«Crazy»

Татьяна Корниенко Crazy

С чего начать? Ладно, как получится…

Мне тут один умный человек сказал: если тебя долго что-то беспокоит — пиши. Потом — как хочешь. Можешь сжечь. Или спрятать подальше. Я сожгу. Потому что crazy. По нашему — свихнутая. Или чокнутая. Но на английском не так обидно. У них в каждой песне — сплошные crazy.

Мама про меня так не считает. По её мнению, я очень даже нормальная, а вот остальные… Всё, что она думает об остальных — не для дневника. Наверное, мама так оправдывается. Потому что, когда они меня в Индии родили — папа там по контракту трудился, а мама просто скучала — всё время долдонили: Аленька, цветочек не тронь, это кака; киску не гладь, киска с глистами; к кустам не подходи, там змеи, они тебя укусят, и ты умрёшь; до деток не дотрагивайся, на них страшные микробы… Ну, в таком роде.

В общем, вокруг всё — кака. Индия — страна своеобразная, с контрастами, я родителей понимаю. Они хотели, как лучше. И до сих пор хотят. Только если четырнадцать лет человеку долбить, что вокруг сплошная зараза, из человека получается crazy. В лучшем случае просто дура. Потому что псих — он, наверное, ничего не соображает. А мне про себя всё понятно.

Я как-то в нашу психушку специально ездила, посмотреть. Тут просто — сел на шестой автобус, пять остановок — и дурка. У них там пятиэтажка, вокруг парк. Окна на втором этаже зарешёчены. Это чтобы они оттуда не сигали. А то какой-нибудь умник представит, что он аист, крылья раскинет… Лови потом.

Нет, жалко их, конечно. Они по парку, которые так себе, не очень психи, гуляют…Я за деревом стояла, смотрела. Дедушка один ведёт старушку, за плечи тощие её обнимает, а она словно что-то в воздухе ловит и ему дарит. Улыбается…

Я потом ревела. Из-за них и из-за себя. Представляла же себе на будущее: осенний парк, листья жёлтые сыплются, а мы с мужем, старенькие уже, идём тихонечко, такие совсем прозрачные, о жизни разговариваем… Шарк, шарк…

Только этого никогда не будет. Потому что у одних всё в жизни нормально, а у кого-то вот так, как у меня…

Стоп! Про «не так» — это в конце. Сейчас только начало.

* * *

Самарин лихо раскрыл скобки, скрипя мелом, накарябал корень и с победным видом повернулся лицом к классу.

— Всё, Карин Геннадьна!

— Нет, дружочек, не всё! Ровно половину потерял.

— Не, вы чо! Вот же икс! Какая половина? Нормальный корень! Х = 20! Во! Смотрите, какой круглый корень!

Класс захихикал. Карина подошла к Самарину вплотную и, спустив на нос очки, сказала совсем без улыбки:

— Самарин, ты отрыл круглый корень, а нам нужен квадратный! Квад-рат-ный! Я тебе, Самарин, не анекдот рассказываю, а даю очень добротную подсказку. Улавливаешь?

— Неа…

Самарин, конечно, ответил — дурак дураком. «Неа!» Естественно, все покатились.

Карина — она вообще-то строгая, но какая-то своя. Вот, например, биологичка, Елена Юрьевна, та со всеми сюси-пуси, но я когда в глаза ей смотрю, вижу, что там, внутри, ей всё безраз… Пофиг ей всё! И мы в особенности. А сюсюкает — это такой способ самосохранения. Можно, конечно, орать, но тогда на работу совсем не захочется… Зачем такие в училки идут? Покомандовать? Наверное, представляла раньше, что в класс явится, а там все — прыг в стоечку: «Здрав-ствуй-те, Е-ле-на Юрь-ев-на!» Ну и, конечно, в журнал оценки ставить — это да-а-а!.. Глаза выдают, не то, что у Карины. Та — кремень. И весёлая.

Так, это я опять отвлеклась. В общем, Самарин тупо уставился на уравнение.

— Так вот же…

— Что «вот»?

— Корень вот.

— Один?

— Ну!..

— Да, друг Самарин. Понятие квадратного уравнения в твоей голове не укоренилось. Несмотря на мою настойчивую подсказку.

Математика с Кариной — это представление! В общем, ржали все, кроме меня. Тут у меня, как всегда, раздвоение. Одному куску Альки хочется быть солидарной со всеми, а у другого, у того, наверное, в котором сrazy сидит, не получается. Раньше было по-другому, теперь — так. Потому что над Самариным издеваются редко, а надо мной — всегда. Я как представлю, что вот сейчас он, внутренний, настоящий Самарин, вопит и корчится — «не надо! Мне больно!» — сразу смеяться перехочивается. Ну, в смысле, противно.

Карина вздохнула, посмотрела в журнал. Ржать сразу прекратили: всё ясно, будут вызывать. Юлька Плакса — это у неё фамилия такая идиотская — руку задрала. За другими доделывать легче, а оценку всё равно получаешь. Она на дополнительных вопросах уже который год выезжает. С тех пор, как об этом сообразила. Учителя все в один голос: какая активная наша Плакса! А она не активная. Она хитрая. Сама мне по секрету сказала.

Юлька — моя единственная подружка. Единственная в мире. Она никогда надо мной не смеётся. Я одно время мучилась: зачем я ей? Потом перестала. Толку-то!

— Плакса, посиди. У доски давно не была… — внутри похолодало. Точно, вызовут. Я всегда это чувствую. Наверное, это во мне что-то экстрасенсное живёт. — Аля Дыряева.

Вызвали. Не зря холодок пробегал. Вот интересно, почему, когда вызывают, страшно? Даже если ответ знаешь. Инстинкт, что ли, самосохранения? Ясно же, что Самарин одну скобку потерял. Квадратное уравнение, — и корня должно быть два. Кубическое — три. Чего проще!

— Антон, — Антон — это Самарин, — сотри нижнюю часть уравнения. У тебя почерк министерский! Компактнее надо, дружочек!

— Так я в президенты готовлюсь, Карин Геннадьна! Вы разве не в курсе?

— Бедная страна!

— Это ещё почему? — Самарин опять надулся и стал похож на дурака. Всё-таки он порядочный тормоз!

— Ты государственную экономику завалишь. Считать не умеешь.

— Так вы ж меня научите! — заржал Антон.

— И культуры тебе, дружочек, не достаёт. И дресс-код у тебя странноватый!

— Чего? Какой кот?

Было заметно, как в голове Самарина лихорадочно закрутились шестерёнки, защёлкали переключатели. Да, про дресс-код Антончик не в курсе. По классу пошла веселуха.

— Ну, ну, разошлись, — улыбнулась Карина, дала выпустить пар и постучала толстым обручальным кольцом по столу. — Отдохнули? Продолжаем. Самарин, вытирай свои письмена и садись.

— Карина Геннадьевна, можно вас на минутку! — в дверь просунулась голова нашей новой завучихи. Никак не запомню, как её зовут. Карина вышла.

Самарин взял губку, мазнул разок по доске, засмеялся.

— Чего ржёшь, Тоха? — Колесников всегда Антона Тохой зовёт.

— Сейчас, Колян, увидишь! Шоу будет! Эй, дамы и господа! — Самарин помахал полусухой губкой над головой. — Представление начинается! Глядите сюда! Шоу под названием «Мойдодыр-три до дыр».

Я вздрогнула. Мойдодыр — это про меня. Потому что я — ДЫРяева. И потому что crazy. Внутри сразу стало как-то тошно. Не то, что затошнило, не по-настоящему. По-другому. Я начала вставать, зачем-то сама по себе поднялась рука.

— Тоха! Дыряева у тебя милостыню просит! Может, дашь пять копеек?

— Да мне для Мойдодыра ничего не жалко. Так она ж не возьмёт. Деньги, Колян, — это грязь!

— Смотря какие деньги…

Я быстро опустила руку. Идиотка, можно же было, наоборот, поднять — вроде причёску поправляю. Теперь, конечно, всем радость.

— Итак, — Самарин взял с Карининого стола указку, постучал ею по ладони, призывая воображаемый оркестр к вниманию, — прам-пам-па-ра-пам! Шоу начинается!.. Действие первое! — Ехидно улыбаясь, он высморкался в кулак. — Действие второе. — Показал мне сопли, чтобы не думала, будто понарошку. — Действие третье, заключительное! — не торопясь, припечатал их к губке.

— Фи, Самарин! Сам теперь свою гадость бери.

Это Ирочка Бобыренко. Она Антона не очень терпит. Потому что красивая, а он всё время к ней клеится.

Теперь меня затошнило по-настоящему. Я посмотрела на Бобыренко. Вдруг заставит Самарина отмыть губку? Он Ирочку точно послушается. Ясно же, что противно. Бобыренко посмотрела на меня. Нет. Не заставит. Губы у неё брезгливо скривились, но в глазах… Там нехорошо блеснуло. Не заставит.

Самарин аккуратно пристроил губку возле доски.

— Дыряева! Эй! Твой выход!

— Да, Аля, иди к доске и объясни Самарину, где он второй корень потерял, — подхватила Карина, входя в класс. — Антон, почему доска до сих пор грязная?

— Так, Карин Геннадьна, Дыряева сотрёт. Она же у нас умная. А я откуда знаю, по какое место стирать.

— По то самое, Самарин.

Ответ был в духе Карины, но никто не засмеялся. Все смотрели на меня. Смотрели — не могу слово подобрать… — с азартом.

Мои плечи сами рванули вверх, прикрывая уши. С этим ничего нельзя поделать. Так всегда бывает, когда шоу… Я думаю, это тоже какой-то инстинкт. Как у птиц. Те голову под крылья прячут. Или в песок, если опасность. В общем, я пошла к доске, а Карина села и даже к окну отвернулась. Потому что она знает, что я знаю. Я вообще-то нормально учусь, мне не трудно.

— Аля, побыстрее вытри эти беспомощные каракули и дорешай уравнение. Мне ещё хочется с вами кое-что повторить.

Я повернулась лицом к доске. Подумала: вот если так стоять, вдруг Карина догадается, что губка грязная и посадит меня на место? А Самарина отправит в туалет отмывать свои сопли.

В классе стало тихо-тихо.

— Ну что же ты, Дыряева! Ребятки, время! Время! Мы ничего не успеем!

Нет, не догадалась. Я подошла к учительскому столу, наклонилась и шепнула, чтобы никто не услышал:

— Карина Геннадьевна, я не могу!

— Что? Громче говори, ничего не слышно.

Ну, как можно об этом — громче?

— Карина Геннадьевна, я не могу громче…

— Аля, что происходит? Ты не знаешь решения этого простейшего уравнения? Ни за что не поверю.

— Знаю.

— Так в чём же дело? Почему не пишешь? Быстренько вытирай до скобок и ищи второй корень.

— Я не могу! — Это уже громко. Кажется, даже слишком. Не хватает ещё зареветь!

— Что значит — не могу? — в голосе Карины лязгнуло железо. Плохо. Дело в том, что наша математичка человек хороший, но иногда упирается по мелочам и словно тупеет. Такое со всеми бывает, но с Кариной особенно. Чего проще, видишь, что Дыряева не в себе, посади на место Дыряеву, вызови Плаксу. Правда, Юлька теперь тоже не рвётся Самаринскими соплями по доске возить. — Быстренько бери губку!

Я отодвинулась подальше от доски. У Самарина часто бывают сопли. Мама говорит, что это заразно и может вообще не вылечиться. Даже антибиотиками. Ладошки зачесались. Я сжала кулаки и спрятала их за спину.

В классе кто-то хихикнул. Ну и пусть. Они не понимают! Они даже пирожки на перемене грязными руками едят. Со всеми микробами!

Карина встала, посмотрела на меня сверху вниз. Не знаю, как это у учителей получается. Я, вообще-то, выше. У меня рост метр семьдесят. Но всё равно снизу гляжу.

— Я тебе, Алевтина, помогу. И прекрати паясничать! — наверное, у меня было какое-то особенное выражение лица, если она так сказала, мне себя не видно. Карина шагнула к доске, потянулась к губке.

Дальше я плохо помню. Потому что когда страшно, голова начинает странно работать. По-моему, я ею замотала, отскочила подальше, вскрикнула, чтобы Карина не вздумала дотрагиваться до губки! Но она её уже схватила. Наши засмеялись. Карина, совершенно ничего не понимая, разозлилась и прямо на глазах стала превращаться в спелую помидорину.

— Да, Алевтина, от тебя я такого цирка не ожидала!

