«Пустыня в цвету»

Пустыня в цвету (fb2) - Пустыня в цвету (пер. Борис Романович Изаков,Елена Михайловна Голышева) (Форсайты — 3. Конец главы - 2) 1069K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джон Голсуорси

Джон Голсуорси Пустыня в цвету

Глава первая

В 1930 году, вскоре после обсуждения бюджета в парламенте, неподалеку от вокзала Виктория можно было наблюдать восьмое чудо света: трое совершенно несхожих англичан одновременно разглядывали один и тот же городской памятник. Пришли они порознь и остановились поодаль друг от друга, на открытом юго-западном краю площади, чтобы неверный свет весенних сумерек не слепил им глаза. Одна из них была молодая женщина лет двадцати шести, другой – моложавый человек лет тридцати четырех, а третий – пожилой мужчина уже за пятьдесят. Молодая женщина – тоненькая, неглупая на вид – слегка откинула и склонила набок голову, на ее чуть приоткрытых губах играла улыбка. Мужчина помоложе плотно запахнул синее пальто и туго затянул на тонкой талии пояс, словно ему было зябко на весеннем ветру; лицо его со следами загара казалось бледным, а презрительная складка у рта странно не вязалась с выражением глаз: он смотрел на памятник с искренним волнением. Старший – высокий мужчина в коричневом костюме и коричневых замшевых туфлях – небрежно засунул руки в карманы брюк, и сквозь непроницаемое выражение его худого, обветренного, красивого лица проглядывала ирония.

А над ними, окруженная деревьями, высилась конная статуя маршала Фоша.

Человек помоложе вдруг произнес:

– Он наш спаситель!

На такое нарушение приличий по-разному отозвались двое других: англичанин постарше слегка приподнял брови и сделал шаг вперед, словно хотел разглядеть ноги лошади. Молодая женщина живо обернулась, и лицо ее выразило удивление:

– Вы не Уилфрид Дезерт?

Моложавый человек поклонился.

– Мы с вами встречались на свадьбе Флер Монт. Вы были у них шафером – первым шафером, которого я видела в жизни. Мне было тогда шестнадцать лет. Вы меня, конечно, не помните. Я – Динни, вернее говоря, Элизабет Черрел. Не хватило подружек, и меня взяли в последнюю минуту.

Лицо молодого человека просветлело.

– Я прекрасно помню ваши волосы.

– Все меня только по ним и запоминают.

– Неправда! Помню, я тогда подумал, что это вас, наверно, писал Боттичелли. Видно, вы и до сих пор ему позируете.

А Динни в это время думала: «Ну и глаза! Они меня и тогда поразили. Какие у него красивые глаза!»

Глаза эти были снова обращены на памятник.

– А он ведь и в самом деле наш спаситель, – сказал Дезерт.

– Ну да, вы ведь, кажется, там были?

– Летал, надоело до черта!

– Вам нравится памятник?

– Только конь.

– Да, – пробормотала Динни. – Это – настоящая лошадь, а не какой-нибудь гарцующий бочонок с зубами, ноздрями и выгнутым загривком…

– Надежный конь, как и сам Фош.

Динни наморщила лоб.

– Мне нравится, как он тихонько здесь стоит, среди деревьев.

– Как поживает Майкл? Вы ведь, по-моему, его двоюродная сестра?

– У него все хорошо. По-прежнему в парламенте, кажется, уже навеки.

– А Флер?

– Цветет. Вы слышали, в прошлом году у нее родилась дочь?

– Ах, вот как? Значит, у нее теперь двое?

– Да, девочку назвали Кэтрин.

– Я не был в Англии с двадцать седьмого года. Господи! Как давно была эта свадьба!

– Судя по вашему виду, – сказала Динни, разглядывая его желтоватый загар, – вы жили в солнечных краях.

– Когда не светит солнце, я вообще не живу.

– Майкл как-то говорил, что вы уехали на Восток.

– Да, я там брожу понемножку. – Лицо его, казалось, потемнело еще больше, и он передернул плечами, словно от озноба. – Дьявольски холодно в Англии весной!

– Вы все еще пишете стихи?

– Ага, вы слыхали и об этой моей слабости?

– Я читала их все. Больше всего мне нравится последняя книжка.

Он ухмыльнулся:

– Спасибо, что погладили меня по шерстке; поэты, как вы знаете, на такие вещи падки. Кто этот высокий человек? Мне как будто знакомо его лицо.

Высокий человек обошел памятник вокруг и теперь приближался к ним.

– Странно, – пробормотала Динни, – но и он напоминает мне о свадьбе Флер.

Высокий человек подошел к ним.

– Поджилки у него неважные, – сказал он.

Динни улыбнулась:

– А я всегда так радуюсь, что у меня нет поджилок. Мы как раз рассуждали, знаем ли мы вас. Вы, случайно, не были на свадьбе Майкла Монта несколько лет назад?

– Был. А вы кто такая, милая барышня?

– Ну вот, значит, мы там были все трое. Я, Динни Черрел, двоюродная сестра Майкла с материнской стороны. Мистер Дезерт был его шафером.

Высокий человек кивнул:

– Ах, вот оно что! Меня зовут Джек Маскем, и я – двоюродный брат Монта-старшего. – Он повернулся к Дезерту. – Вы, я слышал, восторгались Фошем?

– Да.

Динни удивило, что Дезерт сразу же насупился.

– Ну что ж, – признал Маскем, – солдат он был настоящий, а их там было немного. Но я-то пришел поглядеть на коня.

– Конечно, конь интереснее, – серьезно подтвердила Динни.

Высокий господин удостоил ее иронической улыбкой.

– Спасибо Фошу, что он хотя бы не бросил нас в беде.

Дезерт вдруг резко к нему обернулся:

– На что вы намекаете?

Маскем пожал плечами, приподнял шляпу перед Динни и лениво зашагал прочь.

Когда он ушел, воцарилось молчание, – оба чувствовали странную неловкость.

– Вам в какую сторону? – спросила наконец Динни.

– В любую, по дороге с вами.

– Вы очень любезны, сэр. Я иду к тетке на Маунт-стрит, вам это подходит?

– Вполне.

– Да вы ее, наверно, помните, это мать Майкла, совершенная прелесть, величайшая мастерица алогизма, – так перескакивает с предмета на предмет, что просто дух захватывает.

Они перешли улицу и пошли по Гровенор-плейс, мимо Букингемского дворца.

– Наверно, всякий раз, когда возвращаешься домой, кажется, что в Англии все ужасно переменилось? Простите за светскую болтовню.

– Да, в общем, да…

– Вы, видно, не очень-то «обожаете свой край родной», как принято у нас говорить?

– Он внушает мне ужас!

– Да вы уж не из тех ли, кто хочет казаться хуже, чем он есть на самом деле?

– Хуже не бывает. Спросите Майкла.

– Майкл злословить не любит.

– И Майкл и все прочие ангелы с крылышками витают в небесах.

– Неправда. Майкл прочно стоит на земле, он настоящий англичанин.

– А одно с другим не вяжется, в том-то и беда.

– Зачем бранить Англию? Вы не оригинальны.

– Я браню ее только англичанам.

– И на том спасибо. Но почему мне?

Дезерт расхохотался.

– Потому что вы такая, какой я хотел бы видеть Англию.

– «Польщена и прелестна, но еще не перезрела и совсем не растолстела!»

– Меня злит, что Англия все еще верит, будто она «соль земли».

– А разве это не так?

– Так, – к ее удивлению, ответил Дезерт, – но она не смеет этого думать.

Динни мысленно продекламировала:

Ты упрямец, братец Уилфрид, и язык твой зол, Этим ты, – сказала дева, – лучше не хвались! Некрасиво вечно путать потолок и пол, Становиться так упорно головою вниз![1]

но вслух она выразилась попроще:

– Если Англия все еще «соль земли», но не имеет права так думать и все же думает, у нее, по-видимому, есть чутье. Отчего вы сразу невзлюбили мистера Маскема? Тоже чутье? – Но, поглядев на его лицо, подумала: «Я, кажется, на редкость бестактна».

– За что мне его не любить? Обычный толстокожий, – только и знает, что охотиться да ездить на скачки, у меня от таких скулы воротит со скуки.

«Что-то тут не так», – думала Динни, вглядываясь в Дезерта. Какое странное лицо! Измученное глубоким разладом с самим собой, словно злой и добрый гений пытаются выжить друг друга из его души; но глаза его все так же тревожили ее, как и тогда, в шестнадцать лет, когда с распущенными волосами она стояла рядом с ним на свадьбе Флер.

– Вы и в самом деле любите бродить по Востоку?

– На мне проклятие Исава, сына Исаака.

«В один прекрасный день, – подумала она, – я заставлю тебя сказать, за что ты проклят. Впрочем, вряд ли я еще когда-нибудь тебя увижу». И по спине у нее пробежал холодок.

– Вы знаете моего дядю Адриана? Во время войны он был на Востоке. А теперь заведует ископаемыми в музее. Вы, наверно, знакомы с Дианой Ферз. Дядя женился на ней в прошлом году.

– Я мало кого тут знаю.

– Ну, тогда нас связывает только Майкл.

– Я не верю в связи через третьих лиц. Где вы живете, мисс Черрел?

Динни усмехнулась.

– Вижу, пора вас снабдить краткой биографической справкой. С незапамятных времен семья моя владеет поместьем Кондафорд в Оксфордшире. Отец – отставной генерал, у него две дочери и единственный сын – военный, женат и скоро приедет из Судана в отпуск.

– А-а… – протянул Дезерт и снова помрачнел.

– Мне двадцать шесть лет, я не замужем и – увы! – бездетна. Любимое развлечение – вмешиваться в чужие дела. И сама не пойму, зачем мне это надо! В городе живу у леди Монт, на Маунт-стрит. Несмотря на деревенское воспитание, у меня дорогостоящие замашки и никаких средств, чтобы им потакать. Кажется, не лишена чувства юмора. А вы?

Дезерт улыбнулся и покачал головой.

– Хотите, я скажу за вас? – предложила Динни. – Вы младший сын лорда Маллиона; слишком много воевали; пишете стихи; у вас страсть к кочевой жизни, и вы враг самому себе; последнее – мое открытие и может заинтересовать нашу прессу. Ну вот мы и дошли до Маунт-стрит. Может, зайдете навестить тетю Эм?

– Спасибо, нет. Но давайте завтра вместе пообедаем, а потом сходим на утренник в театр.

– Хорошо. Где?

– У «Дюмурье». В половине второго.

Они пожали друг другу руки и расстались, но когда Динни входила в дом тетки, она была как-то приятно оживлена и, остановившись у двери в гостиную, постояла там, улыбаясь.

Глава вторая

Улыбка сошла с ее лица, когда через закрытую дверь до нее донесся веселый шум.

«Боже мой! – подумала она. – У тети Эм день рождения, а я совсем забыла!»

Кто-то перестал барабанить на рояле, послышались беготня, какая-то суматоха, стук отодвигаемых стульев, писк, а потом все смолкло и снова раздались звуки рояля.

«Музыкальные стулья!» – сообразила Динни и тихонько приоткрыла дверь. Та, что раньше звалась Дианой Ферз, сидела у рояля. Восемь малышей и один взрослый в пестрых бумажных колпаках цеплялись за восемь разнокалиберных стульев, расставленных друг против друга; семеро вот-вот готовы были вскочить на ноги, а двое еще сидели рядом на одном стуле. Динни оглядела это сборище и увидела, что слева направо сидят: Рональд Ферз; маленький китайчонок; младшенькая тети Элистон – Энн; младший сын дяди Хилери – Тони; Силия и Динго (дети замужней сестры Майкла Силии Мористон); Шейла Ферз, а на одном стуле – дядя Адриан и Кит Монт. Потом ей попалась на глаза тетя Эм, которая, пыхтя, прислонилась к камину; на голове у нее красовалась огромная диадема из фиолетовой бумаги. Флер старалась вытащить стул из того ряда, где сидел Рональд!

– Кит, вставай! Ты опоздал.

Кит не тронулся с места, зато встал Адриан.

– Ничего не поделаешь, старина. Их не переспоришь. Беги!

– Не держитесь руками за спинки! – кричала Флер. – Ву-фин, не смей садиться, пока не перестанут играть! Динго, не цепляйся за крайний стул!

Музыка прекратилась. Суетня, толкотня, писк; самая маленькая фигурка – крохотная Энн – осталась стоять.

– Не горюй, детка, – сказала ей Динни. – Поди сюда, давай бить в барабан. Как только музыка перестанет играть – ты тоже перестань. Вот так. Ну, еще раз. Делай как тетя Ди.

Игра возобновлялась снова и снова, пока не остались только Шейла, Динго и Кит.

«Я ставлю на Кита», – решила Динни.

Вот вышла из игры Шейла! Ее выдвинули из ряда вместе со стулом. Вокруг последнего стула суетились маленький шотландец Динго и светлоголовый Кит, потерявший в пылу беготни свой бумажный колпак. Оба то садились, то вскакивали и вертелись вокруг стула. Диана старалась на них не глядеть, Флер отошла подальше, чуть-чуть улыбаясь; лицо тети Эм порозовело. Музыка смолкла, Динго успел сесть, а Кит остался стоять; щеки его пылали и брови были насуплены.

– Кит! – послышался голос Флер. – Играй как следует!

Кит вздернул голову и сунул кулачки в карманы.

«Молодчина Флер!» – подумала Динни.

Сзади чей-то голос произнес:

– Безудержная страсть твоей тетки к молодежи приводит к немыслимым бедствиям. Что если нам поискать покоя у меня в кабинете?

Динни обернулась и поглядела на тонкое, худое, подвижное лицо сэра Лоренса Монта; его усики совсем побелели, но волосы только чуть серебрила седина.

– Я еще не внесла своей лепты, дядя Лоренс.

– И не надо. Учись смотреть на все со стороны. Пусть язычники беснуются. Пойдем предадимся тихой беседе, как истые христиане.

Желание поговорить с дядей об Уилфриде Дезерте побороло в ней привычную самоотверженность, и Динни ушла с ним.

– Над чем ты сейчас работаешь? – спросила она.

– Решил немножко отдохнуть, читаю мемуары Хэрриет Уилсон – поразительная женщина, Динни! Во времена Регентства в высшем свете и так не было ни одной незапятнанной репутации, но она-то уж постаралась! Ты что-нибудь о ней слышала? Поверь, эта женщина знала, что такое любовь. Любовников у нее была тьма, но любила она только одного.

– И это, по-твоему, любовь?

– Ну что ж, сердце у нее было доброе, а остальные любили ее. Совсем не похожа на Нинон де Ланкло – та ведь любила всех. Но обе они женщины примечательные. А что если написать диалог этих двух дам на тему о добродетели? Стоит подумать. Садись!

– Сегодня я рассматривала памятник Фошу и встретила там твоего двоюродного брата, мистера Маскема.

– Джека?

– Да.

– Последний денди. Ты понимаешь, какая огромная разница между «щеголем», «денди», «франтом», «модником», «хлыщом», «пижоном» и «фертом» – кажется, так это теперь называют? Но порода вырождается. По возрасту Джек принадлежит к эпохе «хлыщей», но стиль у него настоящего «денди» – законченного денди, типа Уайта-Мелвиля[2]. Что ты о нем думаешь?

– Лошади, карты и полнейшая невозмутимость.

– Сними-ка шляпу. Я люблю смотреть на твои волосы.

Динни сняла шляпу.

– Я встретила там еще одного знакомого: шафера Майкла.

– Как? Дезерта? Он вернулся? – И подвижная бровь сэра Лоренса поползла наверх.

Щеки Динни слегка порозовели.

– Да, – сказала она.

– Странный тип.

Динни вдруг почувствовала какое-то непривычное ощущение. Ей было бы трудно его описать, но оно напомнило ей фарфоровую безделушку, которую она подарила отцу в день его рождения: мастерски вылепленную лисичку с четырьмя приткнувшимися к ней детенышами. Выражение лисьей мордочки – нежное и чуть-чуть настороженное – отражало ее чувство в эту минуту.

– А чем он странный?

– Не хочу быть фискалом, Динни. Хотя тебе, пожалуй, скажу… Молодой человек года через два после замужества Флер явно за ней волочился. Из-за этого он и стал таким непоседой.

Так вот на что он намекал, говоря о проклятии Исава? Не может быть! По выражению его лица, когда они говорили о Флер, она бы этого не подумала.

– Но ведь все это было сто лет назад! – воскликнула Динни.

– Конечно! Дела давно минувших дней; но ходят о нем и другие слухи. Наши клубы – настоящие рассадники злословия.

Динни внутренне насторожилась.

– Какие слухи?

Сэр Лоренс покачал головой.

– Мне этот молодой человек нравится, и я не стану даже тебе повторять то, чего сам толком не знаю. Если человек живет не как все, про него еще не то наговорят! – Он вдруг кинул на Динни испытующий взгляд, но ее глаза безмятежно сияли.

– А кто этот маленький китайчонок?

– Сын бывшего мандарина; тот оставил здесь свою семью: на родине у него какие-то нелады; занятный малыш! Очень симпатичный народ эти китайцы. Когда приезжает Хьюберт?

– На будущей неделе. Они летят из Италии. Джин ведь любит летать.

– Какова судьба ее брата? – И он снова пристально взглянул на Динни.

– Алана? Он служит на морской базе в Китае.

– Тетя не перестает сетовать, что у вас с ним ничего не вышло.

– Ты знаешь, ради тети Эм я готова на все, но, любя его как брата, я не могла пойти с ним к алтарю.

– Я-то совсем не хочу, чтобы ты выходила замуж, – сказал сэр Лоренс, – ищи тебя тогда в какой-нибудь Берберии!

«Да он просто колдун!» – мелькнуло у Динни, и глаза ее стали совсем наивными.

– Ох, уж эта бюрократическая машина! – продолжал тот. – Всю нашу родню засосала. И моих дочерей: Силия – в Китае, Флора – в Индии; твой брат Хьюберт – в Судане; вот и сестра твоя Клер унесется, как только ее обвенчают: Джерри Корвен получил назначение на Цейлон… Говорят, Чарли Маскема посылают в Кейптаун; старший сын Хилери едет на гражданскую службу в Индию; а младший – на флот. Черт побери, Динни, вы с Джеком Маскемом – последнее мое утешение в этой пустыне! Не считая, конечно, Майкла.

– А ты часто видишься с Маскемом?

– Частенько, у «Бартона», он заходит ко мне и в «Кофейню», – играем в пикет; кроме нас двоих, игроков там и не осталось. Правда, это пока не наступит сезон; теперь-то я вряд ли увижу его до конца скачек в Кэмбриджшире.

– Он, видно, большой знаток лошадей?

– Да. Но только лошадей, Динни. Таких, как он, редко хватает на что-нибудь еще. Лошадь – странное животное, она делает человека слепым и глухим ко всему остальному. Слишком уж много требует внимания. Приходится следить не только за ней, но и за всеми, кто имеет к ней какое-нибудь отношение. А как выглядит Дезерт?

– Что? – Динни слегка растерялась. – Какой-то темно-желтый…

– Это от раскаленного песка. Ведь он теперь живет как бедуин. И отец у него тоже отшельник, так что у них это в крови. Но он нравится Майклу, даже несмотря на ту историю, и это – лучшее, что о нем можно сказать.

– А какие он пишет стихи? – спросила Динни.

– Путаные. Разрушает одной рукой то, что создает другой.

– Может, он просто еще не нашел себе места в жизни? А глаза у него красивые, правда?

– Я больше всего запомнил его рот – рот человека тонко чувствующего, озлобленного.

– Глаза говорят о том, каков человек от природы, а рот – каким он стал.

– Да, рот и желудок.

– У него нет желудка, – сказала Динни. – Это я заметила.

– Привычка довольствоваться чашкой кофе и горстью фиников. Впрочем, арабы кофе не пьют, – у них слабость к зеленому чаю с мятой. Вот ужас! Сюда идет тетя. – «Вот ужас» относилось к чаю с мятой.

Леди Монт уже сняла бумажную диадему и слегка отдышалась.

– Тетечка, я, конечно, забыла про твой день рождения и ничего не принесла тебе в подарок.

– Тогда поцелуй меня. Я всегда говорила, что ты целуешься лучше всех. Откуда ты взялась?

– Клер попросила меня кое-что для нее купить.

– Ты захватила с собой ночную рубашку?

– Нет.

– Не важно. Возьмешь мою. Ты еще носишь ночные рубашки?

– Да.

– Молодец. Терпеть не могу, когда женщины спят в пижамах – и дядя этого тоже не любит. Вечно спадают. И ничего с этим не поделаешь, как ни старайся. Майкл и Флер останутся ужинать.

– Спасибо, тетя Эм, с удовольствием у вас переночую. Я еще не купила и половины того, что просила Клер.

– Нехорошо, что Клер выходит замуж раньше тебя.

– Но она и должна была выйти раньше, тетя.

– Ерунда! Клер – умница, а они не торопятся. Когда я вышла замуж, мне было уже двадцать один.

– Вот видишь!

– Не смейся надо мной. Умницей я была только раз. Помнишь, Лоренс, того слона… я хотела, чтобы он сел, а он все время становился на колени. Понимаешь, у них ноги подгибаются только в одну сторону. И я сразу сказала, что они ни за что не подогнутся в другую!

– Ах, тетя Эм! Да ты вообще самая большая умница на свете! Женщины так уныло последовательны.

– Меня утешает твой нос, Динни. Мне так надоели клювы и тети Уилмет, и Генриетты Бентворт, да и мой тоже.

– У тебя нос только чуть-чуть орлиный.

– В детстве я ужасно боялась, что он станет еще хуже! Часами простаивала, прижавшись кончиком к гардеробу.

– Я тоже хотела что-нибудь сделать со своим носом, только наоборот.

– Один раз я так стояла, а твой папа забрался на гардероб, как настоящий леопард, а потом на меня как спрыгнет! Даже губу себе прокусил. У меня вся шея была в крови.

– Фу, как нехорошо!

– Да. Лоренс, о чем ты сейчас думаешь?

– О том, что Динни, наверно, не обедала. Правда, Динни?

– Я отложила это до завтра.

– Вот видишь! – воскликнула леди Монт. – Позови Блора. Ты ни за что не поправишься, пока не выйдешь замуж.

– Давай сперва сбудем с рук Клер, хорошо?

– В церкви Святого Георгия? И венчает, наверно, Хилери?

– Конечно!

– Я непременно буду плакать.

– А почему, в сущности, ты плачешь на свадьбах?

– Она ужасно похожа на ангела, а жених – в черном фраке, с усиками щеточкой, и совсем ничего не чувствует, а она думает, что он чувствует! Так обидно!

– Ну, а вдруг он все-таки чувствует? Майкл ведь чувствовал, когда женился, и дядя Адриан тоже!

– Адриану уже пятьдесят три, и у него борода. И потом он ведь Адриан!

– Да, это, конечно, другое дело. Но, по-моему, надо скорее пожалеть жениха. У невесты самый счастливый день в жизни, а ему, бедняжке, наверно, тесен белый жилет.

– Лоренсу не был тесен. Лоренс всегда был тоненький, как папиросная бумага. А я была тощая, как ты.

– Тебе, наверно, очень шла фата, тетя Эм. Правда, дядя? – Но иронически-грустное выражение на лицах этих пожилых людей заставило ее замолчать, и она только спросила: – Где вы познакомились?

– На охоте. Я упала в канаву, а дяде это не понравилось; он подошел и вытащил меня оттуда.

– Но это идеальная встреча!

– Нет, слишком много было глины. Мы целый день потом друг с другом не разговаривали.

– А что же вас примирило?

– То да се. Я гостила у родителей Ген, Кордроев, а Лоренс заехал к ним посмотреть щенят. И чего это ты меня все выспрашиваешь?

– Мне просто хотелось знать, как это делали в ваши дни.

– А ты лучше выясни, как это делают теперь.

– Дядя Лоренс вовсе не желает от меня избавиться.

– Все мужчины эгоисты, кроме Майкла и Адриана.

– И потом мне ужасно не хочется, чтобы ты плакала.

– Блор, принесите мисс Динни бутерброд и коктейль, она не обедала. И потом, Блор, мистер и миссис Адриан и мистер и миссис Майкл будут у нас ужинать. И еще, Блор, скажите Лоре, чтобы она отнесла какую-нибудь мою ночную рубашку и все, что нужно, в голубую комнату для гостей. Мисс Динни останется ночевать. Ах, эти дети! – И леди Монт, слегка покачиваясь, выплыла из комнаты. Дворецкий последовал за ней.

– Ну, какая же она прелесть, дядя!

– Я этого никогда не отрицал!

– С ней легче становится на душе. Она хоть раз в жизни сердилась?

– Иногда она начинает сердиться, но тут же об этом забывает.

– Вот благодать!

Вечером, во время ужина, Динни ждала, что дядя хоть словом обмолвится о возвращении Уилфрида Дезерта. Но он ничего не сказал.

После ужина она подсела к Флер, как всегда восхищаясь ею. Безупречное самообладание Флер, ее выхоленное лицо и фигура, трезвый взгляд ясных глаз, трезвое отношение к самой себе и какое-то странное к Майклу: слегка почтительное и в то же время чуть-чуть снисходительное – не переставали удивлять Динни.

«Если я когда-нибудь выйду замуж, – думала Динни, – я не смогу вести себя так с мужем. Я хочу относиться к нему как к равному, не пряча своих грехов и не боясь видеть его грехи».

– Ты помнишь свою свадьбу, Флер? – спросила она.

– Конечно, дорогая. Убийственная церемония!

– Я сегодня встретила вашего шафера.

Темные зрачки Флер сузились.

– Уилфрида? Разве ты его знаешь?

– Мне тогда было шестнадцать, и он поразил мое юное воображение.

– Для этого и приглашают шаферов. Ну, и как ему живется теперь?

– Он очень загорелый и опять взволновал мою юную душу.

Флер засмеялась.

– Ну, это он всегда умел.

Глядя на нее, Динни решила проявить настойчивость.

– Да. Дядя Лоренс рассказывал, что когда-то он пытался вовсю проявить этот свой талант.

Лицо Флер выразило удивление.

– Вот не думала, что тесть это заметил!

– Дядя Лоренс у нас колдун.

– Ну, Уилфрид вел себя, в общем, примерно, – задумчиво улыбаясь, пробормотала Флер. – Отправился на Восток, как миленький…

– Неужели он поэтому и жил там до сих пор?

– Что ты! Корь – болезнь недолгая. Ему просто там нравится. Может, он завел себе гарем.

– Нет, – сказала Динни. – По-моему, он человек брезгливый.

– Ты права, дорогая, и прости меня за дешевый цинизм. Уилфрид – один из самых странных людей на свете, но, в общем, он славный. Майкл его любил. Но любить его, – сказала она вдруг, взглянув Динни прямо в глаза, – просто мучение: уж больно в нем все вразброд. В свое время я к нему близко приглядывалась, – так уж пришлось, понимаешь? В руки он не дается. Страстная натура и сплошной комок нервов. Человек он мягкосердечный и в то же время обозленный. И ни во что на свете не верит.

– Наверно, верит все-таки в красоту, – спросила Динни, – и в истину, если знает, в чем она?

Флер неожиданно ответила:

– Ну, знаешь, дорогая, в них-то мы все верим, если они нам попадаются. Беда в том, что их нет, разве что… разве что они в тебе самой. Ну, а если в душе одна кутерьма, чего тогда ждать хорошего? Где ты его видела?

– Он разглядывал Фоша.

– А-а… Кажется, он и тогда его боготворил. Бедный Уилфрид, жить ему несладко. Контузия, стихи, да и воспитание нелепое, отец совсем отошел от жизни, мать – наполовину итальянка, сбежала с другим. Беспокойная семья. Лучшее, что у него было, – глаза: грустные, сердце от них щемило. И к тому же очень красивые – опасное сочетание. Значит, он снова растревожил твое воображение? – И она уже открыто взглянула Динни в глаза.

– Нет, но мне было интересно, встревожишься ли ты, если я скажу, что его встретила.

– Я? Милочка, мне уже скоро тридцать. Я мать двоих детей и… – лицо ее потемнело, – у меня теперь иммунитет. Если я кому-нибудь захочу открыться, может, я откроюсь тебе. Но есть вещи, о которых не говорят.

Наверху, в спальне, путаясь в складках ночной рубашки тети Эм, Динни задумчиво глядела в камин, затопленный, несмотря на все ее уговоры. Она понимала, что странное томление, которое охватило ее и толкало неизвестно куда, просто нелепо. Что это с ней? Встретила человека, который десять лет назад поразил ее воображение! И, по всем отзывам, вовсе не такого уж хорошего человека! Что из этого? Динни взяла зеркало и стала разглядывать свое лицо над вышитым воротником тетиного балахона. Оно ей почему-то не понравилось.

«Ну до чего же оно надоедает, это унылое рукомесло проклятого Боттичелли», – подумала она.

Нос вверх глядит, лазурь же взгляда Устремлена коварно вниз… О рыжекудрая дриада, Самой себя остерегись!

А он ведь привык к Востоку, к черным очам, томно блестящим из-под чадры, к манящим прелестям, скрытым под покрывалом, к таинственным соблазнам, к зубам, как жемчуг, словом, к красе райских гурий. Динни открыла рот и стала разглядывать свои зубы. Ну, тут ей бояться нечего: лучшие зубы в роду. Да и волосы у нее, в сущности говоря, не рыжие, а скорее, как называла их мисс Браддон, – бронзовые. Какое красивое слово! Жаль, что теперь волосы так не называют. Фигуру под всеми этими рюшками и вышивками, правда, не увидишь. Не забыть посмотреться в зеркало завтра перед ванной. За все то, чего сейчас не видно, она, кажется, может благодарить бога. Со вздохом отложив зеркало, Динни забралась в постель.

Глава третья

Уилфрид Дезерт по-прежнему снимал квартиру на Корк-стрит. За нее платил лорд Маллион и пользовался ею в тех редких случаях, когда покидал свою сельскую обитель. Нелюдимый аристократ все же меньше тяготился своим младшим сыном, чем старшим, который заседал в парламенте. Он не испытывал к Уилфриду такой болезненной неприязни; однако, как правило, в квартире жил один Стак, бывший вестовой Уилфрида, питавший к хозяину ту загадочную и безмолвную привязанность, которая сохраняется дольше, нежели открытое благоговение. Когда бы Уилфрид ни приехал, даже без всякого предупреждения, квартира его имела такой же вид, в каком он ее оставил: и пыли было ничуть не больше, и воздух почти такой же спертый, и те же костюмы висели на тех же вешалках, и подавали ему тот же вкусный бифштекс с грибами, чтобы заморить червячка с дороги. Наследный «мусор» вперемежку с восточными безделушками, привезенными на память о какой-нибудь мимолетной прихоти, придавали большой гостиной дворцовый вид, словно она была частью каких-то суверенных владений. А диван перед пылающим камином принимал Уилфрида так, словно он с него и не вставал. Он лежал там наутро после встречи с Динни, раздумывая, почему один только Стак умеет варить настоящий кофе. Казалось бы, родина кофе – Восток, но турецкий кофе – обряд, забава и, как все обряды и забавы, только щекочет воображение. Он в Лондоне уже третий день после трехлетней отлучки; за последние два года ему пришлось пережить такое, что лучше не вспоминать, не говоря уже о той истории, которая внесла глубокий разлад в его душу, как ни старайся он от нее отмахнуться. Да, он вернулся, пряча от любопытных глаз постыдную тайну. Привез он и стихи, которых хватит на четвертый по счету тоненький сборник. Лежа на диване, Уилфрид раздумывал, не увеличить ли объем этой книжки, включив туда самую длинную и как будто бы самую лучшую из его поэм – отголосок той самой истории; как жаль, что ее нельзя напечатать… Недаром его не раз подмывало разорвать эти стихи, уничтожить бесследно, стереть всякую память о том, что произошло… Но ведь в поэме он пытается оправдаться в том, чего, как он надеется, никто не узнает. Разорвать стихи – значит лишить себя защиты, ведь без них он не сможет восстановить в памяти, что он чувствовал, когда перед ним встал выбор. У него не будет лекарства от угрызений совести, единственного оружия против призраков прошлого. Ему часто казалось, что, если он не заявит во всеуслышание о том, что с ним случилось, он никогда больше не почувствует себя хозяином своей души.

Перечитывая стихи, он думал: «Это куда лучше и глубже, чем та проклятая поэма Лайелла»[3]. И без всякой видимой связи вспомнил девушку, которую встретил вчера. Как странно, что он запомнил ее; тогда, на свадьбе Майкла, она показалась ему юной и светящейся, как Венера Боттичелли или какая-нибудь из его мадонн и ангелов – все они похожи друг на друга. Тогда она была прелестной девушкой. А теперь стала прелестной молодой женщиной, такой цельной, чуткой, с чувством юмора… Динни Черрел! Вот ей он мог бы показать свои стихи: она их поймет.

Потому ли, что он слишком много о ней думал, или потому, что ехал в такси, но Уилфрид опоздал и встретил Динни на пороге «Дюмурье», – она уже собиралась уйти.

Пожалуй, лучший способ испытать женщину – это заставить ее ждать вас на глазах у посторонних. Динни встретила его улыбкой.

– А я уже подумала, что вы про меня забыли.

– На улицах ужасная сутолока. И как не стыдно философам болтать, будто время – это пространство, а пространство – это время? Для того, чтобы их опровергнуть, надо просто пригласить кого-нибудь обедать. Я рассчитал, что мне хватит десяти минут – ведь от Корк-стрит надо проехать меньше мили, – и вот на десять минут опоздал! Простите, бога ради!

– По словам отца, теперь, когда вместо извозчиков ездят на такси, времени уходит по крайней мере на десять процентов больше. Вы помните, как выглядели извозчики?

– Еще бы!

– А вот я в их времена ни разу не бывала в Лондоне.

– Если вам знаком этот ресторан, ведите меня. Мне о нем говорили, но я тут еще не был.

– Надо спуститься в подвал. Кухня здесь французская.

Сняв пальто, они уселись за столик в самом конце зала.

– Мне что-нибудь легкое, – сказала Динни. – Ну, скажем, холодного цыпленка, салат и кофе.

– Вы нездоровы?

– Нет, это природный аскетизм.

– Понятно. У меня тоже. Вина пить не будете?

– Нет, спасибо. А когда мало едят, это хорошо? Как по-вашему?

– Нет, если это делают из принципа.

– А вы не любите, когда что-нибудь делают из принципа?

– Я принципиальным людям не верю, уж больно они кичатся своей добродетелью.

– Не надо так обобщать. У вас вообще есть к этому склонность, правда?

– Я подразумевал людей, которые не едят, чтобы не ублажать свою плоть. Вы, надеюсь, не из таких?

– Что вы! – воскликнула Динни. – Я просто не люблю наедаться. А мне для этого немного надо. Я еще не очень хорошо знаю, как ублажают плоть, но это, наверно, приятно.

– Пожалуй, только это и приятно на свете!

– Поэтому вы пишете стихи?

Дезерт расхохотался.

– По-моему, и вы могли бы писать стихи.

– Не стихи, а вирши.

– Лучшее место для поэзии – пустыня. Вы бывали в пустыне?

– Нет. Но мне очень хочется. – И, сказав это, Динни сама удивилась, вспомнив, как ее раздражал американский профессор и его «бескрайние просторы прерий». Впрочем, трудно было себе представить людей более несхожих, чем Халлорсен и этот смуглый мятущийся человек, который сидел напротив, уставившись на нее своими странными глазами, так что по спине у нее снова побежали мурашки. Разломив булочку, она сказала:

– Вчера я ужинала с Майклом и Флер.

– Да! – Губы его скривились. – Когда-то я вел себя из-за: Флер как последний дурак. Она великолепна – в своем роде, правда?

– Да. – Но взгляд ее предостерегал – «Не вздумайте говорить о ней гадости!»

– Изумительная оснастка и самообладание.

– Думаю, что вы ее плохо знаете, – сказала Динни. – А я не знаю совсем.

Он наклонился к ней поближе:

– Верная душа! Где вы этому научились?

– Девиз моего рода: «Верность», – правда, это могло бы меня от нее отвратить.

– Боюсь, я не понимаю, что такое верность, – произнес он отрывисто. – Верность – чему? кому? Все так зыбко на этом свете, так относительно. Верность – это свойство косного ума либо попросту предрассудок и уж, во всяком случае, – отказ от всякой любознательности.

– Но ведь чему-то на свете стоит соблюдать верность? Ну хотя бы кофе или религии…

Он поглядел на нее так странно, что Динни даже испугалась.

– Религии? А вы верите в бога?

– В общем, кажется, да.

– Как? Неужели для вас приемлемы догмы какой-нибудь веры? Или вы считаете, что одна легенда заслуживает большего доверия, чем другая? Вам кажется, что именно это представление о Непознаваемом более основательно, чем все остальные? Религия! У вас же есть чувство юмора. Неужели его не хватает, когда дело доходит до религии?

– Хватает, но религия, по-моему, просто ощущение какого-то всеобъемлющего духа и вера в моральные устои, которые лучше всего служат этому духу.

– Гм… это довольно далеко от обычных представлений, но почем вы знаете, что лучше всего служит вашему всеобъемлющему духу?

– Это я беру на веру.

– Ну, вот тут мы и не сошлись. Послушайте! – сказал он, и ей почудилось, что в голосе его зазвучало волнение. – К чему тогда наш рассудок, наши умственные способности? Каждая проблема, которая возникает передо мной, существует для меня сама по себе, но потом я их складываю, получаю результат, а потом – действую. Я действую в соответствии с осознанным представлением о том, как мне лучше поступить.

– Лучше для кого?

– Для себя и для всего мира в целом.

– А что важнее?

– Это одно и то же.

– Всегда? Сомневаюсь. Но, во всяком случае, вам каждый раз приходится складывать такой длинный столбец цифр, что у вас не остается времени действовать. А так как нравственные правила и есть результат бесчисленных решений тех же проблем, принятых людьми в прошлом, почему же не брать их на веру?

– Ни одно из этих решений не было принято человеком моего склада или в таких же точно обстоятельствах.

– Да, это правда. Значит, вы пользуетесь тем, что принято звать «обычным правом». Вот тут вы типичный англичанин!

– Простите! – вдруг прервал ее Дезерт. – Вам, наверно, скучно. Вы будете есть сладкое?

Динни облокотилась на стол и, подперев руками подбородок, внимательно на него посмотрела.

– Нет, мне совсем не скучно. Наоборот, вы меня ужасно интересуете. Мне только кажется, что женщины в своих поступках куда меньше рассуждают; они редко считают себя исключением из общего правила, как мужчины, и охотнее доверяют своей интуиции, которая выработалась опытом, накопленным поколениями.

– Да, прежде женщины поступали так; не знаю, как они будут вести себя впредь.

– Думаю, что так же, – сказала Динни. – Не верю, что нам когда-нибудь захочется заниматься сложением. Я с удовольствием съем сладкое. Ну хотя бы компот из слив.

Дезерт с изумлением поглядел на нее и расхохотался.

– Вы удивительная женщина! Я тоже буду есть компот. Скажите, в вашей семье соблюдают этикет?

– Не очень, но у нас верят в традиции и в прошлое.

– А вы?

– Не знаю. Я люблю старые вещи, старые дома и старых людей. Я люблю все, на чем лежит печать прошлого, как на старинной монете. Я люблю чувствовать, что у меня есть глубокие корни. Меня всегда увлекала история. Но во всем этом есть и смешная сторона. Ну разве не смешно, что все мы не можем преступить запретную черту?

Дезерт протянул ей руку, и она положила в его руку свою.

– Пожмем друг другу руки, у нас с вами хотя бы есть спасительное чувство юмора!

– Когда-нибудь, – сказала Динни, – вы мне все же ответите на один вопрос. А пока – на какой спектакль мы пойдем?

– Вы не слышали, идет где-нибудь пьеса некоего Шекспира?

Они выяснили, хотя и не без труда, что одно из бессмертных творений величайшего драматурга мира играют в маленьком театре на окраине. Когда кончился спектакль, Дезерт нерешительно спросил:

– А вы не зайдете ко мне выпить чаю?

Динни с улыбкой кивнула, и с этой минуты почувствовала, что отношение его к ней изменилось, в нем теперь сквозила и какая-то близость и почтительность, словно он сказал себе: «Вот эта – мне ровня».

Они пили чай, поданный Стаком – человеком со странными проницательными глазами, чем-то смахивающим на монаха, и Динни чувствовала себя превосходно. Ей казалось, что это лучший час в ее жизни, и когда он прошел, Динни поняла, что влюбилась. Крошечное зернышко, брошенное десять лет назад, дало ростки. Это было чудо, особенно для нее, которая, дожив до двадцати шести лет, решила, что уже никогда не полюбит; время от времени Динни переводила дыхание и с изумлением вглядывалась в лицо Уилфрида. Господи, откуда взялось в ней это чувство? Какая глупость! Оно непременно заставит ее страдать, ведь он-то ее не полюбит. С чего бы ему ее полюбить? А если он не полюбит, ей надо скрывать свое чувство, а как же его можно скрыть?

– Когда я опять вас увижу? – спросил он, когда Динни поднялась, чтобы уйти.

– А вы этого хотите?

– Необычайно.

– Почему?

– А почему же нет? Вы – первая настоящая дама, которую я вижу за последние десять лет. А может, – первая, которую я видел вообще.

– Если вы хотите, чтобы мы с вами встречались, не смейтесь надо мной.

– Смеяться над вами? С какой же стати? Итак, когда?

– Ну что ж! В данное время я ночую в чужой рубашке на Маунт-стрит. По существу, мне бы полагалось быть в Кондафорде. Но сестра моя на будущей неделе выходит замуж здесь, в Лондоне, а брат в понедельник приезжает из Египта, поэтому я, наверно, пошлю за своими вещами и останусь в городе. Где бы вам хотелось меня видеть?

– Давайте завтра покатаемся. Я целую вечность не был в Ричмонде и Хемптон-Корте.

– А я не была ни разу.

– Вот и прекрасно! Я приду за вами к памятнику Фоша в два часа, в любую погоду.

– Я с радостью поеду с вами, мой юный рыцарь.

– Великолепно! – Он вдруг склонился, взял ее руку и коснулся ее губами.

– Вы очень учтивы, – сказала Динни. – До свидания!

Глава четвертая

Динни была так поглощена своими тайными переживаниями, что ее влекло к уединению, но она была приглашена ужинать к Адриану Черрелу. После его женитьбы на Диане Ферз они выехали из дома на Окли-стрит, с которым были связаны такие грустные воспоминания, и скромно обосновались на одной из просторных площадей Блумсбери – в районе, к которому возвращался былой аристократизм, утраченный в тридцатые и сороковые годы девятнадцатого века. Дом выбрали за его близость к «ископаемым», ибо Адриан считал, что в его возрасте надо дорожить каждой минутой, проведенной с женой. Могучее здоровье, которое дядя обрел, как и предсказывала Динни, прожив год в Нью-Мехико с профессором Халлорсеном, проявлялось в темном загаре на изрезанных морщинами щеках и улыбке, теперь гораздо чаще освещавшей худое лицо. Динни с удовольствием вспоминала, что это она дала дяде верный совет, которому он, к счастью, последовал. И к Диане возвращалась былая живость, которая до ее брака с беднягой Ферзом помогала ей блистать в «Обществе». Но не очень светская профессия Адриана и постоянная потребность быть вместе не позволяли Диане вернуться в этот священный круг избранных. Да и ее самое все больше привлекала роль жены и матери. Пристрастная к Адриану племянница считала такое влечение совершенно естественным. По дороге к ним она обдумывала, стоит ли ей рассказать, как она провела сегодняшний день. Враг недомолвок и хитростей, она решила быть откровенной. «К тому же, – рассудила она, – влюбленные девицы обожают посудачить о предмете своих воздыханий». И потом, если ей будет уж слишком тяжело без наперсницы, дядя Адриан сыграет эту роль как нельзя лучше; во-первых, потому, что он хорошо знает Восток, но главным образом потому, что он – дядя Адриан.

За столом, естественно, заговорили прежде всего о замужестве Клер и возвращении Хьюберта. Динни была встревожена выбором сестры. Сэру Джералду (Джерри) Корвену уже стукнуло сорок; это был подвижной человек среднего роста с решительным, даже дерзким лицом. Динни признавала, что в нем много обаяния, но боялась, что его даже чересчур много. В министерстве колоний он занимал видное положение и был одним из тех людей, о ком говорят, что «они далеко пойдут». Динни беспокоило, не слишком ли Клер на него похожа – такая же бесстрашная, яркая, готовая все поставить на карту; к тому же она моложе своего будущего мужа на целых семнадцать лет. Но Диана, хорошо знавшая жениха, сказала:

– Разница в семнадцать лет – это для них благо. Джерри нужно остепениться. Если он к тому же будет ей и отцом, брак может оказаться счастливым. Чего только он не перепробовал на своем веку! И я рада, что они едут на Цейлон.

– Почему?

– Подальше от прошлого.

– А у него богатое прошлое?

– Душенька, сейчас он очень влюблен, но с такими людьми, как Джерри, при его обаянии и врожденной страсти играть с огнем, никогда нельзя быть спокойной.

– Брак всех нас превращает в трусов, – пробормотал Адриан.

– Ну, Джерри Корвена не напугаешь, его влечет к опасности, как золотую рыбку к мотылю. А Клер, наверно, от него без ума?

– Да, но Клер и сама любит играть с огнем.

– И тем не менее, – заметил Адриан. – оба они, по-моему, люди не очень-то современные. У обоих есть голова на плечах, и оба не ленятся шевелить мозгами.

– Ты прав, дядя, Клер берет от жизни все, что может, но при этом у нее какая-то неистощимая жизненная энергия! Из нее может выйти вторая Эстер Стенхоп[4].

– Ты умница! Но для этого ей сперва надо выгнать Джерри Корвена. А тут, если не ошибаюсь, ей может помешать ложный стыд.

Динни с удивлением смотрела на дядю.

– Ты так говоришь потому, что знаешь Клер, или потому, что в тебе говорит кровь Черрелов?

– Потому, что в ее жилах течет кровь Черрелов, дорогая.

– Ложный стыд… – прошептала Динни. – Вот у тети Эм его, по-моему, нет. А между тем она такая же типичная Черрел, как и мы все…

– Эм напоминает мне части скелета, которые никак не складываются друг с другом, – сказал Адриан. – Даже не поймешь, что это был за зверь. А ложный стыд – свойство заурядного организма.

– Фу, Адриан, – укоризненно заметила Диана, – не смей говорить о костях за обедом. Когда приезжает Хьюберт? Мне очень хочется повидать его и Джин. Интересно, кто у кого под башмаком после полутора лет блаженства в Судане?

– Конечно, Хьюберт у Джин, – сказал Адриан.

Динни покачала головой.

– А по-моему, нет, дядя.

– Тут говорит твое сестринское самолюбие.

– Нет. Хьюберт более последователен. Джин кидается на все, и ей надо все сразу перевернуть; но руль в руках у Хьюберта, в этом я уверена. Дядя, а где находится Дарфур?

– К западу от Судана; большая часть его – пустыня, и, насколько я знаю, малодоступная. А что?

– Я сегодня обедала с мистером Дезертом, – помнишь, он был шафером Майкла? Он называл это место.

– А Дезерт там был?

– По-моему, он изъездил весь Ближний Восток.

– Я знаю его брата, – сказала Диана. – Чарлза Дезерта. Это один из самых неприятных у нас молодых политических деятелей. Наверняка будет министром просвещения, если победят консерваторы. Ну, тогда лорд Маллион окончательно станет отшельником. Уилфрида я никогда не встречала. Он симпатичный?

– Да как тебе сказать, – протянула Динни, стараясь казаться равнодушной. – Я только вчера с ним познакомилась. Он похож на пирог с сюрпризом: откусишь кусок и надеешься. Сумеешь съесть весь пирог – твое счастье!

– Я бы тоже хотел с ним познакомиться, – сказал Адриан. – Он хорошо воевал, и я читал его стихи.

– Правда? Я могу вас познакомить; мы сейчас видимся чуть не каждый день.

– Да ну? – поглядел на нее Адриан. – Мне бы хотелось поговорить с ним о хеттах. Надеюсь, ты знаешь, что те характерные черты, которые у нас принято считать еврейскими, на самом деле, если судить по древним рисункам, принадлежат хеттам?

– Но разве эти народы не произошли от одного корня?

– Ничуть. Евреи Израиля были арабами. Кем были хетты, нам еще неизвестно. Современные евреи как здесь, так и в Германии, по-видимому, больше хетты, чем семиты.

– Дядя, а ты знаешь мистера Джека Маскема?

– Только понаслышке. Он двоюродный брат Лоренса и знаток лошадей. Мне говорили, что он ратует за новое скрещивание арабских скакунов с нашими. Было бы неплохо, если взять лучших производителей. Дезерт-младший бывал в Неджде? По-моему, только там и водятся арабские племенные кони.

– Не знаю. А где Неджд?

– В центре Аравии. Но Маскем никогда ничего не добьется; никто его не поддержит: нет человека более консервативного, чем великосветский лошадник. Да и сам он, видно, такой же чистопородный консерватор, если не считать этого его пунктика.

– Джек Маскем когда-то был влюблен в одну из моих сестер, – сказала Диана. – И эта романтическая страсть сделала его женоненавистником.

– Интересно, но не очень понятно.

– У него хорошая внешность, – сказала Динни.

– Умеет носить костюм и слывет врагом всяких новшеств. Я много лет его не видела, но раньше знала довольно близко. А почему ты о нем спрашиваешь?

– Просто я на днях его встретила, и он меня заинтересовал.

– Возвращаясь к хеттам, – сказала Диана, – я думаю, что в таких старых корнуэлльских семьях, как Дезерты, течет финикийская кровь. Посмотрите на лорда Маллиона. Какой странный тип!

– Не выдумывай, детка! В простонародье куда легче заметить следы финикийских предков. Дезерты столетиями женились на некорнуэлльцах. Чем выше социальный уровень, тем труднее сохранить чистоту породы.

– А разве это старинный род? – спросила Динни.

– Древний, как мир, и полный чудаков. Но ты ведь знаешь, как я смотрю на родовитые семьи.

Динни кивнула. Она отлично помнила их разговор на набережной Челси вскоре после возвращения Ферза. И теперь она с нежностью поглядела Адриану в глаза. Как хорошо, что ему наконец досталось то, чего он так добивался!..

Когда Динни вернулась на Маунт-стрит, дядя и тетя уже поднялись к себе, но дворецкий сидел в прихожей. Увидев ее, он встал.

– Я не знал, что у вас есть ключ, мисс.

– Мне ужасно жаль, что я вас потревожила, Блор, вы так сладко дремали.

– И вправду вздремнул, мисс Динни. В мои годы – когда-нибудь вы и сами узнаете – то и дело тянет соснуть в неположенное время. Вот, к примеру, сэр Лоренс: сон у него по ночам неважный, но стоит мне зайти в его кабинет, когда он работает, и я всегда замечаю, что он только-только открыл глаза. Ну, а что касается леди Монт, то хотя она всегда проспит свои восемь часов без отказу, а все равно то и дело задремлет, и чаще когда с ней кто-нибудь разговаривает, особенно священник из Липпингхолла, мистер Тасборо, – такой вежливый, старый джентльмен, но уж очень он на нее действует в этом смысле! И взять даже мистера Майкла, – но он-то сидит в парламенте, там у них у всех, видно, такая привычка… А все же, мисс, то ли война виновата, то ли людям теперь надеяться не на что и кругом только одна суматоха, но, как говорится, имеет народ склонность ко сну! Да и не так уж это плохо. Вот я, к примеру, совсем было сомлел, а чуть-чуть всхрапнул и могу теперь разговаривать с вами хоть до самого утра.

– Да и я была бы рада с вами поговорить, Блор. Но пока еще меня больше клонит ко сну по ночам.

– Погодите, выйдете замуж, все переменится. Но, надеюсь, вы с этим торопиться не станете. Вечером я как раз говорю миссис Блор: «Если мисс Динни от нас уйдет, ох и скучно же будет, она ведь у нас, что называется, душа общества!» Мисс Клер я редко вижу, ее замужество меня не больно печалит; но вот вчера я слышал, что миледи и вам предлагает отведать семейную жизнь. Я и говорю миссис Блор: «Мисс Динни у нас все равно что дочь родная», – и… ну, сами знаете, мисс, мое к вам отношение.

– Блор, миленький! Простите, но я должна идти, я сегодня ужасно устала!

– Конечно, конечно, мисс. Приятных сновидений!

– Спокойной ночи!

Приятных сновидений? Они-то, может, и будут приятными, а вот действительность? В какую неведомую страну она отважилась пуститься, а ведь путь ей туда указывает одна-единственная звезда. Да и звезда ли это или только на миг вспыхнувший метеор? На ее руку претендовало уже человек пять, но все они казались ей такими простыми и понятными, что брак с ними не сулил никаких опасностей. А вот теперь ей самой хочется выйти замуж, но она ничего не знает об этом человеке, он только разбудил в ней чувство, какого она еще никогда не испытывала. Жизнь – ехидная штука! Опустишь руку в мешок с сюрпризами, а что оттуда вытянешь? Завтра она пойдет с ним гулять. Они вместе увидят деревья, траву, зеленые дали, сады, может быть, картины, увидят реку и цветущие яблони. Тогда она поймет, созвучны ли их души во всем, что ей дорого. А если и не созвучны, разве это что-нибудь изменит? Нет, не изменит.

«Теперь я поняла, – подумала Динни, – почему влюбленных зовут безумцами. Мне ведь надо только одно: чтобы он чувствовал то же, что чувствую я. Но, конечно, этого не будет, – с чего бы ему вдруг обезуметь?»

Глава пятая

Поездка в Ричмонд-парк через Хем-коммон и Кингстон-бридж до Хемптон-корта и назад через Туикенхем и Кью отличалась тем, что приступы разговорчивости перемежались долгими паузами. Динни взяла на себя роль наблюдателя, предоставив Уилфриду вести беседу. Проснувшееся чувство сковывало ее, он же мог раскрыться только если дать ему полную свободу, иначе из него ничего не вытянешь. Они, как водится, заблудились в лабиринте Хемптон-корта, откуда, как сказала Динни, «могут выбраться только пауки, разматывая свою паутину, или хвостатые призраки, оставляя за собой след в пыли».

На обратном пути они остановились возле Кенсингтонского парка, отпустили такси и зашли в кафе. Глотая золотистый напиток, он вдруг спросил, не хочет ли она прочесть его новые стихи в рукописи.

– Конечно, хочу. С радостью.

– Но мне нужно откровенное мнение.

– Хорошо. А когда вы мне их дадите?

– Я занесу их на Маунт-стрит после ужина и опущу в почтовый ящик.

– Может, на этот раз вы к нам зайдете?

Он покачал головой.

Прощаясь возле Стенхоп-гейт, он вдруг сказал:

– Я чудесно провел день. Спасибо!

– Это я должна вас благодарить.

– Вы? У вас, верно, друзей не меньше, чем иголок у дикобраза. А я одинокий пеликан.

– Прощайте, пеликан!

– Прощайте, моя пустыня в цвету!

И слова эти, как музыка, звучали в ее ушах всю дорогу до Маунт-стрит.

Около половины десятого с вечерней почтой подали пухлый конверт без марки. Динни взяла его у Блора и, сунув под «Мост короля Людовика Святого»[5], продолжала слушать тетю Эм.

– Когда я была девушкой, я затягивала талию так, что и дышать не могла. Мы страдали за идею. Говорят, будто скоро эта мода вернется. Я-то уж не стану – жарко и стесняет, а тебе, видно, придется.

– Ни за что.

– Когда талия встанет на место, еще как будут затягиваться.

– Нет, тетя, по-настоящему тонкая талия уже не вернется.

– А шляпы? В тысяча девятисотом мы были похожи на рюмки для яиц с лопнувшим яйцом. Огромные кочаны цветной капусты, гортензии, хищные птицы… Так и торчали. Рядом с нами сады казались совсем голыми. Тебе идет цвет морской волны, непременно сшей себе такое подвенечное платье.

– Я, пожалуй, лягу, тетя. Что-то я сегодня устала.

– Оттого что мало ешь.

– Я ужасно много ем. Спокойной ночи.

У себя в комнате Динни поспешно разорвала конверт, волнуясь, что стихи ей не понравятся, и зная, что он сразу же заметит малейшую неискренность. К счастью, интонация была та же, что и в стихах, которые она читала прежде, но тут было меньше горечи и больше красоты. Когда Динни прочла всю пачку листков, она увидела, что к ним подложена обернутая в чистую бумагу большая поэма под названием «Леопард». Почему она была завернута отдельно – для того, чтобы Динни ее не читала? Но тогда зачем он положил ее в конверт? Динни решила, что Уилфрид сомневался, дать ли ей поэму, но все же хотел услышать ее приговор. Под заголовком было написано:

«МОЖЕТ ЛЕОПАРД СМЫТЬ СВОИ ПЯТНА?»

В стихах говорилось о молодом монахе, втайне потерявшем веру, которого посылают проповедовать слово божье. Попав в плен к неверным, он должен выбрать между смертью и отречением. Монах отрекается и переходит в чужую веру. В поэме были строфы, исполненные такой страсти и глубины, что у Динни защемило сердце. Стихи покорили ее силой и вдохновением: это был гимн, воспевающий презрение к условностям и первозданную радость жизни, сквозь которую слышится стон человека, сознающего, что он предатель. Динни была захвачена этой борьбой противоречивых чувств и дочитала поэму чуть ли не с благоговением перед тем, кто сумел выразить такой глубочайший душевный разлад. К этому примешивалась и жалость: что он должен был испытать, прежде чем написать эти стихи? В ней проснулось материнское желание уберечь его от душевных мук и злых страстей.

Они условились встретиться назавтра в Национальной галерее, и Динни пошла туда пораньше, взяв с собой рукопись. Дезерт нашел ее возле «Математика» Беллини. Они молча постояли у картины.

– Тут есть все: правда жизни, мастерство и живописность. Вы прочли мои стихи?

– Да. Посидим, они у меня с собой.

Они сели, и Динни отдала ему конверт.

– Ну как? – спросил Дезерт, и она заметила, что губы у него подергиваются.

– По-моему, очень хорошо.

– Правда?

– Правда истинная. Одно, конечно, самое лучшее.

– Какое?

Динни улыбнулась, словно говоря: «Вы сами знаете».

– «Леопард»?

– Да. Мне даже больно было читать.

– Тогда, может, лучше его сжечь?

Она чутьем поняла, что он сделает так, как она скажет, и беспомощно спросила:

– Вы ведь все равно меня не послушаетесь?

– Как вы скажете, так и будет.

– Вы не можете его сжечь. Это лучшее, что вы написали.

– Слава аллаху!

– Неужели вы сами этого не понимаете?

– Уж очень все обнажено.

– Да, – сказала Динни. – Но прекрасно. А если что-нибудь обнажено, оно обязано быть прекрасным.

– Ну, сейчас так думать не принято.

– Почему? Цивилизованный человек прав, когда старается прикрыть свои уродства и язвы. На мой взгляд, в дикарстве нет ничего хорошего, даже когда речь идет об искусстве.

– Вам грозит отлучение от церкви. Уродству сейчас поют осанну.

– Реакция на приторную красивость, – тихонько сказала Динни.

– Вот-вот! Те, кто стал ее насаждать, согрешили против духа святого и оскорбили малых сих.

– По-вашему, художники – это дети?

– А разве нет? Не то почему бы они себя так вели?

– Ну да, они любят игрушки. А как родился замысел этой поэмы?

Лицо его сразу стало похоже на взбаламученный темный омут, как тогда, когда Маскем заговорил с ними возле памятника Фошу.

– Может… когда-нибудь расскажу. Давайте пройдемся по залам?

Когда они расставались, Дезерт сказал:

– Завтра воскресенье. Я вас увижу?

– Если хотите.

– Пойдем в зоопарк?

– Нет, только не в зоопарк. Я ненавижу клетки.

– Правильно. А в Голландский сад возле Кенсингтонского дворца?

– Хорошо.

И там они встретились в пятый раз.

Для Динни эти встречи были похожи на череду погожих дней: ночью засыпаешь с надеждой, что и завтра будет ясно, а наутро, протерев глаза, видишь, что светит солнце.

Каждый день в ответ на его вопрос: «А завтра я вас увижу?» – она отвечала: «Если хотите»; каждый день она старательно скрывала от всех, с кем встречается, где и когда, и все это было так на нее непохоже, что она даже подумала: «Кто эта молодая женщина, которая украдкой убегает из дома, встречается с молодым человеком и возвращается, ног под собой не чуя от счастья? Может, мне просто снится длинный-длинный сон? Только во сне не едят холодных цыплят и не пьют чаю».

Когда в прихожую на Маунт-стрит вошли Хьюберт и Джин, – они собирались погостить тут, пока не обвенчается Клер, – Динни особенно остро почувствовала, как она изменилась. Увидев любимого брата впервые после полутора лет разлуки, Динни, казалось, должна была затрепетать от радости. А она невозмутимо поздоровалась с ним и даже осмотрела его без малейшего волнения. Выглядел он превосходно, загорел, поправился, но стал как-то проще, обыкновеннее. Она убеждала себя, что в этом виновато его теперешнее благополучие, женитьба и возвращение в армию, но в глубине души понимала, что просто сравнивает его с Уилфридом. Она вдруг поняла, что Хьюберт не способен на глубокие душевные переживания; он из той породы людей, которую она хорошо знала, – люди эти всю жизнь идут по проторенной дорожке и не задают себе мучительных вопросов. С появлением Джин их отношения с братом разительно переменились. Они уже никогда не будут друг для друга тем, чем были до его женитьбы. Радостно оживленная Джин просто сияла. Они летели от Хартума до самого Кройдона, всего с четырьмя посадками! Динни с тревогой заметила, что слушает их равнодушно, хотя и делает вид, что живо интересуется их делами. Вдруг упоминание о Дарфуре заставило ее насторожиться. Дарфур – это то самое место, где с Уилфридом что-то произошло. Там, рассказывал брат, все еще встречаются последователи Махди[6]. Заговорили о Джерри Корвене. Хьюберт восторгался одной из его эскапад. Джин объяснила, о чем идет речь. Жена заместителя окружного комиссара совсем потеряла из-за него голову. Поговаривали, будто Джерри Корвен вел себя не очень красиво.

– Что поделаешь, что поделаешь! – сказал сэр Лоренс. – Джерри – пират, и дамам опасно терять из-за него голову.

– Да, – согласилась Джин. – Глупо в наши дни во всем винить мужчин.

– В прежние времена, – задумчиво сказала леди Монт, – атаку вели мужчины, а винили в этом женщин, теперь первые наступают женщины, а винят мужчин. – Неожиданная логичность этого заявления заставила всех замолчать, но тетя Эм тут же добавила: – Как-то раз я видела двух верблюдов. Помнишь, Лоренс, они были такие миленькие?

Джин оторопела, Динни только улыбнулась, а Хьюберт вернулся к прежней теме разговора.

– Не знаю, – сказал он, – но ведь Джерри женится на моей сестре!

– Клер в долгу не останется, – сказала леди Монт. – Это когда носы горбатые. Священник говорит, – обратилась она к Джин, – что у Тасборо совсем особенные носы. А у вас нет. Он морщится. И у вашего брата Алана он тоже чуть-чуть морщился. – Она поглядела на Динни. – Подумать только, в Китае! Я же говорила, что он женится на дочке судового казначея!

– Господи! Он и не думал жениться! – закричала Джин.

– Нет. А они очень милые девушки. Не то, что дочки священников.

– Вот спасибо!

– Да я о тех, уличных. Они всегда рассказывают, что папа у них священник, когда хотят с кем-нибудь познакомиться. Неужели вы не слышали?

– Тетя Эм, Джин ведь сама дочка священника! – сказал Хьюберт.

– Но вы уже два года женаты! Кто это сказал: «И будут они плодиться и размножаться»?

– Моисей? – спросила Динни.

– А почему бы и нет?

Взгляд тети Эм остановился на Джин, та густо покраснела. Сэр Лоренс поспешил вмешаться:

– Надеюсь, Хилери так же быстро обвенчает Клер, как вас с Джин, Хьюберт. Тогда он поставил рекорд.

– У Хилери такие дивные проповеди, – сказала леди Монт. – Когда умер Эдуард[7], он говорил о царе Соломоне во всем его блеске и славе. Очень трогательно! А когда мы повесили Кейзмента[8], – помните, какая это была глупость? – о бревне и сучке. Он тогда был у нас в глазу.

– Если бы я могла любить проповеди, – сказала Динни, – я любила бы только проповеди дяди Хилери.

– Да, – сказала леди Монт, – он умудрялся стащить больше леденцов, чем любой другой мальчишка, а вид у него был ангельский. Тетя Уилмет и я, бывало, держали его за ноги вниз головой, – знаете, как щенка, – думали, он хоть что-нибудь отдаст, но нет, он так никогда ничего и не отдавал.

– Ну и семейка же у вас была, тетя Эм!

– Ужасная! Отец наш – не тот, что на небесах, – старался видеть нас пореже. Мама, бедняжка, ничего не могла поделать. У нас совсем не было чувства долга.

– Зато теперь у вас его хоть отбавляй; странно, правда?

– А у меня есть чувство долга, Лоренс?

– Безусловно, нет.

– Я так и думала.

– Но, дядя Лоренс, разве, по-твоему, у Черрелов не слишком сильно развито чувство долга?

– Разве оно может быть слишком сильным? – спросила Джин.

Сэр Лоренс поправил монокль.

– Ты ударилась в ересь, Динни.

– Но ведь в чувстве долга и в самом деле есть какая-то узость. И отец, и дядя Лайонел, и дядя Хилери, и даже дядя Адриан прежде всего думают о том, что они должны делать. Они пренебрегают своими желаниями. Это, конечно, красиво, но довольно скучно.

Сэр Лоренс выронил монокль.

– Твоя родня, Динни, – сказал он, – типичные мандарины. На них зиждется империя. Все наши знаменитые школы – Осборн, Сандхерст, – да что там, разве только это? От поколения к поколению, с младенческих лет. Впитано с молоком матери: служение церкви и государству – очень любопытно! Теперь это редкость. Весьма похвально!

– Особенно если благодаря этому они могут держаться на верхней ступеньке лестницы! – пробормотала Динни.

– Чушь! – воскликнул Хьюберт. – Как будто в армии об этом думают!

– Ты не думаешь потому, что тебе незачем, а если понадобится, еще как будешь думать!

– Туманно, – возразил сэр Лоренс. – Ты хочешь сказать, что если что-нибудь будет грозить их благополучию, они взбунтуются, говоря, что без них нельзя обойтись, ибо они – «соль земли»?

– А разве они – соль земли, дядя?

– У кого ты набралась этих идей, деточка?

– Ни у кого, просто иногда хочется подумать самой.

– Как это грустно, – сказала леди Монт. – Русская революция и все прочее…

Динни чувствовала на себе взгляд Хьюберта, который не понимал, что на нее нашло.

– Из обода всегда можно вынуть втулку, – сказал он. – Но тогда колесо свалится.

– Правильно! – воскликнул сэр Лоренс. – Зря думают, что так легко подменить одну породу людей другой или наспех вывести новую. Барство – вещь врожденная, а не благоприобретенная, конечно, если добавить сюда и ту атмосферу, в которой ребенок живет с самого рождения. И, на мой взгляд, порода эта вымирает удивительно быстро. Жаль, что ее нельзя как-нибудь сохранить, – ведь можно было бы устроить для бар особые заповедники, как это делают с бизонами!

– Нет, – заявила леди Монт. – Не буду.

– Что, тетя Эм?

– Пить в среду шампанское. Гадость, и еще пузырится!

– А разве непременно нужно пить шампанское?

– Я боюсь Блора. Он так к нему привык. Если я скажу, что не надо, он все равно его подаст.

– Динни, ты что-нибудь слышала о Халлорсене? – вдруг спросил Хьюберт.

– С тех пор как вернулся дядя Адриан – ничего. По-моему, он где-то в Центральной Америке.

– Он был такой большой, – сказала леди Монт. – Две девочки Хилери, Шейла, Селия и маленькая Энн, – это пять; я рада, Динни, что дело обойдется без тебя. Конечно, это чистое суеверие…

Динни откинулась назад, и на ее шею упал луч света от лампы.

– Хватит, я уже была подружкой на чужой свадьбе, тетя Эм…

Наутро, когда Динни встретилась с Уилфридом в галерее Уоллеса, она спросила его:

– Может, вы завтра придете в церковь на венчание Клер?

– У меня нет ни фрака, ни цилиндра: я подарил их Стаку.

– Я так хорошо помню, какой вы были в тот раз. На вас был серый галстук и гардения в петлице.

– А на вас – платье цвета морской волны.

– «Eau-de-Nil». Мне хочется, чтобы вы поглядели на моих родных, – они все будут там; потом мы сможем о них посудачить.

– Я проберусь туда, где стоят «и другие». Надеюсь, никто меня не заметит.

«Кроме меня», – подумала Динни. Ну вот, теперь ей не придется жить без него целый день!

С каждой встречей он как будто становился спокойнее; иногда он смотрел на нее так пристально, что у Динни колотилось сердце. Когда она смотрела на него, а это бывало редко, и так, чтоб он не заметил, взгляд у Динни казался таким безмятежным! «Какое счастье, что у нас есть хотя бы это преимущество перед мужчинами: мы всегда знаем, когда они на нас смотрят, и умеем смотреть на них так, что они об этом и не подозревают!»

Прощаясь, Дезерт спросил:

– Поедем в четверг снова в Ричмонд? Я приду за вами к Фошу в два часа, как в прошлый раз.

И она ответила:

– Да.

Глава шестая

Венчание Клер Черрел на Ганновер-сквер было «великосветским», и отчет о нем вместе со списком гостей должен был занять целую четверть колонки петитом. А газетам, как заметила Динни, только этого и надо.

Клер и ее родители с вечера прибыли из Кондафорда на Маунт-стрит. Провозившись с младшей сестрой все утро и пытаясь скрыть волнение шуткой, Динни приехала с матерью в церковь незадолго до невесты. Она задержалась у дверей бокового придела, здороваясь со старым слугой, и сразу же заметила Уилфрида. Он стоял у входа, откуда должна была появиться невеста, и смотрел на Динни. Она мельком улыбнулась ему и прошла вперед к матери, на переднюю скамью слева. Майкл прошептал, когда она шла мимо:

– А народу-то сколько набралось!

И правда: Клер знали многие и она людям нравилась, Джерри Корвена знало еще больше народу, хотя нравился он меньше. Динни рассматривала «зрителей» – трудно было назвать присутствующих на венчании «паствой». Какие разные лица, у каждого свой характер, – не подстрижешь под одну гребенку. Видно, у всех этих людей свои убеждения, свой взгляд на жизнь. Мужчин не отнесешь к какому-нибудь определенному типу, в них нет того унылого однообразия, какое отличает, например, кастовое немецкое офицерство. Рядом с ней и ее матерью на передней скамье сидели Хьюберт и Джин, дядя Лоренс и тетя Эм; за ними – Адриан с Дианой, миссис Хилери и леди Элисон. На два или три ряда дальше Динни заметила Джека Маскема – высокого, элегантного и немножко скучающего. Он кивнул ей, и Динни подумала: «Странно, как это он меня запомнил?»

Через проход сидели гости Корвена – такое же разнообразие характеров и лиц. За исключением Джека Маскема, жениха и его шафера, никто из мужчин не выглядел хорошо одетым или специально принарядившимся. Но по их лицам сразу скажешь, что все они твердо знают, во что верят и чего хотят. Ни одно из них не похоже на лицо Уилфрида, – полное душевного разлада и внутренней борьбы, лицо мечтателя, страдальца, творца. «Я, кажется, брежу», – подумала Динни. Она взглянула на Адриана, сидевшего сразу за ней. Он тихонько улыбался в свою козлиную бородку, еще больше удлинявшую его худую, загорелую физиономию. «Какое у него милое лицо, – думала она, – и ни капли тщеславия, – а ведь оно всегда бывает у мужчин, которые отпускают такие бородки. Нет, он самый лучший человек на свете!» Она шепнула ему:

– Сегодня здесь собралась завидная коллекция ископаемых!

– Отдай мне свой скелетик, Динни!

– Нет уж! Меня сожгут и развеют прах по ветру. Т-с-с!

Появился хор, а за ним священники. Джерри Корвен обернулся. Ох уж эти губы, и улыбается из-под тонких усиков, как кот, черты лица словно вырезаны из дуба, и какой дерзкий, пронзительный взгляд! Динни вдруг подумала с испугом: «Как Клер могла? Но мне, наверно, сейчас противно всякое лицо, кроме того, единственного. Я, видно, совсем свихнулась». Но вот по проходу покачиваясь и опираясь на руку отца, проплыла Клер. «Вот красотка! Дай бог ей счастья!» У Динни от волнения сдавило горло, и она схватила за руку мать. Бедная мама! Как она побледнела! Ей-богу же, вся эта комедия – ужасная ерунда! Зачем разводить такую длинную церемонию? Сколько волнений! Слава богу, папин старый фрак выглядит совсем прилично, – она вывела пятна нашатырем; он стоит вытянувшись, совсем как на параде. Если у дяди Хилери не в порядке пуговицы, папа непременно это заметит. Но, кажется, на облачении не бывает пуговиц. Динни ужасно захотелось очутиться рядом с Уилфридом. Он, наверно, думает о чем-то своем, хорошем, и они улыбнутся друг другу тайком.

А вот и подружки! Ее двоюродные сестры, дочки Хилери – Моника и Джоан, тоненькие и очень деловитые, светленькая как серафим Селия Мористон (если серафимы бывают девочками), темноволосая, яркая Шейла Ферз, а сзади уточкой переваливается малютка Энн.

Опустившись на колени, Динни немножко успокоилась. Она вспомнила, как в детстве, когда Клер была трехлетней крошкой, а она «уже совсем большая» лет шести, они стояли на коленях в ночных рубашонках возле своих кроватей. Динни старалась опереться подбородком о край матраца, чтобы коленям было не так больно, а Клер стояла, сложив ручонки, ну просто прелесть, как с картины Рейнольдса. «Этот человек будет ее мучить, – думала Динни. – Я знаю, будет!» Она снова вспомнила свадьбу Майкла десять лет назад. Вон там она стояла тогда, недалеко отсюда, рядом с какой-то незнакомой девушкой – родственницей Флер. И взгляд ее, с жадным любопытством молодости, перебегавший с одного лица на другое, вдруг остановился на Уилфриде, который стоял сбоку, наблюдая за Майклом. Бедный Майкл! В тот день у него был совсем одуревший вид, видно, счастье вскружило ему голову! Она ясно помнила, что подумала тогда: «Майкл и его падший ангел!» По лицу Уилфрида казалось, будто он навсегда отрешен от счастья, – взгляд у него был какой-то язвительный и в то же время тоскливый. Это было всего через два года после окончания войны, и теперь Динни понимала, какое беспросветное отчаяние владело им тогда, какое крушение всех надежд он переживал. Последние два дня он разговаривал с ней откровенно; он даже с иронией признался ей в своем увлечении Флер; он влюбился в нее через полтора года после ее свадьбы и бежал на Восток. Для Динни, которой к началу войны было всего десять лет, эти годы запомнились только тем, что мама все время волновалась из-за папы, беспрерывно что-то вязала, и весь дом превратился в склад мужских носков; все ненавидели немцев; ей запрещали есть конфеты, потому что их делали на сахарине, а потом все очень волновались, когда на фронт ушел Хьюберт, и письма от него приходили реже, чем хотелось. Но за последние несколько дней Динни отчетливее и острее поняла, что принесла война таким людям, как Майкл и Уилфрид, – они ведь провели в самом ее пекле несколько лет. Уилфрид образно рассказывал, как люди были оторваны от всего, к чему привыкли, как разительно переоценивались все ценности, как разъедало душу сомнение во всем, что было освящено веками и традицией. Только теперь, по его словам, он наконец выздоровел от войны. Ему казалось, что выздоровел, но и до сих пор какие-то нервы еще обнажены. И всякий раз, когда Динни его видела, ей хотелось положить прохладную руку на его разгоряченный лоб.

Кольцо было надето, роковые слова сказаны, заклинания произнесены; новобрачные прошли в ризницу. За ними отправились ее мать и Хьюберт. Динни сидела неподвижно, глядя в окно, выходящее на восток. Брак! Немыслимо! Если только… если не с одним-единственным из всех людей.

Над ее ухом раздался голос:

– Дай носовой платок. Мой совсем мокрый, а у дяди он синий.

Динни сунула тете Эм кусочек батиста и украдкой напудрила нос.

– А тебя пусть в Кондафорде, Динни, – продолжала тетя. – Столько народу, устаешь соображать, что они совсем не те, за кого ты их принимала. А ведь это была его мать, правда? Значит, она не умерла?

«Увижу я еще Уилфрида, хотя бы мельком?» – думала в это время Динни.

– Когда я выходила замуж, все меня целовали, – шептала леди Монт, – так неприлично! У меня была одна знакомая девушка, которая вышла замуж только для того, чтобы ее поцеловал шафер, Агги Тельюсон. Интересно: вот они возвращаются.

Ну да! Динни хорошо знала эту улыбку на лице невесты. Но неужели Клер счастлива, она же замужем не за Уилфридом! Динни пошла за родителями, рядом с Хьюбертом; брат шепнул ей:

– Не горюй, могло быть и хуже!

Поглощенная своей тайной, которая отгораживала ее от близких, Динни только сжала его пальцы. В это мгновение она увидела Уилфрида, – он стоял, скрестив руки, и смотрел на нее. Динни снова еле приметно ему улыбнулась, а потом началась уже полная неразбериха, от которой она пришла в себя только на Маунт-стрит. В дверях гостиной ее встретила тетя Эм:

– Стань рядом, Динни, и в случае чего ущипни меня.

Стали съезжаться гости; Динни прислушивалась к щебетанию тети:

– Это и есть его мать, – та копченая селедка. А вот и Ген Бентуорт… Ген, тут Уилмет, она хочет о чем-то с тобой поспорить… Как вы поживаете? Да, вы правы… ужасно утомительно… Здравствуйте! Он очень красиво надел кольца, правда? Прямо фокусник!.. Динни, кто это такой?.. Здравствуйте! Очень мило! Нет. Черрел. Два «р», ужасно неудобно!.. Подарки в той комнате, около них вон тот в сапогах, – делает вид, будто он тоже гость… Глупо, правда? Но ничего не поделаешь… Как ваше здоровье? Я помню, вы Джек Маскем, Лоренсу снилось на днях, что вы взрываетесь… Динни, позови Флер, она всех знает.

Динни отправилась на поиски Флер – та разговаривала с новобрачным.

Когда они подходили к двери гостиной, Флер сказала:

– Я видела в церкви Уилфрида Дезерта. Как он туда попал?

Да, от ее глаз не скроешься!

– А, вот и ты! – воскликнула леди Монт. – Которая из этих трех – герцогиня? Тощая? А-а…. Здравствуйте! Да, прелестно. Ужасная скука эти свадьбы! Флер, проводи герцогиню к подаркам… Здравствуйте! Нет, мой брат Хилери. У него это ловко получается, правда? Лоренс тоже говорит, что ему палец в рот не клади. Съешьте мороженого, там внизу… Динни, как ты думаешь, этот пришел воровать подарки? Ах! Как вы поживаете, лорд Бивенхем? Конечно, стоять тут полагалось бы моей золовке. Но она струсила. Джерри там… Динни, кто это сказал: «Питье! Питье!» Гамлет? Он так много всего говорил… Ах, не Гамлет?.. А-а! Здравствуйте!.. Здравствуйте!.. Как, нет? Ужасная давка!.. Динни, дай носовой платок!

– Я насыпала в него немножко пудры, тетечка.

– Так! Я очень потная?.. Здравствуйте! Ужасная все это чепуха, правда? Как будто им кто-нибудь нужен, кроме друг друга!.. Ах, вот и Адриан! Дорогой, у тебя же галстук совсем набоку! Динни, поправь ему галстук. Как вы поживаете? Да, да. Терпеть не могу цветов на похоронах – бедняжечки, тоже лежат как мертвые… А как ваша собака? Чудное животное! У вас нет собаки? Ах да!.. Динни, почему ты меня не ущипнула? Здравствуйте! Здравствуйте! Я говорю племяннице, что она должна была меня ущипнуть. У вас есть память на лица? Нет. Вот хорошо! Здравствуйте! Здравствуйте. Здравствуйте… Целых три. Динни, кто эта личность, – пришел позже всех? Ах!.. Здравствуйте! Ах, вы сюда все-таки попали? Я думала, вы в Китае… Динни, напомни мне спросить у дяди, был этот человек в Китае или где-нибудь в другом месте. Он так злобно на меня поглядел. А может, остальные и без меня обойдутся? Кто это так всегда говорил? Скажи Блору одно слово: «питье»! Вот идет еще целый выводок!.. Здравствуйте! Здрасте… Здра… Здра… а-а… Как это мило! Динни, мне хочется им всем сказать: идите вы…

Разыскивая Блора, Динни наткнулась на Джин, болтавшую с Майклом, и удивилась, как у этой живой, загорелой женщины хватает терпения стоять в такой давке. Передав поручение дворецкому, она вернулась в гостиную. Подвижное лицо Майкла, которое с годами казалось ей все милее, словно на нем еще отчетливее проступало душевное благородство, сейчас выглядело усталым и расстроенным.

– Я этому не верю, Джин, – услышала Динни.

– Ну что ж, – на базарах и правда бог знает что болтают. А все-таки нет дыма без огня!

– Все бывает! Но ведь он вернулся в Англию. Флер видела его сегодня в церкви. Я его спрошу.

– На вашем месте я бы этого не делала, – сказала Джин. – Если это правда, он сам вам расскажет, если нет – зачем его зря огорчать?

Ах вот что! Они говорят об Уилфриде. Но как узнать, что они говорят, не показывая при этом своего интереса? И она сразу же подумала: «Даже если бы я могла что-нибудь узнать, я бы не стала спрашивать. Все, что его касается, должен мне сказать он сам. Я ничего не желаю слушать от других». Однако она встревожилась, ибо чутье и раньше подсказывало ей, что на душе у него какая-то тяжесть.

Этой светской пытке, казалось, не будет конца; но вот невеста уехала, и Динни опустилась в кресло в дядином кабинете – единственной комнате, где не было следов нашествия гостей. Отец и мать отправились домой в Кондафорд, недоумевая, почему она не едет с ними. Оставаться в Лондоне, когда дома расцвели тюльпаны, распускается сирень и с каждым днем наливаются почки яблонь, – это было так непохоже на Динни. Но мысль, что она не будет видеть Уилфрида, причиняла ей почти физическую боль.

«Да, кажется, я заболела всерьез, – подумала Динни. – Вот уж не подозревала, что я на это способна. Что же теперь со мной будет?»

Она откинула голову на спинку кресла и закрыла глаза, но голос дяди заставил ее очнуться.

– А, это ты, Динни! До чего же приятно тебя видеть после этих полчищ мидийцев. Парад мандаринов во всем их блеске. Ты знаешь из них хотя бы четверть? Зачем только люди ходят на свадьбы? Сочетаться браком надо либо в мэрии, либо на травке, при свете звезд, все остальное – непристойность! Бедная тетя легла спать. Да, магометанство имеет свои преимущества, вот только и у них завелась мода ограничивать себя одной женой, да и та больше не ходит в чадре. Кстати, поговаривают, будто молодой Дезерт стал мусульманином. Он тебе ничего не говорил?

Динни с изумлением подняла голову.

– Я знал на Востоке только двоих, кто на это пошел, но оба были французы и мечтали завести гарем.

– Ну, для гарема достаточно иметь деньги.

– Динни, откуда такой цинизм? Мужчины любят, чтобы их прихоти были освящены церковью. Но вряд ли у Дезерта были такие побуждения, – он, если мне не изменяет память, человек разборчивый.

– А разве так уж важно, какая у человека вера? Важно, чтобы люди не мешали друг другу жить.

– Да, но взгляды мусульман на права женщины довольно первобытны. Если жена неверна, мужу ничего не стоит заживо ее замуровать. Когда я был в Маракете, там был один шейх… зверь, а не человек.

Динни зябко повела плечами.

– С незапамятных времен самые чудовищные злодеяния на земле творила религия. Интересно, для чего Дезерт принял мусульманство – неужели для того, чтобы попасть в Мекку? Не думаю, чтобы он верил во что бы то ни было. Однако почем знать, – семейка у них диковатая.

А Динни в это время думала:

«Не могу и не буду о нем судачить!»

– А много ли людей в наши дни на самом деле религиозны?

– В северных странах? Трудно сказать. У нас – не больше десяти – пятнадцати процентов взрослых. Во Франции, и вообще на юге, где есть крестьянство, – гораздо больше, по крайней мере там они делают вид, что верят в бога.

– Ну, а из тех, кто сегодня был здесь?

– Большинство из них возмутилось бы, если бы им сказали, что они плохие христиане, и большинство из них возмутилось бы еще больше, предложи им раздать половину имущества бедным, а это доказывает, что они всего-навсего благодушные фарисеи или саддукеи, не помню толком, кто именно.

– А ты сам христианин?

– Нет, дорогая, на худой конец – конфуцианец, то бишь последователь философа-моралиста. В Англии большинство людей моего круга скорее конфуцианцы, чем христиане, хоть они этого и не знают. Во что они верят? В предков, в традиции, почитание родителей, в честность, воздержанность и хорошее обращение с животными и людьми, которые от тебя зависят. Верят, что неприлично быть выскочкой и что нужно стоически относиться к боли и смерти…

– Чего же больше желать, – прошептала Динни, морща нос, – не хватает только любви к прекрасному…

– Поклонение красоте? Ну, это зависит от темперамента.

– А разве не это сеет рознь между людьми?

– Да, но тут уж ничего не поделаешь, – нельзя заставить человека любить заход солнца.

– Ты мудрый, дядя, – сказала молодая племянница, – пойду-ка я пройдусь, чтобы протрясти свадебный пирог.

– Пойду-ка я вздремну, чтобы прогнать хмель от шампанского.

Динни очень долго гуляла. Ей теперь было странно гулять одной. Но цветы в парке ласкали глаз, вода в пруду блестела, как зеркало, стволы каштанов горели в лучах заката. И она покорилась своему чувству, и чувство это было – любовь.

Глава седьмая

Вспоминая потом о второй прогулке по Ричмонд-парку, Динни так и не могла припомнить, выдала ли она себя, прежде чем он сказал:

– Если вы верите в брак, Динни, выходите за меня замуж.

У нее перехватило дыхание, она бледнела все больше и больше; потом кровь сразу бросилась ей в лицо.

– Не понимаю. Вы же меня совершенно не знаете…

– Вы мне напоминаете Восток. В него либо влюбляешься с первого взгляда, либо так никогда его и не полюбишь, но узнать его все равно никому не дано.

Динни покачала головой:

– Ну, во мне-то нет ничего загадочного.

– Я никогда не пойму вас до конца. Как статуи на лестнице в Лувре. Но вы мне еще не ответили, Динни.

Она протянула ему руку и кивнула.

– Вот это быстрота и натиск! – сказала она.

И сразу же его губы прижались к ее губам, и тут Динни потеряла сознание.

Это был самый необъяснимый поступок за всю ее жизнь, и, почти сразу же придя в себя, она так ему и сказала.

– Ну какая же вы прелесть…

Если прежде его лицо казалось ей странным, каким же оно стало теперь? Губы, обычно сжатые в язвительной усмешке, были полуоткрыты и дрожали, взгляд горел, не отрываясь от ее лица; подняв руку, он откинул назад волосы, и она впервые заметила на лбу у него шрам. Солнце, луна, звезды – вся вселенная словно замерла, пока они глядели друг другу в глаза.

Наконец она сказала:

– Все не как у людей. Вы за мной не ухаживали, и даже меня не соблазняли.

Он засмеялся и обнял ее. Динни прошептала:

– «И сидели двое юных влюбленных, окутанные блаженством». Бедная мама!

– А она у вас хорошая?

– Чудная. К счастью, она любит отца.

– Что за человек ваш отец?

– Самый милый генерал на свете.

– А мой отец – затворник. Вам не придется к нему привыкать. Брат у меня – осел. Мать сбежала, когда мне было три года; сестер у меня нет. Но вам будет трудно с таким непоседливым эгоистом, как я.

– «Куда пойдешь ты, пойду и я». По-моему, нас видно вон тому старому джентльмену. Он напишет в газету о безобразиях в Ричмонд-парке.

– Наплевать!

– Мне тоже. Первый час бывает раз в жизни. А я-то думала, что он для меня так и не наступит.

– Вы никогда не были влюблены?

Она покачала головой.

– Вот хорошо! Когда же, Динни?

– А вы не думаете, что не мешало бы известить об этом родных?

– Наверно. Но они не захотят, чтобы вы выходили за меня замуж.

– Еще бы, ведь вы куда знатнее меня!

– Где уж нам! Ваша семья ведет родословную с двенадцатого века. А мы – только с четырнадцатого. И я бродяга – и автор желчных стихов. И они догадаются, что я захочу увезти вас на Восток. К тому же у меня всего полторы тысячи в год и почти никаких надежд на наследство.

– Полторы тысячи в год! Отец, может, выкроит для меня двести, – он столько дал Клер.

– Ну, слава богу, хотя бы ваше богатство не будет нам помехой.

Динни доверчиво подняла на него глаза.

– Уилфрид, мне говорили, что вы перешли в мусульманство. Мне это все равно.

– Но им это будет не все равно.

Лицо его потемнело и стало напряженным. Она крепко сжала его руку.

– В поэме «Леопард» вы писали о себе?

Он молча пытался вырвать свою руку.

– Ну скажите, о себе?

– Да. Это было в Дарфуре. Меня заставили арабы-фанатики. Я отрекся, чтобы спасти свою шкуру. Можете теперь послать меня к черту!

Динни насильно прижала его руку к себе.

– Что бы вы ни сделали, это не имеет значения. Вы – ведь это вы! – К величайшему ее смущению и радости, он упал на колени и уткнулся лицом в ее колени. – Милый мой! – сказала она. Материнская нежность пересилила более пылкие чувства. – Кто-нибудь знает об этом, кроме меня?

– На восточных базарах известно, что я перешел в мусульманство, но там думают, что я это сделал по доброй воле.

– Я ведь понимаю, что на свете есть вещи, за которые вы готовы умереть, и этого для меня достаточно. Поцелуйте меня!

Пока они сидели в парке, приблизился вечер. Тени дубов стали длинными и добрались до их бревна; четкая грань солнечного света на молодом папоротнике уходила все дальше; неспешно прошли на водопой несколько оленей. Ясно-голубое небо с белыми приветливыми облачками тоже стало сумеречным; изредка долетал терпкий смолистый запах листьев папоротника и сережек конского каштана; выпала роса. Бодрящий, напоенный ароматами воздух, ярко-зеленая трава, голубые дали, разлапистая надежность дубов придавали этому любовному свиданию что-то неповторимо английское.

– Если мы посидим здесь еще, я стану совсем язычницей, – сказала в конце концов Динни. – К тому же, душа моя, «росистый час заката близок…»

Поздним вечером в гостиной на Маунт-стрит тетя Эм вдруг сказала:

– Лоренс, а ну-ка погляди на Динни! Динни, ты влюблена.

– Тетя Эм, ты меня потрясаешь. Да, я влюблена.

– В кого?

– В Уилфрида Дезерта.

– Я всегда говорила Майклу, что этот молодой человек попадет в беду. А он тебя любит?

– Он любезно уверяет, будто да.

– Ах ты боже мой! Пожалуй, я и правда выпью лимонада. Кто из вас сделал предложение?

– Как ни странно, он.

– У его брата, кажется, нет прямых наследников?

– Тетя Эм, побойся бога!

– Почему? Поцелуй меня.

Но Динни смотрела на дядю, сидевшего позади леди Монт. Он не произнес ни слова.

Когда она выходила из гостиной, сэр Лоренс остановил ее:

– А ты не опрометчиво поступаешь, Динни?

– Нет, сегодня уже девятый день.

– Я не хочу изображать дядю-тирана, но ты учла все «против»?

– Религия, Флер, Восток? Что еще?

Сэр Лоренс пожал худыми плечами.

– Эта история с Флер «стоит у меня поперек горла», как сказал бы старик Форсайт. Человека, который мог так поступить с тем, кого вел к венцу, вряд ли можно считать порядочным.

Динни вспыхнула.

– Не сердись, дорогая, мы ведь тебя очень любим.

– Он ничего от меня не скрыл, дядя.

Сэр Лоренс вздохнул.

– Ну что ж, тебе виднее. Но я очень тебя прошу: подумай, пока еще не поздно. Есть такой фарфор, который почти невозможно склеить. И ты, мне кажется, сделана из него.

Динни улыбнулась, ушла к себе и сразу же стала думать о том, о чем думать было уже поздно.

Теперь ей уже нетрудно вообразить, что за дурманящее ощущение – любовь. И открыть душу другому больше не кажется ей невозможным. Все романы, которые она прочла, все романы, которые она наблюдала, казались ей такими бесцветными по сравнению с тем, что испытывает она сама. А ведь они знакомы всего девять дней, если не считать той мимолетной встречи десять лет назад! Неужели все эти годы она страдала от того, что теперь модно называть «неосознанным влечением»? Или же любовь всегда расцветает внезапно? Как дикий цветок, семя которого занесло порывом ветра?

Она долго сидела полураздетая, сжав руки между колен, опустив голову и предавшись воспоминаниям; ей казалось, что влюбленные всего мира живут в ней и сидят тут, на кровати, купленной в магазине Пулбреда на Тотенхэм-корт-роуд.

Глава восьмая

Поместье Кондафорд не одобряло всей этой любовной сумятицы и мелким дождиком словно оплакивало утрату двух своих дочерей.

Динни заметила, что отец и мать делают вид, будто и не думают тосковать по Клер; значит, можно надеяться, что и с ней они будут вести себя так же. Она посетовала, что стала совсем горожанкой, и, решив набраться храбрости для предстоящего разговора, отправилась гулять под дождем. К обеду ожидали Хьюберта с Джин, и Динни решила убить всех зайцев сразу. Капли дождя на щеках, смолистое благоухание леса, перекличка кукушек и возрождение к жизни деревьев, когда на каждом, в свой срок, распускается лист за листом, освежили ее, но сердце у нее щемило. Забравшись в чащу, она пошла вдоль тропки. Тут росли береза и ясень, там и сям перемежаясь с английским тисом; почва была, меловая. Единственным звуком, нарушавшим тишину, было постукивание дятла, – дождик шел такой мелкий, что с листьев еще не капало. За всю свою жизнь она ездила за границу всего три раза: в Италию, в Париж и на Пиренеи, – и всегда возвращалась домой еще сильнее влюбленной в Англию и в Кондафорд. А отныне жизнь поведет ее по неведомым путям и весям; там, верно, будут пески, финиковые пальмы, чьи-то силуэты у колодца, плоские крыши, протяжный зов муэдзина, глаза, глядящие сквозь покрывала. Но ведь и Уилфрид не сможет остаться равнодушным к прелести Кондафорда; он сам захочет наезжать сюда хотя бы изредка! Отец его живет в унылом, наполовину заколоченном музейном поместье, куда не пускают посетителей. И это, не считая Лондона и Итона, все, что Уилфрид видел в Англии: ведь он провел четыре года на войне и восемь – на Востоке.

«Мне суждено открыть для него родину, а ему для меня – Восток», – думала она.

В ноябре бурей повалило несколько берез. Глядя на их широкие, плоские корни, Динни вспомнила слова Флер о том, что единственный способ заплатить налоги на наследство – это продать лес на сруб. Но отцу только шестьдесят два года! А как покраснела Джин в тот вечер, когда они приехали и тетя Эм сказала: «И будут они плодиться и размножаться». У них, наверно, будет ребенок. И, конечно, сын. У таких, как Джин, всегда родятся сыновья. Еще одно поколение Черрелов. Вот если бы у них с Уилфридом был ребенок! Ну, а что они с ним будут делать? С детьми трудно бродить по свету. И вдруг ей стало жутко. Что ей сулит будущее? Рядом прошмыгнула белка и запрыгала вверх по стволу. Динни с улыбкой проводила глазами проворного рыжего зверька с пушистым хвостом. Слава богу, Уилфрид любит животных! «Когда на божий постоялый двор введут ослов»… Разве ему может не понравиться Кондафорд с его птичьим гомоном, лесами и ключами, створчатыми окнами, магнолиями, голубями, зелеными пастбищами? Ну, а отец, мать, Хьюберт и Джин – они-то ему понравятся? Понравится ли он им? Нет, не понравится, уж очень он издерганный, нервный, желчный; он глубоко прячет все, что в нем есть хорошего, будто стыдится этого, а его тоски по прекрасному им не понять. Хоть они и не знают всего того, что он ей рассказал, его переход в другую веру покажется им странным и необъяснимым.

В поместье Кондафорд не было ни дворецкого, ни электричества, и Динни выбрала минуту, когда горничные ушли, подав десерт и вино на полированный ореховый стол, на котором горели свечи.

– Простите за откровенность, – заявила она вдруг, – но я выхожу замуж.

Наступило молчание. Все четверо привыкли говорить и думать – а это не всегда одно и то же, – что Динни создана для счастливой семейной жизни, но вот теперь никто не обрадовался, узнав, что она и в самом деле собирается кого-то осчастливить. Первая нарушила молчание Джин:

– За кого?

– За Уилфрида Дезерта, младшего сына лорда Маллиона, – он был шафером Майкла.

– А-а… Но…

Динни пристально следила за выражением их лиц. Вид у отца был невозмутимый: он понятия не имел, о ком идет речь; на добром лице матери выразилось беспокойство и недоумение; Хьюберт, казалось, с трудом сдерживал досаду.

– Когда же ты с ним познакомилась? – спросила леди Черрел.

– Всего десять дней назад, но с тех пор мы часто встречались. Боюсь, что это, как и у тебя, Хьюберт, любовь с первого взгляда. Мы запомнили друг друга со свадьбы Майкла.

Хьюберт уставился в тарелку.

– А ты знаешь, что он перешел в мусульманство? Так по крайней мере говорят в Хартуме.

Динни кивнула.

– Что? – воскликнул генерал.

– Такие ходят слухи.

– Зачем он это сделал?

– Не знаю, я с ним незнаком. Но он долго слонялся по Востоку.

У Динни чуть было не вырвалось: «Не все ли равно – мусульманин ты или христианин, если все равно не веришь в бога», но она промолчала, – этим Уилфрида в их глазах не украсишь.

– Не понимаю, как можно переменить свою веру, – отрезал генерал.

– Что-то я не вижу у вас особого восторга, – пробормотала Динни.

– Дорогая, откуда же быть восторгу, если мы его совсем не знаем?

– Ты права, мама. Можно пригласить его к нам? Он способен прокормить жену, и тетя Эм уверяет, будто у его брата нет прямых наследников.

– Динни! – возмутился генерал.

– Да я шучу, папа.

– Куда серьезнее то, что он живет, как кочевник, – сказал Хьюберт, – вечно скитается с места на место.

– Кочевать можно и вдвоем, Хьюберт.

– Но ты всегда говорила, что ни за что не расстанешься с Кондафордом!

– А ты, я помню, твердил, что не понимаешь, зачем только люди женятся. Наверно, и ты, мама, и ты, папа, тоже когда-то это говорили. Но попробуйте повторить это теперь!

– Злючка!

Одно короткое слово сразу прекратило спор.

Но перед сном Динни спросила у матери:

– Значит, я могу пригласить к нам Уилфрида?

– Конечно, когда хочешь. Нам самим не терпится его увидеть.

– Я понимаю, мама, это неожиданно, да еще сразу после свадьбы Клер; но вы ведь знали, что когда-нибудь настанет и мой черед.

Леди Черрел вздохнула:

– Да, знали.

– Я забыла сказать, что он – поэт, настоящий поэт.

– Поэт? – переспросила мать таким тоном, будто это известие только усилило ее тревогу.

– Их довольно много лежит в Вестминстерском аббатстве. Но ты не беспокойся, его туда не пустят.

– Разная вера – вещь серьезная, Динни, особенно когда появятся дети.

– Почему? У детей нет никакой веры, пока они не становятся взрослыми, а тогда они выберут ту, которая им по душе. К тому же, пока мои дети вырастут – если они вообще у меня будут, – интерес к религии станет чисто историческим.

– Динни!

– Да и сейчас это почти не играет роли, разве что в каких-нибудь уж очень набожных семьях. Для большинства людей религия все больше и больше превращается в мораль.

– Мне трудно судить. Я в этом плохо разбираюсь, да и ты, по-моему, тоже…

– Мамочка, погладь меня по голове.

– Ах, Динни, я надеюсь, что ты сделала хороший выбор.

– Дорогая, я не выбирала, выбрали меня.

Очевидно, это ничуть не утешило мать, и, не зная, что ей сказать еще, Динни подставила щеку для поцелуя, пожелала «спокойной ночи» и отправилась восвояси.

У себя в комнате она села за стол и принялась писать письмо:

«Поместье Кондафорд. Пятница.

Дорогой мой

Так как это безусловно и безоговорочно первое любовное письмо в моей жизни, мне будет трудно его написать. Пожалуй, лучше всего просто сказать „я вас люблю“ и на этом кончить. Я поведала домашним радостную весть, и она, конечно, привела их в замешательство. Теперь они жаждут поскорее увидеть вас воочию. Когда вы приедете? Если вы будете здесь, все это перестанет казаться мне сном наяву. Живем мы здесь просто. Не знаю, может и надо бы завести более пышные порядки, но нам это не по карману. Три служанки, шофер, он же конюх, и два садовника – вот вся наша челядь. Думаю, вам понравится мама, но с отцом и братом вам вряд ли будет сразу легко; зато жена брата, Джин, потешит ваше поэтическое воображение, – существо она яркое и самобытное. И я уверена, что вы полюбите Кондафорд. Тут по-настоящему пахнет стариной. Мы сможем кататься верхом; мне ужасно хочется побродить с вами, показать мои любимые уголки. Надеюсь, дни будут солнечные, ведь вы так любите солнце. Мне тут хорошо почти в любую погоду, а уж с вами и подавно. Комната, где вы будете жить, – совсем на отлете, и в ней удивительно тихо; в нее надо подняться по пяти кривым ступенькам, и ее зовут „Комнатой священника“, потому что там был замурован Энтони Черрел, брат Джилберта, владельца Кондафорда при Елизавете, – ему спускали еду по ночам в корзине, прямо к его окну. Он был видным католическим священником, а Джилберт – протестантом, но брат ему был дороже религии, как и положено всякому порядочному человеку. Когда Энтони просидел в этой комнате три месяца, стенку как-то ночью разобрали, а его переправили на юг, через всю страну, к реке Болье, и посадили на небольшое парусное судно. Стену выложили снова, чтобы никто ничего не заметил, и окончательно ее разрушил только мой прадед – последний в роду, у кого были хоть какие-то деньги. Стена эта действовала ему на нервы, и он ее сломал. Прадеда до сих пор еще помнят крестьяне, – верно, потому, что он правил четверкой лошадей. Внизу, у подножия кривой лесенки, – ванная. Окно, конечно, прорубили побольше, и оттуда прелестный вид, особенно сейчас, когда цветут сирень и яблони. Моя же комната, если это вас интересует, узкая и похожа на келью, но зато оттуда видны лужайки, склон холма и дальний лес. Я живу в ней с семи лет и не променяю ни на какую другую, пока вы не подарите мне

Безделушки и игрушки мне на радость На заре из птичьих песен и из звезд лучистых ночью.

Мне кажется, эти стихи Стивенсона – мои любимые. Вот видите, несмотря на домовитость, и во мне, должно быть, есть цыганская кровь. Папа, кстати сказать, необычайно любит природу, – он нежно привязан ко всякому зверью, птицам и деревьям. По-моему, это, как ни странно, свойство большинства военных. Но любовь их, конечно, носит осязаемый, практический характер, в ней нет эстетского любования. Фантазия для них – это нечто „заумное“. Я колебалась, не подсунуть ли им ваши стихи, но решила, что, пожалуй, не стоит: они могут понять их слишком буквально. В живом человеке всегда есть что-то куда более располагающее, чем в его произведениях. Боюсь, что сегодня мне не уснуть, ведь это – первый день, когда я вас не видела, с самого сотворения мира. Спокойной ночи, дорогой, будьте счастливы.

Целую вас

Ваша Динни.

Р. S. Я нашла для вас фотографию, где я больше чем где бы то ни было похожа на ангела, вернее, нос у меня там не такой курносый, как всюду. Пошлю ее вам завтра. А пока посылаю два любительских снимка. Когда же я получу хоть какой-нибудь из ваших?

Д.».

На этом и закончился этот далеко не самый счастливый день в ее жизни.

Глава девятая

Сэра Лоренса Монта недавно избрали в члены клуба «Бартон», в связи с чем он вышел из «Аэроплана», сохранив членство только в так называемом «Простофиле», «Кофейне» и «Парфенеуме»; он любил говорить, что если ему дано будет прожить на свете еще десять лет, – каждое посещение одного из этих клубов обойдется ему не меньше двенадцати шиллингов и шести пенсов.

Но на следующий день после того, как Динни объявила ему о своей помолвке, он все же пошел в клуб «Бартон», взял список его членов и, разумеется, нашел там на букву Д: «Уилфрид Дезерт, дворянин», – клуб гордился тем, что в него входят путешественники.

– А мистер Дезерт когда-нибудь здесь бывает? – спросил сэр Лоренс у швейцара.

– Да, сэр, всю эту неделю он заходил к нам ежедневно; до этого я не видел его несколько лет.

– Он большей частью живет за границей. В какие часы он заходит?

– Чаще всего поужинать.

– Понятно. А мистер Маскем здесь?

Швейцар покачал головой.

– Ведь сегодня скачки в Ньюмаркете, сэр Лоренс!

– А-а… Господи, как вы можете все это помнить?

– Привычка, сэр Лоренс.

– Вот чего у меня, к сожалению, нет.

Повесив шляпу, он постоял минуту в холле перед свежим биржевым бюллетенем. Безработица и налоги беспрерывно растут, а люди тратят все больше и больше на автомобили и спорт. Как это получается? Потом он прошел в библиотеку, надеясь, что тут он вряд ли кого-нибудь встретит, но первый, кого он увидел, был Джек Маскем. Он негромко, как здесь и подобало, разговаривал с каким-то худым, темнолицым человечком.

«Теперь я наконец понял, – мелькнуло у сэра Лоренса, – почему так трудно найти потерянную запонку. Мой друг швейцар был так уверен, что Джек сегодня должен быть в Ньюмаркете, а не вон у того шкафа, что даже не узнал его».

Сняв с полки «Тысячу и одну ночь» в переводе Бартона[9], сэр Лоренс позвонил, чтобы ему принесли чай. Но в это время сидевшие в углу мужчины поднялись и подошли к нему.

– Сиди, сиди, Лоренс, – лениво протянул Джек Маскем. – Познакомьтесь: Телфорд Юл, мой двоюродный брат сэр Лоренс Монт.

– Я читал ваши детективы, – сказал сэр Лоренс и подумал: «Вот чудной человечек!»

Худенький смуглый человек с обезьяньим лицом ухмыльнулся:

– Действительность похлестче любой выдумки.

– Юл был в Аравии, – как всегда, неторопливо начал Джек Маскем, – он пытался там выцыганить парочку чистокровных арабских кобыл. Никак не поймем, в чем тут дело. Жеребцов – пожалуйста, кобыл – ни за что. В Неджде и сейчас ничуть не лучше, чем во время Пулгрейва[10]. Но, кажется, у нас там появилась зацепка. Владелец самых чистопородных лошадей мечтает иметь аэроплан, а если мы к этому добавим еще и бильярдный стол, он, может, расстанется хотя бы с одной из дочерей солнца.

– Господи боже мой! – воскликнул сэр Лоренс. – Я вижу, вы ничем не гнушаетесь! Какие же мы все иезуиты, Джек!

– Юл навидался там всякой всячины. Кстати, об одном странном деле я бы хотел с тобой поговорить. Можно нам присесть?

Он растянулся в кресле, а смуглый человечек примостился рядом, устремив черные поблескивающие глазки на сэра Лоренса, которого вдруг охватило непонятное беспокойство.

– Когда Юл был в Аравийской пустыне, он слышал от нескольких бедуинов путаную историю об одном англичанине: тот попал в лапы к арабам, и они принудили его перейти в мусульманство. Юл спорил до хрипоты, утверждая, что ни один англичанин на такое не пойдет. Но, вернувшись в Египет, он полетел в Ливийскую пустыню, там встретил других бедуинов, с юга, и от них услышал ту же историю, только более подробно, потому что, по их словам, случай этот произошел в Дарфуре, и они даже знают имя англичанина – Дезерт. А в Хартуме Юл обнаружил, что там уже все поголовно знают о том, как Дезерт перешел в другую веру. Теперь Юлу все стало ясно. Нечего и говорить, – одно дело переменить религию, если тебе так хочется, и совсем другое – сделать это под страхом смерти. Англичанин, который струсил, позорит нас всех.

Во время этого рассказа сэр Лоренс нервно вертел в руках свой монокль; наконец он оставил его в покое.

– Но, дорогой мой, если этот человек был так безрассуден, что стал мусульманином в мусульманской стране, как вы себе представляете, – неужели сплетники не скажут, будто его к этому вынудили?

Юл, ерзавший на самом кончике кресла, вмешался в разговор:

– И я так думал; но в Хартуме мне рассказывали все подробности. Мне даже сообщили, в каком это было месяце и как звали шейха, который вынудил его отречься; потом я узнал, что мистер Дезерт и в самом деле примерно в это время вернулся из Дарфура. Может, все это ложь, но вы и сами понимаете, что подобная история, если ее не опровергнуть, будет раздута и может сильно повредить не только самому Дезерту, но и нашему престижу вообще. Мне кажется, мы обязаны довести до сведения мистера Дезерта то, что о нем говорят бедави[11].

– Ну что ж, он здесь, – невесело произнес сэр Лоренс.

– Знаю, – сказал Джек Маскем. – Я его на днях видел; он – член этого клуба.

Сэра Лоренса охватило отчаяние. Бедная Динни! Какой печальный исход ее злополучной помолвки! Насмешник, замкнутый человек и немножко оригинал в своих пристрастиях, сэр Лоренс был на редкость привязан к Динни. Она как-то скрашивала его прозаическое отношение к женщинам; будь он помоложе, он бы мог в нее влюбиться. Воцарившееся молчание показало ему, что и оба его собеседника чувствуют себя неловко. Их тревога еще больше усугубляла зловещий смысл того, что он услышал. Наконец сэр Лоренс сказал:

– Дезерт был шафером моего сына. Я хотел бы поговорить об этом деле с Майклом. Могу я рассчитывать, что вы пока помолчите, мистер Юл?

– Будьте спокойны, – сказал Юл. – От души надеюсь, что все это неправда. Мне нравятся его стихи.

– А ты, Джек?

– Мне его физиономия не очень симпатична, но я не поверю, что англичанин способен на такой поступок, – пусть мне сначала это докажут, как дважды два четыре. Ну, Юл, нам с вами пора, не то мы опоздаем на поезд в Ройстон.

Слова Маскема еще больше встревожили оставшегося в одиночестве сэра Лоренса. Если его худшие опасения оправдаются, «соль нации» отнюдь не склонна будет вынести мягкий приговор.

Наконец он встал, отыскал на полке небольшой томик, снова уселся и стал его листать. Это были «Стихи, написанные в Индии» сэра Альфреда Лайелла. Полистав книгу, он нашел поэму «Богословие под страхом смерти».

Сэр Лоренс прочел стихи, поставил книжку на место и, стоя возле полки, долго тер подбородок. Правда, это было написано больше сорока лет назад, но вряд ли взгляды с тех пор изменились хоть на йоту. Он вспомнил и поэму Дойла[12] о капрале Восточно-Кентского полка, которого привели к китайскому генералу и потребовали, чтобы он простерся ниц перед китайцем, не то его убьют, на что капрал ответил: «У нас в полку это не принято», – и погиб. Что ж! Такие же правила поведения действуют и теперь, у людей любого сословия, воспитанных хоть в каких-то традициях. Война дала тому бесчисленное множество примеров. Неужели Дезерт и в самом деле изменил традициям? Не может быть. Ну, а что, если, несмотря на храбрость, проявленную на войне, в нем все же есть трусливая жилка? Или, может быть, его порою охватывает такое отвращение ко всему на свете, что он с бесшабашным цинизмом попирает все, что попало, только ради того, чтобы хоть что-нибудь попрать?

Сделав над собой усилие, сэр Лоренс попытался поставить себя на его место. Не будучи человеком верующим, он знал одно: «Мне было бы противно действовать в подобном случае по чужой указке». Чувствуя, что это не решает вопроса, он вышел в холл, притворил за собой дверь телефонной будки и позвонил Майклу. Но задерживаться в клубе было опасно: он мог столкнуться с Дезертом, и сэр Лоренс, взяв такси, поехал на Саут-сквер.

Майкл только что вернулся из Палаты, и они встретились в холле. Сэру Лоренсу не хотелось советоваться с ним в присутствии Флер, хоть он и считал ее умницей, и по его просьбе они с сыном прошли к нему в кабинет. Отец начал с того, что рассказал Майклу о помолвке Динни – весть, которую тот, судя по его лицу, принял со смешанным чувством удовлетворения и тревоги.

– Ну и хитра! Ведь никому словечком не обмолвилась, – сказал он. – Флер говорила, что у Динни какой-то подозрительно сияющий вид, но мне и в голову ничего не пришло! Мы все так привыкли к тому, что Динни холостячка. И с Уилфридом к тому же? Ну что ж, надеюсь, старик уже пресытился Востоком!

– Да, но как быть с его вероисповеданием? – мрачно спросил сэр Лоренс.

– Вряд ли это имеет значение! Динни не очень набожна. Но вот не думал, что религиозные вопросы занимают Уилфрида настолько, что ему захочется менять веру! Меня это поразило.

– Тут все не так просто.

Когда отец рассказал ему всю историю, у Майкла сразу побагровели уши и вытянулось лицо.

– Ты ведь его знаешь лучше нас, – сказал в завершение сэр Лоренс. – Что ты об этом думаешь?

– Как мне ни грустно, но я не удивлюсь, если это правда. И для него в таком поступке, пожалуй, нет ничего противоестественного. Однако никто этого не поймет. Чудовищная история, папа, тем более что в нее замешана Динни!

– Прежде чем терзаться, давай-ка выясним, правда ли все это. Ты можешь у него спросить?

– Когда-то мог, и без труда.

Сэр Лоренс кивнул:

– Знаю, но ведь все это было так давно…

На лице Майкла мелькнула улыбка.

– А я так и не мог решить, знаешь ты об этой истории или нет, хоть и подозревал, что знаешь. Я почти не видел Уилфрида с тех пор, как он уехал на Восток. И все же я бы решился… – Он помолчал, потом добавил: – Если это правда, он, несомненно, рассказал Динни. Не мог же он скрыть такую вещь, собираясь на ней жениться!

Сэр Лоренс пожал плечами:

– Если он трус, почему бы ему не струсить и тут?

– Уилфрид один из самых сложных, противоречивых и непонятных людей на всем белом свете. Нельзя судить его по законам, которые управляют другими людьми. Но если он и рассказал Динни, она ни за что нам этого не скажет.

Отец и сын молча поглядели друг на друга.

– Имей в виду, – продолжал Майкл, – в нем есть нечто героическое. Только проявляется оно не там, где надо. Потому-то он и поэт.

Сэр Лоренс стал пощипывать бровь – обычный признак того, что он принял какое-то решение.

– Ничего не попишешь – надо действовать, люди все равно поднимут шум. Меня не очень волнует, что будет с Дезертом.

– А меня очень, – сказал Майкл.

– Я думаю о Динни.

– И я тоже. Но ты и тут имей в виду, папа: Динни сама будет решать свою судьбу; не надейся, что нам удастся ее отговорить.

– Это одна из самых неприятных историй, с какими мне приходилось сталкиваться, – задумчиво произнес сэр Лоренс. – Ну так как же, мальчик, кто с ним поговорит: ты или я?

– Придется, видно, мне, – вздохнул Майкл.

– А он скажет тебе правду?

– Да. Оставайся ужинать.

Сэр Лоренс покачал головой.

– Не решаюсь смотреть в глаза Флер, раз мы это от нее скрываем. Разумеется, пока ты с ним не поговоришь, никто не должен ничего знать, даже она.

– Понятно. Динни еще у вас?

– Уехала в Кондафорд.

– А что скажут ее родные? – И Майкл тихонько свистнул.

Ее родные! Мысль о них не оставляла его во время ужина, за которым Флер обсуждала будущность Кита. Ей хотелось, чтобы сын учился в Харроу, потому что Майкл и его отец учились в Винчестере. Мальчика записали в обе школы, и теперь надо было решить, куда он пойдет.

– Все родные твоей матери кончали Харроу, – говорила Флер. – Винчестер, по-моему, уж слишком кичливая и чинная школа. О ее выпускниках никогда даже газеты не сплетничают. Если бы ты не кончил Винчестера, ты бы давно стал любимчиком прессы.

– А ты хочешь, чтобы о Ките сплетничали в газетах?

– Ну да, по-хорошему, как о дяде Хилери. Ты ведь знаешь, что я предпочитаю твою родню по материнской линии, – Черрелов, хотя твой отец тоже очень милый.

– А я как раз думал о том, что Черрелы слишком упрямы и прямолинейны. Военная косточка.

– Это верно, но у каждого из них есть свои чудачества, и к тому же у них вид настоящих джентльменов.

– Мне кажется, ты хочешь послать Кита в Харроу только потому, что эта школа славится игрой в крикет.

Флер гордо вскинула голову.

– А если даже и так? Я послала бы его в Итон, только это уж слишком претенциозно; к тому же я терпеть не могу их бледно-голубую форму.

– Конечно, я пристрастен к моей школе, поэтому решай сама. Во всяком случае, школа, которая воспитала такого человека, как дядя Адриан, мне тоже подходит.

– Дядю Адриана не могла бы воспитать никакая школа, – сказала Флер. – Он пришел к нам прямо из палеолита. Но Черрелы – самая древняя ветвь в роду у Кита, и я хочу вывести в нем их породу, как сказал бы Джек Маскем. Кстати, я встретила его на свадьбе Клер, и он приглашал нас приехать к нему в Ройстон поглядеть его конный завод. Мне было бы интересно туда съездить. Джек выглядит как реклама охотничьего костюма; всегда очень элегантная обувь, при этом – удивительное умение сохранять непроницаемый вид.

Майкл кивнул.

– Джек – монета такой превосходной чеканки, что она почти перестала быть монетой.

– Напрасно ты так думаешь. Металла там еще сколько угодно.

– «Соль нации»… Никак не могу решить: в похвалу это говорится или в осуждение. Черрелы – лучшие представители своей касты, они не так чопорны, как Джек; но и глядя на них, я всегда чувствую, как много есть еще на свете такого, что им не снилось и во сне.

– Ну, дорогой, ведь не всякий может похвастаться христианским всепрощением!

Майкл бросил на нее пристальный взгляд. Но потом подавил желание сказать колкость и спокойно продолжал:

– Да, мне трудно сказать, где предел терпимости и сострадания.

– Вот тут мы куда умнее вас, мужчин. Мы ждем, чтобы предел обозначился сам собой; и полагаемся на свою выдержку. А бедняжки мужчины на это не способны. К счастью, в тебе есть что-то женственное. Поцелуй меня. Осторожно, Кокер иногда бросается. Значит, решено: Кит поступает в Харроу.

