«Весна»

Джованни Верга Весна

Когда Паоло явился в Милан с нотами под мышкой, – а в те времена, для него все дни были солнечные и все женщины – красавицы, – то скоро встретил принцессу. Ее так. прозвали девушки в магазине, потому что она была хорошенькая, а ручки у неё нежные; но больше всего за то, что она была гордячка, и вечерами, когда подруги влетали в Галерею, будто стая воробьев, – она предпочитала уходить одна, завернувшись своим белим шарфом, к воротам Гарибальди. Там она и встретила Паоло; он бродил вертя и перевертывая в голове музыкальные идеи, юношеские мечты о славе!.. Дело было в один из тех блаженных вечеров, когда человек тем способнее чувствует себя вознестись к облакам и звездам, чем легче у него кошелек и желудок. Паоло было приятно следить за своей фантазией, воплощая ее в образ грациозной девочки, которая шли впереди его, подхватывая свое серенькое платьице, когда случалось спускаться с приступок на кончиках немножко истертых ботинок. Таким образом Паоло встретил ее еще раз – другой и кончилось тем, что они очутились рядом. Она покатились со смеху при первых его словах и всякий раз убегала. Если-бы он уступил ей с первого раза, тогда-бы ему больше ее не встретить. – Наконец, однажды вечером, шел дождь, у Паоло тогда еще был зонтик, – они очутились под – руку; улица уже начинала пустеть. Она сказала, что ее зовут Принцессой; свое имя, – как части бывает, – она совестилась сказать. Он проводил ее до дома, но остался в пятидесяти шагах от ворот. Она ни за что ни хотела, чтобы кто-нибудь, а особенно он, – видел в каком «пышном дворце» обитают её родители.

Так прошло две или три недели. Паоло дожидался ее в Галлерее, со стороны Сильвио – Пеллико, закутанный в жалкий летний плащ, который в январе только хлестал его по ногам. Она прибегала скоро – скоро, пряча в муфточку личико, румяное от холода, просовывала руку ему под руку, и оба забавляясь, считая троттуарные плиты, шли тихонько, веселые с мороза. Паоло часто толковал о фугах, и канонах; девочка просила толковать ей «по-милански». Когда она в первый раз пришла с нему, в каморку четвертого этажа, и слушала, как он играл на фортепиано те песни, о которых говорил ей, – она его крепко – крепко поцеловала… Но это еще очень нескоро случилось.

В модном магазине, у рабочего стола, за картонными коробками, ворохами лент и цветов, много говорилось о новом «обожателе» Принцессы, и много было смеху над этим «новым», над его плащом «Христа ради», над тем, чти он хоть-бы тряпочку какую подарил своей красавице. Принцесса, будто ничего не слышала, вертелась спиной и шила, молча, сердитая.

Бедный великий будущий композитор столько говорил ей о предстоящей славе и разных прелестях окружающих эту богиню – славу, что Принцесса не могла-бы обвинять его… в увлечении каким-нибудь русским князем или сицилийским бароном. Однажды, Паоло вздумал подарить ей колечко, – простой, золотой тоненький обручек, с половинкой жемчужинки, поддельной; это было в начале месяца. Она покраснела и поблагодарила, растроганная, – в первый раз, – крепко пожала ему руку, но подарка не приняла, может был, угадала, каких лишений стоила будущему Верди эта безделка… От другого она принимала много больше, и без смущения и без такой благодарности… Теперь в угождение милому она пустилась в большие расходы: заказала в долг платьице, купила дешевую мантильку, стеклянные серьги, – Бог знает в каких лавчонках. Тот, – другой – внушил ей вкус и элегантные привычки, Паоло этого не знал, не знал, что она задолжала и повторял:

– Как к тебе идет, как ты хороша!

Ей было приятно это слышать. Она была счастлива, что в первый раз ничем из своих украшений не одолжена своему милому.

По воскресеньям, если бывала хороша погода, они отправлялись гулять за заставу, или на укрепления, на Изола-Белла, на Изола-Ботта, пыльные острова твердой земли. В эти дни – безумно мотали. Когда приходилось платить по счету, Принцесса раскаивалась в дневных глупостях; сердце у неё сжималось; она шла к окошку, выходившему в огород, облокачивалась и смотрела, Паоло подходил к ней, становился рядом, плечо с плечом, и оба смотрели на этот клочок зелени. Солнце заходило за аркой Семпиона, у обоих на душе было хорошо и грустно. Если шел дожди, были другие развлечения: катались в омнибусах от Новых Ворот к Воротам Тичинским, оттуда к Воротам Победы; тратили тридцать сольди и два часа катались в карете, будто господа… Шесть дней потом Принцесса нашивала блонды и навертывала на проволоку бархатные цветы, вспоминая воскресное празднованье. Случалось, молодой человек не обедал ни накануне, ни на другой день.

Так прошла зима, прошло лето; они играли в любовь, как малые дети играют в войну, в крестный ход. Она не удостоивала дать ничего больше; он был слишком беден и не смел попросить. Однако, она его в самом деле любила, но по милости того, другого слишком много наплакалась и воображала, будто стала рассудительнее. Она и не подозревала, что после того, другого, её собственная деликатность, инстинктивно, подсказывала ей единственное доказательство любви в человеку в самом деле любимому: не допускала броситься ему на шею… Бедная девочка!

Наступил октябрь. Печальная осень наводила тоску; Паоло предложил съездить в деревню, на озеро. Воспользовавшись днем, когда уезжал куда-то её папаша, рискнули на огромную глупость – пятьдесят лир она стоила! – и отправились в Комо на целый день. В гостинице хозяин спросил, уедут-ли они с вечерним поездом… Дорогой, Паоло ужь спрашивал Принцессу, как им быть, если придется ночевать не дома. Она смеялась.

– Ну, скажу, что ночевала в магазине, что была спешная работа.

Теперь, молодой человек, затрудняясь, посмотрел на хозяина, на нее, и не знал что сказать. Она наклоняла голову, отвечала; – «Уедем завтра!» – хозяин вышел, они обнялись – и тем кончилось.

О, славные прежде бывали дни, когда они рука в руку, гуляли под цветущими каштанами, и ни от кого не прятались, и сами не смотрели кругом, не видали дам в шелковых платьях, карет четверней, новеньких шляп молодых господ, которые скакали с сигарами в зубах! О, славные воскресные дни, когда бывало, кутили на пять лир! О, славные вечера, когда, бывало, целый час простаивали у ворот и все не могли расстаться, не говоря и десятка слов, не расхватывая рук, не замечая торопливых прохожих!.. Когда это началось, они и не думали, что полюбят в самом деле… Вот, полюбили, и доказали – и начались другие тревоги.

Паоло никогда не говорил ей о том, другом. Он угадал его существование с первого дня, с того раза как Принцесса стала под зонтик; угадал – по сотне пустяков, незначительных признаков движений, по звуку голоса на некоторых словах. Теперь, вдруг поднялось какое-то болезненное любопытство. Она была сердечно правдива и призналась во всем. Паоло не сказал ни слова. Он смотрел на занавески огромной трактирной постели, захватанные неизвестными руками…

Они знали, что этот праздник не сегодня – завтра кончится; знали оба и не заботились; может быть, потому, что перед ними еще был великий праздник юности. Он почувствовал как будто облегчение от признания девушки, как будто оно разом избавляло от всякого колебания и совестливости, как будто свободнее виделась впереди минута прощания… Об этой минуте часто думали оба, – спокойно, как о неизбежном, с покорностью – преждевременной и не предвещавшей добра. Покуда они друг друга еще любили и обнимались!.. Когда минута настала, вышло совсем другое.

Бедному малому были очень нужны сапоги и деньги. Его сапоги истрепались, бегая на грезами артистических снов и юношеского честолюбия, за этими гибельными грезами, которые толпами слетаются со всех концов Италии и гаснут у зеркальных окоп Галлереи в холодные зимние ночи, в печальные голодные дни. Дорого стоили Паоло бедные глупости его любви! В двадцать-пять лет, когда все богатство – голова да сердце, люди не имеют права любить, даже какую-нибудь Принцессу; ни на миг, под страхом свалиться в пропасть, не имеют права отвести глаз от роскошной, обольстившей иллюзии: она, может быть, звезда будущего! Вперед, все вперед, приковав взор к этому маяку, пристально, жадно, – идти, запереть сердце, не слушать, не уставать, – идти неумолимо, хотя-бы пришлось растоптать сердце… Паоло занемог и никто этого не знал; даже целые три дня не знала и Принцесса. Настали тяжкие, черные дни, когда люди уходят бродить по пыльным дорогам за заставу, глазеют в окна золотых дел мастеров, читают объявления вывешенные в полиции; дни, когда в голове мутит, глядя на реку под мостом, – а поднять голову – вечно в глазах эти иголки Собора!.. По вечерам, дожидаясь на улице Сильвио-Пеллико, вечером казался Паоло холоднее, часы длиннее прежних, походка Принцессы не так легка и привлекательна.