И она в совершенно мушкетёрском выпаде достала меня этой злосчастной губкой. Я подняла повыше руки, отпрыгнула. Прямо к Плаксе на стол: Юлька за первым сидит. Стол, дребезжа ножками, поехал на Юльку и её соседку, Лену Парамонову. Они обе завизжали, у меня подвернулся каблук, и я грохнулась на пол. Дылда в метр семьдесят. Юбка задралась до трусов.

Все, естественно, вскочили посмотреть. Шоу же! Прикольно…

— Ах, какая секси! — это, конечно, Самарин. Маньяк придурошный!

Карина ещё сильнее покраснела. Прямо как свекла стала. Протянула мне руку. Испугалась, наверное, что я себе чего-нибудь расшибла.

— Аля, вставай!

Я на неё смотрю. Она — на меня. Стоит, согнувшись с протянутой рукой, и смотрит.

Я уже, кажется, говорила, что не совсем crazy. Просто дура. Понимаю, что она мне помочь хочет. И что руки потом помыть можно. Но вдруг не отмоются? Она ими где угодно и за что угодно берётся. А тут ещё эти сопли с губки… В общем, я юбку одёрнула, вскочила и — за дверь. Реветь. Не по-настоящему. По-настоящему я только в особых случаях… А для таких, как этот, я научилась внутрь себя реветь. Без слёз. Просто в организме как-то мокро становится, а снаружи не видно. Чтобы никто не ржал.

Я сразу же в туалет пошла, руки мыть. На всякий случай. Хотя без мыла что их мыть?

В общем, пока вода лилась, я себя ругала. Действительно, чего опять распсиховалась? На земле столько миллиардов людей живёт себе спокойненько, и никто от сопливой губки не помер.

Нужно какие-нибудь упражнения придумать, чтобы приучиться не бояться грязи. Например, взять и погладить кошку. У нашего подъезда одна с утра до вечера ошивается. Трехцветка мурчливая. Её мелкие девчонки уже затаскали. Прямо кукла. Ксюшей зовут. Она когда меня видит, всегда пытается о ногу потереться. Вот и пусть потрётся разочек!

Ага! А когда эта Ксюша случайно всё же потёрлась, как ты, Алька, домой неслась? Сколько потом перекиси на ногу вылила? Не меньше чем полпузырька!

В общем, я руки помыла, но кран закрывать не стала (если после того, как руки помоешь, за кран взяться, то какой смысл их вообще мыть?) и вышла побыстрее в коридор, пока техничка, тётя Вера, не застукала. Она у нас бешеная. Вот уж кто настоящий псих! За кран прибить может. Хотя, если с утра до вечера полы мыть… Точно свихнёшься.

В класс идти не хотелось, смотреть ни на кого не хотелось, слышать никого не хотелось! Хорошо, что математика последняя.

За что они? Не понимаю. Я ведь никого не трогаю. И где, когда трогать? Меня не зовут, не приглашают. Сами собираются и после уроков, и по воскресеньям. Пикники всякие. С костром, гитарой. У нас Колесников классно поёт. Самарин тоже ничего. Из девчонок — Бобыренко и Парамонова. Только я никого не слышала. Юлька рассказывала.

Я раньше очень из-за всего этого переживала. Хотя нет, до четвёртого класса мне пополам было. Мы тогда ещё в Индии жили. Потом у папы контракт закончился, и я свалилась прямо в четвёртый класс. Плакать. И маме жаловаться. А толку? Я реву, что меня в поход не взяли, а она мне — вот и замечательно. Меньше заразы насобираешь. В походе руки у всех немытые. Клещи в лесу. Лисы могут быть бешеные. И птицы гриппом болеют. И ёжики колются. И в шашлыках непрогретых зараза. И, и, и… В общем, жить невозможно.

Я пока раздумывала, как бы сумку забрать, прозвенел звонок. Первым в коридор выскочил Самарин, покрутил пальцем у виска. Ладно, Самарин, проваливай. Без тебя тошно. За ним выпорхнула Юлька. С моей сумкой. Я её выхватила и пошла домой. Одна, без Плаксы. Даже слова ей не сказала. Потому что настроение было — ниже плинтуса.

Вот что меня в себе удивляет, так это желание ходить в школу несмотря ни на что. У нас в классе только Диана Смирнова, отличница, заниматься любит. Хотя, если бы ей отличных оценок не ставили и не хвалили на каждом родительском собрании, рвалась бы она на уроки? Не уверена. Все остальные приходят общаться. Я вполне допускаю, что есть тайные любители… Только их как-то не видно. А мне нравится новую тетрадку начинать. Особенно в клеточку. Новая тетрадка даже пахнет по-особому. Я однажды об этом папе сказала. Он засмеялся: «Новые тетрадки перспективой пахнут». И в учебниках сразу содержание смотрю. Там поначалу куча всяких страшных терминов. В каждом параграфе. Зато потом, весной, снова глянешь, а слова уже знакомы. И начинает гордость распирать. В этом я тоже, наверное, crazy?

* * *

Мой дом и школа соединяются (а может, наоборот, разъединяются) платановым парком. Платаны огромные, осенью жёлтые, светлые. Их ещё бесстыдницами называют. Из-за летней линьки, когда кора пластами сходит, и остаётся голенький светло-серый ствол. Вот бы с мозгами так было. Полинял — и никаких проблем…

Я вошла в парк и, наверное, отключилась, потому что когда меня лизнули в ногу, отпрыгивать было слишком поздно. Лизнул пекинес. Крошечный. Щенок ещё, но уже с ошейником. Это хорошо, значит не бродячий, не бешеный. Я наклонилась, чтобы достать пузырёк с перекисью. Обрадованный пекинес тут же лизнул мою руку. Я вскрикнула…

— Он тебя укусил?

Парень стоял рядом. Улыбался. Джинсы, какая-то пайта… Я не очень разглядела, потому что он был рыжий-рыжий, и воздух вокруг него светился, словно вокруг святого. Знаете, как на иконах. Жёлтые платаны, волосы пылают, глаза — синие. Или не синие — не на картинке же! Менялись они всё время. Улёт!

Наверное, я выглядела полной идиоткой, потому что он снова переспросил:

— Боня тебя укусил?

Я хотела ему ответить, но мозги отшибло, рот не открывался. Зато выпучились глаза. Я представила, как это выглядит со стороны — две зелёные крыжовины с ресничками — схватила сумку и побежала. По-моему, он что-то крикнул вдогонку…

Я неслась через парк — кобыла на дерби. Туфли, как копыта — цок, цок. Сердце где-то во рту — тук, тук. И жарко ужасно. В голове, в желудке, в животе. Потому что скоропостижно влюбилась. Впервые в жизни. Я сразу это поняла. Как Джульетта в своего Ромео. Ей, вроде бы, вообще тринадцать было. Вот так вот хлоп — и всё! А как ещё влюбляться? Выбирать, рассматривать, оценивать? Как в магазине? Так, наверное, тоже бывает. Только разве это любовь?

Совершенно запыхавшаяся, я взлетела на свой четвёртый этаж. Без лифта, конечно: самое негигиеничное место в доме. Кнопка особенно. Хотела позвонить, но потом представила, как мама выйдет, и начнётся допрос с пристрастием: почему часто дышу, не вспотела ли, нет ли у меня температуры. Достала свой ключ. Вот бы теперь тихонечко-тихонечко, совсем незаметненько, пробраться в свою комнату, закрыть дверь, забраться с ногами на диван, прикрыться пледом, можно даже с головой, затаиться и помечтать!

Блажен, кто верует! У мамы слух, как у музыканта. Или как у кошки.

Я статью читала про кошек. Оказывается, у них зрение совсем поганое. Нюх — так себе. Зато мышь за несколько метров под землей слышат.

Меня мама тоже где угодно услышит. Как только я дверь прижала, она тут же из кухни:

— Аленька, это ты?

Что за глупый вопрос? Папа в командировке, кто же ещё, кроме меня, может быть! Разве что грабители. Я так и ответила.

— Грабители.

— Разувайся у порога. Нечего с улицы заразу по комнатам разносить!

Грабители разулись. Они, эти грабители, про заразу наизусть выучили. С раннего детства. И уже лет десять разувались ни где-нибудь, а у порога. Только мама этого не хотела замечать.

— И тапочки обуй!

И тапочки я тоже обула.

— Аля, не забудь помыть руки. С мылом!

Всё ещё надеясь добраться до своей комнаты без потерь, я проскользнула в ванную, открыла воду. Но когда взяла полотенце, мама уже стояла в проходе.

Она у меня ничего себе! Блондинка с зелёными глазами. Мои тоже зелёные, но мамины красивее. И возраст на ней не виден. Я её ужасно люблю, хотя мы каждый день ссоримся. По всяким пустякам. Она до сих пор считает, что я маленькая. А я не понимаю, как это можно не заметить, что дочь выросла, что ей уже четырнадцать. И что у неё может быть своё собственное мнение, своя собственная жизнь. В общем, мы ссоримся, а потом опять миримся. Что ж поделать, если мама нервная. Я тоже не подарочек…

— Алечка! Ты почему такая красная? Температуры нет?

Ну вот, начинается!

— Нет у меня никакой температуры.

— А почему ты так возбуждена? Ничего не произошло?

— Нет. Ничего не произошло.

— А красная почему?

— По парку прогулялась. Там ветер.

— Тебя не продуло?

— Да нет же, говорю!

Я начала заводиться. А сколько можно это терпеть?

— Как дела в школе?

Ага, пошёл блок вопросов номер два. Уже легче.

— Замечательно. Получила тридцать пять пятёрок по физкультуре и была отпущена домой для подготовки к олимпийским играм.

— Аля!

— Ну? Что?

— Аля! Что с тобой? Отвечай честно!

— Ничего.

— Нет чего. Я вижу.

— Влюбилась!

— Не хочешь говорить, и не надо.

Мама, как обычно, обиделась. Странные люди. Стоит сказать правду, они обижаются и прячутся на кухне. Ладно, пусть. Она там, пока обед мне готовит, немножко остынет, а я тем временем тоже… остыну.

Я забралась с ногами на диван, укрылась пледом, взяла в руки книжку. Детектив. Для отвода глаз. Я его дня два как прочитала. Но если мама в комнату заглянет, не надо будет оправдываться, почему лежу с глазами в потолок.

Наши в классе все уже влюблялись. Хотя бы по разу. Юлька, вот, дважды. Первый раз ещё в четвёртом в Колесникова. А в прошлом году в Гришу Сырцова из одиннадцатого. Он ей конфеты покупал, цветы.

С Колькой они не целовались. Просто ходили вместе в школу. А с Гришей — о, д-а-а! По взрослому. Юлька визжала: «Супер, круто!» Пока Сырцов не стал ей про секс намекать. А Юлька не дура.

Я представила рыжего мальчика из парка. Как он смотрит, как улыбается. Потом обнимает меня за спину, наклоняется, наклоняется…. Касается своими губами. Я даже губы трубочкой вытянула. Такой хоботок у слоника. И глаза закрыла. Сердце в голову заскочило, снова стало жарко, непонятно.

И я заревела. Губы втянула и заревела. Тихонько, чтобы мама не услышала. Потому что crazy. Потому что никогда он меня не поцелует. Ни-ког-да. Из-за микробов. Я из-за них вообще, наверное, замуж не выйду. И друзей у меня, кроме Юльки, никого не будет. Юлька и ещё мама. Я вырасту, мама станет совсем старенькой, умрёт. Останется одна Юлька. У неё родятся дети, внуки. Она ведь не боится целоваться с каким-нибудь Гришкой. И до меня ей никакого дела уже не будет.

Так я промучилась до обеда. А после взяла чистый лист бумаги, большой, формата А2, краски, воду, кисти с палитрой и начала рисовать.

Рисую я… Неплохо, в общем, рисую. Меня папин друг, дядя Вова, научил. Он профессиональный художник. Мы с ним ещё в Индии начали заниматься и сейчас иногда встречаемся.

Вот удивительно: чистый лист бумаги и вдруг — совершенно живая девочка. Идёт по тротуару. Под зонтом. Совсем одна. Тёмненькая такая. И дорожка перед ней тёмненькая. Зонт что надо — огромный зонт. На него с неба валятся цветы. Много всяких: ромашки, васильки, маки. Яркие, красивые, живые. Сыплются, бьются о чёрную ткань, отскакивают и падают по бокам. А она идёт по своей серенькой дорожке. Совсем одинокая.

Грустная картинка. Это про меня.

* * *

Назавтра я специально пошла в школу не через парк. Потому что полночи не спала, представляла, как ОН утром выйдет прогулять своего пекинеса — они же обязательно утром выгуливаются — и встретится со мной. Мы познакомимся, начнём разговаривать…

А вдруг он попросит подержать своего пса? Или захочет меня взять за руку. Нет, это, конечно, бред: незнакомая девчонка, всё такое… Но вдруг? Что тогда? Я и так уже один раз убежала. Что он обо мне подумает? Скажет, сумасшедшая какая-то. Вот именно.

На проспекте я его, естественно, не встретила и страшно расстроилась. Хотелось же посмотреть, как он светится своими рыжими волосами! Ещё как! Но со мной такое часто случается — всё сделаю наоборот, а потом мучаюсь.

В классе было пустовато: Самарин, Колесников и Ирка Бобыренко. На меня они внимания не обратили, даже не поздоровались. Я села, полезла в сумку, чтобы повторить историю: сегодня контрольная, а вчера мне со своими мечтами было не до параграфов.

— Дыряева! Тебя там один парень спрашивал.

Я вздрогнула. Быстро глянула на Колесникова. Шутит, что ли? Нет, смотрит совершенно серьезно.

— Какой парень?

— Откуда я знаю твоих парней. Он не представился. Правда, Тоха?

— А то!

Я вскочила. Неужели? Нет, откуда ему быть. Мы не познакомились даже. И влюбился не он. Но тогда кто меня спрашивал!? Мог же он проследить, в какой дом побежала, потом во дворе про школу узнать? Или нет, как я сразу не догадалась… Собака! Пекинес! У них нюх не хуже, чем у овчарок.

Я вылетела в коридор, бросилась направо, потом налево, потом опять направо. Никого. В смысле, никого незнакомого: народ помаленьку тянется в классы, директриса промаячила…

На всякий случай я походила вдоль коридора, пока не поняла, что меня просто разыграли.

К моему возвращению в классе уже было полное собрание. Самарин, как только меня увидел, ехидно усмехнулся:

— Ну что, Мойдодыр, встретились?

Обычно я отмалчиваюсь: привыкла. Но тут что-то нашло. Я развернулась и сказала, подчёркивая каждое слово:

— Послушай, Антон, меня зовут Алевтина. Ды-ря-е-ва А-лев-ти-на. Запомни, пожалуйста!

— Как-как? Чего хочет эта микроба?

— Чтобы её называли Дыряевой, — услужливо подсказала Бобыренко.

— Так я ж и говорю: Мойдодыр!

Ну-ну, упражняйся! Меня такие выходки давно не колышут.

Пока Самарин оттачивал красноречие, я подошла к своему столу, села, подняла сумку. До контрольной ещё оставалось минут десять. Можно хоть что-то подчитать.

Класс затих.

Каждый нормальный человек сразу же задаст себе вопрос, а с чего это вдруг он, серый и незаметный, переместился в центр внимания сразу двух десятков человек. Не самых, кстати, дружелюбных. Но со вчерашнего вечера я была в неадеквате: не могла наблюдать, соображать, делать выводы. И продолжала просовывать руку в сумку, хотя уже чувствовала запах, уже коснулась мягкого пакетика с чем-то скользким. И даже догадалась, с чем. С кошачьими… Ну, понятно… Пора было остановиться, но я эту дрянь тупо достала, развернула. И только тогда, наконец, до меня дошло по-настоящему. К горлу подскочил завтрак. Я швырнула пакетик в зажжённые любопытством глаза, в растопыренные ладони, визги, вопли, смех. Но всё это было сзади, сзади! Я уже вырывалась из класса.

Вырывалась неудачно — туфля поехала на куске апельсиновой кожуры, которую кто-то из наших же и уронил, — и я грохнулась… прямо на рыжего Ромео. Ну, не Ромео, конечно, — на вчерашнего парня. Только он сегодня был не в джинсах, а в костюме с галстуком и в серой рубашке. Что у человека с башкой случается? Падаешь, и падай себе тихонько. Нет же, я пиджак его рассматриваю!

В общем, он меня, конечно, поймал. И даже некоторое время держал рядом с собой. Пока не убедился, что я вполне зафиксировалась. А мне было так хорошо внутри его костюма! Внутри, потому что он меня не только прижал, но и руками за плечи обнял. Для надёжности. У меня даже голова закружилась.

Потом, конечно, отпустил, отступил на пару шагов.

— На манеже всё те же! Привет!

— Привет! — ответила на полном автомате.

— Ты куда вчера так рванула? Бони, что ли, испугалась?

— Надо было, вот и рванула.

— А-а-а.

Вполне многозначительно. Пришлось соврать:

— Домой торопилась.

— А сейчас куда торопишься? Или откуда?

— Тоже надо. — Не объяснять же ему про кошачье… это самое… — А почему ты меня выследил?

— Тебя? — он был удивлён. — Я в этом классе, вообще-то, собираюсь учиться.

— В моём? классе? — Господи, что за тупизна! Вчера Самарина тормознутым обзывала. Да я сама тормоз-гигант! Стыдно даже!

— Девятый «А» — твой?

— Мой.

— Значит, в твоём. Мы неделю назад сюда переехали. Меня, кстати, Иваном зовут. А тебя, падающая звезда?

— Алевтина. Аля.

Представление высочайших особ состоялось. Мы вошли в класс.

— Слушай, Аля, чем это у вас так воняет?

Я пожала плечами — не рассказывать же про пакетик — и вдруг сообразила, насколько грязные у меня руки. Двумя пальцами вытащила из наружного кармана школьной сумки пузырёк с перекисью и бросилась в туалет, по дороге лихорадочно соображая, что теперь делать с сумкой и учебниками.

Когда я вернулась, кстати, жутко мокрая, потому что кран фыркнул и всё — вода, мыло, мерзость с рук — полетело мне на юбку, Иван сидел за моим столом. Собственно, удивляться тут было нечему. Класс у нас небольшой, все остальные столы заняты. Без соседа только я. Уже третий год. После инцидента. До него рядом сидела Юлька. Пока не заболела ветрянкой и не пришла в класс зелёная в крапинку. Я, конечно, от неё шарахнулась и маме нажаловалась. Мама понеслась к директору: безобразие, почему зелёные дети на уроках! В таком духе. Даже в отдел образования собралась жалобу накатать. В общем, от этого её отговорили, меня посадили одну.

А с Юлькой мы почему-то не рассорились. Даже наоборот. Правда, мама говорит, что она со мной дружит, потому что я списывать даю. Но тут она не права. Вот если бы это был кто другой, тогда да. Но Юлька… Она соображает, только ленится.

— Не возражаешь? — шепнул Иван.

Я мотнула головой. Наверное, представление новенького уже состоялось. Жалко. Мне очень хотелось про него послушать.

— Ты всегда куда-то убегаешь?

— Ага! Я спортсменка! — а что ещё можно сказать?

— Аля! Иван! Не отвлекайтесь. Пишем контрольную работу. Ты, Иван, тоже пробуй. Тема должна быть тебе знакома.

Это наша историчка, Марта Игоревна. Старенькая уже. Второй нормальный учитель в школе. Другая бы обязательно зацепила, как-нибудь прокомментировала наши разговоры. А Марта Игоревна в душу никогда не лезет, но при этом всё, что надо, знает. Уважаю.

Иван. Красивое имя. Какое-то древнее, глубокое, колокольное. И-в-а-н. Ваня. Нет, Ваня — плохо. Иванушка. Иванушка царевич. Иванушка… дурачок. Он не дурачок. Красивый. От него тепло идёт. Прямо плечо жжёт! Интересно, если Самарина рядом посадить, от него будет тепло? И пахнет от Ивана чем-то таким… Вот, например, водяные лилии, они, наверное, так же пахнут. Или один подснежник. Не букет, а именно один…

— Аля! Ты меня слышишь?

— Слышу, Марта Игоревна.

— А, по-моему, не слышишь. Ты параграфы повторяла?

— Повторяла, — это я соврала, конечно.

— Почему тогда тетрадь чистая?

— Думаю.

— Ой, Аля, не о том ты думаешь!

Эх, Марта Игоревна, не удержалась-таки! Правильно, думаю не о том. Нужно собраться. Ещё не хватает пару схлопотать. Впрочем, бог с ней, с парой. Марта Игоревна что-то заметила, значит и класс заметит. Вот веселья будет!

На перемене Ивана оккупировали девочки — и наши, и параллельные. Понятно: новенький! Говорит непривычно, одет непривычно. Интересно, у него у самого такой вкус, или это из прошлой жизни? В смысле, школы. Я раньше не задумывалась, а сейчас вдруг поняла, что мне очень нравится, когда парень одевается в классическом стиле. Кстати, фамилия у Ивана Романов. По-царски.

Я наблюдала за растущей толпой поклонниц со стороны, упиваясь незнакомым ощущением собственности. Сейчас они глазки ему построят и разойдутся. А он войдёт в класс, сядет рядом со мной. Рядом со мной будет пахнуть подснежником. И тепло от него польется на моё, моё(!) плечо!

В общем, к концу уроков я дала себе клятву, что ни за что не отпущу от себя Ивана. Даже если у него будет грипп, чесотка и ветрянка в одном флаконе. Пусть мама бегает к директору, к министру образования. Пусть я заражусь и умру тут же, на месте, в страшных муках, но Романов будет сидеть рядом со мной! Клянусь!

* * *

С последним звонком Юлька испарилась: у неё хип-хоп, и тренировка почти совпадает с окончанием уроков.

Я дала себе обещание больше не думать об Иване и начала потихоньку засовывать в сумку учебники. Иван тоже не торопился. Когда я полностью собралась, спросил:

— Аля, ты ведь по всем предметам нормально учишься?

— Неплохо вроде.

— Понимаешь, ваша школа мою бывшую хорошо обогнала. Поможешь?

Вот это неожиданность! Чтобы я оказалась кому-то нужна? Я растерялась. Надо было отвечать, а слова застряли где-то на подступах. Крепко застряли.

— Нет, я не навязываюсь. Если не хочешь или не можешь, так и скажи. Я у кого-нибудь другого проконсультируюсь (так и сказал — проконсультируюсь). Только мы же вроде с тобой за одной партой сидим…

Как я испугалась этого — «у другого»! У меня даже вместо нормального ответа какой-то захлёб получился:

— Не надо у другого! Зачем у другого? Я тебе по всем предметам расскажу. Когда рассказывать? Хочешь, прямо сейчас? Хочешь?

— Нет, прямо сейчас не хочу!

Он улыбнулся. Как тогда, в парке. Мне стало стыдно, и я еле слышно пробормотала:

— Ну, тогда я пойду. Ты когда соберёшься позаниматься, предупреди.

— Подожди! Можно тебя попросить ещё об одной услуге?

— Какой?

— Ты же рядом с парком живёшь. Я тоже. Давай там сегодня вечером встретимся. Поболтаем. О классе, школе, вообще…

Ни-че-го се-бе! Это же самое настоящее свидание! Думаю, мои щёки и уши запылали чуть позже вырвавшегося вперёд «Давай!».

Иван ушёл. И у меня, наконец, включились мозги. Что я, я (!), могу рассказать о классе? Они встречаются, куда-то ходят, где-то тусуются. Как-то наши мальчишки параллельным морды били. Потом всех к директору вызывали, с родителями. Слышала, что это — дело чести. А о подробностях даже не спросила. Потому что, если каждый день — Мойдодыр, Мойдодыр — какой дурак сам нарываться станет? И кто во всём этом виноват? Признаваться самой себе не хотелось, врать тоже. Мойдодыриха психованная.

До вечера я ничего не ела. Не хотелось. Только в душ залезла и школьную юбку с блузкой выстирала, потому что мне всё время кошатиной воняло.

Мама очередной раз решила, что я заболела, и сильно расстроилась. Ну, это для нас репертуар обычный. Через день случается. Но на себя в зеркало я всё же посмотрела. Да-а-а! Щёки красные, глаза блестят, как у Булгаковской Маргариты, когда она мазью перед балом мазалась. Я вечером так маме и сказала, когда в парк пошла:

— Ну, я полетела!

Вот интересно, если стать невидимой, кому бы я первому стёкла расколотила?

Вечер — это, конечно, громко сказано. Было совсем детское время. Даже темнеть не начало. Всего пять. Полететь-то я полетела, но ровно до второго этажа. Там остановилась и стала думать, что скажу Ивану. Ничего не решила, потом вспомнила, что он может прийти с Боней, и расстроилась окончательно.

К моей тайной радости, Иван был без Бони. Наверное, всё-таки заметил, что вчера я его испугалась, и решил не рисковать. Если так, то это делает ему честь. Красиво звучит: «Сударь, ваша внимательность делает вам честь!»

Ничего такого я, конечно, не сказала. Просто — привет! Он ответил, и мы пошли по жёлтой платановой дорожке, шурша лиственной мишурой. А что, не мишура? Весной дерево себе новые листья отрастит. Потом они пожелтеют, опадут. Снова вырастут. Только ствол и ветки проживут настоящую жизнь. Что там в этом плане у деревьев? Жара, холод, засухи, ливни, грозы. Какой-нибудь придурок на стволе своё имя накарябает, ветку обломит… Совсем как у нас. Интересно, сможет Иван во мне увидеть не только «листья»?

Разговаривать с Иваном было — супер! Минут через пять я перестала трепетать нервами и задавать себе глупые вопросы. Только умные. Потому что Иван из любой темы вытягивал что-нибудь необычное. До чего сам додумался. Как будто ему не четырнадцать, а двадцать или все сорок. Со мной до этого никто так не разговаривал. С Юлькой мы больше по верхам или сплетничаем, с мамой — дом, школа. Но самое главное, я видела, что он не красуется перед хлопающей глазками козой. Ему интересно моё мнение. Мы даже один раз поспорили, и я победила!

Честно, я перестала понимать, где я, сколько вообще времени. Но потом запахло костром, и меня словно по башке — бац! Потому что дворничихи могут жечь какие-нибудь провода, пластиковые бутылки, которые в огне выделяют смертельные диоксины. Плечи предательски полезли вверх, голова втянулась, диафрагма остановилась, не желая качать отраву. В таких случаях я быстренько ретируюсь. Но Иван шёл медленно, с удовольствием вдыхая дым, и мне пришлось выбирать между приятным и полезным. Думаю, со стороны это было заметно, потому что он тут же спросил:

— Аля, ты чего? Тебе плохо?

Ну, что, подруга crazy? Приплыли? Начинается суровая правда жизни? Может, сразу обо всём рассказать? Чего врать-то? Всё равно завтра или послезавтра узнает. Ему в классе так распишут!

Я представила, как Иван засовывает мне какую-нибудь гадость в сумку, улыбается и говорит: «Мойдодыр! Это тебе подарочек!» Нет! Я резко остановилась.

— Аль, всё-таки, что у тебя произошло? Если не хочешь гулять, я уйду.

— Не уходи. — Я повернулась к нему. Чтобы глаза видеть. Они не солгут, когда будет слушать. — Иван, ты должен знать, что я — crazy.

Он поднял руку, хотел возразить.

— Подожди. Понимаешь, когда я была маленькая, мы с родителями жили в Индии. Нормальная страна, суперски красивая. Только там, на мамин взгляд, везде сплошная антисанитария. Обезьяны в окна лезут, из рук могут пакет с продуктами вырвать. И попробуй не дай! В кустах кобры. Прямо в городе. Их по утрам убирают, к вечеру они снова наползают. Индийцам это всё без разницы, как нам коты или собаки, а мама прямо тряслась, что подхвачу какую-нибудь заразу, на змею наступлю, обезьяна палец оторвёт. Так что, пока мы там жили, я только и слышала: этого нельзя, от того заразишься, это опасно. И сошла с ума. Не совсем, конечно. Я всё соображаю. Но боюсь. Брезгую нажимать на кнопку лифта, когда за руку кто-то берёт, боюсь. Боню твоего. Мне его очень хочется погладить, только я никогда этого не сделаю.

— Меня ты тоже боишься?

Зря он об этом спросил. Потому что меня уже несло. А когда я хорошенько разгоняюсь, говорю только правду:

— Боюсь.

— А если руки помою?

— Всё равно. Пойми, это сидит внутри и не слышит никаких доводов. Я перетерпеть могу, но это ведь ничего не изменит?! И в классе меня никто не любит. Кликуху мою знаешь?

— Знаю. Мойдодыр.

— Уже рассказали.

— Нет, сам услышал. Только я думал, что это из-за Дыряевой. По корню.

— Оно не по корню. Оно — по сути. Вот так. Теперь ты в курсе и тоже можешь убираться ко всем чертям!

Кажется, последнее я проорала, потому что дядька, прошедший мимо, вдруг обернулся.

— Всё?

Голос у Ивана был такой спокойный, что я даже растерялась.

— Всё.

— Хорошо, что предупредила. Я не буду брать тебя за руку, пока сама не захочешь. Гуляем дальше.

И больше ничего. Представляете?

Мы потом бродили ещё часа полтора. Он рассказывал о своей прошлой школе, друзьях, о том, что учился в музыкалке, очень хорошо учился. Думал, что когда-нибудь поступит в консерваторию, станет классным пианистом. Но недавно сломал руку и теперь почти не занимается.

— А врачи?

— Они, Алька, говорят, что после такого перелома о консерватории не может быть и речи. Так только, клавишами пошелестеть для семьи, для друзей. А музыка для меня…

Я быстро глянула на Ивана. Он был такой… Не знаю… У меня даже в глазах защипало. Ну, как можно выносить приговор!? Люди же — не куски мяса! Вон, летом, олимпийские игры были для инвалидов. Да эти инвалиды любого здоровяка за пояс заткнут! А тут, подумаешь, перелом какой-то. Я аж захлебнулась:

— Не верь! Ты обязательно будешь играть! Нужно только потренироваться.

Он остановился, посмотрел на меня долго-долго, потом улыбнулся:

— Да, конечно. Спасибо, Аля.

И вдруг мне захотелось, прямо нестерпимо захотелось показать ему свои рисунки! Вот сию минуту, сейчас!

О них в школе никто не знает. Даже Юлька. Это — мой самый большой секрет. В них — я. Вся наизнанку. А разве покажешь изнанку любому? Её и от себя-то порой скрываешь. Но Иван… Я знала, что он поймёт.

Мы как раз были недалеко от моего дома, и я решилась:

— Хочешь, свои рисунки покажу?

— Хочу. Ты не говорила, что рисуешь. В художку ходишь?

— Нет. Но у меня есть очень хороший учитель. Папин друг. Дядя Вова Решетов.

— Я люблю смотреть картины. Особенно если они с мыслью.

— Не знаю, с мыслью мои или без, но… Пойдём!

Представляете, заявиться вечером, с парнем, домой к моей мамочке?! Нет, это, конечно, и мой дом. Просто об этом никто никогда не помнит. В общем, сцена: Гоголь, «Ревизор».

Иван, правда, молодец. Догадливый. Поздоровался, кроссовки прямо у порога снял, руки вымыл. Но мамульчик была шокирована. Ничего, пусть привыкает.

Я поставила посреди комнаты стул, усадила Ивана, попросила закрыть глаза, включила поярче свет и начала расставлять рисунки. Когда убедилась, что освещённость и расположение меня удовлетворяют, скомандовала:

— Открывай!

Сначала он сидел. Потом встал, начал ходить. Прямо как в музее. Ближе, дальше, опять ближе. Показал на последнюю, с зонтиком:

— Это ты.

— Да. Как угадал?

— Дураку ясно. Зонтик — и цветной мир вокруг. Правильно?

— Угу.

— Зря. Без зонтика лучше. Поверь.

— У меня не получается.

— Хочешь, помогу? Вместе, хочешь?

— Хочу. А как?

— Не знаю. Но придумаю. Обещаю. Меня в младших классах сильно лупили. Из-за музыки. Все пацаны на улице, а я часами за фортепьяно. Им было непонятно, поэтому и лупили. Потом перестали, но я запомнил. Это больно.

— Больно.

— Ты классно рисуешь. Душой.

— Спасибо.

— Но эта, с зонтом, лучшая. Сильно плохо было?

— Плохо.

— Заметно.

— Иван, скажи, почему ты со мной возишься? Я ведь совсем сумасшедшая.

— Это ты так думаешь.

— Нет. Это на самом деле. Я пыталась себя приучить. Например, поднять на улице чужой окурок, а потом выбросить и руки помыть, как это все нормальные люди делают. Или с кем-нибудь за руку поздороваться. Но в самый последний момент словно что-то включается внутри и я… Я не могу.

— Тогда считай, что мне нравится дружить с сумасшедшими. Такой ответ тебя устраивает?

— Дружить? Мы же только второй день знакомы.

— А сколько, по-твоему, надо быть знакомыми, чтобы начать дружить?

Хороший вопрос! Мне вчера секунды хватило.

— Понимаешь, Аль, мне кажется, что люди друг друга чувствуют. Как, например, собаки. Извини за сравнение, но собаки никогда не ошибаются. Знают, кто камнем кинет, кто косточку даст, кто погладит. Поэтому одних кусают или облаивают, перед другими хвостом виляют.

— Так у них же чувствительность какая-то особая. Я читала, что животные у человека ауру видят.

— Не знаю, как насчет собачьей чувствительности и человеческой ауры, но тебе разве её нужно видеть, чтобы понять, кто рядом, друг или враг?

— Не-е-ет…

— Вот и мне так же. Знаешь, как я опасался, что приеду в незнакомый город и не найду себе хорошего друга?! Который бы понимал…

— Но разве вокруг мало людей? Вон, полная школа.

— Много. С ними будет хорошо и весело. Но иногда хочется поболтать о серьёзной музыке, книгах, живописи и посмотреть нетупой фильм. Возможно, я тоже crazy.

— Понятно… Теперь не боишься?

— Не боюсь.

— Но я же Мойдодыр!

— Ну и, пожалуйста. Твой выбор. Только скажи, позаниматься со мной не передумала?

— Что ты! Конечно же, нет!

Иван усмехнулся:

— Сделка состоялась. Поздно уже. Я пошёл.

Пока я, совершенно обалдевшая, стояла посреди комнаты, он обаял в коридоре мою маму, распрощался. Стукнула дверь. Ну и вечер!

— Алечка, кто это был?

Бедная мамочка, ко мне никогда никто, кроме Юльки, не заходил. Конечно, она не привыкла.

Я затрясла головой, бросилась ей на шею, обняла, а потом как завизжу:

— Мой друг, мама!

* * *

Никогда не встречала человека, который так быстро всё понимает и запоминает. Через месяц Иван уже нагнал программу, и нашим занятиям пришёл славный конец. Знала о них только Юлька. Когда я заявила, что учу с Иваном уроки, она обалдела. Виду, правда, не подала, но тут же спросила:

— Влюбилась?

Я подумала и кивнула. Что врать-то? Всё равно увидит. Не увидит, так догадается.

По-моему, Иван нравился не только мне… Но уточнять я не стала.

Иногда мы дружили втроём. Иногда — это три раза. Первый — вместе поехали за город, побродить по лесу. Второй — «Щелкунчик» в оперном. Иван пригласил. Я «Щелкунчика» уже смотрела года три назад, с мамой. Но сделала вид, что впервые. А Юлька, действительно, до сих пор балетами не интересовалась. Я за ней в театре наблюдала, как она головой и ногой качает. И как кособочится, чтобы Ивана плечом коснуться.

Домой шли пешком. Иван рассказывал о музыке. Про классицизм, романтизм, импрессионизм. Про всеми позабытого Баха. Оказывается, о нем лет пятьдесят не вспоминали. Потом вспомнили, да и то случайно. Теперь он великий, но ему-то от этого уже ни тепло, ни холодно. Или Бетховен. Как глухой мог такую музыку писать — не понятно! «Лунная соната» — пам-пам-пам, пам-пам-пам… Фантастика! А Сальери?! Он, может, никого и не травил. Сочинял себе свои оперы, а вот попробуй, исправь репутацию. Ещё Иван про Ленинградскую симфонию рассказал — Шостаковича. Как её в блокадном Ленинграде исполняли замёрзшими пальцами, а в домах в это время люди от голода и холода умирали.

Я раньше думала — музыка и музыка. Красивая или скукота. Оказывается, с ней не всё так просто!

Юльке тоже было интересно, только она всю дорогу морщилась и делала вид, что у неё нога натёрлась. Это чтобы Иван под руку взял. Думала, я такая наивная, ничего не вижу и не понимаю. Ну, он и взял, конечно. После этого мне стало скучно, я сказала, что не успела сделать уроки, голоснула маршрутку и уехала. Пусть себе гуляют.

Про третий раз я расскажу подробнее, потому что это было — вообще!

Как-то я пришла из школы, а у нас дома дядя Вова Решетов, мой учитель. Я так обрадовалась! Он уезжал за границу, и мы жуть сколько не рисовали. По-моему, он тоже обрадовался. Пока мама нас обедом кормила, я извертелась вся. Наконец она сказала: «Вовочка, мы обо всём с тобой поговорили. Поступай, как знаешь. Сейчас можете идти к Альке, я вам мешать не буду». Я бросилась доставать краски, карандаши, бумагу, но дядя Вова меня остановил:

— Подожди, Алевтина прекрасная, сегодня никакого рисования не планируется. У меня тут одна задумка созрела. Только сначала покажи свои работы. Старые, и которые без меня рисовала. Надеюсь, не бездельничала?

Любимый дяди Вовин вопросик. Я расплылась в улыбке.

— Конечно, нет! Много нового. Только оно всё какое-то…

— Какое? Рисовать, что ли, разучилась?

— Нет. Оно… переживательное.

— Ух, ты! Никак влюбилась?

Представляете? Прямо так, с ходу. Вот же проницательный! Хотя, что удивляться: он художник. Отличный художник! Ему по-другому нельзя. Станет, например, человека рисовать, настроение не уловит, что ж тогда за человек получится? Среднеарифметический.

Я вот как пробовала. Рисуешь лицо. Никакое. Потом карандашом чуть-чуть губы поднимаешь — заулыбалось. Брови около носа опускаешь — насупилось. Пару линий — постарело… Вот бы в жизни так просто! А, может, оно и есть просто? Только мы сами всё усложняем. То есть пора уголки губ поднять, а мы сами себе морщины рисуем и брови супим? И носимся везде с этим образом, как с писаной торбой?

Так, это философия. Возвращаюсь к дяде Вове.

— Ух, ты! Никак влюбилась?

Я покраснела и головой киваю.

— Молодец, Алька. Давно пора.

Я даже назад откраснела. Ничего себе!

— Так мне же только четырнадцать!

— Ну и хорошо. Замечательный возраст. Я не замуж тебе выходить предлагаю. Некоторые ещё в детском садике влюблялись. Я, например.

— В садике не считается. Подумаешь, любовь-морковь.

— Ничего подобного. Любовь в любом возрасте уважать надо. Какая разница, сколько лет. Переживания-то настоящие.

Вот послушай. Мне тогда года три было или четыре. Я по уши влюбился в бабушку из музыкального зала. Она приходила к нам в малышовую группу — старенькая, седая, добрая, — забирала нас и вела разучивать детские песенки. Все мои согруппники старались, выводили нотки, а я смотрел и молчал.

— Как её звали?

— О, это заслуживает отдельного внимания. Звали её Лидия Степановна. Но мне папа в ту пору читал книжку «Жители морей и океанов», поэтому моя первая любовь превратилась в Мидию Рапановну.

Я засмеялась. Дядя Вова тоже улыбнулся.

— Что, весело? Около года каждый вечер перед сном я прятал голову под подушку — от избытка чувств — и просил маму придумывать любовные и невероятно героические истории.

— А помните хоть одну?

— Алька, мне же всего три года было! Конечно, всё забыто. Но рассказать — расскажу, потому что когда в школе уже влюбился в одноклассницу, мама мне и про Мидию Рапановну напомнила.

— Ну, ну, дядечка Вовочка!

— Да там просто всё. Все истории — про Синюю Жидкость.

— Чего?

— Не «чего», а моё великое эпохальное изобретение! Я придумал Синюю Жидкость. Была она, естественно, только у меня. Выходит, например, моя Мидия Рапановна на улицу, чтобы в детский садик идти. В кустах тигр сидит. Она его, конечно, не замечает. Тигр злобно рычит, выскакивает, откусывает от Мидии Рапановны кусочек. Затем следует глубокий обморок с большой потерей крови и угрозой для жизни. Тут появляюсь я со своей Синей Жидкостью. Без лишних слов наклоняюсь над любимой бабушкой из музыкального зала, мажу ваткой место откуса, дую, чтобы не было больно. Кровь перестаёт течь, ранка затягивается на глазах, Мидия Рапановна оживает и слабым голоском говорит: «Вовочка, ты спас мне жизнь!»

— И вы целуетесь…

— Представь, нет. В три года достаточно простого обожания. Когда мама говорила последнюю фразу про жизнь, мне становилось так радостно! Я обнимал маму и мгновенно засыпал.

— Кр-р-рутая любовь!

— Какую Синюю Жидкость изобрела ты? Показывай!

Я быстренько расставила свои рисунки. Дядя Вова вскочил и принялся бегать от одного к другому. Молча. Я даже испугалась: он ведь давно не видел, что со мной в рисовательной области произошло. Вдруг скажет, что всё это — фигня полная.

Но он ничего не говорил. Только сел и стал на меня смотреть. Я тоже на него некоторое время поглядела, потом мне надоело мучиться, и я спросила:

— Что, фигня?

Он как-то так странно вздохнул, хотел свою руку на мою положить, но, молодец, вспомнил, что я crazy (он об этом давно знает и с моими родичами жуть как ругается), руку убрал и говорит:

— Аля, я не ожидал!

Я по тону поняла, что не ожидал — это значит неожиданно хорошо. У меня губы тут же захотели вверх нарисоваться, но стыдно вот так взять — и до ушей. Поэтому я бровки свела, кончики у переносицы вниз опустила. Он на меня глянул, фыркнул:

— О, Господи, девушка! Перестань пыжиться. Лопнешь.

И мы начали хохотать. Потом дядя Вова подошёл к картине с зонтиком, поскрёб в затылке.

— Аленька, я, может быть, педагог совсем никакой. Но у меня есть одна задумка. Через неделю в художественном музее открывается моя персональная выставка. И мне бы очень хотелось показать некоторые твои работы. Ты как, не возражаешь?

— Мои? В музее? — то, что он сказал, было… Да этого вообще не было! Потому что такого не бывает с обычными четырнадцатилетними школьницами! Это примерно то же самое, как если бы мне сообщили, что я — наследная английская королева!

— А почему нет? Техника твоя ещё только формируется, мы будем над ней не один год трудиться… Но то, что ты рисуешь… — наверное, он, как и все взрослые, подумал, что нельзя захваливать ребёнка, и заключил очень сухо, — вполне достойно показа широкой публике.

Я как китайский болванчик кивнула:

— Ага!

— Надеюсь, твоё «ага» означает согласие?

Он ещё у меня согласия спрашивает!

— Да, да, да! Дядечка Вовочка, конечно, да! Только мне страшно.

— Это нормально. Мне тоже страшно. Переживём. Давай, свет Алевтина, отбирать.

Мы пересмотрели все мои работы. Дядя Вова выбрал шесть картин, поставил их в уголочке.

— Девонька, завтра или послезавтра к тебе придёт Лёша. Это мой помощник из художественного музея. Он упакует и заберёт твои работы. А ты уже придёшь на открытие выставки, в пятницу, в семнадцать часов.

Мы вызвали из кухни маму. Дядя Вова сообщил, что я согласна. Мама разволновалась, засыпала его всякими мамскими глупостями: кто приглашён, что мне надеть, можно ли ей прийти вместе со мной, будет ли фуршет, кто его готовит, есть ли в музее возможность помыть руки…

Потом дядя Вова засобирался. Уже в коридоре тихонько шепнул:

— Зонтик — это она? Синяя Жидкость?

Я всё поняла, кивнула и спросила, можно ли мне на выставку привести своих друзей — Юльку и Ивана.

— На открытии должно быть много людей, Алевтина. Иначе, какое же это открытие? Тащи своего Ивана. И Юльку в придачу.

До пятницы я жила на планете Весёлой Газировки галактики Пьяных Ёжиков. В мозгах у меня щекотало, хотелось хихикать и подпрыгивать. Иван сразу заметил, спросил, что происходит. Я тут же ему всё выложила. Вместе с приглашением. Он поблагодарил (представляете, культура!), сказал, что дядя Вова — умный мужик и принялся говорить разные правильные слова, чтобы я не слишком боялась. Только с этим у него ничего не получилось: мне уже много чего успело напредставляться. Кстати, абсолютно тупое занятие! Нервы крепко портит, а толку никакого.

В общем, я стала изводить себя всякими дурацкими историями. Даже во сне. Например, стою я с бокалом шампанского в окружении мужчин в костюмах и женщин в вечерних платьях. На мне тоже вечернее — тёмно-вишнёвое, длинное. На шее что-то дорогущее сверкает. Мы не спеша разговариваем о тенденциях в современной живописи, и вдруг к нам подлетает тётка в спутанном парике и начинает кричать на дядю Вову, что он позволил себе выставить в серьёзном музее малолетнюю бездарность.

Я Ивану рассказала для смеху, но он даже не улыбнулся:

— Алька, ты не бездарность. Насчёт этого можешь не переживать. Иначе бы Решетов твои работы не выставлял. Другое дело, не бывает, чтобы всем всё нравилось. Поэтому если кто-то скажет неприятное, ты не переживай. Ладно?

Соврала, что ладно.

Юльку на выставку я пригласила почти перед самым открытием. Вот это был шок! Она про простое рисование не знала, а тут — сразу выставка!

Мне пришлось взять с неё слово, что новость не разлетится каркучей птицей по всей школе: Мойдодыра хватает!

А потом грянула пятница. После бессонной ночи у меня разболелась голова, и я осталась дома на досыпание. И, действительно, выспалась, но к началу всё равно чуть не опоздала: одевалась.

Мы с мамой придумали, что я буду в платье, которое папа привёз из Бельгии. Очень красивое, хотя, на мой вкус, слишком расфуфыренное. Я нарядилась, поглядела в зеркало — ну просто куколка Барби! А времени уже нет. Пришлось влезать в джинсы, срочно гладить блузку. Мама когда увидела, какое-то время держалась. Потом из неё посыпались советы. Один за одним. Потом она заявила, что все будут люди как люди, а я страхолюдина. Мы, естественно, рассорились и пошли на мою и дяди Вовину выставку по отдельности.

Почему так бывает? Я маму больше всех на свете люблю. И она меня, я знаю. Но как только начинаем о чём-нибудь договариваться, обязательно поссоримся. А потом переживаем. Я — так точно. Всегда начинаю о себе плохо думать, что бессовестная, что обижаю любимого человека. Затем начинаются «последние» обещания: не вестить на всякие фразочки, молчать, соглашаться. Терпеть, в общем. Но с терпением у меня пока сплошные проблемы. Может, потом, во взрослой жизни? Мне мама так и говорит: вот будут свои дети, ты меня поймёшь!

Когда я, запыхавшись, прискакала к художественному музею, Юлька и Иван уже были нервные. Особенно Юлька. Она сразу же начала на меня наезжать:

— Слушай, звезда, мы тебя полчаса ждём! Там столько телевидения! И дядьки с дамами. При костюмах. Ты не боишься?

Я хотела ответить, но Иван перебил:

— Юль, Аля не боится. Правда, Аля?

И посмотрел на меня… Прямо наш школьный психолог. Мне даже смешно стало. Я махнула рукой:

— Нисколечки.

Хотя, какое там «нисколечки», если в организме всё тряслось, как мышиный животик. Верите, я никогда не видела, как у мышей животики трясутся. И не хочу на эту заразу смотреть. Но где-то такое выражение прочитала, и мне понравилось.

Выставочный зал располагался на втором этаже. У входа нас остановил милиционер — красивый парень. Мы с Юлькой замялись, но Иван объяснил, кто мы такие, и охранник сразу потерял к нам интерес.

Наш художественный музей занимает старинное здание со всякими колоннами, портиками, атлантами и кариатидами. Внутри тоже ничего себе — люстры, канделябры (понятия не имею, что это такое, просто слово нравится), портьеры. На лестнице — тёмно-красный ковёр, перила дубовые (это я так думаю). По такой лестнице очень торжественно подниматься.

Пока мы шли, мне снова Маргарита вспомнилась. Ещё Наташа Ростова. Мы, правда, «Войну и мир» пока не проходили. Но мама мне летом с ней так надоела! Весь июнь: «Читай, читай, читай». Я долго упиралась. Посмотрю на четыре кирпича: жуть! Как можно такие книги писать? Потом сдалась, увлеклась и быстро-быстро все четыре проглотила. Вот это было да-а-а! Там Наташа на свой первый бал шла, как я — на первую выставку. Только мне кажется, Наташе было не так страшно.

Людей в зале собралось не слишком много. Все они стояли группками, разговаривали и были какие-то необычные. Странные какие-то. Иван тоже, наверное, об этом подумал, потому что сказал нараспев:

— Богема.

У Юльки глаза загорелись, а плечи, совсем как у меня, полезли вверх голову прятать.

Мне тоже захотелось спрятаться за какую-нибудь портьеру, но тут к нам подошли дядя Вова и совсем молодая девушка с обсмыганными волосами. Туфли у неё были — просто танки!

— Вот, Мариночка, Аля Дыряева, героиня сегодняшнего дня. Алечка, Марина представляет программу «Культура» на нашем городском телевидении. Ты способна дать интервью до начала открытия?

Я замотала головой: нет! Конечно, нет! Ужас какой! Перед камерой говорить? Да я только квакать буду. Ква-ква. Вот в классе уржутся!

Юлька, наверное, ничего этого не поняла, потому что тут же зашипела:

— Аль, скажи! Скажи! Нас по телеку покажут!

Я снова головой завертела. Дядя Вова понял, что с меня сейчас взятки гладки, и «культурную» Мариночку аккуратненько отшил:

— Девушка наша пока не готова к интервью. Давайте после открытия. Договорились?

— Да, да, конечно! — Марина пошкандыбала на своей платформе искать другие жертвы.

— Ну и дура, — шепнула Юлька, и я сразу её представила дяде Вове:

— Вот, знакомьтесь. Это моя подруга Юля. А это — Иван. Мы учимся в одном классе.

— Очень приятно. Владимир Павлович Решетов. Вы тут, ребятки, побродите, осмотритесь пока. Через пару минут начнём. А ты, Алька, на свои картины глянь. По-моему, замечательно расположили. И свет, и общая композиция… — Потом наклонился и мне на ухо: — А он хорош!

Странно видеть собственные рисунки в музее. Радостно и немного стыдно. Будто тайком делаешь что-то плохое. Думаю, это из детства. Какой-нибудь комплекс. Больше всего меня доконали таблички около работ. Словно я — взрослый художник: «„Crazy“. Алевтина Дыряева. Акварель». Или: «„Полёт слона“. Алевтина Дыряева. Пастель».

Иван на таблички нормально среагировал: он мою живопись наизусть знает. А Юлька смотрела впервые. Мне жутко весело было за ней наблюдать, как у неё челюсть отпадала. Я не слишком честолюбива, но не совсем же и дубина. Любому понравится, когда от твоих рисунков у друзей глазки на лоб лезут. Она только и смогла сказать:

— Алька, это всё ты? Супер!

Потом началось открытие.

Дядя Вова поставил меня между собой и какой-то седой женщиной, наверное, работником музея. Как только я увидела направленные на нас дула кинокамер, у меня задёргалось правое колено. Не капельку, а так, по-настоящему. Вот позорище! Я поняла, что сейчас умру от смущения и страха, но среди богемных лиц разглядела мамино (мы к тому моменту уже успели помириться, поссориться и снова помириться), зацепилась за него глазами и кое-как выжила.

Вначале красивый парень с длинными чёрными волосами сыграл на скрипке. У него ещё челка всё время на глаза падала. Стильно так. Но мне было не до музыки.

Потом начались речи. Мужчины, женщины… Они говорили, говорили. В основном, конечно, про дяди Вовины картины. Какой Решетов молодец, талантливый, постоянно в поиске, развитии… Много всего. Про мои картины тоже сказали. Всякие охи-ахи. Что молодое дарование. Птица на взлёте (хороший образ, нужно будет нарисовать). Кто-то не поверил, что мне только четырнадцать. Дядя Вова, довольный как кот, засмеялся, представил мою маму, и она подтвердила. Маму тоже поздравили…

А потом пришёл момент, когда все — вот ужас(!) — посмотрели на меня. Я открыла рот, чтобы сказать два спасибо: одно — учителю за науку, второе — музею за то, что выставили мои картины — это мы так с мамой отрепетировали — и вдруг как икну! На весь зал. Дураку понятно, что от страха, но всё равно — позорище. Мне сунули стакан с водой. Я глотнула (не до микробов было), вода пошла не в то горло и почти тут же — обратно, на вечерние платья дам. Если бы в этот момент появилась возможность провалиться на первый этаж, я провалилась бы. Говорить, естественно, после такого конфуза было нереально. Спасибо, дядя Вова догадался, выручил:

— Девушка наша к речам пока не готова. Но рисует хорошо. Предлагаю вам в этом убедиться.

Наконец-то! Мы втроём тоже пошли от картины к картине. Очень медленно, чтобы и налюбоваться, и послушать, что все эти люди думают не перед телекамерами, а на самом деле. Но удовлетворить любопытство в полной мере не успели: почти сразу же дядя Вова позвал меня в свою компанию.

Никогда не видела так много художников сразу. Они представлялись мне в джинсах, длинных свободных джемперах с закатанными рукавами и обязательно бородатыми. Ничего подобного! Люди как люди. На улице встретишь — внимания не обратишь. Художники пили шампанское, о чём-то спорили, что-то доказывали. Со мной тоже попытались говорить. Про авторские находки, недостатки. Я от смущенья замычала, как корова. Меня не стали мучить и отпустили.

Зато у мамы рот не закрывался ни на минуту. Я к ней даже близко не сунулась. Думаю, она хвасталась, какая у неё хорошая и жутко талантливая дочь. Стыдно.

Через какое-то время к нам снова подошёл дядя Вова. С ним был очень стройный и не очень молодой мужчина. Мне сразу же захотелось его назвать джентльменом.

— Алечка, познакомься, это мсье Анри де Клер.

Джентльмен, мсье — какая разница? Я поздоровалась.

— Алечка, мсье Анри хочет сделать тебе очень выгодное предложение. Послушай его, пожалуйста.

Мсье заговорил по-русски с сильным акцентом, но вполне понятно:

— Мадемуазель Алевтина! Мне поразил ваш живопись. У вас большой будущее. В Париж мой частный коллекция. Я буду преобретал ваш «Сrazy»! Он великолепно! Великолепно! О!

Ну, как-то так. У него ещё смешнее получалось: он глаза закатывал и руками показывал, какая «Сrazy» «великолепно». Правда, мне тогда было не до смеха. Я так обалдела от самого галантного мсье Анри, что вообще ничего не соображала, только глазами хлопала и головой кивала. Дядя Вова увидел, что я сейчас в обморок брякнусь, и перевёл попроще:

— Аля, ты поняла? Мсье де Клер делает тебе коммерческое предложение. Он хочет приобрести твою картину. Ты поняла, какую? Зонтик. Стоимость ещё не определилась, но я думаю, что это будет несколько тысяч евро.

Мне снова захотелось икнуть. Ни фига себе! Юлька так и прошептала:

— Ни фига себе!

Представляете, что я ответила? Блеск!

— Я подумаю.

Мой ответ на несколько секунд просто обездвижил дядю Вову. Я увидела его застывшие глаза и, несмотря на ситуацию, чуть не захохотала. А мсье Анри — ничего, кивнул:

— Буду ждать ваш решение.

Когда француз откланялся, я спросила:

— Дядя Вова, а он вправду про евро? Несколько тысяч?

— Правда. Это большой успех, Алечка. Мне думается, нужно соглашаться.

Когда он это говорил, мы как раз около «Сrazy» стояли. Я посмотрела на мою тёмненькую девочку под зонтиком, представила, как продам её, тёмненькую, французу. И поедет она, бедненькая, в Париж. Зачем мне эти евры?!

Я вдруг как зареву! Мама подскочила: что такое, почему ребёнок рыдает? Конечно, ей, после всех её хвастливых фантазий, не понять. Зато дядя Вова быстро сориентировался.

— Всё ясно. У ребёнка эмоциональное перенапряжение, — это маме. А мне: — Международная сделка не состоится. Алька, может, ты и права. Нечего с Парижских коллекций начинать. — Потом подмигнул и шепнул: — Пароль «Синяя Жидкость».

Мне так легко и смешно стало! Потому что мой грустный зонтик в Париж не уедет, и что Иван дяде Вове понравился, и что есть ещё один человек в мире, который меня по-настоящему понимает.

* * *

После выставки ничего в жизни не поменялось. Хотя, нет — Самарин! Был с ним один странный эпизод… Антон попросил у меня ручку. По всем законам, он её должен был погрызть, чтобы потом себе оставить: я слюни назад не беру. А тут — ничего, просто вернул. Даже «спасибо, Мойдодыр», сказал. Честно, я растерялась. Даже подумала на Юльку, что она ему про выставку проболталась. Но Юлька сделала круглые глаза и побожилась: никогда, никому, ни словечка. «Может, — говорит, — он программу „Культура“ посмотрел, по которой открытие демонстрировали?» Сомнительно, конечно, чтобы Самарина «Культура» интересовала. Тем более, что обсмыганная Мариночка интервью у меня так и не взяла. Но в кадр я вполне могла попасть. В общем, странно…

Ещё я подружилась с Боней. Вот это было, действительно, событие! У меня очень долго не получалось. Но однажды Иван предложил его погладить и сразу же помыть руки. Даже в киоске минералку для этого купил. Погладила. Боня хвостиком завилял, лизнул. Я руки два раза помыла… Ничего страшного.

А потом произошло событие… События… Нет, тут по порядку.

В то утро я пришла в школу пораньше. Меня Юлька упросила: Алечка, подружечка, сюси-пуси… В общем, ей нужно было что-то там по физике скатать. Как всегда разнылась, что у меня нет компьютера. У всех порядочных есть, а у меня нет. «Вот продала бы картину, купила себе комп…» В таком роде… Зачем ныть, я и сама компьютер хочу. Одной своей половиной, нормальной. А второй — боюсь. Что вредный, что глаза портит, облучает. Короче, объясняться я не стала, но в школу потащилась.

В классе — никого. И Юльки, главное, нет. Чего ныла? Сначала я удивилась, потом разозлилась, а после вспомнила, что накануне вечером у Плаксы была всеклассная тусня. Кстати, по непонятному поводу. Без меня, конечно. Юлька сама же и проболталась, когда звонила насчет физики. Теперь она прибежит к самому звонку, запыхавшаяся, с выпученными глазами, станет извиняться. В первый раз, что ли…

Я потопталась у окна, сунулась к Юлькиному столу. Смотрю, на полу Плаксин учебник лежит. Они все у неё в гламурных розовых обложечках, так что никаких ошибок! Вот Маша-растеряша! Заглянула в стол — вдруг эта «Маша» ещё что оставила. Действительно, в столе — записка. От… Я этот почерк из тысячи узнаю, потому что писал… Иван:

«Юльчик, я тебя жду завтра в семь часов вечера в нашей кафешке. Приходи без Мойдодыра».

О том, что читать чужие записки подло, пусть говорят те, у кого с ними ничего не связано. Какой там стыд, если в тебе что-то громко так — щёлк! И ты превращаешься в робота. Железного холодного робота. С мозгами и совсем без эмоций.

Наверное, когда у людей маленькое горе случается, они рыдают, волосы на себе рвут… А когда большое, все эти душевные дрыганья кажутся такими маленькими-маленькими. И совсем лишними. Тогда появляется железная леди. С железно-компьютерными мозгами.

Значит, всё-таки, Мойдодыр? Ладушки!

Думаю, у меня очень хорошо получалось изображать полную неосведомленность. Когда пришли Юлька с Иваном, я была просто душка. Юльке тетрадь по физике сунула, с Иваном поболтала. Лёгенько так.

Потом мы с ним по парку домой шли. Иван сам вызвался проводить. Меня так и подмывало спросить: «Что, хочешь удостовериться, что Мойдодыриха домой свалила?» Еле сдержалась.

Идём по аллее, она плиткой квадратной выложена. Я вниз смотрю, на свои ноги, как они в серединки каждого квадратика попадают — шлёп, шлёп, шлёп. Иван про музыку распинается. А я вдоль линии — шлёп, шлёп, шлёп. Через какое-то время он всё-таки заметил, спросил:

— Аль, ты меня не слушаешь?

— Слушаю, слушаю.

У подъезда мы расстались, и я поковыляла домой. Помирать. Мне тогда ещё было невдомёк, что железные леди не умирают. Они застывают и превращаются в зомби!

Совершенно хладнокровно я сделала уроки, даже свою комнату немного прибрала. Часов в полседьмого оделась потеплее и отправилась на свидание. Юлькино и Ивана.

«Наше кафе» — это «Азалия». Оно недалеко, рядом со школой. Я туда, конечно, ни разу не заходила грязные стаканы облизывать, а наши дня не пропускают.

Только Иван неудачное место выбрал: в «Азалии» окна во всю стену. Вечером, при полном освещении, все сидят, словно в телевизоре.

Я прислонилась к дереву на другой стороне улицы и принялась смотреть кино про любовь: как Иван Юльку за ручку держит, как они шепчутся, как он ей мороженое таскает и ещё какую-то гадость. Примерно через час им это надоело. Я еле успела в телефонную будку заскочить и даже дышать перестала, когда они рядом остановились и заворковали. А потом:

— Юль, можно я тебя поцелую?

Юлька раскокетничалась, словно до этого ни с кем и никогда:

— Ой, Иван! Ой, не знаю! Ты, наверное, с Мойдодыром каждый вечер целуешься? Она на тебя, как мышь на питона своими выпученными глазками все уроки пялится. Художница великая!

— Юленька, какие поцелуи? Она ж crazy! Да Мойдодыр удавится — ни с кем не поцелуется. Не то, что ты!

— Бедная девочка!

Юлька заржала. Но Иван наклонился и зажал ей рот… своими губами. По-взрослому. Долго и шумно. Мне стало нехорошо. По-моему, это называется обморок.

Когда я начала соображать, поняла, что сижу на полу в телефонной будке, рядом — никого.

Я поднялась… и пошла…

Это тянулось бесконечность. А может совсем чуть-чуть. В голове — пустота с единственным колокольным — «зачем». Как набат: «зачем», «зачем», «зачем». Зачем я? Этот мир во мне не нуждается. Им всем без меня очень даже неплохо. Разве что маме нужна — напоминать, чтобы вытерла ноги, помыла руки и надела тапочки. Папе совсем немножко. Ещё дяде Вове под настроение. А больше никому! Мойдодыр. Сrazy Мойдодыр. Нет, к чёрту английский, он только мешает! Свихнувшийся Мойдодыр. Сумасшедший! Спятивший! Чокнутый Мойдодыр!

Пошёл дождь, и я не удивилась. Без дождя было бы неправильно. Повались с неба камни, я тоже не удивилась бы. Потому что и небу я не нужна…

В нашем городе есть очень странное место — мост влюблённых. У него все перила в замочках. Прикольно, глупо и вполне обычно. Замочек прицепил, и целуйся, сколько влезет. Только не у нас. У нас — по-другому, никакой лирики. Мост в городе единственный, и перекинут через нечто тухло-вонюче-зелёное. То ли оно само такое тухлое, то ли туда канализацию спускают, но смердит жутко. Поэтому наши влюблённые там не задерживаются.

Не знаю, что меня к мосту принесло. И что с головой приключилось. Но я легла на перила и стала перегибаться — ниже, ниже… И таким мне всё мелким, скучным показалось! Вот сейчас… сейчас…

Вдруг меня кто-то за плечо как дёрнет:

— Дыряева, дашь алгебру скатать?

Я как стояла, только голову повернула — Самарин! Красный, потный, но почему-то дрожит, и зубы стучат:

— Так я спрашиваю, алгебру дашь?

Глядит. Я тоже гляжу. Молчу. А потом как пустилась ржать. До коликов, до слёз. За живот хватаюсь, из глаз льёт. Самарин растерялся, тоже начал подхихикивать. Но ему быстро не до смеха сделалось, когда понял, что я остановиться не могу. Он тогда на ладошку свою задумчиво так посмотрел, потом как размахнётся и меня ею по щеке — шварк!

Я вмиг умолкла. Он тоже. Опять друг на друга пялимся. Потом я ему:

— Завтра дам. Алгебру… Спасибо.

* * *

На следующий день я проснулась с температурой. Мама запаниковала, что это вирус, в школу не пустила. И спасибо ей огромное: мне не пришлось ничего выдумывать, чтобы туда не идти. Только никакой это был не вирус. Это мой организм больше жить не хотел. Плохо ему было!

Безысходность — страшное чувство. Глухое, как стена. Вот, кажется, сейчас забрезжит, замаячит. Ты — туда, всем своим измученным, перепуганным сознанием и — лбом слёту в твёрдое. Врагу не пожелаешь!

Несколько раз днём звонил телефон. Мама подходила, но в трубке молчали. Не то, что не соединилось, или какие неполадки в связи. Именно молчали. Дышали. Мама решила, что мелкие развлекаются.

А был бы это Иван! Я его лживый голос даже и слушать бы не стала. Только: «Предатель». И вежливо положить трубку, без лишних эмоций.

Да, мечты, мечты… К полудню я от этих «лишних эмоций» уже готова была узлом завязаться. Или лопнуть. В таких случаях человека спасает только работа. Я это знаю и по себе, и по папе. Если у него неприятности, жди в доме гранд-ремонт. Мне, конечно, ремонтировать не в тему. А вот написать письмо Ивану — самое то. Как я его писала — просто киноклассика. Гора бумаги на столе, гора бумаги на полу. Мама заглянула, спросила, что сочиняю. Я ей честно призналась: «Любовное письмо». Она за шторы заглянула, форточку проверила, нет ли сквозняка, и ушла. Получается, я любовных писем писать не могу? Эх, мама!..

А я могу! Вот последний вариант: «Иван! Ты — единственный человек, которому верила. Теперь тебя нет. Прощай». Больше ничего. Про разбитое сердце, чувства, подлость, гадости про Юльку, какие-то воспоминания, обещания — всё отправилось под стол. Если Ивану не нужна я сама, зачем ему мои каракули?!

Письмо меня удовлетворило минут на тридцать, пока в голове не перемололись различные ситуации, мною же и придуманные. А потом наружу полезло внутреннее Я: «Писательница! Кто тебе обещал любовь до гроба? Это ТЫ влюбилась по-уши. Не ОН. Он никогда не говорил тебе ничего, даже не намекал. Вы всегда были просто друзьями. По парку гуляли, занимались вместе, в театр сходили, на выставку. Кстати, вместе с Юлькой. Да, мерзко, подло, если в глаза — „Аля“, а за глаза — „Мойдодыр“. Но, если честно, не такой уж это и грех. И с Юлькой он имел полное право целоваться. И прикоснуться к нему ты не можешь, шарахаешься, заразы боишься, а Юлька — пожалуйста. И красивее она, и не глупее, хоть и списывает!»

Я когда это про себя поняла, у меня температура ещё больше подскочила. Голова стала, как утюг. Ну и пусть! Со вчерашнего вечера такие мелочи меня больше не волновали. Да хоть холера, хоть проказа! Хоть дохлую кошку съесть и водичкой из болота запить!

Я записку порвала и перекинулась на Юльку. Не Иван — она знала, что я влюбилась! С самого начала. Знала, что у меня больше нет никого. А сама в кафешку пошла целоваться. Иван — не предатель. Он никто. Предатель — Юлька. Единственная подружка. Прямо как в женском романе. Там с лучшими подругами всегда проблемы.

Кстати, о проблемах — школа! Разве это возможно — прийти, сесть рядом с Иваном, решать какие-то задачи, отвечать на вопросы, читать… Да я дышать рядом с ним не смогу! Он будет пахнуть одиноким подснежником и греть моё плечо своим теплом, а мне — вспоминать, как он с Юлькой?..

От расстройства я ухнулась на диван и… уснула.

Разбудил меня телефон. Мама, бегавшая к нему весь день, наверное, куда-то вышла, и он всё звонил и звонил. Я сперва подумала на малышню и решила не подходить. Звонок затих, но минуты через три телефон затрезвонил снова. Кто же это такой настойчивый? Пришлось вставать.

Уже поднимая трубку, поняла, что это — Юлька. Как такое происходит — не знаю, но со мной случается часто. Ещё, бывает, вспомнишь про человека, с которым давно не встречался — он сразу же и объявится. Мистика!

Насчет Юльки я не ошиблась. Вот только голос у неё был какой-то странный, осторожный голос:

— Аля? Ты?

Пока она эти два слова выговаривала, я героически одерживала над собой победу: отвечать не хотелось, но и молчать было — глупее не придумаешь. Конечно, если бы Юльку больше никогда в жизни не видеть — молчи, сколько влезет. Но когда в одном классе учишься? Я ответила:

— Да. Что надо?

Кажется, моя лаконичность её удивила.

— А… э… Ничего. Просто.

— Это хорошо, когда просто. Обычно получается сложно.

— Аль, ты чего?

— Тоже просто.

— Почему в школе не была?

— Мама не пустила, — тут я была сама честность.

— Мне Самарин говорил, что вчера тебя на мосту влюблённых видел, и ты…

— Ну, видел. Кому какое дело. Где хочу, там и гуляю. Давай поконкретнее.

— Ладно. Послушай, мне нужно тебе кое-что сказать.

— Так говори быстрее. Я, между прочим, спала. Ты меня разбудила.

— По телефону не могу. Надо встретиться. Придёшь?

— Куда?

— Да хоть к тому же мосту.

— Приду. Когда?

— Давай через час. Мы… Я жду.

— Мы? Прикольно. Ладно, я приду.

Такой диалог. Кажется, договаривающиеся стороны, не сказав по сути дела ни слова, друг друга прекрасно поняли. Вот только откуда Юлька узнала, что я записку нашла? Тоже мистика? Или всё же она ни о чём не догадывается и просто хочет признаться, что целовалась с Иваном?

До выяснения подробностей мне оставалось пережить всего-навсего какой-то дохлый часик. А после — дуэль! Как у Пушкина с Дантесом. Тот же любовный треугольник.

Вот где загадка природы: на Земле поровну людей обоего пола, можно сказать, каждой твари по паре, а треугольники откуда-то всё берутся и берутся!

Кстати, будь у нас с Юлькой дуэль, стала бы я в Юльку стрелять? А она в меня?

Час времени — это много. Когда ждёшь. А вот, если контрольную пишешь, или празднуешь что-нибудь, день рождения, книжку хорошую читаешь — тогда час — ничто. Со мной ничего похожего на день рождения не происходило, поэтому я начала убивать время и, не зная, куда себя деть, всё-таки измерила температуру. Получилось 38 с половиной. Не труп, но приближаемся. К счастью, мама не вернулась, и я, никем не проконтролированная, за пятнадцать минут до рандеву выскользнула из дома.

Плакса стояла не на мосту — внизу, недалеко от воды, если эту жижу можно назвать водою. Странное место для выяснения отношений. Хотя… Ситуация мерзкая — вода мерзкая. Гармония. Вокруг, как по заказу, ни души. Пустая аллея, идиотский мост и полуразрушенный сарай. Всё.

Меня Юлька заметила сразу, но не окликнула. Не сдвинулась даже! Ждала, когда сама подойду. Ну, я не гордая, могу поздороваться первой:

— Привет!

— Здравствуй.

— Как дела? Зачем звала?

— Поговорить.

— Говори, я — само внимание. — Как мне нравилось моё поведение! Ни тебе истерик, ни обвинений. Вежливое ожидание. А вот Юльке явно что-то мешало. Это было очень заметно: она мялась, оглядывалась по сторонам. И взгляд у неё был очень неуверенный и жалкий. Одним словом, на злодейку она никак не тянула. Мне даже пришлось себе скомандовать: «Стоп, Алевтина! Внешность обманчива. Ты сейчас со своими заморочками себя начнёшь винить в том, что Юлька Ивана увела. Так, глядишь, и до твоих извинений дойдёт!» Такие мысли меня раззадорили, и я добавила жёстче, чем хотела: — Зачем ты меня из дому вытащила? Выкладывай, не смущайся.

Она промямлила:

— Понимаешь, Аля, Иван — он тебя не любит. Он меня любит.

Ну вот, это уже по сути. Мне даже легче стало. Я даже заулыбалась, правда, ехидненько:

— Да что ж ты такое говоришь!? Неужели? А кто для этого сильно постарался? Уж не ты ли?

Глаза у Юльки забегали, как у хамелеона — беспорядочно, быстро и почти в разные стороны. Она, наверное, ожидала, что я растеряюсь, зареву, начну просить Ивана обратно. А тут — клыки и когти. Ей сразу же пришлось оправдываться, а оправдываться в таких ситуациях — гнилое дело.

— Не-е-ет. Он сам.

— Что «сам»?

— Сам сказал, что ты его не интересуешь.

Она опять задёргалась, и я подумала: уж не Иван ли где в кустах прячется? Оглянулась — нет, бредни. Никого. И вообще, со всем этим надо поскорее заканчивать. Дуэль не состоялась. «Стрелять» в Юльку я не буду. Не смогу. А поэтому:

— Юленька, подружка моя дорогая. Дарю его тебе. Без-возд-дмезд-дддно.

Она чуть не подавилась. У неё лицо пошло пятнами, губы побелели. Наблюдать эти метаморфозы было невыносимо, я развернулась, чтобы уйти, и вдруг она меня как дёрнет за руку — бешеная совершенно:

— Стой! Ты куда? Да ты ничего не поняла! Ты! Ты… дура! Идиотка! Чокнутая! Мойдодыриха! Я тебя всю жизнь ненавидела! А Иван — он над тобой каждый день смеётся. Мы специально собирались у меня всем классом, чтобы послушать, как вы с ним по парку гуляете. Он тебе про музыку лапшу вешает, ботана изображает, а ты млеешь. Глазами на него луп-луп, словно он чудо невиданное! И в классе млеешь. А ещё, знаешь, что он говорил? Знаешь?

— Что?

— То, что ты его к себе домой водила, свою великохудожественную мазню показывать.

— Мазню?

— Ах-ах-ах! Художница! Тебе до художницы, как мне до балерины. Ты вообще никогда ею не станешь. Мы с Иваном видели твои рисунки. Думаешь, зачем мсье Анри хотел тебе деньги заплатить? Да чтобы в Париж увезти и там показывать, какие бывают бездари! Над тобой и без него весь класс, все учителя, вся школа смеётся. А Иван — он сразу, с первого дня сказал, что ты — чокнутая!

Ничего не соображая, я сделала шаг к Юльке. Она, словно ожидая от меня именно этого, подскочила, стала хватать за руки:

— Ну, придурошная, смотри, я до тебя дотронулась. А вот ещё, ещё, ещё! Ты теперь заразилась. Холерой! Краснухой! Гайморитом! А со мной всё равно ничего не сделаешь. И с Иваном тоже. Потому что мы вместе, а ты одна. Никому не нужная! Никому! Чокнута-а-а-а-а-а!..

Не понимаю, как это произошло, сама Юлька поскользнулась на осклизлом грунте или я толкнула, но теперь она жутко вопила, барахтаясь в зелёной смердящей жиже.

И там было глубоко.

Я растерялась. Совершенно растерялась. Прямо какой-то ступор напал, и я в виде каменной статуи стала наблюдать, как Юлька судорожно пытается удержаться на плаву. Совершенно безуспешно. Как погружается с головой, выскакивает, вдыхает и снова погружается. Полминуты, минуту, больше, не знаю: время остановилось. Потом я начала потихоньку соображать, что вода не просто грязная и вонючая — она ледяная! И только когда Юлька перестала орать, до меня вдруг дошло, что Плакса — это был один из наших с ней секретов — не умеет плавать!

Мой ступор мгновенно прошёл, я, как ненормальная, заметалась по берегу. Нужна была какая-нибудь деревяшка, длинная ветка, чтобы протянуть Юльке.

А она уже не барахталась. Только смотрела на меня молящим взглядом и уходила под воду… Секунда! На Юлькину жизнь и на моё решение отпускалась секунда. Почему-то в голове прозвучала фраза «Соперница долой — концы в воду», и я, в чём была, — брюках, куртке, шапке — прыгнула к Юльке.

Холод! Не то слово! Это был не холод, а зверь, вцепившийся и рвущий на части. Сердце подскочило к горлу, ухнуло, но я успела подхватить тонущую Юльку, толкнуть, что было силы, вверх и… пошла ко дну. Медленно, спокойно, смиренно… В какой-то момент мне послышался крик, всплеск. Но это если и было, то там, там. А здесь — холод, вода, бессилие. Потом куда-то исчезла Юлька. Я закрыла глаза, сознание поплыло, и только самый его краешек отметил, как чьи-то крепкие руки подхватили меня снизу и стали поднимать, поднимать, поднимать. Может быть, к Богу?

* * *

Нет, с Богом явно что-то не сложилось. Держали меня человеческие руки, и очень знакомый голос всё время шептал:

— Аленька! Алька! Дурочка! Ну же! Пожалуйста! Аленька! Ты слышишь! Я люблю тебя! Алька! Дура!

«Люблю»…

Я открыла глаза посмотреть на того ненормального человека, который меня любит.

Иван… Иван?! Почему его лицо так близко? Куда и почему он несёт меня? Почему мне так жарко? Почему он весь мокрый? И откуда здесь взялся мой класс — Бобыренко, Колька Колесников, Лена Парамонова, Смирнова? А Юлька? Где же Юлька? Юлька!

Это, последнее, я проорала и с силой вцепилась в Ивана. Он остановился, тоже заорал, только что-то нечленораздельное, опустил меня на землю и… я заметила в его глазах слёзы. Впервые вижу, как парень плачет. Врагу не пожелаешь! Он, правда, их быстро смахнул, так что кроме меня, наверное, никто ничего не понял. Но больше всего сейчас меня волновали не его мокрые глаза, а Юлька, и я снова спросила, только тише:

— Иван, где Юлька. Она … утонула?

Он замотал головой. Ответил за него Самарин. Антон стоял в одной пайте около сарая и размахивал над головой руками:

— Эй, Дыряева! Не боись. Юлька здесь, в моей куртке греется! Иди сюда, я и тебя согрею!

— Тоха, у Алевтины грелка кроме тебя найдётся! — в тон крикнул Колесников. Шутка сняла негласный запрет на разговоры. Сквозь поднявший галдёж еле пробилось тихое Иваново — «Пойдём скорее, Алька, замёрзнешь». Я посмотрела ему в глаза, и мы побежали к Самарину и Юльке.

В сарае было тесно, но мы разместились все. Все двадцать человек. Колесников сразу же убежал за машиной — ему старший брат иногда позволял брать свой мерс, — чтобы отвезти всех мокрых — меня, Ивана и Юльку — к Бобыренко. У неё мама была в рейсе, и, соответственно, квартира пустовала. А пока нас, несостоявшихся утопленниц, с головы до ног обмотали в пацанские куртки. Раздетые мальчики получили возможность прижаться к девочкам и, судя по репликам, обе стороны не испытывали при этом никакого дискомфорта.

Моя температура, которая к этому времени поднялась ещё минимум на градус, наверное, сделала свое чёрное дело. Всё окружающее мне виделось словно сквозь пелену. Слышала я не лучше. И соображала с таким запозданием — мама моя! Но как мне было хорошо! Даже спрашивать ни о чём не хотелось — почему тут весь класс, почему Иван, который любит Юльку, носится со мной, как с писаной торбой. А Плакса? Только что орала, что я чокнутая Мойдодыриха, — теперь улыбается. По-доброму улыбается.

Наверное, Юлька уловила мои мысли, потому что вдруг крикнула, громко, чтобы переорать общий галдёж:

— Эй, люди, полная тишина!

Её послушались. И она, уже без воплей, обратилась к Ивану:

— Иван, подари мне эту возможность! А то у Альки мозги от вопросов взорвутся.

Я ничего не поняла, но, судя по остальным, таких больше не нашлось. Иван согласно кивнул:

— Вперёд, героиня!

Юлька усмехнулась:

— Да, ладно уж. Что для любимой подружки не сделаешь! Только ты мне тоже рассказывать помогай, а то я о себе хвастаться не смогу. — Потом сделала многозначительную, почти театральную паузу, и завела: — Итак, в некотором царстве, в некотором государстве жила-была принцесса… Недотрога.

Класс грохнул. Я тоже засмеялась, и Юлька продолжила уже по-простому.

— В общем, Аля, слушай. Помнишь, после «Щелкунчика», когда ты психанула и на тачке укатила, мы остались с Иваном вдвоём?

— Да уж. Сложно забыть.

— Я к нему ещё немного поклеилась… Да, Иван?

— Совсем чуть-чуть.

— Вот, совсем чуточку поклеилась, поняла, что у меня клей не тот, и мы заговорили о тебе. Иван заговорил. Сначала он меня, вернее, всех нас мордой по столу повозил — за то, что устраиваем всякие идиотские развлечения за твой счёт, а ты нормальная девчонка (словно я сама не знала), и с тобой интересно. В общем, говорил, как адвокат. Только о твоём рисовании промолчал. А потом признался, что пообещал тебе найти способ, как избавиться от этих твоих заморочек.

Я глянула на Ивана. Он медленно опустил веки: «Послушай, не перебивай».

— Короче, мы с ним стали думать вместе. Пока Ивана не осенило. Романов, колись, откуда всё пошло.

— От отца. Мы болтали о разных необычных случаях, и он вспомнил, как где-то читал, что сильная эмоция может излечить даже неизлечимого человека. В общем, жили в одной деревне мать и дочь. У матери, после того, как во время войны на её глазах фашисты убили мужа, отнялись ноги и голос. Никакие врачи ничего сделать не могли, но дочь всё время искала способ. Подробности отец не помнил, да это и не важно. Важна сама суть. В общем, нашелся человек, который понял, что мать болеет из-за нервного потрясения. Он подговорил людей, они надели на себя фашистскую форму, свастики там, автоматы… Ночью ворвались к матери в дом и у неё на глазах стали избивать — понарошку, конечно, — дочь. И вдруг эта женщина как закричит: «Доченька!», как бросится под приклады, чтобы защитить. Ну, ясно, ей объяснили, что просто её развели. Зато она полностью выздоровела. Такой способ даже научное название имеет.

— Жестокий способ.

— Аль, жестокий. Но до меня дошло…

Юлька дернула Ивана за руку.

— Стой, не отнимай у меня хлеб. В общем, Аль, Иван понял, что тебе нужна хорошая встряска. Шок. Нужно довести тебя до такого состояния, когда уже без разницы, помыты руки, не помыты, лизнёт тебя собачка, не лизнёт. Мы стали думать, что бы такое изобрести. А после выставки к нам подключился Самарин.

— Ага! Я дома за компом сижу, вдруг братан-ботан как заорёт: «Тоха! Твою Дыряеву по „Культуре“ крутят!» Я примчался — опа-на! Точно, ты. Рядом с каким-то мужиком. Мужик распинается, а ты явно тупишь. Потом стали про твои картины рассказывать и показывать. Я офигел! Особенно от той, которую хотели в Париж увезти. Погнал Коляну звонить — его дома нет. А меня же прёт! Позвонил Юльке. Она мне на рот замочек — раз. Молчи, Антон, и вступай в наш партизанский отряд. Ну, я вступил, жалко, что ли?

— В общем, когда мы Антону проблему в общих чертах нарисовали, он сразу выдал: «Вы что, совсем тормозы? Дыряева же — по уши влюблённая! Поэтому всё — проще не бывает. Надо, чтобы никто в классе ничего не знал. Пусть дела идут, как шли, — фигово, иначе Алевтина начнёт подозревать, что с ней в игры играют. Ты, Юлька, делаешь вид, что без ума от Ивана. Он пишет тебе записку. Ты „забываешь“ её в классе. Это Дыряевой так по мозге шваркнет — сама себя забудет, не то, что руки помыть». Мы с Иваном сначала на Самарина наорали, но потом подумали и согласились. Только решили, что в последний момент всё расскажем классу, чтобы за тобой было кому следить — каждый шаг… на улице, по телефону проверять…

— Зачем?

— Затем. Чтобы ты совсем не свихнулась и не придумала на небо улететь. Короче, мы назначили день, собрались у меня всем классом, распределили роли. Потом я тебе позвонила и вызвала в школу. Дальше ты знаешь.

— Нет, Юлька, стой! Как-то у тебя просто получилось! — в голосе Самарина слышалась обида. — А посмаковать? А рассказать, как я из-за угла наблюдал за твоим с Иваном развратом? Как Дыряева в телефонной будке по стенке сползала. Слушай, Аль, тебя когда потом к мосту понесло, ты что, действительно меня не видела? Я даже и не скрывался. Ты, как зомби, прёшь, я — за тобой, в открытую. Во, струхнул! Вокруг — никого, а эта дура через перила лезет. Такой план срывает!

Я примерилась и дала Самарину подзатыльник. Слабенький получился, но ничего, окрепну, добавлю.

— Вот это по-нашему! Дыряевой виват!

— Нет, Самарин, не надо мне твоих виватов! — я посмотрела на Юльку. — Виват Плаксе. Юлька… она совсем не умеет плавать. Юль, прости, секрет выболтала. Скажи, это я тебя — в воду?

— Что, совесть мучает? Успокойся. Я… сама прыгнула. У нас какой вначале план был? Ты прибежишь, начнёшь на меня наезжать, мы с тобой подерёмся, кусками грязи пошвыряемся. Поэтому и речку-вонючку выбрали. В общем, чтобы тебе стало не до чистоты. Happy end. А ты вдруг, мать Тереза, мне всё прощаешь! Знаешь, как я растерялась? Весь план насмарку. Иван с нашими в сарае, посовещаться — никакой возможности. Пришлось импровизировать…

Иван вскочил, хотел что-то сказать, но в этот момент с улицы послышался автомобильный гудок, народ зашевелился, двинулся к выходу, и мы с Иваном остались одни. Я подошла. Да, с моими метр семьдесят сложно глядеть снизу вверх. Но я постаралась, и у меня получилось. Потому что очень хотелось, потому что во всех кино так: она — маленькая и беззащитная, он — большой и сильный. Впрочем, Иван и так большой и сильный. Я положила руки ему на плечи:

— Помнишь, тогда, давно, ты сказал, что подождёшь…

Он не дал договорить, наклонился и…

Поцелуй этот не был похож на тот, с Юлькой. Просто легкое касание и запах, запах одинокого подснежника.

* * *

Странно, но я не заболела. Наутро прошла температура, и я отправилась в школу, в свой класс, к друзьям.

Да, вот ещё! Вечером я порвала и спустила в мусоропровод свою картину. Ну, понятно какую. «Сrazy». Цветы должны сыпаться на голову, если уж их на тебя кто-то сыплет, а не на зонтик. Не увидеть тебе, дорогуша, Парижу!

Так геройски скончалась crazy Мойдодыриха. Почтим память секундой молчания.

О, великий и могучий русский язык! Какое хорошее слово — скончалась. Не умерла, а просто закончилась. Одно закончилось, другое началось. Перезагрузка!

13.10.2012

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg