«Близнецы»

Джузеппе Бонавири БЛИЗНЕЦЫ

Улица Ромулеа, 5, третий этаж. Именно там они и родились. Отец (невысокий, с аккуратным кругленьким брюшком, в черных, всегда начищенных до блеска ботинках и очках в золоченой оправе) давно покинул родную деревню Минео и служил в префектуре, получая четыреста пятьдесят лир в месяц. Из этих денег синьору Томазелли (назовем его так, Бог свидетель, фамилия ничуть не хуже других!) удавалось содержать квартиру, покупать сыновьям школьные учебники (ну да, конечно, близнецам, других детей у него не было!), прилично одевать жену (худую, с густыми бровями и усиками на верхней губе, которые она нещадно выщипывала) и водить ее по субботам в театр (помилуйте, какое кино, его тогда еще не было!), если, конечно, он не был простужен и не кутался в женину шаль, то и дело сморкаясь в огромный носовой платок, отчего нос распухал и краснел. В этих случаях Жервезу (красивое имя, не правда ли? Он обожал это имя!) сопровождал синьор Скуаццони (честнейший человек, преподаватель или, попросту говоря, учитель начальной школы, вдовец, смуглый, стройный, как кипарис, очень набожный, едва ли не святой, дома у него ступить некуда от трактатов по теологии и требников). Нет, напрасно соседи показывают пальцем на синьора Томазелли, чиновника префектуры Его Величества Виктора Эммануила III, напрасно смеются и злословят, что-де близнецы у него родились после знакомства с синьором Скуаццони. Пусть хоть лопнут от злости, а Жервезе надо же с кем-то пойти в театр — одной по тем временам показываться на люди было неприлично. И вообще, к сведению достопочтенной публики, его сыновья — это его сыновья. Синьор Томазелли чихал, из носу капало, и от разных неприятных мыслей он машинально выдергивал волоски из щетки, лежавшей на столике рядом с потрепанным томиком «Отверженных» Гюго. Да-да, «Отверженных», ибо синьор Томазелли, благочестивый итальянский гражданин, и причащался раз в неделю (нет-нет, синьоры, никаких грехов за ним не было!), и в Бога верил, но все же многого не признавал — к примеру, святых: что еще за святые, кто их таковыми объявил и за какие заслуги? А дева Мария — да кто она такая? Кто? По ассоциации синьор Томазелли вспоминал о жене, а заодно и об учителе Скуаццони, при этом он рассекал кулаком воздух (а все-таки красивое у него золотое кольцо на безымянном пальце, не правда ли?), и аккуратненькое брюшко слегка сотрясалось.

Но по воле Господа в один прекрасный день (как принято говорить) год спустя после благополучного выхода на пенсию его нашли мертвым в кресле, голова свесилась набок, а рука застыла на той строке «Божественной комедии», где Франческа говорит Данте: «И книга стала нашим Галеотом, никто из нас не дочитал листа». Прекрасная кончина с великой книгой в руках — именно о такой смерти он мечтал.

Народ на улице (очень, кстати, многолюдной) не обратил никакого внимания на синьора Томазелли (я имею в виду — на покойника), проезжавшего на катафалке с лепными ангелочками по бокам; за гробом никто не шел. На кладбище (сколько деревьев, розовых кустов, как прекрасен запах свежей земли — благодать Господня!) поверх гроба кинули несколько лопат земли и водрузили тяжелый серый камень, на котором было выведено чернильным карандашом: «Томазелли, — (эти мошенники даже не удосужились прибавить «синьор»!), — 1860–1922». Могильщик произнес: «Мир праху его!» Вот именно, «Мир праху его!». Этот сопляк в сдвинутой набекрень кепке, дырявой куртке и с перепачканными землей руками и не ведал, что здесь покоится синьор Томазелли, бывший служащий префектуры, пенсионер, гражданин Италии, подданный короля Виктора Эммануила III, почивший над «Божественной комедией». В тот вечер солнце, как всегда, поднялось над вершинами кипарисов и опустилось за холмы, а вечерний трамвай проследовал по своему обычному маршруту от Аккуичеллы до Соборной площади, мимо спешащих домой прохожих. Ах, неблагодарный мир, ты и думать забыл о синьоре Томазелли! Спасибо еще, что в день Поминовения (на кладбище ярко светит солнце и много нарядных гомонящих посетителей) синьор Скуаццони с синьорой Скуаццони (ну да, с Жервезой… Нет, не осуждайте ее, что вы, в самом деле? На то и вдова, чтобы снова выйти замуж! Странная у вас логика, не бросать же вдов на произвол судьбы!), хорошо еще, что (да не сбивайте меня с мысли, я уж и так повторяюсь!) синьор Скуаццони и синьора Скуаццони положили букетик хризантем (белых, свежих, купленных за полторы лиры, а полторы лиры в то время на дороге не валялись) возле памятника синьору Томазелли. И синьора Скуаццони, в новой шляпке, украшенной очаровательными голубыми перышками, и с черным пушком, пробивающимся на верхней губе, влюбленно посмотрела на мужа (да нет, не на синьора Томазелли — на нового мужа!) и сказала: «В общем-то он был неплохой человек!»

Ох, до чего ж я рассеян! Назвал рассказ «Близнецы», а сам все о синьоре Томазелли. Непростительная оплошность… Ну так как, синьоры, на какой срок вы меня осудите? А что, по-моему, нелишне было бы ввести в Гражданский кодекс статью, предусматривающую наказание для рассеянных писателей (к стыду своему, я тоже к ним принадлежу!): за каждое лирическое отступление — столько-то штрафу… за отклонение от темы, к примеру, — энное количество ударов плетьми.

Итак, эпический взлет на манер Пиндара[1], близнецы появились на свет (какой сюрприз, не правда ли?). Как обычно, над колыбелью стоял гул восторгов, умиленно склонялись родственники и знакомые (в нашем случае — сестра Жервезы и озабоченный Скуаццони), слышалось, как заведено, мурлыканье (ну что вы, кошки здесь ни при чем!). Чтобы сократить повествование, пропускаем шесть лет, и вот близнецы только что вернулись из школы… Какие же они славненькие! На улице холодная, ветренай зима, голые деревья, у кого подробностей больше, дорисуйте их сами (северяне, добавьте снег), а Тото и Мими (ну близнецы; не заставляйте меня терять время, много будете знать… догадались, что с вами станет?) дома, в тепле, сидят над букварем: ма-ма! Как нежно звучат детские голоса! Черноволосые, остроносенькие, худенькие, на ногах сапожки. Женщины — старые и молодые — рады их приласкать, мужчины, пожалуй, могут и нашлепать, а я… я бы надрал уши синьору Скуаццони, их папаше. (Как, вы до сих пор не догадались? Да-а, жаль мне вас, ей-богу!) Уроки выучены, близнецы стоят перед зеркалом.

— У тебя вот эта ямочка есть? — спрашивает Тото.

— А как же, где у тебя, там и у меня.

— А родинка над правым ухом? — допытывается Тото.

— Вот она, смотри! Ты думал, у тебя одного!..

— Гляди, и носы у нас одинаковые, и рты, и волосы у тебя такие же черные. А ну-ка сравним, может, мои гуще?.. Нет, точь-в-точь! — восклицает Тото.

— И пальцы… Вон у тебя большой палец тоже кривой какой-то! И ноги, и штаны, и букварь — все одинаковое, — перечисляет Мими.

Мальчуганы смотрят в зеркало, потом — друг на друга. Смеются, а затем в один голос спрашивают:

— А откуда ты знаешь, что ты — это ты, а не я?

И тут же умолкают, испугавшись своих одинаковых звонких голосов. Больше они уже не смотрят друг на друга, а бросаются в разные стороны — искать маму. Но, как правило, их водой не разольешь: носятся с шумом по дому, играют в прятки, в школе получают одинаковые отметки, одни и те же замечания, а порой учитель вызовет одного к доске, а вскакивают оба — теряются, не помнят, кто из них Тото, а кто Мими, — вот уж тогда в классе смеху не оберешься. И на улице их дразнят: «Эй вы, близнецы!»

Да, друзья мои, ничего не поделаешь: однояйцевые близнецы. Будь они разнояйцевыми — тогда другое дело… другая была бы история. Однако предположим, что вдруг лет этак через пятьдесят взбредет в голову какой-нибудь бескорыстной душе переиздать этот рассказ и читать его будут пассажиры в сверхскоростной ракете по пути из Лондона в Нью-Йорк, который займет самое большее четверть часа. Поневоле приходится быть лаконичным!

Итак, близнецы выросли. Тото, высокий брюнет с усиками и угольно-черными глазами, защищает в Университете. Катании диплом о творчестве Джузеппе Джусти… А Мими — его точная копия — защитился чуть раньше, и профессора отчитывают Тото:

— Это что еще за шутки?! Вам одного диплома мало?

Недоразумение выясняется, в аудитории смех:

— Господи помилуй, неужели вы не могли взять разные темы?

Тото смущается, краснеет.

— Видите ли, мы чуть не подрались. Как быть, если у нас одинаковые вкусы?

Да, у них одинаковые вкусы, одинаковые мысли; чтобы не бросаться в глаза своей униформой, они кидают жребий, кому нынче надевать сапоги, а кому ботинки, — несчастье, да и только! Иногда они раздражаются, ссорятся, даже приходят в ярость, но быстро остывают, закурив или поглядев на красивую девушку. По окончании университета братья хотели разъехаться в разные стороны, но кончилось тем, что оба получили место в гимназии Кутелли в своем родном городе — Катании (если б я знал какой-нибудь другой город, непременно поселил бы их там). Директор, встречая их поутру, говорил шутя: «А вот и он со своим вторым «я». Ученики не очень уважали их и сначала шепотом, а потом и во весь голос стали дразнить бедняг учителей: «Он и его второе «я»!» Те боялись взглянуть друг другу в глаза, переброситься словцом, обсудить планы на будущее. И когда сталкивались нос к носу в своей квартирке (тесной, прокуренной, с ветхой обстановкой), то кровь застывала у обоих в жилах: сколько же их на самом деле — двое, один или вообще ни одного?

— Разъехаться, надо разъехаться! — твердили они, чуть-чуть успокоившись. — А не то угодим в сумасшедший дом.

Но все не могли решиться на это и по ночам с замиранием сердца и лихорадочными мыслями прислушивались к дыханию друг друга. И вот однажды (для вас, потомки, стараюсь быть кратким!) Тото покончил с собой; Мими нашел его лежащим навзничь на полу, из правого виска сочилась струйка крови, лоб облепили мухи… Шел моросящий дождь, над пузатым балкончиком их квартиры нависли тучи. Мими тряс покойника, заглядывая ему в лицо; казалось, будто сам он лежит мертвый; не выдержав, он начал истошно кричать. Откуда-то из дождя появился друг и увел его к себе домой.

Какое-то время Мими таскали на допросы в полицию. Однако уже в июле он сыграл свадьбу в Граммикеле, неподалеку от Минео; за невестой, пухленькой стриженой девушкой, дали в приданое десять гектаров земли, на которых полосы золотой пшеницы перемежались с широколистыми, раскидистыми смоковницами.

Вообразите себе свадебное пиршество на всю ночь. Гости пьют, едят и злословят. Просторная комната с деревянными балками под крышей из тростника, вдоль стен — лакированные стулья, куча празднично одетого народа (человек тридцать, вас устраивает?), у каждого в одной руке миска с жареным турецким горохом (это блюдо называется «сицилийская калия»), в другой — бокал красного вина. Взрывы смеха, гомон, у многих (простите за натурализм) отрыжка, шарканье ног, ослепительный электрический свет. Жених сперва затравленно смотрит на присутствующих, боясь обнаружить среди них кого-нибудь похожего на брата, то есть на себя. Но, убедившись, что это ему не грозит, облегченно вздыхает, обнимает невесту за талию и кружится в вальсе, классическом вальсе. Мелькают по полу ноги, хрипит граммофон, стеклянная дверь открыта на террасу, большую и квадратную, точь-в-точь как моя голова. Торты, мороженое, теща (черное платье, пучок, бородавка на подбородке, и из нее торчат волоски) смотрит косо и мысленно подсчитывает, сколько денег ухлопали на эту свадьбу, невеста (потная, красная, с припудренными волосами) вся трепещет. Стрелки часов показывают девять, десять, одиннадцать. Мими, усталый, но веселый, выходит на террасу, в воздухе разлито серебристое сияние месяца, тишина, только ветер мелодично посвистывает в ветвях… Юноша наконец-то ощущает себя самим собой и от полноты чувств посылает воздушный поцелуй луне (хорошо — невеста не видит!), у него будто камень с души свалился, оттого что брат (его второе «я») умер. Он возвращается счастливый, словно дотянулся рукой до звезд, нежно улыбается жене (скорее даже не ей, а себе самому) и радуется тому, что может снова влиться в людское море (ладно, пусть будет океан, если вам так больше нравится).

Он живет в городе, раздобрел, у него двое детей, по стенам его дома вьется глициния, а высоко над крышей плывут облака. Но однажды в трамвае — может, ему и померещилось — он увидел-человека, очень похожего (ну как две капли воды) на брата, то есть на него самого. Мими пришел в ужас, кинулся вслед незнакомцу, но тот будто сквозь землю провалился. Гнетущая тревога, бессонница (прямо как у меня, с тем отличием, что моя — невыдуманная), наваждение: ему опять не хватает чего-то. Жена заботится о нем, успокаивает, дает советы, но все напрасно. В День поминовения они, к великой радости детишек, всей семьей отправляются на кладбище. Мими долго стоит перед могилой своих настоящих родителей (синьора и синьоры Скуаццони), вырывает сорняки, смотрит на высокие кипарисы, на облака и думает: да, искупать ваш грех досталось сыновьям!

Дальше — больше: Мими становится угрюм, ни с кем не общается, лишь жене в минуты откровенности признается:

— Мне его недостает, я это чувствую… Мы были с ним одно целое.

А порой в гимназии вдруг прерывает объяснения и твердит как навязчивую идею:

— Не могу без него. Не могу. Мы были одно целое, и потому нет мне покоя…

С каждым днем он чахнет, теряет связь с окружающим, иногда начинает бредить, что повергает в ужас жену и вызывает приступы веселья у пухленьких детишек.

— Эй, а папа-то совсем спятил! Хи-хи-хи!

На улице он с болезненной тревогой заглядывает в лицо каждому встречному. Иногда, правда, опомнившись, просит извинить его за этот пристальный взгляд. Одни улыбаются, другим становится не по себе, третьи, грубо оттолкнув его, идут своей дорогой. Врач, осмотрев Мими, выносит приговор:

— Деревенский воздух, полный покой, пить вот это. — И протягивает сложенный вдвое рецепт.

Но во время сборов на оздоровительный отдых дети забежали в полутемный кабинет и обнаружили, что отец висит там, длинный, черный, неподвижный. Они запрыгали, защебетали (что ты будешь делать с этими сопляками: мух боятся, а покойника — нет):

— Мама, мама, иди сюда! Папа похож на подвешенную колбасу! Хи-хи-хи!

Примечания

1

Пиндар — греческий поэт (518–442 до н. э.), певец греческих аристократов, произведения относятся к области хорической лирики и песнопений.

Оглавление