«Легенда о хрустальной маске»

Мигель Анхель Астуриас Легенда о хрустальной маске

* * *

Так вот, Нана-Дождеокая, у того человека, что создавал идолов и делал слепки с голов умерших, навсегда оставляя застывшими очертания их лиц под податливым воском, руки были трижды золотые!..

Да, Нана-Дождеокая, создатель идолов и хранитель черепов сбежал от людей с кожей белых гусениц — тогда как раз и подожгли город — и скрылся на самой неприступной из вершин, там, где земля становилась небом!

Да, Нана-Дождеокая, сотворявшего богов, ими же потом в бога и превращенного, звали Амбьястро — не руки у него были, а звезды!

Да, Нана-Дождеокая, Амбьястро ушел от людей с кожей белых гусениц и поселился на горе, на самой высокой ее вершине; его не испугали ни отдаленность убежища, ни бесконечное одиночество среди камней да ястребов — он привык жить уединенно, не показываясь никому, пока создавал священные образы, идолов из дерева хунсии[1] и глины; а сколько сил потратил Амбьястро, чтобы окружить себя героями, богами и животными, которых он высекал из камня и вырезал из дерева, лепил из глины!

И вот, Нана-Дождеокая, нарушив свой обет ваять из камня, и только из камня, пока длится его изгнание, Амбьястро вздумал выточить в своей курительной трубке группу резвящихся обезьянок, сцепившихся хвостами и с поднятыми вверх лапами, — словно они ловили дым, а на толстом стволе помарросы[2] изобразить сражение змеи с ягуаром.

Да, Нана-Дождеокая!

Едва наступил рассвет — выпуклые звезды и слабые отблески зари, — как Амбьястро принимался долбить полый ствол помарросы, стремясь передать движение — в этом ведь и заключается смысл ваяния, — движение ягуара, союзника света в смертельной схватке с ночью, змеей нескончаемой; и грохот оглашал окрестности, как это случалось всегда, когда он приступал к работе с появлением драгоценного камня утренней звезды.

Восславив утреннюю звезду, воздав хвалу миру, зазеленевшему, едва исчезали видения ночи (… никому не ведомы их пути, и они больше не вернутся…), он начинал собирать сухие деревянные щепки, и от искры, высеченной кремнем, рождался некто, уничтожавший самого себя столь быстро, что Амбьястро никак не удавалось запечатлеть его образ — образ попугая, танцующего в пламени. Разведя огонь, мастер принимался разогревать в глиняном сосуде влагу облаков и, ожидая, пока она закипит, беззаботно, всеми чувствами впитывал радостный мир, окружавший пещеру, где он обитал. Озера, долины, горы, вулканы очищали его зрение, и постепенно Амбьястро терял обоняние, опьяненный исходящим от теплой земли ароматом плодов, и осязание, ибо он жаждал все ощутить сполна, ни к чему не прикасаясь, слух же его воспринимал лишь биение росных часов.

Как только появлялись первые пузырьки, подобные жемчужинам ожерелья, рассыпавшимся по поверхности закипающей воды, Амбьястро доставал из желтого букуля[3] пригоршню измельченного красного перца — сколько вмещалось в ладонь — и бросал его в кипящую воду. Сосуд, полный этой густой дымящейся красной, как кровь, жидкости, — вот пища его и его семьи: так называл он свои творения из камня разных оттенков — от алого до оранжевого.

Его гигантские скульптуры, высеченные прямо в скале, украшенные перьями птиц, ожерельями крошечных масок, охраняли вход в пещеру, где на барельефе сменяли друг друга изображения играющих в мяч фигур с двумя ликами — жизни и смерти, танцующих духов природных стихий, богов дождя, богов солнца с большими, широко раскрытыми глазами, фигур животных на астральных орбитах, божеств смерти в виде скелетов, ожерелий звезд, жрецов с головами удлиненной формы; дальше шли разные камни твердых пород зеленого, черного и красноватого цвета с высеченными на них календарными знаками или пророческими изречениями.

Но камень начинал надоедать Амбьястро, он уже подумывал о мозаике. Вот бы украсить своды и стены подземного жилища картинами религиозных обрядов, охоты, ритуальных танцев, стрельбы из лука — всем тем, что он наблюдал раньше, до появления людей с кожей белой гусеницы.

Амбьястро отвел взгляд от небольшой рощицы, где у деревьев даже не было сил расти — ведь родились они так высоко на голубых горах — и ветви их, искривленные и поникшие, ползли вниз по песчаным или каменистым склонам с одинокими орлиными гнездами. Он отвел взгляд от этих змеевидных деревьев, привлеченный другими, растущими ниже, на отрогах: они тянули ему навстречу свои густо-зеленые благоухающие кроны, свои податливые крепкие тела. Искушение деревом манило Амбьястро из его убежища, населенного каменными идолами, гигантскими фигурами из различных минералов — камни, и только камни, — его влекло к живому растительному миру с запахами леса, где бродил он ночью, словно лунатик, по звездным тропинкам, где ласкал его дождь ветвей; а днем, отрешенный, в полусне, будто в бреду он отдавался страстному влечению и был почти готов оставить камень, забыть о своем обещании не прикасаться ни к дереву, ни к глине, ни к любому другому мягкому материалу, пока длится его изгнание: готов был приумножать свои создания, вырезая их из влекуще-алой древесины, из огненно-дымчатой, из дерева с желтой плотью; все они, в отличие от камня, твердого и коварного, покорялись его волшебству, не оказывая сопротивления, — трепещущие, податливые, радостные. Какое-то подсознательное чувство заставляло его предпочесть эти породы белому дереву, соперничающему с изысканным мрамором, черному дереву, сопернику гагата[4], красному дереву, сравнимому разве что с гранатом винного цвета.

Заснуть невозможно. Мир богов, воинов, жрецов, изваянных Амбьястро с ювелирной точностью из твердого камня, превращал его пещеру в гробницу мумии. Правда, скульптуры из дерева недолговечны и не имеют будущего… Он кусал губы… Да и работал он не только для удовольствия. Его творения заключали в себе мысль, хранили следы потухших комет. Положили начало науке о драгоценных камнях. Амбьястро поднес ко рту свою курительную трубку, украшенную обезьянами, которые играли с дымом, образующим завесу между ним и его мыслями… Хотя все, наверное, так и останется погребенным здесь навеки, если пещера обрушится. Да, дерево, дерево: ваять деревянных богов, богов из сейб[5] — фигуры, имеющие корни, не то что его идолы из гранита или мрамора, — скульптуры с огромными руками-ветвями, что покроются цветами, загадочными, словно иероглифы.

Амбьястро не понимал, что случилось с его глазами. Они вспыхнули. Он слеп. Слеп. Они вспыхнули множеством огней, когда он ударился об острие кремня, ища камни твердой породы у скалы с хрустальной жилой. Его руки, кисти рук, грудь омыл мелкий колющий дождь. Он поднес ладони к лицу, исцарапанному острыми иглами, чтобы прикоснуться к глазам. Зрение вернулось к нему. Это было лишь минутное ослепление, искрящаяся вспышка, сверкающее извержение скалы. Амбьястро забыл о своих сумрачных камнях, об искушении благоухающих деревьев. У него остались лишь его руки, бедные потухшие звезды — далеко теперь море яшмы и обсидиановая ночь, — и бриллиантовый свет полудня, сияющий и потухший, обжигающий и холодный, обнаженный и таинственный, изменчивый и спокойный.

Он будет ваять из горного хрусталя, но как переместить эту сверкающую глыбу к его пещере? Это невозможно. Не обремененный ничем человек поселился бы здесь, рядом со скалой. Но что делать с потомством: каменными скульптурами, идолами, богами-гигантами? Он погрузился в задумчивость. Нет, нет. Не думать об этом. Теперь он отвергал все, что напоминало ему о существовании мрака.

Там, рядом с хрустальной скалой, он соорудил хижину, взял с собой лишь одного бога, защитника тех, кто сам себя изнуряет, привез воды в большом глиняном кувшине и начал точить свои кремни о выступ скалы, чтобы придать им остроту лезвия навахи[6]. Начало новой жизни. Свет. Воздух. Хижина, открытая солнечным лучам, а ночью сиянию звезд.

Дни и ночи бесконечной работы. Без отдыха. Почти без сна. На грани изнеможения. Израненные руки, лицо в ссадинах, которые, не успев зажить, снова кровоточили от новых порезов; в порванной одежде, почти ослепший из-за осколков и мельчайшей кварцевой пыли, Амбьястро лишь с мольбой взывал к воде — вода, чтобы пить, вода, чтобы обмыть осколок хрустального чистого света, который постепенно приобретал очертания лица.

Заря заставала его без сна, в мучительном отчаянии ожидающим рассвета, и не раз она заставала Амбьястро с метлой в руках — но не сор выметал он, а разгонял предрассветную мглу. Он не приветствовал больше сверкающую драгоценными камнями утреннюю звезду — и не было для него лучше приветствия, чем ударять по скале чистейшего кварца, смотреть, как взлетали в воздух яркие брызги света; едва рассветало, Амбьястро снова принимался за работу; дыхание его прерывалось, пересыхало во рту; словно обезумев, весь в поту, он сражался с острыми осколками, они ранили его слезящиеся глаза, со слепящей пылью, с волосами, ниспадавшими на кровоточащее лицо, они выводили его из себя — ему приходилось тратить время, чтобы каждый раз отбрасывать их ладонью. То и дело Амбьястро яростно точил свои инструменты, инструменты уже не скульптора, а ювелира.

Наконец маска была закончена, изваянная из белого огня, отполированная взглядом внимательных глаз, пылью толченых ракушек. Ее блеск ослеплял, и когда он надел эту маску — маску Наны-Дождеокой, — ему показалось, что вся его преходящая сущность увековечена теперь в капле бессмертной воды. Сплав земных недр! Нана-Дождеокая! Покоренное царство! Нана-Дождеокая! Гладь несравненная!

Нана-Дождеокая! Дышащая лава! Нана-Дождеокая! Зеркальный лабиринт! Нана-Дождеокая! Культовый символ! Нана-Дождеокая! Вершина сияющих снов! Нана-Дождеокая! Бессмертная маска! Вот она, Нана-Дождеокая! Изваяние, выточенное с усердием для того, чтобы сохранить в себе разбуженную вечность!..

Амбьястро медленно возвращался к своей пещере, но влекли его не забытые творения — герои, боги, фигурки животных, высеченные из породы мрака, — он шел за трубкой с говорящим дымом. Он никак не мог найти ее. Следуя за запахом, Амбьястро обнаружил табак. Но трубка… его трубка… его маленькая сербатана[7], с которой он охотился, но, правда, не за птицами, а лишь за снами…

Амбьястро оставил сверкающую маску на циновке, покрывавшей его ложе из досок орехового дерева, и продолжал поиски. «Наверное, трубку унесли обезьянки, выточенные на ней, — успокаивал он себя. — Или сама она не захотела оставаться в этом мрачном склепе, среди этих идолов и великанов, которых я оставлю здесь погребенными навеки, — ведь теперь я нашел материал, достойный моих рук».

Вдруг он стал натыкаться на предметы. «Видимо, я совсем отвык двигаться в темноте», — подумал Амбьястро. Но похоже было, что вещи сами двигались ему навстречу и сталкивались с ним. Скамейки на трех ножках ударяли его по голени. Не оставались на месте и столы, и рабочие верстаки, они набрасывались на него, словно звери. Углы царапались, ящики и ножки столов превратились в разъяренных животных. Циновки с домашней утварью с размаху шлепались ему на спину, словно кто-то толкал их, сбивали с ног на него обрушивались кувшины, чугунные горшки, котелки, точильные камни, кадила; морские раковины, панцири черепах, барабаны, окарины[8] — все это он хранил для того, чтобы праздничным грохотом отпугивать тишину; глиняные тазы, ковши, сосуды из тыквы, одержимые необъяснимой яростью, больно кололи его; с потолка же, устланного шкурами диких зверей, свесились длинные петли лиан, удары которых жалили подобно ядовитым змеям.

Амбьястро укрылся рядом со своей маской. Он не понимал, что с ним происходит. Он все еще думал, что, отвыкнув от подземного мира, он сам наталкивается на свои инструменты и предметы домашней утвари. Действительно, как только Амбьястро замер, нападение прекратилось, и, воспользовавшись паузой, упрямый Амбьястро снова стал внимательно смотреть по сторонам, как бы спрашивая все эти неодушевленные существа, где же его трубка. Ее нигде не было. Пришлось ему взять горсть табака и, разжевав его, довольствоваться этим. Однако вокруг происходило нечто странное. Пришли в движение ягуар и змея, изображенные на деревянном барабане, звуками которого Амбьястро приветствовал первый сверкающий луч утренней звезды. Теперь, когда успокоились столы, циновки, скамейки, сосуды из тыквы, глиняные кувшины и тазы, задрожали веки каменных гигантов. Стихия набирала силу. Руки идолов стали длиннее рек. Амбьястро поднял свои ладони, угасшие звезды, защищая лицо от ударов одного из этих огромных чудовищ. Задыхаясь, с грудью, разбитой ударом кулака каменного идола, Амбьястро еле держался на ногах; еще один удар раздробил ему челюсть. В зеленоватом сумраке, которому не дано стать ни тьмой, ни светом, двигались в боевом порядке эскадроны стрелков, созданных его руками, порожденных его воображением, его волшебством. И вот, сначала с флангов, потом из центра, без единого звука, стрелки прицелились в Амбьястро и выпустили отравленные стрелы. Тут же другая группа воинов — им порожденных, высеченных им из камня — сомкнулась, развернулась цепью, подняла копья и, окружив его, пригвоздила остриями наконечников к деревянным доскам кровати, на которой Амбьястро лежал распростертый рядом со своей прекрасной маской. И вдруг он решился и надел ее. Нужно спастись. Исчезнуть. Разорвать этот круг. Это огромное пустое око смерти. Смерти, у которой нет двух глазниц, как у черепа, а лишь бездонное черное отверстие вместо лица. Ничто. Ноль. Он вырвался из круга, уничтожил абстрактную цифру — обретя единство, он стал всесилен — и бросился к выходу из пещеры, охраняемому идолами, изваянными им же из породы мрака… Божество с козлиными ушами, колючей шерстью и грудью, подобной плодам. Амбьястро притронулся к его груди, и его пропустили… Идол, воплощающий бесовскую сущность, — выхолощенный, овдовевший и вполне почтенный. Амбьястро вежливо поздоровался с ним, и тот разрешил ему пройти… Бесстыдная Марибаль, прядущая нить бесплодной слюны. Он дал ей свою, чтобы оплодотворить, и она пропустила его… Божество с пальцами из лунной субстанции. В ужасе Амбьястро поцеловал его, дотронувшись кончиком языка до его нёба, и ему было разрешено пройти… Черный сенсонтль[9], потерявший способность к размножению. Амбьястро дунул на его пупок, чтобы оживить его семя, — и тот пропустил его…

Кромешная тьма. Во мраке каждая травинка вспыхивала мерцающим отблеском хрустальной маски, что была на лице Амбьястро. Идолы выпустили его из пещеры, но он уже был мертв — и желтые цветы сплетались вокруг него…

И говорили жрецы мрака:

— Тот, кто своими руками творит существа, до тех пор неведомые, должен помнить, что порожденные им создания рано или поздно оживают и объединяются, чтобы умертвить его, а сами остаются жить.

… И вот по городу каменных всадников движется погребальная процессия с телом Амбьястро. И непонятно, смеется или плачет хрустальная маска, скрывающая его лицо. Огромные каменные идолы, боги, герои, сотворенные его руками, — недосягаемые, скорбные, высокомерные, — несут его на благоухающем помосте орехового дерева, а за ним следует множество фигур из глины — и полнится все плачем Наны-Дождеокой.

Примечания

1

Хунсия — разновидность сосны, произрастающая в Центральной Америке.

2

Помарроса — дерево семейства миртовых, обладающее ароматом розы.

3

Букуль — большой сосуд, сделанный из высушенного плода калебасового (тыквенного) дерева.

4

Гагат — черный янтарь.

5

Сейба — дерево семейства бомбаксовых, достигает высоты 50 м.

6

Наваха — длинный складной нож.

7

Наваха — длинный складной нож.

8

Окарина — индейский музыкальный инструмент, напоминающий свирель.

9

Сенсонтлъ — певчая птица, распространенная в Центральной Америке. Как писал Астуриас, сенсонтль — «птица с 400 песнями в горле».

Оглавление