку. Шла тонко взвизгнула и пошла ровно, на полный размах руки. В ушах будто застыл от мороза один и тот же звук: вжик, вжик, вжик... Сыплются опилки, и в ноздри бьет запалом смолы и коры.

Вздрогнула, закачалась красивая сосна, начала медленно валиться и с нарастающим шумом грохнула на землю.

— Да вас же, Павел Остапович, следует поздравить с присвоением очередного звания! — обрадовалась Миля Абрамовна.

— Значит, старший лейтенант! По такому случаю надо бы по кружечке. Как думаете, Миля Абрамовна?

—У Мили Абрамовны теперь пусто.

— Поздравляю! — подала руку Миля Абрамовна.

— Значит, и я поздравляю. Выйдем из колечка, придется, значит, обмыть все, как полагается!

— Согласен.

— Значит, Миля Абрамовна, ловлю старшего лейтенанта на слове, будете свидетелем. Три кубика, три пол-литра.

Они сели на ствол поваленной сосны рядышком. Старшина Комаревич, Миля Абрамовна, Павел Шевченко.

— Ну как там, что нового, значит, в штабе? — спросил старшина. — Ржев возьмем?

— Возьмем, только другим заходом, старшина. Сейчас не до Ржева. Беда на беду идет, бедою погоняет. Оборона нашей армии разрезана. Теперь немцы будут пытаться резать оборону окруженных дивизий.

— Это мы и сами видим по поступлению раненых. А когда же подмога?

— Не знаю. Только слишком много здесь немец войск сосредоточил.

— Об Алене Шубиной ничего не слышали?

— В санроте полка санинструктором.

— А разве она не к разведчикам откомандирована? Странно. Да, я забыла, там один раненый вам письмо передал. Оно, кажется, у Людмилы Лебедь. Может, от Шубиной?

— Письмо?! — обрадовался Павел.

«От кого же я могу еще получать письма? Как она там?»

И Шевченко ушел.

Сзади Павел слышал стук топора по сучьям. А по сторонам пели песни, падали, охая, деревья.

12

Окруженным войскам со вчерашнего дня немного полегчало. Ночью прилетали наши самолеты. Они сбрасывали запакованные в специальных мешках боеприпасы, продовольствие, бинты и лекарства. Убитые лошади шли на питание, как доппаек. Пришлось обмолачивать своими силами рожь, оставшуюся в скирдах на заснеженных полях. Комаревич раздобыл у крестьян ручные мельницы. Особенно тяжело было с питанием для раненых, которые поступали из разных частей. Комаревичу все-таки удавалось выдавать в день по двести-триста граммов сухарей, по двести граммов конины и один раз в день горячую пищу. Сейчас он уже подумывал добавить паек, если по ночам будет летная погода, и тыл подсобит. Но февраль есть февраль. Февраль — крутые дороги, так называют этот месяц в народе.

И войсках появились патроны, сухари и махорка. Раненых набралось уже порядком. Самолеты давно могли бы прилетать за ранеными в любую ночь, но не было подходящей посадочной площадки. Наконец такую площадку нашли в двух километрах от медсанбата: большая и ровная поляна окружена со всех сторон высоким лесом. Когда передали об этом, из авиационной части потребовали сообщить ее размеры. Оказалось, она недостаточна по размеру для приема больших самолетов. Для того, чтобы расширить эту поляну, бросили химиков и саперов. И лес отступил.

Площадка стала просторной. О готовности аэродрома сообщили в штаб Калининского фронта, но работы не прекращались ни днем, ни ночью. Пришлось выкорчевывать пни, уносить в глубь леса, а ямы тут же засыпать землей и утрамбовывать. Землю перетаскивали носилками.

С каким нетерпением и тревогой ждали первого самолета с Большой земли! Павел был на аэродроме вместе с ранеными, когда над поляной появился пассажирский самолет. Часов в одиннадцать ночи услышали ровный звук мотора. Зажгли костры. Самолёт долго кружился, почти касаясь выпущенным шасси крон высоких елей, потом пошел на посадку. Все затаили дыхание. Не разбился бы только. Большекрылый самолет включил фары, коснулся земли и побежал по площадке. Он осветил огнями черную плотную стену леса и мчался на нее. Нет, остановился. Лес

казался величественным и таинственным.

— Ура! Ура! Сел! — все закричали и бросились к самолету.

Когда Шевченко подбежал, летчика подбрасывали в воздух.

— Довольно, довольно товарищи! — негромко, но весело говорил летчик. — Делом надо заниматься. Выгружайте ящики, почту. И будем загружать самолет раневыми. Да, кстати, я привез с фронта профессора-хирурга. Кто из медсанбата здесь?

— Старший лейтенант Шевченко и военврач второго ранга Снегирева, — доложил Павел.

— Хирург Жоров, — представился хирург и протянул руку.

Профессор высокого роста, с бородкой. Седые длинные волосы выглядывали из-под каракулевой папахи. Он как-то сразу вызвал симпатию у Шевченко. И обращался просто.

— Сколько раненых на аэродроме? — спросил он.

— Двенадцать подвод, шестьдесят человек.

— О, голубчик, на первый раз много доставили. Придется человек десять-пятнадцать обратно в медсанбат везти. В самолете есть врач и санитарка. Они будут сопровождать раненых.

Подошла Снегирева, представилась.

— Ну-с, прошу готовиться и погрузке. В первую очередь тяжелораненых.

— Их всех надо в госпиталь.

— Это сделать сейчас невозможно.

Профессор взглянул на небо. Оно казалось низким, серым. Заложив руки на спину, он пошел к летчикам.

— Три подводы раненых обратно, — сказал Снегиревой хирург. — Летчик прав, самолет не резина. Загружайте самолет!

Профессор сделался по-молодому подвижным, бородка устремилась вверх.

Подошел командир с двумя шпалами в интендантских петлицах. Хирурга, наверное, он признал старшим командиром штаба фронта, потому что представился честь по чести.

На аэродроме, как летом, пахло елью, было тихо, покойно, уютно, и казалось, что за стопами леса нет войны.

— Кроме раненых, у нас еще багаж, — сказал интендант второго ранга. — Два немца. Один из них полковник.

— Ну что ж, и такой груз доставим. Только свяжите их по рукам и ногам. А то еще вздумают...

— Что вздумают — летчик не сказал.

— Лучше бы еще двух раненых взяли, чем этих фашистов! — возмутилась Снегирева.

— Значит, так надо, — ответил Шевченко.

Раненых погрузили без сутолоки. В самом углу поместили пленных немецких офицеров. Один из них, тот, что помоложе, Павлу показался знакомым. Точно. Он видел его, когда возвращался в медсанбат из штаба оперативной группы дивизии.

Уже когда самолет развернули и экипаж занял свои места, вдруг подбежал комендант аэродрома:

— Письма! Красноармейские письма возьмите!

— Давайте, давайте! — ответил штурман и протянул руку. Комендант подал толстую пачку писем. — Может, и красавица с нами прокатится? — моргнул штурман Снегиревой, — Завтра вернем в целости и сохранности.

— Э, чего захотел, — сказал профессор. — С нами тоже должны быть красивые девушки. Они отогревают сердца окруженцев.

— Только не всем, — улыбнулась Снегирева. — Есть люди, которых никакими ласками не согреешь.

— Да!? Не слышал я о таких.

«Это она в мой адрес камешки бросает», — улыбнулся Павел.

В дверной проем выглянула Анка Широкая:

— Товарищ старший лейтенант! Не забудьте мой адрес: Асбест, Садовая, 31. После войны жду вас с Аленкой.

— Обязательно приедем, Анка!

13

Шевченко доложил командиру медсанбата о погрузке раненых в самолет, о трех подводах с ранеными, которые вернулись обратно. Сказал и о прибытии профессора—хирурга Жорова. Травинский молчал. Его мысли, наверно, были где-то далеко. Он как бы угас. Таким Шевченко видел его только в первый день окружения. Потом он казался Шевченко жизнерадостным, самоуверенным и нагловатым. Сейчас комбат стоял с потухшими глазами, равнодушный, усталый.

— Это что же, вместо хирурга Скринского профессора прислали? — наконец произнес Травинский. — Хоть Скринский и молодой, и хороший хирург... Да, капитан Криничко убывает комиссаром полка. Рахимов тоже назначен начальником «Смерша» дивизии.

«А может, он обеспокоен тем, что Криничко ушел из батальона? — подумал Павел. — Конечно, потеря для батальона большая.»

-- Снова Уралова назначили исполнять обязанности комиссара.

Подошли профессор Жоров и Снегирева. Они ехали в хвосте колонны. Профессор представился. Травинский улыбнулся, но улыбка тут же погасла.

— Знаю, знаю. Читал о вас.

— Благодарю, — поклонился профессор. — Ведите Меня к Горяинову.

— Алла Корнеевна, проведите профессора. — Тут же пожаловался: — А мы вот в таком положении. Часть раненых вынужден отправить в село, но его часто бомбит авиация. Я рад, что вы прибыли. Горяинов и Варфоломеев совсем с ног валятся. Медикаментов, сброшенных с самолётов, недостаточно. Машины на приколе — без горючего и при таком снеге не поедешь...

Он замолчал.

— Ну что ж, будем приспосабливаться и к такой жизни, — улыбнулся профессор. Острая бородка воинственно торчала. От него пахло овчиной.

«Ничего, попадет раза два под бомбежку, где и денется воинственность», — подумал Травинский о профессоре.

Около ели Шевченко увидел Криничко и Полину Волкову. Оп уже раньше наметил, как часто и внимательно смотрела на Тараса Тарасовича молодая вдова. Как подсолнух поворачивает свою голову к солнцу, так и Полина тянулась к Тарасу Тарасовичу, где бы его ни встречала.

Она была трогательно юна, хотя около губ заметны четкие морщинки.

— Уходите от нас? — спросила она.

— Да, попрощаюсь со всеми...

«Какие у него всегда добрые глаза, — думала Полина. — Их взгляд облегчает боль, будто нежно снимает ее и переносит на себя. Такого можно за одни только глаза полюбить».

— Берегите себя, Тарас Тарасович! — сказала. — Как плохо, что вы уходите. Вы были для меня опорой, отцом и... — запнулась, замолчала. Тут же увидела старшего лейтенанта Шевченко, подала руку, повернулась, быстро пошла. Павел все-таки заметил, как жалко дрогнули ее посиневшие губы.

14

В землянке коменданта аэродрома стоял полумрак. Пахло хвоей и сырой землей. На высоком, покрытом одеялом топчане лежал комиссар дивизии. Рядом сидела Алла Корнеевна Снегирева.

— Сколько привезли раненых? — спросила она у Шевченко.

— Десять подвод.

Вбежал интендант второго ранга и сразу к комиссару:

— Как себя чувствуете, Василий Иванович?

— Новый командир дивизии, — шепнула Снегирева.

Застонал комиссар. К нему поспешила военврач.

— Если не прилетит самолет — не дотяну до утра, — прохрипел комиссар дивизии. — Не сдавайте аэродром. Продержитесь еще дня три-четыре. Переправьте всех раненых я выходите из окружения. На север держите. На юге войска не в лучшем положении.

По его лицу прошла судорога, и стиснутые веки мелко задрожали.

— Хорошо. Держитесь и вы, Василий Иванович! По рации передали — самолет обязательно будет.

Интендант, второго ранга встал и посмотрел на Павла:

— Старший лейтенант Шевченко, — отрекомендовался тот.

— А, старый знакомый. Принимай, брат, стрелковый батальон. Садись в мои санки, я тебя туда и доставлю.

— Есть принять батальон! — ответил Шевченко. — Только мне бы взвод передать. Автомашины.

— Разве автомашины не взорваны до сих пор?! Я же приказал взорвать!

15

На командный пункт полка исполняющий обязанности командира дивизии и старший лейтенант Шевченко прибыли в полночь. У блиндажа, где разместился штаб, часовой потребовал пропуск.

В землянке был тоже часовой.

— Охраняет знамя дивизии, — приподнял брови исполняющий обязанности командира дивизии.

Командир полка, молодой капитан, спал, положив голову на сколоченный столик, но тут же проснулся. А может, его толкнул начальник штаба, низенький старший лейтенант, который составлял цветными карандашами схему обороны. Командир полка представился, доложил обстановку. Схема была похожа на озеро с отдельными островками. И стрелы. Островки — батальоны. Это самое страшное в окружении. Противник начинает дробить полк на части.

— Я привез вам нового командира батальона, — наконец представил Шевченко.

— На третий батальон пошлю, — ответил капитан.

— Основная задача не допустить противника к нашему аэродрому. Держаться во что бы то ни стало!

В блиндаже было тихо. Нигде не гремели пушки, не слышалось ни ближнего, ни дальнего боя. Немцы или отдыхали, или готовились к новому натиску на окруженные, истекающие кровью войска.

— Может, чайку попьете? — предложил командир полка. — Ахмедов, вскипяти чай! — крикнул он казаху смуглым, слегка широкоскулым спокойным лицом.

— Батальон сильно потрепанный, — начал капитан. — Противник, надо полагать, пойдет в стык. Бейте его вместе с командиром второго батальона. Друг друга не оставляйте в беде. Гуртом и батька легче бить, так, кажется, говорят украинцы. В общем, договоритесь с комбатом-два на месте. Круглов доставит вас на позицию батальона.