В это время, ему вдруг свалилось огромное счастье: ни много – ни мало – четыре тысячи лир в год; приглашали ехать играть на фортепиано в кофейных и концертах, в Америку. Он принял с таким удовольствием, как будто у него было выбирать что и получше. Потом, подумал о Принцессе. Вечером, позвал ее ужинать в отдельный кабинет, у Биффи, – как какой-нибудь, в самом деле, богач кутила. Он взял сто лир задатку и мотал. Бедная девочка таращила глаза на такой сарданапаловский пир, и после кофе, – головка у неё отяжелела, – уселась и прижалась к стенке, на диване. Она была немножко бледненькая, немножко печальна; но красивее чем когда-нибудь. Паоло все целовал ее в шейку, в затылочек. Она позволяла и смотрела на него испуганно, будто предчувствуя несчастье. У него сердце сжималось. Он хотел сказать, что ужасно ее любит, и потому спросил ее, что это будет, когда они больше не увидятся. Принцесса молчала, повернула лицо в тень, зажмурилась и не шевелилась, чтоб скрыть крупные, сверкающий слезы, которые у неё так и катились, катились по щекам. Молодой человек увидел и удивился: он в первый раз видел, что она плакала.

– Что с тобой? спросил он.

Она не отвечала, потом, задушонным голосом сказала:

– Ничего.

Она всегда так отвечала; она была не сообщительна и немножко самолюбива, как ребенок.

– Думаешь о том, о другом? спросил Паоло, в первый раз.

– Да!

Она кивнула головой… Да! и это была правда. Она зарыдала.

«Другой!..» Это значит – прошлое, золотые, солнечные веселые дни, весна юности; – бедная любовь её осужденная влачиться, вот, так, от одного Паоло к другому; не особенно плакать в горе, не особенно шуметь в радости, это значит – настоящее, которое уходить; молодой человек, – часть её души, её тела! – который через год, чрез месяц, будет ей чужой… Может быть, и Паоло в эту минуту смутно передумывала тоже, но говорить у него не стало сил. Он только обнял ее крепко-крепко и тоже заплакал…. Свое знакомство они начали смехом.

– Ты меня бросаешь? выговорила Принцесса.

– Кто тебе сказал?

– Никто. Сама отгадала, уезжаешь?

Он наклонил голову. Она еще посмотрела на него глазами, полными слез, отвернулась и заплакала тихонько.

Потом, или в голове у неё была путаница, или сердце переполнилось, она принялась болтать, рассказала то, что прежде всегда скрывала из робости или из самолюбия – рассказала, как познакомилась с тем, с другим. В доме у неё, сказать правду, жили не богато. У папаши была маленькая должность при железной дороге; мама вышивала на продажу, да стали у неё глаза слабеть; тогда Принцесса пошла работать в магазин, чтоб что-нибудь доставить в дом. Там…. что-же? И прекрасные наряды, которых она насмотрелась, и сладкие речи, которые ей говорились, и примеры и тщеславие и и легко это делалось; натолковали подружки, а мальчик то и дело встречался… Так это и сделалось. Она и не понимала, что делала, покуда стало необходимо скрывать от родных. Отец был благородный человек, мать – святая. Они-бы умерли с печали, если б только вообразили – да и не поверили-бы, хоть и сами допустили дочь впасть в искушение. Виновата она сама… но нет, не она… только, кто-же? Конечно, она бы и знать не захотела того другого, – теперь, когда уж познакомилась с Паоло… И хоть оставь ее Паоло, она то то, и никого знать не захочет.

Она шептала тихо, дремля, прижимаясь к его плечу головой.

Выйдя от Биффи, они промешкали дорогой, прошли весь путь своих милых и горьких воспоминаний: вот на этом перекрестке они встречались, на этом тротуаре остановились и перекинулись первыми словами…

– Тут? говорили они. – Здесь? – Нет, дальше… и шли лениво, отуманенные. расставаясь, сказали друг другу: – До завтра.

Через день, Паоло укладывал свои вещи, а Принцесса, на коленях пред старым, сбитым чемоданом, помогала набивать его кое-каким платьем, книгами, музыкальными тетрадями, на которых она, недавно, нацарапала свое имя. Сколько раз она видела на нем этот сюртук! Одна вещь закрывала другую… сердце сжималось, как они исчезали так, одна по одной. Паоло передавал белье, доставал из сундука и шкафа. Она оглядывала, развертывала и складывала опять, расправляя всякую складочку, считала чулки и платки. Они не говорили ни слова и будто торопились. Девушка вынула из связки старый календарь, на котором Паоло обыкновенно записывал счеты.

– Оставишь это мне? спросила она.

Он кивнул головой, не оглядываясь.

Чемодан был полон, на стульях, на вешалке еще оставались старые рубашки и старое пальто.

– Ну, об этом завтра подумаем, сказал Паоло.

Девушка нажала коленом крышку, покуда Паоло натягивал ремни, – потом взяла свой вуаль зонтик, которые оставила на постели, и села на край печальная. Стены были пусты. В комнате оставался только уложенный чемодан. Паоло расхаживал взад и вперед, заглядывая в разные коробки и сбрасывал в одну кусу оставшиеся вещи.

Вечером, они пошли в последний раз погулять. Она держалась за его руку, но робко, будто милый ужь делался ей чужим. Зашли к Фоссати, будто в праздник, но не веселились и ушли рано. Молодой человек думал, что этот народ соберется там еще не раз и найдет Принцессу. Она думала, что не найдет больше Паоло в этой толпе… Они, бывало, ходили пить пиво в кофейне на площади Бонапарте. Паоло любил эту площадь, на которой, летними вечерами, сколько раз гулял, об руку с Принцессой. Издали слышалась музыка и светились круглые окна театра Дель-Верме. В темноте улицы, иногда мелькали движущиеся огоньки и люди около кофейни и пивной. В глубоком темном небе начинали вздрагивать звезды. В глубине садов, между деревьями, вдруг вспыхивала точка газового фонаря; мимо её, тихо, попарно бродили тени…

– Последний вечер! думал Паоло.

Они сели подальше от толпы, в неиллюминованном углу, у решетки каких-то жалких жиденьких растений. Принцесса сорвала два листочка и один дала Паолол… в прежнее время, она бы этому расхохоталась. – Подошел слепой; он целый репертуар исполнял на гитаре. Паоло отдал всю мелочь, сколько было.

В последний раз они увиделись на станции, в минуту отъезда, в горький час поспешного, рассеянного прощания, прощания без застенчивости, без увлечения, без поэзии, прощания среди толкотни, равнодушие, шума торопливой толпы. Принцесса, как тень, ходила на Паоло, к багажному столу, к кассе, где продаются билеты, – шаг за шагом, сколько шагов он, столько и она, не открывая рта, смяв зонтик под мышкой. Она только была бледна, как полотно. Он, напротив, был взволнован; казалось захлопотался. В дверях залы, где пассажиры дожидаются отъезда, чиновник спросил билеты. Паоло показал свои; у бедной девочки билета не было. Пришлось в торопях только пожать руку; среди множества народа, который толкался, входя, – при чиновнике, который помечал билеты.

Она осталась, стоя, у дверей, держа свой зонтик, будто еще кого-то ждала, посматривая на огромные объявления, расклеенные по стенам, на путешественников, которые проходили от кассы в залу. Отупелыми глазами она провожала их в залу и опять. принималась смотреть на следующих, которые подходили.

Десять минут длилась эта агония; наконец, раздался звонок, послышался свист машины. Девушка крепче сжала свой зонтик и пошла тихо-тихо, слегка пошатываясь. Выйдя из дебаркадера, она села на каменную скамью.

– Прощай, ты, что уехал, ты, с кем жило мое сердце! Прощай и ты, что прежде него от меня ушел!.. Прощай и ты, что придешь после…. и также уйдешь! Прощайте, все!..

Бедная девочка!..

А ты, бедняк, великий артист пивных лавчонок, иди, волочи свою цепь; одевайся прилично, ешь всякий день; упивайся своими былыми снами в дыму трубок, в парах джина, в далекой чужой стороне, где никто тебя не знает, никто тебя не любит. Ступай, забывай Принцессу с другими тамошними принцессами, – когда денежки, подобранные в дверях трактиров, прогонять печальную память последнего прощанья, – гам, в дверях дебаркадера… А потом, когда воротишься, не юношей, но ужь не бедняком, не дураком, не энтузиастом-мечтателем, каким был когда-то, – когда воротишься и встретишь Принцессу, не поминай ей o прошлом, о её смехе, о её слезах… она тоже разжилась, не наряжается в долг в дешевых магазинах и тебя не поймет…

И это еще всего печальнее – иногда…