«Дневникъ паломника»

Джером Клапка Джером Дневникъ паломника

Предисловіе

Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ одинъ изъ моихъ друзей говоритъ мнѣ: — Отчего вы не напишете серьезную книгу? Не мѣшало бы вамъ заставлять публику шевелить мозгами.

— Да хватитъ ли меня на это? — спрашиваю.

— Попытайтесь, — былъ отвѣтъ.

Вотъ я и попытался. Это серьезная книга. Поймите меня. Эта книга образуетъ вашъ умъ. Въ этой книгѣ я разсказываю о Германіи — по крайней мѣрѣ все, что мнѣ извѣстно о Германіи и о представленіи Страстей въ Оберъ-Аммергау. Разсказываю и о другихъ вещахъ, — только не все, что знаю, дабы не раздавить васъ своими знаніями. Я хочу просвѣщать васъ помаленьку. Когда вы прочтете эту книгу, мы можемъ начать сызнова и я разскажу вамъ еще кое-что. Но еслибъ я выложилъ разомъ всѣ свои свѣдѣнія, то могъ бы утомить васъ, набить вамъ оскомину и стало быть не достигъ бы своей цѣли. Итакъ я излагаю предметъ въ легкой и увлекательной формѣ, стараясь заинтересовать даже легкомысленныхъ молодыхъ людей. Они не должны замѣтить, что ихъ поучаютъ уму-разуму: въ виду этого я насколько возможно постарался скрыть отъ нихъ, что это очень серьезная и полезная книга. Я хочу оказать имъ добро безъ ихъ вѣдома. Я хочу всѣмъ вамъ оказать добро: образовать вашъ умъ и заставить васъ шевелить мозгами.

Что вы подумаете, прочитавъ эту книгу, — я не желаю знать, право не желаю.

Для меня достаточное вознагражденіе — сознаніе исполненнаго долга и процентъ изъ барышей, вырученныхъ отъ продажи книги.

Понедѣльникъ 19

Мой другъ Б. — Приглашеніе въ театръ. — Скверный обычай. — Мечты будущаго путешественника. — Какъ описать высокимъ слогомъ свою родину. — Пятница — счастливый день. — Паломничество рѣшено.

Мой другъ Б. явился ко мнѣ нынче утромъ и спросилъ, поѣду ли я съ нимъ въ театръ въ слѣдующій понедѣльникъ.

— О, да! разумѣется, старина! — отвѣчалъ я. — Вы достали ордеръ?

Онъ отвѣчалъ:

— Нѣтъ, ордеровъ не даютъ. Мы заплатимъ за входъ.

— Заплатимъ! Заплатимъ за входъ въ театръ! — воскликнулъ я въ изумленіи. — Какой вздоръ! Вы шутите?

— Милѣйшій, — возразилъ онъ, — неужели вы думаете, что я сталъ бы платить, еслибъ можно было попасть даромъ? Но устроители этого театра не имѣютъ понятія о «билетѣ на право свободного входа», — непросвѣщенные варвары! Ихъ нисколько не тронетъ ваша принадлежность къ прессѣ; они не интересуются прессой; они знать не хотятъ о прессѣ. Не стоитъ обращаться къ режисеру, потому что у нихъ нѣтъ режисера. Если вы хотите, чтобъ васъ впустили, — извольте заплатить. Если не хотите платить, — васъ не впустятъ: таковъ ихъ обычай.

— Милый мой, — отвѣчалъ я, — какой скверный обычай! Да, что же это за театръ? Видно, я никогда не бывалъ въ немъ.

— Должно быть, — отвѣчалъ онъ. — Это театръ въ Оберъ-Аммергау, — первый поворотъ налѣво отъ станціи Оберъ, въ пятидесяти миляхъ отъ Мюнхена.

— Гмъ! неблизкій путь! — замѣтилъ я. — Такому захолустному театру не слѣдовало бы важничать.

— Онъ вмѣщаетъ семь тысячъ человѣкъ, — отвѣчалъ мой другъ Б. — и биткомъ набитъ при каждомъ представленіи. Первое представленіе будетъ въ слѣдующій понедѣльникъ. Поѣдете?

Я подумалъ, заглянулъ въ записную книжку, увидѣлъ, что тетка Эмма пріѣдетъ къ намъ въ субботу и останется до пятницы, разсчиталъ, что если я уѣду, то вѣроятно не встрѣчусь съ нею и стало быть не увижу ея въ теченіе еще нѣсколькихъ лѣтъ, — и рѣшилъ ѣхать.

Правду сказать, меня соблазнилъ не столько театръ, сколько поѣздка. Сдѣлаться великимъ путешественникомъ всегда было моей задушевной мечтой. Я былъ въ восторгѣ, еслибъ могъ писать въ такомъ примѣрно родѣ:

— Я курилъ мою благовонную гаванну на залитыхъ солнцемъ улицахъ стараго Мадрида и втягивалъ ѣдкій вонючій дымъ трубки мира въ жалкомъ вигвамѣ дальняго Запада; и прихлебывалъ мой вечерній кофе подъ молчаливою сѣнью палатки, между тѣмъ какъ спутанные верблюды щипали скудную траву пустыни; и глоталъ жгучую водку сѣвера, между тѣмъ какъ олень жевалъ свой кормъ въ хижинѣ рядомъ со мною, а блѣдные лучи полунощнаго солнца играли на снѣгу; я чувствовалъ на себѣ огонь блестящихъ глазъ, сверкавшихъ на меня съ окутанныхъ чадрами, подобныхъ привидѣніямъ, лицъ въ узкихъ улицахъ древней Византіи, и съ улыбкой отвѣчалъ (что конечно не дѣлаетъ мнѣ чести), на вызывающіе взоры черноглазыхъ дѣвушекъ Іеддо; я бродилъ тамъ, гдѣ «добрый» Гарунъ аль-Рашидъ пробирался ночью, переодѣтый, въ сопровожденіи своего вѣрнаго Мезрура; я стоялъ на мосту, гдѣ Данте поджидалъ прославленную Беатриче; я плавалъ на водахъ, носившихъ трирему Клеопатры; я стоялъ на томъ мѣстѣ, гдѣ упалъ Цезарь; я слышалъ шелестъ роскошныхъ платьевъ въ салонахъ Парижа и бряцанье бусъ, обвивающихъ черныя шеи красавицъ Тонгитобу; я изнемогалъ подъ жгучими лучами солнца Индіи, я замерзалъ въ снѣгахъ Гренландіи, я видѣлъ вокругъ себя дикія орды Африки, я засыпалъ, завернувшись въ походное одѣяло, подъ тѣнью гигантскихъ сосенъ Сѣверной Америки, за тысячи миль отъ центровъ человѣческой жизни.

Б., которому я излагалъ свои мечты этимъ капризнымъ слогомъ, возразилъ, что тоже впечатлѣніе можно произвести, описывая мѣсто своего постояннаго жительства.

— Я могу развести такую же рацею, не уѣзжая изъ Англіи, — сказалъ онъ. — Вотъ, слушайте-ка:

— Я сосалъ мой четырехпенсовый мунштукъ на пескахъ Флитъ-Стрита, и попыхивалъ моей двухпенсовой маниллой въ раззолоченныхъ залахъ Критеріона, я тянулъ мое пѣнистое пиво тамъ, гдѣ прославленный Ангелъ Ислингтона собираетъ жаждущихъ подъ сѣнь своихъ крыльевъ, и пропускалъ рюмочку въ вонючемъ салонѣ Сого! Возсѣдая на хребтѣ причудливаго осла, я направлялъ его бѣгъ, — вѣрнѣе сказать, направлялъ погонщикъ, подгонявшій осла сзади, — по безотраднымъ пустырямъ Гемпстеда и мой челнокъ спугивалъ дикихъ утокъ съ ихъ уединенныхъ пристанищъ вътропическихъ областяхъ Баттерзи. Я скатился кубаремъ съ крутого и высокаго склона Тригилля, между тѣмъ какъ веселыя дочери Востока хохотали и хлопали въ ладоши, любуясь на эту сцену; и тамъ, гдѣ рѣзвились когда-то кудреглавые дѣти злополучныхъ Стюартовъ, я блуждалъ по уединеннымъ дорожкамъ стариннаго сада, обвивая рукой гибкую талію прекрасной Евиной дщери, въ то время, какъ ея мамаша тщетно искала насъ по ту сторону забора. Я носился до того, что голова шла кругомъ и сердце разрывалось (да и не одно сердце) на маленькой, но необычайно тряской, лошадкѣ, которую можно нанять за пенни, на равнинахъ Ревгэмъ Рэя, и покачивался подъ праздными толпами Барнета (хотя врядъ ли кто нибудь изъ нихъ былъ такъ празденъ какъ я), сидя на ярко-раскрашенной колесницѣ, влекомой за веревку. Я попиралъ мѣрными стопами полы Кенсингтонскаго Тоутъ Голля (билетъ по гинеѣ, включая и напитки, — если протискаешься въ буфету); я видѣлъ вокругъ себя дикія орды Дрюри-Лена въ ночь боксеровъ; я величаво возсѣдалъ въ первомъ ряду галлереи на представленіи модной пьесы, сожалѣя, что не истратилъ вмѣсто этого мой шиллингъ въ восточныхъ залахъ Альгамбры.

— Вотъ вамъ, — сказалъ Б., — чѣмъ хуже вашей, а написать можно сидя дома.

— Не стану спорить, — отвѣчалъ я. — Вы не поймете моихъ чувствъ! Въ вашей груди не бьется буйное сердце путешественника; вамъ чужды его стремленія. Все равно! Довольно того, что я ѣду съ вами. Сегодня же куплю книгу нѣмецкихъ разговоровъ, и голубую вуаль, и бѣлый зонтикъ, и все, что необходимо для англійскаго туриста въ Германіи. Когда мы отправимся?

— Въ дорогѣ будемъ добрыхъ двое сутокъ… Что же, ѣдемте въ пятницу.

— А можетъ быть пятница несчастный день для выѣзда? — усумнился я.

— О, Господи, — возразилъ онъ почти грубо, — выдумаетъ тоже! Точно Провидѣніе будетъ устраивать Европейскія дѣла въ зависимости отъ того, поѣдемъ ли мы въ пятницу или въ четвергъ!

Онъ прибавилъ, что удивляется, какъ это я, такой разумный въ иныхъ случаяхъ человѣкъ, могу придавать значеніе бабьимъ сказкамъ. Онъ сказалъ, что и самъ, въ старыя времена, когда былъ еще молокососомъ, вѣрилъ этимъ глупостямъ и никогда, ни за что, ни за какія коврижки, не рѣшился бы предпринять экскурсію въ пятницу.

Но однажды пришлось рѣшиться. Дѣло стояло такъ, что приходилось либо выѣзжать въ пятницу, либо вовсе отказаться отъ поѣздки. Онъ рискнулъ попытать счастье.

Уѣзжая, онъ готовился ко всевозможнымъ случайностямъ и злоключеніямъ. Вернуться живымъ — вотъ все, о чемъ онъ мечталъ.

И что же! эта поѣздка оказалась самой веселой изъ всѣхъ его поѣздокъ. Это былъ сплошной, непрерывный рядъ успѣховъ.

Послѣ этого онъ рѣшилъ всегда выѣзжать въ пятницу, и такъ и дѣлалъ, и всегда въ добрый часъ.

Онъ прибавилъ, что никогда, ни за что, ни за какія коврижки не выѣдетъ въ другой какой нибудь день, кромѣ пятницы. Вѣдь экая глупость это суевѣріе насчетъ пятницы!

И такъ мы рѣшились ѣхать въ пятницу и встрѣтиться на вокзалѣ въ восемь часовъ вечера.

Четвергъ 22

Вопросъ о багажѣ. — Совѣтъ перваго друга. — Совѣтъ второго друга. — Совѣтъ третьяго друга. — Наставленіе мистриссъ Бриггсъ. — Наставленіе нашего викарія. — Наставленіе супруги. — Медицинскій совѣтъ. — Литературный совѣтъ. — Указаніе Джорджа. — Порученіе Смита. — Мои собственныя соображенія. — Соображенія Б.

Поломалъ-таки я сегодня голову надъ вопросомъ о багажѣ. Утромъ встрѣчаюсь съ однимъ пріятелемъ; онъ мнѣ и говоритъ:

— О, если вы ѣдете въ Оберъ-Аммергау, запаситесь теплымъ платьемъ. Вамъ придется одѣваться по зимнему.

Онъ разсказалъ, что одинъ изъ его друзей ѣздилъ туда нѣсколько лѣтъ тому назадъ, и не догадался запастись теплымъ платьемъ и схватилъ тамъ насморкъ и, вернувшись домой, умеръ.

— Послушайтесь меня, — прибавилъ онъ, — берите съ собой зимнее платье.

Немного погодя встрѣчаюсь съ другимъ господиномъ.

— Вы, я слыхалъ, ѣдете за границу? — спрашиваетъ. — Куда же, въ какую часть Европы?

Я отвѣчалъ, что кажется куда-то въ середину.

— О, такъ послушайтесь моего совѣта, захватите съ собой холстинковую пару и легкій зонтикъ. Не забудьте. Вы и понятія не имѣете, какая жарища на континентѣ въ это время года. Англичане, путешествуя по Европѣ, ни за что не хотятъ разстаться съ теплымъ, суконнымъ платьемъ. Отъ того многіе изъ нихъ подвергаются солнечнымъ ударамъ и платятся жизнью за свое упрямство.

Я отправился въ клубъ и встрѣтился тамъ съ однимъ пріятелемъ — газетнымъ корреспондентомъ, который много путешествовалъ и знаетъ Европу какъ свои пять пальцевъ. Разсказалъ ему о совѣтахъ моихъ двухъ друзей, и спросилъ: которому вѣрить. Онъ отвѣчалъ:

— Видите ли, дѣло въ томъ, что они оба правы. Въ этихъ холмистыхъ мѣстностяхъ погода мѣняется очень быстро. Утромъ вы изнываете отъ жары, а вечеромъ обрадуетесь фланелевой рубашкѣ или мѣховому пальто.

— Но вѣдь это точь въ точь какъ у насъ, въ Англіи, — воскликнулъ я. — Если такъ, если иностранцы встрѣчаютъ у насъ тоже, что у себя на родинѣ, то какое же право они имѣютъ ворчать на нашу погоду?

— Видите ли, дѣло въ томъ, — отвѣчалъ онъ, — что они не имѣютъ никакого права; но какъ же вы запретите имъ ворчать? Нѣтъ, послушайтесь моего совѣта: пряготовьтесь ко всему. Возьмите холодную пару и нѣсколько легкихъ вещей, на случай жары; да запаситесь и теплымъ платьемъ на случай холода.

Дома я засталъ мистриссъ Бриггсъ, которая зашла на минутку поглядѣть на бэби. Она сказала:

— О, если вы собираетесь въ Германію, захватите съ собой кусокъ мыла.

И тутъ же разсказала, какъ мистеръ Бриггсъ ѣздилъ однажды въ Германію по спѣшному дѣлу, и въ торопяхъ забылъ запастись мыломъ, и не могъ его потребовать въ Германіи, потому что не зналъ, какъ по нѣмецки мыло и оставался въ отлучкѣ три недѣли, и ни разу не умывался, и вернулся въ Англію такимъ грязнымъ, что дома его не узнали и приняли за мѣдника, который долженъ былъ придти починить котелъ на кухнѣ.

Мистриссъ Бриггсъ совѣтовала также запастись полотенцами, а то въ Германіи такія маленькія полотенца…

Я вышелъ со двора послѣ завтрака и встрѣтился съ нашимъ викаріемъ. Онъ сказалъ:

— Возьмите съ собой одѣяло.

И объяснилъ, что въ нѣмецкихъ гостинницахъ не только не даютъ достаточно теплыхъ одѣялъ, но иной разъ и простыни не просушиваютъ какъ слѣдуетъ. Одинъ изъ его молодыхъ друзей путешествовалъ какъ-то по Германіи, переночевалъ въ сырой постели, схватилъ лихорадку и возвратясь домой, умеръ.

Тутъ подошла къ намъ супруга викарія. (Онъ поджидалъ ее у магазина дамскихъ платьевъ, когда мы съ нимъ встрѣтились). Онъ сообщилъ ей о моей предполагаемой поѣздкѣ въ Германію, и она сказала:

— О, захватите съ собой подушку. Тамъ вамъ не дадутъ подушекъ — ни одной подушки, — это ужасъ, что такое; вы не уснете спокойно, если не возьмете съ собой подушку!.. Вы можете увязать ее въ ремни, это не займетъ много мѣста, — прибавила она.

Немного погодя встрѣчаю нашего доктора.

— Непремѣнно захватите съ собой бутылку водки, — сказалъ онъ. — Она не займетъ много мѣста и будетъ очень кстати, если вы не привыкли къ нѣмецкой стряпнѣ.

Онъ прибавилъ, что водка, которую подаютъ въ заграничныхъ гостинницахъ, — чистый ядъ, и что уѣзжать не захвативъ съ собой бутылку водки, положительно неблагоразумно. Бываютъ случаи, когда бутылка водки, оказавшаяся въ вашемъ саквояжѣ, можетъ спасти вамъ жизнь.

Вернувшись домой, я засталъ у себя еще одного изъ моихъ литературныхъ друзей. Онъ сказалъ:

— Долгонько вамъ придется трястись по желѣзной дорогѣ. Вы привыкли къ продолжительнымъ путешествіямъ?

— Какже! — говорю, — я ѣздилъ изъ Лондона въ Суррей на курьерскомъ поѣздѣ.

— О, это игрушка въ сравненіи съ тѣмъ, что вамъ предстоитъ. Послушайте, я дамъ вамъ хорошій совѣтъ, какъ скоротать время. Возьмите съ собой шахматы и пригласите кого нибудь въ партнеры. Ручаюсь, что будете благодарны мнѣ за этотъ совѣтъ.

Вечеромъ завернулъ къ намъ Джорджъ.

— Вотъ что, старина, — сказалъ онъ, — не забудьте взять съ собой табаку и ящикъ сигаръ.

Онъ, прибавилъ, что нѣмецкія сигары — лучшія нѣмецкія сигары, принадлежатъ къ особенному сорту, извѣстному подъ именемъ «регалія-капустиссима», и что врядъ-ли я успѣю привыкнуть къ ихъ аромату, за мое кратковременное пребываніе въ Германіи.

Немного позднѣе пришла моя свояченица и принесла чайный погребецъ.

— Положите его въ чемоданъ, — сказала она, — въ дорогѣ пригодится. Тутъ все, что нужно, въ случаѣ если захочешь напиться чаю.

Она прибавила, что нѣмцы понятія не имѣютъ о чаѣ, но что съ этимъ погребцемъ я и безъ нихъ обойдусь.

Она открыла шкатулку и показала мнѣ ея содержимое. Дѣйствительно, тутъ были всевозможныя приспособленія. Тутъ оказались: маленькая чайница съ чаемъ, бутылочка молока, сахарница съ сахаромъ, бутылка спирта, маслянка съ масломъ, ящичекъ съ бисквитами; кромѣ того, спиртовница, кострюлька, чайникъ, ситечко, два блюдечка, двѣ тарелочки, два ножа, двѣ ложечки. Еслибъ сюда еще кровать, нечего и о гостинницахъ безпокоиться.

Въ девять часовъ явился Смитъ, секретарь нашего фотографическаго клуба, и попросилъ меня снять для него негативъ со статуи умирающаго гладіатора въ Мюнхенской галлереѣ. Я отвѣчалъ, что радъ бы былъ услужить ему, но думаю оставить дома мою камеру.

— Оставить дома вашу камеру! — сказалъ онъ. — Да вѣдь вы ѣдете въ Германію, въ Рейнскую область! Вы увидите живописнѣйшіе ландшафты, вы будете останавливаться въ древнѣйшихъ и знаменитѣйшихъ городахъ Европы, — и вы оставите дома вашъ фотографическій аппаратъ, и вы называете себя артистомъ!

Онъ прибавилъ, что я всю жизнь буду каяться, если уѣду безъ моей камеры.

Я полагаю, что благоразумный человѣкъ долженъ слушать совѣты тѣхъ, кто лучше его знаетъ дѣло. Опытъ предшественниковъ облегчаетъ вашу задачу. Итакъ, послѣ ужина, я досталъ всѣ вещи, которыя мнѣ совѣтовали взять въ дорогу, и разложилъ ихъ рядкомъ на кровати, — прибавивъ въ нимъ нѣсколько другихъ, уже по собственному усмотрѣнію.

Я взялъ запасъ бумаги, чернильницу, словарь и нѣсколько справочныхъ книгъ на случай, если мнѣ захочется работать въ дорогѣ. Всегда слѣдуетъ запасаться матеріалами для работы: вѣдь не знаешь, когда на тебя найдетъ рабочій стихъ. Съ мною это случалось: уѣдешь куда нибудь, не захвативъ ни пера, ни чернилъ, ни бумаги, и вдругъ нападетъ охота работать. Но пера, бумаги, чернилъ нѣтъ — и вотъ вмѣсто того, чтобы работать, приходится цѣлый день ловить мухъ.

Поэтому, теперь я всегда и всюду таскаю съ собой бумагу, перо и чернила, такъ что если захочется работать, — садись и пиши.

Почему на меня такъ часто нападалъ рабочій стихъ прежде, когда я не бралъ съ собой бумаги, пера и чернилъ, и почему онъ никогда, ни разу, не нападалъ на меня съ тѣхъ поръ, какъ я сталъ запасаться всѣмъ, что требуется для работы, — рѣшительно не понимаю.

За то ужь если нападетъ, то не застанетъ меня врасплохъ!

Кромѣ того, я положилъ на кровать нѣсколько томовъ Гёте, пріятно будетъ перечесть Гёте на его родинѣ, думалось мнѣ. Я рѣшилъ также захватить съ собой губку и маленькую походную ванну: холодныя ванны по утрамъ очень полезны.

Б. явился какъ разъ въ ту минуту, когда я сложилъ все это въ кучу. Онъ взглянулъ на кровать, и спросилъ меня, что это я затѣваю. Я отвѣчалъ, что укладываюсь въ дорогу.

— Господи! — воскликнулъ онъ. — Я думалъ, вы переѣзжаете на новую квартиру. Да что жь мы тамъ — колонію будемъ устраивать, что-ли?

— Нѣтъ! — отвѣчалъ я. — Но мнѣ совѣтовали взять съ собой эти вещи. Къ чему же вамъ будутъ давать совѣты, если вы не станете ихъ слушать?

Онъ отвѣчалъ:

— О! слушайте, скольео угодно, это всегда полезно: потомъ сами кому-нибудь посовѣтуете. Но, ради всѣхъ святыхъ, оставьте дома этотъ хламъ. А то вѣдь насъ примутъ за цыганъ.

А я:

— Ну, что за глупости! Половина этихъ вещей необходима, если я сколько-нибудь дорожу жизнью. Тотъ, кто поѣдетъ безъ нихъ въ Германію, умретъ, вернувшись домой.

И я передалъ ему слова доктора, и викарія, и другихъ, и растолковалъ, до какой степени моя жизнь зависитъ отъ бутылки водки, зонтика, одѣяла и теплаго платья.

Этотъ Б. удивительный человѣкъ: совершенно равнодушенъ къ опасности (если она угрожаетъ другому). Вотъ что онъ сказалъ:

— О, пустяки! Не такой вы человѣкъ, чтобъ умереть отъ простуды. Оставьте этотъ складъ, и возьмите съ собой зубочистку, щетку, пару носковъ и рубашку: больше ничего не требуется.

Я таки захватилъ и еще кое-что — впрочемъ немного. Все помѣстилось въ маленькій чемоданчикъ. Хотѣлось мнѣ захватить чайный погребецъ — пріятно бы было побаловаться чайкомъ въ вагонѣ, — но Б. и руками и ногами…

Надѣюсь, что погода не перемѣнится.

Пятница 23

Раннее пробужденіе. — Балластъ, которымъ нужно запасаться передъ плаваніемъ. — Непрошенное вмѣшательство Провидѣнія въ дѣла, которыхъ оно не понимаетъ. — Соціалистическое общество. — Б. не узнаетъ меня. — Неинтересный анекдотъ. — Мы нагружаемся балластомъ. — Неважный морякъ. — Игривый пароходъ.

Всталъ сегодня ни свѣтъ ни заря. Зачѣмъ, — и самъ не знаю. Мы уѣзжаемъ только въ восемь часовъ вечера. Но я не жалѣю… то есть о томъ, что рано всталъ. Все-таки перемѣна. И домашнихъ разбудилъ: мы пили чай въ семь часовъ.

Позавтракалъ очень плотно. Мнѣ говорилъ какъ-то одинъ морякъ:

— Коли ѣдешь куда нибудь, запасайся балластомъ. Довольно балласта — все пойдетъ какъ по маслу. А если мало, — бѣда; все время качка: и боковая, и килевая… Нагружайтесь балластомъ.

Совѣтъ, кажется, разумный.

Подъ вечеръ пріѣхала тетка Эмма. Обрадовалась, что захватила меня дома. Что-то толкнуло ее пріѣхать въ пятницу вмѣсто субботы. Конечно Провидѣніе, — рѣшила она.

Я бы желалъ, чтобъ Провидѣніе занималось своими дѣлами и не совалось въ мои: совсѣмъ оно ихъ не понимаетъ.

Она сказала, что дождется моего возвращенія, потому что хочетъ увидѣть меня передъ отъѣздомъ. Я замѣтилъ, что вернусь черезъ мѣсяцъ, — не раньше. Она отвѣчала, что это ничего: времени у нея довольно и она подождетъ пока я вернусь.

Семья просила меня пріѣжать поскорѣе. Пообѣдалъ на славу; «нагрузился балластомъ», какъ говоритъ мой другъ — мореплаватель; пожелалъ всѣмъ «счастливо оставаться», поцѣловалъ тетку Эмму, обѣщалъ позаботиться о себѣ и надѣюсь съ Божьею помощью исполнить это обѣщаніе во что бы то ни стало, — сѣлъ на извощика и уѣхалъ.

Пріѣхалъ на вокзалъ раньше Б. Занялъ два мѣста въ курящемъ вагонѣ и сталъ разгуливать взадъ и впередъ по платформѣ.

Когда вамъ нечего дѣлать, вы начинаете думать. За неимѣніемъ лучшаго занятія я погрузился въ размышленія.

Какое удивительное воплощеніе соціализма представляетъ современная цивилизація — не соціализма такъ называемыхъ соціалистовъ! — системы, сфабрикованной очевидно по образцу каторжныхъ тюремъ, — системы, при которой несчастный смертный осужденъ на работу подобно вьючному животному не ради личной пользы, а для блага общества, — системы, при которой нѣтъ людей, а есть только числа — при которой нѣтъ ни честолюбія, ни надежды, ни страха, — а соціализма свободныхъ людей, работающихъ бокъ о бокъ въ общей мастерской, каждый на свой страхъ, напрягая всю свою энергію и способности, — соціализма мыслящихъ, отвѣтственныхъ индивидуумовъ, а не автоматовъ, направляемыхъ правительствомъ. Вотъ и я, въ награду за мои труды, получилъ отъ общества возможность прокатиться въ сердце Европы и обратно. Рельсовые пути проложены на протяженіи 700 или 800 миль, чтобы облегчить мою поѣздку, выстроены мосты, пробиты туннели; армія инженеровъ, сторожей, стрѣлочниковъ, носильщиковъ, конторщиковъ печется о моемъ благополучіи. Мнѣ нужно только заявить Обществу (олицетворенному въ данномъ случаѣ кассиромъ), куда я хочу ѣхать, и усѣсться въ вагонъ; остальное сдѣлаютъ за меня другіе. Если я захочу развлечься въ дорогѣ чтеніемъ, — сдѣлай одолженіе: книги, газеты написаны и напечатаны. Въ различныхъ мѣстахъ пути заботливое Общество припасло все что нужно для подкрѣпленія моихъ силъ (бутерброды могли бы быть посвѣжѣе, но можетъ быть оно думаетъ, что свѣжій хлѣбъ вреденъ для моего желудка). Если я усталъ съ дороги и хочу отдохнуть, Общество поджидаетъ меня съ ужиномъ и постелью, съ холодной и теплой водой для мытья и съ полотенцами для утиранья. Куда бы я ни пошелъ, чего бы я ни захотѣлъ, Общество, точно геній восточной сказки, готово помогать мнѣ, угождать мнѣ, исполнять мои приказанія, доставлять мнѣ всяческія развлеченія и увеселенія. Общество свозитъ меня въ Оберъ-Аммергау, позаботится обо всѣхъ моихъ нуждахъ въ дорогѣ, покажетъ мнѣ представленіе Страстей, которое оно поставило, прорепетировало и будетъ играть для моего поученія и услажденія; отвезетъ меня домой, объясняя по дорогѣ, при посредствѣ своихъ путеводителей и указателей все, что можемъ, по его мнѣнію, заинтересовать меня; будетъ передавать мои письма роднымъ и знакомымъ, оставшимся въ Англіи, а письма родныхъ и знакомыхъ мнѣ; будетъ смотрѣть за мной, ублажать меня, беречь меня, какъ родная мать… Какъ родная мать никогда не съумѣетъ.

Я съ свой стороны долженъ только исполнять работу, которую оно мнѣ препоручило. Общество относится въ человѣку глядя по его работѣ.

Общество говоритъ мнѣ: — Садись и пиши, вотъ все, что я отъ тебя требую. Прошу отъ тебя немного, но ты можешь изводить бумагу на то, что твои друзья называютъ, если не ошибаюсь, литературой; и находятся люди, которые съ удовольствіемъ читаютъ твое маранье. Превосходно; садись и пиши свою литературу или какъ тамъ она называется, а я позабочусь обо всемъ остальномъ. Я доставлю тебѣ письменныя принадлежности, умныя и остроумныя книги, ножницы и клейстеръ — все, что нужно для твоего ремесла, я буду кормить тебя, одѣвать тебя, найду тебѣ квартиру, буду возить тебя всюду, куда захочешь, снабжать тебя табакомъ и всѣмъ, что нужно для твоего благополучія, — только работай. Чѣмъ больше ты наработаешь, и чѣмъ лучше ты наработаешь, — тѣмъ больше я буду заботиться о тебѣ. Пиши, — вотъ все, что я отъ тебя требую.

— Но, — отвѣчаю я Обществу, — я не люблю работать; я не хочу работать. Что я за каторжнивъ, чтобы работать!

— Прекрасно, — отвѣчаетъ Общество, — не работай. Я тебя не заставляю. только если ты не будешь работать для меня, такъ и я не стану работать для тебя. Не будетъ отъ тебя работы — не будетъ и отъ меня обѣда, ни развлеченій, ни табаку.

И я рѣшаюсь быть каторжнивомъ и работать. Общество не заботится объ одинаковомъ вознагражденіи всѣхъ людей. Его главная задача — поощрять умы. По его мнѣнію, человѣкъ, работающій только мускулами, немногимъ выше быка или лошади, ну и обращеніе съ нимъ немногимъ лучше. Но лишь только онъ начнетъ работать головой, превратится изъ чернорабочаго въ ремесленника, его фонды поднимаются.

Конечно методъ, примѣняемый обществомъ для поощренія умовъ, далекъ отъ совершенства. Его знамя — знамя житейской мудрости. Боюсь, что оно лучше вознаграждаетъ поверхностнаго, трескучаго писателя, чѣмъ глубокаго, блестящаго мыслителя; а ловкая плутня частенько угождаетъ ему больше, чѣмъ скромный трудъ. Но его планъ разуменъ и здравъ; его цѣли и намѣренія — благія, его методъ, вообще говоря, дѣйствуетъ исправно, и съ каждымъ годомъ оно умнѣетъ.

Когда нибудь оно достигнетъ высшей мудрости, и будетъ воздавать каждому по заслугамъ.

Но не тревожьтесь. Мы до этого не доживемъ.

Размышляя объ обществѣ, я столкнулся съ Б. Въ первую минуту онъ принялъ меня за неповоротливаго осла и сказалъ это, но увидавъ, что ошибся, — извинился. Онъ тоже поджидалъ меня уже нѣсколько времени. Я сказалъ ему, что занялъ два мѣста въ курящемъ вагонѣ, а онъ отвѣчалъ, что сдѣлалъ тоже. По странной случайности мы заняли мѣста въ одномъ и томъ же вагонѣ. Я — два мѣста у оконъ близь двери, а онъ — два мѣста у оконъ на противуположной сторонѣ. Четыре другихъ пассажира усѣлись по серединѣ. Мы сѣли у оконъ близь двери, и предоставили остальныя два мѣста желающимъ. Всегда слѣдуетъ быть великодушнымъ.

Въ нашемъ вагонѣ оказался удивительно болтливый пассажиръ. Я въ жизнь свою не встрѣчалъ человѣка съ такимъ запасомъ скучнѣйшихъ анекдотовъ. У него оказался другъ, — по крайней мѣрѣ тотъ господинъ былъ его другомъ, когда поѣздъ тронулся, и онъ разсказывалъ этому другу разныя исторіи, не умолкая ни на минуту, отъ Лондона до Дувра. Прежде всего онъ разсказалъ длинную исторію про пса. То есть ничего-то не было въ этой исторіи! Просто разсказъ о повседневной жизни пса. Песъ просыпался утромъ, царапался въ дверь, а когда дверь отворяли, онъ уходилъ въ садъ и оставался тамъ до вечера; а когда его жена (не жена пса, а жена господина, который разсказывалъ про пса) выходила подъ вечеръ въ садъ, онъ всегда спалъ на травѣ; а когда его брали въ комнаты, онъ игралъ съ дѣтьми, а вечеромъ ложился спать на коврикѣ, а утромъ начиналась опять таже исторія. И тянулась эта исторія около сорока минутъ.

Пріятель или родственникъ этого пса, безъ сомнѣнія нашелъ бы ее крайне занимательной; но какой интересъ она могла представлять для посторонняго человѣка — для человѣка, который очевидно не былъ даже знакомъ съ этимъ псомъ — рѣшительно не понимаю.

Сначала другъ старался выражать участіе и бормоталъ: — Удивительно!.. — Представьте!.. — Курьезно!.. — или поощрялъ разсказчика восклицаніями въ родѣ: — Неужели?… — Ну, и что-жь?.. или… — Такъ это было въ понедѣльникъ? — но подъ конецъ почувствовалъ повидимому рѣшительную антипатію въ псу и только зѣвалъ, когда о немъ упоминалось.

Право, я кажется даже слышалъ, надѣюсь, впрочемъ, что мнѣ только показалось — какъ онъ проворчалъ:

— О, чортъ его дери, твоего пса!

Мы надѣялись отдохнуть по окончаніи этой исторіи. Но мы ошиблись, потому что, кончивъ свое пустословіе насчетъ пса, нашъ разговорчивый спутникъ продолжалъ, не переводя духа:

— Нѣтъ, я вамъ разскажу исторійку еще занятнѣе…

Признаться, мы повѣрили. Еслибъ онъ посулилъ намъ исторію скучнѣе, нелѣпѣе предыдущей, мы бы усомнились; но намъ такъ хотѣлось вѣрить, что онъ разскажетъ что нибудь позанятнѣе.

Оказалось, однако, что новая исторія только длиннѣе и запутаннѣе старой, а ни крошечки не занятнѣе. Это была исторія о человѣкѣ, который сажалъ селдерей; а потомъ оказалось, что его супруга была племянницей со стороны матери господина, который устроилъ оттоманку изъ стараго сундука.

Въ серединѣ этого разсказа другъ окинулъ вагонъ отчаяннымъ взоромъ, который говорилъ:

— Мнѣ ужасно жаль, господа; но право я не виноватъ. Вы видите, въ какомъ я положеніи. Не браните меня. Мнѣ и безъ того тяжко.

Мы отвѣчали ему сострадательными взглядами, въ которыхъ онъ могъ прочесть:

— Не безпокойтесь, милый человѣкъ. Мы видимъ, каково тебѣ приходится. Мы рады бы были помочь тебѣ.

Наше участіе нѣсколько утѣшило бѣднягу и онъ покорился своей участи.

Въ Дуврѣ Б. и я бросились со всѣхъ ногъ на пароходъ и поспѣли какъ разъ во время, чтобы занять двѣ послѣднія каюты; чему были очень рады, такъ какъ рѣшили хорошенько поужинать и завалиться спать.

— При переѣздѣ черезъ море, — говорилъ Б., — самое лучшее спать, и проснуться уже на томъ берегу.

Поужинали мы вплотную. Я объяснилъ Б. теорію балласта, развиваемую моимъ другомъ-мореплавателемъ, и онъ согласился, что идея кажется весьма разумной. А такъ-какъ цѣны на ужинъ опредѣленныя, и можно ѣсть сколько влѣзетъ, то мы рѣшили серьезно примѣнить въ дѣлу эту идею.

Послѣ ужина Б. разстался со мной, — нѣсколько внезапно, какъ мнѣ, показалось; а я выбрался на палубу. Я чувствовалъ себя не совсѣмъ-то ладно. Я не важный морякъ, что и говорить. Въ тихую погоду я могу фанфаронить, покуривать трубочку и разсуждать съ любымъ матросомъ о приключеніяхъ, будто бы испытанныхъ мною на морѣ. Но когда вѣтеръ начинаетъ «крѣпчать», какъ выражается капитанъ, я чувствую себя не въ своей тарелкѣ и стараюсь уйти подальше отъ машины съ ея вонью и отъ общества людей съ дешевыми сигарами.

Тутъ былъ какой-то господинъ, курившій замѣчательно тонкую и ароматичную сигару. Я увѣренъ, что она не доставляла ему никакого удовольствія. Совсѣмъ не похоже было, чтобъ она доставляла ему удовольствіе. Я увѣренъ, что онъ курилъ ее просто изъ желанія показать, какъ онъ хорошо себя чувствуетъ, и подразнить тѣхъ, кто чувствовалъ себя не хорошо.

Есть что-то до безобразія оскорбительное въ человѣкѣ, который чувствуетъ себя хорошо на борту корабля.

Я самъ далеко не безупреченъ, когда чувствую себя въ своей тарелкѣ. Мнѣ мало того, что я здоровъ, я хочу, чтобы всѣ видѣли, что я здоровъ. Мнѣ кажется, что я заболѣю, если всякая живая душа на кораблѣ не узнаетъ, что я здоровъ. Я не въ состояніи сидѣть спокойно и благодарить судьбу, какъ подобало бы разумному человѣку. Я похаживаю по палубѣ, съ сигарой въ зубахъ разумѣется, и поглядываю на тѣхъ, кто чувствуетъ себя плохо, съ кроткимъ, но сострадательнымъ изумленіемъ, точно недоумѣваю, что это такое и какъ они дошли до того. Это очень глупо съ моей стороны, — согласенъ; но не могу удержаться. Должно быть человѣческая природа подстрекаетъ даже лучшихъ изъ насъ къ такимъ поступкамъ.

Я не могъ уйти отъ запаха этой сигары, а если уходилъ, то попадалъ въ пространство, зараженное вонью отъ машины; и долженъ былъ возвращаться къ сигарѣ. Повидимому нейтральной полосы между этими двумя запахами не было.

Не заплати я за салонъ, я бы ушелъ на носъ. Тамъ было гораздо свѣжѣе и тамъ бы я чувствовалъ себя лучше во всѣхъ отношеніяхъ. Но взять билетъ перваго класса, и ѣхать въ третьемъ, — нѣтъ, это не разсчетъ! Приходилось сидѣть въ аристократической части корабля и чувствовать свою важность и тошноту.

Какой-то штурманъ, или боцманъ, или адмиралъ, или кто-то изъ этихъ господъ, — въ темнотѣ я не могъ разобрать, кто именно, — подошелъ ко мнѣ, когда я сидѣлъ прислонившись головой къ кожуху, и спросилъ, нравится-ли мнѣ пароходъ. Онъ прибавилъ, что пароходъ этотъ новый и въ первый разъ отправился въ плаваніе.

Я выразилъ надежду, что съ годами онъ научится ходить ровнѣе.

Морякъ отвѣчалъ: — Да, нынче онъ немножко артачится.

Мнѣ же казалось, что пароходъ вздумалъ улечься спать на правый бокъ, но не улегшись какъ слѣдуетъ, рѣшилъ перемѣнить позу и повернуться на лѣвый, находя что такъ будетъ удобнѣе. Въ ту минуту, когда морякъ подошелъ ко мнѣ, онъ попробовалъ встать вверхъ ногами, но прежде чѣмъ тотъ окончилъ свою рѣчь, отказался отъ этого намѣренія, — которое однако почти что привелъ въ исполненіе, — и задумалъ, повидимому, совсѣмъ выскочить изъ воды.

Это называется: — «немножко артачится»

Моряки всегда такъ говорятъ: глупый и необразованный народъ. Не стоитъ на нихъ сердиться.

Наконецъ мнѣ удалось заснуть. Не въ койкѣ, которую я добылъ съ такимъ трудомъ: еслибъ мнѣ посулили сто фунтовъ, я и то бы не остался въ душной, тѣсной каютѣ. Впрочемъ, никто не сулилъ мнѣ ста фунтовъ и никто не желалъ моего присутствія. Я заключаю изъ того, что первая вещь, попавшаяся мнѣ на глаза, когда я пробрался внизъ, — былъ сапогъ. Воздухъ былъ полонъ сапогами. Тамъ спало шестьдесятъ человѣкъ, — вѣрнѣе сказать пытались спать: иные въ койкахъ, иные на столахъ, иные подъ столами. Одинъ только дѣйствительно спалъ и храпѣлъ, точно гиппопотамъ, схватившій насморкъ; а остальные пятьдесятъ девять сидѣли и швыряли въ него сапогами.

Трудно было опредѣлить, откуда раздается этотъ храпъ. Никто, въ этомъ тускло-освѣщенномъ, дурно-пахнувшемъ мѣстѣ, не могъ бы сказать съ увѣренностью, изъ какой койки онъ исходитъ. Иногда онъ раздавался — жалкій и всхлипывающій — съ бакборта, а въ слѣдующую минуту бодро гремѣлъ на штирбортѣ. Поэтому, каждый, кому попадался подъ руку сапогъ, швырялъ наудачу, внутренно умоляя Провидѣніе направить его куда слѣдуетъ и благополучно провести въ желанную пристань.

Я полюбовался на эту сцену, и вылѣзъ обратно на палубу, гдѣ усѣлся и заснулъ на свернутой въ кольцо веревкѣ; и проснулся, когда какому-то матросу понадобилось вытащить изъ-подъ меня веревку, чтобы бросить ее въ голову человѣку, который стоялъ, никого не трогая, на набережной въ Остенде.

Суббота 24

Прибытіе въ Остенде. — Кофе и булки. — Какъ трудно объясняться съ французскими гарсонами на нѣмецкомъ языкѣ. — Какъ выгодно имѣть совѣсть, которая не пробуждается рано утромъ. — Торжество порока. — Возстановленіе добродѣтели на платформѣ. — Англійская перебранка.

Говоря, «проснулся», я нѣсколько уклоняюсь отъ истины.

Я не совсѣмъ проснулся. Я только полупроснулся. Я не просыпался до самаго вечера. Всю дорогу отъ Остенде до Кельна я на три четверти спалъ и только на одну четверть бодрствовалъ.

Во всякомъ случаѣ я проснулся въ Остенде настолько, чтобы сообразить, что мы куда-то пріѣхали, что мнѣ нужно розыскать мой багажъ и Б., и дѣлать какія-то дѣла; кромѣ того, странный смутный, — но никогда не обманывавшій меня инстинктъ, — нашептывалъ мнѣ, что здѣсь по сосѣдству есть нѣчто съѣстное и питейное, и тѣмъ самымъ побуждалъ меня къ жизни и дѣятельности.

Я поспѣшилъ въ каюту и нашелъ тамъ Б. Онъ извинился, что оставилъ меня одного на всю ночь: напрасно извинялся. Я ни чуточки не тосковалъ о немъ. Если бы единственная женщина, въ которую я былъ влюбленъ, находилась на пароходѣ, я просидѣлъ бы молча, предоставивъ кому угодно ухаживать за ней и занимать ее.

Я встрѣтилъ также разговорчиваго пассажира и его спутника. Послѣдній былъ въ ужасномъ состояніи. Никогда я не видалъ такого полнаго изнеможенія когда-то сильнаго человѣка. Морская болѣзнь даже самая сильная не могла бы объяснить перемѣны въ наружности съ того момента, когда онъ веселый и бодрый вошелъ въ вагонъ на станціи Викторія, шесть часовъ тому назадъ. Напротивъ, его другъ былъ свѣжъ и веселъ и разсказывалъ исторію о коровѣ.

Мы снесли наши чемоданы въ таможню, открыли ихъ и я усѣлся на своемъ, и тотчасъ заснулъ.

Когда я проснулся, какой-то человѣкъ, котораго я принялъ съ просонковъ за фельдмаршала и которому машинально сдѣлалъ подъ козырекъ (я служилъ когда-то волонтеромъ), стоялъ надо мной и драматическимъ жестомъ указывалъ на мой чемоданъ. Я заявилъ ему на живописномъ нѣмецкомъ языкѣ, что у меня нѣтъ ничего подлежащаго пошлинѣ. Онъ повидимому не понялъ, что показалось мнѣ страннымъ, — схватилъ мой чемоданъ и унесъ, такъ что мнѣ пришлось остаться на ногахъ или садиться на полъ. Но мнѣ такъ хотѣлось спать, что я не могъ негодовать.

Послѣ осмотра багажа мы отправились въ буфетъ. Инстинктъ не обманулъ меня: тутъ оказались кофе, булки и масло. Я потребовалъ два стакана кофе со сливками, хлѣба и масла. Потребовалъ на чистѣйшемъ нѣмецкомъ языкѣ, стараясь выразиться какъ можно яснѣе. Такъ какъ никто меня не понялъ, то я пошелъ къ буфету и взялъ самъ все, что мнѣ требовалось. Этотъ способъ объясненія избавляетъ отъ лишнихъ разговоровъ. Тутъ сейчасъ поймутъ, чего вы хотѣли. Б. замѣтилъ, что пока мы находимся въ Бельгіи, гдѣ всѣ говорятъ по французски и почти никто по нѣмецки, меня вѣроятно будутъ понимать лучше, если я стану объясняться на французскомъ, а не на нѣмецкомъ языкѣ.

— Это и для васъ будетъ легче, — сказалъ онъ, — и для другихъ понятнѣе. Говорите по французски. Почти вездѣ найдутся люди, — толковые, интеллигентные люди, — которые поймутъ хоть изъ пятаго въ десятое французскую рѣчь, но кто кромѣ профессоровъ знаетъ хоть словечко по нѣмецки?

— О, такъ мы въ Бельгіи, — отвѣчалъ я соннымъ голосомъ, — а я и не зналъ. Я думалъ, мы въ Германіи. — И въ порывѣ откровенности, я прибавилъ, чувствуя, что дальнѣйшее притворство безполезно: — Представьте себѣ, я не знаю, гдѣ нахожусь.

— Я такъ и думалъ, — отвѣчалъ онъ. — Это видно по вашему лицу. Чтобы вамъ проснуться хоть чуточку!

Мы оставались въ Остенде около часа, пока снаряжался поѣздъ. Оказалось, что только одинъ вагонъ назначается въ Кёльнъ, такъ что для четырехъ пассажировъ не хватило мѣстъ.

Не подозрѣвая этого, мы съ Б. не торопились занять мѣста и когда, допивъ кофе, отправились въ вагонъ, въ немъ не оказалось ни одной свободной скамейки. На одной красовался чемоданъ, на другой саквояжъ, на третьей торчалъ зонтикъ и такъ далѣе. Въ вагонѣ не было ни души, но всѣ мѣста были заняты!

Среди путешественниковъ установился обычай, въ силу котораго пассажиръ, занявшій мѣсто своими вещами, сохраняетъ его за собой. Это хорошій обычай, справедливый обычай, и въ нормальномъ состояніи я всегда стою за него горой.

Но въ четвертомъ часу утра наше моральное чувство еще слабо развито. Сознаніе средняго человѣка начинаетъ работать часовъ съ восьми, съ девяти — словомъ, послѣ завтрака. Въ четвертомъ часу утра онъ способенъ на такія вещи, противъ которыхъ его природа возмутится въ четвертомъ часу пополудни.

Снять чужой чемоданъ и захватить чужое мѣсто показалось бы мнѣ при обыкновенныхъ обстоятельствахъ такимъ же чудовищнымъ, какъ древнему израильтянину сбросить межевой знакъ сосѣда; но въ этомъ раннемъ часу утра лучшая часть моей природы еще спала.

Мнѣ часто случалось читать о внезапномъ пробужденіи лучшихъ сторонъ человѣческой природы. Это происходитъ обыкновенно подъ вліяніемъ шарманщика или младенца (послѣдній — я готовъ объ закладъ побиться — разбудитъ всякаго, исключая развѣ тѣхъ, кто безнадежно глухъ или умеръ болѣе сутокъ тому назадъ); и если бы шарманщикъ или младенецъ случились на станціи Остенде въ это утро, событія могли бы принять иной оборотъ.

Б. и я были бы избавлены отъ преступленія. Въ разгарѣ нашей гнусной дѣятельности шарманщикъ или младенецъ пробудили бы въ насъ добрыя чувства, и мы залились бы слезами, и кинулись бы вонъ изъ вагона, и тамъ, на платформѣ, бросились бы другъ другу въ объятія, рыдая и клянясь дождаться слѣдующаго поѣзда.

На дѣлѣ же вышло совсѣмъ иное: мы проскользнули въ вагонъ, оглядываясь, не увидалъ бы кто, — очистили два мѣста, и усѣлись, стараясь принять невинный и безмятежный видъ.

Б. замѣтилъ, что когда явятся другіе пассажиры, намъ лучше всего притвориться спящими и дѣлать видъ, что ничего не понимаемъ, если насъ примутся расталкивать.

Я отвѣчалъ, что съ своей стороны могу произвести надлежащее впечатлѣніе безъ всякаго притворства; и началъ устраиваться поудобнѣе.

Спустя нѣсколько секундъ вошелъ другой пассажиръ, очистилъ себѣ мѣсто и усѣлся.

— Это мѣсто занято, сэръ — сказалъ Б., изумленный такимъ хладнокровіемъ. — Всѣ мѣста въ этомъ вагонѣ заняты.

— Вижу, — цинично отвѣчалъ нахалъ. — Но мнѣ нужно сегодня быть въ Кёльнѣ.

— Но вѣдь и тому пассажиру, чье мѣсто вы заняли, нужно быть въ Кёльнѣ, — возразилъ я. — Какъ съ нимъ-то быть? Нельзя же думать только о себѣ!

Чувство справедливости проснулось во мнѣ и я положительно негодовалъ на пришлеца. Минуту тому назадъ я могъ отнестись равнодушно къ захвату чужого мѣста. Теперь подобный поступокъ казался мнѣ чудовищнымъ. Дѣло въ томъ, что лучшая часть моей природы никогда не засыпаетъ надолго. Даже въ отсутствіи шарманщика или младенца она пробуждается сама собою. Да, — я грѣшный, мірской человѣкъ, что и говорить; но во мнѣ есть доброе начало. Его нужно расшевелить, — но оно есть.

Этотъ человѣкъ расшевелилъ его. Чувствуя, что мнѣ слѣдуетъ искупить проступокъ, совершенный мною нѣсколько минутъ тому назадъ, я разразился обличительной рѣчью.

Но мое краснорѣчіе пропало даромъ.

— О! это только вице-консулъ, — замѣтилъ пришлецъ — вонъ его имя на чемоданѣ. Не важная птица; посидитъ и съ кондукторомъ.

Безполезно было защищать священное дѣло Правосудія передъ человѣкомъ съ такими низкими чувствами. И такъ, заявивъ протестъ противъ его поведенія и тѣмъ самымъ облегчивъ свою совѣсть, я прислонился къ спинкѣ сидѣнья и заснулъ сномъ праведника.

За пять минутъ до отхода поѣзда явились законные владѣльцы вагона. Ихъ было семеро, а свободныхъ мѣстъ оказалось только пять. Они удивились и начали ссориться.

Б., я и несправедливый пришлецъ, занявшій мѣсто въ уголку, пытались успокоить ихъ, но разгорѣвшіяся страсти заглушали голосъ разсудка. Оказывалось, какъ ни верти, — что двое заняли мѣсто обманомъ, и каждый былъ совершенно увѣренъ, что остальные шестеро лгутъ.

Меня пуще всего огорчало, что они бранились по англійски.

Они могли бы говорить на своихъ языкахъ — тутъ было четыре бельгійца, два француза и одинъ нѣмецъ — но англійскій показался имъ самымъ подходящимъ для ссоры.

Убѣдившись, что нѣтъ никакой надежды столковаться, они обратились къ намъ. Мы тотчасъ рѣшили дѣло въ пользу пятерыхъ худощавыхъ, и они, считая повидимому, это рѣшеніе окончательнымъ, усѣлись, предложивъ двумъ толстымъ убираться.

Но тѣ — нѣмецъ и одинъ изъ бельгійцевъ — рѣшились обжаловать приговоръ и позвали оберъ-кондуктора.

Оберъ-кондукторъ не счелъ нужнымъ выслушать ихъ жалобу, а съ перваго же абцуга началъ упрекать ихъ за то, что они вламываются въ вагонъ, гдѣ всѣ мѣста уже заняты, и безпокоятъ другихъ пассажировъ.

Онъ тоже объяснилъ имъ это по англійски, а они, выйдя на платформу, отвѣчали ему на англійскомъ же языкѣ.

Повидимому англійскій языкъ въ ходу у иностранцевъ въ случаяхъ ссоры. Должно быть они находятъ его болѣе выразительнымъ.

Мы смотрѣли на нихъ изъ оконъ. Насъ забавляла эта ссора. Вскорѣ на сцену явился жандармъ. Онъ разумѣется принялъ сторону оберъ-кондуктора. Человѣкъ въ мундирѣ всегда поддерживаетъ другого человѣка въ мундирѣ, не спрашивая, изъ-за чего возникла ссора, кто правъ, кто виноватъ. До этого ему нѣтъ дѣла. У мундирныхъ людей сложилось твердое убѣжденіе, что мундиръ не можетъ быть виноватъ. Если бы мошенники носили мундиръ, полиція оказывала-бы имъ всяческое содѣйствіе и забирала въ участокъ всякаго, кто осмѣлился бы мѣшать ихъ занятіямъ. Жандармъ помогалъ оберъ-кондуктору обижать двухъ толстыхъ пассажировъ, и помогалъ опять таки на англійскомъ языкѣ. Онъ скверно говорилъ по англійски и вѣроятно выразилъ бы свои чувства гораздо картиннѣе и живѣе на французскомъ или фламандскомъ языкѣ, но это не входило въ его разсчеты. Какъ и всякій иностранецъ, онъ мечталъ сдѣлаться отличнымъ англійскимъ ругателемъ, а тутъ ему представлялась практика.

Таможенный клеркъ, проходившій мимо, присоединился въ группѣ. Онъ принялъ сторону пассажировъ, и сталъ бранить оберъ-кондуктора и жандарма, и онъ бранилъ ихъ на англійскомъ языкѣ.

Б. замѣтилъ, что, по его мнѣнію, очень пріятно услышать англійскую перебранку въ чужой землѣ, вдали отъ родныхъ пенатовъ!

Суббота 24 (продолженіе)

Семейный человѣкъ. — Эксцентрическій поѣздъ. — Оскорбленіе, нанесенное англичанину. — Одинъ въ Европѣ! — Нѣмцы не понимаютъ скандинавскаго языка. — Какъ опасно знать много языковъ. — Утомительное путешествіе. — Кёльнъ, ура!

Въ вагонѣ оказался весьма свѣдущій бельгіецъ, сообщившій намъ много интереснаго о городахъ, мимо которыхъ мы проѣзжали. Я чувствовалъ, что если бы мнѣ удалось проснуться, и выслушать этого господина, и запомнить все, что онъ говорилъ, и не перепутать его разсказовъ, — то я бы хорошо ознакомился съ мѣстностью между Остенде и Кёльномъ.

Почти въ каждомъ городѣ у него были родственники. Я полагаю, что были и есть семьи, не менѣе многочисленныя чѣмъ его; но я никогда не слыхалъ о такой семьѣ. Повидимому она была размѣщена очень разумно: по всей странѣ. Всякій разъ, когда я просыпался, до меня долетали замѣчанія въ такомъ родѣ:

— Брюгге… видите колокольню: каждый вечеръ на ней играютъ польку Гайдна. Тутъ живетъ моя тетка. — Гентъ, ратуша… говорятъ, прекраснѣйшій образчикъ готическаго стиля въ Европѣ. Вонъ въ томъ домѣ, за церковью, живетъ моя матушка. Алостъ — обширная торговля хмѣлемъ. Тамъ проживалъ мой покойный дѣдъ. Вотъ королевскій замокъ, — вонъ, прямо! Моя сестра замужемъ за господиномъ, который тамъ живетъ, то есть не во дворцѣ, а въ Лекснѣ. Зданіе судебной палаты… Брюссель называютъ маленькимъ Парижемъ, — по моему онъ лучше Парижа… не такъ многолюденъ. Я живу въ Брюсселѣ. Лувенъ… тамъ есть статуя Ванъ де-Вейера: революціонера 30 года. Моя теща живетъ въ Лувенѣ. Уговариваетъ насъ переселиться туда же. Увѣряетъ, что мы живемъ слишкомъ далеко отъ нея; я этого не думаю. Люттихъ, — видите цитадель? Мои братья живутъ въ Люттихѣ — двоюродные. Родные, тѣ въ Мастрихтѣ… — и такъ далѣе до самаго Кёльна.

Врядъ ли мы проѣхали хоть одинъ городъ или деревню, гдѣ не оказалось бы его родни въ одномъ или нѣсколькихъ экземплярахъ. Наше путешествіе было повидимому не столько поѣздкой по Бельгіи и Сѣверной Германіи, сколько посѣщеніемъ мѣстъ, населенныхъ родственниками этого господина.

Въ Остенде я усѣлся лицомъ въ паровозу. Я люблю такъ ѣздить. Проснувшись, немного погодя, я убѣдился, что ѣду задомъ. Натурально я возмутился.

— Кто переложилъ меня на другую скамейку? — воскликнулъ я. — Вѣдь вы знаете, что я сидѣлъ на той. Вы не имѣли никакого права такъ поступать со мной!

Мнѣ отвѣчали, что никто меня не перекладывалъ, а просто поѣздъ пошелъ обратно въ Гентъ.

Это меня очень обидѣло. Мнѣ казалось, что поѣздъ просто дурачитъ пассажировъ, заставляя ихъ садиться на свои мѣста (или на чужія, какъ это иногда бываетъ) въ увѣренности, что придется ѣхать по одной дорогѣ, и затѣмъ перемѣняя направленіе. Я сомнѣвался, знаетъ ли самъ поѣздъ, к уда ѣдетъ.

Въ Брюсселѣ мы опять пили кофе съ булками. Не помню, на какомъ языкѣ я говорилъ въ Брюсселѣ; только никто меня не понималъ. Проснувшись за Брюсселемъ, я убѣдился, что снова ѣду лицомъ впередъ. Очевидно локомотивъ еще разъ перемѣнилъ направленіе и потащилъ вагоны по другой дорогѣ. Я начиналъ серьезно безпокоиться. Очевидно, этотъ поѣздъ поступаетъ, какъ ему заблагоразсудится. Ему нельзя довѣрять. Онъ вздумаетъ пожалуй пойти въ бокъ. Мнѣ казалось, что я долженъ вмѣшаться въ это дѣло; но обдумывая его, я снова заснулъ.

Я спалъ и въ Гербесталѣ, гдѣ въ намъ явились таможенные для осмотра, при переѣздѣ въ Германію. У меня мелькнула смутная идея, что мы путешествуемъ въ Турціи и что насъ остановили разбойники. На требованіе открыть чемоданъ я отвѣчалъ: — Никогда!.. — прибавивъ, что я англичанинъ и совѣтую имъ остерегаться. Я сказалъ также, что они должны оставить всякую мысль о выкупѣ, потому что въ нашей семьѣ не принято платить за другихъ — тѣмъ паче за родственниковъ.

Они не обратили вниманія на мои слова и осмотрѣли мой чемоданъ. Я слабо сопротивлялся, но не могъ одолѣть ихъ, и заснулъ.

Проснувшись, я убѣдился, что нахожусь въ буфетѣ. Рѣшительно не помню, какъ я туда попалъ. Должно быть инстинктъ провелъ меня во снѣ.

Я по обыкновенію потребовалъ кофе съ булками. (Къ этому времени я вѣроятно былъ переполненъ кофе и булками). Мнѣ почему-то пришло въ голову, что я нахожусь въ Норвегіи; поэтому я обратился въ человѣку на ломаномъ скандинавскомъ языкѣ (я запомнилъ нѣсколько скандинавскихъ словъ прошлымъ лѣтомъ, во время экскурсіи въ фіорды).

Разумѣется онъ не понялъ; но я привыкъ въ недоумѣнію иностранцевъ, когда въ нимъ обращаешься на ихъ родномъ языкѣ и извинилъ его, — тѣмъ болѣе, что требуемые припасы находились подъ руками и стало-быть языкъ не представлялъ особенной важности.

Я взялъ два стакана кофе, по обыкновенію, — одинъ для себя, другой для Б. — и поставивъ ихъ на столъ, оглянулся, отыскивая Б. Его не было. Куда онъ дѣвался? Я припомнилъ, что не видалъ его уже нѣсколько часовъ. Я не зналъ, гдѣ нахожусь и зачѣмъ? Помнилось мнѣ, что мы съ Б. отправились вмѣстѣ — вчера или полгода тому назадъ, хоть убей не помню — гдѣ-то, что-то смотрѣть, если не ошибаюсь. Теперь мы были за границей, кажется въ Норвегіи — почему мнѣ взбрела на умъ Норвегія, остается для меня тайной и понынѣ — и я потерялъ его!

Какъ намъ теперь встрѣтиться? Въ моемъ воображеніи возникла ужасная картина: мы странствуемъ по Европѣ, быть можетъ въ теченіе многихъ лѣтъ, тщетно стараясь отыскать другъ друга.

Надо что нибудь предпринять и притомъ немедленно. Такъ или иначе я долженъ найти Б. Я вскочилъ, призывая на помощь весь свой запасъ скандинавскихъ словъ.

Пусть себѣ эти господа притворяются, что не понимаютъ своего собственнаго языка. На этотъ разъ они должны понять. Это ужь не вопросъ о кофе съ булками. Тутъ дѣло серьезное. Я заставлю лакея понять мою скандинавскую рѣчь, хотя бы мнѣ пришлось вколачивать слова въ его голову кофейникомъ.

Я схватилъ его за руку, и на скандинавскомъ языкѣ, который долженъ былъ звучать крайне патетически, спросилъ его, не видалъ ли онъ моего друга — моего друга Б.

Онъ выпучилъ на меня глаза.

Я начиналъ приходить въ отчаяніе. Я трясъ его за руку.

— Мой другъ — толстый, большой, высокій, широкій — есть онъ гдѣ? Видѣть его здѣсь? Гдѣ?

(Я говорилъ такимъ слогомъ, потому что мои свѣдѣнія въ скандинавской грамматикѣ крайне скудны, при томъ же мнѣ право было не до красотъ слога).

Вокругъ насъ собралась толпа, привлеченная выраженіемъ ужаса на лицѣ лакея. Я обратился къ нимъ:

— Мой другъ Б. голова, рыжій… сапоги, желтый, коричневый… пальто, маленькія клѣтки… носъ, очень, огромный! Есть онъ гдѣ? — Его видѣть… кто нибудь… гдѣ?

Ни единая душа не протянула мнѣ руку помощи. Они глазѣли на меня и только!

Я повторялъ свои вопросы все громче и громче, и съ разными интонаціями, стараясь сдѣлать ихъ понятнѣе. Я просто изъ кожи лѣзъ.

Они съ недоумѣніемъ перешептывались, какъ вдругъ одному изъ нихъ, казавшемуся посмышленнѣе другихъ, пришла въ голову какая-то повидимому блестящая идея. Онъ выбѣжалъ на платформу и что-то закричалъ во всю глотку, причемъ я разобралъ слово «норвежецъ».

Минуту спустя онъ вернулся, очевидно какъ нельзя болѣе довольный собой, въ сопровожденіи какого-то очень любезнаго съ вида старичка въ бѣлой шляпѣ.

Толпа разступилась, старичокъ подошелъ ко мнѣ, улыбнулся, началъ длинную рѣчь на скандинавскомъ языкѣ.

Разумѣется я ничего не понялъ, и это безъ сомнѣнія отразилось на моемъ лицѣ. Я знаю по скандинавски два-три слова, и пойму, если ихъ будутъ произносить медленно и внятно, — но вотъ и все.

Старичекъ посмотрѣлъ на меня съ изумленіемъ и сказалъ (по скандинавски разумѣется):

— Вы говорите по норвежски?

— Немножко, очень плохо… очень.

Мнѣ показалось, что онъ не только удивился, но и обидѣлся. Онъ обратился къ толпѣ и объяснилъ ей въ чемъ дѣло. Повидимому они тоже вознегодовали.

Я не могъ понять, почему они негодуютъ. Мало ли людей, незнакомыхъ съ норвежскимъ языкомъ! Почему же я долженъ знать его. Я знаю нѣсколько словъ; иные и того не знаютъ.

Я спросилъ старичка насчетъ Б. Онъ понялъ мой вопросъ. Спасибо за это. Но хоть и понялъ, а помочь мнѣ не могъ, также какъ и остальные, и я рѣшительно не понимаю, зачѣмъ они его притащили.

Не знаю, чѣмъ бы все это кончилось (я совсѣмъ одурѣлъ отъ волненія). Къ счастью въ эту минуту я увидѣлъ самого Б., который входилъ въ комнату.

Если бы я хотѣлъ занять у него денегъ, то не могъ бы встрѣтить его сердечнѣе.

— Какъ я радъ васъ видѣть! — закричалъ я. — Я думалъ, что потерялъ васъ.

— Какъ, вы англичанинъ! — воскликнулъ старичокъ въ бѣлой шляпѣ чистѣйшимъ англійскимъ языкомъ.

— Да, и горжусь этимъ, — отвѣчалъ я. — Развѣ вы имѣете что нибудь противъ этого?

— Ни мало, — отвѣчалъ онъ, — если только вы будете говорить по англійски, а не по норвежски. Я самъ англичанинъ, — и съ этими словами онъ ушелъ, видимо раздосадованный.

Когда мы усѣлись, Б. сказалъ мнѣ:

— Вотъ что я вамъ скажу, Д. — вы знаете слишкомъ много языковъ для этого континента. Ваши лингвистическія способности могутъ просто погубить насъ, если вы не обуздаете ихъ. Вы не говорите по санскритски или по халдейски?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ я.

— А по еврейски или по китайски?

— Ни словечка.

— Навѣрно?

— Говорю же вамъ, — ни словечка!

— Слава Богу, — сказалъ Б. съ видимымъ облегченіемъ. — А то вы навѣрно обратились бы въ какому нибудь простодушному нѣмцу на одномъ изъ этихъ языковъ.

Какъ утомительно путешествовать въ Кёльнъ въ жаркое лѣтнее утро. Воздухъ въ вагонѣ удушливый. Я всегда замѣчалъ, что пассажиры на желѣзныхъ дорогахъ считаютъ чистый воздухъ ядомъ. Запираютъ всѣ окна и вентиляторъ; никто не хочетъ, чтобъ другому дышалось свободно. Солнце печетъ сквозь стекла. Наши головы и члены тяжелѣютъ. Пыль и сажа проникаютъ въ вагонъ, садятся на платье, пудрятъ руки и лицо, Мы дремлемъ, пробуждаемся за толчкахъ, и снова засыпаемъ. Я просыпаюсь и вижу, что голова сосѣда покоится на моемъ плечѣ. Совѣстно столкнуть ее, у него такой довѣрчивый видъ. Но онъ тяжелъ. Я толкаю его на другого пассажира. Ему и на немъ также хорошо. Мы клюемъ носами; поѣздъ встряхиваетъ — мы сталкиваемся головами. Вещи валятся на насъ съ полочекъ. Мы испуганно озираемся, и снова начинаемъ дремать. Мой чемоданъ обрушился наголову несправедливаго пришлеца въ уголку. (Не возмездіе-ли это?) Онъ вскакиваетъ, извиняется и снова засыпаетъ. Мнѣ лѣнь поднять чемоданъ. Онъ остается на полу. Несправедливый пришлецъ пользуется имъ вмѣсто табуретки.

Мы поглядываемъ, сонными глазами, на плоскую, гладкую, безлѣсную сторону; на маленькія фермы, окруженныя хлѣбными и свекловичными полями, огородами и садами; на домики изъ дикаго камня.

Вдали, на горизонтѣ, показывается колокольня. (Первое, о чемъ мы спрашиваемъ людей, — ихъ вѣра: — «чему вы вѣрите». — И первое, что они показываютъ намъ, — церковь: — «вотъ чему мы вѣримъ.» Затѣмъ появляется длинная труба (сначала вѣра, потомъ дѣла). Далѣе — куча крышъ, которыя превращаются по мѣрѣ приближенія въ отдѣльные дома, факторіи, улицы — и мы въѣзжаемъ въ сонный городъ.

Какіе-то люди заглядываютъ въ намъ въ вагонъ. Повидимому они не особенно интересуются нами, такъ какъ тотчасъ же захлопываютъ дверь и мы снова засыпаемъ.

Мало по малу страна начинаетъ оживляться. Грубыя повозки, въ видѣ буквы V, запряженныя волами или даже коровами, терпѣливо поджидаютъ, пока мы пересѣваемъ длинныя прямыя какъ стрѣла дороги, тянущіяся на много миль по равнинѣ. Крестьяне направляются въ поля, на работу. Дымокъ поднимается надъ деревнями и фермами.

Около полудня мы замѣчаемъ, выглянувъ изъ окна, какія-то двѣ иглы, торчащія рядомъ на горизонтѣ. Я сообщаю объ этомъ явленіи Б. и онъ говоритъ, что это колокольни Кельнскаго собора. Мы начинаемъ зѣвать, потягиваться и собирать наши чемоданы, пальто и зонтики.

Половина субботы 24 и часть воскресенья 25

Трудность вести дневникъ. — Обширная ванна. — Нѣмецкая постель. — Какъ на нее укладываться. — Манеры и обычаи германской арміи. Прегрѣшеніе Б. — Кёльнскій соборъ. — Мысли безъ словъ. — Курьезный обычай.

Этотъ дневникъ становится безтолковымъ. Дѣло въ томъ, что я жилъ вовсе не такъ, какъ нужно жить человѣку, который ведетъ дневникъ. Мнѣ слѣдовало бы садиться за него въ одиннадцать часовъ ночи и записывать все, что со мной случилось въ теченіе дня. Но въ одиннадцать часовъ ночи я катилъ по желѣзной дорогѣ, или выходилъ на станціи, только что пріѣхавъ, или наконецъ укладывался въ постель, соснуть часокъ-другой. Мы ложились въ постель, когда удавалось до нея добраться, и не могли долго разсиживаться. Мы улеглись спать сегодня послѣ обѣда и съ тѣхъ поръ успѣли уже позавтракать, такъ что я не знаю толкомъ, что у насъ теперь, — вчера или завтра, или какой вообще день.

Поэтому я и не намѣренъ вести мой дневникъ рутиннымъ способомъ; а буду заноситъ въ него по нѣскольку строкъ — всякій разъ какъ выдастся свободная минутка.

Мы вымылись въ Рейнѣ (мы не мылись съ той самой минуты, какъ покинули нашъ мирный кровъ въ Лондонѣ). Мы разсчитывали помыться въ гостинницѣ; но увидѣвъ приготовленные для насъ воду, тазъ и полотенцо, я рѣшилъ, что не стоитъ и пробовать. Съ такимъ же успѣхомъ Геркулесь могъ бы попытаться очистить Авгіевы конюшни спринцовкой.

Мы позвали горничную. Мы объяснили ей, что желаемъ мыться, — очиститься отъ грязи, а не пускать мыльные пузыри. Мы спросили, не можетъ ли она доставить намъ болѣе объемистый тазъ, побольше воды, и полотенцо почище. Горничная (почтенная пожилая леди лѣтъ этакъ пятидесяти) заявила, что врядъ ли мы найдемъ что нибудь лучше въ кёльнскихъ отеляхъ, и намекнула, что рѣка больше подходитъ къ нашимъ требованіямъ.

Я думалъ, что старушенція иронизируетъ надъ нами; но Б. сказалъ «нѣтъ». Она имѣла въ виду купальни на Рейнѣ и совѣтовала намъ отправиться туда. Я согласился. Мнѣ казалось, что Рейнъ во всякомъ случаѣ годится для нашей цѣли. Теперь, послѣ весенняго половодья, въ немъ должна была скопиться масса воды.

Увидѣвъ его, я остался очень доволенъ. Я сказалъ Б.:

— Вотъ именно то, что намъ нужно, старина. Это какъ разъ такая рѣка, въ которой мы можемъ вымыться какъ слѣдуетъ. Мнѣ не разъ приходилось слышать похвалы Рейну. Радуюсь, что могу присоединиться къ нимъ. Онъ удивительно освѣжаетъ.

Впослѣдствіи однако я пожалѣлъ, что мы вздумали выкупаться въ немъ. Мои друзья, путешествовавшіе по Германіи послѣ меня, говорили, что мы испортили рѣку на весь сезонъ. Но въ отношеніи судоходства, — нѣтъ. Торговыя баржи и пароходы продолжали ходить по Рейну сравнительно безъ помѣхи. Но барыши отъ перевозки туристовъ страшно понизились. Путешественники, которые прежде отправлялись вверхъ по Рейну на пароходѣ, въ нынѣшнемъ году, взглянувъ на рѣку, предпочитали ѣхать по желѣзной дорогѣ. Агенты пароходныхъ компаній пытались убѣдить ихъ, что Рейнъ всегда такой, что этотъ грязный цвѣтъ зависитъ отъ ила и песка, наносимыхъ потоками съ горъ. Но туристы не поддавались на эти увѣщанія.

— Нѣтъ, — говорили они. — Горы многое объясняютъ, конечно, только не это. Мы знаемъ обычное состояніе Рейна: онъ грязноватъ, иногда подвониваетъ, но… онъ выносимъ. А нынче рѣка въ такомъ видѣ, что лучше не ѣхать. Мы подождемъ слѣдующаго половодья.

Послѣ купанья мы отправились спать. Для изнѣженнаго англичанина, привыкшаго спать каждую ночь на одной и той же обычнаго типа кровати, попытка переночевать на нѣмецкой постели представляется своего рода штукой. Сначала ему и въ голову не приходитъ, что это постель. Ему кажется, что кто-то, задумавъ переѣзжать на другую квартиру собралъ со всего дома мѣшки, подушки, антимакассары и тому подобныя вещи и свалилъ ихъ въ ящикъ. Онъ звонитъ горничную и объявляетъ ей, что она ошиблась комнатой. Онъ просилъ провести его въ спальню.

— Это и есть спальня, — говоритъ она.

— Гдѣ же кровать? — вопрошаетъ онъ.

— Вотъ! — отвѣчаетъ она, указывая на кучу мѣшковъ, подушекъ и антимакассаровъ въ ящикѣ.

— Это! — восклицаетъ онъ. — Да какъ же я улягусь въ ней спать?

Горничная не знаетъ, какъ онъ уляжется, потому что никогда не видѣла какъ джентльмены укладываются спать. Ей кажется, впрочемъ, что онъ можетъ растянуться на кровати и закрыть глаза.

— Но она коротка, — возражаетъ онъ.

Горничная думаетъ, что онъ помѣстится, если согнетъ ноги.

Онъ убѣждается, что ничего лучшаго не достанетъ, и что приходится примириться съ неизбѣжностью.

— Ну, хорошо, — говоритъ онъ. — Такъ постелите же ее.

— Она уже постлана, — отвѣчаетъ горничная.

Онъ пристально смотритъ на дѣвушку. Не вздумала ли она потѣшиться надъ нимъ, одинокимъ странникомъ, заброшеннымъ далеко отъ родни и друзей? Онъ подходитъ къ тому, что она называетъ кроватью, и схвативъ самый верхній мѣшокъ, поднимаетъ его говоря:

— Потрудитесь объяснить мнѣ, что это такое?

— Это? — говоритъ дѣвушка, — это перина.

Онъ ошеломленъ такой неожиданной репликой.

— О! — произноситъ онъ. — Такъ это перина! Я думалъ, это подушечка для булавокъ: Прекрасно! зачѣмъ же эта перина забралась сюда на верхушку? Вы думаете, что если я мужчина, такъ ужь и не понимаю, что такое постель.

— Тамъ ей и мѣсто, — возражаетъ дѣвушка.

— Какъ! на верхушкѣ?

— Да, сударь.

— А гдѣ же одѣяло?

— Внизу, сударь.

— Послушайте, милая, — говоритъ онъ, — что нибудь одно: или вы меня не понимаете, или я васъ не понимаю. Когда яукладываюсь спать, то ложусь на перинѣ, и накрываюсь одѣяломъ. Я не хочу ложиться на одѣяло и накрываться периной. Вѣдь это не комическій балетъ, а?

Дѣвушка увѣряетъ его, что онъ ошибается. Кровать постлана какъ слѣдуетъ; какъ всегда постилаютъ кровати въ Германіи. Если ему не по вкусу, онъ можетъ передѣлать ее какъ угодно, или разсердиться и лечь на полу.

Онъ изумленъ. Ему кажется, что такъ постелить постель могъ бы только человѣкъ, вернувшійся домой съ попойки поздно ночью. Но безполезно спорить съ дѣвушкой.

— Хорошо, — говоритъ онъ, — принесите же мнѣ подушку, япопытаюсь.

Горничная объясняетъ ему, что на кровати уже есть двѣ подушки, и указываетъ на два плоскіе какъ блинъ тюфячка, въ квадратный аршинъ, лежащіе другъ на другѣ на одномъ концѣ груды.

— Эти! — восклицаетъ усталый путешественникъ, начиная думать, что ему вовсе не придется лечь въ постель. — Это не подушки! Мнѣ нужно что нибудь подъ голову, а не подъ… спину. Не говорите мнѣ, что я долженъ спать на этихъ блинахъ.

Но дѣвушка говоритъ ему это и кромѣ того намекаетъ, что ей нѣкогда стоять съ нимъ и болтать о кровати.

— Хорошо, растолкуйте же мнѣ, какъ туда влѣзть, — говоритъ онъ, — и я васъ отпущу.

Она растолковываетъ и уходитъ, а онъ раздѣвается и влѣзаетъ въ кровать.

Подушки доставляютъ ему много хлопотъ. Онъ не знаетъ, сидѣть ли на нихъ или только прислониться къ нимъ спиной. Пробуя и такъ и сякъ, онъ стукается головой о верхній край кровати. Вслѣдъ затѣмъ произноситъ: «Охъ!» и подается къ нижнему концу. Тутъ всѣ его десять пальцевъ на ногахъ пребольно ударяются о нижній край.

Ничто такъ не раздражаетъ человѣка, какъ колотушки, въ особенности, если онъ чувствуетъ, что не заслужилъ ихъ. На этотъ разъ онъ произноситъ: «Охъ, чортъ побери!» и судорожно сгибаетъ ноги, причемъ колѣни его стукаются о боковой край кровати. (Нѣмецкая кровать, надо помнить, устроена въ видѣ неглубокаго открытаго ящика, такъ что жертва со всѣхъ сторонъ окружена крѣпкими деревянными досками съ острыми краями. Не знаю, какое дерево употребляется для этой цѣли. Оно чрезвычайно твердо, и когда стукнешься объ него костью, издаетъ курьезный — музыкальный звукъ).

Послѣ этого онъ лежитъ смирно въ теченіе нѣкотораго времени, спрашивая себя, чѣмъ еще онъ стукнется. Но видя, что все обстоитъ благополучно, собирается съ духомъ и начинаетъ легонько шевелить ногой, стараясь оріентироваться.

Ему холодно подъ простыней и тоненькимъ одѣяломъ. Подъ периной было бы тепло, но она слишкомъ коротка. Онъ натягиваетъ ее на подбородокъ — начинаютъ мерзнуть ноги. Спускаетъ ее на ноги — зябнетъ верхняя часть тѣла.

Онъ пытается свернуться въ клубовъ и подобраться подъ перину — напрасно! та или другая часть тѣла постоянно высовывается наружу.

Ему приходитъ въ голову, что «человѣкъ-змѣя» или «безкостное чудо» чувствовалъ бы себя отлично на этой постели; и онъ сожалѣетъ, что не обучался акробатическому искусству. Еслибъ только онъ могъ заложить ноги на спину и спрятать голову подъ мышку, — ему было бы чудесно. Но онъ никогда не учился этимъ полезнымъ штукамъ, и потому долженъ лежать вытянувшись, согрѣвая по очередно то ту, то другую часть тѣла.

Казалось бы при такомъ дѣйствительно плачевномъ положеніи ему и въ голову не придетъ думать о чисто эстетическихъ вещахъ. Однако ему такъ и мечется въ глаза фигура, которую онъ долженъ представлять изъ себя. Перина, вздувшаяся горбылемъ надъ серединой его туловища, придаетъ ему видъ человѣка, страдающаго чудовищной опухолью или толстѣйшей лягушки, которая нечаянно опрокинулась на спину и никакъ не можетъ подняться.

Вотъ еще наказанье: стоитъ ему пошевелиться или слишкомъ тяжело вздохнуть, перина (собственно пуховикъ) слетаетъ на полъ.

Лежа въ нѣмецкой кровати, нельзя достать до полу (вслѣдствіе ея ящикообразнаго устройства) — и вотъ ему приходится вылѣзать и при этомъ разумѣется стукаться о доски.

Повторивъ эту штуку разъ десять, онъ приходитъ бъ убѣжденію, что для него, новичка, чистое безуміе пытаться заснуть въ этой мудреной кровати, которая и отъ опытнаго человѣка потребуетъ всей его опытности. Онъ вылѣзаетъ изъ ящика и устраивается на полу.

Такъ по крайней мѣрѣ поступилъ я. Б. — тотъ привыкъ въ германскимъ постелямъ; свернулся калачикомъ и заснулъ безъ малѣйшаго затрудненія.

Мы соснули часика два, а затѣмъ отправились на станцію обѣдать. Повидимому желѣзнодорожные буфеты въ германскихъ городахъ также охотно посѣщаются обитателями города, какъ и проѣзжимъ народомъ. Горожане собираются въ нихъ какъ въ ресторанахъ. Обѣденная зала кёльнской станціи была переполнена кёльнцами.

Тутъ были представители всѣхъ сословій, но преимущественно солдаты. Всякіе солдаты: армейскіе и гвардейскіе, толстые и тонкіе, старые и молодые. Напротивъ насъ четверо молодыхъ солдатъ пили пиво. Я въ первый разъ видѣлъ такихъ молодыхъ солдатъ. Ни одному изъ нихъ нельзя было дать болѣе двѣнадцати лѣтъ, хотя можетъ быть имъ было и по тринадцати, — а глядѣли они такъ храбро, будто сейчасъ готовы штурмовать батарею — только прикажи! Они сидѣли за столомъ, и чокались кружками съ пивомъ; и толковали о военныхъ дѣлахъ, и всякій разъ вытягивались и важно отдавали честь, когда какой-нибудь офицеръ проходилъ по залѣ.

И возни же имъ было съ этой честью! Офицеры то и дѣло проходили по залѣ, и всякій разъ всѣ эти воинственные ѣдаки и питухи вскакивали и отдавали честь и стояли на вытяжку пока офицеръ не скроется за дверью.

Мнѣ просто жаль стало одного молодого солдата, который тщетно пытался съѣсть тарелку супа неподалеку отъ насъ. Только поднесетъ ложку ко рту — показывается офицеръ, и ложка, тарелка, супъ забыты, и бѣдняга взвивается отдавая честь. Глупому малому ни разу не пришло въ голову спрятаться подъ столъ и тамъ доѣсть свой супъ.

Когда мы кончили обѣдъ, оставалось еще полчаса до отхода поѣзда и Б. предложилъ сходить посмотрѣть соборъ. У Б. есть одна слабость — церкви. Не можетъ пройти мимо церковныхъ дверей. Идемъ, напримѣръ, по улицѣ, подъ ручку, и ведемъ какъ нельзя болѣе дѣльный, даже душеспасительный разговоръ, какъ вдругъ я замѣчаю, что Б. становится молчаливъ и разсѣянъ.

Я знаю, что это значитъ: онъ увидѣлъ церковь. Я дѣлаю видъ, что ничего не замѣчаю, и тащу его дальше. Но онъ упирается, упирается, и наконецъ останавливается.

— Полно, полно, — говорю, — соберитесь съ духомъ и будьте мужчиной. Не думайте объ этомъ. Скажите себѣ: — не поддамся ни за что. Идемте, сейчасъ мы завернемъ за уголъ, и вы больше не увидите ее. Ну же, возьмите мою руку, и побѣжимъ бѣгомъ.

Онъ нерѣшительно дѣлаетъ два-три шага и снова останавливается.

— Нѣтъ, дружище, — говоритъ онъ съ такой горькой улыбкой, что самое каменное сердце содрогнется отъ жалости. — Не могу. Я слишкомъ привыкъ къ этому. Теперь ужь не отвыкнешь. Зайдите пока въ ресторанъ; я сейчасъ вернусь къ вамъ. Не горюйте обо мнѣ; не стоитъ.

И онъ уходитъ нетвердыми шагами, а я съ досадой направляюсь въ первое попавшееся кафе, и сидя за рюмкой абсента или коньяку благодарю Провидѣніе за то, что съ молоду умѣлъ обуздать свое почтеніе къ храмамъ.

Немного погодя онъ является и садится рядомъ со мной.

Въ глазахъ его свѣтится дикое, нездоровое возбужденіе; онъ старается скрыть сознаніе своего проступка подъ личиной натянутой веселости.

— Какая прекрасная напрестольная пелена, — шепчетъ онъ мнѣ съ энтузіазмомъ, который только усиливаетъ мое состраданіе, такъ какъ свидѣтельствуетъ о его неизлѣчимости.

— А рака! — просто поэма! Я въ жизнь свою не видалъ такого великолѣпнаго саркофага!

Я молчу, такъ какъ говорить въ данную минуту было бы безполезно. Но вечеромъ, когда мы остаемся одни въ нашихъ кроватяхъ, и все вокругъ насъ погружается въ тишину, какой можно ожидать въ отелѣ, гдѣ постоянно пріѣзжаютъ и отъѣзжаютъ путешественники съ громоздкимъ багажомъ, — я обращаюсь къ нему съ кроткимъ упрекомъ. Дабы не впадать въ тонъ проповѣдника, я напираю на практическую сторону вопроса.

— Какъ же мы ухитримся посѣтить тѣ мѣста — говорю я, — которыя намъ дѣйствительно нужно посѣтить — кафе, театры, концерты, увеселительные сады, танцклассы — если будемъ тратить драгоцѣнное время на бѣготню по церквямъ и соборамъ?

Онъ потрясенъ и обѣщаетъ исправиться. Со слезами въ голосѣ, онъ клянется, что никогда больше не заглянетъ въ церковь. Но на слѣдующее утро, при первомъ искушеніи, его добрыя намѣренія разлетаются и повторяется старая исторія. Не стоитъ сердиться на него: онъ и самъ не радъ — да не можетъ ничего подѣлать.

Не зная, до какихъ размѣровъ доходитъ его слабость къ церквямъ, я ничего не выразилъ противъ проекта осмотрѣть Кельнскій соборъ, и мы отправились. Б. уже видѣлъ его и знаетъ его исторію. По его словамъ соборъ начали строить въ половинѣ ХІІІ-го столѣтія и кончили только десять лѣтъ тому назадъ. По моему, архитекторъ копался слишкомъ долго. Можно бы поторопиться постройкой.

Б. увѣряетъ также, что башни Кёльнскаго собора — высочайшія въ свѣтѣ. Я отрицаю это и вообще охуждаю эти башни. Б. горячо защищаетъ ихъ. Онъ говоритъ, что это самыя высокія постройки въ Европѣ, за исключеніемъ Эйфелевой башни.

— О, пустяки! — говорю я — въ Европѣ много зданій выше этихъ — не говорю уже объ Азіи и Америкѣ.

У меня нѣтъ никакихъ основаній говорить это. Правду сказать, я ничего не знаю объ этомъ предметѣ. Мнѣ хочется только подразнить Б. Можно подумать, что его личный интересъ связанъ съ этимъ зданіемъ: онъ распространяется о его достоинствахъ и красотахъ съ такимъ жаромъ, точно онъ акціонеръ, желающій сбыть съ рукъ свои акціи.

Онъ утверждаетъ, что высота башенъ равна 512 футамъ.

— Вздоръ! — говорю я. — Кто-нибудь подшутилъ надъ вами, видя что вы иностранецъ.

Онъ злится, и говоритъ, что можетъ показать мнѣ фигуры и цифры въ путеводителѣ.

— Въ путеводителѣ! — возражаю я съ сердцемъ. — Вы скоро начнете вѣрить газетамъ!

Б. съ негодованіемъ спрашиваетъ, какую же высоту я дамъ этимъ башнямъ. Я окидываю ихъ критическимъ взоромъ и объявляю, что по моему мнѣнію онѣ не выше 510 футовъ. Б. повидимому окончательно разобидѣлся, и мы входимъ въ соборъ молча.

Не буду распространяться о соборѣ. Они различаются только въ глазахъ профессіональныхъ зѣвакъ, а въ сущности всѣ одинаковы. На мой взглядъ ихъ красота — не въ картинахъ и статуяхъ, не въ мощахъ и саркофагахъ, — а въ пустынномъ величіи, въ глубокомъ безмолвіи.

Они возвышаются надъ нашими домиками, надъ шумными многолюдными улицами, какъ чистыя, мелодичныя ноты надъ музыкальной какофоніей. Здѣсь, куда не достигаетъ городской шумъ, гдѣ затихаютъ шумные мірскіе голоса, — пріятно отдохнуть и задуматься (если только надоѣдливые гиды оставятъ васъ въ покоѣ).

Безмолвіе отрадно. Оно вдыхаетъ въ насъ новую жизнь. Безмолвіе для нашей души тоже что Мать-Земля для Бріарея. Оно исцѣляетъ наши раны и даетъ намъ новыя силы для борьбы.

Сектантская болтовня сбиваетъ насъ съ толку. Въ безмолвіи мы находимъ успокоеніе и надежду. Оно ничего не проповѣдуетъ, никого не стращаетъ — оно только говоритъ намъ, что рука Провидѣнія бодрствуетъ надъ міромъ.

Какими ничтожными кажутся наши страстишки, наши честолюбьицы, когда нагруженные ими, мы станемъ предъ лицомъ Безмолвія! Мы сами смѣемся надъ ними, мы пристыжены.

Безмолвіе показываетъ намъ, какъ мы ничтожны, — какъ мы велики. На базарѣ житейской суеты мы лудильщики, портные, аптекаря, воры — респектабальные или нѣтъ, какъ случится — ничтожные атомы громадной машины, мелкія насѣкомыя огромнаго роя.

Только въ Безмолвіи мы начинаемъ понимать, что мы нѣчто большее, что мы люди, — передъ которыми лежитъ безпредѣльность и вѣчность.

Только въ Безмолвіи мы слышимъ голосъ Истины. Людскіе храмы и рынки день и ночь оглашаются ложью, шарлатанствомъ и хвастовствомъ. Но въ Безмолвіи нѣтъ мѣста для лжи. Ложь не всплываетъ на поверхность въ Безмолвіи. Ложь нужно раздуть людскимъ дыханіемъ: тогда она поднимается на поверхность. Но ложь въ Безмолвіи падаетъ на дно. Тогда какъ правда всплываетъ во всей своей красотѣ, какъ гордый корабль подъ безднами океана. Безмолвіе любовно поднимаетъ ее напоказъ всѣмъ. Только когда она износится, заржавѣетъ и перестанетъ быть правдой, воды Безмолвія смыкаются надъ нею.

Безмолвіе — единственная реальная вещь въ этомъ мірѣ преходящихъ грезъ. Время — тѣнь, исчезающая вмѣстѣ съ сумерками человѣчества; но Безмолвіе — частица вѣчности. Все истинное и долговѣчное внушено людямъ Безмолвіемъ.

У всѣхъ народовъ, способныхъ внимать и поклоняться Безмолвію, воздвигнуты величавые храмы, — такъ какъ Безмолвіе голосъ Бога.

Великолѣпные церкви и соборы, разсѣянные по лицу земли, сооружены для различныхъ вѣръ — одни для протестантизма, другіе для католицизма, третьи для магометанства. Но во всѣхъ обитаетъ Безмолвіе Бога, лишь изрѣдка изгоняемое звономъ колоколовъ и ропотомъ молитвы; — и во всѣхъ можно сообщаться съ Нимъ и отдыхать душою.

Мы побродили по храму и направились было на хоры, но тутъ остановилъ насъ какой-то служака, и спросилъ, не угодно ли мнѣ осмотрѣть мощи, реликвіи, картины старыхъ мастеровъ и другія достопримѣчательности.

Я отвѣчалъ: — «нѣтъ»; и хотѣлъ пройти мимо. Но онъ загородилъ мнѣ дорогу, и объявилъ:

— Нѣтъ, нѣтъ! Вы не заплатили за входъ, сюда даромъ не пускаютъ. — и съ этими словами захлопнулъ рѣшетку.

Онъ произнесъ эту сентенцію на англійскомъ языкѣ, очень чисто и отчетливо: видно, не въ первый разъ.

Въ Германіи очень распространенъ обычай не пускать, пока не заплатишь за входъ.

Конецъ субботы 24 и начало воскресенья 25 (продолженіе)

Рейнъ. — Какъ пишутъ исторію. — Тѣсныя деревни. — Какъ была взбудоражена мирная община. — Нѣмецкій кондукторъ. — Его страсть къ билетамъ. — Мы распространяемъ утѣшеніе и радость, утоляемъ скорбь и вызываемъ улыбку у плачущихъ. — Поиски. — Естественная ошибка. — Акробатическія упражненія кондуктора. — Шуточка желѣзнодорожнаго начальства. — Почему мы должны думать о чужихъ страданіяхъ.

Мы вернулись на станцію какъ разъ во время, чтобы занять мѣста, и въ 10 минутъ 6-го тронулись въ путь. Отъ Бонна до Майнца поѣздъ почти все время идетъ вдоль рѣки, такъ что мы могли любоваться великолѣпными картинами Рейна, старинными городками и деревнями, лѣпящимися по его берегамъ, мягкими очертаніями горъ и переливами красокъ на ихъ вершинахъ, въ лучахъ заходящаго солнца; гордыми утесами и мрачными ущельями, развалинами замковъ и башенъ, и островками, сверкающими подобно драгоцѣннымъ камнямъ на лонѣ водъ.

Немного найдется вещей на этомъ свѣтѣ, которыя бы не обманули вашихъ ожиданій, въ особенности, если вы много наслышались объ ихъ достоинствахъ. Проникнувшись этой философіей, я приготовился разочароваться въ красотахъ Рейна.

Я пріятно обманулся. Панорама, развертывавшаяся передъ нашими глазами въ мягкомъ свѣтѣ сумерекъ, мало по малу смѣнявшихся ночью, была прекрасна, обворожительна, выразительна.

Я не намѣренъ описывать ее. Для того нуженъ болѣе блестящій и даровитый писатель. Мнѣ же и пробовать не стоитъ: это значило бы даромъ тратить время ваше, любезный читатель, и, — что всего важнѣе, — мое.

Признаюсь, вы бы не отдѣлались такъ легко, еслибъ я исполнилъ свой первоначальный планъ. Я имѣлъ въ виду набросать бѣглый, но краснорѣчивый и блестящій очеркъ Рейнской долины отъ Кёльна до Майнца. Историческія событія и легенды, связанныя съ этой мѣстностью, послужили бы мнѣ фономъ, на которомъ я начерталъ бы живую картину современнаго состоянія страны, съ примѣчаніями и разсужденіями.

Вотъ мои черновыя замѣтки, набросанныя съ этой цѣлью:

Зам. для главы о Рейнѣ. — Константинъ Великій часто бывалъ здѣсь, — и Агриппа. (Поискать что нибудь насчетъ Агриппы). Цезарь очень любилъ Рейнъ, — и мать Нерона.

(Къ читателю. Краткость этихъ замѣтокъ можетъ иногда повести въ недоразумѣніямъ. Напримѣръ, эта фраза означаетъ, что Цезарь и мать Нерона очень любили Рейнъ, а не то, чтобы Цезарь любилъ мать Нерона. Я объясню это, дабы читатель не подумалъ, чего нибудь предосудительнаго насчетъ этой леди или Цезаря, что было бы для меня крайне прискорбно. Я ненавижу скандалъ).

Продолженіе замѣтокъ. Убіи обитали въ древности на правомъ берегу Рейна, впослѣдствіи же оказались на лѣвомъ. (Убіи — вѣроятно народъ; провѣрить; можетъ быть ископаемыя). Кёльнъ — колыбель германскаго искусства. Распространиться объ искусствѣ и старинныхъ мастерахъ. Отозваться о нихъ почтительно и любовно. Вѣдь это все покойники. Святая Урсула замучена въ Кёльнѣ, и съ ней одиннадцать тысячъ дѣвъ. Нарисовать яркими и патетическими красками картину избіенія. (Справиться, кто ихъ замучилъ). Разсказать что нибудь объ императорѣ Максимиліанѣ. Назвать его «могущественнымъ Максимиліаномъ». Не забыть Карла Великаго (богатая тема) и Франковъ. (Справиться насчетъ Франковъ, гдѣ они жили и что съ ними сталось). Очеркъ столкновеній римлянъ съ готами. (Прочесть объ этомъ у Гиббона, если въ учебникѣ Мангналля мало подробностей). Изобразить съ комментаріями битвы кёльнскихъ горожанъ съ ихъ высокомѣрными архіепископами; (Пусть они бьются на мосту, если нигдѣ не сказано, что они тамъ не бились). Упомянуть о миннезингерахъ, — Вальтеръ фонъ-деръ-Фогельвейде поетъ подъ окномъ замка; потомъ дѣвушка умираетъ. Потолковать объ Альбрехтѣ Дюрерѣ. Побранить его манеру. Назвать ее плоской. (Если возможно убѣдиться, что она плоская). Башня епископа Гаттона, у Бингена. Описать ее и разсказать легенду. Покороче: она всѣмъ извѣстна. «Братья Боригофенъ» — исторія, связанная съ замками Штерренштейнъ и Либенштейнъ. Конрадъ и Генрихъ, братья, оба влюблены въ Хильдегарду. Удивительная красавица. Генрихъ великодушно отказывается отъ прекрасной Хильдегарды въ пользу брата, и уѣзжаетъ въ Палестину. Конрадъ обдумываетъ это дѣло годъ или два; а затѣмъ онъ рѣшается уступить невѣсту брату, и онъ уѣзжаетъ въ Палестину, откуда возвращается нѣсколько лѣтъ спустя съ невѣстой-гречанкой. Прекрасная X., жертва чрезмѣрнаго великодушія, томится (не браните ее), и запирается въ отдѣльной части замка, откуда не выходитъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ. Рыцарственный Генрихъ возвращается и приходитъ въ бѣшенство, узнавъ, что его братъ не женился на прекрасной X. Но и теперь ему не приходитъ въ голову обвѣнчаться съ ней самому. Бурная и трогательная сцена между братьями: каждый во что бы то ни стало хочетъ уступить возлюбленную Хильдегарду другому. Генрихъ выхватываетъ мечъ и бросается на К. Прекрасная Хильдегарда кидается между ними и примиряетъ ихъ, а затѣмъ, видя, что толку отъ нихъ не добьешься и наскучивъ всей этой исторіей, удаляется въ монастырь. Конрадова гречанка выходитъ замужъ за другого, послѣ чего К. бросается на грудь Генриху и оба клянутся въ вѣчной дружбѣ. (Описать какъ можно трогательнѣе. Развалины, лунный свѣтъ и духи). «Роландовъ утесъ» у Бонна. Разсказать исторію Роланда и Хильдегунды (см. Бедекеръ, стр. 66). Не размазывать: она очень похожа на предъидущую. Описать похороны? «Сторожевая Башня на Рейнѣ» ниже Андернаха. Справиться, нѣтъ ли какой нибудь пѣсни на ея счетъ. Если есть, привести. Кобленцъ и Эренбрейтштернъ. Важныя крѣпости. Назвать ихъ «Угрюмыми Стражами Имперіи». Размышленія о германской арміи и о войнѣ вообще. Поболтать о Фридрихѣ Великомъ. (Прочесть о немъ у Карлейля и выписать самыя интересныя мѣста). Драконова скала. Цитата изъ Байрона. Размышленія о развалинахъ замковъ вообще и очеркъ среднихъ вѣковъ съ собственными взглядами и умозаключеніями.

Дальше идетъ въ томъ же родѣ, — но и этого достаточно, чтобы дать вамъ понятіе о моемъ планѣ. Я его не исполнилъ, такъ какъ, поразмысливъ хорошенько, пришелъ къ заключенію, что изъ этого получится нѣчто болѣе похожее на исторію Европы, чѣмъ на главу изъ записокъ туриста. Въ виду этого я рѣшилъ отложить исполненіе моего плана, до тѣхъ поръ, пока въ публикѣ не обнаружится запросъ на новую исторію Европы.

— Кромѣ того, — разсуждалъ я, — такая работа очень хороша при продолжительномъ одиночномъ заключеніи. Можетъ быть когда нибудь, въ періодъ невольнаго бездѣйствія, я радъ буду забыться надъ этимъ капитальнымъ трудомъ.

— Такъ лучше я отложу его на случай, если попаду въ острогъ.

Всѣмъ бы хороша была эта вечерняя поѣздка вдоль Рейна, еслибъ только меня не мучила мысль, что завтра я долженъ описать ее въ моемъ дневникѣ. При такихъ условіяхъ она была для меня тоже, что обѣдъ для человѣка, который долженъ произнести спичъ по окончаніи его, или пьеса для критика.

Иногда намъ попадались странные поселки. Пространство между рѣкою и рельсами было такъ застроено, что не оставалось мѣста для улицъ. Домики лѣпились одинъ на другой, и я рѣшительно не понимаю, какимъ образомъ человѣкъ, живущій въ центрѣ такого мѣстечка, можетъ добраться до дома, не перелѣзая черезъ другіе дома. Въ подобномъ мѣстечкѣ, теща, явившаяся къ вамъ въ гости, могла бы бродить цѣлый день, слышать вашъ голосъ, даже видѣть васъ по временамъ, и все-таки не попасть къ вамъ.

Находясь въ подпитіи, житель такого мѣстечка долженъ оставить надежду добраться до дома. Ему придется прилечь гдѣ нибудь и проспаться.

Мы видѣли очень забавную маленькую комедію на открытой сценѣ въ одномъ изъ городковъ, мимо котораго проѣзжалъ нашъ поѣздъ. Дѣйствующими лицами были коза, мальчуганъ, человѣкъ и женщина постарше, родители мальчугана и собственники возы, — и собака.

Сначала мы услышали визгъ, потомъ изъ коттеджа напротивъ станціи выскочила невинная и веселая козочка и принялась прыгать и рѣзвиться. Длинная веревка, обвязанная вокругъ ея шеи, тащилась за ней. Вслѣдъ за козой выскочилъ мальчуганъ. Онъ погнался за ней, стараясь поймать веревку, но вмѣсто этого самъ былъ пойманъ на веревку и, растянувшись на землѣ, поднялъ ревъ и визгъ. На крикъ выскочила изъ коттеджа здоровенная баба, повидимому мать этого мальчика и тоже двинулась за козой. Коза удирать, женщина за ней. На первомъ поворотѣ она наступила на веревку и шлепнулась на земь, и тутъ ужъ она подняла ревъ и визгъ. Коза же пустилась въ другую сторону и когда пробѣгала мимо коттеджа, выскочилъ отецъ семейства, бросился за ней въ догонку. Онъ былъ уже очень пожилой человѣкъ, но здоровый и крѣпкій съ виду. Очевидно онъ замѣтилъ, какъ упали его жена и сынъ, такъ какъ остерегался наступить на веревку. Но движенія козы были слишкомъ неожиданны для него. Пришелъ и его чередъ, онъ наступилъ на веревку, шлепнулся посреди улицы, противъ дверей собственнаго дома, съ воплемъ, отъ котораго мы всѣ, смотрѣвшіе въ окно вагона, покатились со смѣху, — и усѣлся на землѣ, ругая козу на чемъ свѣтъ стоитъ. Затѣмъ явилась собака, кинулась за козой съ оглушительнымъ лаемъ, поймала конецъ веревки и вцѣпилась въ него зубами. Коза продолжала метаться на своемъ концѣ, собака на своемъ. Между ними двигалась веревка, дюймовъ на шесть надъ землею, и неукоснительно сбивала съ ногъ всякаго, кто проходилъ по этой, недавно столь мирной деревнѣ. Въ какія нибудь полминуты мы насчитали четырнадцать человѣкъ, сидѣвшихъ посреди улицы. Восьмеро изъ нихъ ругали козу, четверо собаку, а двое старика за то, что вздумалъ завести козу, и въ числѣ этихъ двоихъ была его жена, ругавшаяся всѣхъ сильнѣе. Поѣздъ тронулся. Мы просили кондукторовъ остановиться и подождать конца этой сцены. Она становилась положительно интересной. Она была полна движенія. Но намъ отвѣчали, что поѣздъ и безъ того уже опоздалъ на полчаса и дальше ждать нельзя.

Мы высунулись изъ оконъ и слѣдили за представленіемъ пока было возможно; и долго еще, послѣ того какъ деревня уже скрылась изъ вида, до насъ долетали вскрикиванія прохожихъ, шлепавшихся на землю, споткнувшись о веревку.

Часовъ въ одиннадцать мы пропустили по кружкѣ пива — на германскихъ желѣзныхъ дорогахъ всегда можно достать пиво, кофе и булки у кондуктора — а затѣмъ сняли сапоги и пожелавъ другъ другу доброй ночи, стали устраиваться на ночлегъ. Намъ однако не удалось соснуть. Кондукторъ не давалъ намъ покою съ билетами.

Каждыя пять минутъ, — такъ по крайней мѣрѣ казалось мнѣ, хотя на самомъ дѣлѣ промежутки вѣроятно были длиннѣе, — зловѣщая фигура появлялась въ окнѣ вагона, требуя билеты.

Чувствуя себя одинокимъ и не зная что сдѣлать съ своей особой, нѣмецкій кондукторъ отправляется по вагонамъ смотрѣть билеты, послѣ сего возвращается на свое мѣсто, бодрый и освѣженный. Многіе мечтаютъ о закатѣ солнца, о горахъ, о картинахъ старинныхъ мастеровъ, но для нѣмецкаго кондуктора нѣтъ болѣе усладительнаго, болѣе возбуждающаго зрѣлища въ свѣтѣ, чѣмъ видъ желѣзнодорожнаго билета.

Почти всѣ германскіе кондукторы обурѣваемы этой страстью въ билетамъ. Покажите любому изъ нихъ билетъ, — и онъ мигомъ разцвѣтаетъ; у нихъ это въ родѣ болѣзни, такъ что мы съ Б. рѣшили по возможности ублажать ихъ.

Случится намъ увидѣть кондуктора, который стоитъ насупившись, съ выраженіемъ печали и скуки, мы тотчасъ подходимъ въ нему и показываемъ билеты. Видъ ихъ дѣйствуетъ, точно лучъ солнца; вся его печаль мгновенно исчезаетъ. Если у насъ нѣтъ билета, мы отправляемся въ кассу и покупаемъ. Въ большинствѣ случаевъ билетъ третьяго класса до ближайшей станціи производитъ надлежащее дѣйствіе, но если бѣдняга кажется слишкомъ унылымъ, мы покупаемъ обратный второго класса.

Имѣя въ виду поѣздку въ Оберъ-Аммергау и обратно, мы запаслись книжками, по 10–12 билетовъ перваго класса въ каждой. Однажды, въ Мюнхенѣ, я увидѣлъ кондуктора, который, какъ мнѣ сказали, недавно потерялъ тетку — и повидимому былъ страшно огорченъ этимъ. Я предложилъ Б. отвести его въ уголокъ и показать ему всѣ наши билеты — штукъ двадцать или двадцать четыре — разомъ, и позволить ему подержать ихъ въ рукахъ и любоваться ими сколько хочетъ. Мнѣ хотѣлось утѣшить его.

Но Б. возсталъ противъ моего предложенія. Онъ сказалъ, что если даже кондукторъ не сойдетъ съ ума отъ радости (что было болѣе чѣмъ вѣроятно), то возбудитъ среди другихъ желѣзнодорожныхъ служащихъ въ Германіи страшную зависть, которая отравитъ ему жизнь.

Итакъ мы купили и показали ему только одинъ обратный билетъ перваго класса до ближайшей станціи; и трогательно было видѣть, какъ просіяло лицо бѣдняги и слабая улыбка заиграла на устахъ, которыхъ она такъ долго не посѣщала.

Но бываютъ минуты, когда вы отъ души желаете, чтобы нѣмецкіе кондукторы обуздали свою страсть въ билетамъ или по крайней мѣрѣ ввели ее въ должныя границы.

Самому терпѣливому человѣку надоѣстъ день и ночь показывать билетъ; а являться въ окнѣ вагона въ серединѣ утомительнаго путешествія съ возгласомъ, «ваши билеты, господа!» — положительно не гуманно.

Вы устали, вы дремлете. Вы не знаете, гдѣ вашъ билетъ. Вы даже не помните, брали ли его, а если брали — не утащилъ ли его кто нибудь. Вы спрятали его подальше, разсчитывая, что предъявлять не придется по крайней мѣрѣ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ.

Въ вашей одеждѣ одиннадцать кармановъ, да еще пять въ пальто, висящемъ на вѣшалкѣ. Можетъ быть билетъ въ одномъ изъ нихъ, а можетъ быть въ чемоданѣ, или въ записной книжкѣ, которую вы куда-то засунули, или въ бумажникѣ.

Вы начинаете искать. Вы встаете и сталкиваетесь. Тутъ вами овладѣваетъ какое то странное чувство. Розыскивая билетъ, вы осматриваетесь кругомъ; и рядъ любопытныхъ лицъ, слѣдящихъ за вами, строгій взоръ человѣка въ формѣ, устремленный на васъ, внушаютъ вамъ, при вашемъ смутномъ, полусонномъ состояніи, представленіе о полицейскомъ обыскѣ, о тюремномъ заключеніи срокомъ на пять лѣтъ, которое грозитъ вамъ, если билетъ окажется на васъ.

Вы съ негодованіемъ протестуете противъ такого подозрѣнія.

— Говорятъ вамъ, я не бралъ его! — восклицаете вы. — Я въ глаза не видалъ вашего билета. Оставьте меня въ покоѣ. Я…

Общее удивленіе вашихъ спутниковъ приводитъ васъ въ себя, и вы снова принимаетесь за поиски. Вы шарите въ саквояжѣ, выбрасывая всѣ вещи на полъ и проклиная желѣзнодорожные порядки Германіи. Потомъ вытряхиваете сапоги. Просите встать вашихъ сосѣдей — не сидятъ-ли они на немъ; ползаете по полу и шарите подъ скамейками…

— Не выбросили-ли вы его за окно съ остатками бутерброда? — спрашиваетъ вашъ другъ.

— Нѣтъ! Что я полоумный что-ли? — отвѣчаете вы съ сердцемъ. — Съ какой стати я стану выбрасывать билетъ за окно?

Обшаривая себя въ двадцатый разъ, вы находите его въ жилетномъ карманѣ, и затѣмъ въ теченіе получаса размышляете, какъ это вы ухитрились не найти его при девятнадцати предыдущихъ обыскахъ.

Поведеніе кондуктора въ время этихъ поисковъ отнюдь не можетъ подѣйствовать успокоительно на ваши нервы. Онъ вертится на ступенькѣ подъ окномъ, выдѣлывая повидимому все, что могутъ внушить ему опытъ и изобрѣтательность, для того, чтобы сломить шею.

Поѣздъ идетъ со скоростью 30 миль въ часъ (максимумъ быстроты курьерскихъ поѣздовъ въ Германіи).

Вотъ впереди показывается мостъ. Увидѣвъ его, кондукторъ хватается рукой за окно и откидывается какъ можно дальше отъ вагона. Вы смотрите на него. потомъ на быстро приближающійся мостъ; соображаете, что арка должна оторвать его голову, не повредивъ остальной части тѣла, и спрашиваете себя, отскочитъ-ли голова въ вагонъ или упадетъ на землю. На разстояніи трехъ дюймовъ отъ моста онъ разомъ прижимается въ вагону и арка убиваетъ комара, усѣвшагося на верхушкѣ его праваго уха.

Промчавшись черезъ мостъ, поѣздъ несется по краю пропасти, такъ что камень, выброшенный изъ окна, упадетъ прямо на дно, на глубинѣ въ 300 футовъ. Тутъ кондукторъ отнимаетъ руки отъ окна и начинаетъ выплясывать на ступенькѣ какой-то тевтонскій военный танецъ, похлопывая руками по тѣлу, точно кучера въ морозный день.

Первое и самое главное условіе для того, чтобы спокойно путешествовать по германскимъ желѣзнымъ дорогамъ, — относиться съ безусловнымъ равнодушіемъ къ участи кондуктора. Вамъ должно быть рѣшительно все равно, — погибнетъ ли онъ во время путешествія или останется цѣлъ. Малѣйшее участіе въ кондуктору превратитъ поѣздку по фатерланду въ сплошную пытку.

Въ 5 часовъ утра (какъ свѣжа, прекрасна и обворожительна земля раннимъ утромъ! Лѣнтяи, которые спятъ до восьми-девяти часовъ, теряютъ прекраснѣйшую часть дня, только мы, встающіе спозаранку, дѣйствительно наслаждаемся природой) я отказался отъ попытокъ уснуть и отправился помыться въ уборную, на концѣ вагона.

Довольно затруднительно умываться въ такой крошечной комнаткѣ, тѣмъ болѣе, что вагонъ встряхиваетъ, и когда вы засунете руки и полголовы въ умывальную чашку, — стѣны уборной, полочка для мыла, кранъ и другіе лукавые предметы пользуются вашимъ безпомощнымъ положеніемъ и толкаютъ васъ изо всѣхъ силъ, — когда же вы пытаетесь уклониться отъ нихъ, дверь отворяется и хлопаетъ васъ сзади.

Какъ бы то ни было, мнѣ удалось наконецъ, если не вымыться, то вымочить себя съ ногъ до головы. Затѣмъ я сталъ искать полотенца. Разумѣется его не оказалось. Въ этомъ-то и штука. Идея желѣзнодорожнаго начальства заставить пассажира умыться, соблазнивъ его мыломъ, тазомъ и водой, а затѣмъ объявить ему, что утираться нечѣмъ.

Таковы здѣшнія понятія объ остроуміи.

Я подумалъ было о носовыхъ платкахъ въ моемъ чемоданѣ, но чтобы добраться до него, приходилось идти черезъ дамское отдѣленіе, а я былъ въ весьма утреннемъ костюмѣ.

И такъ я утерся газетой, которая случилась у меня въ карманѣ, и пренеудобная же это вещь для утиранья, доложу вамъ!

Вернувшись на мѣсто, я разбудилъ Б., уговорилъ его сходить помыться, и прислушиваясь въ отдаленнымъ звукамъ его междометій, долетѣвшимъ до меня, когда онъ, подобно мнѣ, убѣдился, что утираться нечѣмъ — забылъ о собственной неудачѣ.

Ахъ! какъ справедливо говорятъ добрые люди, что думая о чужихъ страданіяхъ, мы забываемъ о своихъ!

За пятьдесятъ миль до Мюнхена мѣстность становится плоской, гладкой и повидимому крайне безплодной, такъ что и смотрѣть не на что. Путешественникъ сидитъ, устремивъ глаза вдаль, и ждетъ не дождется, когда же наконецъ покажется городъ. Но онъ расположенъ въ низинѣ и всячески старается укрыться отъ взоровъ путешественника, такъ что тотъ замѣчаетъ его только очутившись уже почти на улицѣ.

Конецъ воскресенья 25-го

Мы заказываемъ завтракъ. — Я упражняюсь въ нѣмецкомъ языкѣ. — Искусство жестикуляціи. — Сообразитеіьность. Première Danseuse. — Англійская пантомима въ Пиринеяхъ. — Ея печальный результатъ. — «Книга нѣмецкихъ разговоровъ». — Ея узкія понятія о человѣческихъ нуждахъ и потребностяхъ. — Воскресенье въ Мюнхенѣ. — Гансъ и Гретхенъ. — Большой свѣтъ и малый свѣтъ. — Пивная.

Въ Мюнхенѣ мы оставили багажъ на станціи и отправились на поиски завтрака. Разумѣется, въ восемь часовъ утра большіе рестораны оказались запертыми, но въ концѣ концовъ намъ все-таки удалось найти въ одномъ саду ресторанчикъ, изъ котораго доносился пріятный запахъ кофе и жаренаго лука. Мы вошли въ садъ, усѣлись за столикомъ, и подозвавъ человѣка, потребовали завтракъ.

Заказывалъ я. Я хотѣлъ воспользоваться этимъ случаемъ для практики въ нѣмецкомъ языкѣ. Въ качествѣ существеннаго блюда я заказалъ кофе съ булками. Эта часть сошла сравнительно легко. Я такъ напрактивовался за послѣдніе два дня, что могъ бы заказать кофе съ булками на сорокъ персонъ. Затѣмъ я сталъ придумывать что-нибудь повкуснѣе и потребовалъ зеленый салатъ. Лакей подумалъ было, что я желаю капусты, но въ концѣ концовъ понялъ въ чемъ дѣло.

Ободренный этимъ успѣхомъ, я расхрабрился и заказалъ яичницу.

— Закажите «Savoury», — замѣтилъ Б., — а то онъ принесетъ намъ кашицу съ вареньемъ и шеколаднымъ кремомъ. Вы знаете нѣмецкую стряпню.

— А, да! — отвѣчалъ я. — Конечно. Да. Такъ вотъ… Какъ по нѣмецки «Savoury»?

— «Savoury»? — промычалъ Б. — О!.. А!.. гмъ!.. Чортъ меня дери, если я знаю. Хоть убей не припомню!

Я тоже не могъ припомнить. Дѣло въ томъ, что я не зналъ никогда. Попробовали заказать по французски:

— Une omelette aux fines herbes.

Лакей повидимому не понялъ. Тогда мы обратились къ англійскому языку. Мы повторяли несчастное слово «Savoury» на всѣ лады, съ такими жалобными, плачевными, нечеловѣческими интонаціями, что казалось должны бы были растрогать сердце дикаря. Но стоическій тевтонъ оставался непоколебимъ. Мы рѣшились прибѣгнуть къ пантомимѣ.

Пантомима по отношенію къ языку, тоже что мармеладъ по отношенію къ маслу — «превосходный (при случаѣ) субститутъ». Но ея значеніе для передачи мыслей весьма ограниченно. По крайней мѣрѣ въ практической жизни. Въ балетѣ другое дѣло, — не знаю, найдется ли что нибудь, чего нельзя объяснить пантомимой въ балетѣ. Я самъ однажды былъ свидѣтелемъ, какъ мужчина-танцоръ легкимъ движеніемъ лѣвой ноги, сопровождавшимся звуками барабана, объяснилъ première danseuse, что женщина, которую она считала своей матерью, на самомъ дѣлѣ только ея тетка съ мужней стороны. Но нужно имѣть въ виду, что première danseuse дама съ необыкновеннымъ, единственнымъ въ своемъ родѣ, даромъ сообразительности. Première danseuse понимаетъ какъ нельзя яснѣе, что хочетъ сказать человѣкъ, повернувшись сорокъ семь разъ на одной ногѣ, и ставши затѣмъ на голову. А иностранецъ среднихъ способностей по всей вѣроятности понялъ бы его совершенно превратно.

Одинъ мой пріятель, путешествуя въ Пиринеяхъ, попытался однажды выразить пантомимой благодарность. Онъ пріѣхалъ поздно вечеромъ въ маленькую гостинницу, хозяева которой приняли его крайне радушно, поставили передъ нимъ лучшія блюда, и накормили его до отвалу (онъ очень проголодался).

Они были такъ любезны и внимательны, кушанья оказались такими вкусными, что, послѣ ужина, онъ захотѣлъ во чтобы то ни стало поблагодарить хозяевъ и растолковать имъ, какъ чудесно они его накормили и ублаготворили.

Онъ не могъ объясниться на словахъ. Онъ зналъ испанскій языкъ лишь настолько, чтобы спросить что потребуется, да и то при весьма ограниченныхъ потребностяхъ, — но еще не умѣлъ выражать на немъ какія либо чувства и эмоціи. Итакъ онъ рѣшился прибѣгнуть въ мимикѣ. Онъ всталъ, указалъ на пустой столъ, гдѣ стоялъ передъ этимъ ужинъ, затѣмъ разинулъ ротъ и показалъ пальцемъ на горло. Потомъ потрепалъ себя по той части организма, куда, по словамъ ученыхъ, отправляется ужинъ, и улыбнулся.

Странная у него улыбка, — у моего пріятеля. Самъ онъ увѣренъ, что въ ней есть нѣчто плѣнительное, хотя съ оттѣнкомъ горечи. У нихъ въ семьѣ улыбкою стращаютъ дѣтей.

Хозяева были удивлены его поведеніемъ. Они бросали на него тревожные взгляды, а потомъ собрались въ кучку и стали перешептываться.

— Очевидно мое объясненіе недостаточно выразительно для этихъ простодушныхъ поселянъ, — подумалъ мой пріятель. Тутъ нужны болѣе энергическіе жесты.

И онъ принялся трепать и хлопать себя по только что упомянутой части организма (которую я, скромный и благовоспитанный молодой человѣкъ, ни за что въ свѣтѣ не назову настоящимъ именемъ) съ усиленной энергіей, присовокупивъ еще двѣ-три улыбки, и нѣсколько изящныхъ жестовъ, выражавшихъ, какъ ему казалось, дружескія чувства и удовольствіе.

Наконецъ лучъ пониманія блеснулъ на лицахъ хозяевъ, они бросились въ шкафику и достали оттуда какую-то черную бутылочку.

— Ахъ! дѣло въ шляпѣ, — подумалъ мой пріятель. — Поняли наконецъ! И радуются, видя, что я доволенъ, и хотятъ предложить мнѣ стаканчивъ вина въ знакъ дружбы, добрыя души!

Хозяева раскупорили бутылочку, налили полный стаканъ, поднесли его гостю, объясняя знаками, что онъ долженъ опорожнить его залпомъ.

— Ага! — подумалъ онъ, — поднимая стаканъ въ свѣту и умильно поглядывая на влагу — это какой нибудь рѣдкій старый мѣстный напитокъ, завѣтная бутылочка, приберегаемая для дорогихъ гостей.

Затѣмъ поднялъ стаканъ и произнесъ рѣчь, въ которой пожелалъ старикамъ долголѣтія и кучу внучатъ, дочкѣ — молодца-жениха, а всей деревнѣ — благополучія. Онъ зналъ, что хозяева не поймутъ его, но разсчитывалъ, что по его жестамъ и интонаціи они догадаются о его дружественныхъ чувствахъ. Окончивъ спичъ, онъ прижалъ руку къ сердцу, еще разъ улыбнулся, и разомъ опорожнилъ стаканъ.

Спустя три секунды онъ убѣдился, что проглотилъ сильное и вполнѣ надежное рвотное. Его слушатели поняли его жесты въ томъ смыслѣ, что онъ отравился или во всякомъ случаѣ страдаетъ сильнымъ и мучительнымъ разстройствомъ желудка, — и сдѣлали съ своей стороны все, чтобы облегчить его страданія.

Лекарство, которое они ему дали, не принадлежало къ числу обычныхъ, дешевыхъ спецій, теряющихъ свою силу, пробывъ полчаса въ организмѣ. Онъ самъ чувствовалъ, что приниматься за новый ужинъ было бы безполезно, еслибъ даже удалось его достать. Въ результатѣ, — онъ отправился спать, съ болѣе пустымъ желудкомъ, чѣмъ прибылъ въ гостинницу.

Очевидно благодарность не такая вещь, которую можетъ выразить мимъ-дилеттантъ.

Savoury, — тоже. Мы съ Б. изъ кожи лѣзли, стараясь объяснить человѣку наше требованіе, — это было просто унизительно; мы кривлялись какъ гаеры — и что же? онъ вообразилъ, что мы желаемъ сыграть партію въ домино!

Наконецъ, — точно лучъ солнца передъ человѣкомъ, блуждающимъ въ темномъ подземномъ корридорѣ, — у меня мелькнуло воспоминаніе о книгѣ нѣмецкихъ разговоровъ, лежавшей въ моемъ карманѣ.

Какъ это я не подумалъ о ней раньше! Столько времени мы ломались и ломали головы, стараясь объяснить наши желанія невоспитанному германцу, а между тѣмъ у насъ подъ руками книга, написанная спеціально для такихъ случаевъ, — книга, составленная въ тѣхъ видахъ, чтобы англійскіе путешественники, обладающіе подобно намъ лишь скудными свѣдѣніями въ нѣмецкомъ языкѣ, могли удовлетворять свои скромныя требованія, путешествуя по фатерланду, и вернуться изъ поѣздки цѣлыми и невредимыми.

Я поспѣшилъ достать книгу и принялся отыскивать діалоги, имѣющіе отношеніе къ важному вопросу о питаніи. Такихъ не оказалось!

Тамъ былъ длинный и страстный разговоръ съ прачкой, о которомъ мнѣ и вспомнить совѣстно. Около двадцати страницъ было посвящено разговору между необычайно терпѣливымъ сапожникомъ и крайне раздражительнымъ и по натурѣ недовольнымъ заказчикомъ, — заказчикомъ, который проболтавъ около двадцати минутъ и примѣривъ повидимому всѣ сапоги, находившіеся въ магазинѣ, уходитъ со словами:

— А впрочемъ, сегодня я ничего не куплю. До свиданія.

Отвѣтъ сапожника не приведенъ. Вѣроятно онъ выразился жестомъ, сопровождавшимся примѣчаніями, которыя, по мнѣнію составителя, не могутъ понадобиться христіанскому туристу.

Этотъ разговоръ съ сапожникомъ по истинѣ поражалъ своей обстоятельностью. Должно быть составитель книжки жестоко страдалъ отъ мозолей. Я могъ-бы заговорить любаго нѣмецкаго сапожника, отправившись въ нему съ этой книжкой.

Затѣмъ слѣдовали двѣ страницы водянистой болтовни при встрѣчѣ съ знакомымъ на улицѣ? — «Мое почтеніе, сударь или сударыня». — «Съ праздникомъ!» — «Какъ поживаетъ ваша матушка!..» — Какъ будто человѣку, не знающему двухъ словъ по нѣмецки, придетъ въ голову останавливать на улицѣ иностранца и спрашивать, какъ поживаетъ его матушка.

Были тутъ еще «разговоры въ вагонѣ», — разговоры между путешествующими лунатиками, — и діалоги во время переѣзда. — «Какъ вы себя чувствуете?» — «Пока довольно сносно; не знаю только, на долго-ли». — «О, какія волны! Мнѣ очень скверно, я сойду внизъ. Велите пожалуйста дать мнѣ чашку». — Желалъ бы я знать, кто, находясь въ такомъ положеніи, вздумаетъ выражать свои ощущенія по книгѣ нѣмецкихъ разговоровъ!

Въ заключеніе сообщались германскія пословицы и «Идіотизмы», подъ которыми на всѣхъ языкахъ подразумѣваются повидимому «фразы для идіотовъ»: — «Не сули журавля въ небѣ, а дай синицу въ руки». — «Время приноситъ розы». — «Орелъ не ловитъ мухъ». — «Не покупай кошку въ мѣшкѣ», — точно есть цѣлый классъ людей, которые покупаютъ кошекъ именно такимъ способомъ, чѣмъ и пользуются недобросовѣстные продавцы, подсовывая кошекъ плохого качества.

Перелистовавъ эту галиматью, я не нашелъ ни словечка насчетъ «Savoury». Въ главѣ «пища и питье» попались «ежевика», «фиги», «ирга» (что это такое — не знаю; никогда не слыхалъ о такомъ кушаньѣ), «каштаны» и тому подобныя вещи, которыхъ врядъ-ли это потребуетъ даже у себя на родинѣ. Были тутъ масло и уксусъ, перецъ, соль и горчица, но того, съ чѣмъ ихъ ѣдятъ, не было. Я могъ бы спросить крутыхъ яицъ или порцію ветчины, но я не хотѣлъ крутыхъ яицъ или порцію ветчины. Я хотѣлъ яичницу съ зеленью, а объ этомъ блюдѣ авторы «Маленькаго карманнаго гида» очевидно никогда не слыхали.

По возвращеніи въ Англію я пробѣжалъ, изъ любопытства, три или четыре «Книги разговоровъ» или «Англо-нѣмецкихъ діалоговъ», предназначенныя для того, чтобы облегчить англійскому путешественнику объясненія съ нѣмцами, и пришелъ къ заключенію, что та, которой я пользовался, дѣльнѣе и практичнѣе всѣхъ.

Потерявъ всякую надежду столковаться съ лакеемъ, мы предоставили ему дѣйствовать, какъ знаетъ, а сами положились на милость Провидѣнія. Десять минутъ спустя передъ нами дымилась горячая яичница съ клубничнымъ вареньемъ, густо посыпанная сахаромъ. Мы набухали въ нее перца и соли, стараясь заглушить сладкій вкусъ, но вышло все-таки не особенно хорошо.

Позавтракавъ, мы обратились къ росписанію поѣздовъ, посмотрѣть, когда идетъ поѣздъ въ Оберъ-Аммергау. Я нашелъ одинъ, отходившій въ 3 ч. 10 м. Повидимому, это былъ прекрасный поѣздъ; онъ нигдѣ не останавливался и желѣзнодорожное начальство очевидно гордилось имъ, такъ какъ напечатало о немъ жирнымъ шрифтомъ. Мы рѣшились съ своей стороны оказать ему уваженіе.

Чтобы скоротать время, мы пошли бродить по городу.

Мюнхенъ красивый, опрятный, большой городъ; въ немъ много прекрасныхъ улицъ и пышныхъ зданій, но несмотря на это и на стосемидесятитысячное населеніе, отъ него вѣетъ тишиной и захолустьемъ. Торговля идетъ не бойко на его широкихъ улицахъ, и покупатели рѣдко заглядываютъ въ элегантные магазины. Впрочемъ, на этотъ разъ онъ глядѣлъ оживленнѣе, по случаю воскреснаго дня. На улицахъ толпились горожане и поселяне въ праздничныхъ платьяхъ, среди которыхъ живописно выдѣлялись старинные средневѣковые костюмы южныхъ крестьянъ. Мода, въ своей безпощадной войнѣ противъ разнообразія и своеобразія формъ и красокъ, потерпѣла постыдное пораженіе въ горахъ Баваріи. До сихъ поръ, въ праздничный день, широкоплечій, загорѣлый пастухъ Оберланда надѣваетъ, поверхъ бѣлоснѣжной рубашки, куртку, обшитую зеленымъ шнуркомъ, стягиваетъ кушакомъ у таліи короткіе штаны, нахлобучиваетъ на длинные кудри высокую шляпу съ перомъ, и обувъ на босу ногу огромные башмаки, отправляется въ своей Гретхенъ.

Она, какъ вы сами понимаете, тоже принарядилась въ ожиданіи его; и стоя подъ навѣсомъ широкой кровли деревяннаго домика, представляетъ очень милую картинку въ старомъ вкусѣ. Она также предпочитаетъ національный зеленый цвѣтъ, но на этомъ фонѣ выдѣляются и красныя ленты, развѣвающіяся по вѣтру, а изъ подъ расшитой деревенской юбки выглядываетъ свѣтлая городская. Пышная грудь затянута въ крѣпкій темный корсетъ, широкія плечи окутаны бѣлоснѣжнѣйшимъ платкомъ. Рукава тоже бѣлые, очень широкіе, и походятъ на сложенныя крылья. Надъ пышными льняными волосами задорно примостилась круглая зеленая шапочка. Пряжки на башмакахъ и большіе глаза на миловидномъ личикѣ такъ и блестятъ. Глядя на нее, вы бы не прочь помѣняться мѣстами съ Гансомъ на этотъ день.

Они спускаются въ городъ, рука объ руку, напоминая нѣсколько китайскихъ пастушковъ — только очень солидныхъ китайскихъ пастушковъ. Прохожіе оборачиваются и провожаютъ ихъ глазами. Они точно выскочили изъ книжки съ картинами, одной изъ тѣхъ книжекъ, которыя мы такъ охотно разсматривали въ тѣ дни, когда міръ былъ гораздо больше, гораздо реальнѣе и гораздо интереснѣе, чѣмъ нынѣ.

Мюнхенъ и его окрестности каждое воскресенье обмѣниваются своими обитателями. Утромъ, поѣзда, нагруженные крестьянами и горцами, одинъ за другимъ прибываютъ въ городъ, а изъ города одинъ за другимъ отходятъ поѣзда, нагруженные добрыми и недобрыми горожанами, желающими провести день въ рощахъ, долинахъ, надъ озеромъ или въ горахъ.

Раза два мы заглядывали въ пивныя — не въ шикарные рестораны, набитые туристами и мюнхенскими франтами, а въ простыя, низенькія закоптѣлыя пивныя, гдѣ можно наблюдать жизнь народа.

Простонародье гораздо интереснѣе высшаго общества. Дамы и джентльмены до безобразія одинаковы во всѣхъ странахъ. Въ высшихъ сословіяхъ міра такъ мало индивидуальности, самобытности. Всѣ на одинъ покрой; каждый говоритъ какъ другіе, думаетъ и дѣйствуетъ какъ другіе, и глядитъ какъ другіе. Мы, господа, только играемъ въ жизнь. Для этой игры установлены свои правила и законы, которыхъ нельзя нарушать.

Наши неписанные уставы указываютъ намъ, что дѣлать и что говорить при каждомъ оборотѣ этого безсмысленнаго спорта.

Для тѣхъ, кто копошится у подножія соціальной пирамиды, кто упирается ногами въ землю, природа не любопытный предметъ изученія или созерцанія, а живая сила, которой необходимо повиноваться. Они стоятъ лицомъ къ лицу съ голой неподкрашенной жизнью и борятся съ нею въ темнотѣ; и, какъ ангелъ, боровшійся съ Іаковомъ, она кладетъ на нихъ свою печать.

Есть только одинъ типъ джентльмена. Есть пятьсотъ типовъ мужчинъ и женщинъ. Вотъ почему я всегда предпочитаю мѣста, гдѣ собирается простонародье, шикарнымъ ресторанамъ. Я постоянно объясняю это моимъ друзьямъ, которые упрекаютъ меня за низкіе вкусы.

Я способенъ проводить цѣлые часы за кружкой пива, съ трубкой въ зубахъ, глядя, какъ кипитъ и бурлитъ жизнь внутри и снаружи этихъ старыхъ пивныхъ. Смуглые крестьянскіе парни являются сюда съ своими зазнобами, угощать ихъ мюнхенскимъ нектаромъ. Какъ они веселятся! Какія шуточки отпускаютъ! Какъ раскатисто хохочутъ, какъ орутъ и поютъ. За сосѣднимъ столикомъ четверо стариковъ играютъ въ карты. Какія характерныя лица! Одинъ веселый, подвижной, живчикъ. Какъ прыгаютъ его глаза! Вы можете прочесть каждую мысль на его лицѣ. Вы знаете, когда онъ, съ торжествующимъ восклицаніемъ, прихлопнетъ королемъ даму. Его сосѣдъ спокоенъ, сдержанъ, смотритъ быкомъ, но увѣренно. Игра подвигается въ концу, вы слѣдите за нимъ и ждете, когда онъ пуститъ въ ходъ крупныя карты. Безъ сомнѣнія онъ приберегъ ихъ въ концу. Онъ долженъ выиграть. Побѣда написана на его лицѣ. Нѣтъ! онъ проигралъ. Самая крупныя карта у него оказалась семерка. Всѣ съ удивленіемъ оборачиваются на него. Онъ смѣется… Хитрая бестія! его не оставишь въ дуракахъ, развѣ только въ карточной игрѣ. Этотъ не проболтается.

Напротивъ игроковъ злющая съ виду старуха требуетъ сосисекъ и, получивъ требуемое, становится еще злѣе. Она огрызается на каждаго, кто ни пройдетъ, съ такимъ злобнымъ выраженіемъ, что вчуже страшно становится. Является откуда-то собачонка, садится противъ старухи и скалитъ на нее зубы. Старуха, съ тѣмъ же выраженіемъ дикой ненависти во всему живому, начинаетъ кормить собаченку сосисками, глядя на нее съ такой сосредоточенной злобой, что вы удивляетесь, какъ у той не застрянетъ кусокъ въ горлѣ. Въ уголку высокая пожилая женщина говоритъ безъ умолку, обращаясь въ мужчинѣ, который упорно молчитъ, сосредоточенно прихлебывая пиво. Очевидно, онъ можетъ выносить ея разговоръ лишь до тѣхъ поръ, пока передъ нимъ стоитъ кружка пива. Онъ для того и привелъ ее сюда, чтобы дать ей выболтаться. Боже! какъ она говоритъ! Безъ выраженія, безъ интонацій… ея рѣчь журчитъ, журчитъ, журчитъ, какъ неумолчный потовъ. Четверо подмастерьевъ входятъ, стуча тяжелыми сапогами, усаживаются за грубымъ деревяннымъ столомъ и требуютъ пива. Они галдятъ, поютъ, хохочутъ, обвивъ рукой талію ко всему равнодушной фрейленъ.

Почти вся молодежь здѣсь хохочетъ — глядя въ лицо жизни. Старики же болтаютъ, вспоминая о ней.

Какую чудную картину можно бы было написать, срисовавъ эти старыя, заскорузлыя лица, воспроизведя все, что читаетъ въ нихъ внимательный наблюдатель, все трагическое и комическое, что написала жизнь — великій драматургъ — на этой загорѣлой кожѣ! Радости и горести, низменныя надежды и опасенія, мелкое себялюбіе и великое самоотверженіе положили свою печать на эти старыя морщинистыя лица. Хитрость и добродушіе окружили лучистыми морщинками эти выцвѣтшіе глава. Жадность провела глубокія впадины у безкровныхъ губъ, которыя такъ часто стискивались въ молчаливомъ героизмѣ.

Воскресенье 25 (продолженіе)

Мы обѣдаемъ. — Странное блюдо. — «Хандра овладѣваетъ мною». — Нѣмецкая сигара. — Прекраснѣйшая спичка въ Европѣ. — Какъ легко потерять друга въ особенности на Мюнхенскомъ вокзалѣ. — Жертва судьбы. — Роковой указатель. — Въ горахъ. — Принцъ и нищій. — Современный романъ. — Прибытіе въ Оберау. — Мудрые и неразумные пилигримы. — Занятная поѣздка. — Этталь и его монастырь. — Мы достигаемъ цѣли нашихъ странствій.

Къ часу дня мы вернулись въ ресторанъ обѣдать. Нѣмцы всегда обѣдаютъ около полудня — и плотно обѣдаютъ. Въ отеляхъ, посѣщаемыхъ туристами, table d'hôte въ теченіе сезона назначается въ 6–7 часовъ, но это только уступка иностранцамъ.

Я упоминаю о нашемъ обѣдѣ не потому, что считаю это событіе особенно интереснымъ для читателя, а въ видахъ предостереженія моихъ соотечественниковъ, которымъ случится путешествовать по Германіи, противъ излишняго довѣрія къ липтаускому сыру.

Я охотникъ до сыровъ и смерть люблю отыскивать новые сыры; поэтому, увидѣвъ на карточкѣ «Liptauer garniert» — предметъ гастрономіи, о которомъ я до сихъ поръ не слыхивалъ, я рѣшилъ попробовать, что это за штука.

Не аппетитно глядѣлъ этотъ сыръ. У него былъ такой болѣзненный, плачевный видъ. Казалось, онъ претерпѣлъ много невзгодъ. Цвѣтомъ онъ походилъ на замазку. Вкусомъ тоже, — по крайней мѣрѣ я думаю, что замазка должна имѣть такой вкусъ. Я до сихъ поръ не увѣренъ, что это не была замазка. Гарниръ былъ еще замѣчательнѣе сыра. вокругъ всей тарелки красовались различныя вещи, которыхъ я никогда не видалъ на обѣденномъ столѣ, и вовсе не желаю видѣть. Было тутъ нѣсколько стручковъ, три-четыре замѣчательно крошечныхъ картофелины, если только это были картофелины, а не разваренный горохъ, нѣсколько вѣточекъ укропа, какая-то рыбка, очень молоденькая, на видъ должно быть изъ породы колюшекъ, и немного красной краски. Словомъ, цѣлый обѣдецъ.

Съ какой стати сюда попала красная краска, не понимаю. По мнѣнію Б., на случай самоубійства. Посѣтитель, съѣвшій это блюдо, не захочетъ жить, — объяснялъ онъ; имѣя это въ виду, ресторанъ предупредительно снабжаетъ его ядомъ.

Попробовавъ сыръ, я думалъ было ограничиться первымъ глоткомъ. Но кромѣ того, что жаль было бросать цѣлое блюдо, мнѣ пришло въ голову, что я могу войти во вкусъ по мѣрѣ того, какъ буду ѣсть. Мало ли хорошихъ вещей, въ которымъ мы привыкаемъ помаленьку! Я самъ помню время, когда не любилъ пива.

Итакъ я смѣшалъ въ одну кучу все, что было на тарелкѣ, и принялся уписывать этотъ винегретъ ложкой. Такого невкуснаго блюда мнѣ не приходилось ѣсть съ тѣхъ поръ, какъ меня заставляли глотать касторовое масло въ случаѣ разстройства желудка, что было очень давно.

Жестокая хандра напала на меня послѣ обѣда. Мнѣ вспомнились съ болѣзненною живостью всѣ мои поступки и дѣла, которыхъ дѣлать не слѣдовало. (И много же ихъ набралось). Вспомнились разочарованія и неудачи, постигшія меня въ теченіе моей карьеры; несправедливости, которыя мнѣ пришлось претерпѣть; обидныя слова и поступки, доставшіеся на мою долю. Вспомнились люди, которыхъ я зналъ и которые теперь умерли; дѣвушки, которыхъ я любилъ и которыя повыходили замужъ за другихъ, такъ, что я даже не знаю ихъ адреса. Я размышлялъ о суетѣ и фальши нашего земного существованія, столь скоротечнаго, столь полнаго горечи! Я грустилъ объ испорченности этого міра, о несовершенствѣ всего сущаго!

Я думалъ и о нашей нелѣпой затѣѣ. Ради чего мы таскаемся по Европѣ, изнывая въ душныхъ вагонахъ, терпя всяческія неудобства въ гостинницахъ? Сколько времени пропало даромъ, а какое удовольствіе? — одно огорченье!

Когда мы вышли изъ-за стола и направились по Максимиліановской улицѣ, Б. находился въ веселомъ и игривомъ расположеніи духа. Но я съ удовольствіемъ замѣтилъ, что по мѣрѣ того, какъ я излагалъ свои мысли, онъ становился серьезнѣе и пасмурнѣе. Онъ не дурной человѣкъ, знаете, только немного легкомысленъ.

Онъ купилъ сигаръ и предложилъ мнѣ. Но я не хотѣлъ курить. Именно въ эту минуту куренье казалось мнѣ безумной тратой времени и денегъ.

— Черезъ нѣсколько лѣтъ, а можетъ быть еще до истеченія этого мѣсяца, — сказалъ я, — мы будемъ лежать въ холодной могилѣ и черви станутъ пожирать наше тѣло. Будетъ ли намъ тогда польза оттого, что мы курили сигары?

— Для меня, — отвѣчалъ онъ, — польза будетъ теперь же и вотъ какая: если вы заткнете себѣ ротъ сигарой, то я не услышу вашихъ разглагольствованій. Сдѣлайте одолженіе, — возьмите.

Не желая огорчать его, я взялъ.

Мнѣ не нравятся нѣмецкія сигары. Б. говорить, что если цѣнить ихъ въ копѣйку, то можно примириться съ ними. Но я утверждаю, что если цѣнить ихъ въ гривенникъ, то примириться съ ними нельзя. Если ихъ хорошенько сварить, то, я думаю, онѣ годятся вмѣсто зелени; но какъ матеріалъ для куренья, онѣ не стоятъ спички, которой вы ихъ зажигаете, въ особенности нѣмецкой спички. Нѣмецкая спичка изящное произведеніе искусства. У ней желтая головка на красной или зеленой палочкѣ; это безспорно прекраснѣйшая спичка въ Европѣ.

Мы выкурили не мало копѣечныхъ сигаръ, пока оставались въ Германіи, и все же не заболѣли; я вижу въ этомъ доказательство нашего крѣпкаго сложенія и цвѣтущаго здоровья. Мнѣ кажется, что общества страхованія жизни могли бы воспользоваться нѣмецкими сигарами при своихъ операціяхъ. Вопросъ: «У васъ крѣпкое здоровье?» Отвѣтъ: «Я курилъ нѣмецкую сигару и, какъ видите, живъ». Страховка принята.

Къ тремъ часамъ мы вернулись на станцію и стали отыскивать нашъ поѣздъ. Бѣгали, бѣгали и все безъ толку. Центральная станція въ Мюнхенѣ — огромное зданіе, настоящій лабиринтъ корридоровъ, проходовъ и галлерей. Тутъ гораздо легче потеряться самому, чѣмъ отыскать что бы то ни было. Сколько разъ мы съ Б. терялись вмѣстѣ и порознь и не сосчитаешь. Въ теченіе получаса мы только и дѣлали, что рыскали по станціи, отыскивая другъ друга, встрѣчались со словами: «Куда вы запропастились? Я искалъ васъ всюду. Не исчезайте же, пожалуйста», — и вслѣдъ затѣмъ снова теряли другъ друга.

Что всего замѣчательнѣе, мы встрѣчались всякій разъ у двери буфета третьяго класса.

Мы наконецъ привыкли въ ней какъ въ двери роднаго дома, и всякій разъ испытывали радостное волненіе, когда послѣ утомительныхъ странствованій по заламъ, багажнымъ отдѣленіямъ, ламповымъ депо, — передъ нами мелькала вдали знакомая мѣдная ручка, подлѣ которой поджидалъ насъ дорогой, потерянный другъ.

Если намъ долго не удавалось отыскать ее, мы обращались въ кому нибудь изъ служащихъ:

— Скажите пожалуйста, — говорили мы, — какъ пройти въ двери буфета третьяго класса?

Пробило три, а мы все еще не нашли поѣзда, который долженъ былъ отправиться въ 3 ч. 10 м. Мы начали не на шутку безпокоиться, не случилось ли чего съ бѣднягой, и обратились съ разспросами въ служащимъ.

— Поѣздъ въ Оберъ-Аммергау въ три часа десять? — отвѣчали намъ. — Да онъ еще и не собирался.

— Не собирался? — воскликнули мы съ негодованіемъ. — Такъ поторопите же его! Вѣдь ужь три часа.

— Да, — отвѣчали намъ, — три часа пополудни. Но это ночной поѣздъ. Развѣ вы не замѣтили, что объ немъ напечатано жирнымъ шрифтомъ? Всѣ поѣзда отъ 6 вечера до 6 утра печатаются жирнымъ шрифтомъ въ отличіе отъ дневныхъ. Времени у васъ довольно. Успѣете еще поужинать.

Я самый несчастный человѣкъ въ мірѣ въ отношеніи поѣздовъ. Не думаю, чтобы это зависѣло отъ глупости; потому что въ такомъ случаѣ, я могъ бы иногда, случайно попасть въ точку. А между тѣмъ я никогда не попадаю. Очевидно, это рокъ.

Въ пятницу я отмѣчаю поѣздъ, который ходитъ «только по субботамъ» въ какое нибудь мѣсто, гдѣ мнѣ необходимо побывать. Въ субботу я вскакиваю въ 6 часовъ утра, наскоро глотаю чай и лечу на вокзалъ, чтобы захватить поѣздъ… который ходитъ ежедневно «кромѣ субботы».

Въ довершеніе всего меня преслѣдуетъ какъ демонъ одинъ указатель поѣздовъ, отъ котораго я не могу отдѣлаться, именно указатель Бредшо за августъ 1887. Каждое первое число регулярно, я покупаю и приношу домой новый указатель Бредшо съ новыми таблицами. Куда они дѣваются, — не знаю. Со втораго числа я ихъ больше не вижу. Я никогда не могъ узнать объ ихъ судьбѣ. На ихъ мѣсто является и сбиваетъ меня съ толку — провлятый старый указатель 1887.

Три года я стараюсь отъ него отдѣлаться, — но онъ не желаетъ оставить меня въ покоѣ. Я выбрасывалъ его за окно; онъ падалъ на головы прохожихъ; прохожіе подбирали его, отирали и приносили въ мой домъ, и мои домашніе, — мои друзья, какъ они себя величаютъ, — моя плоть и кровь, благодарили ихъ и принимали книгу.

Я разорвалъ ее на куски, и разбросалъ ихъ по всему дому и саду, и лица, которыя полѣнились бы пришить пуговицу въ моей рубашкѣ, хотя бы отъ этого зависѣла моя жизнь, — собрали и сшили куски и принесли книгу обратно въ мой кабинетъ!

Этотъ указатель положительно обрѣлъ тайну вѣчной молодости. Другія книги, которыя мнѣ случалось покупать, спустя недѣлю превращались въ жалкія лохмотья. Эта глядитъ такой же новой, свѣжей, чистой какъ въ тотъ день, когда впервые поддѣла меня, заставивъ купить ее. Случайный наблюдатель ни за что не догадается по ея наружности, что это указатель не за текущій мѣсяцъ. Очевидно, ея прямая задача и цѣль обманывать людей, внушая имъ мысль, будто она — указатель Бредшо за текущій мѣсяцъ.

Она развращаетъ меня, — эта книга! На ней лежитъ отвѣтственность по крайней мѣрѣ за 10 % нехорошихъ словъ, которыя я произнесу въ теченіе года. Она заставляетъ меня бражничать и играть. Мнѣ всякій разъ приходится дожидаться 3–4 часа на дрянныхъ провинціальныхъ станціяхъ. Я перечитываю объявленія и росписанія на обѣихъ платформахъ, а затѣмъ отправляюсь въ гостинницу и играю съ хозяиномъ на бильярдѣ на пару пива.

Когда я умру, этотъ указатель положатъ со мною въ гробъ, и я представлю его на томъ свѣтѣ, и объясню, какъ было дѣло. Надѣюсь, что изъ списка моихъ грѣховъ вычеркнутъ по меньшей мѣрѣ двадцать пять процентовъ благодаря указателю Бредшо.

Поѣздъ въ 3 ч. 10 м. утра былъ конечно слишкомъ позднимъ для насъ. Онъ приходитъ въ Оберъ-Аммергау не раньше девяти. Мы могли бы воспользоваться вечернимъ поѣздомъ, — въ семь часовъ тридцать, — который доставилъ бы насъ на мѣсто назначенія ночью, — еслибъ только удалось найти извощика въ Оберау, ближайшей въ деревнѣ станціи. Зная, что въ Оберъ-Аммергау имѣется представитель агентства Куна (сидя дома, мы смѣемся надъ этими господами, которые такъ любезно руководятъ путешественникомъ, когда онъ самъ не можетъ руководить собою; но я замѣчалъ, что во время путешествія большинство изъ насъ взываетъ въ нимъ о помощи), — мы телеграфировали ему насчетъ извощика, а затѣмъ отправились въ гостинницу соснуть.

Отъ Мюнхена до Оберау большой переѣздъ. Мы видѣли прекрасное озеро Штарнбергъ въ ту минуту, когда заходящее солнце позолотило окрестныя деревушки и виллы. Здѣсь, въ этомъ озерѣ, утопился бѣдный безумецъ Людвигъ, покойный баварскій король. Бѣдный: — подлѣ замка, который онъ выстроилъ для себя въ этой очаровательной долинѣ. Бѣдный король. Судьба надѣлила его всѣмъ, что нужно для счастья, кромѣ способности быть счастливымъ. У судьбы вѣдь страсть уравновѣшивать свои дары. Я знавалъ одного чистильщика сапоговъ на углу Вестминстерскаго моста. Судьба дала ему гривенникъ въ день на удовлетвореніе всѣхъ его нуждъ и потребностей (включая и предметы роскоши), но она же дала ему способность веселиться цѣлый день на этотъ гривенникъ. На копѣйку онъ могъ доставить себѣ больше удовольствія, чѣмъ обыкновенный человѣкъ на сто рублей. Онъ не зналъ, что ему плохо живется, какъ Людвигъ не зналъ, что ему живется хорошо; и цѣлый божій день смѣялся, веселился, работалъ, — не больше чѣмъ было необходимо — ѣлъ, пилъ и игралъ. Въ послѣдній разъ я видѣлъ его въ госпиталѣ св. Ѳомы, куда онъ попалъ жестоко искалѣченный, подвернувшись какъ-то подъ экипажъ. Онъ объявилъ мнѣ, что тутъ ему чудесно, что онъ «какъ сыръ въ маслѣ катается» и не выйдетъ изъ госпиталя пока совсѣмъ не вылѣчится. На вопросъ, не больно ли ему, онъ отвѣчалъ, что «больно», когда онъ «думаетъ объ этомъ».

Бѣдный чудакъ! всего-то три дня оставалось ему кататься какъ сыръ въ маслѣ. Онъ умеръ на четвертый день и, какъ мнѣ передавали, сохранилъ свою веселость до послѣдней минуты. Ему было не болѣе двѣнадцати лѣтъ когда это случилось. Онъ прожилъ не долгую, но веселую жизнь.

Еслибъ этотъ нищій мальчуганъ и бѣдный старый Людвигъ составили компанію и подѣлили между собою способность къ увеселенію, которой обладалъ мальчишка, и средства къ увеселенію, которыми обладалъ король, какъ бы славно зажилось обоимъ, въ особенности королю. Ему бы и въ голову не пришло топиться: жаль было бы разстаться съ жизнью.

Но судьба не захотѣла этого. Она любитъ подшучивать надъ людьми и превращать жизнь въ парадоксъ. Одному она сыграла восхитительную мелодію на волшебной скрипкѣ, удостовѣрившись напередъ, что онъ безнадежно глухъ. Другому просвистала нѣсколько нотъ на грошовой дудкѣ и онъ принялъ ихъ за музыку и пустился въ плясъ.

На томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ король Людвигъ возвратилъ богамъ подаренную ими жизнь, утопилась нѣсколько времени спустя чета молодыхъ любовниковъ. Они не могли обвѣнчаться въ здѣшней жизни, — и рѣшили, что смерть обвѣнчаетъ ихъ. Исторія этихъ молодыхъ безумцевъ была напечатана въ газетахъ, она напоминаетъ скорѣе какую-нибудь рейнскую легенду, чѣмъ дѣйствительное событіе, случившееся въ нашемъ прозаическомъ девятнадцатомъ вѣкѣ.

Онъ былъ какой-то германскій принцъ, — я хорошо помню это — и какъ слѣдуетъ германскому принцу — безъ гроша въ карманѣ, такъ что ея отецъ, какъ всѣ отцы, которымъ угрожаетъ опасность обзавестись безденежнымъ зятемъ, отказалъ ему въ рукѣ дочери. Принцъ отправился за границу наживать состояніе.

Онъ былъ въ Америвѣ и тамъ ему повезло. Года черезъ два онъ вернулся на родину довольно состоятельнымъ человѣкомъ, — и убѣдился, что опоздалъ. Его милая, обманутая ложнымъ извѣстіемъ о его смерти, вышла, по настоянію родныхъ, за какого-то богача. Другой на его мѣстѣ продолжалъ бы ухаживать за леди, предоставивъ богачу матеріальныя издержки по содержанію семьи. Но эта парочка была болѣе легкомысленна или глубже чувствовала, чѣмъ большинство изъ насъ. Не вынося насмѣшливаго хохота, которымъ казалось былъ наполненъ воздухъ вокругъ нихъ, они явились въ одну бурную ночь къ озеру и на мгновеніе образумили капризную судьбу, превративъ ея жестокую комедію въ еще болѣе жестокую трагедію.

Потерявъ изъ вида спокойную гладь Штарнбергскаго озера, мы углубились въ темный лабиринтъ горъ и стали взбираться между пропастями и ущельями. По временамъ, мелькала мимо насъ деревушка, — какъ блѣдное привидѣніе, рѣзко выдѣляясь на черномъ фонѣ горъ при яркомъ свѣтѣ луны, или темное, безмолвное озеро; или горный потокъ, пѣнистыя воды котораго казались въ ночной темнотѣ длиннымъ бѣлымъ шнуркомъ.

Мы проѣхали Мурнау — городокъ въ Драконовой долинѣ, — гдѣ въ старыя времена тоже бывали представленія Страстей. Недавно еще онъ былъ ближайшей въ Оберъ-Аммергау станціей, пока нѣсколько лѣтъ тому назадъ рельсовый путь не былъ продолженъ до Пантевирхена. Отъ Мурнау начинается довольно крутой подъемъ въ Аммергау, такой крутой, что нѣсколько лѣтъ тому назадъ здоровенный пилигримъ умеръ отъ усталости, взобравшись по этой дорогѣ. Неутомимые горцы и изнѣженные горожане одинаково должны были взбираться пѣшкомъ, такъ какъ лошади могли только тащиться сзади съ пустыми экипажами.

Но съ каждымъ сезономъ европейскій туристъ встрѣчаетъ все новыя и новыя удобства, съ каждымъ годомъ уменьшаются и сокращаются трудности, а съ тѣмъ вмѣстѣ и удовольствіе и интересъ путешествія. Пройдетъ немного лѣтъ и туриста станутъ упаковывать въ вату въ его собственномъ кабинетѣ, — упакуютъ, наклеютъ ярлыкъ, отправятъ на мѣсто назначенія, а тамъ распакуютъ. Въ настоящее же время поѣздъ перевозитъ его черезъ гору Этталь въ Оберау, а изъ этой деревушки приходится ѣхать на лошадяхъ въ долину Аммеръ, по довольно сносной дорогѣ, на протяженіи четырехъ-пяти англійскихъ миль.

Мы прибыли на станцію Оберау въ полночь; она оказалась оживленнѣе и шумнѣе, чѣмъ въ обыкновенное время въ полдень. Маленькая гостинница была биткомъ набита туристами и паломниками, которые, какъ и хозяинъ, недоумѣвали, гдѣ имъ улечься спать; еще болѣе недоумѣвали (въ этому послѣднему обстоятельству хозяинъ относился равнодушно), какъ имъ добраться въ Оберъ-Аммергау въ началу представленія, т. е. въ восьми утра.

Иные нанимали извощиковъ за баснословныя цѣны, съ тѣмъ, чтобы отправиться въ 5 часовъ; другіе, не доставъ извощика, рѣшали идти пѣшкомъ и приказывали усталымъ лакеямъ разбудить въ половинѣ третьяго, и подать завтракъ ровно въ четверть третьяго утра. (Я и не зналъ, что бываютъ такіе часы утра).

Намъ посчастливилось найти нашего возницу, почтеннаго фермера, который поджидалъ насъ съ какой-то удивительной колымагой, запряженной парой сытыхъ и крѣпкихъ съ виду лошадей; и послѣ оживленной перепалки между возницей и дюжиной туристовъ, пытавшихся залѣзть въ колымагу подъ тѣмъ предлогомъ, что это омнибусъ, мы тронулись въ путь.

Мы взбирались все выше и выше, и все выше и выше громоздились мрачные утесы, облитые луннымъ свѣтомъ, все свѣжѣй и свѣжѣй становился воздухъ. Большею частью мы ползли шагомъ, переваливаясь съ боку на бокъ, на узкой дорогѣ, но тамъ, гдѣ можно было пустить лошадей вскачь, напримѣръ, на крутыхъ спускахъ, внезапно слѣдовавшихъ за какимъ нибудь длиннѣйшимъ и труднѣйшимъ подъемомъ, нашъ возница не жалѣлъ лошадей. Въ такія минуты путешествіе становилось не на шутку занятнымъ и всю нашу усталость какъ рукой снимало.

Чѣмъ круче былъ спускъ, тѣмъ, понятно, быстрѣе могли мы ѣхать. Чѣмъ ухабистѣе была дорога, тѣмъ ретивѣе мчались кони. Во время этой ѣзды мы испытали, въ концентрированной формѣ, все, что можетъ испытать человѣкъ, переѣзжая черезъ каналъ въ бурную погоду, путешествуя въ тряскомъ поѣздѣ и подвергшись встряскѣ на одѣялѣ, на жесткомъ узловатомъ одѣялѣ съ множествомъ острыхъ узловъ и краевъ. Никогда бы я не подумалъ, что столько разнородныхъ впечатлѣній можно получить отъ одной единственной машины!

Приблизительно на полдорогѣ мы миновали Этталь у входа въ долину Аммеръ. Большой бѣлый храмъ, забравшійся такъ высоко въ пустынныя горы, знаменитое среди набожныхъ католиковъ мѣсто паломничества. Много столѣтій тому назадъ одинъ изъ древнихъ баварскихъ королей выстроилъ здѣсь монастырь, для чудотворной иконы Св. Дѣвы, которая (икона) была послана ему съ неба, когда враги одолѣвали его въ чужой странѣ. Она даровала ему побѣду. Можетъ быть не безполезными оказались при этомъ сильныя руки и мужественныя сердца его баварскихъ вассаловъ; но эти помощники были забыты. Старая церковь и монастырь, служившій чѣмъ-то въ родѣ богадѣльни для одряхлѣвшихъ рыцарей — были разрушены ударомъ молніи въ одну ужасную ночь лѣтъ полтораста тому назадъ; но чудотворная икона осталась невредимой и до сихъ поръ привлекаетъ богомольцевъ въ новую, и далеко не столь величественную церковь, выстроенную на мѣстѣ прежней.

Монастырь, перестроенный тогда же, служитъ теперь для болѣе практическихъ цѣлей: въ качествѣ пивоварни.

За Этталемъ дорога сравнительно ровная, такъ что мы пустились рысью и вскорѣ пріѣхали въ Оберъ-Аммергау. Огни свѣтились въ окошкахъ четырехугольныхъ каменныхъ домовъ, и страшныя, темныя фигуры двигались по улицамъ, хлопоча надъ приготовленіями къ великому дѣлу, которое должно было начаться утромъ.

Нашъ возница съ трескомъ покатилъ по деревнѣ, привѣтствуя каждаго встрѣчнаго громовымъ: «Покойной ночи!» способнымъ разбудить спящаго на разстояніи мили; во весь духъ обогнулъ съ полдюжины угловъ; влетѣлъ въ ворота какого-то сада и остановился у открытой двери, сквозь которую лился потокъ свѣта и виднѣлись двѣ рослыя, здоровенныя дѣвушки, дочери нашего хозяина, ожидавшія его пріѣзда. Онѣ провели насъ въ большую уютную комнату, гдѣ уже поджидалъ насъ аппетитный ужинъ, состоявшій изъ телятины (въ Германіи кажется почти исключительно питаются телятиной) и бутылки бѣлаго вина. При обыкновенныхъ обстоятельствахъ я бы побоялся, что подобный ужинъ возбудитъ охоту скорѣе къ движенію и дѣятельности въ теченіе остающихся намъ шести часовъ, чѣмъ ко сну; но теперь я чувствовалъ, что потребуется по меньшей мѣрѣ барабанъ, дабы разбудить меня черезъ пять секундъ послѣ того какъ я опущу голову на подушку, или на то, что называется подушкой въ Германіи; въ виду этого я не сталъ церемониться.

Послѣ ужина хозяинъ провелъ насъ въ спальню, просторную комнату, со множествомъ ярко-раскрашенныхъ деревянныхъ изображеній благочестиваго, но нѣсколько мрачнаго характера, — собранныхъ здѣсь по всей вѣроятности для того, чтобы вызывать кошмары у нервныхъ людей.

— Пожалуйста, разбудите насъ во время, — сказалъ Б. хозяину. — Было бы очень непріятно проснуться въ четыре часа пополудни и убѣдиться, что прозѣвали представленіе, ради котораго пріѣхали сюда изъ Англіи.

— О, будьте покойны, — отвѣчалъ тотъ. — Вы и сами не проспите. Всѣ наши и вся деревня будетъ на ногахъ къ пяти часамъ, кромѣ того здѣсь подъ окнами зададутъ концертъ, да и пушка на Кофелѣ…

— Послушайте, — перебилъ я, — этого для меня мало. Не думайте, что меня разбудятъ крики подъ окнами, музыка, землетрясеніе, взрывы и тому подобныя вещи. Кто нибудь долженъ придти ко мнѣ въ спальню, поднять меня, посадить на кровати и присмотрѣть, чтобы я не заснулъ опять на кровати или на полу. Вотъ какъ нужно меня будить. Не говорите же мнѣ о шумѣ, концертахъ, пушкахъ и прочемъ вздорѣ. Я знаю, къ чему это приведетъ: я вернусь въ Англію, не увидавъ представленія. Меня нужно будить утромъ, а не убаюкивать.

Б. привелъ хозяину сущность моей рѣчи; тотъ засмѣялся и поклялся всѣми святыми, что самъ придетъ будить насъ, и такъ какъ онъ казался сильнымъ и рѣшительнымъ дѣтиной, то я положился на его обѣщаніе, пожелалъ ему «покойной ночи» и поспѣшилъ снять сапоги прежде чѣмъ засну.

Вторникъ 27

Пріятное утро. — Что можно сказать о представленіи Страстей. — Лекція Б. — Неудобочитаемое описаніе Оберъ-Аммергау. — Преувеличенное описаніе его погоды. — Врядъ-ли вѣрный очеркъ исторіи представленій. — Хорошее лицо. — Обрадованный школьникъ и его непросвѣщенные родственники.

Я лежалъ въ постели, или, вѣрнѣе сказать, сидѣлъ на зеленой сатиновой обшитой кружевомъ подушкѣ, когда писалъ эти замѣтки. Такой же зеленый сатиновый обшитый кружевомъ тюфякъ лежалъ на полу подлѣ моей кровати. Б. возсѣдалъ на тюфякѣ и курилъ трубку. Мы только что позавтракали — чѣмъ? ни за что не догадаетесь — кофе съ булками. Мы намѣрены пролежать въ кровати цѣлую недѣлю, во всякомъ случаѣ до вечера. Двѣ англійскія леди занимаютъ спальню рядомъ съ нашей. Кажется онѣ тоже рѣшились не выходить изъ нея цѣлый день.

Намъ слышно, какъ онѣ ходятъ по комнатѣ, и о чемъ-то бесѣдуютъ. Это продолжается уже добрыхъ три четверти часа. Повидимому онѣ чѣмъ-то разстроены.

Здѣсь очень хорошо. Сегодня дается второе представленіе, для тѣхъ, кому не удалось попасть на первое. Къ намъ въ открытыя окна доносится мѣрное пѣніе хора. Ослабленные разстояніемъ, эти жалобные, рыдающіе звуки, смѣшиваясь съ болѣе рѣзкими нотами оркестра, навѣваютъ на насъ какую-то сладкую скорбь.

Мы видѣли представленіе вчера, а теперь бесѣдуемъ о немъ. Я объявляю Б., что не знаю, какъ приняться за отчетъ. Не знаю, что сказать объ этомъ представленіи.

Съ минуту онъ курилъ молча, потомъ, вынувъ трубку изо рта, спрашиваетъ:

— Да какая надобность вамъ говорить?

Вотъ въ самомъ дѣлѣ счастливая мысль. Гора съ плечъ долой. Что за бѣда, если я ничего не скажу? Кому какое дѣло, что и о чемъ я буду говорить? Никто этимъ не интересуется — къ счастью для себя. Это очень утѣшительная мысль для издателей и критиковъ. Добросовѣстный человѣкъ, зная, что его слова имѣютъ вѣсъ и значеніе, побоится и выговорить ихъ. Но тотъ, кто понимаетъ, что отъ его словъ никому ни тепло, ни холодно, можетъ разводить какіе угодно цвѣты краснорѣчія. Чтобы я ни сказалъ о представленіи Страстей въ Оберъ-Аммергау, никому отъ моихъ словъ не будетъ ни тепло, ни холодно. И такъ я буду говорить, что мнѣ вздумается.

Но что же именно? Могу-ли я сказать что нибудь, что уже не было сказано, — и притомъ гораздо лучше? (Авторъ всегда увѣряетъ, будто всякій другой авторъ пишетъ лучше его. Въ дѣйствительности онъ этого вовсе не думаетъ, — какъ вы сами понимаете — но слѣдуетъ дѣлать видъ, что такъ думаешь). Читатель уже знаетъ все, что я могу сказать, а если не знаетъ, то врядъ-ли желаетъ знать. Не трудно наговорить съ три короба, когда говорить, въ сущности, не о чемъ, какъ было до сихъ поръ въ моемъ дневникѣ. Но когда есть о чемъ говорить, то право радъ бы быть трубочистомъ, только не авторомъ.

— Почему бы не начать съ описанія Оберъ-Аммергау? — говоритъ Б.

Я отвѣчаю, что его уже Богъ знаетъ сколько разъ описывали.

Б. возражаетъ:

— Да вѣдь и гонки оксфордскихъ и кембриджскихъ студентовъ и скачки въ Дерби уже Богъ знаетъ сколько разъ описывались. Однакожь находятся люди, которые описываютъ ихъ снова и снова, равно какъ и люди, которые читаютъ эти описанія. Скажите, что эта маленькая деревушка пріютилась подъ сѣнью мечетеобразнаго храма, среди долины, окруженной огромными горами, которыя толпятся вокругъ увѣнчаннаго крестомъ Кофеля, точно бодрые, недремлющіе часовые, охраняя стародавнюю тишину и покой этого мирнаго пріюта отъ суеты и гвалта внѣшней жизни. Опишите эти квадратные, чисто выбѣленные домики, съ высокими кровлями, съ рѣзными деревянными балкончиками и верандами, гдѣ сходятся вечеромъ сосѣдъ-рѣзчикъ съ сосѣдомъ-фермеромъ выкурить трубочку и поболтать о телятахъ, о представленіи Страстей, о деревенской политикѣ; опишите раскрашенныя фигуры святыхъ, мучениковъ, пророковъ, сіяющія вверху, надъ портикомъ, и жестоко пострадавшія отъ непогоды, такъ что безногій ангелъ уныло поглядываетъ на своего визави — безголовую мадонну, а въ открытомъ углу какой-то несчастный святой, истерзанный дождями и вѣтромъ сильнѣе чѣмъ его терзали когда либо язычники, утратилъ почти все, что могъ назвать своимъ, сохранивъ только полголовы и обѣ ноги.

Объясните читателю странную нумерацію здѣшнихъ домовъ, сообразно времени построенія, такъ, что нумеръ шестнадцатый приходится рядомъ съ нумеромъ сорокъ седьмымъ, а нумера перваго вовсе нѣтъ, потому что онъ былъ проданъ на сломъ. Разскажите, какъ неискусившійся въ софизмахъ посѣтитель, зная, что его квартира помѣщается въ номерѣ пятьдесятъ третьемъ, бродитъ день за днемъ вокругъ номера пятьдесятъ втораго, проникнутый неосновательнымъ соображеніемъ, будто слѣдующая дверь окажется дверью его дома, который на самомъ дѣлѣ находится за полмили, на другомъ концѣ деревни; какъ его находятъ въ одно солнечное утро на крыльцѣ номера восемнадцатаго, распѣвающимъ жалостныя колыбельныя пѣсни; какъ его берутъ и увозятъ, несмотря на сопротивленіе, слезы и крики, въ Мюнхенъ, гдѣ онъ и кончаетъ свои дни въ сумасшедшемъ домѣ.

Разскажите о погодѣ. Люди, знакомые съ этой мѣстностью, говорили мнѣ, что въ Оберъ-Аммергау дождь льетъ три дня изъ четырехъ. Четвертый, ясный, приберегается для потопа. Они прибавляли, что когда дождь идетъ надъ деревней, въ окрестностяхъ свѣтитъ солнце, и когда крыши начинаютъ протекать, поселяне хватаютъ своихъ дѣтей и бѣгутъ на сосѣднее поле переждать грозу.

— Вы вѣрите имъ — т. е. лицамъ, которые разсказывали вамъ объ этомъ? — спрашиваю я.

— Не вполнѣ, — отвѣчаетъ онъ, — Я думаю, что они преувеличивали, видя, что я младъ и зеленъ, — но безъ сомнѣнія въ ихъ розсказняхъ было зерно истины. Я самъ уѣхалъ изъ Оберъ-Аммергау при проливномъ дождѣ, и нашелъ безоблачное небо по ту сторону Кофеля.

— Далѣе, — продолжаетъ онъ, — вы можете распространиться о закаленной натурѣ баварскаго крестьянина. Разсказать, какъ онъ или она разгуливаютъ босые и съ непокрытой головой подъ холоднымъ ливнемъ, и точно подъ пріятнымъ теплымъ душемъ. Какъ во время представленія Страстей, они поютъ и играютъ на открытой сценѣ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на струйки воды, сбѣгающей по ихъ волосамъ и сочащейся изъ промоченнаго до нитки платья, скопляясь въ лужи на сценѣ; какъ зрители, въ открытой, дешевой части театра любуются ихъ игрой, съ такимъ же стоицизмомъ, и ни одинъ даже не грезитъ о зонтикѣ (да еслибъ и вздумалъ грезить о подобной штукѣ, то былъ бы возвращенъ къ суровой дѣйствительности внушительными толчками сзади).

Б. останавливается и начинаетъ сосать трубку. Я слышу, какъ леди въ сосѣдней комнатѣ расхаживаютъ взадъ и впередъ и ворчатъ сильнѣе чѣмъ прежде. Мнѣ кажется, что онѣ подслушивали у дверей (наши комнаты соединены дверью). Я желалъ бы, чтобъ онѣ улеглись спать или сошли внизъ. Онѣ мнѣ надоѣли.

— Ну, а дальше, что же я напишу? — спрашиваю я Б., когда онъ вынимаетъ наконецъ трубку изо рта.

— Дальше?.. что-жь?.. вы можете разсказать исторію этихъ представленій.

— О, но вѣдь объ этомъ столько разъ писалось, — возражаю я.

— Тѣмъ лучше для васъ. Публика, которая уже разъ десять слышала одну и ту же исторію, тѣмъ охотнѣе повѣритъ вамъ когда вы повторите ее въ одиннадцатый. Разскажите ей, какъ въ эпоху тридцатилѣтней войны жестокая чума (какъ будто полдюжины армій, разгуливавшихъ по странѣ, высасывая изъ нея послѣдніе соки и воюя Богъ знаетъ изъ-за чего, — не были сами по себѣ достаточной чумой) опустошала Баварію, не пропустивъ ни одного города, ни одной деревушки. Изъ всѣхъ горныхъ деревень только Оберъ-Аммергау убереглось на нѣкоторое время отъ заразы, благодаря строгому карантину. Ни одна душа не могла оставить деревню, ни одно живое существо проникнуть въ нее.

— Но въ одну темную ночь Каспаръ Шухлеръ крестьянинъ изъ Оберъ-Аммергау, работавшій въ сосѣдней, зараженной чумою, деревнѣ Эшенлое, пробрался ползкомъ мимо сторожей и проникъ въ свой домъ, и увидѣлъ тѣхъ, къ кому давно рвалось его сердце, — жену и ребятишекъ. За этотъ эгоистическій поступокъ пришлось дорого поплатиться ему самому и его односельцамъ. Три дня спустя онъ и его домашніе лежали мертвыми, чума свирѣпствовала въ долинѣ и казалось ничто не могло обуздать ея бѣшенства.

— Когда всѣ человѣческія средства испытаны, остается прибѣгнуть къ Богу. Жители Аммера дали обѣтъ разыгрывать каждыя десять лѣтъ Страсти Господни, если чума прекратится. Силы Небесныя повидимому остались довольны этимъ обѣщаніемъ. Чума разомъ исчезла и съ тѣхъ самыхъ поръ Оберъ-Аммергаусцы каждыя десять лѣтъ исполняютъ свое обѣщаніе и разыгрываютъ Страсти. Они до сихъ поръ видятъ въ этомъ благочестивый подвигъ. Передъ каждымъ представленіемъ актеры собираются на сценѣ вокругъ пастора и на колѣняхъ умоляютъ Небо благословить ихъ начинанія. Выручка, за вычетомъ платы актерамъ, разсчитанной такъ, чтобы вознаградить ихъ за потерю времени (рѣзчикъ Майеръ, играющій роль Христа, получаетъ около пятисотъ рублей за тридцать или болѣе представленій въ теченіе сезона, не считая зимнихъ репетицій), идетъ частію на нужды общины, частію въ церковь. Всѣ отъ бургомистра до подпаска, отъ Іисуса и Маріи до послѣдняго статиста — трудятся не ради денегъ, а изъ любви къ своей религіи. Каждый чувствуетъ, что его работа подвигаетъ впередъ дѣло христіанства.

— Да! можно будетъ упомянуть и о старомъ Дойзенбергерѣ — подхватилъ я — о простодушномъ, славномъ священникѣ, отцѣ долины, который покоится теперь среди своихъ чадъ, которыхъ онъ такъ любилъ. Вѣдь это онъ превратилъ грубый средневѣковый фарсъ въ величавую, священную драму, которую мы видѣли вчера. Вонъ его портретъ надъ кроватью. Какое славное, открытое, благодушное лицо! Какъ пріятно, какъ отрадно встрѣтить иногда доброе лицо! Не святое лицо, напоминающее о хрустальныхъ и мраморныхъ гробницахъ, а грубое, человѣческое лицо, изъѣденное пылью, дождемъ и солнечнымъ свѣтомъ жизни, и лицо, которое пріобрѣло свое выраженіе, не созерцая умиленнымъ окомъ звѣзды, а глядя съ любовью и смѣхомъ на человѣческія дѣла.

— Да, — согласился Б. — Можете и объ этомъ упомянуть. Это не повредитъ. А затѣмъ можете разсказать о представленіи и о своихъ впечатлѣніяхъ. Не опасайтесь, что они окажутся глупыми. Это увеличитъ ихъ достоинство. Глупыя замѣчанія почти всегда интереснѣе умныхъ.

— Но зачѣмъ же разсказывать обо всемъ этомъ? — сомнѣваюсь я. — Любой школьникъ въ наше время знаетъ о представленіи Страстей въ Оберъ-Аммергау.

— Вамъ-то что за дѣло? — отвѣчаетъ Б. — Развѣ вы пишете для школьниковъ? Вы пишете для менѣе просвѣщенныхъ людей. Они будутъ очень рады узнать что-нибудь объ этомъ предметѣ и, когда школьникъ вернется домой, потолковать съ нимъ, не ударивъ въ грязь лицомъ передъ его ученостью.

— Ну? — спрашиваетъ онъ немного погодя, — что вы думаете объ этомъ?

— Ну, — отвѣчаю я послѣ непродолжительнаго размышленія — я думаю, что пьеса въ восемнадцать актовъ и сорокъ слишкомъ сценъ; пьеса, которая начинается въ восемь часовъ утра и тянется, съ полуторачасовымъ перерывомъ для обѣда, до шести вечера, — черезчуръ длинна. Мнѣ кажется, она нуждается въ сокращеніяхъ. Третья часть ея выразительна, трогательна и — чего могъ бы пожелать всякій любитель отечественной драмы, — возвышенна; но остальныя двѣ трети утомительны.

— Именно, — отвѣчаетъ Б. — Но мы должны помнить, что это представленіе не забава, а религіозное служеніе. Доказывать, что та или другая часть его неинтересна все равно что говорить, будто изъ Библіи слѣдуетъ выбросить половину, и передать всю исторію въ сокращенномъ видѣ.

Вторникъ 27 (продолженіе)

Мы бесѣдуемъ. — Аргументъ. — Исторія, которая преобразовала міръ.

— Сначала общій отзывъ о представленіи. Имѣете ли вы что нибудь противъ него съ религіозной точки зрѣнія?

— Нѣтъ, не имѣю, — возражаю я; — и даже не понимаю, какъ можетъ вѣрующій христіанинъ что либо имѣть противъ него. Придавать христіанству таинственный, мистическій характеръ — значитъ отвергать его основную идею. Самъ Христосъ разорвалъ завѣсу храма и вынесъ религію на улицы и рынки міра. Онъ былъ человѣкъ. Онъ жилъ съ простыми людьми. Онъ умеръ какъ простой человѣкъ. Современный критикъ назвалъ бы стиль его проповѣдей вульгарнымъ. Корни христіанства глубоко вросли въ житейскую почву, переплетаясь со всѣмъ обыденнымъ, мелкимъ, простымъ, повседневнымъ. Его сила въ простотѣ, въ его человѣчности. Оно распространилось въ мірѣ, обращаясь скорѣе къ сердцамъ, чѣмъ къ головамъ. Если оно еще способно къ жизни и развитію, то будетъ подвигаться впередъ только съ помощью такихъ средствъ, какъ эти крестьянскія представленія въ Оберъ-Аммергау, а не барскими затѣями и учеными разсужденіями.

— Толпа, сидѣвшая вчера съ нами въ театрѣ, видѣла Христа Назарянина ближе, чѣмъ могла бы Его показать имъ самая вдохновенная книга, яснѣе, чѣмъ могла бы Его изобразить самая пылкая рѣчь. Они видѣли скорбь на Его терпѣливомъ лицѣ. Они слышали Его голосъ, взывавшій къ нимъ. Они видѣли Его въ часъ такъ называемаго тріумфа, когда Онъ ѣхалъ по узкимъ улицамъ Іерусалима, среди восторженной толпы, махавшей пальмовыми вѣтвями и восклицавшей Осанна!

Они видѣли Его, гнѣвнаго и негодующаго, когда Онъ выгонялъ осквернителей храма. Видѣли, какъ чернь, минуту тому назадъ бѣжавшая за нимъ, восклицая «Осанна!», оставила Его и примкнула къ Его врагамъ.

— Видѣли важныхъ священниковъ въ бѣлыхъ одеждахъ, раввиновъ и докторовъ, — великихъ и ученыхъ страны, собравшихся позднею ночью въ залѣ Синедріона сговориться насчетъ Его смерти.

— Видѣли Его вечерню съ учениками въ домѣ Симона. Видѣли бѣдную любящую Марію Магдалину, омывшую Его ноги драгоцѣннымъ мѵромъ, которое можно бы было продать за триста динаріевъ и отдать деньги бѣднымъ, — «и намъ». Іуда, такъ заботился о бѣдныхъ, ему такъ хотѣлось, чтобы всѣ продавали свое имущество, отдавая деньги бѣднымъ, — «и намъ». Да вѣдь и въ нашемъ девятнадцатомъ столѣтіи часто и съ разныхъ каѳедръ и трибунъ приходится слышать голосъ Іуды, громящій расточительность и возстающій за бѣдныхъ, — «и за насъ».

— Они присутствовали при разставаньи Маріи и Іисуса въ Виѳаніи, и долго-долго еще ихъ сердца будутъ замирать при воспоминаніи объ этой сценѣ. Въ этой сценѣ человѣческой великой драмы захватываетъ всѣхъ насъ за живое. Іисусъ идетъ въ Іерусалимъ на страданія и смерть. Инстинктъ Маріи подсказываетъ ей это и она проситъ Его остаться.

— Бѣдная Марія! Для другихъ Онъ — Христосъ, Спаситель человѣчества, посланный для искупленія міра. Для любящей Матери Маріи онъ Ея Сынъ: младенецъ, сосавшій ея грудь, крошечный мальчуганъ, котораго она укачивала на колѣняхъ, чья щечка прижималась къ Ея сердцу, чьи ножонки, топотавшія по половицамъ бѣднаго домика въ Виѳаніи, наполняли Ея слухъ сладчайшей музыкой; Онъ Ея мальчикъ, Ея Сынъ; Она хотѣла бы схватить Его въ свои материнскія объятія и защитить отъ всѣхъ, даже отъ Неба.

— Никогда, ни въ одной человѣческой драмѣ, мнѣ не приходилось быть свидѣтелемъ такой трогательной сцены. Никогда голосъ актрисы (а я видѣлъ величайшихъ актрисъ, если только есть въ наше время великія), не потрясалъ меня такъ, какъ голосъ Розы Лангъ, дочери бургомистра. То не былъ голосъ женщины, то былъ голосъ Матери, воплотившей въ себѣ материнское чувство всего міра.

— Оливеръ Венделль Гольмсъ, въ «The Autocrat of the Breatfost Table», если не ошибаюсь, — говоритъ, что ему дважды случалось поддаться обаянію женскаго голоса, — и оба раза это были германскія женщины. Я не удивляюсь этому заявленію добряка-доктора. Я думаю, что человѣкъ, который влюбится по голосу, убѣдится при ближайшемъ изслѣдованіи, что онъ принадлежитъ какой нибудь германской красавицѣ. Я въ жизнь свою не слыхалъ такой прекрасной усладительной музыки, какъ голосовъ миловидной германской фрейленъ. Чистый, ясный, глубокій, полный нѣги и ласки, проникающій въ душу, онъ походилъ вѣроятно на одну изъ тѣхъ мелодій, о которыхъ грезятъ музыканты и которыхъ они никакъ не могутъ воспроизвести въ этой жизни.

— Когда я сидѣлъ въ театрѣ, прислушиваясь въ удивительнымъ звукамъ голоса этой крестьянки, поднимавшимся и опускавшимся какъ ропотъ моря, наполнявшимъ огромное открытое зданіе рыдающими звуками, заставлявшимъ трепетать тысячи сердецъ, какъ вѣтеръ заставляетъ дрожать струны эоловой арфы, — мнѣ казалось, что я слышу голосъ «Матери міра», второй природы.

— Они видѣли Его, какъ и раньше имъ случалось видѣть на картинахъ, въ послѣдній разъ въ кругу учениковъ. Но вчера Онъ явился имъ не въ видѣ нѣмой, неподвижной фигуры, въ условной, безсмысленной позѣ, а живымъ, любящимъ человѣкомъ въ кругу дорогихъ друзей, послѣдовавшихъ за Нимъ несмотря ни на что, и въ послѣдній разъ слушавшихъ отъ Него слова наставленія и утѣшенія.

— Они видѣли, какъ Онъ благословилъ хлѣбъ и вино, которое они вкушаютъ въ этотъ день въ память Его.

— Они видѣли Его агонію въ Геѳсиманскомъ саду, когда человѣческая природа возстала противъ страданій. Видѣли, какъ лицемѣрный другъ Іуда предалъ его поцѣлуемъ. Увы! Бѣдный Іуда! Вѣдь онъ любилъ Христа, по своему, какъ и всѣ остальные. только страхъ бѣдности заставилъ его предать своего Учителя. Онъ былъ такъ бѣденъ, — такъ нуждался въ деньгахъ! Мы ужасаемся поступку Іуды. Дай Богъ, чтобы намъ не соблазниться на позорный поступокъ за нѣсколько серебряныхъ монетъ. Боязнь нищеты всегда превращала и будетъ превращать людей въ негодяевъ. Мы рады бы были сохранить благородство, да «по нынѣшнимъ временамъ» это немыслимо! Будь Іуда состоятельнымъ человѣкомъ, онъ можетъ быть назывался бы нынѣ Святымъ Іудой, а не проклятымъ Іудой. Онъ не былъ дурнымъ человѣкомъ. У него былъ только одинъ недостатокъ, — недостатокъ, который всегда отличалъ негодяя отъ святого, — онъ былъ трусъ, боялся бѣдности.

— Они видѣли Его, блѣднаго и безмолвнаго, на судѣ первосвященниковъ, а потомъ у римскаго проконсула, между тѣмъ какъ толпа — та самая, которая привѣтствовала Его криками «Осанна!» — вопила: «Распни Его! Распни Его!» — Они видѣли кровь, струившуюся по Его лицу изъ-подъ терноваго вѣнца. Они видѣли Его по прежнему въ сопровожденіи толпы, изнемогающимъ подъ тяжестью креста. Видѣли женщину, отершую кровавый потъ съ Его лица. Видѣли послѣдній долгій нѣмой взглядъ, которымъ Онъ обмѣнялся съ Матерью, когда идя на смерть, проходилъ мимо Нея по узкой улицѣ, гдѣ когда-то шествовалъ въ кратковременномъ тріумфѣ. Слышали глухія рыданія, когда Она уходила, опираясь на Марію Магдалину. Видѣли его распятымъ на крестѣ между двухъ разбойниковъ. Видѣли кровь, струившуюся изъ Его бока. Слышали послѣдній крикъ Его къ Богу. Видѣли Его возставшимъ изъ гроба, восторжествовавшимъ надъ Смертью.

— Врядъ ли найдется искренній христіанинъ, который не почувствовалъ бы себя укрѣпленнымъ и обновленнымъ въ своей вѣрѣ и любви, выходя изъ этого страннаго театра. Его Богъ сдѣлался человѣкомъ ради него, жилъ, страдалъ и умеръ, какъ человѣкъ; и сегодня онъ видѣлъ Его человѣкомъ, живущимъ, страдающимъ и умирающимъ, какъ другіе люди.

— Человѣкъ съ сильнымъ воображеніемъ не нуждается въ какой бы то ни было возвышенной и выразительной мимикѣ, чтобы уразумѣть величіе драмы, финалъ которой разыгрался восемнадцать съ половиной вѣковъ тому назадъ на Голгоѳѣ.

— Просвѣщенный умъ не нуждается въ исторіи человѣческаго страданія, чтобы повѣрить ему или убѣдить въ немъ другихъ.

— Но люди просвѣщенные или съ пылкимъ воображеніемъ рѣдки, и крестьяне Оберъ-Аммергау могутъ сказать вмѣстѣ съ своимъ Учителемъ, что они обращаются не къ ученымъ, а къ нищимъ духомъ.

— Человѣка невѣрующаго это представленіе тоже заставитъ задуматься. Оно откроетъ ему скорѣе, чѣмъ чтобы то ни было, тайну могущества христіанства; причину, по которой эта вѣра, зародившаяся на берегахъ Галилейскаго озера, дальше распространилась и глубже укоренилась въ человѣческой жизни, чѣмъ какая-либо изъ вѣръ, въ которыхъ люди ищутъ помощи въ нуждѣ и утоленія душевнаго голода. Не доктрины, не обѣщанія Христа привлекли къ нему сердца людскія, а исторія Его жизни.

Вторникъ 27 (продолженіе)

Мы разсуждаемъ объ игрѣ актеровъ. — Мастерское исполненіе пьесы. — Семья Адала. — Нѣсколько живыхъ группъ. — Главныя дѣйствующія лица. — Хорошій человѣкъ, но плохой Іуда! — Переполохъ!

— А что вы скажете о представленіи, какъ о представленіи? — спрашиваетъ Б.

— О, что касается до этого, — отвѣчаю я, — то я думаю, что всякій, кто видѣлъ его, согласится, что пьеса разыграна удивительно.

— Опытные профессіональные режиссеры, къ услугамъ которыхъ являются всевовможныя приспособленія, не говоря уже о труппѣ, вскормленной и выросшей въ атмосферѣ театра, въ концѣ концовъ создаютъ толпу, которая производитъ впечатлѣніе безпокойныхъ, проголодавшихся людей, съ нетерпѣніемъ ожидающихъ ужина.

— Въ Оберъ-Аммергау деревенскіе священники и домохозяева, изъ которыхъ никто по всей вѣроятности въ жизнь свою не заглядывалъ въ театръ, ухитрились создать изъ крестьянъ, взятыхъ прямо отъ токарнаго станка, или изъ хлѣва, — оживленную толпу, шумную чернь, важныя засѣданія, — до такой степени живыя, реальныя, что вамъ хочется войти на сцену и смѣшаться съ ними.

— Это доказываетъ, что серьезное отношеніе къ дѣлу и стараніе могутъ превзойти техническую и профессіональную ловкость. Цѣль Оберъ-Аммергаузскаго статиста — не развязаться поскорѣе съ дѣломъ, чтобы идти ужинать, а содѣйствовать успѣху драмы.

— Группы, какъ во время самаго дѣйствія, такъ и картинахъ, предшествующихъ каждому явленію, таковы, что я сомнѣваюсь, можетъ-ли какой-нибудь артистъ поравняться съ ними. Картина, изображающая жизнь Адама и Евы послѣ ихъ изгнанія изъ рая, прекрасна. Отецъ Адамъ, дюжій и загорѣлый, въ одеждѣ изъ бараньихъ шкуръ, оставляетъ на минуту заступъ, чтобы отереть потъ со лба. Ева, все еще красивая и счастливая — хотя кажется ей не слѣдовало бы быть счастливой — прядетъ пряжу и присматриваетъ за дѣтьми, которые играютъ тутъ же — «помогаютъ отцу». Хоры по обѣимъ сторонамъ сцены объясняютъ зрителю, что эта картина изображаетъ сцену скорби, — результатъ грѣха; но мнѣ кажется, что семья Адама вовсе не чувствуетъ себя несчастной.

— Въ картинѣ, изображающей возвращеніе развѣдчиковъ изъ Ханаана, толпа въ четыреста-пятьсотъ человѣкъ, мужчинъ, женщинъ и дѣтей, мастерски сгруппирована. На переднемъ планѣ модель виноградныхъ гроздьевъ, которую несутъ на плечахъ двое людей. Видъ этихъ гроздьевъ, принесенныхъ развѣдчиками изъ обѣтованной земли, удивилъ дѣтей Израиля. Я понимаю это. Изображеніе ихъ удивляло и меня, когда я былъ ребенкомъ.

— Сцена торжественнаго въѣзда Христа въ Іерусалимъ полна жизни и движенія, такъ же какъ и сцена его послѣдняго шествія на Голгоѳу. Кажется весь Іерусалимъ собрался поглядѣть на него, большинство съ радостнымъ смѣхомъ, немногіе съ грустью. Они загромоздили тѣсныя улицы, напираютъ на римскую стражу.

— Они загромождаютъ балконы и ступени домовъ, поднимаются на ципочки, стараясь взглянуть на Христа; лѣзутъ другъ другу на плечи, чтобы кинуть Ему какую нибудь остроту. Они непочтительно подшучиваютъ надъ своими священниками. Каждый отдѣльный актеръ, мужчина, женщина или ребенокъ въ этихъ сценахъ играютъ, — въ полной гармоніи со всѣми остальными.

— Изъ главныхъ актеровъ Майеръ, кроткій, но вмѣстѣ съ тѣмъ царственный Христосъ; бургомистръ Лангъ, суровый, мстительный первосвященникъ; его дочь Роза, — нѣжная сладкогласная Марія; Рендль, достойный сановитый Пилатъ; Петеръ Рендль, возлюбленный Іоаннъ, съ прекраснѣйшимъ, чистѣйшимъ лицомъ, какое я когда либо видалъ у мужчины; старый Петеръ Рендль, грубый, любящій, малодушный другъ, Петръ; Руцъ, начальникъ хора (хлопотливая должность, могу васъ увѣрить), и Амалія Демлеръ, Магдалина, — превыше всякихъ похвалъ. Эти простые крестьяне… Опять эти бабы подслушиваютъ! — восклицаю я внезапно, и останавливаюсь, прислушиваясь къ звукамъ, раздающимся изъ сосѣдней комнаты. — Хоть бы ушли куда нибудь! совсѣмъ разстроили мнѣ нервы!

— Да полно вамъ, — говорить Б. — Это старыя почтенныя леди. Я встрѣтилъ ихъ вчера на лѣстницѣ. Совершенно безвредныя старушки.

— Почемъ знать?… — отвѣчалъ я. — Мы вѣдь одни одинешеньки. Почти вся деревня въ театрѣ. Жаль что у насъ нѣтъ хоть собаки.

Б. успокоиваетъ меня и я продолжаю.

— Простые крестьяне съумѣли изобразить нѣкоторыя изъ величайшихъ фигуръ въ исторіи міра съ такимъ спокойнымъ достоинствомъ и значительностью, какихъ только можно было ожидать отъ самихъ оригиналовъ. Должно быть въ характерѣ этихъ горцевъ есть какое-то врожденное благородство. Они нигдѣ не могли перенять эту манеру au grand seigneur, которой проникнуты ихъ роли.

— Единственная плохо сыгранная роль — роль Іуды. Достойный фермеръ, пытавшійся изобразить его, очевидно недостаточно знакомъ съ пріемами и образомъ дѣйствія дурныхъ людей, или недостаточно опытенъ въ этомъ отношеніи. Повидимому ни одна черта въ его характерѣ не согласуется съ испорченностью, которую онъ долженъ понять и изобразить. Его старанія быть негодяемъ просто раздражали меня. Можетъ быть это только тщеславіе, — но мнѣ кажется, что я бы лучше изобразилъ предателя.

— Да, да — продолжалъ я, переведя духъ, — онъ совсѣмъ, совсѣмъ невѣрно сыгралъ свою роль. Настоящій негодяй смотритъ совершенно иначе. Я знаю, какъ онъ долженъ дѣйствовать. Мой инстинктъ подсказываетъ мнѣ.

— Этотъ актеръ очевидно ни аза не смыслитъ въ мошенничествѣ. Я готовъ отправиться къ нему и научить его. Я чувствую, что есть извѣстные оттѣнки, извѣстныя мелочи, въ которыхъ сказывается натура мошенника и которые превратили бы его деревяннаго Іуду въ живое лицо. Но его исполненіе было не убѣдительно и его Іуда возбуждалъ скорѣе смѣхъ, чѣмъ дрожь.

— Всѣ остальные, отъ Майера до осла, казались созданными для своихъ ролей, какъ ноты къ мелодіи великаго маэстро. Профессіональный актеръ сошелъ бы съ ума отъ зависти, глядя на нихъ.

— Да, это настоящіе актеры, — бормочетъ Б., — всѣ, вся деревня; и они живутъ счастливо въ своей долинѣ, и не пытаются перерѣзать другъ друга. Это удивительно!

Въ эту минуту раздается рѣзкій стукъ въ дверь, которая отдѣляетъ нашу комнату отъ помѣщенія сосѣдокъ-дамъ. Мы вздрагиваемъ, блѣднѣемъ и смотримъ другъ на друга. Б. первый овладѣваетъ собою. Устранивъ, сильнымъ напряженіемъ воли, всякій слѣдъ нервической дрожи изъ своего голоса, онъ спрашиваетъ удивительно спокойнымъ тономъ:

— Что такое? что нужно?

— Вы еще въ постели? — раздается голосъ по ту сторону двери.

— Да, — отвѣчаетъ Б., — а что?

— О! намъ очень совѣстно безпокоить васъ, но не можете ли вы встать? Мы не можемъ сойти внизъ иначе, какъ черезъ вашу комнату. Тутъ только одна дверь. Мы ждемъ два часа, а нашъ поѣздъ уходитъ въ три.

О, Господи! Такъ вотъ почему бѣдныя старушки возились у двери и перепугали насъ на смерть.

— Сейчасъ мы встанемъ. Жаль, что вы не сказали раньше.

Пятница 30 или суббота 31. Не знаю навѣрно, что именно

Тревоги агента по части туристовъ. — Его взгляды на туристовъ. — Англичанка за границей. — И дома. — Самый безобразный соборъ въ Европѣ. — Старые и новые мастера. — Нѣмецкій оркестръ. — «Bier Garten». — Женщина, которая не вскружитъ голову мужчинѣ. — Обѣдъ подъ музыку. — Почему нужно закрывать свои кружки.

Я думаю, что сегодня суббота. Б. увѣряетъ — пятница; но я положительно увѣренъ, что три раза бралъ утреннія ванны съ тѣхъ поръ, какъ мы оставили Оберъ-Аммергау, а мы уѣхали оттуда въ среду утромъ. Если сегодня пятница, то значитъ я взялъ двѣ утреннія ванны въ одинъ день. Во всякомъ случаѣ завтра мы рѣшимъ этотъ вопросъ: увидимъ, будутъ ли открыты лавки.

Мы ѣхали изъ Оберъ-Аммергау съ агентомъ по части туристовъ и онъ разсказывалъ мнѣ о своихъ тревогахъ. Повидимому агентъ по части туристовъ такой же человѣкъ, какъ и всѣ, и имѣетъ такія же чувства, какъ мы. Мнѣ и въ голову не приходило это раньше. Я сказалъ ему объ этомъ.

— Да, — отвѣчалъ онъ, — это никогда не приходитъ въ голову вамъ, туристамъ. Вы относитесь къ намъ, какъ будто мы Провидѣніе, или даже само правительство. Когда все идетъ ладно, вы спрашиваете, — какой отъ насъ прокъ? — съ презрѣніемъ, а если что ни такъ, предлагаете тотъ же вопросъ съ негодованіемъ. Я работаю шестнадцать часовъ въ сутки, чтобы доставить вамъ всяческія удобства, а вы хоть бы взглянули ласково. А случись поѣзду опоздать, или хозяину гостинницы содрать лишнее, вы разносите меня. Если я смотрю за вами, вы называете меня несноснымъ; если же я предоставляю васъ самимъ себѣ, вы говорите, что я пренебрегаю своими обязанностями. Вы съѣдетесь сотнями въ жалкую деревушку въ родѣ Оберъ-Аммергау, даже не предувѣдомивъ насъ о своемъ пріѣздѣ, а потомъ грозитесь пропечатать нашего брата въ «Таймсъ» за то, что каждому изъ васъ не приготовлена квартира и обѣдъ.

— Вы требуете лучшую квартиру въ мѣстечкѣ, а когда ее достанешь, чортъ знаетъ съ какими хлопотами, начинаете артачиться изъ-за цѣны. Вы всѣ напускаете на себя видъ переодѣтыхъ герцоговъ и герцогинь. Никто изъ васъ и слышать не хочетъ о вагонахъ второго класса, — даже не знаетъ объ ихъ существованіи. Вамъ подай отдѣльное купе перваго класса на каждаго. Омнибусъ вы видѣли только издали и всегда недоумѣвали, что это за штука. Предложить вамъ проѣхаться въ такомъ плебейскомъ экипажѣ, — да вы два дня не опомнитесь отъ подобнаго оскорбленія. Вамъ подавай коляску съ ливрейнымъ лакеемъ, чтобы везти васъ въ горы. Вы, всѣ безъ исключенія, должны занимать самыя дорогія мѣста въ театрѣ. Мѣста въ восемь и шесть марокъ почти также хороши какъ мѣста въ десять марокъ, которыя имѣются лишь въ ограниченномъ количествѣ; но посадить васъ не на самое дорогое мѣсто, значило бы нанести вамъ кровное оскорбленіе. Еслибъ крестьяне были поумнѣе, и содрали-бъ съ васъ десять марокъ за восьмимарочное мѣсто, вы бы остались довольны; но они слишкомъ просты для этого.

Надо сознаться, что люди, владѣющіе англійскимъ языкомъ, которыхъ мы встрѣчаемъ на континентѣ, пренепріятный народъ. Услыхавъ на континентѣ англійскій языкъ, вы почти навѣрняка услышите воркотню и брюжжанье.

Хуже всего женщины. Иностранцамъ приходится сталкиваться съ худшими образчиками женской породы, какіе только могутъ найтись у насъ, англосаксовъ. Путешественница англичанка или американка — груба, самоувѣренна и въ тоже время безпомощна и труслива до комизма. Она до крайности себялюбива и знать не хочетъ о другихъ; ворчлива до невозможности и безусловно неинтересна. Мы возвращались въ омнибусѣ изъ Оберъ-Аммергау съ тремя образчиками этой породы, ѣхавшими въ сопровожденіи какого-то несчастнаго господина, котораго онѣ просто-таки заѣли. Всю дорогу онѣ ворчали на него за то, что онъ посадилъ ихъ въ омнибусъ. Такого оскорбленія имъ еще никогда не приходилось испытать. Онѣ довели до свѣдѣнія всѣхъ остальныхъ пассажировъ, что у нихъ дома есть собственная карета и что онѣ заплатили за билетъ перваго класса. Онѣ возмущались также своими хозяевами, которые вздумали пожать имъ руки на прощанье. Онѣ не для того пріѣхали въ Оберъ-Аммергау, чтобы терпѣть фамильярное обращеніе со стороны нѣмецкихъ мужиковъ.

Есть много женщинъ на этомъ свѣтѣ, которыя во всѣхъ отношеніяхъ лучше ангеловъ. Онѣ милы, граціозны, великодушны, ласковы, самоотвержены и добры, — несмотря на всѣ искушенія и испытанія, какихъ не вѣдаютъ ангелы. Но и такихъ не мало, которымъ модное платье и даже званіе леди не мѣшаютъ обладать вульгарной натурой. Лишенныя природнаго достоинства, онѣ пытаются замѣнить его наглостью. Онѣ принимаютъ крикливость за самообладаніе, а грубость за знакъ превосходства. Глупая надутость кажется имъ аристократическою «внушительностью». Подумаешь, онѣ изучали «позы» на страницахъ моднаго журнала, кокетство — у горничныхъ плохого разбора, остроуміе — въ балаганныхъ фарсахъ, манеры — на толкучкѣ. Навязчивое раболѣпіе передъ высшими, грубость и нахальство съ низшими — вотъ ихъ способъ удерживать за собой свое положеніе, — каково бы оно ни было въ обществѣ; а скотское равнодушіе къ нравамъ и чувствамъ всѣхъ остальныхъ существъ, — это, по ихъ мнѣнію, знакъ высокородной крови.

Этого рода женщины всюду лѣзутъ впередъ; становятся передъ картиной, заслоняя ее ото всѣхъ остальныхъ, и выкрикиваютъ во всеуслышаніе свои глупыя мнѣнія, которыя очевидно кажутся имъ удивительно острыми, сатирическими замѣчаніями; громко разговариваютъ въ театрѣ, во время представленія являются въ половинѣ перваго акта, и нашумѣвъ елико возможно, встаютъ и спѣсиво направляются къ выходу до окончанія пьесы; этого рода женщины на обѣдахъ и «вечерахъ», — самая дешевая и скучнѣйшая изъ скучныхъ общественныхъ функцій (знаете, какъ устроить фешенебельный «вечеръ», нѣтъ? Соберите пятьсотъ человѣкъ, изъ которыхъ двѣ трети не знаютъ, а остальные отъ души ненавидятъ другъ друга, — въ комнату, которая можетъ вмѣстить всего сорокъ душъ, заставьте ихъ смертельно надоѣсть другъ другу салонной философіей и пересудами о скандалахъ; затѣмъ дайте имъ по чашкѣ слабаго чаю съ черствымъ сухаремъ, или, если это вечеръ съ ужиномъ, по бокалу шампанскаго, отъ котораго будетъ тошнить цѣлую недѣлю, и по бутерброду съ ветчиной, — и въ заключеніе выпроводите ихъ на улицу), только и дѣлаютъ, что отпускаютъ насмѣшливыя замѣчанія о каждомъ, чье имя и адресъ имъ извѣстны; этого рода женщины занимаютъ на конкѣ два мѣста (такъ какъ у себя на родинѣ леди новой школы удивительно экономна и дѣловита) и, бросая негодующіе взоры на усталую модистку, скорѣе заставятъ бѣдную дѣвушку простоять цѣлый часъ съ своимъ узломъ, чѣмъ уступятъ ей мѣсто; этого рода женщины сокрушаются въ газетахъ объ упадкѣ рыцарства. Б., который смотрѣлъ черезъ мое плечо пока я писалъ эту рацею, замѣчаетъ, что я слишкомъ долго питался кислой капустой и бѣлымъ виномъ; но я возражаю, что если что можетъ поравняться съ моей любовью и уваженіемъ во всѣмъ вообще представителямъ и представительницамъ обоихъ половъ, то развѣ только любовь въ церквямъ и картиннымъ галлереямъ.

Со времени нашего возвращенія въ Мюнхенъ мы до сыта наглядѣлись на церкви и картины.

Жители Мюнхена хвалятся, будто ихъ соборъ самый безобразный въ Европѣ; и судя по его внѣшности, я склоненъ думать, что эта похвальба имѣетъ основаніе.

Что касается картинъ и статуй, то онѣ просто набили мнѣ оскомину. Величайшій художественный критикъ врядъ ли питаетъ такое отвращеніе въ картинамъ и статуямъ, какое питаю въ нимъ я въ настоящую минуту. Мы проводили цѣлые дни въ галлереяхъ. Мы критиковали каждую картину, толкуя о ея «колоритѣ», и о «формахъ», и о «мазкахъ», и «перспективѣ», и о «воздухѣ». Посторонній человѣкъ, услыхавъ нашъ разговоръ, вообразилъ бы, что мы что-нибудь смыслимъ въ живописи. Минутъ десять мы стоимъ передъ картиной, всматриваясь въ нее. Потомъ обходимъ вокругъ полотна, отыскивая надлежащее освѣщеніе. Отступаемъ, наступаемъ на ноги посѣтителямъ, стоящимъ позади насъ; находимъ наконецъ надлежащую «дистанцію», садимся, прикрываемъ глаза рукою на манеръ козырька, всматриваемся въ картину, обсуждаемъ ея достоинства и недостатки. Потомъ подходимъ въ ней вплотную и только что не обнюхиваемъ ее, разбирая детали.

Вотъ какъ мы осматривали картинныя галлереи въ началѣ нашего пребыванія въ Мюнхенѣ. Теперь мы пользуемся ими для практики въ скорой ходьбѣ.

Сегодня утромъ я прошелъ въ старомъ Пантехниконѣ сто ярдовъ въ двадцать двѣ съ половиной секунды — по моему мнѣнію, это очень недурно. Б. запоздалъ на пять восьмыхъ секунды; правда — онъ зазѣвался по дорогѣ на Рафаэля.

Пантехникономъ мы называемъ то, что Мюнхенцы величаютъ Пинакотекой. Мы никакъ не могли правильно произнести слово Пинакотека. У насъ выходило «Пиніотека», «Пинтоктека» и даже «Панна Потѣха». Однажды послѣ обѣда Б. назвалъ ее «Винтъ и аптека»; тутъ мы испугались, рѣшились окрестить ее какимъ нибудь разумнымъ, практичнымъ названіемъ, во избѣжаніе всякихъ недоразумѣній. По здравомъ обсужденіи вопроса мы остановились на словѣ «Пантехниконъ». Это почтенное старинное слово; оно начинается съ буквы «П»; его почти также трудно произнести и звучитъ оно чѣмъ-то роднымъ. Повидимому это самое подходящее названіе.

Старый Пантехниконъ посвященъ исключительно картинамъ старинныхъ мастеровъ; я ничего не скажу о нихъ, такъ какъ отнюдь не желаю противорѣчить установившемуся на этотъ счетъ мнѣнію Европы. Пусть художественныя школы сами рѣшаютъ этотъ вопросъ. Я замѣчу только, ради полноты, что нѣкоторыя картины показались мнѣ прекрасными, другія же такъ себѣ.

Больше всего поразило меня обиліе полотенъ съ изображеніями всякаго рода съѣстныхъ припасовъ. Процентовъ двадцать пять картинъ предназначались повидимому для иллюстрированныхъ каталоговъ сѣмянъ или для журналовъ по садоводству и огородничеству той эпохи.

— Что побуждало этихъ старыхъ добряковъ, — сказалъ я Б., — выбирать такіе неинтересные сюжеты? Кому захочется смотрѣть на превосходный, живой портретъ кочна капусты или мѣрки гороху, или на изображеніе, — мастерское, слова нѣтъ — блюда овощей. Взгляните на «Видъ въ мясной лавкѣ № 7063», десятисаженное полотно. Художникъ просидѣлъ надъ нимъ года два, — не меньше. На какихъ покупателей онъ разсчитывалъ? А этотъ рождественскій окорокъ — навѣрно его написалъ какой-нибудь голодный бѣднякъ, думая что если онъ нарисуетъ съѣстное, такъ оно заведется у него въ домѣ.

Б. отвѣчалъ, что, по его мнѣнію, это объясняется практическимъ взглядомъ старыхъ мастеровъ на искусство. — Для церквей и соборовъ, — сказалъ онъ, — они рисовали дѣвъ и святыхъ, и упитанныхъ ангеловъ, которыхъ вы встрѣчаете теперь повсюду въ Европѣ. Для спальныхъ они писали… ну, тѣ, предназначенныя для спальныхъ картины, которыя вы вѣроятно замѣтили здѣсь, а для столовыхъ — изображенія всяческой снѣди, — вѣроятно для возбужденія аппетита вмѣсто закуски.

Въ новомъ Пантехниконѣ выставлены произведенія современной германской школы. Онѣ показались мнѣ крайне бѣдными по содержанію. Точно иллюстраціи изъ рождественскихъ нумеровъ журналовъ для юношества. Все это солидная, основательная, старательная работа. Краски составлены очень хорошо и всегда видно, что хотѣлъ сказать авторъ. Но полное отсутствіе фантазіи, индивидуальности мысли. Кажется, будто любую изъ этихъ картинъ могъ бы нарисовать всякій, кто выучился какъ слѣдуетъ живописи и неглупъ отъ природы. Таково мое мнѣніе, по крайней мѣрѣ; и такъ какъ я ничего не смыслю въ живописи, то и говорю только-то, что думаю.

Что мнѣ понравилось въ Мюнхенѣ — такъ это музыка. нѣмецкіе оркестры, которые вы слышите въ Лондонѣ, совсѣмъ не то, что нѣмецкій оркестръ въ Германіи. Въ Лондонѣ являются тѣ изъ нѣмецкихъ музыкантовъ, которымъ грозитъ на родинѣ лютая смерть. Они были бы убиты на общественный счетъ и тѣла ихъ отданы бѣднымъ на колбасы. Нѣмцы оставляютъ для себя только наилучшихъ музыкантовъ.

Изъ всѣхъ городовъ объединеннаго фатерланда Мюнхенъ, сколько мнѣ извѣстно, наиболѣе славится своей военной музыкой и гражданамъ позволяется не только платить за нее, но и слушать ее. Два-три раза въ день въ различныхъ частяхъ города какой-нибудь военный оркестръ играетъ pro bono publico, а по вечерамъ они подвизаются въ большихъ увеселительныхъ садахъ.

Трескъ и грохотъ главная отличительная черта ихъ музыки; но въ случаѣ надобности они могутъ извлекать изъ своихъ старыхъ, потерпѣвшихъ отъ времени, трубъ, переходящихъ изъ поколѣнія въ поколѣніе со времени основанія полка, такія нѣжныя полныя, чистыя ноты, что хоть бы и старинной скрипкѣ въ пору.

Германскій оркестръ въ Германіи умѣетъ заставить себя слушать. Баварскій ремесленникъ или лавочникъ знаетъ толкъ въ музыкѣ не хуже чѣмъ въ пивѣ. Его не ублаготворить плохой композиціей. Мюнхенская публика очень ревниво слѣдитъ за исполненіемъ своего любезнаго Вагнера или отрывковъ изъ Моцарта или Гайдна, которые они охотно слушаютъ въ видѣ приправы къ сосискамъ съ капустой, и если исполненіе придется имъ по вкусу, награждаютъ оглушительными апплодисментами.

Всякому, кто желаетъ видѣть не только нѣмецкіе замки и церкви, но и нѣмецкій народъ, слѣдуетъ заглянуть въ «Bier Garten». Здѣсь собираются всевозможные ремесленники и рабочіе. Сюда являются послѣ дневныхъ трудовъ лавочникъ съ своей супругой и дѣтками, молодой конторщикъ съ своей невѣстой — и ея маменькой, увы! нѣтъ блаженства безъ горечи, — солдатъ съ своей любезной, студенты, гризетка съ двоюроднымъ братцемъ, мальчикъ изъ лавки и мастеровой.

Сюда являются сѣдовласые Іоганнъ и Каролина и сидя надъ кружкой пива, которую дѣлятъ по братски, вспоминаютъ о дѣтяхъ: о маленькой Лизѣ, которая вышла за умнаго Карла и уѣхала съ нимъ далеко далеко, за океанъ; о веселой Эльзѣ, которая живетъ въ Гамбургѣ и у которой уже есть внучата, о кудрявомъ Францѣ, любимчикѣ матери, который палъ въ далекой Франціи, сражаясь за родину. За ближайшимъ столикомъ красуется пышная, румяная, счастливая дѣвушка, съ нѣсколько высокомѣрнымъ видомъ, который впрочемъ можно ей простить; она только что спасла многообѣщающаго, но робкаго юношу отъ жестокихъ страданій по гробъ жизни или даже отъ помѣшательства и самоубійства, — тѣмъ, что согласилась наконецъ протянуть ему свою полную ручку, которую онъ такъ усердно тискаетъ подъ столомъ, воображая, что никто ихъ не видитъ. Напротивъ нихъ почтенное семейство уписываетъ яичницу, запивая ее бѣлымъ виномъ. Отецъ въ отличномъ расположеніи духа, доволенъ собою и всѣмъ міромъ, сіяетъ и раскатисто хохочетъ; ребенокъ молча, торжественно, съ дѣловымъ видомъ, уплетаетъ за обѣ щеки; маменька улыбается обоимъ, не забывая однако о ѣдѣ.

Я думаю, что всякій, кто долго проживетъ среди германскихъ женщинъ, полюбитъ ихъ. Въ нихъ что-то такое нѣжное, женственное, искреннее. Отъ этихъ открытыхъ, добродушныхъ лицъ распространяется какая-то атмосфера здоровья, простоты, доброты. Вглядываясь въ эти спокойно-честные глаза начинаешь мечтать о чистомъ аккуратно сложенномъ домашнемъ бѣльѣ, о подушечкахъ съ душистыми травами, объ аппетитныхъ издѣліяхъ домашней кухни; объ ослѣпительно вычищенныхъ кострюляхъ, о топотѣ маленькихъ ножекъ, о тоненькихъ голоскахъ, предлагающихъ глупенькіе вопросы; о мирныхъ бесѣдахъ въ гостиной, вечеромъ, когда дѣти улягутся спать, а взрослые собираются потолковать о важныхъ вопросахъ домашняго хозяйства и домашней политики.

Это не такого рода женщина, чтобы вскружить голову мужчинѣ, но именно такого, чтобы овладѣть его сердцемъ — полегоньку, помаленьку, незамѣтно для него самого, — но съ каждымъ годомъ окутывая его все гуще и гуще нѣжными невидимыми прицѣпками, которыя впиваются въ него все глубже и глубже, пока наконецъ лживыя видѣнія и пылкія страсти его юности не исчезнутъ и онъ превратится въ почтеннаго семьянина, въ халатѣ и туфляхъ.

Третьяго дня мы обѣдали въ «Bier Garten'ѣ». Мы думали, что будетъ очень пріятно ѣсть и пить подъ музыку, но убѣдились, что это не такъ-то просто. Для того, чтобы съ успѣхомъ обѣдать подъ музыку, требуется исключительно сильное пищевареніе, особенно въ Баваріи.

Оркестръ, играющій въ Мюнхенскомъ «Bier Garten'ѣ» не какой-нибудь плохенькій оркестришка. Мюнхенскіе военные музыканты народъ здоровый, широкоплечій и привычный къ работѣ. Они мало говорятъ и никогда несвистятъ. Они приберегаютъ легкія для своего дѣла. Они не станутъ дуть изо всей мочи, чтобы не лопнули инструменты; но будьте увѣрены, что добросовѣстный нѣмецкій музыкантъ произведетъ все то давленіе на квадратный дюймъ, какое по разсчету могутъ вынести трубы, корнетъ или тромбонъ.

Если вы находитесь не далѣе какъ за милю отъ мюнхенскаго военнаго оркестра, вы слушаете его и не можете думать ни о чемъ другомъ. Онъ приковываетъ ваше вниманіе, овладѣваетъ всѣмъ вашимъ существомъ. Ваша душа слѣдуетъ за нимъ, какъ нога танцора за плясовымъ мотивомъ. Все, что вы дѣлаете, — вы дѣлаете въ унисонъ съ оркестромъ. Въ теченіе всего обѣда мы соразмѣряли свою ѣду съ музыкой.

Мы ѣли супъ подъ звуки медленнаго вальса, такъ что каждая ложка успѣвала остыть, пока мы подносили ее во рту. Какъ только подали рыбу, оркестръ грянулъ веселую польку, такъ что мы не успѣвали выбирать костей. Намъ пришлось глотать вино подъ звуки галопа, и продолжись эта музыка еще нѣсколько времени, мы бы нализались мертвецки. Съ появленіемъ бифштекса оркестръ заигралъ отрывовъ изъ Вагнера.

Изъ современныхъ европейскихъ композиторовъ никто, насколько мнѣ извѣстно, такъ не затрудняетъ ѣду бифштекса, какъ Вагнеръ. Не понимаю, какъ мы не подавились. Пришлось оставить всякую мысль о горчицѣ. Б. попробовалъ было ѣсть свой бифштексъ съ хлѣбомъ и совершенно сбился съ тона. Я самъ, кажется, немного сфальшивилъ во время «Скачки Валкиріи». Мой бифштексъ былъ жестковатъ и я не успѣвалъ съ нимъ справляться.

Послѣ такого подвига сравнительно легко было справиться съ картофельнымъ салатомъ подъ звуки «Фауста.» Разъ или два куски картофеля останавливались у насъ въ горлѣ при очень высокихъ нотахъ, — но въ общемъ мы исполнили свою партію почти артистически.

Мы проглотили сладкую яичницу сообразно симфоніи въ G или F или можетъ быть K; не помню навѣрно буквы, но знаю, что она есть въ азбукѣ; и заключили сыромъ подъ звуки балета изъ «Carmen».

Если вамъ случится посѣтить нѣмецкую пивную или садъ — для изученія народныхъ нравовъ или чего-нибудь въ этомъ родѣ — закрывайте свою кружку, когда выпьете пиво. Если вы оставите ее открытой, это значитъ, что вы требуете еще. Въ такомъ случаѣ дѣвушка, разносящая пиво, подхватитъ ее и принесетъ вамъ обратно полную.

Б. и я едва не опились вслѣдствіе того, что не знали этого обычая. Каждый разъ осушивъ кружку, мы ставили ее на столикѣ подлѣ крышки, лежавшей тутъ же, и каждый разъ дѣвушка уносила ее и приносила намъ полную до краевъ пѣнистымъ пивомъ. Послѣ того, какъ это повторилось разъ шесть, мы рѣшились протестовать.

— Это очень любезно съ вашей стороны, милая, — сказалъ Б., — но право я думаю, что мы не можемъ больше. Я думаю, что намъ не слѣдуетъ больше пить; мы выпьемъ тѣ, которыя вы принесли, но съ тѣмъ условіемъ, чтобъ это были послѣднія.

Послѣ десяти кружекъ мы рѣшительно возмутились.

— Послушайте, развѣ вы не слышали, что я вамъ говорилъ, — сказалъ Б. строго. — Когда же это кончится? Мы наконецъ не выдержимъ. Мы не обучались въ вашей нѣмецкой шцолѣ питья. Мы иностранцы. Мы старались поддержать честь старой Англіи; но всему же бываетъ конецъ. Я не намѣренъ больше пить. Нѣтъ, нѣтъ, и не просите. Ни единаго глотца.

— Но вы сами сидѣли съ открытыми кружками, — выразила дѣвушка обиженнымъ тономъ.

— Такъ что-же изъ того, что мы сидѣли съ открытыми кружками? — сказалъ Б. — Развѣ мы не имѣемъ права открывать кружки?

— Ахъ, нѣтъ, сдѣлайте милость, — отвѣчала она съ чувствомъ, — но тогда я должна наполнять ихъ. Когда господа сидятъ съ открытыми кружками, значитъ они требуютъ еще пива.

Послѣ этого мы закрыли свои кружки.

Понедѣльникъ, 9 Іюня

Длинная, но къ счастью послѣдняя глава. — Возвращеніе паломниковъ. — Опустѣвшій городъ. — Гейдельбергъ. — Простыня въ роли полотенца. — Б. возится съ континентальнымъ росписаніемъ поѣздовъ. — Неудобный поѣздъ. — Быстрый переѣздъ. — Поѣзда, которые ни откуда не отправляются. — Поѣзда, которые никуда не приходятъ. — Поѣзда, которые ничего не дѣлаютъ. — Б. сходятъ съ ума. — Путешествіе по германскимъ желѣзнымъ дорогамъ. — Б. арестуютъ. — Его мужество. — Выгоды невѣжества. — Первыя впечатлѣнія въ Германіи.

Мы въ Остенде. Наше паломничество кончилось. Черезъ три часа мы отплываемъ въ Дувръ. Вѣтеръ довольно крѣпкій, — но, говорятъ, къ вечеру стихнетъ. Надѣюсь, что насъ не обманываютъ.

Мы разочарованы Остенде. Мы думали, что Остенде окажется многолюднымъ и оживленнымъ. Мы думали найти въ Остенде оркестры, театры, концерты, шумные табльдоты, веселыя гулянья, парады и хорошенькихъ дѣвицъ.

Я купилъ въ Брюсселѣ тросточку и новые сапоги для Остенде.

Но кажется, кромѣ насъ двоихъ, тутъ не было живой души изъ туристовъ — ни мертвой, насколько я могъ замѣтить. Лавки были заперты, казино закрыты, дома опустѣли.

Ми отыскали ресторанъ, менѣе походившій на моргъ, чѣмъ остальные рестораны въ городѣ, и позвонили. Четверть часа спустя какая-то старуха отворила дверь и. спросила, что намъ угодно. Мы сказали, что желаемъ получить двѣ порціи бифштекса съ картофелемъ. Она попросила зайти черезъ двѣ недѣли, когда вернутся хозяева. Сама же она не знала, гдѣ у нихъ лежатъ бифштексы.

Сегодня утромъ мы пошли на морской берегъ. Тутъ мы гуляли не болѣе получаса, когда наткнулись на ясный отпечатокъ человѣческой ноги. Кто-нибудь здѣсь былъ, и не далѣе какъ сегодня! Мы не на шутку встревожились. Кто бы это могъ быть. Погода стояла слишкомъ хорошая для кораблекрушенія, и торговыя суда не пристаютъ къ этой части берега. Притомъ если бы пристало судно, то гдѣ же оно? Мы не могли найти никакихъ другихъ слѣдовъ человѣческаго присутствія. Такъ мы и не знаемъ до сихъ поръ, кто былъ этотъ загадочный посѣтитель.

Вообще, дѣло таинственное и я очень радъ, что мы ушли оттуда.

Со времени вашего пребыванія въ Мюнхенѣ мы много путешествовали. Сначала мы поѣхали въ Гейдельбергъ. Мы прибыли въ Гейдельбергъ рано утромъ, проѣхавъ всю ночь; первое, что намъ предложилъ хозяинъ гостинницы, была ванна. Мы изъявили согласіе и насъ отвели въ маленькую мраморную ванну, гдѣ я чувствовалъ себя точно за картинѣ Альма Тадема.

Ванна очень освѣжила насъ; но я бы получилъ еще больше удовольствія если бъ мнѣ дали для утиранья что нибудь посущественнѣе тонкой полотняной простыни. У нѣмцевъ курьезныя понятія о нуждахъ ипотребностяхъ мокраго человѣка. Хорошо бы было еслибъ они сами мылись и купались, тогда бы у нихъ вѣроятно явились болѣе практичныя идеи на этотъ счетъ. Я, положимъ, вытирался простыней за неимѣніемъ ничего другого, какъ вытирался однажды парой носковъ, но самая подходящая вещь для вытиранья, — полотенце. Для того, чтобы вытереться до суха простыней, требуется и навыкъ и исключительная ловкость. Вертящійся дервишъ безъ сомнѣнія справился бы съ этой задачей какъ нельзя успѣшнѣе. Изящнымъ жестомъ онъ обмоталъ бы простыню вокругъ головы, потомъ легонько провелъ ее вдоль спины, окуталъ ея складками ноги, самъ исчезъ бы на мгновеніе въ лабиринтѣ ея складокъ, а затѣмъ выскользнулъ бы оттуда сухой и улыбающійся.

Но мокрому, неопытному британцу не такъ-то легко обсушиться съ помощью простыни. Онъ поднимаетъ ее обѣими руками и заворачивается въ нее съ головой. Пытаясь вытереть себѣ спину, онъ попадаетъ нижнимъ концомъ въ воду и съ этого момента не можетъ отдѣлаться отъ мокрой половины простыни. Когда онъ вытираетъ себѣ лобъ сухой половиной, мокрая захлестывается назадъ и съ обидной фамильярностью шлепаетъ его по спинѣ. Когда онъ наклоняется, чтобы вытереть ноги, она съ бѣшеною радостью обвертывается вокругъ его головы и онъ готовъ лопнуть отъ злости, стараясь отдѣлаться отъ ея объятій. Въ такую минуту, когда онъ меньше всего ожидаетъ этого, она хлещетъ его по самой чувствительной части тѣла, такъ что онъ съ воплемъ подскакиваетъ на десять футовъ. Вообще простыня старается подвернуться ему подъ ноги всюду, куда онъ не сунется, чтобы услышать, что онъ скажетъ, шлепнувшись неожиданно на каменный полъ; если же удастся столкнуть его въ ванну въ ту самую минуту, когда онъ кончилъ утираться, то тутъ она не помнитъ себя отъ восторга.

Мы провели въ Гейдельбергѣ два дня, взбирались на лѣсистыя горы, окружающія этотъ милый городовъ; любовались съ ихъ вершинъ, увѣнчанныхъ развалинами или ресторанами, на чудную панораму, на извивы отдаленнаго Рейна и болѣе близкаго Неккара; бродили подъ стѣнами и арками древняго, развалившагося замка, — когда-то знаменитѣйшаго замка Германіи.

Мы стояли въ нѣмомъ изумленіи передъ «Большой бочкой», — главной достопримѣчательностью Гейдельберга. Какой интересъ можетъ представлять огромная пивная бочка, — трудно сказать; но путеводитель говоритъ, что это замѣчательная штука, и мы, туристы, отправляемся поглазѣть на нее. У насъ баранья натура. Если бы, вслѣдствіе типографской ошибки въ путеводителѣ не было упомянуто о Колизеѣ, мы могли бы прожить цѣлый мѣсяцъ въ Римѣ, не удостоивъ взглядомъ этой почтенной развалины. Если путеводитель скажетъ, что мы должны посмотрѣть знаменитую подушечку для булавокъ, въ которой ихъ помѣщается одиннадцать милліоновъ штукъ, мы готовы проѣхать пятьсотъ миль, чтобы взглянуть на нее!

Изъ Гейдельберга въ Дармштадтъ. Мы провели въ Дармштадтѣ полдня. Почему намъ вздумалось остановиться въ немъ — не знаю. Это очень хорошій городовъ для житья, но совершенно неинтересный для иностранца. Прогулявшись по городу, мы справились насчетъ поѣздовъ и узнавъ, что одинъ изъ нихъ отправляется немедленно, усѣлись въ вагонъ и пріѣхали въ Боннъ.

Изъ Бонна (гдѣ мы катались и по Рейну, и поднимались на колѣняхъ на двадцать восемь «благословенныхъ ступеней», такъ называютъ ихъ въ часовнѣ; но мы не называли, проползши первыя четырнадцать) мы вернулись въ Кёльнъ. Изъ Кёльна отправились въ Брюссель, изъ Брюсселя въ Гентъ, изъ Гента въ Брюль (гдѣ я имѣлъ удовольствіе бросить камнемъ въ статую Симона Стевина, который отравилъ мои школьные дни, изобрѣтя десятичныя дроби), а изъ Брюля сюда.

Отыскивать поѣзда было адски хлопотливое дѣло. Я предоставилъ его всецѣло Б. и онъ потерялъ двадцать фунтовъ вѣса надъ этимъ дѣломъ. Я думалъ одно время, что мой милый родной Бредшо достаточно головоломная штука для человѣческаго интеллекта. Но милый старый Бредшо яснѣе Эвклидовской аксіомы въ сравненіи съ континентальными росписаніями поѣздовъ. Каждое утро Б. усаживался за путеводитель и, охвативъ голову руками, старался уразумѣть его, сохраняя разсудокъ въ цѣлости.

— Вотъ, — говорилъ онъ. — Вотъ нашъ поѣздъ. Отходитъ изъ Мюнхена въ 1.45; приходитъ въ Гейдельбергъ въ 4 — какъ разъ во время для чашки чаю.

— Приходитъ въ Гейдельбергъ въ 4? — восклицаю я. — Значитъ всего два съ четвертью часа въ дорогѣ? Какъ же мы ѣхали оттуда всю ночь.

— Смотрите сами, — отвѣчаетъ онъ, указывая на таблицу. — Мюнхенъ, отходитъ 1.45; Гейдельбергъ, приходитъ 4.

— Да, — отвѣчаю я, глядя черезъ его плечо, — но развѣ, вы не видите, что 4 напечатано жирнымъ шрифтомъ? Это значитъ 4 утра.

— О! а! да! — восклицаетъ онъ. — Я и не замѣтилъ. Да, конечно! Нѣтъ, не можетъ быть. Это значитъ, онъ идетъ четырнадцать часовъ. Онъ не можетъ идти четырнадцать часовъ. Нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ. Это не жирный шрифтъ. Это обыкновенный шрифтъ, только немного пожирнѣе, — вотъ и все.

— Во всякомъ случаѣ, не сегодня въ четыре часа, — доказываю я. — Завтра въ четыре часа. Это вполнѣ похоже на германскій курьерскій поѣздъ, — употребить сутки на шестичасовой переѣздъ.

Онъ задумывается, потомъ вдругъ вскрикиваетъ:

— О! понимаю, въ чемъ дѣло! Экій я олухъ! Этотъ поѣздъ идетъ въ Гейдельбергъ изъ Берлина.

Повидимому онъ въ восторгѣ отъ этого открытія.

— Такъ какой же намъ прокъ отъ него, — спрашиваю я.

Онъ затуманивается.

— Да, кажется, мало прока. Онъ идетъ изъ Берлина въ Гейдельбергъ, не останавливаясь въ Мюнхенѣ. Да, такъ куда же идетъ поѣздъ въ 1.45. Долженъ же онъ приходить куда нибудь.

Пять минутъ спустя онъ восклицаетъ.

— Къ чорту 1.45! Онъ кажется никуда не приходитъ. Отходитъ изъ Мюнхена въ 1.45, — вотъ и все.

— Однако, долженъ же онъ приходить куда нибудь!

— Но кажется онъ и впрямь никуда не приходитъ. Повидимому этотъ поѣздъ отходитъ изъ Мюнхена въ 1.45 и теряется гдѣ-то въ пространствѣ. Можетъ быть, это молодой, романтическій поѣздъ, жаждущій сильныхъ ощущеній. Онъ не хочетъ сказать, куда идетъ. Вѣроятно и самъ не знаетъ. Онъ идетъ на поиски приключеній.

— Я отправляюсь, — думаетъ онъ, — ровно въ 1.45 и пойду куда глаза глядятъ, а тамъ посмотримъ, что изъ этого выйдетъ.

А можетъ быть это самонадѣянный, упрямый поѣздъ. Онъ не желаетъ слушаться чужихъ совѣтовъ и указаній. Начальникъ дистанціи желаетъ направить въ Петербургъ или въ Парижъ. Старый, сѣдой начальникъ станціи предлагаетъ ему отправиться въ Константинополь или даже въ Іерусалимъ, если это ему больше нравится, — но уговариваетъ во всякомъ случаѣ сообщить, куда онъ пойдетъ, — предостерегаетъ отъ опасностей, которымъ подвергаются молодые неопытные поѣзда, не поставившіе себѣ опредѣленной цѣли или задачи. Другіе, которыхъ просили потолковать съ нимъ отечески, усовѣщевали его; упрашивали ѣхать въ Камчатку или Тимбукту, или Іерихонъ, сообразно тому, что каждый изъ нихъ считалъ наиболѣе подходящимъ для него; но видя, что онъ ухомъ не ведетъ, выходили изъ себя и указывали еще болѣе отдаленныя мѣста.

Но во всѣмъ совѣтамъ и увѣщаніямъ онъ оставался холоденъ и нѣмъ.

— Оставьте меня въ покоѣ, — возразилъ онъ, — я знаю, куда мнѣ идти. Не безпокойтесь обо мнѣ. Занимайтесь своими дѣлами. Стану я слушать совѣты старыхъ дураковъ. Самъ знаю что дѣлать.

Чего можно ждать отъ такого поѣзда? разумѣется онъ худо кончитъ. Я представляю себѣ печальную картину его будущности: старый, избитый, для всѣхъ чуждый, всѣми презираемый, поѣздъ безцѣльно скитается въ какой нибудь отдаленной странѣ, съ грустью вспоминая о днѣ, когда, полный безумной гордости и честолюбія, онъ отправлялся изъ Мюнхена, съ блестѣвшимъ какъ зеркало паровикомъ, въ 1.45.

Б. оставляетъ въ покоѣ поѣздъ въ 1.45, какъ безнадежный и неисправимый, и продолжаетъ свои поиски.

— Ура! вотъ такъ штука! — восклицаетъ онъ. — Вотъ это намъ кстати. Отходитъ изъ Мюнхена въ 4, приходитъ въ Гейдельбергъ въ 4.15. Вотъ такъ быстрота. Только нѣтъ-ли здѣсь ошибки, что-то ужь очень быстро. Неужели можно доѣхать изъ Мюнхена въ Гейдельбергъ въ четверть часа?

О! вижу въ чемъ дѣло. Этотъ въ 4 идетъ въ Брюссель, а оттуда въ Гейдельбергъ. Приходитъ туда въ 4.15 — должно быть завтра. Удивляюсь, зачѣмъ ему дѣлать такой кругъ. Притомъ онъ кажется останавливается въ Прагѣ. О, проклятая таблица!

Наконецъ онъ находитъ поѣздъ, отходящій въ 2.15 — и кажется идеальный поѣздъ. Онъ приходитъ въ восторгъ отъ этого поѣзда.

— Вотъ нашъ поѣздъ, старина, — говоритъ онъ. — Великолѣпный поѣздъ. Онъ нигдѣ не останавливается.

— Онъ приходитъ куда нибудь? — спрашиваю я.

— Разумѣется приходитъ, — отвѣчаетъ онъ съ негодованіемъ. — Это курьерскій поѣздъ. Мюнхенъ, — бормочетъ онъ, водя пальцемъ по таблицѣ — отходитъ 2.15. Только первый и второй классъ. Нюрнбергъ? Нѣтъ, онъ не останавливается въ Нюрнбергѣ. Вюрцбургъ? Нѣтъ. Франкфуртъ на Страссбургъ? Нѣтъ. Кёльнъ, Антверпенъ, Калэ? Чортъ побери, да гдѣ же онъ останавливается? Долженъ же онъ гдѣ нибудь остановиться! Берлинъ, Парижъ, Брюссель, Копенгагенъ? Нѣтъ. Ей Богу, онъ тоже никуда не приходитъ. Отходитъ изъ Мюнхена въ 2.15, — вотъ и все. Больше ничего.

Повидимому у Мюнхенскихъ поѣздовъ въ обычаѣ отправляться куда глаза глядятъ. Очевидно, у нихъ на умѣ только выбраться изъ города. Куда они придутъ, что съ ними станется, — до этого имъ нѣтъ дѣла, — лишь бы улизнуть изъ Мюнхена.

Ради Бога, — говорятъ они, — выпустите насъ отсюда. Не спрашивайте, куда мы пойдемъ; мы рѣшимъ это, когда будемъ за городомъ. Главное, — выпустите насъ изъ Мюнхена.

Б. начинаетъ приходить въ ужасъ.

— Рѣшительно, намъ не выбраться изъ этого города. Тутъ вовсе нѣтъ поѣздовъ изъ Мюнхена. Это заговоръ, съ цѣлью удержать насъ здѣсь, — вотъ что. Мы никогда не уѣдемъ отсюда. Не видать намъ нашей милой старой Англіи!

Я пытаюсь утѣшить его, говоря, что въ Баваріи быть можетъ принято предоставлять пассажирамъ самимъ опредѣлять мѣсто остановки поѣзда. Желѣзнодорожныя власти снаряжаютъ поѣздъ и отправляютъ его въ 2.15. Имъ нѣтъ дѣла до того, куда онъ отправится. Пусть рѣшаютъ это сами пассажиры. Пассажиры садятся на поѣздъ, онъ отправляется, и затѣмъ роль желѣзнодорожнаго начальства кончена. Если же возникнетъ разногласіе между пассажирами, если, напримѣръ, одни желаютъ ѣхать въ Испанію, а другіе въ Россію, то вопросъ рѣшится жребіемъ.

Но Б. рѣшительно отвергаетъ эту теорію, и прибавляетъ, что напрасно я болтаю пустяки, когда онъ въ такомъ затруднительномъ положеніи. Вотъ вся благодарность за мои старанія помочь ему.

Минутъ пять онъ роется въ таблицѣ и наконецъ находитъ поѣздъ, который попадаетъ прямехонько въ Гейдельбергъ и во всѣхъ отношеніяхъ кажется образцовымъ поѣздомъ, — одна бѣда! неизвѣстно откуда онъ идетъ.

Повидимому онъ попадаетъ въ Гейдельбергъ случайно, невѣдомо откуда. Можно себѣ представить, какой переполохъ производитъ на Гейдельбергской станціи его неожиданное появленіе. Что съ нимъ дѣлать? Сторожъ бѣжитъ въ начальнику станціи.

— Ваше благородіе! пришелъ какой-то невѣдомый поѣздъ.

— О! — съ удивленіемъ отвѣчаетъ начальникъ станціи, — откуда?

— Неизвѣстно, онъ и самъ не знаетъ.

— Что за дичь! — говоритъ начальникъ. — Что же ему нужно?

— Кажется, ничего особеннаго, — отвѣчаетъ сторожъ. — Диковинный поѣздъ. Похоже — немножко рехнулся.

— Гмъ, — мычитъ начальникъ станціи — странно! Ну, пусть постоитъ. Не гнать же его ночью. Отведите его въ депо до утра, а тамъ посмотримъ, можетъ быть кто нибудь его знаетъ.

Наконецъ Б. убѣждается, что попасть въ Гейдельбергъ можно только черезъ Дармштадтъ, гдѣ мы пересядемъ на другой поѣздъ. Это открытіе окрыляетъ его новой надеждой; онъ принимается за поиски съ обновленными силами — и на этотъ разъ ищетъ поѣздъ изъ Мюнхена въ Дармштадтъ, а изъ Дармштадта въ Гейдельбергъ.

— Вотъ онъ, — вскрикиваетъ онъ послѣ непродолжительныхъ поисковъ. — Нашелъ! — (Онъ въ самомъ бодромъ настроеніи). — Этотъ годится. Отходитъ изъ Мюнхена 10, приходитъ въ Дармштадтъ 5.25; отходитъ изъ Дармштадта въ Гейдельбергъ 5.20, приходитъ…

— Но успѣемъ ли мы пересѣсть? — спрашиваю я.

— Нѣтъ, — возражаетъ онъ, снова затуманиваясь. — Нѣтъ, не выходитъ. Если бы нашъ поѣздъ пришелъ на пять минутъ раньше, а тотъ немного запоздалъ, — тогда бы какъ разъ.

— Врядъ ли можно на это разсчитывать, — замѣчаю я; онъ соглашается со мною и снова принимается искать болѣе удобный поѣздъ.

Но кажется всѣ поѣзда изъ Дармштадта въ Гейдельбергъ выходятъ пятью минутами раньше прибытія поѣздовъ изъ Гейдельберга. Повидимому они съ умысломъ избѣгаютъ насъ.

Разсудокъ Б. не выдерживаетъ наконецъ, и онъ начинаетъ завираться. Онъ открываетъ поѣзда, которые приходятъ изъ Мюнхена въ Гейдельбергъ въ четырнадцать минутъ, черезъ Венецію и Женеву, съ получасовой остановкой въ Римѣ. Онъ роется въ указателѣ, отыскивая дьявольскіе поѣзда, которые приходятъ въ мѣсто назначенія за сорокъ семь минутъ до отхода изъ мѣста отправки, и уходятъ прежде чѣмъ успѣли прибыть. Онъ приходитъ къ убѣжденію, что ближайшій путь изъ южной Германіи въ Парижъ лежитъ черезъ Калэ, гдѣ нужно нанять пароходъ въ Москву. Не добравшись до конца таблицы, онъ уже не знаетъ, гдѣ мы находимся — въ Европѣ, Азіи, Африкѣ или Америкѣ, — куда мы ѣдемъ, и зачѣмъ мы ѣдемъ.

Тогда я спокойно, но рѣшительно отбираю у него книгу, одѣваю его, одѣваюсь самъ; затѣмъ мы беремъ наши чемоданы, отправляемся на станцію и говоримъ носильщику: намъ нужно въ Гейдельбергъ. Носильщикъ подхватываетъ наши вещи, ведетъ насъ въ залъ, усаживаетъ на диванъ и покорнѣйше проситъ обождать, пока придетъ поѣздъ: тогда онъ возьметъ намъ билеты и усадитъ насъ въ вагонъ. Такъ онъ и дѣлаетъ.

Вотъ мой методъ перемѣщенія изъ города въ городъ. — Онъ не такъ самобытенъ, какъ методъ Б., но проще и практичнѣе.

Копотливая вещь — путешествіе въ Германіи. Нѣмецкій поѣздъ не торопится и не желаетъ надрываться надъ работой; когда останавливается, то любитъ отдохнуть хорошенько. Когда нѣмецкій поѣздъ приходитъ на станцію, всѣ служащіе отправляются промяться. Машинистъ и кочегаръ заходятъ къ начальнику станціи. Тотъ выбѣгаетъ къ нимъ на встрѣчу, дружески трясетъ имъ руки, потомъ бѣжитъ къ себѣ, зоветъ жену, та тоже появляется, здоровается, и затѣмъ всѣ четверо стоятъ и болтаютъ о старыхъ временахъ, объ общихъ знакомыхъ, объ урожаѣ. Немного погодя машинистъ вытаскиваетъ часы, смотритъ и объявляетъ, что кажется ему пора ѣхать, но начальникъ станціи съ женой и слышать не хотятъ.

— О, вы должны взглянуть на дѣтей, — говоритъ она. — Они скоро будутъ домой изъ школы и такъ огорчатся, узнавъ, что вы были и не дождались ихъ. Лиза никогда не проститъ вамъ этого.

Машинистъ и кочегаръ смѣются и говорятъ, что если такъ, то видно имъ придется подождать; и ждутъ.

Тѣмъ временемъ кассиръ познакомилъ кондуктора съ своей сестрой и между молодыми людьми завязывается такой оживленный «флиртъ», что нѣтъ ничего мудренаго, если въ скоромъ времени сосѣди услышатъ о помолвкѣ.

Второй кондукторъ отправился въ городъ купить собаку, а пассажиры гуляютъ по платформѣ или закусываютъ въ буфетѣ, — кто побѣднѣе угощается горячими сосисками, а кто побогаче — супомъ. Когда всѣ нагулялись до сыта, машинистъ или кондукторъ спрашиваетъ, не пора ли ѣхать, и если никто ничего не имѣетъ противъ этого, поѣздъ трогается въ путь.

Мы страшно переполошились при переѣздѣ изъ Гейдельберга въ Дармштадтъ, убѣдившись, что путешествуемъ на курьерскомъ поѣздѣ (тутъ называютъ его «курьерскимъ»; онъ тащился по двадцати миль въ часъ, когда удавалось сдвинуть его съ мѣста; большею же частью дремалъ) съ обыкновенными билетами. На ближайшей станцій Б. отправился подъ надзоромъ двухъ строгихъ съ виду должностныхъ лицъ въ раззолоченныхъ мундирахъ, къ строгому съ виду начальнику станціи въ раззолоченномъ мундирѣ, стоявшему въобществѣ двухъ строгихъ съ виду помощниковъ въ раззолоченныхъ мундирахъ. Все это напоминало полевой военный судъ, и я замѣтилъ, что Б. очень разстроенъ, хотя съ виду казался спокойнымъ и смѣлымъ. Проходя по платформѣ мимо окна, онъ кинулъ мнѣ послѣднее прости и просилъ поосторожнѣе разсказать его матушкѣ, если что случится.

Однако ничего не случилось, и онъ вернулся, выдержавъ испытаніе съ честью и растолковавъ начальникамъ, что: во-первыхъ, онъ не зналъ, что наши билеты — билеты обыкновеннаго поѣзда, во-вторыхъ, не зналъ, что мы путешествуемъ на курьерскомъ поѣздѣ, въ третьихъ, готовъ уплатить разницу.

Впрочемъ онъ пожалѣлъ объ этомъ послѣднемъ заявленіи. Ему казалось, что могъ бы отвертѣться отъ уплаты, притворившись, что не понимаетъ нѣмецкаго языка. Онъ сказалъ, что два года тому назадъ, когда онъ путешествовалъ по Германіи съ тремя пріятелями, съ ними случилась подобная же штука: именно, они попали въ вагонъ перваго класса съ билетами второго.

Какъ это случилось, Б. не могъ объяснить толкомъ. Онъ говорилъ, что, насколько можетъ припомнить, кондукторъ усадилъ ихъ въ первый классъ, или они не успѣли сѣсть во второй, или наконецъ не знали, что сидятъ въ первомъ. Признаюсь, его объясненіе показалось мнѣ слабоватымъ.

Какъ бы то ни было, они сидѣли въ первомъ классѣ; и кондукторъ стоялъ передъ ними, и съ негодованіемъ смотрѣлъ на второклассные билеты, и ожидалъ, что они скажутъ.

Одинъ изъ нихъ говорилъ кое-какъ по нѣмецки, очень плохо правда, но это не мѣшало ему гордиться своими знаніями и пускать ихъ въ ходъ при всякомъ удобномъ случаѣ. Онъ объяснилъ кондуктору въ чемъ дѣло и такъ удачно, что тотъ понялъ и не повѣрилъ ни единому слову.

Онъ въ свою очередь понялъ, хотя и съ трудомъ, слова кондуктора, требовавшаго доплаты восемнадцати марокъ, и исполнилъ это требованіе.

Но остальные трое, изъ которыхъ двое превосходно говорили по нѣмецки, ничего не поняли и никто не могъ имъ втолковать. Кондукторъ оралъ на нихъ около десяти минутъ, а они кротко улыбались и говорили, что ѣдутъ въ Ганноверъ. Наконецъ онъ ушелъ и вернулся съ начальникомъ станціи, и начальникъ станціи въ свою очередь минутъ десять объяснялъ имъ, что они должны уплатить восемнадцать шиллинговъ; а они улыбались, кивали и говорили ему, что ѣдутъ въ Ганноверъ.

Затѣмъ явилась весьма внушительная особа въ шляпѣ съ пѣтушьимъ перомъ, и ужасно сердилась, и вмѣстѣ съ кондукторомъ и начальникомъ станціи пыталась объяснить Б. и его двумъ друзьямъ требованія закона насчетъ билетовъ.

Они кричали, бѣсновались, грозили и требовали съ четверть часа или около того, и наконецъ потеряли терпѣніе и ушли, хлопнувъ дверью, и махнувъ рукой на потерю пятидесяти четырехъ марокъ казенныхъ денегъ.

Въ четвергъ мы проѣхали германскую границу и съ тѣхъ поръ находимся въ Бельгіи.

Я люблю нѣмцевъ. Б. говоритъ, что я не долженъ сообщать имъ объ этомъ, потому что это заставитъ ихъ возгордиться, но я не опасаюсь такого результата. Мнѣ кажется, у нихъ довольно здраваго смысла, чтобы не возгордиться отъ похвалы — чьей бы то ни было.

Б. говоритъ также, что я обнаруживаю больше энергіи, чѣмъ благоразумія, составляя мнѣніе о народѣ, среди котораго пробылъ всего двѣ-три недѣли. Но, по моему мнѣнію, первыя впечатлѣнія всегда самыя надежныя.

Во всякомъ случаѣ это справедливо относительно меня. Я часто высказываю весьма разумныя идеи и сужденія по первому абцугу. Если же стану думать, то наговорю глупостей.

Наши первыя мысли даются намъ извнѣ; а позднѣйшія мы сами составляемъ. Я предпочитаю первыя.

Нѣмцы — здоровый, полнокровный, широкоплечій, широкогрудый народъ. Они мало говорятъ, но имѣютъ ужасно глубокомысленный видъ. Какъ всѣ толстые, они благодушны и покладливы.

Анти-табачники, проповѣдники трезвости и тому подобные болтуны не имѣютъ успѣха въ Германіи. Нѣмцу чуждо противуестественное стремленіе отрекаться отъ житейскихъ благъ, и тѣмъ болѣе отнимать ихъ у другихъ. Онъ любитъ свою трубку, свою пивную кружку, а когда онѣ опустѣютъ, желаетъ, чтобы ихъ снова наполнили. Ему хочется также, чтобы и у другихъ были свои трубки, свои пивныя кружки. Если вы вздумаете приставать въ нѣмцу съ нравоученіями, требуя, чтобъ онъ далъ клятву отречься отъ пива, — онъ отвѣтитъ вамъ, что вы говорите съ взрослымъ человѣкомъ, а не съ ребенкомъ или дуракомъ, и чего добраго оборветъ. вамъ уши за назойливость. Онъ не нуждается въ поводырѣ. Онъ можетъ быть «умѣреннымъ», не надѣвая значка общества трезвости и не оповѣщая объ этомъ всему міру.

Германскія женщины не блещутъ красотой, но миловидны, пріятны, широкогрудыя, и широкобедрыя, какъ и слѣдуетъ быть матерямъ рослыхъ сыновей. Онѣ не думаютъ о своихъ «правахъ» и умѣютъ быть счастливыми и довольными, не участвуя въ парламентскихъ преніяхъ. Мужчины обращаются съ ними любезно и нѣжно, но безъ преувеличенной почтительности, какая замѣчается у другихъ болѣе женолюбивыхъ. націй. Нѣмцы любятъ женщинъ, но не поклоняются имъ; и не удручаются сомнѣніями насчетъ того, какому полу слѣдуетъ управлять государствомъ, какому сидѣть дома и нянчить дѣтей. Нѣмецкія женщины, — не политики, не мэры, не тайные совѣтники; онѣ домохозяйки.

Представители различныхъ сословій въ Германіи относятся другъ къ другу съ изысканною вѣжливостью; но это результатъ взаимнаго уваженія, а не манерничанья. Кондукторъ угольнаго вагона требуетъ такого же вѣжливаго отношенія въ себѣ, какъ и кондукторъ на тендерѣ. Графъ снимаетъ шляпу передъ лавочникомъ и ожидаетъ, что лавочникъ отвѣтитъ ему тѣмъ же.

Нѣмцы любятъ поѣсть; но не сотворили кумира изъ ѣды, какъ французы. Ихъ чрево не ихъ Богъ, и поваръ съ своими соусами, pâtés и ragoûts не верховный жрецъ. Если пища здорова и въ достаточномъ количествѣ, то они довольны.

Въ чисто сенсуальныхъ искусствахъ: живописи, скульптурѣ нѣмцы не далеко ушли, въ болѣе благородныхъ искусствахъ: литературѣ и музыки они велики; и это ключъ къ ихъ характеру.

Это простой, серьезный, дѣльный народъ. Они смѣются рѣдко, но отъ души. Они медлительны, но глубокая рѣка тихо течетъ. Ихъ грубоватыя лица большею частью спокойны, но иногда хмурятся и принимаютъ сердитый видъ.

Поѣздка въ Германію — хорошій урокъ для англичанина. Мы смѣемся надъ собой и считаемъ патріотизмъ чѣмъ-то вульгарнымъ. Нѣмцы вѣрятъ въ себя и уважаютъ себя. Ихъ страна для нихъ «отечество». Они бодро смотрятъ впередъ, какъ народъ, которому предстоитъ великая будущность и который не страшится ея.

Конецъ.

Оглавление

Джером Клапка Джером Дневникъ паломника

  Предисловіе

  Понедѣльникъ 19

  Четвергъ 22

  Пятница 23

  Суббота 24

  Суббота 24 (продолженіе)

  Половина субботы 24 и часть воскресенья 25

  Конецъ субботы 24 и начало воскресенья 25 (продолженіе)

  Конецъ воскресенья 25-го

  Воскресенье 25 (продолженіе)

  Вторникъ 27

  Вторникъ 27 (продолженіе)

  Вторникъ 27 (продолженіе)

  Пятница 30 или суббота 31. Не знаю навѣрно, что именно

  Понедѣльникъ, 9 Іюня X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?