— Связь с аэродромом есть?

— Так точно, работает. Ахмедов, соедини комдива с аэродромом.

— «Крыло»! «Крыло»! — начал звонить красноармеец. — Товарищ комдив! Аэродром на проводе.

Комдив взял трубку:

— Кто это? А, врач? А комендант аэродрома где? Самолет прибыл? Передайте лейтенанту — в первую очередь комиссара! Как?! Как нет в живых?!

Комдив опустил трубку, снял шапку-ушанку, обнажив бритую голову.

— Комиссар дивизии умер на аэродроме, — наконец начал он, губы его задрожали, в глазах блеснули слезы. — Хороший был человек! Смелый.

Шевченко молчал: разве выразишь словами утрату комиссара!

— В Новозыбкове у него остались жена и трое детей...

16

Еще до рассвета Шевченко познакомился с бойцами. Стрелковый батальон насчитывал более ста человек. За час до рассвета он решил собрать коммунистов, комсомольцев, командиров отделений.

— А не опасно ли это? — поднял голову старший лейтенант Круглов.

— Я должен поговорить с личным составом хотя бы через актив, — строго сказал Шевченко.

Когда все собрались, Шевченко начал:

— Товарищи, какое сегодня число?

— Двадцать первое...

— Так, двадцать первое февраля. Двадцать первого меня приняли в пионеры, а затем в комсомол. В этот день я принял третий батальон. Я хочу, чтобы это число было для всех счастливое. Задача у нас ответственная: не пустить фашистов к аэродрому. Это пока единственная связь с Большой землей. Самолеты должны увезти раненых. Мы здесь не только находимся в окружении, здесь мы защищаем Москву, ту землю, которую отбили у фашистов. Мы в ответе за всю нашу Родину! Кто-кто, а мы с вами видели зверства фашистов на московской и калининской земле. Медсанбат, когда потребовалось, стал в оборону и не пропустил немцев в село. С нами были девушки, они дрались не хуже нас, мужчин, и ни одна не струсила. Расскажите обо всем этом бойцам. Смерть всем, кто пришел на пашу землю!

Утром, когда еще только показался край солнца, услышали немецкий громкоговоритель:

— Вы окружены!

— Ай, ай, вот новость, — заахал кто-то совсем рядом.

— Сдавайтесь в плен! Вас ждут дома матери и невесты! Фюрер отдал распоряжение улучшить условия военнопленных. Хлеб белый — 400 граммов, крупа, сахар, сигареты.

— Нас ждут дома, а Гитлер улучшает условия военнопленных. Значит, домой через плен...

— Следуйте примеру вашего солдата Кукольника Олега Сидоровича. Он желает с вами поговорить.

Это сообщение было ошеломляющим. Шевченко еще допускал, что, может, Кукольник погиб. Оказывается, сбежал к фашистам. Сволочь! Как Шевченко не распознал его! Каждый день виделись, здоровались, и казалось, что наш человек. Воспитывался в детдоме, работал на предприятии... А, выходит, прикидывался.

А Кукольник входил в раж:

— ...Немецкая армия несет нам новый порядок. Наступление красных под Москвой было временным. Весной Красная Армия будет окончательно разгромлена. Зачем даром проливать кровь? Комиссары заставляют вас умирать... Не слушайте комиссаров! Бейте их и переходите к нам!

— Во брешет! Брешет и не заикается! Мы уж видели этот «новый порядок».

— Брехливая собака на ветер лает!

— Брехать не цепом молотить! Рассчитывает на простачков!

— Сдавайтесь в плен. Пропуск — штык в землю! — неслось из громкоговорителя. — Немецкое командование гарантирует вам счастливую жизнь и свободу...

— Брешет и оком не моргнет!

— А ты видишь, моргает он или не моргает!

— Такой подлец, потерял все человеческое... Не иначе как сынок кулака...

— Эх, попался бы он мне!

Затем послышалось урчание моторов. Бойцы знали, что у немцев есть специальные трещотки, имитирующие гул танков.

17

Страшная весть дошла до Шевченко» Медпункт полка, где служила Аленка, был накрыт артиллерией противника. Все погибли. Услышав это, Шевченко заставил телефониста звонить в соседний полк, но связь не работала.

Он заторопился к раненому лейтенанту, которого боец доставил в расположение батальона.

— Где Шубина?!

И подумал: «Откуда он может знать Шубину?»

— Где медпункт полка? — повторил старший лейтенант.

— Вы что, меня не узнаете? Лейтенант Кравченко... Все погибли. Их похоронили на окраине села Егорушки. О Шубиной спрашиваете? Это такая маленькая, красивая, с жемчужно-белыми зубами и длинными ресницами? Знаю, как-то перевязывала меня. Аленкой звали. Подружка моей Ани Широкой.

— Говори, говори, как она погибла?! Где? Кто видел? — Павел задыхался.

— Прямое попадание в медпункт полка. Да что вы словно помешанный: Шубина! Шубина! Медпункт полка! Весь полк лег! А вы — Шубина! Начсандив, говорят, тоже там погиб... Об Ане Широкой ничего не слышали?

— На Большую землю отправили твою Анку.

Подтверждение, что нет Алены, — словно удар обухом по голове.

— Это правда, что поступила команда выходить из окружения? — спросил ординарец.

— Правда, Сабиров, правда!

Хотелось упасть лицом на землю, криком разорвать сердце. Как же без Аленки? Зачем жить?

Ординарец боялся за своего командира. Он видел смерть четырех командиров батальона. А его аллах бережет, видно, мать день и ночь за него молится.

«Надо рассказать новому комиссару, — подумал боец. — Не случилось бы чего с командиром в таком состоянии. Совсем беда будет. Все погибнем».

— Сабиров! — вдруг позвал Шевченко бойца, который по-прежнему выполнял обязанности ординарца и связного командира батальона. — Вызывай санки! Поедем в Егорушки!

Сабиров вышел и тут же вернулся:

— Товарищ командир, Егорушки немцы захватили.

— Да, да, немцы... — согласился старший лейтенант.

— Товарищ старший лейтенант, говорят, на опушке леса женщину нашли, — сказал Сабиров. — Медсестру, старшего сержанта.

— Медсестру?! —Павел поднял голову, —Откуда она могла взяться? Не было в батальоне медсестры старшего сержанта!

— Замерзшая она. Ее принесли сюда.

Пошатываясь, Шевченко стал выбираться из маленькой землянки.

На саночках, скорчившись, лежала женщина, словно присела, да так и застыла.

Шевченко подошел ближе и стал рассматривать замерзшую. И вдруг вскрикнул:

— Зина?! Зиночка! — простонал он, — Как же это, как же это? И Аленки нет... Слышишь? Алены, нет!

Провел рукой по волосам, лицу — смерзшемуся, посиневшему, неподвижному.

— Посмотрите, товарищи, что в ее вещевом мешке.

— Мы смотрели, — ответил связист. — Сухари, банка консервов, новое обмундирование. А в карманчике документы, полевая сберегательная книжка. И больше ничего.

— Журавлева? — как бы еще сомневаясь, спроси Павел.

— Да.

— Сабиров, иди к командиру роты и передай, чтобы на опушке леса у самого большого дуба похоронили. Когда выкопают могилу — меня позовете.

Смерть Зины Журавлевой была загадкой для Шевченко. Почему она оказалась на позиции батальона? Что с ней случилось?

После смерти Аленки Павел на некоторое время как-то ушел в себя, замкнулся: не хотел никого ни видеть, ни слышать. Не верилось, что старший лейтенант, который еще недавно шутил и смеялся, теперь стал нелюдим. Ему казалось, что все окружающие бесчувственны к его горю.

Криничко, прибывший в штаб батальона, с трудом узнал Шевченко. Он шел по позиции батальона в расстегнутой шинели, точно слепой. Голову свесил на грудь, губы подергивались.

Криничко окликнул Шевченко, но тот не ответил. Дернул его за рукав.

— Алена Шубина погибла, комиссар! — сказал Шевченко. — А сегодня старшую медсестру Журавлеву похоронили.

Куда бы Павел ни шел, на кого бы ни взглянул — все время думал только об Аленке. Но было на свете таких глаз — выразительных, чистых. Какими словами расскажешь о его горе!

18

Уралов построил медсанбат, предоставил слово Жорову. Военврач первого ранга вышел на середину поляны и сковал:

— Товарищи! Мне удалось связаться с комиссаром полка Криничко. Он посоветовал медсанбату самоликвидироваться и выходить из окружения. Сбор у села Анцифриевки. Аэродром захватили немцы. За ранеными самолёт уже не прилетит. Наша задача: тяжелораненых и тех, кто не может свободно двигаться, устроить у местного населения. Надо найти надежных людей. После выздоровления они перейдут линию фронта, а может, свяжутся с партизанами. Мы с вами разобьемся на боевые группы и ночами будем пробиваться к своим.

— А где батальон Шевченко? — спросил сержант Фролов.

— Штаб полка и батальон Шевченко, насколько мне известно, отошли в лес левее полевого аэродрома, — ответил Уралов.

— Разрешите водителям пойти в батальон старшего лейтенанта Шевченко.

— А мы что, хуже вас? — отозвалась Миля Абрамовна.

— Товарищи, сейчас главная задача — определить тяжелораненых, а через день медсанбат самоликвидируется, и я вам не командир, — сказал Уралов:— Но помните: пробираться через линию фронта можно будет только малыми группами.

— К Шевченко! Вместе с батальоном будем пробиваться!

19

Уже прошло два дня, как третий батальон с остатками штаба полка, со знаменем дивизии оторвался от преследования немцев и затерялся в лесах. Их было меньше ста человек. Две группы медсанбатовцев тоже присоединились к остаткам первого полка. Третья группа, которую возглавлял Уралов, решила пробиваться через линию фронта самостоятельно. С этой группой пошел и профессор Жоров.

Трудно было понять, обрадовался Шевченко или нет, но когда медсанбатовцы нашли батальон, сказал:

— Хорошо, что снова вместе, — и улыбнулся.

И медсанбатовцы поняли, что они приняты в батальон и не будут в нем обузой. Сказано, старший лейтенант Шевченко свой человек.

— А где комбат? — спросил Павел.

— Наверно, погиб, — ответил Фролов.

— Как погиб?! — удивился Шевченко.

— И Журавлевой в ту ночь не стало.

— Журавлевой? Зину мы похоронили...

«Может, где-то вблизи Зины и труп Травинского лежал, — гадал Шевченко. — Тогда ведь снег сыпал. Не мог же он дезертировать или к немцам податься. Может, они ко мне шли с какой-нибудь просьбой? Странно!»

Полина Бочкова увидела комиссара Криничко, бросилась к нему:

— Тарас Тарасович, вам письма! С аэродрома в медсанбат привезли.

Она достала из вещмешка два уже помятых письма.

— Спасибо! — обрадовался тот.

Он быстро разорвал конверты, пробежал одно, другое. Полина заметила: у него дрожали руки.

— Одно ответ на мой запрос. А это от разведчика Симко. Еще лечится в госпитале. Орденом Красного Знамени награжден. Мечтает попасть в свою часть. Не знаю, что и ответить.

— А ваши нашлись?

— Нет, — углубились складки у его рта. — По-видимому, погибли...

И когда Полина повернулась и быстро ушла, Шевченко шепнул Тарасу Тарасовичу:

— Тянется Полина к вам...

Криничко поднял голову.

— Я люблю свою жену, Павел Остапович...

— Ведь все равно жену не вернете... Пожалейте ее.

— Вы, наверно, неправильно понимаете наши отношения. Она меня уважает. Я ее тоже.

На третий день там, где по карте значилось село Старичка, у опушки леса окруженцы встретили группу женщин и стариков. Они свозили на санках убитых.

— А где же вы живете? — спросил Павел седенького старика, одетого в латаный-перелатаны овчинный полушубок.

— На опушке леса наше селение, там в землянках мы прижились.

«Прижились», — полоснуло словно острым ножом по сердцу это слово.

— Хоронить-то некому, вот мы, старики и женщины, решили их предать земле. А земля крепкая, на два аршина промерзшая.

— Что слышно о немцах, папаша?

— Тут от самого-то боя немцев не видно, там, наши рассказывают, ихние войска, в Буерове. Еще сказывали, в двух километрах отсель много раненых. В Хрущевке.

Старший лейтенант достал карту.

— Отец, отсюда до Хрущевки не два, а целых четыре километра.

— Ну, я и кажу — два с вершком, — старик улыбнулся, и из-за вялых посиневших губ сиротливо выглянули два сохранившихся зуба.

Шевченко подумал: «Откуда там раненые? Там вроде и боя не было».

— А Бугровку вы обходите, — забегая вперед, говорил старик. — Там видимо-невидимо супостатских войск.

— Вы что, сами видели?

— Народ сказывает... Вон дымок вверх тянется, там наше селение. Землянок немец не спалит. Пойдемте! Пойдемте! Там обогреются, передохнут солдатушки.