– Если к тому времени еще будут существовать такие школы, как Харроу.

– Не говори глупостей. Наши школы – вещь куда более вечная, чем любое созвездие. Вспомни, как они процветали во время войны.

– Во время будущей войны они процветать не будут.

– Значит, этой войны быть не должно.

– Если во главе страны стоит «соль нации», войны не избежать.

– Дорогой, неужели ты всерьез веришь во всю эту чепуху насчет наших моральных обязательств и прочего? Мы просто боялись, что Германия нас обскачет.

Майкл взъерошил волосы.

– Да, это прекрасно подтверждает мои слова насчет «соли нации», которой и не снилось многое из того, что творится на свете. И доказывает, что она может выйти с честью далеко не из всякого положения.

Флер зевнула:

– Знаешь, Майкл, нам давно пора купить новый обеденный сервиз.

Глава десятая

После ужина Майкл вышел из дома, не сказав, куда идет. С тех пор как умер тесть и он узнал о Флер и Джоне Форсайте, отношения Майкла с женой оставались как будто прежними; однако в них произошла небольшая, но разительная перемена – Майкл перестал быть подневольным человеком в собственном доме. О том, что случилось почти четыре года назад, не было сказано ни слова: с тех пор у него ни разу не возникало сомнений в верности жены; измена была задушена и погребена. Но хотя внешне Майкл ничуть не изменился, внутренне он стал чувствовать себя более независимо, и Флер это знала. Насчет Уилфрида отец предупреждал его зря. Он все равно ничего бы не сказал Флер. И не потому, что боялся, как бы она не проболталась, – она была не из болтливых, – просто Майкл подсознательно чувствовал, что в таком деле Флер ему не помощник.

Майкл пошел пешком. «Уилфрид влюблен, – думал он, – значит, к десяти он будет дома, разве что на него нашло вдохновение; однако нельзя же писать стихи в такой сутолоке, на улице или в клубе, всякое вдохновение может иссякнуть!» Он пересек Пэл-Мэл и окунулся в лабиринт узеньких улочек, – прибежище холостяков, а потом вышел на Пикадилли, где еще царило затишье перед бурей, которая разразится тут во время театрального разъезда. Пройдя переулком, заселенным ангелами-хранителями мужчин – портными, букмекерами и ростовщиками, – Майкл свернул на Корк-стрит. Когда он остановился возле памятного ему дома, было ровно десять часов. Напротив помещалась картинная галерея, где он впервые увидел Флер, и у него чуть не закружилась голова от охвативших его воспоминаний. Целых три года, пока его друг не воспылал вдруг этой нелепой страстью к Флер, которая испортила их отношения, Майкл был fidus Achates[13] Уилфрида. «Ну прямо Давид и Ионафан!»[14] – подумал он, поднимаясь по лестнице, и на сердце у него стало, как прежде, тепло.

Монашеский лик Стака просиял, когда он отворил Майклу дверь.

– Мистер Монт? Приятно вас видеть, сэр.

– Как поживаете, Стак?

– Малость постарел, а в общем, спасибо, держусь. Мистер Дезерт дома.

Майкл вошел и положил шляпу.

Лежавший на диване Уилфрид сразу сел. На нем был темный халат.

– Кого я вижу!

– Как живешь?

– Стак! Дайте нам чего-нибудь выпить!

– Поздравляю тебя, старина.

– Знаешь, а ведь я первый раз увидел ее у тебя на свадьбе.

– Да, почти десять лет назад. Тебе достался цвет нашей семьи, Уилфрид; мы все влюблены в Динни.

– Поверь, я все это отлично знаю, но не хочу о ней говорить.

– Есть новые стихи?

– Да, завтра сдаю в печать книжку, тому же издателю. А ты помнишь первую?

– А как же! Единственное, на чем мне удалось нажиться.

– Эта лучше. Там есть настоящая поэма.

Вошел Стак, неся поднос с напитками.

– Наливай себе, Майкл.

Майкл налил немного коньяку и чуть-чуть разбавил его водой. Потом закурил и сел.

– Когда же свадьба?

– Зарегистрируемся, и как можно скорее.

– Ах так? Ну, а потом?

– Динни хочет показать мне Англию. Пока светит солнце, мы, наверно, будем где-нибудь тут.

– И снова в Сирию?

Дезерт поерзал на мягком диване.

– Еще не знаю, может быть, двинемся куда-нибудь дальше, – пусть решает она.

Майкл поглядел себе под ноги, на персидский ковер упал пепел.

– Послушай… – начал он.

– Что?

– Ты знаешь такого типа, Телфорда Юла?

– Понаслышке; он, кажется, что-то пишет.

– Только что вернулся не то из Аравии, не то из Судана и привез оттуда один анекдот… – Не поднимая глаз, он почувствовал, что Уилфрид выпрямился. – Он касается тебя; история странная и для тебя неприятная. Юл считает, что ты должен об этом знать.

– Ну?

Майкл невольно вздохнул.

– Короче говоря, дело такое: бедуины говорят, будто ты перешел в мусульманство под дулом пистолета. Эту историю рассказали Юлу в Аравии, а потом и в Ливийской пустыне, назвав имя шейха, место в Дарфуре и твою фамилию. – Все еще не поднимая глаз, он чувствовал, что Уилфрид смотрит на него в упор и что у него самого выступил на лбу пот.

– Ну?

– Юл хочет, чтобы ты знал, поэтому он сегодня рассказал все это в клубе моему отцу, а отец передал мне. Я пообещал, что зайду к тебе. Ты уж меня прости.

Молчание. Майкл поднял голову. Какое удивительное лицо – прекрасное, страдальческое!

– Нечего извиняться; все это правда.

– Ах, дружище! – вырвалось у Майкла, но продолжать он не смог.

Дезерт встал, открыл ящик стола и вынул оттуда рукопись.

– На, прочти.

Двадцать минут, пока Майкл читал поэму, царила мертвая тишина, только шелестели страницы. Майкл наконец отложил рукопись.

– Великолепно!

– Да, но ты бы никогда так не поступил.

– А я понятия не имею, как бы я поступил.

– Нет, имеешь. Ты бы никогда не позволил, чтобы какая-то дурацкая заумь или еще бог знает что подавили первое движение твоей души, как это было со мной. Душа мне подсказывала сказать им: «Стреляйте, и будьте вы прокляты». Господи, как я жалею, что этого не сделал! Тогда меня сейчас бы здесь не было. Странная вещь, но если бы они угрожали мне пыткой, я бы устоял. А ведь я, конечно, предпочитаю смерть пытке.

– В пытке есть что-то подлое.

– Фанатики – не подлецы. Из-за меня он пошел бы в ад, но, ей-богу, ему совсем не хотелось меня убивать; он меня умолял; стоял, наведя пистолет, и молил не вынуждать его меня убивать. Его брат – большой мой друг. Фанатизм – это поразительная штука! Он готов был спустить курок и молил меня спасти его. В этом было что-то удивительно человечное. Как сейчас вижу его глаза. Он ведь дал обет. Ты себе не представляешь, какое этот человек почувствовал облегчение!

– В поэме обо всем этом не сказано ни слова, – заметил Майкл.

– Жалость к палачу вряд ли может мне служить оправданием. И нечего ею хвастать, особенно потому, что она все же спасла мне жизнь. К тому же я не уверен, что настоящая причина в этом. Если не веришь в бога, любая религия – надувательство. А мне ради этого надувательства грозило беспросветное ничто! Уж если суждено умереть, то хоть ради чего-то стоящего!

– А ты не думаешь, что тебе имело бы смысл опровергнуть эту историю? – неуверенно спросил Майкл.

– Ничего опровергать я не буду. Если вышла наружу – тут уж ничего не попишешь.

– А Динни знает?

– Да. Она читала поэму. Сначала я не хотел ей рассказывать, но потом все-таки рассказал. Она приняла это так, как не смог бы, наверно, никто другой. Удивительно!

– Но, может, ты должен опровергнуть эту историю, хотя бы ради нее.

– Нет, но с Динни я, видно, должен расстаться.

– Ну об этом надо спросить ее. Если Динни полюбила, то уж не на шутку.

– Я тоже!

Майкл встал и налил себе еще коньяку. Как выбраться из этого тупика?

– Вот именно! – воскликнул Дезерт, не сводя с него глаз. – Подумай, что будет, если об этом пронюхают газеты! – И он горько усмехнулся.

– По словам того же Юла, об этом пока говорят только в пустыне, – пытаясь его приободрить, сказал Майкл.

– Сегодня – в пустыне, завтра – на базарах. Пропащее дело. Придется испить чашу до дна.

Майкл положил руку ему на плечо.

– На меня ты всегда можешь положиться. Помни: только не вешай головы. Но я себе представляю, сколько ты еще хлебнешь горя!

– «Трус»! На мне будет это клеймо: может предать в любую минуту. И они будут правы.

– Чепуха! – воскликнул Майкл.

Уилфрид не обратил на него внимания.

– И вместе с тем все во мне восстает, когда я думаю, что должен был умереть ради позы, в которую ни на грош не верю. Все эти басни, суеверия, – как я их ненавижу! Я охотно отдам жизнь, чтобы с ними покончить, но умирать за них не желаю! Если бы меня заставили мучить животных, повесить кого-нибудь или изнасиловать женщину, я бы, конечно, предпочел смерть. Но какого дьявола мне умирать, чтобы угодить тем, кого я презираю? Тем, кто верит в обветшалые догмы, причинившие людям больше зла, чем что бы то ни было на свете! Чего ради? А?

Эта вспышка покоробила Майкла; он опустил голову, помрачневший и огорченный.

– Символ… – пробормотал он.

– Символ? Я могу постоять за все, что того достойно: честность, человеколюбие, отвагу, – ведь я все же провоевал войну; но стоит ли драться за то, что я считаю мертвечиной?

– Эта история не должна выйти наружу! – с жаром воскликнул Майкл. – Нельзя допустить, чтобы всякая шваль могла тебя презирать.

Уилфрид пожал плечами.

– А я и сам себя презираю. Никогда не подавляй первого движения твоей души, Майкл.

– Но что же ты думаешь делать?

– А не все ли равно? Ведь ничего не изменится. Никто меня не поймет, а если и поймет – не посочувствует. Да и с какой стати? Я ведь и сам себе не сочувствую.

– Думаю, что в наши дни многие будут тебе сочувствовать.

– Те, с кем я не хотел бы лежать рядом даже мертвый. Нет, я отщепенец.

– А Динни?

– Это мы будем решать с ней.

Майкл взял шляпу.

– Помни, я всегда буду рад помочь тебе всем, чем могу. Спокойной ночи, дружище.

– Спокойной ночи. Спасибо!

Майкл пришел в себя только на улице. Да, ничего не поделаешь. Уилфрид загнан в угол! Его подвело презрение к условностям. Но национальный характер англичанина не терпит никаких отклонений от нормы; стоит человеку отойти от нее хоть в чем-нибудь, и это будет считаться изменой всему. А что касается этого нелепого сочувствия своему палачу – кто же в это поверит, не зная Уилфрида? Какая трагическая ирония судьбы! Теперь на него ляжет несмываемое клеймо трусости.

«У него, конечно, найдутся защитники, – думал Майкл, – одержимые индивидуалисты, большевики, – но от этого ему не станет легче. Что может быть обиднее поддержки людей, которых ты не понимаешь и которые не понимают тебя? И чем такая поддержка поможет Динни, еще более далекой от этих людей, чем Уилфрид? Ах ты, дьявольщина!»

Мысленно выругавшись, он пересек Бонд-стрит и пошел по Хей-хилл на Беркли-сквер. Если он сегодня же не повидает отца, ночью ему не уснуть.

На Маунт-стрит Блор поил отца и мать особым, бледным грогом, который, как уверяли, нагоняет сон.

– Кэтрин? – спросила леди Монт. – Корь?

– Нет, мне просто надо поговорить с папой.

– Об этом молодом человеке, перешедшем в какую-то другую веру… У меня от него всегда начинались колики, – не боялся молнии, и все такое…

Майкл с изумлением взглянул на нее.

– Ты права, это касается Уилфрида.

– Эм, – сказал сэр Лоренс, – имей в виду, это абсолютно между нами. Ну, что там, Майкл?

– Все правда; он ничего не отрицает и не собирается отрицать. Динни знает.

– Что правда? – спросила леди Монт.

– Он отрекся от веры под страхом смерти, которой ему грозили арабы-фанатики.

– Какая скука!

«Господи, – подумал Майкл, – если бы все отнеслись к этому так!»

– Значит, придется сказать Юлу, что никто ничего опровергать не будет? – нахмурившись, спросил сэр Лоренс.

Майкл кивнул.

– Но если так, дело этим не кончится.

– Конечно, но ему уже все равно.

– Молния! – вдруг произнесла леди Монт.

– Совершенно верно, мама. Он написал об этом стихи, и очень хорошие. Посылает их завтра издателю. Но, папа, заставь хоть Юла и Джека Маскема держать язык за зубами. В конце концов им-то какое дело?

Сэр Лоренс пожал худыми плечами, – в семьдесят два года они были уже не такими прямыми, как раньше.

– В этом деле, Майкл, у нас две задачи, и, насколько я понимаю, их лучше не путать. Первая: как положить конец клубным сплетням. Вторая касается Динни и ее родных. Ты говоришь, что Динни все знает, но родные ее ничего не знают, если не считать нашей семьи, а судя по тому, что Динни ничего не сказала нам, она не скажет и дома. Это нехорошо. И неразумно, – продолжал он, не дожидаясь возражений Майкла, – потому что эта история все равно выйдет наружу, и они никогда не простят Дезерту, если он женится на Динни, скрыв от них свой позор. Да и я бы не простил, дело слишком серьезное.

– Вот неприятность, – пробормотала леди Монт. – Спроси Адриана.

– Лучше Хилери, – сказал сэр Лоренс.

– Вторую задачу, папа, по-моему, может решить только Динни, – заметил Майкл. – Ее надо предупредить, что пошли разговоры, и тогда либо она, либо Уилфрид скажут ее родным.

– Вот если бы он от нее отказался! Не может ведь он жениться теперь, когда пошли эти толки!

– Что-то мне не верится, чтобы Динни его бросила, – пробормотала леди Монт. – Слишком уж долго она его подбирала. Весна любви!

– По словам Уилфрида, он понимает, что должен от нее отказаться. Ах, будь оно все проклято!

– Вернемся тогда к нашей первой задаче, Майкл. Я могу, конечно, попробовать, но сильно сомневаюсь, выйдет ли у меня что-нибудь, особенно если появится его поэма. А что он в ней пишет – пытается оправдаться?

– Скорее объяснить.

– Столько же желчи и бунтарства, как и в его ранних стихах?

Майкл кивнул.

– Джек и Юл могут смолчать из жалости, но горе Дезерту, если он будет вести себя вызывающе, – я ведь знаю Маскема. Его коробит, когда молодежь кичится своим скепсисом.

– Трудно сказать, чем все это кончится, но, по-моему, нужно изо всех сил играть на оттяжку.

– Мечты, мечты… – пробормотала леди Монт. – Спокойной ночи, мальчик, я пойду к себе. Не забудь про собаку, ее еще не выводили.

– Ну что ж, постараюсь сделать все, что возможно, – сказал сэр Лоренс.

Майкл подставил матери щеку для поцелуя, пожал руку отцу и вышел.

На сердце у него было тяжело, ибо беда грозила людям, которых он любил, а уберечь их обоих от страданий, очевидно, нельзя. Его неотступно преследовала мысль: «А что бы сделал я на месте Уилфрида?» И, шагая домой, он решил, что никто не знает заранее, как поступит на месте другого. Была ветреная весенняя ночь, не лишенная своей прелести; Майкл наконец добрался до Саут-сквер и вошел в дом.

Глава одиннадцатая

Уилфрид сидел у себя за столом; перед ним лежали два письма: одно он только что написал Динни, а другое получил от нее. Он рассеянно разглядывал фотографии, стараясь собраться с мыслями, а так как он тщетно занимался этим со вчерашнего вечера, с тех пор как от него ушел Майкл, мысли его все больше путались. Зачем ему понадобилось именно сейчас влюбиться по-настоящему и понять, что наконец-то он нашел ту, единственную, с кем может связать свою судьбу? Он никогда раньше и не помышлял о женитьбе, не предполагал, что способен испытывать к женщине что-нибудь, кроме мимолетного влечения, которое так легко утолить. Даже в разгар увлечения Флер он знал, что это ненадолго, и вообще его отношение к женщинам было таким же скептическим, как и к религии, патриотизму и прочим добродетелям, которые обычно приписывают англичанам. Ему казалось, что он надежно защищен броней скептицизма, но у него нашлось уязвимое место. Он горько смеялся над собой, понимая, что томительное одиночество, которое он чувствовал с тех пор, как случилась эта история в Дарфуре, безотчетно вызвало у него тягу к людям, которой так же безотчетно воспользовалась Динни. Их сблизило то, что должно было оттолкнуть друг от друга.

После ухода Майкла он до глубокой ночи обдумывал свое положение, постоянно возвращаясь к одной и той же мысли: что там ни говори и ни делай, все равно его сочтут трусом. Но даже это не смущало бы его, если бы не Динни. Какое ему дело до общества и общественного мнения? Что ему Англия? Даже если ее и почитают, разве она этого заслуживает больше, нежели какая-нибудь другая страна? Война показала, что все страны и их обитатели мало чем отличаются друг от друга, все они равно способны на героизм, низость, стойкость и глупости. Война показала, что толпа в любой стране одинаково ограниченна, не умеет ни в чем разобраться и, в общем, отвратительна. Он по натуре своей бродяга, скиталец, и если Англия и Ближний Восток будут для него закрыты – мир велик, солнце светит в разных широтах, повсюду над головой мерцают звезды; повсюду есть книги, которые можно прочесть, женщины, которыми можно насладиться, запах цветов, аромат табака, музыка, бередящая душу, крепкий кофе, красивые собаки, лошади и птицы, мысли и чувства, возбуждающие потребность выразить их в стихах, – повсюду, куда бы он ни поехал! Если бы не Динни, он свернул бы свой шатер и двинулся в путь – пусть праздные языки болтают за его спиной что угодно! А теперь он не может этого сделать. Не может? Почему? Разве не благороднее уехать? Разве не подло связать ее судьбу с человеком, в которого все тычут пальцем? Если бы она пробуждала в нем только страсть, все было бы проще, – они могли бы ее удовлетворить, а потом расстаться, и никто не был бы в накладе. Но его чувство к ней совсем иное. Она – словно чистый родник, встреченный в пустыне; душистый цветок, который расцвел в бесплодной степи среди сухих колючек. Она внушает ему благоговение, влечет, как прекрасная мелодия или картина; вызывает то же острое наслаждение, что и запах свежескошенной травы. Она – словно освежающий напиток для его выжженной солнцем, иссушенной ветром, темной души. Неужели он должен отказаться от нее из-за этой истории?

Утром, когда он проснулся, в нем все еще шла борьба. Он провел весь день, сочиняя ей письмо, и едва успел его закончить, как пришло ее первое любовное послание. Оба они лежали сейчас перед ним.

«Нет, я не могу послать ей это письмо, – вдруг решил он. – Я повторяю там без конца одно и то же и не нахожу никакого выхода. Ерунда!» Он порвал листок и перечитал ее письмо в третий раз. «Но и ехать мне туда невозможно, – подумал он. – С их верой в бога, в империю и все прочее… Не могу!» И, схватив чистый листок бумаги, написал:

«Корк-стрит. Суббота.

Ты и не знаешь, чем для меня было твое письмо. Приезжай к обеду в понедельник. Нам надо поговорить.

Уилфрид».

Отослав Стака с этим посланием, он чуть-чуть успокоился…

Динни получила его письмо только в понедельник утром, и на душе у нее сразу стало легче. Последние два дня она избегала всякого упоминания об Уилфриде, слушала рассказы Хьюберта и Джин об их жизни в Судане, гуляла в лесу и осматривала деревья с отцом, переписывала его справку о подоходном налоге и ходила в церковь с ним и с матерью. Все, словно сговорившись, молчали о ее помолвке, – в этой семье все жили дружно и боялись друг друга огорчить – поэтому молчание казалось каким-то особенно зловещим.

Прочтя записку Уилфрида, Динни с грустью призналась себе: «Для любовного письма оно совсем не любовное!»

– Уилфрид не решается сюда ехать, – заявила она матери. – Надо мне съездить и уговорить его. Если удастся, я привезу его с собой. Если нет, я попытаюсь сделать так, чтобы вы повидались с ним на Маунт-стрит. Он долго жил один, и знакомство с новыми людьми для него сущая пытка.

Леди Черрел только вздохнула, но для Динни это было красноречивее слов; она взяла мать за руку.

– Не грусти, дорогая. Ведь все-таки хорошо, что я счастлива, правда?

– Да я только об этом и мечтала бы!

Смысл, который она вложила в свои слова, заставил Динни замолчать.

Она пошла на станцию пешком, к полудню приехала в Лондон и отправилась через парк на Корк-стрит. День был ясный, светило солнце, весна уже утвердила свои права – сиренью и тюльпанами, молодой зеленью платанов, птичьим гомоном и яркой свежестью травы. Но хотя у Динни вид был весенний, ее мучили дурные предчувствия. Почему она не радуется, хоть и спешит на свидание с возлюбленным, – на это Динни и сама не смогла бы ответить. В огромном городе было в этот час немного людей, кого ждала бы такая радость; но Динни не обманывалась: что-то неладно, она это знала. Было еще рано, и она зашла на Маунт-стрит, чтобы привести себя в порядок с дороги. Блор сказал, что сэра Лоренса нет дома, а леди Монт у себя. Динни попросила передать ей, что, может быть, зайдет около пяти.

На углу Барлингтон-стрит на Динни пахнуло ароматом духов, и она вдруг испытала странное чувство, которое порою возникает у всех, – будто когда-то вы были кем-то другим; в этом, по-видимому, причина веры в переселение душ.

«Наверно, мне это напоминает детство, но что именно, я забыла, – подумала она. – Ах, вот и мой перекресток!» И сердце ее забилось.

Стак отворил ей дверь, и она с трудом перевела дух.

– Обед будет готов минут через пять, мисс!

Когда она смотрела в его темные выпуклые глаза над острым носом, всегда такие задумчивые, и на добрую складку у рта, ей всегда чудилось, будто он ее исповедует, хотя ей еще не в чем было каяться. Стак отворил дверь в комнату, Динни вошла и очутилась в объятиях Уилфрида. Вот ее предчувствия и не сбылись: это было самое долгое и самое приятное объятие в ее жизни. Такое долгое, что она даже испугалась: а вдруг он ее не выпустит? Наконец Динни ласково сказала:

– Милый, если верить Стаку, обед уже на столе.

– Стак – человек тактичный.

И только после обеда, когда они снова остались вдвоем и пили кофе, как гром среди ясного неба, грянула беда.

– Та история вышла наружу, Динни.

– Какая? Та? Ах, та! – Она подавила охвативший ее страх. – Каким образом?

– Приехал некий Телфорд Юл и привез ее оттуда. Рассказали ему ее кочевники из тамошних племен. Теперь, наверно, об этом уж болтают на базарах, а завтра весть дойдет и до лондонских клубов. Пройдет несколько недель, и я стану изгоем. Прекратить эти толки невозможно.

Не говоря ни слова, Динни встала, прижала к себе его голову и села возле него на диван.

– Боюсь, ты не совсем понимаешь… – нежно начал он.

– Что теперь все должно измениться? Да, не понимаю. Но ведь ничего не изменилось, правда? Повлиять на меня это могло тогда, когда ты мне об этом сказал. Что же может измениться теперь?

– Как я могу на тебе жениться?

– Такие вопросы задают только в романах. Нашим уделом не будут «бесконечные муки скованных судьбой».

– Да и я не любитель мелодрам, но ты все-таки не отдаешь себе отчета…

– Нет, отдаю. Теперь ты снова можешь смотреть людям в глаза, а те, кто не поймут, – ну что ж, стоит ли обращать на них внимание?

– И на твоих родных тоже?

– Нет, они – другое дело.

– Неужели ты думаешь, что они поймут?

– Я заставлю их понять.

– Ах ты бедняжка!

Ее испугал его тон – такой спокойный и ласковый.

– Я не знаю, что за люди твои близкие, – продолжал он, – но если они такие, как ты мне их описывала, – «как мудро ты ни ворожи, уж не откликнутся они». Не могут, это противоречит их натуре.

– Они меня любят.

– Тем тяжелее им видеть тебя связанной со мной.

Динни слегка отстранилась и подперла подбородок ладонями. Потом, не глядя на него, спросила:

– Ты хочешь от меня избавиться?

– Динни!

– Скажи правду.

Он прижал ее к себе.

– То-то! А раз не хочешь, предоставь это мне. Да и нечего раньше времени огорчаться. В Лондоне еще ничего не знают. Подождем. Я понимаю, что, пока все не выяснится, ты на мне не женишься, – значит, я буду ждать. А пока я прошу тебя только об одном: не разыгрывай героя! Потому что мне будет очень больно, слишком больно.

Она вдруг судорожно обняла его. Он молчал.

Прижавшись щекой к его щеке, Динни тихонько сказала:

– Хочешь, я буду твоей раньше, чем ты на мне женишься? Если хочешь, я могу.

– Динни!

– Это не женственно, да?

– Нет! Но давай подождем. Что же делать, если я отношусь к тебе с каким-то благоговением.

Динни вздохнула:

– Может, это и к лучшему. – Она помолчала. – Позволь, я сама обо всем расскажу моим родным.

– Разве я могу тебе чего-нибудь не позволить?

– А если я попрошу тебя повидаться с кем-нибудь из них?

Уилфрид кивнул.

– Я не буду уговаривать тебя приехать в Кондафорд, – пока. Ну, значит, все решено. А теперь расскажи мне подробно, как ты это узнал.

Когда он кончил, она задумалась.

– Ага, значит, Майкл и дядя Лоренс… Ну что ж, тем лучше… А теперь, дорогой, я пойду. И Стаку спокойнее, и мне хочется подумать. А думать я могу, только когда тебя нет поблизости.

– Ангел ты мой!

Она приподняла руками его голову и заглянула ему в глаза.

– Не надо смотреть на все так трагично. Я тоже не буду. А нам нельзя куда-нибудь прокатиться в четверг? Вот хорошо! Тогда у Фоша, в полдень. И совсем я не ангел, а просто твоя милая.

У Динни кружилась голова, когда она спускалась по лестнице. Только теперь, оставшись одна, она поняла, что им придется вынести. Внезапно Динни свернула на Оксфорд-стрит. «Схожу-ка я к дяде Адриану», – решила она.

Адриана сейчас больше всего беспокоила мысль о пустыне Гоби, претендовавшей на роль колыбели человечества. Теория эта была провозглашена, апробирована и требовала, чтобы с нею считались. Адриан размышлял о переменчивости антропологической моды, когда ему доложили о приходе Динни.

– А, это ты? Я чуть не весь день жарился в пустыне Гоби и как раз подумывал, не выпить ли чашку горячего чаю. Как ты на это смотришь?

– У меня от китайского чая сосет под ложечкой.

– Таких роскошеств мы себе не позволяем. Здешняя моя дуэнья заваривает простой, старомодный дуврский чай с чаинками, как положено, а к нему нам подают домашнюю слойку.

– Грандиозно! Я пришла сообщить тебе, что наконец-то решилась отдать свою руку и сердце.

Адриан смотрел на нее, раскрыв глаза.

– А так как история эта весьма драматична, могу я хотя бы снять шляпу?

– Дорогая, снимай что хочешь. Но сначала выпей чаю. Вот тебе чашка.

Пока они пили чай, Адриан разглядывал ее с грустной усмешкой, скрывавшейся где-то между усами и козлиной бородкой. После трагической истории с Ферзом он еще больше привязался к племяннице. А Динни сегодня была явно чем-то глубоко расстроена. Она откинулась на спинку единственного в комнате кресла, положила ногу на ногу, соединила кончики пальцев; вид у нее был такой воздушный, что, казалось, дунь – и она улетит; ему приятно было глядеть на шапку ее пышных каштановых волос. Но когда Динни, ничего не тая, поведала ему свою историю, лицо его заметно вытянулось.

– Дядя, пожалуйста, не смотри на меня так! – сказала она, видя, что он молчит.

– Разве я смотрю как-нибудь особенно?

– Да.

– И ты этому удивляешься?

– Я хочу знать, как ты относишься к его поступку. – И она поглядела ему прямо в глаза.

– Лично я? Не зная его, остерегаюсь судить.

– Если не возражаешь, я хочу, чтобы ты с ним познакомился.

Адриан молча кивнул.

– Говори, не бойся, – настаивала Динни. – Что подумают и сделают другие, – те, кто его тоже не знает?

– А как отнеслась к этому ты сама, Динни?

– Я его знаю.

– Неделю?

– И еще десять лет.

– Ну, не вздумай уверять меня, будто беглый взгляд и несколько слов на свадьбе…

– Горчичное зерно, брошенное в землю, дорогой. К тому же я прочла поэму и поняла, что он чувствовал. Он неверующий; ему все это должно было показаться каким-то чудовищным фарсом.

– Да-да, я читал его стихи – ни во что не верит, поклоняется чистой красоте… Такой тип человека часто возникает после тяжких испытаний в жизни нации, когда личность была подавлена и государство требовало от нее всяческих жертв. Личность стремится взять свое и дать хорошего пинка государству со всеми его устоями. Все это я понимаю. Но… Ты ведь никогда не выезжала из Англии, Динни.

– Только в Италию, Париж и на Пиренеи.

– Это не в счет. Ты ни разу не ездила туда, где Англии надо сохранять хоть какой-то престиж. В таких местах англичане вынуждены держаться «все за одного и один за всех».

– Мне кажется, он этого тогда не понимал.

Адриан взглянул на нее и покачал головой.

– А я не понимаю и теперь, – сказала Динни. – И слава богу, что он не понимал, не то я так бы его и не встретила. Неужели человек обязан жертвовать собой ради каких-то предрассудков?

– Не в этом суть, деточка. На Востоке, где религия до сих пор занимает главное место в жизни, переменить веру – не шутка. В глазах восточного человека ничто не может уронить англичанина больше, чем отречение от веры своих отцов под дулом пистолета. Перед Дезертом стоял вопрос: достаточно ли дорого ему доброе имя его родины, чтобы скорее умереть, нежели бросить на нее тень? Ты меня прости, но, грубо говоря, дело обстояло именно так.

Минуту она молчала.

– Я убеждена, что Уилфрид предпочел бы умереть, чем хоть как-нибудь унизить свою родину; он просто не верил, что на Востоке уважение к англичанину зависит от того – христианин он или нет.

– Странное оправдание; ведь он не только отрекся от христианской веры, но и принял ислам, то есть променял одно суеверие на другое!

– Дядя, неужели ты не понимаешь, что все это казалось ему непристойной комедией?

– Нет, дорогая, не понимаю.

Динни откинулась назад; только теперь он заметил, какой у нее измученный вид.

– Ну, уж если ты не понимаешь, значит, никто не поймет. Я говорю о людях нашего круга, меня интересуют только они.

У Адриана заныло сердце.

– Динни, ведь позади всего две недели, а впереди – вся жизнь; ты сказала, что он готов с тобой расстаться, и за это я его уважаю. Разве не лучше порвать сразу, если не ради тебя, то ради него?

Динни улыбнулась.

– Разумеется, дядя, ведь ты у нас славишься привычкой бросать друзей в тяжелую минуту. И разве ты понимаешь, что такое любовь? Ты ведь ждал всего восемнадцать лет. Ей-богу, ты шутишь!

– Сдаюсь, – сказал Адриан. – Во мне говорит «дядя». Будь я так же уверен в Дезерте, как в тебе, я бы сказал: «Ладно, пейте вашу горькую чашу до дна, если вам уж так этого хочется, и будьте счастливы».

– Знаешь, тебе просто необходимо с ним поговорить.

– Хорошо, но я встречал людей, которые были так влюблены, что разводились в первый же год. Один мой знакомый был до того доволен своим медовым месяцем, что только через два завел любовницу.

– Куда уж нам до таких африканских страстей, – пробормотала Динни. – Я так насмотрелась в кино плотоядных улыбок, что у меня отбило вкус ко всему плотскому.

– А кто еще знает об этой истории?

– Майкл, дядя Лоренс, может быть, тетя Эм. Не знаю, стоит ли рассказывать нашим в Кондафорде.

– Разреши мне сперва поговорить с Хилери. Он на это посмотрит по-своему и, наверно, не так, как все.

– Ну, что ж, дяде Хилери можно. – Она встала. – Значит, я могу привести к тебе Уилфрида?

Адриан кивнул и, когда она ушла, снова остановился перед картой Монголии, где пустыня Гоби казалась цветущей розой по сравнению с той мертвой пустыней, куда влекло его любимую племянницу.

Глава двенадцатая

Динни осталась ужинать на Маунт-стрит, чтобы повидать сэра Лоренса.

Она сидела у него в кабинете и, как только он пришел, спросила:

– Дядя Лоренс, скажи, тетя Эм знает то, что знаете вы с Майклом?

– Знает. А что?

– Она ведет себя очень деликатно. Я рассказала дяде Адриану; он считает, что Уилфрид подорвал престиж Англии на Востоке. А что такое английский престиж? Мне казалось, что нас все считают нацией преуспевающих лицемеров. А в Индии – заносчивыми хамами.

Сэр Лоренс поерзал в кресле.

– Ты путаешь репутацию государства с репутацией англичанина как человека. А это совсем не одно и то же. На англичанина смотрят в странах Востока как на человека, который держит слово, не предает своих и которого лучше не выводить из себя.

Динни покраснела. Намек был достаточно ясен.

– На Востоке, – продолжал сэр Лоренс, – англичанин – или, вернее, британец, потому что это зачастую шотландец, валлиец или выходец из Северной Ирландии, – как правило, живет изолированно от своих: путешественник, археолог, военный, чиновник, служащий, плантатор, инженер, доктор или миссионер – он всегда возглавляет небольшую группу местных жителей и может выжить в тяжелых условиях только благодаря своему престижу. Если хоть один англичанин оказался не на высоте, акции всех остальных англичан падают. И все это знают. Вот с чем вам придется иметь дело, и я не советую этого недооценивать. Нельзя требовать, чтобы восточные люди, для которых религия играет такую важную роль, понимали, что кое для кого из нас она ничего не значит. Для них англичанин – это верующий христианин, и если он отрекается, значит, он отрекается от самого для себя дорогого.

– Иными словами, в глазах нашего общества Уилфрид не может рассчитывать на снисхождение? – сухо заметила Динни.

– Боюсь, что в глазах тех людей, которые правят империей, не может. Да оно и понятно. Если между этими изолированными друг от друга людьми не будет существовать полнейшего доверия, если они не будут уверены, что никто из них не смалодушничает и не подведет других, у них вообще ничего не получится. Ведь так?

– Я никогда об этом не думала.

– Можешь мне в этом поверить. Майкл объяснил мне душевное состояние Дезерта в то время, и с точки зрения такого атеиста, как я, в его рассуждениях много верного. Мне самому было бы противно погибнуть ни за что ни про что. Но это был только повод, и, если ты мне скажешь, что он этого не понимал, не понимал, боюсь, только потому, что его одолела гордыня ума. И тем хуже, ибо гордыня ума превыше всего ненавистна военным, да и всем прочим тоже. Она, если помнишь, довела до беды даже Люцифера.

Динни слушала, не сводя глаз с его нервного, подергивающегося лица.

– Удивительно, без чего только можно на свете обойтись… – вдруг заметила она.

Сэр Лоренс в изумлении вставил в глаз монокль.

– Ты что, от тетки заразилась манерой порхать?

– Если свет тебя не одобряет, можно обойтись и без его одобрения.

– «Презреть мир ради любви» – звучит храбро, но люди не раз пробовали это делать с пагубными для себя последствиями. Жертва, которую приносит одна из сторон, – самая непрочная основа для союза: ведь другую сторону рано или поздно это начинает раздражать.

– А я и не прошу больше счастья, чем достается среднему человеку.

– Мне для тебя этого мало, Динни.

– Ужинать! – провозгласила леди Монт, появляясь в дверях. – У вас есть пылесос, Динни? Теперь ими чистят лошадей, – продолжала она по дороге в столовую.

– Жаль, что не людей, – вздохнула Динни. – Мы чистили бы их от страхов и суеверия. Хотя дядя, наверно, этого бы не одобрил.

– Ага, значит, вы поговорили. Блор, выйдите!

Когда дворецкий вышел, она добавила:

– Я думаю о твоем отце, Динни.

– Я тоже.

– Раньше я умела с ним справляться. Но дочери! И все же у него нет другого выхода!

– Эм! – предостерег ее сэр Лоренс, когда Блор снова вошел в столовую.

– Что ж, – сказала леди Монт, – и эти верования и прочее – как это утомительно! Всю жизнь терпеть не могла крестин, разве можно так бесчеловечно обращаться с ребенком! И еще обременять крестных; правда, те не очень-то беспокоятся, подарят крестильную чашу и библию, вот и все. А почему на чашах изображают листья папоротника? Или это стрельба из лука? Дядя Франтик выиграл чашу за стрельбу из лука, когда был помощником священника. У них это было принято. Ах, все это меня ужасно волнует!

– Тетя Эм, – сказала Динни, – единственное, о чем я мечтаю, – это чтобы никто не волновался из-за моей ничтожной особы. Только бы люди не волновались, нам больше ничего не надо.

– Вот это мудро! Лоренс, расскажи это Майклу. Блор! Налейте мисс Динни хересу.

Динни пригубила рюмку хереса и поглядела через стол на тетю Эм. В лице ее было что-то успокаивающее – и в чуть приподнятых бровях, и в опущенных веках, и в орлином носе, и словно припудренных волосах над еще красивыми плечами, шеей и грудью.

В такси, по дороге на вокзал Пэддингтон, она так живо представила себе, как Уилфрид сидит один и ждет беды, что чуть было не окликнула шофера и не поехала на Корк-стрит. Такси свернуло за угол. Где они? На Прэд-стрит? Да, наверно. Все треволнения в мире происходят оттого, что одна любовь мешает другой. Как все было бы просто, если бы родители не любили ее, а она их.

Носильщик спросил ее:

– Багаж, мисс?

– Нет, спасибо.

Девочкой она всегда мечтала выйти замуж за носильщика. До тех пор, пока из Оксфорда не приехал ее учитель музыки. Он ушел на войну, когда ей было десять лет. Динни купила журнал, села в вагон и вдруг почувствовала, что страшно устала. Она уселась в уголке купе третьего класса – поездки по железной дороге сильно истощали ее и без того тощий кошелек, – откинулась назад и уснула.

Когда Динни сошла с поезда, в небе сияла почти полная луна, а ветер был порывистый и благоуханный. Придется идти пешком. Ночь светлая и можно пойти напрямик; она перелезла через изгородь и пошла полем. Ей вспомнилась ночь два года назад, когда она вернулась с этим же поездом и привезла известие о том, что Хьюберта освободили; она застала отца – поседевшего, изможденного – у него в кабинете, и он, услышав радостную весть, сразу словно помолодел. А сейчас она несет ему весть, которая его огорчит. По правде говоря, ее больше всего пугал разговор с отцом. С мамой, конечно, тоже! Мама, хоть характер у нее и мягкий, довольно упряма, однако у женщин редко бывают непоколебимыми представления о том, что «принято» и что «не принято». Хьюберт? В прежние времена его мнение заботило бы ее больше всего. Удивительно, каким он ей стал чужим! Хьюберт будет ужасно огорчен. Он ни на йоту не отступит от «правил игры». Что ж! Его недовольство она как-нибудь стерпит. А вот отец… Он не заслужил такого огорчения после сорока лет суровой и беспорочной службы.

Коричневая сова перелетела с живой изгороди на стог. Такая лунная ночь – раздолье для сов. Жутко слушать в ночной тиши пронзительные крики их жертв. Однако кто же не любит сов, их неторопливого полета, мерных, бередящих душу криков? Еще одна изгородь, и Динни очутилась на своей земле. В этом поле стоял открытый хлев, куда на ночь заводили старого отцовского скакуна. Кто это сказал: Плутарх или Плиний – «что до меня, то я не продал бы даже старого вола, который возделывал мою землю»? Молодец!

Теперь, когда шум поезда заглох вдали, стало очень тихо; только ветерок шелестел молодой листвой да стучал копытом у себя в хлеву Кисмет. Динни пересекла второе поле и подошла к узкому бревенчатому мостику. Ночное благоухание напоминало ей чувство, которое жило в ней теперь постоянно. Она перешла мостик и скользнула в тень яблонь. Ветви их, казалось, сияли между ней и озаренным луною, беспокойным небом. Они словно дышали и пели хвалу начальной поре своего цветения. Они горели тысячами белеющих ростков, один прекраснее другого, словно их зажег кто-то завороженный лунным блаженством и посеребрил звездной пылью. Вот уже больше ста лет каждую весну повторяется здесь это чудо. Весь мир словно околдован в такую ночь, но Динни больше всего трогало ежегодное волшебство цветения яблонь. Она стояла среди старых стволов, вдыхая запах коры, пропитанный пылью лишайников, и вспоминала чудеса родной природы. Горные травы, звенящие песнями жаворонков; тишайшая капель в чаще, когда после дождя выходит солнце; заросли дрока на колышимых ветром выгонах; лошади, которые, кружа, пашут, оставляя за собой длинные серо-бурые борозды; речные струи, то ясные, то – под ивами – подернутые зеленью; соломенные крыши с вьющимся над ними дымком; покрытые снопами скошенные луга; порыжевшие хлеба; синие дали за ними и вечно изменчивое небо – все эти образы теснились в ее душе, но самым дорогим было это белое волшебство весны. Динни вдруг почувствовала, что высокая трава совсем влажная; чулки ее и туфли промокли насквозь; светила такая луна, что можно было разглядеть в траве звездочки нарциссов, кисти гиацинтов и бледные, литые чашечки тюльпанов; там должны быть и колокольчики, и белые буквицы, и одуванчики, – правда, их еще немного. Она пробежала дальше, вышла из-за деревьев и постояла, глядя на белое мерцание, оставшееся позади. «Все это словно свалилось с луны, – подумала она. – А чулки-то, мои самые лучшие!»

Она пересекла огороженный невысоким забором фруктовый сад и по газону подошла к террасе. Двенадцатый час! Внизу светилось только одно окно: в кабинете отца. Как все это похоже на ту, другую ночь!

«Ничего ему не скажу», – подумала она и постучала в окно.

Отец впустил ее.

– Здравствуй, значит, ты не осталась ночевать на Маунт-стрит?

– Нет, папа, не могу же я вечно спать в чужих ночных рубашках!

– Садись, выпей чаю. Я как раз собирался его заварить.

– Папочка, я шла через яблоневый сад и промокла насквозь.

– Снимай чулки, вот тебе старые шлепанцы.

Динни стянула мокрые чулки и села, задумчиво рассматривая свои ноги при свете лампы, пока генерал зажигал спиртовку. Он любил все делать для себя сам. Она смотрела, как он готовит чай, и думала, что он еще молодцеват, подтянут и движется по-прежнему быстро и ловко. На его загорелых руках с длинными гибкими пальцами росли короткие темные волоски. Он выпрямился и, не двигаясь, стал всматриваться в пламя горелки.

– Нужен новый фитиль, – сказал он. – Боюсь, что в Индии нам угрожают серьезные неприятности.

– По-моему, от Индии мы теперь получаем куда меньше пользы, чем неприятностей.

Лицо генерала с острыми скулами обратилось к дочери; он внимательно поглядел на нее, и его тонкие губы под полоской густых седых усов улыбнулись.

– А это часто бывает с теми, кто несет бремя ответственности. У тебя красивые ноги.

– Что же тут удивительного, я ведь твоя и мамина дочка.

– Мои хороши только для сапог – жилистые. Ты пригласила мистера Дезерта?

– Нет, еще нет.

Генерал сунул руки в карманы. Он снял смокинг и надел старую охотничью куртку табачного цвета. Динни заметила, что манжеты слегка обтрепались и одной кожаной пуговицы недостает. Темные, дугообразные брови генерала нахмурились, лоб пересекли три резкие складки, но он сказал очень мягко:

– Что-то я, Динни, не понимаю этой перемены религии. Тебе с молоком или с лимоном?

– Если можно, с лимоном. – И подумала: «В конце концов сейчас самое подходящее время. Крепись!»

– Два куска сахара?

– С лимоном три, папа.

Генерал взял щипцы. Он опустил в чашку три куска сахара и ломтик лимона, потом положил щипцы и нагнулся к чайнику.

– Кипит, – сказал он и налил в чашку воду, потом опустил туда ложечку с чаем, вынул ее и передал чашку дочери.

Динни помешала прозрачную золотистую жидкость. Она сделала глоток, поставила чашку на колени и повернулась к отцу.

– Могу тебе объяснить, папа, – сказала она и тут же подумала: «Но тогда ты уж совсем ничего не поймешь».

Генерал налил себе чаю и сел. Динни судорожно стиснула ложечку.

– Видишь ли, когда Уилфрид был в Дарфуре, он наткнулся на гнездо арабов-фанатиков, – они там остались еще со времен Махди. Вождь приказал привести его к себе в шатер и пообещал ему жизнь, если он перейдет в мусульманскую веру.

Отец судорожно дернулся и даже пролил немного чая на блюдце. Потом поднял чашку и вылил чай обратно. Динни продолжала:

– Уилфрид относится к религии так же, как большинство из нас, но, пожалуй, еще равнодушнее. И не только потому, что не верит в христианство; он ненавидит всякую религиозную догму, считает, что религия разобщает людей и приносит им больше вреда и страданий, чем что бы то ни было. А потом, понимаешь, папа, – или, вернее, ты бы понял, если бы прочитал его стихи, – война оставила в нем страшную горечь – он увидел, что у нас не дорожат человеческой жизнью и швыряются ею как попало по приказу людей, которые об этом даже не задумываются.

Генерала снова передернуло.

– Папа, я сама слышала, как и Хьюберт говорил то же самое. Во всяком случае, Уилфрида ужасает самая мысль о зря загубленной жизни, он не терпит фарисейства и суеверия. Да и решать-то нужно было за каких-нибудь пять минут. И толкнула его на этот шаг не трусость, а глубочайшее презрение к тому, что люди могут лишать друг друга жизни ради веры, которая ему кажется бессмысленной и пустой. Поэтому он махнул рукой и согласился. А согласившись, надо было сдержать слово и выполнить обряд. Но ты ведь его не знаешь, и все, что я говорю, – напрасно. – Она вздохнула и жадно проглотила чай.

Генерал отставил чашку; он встал, набил трубку, зажег ее и подошел к камину. Потемневшее лицо его было серьезно, глубокие складки обозначились на нем еще резче.

– Да, все это мне непонятно, – сказал он наконец. – Значит, освященная веками вера твоих отцов ничего не стоит? Значит, все то, что сделало нас самым гордым народом в мире, может быть выброшено на свалку по мановению руки какого-то араба? Значит, такие люди, как Лоуренсы, Джон Никольсон, Чемберлейн, Сандеман[15] и тысячи других, отдавших свою жизнь за то, чтобы у англичанина была репутация смелого и преданного человека, могут быть оплеваны всяким, кому пригрозят пистолетом?

Динни со звоном уронила чашку на блюдце.

– Да, Динни, и если не всяким, то почему хоть одним? Почему именно этим одним?

Динни не ответила. Она вся дрожала. Ни Адриан, ни сэр Лоренс не сумели ее пронять, а сейчас до нее впервые дошла точка зрения противника. В душе ее была задета какая-то тайная струна, ее заразило волнение человека, которого она всегда почитала, любила и не считала способным на такую страстную филиппику. Говорить она не могла.

– Не знаю, религиозный я человек или нет, – продолжал генерал, – вера моих отцов вполне меня устраивает, – он махнул рукой, словно хотел сказать: «Дело тут не во мне», – но пойми, я не мог бы пойти на это по принуждению, не мог бы сам и не понимаю, как пошел на это другой.

Динни негромко сказала:

– Я не стану тебе объяснять; давай так и уговоримся: не понимаешь, и все. Большинство людей совершает поступки, которые трудно понять, только о них не всегда знают. И разница только в том, что о поступке Уилфрида знают.

– Как, и об угрозе знают… о том, почему?

Динни кивнула.

– Откуда?

– Какой-то мистер Юл приехал из Египта и рассказал эту историю; дядя Лоренс считает, что замять ее невозможно. Я хочу, чтобы ты знал самое худшее. – Она собрала свои мокрые чулки и туфли. – Пожалуйста, расскажи все это маме и Хьюберту, хорошо, папа? – и встала.

Генерал глубоко затянулся; в трубке послышалось бульканье.

– Пора вычистить твою трубку, папочка. Завтра я этим займусь.

– Но ведь он станет парией! – вырвалось у генерала. – Настоящим парией. Ах, Динни, Динни!

Никакие другие слова не могли бы ее так растрогать и обезоружить. Он больше не спорил, он их жалел.

Закусив губу, она сказала:

– Папа, если я не уйду, мне попадет в глаза дым. И ноги у меня застыли. Спокойной ночи, милый!

Она повернулась, быстро пошла к двери и, оглянувшись, увидела, что он стоит, понуро опустив голову.

Динни поднялась в свою комнату, села на постель и стала тереть одна о другую замерзшие ноги. Вот и все! Отныне ее удел – жить во враждебной атмосфере, которая будет окружать ее, как стена; надо пробиться сквозь эту стену, чтобы соединиться с любимым. И удивительней всего то, думала она, старательно растирая окоченевшие ноги, что слова отца вызвали у нее тайный отклик, и при этом ничуть не затронули ее чувства к Уилфриду. Неужели любовь не зависит от рассудка? Неужели образ слепого божества и в самом деле – образ любви? Неужели правда, что недостатки любимого делают его для тебя только дороже? Наверно, поэтому так не любят высоконравственных героев из книг; смеются над героической позой и злятся, когда добродетель торжествует.

«В чем же дело? – думала Динни. – Неужели мои моральные устои ниже, чем устои моих родных? Или я просто хочу, чтобы он был со мной, и мне все равно, какой он и что делает, лишь бы он был рядом?» У нее вдруг возникло странное ощущение, что она видит Уилфрида насквозь, со всеми его пороками, несовершенствами и с чем-то таким, что искупает это и позволяет его любить, а что это такое – для нее необъяснимая загадка. Она подумала с невеселой улыбкой: «Дурное я в нем чувствую сразу, а вот добро, истину, красоту мне еще надо найти…». И, с трудом превозмогая усталость, она разделась и легла спать.

Глава тринадцатая

Дом Джека Маскема в Ройстоне звался «Вереск». Это было низкое, старомодное жилье, непритязательное снаружи и комфортабельное внутри. Весь дом был увешан гравюрами с изображением скаковых лошадей и скачек. Только в одной комнате, которой редко пользовались, видны были следы прежней жизни. «Тут, – как сообщал один американский репортер, приехавший брать интервью у „последнего денди“ относительно племенного коневодства, – сохранилась память о молодых годах, проведенных этим аристократом на нашем славном Юго-Западе: ковры и чеканное серебро работы индейцев племени навахо; волосяные дорожки из Эль-Пасо; огромные ковбойские шляпы и мексиканская сбруя, сверкающая серебром. Я спросил хозяина об этом периоде его жизни.

– Ах, вот вы о чем, – сказал он, растягивая слова, – да, я в молодости пять лет пробыл ковбоем. Видите ли, меня всю жизнь занимало только одно – лошади, и отец решил, что для меня здоровее быть ковбоем, чем жокеем на скачках с препятствиями.

– Вы можете сказать, когда это было? – спросил я высокого, худого патриция с внимательным взглядом и ленивыми движениями.

– Я вернулся в тысяча девятьсот первом году и с тех пор, если не считать войны, развожу породистых лошадей.

– А что вы делали на войне? – спросил я.

– О-о… – протянул он, и мне показалось, что я становлюсь навязчивым. – То же, что и все. Ополчение, кавалерия, окопы и тому подобное.

– Скажите, мистер Маскем, а вам нравилась жизнь там, у нас?

– Нравилась? – ответил он. – Да, пожалуй, сказал бы я, пожалуй…»

Интервью было напечатано в одной из газет американского Запада под заголовком:

ЖИЗНЬ У НАС В ПРЕРИЯХ ЕМУ НРАВИЛАСЬ.

ГОВОРИТ АНГЛИЙСКИЙ ДЕНДИ

Конный завод находился почти в миле от деревни Ройстон, и каждый день, ровно без четверти десять, если он не уезжал на скачки или на торги, Джек Маскем садился верхом на пони и не спеша отправлялся в свой, как окрестил его журналист, «конский питомник». Маскем любил приводить своего пони в пример того, во что можно превратить лошадь, если никогда не повышать на нее голоса. Это была умная, трехгодовалая лошадка, небольшая, породистая на три четверти, шелковистая, мышиной масти; на нее словно вылили бутылку чернил, а потом небрежно стерли пятна. Кроме чуть рваного полумесяца на лбу, у нее не было ни единого белого пятнышка, грива была подстрижена, а длинный хвост свисал чуть не до самых копыт. Глаза были блестящие, спокойные, а зубы казались белоснежными, как жемчуг. Двигалась она мелкой рысью и, если оступалась, мгновенно находила равновесие. Правили ею при помощи одного простого повода, и она не знала, что такое удила. Она была очень мала, и ноги Джека Маскема в длинных стременах висели низко. «Ездить на ней, – говорил он, – все равно что сидеть в удобном кресле». Кроме него, к лошади подпускали только одного конюха, выбранного за ласковые руки, голос и нрав.

Спешившись у ворот и дымя изготовленной по особому заказу сигаретой в коротком янтарном мундштуке, Джек Маскем входил на квадратный двор, внутри которого располагались конюшни. На паддоке к нему подходил старший конюх. Потушив сигарету, Маскем отправлялся в конюшни, где держали маток с жеребятами и однолеток, просил показать то одну, то другую лошадь и провести ее по дорожке, которая шла вокруг двора. Закончив осмотр, он проходил под аркой напротив ворот в загоны, где паслись кобылы, жеребята и однолетки. Дисциплина в этом «конском питомнике» была отличная; служащие были такими же спокойными, чистыми и воспитанными, как лошади, за которыми они ухаживали. С той минуты, как он появлялся, и до той минуты, когда он уходил и влезал на своего пони, Маскем разговаривал только о лошадях – немногословно и по существу. Каждый день надо было проверить и обсудить столько всяких мелочей, что он редко возвращался домой раньше часа дня. Он никогда не рассуждал со своим старшим конюхом о научных принципах коневодства, несмотря на его глубокие познания в этой области, – для Джека Маскема эта тема была предметом такой же высокой политики, как международные отношения для министра иностранных дел. Он решал вопросы подбора сам, руководствуясь длительными наблюдениями и тем, что он называл «нюхом», а другие могли бы назвать предрассудками. Падали метеоры, получали титулы премьер-министры, вновь садились на трон эрцгерцоги, города гибли от землетрясений, не говоря уже о прочих катастрофах, но Маскему было все нипочем, пока он мог случить Сен-Саймону с Глазком, дав им правильную примесь крови Хемптона и Бенд’Ор; или же, руководствуясь какой-то еще более причудливой теорией, получить потомство старого Харода через Ле-Санси, – это были старший и младший представители линии, в которой текла кровь Карбайна и Баркальдайна. По существу, он был идеалист. Идеалом его было вывести совершенную породу лошади, что было так же мало осуществимо, как идеалы других людей, но, по его мнению, куда более увлекательно. Правда, он никогда об этом не говорил, да и разве можно сказать это вслух! Он никогда не играл на тотализаторе, поэтому на его суждения не могли влиять низменные мотивы. Высокий загорелый человек в темно-табачном пальто со специально подшитой к нему подкладкой из верблюжьей шерсти, в желтых замшевых ботинках, он был завсегдатаем скачек в Ньюмаркете; не было другого члена жокей-клуба, кроме, пожалуй, еще троих, к кому бы прислушивались с большим почтением. Это был превосходный образчик человека, знаменитого в своей области, который достиг славы молчаливым и самоотверженным служением единой цели. Но, по правде говоря, в этом идеале «совершенной конской породы» сказывалась его натура. Джек Маскем был формалист – один из последних в этот разрушительный для всякой формы век; а то, что формализм его избрал для своего выражения именно лошадь, объяснялось и тем, что качества скаковой лошади целиком зависят от ее родословной, и тем, что она самой природой одарена удивительной соразмерностью и гармонией, и тем, что служение ей позволяло Маскему уйти от трескотни, нечистоплотности, визга, мишуры, наглого скепсиса и назойливой вульгарности этого, как он выражался, «века ублюдков».

В «Вереске» все хозяйство вели двое мужчин, только для мытья полов ежедневно приходила поденщица. Если бы не она, в доме бы не чувствовалось, что в мире вообще существуют женщины. Уклад здесь был монастырский, как в клубе, который еще не унизился до женской прислуги, но жилось тут настолько же удобнее, насколько дом этот был меньше клуба. Потолки в первом этаже были низкие; наверх вели две широкие лестницы, а там комнаты были еще ниже. В библиотеке, кроме бесчисленных трудов по коневодству, стояли книги по истории, записки путешественников и детективные романы; прочая беллетристика из-за своего скептицизма, неряшливого языка, длинных описаний, сентиментальности и погони за сенсацией в дом не допускалась, если не считать собрания сочинений Сертиса[16], Уайт-Мелвиля и Теккерея.

Так как во всякой погоне за идеалом есть своя смешная сторона, то и Джек Маскем только подтверждал это правило. Человек, целью жизни которого было выведение чистокровнейшей из лошадей, пренебрегал известными образцами чистой породы и хотел заменить их продуктом скрещения лошадей, еще не попавших в Племенную книгу!

Не сознавая этого противоречия, Джек Маскем спокойно обедал с Телфордом Юлом и обсуждал вопрос о перевозке арабских кобыл, когда ему доложили о приходе сэра Лоренса Монта.

– Хочешь обедать, Лоренс?

– Я уже пообедал, Джек. Но кофе выпью с удовольствием и коньяку тоже.

– Тогда перейдем в другую комнату.

– Да у тебя тут настоящая холостяцкая квартира, я таких не видел с юных лет и, признаться, думал, что больше и не увижу. Джек – человек особенный, мистер Юл. Кто теперь позволяет себе быть старомодным, кроме гениев? Неужели у тебя весь Сертис и Уайт-Мелвиль? Мистер Юл, помните, что сказал Уоффлз в «Спортивной поездке Спонджа»[17], когда они держали Кенджи вниз головой, чтобы у него вылилась вода из сапог и карманов?

Насмешливая физиономия Юла растянулась в улыбке, но он промолчал.

– То-то и оно! – воскликнул сэр Лоренс. – Теперь этого уже никто не помнит. А он сказал: «Послушай, старина, а ведь ты похож на вареного дельфина под соусом из петрушки». Ну да, а что ответил мистер Сойер из «Рынка Харборо», когда достопочтенный Крешер подъехал к турникету на заставе и спросил: «Ворота, кажется, открыты?»?

Подвижное лицо Юла еще больше растянулось в улыбке, но он по-прежнему молчал.

– Плохо дело! А ты, Джек?

– Он сказал: «Нет, кажется, закрыты».

– Молодец! – Сэр Лоренс опустился в кресло. – А как было на самом деле? Они были закрыты. Ну что? Договорились, как украсть кобылу? Отлично. А что будет, когда вы ее привезете?

– Случу ее с самым подходящим жеребцом. Потомство снова случу с самым подходящим жеребцом или подберу хорошую кобылу. А потом выставлю жеребят от этой случки против самых лучших наших чистокровок того же возраста. Если мои будут лучше, мне, надеюсь, удастся внести моих арабских кобыл в Племенную книгу. Кстати, я пытаюсь привезти оттуда трех кобыл.

– Сколько тебе лет, Джек?

– Скоро пятьдесят три.

– Обидно. Какой вкусный кофе!

Все трое помолчали: пора было выяснить истинную цель этого визита.

