«Утиная комедия»

Слепой русский поэт Ерошенко,[1] недавно приехавший в Пекин со своей шестиструнной гитарой, как-то мне пожаловался:

– Как тихо, как тихо, точно в пустыне!

Он, пожалуй, был прав, однако я, старый житель Пекина, этого не замечал. «В комнате с орхидеями не ощущаешь их аромата». Иногда я даже считал, что здесь шумно. Возможно, то, что казалось мне шумом, для него было тишиной.

У меня было совсем другое ощущение: мне казалось, будто в Пекине нет ни весны, ни осени. Коренные пекинцы утверждали, что климат на севере изменился, прежде здесь не бывало так жарко. И все же мне казалось, что здесь нет ни весны, ни осени: после зимы сразу наступает лето, а после лета – зима.

Как-то поздним вечером, как раз когда кончилась зима он началось лето, у меня случайно нашлось свободное время, и я зашел к Ерошенко, который жил в семье Чжун Ми. Там все уже спали, и кругом царила тишина. Ерошенко сидел, развалившись на кушетке, хмуря густые золотистые брови. Он думал о Бирме,[2] по которой когда-то путешествовал, и вспоминал бирманские летние ночи…

– Там в такую ночь, – сказал он, – повсюду звучит музыка: в домах, в траве, на деревьях стрекочут насекомые. Самые разнообразные звуки сливаются в один общий чудесный хор. Иногда к нему присоединяется змея, но даже ее шипение прекрасно гармонирует со стрекотом насекомых. – Он глубоко задумался, как бы восстанавливая в памяти прошлое.

Мне нечего было сказать. В Пекине я никогда не слышал такой удивительной музыки. И как ни любил я свою страну, не мог ее защитить. Поэт был слепым, но он не был глухим.

– В Пекине даже лягушки не квакают… – вздыхая, проговорил он.

– Нет, квакают! – Его вздох придал мне смелости, и я запротестовал: – Летом, после больших дождей, здесь можно услышать кваканье лягушек. Они водятся в каждой канаве, а канав в Пекине много.