Шевченко, Криничко, Фролов, Копейкин и Сабиров шли по натоптанной тропе за стариком. Начальник штаба полка старший лейтенант Круглов взял немного вправо, остановился и подал сигнал командиру роты лейтенанту Поздняку. Через минуту сюда двинулась целая колонна.

— В Соловьевке еще давеча красноармейцы дрались. Сказывают, много головушек положили. А вы не оттель?

— Нет, — ответил разговорчивому старичку Шевченко.

— Тут тоже полегло много и немцев, и наших. Хочет немец русский корень извести... Но, думаю, зубы обломает... Вот и моя землянка. Слепил еще осенью кое-как, не век же в ней жить.

— Вы что же, ее не запираете?

— А зачем? Брать-то нечего. Хороший человек, чай, ничего и не возьмет. А супостата и замок не удержит.

— Один живете?

— Почему один? Со мной невестка. Жену похоронил. Сын в армии воюет где-то. А дочку супостаты в Германию угнали.

В землянке было темно и сыро.

Почти половину занимали нары из жердей, на которых солома и тряпье. В углу грубо сколоченный столик в четыре табуретки.

— Ну, я пойду, не буду помехой, — сказал старичок. — Может, бабам сгожусь, — и, открыв дверь, закричал; видно, обращаясь к детворе: А вы чегось тута, чертенята? А ну, марш отсель!

В землянке остались Шевченко, Криничко, Круглов. Подошли Рахимов и Поздняк. Медработников Шевченко не пригласил.

— Охранение выставлено? — спросил Шевченко у командира роты Поздняка, как только тот появился на пороге.

— Все в порядке. Лично проверил.

— Ну, что будем делать? — глухо заговорил Шевченко. Лицо его, исхудавшее, с воспаленными запавшими глазами, заросло рыжей щетиной. В течение недели он не брился.

— Передохнем. Разобьемся на группы и будем пробиваться черев линию фронта, — предложил Криничко. Он, видно, простыл, то и дело доставал из кармана кусок парашютного шелка и вытирал нос.

— А если все вместе?

— Большой группой не пробьемся, — возразил Круглов. — Тут пословица «вместе и батька легче бить» не подходит! — и улыбнулся.

— Ну, что ж, начальник штаба, готовьте списки групп, вздохнул Шевченко. — Все могут быть свободными.

Шевченко, Криничко и Рахимов пошли по землянкам. Люди лежали на нарах, на полу. В одной из землянок черненький худенький парнишка лет двенадцати в ватной фуфайке сидел на лавке и наматывал новые обмотки. Мальчик тщательно расправлял их и уверенно бинтовал ногу. Увидев командиров, он оставил свое занятие и обратился к Криничко:

— Товарищ командир, возьмите меня с собой.

— Ты еще маленький.

— Я в разведку ходить буду.

— Нет, не время сейчас. Пойдут наши части в наступление, тогда...

— А возьмут? У меня и немецкий автомат есть.

— Ну, тогда возьмут, — улыбнулся Шевченко. — Обязательно возьмут.

Мальчик вздохнул и вышел из землянки.

Протяжно застонала Рая Шайхутдинова. Миля Абрамовна толкнула ее в бок, та повернулась. Горяинов спал сидя. К ному прислонилась Людмила Лебедь. Вдруг Горяинов открыл глаза.

— Кого пошлем в Хрущевку к раненым? — спросил Криничко.

— Я могу пойти со Снегиревой или Варфоломеев. Они в соседней землянке, — ответил Горяинов.

Пошли в соседнюю землянку.

Облокотившись на стол, спал Варфоломеев. Его растолкал сержант Фролов. Проснулась и поднялась Алла Корнеевна. Ее шинель была в соломенной трухе. Варфоломеев неуклюже поднялся, стал перед Шевченко.

— Пойдете в Хрущевку, — обратился Шевченко к Варфоломееву. — Там, говорят, много раненых. С вами пойдет Снегирева, Лебедь, Фролов. Лейтенант Поздняк выделит вам еще трех бойцов. Думаю, достаточно. Вы старший. Будьте осторожны. Мы будем ждать вас здесь сутки. Потом уйдем.

— Куда?

— На северо-восток.

Ординарец Сабиров принес два дымящихся котелка с кашей: Шевченко и Криничко.

— Вопросы будут?

— Нот вопросов, — ответил Варфоломеев. — Разрешите выполнять?

— Вы будете здесь обедать? — спросил командиров боец Сабиров.

— Ставь на стол твои котелки.

Шевченко достал из-за голенища валенка ложку, попробовал;

— И это называется кашей...

— Соли нет.

— Я тебя не упрекаю. Это я просто так сказал.

— А что, вполне съедобная каша, — похвалил Криничко и обратился к Шевченко:— Ты вот что, командир, всхрапни маленько. Вторые сутки глаз не смыкаешь.

— А комиссар?

— Я потом. Посмотрю, как хоронят бойцов.

— Вы передайте, чтобы с нашими не ложили немцев. Я побреюсь и немного вздремну.

Шевченко спрятал ложку, прилег в углу на солому.

— Товарищ Сабиров, согрей воды для бритья.

Бойцы лежали рядом друг с дружкой, чтобы было потеплее, как в ночном. Подняв воротник полушубка, ослабив ремень, Шевченко закрыл глаза и тут же оказался в родном селе на Снови. Их село приметное: лес под боком река, поля ровные, чернозем.

Осиновые перелески. А березовые рощи, заросшие черничником! В них входишь, как в беседку, залитую солнцем, как в храм.

Атласом зеленеют заливные луга. У покосов разлит запах меда. Вот и сейчас в руках Павла коса. Он идет за отцом, видит только его спину. Рубаха отца на плечах потемнела от пота. Коса у Павла старая, лезвие стерлось. Ломит спину, но он старается не отстать. Травостой высокий, густой. Когда ведешь косой, чувствуешь, как напрягаются все мышцы. А мохнатые фиолетовые, цветущие, словно перламутровые пуговицы, кашки, длинноногие былинки тимофеевки, остролистый пырей, высокий аир, напоминающий сабли воинов, — перед ним никнут и ложатся в высокий покос.

Мать, в лаптях, цветастой кофте и белом платочке, варит уху. Сестренка поливает капусту.

Устал: скорее бы мать звала на уху.

Ага, вот отец кончил заход, вытирает косу, втыкает кончиком лезвия в землю и идет к реке умываться. Павел тоже заканчивает свой ряд и идет к реке. Темнеет. В густом ивняке заталдычил коростель: «Дыр-дыр-р-р! Дыр-цыр-р-р-р!»

Кто-то толкает Шевченко.

— Немцы! Товарищ старший лейтенант! Немцы! — кричит Иван Копейкин. На его широком лбу блестят капельки пота. Шевченко вскакивает, выхватывает пистолет.

— А где комиссар полка?

— Он туда, на пепелище ушел!

— Отходить в лес! — командует Шевченко. — Бить немцев из-за деревьев, пней. И отходить! Живыми не сдаваться!

Шевченко увидел, как немцы, утопая по пояс в снегу, медленно шли к землянкам. И тут же заметил станковый пулемет, который повернул свой ствол в сторону немцев.

Ветер принес близкую трескотню пулеметов с погорелого села. Многие бойцы ползли по снегу, поднимались бежали, опять падали и остервенело ползли, только бы укрыться в лесу.

В лесу немцы прекратили преследование окруженцев. В полутора километрах густого ельника собрались бойцы и командиры. Здесь было тихо.

Все ждали начальника штаба. Вот-вот появится на опушке леса, пусть раненый, но живой. Все еще не мог поверить в его гибель и Криничко, то и дело поглядывавший с надеждой в сторону землянок — а не приползет ли оттуда Круглов? Нигде так быстро не роднятся люди, как на войне. Не прошло и двух недель, как они знают Круглова, а кажется, словно всю жизнь знали этого отважного человека.

Последним пришел с бойцами Поздняк. К ному подбежал Шевченко:

— Где начальник штаба? — крикнул он. От волнения у него шумело в ушах.

Поздняк с трудом поднял глава и сказал, почти заикаясь.

— Погиб Круглов... И с ним ваш ординарец Сабиров...

На правой щеке Поздняка темнела рваная рана, к тому же он был ранен в ногу. Прихрамывал, морщился от боли.

— Шайхутдинова! — обратился старший лейтенант к медсестре. — Неси индивидуальный пакет!

Пока Шайхутдинова перевязывала, Поздняк рассказал, выплёвывая время от времени сгустки крови, что старший лейтенант Круглов с ординарцем около получаса сдерживали немцев. Потом погиб Сабиров. А когда Круглова окружили, Поздняк услышал его голос: «А ну, давай сюда!» И взорвалась граната.

Подошел, опустив голову, Горяинов.

Некоторые бойцы уже начали варить в касках конину.

— Что-то тихо, товарищ старший лейтенант, — отозвался за спиной Иван Копейкин.

— Да, притихли.

— Сюда не полезут. Лес для них — запретная зона. Совсем непонятно, как же нас накрыли фрицы? Было тихо, и вдруг немцы. Случайно, или среди мирного населения гад есть?

Шевченко ничего не ответил.

20

Часу в девятом утра окруженцы добрались до Ольховки. Это был хутор из семи изб. Все в этом хуторе, раскинувшемся вдали от главных дорог, выглядело мирным и спокойным.

Высланная вперед разведка доложила: немцев здесь нет. Мороз кусал руки даже в меховых рукавицах, хватал за мочки ушей под шапкой-ушанкой, щипал нос, обжигал легкие. Даже зубы задубели от стужи. Было тихо, ничто не шелохнется.

Шевченко, Криничко и Копейкин заходят в первый же двор. Дом занесен снегом. На старых вишнях у дома сидела стайка буроватых и красногрудых снегирей. Они вдруг сорвались, забили крылышками, только снежная пороша с веток вишен посыпалась, полетели в соседний сад.

— Первый раз вижу такую большую стайку снегирей,- сказал Криничко. — Обычно они стаями не летают.

— Мороз заставил из леса поближе к жилищу человека податься. Да и что в лесу найдешь, все окруженцы подобрали. А тут хоть засохшую вишню или сливу можно найти. Или сердобольные женщины, мальчишки и корочку бросят.

— Корочку?! Они сами корочке рады...

Только окруженцы поднялись на крыльцо и стали сбивать с валенок снег, как просунулась в дверь голова старушки:

— Матушка, пресвятая богородица, наши! — заохала и прошла в переднюю.

Криничко сорвал с усов сосульки, подал окоченевшую руку старухе, а затем женщине лет тридцати пяти. Поздоровался и Шевченко. Копейкин, не здороваясь, направился к печке, где потеплее.

— Давно здесь были немцы? — спросил Шевченко.

— Давно. Больше недели не слышно.

Старуха засуетилась, вытерла подолом лавку, предложила сесть.

Поднялась девочка, сверкая голыми коленками. Мальчик лет пяти лежал на печке и неистово чесался. Девочка побежала к печке, заглянула в один, другой чугунок. Мать шлепнула девочку, и она полезла на печь.

— Вот оно, существование наше, — сказала женщина. — Огурец да капуста — и в доме пусто.

— Огурец да капуста — хата не пуста, хозяюшка, — ответил бодро капитан Криничко и вымученно улыбнулся.

— Вы, значит, окруженцы?

— Да.

— Что же вы теперь будете делать?

— Пробиваться через линию фронта.

— Ой, погибнете вы все, — сказала старушка, — Наши женщины бают, что по всей округе немцев видимо-невидимо! А может, разведем вас по домам? А там фронт сюда придет. Чего ж на рожон лезть? А упрятать мы можем. Люди у нас на хуторе дружные. Добрые люди. Не выдадут.

Криничко взял суховатую, со вздутыми венами руку старухи.

— Спасибо, мать!

— Свекровь правду говорит, — подтвердила невестка.

— Нет, дорогие, отсиживаться мы не имеем права. Да и много нас.

— Ну, смотрите, вам виднее, только жалко вас, сыночки.

Криничко и Шевченко закурили, глубоко затягиваясь. Никогда еще махорка не казалась Павлу такой сладкой.

Копейкин уселся у припечка, достал сухарь, отломил кусочек и бросил в рот. Ел не спеша, рассудительно, по-хозяйски.

Зашли лейтенант Поздняк и сержант Фролов. Глава под заиндевевшими бровями у обоих серые.

— А ты как очутился здесь? — обрадовался Шевченко Фролову. — Где Варфоломеев? Где остальные?

— Все погибли.

— Как погибли?! — Шевченко так стиснул зубы, что желваки на скулах выступили.

— Мы уже подходили к деревне, как вдруг окрик по-немецки и выстрелы в упор. Я долго лежал без движения. Потом убедился, что все перебиты, пополз огородами обратно, а тут слышу шепот со двора: «Сынок, прячься скорей в хлев». Я юркнул во двор. Старушка рассказала, что в школе было человек тридцать раненых и молоденькая медсестра. Нагрянули немцы. Медсестра отстреливалась, последний патрон пустила в себя, но не погибла. Немцы страшно издевались над ней: на груди вырезали звезду и нанесли двадцать восемь штыковых ударов. Всех раненых застрелили. Утром я подошел к землянкам, откуда мы ушли, а там тоже немцы. Чуть не напоролся.