– Я приехал, мистер Юл, – внезапно произнес сэр Лоренс, – поговорить насчет той истории с молодым Дезертом.

– Надеюсь, это неправда?

– К сожалению, правда. Он и не пытается этого скрывать. – И, направив монокль на лицо Джека Маскема, сэр Лоренс увидел там именно то, что и ожидал увидеть.

– Человек должен соблюдать приличия, – протянул Маскем, – даже если он поэт.

– Не будем сейчас судить, прав он или нет, Джек. Согласимся, что прав ты. И тем не менее, – в голосе сэра Лоренса зазвучала непривычная суровость, – я хочу, чтобы вы оба молчали. Если эта история выйдет наружу, – ничего не поделаешь, но я не хочу, чтобы это исходило от вас.

– Мне не нравится вид этого молодчика, – отрезал Маскем.

– Как и девяти десятых людей, с которыми мы встречаемся; согласись, что это ничего не доказывает.

– Он из тех озлобленных, ни во что не верящих современных молодых людей, которые не знают жизни. Для них нет ничего святого!

– Ты известный блюститель старых порядков, Джек, но прошу тебя, уймись!

– Почему?

– Мне не хотелось об этом говорить, но, понимаешь, он помолвлен с моей любимой племянницей, Динни Черрел.

– Как, с этой милой девушкой?

– Да. Нам всем это не по нутру, кроме моего сына Майкла, – он все еще души не чает в Дезерте. Но Динни упорствует, и не думаю, чтобы ее можно было отговорить.

– Нельзя же ей выходить замуж за человека, который будет подвергнут остракизму, как только все это станет известно!

– Чем больше на него будет гонений, тем труднее будет ее от него оторвать.

– Вот это мне нравится, – сказал Маскем. – А вы что думаете, Юл?

– Мое дело – сторона. Если сэр Лоренс желает, чтобы я молчал, я буду молчать.

– Конечно, наше дело – сторона; однако если бы этим можно было удержать твою племянницу, я бы не молчал. Позор!

– Но результат был бы как раз обратный, Джек. Мистер Юл, вы хорошо знаете нашу прессу. Представьте себе, что она пронюхает эту историю; что будет тогда?

Юл даже захлопал глазами.

– Сперва они ограничатся неопределенным намеком на какого-то английского путешественника; потом выяснят, не опровергнет ли этого Дезерт, а потом расскажут все это уже прямо о нем, сочинив массу подробностей, но так, что за руку их не поймаешь. Если он признается в самом факте, никто не примет его опровержений по отдельным неточностям. Газета всегда права, хотя и очень неточна.

Сэр Лоренс кивнул.

– Если бы мой знакомый решил заняться журналистикой, я бы сказал ему: «Будьте абсолютно точны, и вы окажетесь единственным в своем роде». Я не прочел ни одной правдивой заметки о ком-нибудь с самой войны.

– У них такая система, – сказал Юл. – Двойной удар: сперва ложное сообщение, а потом поправка.

– Ненавижу газеты, – проворчал Маскем. – Был у меня тут один американский газетчик. Расселся, чуть было не пришлось вышвырнуть его силой; понятия не имею, как он меня изобразил.

– Ну и старомодный же ты человек! Для тебя Маркони и Эдисон – самые злокозненные люди на свете. Ну как, значит, решено насчет молодого Дезерта?

– Да, – сказал Юл. Маскем только кивнул.

Сэр Лоренс поспешно перевел разговор на другую тему.

– Красивые тут места. А вы сюда надолго, мистер Юл?

– После обеда собираюсь в город.

– Хотите, я вас подвезу?

– Буду очень рад.

Через полчаса они отправились в путь.

– Мой двоюродный брат, – сказал сэр Лоренс, – достоин стать национальной реликвией. В Вашингтоне есть такой музей, где за стеклом стоят группы американских аборигенов, курят общинную трубку и замахиваются друг на друга томагавками. Так можно было бы и Джека… – Сэр Лоренс помолчал. – Но вот беда! Как его законсервировать? Трудно увековечить того, кто ничем не хочет выделяться… Вы можете ухватить любую тварь, если она живет, но этот человек словно застыл… А ведь что ни говори, и у него есть свой бог в душе.

– Устои, и Маскем пророк их.

– Его, конечно, можно было бы увековечить дерущимся на дуэли. Это, пожалуй, единственная деятельность, до которой он снизойдет, не боясь нарушить устои.

– Устои рушатся, – сказал Юл.

– Гм!.. Труднее всего убить чувство формы. Ведь что такое, в сущности, жизнь, мистер Юл, как не чувство формы? Попробуйте все свести к мертвому единообразию, – все равно форма возьмет свое.

– Да, но устои – это форма, доведенная до совершенства и принятая за образец; а совершенство кажется таким нудным нашей золотой молодежи.

– Хорошее выражение! Но разве такая молодежь существует не только в романах, мистер Юл?

– Еще как! «Челюсти свернешь со скуки», – как выразились бы они же. Лучше весь остаток жизни просидеть на муниципальных банкетах, чем хотя бы день – в обществе этих бойких молодых людей.

– По-моему, я таких еще не встречал, – признался сэр Лоренс.

– Ну и благодарите бога. Они ни днем, ни ночью не закрывают рта, даже во время совокупления.

– Вы, кажется, их недолюбливаете.

– Да, и они меня не выносят. – Юл сморщился и стал похож на химеру. – Тоскливый народец, но, к счастью, земля не на них держится.

– Надеюсь, Джек не считает Дезерта одним из них, – это было бы ошибкой.

– Маскем и в глаза не видал этих бойких молодцов. Нет, его бесит лицо Дезерта. У него и правда чертовски странное лицо.

– Падший ангел, – сказал сэр Лоренс. – Духовная гордыня! В его лице есть своя красота.

– Да я-то против него ничего не имею, и стихи у него хорошие. Но всякий бунт для Маскема – нож острый. Ему нравится образ мыслей аккуратно подстриженный, чтобы грива была заплетена в косички, чтобы он ступал осторожно и не закусывал удила.

– Кто знает, – пробормотал сэр Лоренс. – Мне кажется, что эти двое могли бы сдружиться, особенно если бы они сначала постреляли друг в друга. Ведь мы, англичане, – странный народ.

Глава четырнадцатая

Примерно в это же время Адриан пересекал убогую улицу, ведущую к дому его брата – священника при церкви Святого Августина в Лугах, – а за углом происходил эпизод, как нельзя лучше характеризующий англичан.

У входа в дом, который, казалось, вот-вот рухнет, стояла карета скорой помощи, и толпа зевак – им давно пора было заняться своим делом – окружала ее плотным кольцом. Адриан присоединился к толпе. Из ветхого здания двое мужчин и санитарка выносили больную девочку, а за носилками, громко причитая, шли краснолицая женщина средних лет и насупленный, что-то бурчавший себе под нос, бледный мужчина с обвислыми усами.

– Что случилось? – спросил Адриан у полицейского.

– Ребенку нужно сделать операцию. В больнице за ней будет прекрасный уход. А у них такой вид, будто ее тащат на убой. Вот и наш священник. Уж если он их не утихомирит, тогда пиши пропало!

Адриан увидел, что из дома вышел его брат и заговорил с бледным мужчиной. Бурчание прекратилось, но женщина завопила еще громче. Ребенка внесли в карету, и мать, спотыкаясь, кинулась к дверце.

– Экие олухи! – произнес полицейский, выступая вперед.

Адриан увидел, как Хилери положил руку на плечо женщины. Она обернулась, словно хотела его как следует выругать, но вместо этого только жалобно застонала. Хилери взял ее под руку и тихонько повел в дом. Карета отъехала. Адриан подошел к бледному человеку и предложил ему закурить. Тот взял сигарету, поблагодарил и отправился вслед за женой.

Представление было окончено. Небольшая толпа рассеялась. Полицейский остался один.

– Священник у нас просто чудо, – сказал он.

– Это мой брат, – сообщил Адриан.

Полицейский поглядел на него почтительно.

– Редкостный человек наш священник, сэр.

– И я так думаю. Видно, девочка очень плоха?

– До ночи не доживет, если не сделают операцию. Они как нарочно тянули до последней минуты. Чистый случай, что священник про это узнал. Многие у нас лучше помрут, чем лягут в больницу, а уж отдать туда детей – и говорить нечего.

– Хотят быть сами себе хозяевами, – сказал Адриан. – Я это чувство понимаю.

– Ну ежели так на это смотреть, то и я понимаю. Да ведь дома-то у них уж очень скудно, а в больнице все самое лучшее.

– «Хоть бедно, да свое», – процитировал Адриан.

– Правильно. От этого-то и живут у нас до сих пор в трущобах. Уж такие дыры в наших местах, а вот попробуй пересели отсюда народ, он тебе покажет! Священник много добра здесь делает, оборудует, как говорится, всякие удобства. Если вы к нему, я схожу, позову его.

– Да нет, я лучше подожду.

– Вы и не поверите, – продолжал полицейский, – чего только народ не стерпит, лишь бы в его дела не мешались. И называйте это как хотите: социализм, коммунизм, народное правление, все одно к одному – лезут в вашу жизнь, и только! Эй! А ну-ка, проходите! Нечего тут делать лоточникам!

Какой-то человек с тележкой, только собравшийся закричать: «Раки», – быстро закрыл рот.

Адриан, потрясенный путаницей в голове полицейского, хотел было продолжить эту философскую беседу, но тут из дома вышел Хилери и направился к ним.

– Если ребенок выживет, то уж никак не по их милости, – сказал Хилери и, ответив на приветствие полицейского, спросил его: – Ну как, растут у вас петунии, Белл?

– Растут, сэр, жена в них души не чает.

– Отлично! Послушайте, по дороге домой вы же будете проходить мимо больницы; узнайте для меня, как там эта девочка, и позвоните, если дела пойдут плохо.

– Непременно зайду. С удовольствием.

– Спасибо. Ну, а теперь пойдем-ка мы с тобой домой и выпьем чаю, – предложил он брату.

Миссис Хилери ушла на приходское собрание, и братья сели пить чай вдвоем.

– Я пришел насчет Динни, – начал Адриан и рассказал всю историю.

Хилери закурил трубку.

– «Не судите, да не судимы будете» – очень утешительное речение, пока с этим сам не столкнешься. А тогда видишь, что это чистейший вздор: всякий поступок основан на суждении – все равно, выскажешь ты его или нет. Динни очень его любит?

Адриан кивнул. Хилери глубоко затянулся.

– Ну, тогда мне все это очень не нравится. Мне так хотелось, чтобы жизнь у Динни была светлая; а тут барометр явно идет на бурю. И, наверно, сколько ей ни толкуй, как на это смотрят другие, ничего на нее не действует?

– Где тут!

– Чего же ты от меня хочешь?

– Да я просто хотел узнать твое мнение.

– Мне тяжело, что Динни будет несчастна. Что же до его отречения, то все во мне против этого восстает – и не знаю, потому ли, что я священник, или потому, что получил определенное воспитание. Подозреваю, что это голос предков.

– Если Динни решила стоять насмерть, – сказал Адриан, – будем с ней стоять и мы. Мне всегда казалось: если что-нибудь неприемлемое происходит с теми, кого ты любишь, единственное, что тебе остается, – принять неприемлемое. Я постараюсь отнестись к нему по-дружески и понять его точку зрения.

– А у него, вероятно, нет своей точки зрения, – сказал Хилери. – Au fond[18], понимаешь, он просто прыгнул очертя голову, как Лорд Джим[19], и в душе сам это понимает.

– Тем трагичнее для них обоих, и тем важнее их поддержать.

Хилери кивнул.

– Бедный Кон, ему достанется. Такой завидный повод пофарисействовать! Так и вижу, как все будут их сторониться, чтобы не замарать себя.

– А может, нынешние скептики всего-навсего пожмут плечами и скажут: «Слава богу, еще один предрассудок побоку»?

Хилери покачал головой.

– Увы! Большинство сочтет, что он стал на колени, чтобы спасти свою шкуру. Как бы люди теперь ни иронизировали над религией, патриотизмом, престижем империи, понятием «джентльмен» и прочим, они все же, грубо говоря, трусов не любят. Это отнюдь не мешает многим из них самим быть трусами, но в других они подобной слабости не терпят; и если подвернется случай выказать свое неодобрение, то уж они не откажут себе в удовольствии.

– Даст бог, эта история и не выйдет наружу.

– Непременно выйдет, так или иначе; и чем скорее, тем лучше для Дезерта, – это даст ему по крайней мере возможность проявить душевную отвагу. Бедняжечка Динни! Хватит ли у нее чувства юмора? Ах ты боже мой!.. Видно, я старею. А что говорит Майкл?

– Я его давно не видел.

– А Лоренс и Эм знают?

– Думаю, что да.

– Но больше никто об этом знать не должен?

– Да. Ну что ж, мне пора.

– Попытаюсь излить мои чувства в римской галере, которую я сейчас вырезаю. Посижу-ка над ней полчасика, если та девочка не умерла под ножом.

Адриан зашагал дальше в Блумсбери. И всю дорогу пытался поставить себя на место человека, которому грозит внезапная гибель. Кончена жизнь, никогда больше не увидишь тех, кого любил, и никакой, хотя бы смутной надежды осмысленно существовать, как существовал здесь на земле.

«Вот такая беда, которая обрушилась на тебя нежданно-негаданно, – думал он, – да еще и полюбоваться на твой героизм некому, – вот она-то и есть настоящая проба характера. И кто из нас знает, как ее выдержит?»

Его братья – солдат и священник – примут смерть просто как свой долг; даже третий брат, судья, хоть ему и захочется поспорить и переубедить палача, сделает то же самое. «А я? – спросил он себя. – Разве не подлость умирать за веру, которой у тебя нет, где-то в неведомом краю, не теша себя даже тем, что смерть твоя кому-нибудь нужна или что о ней когда-нибудь узнают люди!» Если человеку не надо сохранять профессиональный или государственный престиж и перед ним поставлен выбор, а решать надо мгновенно, то, не имея возможности поразмыслить и взвесить, он будет полагаться на один лишь инстинкт. И тут уж все зависит от характера. А если характер такой, как у Дезерта, – судя по его стихам, он привык противопоставлять себя своим ближним или по крайней мере чуждаться их; презирать условности и практическую цепкость англичан; в душе, быть может, он больше сочувствует арабам, чем своим соотечественникам, – то не будет ли решение непременно таким, какое принял Дезерт? «Один бог знает, как поступил бы я на его месте, – размышлял Адриан, – но я его понимаю и в чем-то ему сочувствую. И уж, во всяком случае, я буду стоять за Динни и поддерживать ее до конца; так же, как стояла она за меня в истории с Ферзом». И, приняв решение, он немножко успокоился…

А Хилери резал из дерева свою римскую галеру. В университете он ленился изучать античных классиков и стал священником; теперь он уже и сам не понимал, как это произошло. Каков же он был в молодости, если мог вообразить, что пригоден для этого звания? Почему он не стал лесничим, ковбоем, почему не занялся любым ремеслом, которое позволило бы ему жить на воздухе, а не в трущобах, в самом сердце этого пасмурного города? Уж не толкнуло ли его на эту стезю божественное откровение? А если нет, то что же его на это толкнуло? Обстругивая палубу, подобную тем, на которые по воле древних водопроводчиков-римлян когда-то рекою лился пот чужеземцев, он думал: «Я служу идее, но с такой надстройкой, что лучше об этом не думать! Но я же тружусь на благо человека? И врач трудится на благо людям, несмотря на шарлатанство, царящее в медицине; и государственный деятель, хотя и знает, что избиратели, вручившие ему власть, – темные люди. Человек пользуется внешним ритуалом культа, сам в него не веря, и даже ухитряется внушить веру в него другим. Жизнь практически сводится к компромиссу. Все мы иезуиты, – думал он, – и пользуемся сомнительными средствами для высоких целей. Но готов ли я отдать жизнь за свой сан, как солдат – за честь мундира? Ах, все эти рассуждения не стоят и выеденного яйца…»

Зазвонил телефон.

– Священника!.. Да, сэр!.. Насчет той девочки. Оперировать уже поздно. Хорошо бы вам прийти, сэр.

Хилери положил трубку, схватил шляпу и выбежал на улицу. Из множества его обязанностей самой неприятной для него было напутствие у смертного одра; и когда он вышел из такси у входа в больницу, его морщинистое, застывшее лицо таило подлинный ужас. Такая малютка! А что он мог поделать – пробормотать несколько молитв и подержать ее за руку? Родители – просто злодеи, запустили болезнь, а теперь уже слишком поздно. Посадить их за это в тюрьму, – значит, нужно сажать в тюрьму всех англичан, все они только и думают, как бы уберечь свою независимость, пока не становится слишком поздно!

– Сюда, сэр, – сказала сиделка.

В строгой белизне небольшого приемного покоя Хилери разглядел безжизненное маленькое тельце, покрытое чем-то белым, и смертельно бледное личико. Он сел рядом, подыскивая слова, которые согрели бы последние минуты ребенка.

«Молиться не буду, – думал он, – она еще слишком мала».

Глаза девочки, затуманенные морфием, мучительно вглядывались в окружающий мир и с ужасом перебегали с предмета на предмет, испуганно останавливаясь то на белой фигуре сиделки, то на докторе в халате. Хилери поднял руку.

– Могу я вас попросить оставить меня с ней на минутку?

Врач и сиделка вышли в соседнюю палату.

– Лу! – тихонько позвал Хилери.

Девочка услышала его, взгляд перестал испуганно метаться и застыл на улыбающихся губах священника.

– Как здесь красиво и чисто, правда? Лу! Что ты любишь больше всего на свете?

Бледные сморщенные губки разжались, чтобы едва слышно произнести:

– Кино.

– Вот тебе и будут его показывать каждый божий день, даже два раза в день. Ты только подумай! Закрой глаза, постарайся покрепче заснуть, а когда проснешься, увидишь кино. Закрой глазки! А я расскажу тебе сказку. Все будет хорошо. Видишь? Я тут.

Ему показалось, что она закрыла глаза, но у нее снова начался приступ боли; она тихонько захныкала, потом закричала.

– Господи! – прошептал Хилери. – Доктор, еще укол, поскорее!

Доктор впрыснул морфий.

– Теперь оставьте нас.

Доктор выскользнул за дверь, а взгляд ребенка медленно возвратился к улыбающемуся лицу Хилери. Он прикрыл ладонью ее худенькую ручку…

– Слушай, Лу!

Шли Плотник об руку с Моржом по желтому песку, И почему-то вид песка нагнал на них тоску…    – Смогли б, семь метел в руки взяв, семь опытных прислуг Убрать за лето весь песок, как думаешь ты, друг? – Такой, рыдая, задал Морж товарищу вопрос…    – Навряд ли! – Плотник отвечал, не сдерживая слез.

Хилери все читал и читал ей на память «Званое чаепитие у Сумасбродного Шляпника»[20]. А в это время глаза девочки закрылись и ручонка ее похолодела.

Он почувствовал, как холод проникает в его пальцы, и подумал: «Ну, а теперь, господи, если ты существуешь, покажи ей кино!»

Глава пятнадцатая

Проснувшись утром, после разговора с отцом, Динни никак не могла сообразить, чем она огорчена. Потом вспомнила и в ужасе села на кровати. А вдруг Уилфрид от всего этого сбежит – на Восток или еще дальше? С него станется, да еще и убедит себя, что делает это ради нее.

«Не могу я ждать до четверга, – подумала она. – Я должна к нему поехать! Ах, если бы у меня были деньги, на случай…» Она вытащила свои украшения и торопливо прикинула, сколько за них можно получить у тех двух джентльменов на Саут-Молтон-стрит! Когда она отдавала им изумрудный кулон Джин, они вели себя очень мило. Динни отложила два-три украшения, которые любила носить, а остальные, предназначенные в заклад, завернула в бумагу. У нее не было дорогих вещей, и получить за все можно будет в лучшем случае фунтов сто.

За завтраком ее родные вели себя так, будто ничего не случилось. Ага, значит, все уже знают!

«Изображают ангельскую кротость», – подумала она.

Когда отец объявил, что едет в город, Динни сказала, что едет с ним.

Он поглядел на нее, как обезьяна, недовольная тем, что человек не желает ей подражать. Как же она никогда не замечала, что в его карих глазах светится такая грусть?

– Вот и хорошо, – сказал он.

– Хотите я вас подвезу? – спросила Джин.

– Принято с благодарностью, – сказала Динни.

Никто и словом не обмолвился о том, что всех так тревожило.

В открытой машине Динни сидела рядом с отцом. Боярышник в этом году распустился поздно, но теперь был в полном цвету, и его запах примешивался к запаху бензина. Затянутое облаками небо не пролилось дождем. Путь их лежал по холмам Чилтернс, через Хемпден, Большой Миссенден, Челфонт и Чорли-Вуд – пейзаж был настолько английский, что даже со сна не подумаешь, что ты в какой-нибудь другой стране. Эта дорога не могла наскучить Динни, но сегодня ни весенняя зелень, ни яркая белизна цветущих яблонь и боярышника, ни извилистая дорога, проходившая по старинным деревням, не могли отвлечь ее внимания от неподвижной фигуры рядом с ней. Она догадывалась, что отец постарается увидеться с Уилфридом, а если так, – она последует его примеру. Но когда генерал заговорил, он стал рассказывать об Индии. А когда заговорила Динни, разговор пошел о птицах. Джин отчаянно гнала машину и ни разу на них не оглянулась. И только на Финчли-роуд генерал спросил:

– Где ты хочешь сойти, Динни?

– На Маунт-стрит.

– Значит, ты останешься в городе?

– Да, до пятницы.

– Мы тебя высадим, и я поеду к себе в клуб. Ты сегодня отвезешь меня обратно, Джин?

Джин кивнула, не оборачиваясь, и так ловко проскользнула между двумя ярко-красными автобусами, что оба шофера обругали ее одним и тем же словом.

Динни лихорадочно думала, что ей делать. Удобно позвонить Стаку и попросить немедленно сообщить ей, как только появится отец? Тогда она сможет точно рассчитать время. Динни принадлежала к тем людям, которые сразу же располагают к себе прислугу. Кладя себе на тарелку картофелину, она невольно внушала тому, кто ее подавал, что он интересует ее как личность. Она всегда говорила «спасибо» и редко уходила, не сказав на прощание несколько приветливых слов. Стака она видела всего три раза, но знала, что он считает ее человеком, хоть она родилась и не на окраине. Динни мысленно оглядела его уже немолодую фигуру, черные волосы, монашеское лицо с большим носом и выразительными глазами, резко очерченные губы, которые говорили о рассудительности и доброте. Держался он прямо и ходил чуть-чуть вприпрыжку. Она поймала его взгляд и прочла: «Уж если нам суждено жить вместе, смогу ли я с ней ужиться? Да, смогу». Динни чувствовала, что он бесконечно предан Уилфриду. Она решила рискнуть. Когда ее довезли до Маунт-стрит и машина отъехала, Динни подумала: «Надеюсь, мне никогда не придется быть отцом!»

– Можно от вас позвонить, Блор?

– Конечно, мисс.

Она назвала номер телефона Уилфрида.

– Это Стак? Говорит мисс Черрел… Вы могли бы оказать мне маленькую услугу? Мой отец должен зайти сегодня к мистеру Дезерту, – генерал Конвей Черрел, – не знаю в котором часу, но мне бы хотелось застать его у вас… Позвоните мне, как только он придет. Да, я буду здесь… Большое спасибо… Как здоровье мистера Дезерта?.. Пожалуйста, не говорите ни ему, ни отцу, что я приду. Огромное вам спасибо!

«Ну вот, – подумала она, – если только я правильно поняла отца. Напротив дома Уилфрида картинная галерея. Оттуда я увижу, когда он уйдет».

Обедали они вдвоем с тетей, до обеда никто не позвонил.

– Твой дядя видел Джека Маскема – там, в Ройстоне, – сказала леди Монт, – он привез с собой оттуда этого другого, – ужасно похож на мартышку; они оба ничего не скажут. Но, слышишь, Динни, Майкл говорит, чтобы он не смел этого делать!

– Чего, тетя Эм?

– Печатать поэму.

– А!.. Он ее непременно напечатает!

– Почему? Она такая хорошая?

– Это лучшее, что он написал.

– Вот и ни к чему.

– Уилфрид не стыдится своего поступка.

– По-моему, у тебя будет ужасно много хлопот!

– А разве вам нельзя вступить в ненастоящий брак?

– Я ему предлагала.

– Динни, как тебе не стыдно!

– Он не согласился.

– Ну и слава богу! Мне было бы так неприятно, если бы ты попала в газеты!

– Мне тоже, тетя.

– Флер попала в газеты за клевету.

– Я помню.

– Как называется эта вещь, которая летит обратно и по ошибке попадает в тебя?

– Бумеранг?

– Я так и знала: что-то австралийское. Но почему у них такой странный акцент?

– Понятия не имею.

– А кенгуру? Блор, налейте мисс Динни еще!

– Спасибо, тетя Эм, больше не хочу. Можно, я пойду вниз?

– Пойдем вместе. – И, поднявшись, леди Монт поглядела на племянницу, склонив голову набок. – Дыши поглубже и ешь сырую морковку. Охлаждает кровь. А почему Гольфстрим, Динни? Какой это гольф?

– Мексиканский, дорогая.

– Я читала, что откуда-то оттуда приходят угри. Ты куда-нибудь идешь?

– Я жду телефонного звонка.

– Когда они произносят «гр-р-р-рустно», у меня начинают ныть зубы. Но девушки там милые. Хочешь кофе?

– Ужасно!

– Кофе помогает. Не так расклеиваешься.

«Тетя Эм гораздо проницательнее, чем кажется!» – подумала Динни.

– Влюбляться куда хуже в деревне, – продолжала леди Монт, – там кукушки. Кто-то мне говорил, что в Америке их не бывает. А может, там не влюбляются? Дядя, наверно, знает. Когда он вернулся оттуда, он мне рассказывал историю про какого-то «папашу из Ну-у-порта». Но это было так давно. Я всегда чувствую, что творится у людей внутри, – вдруг сказала тетка, и Динни стало жутковато. – А куда пошел твой отец?

– К себе в клуб.

– Ты ему сказала?

– Да.

– Ты ведь его любимица.

– Ну нет! Его любимица – Клер.

– Чепуха!

– А у тебя любовь протекала гладко, тетя Эм?

– У меня была хорошая фигура, – ответила та, – пожалуй, ее было многовато, тогда у нас у всех ее было многовато. Лоренс был у меня первый.

– Неужели!

– Если не считать мальчиков из хора, нашего конюха и двух-трех военных. Был такой капитан небольшого роста с черными усиками. Некрасиво, когда тебе всего четырнадцать?

– Дядя ухаживал, наверно, очень чинно?

– Нет, у дяди был ужасный темперамент. В девяносто первом году. Тогда тридцать лет не было дождя.

– Такого, как сейчас?

– Никакого, но я только не помню где. Телефон!

Динни схватила трубку перед самым носом дворецкого.

– Это меня, Блор, спасибо.

Она подняла трубку дрожащей рукой.

– Да?.. Понимаю… спасибо, Стак… большое спасибо. Блор, вызовите мне, пожалуйста, такси.

Она подъехала к картинной галерее напротив дома Уилфрида, купила каталог, поднялась наверх и подошла к окну в верхнем зале. Делая вид, будто внимательно изучает номер 35, который почему-то назывался «Ритм», она не спускала глаз с двери на той стороне улицы. Отец еще не мог уйти от Уилфрида, – с тех пор как ей позвонили, прошло всего семь минут. Очень скоро, однако, она увидела, как он вышел из дома и зашагал по улице. Голова его была опущена; лица Динни не видела, но могла себе ясно представить его выражение.

«Жует усы, – подумала она, – ах ты мой бедненький!»

Как только он завернул за угол, Динни сбежала вниз, быстро перешла улицу и поднялась на второй этаж. Перед дверью в квартиру Уилфрида она постояла, не решаясь нажать звонок. Потом позвонила.

– Я очень опоздала, Стак?

– Генерал только что ушел, мисс.

– А-а… Можно мне видеть мистера Дезерта? Не надо докладывать, я пройду сама.

– Хорошо, мисс, – сказал Стак.

Право же, ни в чьих глазах она не видела столько сочувствия!

Поглубже вздохнув, она отворила дверь. Уилфрид стоял у камина, опершись на него локтями и положив голову на скрещенные руки. Динни на цыпочках подошла к нему и стала молча ждать, чтобы он ее заметил.

Внезапно он вскинул голову.

– Милый, прости, я тебя напугала! – сказала Динни и подставила ему лицо, полураскрыв губы; она видела, как он борется с собой.

Наконец он сдался и поцеловал ее.

– Динни, твой отец….

– Знаю. Я видела, как он вышел. «Если не ошибаюсь, мистер Дезерт? Дочь сказала мне о вашей помолвке и… гм… о вашем положении. Я… гм… разрешил себе прийти к вам по этому поводу: Вы, надеюсь, представляете себе… гм… что произойдет, когда ваша… тамошняя… гм… выходка станет… гм… известна. Дочь моя – совершеннолетняя и может поступать, как ей заблагорассудится, но мы все чрезвычайно к ней привязаны, и, я надеюсь, вы согласитесь, что ввиду такого… гм… скандала… было бы совершенно неправильно с вашей стороны… гм… считать себя помолвленным с ней в данное время».

– Почти дословно.

– А что ты ответил?

– Что я подумаю. Но он совершенно прав.

– Он совершенно неправ. Я ведь тебе уже говорила: «Любовь не знает убыли и тлена». Майкл считает, что тебе не следует печатать «Леопарда».

– Я должен. Мне надо от него освободиться. Когда тебя со мной нет, я совсем схожу с ума.

– Знаю. Но, милый ты мой, ведь те двое ничего не скажут; вся эта история, может, и не получит огласки. То, о чем не узнают сразу, редко становится известно вообще. Зачем напрашиваться на неприятности?

– Дело не в этом. Меня гложет мысль, что я вел себя как трус. Я сам хочу, чтобы все это вышло наружу. Тогда трус я или нет, но я смогу глядеть людям в лицо. Неужели ты этого не понимаешь?

Она понимала. Достаточно было на него поглядеть. «Я обязана чувствовать то же, что чувствует он, – думала она, – как бы я к этому ни относилась; только так я смогу ему помочь; может быть, только так я смогу его удержать».

– Нет, я отлично все понимаю. Майкл не прав. Давай примем удар, и пусть наши головы будут «в крови, но мы их не склоним»[21]. Как бы там ни было, мы не будем «капитанами своей души»[22].

И, заставив Уилфрида улыбнуться, она усадила его рядом с собой. После долгого молчаливого объятия она открыла глаза и поглядела на него так, как умеют глядеть только женщины.

– Завтра четверг. А что, если на обратном пути мы заедем к дяде Адриану? Он на нашей стороне. Что касается помолвки, – мы ведь можем быть помолвлены, а говорить будем, что нет. До свиданья, мой хороший!

Внизу в вестибюле, открывая дверь на улицу, Динни услышала голос Стака:

– Одну минуточку, мисс!

– Да?

– Я давно служу у мистера Дезерта, – вот я тут и рассудил, мисс… Вы ведь помолвлены с ним, если я, конечно, не ошибаюсь?

– И да, и нет, Стак. Но я, во всяком случае, надеюсь выйти за него замуж.

– Вот именно, мисс. И вы меня, конечно, извините, но это хорошее дело, мисс. Мистер Дезерт – человек горячий, и если бы мы с вами, как говорится, заключили союз, ему это было бы только на пользу.

– И я так думаю; поэтому я вам утром и позвонила.

– Мне на своем веку приходилось видеть немало молодых леди, но все они, по-моему, были ему не пара. Вот почему я и взял на себя смелость…

Динни протянула ему руку.

– Я рада, что вы это сделали, я сама этого хотела; у нас ведь все очень сложно, и боюсь, чем дальше, тем будет труднее.

Тщательно обтерев руку, Стак протянул ее Динни, и они обменялись неловким рукопожатием.

– Я чувствую, он что-то задумал, – сказал Стак. – Конечно, не мое это дело, но он частенько ни с того ни с сего срывался с места. Если бы вы дали мне номера ваших телефонов, мисс, может, я и сумел бы вам обоим услужить.

Динни записала ему номера телефонов.

– Вот это городской, моего дяди сэра Лоренса Монта на Маунт-стрит, а это загородный, в имении Кондафорд, в Оксфордшире. Либо по одному, либо по другому меня почти наверняка можно найти. И я вам очень благодарна. У меня точно гора с плеч свалилась.

– И у меня тоже, мисс. Мистеру Дезерту я всем обязан. И желаю ему всяческого благополучия. Он, может, человек и не на всякий вкус, но я ему душевно предан.

– Я тоже, Стак.

– Не стал бы говорить вам пустые приятности, мисс, но ему, извините, конечно, очень повезло.

Динни улыбнулась:

– Нет, это мне повезло. До свиданья, и еще раз спасибо.

Она ушла, если можно так выразиться, едва касаясь подошвами Корк-стрит. У нее есть союзник в самой пасти льва, соглядатай в дружеском стане, преданный предатель! И, нарочно путая все метафоры, она спешила назад к дому тетки. Отец почти наверняка зайдет туда перед возвращением в Кондафорд.

Увидев в прихожей хорошо знакомый старый котелок, она предусмотрительно сняла шляпу и лишь потом вошла в гостиную. Отец разговаривал с тетей Эм, но, увидев Динни, они замолчали. Теперь уж все, завидев ее, будут обрывать разговор на полуслове! Она спокойно села и поглядела им прямо в глаза.

Генерал не успел вовремя отвести взгляд.

– Динни, я был у мистера Дезерта.

– Знаю, милый. Он решил подумать над тем, что ты сказал. Во всяком случае, мы подождем, пока все не станет известно.

Генерал смущенно поерзал в кресле.

– И официально мы не помолвлены, – если тебе от этого легче.

Генерал отвесил ей легкий поклон, и Динни перевела взгляд на леди Монт, обмахивавшую разгоряченное лицо листком сиреневой промокательной бумаги.

Наступило молчание.

– Когда ты едешь в Липпингхолл, Эм? – спросил наконец генерал.

– На будущей неделе, – ответила та, – а может, еще через неделю! Лоренс знает. Я выставляю двух садовников на Выставке цветов в Челси. Босуэлла и Джонсона.

– Ну? Неужели они все еще у тебя?

– А как же! Кон, тебе надо посадить пестиферу. Нет, это как-то иначе называется, – ну, такие волосатые анемоны…

– Пульсатиллы, тетя.

– Прелестные цветы. Им нужна известь.

– У нас мало извести в Кондафорде, – сказал генерал. – Ты ведь знаешь!

– Зато азалии у нас в этом году были просто чудо, тетя Эм!

Леди Монт отложила промокательную бумагу.

– Я говорю ему, Динни, чтобы они к тебе не приставали!

Поглядев на угрюмое лицо отца, Динни сказала:

– Тетя, ты знаешь этот чудный магазин на Бонд-стрит, где продают всяких животных? Я там купила статуэтку маленькой лисички с лисятами, чтобы папа лучше относился к лисам.

– Ох уж эти охотники! – вздохнула леди Монт. – Когда их выкуривают, это так трогательно!

– Даже папа не любит раскапывать норы или засыпать ходы землей, правда, папа?

– Н-нет… – сказал генерал. – В общем, нет.

– И даже детей мажут кровью, приучают к охоте, – продолжала леди Монт. – Я сама видела на тебе кровь, Кон.

– Неприятно и, главное, ни к чему! Теперь этим забавляются только старые бурбоны.

– Он так противно выглядел, Динни!

– Да, папа, тебе это как-то не к лицу. Тут нужен курносый, рыжий, веснушчатый парень, который любит убивать из любви к искусству.

Генерал встал.

– Мне пора обратно в клуб. Джин за мной туда заедет. Когда мы теперь тебя увидим, Динни? Мама… – И он запнулся.

– Тетя Эм оставила меня у себя до субботы.

Генерал кивнул. Он разрешил сестре и дочери себя поцеловать, хотя на лице у него было написано: «Все это так, но…»

Динни стояла у окна и смотрела, как он идет по улице; сердце у нее сжималось.

– Твой отец! – послышался у нее за спиной голос тетки. – Ах, как все это утомительно, Динни!

– По-моему, со стороны папы было благородно даже не намекнуть, что я от него завишу.

– Кон – очень милый, – подтвердила леди Монт, – он сказал, что молодой человек держался почтительно. Кто это говорил: «Гр-ру-гр-ру»?

– Старый еврей в «Давиде Копперфильде».

– Вот и я чувствую сейчас то же самое.

Динни повернулась к ней.

– Тетечка! Мне кажется, что за последние две недели я стала совсем другая. Я ужасно изменилась. Раньше у меня не было никаких желаний, а теперь только одно желание, и я этого ни капельки не стыжусь. Только не предлагай мне лекарство!

Леди Монт похлопала ее по руке.

– «Почитай отца твоего и мать твою», – сказала она. – Но ведь там было и «оставь все, и следуй за мной», так что ничего еще не известно.

– Нет, известно, – ответила Динни. – Знаешь, на что я теперь надеюсь? Что завтра все узнают. Тогда мы сможем сразу обвенчаться.

– Давай-ка выпьем чаю. Блор, чаю! Индийского, и покрепче!

Глава шестнадцатая

На следующий день Динни довела своего возлюбленного до дверей музея дяди Адриана и оставила его там. Оглянувшись на высокую, перетянутую поясом фигуру, она заметила, что он весь передернулся. Но он все же улыбнулся ей – и хотя он был уже далеко, на душе у нее потеплело.

Адриан был заранее предупрежден о приходе Уилфрида, встретил его, как он сам признался, с «нездоровым любопытством» и сразу же нашел, что тот – полная противоположность Динни. До чего же несхожая это будет пара! Однако общение с ископаемыми, по-видимому, кое-чему научило Адриана, и он почувствовал, что с точки зрения физической племянница не ошиблась. Сухопарая грация и мужественность Уилфрида подходили к ее изящной фигуре; а на смуглом осунувшемся лице с такими горькими складками светились глаза, которые даже на взгляд Адриана, страдавшего чисто английской неприязнью к кинозвездам мужского пола, могли увлечь любую дочь Евы. Ископаемые помогли немножко растопить лед, и, обсуждая, действительно ли был хеттом какой-то довольно прилично сохранившийся скелет, они почти подружились. Страны и люди, увиденные обоими при необычных обстоятельствах, сблизили их еще больше. И только взяв шляпу и прощаясь, Уилфрид вдруг спросил:

– А что бы сделали вы на моем месте, мистер Черрел?

Адриан прищурил глаза и внимательно поглядел на гостя.

– Я не мастер давать советы, но Динни – чудесная девушка…

– Да.

Адриан нагнулся и притворил дверцу одного из шкафов.

– Сегодня утром, – сказал он, – я наблюдал у себя в ванной, как ползет, муравей, отправляясь в разведку. К стыду своему, сознаюсь, я стряхнул на него немножко пепла из трубки: хотелось поглядеть, что он будет делать. Будто я господь бог: ведь и он вечно стряхивает на нас пепел из своей трубки – хочет поглядеть, что из этого выйдет. Мысли у меня тут были разные, но я пришел к выводу, что если вы действительно любите Динни… – по телу Уилфрида пробежала судорога, и его пальцы сжали край шляпы, – а я вижу, что любите, и знаю, что она вас тоже любит, – то стойте на своем и пробивайте вместе с ней себе дорогу сквозь пепел. Динни предпочтет с вами жизнь в шалаше. Мне кажется, – и лицо Адриана осветила задумчивая улыбка, – что Динни – из тех, о ком может быть сказано: «И будут два едины духом».

Лицо у молодого человека дрогнуло.

«Это – настоящее!» – подумал Адриан.

– Поэтому думайте прежде всего о ней, и не по формуле: «Я тебя так люблю, что никакая сила не заставит меня на тебе жениться». Поступайте, как она хочет и когда захочет, – она ведь человек разумный. И, честно говоря, не думаю, чтобы вы оба пожалели.

Дезерт шагнул к нему, и Адриан понял, что его собеседник глубоко взволнован. Но, овладев собой, он ничем не выдал своего волнения, только криво усмехнулся, взмахнул рукой, повернулся и вышел.

Адриан стал запирать шкафы, где хранились его ископаемые. «В жизни не видал такого непокорного и чем-то прекрасного лица, – думал он. – Какой высокий дух, но как легко этому человеку оступиться! А не преступный ли я дал совет, ведь он, кажется, ему последует». И он снова сел читать географический журнал, который отложил, когда пришел Уилфрид. Там была напечатана бойкая заметка об одном из индейских племен на реке Амазонке, которому удалось даже без помощи американских инженеров с их капиталистическими заработками основать идеальную общину. Никто там, по-видимому, не имел никакой собственности. Вся жизнь, включая и удовлетворение естественных потребностей, протекала у всех на глазах. Одежды не носили; законов не было; единственная кара – преступников отдавали чуть ли не на съедение красным муравьям – полагалась за попытку утаить что-нибудь от общества. Питались тапиокой, разнообразя меню орехами, и были образцовой общиной!

«Удивительная вещь! – думал Адриан. – До чего же человеческая жизнь возвращается на круги своя. Около двадцати тысяч лет мы пытаемся, как нам кажется, уйти вперед от образа жизни этих индейцев. А теперь его же предлагают нам в качестве образца!»

Он посидел задумавшись; улыбка пряталась глубоко в уголках его рта. Ох уж эти доктринеры, сторонники крайних мер! Тот араб, который приставил пистолет к виску Дезерта, олицетворял собой самую вредную черту человеческой натуры. Всякая философия, религия – разве это не полуправда? Они только тогда и годятся, когда могут хоть как-нибудь упорядочить жизнь. Географический журнал соскользнул с колен на пол.

По дороге домой Адриан постоял на улице, подставив лицо солнечным лучам и слушая пение дрозда. У него было все, чего он хотел в жизни: любимая женщина, приличное здоровье, приличное жалованье – семьсот фунтов в год и пенсия в будущем; двое прелестных детей, и к тому же не родных, что избавляло его от отцовских тревог; увлекательная работа, любовь к природе и при удаче еще лет тридцать впереди. «Если бы в эту минуту кто-нибудь приставил к моему виску пистолет, – думал он, – и сказал: „Адриан Черрел, отрекись от христианской веры, не то получишь пулю в лоб!“ – ответил бы я, как Клайв[23] в Индии: „Стреляй, и будь ты проклят!“»? Этого он решить не мог. А дрозд все распевал, ветерок, шелестя, играл молодой листвой, солнце грело щеку, и жизнь казалась такой желанной в тиши этой когда-то аристократической площади…

Расставшись с Уилфридом, которому предстояло знакомство с дядей, Динни остановилась было в нерешительности, а потом двинулась на север, к церкви Святого Августина в Лугах. Ей хотелось подавить сопротивление побочных представителей ее клана для того, чтобы ослабить оборону ближайшей родни. Она направлялась в обитель христианина-практика не без робости, но и с каким-то веселым озорством.

Тетя Мэй поила чаем двух бывших студентов, прежде чем отправить их в местный клуб, где они руководили игрой в кегли, шахматы, шашки и пинг-понг.

– Динни, если тебе нужен Хилери, имей в виду, у него заседания двух комитетов. Правда, они могут не состояться, потому что оба комитета почти целиком состоят из него одного.

– Вы с дядей, наверно, уже все про меня знаете?

Жена Хилери кивнула. В платье с цветочками она выглядела очень молодо.

– Расскажи мне, пожалуйста, как на все это смотрит дядя.

– Пусть лучше он расскажет тебе сам. Мы с ним оба не очень хорошо помним мистера Дезерта.

– Люди, которые его плохо знают, всегда будут к нему несправедливы. Но ведь ни ты, ни дядя не считаетесь с тем, что думают другие. – Она заявила это самым невинным тоном, который, однако, не обманул миссис Черрел, привыкшую иметь дело с дамами-патронессами.

– Знаешь, мы и в самом деле не очень правоверные, но глубоко верим в самые принципы христианства, и нам незачем это скрывать.

Динни на секунду задумалась.

– А разве эти принципы – не доброта, отвага, самопожертвование? Разве непременно надо быть христианином, чтобы их иметь?

– Не будем спорить. Мне было бы неприятно, если бы я сказала не то, что Хилери.

– Ну до чего же примерная жена!

Миссис Черрел улыбнулась. И Динни поняла, что приговор в этом доме еще не вынесен.

Она дожидалась дядю, болтая о всякой всячине. Вошел Хилери; он был бледен и чем-то расстроен. Жена налила ему чаю, пощупала лоб и вышла.

Хилери залпом проглотил чай и набил трубку табаком.

– Кому нужна вся эта бюрократическая чепуха? Неужели не хватит трех докторов, трех инженеров, трех архитекторов, арифмометра и одного человека с воображением, который будет следить, чтобы не жульничали?

– У тебя неприятности, дядя?

– Ну да, переоборудовать дома, имея в банке перерасход, – от этого поседеешь и без бюрократов из муниципалитета.

Глядя на его изможденное, хоть и улыбающееся лицо, Динни подумала: «Неловко надоедать ему моими пустячными делами».

– Вы с тетей Мэй не смогли бы выбраться во вторник в Челси на Выставку цветов?

– Господи! – воскликнул Хилери, втыкая спичку в середину набитой табаком трубки и поджигая другой конец спички. – Как бы мне хотелось постоять под тентом и понюхать азалии!

– Мы собираемся выехать в час, чтобы не попасть в самую давку. Тетя Эм пришлет за вами машину.

– Не могу обещать, поэтому ничего не посылайте. Если мы не будем в час у главного входа, значит, судьба распорядилась иначе. Ну, а как твои дела? Адриан мне все рассказал.

– Мне не хотелось тебя беспокоить, дядя.

Проницательные голубые глаза Хилери превратились в узенькие щелки. Он выпустил целое облако дыма.

– Меня беспокоит только то, что огорчает тебя. Ты уверена, что жребий брошен?

– Да.

Хилери вздохнул.

– Ну что ж, остается с этим примириться. Но люди любят превращать своих ближних в мучеников. Боюсь, что он, как говорят у нас, получит плохую прессу.

– Не сомневаюсь.

– Его я помню смутно: высокий, язвительный молодой человек в коричневом жилете. Все такой же язвительный?

Динни улыбнулась.

– Со мной он пока не очень язвительный.

– Надеюсь, в нем не бушуют «всепожирающие страсти»?

– Этого я у него тоже не замечала.

– Я хочу сказать, Динни, что когда такой тип утолит свои аппетиты, в нем непременно проснется пещерный житель. Понимаешь, о чем я говорю?

– Да. Но мне кажется, что у нас с ним главное – это «родство душ».

– Ну, тогда, дорогая, желаю вам счастья! Только не жалуйся, когда люди начнут швырять в вас каменьями. Ты идешь на это с открытыми глазами, уж не обессудь! А ведь куда легче, когда тебе самой наступают на ногу, чем видеть, как бьют по голове того, кого любишь. Поэтому возьми себя в руки с самого начала, не то ему с тобой будет только хуже. Если не ошибаюсь, ты тоже легко выходишь из себя.

– Постараюсь этого не делать. Когда выйдет книжка Уилфрида, прочти там поэму под названием «Леопард», в ней описано, что он тогда чувствовал.

– А-а, – неопределенно протянул Хилери. – Оправдывается? Это ошибка.

– То же самое говорит и Майкл. А я в этом не уверена, – думаю, что в конце концов это правильно. Во всяком случае, книжка вот-вот выйдет.

– Тут-то и пойдет потеха. «Подставь другую щеку», «гордыня не позволяет драться» – все это всегда было только людям во вред. В общем, он сам лезет на рожон.

– Я тут ничего не могу поделать.

– Понимаю; вот это и обидно. Как подумаю, сколько раз еще ты «ничего не сможешь поделать»… А как насчет Кондафорда? Тебе не придется из-за этой истории с ним расстаться?

– Только в романах люди непреклонны; да и там они в конце концов либо умирают, либо сдаются, чтобы героиня могла быть счастлива. А ты не замолвишь за нас словечко перед папой?

– Нет, Динни. Старший брат никогда не может забыть своего былого превосходства перед младшим.

Динни встала.

– Ну что ж, большое тебе спасибо за то, что ты не веришь в геенну огненную, а еще больше за то, что ты о ней даже не заикнулся. Я не забуду того, что ты мне сказал. Значит, во вторник, в час, у главного входа, и лучше закуси на дорогу, – занятие это очень утомительное.

Когда она ушла, Хилери снова набил трубку.

«„А еще больше за то, что ты о ней и не заикнулся“! – мысленно повторил он ее слова. – Эта молодая особа не без ехидства! Интересно, часто ли мой сан заставляет меня говорить то, чего я не думаю». И, заметив, что в дверях появилась жена, он спросил:

– Мэй, как ты думаешь, я шарлатан? Как духовное лицо?

– Конечно, милый. А разве может быть иначе?

– Ты хочешь сказать, что догматы, которые проповедует священник, слишком узки для всего многообразия человеческой натуры? Но, по-моему, они и не могут быть шире! Хочешь пойти во вторник на Выставку цветов?

Миссис Черрел подумала: «Динни могла бы сама меня пригласить!» – и ответила с улыбкой:

– С удовольствием.

– Давай тогда постараемся попасть туда к часу дня.

– Ты с ней разговаривал о ее делах?

– Да.

– И переубедить ее невозможно?

– Никак.

Миссис Черрел вздохнула.

– Вот жалость! А как ты думаешь, когда-нибудь это забудется?

– Двадцать лет назад я сказал бы «нет». А теперь – не знаю. Как ни странно, но хуже всего им придется не от людей религиозных.

– Почему?

– Потому, что с ними они не будут сталкиваться. Они будут иметь дело с военными, с колониальными чиновниками, с англичанами там, за морем. Но наиболее сурово ее осудят в собственной семье. На нем клеймо труса. И клеймо это куда приметнее, чем самая кричащая реклама.

– Я вот думаю: как отнесутся к этому наши дети? – сказала миссис Черрел.

– Как ни странно, мы не знаем.

– Мы гораздо меньше знаем.

Тут и тетя Эм, и дядя Хилери, и его Жена о наших детях, чем их сверстники. Интересно, неужели и мы так относились к своим родителям?

– У наших родителей был к нам чисто биологический подход; у них была на нас управа, и поэтому они очень неплохо в нас разбирались. Мы же всегда стараемся вести себя с детьми, как равные, изображать нечто вроде старшей сестры и брата, поэтому мы ничего и не знаем. И, отказавшись от одной возможности знать, не приобрели другой. Это довольно унизительно, но они хорошие ребята. В истории с Динни опасна не молодежь, а те, кто по опыту знает цену престижу Англии, – они по-своему правы. И те, кто думает, что на его месте они бы никогда так не поступили. А вот эти уж никак не правы!

– Мне кажется, Динни переоценивает свои силы.

– Как и всякая женщина, которая любит. Ей придется самой выяснить, хватит ли у нее сил. Ну что ж, по крайней мере не обрастет мохом!

– Ты как будто даже рад, что так получилось?

– Снявши голову, по волосам не плачут. Давай-ка составим новый подписной лист. В торговле скоро опять будет спад. Везет нам, как всегда! Все, у кого есть деньги, будут держаться за них обеими руками.

– Надо, чтобы люди не скупились, даже когда приходят тяжелые времена. Опять усилится безработица. Лавочники уже и сейчас стонут.

Хилери взял блокнот и начал писать. Заглянув ему через плечо, жена прочла:

«Всем, кого это может интересовать…

А кого же не интересует то, что среди нас живут тысячи людей, обездоленных от рождения до смерти и лишенных самого необходимого? Они не знают, что такое настоящая чистота, настоящее здоровье, свежий воздух и настоящая еда».

– Не надо повторять столько раз «настоящий», милый.

Глава семнадцатая

Приехав на Выставку цветов в Челси, леди Монт рассеянно сказала Динни:

– Я назначила свидание Босуэллу и Джонсону возле кальцеолярий. Какая толпа!

– Да, и все больше простой народ. Как ты думаешь, тетя, почему они сюда ходят? От тоски по красоте, которой им недостает?

– Не могу заставить Босуэлла и Джонсона тосковать. А вот и Хилери! Он носит этот костюм уже десять лет. На, возьми деньги и беги за билетами, не то он непременно заплатит сам.

Схватив бумажку в пять фунтов, Динни проскользнула к кассе, делая вид, будто не видит дяди. Взяв четыре билета, она с улыбкой обернулась к нему.

– Я видел, как ты изображала змею, – сказал он. – Ну, с чего мы начнем? С азалий? На Выставке цветов я всегда чувствую себя сластолюбцем.

Леди Монт важно шествовала сквозь толпу, которая перед ней расступалась; полуопустив веки, она наблюдала за избранными, которые выставляли здесь свои цветы.

В павильоне, куда они вошли, было душно, хотя день был сырой и холодный, – тут надышали и пахло духами. Изысканная красота цветов поглощала внимание пестрой толпы зрителей, которых сближало загадочное родство душ, обуреваемых одной и той же страстью. Это была огромная армия цветоводов: людей, разводивших в горшках примулы, в садике за домом – настурции, гладиолусы и дельфиниумы, а левкои, мальву и турецкую гвоздику – на маленьких загородных участках; садовников больших садоводств; владельцев оранжерей и опытных питомников, – но этих было гораздо меньше, – они либо уже побывали здесь, либо придут позже. Все они сновали между стендами с видом сыщиков, словно прикидывая, что им самим выставить на будущий год; остановившись рядом с садоводами, они пускались в азартные споры. И приглушенный гул толпы – говор городских окраин, деревенского люда и интеллигенции, хотя все тут говорили только о цветах, – казался назойливым жужжанием огромного роя пчел. Это приглушенное выражение чисто английской страсти к цветам, отгороженным парусиновыми стенами от остального мира, и самый запах цветов совсем околдовали Динни, она молча переходила от одного цветущего куста к другому, и только кончик ее чуть-чуть вздернутого носа вздрагивал.

Голос тети заставил ее опомниться.

– Вот они! – сказала та, указывая на кого-то глазами.

Динни увидела двоих людей, стоявших так неподвижно, словно они забыли, зачем сюда пришли. У одного были рыжеватые усы и грустные коровьи глаза; другой напоминал птицу с подбитым крылом; их праздничные костюмы топорщились от новизны. Они не разговаривали, не смотрели на цветы, а стояли так, словно их послала сюда сама судьба и не объяснила, зачем.

– Который из них Босуэлл, тетя?

– Безусый, – пояснила леди Монт. – Джонсон в зеленой шляпе. Он глухой. Как это на них похоже!

Она подошла к ним, и Динни услышала, как она сказала:

– А-а!

Садовники потерли ладони о брюки, но не произнесли ни слова.

– Интересно? – спросила тетя.

Их губы зашевелились, но Динни не услышала ни звука. Тот, кого звали Босуэллом, приподнял кепку и почесал голову. Тетя показала на кальцеолярии, и тот, что был в зеленой шляпе, вдруг заговорил. Говорил он так тихо, что даже тетя не могла ничего разобрать, но речь его все текла и текла, доставляя ему, по-видимому, глубочайшее удовлетворение. Время от времени до Динни доносились междометия, которые издавала леди Монт. Но Джонсон продолжал свою речь. Вдруг он замолчал, тетя снова протянула: «А-а!» – и подошла к Динни.

– Что он говорил? – спросила та.

– Нет, – сказала леди Монт, – ни слова. Невозможно! Но ему это полезно. – Помахав рукой обоим садовникам – те опять стояли без всяких признаков жизни, – она повела Динни дальше.

Они вошли в павильон, где были выставлены розы, и Динни взглянула на часы. У входа в этот павильон она уговорилась встретиться с Уилфридом.

Динни украдкой оглянулась. Вот он! Она заметила, что Хилери не может пропустить ни одной розы, тетя Мэй ходит за ним следом, а тетя Эм разговаривает с каким-то садоводом. Скрывшись за огромной купой «Царя царей», она проскользнула к выходу и, когда Уилфрид взял ее за руки, забыла обо всем на свете.

– Крепись, дорогой! Тут и тетя Эм, и дядя Хилери, и его жена. Мне бы так хотелось тебя с ними познакомить, – ведь мнение каждого из них может быть для нас очень важно!

Как он похож на горячего коня, которого подвели к неожиданному препятствию!

– Как хочешь, Динни.

Леди Монт была погружена в беседу с представителями питомника Плантема.

– Вон ту нужно сажать на южной стороне, там, где есть мел. А немезии нет. Их надо сажать вперемежку, не то они сохнут. Флоксы привезли вялыми. По крайней мере так мне сказали; разве что-нибудь толком узнаешь? А-а! Вот и моя племянница. Динни, познакомься, это мистер Плантем. Он мне часто посылает… А-а! O-о! Мистер Дезерт! Здравствуйте! Я помню, как вы поддерживали руку Майкла у него на свадьбе… – Она подала Уилфриду руку и, по-видимому, забыла о ней; глаза ее из-под слегка приподнятых бровей с удивлением изучали его лицо.

– Дядя Хилери, – напомнила Динни.

– Да, – сказала леди Монт, приходя в себя. – Хилери, Мэй. Мистер Дезерт.

Хилери, как всегда, вел себя совершенно естественно, но у тети Мэй был такой вид, будто она здоровается с благочинным. И все они сразу же, не сговариваясь, оставили Динни наедине с ее возлюбленным.

– Как тебе понравился дядя Хилери?

– К такому человеку можно пойти в трудную минуту.

– Да. Он не станет пробивать головой стенку, но никогда не сидит сложа руки. Наверно, потому, что живет в трущобах. Он считает, как и Майкл, что печатать «Леопарда» не стоит.

– Все равно головой стену не прошибешь, а?

– Да.

– Жребий, как говорится, брошен. Прости, если тебя это огорчает, Динни.

Рука Динни сжала его руку.

– Нет, не огорчает. Лучше действовать открыто, – но если можешь, Уилфрид, постарайся, хотя бы ради меня, спокойно отнестись к тому, что будет. И я тоже постараюсь. А сейчас давай скроемся за этим фейерверком из фуксий и сбежим, ладно? Они ничего другого от нас и не ждут.

Выйдя из павильона, они направились к выходу на набережную, мимо стелющихся садов, – возле каждого из них, несмотря на сырость, стоял его создатель, словно говоря: «Полюбуйся! Я могу сделать это и для тебя».

– Какая прелесть, а приходится заискивать, чтобы на нее хотя бы взглянули! – сказала Динни.

– Куда мы пойдем?

– В парк Баттерси.

– Тогда через этот мост.

– Это так мило с твоей стороны, что ты с ними познакомился, но ты был ужасно похож на лошадь, которая осаживает назад и рвется вон из сбруи. Мне очень хотелось погладить тебя по шее.

– Я отвык от людей.

– Хорошо, когда от них не зависишь.

– Труднее меня, наверно, никто с людьми не сходится. Но ты, мне казалось…

– Мне нужен только ты. У меня, наверное, собачья натура. Без тебя я ходила бы как потерянная.

Легкое подергивание уголка рта было красноречивее всякого ответа.

– Ты когда-нибудь видела приют для приблудных собак? Он тут рядом.

– Нет. Приблудная собака – даже страшно подумать! Хотя о них-то, наверное, и надо думать. Пойдем!

У этого заведения, как и полагалось, был больничный вид, который словно обещал, что все будет к лучшему в этом худшем из миров. Послышался лай, несколько собак выжидательно подняли головы. Замахали хвосты. Породистые собаки вели себя тише и смотрели печальнее, чем те, у кого не было вовсе никакой породы, но последних тут было больше. В углу за проволочной загородкой сидел черный спаньель, опустив голову с длинными ушами. Динни и Уилфрид подошли к нему.

– Господи, как же никто не хватился такого хорошего пса? – спросила Динни. – А какой он грустный!

Уилфрид просунул руку через проволоку. Собака подняла голову. Они увидели красноту под глазами и длинную, шелковистую шерсть на лбу. Пес медленно поднялся, встал на передние лапы, и они заметили, что он прерывисто дышит, словно принимает какое-то решение или в душе у него идет борьба.

– Поди сюда, малыш!

Пес медленно приблизился – черный, без единого пятнышка, квадратный, на обросших длинной шерстью лапах. В нем явно видна была порода, и уж совсем непонятно было, почему он здесь. Он стоял так, что его почти можно было достать рукой; обрубленный хвост нерешительно шевельнулся, а потом повис снова, словно говоря: «Я бы и рад, но вы не те, кого я ждал».

– Ну как, старина? – спросил его Уилфрид.

Динни нагнулась к собаке.

– А ну-ка поцелуй меня!

Пес поднял на них глаза. Хвост дернулся, но сразу же повис опять.

– Он тоже трудно сходится с людьми, – сказал Уилфрид.

– Ну до чего же он грустный… – Динни нагнулась еще ниже и на этот раз просунула руку через проволоку. – Иди ко мне, милый!

Собака понюхала ее перчатку. Хвост снова неуверенно заходил из стороны в сторону; на секунду показался розовый язык. Динни кое-как дотянулась пальцами до мягкой, как шелк, морды.

– На редкость тактичный пес, Уилфрид.

– Наверно, его украли, а он сбежал. По-видимому, рос где-то за городом.

– Я бы вешала тех, кто ворует собак.

В уголках темно-карих собачьих глаз еще держалась влага. Глаза смотрели на Динни с недоверчивым оживлением, словно говоря: «Ты не мое прошлое, а есть ли у меня будущее – не знаю».

Динни подняла голову.

– Ах, Уилфрид! – сказала она умоляюще.

Он кивнул и оставил их с собакой вдвоем. Динни сидела на корточках, медленно почесывая пса за ухом, пока не вернулся Уилфрид в сопровождении человека, который нес ошейник и цепочку.

– Я его получил, – сказал Уилфрид. – Срок хранения кончился вчера, но они тут решили подержать его еще неделю, – уж очень он хорош.

Динни повернулась к ним спиной, на глаза ее навернулись слезы. Она стала поспешно их вытирать и услышала голос служителя:

– Я надену на него поводок, и только потом вы его выводите, не то он еще удерет; уж больно душа у него не лежала к этому месту.

Динни повернулась к служителю.

– Если появится хозяин, мы его сейчас же отдадим.

– Навряд ли придется, мисс. Мне лично кажется, что хозяин его умер. Наверно, собака вырвалась из ошейника, бросилась его искать и заблудилась, а там не осталось никого, кто дал бы себе труд о ней побеспокоиться. А ведь пес хороший. И достался вам по дешевке. Я рад. Уж очень было бы обидно, если бы его умертвили; он ведь еще совсем щенок.

Надев на собаку ошейник, он вывел ее из клетки и вручил цепочку Уилфриду, который дал ему свою визитную карточку.

– Это на случай, если владелец все-таки появится. Пойдем, Динни, давай его немножко прогуляем. Гулять, малыш!

Безыменная собака, заслышав самое прекрасное слово, какое она знала, двинулась вперед, натянув цепочку.

– Служитель, по-видимому, прав, – сказал Уилфрид. – Я надеюсь, что это так. Малыш уж больно мил.

Приведя собаку на лужайку, они попытались завоевать ее симпатии. Пес терпеливо принимал их заигрывания, но стоял, опустив глаза и хвост, и не спешил делать выводы.

– Пожалуй, лучше отвести его домой, – сказал Уилфрид. – Побудь здесь, я схожу за такси.

Он смахнул носовым платком пыль с садового стула, отдал Динни цепочку и ушел.

Динни сидела, наблюдая за собакой. Та побежала было за Уилфридом, но ее остановил поводок, и она уселась в той же позе, в какой они увидели ее впервые.

Что чувствуют собаки? Они, несомненно, что-то соображают; любят, не любят, страдают, тоскуют, обижаются и радуются, как люди; но они знают так мало слов и у них так мало мыслей! Однако все что угодно, только не жизнь в клетке, да еще с другими собаками, – ведь у них такая грубая натура!

Собака вернулась и села рядом с Динни, не сводя глаз с тропинки, по которой ушел Уилфрид; она начала тихонько скулить.

Подъехало такси. Собака перестала скулить и тяжело задышала.

– Хозяин идет! – Собака рванула цепочку.

К ним подошел Уилфрид. По ослабевшему поводку Динни почувствовала, как пес разочарован, потом поводок натянулся снова; пес замахал хвостом так, что звякнула цепочка, и стал обнюхивать манжеты на брюках Уилфрида.

В такси пес сидел на полу, положив морду на туфлю Уилфрида. На Пикадилли он засуетился, и морда его переехала на колени Динни. Эта поездка с Уилфридом и собакой почему-то разволновала Динни, и, вылезая из такси, она глубоко вздохнула.

– Что-то нам скажет Стак! – заметил Уилфрид. – Спаньель на Корк-стрит – не такая уж радость.

Пес солидно взбирался по лестнице.

– Привык жить в комнатах, – обрадовалась Динни.

В гостиной пес принялся обнюхивать ковер. Установив, что ножки мебели представляют мало интереса и что вокруг нет никого из собачьей породы, он уткнулся носом в диван и стал поглядывать на них искоса.

– Прыгай! – сказала Динни.

Собака вскочила на диван.

– Черт! Ну и запах! – воскликнул Уилфрид.

– Давай его выкупаем. Налей ванну, а я пока погляжу, нет ли у него чего-нибудь.

Динни удержала пса, который хотел было побежать за Уилфридом, и стала смотреть, нет ли у него насекомых. Она нашла только несколько коричневых блох.

– Да, пахнешь ты, друг мой, неважно.

Пес повернул к ней голову и лизнул ее в нос.

– Ванна готова, Динни.

– У него только собачьи блохи.

– Если ты будешь мне помогать, надень купальный халат, не то испортишь платье.

За спиной Уилфрида Динни сняла платье и надела синий купальный халат, в душе надеясь, что он обернется, и уважая его за то, что он этого не сделал. Она засучила рукава и встала рядом с ним. Повиснув над водой, собака высунула длинный язык:

– Его не тошнит, как ты думаешь?

– Нет, они всегда так делают. Осторожно, Уилфрид, не бросай его в воду сразу, они пугаются. Ну!

Очутившись в воде, пес сначала пытался вылезть, но потом стоял спокойно, опустив голову и стараясь не поскользнуться на скользком дне.

– Вот шампунь, это лучше, чем ничего. Я его подержу, а ты намыливай.

Вылив немного шампуня на середину блестящей черной спины, Динни, зачерпнув воды, полила бока и стала втирать мыло. Эта первая домашняя работа, которой ей пришлось заниматься вместе с Уилфридом, доставляла ей огромное удовольствие, тем более что ей то и дело приходилось дотрагиваться и до него и до собаки. Наконец она выпрямилась.

– Фу! Спина заболела. Окати его и выпусти воду. Я его подержу.

Уилфрид окатил собаку, которая вела себя так, словно ей совсем не было жаль расставаться со своими блохами. Она решительно встряхнулась, и Динни с Уилфридом невольно отскочили назад.

– Не выпускай его! – закричала Динни. – Его надо вытереть тут же, в ванной.

– Ладно. Схвати его за шею и держи.

Укутанный в большое мохнатое полотенце, пес поднял к ней морду, – выражение ее было самое разнесчастное.

– Бедный малыш, ну сейчас все твои беды кончатся, зато как ты хорошо будешь пахнуть!

Собака отряхнулась. Уилфрид снял с нее полотенце.

– Подержи его еще минуту, я принесу старое одеяло – пусть полежит, пока не высохнет.

Оставшись наедине с собакой, которая стремилась вылезти из ванны, Динни придержала ее за лапы и вытерла следы горестей, накопившиеся у нее возле глаз.

– Ну вот! Теперь куда лучше!

Они завернули почти бездыханного пса в старое армейское одеяло и перетащили его на диван.

– Как мы его назовем, Динни?

– Давай попробуем несколько кличек, может, нападем на его прежнюю.

Пес не откликнулся ни на одну.

– Ну что ж, – сказала Динни. – Назовем его Фошем. Если бы не Фош, мы бы никогда не встретились.

Глава восемнадцатая

После возвращения генерала из города настроение в Кондафорде было мрачное и встревоженное. Динни пообещала вернуться в субботу, но настала среда, а она все еще была в Лондоне. Ее заверение, что «официально мы не помолвлены», мало кого утешило, так как генерал тут же добавил: «Хочет подсластить пилюлю». Несмотря на все просьбы леди Черрел рассказать подробно, что произошло между ним и Уилфридом, генерал был немногословен.

– Да он почти и рта не открыл, Лиз. Вежливый и все такое, – откровенно говоря, он совсем не похож на человека, который может струсить. И воевал, говорят, хорошо. Непонятная история!

– А ты читал его стихи, Кон?

– Нет. Где же я мог их читать?

– У Динни они где-то есть. Очень мрачные стихи. Но говорят, многие писатели мрачные. Да пусть его, лишь бы знать, что Динни будет счастлива!

– Динни говорила, что он собирается напечатать поэму, где рассказано об этой истории. Видно, тщеславный тип!

– Поэты почти всегда люди тщеславные.

– Не знаю, кто бы мог повлиять на Динни. Хьюберт говорит, что от него она как-то отдалилась. Начинать семейную жизнь, когда над тобой нависла такая туча!

– Знаешь, я иногда думаю, – негромко заметила леди Черрел, – что, живя так, как мы живем, трудно понять, отчего теперь над человеком нависают тучи…

– Ну, тут уж понятно, – решительно заявил генерал, – во всяком случае, понятно тем, с кем стоит считаться.

– А с кем сейчас стоит считаться?

Генерал помолчал. Но потом решительно произнес:

– Англией, по существу, все равно правит аристократия. Если бы не верхушка общества, мы давно бы пропали. Командуют по-прежнему армия и высшее сословие, что бы там ни болтали всякие социалисты!

Леди Черрел посмотрела на него, удивленная этим красноречием.

– Хорошо, – сказала она, – но что нам делать с Динни?

Генерал пожал плечами.

– Ждать, пока все как-нибудь не разрешится само собой. Лишить ее наследства – устарело, да и невозможно: мы слишком ее любим. Ты с ней поговори, когда представится случай.

Хьюберт и Джин тоже обсудили этот вопрос, но по-своему.

– Какая обида, что Динни не увлеклась твоим братом!

– У Алана это уже прошло. Я вчера получила от него письмо. Он в Сингапуре. Наверно, у него там кто-то есть. Надеюсь, хотя бы не замужняя женщина. На Востоке так мало молодых девушек.

– Не думаю, чтобы ему понравилась замужняя женщина. Скорее это туземка; говорят, малайские девушки очень хорошенькие.

Джин скорчила гримасу.

– Какая-то малайка вместо Динни! – Помолчав, она задумчиво пробормотала – Хотела бы я поговорить с этим Дезертом. Уж я бы ему растолковала, что о нем скажут, если он и Динни потащит за собой в эту грязь.

– Смотри только, чтобы Динни не рассердилась!

– Если машина будет свободна, я съезжу завтра и поговорю с Флер. Она должна хорошо его знать; он был у них шафером.

– Я бы предпочел поговорить с Майклом; но умоляю тебя, будь осторожна.

Джин, привыкшая жить по принципу «сказано – сделано», двинулась в путь на следующий день чуть свет, пока дом еще спал, и к десяти часам уже подъезжала к Саут-скверу. Майкла в Лондоне не было, он уехал в свой избирательный округ.

– Чем прочнее его положение в округе, – объясняла Флер, – тем чаще он считает нужным туда ездить. Комплекс признательности. Я могу тебе чем-нибудь помочь?

Глаза Джин под длинными ресницами были устремлены на Фрагонара[24] и будто говорили «уж слишком ты француз»; потом она метнула взгляд на Флер, и та чуть не подскочила, – ей-богу, настоящая тигрица!

– Я пришла насчет Динни и ее жениха. Ты ведь знаешь, что с ним там случилось? – Флер кивнула. – Неужели ничего нельзя сделать?

Флер испытующе на нее поглядела. Ей, правда, двадцать девять, а Джин – всего двадцать три, но стоит ли разыгрывать опытную матрону?

– Я очень давно не видела Уилфрида.

– Кто-нибудь должен сказать ему напрямик, что о нем подумают, если он втянет Динни в эту грязную историю!

– А я вовсе не уверена, что все это так уж раздуют, даже если поэма и выйдет в свет. Людям нравятся герои вроде Аякса[25].

– Ты не была на Востоке.

– Нет, была, я ездила в кругосветное путешествие.

– Это совсем не одно и то же.

– Дорогая моя, – сказала Флер, – ты меня, пожалуйста, извини, но Черрелы лет на тридцать отстали от века.

– Я не Черрел!..

– Ты – Тасборо, а это, пожалуй, еще хуже. Сельское духовенство, кавалерия, флот, колониальные чиновники, – ты думаешь, с ними кто-нибудь считается?

– Да, те, кто к ним принадлежит, – значит, и он и Динни тоже.

– Те, кто по-настоящему любит, ни с кем не считаются. Когда ты выходила замуж, тебя останавливало, что над Хьюбертом висело обвинение в убийстве?

– Это совсем другое дело. Ему нечего было стыдиться.

Флер улыбнулась.

– Как это на тебя похоже! Вы даже не поверите, господа присяжные, как говорят в суде, но девятнадцать из двадцати людей нашего круга только зевнут, если вы им предложите осудить Уилфрида; и тридцать девять из сорока забудут всю эту историю меньше чем через две недели.

– Не верю, – отрезала Джин.

– Увы, милочка, ты не знаешь современного общества.

– А современное общество как раз и не в счет, – еще резче возразила Джин.

– Может, тут ты и права, но что же тогда в счет?

– Где он обитает?

Флер засмеялась.

– На Корк-стрит, против Галереи. Уж не собираешься ли ты сунуть голову в пасть льва?

– Не знаю.

– Уилфрид кусается.

– Ну что ж, спасибо, – сказала Джин. – Мне пора.

Флер поглядела на нее с восхищением. Джин покраснела, и румянец на загорелых щеках сделал лицо ее еще более ярким.

– До свидания, дорогая, только уговор: вернись и расскажи мне, как это было. Я знаю, у тебя бесовская отвага.

– Я еще не уверена, что пойду туда, – сказала Джин. – До свидания.

Она села за руль и сердито погнала машину мимо Палаты общин. По натуре она была человеком действия, и трезвая рассудительность Флер только обозлила ее. Однако явиться к Уилфриду Дезерту и потребовать: «А ну-ка, верни мне мою невестку!» – было не так-то просто. Все же она доехала до Пэл-Мэл, поставила машину возле «Парфенеума» и пошла по Пикадилли. Прохожие, особенно мужчины, оборачивались ей вслед: уж очень изящна и стройна была ее фигура и необычны краски словно светящегося изнутри лица. Джин не представляла себе, где находится Корк-стрит, но знала, что это где-то поблизости от Бонд-стрит. Найдя нужную улицу, она побродила по ней, пока не отыскала Галерею.

«Это, наверно, тот дом напротив», – решила она. Она постояла возле двери, на которой не было никакой дощечки, и увидела, что по ступенькам поднимается какой-то человек, ведя на поводке собаку.

– Что вам угодно, мисс?

– Меня зовут миссис Хьюберт Черрел. Мистер Дезерт живет здесь?

– Да, мадам, но я не уверен, можно ли его сейчас видеть. Сюда, Фош, ты ведь послушная собака! Если вы обождете, я сейчас узнаю.

Минуту спустя Джин решительно выпрямилась и переступила порог. «В конце концов, – подумала она, – не будет же это хуже собрания прихожан, когда тебе надо выудить у них церковную лепту!»

Уилфрид стоял у окна, удивленно приподняв брови.

– Я невестка Динни, – сказала Джин. – Извините, что я к вам так врываюсь, но мне нужно было вас видеть.

Уилфрид поклонился.

– Фош, поди сюда!

Спаньель, обнюхивавший юбку Джин, послушался не сразу; пришлось позвать его снова. Он лизнул Уилфриду руку и сел у его ног. Джин покраснела.

– Это, конечно, ужасно бесцеремонно с моей стороны, но, надеюсь, вы меня извините… Мы недавно вернулись из Судана.

Выражение лица Уилфрида было по-прежнему ироническим, а ирония всегда сбивала ее с толку. Она продолжала совсем уже неуверенно:

– Динни никогда не бывала на Востоке.

Уилфрид снова поклонился; нет, это было совсем не похоже на приходское собрание!

– Может, вы присядете? – спросил он.

– О нет, спасибо! Я только на минутку. Видите ли, я хотела сказать, что Динни просто не понимает, как некоторые вещи воспринимаются там…

– Представьте себе, я тоже об этом думал.

– Ах так…

Последовало молчание, во время которого она краснела все больше, а он улыбался все шире. Потом он сказал:

– Благодарю вас, что вы зашли. Вы хотите сказать мне еще что-нибудь?

– М-м… нет! До свидания!

Когда Джин спускалась по лестнице, ей казалось, что она почему-то стала ниже ростом. И первый же прохожий, с которым она встретилась на улице, просто отшатнулся от нее; ее взгляд пронзил его, словно электричество. Когда-то в Бразилии он нечаянно наступил на электрического ската, но то ощущение было гораздо приятнее. Однако хотя Джин и потерпела поражение, теперь она, как ни странно, не питала к своему противнику зла. Больше того, усаживаясь в машину, она вдруг почувствовала, что уже не так боится за Динни.

Джин слегка повздорила с постовым полицейским и отправилась назад в Кондафорд. Ехала она с опасностью для жизни всех встречных, но зато к обеду была уже дома. О своем приключении она промолчала, – пусть думают, что она ездила кататься. И только ложась спать в самой лучшей комнате для гостей, она сказала Хьюберту:

– Я сегодня была у него. Знаешь, Хьюберт, мне почему-то кажется, что у Динни все будет хорошо. В нем есть обаяние.

Хьюберт даже приподнялся на локте:

– А при чем тут его обаяние?

– Ах, ты не понимаешь, – сказала Джин. – Поцелуй меня и не смей спорить…

После ухода странной посетительницы Уилфрид растянулся на диване и уставился в потолок. Он чувствовал себя как генерал, одержавший сомнительную победу, и был этим весьма смущен. Волею судеб он прожил тридцать пять лет законченным эгоистом, и чувство, которое с самого начала пробудила в нем Динни, раньше было ему незнакомо. Старомодное слово «преклонение» было, пожалуй, не из его лексикона, а более подходящего он найти не мог. Когда он был с ней, душа его была покойна и словно умыта, а когда Динни уходила, она словно уносила его душу с собой. Но вместе с этим новым блаженным ощущением крепло чувство, что счастье его будет неполным, если не будет счастлива и она. Динни постоянно уверяла его, что будет счастлива только с ним. Но это чепуха, ведь не может же он заменить ей все интересы и привязанности, бывшие у нее до того, как их познакомил памятник Фошу! А если и может, то на что он ее обрекает? Молодая женщина с гневными глазами только что стояла перед ним как живое олицетворение этого вопроса. И хотя он ее одолел, вопрос по-прежнему требовал ответа.

Спаньель, словно понимая настроение хозяина, печально уткнулся носом ему в колени. Даже этой собакой он обязан Динни. От людей он совсем отвык. А с тех пор как над ним нависла туча, он чувствовал себя отрезанным от всего мира. Если он женится на Динни, он обречет ее вместе с собой на полнейшее одиночество. Честно ли это?

Но вспомнив, что до назначенного свидания с нею осталось всего полчаса, он позвонил:

– Я ухожу, Стак.

– Хорошо, сэр.

Взяв собаку на поводок, Уилфрид пошел в парк. Против обелиска Кавалерии он нашел свободное место, сел и стал ее ждать, раздумывая, стоит ли ей рассказывать о сегодняшней посетительнице. И тут он ее увидел.

Динни быстро шла со стороны Парк-Лейн и еще не заметила его. Казалось, она скользит, стройная и, как выражаются в этих проклятых романах, «гибкая, как тростинка». Вид у нее был весенний, и она улыбалась, словно с ней только что произошло что-то очень приятное. Уилфрид смотрел на нее, еще не подозревающую, что он ее видит, и в душе у него воцарился мир. Если она может выглядеть такой беззаботной, чего же ему волноваться? Она остановилась возле бронзового коня, которого окрестила «норовистым бочонком», и стала озираться по сторонам, явно разыскивая Уилфрида. Получилось это у нее очень мило, но лицо сразу стало чуть-чуть встревоженным. Уилфрид встал. Она помахала ему рукой и быстро подошла к нему.

– Опять позировала Боттичелли?

– Нет, ростовщику. Если он тебе когда-нибудь понадобится, рекомендую Фрюэнса на Саут-Молтон-стрит.

– Ростовщику? Ты?

– Да, милый. Зато у меня никогда в жизни не было столько денег.

– Зачем тебе деньги?

Динни нагнулась и погладила собаку.

– С тех пор как я узнала тебя, я поняла, зачем нужны деньги.

– Зачем?

– Чтобы мы могли быть вместе. А теперь – сними с Фоша поводок, он от нас не убежит.

Глава девятнадцатая

В таком литературном городе, как Лондон, где что ни день выходит не меньше полдюжины книг, появление тоненького сборника стихов должно было пройти незамеченным. Но обстоятельства сложились так, что публикация «Леопарда и других стихотворений» стала «литературным событием». Это была первая книжка Уилфрида за последние четыре года. Он стал приметной фигурой и благодаря поэтическому таланту – явление редкое среди старой аристократии, – и потому, что ранние его стихи обратили на себя внимание своей злой запальчивостью, и потому, что он долго жил на Востоке, в стороне от литературной среды, и потому, что пошли слухи о его переходе в мусульманство. Когда четыре года назад вышел его третий сборник стихов, кто-то прозвал его «будущим Байроном», и кличка пристала. И, наконец, его молодой издатель обладал умением, как он сам выражался, «дать книге ход». Несколько недель после получения рукописи от Уилфрида он только и делал, что обедал и ужинал с разными людьми, внушая им интерес к «Леопарду» – самой сенсационной поэме со времен «Гончей Небес»[26]. На все расспросы он отвечал загадочным кивком головы, пожатием плеч и уклончивой улыбкой. Это правда, что Дезерт принял ислам? О да! А он сейчас в Лондоне? О да, но, как всегда, и носа не показывает к своим собратьям по перу.

Владелец издательства «Акционерное о-во Компсон Грайс» сразу понял, что «Леопард» сулит ему большую прибыль, – удовольствия читатели не получат, но говорить о нем будут. Надо было только дать лавине первый толчок, и он взялся за это с жаром. За три дня до выхода стихов в свет сама судьба столкнула его с Телфордом Юлом.

– Здравствуйте, Юл. Уже вернулись из аравийских стран?

– Как видите.

– Знаете, в понедельник у меня выходит любопытнейший сборник стихов. «Леопард» Уилфрида Дезерта. Хотите, пришлю экземпляр? Первая поэма – просто чудо!

– Да?

– По сравнению с ней та поэма Альфреда Лайелла из «Стихов, написанных в Индии», где говорится о человеке, который предпочел умереть, но не отрекся от веры, – чистейшая ерунда! Вы поэму Лайелла помните?

– Помню.

– А это правда, что Дезерт принял ислам?

– Спросите у него самого.

– В его поэме очень слышна личная нота, – может, он писал о себе?

– Вы полагаете?

И Компсон Грайс вдруг подумал: «А вдруг и правда? Вот будет шуму!»

– Вы его знаете, Юл?

– Нет.

– Прочтите его поэму; я ее что-то не понял.

– Да?

– Неужели человек может напечатать такое о самом себе?

– Трудно сказать.

И тут Компсона Грайса осенило: «Да ведь я смогу продать тысяч сто!»

Он вернулся к себе в контору, раздумывая: «Юл что-то скрывает. Кажется, догадка моя верна. Он только что оттуда; говорят, там на базарах можно услышать любую новость. Ну хорошо, а если это правда, выиграю ли я?»

Если выпустить книгу по цене в пять шиллингов, при большом тираже, ему после выплаты авторского гонорара останется по шести пенсов чистой прибыли с экземпляра. А со ста тысяч экземпляров – две с половиной тысячи фунтов, и почти такую же сумму получит Дезерт. Ах ты, черт! Но, конечно, честность по отношению к клиенту прежде всего! И на него нашло вдохновение, что нередко бывает с честными людьми, которые нюхом чуют большой заработок.

«Нужно предупредить его, что люди подумают, будто он описал в поэме самого себя. Но лучше сделать это после выхода книги. А пока я пущу в печать новый большой тираж».

За день до выхода сборника видный критик Марк Ханна, который писал еженедельные обзоры в «Перезвоне», сообщил Грайсу, что расхвалил поэму до небес. Литератор помоложе, известный своими разбойничьими повадками, не сказал ему ни слова, но тоже написал критическую статью. Обе рецензии появились в день выхода книги в свет. Компсон Грайс вырезал их и захватил с собой в ресторан «Жасмин», куда он пригласил Уилфрида обедать.

Они встретились у входа и прошли к маленькому столику в конце зала. Ресторан был полон людей, знавших всех и каждого в мире литературы, театра и живописи. И Компсон Грайс, на своем веку угощавший обедами немало авторов, подождал, пока бутылка «Мутон Ротшильд» 1870 года не была распита до дна. Только тогда он достал из кармана обе рецензии и, положив перед гостем статью Марка Ханна, сказал:

– Видели? Кажется, хвалит.

Уилфрид прочел.

Рецензент и в самом деле превознес его до небес. Почти вся статья была посвящена «Леопарду», которого автор расхваливал, как глубочайшее откровение человеческой души в поэзии со времен Шелли.

– Чушь! У Шелли нет никаких откровений, разве что в его лирике.

– Что поделаешь, – сказал Компсон Грайс, – им приходится опираться на Шелли!

Статья прославляла поэму за то, что в ней «сорваны последние покровы лицемерия, которое на протяжении всей истории нашей литературы окутывало отношения Поэзии с Религией». Кончалась рецензия такими словами: «Поэма – бесстрашная исповедь души, терзаемой жестокой дилеммой, и самый поразительный психологический этюд в художественных образах, какой мы знаем в литературе двадцатого века».

Уилфрид равнодушно отложил вырезку. Следя за выражением его лица, Компсон Грайс негромко спросил:

– Хорошо, правда? Конечно, их подкупает неподдельная страсть, которую вы в нее вложили…

Уилфрид как-то странно передернулся.

– У вас есть нож для сигары?

Компсон Грайс пододвинул ему нож вместе со второй вырезкой.

– Вам стоит прочесть и эту, из «Момента»

Рецензия была озаглавлена: «Вызов: Большевизм и Империя».

Уилфрид взял вырезку.

– Джеффри Колтем? – спросил он. – Кто он такой?

Статья начиналась с довольно точного изложения биографии поэта: его происхождения, ранней молодости и первых стихов – и кончалась упоминанием о его переходе в мусульманство. Далее шел благожелательный отзыв о других его произведениях, после чего автор обрушивался на «Леопарда» и, образно говоря, вцеплялся в него мертвой хваткой. Процитировав шесть строк:

Любая догма – в пропасть шаг! Будь проклят суеверий мрак, Разросшийся в мозгу сорняк! От бреда средство есть одно – Неверья терпкое вино. Пей! – отрезвляет мысль оно! –

критик продолжал с нарочитой жестокостью:

«Неуклюжую маскировку, к которой прибегает автор, пытаясь скрыть свою разъедающую душу горечь, только и можно объяснить уязвленной, раздутой гордыней человека, предавшего и свое „я“ и свою родину. Мы, конечно, не беремся судить, хотел ли мистер Дезерт раскрыть в своей поэме те чувства и переживания, которые испытал он лично, когда принимал ислам, – кстати сказать, если полагаться на бесталанные, озлобленные строки, процитированные выше, он недостоин и этой веры, – но нам хотелось бы, чтобы он перестал прятаться и признался во всем открыто. Так как среди нас живет поэт, который благодаря несомненной силе своего таланта пытается поразить нас в самое сердце, – ранить наши религиозные представления и унизить наш престиж, – мы имеем право знать, стал ли он, так же как и его герой, – ренегатом».

– Ну, это уж, по-моему, прямая клевета, – спокойно заметил Компсон Грайс.

Уилфрид только взглянул на него. Издатель признавался потом: «Никогда раньше не замечал, что у Дезерта такие глаза!»

– Но я и в самом деле ренегат. Я отрекся от своей веры под дулом пистолета. Разрешаю вам сказать это всем.

С трудом удерживаясь, чтобы не воскликнуть «слава богу!», Компсон Грайс протянул ему руку. Но Уилфрид откинулся на спинку стула, и лицо его скрылось в дыму сигары. Издатель наклонился к нему, сползая на самый краешек стула.

– Неужели вы хотите, чтобы я написал в «Текущий момент» о том, что в «Леопарде» вы рассказываете о своих собственных переживаниях?

– Да.

– Дорогой мой, но ведь это же замечательно! Такой поступок, если хотите, требует настоящего мужества!

Улыбка на лице Уилфрида заставила Компсона Грайса отодвинуться, проглотив вертевшиеся у него на кончике языка слова: «Вы себе даже не представляете, как это повлияет на тираж!»; он только пробормотал:

– Положение ваше станет несравненно прочнее! Но мне жаль, что мы не можем задать этому типу перца!

– Черт с ним!

– Конечно, конечно, – поспешил согласиться Компсон Грайс. Ему совсем не хотелось впутываться в это дело и ставить всех своих авторов под удар влиятельной газеты.

Уилфрид встал.

– Весьма благодарен. Ну, я пошел.

Компсон Грайс смотрел, как Дезерт выходит из зала твердым шагом, с высоко поднятой головой.

«Бедняга! – думал он. – Но зато какой куш!»

Вернувшись к себе в издательство, Компсон Грайс долго отыскивал в статье Колтема строчку, которую можно было бы использовать для рекламы. Наконец он ее нашел: «Текущий момент»: «Ни одна поэма за последние годы не обладала такой внутренней силой…» (Конец фразы он отрезал, потому что дальше шло: «способной опрокинуть все, что нам дорого».) Потом он сочинил письмо редактору. В нем было сказано, что пишет он по просьбе мистера Дезерта, который охотно признает автобиографический характер своей поэмы «Леопард». Что же касается до него лично, продолжал Компсон Грайс, то он считает такое откровенное признание со стороны мистера Дезерта актом поразительного мужества, какое не часто встречается в наши дни. Он гордится тем, что на его долю выпала честь быть издателем такой поэмы, где психологическая глубина, мастерство и человечность достигают невиданного в современной поэзии уровня.

Он подписал письмо: «Ваш покорный слуга Компсон Грайс». Потом он увеличил тираж второго издания, распорядился, чтобы немедленно подготовили надпись: «Первое издание распродано, второй массовый тираж», – и отправился в клуб играть в бридж.

Клуб назывался «Полиглот», и в холле он встретился с Майклом. Волосы его бывшего коллеги по издательскому делу были встрепаны, уши торчали. Майкл сразу же заговорил с ним:

– Грайс, как вы намерены поступить с этой скотиной Колтемом?

Компсон Грайс ласково улыбнулся:

– Не волнуйтесь! Я показал статью Дезерту, и он попросил меня ее обезвредить, с полной откровенностью признав ее правоту.

– Господи Иисусе!

– Как? Разве вы не знали, что это правда?

– Знал, но…

У Компсона Грайса отлегло от сердца: его все-таки мучило сомнение, говорит ли Уилфрид правду. Кто решится напечатать поэму, в которой рассказана подобная история о себе самом, кто захочет, чтобы о ней узнали? Но теперь он спокоен: Монт открыл Дезерта и был его лучшим другом.

– Вот я и написал в газету все, что полагалось.

– Вас просил об этом Уилфрид?

– Да.

– Печатать такую поэму было чистым безумием…

«Кого боги…» – Тут он заметил, с каким выражением слушает его Компсон Грайс. – Ну да, – сказал Майкл с горечью, – вы-то, небось, радуетесь, что сорвали солидный куш!

– Еще неизвестно, выиграем мы от этого или проиграем, – холодно произнес Компсон Грайс.

– Чушь! Все теперь кинутся ее читать, черт бы их побрал! Вы сегодня видели Уилфрида?

– Он со мной обедал.

– Как он выглядит?

Компсону Грайсу очень хотелось сказать: «Как ангел смерти», – но он не решился.

– Да ничего, спокоен.

– Черта с два, спокоен! Послушайте, Грайс! Если вы не поддержите его в этой истории или бросите на произвол судьбы, я в жизни больше не подам вам руки!

– Дорогой мой, за кого вы меня принимаете? – с видом оскорбленного достоинства спросил Компсон Грайс. И, одернув жилет, проследовал к карточному столу.

Майкл пробурчал: «Жаба!» – и поспешно отправился на Корк-стрит. «А захочет ли он меня видеть?» – раздумывал он на ходу.

Но, дойдя до угла, он дрогнул и свернул на Маунт-стрит. Ему сказали, что родителей нет дома, но мисс Динни утром приехала из Кондафорда.

– Вот и хорошо. Не беспокойтесь, Блор, я сам ее найду.

Он поднялся наверх и тихонько приоткрыл дверь в гостиную. В нише под клеткой с попугаем сидела Динни; она сидела прямо, не двигаясь, устремив глаза в пространство, сложив на коленях руки, как пай-девочка. Майкла она заметила, только когда он дотронулся до ее плеча.

– О чем задумалась?

– Майкл, помоги мне не стать убийцей.

– А-а… Он действительно подлая дрянь. Твои читали «Момент»?

Динни кивнула.

– Как они к этому отнеслись?

– Молча поджали губы.

– Бедняжка! И поэтому ты приехала?

– Да, мы идем с Уилфридом в театр.

– Передай ему самый нежный привет и скажи, что если он захочет меня видеть, я сейчас же прибегу. Да, и постарайся ему внушить, что мы восхищены тем, что он бросил эту бомбу.

Динни подняла глаза, и сердце у него сжалось.

– Его толкнула на это не только гордость, понимаешь? Его что-то точит, и я очень боюсь. В глубине души он не уверен, что отрекся не из самой обыкновенной трусости. Он все время об этом думает, я знаю. Ему кажется, будто он должен доказать – и не только другим, а больше самому себе, – что он не трус. Ну, я-то знаю, что он не трус, но пока он не доказал этого и себе и остальным, он способен на все.

Майкл молча кивнул. За последнее время он видел Уилфрида только один раз, но вынес от этой встречи такое же впечатление.

– Ты знаешь, что он попросил своего издателя публично подтвердить эту историю?

– Да? – растерянно произнесла Динни. – Что же теперь будет?

Майкл пожал плечами.

– Майкл, неужели никто не поймет, в каком он был тогда состоянии?

– Людей с воображением не так уж много. Да и мне трудно понять это до конца. А тебе?

– Легко, потому что это Уилфрид.

Майкл крепко сжал ее руку.

– Я очень рад, что ты смогла влюбиться по-хорошему, по уши, по старинке, а не так, как эти нынешние – из «физиологической потребности».

Глава двадцатая

Динни переодевалась к ужину. К ней постучалась тетка.

– Лоренс прочел мне статью, Динни. Интересно!

– Что интересного, тетя Эм?

– Я знала одного Колтема, но он умер.

– Этот, наверно, тоже умрет.

– Где ты покупаешь корсеты, Динни? Они такие удобные.

– У Хэрриджа.

– Дядя говорит, что ему надо выйти из членов клуба.

– Уилфриду наплевать на клуб, да он и был там всего раз десять. Но не думаю, чтобы он захотел теперь из него выйти.

– Уговори его.

– И не подумаю уговаривать его делать что бы то ни было!

– Ужасно неприятно, когда кладут черные шары.

– Тетя, дорогая, разреши мне подойти к зеркалу!

Леди Монт отошла в другой угол и взяла с ночного столика тоненькую книжку.

– «Леопард»! Но он их все-таки перекрасил!

– Неправда! У него не было пятен, ему нечего было перекрашивать.

– Но его же крестили, и все такое…

– Если бы крестины что-нибудь значили, то это было бы издевательством над ребенком, – тот ведь понятия не имеет, что с ним делают.

– Динни!

– Да. Я в этом уверена. Нельзя решать за людей, даже не спрашивая их; это непорядочно. Когда Уилфрид научился думать, он уж не верил в бога.

– Ну, дело не в том, что он отказался от старой веры, а в том, что принял новую.

– Он это понимает.

– Что ж, – сказала леди Монт, направляясь к двери, – тем хуже для этого араба, нехорошо быть таким навязчивым! Если тебе понадобится ключ от входной двери, возьми у Блора.

Динни быстро кончила переодеваться и побежала вниз. Блор был в столовой.

– Тетя Эм сказала, что мне можно взять ключ, Блор. И не могли бы вы вызвать мне такси?

Позвонив на стоянку и отдавая ей ключ, дворецкий сказал:

– Наша миледи любит высказывать свои мнения вслух, вот и я поневоле все узнаю: утром я как раз говорю сэру Лоренсу: «Ежели бы мисс Динни могла увезти его куда-нибудь в шотландские горы, где и газет-то не читают, было бы много меньше расстройства». В нынешнее время, мисс, да вы, верно, и сами заметили, столько всего случается, и все как-то сразу, а у людей память не та, что в старину, – быстро все забывают… Вы уж меня простите, что я об этом говорю.

Динни взяла у него ключ.

– Большое спасибо, Блор. Я и сама очень бы этого хотела; только боюсь, он решит, что это неприлично.

– В нынешнее время молодая дама многое может себе позволить.

– Но вот мужчинам все-таки приходится соблюдать приличия.

– Ну да, конечно, мисс, с родными вам придется повоевать; но в конце концов все можно уладить.

– Боюсь, что нам придется расхлебывать эту кашу тут, Блор.

Дворецкий покачал головой.

– Зря люди считают, что всякую кашу надо расхлебывать… А вот и ваше такси, мисс.

Сидя в такси, она наклонилась вперед, подставляя ветру разгоряченное лицо. Это свежее дыхание словно сдуло обиду, которую причинила ей злосчастная статья. На углу Пикадилли ей попалось на глаза газетное объявление: «Лошади прибывают на Дерби!» Да, ведь завтра – Дерби! Как она выбилась из привычной колеи.

Местом встречи был выбран ресторан Блэфарда в Сохо, где они собирались поужинать, но такси едва ползло, – накануне национального праздника в городе было большое движение. У дверей ресторана стоял Стак, держа на поводке спаньеля. Он подал Динни записку:

– Мистер Дезерт послал меня с этим письмом, мисс. А собаку я вывел погулять.

Динни вскрыла конверт, чувствуя, что ей сейчас станет дурно.

«Динни, дорогая,

Прости, что я тебя подвел. Весь день меня мучили сомнения. Дело в том, что пока я не буду твердо знать, каково теперь мое положение, совесть не позволяет мне тебя связывать. И мы не должны сейчас публично появляться вместе. Ты, наверно, видела „Текущий момент“ – это ведь только начало. Я должен пройти через все это один и понять, что мне грозит, а на это уйдет неделя. Бежать я никуда не собираюсь, и мы можем писать друг другу. Ты все поймешь. Собака для меня сейчас – дар божий, и я обязан им тебе. Прощай ненадолго, любимая.

Твой У. Д.»

Она с трудом удержалась, чтобы не схватиться за сердце на глазах у шофера такси. Не быть с ним рядом в самую опасную минуту – вот чего она все время боялась. С усилием разжав губы, она попросила шофера минутку обождать ее и сказала Стаку:

– Я отвезу вас с Фошем домой.

– Спасибо, мисс.

Она нагнулась к псу. Ее охватила паника. Собака! Хоть она их сейчас связывает!

– Посадите его в машину, Стак.

По дороге она спокойно спросила его:

– Мистер Дезерт у себя?

– Нет, мисс, когда он дал мне записку, он сразу же ушел.

– Он здоров?

– По-моему, немножко расстроен, мисс. Эх, неплохо бы проучить этого господина из «Текущего момента», честно вам скажу!

– А! Вы, значит, тоже читали?

– Да. Такие вещи надо бы запрещать!

– Свобода слова, – сказала Динни. Пес прижался носом к ее колену. – Фош хорошо себя ведет?

– Никаких хлопот из-за него, мисс. Настоящий джентльмен, правда, малыш?

Собака продолжала стоять, уткнувшись носом в колено Динни, и это ее как-то успокаивало.

Когда такси остановилось на Корк-стрит, Динни вынула из сумочки карандаш, оторвала чистый клочок бумаги от записки Уилфрида и написала:

«Родной мой!

Как хочешь. Но знай: я твоя, твоя навеки. Ничто меня с тобой не разлучит, разве что ты меня разлюбишь.

Твоя Динни.

Но ты этого не сделаешь, правда? Пожалуйста, не надо!»

Динни сунула в конверт записку, лизнула край и прижала, чтобы конверт получше заклеился. Потом она отдала письмо Стаку, поцеловала Фоша и сказала:

– Пожалуйста, Маунт-стрит, со стороны Хайд-парка. Спокойной ночи, Стак!

– Спокойной ночи, мисс.

Глаза неподвижно стоявшего слуги выражали такое сочувствие, что она отвернулась. На этом и кончилось любовное свидание, которого она так ждала.

С Маунт-стрит Динни прошла в парк и села на ту же скамейку, где они прежде сидели вдвоем, забыв, что она одна, без шляпы, в вечернем платье и что уже девятый час. Она сидела, подняв воротник пальто и прикрыв им свои каштановые волосы, и пыталась понять решение Уилфрида. Да, она его понимала. Гордость! У нее самой достаточно гордости, чтобы думать так же, как он. Ему, конечно, не хочется вовлекать других в свою беду. Чем больше любишь, тем больше этого боишься. Странно, что любовь разделяет людей именно тогда, когда они больше всего нужны друг другу. А выхода нет, она его не видит. Издали доносились звуки музыки, играл гвардейский оркестр. Что это – «Фауст»? Нет, «Кармен»! Любимая опера Уилфрида. Динни встала и пошла по траве туда, откуда слышалась музыка. Какая толпа! Динни взяла стул и села подальше от людей, за кустами рододендрона. Хабанера! Ее первые такты невозможно слушать спокойно. Какой дикой, внезапной, странной и непреодолимой бывает любовь! «L'amour est enfant de Bohème…»[27] Как поздно в этом году цветут рододендроны! Удивительные у этого куста густо-розовые цветы. В Кондафорде тоже есть такие… Где он сейчас? А еще говорят, что глаза любви видят все насквозь; почему не может она пойти, хотя бы мысленно, с ним рядом; тихонько взять его за руку? Ведь быть с ним в мыслях все же лучше, чем не быть с ним совсем! И Динни вдруг почувствовала такое одиночество, какое знают только влюбленные, оторванные от тех, кого они любят. Вянут цветы, увянет и она, если ее с ним разлучат. «Я должен пройти через все это один…» И долго ли будет он идти один? Неужели всегда? От этой мысли она рванулась со стула, и какой-то прохожий, подумав, что она рванулась к нему, замер и уставился на нее. Но ее лицо быстро его разубедило, и он пошел дальше. Надо как-нибудь убить еще два часа, прежде чем она сможет вернуться домой; нельзя никому признаться, что свидание не состоялось. Оркестр закончил сюиту из «Кармен» арией тореадора. Как она портит оперу, эта знаменитая мелодия! Впрочем, почему же портит? Надо было этим треском и грохотом заглушить отчаяние трагического конца; влюбленные всегда страдают под шум и гомон толпы. Жизнь – бесчеловечное игрище, на котором кривляются люди, стараясь укрыться в какой-нибудь темный угол и прильнуть друг к другу… Как странно звучат хлопки под открытым небом! Она взглянула на часы. Половина десятого! Еще целый час до темноты. Но в воздухе уже повеяло прохладой, запахло травой и листьями, окраска рододендронов медленно блекла в сумерках, смолкли птицы. Мимо равнодушно шли и шли люди; и так же равнодушно она смотрела на них. Динни подумала: «Ничто меня не забавляет, но, правда, я еще не ужинала». Выпить кофе в ларьке? Пожалуй, еще слишком рано, однако есть же такие места, где в это время можно поесть? Она не ужинала, почти ничего не ела за обедом и даже не пила чаю – словом, вела себя как настоящая влюбленная. Динни двинулась по направлению к Найтбриджу; она невольно шла быстрым шагом, хотя ей никогда еще не приходилось бродить одной по городу в такой поздний час. Без всяких помех дошла она до ворот парка, пересекла улицу и пошла по Слоун-стрит. Движение немножко ее успокоило, и она мысленно решила: «Лучшее средство от любовной тоски – ходьба!» На улице почти не было прохожих. Наглухо запертые дома, окна со спущенными шторами словно подчеркивали своими узкими и чопорными фасадами, как равнодушен весь этот устойчивый мир к таким беспокойным странникам, как она. На углу Кингс-роуд стояла женщина.

– Вы не скажете, где бы я могла здесь поблизости поесть? – обратилась к ней Динни.

У женщины было широкое лицо с выдающимися скулами; щеки и глаза сильно накрашены, пухлые, добрые губы, довольно широкий нос; глаза, видно, привыкли по заказу глядеть то зазывно, то вызывающе, словно совсем перестали быть зеркалом души. Темное платье плотно облегало фигуру, а на шее висела длинная нитка искусственного жемчуга. Динни невольно подумала, что и в высшем свете немало таких, как она.

– Тут налево есть одно такое местечко…

– А вы не хотите закусить со мной? – вдруг отважилась Динни, – ее толкнул на это голодный взгляд женщины.

– А что ж? Пожалуй, – ответила та. – Говоря по правде, я вышла на пустой желудок. Да и в компании как-то веселее.

Она свернула на Кингс-роуд, и Динни пошла с ней рядом. В голове у нее мелькнуло, что знакомые, наверно, удивились бы, встретив ее в таком обществе, но на душе почему-то стало легче. «Только смотри, будь с ней попроще», – сказала она себе.

Женщина привела ее в маленький ресторанчик или, вернее, кабачок, потому что там был бар. В закусочной, куда вел отдельный ход, никого не было, и они сели за небольшой столик, на котором стояли судок для приправ, ручной звонок, соус-кабуль и вазочка с поникшими ромашками, – они никогда и не были свежими. В зале пахло уксусом.

– Эх, до чего же курить хочется! – сказала женщина.

У Динни не было сигарет. Она позвонила.

– А что вы курите?

– Да самые простые.

Появилась официантка; она поглядела на женщину, поглядела на Динни и сказала:

– Слушаю вас.

– Пачку «Плейерс», пожалуйста. Большую чашку кофе для меня, только крепкого и свежего, кекс или булочки. А вы что будете есть?

Женщина испытующе поглядела на Динни, словно прикидывая ее ресурсы, потом на официантку и нерешительно сказала:

– Да, по правде говоря, я здорово хочу есть. Как насчет холодного мяса и бутылочки пива?

– Может, овощи? Какой-нибудь салат? – предложила Динни.

– Ну что ж, тогда и салат, спасибо.

– Вот хорошо! И маринованных каштанов, правда? Если можно, пожалуйста, поскорее.

Официантка молча облизнула губы и, кивнув головой, отошла.

– А знаете, – вдруг сказала женщина, – это очень мило с вашей стороны!

– Спасибо, что вы составили мне компанию. Без вас я чувствовала бы себя как-то неловко.

– Она-то никак ничего не поймет. – Женщина мотнула головой в ту сторону, куда ушла официантка. – Да, по правде говоря, и я тоже.

– А что тут понимать? Просто мы обе проголодались.

– Ну уж тут не сомневайтесь. Вот увидите, как я буду уписывать за обе щеки. И насчет маринованных каштанов вы здорово придумали. Никак не могу удержаться от луку, а это мне не полагается.

– Надо было заказать по коктейлю, – пробормотала Динни. – Но боюсь, их здесь не подают…

– Да, рюмочку хереса можно бы пропустить. Я сейчас принесу. – Женщина поднялась и прошла в бар.

Динни воспользовалась случаем, чтобы попудрить нос и достать деньги: сунув руку в кармашек, пришитый к лифчику, где она хранила свои богатства, добытые на Саут-Молтон-стрит, она вытащила оттуда бумажку в пять фунтов. Встреча с женщиной немножко отвлекла ее от грустных мыслей.

Женщина вернулась и принесла две полные рюмки.

– Я сказала, чтобы они поставили это нам в счет. Выпивка здесь хорошая.

Динни отпила глоток вина. Женщина осушила свою рюмку разом.

– Ух, как мне этого не хватало! Есть же, говорят, такие страны, где человек даже и выпить не может.

– Да нет, всюду могут, и пьют, конечно.

– Пьют-то пьют, это факт. Но, говорят, там не выпивка, а просто отрава.

Динни заметила, что женщина с жадным любопытством разглядывает ее пальто, платье, лицо.

– Извините за любопытство, – сказала она. – У вас сегодня свидание?

– Нет, я отсюда пойду домой.

Женщина вздохнула.

– Куда же она пропала с этими чертовыми сигаретами?

Снова появилась официантка и подала пиво и сигареты. Она откупорила бутылку, разглядывая волосы Динни.

– Фу! – с облегчением вздохнула женщина, затягиваясь. – До смерти курить хотелось!

– Сию минуту подам вам остальное, – сказала официантка.

– Не видала ли я вас на сцене? – спросила женщина.

– Нет, я не актриса.

Появление еды нарушило неловкое молчание. Кофе был лучше, чем ожидала Динни, и очень горячий. Она выпила почти всю чашку и съела большой кусок сливового пирога. Сунув в рот маринованный каштан, женщина заговорила снова:

– Вы живете в Лондоне?

– Нет, в Оксфордшире.

– Что ж, и я люблю деревню, да теперь все никак туда не попадаю. Я выросла возле Мейдстона, красивые там места. – Она шумно вздохнула, обдав Динни запахом пива. – Говорят, коммунисты в России запрещают проституцию, – ну разве не потеха? Один американский журналист мне рассказывал. Что ж! Вот не думала, что бюджет – такая важная штука, – продолжала она, с таким удовольствием выпуская дым, словно облегчала душу. – Ужас, какая безработица!

– Да, все от этого страдают.

– Уж я-то страдаю наверняка, – сказала та, глядя в пространство пустыми глазами. – Вы, небось, меня осуждаете?

– Сейчас людям не так-то легко осуждать друг друга.

– Да, святые мне попадаются редко.

Динни засмеялась.

– Но, правда, раз мне попался один священник, – с вызовом продолжала женщина, – до чего же толковый, никогда таких не встречала; жаль только, что послушаться его не могла.

– Держу пари, я знаю, как его звали, – сказала Динни. – Черрел?

– В точку, – сказала женщина, и глаза ее округлились от изумления.

– Это мой дядя.

– Фу ты! Ну и ну! Вот потеха! Видно, и вправду мир тесен. Очень славный был господин, – добавила она.

– Не только был, но и есть.

– Да, лучше людей не бывает.

Динни ждала, что она это скажет, и подумала: «Ну теперь мне полагалось бы заплакать и сказать: „Моя бедная падшая сестра“…»

Женщина с удовлетворением вздохнула.

– Вот наелась, так наелась, – сказала она и поднялась со стула. – Большущее вам спасибо. Мне пора двигаться, не то, пожалуй, прозеваю все на свете.

Динни позвонила. Официантка вынырнула с подозрительной быстротой.

– Счет, пожалуйста, и, если не трудно, разменяйте мне эту бумажку.

Официантка опасливо взяла пять фунтов.

– Пойду наведу красоту, – сказала женщина. – Сию минуту вернусь. – Она скрылась за какой-то дверью.

Динни допила кофе. Она старалась представить себя на месте этой женщины. Вернулась официантка, принесла сдачу, получила на чай, сказала «спасибо, мисс» и ушла. Динни продолжала раздумывать о жизни своей новой знакомой.

– Ну вот, – послышался за ее спиной голос женщины. – Я вряд ли еще когда-нибудь вас увижу. Но, ей-богу, вы славная девушка!

Динни подняла глаза.

– Вы вот сказали, что вышли на пустой желудок… Это потому, что вам не на что было поесть?

– Ясное дело, – подтвердила женщина.

– Может, вы тогда возьмете эту сдачу? Плохо в Лондоне без денег.

Женщина закусила губу, но Динни заметила, что она дрожит.

– Не надо бы мне брать у вас деньги, – сказала женщина. – Вы и так были ко мне очень добры.

– Глупости! Прошу вас. – И, схватив руку женщины, она сунула в нее деньги. К ее ужасу, женщина громко шмыгнула носом. Динни кинулась к двери, а женщина сказала ей вслед:

– Знаете, что я сейчас сделаю? Пойду домой и лягу спать. Ей-богу! Пойду домой и просто лягу спать.

Динни торопливо направилась назад к Слоун-стрит. Проходя мимо высоких домов с наглухо завешенными окнами, она умиротворенно призналась себе, что тоска гложет ее уже меньше. Если она замедлит шаг, то придет на Маунт-стрит как раз вовремя. Уже совсем стемнело, и, несмотря на отсвет городских огней, в небе переливались мириады звезд. Ей не захотелось идти опять через парк, и она пошла кругом, вдоль его решетки. С тех пор как она простилась со Стаком и Фошем на Корк-стрит, прошла, казалось, целая вечность. На Парк-Лейн движение было больше. Завтра все эти машины двинутся в Эпсом, и город опустеет. И ее словно ударила мысль: как пусто будет жить без Уилфрида, без надежды когда-нибудь его увидеть!

Она подошла к воротам возле «Норовистого бочонка», и вдруг весь сегодняшний вечер показался ей дурным сном: возле памятника стоял Уилфрид. Задохнувшись, она бросилась к нему. Он раскинул руки и прижал ее к себе.

Объятие не могло длиться вечно, – слишком уж много было кругом машин и прохожих; поэтому они под руку пошли к Маунт-стрит. Динни молча прильнула к нему, он тоже, казалось, не мог произнести ни слова; но как ее радовала мысль, что он пришел, потому что ему нужно было быть с ней!

Они без конца провожали друг друга взад и вперед, мимо дома, словно лакей и горничная, на минутку вырвавшиеся погулять. Все было забыто: обычаи страны и класса, условности и предрассудки. И, может быть, среди семи миллионов жителей Лондона не было в эти минуты более счастливых и близких друг другу людей.

Наконец в них проснулось чувство юмора.

– Милый, нельзя же провожать друг друга всю ночь! Ну, еще раз поцелуй меня, еще раз, ну… в самый последний раз!

Она взбежала по ступенькам и повернула ключ.

Глава двадцать первая

Когда Уилфрид расстался со своим издателем в ресторане «Жасмин», он был зол и растерян. Даже не вникая в тайные замыслы Компсона Грайса, он понимал, что тот обвел его вокруг пальца; весь остаток этого тревожного дня он бродил по городу, раздираемый противоречивыми чувствами: то испытывал облегчение от того, что сжег свои корабли, то злился, предвкушая последствия этого поступка. Погруженный в себя, он и не подумал, каким ударом будет его записка для Динни, и, только вернувшись и прочтя ее ответ, забеспокоился, а потом пошел туда, где она так кстати его встретила. За те несколько минут, которые они, полуобнявшись, молча ходили по Маунт-стрит, ей удалось внушить ему, что против целого мира стоят они вдвоем, а не он один. К чему отталкивать ее от себя и делать еще несчастнее? И наутро он послал ей со Стаком записку, приглашая на очередную прогулку. Про Дерби он совсем забыл, и автомобиль их почти сразу же застрял в потоке машин.

– Я никогда не была на Дерби, – сказала Динни. – Давай поедем?

Впрочем, поехать туда пришлось: свернуть в сторону было уже невозможно.

Динни удивилась, до чего все здесь благопристойно: ни пьянства, ни ярмарочных украшений, ни тележек, запряженных осликами, ни картонных носов, ни грубых шуток. Не было ни колясок, запряженных четверкой, ни тележек разносчиков; только плотная лента движущихся автобусов и автомобилей, почти всегда закрытых.

Когда они наконец поставили свою машину, съели бутерброды и смешались с толпой, им захотелось взглянуть на лошадей.

Все это теперь нисколько не напоминало картину Фриса[28] «Дерби», если когда-нибудь и было на нее похоже. На картине люди были живые и радовались жизни; в этой толпе, казалось, все только и стремятся попасть куда-нибудь в другое место.

В паддоке, где на первый взгляд тоже не было никаких лошадей, а топтались одни люди, Уилфрид вдруг вспомнил:

– Ведь это же глупо, Динни! Нас непременно кто-нибудь увидит.

– Ну и что из этого? Посмотри лучше: вон лошади!

По кругу и в самом деле водили лошадей. Динни быстро подошла, чтобы посмотреть на них поближе.

– Мне они все кажутся такими красивыми! – благоговейно прошептала она. – Даже не пойму, какая лучше, вот только не эта; ее спина мне не нравится.

Уилфрид заглянул в программу:

– Это фаворит.

– А мне все равно не нравится. Посмотри сам. Спина вся ровная, а круп вислый.

– Верно, но сложение у скаковых лошадей бывает самое разное.

– Давай я поставлю на лошадь, которая тебе понравится.

– Тогда постой, дай подумать.

Люди вокруг них называли имена лошадей, которых проводили мимо. Динни подошла к самому барьеру, Уилфрид стоял тут же, позади нее.

– Ну прямо свинья, а не лошадь, – сказал кто-то слева от них. – На эту скотину никогда больше не поставлю.

Динни окинула взглядом говорившего; это был приземистый человек с затылком, заплывшим салом, в котелке и с сигарой в зубах. «Ну и не ставь! – подумала Динни. – Тем лучше для лошади».

Дама, сидевшая на складном стульчике справа, заявила:

– Надо очистить от людей дорожку, когда выведут лошадей. Из-за этой давки я два года назад уже проиграла.

Рука Уилфрида легла на плечо Динни.

– Вон та мне нравится. Бленгейм. Пойдем поставим на нее.

Они пошли туда, где люди стояли в очередях к окошечкам, похожим на дырки в скворечниках.

– Подожди здесь, – сказал Уилфрид. – Я пущу туда и нашего скворца и сейчас вернусь.

Динни стояла, разглядывая толпу.

– Как поживаете, мисс Черрел? – Перед ней остановился мужчина в сером цилиндре с большим биноклем в футляре через плечо. – Мы с вами познакомились у памятника Фошу и на свадьбе вашей сестры, помните?

– Да, конечно, мистер Маскем. – Сердце у нее заколотилось, и она заставила себя не смотреть в ту сторону, куда ушел Уилфрид.

– Сестра вам пишет?

– Да, мы получили письмо из Египта. На Красном море им, видно, пришлось выдержать ужасную жару.

– Вы на кого-нибудь поставили?

– Еще нет.

– Фаворита я бы остерегался. Он встанет.

– Мы подумывали о Бленгейме.

– Ну что ж, лошадь хорошая и ловка в поворотах. Но в той же конюшне есть другая, от нее ждут большего. Вы, я вижу, еще новичок. Дам вам парочку советов, мисс Черрел. Смотрите, чтобы в лошади было одно из двух – или же и то и другое, – высокий круп и характер; не красота, а именно характер.

– Высокий круп? Значит, сзади она должна быть выше, чем спереди?

Джек Маскем улыбнулся.

– Вроде того. Если вы заметите это у лошади, особенно когда она прыгает, можете смело на нее ставить.

– Да, но что такое характер? Это когда она заносит голову и смотрит поверх людей вдаль? Я здесь видела такую лошадь.

– Ей-богу, я бы вас взял в ученицы! Вы угадали: это как раз то, что я подразумевал.

– Но я не знаю, как звали ту лошадь, – пожалела Динни.

– Обидно.

И тут она увидела, как лицо его, только что выражавшее живую симпатию, словно застыло. Он приподнял цилиндр и отвернулся. Голос Уилфрида за ее спиной произнес:

– Ну вот, десятку ты поставила.

– Пойдем на трибуну, поглядим, как они примут старт. – Он, казалось, не заметил Маскема, и, чувствуя его руку у своего локтя, Динни старалась забыть, как у Маскема вдруг окаменело лицо. Многоголосое моление толпы о том, чтобы «привалило счастье», отвлекло Динни, и, дойдя до трибуны, она уже все забыла, кроме Уилфрида и лошадей. Они нашли свободное место возле перил, недалеко от букмекеров.

– Зеленый и шоколадный – это я запомню. Фисташковая начинка – моя любимая в шоколадных конфетах. А сколько я выиграю, если я все-таки выиграю, милый?

– Послушай!

Они разобрали слова:

– Бленгейм: восемнадцать к одному!

– Сто восемьдесят фунтов! – воскликнула Динни. – Вот хорошо!

– Это значит, что конюшня в него не верит; у них есть сегодня другой фаворит. Идут! Вон двое в зеленом и шоколадном. Вторая лошадь наша.

Парад – событие всегда увлекательное для всех, кроме самих лошадей, – дал ей возможность разглядеть гнедую, которую они выбрали, и жокея у нее на спине.

– Как она тебе нравится, Динни?

– Все они – прелесть. Как это люди могут сказать, какая лошадь лучше, по одному виду?

– Они и не могут.

Лошади повернули и шагом прошли мимо трибуны.

– Тебе не кажется, что Бленгейм сзади выше, чем спереди? – пробормотала Динни.

– Ничуть. Отлично движется. С чего это ты взяла?

Но она только вздрогнула и сжала его руку.

У них не было бинокля, и в начале скачек они ничего не видели. Какой-то человек у них за спиной без конца повторял:

– Фаворит ведет! Фаворит ведет!

Когда лошади прошли тотенхемский поворот, тот же голос, захлебываясь, кричал:

– Паша, Паша придет первый, нет – фаворит! Впереди фаворит, нет, не он! Илиада! Впереди Илиада!

Динни почувствовала, как пальцы Уилфрида сжали ее руку.

– Наша там, с поля. – сказал он. – Смотри!

Динни увидела, как по внешнему краю дорожки скачет лошадь с жокеем в розовом и коричневом, а поближе – в шоколадном и зеленом. Она выходит вперед, выходит вперед! Они выиграли!

Кругом воцарились молчание и растерянность, а эти двое стояли, улыбаясь друг другу. Какая счастливая примета!

– Сейчас я получу деньги, найдем нашу машину и поедем.

Он настоял на том, чтобы она взяла все деньги, и Динни спрятала их туда же, где хранилось остальное ее богатство, – теперь она была хорошо застрахована от всякой попытки разлучить ее с Уилфридом!

По дороге домой они опять заехали в Ричмонд-парк и долго сидели в зарослях молодого папоротника, слушая перекличку кукушек, наслаждаясь мирным, солнечным днем, полным шепота листвы и трав.

Они пообедали в каком-то ресторане в Кенсингтоне и простились на углу Маунт-стрит.

В ту ночь ее не посещали ни сны, ни тревоги, и она спустилась к завтраку с ясными глазами и налетом загара на щеках. Дядя читал «Текущий момент». Положив газету, он сказал:

– Когда выпьешь кофе, Динни, взгляни, что здесь написано. Нет, говоря об издателях, я иногда сомневаюсь, люди ли они вообще. Ну, а что касается редакторов, я просто уверен, что они не люди.

Динни прочла письмо Компсона Грайса, напечатанное под заголовком:

ОТСТУПНИЧЕСТВО ДЕЗЕРТА.

НАШ ВЫЗОВ ПРИНЯТ. ИСПОВЕДЬ.

За этим следовали две строфы из поэмы сэра Альфреда Лайелла «Богословие под страхом смерти».

Слава земная исполнена лжи, Тлен и забвение ждут мою плоть… Славы небесной искать для души? В сделки с душой не вступает господь… Или, быть может, во славу отчизны Должен сносить я бесчестие жизни? Рок мой влечет меня в призрачный ряд Всех безымянных, кто Делу служил… Немы преданья, и камни молчат Над мириадами древних могил, Тех, кто, как я, заработал лишь право Гибнуть, страдая, во славу державы.

И нежный румянец загара на щеках Динни сменился краской гнева.

– Да, – пробормотал сэр Лоренс, наблюдая за ней, – теперь духа выпустили из бутылки, как сказал бы старый Форсайт. Но вчера я разговаривал с одним человеком и тот уверял, что в нынешние времена ничто не может наложить на тебя несмываемого пятна. Жульничал ли ты в карты, воровал ли драгоценности, – достаточно съездить года на два за границу, и все будет забыто. Ну, а что касается половых извращений, они теперь вовсе и не извращения! Так что нечего робеть!

– Меня больше всего возмущает, что отныне всякая гнусь сможет болтать все, что ей вздумается, – горячо воскликнула Динни.

Сэр Лоренс кивнул:

– И чем большая гнусь, тем она больше будет болтать! Но бояться нам надо не ее, а людей, «гордых тем, что они англичане», а такие еще найдутся!

– Дядя, может Уилфрид как-нибудь доказать, что он не трус?

– Он хорошо воевал.

– Кто теперь помнит о войне?

– Может, нам бросить в его машину бомбу на Пикадилли? – пробормотал сквозь зубы сэр Лоренс. – Он мог бы с презрением поглядеть на нее сверху вниз и невозмутимо закурить сигарету. Ничего лучше я придумать не могу.

– Я вчера встретила мистера Маскема.

– Ты была на Дерби? – Он вынул из кармашка короткую сигару. – Джек считает, что ты жертва.

– Ах вот оно что? А какое им всем дело? Почему они не могут оставить меня в покое?

– Разве такую прелестную фею можно оставить в покое? Ведь Джек – женоненавистник.

Динни невесело засмеялась.

– Ей-богу, наши горести и те смехотворны!

Она встала и подошла к окну. Ей почудилось, что весь мир рычит и лает, как свора псов на загнанную в угол кошку. Но Маунт-стрит была пуста, если не считать фургона, развозившего молоко.

Глава двадцать вторая

Когда скачки задерживали Джека Маскема в городе, он ночевал в клубе «Бартон». Прочтя отчет о Дерби в «Текущем моменте», он стал лениво листать газету. Прочие сообщения в этом «заборном листке» никогда его не интересовали. Редакционный стиль газеты возмущал его представления о приличиях; сенсации казались ему вопиющим проявлением дурного вкуса, а политические взгляды раздражали тем, что напоминали его собственные. Но как небрежно ни переворачивал он листы, заголовок «Отступничество Дезерта» все же бросился ему в глаза. Прочитав заметку, он отложил газету.

– Этого субъекта придется унять! – воскликнул он.

Как, он еще смеет кичиться своей трусостью и тащить за собой в грязь эту милую девушку! Порядочный человек постыдился бы появляться с ней на людях в тот самый день, когда он открыто признался в своей подлости, достойной этого подлого листка!

В наш век, когда терпимость и либерализм – повальная болезнь общества, Джек Маскем твердо придерживался своих принципов и не отступал от них ни на шаг. Молодой Дезерт не понравился ему с первого взгляда. Недаром фамилия его похожа на слово «дезертир». И подумать, что такая милая девушка, – ведь не имея никакого опыта, она так разумно рассуждала о скаковых лошадях, – рискует загубить свою жизнь из-за этого трусливого наглеца! Нет, это уж слишком! Если бы не Лоренс, он бы давно что-нибудь предпринял. Но тут он внутренне осекся. Что именно?.. Ведь этот субъект сам публично признался в своем позоре! Статья – уловка, он пытается обезоружить противников! Припертый к стенке, делает благородный жест. Афиширует свое предательство. Будь его воля, он бы переломал этому петушку крылья! Но тут он снова осекся… Ни один посторонний человек не может в это вмешиваться. Но если никто открыто не выразит порицания, покажется, что все принимают это как должное!

«Ах ты черт! – кипятился он. – Ну, хотя бы тут в клубе, могут же люди запротестовать! Нам в „Бартоне“ заячьи души не нужны!»

Он поднял этот вопрос на заседании правления клуба в тот же день и был потрясен тем, что его выслушали с полнейшим безразличием. Из семи присутствующих членов – председательствовал «Помещик», Уилфрид Бентуорт, – четверо сочли, что вопрос этот касается только молодого Дезерта и его совести, не говоря уже о том, что вся эта история раздута прессой! С тех пор как Лайелл писал свою поэму, времена изменились. Один из членов правления дошел до того, что просил не морочить ему голову этой историей; он, видите ли, «Леопарда» не читал, с Дезертом незнаком, а к «Текущему моменту» питает одно отвращение.

– Я тоже, – сказал ему Джек Маскем, – но вот его поэма! – Он еще утром послал купить ее и провел целый час после обеда за чтением. – Дайте я вам прочту. Это черт знает что!

– Нет уж, бога ради, Джек, увольте!

Пятый член правления, который вначале молчал, заявил теперь, что если Маскем настаивает, всем им придется прочесть эту штуку.

– Да, я настаиваю.

«Помещик», до сих пор не проронивший ни слова, заметил:

– Секретарь разошлет книжки всем членам правления. И, кстати, сегодняшний номер «Текущего момента». Мы вернемся к этому вопросу на заседании правления в пятницу. А теперь – как мы решаем насчет этого красного вина?

И они перешли к обсуждению более важных дел.

Не раз бывало замечено, что всякая газета определенного толка, напав на какой-нибудь случай, позволяющий ей и похвастать своей добродетелью и блеснуть политическими взглядами, раздувает этот случай, боясь лишь попасться на откровенной клевете и отнюдь не боясь оскорбить тех, о ком она пишет. Обезопасив себя письмом Компсона Грайса, «Текущий момент» пустился во все тяжкие и всю неделю до следующего заседания правления клуба не давал его членам сделать вид, будто они ничего не знают или не интересуются разразившимся скандалом. Не было человека, который не читал и не обсуждал бы «Леопарда», а в день заседания «Текущий момент» поместил большую статью о том, как британец обязан вести себя на Востоке, полную двусмысленных намеков. Тут же было помещено объявление, напечатанное крупным шрифтом:

«ЛЕОПАРД» И ДРУГИЕ ПОЭМЫ УИЛФРИДА ДЕЗЕРТА.

ИЗДАНИЕ КОМПСОНА ГРАЙСА.

ПРОДАНО УЖЕ 40 ТЫСЯЧ.

ВЫПУЩЕН ТРЕТИЙ БОЛЬШОЙ ТИРАЖ.

Спор о том, нужно ли подвергать остракизму ближнего своего, всегда собирает большую аудиторию, и сегодня на заседание пришли даже те, кто никогда не удостаивал клуб своим присутствием.

Проект резолюции был предложен Джеком Маскемом.

«Предложить достопочтенному Уилфриду Дезерту, в соответствии с параграфом 23 Устава, выйти из членов клуба „Бартон“ вследствие поведения, недостойного члена этого клуба».

При обсуждении резолюции он взял слово первым.

– Все вы получили книжку, где напечатана поэма Дезерта «Леопард», и номер газеты «Текущий момент» за прошлую пятницу. Вопрос не вызывает сомнений. Дезерт публично признался в том, что, смалодушничав, отрекся от своей веры под дулом пистолета, и я заявляю, что он недостоин быть членом этого клуба. Клуб был основан в память великого путешественника, который не дрогнул бы даже у входа в преисподнюю. Мы не потерпим здесь людей, попирающих английские традиции да еще и хвастающих этим!

Наступило короткое молчание, а потом тот, кто на прошлом заседании выступал пятым, заметил:

– А поэма-то, однако, удивительно хороша!

Знаменитый адвокат, когда-то путешествовавший по Турции, добавил:

– Разве не полагалось бы пригласить и его на это обсуждение?

– Зачем? – спросил Маскем. – Что он может добавить к тому, что сказано в поэме или в письме издателя?

Член правления, который в прошлый раз выступал четвертым, пробурчал:

– Неужели мы должны считаться с такой газетой, как «Текущий момент»?

– А чем мы виноваты, если он сам выбрал этот желтый листок? – возразил Маскем.

– Противно лезть в чужую душу, – продолжал четвертый. – Кто из нас может с уверенностью сказать, что не поступил бы на его месте так же?

Послышалось шарканье ног, и морщинистый знаток древних цивилизаций Цейлона пробормотал:

– На мой взгляд, Дезерт вывел себя из игры не своим отступничеством, а той шумихой, которую он поднял. Человек порядочный предпочел бы молчать. Да он просто рекламирует свою книгу! Уже третье издание, и все ее читают. Зарабатывать таким способом деньги – это уж слишком!

– Вряд ли он об этом думал, – сказал четвертый. – Успех книги был подогрет скандалом.

– Он мог изъять свою книгу.

– Это зависит от договора с издателем. Да и все бы сказали, что он спасается от бури, которую сам же поднял. Лично мне кажется, что он поступил благородно, сделав публичное признание.

– Красивый жест! – пробурчал адвокат.

– Если бы это был офицерский клуб, никто бы не раздумывал, как поступить, – заявил Маскем.

Автор «Возвращения в Мексику» сухо возразил:

– К счастью, он не офицерский!

– Я не уверен, что к поэтам можно применять обычные мерки, – задумчиво произнес пятый член правления.

– Почему же нет, если это касается обычных норм человеческого поведения? – спросил знаток цейлонской культуры.

Тщедушный человечек, сидевший напротив председателя, вдруг выпалил: «Тек-к-ущий м-момент…» – словно внутри у него лопнул воздушный шар.

– Весь город только об этом и говорит, – заметил адвокат.

– Молодежь у меня дома просто потешается, – сказал человек, еще не произнесший ни слова. – Спрашивают: «Да что же особенного он сделал?» Обвиняют нас в ханжестве, смеются над стихами Лайелла и считают, что Англии только на пользу, если с нее немножко собьют спеси.

– Вот-вот! – воскликнул Маскем. – Современный жаргон! Все устои побоку! Неужели мы будем это терпеть?

– Кто-нибудь из вас знаком с Дезертом? – спросил пятый член правления.

– Шапочное знакомство, – ответил Маскем.

Никто больше не был знаком с поэтом.

И вдруг заговорил смуглый человек с глубокими, живыми глазами:

– Я скоро еду в Афганистан, и у меня одна надежда – что эта история туда не дошла.

– Почему? – спросил четвертый член правления.

– Да потому, что меня и без того будут там презирать.

Слова известного путешественника произвели на всех большое впечатление. Два члена правления, которые, так же как и председатель, еще не высказывались, воскликнули разом:

– Верно!

– Нельзя осуждать человека, не выслушав его, – сказал адвокат.

– А как вы на это смотрите, «Помещик»? – спросил четвертый член правления.

Председатель, молча куривший трубку, вынул ее изо рта.

– Кто еще хочет высказаться?

– Я, – сказал автор «Возвращения в Мексику». – Давайте осудим его поведение за то, что он опубликовал свою поэму.

– Нельзя, – сердито проворчал Маскем. – Нельзя отделять один вопрос от другого. Я вас спрашиваю: достоин он быть членом нашего клуба или нет? И прошу председателя поставить этот вопрос на голосование.

Но «Помещик» молча продолжал курить трубку. Опыт ведения собраний подсказывал ему, что голосовать еще рано. Сейчас пойдут беспорядочные споры. Они, конечно, ни к чему не приведут, но создадут у всех ощущение, что вопрос был рассмотрен по всей справедливости.

Джек Маскем молчал; его длинное лицо было непроницаемо, а длинные ноги вытянуты чуть ли не на середину комнаты. Дискуссия продолжалась.

– Ну, и как же быть? – спросил наконец член правления, посетивший Мексику.

«Помещик» выбил пепел из трубки.

– Мне кажется, что мы должны попросить мистера Дезерта объяснить нам мотивы опубликования этой поэмы.

– Правильно! – заявил адвокат.

– Верно! – дружно воскликнули все те же двое.

– Согласен, – сказал знаток Цейлона.

– Кто-нибудь против? – спросил «Помещик».

– Не понимаю, какой в этом смысл, – пробормотал Джек Маскем. – Он – ренегат, и сам в этом признался.

Так как никто больше не возражал, председатель снова взял слово.

– Секретарь попросит его встретиться с нами и объяснить свои мотивы. Повестка дня исчерпана, джентльмены.

Несмотря на то, что, по общему разумению, вопрос был еще sub judice[29] сэру Лоренсу в тот же день рассказали о разбирательстве три члена правления, и в том числе Джек Маскем. С этой новостью сэр Лоренс и отправился ужинать на Саут-стрит.

С тех пор как в печати появились поэма и письмо Компсона Грайса, Майкл и Флер ни о чем другом не разговаривали, тем более что все их знакомые не давали им проходу бесконечными расспросами. Но точки зрения у них были диаметрально противоположные. Майкл прежде был противником публикации поэмы; но теперь, когда она появилась, упорно защищал Уилфрида, хваля его за честность и мужество. Флер не могла ему простить, как она выражалась, «всего этого идиотизма». Если бы он держал язык за зубами и не тешил своего самолюбия, все было бы скоро забыто, не оставило бы и следа. Как это нехорошо по отношению к Динни и как не нужно самому Уилфриду; но он ведь всегда был таким! – говорила Флер. Она не могла забыть, как восемь лет назад он упрямо требовал, чтобы она стала его любовницей, и как сбежал от нее, когда она на это не пошла. Сэр Лоренс рассказал им о собрании в клубе, и Флер сухо заметила:

– А чего же еще он мог ожидать?

– Почему на него так зол Маскем? – проворчал Майкл.

– Некоторые псы сразу кидаются друг на друга. Другие доходят до этого, поразмыслив. Тут, по-видимому, сочетается и то и другое. И кость, которую они не могут поделить, – это Динни.

Флер расхохоталась.

– Джек Маскем и Динни!

– Подсознательно, дорогая. Нам трудно постичь психологию женоненавистника, это умел делать только Фрейд. Он тебе все объяснит, – даже отчего человек икает.

– Сомневаюсь, чтобы Уилфрид пришел на вызов правления клуба, – мрачно заметил Майкл.

– Конечно, он не пойдет, – согласилась Флер.

– И что же тогда будет?

– Его почти наверняка исключат, в соответствии с какими-то там правилами.

Майкл пожал плечами.

– А ему-то что? Одним клубом больше, одним клубом меньше.

– Конечно, – сказала Флер. – Его положение пока еще не определилось, – люди сплетничают, вот и все. А вот если его исключат из клуба, – значит, ему вынесен обвинительный приговор. И тут уж общественное мнение будет против него.

– И за него тоже.

– О да, но мы знаем, кто будет за него: все обиженные.

– Ей-богу, не в этом дело, – сердито проворчал Майкл. – Я представляю себе, что он сейчас переживает; ведь его первым порывом было послать араба к черту, и он горько кается, что этого не сделал.

Сэр Лоренс кивнул:

– Динни меня спрашивала, может ли он как-нибудь доказать, что он не трус. Казалось бы, что может, но это совсем не так просто. Люди вовсе не жаждут подвергаться смертельной опасности только для того, чтобы их избавителя похвалили в газете. Да и ломовые лошади теперь не так уж часто угрожают жизни прохожих на Пикадилли. Он, конечно, может кого-нибудь сбросить в реку с Вестминстерского моста, а потом кинуться на выручку, но ведь это будет просто убийство и самоубийство. Странно, на свете столько героического, а человеку очень трудно намеренно совершить геройский поступок!

– Он должен явиться на заседание правления клуба, – сказал Майкл, – и я надеюсь, что он так и поступит. Знаешь, он мне как-то сказал одну вещь, и хотя вы будете смеяться, но я, зная Уилфрида, уверен, что для него это решило вопрос.

Флер уперлась локтями в полированный стол и, положив подбородок на руки, вытянула голову. Она была похожа на девочку, рассматривающую фарфоровую статуэтку с картины Альфреда Стивенса[30] из коллекции Сомса Форсайта.

– Ну? – спросила она. – Что он сказал?

– Он сказал, что ему было жалко своего палача.

Ни Флер, ни сэр Лоренс не шевельнулись, у них только чуть-чуть вздернулись брови. Тон Майкла сразу стал вызывающим.

– Я понимаю, это звучит глупо, но Уилфрид рассказывал, что араб молил не делать его убийцей: он дал обет обращать неверных.

– Если он предложит такую версию правлению клуба, – задумчиво произнес сэр Лоренс, – ему никто не поверит.

– Нет, этого он не сделает, – заметила Флер, – он до смерти боится показаться смешным.

– Вот именно! Но я рассказал вам, чтобы вы поняли, как все это сложно. Совсем не так, как это представляется нашей «соли земли».

– Какая тонкая ирония судьбы! – холодно произнес сэр Лоренс. – Но, увы! Динни от этого ничуть не легче!

– Я, пожалуй, схожу к нему еще раз, – сказал Майкл.

– Проще всего будет, если он сам выйдет из клуба, – заявила практичная Флер.

И на этом спор прекратился.

Глава двадцать третья

Когда те, кого мы любим, попадают в беду, нам приходится особенно деликатно проявлять свое сочувствие. Динни это давалось не легко. Она искала малейшего повода, чтобы утешить Уилфрида, но, хотя они по-прежнему виделись каждый день, повода все не было. Если бы не выражение его лица в те минуты, когда он переставал за собой следить, никто бы не заподозрил, какие муки его терзают. После Дерби прошло уже две недели. Динни приходила на Корк-стрит, они ездили на прогулки и брали с собою Фоша, а Уилфрид ни разу даже не обмолвился о том, о чем говорил весь литературный, окололитературный и чиновный Лондон. Сэр Лоренс рассказал ей, что Уилфрида вызвали на заседание правления клуба «Бартон», в ответ на что он вышел из этого клуба. А от Майкла – он еще раз был у Уилфрида – Динни узнала, что ему известно о той роли, которую сыграл в этой истории Джек Маскем. Так как Уилфрид упорно не хотел говорить с ней откровенно, то и она решила не замечать того, что творится вокруг них, чего бы ей это ни стоило. Когда она смотрела на него, сердце ее сжималось, но она старалась держать себя в руках. Ее постоянно мучили сомнения: правильно ли она поступает, не пытаясь побороть его скрытность. Это был долгий и мучительный урок, научивший ее, что даже истинная любовь не может исцелить глубокие душевные раны. С другой стороны, жизнь ее омрачалась молчаливым укором в глазах опечаленных близких, – они ее так раздражали, что ей даже становилось стыдно.

И наконец произошел пренеприятный эпизод, который все же принес облегчение, потому что заставил Уилфрида заговорить.

Они были в музее Тейта и, возвращаясь домой, поднимались по ступенькам на Карлтон-хауз-террас. Динни продолжала разговор о прерафаэлитах и так бы ничего и не заметила, если бы Уилфрид вдруг не изменился в лице. Обернувшись, она увидела Джека Маскема, – тот с каменным лицом приподнял цилиндр, даже не глядя на них. Снял серую фетровую шляпу и его спутник – невысокий смуглый человек. Когда они прошли мимо, Динни услышала, как Маскем сказал:

– Ну, это уж, скажу я вам, наглость!

Она инстинктивно протянула руку, чтобы удержать Уилфрида, но не успела. Он круто повернулся, и Динни увидела, как в трех шагах от нее Уилфрид легонько ударил Маскема по плечу; тот резко обернулся, а рядом, задрав голову, поглядывал на них, как терьер на двух больших и драчливых псов, маленький спутник Маскема. Динни услышала негромкий голос Уилфрида:

– Какой же вы трус и подлец!

Наступило молчание, – казалось, оно никогда не кончится; глаза Динни беспомощно перебегали с перекошенного лица Уилфрида на каменное, грозное лицо Маскема и черные моргающие глазки человека, похожего на терьера. Она услышала, как тот позвал: «Ну, пойдемте, Джек!» – и увидела, как по длинной фигуре Маскема пробежала дрожь, руки его сжались, губы прошептали:

– Вы слышали, что он сказал, Юл?

Человечек схватил его под руку и потянул за собой; Маскем повернулся, и оба зашагали прочь. Уилфрид опять очутился рядом с ней.

– Трус и подлец! – бормотал он. – Трус и подлец! Славу богу, я ему это сказал! – Он вскинул голову и с облегчением вздохнул. – Ну вот, теперь мне лучше! Прости меня, Динни!

Динни была так взволнована, что не могла говорить. Стычка была дикая; ее мучил страх, что этим дело не кончится; интуиция подсказывала ей, что виновница тут она, она – тайная причина бешенства Маскема. Динни вспомнила слова сэра Лоренса: «Джек считает, что ты – жертва». Ну, а если и так? Какое до нее дело этому длинному, медлительному человеку, ведь он ненавидит женщин! Вот нелепость! Она услышала, как Уилфрид бормочет:

– «Наглость»! Должен же он понимать, что чувствует человек!

– Ну, милый, если бы все понимали, что чувствуют другие, мы были бы ангелами, а Джек Маскем всего-навсего – член жокей-клуба.

– Он сделал все, чтобы меня выгнали, и еще позволяет себе меня оскорблять!

– Сердиться надо бы мне, а не тебе. Ведь это я заставляю тебя ходить со мной повсюду. Но, понимаешь, мне это так приятно! Пойми, дорогой, меня от этого не убудет! И какая тебе радость от моей любви, если ты от меня таишься?

– Зачем мне тебя зря огорчать? Все равно, дело гиблое.

– Но я только и живу затем, чтобы ты меня огорчал. Огорчай меня, пожалуйста!

– Ах, Динни, ты просто ангел!

– Я же говорила тебе, что это – неправда. Ей-богу, и в моих жилах течет настоящая кровь.

– Все это как боль в ухе: трясешь, трясешь головой, и все равно не помогает. Я думал, что напечатаю «Леопарда» и мне станет легче, а, видишь, не помогло. Разве я трус, Динни, ну скажи, я трус?

– Если бы ты был трус, я бы тебя не любила.

– Ну, не знаю… Женщины могут полюбить кого угодно.

– Говорят, нас, женщин, больше всего привлекает мужество. Ну, а теперь я спрошу тебя напрямик: ты мучаешься потому, что сомневаешься в своем мужестве? Или тебе больно, что в нем усомнились другие?

Он горько усмехнулся.

– Не знаю. Знаю только, что больно.

Динни подняла на него глаза:

– Дорогой ты мой, не надо! Сил нет на тебя смотреть!

Они постояли, глядя друг другу в глаза, а какой-то старик, слишком нищий, чтобы вникать в свои душевные переживания, попросил:

– Купите спичек, сэр?

И хотя в этот день Динни чувствовала, что близка Уилфриду, как никогда, она вернулась на Маунт-стрит очень напуганная. Перед глазами стояло лицо Маскема, в ушах звучал его вопрос: «Вы слышали, что он сказал, Юл?»

Какая глупость! В наши дни такое столкновение может, на худой конец, окончиться в суде, а Джек Маскем – последний человек, который прибегнет к помощи закона. В прихожей она заметила чью-то шляпу и, проходя мимо дядиного кабинета, услышала голоса. Едва она успела раздеться, как дядя прислал за ней. Он разговаривал с маленьким человечком, смахивающим на терьера; тот уселся верхом на стул, словно жокей.

– Динни, это – мистер Телфорд Юл. Моя племянница Динни Черрел.

Человечек склонился над ее рукой.

– Юл рассказал мне о сегодняшней стычке. Его она беспокоит.

– И меня тоже, – сказала Динни.

– Поверьте, мисс Черрел, Джек не хотел, чтобы его слова были услышаны.

– Не думаю. По-моему, хотел.

Юл пожал плечами. Лицо у него было огорченное. Динни нравился этот забавный уродец.

– Во всяком случае, он не хотел, чтобы это слышали вы.

– Напрасно, это я во всем виновата. Мистер Дезерт предпочел бы, чтобы нас не видели вместе. Это я заставляю его всюду бывать со мной.

– Я пришел к вашему дяде потому, что давно знаю Джека. Он молчит, – значит, дело нешуточное.

Динни ничего не сказала. На щеках ее горели красные пятна. Глядя на нее, мужчины, по-видимому, думали, что девушкам с глазами, как васильки, тоненькой фигуркой и каштановыми волосами лучше не попадать в такие переделки. Она тихо спросила:

– Что же мне делать, дядя Лоренс?

– Я и сам не пойму, дорогая, что тут можно сделать. Мистер Юл говорит, что Джек собирался домой, в Ройстон. Может быть, свезти тебя к нему завтра? Он – странный человек, не будь он так старомоден, я бы не беспокоился. Обычно такие вещи проходят сами собой.

Динни с трудом сдержала дрожь.

– Что ты подразумеваешь под «старомодным»?

Сэр Лоренс поглядел на Юла.

Нет, право же, все это чушь! Насколько я знаю, англичане не дерутся на дуэли уже лет семьдесят или восемьдесят; правда, Джек – живой анахронизм. Трудно сказать, чего нам надо бояться. Дурачество не в его натуре, сутяжничество – тоже. И тем не менее мне не верится, что он на этом поставит крест.

– Неужели он так и не поймет, что виноват больше, чем Уилфрид? – с жаром воскликнула Динни.

– Нет, – заверил ее Юл, – не поймет. Поверьте, мисс Черрел, я очень огорчен всей этой историей.

Динни наклонила голову.

– С вашей стороны очень мило, что вы пришли. Спасибо!

– Как ты думаешь, ты могла бы уговорить Дезерта послать Маскему свои извинения?.. – неуверенно спросил сэр Лоренс.

«Ах, вот зачем я была им нужна», – подумала Динни.

– Нет, дядя, не могу и не стану даже его об этом просить. Я уверена, что он этого не сделает.

– Понятно, – мрачно кивнул сэр Лоренс.

Поклонившись Юлу, Динни пошла к двери. Поднимаясь к себе, она ясно видела, как они пожимают плечами и мрачно поглядывают друг на друга. Извинения! Представив себе затравленный взгляд Уилфрида, его страдальческое лицо, она возмутилась при одной мысли об этом. Всякий намек на малодушие так задевал его за живое, что он и не подумает просить извинения! Она тоскливо побродила по комнате, потом вынула его фотографию. Лицо, которое она любила, глядело на нее с недоверчивым равнодушием, как и на всяком изображении. Своенравная, непоследовательная, гордая, эгоцентричная, глубоко противоречивая натура, но совсем не жесткая и уж никак не трусливая!

«Милый ты мой…» – подумала она и спрятала фотографию.

Динни подошла к окну и облокотилась на подоконник. Какой прекрасный вечер! Сегодня пятница скаковой недели в Аскоте, первой из двух недель, когда в Англии почти всегда стоит ясная погода. В среду дождь лил как из ведра, но сегодня впервые чувствовалось, что лето в разгаре. Внизу остановилось такси – дядя и тетя ехали куда-то ужинать. Вот они вышли, Блор усадил их в машину и постоял, глядя им вслед. Теперь слуги заведут радио. Ну да, вот оно! Динни приоткрыла дверь. «Риголетто». Щебетание давно приевшихся мелодий доносилось до ее ушей со всем блеском той эпохи, которая, кажется, лучше знала, как выражать чувства непокорных сердец.

Ударил гонг. Ей не хотелось идти ужинать, но она боялась огорчить Блора и Августину. Наскоро умывшись, она не стала переодеваться и спустилась в столовую.

Но беспокойство ее все росло, словно необходимость сидеть на месте только обостряла ее тревогу. Дуэль! В наши дни это невероятно! Но, с другой стороны, дядя Лоренс такой проницательный человек, а Уилфрид готов на все, лишь бы доказать, что он ничего не боится, Во Франции дуэли, кажется, запрещены! Слава богу, у нее есть деньги! Нет, не может быть! Это чепуха. Люди безнаказанно оскорбляют друг друга вот уже почти сто лет. Зря она перепугалась; надо завтра поехать с дядей Лоренсом и поговорить с этим субъектом. А ведь, как ни странно, все произошло из-за нее. Что бы сделали ее родные, если бы кого-нибудь из них назвали трусом и подлецом, – ее отец, брат, дядя Адриан? Что бы они могли сделать? Отхлестать, избить, подать в суд, – как все это бездарно, грубо, безобразно! И впервые она почувствовала, что Уилфрид поступил нехорошо, выругав Маскема. Но разве он не имел права дать сдачи? Конечно, имел. Она снова увидела, как он вскинул голову и произнес: «Ну вот, теперь мне легче!»

Проглотив кофе, она перешла в гостиную. На диване валялось тетино рукоделие, и Динни рассеянно стала его разглядывать. Замысловатый старинный французский рисунок, сколько для него нужно разных оттенков шерсти: серые зайцы поглядывают через плечо на длинных причудливых желтых псов, усевшихся на еще более желтые задние лапы, у них красные глаза, языки высунуты; рядом цветы и листья, птицы, и все это на коричневом фоне. Десятки тысяч стежков, а когда вышивка будет готова, ее положат под стекло на маленький столик; и она будет лежать там, когда все мы уже умрем и некому будет вспомнить, чьи руки делали эти стежки. «Tout lasse, tout passe!»[31]. Музыка «Риголетто» все еще доносилась из подвала. Наверно, Августина переживает какую-то драму, если она способна выслушать целую оперу. «La Donna è mobile!..»[32], Динни снова принялась за книжку «Мемуары Гарриетты Вильсон»; там никто не отличался особенной добродетелью, кроме самой писательницы, да и та больше в собственном воображении: ветреная, живая, привлекательная и тщеславная кокетка с добрым сердцем и одной настоящей любовью в целой веренице любовных связей.

«La Donna è mobile!» Дразнящий напев летел вверх по лестнице, изящный, насмешливый, словно тенор уже достиг своей цели. Mobile! Нет! Это куда больше относится к мужчине. Женщины не меняются. Любишь, теряешь, – бывает и так. Она просидела с закрытыми глазами, пока не замерли звуки музыки, а потом легла в постель. Ночью ее донимали дурные сны, а утром разбудил чей-то голос:

– Вас просят к телефону, мисс Динни!

– Меня? Почему? Который час?

– Половина восьмого.

В испуге она села.

– Кто меня просит?

– Он не назвал себя, мисс. Но хочет поговорить лично с вами.

В голове мелькнуло: «Уилфрид!»; она вскочила, набросила халат, сунула ноги в туфли и побежала вниз.

– Слушаю. Кто говорит?

– Это Стак. Простите, мисс, что рано вас потревожил, но мне казалось, что так будет лучше. Вчера мистер Дезерт пошел спать, как обычно, но утром я услышал, что в комнате у него воет собака; вошел и вижу, что он вовсе и не ложился. Он, должно быть, ушел очень рано, потому что я не сплю уже с половины седьмого. Я бы не стал беспокоить вас, мисс, но только вид его вчера очень мне не понравился… Вы меня слышите, мисс?

– Да. А он взял какие-нибудь вещи?

– Нет, мисс.

– Вечером к нему никто не приходил?

– Нет, мисс. Но около половины десятого нарочный принес письмо. Мистер Дезерт мне показался очень сердитым, когда я подавал ему виски. Может, тут ничего и нет, но все получилось так неожиданно, что я… Вы слышите меня, мисс?

– Да. Я сейчас оденусь и приеду. Стак, вы можете к этому времени заказать мне такси или даже лучше нанять машину?

– Я найму машину, мисс.

– Он не мог уехать за границу?

– Раньше девяти часов поездов туда нет.

– Я постараюсь приехать как можно быстрее.

– Хорошо, мисс. Вы не беспокойтесь, мисс; может, ему просто захотелось прогуляться.

Динни положила трубку и кинулась наверх.

Глава двадцать четвертая

Такси – Уилфрид попросил шофера взять побольше горючего – медленно тарахтело вверх по Хаверсток-хилл, направляясь к Спаньярдс-роуд. О поглядел на часы. До Ройстона сорок миль, – даже в этой колымаге он попадет туда к девяти. Он вынул письмо и снова его перечитал.

«Вокзал на Ливерпуль-стрит. Пятница.

Сэр,

Вы должны признать, что сегодняшний инцидент так кончиться не может. И поскольку закон не в силах дать мне должное удовлетворение, я предупреждаю, что публично отхлещу вас, где и когда бы я вас ни встретил, если вы не будете ограждены присутствием дамы.

Искренне ваш, Д. Маскем,„Вереск“, Ройстон».

«Где бы и когда бы я вас ни встретил, если вы не будете ограждены присутствием дамы»! Ну, положим, встреча состоится раньше, чем предполагает эта свинья! Жаль, что он намного старше!

Такси поднялось на холм и двинулось по пустынной Спаньярдс-роуд. Раннее росистое утро было достойно внимания поэта, но Уилфрид ничего не видел; он полулежал на заднем сиденье, поглощенный своими мыслями. Слава богу, хоть тут можно дать сдачи! Уж этот-то, во всяком случае, больше над ним издеваться не будет. Никаких планов у Уилфрида не было, он знал, что ему надо встретиться с этим типом на людях, и как можно скорее, чтобы смыть эту фразу: «если вы не будете ограждены присутствием дамы»! Что же, он прячется за женскую юбку? Жаль, что это не настоящая дуэль! Уилфрид перебирал в уме дуэли, описанные в романах: Жорж Дюруа, Базаров, доктор Сламмер, сэр Люциус О’Триггер, Д’Артаньян, сэр Тоби, Уинкл – вымышленные персонажи, из-за которых дуэли так полюбились читателям. Дуэли и налеты на банки – два алмаза в короне мелодрамы, но, увы, ваше время прошло! Хорошо, что он побрился, – правда, холодной водой! – и оделся с иголочки, словно спешил на свидание, а не на самую вульгарную драку. Изысканный Джек Маскем и грубая потасовка! Забавно! Такси скрипело и громыхало, объезжая редкие грузовики с молоком и овощами, а Уилфрид дремал после бессонной ночи. Он миновал Барнет, потом Хетфилд, окрестности Уэлвин Гарден-сити, Небуорт, длинные деревни Стивенэйдж, Грейвли и Болдок. В легком тумане дома и деревья выглядели призрачными. Казалось, мир населяют одни почтальоны, служанки на ступеньках домов, мальчишки, прогуливающие деревенских коней, и редкие велосипедисты. Уилфрид лежал, откинувшись на спинку, упираясь ногами в переднее сиденье, полуприкрыв глаза и скривив губы в язвительной усмешке. Ему не придется ни устраивать сцен, ни первому вступать в драку. Его дело лишь появиться, как сказано в письме, чтобы его не пришлось разыскивать.

Такси замедлило ход.

– Подъезжаем к Ройстону, хозяин, куда прикажете вас доставить?

– Остановитесь у гостиницы.

Машина пошла дальше. Утреннее солнце светило ярче. Все теперь стало рельефным, все, вплоть до круглых, высоко раскинувшихся куп берез. На поросшем травой склоне справа он увидел вереницу покрытых попонами скаковых лошадей, возвращавшихся с утренней проездки. Такси въехало на длинную деревенскую улицу и в конце ее остановилось возле гостиницы. Уилфрид вышел.

– Поставьте машину в гараж. Вам надо будет отвезти меня назад.

– Понятно.

Уилфрид вышел и попросил подать ему завтрак.

Ровно девять часов! Он спросил официанта, в какой стороне «Вереск».

– Это длинный узкий дом справа, сэр, но если вам нужен мистер Маскем, выйдите на улицу напротив наших ворот. Он проедет на своем пони ровно в пять минут одиннадцатого; по нему можно часы проверять. Когда нет скачек, каждый день ездит мимо нас на свой конный завод.

– Спасибо, это сильно упростит дело.

Без пяти десять он закурил сигарету и вышел к воротам гостиницы. Он стоял неподвижно, в пальто, как всегда, туго перетянутый поясом, язвительно улыбался и мысленно представлял себе драку между Томом Сойером и хорошо одетым мальчиком, – сначала они покружили друг возле друга, соблюдая ритуал взаимных оскорблений, а потом кинулись в атаку. Сегодня ритуал соблюдаться не будет!

«Если мне удастся сразу сбить его с ног, – думал он, – я так и сделаю!»

Руки его, засунутые в карманы пальто, сжимались в кулаки; но внешне он был недвижим, как столб подворотни, к которому прислонился; лицо обволакивал тонкий дымок сигареты. Уилфрид заметил, что его шофер болтает возле гостиницы с другим шофером; еще какой-то человек протирал окна в доме напротив, а рядом стояла тележка мясника. Это хорошо. Маскем не сможет сказать, что встреча их не была «публичной». А если они оба и не тренировались со школьных лет, тем лучше. Значит, это будет обыкновенная драка, и можно как следует намять бока друг другу! Солнце осветило верхушки деревьев и ударило ему в лицо. Он подвинулся, чтобы погреться в его лучах. Солнце, – все прекрасное в жизни дает нам солнце! И вдруг он подумал о Динни. Солнце для нее совсем не то, что для него. Может, все это сон, – существует ли она на самом деле? Или, наоборот, может, и она, и Англия, и вся эта передряга только грубое пробуждение ото сна? Бог его знает! Он встрепенулся и взглянул на часы. Три минуты одиннадцатого, и вот, как сказал официант, по улице приближается всадник – спокойный, солидный, уверенно сидящий на небольшой породистой лошадке. Он подъезжает все ближе и ближе, по-прежнему ничего не подозревая! Потом взгляд всадника упал на Уилфрида, и голова его дернулась. Он придержал рукой шляпу, осадил пони, круто повернул его и поскакал назад.

«Гм… – подумал Уилфрид. – Поехал за хлыстом!» И от окурка сигареты прикурил новую. Голос за его спиной произнес:

– Ну, что я вам говорил, сэр? Вот и мистер Маскем.

– Он, по-видимому, что-то забыл.

– Ну, он человек аккуратный, – сказал официант. – На заводе у него, говорят, все ходят по струнке. Вот он едет назад, быстро обернулся, правда?

Маскем ехал рысью. Не доехав шагов тридцати, он натянул поводья и спешился. Уилфрид слышал, как он сказал лошади:

– Бетти! Стой!

Сердце Уилфрида застучало, руки в карманах судорожно сжались, но он все еще стоял, прислонившись к воротам. Официант отошел, но краешком глаза Уилфрид видел, что тот остановился у дверей гостиницы, словно хотел поглазеть на встречу людей, которых он свел. Шофер все еще был занят беседой: у водителей машин всегда есть о чем поговорить; и приказчик все еще протирал витрину; мальчик мясника подошел к своей тележке. Маскем медленно приближался с хлыстом в руках.

«Ну вот!» – подумал Уилфрид.

Маскем остановился в трех шагах от него.

– Вы готовы? – спросил он.

Уилфрид вынул из карманов руки, выронил зажатую в зубах сигарету и кивнул. Подняв хлыст, Маскем сделал прыжок. Удар, и Уилфрид схватился с противником. Он схватился с ним так крепко, что Маскем выронил хлыст. Сцепившись, оба качнулись назад, к воротам, потом разом, словно по уговору, разошлись и замахнулись кулаками. И тут же выяснилось, что оба разучились драться. Они накидывались друг на друга неумело, но с яростью; у одного было преимущество в росте и весе, зато другой был моложе и подвижней. Они с азартом беспорядочно осыпали друг друга ударами, но Уилфрид все же заметил, что вокруг начала собираться толпа, – ну да, чем это не уличное зрелище? Схватка была такой стремительной, яростной и молчаливой, что и в толпе слышался только глухой гул. У обоих противников скоро потекла кровь из разбитых губ, оба задыхались и с трудом стояли на ногах. Уже совсем задохнувшись, они снова сцепились и, качаясь, пытались схватить друг друга за горло. Кто-то крикнул:

– А ну-ка, дайте ему, мистер Маскем!

И, словно это его подбодрило, Уилфрид вырвался и прыгнул; Маскем ударил его кулаком в грудь, но Уилфрид успел схватить врага двумя руками за горло. Оба потеряли равновесие, и, не удержавшись, рухнули на землю. И опять, словно сговорившись, выпустили друг друга и кое-как поднялись на ноги. Секунду они постояли, тяжело дыша, глядя друг на друга с ненавистью и выжидая удобного момента, чтобы возобновить драку. Потом оба оглянулись, и Уилфрид вдруг увидел, что окровавленное лицо Маскема застыло, руки его опустились, он их сунул в карманы, круто повернулся и быстро пошел прочь. И тут Уилфрид понял причину. В открытой машине, на другой стороне улицы, стояла Динни; одной рукой она прикрывала дрожащие губы, другой – заслоняла глаза от солнца.

Уилфрид тоже резко повернулся и вошел в гостиницу.

Глава двадцать пятая

Пока Динни одевалась и бежала по еще безлюдным улицам, она лихорадочно обдумывала, что ей делать. Письмо, присланное вечером с нарочным, несомненно, означало, что причиной раннего ухода Уилфрида был Маскем. А так как Уилфрид бесследно исчез, то вернее начинать поиски с другого конца. Зачем ждать, пока дядя повидается с Маскемом? Она может встретиться с ним сама, наедине, и это, пожалуй, будет даже лучше. Когда она добежала до Корк-стрит, было уже восемь часов.

– Стак, у мистера Дезерта есть револьвер? – было первое, что она спросила.

– Да, мисс.

– Он его взял с собой?

– Нет.

– Я спрашиваю потому, что вчера у него произошла ссора.

Стак провел рукой по небритому подбородку.

– Не знаю, куда вы едете, мисс, но, может, и мне поехать с вами?

– Нет, лучше проверьте, не сядет ли он на утренний поезд до Дувра!

– Хорошо, мисс. Я возьму собаку и схожу на вокзал.

– Машина внизу ждет меня?

– Да, мисс. Может, опустить верх?

– Пожалуйста, будет побольше воздуха.

Слуга кивнул, Динни показалось, что его глаза и нос стали еще больше и выразительнее, чем всегда.

– Если я нападу на след мистера Дезерта, куда мне дать вам знать, мисс?

– Я зайду на почту в Ройстоне справиться, нет ли мне телеграммы. Мне нужно повидать там некоего мистера Маскема. Это с ним произошла ссора.

– А вы успели перекусить, мисс? Разрешите, я подам вам чаю?

– Я уже выпила чаю, спасибо… – Эта маленькая ложь сберегала ей время.

Поездка по незнакомой дороге показалась Динни нескончаемой, в мозгу беспрерывно звучали слова дяди: «Не будь Джек так старомоден, я бы не беспокоился… Правда, он – живой анахронизм». А вдруг сейчас, в каком-нибудь укромном уголке Ричмонд-парка, Кен-Вуда или еще где-нибудь, они затеяли старомодную игру в «поборников чести»? Динни представила себе эту картину: вон стоит Джек Маскем – высокий, с размеренными движениями, и против него Уилфрид в пальто, туго перетянутый поясом; он вызывающе вскинул голову, а кругом деревья и воркуют лесные голуби; противники медленно поднимают правую руку… Да, но кто подаст знак стрелять? А пистолеты? В наши дни не разгуливают с дуэльными пистолетами. Если бы речь шла о дуэли, Уилфрид взял бы с собой револьвер. А что она скажет, если застанет Маскема дома? «Не обижайтесь, пожалуйста, что вас назвали подлецом и трусом! Вам хотели сказать приятное!..» Уилфрид не должен знать, что она вмешалась в это дело, а не то его гордость будет еще больше уязвлена. Уязвленная гордость! Самая древняя и непреодолимая причина всяческих бед; и в то же время что может быть естественнее и понятнее? А у него еще и сознание, что он изменил себе. Но ею владеет чувство, которое не поддается ни рассудку, ни законам, она любит Уилфрида ничуть не меньше оттого, что он изменил себе, – хотя это и не мешает ей видеть его слабости. Когда отец спросил: «Неужели такие люди могут быть оплеваны всяким, кому пригрозят пистолетом?» – слова запали ей в душу, и она поняла, что любовь в ней борется с врожденным представлением о том, каким должен быть настоящий англичанин.

Шофер остановился, чтобы проверить заднюю шину. От живой изгороди на нее так пахнуло цветущей бузиной, что она даже закрыла глаза. Ах, эти душистые белые цветы! Шофер сел, и машина рванулась вперед. Неужели жизнь всегда будет вот так отрывать ее от всего, что ей дорого? Неужели ей так и не суждено узнать, что такое покой и счастье?

«Дурацкая меланхолия! – выругала она себя. – А мне надо настроиться на другой лад – на стиль жокей-клуба».

Они въехали в Ройстон, и Динни сказала:

– Остановитесь, пожалуйста, возле почты.

– Слушаюсь.

Телеграммы для нее не было, и она спросила, где дом Маскема. Почтмейстер взглянул на часы.

– Да тут напротив, мисс, но если вам нужен сам мистер Маскем, он только что отправился верхом на свой конный завод, проедете город и свернете направо.

Динни вернулась в машину, и они медленно двинулись дальше.

Потом она никак не могла вспомнить, кто первый сообразил остановить машину – шофер или она. Он вдруг обернулся к ней и сказал:

– Тут, видно, чего-то не поделили, мисс.

Но она уже стояла в машине и старалась разглядеть, что творится в толпе, собравшейся посреди дороги. И совершенно отчетливо увидела грязные, окровавленные лица, беспорядочные удары, шатающиеся тела. Она распахнула было дверцу, но в голове пронеслось: «Он мне никогда этого не простит!» И, захлопнув дверцу, она так и осталась стоять, заслонив от солнца глаза, прикрыв другой рукой дрожащие губы. Шофер тоже поднялся.

– Вот это драка! – услышала она его восхищенный возглас.

Как странно, как дико выглядит Уилфрид! Но голыми руками они друг друга не убьют. Несмотря на испуг, ей вдруг стало весело. Молодец, сам приехал, чтобы подраться! И все же тело ее, казалось, чувствовало каждый удар, который он получал, словно это она сама сцепилась с противником.

– И вокруг ни одного полицейского, будь они трижды прокляты! – с восторгом воскликнул шофер. – А ну-ка, дай ему! Ставлю на молодого!

Динни видела, как они отскочили друг от друга, как Уилфрид ринулся вперед с протянутыми руками, услышала, как Маскем ударил его кулаком в грудь, увидела, как они схватились снова, покачнулись и упали, а потом поднялись на ноги, задыхаясь, с ненавистью глядя друг на друга. Потом ее заметил Маскем, а потом и Уилфрид, они разошлись, и все было кончено. Шофер воскликнул:

– Вот жалость!

Динни упала на сиденье и едва слышно попросила:

– Поедемте дальше!

Только бы уехать! Подальше отсюда! Достаточно и того, что они ее видели, более чем достаточно!

– Проедем немножко вперед, а потом повернем обратно в Лондон.

Теперь они больше не станут драться!

– Силы в руках у обоих немного, зато дерутся с душой! – сказал шофер.

Динни молча кивнула. Рука ее все еще была прижата к губам, но дрожь не унималась. Шофер пристально на нее поглядел.

– Вы что-то побледнели, мисс. Слишком уж они раскровянились. Давайте где-нибудь остановимся, выпейте глоточек коньяку.

– Только не здесь, – сказала Динни. – В следующей деревне.

– Это будет Болдок. Слушаюсь! – И он дал газ.

Когда она снова проезжала мимо гостиницы, толпа уже разошлась. Две собаки, человек, протиравший окна, полицейский – и никаких других признаков жизни.

В Болдоке Динни позавтракала. Казалось бы, она должна испытывать облегчение оттого, что взрыв наконец произошел, но вместо этого ее томили самые мрачные предчувствия. Он, наверно, будет очень недоволен, решит, что она приехала его защищать! Мало того, что ее появление помешало им закончить драку; она их видела избитыми, в крови, потерявшими человеческий облик. Динни решила никому не говорить о том, что видела, – даже Стаку и дяде.

Но в высокоцивилизованной стране всякие предосторожности тщетны. Живое, хоть и не совсем точное описание «Схватки в Ройстоне между известным коннозаводчиком мистером Джеком Маскемом, двоюродным братом баронета Чарлза Маскема, и достопочтенным Уилфридом Дезертом, младшим сыном лорда Маллиона и автором „Леопарда“, вызвавшего недавно такую сенсацию», появилось в тот же день в вечернем выпуске «Ивнинг Сан». Заголовок гласил: «Кулачный бой в высшем свете». Заметка была написана темпераментно, с воображением и заканчивалась такими строками: «Причина ссоры, как полагают, кроется в настойчивом желании мистера Маскема изгнать мистера Дезерта из некоего клуба, – таковы слухи. По-видимому, мистер Маскем высказался против дальнейшего пребывания мистера Дезерта в числе членов этого клуба после того, как тот публично признался в автобиографическом характере поэмы „Леопард“. Потасовка между этими джентльменами носила весьма боевой характер, хоть и не могла повысить уважения простого человека к нашей аристократии».

Эту заметку дядя молча положил перед Динни во время ужина. Прочтя, она оцепенела, но голос дяди заставил ее очнуться.

– Ты там была?

«Нет, он и в самом деле колдун!» – подумала Динни и не решилась откровенно солгать, хотя теперь уже привыкла уклоняться от истины; она только кивнула.

– В чем дело? – спросила леди Монт.

Динни сунула ей газету; та прочла заметку, щуря дальнозоркие глаза.

– Кто победил, Динни?

– Никто. Они просто разошлись.

– А где этот Ройстон?

– В Кембриджшире.

– Почему?

Этого ни Динни, ни сэр Лоренс не знали.

– Он посадил тебя сзади на седло, как на турнире?

– Нет, дорогая. Я оказалась там случайно, и в такси.

– От религии ужасно разгораются страсти! – пробормотала леди Монт.

– Да, – с горечью согласилась Динни.

– Их утихомирило твое появление? – спросил сэр Лоренс.

– Да.

– Вот это жаль! Лучше бы их унял полицейский или один из них вышиб из другого дух…

– Я вовсе не хотела, чтобы они меня заметили.

– А ты его после этого видела?

Динни покачала головой.

– Мужчины ужасно тщеславны! – заметила тетка.

На этом разговор кончился.

После ужина позвонил Стак и сообщил, что Уилфрид вернулся; но чутье подсказало Динни, что ей лучше туда не ходить.

Проведя бессонную ночь, она вернулась утром в Кондафорд. День был воскресный, и вся семья ушла в церковь. Динни почувствовала себя какой-то чужой. Дома все было по-прежнему: так же пахли цветы, так же выглядели комнаты, кругом те же люди были поглощены теми же делами, и, однако, все здесь казалось ей другим. Даже скотчтерьер и спаньели обнюхивали ее с недоверием, словно проверяли – своя она или чужая.

«А ведь и в самом деле, своя или чужая? – подумала Динни. – Когда душа томится, ничто тебе не мило».

Первой появилась Джин, – леди Черрел задержалась, чтобы принять причастие, генерал – подсчитать пожертвования, а Хьюберт – осмотреть деревенское поле для крикета. Джин нашла свою невестку на скамейке у старых солнечных часов, перед клумбой с дельфиниумами. Поцеловав Динни, она постояла, внимательно ее разглядывая.

– Возьми себя в руки, – сказала она, – не то свалишься с ног, имей это в виду!

– Я просто еще не обедала.

– Я тоже ужасно хочу есть. Раньше я думала, что папины проповеди – это пытка, даже после того, как я их сокращала. Но здешний священник!..

– Да, неплохо было бы его унять.

Джин опять помолчала, пристально вглядываясь в лицо Динни.

– Имей в виду, я целиком на твоей стороне. Немедленно выходи за него замуж, и уезжайте.

Динни улыбнулась.

– Для брака нужно согласие обеих сторон.

– А это правда, – то, что написано в утренней газете насчет драки в Ройстоне?

– Думаю, что не совсем.

– Но драка была?

– Да.

– Кто ее затеял?

– Я. Я – та злодейка, которая во всем виновата.

– Динни, ты очень переменилась.

– Что, уже не такая добренькая?

– Как хочешь, – заявила Джин. – Хочешь изображать тоскующую деву, – пожалуйста!

Динни поймала ее за юбку. Джин стала возле нее на колени и обхватила ее руками.

– Ты была настоящим другом, когда мне было плохо.

Динни рассмеялась:

– А что говорят отец и Хьюберт?

– Отец молчит, но вид у него мрачный. Хьюберт твердит: «Что-то надо сделать!» – а потом заявляет: «Нет, это уж слишком!»

– В общем, не важно, – вдруг сказала Динни. – Теперь мне уже все равно.

– Ты не знаешь, что он теперь будет делать? Ерунда, он должен делать то, что ты хочешь!

Динни снова засмеялась.

Ты боишься, что он убежит и бросит тебя? – сказала вдруг Джин с неожиданной проницательностью. Она уселась прямо на землю, чтобы удобнее было заглядывать Динни в глаза. – Ну да, с него станется. Ты знаешь, что я у него была?

– Ты?

– Да, но у меня ничего не вышло. Не могла выдавить из себя ни слова. У него огромное обаяние, Динни.

– Тебя послал Хьюберт?

– Нет. Это я сама. Я хотела ему сказать, что о нем подумают, если он на тебе женится, но не смогла. Странно, а я думала, он тебе рассказал. Он, верно, решил, что ты расстроишься.

– Не знаю, – сказала Динни. И она действительно не знала. В эту минуту ей казалось, что она вообще ничего не знает.

Джин молча ощипывала пушистый одуванчик.

– На твоем месте, – сказала она наконец, – я бы его соблазнила. Если ты ему отдашься, он не сможет тебя бросить.

Динни поднялась со скамейки.

– Давай пройдемся по саду и посмотрим, что уже расцвело.

Глава двадцать шестая

Дома Динни не заговаривала о том, что всех так волновало, поэтому молчали и остальные, за что она была им искренне благодарна. Целых три дня она всячески старалась скрыть, как она несчастна. Писем от Уилфрида не было, не звонил и Стак; но ведь если бы что-нибудь случилось, уж он-то непременно дал бы ей знать! На четвертый день, чувствуя, что она больше не вынесет этой неизвестности, Динни позвонила Флер и спросила, может ли она к ним приехать.

Лица отца и матери сразу вытянулись, когда она объявила о своем отъезде. Молчаливое горе близких выносить труднее, чем прямой попрек.

В поезде ее обуял страх. А вдруг ее решение – ждать, чтобы Уилфрид сделал первый шаг, – было ошибкой? Может, ей лучше тут же пойти к нему? И, приехав в Лондон, она велела шоферу такси отвезти ее на Корк-стрит.

Но Уилфрида не было дома, и Стак не знал, когда он вернется. Тон слуги как-то странно переменился: казалось, он умыл руки и не желает ни во что вмешиваться. Мистер Дезерт здоров? Да. А как собака? Да, и собака здорова. Динни уехала оттуда в полном отчаянии. Но и в доме на Саут-сквер тоже никого не было, словно все сговорились оставить ее одну. Она совсем забыла, что летний сезон в разгаре, – в Уимблдоне идут теннисные состязания, открылась конская выставка. Все эти увеселения были ей теперь так чужды, что она не могла себе представить, кого они могут увлечь.

Поднявшись к себе, она села писать письмо Уилфриду. Молчать больше не было смысла. Стак все равно передаст ему, что она заезжала.

Динни написала:

«Саут-сквер, Вестминстер.

С самой субботы меня мучит сомнение: написать тебе или подождать твоего письма. Дорогой, поверь, я не хотела ни во что вмешиваться. Я приехала для того, чтобы повидать мистера Маскема и объяснить ему, что я одна виновата в том, что он так глупо назвал „наглостью“. И я никак не ожидала встретить там тебя. И, собственно, не очень надеялась застать даже и его. Пожалуйста, позволь мне тебя увидеть.

Твоя несчастная

Динни».

Она пошла опустить письмо в ящик и на обратном пути встретила Кита с гувернанткой, собакой и двумя младшими детьми тети Элисон. Настроение у них было самое развеселое. Динни не захотелось его портить, и они все вместе отправились к Киту в детскую, пить чай. Потом туда пришел и Майкл. Динни редко видела его вдвоем с сынишкой, и ей очень понравились их простые, товарищеские отношения. Трудно было бы определить, кто из них старший, хотя преимущество в росте и отказ от второй порции клубничного варенья говорили в пользу Майкла. Этот час Динни впервые за пять дней, которые она провела без Уилфрида, была почти счастлива. Когда чаепитие кончилось, она пошла с Майклом к нему в кабинет.

– Что-нибудь неприятное, Динни?

Он был лучшим другом Уилфрида, человеком, которому легко довериться, и все же Динни не знала, что ему сказать! Но, вдруг, сидя в его кресле и подперев голову руками, она заговорила. Она смотрела прямо перед собой, не видя ничего; глаза ее были устремлены в будущее. А Майкл сидел на подоконнике, выражение лица у него было то огорченное, то ироническое; время от времени он тихонько бормотал что-то ласковое. Все ей было бы нипочем, говорила она, и общественное мнение, и газеты, и даже ее родные – если бы в самом Уилфриде не было этой глубокой раздвоенности, горечи, неуверенности в своей правоте, постоянной потребности доказывать другим и, главное, себе, что он не трус. Теперь, когда она дала себе волю выговориться, она поняла, что давно чувствует под ногами трясину, куда может провалиться в любую минуту, – глубокую яму, предательски затянутую сверху зеленым покровом. Замолчав, она в изнеможении откинулась на спинку кресла.

– Ну, Динни, разве он тебя не любит? – мягко спросил Майкл.

– Не знаю. Мне казалось, что да, но теперь я не знаю…. Да и за что бы? Я такая обыкновенная. А он– нет.

– Все мы кажемся себе обыкновенными. Я не хочу тебе льстить, но мне ты кажешься гораздо более интересным человеком, чем Уилфрид.

– Ну что ты!

– С поэтами всегда одни неприятности! – мрачно произнес Майкл. – Что же нам теперь делать?

Вечером, после ужина, он объявил, что идет в Палату общин, а на самом деле отправился на Корк-стрит.

Уилфрида не было дома, и Майкл попросил у Стака разрешения подождать его. Сидя на диване в этой необычной, тускло освещенной комнате, Майкл ругал себя за то, что пришел. Сделать вид, будто его послала Динни? Бесполезно. И к тому же это неправда. Нет! Он пришел для того, чтобы выяснить, если ему удастся, по-настоящему ли Уилфрид ее любит. Если нет, – что ж, чем быстрей она о нем забудет, тем лучше. Она будет страдать, но гоняться за химерой еще больнее. Он знал, – или так по крайней мере ему казалось, – что Уилфрид не из тех, кто принимает любовь без взаимности. Самое большое несчастье для Динни – соединить свою судьбу с человеком и узнать, что в его чувстве она ошиблась. На столике возле дивана, рядом с виски, лежала вечерняя почта – всего два письма и одно из них, по-видимому, от Динни. Дверь тихонько приоткрылась, и в комнату вошла собака. Обнюхав Майкла, она улеглась, положив голову на лапы и не отрывая глаз от двери. Майкл попытался с ней заговорить, но она не откликнулась, – правильный пес!

«Подожду до одиннадцати», – подумал Майкл, и в эту минуту вошел Уилфрид. На щеке у него виднелась ссадина, а подбородок был залеплен пластырем. Собака радостно завиляла хвостом у ног хозяина.

– Да, старина, видно, побоище было знатное! – сказал Майкл.

– Весьма. Виски?

– Нет, спасибо.

Он наблюдал за тем, как Уилфрид взял письма и, повернувшись к нему спиной, распечатал их.

«Я должен был предвидеть, что он будет так себя вести, – подумал Майкл. – Теперь я ничего не узнаю! Он вынужден делать вид, будто любит ее!»

Не поворачиваясь, Уилфрид налил себе виски с содовой и выпил. Потом взглянул на Майкла и спросил:

– Ну?

Обескураженный резкостью тона и раскаиваясь, что пришел к другу с тайной целью, Майкл ничего не ответил.

– Что ты хочешь у меня узнать?

Майкл коротко сказал:

– Любишь ли ты Динни.

Уилфрид захохотал:

– Ну, знаешь…

– Ты прав. Но дальше так продолжаться не может. Черт возьми! Надо же подумать и о ней.

– Я и думаю. – Лицо у него при этом было такое суровое и страдальческое, что Майкл ему поверил.

– Ну так докажи это, бога ради! Ведь она совсем извелась!

Уилфрид отвернулся к окну. И, не оборачиваясь, спросил:

– Тебе никогда не приходилось доказывать, что ты не трус? И не пытайся! Доказать это невозможно, – не представится случая. Или, вернее, представится, когда не нужно.

– Понимаю! Но, дружище, разве тут вина Динни?

– Нет, это ее беда.

– Ну и что же?

Уилфрид круто повернулся к нему.

– Да ну тебя к черту, Майкл! Убирайся отсюда! Какое ты имеешь право вмешиваться? Это касается только нас двоих.

Майкл встал и схватил шляпу. Уилфрид сказал именно то, о чем он все время думал сам:

– Ты совершенно прав, – сказал он смиренно. – Спокойной ночи, старина! У тебя славный пес.

– Прости, – сказал Уилфрид, – я знаю, ты хочешь нам добра, но тут никто не поможет. И ты тоже. Спокойной ночи!

Майкл вышел и побрел по лестнице, как побитая собака.

Когда он пришел домой, Динни уже поднялась к себе, но Флер его ждала. Ему не хотелось рассказывать о своем визите, но Флер, испытующе посмотрев на него, заявила:

– Ты не был в парламенте, Майкл. Ты ходил к Уилфриду.

Майкл только кивнул.

– Ну?

– Ничего не вышло.

– Я могла бы сказать тебе это заранее. Если ты увидишь на улице, что мужчина ссорится с женщиной, что ты сделаешь?

– Перейду на другую сторону, если, конечно, успею.

– Ага!

– Но они же не ссорятся!

– Да, но и у них своя жизнь, в которую нельзя врываться.

– Уилфрид мне так и сказал.

– Еще бы.

Майкл пристально поглядел на нее. Ну да, еще бы! У нее тоже когда-то была своя жизнь, и ему в ней не было места.

– Я сделал глупость. Но я вообще дурак.

– Нет, не дурак, а добряк. Ты идешь спать?

– Да.

Поднимаясь наверх, он испытывал странное чувство, – вот ей сейчас куда больше хочется быть с ним, чем ему с ней. Однако стоит им лечь в постель и все будет наоборот, – такова уж мужская натура!

В комнате над их спальней Динни прислушивалась к глухому шепоту их голосов, доносившемуся в открытое окно; опустив голову на руки, она дала волю своему отчаянию. Звезды на небе и те против нее! Внешние препятствия можно преодолеть, обойти, но с глубоким разладом в душе любимого не совладать, а если не совладать, то и не побороть его, не исцелить. Она поглядела на звезды, которые ополчились против нее. Верили древние, что звезды решают нашу судьбу, или для них, как и для нее, это были только пустые слова? И неужели эти самоцветы, которые горят и кружатся на синем бархате вселенной, и в самом деле заняты делами малых сих, – жизнью и чувствами человекообразных мошек; зачатые в объятии, они встречают друг друга, на миг соединяются, умирают и превращаются в прах… А светящиеся миры, вокруг которых кружат отколовшиеся от них малые планеты, – неужели люди напрасно взывают к ним; может быть, в их движении, в их сочетаниях и правда предначертана судьба человека?

Нет. Все это только наше самомнение. Зря человек хочет приковать к своей жалкой колеснице величие вселенной. «Спуститесь к нам, блистающие колесницы!» Но никогда они не спустятся! Они влекут человека в ничто…

Глава двадцать седьмая

Через два дня Черрелы собрались на семейный совет: Хьюберт неожиданно получил приказ вернуться в Судан в свой полк, и ему хотелось, чтобы до его отъезда было что-то решено насчет Динни. В музее у Адриана, после судебного заседания, которое вел судья Лайонел Черрел, собрались все четыре брата, сэр Лоренс, Майкл и Хьюберт. Все они понимали, что совещание это может оказаться бесплодным, ибо, как известно, даже правительственные решения ничего не стоят, если их нельзя осуществить.

Майкл, Адриан и генерал, знакомые с Уилфридом, почти не разговаривали; сэр Лоренс и судья говорили больше всех; Хьюберт и Хилери иногда высказывались, но чаще молчали.

Исходя из предпосылки, которую никто не опровергал, что все это пренеприятная история, сразу же определились два идейных течения: Адриан, Майкл и, в какой-то мере, Хилери считали, что делать нечего, надо ждать, как развернутся события; все остальные думали, что сделать можно очень много, но неизвестно, что именно.

Майкл никогда прежде не видел всех своих четверых дядей сразу и был поражен их сходством: вот только глаза у Хилери и Лайонела были серо-голубые, а у генерала и Адриана – темные и светло-карие. Все они были скупы на жесты и у всех были худощавые подвижные фигуры. Особенно эти черты были заметны у Хьюберта, – он был еще молод, а его светло-карие глаза казались иногда серыми.

– Эх, Лайонел, если бы ты мог вынести по этому делу судебное решение! – услышал Майкл голос отца, И в ответ – резкую отповедь Адриана.

– Оставьте Динни в покое. Командовать ею просто глупо! Она у нас умница, совсем не эгоистка, и у нее отзывчивое сердце.

– Все это мы знаем, дядя, – возразил Хьюберт, – но это для нее такая трагедия! Мы обязаны сделать все, что от нас зависит.

– Да, но что можно сделать?

«Вот именно!» – подумал Майкл и сказал вслух:

– Пока она и сама не знает, что делать.

– А ты не мог бы ее уговорить поехать с тобой в Судан? – спросил Хьюберта судья.

– Мы с ней теперь не так близки, как раньше.

– Если бы она знала, что очень нужна кому-нибудь… – начал было генерал и умолк.

– Да и то, если она поверит, что не нужна Дезерту еще больше, – пробормотал Адриан.

Хилери вынул из кармана трубку.

– А кто-нибудь пытался поговорить с Дезертом? – спросил он.

– Я, – ответил генерал.

– И я, дважды, – пробормотал Майкл.

– Мне, что ли, попробовать… – мрачно предложил Хьюберт.

– Лучше не надо, дружище, – вставил сэр Лоренс, – если ты не уверен, что сумеешь сдержаться.

– Ну, в этом я никогда не могу быть уверен.

– Тогда лучше и не пытайся.

– А может, тебе сходить, папа? – спросил Майкл.

– Мне?

– Он тебя уважал.

– Ведь я ей даже не настоящая родня!

– Ты бы все же попробовал, Лоренс, – сказал Хилери.

– Но почему именно я?

– Никто из нас не может. По разным причинам.

– А почему не можешь ты?

– В сущности, я согласен с Адрианом: надо оставить их в покое.

– Почему, собственно, вы возражаете против того, чтобы Динни вышла за него замуж? – спросил Адриан.

Генерал резко обернулся к нему:

– Это наложит на нее пятно на всю жизнь.

– Так же говорили о человеке, который не бросил жену, когда ту посадили в тюрьму. А потом его только уважали.

– Но ведь это пытка, когда все тычут пальцем в твоего спутника жизни, – сказал судья.

– Динни научится этого не замечать.

– Простите, но вы упускаете главное, – мягко вставил Майкл. – А главное – это душевное состояние самого Уилфрида. Если у него останется душевный надрыв и он на ней женится, – вот это будет для нее настоящей пыткой! И чем больше она его любит, тем ей будет тяжелее.

– Ты прав, Майкл, – неожиданно согласился сэр Лоренс. – Если бы я мог ему это объяснить, мне бы стоило к нему пойти.

Майкл вздохнул.

– Куда ни кинь, бедной Динни будет не легко.

– «Радость придет наутро», – пробормотал Хилери сквозь клубы табачного дыма.

– Ты в это веришь, дядя Хилери?

– Не очень.

– Динни – двадцать шесть. Это ее первая любовь, и если она будет несчастной, что тогда?

– Замужество.

– С другим?

Хилери кивнул.

– Весело!

– А жизнь вообще – веселая штука.

– Ну так как же, Лоренс? – резко спросил генерал. – Пойдешь?

Сэр Лоренс поглядел на него испытующе и ответил:

– Да.

– Спасибо.

Никто из них толком не понимал, чего они этим добьются, но это было все же какое-то решение и его хотя бы можно было осуществить…

У Уилфрида почти зажили ссадины, и он уже обходился без пластыря на подбородке, когда сэр Лоренс встретил его вечером на лестнице его дома.

– Вы не возражаете, если я немножко с вами пройдусь? – спросил он.

– Нисколько, сэр.

– Вы идете куда-нибудь в определенное место?

Уилфрид передернул плечами, и они пошли рядом.

Наконец сэр Лоренс сказал:

– Самое худшее – это когда не знаешь, куда идешь.

– Вы правы.

– Тогда зачем идти, особенно если при этом ведешь за собой другого? Простите за прямоту, но, если бы не Динни, вам ведь было бы наплевать на всю эту историю? Что еще вас здесь удерживает?

– Ничего. Но я не хочу об этом говорить. Простите, мне в другую сторону.

Сэр Лоренс остановился.

– Минутку, а потом уж я пойду в другую сторону. Скажите, вам не кажется, что с человеком, который переживает душевную драму, трудно жить вместе, пока он в себе этого не преодолел? Вот и все, что я хотел вам сказать, но над этим стоит подумать!

И, приподняв шляпу, сэр Лоренс повернулся к нему спиной. Слава богу! Хорошо, что он с этим разделался! Ну и колючий же молодой человек. Но все же он выложил ему все начистоту! Сэр Лоренс отправился на Маунт-стрит, размышляя об узости взглядов, которую порождает верность традициям. Если бы не традиция, Уилфрида ничуть бы не беспокоило, что его сочтут трусом. А разве огорчалась бы так семья Динни? Разве Лайелл написал бы свою проклятую поэму? А его капрал разве не сдался бы на милость победителя? Разве хоть один из Черрелов, собравшихся на семейный совет, и в самом деле искренний, убежденный христианин? Даже Хилери – и тот нет, готов что угодно прозакладывать! Однако ни один из них не может спокойно переварить этого отречения от веры. И дело тут не в религии, а в том, что Дезерт смалодушничал. Вот что им против шерсти. Трусость или по меньшей мере наплевательское отношение к доброму имени своей родины. Ну что ж! Около миллиона англичан отдало жизнь за это доброе имя на войне; разве все они погибли зря? Да и сам Дезерт чуть было не сложил за него голову, и даже получил какие-то ордена! Как все это противоречиво! Видно, на людях легче любить родину, чем в пустыне; на фронте это принято, а в Дарфуре – нет.

Он услышал за спиной торопливые шаги и, обернувшись, увидел Дезерта. Сэра Лоренса потрясло его лицо: жесткое, потемневшее, с трясущимися губами и запавшими глазами.

– Вы были правы, – произнес он. – Я хочу, чтобы вы это знали. Можете сказать ее родным, что я уезжаю.

Сэр Лоренс был страшно напуган успехом своей миссии.

– Берегитесь! – сказал он. – Вы можете нанести ей смертельную рану.

– Этого все равно не избежать. Спасибо, что меня надоумили. Прощайте.

Он повернулся и пошел прочь.

Сэр Лоренс долго смотрел ему вслед, пораженный его страдальческим видом. Домой он пришел, терзаясь сомнениями, не испортил ли дело еще больше. Он положил на место шляпу и трость; по лестнице спускалась леди Монт.

– Мне скучно, Лоренс. А ты что делал?

– Видел Дезерта и, по-моему, убедил его в том, что пока он не примирится с собой, ему лучше жить одному.

– Это очень дурно с твоей стороны.

– Почему?

– Теперь он уедет. Я так и знала, что он уедет. Сейчас же расскажи Динни, что ты наделал. – И она пошла к телефону.

– Это ты, Флер?.. Ах, Динни?.. Это тетя Эм!.. Да… Ты можешь к нам приехать?.. Почему?.. Ерунда!.. Приезжай непременно! Лоренс хочет с тобой поговорить… Сейчас? Да. Он сделал ужасную глупость… Что?.. Нет… Он хочет тебе объяснить сам. Через десять минут?.. Очень хорошо.

«Господи!» – подумал сэр Лоренс. Он вдруг понял, что для того, чтобы притупить в себе всякие чувства, достаточно вынести их на обсуждение. Если правительство зашло в тупик, оно назначает комиссию. Если у человека нечиста совесть, он бежит к адвокату или поверенному. Если бы сам он не посидел на семейном совете, разве бы он пошел к Дезерту и стал подливать масло в огонь? Это заседание заглушило в нем всякие человеческие чувства. Он отправился к Уилфриду, как присяжный, выносящий приговор после того, как несколько дней прозаседал в суде. А теперь ему нужно как-то оправдаться перед Динни, и один только бог знает, есть ли ему оправдание! Он пошел к себе в кабинет и увидел, что жена идет следом за ним.

– Лоренс, ты должен ей подробно рассказать, что ты наделал и как он к этому отнесся. Не то будет слишком поздно. И я не уйду, пока ты этого не сделаешь.

– Если принять во внимание, что ты не знаешь ни того, что я сказал, ни того, что он мне ответил, твое беспокойство мне непонятно.

– Как же не волноваться, если человек поступил нехорошо?

– Меня попросили к нему сходить твои же родные.

– А ты должен быть умнее их! Когда с поэтами обращаются как с трактирщиками, они не могут не взорваться.

– Наоборот, он меня даже поблагодарил.

– Тем хуже. Тогда я задержу такси Динни, пусть ждет.

– Эм, – сказал сэр Лоренс, – когда ты будешь писать завещание, ты мне скажи.

– Зачем?

– Может, я хоть раз заставлю тебя быть последовательной.

– Все, что у меня есть, пойдет Майклу для Кэтрин. А если я умру, когда Кит будет в Хэрроу, отдай ему дедушкину «отвальную чару», ту, что у меня в шкафу, в Липпингхолле. Но не позволяй ему брать ее с собой в школу, они еще ее там расплавят, или будут кипятить в ней мятную настойку, или еще что-нибудь. Запомнишь?

– Обязательно.

– Ну, тогда приготовься и начинай сразу, как только Динни войдет.

– Хорошо, – покорно сказал сэр Лоренс. – Но как мне сказать это Динни?

– Так и скажи, и ничего не выдумывай.

Сэр Лоренс стал выстукивать по оконному стеклу какой-то мотив. Жена его уставилась в потолок. Так и застала их Динни.

– Блор, не отпускайте такси мисс Динни!

При виде племянницы сэр Лоренс окончательно понял, что вел себя, как человек черствый. Лицо под шапкой каштановых волос заострилось, побледнело, а во взгляде было что-то такое, от чего у него защемило сердце.

– Ну, начинай! – сказала леди Монт.

Сэр Лоренс поднял высокое худое плечо, словно хотел заслониться от удара.

– Дорогая, твоего брата вызвали в полк, и меня попросили поговорить с Дезертом. Я пошел и сказал ему, что если у него в душе такой разлад, никто с ним ужиться не сможет. Он мне ничего не ответил и ушел. Потом догнал меня на нашей улице и сказал, что я прав. И попросил передать твоим родным, что уезжает. Вид у него был очень странный и взволнованный. Я сказал: «Берегитесь! Вы можете нанести ей смертельную рану!» – «Этого все равно не избежать», – ответил он и опять ушел. Все это произошло минут двадцать назад.

Динни растерянно посмотрела на обоих, прижала руку к губам и выбежала.

Минуту спустя они услышали, как отъехала машина.

Глава двадцать восьмая

Получив в ответ на свое письмо коротенькую записку, от которой ей ничуть не стало легче, Динни провела последние два дня в отчаянной тревоге. Когда сэр Лоренс сообщил ей о том, что произошло, ей почему-то показалось страшно важным добраться до Корк-стрит раньше Уилфрида – она сидела в такси, стиснув руки и уставившись взглядом в спину шоферу, – впрочем, спина была такая широкая, что, казалось, она отгораживала от Динни весь остальной мир. Нечего заранее загадывать, что она ему скажет, – лишь бы увидеть его, а уж там она найдет, что сказать! Его лицо ей это подскажет. Она понимала, что если Уилфрид уедет из Англии, то лучше забыть, что они когда-то встречались. Остановив такси на Барлингтон-стрит, она побежала к его дому. Если он пошел прямо к себе, он уже здесь! За последние дни она поняла, что Стак заметил в Уилфриде какую-то перемену и тоже вел себя теперь иначе. Поэтому, когда он отпер дверь, она ему сразу сказала:

– Пожалуйста, впустите меня, Стак, я должна видеть мистера Дезерта. – И, проскользнув мимо него, отворила дверь прямо в гостиную. Уилфрид шагал по комнате.

– Динни!

Она почувствовала: одно неосторожное слово – и всему конец; поэтому она только улыбнулась. Он прикрыл руками глаза, и, воспользовавшись этим, Динни, подкралась к нему и обхватила его за шею.

Может быть, Джин права? Может быть, она должна…

Но в открытую дверь вошел Фош. Он ткнулся плюшевой мордой ей в руку, и Динни присела, чтобы его поцеловать. Когда она подняла голову, Уилфрид стоял к ней спиной. Она тут же поднялась на ноги, не зная, что делать дальше, сама не понимая, о чем она сейчас думает, думает ли вообще и способна ли что-нибудь чувствовать. В душе была какая-то пустота. Уилфрид распахнул окно и высунулся наружу, сжав голову руками. А вдруг он выбросится из окна? Динни сделала над собой страшное усилие и позвала его очень нежно:

– Уилфрид!

Он обернулся и взглянул на нее. «Боже мой, он меня ненавидит!» – подумала она. Потом выражение его лица изменилось и стало таким, каким она его знала, и ее снова поразило, каким потерянным бывает человек с уязвленным самолюбием, каким неуравновешенным, горячим, непостоянным…

– Ну? – сказала она. – Что мы будем делать?

– Не знаю. Все это – чистое безумие. Мне давно надо было сбежать в Сиам.

– Хочешь, я останусь с тобой?

– Да! Нет! Не знаю.

– Уилфрид, почему ты так мучаешься? Разве любовь для тебя ничего не значит? Ровно ничего не значит?

Вместо ответа он вынул письмо Джека Маскема.

– Прочти!

Она прочла письмо.

– Понятно. И мой приезд туда был уж совсем некстати.

Он бросился на диван и молча глядел на нее.

«Если я уйду, – думала Динни, – я все равно буду рваться сюда опять». Она спросила:

– Где ты собираешься ужинать?

– Стак, кажется, что-то мне приготовил.

– Хватит и на меня?

– Еще останется, если тебе так же хочется есть, как мне.

Она нажала звонок.

– Я буду у вас ужинать, Стак. Мне надо самую малость.

И, желая выиграть минуту, чтобы овладеть собой, она сказала:

– Можно мне умыться, Уилфрид?

Вытирая лицо и руки, она изо всех сил старалась успокоиться, но вдруг ее охватило полное безразличие. Что бы она ни решила, все равно это будет ошибкой, все равно принесет страдания, а может, сделает жизнь невыносимой. Будь что будет!

Когда она вернулась в гостиную, Уилфрида там не было. Дверь в спальню была открыта, но его не было и там. Динни кинулась к окну. На улице она его тоже не увидела. Послышался голос Стака:

– Прошу прощения, мисс, мистера Дезерта вызвали. Он просил передать, что напишет. Ужин будет готов сию минуту.

Динни посмотрела ему прямо в глаза.

– Ваше первое впечатление обо мне, Стак, было правильно. А теперь вы не правы. Я ухожу. Мистеру Дезерту нечего меня бояться. Так ему, пожалуйста, и скажите.

– Я же говорил вам, мисс, что он человек горячий, но этого я от него не ожидал. Мне очень жаль, мисс, но, боюсь, тут дело гиблое. Нечего себя обманывать. Смогу я вам чем-нибудь услужить, – рассчитывайте на меня.

– Если он уедет из Англии, – сказала Динни, – пусть отдаст мне Фоша.

– Насколько я знаю мистера Дезерта, мисс, он решил уехать. Я заметил, что он все больше склоняется к этой мысли с той самой ночи, как получил письмо, – помните, накануне того дня, когда вы сюда пришли рано утром.

– Что ж, – протянула ему руку Динни, – прощайте и помните, что я сказала.

Они обменялись рукопожатием, и, все еще как-то неестественно бодро, она спустилась по лестнице. Шла она быстро, голова у нее как-то странно кружилась, а в мозгу стучало одно только слово: «Вот!» Все, что она перечувствовала, вылилось в одно это короткое слово. Никогда еще в жизни не ощущала она себя такой отрешенной от всего, такой опустошенной, такой безразличной к тому, куда она идет, что сделает, кого увидит. Почему говорят, что конца света не будет, когда вот он, конец, настал! Она не верила, что он заранее решил так грубо порвать с ней. Он не настолько хорошо ее знал. Однако он выбрал самый верный, самый бесповоротный путь. Гоняться за мужчиной? Нет, на это она не способна! И тут нечего рассуждать, это инстинкт.

Динни три часа бродила по лондонским улицам и повернула наконец к Вестминстеру, понимая, что еще минута – и она упадет. Когда она вошла в дом на Саут-сквер, ей пришлось напрячь последние силы, чтобы выдавить веселую улыбку, но стоило ей уйти к себе в комнату, как Флер сказала:

– Случилось что-то очень нехорошее, Майкл!

– Бедная Динни! Что еще выкинул этот чертов сын?

Подойдя к окну, Флер отдернула штору. На улице еще не совсем стемнело, но, кроме двух кошек, такси справа от дома и человека на тротуаре, рассматривавшего небольшую связку ключей, ничего не было видно.

– Может, мне пойти наверх и попытаться с ней поговорить?

– Не надо. Когда она захочет, сама к нам придет. Если ты права, сейчас она никого не хочет видеть. У нее бесовская гордыня, она ни за что не признается, что загнана в угол.

– Ох, как я ее ненавижу, эту гордыню! – сказала Флер, задергивая штору и направляясь к двери. – Она обуревает тебя помимо воли и кладет на обе лопатки. Если хочешь преуспеть в жизни, – забудь о гордыне, – и она вышла.

«Не знаю, есть ли у меня гордыня, – подумал Майкл, – но не могу сказать, что я так уж преуспел в жизни». Он медленно двинулся наверх и постоял, прислушиваясь, на пороге своей спальни, но сверху не доносилось ни звука…

А Динни в это время лежала, уткнувшись лицом в подушку. Вот и конец! Зачем же эта сила, которую люди зовут любовью, подняла ее до небес, измучила, а потом швырнула наземь, опустошенную, беспомощную, истерзанную? Теперь ее удел только горе. Любовь или гордость – что сильнее? Видно, не зря люди говорят, что гордость, – теперь она это знает, не зря о своей беде она может поведать только подушке. Что победит: ее любовь или его гордость? Ее любовь или ее собственная гордость? Конечно, победит гордость. Ну разве это не обидно? Из всего, что было в этот вечер, в память ее врезалось только одно: как он обернулся к ней от окна, и как она тогда подумала: «Он меня ненавидит!» Еще бы! Ведь она только растравляет его уязвленное самолюбие, мешает крикнуть им всем: «Будьте вы прокляты! И прощайте навсегда!»

Ну что ж, теперь он может это им крикнуть и уехать. А что остается ей? Мучиться, пока не утихнет боль. Может, когда-нибудь она и утихнет? Нет! Надо ее подавить, заглушить этой подушкой! Внушить себе, что все ерунда, все пройдет, – хоть сердце и разрывается на части. Может, всего этого она и не смогла бы выразить словами, но в борьбе, которую она вела с собой, молча, задыхаясь от горя, было неосознанное желание преодолеть свою напасть. Разве она могла поступить иначе? Чем она виновата, что Маскем написал ему, будто он прячется за спиной женщины! Разве могла она не поехать в Ройстон? Что она сделала дурного? Как все это несправедливо, жестоко. Наверно, всякая любовь несправедлива и жестока? Динни казалось, что ночь отстукивает минуту за минутой, – как хрипло тикают старинные часы! Это ночь проходит или жизнь моя – одинокая, разбитая, ненужная?

Глава двадцать девятая

Выбежав на Корк-стрит, Уилфрид поддался минутному порыву. С тех пор как внезапно прервалась их ожесточенная и не очень пристойная драка в Ройстоне и он увидел, как в открытой машине стоит Динни, прикрыв руками лицо, в его отношении к ней наступил перелом. Теперь, когда он снова увидел ее лицо, услышал голос, вдохнул запах ее волос – на него что-то нахлынуло, и он ее обнял. Но стоило ей отойти, как его вновь охватила необъяснимая ярость, и он выбежал на улицу; здесь он по крайней мере мог двигаться и никого не видеть. Уилфрид пошел на юг и смешался с толпой, стремившейся попасть в театр «Его Величества». Он постоял в очереди, думая: «Какая разница, не все ли равно, где быть?» Но когда пришло время брать билет, он выбрался из толпы и зашагал на восток, прошел через пустой, вонявший отбросами рынок Ковент-Гарден и вышел на Ладгейт-Хилл. Запах жареной рыбы напомнил ему, что он с утра ничего не ел. Зайдя в ресторан, он выпил коктейль и съел какую-то закуску. Потом попросил бумагу и конверт и написал:

«Я должен был уйти. Если бы я остался, ты стала бы моей. Не знаю, что я теперь буду делать: брошусь в реку, уеду за границу или вернусь к тебе. Но как бы там ни было, прости меня и верь, что я тебя любил.

Уилфрид».

Он надписал конверт и сунул его в карман, но не отправил. Ему казалось, что никакие слова не выразят его чувств. Он снова пошел на восток. Миновав Сити, где в этот час было пусто, как после газовой атаки, он скоро оказался на более людной Уайтчепел-род. Уилфрид упорно шагал, надеясь, что физическая усталость его успокоит. Он свернул на север и часам к одиннадцати очутился возле Чингфорда, миновал гостиницу и свернул к лесу. Все кругом было залито лунным светом и погружено в тишину. По дороге ему встретилась одна машина, запоздалый велосипедист, две парочки и трое бродяг; потом он сошел с асфальта и углубился в лес. Тут было темно, и только луна серебрила ветви и листья. Измученный долгой ходьбой, он прилег на землю, покрытую буковыми орешками. Ночь была как ненаписанные стихи; отблеск серебряных лучей – игра невыраженных мыслей, зыбких, только краем задевающих реальный мир, беспокойных, текучих, летучих, отливающих призрачным блеском, как сон. Над ним мерцали звезды, по которым он столько раз путешествовал, – Большая Медведица и все ее спутники, – такие ненужные в этом мире домов и людей.

Уилфрид повернулся и лег лицом вниз, прижавшись лбом к земле. И вдруг он услышал гудение самолета. Но густая листва скрывала от него скользящий по небу силуэт. Верно, ночной самолет в Голландию; или английский пилот летает вокруг горящего огнями Лондона, а может, учебный рейс из Хендона на одну из баз восточного побережья Англии. Ему пришлось столько летать на фронте, что больше уже никогда не захочется сесть в самолет. Шум мотора вызвал у него знакомое ощущение тошноты, от которого он избавился только после войны. Гудение стихало, а потом смолкло совсем. Из Лондона доносился глухой рокот, но здесь ночь была тиха и тепла, лишь раз квакнула лягушка, нежно чирикнула птица да где-то ухали, перекликаясь, две совы. Он снова лег ничком и забылся в беспокойном сне.

Когда Уилфрид проснулся, первый луч зари только что прорезал мглу. Выпала роса: тело его онемело и продрогло, но мысли больше не путались. Он встал, помахал руками, чтобы размяться, и закурил. Посидел, обхватив руками колени, пока не докурил сигарету, не выпуская ее изо рта, а когда огонь стал обжигать ему губы, выплюнул окурок с длинным столбиком пепла. На него вдруг напал озноб. Он поднялся и пошел к дороге, но ноги затекли и шагать было трудно. Когда он добрался до шоссе, уже совсем рассвело; зная, что ему нужно в Лондон, он почему-то пошел в обратную сторону. Он шел, тяжело ступая и поеживаясь от озноба. Наконец сел, опустил голову на колени и впал в какое-то забытье. Его пробудил чей-то оклик. Рядом с ним остановилась небольшая машина, в которой сидел румяный парень.

– Вам нехорошо?

– Нет, ничего, – пробормотал Уилфрид.

– Вид у вас неважный. Вы знаете, который час?

– Нет.

– Лезьте сюда, я довезу вас до гостиницы в Чинг-форде. У вас есть деньги?

Уилфрид мрачно усмехнулся.

– Есть.

– Не обижайтесь! Вам надо выспаться и выпить крепкого кофе. Поехали!

Уилфрид встал. Ноги держали его с трудом. Он вскарабкался в машину и привалился к плечу незнакомого парня.

– Ничего. Я вас мигом доставлю.

Его трясло, голова кружилась, и он с трудом соображал, что с ним. Прошло всего десять минут, но они показались ему часами; наконец машина остановилась у подъезда гостиницы.

– Я знаю здесь коридорного, – сказал парень. – Сейчас позову. Как ваша фамилия?

– Черт! – пробормотал Уилфрид.

– Эй, Джордж! Я нашел этого джентльмена на дороге. Ему, видно, нездоровится. Отведи его в приличную комнату. Налей грелку погорячее, уложи в постель и хорошенько укрой. Свари ему крепкого кофе и смотри, чтобы он его выпил.

Коридорный осклабился:

– Больше никаких приказаний не будет?

– Будет. Измерь ему температуру и пошли за доктором. Послушайте, сэр, – сказал он Уилфриду, – вы можете на него положиться. Лучше ботинки никто не чистит. Дайте ему за вами поухаживать и не беспокойтесь, все будет в порядке. А мне пора двигаться. Уже шесть часов.

Он подождал, глядя, как Уилфрид, спотыкаясь, входил в гостиницу с помощью коридорного, и уехал.

Коридорный ввел Уилфрида в комнату.

– А вы сумеете сами раздеться?

– Да, – пробормотал Уилфрид.

– Тогда я схожу добуду вам грелку и кофе. Будьте спокойны, постели у нас сухие. Вы, видно, всю ночь провели на улице?

Уилфрид сел на кровать и ничего не ответил.

– А ну-ка, давайте, – сказал коридорный. Он стащил с Уилфрида пиджак, потом жилет и брюки. – Вы, я вижу, здорово простыли. Белье-то насквозь сырое. Можете встать?

Уилфрид покачал головой.

Коридорный скинул с кровати покрывало, стянул через голову Уилфрида рубашку, потом снял с него нижнее белье и закутал его в одеяло.

– Ну вот, еще немножко потерпите, и все будет в порядке. – Он опустил голову Уилфрида на подушку, уложил его ноги поудобнее и накрыл сверху еще двумя одеялами. – Теперь лежите, я вернусь минут через десять, не позже.

Уилфрида так трясло, что он не мог собраться с мыслями; зубы выбивали бешеную дробь, не давая ему выговорить ни слова. Он услышал голос горничной, потом еще какие-то голоса.

– Во рту он расколет его зубами. Куда еще можно поставить?

– Попробую сунуть под мышку.

Кто-то вставил ему под мышку термометр и придержал его рукой.

– У вас, часом, не тропическая лихорадка, сэр?

Уилфрид помотал головой.

– Вы можете приподняться и проглотить немножко кофе?

Крепкие руки приподняли его, и он выпил кофе.

У него сорок.

– Господи! Ну-ка пододвинь ему к ногам грелку, а я позвоню доктору.

Уилфрид видел, с каким страхом смотрит на него горничная, боясь подхватить заразу.

– Малярия, – сказал он вдруг. – Не заразно. Дайте сигарету. Там, в жилете.

Горничная сунула ему в рот сигарету и дала прикурить. Уилфрид затянулся.

– Е-еще! – попросил он.

Она снова вложила ему в рот сигарету, и он затянулся еще раз.

– Говорят, в лесу есть комары. Они вас ночью кусали?

– Это у меня в кр-р-рови…

Теперь он дрожал меньше и смотрел, как горничная ходит по комнате, складывает его одежду, задергивает шторы, чтобы свет не падал ему в глаза. Потом она подошла к кровати, и он улыбнулся ей.

– Еще глоточек горячего кофе?

Он покачал головой, снова закрыл глаза и, дрожа от озноба, поглубже зарылся в одеяло, чувствуя на себе взгляд горничной и снова слыша чьи-то голоса.

– Фамилии нигде не найду, но, видно, он из благородных. В кармане – деньги и вот это письмо. Доктор придет минут через пять.

– Ну что ж, я его обожду; правда, работы у меня хоть отбавляй.

– Да и у меня тоже. Скажи про него хозяйке, когда пойдешь ее будить.

Он видел, что горничная смотрит на него с почтением. Еще бы: незнакомец, из благородных, да еще и болен непонятной болезнью! Ну чем не событие для этой простой души! Голова его утонула в подушке, и ей были видны только загорелая щека, ухо, прядь волос и зажмуренный глаз под темной бровью. Он почувствовал, как она робко дотронулась до его лба пальцем. Горит как огонь!

– Может, сообщить кому-нибудь из ваших близких, сэр?

Он покачал головой.

– Доктор сию минуту придет.

– У меня это продлится два дня. Сделать ничего нельзя все равно… хинин… апельсиновый сок…

Снова начался жестокий приступ озноба, и он замолчал. Вошел врач; горничная стояла, прислонившись к комоду и покусывая мизинец. Она вынула палец изо рта и спросила:

– Мне остаться, сэр?

– Да, побудьте здесь.

Пальцы доктора нащупали его пульс, приподняли веко, разжали ему зубы.

– И давно вы этим страдаете, сэр?

Уилфрид кивнул.

– Ладно. Полежите тут и глотайте хинин, – больше я ничем помочь вам не могу. У вас довольно сильный приступ.

Уилфрид кивнул.

– Они не нашли у вас визитных карточек. Как ваша фамилия?

Уилфрид помотал головой.

– Ладно. Не беспокойтесь. Примите вот это.

Глава тридцатая

Сойдя с автобуса, Динни очутилась на просторной лужайке Уимблдона. После бессонной ночи она украдкой выскользнула из дому, оставив записку, что вернется только к вечеру. Она пошла по траве к березовой рощице и легла под деревом. Ни высокие, быстрые облака, ни солнечные зайчики, бегущие по ветвям берез, ни водяные трясогузки, ни сухие песчаные прогалинки, ни жирные лесные голуби, спокойно разгуливавшие подле нее – так неподвижно она лежала, – не принесли ей успокоения; сегодня ее не радовала даже природа. Динни лежала на спине, с сухими глазами, то и дело вздрагивая и раздумывая о том, чьей же злой воле понадобилось, чтобы она испытывала такую боль! Люди, убитые горем, не ждут помощи извне – они ищут ее в себе. Она никому не покажет, какую переживает трагедию! Это отвратительно! Но свежесть ветерка, бегущие по небу тучки, шелест листвы, звонкие голоса детей – все это не могло подсказать ей, как скрыть свою боль, как начать жить снова. Отрешенность от мира, в которой Динни жила с тех пор, как встретилась с Уилфридом возле статуи Фоша, теперь мстила за себя. Она все поставила на одну карту, и карта эта бита. Динни рассеянно ковыряла пальцем землю, подбежала собака, обнюхала ямку и убежала. «Вот я только начала было жить, – думала Динни, – и уже мертва». «Просят венков не присылать!»

Все, что произошло вчера, – непоправимо, разорванную нить накрепко не соединишь. Если у него есть гордость, то и у нее гордости не меньше! Пусть это гордость иная, но она тоже у нее в крови. Кому она, в сущности говоря, здесь нужна? Почему бы ей не уехать? У нее есть почти триста фунтов. Мысль об отъезде не вызвала в ней восторга и даже не принесла облегчения; но, уехав, она хоть перестанет огорчать близких, привыкших видеть ее всегда веселой. Ей вспомнились часы, проведенные с Уилфридом на лоне природы, в таких местах, как это. Воспоминания были так живы, что она зажала ладонью рот, чтобы не застонать. Пока она не встретилась с ним, она не знала, что такое одиночество. А теперь, – теперь она совсем одна. Какой холод, какая пустота, без конца и без края. Вспомнив, что ей всегда становилось легче от быстрой ходьбы, она поднялась и пересекла шоссе, по которому уже тянулась за город воскресная вереница машин. Дядя Хилери советовал ей никогда не терять чувства юмора! А было ли оно у нее когда-нибудь? В конце Барнс-Коммон она села на автобус и вернулась в Лондон. Надо что-нибудь съесть, не то ей станет дурно. Она сошла возле Кенсингтонского парка и зашла в какой-то ресторан.

После обеда Динни посидела в парке, а потом отправилась пешком на Маунт-стрит. Дома никого не было, и она присела на диван в гостиной. Усталость взяла свое, и она задремала. Разбудил ее приход тетки; Динни, приподнявшись, сказала:

– Ну вот, теперь вы можете радоваться. Все кончено.

Леди Монт поглядела на племянницу, сидевшую перед ней с застывшей улыбкой, и по щекам ее одна за другой скатились две слезы.

– Вот не знала, что ты плачешь не только на свадьбах, но и на похоронах…

Динни встала, подошла к тете и платком вытерла ее слезы.

– Не надо.

Леди Монт поднялась.

– Я сейчас зареву, – сказала она. – Ей-богу, зареву! – и поспешно выплыла из комнаты.

Динни села на прежнее место; на губах у нее застыла все та же улыбка. Блор накрыл на стол к чаю, и она поговорила с ним о теннисных состязаниях в Уимблдоне и о его жене. Дворецкий мрачно смотрел и на исход состязаний и на здоровье жены, а выходя, сказал Динни:

– А вам, если позволено будет сказать, мисс Динни, не помешало бы подышать морским воздухом.

– Да, Блор, я уж и сама об этом подумываю.

– Вот и хорошо, мисс, в это время года нетрудно и переутомиться.

Видно, и он знает, что бал ее окончен. И вдруг почувствовав, что больше не может участвовать в собственных похоронах, Динни подкралась к двери, прислушалась, не идет ли кто-нибудь, тихонько спустилась по лестнице и выскользнула на улицу.

Но у нее было так мало сил, что она едва дотащилась до парка Сент-Джеймс и села там у пруда. Люди, солнце, утки, тенистые деревья, остроконечный камыш – а какая буря у нее внутри! Высокий человек, шагавший со стороны Уайтхолла, сделал невольное движенце, словно хотел приподнять шляпу, но, заглянув ей в лицо, передумал и прошел мимо. Динни поняла, что у нее, наверно, ужасный вид, поднялась, побрела в Вестминстерское аббатство и села на скамью. Уронив голову на руки, она посидела там с полчаса. Она не молилась, а просто отдыхала, и лицо у нее стало спокойнее. Она почувствовала, что может теперь показаться на людях, не выдавая своего состояния.

Был уже седьмой час, и Динни вернулась на Саут-сквер. Поднявшись незаметно к себе в комнату, она приняла горячую ванну, переоделась к ужину и решительно направилась в столовую. Там были только Майкл и Флер, которые ни о чем не стали ее спрашивать. Она поняла, что они уже все знают. Кое-как ей удалось дотянуть до конца вечера. Когда она уходила к себе, Флер и Майкл ее поцеловали.

– Я распорядилась положить тебе в кровать грелку; заткни ее за спину, скорее заснешь, – сказала Флер. – Спокойной ночи, дорогая!

И Динни снова поняла, что и Флер когда-то пережила все то, что переживает она. Спала Динни крепче, чем могла надеяться.

Утром ей подали чай и конверт со штампом гостиницы в Чингфорде. Там лежала записка.

«Мадам,

Прилагаемое письмо, адресованное вам, было найдено в кармане джентльмена, который лежит сейчас здесь с очень острым приступом малярии. Пересылаю его вам.

С уважением,

Доктор медициныРоджер Квил».

Динни прочла письмо… «Но как бы там ни было, прости меня и верь, что я тебя любил. Уилфрид». Он болен! Но Динни тут же подавила желание броситься к нему. Нет, теперь она больше не станет опрометью кидаться куда не следует. Но она все-таки позвонила Стаку и сообщила ему, что Уилфрид болен малярией и лежит в гостинице в Чингфорде.

– Ему, наверно, нужны бритвы и пижама, мисс. Я отвезу.

С трудом удержавшись, чтобы не попросить: «Передайте ему привет», – она сказала:

– Он знает, где меня найти, если я ему понадоблюсь.

Она уже не чувствовала такого безнадежного отчаяния, как вчера, хотя и была разлучена с Уилфридом по-прежнему. Пока он к ней не придет или не позовет ее к себе, она не сделает к нему ни шага, но где-то в глубине души Динни сознавала – он не придет и ее не позовет! Нет! Он свернет свой шатер и покинет те места, где его заставили так страдать.

Часов в двенадцать к ней зашел попрощаться Хьюберт. И Динни сразу поняла, что и он все знает. Хьюберт сказал ей, что остальную часть отпуска возьмет в октябре и вернется в Кондафорд. Джин останется дома до ноября, пока не родится ребенок. Врачи запретили ей жить в жарком климате до родов. В это утро Динни казалось, что Хьюберт опять стал таким, каким был прежде. Он сказал, как это хорошо, что ребенок родится в Кондафорде.

– Странно от тебя это слышать, – попыталась пошутить Динни. – Раньше ты не слишком жаловал Кондафорд.

– Ну, теперь у меня будет наследник, а это меняет дело.

– Ах, вот оно что! Ты уверен, что это будет наследник?

– Да, мы твердо решили, что у нас будет мальчик.

– А сохранишь ли ты Кондафорд до тех пор, пока он вырастет?

Хьюберт пожал плечами:

– Постараемся. Уж если до зарезу хочешь что-нибудь удержать, держи, и тогда не упустишь!

– Положим, и тогда это не всегда удается, – пробормотала Динни.

Глава тридцать первая

Слова Уилфрида «можете сказать ее родным, что я уезжаю» и сообщение Динни, что «все кончено», – пронеслись по семье Черрелов, как лесной пожар. Правда, никто не радовался, как обрадовались бы возвращению блудного сына. Все жалели Динни и даже побаивались за нее. Всем хотелось выразить свое сочувствие, но никто не знал, как это сделать. Сочувствие не должно выглядеть сочувствием, не то оно будет оскорбительно. Прошло три дня, а ни одному из членов семьи еще не удалось поговорить с ней по душам. Но вот Адриана наконец осенило: он позовет Динни куда-нибудь пообедать, хотя почему пища должна служить утешением – никто не знает. Он выбрал для встречи кафе, где кухня незаслуженно пользовалась хорошей репутацией.

Динни не принадлежала к числу нынешних девиц, для которых даже превратности судьбы служат предлогом нарумяниться, и Адриану сразу бросилась в глаза ее бледность. Но намекнуть ей на это он не решился. Ему вообще было трудно с ней разговаривать, – он знал, что мужчины, даже очень влюбленные, не теряют своих духовных интересов, в то время как женщины, даже не так сильно захваченные страстью, целиком ею поглощены. Тем не менее он стал ей рассказывать, как кто-то пытался провести его за нос.

– Он запросил пятьсот фунтов за кроманьонский череп, будто бы найденный в Суффолке. И выглядела вся эта история очень правдоподобно. Но я случайно встретил тамошнего археолога. «Ах, этот? – спросил он, – И вам, значит, он хочет всучить свою подделку? Известный жулик. Он уже выкапывал ее раза три. Давно пора упрятать этого типа в тюрьму. Держит череп в шкафу, каждые пять-шесть лет закапывает его в яму, выкапывает обратно и пытается продать. Может, череп и в самом деле кроманьонский, но купил он его во Франции лет двадцать назад. Если бы такой череп нашли у нас, это было бы действительно событие». Тогда я поехал туда, где череп нашли в последний раз. И теперь, когда меня предупредили, что он жулик и сам его закопал, мне все стало ясно. Да, древности почему-то всегда, как говорят американцы, «подрывают моральные устои».

– А что это был за человек?

– Восторженный такой парень, похож на моего парикмахера.

Динни засмеялась:

– Тебе надо что-то предпринять, не то он все равно его кому-нибудь продаст.

– Сейчас у нас депрессия. А она прежде всего бьет по торговле древностями и редкими изданиями. Пройдет не меньше десяти лет, прежде чем ему дадут приличную цену.

– А тебе часто стараются сбыть какую-нибудь подделку?

– Бывает. И кое-кому это даже удавалось. Но мне жалко, что я не попался на эту удочку… Прелестный череп! Такие теперь редко найдешь.

– Да, мы, англичане, становимся все уродливее.

– Неправда. Надень на людей, которых мы встречаем в гостиной и в лавках, сутану с капюшоном или камзол и латы – не отличишь от портретов четырнадцатого-пятнадцатого веков.

– Да, но мы стали презирать красоту! У нас она считается признаком слабости и распутства.

– Людям приятно презирать то, чего у них нет. Мы стоим в Европе всего лишь на третьем, – нет, пожалуй, на четвертом месте по обыденности внешнего облика. А если бы не унаследовали кое-что от кельтов, могли бы занять и первое место.

Динни оглядела кафе. Осмотр не подтвердил выводов дяди и потому, что мысли ее были заняты другим, и потому, что большинство обедающих оказались либо евреями, либо американцами.

Адриан смотрел на Динни с грустью: лицо у нее осунулось, глаза потухли.

– Значит, Хьюберт уже уехал? – спросил он.

– Да.

– А что ты сама собираешься делать?

Динни молчала, уставившись в тарелку. Наконец она подняла голову:

– Может, поеду за границу.

Рука Адриана потянулась к бородке.

– Понятно, – сказал он наконец. – А деньги?

– Денег хватит.

– И куда?

– Куда глаза глядят.

– Одна?

Динни кивнула.

– Неприятная сторона всякого отъезда заключается в том, что рано или поздно приходится возвращаться.

– Здесь мне пока нечего делать. Вот я, пожалуй, и облегчу участь моих ближних, избавив их от своего присутствия.

Адриан задумался.

– Ну что ж, дорогая, тебе виднее. Но раз уж ты настроилась съездить куда-нибудь подальше, мне кажется, что Клер обрадуется, если ты решишь поехать на Цейлон.

По невольному движению ее руки он понял, что мысль эта не приходила ей в голову, и продолжал:

– Мне почему-то кажется, что живется ей несладко.

Динни испытующе поглядела на дядю.

– У меня было такое же ощущение на свадьбе; мне его лицо не понравилось.

– У тебя ведь просто дар помогать другим, Динни. Как бы мы ни ругали христианство, но заповедь «Давайте, и воздастся вам» – великие слова.

– Эх, дядя, даже сын божий не прочь был иногда пошутить.

Адриан внимательно поглядел на нее:

– Если поедешь на Цейлон, не забудь, что плоды мангового дерева надо есть над миской: они очень сочные.

Вскоре он с ней расстался и, чувствуя, что больше сегодня работать не сможет, отправился на выставку лошадей.

Глава тридцать вторая

На Саут-сквер выписывали и «Текущий момент», – политические деятели не могут обойтись без такого рода прессы, иначе рискуешь не уследить за погодой на Флит-стрит. Майкл за завтраком сунул газету Флер.

За шесть дней, которые Динни провела у них в доме, никто и словом не обмолвился об Уилфриде. Но теперь Динни спросила сама:

– Можно мне поглядеть?

Флер дала ей газету. Динни прочла заметку, ее слегка передернуло, но она продолжала завтракать. Кит нарушил молчание, сообщив, каких показателей добился Хеббс.

– Не правда ли, тетя Динни, он ничуть не хуже У. Дж. Грейса[33]?

– Увы, Кит, я ни разу не видела ни того, ни другого.

– Как, ты не видела У. Дж.?

– По-моему, он умер, когда меня еще не было на свете.

Кит поглядел на нее с недоверием.

– А-а-а…

– Он умер в тысяча девятьсот пятнадцатом, – сказал Майкл. – Тебе уже было лет одиннадцать.

– Неужели ты и правда никогда-никогда не видела Хеббса, тетя?

– Нет.

– А я его видел целых три раза. Я учусь бить согнутой рукой, как он. «Текущий момент» пишет, что Бредман – лучший игрок в мире. Как ты думаешь, он даже лучше Хеббса?

– Нет, но вокруг него легче поднять шумиху.

– А что такое «поднять шумиху»?

– То, чем занимаются газеты.

– Значит, выдумывать?

– Не обязательно.

– А сейчас о ком поднимают шумиху?

– Ты не знаешь.

– А вдруг знаю?

– Кит, не приставай! – сказала Флер.

– Можно взять яйцо?

– Можно.

Снова наступило молчание; потом Кит поднял в воздух вымазанную желтком ложку и отставил один палец:

– Смотри! Ноготь еще чернее, чем вчера! Как ты думаешь, он отвалится?

– А что ты с ним сделал?

– Придавил ящиком стола. Но я ни капельки не плакал.

– Не хвастайся, Кит.

Кит кинул на мать ясный, прямой взгляд и снова принялся за яйцо.

Полчаса спустя, когда Майкл сидел за своей перепиской, Динни вошла к нему в кабинет.

– Ты очень занят?

– Нет, дорогая.

– Я насчет этой газеты. Неужели они не могут оставить его в покое?

– Сама видишь, «Леопард» продается нарасхват. Скажи, а как там у вас дела?

– Я слышала, будто у него был приступ малярии, но не знаю, ни где он, ни что с ним сейчас.

Майкл поглядел, как она храбро пытается улыбнуться, и нерешительно спросил:

– Хочешь, я о нем разузнаю?

– Если я ему буду нужна, он найдет меня сам.

– Я повидаюсь с Компсоном Грайсом. С Уилфридом у меня почему-то разговор не получается.

Когда она вышла, Майкл посидел, сердито перебирая письма, на которые ему так и не захотелось отвечать. Бедная Динни! Какое все это безобразие! Потом он сдвинул письма в сторону и ушел.

Контора Компсона Грайса помещалась неподалеку от Ковент-Гардена, – этот рынок по каким-то пока непонятным причинам влечет к себе литераторов. Когда Майкл около полудня вошел к молодому издателю, тот сидел в единственной прилично обставленной комнате своей конторы и с довольной улыбкой читал газетную вырезку. При виде посетителя он встал.

– Здравствуйте, Монт! Видели заметку в «Моменте»?

– Да.

– Я послал ее Дезерту, а он надписал сверху вот эти четыре строчки. Здорово, а?

Майкл прочел четыре строки, написанные рукой Уилфрида:

Приказ хозяина – закон! Велит «куси!» – кусает он… Велит «служи!» – скулит, юлит, – Все, как хозяин повелит.

– Он, значит, в городе?

– Был полчаса назад.

– А вы его видели?

– Нет, не видел с тех пор, как вышла поэма.

Майкл кинул острый взгляд на его благообразное, пухлое лицо.

– Довольны тем, как идет книжка?

– Выпустили сорок одну тысячу, и конца еще не видно.

– Случайно не знаете, собирается Уилфрид опять на Восток?

– Понятия не имею.

– Ему, наверно, здорово опротивела вся эта канитель.

Компсон Грайс пожал плечами:

– Много ли поэтов зарабатывали тысячу фунтов на книжке стихов в сто страниц?

– Недорогая цена за человеческую душу.

– И получит еще тысячу наверняка.

– Я всегда считал, что печатать «Леопарда» не надо. Раз он на это пошел, – я его всячески защищал, но этот поступок был непоправимой ошибкой.

– Не согласен.

– Естественно. Вам он принес немало.

– Смейтесь, сколько хотите, – с горячностью возразил Грайс, – но если бы он не хотел, чтобы поэма вышла, он бы мне ее не послал! Я не сторож брату моему. И то, что вещь имеет успех, ее нисколько не порочит.

Майкл вздохнул.

– Наверно, нет, но для него это не шутка. На этом рушится его жизнь.

– И тут я с вами не согласен! Жизнь его рушилась, когда он отрекся от веры, чтобы спасти свою шкуру. А теперь пришло искупление, – оно принесло ему, кстати, совсем недурной доход. Его имя знают тысячи людей, не имевших о нем раньше никакого понятия.

– Да, – задумчиво сказал Майкл, – тут вы правы. Ничто не приносит такой популярности, как гонения. Грайс, я вот о чем вас попрошу. Узнайте как-нибудь обиняком, каковы его намерения. Я однажды позволил себе бестактность и не могу обратиться к нему сам, а мне очень нужно это знать.

– Г-м-м, – поморщился Грайс. – Вы же знаете, что он кусается.

Майкл ухмыльнулся:

– Ну, своего благодетеля он не укусит. Я вас серьезно прошу. Сделаете?

– Попытаюсь. Кстати, вот книжка этого канадца, которую я только что издал. Превосходная вещь! Я пошлю вам экземплярчик, вашей супруге, безусловно, понравится. («И она всем о ней расскажет», – добавил он про себя.)

Он пригладил свои и без того прилизанные темные волосы и протянул Майклу руку. Майкл пожал ее чуть-чуть крепче, чем ему бы хотелось, и ушел.

«В конце концов, – думал он, – для Грайса это всего-навсего коммерция. Что ему Уилфрид? В наше время надо хватать все, что попадется под руку!» И он задумался о том, что заставляет людей покупать эту книгу, где нет ни эротики, ни убийств, ни сенсационных разоблачений. Доброе имя империи? Национальная гордость? Ерунда! Нет, болезненный интерес к тому, как далеко может зайти человек, спасая свою жизнь и при этом не поступаясь тем, что принято звать душой. Другими словами, спрос на книгу определялся той безделицей, которую немало людей считают уже умершей: совестью. Перед совестью читателя ставится вопрос, на который ему не так-то легко ответить; а поскольку поставила этот вопрос перед автором сама жизнь, читатель чувствует, что в любую минуту такой же страшный выбор может встать и перед ним самим. Что же он тогда будет делать, несчастный? И Майкл вдруг, в который уже раз, почувствовал прилив глубочайшей жалости и даже какого-то почтения к людям, за что более интеллектуальные из его друзей порой называли его «беднягой Майклом».

Размышляя таким образом, он дошел до своей приемной в парламенте и принялся было рассматривать предложенный кем-то законопроект об охране природных богатств, но ему принесли визитную карточку генерала Конвея Черрела с припиской: «Можете вы уделить мне минутку?»

Майкл черкнул тут же карандашом: «Буду очень рад, сэр», – вернул карточку служителю и встал. Из всех своих родных он хуже всего знал отца Динни и ждал его прихода с некоторым трепетом.

Генерал вошел со словами:

– Ну, тут у вас настоящий крольчатник!

Вид у него был подтянутый, как и полагается человеку его профессии, но лицо осунулось и казалось встревоженным.

– Хорошо, что мы хоть не размножаемся, как кролики, дядя Кон!

Генерал сухо рассмеялся.

– Да, и на том спасибо! Надеюсь, я тебе не помешал? Я насчет Динни. Она все еще живет у вас?

– Да.

Генерал помялся, но потом, скрестив руки на набалдашнике своей трости, твердо произнес:

– Ты ведь близкий друг Дезерта, правда?

– Был им. Теперь я и сам не знаю, друг я ему или нет.

– Он еще в Лондоне?

– Да, я слышал, что у него приступ малярии.

– Динни с ним еще встречается?

– Нет.

Генерал снова помялся и снова собрался с духом, крепко сжав руками трость.

– Мы с матерью, как ты понимаешь, хотим только ее счастья. Мы хотим, чтобы ей было хорошо, все остальное не имеет значения. А ты как думаешь?

– Мне кажется, никому не важно, что мы все думаем.

Генерал нахмурился:

– То есть как это так?

– Важно, что думают они оба.

– Я слышал, что он собирается уезжать.

– Он сказал это моему отцу, но пока не уехал. Его издатель только что говорил мне, что сегодня утром он еще был у себя.

– А как Динни?

– Очень удручена. Но старается не показывать вида.

– Надо, чтобы он наконец решился.

– На что?

– Это нехорошо по отношению к Динни. Он должен либо жениться, либо немедленно уехать.

– А вам на его месте легко было бы принять решение?

– Не знаю.

Майкл беспокойно заходил по комнате.

– По-моему, вопрос этот решается не так просто. Ведь тут замешано оскорбленное самолюбие, а когда оно входит в игру, то уродует и все остальные чувства. Вам-то следует это знать, сэр. Вы не раз видели людей, попавших под военно-полевой суд.

Генерал был поражен: слова Майкла показались ему откровением. Он молча глядел на племянника во все глаза.

– Уилфрида судят военно-полевым судом, – продолжал тот, – но у вас это делается быстро, без затей, а его подвергают медленной пытке, и я не вижу ей конца.

– Понятно, – тихо сказал генерал. – Но он не должен был втягивать в это дело Динни.

Майкл улыбнулся.

– Любовь никогда не поступает по правилам.

– Да, теперь считают, что это так.

– Если верить слухам, то так считали и в древности.

Генерал подошел к окну и постоял, глядя на улицу.

– Мне не хочется идти к Динни, – сказал он, не оборачиваясь. – Я боюсь ей надоедать. И мать тоже боится. Мы ведь ничем ей не можем помочь!

В его голосе звучала такая тревога за дочь, что Майкл был растроган.

– Мне кажется, что так или иначе все это скоро кончится, – сказал он. – И как бы оно ни кончилось, – все будет к лучшему, и для них и для всех кругом.

Генерал повернулся к нему.

– Будем надеяться. Я хотел просить тебя держать нас в курсе событий. И не давай Динни ничего делать без нашего ведома. Нам очень тяжело ждать, не зная, что с ней. Не буду тебя больше задерживать. Спасибо, ты меня утешил. До свидания.

Он крепко пожал племяннику руку и ушел. Майкл подумал: «Ждать у моря погоды… Что может быть хуже? Бедный старик…»

Глава тридцать третья

Компсон Грайс, человек не злой и относившийся к Майклу с симпатией, отправился обедать, раздумывая о своем обещании. Он свято верил, что ничто так не помогает жить, как хорошая еда, и в любом другом случае пригласил бы нужного человека пообедать и вытянул бы из него все, что хотел узнать, за второй или третьей рюмкой коллекционного коньяка. Но Уилфрида он боялся. Поэтому, поглощая камбалу под белым соусом и запивая ее шабли, он решил написать ему письмо, которое и сочинил, сидя в зеленом кабинете своего клуба за чашкой кофе и попыхивая сигарой.

«Клуб „Всякая всячина“.

Дорогой Дезерт,

Учитывая поразительный успех „Леопарда“ и возможность больших тиражей в будущем, мне хотелось бы точно знать, что я должен делать с вашими авторскими, когда придет время их выплачивать. Не будете ли вы добры уведомить меня, собираетесь ли опять на Восток и когда; сообщите мне адрес, по которому я смогу переводить вам деньги. Может быть, вы предпочтете, чтобы я вносил гонорар прямо на ваш текущий счет, под квитанцию банка? До сих пор наши финансовые отношения были довольно несложными, но „Леопард“, несомненно, повысит – и уже повысил – спрос на обе ваши предыдущие книжки, поэтому мне нужно знать, где вы находитесь. Долго ли еще вы собираетесь пробыть в городе? Я, как всегда, буду искренне рад, если вам захочется ко мне заглянуть.

Сердечно поздравляю с успехом и желаю всего наилучшего.

Искренне ваш,

Компсон Грайс».

Письмо это, написанное изящным почерком, он адресовал на Корк-стрит и тут же отправил с посыльным. Весь остаток обеденного перерыва он расхваливал своим глуховатым голосом только что выпущенную им канадскую продукцию, а потом, взяв такси, отправился назад в Ковент-Гарден. В приемной его встретил конторщик.

– Вас дожидается в кабинете мистер Дезерт.

– Хорошо! – воскликнул Компсон Грайс, подавив невольный трепет и подумав: «Быстрая работа!»

Уилфрид стоял у окна, откуда был виден край Ковент-Гарденского рынка, и Грайс испугался, когда тот обернулся к нему; лицо почернело, заострилось и дышало горечью; рука, когда он ее пожал, показалась ему лихорадочно горячей и сухой.

– Вы получили мое письмо? – спросил он.

– Спасибо. Вот адрес моего банка. Лучше всего вносить деньги туда и получать от них квитанции.

– У вас неважный вид. Собираетесь в путь?

Да, наверно… Ну что ж, – прощайте, Грайс. Спасибо за все.

Компсон Грайс сказал на этот раз от души:

– Мне очень жаль, что вам так досталось…

Уилфрид передернул плечами и пошел к двери.

Когда он скрылся, издатель постоял, вертя в руках адрес банка. Потом он сказал вслух: «Ох, не нравится мне его вид. Определенно не нравится…» – и взялся за телефонную трубку.

Уилфрид двинулся в северную часть города; ему надо было нанести еще один визит. В музей он пришел как раз, когда Адриану подали его дуврский чай с булочкой.

– Вот хорошо! – сказал Адриан, вставая ему навстречу. – Очень рад вас видеть. Подвигайте к себе чашку, она чистая. Садитесь.

Вид Дезерта и прикосновение его горячей руки испугали Адриана не меньше, чем Грайса.

Уилфрид отхлебнул чай.

– Можно закурить?

Он закурил сигарету и, нахохлившись, молчал. Адриан ждал, чтобы он заговорил первый.

– Простите, что вломился к вам без зова… – сказал наконец Уилфрид, – но я снова собираюсь в дальние края. И хотел узнать, что будет для Динни легче: если я просто исчезну или все-таки напишу ей?

У Адриана стало как-то очень тоскливо на сердце.

– Вы боитесь, что, если с ней встретитесь, не сможете выдержать характер?

Дезерт нервно дернулся.

– Да нет, не совсем. Может, вам покажется это свинством, но мне все так опротивело, что я больше ничего не чувствую. Если я с ней встречусь, я могу ее обидеть. А она настоящий ангел. Вам, наверно, трудно понять, что со мной происходит. Да я и сам не пойму. Знаю только, что мне хочется поскорее уехать от всего и от всех.

Адриан кивнул.

– Я слыхал, что вы были больны, – может, этим и объясняется ваше состояние? Ради бога, не сделайте ошибки, не обманитесь в себе!

Уилфрид улыбнулся.

– Малярия для меня дело привычное. Она тут ни при чем. Вам это покажется смешным, но у меня такое чувство, будто из меня выцедили всю кровь. Я хочу уехать туда, где ничто и никто мне не будет обо всем этом напоминать. А Динни напоминает больше, чем кто бы то ни было.

– Понятно, – грустно сказал Адриан, поглаживая бородку. Потом встал и заходил по комнате. – А вам не кажется, что было бы честнее по отношению к себе и к Динни с ней увидеться?

Уилфрид ответил почти с яростью:

– Повторяю вам, я могу сделать ей больно!

– Вы ей все равно причините боль – слишком уж она цельная натура, ничего не делает наполовину. Послушайте! Вы же напечатали эту поэму намеренно. Мне все время казалось, что для вас этот поступок – нечто вроде искупления. А ведь, несмотря на это, вы предложили Динни стать вашей женой? Я не такой болван, чтобы требовать – женитесь на ней, даже если вы больше не питаете к ней прежнего чувства; но уверены ли вы, что это так?

– Чувства мои не изменились, у меня их просто больше нет. У парии, у шелудивого пса все чувства убиты.

– Вы понимаете, что говорите?

– Прекрасно понимаю. С той минуты, как я отрекся, я знаю, что теперь я пария, – все равно, знают об этом люди или нет. Но оказалось, что и это – не все равно.

– Понятно, – повторил Адриан и застыл. – Наверно, вы правы и другого выхода нет.

– Не знаю, как для других, а для меня – нет. Я изгнан и должен жить один. И не жалуюсь. У меня нет для себя оправдания. – В его тоне звучала холодная решимость.

– Значит, вы хотите знать, как вам меньше огорчить Динни? – очень мягко спросил Адриан. – Этого я вам сказать не могу. К великому моему сожалению, в прошлый раз я дал вам неверный совет. Да и разве можно давать советы? Вы сами должны решать, как вам поступать.

Уилфрид встал.

– Смешно, правда? Меня толкнуло к Динни одиночество. И оно же отталкивает меня от нее. Ну, прощайте, сэр; думаю, что я вас больше никогда не увижу. И спасибо за то, что вы хотели мне помочь.

– Мне очень обидно, что я не смог ничего сделать.

Лицо Уилфрида вдруг озарилось неожиданной улыбкой, которая так его красила.

– Попробую еще разок прогуляться. А вдруг меня осенит, и я пойму, как мне быть. Во всяком случае, поверьте: я не хочу огорчать ее больше, чем нужно. Прощайте!

Чай Адриана простыл, булочка осталась нетронутой. Он отодвинул их от себя. У него было такое чувство, будто он предал Динни, но, господи прости, что же он мог сделать? Какие странные глаза у этого человека! «Будто из меня выцедили всю кровь…» Ох, как это страшно! Но, судя по его лицу, так оно и есть. Уж больно тонкая душевная организация. И дьявольская гордыня! «Собираюсь в дальние края». Будет бродить по Востоку, как Вечный жид; станет одним из тех загадочных англичан, кого встречаешь в забытых богом уголках земли. Откуда они – не говорят, это люди без будущего, живут только сегодняшним днем. Адриан набил трубку и попытался убедить себя, что в конце концов Динни будет счастливее, не имея такого мужа. Но это ему не удалось. В жизни женщины только однажды расцветает настоящая любовь, и у Динни это она и есть. Тут сомневаться нечего. Можно, конечно, прожить и без такой любви, о да, несомненно! Но «песен и золота» уже больше не будет! И, схватив свою потрепанную шляпу, он вышел на улицу и направился было в сторону Гайд-парка, но, поддавшись внезапному порыву, свернул на Маунт-стрит.

Когда Блор ввел Адриана в гостиную, его сестра заканчивала язык одной из собак на своем гобелене и делала последние стежки красными нитками. Она показала вышивку Адриану.

– С него должна капать слюна. Он ведь смотрит на того зайчика. А синие капли будет красиво?

– Лучше серые, на этом фоне.

Леди Монт испытующе поглядела на брата, – тот уселся на маленький стульчик, поджав длинные ноги.

– Ты похож на военного корреспондента – походный стульчик и вечно некогда побриться. Я так хочу, чтобы Динни вышла замуж! Ей уже двадцать шесть. Все это такая ерунда насчет трусости. Они могли бы поехать на Корсику.

Адриан улыбнулся. Эм, конечно, была права, и в то же время как она ошибалась!

– Сегодня приходил Кон, – продолжала его сестра, – он был у Майкла. Никто ничего не знает. А Флер говорит, что Динни все время гуляет с Китом и Дэнди, нянчит Кэтрин и читает книжки, не переворачивая страниц.

Адриан раздумывал, стоит ли рассказать ей о встрече с Дезертом.

– А Кон говорит, что в этом году он никак не может свести концы с концами, – тут и свадьба Клер, и налоги, и беременность Джин, – ему придется срубить часть леса и продать лошадей. Мы тоже сидим без денег. Хорошо, что у Флер их много. Деньги – это такая скука. А как ты думаешь?

Адриан вздрогнул, – он думал совсем о другом.

– Да, никто сейчас ничего хорошего и не ждет, лишь бы кое-как хватало на жизнь.

– Хуже всего иждивенцы. У Босуэлла сестра, которая может ходить только одной ногой, а у жены Джонсона рак, вот бедняга! И у всех что-нибудь или кто-нибудь да есть. Динни говорит, что в Кондафорде у матери столько забот; в деревне такая беднота! Прямо не знаю, как будем жить. Лоренс не может скопить ни гроша.

– Мы сидим между двух стульев, Эм; в один прекрасный день с грохотом полетим на пол.

– Да, наверняка кончим в богадельне. – И леди Монт поднесла свою вышивку к свету. – Нет, течь с него не будет. А нельзя поехать в Кению? Говорят, там все-таки можно себя прокормить.

– Меня бесит мысль, – воскликнул вдруг Адриан с непривычным жаром, – что какой-нибудь выскочка купит Кондафорд и будет устраивать там воскресные попойки!

– Тогда я лучше уйду в лес и буду всех пугать, как леший. Что же это за Кондафорд без Черрелов?

– А очень просто! Есть такая чертова штука, как прогресс, а Англия – колыбель прогресса.

Леди Монт вздохнула и, встав, подплыла к своему попугаю.

– Полли! Мы с тобой пойдем в богадельню.

Глава тридцать четвертая

Когда Компсон Грайс позвонил Майклу или, вернее, Флер, потому что Майкла не было дома, голос у него был смущенный.

– Что ему передать, мистер Грайс?

– Ваш муж просил меня выяснить намерения Дезерта. Так вот – Дезерт только что у меня был и сказал, что он опять собирается уезжать, но я… мне не понравилось, как он выглядит, и рука у него была горячая, будто у него лихорадка.

– Да, у него малярия.

– А! Кстати, я посылаю вам книгу, она вам безусловно понравится; автор – француз из Канады.

– Большое спасибо. Я передам Майклу, когда он придет.

Флер задумалась. Сообщить эту новость Динни? Ей не хотелось ничего говорить, не посоветовавшись с Майклам, но в эти дни он был очень занят в Палате и вряд ли вернется даже к ужину. Как это похоже на Уилфрида – мучить человека неизвестностью! Флер не сомневалась, что знает ему цену лучше, чем Динни или Майкл. Они уверены, что под всем наносным сердце у него – золотое; Флер же, к которой он когда-то питал такую необузданную страсть, знала, что золото это не самой высокой пробы. «Я понимаю его, наверно, потому, – признавалась она себе не без горечи, – что у меня самой натура куда более низменная, чем у них». Люди меряют своих ближних на свой аршин. Однако ей трудно было высоко ценить человека, чьей любовницей она так и не стала и кто сбежал тогда на край света. Увлечения Майкла всегда были неумеренными, ну а Динни, – Динни она вообще не понимала.

И Флер снова села писать письма. Это были важные письма, – она приглашала сливки лондонского общества на встречу с высокопоставленными индийскими дамами, которые приехали в Лондон на конференцию. Флер кончала писать свои письма, когда снова зазвонил телефон. Майкл спрашивал, нет ли каких-нибудь вестей от Компсона Грайса. Она передала мужу все, что ей сообщил Грайс.

– А ты вернешься к ужину? – спросила она. – Хорошо! Я боюсь ужинать вдвоем с Динни: она так неестественно весела, что меня мороз подирает по коже. Я понимаю, – не хочет огорчать родных, но если бы она чуть больше проявляла свои чувства, она огорчала бы нас куда меньше… Дядя Кон? Ну, это просто смешно, теперь, кажется, вся семья хочет того, от чего она раньше приходила в ужас! Да кто же может спокойно смотреть, как она мучается?.. Она поехала с Китом на машине пускать кораблик в Круглом пруду; они отправили Дэнди и кораблик назад с шофером, а сами идут пешком… Хорошо, дорогой. В восемь? Не опаздывай, если можешь… А, вот Динни и Кит! До свидания!

Кит вошел в гостиную. Загорелое лицо, синие глаза, свитер под цвет глазам, короткие штанишки – тоже синие, но потемнее; зеленые чулки до коленок, на ногах спортивные коричневые ботинки, золотистая головка не покрыта шляпой.

– Тетя Динни пошла к себе прилечь. Ей пришлось посидеть на травке. Она говорит, что скоро поправится. Как ты думаешь, у нее будет корь? У меня ведь была корь, правда, мамочка? Когда ее положат в отдельную комнату, мне можно будет с ней играть? Какой-то человек ее так испугал!

– Кто?

– Он к нам не подошел. Такой высокий человек. У него была шляпа в руке, и когда он нас увидел, он сразу побежал.

– Почем ты знаешь, что он вас увидел?

– Ну, он сделал вот так, а потом побежал.

– Это было в парке?

– Да.

– В каком?

– В Грин-парке.

– Он такой худой, с темным лицом?

– Да, а ты его тоже знаешь?

– Почему «тоже»? Разве тетя Динни его знает?

– Я думаю, да; она сказала «ах!», вот так. И положила руку вот сюда. А потом она все смотрела, как он побежал, а потом она села на траву. Я даже обмахивал ее шарфом. Я люблю тетю Динни. У нее есть муж?

– Нет.

Когда Кит ушел, Флер постояла в нерешительности.

Что теперь делать? Динни, конечно, понимает, что Кит ей все расскажет. Она решила послать наверх записочку и валерьяновых капель.

Динни ответила:

«Не беспокойтесь, к ужину я буду совершенно здорова».

Но когда пришло время ужина, она прислала сказать, что еще чувствует небольшую слабость и просит разрешения поскорее лечь, чтобы хорошенько выспаться. Поэтому в конце концов Майкл и Флер ужинали вдвоем.

– Это, несомненно, был Уилфрид.

Майкл кивнул.

– Господи, хоть бы он поскорей уехал! Все это просто ужасно. Помнишь то место у Тургенева, где Литвинов смотрит, как дым от паровоза клубится над полями и исчезает вдали?

– Нет. А что?

– Все, что наполняло жизнь Динни, уносится, как дым.

– Да, – сказала Флер сквозь зубы. – Но огонь прогорит и погаснет.

– А что останется?

– Ну, останки можно будет опознать…

Майкл пристально поглядел на свою подругу жизни. Она внимательно рассматривала кусочек рыбы у себя на вилке. С вымученной улыбкой она поднесла его к губам и стала жевать, словно пережевывая прошлое. Можно будет опознать! Да, она-то не изменилась, такая же хорошенькая, как прежде, разве что чуть-чуть пополнела, но ведь теперь опять вошла в моду округлость форм. Он отвел глаза; его все еще волнует мысль о той истории, четыре года назад, о которой он так мало знал, так много подозревал и никогда не говорил. Дым! Неужели всякая страсть всегда сгорает дотла, уплывая синим дымком над полями, на миг заволакивает солнце, стога и деревья, а потом бесследно растворяется в небе, по-прежнему прозрачном и ярком? Бесследно? Нет, не может быть! Ведь дым – это сгоревшая материя, и там, где полыхал пожар, все же остается пепелище. Облик Динни, которую он знал с раннего детства, тоже, конечно, изменится, но какой она будет: станет жестче, суше, тоньше или просто увянет? Он сказал Флер:

– Мне надо вернуться в Палату к девяти, сегодня будет выступать министр финансов. Не знаю, зачем мы его слушаем, но так уж принято.

– Для меня всегда было загадкой, зачем вы слушаете друг друга. Хоть один оратор заставил кого-нибудь изменить свое мнение?

– Нет, – скорчил гримасу Майкл, – но всегда на что-то надеешься… Мы без конца разглагольствуем о каком-нибудь мероприятии, а потом голосуем; но мы с тем же успехом могли бы проголосовать сразу, после первых двух речей. И так продолжается уже сотни лет.

– Дань предкам! – сказала Флер. – Кит думает, что у Динни будет корь. Он меня спрашивал, есть ли у нее муж… Кокер, подайте, пожалуйста, кофе, мистеру Монту надо уходить.

Когда Майкл поцеловал ее и ушел, Флер поднялась к детям. Кэтрин спала очень крепко; приятно было смотреть на этого хорошенького ребенка с мягкими волосиками, которые, наверно, будут такими же, как у нее, и глазками не то серыми, не то карими, – они вполне еще могут стать светло-зелеными. Крошечный кулачок был прижат к щеке, и дышала она легко, как цветок. Кивнув няньке, Флер прошла в другую детскую. Будить Кита было опасно. Он начнет просить печенья, может и молока, захочет поболтать, пристанет, чтобы она ему почитала. Но хотя дверь и скрипнула, он не проснулся. Его золотистая голова глубоко утонула в подушке, из-под которой высовывалось дуло пистолета. В комнате было жарко, и мальчик скинул одеяло; мерцающий ночник освещал его тельце в голубой пижаме, открытое до колен. Кожа у него была свежая, загорелая, а подбородок он унаследовал от Форсайтов. Флер подошла поближе. Он выглядел таким аппетитным и так храбро решился заснуть, несмотря на то, что повсюду таились воображаемые враги… Она осторожно взялась за край простыни, натянула ее и бережно укрыла мальчика, потом задумчиво постояла возле кроватки. Это самый счастливый возраст, и он продлится еще года два, пока мальчик не пойдет в школу. Его, слава богу, еще не мучают страсти! Все к нему добры; что ни день – какое-нибудь удивительное приключение, прямо как из книжки. А книжки! Детские книги Майкла, ее собственные и несколько современных, из тех, что можно дать детям. Да, это самый чудесный возраст! Флер быстро оглядела тускло освещенную комнату. Ружье и сабля лежат наготове в кресле! Взрослые кричат о разоружении и до зубов вооружают своих детей. Остальные игрушки, главным образом заводные, – в классной комнате. Ах, нет, вон там на подоконнике корабль, который они пускали с Динни, паруса его все еще подняты; а на подушке в углу лежит собака, она слышит Флер, но ей лень подняться. Флер увидела тоненькое перышко ее хвостика; он поднят и тихонько покачивается в знак приветствия. Боясь нарушить этот блаженный покой, Флер послала им обоим воздушный поцелуй и тихонько выскользнула за дверь. Снова кивнув няньке, она взглянула на спящую Кэтрин и на цыпочках спустилась вниз. Этажом ниже, над ее комнатой, спит Динни. Может быть, надо проявить внимание, зайти и спросить, не хочет ли она чего-нибудь? Флер подошла к двери. Только половина десятого! Динни, конечно, еще не спит. Да она сегодня вряд ли заснет. Лежит, наверно, одна и грустит, – как это неприятно! Может, ей будет легче, если она с кем-нибудь поговорит, отвлечется? Флер уже подняла было руку, чтобы постучать, как вдруг до нее донеслись приглушенные, но такие знакомые звуки: Динни плакала, уткнувшись в подушку. Флер словно окаменела. Она не слышала этого уже почти четыре года, с тех пор, как плакала сама. Воспоминание резнуло ее до боли – это ужасно, но она туда ни за что не войдет, не станет вторгаться. Заткнув уши, она отошла от двери и бегом спустилась вниз. Ей все мерещилось, что она слышит плач, и, чтобы заглушить его, она включила радио. Передавали второй акт «Мадам Баттерфляй». Она выключила радио, села за письменный столик и снова принялась быстро писать готовые фразы: «…Будем так рады, если и т. д. познакомиться с очаровательными индийскими дамами и т. д. Ваша и т. д. Флер Монт». Она повторяла эти фразы снова, снова и снова, а в ушах у нее все раздавался приглушенный плач. Как сегодня душно! Она отдернула занавеску и пошире распахнула окно. Злая это штука – жизнь, повсюду тебя подстерегают беды и огорчения. Если ты сама идешь ей навстречу и хватаешь жизнь за горло, она тебе иногда уступит, но тут же выскользнет из рук, чтобы нанести коварный удар в спину. Половина одиннадцатого! О чем они так долго кудахчут там, в парламенте? Наверно, о каком-нибудь грошовом налоге. Флер закрыла окно и затянула шторы, наклеила марки и оглядела комнату, прежде чем погасить свет. И вдруг ей вспомнилось лицо Уилфрида, там, за окном, плотно прижатое к стеклу, в ту ночь, когда он убежал от нее навсегда. А что, если он опять здесь, что, если все повторилось вновь и этот странный человек снова явился сюда, как бесплотный дух, и прильнул к стеклу, в погоне уже не за ней, а за Динни? Она погасила свет, ощупью пробралась к окну, украдкой чуть-чуть отодвинула штору и выглянула наружу. За стеклом не было ничего, кроме света фонарей, искусственно продлевающих день. Она с раздражением задернула штору и поднялась в спальню. Стоя перед высоким зеркалом, она на мгновение прислушалась, не доносится ли чего-нибудь сверху, а потом запретила себе слушать. Вот она, жизнь! Стараешься не видеть и не слышать того, что может причинить боль, если удается. И кто же бросит в тебя за это камень? Кругом так много такого, на что не закроешь глаз, и бесполезно зажимать уши или затыкать их ватой!

Флер уже ложилась в постель, когда вернулся Майкл. Она рассказала ему о том, что слышала наверху, и он тоже постоял, прислушиваясь; но через плотный потолок не проникало ни звука. Он вышел в туалетную комнату, вернулся оттуда в халате, который она ему подарила, темно-синем, с вышитым воротником и манжетами, и стал расхаживать взад и вперед по спальне.

– Ложись, – сказала Флер, – все равно ничем не поможешь.

Они поговорили, лежа в кровати. Первым заснул Майкл. Флер не спалось. Часы на здании парламента пробили двенадцать. Город продолжал тихонько рокотать, но в доме была тишина. Порой где-то скрипнет половица, словно вздыхая после дневных трудов, рядом слышится негромкое посапывание Майкла, – вот и все, если не считать тихого шелеста ее собственных мыслей. Сверху – ни звука. Флер стала размышлять, куда они поедут летом, во время отпуска. Они с Майклом подумывали о Шотландии, о Корнуэлле; но ей хотелось хоть месяц провести на Ривьере и вернуться оттуда бронзовой, – ей еще ни разу не удавалось как следует загореть с головы до ног. Детей можно спокойно оставить на няньку и гувернантку. Что это? Где-то тихо хлопнула дверь. Заскрипели ступеньки… Она толкнула Майкла.

– Что?

– Слушай!

Снова что-то скрипнуло.

– Шум сверху, – прошептала Флер. – Выйди, погляди.

Он встал с постели, надел халат, комнатные туфли и, тихонько приоткрыв дверь, выглянул на лестницу. На площадке не было никого, но в холле слышались шаги. Он сбежал вниз.

У парадной двери темнела какая-то фигура.

– Это ты, Динни? – ласково спросил Майкл.

– Да.

Майкл шагнул вперед. Фигура отстранилась от двери, и, когда Майкл подошел, Динни сидела на «саркофаге». В темноте белела только рука, державшая шарф, которым были прикрыты голова и лицо.

– Может, тебе что-нибудь дать?

– Нет. Мне захотелось подышать воздухом.

Майкл удержался от желания зажечь свет. В темноте он погладил ее по руке.

– Я не думала, что ты услышишь, – сказала она. – Прости.

А что, если заговорить с ней о ее горе? Рассердится она или будет ему благодарна?

– Бедная моя девочка, – сказал он, – делай что хочешь, лишь бы тебе было легче.

– Нет, это глупо. Я пойду спать.

Майкл обнял ее и убедился, что Динни надела пальто. Она прижалась к нему, придерживая шарф, закрывавший лицо. Он ласково побаюкал ее. Тело ее обмякло, голова опустилась к нему на плечо. Майкл замер и затаил дыхание. Пусть отдохнет!

Глава тридцать пятая

Когда Уилфрид вышел от Адриана, он не знал, куда ему деваться, и бродил по улицам, как во сне, в котором все время снится одно и то же, пока не проснешься. Он прошел по Кингсуэй на набережную, до Вестминстерского моста, свернул на него и облокотился о перила. Прыжок – и все будет кончено! Начинался отлив: воды Англии покидали ее, уходя в море, чтобы никогда больше не вернуться, и радовались своему избавлению! Избавление! Избавиться от всех, кто заставляет его думать о себе. Избавиться от беспрерывного копания в своей душе, от самобичевания. Покончить с этим проклятым слюнтяйством, с этой мягкотелостью, довольно думать о том, что он ее огорчит! От таких огорчений еще никто не умирал. Поплачет и забудет. Сентиментальность уже однажды подвела его. Больше этого не будет! К черту! Не будет!

Он долго стоял, опершись на парапет, глядя на блестящую воду и плывущие мимо суда; время от времени рядом останавливался прохожий, заподозрив, что Уилфрид видит там внизу что-то интересное. Так оно и было! Уилфрид видел свою собственную жизнь, сорвавшуюся со всех якорей в «никуда», несущуюся по морям, как «Летучий голландец», в дальние-дальние края. Там хотя бы ему не понадобятся ни бравада, ни раболепство, ни чужая жалость, ни лицемерие; он гордо поднимет свой флаг на самую верхушку мачты!

– А ведь не зря говорят, – сказал кто-то рядом, – что ежели долго в воду смотреть, того и гляди туда кинешься!

Уилфрид, вздрогнув, отошел. «Господи! – подумал он. – Что со мной, – прямо не человек, а комок нервов!» Он сошел с моста со стороны Уайтхолла и побрел в Сент-Джеймский парк, обогнул длинный пруд, добрался до клумб с геранью и больших каменных изваяний перед дворцом, вошел в Грин-парк и опустился на сухую траву. Он долго лежал на спине, прикрыв рукой глаза, наслаждаясь тем, что солнце прогревает его насквозь. Когда он поднялся, голова у него кружилась, и ему пришлось немножко постоять, прежде чем он пришел в себя и смог пойти дальше к Хайд-парк-корнер. Он сделал всего несколько шагов, но тут же остановился как вкопанный и круто свернул направо. Навстречу ему, вдоль дорожки для верховой езды, шла женщина с мальчиком. Динни! Он увидел, как она ахнула и схватилась за грудь. Тогда он побежал. Пусть это грубо, жестоко, но зато конец. Он чувствовал себя, как человек, который всадил в кого-то нож. Грубо, жестоко, но зато – конец! Никаких колебаний! Теперь ему остается только поскорее уехать! Он зашагал домой, спеша как одержимый, зубы его были оскалены в кривой улыбке, словно он сидел в кресле у зубного врача. Он ударил в самое сердце единственную женщину, с которой мог связать свою судьбу, единственную женщину, о которой мог сказать, что любит ее по-настоящему. Ну что ж! Лучше убить сразу, чем убивать постепенно, всю жизнь. Он ведь – Исав, изгнанник, и дочери Израиля не для него. Шагал он так быстро, что какой-то мальчишка-посыльный даже обернулся, разинув рот, – вот бежит-то! Не обращая внимания на мчащиеся машины, Уилфрид пересек Пикадилли и свернул в узкую расщелину Бонд-стрит. Ему вдруг пришло в голову, что он никогда больше не увидит шляп от Скотта. Магазин только что закрыли, но шляпы покоились в витрине рядами: сверху цилиндры, а потом – тропические шлемы, дамские головные уборы и образчики модных фетровых шляп – широкополых и с узкими полями и тульей. Уилфрид пошел дальше, обогнул магазин духов Аткинсона и добрался до своего подъезда. Там ему пришлось посидеть на ступеньках, – не было сил взобраться наверх. Нервный подъем, который был вызван неожиданной встречей с Динни, сменился полнейшей апатией. Он уже начал подниматься по лестнице, но тут сверху показался Стак с собакой. Фош кинулся к Уилфриду под ноги и прижался к ним, задрав голову. Уилфрид потрепал его за уши. Собака опять останется без хозяина!

– Завтра рано утром я уезжаю. В Сиам. И, наверно, больше не вернусь.

– Никогда, сэр?

– Никогда.

– А вы возьмете меня с собой, сэр?

Уилфрид положил руку ему на плечо.

– Спасибо, Стак, но вам там до смерти надоест.

– Простите, сэр, но в таком состоянии вам сейчас трудно будет путешествовать одному.

– Очень может быть, но я поеду один.

Стак пристально поглядел на хозяина. Взгляд был серьезный, напряженный, словно он хотел навсегда запомнить его лицо.

– Я ведь так долго прожил у вас, сэр…

– Да, и лучше ко мне вряд ли кто-нибудь относился. На случай, если со мной что-нибудь стрясется, я помянул вас в завещании. Вы, верно, предпочтете жить здесь и дальше и присматривать за квартирой, – она может понадобиться отцу, когда он в городе.

– Мне бы не хотелось уезжать отсюда, если вы не берете меня с собой. Вы это твердо решили, сэр?

Уилфрид кивнул:

– Твердо. А что будет с Фошем?

Стак сперва колебался, но потом слова вырвались у него сами собой:

– Пожалуй, мне давно надо было вам это сказать, сэр… но когда мисс Черрел последний раз сюда приходила, – в ту ночь, что вы ездили в Эппинг, – она попросила, чтобы ей отдали собаку, если вы куда-нибудь уедете. Собака ее любит, сэр.

Лицо Уилфрида стало непроницаемым.

– Сводите его погулять, – сказал он и пошел наверх.

Его снова охватило смятение. Да, это убийство! Но он его уже совершил! А мертвеца не воскресишь ни тоской, ни запоздалым сожалением. Собаку, если она хочет, он ей, конечно, отдаст. Почему женщины так дорожат воспоминаниями, когда самое лучшее для них – поскорее забыть? Он присел к столу и написал:

«Я уезжаю навсегда. Вместе с этой запиской ты получишь Фоша. Если хочешь, возьми его себе. Я гожусь только на то, чтобы жить один. Прости, если можешь, и забудь.

Уилфрид».

Он надписал адрес и стал медленно оглядывать комнату. Нет и трех месяцев с тех пор, как он вернулся! А кажется, что прошла целая вечность… Динни стоит возле камина, после ухода отца!.. Динни сидит на диване, подняв к нему лицо… Вот тут… вон там….

Ее улыбка, ее глаза, волосы… В душе его боролись два видения: Динни и та памятная сцена в палатке бедуина. Как же он сразу не понял, к чему это приведет? Он ведь себя знает! Уилфрид взял еще листок бумаги и написал:

«Дорогой папа,

Климат Англии мне явно вреден, и завтра я отправляюсь в Сиам. Время от времени буду сообщать свой адрес банку. Стак остается и будет следить, чтобы квартира была в порядке, поэтому ты сможешь ею пользоваться, когда захочешь. Прошу тебя, береги свое здоровье. Постараюсь посылать тебе монеты для твоей коллекции. Прощай.

Любящий тебя

Уилфрид».

Отец прочтет и скажет: «Ну и ну! С чего это он вдруг? Вот чудак!» И это все, что о нем скажут или подумают. Подумают все, кроме…

Он написал еще одно письмо, на этот раз в банк; потом, усталый, прилег на диван.

У него нет сил; пусть Стак уложит вещи сам. К счастью, паспорт в порядке, – этот странный документ, который делает тебя независимым; пропуск в желанное одиночество. В комнате было тихо, – в этот час, перед вечерним разъездом, уличный шум смолкает. В лекарстве, которое он принимал после приступов малярии, был опиум, и на него напала дремота. Он глубоко вздохнул и лег поудобнее. Сквозь полузабытье он вспоминал запахи: верблюжьего помета, жареного кофе, ковров, пряностей и человеческого тела на Suks[34], резкий свежий ветер пустыни, болотистую вонь деревушки на берегу реки и звуки: причитания нищих, хриплый кашель верблюда, вой шакала, зов муэдзина, топот ослиных копыт, стук молотка в лавчонке чеканщика, скрип и стон колодезного ворота. Перед глазами потянулись видения знакомого ему Востока. Теперь его ждет другой Восток – чужой и более далекий… и Уилфрид наконец крепко заснул.

Глава тридцать шестая

Увидев в Грин-парке, как он от нее отвернулся, Динни поняла, что все кончено безвозвратно. Его больной, страдальческий вид взволновал ее до глубины души. Если бы он снова нашел покой, ей было бы легче. С того вечера, когда он от нее убежал, Динни уже не верила ни во что хорошее, знала, что ее ждет, и старалась не распускаться. Расставшись с Майклом ночью в холле, она ненадолго прилегла, а потом выпила кофе у себя в комнате. Часов в десять утра ей передали, что ее дожидается какой-то человек с собакой.

Она торопливо оделась и спустилась вниз. Это мог быть только Стак.

Слуга Уилфрида стоял возле «саркофага», держа Фоша на поводке. Лицо его, как всегда, выражало сочувствие, но сегодня оно было бледным и постаревшим, как будто Стак всю ночь не спал.

– Мистер Дезерт просил передать вам вот это, – и он протянул ей записку.

Динни отворила дверь в гостиную.

– Прошу вас, зайдите. Сядем.

Он сел и выпустил поводок. Собака подошла и положила морду ей на колени. Динни прочла записку.

– Мистер Дезерт пишет, что я могу взять Фоша.

Стак уставился в пол.

– Он уехал, мисс. Сел на утренний поезд, что идет на Париж и Марсель.

В складках его щек Динни заметила влагу. Он громко шмыгнул носом и сердито отер лицо рукой.

– Я прожил с ним четырнадцать лет, мисс. Ничего удивительного, что расстраиваюсь. Он сказал, что больше никогда не вернется.

– А куда он уехал?

– В Сиам.

– Далеко, – с улыбкой сказала Динни. – Но самое главное, чтобы ему было хорошо.

– Это верно… а теперь я расскажу вам, как кормить собаку. Ей дают галету утром, часов в девять, и кусочек вареной говядины или бараньей головы с овсянкой часов в шесть-семь – больше ничего. Хорошая, спокойная собака, очень воспитанная. Если вы не против, она может спать у вас в спальне, мисс.

– А вы остаетесь жить там же, Стак?

– Да, мисс. Квартира-то ведь его отца. Я вам говорил, мисс, что мистер Дезерт – человек непостоянный, но на этот раз он, кажется, решил твердо. Да, в Англии он всегда чувствовал себя не в своей тарелке.

– Я тоже думаю, что на этот раз он решил твердо. Я могу чем-нибудь вам помочь, Стак?

Слуга покачал головой, он не отрывал глаз от лица Динни, и та поняла, что ему очень хочется сказать ей что-то теплое, но он не решается. Она поднялась.

– Пожалуй, я схожу с Фошем погулять, пусть ко мне привыкает.

– Да, мисс. Я спускаю его с поводка только в парке. Если вам захочется что-нибудь спросить, вы телефон знаете.

Динни протянула ему руку.

– Ну что ж, прощайте, Стак. Всего вам хорошего.

– И вам тоже, мисс, от всей души.

Глаза его на этот раз откровенно выражали сочувствие, и он очень крепко пожал ей руку. Динни продолжала улыбаться, пока он не ушел и дверь за ним не захлопнулась, а потом села на диван и закрыла лицо руками. Собака проводила Стака до дверей, разок тявкнула и вернулась к Динни. Та отняла руки от лица, взяла лежавшую на коленях записку и разорвала ее.

– Ну вот, Фош, – сказала она. – Что ж нам теперь делать? Пойдем погуляем?

Хвост зашевелился; пес тихонько заскулил.

– Пойдем, малыш.

Она не чувствовала слабости, но в ней словно сломалась какая-то пружина. Держа собаку на поводке, она пошла к вокзалу Виктория и остановилась возле памятника. Тут ничего не изменилось, только листва вокруг стала гуще. Человек и конь, они глядят на вас чуть-чуть свысока, но полны сдержанной силы, – оба настоящие труженики. Она долго стояла, закинув голову, лицо ее осунулось, сухие глаза запали; рядом с ней терпеливо сидела собака.

Наконец, беспомощно пожав плечами, она отвернулась и быстро повела собаку в парк. Побродив там, она отправилась на Маунт-стрит и спросила, дома ли сэр Лоренс. Ей сказали, что он у себя в кабинете.

– Ну как, дорогая? – спросил он. – Славная собака. Твоя?

– Да, дядя. У меня к тебе просьба.

– Пожалуйста.

– Уилфрид уехал. Сегодня утром. И больше не вернется. Будь добр, скажи моим и Майклу, тете Эм и дяде Адриану. И пусть никто мне об этом не напоминает.

Сэр Лоренс наклонил голову, взял ее руку и поднес к губам.

– Смотри, Динни, что я хотел тебе показать. – Он взял со стола маленькую статуэтку Вольтера. – Позавчера купил. Ну разве он не прелесть, этот старый циник? Почему французы могут себе позволить быть циниками, а другие народы – нет? Меня это давно занимает, По-видимому, цинизм хорош только при изяществе и остроумии, не то он превращается в обыкновенное хамство. Циник-англичанин – это просто брюзга. Циник-немец похож на злую свинью. Циник из Скандинавии – это бедствие, он невыносим. Американцы – вечно прыгают, как заводные, им не до цинизма, а русские для этого слишком непоследовательны. Более или менее порядочного циника можно найти в Австрии или, скажем, в Северном Китае, – возможно, что тут все дело в географии…

Динни улыбнулась.

– Передай самый нежный привет тете Эм. Я сегодня еду домой.

– Дай тебе бог счастья, детка, – сказал сэр Лоренс. – Приезжай поскорей к нам сюда или в Липпингхолл, куда хочешь, мы всегда тебя рады видеть. – И он поцеловал ее в лоб.

Когда она ушла, сэр Лоренс позвонил по телефону, потом пошел к жене.

– Эм, у меня была Динни. Вид у нее как у призрака, если призраки улыбаются. Все кончено. Дезерт утром уехал совсем. Она не хочет больше ничего об этом слышать. Не забудешь?

Леди Монт ставила цветы в золоченую китайскую вазу; уронив цветы, она всплеснула руками:

– Ах ты боже мой! Поцелуй меня, Лоренс.

Они постояли, обнявшись. Бедная Эм! У нее такое мягкое сердце. Она прошептала, уткнувшись ему в плечо:

– У тебя весь воротник в волосах. Ну зачем ты причесываешься в пиджаке? Повернись, я тебя почищу.

Сэр Лоренс повернулся.

– Я позвонил в Кондафорд, Майклу и Адриану. Помни, Эм! Надо вести себя так, будто никогда ничего не было!

– Конечно! А зачем она приходила к тебе?

Сэр Лоренс пожал плечами.

– У нее новая собака – черный спаньель.

– Очень привязчивые, но рано толстеют. Ну вот! Что они тебе сказали по телефону?

– Ничего, кроме: «Ах!», «Понятно!» и «Само собой разумеется».

– Лоренс, мне хочется поплакать; возвращайся скорей и сведи меня куда-нибудь!

Сэр Лоренс похлопал ее по плечу и поспешно вышел. Ему тоже было не по себе. Вернувшись в кабинет, он задумался. Бегство Дезерта – наилучший выход. Из всех людей, замешанных в этой истории, он, пожалуй, глубже и объективнее других разбирался в характере Уилфрида. Может, сердце у него и в самом деле золотое, но он это изо всех сил скрывает. Жить с ним? Ни за какие сокровища в мире! Трус? Да никакой он не трус! Все это совсем не так просто, как представляют себе Джек Маскем и прочая «соль британской империи», полная предрассудков и вздорных представлений о том, что все на свете – либо черное, либо белое. Нет! Дезерт просто попался в ловушку! При его своеволии, нетерпимости, гуманизме и безверии, да еще и привычке якшаться с арабами, – то, что он сделал, было так же не похоже на поведение среднего англичанина, как гвоздь на панихиду! И все-таки жить с ним нельзя! Бедной Динни в общем повезло! Странные коленца выкидывает судьба. Нужно же было, чтобы ее выбор пал на Дезерта! Но в делах любви нечего искать логику. Любовь не знает ни правил, ни здравого смысла. Что-то в ее натуре потянулось к чему-то родственному в нем, вопреки всему, что их разделяло, вопреки всем! И другого такого «попадания», как сказал бы Джек Маскем, может не быть за всю ее жизнь. Но ведь, черт побери, брак – это надолго, даже в наши дни – это не мимолетная забава. Для брака нужны и удача, и умение отдавать, и умение брать! А есть ли это умение у Дезерта – беспокойного, неуравновешенного, да к тому же еще и поэта! И гордого – той скрытной, самоуничижительной гордыней, которая не дает человеку покоя! Будь это просто связь, временное сожительство, на которое так падка современная молодежь, – тогда пожалуй! Но все это не для Динни, даже Дезерт и тот это понял! Для нее физическая близость не может существовать без духовной. Ах ты господи! Ну что ж – еще одна страждущая душа на свете, – бедная Динни!

«Куда же мне повести Эм в такое время дня? Зоопарка она не любит; картинные галереи мне осточертели! В музей восковых фигур? Пойдем к мадам Тюссо!»[35].

Глава тридцать седьмая

В Кондафорде Джин, повесив трубку, отправилась на поиски свекрови и передала ей слова сэра Лоренса с обычной своей деловитостью. Доброе, нерешительное лицо леди Черрел выразило испуг и тревогу.

– Ах!

– Сказать генералу?

– Пожалуйста, милочка!

Леди Черрел снова принялась было записывать домашние расходы, но задумалась. Не считая Хьюберта, она одна в семье так никогда и не видела Уилфрида Дезерта, но старалась быть к нему справедливой и не мешать дочери, – совесть ее была чиста; теперь она просто очень жалела Динни. Но что поделаешь? Когда у близких траур, им посылают цветы: леди Черрел вышла в сад, к клумбам, отгороженным высокой живой изгородью из тисов, где вокруг старых солнечных часов росли розы. Нарвав целую корзинку самых красивых роз, она отнесла их в узенькую, похожую на келью спаленку Динни и расставила в вазах возле кровати и на подоконнике. Потом распахнула настежь дверь и многостворчатое окно, позвонила горничной и велела вытереть пыль и постелить постель. Она поправила гравюры на стенах и сказала:

– Картины я вытерла сама. Пускай дверь и окно будут открыты. Мне хочется, чтобы здесь хорошо пахло. Вы можете сейчас здесь убрать?

– Да, миледи.

– Тогда прошу вас, Энн, сделайте это не откладывая, я не знаю, в котором часу приедет мисс Динни.

Она снова взялась за свои счета, но не могла сосредоточиться и, сунув бумаги в ящик, пошла к мужу. Он тоже корпел над счетами, и вид у него был очень подавленный. Она подошла к нему и прижала его голову к себе.

– Джин тебе уже сказала, Кон?

– Да. Это единственный выход; но мне ужасно жалко Динни.

Они помолчали.

– Надо бы сказать ей, что у нас очень плохо с деньгами, – предложила леди Черрел. – Это ее отвлечет.

Генерал взъерошил свои волосы.

– Мне не хватит в этом году трехсот фунтов. Можно будет получить сотни две за лошадей, на остальную сумму придется продать лес. Не знаю, с чем мне труднее расстаться. А что может придумать Динни?

– Ничего, но она огорчится, и это заставит ее поменьше думать о своих делах.

– Понимаю. Ну что ж, скажите ей вы: ты или Джин; мне не хочется, не то она может подумать, что я намерен урезать ее карманные деньги. А я и так даю ей гроши. Пожалуйста, объясни ей, что об этом не может быть и речи. Ей надо бы куда-нибудь съездить, но откуда взять денег?

Этого леди Черрел не знала, и разговор прервался.

В старом доме, который столько веков подряд видел столько людских надежд, страхов, рождений, смертей, повседневных забот и суеты, что сам стал похож на мудрого деда, воцарилась тревога, она сквозила в каждом слове и жесте, даже у прислуги. Как себя вести? Как выказать сочувствие, его не показывая? Как проявить радость по случаю приезда Динни, чтобы она, не дай бог, не подумала, будто они радуются тому, что произошло? Даже Джин заразилась общим волнением. Она вычистила и расчесала всех собак, а потом выпросила машину и стала встречать все послеобеденные поезда.

Динни приехала третьим. Держа на поводке Фоша, она вышла из вагона и очутилась в объятиях Джин.

– Здравствуй, дорогая, – сказала та, – наконец-то! Новая собака?

– Да, смотри, какая прелесть.

– А где твои вещи?

– Вот это все. Не стоит искать носильщика, они, как всегда, таскают велосипеды, их не дозовешься.

– Давай чемодан, я донесу его до машины.

– Ну уж нет! Держи Фоша.

Положив чемодан и несессер в машину, Динни сказала:

– Ничего, если я пройдусь пешком? Фошу полезно, да и в поезде была ужасная духота; мне хочется подышать запахом сена.

– Да, сено еще не убрано. Я отвезу вещи и заварю к твоему приходу чай.

Динни с улыбкой проводила взглядом машину, и всю дорогу, до самого дома, Джин видела эту улыбку и бормотала проклятия…

Выйдя в поле, Динни отпустила Фоша, он сразу же кинулся к живой изгороди, и она поняла, как ему всего этого не хватало. Фош – деревенская собака! На минуту его деловитая радость отвлекла ее внимание, но к ней сейчас же вернулась режущая, злая боль. Она подозвала пса и двинулась в путь. На первом поле еще лежало скошенное сено, и Динни бросилась на него ничком. Когда она придет домой, ей нужно будет следить за каждым своим словом и взглядом и улыбаться, улыбаться, только бы не показать, что у нее на душе! Ей так нужно хотя бы несколько минут побыть совсем одной, без посторонних глаз. Плакать она не могла; она прижалась к раскиданному по земле сену; солнце жгло ей затылок. Повернувшись на спину, Динни стала глядеть на голубое небо. В голове бродили бессвязные мысли, но владела ею одна только боль, тоска о том, что потеряно и уже не вернется. Вокруг нее дремотно гудело лето, оно жужжало крыльями насекомых, пьяных от солнца и меда. Динни прижала руки к груди, чтобы поглубже загнать эту боль. Ах, если бы она могла умереть здесь, сейчас, в разгар лета с его жужжанием и пением жаворонков, умереть и больше ничего не чувствовать! Она лежала неподвижно, пока не подошла собака и не лизнула ее в щеку. Тогда, устыдившись, она встала и смахнула с платья и чулок сухие стебли травы.

Динни прошла через соседнее поле, мимо старого Кисмета, к узенькому ручейку, а оттуда прямо в фруктовый сад, где уж больше не было белого волшебства весны; сейчас там пахло крапивой и мшистой корой; потом она вышла в сад к каменным плитам террасы. На магнолии распустился первый цветок, но она побоялась остановиться и вдохнуть его лимонно-медовый запах; подойдя к высокому окну, она заглянула в комнату.

У матери было то выражение лица, какое Динни называла «мама ждет папу». Отец стоял с тем выражением лица, какое она называла «папа ждет маму», а у Джин был настороженный вид, словно ее тигренок вот-вот покажется из-за угла.

«А тигренок на этот раз – я», – подумала Динни, переступая порог, и воскликнула:

– Мамочка, дорогая, дай мне чаю поскорей…

Вечером, пожелав всем доброй ночи, Динни снова сошла вниз и заглянула в кабинет отца. Он сидел за письменным столом с карандашом в руке и внимательно перечитывал исписанный листок бумаги. Подкравшись сзади, Динни прочла из-за его спины:

«Продаются охотничьи лошади: гнедой мерин десяти лет, здоровый, красивый, хорошо берет препятствия. Кобыла темно-чалая, девяти лет, очень умная, ходит под дамским седлом, может брать препятствия на состязаниях, в отличной форме. Обращаться к владельцу, именье Кондафорд. Оксфордшир».

– Г-м-м… – пробормотал отец и вычеркнул «в отличной форме».

Динни протянула руку и взяла бумагу.

Генерал вздрогнул от неожиданности и обернулся.

– Нет, этого не будет, – сказала Динни и разорвала листок.

– Постой! Что ты делаешь? Я столько времени…

– Нет, папа, продать лошадей ты не можешь. Ты без них места себе не найдешь.

– Но я вынужден их продать, Динни!

– Знаю. Мама мне сказала. Но в этом нет нужды. У меня как раз оказалась довольно большая сумма. – И она положила на стол деньги, которые так долго берегла.

Генерал встал.

– Ни за что! – воскликнул он. – Большое тебе спасибо, Динни, но это невозможно!

– Папа, пожалуйста, возьми. Дай и мне что-нибудь сделать для Кондафорда. Деньги мне теперь не нужны, а тут как раз триста фунтов, которых тебе не хватает.

– Они тебе не нужны? Ну, это чепуха! Как же так? На эти деньги ты могла бы путешествовать.

– А я не хочу путешествовать. Я хочу пожить дома и помочь вам с мамой.

Генерал пристально посмотрел ей в глаза.

– Мне стыдно брать их у тебя, – сказал он. – Я сам виноват, что влез в долги.

– Папа, но ты же не тратишь на себя ни копейки!

– Понимаешь, я даже не знаю, как это получается… тут немножко, там немножко, а глядишь, набралось…

– Давай постараемся разобраться вместе. Я уверена, что можно кое в чем себя урезать.

– Хуже всего, когда нет оборотного капитала; За все приходится платить из доходов По имению, а страховка и налоги все время растут, и доходы становятся все меньше и меньше.

– Знаю, положение у нас действительно ужасное, А нельзя нам разводить каких-нибудь животных?

– Опять же для начала нужно вложить деньги… Нам бы, конечно, хватало, живи мы в городе или за границей. Но содержать имение…

– Бросить Кондафорд? Ну нет! Да и кому, кроме нас, он нужен? Несмотря на все, что ты сделал, мы все равно отстали от века.

– Да, это правда.

– Мы не сможем сдавать это «историческое поместье», не краснея. Никто не захочет платить деньги за чужих предков.

Генерал грустно уставился в пространство.

– Эх, как бы я хотел, чтобы у меня не было этой наследной обузы! Мне так противно думать о деньгах, выгадывать гроши, вечно беспокоиться, сведешь ли концы с концами. Но ты права: о том, чтобы его продать, не может быть и речи. А кто возьмет его в аренду? Тут не устроишь ни интерната, ни загородного клуба, ни лечебницы для душевнобольных. А это судьба большинства старых имений. В нашей семье у одного только дяди Лайонела есть деньги, – может, он снимет Кондафорд, чтобы проводить здесь праздники?

– Не надо, папа. Не надо! Постараемся как-нибудь прожить. Я уверена, что это можно сделать. Дай-ка мне попробовать, вдруг я сумею свести концы с концами. А пока возьми эти деньги, слышишь? И начнем сначала, без долгов.

– Но, Динни….

– Не огорчай меня, пожалуйста.

Генерал привлек ее к себе.

– Эта твоя история… – пробормотал он, уткнувшись лицом в ее волосы. – Господи, что бы я дал…

Она затрясла головой.

– Я на минутку выйду. Просто так, побродить по саду. Там хорошо…

И, обмотав шею шарфом, она вышла на террасу.

Последние отсветы долгого летнего дня еле брезжили на горизонте, но тепло еще окутывало землю, – воздух был недвижен, и роса еще не пала; стояла тихая, сухая, расшитая звездами черная ночь. Динни спустилась с террасы и сразу же затерялась во тьме. Старый дом, увитый плющом, стоял перед нею темной, громадой с квадратами четырех освещенных окон. Динни оперлась спиной о ствол вяза, закинула назад руки и обхватила дерево. Здесь ей покойнее: нет ни посторонних глаз, ни посторонних ушей. Она стояла неподвижно и вглядывалась в темноту, ощущая надежную опору у себя за спиной. Тучей носились мошки, едва не задевая ее лица. Ее окружала бесчувственная природа – равнодушная, поглощенная своими заботами даже ночью. Миллионы крошечных созданий спали, зарывшись в землю; сотни – летали и ползали; миллиарды травинок и цветов тянулись к небу, отдыхая в ночной прохладе. Природа! Безжалостная даже к тем из своих созданий, кто поет ей хвалу. Рвутся нити, разбиваются сердца, – или что там еще происходит с этими глупыми сердцами? – а природа не дрогнет, не шелохнется. Подай она хоть знак, ее утешение было бы для Динни куда дороже людского сочувствия! Если бы, как в «Рождении Венеры»[36], ветерок приласкал ее лицо, волны, как голубки, прильнули к ее ногам, пчелы летали бы вокруг, словно собирая мед! Если бы тут, во тьме, она хоть на миг почувствовала свою близость к звездам, могла раствориться в запахе земли, в шелесте крыльев летучей мыши, в прикосновении крыльев мотылька к ее лицу!

Запрокинув голову и прижавшись всем телом к стволу, она задыхалась от немоты ночи, от ее черноты, от сверкания звезд. Если бы у нее были уши ласки и нюх лисы, она бы услышала все, что творится под покровом этой мглы! Над головой в ветвях чирикнула птица. Издалека послышался гул последнего поезда, он стал громче, перешел в стук колес, шипение пара, потом заглох, замер тихим перестуком вдали. И снова ни звука! Там, где она стояла, когда-то был ров, но его давно засыпали, и на этом месте вырос огромный вяз. Медленно течет жизнь дерева в непрестанной борьбе с ветрами; медленно и цепко живет оно, как живет ее семья, привязанная всеми корнями к родному клочку земли.

«Я не буду о нем думать», – сказала она себе. «Я не буду о нем думать!» – повторяла она, как ребенок, который не хочет вспоминать о том, что причиняло ему боль. И сразу же в темноте перед ней выплыло его лицо – глаза и губы. Она быстро повернулась к стволу и прижалась лбом к жесткой коре. Но его лицо все равно стояло перед ней. Отпрянув, она бесшумно побежала по траве, невидимая, как ночной дух. Долго бродила она по холмам, и ходьба успокоила ее.

«Ну что ж, – думала она. – Было у меня счастье и миновало. Ничего не поделаешь. Пора возвращаться домой».

Она постояла еще немного, глядя на звезды, такие далекие, холодные и ясные. И подумала, чуть улыбнувшись:

«Где же ты, моя счастливая звезда?»

1932 г.

Сноски

1

Стихи даются в переводе А. Эфрон.

(обратно)

2

Уайт-Мелвиль Джордж (1821–1878) – английский писатель и спортсмен.

(обратно)

3

Лайелл Альфред (1835–1911) – государственный деятель, поэт и автор ряда книг об Индии. Имеется в виду поэма «Богословие под страхом смерти», в которой герою под страхом смерти предлагают перейти в мусульманскую веру.

(обратно)

4

Стенхоп Эстер (1776–1839) – английская путешественница.

(обратно)

5

Роман американского писателя Торнтона Уайлдера (род. в 1897 г.).

(обратно)

6

Махди Мухаммед-Ахмед (1848–1885) – вождь народного восстания суданцев против английских колонизаторов.

(обратно)

7

Английский король Эдуард VII (1841–1910).

(обратно)

8

Кейзмент Роджер Дэвид (1864–1916) – ирландский революционер, казненный англичанами.

(обратно)

9

Бартон Ричард-Фрэнсис (1821–1890) – английский путешественник, писатель и лингвист.

(обратно)

10

Пулгрейв Уильям Гиффорд (1826–1888) – миссионер, дипломат; путешествовал по странам Ближнего и Среднего Востока, написал об этом ряд книг.

(обратно)

11

Бедави – группа племен, обитающих на восточном берегу Нила.

(обратно)

12

Дойл Фрэнсис Гастингс (1810–1888) – английский поэт и литературовед.

(обратно)

13

Верным Ахатом (лат.). Ахат – друг Энея из поэмы Вергилия «Энеида».

(обратно)

14

Давид и Ионафан – библейские герои, связанные узами дружбы.

(обратно)

15

Лоуренс Генри (1806–1857), Лоуренс Джон (1811–1879), Никольсон Джон (1822–1857), Сандеман Роберт (1835–1892) – деятели, игравшие видную роль в установлении британского владычества в Индии в XIX веке.

(обратно)

16

Сертис Роберт Смит (1803–1864) – английский писатель, автор юмористических романов на спортивные темы.

(обратно)

17

Спондж – герой одного из романов Сертиса.

(обратно)

18

В сущности (франц.).

(обратно)

19

Лорд Джим – герой одноименного романа английского писателя Джозефа Конрада (1857–1924). Лорд Джим обесчестил себя, покинув корабль в минуту паники.

(обратно)

20

Одна из глав книги Льюиса Кэролла «Алиса в стране чудес».

(обратно)

21

Строка из 116‑го сонета Шекспира, перевод С. Маршака.

(обратно)

22

Из стихотворения Э. Хенли (1849–1903) «Непобежденный».

(обратно)

23

Клайв Роберт (1725–1774) – один из наиболее жестоких английских колонизаторов, при котором Индия была завоевана англичанами.

(обратно)

24

Фрагонар (1732–1806) – французский художник.

(обратно)

25

Аякс – один из героев Троянской войны; олицетворение бунтаря, бросающего вызов богам.

(обратно)

26

«Гончая Небес» – нашумевшая в Англии поэма Френсиса Томпсона (1859–1907).

(обратно)

27

«Любовь – дитя, дитя свободы…» (франц.).

(обратно)

28

Фрис Уильям (1819–1909) – художник. Имеется в виду его картина «Скачки в Эпсоме».

(обратно)

29

На расследовании (лат.).

(обратно)

30

Стивенс Альфред (1828–1906) – бельгийский художник.

(обратно)

31

Все приедается, все проходит (франц.).

(обратно)

32

Сердце красавицы склонно к измене!.. (итал.).

(обратно)

33

Грейс Уильям (1848–1915) – известный в Англии игрок в крикет.

(обратно)

34

Большой рынок (арабск.).

(обратно)

35

Музей восковых фигур в Лондоне.

(обратно)

36

Картина Боттичелли «Рождение Венеры».

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая

Глава тридцать пятая

Глава тридцать шестая

Глава тридцать седьмая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg