«Бобруйский «мешок»»

Валентин Пикуль Бобруйский «мешок»

Я никогда не бывал в Бобруйске, не знаю, какие в нем (и в его окрестностях) здания прошлого сохранились и какие не уцелели: наверное, местные краеведы знают об этом лучше меня, и все-таки я рискну поведать одну историю, связанную с Бобруйском, а если в чем-то и допущу ошибку, я буду благодарен, если знающие люди меня поправят…

Но для начала нам предстоит потревожить один из томов «Петербургского некрополя» — нужна вот эта могила! Действительный статский советник Виктор Никитич Никитин скончался в 1908 году и погребен на Митрофаньевском кладбище. С этим человеком я познакомился еще в молодые годы, приобретя у ленинградских букинистов его книгу «Многострадальные» — из жизни кантонистов николаевской эпохи, которая была издана в 1872 году. Теперь я знаю, что автор, рожденный в бедной еврейской семье, еще ребенком был разлучен с родителями, его крестили в православную веру под фамилией «Никитин» и поставили в строй кантонистов.

Никитина от казарменной муштры спас красивый почерк. Будучи военным писарем, повзрослев и насмотревшись всякого, дурного и доброго, Виктор Никитич решил испытать свои силы в литературе. Чернышевский, с которым он познакомился случайно, вывел его на писательскую стезю. Ныне совсем забытый писатель, В. Н. Никитин создал немало книг, но почти все его книги посвящены тюремному быту и нравам заключенных. Не надо этому удивляться, ибо чиновная карьера писателя складывалась по Тюремному ведомству, и эта карьера (увы, не литературная!) как раз и вывела автора в столь высокий гражданский чин, что высечен на камне его петербургского надгробия…

Однажды судьба занесла Никитина в Бобруйск, чтобы инспектировать военно-арестантскую роту, и здесь он познакомился с бобруйским комендантом Григорием Даниловичем Бабкиным, который по долгу службы обязан быть «зверем», но старик, напротив, был большим добряком. Чтобы его не обвинили в «либерализме», он творил добро из-за ширмы. Да, он ставил перед окнами ширмы и, когда мимо дефилировали арестанты, он швырял в них каждый день по сотне свежих булок, сам оставаясь невидим за ширмами, а солдаты, ловя булки, кричали: «Премного благодарны, ваше превосходительство!» — Григорий Данилович Бабкин, скажу я читателю, имел чин генерал-лейтенанта…

Радуясь свежему человеку из столицы, Бабкин в один из дней пригласил Никитина отобедать к своему столу в квартире, расположенной внутри крепости.

— Я и сам-то, — жаловался старик, — живу здесь в темнице и других неволить обязан… Откушаем, что Бог послал, да поговорим о всяких несуразностях казенного бытия.

Никитин, еще молодой человек, приглянулся Бабкину, в беседе коснулись они и литературы, и коменданту Бобруйска явно захотелось сделать гостю что-либо приятное.

— Хотите, я вас здорово напугаю? — предложил он.

Виктор Никитич сказал, что после частых посещений тюрем и дисциплинарных казарм напугать его трудно.

— И все-таки, — сказал Бабкин, — я приведу вас в ужас.

— Не откажусь и от ужаса, — согласился Никитин.

— Тогда… поехали, — сказал Бабкин.

Уселись в коляску, лошади вынесли их на загородное шоссе. Виднелись вокруг леса и поляны, а вдалеке мрачнело какое-то здание — вроде древней фортеции, строенное на холме.

— Что это там? — удивился Никитин.

— Сейчас приедем, — утешил его комендант.

Приехали, и перед ними, натужно проскрежетав, отворились железные ворота. Разом выбежали солдаты караула, построились, фельдфебель отдал рапорт коменданту.

— А, Гаврилов! — дружески сказал ему Бабкин. — А я тебе гостя привез, давай, милок, тащи ключи от «мешка»…

Никитин заметил, что Гаврилов изменился в лице, при этом солдаты жалобно смотрели на своего «гостя». Гаврилов, едва переставляя ноги, утащился в караулку и вынес ключи. В стене форта открылась узкая дверь, а там завиднелась узенькая лестница, ведущая наверх. Бабкин подтолкнул Никитина, чтобы шел вослед фельдфебелю, и сказал:

— Ну-ну! Смелее… ну!

Ступени кончились, все трое оказались на каменной площадке перед массивной железной дверью с заклепками.

— Открывать, што ли? — неуверенно спросил Гаврилов.

— Открывай, — велел ему Бабкин.

Руки фельдфебеля тряслись от страха, он с трудом попал ключом в замочную скважину. Открылась железная дверь, за ней и вторая — деревянная. Изнутри пахнуло застоявшимся холодом.

— Мое дело — сторона… пожалте! — сказал Гаврилов.

Тут Бабкин горячо облобызал Никитина, перекрестил его:

— Ну, Витенька, посиди-ка тут да подумай…

Дверь замкнулась, и тишина вонзилась в уши Никитина как-то зловеще. Сколько минут пробыл он в этой камере — не понял, пораженный формою камеры, которая не имела углов. Были в ней только три дырки (сверху для света, сбоку для приема пищи, а третья внизу для нужды), но… Где же углы? Виктор Никитич увидел себя заточенным не в куб, даже не в шар, а в какое-то узкое пространство, имевшее форму яйца. Все и всюду было овальное, даже койка и столик изгибались, повторяя кривизну камеры. «Ни стать во весь, хоть только средний рост, ни лечь, вытянувшись, положительно нельзя было, и принужден был стоять согнувшись». Какие там годы, какие там часы? Считанных минут понадобилось, чтобы Никитин испытал странное, давящее беспокойство, безумное желание вырваться из этого каменного узилища, имевшего форму куриного яйца.

— Григорий Данилыч! — стучал он в двери. — Да откройте же! Ну, пошутили и — хватит… ей-ей, мне довольно…

Бабкин не стал его мучить — выпустил. Когда же Никитин из каземата спустился во двор, то увидел, что по щекам караульных солдат текут слезы.

— Братцы, чего вы плачете? — спросил он.

— Ах, ваше благородие! — с чувством отвечал за всех пожилой фельдфебель. — Мы ведь решили, что генерал Бабкин привез навсегда в «мешок» упрятать… Оттого и плачем, что очень уж нам жалко вас стало. Не приведи Господь сюды-тко попадаться!

Бобруйский комендант тут же наградил Гаврилова рублем, а солдатам — из своего кошелька — раздал полтинники.

— Ваши слезы, — сказал Бабкин, — делают вам честь. Вы меня утешили тем, что по-христиански любите ближних. Спасибо вам, братцы… Ну как? — спросил он потом Никитина, подзывая коляску.

— Страшно, — не стал притворяться смелым Никитин. — Но слезы ваших солдат и меня растрогали…

Поехали обратно в город. Никитин после долгого молчания, потрясенный кратким заключением, спросил у генерала, откуда взялась эта странная камера в форме яйца?

— Это форт Вильгельма, — пояснил Бабкин…

…Николай I был женат на прусской принцессе, поддерживая родственные связи с Берлином, сам часто бывал в Пруссии, и Гогенцоллерны навещали его в России. Одно из свиданий с братом жены Вильгельмом (тогда еще наследным принцем) состоялось в Бобруйске. Как-то вечером Николай с шурином катались верхом в окрестностях города, и, въехав на холм, Вильгельм сказал, что эта возвышенность самой природой создана для сооружения на ее вершине форта. Император согласился заложить здесь форт как предместное укрепление Бобруйска.

— И назову его «фортом Вильгельма» — в память о нашем приятном свидании, — сказал русский император.

— А я, — ответил шурин, — пришлю из Берлина инженера для строительства этой фортеции…

Немецкий инженер и создал внутри каземата эту страшную яйцевидную камеру, прозванную «мешком», но выдумал ее не он сам, а скопировал с камер средневековых тюрем. Коляска уже вкатилась в окраинные сады Бобруйска, Никитин спросил:

— А сидел ли кто в этом ужасном «мешке»?

— Свято место пусто не бывает, — мрачно ответил ему комендант. — Того, кто сидел, давно нет в живых, но я хорошо знал его. В ту давнюю пору я был капитаном Преображенского полка, мне и поручили отвезти его в этот бобруйский «мешок».

— Кто же этот человек, если не секрет?

— Секрета нет. Это грузинский князь Александр Дадиани, а история его ареста и заключения весьма поучительна…

Князь Дадиани был типичным баловнем судьбы, но очень знатным. Предки его по отцу еще в XIII веке получили Мингрелию в подарок от царицы Тамары, а мать была из семьи Нарышкиных, родственных царской династии. Шутя он окончил Пажеский корпус, шутя Николай I навесил на грудь пышный аксельбант своего флигель-адъютанта, шутя он бежал от долгов из столицы на Кавказ, где стал полковником и командиром Эриванского полка. В то время командующим войсками Грузии был барон Григорий Розен, женатый на графине Зубовой, — вот на их дочери Лидии Григорьевне и женился князь Дадиани…

Так-то вот тридцатилетний Дадиани, едва ли способный командовать ротой, очутился вершителем судеб нескольких тысяч солдат и более сотни офицеров, большинство из которых годились ему в отцы. А женитьба на дочери командующего вознесла его выше меры, он разговаривал свысока, на любое замечание отвечал бранью и оскорблениями, а мнение о нем солдат-эриванцев я цитирую буквально со слов Рукевича, который в то время служил солдатом в Эриванском полку князя Дадиани:

— Пустой человек! — говорили старые кавказцы. — От своих грузин отстал, а к нашим не пристал. На нас же, на солдат, глядит словно на рабочих скотов. А петушиться-то горазд… любит…

Но тот же Рукевич писал, что князю простили бы многое, если бы он хоть изредка позаботился о солдатах, если бы он разговаривал с людьми, не оскорбляя их поминутно, раздавая направо и налево зуботычины. Наконец (и это, пожалуй, самое главное), князь Дадиани видел в солдатах Эриванского полка не слуг отечеству, а лишь своих бесплатных крепостных, обязанных на него работать, и не только солдат закрепостил он, но превратил в рабынь и жен солдатских. А кому пойдешь жаловаться, если князь Дадиани зятем у самого командующего? Между тем барон Г. В. Розен был человеком честным и небогатым, приданое за его дочерью оказалось мизерным, и потому князь Дадиани обратил свой полк не против врагов России, каких тогда на Кавказе было немало, а на благоустройство своих обширных имений в Манглисе (позже ставшем дачным местом грузинской столицы).

Так «служил» Эриванский полк до 1837 года…

В этом году Николай I решил посетить Кавказ. Приближаясь к Тифлису, император заметил много людей, рывших канавы; по тому, как эти оборванцы вытянулись перед ним и его свитой, скакавшей по бокам коляски, царь признал в них служивых.

— Какого полка? — окликнул он их.

— Эриванского карабинерного…

Пастухи гнали в горы отары овец — того же полка, мостили дорогу каменщики — того же полка; наконец, от быстрой езды загорелись оси колес царской коляски, и побежал за водой с ведром к ручью босяк — того же карабинерного.

— Поди-ка сюда, — поманил его царь, когда оси перестали дымиться. — Сознайся мне, каково тебе служится на Кавказе?

Тот по простоте душевной сказал, что плохо. На винокуренном заводе в Манглисе — жить было можно и пьян каждый вечер, а вот как наладили его мыло варить на продажу в Тифлисе — стало хуже:

— Потому как мылом помоешься, а есть-то хоцца! Вот и хожу, как дурак, сам чистый, а в животе пусто.

— Ну ладно, — сказал император, — вижу, что заехали мы в царство винокуров да мыловаров… Катенин! — окликнул он своего адъютанта. — Давай, Катенин, сворачивай с шоссе — скачи в Манглис, разузнай, что там у князя Дадиани, и в Тифлисе вечером мне доложишь…

В имении князя Дадиани размещался и штаб Эриванского полка; прослышав, что царь близится к Тифлису, Дадиани снарядил в Манглис своего адъютанта, чтобы как можно скорее обул и одел солдат, чтобы спешно раздал им жалованье. Но Катенин уже был в Манглисе, перед ним выстроились более 600 каких-то нищих оборванцев и босяков, не имевших даже отдаленного сходства с воинскими чинами. Эриванцы в один голос сообщили Катенину, что на полковой барщине ни копейки не заработали, а секут не только солдат, но и жен их, которых князь — командир полка, принудил к работам. Тут прискакал посланный от Дадиани адъютант и начал направо и налево сыпать в солдат медяки из торбы:

— Хватит врать, что вас обижают. Если вам и этого мало, так его сиятельство сулит еще торбу прислать…

Катенин поскакал в Тифлис — для доклада. Николай I выслушал его и, помолчав, воскликнул:

— О великий Шекспир, где ты?..

9 октября царь с утра был на смотре грузинской кавалерии за Курою, а в полдень назначил смотр Тифлисского гарнизона и Эриванского полка на Мадатовской площади. День выдался очень жаркий, солдат начали готовить еще с ночи, загодя их выстроили на площади, они устали, изнемогая под тяжким бременем мундиров, скаток и амуниции, а первая шеренга с их густо нафабренными усами и бакенбардами не смела даже улыбаться. Стояли. Ждали. Чтобы поглазеть на царя, площадь запрудила громадная толпа горожан, много людей сидело на крышах, а на балконе дома Шемир-хана восседало семейство барона Розена и Дадиани, веселые и разряженные. Ожидание затянулось, несколько солдат упали из строя при обмороках.

Наконец в окружении свиты показался император, скачущий на лошади. Декабрист И. И. Лорер, очевидец парада, вспоминал, что «барабаны загрохотали, музыка гремела, но царь махнул рукою, и водворилась тишина» (даже в толпе горожан).

Зычным голосом на всю площадь царь позвал:

— Полковник князь Дадиани!

Барон Розен пояснил, что его зять только что объявился с головной болью и сейчас — вон! — сидит на балконе.

— Ко мне его! — велел император; при этом он нервно прохаживался вдоль фронта, ни с кем не разговаривая, и — ждал.

На площади появился князь Дадиани, еще издали он держал два пальца возле виска, то ли заранее приветствуя сюзерена, то ли от головной боли, а в лице его не было ни кровинки.

Не все на площади слышали, что говорил ему царь, до слуха людей доносились отдельные слова, чуждые боевой жизни:

— …был лучший полк… свиней пасли… мыло варишь, а… где слава?.. эти овцы… не достоин… Снять!

Последнее слово прозвучало отчетливо, словно могучая оплеуха, отпущенная с налету. Дадиани торопливо отстегивал жгут аксельбанта, но пальцы его не слушались, и тогда император, шагнув к нему, сам рванул с груди князя золотой аксельбант, с плеча Дадиани полетел и золотой эполет полковника.

Обесчестив своего флигель-адъютанта и разжаловав его из полковников, Николай I гаркнул на всю Мадатовскую:

— Розен! — Но в толпе армян, грузин, курдов, персов и татар услышали иное, будто царь повелел: — Розог! — и, решив, что сейчас начнут пороть всех подряд от мала до велика, гигантская толпа жителей бросилась врассыпную — кто куда.

Барон Розен стоял ни жив ни мертв, и Николай I, понимая, каково сейчас старику, перебросил ему аксельбант, сорванный с груди зятя, и при этом великодушно объявил:

— Жалую им твоего сына… бери!

Тут зарыдал Дадиани, заплакал барон Розен, а на балконе дома Шемир-хана дамам и девицам сделалось дурно. Николай I в двух словах разделался с бывшим флигель-адъютантом:

— Тебе дали прекрасный полк, а ты превратил солдат в своих рабов, заморил их работами ради собственных прибылей… Больше я тебя не увижу. Прощай. Эй, где капитан Бабкин?

— Я здесь, ваше императорское величество.

— Вези! В Бобруйск — в «мешок» его…

Бабкин, тогда еще молодой офицер, потом рассказывал Никитину, что царское повеление ошеломило его, что он пришел в себя «через две станции от Тифлиса». Дадиани сопровождали еще три жандарма, до Бобруйска ехали полмесяца — на тройках!

— Ну, приехали, — сказал Григорий Данилович, когда перед его коляской распахнулись ворота Бобруйской крепости. — Виктор Никитич, время-то уже позднее. Может, вместе чайку попьем? С сиротой-племянницей познакомлю. Вот ради нее и выслуживаю пенсию, дабы без приданого ее не оставить…

За самоваром Григорий Данилович рассказывал, как было страшно сажать в «мешок» князя Дадиани, который до самого последнего момента не верил, что его, потомка царей Мингрелии, будут судить. Но «генерал-аудиториат, рассмотрев его дело, признал князя Дадиани виновным, приговорив его к лишению чинов, орденов, княжеского титула и дворянского достоинства…» — тут я цитирую военного историка П. К. Мартьянова.

— Делать нечего, — рассказывал Бабкин. — Правда, ни Дадиани, ни я сам представления об этом «мешке» не имели. Но тогдашний комендант «форта Вильгельма», когда прочел бумагу, ахнул, отвел нас наверх, где камера, и сказал всем нам: «Ну, господа, попрощайтесь с ним по-божески. В этом „мешке“ одна надежда — на Бога!» Не знаю, что тут с нами случилось, не только я, но даже и жандармы стали целовать на прощание Дадиани. С того самого дня я оставил легкомысленный образ жизни. А когда в Петербург прибыл, меня вызвал к себе сам граф Бенкендорф и сказал мне: «Капитан, так и умрешь капитаном, ежели проболтаешься где-либо про этот „мешок“. Будут спрашивать — отвечай: каземат — и только!» А в Тифлисе, когда мы повезли Дадиани, в тот же вечер император велел барону Розену дать бал для Тифлиса, чтобы жена и дочери, включая и жену Дадиани, танцевать не стыдились. И они, говорят, танцевали…

Очевидец событий писал: «Лидия Дадиани в тот же вечер танцевала и много смеялась… она это делала под деспотическим взором матери, которая желала показать (императору) непричастность семьи Розенов к увезенному от них Дадиани».

Бобруйский комендант закончил свой рассказ:

— Всего три года высидел князь Дадиани в «мешке» с тремя дырками, а когда отворили камеру, так вынимали его оттуда едва живого. Не человек, а развалина, ползал на четвереньках, речь невнятная, глаза безумные… Сослали его в Вятку, а простил его уже новый император, Александр II, с тех пор он и жил в подмосковной деревне жены своей… Вот и конец. Вам еще чаю?

Через несколько дней Никитин навсегда покидал Бобруйск и зашел проститься с комендантом Бабкиным:

— Григорий Данилович, рад я знакомству с вами, благодарю за хлеб-соль. Простите, если спрошу…

— Ну? О чем, молодой человек?

— Кто-нибудь после Дадиани сидел в «мешке»?

— Был и второй узник. Был!

— Кто же он?

— Литовский граф Леон Платер.

— Не знаю его.

— Был замешан в польском восстании шестьдесят третьего года, ну вот и был схвачен идущим «до лясу».

— Долго мучился?

— Нет. Его скоро повесили. Своими ногами дошел до виселицы. С тех пор «мешок» пустовал. Времена изменились к лучшему, и такое наказание, как «мешок», сочли в Петербурге слишком уж бесчеловечным…

Виктор Никитин записал последние слова старого бобруйского коменданта, служащего ради пенсии: «Если бы мне велели кого-нибудь содержать в нем, я, прежде чем это сделать, подал бы по телеграфу в отставку, ибо не мог бы и дня прожить с сознанием, что я исполняю роль палача…»

Оглавление