— Узнать бы фамилию этой мужественной медсестры, — сказал Криничко.

— Фамилию? Старушка говорит, что медсестру звали Галей. Фамилия то ли Селетова, то ли Семетова, Скорее всего, Солетова. На Урале таких фамилий много»

Комиссар достал командирскую тетрадь, записал фамилию медсестры и проронил:

— Наверное, из медсанбата соседней стрелковой дивизии.

Шевченко было подумал, а не специально ли старик направил в село, где немцы. А потом отбросил эту мысль.

— И Варфоломеев погиб?! — воскликнула Раи Шайхутдинова, переступившая порог избы. — Погиб...

Она не справилась с собой, уткнулась в плечо Криничко,

— Не надо, Рая, — Тарас Тарасович вздохнул всей грудью. — А впрочем, поплачь хоть ты...

Смерть этой группы потрясла и Шевченко. Нет Варфоломеева, нет Людмилы Лебедь! Нет Снегиревой! Не хотелось верить. Он все-таки очень уважал Аллу Корнеевну. Когда он увидел ее снова в своем батальоне, бросился ей навстречу и поделился своим горем: нет Аленки. С кем теперь поделишься? От кого услышишь материнское утешение? Нет Снегиревой!

На коротком совещании решили первую группу через линию фронта послать во главе с лейтенантом Поздняком. Долго решали, с какой группой послать знамя дивизии. Поздняк настаивал, чтобы знамя осталось в его группе. Потом согласился с тем, что знамя понесет группа Шевченко, которая пойдет через линию фронта через два дня.

Обнялись командиры, расцеловались — увидятся ли когда...

Всю ночь группа шла лесом. Впереди дозор. Вот и Егорушки, За триста-четыреста метров от первых домиков дозор остановился и дал сигнал: в деревне немцы.

Шевченко остановил бойцов на короткий привал, а сам с Копейкиным направился к дозору.

— В деревне немцы! — подтвердил Фролов.

Шевченко приложил к глазам бинокль: по селу ходят фрицы. Во многих дворах стояли машины, транспортеры танки.

— Где-то там на хуторе похоронена Алена Шубина, — сказал Шевченко.

— Аленка Шубина?! Разве здесь?

— Здесь, в Егорушках.

Шевченко пополз в кустарник, откуда можно было в то рассмотреть хутор. Оп водил биноклем и думал, что немцы, наверное, уничтожили даже надгробную пирамидку над могилой. Ничего, памятник люди поставят потом. Пусть простит Алена, что он даже не сможет навестить ее могилу.

Павел закрыл глаза... «Почему я не вместе с ней!»

Но такое состояние длилось недолго. А как же бойцы, которые ждут его?! Он поднялся и пошел к дозору.

— Прости меня, Аленушка, — словно в забытьи, повторял Павел. — Ну, рассуди, чем я мог тебе помочь?

«Что делать? Придется вернуться обратно в хутор Ольховку».

Жители Ольховки встретили окруженцев радушно, а может, и вправду решили не пробиваться через линию фронта. Переждать.

Шевченко постелили на лавке у печи. Здесь было теплее. Прихваченные морозом пальцы заныли.

Ночью Павел услышал, как старушка отбивала поклоны и молилась на сурово-скорбный лик Николая-угодника, горячо шептала:

— Господь милосердный! Ты взгляни, что вокруг делается, да взойди на землю, да помоги изжить супостата-фашиста! Пошли нашим солдатикам победу!

Шевченко слушает и вспоминает свое детство, мать, свое село.

Потом он заснул и снова видел мать: «Живи, сынок, только честно, — убеждала она его, — для людей живи...»

21

После полудня вернулись разведчики с плохими вестями: все ближайшие села забиты немецкими войсками.

Угрюмый и невеселый Шевченко собрал всех командиров и врачей в обширной избе колхозного бригадира. Глухим, но отчетливым голосом, как на уроке, рассказал о том, что впервые перед ними стоит самая трудная и ответственная задача: перейти линию фронта и вынести, спасти знамя дивизии.

Все слушали молча, внимательно и встревоженно смотрели на Шевченко и, казалось, о чем-то сосредоточенно думали. Конкретно была поставлена задача, что сейчас делать каждому. Сегодня Шевченко ставит перед ними задание о судьбе дивизии, и они должны его выполнить. Спасти знамя и перейти линию фронта.

Криничко оставил коммунистов и комсомольцев, как всегда делал в минуту грозной опасности, когда каждый коммунист и комсомолец сплачивали возле себя бойцов и дружно, отважно бросались на врага. Криничко был, казалось, спокоен, ровен, словно выход из окружения дело обычное, военное.

Затем он дал выступить желающим. И каждый вдруг совершенно отчетливо почувствовал, что он здесь представитель партии, и от него ждут героического поступка.

Вышли с хутора вечером. Морозный воздух смешивался с пургой. В лесу тихо, но на поляне поземка завихрилась, а возле дороги тянулись горбатые сахарно-белые холмики.

Начинало темнеть. Высланное вперед боевое охранение увидело движущихся навстречу людей. Группа бойцов ю главе с сержантом Фроловым остановилась:

— Кто бы это мог ехать ночью? Немцы ночью не ездят.

— Наверное, наши, окруженцы или партизаны, — сказал сержант Фролов. — Я сейчас выясню, минуточку!

Сержант Фролов двинулся вперед. За ним последовал Роман Судаков. Они были уже совсем рядом, когда услышали немецкую речь. Бежать по пояс в снегу под дулами автоматов, наведенных на них, было бесполезно.

Фролов не растерялся и крикнул по-немецки, как сумел: «Вир полицай аус Егорушки». Дескать, мы — полицаи из Егорушек. Немецкий офицер шагнул к Фролову, ствол его автомата скрестился со стволом автомата сержанта.

Фролов стал объяснять, что он полицейский. Он даже отвернул рукой капюшон маскхалата офицера и заглянул ему в лицо. Но мысль его лихорадочно работала: «Что делать? Как выпутаться из критического положения?» И он придумал.

Вдруг сержант отпрыгнул в сторону и крикнул:

— Партизаны!

Офицер решил, что опасность грозит еще откуда-то, скомандовал:

— К бою!

Солдаты залегли около обоза. Мгновение — Фролов и Судаков метнули гранаты, отскочили за деревья и дали несколько очередей из автоматов, отползая вглубь леса. Немцы открыли огонь. В ушах нудно и тонко вызванивало, и тупая боль отдавалась в висках: «Быстрей! Быстрей!» Метрах в трехстах их уже ждали наши бойцы.

Идти дорогой дальше не решились. Пошли в обход лисом. Стрельба немцев затихла. От ветра гнулись сосны, сбрасывая с себя снег.

Шли всю ночь.

К утру еще больше разгулялась метель. Кружилась и плясала хаотическая пелена. Жесткие струи снега остро стегают и жгут бесчувственные от боли лица. И руки, казалось, окостенели. А тут еще глубокий снег.

Люди смертельно устали. Шевченко замечает: приотстали Миля Абрамовна, Титов, Куваев. Нет, надо добраться до глубокого леса, как намечали. А там уже решать, как переходить линию фронта. Этим маршрутом, примерно, пошел к линии фронта лейтенант Поздняк.

Шевченко осунулся, похудел, начинали сдавать нервы, но старался держаться так, чтобы никто из окруженцев этого не замечал. Какого напряжения стоит ему выглядеть спокойным, общительным и веселым!

В лесу наш дозор встретил скитавшихся бойцов из группы Поздняка. Их было семеро. Они грелись у костра.

Шевченко подошел к сидящим. Все давно не брились, поэтому выглядели старше. У костра кое-кто поднялся, кое-кто даже не пошевелился.

— Встать! — скомандовал старший лейтенант.

Нехотя стали подниматься.

— Что распустились! На кого похожи? Заправиться!

— Ну, а дальше что?

— Пробиваться к своим, бить фашистов!

— Пробивались, да что толку!

Бойцы рассказали, что они пытались несколько раз перейти через линию фронта, но это им не удавалось, только гибли люди. Вчера погиб лейтенант Поздняк. Сейчас решили идти на запад, искать партизан.

— Мы без дела не сидим, товарищ старший лейтенант, вытянувшись в струнку, отрапортовал сержант Иванов. — Вчера вечером такого шороха наделали! Взяли карты, оружие, консервы. Продовольствия, правда, маловато.

Вчера, усталые, измученные, они увидели, что по санной дороге двигалась небольшая колонна — три подводы.

Рощица была небольшая, но в двух километрах большой лес, куда они могли уйти. Сержант, поговорив с бойцами, решил искусно замаскироваться и ждать. Подводы приближались. Расстояние между окруженцами и немцами заметно уменьшалось. Метров за двести подводы остановились. Не прошло и пяти минут, как они снова двинулись вперед. Сержант подал команду: «Огонь!» Лесное эхо подхватило, и покатился вдаль шум боя.

Немцы, которые были впереди, не успели даже выстрелить — их срезали автоматные очереди. На третьей подводе немцы схватились за пулемет, но прицельный огонь с трех сторон повально разметал гитлеровцев. Бой был настолько стремительным, что они успели отрезать врагам путь к бегству. Обрадованные бойцы бросились к повозкам. Двое схватили ящик с консервами. Но вдруг заметили, что к ним бегут немцы. Оказалось, что за этими тремя санями следовал обоз. Эти подводы были словно боевым охранением.

— Первое время какая-то сила парализовала сообразительность сержанта.

— Немцы, немцы!

Не сразу все бросились бежать. А когда поняли опасность, было не до ящиков с консервами. Немцы, правда, их проследовали недолго, но потери большие — три солдата. Дорого им обошелся этот обоз...

Метель приутихла. Бойцы принялись собирать сушняк. Титов уже лежал на снегу, изо всех сил раздувая костер. Пламя то робко вспыхивало, то умирало. Сушили портянки, варили концентраты, Многие, нарубив ельника, ложились отдыхать.

Шевченко подозвал Комаревича:

— Как с продовольствием?

— На каждого человека, значит, по четыре пачки концентратов и килограмма по три конины. Если не считать людей Поздняка.

— Придется и их зачислить на довольствие.

— Но у них кое-что есть. Может, притаивают. Я разузнаю.

Шевченко подумал, что три дня они еще кое-как протянут. А дальше?! Придется варить еловый настой. И искать другое место для парохода линии фронта, коль здесь не удалось пробиться группе лейтенанта Поздняка. Надо идти на север.

Вернулась разводка и доложила, что в поселке Смелом остались лишь одни обгоревшие трубы. Рядом под снегом пустовали землянки. Все население поселка было угнано.

Тяжелая усталость заставила Шевченко пролечь на лапы ельника. Подстилка податлива, как набитые соломой матрацы.

Копейкин и Куваев принесли сухую разлапистую корягу и бросили в костер. На подстилке сидела, сложив по-татарски ноги, Рая Шайхутдинова и широко открытыми глазами смотрела на костер.

— Ложитесь и поспите, — сказал ей Павел.

Роя свернулась комочком, подсунула под щеку руку в меховой рукавице. И в ту же секунду заснула, задышала мерно. Сейчас, безмятежно спящая, она казалась беспомощной, беззащитной и маленькой. Шевченко удобнее положил голову на вещевой мешок. Рая вздрогнула, жалобно застонала во сне, потерлась щекой о его полушубок и снова задышала спокойно и ровно. Заснул и Шевченко...

Снилось Павлу, что его хоронят. Гроб украшен ельником. И венки из ели. В первом ряду похоронной процессии идут Варфоломеев, Снегирева, Круглов, Рахимов. Кто- то всхлипывает у гроба. Это же Аленка!

— Павлу-уша! — запричитала в голос. — А как же я?

Она схватилась руками за края гроба, словно могла вырвать его из вечного тлена. Он видел опухшее от слез ее лицо.

— Девятнадцать лот — вот и вся жизнь! — услышал он в свой адрес.

Павлу стало совсем грустно. Его хоронят на опушке леса. Лучше бы в селе или на кладбище. Пройдет немного времени, и дождь вытравит слова, написанные рукой Аленки на пирамидке, потускнеют они. Да и сама пирамидка долго не простоит, останется лишь осевший, заросший травой холмик. Разве расскажет он людям, что покоится здесь старший лейтенант Шевченко Павел Остапович, паренек из села Хоромы, что на Черниговщине? И лежать тебе, Павел, в сиротстве горьком и одиночестве. Только Аленка иногда будет приходить сюда.

— Не горюй, — говорит Варфоломеев, — ты превратишься в красногрудого снегиря. Разве не знаешь, что бойцы не умирают, они превращаются в птиц? Мы тебя примем в свою стайку.

Перед ним опустились снегири. А один бурогрудый отделился и подлетел к нему:

— Здравствуй, Павел Остапович!

— А ты кто? — спрашивает Шевченко.

— Не узнали? Я Снегирева.

— Но я только что видел вас у гроба, Алла Корнеевна.

— То мираж. Вот Варфоломеев, — кивнул бурогрудый, — а вот Круглов.

«А где же Аленка? — думает Павел. — Она только что была у гроба. Что, она тоже обратилась в птицу? Постой, а где же другие птицы?» Он попытался представить лица погибших, простых, хороших бойцов. Ведь столько их погибло! Ах, да, в других стаях. Значит, все это верно, что убитые бойцы превращаются в птиц.

Его разбудил Криничко, смотрел на него и что-то спрашивал, а Шевченко чудом угадывал его, словно был где- то в потустороннем мире.

И когда Павел осторожно подсунул вещмешок под голову Шайхутдиновой, поднялся с ельника на ноги, он был твердо уверен, что скоро пробьет и его час.

— Что привиделось, Павел Остапович?

Он не сразу ответил. Посмотрел на березовые поленья в костре, золотые угли которых светились багрово. И, как бы собираясь с мыслями, сказал:

— Снегири приснились. Вроде убитые бойцы в птиц превратились.

Шевченко коротко пересказал сон.

— Вчера увидел снегирей, вот и приснилось. Снегири снегирями, а ты решай давай, куда идти будем. Долго задерживаться тут нельзя. Живым надо думать о жизни. Пусть камни с неба валятся, а надо держаться. Командуй, брат, — и улыбнулся.

И Павлу стало не то что радостно, весело, но не столь тревожно, как до этого. Действительно, мало ли кто попадает в окружение, всем не сладко. Правильно говорит комиссар. Еще повоюем, пока живы. Надо цепляться за жизнь. Трудно, очень трудно сделать это сейчас, в ситуации, которая сложилась на самом деле. На это жизнь, его жизнь. Командуй, как говорит Тарас Тарасович, пока «варит котелок», надейся на лучшее, как говорили древние люди: «Пока дышу — надеюсь». Действовать! Действовать! Но как?!

22

До леса было ещё далеко, когда разорвалась мина. Затем завизжала вторая, третья. Бойцы и командиры залегли и начали отползать друг от друга.

«Откуда же стреляют миномёты?» — думал Шевченко.

Зыбко рябила в глазах белизна…

Справа раздалась автоматная очередь.

— Сержант Фролов — с пулеметом в овраг! — скомандовал Шевченко. — Незаметно выдвинься на высотку и ударь по автоматчикам. Отвлеки хоть на какое-то время. Прижми их к земле. Иначе нам не подняться.

«Хорошо, хоть Фролов ближе к оврагу».

Лежа на снегу, Шевченко подумал, что нет ничего более страшного, чем быть застигнутым минометным обстрелом в чистом поле. Теперь бы только добраться до леса, ведь он рядом. Совсем рядом! Добраться! А потом? Ну что потом? Искать пути перехода через линию фронта. Другого выхода у них не было.

Бойцы лежали, уткнувшись лицом в снег, а вокруг рвались мины. На снегу все больше и больше оставалось черных воронок.

— Ну и лупит, гад! — произнес Рахимов и медленно пополз к кустарнику. И тут же вскрикнул.

Шевченко поднял голову. Рахимов молчал. Полушубок и ватные брюки были изорваны осколками. К нему поползла Наталья Трикоз.

— Куда?! — закричал Шевченко. — Убьют! Пока Фролов не откроет огонь — не двигаться!

— Да в воронку я капитана хотела...

— Подожди.

— Да живой я. Только спина... Спину задело осколками.

Недалеко кто-то закричал:

— Ой, смертушка!

Страдальческий крик дергал нервы другим: мол, сейчас то же будет и с ними. Шевченко посмотрел в ту сторону, откуда донесся крик. Рядом с ним кто-то лежал, уткнувшись лицом в снег, сжав голову руками, чтобы не видеть и не слышать.

А раненый все кричал.

— Пусть грызет снег, шапку, но молчит! — закричал Шевченко.

Ойкнула Миля Абрамовна.

Наконец сержант Фролов открыл пулеметный огонь.

— Ползти в овраг, — зычно произнес Шевченко, — а там в лес. По-пластунски, куда поднимаешься?

— Неужто вот так и погибну, — отозвался Копейкин. — Нутро возмущается: жизнь нам один раз дадена, а отнять ее может всякая гадина! Пожить еще охота!

Кто-то вскрикнул еще.

— Быстрей! Быстрей!

Сначала ползли по-пластунски, потом перебежками, опять падали и остервенело ползли, только бы достигнуть кустарника в овраге, а потом в лес.

Миля Абрамовна закричала. К ней поспешили Плаксина и Бочкова. Только бы добраться до оврага. А овраг совсем рядом. Вскрикнул Судаков, остановился, нет, снова ползет.

— Царапнул, гад!

Полина Бочкова и Ася Плаксина на плащ-палатке тянут Милю Абрамовну. Горяинов нагнулся над ней:

— Ничего, Миля Абрамовна, будешь жить долго, — говорит он ей. — До глубокой старости...

— Не останавливаться! — подгонял Шевченко. — В лес!

— Ой, господи, не могу больше! — Миля Абрамовна вздрогнула, лицо ее покрылось пеленой смертельной бледности. — Не хочу больше! Лучше бы сразу!

— Военврач Горяинов, заберите у военфельдшера Гинзбург оружие.

Миля Абрамовна встретилась глазами с Шевченко, водимо, что-то хотела в них прочитать.

— Потерпите маленько, — сказал Шевченко и, пригнувшись, отошел.

— В лес! В лес! Не задерживаться! Иванов, прикройте отход! А кто у Рахимова?

— Трикоз и Титов там.

Вот он, лес, совсем рядом, а дойти и доползти до него почти нет сил. В овраге снегу по пояс. Жить хочешь — ползи. Хорошо еще, что немцы не на лыжах. Да, видно, мало их. А было бы больше — тогда, считай, все пропали бы.

Наконец-то опушка леса.

— Когда же наши союзники будут помогать нам? — пробормотал Иван Копейкин и сел прямо на снег.

— Второй фронт имеешь в виду? Он существует, — сказал капитан Криничко.

— Как существует?!

— Второй фронт сейчас на каждом предприятии. Второй фронт — это и партизаны в тылу. Ты тоже, можно сказать, второй фронт!

— Неужели мы когда-нибудь вырвемся из окружения? — У Раи Шайхутдиновой навертываются слезы, отворачивается, чтобы никто их не видел.

— Эх, была бы рация! — продолжал Копейкин.

— Да десяток танков, — добавляет Горяинов.

— Хоть бы парочку...

Последними в лес пришли Наталья Трикоз и Василий Титов. На плащ-палатке тяжелораненый капитан Рахимов. Лицо его покрылось бледностью и липким потом. Было видно: плохи его дела. Рахимов вопросительно взглянул на Шевченко, тот кивнул:

— Крепитесь, товарищ капитан.

—- Только не бросайте меня.

— Что вы?! Об этом не может быть и речи!

Фролов вместе с Куваевым быстро нарубили елового лапника, устроили ложе капитану Рахимову. Согрели кипяток. А капитан слабел на глазах. Лицо его было уже не бледное, а землистое, с запекшимися губами. С усилием он сделал несколько глотков и отстранил кружку. Искусанные губы дернулись и скривились.

— Позовите капитана Криничко, — попросил он Трикоз.

— Перевяжите мне руку, — донеслось до Шевченко, — что-то кровь сочится. — И увидел, как к Судакову поспешила Рая Шайхутдинова.

Из облаков над лесом выплыло солнце. Заиграл снег на соснах и елях. Бомбардировщики с черными крестами на желтых концах крыльев плыли строгим строем на восток.

Все знали, что здесь оставаться долго нельзя. Но рубили тонкие сосны, делали шалаши. Некоторые собирали сушняк, и скоро запылали бездымные костры. Уже слышался повеселевший говор, бойцы занимались разными делами: одни грели в котелках снег, подкидывали хворост в бледное при дневном свете пламя костров, другие колдовали над своей одеждой, третьи размышляли, покуривая, четвертые, закинув за голову руки, дремали.

Копейкин позвал Шайхутдинову, снял с шомпола кусочек конины и, перекидывая с руки на руку, подал ей. Она кивком головы поблагодарила.

Пошел небольшой снег, зашипел костер, и пламя будто присело на корточки.

— Спать только в шалашах, — будил Комаревич. Он оказался очень выносливым. — Что, забыли, значит, стог сена?

Вчера они наткнулись на стог сена, решили отогреться, отдохнуть. Но в стогу обнаружили восемь замерзших человек. В одном из них Шевченко узнал своего однокурсника по военному училищу лейтенанта Трепачева.

Эта трагедия всех потрясла. Похоронили воинов молча и скорее ушли от страшного места.

— Не спать!

Комаревич ударил палкой по широкой еловой лапе, белый водопад обрушился к подножью елки. Тихо в лесу, так и кажется, что все здесь окоченело и застыло навсегда: деревья, птицы, звери. И нет войны. Но тишина эта обманчива, и никто не доверяет ей. На поле тоже было тихо.

И вдруг «марафонский бег под огнем» — так бойцы окрестили этот переход.

Куваев с поникшей головой сидел прямо на снегу, повернув спину к костру.

— Устал я, — с тяжелым вздохом сказал он Комаревичу, — Косточки просят покоя.

— Потом в шалаш бы пошел. Там хоть дымно, но потеплее.

К Шевченко бежала испуганная Наталья Трикоз.

— Капитал скончался!

Рахимов, подогнув ноги, лежал на еловых ветках неподвижный, невидящий. В тишине леса заскрипело надломленное дерево.

Шевченко, сняв шапку-ушанку, долго стоял над телом каштана.

Жаль Рахимова. Был справедливый человек. Не кичился своей должностью, как некоторые другие. Вот и сон сбылся, только не меня будут хоронить, а Рахимова. Еще один к стае снегирей добавится. А впрочем, может, завтра, послезавтра и я... Нет, нет, только не так. До последнего вздоха будем драться, только бы вырваться из окружения за любую цену и вынести знамя — святыню дивизии.

С трудом вырыли яму и не поленились, просторную — не надо сгибать руки-ноги. Закопали. Могилу утрамбовали, как могли, забросали сушняком, чтобы незаметно было постороннему глазу и зверье не учуяло и не разгребло. Конечно, поставить бы пирамиду со звездочкой. Но вокруг враг. После войны поставить бы на его могиле гранитный памятник. Только кто узнает о ней? Кто разыщет?

«Милю Абрамовну оставить у надежных людей в первом же селе, — думал Шевченко. — Хотя это и опасно. Еврейка. Дознаются немцы — расстреляют. Но и с нами она не выдержит».

Прошедшие сутки были изнурительными. Лица бойцов и командиров еще более осунулись, посерели.

Женщины стали неузнаваемы: худые, изможденные. Окружение никого не красит. Наталья Трикоз достала осколок зеркала и ахнула:

— Я же совсем старуха!

— Говорите, старуха? — Иван Копейкин тут как тут. — Ничего подобного, выглядите вы молодо. Больше тридцати вам не дать.

— Ничего, девчата, — утешал их Криничко. — Разобьем фашистов, вернетесь домой, расцветете как маки. От женихов отбоя не будет.

— Зачем так долго ждать? — вмешался старшина. — Выйдем, значит, из окружения, отоспимся и будем как свежие огурчики после дождя.

— Французы говорят: женщине столько лет, на сколько она выглядит, — произнес хирург Горяинов и тут же осекся: «Не к месту вылетело»

Наступило молчание.

— Как зайцев, гнали нас, — переводя разговор на другую тему, промолвил Иван Копейкин, усаживаясь у костра. — Даже совестно...

— А что же, по-твоему, мы должны были делать? — спросил сержант Фролов. — Вступить в бой? Кому нужны наши бессмысленные жертвы?

Неожиданно над головами раздалась стрекотня. Усевшись на ветке и склонив хорошенькую головку с черной шапочкой, сорока пуще прежнего заходилась в крике.

— Теперь о нас на весь лес растрезвонит белобока! — забеспокоился Копейкин.

В небе появился немецкий самолет-разведчик. Он долго и безнаказанно кружил над лесом, видимо, высматривая окруженцев.

— Вот видите, — говорил Копейкин, — Не самих фрицев, так их самолет накликала, сматываться отсюда побыстрее надо.

Как только самолет улетел, окруженцы двинулись в путь. Надо маневрировать, затеряться. Шли глухим лесом. Кругом снег нетронутый и белый-белый, как в сказке. Только горькая эта сказка...

23

Все говорило за то, что фронт был недалеко. Тяжело бухали в морозном воздухе немецкие орудия. Вздрагивала, качалась тишина, пугались вороны и другие лесные птицы. Иногда до леса доносилась пулеметная стрельба.

К группе бойцов подошел Криничко и спросил, где находится старший лейтенант Шевченко.

— Я вас проведу, — сказал Копейкин.

У мелколесья Иван остановился.

— Смотрите, смотрите, товарищ капитан, — заячьи следы. Это косой в осиновую поросль наведывался. Любит он эту горьковатую корку. Поставлю еще петлю.

— Ну, поставь. Здесь мы, наверное, задержимся. А тот зайчишка очень вкусный был.

Обогнув кучку, молодых елочек, они чуть не налетели на Шевченко.

— Ты что там высматриваешь, командир? — Крили лег рядом с Шевченко,

— Посмотрите.

Павел отдал бинокль капитану. Набежавший ветер сдул с веток снег.

— Не туда смотрите. Во второй двор. Интересно, что это за форма? Высокая серая шапка, какого-то желтого цвета шинель.

— Никакой шапки не вижу, умывается человек, а ему сливает хозяйка.

— Это сейчас... Может, партизаны? Хотя у партизан на шапках красные ленточки.

— Пустым делом занимаешься, командир. Нам-то один черт, кто в селе — мадьяры, итальянцы или румыны. Все равно в гости к ним не пойдем. А эту форму немцы, по-видимому, придумали для предателей. Ты лучше вон туда посмотри.

— А что там? Подбитый танк, и только.

— Ты скажи, командир, у тебя, кроме водителей, нет трактористов?

— Фролов работал трактористом, в армии водил легкие танки. Кажется, Судаков работал трактористом. А что?

— Не выходит у меня из головы одна идея. Только ты не смейся. Подготовить трактористов к вождению немецких танков.

Павел взглянул в бинокль: танк с покосившейся башней стоял посреди поля. Вокруг, закрывая гусеницы, сугроб. Как смертельно раненный, припавший на крыло стервятник, он безобиден и безопасен теперь, но все равно заключено в нем что-то зловещее и мрачное.

— На неисправном чужом танке?!

— Горе иногда обостряет разум.

— Это, Тарас Тарасович, простите, похоже на волюнтаризм. Ну, допустим, научим водить танки. А дальше что?

— Попытаемся захватить немецкие танки!

— Голыми руками?

— Не совсем уж голыми. Хоти, бывает, что безвыходное положение заставит и голыми руками...

Захватить танки! Легко сказать. Танк — не арбуз в колхозном поле.

— В нашем положении ни один вариант нельзя отбрасывать.

— Но это что-то несбыточное... Товарищ красноармеец Копейкин!

— Слушаю вас, — отозвался Копейкин.

— Позовите сюда Фролова и Судакова. — И тихо, чтобы услышал только Криничко, сказал:— Комиссар решил танковую бригаду формировать.

Но Копейкин не спешил уходить.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите ночью в село сходить.

— Не хватало еще шум поднять.

— Да я с сержантом Ивановым схожу. Мы тихо, осторожно. Я тоже смотрел на того белошапочника, когда вы бинокль давали. Может, там еще и наш Кукольник околачивается?

— Кукольник?! — удивился Шевченко, а сам подумал: «Вот чудак, вздумал здесь Кукольника искать, раньше надо было присматриваться. Прошляпили предателя!» — А зачем он тебе?

— Разрешите, товарищ старший лейтенант! Мы тихо, даю слово. Да немцы и не будут поднимать шум из-за какого-то белошапочника.

Копейкин протянул руку и оторвал ветку с ели. Деревце качнулось, рассыпчатая охапка снега посыпалась с елочки, обнажая блестящую, словно лакированную, зелень хвои.

— Ладно, мы с комиссаром посоветуемся.

— Можно надеяться? — И пошел приглашать Фролова и Судакова. А сам думал, согласится ли Иванов идти с ним в село. С кем-то другим идти ему не хотелось. С Ивановым он в любое пекло пойдет. Смелый, сообразительный парень. А белошапочник тоже может кое-что рассказать, среди немцев же крутится.

Шевченко прилег на лапник, и ему показалось, что все, что происходило в эти дни, видится ему во сне. Порой в душе он не понимал, откуда у него и его товарищей берутся силы, чтобы вынести все эти лишения.

Где-то скрипнула осина, лопнувшая от лютых морозов.

Допекал голод. Продовольствие кончалось. Шевченко приказал варить ельник и пить отвар. Сегодня поймали трех белок. А сколько было ликования, когда в силки Копейкина еще попался косой! Словно совсем не четырехкилограммовый заяц попался, а огромный дикий кабан. Варили без соли и съели до последней косточки.

Сержанта Иванова и Копейкина все не было.

«Не напоролись бы на немцев. Только принялись за изучение немецкого танка, а придется уходить».

Шевченко понимал комиссара, схватившегося за соломинку. Риск, конечно, большой. А перед глазами замерзшие бойцы. Он пытался не думать об этом, а стог стоял перед глазами.

Часов в двенадцать Шевченко услышал голос Копейкина. Собственно, он не спал, а дремал в шалаше на лапнике, где тлели затухающие поленья.

— Товарищ старший лейтенант, с пополнением прибыли! — весело доложил Копейкин.

«Привели все-таки «языка»», — обрадовался Шевченко

— Молодец, Копейкин!»

— Давайте сюда, — сказал Шевченко и поднялся.

— Не узнаете, товарищ старший лейтенант? Кукольник, собственной персоной!

Шевченко даже потерял дар речи от удивления.

— Кукольник?!

Шевченко подбросил в костер сушняк.

—Ну, рассказывай, как прислуживаешь?

А у самого все кипит.

— Не виновен я! Не виновен! Схватили тогда немцы! Зачислили в группу...

На лицо Кукольника такая бледность набежала, словно мелом побелила.

— И по громкоговорителю заставили силой говорить?

— По бумажке. А рядом автоматчики...

— Может, не ты трамблеры снимал? Ну, ладно, Кукольник! Ты лучше расскажи, что знаешь о немцах.

— Все расскажу, только не убивайте, я трибуналу объясню...

— Расстреливать, Кукольник, тебя не будем. Иван, позови Криничко.

Шевченко развернул помятую и потрепанную карту, взятую в планшете лейтенанта Трепачева.

Вошел Криничко. Ему уже рассказал Иванов, кого привели в шалаш. Остановился, прищурился.

Шевченко поглядел на карту, обратился к Кукольнику:

— Ну, рассказывай.

— Да, да, спрашивайте, все расскажу, — и, согнувшись, стал разглядывать карту. — В село, где мы находимся, пришел артиллерийский дивизион. Пехоты два батальона. Всего человек четыреста...

Шевченко смотрел на Кукольника, на карту, слышал, как тикают часы, а это были удары его сердца.

— В Старицынске... — Кукольник снова наклонился над картой.

— О, да ты хорошо разбираешься в карте! Продолжай, продолжай!

— В Старицынске войск мало, только танковый батальон, вышедший из боя. Я там три дня назад был.

— Где проходит фронт?

— Примерно здесь: в районе Корябин — Максимовка...

— В районе Корябин — Максимовка? — переспросил Шевченко.

— Да.

— Выходит, совсем рядом фронт.

— Вы только не убивайте меня. Я искуплю свою вину. Я все объясню прокурору...

— Я тут, Кукольник, и трибунал, и Советская власть, и Главнокомандующий всеми вооруженными силами. Расстреливать тебя не будем... Повесим! В селе повесим в назидание другим и табличку прикрепим: «Изменник Родины Кукольник». Сержант Иванов, привести приказ в исполнение. Уведите!

Кукольник стоял.

— Ну, что еще?

— Как я вас всех ненавижу! — вдруг истерически закричал Кукольник. — Не будь революции, я стал бы богатым человеком! Вы раскулачили моего отца, искалечили мне жизнь! А я вас пожалел, лейтенант! Припомните: в первый день боевых действий я мог проколоть все скаты. Ни одна машина не вышла бы. Считайте, я вас спас от трибунала...

— Уведите иуду! — громко приказал Шевченко.

Когда увели Кукольника, Шевченко не сразу пришел в себя. Вот и разберись, кто враг! Вроде дисциплинированный был, исполнительный. В детдоме воспитывался. Нашу школу закончил. Среди наших людей жил... А ждал момента, как нам отомстить...

Шевченко склонился над картой, долго рассматривал, потом сказал:

— Надо немедленно послать в Старицынск за «языком».

— Но уже первый час ночи. Поздновато. До села пять километров.

— Вы же знаете, Тарас Тарасович, утром всегда лучше «языка» брать. Сегодня! Только сегодня!

Иван Копейкин пришел к бойцам веселый. Весть о то что Иванов с Копейкиным поймали Кукольника, распространилась сразу же.

— Ну, Копейкин! Как же вы его? — спросил Титов.

— Я еще в бинокль приметил, что в этот дом приходили белошапочники. Кукольника я и не думал изловить, просто хотелось разузнать, в той ли своре он. Думал хоть какого-нибудь изменника поймать, а тут Кукольник идет собственной персоной. Правда, больше часа пришлось ждать. Слышим, идут двое подвыпивших. Немец и Кукольник. Сразу-то я его не узнал. Метнулись за ворота, сержант шепчет: «Будем брать двоих. Я на белошапочника, ты на немца жми. Возьмем, и не опомнятся». Затаились.

— Наверно, с попойки шли? — спросил Титов.

— Да, шли вольготно, словно по Парку культуры и отдыха. У калитки мы услышали, как немец хвалился: «Хорош русский шнапс». Ни Кукольник, ни немец не успели опомниться, как оказались с кляпами во рту и с крепко связанными руками.

— А где же немец?

— По дороге вздумал бежать, гад. Да, собственно, нам одного «языка» достаточно. Доморощенного!

24

Только к утру привели немца. Одет он был в шинель, поверх пилотки какие-то лохмотья.

— Ну, как там в селе? — спросил Шевченко.

— Службу фашисты несут, сукины дети, отменно, — сказал Фролов. — Вот одного голубчика привели. Не успел очухаться, как мы его скрутили. Ленивый, полз как черепаха.

Пришел Криничко, немного владевший немецким языком.

— Вы танкист?

У немца руки дернулись по швам, стал навытяжку

— Да.

— Когда вы должны были прочесывать лес?

Немец пожал плечами.

— Мы вас не расстреляем, если вы скажете правду, — сказал Шевченко.

Криничко перевел.

— Я все расскажу, что знаю

Стараясь говорить медленно и внятно, Криничко стал расспрашивать немца. Оказывается, они не собирались нападать на окруженцев.

— Ладно, скажите, сколько в селе танков?

— Танков в нашем батальоне мало, ждем пополнение, — медленно поворачивая тонкую, с большим кадыком шею, говорил немец.

— А все-таки сколько?

Немец снова задумался.

— Всего восемь. Но есть среди них неисправные.

Пленный рассказал все, что знал. Его данные совпадали с теми, которые уже сообщил Кукольник.

Слушая показания пленного, Криничко хмурился. Оказывается, кроме танкистов, в село прибыла на отдых рота пехоты.

— Сколько в селе постов?

— Точно не знаю. Кажется, три, а может, и больше. И патруль.

Криничко подробно расспросил пленного, где эти посты расположены и когда меняются. Тот рассказал, где находится штаб танкового батальона.

«Вот и еще танкист, — подумал Шевченко. — Посадим за рычаги танка. А рядом своих. Никуда не денется. Будет вести. Только бы захватить два-три танка. На немецких танках мы легче прорвемся к своим».

— Уведите пленного, — сказал Шевченко. Он уже загорелся идеей капитана Криничко.

Ну что ж, с богом, как говорится в народе!

— Ночью снова пошлем Фролова, пожалуй, и Иванова, — сказал Шевченко. — Нужно поточнее разведать немецкие посты. Узнают расположение танков. Может, пусть немецкого танкиста захватят. Он многое покажет.

— Покажет ли?

— Этот покажет. Хил на расправу... Хотя ты прав, не надо брать пленного в село. Захватить бы танки, а затем под остальные гранаты. Да штаб уничтожить!

— Это задача максимум. Давай спланируем задачу минимум. Взять три танка. Посадить личный состав и прорваться к своим, вывезти святыню дивизии — знамя. А то у нас что-то гладко получается на бумаге, не забыть бы про овраги.

— И должно быть гладко. Надо все разведать, изучить, обмозговать. Смогут ли твои ученики повести танки?

— Один танк поведу я. Другой — немец. Приставим к нему Фролова на всякий случай. В третьем — Судаков.

Правда, у Судакова еще левая рука не зажила как следует, но, говорит, справится с рычагами.

— Итак, операцию назначаем на послезавтра. В ночь на восьмое марта. Сколько же это мы находимся в окружении? — И сам ответил:— Сорок шесть дней! Прорваться на немецких танках — самый, пожалуй, верный шанс. Немцы не подумают, что мы рискнем! А там — кто его знает! Война! И враг хитрый, коварный.

— Попробуем, Павел Остапович! Или пан, или пропал!

25

Седьмого марта потеплело. Зима пошла на слом. Даже ночью влажный снег не брался коркой. Когда подошли к селу, оно было охвачено звездным безмолвием. Избы, дворовые постройки, вербы таяли, расплывались в темноте, и казалось — от них больше всего исходило это мертвое молчание. Ни звука, ни искорки!

На сердце у Шевченко было тревожно: сумеют ли захватить танки?

Вот и деревянная изба, огороженная высоким плетнем. В избе еще не спят. Слышится говор.

У самого сарая, который прижался прямо к избе, замаскированный танк.

Шевченко идет первым, за ним Иванов, Фролов, Копейкин, пленный немец. Замыкающий санитар Титов. Подошли ко двору. Потянуло легким дымком: в избе топилась печь. У высокого крыльца стоял часовой. Залегли в огороде. Следят, ждут. Тела мурашками зашлись, но лежат, не шелохнутся. Разводящий часового сменил. А они еще лежат, еще выжидают.

— Иванов, любыми способами проникните через сарай в сени и снимите часового, — приказывает Шевченко.- Только тихо, без шума. Копейкин с вами.

— Есть! — прошептал сержант. — Я его один возьму. Меньше шума будет.

«Понять то понял, но как ты проберешься через сарай в сени? — думал Шевченко.

Вдруг открылась дверь избы. На крыльце появился немец без фуражки, в расстегнутом кителе. Шевченко от неожиданности даже вздрогнул. Немец перебросился несколькими словами с часовым, который сделал несколько шагов к танку. «Влипли! — с тревогой подумал Шевченко. — Но расчетам сержант как раз должен добраться семей. И надо же такое!»

— Вот сволочь, прямо с крыльца дует! — прошептал Копейкин. — Культурная нация!

Проник ли сержант в сени? Где он?

Часовой поднялся на крыльцо, отстукивая сапогами, подбитыми подковами, ежится, нос в воротник прячет, а на дворе не так уж и холодно. По привычке, что ли.

Это были самые тревожные минуты. Тревожные и неприятные. А в это время сержант Иванов вытащил саперную лопатку и решал, куда будет наносить удар. И есть ли у немца каска. Можно и промазать. Нанести удар по шейным позвонкам? Тогда надо, чтобы часовой стоял боком. Вот уже немец рядом. От него противно несет потом, дустом и одеколоном. Сержант Иванов сделал два шага вперед и рубанул немца ребром саперной лопатки по голове: он все-таки разглядел, что часовой без каски. Тот и ойкнуть не успел, повалился. Сержант даже успел подхватить падающего немца. Ничего не звякнуло.

— Готов! — тихо сказал сержант.

— В танк! — приказал Шевченко Фролову, а сам первый пошел во двор. — А вы, Титов, оставайтесь здесь и наблюдайте. Немца с собой захватите.

А вдруг танк не заведется? Хотя сегодня и не морозная ночь, температура близка к нулю.

Шевченко стал искать щель в замаскированных окнах. Но тщетно.

— Иванов, иди к окну, — приказал Шевченко. — Как только я открою дверь, дави на стекло. Понял? Смотри, чтобы никто не выскочил из окна. Открывать огонь не в нашу пользу. Копейкин, за мной!

Шевченко оттянул затвор автомата и поставил на предохранитель. То же сделал и Иванов. Подождав, когда Иванов займет место у окна, Шевченко быстрым шагом направился к двери, но в темных сенях задел за какое-то ведро, выругался: «Доннер веттер!», толкнул дверь. Отжав рукоятку затвора с предохранителя, громко, спокойно, сам удивляясь своей выдержке, скомандовал:

— Хальт! Хенде хох!

Тут же раздался звон стекла, и в окно просунулся черный рубчатый ствол автомата. Немцы ошалело вскочили и подняли руки.

— Копейкин, обыскать! — приказал Шевченко. — Нет, сначала загляни в другую комнату.

— Наши пришли! — обрадовалась хозяйка.

В той комнате, которую называют светелкой, никого нет.

— Зер гут! — сказал Копейкин. — Классно сдались.

— Ты обыщи как следует. За голенищами сапог тоже.

Но вот в комнату ввалился Фролов, зашептал над ухом:

— У нас все в порядке, танк завелся.

Оружие, отобранное у немцев, положили на лавку.

— Немцев в подвал! — Шевченко показал на ляду возле печи.

Копейкин отбросил ляду — в нос шибанула погребная плесенная сырость. Подвал, наверно, не глубок, потому что не было лесенки.

— А ну туда, фрицы! — приказал Копейкин, — Быстро, быстро! Шнель, шнель!

Немцы бросились, опережая друг друга, словно только там видели свое спасение.

— Товарищ старший лейтенант, а мне можно «вальтер» взять? — обратился Копейкин. — Говорят, хорошее оружие. И харчи я приберу.

— Бери, Копейкин, бери!

— Чем бы дверцу в подполье прижать? — обратился сержант.

— Давай опрокинем стол и что-то потяжелее сверху положим, пусть посидят там.

— Вы их гвоздями, гвоздями забейте, — сказала хозяйка, подавая молоток и несколько ржавых гвоздей. — Вы бы, товарищи командиры, факельщиков взяли. Настоящие бандиты, а еще из наших. Через дом они на постое.

— Дойдет и до них очередь, мамаша, — сказал Шевченко. — Им мы виселицу подготовим, — и обратился к Копейкину:— Иди на улицу, послушай, как там.

Через минуту Копейкин снова вошел, таща за собой жернова.

— Тихо, товарищ старший лейтенант! — И стал накладывать на стол жернова.

—Это хорошо, что тихо, Копейкин!

У Павла стало легко на душе, словно они уже прорвались из окружения. Хорошо быть с таким комиссаром — непоколебимым, твердым, и Шевченко чувствовал себя как за каменной стеной.

«Может, снова завести танк и ехать, немцам и неведомо будет, что на их танках русские. Заманчиво бы взорвать штаб и уничтожить оставшиеся танки. Только не пришлось бы здесь застрять».

— Копейкин, сбегай еще к комиссару, как у него там?

А в селе тишина... Копейкина долго нет. Вот тебе и танкист Криничко. Если он не заведет танк, то Роман Судаков тем более. С автомашинами дело проще. Взял буксир и раскочегарил, а танк? Да и шума на все село наделаешь.

Ночь чуткая. Настроение у лейтенанта портилось.

— Заводи танк, Курт!

«А если мы еще одного пленного танкиста возьмем на подмогу, — подумал Павел. — Под оружием поведет. Курт сразу согласился».

— Иванов, возьми из избы танкиста — и к комиссару.

Что-то они там долго возятся. Только быстро.

— А может, потом туда пару гранат бросить на память?

«Не расстреляют ли хозяйку? Уж больно она обрадовалась нашему приходу. Одного немца возьмем, а с теми покончим».

— Вер ист танкист? — обратился Иванов к немцам, открыв ляду. Никаких движений, сидят словно мертвые. — Ну, кому я сказал! Танкисты есть? Иначе вам капут.

Сразу два немца закивали головами.

— Хватит одного, — сказал сержант. — А ну, вылазь! Смотри, от меня не убежишь!

Танк работал на малых оборотах. И вдруг выстрел. Шевченко высунулся из башни.

— Что такое?!

— Сбил, гад, меня с ног и бросился в сарай, — оправдывался Иванов. — Ну я и...

— Ах, Иванов, Иванов! Что же ты наделал!

Через несколько минут прибежал запыхавшийся Иван Копейкин:

— Товарищ старший лейтенант! Комиссар полка приказал вам взять знамя, хирурга Горяинова, женщин и прорываться к своим. Капитан Криничко пока будет отходить к хутору Ольховке.

«А Криничко словно напророчил: мол, не прорвемся на танках, партизанить будем, дело пошло к теплу. Только вот знамя бы сохранить».

— Копейкин, вызовите хозяйку, бросьте в подполье гранату и быстро на танк.

По селу захлопали взрывы гранат. Повисли красные ракеты.

— Вперед! Рули на улицу к большаку, там ждут нас.

Из домов начали выскакивать полураздетые немцы. Воздух огласился стрекотней автоматов. Пуляют кто куда.

— Знамя в танк! — приказал Шевченко. — Горяинов и медсестры, быстро взбирайтесь на броню танка! Остальным отходить к хутору Ольховке. Так приказал комиссар. Он останется тут с вами.

Наступила гробовая тишина. Вся надежда на прорыв с танками провалилась. На один танк всех не посадишь. Да теперь у немцев и танки не возьмешь, усилят охрану.

На передовой позиции сначала было тихо. И вдруг тусклое небо озарилось бликами огненных вспышек. И трудно было попять, кто стрелял, немцы или наши. А может, те и другие. Что же все-таки это было? Прорыв из окружения? Бой? Никаких мыслей, никаких дум. Ни о жизни, ни о смерти. До предела напряжены нервы. Заметили, поняли, сволочи! А скорее всего им сообщили. Где-то совсем рядом наши.

Ничего, теперь прорвемся!

— Развернуть знамя! — передал Шевченко в люк танка, который вел пленный немец. За ним неослабно наблюдал сержант Фролов.

И вдруг что-то подбросило Шевченко. На него наш наползать, обволакивать, окутывать, баюкать теплый туман. И Шевченко начал валиться в бездонную пропасть.

Кто-то длинный, громоздкий наклонился над ним. Павел с трудом узнал Горяинова. Лицо расплывалось перед главами. Казалось, его положили на раскаленное железо. Боль наседала со всех сторон, давила, рвала.

Шевченко начал догадываться, что он на операционном столе.

— Где мы?

Какой тонкий, слабый у него голос!

— В Анцифриевке. Прорвались!

— Что со мной?

— Все будет в порядке, Павел Остапович. Вот подберемся и вытянем осколочек. Металл-то в шее, возле позвоночника. А остальное — сущий пустяк.

— И долго мне валяться?

— Лучшее лекарство для вас — время.

— Уралов со своей группой пробился?

— Да... Маску! Лежите спокойно, дышите глубоко считайте: раз, два, три...

— А Жоров где?

— Жоров в Москве.

— Глубоко вдыхайте, товарищ старший лейтенант, — шепчет Рая Шайхутдинова. — Теперь будете жить! Вырвались! Дышите, дышите...

«Вырвались, — думает Шевченко. — А Криничко с бойцами еще там. Ему труднее будет пробиться... Будет партизанить».

— Главное, знамя вынесли, — донесся до него голое Раи.

— Ты права, святыню дивизии — знамя — сберегли. Его мы принесем в самый Берлин! В самое логово фашизма!

В голове начинает туго звенеть, звон, нарастает, и Павел проваливается в бездну.

Через несколько дней было приказано доставить знамя дивизии в Москву. Его повезли сержант Фролов и красноармеец Копейкин.

Всех бойцов и командиров, выходивших из окружения, направили на пополнение другой дивизии.

Не скоро окруженцы узнают, что в Тюмени в апреле сорок второго года под знаменем, которое с таким трудом было спасено, начала формироваться новая стрелковая дивизия (второго формирования).

На базе медсанбата был создан хирургический полевой подвижной госпиталь.

После выздоровления старший лейтенант Шевченко Павел Остапович был командирован в Центральный штаб партизанского движения.

Огонь партизанской войны заполыхал со все возрастающей силой. Он потребовал большого количества опытных командных кадров.

ЭПИЛОГ

Прошло тридцать лет, а военные события под Москвой все чаще напоминают о себе.

Однажды Шевченко получил письмо от однополчанина Василия Титова. Оно пришло с Урала.

«Товарищ старший лейтенант, — писал Титов. — Недавно состоялась встреча однополчан нашей дивизии в Свердловске. Собралось нас мало, но встреча была теплая. Вспомнили и Вас. Там я услышал, что в Камышлове проживает наша однополчанка, Алена Савельевна Шубина. Она замужем, имеет трех детей. Работает в средней школе. Преподает русский язык и литературу. Фамилия у нее сейчас Скобелева. Думаю, что это сообщение обрадует Вас. Приезжайте на следующую встречу...»

Письмо задрожало в его руках, как пойманная птица, вот-вот вырвется и улетит. Сердце зашлось. «Шубина жива?! Не ошибка ли это?» Павел Остапович вскочил с кресла и стал взволнованно ходить по своему служебному кабинету от стола к двери и обратно. В голове билась только одно мысль: «Это какая-то другая Скобелева и никакого отношения к Аленке Шубиной не имеет!» Он читал и перечитывал письмо. Иногда ему казалось, что это только сон и никакого письма от однополчанина он не получил. Не раз к нему приходили подобные видения. Человека давно нет в живых, а он с ним в атаку ходит, из одного котелка кашу ест, то вырывается из окружения,

А может, действительно Аленка жива? Только нет! Что-то тут не то. Она бы нашла меня. А внутренний голос спрашивал: «А ты почему не искал ее? Сколько раз собирался съездить под Ржев на ее могилу на хуторе Егорушки? А съездил? Все откладывал. Все не хватало времени#,

«Вполне возможно, что и жива. Он боялся загасить крохотную искру надежды, которая загоралась в его сердце. «На фронте всякое случалось». Это обнадеживало.

И пусть простит Аленка, что не искал, легко поверил в ее смерть.

Неожиданно мелькнула мысль: а мог же и он погибнуть еще в сорок первом. Где-то под Ямугой. В Клину. В Борщеве. Или в сорок втором под Ржевом. И, наверно, никто сейчас о нем и не вспомнил бы. Кроме однополчан. Но и их можно сосчитать по пальцам. Да и кто опечалился бы? Разве только мать и Аленка. «Ты Аленку уже считаешь живой? Письму поверил?» А что, собственно, он совершил такого, чтобы люди запомнили надолго или опечалились?

Он делал то, что делали другие. А сколько таких было. Миллионы.

Страшная грусть охватила его, но Павел Остапович думает но о себе. Он остался живой. Ему жаль своих сверстников, которые исчезли раньше времени. Они тоже хотели жить, яростно боролись за жизнь, но исчезли навечно. Они не видели Парада Победы, не слышали о трагедии Хиросимы и Нагасаки, но радовались первому спутнику Земли, первым космонавтам.

А жизнь на земле идет. После войны Павел Остапович учился, и вот уже скоро двадцать лет, как после института его послали на строительство города на Днепре. Когда он приехал, здесь были одни развалины. Под метлу смели фашисты город. Но официальным источникам известно, что в городе осталось три процента жилого фонда. Старый город видел только на фотографиях. Новый поднимался на его глазах. Жилые кварталы, Дворец культуры, музей автомобильный завод, на глазах вырастал приднепровский

В дорогу! Нечего ждать следующей встречи однополчан, — решил Павел Остапович. — В Свердловск самолетом, а там до Камышлова — рукой подать...

Шевченко увидел, казалось, прежний, мало изменившийся Камышлов. Словно и не прошли десятилетия. Правда, в центре города, куда бежал автобус, много новых, многоэтажных зданий. Вот трехэтажные, пятиэтажные, а там, наверное, новая больница. Раньше были дома в основном низенькие, одноэтажные.

«Если в школе занимаются в две смены, то кого-нибудь застану», — думал Шевченко, спеша к школе, куда дорогу ему указали детишки.

— Прямо — на вокзал, а потом направо, — охотно объясняли они.

Вот и деревянная двухэтажная школа. Еще издали он услышал звонок. Что-то стало давить на сердце, ноги словно ватные сделались.

— Скажите, пожалуйста, учительница Скобелева у вас работает? — прямо с порога учительской спросил Павел Остапович.

— Да, у нас, — оторвавшись от тетрадей, ответила миловидная учительница, видимо, признав его за родителя какого-нибудь неуспевающего ученика из класса Скобелевой.

— А вы не знаете ее девичью фамилию? — Он мельком посмотрел на учительницу: нежное лицо, большие выразительные глава, стройная — все это напоминало Павлу Остаповичу молодость девчат-однополчанок.

— Девичья? Мария Ивановна, вы не знаете девичью фамилию Скобелевой? Да вы садитесь, пожалуйста.

Пожилая учительница оторвалась от классного журнала, сказала:

— Шубина Елена Савельевна.

Отлегло от сердца. Значит, жива Аленка! Прав Титов! Прав! Жива Шубина! Жива!

— Фронтовичка? — хотя этого можно было и не спрашивать.

— Да, она была на фронте. Имеет боевые награды, Вам придется подождать. Урок только начался. Я сейчас вам дам свежие газеты. Или можете пойти к ней домой. Муж ее как раз сейчас дома. Они живут рядом со школой, по улице Короткой. Вы, наверное, из газеты?

—Нет, нет... Я... У меня другое... — запнулся Шевченко.

Учительница внимательно посмотрела на Павла Остаповича.

— Спасибо! Я пойду... — Он поднялся и вышел.

Душа его кричала: «Жива Алена Шубина! Жива!»

Может, лучше ее подождать на улице? Да, да, надо собраться с мыслями...

Сколько временя он так проходил, не отрывая взгляда от дверей школы, трудно сказать. Наконец решился.

Солнце уже догорало, касаясь горизонта. У калитки остановился. Как же представиться мужу? Каков он? Как встретит? Скажет, что однополчанин, случайно оказался в командировке, вот и зашел на минутку. Что ж тут такого?

Когда Павел Остапович открыл калитку, муж Алены хозяйничал во дворе. Среднего роста, крепыш.

«Тоже фронтовик, — подумал Шевченко. — Горя, видно, хватил немало. Но не поддается разным хворобам».

Поздоровались. Муж Аленки подал руку, назвался Петром Кузьмичом, пригласил в дом. Сначала они попали в прихожую. Потом — в большую комнату-горницу. Комната метров двадцать, с тремя окнами, вся была залита вечерним солнцем. На полу домотканые дорожки. На стене тонкий ковер с рогатым оленем. Сервант новый, полированный, наполненный разной посудой. Диван. Этажерка с книгами.

Со стены смотрела, чуть улыбаясь, в военной форме сержант Алена Шубина. На груди орден Красной Звезды и медаль «За отвагу». Воротничок гимнастерки великоват. Да, это Алена! Такой он знал ее.

— Этот снимок сделан в сорок втором, — словно читая мысли Павла Остаповича, сказал Петр Кузьмич.

Он достал с этажерки два пухлых, в розовом ледерине, фотоальбома.

— Посмотрите, тут есть и фронтовые снимки.

Павел Остапович с нетерпением и дрожью в руках стал смотреть фотографии.

Вот снимок трех девушек со старшиной Комаревичем. Его сделал Павел где-то на калининской земле. В центре Аленка. Справа — Наталья Трикоз. А кто же это? Да это же медсестра Ася Плаксина! Комаревич присел прямо на пол. Снимок сделан в доме. Окно занавешено простым солдатским одеялом. Где же это было? В Борщеве или Петровке? Нот, это было позже. Шевченко зашел к ним. Из почки пахнуло печеной картошкой. Они угостили его. Он сфотографировал их своим «фотокором». А у него не сохранилось ни одной фронтовой фотографии. Где-то пропали в Брянских лесах.

Вот и другая фотография. Знакомая и незнакомая. Кто же мог ее сделать? Ведь в медсанбате, кажется, он один имел фотоаппарат.

Павел Остапович напрягает память... Да, это он в разрушенном городе. Клин или Калинин? Ну, конечно, это Калинин! Обширная площадь и разрушенные здания в снежных сугробах. Грустно, тяжело было смотреть на кучи кирпича, щебенки, из-под которых торчали ножки столов, стульев и другие домашние вещи. Они с Аленкой долго бродили по городу. И принесли несколько мокрых обгорелых книг.

Памятное место. Эту площадь теперь не узнать. Наверное, на ней светится Вечный огонь у памятника-обелиска.

Павел Остапович взял новую фотографию. Та же площадь. Только на фоне разрушенного дома, скрестив руки на груди, стояла Аленка. Шапка-ушанка почти на затылке. Аленкины глаза озорные, веселые, словно не полыхала война. А война бушевала. Почудилось, что Аленка стоит и ждет его. Потом они полуобнявшись сели рядом. И их щелкнул проходивший мимо сержант.

Он перелистал еще несколько фотографий. Такого снимка у него тоже нет. Невольно возникло чувство ревности к ее мужу, но это длилось недолго... Почему Павел так легко поверил в ее смерть? Не писал. Не искал. Да и писать было некуда. Родных у Аленки, кроме тетки на Калининщине, не было.

На стеклах окон засверкали золотистые блики заката, заскрипела, взвыла на петлях калитка. Павел Остапович вздрогнул и посмотрел в окно. Через калитку прошла седая женщина, а следом — молодая девушка. Разве это Аленка Шубина?! Чуть располнела. И словно снег в волосах.

Да, это была Аленка. Похожа и не похожа. Годы еще сохранили ее былую красоту.

— Вот и жена, — спокойно сказал Петр Кузьмич.

Они прошли мимо окон. Алена, по-видимому, пригласила молодую учительницу показать свое хозяйство и парнички с осенними цветами.

«Выбежать к ней или здесь подождать? Нет, буду ждать здесь».

Альбом Павел Остапович отложил в сторону, поднялся и зашагал по комнате, только половицы под ногами запели.

«Собственно, зачем я приехал сюда? — спрашивал он, — Мог бы написать письмо. Уж слишком поздно я собрался». Он даже на какой-то миг испугался этой встречи, но ничего по поделаешь: сердце привело к Аленке. Его волнение передалось, видно, Петру Кузьмичу, потому что тот поспешил на двор, и через какую-то минуту Шевченко услышал, как он сказал жене:

— Алена, у нас гость, мой однополчанин, — улыбнулся он, — Ты тут побыстрей порайся, а то как-то неудобно.

В ответ жена не проронила ни слова, а продолжала что-то рассказывать молодой девушке об утеплении плодовых деревьев на зиму, как Шевченко понял из доносившегося и комнату разговора.

«А может, все-таки выйти к ней? — подумал он и тут же отбросил эту мысль. — Только что я ей скажу?»

Павел Остапович снова присел к столу. В окно был виден широкий двор с дорожками битого кирпича.

Петру Кузьмичу ничего не оставалось, как вернуться в избу и заверить гостя, что хозяйка вот-вот зайдет в дом. А Елена Савельевна, как Павлу показалось, и не спешила и избу: пусть, мол, подождет твой однополчанин, ничего с ним не случится, у меня тоже гостья.

Уже и девушка ушла, а она продолжала что-то делать по хозяйству...

Дверь в один мах отворилась, и через порог стремительно шагнула в прихожую Алена. Остановилась, тревожным взглядом вобрала в себя гостя.

— Знакомься, Алена, мой однополчанин, — поспешил сказать Петр Кузьмич и подумал: «Узнает или не узнает?»

И вдруг она всплеснула руками, сделала несколько неуверенных шагов и со слезами бросилась Павлу на шею.

— Павлуша! — хватала воздух открытым ртом. — Живой?! Откуда ты взялся? Ведь мы тебя давно похоронили!

Павел Остапович о трудом сдержался, чтобы не расчувствоваться, не заплакать.

— Да не сон ли это?! — сквозь слезы говорила Шубина, — Петя! — спохватилась она. — Петенька, гость-то какой! Как там у нас в шкафчике?

— Сейчас, один момент! — с готовностью бросил Петр Кузьмич, и дверь за ним захлопнулась.

Шевченко вдруг подумал, уж не с умыслом ли Алена отсылает мужа. Может, для того, чтобы остаться, наедине.

И вскоре обоих охватило такое чувство, будто вовсе не вино и обычай были тому причиной. Павел Остапович увидел в глубине ее оживленных глаз немой вопрос. Он не мог не заметить ее растерянности, понятной каждому, радости встречи с однополчанином и не просто однополчанином, а которого верно и свято любила. К тому, что постарел и поседел, что барахлит сердце, он уже привык. Но Аленка жила в его памяти юной и сильной. Сейчас он заметил не такие уж ровные белые зубы, какими она гордилась тогда. Только лицо с морщинками излучало доброту и ласку, словно лихие годы, с их жестокостью и лишениями, обошли Аленку. Она посмотрела на него каким-то особенным, непривычным, будто поощряющим к чему-то взглядом и сказала:

— Так наше счастье и вылетело из рук, как птица из сети... Видно, не судьба... Ты здесь в командировке?

—Нет, приехал специально убедиться, ты ли это. Мне Титов написал.

Алена подошла, обняла его, прошептала:

— Как же ты поздно приехал, Павлуша! У меня уже трое детей... После войны я не сразу вышла замуж. Ну, я ты как?

— У меня двое... Ты любишь своего мужа?

— Павлуша, родной мой, два раза в жизни любить нельзя. Добрый он человек, честный, трудолюбивый. А я тебя люблю... Ты часто приходил ко мне в снах... Значит, не суждено было нам вместе...

Она отступила и, молитвенно сложив руки на груди, смотрела на Павла.

— Ты еще хорошо выглядишь! А я постарела... В Свердловске кого из однополчан встречал?

— Представь себе, никого. На демонстрации с ног сбился, глаза просмотрел — и никого. Я ведь свой приезд специально к Ноябрьским праздникам приурочил.

— Горяинов и Уралов в Свердловске живут. Юра Комаревич, говорят, в прошлом году умер. Сердце. А здесь Лебедь. Помнишь Людмилу. И Ася Плаксина. Они в больнице работают.

— Людмила Лебедь жива?! Разве она не погибла вместе с Варфоломеевым?

— Ее, как и меня, выходили женщины. Анка Широкая в Асбесте живет, в больнице работает. Там такая общественница! От сержанта Фролова недавно получила письмо. На пенсии он. Работал долгое время начальником автобазы в Новосибирске. Орденом «Знак почёта» награждён.

— А о группе капитана Криничко ничего не слышала?

— Нет. Все, наверное, погибли. Говорили, что ты где-то в Карпатах погиб.

— Как видишь, жив.

— Старшая-то моя уже кандидат математических наук. Замужем. Две внучки. Одну Мариной назвала, в честь умершей от тифа Марины Додоновой. Другую Аллой. Помнишь, была у нас врач, такая беленькая Алла Корнеевна Снегирева? Прошел слух, что она объявилась во Владивостоке. Только Людмила Лебедь уверяет, что Алла Корнеевна погибла. А сын у меня Павел. В армии служит.

Павел Остапович порывисто шагнул к Алене и, поймав ее руки, прижал к своей груди. Чем-то острым кольнуло в сердце: «Моим именем назвала сына!»

— В художественное училище так и не поступила?

— Не до того было, Павлуша. А ты не забыл...

— А как же ты жила, Аленка?!

— Павлуша, ведь кругом люди. Много хороших людей. Конечно, не перевелись еще и мерзавцы. Людишки с подлыми душонками. Да и сейчас находятся такие, кто говорит: «Подумаешь — воевали! А что вы там делали на войне-то?» Что делали! — К ее глазам подступили слезы. — Ну, ладно, я на стол помаленьку буду собирать.

Застелила стол белой накрахмаленной скатертью, поставила тарелки, положила вилки, ножи.

— Многие погибшие медсанбатовцы мне снятся до сих пор... — задумчиво произнес Павел Остапович.

— Мне тоже часто снится наш медсанбат... А сколько лет прошло...

В прихожей послышались шаги Петра Кузьмича.

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  1

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg